Казачонок 1860. Том 1

Глава 1 Последний из рода

Черт возьми! Последнее, что я успел запомнить, — невероятно яркая вспышка. В глазах заплясали черти, а затем так шандарахнуло, что я вмиг потерялся. И — все. Потом — гул, больше ничего. Будто само пространство разлетелось на осколки, и сознание мое полетело неведомо куда… Будто кто-то нажал на паузу на VHS-видеомагнитофоне: экран застыл, пошла рябь. И в моем сознании, как нечеткие фотографии, начали мелькать самые яркие моменты из жизни.

Вот я, молодой курсант, принимаю присягу. Вот учебка, казарма, располага, боевое братство. Потом Афганистан — потеря близких друзей, разочарование, новые звания, кровь, много крови… Вот я возвращаюсь домой. Увидел первую седину в висках матери. Вот получаю капитана, отправляюсь по приказу на учебу, спецкурс — все с того момента поменялось в жизни. Вот развал Союза. Слом системы. Это было страшно и непонятно для всех. Мы не знали, как реагировать тогда. Как кутята, которых несут топить на речку, лупают глазами, ничего не понимая, что происходит. Вот и мы тогда, в девяносто первом, были такими же кутятами. А вот я уже командир группы спецназа — Грозный, девяносто пятый. Ранение в ногу и хромота. Выход на пенсию. Возвращение на малую родину, одиночество.

Все это промелькнуло за мгновение, и будто ураганом все эмоции, чувства вырвались наружу. Я всю жизнь был обычным солдатом. Не хуже и не лучше других. А что теперь? Зачем я вообще поперся в эту станицу на Северный Кавказ⁈

Мне письмо пришло. Родственник у меня, оказывается, обнаружился — старый дед среди казаков, при смерти. Я и не видел-то его никогда. Вообще не знал, что у меня на Кавказе есть родственники.

Ну и сам я после всех мясорубок, в которых побывал за свою жизнь, ощущаю себя лет на семьдесят. Хотя реально пока имею лишь пятьдесят два. Голова седая уже считай полностью, да еще эта проклятая хромота, привезенная из первой чеченской.

Последние годы я и не жил толком, а тут появился хоть призрачный шанс, что тебя кто-то ждет, пусть даже на пороге смерти. Это было не просто любопытство. Скорее, последняя попытка найти хоть какую-то точку опоры, прежде чем окончательно свалиться в пустоту. Так что я действительно обрадовался, когда пришло письмо типа: так, мол, и так, приезжай! Адрес прилагался. Купил билеты. Собрался да поехал.

В душном плацкарте из своей деревни в Вологодской области за несколько суток добрался до Пятигорска. Там взял такси и поехал в станицу Волынская.

Дед и правда оказался почти при смерти. Седой лунь… Как вообще он дожил до таких лет? Сколько ему годов — девяносто, сто, сто пять? Как он мог вспомнить адрес какого-то внучатого племянника? Да и то, что вообще существует в природе этот племянник? Бог его знает. Но вот как-то сподобился. Соседка его письмо мне и отправляла. Видать, он донимал ее сильно с этой просьбой.

Дед лежал в маленькой хате. Обычная мазанка, какие часто можно встретить на Кубани или на Дону. Здесь, на Северном Кавказе, я еще в бытность первой чеченской такие видал. Махонькая комнатка, еще меньше закуток под кухню, всего пара окошек. И дед на лежанке.

Он уже говорить толком не мог. Узнать, как он меня нашел, как вообще это произошло — все это теперь не представлялось возможным. Но зато глаза! Взгляд его был твердый, властный, холодный. Я многое в своей жизни повидал, но такого пронзительного взгляда еще ни у кого не встречал. Даже у бывалых отцов-командиров, прошедших через многое, такого не припомню.

Я подошел к лежанке, перекрестившись на образа в красном углу. Дед одним лишь взглядом попросил опуститься на лавку рядом. Я сел. Он протянул сухую руку в мою сторону — я в ответ подал свою. Схватил он меня за запястье, и у старика в руках оказалась невероятная сила. «Черт возьми, откуда… В этом тщедушном теле столько дури», — подумал я тогда.

— Кх-мх-мх! — покряхтел дед. — Гришка! — сказал он сухим, каркающим голосом.

— Да, дед, я… — почему-то согласился с ним, хотя никаким Гришкой я отродясь не был. Всю свою сознательную жизнь считался Алексеем Прохоровым, о чем и в паспорте было зафиксировано.

— Гришка! — вновь повторил он.

— Да, дед, я рядом! — снова откликнулся я. Что-то внутри не позволило ответить ему по-другому.

— Там! — второй рукой показал он на угол хаты, где стоял старый деревянный сундук, окованный железными полосами. Я понял, что мне нужно его открыть. Подошел, попытался — нифига подобного, сундук был заперт на замок.

— Ключ! — прохрипел дед, показывая рукой на свою сухую, как у мумии, шею. Там, рядом с нательным крестом, висел на шнурке массивный, тяжелый ключ.

Аккуратно, чтобы не потревожить старика, я снял ключ с его шеи. Вернулся к сундуку. Открылся он на удивление легко. Такое ощущение, что кто-то недавно смазывал механизм. Щелчок — и крышка отворилась.

Внутри я увидел сокровища деда, которые он берег, хранил и хотел передать своему наследнику — вероятно, тому самому Гришке. Только где он, этот Гришка? Я не знал. Но что-то внутри подсказывало — не стоит расстраивать старика.

— Шашка! — сказал дед.

Я снова заглянул в сундук. Там лежала потертая портупея и какая-то полусгнившая ветошь, некогда бывшая одеждой. И рядом с ней продолговатый сверток — я понял, что речь идет именно о нем.

Достав этот сверток, я вернулся и присел на лавку перед стариком.

— Разверни! — приказал дед хриплым голосом.

Я стал разворачивать холстину. Под ней оказались ножны — простые, потертые, но еще довольно крепкие. Никакого серебра, насечек и прочих финтифлюшек, которые сейчас модно лепить на подарочных шашках подобного рода.

Знаю — дарил такую своему командиру лет пять назад на юбилей. Она была из Златоуста, в подарочном исполнении. А здесь все очень просто, но при этом чувствовалась какая-то сила, энергия что ли. Вещь серьёзная, не игрушка — это сразу понятно.

Я слегка вытащил шашку из ножен. Лезвие вышло сантиметров на десять, не больше.

Баланс — идеальный, будто клинок был продолжением руки. Я водил пальцем по мелким, едва заметным узорам булата — это была не гравировка для красоты, а сама душа клинка. В моих руках лежала не просто сталь. Лежало — наследие предков.

— Кровь! — прохрипел дед, показывая на свою руку.

Я замер, пытаясь осмыслить его слова, но ничего не понял. «Что за чертовщина происходит? Какая кровь, и при чем тут его рука?»

Он еще раз показал мне на свое запястье, и тут я разглядел на нем три точки. Они даже не выцвели с годами. Такие яркие, будто татуировку нанесли совсем недавно. Хотя татуировка ли это вообще? Может какие-то странные родимые пятна?

А дед продолжал тянуть ко мне руку и требовательно хрипеть, указывая взглядом на шашку.

Я понял, что он хочет взять шашку, и, конечно, вложил рукоять ему в ладонь. Дед, держа шашку в левой, поднес к клинку свою худую, морщинистую правую руку.

Он провел рукой по лезвию — и кровь деда стала впитываться в клинок. Тонкие красные струйки бежали по металлу и словно растворялись в нем. Порезал он как раз то место, где были три точки.

— Руку! — сказал он мне.

Не знаю, почему я это сделал. Здравого смысла в этом не было ни на грош. Но я протянул руку деду. Он левой схватил ее, перевернув запястьем к себе, и быстрым движением клинка нанес мне точно такой же порез, как и себе.

Когда из моей руки тоже потекли на клинок красные струйки, дед приложил свою руку тем местом, где были три точки, к моей.

— Гришка! — собравшись с последними силами, захрипел дед. — Я ухожу. Ты теперь голова. Последний в нашем роду… Но тут-то спокойно, тебе в другое место сейчас надобно… Там все плохо у нас, в любой момент светлая струна порваться может. Сокол удал, да мал… Поддержать бы его, чтоб все сделал как надо…

Признаться, я вообще ни черта не понял из бормотаний деда. Принял их за предсмертный бред, вздохнул с сожалением и сочувствием.

Раздумывая, что сказать и как поддержать деда в последний миг его жизни, я пропустил вспышку — тот самый момент «перехода».

Полыхнуло, бахнуло. К чертовой матери выбило сознание, а потом уже тот рев, гул и темнота…

Сознание возвращалось рывками.

Веки дернулись, приоткрылись, и тут же в глаза, сквозь щель в стене, врезался ослепительный луч. Все поплыло, и я снова нырнул в темную пустоту.

Попытка номер два… Или уже три? Сбился со счета.

Окончательно очнулся, когда в зубы мне грубо ткнулась какая-то посудина, и в пересохшее горло полилась живительная влага. Кажется, это была колодезная вода — вкус у нее какой-то особый. Я жадно глотал, захлебываясь, пока передо мной расплывчато маячила фигура: невысокий мужичок с кудлатой головой, такой же бородой, одетый в замызганную холщовую рубаху.

Напившись из глиняной крынки, что он поднес к моим губам, я закашлялся. Осмотрелся, насколько позволяла дикая боль в шее, и понял: дела мои плохи. Очень хреновы, если честно.

Я висел. В прямом смысле этого слова. Руки за запястья были связаны веревкой, а она перекинута через толстую балку под потолком какого-то сарая или амбара — пока не разобрал.

Воздух был густым и спертым, пахло затхлой пылью, прелым сеном и.… сладковато-металлическим душком собственной запекшейся крови на спине. Где-то подгнивала древесина, отдавая сыростью и грибком. За стеной скреблись мыши. Этот мир был жив, и ему не было до меня никакого дела.

Спина горела огнем, словно по живому мясу провели раскаленной пилой. Каждое движение, каждый вдох отзывался в мозгу яркой вспышкой боли. Плечи и руки онемели до состояния чужеродных деревяшек. Сквозь онемение пробивалась тупая, ноющая ломота, исходившая из самих суставов, вывернутых неестественным образом. Голова тоже раскалывалась. Не просто болела — гудела, как перегруженный трансформатор.

Черт подери, что происходит⁈

— Мужик… — хрипло позвал я, надеясь, что тот хоть что-то мне прояснит.

Но незнакомец словно бы обиделся на единственное произнесенное мной слово. Сплюнул презрительно, прошамкал нечто невразумительное и, ковыляя, направился к выходу. Скрипнула дверь, лязгнула щеколда. Я вновь остался один.

Твою ж мать, где я, черт возьми⁈ Память, вернись! Я стал лихорадочно прокручивать в голове последние события. Станица Волынская. Хата старого казака. Его слова о том, что мне нужно поддержать кого-то… Мал да удал… или наоборот? Что-то про сокола еще было. И что надобно мне куда-то в другое место…

Черт побери! Неужели это и есть то самое место, куда меня отправил помирающий дед своим кровавым ритуалом? Вот это подарочек от нежданного родственничка… Прям какое-то проклятье!

Сил в организме — ноль. Кое-как вывернув шею, я смог рассмотреть свои руки и ноги. Это были явно не руки и ноги взрослого мужика. Вместо моих привычных, все еще крепких и мускулистых конечностей я видел исцарапанные ручонки и ножки тощего мальчонки-подростка.

Непонятно, сколько я так провисел, отрешенно глядя на пыль, подсвеченную пробивающимися сквозь щели лучами солнца. Думать не хотелось. Внятные мысли, способные объяснить — «Что, черт возьми, такое со мной происходит?» — в голову не лезли. В таком жалком состоянии я, видимо, опять отключился.

Пришел в себя от того, что какой-то кособокий детина с силой хлопал по щеке.

— Ну шо, болезный, очухалси⁈ — прогудел над ухом бас.

— Где я? — с трудом разлепив слипшиеся губы, спросил я. Разумеется, высоким голосом подростка. Но с этой мыслью я уже свыкся и потому особо не удивился.

— Где-где… Ведомо где! В усадьбе у графа Жирновского.

Я усиленно соображал, но вслух больше не произнес ни слова. Привычка держать язык за зубами, выработанная годами службы, сработала на автомате. Особенно когда голова плохо соображает. Лучше молчать, чем нести чушь. Или, не дай бог, выдать важную для противника информацию. А, судя по всему, вокруг меня сейчас именно противники.

— Живой, чертяка! — проговорил мужичок, тряхнув мою голову за волосы. От этого движения боль вновь прошибла все тело.

— А мы уж думали, что преставился. Хорошо тебя Прохор вчерась отходил, ну, дык… Поделом, как говорится! Ладно, на вот, попей ишшо, — сказал он, вновь поднеся к моим губам крынку с водой. — Ну так это, повиси покамест, еще тебя не велено развязывать.

«Кем не велено⁈ Какой, к черту, Прохор?» — подумал я, но больше у этого детины выяснить ничего так и не сумел. Он, уходя, сунул мне в зубы кусок ржаного сухаря. Я ухватился за него и стал потихонечку рассасывать. Сил не было, а тут хоть такая, но все-таки пища — глядишь, еще и побарахтаюсь.

Кособокий детина ушел, прихрамывая. А я, рассасывая во рту его убогое угощение, размышлял дальше. Понемногу начиная соображать, порылся в своей памяти и понял — там начали появляться чужие воспоминания! Уж точно не из жизни старого ветерана Алексея Прохорова. Вероятнее всего, они принадлежали этому мальчишке Григорию, в теле которого я оказался. Воспоминаний было много, но пока все они были какие-то мутные, расплывчатые.

Гришка поехал с батей Матвеем на ярмарку в Георгиевск. Двигались они большим обозом из Пятигорска. Не ближний свет, подумал я, но что-то про ярмарку в Георгиевске в своей прошлой жизни слышал. Видимо, была нужда так далеко ехать. Я поймал себя на мысли, что даже некоторые слова, которыми я теперь думаю, принадлежат тому Гришке — слишком уж старинные, архаичные. Ох-ох, час от часу не легче. Получается, раз две личности в одном теле, то я теперь что ли шизофреник? Впрочем, нет. От малого остались лишь обрывки воспоминаний, а главная мыслительная деятельность все-таки моя собственная.

Вдруг захотелось расплакаться. Я удивился этому чувству, потому и сдержался. А ведь тело, в которое я попал, принадлежало ребенку, подростку тринадцати лет от роду, и эмоции, отношение к окружающему миру перешли теперь по наследству ко мне. Вот и понятно, почему едва не пустил слезу от безысходности и непонимания происходящего.

Итак, Гришка с отцом ехали на ярмарку в обозе — на знаменитую Георгиевскую. Они там хорошо расторговались, продав ремесленные товары станичных мастеров да частично трофеи, добытые в стычках с горцами. Их с отцом направили от станицы одних, приготовив большие списки: чего, кому привезти. Заказ должен был занять две подводы на обратном пути.

И случилось так, что, когда они возвращались, у одной из телег треснула ось. Надо было бате просить обозников, чтобы дождались да помогли, но упрямый казачина сказал:

— Бывайте, братцы, отправляйтесь, а нас не ждите. Управимся сами и догоним вас.

И стали Гриша с отцом чинить подводу, снимая колеса, надеясь без хлопот нагнать медленно ползущий обоз. Но быстро решить проблему с транспортом не получилось. И, замешкавшись, не заметили, как к ним подъехала пролетка с какими-то деловыми. Те, без лишних разговоров, определив в отце главную угрозу и старшего, а также срисовав богатую поклажу, выстрелили в него из какого-то большущего пистолета. Батя погиб на месте, даже ничего не успев понять.

А Гришка, пока деловой перезаряжался, перекатом ушел в овраг, находившийся неподалеку. Видя, что подросток тикает, второй бандит стрельнул из ружья, да промахнулся. А потом плюнули — не захотели, наверное, по кустам шариться и тратить на малого заряды и время. Мало ли кто еще проезжал бы мимо да заметил разбой. В итоге забрали себе батину лошадку, все самое ценное из телеги — и укатили прочь.

Похоронил Григорий отца своего, Матвея, прямо там, близ торгового тракта. Нашел местечко, где земля помягче, да руками до самой ночи рыл могилку, проклиная все на свете — и ярмарку, и обозников. Потом собирал камни, укладывал на землю, вязал из подобранных веток крест.

Делать было нечего — остался он, считай, один в чистом поле, за многие версты до родной станицы Волынской. И пошел он в надежде нагнать обоз. Да не свезло мальчишке по дороге. Мимо скакал важный господин с тремя подручными. А Гришка от усталости да голоду сразу их и не приметил. Тот хотел огреть мальца хлыстом по хребтине. А казачок, хоть и чахлый на вид, но жилистый, перехватил хлыст да со всей дури дернул за него. Не удержался дворянчик в седле — и хорошо так шандарахнулся на землю.

Подручные его заломили руки парню, связали и, перекинув через седло, довезли мальца до усадьбы Жирновского. Этот барин к казачеству не имел никакого отношения, но была у него в тех живописных краях летняя усадьба. С высоким забором и вооруженными холопами — считай, собственная маленькая крепость. Там вот барин и велел затащить Гришку в хлев и всыпать ему двадцать плетей, чтоб впредь не борзел казачонок.

Прохор, здоровенный лоб, который обычно порол крестьян за провинности, прекрасно понимал, что выжить после стольких ударов у мальца шансов мало — от такого и взрослые мужики млеют. Но, несмотря на это, к делу подошел с какой-то животной яростью. Не пойму, почему так поступил. Запорол мальчонку чуть ли не до смерти. И, видимо, при перемещении моего сознания жизненных сил у этого истерзанного тела прибавилось настолько, что уже испускающий дух пацан все-таки очухался.

И вот теперь висел я здесь, распятый. Ноги кое-как доставали до земли. Пытался на них опереться, но делать это было чертовски трудно.

В какой-то момент, озираясь по сторонам, уткнулся глазами в свою правую руку — и узнал на запястье нечто знакомое. То, что яркой картинкой отложилось в памяти Алексея Прохорова — в последние минуты той, прежней жизни. Это были те самые три точки, словно татуировка, нанесенные на запястье деда. Теперь я наблюдал их на своей руке — и всем нутром чувствовал, что с ними что-то не так…