Когда я опять умру

Ангел смерти поднес мне зажигалку.

Я перегнулась через стол, чтобы прикурить, с удовольствием отметив, что его глаза скользнули в мое декольте. Красивый парень. Хоть и обнимает Яну, но поглазеть мне никто не мешает?

Яна пьет уже шестой виски, она не замечает, кому он там строит глазки.

Кажется, в начале вечера вместо ангела смерти с ней рядом сидел какой-то случайный тип из «Тиндера». Каждый раз, как мы собираемся, у нее новый парень.

В наши дни все просто — скачала приложение, смахнула в отстой первый десяток, лайкнула человек пять, двое разговорились, один согласился на свидание, утром забанить, в пятницу повторить. Свободная жизнь свободной женщины.

Я спрашивала: «Тебе не страшно звать их к себе?»

Яна только смеялась.

«Я, — говорила, — видела таких психов, о которых ты даже не читала. Один позвал на дачу, предложил его связать».

«И как? Ты отказалась?»

«Согласилась. Связала, потопталась шпильками по груди — ты бы видела, как он перся, обещал мне золотые горы, говорил, что такой у него никогда не было».

«А потом? Он тебя трахнул?»

У Янки интересная жизнь, не в пример моей, о которой можно бабушке без стыда рассказать.

Янка тогда потушила сигарету, допила чай — все молча.

Я выдержала невыносимо длинную паузу, пока не поняла, что продолжения не будет.

«Ян!»

«И уехала».

«Как уехала? Он отпустил?»

«А как он мог не отпустить, он же связанный был».

«Оставила его одного на даче связанного?»

«Ага, — Янка остро глянула на меня. — Зимой. На даче. Связанного. Одного. Ну и кто кого должен бояться?»

Судя по ангелу смерти, которого она все еще принимала за очередного случайного мужчину и звала Лешиком, в этот раз бояться стоило все-таки ей.

Я не знаю, как это все работает.

Я вообще никогда не видела ангелов смерти.

А то, что такая спокойная, сижу, курю, пью что-то и поглядываю на него с интересом — так это потому, что мне все равно. Я с радостью поменяюсь с Яной местами.

В полутьме забитого людьми бара его было не так легко разглядеть.

Кажется, кожа была смуглой, а волосы короткими.

Кажется, у него были тонкие длинные пальцы — как мне нравится. Хотя я могла додумать — нет никого романтичнее ангела смерти, значит и пальцы у него должны быть романтично идеальными.

Кажется, он был в черных джинсах и водолазке. Худой и с острыми скулами. Высокий…

Дальше не разглядела — Яна пригласила «Лешика» потанцевать и они усосались куда-то в толпу минут на десять, дав мне возможность допить то, что я пила — мохито? куба либре? яблочный джим бим?

О, я начала различать вкусы и обнаружила, что весь вечер пью ненавистную маргариту.

Размышления о выпивке заняли меня не слишком надолго. Я нервно прикурила следующую сигарету, побарабанила пальцами по столу, и как можно незаметнее вытянула шею, стараясь разглядеть, куда смылась эта парочка. Мысль о том, что Яна могла уже взять его в оборот и повезти в ближайший лав-отель, продрала позвоночник ледяными иглами.

Даже нашла в себе силы допить свой коктейль, надеясь, что он поможет от трясущихся рук.

Чего я больше боюсь — что Яна его трахнет или что он ее заберет?

Я заказала виски. Чистый.

Ни одна из этих вероятностей меня не вдохновляла.

Но они вернулись. Яна вцепилась в свой стакан, отмахиваясь от руки ангела смерти, лежащей у нее на плече — я буквально видела ее гранитную холодную тяжесть.

А я обняла пальцами холодный стакан, чтобы не было видно, как трясутся руки, и решилась на самый смелый поступок в своей жизни:

— Пойдем тоже потанцуем?

Ангел смерти едва заметно удивился и словно впервые меня заметил:

— Погоди, ты меня видишь?

— Ты же сам подал мне зажигалку.

— Мало ли кто в забитом баре при твоей стадии опьянения подал тебе зажигалку из воздуха.

— Немало — ангел смерти.

— Да уж не хвастайся, без того понятно, что ты меня узнаешь. А она нет, — он кивнул на Яну, которая словно забыла о своем кавалере и уже флиртовала с кем-то другим.

— Это странно? То есть — умереть ведь надо ей. А я…

— А ты умереть хочешь, потому и увидела меня. Пойдем-ка на воздух.

Он повернулся ко мне под светом фонаря и я наконец смогла разглядеть его лицо.

И глаза. Совершенно офигительные черные глаза, сияющие как самая темная ночь.

Ой, нет, они же тепло-шоколадные, почти зеленые и прозрачные. То есть совсем прозрачные, белые с темным ободком…

— Стоп! — я так громко крикнула, что даже пошатнулась.

Сколько же я выпила? Я редко пью, но сегодня можно. Друзья такие забавные: «Ой, Тася, тяжелые времена случаются у всех, но ты все-таки полегче!»

А я спрашиваю, когда я, по их мнению, пила последний раз?

Говорят — вчера?

Да нет же! Неделю назад с вами и пила.

У меня не так много друзей, спиться не успею. Теперь точно.

— Что? — удивился ангел смерти.

— Остановись! — я смотрела в переливчатый калейдоскоп разноцветных глаз и чувствовала, как дико-безумно-сладко кружится голова.

Но знала, что мне это чересчур.

Ангел смерти кивнул, и глаза его стали серыми. По-прежнему красивыми, сияющими и все такое, но обыкновенно-серыми. И я смогла отделить их гипноз от своих настоящих чувств.

Ангел смерти подошел ко мне и протянул руки. Я вцепилась в них, тяжело дыша, и запрокинула голову, чтобы не терять его взгляда. Давно я не чувствовала такой отчаянной надежды и пустоты в голове. Как будто я потеряла что-то важное, и вот оно вернулось ко мне, и радость так велика, что не помещается внутри и все время ворочается, вызывая беспокойство.

Он обнял меня. Совершенно не нужно было задавать какие-то вопросы или говорить лишние слова, чтобы понимать, что в этом состоянии мы с ним вдвоем. И что он точно так же ошеломлен — а может и побольше. Потому что я, например, еще успела вспомнить про Яну, а он просто открыл какую-то дверь в стене дома и увел меня в нее, абсолютно наплевав на то, что сегодня он должен был убить мою подругу.

Вместо этого он влюбился в меня.

Я должна была напиться сегодня до бесчувствия, вызвать такси, едва дотерпеть до дома, ввалиться в туалет и долго блевать, отпиваясь водой прямо из унитаза. Потом сидеть на кафельном холодном полу и мучительно плакать от унижения, зажимая себе рот руками, потому что в санузлах у нас в доме волшебная слышимость.

Потом свернуться калачиком прямо там, на полу, и проспать до утра — похмельного и болезненного от затекших мышц. Выползти в коридор, сдернуть бархатную скатерть со стола и, завернувшись в нее, пить чай на кухне, ощущая, как отвращение к миру вгрызается в кости как метастазы рака. И наконец ощутить то самое состояние невыносимости, которое позволит преодолеть отупение и жалость к близким.

Я должна была оказаться в тех пустых и темных коридорах, где пахнет пылью и гортензиями, и куда попадают те, кто шагнул из окна девятиэтажки, преодолев себя в последний раз и удивившись, что это намного легче, чем встать в семь зимним утром на работу.

Вместо этого я побывала в коридорах самоубийц как туристка. Я висла на руке у ангела смерти, прятала лицо у него на груди и дышала запахом его кожи, когда мне становилось плохо от гортензий и пыли.

— Вот, — сказал он. — Теперь ты понимаешь, почему никогда нельзя так делать. Легче не станет, но вместо баров будешь зависать в этом невеселом местечке.

Я послушно кивнула, и мы пошли туда, куда мне хотелось намного сильнее — домой к моему ангелу смерти. И провели там не меньше недели, вылезая из постели только в туалет и поесть. Живым все еще надо есть, даже если они в гостях там, где живут ангелы смерти.

— Привет, — сказал другой ангел смерти, когда мой открыл ему дверь. — У тебя проблемы.

Но проблемы оказались у меня.

— Понимаешь… — он держал мои руки в своих, перебирал пальцы, целовал их, как будто прощался. — Ты ведь не должна была здесь оказаться. Живой. Да и мертвой нескоро.

— Знаю.

Я все порывалась его обнять, но он отстранял меня и продолжал говорить.

— И ты не можешь остаться, — он длинно выдохнул, глядя на мое лицо. — Не можешь. Мне за это и так влетит, но это не страшно, я переживу. А вот тебе…

— Что?

Мне было страшно.

Когда первый раз в жизни чувствуешь, что в ней появился смысл, как-то не хочется обратно.

— У нас есть два варианта. Первый — я возвращаю тебя обратно доживать твою жизнь (это долго), ты умираешь от старости, я тебя забираю и мы живем долго и счастливо. Хэппи энд.

— Не могу, — я помолчала, представила себе этот вариант еще раз и повторила: — Не могу. Я не выдержу.

— Я так и подумал, — он вздохнул. — Поэтому сразу спросил, можно ли по-другому.

— Можно?

— Да, но это будет очень, очень больно и тяжело. Но побыстрее.

— Что надо делать?

— Надо умирать. Тебе дадут семь жизней разных людей. Их надо дожить. Они заслужили отдохнуть, но тела еще надо дотянуть до смерти.

— Доживать? Это же долго! — я испугалась, что он просто хочет избавиться от меня, вернуть обратно в бессмысленную тоскливую жизнь.

— Я постараюсь сделать так, что тебе дадут тех, кто умрет почти сразу. Но только одно условие — ни в коем случае не самоубийство. Иначе все прекращается, и ты попадаешь в те коридоры. Можно провоцировать смерть, но нельзя самой. Понятно?

— Да.

— Согласна?

— Если после этого мы сможем снова быть вместе — согласна.

— Даже если будет очень больно?

— Оно того стоит.

И он отправил меня умирать.

Артем.

У Артема уже затекла правая нога, на которую навалился этот боров, но он так счастливо хрюкал, грызя сосок, что приходилось терпеть. Сосок уже тоже болел и с каждой секундой все сильнее. Артем поерзал, постонал немного в кляп и поерзал еще раз. Пусть уже вставит в жопу и побыстрее кончит. Но когда боров отвалился, облизывая слюнявые губы, стало видно, что член у него так и болтается вялой тряпочкой. Артем разочарованно выдохнул, умудрившись в последний момент превратить выдох в стон.

— Не терпится, а? Не терпится мальчонке? — забормотал боров. — Горячий мальчонка, борзый! Надо мальчонку угомонить!

Руки Артема были растянуты в стороны и прикованы наручниками в красной кожаной оплетке к спинке кровати, но ноги оставались свободны. Он сморщился от покалывающих мурашек, побежавших вслед за током крови в затекшую ногу. Боров возился где-то в одеялах, что-то искал. Артем приподнял бедра и раздвинул колени, демонстрируя поблескивающую в анусе «рубиновую» пробку. Тот повернулся к нему, держа в руке флоггер, но увидев такое, аж затрясся и принялся натирать член, пожирая глазами парня.

Член от возни чуточку набух, и Артем возликовал. На часы он боялся смотреть — если клиент заметит и нажалуется, заставят заниматься «благотворительностью» на ежемесячной встрече с крышующими ментами. Да ну нахрен, потом неделю все раздолбано и болит. Но вроде бы прошло меньше половины оплаченного часа. Если боров только раскачивается долго, а спускает быстро, то есть шанс передохнуть перед следующим клиентом.

Тот уже прикрывал маленькие глазки и посапывал, тянулся свободной рукой к тумбочке за смазкой — не какой-то там простой или пошло-клубничной, не какой-то там банановой или ванильной, нет. Со вкусом шампанского и золотыми блестками! Потому что бордель для элиты, не шалман у вокзала. Лучшие мальчики и девочки не старше восемнадцати, шелковые простыни с непростыми оттенками, по умолчанию играет джаз, кровати круглые и вращаются, в каждой комнате на потолке зеркало, качели и набор позолоченных цепей для подвешивания, арсенал средств для порки сделает честь конюшне королевы Англии, презервативы сорока размеров (но ими никто не пользуется, потому что у боровов не стоит, а в рекламе «у нас все чистенькие»).

Боров выпустил уже стоящий, хоть и вяловатый член, чтобы вынуть из Артема анальную пробку со стразиком и залить ту самую смазку. Пока он возился, член опять упал. Артем аж зубами заскрипел, когда увидел. Абзац какой, а. Еще и продлит теперь, скотина жирная.

В комнате становилось все жарче, дышать было почти нечем — боров любил в полутьме со свечами. Наверное, не нравилось ловить свое отражение в зеркальном потолке. От запаха ароматических свечей (иланг-иланг, говорят, возбуждает), шампанского от смазки, текилы от забытого на тумбочке бокала, с которым боров приперся, «Фаренгейта» от самого борова, уже начало тошнить. Кондиционер этот дебил выключил, как пришел. Холодно ему было. Теперь-то ему зашибись, а вот Артем уже начал отъезжать от духоты и забитого в рот резинового кляпа. А тут еще и руки прикованы, причем эта скотина выбрала не безопасные наручники, а «взрослые», из бдсмного набора. Безопасные ему не понравились — слишком пушистые. «Я же не гомик».

Боров, скотина и гомик вдруг отвлекся от своего вялого члена и встревоженно поднял голову. Принюхался.

Артем вроде тоже принюхался, но все забивал запах алкоголя — перед обмороком он становился к нему особенно чувствительным. Боров вскочил с кровати, подбежал к двери и приложил ухо. Бесполезно — двери тут как в банке, толстенные и звуконепроницаемые. Еще и герметичные наверняка. Тогда тот метнулся к ванной, нашел какой-то халат (белоснежный и мягкий как облако, только для клиентов), накинул его и отпер дверь.

Вот теперь и Артем почувствовал запах гари, а томный запах иланг-иланга растворился в сизом дымке. В коридоре шумели — тревожно, громко. Быстрые шаги, стук в двери, наконец кто-то крикнул «Пожар!» и все резко стало громким и паническим. Боров заметался, схватил штаны, рубашку, ботинки, бросил, подобрал ботинки обратно, нашел борсетку, нашарил на тумбочке телефон. Он весь покрылся каплями пота, обвислые щеки нервно подрагивали. Сомнительно, что после такого приключения у него еще что-то будет стоять. Зазвенела пожарная сигнализация и боров, хватая воздух ртом и выпучив глаза, побежал к двери. Он бросил быстрый взгляд на Артема, оглядел комнату, но так и не вспомнил, видимо, куда дел ключи от наручников, махнул рукой и выбежал, оставив дверь открытой. В комнату по полу продолжали просачиваться струи дыма.

Артем подергался немного, но сил было мало. Сердце колотилось как бешеное, в голове сгущался туман, руки и ноги наливались дурной слабостью. И не закричать, блин! Простыни под ним промокли от вытекающей из задницы смазки, огоньки свечей трепетали от сквозняка, приносящего только запах гари. Где-то вдалеке уже было различимо тяжелое гудение пламени, зато топот ног и голоса стихли.

«Хоть бы дверь обратно закрыл, урод, — вяло подумал Артем. Он раскинул ноги в стороны и расслабился, глядя на свое отражение в потолочном зеркале. — Так, может, спасли бы». Становилось все жарче.

Я попыталась выплюнуть кляп, но тот, кто его забивал, знал, что делал. Выкрутить руки — тоже нет. Даже тонкие запястья подростка не пролезали через на совесть затянутые браслеты. Ах ты, черт, что ж я делаю! Мне же так повезло! Первая жизнь — и сразу удача. Не вырваться, на помощь не позвать — с какой стороны ни посмотри, не самоубийство. Расслабься и умирай со счастливой улыбкой на лице. Прости, Артем, тебя уже не спасти. Впрочем, на черта тебе такая жизнь, в самом деле.

Воздух становился жарче и суше, кислорода в нем не хватало, и я очень понадеялась, что задохнусь раньше, чем огонь доберется до меня. Гул и треск пламени надвигались медленно, давая время испугаться, как следует, обрадоваться, что одной жизнью меньше, и снова испугаться.

Так, как я никогда еще не боялась.

Может быть, времени прошло мало, просто оно замедлилось. В горле першило, я начала кашлять. Почти ничего не было видно из-за черных клубов дыма. Но забытье все не приходило. Я успела увидеть первые осторожные языки пламени, заглядывающие в комнату, когда темнота в глазах наконец сгустилась и забрала меня из реальности. Прощай, Артем. Спасибо тебе.

Василиса Ильинична.

— Когда сын невесту приведет, я ей стопку белья дам и продуктов. А потом и посмотрю, как она постирала-погладила, да как обед на всех сготовила. А то нынче все белоручки.

— Да, я вот тоже сыновей гладить учу. Какая еще жена попадется, так ведь и будут к мамке бегать рубашки гладить.

— А у меня внучка, двадцать ей, говорит — пусть сами учатся, я им не прислугой нанималась.

— Вот дура-то.

— Говорит, до тридцати замуж не пойду вообще, погулять хочу.

— После тридцати-то куда пойдет? Мужиков и нет совсем после тридцати, никто не возьмет.

Василиса только отвернулась к стене. Опять эти дуры завели свои деревенские разговоры. Белье она ей даст. Ты ей ноги будешь целовать, когда она твоего тридцатилетнего оболтуса заберет.

Обед был совсем недавно, и ее все еще тошнило и было мутно, хотя она почти ничего не ела. Да какое почти — она съела две ложки прозрачного жидкого супа, с трудом прожевала кусок картофелины из него и не стала брать второе. Раньше так сильно не тошнило. Резь была, но резь была давно, она уже привыкла, приучилась жить с болью, как приучилась жить со слабостью и старостью.

Хотелось спать. Ночью привезли из реанимации бабулечку с отрезанной ногой. Она сначала стонала, а потом начала зазывать всех на блины. К утру зашлась криком, тут медсестра и пришла ей что-то вколоть наконец. Но через час уже приходили с градусниками, потом разносили таблетки, потом завтрак и обход, все не поспишь. Перед обедом к бабулечке заходил психиатр, расспрашивал про блины. Та разумно отвечала, будто ей приснилось, что она блины печет. Бабулечку оставили. Значит, ночью снова не спать.

— Бил он ее страшно… Однажды вижу — идет, а голова как холодец.

— По пьянке, что ли?

— Да нет, он вообще не пил. Ну, на Новый год разве.

— Ой, трезвый тогда вообще клиника. По пьянке еще можно как-то понять. Особенно если женщина такая, что выведет.

Василиса никогда не встревала в их разговоры. Кудахтают и кудахтают. Такая у них жизнь, не повезло. Теперь уже поздно учить, теперь, если узнают, поймут и проникнутся, это принесет им только горечь, что всю жизнь жили как не люди, и не исправить ничего. У нее Толя был хороший. Бить? Это дикость какая-то. Стирал, посуду мыл, ужины на нем были, пока она в машбюро подрабатывала. Когда Сашенька родился, ночами его укачивал. Хороший был муж, таких и сейчас не встретишь. И от свекрови всегда защищал.

Она прикрыла глаза и почти задремала. В полусне Толя опять к ней пришел, зачастил последнее время.

«Я, — говорит, — без тебя никуда не пойду, здесь буду ждать, ты прости уж».

Сказала, что прощает. Долго ждет, милый, лет десять уже. Последнее время чаще стал приходить, подгоняет, верно.

— Вчера ко мне студенты приходили… из этой, как ее… Новой Зеландии!

— Из Малой Азии они сказали!

— А, точно, из Малайзии! Хорошие, молчаливые такие, обходительные.

— Импортные-то доктора лучше вылечат, чем наши.

— Так вот они меня спрашивают — у матери-то, поди тоже аппендицит был?

— Верно, аппендицит передается по наследству, да.

Дверь палаты хлопнула и Василиса очнулась. Рядом с ней стоял мужчина в белом халате. Раньше она его не видела.

— Василиса Ильинична? Я ваш новый лечащий врач. Скажите, Василиса Ильинична, вы сегодня что кушали?

— Кашу ела, — Василиса перемешала ложкой овсянку с утра, но есть не стала. — Суп днем, еще картошку.

— Что ж вы лукавите, Василиса Ильинична… — доктор вздохнул и посмотрел в свой блокнот. — Ладно, с ужина начнем вам давать нутридринк. Не пугайтесь — это такой напиток, на вкус не очень, но вам нужны силы, а нормальную еду вы не едите.

— Ой, такая гадость этот ваш дринк! — вмешалась одна из куриц. — У меня в прошлой палате подружка была с язвой, она все время его пила, ужас, говорит, как тошнило.

— Ну Василиса Ильинична привыкла у нас терпеть, — горько усмехнулся мужчина. — Она вон и к нам попала с такими болями, когда уже рецептурные препараты выписывают, а ей хоть бы хны. Если бы на улице в обморок не упала, так бы и бегала со своим некрозом дальше.

Василиса покачала головой. Толя врачам очень верил. У него тоже была поджелудочная, он с ней сразу и пошел, как заболела. И на УЗИ пошел, и на рентген, и МРТ дождался. Потом операцию делали, вторую, таблетки пил. А все одно не помогло.

Она же вон, сколько продержалась, хотя заболело раньше, чем у него. Не надо сдаваться докторам. Этот сейчас долистает до операции и тоже заведет свое…

— Василиса Ильинична, я смотрю, вы у нас уже были десять лет назад. Вместе с мужем. Вам тогда сделали операцию, но велели соблюдать диету. Вы соблюдали? Не ели жирного, жареного?

Василиса промолчала. Толя тогда говорил: «Они не поджелудку мою удалить хотят, они меня удалить хотят! Лишить последней радости! Вези мне, Васька, курицу жареную, да побольше!»

И она везла. И ела тогда вместе с ним. И до того ела — очень уж он кавказскую кухню уважал, чтобы много жирного мяса, вина, соусы рекой, шашлыки, сыр. И ее приучил, готовить заставлял. И сам готовил еще побольше нее. Сын приезжал с семьей — все вместе ели. Только невестка кривилась и йогурты себе покупала. Но на последнем ужине и она ела, чтобы свекра уважить. Хорошая девочка. Как там она, в этой Австралии? Вот бы курицам рассказать, куда у нее сын жить уехал!

Пришла медсестра, передала доктору какой-то лист.

— Вот, Василиса Ильинична, пришли результаты последнего обследования… — он нахмурился и перечитал, потом откинул лист и посмотрел на снимки, нахмурился сильнее. — Тут, конечно, требуется еще кое-что прояснить… Вы завтра кровь сдаете с утра?

— Да, еще рентген.

— Не нужен вам рентген, — он развел руки, потому что курицы стали кудахтать ему свое прямо в уши. — Спокойно, дамы, сейчас вам всем тоже раздам направления. Василисе Ильиничне просто нужнее всех. Нет! Нет! Конечно, вы тоже больные! Василиса Ильинична, зайдите в процедурную, там вам укол сделают. И вообще заходите туда каждый раз, как больно станет.

— Кровь сдавать завтра?

— Да, прям с утра и не есть.

— Да, мне тоже не есть… Так вам кровь, да?

— Ой, нет, рентген желудка.

— Да это все одно и то же, все равно не есть.

— А я в прошлый раз сдавала, сказали если гемоглобин, то можно есть.

— Народная-то медицина самая лучшая. Эти ваши таблетки никакой гемоглобин не поднимут, а вот свеколка с медком…

После укола стало покойно и сонно. Все она знала, что там у доктора в бумажке написано. Давно знала, еще как худеть стала. Потому и не приходила. А он сейчас промается, да и отправит ее домой с бумажками, направлениями. Не здесь же держать. Хорошо-то как после укола, даже болеть поменьше стало, и курицы не так раздражают.

— Отработала я там сорок три года… И сразу квартиру дали.

— Однокомнатную?

— Чего это? Почему это? Это что же вы говорите, что я не заслужила, что ли? Трехкомнатную дали!

— А ко мне никто не приходит, даже дочка. Лежу голодная.

— Так сын же сегодня приходил?

— Да что сын, был да ушел!

А может, и не поменьше. Только спать тянет, а болит как будто даже сильнее. И не слева уже, не в спине, а направо пошло, а там и вниз. И тошнит больше. Сейчас бы поспать, а тошнит. Я никогда не ощущала такой сильной боли. Сильнее всего на свете. Сильнее даже чем от огня, облизывающего кожу. А может, и такая же, только внутри. Хочется вынуть все из своей шкуры, весь ливер, встряхнуть, да промыть, чтобы кислота больше не жгла. Или там спрятался карлик, который скручивает кишки в жгуты и колет их иглами?

Я стараюсь дышать коротко и часто, чтобы не так болело, и слышу только, как вокруг начинают шевелиться, беспокоиться.

— Василиса! Эй, ты что там сопишь так?

— Да никак кончается Васюшка.

— Почем тебе знать?

— У моего деда, когда агонии были, он вот так же дышал.

— Твой дед так от курева дышал последние двадцать лет.

И тут боль закончилась. Резко, будто выдернули вилку из розетки. И я смогла наконец заснуть. Тем более, и курицы замолчали.

Настя.

Телефон завибрировал, когда Настя уже застегивала джинсы. Больше одного гудка — минус премия, поэтому пришлось ответить сразу и воду уже не спускать.

— Куда пошла, цаца! Смывать кто будет? — заорала ей вслед сунувшаяся в кабинку тетка. Но Настя уже хлопнула дверью.

— Петровская! Почему отчет не лежит у меня на столе?! — орала трубка. — Ты совсем охренела, что ли, работа не дорога?

— Иван Сергеевич, отчет у вас на столе слева от фоторамки в большой оранжевой папке.

На том конце отключились, даже не сказав ничего в ответ. Настя сунула телефон в карман, но он снова завибрировал:

— Петровская, почему ты не на рабочем месте?

— У меня обед, Иван Сергеевич.

— Перебьешься, тебе худеть полезно. Чтобы через две минуты была здесь.

Настя сжала зубы, сунула телефон в карман и развернулась на сто восемьдесят градусов. Ничего, в ящике шоколадка была. Телефон снова затрясся.

— Ты статью написала?

— Да.

— Где она?

— В папке с законченными статьями.

— Называется как? Я что, должен каждый файл открывать?!

— Он там один.

— Поумничай мне тут.

Отбой. Звонок. Настя потыкала в кнопку лифта — ну приезжай уже!

— Петровская, ты что за говно мне тут написала?

— Согласно плану.

— Ты совсем овца тупая? Тебе было сказано писать как для дебилов, откуда ты эту канцелярщину выкопала?

— В ТЗ было «официальным языком»…

— Молчать! Все переделать! Сейчас же!

Лифт звякнул и открыл двери. Настя нажала свой этаж и быстро-быстро стала жать кнопку закрытия, чтобы лифт не останавливался по пути подбирать пассажиров. Снова звонок.

— Петровская, тебе зарплата надоела?! Какого хрена у меня тут…

Звонок прервался — между двадцатым и тридцать четвертым этажом в шахте связи почему-то не было. Настя выпрямила плечи и вдохнула. Но скоростной лифт уже раскрыл двери на тридцать пятом.

— Петровская, где ты шляешься? Откуда у меня в приемной эта толпа?

— У вас приемные часы, я сейчас буду в офисе и…

— Меня не волнует, когда ты будешь в офисе, я поехал в Думу, поработаю с документами в машине.

Настя шагнула обратно в лифт, еле нащупала пальцами кнопку верхнего этажа — они почему-то скользили.

До верха лифт доехал без происшествий. Но на крышу надо было подниматься по еще одной лестнице. Настя перепрыгивала через ступеньку, бежала — каблук застрял в выщербине, опасно треснул, но она выдернула туфлю и побежала вверх еще быстрее, открыла железную дверь, вырвалась на крышу, захлопнула ее за собой и прислонилась спиной, тяжело дыша, как будто за ней гналось чудовище.

Но чудовище она принесла с собой. Телефон снова завибрировал:

— Петровская, почему у тебя на двадцатой странице сырые опросы вместо резюме? Ты совсем дура недоделанная, ты выводы сделать не можешь?

— Иван Сергеевич, вы сами хотели…

— Я знаю, что я хотел! Я хотел резюме!

— Вы сказали — цитаты прямо из опроса.

— Мало ли, что я сказал! Я хотел резюме! Быстро переделала, пока я еду!

Настя опустила руку с телефоном и медленно пошла к краю крыши. Она любила стоять здесь и вдыхать ночной ветер любимого города. Пять минут на этой площадке лечили ее нервы лучше любого отпуска.

Телефон снова завибрировал. Она не глядя бросила его за спину. Ограды не было — только невысокий, сантиметров двадцать бетонный бортик, на который Настя встала, завороженно глядя в тысячеглазую темноту под ногами.

Я заорала так, что меня аж зашатало:

— Дура! Не вздумай! Ты мне все испортишь!

«Я устала…»

Насти в этом теле уже не было, но воля ее в нем осталась, такая сильная, что порабощала и меня. Я слишком хорошо помнила запах пыли и гортензий в тех коридорах, куда не хотела попадать больше никогда, но к краю меня тянуло все сильнее. Где-то позади белый телефон на теплой черноте рубероида снова завибрировал, отражая трещинами экрана огни высоток вокруг. Я сопротивлялась изо всех сил, оттаскивала себя от пустоты внизу, тянущей как магнитом.

— Не вздумай… Не вздумай… — я сжимала кулаки, пока полумесяцы ногтей не протыкали кожу.

«Я больше не могу».

— А тебе и не надо. Теперь есть я. Я твоего Ивана Сергеевича пошлю на дальний хутор во всех выражениях, что он заслужил, а потом уволюсь и найду тебе работу получше с твоими-то мозгами.

«Я тупая».

— Дура ты, а не тупая!

«Я бесполезная».

— Смени пластинку. Мы еще досмотрим этот сериал до конца. Уж лучше ковыряться здесь, чем вечность в серой тоске.

Я прислушалась. Внутри была тишина. К краю больше не тянуло. Представляю, как тяжело было бы отговорить меня саму.

Я с облегчением повернулась, мысленно планируя заняться каким-нибудь опасным хобби типа мотоциклов или скалолазания, чтобы завершить эту жизнь поаккуратнее и по правилам.

Но тут треснувший каблук на туфле решил окончательно сломаться.

Нога подвернулась, и, пару секунд побалансировав на бетонной оградке, я с облегчением поддалась гравитации и полетела вниз со всех семидесяти этажей башни офисного центра. Это было прикольно. Как будто в парке аттракционов. Почти до самого конца.

Ильяз.

Ильязу снился пир. Вокруг стояли столы, много-много столов, все разноцветные — красные, как в Макдональдсе, желтые, как в КФС, голубые, как на фудкорте и белые, как в кафе у метро. И даже зеленые, как в Сабвее. И все они были уставлены роскошными блюдами: картошкой с разными соусами, прямо все-все соусы стояли, гамбургерами всякими, бигмаками с солеными огурцами и со свежими, биг тейсти с обычным соусом и с острым, пирожки с вишней прямо грудой лежали на столе, а рядом еще пирожки с черной смородиной, а еще там были огромные ведра с куриными крылышками, с наггетсами, много-много больших шоколадных коктейлей и мороженое с эмэндэмс, и маффины шоколадные и простые, и даже шаурма, как у дяди Бори в ларьке у метро.

Ильяз ходил вдоль столов и все-все ел. Чизбургер ел, картошку с кетчупом ел, коктейль шоколадный пил и клубничный еще, пирожок с вишней и шаурму. А куриные крылышки не ел, потому что не знал, какие они на вкус. Наверное, очень-очень вкусные, как мороженое! Правда, мороженое он тоже никогда еще не ел, но во сне попробовал, и оно было как вкус как кефир и вишневый пирожок сразу, очень вкусное.

А чизбургер и пирожок он знал, какие на вкус, потому что один раз мама оставила его на детской площадке в торговом центре рядом с фудкортом и ушла за какой-то тетей про работу разговаривать. Ильяз сначала попрыгал на батуте, но скоро устал, а на карусель пускали только тех, кто заплатил деньги. Тогда он пошел гулять по фудкорту и рассматривать картинки с едой. Там были такие пирожки с мясом и еще рис с овощами, и толстый такой повар держал ведро с борщом. Повар был очень смешной, поэтому Ильяз развеселился, хотя грустил из-за карусели.

Потом он ходил по фудкорту и смотрел, кто что ест. А какая-то девушка увидела, как он на нее смотрит, и спросила «Ты голодный?», а Ильяз на секундочку забыл, что мама велела отвечать и кивнул. Вспомнил, испугался и стал говорить, что нет, он очень сытый, совсем объелся. Девушка на него посмотрела серьезно и сказала, что приглашает его за свой стол как гостя, нельзя отказываться. Ильяз тогда сразу согласился и стал есть то, что она ему дала — чизбургер, картошку, коктейль, пирожок и еще кетчуп. Он успел все съесть, и девушка сбегала купила ему еще чизбургер, а тут пришла мама.

Мама была очень грустная, с ней шла тетя и говорила:

— Ну, вы же понимаете, что без регистрации я просто не могу, даже если бы хотела.

Мама кивала. Тут она увидела Ильяза и сразу рассердилась и на него, и на девушку. Стала ругаться, говорить, что она не какая-то там нищенка, подаяния не просит, пусть своих детей кормит, а Ильяз сытый. А Ильяз тогда и правда был сытый. Целый день и еще назавтра даже.

А сейчас мама ему опять не дала доесть пир, потому что разбудила. Он спал рядом с палаткой, куда мама ходила проситься продавать пирожки. Ух, как бы они с мамой пирожки продавали! Один съели, другой продали! Наверное, маму опять не взяли, она была какая-то красная и почти плакала. И они быстро бежали оттуда, пока Ильяз не упал, потому что не мог больше бежать. Мама его потащила тогда прямо за руку.

Тетя Гуля, у которой они жили, часто ругалась на маму. Говорила, что пусть она пойдет в какой-нибудь благотворительный центр, там их накормят, а маме дадут работу или отправят домой. Мама тогда становилась злая и кричала, что она не будет выпрашивать благотворительность всякую, она гордая. Тетя Гуля просила хотя бы Ильяза ей оставить, а то «сгубишь мальчишку», но мама прижимала к себе Ильяза и не отдавала. Ну и правильно.

Они сели с мамой на скамейку, отдышались. Мама сказала, что теперь надо долго идти, потому что у нее нет денег на метро, а надо вернуться к тете Гуле. Ильяз не хотел больше идти, а хотел спать. Тогда мама пообещала ему «Сникерс». Ильяз сразу встал и побежал, и мама за ним, и смеялась еще. Они прибежали домой к тете Гуле, мама достала чемодан из-под кровати, а в нем вместо маминой куртки и штанов — «Сникерсы»! Целый чемодан!

Я плакала и плакала, но не могла проснуться, и Ильяз продолжал смотреть сон, как они с мамой едят шоколадки и смеются. Я лежала на скамейке у мамы Ильяза на коленях и никак не могла проснуться. И больше не проснулась.

Мира.

Муж ушел от Миры во вторник. Она вернулась с работы после восьми с большим кульком продуктов на вечер: свинина со скидкой, груши, молодая картошка, сметана подешевле, яблоки, ряженка, банка оливок. Придумала, что будет готовить, даже вернулась за красным перцем. Хотела прямо из прихожей крикнуть, чтобы Андрей начал резать лук, но почуяла, что в квартире как-то иначе пахнет. Непривычно, тревожно. Скинула кроссовки, отнесла сумки на кухню и тогда только заглянула в комнату.

Шесть картонных коробок стояли в ряд, Андрей снимал с верхних полок какие-то стопки журналов, клубки проводов из старых мышек и шнуров. Он оглянулся, стоя на табуретке.

— Привет!

— Привет. Это что?

— А. Понимаешь, солнышко…

Андрей помолчал, крутя в руках лампу в виде Тардис и запустил ее в крайнюю коробку, как обычно, не подумав, что она может разбиться. Там что-то звякнуло. Мира заглянула внутрь — вроде выжила. А вот чашка с Дартом Вейдером в розовых бантиках — нет. Она присела на корточки и начала вынимать осколки.

— Солнышко? — Андрей так и стоял на табуретке.

— Да? — Мира сложила осколки вместе, пытаясь понять, все ли достала.

— Я ухожу.

— Да, я поняла. Оберни лампу в футболки, чтобы не разбилась. Ну и вообще все хрупкое оберни в одежду.

Она ушла на кухню и села на стул, зажав руки между коленей. Маленькая белая лужица вытекала из зеленой сумки. Кажется, она положила картошку прямо на сметану и раздавила. Из комнаты раздавались громовые раскаты отдираемого упаковочного скотча. Кажется, из форточки дул ветер, потому что занавеска все время лезла Мире в лицо.

Почему не в понедельник? Новую жизнь ведь начинают с понедельника. Мира достала телефон и написала в твиттер: «От меня ушел муж. Хей, Джаред Лето, я свободна!»

Андрей звонил кому-то по телефону и ругался, что они опаздывают. На улице стемнело, и пошел дождь. Мира забеспокоилась, как они будут грузить картонные коробки в темноте. Но тут раздался звонок в дверь, Андрей пошел открывать — в квартиру вошли три грузчика в синих комбинезонах, быстро вынесли все коробки, потом компьютерный стол и кресло, и еще телевизор. Мира встала и пошла в коридор прощаться. Муж обнял ее вскользь, поцеловал куда-то за ухо и отдал ключи. Дверь захлопнулась, и сразу стало очень тихо.

Мира посмотрела на маленькую белую лужицу и пошла в спальню. Подушка еще пахла Андреем, поэтому она взяла свою и одеяло и ушла в гостиную на диван. Под боком что-то все время мешалось и не давало уснуть. Мира запустила руку между подушек и достала пульт от телевизора. Потом она сидела и смеялась, наверное, минут десять.

Еду все время приходилось выбрасывать. Мира по пути с работы покупала целую сумку — и мясо, и овощи, и всякие хитрые соусы, молока побольше, как всегда. Приходила домой и понимала, что есть совершенно не хочет. И готовить тоже. Да и разбирать сумку лень, пусть так полежит. В сумке заводились мошки, мясо начинало вонять и тухнуть, и Мира выбрасывала сумку целиком, чтобы не копаться в мусоре. Иногда она заказывала пиццу.

Через месяц она перестала покупать продукты и перешла полностью на пиццу. Стопка коробок в коридоре начала приближаться к потолку. Слава богу, он был трехметровый, хватило надолго. Мира начала вторую башню.

Однажды она решила купить себе все самое вкусное, что было в магазине, и что она всегда любила. Лазанью, сыр бри, свежевыжатый мандариновый сок, творожные сырки, сушеные помидоры, запеченный окорок, шоколадку с апельсином и имбирем, маринованный чеснок, 33 %-процентные сливки, папайю, кокосовое молоко, колбасу с перцем, мороженое с зефирками, итальянское шампанское и еще такие потрясающие большие печенья с ванильным запахом, которые ей всегда казались воплощением уюта. Они с Андреем даже дрались за них. Драться надо было аккуратно, печенья были хрупкие и легко рассыпались.

Мира разорвала пакет, и начала их есть, едва переступила порог квартиры. Она была ужасно рада, что наконец нашла такой огромный плюс в том, чтобы быть одной. Ни с кем не надо делиться любимым печеньем. Она доела всю пачку, а потом ее стошнило ощущением уюта.

Домой теперь возвращаться было незачем, поэтому после работы Мира ходила по городу, пока не начинало темнеть. Тогда она шла в кино на первый попавшийся фильм. Смотрела все подряд — мультики, ужасы, комедии, боевики. Кроме мелодрам. На мелодрамы она никогда не ходила. После кино она шла ужинать в ресторан или брала суши на вынос. И ехала домой, только когда глаза начинали слипаться.

В один из дней она возвращалась после того, как посмотрела в кино запись спектакля «Кориолан» с Хиддлстоном (он тоже не ответил на ее твит о свободе от брачных уз, но она не обиделась). Было уже совсем поздно и троллейбусы не ходили. Она шла домой по бульвару и ни о чем не думала. С черного неба лениво падали снежинки, было очень тихо, и внутри впервые за несколько месяцев росло спокойствие.

Здоровенный мужик в зеленой куртке и лыжной шапочке с надписью «Сочи-2014» вывернул откуда-то из-за кустов, словно стоял и ждал все это время.

— Привет, можно провожу?

Мира шарахнулась в сторону и быстро-быстро пошла на другую сторону бульвара. Но мужик не отставал. От него пахло дешевым пивом и застарелым перегаром от водки, но двигался он быстро и ловко. Он догнал ее и преградил путь:

— Чего это мы такие невежливые? Мама не учила, что надо быть милой со всеми? Хоть бы поздоровалась!

Мира беспомощно посмотрела по сторонам, но на бульваре не было даже собачников.

— Здравствуйте. Извините, я тороплюсь. Спасибо за предложение, я сама.

— Куда сама, куда ты сама дойдешь-то, сказал же, провожу, значит, слушайся! — отрубил мужик, хватая ее за запястье. Мира вырвала руку, отскочила и почти побежала по бульвару.

— Ах ты, шлюха! — заорал ей вслед мужик. Он замешкался, и Мира понадеялась, что успеет добраться до круглосуточного магазина на следующей остановке.

Но мужик догнал ее в несколько огромных прыжков, развернул за плечо и взмахнул ножом, целясь то ли в глаз, то ли в шею. Мира еле увернулась, но почувствовала, как горячее лезвие проскочило по щеке и задело ухо, стрельнувшее болью. Горло перехватило, закричать не получалось. Ноги казались ватными. Сияющие витрины магазина были слишком далеко.

Мира привыкла сдаваться. Перезапускать игру, когда победа становится маловероятной. Уходить с работы, когда не ладится. Расставаться с парнями, едва хоть что-то пошло не так. Она не собрала ни одного пазла до конца и всегда ссорилась с друзьями, с которыми вместе клеила обои. В общем, сдаться сейчас было самое время.

На пустой улице послышался звук мотора. Машины уже проезжали пару раз, пока она сражалась — но мимо и на такой скорости, что она не успевала взмахнуть рукой. Эта же ехала с разрешенными дневными 60 км/ч и никуда не торопилась. И Мира решила сделать последний ход.

Она буквально и дословно выпала из кустов на дорогу — до нее было около метра, и примерно половина Миры осталась в лапах мужика, а половина предлагала задавить ее, чтоб не мучиться. Когда машина — чудо! — затормозила, Мира изо всех сил лягнулась, не заботясь, куда попала, почувствовала свободу и сумела ухватиться за ручку двери джипа. Праворульного — еще одна удача, потому что лишние несколько шагов она бы сделать уже не смогла. Водитель помог ей заползти в машину и рванул с места, даже не захлопнув дверь до конца. На секунду Мира почувствовала благодарность и облегчение от того, что он не стал геройствовать и идти разбираться. А потом дикую полноводную благодарность, которая стала выливаться из нее слезами и какими-то бессвязными словами. К счастью, она так никогда и не вспомнила, что говорила, пока спаситель ездил по району кругами и ждал, пока ее отпустит.

— Ой, я кажется, тут испачкала… — Мира виновато спустила ноги на пол — сиденье было заляпано грязью, спинка в крови. — Извините, пожалуйста, я оплачу химчистку…

— О, не стоит беспокоиться, — у спасителя был веселый голос. — Давайте познакомимся, что ли? Меня Женя зовут. Куда вы хотите, чтобы я вас отвез: в травмпункт, в полицию или сразу домой?

— Наверное, домой, — Мира даже перестала трястись, представив, что можно сейчас вернуться в квартиру, раздеться и залезть под одеяло.

— Прекрасно, тогда говорите адрес. Только сразу предупреждаю — я напрошусь в гости. У вас наверняка нет ни капли спиртного, да и аптечки может не оказаться. Обработаю рану, окажу психологическую поддержку с помощью подаренного мне сегодня коньяка и только тогда уеду.

Было очевидно, что он шутил и, конечно, никуда бы не напрашивался, если бы она была против, но Мира не была. Она боялась остаться одна.

— Я Мира, — слабо улыбнулась она.

— О, ты еврейка, что ли? Эйзе йофи!

— Я? Нет! Просто так назвали.

— О, — Женя почти огорчился. — А я только пару месяцев как вернулся после пятилетнего контракта в Израиле, уже соскучился. Прости, что я на ты, так привык на иврите. Или давай так и продолжим?

— Давай! — радостно согласилась Мира и почувствовала, что отступает что-то страшное и гнетущее, что висело над ней с того вторника, когда муж сказал, что уходит.

С утра все было не так. На оставленный вечером на столе хамон набежали полчища муравьев, и Мира орала от ужаса наверное минут десять. По крайней мере, Жене так показалось. На самом деле не больше десяти секунд, но ему хватило. Он утащил ее из номера и наорал уже сам.

— Подумаешь, муравьи! Они тебя едят, что ли?

— А ты не мог в холодильник убрать?

— Не мог, мы трахались вообще!

— А после?

— А после я хотел поспать. Сама бы и убрала!

— Ты вообще никогда ничего не убираешь, завел себе домработницу бесплатную!

— Бесплатную? Всех домработниц привозят в Испанию на отдых? Всем покупают «Смарты», потому что «ну он же миленький»?

— То есть против домработницы как факта ты даже не возражаешь, дело лишь в том, сколько платить?

— Знаешь, что? Иди к черту.

— Сам иди!

— И пойду.

Женя вернулся в номер, повозился там и вышел с пакетом. Молча прошел мимо Миры и, не став ждать лифта, спустился по лестнице. Мира опасливо посмотрела на дверь номера — муравьи все еще были там. Не стала заходить, просто взяла на ресепшене лишнее полотенце и спустилась во дворик к бассейну. Пусть там муравьи доедают свой хамон, она тут переждет.

Бассейн был пронзительно-голубым, не хуже Средиземного моря. На белых стенах играли блики солнца, какие-то розовые цветы осыпали лепестками шезлонги, словно приглашали на романтическую ночь. Мира тяжело вздохнула. Они с Женей ругались очень редко, но всегда как-то на пустом месте, там, где тысячу раз до этого легко все решали, даже не зацепившись. В этот раз почему-то было особенно обидно — он всегда спасал ее от пауков и ос, ни разу не засмеявшись над этими страхами, а тут вдруг…

Мира бросила полотенце на шезлонг, но промахнулась. Она раздраженно подняла его и бросила снова, но оно свалилось с другой стороны. Мира зарычала, подняла полотенце и впечатала его в пластиковое сиденье:

— Почему! Вы! Все! Меня! Бесите!

Мира скинула джинсы и медленно, издевательски положила их на шезлонг. Джинсы прилежно остались на месте.

— Вот так, — назидательно сказала она и добавила к джинсам футболку, которая тут же соскользнула на пол.

— Да вы издеваетесь, — пробормотала Мира, подбирая футболку.

Она оглянулась по сторонам и ее подозрения подтвердились — за борьбой с одеждой насмешливо наблюдал уборщик, красивый черноволосый кудрявый парень в белоснежной распахнутой рубашке, с загорелой безволосой грудью и восемью кубиками на животе. Да, Мира их сосчитала еще вчера, когда он все утро ходил со своей метлой вокруг бассейна и делал вид, что убирается. Уборщик заметил, что она его увидела, и отвернулся, все еще скаля зубы. Мира просто кипела изнутри. Купаться уже не хотелось, хотелось убивать. Но она все равно упрямо полезла в бассейн. Никто не помешает ее планам, даже если она уже передумала!

Лестница в бассейн была какой-то скользкой. Мыльной, что ли? Мира ухватилась за перила покрепче и все равно стала спускаться. Нырять она не умела. Ступеньки тоже опасно скользили под ногами, и у них оказывались неприятно острые кромки. Мира думала, что сейчас вот спустится, а вылезать будет с другой стороны, где пологий вход для детей. И чего ее в эту глубокую часть понесло?

В этот момент ее рука все-таки соскользнула с перил, ногой она со всей силы стукнулась о край ступеньки и неуклюже свалилась прямо в воду. Глубина здесь была метра два с половиной, плавала Мира плохо, да еще от неожиданности выдохнула и ушла с головой в прозрачную кафельную лазурь. От порезанной ноги расходилось красное пятно крови — Мира забыла зажмуриться, в каком-то странном ступоре наблюдая, как кружится вокруг нее чистая вода, зачем-то путая верх и низ и утягивая вглубь. Она попыталась рефлекторно вдохнуть, но получилось вдохнуть только воду. С одной из сторон лазурь была светлее, чем с остальных — значит, там выход. Но оттолкнуться было не от чего — дно почему-то было не с той стороны, так что она ушла под воду только глубже. Она стала бить руками, стараясь оттолкнуться, но в толще воды оттолкнуться от нее не получалось, движения были замедленными.

Всего несколько секунд — и она почти утонула в маленьком бассейне семейной испанской гостиницы в день, когда должна была быть бесконечно счастлива. Вот если бы они с Женей не поссорились перед этим…

Он же никогда себя не простит.

Поэтому Мира сделала всего еще одно усилие — и толкнула себя ногами вперед в сторону просвета.

Именно этого не хватало уборщику-испанцу, чтобы понять, что со смешной туристкой происходит что-то неладное. Он нырнул в бассейн прямо в своей белоснежной расстегнутой рубашке и с метлой, вытащил Миру на бортик и перевернул на живот. Она уже потеряла к тому времени сознание, но тут закашлялась, выплевывая воду. Парень хотел еще сделать искусственное дыхание, но тут с моря вернулся Женя. Он так и не смог расслабиться на пляже и пришел просить прощения. Он отогнал от Миры испанца (не забыв отдать ему всю наличку), обнял ее, и гладил по мокрым волосам, и долго выслушивал испуганную болтовню, как когда-то в зимней Москве.

А Мира ощущала, как тревожное чувство, давившее с утра, еще до того, как она увидела муравьев, растворяется в его тепле.

Сначала все стало очень-очень белым, а потом сразу черным. Сначала была полная тишина, в которой в нее летели осколки стекла, куски дерева и обломки пластика, а потом вдруг стало очень громко, как будто каждый атом Вселенной орал ей в лицо. А потом в ушах что-то длинно звенело, высоко-высоко, как школьный звонок, но в небе. И вокруг висела очень светлая пыль. Она плавала в воздухе, как пылинки в солнечном свете утром в воскресенье, когда можно не идти в школу, и мама веселая, и печет блины. И весна. И скоро лето.

Только в глаза постоянно что-то лезло. Мира отмахнулась раз, другой, потом провела ладонью по лбу и стряхнула на пол капли крови. Рука тоже была вся изрезана, местами кожа была содрана прямо огромными кусками. Мира с интересом на нее посмотрела, удивляясь, что ей не больно.

Она лежала на спине, над ней были ярко-белые плитки и почему-то все еще светились лампы. Только одна свисала на проводах, но это потому, что она была на краю мира — за ней начиналась черная пустота, в которой больше ничего не было. Там, за краем мира, остались…

Тут она вспомнила.

Они с Женькой пришли в кафе. Было воскресенье, и золотая пыль плавала в солнечных лучах. А еще сентябрь, но теплый, а впереди хоть и не лето, но тоже все хорошо. Близнецы классно сдали экзамен по языку, и за это им полагалась награда. Мира заказала блинчики, а Женька повел Яниса и Люку к витрине выбирать десерт. Они тыкали грязными пальцами в стекло и спорили до хрипоты, потому что оба хотели одинаковые, но еще хотели попробовать друг у друга что-нибудь новенькое. Женька иногда оглядывался, откидывал со лба волосы и улыбался ей. Она пила молочный коктейль через полосатую трубочку и улыбалась ему в ответ… А потом в лицо в полной тишине полетели осколки, а там, где они стояли, теперь ничего нет — мир белой плитки обрывается за два шага до этого места.

Мира хотела закричать, но что-то тяжелое лежало на груди и не давало набрать воздуха в легкие. Она скосила глаза и увидела железный прут. Рука в крови скользила по нему, не давая ухватиться. Еще постоянно текли слезы, они щекотали ее, стекая куда-то в уши. Звуки постепенно возвращались, и больше всего раздражало потрескивание электрических искр, которые падали со свисающей лампы.

Мира понимала, что надо сосредоточиться и выбраться из-под обломков, а еще, наверное, позвать кого-нибудь, но пустота на месте витрины, конец мира там, где стоял Женька с близнецами, лишали смысла вообще все. Она опустила руки, запрокинула голову и стала смотреть на летящие сверху искры.

Где-то вдалеке были слышны голоса и какой-то шум, но Мира лежала молча с открытыми глазами, из которых больше не текли слезы. Она вспоминала, как тогда Женька включил свет в машине, чтобы найти на заднем сиденье бутылку коньяка, и Мира впервые увидела, что он рыжий, и волосы у него длинные и собраны в хвост. Еще она вспоминала, как в Испании они пришли в номер, а на столе больше не было хамона и муравьев. Оказывается, Женька тогда не только взял полотенце и плавки на пляж, но и собрал все и выбросил в мусор, чтобы она не боялась вернуться. Ей снова захотелось плакать. Но вместо этого она собралась и закричала: «Я здесь! Помогите! Я здесь!» и голоса сразу стали ближе. Кто-то заслонил свет, кто-то озабоченно указывал на лампу, кто-то убрал тяжелый прут с груди и откинул бетонные осколки, ее взяли и понесли, все вокруг качалось.

В больнице Мире обработали руки, перевязали, и оказалось, что она почти не ранена. Она все время просила проверить списки, но в них не было ни Женьки, ни близнецов, а в приемное ее не пускали. Она вышла во двор, села на лавочку и достала сигарету.

Ангел смерти поднес мне зажигалку. Я машинально прикурила, едва удерживая сигарету враз онемевшими ледяными пальцами, но тут же ее выронила. Он аккуратно затушил огонек подошвой.

— Я совсем забыла… — прошептала я.

— Я так и понял.

Мы помолчали.

— Ты за мной? — спросила я тихо.

— Нет, я по работе. Заодно решил узнать, как у тебя дела.

Мы помолчали еще.

— Ах да. Твои живы, не волнуйся.

— Где?! — я подскочила с лавочки и тут же тяжело осела обратно. — Мои? Разве они мои? Не Миры?

— Не знаю, — пожал плечами ангел смерти. — Тебе выбирать. Идем?

— Куда? Я же еще… жива.

— Ты три раза почти умерла. Засчитывается. Или оставайся здесь навсегда.

Внутри меня толпились прожитые смерти.

Артем, жизни которого не стоило продолжаться, и я легко ее оставила.

Василиса, для которой смерть была избавительницей и утешительницей.

Настя с несгибаемой волей, которой просто надо было хоть ненадолго остановиться и вдохнуть.

Ильяз, чья жажда жизни была так сильна, а смерть так страшна, что я просто не могла сдаться, уже став Мирой. И потихоньку привыкла.

Жить, держа за руку того, кто меня спас.

Я молчала долго-долго. И потом еще немного. И еще. И только потом выбрала.

Когда я опять умру, мой ангел смерти будет ждать меня на той стороне. Сколько бы времени не прошло — он будет ждать меня там.

А Женька…

Женька человек. Мужчина. Завтра он может прийти и сказать «Солнышко, я ухожу». Ну, а если так и не придет — значит, он того стоит.

Узнаем.