Клятва Асклепия

— Последнее время, — Пруденция отхлебнула из чашки, опоясанной орнаментом в виде пляшущих дервишей, — странные жалобы, странные просьбы.

Блеснула и вмиг пересохла влажная полоска — губы её от природы всегда горячи, едва ли не горячее, чем кофе.

— Не замечал, — признался Пий.

Откуда такая уверенность, что у неё такие губы, он же не отоларинголог, способный измерить температуру одним взглядом? Не было ли между ними чего-нибудь? Годков десять назад, а? Вряд ли. Нет, абсолютно исключено: уж кто-кто, а Пий свою память знает вдоль и поперёк, и по диагонали. Ну а если всё-таки было бы? О чём, интересно, они бы тогда болтали — в оглупляющие месяцы ухаживания, взаимного цветения? Два зануды-врача, реаниматолог и психотерапевт. Наверняка всё о том же. Она ему рассказывала бы о своих раздавленных и разбитых, он ей — о своих расстроенных и растерянных. Вот и сейчас Пий поймал себя на мысли, что пациентка, которой назначено здесь, в кафе через сорок минут… нет, уже через полчаса — никудышная тема. Слишком всё банально. То ли дело у Пруденции:

— На днях по кускам собирали одного. Со стенок метро соскребали. А он пришёл в себя и оглядывается так… Не отпускаете? — говорит. Нет. Почему? Клятва Асклепия. Ясно.

Именно это кафе Пруденция недолюбливает. Эклектику: японские фонарики, турецкий кофе, индийские столики — будто жертва самолётной катастрофы, сшитая пьяным хирургом из случайно подвернувшихся кусков. Но пациентам Пия есть на что посмотреть в час сеанса. И сеанс уже скоро.

— Все мои хотят изменений, — уклончиво замечает Пий. — Иначе — но хотят. Попытка самоубийства на самом-то деле тоже лишь нетерпеливый акт самолечения.

В глазах коллеги мелькнуло выражение то ли сострадания, то ли недоверия: что-то скрывает? Но она не офтальмолог и не в силах установить истину по глазам.

— Направь его ко мне, — предложил Пий.

— Сегодня?

— Ой, на сегодняшнюю ночь и до завтрашнего обеда всё расписано.

— Ясно, — Пруденция невольно повторила своего пациента, но без отчётливого разочарования. — Тогда я пойду?

— У нас ещё полчаса.

— Хочу прогуляться по улицам. Вдруг встречу кого-нибудь незнакомого. Спокойных тебе суток.

Она глянула в зеркальце, облизала кофейные полоски с губ, поднялась, неуклюже громыхнув ротанговым креслом, сверкнули крохотные искорки денежной испарины на шее, и, когда она наклонилась чмокнуть его на прощанье в щёку, вздрогнула от микрооргазма, полученного от банка в подтверждение транзакции. Походка у неё верблюжья, плечи как у африканского барабанщика, но что-то есть в этой чрезмерной мощи; наверно, только перед такими и пасует смерть в решительные минуты.

«Нет, — постановил он, — ничего между нами не было». Оставшиеся полчаса он обходил все улицы и закоулки своей памяти. Не пропустил ни единой подворотни. Для тренированного человека такая пробежка не утомительна. Не встретив никого незнакомого, он удовлетворённо хмыкнул: Платон с его диковинной идеей о том, что всякое знание есть лишь воспоминание истин, изведанных в прежних жизнях, всегда казался ему фантазёром. А с Пруденцией у него… что-то явно будет. Назревает. Это чудесно.

— Доктор Пий, добрый вечер… ой, уже доброе утро!

— Здравствуйте, здравствуйте, мадам…

Она была одета с продуманной легкомысленностью, но манера речи выдавала женщину ста пятидесяти-двухсот лет. Пушистые кудряшки, прокрашенные симбиотическими бактериями в пшеничный цвет, огромные голубые глаза, тонкие пальчики на ногах, кожа рассветно-розовая, почти прозрачная — агница, одним словом.

— Если вам охота вставлять французские словечки, то мадемуазель — увы, вновь. У меня травма.

— Ко мне без травм не приходят. Кофе?

— Стрихнину. Муж… уже бывший… Ох… Мы… много, очень много лет вместе. Ушёл к молодой… ну, в смысле к девушке новейшего поколения. У неё память свеженькая, коротенькая. С тобой, говорит, — со мной, то есть, — тоска: ты меня знаешь, я тебя. Всё рассказано и обговорено. А мы как раз собирались завести ещё ребёнка. Нам снова подошла очередь. Мы хотели девочку. Он, видимо, слишком сильно хотел.

— Понял. Мне нужно взять анализы, чтобы…

— Удостовериться в моей правдивости. Согласна.

Пациентка, отведя лилейным пальчиком локон с лица, беззвучно ахнула на протянутую пластинку. Химико-автоматический консилиум в течение секунды подобрал лечение, получил подтверждение из полиции и разрешение от работодателя «мадемуазель».

— Всё в порядке?

— По юридической части — да.

— Значит, будем править меня. Доставайте ваш метроном или чем вы там блестите.

— Просто сядьте удобнее. Хотя можете и в мучительной позе. Или прогуляемтесь. Ничем я ослеплять не буду.

Ведь Пий вводит пациентов в транс не посредством глянцевых предметов. Шумная улица отлично подходит для сеанса. И любой объект может послужить концентратором. Заметно было, что пациентка врезается острым взглядом во влюблённые парочки, будто желая рассечь их, словно скальпелем. Поэтому, чтобы отвлечь, доктор предложил ей послушать шелест осины над улицей. Тревожный и вместе с тем умиротворяющий.

— Когда вы впервые встретились, что было вокруг?

— Я гуляла в каком-то парке, только что попрощалась с подругой и уже собиралась отправиться домой, поработать, но сердце моё требовало ещё своего любимого мороженого, а как выяснилось, нет, не мороженого. Ничего особенного; мы, как все, нашли друг друга по запаху. Я как раз цвела, а тёплый ветер кружил по парку, разнося на своей бархатистой шкурке феромоны, словно сам игривый зверёк, ищущий пару.

Отлично. Она там. Этого парка уже лет семьдесят как нет. Очень хорошо. Пий сверился с мнемоническим маршрутом, предложенным консилиумом. На новой работе… только флирт. Но его стоит усилить. Сюда чаще. Не уклоняйтесь, мадам, мадемуазель, зачем вам на кухню? Что-нибудь вкусненькое соорудить для мужа? Прочь. Давайте-ка чаще в закусочные, особенно туда, где ваше любимое мороженое с черимойей, мороженое, остужающее сердце. Вам бы только этот период цветения перетерпеть, потом всё проще. Так, старые видео не пересматриваем, прочь. Может, хобби? Йога. Отлично. Нет. Не отлично. Тантрическая. Всё, чтобы нравиться ему, ему одному. Куда же вы опять сворачиваете, мадемуадам?

— Так. Похоже, вы сами не хотите отпускать его. Отпускать ваше общее.

Блондинка ёрзнула, моргнула и залюбовалась собственными жемчужными ногтями.

— А что, я не могу забыть, если не хочу? Я хочу… хотеть.

— Позвольте мне кое-что объяснить. Я. Не. Учу. Забывать. Для нормального современного человека забвение такая же невозможная роскошь, как многодетность, сон, полёты на Плутон и смерть. Я не учу забывать. Наш бессмертный мозг хранит всё уникальное. Очень хитрая у него фрактальная математика хранения. Он как город, растущий внутрь, в середину, вглубь, его узор всё узорчатее и мельче. Я могу помочь лишь обходить воспоминания. У каждого свой орнамент их, своя, так сказать, карта. Важно ходить безопасными улицами.

— Это слишком сложно для меня. Вот если б таблеточка!

Однако через час она ушла куда более весёлая, лёгкая, будто сбросив лет сто, воистину сбросив — годы его мужа, жившие среди её лет, точно лейкоциты среди эритроцитов. Она, конечно, научится обходить его и обходиться без него. Но следующий точно так же наполнит собою её всю. Агница. Плотоядная овечка. Кудряшки трепетали на ветру херувимским оперением.

Часам к трём утра небо на востоке заголубело, ветер шёпотом вторил симфонии запахов: влажные птицы из парка, влюблённые с улиц, остатки вчерашнего дождя из водостоков, подсохшая кровь осьминога из остерии. Пий расплатился, перешёл, расслабленно внимая тающему в воздухе следу Пруденции, на соседнюю улицу, в кальянную, где его уже дожидался следующий больной.

Чернобородый потливый мужчина со скульптурными буграми мышц на торсе, явно недавно отращёнными, мрачно предъявил постановление суда — избегать дочь после попытки домогательств.

— А в чём я виноват? Она так изменила внешность! Эти их клубные коктейли… Была вылитая шлюшка из заведения! А я был пьян — вполне законно пьян, я дегустатор, я был только-только с работы, а у меня в постели вот это…

— Вы не могли не учуять близкородственное ДНК.

— Надышался же на работе! Афродизиаков всяких…

— И не прошли детоксикацию. В любом случае, халатность. Я склонен полагаться на решение суда.

— Да я что, спорю? Давайте, разводите нас, я и сам эту дуру больше знать не желаю!

Для вхождения в транс пригоден хоть прыжок воробья по отливу, хоть орнаментальный завиток на ручке кальяна. Мир полон знаков препинания.

— Роды были домашние? Вы взяли на руки дочь ещё скользкую, вторым после её матери?

— Да. Она была как лягушка. Фу! Вот бы всё забыть! И самого себя. Стать другим. Абсолютно другим. Не мной. Не человеком. Без «я» и всего, что к ему прилагается.

— Это смерть.

— Думаете? Было бы интересно попробовать.

Потом, на бамбуковой лавке в бамбуковом сквере — холёная курносая смуглянка, не желающая, на самом деле, ничего избегать из своей трёхсотлетней жизни, кроме последних десятилетий, проведённых в разнообразных душевных расстройствах, слово за слово, накрыла его ладонь своей и попыталась вплести пальцы в пальцы. Она цвела с острым, дурманящим ароматом, и одного этого хватило бы для диагноза.

— У вас есть ещё встречи позже? — проворковала она баском.

— Есть.

— И когда вы освободитесь?

— Часов в пять утра.

— Отлично…

— Простите, вы мне очень симпатичны, но клятва Асклепия не позволит.

— Ясно. Жаль. Я хотела позвать вас в Юрский парк. Вы видали, как терзает тираннозавр? Как спариваются диплодоки? Я бы хотела бы быть ихтиозаврихой — гибкой, стремительной.

— Этого наука пока предложить не в состоянии. При вызове вы что-то говорили об ажитированной депрессии, но у вас её никогда не регистрировали, и я сейчас, если честно, не наблюдаю признаков.

— Да. Её срок истёк. Она не помогла. Нет ли средств, м-м… Я хотела бы сменить…

— Это в гендерную поддержку. Я всего лишь психотерапевт.

— Нет. Не пол. Психическую ориентацию.

— И какую бы вы хотели?

— Умеренную такую шизофрению. С осязательными галлюцинациями.

— Будете рассказывать потом мне, как вас совращают инопланетяне.

— Непременно.

— Что ж… Только вы же понимаете, это услуга платная, а работать с такой ориентацией вы не сможете?

— Вы нормалист? Ещё как смогу!

Глянул в её профиль, доктор убедился: да, уровень на счету высокий. Работа — арома-дизайнер. Пожалуй, сдюжит.

— Хорошо. Гормон поступит вам через сутки, завтра в три тридцать. Встречи с психиатром — еженедельно.

— До встречи, душка. Когда стану ихтиозаврихой, укушу тебя из унитаза.

Пожалуй, права Пруденция: странные просьбы участились в последнее время. Очередной кризис, что поделаешь. Ещё в докторантуре Пий спорил со своими коллегами, фармакологами, о далёких перспективах человеческого существования. Когда наступит пресыщение? Через тысячу лет? Через миллион? Пий настаивал, что при рациональном управлении памятью, субъективная биография всегда будет поддерживаться в размере века плюс-минус десяток лет, века, размазываемого и растягиваемого по сколь угодно великим в физическим смысле временам. Человек, таким образом, сохраняет некие границы, но не доходит до конца. Коллеги же тогда повально увлекались разглагольствованиями профессора Йатаба о том, что утрата способности к забвению и смерти превратило общество в вяло булькающий ад, и что задача биохимии состоит в возвращении неотъемлемых свойств всего живого самому странному из живых существ. Споры кончились, когда Йатаб публично признал результаты своих экспериментов артефактами и напрочь исчез из научного мира. Да, управление памятью — вотчина психотерапевтов, а не лекарственников. Стоит ли рассказать об этом Пруденции?

— Извини, я не побеспокоил? У тебя руки в крови.

— Уже собиралась мыть. Закончила.

— Хм. Тогда у меня предложение. Как ты насчёт совместных выходных. Скажем, в Антарктике?

— Пахнет недурно, — потянув носом, признала Пруденция.

В ледовом отеле «Ориент» сверхзвуковой лифт ходил до глубинного озера Vostok на глубину четыре километра. Прогулочные галереи пересекали непроглядную тьму. Туристы наслаждались экзотической чистотой воздуха и историческими достопримечательностями: древним криокладбищем, первой шахтой, старинными лабораториями. Если и есть у Земли пуп, то он здесь, укромный и чистый.

— Где-то здесь и мозги моих предков хранятся, — в задумчивости проговорил Пий. — Тогда верили, что будешь лежать до самого открытия бессмертия, и потомки тебя вернут к жизни. И что же? Бессмертие — вот оно. А как оживить давно умерших, до сих пор непонятно.

— Грустно, — согласилась Пруденция.

Ей очень шёл серебристый полушубочек из мехового мха, и если бы она сейчас ещё и цвела, была бы вообще неотразима.

— И ирония судьбы какова! — продолжил Пий, гурмански потягивая арктический воздух. — Ведь именно здесь, в миллионолетней глубине нашлись древнейшие, бессмертные микроорганизмы, исследование которых помогло понять, как исключить смерть из нашего генома. Умершие лежат бок о бок с вечностью.

— Как чувствовали!

Неожиданный вызов правнучки едва не заставил Пия выпустить руку женщины.

— Привет, малышка! У тебя, наверняка, должно быть что-то срочное, раз ты побеспокоила меня на самом подходе к признанию в любви?

— Поздравляю, гранд-гранд. Ничего. Как обычно. Почему вы, старичьё, всё в каких-то романах, интрижках, а нашему поколению приходится… так?

— Та-ак, Пиа. Продолжаем, да?

— Да. Он разбил мне сердце.

— Уже не спрашиваю, кто. «Он» у тебя как икс в неизменном уравнении любовного несчастья.

— Гранд-гранд, не нуди. Можешь дать дистанционный сеанс?

— Потерпи три денька. До конца выходных.

— Не могу. Не хочу.

— Тебе пора учиться не хотеть несчастий. У тебя что, нюх отнялся? Зачем ты ищешь их?

— Ищу и найду. Когда-нибудь я научусь терпеть. И пойму то, чего не хочешь понять ты и такие, как ты, счастливчики, эпикурейские боги! Эх, если бы существовали лекарства, я бы не унижалась перед тобой!

— Научишься терпеть? Начинай, Пиа. Потерпи до послевоскресенья, пожалуйста. Встретимся в столице, поговорим.

— Ладно, док. Приятных выходных. Ты, я вижу, у предков? Передавай им от меня привет и обещание скорой встречи!

— Хамка, — объяснил Пий поведение девушки.

— Неопытная, — уточнила Пруденция. — Не рожала же ещё?

— Дважды. Сыновья её вообще не выносят.

Фирменное блюда донного ресторана «De profundis» было совершенно безыскусным: салат из криля, талая вода. Всё очарование заведения сводилось к дыханию озера, что просачивалось сквозь многометровую прозрачную мембрану.

— Интересно, — молвила Пруденция, — как долго мужчина и женщина могут любить друг друга.

— Вечно, — тоном знатока постановил Пий, — то есть век. Плюс-минус десяток лет.

На десятом году совместной жизни Пруденция и Пий решили полюбовно разойтись.

— Не вздумай только меня гипнотизировать, — сделала Пруденция шутливо-грозное лицо. — Наша общая жизнь мне нравится. Она, можно сказать, совершенна. Так что…

— Конечно, это же не делается принудительно. Разве что по суду, — хмыкнул Пий и поспешил запить горькие слова большим глотком агаровой водки с протеиновым льдом.

Они сидели на открытой террасе кафе. Праздновали последний день брака. Вечернее солнце отражалось в тысячах многоэтажных зданий, выгнутых дугами, свивающихся, переплетённых вязью, плавно перетекающих в транспортные каналы, и обратно вздыбливающихся в небо. Город едва заметно шевелил своими гигантскими пластичными отростками, и мириады солнц скользили по зеркальным поверхностям. Предстояла прощальная ночь, и на этом точка.

— Не вздумай. Да, — Пруденция будто и не слышала Пия. Уже несколько лет и, конечно, сегодня. — Пиа почему-то очень дорожит моей дружбой.

— Да. И ты на неё хорошо влияешь.

«Да вот только не она ли разрушила между нами всё? Отравила. Высосала», — подумал ревниво прадед.

— Явно не я. Может быть, её мужчина, доцент Ша. Наконец-то постоянный. Далеко не красавец. Но и не мучитель, вопреки её прежним пристрастиям.

— Думаю, не вопреки. Видел я его. Ботан на грани мании. Выбрала того, кто будет выносить ей мозг.

— С тех пор, как она поступила на биохимию, её самооценка выросла естественным образом. А после защиты докторской…

— …Она даже стала поглядывать на меня свысока. Что за исследования, с которыми она там носится? Цитирует старого зануду Йатаба. Не призналась тебе?

— Надеется превзойти своего преславного прадеда.

— Ха! Я не против, да только психотерапия — это искусство, а не алхимия.

— О… — Пруденция прислушалась к сообщению. — Извини. Прощальной ночи не будет. Вызывают. Последнее время очень странные случаи проскальзывают. Как-нибудь расскажу. Не дуйся, чего уж такого нового мы могли бы предпринять! Лучше принюхайся во-он к той моднице. Она на тебя явно запала, а цветёт-то, цветёт! Прям букет камелий!

Пруденция прошла к выходу, обернулась, прощально шевельнула пальцами в воздухе. Наверняка хотела убедиться, что Пий ринулся к симпатичной кандидатке. А он меланхолично досматривал закат, кляня в душе правнучку на чём свет стоит.

Уже год как у него стремительно убывает число пациентов, а у Пруденции, наоборот, вызов за вызовом. Мир меняется, права чёртова истеричка Пиа. Кризис. Ничего. На его памяти два кризиса. Однако в ближайшие сутки положительно нечем заняться. Ночь свободна. Камелиевая дама напротив пока одинока. Ах да, об одиночестве! Мама звала, давно хотела показать своего нового ребёнка, его, стало быть, сестру.

Вернувшись из путешествия в довольно зелёные провинции своего детства, Пий погрузился в думы, назвать кои весёлыми было нельзя. На неделе всего три посетителя, и все сплошь не по своей воле: биофинансовый аферист; браконьер, промысливший тонны неопытного планктона, только что посеянного на Нептуне; и вот единственный интересный опыт — заказ от столичного зоопарка с просьбой помочь с неврозом первого в своём роде бессмертного шимпанзе.

— Подопытный ветеран перестал принимать пищу на четырнадцатом десятке лет и просиживал в углу клетки, поглядывая на людей и сотоварищей со странной иронией. В общем, я не нашёл к нему подхода. Есть куда расти, — поведал Пий Пруденции при встрече в закусочной, и ни с того ни с сего добавил едва слышно. — Кстати, мы с тобой так и не поставили точку-ночку.

— А у меня знаешь, что сегодня было? — реаниматолог будто не заметила последней фразы. — Тоже фиаско. Уникальный случай. Пожалуй, пока секретный. Клянись Асклепием, что никому! Вот. Это был… старик. Нет, настоящий старик, как в сказках: седой, морщинистый. Мёртвый. Представляешь, не удалось его реанимировать! Первый такой случай в практике. Прозектор позвал посмотреть: вместо мозга равномерный студень. Ни одного живого нейрона. И пахнет… нет. Благоухает… спермацетом! Это такое благовоние, в мозгу кита. Сейчас есть духи такие.

— «Моби Дик». Знаю. Не пользуюсь. Не люблю. Белый кит, кстати… Интересно — это смерть?

— Стопроцентная.

— Я имею в виду главного кита из книги «Моби Дик».

— Символы — это по вашей части. Как Пиа?

— Давно не общались. Все разговоры обрывает.

— Вот как… Со мной так же. Думала, раз вы почти коллеги, то есть и поговорить о чём.

— Выходит, наоборот. К личной и поколенческой неприязни добавились идейные разногласия.

— Будь мягче. Мудрее.

— Пытаюсь. Так насчёт нашего совершенного брака, который так и не получил завершающего знака препинания?

— Минутку! Извини. Опять вызов. Не город, а аттракцион! Целую. Договоримся. Погляди, какая фея за вон тем столиком!

Встречи короче раз от разу. Пий был далёк от мысли, что Пруденция имитирует врачебные вызовы, он серчал не на неё, а на текущее мироустройство, с его затянувшимся кризисом, да вот ещё его любимое эклектичное кафе на днях рассосалось, а на его месте вырос стройный, как античное надгробие, клуб любителей подводной спелеологии.

К концу восьмого месяца, когда в облаках и водоёмах начинают нежно мерцать обогревающие бактерии, Пий решил, что жизнь нужно переменить основательно. Возможно, его профессия устарела. Нужно снова пойти учиться. Взять пример с правнучки. Что его интересует, кроме памяти? Пруденция. Почему-то опять она. Если так дело пойдёт, не придётся ли впервые в жизни править самого себя? Где мы впервые встретились?

— Пий! — вспыхнула визия в конфиденциальном режиме. — Ты куда пропал? Ты знаешь?..

— Я немного отгородился. Как та обезьяна в клетке. Подумать. Что-то случилось?

— Тебя обыскались. Пиа сегодня умерла.

— Опять? Я думал, она бросила дурачиться.

— Нет, Пий. Она совсем умерла. Её нет. Ни капельки. Смертью умерла. Приезжай к внуку. Там вся родня ваша собралась. И я…

Что в таких случай подобает чувствовать? Когда-то люди рыдали, рвали на себе волосы, катались в пыли. У них было много правильных криков. «На кого ты меня оставил?» Или, если речь идёт о ребёнке, «Ты прощай-прощай, любо-рожено моё дитятко». У них было много правильных чувств. В зоопарке, вспомнил Пий, обезьяны стояли над издохшим сродственником. Трогали его за пальцы, попискивали. Не страх, а растерянность на сморщенных тёмных мордочках.

Да. Так же было в большой гостиной дома у внучки, матери Пии. Пахло потом, но не слезами. Люди напряжённо думали, аж тужились, выискивая в психике если не понимание, то ощущение ситуации. Наконец, разрыдалась сестра Пии, которой недавно в очередной раз изменил пока ещё любимый муж.

Пиа лежала на кушетке. Некто лежал на кушетке. Нечто. С очертаниями человека. Скульптура из белков и ферментов, но уже в значительной части из гнилостных бактерий. Но всё же Пиа; сквозь гомон безличного смрада струилась тень её унылого, кисловатого запаха. Отзвук тени.

Все, кроме Пия, были в чёрном — у них было время осведомиться о нормах этикета. Подошла Пруденция. Коснулась рукава.

— Боюсь, тебе предстоит тяжёлый труд. Это так просто пройти не может.

Он пожал плечами.

— Что в таких случаях делается? С телом и вообще…

— Даже не знаю. Когда-то у древних людей были похороны.

— Но мозг же не уцелел.

— Ещё до трансгуманизма. Тогда не морозили, а просто закапывали в землю. Или сжигали.

— Ах да, да, конечно…

— Это забота родителей. Я не об этом. Её нужно будет похоронить и в душах как-то. Я боюсь за последствия.

— Да. Да. Сегодня же.

— Отойдём на минутку.

«Последняя точка», — мелькнула неуместная мысль.

В прихожей Пиа извлекла из крошечного несессера, в каком женщины носят вставные железы для имитации цветения, нечто белое, плоское и покачала в воздухе.

— Мы приехали по запаху. Сенсоры сигнализировали утечку белкового аэрозоля, да только это был не он. Это были, извини, трупные испарения. Ладно. Подробности, конечно, излишни. При ней я нашла вот это.

— Блокнот. Странно. Пиа вроде не увлекалась антиквариатом. Это… предсмертное письмо? Самоубийство? Но как?..

— Не знаю. Я не стала читать.

На обложке белой потрёпанной книжицы (сувенирная подделка под вещь пятисотлетней давности) было выведено биолюминесцентными чернилами: «Doctori meo, amori meo, morti meo».

— Моему учителю, моей любви, моей смерти. Это…

— Думаю, ты лучше знаешь. О! Вызов. Побегу. Вообще-то следовало бы передать адресату. Но, во-первых, он прямо не поименован. Так что… Во-вторых, будем считать, я из-за спешки прошу тебя передать его кому сочтёшь нужным. У меня и в самом деле срочный вызов. Прощай.

«Спасибо, бывшая моя, а может, ещё и будущая, и вечная, вековечная, не прощай», — мысленно проговорил Пий.

Он изучал дневник сутки, ибо иначе как дневником нельзя было назвать это продолжительное предсмертное письмо. Первые страницы были очень наукообразны. Пиа фиксировала симптомы. Забвение: никаких больше страхов, город памяти пустеет и ужимается. Слуховые галлюцинации: музыка, детский смех. Лёгкость. Эйфорию. «Какие мы молодцы! Кудесники. Трисмегист и… как её?»

Каждая запись заканчивалась страстным, далёким от научности признанием в любви и обещанием дождаться «в Свете» своего Доктора. День ото дня ей всё светлее. Сначала в бредоподобном состоянии, которое она называла старинным словом «сон». Потом из всех предметов, как из медленно разгорающихся в сумерках ламп, начинает струиться благозвучное ароматное сияние. Агница, наверно, этого пожелала бы. И многие не прочь. Может быть, и ты сам лет через двести…

Пий пропустил завтрак, второй завтрак, обед, полдник, кальян и оба ночных перекуса. Его мутило. Ни слова о нём самом, но от самого почерка, от чернил, от впитавшихся кожных секретов разило нетерпением, извращённой страстью, самоубийством.

Всё больше ошибок. Почерк неуверенный. Детский. «МАМА БАЮС БАЮС» с зеркально повёрнутым «ю». Далее следовали совершенно уж детские каляки-маляки. Различить можно было лишь схематичных человечков — по одному на странице — густо перечёркнутых размашистой штриховкой. Дальше всё менее энергично. Рука слабела. С десяток страниц так и остались чистыми.

Пруденция сама пришла к нему на третий день, без предупреждения, с пакетом еды и с кофе.

— Сенсоры зафиксировали голодание. Всё понимаю, но допустить не могу.

— Знаешь что? У него всё-таки получилось.

Пий вспомнил свой последнюю лекцию Йатаба, незадолго до его ухода с кафедры мнемотерапии.

«Цивилизация, — брызгал слюной поджарый, астеничный учёный, — лишила человека смысла жизни. Смысл жизни — это смерть. Как цветение. Человеческое «я» превращается в свет и, слившись с вездесущим Светом, наполняет вселенную». — «Бред!» — непочтительно фыркал потом Пий в споре с очарованными студентами. «Бред. Допустим, — вскочил самый ершистый, — но есть теория, что сама человеческая мысль, рефлексия возникла впервые как бред, как галлюцинация в мозгу свихнувшейся обезьяны. Бред Йатаба освобождает. Он ведёт прямым путём. А вы учите заметать следы. Когда-нибудь — и очень скоро — запутаетесь сами!»

— Послушай-ка, Пруденция. У тебя есть доступ к генному реестру? Нужно узнать. Кто теперь Йатаб, где работает и как его звать.

— Почему вы решили, что я буду скрываться?

— Давно о вас не слышал. Подумал, вы работаете под псевдонимом.

— Мне скрывать нечего. Хотите осмотреть ферму?

Йатаб, не давая вымолвить гостю слова, в течение часа водил его по подвалам, где пол был скользок, пахло плесенью, капало с потолка. Средневековый застенок, да и только!

— Этот экземпляр, — экс-профессор осветил фонариком слизистый ком в углу коридора, — самый перспективный. Электропроводный мицелий. Пока — один метр в секунду, это медленнее, чем у нервного волокна человека, но у нас полно времени для совершенствования. В отличие от вашей тупиковой цивилизации мы тут делаем ставку не на микробиологические финтифлюшки, а на осязаемую плоть.

— Грибы как вершина эволюции?

— А вы думали, что это будут одноклеточные? Не думали, конечно. Просто прокладываете им путь.

— Не понимаю.

— Ладно. Не надо понимать. Грибы и без меня справились бы, но приятно быть предтечей. Всегда побеждает кто-то маленький, незаметный. Динозавры царствовали, царствовали, пока ма-аленькая теплокровная крыса — наш предок — отсиживалась в норке, дожидаясь похолодания. Грибы терпеливее.

— Вы хотите сказать?

Йатаб не слушал вопросов. Он и обращался-то только к грибам.

— Грибница заменит нервную систему. Да и сам мозг. Человек погрузится в пучину непрерывного блаженства. Это сейчас мы испытываем то страх, то боль, то холод, то — куда как редко — радость. Но будущий симбиот заживёт среди оттенков счастья. От малого счастья, до беспредельного.

— А смерть? А свет?

— Что? А, это… Ша придумал. Эти ваши человеческие штучки меня больше не волнуют. Грибы пребывают в свете постоянно. Поэтому они не нуждаются в смерти.

— Профессор, спрошу без обиняков: вас не интересуют последние дни Пии?

— Кого?

— Пиа Антонини. Ваша ученица. Умерла. Безвозвратно.

— Да что вы говорите? Как интересно. Моя ученица? У меня не было такой ученицы. Учеником я могу назвать только доцента Ша. Но и его с натяжкой. Мы совершенно рассорились дюжину лет назад из-за его неверия в микологическую ось эволюции. Так-таки и умерла? Хм… Не фунгифицировалась?

— Что?

— Ну, не перешла в грибовидную форму, нет? Значит, Ша неисправим. Когда мы воцаримся, я обращу его в мухомор.

Задолго до конца экскурсии по подвалам Пий диагностировал у хозяина глубокую шизофрению, явно недобровольную, но и не требующую пока принудительного лечения.

— Ты должна инициировать расследование, — сказал Пий Пруденции, когда она вернулась с очередного вызова. Летальные случаи не повторялись, но работы всё же оставалось невпроворот.

— Никто не знает, как это делать! Нет же такой статьи: «убийство». Это невозможно. До сих пор было.

— Так я тебе объясню. В кодексе имеется статья «нарушение врачебной этики», так что всё можно провести в пределах медицинской структуры. Тогда ты и будешь возглавлять расследование. Нужно взять пробы всех ДНК. Для проформы. Но мне, мне нужно, чтобы ты как следователь вызвала на допрос одного-единственного человека.

— Йатаба.

— Нет. Нам нужен доцент доктор Ша. Любовничек. Его веществ в комнате Пии должно быть предостаточно.

Через день Пруденция связалась с Пием и сообщила, что Ша согласился на неофициальный допрос. В три утра, в кабачке «Симплиций», где особенно хорош свежий картофельный морс, у всех на виду. Он боится. Любой химико-автоматический суд в считанные секунды определит его виновность.

— И что ему грозит, как ты думаешь?

— Дисквалификация. Ссылка на пятьдесят лет.

— Звучит жутковато. Но я бы лучше сделал с ним то, что он с моей правнучкой.

— Вдруг он этого хочет?

— Ты права. А вдруг он захочет спокойно в годы ссылки совершенствовать своё смертоносное изобретение.

— В любом случае, решать-то суду!

Они полночи гуляли по улицам, выискивая новые кафе и неиспробованные сорта кофе, невесело возбуждённо смеялись.

Ша легко было узнать, ведь он прежде часто попадался им на глаза в компании Пии. Коротко стриженый, щетинистый, как морской ёж, он принюхивался к текущим по ветру новостям.

Пруденция представила коллегу, Ша осклабился, нельзя сказать, чтобы очень робко. Повеяло озоном — включился химико-автоматический суд.

— Вы сразу и экзекутора привели? — кивнул доцент на Пия.

— А вы с повинной?

— Мне виниться не в чем. Если вы из-за герра Альтмана и синьорины Антонини, то я лишь предоставил средства тем лучшим экземплярам человечества, которые оказались готовы показать пример.

— Скажите формулу яда. Может быть, убитых ещё удастся реанимировать…

— Как вы невежественны! Вы и ваш мозгоправ! Верно говорила малышка: этот мир, где заправляете вы, не стоит того, чтобы в нём жить.

— Суд принудит вас.

— Не принудит. Нет единой формулы. Каждая комбинация рестриктаз и лигаз подбирается под индивидуальный геном. Нужен я, чтобы подобрать. Секрет прост, как шахматные правила, но я сообщу их только после стопроцентной предоплаты.

— Понятно. Но суд…

— Не лгите. Ничего вам не понятно. В высшей степени ничего. Вы немножко недочеловеки. Пугливые, изнеженные. И при этом толстокожие. Мы другие. Она была другая. Вы когда-нибудь спали?

— Незаконный делирий?

— Заладили! Сон. Просто сон. Это ежедневное чудо, которого нас лишили давным-давно, наградив сомнительным эрзацем божественности. Вы представляете смерть? Финал. Итог. Конец. Бесконечный свет.

— А как же клятва Асклепия?

— Да о чём вы? Переменится парадигма, и вместо клятвы любой ценой защищать бессмертие, нам предпишут, например, обеты Самантабхадры: «Постоянно исполнять желания живых существ». А желают они, сами знаете, смысла. Окончательного смысла.

— Я принёс её дневник.

— А… отлично-отлично…

Ша небрежно пролистнул блокнотик, и, не дочитав, накрыл им кружку картофельного напитка.

Между тем суд не выдавал никакого приговора. Пруденция удивлённо повела плечами.

— Вас ещё что-нибудь интересует или я могу идти? Меня ждут в головном офисе корпорации «Биототал». Мы заключаем договор, я получаю самый большой гонорар в истории биологии, и «эликсир отдохновения» пойдёт в официальные испытания. Я несу им отчёты Альтмана и Антонини. Всё должным образом подписано. Добровольцы загодя оформили эксперимент в юридическом отделе корпорации. Этот день войдёт в календари.

— Воистину, — кивнул Пий.

Слабенький душок судебного процесса окончательно развеялся. Подсудимый свободен. Он, правда, не спешил. Сыпал словами. Глотал свой напиток, вероятно, жалея оставить полупустую кружку. Обращался он больше к Пруденции. Его взгляд опасливо скользил по её бицепсам. Но что она может ему сделать?

Пий уже минут пять поглядывал по сторонам со странной рассеянностью — как только почуял убывание приговорной силы суда. Почти любой предмет может послужить отправной точкой. Вон тот чугунный решетчатый фонарик при входе в кафе — годится.

— Меня всё же интересует странная теория предельного Света. Он будет такой — золотой, горячий? Ша, скажите, когда вам впервые пришла в голову мысль о светоносности смерти?