Полынская Галина Ключ от города

Полынская Галина

Ключ от города

- ... ну, как же тебе объяснить, Полина? - Стас присел на подоконник, задумчиво глядя на крутящиеся в пушистом солнечном луче сверкающие пылинки. - Ну, нет у нас с тобой ничего общего.

- Целый год было, а сейчас не стало?

Я внимательно изучала серые паркетные плашки.

- Поль, ты должна меня понять, - голос Стаса звучал мягко, примирительно, значит, он хотел как можно скорее покончить с этим нудным разговором и сбежать, затеряться в угасающем питерском дне. - Я творческая личность, мне нужен воздух, простор, а наши отношения слишком стали похожи на семью, меня это душит. Я не готов, не созрел еще для семьи.

- Тебе уже тридцать четыре, вдруг перезреешь?

Обшарпанный паркет был изучен. Взгляд наткнулся на грязную спортивную сумку, привалившуюся в стене. Красная, пузатая, набитая скомканными вещами, на дне, завернутые в газету, притаились ботинки "трансформеры". Стас ходил в них почти круглогодично, а с наступлением тепла, выдирал теплые стельки, это называлось "переводом обуви на летний период".

- Полин, ну почему мы не можем расстаться по-хорошему, как цивилизованные люди? И остаться добрыми друзьями?

- Я что, истерику закатываю?

Больше особо рассматривать было нечего, пришлось смотреть на Стаса. Высокий, худющий... просто темный силуэт на фоне чистого, вечереющего неба.

И где ты собираешься жить?

У нее квартира, слава богу, своя, собственная.

- А! - усмехнулась, устраивая ладони меж колен. Ну почему когда я нервничаю, у меня так жалко дрожат руки? - Так бы сразу и сказал, что нашел себе тетку с квартирой, и нечего было развозить про творческую личность.

Удивительная у тебя способность все с ног на голову переворачивать!

Ты собрался уходить? Вот и иди.

- С тобой всегда было невозможно разговаривать. Мне очень жаль, что и сейчас ты все испортила.

- А уж мне-то как!

Хлопнула дверь, я невольно вздрогнула, как от оплеухи. Своя квартира... разумеется, это прекрасно, это мечта. Кто-то уже живет в мечте, кто-то там и родился, кто-то еще родится... Что за жизнь у творческого человека в коммуналке? Никакой жизни... Два часа назад моя комната не казалась настолько уж убогой, в ней вполне можно было жить. Можно было сидеть вечерами на подоконнике, глядя, как сигаретный дым растворяется в голубоватом воздухе, смешивается с эфирными потоками, и плывет по над крышами к виднеющемуся краешку Исаакиевского купола. Больше всего мне нравились такие вечера под ленивое мурлыкание гитары, нравилось смотреть сквозь прищур ресниц, как длинные тонкие пальцы Стаса перебирают гитарные струны. В такие моменты мы не разговаривали, просто смотрели, как город кутается в легкие сумерки, и было хорошо. Мы вообще редко разговаривали. Мы изъяснялись на разных языках и даже не пытались понять друг друга. Я знала, что Стас все равно меня не слышит, и приспосабливалась, как могла к таким отношениям, и у меня почти получалось, правда, временами хотелось скулить от одиночества. Когда же мы выходили в город, бродили по хитросплетению улочек, неожиданно выныривая на набережную Невы, когда целовались на Дворцовой в молочных сумерках летних ночей, я могла простить ему все что угодно. И казалось, весь Питер принадлежит только нам, такой огромный город и только для двоих...

- Я не буду сейчас сидеть, и загонять себе иголки под ногти! произнесла я вслух, машинально рассматривая интерьер комнаты. "Интерьер"! О, боже, какое слово! Разве оно подходит к древнему платяному шкафу с одной дверцей, облезлому рыжему серванту на полках коего соседствовали книги и разномастные тарелки? Разве можно называть интерьером скрипучую односпальную тахту, столик, крытый клеенкой, два старых венских стула, громадное сырое пятно на потолке в углу? Это проклятое пятно было видно отовсюду, из любой точки, оно притягивало к себе взгляд, как заговоренное. Пятно медленно расползалось, темнея с каждой неделей, побелка набухала и трескалась, покрываясь бурой плесенью... В домоуправлении говорили, что трубы старого дома окончательно пришли негодность: "А что вы хотите? Их еще при царе ставили!" Мы хотели ремонта, в ответ нам улыбались, как блаженным. Оставалось наблюдать за неторопливой жизнью пятна и ждать когда оно разрастется до такой степени, что доползет до массивной лепнины в центре потолка.

По всей душе медленным пятном расползалось нечто липкое, тошнотворное, такое удушающее, что даже плакать не хотелось. А чего плакать? Вся ночь впереди, успею еще нахлебаться слез унижения, еще успею намучиться воспоминаниями, ковырянием в собственных недостатках... у меня столько ночей впереди!

Побродив по комнате, поискала какие-нибудь мелочи, случайно забытые Стасом, их не нашлось. Он ничего не забыл. Взяв чайник, пошла на кухню, решив как следует напиться кофе, пить его до тех пор, растворимая горечь не перебьет металлический привкус тоски.

Слава Богу, на кухне не было никого из до смерти любимых соседей, кроме полупрозрачного Илюши. Слишком маленький и чахлый для своих десяти лет, мальчик смахивал на ребенка подземелья - незаметный, молчаливый, с голубоватыми глазами, он неизменно вызывал у меня чувство сосущей жалости. Я не особо умела контактировать с такими инопланетными существами, как дети, тем более, не пыталась наладить связь с марсианином-Илюшей, просто иногда его подкармливала, выгуливала до набережной и обратно и забирала к себе, когда к развеселой Илюшиной мамаше приходили "мужья" и собутыльники.

- Здравствуйте, тетя Поля, - он застенчиво улыбнулся и забился в угол между большим общим столом и навесным посудным шкафчиком.

- Илюш, сколько раз тебя просить не называть меня "тетей"? Разве я такая старая? Мне всего 28!

Мальчик замолчал, уставившись в пол. Ненавидя себя, не дождалась уверенной струи пара, взяла чайник и убралась в свою берлогу. Солнце зашло. Комната, залитая бледным маревом подступающей белой ночи, выглядела не так уж отчаянно, неприглядно, как при дневном свете. Давясь растворимым кофе, я стояла у распахнутого окна и наблюдала, как по крышам цокают голуби. Я же не любила Стаса, отчего так скверно в душе и тяжело на сердце? Я ведь жила с ним только потому, что быть одной так противоестественно, так пусто, что теряют смысл даже обычные повседневные мелочи, из которых, в сущности, и состоит жизнь...

В дверь тихонько поскреблись.

- Заходи, Илюша.

В образовавшуюся щель проскользнул мальчик.

- Можно у вас посидеть?

- Конечно, - я даже обрадовалась его приходу, - включай свет.

Илюша дотянулся до выключателя, в кольце лепнины вспыхнул гофрированный розовый абажур, похожий на списанную летающую тарелку. Отставив чашку на стол, я обернулась. Илюша мялся у стены, в руках у него была какая-то железная коробка.

- Что это тебя?

- Вот...

- Ну, иди же сюда, что ты там стоишь?

Мальчик отлип от стены и, не сводя с меня широко распахнутых бледных глаз, подошел ближе, прижимая к груди свою коробку.

- Что это у тебя? - я присела на подоконник, и легкий ветерок занялся моими волосами.

Сокровища, - прошептал Илюша, - пусть у вас будут, ладно? А то мама...

Пропьет, - вздохнула я, - давай сюда свои сокровища, сохраню, как в банке.

- Нет, не на хранение, - он бережно положил на стол мятую железяку со следами голубой и желтой краски по бокам. - Это вам. Насовсем.

Подарок?

Мальчик кивнул, не поднимая взгляда. Он изучал паркетные плашки.

- Ты хочешь отдать мне свои сокровища? - тоскливая жалость впилась в сердце холодной синей иголкой.

Кивок.

Я слезла с подоконника, и обняла цыплячьи плечики. Он осторожно обвил руками-стебельками мою талию, прислонился щекой к халату. Растрепанные белокурые волосы пахли совсем по взрослому: крепким сигаретным дымом, водкой и пьяным смехом расплывшейся мамаши. Его сердечко колотилось слишком быстро, как у кошки.

- А Стасик больше не придет?

- Стасиками называют тараканов, а он - Стас.

- Он таракан.

- Что? - я усмехнулась, отстраняясь и заглядывая в мелко вычерченное личико.

- Таракан! - с неожиданным упрямством отрезал Илюша. - Таракан!

- Хорошо, - вздохнула я. - Пусть будет так. Он больше не вернется, ты рад?

Кивок.

- Есть хочешь?

- Нет, - мальчик потянулся к своей коробке и погладил вмятину на крышке.

- Хочешь, что бы я посмотрела твои сокровища?

- Ваши. Я же подарил.

Нет, все-таки с детьми еще тяжелее не находить общего языка, чем я умудряюсь это делать со всем остальным человечеством.

- Ладно, давай смотреть наши несметные богатства, - я присела за стол и подвинула поближе коробку, - ну, что тут на меня за приданое свалилось?

Металлическое нутро коробки оказалось бережно выстлано серой туалетной бумагой из нашего коммунального места общего пользования, я убрала гофрированные обрывки, прикрывающие перешедшие ко мне сокровища Илюши. Итак, что тут у нас? Клочок тончайшей пожелтевшей ткани, обрывок черной цепочки, медная брошка с фальшивым янтарем, длинная серьга со множеством мелких тусклых камешков, нанизанных на крошечные звенья, и громадный, должно быть сувенирный ключ от несуществующего замка. Я с усилием вытащила ключ со дна коробки, таким большим и увесистым он оказался. Смолянисто-черный, какой-то жирный на ощупь... Но, оказалось, что этим ключом мое приданое не завершалось, под ним оказалось еще что-то плоское, аккуратно завернутое в ткань. Развернув материю, я извлекла довольно большую, плотную, как кусок пластмассы, фотографию. На перроне, у вагона стояла женщина, рядом с нею наклонился за чемоданами толстопузый господин. Зачарованно я уставилась на старинное изображение. Стройная фигура дамы лет сорока в длинном до пят пальто с меховой оторочкой, замерла в таком напряжении... странно, что от этого не ломается снимок... Лицо, в обрамлении мягкой опушки свободного капюшона, неземной красоты лицо с едва заметной улыбкой на надломленных губах, и глаза... огромные, темные, смотрящие куда-то поверх всего, поверх господина с чемоданами, поверх поезда, поверх неба... Такая сила, такая трагедия и всепрощающая скорбь исходила от этой прекрасной женщины на желто-сером перроне, что закололо пальцы, держащие снимок...

- Если бы Христос был женщиной, он бы точно так же смотрел с высоты своего креста, правда?

Опешив, я подняла голову, с трудом оторвавшись от фотографии. Эту фразу действительно произнес Илюша.

- Откуда у тебя это все? Где ты взял коробку со всем содержимым?

Илюша моментально замкнулся и уставился в пол. Все, дверь закрылась наглухо, ответа не будет.

- Ладно, - вздохнула я, - хочешь пойдем погуляем? Прямо сейчас?

Мальчишка неуверенно улыбнулся.

- И возьмем с собой сокровища, - я взвесила на руке черный ключ, из чего же он сделан? Такой тяжелый... - Представим, что сам царь Петр вручил нам ключ от города!

- А это и есть ключ от города, - кивнул Илюша.

Ну и славно, игру уже придумали. Я впрыгнула в джинсы, набросила на Илюшины плечики куртку-ветровку, устроила в сумке коробку с сокровищами, и мы отправились на запоздалую прогулку. Спускаясь по лестнице, я поправила куртку на Илюше, и подумала, что это плохо впутывать инопланетное существо в свою личную тараканью разруху, плохо тащить его на улицу в пол-одиннадцатого...

Если тебе будут приставать дядьки, я буду звать тебя мамой, ладно?

- Наконец-то мы на "ты", - я толкнула подъездную дверь, - а если к тебе будут приставать тетки, я буду звать тебя папой, идет?

- Идет!

На пороге нас поджидал молочный неторопливый сумрак, гулкие арки и каменные дворики, заваленные мусором. И никого. Но, ощущение одиночества и неприкосновенности было обманчивым, иллюзорным - стоило выбраться из переулков на простор площадей и набережных, как неизменно попадешь в толпы хмельных гуляк. Из головы упорно не выходила женщина с фотоснимка и фраза Илюши про Христа. И я подумала, что вообще ничего не знаю о своем маленьком спутнике. Вскоре мы вышли к Исаакию, величественное здание дремало, не обращая внимания на шумных людей - на их лицах было примерно одинаковое выражение: будто все они в Питере впервые и специально для них город устраивает уникальную акцию "Белая Ночь".

Куда пойдем?

Все равно, - Илюша взял меня за руку.

Мне, в общем-то, тоже было безразлично. Ноги сами вывели на набережную, мы остановились у парапета и стали смотреть на плывущие по воде огни, слушая мерное дыхание Невы. Меня всегда успокаивало, умиротворяло движение Питерских рек, казалось, это не вода, а течет неспешное время, останавливаясь к зиме...

А там она называется Ева.

- Что? - я оторвалась от гипнотизирующего дрожания огней и посмотрела на Илюшу.

Там Нева называется Ева.

Где "там"?

В другом Питере, в сумеречном.

- Илюш, - я не хотела, но голос прозвучал устало и раздраженно. Уже не хотелось ни во что играть, не было сил, хотелось стоять, облокотившись на прохладный парапет, вдыхать сырой воздух, шептать: "мы с тобой одной крови..." и просить притихший город научить меня любить, объяснить, как это делается, что при этом чувствуется?.. - Питер один.

Нет. Хочешь, покажу?

Что?

Другой город.

- Илюш, я никуда не пойду.

- Дай ключ.

Я послушно вытащила из сумки увесистую железяку, и протянула мальчику.

- Не урони в воду.

Я же взяла фото и снова стала изучать старое изображение. На обратной стороне карточки оказалась бледная чернильная надпись: "Тришъ и Ники 1920 Петроградь". Уезжают Тришъ и Ники, уезжают навсегда...

- Смотри сюда, - Илюша протянул мне ключ концом для скважины, - сюда смотри.

- В ключ?

- Да, вот тут, на ручке, есть дырочки, в них и видно другой город.

- Ладно, Папа Карло, давай, погляжу.

Я добросовестно уставилась в отверстие. Ключ действительно оказался полым, в конце "черного туннеля" виднелась россыпь крошечных отверстий. Опершись локтями о парапет, я прищурилась, разглядывая мутные отблески Адмиралтейского шпиля. Постепенно игольчатые дырочки слились в единую узкую щель, сквозь которую проступил далекий берег с причудливой литой оградой, взамен низкого серого парапета; тяжелое сливовое небо прошивал тройной шпиль Адмиралтейства.

Невесомые ладошки Илюши притронулись к моим плечам. Ведомая его руками, я медленно оборачивалась, разглядывая Сумеречный Петербург... реку... тяжелую, ртутную реку Еву, покоренную легким кружевом оград, трехглавое Адмиралтейство, медного всадника, стоящего рядом с павшим конем, грозно-синий дворец, пять времен года, живущих бок о бок...

- Можно я буду звать тебя Тришъ?..

Я отняла ключ от лица и коснулась маслянистого следа на переносице.

- Мы можем туда уйти, хочешь? - Глаза Илюши казались совсем прозрачными, наверное, можно было заглянуть в них, как в маленькие окна и увидать его душу, такую же хрупкую и большеглазую.

Ты там уже был?

Илюша кивнул.

Там нет солнца.

Здесь его тоже нет, - я снова посмотрела в ключ, - там и людей что ли нет?

Есть, наверное, но я не видел, только хранителя города встретил.

И какой он?

Высокий, - пожал плечами мальчик. - Пойдем?

А назад вернуться можно будет?

Неа, только два раза можно ходить, один раз я уже был. Идем?

В желтых окнах синего дворца мелькали смутные тени.

- Куда, Илюш? Мы же с этим городом одной крови, разве я могу его бросить? Это так тяжело, так больно, когда ты отдаешь все, что только можно, свои силы, любовь, радость, а человеку это оказывается ненужным, и он просто уходит от тебя, даже не зная, как толком объяснить свой поступок. - Я присела на парапет, чувствуя какую-то тупую, сонную усталость. - Город он тоже живой, ему бывает грустно, весело, страшно. Одной улицей он может печалиться, другой радоваться. Говорят, что сам воздух тут дышит смертью и мистикой, все может быть, но для того, кто родился тут и вырос, это воздух циркулирует по венам вместе с кровью. Уйду отсюда, и кровь замрет, сердце остановится. Там, - я взяла ключ и взвесила его на ладони, - какой-то совсем другой мир, со своими танцующими тенями, если они и приходят к нам, то наверняка возвращаются обратно, ведь они принадлежат своему городу так же, как и мы своему. А это, Илюш, искушение, искушение изменой. Мы же не тараканы?

- Нет.

Я спрыгнула на асфальт, размахнулась и швырнула ключ в Неву-Еву.

- Пойдем домой, Илюш, поздно уже.

- Пойдем. Так можно я буду звать тебя Тришъ?

- Можно.

24.11.02

Загрузка...