Капитан звездного океана
Юрий Медведев
Капитан звездного океана
Посвящаю учителю моему, Ивану Антоновичу Ефремову
Фантастические хроники времен имперского астронома Иоганнеса Кеплеруса, в коих вышеозначенный Кеплерус поначалу ученик бродячего фокусника, впоследствии нищенствующий звездочет и наконец и навсегда Кормчий Океана Звезд.
Вблизи берегов жизни
Хроника первая
Магистр всех свободных искусств
Чтобы показать Земле, что жители ее недостойны присутствия и пребывания среди них столь замечательных душ, — небеса играют и изумляют людей чудесами, знамениями и всякого рода пророчествами, несогласными с обычными законами природы.
Красной ручищей огладил бродячий фокусник бороду, потрепал за клюв сидящего у него на плече зело ученого ворона. Недвижно взирала на заходящее солнце птица. Фокусник заголосил:
— Э-ге-ге-й!..
Летучее облако голубей взметнулось с церкви святого Бонифация, закружило над площадью.
— Э-ге-ге-й!..
Старуха выглянула из рыбной лавки, Гертруда-одноглазая, прошепелявила:
— Господь милосердный, ну и голосище-то, отродясь не слыхивала.
Два отрока бежали от ратуши к фокусниковой повозке.
— Э-ге-ге-й!.. Священной Римской империи благочестивые обыватели! Жители достославного града Вейля! Сбирайтесь на представление таинств и чудес! Лаврентий Клаускус, магистр всех свободных искусств, великий маг, хиромант, астролог, кладезь пиромантии, гидромании[1], явит неодолимые метаморфозы плоти и духа! Изгнание беса из прокаженного! Разговор с иноземным вороном Батраччио! Битва пламени с камнем! Летающие цветы!
Магистр всех свободных искусств смолк. А вслед за тем — ну и чудо, чудо, чудо! — всю его тираду ворон-иноземец гортанным речитативом воспроизвел, повторил доподлинно.
Вскорости бурлила вкруг фокусника толпа.
Когда Иоганн Кеплер вместе с Мартином, другом неразлучным, пробился в первые ряды, кудесник пред очами изумленных горожан обратил три носовых платка в ковер, а ковер в курицу, снесшую тотчас дюжину яиц. Раз! — сложены яйца в корзину. Два! — корзина накрыта пестрой скатертью. Три! — скатерть сама взвивается над головой фокусника, а из корзины один за другим вываливаются желтые попискивающие цыплята, вываливаются и прыгают прямо в толпу. Вслед за тем появляется и бесследно исчезает живой лазоревый фазан; и снует в стеклянной банке стая разноцветных рыбок (фьюить! — и рыбки уже не рыбки, а ленты узорчатые); и плавают над толпой подснежники, легкие, как светлячки.
Магистр раскланивается, пускает по кругу оловянную чашу. Глядь — а она медяками уже полна доверху.
— Теперь предсказание грядущего по ходу светил! — кричит фокусник, ссыпая монеты в кожаный мешок.
— По взаимному р-расположению планетных кр-ругов! — рокочет Батраччио, ворон зело ученый.
Пуще болезней, рождаемых тьмой.
Бойся старух криволицых.
В граде Берлине грядущей зимой
Дьявол сожрет дьяволицу.
Будут все грешники унесены
В Рейн наводненьем весенним,
Ведьмы и лешие поглощены
Жутким землетрясеньем.
Затаил дыхание народец, дивится на предсказателя, на ворона его говорящего. А Иоганн с Мартином ни живы ни мертвы стоят — чудо, чудо, чудо! Ссыпал денежки в мешок кожаный, огляделся окрест магистр Клаускус, вопрошает:
— Ну, судьбу нагадать кому? Старикам — про блаженство вечное, молодым — про тайны сердечные. Хочешь знать, что ждет впереди? Не робей, скорей подходи!
Первым, себя не помня, вызвался Иоганн Кеплер:
— Мне нагадайте, господин магистр. Мне судьбу и Мартину судьбу.
Сказал как по наитию и сам испугался сказанного.
А уж оттесняет, оттесняет их от повозки рыжий верзила Якоб, сторож с виноградников, сам небось норовит испытать судьбу. Но не тут-то было! Справедлив чудодей Клаускус, да и ворон зело ученый не мигая уставился на детину рыжего, осуждающе воззрился.
Подзывает фокусник к себе Иоганна, разглядывает на ладони линию судьбы. Невелика ладонь отрока, кленовому подобна листу.
— Тебе сколько годов, дитя? Когда улицезрел благодать земную, спрашиваю?
— В году тысяча пятьсот семьдесят первом от рождества Христова, — отвечает Иоганн. — Декабря двадцать седьмого дня.
— Под знаком Стр-р-рельца! — кричит ворон, кричит и трясет хвостом.
— Под знаком Стрельца нарожден ты, отрок, во власти особенной силы Марса. Известно из премудрости астрологической: Марсу подчинены войны, равно как и темницы, браки и ненависть. — Магистр оглаживает бороду ручищей красной, гортанно, нараспев, прорицает: — Те, кто находится под влиянием Марса, бывают людьми суровыми, жестокосердными, неумолимыми, коих нельзя убедить никакими доводами. Они обыкновенно много едят, могут переваривать большое количество мяса, сильны, крепки, властны, с налитыми кровью глазами, с жесткими волосами, нисколько не расположены к дружбе и любят всякие работы с огнем и раскаленным железом… Марс отмечает медиков, брадобреев, мясников, позолотчиков, поваров, булочников, людей всяких занятий, свершаемых при помощи огня, а особливо артиллеристов и военных. Нарожденному под Стрельцом, во власти Марса, быть тебе, отрок, полководцем великим!
Захохотал народ, загоготал, засвистал, заулюлюкал. Где видано, чтоб внук ведьмы, сожженной за колдовство, в великие вышел полководцы? Чтоб славным рыцарем стал недотепа, подтирающий пену пивную в трактире «Веселый ночлег», заморыш, в лохмотья обряженный, оспою переболевший, грязный, хилый, подслеповатый!
— О-хо-хо-хо-хо! — заливается хохотом рыжий верзила — сторож с виноградников.
— Ну уморил, хиромант! — покатываются со смеху швеи и лудильщики, ландскнехты[2] и гончары, крысоловы, трубочисты, хлебопеки. И не только простолюдинов одолевает веселье — потешается сам господин судья вкупе с семейством: с тощей, как розга, супругой и пятью дочерьми, благоухающими сильней, но не лучше, чем бальзам.
Ах, магистр, магистр Клаускус! Не поспеешь ты беса изгнать из прокаженного, обывателей зачаровать битвой пламени с камнем. В бело-голубом камзоле пробирается сквозь толпу стражник, древком алебарды расталкивает людишек, грамоту с печатью раскатывает:
— Ти-хо! Ти-хо! Повеление магистрата!
Замолкли все, затихли, угомонились. С властями достославного града Вейля шутки плохи.
— Повелением магистрата предписать прорицателю, дабы он покинул город и искал себе пропитание в другом месте!
— В др-р-ругом месте! — выше крестов церкви святого Бонифация взлетел крик ученого ворона.
— В равной мере повеление касается иноземной птицы, противу божеским законам изрекающей словеса человечьи!
— Изр-р-рекающей! Изр-р-рекающей!
— И взять с прорицателя и его богопротивной птицы клятву властям за сей приказ не мстить и никаких препятствий не учинять!
Немного спустя мерин в драной попоне выволочит фургон из крепостных ворот и затрусит по косогору к недалекой деревушке, к постоялому двору, к трактиру «Веселый ночлег». Верхом на мерине, сапожищи припечатав к оглоблям, проследует магистр Клаускус вместе с молчащим, нахохлившимся вороном.
Мимо старухи, волочимой тремя отцами-иезуитами в озеро: ежели ведьма — нипочем не вынесет святое испытание водой — тотчас всплывет со дна.
Мимо четы странствующих богомольцев с изображениями святого Маврикия на шляпах.
Мимо пахаря-горемыки, влекущего плуг по черному полю.
Отныне на долгие сроки запропастятся из града Вейля тишь, покой да благодать. Встревожатся горожане; караульные на стелах обеспокоенно станут вглядываться в полночные выси; и ужас вселится в душу дородного господина судьи. А ведь все из-за малости, пустяковины, из-за речи прорицателя дерзкой. Он и повелению магистрата невозмутимо вроде бы внимал, и поклялся заодно с иноземным вороном препятствий не чинить, да, видно, не стерпел самоуправства, надругательства над плотью и духом и такое заявил:
— Почтенные, достопамятные, благорасположенные обыватели! Любезные государи мои! С тех времен, как возле Земли витают Солнце и все прочие малые и великие светила, с тех самых изначальных времен не решался никто усомниться в доброжелательстве магов, пиромантов, астрологов… За что же велено оставить великий ваш град мне и собрату моему Батраччио? За какие смертные или разрешимые грехи, за прегрешения какие? Господа ваши сыты и одеты, они объедаются кровяной колбасой, форелью, шпигом вюртембергским, они запивают трапезу пфальцским терпким вином. Чем же я, магистр всех свободных искусств, либо мой старый ворон можем угрожать довольству и сытости сильных мира сего? Знайте же, что я покидаю Вейль, покидаю, хотя мог бы облагодетельствовать убогие будни сего града: я мог бы наколдовать неисчислимые количества войск, повозок и коней, открывать клады, скреплять или разрушать узы брака и любви и даже излечивать волшебными снадобьями все неизлечимые недуги, далеко зашедшую чахотку, сильную водянку и застарелые боли в пояснице. Но меня изгоняют, и, опечаленный, я удаляюсь. В память о моем могуществе я с грядущей ночи оставляю звезду волосатую в здешних небесах. Да будет укором оная комета всем моим гонителям!
И магистр всех свободных искусств холодно воззрился в обиталище неба, где вослед уходящему солнцу летели первые робкие звезды. А ворон, зело ученый Батраччио, проскрипел:
— Пр-р-рощайте и не забудьте о р-рукоплесканиях![3]
Веселый ночлег
Когда на утомившихся людей Нисходит сон, сей дар небес священный.
Ночь, как несчетная рать, обложила поросшие буком холмы. Ночь укрыла весенним туманом луга, речные излучины, подпустила черноты аспидной в глубокие омуты, походные неисчислимые костры зажгла средь небесных полей. Угасла, заснула заря. Спит беспробудно великий город Вейль со всеми своими девяносто четырьмя домами, пятью церквами, шестью сторожевыми башнями и глубоким рвом. Тяжкие ворота крепостные замкнуты накрепко; мост на цепях подъят; конный ты иль пеший, князь ли, простолюдин ли — все одно: дожидайся рассвета. Только неоткуда взяться конному, пешему — боязно ночью. Лютый зверь рыщет в лесах окрестных, и лихие люди — разбойники («Стой: живот или кошель!») шалят-пошаливают, и птицы неведомые в чащобах кричат грозно.
Утихомирилась, в оцепенение погрузилась Священная Римская империя. И деревушка Леонберг забылась сном. Даже двух аистов дремота сморила в гнезде на крыше трактира «Веселый ночлег».
Только не спит по ночам «Веселый ночлег».
…В трактире два пьяных рейтара бражничали, играли в кости. Бороды и усы у бравых вояк лоснились от пива. Кубок черной кожи взлетал над грязными пурпурно-белыми измятыми камзолами, переворачивался в воздухе — хрясть! — обрушивался на барабан. «Бум! Бум! Бум!» — отзывался барабан. И всякий раз от этого надсадного «бум!» трактир вздрагивал. Вздрагивала масляная лампа под потолком, вздрагивали подвыпившие поселяне и мастеровые, вздрагивал дремлющий в углу старый монах, крестился усердно.
— Хозяйка! Присовокупь полдюжины… нет, дюжину пива! И холодной телятины! — прорычал обозленный проигрышем рейтар. — Да укажи щенку своему: пусть пену с кружек сдует!
Метнулась к бочке Катерина Гульденман, владелица трактира, нацедила кружку доверху, мясо нарезала. Сына растормошила, Иоганна, сует ему блюдо: бери, бери, мол, неси поскорей, куражатся рейтары, не ровен час, зашибут. А Иоганн не опамятовался еще от забытья, бредет с блюдом тяжеленным, шатается, в глазах — цветы летающие из недосмотренного сна.
Тут ему рейтар смеха ради ножку и подставил.
Оступился Иоганн Кеплер, зацепился за рейтаров сапог, на грязный пол грохнулся вместе с блюдом. Брызги разлетелись по всему трактиру.
— Спишь, ведьмово отродье! — взбеленился рейтар. — Гляди-кась, весь камзол объедками заляпал. Ужо покажу тебе, выродок! — И мечом в ножнах замахнулся.
— Герр офицер! Господин офицер! Помилосердствуйте! — взмолилась Катерина. Взмолилась, на колени пала пред рейтаром пьяным. — Сама, сама проучу недотепу, розгами высеку, три дня в квасе вымачивать буду розги-то. Простофиля он у меня, весь в отца. Тот неведомо где десять годов бродяжничал, то в датских землях, то в испанских, приключений на свою голову искал. А недавно заявился, свалился как снег на голову, да и сунул голову в петлю. Потому как допился, забулдыга, до белой горячки. Травами отпоила ирода, лежит теперь на сеновале, белый как смерть. Помилосердствуйте, герр офицер!
Рейтар не унимается, важничает, подмигивает дружку своему.
— Так уж и быть, умолила. Прощу негодяя, коли дюжину пива — безвозмездно! — притащит и пятна вылижет на камзоле.
— А мне с-сапоги! Яз-зыком! — пожелал другой рейтар.
— Вылижет, вылижет, не беспокойтесь. Ни пятнышка не останется, ни пылиночки, господин офицер! — Катерина начала собирать осколки разбитой посуды.
И тогда на весь трактир раздался дерзкий чей-то голос, а чей — неведомо:
— Сей боров никакой не господин офицер. Солдатишка заурядный.
Рейтар, опустившийся было на лавку, вскочил. Точно рыбина, коварством волны выплеснутая на берег, судорожно хватал он воздух ртом, недоумевая, откуда прилетели немыслимые, несуразные, самонадеянные слова.
— Кто сказал «боров»? Я — боров?!
— Боров. Истинно так. Не будь я магистр всех свободных искусств Лаврентий Клаускус.
Весь трактир обернулся туда, куда таращился обескураженный рейтар. В самом дальнем углу, возле окна, где световое действие лампы почти не обозначалось, невозмутимо сидел бродячий факир. Восседал за столиком чудодей, предрекший волосатую звезду! Хлебными крошками кормил он ворона Батраччио.
— Сейчас ты у меня запляшешь, как петух на углях, жалкий магистришка, — спокойно произнес рейтар.
Кровь застыла в жилах от этого спокойствия у поселян и мастеровых. Даже у старого монаха похолодело сердце, а уж он-то чего не повидал на своем печальном веку.
Магистр отвечал:
— Сейчас я превращу тебя в пятнистую жабу. А твоего собутыльника — в змия. В крылатого змия. Брюхо у него будет пурпурно-белое, как твой камзол, крылья и спина черные, как твое прошлое, а хвост закручен, как твои усы.
— Мои усы! — вскричал покрасневший враз рейтар и мгновенно сверкнул выхваченным из ножен мечом.
Мгновенный высверк этот весомей всех иных аргументов свидетельствовал, что попал, не в бровь, а в глаз угодил рейтару дерзкий магистр. И действительно, скорее обратиться в жабу пятнистую согласился бы бывалый рубака, нежели видеть закрученный наподобие собственных роскошных усов чей-то хвост.
— Мои усы! — повторил уязвленный воин и, с мечом наизготовку, шагнул, как гладиатор, навстречу судьбе. Шагнул, рассуждая приблизительно таким манером. Дабы обратить человека в крылатого змия или хотя бы в свинью, надобно измыслить дьявольское заклинание и какие-то знаки непотребные произвести. Стало быть, на заклинание и на знаки уйдет время, никак не меньше минуты, тогда как обрубить негодяю нос и уши — один миг!
— Ни шагу дальше! Ни с места! Мой пистолет р-разглядывает твое бр-рюхо!
…По прошествии полувека Иоганн Кеплер снова припомнит ужасающие подробности этого происшествия, когда невозмутимый магистр левою рукой кормил хлебными крошками сидящего у него на плече ворона, правою же целился из пистолета прямо пред собой.
Рейтар, заслышав речь Батраччио, отшатнулся. Меч швырнул в ножны. Перекрестился. Неужто разумом наделена пернатая пакостная тварь? Святая дева, он менее изумился бы, пустись стол плясать вприсядку или прорасти дубовые скамьи подснежниками.
— Немедля уплати за все, что ты вылакал и сожр-рал! И за кр-ружки р-разбитые! — каркал ворон. — Удались, удались от «Веселого ночлега!» На два дня пути! Ни в коем р-разе не возвр-ращайся! Ко всем чер-ртям! Иначе я поведаю о твоих мер-рзостных пр-роделках моему лучшему др-ругу, гер-рцогу Вюр-ртембер-ргскому!
«Небось о ростовщике пронюхал, вурдалак ворон», — лихорадочно соображал рейтар, косясь на говорящую птицу, и протрезвел. Да и было от чего протрезветь. Не далее как неделю назад зарезал, за тридцать рейнских гульденов порешил он ростовщика крючконосого, не пощадил старикашку с золотым колечком в правом ухе, не внял ветхозаветным мольбам.
— О каких таких мерзостных поведаешь проделках? — для верности усомнился рейтар и пот на лбу отер рукавом засаленным камзола.
— В тюр-рьме узнаешь, когда пр-ровор-ронишь импер-ратор-рскую почту!
Вскорости конский бешеный топот за окнами трактира возвестил, что рейтары ускакали. Нет, вовсе не упоминание о герцоге Вюртембергском смутило отважных воинов. Смутило другое: откуда вещунья птица доподлинно проведала о почтовом фельдъегере, коего им предписано было встретить именно в двух днях пути от града Вейля и препроводить к его высочеству?
В непроницаемой мгле скакали посрамленные ратоборцы. Ветер тонко свистел, напарываясь на острия копий. В низинах туман клубился, как привидения. Весна, словно струны благозвучных арф, перстами перебирала ветви орешника, и они отзывались нежнейшим звоном. Как флейта пел ручей. Флейте вторили литавры капели. Впрочем, рейтарам не было никакого дела до всех этих арф, гобоев, лютен, флейт, литавров, исторгавших сладостные звуки пробудившейся природы. Каждый на чем свет стоит поносил магистра Клаускуса. Сей оборотень вступил — уже не оставалось никаких сомнений! — в преступный, колдовский, противоестественный сговор с вороном. Помимо того, каждый дал себе зарок, поклявшись, при случае, тайно отомстить обидчику.
Когда рейтары сгинули из трактира, когда конский топот пронесся мимо окон к Лысой горе и во тьме растворился, Катерина Гульденман сошла по деревянной лесенке в погреб. Она долго возилась там, звякала ключами, что-то бормотала. Наконец вылезла из погреба и поставила на стол пред магистром глиняный кувшин.
— Пейте на здоровье. Сие вино из Рейхенау. Ему тридцать три года. Той осенью как раз сожгли тетку мою за колдовство. Вам тоже не миновать костра либо петли. И ворону вашему несдобровать.
Магистр всех свободных искусств пригубил вино, языком провел по усам, облизнулся да и влил в себя весь кувшин, опорожнил до дна.
— Зело отменно. Поднеси, господи, посудину зелья сего сладчайшего пред петлей аль костром.
— Небоязненный вы, видать, человек, — сказала хозяйка трактира. — Мой сын Иоганн трижды на дню будет приносить вам сей кувшин.
— Фокусникам возбраняется чрезмерное распитие: ремесло уйдет. Руки дрожать начнут, исказится линия глазомера. Достаточно и одного кувшина. Вечером, на заходе солнца, — ответил магистр и сызнова языком провел по усам.
— А спаленку наилучшую выделю вашей милости, самую солнечную, — посулила Катерина.
— Расплачиваться за вино королевское, за опочивальню царскую — чем? Монетою высоковесной, высокозвонкой? А где она? — посетовал Лаврентий Клаускус и похлопал себя по карманам. — Я нищ и наг, как все истинно великие люди. А ворон мой вроде и не наг, но тоже в бедности, в нищете пребывает.
Батраччио ловко поймал на лету мошку, проглотил ее, прокаркал:
— Лисицы имеют нор-ры, и птицы небесные гнезда, только сын человеческий не имеет, где пр-реклонить голову.
Катерина вздохнула.
— Платы никакой не потребую. Хотя б недельку поживите, а? Не сегодня-завтра вернутся рейтары-кровопийцы, спалят «Веселый ночлег» дотла. А куда денешься? На сеновале супруг-висельник, в доме четверо ребят, мал мала меньше, Иоганн у меня самый старший.
— Не вернутся рейтары. На пушечный выстрел не посмеют приблизиться. Это они в бою хваты, ежели все скопом прут, — отвечал магистр всех свободных искусств.
«Многострадальная жизнь моя…»
Долговременные путешествия, а особливо морем чинимые, часто бывали причиною многих приключений, кои нередко выходят из пределов вероятного и как бы нарочно разными чудными подробностями украшены для того, чтобы тем читателя привесть в некоторое удивление.
По прошествии полувека, за неделю до смерти, Иоганн Каплер, припоминая роковой свой земной путь, подумает: «Смог бы ты стать астрономом, постигнуть основы мировой гармонии, взаимодействия небесных тел, если бы в грязном, заплеванном трактире не задержался однажды на несколько дней бродячий фокусник?» И сам себе ответит: «Ты стал бы кем угодно. Оловянщиком, как твой брат Христофор. Бродягой, как твой спившийся отец. Священником, как супруг твоей сестры Маргариты. Кем угодно стал бы ты, но не астрономом. Ибо в детстве картина звездного неба не увлекала тебя нисколько. Когда мать повела тебя как-то на Лысую гору и указала в небе комету, предвещавшую голод, чуму, наводнение, два набега турецких и гибель половины Земли, ты даже не содрогнулся от благоговейного ужаса; ты думал тогда об ином: как бы не упустить зажатого в кулаке серебристого жука».
…Магистр Клаускус встал ото сна поздно, когда солнце, оттолкнувшись от Лысой горы, зависло над рекой. Он долго плескался у лохани в своей каморке, тянул на разные голоса песнопения, веселые, чужестранные, о каких в Леонберге и слыхом не слыхивали, иногда переговаривался с вороном Батраччио. Вплоть до самого обеда он никуда не выходил.
Зато отобедав, фокусник, прошествовал на лужайку возле трактира.
Здесь он потянулся, пофехтовал невидимой шпагой с воображаемым противоборцем, кликнул Иоганна.
— Я здесь, ваша милость! — отозвался тот. — Я за амбаром. Самострел стругаю да ящерку ловлю.
— Приблизься, отрок!
Кеплер показался из-за амбара. Как водоросль зеленая на волне, трепетала в его руке ящерица.
Лаврентий Клаускус сказал, помрачнев:
— Запамятовал, какой тебе удел предречен? Великого полководца удел. А не великого инквизитора, мучителя невинных тварей. Отпусти с миром!
Иоганн нагнулся, ящерица растаяла в траве.
— Задай овса мерину Буцефалу, да обращайся с ним поласковей, голубых кровей скакун. Пшена подсыпь Бартоломео, фазану благородному, в клетке томится, в фургоне. И догоняй меня. Вон там, на горе, возле дуба. Сдается мне, сия гора подозрительно смахивает на неясыть[4].
…Магистра Клаускуса он настиг почти на самой вершине Лысой горы. Тот стоял возле деревца, нюхал только что распустившиеся листы, бормотал: «Непостижимо… каждую весну… тыщи листьев… невесть откуда, из ничего… Вот ведь фокус!»
— Ваша милость! Я задал корму скакуну Буцефалу и благородному фазану Бартоломео, — тихо заговорил Иоганн.
— Вот ведь фокус… — еще тише отозвался Клаускус.
И вплоть до сумерек, до розового свечения предвечерья, до той поры, когда внизу, в долине, пахари и виноградари, крестясь на заходящее солнце, потянулись в свои убогие селенья, объяснял магистр будущему полководцу тайную жизнь природы. Все было ему ведомо, ничто не ускользало от пристального взора — лёт птицы в небесах, красного и черного зверя бег хитроумный на земле, потаенный путь рыбины в глубинах. Он наставлял, как определять время по ходу Солнца; как, заблудившись, отыскивать дорогу в лесу; как различать травы целебные; как обнаруживать родники; как предсказывать ветер, радугу, снег, землетрясение. Сложна, тяжка была повесть природы, и многое из премудрости магистровой не смог постигнуть Иоганн. Но главное уяснил твердо сын трактирщицы и бродяги: Лаврентий Клаускус — самый ученый человек во всей Священной Римской империи, а может быть, и за ее пределами. Невероятно, но фокусник одолел все вопросы, кои задал ему Иоганн Кеплер. И вот еще что диковинно: магистр отвечал скоро, не задумываясь, как бы мимоходом, не теребя по полчаса бороду, глаз не закатывая, на козни сатаны не ссылаясь. Наконец-таки Иоганн узнал доподлинно, кто кого боится: мыши лягушек или лягушки мышей. Есть ли у ветра глаза и уши? Почему не поют рыбы, а собаки не летают? Как сглазить монаха? Из чего сплести сеть, дабы поймать облако? Бывают ли деревья-людоеды? Можно ли долететь до Луны, если привязать к рукам крылья орла? Зачем ведьме, пред тем как ее сжечь, надевают мешок на голову? Сколько кувшинов вина может выпить священник за один присест? Где живут цыгане зимой? Выращивают ли на камнях капусту? Отчего по весне вослед за лебедями не летят к морю студеному шестикрылые серафимы? Можно ли приручить молнию? Все ли змеи погибнут в день страшного суда или одни ядовитые?
Играючи, без запинок покончил с загадками фокусник многопремудрый, потом сказал:
— Увы, всех чудес на свете не перечтешь. Ты еще вопроси. Про карликов, про упырей, про удавов пернатых…
— Благодарствую, ваша милость. Иного не придумал покуда, — уныло отозвался Иоганн.
— Смышлен ты, сметлив, новоявленный полководец. Уже о деревах-людоедах проведал, уже страшный суд объял разумом. Только запомни: есть нечто, по сравнению с чем и страшный суд покажется тебе забавой.
— Турецкий набег? Мор холерный? Покойники, восстающие из могил? — содрогнулся отрок.
— Многострадальная жизнь моя.
…За рекой, за далекими скалами скрылась колесница красная солнца. Спускались стада с холмов, колокольцами вызванивали. Зелеными венками украсили пастухи коровьи рога, и отселе, с вершины Лысой горы, животные представлялись волшебными существами, плывущими по морю. Пропела труба в замке на соседней горе, над каменными зубьями башен взвились вымпелы и флаги: должно быть, прибыли гости. А Иоганн Кеплер, зачарованный рассказом о жизни фокусника, все сидел на замшелом пне у разбитого молнией дуба, сидел и слова не мог вымолвить.
Рассказ о многострадальной жизни магистра всех свободных искусств Лаврентия Клаускуса
Он, магистр Клаускус, много лет назад, будучи еще младенцем, попал в плен к туркам, заклятым язычникам. Потом его выменял за обезьяну и двух пантер купец Исмаил. Отрок стал погонщиком верблюдов. Вместе с торговым караваном он странствовал по всей Азии, бывал на невольничьих рынках Багдада и Александрии, дрался со львами средь барханов пустыни Гоби, созерцал миражи. В таинственном Непале он встречал факиров о двух головах и лазоревых куриц размером больше слона.
В Индии, в ядовитых джунглях, на них напали кларги — одноглазые разбойники-великаны, засадили весь караван в мешок, сплетенный из стволов неведомого древа, гибкого, как хвост ящерицы, и уволокли в горы, в свои неприступные крепости. А крепости оные сложены из базальтовых глыб: выше церкви святого Бонифация каждая глыбища, толще рва крепостного. На крышах великаньих жилищ ночуют караваны облаков, флотилии ветров, стаи перелетных птиц.
Он, магистр Клаускус, выбрался однажды через дымовую трубу на крышу и лицезрел окрест себя весь подлунный мир, все земли его и воды, все огнедышащие горы, водопады, озера, радуги, все корабли под разноцветными флагами. Он созерцал пещеры и водопады; пустыни, подобные заливам, и заливы, похожие на июльские облака; плачущего зверя чогграма среди голубых кедров; дворцы и убогие хижины, соборы и тюрьмы и даже наблюдал пуп Земли, водруженный над страной эфиопов. Отсюда, с крыши кларгов, его сорвал чудовищный смерч и понес в своих объятьях. Три дня и три ночи летел смерч, покуда, обессиленный, не рухнул на палубу корабля, украшенного на носу фигурой позолоченной девы морской с восемью руками и тремя хвостами.
Он, магистр Клаускус, сумел, однако, на лету вцепиться в парус и посему остался жив, хотя парусина и разлетелась в клочья.
Да, он остался жив, но зато на всю жизнь проклял день и час, когда обессиленный смерч рухнул на палубу одномачтового корабля, который оказался невольничьей галерой, где к каждому веслу было приковано по два белых каторжника и по два чернокожих раба-гребца с клеймом на лбу и пучком волос на затылке. Его приняли за беглого раба, чернотелого арапчонка (поскольку он дочерна вымазался сажей, выбираясь через дымовую трубу на крышу обиталища кларгов), и тут же приковали к веслу. И, как каждому каторжнику, который попадал на галеру, ему выдали плащ из толстого сукна и кафтан из красной пряжи, подбитый белым полотном, две рубахи, две пары нижнего белья, пару чулок и красный шерстяной колпак. Так начались его мытарства по морям и океанам, его непостижимые приключения, исполненные ужасов и восторгов. Он видел морского змия, длинного, как река, и страшного, как лемур — чудище замогильное. Он участвовал в битве русалок с морскими коровами. А в Саргассовом море за галерой семь недель гнался «Летучий голландец»[5], и мертвый его капитан днем и ночью созерцал пред собой вечный простор небытия.
Он, магистр Клаускус, девяносто девять лет странствовал на галере, противоборствуя штормам, ливням, палящему солнцу, надсмотрщику, вооруженному бичом из бычьих сухожилий. В конце концов он добрался до самого края Земли, до того места, где хрустальный свод небес, к коему прикреплены алмазными гвоздями звезды, смыкается со стихией воды и кровавого потустороннего огня. К этому времени он, благодаря беспримерной своей храбрости, стал уже волонтером, свободным гребцом. И потому ни штурман — жестокий одноглазый мавр, ни капитан-пьяница и убийца не воспрепятствовали, когда он заарканил плывущую по хрустальному своду комету и приручил ее, строптивицу, вскармливая летучими рыбами, черепашками и червячками-древоточцами. Завернутую в бычью шкурку, он повсюду возил ее за собой и вчера, изгнанный магистром, выпустил комету в небо — почитателям провидческого дара фокусника на удивление, обидчикам и гонителям на ужас…
Ни словечком не обмолвился Иоганн, зачарованный рассказом фокусника. Сидел на замшелом пне на вершине Лысой горы, глядел вниз, в долину, но ни коров с зелеными венками на рогах, ни канувшую в реку колесницу солнечную, ни флагов, осенивших грозные башни, — ничего не замечал. Наконец мотнул головой, стряхнул оцепененье, заговорил:
— А дальше, дальше-то что было?
— Батраччио повстречал. В Гиркании, в княжестве кавказском. Из пасти единороговой[6] вырвал ворона, из когтей, загнутых наподобие рыболовных крючьев. Раны залечил бедолаге, выучил грамоте: чтению, речи, письму. После Буцефалу дал приют, норовистый скакун. А Бартоломео выменял у императора китайского, недешево он мне обошелся. Дюжину банок мази, дарующей бессмертие, отдать пришлось за фазана. Но зато царь-птица! Убей меня Дракон Водяной Обимура, ежели я солгал хоть слово.
— Господин магистр, а что же простирается за хрустальным сводом, к коему звезды прикреплены алмазными гвоздями? — полюбопытствовал Иоганн.
— Гм-м… Известно что простирается. Потусторонний кровавый огонь, — отвечал, подняв разбойничью бровь, магистр. — Сквозь него механизмы проступают, приводящие свод небесный в движение.
— Чудеса! Стало быть, огонь тлеет за сводом хрустальным?
— Так и полыхает! — воскликнул магистр.
— Отчего ж небеса голубые?
Фокусник достал серебряную табакерку, насыпал табаку на огромную ладонь, шумно втянул в ноздрю, чихнул троекратно.
— В самом деле нелепица: огонь кровавый — небеса голубые. Откуда ж голубизне взяться?.. — рассуждал Лаврентий Клаускус и глубоко задумался.
Задумался самый ученый человек во всей Священной Римской империи, а может быть, и за ее пределами! Конечно, тому уж двести лет прошло, как он комету заарканил, и память пооскудела, но ведь помнит, явственно представляет: кровавей чем пасть единорога был огонь.
— Я так полагаю, — медленно выговорил магистр. — Огонь потусторонний лишь вблизи красноватый, а ежели отплывешь на три-четыре дня пути — уж и цвет не тот. Стекла в соборе святого Бонифация наблюдал? Закат их высветит, издалека смотришь — пурпуром горят. А приблизишься — то ли зеленоватые, то ли голубоватые… Тем же манером и свод хрустальный играет коварно цветом. Ночью же огонь гаснет вовсе. Уразумел? То-то. А теперь в обратный путь. Давно уж свечерело.
Катерина Гульденман встретила сына бранью и угрозами: корову из стада никто не встретил; собака соседская удавила курицу; сестрица его, Маргарита, вывалилась из люльки и едва не заползла в хлев, а он, окаянный, запропастился с самого обеда. Сколько ни звала, ни кричала, не отозвался, бродяга, где его только черти носят, весь в висельника отца.
— Ты черта не поминай, женщина! — вскипел Лаврентий Клаускус. — Не поминай, не то напущу в трактир чертову дюжину здоровенных оборотней! Всю ночь будут ухать над твоей постелью!
Увещевание подействовало. Катерина осеклась на полуслове, перестала браниться. Сына отправила мыть посуду, принесла ужин господину магистру: карпа жареного да вина кувшин. Проворчала:
— Видела я перевидела разных колдунов, сама при случае подколдовываю, но вы, господин магистр, истинный дьявол: и след простыл рейтаров.
— А-а, рейтары, — протянул презрительно Лаврентий Клаускус, к кувшину потянулся. — Не о рейтарах помышляй, женщина, о сыне своем Иоганне. Он хоть и хил, неказист с виду, а смекалист, пытлив не по годам. Умница твой сын, на лету схватывает премудрость. Далеко шагнет, в школу ежели определить.
Хозяйка трактира присела на краешек скамьи, вздохнула:
— С шести лет определили в школу, да толку никакого. То хворал трясением членов три зимы подряд, то язвы на руках явились, нарывы чесоточные. Думала, преставится. То за учение платить было нечем, погорели, обнищали вконец. А прошлой зимой господин учитель сами от него отказались: заклевал господина учителя, изувер, вопросами извел немыслимыми. Про деревья-людоеды выпытывал, про цыган, про серафимов шестикрылых. Тараторит, чего на ум ни взбредет. Сколько розгами ни секли упрямца, несет свою околесицу.
Улыбнулся фокусник, но сказал вполне серьезно: — Завтра намереваюсь прошение сочинить, герцогу Вюртембергскому, покровителю моему и заступнику. Я ему когда-то супругу избавил от хворобы неизлечимой… Испрошу соизволения поместить твоего сына в училище. Он, хотя и простого звания, однако достоин ученой благодати.
Зело ученая птица
Если бы небесные светила не сияли постоянно над нашими головами, а могли бы быть видимы с одного какого-нибудь места на земле, то люди целыми толпами непрестанно ходили бы туда, чтобы созерцать чудеса неба и любоваться ими.
За стеной, в трактире, крестьяне громогласно поминали усопшего третьего дня кузнеца и запивали поминанье хмельным питием, и седой старик скрипач до рассвета подыгрывал печальной мелодии, с незапамятных времен обитающей в его сердце.
Магистр Клаускус сидел в своей комнате у растворенного настежь окна. Чадила свеча. Отсветы пламени обозначивали во тьме ветхую книгу с медными застежками.
Из-за плеча фокусника Иоганн разглядывал иссохшие листы пергамента, необычайными испещренные письменами. До сей ночи он и не подозревал, что многозвездная пустыня неба исполнена стольких тайн и чудес! Оказывается, светила не просто мерцают в черных глубинах, равнодушные ко всему земному, они предопределяют судьбу. Все, что находится на земной поверхности, что растет, живет и существует на ней: поля, сады, леса, цветы, травы, деревья, плоды, листья, злаки, воды, источники, потоки, озера, вместе с великим морем, также людьми, скотом и прочими предметами, — все это подвержено влиянию небесных светил, напоено и переполнено, под их живительными лучами зреет, развивается и совершенствуется. Так говорил Лаврентий Клаускус, перекладывая иссохшие листы пергамента. Да, планеты и знаки зодиака[7] верховодят надо всем живым и мертвым, над войнами, рожденьями, землетрясениями, свадьбами, грозами, любовью и ненавистью — надо всем.
— Помнишь ли речи мои на площади возле святого Бонифация? — вопрошал отрока фокусник. — Помнишь, что подчинено Марсу? Браки и ненависть, темницы и войны. Вот он, Марс, гляди-кась. — И, навалившись на подоконник, показывал в небе красноватую точку размером с божью коровку. — Теперь вникай, как в книгах астрономических Марс изображен. — И выискивал на пергаменте закорючку, подобие высохшей ветви. — Сие Меркурий. Управляет болезнями, желаниями, долгами, торговлею и боязнью… Юпитер — честью, побуждениями, богатством, опрятностью.
— А Луна? — любопытствует Иоганн. Отвечает ему чародей:
— Ранами, снами и грабежами заведует Луна. Щурится отрок на Луну, сызнова вопрошает:
— Ваша милость, как же влияют небесные светила на мертвое и живое, коли они столь малы, не более божьей коровки, а Земля беспредельна?
— Достохвальна пытливость твоя, милый отрок, — говорит магистр, — но и самая малая звезда на небе, что нам снизу едва ли покажется с большую восковую свечку, на самом деле больше, чем целое княжество. Небо в ширину и длину больше, чем двенадцать наших Земель, и хотя Земли на небе не видать, однако многие звезды поболее, чем сия страна. Одна величиной с город, а там другая окружностью со Священную Римскую империю; эта протяжением с Турцию, а планеты — каждая из них такой величины, как вся Земля.
Внимает Иоганн поучениям замысловатым. Нелегко единым махом астрологические таинства уразуметь, уяснить, как по расположению светил в день чьего-либо рождения составить гороскоп[8], судьбину предопределить навеки.
Над амбаром, над купами ночных дерев зависла звезда волосатая. Страшна кометища, хвостата, того и гляди низвергнет пламень на град Вейль, на обидчиков магистровых.
— Герр магистр, не боязно волосатую звезду в шкуре возить бычьей? — выпытывает Кеплер. — Зазевался, а она — вжик! — и полыхнет. А хвостище-то, хвостище страшенный какой!
— Да смирная она, ручная, — успокаивает отрока фокусник. — Нешто и впрямь страшенна? Вот полвека назад явилась комета — истинно чудовище небесное. Послушай-ка, что о ней писали в ту пору. — Магистр придвинул свечу, зачитал по книге:
«Звезда волосатая сия была столь ужасна и страшна, она порождала в народе столь великое смятение, что некоторые умирали от одного лишь страха, а другие сильно заболевали. Она представляла собой светило громадной длины и кровавого цвета; в вершине ее видна была сжатая рука, держащая длинный меч, как бы готовый разить. При конце ее клинка видны были три звезды. По обе стороны хвоста сей кометы виднелось много топоров, ножей, мечей, обагренных кровью, а посреди них видны были перекошенные человеческие лица со всклокоченными бородами и дыбом стоящими волосами».
— Истинно чудовище небесное, — соглашается Иоганн, разглядывая комету над амбаром, над купами ночных дерев. — Ваша милость, ежели вы звездами повелеваете, письмена читаете в небесах, ежели предсказываете богатства — отчего сами нищи и наги?
— Оттого залатан мой кафтан, что лишь бедному дано прозревать грядущее. Лишь у бедняка глаза не затуманены завистью, алчностью, злобой, — говорит Клаускус. — Слышишь, скрипка поет в трактире. Люди бедняка кузнеца поминают добрым словом. А протянет ноги судья, окочурится лиходей, на дыбу и костер посылавший, — и проклянут лиходея, а могилу заплюют.
Чадит свеча. Филин гукает у реки, распугивает тьму. Серебрится свод небес, к коему звезды приколочены гвоздями алмазными.
…Фокусник съехал из «Веселого ночлега» неделю спустя. Прошение к герцогу Вюртембергскому, как было обещано, он сочинил; повелел строго-настрого по осени везти прошение в канцелярию его высочества, уповая на милость его и помощь.
Провожали магистра Иоганн Кеплер да друг его неразлучный Мартин Шпатц, вечор прибыл водой он с лесоповала, навещал дровосека-отца.
У околицы, там, где дорога ныряла в дебри лесные, магистр остановил ведомого под уздцы Буцефала.
— Прощайте, милые отроки, — заговорил магистр опечаленно. — Авось еще свидимся когда-либо. Путь мой к морю студеному, с попутным ветром, вослед за весной. А оттуда — в Московию, во владения российские. Прощевай, Иоганн Кеплер, выучивайся на полководца.
— Я, ваша милость, подамся в астрологи, гороскопы составлять, судьбу предсказывать… — отвечал, едва не плача, Иоганн.
Усмехнулся фокусник, морщины разгладились на лбу.
— Один искусник некогда предсказал всемирный потоп. Люди легковерные заблаговременно запаслись лодками. А Ориоль, лекарь тулузский, подобие Ноева ковчега соорудил. Но и доселе не извергнулся потоп на грешную Землю. Потому запомни: не столько знание небес потребно астрологу, сколько смекалка… Прощайте, милые отроки, — повторил магистр, сгреб друзей в охапку и поднял высоко над собой. — Кланяются вам низко скакун Буцефал, фазан Бартоломео да ворон Батраччио.
— Дозвольте проститься с Батраччио, ваша милость, — попросил Иоганн.
— А мне с Буцефалом, — молвил Мартин: страсть как любил он лошадей.
— Прощайся, — согласился фокусник и посадил Шпатца верхом на мерина.
Иоганн обежал фургон, приподнял полог, тихо проговорил в сторону клети с вороном:
— Батраччио… Господин Батраччио, прощайте… Молчание. Неужто заснул ворон?
Подошел фокусник, руку положил Иоганну на плечо, произнес громким шепотом:
— Эх, полководец легковерный. Не счесть чудес на свете, да не бывает говорящих воронов. — Колдун подмигнул Иоганну, прокричал гортанно, точь-в-точь ворон:
— Пр-рощай, Иоганн Кеплер-р! Не поминай лихом вор-рона Батр-раччио!
Ну и диво-дивное: рта не раскрывая, губами не шевеля, каркал Лаврентий Клаускус ученой птицей! Вскочил на козлы, вожжи вкруг ручищи обмотал.
— Слазь с Буцефала, зашибет! — гаркнул он Мартину и вот укатил, растаял в чащобе.
— Чудеса! — сказал Мартин. А Иоганн заплакал.
Трое богомольцев странствующих, в лохмотья облаченных, вышли из лесу. Двух отроков заметили на поляне. Белесый и толстый отрок улыбался растерянно, чернявый и тонкий плакал навзрыд. Из дальних краев возвращались богомольцы, из обителей святых. Бесценные реликвии несли в котомках: набальзамированный палец святого Антония, клок волос святой Софии, ладанку с прахом святого Фридриха, клок бороды святого Эгидия, кишки святого Бонифация. Услыхали странники: песня вознеслась позади.
И долго над сводом зеленым земли, под голубым сводом небес витала старинная песня крестоносцев, распеваемая магистром всех свободных искусств:
Уже на Рейн вступает осень,
А мы ушли на край земли,
И наши кости на погосте
Пески пустыни занесли.
Развенчание ереси
Если бы кто-нибудь не знал, что вода течет, не видел берегов и был на корабле посреди вод, как мог бы он понять, что корабль движется? На этом же основании каждому, находится ли он на Земле, на Солнце или какой-нибудь другой звезде, всегда будет казаться, что он стоит в неподвижном центре, между тем как все остальные вещи вокруг него движутся.
Фамулус[9] господина проректора весьма худосочен был и прыщав неимоверно. На верхней его губе курчавились жидкие усы, нежные, как пух одуванчика.
— Задержитесь, господа бакалавры! — сказал фамулус. — Герр проректор изволили распорядиться. — И перевернул большую грифельную доску, где значилось:
«Октября двадцать четвертого дня в актовой зале предстоит развенчание ереси бакалавра Ризенбаха.
Всем бакалаврам надлежит явиться на развенчание к одному часу пополудни.
Дано в Академии нашей в Тюбингене.
Год 1588.
Когда смиренная академическая братия разбрелась кто куда, к фамулусу приблизился нескладный бакалавришка из первокурсников, осведомился:
— Герр фамулус, ересь какого рода предстоит развенчать?
Спросил негромко, но дерзко и на столь превосходной латыни, что ошарашенный выпускник забыл, забыл про величие, налагаемое должностью фамулуса, и пробормотал, как школяр:
— Э-э… третьего дня, на выпускном экзамене, недостойный Ризенбах осмелился утверждать, будто не Земля, а Солнце пребывает в центре Вселенной. Мало того, он вступил в спор с высокоученым Мэстлином, обвиняя профессора в слепом преклонении пред авторитетом Птоломея[10].
— Фамулус опомнился и закончил снисходительно: — Через годик-другой и вы, проштудировав «Альмагест», узнаете о Птоломеевой системе мироздания, герр…
— Иоганн Кеплер. Факультет философии. Благодарю вас, я проштудировал весь «Альмагест». Занятная книжица.
«Ну и времена пошли, — подумал фамулус, — начинашки читают «Альмагест» и шпарят по-латыни, точно профессора мертвых языков. И все же следует приструнить сего птенца!»
— Но ежели бакалавр Ризенбах усомнился в Клавдии Птоломее… — заговорил Кеплер, однако фамулус перебил его:
— Усомнился — и получит по заслугам! Грех проповедовать во всеуслышание бредни еретические! А ежели еще кто усомнится… — Фамулус свысока оглядел бакалавра, давая понять, что предпочтительней ни в чем не усомняться для собственного блага и спокойствия.
— Герр фамулус, а что ежели заодно с Ризенбахом осудить ересь Аристарха?.. — лукаво предложил Иоганн.
— Это что еще за Аристарх? Подозрительное имя. Протестант? Католик? Иудей? — возмутился фамулус.
— Философ древний. Тот самый, что утверждал: «Земля не обладает неподвижностью и не занимает средины круговращения. Она сама обращается около светила. Землю нельзя считать ни первою, ни самой важной частью вселенной». Кто, по-вашему, прав: Аристарх или Птоломей?
Опасный вопрос! Будто на дыбу вздернули фамулуса, точно щипцами раскаленными коснулись спины. «Сей человек, возможно, шпион, подосланный пронюхать об устоях его, фамулуса, мировоззрения, о нутре духовном. Но кто подослал? Донес кто? О господи, завистников, доносчиков — что звезд на небе в ясную ночь».
— Пропади они пропадом, Аристархи — Плутархи! — вскричал фамулус, морщась, будто терзаемый зубной болью. — Нечего честным людям голову морочить ересью! — И удалился, раздосадованный.
Иоганн Кеплер выглянул в окно. Солнечные часы заслонила уродливая громада трапезной. Над островерхими крышами виднелись лишь голова и рука святого Евтропия. Почудилось Иоганну, будто святой подмигнул ему с высоты надземного величия. Кеплер перевел взгляд на гномон[11]: на истершихся булыжниках лежала тень, короткая, как персты господина проректора.
Проректор Факториус восседал за резной кафедрой под распятием творца. По обе стороны от распятия покоились в креслах ученые мужи, облаченные в мантии с меховой опушкой, — достопочтенные патриархи астрономии, медицины, геометрии, физики, светила богословия. Там, где перекрещивались их осуждающие взоры, стоял недостойный Иероним фон Ризенбах. Был он кудряв, розовощек и широкоплеч, обличьем подобен пахарю иль кулачных дел бойцу.
— Прежде чем развенчать ересь, — заговорил проректор, — мы вознамерены явить всей академии предосудительность утверждения, будто Земля обращается вкруг самое себя и несется к тому же вкруг Солнца. Подобное утверждение абсурдно и противоречит основам христианской веры. Ибо сказано в священном писании: «Да будут светила на тверди небесной, для отделения дня от ночи, и знамений, и времен, и дней, и годов. И да будут они светильниками на тверди небесной, чтобы светить на Землю». Ибо сказано в псалтыри: «Ты, господи, поставил Землю на твердых основах, не поколеблется она во веки и веки!» Ибо в библии сказано о небесах: «Тверды они, как литое зеркало». Вам ли, бакалавр Ризенбах, ослепленному гордыней, покушаться на премудрость божию, коя освящена столетиями! Вам ли восставать против самого Аристотеля!..
Ризенбах в окошко косится, святого разглядывает Евтропия.
— Довольно по сторонам пялиться, герр Ризенбах! Вы не на пирушке, а в стенах академии! — сердится проректор Факториус, нетерпеливо ногами притопывает. Всей зале видны проректорские сафьяновые сапожки с острыми, как серпик молодого месяца, носками. — Профессор Мэстлин, извольте приступить!
Нос у Мэстлина огромный, шишковатый, щеки лиловые, всклокочена борода. «Ну и физиономия, ни дать ни взять разбойник с большой дороги», — подумал Иоганн.
Профессор поднимается, распахивает фолиант в коричневом переплете. Затем надевает очки, откашливается и вдруг набрасывается на латынь, сокрушая ее железным молотом скороговорки:
— «Вселенная состоит из девяти соприкасающихся сфер. Наружная сфера, небо, обнимает все остальные. Это — верховное божество, которое их содержит и окружает. В небе укреплены звезды, и оно уносит их в своем вечном движении. Ниже катятся семь сфер, увлекаемых движением, противоположным движениям неба. Первую из них занимает звезда, которую люди зовут Сатурном. На второй блестит то благодетельное и благосклонное к человеческому роду светило, которое известно под именем Юпитера. Потом — ненавистный Марс, окруженный кровавым сиянием. Ниже Солнце, царь, повелитель других светил и мировая душа; страшной величины его шар наполняет своим светом беспредельное пространство. Его сопровождают сферы Меркурия и Венеры, составляющие как бы его свиту. Наконец, ниже всех Луна, заимствующая свой свет от Солнца. Под нею — все смертно и тленно. Над нею — все вечно. Земля, помещенная в центре мира, наиболее удаленная от неба, образует девятую сферу; она неподвижна, и все тяжелые тела падают к ней в силу собственной тяжести…»
Герр профессор оторвался от фолианта, вверх, к потолку простер руку, как бы намереваясь недостойного Ризенбаха проклясть.
— Земля, помещенная в центре мира. Слышали? Внемлите же, Ризенбах, гордынею обуянный! Внемлите и ответствуйте: чьи дивные слова зачел я пред вами?
Потупился недостойный Иероним, вся премудрость древняя вмиг улетучилась из памяти.
— Кому ведомо, чьи провидческие слова зачтены? Молчит, молчит вся академия, посрамлена профессором астрономии и математики!
Сам герр проректор седую голову склонил ниц, потирает на мизинце яхонтовый перстень.
— Спрашиваю, бакалавры: слова провидческие чьи?
— Марка Туллия Цицерона, — негромко произносит со своей скамьи первокурсник Кеплер.
— Воистину так: Цицероново изречение относительно системы Птоломея, — соглашается профессор. — А вы, Ризенбах, что противопоставляете божественной картине мироздания, всей гармонии Птоломеевой?
Тряхнул кудрями каштановыми Иероним, выпалил, словно в омут с головой бросился:
— Земля обращается вкруг самое себя и проносится вкруг Солнца подобно всем иным планетам.
— Какие доводы приведете в оправдание сей чепухи несусветной?
— Доводы приведены в сочинении господина Коперника, каноника[12] из Фромборка.
— Каково название сочинения?
— «О круговращениях небесных тел».
— Каким путем попало сочинение к вам в руки? — допытывается профессор.
— У нищенствующего монаха приобрел, на торговище. За один рейнский гульден.
— Грош цена писаниям вашего Коперника! — взрывается герр проректор, нервно теребя пальцами Гиппократов рукав[13]. — Инквизиционный трибунал позаботится, дабы он понюхал, чем пахнет отлучение от церкви.
— Каниник скончался лет уж сорок назад. И пред кончиной доказал движение Земли, — выкладывает начальству недостойный Иероним.
Эх, дал маху, опростоволосился проректор: каноника, давным-давно почившего, вознамерился волочь в трибунал. Шепоток прошумел по зале, там и сям прыскают в кулак. Мэстлин зазвенел в медный колокольчик, а Факториус сызнова перстень разглядывает.
Мэстлин. Утихомирьтесь, господа… Бакалавр Ризенбах, попытайтесь опровергнуть по меньшей мере четыре довода, свидетельствующие против движения Земли. (Косится в книгу.) Итак, начнем. Наши глаза — свидетели, что свод небес обращается вокруг Земли в 24 часа. Отчего же движение Земли нечувствительно для нас? Почему его трудно себе представить?
Ризенбах. Здесь происходит то же, что при езде в повозке или на корабле. Едущему всегда кажется, будто он сидит неподвижно. Между тем его глаза — свидетели, что деревья, строения, берега бегут мимо. Но разве легко представить себе деревья, бегущие стремглав, наподобие зайцев?
Факториус. Кто там хихикает, господа!.. Шутки здесь неуместны, бакалавр Ризенбах! Выслушайте второй довод!
Мэстлин. При движении повозки или корабля одни деревья сменяют другие, вслед за пологими берегами показываются утесы. Отчего же звезды всегда одни и те же над нами? Почему они не меняют положения с переменою времен года? Наглядным тому примером — Полярная звезда. Она всегда на севере.
Ризенбах. Сие невозможно без…
Мэстлин. Я еще не закруглил мысль!.. А созвездья сохраняют свою форму даже при самых тщательных измерениях.
Ризенбах. Стало быть, все звезды удалены от нас на бесконечно большие расстояния. И тогда из каждой точки земной орбиты, даже с каждой планеты солнечной системы наблюдаемы одни и те же созвездья. Необъятная солнечная система сжимается в точку при сравнении со звездными расстояниями.
Факториус. Не шутите с солнечной системой! Только господь бог, благословенный Спаситель наш, властен сжать ее до размеров точки.
Ризенбах. А божественный Архимед?
Факториус. При чем тут Архимед?
Ризенбах. Шутил же он с Землей: «Дай мне место, где бы мог я опереться, и я сдвину Землю с ее основ».
Мэстлин. Не выказывайте своего невежества, бакалавр! Ведомо ли вам, сколько времени потребно для того, чтобы посредством рычага Архимед смог бы сдвинуть нашу планету хотя бы на толщину соломинки?
Ризенбах. Мне думается… представляется…
Мэстлин. Кто ответит на сей вопрос? Что же замолкли, философы академические? Стыдитесь разделить невежество с недостойным Ризенбахом! Я повторю: какой промежуток времени…
Кеплер. Несколько миллионов лет, герр профессор.
Мэстлин. Воистину так: несколько миллионов! Кто вспомнил!
Кеплер. Бакалавр Кеплер, факультет философии.
Мэстлин. А изречение Цицероново кто угадал? Факториус. Оный же бакалавр.
Мэстлин. Прошу вас, бакалавр Кеплер, нынче после вечерней трапезы посетить мой дом. (Косится в книгу.) Вникните, Ризенбах, в довод третий. Известно, что Луна представляется нашему взору то узким серпиком, то в виде серьги, то полукружьем, а то полным кругом, вроде медного зеркала. Почему она пребывает в различных состояниях такого рода? Почему показывает фазы?
Ризенбах. Всякий шар показывает фазы, ежели он расположен между Землей и Солнцем и вращается вокруг Солнца. Тогда земному наблюдателю представлены различные части освещенной его половины.
Мэстлин. Но если бы Земля обращалась вокруг Солнца, то Венера и Меркурий показывали бы фазы подобно Луне…
Ризенбах. Вы правы, герр профессор. Фазы планет Венеры и Меркурия не видны обитателям Земли. Сии фазы затруднительно различить нашим естественным зрением.
Мэстлин. Но ежели фазы не видны, стало быть, их не существует в природе.
Ризенбах. Не совсем так. Прошу вас посмотреть в окно. Заметен ли в отдаленье купол собора святого Ульриха?
Мэстлин. Заметен. Весь обращенный к нам бок светится в солнечных лучах.
Ризенбах. Отнюдь не вся обращенная к нам сторона. В эту пору, между часом и двумя пополудни, она освещена лишь на три четверти! Я вчера и позавчера выверил. Но чтобы увидеть фазу купола, пришлось бы приблизиться к собору. Отсюда, из актового зала, естественным зрением она не видна.
Мэстлин. Планеты небесные не собор святого Ульриха!! Мы не можем приблизиться к ним, дабы поверять истинность разного рода домыслов и химер.
Ризенбах. Зато мы можем увеличить остроту нашего зрения.
Мэстлин. Каким образом?
Ризенбах. Затрудняюсь сказать, каким.
Факториус. Ересь! Бред! Невозможно видеть дальше и глубже, нежели предписано Иисусом, сыном божиим.
Ризенбах. Однако дьявол видел дальше и глубже. Ибо сказано про Иисуса в евангелии: «Опять берет его дьявол на весьма высокую гору и показывает ему все царства мира и славу их». Не исключено, что и наше зрение со временем каким-либо образом увеличится. Недаром еще Роджер Бэкон[14] утверждал, что…
Факториус. Что утверждал Роджер Бэкон?
Ризенбах. Я сделал выписку из его трудов. Позвольте зачесть.
Мэстлин. Читайте.
Ризенбах (достает из-за отворота куртки листок бумаги, разворачивает.) «Мы можем так отточить стекла и так расположить их между глазом и внешними предметами, что лучи будут преломляться и отражаться в намеченном нами направлении… Мы могли бы на невероятно далеком расстоянии читать мельчайшие буквы. Таким же образом мы заставили бы спуститься Солнце, Луну и звезды, приблизив их к Земле».
Факториус. Жалкая надежда… Приступим, профессор, к доводу четвертому и последнему.
Мэстлин. Сколь быстро, по вашим воззрениям, проносится Земля вокруг Солнца?
Ризенбах. За секунду она оставляет позади несколько миль.
Мэстлин. Соизвольте принять из моих рук некие вещественные доказательства. Затем вместе с оными доказательствами проследуйте на башню во дворе. А мы поглазеем на вас отсюда.
При этих словах профессор Мэстлин отпер ключом дверцу кафедры и достал пять черных шаров.
Иероним фон Ризенбах, бакалавр недостойный, шары принял.
Медленно, невозмутимо сложил он шары в подвернутую полу черной своей суконной куртки, повернулся, прошествовал к двери.
Вся тюбингенская академия бросилась сломя голову к окнам актовой залы. Бакалавр двор пересек, скрылся в башне.
По прошествии четырех десятилетий, за неделю до смерти, имперский астроном Иоганнес Кеплерус снова вспомнит церемонию осуждения ереси. Он вспомнит, как Иероним поднялся на башню; как профессор Мэстлин крикнул: «Протяните руку и выпустите шар»; как шары один за другим падали на пожухлую осеннюю траву, а один раскололся о булыжник; как он, первокурсник Иоганн Кеплер, никак не мог уразуметь, почему на Земле, бешено летящей вокруг Солнца, шары падают строго вертикально, а не наискось, по дуге, подобно мертвой горлинке, оброненной из когтей ястребом, которого настигает гроза.
Возвратился недостойный Ризенбах. Шары он осторожно положил на кафедру.
— Убедились, Ризенбах? Шары падают отвесно. Стало быть, неподвижна Земля? — спросил торжествующий Мэстлин.
Смутился, смутился Иероним, взор потупил, на щеках бурые выступили пятна.
— Так и есть: неподвижна! — возвысил голос профессор математики и астрономии. — Неподвижна, ибо в противном случае облака и прочие носящиеся в воздухе предметы летели бы всегда в одну сторону.
— В самом деле, при столь чудовищной быстроте земного движения все тела должны оставаться позади. Мне почти нечего возразить против сего довода, — тихо заговорил Ризенбах. — Однако возможно, что во всем повинна атмосфера. Она увлекает тела со скоростью движения Земли, тем самым мешая им оставаться позади.
Профессор Мэстлин захлопнул книгу.
— Пусть так. Предположим, все ваши измышления верны. Но ежели Земля вращается, отчего же она давным-давно не разлетелась на куски вследствие огромной скорости вращения?
— Причина неясна мне, — отвечал Ризенбах, бакалавр недостойный. — Впрочем, планета наша неизмеримо меньше всей тверди небес. По учению Клавдия Птоломея, сия твердь полностью оборачивается за те же двадцать четыре часа, причем с гораздо большей скоростью. Отчего ж небеса не разлетелись давным-давно на куски?
Слово палача — закон!
Sermo datur cuntis, animi sapientia paucis. — Слово дано всем, мудрость души — немногим.
Осудила ересь академия духовная. Позором заклеймила соучастника бесовского заблуждения, книгу же еретическую некоего Коперника конфисковала. После стольких трудов праведных вкусить яств мирских самый раз. Студенты отобедали в трапезной; профессура — по случаю некалендарного торжества — в покоях проректорских.
Покинув трапезную, Иоганн отправился на рынок. У него давно уже прохудился волосяной плащ, надобно было подыскать у старьевщика заплатку.
Кеплер спустился с каменного крыльца, обогнул башню, откуда Иероним бросал шары. Возле ворот дремал на скамеечке одноногий привратник.
— Гуляют, бражничают господа, — заговорил он и указал костылем в сторону покоев проректора. — С утра им целую подводу яств привезли. Мне дружок-ключник поштучно все доложил: языки копченые, окорока, икорочка, олень подстреленный, фазанов дюжина, бекасов девять, да серых куропаток двадцать шесть, да вина три бочонка… А у героя девяти войн ни маковой росинки в брюхе, отощал, как домовой на пожарище.
— И то, говорю, — продолжал старый солдат, — непользительно утробу насыщать до отвала. Ногу-то как я утратил? Вечор объелся жареной козлятины, а ночью тревога, ад кромешный, язычники скачут поганые. Покуда брюхо от земли отрывал, турок и оттяпал ногу, А дело было так…
Быстрота, решительность — вот что могло избавить Кеплера от одной из бесконечных историй словоохотливого привратника. Иоганн в одно мгновение извлек из кошелька пфенниг, сунул в руки герою девяти войн.
— Подбрось вверх и убедись: Земля движется вместе с атмосферой.
— Пока опешивший ветеран соображал, что к чему, пока разглядывал монетку — не фальшивая ли? — Кеплер успел дойти до здания таможни и завернул за угол.
Справедливости ради, юный мой читатель, заметам, что бедственное состояние серого волосяного плаща вовсе не та главная причина, во имя которой шлепал по непролазной грязи первокурсник Тюбингенской академии. Иная мысль зрела в его уме. Он лелеял тайное намерение отыскать странствующего монаха, который продал Ризенбаху книгу «О круговращениях небесных тел». Кто знает, не найдется ли у святого отца еще один экземпляр? Книгу надлежало проштудировать незамедлительно. Она одна перечеркивала все тринадцать томов «Альмагеста». Сегодня это неопровержимо доказал изгнанный из академии недостойный Иероним фон Ризенбах.
…Монаха с еретической книгою он, сколько ни искал, на торговище не нашел. Как сквозь землю провалился монах. Возле палатки торговца индульгенциями ему за весьма невысокую плату предложили отпущение грехов — на девяносто девять лет блаженства. Вслед за тем его затащили в лавочку реликвий и амулетов. С превеликим трудом убедил он хозяина, что стать обладателем набальзамированных пальцев, святых зубов, бород, кишок и прочих святынь ему не по карману, хотя сие было бы великим благом. Польщенный хозяин — монашек в грязной сутане и стоптанных сандалиях — достал из ларца склянку с бурой жидкостью и всучил-таки Кеплеру. «Задарма, задарма бери, — бормотал он. — Чудодейственное снадобье господина Тихо Браге, датского дворянина. Пользуйся на здоровье, чадо божие. Всякие хворости да недуги как рукой снимает».
Выскочив из лавки, Иоганн снова оказался в толпе. Толпа сдавила его, закрутила и оттеснила к помосту. Здесь, возле деревянной мадонны, размахивал распятием инквизитор.
— Благодать снизошла на вас, грешные, благодать! Вчерашнего дня поутру в Тюбинген прибыл летучий отряд комиссаров святейшей инквизиции. Всякий, кто подозревает соседа, либо сестру, либо отца в колдовстве, должен опустить листок в ящик на дверях собора святого Ульриха! Доносите, подписывать донос не обязательно! Искореним ведьм и колдунов! Пресечем злодейства вверяющих душу в лапы сатаны. Портящих посевы на полях, плоды на деревьях, а также сады, луга, пастбища и все земные произрастания! Насылающих порчу на птицу и скотину, ранний снег, холода — на виноградники! К позорному столбу ведьм! На дыбу! На костер! — Инквизитор раскатал желтый бумажный свиток с печатью и завыл вдохновенно: — «Завтра в полдень пред городскими воротами будет умертвлена осужденная к сожжению на костре Арнулетта Вейс, закоренелая ведьма. Хотя представшая пред судом обвиняемая согласно приговору присуждена за ее тяжелые преступления и прегрешения к переходу от жизни к смерти посредством огня, но наш высокочтимый милостивый герцог пожелал оказать ей свою великую милость. А именно: первоначально она будет передана от жизни к смерти посредством меча, а уже потом превращена посредством огня в пепел и в прах. Однако поначалу ведьме будет причинено прижигание посредством раскаленного железа, а потом ее правая рука, которою она ужасно и нехристиански грешила, будет отрублена и затем также предана сожжению вместе с телом. Приговор о предании ведьмы сожжению на костре вывешен на ратуше к общему сведению, с изложением подробностей выяснившегося преступления».
…На другом конце рыночной площади, у позорного столба, палач забивал в колодку трех осужденных за неуплату налогов. Двое из них — пожилые крестьяне — молчали, кривясь от боли. Светловолосая девушка в рубахе до коленей громко стонала.
— Мучайся, дева, страданье душу очищает, — философствовал палач в полном облачении — черном плаще с красной каймой и желтым поясом. — Завоешь ночью, когда ведьмы да лешие замыслят вокруг столба хоровод.
Голос палача показался Иоганну знакомым. Он пристально оглядел того, кто орудовал у позорного столба. Вот это да: пред ним рыжий сторож с виноградников собственной персоной! Тот самый верзила Якоб, что пытался оттеснить его, Иоганна, и Мартина от повозки магистровой, от Лаврентия Клаускуса, предрекавшего судьбину по взаимному расположению планетных кругов.
Иоганн подождал, когда палач покинет рыночную площадь, догнал его в тесном проулке, окликнул:
— Эй, Якоб… Якоб…
— Ну, Якоб, а тебе что до того, — пробурчал палач, даже не сочтя нужным оглянуться. Однако ответил он скоро, как будто ожидал этого оклика в тесном проулке, где и двум телегам мудрено разъехаться.
— Якоб, это я, Иоганн Кеплер. Учусь в академии здешней…
— И учись на здоровье, — сказал палач, но шаг не укоротил и не обернулся. — Я еще у столба заприметил тебя. Без наметанного глаза пропадешь, особливо в нашем ремесле. Чего тебе надобно?
— Якоб, как там житье-бытье в Леонберге?
— В нашем ремесле — при полном ежели облачении и при мече — разговоры не по делу возбраняются, — отрезал Якоб. — Следуй за мной на некотором отдаленье. Поотстань, говорю тебе! И приходи вслед за мной в харчевню «Золотой каплун». Надо бы горло прополоскать винцом.
В «Золотом каплуне» у палача был свой стол и чаша, прикованная толстой цепью к кольцу в стене. Опорожнив две чаши, Якоб подобрел. Он снял широкополую шляпу с вышитым на ее полях эшафотом. Длинный меч отстегнул от пояса, положил на лавку. И только тогда заговорил.
Пусть он, Иоганн Кеплер, не сомневается: колдун, будущность полководца ему, Иоганну, предрекший, и не колдун был вовсе, а сам дьявол в образе и плоти человека. Не зря, не зря кометой грозил, треклятое отродье сатанинское! Осень и зима после кометы были еще куда ни шло, а по весне ударили холода. Такие холода ударили, такие морозы принесло с Дуная, — все птицы померзали. Кроме ворон и воронов — уж сии твари остались целы-целехоньки, небось ворон говорящий наколдовал, рыбья кость ему в глотку! А после такое началось, уму непостижимо. Свинья у одноглазой старухи Гертруды закукарекала петухом. Старшая дочка герра судьи сбежала с заезжим комедиантом. Виноградники вымерзли вконец, подчистую. А без виноградников ему, Якобу, хоть волком вой. Нечего стало сторожить, помимо луны в небе. Вот и подался в заплечные мастера. Ремесло нехитрое, необременительное. Опять же достаток, в церкви место особое выделено, от властей уважение. Людишки, чернь, мелкота, косятся, известное дело. Пренебрегают, слова пускают вослед бранные, а то и яйцами тухлыми влепить из-за угла норовят. Да только все они, недоброжелатели, у него здесь, в кулаке; многим из этих каналий его, Якоба, меч пощекочет затылок.
— А прежний палач — куда он делся? — осведомился Иоганн.
— Прежнего мастера нашли мертвым в постели, — отвечал Якоб. — С тесаком в сердце. Будь сын у заколотого злодеями мастера, палачествовал бы заместо отца. Только не успел мастер обзавестись детишками-то.
Якоб кивнул хозяину харчевни, распорядился: чашу наполнить, принести осьмушку бумаги и чернильницу.
— Где ты, Якоб, выучился грамоте? — удивился Кеплер.
— Погоди, — отмахнулся палач. — Какая там грамота — ни аза не смыслю. Прошение помоги сочинить. Городскому совету прошение о дозволении мне, Якобу Шкляру, жениться.
Покуда Иоганн Кеплер скрипел гусиным пером, заплечный мастер одолел еще две чаши хмельного.
Кеплер написал прошение, прочел вслух.
Якоб глубоко задумался, потребовал перечитать бумагу и, видимо, остался доволен.
— Молодец, золотая голова! Ни одна собака в городишке не захотела помочь палачу. На веки вечные обязал меня услугой. Потому знай: ежели кто из родственников твоих или сам ты в руки мне попадете — избавлю от мучений. — Палач наклонился через стол и зашептал Кеплеру на ухо: — Бутылочка винца, да не простого — отравленного — за полчаса до казни, и без всяких страданий отдашь богу душу. Я слов на ветер не бросаю. Слово палача — закон…
«Длинь-длинь-бом, длинь-длинь-бом, длинь-длинь-бом!»
Зазвонили колокола по всему Тюбингену, суровыми, благостными, звонкими переборами вливаясь в души честных христиан, козни отпугивая колдовские. Положи на верстак тонкий косой нож, сапожник; прикажи шабашить голодным подмастерьям, сытый хозяин сукнодельной мастерской; закрывай лавочку, безбородый араб, пряностями заморскими торговец.
О чем, в смирении и трепете, святых заступников заклинаешь, обыватель?
Да минует сей город чума, иль турок свирепый, иль тягостный налог, иль вздорожанье товара негаданное-нежданное. Да не ворвется средь ночи, как на прошлой неделе в соседний Штутгарт, воинственный архиепископ с армадой наемников, ландскнехтов. Да не принудит горожан духовный князь, исходя словами бесчестными, бранными, выдать немедля все королевские льготные грамоты. Да не вытребует позорного обещания отказаться от всех вольностей и прав и впредь быть довольными распоряжениями, каковые его милость сочтет за нужное издать.
Вызванивали, надрывались колокола. В узкое оконце харчевни заглянули сумерки. Пора было отправляться к профессору Мэстлину.
Золотые сады вселенной
Астроном должен быть мудрейшим из людей.
Он долго колотил в окованную железом дверь. Наконец сквозь глазок в двери просочился надтреснутый, неодушевленный, какой-то фальшивый голос:
— Как доложить изволите?
Иоганн объяснил, кто он таков и откуда.
— Башмаки не худо бы почистить, — сказал неодушевленный голос. — По фунту грязи на каждом. Щетка справа, возле порога, где бочка.
Поразился Иоганн: каким зрением ладо обладать, дабы разглядеть в темноте грязь на башмаках. Нагнулся, начал шарить руками по земле, отыскивая щетку.
Целая рота солдат успела бы вычистить сапоги, прежде чем на пороге появился привратник со свечой в руке.
Они поднялись по деревянной лестнице и вступили в полутемную прихожую. Бакалавр снял плащ, стараясь, чтобы привратник не заметил предательски зиявшую дыру на локте. Перед зеркалом, пытаясь пригладить всклокоченные волосы, Кеплер услышал, как у него стучат зубы. Он часто страдал изнурительными лихорадками и подумал: ну вот, не хватало, чтобы начался очередной припадок. Но сразу же понял: лихорадка ни при чем. Просто он ужасно волновался.
Привратник взялся за позолоченную ручку и раскрыл перед гостем дверь. В кабинете, освещенном тремя светильниками, не было никого, по крайней мере так сначала показалось оробевшему бакалавру. На массивном столе с ножками в виде львиных лап стоял огромный позолоченный глобус. Рядом лежали трикет-рум[15], циркуль, линейка, песочные часы и грифельная доска. У стены, там, где перекрещивались тени светильников, возвышался книжный шкаф, наполовину задернутый оранжевой бархатной портьерой. В шкафу тускло поблескивал череп. На полу, устланном медвежьими шкурами, застыло чучело крокодила. Пахло старинными книгами, засохшими цветами, ромашкой, тимьяном.
Кеплер подошел к глобусу, потрогал пальцем Африку, Великий океан, Америку, перевел взгляд на шахматный столик в дальнем углу и похолодел: за шахматным столиком в глубоком кресле сидел герр Мэстлин. Но теперь, без академической мантии и очков в золотой оправе, герр Мэстлин казался не столь напыщенным и грозным.
— В сражениях шахматных силен? — обратился профессор к гостю. И, не дожидаясь ответа, предложил: — Располагайся напротив. Готовь свои фигуры к приступу.
Иоганн робко присел на краешек кресла. От камина растекались волны сухого тепла. Потрескивали, как ночные цикады, светильники. Герр профессор играл быстро, почти не раздумывая. Сделав ход, он испытующе глядел в лицо бакалавру. Кеплер уткнулся в доску, целиком поглощенный замыслом пленения неприятельского короля.
В середине партии герр профессор потер ладонью шрам на лбу и произнес:
— Твое знание стародавних авторов достойно похвалы. И в шахматы ты играешь отменно. Пора мне капитулировать. Иного выхода нет. Мой король заперт.
— Выход найдется, ваша милость. Извольте взглянуть. Вы берете моего коня турой, затем приносите слона в жертву воину, а после уступаете королеву за двух воинов. И королю моему — вечный шах. Ничья, стало быть.
— О, да ты играешь за двоих! — восхитился профессор. — Теперь ответствуй: кто таков Фабриций Бренциус?
— Фабриций? Мы с ним сидели на одной скамье в училище. Славный малый, здорово дрался на кулачках, — отвечал бакалавр, не понимая, при чем тут его бывший однокашник.
— А по части наук?
— Науки Фабриция тяготили, особенно латынь и древнегреческий. Спряжений он, бедняга, так и не одолел.
— Не одолел, говоришь, спряжений? Как же вышло, что сей бедняга Бренциус закончил духовное училище первым, а ты лишь вторым? По крайней мере, так значится в твоем аттестате… — Мэстлин смёл фигуры с доски и спросил: — Кто родители бедняги Бренциуса?
— Отец его торгует колбасами. Помимо того, он состоит в городском совете казначеем.
— Колбасами торгует! — захохотал хозяин дома. — Тогда все ясно. Не впервой груз колбасы перевешивает тяжесть знания. — Он встал, подошел к камину, прислонился спиной к теплым изразцам. Пламя отбрасывало на голубой халат Мэстлина багряные блики. — По части астрономии, кроме Цицерона, кого читал?
— Аристотеля, ваша милость. Весь «Альмагест» Птоломеев проштудировал. «Упражнения в экзотической философии» Юлия Скалигера. «Альфонсовы таблицы» просматривал многажды.
— Похвально, — пробормотал герр Мэстлин. — Сие сделало бы честь и выпускнику академии. Какую цель преследовал, когда пополнял знания астрономией?
Иоганн медлил с ответом. Кажется, настала пора высказать самое сокровенное. Он набрался храбрости и выпалил:
— Архитектуру Вселенной намереваюсь постичь. Гармонию мировую.
И опять, как за шахматным столиком, испытующе глянул профессор на бакалавра. «Посмотрим, посмотрим, какова вселенская архитектура», — говорил тяжелый этот взгляд, будто герр Мэстлин ожидал, что его гость вслед за отчаянными своими словами явит взору и самое мировую гармонию.
— Вода, воздух, земля, огонь, эфирная субстанция — разве не это, по учению Аристотеля, составляет гармонию мироздания? Иное?.. Тогда поясни, — сказал Мэстлин.
И Кеплер, поначалу глотая слова и путаясь, а затем все более и более увлекаясь, поведал о том, что давно уже родилось, расцвело, вызрело в пылком его воображении.
Да, он поставил себе задачу постичь архитектуру Вселенной, проследить замысел всевышнего при сотворении мира. Существуют три вещи: число, величина и движение небесных тел, относительно которых он с особенным рвением доискивается, почему они таковы, а не иные. Да, ему кажется, что система мира должна основываться на математических соотношениях, полных таинственной гармонии. Они еще никем не отысканы, но в конце концов могут быть найдены. Ибо в космосе все тесно связано: и отдаленнейшая, едва видная глазу неподвижная звезда, и человек, рождающийся на нашей планете в тот или иной момент. Чтобы найти, отыскать нити этой связи, нужно неслыханное знание всего космоса. Нужно расплести взором целую сеть бесчисленных золотых нитей, которые переплелись в нем в миллионы веков. Такому безграничному взору весь видимый мир представится золотым, необъятно раскинувшимся садом… Вот какого рода мысли приходят на ум ему, Иоганну Кеплеру, когда по ночам он сочиняет свою первую книгу — «Космографическое таинство».
Кеплер закончил исповедь, ожидая приговора. Однако Мэстлин молчал. Он вспомнил, как когда-то таким же осенним вечером в далекой Италии другой одаренный юноша — Галилео Галилей — столь же страстно исповедовался пред ним, посягая на извечные законы космоса. «Откуда в них, в двадцатилетних мудрецах, эта уверенность, это знание, эта страсть? — думал ученый. — В их годы мы были совсем иными. Наши бесшабашные пирушки, отчаянные наши дуэли на шпагах, наши нескончаемые богословские споры о чертях, ангелах, дьявольском наваждении…»
— Впредь, до окончания академии, назначаю тебя, Иоганн Кеплер, моим фамулусом, — в задумчивости проговорил профессор.
— Герр профессор, я вынужден просить вас переменить сие решение, — отвечал Иоганн.
— Неужто ты раздосадован, что я никак не похвалил твою архитектуру Вселенной?
— Ваша милость, я не могу быть вашим фамулусом. Я согласен со всеми доводами бакалавра Ризенбаха относительно движения Земли.
— А не боишься разделить участь Иеронима? — Профессор астрономии и математики усмехнулся. — Честь и хвала твоей правдивости. Однако при чем тут доводы Ризенбаха? Он добросовестно пересказал учение Коперника. И заметь: я сам сторонник идеи движения Земли. Более того, — профессор возвысил голос — в веру Коперникову обратил когда-то великого Галилея.
— Великого Галилея? — как эхо, повторил Кеплер. — Но тогда… как же вы осудили ересь Иеронима?
— Ты помышляешь об истине, а я о своих шестерых детях, — сурово отвечал Мэстлин. — Мало ли какого вздора не приходится провозглашать на лекциях. Что ж, я и против календаря григорианского[16] написал, сочинил пасквиль. Потому как принудили, обязали… А теперь представь: я громогласно заявляю с кафедры, что догмы Птоломея давно устарели. Ну и что? Немедля выдворяют из академии, лишают всех званий и чинов. Ступай, мол, умник, переписывай книги либо милостыню проси. Неужто лучше, ежели на мое место посадят какого-нибудь сынка торговца колбасами? Ведомо ли тебе, почему я покинул университет в Гейдельберге? Стоило на лекции заикнуться о Копернике — сразу донесли, подлейшим образом донесли проректору. И надо же додуматься: доносчика, мерзавейшего иуду, к стипендии кардинальской представили, золотые часы преподнесли: правильно, мол, разумеешь ход времени, фискал. А еще трезвонят: «Наш славный, наш либеральный университет!»
«Вот оно что, вот оно что, — думал Кеплер. — Значит, вся роскошь эта, все великолепие, довольство, спокойствие — все куплено ценой смирения. И глобус, и древние манускрипты, и кувшин фарфоровый, и золотой кубок, и светильники в форме кабаньих голов — все мираж, видение, плата за вынужденное молчание».
Как бы догадываясь о мыслях бакалавра, ученый продолжал:
— Да я ли один! Галилей, великий Галилей, получив профессуру в своей гордящейся свободой Италии, принужден учить студентов по Птоломею… Я зачту наизусть несколько строк, а ты попытайся ответить, чьи они. Вот послушай: «Что есть Земля и окружающий ее воздух в сравнении с необъятностью Вселенной? Маленькая точка или нечто еще меньшее, ежели может что-нибудь быть меньше. Поскольку наши тяжелые и легкие тела стремятся к центру нашей Земли, то, вероятно, Солнце, Луна и другие светила ничем не отличны от Земли, подчинены подобному же закону, вследствие которого они остаются круглыми, как мы их видим. Но ни одно из этих небесных тел не есть необходимо центр Вселенной».
— Так это же… это же равнозначно ереси Ризенбаха, — удивился бакалавр.
— Я, я написал сию противоречащую священному писанию ересь. Однако какой издатель возьмет на себя риск опубликовать такое! Какой безумец решится напечатать мою гипотезу относительно серебряного света Луны! Сей благородный свет все в один голос объясняют местонахождением на Луне райских кущ. Я же полагаю так: сияние ее суть отраженный Землею свет Солнца!
— Простите меня за невежество, господин профессор, — сказал Иоганн. — Ежели вы не передумали, я готов исполнять обязанности фамулуса.
…Он не слышал, как караульный на дозорной башне дудел в рожок, оповещая уснувший Тюбинген о полночи, сошедшей со звездных небес на грешную землю. Он не видел, как впереди, у ратуши, прошествовала дюжина воинов с факелами и пиками — ночной дозор. Иоганн шел, не разбирая дороги, кутаясь в волосяной плащ. Отныне он старший студент, фамулус. Помимо всех прочих обязанностей, ему надлежало ежедневно делать выписки из сочинения Коперника «О круговращениях небесных тел» в кабинете герра профессора, где за оранжевой портьерой спрятано в шкафу это богохульственное сочинение. И никто не должен проведать о том. Так повелел профессор Мэстлин.
— И помни, помни, Птоломеевой системе жить осталось пять-десять лет, не более, — говорил профессор, не подозревая, что ошибается на целую четверть века. Он отпер засов и распахнул дверь. Многозвездный купол неба уносился в недосягаемую высь, в холод надмирных пространств. Мэстлин сказал: — Не только Галилей и Джордано Бруно проповедуют Коперниково учение. Сам король астрономов отрекся от Птоломея.
— Король астрономов? Кто же он?
— Известнейший звездочет. Искуснейший медик. Друг моей юности. Тихо Браге, датский дворянин.
Иоганн нашарил в кармане и бережно сжал пальцами склянку, подаренную ему торговцем реликвиями. Там на наклейке были зарифмованы достоинства чудодейственного снадобья:
«Устраняет в животе броженье,
Улучшает кровообращенье,
Лечит оспу, грыжу, язву, корь,
Раны, всякую иную хворь,
Насморк, боль в виске, дрожанье века,
Заворот кишок, чесотку, сплин.
Дивный сей бальзам
Составил лекарь
ТИХО БРАГЕ,
датский дворянин».
Король астрономов
Хроника вторая
Канцлер Вальтендорф
У него, без сомнения, был очень пылкий нрав, но мы ошибемся, если отождествим присущую ему резкость с грубостью. Большинство вельмож его времени были люди заносчивые, привыкшие бесцеремонно обращаться со слугами, и издеваться и зубоскалить над мирными тружениками науки, которых они умели только презирать свысока. Но Тихо не отличался кроткостью; он восставал в защиту науки и платил им той же монетой, пожалуй, даже с лихвой.
Тихо Браге, датский дворянин, выскочил на высокое крыльцо Небесного замка. Несколькими мгновениями раньше из замка пулей вылетел другой датский дворянин, вельможа со свиными бойкими глазками, облаченный в кафтан с позументами. На крыльце обладатель свиных глазок и роскошного кафтана споткнулся, отчего кубарем скатился по каменной лестнице. Во время позорного своего падения по ступеням государственный канцлер Датского королевства Вальтендорф исхитрился выкрикнуть: «Пауль! Луи! Живо лошадей!» Пострадавший, припадая на ушибленную ногу, добежал до конюшни и вмиг выехал верхом на лошади. Лишь теперь он, судя по всему, оценил весь конфуз своего положения. Водрузив руку на рукоять шпаги, канцлер воскликнул:
— Шарлатан! Звездогляд! Звездохват! На дуэль тебя вызову, лихоимец! Вертопрах!
— Отчего же не сразиться? Сразимся, почтенный. Я отважу тебя от скверной привычки обижать моего пса. Он подарен самим королем английским, — беззлобно отозвался Тихо Браге и обнажил шпагу. Левой рукой придерживая свой нос, он спрыгнул с высокого крыльца…
Читатель юный мой! Именно здесь ты волен усомниться в правдивости этой хроники. И впрямь: вряд ли кто из здравомыслящих людей ринется с высоты на землю, к тому же со шпагой, к тому же нелепо поддерживая рукою собственный нос… Но нет, автор нипочем не соблазнится сомнительной честью стать выдумщиком, исказить лицо факта. Да отрежут лгуну его гнусный язык, как справедливо заметил великий писатель. Да восторжествует истина!
Лет за тридцать до описываемых событий Тихо Браге путешествовал по Европе. В Ростоке пылкая натура вовлекла его в опасное приключение: Спор на математическую тему — с неким забиякой Мандерупиусом — завершился дуэлью. Побоище грянуло в семь часов пополудни в конце декабря. Было темно и вьюжно. После этой схватки, бесстрастно обнажает факт историк, Тихо совершенно лишился носа.
Он, однако, смастерил себе искусственный, одни полагают — из золота и серебра, другие утверждают — из олова и меди. Но каков бы сей нос ни был, факт тот, что датский дворянин носил его всю жизнь. О необыкновенном носе знала вся Дания, да что там Дания, вся Европа, весь мир! И никто в мире не решился бы намекнуть Тихо Браге на его изъян без опасения лишиться собственного органа обоняния.
Тихо Браге приземлился, обнажил шпагу. Увы, высокородного обидчика как ветром сдуло.
— Шильп! Шильп! Эй, где ты там! Неси коробку с алебастром. Опять нос отвалился! — позвал слугу Тихо.
Тем временем разобиженный, униженный канцлер подскакал к пристани. Вальтендорф не пожелал сойти с лошади и храбро въехал по узким ненадежным мосткам на борт двухмачтовой фелюги.
— Подымай паруса! Отчаливай! — прокричал он страшным голосом.
Запрыгало на волнах подхлестываемое норд-остом суденышко.
— Куда править прикажете? — робко осведомился капитан.
— В Копенгаген, куда ж еще! В Королевскую гавань! За подобные вопросы в другой раз сошлю на галеры! В тропические моря! Акул кормить!
«Оно и сподручней, на галерах-то, — рассуждал капитан, единоборствуя со штурвалом, — сколько можно помыкания сносить да угрозы? А там, как ни крути, воздух южный, тропический, целительный. Опять же дальние посетишь страны. Хоть и прикован к веслу, а одним глазком подивишься на чудеса заморские. Да и о жилье не надобно было б хлопотать».
По-прежнему с коня не слезая, канцлер взирал, как медленно отдалялся ненавистный остров Гвен с возвышавшимся на нем Уранибургом. — Небесным замком.
— Я сотру в порошок сие пристанище бродяг и звездочетов! — вскрикивал Вальтендорф. — Позорище! Дворянин, на щитах шестнадцать гербов незапятнанных, а чем занялся? Не охотой, не войной, не службой государевой — звездословием презренным! К наукам пристрастился, греховодник!
— Простолюдинов хворых врачует безвозмездно. Не щадит ни сил, ни трудов. Подлой черни по звездам судьбину пытает, — угодливо поддакнул сзади слуга Луи.
— Супротив божьего храма возвел звездоблюстилище поганое. В грамоте премного умудрен. Сказывают, с нечистой силой знается. К лошади привязать бы разбойника. Сковать бы ему железными цепями ноги под животом лошади — и на суд правый, — предложил слуга Пауль.
— Заткнитесь оба, грамотеи! — вознегодовал канцлер. — С коих пор лакеям дозволено порочить датское дворянство! Вон отсюда! Нешто оглохли? В трюм!
И вконец прогневанный Вальтендорф освирепело приложился плетью к крупу своей лошади, не помышлявшей о таком коварстве. Мало; кто усомнился бы в том, что будь у несчастного животного крылья, оно единым махом взвилось бы с двухмачтовой фелюги, доскакнуло до острова Гвен и порушило копытами обиталище канцлерова супостата. О, крылатая лошадь разнесла бы вдрызг, разметала, в руины обратила проклятый Уранибург, включая обсерватории, музей, библиотеку, мастерские, бумажную мельницу печатный станок — весь, весь Небесный замок, вплоть до выставленных снаружи статуй знаменитых астрономов древности от Гиппарха до Коперника включительно!
…Тихо Браге приклеил нос, велел слуге отнести обратно шкатулку с алебастром и медное зеркало.
День начинался нелепо, отвратительно. Любой гнусности жди теперь от канцлера, любого подвоха. Стоило скончаться престарелому королю, благоволившему к астрономии, и все враги Тихо разом подняли рыла. А как раньше-то было — вспомнить любо-дорого. Ни на шаг не подпускал доносчиков да кляузников к священной своей особе государь, гнал взашей. До конца дней своих помнил, как он, король датский, подвернул ногу на мосту через реку, свалился в подернутую тонким ледком воду и начал тонуть. От ужаса все придворные попадали в обморок. Уже горделивый взор замутился у короля, уже холод бездны объял его величество, как вдруг — хвала провидению! — из дубравы показался Георг Браге. Отец Тихо ринулся — вместе с конем и амуницией — вызволять государя. Король был спасен, а спаситель через неделю отдал богу душу по причине воспаления легких. Язычник поганый, нехристь бесчувственная и то вознаградил бы славный сей подвиг. Что же говорить про короля христианского!
Через двенадцать лет его величество решил пожаловать орден сыну своего избавителя. И — о ужас! — знатнейший дворянин, выпускник Копенгагенского университета совершенно покончил с сословными предрассудками. Без ведома, согласия и одобрения благородных родственников он дерзнул связать себя узами брака с простой крестьянкой, после чего, всеми презираемый, отбыл за границу. Устыдился государь: единственный в королевстве астроном принужден странствовать по чужим землям. Написав скитальцу собственноручно письмо, король предложил: ежели Тихо вернется в отечество, ему пожалуют остров Гвен и сто тысяч рейхсталеров на постройку великолепнейшей из всех воздвигнутых когда-либо обсерваторий.
Единственный датский звездонаблюдатель возвратился на родину.
Ни один летописец той знаменательной для астрономии поры не обошел молчанием факт закладки Небесного замка.
Закладывали Уранибург в прекрасное осеннее утро 1576 года по рождеству Христову. Ярко сиявшее солнце, казалось, изливало славу на седого короля Дании, на французского посланника Данзеса, на блестящих придворных и скромных ученых, собравшихся «положить краеугольный камень сего храма, посвященного философии и созерцанию светил небесных». Так гласила заложенная в основание замка медная доска.
И поднялся над морем Уранибург преславный, красоты неописуемой замок. Стены, каменной резьбой изукрашенные, затейливые оконца, крыши, купола, надстройки, башни, башенки — воистину сказочный чертог построил Тихо Браге. Не гнушался дворянин простого люда, частенько на леса восходил, указуя мастеровым, где и что возводить во славу Урании — древней музы звездозакония.
…Король астрономии осторожно трогает приклеенный нос. Пора в обсерваторию, его ждут многочисленные помощники и ученики. Двадцать весен лопались синие льды на море и уплывали в океан. Двадцать осеней кричали высоко над скалами гагары, улетали к югу, провожаемые падающей листвой. Двадцать зим рождались и умирали белые снега. А он, Тихо Браге, сидел как прикованный в своем дворце. Он следил ход созвездий, потаенное бытие светил. Пять дюжин распухших томов с записями еженощных бдений пылятся в библиотеке. Кому нужна сия немая, холодная цифирь? Кто объемлет разумом бесстрастные числа, предугадает истинный ход небесных тел? Он, Тихо Браге, отвергший премудрость Птоломея, отметающий ересь Коперника, никогда не измыслит собственной системы мироздания, превосходящей гений сочинителя «Альмагеста», гений каноника из Фромборка. Гением наблюдателя сподобил его всевышний. Наблюдателя, а не философа, не математика. Однако кто дерзнет усомниться, что посвятить жизнь исправлению астрономических таблиц не благое дело? Как воздух нужны новые таблицы мореходам и землепроходцам… Умер престарелый король Дании, изо всех щелей повыползали клеветники, посягающие на Небесный замок. А тут еще Вальтендорф, принесла вчера его нелегкая. Заносчив канцлер, кичлив, высокомерен. А чего, собственно, пыжиться? Особы королевского звания не гнушаются испросить аудиенцию у Тихо Браге. Его величество Яков, владыка английский, целую неделю провел в Небесном замке по случаю свадьбы с принцессой Анной. Густав Адольф, шведский принц, посетил Уранибург, и ему по созвездьям он, Тихо, предсказал корону, и через год сбылось предсказанье. Чего ж нос задирать, канцлер?
Неудовольствие его величества
Разве ты не видишь, как много существует животных, деревьев, трав, цветов, какое разнообразие гористых и ровных местностей, потоков, рек, городов?
Сколь ни приницателен был звездочет, однако относительно свойств канцлерова характера он на сей раз ошибся. Отнюдь не высокомерие приводило в действие довольно сложный механизм земного существования Вальтендорфа. Честолюбие, страсть к славе, к почестям, тяга — упаси боже, пронюхают недоброжелатели! — к искусительному, завораживающему блеску королевской короны. По тому, как вельможа завивал и напомаживал усы, как насильственно щурил левый глаз, по тому, как он силился казаться рассеянным, — легко было предположить, чей образ не дает ему покоя. Образ умершего короля! Кто предугадает, сколь долго проживет юный наследник? Мало ли что стрястись может с ним. И тогда канцлер Вальтендорф вполне… Но на сей счет следовало заручаться приязнью знатнейших фамилий королевства.
По прибытии канцлер, решивший скрыть до поры до времени истинную цель визита, раскланялся с хозяином Небесного замка и заговорил:
— Мы слышали много лестного о твоем Уранибурге. Нам ведомо также, что добросердечие твое соперничает с познаниями в области астрологии, герметического искусства[17], алхимии, медицины и прочих наук. Поделись же ученостью и с нами, полнейшими невеждами в вышеозначенных областях премудрости, именуемой знанием. Ибо, как выразился мудрец, премудрость — лучший дар из числа даров, милостей и преимуществ, коими одарена и украшена природа человека от начала веков. Хотя… — тут канцлер не утерпел и вставил-таки шпильку дворянину, погрязшему в науках, — …хотя, говоря по правде, добрую свору гончих псов мы предпочли бы всем наукам, взятым вместе.
Тихо Браге смиренно выслушал витиеватую канцлерову тираду.
— А сколько ж всего вас? Двое? Пятеро? Дюжина? — отозвался Тихо лукаво, глядя как бы сквозь гостя, в надежде разглядеть за его спиною иных вельмож.
— Я н-не понимаю… М-мы один, — начал заикаться от волнения канцлер. — То есть я… одни, — запутался он окончательно.
Тихо Браге произнес звучно и жестко:
— Господи канцлер, будьте уверены: в моем кабинете никто нас не подслушивает. Посему осмелюсь кое о чем спросить вас. Разве абсолютное право именовать себя «мы» в беседе с дворянином принадлежит еще кому-либо, помимо королей и папы римского?
Замешкался сановник, побагровел, как мантия римского папы.
— Неужто государь по малости лет уступил вам на некоторое время корону? Или вас выбрали духовным пастырем Священной Римской империи? Тогда простите великодушно, ваше величество, ваше святейшество. Простите за неведенье. Без сомнения, великая весть пролетела мимо нашего острова, не задев Гвен ни крылом, ни хвостом. — В горле у Тихо клокотал смех.
Если бы за облаками над Небесным замком висел незримый колокол судьбы, единственный в Дании астроном услышал бы тяжкий, грозный удар. Ибо с этой минуты Вальтендорф, низвергнутый в пучину позора, почувствовал себя заклятым, смертельным врагом всей астрономии в целом, Тихо Браге в частности. «Пусть, пусть мне даже и не быть королем, — мстительно думал он. — И без того высоко летаю. Но тебя я свергну со звездного престола!»
Однако гость не подал и виду, что уязвлен. Более того, он легко и изящно обратил инцидент в прелестную шутку.
Они проследовали в типографию, осмотрели станок, на котором когда-то было напечатано прославленное «Описание Уранибурга». Затем прошли в библиотеку, а отсюда — в кунсткамеру.
В кунсткамере было чему подивиться! Там сидел у фонтана механический арапчонок: стоило завести его серебряным ключом — и арапчонок вставал, ходил по зале, кланялся, распевал хрустальным голоском древнее магическое заклинание: «Пирри-древви-шавкутти-дробашши». Там свиристели, скакали, плясали, стрекотали, жужжали затейливые игрушечные поделки. Там вращались маленькие ветряные мельницы. Там гарцевали заводные лошадки. Там дым валил из трубы причудливых домиков с золотыми флюгерами и курантами. Там висел — посреди залы, ни к чему не подвешен! — объемистый железный глобус.
Насладившись кунсткамерой, гость окончательно пришел в себя, более того, повеселел. Щеки его посетил румянец. На уста взошла кроткая, блаженная улыбка.
— Арапчонок, арапчонок-то — преискуснейшая диковина! Всем правилам этикета обучен. И кланяется, кланяется, сорванец! А какой голос, точь-в-точь хрустальный колокольчик. В хор бы его, в королевский собор, выучить песнопениям. Вся Европа ударится к нам в паломничество. Казна возвеличится несказанно. Флот построим, армию экипируем в новые мундиры, перестанем хлеб покупать за кордоном. Паломники, они завсегда при золотишке, карман у них тугой. — И канцлер, денно и нощно пекущийся о пополнении государевой казны, замурлыкал себе под нос:
— Пирри-древви-шавкутти-дробашши!
Тихо Браге живо смекнул: арапчонка покушаются у него отнять.
— Господин канцлер! Вроде бы несподручно к литургиям[18] приобщать тварь черномазую. Язычник он все-таки. Вроде и неживой, а нехристь.
Сановник, уже оценивший всю нелепость надежд на паломников, прищурил левый глаз и откликнулся уныло:
— И то верно. Одним арапом, даже и хрустальноголосым, пустую казну не пополнишь.
Огненный парус заката тонул в море. Засветился маяк поодаль. Смолкли птицы. Канцлер подумал: «Мне за шестьдесят, а я ни одну птицу не узнаю по голосу. Мне неведомы повадки зверей и рыб, чаще всего я вижу их искусно запеченными на столе. Я не знаю, о чем поет ветер, как называются созвездья, травы, цветы».
Меланхолия навалилась на вельможу, сжала душу когтистой лапой приближающейся старости.
Вечером король астрономов задал пир по случаю прибытия великоименитого канцлера. Кушаний было изобилие немалое, питий великое множество. За длинным столом в трапезной собрались все обитатели Небесного замка. Во главе стола (и это неприятно поразило канцлера) восседала жена хозяина. «Атласная мантилья с золотым шитьем. Куртка мавританская, соболем отделанная. Сапфиры. Жемчуга… Точно принцесса, вырядилась», — пожирал ее взглядом канцлер, душимый злобой. Было, было от чего негодовать и скрипеть зубами! Где это видано, чтоб сидели вперемежку и жалкие ученые, и людишки низших сословий, и князья именитые, и даже подозрительные личности без роду и племени, вроде того полуюродивого-полуидиота с колокольчиками на рукавах, что затеял какой-то ученый спор с господином Тихо Браге. Где это слыхано, чтоб по правую руку от дворянина восседал шут гороховый, а по левую — государственный канцлер! Где же чины, титулы, ранги, звания, положения, сословия?!
Насытившись злаками, рыбой и дичью, Вальтендорф откинулся на спинку кресла и заговорил:
— Я восхищен приемом, коим меня соблаговолили удостоить в Небесном замке. Однако я недоумеваю: отчего меня не ознакомили с главной обсерваторией. Молодой король много рассказывал о небесном глобусе из меди. Верно ли, будто на нем нанесены около тысячи звезд и будто он обошелся в пять тысяч рейхсталеров?
— Истинно так, — отозвался хозяин, удостоив наконец гостя вниманием. — Я не имею возможности показать вам мои инструменты — ни астролябии, ни большой стенной квадрант[19], ни глобусы. В наблюдательной башне рушится от сырости штукатурка, и я остерегся подвергнуть вашу особу хотя бы малейшей опасности.
Увы, юный мой читатель, король астрономов заведомо кривил душою. Не существует на свете обсерваторий, где в разгар знойного лета обваливаются от сырости потолки. Однако маленькая хитрость Тихо вполне извинительна. Тем, кого он презирал, ученый никогда не показывал своих особо важных инструментов. Здесь уместно добавить, что все приборы в Уранибурге (как и все диковинки кунсткамеры) были изобретены самим Тихо. Увеличительной трубы в ту пору еще не существовало, но и спустя полвека после ее появления звездонаблюдатели все еще не могли в точности измерений превзойти короля средневековой астрономии.
И что удивительно! Сей волшебник исхитрился и время отсчитывать с неслыханной тогда точностью. Каким образом? Путем определения веса вытекавшей через малое отверстие ртути либо обращенного в порошок свинца. Велики были неудобства таких хронометров, но что поделаешь: иных средств мир не знал. Войдем же в бедственное положение Тихо, когда он сетует в своем сочинении «Лукавый Меркурий (ртуть) смеется над астрономами и над химиками; Сатурн (свинец) тоже обманывает, хотя служит несколько лучше Меркурия…»
— Да, я остерегся хотя бы малейшей опасности подвергнуть вашу особу, — повторил звездочет и присовокупил не без иронии: — Воистину бесценная жизнь ваша нужна всему королевству.
Вальтендорф прикоснулся губами к кубку с мальвазией и сказал:
— Что ж, в отличие от иных дворян я верой и правдой служу королю. И посему не могу умолчать, что государь по возвращении из Уранибурга прохворал восемь дней мигренью.
— Еще бы не захворать! Теперь он надолго запамятует сюда дорогу, — хохотнул полуюродивый-полуидиот и серебряными прозвенел колокольчиками.
Канцлер пропустил мимо ушей шутовское замечание.
— Чем я вызвал неудовольствие его величества? — полюбопытствовал ученый простодушно.
О, Тихо Браге, этот хитрец многопремудрый, преотменно был осведомлен о причине ужасающей мигрени, на восемь дней и ночей оторвавшей молодого короля Христиана от первостепенной важности государственных дел.
Изгнание
О чем бы ни шла твоя речь — Ни в чем королям не перечь.
Молодой король соблаговолил посетить Уранибург в сопровождении свиты, пышной, как золотистые локоны супруги тайного королевского советника.
После осмотра Небесного замка его величество изъявил волю наградить своего звездонаблюдателя, затмившего славу всей ученой Европы, золотым поясом, золотой табакеркой и, сверх того, беседой на астрономические темы.
— Никакая иная наука не пользуется в такой мере милостью… э-э… — Голосок его величества пресекся: заведомо затверженная изящная фраза вылетела из головы государя.
— …коронованных особ, как звездословие, — зашептал повелителю на ухо тайный советник.
— Никакая иная наука не пользуется в такой мере милостью коронованных особ, как звездословие. Деянья твои преумножили славу нашего королевства, — уже увереннее продолжал государь. — Одно нам невдомек. Мы заметили, что славный Уранибург возлежит наподобие громадного квадрата, углы коего устремлены на четыре стороны света. Не так ли?
— Вы правы, как всегда, ваше величество. На север, восток, юг и запад устремлены углы, — ответил ученый.
— Не кажется ли тебе, что ты допустил просчет, замышляя замок о четырех углах? Круглая форма предпочтительней приличествует назначению звездоблюстилища. Ведь солнце вершит свой путь по кругу, — заключил король, справедливо гордящийся своими астрономическими познаниями.
Царедворцы угодливо затрясли бороденками.
Тихо Браге стал в тупик: что должен был предпринять в подобной совокупности обстоятельств любой верноподданный?
Нет сомнений, он должен был не только согласиться с его величеством, но и раскаяться, притом чистосердечно, в своем невежестве. Вослед за раскаянием невежде надлежало в одну ночь измыслить план новой обсерватории и представить чертеж тайному советнику. Посоветовавшись с супругой, тайный советник одобрил бы план и приказал привести его в исполнение. А дальше пошло-поехало. Мастеровой люд, забвению предав постройку дамб, сооружение мостов, дорог, конюшен, возведение амбаров, мигом обосновался бы на Гвене. В одну-две ночи порушили бы силачи-каменотесы Небесный замок, волшебное творение своих собратьев. За одно утро уложили бы новый фундамент, леса сколотили строительные. И вскоре — на радость его величеству — восстал бы из руин новехонький Круглый замок. Не беда, что громоздкое подобие сторожевой башни непригоже снаружи и внутри. Не беда, что мало кого восторгают зодческие достоинства Круглого замка, — разве только сочувствие вызывают у круглых дураков. Не беда. Главное, его величество умиротворены…
Вот что должен был бы предпринять любой верноподданный, тем паче единственный в королевстве астроном.
Но не таков был Тихо Браге, датский дворянин.
— Ваше величество, позвольте, я поведаю вам древнюю притчу, — сказал королю Дании король астрономии.
— Изволь, — отвечал король Дании. Он обожал разные древние истории и притчи.
— Жил на Востоке во времена незапамятные некий властитель. Наскучили ему игрища да празднества во дворцах, решился он объехать свои владения. Вот проплывает он на корабле мимо острова. А на острове деревья стоят, каждое дерево выше столбов Геркулесовых[20]. Спрашивает у свиты озадаченный властитель: «Что за дерева?» — «Названье их никому не ведомо, — отвечает главный садовник. — Одно достоверно: помимо вашего царства, нигде в мире они не растут. А стоят на острове веки вечные». Вопрошает властитель: «Отчего сии дерева диковинные на дубы ничем не похожи?» Молчит главный садовник. Свита в растерянности пребывает. Так и миновали остров. Долго ли, коротко ли, плывут обратным путем. Глядь, а деревьев на острове вроде уж нет. «Куда делись дерева, что на дубы ничем не похожи?» — негодует властитель и велит пристать к острову. Сошел на берег — одни пни торчат кругом, голые-преголые. Начал властитель кольца годовые считать на самом тонком пеньке. Тысячу насчитал, а дальше со счета сбился. Тут падают ему в ноги главный садовник, слезами заливается: «Срубили, срубили мы дерева, все до единого. А меж пеньков молодые дубки высадили, извольте поглядеть себе под ноги, саженцы в траве покуда еще не видны. Вырастут, взор ваш порадуют дубочки». Закручинился властитель, да толку-то что: загублены деревья, каждое выше столбов Геркулесовых.
Поведал притчу лукавый Тихо Браге, смиренно поглядывает на короля.
— Занятная история, — исполнился негодования государь. — Однако, господа, у меня голова разболелась. Верно, мигрень подступает. Возвращаемся в Копенгаген!
И скороспешно Небесный замок покинул в сопровождении свиты, пышной, как локоны супруги тайного советника…
— Неудовольствие его величества вызвано каверзной, недопустимой притчей, — сказал канцлер угрюмо.
— Нечего понапраслину возводить, — встрял в разговор шут гороховый с колокольчиками.
Вальтендорф отвернулся, будто не расслышал словес презренного человечишки, безумца.
— Угодно ли знать, что должен был предпринять в подобной совокупности обстоятельств любой верноподданный? — спросил он у Тихо после долгого молчания.
— Угодно, — отозвался астроном, обгладывая кость чуть меньше турецкого ятагана.
— Вместо выдумывания сомнительных притч надлежало не только согласиться с его величеством, но и раскаяться, притом чистосердечно, в своем невежестве. Вослед за раскаянием надлежало в одну ночь измыслить план новой обсерватории и представить чертеж господину тайному сове… — Вельможа осекся, опасливо глядя на безумца с колокольчиками. Лицо безумца налилось кровью, все тело искорежили судороги.
— Замолкнуть всем! Ни слова! — прокатился по трапезной бас Тихо Браге. — Лонгомонтанус, предсказанье записывай!
Людвиг Лонгомонтанус, первый помощник короля астрономии, в то же мгновенье извлек откуда-то бумагу, обмакнул перо в чернильницу.
— И будут глады, моры и землетрясения! — пророчествовал шут. — И будут знамения в Солнце, и Луне, и звездах, а на Земле уныние народов и недоумение! И море восшумит и возмутится! Люди будут погибать от страха и ожидания бедствий, грядущих на вселенную. И престолы небесные поколеблются!.. — Высокий голос юродивого перешел в хрип, затем в бессвязное бормотанье. Все стихло.
Тихо Браге призвал слуг, наказал им отнести несчастного в опочивальню.
Прерывать размеренное течение канцлеровой речи ради невразумительных откровений ничтожного шута! Такая дерзость переходила пределы всех и всяческих границ. «О, ты и не подозреваешь, ученый гордец, что за будущность уготована нами Небесному замку, — думал вельможа со злорадством. — Поначалу мы (разумеется, повелением государя!) лишим тебя и всю ученую твою братию пенсиона. Вослед за прекращением выплаты жалованья приберем к рукам твои поместья. По-другому запоешь, многомудрый Тихо Браге!»
Спалось канцлеру неспокойно. Снились Вальтендорфу ветры, растения, птицы, звери, названия коих он не знал. Под утро явились в сон столбы Геркулесовы. А на оных столбах жужжали, стрекотали, плясали, скакали, свиристели поделки игрушечные, затейливые. И витал над столбами юродивый без роду и племени, страшный, как сарацин. И слова изрыгал пророческие:
— Пирри-древви-шавкутти-дробашши!
…Поутру очнулся от кошмаров высокий гость. Скверно на душе, тягостно. Самолично, без помощи слуг, в камзол облачился, башмаки натянул, шляпу с перьями на швейцарский манер. Решил прогуляться выйти. А навстречу, из трапезной выскользнув, пес сребристо-шерстый трусит, хвостом виляет, тварь, тявкает радостно. Разъярился канцлер, хлыстом — раз! другой! — прошелся по псине. Пройтись-то прошелся, да неожиданно почувствовал себя на воздух подъятым. Тихо Браге — и откуда он взялся? — государственного канцлера, за шиворот одной рукой держа бережно, до дверей Небесного замка донес да и припечатал с размаху к дверям. Вследствие сего насилия вельможа со свиными бойкими глазками, облаченный в кафтан с позументами, пулей вылетел на крыльцо.
…Угаснет неяркое лето северное. В сентябре гонец прибудет государев в Небесный замок, привезет весть. Коротка весть, да коварна: в столице комиссия учреждена для оценки астрономических трудов Тихо Браге.
Зима настанет. Завьюжит, запуржит февраль. Пакет лощеный доставит почта хозяину Уранибурга. Из далекого Тюбингена пакет, от друга молодости университетской, от Мишеля Мэстлина. А в пакете, кроме письма, — «Космографическое таинство», печатное сочинение ученика Мэстлинова, Кеплера Иоганна. Прочтет книгу король астрономии — диву дастся: двадцать пять лет всего-то юнцу, а рассуждает вровень с Птоломеем, Коперником. Расстояние между планетами пытается постигнуть, вывести причину движенья небесных тел. И все фантазией, домыслом, догадкой, без единого наблюдения воочию за ходом светил. А ежели его вдохновенье обогатится опытом многолетних измерений небес? А ежели в руки сему прозорливцу вложить труд всей жизни Тихо Браге?
Не мешкая, сочинит письмо Иоганну Кеплеру старый звездовидец. К себе, в Уранибург, призовет, жалованье предложит подобающее.
Едва уплывет письмо в Тюбинген, новый гонец скачет от его величества. Ученая королевская комиссия установила: астрономические труды Тихо Браге не только бесполезны, но и вредны. И посему следует лишить его пенсиона, а работы в звездоблюстилище приостановить.
…Торжествуй, Вальтендорф, канцлер ничтожный! Ты одолел Тихо Браге, датского дворянина, унизившего свои гербы и титулы занятием плебейской наукой, сговором с нечистой силой, женитьбой на простой крестьянке.
Торжествуй, веселись, вельможа! Ты навеки вошел в историю рода человеческого: спустя два столетия знаменитый Лаплас от имени астрономов всех времен предаст тебя проклятью на все времена.
…Расколдует продрогшие просторы весна. Звездогадатель, наняв первый попавшийся парусник, снова отправится мытарствовать по Европе, в надежде обрести прибежище. И покачнется за кормою Дания, — родина, отвернувшаяся от своего единственного астронома.
Мимо пахаря, коего секут на скотном дворе за ослушание.
Мимо плачущего отрока, коего насильно уводят в солдаты.
Мимо кострища, на коем сожигают живьем лошадь, собаку и трех черных кошек, — за чародейство сих тварей, за колдовство.
Будет расхаживать по палубе Тихо Браге, богач и нищий, скиталец и властелин. Будет шептать свое бессмертное: «Всякая земля — отечество для сильного; а небо есть везде». И ночами, в трепетном пыланье свечи, будет склоняться он над сочинением, где на титульном листе обозначено: «Иоганнес Кеплерус. Мистериум космографикум»[21].
А историк огорченно напишет когда-нибудь:
«Что касается до судьбы прекрасного Уранибурга, то она была весьма печальна. Правительство бросило этот великий памятник его славы, могущий пережить и датский народ, и датское государство, на произвол судьбы. Оставаясь без всякого надзора, здание постепенно разрушалось, а деревенские жители и пристававшие к острову рыбаки камень за камнем растащили его все. Когда через семьдесят четыре года после отъезда отсюда Тихо Браге Парижская академия наук послала экспедицию на остров Гвен для точного определения широты обсерватории Тихо, то от дворца не осталось уже следа, и нужно было сделать обширные раскопки, чтоб отыскать фундамент здания…»
Небесные острова
Кто узнал истину, сие утаенное от людей сокровище, тот, подчиняясь ее красоте, становится ревностным блюстителем, дабы ее не искажали, не оскверняли и не оставляли в пренебрежении.
Славен Грац, многажды славен стольный град Штирии великой! Величавы, тверды его стены, почитай, к облакам вознесены над бездонными рвами, — посягни, сунься, супостат! Где отыщешь реку полноводней, прозрачней, нежели Мур? Где, в каких краях так благовестят колокола? Найдутся ль во всем христианском мире сапожные, суконные иль ювелирные мастера искусней умельцев Граца? А ежели и найдутся, они немедля, едва заслышав о Штирии великой, покинут свои жилища и переселятся сюда. Ибо нет государя мудрей, щедрей, любимей взаимно любимыми им сынами отечества, чем эрцгерцог Фердинанд.
Вольготно, на семи холмах, раскинулась столица, ничем не хуже святого Рима. Именно на семи холмах, а не на одном, как пытался о позапрошлогодье толковать на хлебном рынке захудалый странник из венгерских земель. Сего лазутчика за хуленье и поклеп плетьми высекли нещадно, раздели донага и водворили в прорубь. Раскаялся проходимец: по глупости-де об одном холме сболтнул.
Славен, многажды славен Грац, райская обитель! Одно худо: протестанты окаянные заклевали честных католиков, извели вконец. Сгори же в геенне огненной ты, собака Лютер[22], совокупно со всеми твоими единоверцами. Тьфу на тебя, порожденье ехидны!
И до чего хитры, изворотливы змеи-протестанты! Покуда смиренные католики ублажают молитвами творца небесного, лютеране лестью и подкупом вползли в городской совет, все позиции захватили ключевые. В рыбную лавку заглянешь — кто у прилавка деньгу взвешивает на медных весах, кто подсчитывает доходы? Лютеранин. Холсты красками поганит, хвалебные оды сочиняет и песнопенья кто? Лютеранин.
Мало того уж и со стороны зазывают еретиков.
Лет пять назад в гимназию городскую переманили из Тюрингена профессора, некоего Кеплеруса. За три мили заметно: отъявленнейший протестант. Да и какой он, прости господи, профессор, когда перевалило ему за четверть века едва. Какой он профессор, ежели наставленья его математические поначалу слушали шестеро гимназистов, а после летних каникул все как есть поразбежались. Невмоготу стало: строг профессоришка, лютует, подношений не взимает ни гульденами, ни натурой. Вот и остался у разбитого корыта.
От подобного позора любой католик на край света дал бы тягу, а с Кеплеруса как с гуся вода. Переметнулся читать риторику, Вергилия преподает, пробавляется звездозаконием.
Однако песенка ваша спета, герр Кеплерус, со всею протестанской сворой. Не зря на белом жеребце вернулся из паломничества эрцгерцог Фердинанд; не зря облачился в блестящие светлые латы с позолоченными обручами; не зря набросил поверх лат пурпурный атласный воинский плащ. Всяк слышал, как третьего дня Фердинанд возле ратуши провозвестил:
— Отныне и вовеки генералиссимусом моих войск назначаю Святую Деву! Во всех подвластных мне землях лютеранские устои порушу! Протестантство искореню! Изгонять! Хватать! Пытать! Жечь! Сечь!
И пред трепещущим стольным градом разорвал в клочья грамоту, некогда по доброте сердечной пожалованную лютеранам.
Спета песенка ваша, господин Кеплерус! Не далее как вчера хаживал по граду чернобородый удалец, клич кликал тайный: разорять жилище ваше заутро. Дом разорить, бумаги и книги сжечь, особу вашу побить каменьями, кольем, дубинами. Охочим людишкам плату посулили немалую, по пять гульденов на брата. На денежки такие вполне можно месяца три, а то и четыре жить припеваючи, сладкое и горькое вино попиваючи. Ежели, конечно, не тратиться на закуску.
«…Подобно рою пчел возле диковинного цветка, кружатся пылинки-планеты в безбрежном пространстве вблизи Солнца. Они никогда не останавливаются в своем беге, не пятятся назад, не катятся по ободам воображаемых небесных колес, вокруг несуществующих центров, как полагал Птоломей. Его запутанная, как лисьи следы, Многосложная система мироздания измышлялась во имя одного — оправдать неподвижность Земли: Но Земля — пылинка, атом, маленький шар, сплюснутый у полюсов. А Солнце? Исполинское огненное светило, обличьем во всем подобное детям своим — планетам, медленно поворачивается вокруг оси. Но и весь солнечный мир — только атом, только пылинка средь иных, несчетных пылинок, бороздящих пустыни пространств. Мириады светил, миллионы миллионов миров…
В синем океане Вселенной вокруг небесных островов-солнц носятся серебристые стаи планет. И на них — средь долин благодатных, напоенных росою лесов и хрустальных рек, — обитают прекрасные разумные существа. Им неведомы голод, болезни, войны, ненависть, бедность, пьянство, теснота и убогость жилищ, рабство, алчность, зависть, злоба. Они выше, совершеннее нас, землян…
Как поденки, как мотыльки, как ночные бабочки, порождаемые мраком, возникают, трепещут крылами, умирают миры. Все тленно, все угасает и возрождается, как птица Феникс из пепла. Вечно только знание, только творчество; только мудрость есть истина и красота…
Беспредельна Вселенная, ни конца ей нет, ни начала, и мирам ее нет числа. И вокруг каждого солнца витают планеты, будто рой пчелиный возле диковинного цветка. Жизнь, разум, красота разлиты извечно, повсюду…»
…Иоганн Кеплер перевернул последний лист книги, взялся за кожаную обложку, но не посмел захлопнуть бесценный фолиант. Тайный ужас охватил его при мысли, что земляне, быть может, блуждают в пространстве, где нет ни центра, ни начала, ни пристанища. Джордано Бруно! Какими волшебными цветами вдохновенья расцветил ты учение каноника из Фромборка. Грезить небесными островами, стаями серебристых планет — и который уж год томиться в застенках инквизиции! Даже Галилео Галилей, удостоенный покровительства римского папы, ничем не волен облегчить тяжкую участь Джордано, не властен в сочинениях упомянуть имя сего еретика. У себя на родине, в далекой Падуе, он, подобно осторожному Мэстлину, вынужден тайно исповедовать Коперникову ересь, скрытничать, притворяться потешником, напялившем Птоломеев колпак.
Должно быть, он, Иоганн Кеплер, был наивен, когда, посылая Галилею «Космографическое таинство», писал: «Будьте увереннее и продолжайте ваше дело. Если Италия неудобна для издания ваших сочинений и вы предполагаете встретить там препятствия, то, может быть, Германия даст вам необходимую свободу». Какую свободу, где она? Свобода… вольность… грезы о несбыточной справедливости… Да скройся хоть в Ливию, взберись на столбы Геркулесовы, исчезни в знойных джунглях, в морях тропических. — и там тебя разыщет святая инквизиция.
Кеплер вынимает из конторки письмо Галилея, вглядывается в скоропись.
«Почитаю счастьем для себя в поисках истины иметь такого союзника, как вы — преданный друг этой самой истины, — пишет итальянец. — Поистине жаль, что столь немногие ищут ее и предпочитают ошибочные методы философии. Но здесь место не сожалеть о скудости нашей эпохи, а поздравить вас с вашими великими открытиями, подтверждающими любезную истину… Я прочту «Мистериум космографикум» до конца в уверенности найти в ней много прекрасного. Я сие сделаю тем с большим удовольствием, что сам много лет остаюсь приверженцем Коперниковой системы, и она уясняет мне причины многих явлений природы, совершенно непонятных при общепринятой гипотезе. Я собрал много доводов, опровергающих последнюю; но я не решаюсь вынести их на дневной свет из боязни разделить участь нашего учителя Коперника, который, хотя и приобрел бессмертную славу в глазах некоторых, но для многих (а дураков на свете много) стал предметом насмешки и презрения. Я, конечно, дерзнул бы напечатать мои размышления, если бы больше было таких людей, как вы, но так как этого нет, то я воздерживаюсь от такого предприятия».
Прав, тысячу раз прав мудрейший Галилей! Смешно полагать, будто по ту сторону Альп — сплошной мрак и невежество, а здесь — обитель разума и свободы. Разве ему, Иоганну Кеплеру, не пришлось прошлым летом бежать от притеснений католиков в Ульм? Разве по возвращении не вытребовали с него позорного обещания вести себя как можно сдержаннее, осмотрительней, благоразумней? Разве слежка, доносы и сплетни, нищенское жалованье не побудили его обратиться к Мэстлину с просьбой: «…умоляю, похлопочите о какой-либо вакансии в Тюбингене, дабы я мог занять ее. Напишите также, любезный учитель, каковы цены на хлеб, вино и съестные припасы, ибо супруга моя не привыкла питаться одной чечевичной похлебкой»? И что ж! Протестантские богословы, погруженные в бестолковые, нелепые хитросплетения своих догм, оказались нетерпимей — кого? — католиков Граца, заклятых врагов. Они и слышать не хотели о бывшем своем воспитаннике. Как, он самонадеянно осмелился напечатать календарь с новым летосчислением, с бесовским измышлением католиков? Мы, почитающие папу римского за рыкающего льва, принуждены будем ходить в церковь по его звону? Ну уж нет, благодарствуем, предпочтем оставаться в разногласии с Солнцем, чем в согласии с римским папой!
Вот и попытайся втолковать ученым единоверцам необходимость и своевременность календарной реформы. Впрочем, в какой календарь ни загляни — в старый ли, юлианский, в новый ли, григорианский, — ясно одно: не сегодня-завтра грянет гром с ясного неба. Неспроста эрцгерцог бесновался у ратуши, размахивая жезлом полководца: «Сечь, жечь, пытать, хватать, изгонять!»
Зазвенело, рассыпалось — о, как скоро сбылись невеселые предчувствия двадцативосьмилетнего профессора! — взорвалось оконное стекло. Здоровенный булыжник грохнулся возле камина. «Дзинь-нь-нь!» — и в другом окне засияла дыра.
— Барбара! Барбара! — позвал Кеплер жену. — Запирай дверь на засов! И укройся с дочкой в чулане! Опять нас забрасывают каменьями! — Он вскочил и принялся торопливо засовывать бумаги с астрономическими вычислениями в крепкий дубовый шкаф. Глобус и микроскоп перенес за сундук; сюда же, к простенку между сундуком и шкафом, задвинул прихотливое деревянное сооружение — набор помещенных друг в друга полых шаров и многогранников. Теперь булыжники злоумышленников вряд ли повредят модель солнечной системы, плод его многолетних трудов, вычислений разочарований, надежд. Прелюбопытнейший факт: камни влетают с таким свистом, будто пред окнами установлено метательное орудие. Осада крепости, ни более ни менее…
Кеплер подобрался к подоконнику, хоронясь, выглянул на улицу. Там творилось невообразимое. Ватага оборванцев, возглавляемая чернобородым, спокойно, со знанием дела бомбардировала дом булыжниками.
Профессор сложил ладони рупором и прокричал:
— Господа! Недоразуменье вышло! Обознались домом! Здесь проживает Иоганнес Кеплерус, математикус!
Толпа ахнула от наглости такой непомерной, охнула, взвыла разноголосо:
— Тебя-то и надобно, крыса гимназическая! — Вылезай, тварь бумажная!
— Разорим гнездо протестантово!
— Колдун! Кто набег турецкий предвосхитил?
— Холод кто наслал на Штирию нашу?
Несколько храбрецов перемахнули чрез высокий забор, но, обласканные свирепыми густошерстными венгерскими псами, ретировались на исходные позиции.
«Выходит, понапрасну я c Барбарой из-за псов пререкался. Без хорошей собаки пропадешь в Граце ни за грош», — подумал Кеплер. Кажется, на сей раз дело не обойдется одними выбитыми стеклами.
— Чего медлить, братва! — вскричал один из дружины, донельзя раздосадованный приемом, оказанным ему псами. — Чего медлить! — повторил он и над собратьями вскинул окровавленную десницу. — Нешто ждать, покуда каждого псы покусают! Запалить гнездо змеиное — и вся недолга!
— Запалить, запалить! — взволновалось сборище. Кеплер от окна отшатнулся, кинулся в чулан.
— Барбара! Регина! Немедля одевайтесь и черным ходом — в замок! Ты, Барбара, разыщи в замке господина Гофмана и доложи: «Дом наш злодеи жгут!» Спешно пусть высылает отряд ландскнехтов.
— Кому ландскнехтов? Каких ландскнехтов? — запричитала жена, прижимая к груди Регину, свою дочь от первого брака. — Разграбят дом, разорят! Слава богу, серебро столовое успела заложить ростовщику на прошлой неделе. А мои платья! Три моих кринолина! Мои корсажи!
— Ростовщики! Кринолины! Корсажи! — разъярился профессор. — Скоро здесь одни головешки задымятся! Скорее в замок!
Черным ходом он вывел жену с ребенком на соседнюю улицу и возвратился в дом. Кто знает, сколько придется выдерживать осаду. Одно утешительно: каменное строение запалить непросто, тут особая потребна хватка. Все-таки он отстоит свои бумаги и приборы!
Оберегаясь от каменьев — ого, сколько их навалило! — Кеплер приник к окну. Не нужно было отличаться выдающимися качествами военного стратега, дабы уяснить: крепость трещит по всем швам. Пятеро нападающих оттеснили вилами псов в конуры; трое с зажженными факелами взбирались по лестнице на чердак, еще трое пытались забросить горящую паклю в разбитые окна…
По прошествии трети века, за неделю до смерти, имперский астроном Иоганнес Кеплерус снова припомнит, как чернобородый удалец даровито руководил приступом, всем своим видом выказывая: вынудить на капитуляцию презренную крепость — пара пустяков; как все тот же невозмутимый главарь отчаянно завращал белками, когда почуял у горла острие леденящей стали, когда услышал зычный голос: «Скотина! Как посмел ты покуситься на гордость всей Штирии великой!»
Змея и лебедь на щите
Они проникали из одной страны в другую то под видом жезнерадостных рыцарей, то под видом простых крестьян, то в качестве проповедников. Их можно было обнаружить одетыми в платье мандарина, в роли руководителя Пекинской обсерватории. Ону направляли советы королей… Тайны правительства и почти всех знатных фамилий во всей католической Европе находились в их руках.
— Скотина! Как посмел ты покуситься на гордость всей Штирии великой! — Толстенный монах, возникший неизвестно откуда, заученным движением извлек из-под сутаны короткий меч и приставил его к горлу чернобородого.
Почуял острие леденящей стали злодей, завращал белками отчаянно.
— Именем эрцгерцога Фердинанда повелеваю: катись отселе со всем сбродом! — продолжал толстяк. — Ты что, ослеп? Спятил? Чей дом разоряешь? Европа всколыхнется от позора, ежели проведает: в землях Фердинандовых ограблен чернью астроном. Вели своим головорезам убираться вон!
И чудо свершилось. Факельщики выронили пылающие орудия возмездия. Пращники спешно освободили заскорузлые руки от каменьев. Поджигатели, затоптали в грязь паклю.
— Георг! Лисица! Леопольд! Кончай волынку! — прохрипел еле слышно главарь. Даже толстяк с, трудом разобрал сей хрип, но — странное дело! — и Леопольд, и Георг, и Лисица поняли приказ отменно.
Улица опустела. Толстый монах учтиво постучал в ворота.
— Герр Кеплерус, позвольте нанести вам визит?
Теперь вопрос «пускать или не пускать?» мало занимал профессора. Провокация исключалась сама собой. И без тактических хитростей удальцы уже веселились бы в доме. Кеплер спустился с крыльца, засов отодвинул, отпер калитку.
— Милости прошу, святой отец, — приветствовал он монаха.
Однако монах оказался не один. Рядом с ним смиренно перебирал гиацинтовые четки его сотоварищ по молитвам, по великим и малым постам, по изнурительным битвам с дьяволом.
— Отец. Маврикий, — представил толстяк спутника своего, до того тонкого и немощного, что закрадывалось сомнение: а не переусердствовал ли праведник с постами малыми и великими…
— Сие отец Феофилат, — жалобным речитативом отрекомендовал толстяка Маврикий.
Отец Феофилат не без усилий втиснулся в калитку. Ворота покачнулись, задрожали.
— Господь передвигает горы, и обличье земное изменяет, и сдвигает землю с основ, и столбы ее дрожат, — процитировал Иоганн, дивясь силище непомерной.
— Истинно так, герр профессор. Книга Иова, глава девятая, — пропел отец Маврикий, ручонками взмахнул и юркнул, как летучая мышь, вослед за отцом Феофилатом.
Монахи проследовали в гостиную.
— Извините, господа, я не имею возможности принять вас в кабинете. Разбойники буквально завалили его булыжниками, — заговорил Кеплер. — Ваша отвага, отец Феофилат, спасла мне жизнь.
— Vita brevis est[23], — заметил, отдуваясь толстяк.
— Vita somium breve[24], — подтвердил заморыш монах. Профессор извлек из шкафа синий суконный плащ.
— Я вынужден ненадолго отлучиться, господа. Надобно попросить, дабы убрали булыжники и битое стекло…
— Повремените утруждать себя такого рода заботами, глубокочтимый профессор, — отозвался отец Маврикий загадочно.
Кеплер озадаченно посмотрел на гостей.
— Однако я не намереваюсь сочинять ученого трактата о свойствах каменьев. Они мне не потребны. Булыжниками, как известно, дорогу в небо не вымостишь.
— Да стоит ли волноваться из-за кучи камешков, — буркнул отец Феофилат. — Тут речь идет о целой жизни.
— А может быть, и о смерти, — добавил другой монах.
— О жизни? О смерти? О чьей жизни и смерти, господа? Да вы садитесь, усаживайтесь, милости прошу!
Отец Феофилат опустился на лавку и заговорил:
— Не далее как сего дня, в три часа пополудни, будет обнародован высочайший эдикт о скороспешном изгнании из Штирии всех протестантов. Под угрозой смертной казни. — Он помолчал, наслаждаясь произведенным эффектом. — Как вы полагаете, во имя какой цели мы, рискуя священным саном, выбалтываем вам сию наисекретнейшую тайну?
— Мы дерзнули развеять тьму тайны, дабы вас не тревожили сомненья: пред вами истинные ваши друзья, господин Кеплер, — ловко ответил монах Маврикий на риторический вопрос собрата по вере. — И посему, будучи почитателями необыкновенных ваших дарований, засвидетельствованных в замечательном труде «Космографическое таинство», мы, истинные ваши друзья, — тут оба монаха заулыбались, — спрашиваем вас: намерены ли вы оставаться в великой Штирии?
Намерен ли он оставаться? Кеплер вспомнил: прошлым летом ему, точно преступнику какому-нибудь, пришлось покинуть Грац, с несколькими пфеннигами в кармане, под свист и улюлюканье фанатиков, размахивающих дубинками. Барбара билась в истерике, Регина рыдала, а невежды бюргеры швыряли в карету тухлые яйца, гнилые яблоки. И зачем он только вернулся?..
— Без сомнения, вы пожелаете остаться в Граце, — мягко произнес, не глядя на молчавшего Кеплера, отец Маврикий. — Иначе вы не стали бы расхваливать свободное свое отечество пред чужеземным профессором Галилеем…
«Откуда они пронюхали о письме к Галилею?» — встревожился Иоганн.
— …Иначе вы, ссылаясь на слабость глаз и боязнь ночной сырости, не отвергли бы предложение величайшего Тихо Браге, предложение не только лестное, но и выгодное во всех отношениях…
— Но ежели каждый мой шаг прослежен, ежели просматривается моя переписка, ежели соглядатаи, шпионы, доносчики кишмя кишат в вашей Штирии, тогда… — едва не закричал Кеплер.
— Что «тогда»? — позевывая, вопросил отец Феофилат.
— Ни-че-го… — сдержался профессор. — Ничего относительно истинной причины моего отказа переселиться в Уранибург вы не знаете. И не узнаете никогда.
— Сия причина ведома нам. Знаем сию причину. Прикованным к небу, но рассеянным во всех землях известно все[25]. Или почти все, — пропел кротко отец Маврикий.
Смиренные отпрыски Иньиго де Лойолы, иезуиты, — вот кто изволил навестить скромного преподавателя городской гимназии. «Занятно, занятно, — размышлял Кеплер, — эрцгерцог Фердинанд, воспитанник иезуитов, выдворяет протестантов за кордон, а его духовные пастыри уговаривают закостенелого лютеранина остаться в, Граце. Зачем я понадобился им? Ума не приложу».
— Ежели вам любопытна причина вашего отказа господину Браге, извольте. Самостоятельность побоялись утратить. Поостереглись в зависимость попасть от короля астрономии. Он хотя и обладает лучшими в мире приборами для измерения небес, но в то же время тщится доказать неверность Коперниковых построений. Для вас же каноник фромборгский — пуп Земли, — закруглил речь монах.
Тяжкие дождевые облака уползали за реку. Ветер летал по косогору наперегонки с листвой. Утренний Грац гляделся в голубое зеркало небес.
— Позвольте, профессор, я подскажу вам средство, притом единственное, как остаться в нашей Штирии и свободно исповедовать Коперникову ересь, — заговорил толстяк. — Вам надлежит добровольно, доброчестиво перейти в лоно святой Римской церкви.
— Как, стать католиком? — воскликнул Кеплер.
— …а заодно и придворным астрологом эрцгерцога Фердинанда. Годовое жалованье три тысячи гульденов.
Кеплер отвечал не раздумывая:
— Благодарю покорно. Но как я возлюблю тех, кто восемь лет гноит в застенках Джордано Бруно?
Отец Маврикий вздохнул.
— Ах, герр Кеплер! Будь вы придворным астрологом, вас давно бы осведомили, что сего еретика еще весной, в благословенном Риме, на Площади Цветов, наказали сколь возможно кротко и без пролития крови.
— Сожгли?!
— Облачили в саван… прищемили язык… возвели на костер… пепел бросили в Тибр, — медленно проговорил отец Феофилат, так медленно, будто сам был свидетелем облачения, прищемления, возведения… — И поделом ему за невежество…
— Какое невежество? — вырвалось у профессора.
— Только невежда может запамятовать или не знать, что человечество во все времена гнало прочь мысль о движении Земли. Не мне объяснять вам, что Пифагор и пикнуть не смел о своем учении, что догмы его как тайна распространялись между его учениками. А Самосский Аристарх? Не его ль обвинили в безбожии, богохульстве, приговорили к смерти…
— То было в древности, в незапамятные времена… — возразил Кеплер.
— Времена всегда одинаковы, господин профессор, — жестко ответил толстяк иезуит. — Послушайте, что пишет некий свидетель казни вашего невежды Джордано, — и проговорил наизусть: — «Таким образом, Бруно бесславно погиб в огне и может рассказать в тех, иных мирах, каковые он столь богохульно воображал себе, о том, как римляне обыкновенно обращаются с безбожниками вроде него». Кто же он, сей очевидец казни? Невежда, скажете вы? Католик? Иезуит? Не тут-то было. Шоппиус, известнейший ученый, протестант из протестантов… Зря вы за голову хватаетесь, зря ручки к потолку воздеваете негодуя: «Как? Стать католиком?!» Во имя цели достойной иудеем стать не грех, в магометанство переметнуться, арапов поганых верования затвердить!.. Кто на виду у всего Граца, под бесовские выкрики и кривлянья, спалил календарь, составленный Иоганнесом Кеплерусом? Молчите? Лютеране, единоверцы ваши милые. Что вам отписали из Тюбингена, когда о куске хлеба воззвал математикус Кеплерус? Кукиш показали разлюбезнейшие протестанты своему брату издыхающему. За что же? За великую ревность к ереси Коперника. — Иезуит извлек носовой платок, трубно высморкался.
— Ducunt volentem fata, nolenten trahunt[26], — сызнова блеснул латынью Маврикий. — Три тысячи гульденов годового дохода. Соглашайтесь.
Профессор безмолвствовал размышляя:
«Можно обзавестись роскошным убранством, мебелью инкрустированной, гончими псами, каретами, челядью… Можно отречься от веры, от Коперника, от отца и матери, от родины, наконец… Можно предать честь, истину, красоту, разум… Совесть можно залить вином…
Но тогда во имя чего ты обременял себя и учителей вопросами, как поймать сетью облако; есть ли у ветра глаза и уши; можно ли приручить молнию? Ради чего на Лысой горе внимал рассказу о многострадальной жизни магистра всех свободных искусств? Во имя чего ты переписывал Птоломеев «Альмагест» далеко за полночь, когда навстречу идущий сон своим натиском с силой нападает на сердца смертных и овладевает ими?..
Дабы обрести достаток, довольство и сытость, следовало затвердить наперед: «Там, где все молчат, — молчи; где подличают — подличай; где доносят, осуждают, отрекаются — отрекайся, осуждай, доноси. Стань колесиком, гвоздиком, винтиком в заржавленной машине Священной Римской империи германской нации. Какие там модели солнечной системы, какие небесные острова — все блажь, чушь, ересь!»
«В синем океане Вселенной…» — шелестели осины, в пояс кланяясь хладному Муру;
«около небесных островов…» — вплетала река свой рокот в прощальные возгласы журавлей;
«плавают серебристые стаи…» — роняли, как пух, отлетающие птицы клич несказанной печали на пажити, рощи, взгорья, луга;
«…стаи плане-е-е-т», — реял прозрачный звон над осенней землею, и, многократно усиленный трубами дерев, флейтами камыша, незримыми скрипками, арфами, свирелями — всею засыпающей природой, — звон сей светлый объял Иоганна Кеплера. Как бы пробуждаясь от забытья, он проговорил:
— Господа, нет надобности убирать каменья. Завтра я покидаю пределы Штирии.
Нехотя поднялись иезуиты. Отец Феофилат сказал:
— Сожалею, искренне сожалею. Мы надеялись, что вы поможете вычислениями таблиц для нашей астрономической миссии в Пекине. Без вашей сметливости оные таблицы — пустая затея. А жаль. Однако, полагаю, со временем вы перемените свое решение.
— И запомните, герр Кеплер: мы — искренние друзья ваши. Судьба еще сведет нас на долгой дороге… Однако не обессудьте: ежели решились-таки покинуть Грац, поспешите. Уже и нынешней ночью я не поручусь за вашу жизнь, — сказал иезуит Маврикий. — На всякий случай запомните наш пароль: «Змея и лебедь на щите». Кто знает, глядишь, он и спасет вас от злоключений. Прощайте, господин упрямец!
— Прощайте, коллега. Когда-то и ваш покорный слуга владычествовал над кафедрой астрономии. Да с той поры немало утекло звездных рек, — признался на прощанье отец Феофилат, монах, иезуит, профессор…
Проводил Кеплер гостей, псов своих накормил, отпер конюшню.
— Раскланяйся, Сатурн, со всеми лошадиными единоверцами Граца, — весело говорил он скакуну, затягивая подпругу. — Уж наверняка высочайший эдикт касается и лошадей.
Фыркал Сатурн, мотал гривой кудлатой, копытом бил.
…Читатель мой! Покуда наш изгнанник упаковывает пожитки, ненадолго проследуем за святыми отцами иезуитами.
Проследуем, читатель, ибо зеркало истины отшлифовано не до хрустального блеска. Проследуем, ибо сияющая гармонией и благолепием картина нравов описываемой эпохи нуждается в нескольких заключительных мазках.
Итак, иезуиты покинули разоренное пристанище Иоганнеса Кеплеруса. За ближайшим домом следы их теряются, дабы, попетляв, вскорости обнаружиться в захламленном подвале, пахнущем плесенью, домовыми и ведьмами, гнилой капустой, необеспеченной старостью.
Здесь, в подвале, за азартными играми и отвратительными историями, запиваемыми дешевым вином, убивали скуку головорезы, забулдыги, гуляки, охочие люди, коротали время все участники нашествия, вся разбойничья ватага.
— Молодцы удальцы! — хвалил их иезуит Феофилат, хвалил, однако, не во всеуслышание, а шепотком, на ухо чернобородому. — Сработано отменно. Жаль, твердый попался орешек. Не расколешь.
— Чего там! — горячился чернобородый, хотя говорил тоже шепотом. — Одно слово — и мы его в рог скрутим бараний, — и показывал руками, как он скрутил бы профессоришку в бараний рог.
— Спокойно. Всему свое время… Держи кошель. Каждому по гульдену — задаток! Покусанному псами — два гульдена! И врассыпную, незаметно, втихомолку — к профессору Траутмансдору. Строений не поджигать, кур не воровать, но чтобы стекла вдребезги. И угрозы, угрозы позаковыристей!
Сидевший рядом — а где ж еще? — иезуит Маврикий приложился к стаканчику с благодатной влагой и подмигнул отцу Феофилату.
— Мелко плавает профессор ваш Траутмансдор. И без угроз покинет логово протестантово, — шепотом сказал святой отец Маврикий.
Поклон № 7
Не насыщение утробы, равно как не игрища, песнопения и скачки бесовские, — почитай первейшей заповедью своей помощь братьям по вере.
Под белым сводом небес, над сводом черным земли тлела, нищими несомая, песня крестоносцев:
Уже на Рейн вступает осень,
А мы ушли на край земли,
И наши кости на погосте
Пески пустыни занесли.
И тучи в небе пламенеют,
И по дорогам вьется пыль,
И веет ветер, ветер веет
Из диких, выжженных пустынь.
Время от времени кто-либо из страждущих божьих рабов приближался к одноглазому поводырю и ловко запускал руку в его котомку. Во здравии пребывай, мягкосердечный мясник, расставшийся — ради любви к святому Себастьяну — с корзиной колбасных обрезков. Эх, сладостны обрезки колбасок пражских, без них каково было бы превозмогать непогоду!
— Осади ход, братья, — нежданно прошамкал слепец Леопольд. — Вроде пожива скачет. Нутром чую: грядет деньга.
Слепцы воззрились туда, куда безошибочно указал посохом Леопольд. И вправду, пожива — три замызганных фургона — уже выехали из-под навеса сосновой рощи.
Как по команде слепцы сдернули шляпы с раскрашенными изображениями святых заступников. У одного нищего мучительная судорога нежданно свела половину лица, плечо и ногу; на другого христарадника снизошло трясение всех членов; слепец же Леопольд выкатил, как все, бельма и, помимо прочего, из-под лохмотьев высунул обрубок руки, струпьями источаемый.
Фургоны приблизились. Поводырь, точно опытный дирижер, сотворил тайный знак. Несчастные слепцы грянули:
— Добрые, милостивые сограждане империи Римской Священной! Подайте ради Христа слепым и несчастным калекам монетку или кто что сможет, будем благодарить и молить во благо и во здравие вас.
Первого возницу моленье о вспомоществовании не разжалобило, как видно, закостенел в скупости человек. Зато из другого фургона выпорхнул, точно бабочка, красный треугольный кошелек.
Слепец Леопольд не только умудрился поймать кошелек обрубком руки, но и определил по весу: никак не менее полутора гульденов послала ему и братьям переменчивая судьба.
— Поклон номер семь! — негромко, но внятно проговорил сквозь зубы слепец Леопольд и, когда братья, смиренно склонясь, возблагодарили неслыханную, воистину королевскую щедрость, спросил возницу:
— Откуда скачете, люди добрые?
— Из Штирии, — отвечал возница. — Лютеран там до смерти бьют.
— Везете кого?
— Кеплеруса, ученого человека…
Уже и фургоны сокрыла пелена дождевая, и скрип колес замолк, а прозревшие слепцы все еще разглядывали кошелек, расшитый бисером.
— Истинно сказано: господин господину рознь, — ударился в философию поводырь. — Один скачет расфуфырен, точно павлин, вроде и карета вся в гербах, и латы раззолочены, а чтоб пфенниг пожертвовать бедняку — ни за какие коврижки, ни-ни. Того и гляди огреет кнутищем. Другой, хоть и оскверняет душу свою науками, однако наделен состраданьем.
— «Состраданьем», — передразнил сообщника Леопольд. — Будь моя воля, я б всех до единого ученых мудрецов собрал да на кострище возвел без дознания и суда. Потому как от занятий наукой выходит порча империи. Летом в Регенсбурге — слыхали? — некий искусник химик обронил склянку с вонючим зельем в Дунай. Обронить-то обронил, да тут же на реке стрясся замор. Три дня и три ночи мертвых рыбин — несчетно сколь! — волокло по Дунаю. И доселе воды смердят.
— А химик? — заинтересовался поводырь.
— Рыбаки прикончили баграми. И туда же, в Дунай, злоумышленника, просить у щук да налимов прощенья.
— Помяни, господи, душу грешную сего нечестивца, — привычно посочувствовали нищие, крестясь.
…Привиделся Иоганну Кеплеру корабль заморский диковинный. Вместо мачты на нем дерево серебристое, с листьями золотыми. Луна, как ладья, качается на ветвях, светила плывут в хороводе, заря розовая дремлет, свернулась клубком, а ветер на суку разлапистом разлегся, посвистывает, похрапывает. Под деревом же восседает магистр всех свободных искусств Лаврентий Клаускус. И скакун Буцефал подле него, и фазан Бартоломео, и Батраччио — словеса изрекающий ворон. Машет руками Иоганн магистру, криком кричит — да не отзывается герр Клаускус, поглощен книгою древнею. Между тем дивный корабль над волнами завис и легко-легонько отделился от стихии морской, заскользил, будто облачко, по небесам. «Магистр Клаускус, магистр Клаускус, заберите меня с со-бо-ой!» — прокричал Иоганн. И очнулся от забытья.
Он очнулся от забытья и мигом припомнил все: скороспешное бегство из Граца, бесконечную, в черных колдобинах и рытвинах дорогу, нищих слепцов.
— Пить! Пи-ить! — простонал профессор.
Прохладная рука опустилась на его разгоряченный лоб. Голос жены сказал из тьмы:
— Тебе не пользительна сырая вода, Иоганн. Ты болен, тяжко болен. У тебя лихорадка, Иоганн.
Колеса скрипели. Барабанил по фургону дождь. Молния вскипала в озерах тьмы. Кричал на лошадь возница, кнутом щелкал.
Кеплер нащупал в кармане флягу, откупорил, приложился горящим ртом к горлышку.
— Иоганн, ты болен, болен, — шептала всхлипывающая жена. — Ты бредишь уже третьи сутки. Вчера, в забытьи, ты выбросил нищим последние деньги.
— Не горюй, Барбара… Они бедные люди… Среди оных бродяг… может статься… пребывает и мой отец… Генрих Кеплер, — задыхаясь, проговорил Иоганн.
Громыхнуло над лесом. Молния надвое перерезала ночь, высветила домишки поодаль, скирды сена, мельницу ветряную. Лошадь шарахнулась и понесла.
— Погоди, тебе говорят, стой! Осаживай клячу! Пограничный кордон! — донесся спереди крик.
Вскоре замаячил шлагбаум. К фургону приблизился стражник с фонарем.
— Откуда родом? Зачем пожаловали в Богемию? — нагло вопросил он, поигрывая пикой. Отчего ж не поиграть оружием, коли притащились людишки без конвоя, без прислуги, без выкриков «Спишь, мерзавец! Подымай шлагбаум!», без… Одним словом, мелюзга, мелкая сошка.
Иоганн с трудом привстал на коленях, отстранил полог фургона, назвался.
— Герцога Силезского знаем. Графа Лауцизского, равно как и ландграфа Гессенского, знаем. Курфюрстов — Саксонского и Пфальцского — многажды лицезрели. Математикус Кеплерус нам неведом, — отрезал стражник.
— Тогда зачитай сие письмо. — Кеплер протянул стражнику бумагу.
Тот поднял фонарь повыше, склонился, оберегая письмо от дождя, повертел бумагу, губами зашевелил.
— По-каковски писано? Подобной грамоте не обучен, — признался он наконец. — И посему поворачивай оглобли! Грех по непогодице будоражить людей.
— Олух царя небесного! Немедля разбуди офицера! Передай: следуем в Прагу, ко двору его императорского величества! — прогневался звездочет.
Как языком слизнуло испуганного стражника. Явился, бряцая шпорами, офицер. Он долго зевал, чмокал, затем принялся за письмо, зачитывая по складам:
— «…Приезжайте, и не как чужой, а как желанный и любезный мне друг. Приезжайте, и я с удовольствием поделюсь с Вами своими наблюдениями и инструментами. Ваше общество доставит мне много приятного. Преданный Вам Тихо Браге, имперский астроном».
— В какой валюте намерены вносить пошлину за въезд? Гульдены? Франки? Кроны? Флорины? — спросил офицер. Видимо, он вполне удовлетворился лестным для путника посланием личного астронома государя.
— Господин офицер, — заговорила Барбара. — В дороге нас ограбили разбойники. Помимо того, мой супруг нездоров — у него лихорадка. Позвольте вас заверить: по прибытии в Прагу мы неукоснительно выплатим все, что причитается по закону.
— Закон есть закон. Беспошлинный въезд в Богемию возбраняем, — отчеканил кордонщик. — Ко всему прочему, ненастье, темень препятствует таможенному досмотру. Придется повременить до утра.
Тем временем больной снова обеспамятел. Поначалу он прошептал несколько бессвязных фраз, затем выкрикнул:
— Пить! Пить! Змея и лебедь на щите!
Заслышав пароль родимого Ордена иезуитов, офицер суетливо застегнул пуговицу на камзоле, поправил шляпу.
— Вы что-то изволили молвить, господин Кеплер? — необыкновенно учтиво осведомился он.
— Бредит он, бредит. Какие-то змеи, щиты, лебеди, — сказала Барбара.
Последующие действия ретивого иезуита целиком и полностью определялись назиданиями, касающимися помощи братьям по вере. Чтение письма по складам, таможенные проволочки, ссылка на темень и ненастье — все оказалось как бы само собою забытым. Из кармана офицерского камзола извлечен был кошелек и подкинут незаметно в фургон — то-то изумится утром брат-иезуит, пострадавший от придорожного разбоя. Рядом с тенью возницы уселась другая тень — стражника, коему было строжайше наказано: сего высокородного господина сопровождать до самого двора его величества. Впрочем, свершившуюся метаморфозу Барбара могла еще как-то понять, даже не впутывая сюда вмешательство нечистой силы. В конце концов, и у офицера после разговора с красивой дамой может помутиться разум. Другого никогда так и не уяснила себе Барбара Кеплер. Чего ради офицер (хотя бы и свихнувшийся) переложил вдруг фонарь в левую руку, ни с того ни с сего выхватил шпагу и бешено отсалютовал двинувшемуся в путь фургону? С чего бы салютовать, коли подобные знаки внимания предназначаются лишь высокопоставленным особам, да и то, сказать по правде, не всем?
Небеса и свиньи
И если найдутся среди вас такие, которые обладают добрыми качествами и достоинствами, не гоните их от себя, воздайте им честь, чтобы не нужно им было бежать от вас в пустынные пещеры и другие уединенные места, спасаясь от ваших козней.
По приезде в столицу Богемии он оказался на два долгих месяца прикованным к постели. Днем его одолевал озноб: Иоганн исходил потом на пуховой перине, под одеялами и шубами, однако ему казалось, будто его окунают в прорубь, как того несчастного бродягу, что усомнился в географических достоинствах Граца. Ночами изнуряла бессонница. Он боролся с кошмарами, пытался заклинаниями спугнуть омерзительные призраки, затаившиеся по углам.
Неделю играла в Праге метель. Ветер тряс островерхие крыши, метался от стены к стене. Затем снял осаду, улетел с армадою туч разбойничать на влтавские, рейнские, дунайские кручи. Вызвездило, выкатила полная луна.
Иоганн Кеплер загляделся в окно — и привиделся город флотилией белопарусной, высокие башни — мачтами, а флюгера — распахнутыми вымпелами…
Наведывался что ни день Тихо Браге, сапожищами меховыми топал, окна распахивал настежь, рокотал:
— Воздуху! Воздуху прежде всего! Орел почему витает превыше прочих пернатых? Воздух всей земли под крылами орлиными. Кто сказал, будто чибисы мы иль трясогузки! Мы — орлы!
Слуги имперского астронома втаскивали корзины, полные снеди, распаковывали, доставали паштеты страсбургские, дичь на вертелах, запеченных судаков, майнцское вино золотистое.
Как родного брата встретил Тихо сочинителя «Космографического таинства», обласкал, доложил о приезде математикуса государю, новому своему покровителю и распорядителю. Восхитился талантам Кеплеруса просвещеннейший король Рудольф, спросил:
— Сей гений, говоришь, вослед за тобою посягнул на великого Птоломея?
— Блаженна мудрость вашего величества, — отвечал Тихо. — По старинному представлению, планеты подталкиваемы ангелами либо небесными духами. Он же пытается объяснить подобные движения увлекающей силой, каковая источается Солнцем и действует наподобие спиц мельничного колеса…
— Постой! Постой! — перебил мудреные объяснения государь. — А не тот ли это Кеплерус, славный астролог, что волнения в Штирии предсказал, да турецкий набег на Нейштадт, да холода небывалые? — Король проследовал к золоченому шкафу-поставцу, покопался у себя в записях, полистал календари, заулыбался, захлопал в ладоши, — Без сомненья, он, тот самый! Повелеваю ему по отрешению от хворостей явиться на аудиенцию!
Тихо Браге незамедлительно поскакал к больному. Еще с порога он закричал:
— Хитрец! Зачем же таиться, дар божий зарывать в землю? Прорицателей в Праге на руках носят! Молятся на астрологов как на святые образа! — И во всех деталях изложил разговор с его величеством.
Однако вопреки ожиданиям изгнанник великой радости не выказал. Не выказал радости, не захлебнулся словами благодарности, слезу умиления не смахнул со щеки. Скорее наоборот: помрачнел, насупился, в стену вперил угасший взор и сказал загадочно, туманно:
— Случайность.
— Случайность какого рода? Буквальная? Фигуральная? Счастливая? Роковая? — заинтересовался Тихо. В загадочных, туманных, маловразумительных вопросах и особенно ответах усматривал король астрономов высшую мудрость, обожал ее, обожествлял.
— Счастливая случайность тому содействовала, что предсказания, помещенные в первом моем календаре, сбылись, — отвечал Кеплер зло. — По всей Штирии пророком новоявленным восславили, превознесли до небес. Измыслицу, игру воображения расценивают выше, чем серьезный научный трактат. И заметьте, не только толпа легковерная, но ученые люди, мужи государственные. По мне же, репутация астролога сродни славе чародея.
Упоминание об ученых людях обидчивый Тихо принял на свой счет. Он отступил на шаг от ложа, где возлежал мучимый ознобом собеседник, и заявил торжественно:
— Планеты, обращающиеся по удивительным законам, были бы совершенно бесполезными творениями, коли не влияли бы на судьбы людские!.. И ежели творец небесный сподобил вас прорицать сообразно положениям, сочетаниям и противостояниям светил — прорицайте. Предсказывайте судьбы народов и отдельных личностей. Вашего ученого величия не убудет. Как сказано в одной умной книге, лев ни в коем случае не охотится за мышью, но разве он откажется проглотить ее, когда она сама вскочит ему в пасть…
Кеплер безучастно разглядывал картину на стене: святого Христофора, переносящего младенца через поток.
— Сколько составили календарей? — спросил. Тихо.
— Две дюжины… или около того.
— Стало быть, преследовали какую-то цель? Тайную? Благородную? Возвышенную?
— Преследовал. Самую низменную. Заработать на кусок хлеба, — с закрытыми глазами объяснил математикус. — Лучше издавать альманахи и календари с хитрыми предсказаниями, нежели просить милостыню. В конце концов, астрология — дочь астрономии, хотя и незаконнорожденная. Разве не естественно, добрейший Тихо Браге, дабы дочь кормила свою тать? Иначе родительница могла бы умереть с голоду.
…После кровопусканий, после втирания бальзамов и эликсиров лекарь счел свою благородную (и, добавим, щедро вознаграждаемую) миссию выполненной. Кризис миновал. Порозовели кожные покровы чужестранца, дыхание и пульс укрепились, шумы в сердце поутихли.
Да, миновал кризис, отступила болезнь, и начались прогулки по Праге.
Имперский астроном и его выздоравливающий друг взбирались на пражские холмы и подолгу дивились на красавец град. Далекий Вейль, Тюбинген, Грац, столица Штирии великой! Потускнело ваше убогое величие, померкло пред златым лицом Праги! Пред церквами ее и башнями, садами и парками, коллегией университетской, пред деяньями многих поколений гениев-зодчих. Ты, мосточек, распростерший хилое тело свое над ручьем, именуемым рекою Мур, — разве ровня ты Карлову мосту через Влтаву? С двадцатью четырьмя его арками? Со скульптурами, из коих каждая есть шедевр гармонии и совершенства? Ты, церквушка святого Бонифация, подслеповатая, крытая черепицей, — разве тебе дотянуться до сводов собора святого Вита — далеко-далеко, на четыре стороны света своды блестят.
Вскоре ни в Градчанах, где красуется королевский двор, ни в обеих Прагах — Старой и Новой — не осталось перекрестка, закоулка, проулка, где бы праздные зеваки не лицезрели двух господ, оживленно спорящих бог весть о чем.
Что же было предметом их словопрений, неуемных заклятий и проклятий, отчего они то руками трясли неистово друг пред другом, то подскакивали, будто бойцовые петухи, то вычерчивали тростью на снегу волнистые линии, кружки и стрелы?
О системе Коперника речи велись, о чем же еще…
— Земля слишком тяжела и неуклюжа. Я уподобил бы ее поварихе, не в меру толстой и грузной. Земля неспособна двигаться в пространстве, точно планета или иное небесное тело, — загудел Тихо Браге.
— А Солнце? — хитро вопросил Кеплер. — По собственным вашим исчислениям, оно значительно превосходит нашу планету. Выходит, Солнце еще менее пригодно для движения. Зачем же вы разнесли в пух и в прах Птоломея с его кристальными сферами? Ваши слава и уважение в астрономическом мире столь непоколебимы, что ныне никто из серьезных ученых не решится отстаивать неподвижную Землю.
— «Слава», «уважение»… — проворчал польщенный король астрономии. — Любому школяру ясно, сколь неестественно и весьма запутанно Птоломеево учение. Но я не одобряю нововведения, предложенного Коперником. Притом же, положа руку на сердце, скажу: и священное писание мешает мне принять систему фромборкского каноника.
— Однако вы хвалили ее, и неоднократно? — произнес удивленно математикус.
Король астрономии досадливо поморщился: недопонимает, мол, нынешняя молодежь всех дипломатических сложностей во взаимоотношениях со всемогущей идеологией церкви.
— Воздавал должное. За простоту и ясность, с коими Коперник распутал сложность планетных движений. Его учение — наиболее удобная гипотеза для вычислений. Гипотеза, не более.
— В таком случае, каково истинное устройство мира?
— По моему мнению, небесные движения происходят следующим образом. Солнце, Луна и сфера неподвижных звезд, охватывающая всю Вселенную, имеют центром Землю. Пять планет — Меркурий, Венера, Марс, Юпитер и Сатурн — обращаются вокруг Солнца, как около вождя своего или короля. И вся оная свита вместе с королем свершает годовое движение вокруг недвижимой Земли.
— Занятная картина мирозданья, — отозвался Кеплер, быстро уловивший самую суть соглашательского, компромиссного построения Тихо Браге. — Значит, и под церковные догматы никаких подкопов, и память о Копернике не осквернена. Придумано довольно ловко.
Имперский астроном ответствовал:
— Картина, именуемая вами занятной, ловко придуманной, нашла многих приверженцев среди моих современников! Между прочим, среди них и сэр Фрэнсис Бэкон[27]. А посему…
Неожиданно Иоганн Кеплер захохотал, да так громко, что ворона снялась с часовни, а золотых дел мастер, приютивший свою лавочку к стене божьего храма, запер на всякий случай дверь.
Надо заметить, что спорщики проходили в это время мимо рынка. Торговля была в разгаре, прилавки ломились от товара, продавцы на все лады расхваливали съестную флору и фауну. Рынок мычал, хрюкал, блеял, кукарекал, лаял, мяукал, визжал. Возле ближнего прилавка носился на ремешке вокруг столба черный поросенок. На него-то, указуя перчаткой с раструбом, и заливался хохотом окончательно выздоровевший Кеплер.
— Не уяснил, что тут смешного, — заговорил Тихо Браге. — Поросенок бегает вокруг столба.
— Ха-ха-ха! Разве нельзя сказать: столб обращается вокруг поросенка?
— С точки зрения механики, относительно движения, — можно.
Тогда математикус внезапно посерьезнел и заявил:
— Вы правы. Так чем же, с точки зрения механики, поросенок и столб отличаются от Земли и Солнца в вашей гипотезе? Ничем. Вы законченный корениканец, господин Тихо.
Увлекся парадоксами воспитанник духовной академии, поднаторевший в словесных перепалках, упустил из виду, что пред ним вспыльчивый, взрывающийся будто порох датский дворянин.
— Цветущие долины небес постыдно обращать в пастбища для свиней! — в сей же миг блистательно отпарировал знаменитый астроном. — И затвердите себе истину, а не гипотезу: так не относятся к тем, кто приютил вас на чужбине.
Эх, непростительную промашку совершил Тихо Браге, насмерть обидел зависимого от него человека. «Господи, какую я глупость сморозил!» — испугался он, заметив, как побледнел Кеплер, как нервный тик взошел ему на щеку, затронул левое веко. Но поздно, поздно… Поздно ловить голыми руками выпорхнувшие ненароком глупые слова.
— Благодарствую, добрейший Тихо, — заговорил, как бы превозмогая забытье, математикус. — Я отвечу вам подобной же истиной: так не относятся к тем, кого любезно приглашают к себе на службу. Не обрекают их на подачки взамен обещанного жалованья. — Кеплеру не хватало воздуха. Он отшвырнул перчатки в снег, рванул ворот на шубе, прокричал сдавленным, задушенным голосом: — Судаки запеченные! Страсбургские паштеты! Глухари на вертелах!.. Мерзко, мерзко пробавляться от ваших щедрот! Пропади они пропадом вместе с вашими миллионами!
Он повернулся и побежал прочь. За ним затрусил Тихо, не забывая придерживать рукой коварный нос, но сразу потерял из виду разобиженного молодого гения.
…Иоганн Кеплер заперся у себя в комнате. Он принялся сочинять письмо к профессору Мэстлину. Тихо не желает смотреть на него как на равного, не делится планами своих работ, обрекает его на судьбу заштатного наблюдателя, крючкотворца, вычислителя. «Здесь нет ничего верного, — выводил трясущейся рукой математикус. — Тихо такой человек, с коим немыслимо жить, не перенося жестоких оскорблений. Содержание обещано блестящее, но жалованья не выплачивают». Он доведен до отчаяния нищетой и заботами, сыт по горло благодеяниями короля астрономов. И посему умоляет профессора прислать несколько гульденов, дабы тотчас по их получении покинуть Прагу.
В ожидании скорого ответа Кеплер погрузился в свои вычисления и гипотезы. Никогда ему так хорошо не работалось. Барбара прибегала к самым странным кухонным ухищрениям, чтобы из лука, крупы и солонины сооружать видимость обедов.
…Через два дня после размолвки явился к нему мрачного вида господин, назвавшийся Гунаром Эриксеном. Изъяснялся незнакомец на латыни, однако речь несносно искажал шведскими, норвежскими и еще черт знает какими тарабарскими словами. Говорил глухо, не жестикулируя, был холоден и бесстрастен, точь-в-точь северные фьорды. Начал герр Эриксен с того, что его покровитель Тихо Браге целиком поглощен хлопотами, связанными с предстоящим бракосочетанием своей дочери. И посему он поручил своему посреднику принести глубочайшие извинения господину Кеплерусу в связи с прискорбным инцидентом, а также заверить его, что во всем происшедшем не было тени злого умысла со стороны господина Браге.
Посредник и затаивший обиду математикус встали, чопорно раскланялись. Когда таким образом с официальной частью визита было покончено, Гунар Эриксен заговорил:
— Герр Кеплерус, я без малого четыре десятилетия состою хранителем бумаг и казначеем при моем покровителе. Мне ведома его приязнь к вашей особе. Да я и сам, будучи астрономом, осведомлен о ваших дарованиях. Соблаговолите хотя бы бегло пролистать сей труд. — Он протянул объемистую кипу бумаг в сером переплете.
На первой странице было крупно выведено порыжевшей от времени цифирью:
«1 500 000 — 1567»
Кеплер оглядел посетителя с ног до головы.
— Соблаговолите заглянуть в конец конторской книги, герр Кеплер.
В конце, как и на первой странице, бежала иноземная скоропись, но уже яркая, только что вышедшая из-под пера. Помимо того, значилось:
«8612–1601»
— Позвольте сделать необходимые пояснения, герр Кеплер. В самом начале — полтора миллиона крон. Сии воистину княжеские богатства, не считая трех имений, были переданы моему покровителю его приемным отцом в году одна тысяча пятьсот шестьдесят седьмом… — Что-то дрогнуло в непроницаемом лице казначея. Какое-то воспоминанье, одолев застывшие просторы прожитой жизни, нежданно настигло его и принесло весть об иных временах: о радугах, о ледоходах, о скользящих по бирюзовым просторам ладьях, о нежных звуках волынки, о…
— Теперь о последнем листе, — продолжал Эриксен, и Кеплер не узнал внезапно оттаявшего голоса сурового северянина. — Слева — восемь тысяч шестьсот двенадцать флоринов — общая сумма долгов моего покровителя. К началу нынешнего, тысяча шестьсот первого года по рождеству Христову.
Иоганн Кеплер, проклявший несуществующие миллионы разоренного короля астрономов, сгорал со стыда.
— Мы разорены, герр Кеплер. Только на возведение Уранибурга затрачено пять бочонков золота. А приемы королей и министров! А пенсион ученикам, приезжавшим со всей Европы! А перевозка инструментов и кунсткамеры в замок Бенах!..
— Разве король Рудольф не приказал возместить убытки; связанные с переездом в Богемию? — удивился тут математикус.
— Приказал. Но что толку? Королевская казна пуста, как гнилой орех…
«Благороднейший Тихо!
Смогу ли я исчислять или оценить благодеяния, оказанные мне вами? Два месяца вы щедро и бескорыстно поддерживали меня и всю мою семью; вы предупреждали все мои желания; вы оказывали мне всевозможные знаки доброты и расположения; вы делились со мной всем для вас дорогим; никто ни словом, ни делом не оскорблял меня намеренно; короче, по отношению ко мне вы выказывали ничуть не меньше снисходительности, чем к вашей жене, детям или самому себе.
Ввиду всего этого я не могу без смущения подумать о том, что в пылу своей невоздержанности закрыл глаза на все эти благодеяния; что вместо скромной и почтительной благодарности я в ослеплении страстью позволял себе дерзкие выходки по отношению к вам, имеющему право рассчитывать только на одно уважение с моей стороны, забыв о ваших заслугах и ученых трудах, которым я столь обязан.
Все, что я ни писал, или ни говорил против вашей личности, славы, чести или учения; или что бы я, с другой стороны, ни сказал или ни написал оскорбительного (если другого, более мягкого названия моим поступкам нельзя найти) и даже то, чего я не помню, — от всего этого я отрекаюсь и честно и искренно признаю все это несправедливым.
Наемники императора
Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут.
Не застольная беседа о том, о сем с другом юности; не спор о достоинствах Коперникова учения с коллегой-звездонаблюдателем; даже не конфиденциальный разговор с первым канцлером королевства. Математикусу Иоганнесу Кеплерусу предстояла аудиенция у императора.
Суетитесь, придворные портные и брадобреи! Сапожных, кружевных, пуговичных дел умельцы, замирайте от страха! В синем камзоле с серебряным шитьем чужестранный ваш клиент будет представлен повелителю Священной Римской империи. Сей изгнанный из Штирии звездоволхв уже проскакал в карете по Карлову мосту, дерзостным Тихо Браге сопровождаемый. Вскорости миновала карета домишки, что над Влтавой лепятся подобно ласточкиным гнездам, вынеслась на Градчанскую площадь. Тут откуда ни возьмись вываливаются из всех дверей дворцовые лакеи, шталмейстеры, церемониймейстеры. Миг — и кони распряжены, в стойла водворены. А на аудиенцию к государю пожаловавшие господа расчесывают пред зеркалами бороды в туалетной комнате. Четверть часа расчесывают, час, другой, третий…
— Где же император? — не выдерживает наконец Тихо Браге, датский дворянин.
Он велит слуге кликнуть главного церемониймейстера. Тот входит, бормочет что-то нечленораздельно, пытаясь всеми правдами и неправдами загладить конфуз. Но короля астрономии не так-то легко провести. И вот уж припертый к стене церемониймейстер сознается: государь потерялся в дворцовых покоях. Все с ног сбились, его величество разыскивая. Двум посланникам французским дурно сделалось от чрезмерного ожидания и напряжения чувств. Посол испанский — эдакий гордец! — повелел лошадей закладывать, отправился, разгневанный, восвояси, в свою Испанию. А государя все нет…
— В два счета разыщем! — закричал Тихо Браге, да так, что хрустальные подвески на люстрах закачались. Не давая опомниться опешившему придворному, он оттер его животом от дверей: путь был свободен.
…Однако, господа, где же в самом деле император? Изволит упражняться в зале для игры в мяч? Но по вторникам и четвергам (а нынче четверг) он отвергает телесные упражнения, равно как и рыцарские турниры. Лицезреет полотна старых мастеров в сокровищнице? Но она пуста, пустует и главная дворцовая зала. Быть может, его величество возносит хвалу всевышнему либо поминает своих предков в соборе святого Вита? Но придворный капеллан клянется: после заутрени государь спешно помолился пред королевским мавзолеем и более не показывался в соборе.
Они обошли весь королевский двор: безрезультатно.
В зале Ведомства судебных книг, где на стенах красовались гербы главных чиновников, один герб заковыристей другого, Тихо Браге устало опустился на скамью и от огорчения стукнул кулачищем по столу. Немедля из-под стола выкатился дворцовый шут, карлик, уродина, заохал, засеменил к двери.
Тихо догнал человечка и вопросил строго:
— Ответствуй: где его величество? Не то зашибу насмерть или проглочу живьем.
— Не проглотишь. Я еще тверже, чем твой железный нос, — бесстрашно отразил нападение шут.
Браге расхохотался. Карлик подскакал к выходу, проблеял оттуда:
— Его величество с утра заперлись у алхимиков. Золото варят его величество.
— Так я и думал, — облегченно вздохнул король астрономов.
…В подземелье, где обитали алхимики, Иоганну ударил в нос крепкий запах серы и нашатыря. В низкой печи подрагивали языки огня. Золотовары сновали с ретортами между песчаными и водяными ваннами, перегонными аппаратами и вытяжными шкафами. На стенах сливались, распадались неестественно искривленные тени. «Ну и ну, сюда бы парочку ведьмочек в ступе — и чем тебе не адское обиталище», — подумал Иоганн. Тихо Браге указал на диковинное сооружение — то ли клеть для заточения грешников, то ли тенета для поимки райских птиц. Неподалеку от клети восседал под балдахином некто в просторном черном халате. Весь халат был изукрашен мистическими символами, аллегорическими фигурами, печатями апокалиптическими. Некто под балдахином сидел с закрытыми глазами. Трудно было уяснить: то ли почивал он, то ли слушал стоящего подле него старца с книгой. Старец вещал:
— Его отец Солнце, его мать Луна, ветер носил его в своем чреве, Земля его кормилица. Оно отец всякого совершенства во Вселенной. Его могущество безгранично на земле. Отдели землю от огня, тонкое от грубого, осторожно, с большим искусством — это вещество поднимается от земли к небу и тотчас снова нисходит на землю. Оно собирает силу и верхних и нижних вещей…
— Довольно, Сафроний, — капризно заговорил сидящий под балдахином. — Ты утомил меня. Зачти сызнова то, что ты читал поначалу о тайне. Из этого… как его…
— Из греческой рукописи четвертого века, приписываемой Зосиме Панополитану, — подхватил старец и зашамкал: — «Вот тайна: змея, пожирающая свой хвост, состав, поглощенный и расплавленный, растворенный и превращенный брожением… Его чрево и спина желты, его голова темна и зелена. Его четыре ноги — четыре стихии…»
— О боги и богини!.. Ну что ты заладил одно и то же… Стихии, чрева, спины, змеи. Наскучило, — перебил старца и Зосиму великий государь (а это был не кто иной, как император Рудольф). Его величество зевнул, перекрестился и продолжил речь: — Опротивели нелепости сии несусветные. Лучше поразмысли: нынче философский камень выварится иль нет?
— Не дерзну пророчествовать, государь, однако может и не вывариться. Не маловато ли травы лунной[28] внедрили в смесь?
— Пошто раньше-то о лунной траве умалчивал, голова твоя ученая? — беззлобно осведомился император. — Эх, нет Тихо Браге, великого искусника, наверняка подсказал бы неукоснительную пропорцию.
— Я здесь, ваше величество! Готов услужить памятью и уменьем, — отозвался король астрономов.
Государь нетерпеливым жестом призвал к себе любимца-звездосоглядатая, о чем-то пошептался с ним. Затем повелел приблизиться Кеплеру, вопросил:
— Сказывают, ведомы тебе, Иоганнес Кеплерус, не только судьбы людские, но и лет птицы в небесах, красного и черного зверя бег на земле, потаенный ход рыбины в глубинах. Верно ль сказывают?
— Отчасти, государь, — твердо выговорил Иоганн.
— Мы премного о талантах твоих провидческих наслышаны. Помимо звездозакония, что еще тебе по сердцу?
— Помимо астрономии, ваше величество, изучал живопись, скульптуру, производство мозаичное, герметическое искусство.
Предстань нежданно-негаданно пред очами повелителя Священной Римской империи любой полководец древности — Цезарь, к примеру, или Ганнибал — и предложи свои услуги на поприще борьбы с проклятыми турками, и тогда менее обрадовался бы государь, нежели заслышав о мозаичном производстве и герметическом искусстве. Ибо теперь явилась родственная ему, Рудольфу Второму, душа.
— Зачисляю тебя, Иоганнес Кеплерус в свиту, — милостиво молвил владыка, поглаживая на своем халате символ селитры — большой палец с короной и Луной. — Наипервейшею обязанностью вменяю составлять гороскопы мне и вельможам. Для моего гороскопа сроку отпускаю неделю.
— Гороскоп вашего величества уже составлен. Извольте взглянуть, — ответил Кеплер и протянул гороскоп.
Тот быстро схватил сей листок, где была расписана хитроумными знаками вся его императорская судьба. Повертев гороскоп, государь спросил недоверчиво:
— Стало быть, ни в коей мере можно не опасаться за мою жизнь?
Иоганн оторвался от созерцания узоров, возникавших и распадавшихся в печи, и отвечал:
— Позвольте уведомить ваше величество: ни жестокие хворости, ни тайные либо явные козни злоумышленников, ни происки наемных очернителей не коснутся вашей божественной судьбы.
— Ай да Кеплер! Ну и молодец! — закричал, как ребенок, его величество. — Отныне назначаю тебя имперским математиком. Однако сей высочайший титул дарую тебе при одном непременном условии. Ты никогда не покинешь Тихо Браге, дабы работать под его руководством над составлением астрономических таблиц. Содержание годовое определяю тебе в две тысячи семьсот флори… — Тут государь поперхнулся, осекся, как-то весь сник. И, заметим, не без причины. Назвав поистине астрономические для нищенствующего профессора две тысячи семьсот флоринов, Рудольф Второй вдруг вспомнил вечно искаженную страданием физиономию казначея. Героическим усилием изгнав из памяти ненавистное казначеево лицо, государь закончил без всякого воодушевления: — А впрочем, что я говорю: две тысячи семьсот флоринов. Число какое-то несуразное, не круглое. Опять же при расчетах могут возникнуть неудобства. Верно я говорю: несуразное число, а?
Король астрономов и его ученик закивали: кто же осмелится перечить государю?
— Содержание годовое определяю тебе в полторы тысячи флоринов, — изрек наконец владыка и вздохнул с облегчением.
Имперский математикус возликовал. Чего греха таить: полторы тысячи были для него баснословным состоянием.
— Что касается сугубо астрономических твоих занятий: разных домыслов, предположений, вычислений, — тут мы тебе не указ. Занимайся сей кабалистикой на свой страх и риск, — милостиво разрешил Рудольф.
— Государь, я намерен исчислять движения Марса. Из всех иных планет орбита его наиболее растянута и с кругом не схожа. Надобно отрешиться от укрепленного тысячелетиями предрассудка о движении планет по кругам, — сказал Кеплер.
— Пустяки, безделица, — отозвался император равнодушно. — По кругам ли ползают иль скачут, как вепри загнанные иль как лягушки, — все одно. Главное — судьбу дабы предрекали.
На том и завершилась аудиенция.
Тихо Браге остался в подземелье — помогать светлейшей особе государя вываривать философский камень. Обласканный владыкой Кеплер отправился домой — порадовать Барбару превеликим благом, свалившимся с неба.
Он побродил по дворцу: заглянул в оранжереи, в кунсткамеру, послушал, как на все лады распевают заточенные в клети заморские птицы.
В галерее имперского придворного совета его догнал запыхавшийся вельможа в выцветшем камзоле и основательно потертых панталонах. Лицо вельможи было странно сплюснуто, перекошено. Одна бровь взлетела; как у паяца, к виску, другая нависала над глазом, бесстыдно прикипавшим к собеседнику, какого бы тот ни был чину, ранга и звания.
— Герр Кеплерус, позвольте мне, как дворцовому казначею, поздравить вас с высочайшей милостью, — голосом выцветшим и потертым сказал казначей. — Одно жаль: финансы империи расстроены донельзя. Казна… как бы это выразиться поточнее… Э… ну что ли… не совсем наполнена, не до краев. Соблаговолите несколько времени — скажем, год, а еще лучше два или три года — существовать на постоянные и случайные доходы от ваших поместий, угодий, земель и прочих владений.
Новоявленный имперский математикус давно был приготовлен к такому повороту событий в финансовой баталии, которую он вел столь длительно и безуспешно. И посему, нимало не удивившись, ответил с нарочитой заносчивостью:
— Поместья мои весьма обширны, угодья невыразимо богаты, владенья обильны несказанно. Да вот жалость: дороги в оные края никем еще не протоптаны.
— Горные теснины? Каменистые ущелья? Болота непроходимые? Бурелом? — осведомился казначей.
— Лунные рудники! Виноградники на Марсе! Покосы на Венере! Небесные острова! — отрывисто выговорил обладатель несметных, воистину неземных богатств.
…Раздосадованный, он выбежал на крыльцо королевского замка. Пред ним в высокое чистое небо возносились закатные своды собора святого Вита. Рядом, словно клювом по стеклу птенец, тенькала капель. Пахло весной, талыми снегами, подснежниками. Как бумажные кораблики, покачивались в поднебесье розовые облачка. В такую пору на Лысой горе уже оттаивает южный склон и обнажается земля — прелые прошлогодние листья, усы зеленой травы, робкие ручьи, паутина на папоротниках. Уже греются на пеньках первые ящерицы, и первые жуки расправляют крылья, и вся Лысая гора, как огромная старая ящерица, подставляет солнцу бока, приходя в себя после зимнего оцепенения, после недвижности и забвения, после забытья.
Из-за конюшни показался отряд аркебузьеров. Шли ландскнехты, ветреное племя вояк: насильники, разбойники, мародеры, наемники императора.
— Р-рота, смир-рно! Р-равнение налево! — пролаял начальник отряда. Сорвав с головы шляпу, он отсалютовал королевскому замку. Молодое лицо его пылало священным благоговением пред личностью того, над кем зримо и незримо парит золотой королевский штандарт.
Рота промаршировала мимо дворца. На спинах воинов мерно покачивались аркебузы. Иоганн Кеплер смотрел вослед отряду. Он мучительно пытался припомнить нечто важное, связывающее воедино судьбу его, имперского математика, и участь этих ландскнехтов, которые уходят неведомо куда умирать неизвестно за что. И вдруг его осенило: да ведь начальник отряда…
— Мартин! Мартин! Мартин Шпатц!
Предводитель оглянулся, пытаясь на ходу разглядеть того, кто позволил себе так фамильярно его окликнуть. Наконец он остановился в замешательстве, скомандовал: «Рота, стой!», направился к Кеплеру. И, лишь подойдя, шагов на десять, все понял. Но и поняв все, он не потерял самообладания.
— Рота, составить аркебузы в козлы! Перекур! Выступаем через четверть часа! — скомандовал Мартин и только тогда бросился в объятья к улыбающемуся Кеплеру.
После обычных в таких случаях «какими судьбами?», «откуда ты взялся?», «дьявол меня забери!» и прочих восклицаний друзья завернули за угол арсенала и здесь, вдали от любопытствующих, опорожнили из Мартиновой фляги по чарке обжигающего зелья.
После второй чарки ландскнехт заткнул флягу пробкой — служба есть служба — и произнес:
— А все-таки, магистр соврал, соврал, лицедей. Помнишь, кому жезл полководческий предрекал? Тебе. А на поверку что вышло? Вот и верь разным ворожеям да колдунам.
— Куда же ты направляешься, полководец? — спросил Иоганн, пытаясь отыскать в суровом воителе с тремя рваными шрамами на левой щеке облик того, прежнего Мартина — увальня и тихони.
— На Средний Рейн. Турок воевать. Коли живым вернусь, награда обещана, и немалая. Может, выбьюсь в начальники колонны.
Иоганн потрогал кинжал в золоченых ножнах, висевший на поясе у Мартина, вспомнил недавний разговор с казначеем, вздохнул:
— Не очень-то доверяй, друг, обещаниям да клятвам.
— Ну это ты зря, — возразил ландскнехт. — Обещанье обещанью рознь. Нас заверили пресветлым именем его величества государя императора.
Что тут было сказать? Блажен верующий: стоило ли разуверять простодушного в том, в чем сам Иоганн давно разуверился.
— Прощай, Мартин. Дай тебе бог остаться живым и невредимым. На память от меня прими сии часы. И знай: я всегда любил и люблю тебя как брата. — Кеплер отстегнул часы на цепочке, вложил их в руку Мартину.
— И ты прощай, брат мой математикус. А взамен возьми сей кинжал. Мне его лучшие кузнецы выковали в Шварцвальде. Он тебе пригодится.
— Постой, брат Мартин. Я поведаю тебе напоследок одну историю. Она тебе тоже пригодится. — Иоганн вытащил кинжал из ножен и, разглядывая вычеканенный узорчатый клинок, заговорил: — Я расскажу тебе историю про наемников римского императора Октавиана. Когда ему однажды пришлось туго, он приказал возвестить всем рабам, что они могут вступать в его армию. Он поклялся своим пресветлым именем: по возвращении из похода записавшиеся в солдаты станут свободными. И представь себе, он выиграл войну. Двенадцать тысяч рабов полегли костьми в сраженьях. Десять тысяч вернулись с поля брани. Они вернулись, дабы получить обещанное — свободу. И как, по-твоему, поступил император Октавиан? Он их предал самым подлейшим образом. Ровно половину рабов он выдал прежним их господам. Он всех бы выдал, да только сами господа отказались от безрукого и безногого рабьего товара. А остальные пять тысяч рабов, спросишь ты, ландскнехт Шпатц. Остальные пять тысяч, все эти увечные и калеки, однажды были окружены несколькими легионами и вырезаны дочиста. До последнего человека. Сначала у них хитростью выманили оружие, а затем всех до одного закололи. Зарезали, как стадо телят. Кто помнит теперь имя хотя бы одного из этих легковерных? Никто. А ратные подвиги клятвопреступника Октавиана прославлены в веках. Его бюсты и статуи торчат во всех сокровищницах Европы.
Кеплер вложил кинжал в ножны и улыбнулся другу виноватой улыбкой.
— Я запомню твою историю. Навсегда, — заговорил Мартин. — Теперь уже поздно раскаиваться. По собственному разумению угодил в солдаты, назад пути нет. Не зря же любой ландскнехт пред баталией бросает горсть земли через плечо. Мы отреклись от всего земного. Однако не забывай, что и ты тоже наемник.
На дворцовой крыше плавился, как в тигле, закат. Одинокий коршун захлестывал небо кругами, подстерегал добычу.
— Прощай, наемник императора Октавиана, — сказал математикус Иоганнес Кеплерус.
— Прощай, наемник императора Рудольфа, — сказал ландскнехт Мартин Шпатц.
За арсеналом, возле королевского замка, наемники в последний раз обнялись, накрытые исполинской тенью собора святого Вита, летящей в бездну.
Сын ведьмы, внук колдуньи
Хроника третья
Процесс
Инквизитор. Заседание трибунала возобновляется. Продолжаю рассмотрение апелляции по процессу Катерины Гульденман. (Листает дело.) В 1615 и 1616 годах вышепоименованная владелица трактира «Веселый ночлег» содержалась в леонбергской тюрьме по обвинению в колдовстве, знахарстве, лечении людей и скота магическими заговорами и приворотными зельями. В 1616 году обвиняемая была освобождена из-под стражи за отсутствием состава преступления. Освобождение произведено при условии церковного покаяния обвиняемой, однако в последующем оная Гульденман не прекратила своих нашептываний, чарований, заклинаний и прочих безбожных, суеверных, порочных, преступных деяний. Как показало дознание, она усугубила свою вину новыми преступлениями. Обвиняемая ездила ночью на свинье, посещала бесовские шабаши, напоила зельем Валерию Марченштофф, отчего та занедужила. Свидетельства соседей и показания бургомиста Леонберга доказывают неопровержимо: обвиняемая испортила Валерию Марченштофф, вследствие чего та стала извергать всякую нечисть, вроде хвостатых червей, гусениц, а из ушей у нее выходили уховертки, жуки, тритоны, саламандры и вылетали бабочки. По заявлениям многочисленных свидетелей, обвиняемая обучилась колдовству у своей тетки, которая была известной колдуньей и кончила свою отвратительную жизнь на костре. После вторичного взятия под стражу обвиняемая отказалась признать свою вину. Более того, она посмела упрекать судей в нечестно нажитом состоянии и разного рода мошенничествах. За колдовство, соучастие в дьяволиаде и кощунственное поведение на суде Катерина Гульденман была приговорена к смертной казни посредством сожигания на костре. Инквизиционному трибуналу предстоит либо утвердить приговор, либо вынести оправдательный вердикт с определением степени вины.
Гульденман. Ваша милость, я ни в чем не повинна. Все, все поклеп, наговоры да сплетни.
Инквизитор. Предупреждаю: обвиняемой разрешено только отвечать на вопросы. Вопросы могут быть задаваемы только членами трибунала и, как исключение, защитником. Неблагодарную роль защиты обвиняемой взял добровольно на себя профессор Мэстлин, он же доктор богословия здешней духовной академии.
Мэстлин. Ваша честь, я протестую. Термин «неблагодарная роль» в данном случае неприемлем.
Инквизитор. Протест отклонен. Приступаю к первой стадии строгого допроса — официальным угрозам в судилище… Обвиняемая, веришь ли ты в существование ведьм? Запомни: каждое твое слово, каждый стон и вздох на всех стадиях пытки будут занесены в опросный лист.
Гульденман. Нет никаких ведьм. Зато кругом полным-полно мошенников.
Инквизитор. «Haeresis est maxima maleficarum non credere» — «Высшая ересь — не верить в колдовство». Подобное безверие должно быть наказуемо. Именно так, а не иначе толкует сие положение «Молот ведьм»[29].
Мэстлин. Ваша честь, обвиняемая может пострадать по незнанию терминологии. Обвиняемая не обучена даже грамоте.
Инквизитор. Вы полагаете, что тридцать девять подозреваемых отправлены нами в прошлом году на костер лишь по незнанию ими терминологии? Не заблуждайтесь, защитник. Ведьмы были, есть и всегда будут. Секретарь, зачтите во всеуслышание обращение Вормского собора к Людовику Благочестивому![30].
Секретарь (заученной скороговоркой). «К великому нашему прискорбию должны мы сообщить вам, что в вашей стране от времени язычества еще остается множества опасных лиходеев, занимающихся волшебством, ворожбой, метаньем жребиев, варкой зелий, снотолкованием, каковых божеский закон предписывает наказать нещадно. Не подлежит сомнению, что лица обоего пола с помощью нечистой силы непотребными напитками и яствами лишают других рассудка. Оные люди своим колдовством наводят также бури и град, предсказывают будущее, перетягивают от одних к другим зерно с поля, отнимают молоко у коров и вообще совершают бесчисленное множество подобного рода преступлений. Подобные лиходеи тем строже должны наказываться государем, чем дерзновеннее они осмеливаются служить дьяволу».
Инквизитор. Все слыхали?! Значит, уже восемь столетий тому назад церковь осудила мистическую практику как наследие язычества и служение дьяволу. (Заглядывает в опросный лист.) Приступаю к вопросам, касающимся отдельных пунктов обвинения. Все свидетели поклялись на библии, что ты, Катерина Гульденман, никогда не плачешь, не глядишь в глаза, отличаешься крайней раздражительностью и злословием. Все это несомненные признаки ведьмы. Почему же ты отрицаешь, что ты ведьма?
Гульденман. Все слезы повыплаканы, вот и не плачу. А в глаза не гляжу, дабы не видеть ничьих скотских рыл.
Инквизитор. Под каким образом явился к тебе впервые дьявол и в какое время — утром, вечером или ночью?
Гульденман. Никакого дьявола я и в глаза не видывала. А вот господин городской судья то и дело заявляется в трактир. Небось, бочек уж десять вина выжрал за бесплатно, дьявол.
Инквизитор. Говори по существу обвинения и не приплетай посторонних лиц. Отвечай: состоишь в союзе с дьяволом на основании формального договора, либо клятвы, либо простого обещания, и ежели на основании договора, то каково его содержание?
Гульденман. Помилосердствуйте, господа! Какой прок дьяволу союз измышлять с нищей старухой? Лучше я спою вам швейцарскую песенку про дьявола. (Пританцовывая, поет.)
Старичок мой дьяволенок
Ударяется в загул.
Он нырнул в пивной бочонок
И на донышке заснул.
Инквизитор (возмущенно). Остерегись! Ты лишаешь себя нашего сострадания и навлекаешь гнев.
Мэстлин. Ваша честь, несчастная женщина обезумела от беспрестанных допросов и угроз.
Инквизитор. Она притворяется полоумной! Обычная уловка любой ведьмы. (Указывает на Катерину). А она знается с нечистой силой, бесспорно. Ведьма и только ведьма способна подговаривать могильщиков, дабы те откопали ей череп мужа. Захотелось, видите ли, обложить сей череп серебряным обручем и преподнести в дар своему сыну, некоему звездочету Кеплеру.
Гульденман. Какой череп? Какой обруч? Враки, враки, враки!
Мэстлин. Ваша честь, сей пункт обвинения, как, впрочем, и все остальные, ничем не доказан. Некий Кеплер, о коем вы упомянули, имеет важные заслуги пред Священной Римской империей. Он один из самых почитаемых ученых в христианском мире. С ним состоит в переписке синьор Галилео Галилей, известнейший астроном и механик.
Инквизитор. Трибуналу нет дела до чужеземных связей сына сей закоренелой, закоснелой ведьмы. Пусть обменивается посланиями хоть с самим султаном турецким.
Мэстлин. Но ежели синьор Галилео, а он один из приближенных к особе его святейшества римского папы, узнает…
Инквизитор. Не узнает! Вынужден вам напомнить параграф четвертый Почтового устава. Корреспонденция, содержащая в себе упоминание о процессах и приговорах святейшей инквизиции, задерживается цензурой и сжигается.
Мэстлин. Устав не распространяется на дипломатическую почту. Не исключено, что именно таким путем синьор Галилео проведает о беспримерном процессе над матерью звездочета Кеплера. А затем оповестит всю просвещенную Европу…
Инквизитор. Не пытайтесь шантажировать трибунал! Кто из послов захочет осквернить дипломатическую почту вестями о процессе над колдуньей? Никто.
Мэстлин. Осмелюсь возразить, ваша честь, такое лицо существует.
Инквизитор. Кто же он?
Мэстлин. Джульяно де Медичи, посланник тосканский при пражском дворе.
Посланец от звездного мира
В голове животных зияют семь отверстий, или окошек, через которые воздух вступает в храмину тела, дабы освещать, согревать и питать ее. Эти окна: две ноздри, два глаза, два уха и один рот. Так же точно и в небе сияют две благоприятные звезды — Юпитер и Венера, две немилостивые — Марс и Сатурн, две светлые — Солнце и Луна и одна неопределенная и посредственная звезда — Меркурий. Известно затем, что существует семь металлов, семь дней недели и т. д. Отсюда, равно как и из множества других явлений природы, исчисление которых было бы обременительно, мы усматриваем, что и планет должно быть непременно семь.
Джульяно де Медичи, посланник тосканский при пражском дворе, почитал себя человеком образованным. А ежели не скромничать — то и высокоученым. Как иначе назвать того, кто ночи напролет добывал философский камень, кто ловушку соорудил для поимки нечистой силы, кто — страшно сказать! — втайне перелагал с французского на родной итальянский сочиненьице магистрата Алькорфрибаса Назье[31], богохульственную «Повесть об ужасающей жизни великого Гаргантюа, отца Пантагрюэля»?
За тридцать годов дипломатической службы немало помотался по белу свету Джульяно, много чего насмотрелся, и не упомнишь всего. После хождения за тридевять земель, к Великой стене китайской, после плаваний в Индию, вокруг берегов Ливии, после россказней странников, мореходов, паломников — чему еще мог удивиться мудрый посланник? А вот, поди ж ты, как отрок удивился.
Удивило посланника письмо от закадычного друга Галилео, сына Винченцо Галилея. Не первый год обменивались вестями друзья, не впервой делились секретами. Однако на сей раз хитроумный звездогадатель вознамерился, судя по всему, подшутить над высокоученым дипломатом.
«Месяцев десять назад до меня дошло известие, — сообщал Галилей, — будто какой-то нидерландец изобрел инструмент, с помощью коего весьма отдаленные предметы наблюдаемы столь же отчетливо, как и близкие. Это заставило меня задуматься над тем, как бы самому изготовить подобный инструмент… Поскольку я не жалел ни труда, ни денег, то мне удалось изготовить такой прибор. Благодаря ему предметы кажутся мне в тысячу раз больше и в тридцать раз ближе, чем если рассматривать их невооруженным глазом…» Далее в письме уведомлялось, что наблюдения звездного неба посредством зрительной трубы принесли нежданные, ни с чем не сравнимые плоды. За один только январь нынешнего 1610 года были обнаружены горы на Луне, бесчисленное множество звезд в Млечном Пути и, главное, несколько новых планет, обращающихся вокруг Юпитера.
Тут Джульяно де Медичи письмо отложил в сторону, даже не дочитав до конца, и призадумался. Пусть Млечный Путь никакое не молоко богородицы и не дорога в ад, а всего лишь скопище звезд. Тосканский посланник не настолько глуп, дабы верить рассказням богословов. Но лунные горы! Новоявленные планеты!.. Конечно, о подобной новости следовало бы оповестить императора. Но ведь только заикнись, упомяни о лунных горах при дворе — на смех подымут, освищут, с потрохами слопают. Эх, попал, мол, пальцем в небо, посланник тосканский! А умолчишь об инструменте — опять-таки закавыка: почему-де новость не сообщил владыке дружественной державы?
Сомнениями одолеваемый, приказал Джульяно закладывать карету. Поскакал к Иоганнесу Кеплерусу, математикусу. Не ахти как знатен Кеплерус, хотя и унаследовал по смерти Тихо Браге звание имперского астронома. Шумных пиров не закатывает, в камзоле, разукрашенном каменьями драгоценными — рубинами, жемчугами, смарагдами, сапфирами, — не щеголяет. Зато скромен, приветлив, ни пред кем не заискивает, не льстит никому. По части же звездозакония сведущ замечательно, далеко обставит всех астрономов европейских, взятых вместе. Об этом отписывал посланнику еще несколько лет назад Галилео, сын Винченцо. И в этом же самолично убедился дипломат из прежних своих бесед с математикусом…
Кеплеруса застал посланник в звездоблюстилище. Имперский астроном сидел у камина и в задумчивости тасовал карточки с написанными на них крупными буквами.
«Довольно-таки престранное занятие», — подумал Джульяно и вежливо осведомился:
— Головоломку, герр Кеплерус, для сынка составлять изволите?
Иоганн Кеплер поднялся, поприветствовал итальянца.
— Соотечественник ваш, синьор Галилео, загадку прислал намедни. Загадка-то оказалась из хитроумных, доложу я вам, — отвечал он, протягивая гостю листок разлинованной бумаги. На листке строго по алфавиту выстроились буквы:
ААААА Б В ДД ЕЕЕ Й ЛЛЛЛ М НННННН ООО П Р СС ТТТ ЮЮЮ Я.
— Удалось ли составить нечто осмысленное? — поинтересовался Джульяно де Медичи.
— Вроде бы сложилась одна фраза. И, замечу, довольно несуразная:
САМУЮ ОТДАЛЕННУЮ ПЛАНЕТУ Я НАБЛЮДАЛ ТРОЙСТВЕННОЮ.
— В чем же несуразица сей фразы, герр Кеплер?
— Самая отдаленная — стало быть, о Сатурне идет речь. Согласитесь, синьор Медичи, что увидеть на место одного Сатурна сразу три планеты вряд ли возможно. Панорама небес неизменна в протяжении тысячелетий. И древние египтяне, и Клавдий Птоломей, и мы с вами — все лицезрели и лицезреем во вселенских высях одно и то же. Ведь острота нашего зрения ничуть не увеличилась со времен древности.
Посланник спросил равнодушно, как бы не придавая значения вопросу:
— Неужто нет путей сколь-нибудь увеличить сию остроту?
Иоганн Кеплер пристально взглянул на дипломата, намереваясь постичь, куда тот клонит. Но хитрый лис Джульяно вовремя глаза отвел.
— Помнится мне, Роджер Бэкон упоминал о чем-то подобном. Жаль, запамятовал я, где именно. И потом еще Порта, в «Натуральной магии». — Имперский астроном отыскал на полке нужную книгу, бегло ее полистал. — Так и есть. Вот искомое место: «При посредстве вогнутых стекол можно весьма отчетливо наблюдать далекие предметы. При посредстве стекол выпуклых — близкие предметы. При сочетании надлежащим образом выпуклого и вогнутого стекла вполне представилась бы возможность видеть все предметы и увеличенными и вместе с тем отчетливыми».
— Ежели не секрет, что вы думаете по сему поводу? — заговорил после некоторого молчания Джульяно.
— Я не слишком склонен доверять таким блестящим обещаниям Порты, — отвечал математикус, перекладывая в который раз карточки с буквами. — Хотя, синьор Медичи, чудеса и здесь не исключены. Сказывали мне нищие, будто в прошлом году на ярмарке во Франкфурте голландцы торговали диковинными приборами. И будто бы в сии приборы представлялись удаленные предметы весьма близкими…
— Так знайте же, знайте! — воскликнул, перебивая собеседника, все нормы этикета нарушая, Джульяно де Медичи. — Галилей, сын Винченцо, соорудил подобный прибор! — И зачитал потрясенному звездоволхву письмо вплоть до тех самых строк, где сообщалось о планетах вокруг Юпитера.
— Похвально, похвально, — говорил сияющий Кеплер. — О, много сыщется умников, для коих наблюдательная труба что кость поперек горла. До Луны, до Млечного Пути подымется вой схоластов да богословов! Будут, будут вопить, будут тщиться заклинаниями согнать с небес новые планеты. Из кожи вон станут вылезать, пустосвяты!
— Полагаете, герр Кеплер, и государя императора надлежит ввести в курс дела? — спросил посланник.
— Государя! Всю свиту! Поваров, шталмейстеров, камеристок, виночерпиев, цирюльников! Будь моя воля, я повелел бы, дабы о новых планетах были оповещены все птицы! Звери! Рыбы! Растенья! Ручьи! Облака! Океаны!.. Эх, не дожил Джордано до часа своего торжества, сожгли, мерзавцы! — вскрикивал астроном и кулаком грозил неведомо кому. — Ты победил, вознесшийся дымом и пеплом над Площадью Цветов! Юпитер — вот доказательство, что существуют небесные острова, более важные, чем Земля! Недаром же у него четыре Луны, а у Земли всего одна. Мы не можем более думать, будто все сотворено для нас. Мы не самые благородные из созданий, но мы помещены более благоприятно, дабы разрабатывать астрономию. Разрабатывать, поскольку наше положение позволяет нам наблюдать все планеты!
Джульяно де Медичи отчаялся постигнуть вдохновенную речь, во многом невразумительную даже для него, высокоученого человека. Покуда математикус извергал громоподобные слова, посланник обдумывал некое занятнейшее предприятьице.
— Нельзя ли, герр Кеплер, подобную трубу зрительную соорудить для меня? — спросил он робко. — Расходы, само собою разумеется, на себя возлагаю. Целиком и полностью.
— Да на какую потребу труба-то вам, синьор Медичи? Стоит ли тратиться на бесполезный для вас инструмент? Загляните ко мне через месяц — к этому времени в обсерватории уже будет стоять отменная труба. Государь нынче же прикажет выписать прибор из Голландии. И тогда, милости просим, любуйтесь на небесные диковинки сколько заблагорассудится.
— Э-э, нет, — возразил Джульяно, — сия труба потребна мне для окончательной поимки нечистой силы. Полгода уж сеть сооружена, а дьявол в нее все нейдет. — Тут ловец дьявола сокрушенно вздохнул и продолжал: — Будь у меня труба, я бы ее внутрь ловушки установил, а сам притаился в сторонке. Прискачет сила нечистая, захочет полюбопытствовать в инструмент на потусторонний мир, а я сеточку и захлопну. То-то выйдет потеха!
Улыбнулся людскому простодушию Иоганн Кеплер.
— Завтра же, синьор Медичи, переговорю со знакомым шлифовальщиком стекол. Будет вам прибор. Об одном прошу: дочитайте, ежели не секрет, письмо синьора Галилео до конца. Авось там еще какие важные новости…
Математикус не ошибся. После упоминания о юпитерианских спутниках синьор Галилео, сын Винченцо, уведомлял друга, что задумал выпускать альманах печатный «Сидериус нунциус», сиречь «Посланец от звездного мира». В том альманахе намеревался он оповещать ученый мир относительно последних своих открытий, равно как и всех грядущих. А они не за горами. Уже и теперь он, Галилео Галилей, берется утверждать, что в зрительную трубу явственно различимы фазы Венеры.
— Фазы Венеры! — закричал Кеплер. — Господи, фазы Венеры! Ну что вы теперь запоете, проректор Факториус со всею сворой? Прав, тысячу раз прав недостойный Иероним фон Ризенбах! Надо немедля отписать старине Мэстлину!
Спускаясь по каменным ступеням звездоблюстилища, Джульяно де Медичи все еще слышал за собой победные возгласы имперского астронома. Наконец математикус утихомирился. Тогда посланник достал письмо и перечитал от начала до конца.
«Я увидел глазом то, в чем мой разум не сомневался и раньше, — значилось в конце письма. — Будь благословен, год тысяча шестьсот десятый!»
Процесс
1-й член трибунала (тычет указательным пальцем в лежащий перед ним фолиант). В реестре еретиков, святым орденом капуцинов отлученных от веры Христовой, поименован некто Кеплерус Иоганнес, богохульствующий звездочет. Отлучение свершено в году тысяча шестьсот девятнадцатом, в месяце январе.
2-й член трибунала (постукивает указкой по толстой книге). Ваша честь, в Указателе запрещенных сочинений, под нумером три тысячи двести восемьдесят седьмым значится «Сокращение Коперниковой астрономии» некоего Иоганнеса Кеплеруса, математикуса. Запрещение должно действовать двести лет, вплоть до года 1819 по рождеству Христову.
Инквизитор. Обвиняемая Катерина Гульденман, как зовут твоего сына-звездочета?
Гульденман. Иоганном Кеплером величают, как же еще.
Инквизитор (обращаясь к Мэстлину). Защитник осмелился упомянуть о каких-то важных заслугах звездочета Кеплера пред империей? Не сии ли заслуги он имел в виду? Надеюсь, вам известно, доктор богословия, что богопротивное учение Коперника запрещено?
2-й член трибунала (находит нужное место в книге и отчеркивает ногтем). В декретах святой инквизиции запрет обозначен пятым днем марта 1616 года.
Мэстлин. Ваша честь, сын моей подзащитной носит почетное звание личного астронома государя императора Фердинанда. В той же должности он пребывал и при императорах Рудольфе и Матвее. Заслуги имперского астронома Кеплеруса велики!
Инквизитор. Кеплерус отлучен от церкви, а богомерзкое его сочинение запрещено. Как видите, заслуги его довольно сомнительны. Каковы ж еще добродетели Кеплеруса?
Мэстлин. Он разгадал истинный ход небесных светил. Открыл корону Солнца. Объяснил притяжением Луны явление морских приливов и отливов. Усовершенствовал зрительную трубу. Способствовал введению нового календаря. Написал математический трактат о вместимости бочек.
2-й член трибунала. Ха-ха-ха! О вместимости бочек! Кому еще сочинять такие трактаты, как не сыну трактирщицы?
Мэстлин. Венецианская республика неоднократно склоняла Кеплеруса оставить пределы родины, дабы занять кафедру математики и астрономии в университете восхваленного града Падуи[32]. Сэр Генри Боттон, английский посланник, от имени своего государя приглашал Кеплеруса переехать в Англию. Подобные приглашения есть знак признания учености воистину необычайной. Однако Кеплерус, будучи достойным сыном отечества, лестные предложения отверг. Наотрез отринул.
1-й член трибунала. Тоже мне, заслуга, — в Болонью не ускакал, не сбежал к англичанам! Распустились ученые людишки, инакомыслящие, мудрствующие лукаво, сочинители разные да звездочеты. От землицы оторвались! Поотвыкли от сохи да овина! Чуть что не по нутру — и за кордон, по заграницам шастать. На кол сажать бы сих летунов, без дознания и суда! Гноить в подземельях! Топить! Четвертовать!
Мэстлин. Ваша честь, имперский астроном Иоганнес Кеплерус сможет сам рассказать о своих выдающихся трудах. Со дня на день он должен приехать на процесс. По невыясненным причинам он задержался в граде Линце, где занимает кафедру математики в тамошней гимназии.
Инквизитор. В силу каких причин великий ваш математикус обитает не в столице, а на задворках империи?
Мэстлин. Ваша честь, он покинул столицу, не вынеся скорби после смерти близких ему людей.
Инквизитор. Господь милосердный и всеблагой позаботится о душах умерших, ежели они не грешили. (Захлопывает дело.) Когда почили его близкие?
Мэстлин. В году одна тысяча шестьсот десятом по рождеству Христову.
Обширное и страшное одиночество
Легче, кажется, двигать самые планеты, чем постичь их движение.
Будь проклят год одна тысяча шестьсот десятый по рождеству Христову!
Проклят будь год, когда ему, имперскому астроному Иоганнесу Кеплерусу, приходилось каждый божий день тащиться с протянутой рукой в казначейство. Подайте на хлеб и похлебку царедворцу его величества! Уплатите хотя бы малую часть из тех двенадцати тысяч флоринов, что задолжала математикусу казна за десять минувших лет! Явите милость и сострадание ему, жене его и трем малым детям! Помогите, чем можете, вдове Тихо Браге и осиротевшим чадам короля астрономии, безвременно покинувшего бренный мир!
Не подали милостыню, не уплатили ни флорина, сострадания не явили, не помогли чем могли. Иуда-казначей отделывался векселями (торговцы провизией хохотали математикусу в лицо, когда он предъявлял сии жалкие бумажки!). Император, как всегда, не скупился на обещания, но они ничего не стоили.
И тогда он решился на крайнее средство: объявил всему миру, что он, Иоганнес Кеплерус, нищ и наг, как все истинно великие люди. Так говорил когда-то Лаврентий Клаускус, магистр всех свободных искусств.
О телесной наготе своей и нищете возвестил математикус в книге «Новая астрономия, или небесная физика, сопровождаемая разъяснениями о движениях планеты Марс по наблюдениям благороднейшего мужа Тихо Браге». В посвящении императору его личный звездочет писал:
«Представляю вашему величеству важного пленника, сдавшегося после упорной и трудной борьбы… При всей человеческой изобретательности никому из смертных не удавалось до сих пор одержать над ним столь же решительной победы; тщетно астрономы обдумывали план битвы, тщетно пускали в ход все военные средства и выводили на бой свои лучшие войска… Марс смеялся над их ухищрениями, расстраивал их замыслы и безжалостно разрушал все их надежды. Он продолжал спокойно сидеть в укреплениях своих таинственных владений, мудро скрывая все пути к ним от разведок неприятеля.
Что касается до меня, то я прежде всего должен воздать хвалу самоотверженной деятельности и неутомимому усердию храброго полководца Тихо Браге, который непрерывно в продолжение целых 20 лет каждую ночь неустанно подсматривал все привычки неприятеля, раскрыв наконец план его войны и обнаружив тайну его ходов. Собранные им сведения, перешедшие в мое распоряжение, дали мне возможность освободиться от того безотчетного и смутного страха, который обыкновенно испытываешь пред неизвестным врагом.
Среди случайностей войны какие только бедствия, какие бичи не обрушивались на наш лагерь! Потеря славного полководца, возмущение войск, заразные болезни — все это часто ставило нас в отчаянное положение. Счастье и несчастье домашнее отрывало нас от дела. Наши солдаты, не получая жалованья, дезертировали целыми толпами; новобранцы не умели взяться за дело, и к довершению всего у нас не хватало жизненных припасов.
Но наконец неприятель стал склоняться к миру и через посредство своей матери Природы прислал мне заявление о сдаче в качестве военнопленного, и под конвоем Арифметики и Геометрии без сопротивления приведен был в наш лагерь.
С тех пор он ведет себя так, что можно верить его слову, и просит у вашего величества только одной милости. Вся родня его еще на небе: там остаются его отец Юпитер, Сатурн, его дед, брат его Меркурий и Венера, его сестра и возлюбленная. Привыкший к их царственному обществу, он очень скучает о них и сгорает нетерпением видеть их опять вместе с собою, пользующимися, как теперь он, гостеприимством вашего величества. Но для этого необходимо воспользоваться достигнутым успехом и настойчиво продолжать войну, не представляющую более опасностей, так как Марс теперь уже в наших руках. Поэтому я прошу ваше величество обратить ваше внимание, на то, что деньги — нерв войны, и благоволить приказать своему казначею выдать вашему полководцу необходимые средства для снаряжения новой экспедиции!..»
Так писал Иоганн Кеплер, вдохновенный звездовидец. Казалось бы, дело яснее ясного: истинная орбита Марса — эллипс[33], а не круг как полагали тысячи лет все астрономы, — наконец-таки установлена. Оставалось распространить найденные законы на все другие планеты солнечной системы. Но где изыскать средства для дальнейшей работы, вот в чем вопрос. Государь император, даже получив первый экземпляр «Новой астрономии», палец о палец не ударил, дабы чем-то помочь взывающему о помощи математикусу.
И все же он, Иоганнес Кеплерус, не в обиде на судьбу. Восемь лет корпел он над расчетами. Семьдесят раз пришлось повторять каждое вычисление, пока не выросла над столом гора из бумажных листов. Тысячи дней и ночей он бродил по сумрачным небесным дебрям в надежде отыскать волшебный свой цветок. Он нашел его. Он сорвал красный цветок Марса. Вы ошиблись, господин Птоломей, когда приписали планетам божественное и равномерное парение по кругам. Вы ошиблись, когда разделили мир на совершенное, ангельски чистое небо и грешную, несовершенную Землю. Даже ты, великий каноник из Фромборка, ты, Коперник, остановивший небо и сдвинувший Землю, — даже ты не посмел отрешиться от круговых орбит. Но отныне с кругами покончено безвозвратно. Солнце и планеты отныне не первозданный хаос тел, влекомых подручными господа бога, а система с единым центром, Солнцем. И чем дальше отстоит планета от Солнца, тем медленнее она движется. Ради этого открытия он, Иоганн Кеплер, целых восемь лет корпел над таблицами Тихо Браге. Он жил впроголодь, он впадал в отчаянье, он доходил, до умоисступленья — и восторжествовал!
«Я предаюсь своему воодушевлению, — писал он в священном порыве, — и не стесняюсь похвалиться пред смертными своим признанием: я похитил золотые сосуды у египтян, дабы отлить из них звездный памятник вдали от пределов Египта. Ежели вы простите мне похвальбу — я порадуюсь, ежели укорите — снесу укор. Но жребий брошен: я написал свою книгу. Прочтется ли она современниками моими или потомками, мне безразлично — она подождет своего читателя. Ведь ожидала же природа тысячи лет созерцателя своих творений».
…Приходится ради куска хлеба выдумывать гороскопы для тупиц придворных? Пустяки, он возьмется за любую работу, будь то вычерчивание планов, переписывание нот, составление календарей, — никакой труд не зазорен. О нем, Кеплерусе, пренебрежительно отзываются современники? Но разумно ли судить о человеке по его образу жизни, по платью, по мебели, по кошельку? Он беден, однако независим, ни пред кем не угодничает, и даже бедность свою не променяет на целое Саксонское княжество. Его кошелек пуст? Ничего, случались и похуже времена. Глядишь, все наладится, утрясется. Ему давно уже предлагают кафедру математики в Верхней Австрии. Жалованье там скромное, зато выплачивать обещают без задержек. Что, если и впрямь согласиться, перевезти туда семью, инструменты… Линц город тихий, спокойный. Сиди составляй новую карту провинции, как требуют того честолюбивые отцы города, да неторопливо исчисляй свои планетные таблицы. В самом деле, отчего бы не съездить осенью в Линц и обо всем не договориться окончательно?..
По прошествии двух десятилетий, за неделю до смерти, пробираясь по грязной размытой дороге над Дунаем, имперский астроном Иоганнес Кеплерус снова вспомнит возвращение из Линца в Прагу…
Два дня пути оставалось до Праги, когда появились предвестья грядущей беды. Сначала Иоганн услышал далекое и жалобное: «Miserere! Miserere! Miserere!»[34] Он выглянул из кибитки, навстречу медленно приближалась процессия кающихся. Облаченные в лохмотья люди надрывно возглашали молитву.
— Сверни на обочину! Пропусти несчастных! — крикнул Кеплер вознице.
Кибитка съехала с дороги и остановилась. Иоганн открыл дверцу, спрыгнул на землю.
Процессия тем временем поравнялась с экипажем. Среди дергающихся, извивающихся тел он заметил нескольких человек с толстыми веревками и кнутами. Бичеватели до крови стегали себя и собратьев. Многие ползли на коленях, противоборствуя козням дьявола, оставляя за собою красные кровавые следы. «Откуда это насилие над своей плотью, первобытное сознание греховности? — горестно размышлял математикус. — Мысленно ли так уподобляться животным?.. Однако при чем тут животные? — возражал он сам себе. — Разве лисицы, или вепри, или олени сбиваются в подобные процессии, дабы рвать братьев своих и сестер на куски? О, лишь человек, сей царь природы, способен так извратить свою суть, додуматься до такой низости».
— Невидимый яд расплескал черную смерть! — проголосил кто-то из толпы.
— Стрелы отравленные злых ангелов! — подхватил другой голос.
— Миазмы, рожденные землетрясеньем! Падением комет! Спаси нас, святой Рок! — забились в агонии грешники. И началось столпотворение:
— Колодцы заражены проклятыми лекарями!
— Чума! Чума надвигается! Спаси нас, дева Мария!
— Бегите, грешные души, покайтесь! Спасайтесь в пещерах, в оврагах, в кельях, средь горных теснин!
— Никто и ничто не спасется! Конец света! Чума!
Иоганн Кеплер дождался, покуда кающиеся прошествуют мимо, и тогда спросил у одного из поотставших:
— Ответствуй, добрый человек, откуда грядет чума? Босой человек воздел руки к небесам, выдохнул:
— Нешто не ведаешь, несчастный! Из Праги — чумной мор надвигается! Корфюрст пфальцский штурмом взял Прагу! Тому неделю назад! Чуму занесли наемники курфюрстовы! Оспу! Болезнь французскую! Покаемся пред смертью, покуда не поздно! — Человечек грохнулся на землю, судорожно крестясь, восклицая: — Не зря комета вполнеба стояла над городами и весями! Не зря кровь из нее сочилась! Истинно сказано: грядет на грешную землю обширное и страшное одиночество!
Кеплер вскочил в кибитку и распорядился следовать далее, не щадя лошадей.
Они ехали всю ночь. Утром, когда рассвело, он понял масштабы надвигающегося бедствия. Казалось, вся Священная Римская империя скороспешно снялась с насиженных гнезд и ринулась в бег. Бежали князья и курфюрсты, принцы, бароны, святые отцы, торговцы, судьи, профессора, студенты, даже палачи. Бежали все, кто мог уехать из Праги и зачумленных ее окрестностей. По дороге катился сплошной поток карет, экипажей, кибиток, рыдванов, телег. Только сумасшедший мог поддаться мысли направить свой возок навстречу бешено мчащейся лавине существ, которые спасались от чумы.
К вечеру, не продвинувшись вперед ни на милю, Иоганн решил отдохнуть до полуночи в близлежащем замке, а ночью продолжить путь.
— Отпусти мост! — крикнул он алебардщику, маячившему между зубьями сторожевой башни. — Мост, говорю, опусти! И доложи своему господину: прибавил Иоганнес Кеплерус, имперский астроном!
— Катись восвояси! — рявкнул сверху караульный. — Видишь виселицу надо рвом? Каждого, кто осмелится проникнуть в замок, приказал господин епископ повесить! Независимо от чинов и званий! Сдыхай от чумы в своей столице! А не то псов натравлю!
…Через три дня он все же пробился в Прагу. Город будто вымер. Изредка на улицах показывались святые отцы. Черные капюшоны наглухо закрывали их головы. Осеняясь крестным знамением, монахи швыряли пригоршнями песок в окна и двери чумных домов[35].
Квартал, где жил Иоганн, был огорожен тяжелыми цепями. Никто — под страхом смертной казни — не смел ни войти, ни выйти из карантинного квартала.
Кеплер затаился в подворотне. На углу, шагах в десяти, сидел стражник на лафете зачехленной мортиры. Он пересчитывал золотые кольца и монеты, должно быть, снятые с умерших. Наконец созерцание новоявленных богатств наскучило стражнику. Он извлек из-под лафета пузатую бутыль, основательно к ней приложился. Вслед за тем служивый зевнул, проговорил: «Эх, все равно подыхать, хлебну-ка еще разок!», сызнова приник к заветному сосуду и вскорости захрапел.
Математикус на цыпочках прокрался мимо спящего. Затем бросился бегом к своему дому. В несколько прыжков он одолел лестницу и рванул на себя дверь. Две толстые крысы спрыгнули со стола, шмыгнули за печь. Пламенел в окнах закат. На полу был рассыпан желтый, как воск, песок.
— Барбара! Барбара! Барбара! — звал он жену. Отклика он не дождался, метнулся в спальню. На кровати, тесно прижавшись друг к другу, лежали восьмилетняя Сусанна и трехлетний Людвиг. А где же старший сын, где жена?..
Уже ни на что не надеясь, уже понимая: грянуло непоправимое, опустился он на кровать, где спали его дети. От толчка Людвиг проснулся, увидел отца, заулыбался, потом захныкал:
— Па-а! Поесть хочу!.. И боязно, боязно ночью…
— Где мама? Братец твой где? — тихо спросил Иоганн Кеплер, пытаясь смягчить задеревеневший на ветру, сорванный путевыми перебранками дикий свой голос.
— А маму и братика унесли. В ящиках унесли, в черных. А меня и Сусанну не взяли, — спокойно отвечал мальчик. По малости лет своих он не ведал про смерть. Ибо все дети рождаются, дабы жить.
Процесс
Секретарь. Ваша честь! На второй стадии строгого допроса — запугивании пыткой пред дверьми пыточной камеры — обвиняемая отказалась отвечать по следующим пунктам опросного листа:
«Имел ли дьявол от нее письменное обязательство и описано ли оно кровью, и чьею кровью, или чернилами? Вредит ли она ядом, дотрагиванием, заклинаниями, мазями? Сколько скота она повредила? Сколько раз она производила град, грозу, облака, ветры и какие были последствия? Ездила ли она на шабаш, и на чем, и куда, и в какое время? Может ли она также сделаться оборотнем, и каким оборотнем, и какими средствами? Как изготовляется ею волшебная мазь для производства бури и дурных погод?»
Инквизитор. Не упорствуй, обвиняемая. Известно всей округе, что ты не раз и не два замышляла дьявольские козни. К тому же ты весьма малого роста, зело худа и чернява необыкновенно. Именно в таком обличье и пребывают ведьмы. Покайся, объяви истину, дабы трибунал не был вынужден добиться правды другими средствами. Облегчи душу добровольными показаниями! Яви признаки раскаяния — и правосудие окажет тебе свою милость.
Гульденман. Нешто отпустите? Так я и поверила, дожидайтесь… Тетка моя, помню, раскаялась, наговорила на себя с три короба. Так ее, несчастную, волокли на веревке по земле через весь город. Вплоть до самого костра. И сожгли, порешили, душегубы. Так я вам и поверила, обещаньям разным да посулам.
Инквизитор (секретарю). Прочтите во всеуслышание рескрипт по поводу участи раскаявшихся.
Секретарь. «Без сомнения, многие ведьмы, дерзкие и отягченные тяжестью неверия, должны быть сожжены живыми. Однако в наше время почти всеми христолюбивыми судами принят милостивый обычай, что те из колдовствующих, кои отказываются от общения со злыми духами и с раскаявшимся сердцем вновь обращаются к творцу, не должны быть наказаны живыми при посредстве медленного огня. По нравам и обычаям местности раскаявшиеся должны быть предварительно или задушены, или лишены головы посредством меча. Их мертвое тело, на страх всем прочим и в удостоверение доброго и правильного отправления юстиции, надлежит бросить в огонь и превратить в пепел».
Гульденман. Не в чем мне раскаиваться. Будьте вы все трижды прокляты, нечестивцы!
Инквизитор. Святой Петр покинул сей мир, будучи распят на кресте. Святой Илларион испустил дух, затравлен рыкающими псами. Святого Фридриха испепелили на костре. Ты отнюдь не святая, Гульденман. Тебе, колдунья, придется много хуже, когда не откажешься от богохульственных проклятий и не покаешься… Повелеваю приступить к третьей стадии строгого допроса — запугиванию пыткой. Эй, кликнуть сюда палача!
(Появляется палач, уводит Гульденман в камеру пыток. Туда же переходят инквизитор, все члены трибунала, секретарь, защитник.)
Палач. Примечай, ворожея гнусная. Видишь железы с шипами? Я зажму подлые твои лапы в сии испанские сапоги, а винты закручу крепко-накрепко. То-то запляшешь, греховодница!
Гульденман. Язык бы твой поганый всунуть туда, каналья!
Палач. А дыбу не хочешь попробовать? Вот вздерну к потолку на цепи, а к ногам гирю привяжу, тридцатифунтовую. Да розгами, розгами пройдусь легонечко. Повисишь часок-другой — небо покажется с овчинку.
Инквизитор. Тебя будут пытать до тех пор, пока ты станешь тонкой и прозрачной, как пергамент. Ежели ни сапоги испанские, ни дыба не исторгнут признание, тогда я велю палачу перейти к деревянной кобыле, а затем к ожерелью.
Палач. Ваша честь, в прошлый раз она уже прокатилась верхом на сей лошадке (похлопывает по треугольной деревянной перекладине). Ну, ведьма, хочешь поносить ожерельице? Вон там, в углу, над жаровней, кольцо, а внутри-то острые гвоздики. На шею твою лебединую накину колечко, запалю под жаровней огнище — попляшешь ты у меня, будто в геенне огненной. Иль вообразила, что я недостаточно изучил свое ремесло, худо владею своим искусством!
Мэстлин. Ваша честь, мыслимо ли судьбу безвинной старухи предоставлять на усмотрение грубого и жестокого палача! Какое существо не испугается при виде сих чудовищных орудий произвола? Кроткий отрок — и тот покается в самых немыслимых злодеяниях.
Инквизитор. Добровольное признание — оно и только оно избавит от пытки. Иначе последует territco realis[36].
Палач. Не полагайся на мое мягкосердечье, колдунья. Ты не думай, что я буду добиваться признания день, два дня, неделю, месяц, полгода или год. Нет, я намерен пытать тебя все время, покуда ты жива. И ежели ты будешь упорствовать, замучаю насмерть, но и тогда ты все-таки обратишься на костре в пепел.
Гульденман. Ни о каком таком колдовстве знать ничего не знаю и не ведаю. О разных ведьмах, оборотнях да зельях приворотных слыхом не слыхивала, видом не видывала. Кровушку всю мою по каплям выпустите — и тогда ни в чем дурном не признаюсь. Нет за мною никакой вины. А ежели в пытках и нареку себя колдуньей — стало быть, оговорилась в беспамятстве.
Инквизитор. Приступаю к четвертой стадии строгого допроса — последним увещеваниям. Палач, приготовь испанские сапоги и дыбу! Привязать обвиняемую к козлам.
(Палач неторопливо приступает к своим обязанностям.)
Секретарь (негромко). Ваша честь, только что фельдъегерь императорской почты доставил запечатанный пакет на ваше имя.
Инквизитор (берет пакет, распечатывает, бегло читает. Затем произносит срывающимся голосом): Заседание трибунала откладывается на три дня.
Сильные мира сего
Сколь отрадно для сердца получить от иного, более возвышенного мира весть о жизненных просторах, о больших делах в то мгновенье, когда загнанная в тесную клетку душа погрязла в мелочных интересах среди мелочных людей.
Три тысячи ландскнехтов пали на Среднем Рейне. Восемьсот храбрецов распяли злодеи язычники на стенах Константинополя, пропади они пропадом, сии стены! А сколько полегло в альпийских теснинах, на дунайских холмах, в землях безвестных, безымянных, и не счесть. Не счесть упокоенных героев, коих благословили в последний путь, окропив водицей святой из серебряных чаш. Мир праху их!
Но не все, не все в землю сошли, кому-то должна была улыбнуться фортуна. Он, Мартин Шпатц, — баловень судьбы. Он истекал кровью в долине Длинных Теней, он лишился уха в стычке с изменниками-швейцарцами, он тонул, горел, подыхал от жажды, увязал в трясине — и все-таки выжил, выкарабкался. Сам государь император пожаловал ему дворянство за беспримерную удаль при спасении герцога Лотарингского.
Кто еще, помимо него, Мартина Шпатца, смог возвыситься от простого наемника до командующего арьергардом королевской армии? Никто. И посему он, прошедши огни, воды и медные трубы, не советует Иоганну Кеплеру вступать в единоборство со святейшей инквизицией.
— Затея сия бессмысленна и небезопасна, — закончил Mapтин. — Пред инквизицией все мы наподобие божьей коровки по соседству с собором святого Вита! — и махнул рукой с кружевными манжетами в сторону храма господня.
Кеплер посмотрел с укоризной на друга детства, заговорил:
— Я не для того прискакал в столицу, дабы получить в твоем доме весть о сожжении матери. Сам знаю, рисковое затеял дело. Ты другое скажи мне, ландскнехт. Я многажды обращался с письмами к герцогу Вюртембергскому. Безнадежно. Государя императора умолял заступиться за старуху. Тоже понапрасну. Все братья родные отстранились, родственники да свойственники перетрусили насмерть. Нешто нет средства в мире, способного противостоять заурядному инквизитору? Неужто нельзя с отрядом верных людей силой вызволить мать из тюрьмы?
— И предстать через месяц пред верховным судилищем в Риме? — возразил благородный дворянин Шпатц, постукивая пальцами по табакерке. — Да знаешь ли ты, каковы потребны силы, дабы в одну ночь взять штурмом тюрьму? Тут не то что отряд — армии маловато. Да и отряда, пусть самого паршивого, взять негде — по всей империи катится война, точно перекати-поле.
— Тогда прощай, храбрец! Сам справлюсь с инквизитором! В Тюбинген! К Мэстлину! — вскричал математикус и бросился к дверям.
— Постой! Постой! — догнал его Мартин. — Экий ты заковыристый. Да ты на себя в зеркало взгляни: седой, немощный старик, в чем только душа держится, а рвешься в баталию, ровно петух. Сколько тебе уже годов? Пятьдесят, мы с тобой одногодки. То-то и оно. Когда простучало полвека, не грех обресть и благоразумие… Фамилия как инквизитора?
— Рохстратен.
— Погоди до вечера. Вечером обмозгуем, что и как. Я ж тем временем разведаю о Рохстратене-инквизиторе. Небось и за ним немало поднаберется грешков.
— И впрямь все разузнаешь?
— Доподлинно, — рассмеялся Шпатц. — Хоть и потерял я ухо в походах, зато обзавелся друзьями. Повсеместно. В том числе и в тайной канцелярии его величества.
…За вечерней трапезой Мартин показал другу письмо, составленное по всем правилам дворцовых интриг и тайного разбоя:
«Высокочтимый герр Рохстратен!
Сим уведомляем о некоем документе, каковый может быть возвращен в Ваши руки на условиях, вполне для Вас приемлемых. Речь идет о Вашей секретной записке к маркизу де Дуа, французскому посланнику при дворе Его Величества. Копия расшифрованной нами записки прилагается. Оригинал документа вручат Вам вслед за подписанием оправдательного вердикта по процессу К. Гульденман. Приостановка судебного разбирательства на три дня означала бы Ваше согласие. В противном случае мы снесемся с тайной канцелярией Его Величества.
Позвольте пожелать Вам удачи в нелегких трудах на благо Священной Римской империи германской нации.
Преданный Вам душой и телом, заведомо благодарный
В конце письма были проставлены: дата — «6 декабря 1620 года» и длинная неразборчивая подпись.
— Ну и ну, — заговорил Кеплер, — да ты, брат, стал настоящей канцелярской крысой. Сработано лихо. Что за документ упомянут здесь?
— Ради сей записочки герр Рохстратен поползет по горящим угольям, сына родного вздернет на дыбу. Грехи молодости, так сказать. Жажда наслаждений, алчба, тяга к презренному металлу. Говоря иначе, в веселую пору жизни при дворе герр Рохстратен не чуждался общения с посланником враждебного королевства. За мзду, конечно, и за немалую.
— Пошто ж его не схватили в свое время? Вот кого пытать должно да волочь на плаху! — убежденно произнес Иоганн.
— Э-э, брат, тогда всех сильных мира сего следует тащить в судилище. У всех рыльце в пушку. Тот насильник, тот казнокрад, тот отцеубийца или еще похлестче… Эка невидаль — пять тысяч флоринов заполучил от чужеземца. Казначей миллионами не брезгает — а сходит с рук. Ты не гляди, что он в опорках шествует, кафтан весь залатан. Замок его почище государева дворца. И что ни день — корабли к замку пристают, товар выгружают заморский. — Мартин сложил салфетку трубочкой, затрубил в нее, подражая герольду, пропел: — Обои испанские! Кружева французские! Российские мед и меха! Индейки датские! Китайские шелка!
— А ежели герр Рохстратен…
— Никаких «ежели»! — оборвал звездочета ландскнехт. — Заутро к Рохстратену поскачет императорская почта. Не сомневайся, и в почтовом ведомстве есть у нас своя рука. Завтра же и ты отправишься. В моей карете. Прибудешь — визит нанеси инквизитору. О письме ни гугу, молчок. Христом богом проси Рохстратена помиловать бедную преследуемую старуху. Подпишет вердикт, немедля меня оповести, отошлю ему записку.
— Прошу тебя, не торопись отсылать. Обманет инквизитор.
— Не посмеет. Вся его подноготная — в канцелярии тайной. Там не такие еще манускрипты о деяниях его собраны. Ждут своего часа не дождуться, — отвечал Мартин Шпатц и терпкого рейнского плеснул в вызолоченные кубки. — И все! И довольно о сей нечисти! Подымем кубки, брат мой Иоганнище! За детство, за гору Лысую, за Лаврентия Клаускуса.
— За магистра всех свободных искусств, — откликнулся имперский астроном.
Единым духом опростали они кубки свои до дна. Ландскнехт сказал:
— А теперь послушай, как нас прихлопнули в западне, в долине Длинных Теней.
Тюрьма
Не владея своими членами, они находятся в постоянном оцепенении, они лежат хуже всякой скотины, получают плохой корм, не могут спокойно спать, мучимые заботами, мрачными мыслями, злыми снами и всякими ужасами. Так как они не могут шевелить рукой или ногой, то их страшно кусают и мучат вши, мыши, крысы и всякие другие звери. К этому присоединяются еще ругань, злые шутки и угрозы, которые заключенные ежедневно выслушивают от тюремщиков и палачей.
Холодом и плесенью веяло от неприступной башни, где размещалась тюрьма. Надрываясь, скрипел в вышине невидимый флюгер. Как и все места заточения, тюрьма возводилась надолго, навечно, с расчетом, что преступления и пороки переживут род человеческий. Мартин Шпатц оказался прав: целая армия, даже со стенобитными орудиями, вряд ли одолела бы сию крепость в одну ночь.
Добрых четверть часа бил Иоганн кулаком в гулкие железные ворота. Ни отклика, ни звука. Он кричал, заклиная всеми святыми открыть. Псы всполошились где-то у заставы, и опасливый их вой перекатывался над рекою беззвездной, над деревами, противоборствующими ветрам.
Он отыскал в холодной траве увесистый булыжник и с силой запустил в ворота.
— Кого тут черти носят? — услышал он заспанный голос из узенькой бойницы по-над дверью.
— Отворяй! Господин Рохстратен повелел освободить от оков узницу Гульденман, — прохрипел математикус.
— А вердикт оправдательный при тебе? — спросил тот же голос. — Ежели при тебе, просунь вердикт в щелку, под ворота.
В просветах между тучами явилась и сокрылась звезда, далекий мгновенный пламень небесного маяка. Ворота заскрипели. Тюремщик с поднятым над головой фонарем впустил имперского астронома. Вердикт он положил на длинную лавку у стены, сверху водворил фонарь, посопел, спину почесал, изрек благодушествуя:
— И пошто ты, мил человек, ни свет, ни заря приперся? Кто ж ночь-заполночь полезет в подземелье ведьму расковывать? Нешто ты сам? Так тебя крысы мигом слопают вместе с кафтаном твоим и сапогами. Крысы у нас знаешь какие? Поболе овцы. Навести нас утром, тогда и столкуемся.
Математикус вынул из кармана длинный зеленый кошелек, молча протянул тюремщику. Тот оживился, глазенками стрельнул воровато, произнес шепотом:
— Службишка-то в тюрьме тяжела, ох нелегка. Пойду разбужу Адольфа. Раскуем твою ведьму, мил человек.
Вскорости тюремщик вернулся, сопровождаемый лысым сослуживцем. Они принесли три факела, веревочную лестницу, молот, зубило.
— Обличье колдуньи тебе ведомо? Распознаешь в лицо? — спросил Адольф, оглаживая лысину, и продолжал: — Как их там находит палач, диву даюсь. Все они одинаковы обличьем, точно арапы. Да еще герр Рохстратен знает всех поименно, кто где прикован. Дворянин, а не чурается нашего ремесла. Частенько наведывается с ящиком хирургических инструментов. То-то начинается потеха. Вопят ведьмы, будто на шабаше.
«Своя рука — владыка, — подумал Иоганн, вызвав в памяти ненавидимое лицо инквизитора. — Удивительно ли, что герр Рохстратен, благообразный господин, счастливый отец семейства, а в прошлом предатель, возлюбил личное общение с узниками посредством ланцетов, остро отточенных лезвий и крючьев».
— Колдунью, говорю, признаешь в лицо? — повторил Адольф.
— Мать она мне, — ответил Кеплер.
…Они долго петляли в каменном лабиринте. Иоганн беспрестранно натыкался на острые выступы стен, спотыкался. Однажды он упал и почувствовал, как руки увязли в липкой, отвратительной жиже.
Так достигли они закута с черной дырой в полу. Лысый накинул лестницу на крюк, вмурованный в стену, и сбросил вниз.
…По прошествии десятилетия, за неделю до смерти, пробираясь по грязной разбитой дороге над Дунаем, имперский математикус Иоганнес Кеплерус припомнит — в последний раз — тюремное подземелье. Бессмертный Дант[37], что значат вымышленные тобой адовы круги в сравнении с воистину адовой явью заточенья земного!
…Мимо толстых железных крестов, к коим накрепко прикручены ни в чем не повинные люди.
Мимо утыканных гвоздями клетей, в коих стенают жертвы ненависти, клеветы, лжи, коварства, зависти, подлости, сплетен.
Мимо слабых и дряхлых, искалеченных, малодушных, безумных.
Сызнова, как тому много лет назад, пришло на ум Иоганну, что ни лисицы, ни вепри, ни олени, ни рыбы, ни птицы небесные не заточают своих собратьев в мешки каменные, на крестах не распинают. О, лишь человек, сей царь природы, возвысив себя до бога, унизился до дьявола. До спаленных дотла городов. До рек, обагренных кровью инакомыслящих. До омерзительных боев гладиаторов. До держав, где патриции кормят золотых рыбок мясом рабов…
И много еще о чем успел он передумать, странствуя в подземелье, покуда не заприметил свою мать.
И увидел он матерь свою на железной ржавой цепи, и содрогнулся, и нашла на него падучая, изнурявшая его в малолетстве хвороба, и упал он наземь, и цепь железную грыз, и выкрикивал в замутненье рассудка, обнимая колдовствующую Гульденман: «О боги, боги мои! За что?!»
Когда он пришел в себя, мать его была уже раскована. Вчетвером они возвратились туда, где к потолку возносилась лестница.
Лысый Адольф первым полез наверх, захватив с собою молоток и зубило.
Факелы догорали. За гранью мятущегося пламени тут и там вспыхивали голубые, зеленые, красные огоньки.
— Крысы, — указала на огоньки Катерина. — Спокою от них нет. Загрызли вконец. Кабы не твой магистр, одолели бы нас в неделю. А он в силки их навострился ловить. Из волос плетет силки, экий умелец. Запытали его, палачи окаянные, привели ум в исступление.
— Магистр? Какой магистр? — спросил математикус. В ушах шумело после припадка. Болела голова.
— Да ты что? — так и ахнула Катерина. — Никак запамятовал магистра своего? А кто тебе помог в люди выбиться, кто письмо сочинял к герцогу Вюртембергскому? — Тут она прокричала в темноту голосом тонким, как нить: — Магистр Клаускус! Герр Лаврентий! Отзовись!
И вот загудело из ниоткуда, поначалу тихое, а затем все более усиливаемое сводами:
— Э-ге-ге-й! Священной Римской империи благочестивые обыватели! Жители достославного города Тюбингена! Сбирайтесь на представление таинств и чудес! Лаврентий Клаускус, магистр всех свободных искусств, великий маг, хиромант, астролог, кладезь пиромантии, гидромантии, явит неодолимые метаморфозы плоти и духа! Изгнание беса из прокаженного! Разговор с иноземным вороном Батраччио! Битва пламени с камнем! Летающие цветы!
— Взлезай, взлезай, — подтолкнул старуху к лестнице тюремщик. — Мало, что ль, насиделась на цепи, горемычная? — Потом обратился к сыну колдуньи, кивнув туда, где стихнул магистров голос. — И чего орет-надрывается, никак в толк не возьму.
— За что его? — спросил Иоганн.
— Духов заклинал. Чародействовал. Чернокнижничал. Стадо свиней переправил по воздуху из Ульма в Регенсбург. Строго был пытаем четырежды. Ни в чем не признался, — заученно проговорил тюремщик.
— А ворон, что был при нем? Фазан? Лошадь? Куда они запропастились?
— Лошадь не упомню. А ворона и… ну, как его… фазана огненноперого сжечь приказал герр Рохстратен. Вроде и не птицы они вовсе, а оборотни. — Тюремщик перекрестился и сказал напоследок: — И то верно — оборотни. С вороном-то чернокнижник частенько переговаривается. Неужто с того света прилетает ведьма-птица?
Показалось математикусу, будто сам он сходит с ума.
…Как дева младая, дремала осень средь поникших лугов и прозрачных дубрав. Снимались с гнездовий несметные полчища птиц. В распахнутые просторы небес возносились птицы, ведомые одинокой звездой странствий. Заутро последние змеи грелись на пеньках, поверх годовых колец поверженных деревьев. Казалось, извечно пребудут в природе покой; умиротворение, благолепие, благодать.
Ночью пресветлой, осененной младенческой улыбкою месяца, посетил имперского астронома сон. Грезилось озеро, точно око хрустальное, переливающееся хладным пламенем. Поднялось над бором озерцо, над горою Лысой зависло да и двинулось, облаку подобно, к морю студеному. И дремали в облаке-озере перелетном карпы золотистые, тритоны осеребренные, и лягушки, и щуки, и цвели лунным цветом лилии, и русалки вели хоровод. А поодаль вились над плывущими звездными водами фазан Бартоломео да Батраччио, ворон зело ученый.
Тут в сердце кольнуло спящего Иоганна лунным лучом. Тотчас отошел он ото сна, лампаду возжег, нацарапал на листе быстрыми, бешено бегущими письменами: «Магистра Клаускуса надобно спасать» — и задул лампаду — досматривать сон. Но сон не шел: кроткий свет ночника спугнул виденье.
«Как бы ухитриться магистра спасти? — рассуждал во тьме математикус. — Рохстратен? Нет, больше к инквизитору нипочем не подступишься. Мэстлин? А что он может? Спасибо и и за то, что Старуху-мать не покинул в беде, помог отстоять от костра. Тюремщики? Уж пытался заговорить с лысым Адольфом, да все без толку: отнекивается тюремщик наотрез… И то верно: кому охота заместо узника сбежавшего с крысами воевать на цепи?»
Оставалось последнее — разыскать заплечного мастера Якоба Шкляра. Кто знает, гляди, и присоветует дельное палач. Как-никак из деревни одной, авось и вспомнит…
Поднялся Иоганнес вместе с солнышком. Часа через полтора крестьяне, обмолачивающие цепами зерно, заметили седобородого старика, явно не из здешних мест. Одет он был ни богато, ни бедно: то ли писарь, то ли мастеровой.
Старец сей незнаемый миновал амбары, одолел ложбину и оказался пред ярко-красным домом Ульриха-палача, сына Якоба Шкляра. Один из хлебопашцев, подхлестываемый любопытством, страх одолел и задами пробрался к страшному дому. Грех, конечно, подглядывать в щелки да подслушивать, юный мой читатель. Однако страсть сего любопытствующего вполне понятна, даже оправдываема. Ибо (в чем убеждает нас история всех народов и времен) в дом палача не наведывается никто и никогда. А ежели и появится раз в два-три года человек, то о событий таком долгонько еще судят-рядят, как о чумном море, иль о звезде волосатой, иль о повсеместном конце света.
Через некоторое время крестьянин вернулся.
— Ну как? Что? — обступили его односельчане.
— Темное дело, — отвечал он в глубокой задумчивости. — Притаился я за кустом за смородиновым, в оконце гляжу. А мастеровой, стало быть, с Якобом-палачом, что от ремесла-то по старости отошел, речи ведет, вроде вполголоса, вполсилы. А после громко эдак и заявляет: «Чего хочешь проси у меня, злата-серебра раздобуду, да только вызволи магистра». А Якоб-палач, ну, что от ремесла отошел, свое гудит: «Я, мол, по гроб жизни вашей обязан милости, вследствие прошения вашего в брак вступил, обзавелся супругой. Трое народилось сыновей, все в палачи выбились. Благодарствую, мол, покорно. И без наград высвободим магистра. Слово-де палача — закон!» Ну, тут они опять то да се, а под конец Якоб вроде бы и вопрошает: «Верно, мол, будто магистр стадо свиней по воздуху переправил из Ульма в Регенсбург?»
— Ишь ты, свиней по воздуху! — разом воскликнули крестьяне. — Нешто-таки переправил?
— Да не дослушал я до конца. Пес тут палаческий облаял меня, почуял ненароком. Ну я и дал деру, утек во все лопатки.
— Верно, и заплечный мастер не прочь стакнуться с нечистой силой, — заговорил кто-то из хлебопашцев, да сразу же язык и прикусил: как бы сей язык не попал в скором времени в раскаленные клещи…
Трое императоров обманули, попросту же говоря, надули Иоганнеса Кеплеруса: не уплатили жалованья звездоволхву, не одарили высокозвонкой да высоковесной монетой.
Пятеро казначеев имперских были ох как щедры на посулы — и тоже не раскошелились, так и остались в долгу.
Все иные сильные мира сего — торгаши, барышники, наживатели презренного металла, взяточники, казнокрады, бюргеры добропорядочные — ничем, ничем не помогли бедствующему астроному, надежде и славе империи.
Вот и верь мудрецу, что воскликнул: «Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат, и сами все дадут!»
А кто же сострадал математикусу, кто участие в нем принимал?
Тихо Браге, обнищавший, трона лишенный король астрономов.
Ландскнехт Шпатц, рубака, сорвиголова, наемник, жестокий вояка, разбойный сын описываемых времен.
Да еще помог (стыдно при честном народе сказать!) палач отставной.
Как сумел он раздобыть магистра из подземелья, как отцов-инквизиторов и тюремных стражей перехитрил — то неведомо никому и доныне. Одно достоверно: Лаврентий Клаускус, в карету ландскнехтову усаженный, тайно отбыл вместе с Иоганном Кеплером в направлении великого града Вейля, а точнее — в деревушку Леонберг.
Там и упокоился он через месяц после приезда, 29 октября 1620 года, умоисступленья не одолев, до последнего вздоха беседуя с сожженным вороном Батраччио.
Схоронил его звездовидец на Лысой горе.
Как раз на том месте, где когда-то внимал многострадальной повести магистровой.
И до сей поры привалена могила огромным замшелым камнем. А на камне и поныне различимы письмена, начертанные каменотесом. Последние четыре гульдена отдал каменотесу имперский астроном, таких денег не видал он уж до конца своих дней.
Зато что за чудо-эпитафия обессмертила деянья магистровы, ни один инквизитор не подкопается:
«Здесь возлежит магистр всех свободных искусств Лаврентий Клаускус, воскрешатель мгновений, обманщик, плут, двойник, мечтатель, шарлатан, магнетизер, магик, кабалистик, иллюзионист, беснующийся. Сей недостойнейший человек из тщеславной любви к диавольской науке магии отступился от любви к богу, нашему всемилостивейшему творцу.
О прохожий, не молись за меня, несчастнейшего осужденного человека! О христианин благочестивый, вспомни обо мне и пролей одну маленькую соленую слезу обо мне, неверном, сострадай тому, кому не можешь помочь, и, главное, остерегайся сам».
Звездное небо — сыновьям всей земли
Как много из них испортили здоровье, истратили имущество, отказались от всех почестей и наслаждений из-за любви к знанию! Сколько умерли мучениками, утверждая до последнего дыхания вечную истину!
Страшно, страшно путнику одинокому на безлюдной дороге по-над Дунаем! Что ни ложбина — глядь, рейтар убиенный лежит, иль пяток алебардщиков, иль ополченцев добрая сотня. И коню нет покоя: хрипит, узду грызет, глазом кровавым косится на мертвечину. На холме, на безлистом дубе, трех повешенных бродяг раскачивает закат, будто колокола. Ох, грехи наши тяжкие: двенадцать годов сожигает империю война. Брат супротив брата восстал, сын распинает отца на кресте. Страшно видеть, как волокут что ни день хладные воды дунайские мертвецов — чьих-то родичей, чьих-то соотчичей, внуков, вдовиц, сынов.
А ночами и того страшней.
С любого взгорья заметны ночами пожары во всех пределах земли. То обращаются в пепел одинокие хижины, храмы, селенья, грады, державы. Высоко воздымается пламень северным ветром, ветром севера, предвестником близких снегов.
По прошествии рокового земного пути, за неделю до смерти, имперский астроном Иоганнес Кеплерус пробирался по грязной разбитой дороге, направляясь в Регенсбург. Все восемь дней, покуда он ехал, из хлябей небесных сочился дождь. Ветхий плац промок в первый же день и с той поры не просыхал. На четвертый день Иоганну стало казаться, будто и кручи дунайские, и тяжкие облака, и холмы, и яруги пристально следят за каждым его движением, подстерегая урочный миг, когда он обеспамятеет, выпадет из седла и забудется вечным сном. На шестую ночь подступила лихорадка, замутила сознанье, навлекла озноб, тяжесть в членах. И тогда пришло иное виденье.
Пригрезилось ему, будто рассеялись тучи, будто явились взору небеса, полные звезд. Он вгляделся в строй созвездий — и содрогнулся: и там, и там шла война. Там, на небесных островах, метались пожары, испепелялись государства, брат восставал супротив брата, на кресте сын распинал отца. Созвездие Водолея оглашалось криками пытаемых. В Гончих Псах ландскнехты шли на приступ крепости. Из созвездия Скорпиона исторгался неведомо чей глас: «Я ничего не слышу, кроме шума оружия, топота коней, ударов бомбарды, я ничего не вижу, кроме слез, грабежей, пожаров, убийств».
Так и ехал математикус по-над Дунаем. И ночью и днем, то ли во сне, то ли наяву. И лишь память противоборствовала безумию, забвению всего и всех.
Он припомнил ужасающие подробности той ночи, когда разъяренный рейтар мгновенно высверкнул мечом, намереваясь обрубить нос магистру всех свободных искусств, между тем как невозмутимый Лаврентий Клаускус целился из пистолета прямо перед собою.
Он припомнил — в последний раз — церемонию развенчания ереси недостойного Ризенбаха.
Он припомнил, как чернобородый главарь банды отчаянно завращал глазами, когда почуял у горла острие леденящей стали, когда услышал зычный голос: «Скотина, как посмел ты покуситься на гордость всей Штирии великой!»
Он припомнил страшное подземелье в тюбингенской тюрьме.
И когда Иоганн вспомнил тюремный подвал, из засады выскочили два всадника и уперли пики ему прямо в грудь.
— Кто таков? Ответствуй! Пошто молчишь! Лютеранин? Католик?
Второй всадник, пытаясь разглядеть в сумерках обличье незнакомца, проговорил:
— Все ясно. Лазутчик вражеский. Давай порешим на месте.
— Э, нет, — отвечал ратный его сподвижник. — За птичку сию большая награда выпадет нам обоим. Препроводим-ка шпиона к его высокопревосходительству фельдмаршалу Шпатцу…
Его высокопревосходительство возлежал на тигровой шкуре в походном своем шатре. Отогнув до колена длинный раструб сапога, Мартин Шпатц втирал целительный бальзам в бедро, кривился. Все чаще ныла в непогоду старая рана — наследство долины Длинных Теней. Подле фельдмаршала сидел на шкуре огромный пес. Изредка пес поводил ушами, слабо рычал.
— Эх, Иоганн, Иоганн, несравненный ты мой дружище, — говорил Мартин. — Один, в дырявом плаще, на дохлой кляче, посреди мерзостей войны. Куда несет тебя нелегкая? Любой головорез прикончит тебя в два счета ни за понюшку табаку… Нет, ты всегда безумствовал, еще тогда, в школе, когда вопросики свои подсовывал учителю. Безумный, безумный брат мой Иоганн.
— Я не безумен, фельдмаршал, — сказал Кеплер и отхлебнул горячего молока из чаши. Математикуса все еще сотрясал озноб. — Воинство твое безумно. Истинна мудрость: «Лучше вспахать надел земли, чем выиграть двадцать четыре войны». Ненавижу твое ремесло. Когда курфюрст завоевал Драгу, все инструменты учителя моего Тихо Браге порушила солдатня, всю кунсткамеру растащили. Астролябии, квадранты, глобусы поразрезали на латы. Варвары!.. А теперь что? Заместо цветов поутыкана земля мечами! Кинжалами, кулевринами, арбалетами, самострелами!
— Полно горячиться, звездогадатель. Не я баталии выдумал. Издревле воюет мир, — спокойно заметил его высокопревосходительство и спросил: — Откуда ты выискался, дружище?
— От Валленштейна[38]. Насмерть рассорился с полководцем. Государь приказал ему выплатить мне жалованье за все прошлые годы. И что ты думаешь: сей граф Мекленбургский назначает меня — противу моей воли! — личным астрологом. И повелевает: предугадай, мол, благоденствие моей сиятельной особе на ближайшие девяносто лет. Да кто я для него, новоявленный Петозирис, что ли?
— Как ты упомянул: Петозирис? — удивился фельдмаршал. — Астролог был египетский. Каждому, кто тщился прожить лет до ста, предписывал режим. Ладно, не в том суть. Прошлую неделю призывает меня к себе герр Валленштейн. «Верно ли, — спрашивает, — будто светила оттого петляют в небесах, поскольку головы их затуманены винными испареньями, непрестанно подъемлющимися от Земли?» — «Ваше сиятельство, кто из древних либо новых звездонаблюдателей сочинил великую сию теорию?» — говорю я графу. «Один из моих генералов», — ответствует полководец. Тут я полководцу и выкладываю напрямик: «Без сомнения, сочинитель ваш сам пребывал во власти винных паров».
Мартин отшвырнул склянку с бальзамом, приподнялся на локте и затрясся от смеха:
— А-ха-ха! Ну, умора!.. Что ж Валленштейн?
— Другого себе выписал астролога, из земель итальянских. Тот ему в первый же вечер предрек бессмертие… Так и не уплатил мне граф ни пфеннинга.
— Куда же ты направляешься, строптивец?
— В Регенсбург. Пытаюсь сызнова потрясти императорскую казну. Авось что перепадет. Девятнадцать лет не выплачивает мне жалованье казна, веришь ли? Обнищал, изголодался, точно христарадник какой.
Серебряный звук трубы всплыл в ночи — два долгих сигнала, три коротких. Пламя светильника качнулось. Пес зарычал, уставясь на вход в шатер, изготовился к прыжку.
— Сидеть, Урс! — скомандовал фельдмаршал. — Эй, кто там возится!
— Ваше высокопревосходительство, вы приказали выступать в полночь. Прошу соизволения свернуть ваш шатер, — сказали из тьмы.
— Сворачивай! Да распорядись четырех воинов прислать, из личной моей охраны! — сказал Мартин и повернулся к другу. — Проводят тебя до самого Регенсбурга. Тут недалеко, менее дня пути. И никого не опасайся: четверка моих удальцов стоит целой роты.
— А я и не опасаюсь никого, — улыбнулся Иоганн. — Двадцать два пфеннинга, да несколько оттисков таблиц, да рукопись астрономического романа — вот и все богатства. Какой разбойник позарится?
— Ишь ты, на старости лет сочинил роман астрономический. Все неймется тебе. А про что роман? — спросил фельдмаршал.
— Про селенитов, лунных жителей, — коротко отвечал Кеплер.
— И что ж они, твои селениты, поделывают там?
— Воюют друг с другом. Непрестанно. Насмерть.
Его высокопревосходительство поднялся со шкуры, облачился в роскошный плащ, поверх него накинул тяжелую золотую цепь.
— Святая Дева! И на Луне баталии, — восторженно сказал он. — То-то я и гляжу: в последние месяцы такая она пурпурная, кровавая, Луна.
У реки они распростились, теперь уже, видимо, навсегда. Фельдмаршал спешился, приказал конвою отъехать, дожидаться его поодаль. И Кеплер слез с коня, прислонился к сосне, вглядываясь в черный простор, где дышала река. Они молчали долго. Наконец Мартин заговорил, как бы сам с собой:
— Богатство ли, бедность ли — разве не все одно?.. Намедни попалась на глаза расходная книга моего повара. Сей повар при мне лет уж тридцать, еще с долины Длинных Теней. Забавы ради ведет учет всего, что я выпиваю и съедаю. Невообразимо, но за тридцать лет я слопал две тысячи пятьсот свиных окороков! Тысяч пять штук форели! Шесть тысяч перепелов! Куропаток десять тысяч! Вина поглотил бочонков сто или около того! Да от подобной горы питий и яств впору бы обратиться в великана, бессмертие обресть. И все же тело мое состарилось, как у какого-нибудь заурядного, вечно голодного бедняка. Господи, во что я превратился: немощное привидение, мучимое подагрой. Пора умирать, брат Иоганн.
Молчал Кеплер.
— И умереть-то не дадут спокойно. Аки псы, навалились родные сыновья: не обижай, отец, по чести, по совести подели наследство. Перессорились, передрались, точно бойцовые петухи. Позорище: до рукоприкладства докатились!.. Жаль, ошибся тогда твой магистр всех свободных искусств. Лучше бы тебе выпало полководчество, а уж я доживал бы свой век в звездочетах. Никаких тебе нотариусов, склок, завещаний…
— Ошибаешься, Мартин, — сказал другу Иоганн. — Даже нищенствующий астроном может завещать кое-что сыновьям.
— Что именно?
— Звездное небо, — тихо проговорил Иоганн Кеплер.
Трое богомольцев, в лохмотья облаченных, пришли на кладбище святого Петра. Помолиться пришли за усопших, пред мощами святыми пасть на колени, кошелек умыкнуть из кармана у праздношатающегося зеваки, ежели подвернется случай. Увидали нищие: могилы все повытоптаны, надгробия разворочены, на красной и черной земле. — следы копыт лошадиных.
— Жестокая небось разразилась сеча, — сказал одноглазый поводырь. — Гляди, братья: надгробие диковинное, вроде бы каменным глобусом увенчано. По праву руку, в луже лежит.
Слепцы склонились над плитой, расколотой пополам. Леопольд читал вслух:
«На сем месте покоится тело знаменитого звездосоглядатая Иоганна Кеплера, прославившегося во всем христианском мире своими сочинениями, считаемого всеми учеными в числе первых светил астрономии и написавшего собственноручно следующую себе эпитафию:
Mensus eram coelos, nunc terrae metior umbras;
Mens coelestris erat, corporis umbra jacet.
Эпитафия сия, переложенная с латыни пастором Серпилием, означает:
Я мерил небеса,
Отныне мрак
Подземный измеряю…
Мысль моя
Принадлежала небу;
Плоть моя
Покоится в земле.
Мирно почил в году по рождеству Христову 1630, ноября 5 дня, на 60-м году своей жизни».
Леопольд дочитал эпитафию, перекрестился. Сказал в раздумье:
— Стало быть, не токмо землю мерил, как все мы, рабы божьи. На небеса посягал, звездосоглядатай… Негоже, братья, дабы пребывал сей памятник в грязи, бесприютно. Водворим-ка на могилу.
— Водворить-то водворим, — заговорил молчавший дотоле третий слепец, — да где она, могила-то? Поди угадай, откуда надгробье.
— На любую водрузим. На том свете разберутся, где звездочет, а где полководец, — мудро рассудил христарадник Леопольд.
Ландскнехты шествовали по дороге из Регенсбурга. Спины понурые, взоры воспалены, у кого рука, у кого грудь пооб, мотаны тряпьем.
Мимо летучей армады воронья, выкаркивающей весть о кровавой сечи.
Мимо деревни сожженной, где на пожарище рыщут одичавшие, исхудавшие псы.
Мимо порушенной часовни, под сенью коей вдовица баюкает отрока.
— Наших вчера полегло четыреста девяносто пять, — сказал, ни к кому не обращаясь, старый седой ландскнехт. — Помянем их души песнопением.
И долго над черным сводом земли, под кровавым сводом небес стыла старинная песня крестоносцев:
Уже на Рейн вступает осень,
А мы ушли на край земли,
И наши кости на погосте
Пески пустыни занесли.
И тучи в небе пламенеют,
И по дорогам вьется пыль,
И веет ветер, ветер веет,
Из диких, выжженных пустынь.
А наши жены ждут нас дома,
Невесты наши отцвели,
И горько плачут наши вдовы,
И плач летит на край земли.
* * *
Конец фантастических хроник времен имперского астронома Иоганнеса Кеплеруса, в коих вышеозначенный Кеплерус поначалу ученик бродячего фокусника, впоследствии нищенствующий звездочет и наконец и навсегда Кормчий Океана Звезд.
Посвящаю учителю моему, Ивану Антоновичу Ефремову
Фантастические хроники времен имперского астронома Иоганнеса Кеплеруса, в коих вышеозначенный Кеплерус поначалу ученик бродячего фокусника, впоследствии нищенствующий звездочет и наконец и навсегда Кормчий Океана Звезд.
Вблизи берегов жизни Хроника первая
Магистр всех свободных искусств
Чтобы показать Земле, что жители ее недостойны присутствия и пребывания среди них столь замечательных душ, — небеса играют и изумляют людей чудесами, знамениями и всякого рода пророчествами, несогласными с обычными законами природы.
Чтобы показать Земле, что жители ее недостойны присутствия и пребывания среди них столь замечательных душ, — небеса играют и изумляют людей чудесами, знамениями и всякого рода пророчествами, несогласными с обычными законами природы.
Красной ручищей огладил бродячий фокусник бороду, потрепал за клюв сидящего у него на плече зело ученого ворона. Недвижно взирала на заходящее солнце птица. Фокусник заголосил:
— Э-ге-ге-й!..
Летучее облако голубей взметнулось с церкви святого Бонифация, закружило над площадью.
— Э-ге-ге-й!..
Старуха выглянула из рыбной лавки, Гертруда-одноглазая, прошепелявила:
— Господь милосердный, ну и голосище-то, отродясь не слыхивала.
Два отрока бежали от ратуши к фокусниковой повозке.
— Э-ге-ге-й!.. Священной Римской империи благочестивые обыватели! Жители достославного града Вейля! Сбирайтесь на представление таинств и чудес! Лаврентий Клаускус, магистр всех свободных искусств, великий маг, хиромант, астролог, кладезь пиромантии, гидромании[1], явит неодолимые метаморфозы плоти и духа! Изгнание беса из прокаженного! Разговор с иноземным вороном Батраччио! Битва пламени с камнем! Летающие цветы!
Магистр всех свободных искусств смолк. А вслед за тем — ну и чудо, чудо, чудо! — всю его тираду ворон-иноземец гортанным речитативом воспроизвел, повторил доподлинно.
Вскорости бурлила вкруг фокусника толпа.
Когда Иоганн Кеплер вместе с Мартином, другом неразлучным, пробился в первые ряды, кудесник пред очами изумленных горожан обратил три носовых платка в ковер, а ковер в курицу, снесшую тотчас дюжину яиц. Раз! — сложены яйца в корзину. Два! — корзина накрыта пестрой скатертью. Три! — скатерть сама взвивается над головой фокусника, а из корзины один за другим вываливаются желтые попискивающие цыплята, вываливаются и прыгают прямо в толпу. Вслед за тем появляется и бесследно исчезает живой лазоревый фазан; и снует в стеклянной банке стая разноцветных рыбок (фьюить! — и рыбки уже не рыбки, а ленты узорчатые); и плавают над толпой подснежники, легкие, как светлячки.
Магистр раскланивается, пускает по кругу оловянную чашу. Глядь — а она медяками уже полна доверху.
— Теперь предсказание грядущего по ходу светил! — кричит фокусник, ссыпая монеты в кожаный мешок.
— По взаимному р-расположению планетных кр-ругов! — рокочет Батраччио, ворон зело ученый.
Пуще болезней, рождаемых тьмой.
Бойся старух криволицых.
В граде Берлине грядущей зимой
Дьявол сожрет дьяволицу.
Будут все грешники унесены
В Рейн наводненьем весенним,
Ведьмы и лешие поглощены
Жутким землетрясеньем.
Затаил дыхание народец, дивится на предсказателя, на ворона его говорящего. А Иоганн с Мартином ни живы ни мертвы стоят — чудо, чудо, чудо! Ссыпал денежки в мешок кожаный, огляделся окрест магистр Клаускус, вопрошает:
— Ну, судьбу нагадать кому? Старикам — про блаженство вечное, молодым — про тайны сердечные. Хочешь знать, что ждет впереди? Не робей, скорей подходи!
Первым, себя не помня, вызвался Иоганн Кеплер:
— Мне нагадайте, господин магистр. Мне судьбу и Мартину судьбу.
Сказал как по наитию и сам испугался сказанного.
А уж оттесняет, оттесняет их от повозки рыжий верзила Якоб, сторож с виноградников, сам небось норовит испытать судьбу. Но не тут-то было! Справедлив чудодей Клаускус, да и ворон зело ученый не мигая уставился на детину рыжего, осуждающе воззрился.
Подзывает фокусник к себе Иоганна, разглядывает на ладони линию судьбы. Невелика ладонь отрока, кленовому подобна листу.
— Тебе сколько годов, дитя? Когда улицезрел благодать земную, спрашиваю?
— В году тысяча пятьсот семьдесят первом от рождества Христова, — отвечает Иоганн. — Декабря двадцать седьмого дня.
— Под знаком Стр-р-рельца! — кричит ворон, кричит и трясет хвостом.
— Под знаком Стрельца нарожден ты, отрок, во власти особенной силы Марса. Известно из премудрости астрологической: Марсу подчинены войны, равно как и темницы, браки и ненависть. — Магистр оглаживает бороду ручищей красной, гортанно, нараспев, прорицает: — Те, кто находится под влиянием Марса, бывают людьми суровыми, жестокосердными, неумолимыми, коих нельзя убедить никакими доводами. Они обыкновенно много едят, могут переваривать большое количество мяса, сильны, крепки, властны, с налитыми кровью глазами, с жесткими волосами, нисколько не расположены к дружбе и любят всякие работы с огнем и раскаленным железом… Марс отмечает медиков, брадобреев, мясников, позолотчиков, поваров, булочников, людей всяких занятий, свершаемых при помощи огня, а особливо артиллеристов и военных. Нарожденному под Стрельцом, во власти Марса, быть тебе, отрок, полководцем великим!
Захохотал народ, загоготал, засвистал, заулюлюкал. Где видано, чтоб внук ведьмы, сожженной за колдовство, в великие вышел полководцы? Чтоб славным рыцарем стал недотепа, подтирающий пену пивную в трактире «Веселый ночлег», заморыш, в лохмотья обряженный, оспою переболевший, грязный, хилый, подслеповатый!
— О-хо-хо-хо-хо! — заливается хохотом рыжий верзила — сторож с виноградников.
— Ну уморил, хиромант! — покатываются со смеху швеи и лудильщики, ландскнехты[2] и гончары, крысоловы, трубочисты, хлебопеки. И не только простолюдинов одолевает веселье — потешается сам господин судья вкупе с семейством: с тощей, как розга, супругой и пятью дочерьми, благоухающими сильней, но не лучше, чем бальзам.
Ах, магистр, магистр Клаускус! Не поспеешь ты беса изгнать из прокаженного, обывателей зачаровать битвой пламени с камнем. В бело-голубом камзоле пробирается сквозь толпу стражник, древком алебарды расталкивает людишек, грамоту с печатью раскатывает:
— Ти-хо! Ти-хо! Повеление магистрата!
Замолкли все, затихли, угомонились. С властями достославного града Вейля шутки плохи.
— Повелением магистрата предписать прорицателю, дабы он покинул город и искал себе пропитание в другом месте!
— В др-р-ругом месте! — выше крестов церкви святого Бонифация взлетел крик ученого ворона.
— В равной мере повеление касается иноземной птицы, противу божеским законам изрекающей словеса человечьи!
— Изр-р-рекающей! Изр-р-рекающей!
— И взять с прорицателя и его богопротивной птицы клятву властям за сей приказ не мстить и никаких препятствий не учинять!
Немного спустя мерин в драной попоне выволочит фургон из крепостных ворот и затрусит по косогору к недалекой деревушке, к постоялому двору, к трактиру «Веселый ночлег». Верхом на мерине, сапожищи припечатав к оглоблям, проследует магистр Клаускус вместе с молчащим, нахохлившимся вороном.
Мимо старухи, волочимой тремя отцами-иезуитами в озеро: ежели ведьма — нипочем не вынесет святое испытание водой — тотчас всплывет со дна.
Мимо четы странствующих богомольцев с изображениями святого Маврикия на шляпах.
Мимо пахаря-горемыки, влекущего плуг по черному полю.
Отныне на долгие сроки запропастятся из града Вейля тишь, покой да благодать. Встревожатся горожане; караульные на стелах обеспокоенно станут вглядываться в полночные выси; и ужас вселится в душу дородного господина судьи. А ведь все из-за малости, пустяковины, из-за речи прорицателя дерзкой. Он и повелению магистрата невозмутимо вроде бы внимал, и поклялся заодно с иноземным вороном препятствий не чинить, да, видно, не стерпел самоуправства, надругательства над плотью и духом и такое заявил:
— Почтенные, достопамятные, благорасположенные обыватели! Любезные государи мои! С тех времен, как возле Земли витают Солнце и все прочие малые и великие светила, с тех самых изначальных времен не решался никто усомниться в доброжелательстве магов, пиромантов, астрологов… За что же велено оставить великий ваш град мне и собрату моему Батраччио? За какие смертные или разрешимые грехи, за прегрешения какие? Господа ваши сыты и одеты, они объедаются кровяной колбасой, форелью, шпигом вюртембергским, они запивают трапезу пфальцским терпким вином. Чем же я, магистр всех свободных искусств, либо мой старый ворон можем угрожать довольству и сытости сильных мира сего? Знайте же, что я покидаю Вейль, покидаю, хотя мог бы облагодетельствовать убогие будни сего града: я мог бы наколдовать неисчислимые количества войск, повозок и коней, открывать клады, скреплять или разрушать узы брака и любви и даже излечивать волшебными снадобьями все неизлечимые недуги, далеко зашедшую чахотку, сильную водянку и застарелые боли в пояснице. Но меня изгоняют, и, опечаленный, я удаляюсь. В память о моем могуществе я с грядущей ночи оставляю звезду волосатую в здешних небесах. Да будет укором оная комета всем моим гонителям!
И магистр всех свободных искусств холодно воззрился в обиталище неба, где вослед уходящему солнцу летели первые робкие звезды. А ворон, зело ученый Батраччио, проскрипел:
— Пр-р-рощайте и не забудьте о р-рукоплесканиях![3]
Веселый ночлег
Когда на утомившихся людей Нисходит сон, сей дар небес священный.
Когда на утомившихся людей Нисходит сон, сей дар небес священный.
Ночь, как несчетная рать, обложила поросшие буком холмы. Ночь укрыла весенним туманом луга, речные излучины, подпустила черноты аспидной в глубокие омуты, походные неисчислимые костры зажгла средь небесных полей. Угасла, заснула заря. Спит беспробудно великий город Вейль со всеми своими девяносто четырьмя домами, пятью церквами, шестью сторожевыми башнями и глубоким рвом. Тяжкие ворота крепостные замкнуты накрепко; мост на цепях подъят; конный ты иль пеший, князь ли, простолюдин ли — все одно: дожидайся рассвета. Только неоткуда взяться конному, пешему — боязно ночью. Лютый зверь рыщет в лесах окрестных, и лихие люди — разбойники («Стой: живот или кошель!») шалят-пошаливают, и птицы неведомые в чащобах кричат грозно.
Утихомирилась, в оцепенение погрузилась Священная Римская империя. И деревушка Леонберг забылась сном. Даже двух аистов дремота сморила в гнезде на крыше трактира «Веселый ночлег».
Только не спит по ночам «Веселый ночлег».
…В трактире два пьяных рейтара бражничали, играли в кости. Бороды и усы у бравых вояк лоснились от пива. Кубок черной кожи взлетал над грязными пурпурно-белыми измятыми камзолами, переворачивался в воздухе — хрясть! — обрушивался на барабан. «Бум! Бум! Бум!» — отзывался барабан. И всякий раз от этого надсадного «бум!» трактир вздрагивал. Вздрагивала масляная лампа под потолком, вздрагивали подвыпившие поселяне и мастеровые, вздрагивал дремлющий в углу старый монах, крестился усердно.
— Хозяйка! Присовокупь полдюжины… нет, дюжину пива! И холодной телятины! — прорычал обозленный проигрышем рейтар. — Да укажи щенку своему: пусть пену с кружек сдует!
Метнулась к бочке Катерина Гульденман, владелица трактира, нацедила кружку доверху, мясо нарезала. Сына растормошила, Иоганна, сует ему блюдо: бери, бери, мол, неси поскорей, куражатся рейтары, не ровен час, зашибут. А Иоганн не опамятовался еще от забытья, бредет с блюдом тяжеленным, шатается, в глазах — цветы летающие из недосмотренного сна.
Тут ему рейтар смеха ради ножку и подставил.
Оступился Иоганн Кеплер, зацепился за рейтаров сапог, на грязный пол грохнулся вместе с блюдом. Брызги разлетелись по всему трактиру.
— Спишь, ведьмово отродье! — взбеленился рейтар. — Гляди-кась, весь камзол объедками заляпал. Ужо покажу тебе, выродок! — И мечом в ножнах замахнулся.
— Герр офицер! Господин офицер! Помилосердствуйте! — взмолилась Катерина. Взмолилась, на колени пала пред рейтаром пьяным. — Сама, сама проучу недотепу, розгами высеку, три дня в квасе вымачивать буду розги-то. Простофиля он у меня, весь в отца. Тот неведомо где десять годов бродяжничал, то в датских землях, то в испанских, приключений на свою голову искал. А недавно заявился, свалился как снег на голову, да и сунул голову в петлю. Потому как допился, забулдыга, до белой горячки. Травами отпоила ирода, лежит теперь на сеновале, белый как смерть. Помилосердствуйте, герр офицер!
Рейтар не унимается, важничает, подмигивает дружку своему.
— Так уж и быть, умолила. Прощу негодяя, коли дюжину пива — безвозмездно! — притащит и пятна вылижет на камзоле.
— А мне с-сапоги! Яз-зыком! — пожелал другой рейтар.
— Вылижет, вылижет, не беспокойтесь. Ни пятнышка не останется, ни пылиночки, господин офицер! — Катерина начала собирать осколки разбитой посуды.
И тогда на весь трактир раздался дерзкий чей-то голос, а чей — неведомо:
— Сей боров никакой не господин офицер. Солдатишка заурядный.
Рейтар, опустившийся было на лавку, вскочил. Точно рыбина, коварством волны выплеснутая на берег, судорожно хватал он воздух ртом, недоумевая, откуда прилетели немыслимые, несуразные, самонадеянные слова.
— Кто сказал «боров»? Я — боров?!
— Боров. Истинно так. Не будь я магистр всех свободных искусств Лаврентий Клаускус.
Весь трактир обернулся туда, куда таращился обескураженный рейтар. В самом дальнем углу, возле окна, где световое действие лампы почти не обозначалось, невозмутимо сидел бродячий факир. Восседал за столиком чудодей, предрекший волосатую звезду! Хлебными крошками кормил он ворона Батраччио.
— Сейчас ты у меня запляшешь, как петух на углях, жалкий магистришка, — спокойно произнес рейтар.
Кровь застыла в жилах от этого спокойствия у поселян и мастеровых. Даже у старого монаха похолодело сердце, а уж он-то чего не повидал на своем печальном веку.
Магистр отвечал:
— Сейчас я превращу тебя в пятнистую жабу. А твоего собутыльника — в змия. В крылатого змия. Брюхо у него будет пурпурно-белое, как твой камзол, крылья и спина черные, как твое прошлое, а хвост закручен, как твои усы.
— Мои усы! — вскричал покрасневший враз рейтар и мгновенно сверкнул выхваченным из ножен мечом.
Мгновенный высверк этот весомей всех иных аргументов свидетельствовал, что попал, не в бровь, а в глаз угодил рейтару дерзкий магистр. И действительно, скорее обратиться в жабу пятнистую согласился бы бывалый рубака, нежели видеть закрученный наподобие собственных роскошных усов чей-то хвост.
— Мои усы! — повторил уязвленный воин и, с мечом наизготовку, шагнул, как гладиатор, навстречу судьбе. Шагнул, рассуждая приблизительно таким манером. Дабы обратить человека в крылатого змия или хотя бы в свинью, надобно измыслить дьявольское заклинание и какие-то знаки непотребные произвести. Стало быть, на заклинание и на знаки уйдет время, никак не меньше минуты, тогда как обрубить негодяю нос и уши — один миг!
— Ни шагу дальше! Ни с места! Мой пистолет р-разглядывает твое бр-рюхо!
…По прошествии полувека Иоганн Кеплер снова припомнит ужасающие подробности этого происшествия, когда невозмутимый магистр левою рукой кормил хлебными крошками сидящего у него на плече ворона, правою же целился из пистолета прямо пред собой.
Рейтар, заслышав речь Батраччио, отшатнулся. Меч швырнул в ножны. Перекрестился. Неужто разумом наделена пернатая пакостная тварь? Святая дева, он менее изумился бы, пустись стол плясать вприсядку или прорасти дубовые скамьи подснежниками.
— Немедля уплати за все, что ты вылакал и сожр-рал! И за кр-ружки р-разбитые! — каркал ворон. — Удались, удались от «Веселого ночлега!» На два дня пути! Ни в коем р-разе не возвр-ращайся! Ко всем чер-ртям! Иначе я поведаю о твоих мер-рзостных пр-роделках моему лучшему др-ругу, гер-рцогу Вюр-ртембер-ргскому!
«Небось о ростовщике пронюхал, вурдалак ворон», — лихорадочно соображал рейтар, косясь на говорящую птицу, и протрезвел. Да и было от чего протрезветь. Не далее как неделю назад зарезал, за тридцать рейнских гульденов порешил он ростовщика крючконосого, не пощадил старикашку с золотым колечком в правом ухе, не внял ветхозаветным мольбам.
— О каких таких мерзостных поведаешь проделках? — для верности усомнился рейтар и пот на лбу отер рукавом засаленным камзола.
— В тюр-рьме узнаешь, когда пр-ровор-ронишь импер-ратор-рскую почту!
Вскорости конский бешеный топот за окнами трактира возвестил, что рейтары ускакали. Нет, вовсе не упоминание о герцоге Вюртембергском смутило отважных воинов. Смутило другое: откуда вещунья птица доподлинно проведала о почтовом фельдъегере, коего им предписано было встретить именно в двух днях пути от града Вейля и препроводить к его высочеству?
В непроницаемой мгле скакали посрамленные ратоборцы. Ветер тонко свистел, напарываясь на острия копий. В низинах туман клубился, как привидения. Весна, словно струны благозвучных арф, перстами перебирала ветви орешника, и они отзывались нежнейшим звоном. Как флейта пел ручей. Флейте вторили литавры капели. Впрочем, рейтарам не было никакого дела до всех этих арф, гобоев, лютен, флейт, литавров, исторгавших сладостные звуки пробудившейся природы. Каждый на чем свет стоит поносил магистра Клаускуса. Сей оборотень вступил — уже не оставалось никаких сомнений! — в преступный, колдовский, противоестественный сговор с вороном. Помимо того, каждый дал себе зарок, поклявшись, при случае, тайно отомстить обидчику.
Когда рейтары сгинули из трактира, когда конский топот пронесся мимо окон к Лысой горе и во тьме растворился, Катерина Гульденман сошла по деревянной лесенке в погреб. Она долго возилась там, звякала ключами, что-то бормотала. Наконец вылезла из погреба и поставила на стол пред магистром глиняный кувшин.
— Пейте на здоровье. Сие вино из Рейхенау. Ему тридцать три года. Той осенью как раз сожгли тетку мою за колдовство. Вам тоже не миновать костра либо петли. И ворону вашему несдобровать.
Магистр всех свободных искусств пригубил вино, языком провел по усам, облизнулся да и влил в себя весь кувшин, опорожнил до дна.
— Зело отменно. Поднеси, господи, посудину зелья сего сладчайшего пред петлей аль костром.
— Небоязненный вы, видать, человек, — сказала хозяйка трактира. — Мой сын Иоганн трижды на дню будет приносить вам сей кувшин.
— Фокусникам возбраняется чрезмерное распитие: ремесло уйдет. Руки дрожать начнут, исказится линия глазомера. Достаточно и одного кувшина. Вечером, на заходе солнца, — ответил магистр и сызнова языком провел по усам.
— А спаленку наилучшую выделю вашей милости, самую солнечную, — посулила Катерина.
— Расплачиваться за вино королевское, за опочивальню царскую — чем? Монетою высоковесной, высокозвонкой? А где она? — посетовал Лаврентий Клаускус и похлопал себя по карманам. — Я нищ и наг, как все истинно великие люди. А ворон мой вроде и не наг, но тоже в бедности, в нищете пребывает.
Батраччио ловко поймал на лету мошку, проглотил ее, прокаркал:
— Лисицы имеют нор-ры, и птицы небесные гнезда, только сын человеческий не имеет, где пр-реклонить голову.
Катерина вздохнула.
— Платы никакой не потребую. Хотя б недельку поживите, а? Не сегодня-завтра вернутся рейтары-кровопийцы, спалят «Веселый ночлег» дотла. А куда денешься? На сеновале супруг-висельник, в доме четверо ребят, мал мала меньше, Иоганн у меня самый старший.
— Не вернутся рейтары. На пушечный выстрел не посмеют приблизиться. Это они в бою хваты, ежели все скопом прут, — отвечал магистр всех свободных искусств.
«Многострадальная жизнь моя…»
Долговременные путешествия, а особливо морем чинимые, часто бывали причиною многих приключений, кои нередко выходят из пределов вероятного и как бы нарочно разными чудными подробностями украшены для того, чтобы тем читателя привесть в некоторое удивление.
Долговременные путешествия, а особливо морем чинимые, часто бывали причиною многих приключений, кои нередко выходят из пределов вероятного и как бы нарочно разными чудными подробностями украшены для того, чтобы тем читателя привесть в некоторое удивление.
По прошествии полувека, за неделю до смерти, Иоганн Каплер, припоминая роковой свой земной путь, подумает: «Смог бы ты стать астрономом, постигнуть основы мировой гармонии, взаимодействия небесных тел, если бы в грязном, заплеванном трактире не задержался однажды на несколько дней бродячий фокусник?» И сам себе ответит: «Ты стал бы кем угодно. Оловянщиком, как твой брат Христофор. Бродягой, как твой спившийся отец. Священником, как супруг твоей сестры Маргариты. Кем угодно стал бы ты, но не астрономом. Ибо в детстве картина звездного неба не увлекала тебя нисколько. Когда мать повела тебя как-то на Лысую гору и указала в небе комету, предвещавшую голод, чуму, наводнение, два набега турецких и гибель половины Земли, ты даже не содрогнулся от благоговейного ужаса; ты думал тогда об ином: как бы не упустить зажатого в кулаке серебристого жука».
…Магистр Клаускус встал ото сна поздно, когда солнце, оттолкнувшись от Лысой горы, зависло над рекой. Он долго плескался у лохани в своей каморке, тянул на разные голоса песнопения, веселые, чужестранные, о каких в Леонберге и слыхом не слыхивали, иногда переговаривался с вороном Батраччио. Вплоть до самого обеда он никуда не выходил.
Зато отобедав, фокусник, прошествовал на лужайку возле трактира.
Здесь он потянулся, пофехтовал невидимой шпагой с воображаемым противоборцем, кликнул Иоганна.
— Я здесь, ваша милость! — отозвался тот. — Я за амбаром. Самострел стругаю да ящерку ловлю.
— Приблизься, отрок!
Кеплер показался из-за амбара. Как водоросль зеленая на волне, трепетала в его руке ящерица.
Лаврентий Клаускус сказал, помрачнев:
— Запамятовал, какой тебе удел предречен? Великого полководца удел. А не великого инквизитора, мучителя невинных тварей. Отпусти с миром!
Иоганн нагнулся, ящерица растаяла в траве.
— Задай овса мерину Буцефалу, да обращайся с ним поласковей, голубых кровей скакун. Пшена подсыпь Бартоломео, фазану благородному, в клетке томится, в фургоне. И догоняй меня. Вон там, на горе, возле дуба. Сдается мне, сия гора подозрительно смахивает на неясыть[4].
…Магистра Клаускуса он настиг почти на самой вершине Лысой горы. Тот стоял возле деревца, нюхал только что распустившиеся листы, бормотал: «Непостижимо… каждую весну… тыщи листьев… невесть откуда, из ничего… Вот ведь фокус!»
— Ваша милость! Я задал корму скакуну Буцефалу и благородному фазану Бартоломео, — тихо заговорил Иоганн.
— Вот ведь фокус… — еще тише отозвался Клаускус.
И вплоть до сумерек, до розового свечения предвечерья, до той поры, когда внизу, в долине, пахари и виноградари, крестясь на заходящее солнце, потянулись в свои убогие селенья, объяснял магистр будущему полководцу тайную жизнь природы. Все было ему ведомо, ничто не ускользало от пристального взора — лёт птицы в небесах, красного и черного зверя бег хитроумный на земле, потаенный путь рыбины в глубинах. Он наставлял, как определять время по ходу Солнца; как, заблудившись, отыскивать дорогу в лесу; как различать травы целебные; как обнаруживать родники; как предсказывать ветер, радугу, снег, землетрясение. Сложна, тяжка была повесть природы, и многое из премудрости магистровой не смог постигнуть Иоганн. Но главное уяснил твердо сын трактирщицы и бродяги: Лаврентий Клаускус — самый ученый человек во всей Священной Римской империи, а может быть, и за ее пределами. Невероятно, но фокусник одолел все вопросы, кои задал ему Иоганн Кеплер. И вот еще что диковинно: магистр отвечал скоро, не задумываясь, как бы мимоходом, не теребя по полчаса бороду, глаз не закатывая, на козни сатаны не ссылаясь. Наконец-таки Иоганн узнал доподлинно, кто кого боится: мыши лягушек или лягушки мышей. Есть ли у ветра глаза и уши? Почему не поют рыбы, а собаки не летают? Как сглазить монаха? Из чего сплести сеть, дабы поймать облако? Бывают ли деревья-людоеды? Можно ли долететь до Луны, если привязать к рукам крылья орла? Зачем ведьме, пред тем как ее сжечь, надевают мешок на голову? Сколько кувшинов вина может выпить священник за один присест? Где живут цыгане зимой? Выращивают ли на камнях капусту? Отчего по весне вослед за лебедями не летят к морю студеному шестикрылые серафимы? Можно ли приручить молнию? Все ли змеи погибнут в день страшного суда или одни ядовитые?
Играючи, без запинок покончил с загадками фокусник многопремудрый, потом сказал:
— Увы, всех чудес на свете не перечтешь. Ты еще вопроси. Про карликов, про упырей, про удавов пернатых…
— Благодарствую, ваша милость. Иного не придумал покуда, — уныло отозвался Иоганн.
— Смышлен ты, сметлив, новоявленный полководец. Уже о деревах-людоедах проведал, уже страшный суд объял разумом. Только запомни: есть нечто, по сравнению с чем и страшный суд покажется тебе забавой.
— Турецкий набег? Мор холерный? Покойники, восстающие из могил? — содрогнулся отрок.
— Многострадальная жизнь моя.
…За рекой, за далекими скалами скрылась колесница красная солнца. Спускались стада с холмов, колокольцами вызванивали. Зелеными венками украсили пастухи коровьи рога, и отселе, с вершины Лысой горы, животные представлялись волшебными существами, плывущими по морю. Пропела труба в замке на соседней горе, над каменными зубьями башен взвились вымпелы и флаги: должно быть, прибыли гости. А Иоганн Кеплер, зачарованный рассказом о жизни фокусника, все сидел на замшелом пне у разбитого молнией дуба, сидел и слова не мог вымолвить.
Он, магистр Клаускус, много лет назад, будучи еще младенцем, попал в плен к туркам, заклятым язычникам. Потом его выменял за обезьяну и двух пантер купец Исмаил. Отрок стал погонщиком верблюдов. Вместе с торговым караваном он странствовал по всей Азии, бывал на невольничьих рынках Багдада и Александрии, дрался со львами средь барханов пустыни Гоби, созерцал миражи. В таинственном Непале он встречал факиров о двух головах и лазоревых куриц размером больше слона.
В Индии, в ядовитых джунглях, на них напали кларги — одноглазые разбойники-великаны, засадили весь караван в мешок, сплетенный из стволов неведомого древа, гибкого, как хвост ящерицы, и уволокли в горы, в свои неприступные крепости. А крепости оные сложены из базальтовых глыб: выше церкви святого Бонифация каждая глыбища, толще рва крепостного. На крышах великаньих жилищ ночуют караваны облаков, флотилии ветров, стаи перелетных птиц.
Он, магистр Клаускус, выбрался однажды через дымовую трубу на крышу и лицезрел окрест себя весь подлунный мир, все земли его и воды, все огнедышащие горы, водопады, озера, радуги, все корабли под разноцветными флагами. Он созерцал пещеры и водопады; пустыни, подобные заливам, и заливы, похожие на июльские облака; плачущего зверя чогграма среди голубых кедров; дворцы и убогие хижины, соборы и тюрьмы и даже наблюдал пуп Земли, водруженный над страной эфиопов. Отсюда, с крыши кларгов, его сорвал чудовищный смерч и понес в своих объятьях. Три дня и три ночи летел смерч, покуда, обессиленный, не рухнул на палубу корабля, украшенного на носу фигурой позолоченной девы морской с восемью руками и тремя хвостами.
Он, магистр Клаускус, сумел, однако, на лету вцепиться в парус и посему остался жив, хотя парусина и разлетелась в клочья.
Да, он остался жив, но зато на всю жизнь проклял день и час, когда обессиленный смерч рухнул на палубу одномачтового корабля, который оказался невольничьей галерой, где к каждому веслу было приковано по два белых каторжника и по два чернокожих раба-гребца с клеймом на лбу и пучком волос на затылке. Его приняли за беглого раба, чернотелого арапчонка (поскольку он дочерна вымазался сажей, выбираясь через дымовую трубу на крышу обиталища кларгов), и тут же приковали к веслу. И, как каждому каторжнику, который попадал на галеру, ему выдали плащ из толстого сукна и кафтан из красной пряжи, подбитый белым полотном, две рубахи, две пары нижнего белья, пару чулок и красный шерстяной колпак. Так начались его мытарства по морям и океанам, его непостижимые приключения, исполненные ужасов и восторгов. Он видел морского змия, длинного, как река, и страшного, как лемур — чудище замогильное. Он участвовал в битве русалок с морскими коровами. А в Саргассовом море за галерой семь недель гнался «Летучий голландец»[5], и мертвый его капитан днем и ночью созерцал пред собой вечный простор небытия.
Он, магистр Клаускус, девяносто девять лет странствовал на галере, противоборствуя штормам, ливням, палящему солнцу, надсмотрщику, вооруженному бичом из бычьих сухожилий. В конце концов он добрался до самого края Земли, до того места, где хрустальный свод небес, к коему прикреплены алмазными гвоздями звезды, смыкается со стихией воды и кровавого потустороннего огня. К этому времени он, благодаря беспримерной своей храбрости, стал уже волонтером, свободным гребцом. И потому ни штурман — жестокий одноглазый мавр, ни капитан-пьяница и убийца не воспрепятствовали, когда он заарканил плывущую по хрустальному своду комету и приручил ее, строптивицу, вскармливая летучими рыбами, черепашками и червячками-древоточцами. Завернутую в бычью шкурку, он повсюду возил ее за собой и вчера, изгнанный магистром, выпустил комету в небо — почитателям провидческого дара фокусника на удивление, обидчикам и гонителям на ужас…
Ни словечком не обмолвился Иоганн, зачарованный рассказом фокусника. Сидел на замшелом пне на вершине Лысой горы, глядел вниз, в долину, но ни коров с зелеными венками на рогах, ни канувшую в реку колесницу солнечную, ни флагов, осенивших грозные башни, — ничего не замечал. Наконец мотнул головой, стряхнул оцепененье, заговорил:
— А дальше, дальше-то что было?
— Батраччио повстречал. В Гиркании, в княжестве кавказском. Из пасти единороговой[6] вырвал ворона, из когтей, загнутых наподобие рыболовных крючьев. Раны залечил бедолаге, выучил грамоте: чтению, речи, письму. После Буцефалу дал приют, норовистый скакун. А Бартоломео выменял у императора китайского, недешево он мне обошелся. Дюжину банок мази, дарующей бессмертие, отдать пришлось за фазана. Но зато царь-птица! Убей меня Дракон Водяной Обимура, ежели я солгал хоть слово.
— Господин магистр, а что же простирается за хрустальным сводом, к коему звезды прикреплены алмазными гвоздями? — полюбопытствовал Иоганн.
— Гм-м… Известно что простирается. Потусторонний кровавый огонь, — отвечал, подняв разбойничью бровь, магистр. — Сквозь него механизмы проступают, приводящие свод небесный в движение.
— Чудеса! Стало быть, огонь тлеет за сводом хрустальным?
— Так и полыхает! — воскликнул магистр.
— Отчего ж небеса голубые?
Фокусник достал серебряную табакерку, насыпал табаку на огромную ладонь, шумно втянул в ноздрю, чихнул троекратно.
— В самом деле нелепица: огонь кровавый — небеса голубые. Откуда ж голубизне взяться?.. — рассуждал Лаврентий Клаускус и глубоко задумался.
Задумался самый ученый человек во всей Священной Римской империи, а может быть, и за ее пределами! Конечно, тому уж двести лет прошло, как он комету заарканил, и память пооскудела, но ведь помнит, явственно представляет: кровавей чем пасть единорога был огонь.
— Я так полагаю, — медленно выговорил магистр. — Огонь потусторонний лишь вблизи красноватый, а ежели отплывешь на три-четыре дня пути — уж и цвет не тот. Стекла в соборе святого Бонифация наблюдал? Закат их высветит, издалека смотришь — пурпуром горят. А приблизишься — то ли зеленоватые, то ли голубоватые… Тем же манером и свод хрустальный играет коварно цветом. Ночью же огонь гаснет вовсе. Уразумел? То-то. А теперь в обратный путь. Давно уж свечерело.
Катерина Гульденман встретила сына бранью и угрозами: корову из стада никто не встретил; собака соседская удавила курицу; сестрица его, Маргарита, вывалилась из люльки и едва не заползла в хлев, а он, окаянный, запропастился с самого обеда. Сколько ни звала, ни кричала, не отозвался, бродяга, где его только черти носят, весь в висельника отца.
— Ты черта не поминай, женщина! — вскипел Лаврентий Клаускус. — Не поминай, не то напущу в трактир чертову дюжину здоровенных оборотней! Всю ночь будут ухать над твоей постелью!
Увещевание подействовало. Катерина осеклась на полуслове, перестала браниться. Сына отправила мыть посуду, принесла ужин господину магистру: карпа жареного да вина кувшин. Проворчала:
— Видела я перевидела разных колдунов, сама при случае подколдовываю, но вы, господин магистр, истинный дьявол: и след простыл рейтаров.
— А-а, рейтары, — протянул презрительно Лаврентий Клаускус, к кувшину потянулся. — Не о рейтарах помышляй, женщина, о сыне своем Иоганне. Он хоть и хил, неказист с виду, а смекалист, пытлив не по годам. Умница твой сын, на лету схватывает премудрость. Далеко шагнет, в школу ежели определить.
Хозяйка трактира присела на краешек скамьи, вздохнула:
— С шести лет определили в школу, да толку никакого. То хворал трясением членов три зимы подряд, то язвы на руках явились, нарывы чесоточные. Думала, преставится. То за учение платить было нечем, погорели, обнищали вконец. А прошлой зимой господин учитель сами от него отказались: заклевал господина учителя, изувер, вопросами извел немыслимыми. Про деревья-людоеды выпытывал, про цыган, про серафимов шестикрылых. Тараторит, чего на ум ни взбредет. Сколько розгами ни секли упрямца, несет свою околесицу.
Улыбнулся фокусник, но сказал вполне серьезно: — Завтра намереваюсь прошение сочинить, герцогу Вюртембергскому, покровителю моему и заступнику. Я ему когда-то супругу избавил от хворобы неизлечимой… Испрошу соизволения поместить твоего сына в училище. Он, хотя и простого звания, однако достоин ученой благодати.
Зело ученая птица
Если бы небесные светила не сияли постоянно над нашими головами, а могли бы быть видимы с одного какого-нибудь места на земле, то люди целыми толпами непрестанно ходили бы туда, чтобы созерцать чудеса неба и любоваться ими.
Если бы небесные светила не сияли постоянно над нашими головами, а могли бы быть видимы с одного какого-нибудь места на земле, то люди целыми толпами непрестанно ходили бы туда, чтобы созерцать чудеса неба и любоваться ими.
За стеной, в трактире, крестьяне громогласно поминали усопшего третьего дня кузнеца и запивали поминанье хмельным питием, и седой старик скрипач до рассвета подыгрывал печальной мелодии, с незапамятных времен обитающей в его сердце.
Магистр Клаускус сидел в своей комнате у растворенного настежь окна. Чадила свеча. Отсветы пламени обозначивали во тьме ветхую книгу с медными застежками.
Из-за плеча фокусника Иоганн разглядывал иссохшие листы пергамента, необычайными испещренные письменами. До сей ночи он и не подозревал, что многозвездная пустыня неба исполнена стольких тайн и чудес! Оказывается, светила не просто мерцают в черных глубинах, равнодушные ко всему земному, они предопределяют судьбу. Все, что находится на земной поверхности, что растет, живет и существует на ней: поля, сады, леса, цветы, травы, деревья, плоды, листья, злаки, воды, источники, потоки, озера, вместе с великим морем, также людьми, скотом и прочими предметами, — все это подвержено влиянию небесных светил, напоено и переполнено, под их живительными лучами зреет, развивается и совершенствуется. Так говорил Лаврентий Клаускус, перекладывая иссохшие листы пергамента. Да, планеты и знаки зодиака[7] верховодят надо всем живым и мертвым, над войнами, рожденьями, землетрясениями, свадьбами, грозами, любовью и ненавистью — надо всем.
— Помнишь ли речи мои на площади возле святого Бонифация? — вопрошал отрока фокусник. — Помнишь, что подчинено Марсу? Браки и ненависть, темницы и войны. Вот он, Марс, гляди-кась. — И, навалившись на подоконник, показывал в небе красноватую точку размером с божью коровку. — Теперь вникай, как в книгах астрономических Марс изображен. — И выискивал на пергаменте закорючку, подобие высохшей ветви. — Сие Меркурий. Управляет болезнями, желаниями, долгами, торговлею и боязнью… Юпитер — честью, побуждениями, богатством, опрятностью.
— А Луна? — любопытствует Иоганн. Отвечает ему чародей:
— Ранами, снами и грабежами заведует Луна. Щурится отрок на Луну, сызнова вопрошает:
— Ваша милость, как же влияют небесные светила на мертвое и живое, коли они столь малы, не более божьей коровки, а Земля беспредельна?
— Достохвальна пытливость твоя, милый отрок, — говорит магистр, — но и самая малая звезда на небе, что нам снизу едва ли покажется с большую восковую свечку, на самом деле больше, чем целое княжество. Небо в ширину и длину больше, чем двенадцать наших Земель, и хотя Земли на небе не видать, однако многие звезды поболее, чем сия страна. Одна величиной с город, а там другая окружностью со Священную Римскую империю; эта протяжением с Турцию, а планеты — каждая из них такой величины, как вся Земля.
Внимает Иоганн поучениям замысловатым. Нелегко единым махом астрологические таинства уразуметь, уяснить, как по расположению светил в день чьего-либо рождения составить гороскоп[8], судьбину предопределить навеки.
Над амбаром, над купами ночных дерев зависла звезда волосатая. Страшна кометища, хвостата, того и гляди низвергнет пламень на град Вейль, на обидчиков магистровых.
— Герр магистр, не боязно волосатую звезду в шкуре возить бычьей? — выпытывает Кеплер. — Зазевался, а она — вжик! — и полыхнет. А хвостище-то, хвостище страшенный какой!
— Да смирная она, ручная, — успокаивает отрока фокусник. — Нешто и впрямь страшенна? Вот полвека назад явилась комета — истинно чудовище небесное. Послушай-ка, что о ней писали в ту пору. — Магистр придвинул свечу, зачитал по книге:
«Звезда волосатая сия была столь ужасна и страшна, она порождала в народе столь великое смятение, что некоторые умирали от одного лишь страха, а другие сильно заболевали. Она представляла собой светило громадной длины и кровавого цвета; в вершине ее видна была сжатая рука, держащая длинный меч, как бы готовый разить. При конце ее клинка видны были три звезды. По обе стороны хвоста сей кометы виднелось много топоров, ножей, мечей, обагренных кровью, а посреди них видны были перекошенные человеческие лица со всклокоченными бородами и дыбом стоящими волосами».
— Истинно чудовище небесное, — соглашается Иоганн, разглядывая комету над амбаром, над купами ночных дерев. — Ваша милость, ежели вы звездами повелеваете, письмена читаете в небесах, ежели предсказываете богатства — отчего сами нищи и наги?
— Оттого залатан мой кафтан, что лишь бедному дано прозревать грядущее. Лишь у бедняка глаза не затуманены завистью, алчностью, злобой, — говорит Клаускус. — Слышишь, скрипка поет в трактире. Люди бедняка кузнеца поминают добрым словом. А протянет ноги судья, окочурится лиходей, на дыбу и костер посылавший, — и проклянут лиходея, а могилу заплюют.
Чадит свеча. Филин гукает у реки, распугивает тьму. Серебрится свод небес, к коему звезды приколочены гвоздями алмазными.
…Фокусник съехал из «Веселого ночлега» неделю спустя. Прошение к герцогу Вюртембергскому, как было обещано, он сочинил; повелел строго-настрого по осени везти прошение в канцелярию его высочества, уповая на милость его и помощь.
Провожали магистра Иоганн Кеплер да друг его неразлучный Мартин Шпатц, вечор прибыл водой он с лесоповала, навещал дровосека-отца.
У околицы, там, где дорога ныряла в дебри лесные, магистр остановил ведомого под уздцы Буцефала.
— Прощайте, милые отроки, — заговорил магистр опечаленно. — Авось еще свидимся когда-либо. Путь мой к морю студеному, с попутным ветром, вослед за весной. А оттуда — в Московию, во владения российские. Прощевай, Иоганн Кеплер, выучивайся на полководца.
— Я, ваша милость, подамся в астрологи, гороскопы составлять, судьбу предсказывать… — отвечал, едва не плача, Иоганн.
Усмехнулся фокусник, морщины разгладились на лбу.
— Один искусник некогда предсказал всемирный потоп. Люди легковерные заблаговременно запаслись лодками. А Ориоль, лекарь тулузский, подобие Ноева ковчега соорудил. Но и доселе не извергнулся потоп на грешную Землю. Потому запомни: не столько знание небес потребно астрологу, сколько смекалка… Прощайте, милые отроки, — повторил магистр, сгреб друзей в охапку и поднял высоко над собой. — Кланяются вам низко скакун Буцефал, фазан Бартоломео да ворон Батраччио.
— Дозвольте проститься с Батраччио, ваша милость, — попросил Иоганн.
— А мне с Буцефалом, — молвил Мартин: страсть как любил он лошадей.
— Прощайся, — согласился фокусник и посадил Шпатца верхом на мерина.
Иоганн обежал фургон, приподнял полог, тихо проговорил в сторону клети с вороном:
— Батраччио… Господин Батраччио, прощайте… Молчание. Неужто заснул ворон?
Подошел фокусник, руку положил Иоганну на плечо, произнес громким шепотом:
— Эх, полководец легковерный. Не счесть чудес на свете, да не бывает говорящих воронов. — Колдун подмигнул Иоганну, прокричал гортанно, точь-в-точь ворон:
— Пр-рощай, Иоганн Кеплер-р! Не поминай лихом вор-рона Батр-раччио!
Ну и диво-дивное: рта не раскрывая, губами не шевеля, каркал Лаврентий Клаускус ученой птицей! Вскочил на козлы, вожжи вкруг ручищи обмотал.
— Слазь с Буцефала, зашибет! — гаркнул он Мартину и вот укатил, растаял в чащобе.
— Чудеса! — сказал Мартин. А Иоганн заплакал.
Трое богомольцев странствующих, в лохмотья облаченных, вышли из лесу. Двух отроков заметили на поляне. Белесый и толстый отрок улыбался растерянно, чернявый и тонкий плакал навзрыд. Из дальних краев возвращались богомольцы, из обителей святых. Бесценные реликвии несли в котомках: набальзамированный палец святого Антония, клок волос святой Софии, ладанку с прахом святого Фридриха, клок бороды святого Эгидия, кишки святого Бонифация. Услыхали странники: песня вознеслась позади.
И долго над сводом зеленым земли, под голубым сводом небес витала старинная песня крестоносцев, распеваемая магистром всех свободных искусств:
Уже на Рейн вступает осень,
А мы ушли на край земли,
И наши кости на погосте
Пески пустыни занесли.
Развенчание ереси
Если бы кто-нибудь не знал, что вода течет, не видел берегов и был на корабле посреди вод, как мог бы он понять, что корабль движется? На этом же основании каждому, находится ли он на Земле, на Солнце или какой-нибудь другой звезде, всегда будет казаться, что он стоит в неподвижном центре, между тем как все остальные вещи вокруг него движутся.
Если бы кто-нибудь не знал, что вода течет, не видел берегов и был на корабле посреди вод, как мог бы он понять, что корабль движется? На этом же основании каждому, находится ли он на Земле, на Солнце или какой-нибудь другой звезде, всегда будет казаться, что он стоит в неподвижном центре, между тем как все остальные вещи вокруг него движутся.
Фамулус[9] господина проректора весьма худосочен был и прыщав неимоверно. На верхней его губе курчавились жидкие усы, нежные, как пух одуванчика.
— Задержитесь, господа бакалавры! — сказал фамулус. — Герр проректор изволили распорядиться. — И перевернул большую грифельную доску, где значилось:
«Октября двадцать четвертого дня в актовой зале предстоит развенчание ереси бакалавра Ризенбаха.
Всем бакалаврам надлежит явиться на развенчание к одному часу пополудни.
Дано в Академии нашей в Тюбингене.
Год 1588.
Когда смиренная академическая братия разбрелась кто куда, к фамулусу приблизился нескладный бакалавришка из первокурсников, осведомился:
— Герр фамулус, ересь какого рода предстоит развенчать?
Спросил негромко, но дерзко и на столь превосходной латыни, что ошарашенный выпускник забыл, забыл про величие, налагаемое должностью фамулуса, и пробормотал, как школяр:
— Э-э… третьего дня, на выпускном экзамене, недостойный Ризенбах осмелился утверждать, будто не Земля, а Солнце пребывает в центре Вселенной. Мало того, он вступил в спор с высокоученым Мэстлином, обвиняя профессора в слепом преклонении пред авторитетом Птоломея[10].
— Фамулус опомнился и закончил снисходительно: — Через годик-другой и вы, проштудировав «Альмагест», узнаете о Птоломеевой системе мироздания, герр…
— Иоганн Кеплер. Факультет философии. Благодарю вас, я проштудировал весь «Альмагест». Занятная книжица.
«Ну и времена пошли, — подумал фамулус, — начинашки читают «Альмагест» и шпарят по-латыни, точно профессора мертвых языков. И все же следует приструнить сего птенца!»
— Но ежели бакалавр Ризенбах усомнился в Клавдии Птоломее… — заговорил Кеплер, однако фамулус перебил его:
— Усомнился — и получит по заслугам! Грех проповедовать во всеуслышание бредни еретические! А ежели еще кто усомнится… — Фамулус свысока оглядел бакалавра, давая понять, что предпочтительней ни в чем не усомняться для собственного блага и спокойствия.
— Герр фамулус, а что ежели заодно с Ризенбахом осудить ересь Аристарха?.. — лукаво предложил Иоганн.
— Это что еще за Аристарх? Подозрительное имя. Протестант? Католик? Иудей? — возмутился фамулус.
— Философ древний. Тот самый, что утверждал: «Земля не обладает неподвижностью и не занимает средины круговращения. Она сама обращается около светила. Землю нельзя считать ни первою, ни самой важной частью вселенной». Кто, по-вашему, прав: Аристарх или Птоломей?
Опасный вопрос! Будто на дыбу вздернули фамулуса, точно щипцами раскаленными коснулись спины. «Сей человек, возможно, шпион, подосланный пронюхать об устоях его, фамулуса, мировоззрения, о нутре духовном. Но кто подослал? Донес кто? О господи, завистников, доносчиков — что звезд на небе в ясную ночь».
— Пропади они пропадом, Аристархи — Плутархи! — вскричал фамулус, морщась, будто терзаемый зубной болью. — Нечего честным людям голову морочить ересью! — И удалился, раздосадованный.
Иоганн Кеплер выглянул в окно. Солнечные часы заслонила уродливая громада трапезной. Над островерхими крышами виднелись лишь голова и рука святого Евтропия. Почудилось Иоганну, будто святой подмигнул ему с высоты надземного величия. Кеплер перевел взгляд на гномон[11]: на истершихся булыжниках лежала тень, короткая, как персты господина проректора.
Проректор Факториус восседал за резной кафедрой под распятием творца. По обе стороны от распятия покоились в креслах ученые мужи, облаченные в мантии с меховой опушкой, — достопочтенные патриархи астрономии, медицины, геометрии, физики, светила богословия. Там, где перекрещивались их осуждающие взоры, стоял недостойный Иероним фон Ризенбах. Был он кудряв, розовощек и широкоплеч, обличьем подобен пахарю иль кулачных дел бойцу.
— Прежде чем развенчать ересь, — заговорил проректор, — мы вознамерены явить всей академии предосудительность утверждения, будто Земля обращается вкруг самое себя и несется к тому же вкруг Солнца. Подобное утверждение абсурдно и противоречит основам христианской веры. Ибо сказано в священном писании: «Да будут светила на тверди небесной, для отделения дня от ночи, и знамений, и времен, и дней, и годов. И да будут они светильниками на тверди небесной, чтобы светить на Землю». Ибо сказано в псалтыри: «Ты, господи, поставил Землю на твердых основах, не поколеблется она во веки и веки!» Ибо в библии сказано о небесах: «Тверды они, как литое зеркало». Вам ли, бакалавр Ризенбах, ослепленному гордыней, покушаться на премудрость божию, коя освящена столетиями! Вам ли восставать против самого Аристотеля!..
Ризенбах в окошко косится, святого разглядывает Евтропия.
— Довольно по сторонам пялиться, герр Ризенбах! Вы не на пирушке, а в стенах академии! — сердится проректор Факториус, нетерпеливо ногами притопывает. Всей зале видны проректорские сафьяновые сапожки с острыми, как серпик молодого месяца, носками. — Профессор Мэстлин, извольте приступить!
Нос у Мэстлина огромный, шишковатый, щеки лиловые, всклокочена борода. «Ну и физиономия, ни дать ни взять разбойник с большой дороги», — подумал Иоганн.
Профессор поднимается, распахивает фолиант в коричневом переплете. Затем надевает очки, откашливается и вдруг набрасывается на латынь, сокрушая ее железным молотом скороговорки:
— «Вселенная состоит из девяти соприкасающихся сфер. Наружная сфера, небо, обнимает все остальные. Это — верховное божество, которое их содержит и окружает. В небе укреплены звезды, и оно уносит их в своем вечном движении. Ниже катятся семь сфер, увлекаемых движением, противоположным движениям неба. Первую из них занимает звезда, которую люди зовут Сатурном. На второй блестит то благодетельное и благосклонное к человеческому роду светило, которое известно под именем Юпитера. Потом — ненавистный Марс, окруженный кровавым сиянием. Ниже Солнце, царь, повелитель других светил и мировая душа; страшной величины его шар наполняет своим светом беспредельное пространство. Его сопровождают сферы Меркурия и Венеры, составляющие как бы его свиту. Наконец, ниже всех Луна, заимствующая свой свет от Солнца. Под нею — все смертно и тленно. Над нею — все вечно. Земля, помещенная в центре мира, наиболее удаленная от неба, образует девятую сферу; она неподвижна, и все тяжелые тела падают к ней в силу собственной тяжести…»
Герр профессор оторвался от фолианта, вверх, к потолку простер руку, как бы намереваясь недостойного Ризенбаха проклясть.
— Земля, помещенная в центре мира. Слышали? Внемлите же, Ризенбах, гордынею обуянный! Внемлите и ответствуйте: чьи дивные слова зачел я пред вами?
Потупился недостойный Иероним, вся премудрость древняя вмиг улетучилась из памяти.
— Кому ведомо, чьи провидческие слова зачтены? Молчит, молчит вся академия, посрамлена профессором астрономии и математики!
Сам герр проректор седую голову склонил ниц, потирает на мизинце яхонтовый перстень.
— Спрашиваю, бакалавры: слова провидческие чьи?
— Марка Туллия Цицерона, — негромко произносит со своей скамьи первокурсник Кеплер.
— Воистину так: Цицероново изречение относительно системы Птоломея, — соглашается профессор. — А вы, Ризенбах, что противопоставляете божественной картине мироздания, всей гармонии Птоломеевой?
Тряхнул кудрями каштановыми Иероним, выпалил, словно в омут с головой бросился:
— Земля обращается вкруг самое себя и проносится вкруг Солнца подобно всем иным планетам.
— Какие доводы приведете в оправдание сей чепухи несусветной?
— Доводы приведены в сочинении господина Коперника, каноника[12] из Фромборка.
— Каково название сочинения?
— «О круговращениях небесных тел».
— Каким путем попало сочинение к вам в руки? — допытывается профессор.
— У нищенствующего монаха приобрел, на торговище. За один рейнский гульден.
— Грош цена писаниям вашего Коперника! — взрывается герр проректор, нервно теребя пальцами Гиппократов рукав[13]. — Инквизиционный трибунал позаботится, дабы он понюхал, чем пахнет отлучение от церкви.
— Каниник скончался лет уж сорок назад. И пред кончиной доказал движение Земли, — выкладывает начальству недостойный Иероним.
Эх, дал маху, опростоволосился проректор: каноника, давным-давно почившего, вознамерился волочь в трибунал. Шепоток прошумел по зале, там и сям прыскают в кулак. Мэстлин зазвенел в медный колокольчик, а Факториус сызнова перстень разглядывает.
Мэстлин. Утихомирьтесь, господа… Бакалавр Ризенбах, попытайтесь опровергнуть по меньшей мере четыре довода, свидетельствующие против движения Земли. (Косится в книгу.) Итак, начнем. Наши глаза — свидетели, что свод небес обращается вокруг Земли в 24 часа. Отчего же движение Земли нечувствительно для нас? Почему его трудно себе представить?
Ризенбах. Здесь происходит то же, что при езде в повозке или на корабле. Едущему всегда кажется, будто он сидит неподвижно. Между тем его глаза — свидетели, что деревья, строения, берега бегут мимо. Но разве легко представить себе деревья, бегущие стремглав, наподобие зайцев?
Факториус. Кто там хихикает, господа!.. Шутки здесь неуместны, бакалавр Ризенбах! Выслушайте второй довод!
Мэстлин. При движении повозки или корабля одни деревья сменяют другие, вслед за пологими берегами показываются утесы. Отчего же звезды всегда одни и те же над нами? Почему они не меняют положения с переменою времен года? Наглядным тому примером — Полярная звезда. Она всегда на севере.
Ризенбах. Сие невозможно без…
Мэстлин. Я еще не закруглил мысль!.. А созвездья сохраняют свою форму даже при самых тщательных измерениях.
Ризенбах. Стало быть, все звезды удалены от нас на бесконечно большие расстояния. И тогда из каждой точки земной орбиты, даже с каждой планеты солнечной системы наблюдаемы одни и те же созвездья. Необъятная солнечная система сжимается в точку при сравнении со звездными расстояниями.
Факториус. Не шутите с солнечной системой! Только господь бог, благословенный Спаситель наш, властен сжать ее до размеров точки.
Ризенбах. А божественный Архимед?
Факториус. При чем тут Архимед?
Ризенбах. Шутил же он с Землей: «Дай мне место, где бы мог я опереться, и я сдвину Землю с ее основ».
Мэстлин. Не выказывайте своего невежества, бакалавр! Ведомо ли вам, сколько времени потребно для того, чтобы посредством рычага Архимед смог бы сдвинуть нашу планету хотя бы на толщину соломинки?
Ризенбах. Мне думается… представляется…
Мэстлин. Кто ответит на сей вопрос? Что же замолкли, философы академические? Стыдитесь разделить невежество с недостойным Ризенбахом! Я повторю: какой промежуток времени…
Кеплер. Несколько миллионов лет, герр профессор.
Мэстлин. Воистину так: несколько миллионов! Кто вспомнил!
Кеплер. Бакалавр Кеплер, факультет философии.
Мэстлин. А изречение Цицероново кто угадал? Факториус. Оный же бакалавр.
Мэстлин. Прошу вас, бакалавр Кеплер, нынче после вечерней трапезы посетить мой дом. (Косится в книгу.) Вникните, Ризенбах, в довод третий. Известно, что Луна представляется нашему взору то узким серпиком, то в виде серьги, то полукружьем, а то полным кругом, вроде медного зеркала. Почему она пребывает в различных состояниях такого рода? Почему показывает фазы?
Ризенбах. Всякий шар показывает фазы, ежели он расположен между Землей и Солнцем и вращается вокруг Солнца. Тогда земному наблюдателю представлены различные части освещенной его половины.
Мэстлин. Но если бы Земля обращалась вокруг Солнца, то Венера и Меркурий показывали бы фазы подобно Луне…
Ризенбах. Вы правы, герр профессор. Фазы планет Венеры и Меркурия не видны обитателям Земли. Сии фазы затруднительно различить нашим естественным зрением.
Мэстлин. Но ежели фазы не видны, стало быть, их не существует в природе.
Ризенбах. Не совсем так. Прошу вас посмотреть в окно. Заметен ли в отдаленье купол собора святого Ульриха?
Мэстлин. Заметен. Весь обращенный к нам бок светится в солнечных лучах.
Ризенбах. Отнюдь не вся обращенная к нам сторона. В эту пору, между часом и двумя пополудни, она освещена лишь на три четверти! Я вчера и позавчера выверил. Но чтобы увидеть фазу купола, пришлось бы приблизиться к собору. Отсюда, из актового зала, естественным зрением она не видна.
Мэстлин. Планеты небесные не собор святого Ульриха!! Мы не можем приблизиться к ним, дабы поверять истинность разного рода домыслов и химер.
Ризенбах. Зато мы можем увеличить остроту нашего зрения.
Мэстлин. Каким образом?
Ризенбах. Затрудняюсь сказать, каким.
Факториус. Ересь! Бред! Невозможно видеть дальше и глубже, нежели предписано Иисусом, сыном божиим.
Ризенбах. Однако дьявол видел дальше и глубже. Ибо сказано про Иисуса в евангелии: «Опять берет его дьявол на весьма высокую гору и показывает ему все царства мира и славу их». Не исключено, что и наше зрение со временем каким-либо образом увеличится. Недаром еще Роджер Бэкон[14] утверждал, что…
Факториус. Что утверждал Роджер Бэкон?
Ризенбах. Я сделал выписку из его трудов. Позвольте зачесть.
Мэстлин. Читайте.
Ризенбах (достает из-за отворота куртки листок бумаги, разворачивает.) «Мы можем так отточить стекла и так расположить их между глазом и внешними предметами, что лучи будут преломляться и отражаться в намеченном нами направлении… Мы могли бы на невероятно далеком расстоянии читать мельчайшие буквы. Таким же образом мы заставили бы спуститься Солнце, Луну и звезды, приблизив их к Земле».
Факториус. Жалкая надежда… Приступим, профессор, к доводу четвертому и последнему.
Мэстлин. Сколь быстро, по вашим воззрениям, проносится Земля вокруг Солнца?
Ризенбах. За секунду она оставляет позади несколько миль.
Мэстлин. Соизвольте принять из моих рук некие вещественные доказательства. Затем вместе с оными доказательствами проследуйте на башню во дворе. А мы поглазеем на вас отсюда.
При этих словах профессор Мэстлин отпер ключом дверцу кафедры и достал пять черных шаров.
Иероним фон Ризенбах, бакалавр недостойный, шары принял.
Медленно, невозмутимо сложил он шары в подвернутую полу черной своей суконной куртки, повернулся, прошествовал к двери.
Вся тюбингенская академия бросилась сломя голову к окнам актовой залы. Бакалавр двор пересек, скрылся в башне.
По прошествии четырех десятилетий, за неделю до смерти, имперский астроном Иоганнес Кеплерус снова вспомнит церемонию осуждения ереси. Он вспомнит, как Иероним поднялся на башню; как профессор Мэстлин крикнул: «Протяните руку и выпустите шар»; как шары один за другим падали на пожухлую осеннюю траву, а один раскололся о булыжник; как он, первокурсник Иоганн Кеплер, никак не мог уразуметь, почему на Земле, бешено летящей вокруг Солнца, шары падают строго вертикально, а не наискось, по дуге, подобно мертвой горлинке, оброненной из когтей ястребом, которого настигает гроза.
Возвратился недостойный Ризенбах. Шары он осторожно положил на кафедру.
— Убедились, Ризенбах? Шары падают отвесно. Стало быть, неподвижна Земля? — спросил торжествующий Мэстлин.
Смутился, смутился Иероним, взор потупил, на щеках бурые выступили пятна.
— Так и есть: неподвижна! — возвысил голос профессор математики и астрономии. — Неподвижна, ибо в противном случае облака и прочие носящиеся в воздухе предметы летели бы всегда в одну сторону.
— В самом деле, при столь чудовищной быстроте земного движения все тела должны оставаться позади. Мне почти нечего возразить против сего довода, — тихо заговорил Ризенбах. — Однако возможно, что во всем повинна атмосфера. Она увлекает тела со скоростью движения Земли, тем самым мешая им оставаться позади.
Профессор Мэстлин захлопнул книгу.
— Пусть так. Предположим, все ваши измышления верны. Но ежели Земля вращается, отчего же она давным-давно не разлетелась на куски вследствие огромной скорости вращения?
— Причина неясна мне, — отвечал Ризенбах, бакалавр недостойный. — Впрочем, планета наша неизмеримо меньше всей тверди небес. По учению Клавдия Птоломея, сия твердь полностью оборачивается за те же двадцать четыре часа, причем с гораздо большей скоростью. Отчего ж небеса не разлетелись давным-давно на куски?
Слово палача — закон!
Sermo datur cuntis, animi sapientia paucis. — Слово дано всем, мудрость души — немногим.
Sermo datur cuntis, animi sapientia paucis. — Слово дано всем, мудрость души — немногим.
Осудила ересь академия духовная. Позором заклеймила соучастника бесовского заблуждения, книгу же еретическую некоего Коперника конфисковала. После стольких трудов праведных вкусить яств мирских самый раз. Студенты отобедали в трапезной; профессура — по случаю некалендарного торжества — в покоях проректорских.
Покинув трапезную, Иоганн отправился на рынок. У него давно уже прохудился волосяной плащ, надобно было подыскать у старьевщика заплатку.
Кеплер спустился с каменного крыльца, обогнул башню, откуда Иероним бросал шары. Возле ворот дремал на скамеечке одноногий привратник.
— Гуляют, бражничают господа, — заговорил он и указал костылем в сторону покоев проректора. — С утра им целую подводу яств привезли. Мне дружок-ключник поштучно все доложил: языки копченые, окорока, икорочка, олень подстреленный, фазанов дюжина, бекасов девять, да серых куропаток двадцать шесть, да вина три бочонка… А у героя девяти войн ни маковой росинки в брюхе, отощал, как домовой на пожарище.
— И то, говорю, — продолжал старый солдат, — непользительно утробу насыщать до отвала. Ногу-то как я утратил? Вечор объелся жареной козлятины, а ночью тревога, ад кромешный, язычники скачут поганые. Покуда брюхо от земли отрывал, турок и оттяпал ногу, А дело было так…
Быстрота, решительность — вот что могло избавить Кеплера от одной из бесконечных историй словоохотливого привратника. Иоганн в одно мгновение извлек из кошелька пфенниг, сунул в руки герою девяти войн.
— Подбрось вверх и убедись: Земля движется вместе с атмосферой.
— Пока опешивший ветеран соображал, что к чему, пока разглядывал монетку — не фальшивая ли? — Кеплер успел дойти до здания таможни и завернул за угол.
Справедливости ради, юный мой читатель, заметам, что бедственное состояние серого волосяного плаща вовсе не та главная причина, во имя которой шлепал по непролазной грязи первокурсник Тюбингенской академии. Иная мысль зрела в его уме. Он лелеял тайное намерение отыскать странствующего монаха, который продал Ризенбаху книгу «О круговращениях небесных тел». Кто знает, не найдется ли у святого отца еще один экземпляр? Книгу надлежало проштудировать незамедлительно. Она одна перечеркивала все тринадцать томов «Альмагеста». Сегодня это неопровержимо доказал изгнанный из академии недостойный Иероним фон Ризенбах.
…Монаха с еретической книгою он, сколько ни искал, на торговище не нашел. Как сквозь землю провалился монах. Возле палатки торговца индульгенциями ему за весьма невысокую плату предложили отпущение грехов — на девяносто девять лет блаженства. Вслед за тем его затащили в лавочку реликвий и амулетов. С превеликим трудом убедил он хозяина, что стать обладателем набальзамированных пальцев, святых зубов, бород, кишок и прочих святынь ему не по карману, хотя сие было бы великим благом. Польщенный хозяин — монашек в грязной сутане и стоптанных сандалиях — достал из ларца склянку с бурой жидкостью и всучил-таки Кеплеру. «Задарма, задарма бери, — бормотал он. — Чудодейственное снадобье господина Тихо Браге, датского дворянина. Пользуйся на здоровье, чадо божие. Всякие хворости да недуги как рукой снимает».
Выскочив из лавки, Иоганн снова оказался в толпе. Толпа сдавила его, закрутила и оттеснила к помосту. Здесь, возле деревянной мадонны, размахивал распятием инквизитор.
— Благодать снизошла на вас, грешные, благодать! Вчерашнего дня поутру в Тюбинген прибыл летучий отряд комиссаров святейшей инквизиции. Всякий, кто подозревает соседа, либо сестру, либо отца в колдовстве, должен опустить листок в ящик на дверях собора святого Ульриха! Доносите, подписывать донос не обязательно! Искореним ведьм и колдунов! Пресечем злодейства вверяющих душу в лапы сатаны. Портящих посевы на полях, плоды на деревьях, а также сады, луга, пастбища и все земные произрастания! Насылающих порчу на птицу и скотину, ранний снег, холода — на виноградники! К позорному столбу ведьм! На дыбу! На костер! — Инквизитор раскатал желтый бумажный свиток с печатью и завыл вдохновенно: — «Завтра в полдень пред городскими воротами будет умертвлена осужденная к сожжению на костре Арнулетта Вейс, закоренелая ведьма. Хотя представшая пред судом обвиняемая согласно приговору присуждена за ее тяжелые преступления и прегрешения к переходу от жизни к смерти посредством огня, но наш высокочтимый милостивый герцог пожелал оказать ей свою великую милость. А именно: первоначально она будет передана от жизни к смерти посредством меча, а уже потом превращена посредством огня в пепел и в прах. Однако поначалу ведьме будет причинено прижигание посредством раскаленного железа, а потом ее правая рука, которою она ужасно и нехристиански грешила, будет отрублена и затем также предана сожжению вместе с телом. Приговор о предании ведьмы сожжению на костре вывешен на ратуше к общему сведению, с изложением подробностей выяснившегося преступления».
…На другом конце рыночной площади, у позорного столба, палач забивал в колодку трех осужденных за неуплату налогов. Двое из них — пожилые крестьяне — молчали, кривясь от боли. Светловолосая девушка в рубахе до коленей громко стонала.
— Мучайся, дева, страданье душу очищает, — философствовал палач в полном облачении — черном плаще с красной каймой и желтым поясом. — Завоешь ночью, когда ведьмы да лешие замыслят вокруг столба хоровод.
Голос палача показался Иоганну знакомым. Он пристально оглядел того, кто орудовал у позорного столба. Вот это да: пред ним рыжий сторож с виноградников собственной персоной! Тот самый верзила Якоб, что пытался оттеснить его, Иоганна, и Мартина от повозки магистровой, от Лаврентия Клаускуса, предрекавшего судьбину по взаимному расположению планетных кругов.
Иоганн подождал, когда палач покинет рыночную площадь, догнал его в тесном проулке, окликнул:
— Эй, Якоб… Якоб…
— Ну, Якоб, а тебе что до того, — пробурчал палач, даже не сочтя нужным оглянуться. Однако ответил он скоро, как будто ожидал этого оклика в тесном проулке, где и двум телегам мудрено разъехаться.
— Якоб, это я, Иоганн Кеплер. Учусь в академии здешней…
— И учись на здоровье, — сказал палач, но шаг не укоротил и не обернулся. — Я еще у столба заприметил тебя. Без наметанного глаза пропадешь, особливо в нашем ремесле. Чего тебе надобно?
— Якоб, как там житье-бытье в Леонберге?
— В нашем ремесле — при полном ежели облачении и при мече — разговоры не по делу возбраняются, — отрезал Якоб. — Следуй за мной на некотором отдаленье. Поотстань, говорю тебе! И приходи вслед за мной в харчевню «Золотой каплун». Надо бы горло прополоскать винцом.
В «Золотом каплуне» у палача был свой стол и чаша, прикованная толстой цепью к кольцу в стене. Опорожнив две чаши, Якоб подобрел. Он снял широкополую шляпу с вышитым на ее полях эшафотом. Длинный меч отстегнул от пояса, положил на лавку. И только тогда заговорил.
Пусть он, Иоганн Кеплер, не сомневается: колдун, будущность полководца ему, Иоганну, предрекший, и не колдун был вовсе, а сам дьявол в образе и плоти человека. Не зря, не зря кометой грозил, треклятое отродье сатанинское! Осень и зима после кометы были еще куда ни шло, а по весне ударили холода. Такие холода ударили, такие морозы принесло с Дуная, — все птицы померзали. Кроме ворон и воронов — уж сии твари остались целы-целехоньки, небось ворон говорящий наколдовал, рыбья кость ему в глотку! А после такое началось, уму непостижимо. Свинья у одноглазой старухи Гертруды закукарекала петухом. Старшая дочка герра судьи сбежала с заезжим комедиантом. Виноградники вымерзли вконец, подчистую. А без виноградников ему, Якобу, хоть волком вой. Нечего стало сторожить, помимо луны в небе. Вот и подался в заплечные мастера. Ремесло нехитрое, необременительное. Опять же достаток, в церкви место особое выделено, от властей уважение. Людишки, чернь, мелкота, косятся, известное дело. Пренебрегают, слова пускают вослед бранные, а то и яйцами тухлыми влепить из-за угла норовят. Да только все они, недоброжелатели, у него здесь, в кулаке; многим из этих каналий его, Якоба, меч пощекочет затылок.
— А прежний палач — куда он делся? — осведомился Иоганн.
— Прежнего мастера нашли мертвым в постели, — отвечал Якоб. — С тесаком в сердце. Будь сын у заколотого злодеями мастера, палачествовал бы заместо отца. Только не успел мастер обзавестись детишками-то.
Якоб кивнул хозяину харчевни, распорядился: чашу наполнить, принести осьмушку бумаги и чернильницу.
— Где ты, Якоб, выучился грамоте? — удивился Кеплер.
— Погоди, — отмахнулся палач. — Какая там грамота — ни аза не смыслю. Прошение помоги сочинить. Городскому совету прошение о дозволении мне, Якобу Шкляру, жениться.
Покуда Иоганн Кеплер скрипел гусиным пером, заплечный мастер одолел еще две чаши хмельного.
Кеплер написал прошение, прочел вслух.
Якоб глубоко задумался, потребовал перечитать бумагу и, видимо, остался доволен.
— Молодец, золотая голова! Ни одна собака в городишке не захотела помочь палачу. На веки вечные обязал меня услугой. Потому знай: ежели кто из родственников твоих или сам ты в руки мне попадете — избавлю от мучений. — Палач наклонился через стол и зашептал Кеплеру на ухо: — Бутылочка винца, да не простого — отравленного — за полчаса до казни, и без всяких страданий отдашь богу душу. Я слов на ветер не бросаю. Слово палача — закон…
«Длинь-длинь-бом, длинь-длинь-бом, длинь-длинь-бом!»
Зазвонили колокола по всему Тюбингену, суровыми, благостными, звонкими переборами вливаясь в души честных христиан, козни отпугивая колдовские. Положи на верстак тонкий косой нож, сапожник; прикажи шабашить голодным подмастерьям, сытый хозяин сукнодельной мастерской; закрывай лавочку, безбородый араб, пряностями заморскими торговец.
О чем, в смирении и трепете, святых заступников заклинаешь, обыватель?
Да минует сей город чума, иль турок свирепый, иль тягостный налог, иль вздорожанье товара негаданное-нежданное. Да не ворвется средь ночи, как на прошлой неделе в соседний Штутгарт, воинственный архиепископ с армадой наемников, ландскнехтов. Да не принудит горожан духовный князь, исходя словами бесчестными, бранными, выдать немедля все королевские льготные грамоты. Да не вытребует позорного обещания отказаться от всех вольностей и прав и впредь быть довольными распоряжениями, каковые его милость сочтет за нужное издать.
Вызванивали, надрывались колокола. В узкое оконце харчевни заглянули сумерки. Пора было отправляться к профессору Мэстлину.
Золотые сады вселенной
Астроном должен быть мудрейшим из людей.
Астроном должен быть мудрейшим из людей.
Он долго колотил в окованную железом дверь. Наконец сквозь глазок в двери просочился надтреснутый, неодушевленный, какой-то фальшивый голос:
— Как доложить изволите?
Иоганн объяснил, кто он таков и откуда.
— Башмаки не худо бы почистить, — сказал неодушевленный голос. — По фунту грязи на каждом. Щетка справа, возле порога, где бочка.
Поразился Иоганн: каким зрением ладо обладать, дабы разглядеть в темноте грязь на башмаках. Нагнулся, начал шарить руками по земле, отыскивая щетку.
Целая рота солдат успела бы вычистить сапоги, прежде чем на пороге появился привратник со свечой в руке.
Они поднялись по деревянной лестнице и вступили в полутемную прихожую. Бакалавр снял плащ, стараясь, чтобы привратник не заметил предательски зиявшую дыру на локте. Перед зеркалом, пытаясь пригладить всклокоченные волосы, Кеплер услышал, как у него стучат зубы. Он часто страдал изнурительными лихорадками и подумал: ну вот, не хватало, чтобы начался очередной припадок. Но сразу же понял: лихорадка ни при чем. Просто он ужасно волновался.
Привратник взялся за позолоченную ручку и раскрыл перед гостем дверь. В кабинете, освещенном тремя светильниками, не было никого, по крайней мере так сначала показалось оробевшему бакалавру. На массивном столе с ножками в виде львиных лап стоял огромный позолоченный глобус. Рядом лежали трикет-рум[15], циркуль, линейка, песочные часы и грифельная доска. У стены, там, где перекрещивались тени светильников, возвышался книжный шкаф, наполовину задернутый оранжевой бархатной портьерой. В шкафу тускло поблескивал череп. На полу, устланном медвежьими шкурами, застыло чучело крокодила. Пахло старинными книгами, засохшими цветами, ромашкой, тимьяном.
Кеплер подошел к глобусу, потрогал пальцем Африку, Великий океан, Америку, перевел взгляд на шахматный столик в дальнем углу и похолодел: за шахматным столиком в глубоком кресле сидел герр Мэстлин. Но теперь, без академической мантии и очков в золотой оправе, герр Мэстлин казался не столь напыщенным и грозным.
— В сражениях шахматных силен? — обратился профессор к гостю. И, не дожидаясь ответа, предложил: — Располагайся напротив. Готовь свои фигуры к приступу.
Иоганн робко присел на краешек кресла. От камина растекались волны сухого тепла. Потрескивали, как ночные цикады, светильники. Герр профессор играл быстро, почти не раздумывая. Сделав ход, он испытующе глядел в лицо бакалавру. Кеплер уткнулся в доску, целиком поглощенный замыслом пленения неприятельского короля.
В середине партии герр профессор потер ладонью шрам на лбу и произнес:
— Твое знание стародавних авторов достойно похвалы. И в шахматы ты играешь отменно. Пора мне капитулировать. Иного выхода нет. Мой король заперт.
— Выход найдется, ваша милость. Извольте взглянуть. Вы берете моего коня турой, затем приносите слона в жертву воину, а после уступаете королеву за двух воинов. И королю моему — вечный шах. Ничья, стало быть.
— О, да ты играешь за двоих! — восхитился профессор. — Теперь ответствуй: кто таков Фабриций Бренциус?
— Фабриций? Мы с ним сидели на одной скамье в училище. Славный малый, здорово дрался на кулачках, — отвечал бакалавр, не понимая, при чем тут его бывший однокашник.
— А по части наук?
— Науки Фабриция тяготили, особенно латынь и древнегреческий. Спряжений он, бедняга, так и не одолел.
— Не одолел, говоришь, спряжений? Как же вышло, что сей бедняга Бренциус закончил духовное училище первым, а ты лишь вторым? По крайней мере, так значится в твоем аттестате… — Мэстлин смёл фигуры с доски и спросил: — Кто родители бедняги Бренциуса?
— Отец его торгует колбасами. Помимо того, он состоит в городском совете казначеем.
— Колбасами торгует! — захохотал хозяин дома. — Тогда все ясно. Не впервой груз колбасы перевешивает тяжесть знания. — Он встал, подошел к камину, прислонился спиной к теплым изразцам. Пламя отбрасывало на голубой халат Мэстлина багряные блики. — По части астрономии, кроме Цицерона, кого читал?
— Аристотеля, ваша милость. Весь «Альмагест» Птоломеев проштудировал. «Упражнения в экзотической философии» Юлия Скалигера. «Альфонсовы таблицы» просматривал многажды.
— Похвально, — пробормотал герр Мэстлин. — Сие сделало бы честь и выпускнику академии. Какую цель преследовал, когда пополнял знания астрономией?
Иоганн медлил с ответом. Кажется, настала пора высказать самое сокровенное. Он набрался храбрости и выпалил:
— Архитектуру Вселенной намереваюсь постичь. Гармонию мировую.
И опять, как за шахматным столиком, испытующе глянул профессор на бакалавра. «Посмотрим, посмотрим, какова вселенская архитектура», — говорил тяжелый этот взгляд, будто герр Мэстлин ожидал, что его гость вслед за отчаянными своими словами явит взору и самое мировую гармонию.
— Вода, воздух, земля, огонь, эфирная субстанция — разве не это, по учению Аристотеля, составляет гармонию мироздания? Иное?.. Тогда поясни, — сказал Мэстлин.
И Кеплер, поначалу глотая слова и путаясь, а затем все более и более увлекаясь, поведал о том, что давно уже родилось, расцвело, вызрело в пылком его воображении.
Да, он поставил себе задачу постичь архитектуру Вселенной, проследить замысел всевышнего при сотворении мира. Существуют три вещи: число, величина и движение небесных тел, относительно которых он с особенным рвением доискивается, почему они таковы, а не иные. Да, ему кажется, что система мира должна основываться на математических соотношениях, полных таинственной гармонии. Они еще никем не отысканы, но в конце концов могут быть найдены. Ибо в космосе все тесно связано: и отдаленнейшая, едва видная глазу неподвижная звезда, и человек, рождающийся на нашей планете в тот или иной момент. Чтобы найти, отыскать нити этой связи, нужно неслыханное знание всего космоса. Нужно расплести взором целую сеть бесчисленных золотых нитей, которые переплелись в нем в миллионы веков. Такому безграничному взору весь видимый мир представится золотым, необъятно раскинувшимся садом… Вот какого рода мысли приходят на ум ему, Иоганну Кеплеру, когда по ночам он сочиняет свою первую книгу — «Космографическое таинство».
Кеплер закончил исповедь, ожидая приговора. Однако Мэстлин молчал. Он вспомнил, как когда-то таким же осенним вечером в далекой Италии другой одаренный юноша — Галилео Галилей — столь же страстно исповедовался пред ним, посягая на извечные законы космоса. «Откуда в них, в двадцатилетних мудрецах, эта уверенность, это знание, эта страсть? — думал ученый. — В их годы мы были совсем иными. Наши бесшабашные пирушки, отчаянные наши дуэли на шпагах, наши нескончаемые богословские споры о чертях, ангелах, дьявольском наваждении…»
— Впредь, до окончания академии, назначаю тебя, Иоганн Кеплер, моим фамулусом, — в задумчивости проговорил профессор.
— Герр профессор, я вынужден просить вас переменить сие решение, — отвечал Иоганн.
— Неужто ты раздосадован, что я никак не похвалил твою архитектуру Вселенной?
— Ваша милость, я не могу быть вашим фамулусом. Я согласен со всеми доводами бакалавра Ризенбаха относительно движения Земли.
— А не боишься разделить участь Иеронима? — Профессор астрономии и математики усмехнулся. — Честь и хвала твоей правдивости. Однако при чем тут доводы Ризенбаха? Он добросовестно пересказал учение Коперника. И заметь: я сам сторонник идеи движения Земли. Более того, — профессор возвысил голос — в веру Коперникову обратил когда-то великого Галилея.
— Великого Галилея? — как эхо, повторил Кеплер. — Но тогда… как же вы осудили ересь Иеронима?
— Ты помышляешь об истине, а я о своих шестерых детях, — сурово отвечал Мэстлин. — Мало ли какого вздора не приходится провозглашать на лекциях. Что ж, я и против календаря григорианского[16] написал, сочинил пасквиль. Потому как принудили, обязали… А теперь представь: я громогласно заявляю с кафедры, что догмы Птоломея давно устарели. Ну и что? Немедля выдворяют из академии, лишают всех званий и чинов. Ступай, мол, умник, переписывай книги либо милостыню проси. Неужто лучше, ежели на мое место посадят какого-нибудь сынка торговца колбасами? Ведомо ли тебе, почему я покинул университет в Гейдельберге? Стоило на лекции заикнуться о Копернике — сразу донесли, подлейшим образом донесли проректору. И надо же додуматься: доносчика, мерзавейшего иуду, к стипендии кардинальской представили, золотые часы преподнесли: правильно, мол, разумеешь ход времени, фискал. А еще трезвонят: «Наш славный, наш либеральный университет!»
«Вот оно что, вот оно что, — думал Кеплер. — Значит, вся роскошь эта, все великолепие, довольство, спокойствие — все куплено ценой смирения. И глобус, и древние манускрипты, и кувшин фарфоровый, и золотой кубок, и светильники в форме кабаньих голов — все мираж, видение, плата за вынужденное молчание».
Как бы догадываясь о мыслях бакалавра, ученый продолжал:
— Да я ли один! Галилей, великий Галилей, получив профессуру в своей гордящейся свободой Италии, принужден учить студентов по Птоломею… Я зачту наизусть несколько строк, а ты попытайся ответить, чьи они. Вот послушай: «Что есть Земля и окружающий ее воздух в сравнении с необъятностью Вселенной? Маленькая точка или нечто еще меньшее, ежели может что-нибудь быть меньше. Поскольку наши тяжелые и легкие тела стремятся к центру нашей Земли, то, вероятно, Солнце, Луна и другие светила ничем не отличны от Земли, подчинены подобному же закону, вследствие которого они остаются круглыми, как мы их видим. Но ни одно из этих небесных тел не есть необходимо центр Вселенной».
— Так это же… это же равнозначно ереси Ризенбаха, — удивился бакалавр.
— Я, я написал сию противоречащую священному писанию ересь. Однако какой издатель возьмет на себя риск опубликовать такое! Какой безумец решится напечатать мою гипотезу относительно серебряного света Луны! Сей благородный свет все в один голос объясняют местонахождением на Луне райских кущ. Я же полагаю так: сияние ее суть отраженный Землею свет Солнца!
— Простите меня за невежество, господин профессор, — сказал Иоганн. — Ежели вы не передумали, я готов исполнять обязанности фамулуса.
…Он не слышал, как караульный на дозорной башне дудел в рожок, оповещая уснувший Тюбинген о полночи, сошедшей со звездных небес на грешную землю. Он не видел, как впереди, у ратуши, прошествовала дюжина воинов с факелами и пиками — ночной дозор. Иоганн шел, не разбирая дороги, кутаясь в волосяной плащ. Отныне он старший студент, фамулус. Помимо всех прочих обязанностей, ему надлежало ежедневно делать выписки из сочинения Коперника «О круговращениях небесных тел» в кабинете герра профессора, где за оранжевой портьерой спрятано в шкафу это богохульственное сочинение. И никто не должен проведать о том. Так повелел профессор Мэстлин.
— И помни, помни, Птоломеевой системе жить осталось пять-десять лет, не более, — говорил профессор, не подозревая, что ошибается на целую четверть века. Он отпер засов и распахнул дверь. Многозвездный купол неба уносился в недосягаемую высь, в холод надмирных пространств. Мэстлин сказал: — Не только Галилей и Джордано Бруно проповедуют Коперниково учение. Сам король астрономов отрекся от Птоломея.
— Король астрономов? Кто же он?
— Известнейший звездочет. Искуснейший медик. Друг моей юности. Тихо Браге, датский дворянин.
Иоганн нашарил в кармане и бережно сжал пальцами склянку, подаренную ему торговцем реликвиями. Там на наклейке были зарифмованы достоинства чудодейственного снадобья:
«Устраняет в животе броженье,
Улучшает кровообращенье,
Лечит оспу, грыжу, язву, корь,
Раны, всякую иную хворь,
Насморк, боль в виске, дрожанье века,
Заворот кишок, чесотку, сплин.
Дивный сей бальзам
Составил лекарь
ТИХО БРАГЕ,
датский дворянин».
Король астрономов Хроника вторая
Канцлер Вальтендорф
У него, без сомнения, был очень пылкий нрав, но мы ошибемся, если отождествим присущую ему резкость с грубостью. Большинство вельмож его времени были люди заносчивые, привыкшие бесцеремонно обращаться со слугами, и издеваться и зубоскалить над мирными тружениками науки, которых они умели только презирать свысока. Но Тихо не отличался кроткостью; он восставал в защиту науки и платил им той же монетой, пожалуй, даже с лихвой.
У него, без сомнения, был очень пылкий нрав, но мы ошибемся, если отождествим присущую ему резкость с грубостью. Большинство вельмож его времени были люди заносчивые, привыкшие бесцеремонно обращаться со слугами, и издеваться и зубоскалить над мирными тружениками науки, которых они умели только презирать свысока. Но Тихо не отличался кроткостью; он восставал в защиту науки и платил им той же монетой, пожалуй, даже с лихвой.
Тихо Браге, датский дворянин, выскочил на высокое крыльцо Небесного замка. Несколькими мгновениями раньше из замка пулей вылетел другой датский дворянин, вельможа со свиными бойкими глазками, облаченный в кафтан с позументами. На крыльце обладатель свиных глазок и роскошного кафтана споткнулся, отчего кубарем скатился по каменной лестнице. Во время позорного своего падения по ступеням государственный канцлер Датского королевства Вальтендорф исхитрился выкрикнуть: «Пауль! Луи! Живо лошадей!» Пострадавший, припадая на ушибленную ногу, добежал до конюшни и вмиг выехал верхом на лошади. Лишь теперь он, судя по всему, оценил весь конфуз своего положения. Водрузив руку на рукоять шпаги, канцлер воскликнул:
— Шарлатан! Звездогляд! Звездохват! На дуэль тебя вызову, лихоимец! Вертопрах!
— Отчего же не сразиться? Сразимся, почтенный. Я отважу тебя от скверной привычки обижать моего пса. Он подарен самим королем английским, — беззлобно отозвался Тихо Браге и обнажил шпагу. Левой рукой придерживая свой нос, он спрыгнул с высокого крыльца…
Читатель юный мой! Именно здесь ты волен усомниться в правдивости этой хроники. И впрямь: вряд ли кто из здравомыслящих людей ринется с высоты на землю, к тому же со шпагой, к тому же нелепо поддерживая рукою собственный нос… Но нет, автор нипочем не соблазнится сомнительной честью стать выдумщиком, исказить лицо факта. Да отрежут лгуну его гнусный язык, как справедливо заметил великий писатель. Да восторжествует истина!
Лет за тридцать до описываемых событий Тихо Браге путешествовал по Европе. В Ростоке пылкая натура вовлекла его в опасное приключение: Спор на математическую тему — с неким забиякой Мандерупиусом — завершился дуэлью. Побоище грянуло в семь часов пополудни в конце декабря. Было темно и вьюжно. После этой схватки, бесстрастно обнажает факт историк, Тихо совершенно лишился носа.
Он, однако, смастерил себе искусственный, одни полагают — из золота и серебра, другие утверждают — из олова и меди. Но каков бы сей нос ни был, факт тот, что датский дворянин носил его всю жизнь. О необыкновенном носе знала вся Дания, да что там Дания, вся Европа, весь мир! И никто в мире не решился бы намекнуть Тихо Браге на его изъян без опасения лишиться собственного органа обоняния.
Тихо Браге приземлился, обнажил шпагу. Увы, высокородного обидчика как ветром сдуло.
— Шильп! Шильп! Эй, где ты там! Неси коробку с алебастром. Опять нос отвалился! — позвал слугу Тихо.
Тем временем разобиженный, униженный канцлер подскакал к пристани. Вальтендорф не пожелал сойти с лошади и храбро въехал по узким ненадежным мосткам на борт двухмачтовой фелюги.
— Подымай паруса! Отчаливай! — прокричал он страшным голосом.
Запрыгало на волнах подхлестываемое норд-остом суденышко.
— Куда править прикажете? — робко осведомился капитан.
— В Копенгаген, куда ж еще! В Королевскую гавань! За подобные вопросы в другой раз сошлю на галеры! В тропические моря! Акул кормить!
«Оно и сподручней, на галерах-то, — рассуждал капитан, единоборствуя со штурвалом, — сколько можно помыкания сносить да угрозы? А там, как ни крути, воздух южный, тропический, целительный. Опять же дальние посетишь страны. Хоть и прикован к веслу, а одним глазком подивишься на чудеса заморские. Да и о жилье не надобно было б хлопотать».
По-прежнему с коня не слезая, канцлер взирал, как медленно отдалялся ненавистный остров Гвен с возвышавшимся на нем Уранибургом. — Небесным замком.
— Я сотру в порошок сие пристанище бродяг и звездочетов! — вскрикивал Вальтендорф. — Позорище! Дворянин, на щитах шестнадцать гербов незапятнанных, а чем занялся? Не охотой, не войной, не службой государевой — звездословием презренным! К наукам пристрастился, греховодник!
— Простолюдинов хворых врачует безвозмездно. Не щадит ни сил, ни трудов. Подлой черни по звездам судьбину пытает, — угодливо поддакнул сзади слуга Луи.
— Супротив божьего храма возвел звездоблюстилище поганое. В грамоте премного умудрен. Сказывают, с нечистой силой знается. К лошади привязать бы разбойника. Сковать бы ему железными цепями ноги под животом лошади — и на суд правый, — предложил слуга Пауль.
— Заткнитесь оба, грамотеи! — вознегодовал канцлер. — С коих пор лакеям дозволено порочить датское дворянство! Вон отсюда! Нешто оглохли? В трюм!
И вконец прогневанный Вальтендорф освирепело приложился плетью к крупу своей лошади, не помышлявшей о таком коварстве. Мало; кто усомнился бы в том, что будь у несчастного животного крылья, оно единым махом взвилось бы с двухмачтовой фелюги, доскакнуло до острова Гвен и порушило копытами обиталище канцлерова супостата. О, крылатая лошадь разнесла бы вдрызг, разметала, в руины обратила проклятый Уранибург, включая обсерватории, музей, библиотеку, мастерские, бумажную мельницу печатный станок — весь, весь Небесный замок, вплоть до выставленных снаружи статуй знаменитых астрономов древности от Гиппарха до Коперника включительно!
…Тихо Браге приклеил нос, велел слуге отнести обратно шкатулку с алебастром и медное зеркало.
День начинался нелепо, отвратительно. Любой гнусности жди теперь от канцлера, любого подвоха. Стоило скончаться престарелому королю, благоволившему к астрономии, и все враги Тихо разом подняли рыла. А как раньше-то было — вспомнить любо-дорого. Ни на шаг не подпускал доносчиков да кляузников к священной своей особе государь, гнал взашей. До конца дней своих помнил, как он, король датский, подвернул ногу на мосту через реку, свалился в подернутую тонким ледком воду и начал тонуть. От ужаса все придворные попадали в обморок. Уже горделивый взор замутился у короля, уже холод бездны объял его величество, как вдруг — хвала провидению! — из дубравы показался Георг Браге. Отец Тихо ринулся — вместе с конем и амуницией — вызволять государя. Король был спасен, а спаситель через неделю отдал богу душу по причине воспаления легких. Язычник поганый, нехристь бесчувственная и то вознаградил бы славный сей подвиг. Что же говорить про короля христианского!
Через двенадцать лет его величество решил пожаловать орден сыну своего избавителя. И — о ужас! — знатнейший дворянин, выпускник Копенгагенского университета совершенно покончил с сословными предрассудками. Без ведома, согласия и одобрения благородных родственников он дерзнул связать себя узами брака с простой крестьянкой, после чего, всеми презираемый, отбыл за границу. Устыдился государь: единственный в королевстве астроном принужден странствовать по чужим землям. Написав скитальцу собственноручно письмо, король предложил: ежели Тихо вернется в отечество, ему пожалуют остров Гвен и сто тысяч рейхсталеров на постройку великолепнейшей из всех воздвигнутых когда-либо обсерваторий.
Единственный датский звездонаблюдатель возвратился на родину.
Ни один летописец той знаменательной для астрономии поры не обошел молчанием факт закладки Небесного замка.
Закладывали Уранибург в прекрасное осеннее утро 1576 года по рождеству Христову. Ярко сиявшее солнце, казалось, изливало славу на седого короля Дании, на французского посланника Данзеса, на блестящих придворных и скромных ученых, собравшихся «положить краеугольный камень сего храма, посвященного философии и созерцанию светил небесных». Так гласила заложенная в основание замка медная доска.
И поднялся над морем Уранибург преславный, красоты неописуемой замок. Стены, каменной резьбой изукрашенные, затейливые оконца, крыши, купола, надстройки, башни, башенки — воистину сказочный чертог построил Тихо Браге. Не гнушался дворянин простого люда, частенько на леса восходил, указуя мастеровым, где и что возводить во славу Урании — древней музы звездозакония.
…Король астрономии осторожно трогает приклеенный нос. Пора в обсерваторию, его ждут многочисленные помощники и ученики. Двадцать весен лопались синие льды на море и уплывали в океан. Двадцать осеней кричали высоко над скалами гагары, улетали к югу, провожаемые падающей листвой. Двадцать зим рождались и умирали белые снега. А он, Тихо Браге, сидел как прикованный в своем дворце. Он следил ход созвездий, потаенное бытие светил. Пять дюжин распухших томов с записями еженощных бдений пылятся в библиотеке. Кому нужна сия немая, холодная цифирь? Кто объемлет разумом бесстрастные числа, предугадает истинный ход небесных тел? Он, Тихо Браге, отвергший премудрость Птоломея, отметающий ересь Коперника, никогда не измыслит собственной системы мироздания, превосходящей гений сочинителя «Альмагеста», гений каноника из Фромборка. Гением наблюдателя сподобил его всевышний. Наблюдателя, а не философа, не математика. Однако кто дерзнет усомниться, что посвятить жизнь исправлению астрономических таблиц не благое дело? Как воздух нужны новые таблицы мореходам и землепроходцам… Умер престарелый король Дании, изо всех щелей повыползали клеветники, посягающие на Небесный замок. А тут еще Вальтендорф, принесла вчера его нелегкая. Заносчив канцлер, кичлив, высокомерен. А чего, собственно, пыжиться? Особы королевского звания не гнушаются испросить аудиенцию у Тихо Браге. Его величество Яков, владыка английский, целую неделю провел в Небесном замке по случаю свадьбы с принцессой Анной. Густав Адольф, шведский принц, посетил Уранибург, и ему по созвездьям он, Тихо, предсказал корону, и через год сбылось предсказанье. Чего ж нос задирать, канцлер?
Неудовольствие его величества
Разве ты не видишь, как много существует животных, деревьев, трав, цветов, какое разнообразие гористых и ровных местностей, потоков, рек, городов?
Разве ты не видишь, как много существует животных, деревьев, трав, цветов, какое разнообразие гористых и ровных местностей, потоков, рек, городов?
Сколь ни приницателен был звездочет, однако относительно свойств канцлерова характера он на сей раз ошибся. Отнюдь не высокомерие приводило в действие довольно сложный механизм земного существования Вальтендорфа. Честолюбие, страсть к славе, к почестям, тяга — упаси боже, пронюхают недоброжелатели! — к искусительному, завораживающему блеску королевской короны. По тому, как вельможа завивал и напомаживал усы, как насильственно щурил левый глаз, по тому, как он силился казаться рассеянным, — легко было предположить, чей образ не дает ему покоя. Образ умершего короля! Кто предугадает, сколь долго проживет юный наследник? Мало ли что стрястись может с ним. И тогда канцлер Вальтендорф вполне… Но на сей счет следовало заручаться приязнью знатнейших фамилий королевства.
По прибытии канцлер, решивший скрыть до поры до времени истинную цель визита, раскланялся с хозяином Небесного замка и заговорил:
— Мы слышали много лестного о твоем Уранибурге. Нам ведомо также, что добросердечие твое соперничает с познаниями в области астрологии, герметического искусства[17], алхимии, медицины и прочих наук. Поделись же ученостью и с нами, полнейшими невеждами в вышеозначенных областях премудрости, именуемой знанием. Ибо, как выразился мудрец, премудрость — лучший дар из числа даров, милостей и преимуществ, коими одарена и украшена природа человека от начала веков. Хотя… — тут канцлер не утерпел и вставил-таки шпильку дворянину, погрязшему в науках, — …хотя, говоря по правде, добрую свору гончих псов мы предпочли бы всем наукам, взятым вместе.
Тихо Браге смиренно выслушал витиеватую канцлерову тираду.
— А сколько ж всего вас? Двое? Пятеро? Дюжина? — отозвался Тихо лукаво, глядя как бы сквозь гостя, в надежде разглядеть за его спиною иных вельмож.
— Я н-не понимаю… М-мы один, — начал заикаться от волнения канцлер. — То есть я… одни, — запутался он окончательно.
Тихо Браге произнес звучно и жестко:
— Господи канцлер, будьте уверены: в моем кабинете никто нас не подслушивает. Посему осмелюсь кое о чем спросить вас. Разве абсолютное право именовать себя «мы» в беседе с дворянином принадлежит еще кому-либо, помимо королей и папы римского?
Замешкался сановник, побагровел, как мантия римского папы.
— Неужто государь по малости лет уступил вам на некоторое время корону? Или вас выбрали духовным пастырем Священной Римской империи? Тогда простите великодушно, ваше величество, ваше святейшество. Простите за неведенье. Без сомнения, великая весть пролетела мимо нашего острова, не задев Гвен ни крылом, ни хвостом. — В горле у Тихо клокотал смех.
Если бы за облаками над Небесным замком висел незримый колокол судьбы, единственный в Дании астроном услышал бы тяжкий, грозный удар. Ибо с этой минуты Вальтендорф, низвергнутый в пучину позора, почувствовал себя заклятым, смертельным врагом всей астрономии в целом, Тихо Браге в частности. «Пусть, пусть мне даже и не быть королем, — мстительно думал он. — И без того высоко летаю. Но тебя я свергну со звездного престола!»
Однако гость не подал и виду, что уязвлен. Более того, он легко и изящно обратил инцидент в прелестную шутку.
Они проследовали в типографию, осмотрели станок, на котором когда-то было напечатано прославленное «Описание Уранибурга». Затем прошли в библиотеку, а отсюда — в кунсткамеру.
В кунсткамере было чему подивиться! Там сидел у фонтана механический арапчонок: стоило завести его серебряным ключом — и арапчонок вставал, ходил по зале, кланялся, распевал хрустальным голоском древнее магическое заклинание: «Пирри-древви-шавкутти-дробашши». Там свиристели, скакали, плясали, стрекотали, жужжали затейливые игрушечные поделки. Там вращались маленькие ветряные мельницы. Там гарцевали заводные лошадки. Там дым валил из трубы причудливых домиков с золотыми флюгерами и курантами. Там висел — посреди залы, ни к чему не подвешен! — объемистый железный глобус.
Насладившись кунсткамерой, гость окончательно пришел в себя, более того, повеселел. Щеки его посетил румянец. На уста взошла кроткая, блаженная улыбка.
— Арапчонок, арапчонок-то — преискуснейшая диковина! Всем правилам этикета обучен. И кланяется, кланяется, сорванец! А какой голос, точь-в-точь хрустальный колокольчик. В хор бы его, в королевский собор, выучить песнопениям. Вся Европа ударится к нам в паломничество. Казна возвеличится несказанно. Флот построим, армию экипируем в новые мундиры, перестанем хлеб покупать за кордоном. Паломники, они завсегда при золотишке, карман у них тугой. — И канцлер, денно и нощно пекущийся о пополнении государевой казны, замурлыкал себе под нос:
— Пирри-древви-шавкутти-дробашши!
Тихо Браге живо смекнул: арапчонка покушаются у него отнять.
— Господин канцлер! Вроде бы несподручно к литургиям[18] приобщать тварь черномазую. Язычник он все-таки. Вроде и неживой, а нехристь.
Сановник, уже оценивший всю нелепость надежд на паломников, прищурил левый глаз и откликнулся уныло:
— И то верно. Одним арапом, даже и хрустальноголосым, пустую казну не пополнишь.
Огненный парус заката тонул в море. Засветился маяк поодаль. Смолкли птицы. Канцлер подумал: «Мне за шестьдесят, а я ни одну птицу не узнаю по голосу. Мне неведомы повадки зверей и рыб, чаще всего я вижу их искусно запеченными на столе. Я не знаю, о чем поет ветер, как называются созвездья, травы, цветы».
Меланхолия навалилась на вельможу, сжала душу когтистой лапой приближающейся старости.
Вечером король астрономов задал пир по случаю прибытия великоименитого канцлера. Кушаний было изобилие немалое, питий великое множество. За длинным столом в трапезной собрались все обитатели Небесного замка. Во главе стола (и это неприятно поразило канцлера) восседала жена хозяина. «Атласная мантилья с золотым шитьем. Куртка мавританская, соболем отделанная. Сапфиры. Жемчуга… Точно принцесса, вырядилась», — пожирал ее взглядом канцлер, душимый злобой. Было, было от чего негодовать и скрипеть зубами! Где это видано, чтоб сидели вперемежку и жалкие ученые, и людишки низших сословий, и князья именитые, и даже подозрительные личности без роду и племени, вроде того полуюродивого-полуидиота с колокольчиками на рукавах, что затеял какой-то ученый спор с господином Тихо Браге. Где это слыхано, чтоб по правую руку от дворянина восседал шут гороховый, а по левую — государственный канцлер! Где же чины, титулы, ранги, звания, положения, сословия?!
Насытившись злаками, рыбой и дичью, Вальтендорф откинулся на спинку кресла и заговорил:
— Я восхищен приемом, коим меня соблаговолили удостоить в Небесном замке. Однако я недоумеваю: отчего меня не ознакомили с главной обсерваторией. Молодой король много рассказывал о небесном глобусе из меди. Верно ли, будто на нем нанесены около тысячи звезд и будто он обошелся в пять тысяч рейхсталеров?
— Истинно так, — отозвался хозяин, удостоив наконец гостя вниманием. — Я не имею возможности показать вам мои инструменты — ни астролябии, ни большой стенной квадрант[19], ни глобусы. В наблюдательной башне рушится от сырости штукатурка, и я остерегся подвергнуть вашу особу хотя бы малейшей опасности.
Увы, юный мой читатель, король астрономов заведомо кривил душою. Не существует на свете обсерваторий, где в разгар знойного лета обваливаются от сырости потолки. Однако маленькая хитрость Тихо вполне извинительна. Тем, кого он презирал, ученый никогда не показывал своих особо важных инструментов. Здесь уместно добавить, что все приборы в Уранибурге (как и все диковинки кунсткамеры) были изобретены самим Тихо. Увеличительной трубы в ту пору еще не существовало, но и спустя полвека после ее появления звездонаблюдатели все еще не могли в точности измерений превзойти короля средневековой астрономии.
И что удивительно! Сей волшебник исхитрился и время отсчитывать с неслыханной тогда точностью. Каким образом? Путем определения веса вытекавшей через малое отверстие ртути либо обращенного в порошок свинца. Велики были неудобства таких хронометров, но что поделаешь: иных средств мир не знал. Войдем же в бедственное положение Тихо, когда он сетует в своем сочинении «Лукавый Меркурий (ртуть) смеется над астрономами и над химиками; Сатурн (свинец) тоже обманывает, хотя служит несколько лучше Меркурия…»
— Да, я остерегся хотя бы малейшей опасности подвергнуть вашу особу, — повторил звездочет и присовокупил не без иронии: — Воистину бесценная жизнь ваша нужна всему королевству.
Вальтендорф прикоснулся губами к кубку с мальвазией и сказал:
— Что ж, в отличие от иных дворян я верой и правдой служу королю. И посему не могу умолчать, что государь по возвращении из Уранибурга прохворал восемь дней мигренью.
— Еще бы не захворать! Теперь он надолго запамятует сюда дорогу, — хохотнул полуюродивый-полуидиот и серебряными прозвенел колокольчиками.
Канцлер пропустил мимо ушей шутовское замечание.
— Чем я вызвал неудовольствие его величества? — полюбопытствовал ученый простодушно.
О, Тихо Браге, этот хитрец многопремудрый, преотменно был осведомлен о причине ужасающей мигрени, на восемь дней и ночей оторвавшей молодого короля Христиана от первостепенной важности государственных дел.
Изгнание
О чем бы ни шла твоя речь — Ни в чем королям не перечь.
О чем бы ни шла твоя речь — Ни в чем королям не перечь.
Молодой король соблаговолил посетить Уранибург в сопровождении свиты, пышной, как золотистые локоны супруги тайного королевского советника.
После осмотра Небесного замка его величество изъявил волю наградить своего звездонаблюдателя, затмившего славу всей ученой Европы, золотым поясом, золотой табакеркой и, сверх того, беседой на астрономические темы.
— Никакая иная наука не пользуется в такой мере милостью… э-э… — Голосок его величества пресекся: заведомо затверженная изящная фраза вылетела из головы государя.
— …коронованных особ, как звездословие, — зашептал повелителю на ухо тайный советник.
— Никакая иная наука не пользуется в такой мере милостью коронованных особ, как звездословие. Деянья твои преумножили славу нашего королевства, — уже увереннее продолжал государь. — Одно нам невдомек. Мы заметили, что славный Уранибург возлежит наподобие громадного квадрата, углы коего устремлены на четыре стороны света. Не так ли?
— Вы правы, как всегда, ваше величество. На север, восток, юг и запад устремлены углы, — ответил ученый.
— Не кажется ли тебе, что ты допустил просчет, замышляя замок о четырех углах? Круглая форма предпочтительней приличествует назначению звездоблюстилища. Ведь солнце вершит свой путь по кругу, — заключил король, справедливо гордящийся своими астрономическими познаниями.
Царедворцы угодливо затрясли бороденками.
Тихо Браге стал в тупик: что должен был предпринять в подобной совокупности обстоятельств любой верноподданный?
Нет сомнений, он должен был не только согласиться с его величеством, но и раскаяться, притом чистосердечно, в своем невежестве. Вослед за раскаянием невежде надлежало в одну ночь измыслить план новой обсерватории и представить чертеж тайному советнику. Посоветовавшись с супругой, тайный советник одобрил бы план и приказал привести его в исполнение. А дальше пошло-поехало. Мастеровой люд, забвению предав постройку дамб, сооружение мостов, дорог, конюшен, возведение амбаров, мигом обосновался бы на Гвене. В одну-две ночи порушили бы силачи-каменотесы Небесный замок, волшебное творение своих собратьев. За одно утро уложили бы новый фундамент, леса сколотили строительные. И вскоре — на радость его величеству — восстал бы из руин новехонький Круглый замок. Не беда, что громоздкое подобие сторожевой башни непригоже снаружи и внутри. Не беда, что мало кого восторгают зодческие достоинства Круглого замка, — разве только сочувствие вызывают у круглых дураков. Не беда. Главное, его величество умиротворены…
Вот что должен был бы предпринять любой верноподданный, тем паче единственный в королевстве астроном.
Но не таков был Тихо Браге, датский дворянин.
— Ваше величество, позвольте, я поведаю вам древнюю притчу, — сказал королю Дании король астрономии.
— Изволь, — отвечал король Дании. Он обожал разные древние истории и притчи.
— Жил на Востоке во времена незапамятные некий властитель. Наскучили ему игрища да празднества во дворцах, решился он объехать свои владения. Вот проплывает он на корабле мимо острова. А на острове деревья стоят, каждое дерево выше столбов Геркулесовых[20]. Спрашивает у свиты озадаченный властитель: «Что за дерева?» — «Названье их никому не ведомо, — отвечает главный садовник. — Одно достоверно: помимо вашего царства, нигде в мире они не растут. А стоят на острове веки вечные». Вопрошает властитель: «Отчего сии дерева диковинные на дубы ничем не похожи?» Молчит главный садовник. Свита в растерянности пребывает. Так и миновали остров. Долго ли, коротко ли, плывут обратным путем. Глядь, а деревьев на острове вроде уж нет. «Куда делись дерева, что на дубы ничем не похожи?» — негодует властитель и велит пристать к острову. Сошел на берег — одни пни торчат кругом, голые-преголые. Начал властитель кольца годовые считать на самом тонком пеньке. Тысячу насчитал, а дальше со счета сбился. Тут падают ему в ноги главный садовник, слезами заливается: «Срубили, срубили мы дерева, все до единого. А меж пеньков молодые дубки высадили, извольте поглядеть себе под ноги, саженцы в траве покуда еще не видны. Вырастут, взор ваш порадуют дубочки». Закручинился властитель, да толку-то что: загублены деревья, каждое выше столбов Геркулесовых.
Поведал притчу лукавый Тихо Браге, смиренно поглядывает на короля.
— Занятная история, — исполнился негодования государь. — Однако, господа, у меня голова разболелась. Верно, мигрень подступает. Возвращаемся в Копенгаген!
И скороспешно Небесный замок покинул в сопровождении свиты, пышной, как локоны супруги тайного советника…
— Неудовольствие его величества вызвано каверзной, недопустимой притчей, — сказал канцлер угрюмо.
— Нечего понапраслину возводить, — встрял в разговор шут гороховый с колокольчиками.
Вальтендорф отвернулся, будто не расслышал словес презренного человечишки, безумца.
— Угодно ли знать, что должен был предпринять в подобной совокупности обстоятельств любой верноподданный? — спросил он у Тихо после долгого молчания.
— Угодно, — отозвался астроном, обгладывая кость чуть меньше турецкого ятагана.
— Вместо выдумывания сомнительных притч надлежало не только согласиться с его величеством, но и раскаяться, притом чистосердечно, в своем невежестве. Вослед за раскаянием надлежало в одну ночь измыслить план новой обсерватории и представить чертеж господину тайному сове… — Вельможа осекся, опасливо глядя на безумца с колокольчиками. Лицо безумца налилось кровью, все тело искорежили судороги.
— Замолкнуть всем! Ни слова! — прокатился по трапезной бас Тихо Браге. — Лонгомонтанус, предсказанье записывай!
Людвиг Лонгомонтанус, первый помощник короля астрономии, в то же мгновенье извлек откуда-то бумагу, обмакнул перо в чернильницу.
— И будут глады, моры и землетрясения! — пророчествовал шут. — И будут знамения в Солнце, и Луне, и звездах, а на Земле уныние народов и недоумение! И море восшумит и возмутится! Люди будут погибать от страха и ожидания бедствий, грядущих на вселенную. И престолы небесные поколеблются!.. — Высокий голос юродивого перешел в хрип, затем в бессвязное бормотанье. Все стихло.
Тихо Браге призвал слуг, наказал им отнести несчастного в опочивальню.
Прерывать размеренное течение канцлеровой речи ради невразумительных откровений ничтожного шута! Такая дерзость переходила пределы всех и всяческих границ. «О, ты и не подозреваешь, ученый гордец, что за будущность уготована нами Небесному замку, — думал вельможа со злорадством. — Поначалу мы (разумеется, повелением государя!) лишим тебя и всю ученую твою братию пенсиона. Вослед за прекращением выплаты жалованья приберем к рукам твои поместья. По-другому запоешь, многомудрый Тихо Браге!»
Спалось канцлеру неспокойно. Снились Вальтендорфу ветры, растения, птицы, звери, названия коих он не знал. Под утро явились в сон столбы Геркулесовы. А на оных столбах жужжали, стрекотали, плясали, скакали, свиристели поделки игрушечные, затейливые. И витал над столбами юродивый без роду и племени, страшный, как сарацин. И слова изрыгал пророческие:
— Пирри-древви-шавкутти-дробашши!
…Поутру очнулся от кошмаров высокий гость. Скверно на душе, тягостно. Самолично, без помощи слуг, в камзол облачился, башмаки натянул, шляпу с перьями на швейцарский манер. Решил прогуляться выйти. А навстречу, из трапезной выскользнув, пес сребристо-шерстый трусит, хвостом виляет, тварь, тявкает радостно. Разъярился канцлер, хлыстом — раз! другой! — прошелся по псине. Пройтись-то прошелся, да неожиданно почувствовал себя на воздух подъятым. Тихо Браге — и откуда он взялся? — государственного канцлера, за шиворот одной рукой держа бережно, до дверей Небесного замка донес да и припечатал с размаху к дверям. Вследствие сего насилия вельможа со свиными бойкими глазками, облаченный в кафтан с позументами, пулей вылетел на крыльцо.
…Угаснет неяркое лето северное. В сентябре гонец прибудет государев в Небесный замок, привезет весть. Коротка весть, да коварна: в столице комиссия учреждена для оценки астрономических трудов Тихо Браге.
Зима настанет. Завьюжит, запуржит февраль. Пакет лощеный доставит почта хозяину Уранибурга. Из далекого Тюбингена пакет, от друга молодости университетской, от Мишеля Мэстлина. А в пакете, кроме письма, — «Космографическое таинство», печатное сочинение ученика Мэстлинова, Кеплера Иоганна. Прочтет книгу король астрономии — диву дастся: двадцать пять лет всего-то юнцу, а рассуждает вровень с Птоломеем, Коперником. Расстояние между планетами пытается постигнуть, вывести причину движенья небесных тел. И все фантазией, домыслом, догадкой, без единого наблюдения воочию за ходом светил. А ежели его вдохновенье обогатится опытом многолетних измерений небес? А ежели в руки сему прозорливцу вложить труд всей жизни Тихо Браге?
Не мешкая, сочинит письмо Иоганну Кеплеру старый звездовидец. К себе, в Уранибург, призовет, жалованье предложит подобающее.
Едва уплывет письмо в Тюбинген, новый гонец скачет от его величества. Ученая королевская комиссия установила: астрономические труды Тихо Браге не только бесполезны, но и вредны. И посему следует лишить его пенсиона, а работы в звездоблюстилище приостановить.
…Торжествуй, Вальтендорф, канцлер ничтожный! Ты одолел Тихо Браге, датского дворянина, унизившего свои гербы и титулы занятием плебейской наукой, сговором с нечистой силой, женитьбой на простой крестьянке.
Торжествуй, веселись, вельможа! Ты навеки вошел в историю рода человеческого: спустя два столетия знаменитый Лаплас от имени астрономов всех времен предаст тебя проклятью на все времена.
…Расколдует продрогшие просторы весна. Звездогадатель, наняв первый попавшийся парусник, снова отправится мытарствовать по Европе, в надежде обрести прибежище. И покачнется за кормою Дания, — родина, отвернувшаяся от своего единственного астронома.
Мимо пахаря, коего секут на скотном дворе за ослушание.
Мимо плачущего отрока, коего насильно уводят в солдаты.
Мимо кострища, на коем сожигают живьем лошадь, собаку и трех черных кошек, — за чародейство сих тварей, за колдовство.
Будет расхаживать по палубе Тихо Браге, богач и нищий, скиталец и властелин. Будет шептать свое бессмертное: «Всякая земля — отечество для сильного; а небо есть везде». И ночами, в трепетном пыланье свечи, будет склоняться он над сочинением, где на титульном листе обозначено: «Иоганнес Кеплерус. Мистериум космографикум»[21].
А историк огорченно напишет когда-нибудь:
«Что касается до судьбы прекрасного Уранибурга, то она была весьма печальна. Правительство бросило этот великий памятник его славы, могущий пережить и датский народ, и датское государство, на произвол судьбы. Оставаясь без всякого надзора, здание постепенно разрушалось, а деревенские жители и пристававшие к острову рыбаки камень за камнем растащили его все. Когда через семьдесят четыре года после отъезда отсюда Тихо Браге Парижская академия наук послала экспедицию на остров Гвен для точного определения широты обсерватории Тихо, то от дворца не осталось уже следа, и нужно было сделать обширные раскопки, чтоб отыскать фундамент здания…»
Небесные острова
Кто узнал истину, сие утаенное от людей сокровище, тот, подчиняясь ее красоте, становится ревностным блюстителем, дабы ее не искажали, не оскверняли и не оставляли в пренебрежении.
Кто узнал истину, сие утаенное от людей сокровище, тот, подчиняясь ее красоте, становится ревностным блюстителем, дабы ее не искажали, не оскверняли и не оставляли в пренебрежении.
Славен Грац, многажды славен стольный град Штирии великой! Величавы, тверды его стены, почитай, к облакам вознесены над бездонными рвами, — посягни, сунься, супостат! Где отыщешь реку полноводней, прозрачней, нежели Мур? Где, в каких краях так благовестят колокола? Найдутся ль во всем христианском мире сапожные, суконные иль ювелирные мастера искусней умельцев Граца? А ежели и найдутся, они немедля, едва заслышав о Штирии великой, покинут свои жилища и переселятся сюда. Ибо нет государя мудрей, щедрей, любимей взаимно любимыми им сынами отечества, чем эрцгерцог Фердинанд.
Вольготно, на семи холмах, раскинулась столица, ничем не хуже святого Рима. Именно на семи холмах, а не на одном, как пытался о позапрошлогодье толковать на хлебном рынке захудалый странник из венгерских земель. Сего лазутчика за хуленье и поклеп плетьми высекли нещадно, раздели донага и водворили в прорубь. Раскаялся проходимец: по глупости-де об одном холме сболтнул.
Славен, многажды славен Грац, райская обитель! Одно худо: протестанты окаянные заклевали честных католиков, извели вконец. Сгори же в геенне огненной ты, собака Лютер[22], совокупно со всеми твоими единоверцами. Тьфу на тебя, порожденье ехидны!
И до чего хитры, изворотливы змеи-протестанты! Покуда смиренные католики ублажают молитвами творца небесного, лютеране лестью и подкупом вползли в городской совет, все позиции захватили ключевые. В рыбную лавку заглянешь — кто у прилавка деньгу взвешивает на медных весах, кто подсчитывает доходы? Лютеранин. Холсты красками поганит, хвалебные оды сочиняет и песнопенья кто? Лютеранин.
Мало того уж и со стороны зазывают еретиков.
Лет пять назад в гимназию городскую переманили из Тюрингена профессора, некоего Кеплеруса. За три мили заметно: отъявленнейший протестант. Да и какой он, прости господи, профессор, когда перевалило ему за четверть века едва. Какой он профессор, ежели наставленья его математические поначалу слушали шестеро гимназистов, а после летних каникул все как есть поразбежались. Невмоготу стало: строг профессоришка, лютует, подношений не взимает ни гульденами, ни натурой. Вот и остался у разбитого корыта.
От подобного позора любой католик на край света дал бы тягу, а с Кеплеруса как с гуся вода. Переметнулся читать риторику, Вергилия преподает, пробавляется звездозаконием.
Однако песенка ваша спета, герр Кеплерус, со всею протестанской сворой. Не зря на белом жеребце вернулся из паломничества эрцгерцог Фердинанд; не зря облачился в блестящие светлые латы с позолоченными обручами; не зря набросил поверх лат пурпурный атласный воинский плащ. Всяк слышал, как третьего дня Фердинанд возле ратуши провозвестил:
— Отныне и вовеки генералиссимусом моих войск назначаю Святую Деву! Во всех подвластных мне землях лютеранские устои порушу! Протестантство искореню! Изгонять! Хватать! Пытать! Жечь! Сечь!
И пред трепещущим стольным градом разорвал в клочья грамоту, некогда по доброте сердечной пожалованную лютеранам.
Спета песенка ваша, господин Кеплерус! Не далее как вчера хаживал по граду чернобородый удалец, клич кликал тайный: разорять жилище ваше заутро. Дом разорить, бумаги и книги сжечь, особу вашу побить каменьями, кольем, дубинами. Охочим людишкам плату посулили немалую, по пять гульденов на брата. На денежки такие вполне можно месяца три, а то и четыре жить припеваючи, сладкое и горькое вино попиваючи. Ежели, конечно, не тратиться на закуску.
«…Подобно рою пчел возле диковинного цветка, кружатся пылинки-планеты в безбрежном пространстве вблизи Солнца. Они никогда не останавливаются в своем беге, не пятятся назад, не катятся по ободам воображаемых небесных колес, вокруг несуществующих центров, как полагал Птоломей. Его запутанная, как лисьи следы, Многосложная система мироздания измышлялась во имя одного — оправдать неподвижность Земли: Но Земля — пылинка, атом, маленький шар, сплюснутый у полюсов. А Солнце? Исполинское огненное светило, обличьем во всем подобное детям своим — планетам, медленно поворачивается вокруг оси. Но и весь солнечный мир — только атом, только пылинка средь иных, несчетных пылинок, бороздящих пустыни пространств. Мириады светил, миллионы миллионов миров…
В синем океане Вселенной вокруг небесных островов-солнц носятся серебристые стаи планет. И на них — средь долин благодатных, напоенных росою лесов и хрустальных рек, — обитают прекрасные разумные существа. Им неведомы голод, болезни, войны, ненависть, бедность, пьянство, теснота и убогость жилищ, рабство, алчность, зависть, злоба. Они выше, совершеннее нас, землян…
Как поденки, как мотыльки, как ночные бабочки, порождаемые мраком, возникают, трепещут крылами, умирают миры. Все тленно, все угасает и возрождается, как птица Феникс из пепла. Вечно только знание, только творчество; только мудрость есть истина и красота…
Беспредельна Вселенная, ни конца ей нет, ни начала, и мирам ее нет числа. И вокруг каждого солнца витают планеты, будто рой пчелиный возле диковинного цветка. Жизнь, разум, красота разлиты извечно, повсюду…»
…Иоганн Кеплер перевернул последний лист книги, взялся за кожаную обложку, но не посмел захлопнуть бесценный фолиант. Тайный ужас охватил его при мысли, что земляне, быть может, блуждают в пространстве, где нет ни центра, ни начала, ни пристанища. Джордано Бруно! Какими волшебными цветами вдохновенья расцветил ты учение каноника из Фромборка. Грезить небесными островами, стаями серебристых планет — и который уж год томиться в застенках инквизиции! Даже Галилео Галилей, удостоенный покровительства римского папы, ничем не волен облегчить тяжкую участь Джордано, не властен в сочинениях упомянуть имя сего еретика. У себя на родине, в далекой Падуе, он, подобно осторожному Мэстлину, вынужден тайно исповедовать Коперникову ересь, скрытничать, притворяться потешником, напялившем Птоломеев колпак.
Должно быть, он, Иоганн Кеплер, был наивен, когда, посылая Галилею «Космографическое таинство», писал: «Будьте увереннее и продолжайте ваше дело. Если Италия неудобна для издания ваших сочинений и вы предполагаете встретить там препятствия, то, может быть, Германия даст вам необходимую свободу». Какую свободу, где она? Свобода… вольность… грезы о несбыточной справедливости… Да скройся хоть в Ливию, взберись на столбы Геркулесовы, исчезни в знойных джунглях, в морях тропических. — и там тебя разыщет святая инквизиция.
Кеплер вынимает из конторки письмо Галилея, вглядывается в скоропись.
«Почитаю счастьем для себя в поисках истины иметь такого союзника, как вы — преданный друг этой самой истины, — пишет итальянец. — Поистине жаль, что столь немногие ищут ее и предпочитают ошибочные методы философии. Но здесь место не сожалеть о скудости нашей эпохи, а поздравить вас с вашими великими открытиями, подтверждающими любезную истину… Я прочту «Мистериум космографикум» до конца в уверенности найти в ней много прекрасного. Я сие сделаю тем с большим удовольствием, что сам много лет остаюсь приверженцем Коперниковой системы, и она уясняет мне причины многих явлений природы, совершенно непонятных при общепринятой гипотезе. Я собрал много доводов, опровергающих последнюю; но я не решаюсь вынести их на дневной свет из боязни разделить участь нашего учителя Коперника, который, хотя и приобрел бессмертную славу в глазах некоторых, но для многих (а дураков на свете много) стал предметом насмешки и презрения. Я, конечно, дерзнул бы напечатать мои размышления, если бы больше было таких людей, как вы, но так как этого нет, то я воздерживаюсь от такого предприятия».
Прав, тысячу раз прав мудрейший Галилей! Смешно полагать, будто по ту сторону Альп — сплошной мрак и невежество, а здесь — обитель разума и свободы. Разве ему, Иоганну Кеплеру, не пришлось прошлым летом бежать от притеснений католиков в Ульм? Разве по возвращении не вытребовали с него позорного обещания вести себя как можно сдержаннее, осмотрительней, благоразумней? Разве слежка, доносы и сплетни, нищенское жалованье не побудили его обратиться к Мэстлину с просьбой: «…умоляю, похлопочите о какой-либо вакансии в Тюбингене, дабы я мог занять ее. Напишите также, любезный учитель, каковы цены на хлеб, вино и съестные припасы, ибо супруга моя не привыкла питаться одной чечевичной похлебкой»? И что ж! Протестантские богословы, погруженные в бестолковые, нелепые хитросплетения своих догм, оказались нетерпимей — кого? — католиков Граца, заклятых врагов. Они и слышать не хотели о бывшем своем воспитаннике. Как, он самонадеянно осмелился напечатать календарь с новым летосчислением, с бесовским измышлением католиков? Мы, почитающие папу римского за рыкающего льва, принуждены будем ходить в церковь по его звону? Ну уж нет, благодарствуем, предпочтем оставаться в разногласии с Солнцем, чем в согласии с римским папой!
Вот и попытайся втолковать ученым единоверцам необходимость и своевременность календарной реформы. Впрочем, в какой календарь ни загляни — в старый ли, юлианский, в новый ли, григорианский, — ясно одно: не сегодня-завтра грянет гром с ясного неба. Неспроста эрцгерцог бесновался у ратуши, размахивая жезлом полководца: «Сечь, жечь, пытать, хватать, изгонять!»
Зазвенело, рассыпалось — о, как скоро сбылись невеселые предчувствия двадцативосьмилетнего профессора! — взорвалось оконное стекло. Здоровенный булыжник грохнулся возле камина. «Дзинь-нь-нь!» — и в другом окне засияла дыра.
— Барбара! Барбара! — позвал Кеплер жену. — Запирай дверь на засов! И укройся с дочкой в чулане! Опять нас забрасывают каменьями! — Он вскочил и принялся торопливо засовывать бумаги с астрономическими вычислениями в крепкий дубовый шкаф. Глобус и микроскоп перенес за сундук; сюда же, к простенку между сундуком и шкафом, задвинул прихотливое деревянное сооружение — набор помещенных друг в друга полых шаров и многогранников. Теперь булыжники злоумышленников вряд ли повредят модель солнечной системы, плод его многолетних трудов, вычислений разочарований, надежд. Прелюбопытнейший факт: камни влетают с таким свистом, будто пред окнами установлено метательное орудие. Осада крепости, ни более ни менее…
Кеплер подобрался к подоконнику, хоронясь, выглянул на улицу. Там творилось невообразимое. Ватага оборванцев, возглавляемая чернобородым, спокойно, со знанием дела бомбардировала дом булыжниками.
Профессор сложил ладони рупором и прокричал:
— Господа! Недоразуменье вышло! Обознались домом! Здесь проживает Иоганнес Кеплерус, математикус!
Толпа ахнула от наглости такой непомерной, охнула, взвыла разноголосо:
— Тебя-то и надобно, крыса гимназическая! — Вылезай, тварь бумажная!
— Разорим гнездо протестантово!
— Колдун! Кто набег турецкий предвосхитил?
— Холод кто наслал на Штирию нашу?
Несколько храбрецов перемахнули чрез высокий забор, но, обласканные свирепыми густошерстными венгерскими псами, ретировались на исходные позиции.
«Выходит, понапрасну я c Барбарой из-за псов пререкался. Без хорошей собаки пропадешь в Граце ни за грош», — подумал Кеплер. Кажется, на сей раз дело не обойдется одними выбитыми стеклами.
— Чего медлить, братва! — вскричал один из дружины, донельзя раздосадованный приемом, оказанным ему псами. — Чего медлить! — повторил он и над собратьями вскинул окровавленную десницу. — Нешто ждать, покуда каждого псы покусают! Запалить гнездо змеиное — и вся недолга!
— Запалить, запалить! — взволновалось сборище. Кеплер от окна отшатнулся, кинулся в чулан.
— Барбара! Регина! Немедля одевайтесь и черным ходом — в замок! Ты, Барбара, разыщи в замке господина Гофмана и доложи: «Дом наш злодеи жгут!» Спешно пусть высылает отряд ландскнехтов.
— Кому ландскнехтов? Каких ландскнехтов? — запричитала жена, прижимая к груди Регину, свою дочь от первого брака. — Разграбят дом, разорят! Слава богу, серебро столовое успела заложить ростовщику на прошлой неделе. А мои платья! Три моих кринолина! Мои корсажи!
— Ростовщики! Кринолины! Корсажи! — разъярился профессор. — Скоро здесь одни головешки задымятся! Скорее в замок!
Черным ходом он вывел жену с ребенком на соседнюю улицу и возвратился в дом. Кто знает, сколько придется выдерживать осаду. Одно утешительно: каменное строение запалить непросто, тут особая потребна хватка. Все-таки он отстоит свои бумаги и приборы!
Оберегаясь от каменьев — ого, сколько их навалило! — Кеплер приник к окну. Не нужно было отличаться выдающимися качествами военного стратега, дабы уяснить: крепость трещит по всем швам. Пятеро нападающих оттеснили вилами псов в конуры; трое с зажженными факелами взбирались по лестнице на чердак, еще трое пытались забросить горящую паклю в разбитые окна…
По прошествии трети века, за неделю до смерти, имперский астроном Иоганнес Кеплерус снова припомнит, как чернобородый удалец даровито руководил приступом, всем своим видом выказывая: вынудить на капитуляцию презренную крепость — пара пустяков; как все тот же невозмутимый главарь отчаянно завращал белками, когда почуял у горла острие леденящей стали, когда услышал зычный голос: «Скотина! Как посмел ты покуситься на гордость всей Штирии великой!»
Змея и лебедь на щите
Они проникали из одной страны в другую то под видом жезнерадостных рыцарей, то под видом простых крестьян, то в качестве проповедников. Их можно было обнаружить одетыми в платье мандарина, в роли руководителя Пекинской обсерватории. Ону направляли советы королей… Тайны правительства и почти всех знатных фамилий во всей католической Европе находились в их руках.
Они проникали из одной страны в другую то под видом жезнерадостных рыцарей, то под видом простых крестьян, то в качестве проповедников. Их можно было обнаружить одетыми в платье мандарина, в роли руководителя Пекинской обсерватории. Ону направляли советы королей… Тайны правительства и почти всех знатных фамилий во всей католической Европе находились в их руках.
— Скотина! Как посмел ты покуситься на гордость всей Штирии великой! — Толстенный монах, возникший неизвестно откуда, заученным движением извлек из-под сутаны короткий меч и приставил его к горлу чернобородого.
Почуял острие леденящей стали злодей, завращал белками отчаянно.
— Именем эрцгерцога Фердинанда повелеваю: катись отселе со всем сбродом! — продолжал толстяк. — Ты что, ослеп? Спятил? Чей дом разоряешь? Европа всколыхнется от позора, ежели проведает: в землях Фердинандовых ограблен чернью астроном. Вели своим головорезам убираться вон!
И чудо свершилось. Факельщики выронили пылающие орудия возмездия. Пращники спешно освободили заскорузлые руки от каменьев. Поджигатели, затоптали в грязь паклю.
— Георг! Лисица! Леопольд! Кончай волынку! — прохрипел еле слышно главарь. Даже толстяк с, трудом разобрал сей хрип, но — странное дело! — и Леопольд, и Георг, и Лисица поняли приказ отменно.
Улица опустела. Толстый монах учтиво постучал в ворота.
— Герр Кеплерус, позвольте нанести вам визит?
Теперь вопрос «пускать или не пускать?» мало занимал профессора. Провокация исключалась сама собой. И без тактических хитростей удальцы уже веселились бы в доме. Кеплер спустился с крыльца, засов отодвинул, отпер калитку.
— Милости прошу, святой отец, — приветствовал он монаха.
Однако монах оказался не один. Рядом с ним смиренно перебирал гиацинтовые четки его сотоварищ по молитвам, по великим и малым постам, по изнурительным битвам с дьяволом.
— Отец. Маврикий, — представил толстяк спутника своего, до того тонкого и немощного, что закрадывалось сомнение: а не переусердствовал ли праведник с постами малыми и великими…
— Сие отец Феофилат, — жалобным речитативом отрекомендовал толстяка Маврикий.
Отец Феофилат не без усилий втиснулся в калитку. Ворота покачнулись, задрожали.
— Господь передвигает горы, и обличье земное изменяет, и сдвигает землю с основ, и столбы ее дрожат, — процитировал Иоганн, дивясь силище непомерной.
— Истинно так, герр профессор. Книга Иова, глава девятая, — пропел отец Маврикий, ручонками взмахнул и юркнул, как летучая мышь, вослед за отцом Феофилатом.
Монахи проследовали в гостиную.
— Извините, господа, я не имею возможности принять вас в кабинете. Разбойники буквально завалили его булыжниками, — заговорил Кеплер. — Ваша отвага, отец Феофилат, спасла мне жизнь.
— Vita brevis est[23], — заметил, отдуваясь толстяк.
— Vita somium breve[24], — подтвердил заморыш монах. Профессор извлек из шкафа синий суконный плащ.
— Я вынужден ненадолго отлучиться, господа. Надобно попросить, дабы убрали булыжники и битое стекло…
— Повремените утруждать себя такого рода заботами, глубокочтимый профессор, — отозвался отец Маврикий загадочно.
Кеплер озадаченно посмотрел на гостей.
— Однако я не намереваюсь сочинять ученого трактата о свойствах каменьев. Они мне не потребны. Булыжниками, как известно, дорогу в небо не вымостишь.
— Да стоит ли волноваться из-за кучи камешков, — буркнул отец Феофилат. — Тут речь идет о целой жизни.
— А может быть, и о смерти, — добавил другой монах.
— О жизни? О смерти? О чьей жизни и смерти, господа? Да вы садитесь, усаживайтесь, милости прошу!
Отец Феофилат опустился на лавку и заговорил:
— Не далее как сего дня, в три часа пополудни, будет обнародован высочайший эдикт о скороспешном изгнании из Штирии всех протестантов. Под угрозой смертной казни. — Он помолчал, наслаждаясь произведенным эффектом. — Как вы полагаете, во имя какой цели мы, рискуя священным саном, выбалтываем вам сию наисекретнейшую тайну?
— Мы дерзнули развеять тьму тайны, дабы вас не тревожили сомненья: пред вами истинные ваши друзья, господин Кеплер, — ловко ответил монах Маврикий на риторический вопрос собрата по вере. — И посему, будучи почитателями необыкновенных ваших дарований, засвидетельствованных в замечательном труде «Космографическое таинство», мы, истинные ваши друзья, — тут оба монаха заулыбались, — спрашиваем вас: намерены ли вы оставаться в великой Штирии?
Намерен ли он оставаться? Кеплер вспомнил: прошлым летом ему, точно преступнику какому-нибудь, пришлось покинуть Грац, с несколькими пфеннигами в кармане, под свист и улюлюканье фанатиков, размахивающих дубинками. Барбара билась в истерике, Регина рыдала, а невежды бюргеры швыряли в карету тухлые яйца, гнилые яблоки. И зачем он только вернулся?..
— Без сомнения, вы пожелаете остаться в Граце, — мягко произнес, не глядя на молчавшего Кеплера, отец Маврикий. — Иначе вы не стали бы расхваливать свободное свое отечество пред чужеземным профессором Галилеем…
«Откуда они пронюхали о письме к Галилею?» — встревожился Иоганн.
— …Иначе вы, ссылаясь на слабость глаз и боязнь ночной сырости, не отвергли бы предложение величайшего Тихо Браге, предложение не только лестное, но и выгодное во всех отношениях…
— Но ежели каждый мой шаг прослежен, ежели просматривается моя переписка, ежели соглядатаи, шпионы, доносчики кишмя кишат в вашей Штирии, тогда… — едва не закричал Кеплер.
— Что «тогда»? — позевывая, вопросил отец Феофилат.
— Ни-че-го… — сдержался профессор. — Ничего относительно истинной причины моего отказа переселиться в Уранибург вы не знаете. И не узнаете никогда.
— Сия причина ведома нам. Знаем сию причину. Прикованным к небу, но рассеянным во всех землях известно все[25]. Или почти все, — пропел кротко отец Маврикий.
Смиренные отпрыски Иньиго де Лойолы, иезуиты, — вот кто изволил навестить скромного преподавателя городской гимназии. «Занятно, занятно, — размышлял Кеплер, — эрцгерцог Фердинанд, воспитанник иезуитов, выдворяет протестантов за кордон, а его духовные пастыри уговаривают закостенелого лютеранина остаться в, Граце. Зачем я понадобился им? Ума не приложу».
— Ежели вам любопытна причина вашего отказа господину Браге, извольте. Самостоятельность побоялись утратить. Поостереглись в зависимость попасть от короля астрономии. Он хотя и обладает лучшими в мире приборами для измерения небес, но в то же время тщится доказать неверность Коперниковых построений. Для вас же каноник фромборгский — пуп Земли, — закруглил речь монах.
Тяжкие дождевые облака уползали за реку. Ветер летал по косогору наперегонки с листвой. Утренний Грац гляделся в голубое зеркало небес.
— Позвольте, профессор, я подскажу вам средство, притом единственное, как остаться в нашей Штирии и свободно исповедовать Коперникову ересь, — заговорил толстяк. — Вам надлежит добровольно, доброчестиво перейти в лоно святой Римской церкви.
— Как, стать католиком? — воскликнул Кеплер.
— …а заодно и придворным астрологом эрцгерцога Фердинанда. Годовое жалованье три тысячи гульденов.
Кеплер отвечал не раздумывая:
— Благодарю покорно. Но как я возлюблю тех, кто восемь лет гноит в застенках Джордано Бруно?
Отец Маврикий вздохнул.
— Ах, герр Кеплер! Будь вы придворным астрологом, вас давно бы осведомили, что сего еретика еще весной, в благословенном Риме, на Площади Цветов, наказали сколь возможно кротко и без пролития крови.
— Сожгли?!
— Облачили в саван… прищемили язык… возвели на костер… пепел бросили в Тибр, — медленно проговорил отец Феофилат, так медленно, будто сам был свидетелем облачения, прищемления, возведения… — И поделом ему за невежество…
— Какое невежество? — вырвалось у профессора.
— Только невежда может запамятовать или не знать, что человечество во все времена гнало прочь мысль о движении Земли. Не мне объяснять вам, что Пифагор и пикнуть не смел о своем учении, что догмы его как тайна распространялись между его учениками. А Самосский Аристарх? Не его ль обвинили в безбожии, богохульстве, приговорили к смерти…
— То было в древности, в незапамятные времена… — возразил Кеплер.
— Времена всегда одинаковы, господин профессор, — жестко ответил толстяк иезуит. — Послушайте, что пишет некий свидетель казни вашего невежды Джордано, — и проговорил наизусть: — «Таким образом, Бруно бесславно погиб в огне и может рассказать в тех, иных мирах, каковые он столь богохульно воображал себе, о том, как римляне обыкновенно обращаются с безбожниками вроде него». Кто же он, сей очевидец казни? Невежда, скажете вы? Католик? Иезуит? Не тут-то было. Шоппиус, известнейший ученый, протестант из протестантов… Зря вы за голову хватаетесь, зря ручки к потолку воздеваете негодуя: «Как? Стать католиком?!» Во имя цели достойной иудеем стать не грех, в магометанство переметнуться, арапов поганых верования затвердить!.. Кто на виду у всего Граца, под бесовские выкрики и кривлянья, спалил календарь, составленный Иоганнесом Кеплерусом? Молчите? Лютеране, единоверцы ваши милые. Что вам отписали из Тюбингена, когда о куске хлеба воззвал математикус Кеплерус? Кукиш показали разлюбезнейшие протестанты своему брату издыхающему. За что же? За великую ревность к ереси Коперника. — Иезуит извлек носовой платок, трубно высморкался.
— Ducunt volentem fata, nolenten trahunt[26], — сызнова блеснул латынью Маврикий. — Три тысячи гульденов годового дохода. Соглашайтесь.
Профессор безмолвствовал размышляя:
«Можно обзавестись роскошным убранством, мебелью инкрустированной, гончими псами, каретами, челядью… Можно отречься от веры, от Коперника, от отца и матери, от родины, наконец… Можно предать честь, истину, красоту, разум… Совесть можно залить вином…
Но тогда во имя чего ты обременял себя и учителей вопросами, как поймать сетью облако; есть ли у ветра глаза и уши; можно ли приручить молнию? Ради чего на Лысой горе внимал рассказу о многострадальной жизни магистра всех свободных искусств? Во имя чего ты переписывал Птоломеев «Альмагест» далеко за полночь, когда навстречу идущий сон своим натиском с силой нападает на сердца смертных и овладевает ими?..
Дабы обрести достаток, довольство и сытость, следовало затвердить наперед: «Там, где все молчат, — молчи; где подличают — подличай; где доносят, осуждают, отрекаются — отрекайся, осуждай, доноси. Стань колесиком, гвоздиком, винтиком в заржавленной машине Священной Римской империи германской нации. Какие там модели солнечной системы, какие небесные острова — все блажь, чушь, ересь!»
«В синем океане Вселенной…» — шелестели осины, в пояс кланяясь хладному Муру;
«около небесных островов…» — вплетала река свой рокот в прощальные возгласы журавлей;
«плавают серебристые стаи…» — роняли, как пух, отлетающие птицы клич несказанной печали на пажити, рощи, взгорья, луга;
«…стаи плане-е-е-т», — реял прозрачный звон над осенней землею, и, многократно усиленный трубами дерев, флейтами камыша, незримыми скрипками, арфами, свирелями — всею засыпающей природой, — звон сей светлый объял Иоганна Кеплера. Как бы пробуждаясь от забытья, он проговорил:
— Господа, нет надобности убирать каменья. Завтра я покидаю пределы Штирии.
Нехотя поднялись иезуиты. Отец Феофилат сказал:
— Сожалею, искренне сожалею. Мы надеялись, что вы поможете вычислениями таблиц для нашей астрономической миссии в Пекине. Без вашей сметливости оные таблицы — пустая затея. А жаль. Однако, полагаю, со временем вы перемените свое решение.
— И запомните, герр Кеплер: мы — искренние друзья ваши. Судьба еще сведет нас на долгой дороге… Однако не обессудьте: ежели решились-таки покинуть Грац, поспешите. Уже и нынешней ночью я не поручусь за вашу жизнь, — сказал иезуит Маврикий. — На всякий случай запомните наш пароль: «Змея и лебедь на щите». Кто знает, глядишь, он и спасет вас от злоключений. Прощайте, господин упрямец!
— Прощайте, коллега. Когда-то и ваш покорный слуга владычествовал над кафедрой астрономии. Да с той поры немало утекло звездных рек, — признался на прощанье отец Феофилат, монах, иезуит, профессор…
Проводил Кеплер гостей, псов своих накормил, отпер конюшню.
— Раскланяйся, Сатурн, со всеми лошадиными единоверцами Граца, — весело говорил он скакуну, затягивая подпругу. — Уж наверняка высочайший эдикт касается и лошадей.
Фыркал Сатурн, мотал гривой кудлатой, копытом бил.
…Читатель мой! Покуда наш изгнанник упаковывает пожитки, ненадолго проследуем за святыми отцами иезуитами.
Проследуем, читатель, ибо зеркало истины отшлифовано не до хрустального блеска. Проследуем, ибо сияющая гармонией и благолепием картина нравов описываемой эпохи нуждается в нескольких заключительных мазках.
Итак, иезуиты покинули разоренное пристанище Иоганнеса Кеплеруса. За ближайшим домом следы их теряются, дабы, попетляв, вскорости обнаружиться в захламленном подвале, пахнущем плесенью, домовыми и ведьмами, гнилой капустой, необеспеченной старостью.
Здесь, в подвале, за азартными играми и отвратительными историями, запиваемыми дешевым вином, убивали скуку головорезы, забулдыги, гуляки, охочие люди, коротали время все участники нашествия, вся разбойничья ватага.
— Молодцы удальцы! — хвалил их иезуит Феофилат, хвалил, однако, не во всеуслышание, а шепотком, на ухо чернобородому. — Сработано отменно. Жаль, твердый попался орешек. Не расколешь.
— Чего там! — горячился чернобородый, хотя говорил тоже шепотом. — Одно слово — и мы его в рог скрутим бараний, — и показывал руками, как он скрутил бы профессоришку в бараний рог.
— Спокойно. Всему свое время… Держи кошель. Каждому по гульдену — задаток! Покусанному псами — два гульдена! И врассыпную, незаметно, втихомолку — к профессору Траутмансдору. Строений не поджигать, кур не воровать, но чтобы стекла вдребезги. И угрозы, угрозы позаковыристей!
Сидевший рядом — а где ж еще? — иезуит Маврикий приложился к стаканчику с благодатной влагой и подмигнул отцу Феофилату.
— Мелко плавает профессор ваш Траутмансдор. И без угроз покинет логово протестантово, — шепотом сказал святой отец Маврикий.
Поклон № 7
Не насыщение утробы, равно как не игрища, песнопения и скачки бесовские, — почитай первейшей заповедью своей помощь братьям по вере.
Не насыщение утробы, равно как не игрища, песнопения и скачки бесовские, — почитай первейшей заповедью своей помощь братьям по вере.
Под белым сводом небес, над сводом черным земли тлела, нищими несомая, песня крестоносцев:
Уже на Рейн вступает осень,
А мы ушли на край земли,
И наши кости на погосте
Пески пустыни занесли.
И тучи в небе пламенеют,
И по дорогам вьется пыль,
И веет ветер, ветер веет
Из диких, выжженных пустынь.
Время от времени кто-либо из страждущих божьих рабов приближался к одноглазому поводырю и ловко запускал руку в его котомку. Во здравии пребывай, мягкосердечный мясник, расставшийся — ради любви к святому Себастьяну — с корзиной колбасных обрезков. Эх, сладостны обрезки колбасок пражских, без них каково было бы превозмогать непогоду!
— Осади ход, братья, — нежданно прошамкал слепец Леопольд. — Вроде пожива скачет. Нутром чую: грядет деньга.
Слепцы воззрились туда, куда безошибочно указал посохом Леопольд. И вправду, пожива — три замызганных фургона — уже выехали из-под навеса сосновой рощи.
Как по команде слепцы сдернули шляпы с раскрашенными изображениями святых заступников. У одного нищего мучительная судорога нежданно свела половину лица, плечо и ногу; на другого христарадника снизошло трясение всех членов; слепец же Леопольд выкатил, как все, бельма и, помимо прочего, из-под лохмотьев высунул обрубок руки, струпьями источаемый.
Фургоны приблизились. Поводырь, точно опытный дирижер, сотворил тайный знак. Несчастные слепцы грянули:
— Добрые, милостивые сограждане империи Римской Священной! Подайте ради Христа слепым и несчастным калекам монетку или кто что сможет, будем благодарить и молить во благо и во здравие вас.
Первого возницу моленье о вспомоществовании не разжалобило, как видно, закостенел в скупости человек. Зато из другого фургона выпорхнул, точно бабочка, красный треугольный кошелек.
Слепец Леопольд не только умудрился поймать кошелек обрубком руки, но и определил по весу: никак не менее полутора гульденов послала ему и братьям переменчивая судьба.
— Поклон номер семь! — негромко, но внятно проговорил сквозь зубы слепец Леопольд и, когда братья, смиренно склонясь, возблагодарили неслыханную, воистину королевскую щедрость, спросил возницу:
— Откуда скачете, люди добрые?
— Из Штирии, — отвечал возница. — Лютеран там до смерти бьют.
— Везете кого?
— Кеплеруса, ученого человека…
Уже и фургоны сокрыла пелена дождевая, и скрип колес замолк, а прозревшие слепцы все еще разглядывали кошелек, расшитый бисером.
— Истинно сказано: господин господину рознь, — ударился в философию поводырь. — Один скачет расфуфырен, точно павлин, вроде и карета вся в гербах, и латы раззолочены, а чтоб пфенниг пожертвовать бедняку — ни за какие коврижки, ни-ни. Того и гляди огреет кнутищем. Другой, хоть и оскверняет душу свою науками, однако наделен состраданьем.
— «Состраданьем», — передразнил сообщника Леопольд. — Будь моя воля, я б всех до единого ученых мудрецов собрал да на кострище возвел без дознания и суда. Потому как от занятий наукой выходит порча империи. Летом в Регенсбурге — слыхали? — некий искусник химик обронил склянку с вонючим зельем в Дунай. Обронить-то обронил, да тут же на реке стрясся замор. Три дня и три ночи мертвых рыбин — несчетно сколь! — волокло по Дунаю. И доселе воды смердят.
— А химик? — заинтересовался поводырь.
— Рыбаки прикончили баграми. И туда же, в Дунай, злоумышленника, просить у щук да налимов прощенья.
— Помяни, господи, душу грешную сего нечестивца, — привычно посочувствовали нищие, крестясь.
…Привиделся Иоганну Кеплеру корабль заморский диковинный. Вместо мачты на нем дерево серебристое, с листьями золотыми. Луна, как ладья, качается на ветвях, светила плывут в хороводе, заря розовая дремлет, свернулась клубком, а ветер на суку разлапистом разлегся, посвистывает, похрапывает. Под деревом же восседает магистр всех свободных искусств Лаврентий Клаускус. И скакун Буцефал подле него, и фазан Бартоломео, и Батраччио — словеса изрекающий ворон. Машет руками Иоганн магистру, криком кричит — да не отзывается герр Клаускус, поглощен книгою древнею. Между тем дивный корабль над волнами завис и легко-легонько отделился от стихии морской, заскользил, будто облачко, по небесам. «Магистр Клаускус, магистр Клаускус, заберите меня с со-бо-ой!» — прокричал Иоганн. И очнулся от забытья.
Он очнулся от забытья и мигом припомнил все: скороспешное бегство из Граца, бесконечную, в черных колдобинах и рытвинах дорогу, нищих слепцов.
— Пить! Пи-ить! — простонал профессор.
Прохладная рука опустилась на его разгоряченный лоб. Голос жены сказал из тьмы:
— Тебе не пользительна сырая вода, Иоганн. Ты болен, тяжко болен. У тебя лихорадка, Иоганн.
Колеса скрипели. Барабанил по фургону дождь. Молния вскипала в озерах тьмы. Кричал на лошадь возница, кнутом щелкал.
Кеплер нащупал в кармане флягу, откупорил, приложился горящим ртом к горлышку.
— Иоганн, ты болен, болен, — шептала всхлипывающая жена. — Ты бредишь уже третьи сутки. Вчера, в забытьи, ты выбросил нищим последние деньги.
— Не горюй, Барбара… Они бедные люди… Среди оных бродяг… может статься… пребывает и мой отец… Генрих Кеплер, — задыхаясь, проговорил Иоганн.
Громыхнуло над лесом. Молния надвое перерезала ночь, высветила домишки поодаль, скирды сена, мельницу ветряную. Лошадь шарахнулась и понесла.
— Погоди, тебе говорят, стой! Осаживай клячу! Пограничный кордон! — донесся спереди крик.
Вскоре замаячил шлагбаум. К фургону приблизился стражник с фонарем.
— Откуда родом? Зачем пожаловали в Богемию? — нагло вопросил он, поигрывая пикой. Отчего ж не поиграть оружием, коли притащились людишки без конвоя, без прислуги, без выкриков «Спишь, мерзавец! Подымай шлагбаум!», без… Одним словом, мелюзга, мелкая сошка.
Иоганн с трудом привстал на коленях, отстранил полог фургона, назвался.
— Герцога Силезского знаем. Графа Лауцизского, равно как и ландграфа Гессенского, знаем. Курфюрстов — Саксонского и Пфальцского — многажды лицезрели. Математикус Кеплерус нам неведом, — отрезал стражник.
— Тогда зачитай сие письмо. — Кеплер протянул стражнику бумагу.
Тот поднял фонарь повыше, склонился, оберегая письмо от дождя, повертел бумагу, губами зашевелил.
— По-каковски писано? Подобной грамоте не обучен, — признался он наконец. — И посему поворачивай оглобли! Грех по непогодице будоражить людей.
— Олух царя небесного! Немедля разбуди офицера! Передай: следуем в Прагу, ко двору его императорского величества! — прогневался звездочет.
Как языком слизнуло испуганного стражника. Явился, бряцая шпорами, офицер. Он долго зевал, чмокал, затем принялся за письмо, зачитывая по складам:
— «…Приезжайте, и не как чужой, а как желанный и любезный мне друг. Приезжайте, и я с удовольствием поделюсь с Вами своими наблюдениями и инструментами. Ваше общество доставит мне много приятного. Преданный Вам Тихо Браге, имперский астроном».
— В какой валюте намерены вносить пошлину за въезд? Гульдены? Франки? Кроны? Флорины? — спросил офицер. Видимо, он вполне удовлетворился лестным для путника посланием личного астронома государя.
— Господин офицер, — заговорила Барбара. — В дороге нас ограбили разбойники. Помимо того, мой супруг нездоров — у него лихорадка. Позвольте вас заверить: по прибытии в Прагу мы неукоснительно выплатим все, что причитается по закону.
— Закон есть закон. Беспошлинный въезд в Богемию возбраняем, — отчеканил кордонщик. — Ко всему прочему, ненастье, темень препятствует таможенному досмотру. Придется повременить до утра.
Тем временем больной снова обеспамятел. Поначалу он прошептал несколько бессвязных фраз, затем выкрикнул:
— Пить! Пить! Змея и лебедь на щите!
Заслышав пароль родимого Ордена иезуитов, офицер суетливо застегнул пуговицу на камзоле, поправил шляпу.
— Вы что-то изволили молвить, господин Кеплер? — необыкновенно учтиво осведомился он.
— Бредит он, бредит. Какие-то змеи, щиты, лебеди, — сказала Барбара.
Последующие действия ретивого иезуита целиком и полностью определялись назиданиями, касающимися помощи братьям по вере. Чтение письма по складам, таможенные проволочки, ссылка на темень и ненастье — все оказалось как бы само собою забытым. Из кармана офицерского камзола извлечен был кошелек и подкинут незаметно в фургон — то-то изумится утром брат-иезуит, пострадавший от придорожного разбоя. Рядом с тенью возницы уселась другая тень — стражника, коему было строжайше наказано: сего высокородного господина сопровождать до самого двора его величества. Впрочем, свершившуюся метаморфозу Барбара могла еще как-то понять, даже не впутывая сюда вмешательство нечистой силы. В конце концов, и у офицера после разговора с красивой дамой может помутиться разум. Другого никогда так и не уяснила себе Барбара Кеплер. Чего ради офицер (хотя бы и свихнувшийся) переложил вдруг фонарь в левую руку, ни с того ни с сего выхватил шпагу и бешено отсалютовал двинувшемуся в путь фургону? С чего бы салютовать, коли подобные знаки внимания предназначаются лишь высокопоставленным особам, да и то, сказать по правде, не всем?
Небеса и свиньи
И если найдутся среди вас такие, которые обладают добрыми качествами и достоинствами, не гоните их от себя, воздайте им честь, чтобы не нужно им было бежать от вас в пустынные пещеры и другие уединенные места, спасаясь от ваших козней.
И если найдутся среди вас такие, которые обладают добрыми качествами и достоинствами, не гоните их от себя, воздайте им честь, чтобы не нужно им было бежать от вас в пустынные пещеры и другие уединенные места, спасаясь от ваших козней.
По приезде в столицу Богемии он оказался на два долгих месяца прикованным к постели. Днем его одолевал озноб: Иоганн исходил потом на пуховой перине, под одеялами и шубами, однако ему казалось, будто его окунают в прорубь, как того несчастного бродягу, что усомнился в географических достоинствах Граца. Ночами изнуряла бессонница. Он боролся с кошмарами, пытался заклинаниями спугнуть омерзительные призраки, затаившиеся по углам.
Неделю играла в Праге метель. Ветер тряс островерхие крыши, метался от стены к стене. Затем снял осаду, улетел с армадою туч разбойничать на влтавские, рейнские, дунайские кручи. Вызвездило, выкатила полная луна.
Иоганн Кеплер загляделся в окно — и привиделся город флотилией белопарусной, высокие башни — мачтами, а флюгера — распахнутыми вымпелами…
Наведывался что ни день Тихо Браге, сапожищами меховыми топал, окна распахивал настежь, рокотал:
— Воздуху! Воздуху прежде всего! Орел почему витает превыше прочих пернатых? Воздух всей земли под крылами орлиными. Кто сказал, будто чибисы мы иль трясогузки! Мы — орлы!
Слуги имперского астронома втаскивали корзины, полные снеди, распаковывали, доставали паштеты страсбургские, дичь на вертелах, запеченных судаков, майнцское вино золотистое.
Как родного брата встретил Тихо сочинителя «Космографического таинства», обласкал, доложил о приезде математикуса государю, новому своему покровителю и распорядителю. Восхитился талантам Кеплеруса просвещеннейший король Рудольф, спросил:
— Сей гений, говоришь, вослед за тобою посягнул на великого Птоломея?
— Блаженна мудрость вашего величества, — отвечал Тихо. — По старинному представлению, планеты подталкиваемы ангелами либо небесными духами. Он же пытается объяснить подобные движения увлекающей силой, каковая источается Солнцем и действует наподобие спиц мельничного колеса…
— Постой! Постой! — перебил мудреные объяснения государь. — А не тот ли это Кеплерус, славный астролог, что волнения в Штирии предсказал, да турецкий набег на Нейштадт, да холода небывалые? — Король проследовал к золоченому шкафу-поставцу, покопался у себя в записях, полистал календари, заулыбался, захлопал в ладоши, — Без сомненья, он, тот самый! Повелеваю ему по отрешению от хворостей явиться на аудиенцию!
Тихо Браге незамедлительно поскакал к больному. Еще с порога он закричал:
— Хитрец! Зачем же таиться, дар божий зарывать в землю? Прорицателей в Праге на руках носят! Молятся на астрологов как на святые образа! — И во всех деталях изложил разговор с его величеством.
Однако вопреки ожиданиям изгнанник великой радости не выказал. Не выказал радости, не захлебнулся словами благодарности, слезу умиления не смахнул со щеки. Скорее наоборот: помрачнел, насупился, в стену вперил угасший взор и сказал загадочно, туманно:
— Случайность.
— Случайность какого рода? Буквальная? Фигуральная? Счастливая? Роковая? — заинтересовался Тихо. В загадочных, туманных, маловразумительных вопросах и особенно ответах усматривал король астрономов высшую мудрость, обожал ее, обожествлял.
— Счастливая случайность тому содействовала, что предсказания, помещенные в первом моем календаре, сбылись, — отвечал Кеплер зло. — По всей Штирии пророком новоявленным восславили, превознесли до небес. Измыслицу, игру воображения расценивают выше, чем серьезный научный трактат. И заметьте, не только толпа легковерная, но ученые люди, мужи государственные. По мне же, репутация астролога сродни славе чародея.
Упоминание об ученых людях обидчивый Тихо принял на свой счет. Он отступил на шаг от ложа, где возлежал мучимый ознобом собеседник, и заявил торжественно:
— Планеты, обращающиеся по удивительным законам, были бы совершенно бесполезными творениями, коли не влияли бы на судьбы людские!.. И ежели творец небесный сподобил вас прорицать сообразно положениям, сочетаниям и противостояниям светил — прорицайте. Предсказывайте судьбы народов и отдельных личностей. Вашего ученого величия не убудет. Как сказано в одной умной книге, лев ни в коем случае не охотится за мышью, но разве он откажется проглотить ее, когда она сама вскочит ему в пасть…
Кеплер безучастно разглядывал картину на стене: святого Христофора, переносящего младенца через поток.
— Сколько составили календарей? — спросил. Тихо.
— Две дюжины… или около того.
— Стало быть, преследовали какую-то цель? Тайную? Благородную? Возвышенную?
— Преследовал. Самую низменную. Заработать на кусок хлеба, — с закрытыми глазами объяснил математикус. — Лучше издавать альманахи и календари с хитрыми предсказаниями, нежели просить милостыню. В конце концов, астрология — дочь астрономии, хотя и незаконнорожденная. Разве не естественно, добрейший Тихо Браге, дабы дочь кормила свою тать? Иначе родительница могла бы умереть с голоду.
…После кровопусканий, после втирания бальзамов и эликсиров лекарь счел свою благородную (и, добавим, щедро вознаграждаемую) миссию выполненной. Кризис миновал. Порозовели кожные покровы чужестранца, дыхание и пульс укрепились, шумы в сердце поутихли.
Да, миновал кризис, отступила болезнь, и начались прогулки по Праге.
Имперский астроном и его выздоравливающий друг взбирались на пражские холмы и подолгу дивились на красавец град. Далекий Вейль, Тюбинген, Грац, столица Штирии великой! Потускнело ваше убогое величие, померкло пред златым лицом Праги! Пред церквами ее и башнями, садами и парками, коллегией университетской, пред деяньями многих поколений гениев-зодчих. Ты, мосточек, распростерший хилое тело свое над ручьем, именуемым рекою Мур, — разве ровня ты Карлову мосту через Влтаву? С двадцатью четырьмя его арками? Со скульптурами, из коих каждая есть шедевр гармонии и совершенства? Ты, церквушка святого Бонифация, подслеповатая, крытая черепицей, — разве тебе дотянуться до сводов собора святого Вита — далеко-далеко, на четыре стороны света своды блестят.
Вскоре ни в Градчанах, где красуется королевский двор, ни в обеих Прагах — Старой и Новой — не осталось перекрестка, закоулка, проулка, где бы праздные зеваки не лицезрели двух господ, оживленно спорящих бог весть о чем.
Что же было предметом их словопрений, неуемных заклятий и проклятий, отчего они то руками трясли неистово друг пред другом, то подскакивали, будто бойцовые петухи, то вычерчивали тростью на снегу волнистые линии, кружки и стрелы?
О системе Коперника речи велись, о чем же еще…
— Земля слишком тяжела и неуклюжа. Я уподобил бы ее поварихе, не в меру толстой и грузной. Земля неспособна двигаться в пространстве, точно планета или иное небесное тело, — загудел Тихо Браге.
— А Солнце? — хитро вопросил Кеплер. — По собственным вашим исчислениям, оно значительно превосходит нашу планету. Выходит, Солнце еще менее пригодно для движения. Зачем же вы разнесли в пух и в прах Птоломея с его кристальными сферами? Ваши слава и уважение в астрономическом мире столь непоколебимы, что ныне никто из серьезных ученых не решится отстаивать неподвижную Землю.
— «Слава», «уважение»… — проворчал польщенный король астрономии. — Любому школяру ясно, сколь неестественно и весьма запутанно Птоломеево учение. Но я не одобряю нововведения, предложенного Коперником. Притом же, положа руку на сердце, скажу: и священное писание мешает мне принять систему фромборкского каноника.
— Однако вы хвалили ее, и неоднократно? — произнес удивленно математикус.
Король астрономии досадливо поморщился: недопонимает, мол, нынешняя молодежь всех дипломатических сложностей во взаимоотношениях со всемогущей идеологией церкви.
— Воздавал должное. За простоту и ясность, с коими Коперник распутал сложность планетных движений. Его учение — наиболее удобная гипотеза для вычислений. Гипотеза, не более.
— В таком случае, каково истинное устройство мира?
— По моему мнению, небесные движения происходят следующим образом. Солнце, Луна и сфера неподвижных звезд, охватывающая всю Вселенную, имеют центром Землю. Пять планет — Меркурий, Венера, Марс, Юпитер и Сатурн — обращаются вокруг Солнца, как около вождя своего или короля. И вся оная свита вместе с королем свершает годовое движение вокруг недвижимой Земли.
— Занятная картина мирозданья, — отозвался Кеплер, быстро уловивший самую суть соглашательского, компромиссного построения Тихо Браге. — Значит, и под церковные догматы никаких подкопов, и память о Копернике не осквернена. Придумано довольно ловко.
Имперский астроном ответствовал:
— Картина, именуемая вами занятной, ловко придуманной, нашла многих приверженцев среди моих современников! Между прочим, среди них и сэр Фрэнсис Бэкон[27]. А посему…
Неожиданно Иоганн Кеплер захохотал, да так громко, что ворона снялась с часовни, а золотых дел мастер, приютивший свою лавочку к стене божьего храма, запер на всякий случай дверь.
Надо заметить, что спорщики проходили в это время мимо рынка. Торговля была в разгаре, прилавки ломились от товара, продавцы на все лады расхваливали съестную флору и фауну. Рынок мычал, хрюкал, блеял, кукарекал, лаял, мяукал, визжал. Возле ближнего прилавка носился на ремешке вокруг столба черный поросенок. На него-то, указуя перчаткой с раструбом, и заливался хохотом окончательно выздоровевший Кеплер.
— Не уяснил, что тут смешного, — заговорил Тихо Браге. — Поросенок бегает вокруг столба.
— Ха-ха-ха! Разве нельзя сказать: столб обращается вокруг поросенка?
— С точки зрения механики, относительно движения, — можно.
Тогда математикус внезапно посерьезнел и заявил:
— Вы правы. Так чем же, с точки зрения механики, поросенок и столб отличаются от Земли и Солнца в вашей гипотезе? Ничем. Вы законченный корениканец, господин Тихо.
Увлекся парадоксами воспитанник духовной академии, поднаторевший в словесных перепалках, упустил из виду, что пред ним вспыльчивый, взрывающийся будто порох датский дворянин.
— Цветущие долины небес постыдно обращать в пастбища для свиней! — в сей же миг блистательно отпарировал знаменитый астроном. — И затвердите себе истину, а не гипотезу: так не относятся к тем, кто приютил вас на чужбине.
Эх, непростительную промашку совершил Тихо Браге, насмерть обидел зависимого от него человека. «Господи, какую я глупость сморозил!» — испугался он, заметив, как побледнел Кеплер, как нервный тик взошел ему на щеку, затронул левое веко. Но поздно, поздно… Поздно ловить голыми руками выпорхнувшие ненароком глупые слова.
— Благодарствую, добрейший Тихо, — заговорил, как бы превозмогая забытье, математикус. — Я отвечу вам подобной же истиной: так не относятся к тем, кого любезно приглашают к себе на службу. Не обрекают их на подачки взамен обещанного жалованья. — Кеплеру не хватало воздуха. Он отшвырнул перчатки в снег, рванул ворот на шубе, прокричал сдавленным, задушенным голосом: — Судаки запеченные! Страсбургские паштеты! Глухари на вертелах!.. Мерзко, мерзко пробавляться от ваших щедрот! Пропади они пропадом вместе с вашими миллионами!
Он повернулся и побежал прочь. За ним затрусил Тихо, не забывая придерживать рукой коварный нос, но сразу потерял из виду разобиженного молодого гения.
…Иоганн Кеплер заперся у себя в комнате. Он принялся сочинять письмо к профессору Мэстлину. Тихо не желает смотреть на него как на равного, не делится планами своих работ, обрекает его на судьбу заштатного наблюдателя, крючкотворца, вычислителя. «Здесь нет ничего верного, — выводил трясущейся рукой математикус. — Тихо такой человек, с коим немыслимо жить, не перенося жестоких оскорблений. Содержание обещано блестящее, но жалованья не выплачивают». Он доведен до отчаяния нищетой и заботами, сыт по горло благодеяниями короля астрономов. И посему умоляет профессора прислать несколько гульденов, дабы тотчас по их получении покинуть Прагу.
В ожидании скорого ответа Кеплер погрузился в свои вычисления и гипотезы. Никогда ему так хорошо не работалось. Барбара прибегала к самым странным кухонным ухищрениям, чтобы из лука, крупы и солонины сооружать видимость обедов.
…Через два дня после размолвки явился к нему мрачного вида господин, назвавшийся Гунаром Эриксеном. Изъяснялся незнакомец на латыни, однако речь несносно искажал шведскими, норвежскими и еще черт знает какими тарабарскими словами. Говорил глухо, не жестикулируя, был холоден и бесстрастен, точь-в-точь северные фьорды. Начал герр Эриксен с того, что его покровитель Тихо Браге целиком поглощен хлопотами, связанными с предстоящим бракосочетанием своей дочери. И посему он поручил своему посреднику принести глубочайшие извинения господину Кеплерусу в связи с прискорбным инцидентом, а также заверить его, что во всем происшедшем не было тени злого умысла со стороны господина Браге.
Посредник и затаивший обиду математикус встали, чопорно раскланялись. Когда таким образом с официальной частью визита было покончено, Гунар Эриксен заговорил:
— Герр Кеплерус, я без малого четыре десятилетия состою хранителем бумаг и казначеем при моем покровителе. Мне ведома его приязнь к вашей особе. Да я и сам, будучи астрономом, осведомлен о ваших дарованиях. Соблаговолите хотя бы бегло пролистать сей труд. — Он протянул объемистую кипу бумаг в сером переплете.
На первой странице было крупно выведено порыжевшей от времени цифирью:
«1 500 000 — 1567»
Кеплер оглядел посетителя с ног до головы.
— Соблаговолите заглянуть в конец конторской книги, герр Кеплер.
В конце, как и на первой странице, бежала иноземная скоропись, но уже яркая, только что вышедшая из-под пера. Помимо того, значилось:
«8612–1601»
— Позвольте сделать необходимые пояснения, герр Кеплер. В самом начале — полтора миллиона крон. Сии воистину княжеские богатства, не считая трех имений, были переданы моему покровителю его приемным отцом в году одна тысяча пятьсот шестьдесят седьмом… — Что-то дрогнуло в непроницаемом лице казначея. Какое-то воспоминанье, одолев застывшие просторы прожитой жизни, нежданно настигло его и принесло весть об иных временах: о радугах, о ледоходах, о скользящих по бирюзовым просторам ладьях, о нежных звуках волынки, о…
— Теперь о последнем листе, — продолжал Эриксен, и Кеплер не узнал внезапно оттаявшего голоса сурового северянина. — Слева — восемь тысяч шестьсот двенадцать флоринов — общая сумма долгов моего покровителя. К началу нынешнего, тысяча шестьсот первого года по рождеству Христову.
Иоганн Кеплер, проклявший несуществующие миллионы разоренного короля астрономов, сгорал со стыда.
— Мы разорены, герр Кеплер. Только на возведение Уранибурга затрачено пять бочонков золота. А приемы королей и министров! А пенсион ученикам, приезжавшим со всей Европы! А перевозка инструментов и кунсткамеры в замок Бенах!..
— Разве король Рудольф не приказал возместить убытки; связанные с переездом в Богемию? — удивился тут математикус.
— Приказал. Но что толку? Королевская казна пуста, как гнилой орех…
«Благороднейший Тихо!
Смогу ли я исчислять или оценить благодеяния, оказанные мне вами? Два месяца вы щедро и бескорыстно поддерживали меня и всю мою семью; вы предупреждали все мои желания; вы оказывали мне всевозможные знаки доброты и расположения; вы делились со мной всем для вас дорогим; никто ни словом, ни делом не оскорблял меня намеренно; короче, по отношению ко мне вы выказывали ничуть не меньше снисходительности, чем к вашей жене, детям или самому себе.
Ввиду всего этого я не могу без смущения подумать о том, что в пылу своей невоздержанности закрыл глаза на все эти благодеяния; что вместо скромной и почтительной благодарности я в ослеплении страстью позволял себе дерзкие выходки по отношению к вам, имеющему право рассчитывать только на одно уважение с моей стороны, забыв о ваших заслугах и ученых трудах, которым я столь обязан.
Все, что я ни писал, или ни говорил против вашей личности, славы, чести или учения; или что бы я, с другой стороны, ни сказал или ни написал оскорбительного (если другого, более мягкого названия моим поступкам нельзя найти) и даже то, чего я не помню, — от всего этого я отрекаюсь и честно и искренно признаю все это несправедливым.
Наемники императора
Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут.
Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут.
Не застольная беседа о том, о сем с другом юности; не спор о достоинствах Коперникова учения с коллегой-звездонаблюдателем; даже не конфиденциальный разговор с первым канцлером королевства. Математикусу Иоганнесу Кеплерусу предстояла аудиенция у императора.
Суетитесь, придворные портные и брадобреи! Сапожных, кружевных, пуговичных дел умельцы, замирайте от страха! В синем камзоле с серебряным шитьем чужестранный ваш клиент будет представлен повелителю Священной Римской империи. Сей изгнанный из Штирии звездоволхв уже проскакал в карете по Карлову мосту, дерзостным Тихо Браге сопровождаемый. Вскорости миновала карета домишки, что над Влтавой лепятся подобно ласточкиным гнездам, вынеслась на Градчанскую площадь. Тут откуда ни возьмись вываливаются из всех дверей дворцовые лакеи, шталмейстеры, церемониймейстеры. Миг — и кони распряжены, в стойла водворены. А на аудиенцию к государю пожаловавшие господа расчесывают пред зеркалами бороды в туалетной комнате. Четверть часа расчесывают, час, другой, третий…
— Где же император? — не выдерживает наконец Тихо Браге, датский дворянин.
Он велит слуге кликнуть главного церемониймейстера. Тот входит, бормочет что-то нечленораздельно, пытаясь всеми правдами и неправдами загладить конфуз. Но короля астрономии не так-то легко провести. И вот уж припертый к стене церемониймейстер сознается: государь потерялся в дворцовых покоях. Все с ног сбились, его величество разыскивая. Двум посланникам французским дурно сделалось от чрезмерного ожидания и напряжения чувств. Посол испанский — эдакий гордец! — повелел лошадей закладывать, отправился, разгневанный, восвояси, в свою Испанию. А государя все нет…
— В два счета разыщем! — закричал Тихо Браге, да так, что хрустальные подвески на люстрах закачались. Не давая опомниться опешившему придворному, он оттер его животом от дверей: путь был свободен.
…Однако, господа, где же в самом деле император? Изволит упражняться в зале для игры в мяч? Но по вторникам и четвергам (а нынче четверг) он отвергает телесные упражнения, равно как и рыцарские турниры. Лицезреет полотна старых мастеров в сокровищнице? Но она пуста, пустует и главная дворцовая зала. Быть может, его величество возносит хвалу всевышнему либо поминает своих предков в соборе святого Вита? Но придворный капеллан клянется: после заутрени государь спешно помолился пред королевским мавзолеем и более не показывался в соборе.
Они обошли весь королевский двор: безрезультатно.
В зале Ведомства судебных книг, где на стенах красовались гербы главных чиновников, один герб заковыристей другого, Тихо Браге устало опустился на скамью и от огорчения стукнул кулачищем по столу. Немедля из-под стола выкатился дворцовый шут, карлик, уродина, заохал, засеменил к двери.
Тихо догнал человечка и вопросил строго:
— Ответствуй: где его величество? Не то зашибу насмерть или проглочу живьем.
— Не проглотишь. Я еще тверже, чем твой железный нос, — бесстрашно отразил нападение шут.
Браге расхохотался. Карлик подскакал к выходу, проблеял оттуда:
— Его величество с утра заперлись у алхимиков. Золото варят его величество.
— Так я и думал, — облегченно вздохнул король астрономов.
…В подземелье, где обитали алхимики, Иоганну ударил в нос крепкий запах серы и нашатыря. В низкой печи подрагивали языки огня. Золотовары сновали с ретортами между песчаными и водяными ваннами, перегонными аппаратами и вытяжными шкафами. На стенах сливались, распадались неестественно искривленные тени. «Ну и ну, сюда бы парочку ведьмочек в ступе — и чем тебе не адское обиталище», — подумал Иоганн. Тихо Браге указал на диковинное сооружение — то ли клеть для заточения грешников, то ли тенета для поимки райских птиц. Неподалеку от клети восседал под балдахином некто в просторном черном халате. Весь халат был изукрашен мистическими символами, аллегорическими фигурами, печатями апокалиптическими. Некто под балдахином сидел с закрытыми глазами. Трудно было уяснить: то ли почивал он, то ли слушал стоящего подле него старца с книгой. Старец вещал:
— Его отец Солнце, его мать Луна, ветер носил его в своем чреве, Земля его кормилица. Оно отец всякого совершенства во Вселенной. Его могущество безгранично на земле. Отдели землю от огня, тонкое от грубого, осторожно, с большим искусством — это вещество поднимается от земли к небу и тотчас снова нисходит на землю. Оно собирает силу и верхних и нижних вещей…
— Довольно, Сафроний, — капризно заговорил сидящий под балдахином. — Ты утомил меня. Зачти сызнова то, что ты читал поначалу о тайне. Из этого… как его…
— Из греческой рукописи четвертого века, приписываемой Зосиме Панополитану, — подхватил старец и зашамкал: — «Вот тайна: змея, пожирающая свой хвост, состав, поглощенный и расплавленный, растворенный и превращенный брожением… Его чрево и спина желты, его голова темна и зелена. Его четыре ноги — четыре стихии…»
— О боги и богини!.. Ну что ты заладил одно и то же… Стихии, чрева, спины, змеи. Наскучило, — перебил старца и Зосиму великий государь (а это был не кто иной, как император Рудольф). Его величество зевнул, перекрестился и продолжил речь: — Опротивели нелепости сии несусветные. Лучше поразмысли: нынче философский камень выварится иль нет?
— Не дерзну пророчествовать, государь, однако может и не вывариться. Не маловато ли травы лунной[28] внедрили в смесь?
— Пошто раньше-то о лунной траве умалчивал, голова твоя ученая? — беззлобно осведомился император. — Эх, нет Тихо Браге, великого искусника, наверняка подсказал бы неукоснительную пропорцию.
— Я здесь, ваше величество! Готов услужить памятью и уменьем, — отозвался король астрономов.
Государь нетерпеливым жестом призвал к себе любимца-звездосоглядатая, о чем-то пошептался с ним. Затем повелел приблизиться Кеплеру, вопросил:
— Сказывают, ведомы тебе, Иоганнес Кеплерус, не только судьбы людские, но и лет птицы в небесах, красного и черного зверя бег на земле, потаенный ход рыбины в глубинах. Верно ль сказывают?
— Отчасти, государь, — твердо выговорил Иоганн.
— Мы премного о талантах твоих провидческих наслышаны. Помимо звездозакония, что еще тебе по сердцу?
— Помимо астрономии, ваше величество, изучал живопись, скульптуру, производство мозаичное, герметическое искусство.
Предстань нежданно-негаданно пред очами повелителя Священной Римской империи любой полководец древности — Цезарь, к примеру, или Ганнибал — и предложи свои услуги на поприще борьбы с проклятыми турками, и тогда менее обрадовался бы государь, нежели заслышав о мозаичном производстве и герметическом искусстве. Ибо теперь явилась родственная ему, Рудольфу Второму, душа.
— Зачисляю тебя, Иоганнес Кеплерус в свиту, — милостиво молвил владыка, поглаживая на своем халате символ селитры — большой палец с короной и Луной. — Наипервейшею обязанностью вменяю составлять гороскопы мне и вельможам. Для моего гороскопа сроку отпускаю неделю.
— Гороскоп вашего величества уже составлен. Извольте взглянуть, — ответил Кеплер и протянул гороскоп.
Тот быстро схватил сей листок, где была расписана хитроумными знаками вся его императорская судьба. Повертев гороскоп, государь спросил недоверчиво:
— Стало быть, ни в коей мере можно не опасаться за мою жизнь?
Иоганн оторвался от созерцания узоров, возникавших и распадавшихся в печи, и отвечал:
— Позвольте уведомить ваше величество: ни жестокие хворости, ни тайные либо явные козни злоумышленников, ни происки наемных очернителей не коснутся вашей божественной судьбы.
— Ай да Кеплер! Ну и молодец! — закричал, как ребенок, его величество. — Отныне назначаю тебя имперским математиком. Однако сей высочайший титул дарую тебе при одном непременном условии. Ты никогда не покинешь Тихо Браге, дабы работать под его руководством над составлением астрономических таблиц. Содержание годовое определяю тебе в две тысячи семьсот флори… — Тут государь поперхнулся, осекся, как-то весь сник. И, заметим, не без причины. Назвав поистине астрономические для нищенствующего профессора две тысячи семьсот флоринов, Рудольф Второй вдруг вспомнил вечно искаженную страданием физиономию казначея. Героическим усилием изгнав из памяти ненавистное казначеево лицо, государь закончил без всякого воодушевления: — А впрочем, что я говорю: две тысячи семьсот флоринов. Число какое-то несуразное, не круглое. Опять же при расчетах могут возникнуть неудобства. Верно я говорю: несуразное число, а?
Король астрономов и его ученик закивали: кто же осмелится перечить государю?
— Содержание годовое определяю тебе в полторы тысячи флоринов, — изрек наконец владыка и вздохнул с облегчением.
Имперский математикус возликовал. Чего греха таить: полторы тысячи были для него баснословным состоянием.
— Что касается сугубо астрономических твоих занятий: разных домыслов, предположений, вычислений, — тут мы тебе не указ. Занимайся сей кабалистикой на свой страх и риск, — милостиво разрешил Рудольф.
— Государь, я намерен исчислять движения Марса. Из всех иных планет орбита его наиболее растянута и с кругом не схожа. Надобно отрешиться от укрепленного тысячелетиями предрассудка о движении планет по кругам, — сказал Кеплер.
— Пустяки, безделица, — отозвался император равнодушно. — По кругам ли ползают иль скачут, как вепри загнанные иль как лягушки, — все одно. Главное — судьбу дабы предрекали.
На том и завершилась аудиенция.
Тихо Браге остался в подземелье — помогать светлейшей особе государя вываривать философский камень. Обласканный владыкой Кеплер отправился домой — порадовать Барбару превеликим благом, свалившимся с неба.
Он побродил по дворцу: заглянул в оранжереи, в кунсткамеру, послушал, как на все лады распевают заточенные в клети заморские птицы.
В галерее имперского придворного совета его догнал запыхавшийся вельможа в выцветшем камзоле и основательно потертых панталонах. Лицо вельможи было странно сплюснуто, перекошено. Одна бровь взлетела; как у паяца, к виску, другая нависала над глазом, бесстыдно прикипавшим к собеседнику, какого бы тот ни был чину, ранга и звания.
— Герр Кеплерус, позвольте мне, как дворцовому казначею, поздравить вас с высочайшей милостью, — голосом выцветшим и потертым сказал казначей. — Одно жаль: финансы империи расстроены донельзя. Казна… как бы это выразиться поточнее… Э… ну что ли… не совсем наполнена, не до краев. Соблаговолите несколько времени — скажем, год, а еще лучше два или три года — существовать на постоянные и случайные доходы от ваших поместий, угодий, земель и прочих владений.
Новоявленный имперский математикус давно был приготовлен к такому повороту событий в финансовой баталии, которую он вел столь длительно и безуспешно. И посему, нимало не удивившись, ответил с нарочитой заносчивостью:
— Поместья мои весьма обширны, угодья невыразимо богаты, владенья обильны несказанно. Да вот жалость: дороги в оные края никем еще не протоптаны.
— Горные теснины? Каменистые ущелья? Болота непроходимые? Бурелом? — осведомился казначей.
— Лунные рудники! Виноградники на Марсе! Покосы на Венере! Небесные острова! — отрывисто выговорил обладатель несметных, воистину неземных богатств.
…Раздосадованный, он выбежал на крыльцо королевского замка. Пред ним в высокое чистое небо возносились закатные своды собора святого Вита. Рядом, словно клювом по стеклу птенец, тенькала капель. Пахло весной, талыми снегами, подснежниками. Как бумажные кораблики, покачивались в поднебесье розовые облачка. В такую пору на Лысой горе уже оттаивает южный склон и обнажается земля — прелые прошлогодние листья, усы зеленой травы, робкие ручьи, паутина на папоротниках. Уже греются на пеньках первые ящерицы, и первые жуки расправляют крылья, и вся Лысая гора, как огромная старая ящерица, подставляет солнцу бока, приходя в себя после зимнего оцепенения, после недвижности и забвения, после забытья.
Из-за конюшни показался отряд аркебузьеров. Шли ландскнехты, ветреное племя вояк: насильники, разбойники, мародеры, наемники императора.
— Р-рота, смир-рно! Р-равнение налево! — пролаял начальник отряда. Сорвав с головы шляпу, он отсалютовал королевскому замку. Молодое лицо его пылало священным благоговением пред личностью того, над кем зримо и незримо парит золотой королевский штандарт.
Рота промаршировала мимо дворца. На спинах воинов мерно покачивались аркебузы. Иоганн Кеплер смотрел вослед отряду. Он мучительно пытался припомнить нечто важное, связывающее воедино судьбу его, имперского математика, и участь этих ландскнехтов, которые уходят неведомо куда умирать неизвестно за что. И вдруг его осенило: да ведь начальник отряда…
— Мартин! Мартин! Мартин Шпатц!
Предводитель оглянулся, пытаясь на ходу разглядеть того, кто позволил себе так фамильярно его окликнуть. Наконец он остановился в замешательстве, скомандовал: «Рота, стой!», направился к Кеплеру. И, лишь подойдя, шагов на десять, все понял. Но и поняв все, он не потерял самообладания.
— Рота, составить аркебузы в козлы! Перекур! Выступаем через четверть часа! — скомандовал Мартин и только тогда бросился в объятья к улыбающемуся Кеплеру.
После обычных в таких случаях «какими судьбами?», «откуда ты взялся?», «дьявол меня забери!» и прочих восклицаний друзья завернули за угол арсенала и здесь, вдали от любопытствующих, опорожнили из Мартиновой фляги по чарке обжигающего зелья.
После второй чарки ландскнехт заткнул флягу пробкой — служба есть служба — и произнес:
— А все-таки, магистр соврал, соврал, лицедей. Помнишь, кому жезл полководческий предрекал? Тебе. А на поверку что вышло? Вот и верь разным ворожеям да колдунам.
— Куда же ты направляешься, полководец? — спросил Иоганн, пытаясь отыскать в суровом воителе с тремя рваными шрамами на левой щеке облик того, прежнего Мартина — увальня и тихони.
— На Средний Рейн. Турок воевать. Коли живым вернусь, награда обещана, и немалая. Может, выбьюсь в начальники колонны.
Иоганн потрогал кинжал в золоченых ножнах, висевший на поясе у Мартина, вспомнил недавний разговор с казначеем, вздохнул:
— Не очень-то доверяй, друг, обещаниям да клятвам.
— Ну это ты зря, — возразил ландскнехт. — Обещанье обещанью рознь. Нас заверили пресветлым именем его величества государя императора.
Что тут было сказать? Блажен верующий: стоило ли разуверять простодушного в том, в чем сам Иоганн давно разуверился.
— Прощай, Мартин. Дай тебе бог остаться живым и невредимым. На память от меня прими сии часы. И знай: я всегда любил и люблю тебя как брата. — Кеплер отстегнул часы на цепочке, вложил их в руку Мартину.
— И ты прощай, брат мой математикус. А взамен возьми сей кинжал. Мне его лучшие кузнецы выковали в Шварцвальде. Он тебе пригодится.
— Постой, брат Мартин. Я поведаю тебе напоследок одну историю. Она тебе тоже пригодится. — Иоганн вытащил кинжал из ножен и, разглядывая вычеканенный узорчатый клинок, заговорил: — Я расскажу тебе историю про наемников римского императора Октавиана. Когда ему однажды пришлось туго, он приказал возвестить всем рабам, что они могут вступать в его армию. Он поклялся своим пресветлым именем: по возвращении из похода записавшиеся в солдаты станут свободными. И представь себе, он выиграл войну. Двенадцать тысяч рабов полегли костьми в сраженьях. Десять тысяч вернулись с поля брани. Они вернулись, дабы получить обещанное — свободу. И как, по-твоему, поступил император Октавиан? Он их предал самым подлейшим образом. Ровно половину рабов он выдал прежним их господам. Он всех бы выдал, да только сами господа отказались от безрукого и безногого рабьего товара. А остальные пять тысяч рабов, спросишь ты, ландскнехт Шпатц. Остальные пять тысяч, все эти увечные и калеки, однажды были окружены несколькими легионами и вырезаны дочиста. До последнего человека. Сначала у них хитростью выманили оружие, а затем всех до одного закололи. Зарезали, как стадо телят. Кто помнит теперь имя хотя бы одного из этих легковерных? Никто. А ратные подвиги клятвопреступника Октавиана прославлены в веках. Его бюсты и статуи торчат во всех сокровищницах Европы.
Кеплер вложил кинжал в ножны и улыбнулся другу виноватой улыбкой.
— Я запомню твою историю. Навсегда, — заговорил Мартин. — Теперь уже поздно раскаиваться. По собственному разумению угодил в солдаты, назад пути нет. Не зря же любой ландскнехт пред баталией бросает горсть земли через плечо. Мы отреклись от всего земного. Однако не забывай, что и ты тоже наемник.
На дворцовой крыше плавился, как в тигле, закат. Одинокий коршун захлестывал небо кругами, подстерегал добычу.
— Прощай, наемник императора Октавиана, — сказал математикус Иоганнес Кеплерус.
— Прощай, наемник императора Рудольфа, — сказал ландскнехт Мартин Шпатц.
За арсеналом, возле королевского замка, наемники в последний раз обнялись, накрытые исполинской тенью собора святого Вита, летящей в бездну.
Сын ведьмы, внук колдуньи Хроника третья
Процесс
Инквизитор. Заседание трибунала возобновляется. Продолжаю рассмотрение апелляции по процессу Катерины Гульденман. (Листает дело.) В 1615 и 1616 годах вышепоименованная владелица трактира «Веселый ночлег» содержалась в леонбергской тюрьме по обвинению в колдовстве, знахарстве, лечении людей и скота магическими заговорами и приворотными зельями. В 1616 году обвиняемая была освобождена из-под стражи за отсутствием состава преступления. Освобождение произведено при условии церковного покаяния обвиняемой, однако в последующем оная Гульденман не прекратила своих нашептываний, чарований, заклинаний и прочих безбожных, суеверных, порочных, преступных деяний. Как показало дознание, она усугубила свою вину новыми преступлениями. Обвиняемая ездила ночью на свинье, посещала бесовские шабаши, напоила зельем Валерию Марченштофф, отчего та занедужила. Свидетельства соседей и показания бургомиста Леонберга доказывают неопровержимо: обвиняемая испортила Валерию Марченштофф, вследствие чего та стала извергать всякую нечисть, вроде хвостатых червей, гусениц, а из ушей у нее выходили уховертки, жуки, тритоны, саламандры и вылетали бабочки. По заявлениям многочисленных свидетелей, обвиняемая обучилась колдовству у своей тетки, которая была известной колдуньей и кончила свою отвратительную жизнь на костре. После вторичного взятия под стражу обвиняемая отказалась признать свою вину. Более того, она посмела упрекать судей в нечестно нажитом состоянии и разного рода мошенничествах. За колдовство, соучастие в дьяволиаде и кощунственное поведение на суде Катерина Гульденман была приговорена к смертной казни посредством сожигания на костре. Инквизиционному трибуналу предстоит либо утвердить приговор, либо вынести оправдательный вердикт с определением степени вины.
Гульденман. Ваша милость, я ни в чем не повинна. Все, все поклеп, наговоры да сплетни.
Инквизитор. Предупреждаю: обвиняемой разрешено только отвечать на вопросы. Вопросы могут быть задаваемы только членами трибунала и, как исключение, защитником. Неблагодарную роль защиты обвиняемой взял добровольно на себя профессор Мэстлин, он же доктор богословия здешней духовной академии.
Мэстлин. Ваша честь, я протестую. Термин «неблагодарная роль» в данном случае неприемлем.
Инквизитор. Протест отклонен. Приступаю к первой стадии строгого допроса — официальным угрозам в судилище… Обвиняемая, веришь ли ты в существование ведьм? Запомни: каждое твое слово, каждый стон и вздох на всех стадиях пытки будут занесены в опросный лист.
Гульденман. Нет никаких ведьм. Зато кругом полным-полно мошенников.
Инквизитор. «Haeresis est maxima maleficarum non credere» — «Высшая ересь — не верить в колдовство». Подобное безверие должно быть наказуемо. Именно так, а не иначе толкует сие положение «Молот ведьм»[29].
Мэстлин. Ваша честь, обвиняемая может пострадать по незнанию терминологии. Обвиняемая не обучена даже грамоте.
Инквизитор. Вы полагаете, что тридцать девять подозреваемых отправлены нами в прошлом году на костер лишь по незнанию ими терминологии? Не заблуждайтесь, защитник. Ведьмы были, есть и всегда будут. Секретарь, зачтите во всеуслышание обращение Вормского собора к Людовику Благочестивому![30].
Секретарь (заученной скороговоркой). «К великому нашему прискорбию должны мы сообщить вам, что в вашей стране от времени язычества еще остается множества опасных лиходеев, занимающихся волшебством, ворожбой, метаньем жребиев, варкой зелий, снотолкованием, каковых божеский закон предписывает наказать нещадно. Не подлежит сомнению, что лица обоего пола с помощью нечистой силы непотребными напитками и яствами лишают других рассудка. Оные люди своим колдовством наводят также бури и град, предсказывают будущее, перетягивают от одних к другим зерно с поля, отнимают молоко у коров и вообще совершают бесчисленное множество подобного рода преступлений. Подобные лиходеи тем строже должны наказываться государем, чем дерзновеннее они осмеливаются служить дьяволу».
Инквизитор. Все слыхали?! Значит, уже восемь столетий тому назад церковь осудила мистическую практику как наследие язычества и служение дьяволу. (Заглядывает в опросный лист.) Приступаю к вопросам, касающимся отдельных пунктов обвинения. Все свидетели поклялись на библии, что ты, Катерина Гульденман, никогда не плачешь, не глядишь в глаза, отличаешься крайней раздражительностью и злословием. Все это несомненные признаки ведьмы. Почему же ты отрицаешь, что ты ведьма?
Гульденман. Все слезы повыплаканы, вот и не плачу. А в глаза не гляжу, дабы не видеть ничьих скотских рыл.
Инквизитор. Под каким образом явился к тебе впервые дьявол и в какое время — утром, вечером или ночью?
Гульденман. Никакого дьявола я и в глаза не видывала. А вот господин городской судья то и дело заявляется в трактир. Небось, бочек уж десять вина выжрал за бесплатно, дьявол.
Инквизитор. Говори по существу обвинения и не приплетай посторонних лиц. Отвечай: состоишь в союзе с дьяволом на основании формального договора, либо клятвы, либо простого обещания, и ежели на основании договора, то каково его содержание?
Гульденман. Помилосердствуйте, господа! Какой прок дьяволу союз измышлять с нищей старухой? Лучше я спою вам швейцарскую песенку про дьявола. (Пританцовывая, поет.)
Старичок мой дьяволенок
Ударяется в загул.
Он нырнул в пивной бочонок
И на донышке заснул.
Инквизитор (возмущенно). Остерегись! Ты лишаешь себя нашего сострадания и навлекаешь гнев.
Мэстлин. Ваша честь, несчастная женщина обезумела от беспрестанных допросов и угроз.
Инквизитор. Она притворяется полоумной! Обычная уловка любой ведьмы. (Указывает на Катерину). А она знается с нечистой силой, бесспорно. Ведьма и только ведьма способна подговаривать могильщиков, дабы те откопали ей череп мужа. Захотелось, видите ли, обложить сей череп серебряным обручем и преподнести в дар своему сыну, некоему звездочету Кеплеру.
Гульденман. Какой череп? Какой обруч? Враки, враки, враки!
Мэстлин. Ваша честь, сей пункт обвинения, как, впрочем, и все остальные, ничем не доказан. Некий Кеплер, о коем вы упомянули, имеет важные заслуги пред Священной Римской империей. Он один из самых почитаемых ученых в христианском мире. С ним состоит в переписке синьор Галилео Галилей, известнейший астроном и механик.
Инквизитор. Трибуналу нет дела до чужеземных связей сына сей закоренелой, закоснелой ведьмы. Пусть обменивается посланиями хоть с самим султаном турецким.
Мэстлин. Но ежели синьор Галилео, а он один из приближенных к особе его святейшества римского папы, узнает…
Инквизитор. Не узнает! Вынужден вам напомнить параграф четвертый Почтового устава. Корреспонденция, содержащая в себе упоминание о процессах и приговорах святейшей инквизиции, задерживается цензурой и сжигается.
Мэстлин. Устав не распространяется на дипломатическую почту. Не исключено, что именно таким путем синьор Галилео проведает о беспримерном процессе над матерью звездочета Кеплера. А затем оповестит всю просвещенную Европу…
Инквизитор. Не пытайтесь шантажировать трибунал! Кто из послов захочет осквернить дипломатическую почту вестями о процессе над колдуньей? Никто.
Мэстлин. Осмелюсь возразить, ваша честь, такое лицо существует.
Инквизитор. Кто же он?
Мэстлин. Джульяно де Медичи, посланник тосканский при пражском дворе.
Посланец от звездного мира
В голове животных зияют семь отверстий, или окошек, через которые воздух вступает в храмину тела, дабы освещать, согревать и питать ее. Эти окна: две ноздри, два глаза, два уха и один рот. Так же точно и в небе сияют две благоприятные звезды — Юпитер и Венера, две немилостивые — Марс и Сатурн, две светлые — Солнце и Луна и одна неопределенная и посредственная звезда — Меркурий. Известно затем, что существует семь металлов, семь дней недели и т. д. Отсюда, равно как и из множества других явлений природы, исчисление которых было бы обременительно, мы усматриваем, что и планет должно быть непременно семь.
В голове животных зияют семь отверстий, или окошек, через которые воздух вступает в храмину тела, дабы освещать, согревать и питать ее. Эти окна: две ноздри, два глаза, два уха и один рот. Так же точно и в небе сияют две благоприятные звезды — Юпитер и Венера, две немилостивые — Марс и Сатурн, две светлые — Солнце и Луна и одна неопределенная и посредственная звезда — Меркурий. Известно затем, что существует семь металлов, семь дней недели и т. д. Отсюда, равно как и из множества других явлений природы, исчисление которых было бы обременительно, мы усматриваем, что и планет должно быть непременно семь.
Джульяно де Медичи, посланник тосканский при пражском дворе, почитал себя человеком образованным. А ежели не скромничать — то и высокоученым. Как иначе назвать того, кто ночи напролет добывал философский камень, кто ловушку соорудил для поимки нечистой силы, кто — страшно сказать! — втайне перелагал с французского на родной итальянский сочиненьице магистрата Алькорфрибаса Назье[31], богохульственную «Повесть об ужасающей жизни великого Гаргантюа, отца Пантагрюэля»?
За тридцать годов дипломатической службы немало помотался по белу свету Джульяно, много чего насмотрелся, и не упомнишь всего. После хождения за тридевять земель, к Великой стене китайской, после плаваний в Индию, вокруг берегов Ливии, после россказней странников, мореходов, паломников — чему еще мог удивиться мудрый посланник? А вот, поди ж ты, как отрок удивился.
Удивило посланника письмо от закадычного друга Галилео, сына Винченцо Галилея. Не первый год обменивались вестями друзья, не впервой делились секретами. Однако на сей раз хитроумный звездогадатель вознамерился, судя по всему, подшутить над высокоученым дипломатом.
«Месяцев десять назад до меня дошло известие, — сообщал Галилей, — будто какой-то нидерландец изобрел инструмент, с помощью коего весьма отдаленные предметы наблюдаемы столь же отчетливо, как и близкие. Это заставило меня задуматься над тем, как бы самому изготовить подобный инструмент… Поскольку я не жалел ни труда, ни денег, то мне удалось изготовить такой прибор. Благодаря ему предметы кажутся мне в тысячу раз больше и в тридцать раз ближе, чем если рассматривать их невооруженным глазом…» Далее в письме уведомлялось, что наблюдения звездного неба посредством зрительной трубы принесли нежданные, ни с чем не сравнимые плоды. За один только январь нынешнего 1610 года были обнаружены горы на Луне, бесчисленное множество звезд в Млечном Пути и, главное, несколько новых планет, обращающихся вокруг Юпитера.
Тут Джульяно де Медичи письмо отложил в сторону, даже не дочитав до конца, и призадумался. Пусть Млечный Путь никакое не молоко богородицы и не дорога в ад, а всего лишь скопище звезд. Тосканский посланник не настолько глуп, дабы верить рассказням богословов. Но лунные горы! Новоявленные планеты!.. Конечно, о подобной новости следовало бы оповестить императора. Но ведь только заикнись, упомяни о лунных горах при дворе — на смех подымут, освищут, с потрохами слопают. Эх, попал, мол, пальцем в небо, посланник тосканский! А умолчишь об инструменте — опять-таки закавыка: почему-де новость не сообщил владыке дружественной державы?
Сомнениями одолеваемый, приказал Джульяно закладывать карету. Поскакал к Иоганнесу Кеплерусу, математикусу. Не ахти как знатен Кеплерус, хотя и унаследовал по смерти Тихо Браге звание имперского астронома. Шумных пиров не закатывает, в камзоле, разукрашенном каменьями драгоценными — рубинами, жемчугами, смарагдами, сапфирами, — не щеголяет. Зато скромен, приветлив, ни пред кем не заискивает, не льстит никому. По части же звездозакония сведущ замечательно, далеко обставит всех астрономов европейских, взятых вместе. Об этом отписывал посланнику еще несколько лет назад Галилео, сын Винченцо. И в этом же самолично убедился дипломат из прежних своих бесед с математикусом…
Кеплеруса застал посланник в звездоблюстилище. Имперский астроном сидел у камина и в задумчивости тасовал карточки с написанными на них крупными буквами.
«Довольно-таки престранное занятие», — подумал Джульяно и вежливо осведомился:
— Головоломку, герр Кеплерус, для сынка составлять изволите?
Иоганн Кеплер поднялся, поприветствовал итальянца.
— Соотечественник ваш, синьор Галилео, загадку прислал намедни. Загадка-то оказалась из хитроумных, доложу я вам, — отвечал он, протягивая гостю листок разлинованной бумаги. На листке строго по алфавиту выстроились буквы:
ААААА Б В ДД ЕЕЕ Й ЛЛЛЛ М НННННН ООО П Р СС ТТТ ЮЮЮ Я.
— Удалось ли составить нечто осмысленное? — поинтересовался Джульяно де Медичи.
— Вроде бы сложилась одна фраза. И, замечу, довольно несуразная:
САМУЮ ОТДАЛЕННУЮ ПЛАНЕТУ Я НАБЛЮДАЛ ТРОЙСТВЕННОЮ.
— В чем же несуразица сей фразы, герр Кеплер?
— Самая отдаленная — стало быть, о Сатурне идет речь. Согласитесь, синьор Медичи, что увидеть на место одного Сатурна сразу три планеты вряд ли возможно. Панорама небес неизменна в протяжении тысячелетий. И древние египтяне, и Клавдий Птоломей, и мы с вами — все лицезрели и лицезреем во вселенских высях одно и то же. Ведь острота нашего зрения ничуть не увеличилась со времен древности.
Посланник спросил равнодушно, как бы не придавая значения вопросу:
— Неужто нет путей сколь-нибудь увеличить сию остроту?
Иоганн Кеплер пристально взглянул на дипломата, намереваясь постичь, куда тот клонит. Но хитрый лис Джульяно вовремя глаза отвел.
— Помнится мне, Роджер Бэкон упоминал о чем-то подобном. Жаль, запамятовал я, где именно. И потом еще Порта, в «Натуральной магии». — Имперский астроном отыскал на полке нужную книгу, бегло ее полистал. — Так и есть. Вот искомое место: «При посредстве вогнутых стекол можно весьма отчетливо наблюдать далекие предметы. При посредстве стекол выпуклых — близкие предметы. При сочетании надлежащим образом выпуклого и вогнутого стекла вполне представилась бы возможность видеть все предметы и увеличенными и вместе с тем отчетливыми».
— Ежели не секрет, что вы думаете по сему поводу? — заговорил после некоторого молчания Джульяно.
— Я не слишком склонен доверять таким блестящим обещаниям Порты, — отвечал математикус, перекладывая в который раз карточки с буквами. — Хотя, синьор Медичи, чудеса и здесь не исключены. Сказывали мне нищие, будто в прошлом году на ярмарке во Франкфурте голландцы торговали диковинными приборами. И будто бы в сии приборы представлялись удаленные предметы весьма близкими…
— Так знайте же, знайте! — воскликнул, перебивая собеседника, все нормы этикета нарушая, Джульяно де Медичи. — Галилей, сын Винченцо, соорудил подобный прибор! — И зачитал потрясенному звездоволхву письмо вплоть до тех самых строк, где сообщалось о планетах вокруг Юпитера.
— Похвально, похвально, — говорил сияющий Кеплер. — О, много сыщется умников, для коих наблюдательная труба что кость поперек горла. До Луны, до Млечного Пути подымется вой схоластов да богословов! Будут, будут вопить, будут тщиться заклинаниями согнать с небес новые планеты. Из кожи вон станут вылезать, пустосвяты!
— Полагаете, герр Кеплер, и государя императора надлежит ввести в курс дела? — спросил посланник.
— Государя! Всю свиту! Поваров, шталмейстеров, камеристок, виночерпиев, цирюльников! Будь моя воля, я повелел бы, дабы о новых планетах были оповещены все птицы! Звери! Рыбы! Растенья! Ручьи! Облака! Океаны!.. Эх, не дожил Джордано до часа своего торжества, сожгли, мерзавцы! — вскрикивал астроном и кулаком грозил неведомо кому. — Ты победил, вознесшийся дымом и пеплом над Площадью Цветов! Юпитер — вот доказательство, что существуют небесные острова, более важные, чем Земля! Недаром же у него четыре Луны, а у Земли всего одна. Мы не можем более думать, будто все сотворено для нас. Мы не самые благородные из созданий, но мы помещены более благоприятно, дабы разрабатывать астрономию. Разрабатывать, поскольку наше положение позволяет нам наблюдать все планеты!
Джульяно де Медичи отчаялся постигнуть вдохновенную речь, во многом невразумительную даже для него, высокоученого человека. Покуда математикус извергал громоподобные слова, посланник обдумывал некое занятнейшее предприятьице.
— Нельзя ли, герр Кеплер, подобную трубу зрительную соорудить для меня? — спросил он робко. — Расходы, само собою разумеется, на себя возлагаю. Целиком и полностью.
— Да на какую потребу труба-то вам, синьор Медичи? Стоит ли тратиться на бесполезный для вас инструмент? Загляните ко мне через месяц — к этому времени в обсерватории уже будет стоять отменная труба. Государь нынче же прикажет выписать прибор из Голландии. И тогда, милости просим, любуйтесь на небесные диковинки сколько заблагорассудится.
— Э-э, нет, — возразил Джульяно, — сия труба потребна мне для окончательной поимки нечистой силы. Полгода уж сеть сооружена, а дьявол в нее все нейдет. — Тут ловец дьявола сокрушенно вздохнул и продолжал: — Будь у меня труба, я бы ее внутрь ловушки установил, а сам притаился в сторонке. Прискачет сила нечистая, захочет полюбопытствовать в инструмент на потусторонний мир, а я сеточку и захлопну. То-то выйдет потеха!
Улыбнулся людскому простодушию Иоганн Кеплер.
— Завтра же, синьор Медичи, переговорю со знакомым шлифовальщиком стекол. Будет вам прибор. Об одном прошу: дочитайте, ежели не секрет, письмо синьора Галилео до конца. Авось там еще какие важные новости…
Математикус не ошибся. После упоминания о юпитерианских спутниках синьор Галилео, сын Винченцо, уведомлял друга, что задумал выпускать альманах печатный «Сидериус нунциус», сиречь «Посланец от звездного мира». В том альманахе намеревался он оповещать ученый мир относительно последних своих открытий, равно как и всех грядущих. А они не за горами. Уже и теперь он, Галилео Галилей, берется утверждать, что в зрительную трубу явственно различимы фазы Венеры.
— Фазы Венеры! — закричал Кеплер. — Господи, фазы Венеры! Ну что вы теперь запоете, проректор Факториус со всею сворой? Прав, тысячу раз прав недостойный Иероним фон Ризенбах! Надо немедля отписать старине Мэстлину!
Спускаясь по каменным ступеням звездоблюстилища, Джульяно де Медичи все еще слышал за собой победные возгласы имперского астронома. Наконец математикус утихомирился. Тогда посланник достал письмо и перечитал от начала до конца.
«Я увидел глазом то, в чем мой разум не сомневался и раньше, — значилось в конце письма. — Будь благословен, год тысяча шестьсот десятый!»
Процесс
1-й член трибунала (тычет указательным пальцем в лежащий перед ним фолиант). В реестре еретиков, святым орденом капуцинов отлученных от веры Христовой, поименован некто Кеплерус Иоганнес, богохульствующий звездочет. Отлучение свершено в году тысяча шестьсот девятнадцатом, в месяце январе.
2-й член трибунала (постукивает указкой по толстой книге). Ваша честь, в Указателе запрещенных сочинений, под нумером три тысячи двести восемьдесят седьмым значится «Сокращение Коперниковой астрономии» некоего Иоганнеса Кеплеруса, математикуса. Запрещение должно действовать двести лет, вплоть до года 1819 по рождеству Христову.
Инквизитор. Обвиняемая Катерина Гульденман, как зовут твоего сына-звездочета?
Гульденман. Иоганном Кеплером величают, как же еще.
Инквизитор (обращаясь к Мэстлину). Защитник осмелился упомянуть о каких-то важных заслугах звездочета Кеплера пред империей? Не сии ли заслуги он имел в виду? Надеюсь, вам известно, доктор богословия, что богопротивное учение Коперника запрещено?
2-й член трибунала (находит нужное место в книге и отчеркивает ногтем). В декретах святой инквизиции запрет обозначен пятым днем марта 1616 года.
Мэстлин. Ваша честь, сын моей подзащитной носит почетное звание личного астронома государя императора Фердинанда. В той же должности он пребывал и при императорах Рудольфе и Матвее. Заслуги имперского астронома Кеплеруса велики!
Инквизитор. Кеплерус отлучен от церкви, а богомерзкое его сочинение запрещено. Как видите, заслуги его довольно сомнительны. Каковы ж еще добродетели Кеплеруса?
Мэстлин. Он разгадал истинный ход небесных светил. Открыл корону Солнца. Объяснил притяжением Луны явление морских приливов и отливов. Усовершенствовал зрительную трубу. Способствовал введению нового календаря. Написал математический трактат о вместимости бочек.
2-й член трибунала. Ха-ха-ха! О вместимости бочек! Кому еще сочинять такие трактаты, как не сыну трактирщицы?
Мэстлин. Венецианская республика неоднократно склоняла Кеплеруса оставить пределы родины, дабы занять кафедру математики и астрономии в университете восхваленного града Падуи[32]. Сэр Генри Боттон, английский посланник, от имени своего государя приглашал Кеплеруса переехать в Англию. Подобные приглашения есть знак признания учености воистину необычайной. Однако Кеплерус, будучи достойным сыном отечества, лестные предложения отверг. Наотрез отринул.
1-й член трибунала. Тоже мне, заслуга, — в Болонью не ускакал, не сбежал к англичанам! Распустились ученые людишки, инакомыслящие, мудрствующие лукаво, сочинители разные да звездочеты. От землицы оторвались! Поотвыкли от сохи да овина! Чуть что не по нутру — и за кордон, по заграницам шастать. На кол сажать бы сих летунов, без дознания и суда! Гноить в подземельях! Топить! Четвертовать!
Мэстлин. Ваша честь, имперский астроном Иоганнес Кеплерус сможет сам рассказать о своих выдающихся трудах. Со дня на день он должен приехать на процесс. По невыясненным причинам он задержался в граде Линце, где занимает кафедру математики в тамошней гимназии.
Инквизитор. В силу каких причин великий ваш математикус обитает не в столице, а на задворках империи?
Мэстлин. Ваша честь, он покинул столицу, не вынеся скорби после смерти близких ему людей.
Инквизитор. Господь милосердный и всеблагой позаботится о душах умерших, ежели они не грешили. (Захлопывает дело.) Когда почили его близкие?
Мэстлин. В году одна тысяча шестьсот десятом по рождеству Христову.
Обширное и страшное одиночество
Легче, кажется, двигать самые планеты, чем постичь их движение.
Легче, кажется, двигать самые планеты, чем постичь их движение.
Будь проклят год одна тысяча шестьсот десятый по рождеству Христову!
Проклят будь год, когда ему, имперскому астроному Иоганнесу Кеплерусу, приходилось каждый божий день тащиться с протянутой рукой в казначейство. Подайте на хлеб и похлебку царедворцу его величества! Уплатите хотя бы малую часть из тех двенадцати тысяч флоринов, что задолжала математикусу казна за десять минувших лет! Явите милость и сострадание ему, жене его и трем малым детям! Помогите, чем можете, вдове Тихо Браге и осиротевшим чадам короля астрономии, безвременно покинувшего бренный мир!
Не подали милостыню, не уплатили ни флорина, сострадания не явили, не помогли чем могли. Иуда-казначей отделывался векселями (торговцы провизией хохотали математикусу в лицо, когда он предъявлял сии жалкие бумажки!). Император, как всегда, не скупился на обещания, но они ничего не стоили.
И тогда он решился на крайнее средство: объявил всему миру, что он, Иоганнес Кеплерус, нищ и наг, как все истинно великие люди. Так говорил когда-то Лаврентий Клаускус, магистр всех свободных искусств.
О телесной наготе своей и нищете возвестил математикус в книге «Новая астрономия, или небесная физика, сопровождаемая разъяснениями о движениях планеты Марс по наблюдениям благороднейшего мужа Тихо Браге». В посвящении императору его личный звездочет писал:
«Представляю вашему величеству важного пленника, сдавшегося после упорной и трудной борьбы… При всей человеческой изобретательности никому из смертных не удавалось до сих пор одержать над ним столь же решительной победы; тщетно астрономы обдумывали план битвы, тщетно пускали в ход все военные средства и выводили на бой свои лучшие войска… Марс смеялся над их ухищрениями, расстраивал их замыслы и безжалостно разрушал все их надежды. Он продолжал спокойно сидеть в укреплениях своих таинственных владений, мудро скрывая все пути к ним от разведок неприятеля.
Что касается до меня, то я прежде всего должен воздать хвалу самоотверженной деятельности и неутомимому усердию храброго полководца Тихо Браге, который непрерывно в продолжение целых 20 лет каждую ночь неустанно подсматривал все привычки неприятеля, раскрыв наконец план его войны и обнаружив тайну его ходов. Собранные им сведения, перешедшие в мое распоряжение, дали мне возможность освободиться от того безотчетного и смутного страха, который обыкновенно испытываешь пред неизвестным врагом.
Среди случайностей войны какие только бедствия, какие бичи не обрушивались на наш лагерь! Потеря славного полководца, возмущение войск, заразные болезни — все это часто ставило нас в отчаянное положение. Счастье и несчастье домашнее отрывало нас от дела. Наши солдаты, не получая жалованья, дезертировали целыми толпами; новобранцы не умели взяться за дело, и к довершению всего у нас не хватало жизненных припасов.
Но наконец неприятель стал склоняться к миру и через посредство своей матери Природы прислал мне заявление о сдаче в качестве военнопленного, и под конвоем Арифметики и Геометрии без сопротивления приведен был в наш лагерь.
С тех пор он ведет себя так, что можно верить его слову, и просит у вашего величества только одной милости. Вся родня его еще на небе: там остаются его отец Юпитер, Сатурн, его дед, брат его Меркурий и Венера, его сестра и возлюбленная. Привыкший к их царственному обществу, он очень скучает о них и сгорает нетерпением видеть их опять вместе с собою, пользующимися, как теперь он, гостеприимством вашего величества. Но для этого необходимо воспользоваться достигнутым успехом и настойчиво продолжать войну, не представляющую более опасностей, так как Марс теперь уже в наших руках. Поэтому я прошу ваше величество обратить ваше внимание, на то, что деньги — нерв войны, и благоволить приказать своему казначею выдать вашему полководцу необходимые средства для снаряжения новой экспедиции!..»
Так писал Иоганн Кеплер, вдохновенный звездовидец. Казалось бы, дело яснее ясного: истинная орбита Марса — эллипс[33], а не круг как полагали тысячи лет все астрономы, — наконец-таки установлена. Оставалось распространить найденные законы на все другие планеты солнечной системы. Но где изыскать средства для дальнейшей работы, вот в чем вопрос. Государь император, даже получив первый экземпляр «Новой астрономии», палец о палец не ударил, дабы чем-то помочь взывающему о помощи математикусу.
И все же он, Иоганнес Кеплерус, не в обиде на судьбу. Восемь лет корпел он над расчетами. Семьдесят раз пришлось повторять каждое вычисление, пока не выросла над столом гора из бумажных листов. Тысячи дней и ночей он бродил по сумрачным небесным дебрям в надежде отыскать волшебный свой цветок. Он нашел его. Он сорвал красный цветок Марса. Вы ошиблись, господин Птоломей, когда приписали планетам божественное и равномерное парение по кругам. Вы ошиблись, когда разделили мир на совершенное, ангельски чистое небо и грешную, несовершенную Землю. Даже ты, великий каноник из Фромборка, ты, Коперник, остановивший небо и сдвинувший Землю, — даже ты не посмел отрешиться от круговых орбит. Но отныне с кругами покончено безвозвратно. Солнце и планеты отныне не первозданный хаос тел, влекомых подручными господа бога, а система с единым центром, Солнцем. И чем дальше отстоит планета от Солнца, тем медленнее она движется. Ради этого открытия он, Иоганн Кеплер, целых восемь лет корпел над таблицами Тихо Браге. Он жил впроголодь, он впадал в отчаянье, он доходил, до умоисступленья — и восторжествовал!
«Я предаюсь своему воодушевлению, — писал он в священном порыве, — и не стесняюсь похвалиться пред смертными своим признанием: я похитил золотые сосуды у египтян, дабы отлить из них звездный памятник вдали от пределов Египта. Ежели вы простите мне похвальбу — я порадуюсь, ежели укорите — снесу укор. Но жребий брошен: я написал свою книгу. Прочтется ли она современниками моими или потомками, мне безразлично — она подождет своего читателя. Ведь ожидала же природа тысячи лет созерцателя своих творений».
…Приходится ради куска хлеба выдумывать гороскопы для тупиц придворных? Пустяки, он возьмется за любую работу, будь то вычерчивание планов, переписывание нот, составление календарей, — никакой труд не зазорен. О нем, Кеплерусе, пренебрежительно отзываются современники? Но разумно ли судить о человеке по его образу жизни, по платью, по мебели, по кошельку? Он беден, однако независим, ни пред кем не угодничает, и даже бедность свою не променяет на целое Саксонское княжество. Его кошелек пуст? Ничего, случались и похуже времена. Глядишь, все наладится, утрясется. Ему давно уже предлагают кафедру математики в Верхней Австрии. Жалованье там скромное, зато выплачивать обещают без задержек. Что, если и впрямь согласиться, перевезти туда семью, инструменты… Линц город тихий, спокойный. Сиди составляй новую карту провинции, как требуют того честолюбивые отцы города, да неторопливо исчисляй свои планетные таблицы. В самом деле, отчего бы не съездить осенью в Линц и обо всем не договориться окончательно?..
По прошествии двух десятилетий, за неделю до смерти, пробираясь по грязной размытой дороге над Дунаем, имперский астроном Иоганнес Кеплерус снова вспомнит возвращение из Линца в Прагу…
Два дня пути оставалось до Праги, когда появились предвестья грядущей беды. Сначала Иоганн услышал далекое и жалобное: «Miserere! Miserere! Miserere!»[34] Он выглянул из кибитки, навстречу медленно приближалась процессия кающихся. Облаченные в лохмотья люди надрывно возглашали молитву.
— Сверни на обочину! Пропусти несчастных! — крикнул Кеплер вознице.
Кибитка съехала с дороги и остановилась. Иоганн открыл дверцу, спрыгнул на землю.
Процессия тем временем поравнялась с экипажем. Среди дергающихся, извивающихся тел он заметил нескольких человек с толстыми веревками и кнутами. Бичеватели до крови стегали себя и собратьев. Многие ползли на коленях, противоборствуя козням дьявола, оставляя за собою красные кровавые следы. «Откуда это насилие над своей плотью, первобытное сознание греховности? — горестно размышлял математикус. — Мысленно ли так уподобляться животным?.. Однако при чем тут животные? — возражал он сам себе. — Разве лисицы, или вепри, или олени сбиваются в подобные процессии, дабы рвать братьев своих и сестер на куски? О, лишь человек, сей царь природы, способен так извратить свою суть, додуматься до такой низости».
— Невидимый яд расплескал черную смерть! — проголосил кто-то из толпы.
— Стрелы отравленные злых ангелов! — подхватил другой голос.
— Миазмы, рожденные землетрясеньем! Падением комет! Спаси нас, святой Рок! — забились в агонии грешники. И началось столпотворение:
— Колодцы заражены проклятыми лекарями!
— Чума! Чума надвигается! Спаси нас, дева Мария!
— Бегите, грешные души, покайтесь! Спасайтесь в пещерах, в оврагах, в кельях, средь горных теснин!
— Никто и ничто не спасется! Конец света! Чума!
Иоганн Кеплер дождался, покуда кающиеся прошествуют мимо, и тогда спросил у одного из поотставших:
— Ответствуй, добрый человек, откуда грядет чума? Босой человек воздел руки к небесам, выдохнул:
— Нешто не ведаешь, несчастный! Из Праги — чумной мор надвигается! Корфюрст пфальцский штурмом взял Прагу! Тому неделю назад! Чуму занесли наемники курфюрстовы! Оспу! Болезнь французскую! Покаемся пред смертью, покуда не поздно! — Человечек грохнулся на землю, судорожно крестясь, восклицая: — Не зря комета вполнеба стояла над городами и весями! Не зря кровь из нее сочилась! Истинно сказано: грядет на грешную землю обширное и страшное одиночество!
Кеплер вскочил в кибитку и распорядился следовать далее, не щадя лошадей.
Они ехали всю ночь. Утром, когда рассвело, он понял масштабы надвигающегося бедствия. Казалось, вся Священная Римская империя скороспешно снялась с насиженных гнезд и ринулась в бег. Бежали князья и курфюрсты, принцы, бароны, святые отцы, торговцы, судьи, профессора, студенты, даже палачи. Бежали все, кто мог уехать из Праги и зачумленных ее окрестностей. По дороге катился сплошной поток карет, экипажей, кибиток, рыдванов, телег. Только сумасшедший мог поддаться мысли направить свой возок навстречу бешено мчащейся лавине существ, которые спасались от чумы.
К вечеру, не продвинувшись вперед ни на милю, Иоганн решил отдохнуть до полуночи в близлежащем замке, а ночью продолжить путь.
— Отпусти мост! — крикнул он алебардщику, маячившему между зубьями сторожевой башни. — Мост, говорю, опусти! И доложи своему господину: прибавил Иоганнес Кеплерус, имперский астроном!
— Катись восвояси! — рявкнул сверху караульный. — Видишь виселицу надо рвом? Каждого, кто осмелится проникнуть в замок, приказал господин епископ повесить! Независимо от чинов и званий! Сдыхай от чумы в своей столице! А не то псов натравлю!
…Через три дня он все же пробился в Прагу. Город будто вымер. Изредка на улицах показывались святые отцы. Черные капюшоны наглухо закрывали их головы. Осеняясь крестным знамением, монахи швыряли пригоршнями песок в окна и двери чумных домов[35].
Квартал, где жил Иоганн, был огорожен тяжелыми цепями. Никто — под страхом смертной казни — не смел ни войти, ни выйти из карантинного квартала.
Кеплер затаился в подворотне. На углу, шагах в десяти, сидел стражник на лафете зачехленной мортиры. Он пересчитывал золотые кольца и монеты, должно быть, снятые с умерших. Наконец созерцание новоявленных богатств наскучило стражнику. Он извлек из-под лафета пузатую бутыль, основательно к ней приложился. Вслед за тем служивый зевнул, проговорил: «Эх, все равно подыхать, хлебну-ка еще разок!», сызнова приник к заветному сосуду и вскорости захрапел.
Математикус на цыпочках прокрался мимо спящего. Затем бросился бегом к своему дому. В несколько прыжков он одолел лестницу и рванул на себя дверь. Две толстые крысы спрыгнули со стола, шмыгнули за печь. Пламенел в окнах закат. На полу был рассыпан желтый, как воск, песок.
— Барбара! Барбара! Барбара! — звал он жену. Отклика он не дождался, метнулся в спальню. На кровати, тесно прижавшись друг к другу, лежали восьмилетняя Сусанна и трехлетний Людвиг. А где же старший сын, где жена?..
Уже ни на что не надеясь, уже понимая: грянуло непоправимое, опустился он на кровать, где спали его дети. От толчка Людвиг проснулся, увидел отца, заулыбался, потом захныкал:
— Па-а! Поесть хочу!.. И боязно, боязно ночью…
— Где мама? Братец твой где? — тихо спросил Иоганн Кеплер, пытаясь смягчить задеревеневший на ветру, сорванный путевыми перебранками дикий свой голос.
— А маму и братика унесли. В ящиках унесли, в черных. А меня и Сусанну не взяли, — спокойно отвечал мальчик. По малости лет своих он не ведал про смерть. Ибо все дети рождаются, дабы жить.
Процесс
Секретарь. Ваша честь! На второй стадии строгого допроса — запугивании пыткой пред дверьми пыточной камеры — обвиняемая отказалась отвечать по следующим пунктам опросного листа:
«Имел ли дьявол от нее письменное обязательство и описано ли оно кровью, и чьею кровью, или чернилами? Вредит ли она ядом, дотрагиванием, заклинаниями, мазями? Сколько скота она повредила? Сколько раз она производила град, грозу, облака, ветры и какие были последствия? Ездила ли она на шабаш, и на чем, и куда, и в какое время? Может ли она также сделаться оборотнем, и каким оборотнем, и какими средствами? Как изготовляется ею волшебная мазь для производства бури и дурных погод?»
Инквизитор. Не упорствуй, обвиняемая. Известно всей округе, что ты не раз и не два замышляла дьявольские козни. К тому же ты весьма малого роста, зело худа и чернява необыкновенно. Именно в таком обличье и пребывают ведьмы. Покайся, объяви истину, дабы трибунал не был вынужден добиться правды другими средствами. Облегчи душу добровольными показаниями! Яви признаки раскаяния — и правосудие окажет тебе свою милость.
Гульденман. Нешто отпустите? Так я и поверила, дожидайтесь… Тетка моя, помню, раскаялась, наговорила на себя с три короба. Так ее, несчастную, волокли на веревке по земле через весь город. Вплоть до самого костра. И сожгли, порешили, душегубы. Так я вам и поверила, обещаньям разным да посулам.
Инквизитор (секретарю). Прочтите во всеуслышание рескрипт по поводу участи раскаявшихся.
Секретарь. «Без сомнения, многие ведьмы, дерзкие и отягченные тяжестью неверия, должны быть сожжены живыми. Однако в наше время почти всеми христолюбивыми судами принят милостивый обычай, что те из колдовствующих, кои отказываются от общения со злыми духами и с раскаявшимся сердцем вновь обращаются к творцу, не должны быть наказаны живыми при посредстве медленного огня. По нравам и обычаям местности раскаявшиеся должны быть предварительно или задушены, или лишены головы посредством меча. Их мертвое тело, на страх всем прочим и в удостоверение доброго и правильного отправления юстиции, надлежит бросить в огонь и превратить в пепел».
Гульденман. Не в чем мне раскаиваться. Будьте вы все трижды прокляты, нечестивцы!
Инквизитор. Святой Петр покинул сей мир, будучи распят на кресте. Святой Илларион испустил дух, затравлен рыкающими псами. Святого Фридриха испепелили на костре. Ты отнюдь не святая, Гульденман. Тебе, колдунья, придется много хуже, когда не откажешься от богохульственных проклятий и не покаешься… Повелеваю приступить к третьей стадии строгого допроса — запугиванию пыткой. Эй, кликнуть сюда палача!
(Появляется палач, уводит Гульденман в камеру пыток. Туда же переходят инквизитор, все члены трибунала, секретарь, защитник.)
Палач. Примечай, ворожея гнусная. Видишь железы с шипами? Я зажму подлые твои лапы в сии испанские сапоги, а винты закручу крепко-накрепко. То-то запляшешь, греховодница!
Гульденман. Язык бы твой поганый всунуть туда, каналья!
Палач. А дыбу не хочешь попробовать? Вот вздерну к потолку на цепи, а к ногам гирю привяжу, тридцатифунтовую. Да розгами, розгами пройдусь легонечко. Повисишь часок-другой — небо покажется с овчинку.
Инквизитор. Тебя будут пытать до тех пор, пока ты станешь тонкой и прозрачной, как пергамент. Ежели ни сапоги испанские, ни дыба не исторгнут признание, тогда я велю палачу перейти к деревянной кобыле, а затем к ожерелью.
Палач. Ваша честь, в прошлый раз она уже прокатилась верхом на сей лошадке (похлопывает по треугольной деревянной перекладине). Ну, ведьма, хочешь поносить ожерельице? Вон там, в углу, над жаровней, кольцо, а внутри-то острые гвоздики. На шею твою лебединую накину колечко, запалю под жаровней огнище — попляшешь ты у меня, будто в геенне огненной. Иль вообразила, что я недостаточно изучил свое ремесло, худо владею своим искусством!
Мэстлин. Ваша честь, мыслимо ли судьбу безвинной старухи предоставлять на усмотрение грубого и жестокого палача! Какое существо не испугается при виде сих чудовищных орудий произвола? Кроткий отрок — и тот покается в самых немыслимых злодеяниях.
Инквизитор. Добровольное признание — оно и только оно избавит от пытки. Иначе последует territco realis[36].
Палач. Не полагайся на мое мягкосердечье, колдунья. Ты не думай, что я буду добиваться признания день, два дня, неделю, месяц, полгода или год. Нет, я намерен пытать тебя все время, покуда ты жива. И ежели ты будешь упорствовать, замучаю насмерть, но и тогда ты все-таки обратишься на костре в пепел.
Гульденман. Ни о каком таком колдовстве знать ничего не знаю и не ведаю. О разных ведьмах, оборотнях да зельях приворотных слыхом не слыхивала, видом не видывала. Кровушку всю мою по каплям выпустите — и тогда ни в чем дурном не признаюсь. Нет за мною никакой вины. А ежели в пытках и нареку себя колдуньей — стало быть, оговорилась в беспамятстве.
Инквизитор. Приступаю к четвертой стадии строгого допроса — последним увещеваниям. Палач, приготовь испанские сапоги и дыбу! Привязать обвиняемую к козлам.
(Палач неторопливо приступает к своим обязанностям.)
Секретарь (негромко). Ваша честь, только что фельдъегерь императорской почты доставил запечатанный пакет на ваше имя.
Инквизитор (берет пакет, распечатывает, бегло читает. Затем произносит срывающимся голосом): Заседание трибунала откладывается на три дня.
Сильные мира сего
Сколь отрадно для сердца получить от иного, более возвышенного мира весть о жизненных просторах, о больших делах в то мгновенье, когда загнанная в тесную клетку душа погрязла в мелочных интересах среди мелочных людей.
Сколь отрадно для сердца получить от иного, более возвышенного мира весть о жизненных просторах, о больших делах в то мгновенье, когда загнанная в тесную клетку душа погрязла в мелочных интересах среди мелочных людей.
Три тысячи ландскнехтов пали на Среднем Рейне. Восемьсот храбрецов распяли злодеи язычники на стенах Константинополя, пропади они пропадом, сии стены! А сколько полегло в альпийских теснинах, на дунайских холмах, в землях безвестных, безымянных, и не счесть. Не счесть упокоенных героев, коих благословили в последний путь, окропив водицей святой из серебряных чаш. Мир праху их!
Но не все, не все в землю сошли, кому-то должна была улыбнуться фортуна. Он, Мартин Шпатц, — баловень судьбы. Он истекал кровью в долине Длинных Теней, он лишился уха в стычке с изменниками-швейцарцами, он тонул, горел, подыхал от жажды, увязал в трясине — и все-таки выжил, выкарабкался. Сам государь император пожаловал ему дворянство за беспримерную удаль при спасении герцога Лотарингского.
Кто еще, помимо него, Мартина Шпатца, смог возвыситься от простого наемника до командующего арьергардом королевской армии? Никто. И посему он, прошедши огни, воды и медные трубы, не советует Иоганну Кеплеру вступать в единоборство со святейшей инквизицией.
— Затея сия бессмысленна и небезопасна, — закончил Mapтин. — Пред инквизицией все мы наподобие божьей коровки по соседству с собором святого Вита! — и махнул рукой с кружевными манжетами в сторону храма господня.
Кеплер посмотрел с укоризной на друга детства, заговорил:
— Я не для того прискакал в столицу, дабы получить в твоем доме весть о сожжении матери. Сам знаю, рисковое затеял дело. Ты другое скажи мне, ландскнехт. Я многажды обращался с письмами к герцогу Вюртембергскому. Безнадежно. Государя императора умолял заступиться за старуху. Тоже понапрасну. Все братья родные отстранились, родственники да свойственники перетрусили насмерть. Нешто нет средства в мире, способного противостоять заурядному инквизитору? Неужто нельзя с отрядом верных людей силой вызволить мать из тюрьмы?
— И предстать через месяц пред верховным судилищем в Риме? — возразил благородный дворянин Шпатц, постукивая пальцами по табакерке. — Да знаешь ли ты, каковы потребны силы, дабы в одну ночь взять штурмом тюрьму? Тут не то что отряд — армии маловато. Да и отряда, пусть самого паршивого, взять негде — по всей империи катится война, точно перекати-поле.
— Тогда прощай, храбрец! Сам справлюсь с инквизитором! В Тюбинген! К Мэстлину! — вскричал математикус и бросился к дверям.
— Постой! Постой! — догнал его Мартин. — Экий ты заковыристый. Да ты на себя в зеркало взгляни: седой, немощный старик, в чем только душа держится, а рвешься в баталию, ровно петух. Сколько тебе уже годов? Пятьдесят, мы с тобой одногодки. То-то и оно. Когда простучало полвека, не грех обресть и благоразумие… Фамилия как инквизитора?
— Рохстратен.
— Погоди до вечера. Вечером обмозгуем, что и как. Я ж тем временем разведаю о Рохстратене-инквизиторе. Небось и за ним немало поднаберется грешков.
— И впрямь все разузнаешь?
— Доподлинно, — рассмеялся Шпатц. — Хоть и потерял я ухо в походах, зато обзавелся друзьями. Повсеместно. В том числе и в тайной канцелярии его величества.
…За вечерней трапезой Мартин показал другу письмо, составленное по всем правилам дворцовых интриг и тайного разбоя:
«Высокочтимый герр Рохстратен!
Сим уведомляем о некоем документе, каковый может быть возвращен в Ваши руки на условиях, вполне для Вас приемлемых. Речь идет о Вашей секретной записке к маркизу де Дуа, французскому посланнику при дворе Его Величества. Копия расшифрованной нами записки прилагается. Оригинал документа вручат Вам вслед за подписанием оправдательного вердикта по процессу К. Гульденман. Приостановка судебного разбирательства на три дня означала бы Ваше согласие. В противном случае мы снесемся с тайной канцелярией Его Величества.
Позвольте пожелать Вам удачи в нелегких трудах на благо Священной Римской империи германской нации.
Преданный Вам душой и телом, заведомо благодарный
В конце письма были проставлены: дата — «6 декабря 1620 года» и длинная неразборчивая подпись.
— Ну и ну, — заговорил Кеплер, — да ты, брат, стал настоящей канцелярской крысой. Сработано лихо. Что за документ упомянут здесь?
— Ради сей записочки герр Рохстратен поползет по горящим угольям, сына родного вздернет на дыбу. Грехи молодости, так сказать. Жажда наслаждений, алчба, тяга к презренному металлу. Говоря иначе, в веселую пору жизни при дворе герр Рохстратен не чуждался общения с посланником враждебного королевства. За мзду, конечно, и за немалую.
— Пошто ж его не схватили в свое время? Вот кого пытать должно да волочь на плаху! — убежденно произнес Иоганн.
— Э-э, брат, тогда всех сильных мира сего следует тащить в судилище. У всех рыльце в пушку. Тот насильник, тот казнокрад, тот отцеубийца или еще похлестче… Эка невидаль — пять тысяч флоринов заполучил от чужеземца. Казначей миллионами не брезгает — а сходит с рук. Ты не гляди, что он в опорках шествует, кафтан весь залатан. Замок его почище государева дворца. И что ни день — корабли к замку пристают, товар выгружают заморский. — Мартин сложил салфетку трубочкой, затрубил в нее, подражая герольду, пропел: — Обои испанские! Кружева французские! Российские мед и меха! Индейки датские! Китайские шелка!
— А ежели герр Рохстратен…
— Никаких «ежели»! — оборвал звездочета ландскнехт. — Заутро к Рохстратену поскачет императорская почта. Не сомневайся, и в почтовом ведомстве есть у нас своя рука. Завтра же и ты отправишься. В моей карете. Прибудешь — визит нанеси инквизитору. О письме ни гугу, молчок. Христом богом проси Рохстратена помиловать бедную преследуемую старуху. Подпишет вердикт, немедля меня оповести, отошлю ему записку.
— Прошу тебя, не торопись отсылать. Обманет инквизитор.
— Не посмеет. Вся его подноготная — в канцелярии тайной. Там не такие еще манускрипты о деяниях его собраны. Ждут своего часа не дождуться, — отвечал Мартин Шпатц и терпкого рейнского плеснул в вызолоченные кубки. — И все! И довольно о сей нечисти! Подымем кубки, брат мой Иоганнище! За детство, за гору Лысую, за Лаврентия Клаускуса.
— За магистра всех свободных искусств, — откликнулся имперский астроном.
Единым духом опростали они кубки свои до дна. Ландскнехт сказал:
— А теперь послушай, как нас прихлопнули в западне, в долине Длинных Теней.
Тюрьма
Не владея своими членами, они находятся в постоянном оцепенении, они лежат хуже всякой скотины, получают плохой корм, не могут спокойно спать, мучимые заботами, мрачными мыслями, злыми снами и всякими ужасами. Так как они не могут шевелить рукой или ногой, то их страшно кусают и мучат вши, мыши, крысы и всякие другие звери. К этому присоединяются еще ругань, злые шутки и угрозы, которые заключенные ежедневно выслушивают от тюремщиков и палачей.
Не владея своими членами, они находятся в постоянном оцепенении, они лежат хуже всякой скотины, получают плохой корм, не могут спокойно спать, мучимые заботами, мрачными мыслями, злыми снами и всякими ужасами. Так как они не могут шевелить рукой или ногой, то их страшно кусают и мучат вши, мыши, крысы и всякие другие звери. К этому присоединяются еще ругань, злые шутки и угрозы, которые заключенные ежедневно выслушивают от тюремщиков и палачей.
Холодом и плесенью веяло от неприступной башни, где размещалась тюрьма. Надрываясь, скрипел в вышине невидимый флюгер. Как и все места заточения, тюрьма возводилась надолго, навечно, с расчетом, что преступления и пороки переживут род человеческий. Мартин Шпатц оказался прав: целая армия, даже со стенобитными орудиями, вряд ли одолела бы сию крепость в одну ночь.
Добрых четверть часа бил Иоганн кулаком в гулкие железные ворота. Ни отклика, ни звука. Он кричал, заклиная всеми святыми открыть. Псы всполошились где-то у заставы, и опасливый их вой перекатывался над рекою беззвездной, над деревами, противоборствующими ветрам.
Он отыскал в холодной траве увесистый булыжник и с силой запустил в ворота.
— Кого тут черти носят? — услышал он заспанный голос из узенькой бойницы по-над дверью.
— Отворяй! Господин Рохстратен повелел освободить от оков узницу Гульденман, — прохрипел математикус.
— А вердикт оправдательный при тебе? — спросил тот же голос. — Ежели при тебе, просунь вердикт в щелку, под ворота.
В просветах между тучами явилась и сокрылась звезда, далекий мгновенный пламень небесного маяка. Ворота заскрипели. Тюремщик с поднятым над головой фонарем впустил имперского астронома. Вердикт он положил на длинную лавку у стены, сверху водворил фонарь, посопел, спину почесал, изрек благодушествуя:
— И пошто ты, мил человек, ни свет, ни заря приперся? Кто ж ночь-заполночь полезет в подземелье ведьму расковывать? Нешто ты сам? Так тебя крысы мигом слопают вместе с кафтаном твоим и сапогами. Крысы у нас знаешь какие? Поболе овцы. Навести нас утром, тогда и столкуемся.
Математикус вынул из кармана длинный зеленый кошелек, молча протянул тюремщику. Тот оживился, глазенками стрельнул воровато, произнес шепотом:
— Службишка-то в тюрьме тяжела, ох нелегка. Пойду разбужу Адольфа. Раскуем твою ведьму, мил человек.
Вскорости тюремщик вернулся, сопровождаемый лысым сослуживцем. Они принесли три факела, веревочную лестницу, молот, зубило.
— Обличье колдуньи тебе ведомо? Распознаешь в лицо? — спросил Адольф, оглаживая лысину, и продолжал: — Как их там находит палач, диву даюсь. Все они одинаковы обличьем, точно арапы. Да еще герр Рохстратен знает всех поименно, кто где прикован. Дворянин, а не чурается нашего ремесла. Частенько наведывается с ящиком хирургических инструментов. То-то начинается потеха. Вопят ведьмы, будто на шабаше.
«Своя рука — владыка, — подумал Иоганн, вызвав в памяти ненавидимое лицо инквизитора. — Удивительно ли, что герр Рохстратен, благообразный господин, счастливый отец семейства, а в прошлом предатель, возлюбил личное общение с узниками посредством ланцетов, остро отточенных лезвий и крючьев».
— Колдунью, говорю, признаешь в лицо? — повторил Адольф.
— Мать она мне, — ответил Кеплер.
…Они долго петляли в каменном лабиринте. Иоганн беспрестранно натыкался на острые выступы стен, спотыкался. Однажды он упал и почувствовал, как руки увязли в липкой, отвратительной жиже.
Так достигли они закута с черной дырой в полу. Лысый накинул лестницу на крюк, вмурованный в стену, и сбросил вниз.
…По прошествии десятилетия, за неделю до смерти, пробираясь по грязной разбитой дороге над Дунаем, имперский математикус Иоганнес Кеплерус припомнит — в последний раз — тюремное подземелье. Бессмертный Дант[37], что значат вымышленные тобой адовы круги в сравнении с воистину адовой явью заточенья земного!
…Мимо толстых железных крестов, к коим накрепко прикручены ни в чем не повинные люди.
Мимо утыканных гвоздями клетей, в коих стенают жертвы ненависти, клеветы, лжи, коварства, зависти, подлости, сплетен.
Мимо слабых и дряхлых, искалеченных, малодушных, безумных.
Сызнова, как тому много лет назад, пришло на ум Иоганну, что ни лисицы, ни вепри, ни олени, ни рыбы, ни птицы небесные не заточают своих собратьев в мешки каменные, на крестах не распинают. О, лишь человек, сей царь природы, возвысив себя до бога, унизился до дьявола. До спаленных дотла городов. До рек, обагренных кровью инакомыслящих. До омерзительных боев гладиаторов. До держав, где патриции кормят золотых рыбок мясом рабов…
И много еще о чем успел он передумать, странствуя в подземелье, покуда не заприметил свою мать.
И увидел он матерь свою на железной ржавой цепи, и содрогнулся, и нашла на него падучая, изнурявшая его в малолетстве хвороба, и упал он наземь, и цепь железную грыз, и выкрикивал в замутненье рассудка, обнимая колдовствующую Гульденман: «О боги, боги мои! За что?!»
Когда он пришел в себя, мать его была уже раскована. Вчетвером они возвратились туда, где к потолку возносилась лестница.
Лысый Адольф первым полез наверх, захватив с собою молоток и зубило.
Факелы догорали. За гранью мятущегося пламени тут и там вспыхивали голубые, зеленые, красные огоньки.
— Крысы, — указала на огоньки Катерина. — Спокою от них нет. Загрызли вконец. Кабы не твой магистр, одолели бы нас в неделю. А он в силки их навострился ловить. Из волос плетет силки, экий умелец. Запытали его, палачи окаянные, привели ум в исступление.
— Магистр? Какой магистр? — спросил математикус. В ушах шумело после припадка. Болела голова.
— Да ты что? — так и ахнула Катерина. — Никак запамятовал магистра своего? А кто тебе помог в люди выбиться, кто письмо сочинял к герцогу Вюртембергскому? — Тут она прокричала в темноту голосом тонким, как нить: — Магистр Клаускус! Герр Лаврентий! Отзовись!
И вот загудело из ниоткуда, поначалу тихое, а затем все более усиливаемое сводами:
— Э-ге-ге-й! Священной Римской империи благочестивые обыватели! Жители достославного города Тюбингена! Сбирайтесь на представление таинств и чудес! Лаврентий Клаускус, магистр всех свободных искусств, великий маг, хиромант, астролог, кладезь пиромантии, гидромантии, явит неодолимые метаморфозы плоти и духа! Изгнание беса из прокаженного! Разговор с иноземным вороном Батраччио! Битва пламени с камнем! Летающие цветы!
— Взлезай, взлезай, — подтолкнул старуху к лестнице тюремщик. — Мало, что ль, насиделась на цепи, горемычная? — Потом обратился к сыну колдуньи, кивнув туда, где стихнул магистров голос. — И чего орет-надрывается, никак в толк не возьму.
— За что его? — спросил Иоганн.
— Духов заклинал. Чародействовал. Чернокнижничал. Стадо свиней переправил по воздуху из Ульма в Регенсбург. Строго был пытаем четырежды. Ни в чем не признался, — заученно проговорил тюремщик.
— А ворон, что был при нем? Фазан? Лошадь? Куда они запропастились?
— Лошадь не упомню. А ворона и… ну, как его… фазана огненноперого сжечь приказал герр Рохстратен. Вроде и не птицы они вовсе, а оборотни. — Тюремщик перекрестился и сказал напоследок: — И то верно — оборотни. С вороном-то чернокнижник частенько переговаривается. Неужто с того света прилетает ведьма-птица?
Показалось математикусу, будто сам он сходит с ума.
…Как дева младая, дремала осень средь поникших лугов и прозрачных дубрав. Снимались с гнездовий несметные полчища птиц. В распахнутые просторы небес возносились птицы, ведомые одинокой звездой странствий. Заутро последние змеи грелись на пеньках, поверх годовых колец поверженных деревьев. Казалось, извечно пребудут в природе покой; умиротворение, благолепие, благодать.
Ночью пресветлой, осененной младенческой улыбкою месяца, посетил имперского астронома сон. Грезилось озеро, точно око хрустальное, переливающееся хладным пламенем. Поднялось над бором озерцо, над горою Лысой зависло да и двинулось, облаку подобно, к морю студеному. И дремали в облаке-озере перелетном карпы золотистые, тритоны осеребренные, и лягушки, и щуки, и цвели лунным цветом лилии, и русалки вели хоровод. А поодаль вились над плывущими звездными водами фазан Бартоломео да Батраччио, ворон зело ученый.
Тут в сердце кольнуло спящего Иоганна лунным лучом. Тотчас отошел он ото сна, лампаду возжег, нацарапал на листе быстрыми, бешено бегущими письменами: «Магистра Клаускуса надобно спасать» — и задул лампаду — досматривать сон. Но сон не шел: кроткий свет ночника спугнул виденье.
«Как бы ухитриться магистра спасти? — рассуждал во тьме математикус. — Рохстратен? Нет, больше к инквизитору нипочем не подступишься. Мэстлин? А что он может? Спасибо и и за то, что Старуху-мать не покинул в беде, помог отстоять от костра. Тюремщики? Уж пытался заговорить с лысым Адольфом, да все без толку: отнекивается тюремщик наотрез… И то верно: кому охота заместо узника сбежавшего с крысами воевать на цепи?»
Оставалось последнее — разыскать заплечного мастера Якоба Шкляра. Кто знает, гляди, и присоветует дельное палач. Как-никак из деревни одной, авось и вспомнит…
Поднялся Иоганнес вместе с солнышком. Часа через полтора крестьяне, обмолачивающие цепами зерно, заметили седобородого старика, явно не из здешних мест. Одет он был ни богато, ни бедно: то ли писарь, то ли мастеровой.
Старец сей незнаемый миновал амбары, одолел ложбину и оказался пред ярко-красным домом Ульриха-палача, сына Якоба Шкляра. Один из хлебопашцев, подхлестываемый любопытством, страх одолел и задами пробрался к страшному дому. Грех, конечно, подглядывать в щелки да подслушивать, юный мой читатель. Однако страсть сего любопытствующего вполне понятна, даже оправдываема. Ибо (в чем убеждает нас история всех народов и времен) в дом палача не наведывается никто и никогда. А ежели и появится раз в два-три года человек, то о событий таком долгонько еще судят-рядят, как о чумном море, иль о звезде волосатой, иль о повсеместном конце света.
Через некоторое время крестьянин вернулся.
— Ну как? Что? — обступили его односельчане.
— Темное дело, — отвечал он в глубокой задумчивости. — Притаился я за кустом за смородиновым, в оконце гляжу. А мастеровой, стало быть, с Якобом-палачом, что от ремесла-то по старости отошел, речи ведет, вроде вполголоса, вполсилы. А после громко эдак и заявляет: «Чего хочешь проси у меня, злата-серебра раздобуду, да только вызволи магистра». А Якоб-палач, ну, что от ремесла отошел, свое гудит: «Я, мол, по гроб жизни вашей обязан милости, вследствие прошения вашего в брак вступил, обзавелся супругой. Трое народилось сыновей, все в палачи выбились. Благодарствую, мол, покорно. И без наград высвободим магистра. Слово-де палача — закон!» Ну, тут они опять то да се, а под конец Якоб вроде бы и вопрошает: «Верно, мол, будто магистр стадо свиней по воздуху переправил из Ульма в Регенсбург?»
— Ишь ты, свиней по воздуху! — разом воскликнули крестьяне. — Нешто-таки переправил?
— Да не дослушал я до конца. Пес тут палаческий облаял меня, почуял ненароком. Ну я и дал деру, утек во все лопатки.
— Верно, и заплечный мастер не прочь стакнуться с нечистой силой, — заговорил кто-то из хлебопашцев, да сразу же язык и прикусил: как бы сей язык не попал в скором времени в раскаленные клещи…
Трое императоров обманули, попросту же говоря, надули Иоганнеса Кеплеруса: не уплатили жалованья звездоволхву, не одарили высокозвонкой да высоковесной монетой.
Пятеро казначеев имперских были ох как щедры на посулы — и тоже не раскошелились, так и остались в долгу.
Все иные сильные мира сего — торгаши, барышники, наживатели презренного металла, взяточники, казнокрады, бюргеры добропорядочные — ничем, ничем не помогли бедствующему астроному, надежде и славе империи.
Вот и верь мудрецу, что воскликнул: «Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат, и сами все дадут!»
А кто же сострадал математикусу, кто участие в нем принимал?
Тихо Браге, обнищавший, трона лишенный король астрономов.
Ландскнехт Шпатц, рубака, сорвиголова, наемник, жестокий вояка, разбойный сын описываемых времен.
Да еще помог (стыдно при честном народе сказать!) палач отставной.
Как сумел он раздобыть магистра из подземелья, как отцов-инквизиторов и тюремных стражей перехитрил — то неведомо никому и доныне. Одно достоверно: Лаврентий Клаускус, в карету ландскнехтову усаженный, тайно отбыл вместе с Иоганном Кеплером в направлении великого града Вейля, а точнее — в деревушку Леонберг.
Там и упокоился он через месяц после приезда, 29 октября 1620 года, умоисступленья не одолев, до последнего вздоха беседуя с сожженным вороном Батраччио.
Схоронил его звездовидец на Лысой горе.
Как раз на том месте, где когда-то внимал многострадальной повести магистровой.
И до сей поры привалена могила огромным замшелым камнем. А на камне и поныне различимы письмена, начертанные каменотесом. Последние четыре гульдена отдал каменотесу имперский астроном, таких денег не видал он уж до конца своих дней.
Зато что за чудо-эпитафия обессмертила деянья магистровы, ни один инквизитор не подкопается:
«Здесь возлежит магистр всех свободных искусств Лаврентий Клаускус, воскрешатель мгновений, обманщик, плут, двойник, мечтатель, шарлатан, магнетизер, магик, кабалистик, иллюзионист, беснующийся. Сей недостойнейший человек из тщеславной любви к диавольской науке магии отступился от любви к богу, нашему всемилостивейшему творцу.
О прохожий, не молись за меня, несчастнейшего осужденного человека! О христианин благочестивый, вспомни обо мне и пролей одну маленькую соленую слезу обо мне, неверном, сострадай тому, кому не можешь помочь, и, главное, остерегайся сам».
Звездное небо — сыновьям всей земли
Как много из них испортили здоровье, истратили имущество, отказались от всех почестей и наслаждений из-за любви к знанию! Сколько умерли мучениками, утверждая до последнего дыхания вечную истину!
Как много из них испортили здоровье, истратили имущество, отказались от всех почестей и наслаждений из-за любви к знанию! Сколько умерли мучениками, утверждая до последнего дыхания вечную истину!
Страшно, страшно путнику одинокому на безлюдной дороге по-над Дунаем! Что ни ложбина — глядь, рейтар убиенный лежит, иль пяток алебардщиков, иль ополченцев добрая сотня. И коню нет покоя: хрипит, узду грызет, глазом кровавым косится на мертвечину. На холме, на безлистом дубе, трех повешенных бродяг раскачивает закат, будто колокола. Ох, грехи наши тяжкие: двенадцать годов сожигает империю война. Брат супротив брата восстал, сын распинает отца на кресте. Страшно видеть, как волокут что ни день хладные воды дунайские мертвецов — чьих-то родичей, чьих-то соотчичей, внуков, вдовиц, сынов.
А ночами и того страшней.
С любого взгорья заметны ночами пожары во всех пределах земли. То обращаются в пепел одинокие хижины, храмы, селенья, грады, державы. Высоко воздымается пламень северным ветром, ветром севера, предвестником близких снегов.
По прошествии рокового земного пути, за неделю до смерти, имперский астроном Иоганнес Кеплерус пробирался по грязной разбитой дороге, направляясь в Регенсбург. Все восемь дней, покуда он ехал, из хлябей небесных сочился дождь. Ветхий плац промок в первый же день и с той поры не просыхал. На четвертый день Иоганну стало казаться, будто и кручи дунайские, и тяжкие облака, и холмы, и яруги пристально следят за каждым его движением, подстерегая урочный миг, когда он обеспамятеет, выпадет из седла и забудется вечным сном. На шестую ночь подступила лихорадка, замутила сознанье, навлекла озноб, тяжесть в членах. И тогда пришло иное виденье.
Пригрезилось ему, будто рассеялись тучи, будто явились взору небеса, полные звезд. Он вгляделся в строй созвездий — и содрогнулся: и там, и там шла война. Там, на небесных островах, метались пожары, испепелялись государства, брат восставал супротив брата, на кресте сын распинал отца. Созвездие Водолея оглашалось криками пытаемых. В Гончих Псах ландскнехты шли на приступ крепости. Из созвездия Скорпиона исторгался неведомо чей глас: «Я ничего не слышу, кроме шума оружия, топота коней, ударов бомбарды, я ничего не вижу, кроме слез, грабежей, пожаров, убийств».
Так и ехал математикус по-над Дунаем. И ночью и днем, то ли во сне, то ли наяву. И лишь память противоборствовала безумию, забвению всего и всех.
Он припомнил ужасающие подробности той ночи, когда разъяренный рейтар мгновенно высверкнул мечом, намереваясь обрубить нос магистру всех свободных искусств, между тем как невозмутимый Лаврентий Клаускус целился из пистолета прямо перед собою.
Он припомнил — в последний раз — церемонию развенчания ереси недостойного Ризенбаха.
Он припомнил, как чернобородый главарь банды отчаянно завращал глазами, когда почуял у горла острие леденящей стали, когда услышал зычный голос: «Скотина, как посмел ты покуситься на гордость всей Штирии великой!»
Он припомнил страшное подземелье в тюбингенской тюрьме.
И когда Иоганн вспомнил тюремный подвал, из засады выскочили два всадника и уперли пики ему прямо в грудь.
— Кто таков? Ответствуй! Пошто молчишь! Лютеранин? Католик?
Второй всадник, пытаясь разглядеть в сумерках обличье незнакомца, проговорил:
— Все ясно. Лазутчик вражеский. Давай порешим на месте.
— Э, нет, — отвечал ратный его сподвижник. — За птичку сию большая награда выпадет нам обоим. Препроводим-ка шпиона к его высокопревосходительству фельдмаршалу Шпатцу…
Его высокопревосходительство возлежал на тигровой шкуре в походном своем шатре. Отогнув до колена длинный раструб сапога, Мартин Шпатц втирал целительный бальзам в бедро, кривился. Все чаще ныла в непогоду старая рана — наследство долины Длинных Теней. Подле фельдмаршала сидел на шкуре огромный пес. Изредка пес поводил ушами, слабо рычал.
— Эх, Иоганн, Иоганн, несравненный ты мой дружище, — говорил Мартин. — Один, в дырявом плаще, на дохлой кляче, посреди мерзостей войны. Куда несет тебя нелегкая? Любой головорез прикончит тебя в два счета ни за понюшку табаку… Нет, ты всегда безумствовал, еще тогда, в школе, когда вопросики свои подсовывал учителю. Безумный, безумный брат мой Иоганн.
— Я не безумен, фельдмаршал, — сказал Кеплер и отхлебнул горячего молока из чаши. Математикуса все еще сотрясал озноб. — Воинство твое безумно. Истинна мудрость: «Лучше вспахать надел земли, чем выиграть двадцать четыре войны». Ненавижу твое ремесло. Когда курфюрст завоевал Драгу, все инструменты учителя моего Тихо Браге порушила солдатня, всю кунсткамеру растащили. Астролябии, квадранты, глобусы поразрезали на латы. Варвары!.. А теперь что? Заместо цветов поутыкана земля мечами! Кинжалами, кулевринами, арбалетами, самострелами!
— Полно горячиться, звездогадатель. Не я баталии выдумал. Издревле воюет мир, — спокойно заметил его высокопревосходительство и спросил: — Откуда ты выискался, дружище?
— От Валленштейна[38]. Насмерть рассорился с полководцем. Государь приказал ему выплатить мне жалованье за все прошлые годы. И что ты думаешь: сей граф Мекленбургский назначает меня — противу моей воли! — личным астрологом. И повелевает: предугадай, мол, благоденствие моей сиятельной особе на ближайшие девяносто лет. Да кто я для него, новоявленный Петозирис, что ли?
— Как ты упомянул: Петозирис? — удивился фельдмаршал. — Астролог был египетский. Каждому, кто тщился прожить лет до ста, предписывал режим. Ладно, не в том суть. Прошлую неделю призывает меня к себе герр Валленштейн. «Верно ли, — спрашивает, — будто светила оттого петляют в небесах, поскольку головы их затуманены винными испареньями, непрестанно подъемлющимися от Земли?» — «Ваше сиятельство, кто из древних либо новых звездонаблюдателей сочинил великую сию теорию?» — говорю я графу. «Один из моих генералов», — ответствует полководец. Тут я полководцу и выкладываю напрямик: «Без сомнения, сочинитель ваш сам пребывал во власти винных паров».
Мартин отшвырнул склянку с бальзамом, приподнялся на локте и затрясся от смеха:
— А-ха-ха! Ну, умора!.. Что ж Валленштейн?
— Другого себе выписал астролога, из земель итальянских. Тот ему в первый же вечер предрек бессмертие… Так и не уплатил мне граф ни пфеннинга.
— Куда же ты направляешься, строптивец?
— В Регенсбург. Пытаюсь сызнова потрясти императорскую казну. Авось что перепадет. Девятнадцать лет не выплачивает мне жалованье казна, веришь ли? Обнищал, изголодался, точно христарадник какой.
Серебряный звук трубы всплыл в ночи — два долгих сигнала, три коротких. Пламя светильника качнулось. Пес зарычал, уставясь на вход в шатер, изготовился к прыжку.
— Сидеть, Урс! — скомандовал фельдмаршал. — Эй, кто там возится!
— Ваше высокопревосходительство, вы приказали выступать в полночь. Прошу соизволения свернуть ваш шатер, — сказали из тьмы.
— Сворачивай! Да распорядись четырех воинов прислать, из личной моей охраны! — сказал Мартин и повернулся к другу. — Проводят тебя до самого Регенсбурга. Тут недалеко, менее дня пути. И никого не опасайся: четверка моих удальцов стоит целой роты.
— А я и не опасаюсь никого, — улыбнулся Иоганн. — Двадцать два пфеннинга, да несколько оттисков таблиц, да рукопись астрономического романа — вот и все богатства. Какой разбойник позарится?
— Ишь ты, на старости лет сочинил роман астрономический. Все неймется тебе. А про что роман? — спросил фельдмаршал.
— Про селенитов, лунных жителей, — коротко отвечал Кеплер.
— И что ж они, твои селениты, поделывают там?
— Воюют друг с другом. Непрестанно. Насмерть.
Его высокопревосходительство поднялся со шкуры, облачился в роскошный плащ, поверх него накинул тяжелую золотую цепь.
— Святая Дева! И на Луне баталии, — восторженно сказал он. — То-то я и гляжу: в последние месяцы такая она пурпурная, кровавая, Луна.
У реки они распростились, теперь уже, видимо, навсегда. Фельдмаршал спешился, приказал конвою отъехать, дожидаться его поодаль. И Кеплер слез с коня, прислонился к сосне, вглядываясь в черный простор, где дышала река. Они молчали долго. Наконец Мартин заговорил, как бы сам с собой:
— Богатство ли, бедность ли — разве не все одно?.. Намедни попалась на глаза расходная книга моего повара. Сей повар при мне лет уж тридцать, еще с долины Длинных Теней. Забавы ради ведет учет всего, что я выпиваю и съедаю. Невообразимо, но за тридцать лет я слопал две тысячи пятьсот свиных окороков! Тысяч пять штук форели! Шесть тысяч перепелов! Куропаток десять тысяч! Вина поглотил бочонков сто или около того! Да от подобной горы питий и яств впору бы обратиться в великана, бессмертие обресть. И все же тело мое состарилось, как у какого-нибудь заурядного, вечно голодного бедняка. Господи, во что я превратился: немощное привидение, мучимое подагрой. Пора умирать, брат Иоганн.
Молчал Кеплер.
— И умереть-то не дадут спокойно. Аки псы, навалились родные сыновья: не обижай, отец, по чести, по совести подели наследство. Перессорились, передрались, точно бойцовые петухи. Позорище: до рукоприкладства докатились!.. Жаль, ошибся тогда твой магистр всех свободных искусств. Лучше бы тебе выпало полководчество, а уж я доживал бы свой век в звездочетах. Никаких тебе нотариусов, склок, завещаний…
— Ошибаешься, Мартин, — сказал другу Иоганн. — Даже нищенствующий астроном может завещать кое-что сыновьям.
— Что именно?
— Звездное небо, — тихо проговорил Иоганн Кеплер.
Трое богомольцев, в лохмотья облаченных, пришли на кладбище святого Петра. Помолиться пришли за усопших, пред мощами святыми пасть на колени, кошелек умыкнуть из кармана у праздношатающегося зеваки, ежели подвернется случай. Увидали нищие: могилы все повытоптаны, надгробия разворочены, на красной и черной земле. — следы копыт лошадиных.
— Жестокая небось разразилась сеча, — сказал одноглазый поводырь. — Гляди, братья: надгробие диковинное, вроде бы каменным глобусом увенчано. По праву руку, в луже лежит.
Слепцы склонились над плитой, расколотой пополам. Леопольд читал вслух:
«На сем месте покоится тело знаменитого звездосоглядатая Иоганна Кеплера, прославившегося во всем христианском мире своими сочинениями, считаемого всеми учеными в числе первых светил астрономии и написавшего собственноручно следующую себе эпитафию:
Mensus eram coelos, nunc terrae metior umbras;
Mens coelestris erat, corporis umbra jacet.
Эпитафия сия, переложенная с латыни пастором Серпилием, означает:
Я мерил небеса,
Отныне мрак
Подземный измеряю…
Мысль моя
Принадлежала небу;
Плоть моя
Покоится в земле.
Мирно почил в году по рождеству Христову 1630, ноября 5 дня, на 60-м году своей жизни».
Леопольд дочитал эпитафию, перекрестился. Сказал в раздумье:
— Стало быть, не токмо землю мерил, как все мы, рабы божьи. На небеса посягал, звездосоглядатай… Негоже, братья, дабы пребывал сей памятник в грязи, бесприютно. Водворим-ка на могилу.
— Водворить-то водворим, — заговорил молчавший дотоле третий слепец, — да где она, могила-то? Поди угадай, откуда надгробье.
— На любую водрузим. На том свете разберутся, где звездочет, а где полководец, — мудро рассудил христарадник Леопольд.
Ландскнехты шествовали по дороге из Регенсбурга. Спины понурые, взоры воспалены, у кого рука, у кого грудь пооб, мотаны тряпьем.
Мимо летучей армады воронья, выкаркивающей весть о кровавой сечи.
Мимо деревни сожженной, где на пожарище рыщут одичавшие, исхудавшие псы.
Мимо порушенной часовни, под сенью коей вдовица баюкает отрока.
— Наших вчера полегло четыреста девяносто пять, — сказал, ни к кому не обращаясь, старый седой ландскнехт. — Помянем их души песнопением.
И долго над черным сводом земли, под кровавым сводом небес стыла старинная песня крестоносцев:
Уже на Рейн вступает осень,
А мы ушли на край земли,
И наши кости на погосте
Пески пустыни занесли.
И тучи в небе пламенеют,
И по дорогам вьется пыль,
И веет ветер, ветер веет,
Из диких, выжженных пустынь.
А наши жены ждут нас дома,
Невесты наши отцвели,
И горько плачут наши вдовы,
И плач летит на край земли.
Конец фантастических хроник времен имперского астронома Иоганнеса Кеплеруса, в коих вышеозначенный Кеплерус поначалу ученик бродячего фокусника, впоследствии нищенствующий звездочет и наконец и навсегда Кормчий Океана Звезд.
Елена Грушко
Последний чогграм
Катастрофа
Вертолет сел в тайгу. Вершины деревьев, которые с высоты казались сплошным колючим одеялом, укутавшим сопки, вдруг неохотно, сердито треща, расступились. Долго еще с лиственниц сыпались мягкие зеленые лапки, трепетали сломанные ветки, а в долину катились камни, дробным перестуком заглушая недовольный гул потревоженной земли. Нескоро все стихло.
Вертолет был единственным видом транспорта здесь, на севере. Далеко на юге острова остались большие города, в которых было все, что нужно людям: школы, библиотеки, магазины, заводы, автомобили, уютные дома. А в этих местах поселки были разбросаны столь редко, что пересчитать их хватило бы пальцев одной руки. Люди селились на побережье, поближе к терпким студеным ветрам и тугим зеленым волнам. С давних пор те волны щедро давали рыбу: ее отвозили в большие города, переправляли даже через пролив, на материк. Но еще и потому жались поселки к воде, что люди предпочитали шум волн тишине тайги. Было что-то затаившееся в той тишине…
Пассажиры вертолета ощутили эту тишину сразу. Их испуганные голоса гасли, словно слабые огоньки в буран, не в силах пробить плотное молчание сопок и темноту деревьев. Чудилось, будто отовсюду смотрят внимательные, недобрые глаза. Конечно, это просто казалось, потому что никакой зверь не осмелился бы подойти: отпугивали голоса, да и вертолет распространял вокруг отвратительный для звериного нюха запах металла и горючего.
Летчик сразу сообщил о вынужденной посадке, и с ближнего аэродрома обещали тотчас прислать помощь. И все-таки люди были встревожены так, словно им предстояло пешком, долго и трудно, пробираться сквозь тайгу.
Основания для тревоги были. Один из пассажиров исчез. Как? Никто не успел этого понять, даже Алексей Петрович Зиновьев, старый капитан сейнера. Когда вертолет ударился о землю, Алексей Петрович на миг потерял сознание, а открыв глаза, увидел, что люди уже пытаются выбраться из машины. Место рядом с Зиновьевым было пустым. Человек, который сидел здесь, тринадцатилетний внук Зиновьева Володя, исчез.
Голоса в тайге
…Это было непостижимо! Только что он сидел в тесном вертолете, приткнувшись окаменелым плечом к такому же напряженному плечу деда, каждую секунду ожидая удара о землю, — и вот через миг, менее краткий, чем движение моргнувших век, он ощутил, что стоит, а вокруг…
С ветвей корявых берез спускались длинные тонкие растения. Они крепко обвивали и березы, и кустарник, и даже траву. На еловых лапах висели бороды мха, похожего на мочалку-рогожку. Некоторые ели казались седыми. Приглядевшись, Володя увидел, что они оплетены паутиной.
«Где я? — подумал Володя. — И где вертолет?»
Он поднял голову. Там, в вышине, за вершинами деревьев, поблескивал тоненький, еще бледный, серебристый месяц. Значит, пришел вечер. Совсем скоро они должны были сесть в Прибрежном. Там ждет бабушка… Что случилось все-таки? Где же дед? Володя с трудом подавил всхлипывание.
Сумерки наступали со всех сторон. Они прокрадывались из-за елей и заливали лес зеленовато-прозрачным, перламутровым полумраком. Тайгой завладела тишина. Казалось, даже если сейчас разразится буря, она не в силах будет нарушить этой дремоты: только перетасует в небе облака, прошумит по вершинам деревьев, а здесь, внизу, не колыхнется ни одна веточка, ни одна травинка. И вдруг…
— Кто ты? — спросил чей-то голос. Казалось, он исходит из ветвей, корней, листьев притихшей тайги.
Володя от неожиданности вскинулся, но тут же сжался в страхе. Будто мягкая прохладная лапа провела по его разгоряченной спине. Холодом обвеяло шею. Чудилось, всю тайгу наполняет вкрадчивый, зовущий шепот.
— Кто ты? — повторил медленный голос.
Володя не смог бы ничего сказать, даже если бы попытался. И тут он услышал неподалеку жалобный плач. Словно крошечный щенок или котенок звал мать. Этот звук надрывал сердце!
Володя приподнялся, прислушался. Но прямо перед его лицом расступились папоротники и возник смутный женский силуэт.
— Спасайся! — сказала неизвестная старуха. — Спасайся! Это — чогграм! Беги за мной!
Если в таежной глуши…
Если в таежной глуши раздастся свирепый рев тигра, вой голодного волка или тяжелая поступь медведя, пусть готовит охотник оружие, укрепляет дух свой и вострит глаз, потому что его жизнь и слава охотничья сейчас в его руках, во власти его смелого сердца.
Если в таежной глухомани послышится жалобный плач, словно слепой щенок скулит, потеряв свою мать, пусть забудет охотник о том, что привлекло его в тайгу, пусть доверится крепости своих ног и силе своего дыхания, отдавшись долгому и стремительному бегу, который сейчас один только может спасти ему жизнь, потому что не щенячий плач это слышится, а голос чогграма. Видевший чогграма погибал всегда.
Шалаш неизвестной старухи
— …Ты пришел с восточного склона? — спросила старуха. Володя пожал плечами. Он и впрямь не знал, восточным или западным был тот склон, на котором он странным образом оказался, а может быть, северным или южным… Но старуха, кажется, решила, что он согласился с ее словами:
— О! Это заколдованное место! Однажды я забрела туда в поисках травы ас для жертвоприношения и увидела в вышине железную птицу. Она не взмахивая крыльями летела. Наверное, ранена была, потому что стонала громко все время.
Самолет, догадался Володя. Или вертолет? Может быть, тот самый, на котором летел он! Неужели его не ищут? Неужели все погибли? Может быть, в живых остался только он? Но он ничего не помнит… Провалы в памяти от шока — Володя читал, так бывает. Но что с дедом? Володя тихонько застонал.
— Мне надо найти вертолет, — попытался объяснить он. — Вертолет! Мы летели из Южного города в Прибрежное. С юга на северное побережье. Там нас ждет бабушка…
Темно-коричневое морщинистое лицо старухи было неподвижно. Только в щелочках век проблеснули вдруг глаза — в них отразилось пламя костра, горевшего посреди шалаша. Потом она заговорила:
— Это случилось так давно, когда лапки у лебедей были еще черные. Тогда родился наш остров. Раньше западный берег был восточным, а восточный — западным. Но однажды Хозяин Моря разгневался за что-то на людей. За что? Кто теперь помнит? Он перевернул остров. Его спина стала животом и погрузилась в море, живот стал спиной — на нем тайга выросла.
«Что за байки? — недоумевал Володя. — Зачем мне это?»
— Не говори того, что нет на самом деле, — сказала между тем старуха. Пламя костра снова замерцало в ее глазах. — Старую Унгхыр не обмануть туманными словами! Я знаю, что не осталось живых людей ни на юге, ни на севере. Ты, наверное, пришел из Млыво — селения мертвых. О нет, не бойся! — сказала старуха мягче. — Никакого бога нет при мне! — И она протянула к нему раскрытые сморщенные ладони, словно показывала: зла не держу. — Никаким колдовством я не сделаю вреда тебе. А может быть, ты спустился со звезд? Но почему тогда ты испугался чогграма?
— Ничего я не испугался! — запальчиво возразил Володя. Володя уже порядком устал от нее. Ее речь была понятна ему — и в то же время перемежалась словами, о смысле которых он догадывался с трудом, как будто знал их когда-то очень давно, а теперь забыл и смутно припоминал забытое. Кажется, она говорит на языке нихов! Отец Володи был них, и дедушка с бабушкой — отцовы отец и мать, которые умерли очень давно, когда Володя только родился, — они тоже были нихи. А мама Володи русская, и родители ее русские. Глаза у него зеленые, волосы каштановые, как у мамы, но черты лица: высокие скулы, узкие глаза, смуглая кожа — точь-в-точь как у отца. Но языка нихов Володя не знал, а тут слушал старуху, говорящую по-нихски, и все понимал. Мала того — сам отвечал ей. Чудеса… Но бабуля явно со странностями. То мертвецом его обозвала, то к звездным людям причислила. Инопланетянин теперь Володька Зиновьев! Нет уж, хочется ему подальше от этой старушки оказаться, хоть дома он только и делал, что мечтал о всяких необычайных приключениях. И он попросил:
— Бабушка, пожалуйста, покажите мне дорогу на восточный склон, про который вы говорили! Я хочу найти наш вертолет. Может быть, Там все в порядке, дед меня ищет…
— Ну что же, я провожу тебя туда, — помолчав, ответила старуха. — Но в Млыво — селение мертвых — возвращаясь, позволь и мне взобраться на небо по веревке, на которой ты спустился сюда. Днем и ночью жду я, когда настанет мне пора уйти в Млыво, но все живу… Не хочу сама на съедение чогграмам броситься, потому что это грех. Знаю, не соберут мне соплеменники дрова для погребального костра…
Так вдруг жалко Володе эту несчастную старушку. Наверное, дети ее уехали в город, выучились там, работают, а она свои дни доживает в этом дореволюционном шалаше.
История старой Унгхыр
Сильный шум послышался вдруг снаружи. Будто сюда, в сердце тайги, залетел прибрежный тайфун и закипел в кронах вековых деревьев. Стены шалаша ходуном ходили! А старуха легко подскочила к входу и сдвинула не то тряпку, не то шкуру, которая его заслоняла.
Странные, тонкие клики неслись с вышины: не ветер это шумел, а хлопали крылья многих птиц. Вот стая на миг закрыла луну, звезды над шалашом.
— Хонглик! Вакук! — закричала старуха. У нее был такой голос, словно она звала добрых старых друзей. — Саньпак! Нымгук!
Нымгук… Это слово Володя тоже знал. Ведь это нихское имя. Так звали его бабушку, мать отца. Но почему старуха зовет птиц человечьими именами?
Несколько птиц меж тем отделились от стаи и влетели в шалаш. Они пронзительно кричали, и так же пронзительно и неразборчиво вторила им старуха: то ли будто сама в птицу превратилась, то ли птицы, как старухи, обсуждали какие-то важные дела… — Перахра, нхак, олухна… — услышал Володя слова, похожие на заклинания, и… наверное, с глазами его что-то сделалось, потому что все кругом словно бы заволокло дымом.
Володя долго тер слезящиеся глаза кулаком, а когда открыл их, увидел, что вокруг костра сидят несколько молодых женщин. Все они были в черных халатах с желтыми узорами на рукавах и подолах, а одна, наоборот, в желтом халате с черными узорами, знакомом уже Володе. Так была одета старуха хозяйка. Но теперь у нее были длинные, черные глаза — будто звезды блестели они. «Это старуха в нее превратилась!» — понял Володя.
— Не бойся тахть — Ночных птиц, — говорила красавица. — Это подруги мои. Раньше девушками были. Вот это Хонглик, это Саньпак… А меня зовут Унгхыр — Звезда.
Мы работящими девушками были. День и ночь шили, все что-нибудь шили. Из бересты посуду делали. Работая, пели… — Она высоким голосом затянула: — Анн-нга… ыннн-нга… — Взглянула на подруг, словно ожидая, что они помогут, но те молчали. Унгхыр тоже помолчала, понурясь, потом опять заговорила: — Голубую лилию найти мечтали. О, голубая лилия, насыщающая голодных, исцеляющая больных, исполняющая заветные желания! Целебны и сладки луковицы ее. Отведав, будешь стремиться отведать снова. Прекрасен цветок ее. Увидев, будешь стремиться увидеть снова. Голубую лилию стерегут чогграмы…
Нихи с одним только копьем смело вступали в единоборство с медведем. Муки женщины, рождающей дитя, нихи почитали за героизм больший, чем победа мужчины над медведем. И то и другое страшно. Но страх перед чогграмом сильнее всех других страхов, ибо после встречи с чогграмом от человека не оставалось ничего. И только во имя чудодейственной голубой линии отправлялись женщины племени нихов в потайные и опасные места, потому что цветок и луковица голубо лилии могли возвратить здоровье больному, жизнь умирающему, счастье несчастному.
Сначала долго выбирали старейшие, кто пойдет в поход. Лишь смелой, ловкой и сильной нихинке позволялось идти. Ведь испугавшись плача чогграмов, погибнуть могла! Только добрых духов молить о помощи оставалось тем, кто растеряется…
Самую сильную, самую смелую, самую ловкую выбирали вожаком — такую, которая сама не испугается и другим свой страх не передаст. Страх ведь — как огонь. Испугавшиеся женщины — как сухая трава. Одна от другой вспыхнут — и вот уже никого не осталось.
Если в тайге голос чогграмов раздастся, нихинки должны окликать друг друга, в один ряд за вожаком становиться. Сначала самые сильные, потом те, что устали, ослабели. Здоровые не должны были гибнуть из-за слабых. Закон похода: пусть немногие погибнут — большинство спасется.
Давно это было… Тогда как раз лето засыпать думало. Орлиный месяц кончался. Пошли нихинки в тайгу, в заповедные места, за голубой лилией. Кто луковиц набрать, кто — цветов… Унгхыр никому не говорила, зачем ей цветок. Кто спросит — она глаза опустит, промолчит. Перестали спрашивать, но вожаком Унгхыр выбрали.
Сначала женщины на лодках долго плыли против течения, потом к берегу пристали, в чащу вошли. Долго искали потайную поляну. И вот нашли. Стебли у лилии выше, чем у саранок, листья меньше, а на нескольких веточках — голубые цветы. В бутонах они светло-голубые, как небо под солнцем в зените. Увядая, почти черными, будто ночь, становятся. Но вся красота — в раскрывшихся цветках. Они на вечернее небо похожи, когда солнце уже умерло, но первая звезда еще не взошла.
На голубую лилию глядя, долго стояли женщины молча, а Унгхыр думала, что если каждое слово свой цвет имеет, то такое же цветом, как голубая лилия, наверное, слово «любовь»…
Но день уже спешил встретиться с вечером. Заспешили и женщины. Наполнили луковицами берестяные чумашки, не забыв по зубчику от каждой отделить и на прежнем месте посадить, чтобы снова здесь зацвела голубая лилия. Унгхыр цветок на груди скрыла. Потом в обратный путь все отправились.
И вот… много шагов пройдя, плач чогграмов услышали. Поставила Унгхыр женщин друг за другом, сама впереди. Куда она бежит, куда и остальные. А плач чогграмов, их жуткий скулеж, точно веревкой, ноги спутывает. В груди у каждой страх тлеет, но бегут женщины за Унгхыр.
Вдруг ахнула она и остановилась: потеряла цветок, потеряла заветную голубую лилию! Где, да где же?.. Туда-сюда бросилась, но разве найдешь потерянное в глухом подлеске, меж зубчатых листьев папоротника? Вскрикнула Унгхыр отчаянно — а женщинам в голосе растерянность почудилась. Мигом пламя страха охватило их, врассыпную бросило. Мечутся нихинки, обезумев, а Унгхыр ничего не видит, стонов чогграмов не слышит, ищет свою заветную голубую лилию. Ведь для того она за цветком в опасный путь отправилась, чтобы обратил к ней свое сердце Ючин, храбрый охотник…
У Ючина юбка серебристая из нерпы, наколенники многоузорные, брови черные, соболиные, ресницы похожи на кисточки ушей зимней белки. А Унгхыр разве хуже? Красива и она, всех подруг красивее: тонкие руки и тонкие пальцы похожи на молодые побеги тальника, по плечам волосы рассыпаны, черные и упругие, как тетива на луке, в косы их заплетет — толстые косы получаются, подобные хвосту черно-бурой лисы. Рот у Унгхыр маленький, как лесная ягода, лицо белое, с ушей свисают золотые серьги, одета она в дорогую, с богатой отделкой одежду… Сердце ее только для Ючина бьется, в уме слова только для него складываются: «Ночь и день о тебе думаю. Как мать родную, выглядываю. Если уедешь, о тебе лишь думать буду, где ты ходил, там и я ходить буду. Из родника, откуда вместе пили, твою тень черную поить буду. Как из многих деревьев самое высокое больше всех нравится, так и ты из всех людей самый лучший, самый прекрасный. О, возьми меня с собой, твоей сумкой с кремнем, что на поясе твоем висит, сделаться хочу. Сделаюсь дном твоей лодки, с тобою быть хочу! Мои слезы текут и падают, как дождь…»
Любит Унгхыр Ючина. Перья кукушки пережженые — великое привораживающее средство! — в табак ему подмешивала. Но не помогло колдовство, не полюбил Ючин Унгхыр. Усмехается только: «Что на меня все время смотришь? Разве я один — человек?» Ючин на другую девушку, на Хонглик, ласково глядит… Одна надежда на голубую лилию оставалась, но вот нету больше цветка у Унгхыр!
Заплакала было она, как вдруг кто-то ее за рукав дернул. Глянула Унгхыр — а это Хонглик, невеста Ючина.
— Спасайся! — крикнула она. — Чогграмы уже близко!
Тут Унгхыр плач звериный совсем рядом услышала, увидела, что подруги мечутся, разбегаются, — а это все равно, что на одном месте сидеть, покорно чогграмов дожидаясь.
Начала Унгхыр подруг скликать-собирать: кого догонит, за косу схватит, кого за полу халата поймает, но всё, не слушаются ее больше женщины…. Бегала, бегала за ними Унгхыр — сама не заметила, как на берегу оказалась.
Лодки, к ивам привязанные, на воде тихо покачиваются. Волна песку о чем-то ласково шепчет.
Долго, долго ждала Унгхыр на берегу. Весь вечер ждала и всю ночь. Но ни одна женщина, кроме нее, из тайги не вышла, ни одна ее подруга не вернулась. Два десятка за голубой лилией отправлялись…
Утром Унгхыр лодки отвязала, назад, по течению, пустила. Не хватило у ее сердца сил в селение вернуться, людям рассказать, что она сделала, Ючину в глаза поглядеть, за гибель Хонглик ответ перед ним держать. Да и не узнал бы Ючин прекрасноликой Унгхыр в той старухе, какой она за ночь сделалась, подруг ожидая…
Унгхыр в тайгу ушла, там жить стала. Никого из людей с тех пор не видела она. И только тахть — ночные птицы, в которых обратились души Хонглик, Вакук, Саньпак и других ее подруг, погубленных чогграмами, — только они иногда навещали ее. Зла на Унгхыр они больше не держали — много, ох много раз приходили с той поры орлиный месяц и вороний месяц, много раз зима сменялась летом. Время все прощает…
…Володя встряхнулся. Женщины в черных халатах исчезли. Сидела у костра старая Унгхыр, а вокруг нее — черные птицы величиной с ворона, с красными клювами и печальными глазами…
Раненый зверь
И тут Володя снова задумался: куда он попал? Что вокруг творится? Если то, что он вдруг оказался в тайге, еще можно объяснить потерей памяти, то как объяснишь превращение птиц в женщин? А то, о чем рассказывала Унгхыр? Чогграмы — неведомые существа, голубая лилия — неведомый цветок… «Фантастика», — беспомощно подумал Володя, не зная, что еще подумать.
Тахть улетели, когда темнота ночи чуть-чуть побледнела. Потом небо стало светлеть все быстрее, и наконец из-за облаков потянулись во все стороны бледно-желтые полосы солнечных лучей.
Запели птицы, и несколько минут Володя сидел совсем ошеломленный: никогда он такого не слыхивал! Сначала хор птичьих голосов казался сплошным и однообразно-оглушительным, а потом выделилось в нем звонкое чириканье, и радостный щебет, и веселое тирлиньканье, и долгие, будто насмешливые, посвисты, а то еще изредка всполошенно взвизгивала какая-то пичуга.
Старуха поднялась и выбралась наружу, оглянувшись на Володю. Он понял: сейчас старая Унгхыр отведет его на восточный склон! — и вскочил.
Костер остался тихо тлеть посреди шалаша. Серый дым слоистой струйкой втягивался в круглую дыру вверху.
Унгхыр не спеша шла впереди, отводя от лица ветви и придерживая их, чтобы они не хлестнули Володю. Она ни разу не оглянулась, но если Володе становилось трудно идти или он уставал, она замедляла шаги, словно чувствовала это.
Они шли долго. Трава, в начале пути влажная от росы, подсохла, только у самой земли еще была сырой, а верхушки стали жесткими и сухими. Путь все не кончался. Володя шел и монотонно думал, что, конечно, это был сон, там, в шалаше: сон про птиц-женщин, про молодую Унгхыр — вон впереди сгорбленная старушечья спина… Ой! Да где же она?
Старухи впереди не было. Володя метнулся туда-сюда… Он уже привык к старухе, да и жалко ее стало после того, как приснился этот странный сон. А главное — что теперь одному делать? Куда идти?
Сзади что-то зашуршало. Володя повернулся так резко, что его шатнуло в сторону. Из-за кустарника сверкали желтые звериные глаза…
В них было нечто чуждое и в то же время — живое, трепетное и даже дружеское. Володя стоял неподвижно, а лапки маленьких, как кустики, пихт шевельнулись, раздвигаясь. Высунулась голова зверя. Была она круглая, с короткими торчащими ушами, будто кошачья, только крупнее, размером с голову дворняжки. И морда не злая, похожая на собачью. Зверь осторожно продвигался вперед, как-то странно припадая на левую сторону, и вдруг он взвизгнул и оскалился, но Володя понял — от боли. Поскуливая, как побитый щенок или голодный котенок, зверь приближался, неотрывно глядя на мальчика желтыми глазами. И Володя догадался, что привлекало в них: нормальный, круглый, как у человека или собаки, зрачок, а не узкая щелочка, как в глазах тигра, рыси или кошки. Словом, этот зверь был собака, куда больше, чем кошка, и Володя, который любил собак, поглядел на него с меньшей опаской.
Зверь подошел совсем близко. Повернулся боком, и Володя даже вскрикнул. Зверь заскулил еще жалобнее, а в желтых глазах по-прежнему обращенных к Володе, появилось что-то просящее. Между его ребер торчал обломок какой-то палки, покрытой запекшейся кровью. Серо-желтая короткая, жесткая шерсть вокруг раны тоже была в крови. «На сук где-то напоролся, — решил Володя. Это же надо — за помощью к человеку пришел!» Он читал и слышал всякие такие истории, но не очень-то им верил, считая выдумками писателей или просто охотничьими байками, но вот поди ж ты!
Володя осторожно взялся за торчащий обломок. Зверь вздрогнул, напрягся. Володя уцепился ногтями, потянул — и в руках у него оказался кусок стрелы с окровавленным зазубренным наконечником, привязанным к древку узкой берестяной лентой…
Володя обалдело посмотрел на стрелу. «Откуда это здесь?! Надо же!» — подумал он, как уже не раз думал вчера и сегодня. А больше ничего не шло в голову. Он машинально завернул обломок в лист папоротника, сунул в карман джинсов. Другим листком оттирая руки, увидел, что тоже порезался стрелой: на указательном пальце была царапина. Володя замотал ее носовым платком и подумал: надо бы, наверное, и зверю что-то приложить к ране, но только что? Он поднял глаза на зверя — а тот, издав невнятный звук, вроде короткого мяуканья, отпрыгнул в кусты. Зашуршал пихтач — и опять тихо стало в тайге, будто ничего и не было, а просто кончился еще один Володин сон…
Но кончился этот — начался другой: кто-то засопел сзади, и не успел мальчик повернуться, как на него обрушилось что-то темное, заслонило глаза. Сильные и ловкие руки стянули его путами, потом его подняли и куда-то понесли.
Ючин или Чернонд?
…Сначала было тихо, только вдали будто гудел самолет. Кружит высоко, гул то утихает, то снова усиливается. Володя открыл глаза. Он стоял, привязанный за локти и под коленями к какому-то негладко обтесанному столбу, саднило ладони, а руки были вывернуты назад так крепко, что ныли плечи.
Внезапно к нему подскочил человек. Худое, все в резких складках лицо его состояло, казалось из одних углов, а между нависших морщинистых век будто угольки раскаленные воткнуты: столько злобы в маленьких глазках. На лицо свешивались черно-седые волосы, а на голове — венок не венок, а будто бы стружки древесные, свитые вместе, надеты. И На поясе такие же стружки. Черный халат, с огненной молнией на груди, развевается. Не то пляшет, не то скачет человек, быстро-быстро перебирая ногами, мелькая мягкими сапожками да черными, с огненным узором, наколенниками. В руках мечется обруч, не то тканью, не то кожей обтянутый. С одной стороны ремни перекрещены, к ним деревянное кольцо привязано, и человек то и дело за это кольцо дергает. Гудит обруч, жужжит, визжит на разные голоса, будто тысячи неведомых живых существ в нем скрыты. А с другой стороны на шкуре изображение зверей. Вот кажется, лось склонил рогатую голову. Вот змея свилась в кольцо…
Володя осмотрелся. На утоптанной поляне торчала засохшая елка. Ветви на ней были все срублены, только четыре осталось. И на них, среди желтых полуосыпавшихся иголок, тоже висели кудрявые стружки. Вокруг елки воткнуто несколько прутьев со свернувшимися в трубочку сухими листьями: вот, кажется, клен, ольха… И еще чудо: стоит, накренившись, под елкой деревянный грубо вырезанный идол.
Тут Володя чуть не ахнул от изумления: напротив — как он только не приметил ее раньше! — точно так же, как и он, притянута к столбу старая Унгхыр. Теперь шаман — или как его там? — перед ней скакал. Поодаль, окружая площадку, стояли люди. Мужчины, женщины, дети. Все в узорчатых халатах, у всех косы: у женщин по две, у мужчин — одна: пожестче, покороче. У женщин налобники из затейливо скрученных железок, из маленьких звериных шкурок, ажурные подвески покачиваются. Все стоят как зачарованные, глаз с шамана не сводят, только выкрикивают:
— Ух-та! Ну, давай!
А шаман после таких одобрений еще быстрее скачет, еще ловчее извивается, еще громче распевает:
— Куа, куа, куа! На той горе живущие большие волки, двое вместе ко мне спуститесь, один белый, другой черный! В том море живущий красный сивуч, ко мне на помощь явись! В той туче живущий ярый гром, греми оглушительнее, сильнее ударь! Молния, сверкая ослепительно, вонзи свой огненный палец в головы оборотней! Пепел их соберем, развеем по ветру, чтобы не проросло злое колдовство черным папоротником, отступились чогграмы, чтобы вновь расцвела в тайге голубая лилия, насыщающая голодных, исцеляющая больных, исполняющая желания!
— О голубая лилия! — простонала толпа.
— Слушая, ушам своим не верю! — вдруг громко воскликнула, перекрывая шум, старая Унгхыр. — Неужели с тех пор, как погибли молодые женщины, что в поход за голубой лилией отправились, перевелись храбрые среди нихинок? А если молодые не знают дорогу, что же не подсказал им ты, Ючин? Что же ты вместе со всеми говоришь глупые слова, будто навсегда отцвела голубая лилия?
Толпа замерла, будто лишившись дыхания. Володя толком ничего не понял, но догадался, что старая Унгхыр откуда-то знает этого шамана.
А тот опустил бубен на землю и подошел к Унгхыр:
— Что такое ты говоришь, женщина-оборотень?
— Я не оборотень, Ючин, — ответила Унгхыр. — Чего ты меня боишься? Ты человек — и я тоже человек.
— Тогда откуда знаешь старые имена? Да, меня звали когда-то Ючин, храбрый охотник Ючин. Но кто теперь то имя помнит? Зовут меня теперь Чернонд.
«Какое красивое, благородное имя у этого жуткого старика. Прямо как у средневекового рыцаря!» — подумал Володя, но Унгхыр испуганно вскричала:
— Какое страшное теперь у тебя имя! Чернонд — «Плач у погребального костра»!
— Да, — сказал шамай. — Плач у погребального костра. После гибели моей невесты Хонглик вся моя жизнь — плач. Только не было у нее погребального костра. Ушла ли ее душа в Млыво — кто знает? Много душ мне удается встретить, камлая, но ее душа обходит меня. Наверное, потому, что взял себе другую жену: сына она мне родила, но умерла вскоре. Но много, много зим и весен я ждал возвращения Хонглик…
— О Ючин, душа твоей Хонглик обратилась в тахть, летает вместе с душами других подруг под ночным небом. Помнишь ли ты ее подруг, Ючин? Вместе они летают: Хонглик, Нымгук, Саньпак, Вакук…
— Откуда знаешь?! — не поверил шаман.
— Я Унгхыр! Неужели ты не узнал меня?!
Шаман весь вытянулся, вглядываясь в ее морщинистое лицо. Было так тихо, что слух различал, как шуршат кудрявые стружки о желтые еловые иглы.
— Унгхыр… Я помню тебя, какой ты была… Унгхыр… Что теперь ты! Что теперь я! Другим стал я!
И он вновь изогнулся, подпрыгнул высоко-высоко, одновременно подхватив с земли свой бубен, и, вздымая его, закричал:
Бог горы, услышь!
Бог моря, услышь!
Бог неба, услышь!
Бог земли, услышь!
Потом он сорвал с себя венок из стружек, напялил на грубо вытесанную голову идола:
О дерево, услышь!
Володя теперь слушал с любопытством. Страх его почти прошел: если этот Чернонд, который раньше был Ючин, знакомый Унгхыр, то не сделает же он ей зла? А она наверняка и за Володю заступится. Но, наверное, Унгхыр услышала в новом заклинании шамана какую-то угрозу, потому что начала просить:
— Остановись, о Ючин! Ты говоришь, что голубая лилия не встречается вам в тайге? Я знаю, где растет она. Только замолчи — я покажу!
Толпа разразилась единым восторженным воплем. Женщины закружились, запели. Мужчины били в ладоши, подпевали:
В жертву медведю принесенная,
Вновь расцвети, голубая лилия…
Чернонд стоял как бы в задумчивости. Потом кивнул.
Подбежал высокий тощий парень — волосы у него, как у шамана, перехвачены на лбу ремешком. Был он тоже в черной одежде. Парень развязал Унгхыр. У нее сразу подогнулись ноги, обессиленно поникла она у столба. Парень помог ей подняться, осторожно повел куда-то, на Унгхыр его оттолкнула, заковыляла к шаману, подбирая растрепавшиеся седые волосы:
— О Ючин…
— Называй меня Чернондом! Нет больше Ючина! — раздраженно велел тот.
— О Чернонд! Этого пленника ты отпусти тоже… — И она указала на Володю.
У шамана чуть бубен не выпал из рук.
— Молчи, Унгхыр! Время твое тоже недолго: покажешь в тайге, где растет голубая лилия, и я снова буду петь чамлунд — шаманские песни. Ты и он — оборотни. Ты из Млыво вернулась, тебя не тронули чогграмы, а он рядом с чогграмом стоял, стрелу из его раны вынимал…
«Человек со звезд»
«Вот это номер! — подумал Володя. — Выходит, жалкий зверь с печальными желтыми глазами… зверь, который пришел за помощью… раненый, похожий на побитую собаку… — тот самый чогграм?!»
— Откуда я знал, что это чогграм? — возмущенно спросил Володя. — На нем таблички не было. Да хоть бы и чогграм — что ж такого? Он же меня не съел, чего бояться?
— О! — выдохнула толпа.
— Видевший чогграма погибал всегда! — наставительно потрясая бубном, изрек шаман, и деревянное кольцо глухо постукивало о натянутую шкуру, будто поддакивало. — Не будем от законов предков отступать. Ты видел чогграма. Ты остался жив, хотя стоял с ним рядом. Ты погибнешь.
Он поднял бубен, тот застонал на разные голоса. Черный парень сунул руку за пазуху и напряженным шагом двинулся к Володе.
— Интересное кино! — вскрикнул тот. — По-моему, ваши предки имели в виду что-то совсем другое! Кто на глаза этим чогграмам попадался, того звери сразу сжирали. Вот и получалось, что видевший чогграма погибал всегда. А если увидел, да жив остался, то этого убивать не по закону! Такого человека, наоборот, беречь надо, как редкий экспонат. А вы — убивать… И потом, между прочим, откуда вы знаете, что я видел этого чогграма и вытащил из него стрелу? Кто вам сказал об этом?
— Я видел! — вмешался парень. — Я — Лунд, певец, сын Чернонда.
— Ах, ты ви-и-идел! — торжествующе протянул Володя. — А как насчет того, что видевший чогграма погибал всегда? Тогда вы этого Лунда тоже убивайте, а то несправедливо получается! — решительно обратился он с остолбеневшему шаману.
— Чего раскричался, оборотень? — совсем по-свойски спросил Лунд. — Да, я видел чогграма. Но издалека! Он ко мне не подходил. Я из его раны стрелу не вытаскивал — я в него стрелял!
— Так это твоя стрела? — спросил Володя.
— Какая?
— Та, которую я вытащил! Вот, достань в джинсах!
— Где? — спросил Лунд.
— Ну в джинсах, в кармане!
Лунд растерянно оглянулся на Чернонда. Вид у шамана был по-прежнему непроницаемый, но Володе почему-то показалось, что он очень хочет пожать плечами. «Да они же не знают, что такое джинсы!»
— Ну, в штанах синих — карман, понял? — подсказал он.
Лунд внимательно оглядел Володю, с опаской обшарил карманы, причем руки его задрожали; когда он наткнулся на обломок расчески и платок. Вытащив наконец обломок стрелы, он на всякий случай отошел подальше.
— Моя стрела! — объявил он радостно. — Это я попал в чогграма.
— Тюфяк ты после этого! — презрительно сказал ему Володя. Этого трусоватого парня он нисколько не боялся, тем более, что по виду тот был лишь ненамного старше. — Не нравится тебе чогграм, так убей его, но зачем мучить? И вообще, зачем его было уничтожать? Редкий зверь, сразу видно. Его давно пора, наверное, в Красную книгу занести, а ты что делаешь? Может охота на чогграмов вообще запрещена?
Узкие глаза Лунда стали раза в три шире. Володя чуть не расхохотался.
— Помолчи, оборотень, — устало велел Чернонд. — Мой сын — хороший охотник, а тебе никакие речи не помогут: ничем не объяснишь, почему не тронул тебя чогграм.
Но тут вновь вмешалась Унгхыр:
— Посмотри на него, Чернонд! У кого ты хочешь отнять жизнь?
Видел ты когда-нибудь такую одежду? — Она дернула за. Володину измятую, вылезшую из джинсов рубаху: — Такой халат видел ты? — Потом она потянула за плетеный ремень: — Разве он поясом, из крапивных ниток тканным, опоясан? — Нагнувшись, приподняла брючину, ткнула в носки и кроссовки: — Его пыльные сапоги разве травой набиты? — Показала на потертые Володины джинсы: — Наколенники не носит он… На его глаза посмотри: они цветом схожи с волной, которую Тланила — Олений ветер несет на побережье. На волосы его посмотри. Они цвета дубового листа, прихваченного первыми заморозками. Разве бывают у нихов такие глаза, такие волосы? Где твой зоркий взгляд, охотник Ючин? Ведь не простой человек — звездный человек стоит перед тобой. Причинишь зло ему — никогда ни один кегн — дух не сядет на ветви твоей священной ели, не услышишь ты инау. — язык дерева! — Она сурово показала туда, где шуршали, словно и впрямь перешептываясь со срубленной сухой елкой, кудрявые стружки.
Чернонд стоял столбом несколько секунд, потом вскинул руки и что-то яростно выкрикнул. Притихшая толпа мигом рассыпалась, словно тайга втянула людей.
По знаку Чернонда Лунд распустил веревки, притягивающие Володю к столбу. Володя еле удержался на ногах. Нестерпимо заныли, отходя, затекшие колени, и Лунд фыркнул, глядя, как он согнулся.
— Идите за мной, — приказал Чернонд мрачно. — Дождемся ночи, а тогда… Х-хе! Звездный человек… Посмотрим!
Обед у шамана
Пока шли, Володя вспомнил, что не ел, наверное, уже целые сутки. Голод навалился сразу, будто в желудок крепко ударили.
«Недолго и помереть среди всей этой фантастики, — устало думал Володя, бредя за Унгхыр и Чернондом. Сзади неслышно шел, будто крался Лунд. — Интересно, дадут нам поесть или нет?»
Скоро они подошли к дому на невысоких сваях. Стенка его была изрезана четким орнаментом и изображениями зверей. Володя задержался — рассмотреть все это получше, но Лунд бесцеремонно подтолкнул его. Володя не стал связываться, но обиделся: «Я бы так с космическими пришельцами не обращался. Или не верит, что я со звезд? И правильно, конечно, делает… Но почему Чернонд сказал: «Дождемся ночи»? Может, у звезд спросить хотят, с какой я прибыл? Эх, удрать бы! Но куда? С бабулей еще можно было бы уйти, а так в два счета поймают. А куда бежать? Где этот восточный склон? Что же мне теперь — до конца жизни с ними этой ерундой заниматься?»
До конца жизни, рассудил Володя, ему еще лет восемьдесят. За это время он, наверное, найдет способ как-нибудь выбраться отсюда. Но кто бы мог подумать, что в наши дни еще сохранилось это чуть ли не первобытное племя! Володя читал в журнале «Вокруг света», что таких полудикарей находили где-то в Центральной Африке. Но то огромная Африка, а здесь — сравнительно небольшой остров. Да его, наверное, геологи, изыскатели разные вдоль и поперек прошли, и не раз. Как они только не наткнулись на этих чернондов?
Тем временем они вошли в дом, разделенный на две половины. В первой стояли берестяные лари, с потолка свешивались пучки кореньев и трав, вход во вторую комнату закрывала занавеска. Володе показалось, что и она тоже была сплетена из травы. И на ней висели пучки.
Чернонд обернулся и сделал ему знак остаться на месте. Володя обиженно сел в уголок. Унгхыр вошла вместе с Чернондом, а Лунд остался стеречь Володю. Иногда он приподнимал занавеску, и, заглядывая во вторую комнату, ворчал:
— Стол поставил, как для добрых людей! Ишь, красивую белую юколу кеты нарезал! — Лунд громко проглотил слюну. — Нерпичий жир нацедил из высушенного желудка сивуча…
Тут занавеска отодвинулась, Чернонд, насмешливо искривив рот, жестом позвал к столу. Это был низенький столик на изящных ножках. Сидеть вокруг него пришлось на полу.
Как ни был голоден Володя, он совсем измучился во время этого обеда. Коленки замлели. Хотел сесть по-другому, но чуть не опрокинул столик. Тут уж даже Унгхыр укоризненно покачала головой. Пришлось снова сесть смирно. Все-таки в гостях, хоть и насильно приволокли сюда.
Словом, Володя вздохнул свободно, когда обед закончился и шаман важно сказал:
— Гости сыты…
Посуду тут не мыли. Лунд небрежно повыкинул чумашки в «прихожую», прямо с остатками еды. «Ну и порядочки», — подумал Володя.
Потом Лунд улегся, загораживая вход, на полу и тотчас глубоко, сонно задышал. Заснул на охапке шкур и Чернонд. Ни на Володю, ни на Унгхыр они не обращали больше внимания, словно разом потеряли всякий интерес к пленникам.
Времени терять было нельзя. Володя приподнялся и осторожно потянул Унгрых за рукав. Но старуха покачала головой, указав при этом на древесные стружки, которые шаман привесил в проем двери.
— Язык дерева… — чуть слышно шепнула Унгхыр. — Инау…
Володя удивленно взглянул на стружки. Как это они сообщат о побеге? «Глаза у них есть, что ли? А где же этот самый язык? Предрассудки какие-то!» — рассердился он и неожиданно зевнул. Посмотрел на Унгхыр и увидел, что она дремлет, прислонясь спиной к стене. «А что если одному убежать?» подумал Володя, но он не знал, куда идти. В этот момент Лунд что-то забормотал, переворачиваясь на другой бок, и словно угадав Володины мысли, угрожающе, глянул на него.
За окнами, затянутыми тусклыми рыбьими пузырями, стемнело.
На Володю навалилась усталость. Он еще успел подумать, не подмешали ли снотворного к еде, но решил, что это невозможно: ведь ели они вяленую рыбу, ягоду и коренья, — однако глаза его слипались, и через минуту он крепко заснул, свернувшись на полу.
Песни Лунда
Сон был недолог. От какого-то резкого крика Володя вскинулся, не понимая, где он и что с ним. Но, увидев в свете бледного утра Унгхыр, прижавшую руки к груди, мрачный лик Чернонда, украшенные зловещим орнаментом столбы, подпирающие потолок шаманского жилища, сразу все вспомнил и чуть не расплакался. Тоскливо и одиноко, просто невыносимо стало. «Хочу домой, к маме!» — готов был закричать он, не стыдясь такого «младенчества», как презрительно назвал бы свое состояние раньше. Но тут взгляд его упал на Лунда — и от изумления Володя забыл про свое отчаяние.
Лунд уже не спал у входа — стоял посреди комнаты, вытянувшись стрункой. Глаза его были огромными, похожими на черные провалы. Весь дрожа от напряжения, он рвал на груди одежду, будто она давила, мешала ему издавать странные звуки: то гулкие, раскатистые, как рев голодного зверя, то мрачные, душераздирающие, будто плач по мертвому, то неожиданно тихие, нежные, словно дрожь струны далекой скрипки. Это было нечто вроде песни, причитания или диковинного речитатива:
Ан-тан-тан-тан-тан-тан!
В черное, черное небо,
Где рождаются звезды,
В черное, черное небо,
Где они умирают,
Пошел я Путем Неизвестным,
Звездной дорогой — Тангхопан.
Я шел дорогой прямою.
Земля позади осталась.
Следы от сапог моих пыльных
Пятнали длинный Тангхопан,
И сколько звезд затоптал я,
Шагая тяжелым шагом, —
Не знаю, не ведаю я.
Лунд покачнулся, схватился за горло, захрипел, точно задыхался.
— О кегн! — крикнул Чернонд. — О миф-кегн! Не покидай моего сына!
— Какой миф-кегн? — быстрым шепотом спросил Володя, наклонившись к Унгхыр.
— Миф-кегн — Земной дух, он обитает на кончике языка певца. Он дает божественный дар вещей песни. Если миф-кегн покинет певца, тот сразу может в Млыво уйти.
Лунд тем временем немного отошел и снова завел свою оглушительную песню:
В черном, черном небе
Холод, холод, холод…
Четыре звезды Ньяграньо
Блестят ледяным блеском.
Это Крыс Кладовая,
Крыс ледяных Кладовая.
Холод, холод, холод…
Совсем я замерз в черном небе,
Совсем там согреться негде,
Хоть ярко светятся звезды.
— Фантастика! — пробормотал Володя. — Плетет бог знает что…
Обмороженными ногами ступая,
Добрел я до звездной деревни.
Она называлась Падф — Вечер,
И многих людей там я видел.
Я был для них невидим —
Они мне видимы были…
Голос Лунда стих. Глаза сонно закрылись. И абсолютная тишина, вдруг наступившая в доме шамана, нарушилась громкими криками слушателей:
— Га! Га! Га!
Унгхыр повернулась к Володе:
— Почему молчишь ты?
— А что?
— Заснув во время пения, Лунд уйдет в Млыво.
— Да, здесь искусство и впрямь требует жертв, — буркнул Володя. — То кегн от него сбежит, то сон его уморит… Ладно, так и быть… — И он тоже завопил что было сил: — Га! Га! Га!..
Лунд встрепенулся. Его помутневшие глаза вновь широко раскрылись. Охрипший голос набрал силу:
Долго бродил я в селенье,
Где звездные люди жили.
Они похожи на нихов —
На нихов огромного роста,
На нихов с густыми бровями,
На нихов с длиннющим носом.
Одеты они, как нихи.
Песни поют, как нихи.
Рыбу едят, как нихи…
Нет среди них такого!
Внезапно, совершив поворот вокруг своей оси, как балерина, Лунд сделал выпад в сторону Володи и ткнул в него пальцем.
— Нет среди них такого! — нечеловеческим голосом проревел он, и люди зачарованно повторили:
— Нет среди них такого…
Лунд бессильно грянулся оземь, почти беззвучно произнеся:
— Он не… не звездный человек… Это оборотень… людоед, унырк!
Старая Унгхыр в отчаянии закрыла лицо руками, люди вмиг исчезли, а шаман, набросив на лежащего Лунда край черного покрывала, зловеще уставился на бывшего «звездного человека».
Чего хотел Чернонд
«Было бы очень странно, если бы Лунд все-таки разглядел таких, как я, там, на звездах», — еще успел насмешливо подумать Володя, но тут к сердцу его подобрался противненький страх: что же дальше будет? Он прислушался.
Унгхыр склонилась перед шаманом.
— О Чернонд… — жалобно бормотала она. — О Ючин! Не трогай, пожалей его! Он еще так молод… Руки его еще не устали держать копье. Он еще не испытал радости охотника при виде богатой добычи. Он еще не встретил на своем пути прекрасноликую красивую девушку, которая станет его женой. Не отправляй его в Млыво! Лучше я пойду туда вместо него…
Володя с изумлением и благодарностью смотрел на старуху. «Ведь она меня почти не знает, а готова жизнь отдать. Я и не думал, что она так добра. Совсем первобытная, а посмотри-ка… Но нельзя же так! Разве я виноват, что я не пришелец? Черт бы подрал этого Лунда. Знал бы, что он такой, не кричал бы ему: «Га! Га! Га!»
— Встань, Унгхыр, — велел Чернонд. — Пока я не трону этого оборотня. Мне нужна его помощь.
Помощь? — недоверчиво переспросил хором Унгхыр и Володя.
Чернонд ответил, помолчав:
— Мне нужен посланник. Весть передать в селение Куги-Рулкус. Задумал я жениться. Дому нужна хозяйка. Мужчине — мужские дела: добычу с охоты приносить, дрова к дому подвозить… А жена должна рыбу, им привезенную, неутомимо чистить, запасы ягод, грибов, съедобных кореньев на зиму делать. Очаг топить, воду носить, рыбную похлебку для собак варить, кормить их, наготове для путешествия держать. Звериные кожи дубить, нитки из крапивного волокна сучить, одежду шить. Рыбьей кожей окна затягивать. Домашнюю утварь из березовой коры делать. Много утвари! Гость ли в дом — женщина должна пламя в очаге раздуть; если снег идет, то деревяшкой его с гостя счистить и чашу с рыбьим жиром и юколой предложить. Обед готовить. Трубку раскуривать. Наутро собак гостя накормить…
Володя чуть не задремал, слушая про многочисленные обязанности нихских женщин, с жалостью подумал: «Вот бедняги! Ни стиральных машин, ни холодильников, ни пылесосов, ни газа — ничего путного нет. А такой, как этот Чернонд, и посуду за собой никогда не помоет, да и Лунд не лучше».
— Плохо без женщины в доме, — продолжал Чернонд. — И вот я присмотрел себе красавицу. Кто ей подобный сыщется? Волосы у нее длиннейшие, сережек на ней множество, железок-побрякушек множество. Имя ее Итаврид, Ита — Загадка.
«Ого! — подумал Володя. — Нормально!»
— Вот тут-то, х-хе! звездный человек… ты мне и поможешь. Пойдешь по узкой тропе мимо нашего селения, мимо дуба, разбитого молнией, через тайгу и по сопкам, что заросли багульником, через озеро переправишься на запад, где мыс Тагг-ах: с него видна середина моря, Морская спина. Ко времени падения солнца придешь в селение Куги-Рулкус, отцу прекрасноликой Иты скажешь: мол, призвал меня со звезд в пору умирающей луны великий шаман Чернонд, чтобы я ему жену выбрал. И меж дев, ныне живущих на земле, я избрал твою дочь, юную Иту, в жены великому шаману. Пусть верхнюю пуговицу с платья своего мне приготовит в знак любви и согласия. Передашь ему это, оборотень, и… так и быть, отпущу я тебя, если Унгхыр покажет мне, где растет голубая лилия.
— Покажу, покажу, — поспешно закивала Унгхыр. — Но скажи, о Ючин… Чернонд, разве отец Иты не отдаст тебе дочь в жены, если ты его сам попросишь? Разве не честь и счастье для них твое сватовство?
Чернонд замялся.
— Ее отец… — наконец не очень охотно вымолвил он. — Он говорит, что его дочь слишком юна для Чернонда, хотя уже двенадцать раз зима уступала дорогу весне с тех пор, как прекрасноликая Ита появилась на свет.
— Как она молода… — с грустью произнесла Унгхыр, а Володя возмущенно сказал:
— Так ей всего двенадцать лет, что ли? Ничего себе! Да у нас в классе такие «невесты» учатся. Они еще в куклы играют… Вы же ей в дедушки годитесь. Или даже в прадедушки. Женились бы лучше на бабушке Унгхыр — и все. А та девчонка еще маленькая жениться.
— Что-о? — не веря своим ушам, спросил шаман. — Ты отказываешься исполнить мое повеление?
— Конечно, отказываюсь! — пожал плечами Володя. — Да меня на смех подымут, когда я о вас заговорю с отцом Итаврид. Еще с Лундом, на худой конец, они могли бы пожениться, когда подрастут, а с вами — куда же?!
Шаман, согнувшись, смотрел на него. В тусклом свете начинающегося утра лицо его казалось еще более угрюмым и злым.
— Тогда смерть тебе! Сказано! — проревел он и, схватив Володю под мышки, поволок на ту самую поляну, где только вчера они с Унгхыр стояли у столбов. Старуха бежала следом, жалобно вскрикивая и хватая Чернонда за полы халата, но шаман грубо отталкивал ее. Лунд плелся сзади, все еще словно в полусне. Но это не помешало ему притянуть Володю к столбу — не так сильно, как в прошлый раз, но все-таки стало больно.
И толпа нихов собралась. Раздавались злобные крики:
— Оборотень проклятый! Унырк, людоед!
«Ну и народец! — с возмущением думал Володя. — Им бы только зрелища, все равно какие: то Лунд дурацкие песенки поет, а то человека убивать собираются. Неужели не противно так жить, верить во всякую чепуху? Слушаются шамана… А он же весь мир ненавидит, всех бы зубами перегрыз от злости. Неужели и мои прадеды так жили? Да разве это жизнь?!»
Володя рванулся, но веревки больно врезались в тело, и он должен был замереть, сердито мотая головой, потому что злые слезы щекотали лицо, и не сразу понял, отчего вдруг застыл шаман, тревожно вскинул голову, напряженно прислушиваясь. Замерли, точно заколдованные, Унгхыр, Лунд и все остальные. Лица их испуганно напряглись.
Прислушался и Володя. Издалека донесся до него тоненький, скулящий, жалобный звук, точно слепой щенок звал свою мать.
— Чогграм! — раздался над поляной крик, больше похожий на вой. — Чогграм!
Вмиг всех как ветром сдуло, а Чернонда с Лундом — в первую очередь. Осталась только Унгхыр. Дрожа, она долго распутывала веревки и наконец освободила Володю. Серьезно глядя в его глаза, сказала:
— Ты отмечен чогграмом. Тебя он не тронет. Выручая тебя, сюда явился он.
— Меня? — пробормотал Володя недоверчиво. — Почему?
— Ты вынул стрелу из его тела. Ваша кровь смешалась. Теперь вы — братья. — И она показала на засохшую царапину на Володиной руке.
«Вот это да! Фантастика!» — только и смог подумать он, а Унгхыр уже тащила его за собой;
— Хоть и отмечен ты чогграмом и страшно мне с тобою быть, но бежим! Бежим в селение Куги-Рулкус. Надо передать Ите весть о злобе Чернонда. Может быть, добрые духи успеют преградить дорогу его заклинаниям. Мы спасем девочку… И его спасем. Я не хочу, чтобы он снова свершал зло.
Храбрый охотник Марг
Володя устало брел за Унгхыр, которая изо всех небольших старушечьих сил почти бежала, а жалкий голос чогграма то удалялся, то приближался. Унгхыр то и дело вздрагивала, озиралась. Володя прибавил шагу и, ступая рядом с Унгхыр, сказал:
— Чернонд говорил, что каждый, кто видел чогграма, погибал. Но откуда же тогда Лунд узнал, что тот зверь был сам чогграм? Откуда люди узнали, как он выглядит?
— Был один человек, который видел чогграмов, — неохотно ответила старуха.
— И остался жив?!
— Да.
— Расскажите, пожалуйста, бабушка Унгхыр! — чрезвычайно вежливо попросил Володя.
Старуха посмотрела на него ласковыми узкими глазами и легко прикоснулась к руке, будто погладила. И начала:
— Только один человек видел чогграмов — и остался жив. Это был храбрый охотник по имени Марг. Случилось это на берегах Обимура — там, где растут голубые кедры.
Почуяв человека, чогграмы окружали его. Большое кольцо смыкали! Когда встречались первый и последний чогграмы, они издавали пронзительный «вопль встречи», от которого все лесные люди в страхе замирали и думали: еще кто-то с жизнью простится скоро…
И вот попал Марг в такое окружение. Выбившись из сил, остановился. А плач чогграмов приближался. Тогда Марг выбрал самое высокое и толстое дерево и забрался на него. Сев на сук, кожаным ремнем крепко привязал себя к нему. Ждать стал.
И вот чогграмы подошли. Много их было, ох как много! Казалось Маргу, что даже больше, чем рыбы в море. Не то на собак, не то на диких кошек были они похожи: с грязно-серой шерстью, с горящими желтыми глазами.
Марг храбрый и озорной был. К другому ремню привязал рукавицу свою и начал чогграмов дразнить. То опустит ремень, то кверху дернет.
Голодные чогграмы были. Рукавица крепко человеком пахла. Стали звери прыгать, ловить ее. Вдруг один, подпрыгнув высоко-высоко, прямо на головы сородичам упал. Разъярившись, вмиг чогграмы разорвали его, съели. И другого так же съели. И еще…
Ночь настала. Звездные люди свои костры зажгли. А Марг уже без рукавиц, без шапки, без нарукавников сидит. Всё звери сожрали. Вниз Марг посмотрит — глаза чогграмов, как угли от костра, горят. Вверх посмотрит — подумает: «Если определили мне боги по Неизвестной Дороге среди звезд идти — пойду. Но впереди меня многие чогграмы бежать будут».
А зверей все меньше и меньше оставалось… Сил тоже мало уже у Марга, давно упал бы он с дерева, да ремень крепко держал его.
Вот только два хищника внизу осталось. Долго они еще мучили Марга. Наконец один зверь растерзал другого. Отяжелел, неуклюжим сделался. Посидел под деревом, плача по-щенячьи… Марг, его слушая, чуть сам не заплакал, сердце у него от жалости разрываться стало, вот-вот спустился бы к чогграму — на погибель свою, да тут последний чогграм встал и ушел в тайгу. Ушел стеречь голубую лилию…
Да, это была жуткая история. Володя шел и думал, что у человека в тайге, конечно, много врагов. Тигр, медведь, голодный волк.
Но чогграма люди ненавидят больше всех. Наверное, потому, что от него нельзя спастись. И потом, он охраняет какую-то голубую лилию, краше которой, говорят, нет ничего на свете. Как в русской сказке — аленький цветочек и зверь лесной, чудовище, которое его охраняет. Но при встрече со «зверем лесным» Володе повезло. Может быть, посчастливится и на голубую лилию поглядеть…
Хозяин зайцев
Они шли уже долго, Володя устал. Захотелось есть. Он обломил веточку с черной березы и нетерпеливо грыз ее.
Унгхыр сошла с тропы и начала разгребать землю среди высоких стеблей с узкими листьями. Вырыла какие-то коренья, похожие на чесночные головки, отделила одну-две дольки и зарыла эти зубчики обратно в землю. Так она бродила вдоль тропы, извлекая из земли все больше кореньев, но не забывала оставить по нескольку зубчиков в земле, Володя подумал было, что это какое-то безобидное жертвоприношение совершается, но вдруг догадался: да она же оставляет часть кореньев в земле, чтобы ни одного растения не пропало! Стебли и листья как у саранки, и Володя представил, какая тут красота летом, в июне, когда зацветают тысячи алых цветков. То будто огоньки мелькают среди густой травы, то встретишь поляну, словно сплошь залитую алой кровью.
«Как они, эти нихи, заботливы к тайге. Будто к своему дому. Но ведь так оно и есть — тайга их дом…» — подумал он.
Унгхыр набрала много корешков. Володя ел и думал, что смотреть на цветок этого растения или нюхать его все-таки куда приятнее, чем есть его коренья. Но все-таки он съел их довольно много. Хотя с большим удовольствием отведал бы сейчас котлету, а еще лучше отварной кеты с молодой картошечкой… Володя, вздохнув, отправил в рот последний корешок.
Унгхыр опять забеспокоилась. Озиралась, невнятно шепча… Ее беспокойство передалось и Володе: не сбились ли они с дороги? Но тут зашуршали нижние ветви елей, заскрипели тугие иглы — и на тропу выскочил серый заяц.
Вот это был зайчище! Володя, честно говоря, вообще никогда живых зайцев в глаза не видывал — только кроликов, — но и по книжкам представить не мог, что бывают зайцы величиной чуть ли не с овчарку, с длинной белой полоской на морде, отчего казалось, будто нос очень длинный и белый.
Своими раскосыми глазами заяц лукаво поглядел на остолбеневшего Володю, потом на низко склонившуюся Унгхыр и сел на задние лапы, сложив уши. Передние лапы он прижал к светло-серому животу, и вид у него стал такой милый, домашний и добродушный, что Володина рука потянулась его погладить. Унгхыр протянула зайцу полные пригоршни сараны, и тот быстро все схрумкал прямо с ладоней.
— О Хозяин Зайцев! — глубоко кланяясь, сказала Унгхыр. — Помоги! От смерти убегая, с пути сбились мы, весть об опасности неся в селение Куги-Рулкус. Помоги…
«Хозяин Зайцев! — подумал Володя. — Фантастика! А я его чуть не погладил, как какого-нибудь крольчишку. Но вид у него и впрямь важный…»
Хозяин Зайцев смотрел искоса то на старуху, то на мальчика, неторопливо, точно в раздумье. Вдруг он резко повернулся, минуя колючий ельник, скакнул в темноту зарослей. Унгхыр и Володя кинулись за ним. Володя отодвигал с пути перепутаницу подлеска, и тут, откуда ни возьмись, зазвучал чужой голос, словно кто-то шептал ему в ухо:
«Кор-р! Кор-р! Спешите, о люди! Ваш враг за вами идет. Это он уводит тропу из-под ваших ног. Еще немного — и попали бы вы на край кипящего озера, где гибель ждет все живое».
Володя оглянулся: сзади никого не было. Кто же это шепчет? И какой враг идет за ними? Чогграм?
«Ваш враг — шаман Чернонд, — снова зазвучал голос, словно отвечая ему. — Страх преодолев, жаждой мести полон, идет он за вами. Следуйте за мной. Опасность переждите, утром снова в путь пойдете».
«Откуда это? — недоумевал Володя. — Кто это говорит?» Тут Хозяин Зайцев обернулся, глянул на него, и Володя понял, что каким-то неведомым образом слышит его мысли…
Селение деревянных идолов
Сколько раз в этой неведомой стране Володя произносил про себя слово «вдруг»! Тут все совершалось как-то неожиданно. Может быть, здешние жители всегда были готовы к разным неожиданностям, но Володя никак не мог уследить за внезапностью происходящего. Вот и сейчас: не заметил, как исчезла мелькавшая впереди серая спина Хозяина Зайцев, а они с Унгхыр очутились на окраине небольшого селения. Здесь не было деревянных домов на сваях, как у Чернонда. Победнее встретилось им селение, попроще. Невысокие травяные юрты, к ним приставлены шесты, образуя навесы для нарт, какие-то палки воткнуты в землю… Заметив Володин любопытный взгляд, Унгхыр пояснила:
— Вешала для юколы.
Но гораздо больше удивляло его другое. Нарты почему-то стоят — а собак нет. Юрты стоят — а людей не видно. Брошенное, что ли, селение? Нет, вон… Что такое? Человек? Нет. «Робот, что ли?!» Нет, и не робот — деревянная приближается фигура. Похожа на того идола, что был у Чернонда. Но физиономия симпатичнее, добрее, узоры вырезаны красивые… Вдали еще такие же фигуры появились.
Тишина вокруг, только ветер шумит в вершинах деревьев да поскрипывают при ходьбе деревянные жители селения: скирлы-скирлы, скирлы-скирлы… И жутко Володе, и любопытно, и смешно. А Унгхыр ничего, спокойно стоит. Привычны они тут к чудесам, ничего не скажешь.
Приблизилась фигура и голосом, похожим на скрип открываемой матрешки, останавливаясь после каждого слова, произнесла:
— Вы с какого места поднявшие свои тела и принесшие сюда люди?
— О чингай! — обратилась к фигуре Унгхыр. — От шамана Чернонда спасаясь, весть несем мы в селение Куги-Рулкус.
— Кто же вам путь сюда указал? — с деревянным удивлением спросил чингай.
— Нас проводил сюда Хозяин Зайцев, — подал голос Володя. Услышав это, чингай, почтительно помолчал. Потом голова его медленно повернулась к Володе, узоры глаз обратились на него:
— Кто ты? Уж не из небесных ли ты людей?
— Нет, — засмеялся Володя. — Я не звездный человек, а просто… Володя.
— Айть! — хлопнула Унгхыр себя руками по бокам. — Сколько шагов вместе сделали, а имени твоего я не знала… — И она тоже засмеялась, а чингай, поскрипывая, поворачивался то к одному, то к другому.
Наконец Унгхыр спросила:
— Неужели тут живут только деревянные идолы? Кто же вас сюда поселил?
— Здесь когда-то шаманы жили, — отвечала фигура. — Одни шаманы! У каждого был свой чингай, и не один. У моего хозяина было три идола. Глупые, злые были шаманы. Зло друг на друга насылали — больше ничего делать не умели. Надоело это небесным людям. Выловили они всех земных людей, что здесь жили, удочками. Остались одни чингай.
Володя задрал голову, посмотрел в небо. «Интересно, какие у этих небесных людей удочки? Закидушки или махалки? Или какие-нибудь особенные небесные спиннинги? И какая там приманка? Это же надо! Людей — будто сазанов…»
— Как же вы тут живете? — участливо спросил он. — Не скучно одним-то? Или без людей наоборот лучше?
Фигура печально молчала. А когда ответила, скрип ее был тоже печальным, влажным:
— Чингай должен человеку служить. Помогать, охранять. Без человека чингай — просто дрова. Дайте, о люди, возможность вам услужить…
— Да ну! — отмахнулся Володя. — Зачем нам слуги?
— Айть! — схватила его за руку Унгхыр. — Не то говоришь, о Во-ло-дя! Чингай впереди пойдет, весть об опасности Ите понесет. Никто не страшен чингай: ни дедушка тигр, ни Чернонд, ни чогграм…
Фигура от радости даже закачалась.
— Все, что сказано будет, передам! — взволнованно скрипела она. — Все, что велено будет, исполню!
Унгхыр вытащила из складок одежды небольшой острый ножичек и принялась строгать левую руку чингай. Володя чуть не вскрикнул испуганно, да вовремя вспомнил, что все-таки деревяшка перед ним. Но глядел он на фигуру с жалостью. А та, по всему чувствовалось, была довольна.
Стружки закручивались красивыми завитками.
— Зачем это? — спросил Володя.
— Инау! — пояснила Унгхыр. — Язык дерева. Десятками своих языков, — она осторожно провела пальцем по стружкам, — инау передаст наши слова. Красиво скажет Правдиво. Сразу поверит Ита. Разве можно не верить тому, кто говорит так красиво?
Закончив строгать, она озабоченно огляделась:
— Надо бы накормить чингай.
— Чем же?
— Чем-то вкусным. Например, кровью смазать его деревянные губы.
Володя передернулся.
— Это должна быть кровь врага, — успокоила его Унгхыр. — Но что же делать? Без кормления не дойдет чингай.
— Вкусным… — проворчал Володя. — Вот мед — я понимаю… А то кровь…
Фигура неторопливо повернулась и заскрипела прочь. Впрочем, удалилась она ненадолго: смешно косолапя, воротилась, волоча деревянную долбленку с какой-то грязно-серо-желтой массой. Запахло чем-то сладким, вкусным, хотя содержимое долбленки выглядело не очень аппетитно.
— Мед, — пояснила Унгхыр.
Дикий мед! Интересно, каков он на вкус? Володя подцепил двумя пальцами твердый кусочек — только сейчас он догадался, что мед собран прямо с сотами, — и положил в рот. Жевать соты было куда приятнее, чем жевательную резинку, а мед… О, это было что-то необыкновенное. Володя даже зажмурился. Ему казалось, что он нюхает сразу, одновременно, все цветы, которые есть в тайге, ощущая при этом щекочуще-ласковое прикосновение шершавеньких лепестков, а его греют желтые лучи расплавленного солнца. Изредка навевал легкий ветерок, несущий то густой аромат цветущей липы, то, легкий, — дикой таежной яблоньки. Мед был сладкий, но не приторный, и Володя ел, ел, ел…
Между тем Унгхыр помазала медом рот чингай, рассказала, где найти Итаврид и что ей передать. Опустила голову фигура в знак повиновения и побрела в глубь тайги. А другие фигуры принесли Унгхыр и Володе ягоды, коренья и ключевую воду. Поели те и уснули в маленькой травяной юрте под мерное поскрипывание бессонно бродящих чингай.
Унырк
Володя проснулся от криков Унгхыр. Было темно Рядом кто-то тяжело сопел. Метались, скрипя и бестолково стукаясь друг о друга, чингай.
— Бабушка!.. — позвал Володя и тут же ойкнул, потому что крепкие, точно железные, пальцы вцепились в него. Он забился, вырываясь, попробовал укусить державшую его руку, но чуть не заплакал от боли в челюстях: рука, похоже, тоже была защищена железом, и Володя едва не сломал зубы. Его стиснули так, словно он был бесчувственным поленом, и потащили куда-то. Отчаянные крики старухи остались где-то далеко, а потом и совсем затихли.
…Володе казалось, что несли его много часов. Уже забрезжило утро, когда его наконец выпустили из железных тисков и бесцеремонно швырнули наземь. Несколько минут он вообще не мог шевельнуться и только пытался вздохнуть свободнее. Казалось, ребра выгнулись внутрь грудной клетки. Рядом кто-то громко сопел и топал.
Наконец Володя приподнялся. Глаза его привыкли к полумраку.
Честно говоря, он был почти уверен, что его похитил Чернонд, и приготовился мужественно встретить злорадный взгляд шамана, но то, что он увидел, было куда хуже: перед ним стояло чудовище!
Оно было ростом с человека и похоже на человека: с головой, руками и ногами, но голова напоминала островерхую колоду, а руки и ноги — бесформенные толстые обрубки. Пальцы были, кажется, и впрямь железные. И железные колючки, как волосы, росли на голове. На физиономии, которая была словно вырублена топором, торчал сучковатый нос. Рот был похож на трещину. Один глаз злобно светился посреди лба, другой — на подбородке.
Увидев его, Володя от души пожелал, чтобы все, что происходило с ним после аварии вертолета, было сном… Но это чудовище, конечно, самое ужасное, что только могло присниться!
Оно, тяжело переваливаясь, ходило вокруг мальчика.
— Ой, ой, ой! — бурчало чудовище. — Вижу, в селении чингай людей много. Ой, ой, ой! Жирный зверь пришел, вижу!
— Это я — жирный?! — не выдержал Володя. — Ну, простите! Не видели вы жирных. Вот наш сосед Генка — это прямо-таки что-то неприличное. А меня мама всегда «скелетиком» ругает.
— Человеческое мясо — всегда сладкое мясо, — наставительно произнесло чудовище.
«Людоед! — догадался Володя. — Как его называли… унырк! Так что же это будет, а?»
Он беспомощно огляделся. Логово людоеда находилось в глубоком овраге. Сухая земля растрескалась. Кругом валяются белые обглоданные кости. Стены оврага отвесны, гладки. Очевидно, унырк выбирался наверх по свисающим вниз корневищам огромных старых лиственниц, росших по краю оврага, но сейчас он загородил эту «лестницу» спиной и не спускал глаз с Володи. И никакого оружия! Валяется, правда, в углу тяжелая палка, но к ней не подберешься: людоед настороже, да и разве пробьешь палкой такую дубовую башку? Тут любая дубинка на куски разлетится.
«Неужели он меня сейчас съест? — в ужасе думал Володя. — Но этого же не может быть! Так не бывает!.. А что если уговорить его?»
— Послушайте, — начал Володя дрожащим голосом, — мне надо идти. У меня очень важное дело.
Унырк, точно не слыша, бубнил:
— Чую — человечьим мясом пахнет. Смотрю — старуха спит. Смотрю — мальчишки спит. Старухино мясо сухое, кости жесткие. На черный день приберегу, пока совсем ничего есть не останется. Мальчишкино мясо нежное, косточки хрустящие. Ой, ой, ой, вкусно поем!
— Да, конечно, так и будет Унгхыр дожидаться, пока ты придешь ее съедать, — проворчал Володя. — Давно убежала, наверное.
Людоед замолк. Что-то неповоротливо томилось в его башке.
— Куда она побежит? — невнятно спросил он. — Моя добыча — значит, ждать должна, пока приду — съем.
«Ох и тупица! — подумал Володя. — Ему, наверное, никто никогда не сопротивлялся — он и представить себе такого не может…»
И тут ему снова показалось, как тогда, в лесу, будто кто-то нашептывал ему в ухо:
«Кор-р! Кор-р! Слушай меня, о человек! Это говорю с тобой я, Хозяин Зайцев. Меня послал твой брат помочь тебе. Запомни, о человек! У всех унырков самое слабое место — на шее сзади. Запомни, о человек, совет своего брата!»
«Хозяин Зайцев! — растерянно думал Володя. — А мой брат? Кто он?»
Но сейчас не это было самым важным. Сзади, на шее, та самая «ахиллесова пята» унырка. Но как до нее добраться? «Надо заставить его наклониться!» — сообразил Володя.
Он еще раз огляделся. И подскочил к дубинке, прислоненной к стене оврага. Но до дубинки Володя не дотронулся, а стал на четвереньки и начал пристально всматриваться в самую глубокую трещину на земле.
Как он и ожидал, унырк оказался любопытным дураком. Неуклюже ковыляя, он подошел ближе. Володе стало снова страшно, прямо до дрожи, однако он пересилил себя.
— От меня еще никто не удирал, — на всякий случай предупредил людоед.
— Я и не собирался, — небрежно дернул Володя плечом. Очень надо! Ешьте меня на здоровье. Только зачем вам такая худосочина? И зачем вообще было так далеко ходить за добычей, если под ногами у вас селение подземных людей?
Унырк тупо молчал. Наверное, он не мог представить себе такого чуда. И правильно. Ведь все это были выдумки чистой воды. Володя нагло, беззастенчиво соврал — и, видимо, напрасно. Он уже отчаялся было в своей затее, когда унырк своим чугунным, неподвижным голосом спросил:
— А как их оттуда достать?
Володя чуть не подпрыгнул: «Поверил!» И он с жаром начал объяснять:
— В селении деревянных идолов небесные люди выловили всех земных удочками…
— У меня нету удочки, — перебил людоед.
— Да ну ее! — отмахнулся Володя. — Надо, главное, трещину расширить — и все дело. Подземные люди совсем близко, их просто руками достать можно. Ну, давайте!
Наконец-то людоед наклонился. Он согнул свои ноги-обрубки и опустил к земле голову. И тут Володя схватил дубинку и изо всех сил шарахнул ее по шее!
В миг, когда дубинка обрушилась на людоеда, мальчик успел испытать прилив мгновенного ужаса: он никогда никого не убивал, а ударить так, сзади… Однако когда людоед не упал мертвым, а на глазах обратился в груду обугленных камней, из которых, зловеще шипя, показалась Черная змеиная голова, Володя подумал, что, наверное, сделал полезное дело…
Он отшвырнул дубинку и, вскарабкавшись по корням наверх, бросился прочь от логова людоеда.
Лодка Чернонда
Некоторое время Володя бежал как сумасшедший, пока не споткнулся о длинный голый корень и не растянулся во весь рост. Полежал, отпыхиваясь. И задумался: а куда он, собственно бежит? Ведь он даже не представляет себе, в какой стороне осталось селение деревянных идолов, где искать Унгхыр. Она наверное, уверена, что Володя погиб, и пошла одна в Куги-Рулкус. Он за эти несколько дней так привык к доброй, хотя и странной старухе, что почувствовал себя сейчас страшно одиноким. И совсем не у кого было спросить совета. Может быть, где-то неподалеку бродил Хозяин Зайцев, но как-то неловко было обращаться к нему за помощью. Вот еще, к какому-то фантастическому существу, еще и божеству в придачу! А про то, чтобы позвать чогграма, и вообще было страшно думать. И Володя пошел на запад, он ведь помнил, что селение Куги-Рулкус где-то в той стороне.
Идти по тайге всегда трудно. Высокий, частый подлесок, переплетение лиан, дикого винограда, причудливо торчащих корней… Дорогу преграждали то бурелом, то покрытые белым грибком кряжистые пни, похожие на огромных одеревеневших спрутов; их хотелось обойти как можно дальше. Некоторые деревья, мрачно сомкнувшиеся кронами, Володя узнавал: лиственница, кедр, ель, аралия… Он и раньше бывал в тайге — настоящей, причудливой дальневосточной тайге, еще с Отцом, но здесь тайга была еще более дремучей, и рядом со знакомыми деревьями он с ужасом и восхищением видел совсем уж диковинные, невероятные растения: вот ствол, похожий на свившихся блестящих, темно-зеленых змей, ставших на хвосты; вот огромные папоротники, каждое перо которых шелестит по-своему и гнется в разные стороны независимо от порывов ветра; вот дерево, ствол которого словно бы раскален изнутри. Крона его так высока, что невозможно разглядеть листья, а до ствола, гладкого и как будто струящего холодный огонь, боязно дотронуться. Видел Володя и дерево с длинными, словно у корейского кедра, пучками серебристо-голубоватых игл, и каждая чешуйка его коры была другого цвета. Ствол переливался, словно самоцветный, и трудно было понять, радостно или печально на душе от этого зрелища, отвернуться ли поскорее хочется или смотреть и смотреть, не отводя глаз… Тихо было, только вдали, словно жалея кого-то, плакал филин.
Володя давно уже перестал понимать и задумываться, то ли он в другое время попал, то ли кусочек этого другого времени вмешался в сегодняшнюю жизнь. Скорее все-таки первое. Но он уже постепенно привыкал к чудесам этого мира и начинал любить некоторых его обитателей: Унгхыр, Хозяина Зайцев, чог… Нет, чогграма он любить не хочет, несмотря на то, что тот дважды спас его. А про Чернонда или людоеда и говорить нечего. Но, во всяком случае, все эти люди и существа постепенно перестали быть ему чужими. И сейчас он почти одинаково хотел бы попасть и на таинственный склон, где потерпел аварию вертолет и где, может быть, его еще разыскивают, и в селение Куги-Рулкус.
Однако он не попал ни туда, ни сюда. Что-то остановило Володю… То ли звук, то ли предчувствие… На всякий случай он приник к земле, осмотрелся пристальнее. И увидел впереди, за деревьями, что-то светлое, искрящееся…
Это оказалось озеро. Или река? Хотелось верить, что это то самое лесное озеро, которое надо преодолеть, чтобы выйти на мыс Тагг-ах. А там, судя по всему, и до Куги-Рулкус рукой подать.
Володя пополз вперед, к самому краю обрыва, который нависал над берегом. Он и сам не объяснил бы, почему просто не идет во весь рост. Но, как оказалось, правильно делал, что полз, потому что едва он поднял голову из-за куста, как увидел смотрящего прямо на него… шамана!
Тот был не один. По песку брели Лунд и еще какие-то охотники. Они тащили к воде легкие, сделанные не то из шкур, не то из коры, лодки. В одной из таких лодок, на вид более прочной, уже покачивающейся у самого берега на воде, стоял Чернонд.
Володя зажмурился, будто надеялся, что так можно скрыться от взгляда шамана. И правда — открыв глаза, он увидел, что Чернонд неторопливо пошел по берегу куда-то в сторону, скликая своих спутников. Они тотчас бросали ношу и послушно бежали следом. Наконец берег опустел. На нем валялись как попало лодки, а одна… у самого берега! И весло!
Нельзя было терять ни минуты. Володя прыгнул с обрыва. В тот миг, когда ноги его ткнулись в рыхлый песок, ему вдруг послышался еле различимый плач чогграма, но тут же далекий голос смолк, и Володя с трудом побежал по песку.
Лодка шамана оказалась на диво легкой. Она была узкая, прогонистая, длинная, напоминающая индейское каноэ или оморочку. Грести в такой лодке, Володя читая, надо было стоя, одним веслом, то с одного боку, то с другого. Сохранить равновесие, не опрокинуться оказалось невероятно трудно! Но гораздо хуже было то, что Володя увидел, когда на минутку разогнулся передохнуть: из тайги выходили Чернонд, Лунд и все остальные. Они именно выходили — не спешили, не бежали, не кричали угрожающе. Пересмеивались и презрительно глядели на остолбеневшего от их спокойствия Володю. Он ясно различал их лица, хотя лодку отнесло довольно далеко от берега: наверное, в этом озере были свои внутренние течения.
Лодка медленно колыхалась. «Удирать!» Володя схватился было снова за весло, но тут шаман приставил ладони рупором ко рту и прокричал:
— Куа, куа, куа! — а потом еще что-то невнятное, и лодка под Володей качнулась очень сильно, как будто ее задела большая рыбина.
Володя испуганно схватился за борта, и тут произошло нечто совсем уж невероятное…
Он еще раньше приметил на боку лодки большую заплату причудливой формы. И вот теперь края этой заплаты засветились, а потом сквозь них начала просачиваться вода. И вот она отделилась от борта и поплыла по озеру. При этом она перестала быть заплаткой. Это была теперь рыбина, плоская рыбина с темно-серой спинкой и желто-розовым поросячьим брюхом. Посреди маленькой головки чернели два глазка. «Это же камбала!» — узнал Володя. Он потрясенно следил за ней, а в это время в дыру мощно лилась вода. Рыба косо уходила в глубину…
«Разве камбала может жить в пресной воде?» — подумал Володя, как будто именно это было главнее всего. А когда он посмотрел на берег, то увидел, что Чернонд и его люди хохочут, глядя, как погружается лодка. Они пряма помирали со смеху! «Так он меня заметил там, на берегу! — со стыдом и отчаянием подумал Володя. — Он все это нарочно подстроил!»
Конечно, Чернонд заранее знал, что произойдет, когда Володя возьмет его лодку: посреди озера заплатка-камбала уплывет, а «оборотень» пойдет ко дну. Так и случилось.
Берестяные кузовки морской старухи
Володя тонул… Ужасно было то мгновение, когда он погрузился с головой. Вода плотно сомкнулась над ним, а вверх потянулась цепочка больших пузырей. Володя задержал дыхание, сделал несколько судорожных движений — подняться, всплыть, но сил не хватило. «Вот теперь — все, — подумал он медленно. — И никто никогда не узнает. И мама…» В глазах стало темно, а в горле — горячо и сухо. Он знал, что нельзя открывать рот, но не смог сдержаться и вдохнул воду, как воздух…
…Когда Володя очнулся, он тотчас вспомнил все, что с ним случилось. И очень удивился, что вообще очнулся. Он лежал в воде, а голова — на плоском, приподнятом над водой, но все-таки мокром камне. Об этот камень все время бились маленькие волны, их плеск приятным звоном отдавался в ушах.
— Ну, человек, островной зверёчек, полегче тебе стало? — услышал он густой, добродушный бас позади и приподнялся.
Сначала показалось, что там Унгхыр, и он чуть не вскрикнул от радости. Но это была совсем другая женщина: тоже старая, но очень высокая, крепкая, с распущенными густыми, тяжелыми, седыми волосами, аккуратно переплетенными нитями водорослей, украшенных мелкими черными ракушками. Одета старуха была в диковинный наряд из серебристо-зеленоватых, в черных пятнышках, нерпичьих шкур. Она сидела на валуне, погрузив ноги в воду, и волны плескали ей на одежду, но ей это было как будто безразлично.
— Ой, ой, ой, чуть совсем не утонул ты! — покачала она головой и улыбнулась, сощурив длинные, узкие глаза.
— Кто же меня спас? — спросил Володя, садясь на камень.
— Брат твой просил об этом. Да и зачем мне мертвый человек? Он тихо лежит, не смеется, не разговаривает. Куда веселее с людьми играть, когда они приходят на берег, сети закидывают, кунжу ловят.
— Кунжа? А это что — рыба такая? Старуха глянула не него лукаво:
— Разве не знаешь рыбу кунжу? Она может превратить мальчика во взрослого охотника, все равно как сердце лося, если съесть его. Много, много разных жителей морских помогает вам, людям. Касатка спасет, если тонуть человек в море будет. Но и человек никогда не тронет ее, а если буря выбросит касатку на берег, то ее торжественно похоронят. А там, где ловится рыба гой, ее голова на шесте в окружении священных стружек инау на берегу стоит. Когда добрые боги хотят весть людям передать, они гой посылают. Сама сколько раз посылала…
— А вы что ли тоже богиня? — без особого удивления спросил Володя: старуха не простая, сразу видно!
Она сидела, упершись в колени ладонями, подняв плечи, и усмехалась.
— Морской Старухой меня зовут, — проговорила она. — Хозяин Моря, покровитель всего живого, — мой прадед.
— Значит, вы и под водой можете дышать, и на воздухе, как человек-амфибия?
— Этого почтенного человека я не знаю, — вежливо ответила Морская Старуха, — но мне дышать везде легко. Люблю я и на берегу сидеть, ночью смотреть на звезды — они как мальки, что в черном небесном океане плавают. И слушать люблю, как довольные волны о берег плещут, а у ног моих рыба выходит из тинистых глубин…
— Это море? — спросил Володя, указывая на водную гладь.
— Это мое озеро, — пояснила Морская Старуха. — В море волна играет — мой амбар раскачивает, чумашки опрокидывает, икру в песок рассыпает…
Володя недоумевающе посмотрел на нее.
— Говорил твой брат, когда спасти тебя молил, что ты не них, — вдруг сказала Морская Старуха. — А я не верила. Теперь вижу — правду он сказал. Но откуда же ты? Из каких людей? Не горный ты человек, не лесной. Небесный?
Володе уже порядком надоело отвечать на этот вопрос, и он спросил в свою очередь:
— Почему вы так думаете?
— Потому что вижу, ты не знаешь про амбар Морской Старухи, про то, что в ее берестяных чумашках хранится, не знаешь.
— Не знаю. А что там хранится?
Вместо ответа Морская Старуха поднялась и пошла по отмели в глубину. Володя смотрел ей вслед. Погрузившись почти до плеч, она обернулась, недоумевая, почему он не идет за ней, и приглашающе махнула было рукой, но в этот момент послышался вдали еле различимый жалобный стон, и Старуха, охнув, схватилась за свою седую голову.
— Ой, ой, ой, все рыбки-мысли уплыли из сетей моей головы! — воскликнула она. — Спасибо, твой брат напомнил, что не водный ты человек.
Она вернулась, села на свой камень и, размотав пояс, — это была веревка, сплетенная, по виду, из морской травы, — принялась быстро-быстро, как фокусник, крутить концом этой веревки в зеленоватой воде. Та сначала замутилась, забурлила, а потом необычайно прояснилась, и Володя увидел далеко-далеко, в глубине, какое-то просторное строение вроде большого сарая — наверное, это и был амбар Морской Старухи, — а вдоль стен стояло то, что она называла «чумашками», — большущие берестяные сундуки или короба без крышек, наполненные до краев то ли зерном, то ли мельчайшими камушками. А приглядевшись, Володя понял, что это — икринки! Рыжие меленькие, блекло-зеленоватые, черные, тускло поблескивающие, как порох; а вот и знакомая лососевая икра — красно-янтарная, крупная…
— Видишь, какое богатство у меня хранится! Сколько икринок брошу в море, столько и рыбы уродится.
— Вот это да! — только и вымолвил Володя.
Морская Старуха между тем опустила в воду два плоских камушка и стукнула ими друг о друга. Тотчас в подводный амбар вплыли две длинненькие, узенькие, розовато-золотистые рыбки необычайной красоты, с черными хвостами и плавниками. Они хлопотливо зашныряли вокруг большого короба с самой крупной икрой, потом отплыли рядышком, плавник к плавнику, а на их округлых спинках стояла небольшая чумашка с икрой.
«Осетры тут приплывают и без крика поднимают крепко ввязнувший в песок с перстнем красный сундучок», — неизвестно Почему вспомнил Володя строки из «Конька-горбунка», хотя это были вовсе не осетры, а какие-то неведомые рыбки.
Морская Старуха между тем погрузила руку в воду и приняла у рыбок их ношу.
Выпрямившись, подала чумашку Володе:
— Возьми, пригодится. Когда найдешь тех, кого ищешь, брось эту икру в воду на месте удара большой волны — увидишь, что будет. Сейчас иди все прямо, все прямо — и ничего не бойся, что бы с тобою ни случилось. Твой брат тебя охраняет.
— Спасибо! — поклонился Володя — точь-в-точь как Унгхыр кланялась Хозяину Зайцев. — И вам спасибо, и моему… брату…
Морская Старуха довольно улыбнулась:
— Со счастьем иди!
Итаврид
Володя почти бежал по тайге. Не обращал он теперь внимания ни на темные тени, ни на таинственные шорохи. Но вовсе не потому, что после слов Морской Старухи: «Твой брат тебя охраняет!» — перестал бояться. Он хотел скорее оказаться с людьми, под их защитой, подальше от страшного чогграма. «И вовсе не с чего, — думал он сердито, — пылать ему ко мне такой уж благодарностью. Что я особенного сделал? Ну, вытащил стрелу. Да знал бы вообще, какое он чудовище, — бежал бы от него… Но почему к чогграму так по-доброму относятся и Хозяин Зайцев, и Морская Старуха? Или все эти божества и чудища друг за дружку стоят, или… А может, чогграм обо мне заботится потому, что я ему, чуть ли не единственный из людей, помог? Может, он привык, что люди его гоняют, и все? Может, это люди первые его обижать начали, а не он их?»
Эта неожиданная мысль заставила его остановиться. В жизни вообще все запутано, а в жизни здешних обитателей — еще того больше.
Володя стоял, рассеянно пиная покрытый голубовато-зеленым мхом ствол мощной осины, когда услышал за своей спиной легкое дыхание. Сразу обернулся. Перед ним стояла… девочка. Да, обыкновенная девчонка, Володя видел таких в селении Чернонда. Две косы, длинные и узкие глаза, круглое лицо с маленьким ртом. Она была вообще-то довольно хорошенькая… Высокая такая девчонка, ростом, наверное, с Володю, одетая в халат из тускло мерцающей материи. Смотрит внимательно, заботливо. Волосы у нее были черные, блестящие, как лакированные, в косы заплетены гладенько-гладенько! Ресницы пушистые, длинные. А платье ее как-то чудно шелестит, будто само с собою шепчется. Да оно никак из рыбьих перламутровых кож сделано! И по подолу малюсенькими ракушками украшено. Красиво!
— Это ты — Во-ло-дя? — забавно, как Унгхыр, растягивая его имя, спросила девочка. И тут же он догадался, кто перед ним.
— Да. А ты — Итаврид, Ита — Загадка? Она кивнула, не сводя с него глаз.
— Значит, бабушка Унгхыр тебя нашла?
— Нашла. А еще раньше к нам в селение пришел чингай, и его инау сообщили, что шаман желает нам зла. Мы с отцом сразу на нарты еду, оружие погрузили — и ушли из селения на побережье. Зачем из-за нас другие должны бояться? Пусть Чернонд нас теперь поищет. А потом пришла Унгхыр и сказала, что тебя унес унырк, но она верит, что ты спасешься, потому что у тебя есть брат среди лесных людей.
Володя слегка кивнул. Говорить о чогграме не хотелось: еще испугается Ита, убежит, куда он тогда денется? Но она взяла его за руку:
— Пойдем к отцу. И они пошли.
Подарок морской старухи
Уж как обрадовалась Володе Унгхыр! Она обнимала его и быстро, мелко чмокала в макушку, что-то ласково шепча, поглаживая его взъерошенные волосы. И Володя обрадовался. Он прижимался к Унгхыр, как будто это была его родная бабушка Нымгук, которой он никогда не видел, или бабушка Наталья, к которой, в Прибрежное, он так и не долетел…
— Верила, знала, что еще увижу тебя, — счастливо улыбаясь, говорила Унгхыр, — но все равно боялась — а вдруг погубит тебя проклятый унырк. Как спастись тебе удалось?
Володя рассказал. Как шел по тайге, как чуть не утонул вместе с лодкой Чернонда. И о встрече с Морской Старухой рассказал. Подал Унгхыр чумашку, которую все это время бережно нес за пазухой.
Унгхыр, увидев ее, поглядела на Володю с такой горячей благодарностью, что ему стало неловко.
— О, если бы ты знал! — пробормотала старуха. И радостно закричала: — Ита! Марг!
Из-за деревьев выбежала, отбрасывая за спину косы, Ита, которая старалась не мешать встрече Унгхыр и Володи. Следом шел высокий человек. Его седоватые волосы были аккуратно собраны в косу, лоб охватывал неширокой, но странно неровный, словно обгрызенный каким-то зверем, ремешок.
— Гости приехали! А я ничего не знал! — обратился он к Володе приветливо.
Володя смущенно поздоровался, с любопытством поглядывая на ремень. Потом, повернувшись к Унгхыр, охотник почтительно спросил, зачем она позвала их. Вместо ответа Унгхыр показала на икру.
— Это Морской Старухи дар, смотрите! — вскрикнула она, чуть не плача от радости.
Марг и его дочь переглянулись. Ита прижала ладони к груди и низко-низко поклонилась Володе, а Марг крепко, как взрослому, пожал ему руку.
— Беда у нас была в Куги-Рулкус, — признался он горестно. — Чернонд прислал своего чингай бросить в море, рядом с селением, дохлую касатку. Большой грех перед морскими людьми! Вся рыба, обидевшись на нас, ушла от селения. Летом охота плохая, да и живут наши больше рыбой. Трудно стало. Голодать начали скоро. Но теперь…
Он чуть ли не бегом направился к берегу. Там врезался в море утес, и волны, ударяясь о него, рассыпались тысячью пенных брызг. «Место удара большой волны», — вспомнилось Володе.
Марг взобрался на камни и бросил в воду всю икру прямо с чумашкой. Несколько минут он пристально смотрел вниз, а потом, обернувшись, замахал руками. Унгхыр, Ита и Володя наперегонки побежали к нему: Скользя на мокрых, блестящих камнях, Володя допрыгал до Марга и тоже вгляделся в зеленые крутые волны.
Вода была чиста и прозрачна настолько, что Володя видел узоры камушков на дне. И над их серыми пятнышками он разглядел какие-то прозрачные тени. Сначала подумал — рябь от солнца, но непонятных силуэтов становилось больше и больше.
Это были мальки! Да какие там мальки — они на глазах превращались в крупных, жирных рыб. Их становилось так много, что не видно уже было цвета воды.
Марг свесился с камня и прямо руками выхватил одну рыбу — живую, трепещущую — из воды. Она походила на кету, огромную кету.
Ита, хохоча, прыгнула на берег и побежала собирать плавник для костра. Володя кинулся ей помогать. Он был так же счастлив, как и остальные. К тому же проголодался здорово, и не раз, пока бродил по тайге, появлялась мысль подкрепиться этой икрой. И сейчас радовался, что не сделал этого. Он, как Ита, собирал сухие ветки и выкрикивал: «Спасибо, спасибо, Морская Старуха!» Рыба билась, играла в волнах, и несколько серебристых косяков уже уходило в сторону Куги-Рулкус.
Зубы чогграмов
В этот вечер долго сидели у костра. Володя снова и снова рассказываk о своих приключениях. Узнал он и о жизни Марга и Иты. Мать девочки давно умерла. Когда Чернонд в первый раз посватался к Ите, Марг прогнал его, пригрозил, но понял, что шаман не оставит их в покое. Так и случилось, и весть, принесенная чингай, не застала отца и дочь врасплох.
— Шаман — плохой человек, — задумчиво глядя в огонь, сказал Марг. — Все люди для него — дрова, из которых он жжет свой костер. Но кому станет тепло от такого костра?..
Скоро Унгхыр с девочкой ушли спать в шалаш. А у Володи сна не было ни в одном глазу. Он смотрел в огонь — и видел то маму, которая махала вслед ему и деду, шедшим к вертолету, то деда: с какой тревогой взглянул тот на внука, когда вертолет отвесно падал! Мелькали черные крылья тахть, светились красноватыми угольками их печальные глаза. Прыгал как ошалелый Чернонд, унырк обращался в груду камней, зеленоватые волны плескали на одеяние Морской Старухи, смеялись длинные глаза Иты… Но все это то и дело заслонялось желтыми глазами чогграма.
Володя вздрогнул, отвел глаза от костра. Марг набросил на его плечи мягкую, хорошо выделанную тюленью шкуру, поправил на лбу свою странную, словно обгрызенную, повязку, и, перехватив любопытный взгляд Володи, объяснил:
— Это следы зубов чогграмов. Мой амулет. Хранит он меня на охоте, от всех бед остерегает.
Володя тотчас вспомнил рассказ о храбром охотнике, который видел чогграмов — и остался жив. Да, его звали именно Марг!
Марг усмехнулся:
— Вот этим ремешком давным-давно дразнил я чогграмов. Но ни один из них не стал моим братом…
Струхнул Володя. Эти люди ненавидят чогграмов. Что если они возненавидят и «брата» этого чудовища? Марг задумчиво смотрел на него:
— Много чудес, знаю, бывает в жизни. Мало, ой как мало понятно человеку! Не надо спешить осуждать кого-то, если не знаешь всего, что и как было. Унгхыр тебя любит, ты наш гость — живи и ничего не бойся. Но помни: опасны зубы чогграмов! Вот послушай, что рассказывают старые люди…
Давно это было. На берегу таежной протоки нихи расположились. Рыбаки, охотники. Промышляли рыбу, ловили силками, из волос сплетенными, длинноклювых кроншнепов. Вечер близко подходил. Ко времени Падения солнца вытащили они свои лодки на берег, шалаш сложили. Глазастый огонь разожгли. Еду сготовили. Проголодались все, но ели не спеша. Старшие молодых учили: «Немного съев, отдохните. Затем еще немного съешьте. Разом много нельзя».
И вдруг вдали щенячий плач послышался. Но откуда в таежной глуши собаке взяться? И не одной собаке, а многим?..
«Айть! — крикнул старый охотник. — Чогграмы!»
Да, это стая чогграмов надвигалась…
Страх людей с земли поднял, как резкий осенний ветер опавшие листья вздымает. К лодкам все бросились. Изо всех сил на весла налегли и вмиг на середине протоки очутились. Понеслись по течению, подальше от этого страшного места…
Много дней спустя решились все-таки на свой стан приехать, оружие собрать. Вернувшись, увидели: ничего не осталось от их вещей. Все, что человеком пахло, звери уничтожили, даже ремни от ружей, даже ветки, из которых шалаш был сложен. Одежда пропала. А железный топор на солнце блестел, словно прозрачный камень. И ни кусочка от топорища не осталось. Это поработали зубы чогграмов.
Укрощение бури
Давно Володя не спал так спокойно, как в эту ночь. Крепко-крепко! И не тревожили его сон ни чогграм, ни унырк, ни шаман.
Володе снилось, что он вместе с Маргом, Унгхыр, Итой летит на вертолете в Прибрежное и с высоты различает внизу фигуры бабушки, деда и мамы. Но что это? Зеленое поле небольшого аэродрома вдруг покрылось студеными сугробами. И холодно, холодно стало! Володя обхватил плечи руками, пытаясь согреться, и… проснулся. Но теплее не стало. Снаружи что-то свистело, грохотало. Володя выбрался из шалаша.
Низкий ледяной ветер рвал ветви со стенок, разметал по земле кострище, кружил в воздухе пепел. Унгхыр и Ита, скорчившись, прижимались друг к другу. Марг старался укрепить стены шалаша камнями, но было поздно: сильным порывом шаткое строеньице повалило, а потом поволокло по берегу.
— В тайгу! — крикнул Марг. Голос его был почти не слышен, но он показывал на деревья, и все его поняли.
Однако до леса еще надо было добраться! Такого урагана Володя в жизни не видывал. Вихрь пригибал людей к земле, как хилые деревца. Володя попытался ползти. Так оказалось легче сопротивляться ветру, но берег-то был весь усыпан крупной, острой галькой… По ней много не проползешь. Кое-как, ободрав руки и разорвав одежду, они преодолели несколько метров и укрылись за огромным валуном.
А ветер усиливался. Мелкие камушки, как пули, со свистом резали воздух. Володе казалось, что и их защитник валун уже начинал недовольно поскрипывать, раскачиваемый шквалом.
— Это поет Северная Женщина! — в самое ухо Володе прокричала Ита.
— Кто? — не понял он.
— Северная Женщина! От ее дыхания образуется ветер. Чем громче она поет, тем ветер сильнее.
«Нет, — хотел сказать Володя, — это циклон, шторм», — но он тут же понял, что ошибается: ураган шел не с моря. Волны, подхваченные им, кипели вдали от берега, и пахло не крепкой солью, а дымом. Да, со стороны тайги сильно тянуло дымом!
— Пожар! — испуганно крикнул Володя, дергая Иту за рукав. — Тайга горит!
Девочка потянулась к отцу. Но он уже привстал на коленях и сильно втягивал ноздрями воздух.
Унгхыр напряженно смотрела на Марга.
— Чага? — спросила она, и тот кивнул. Лицо его было встревоженным и злым.
Что такое чага, Володя, конечно, знал. Это такой гриб-паразит, нарост на березе. В тайге много чаги. Кажется, она целебна, но от чего ею лечат, Володя припомнить не успел, потому что Марг, сжав кулаки, выкрикнул: «Проклятый Чернонд!»
При чем тут шаман, Володя не понимал, но старая Унгхыр, заметив его удивление, пояснила:
— Шаман знает, что мы все здесь. Он задумал погубить нас. Это вовсе не Северная Женщина поет, а Чернонд бурю насылает. Тлеющую чагу раздувая, злые заклинания говорит…
«Ну и пусть себе старается, — подумал Володя. — Подует-подует ветер да и перестанет. Чего они так испугались?»
Ветер крепчал. Уже летели со стороны тайги сломанные, как спички, ветви, мелкая галька. И, что еще хуже, мимо со свистом проносились крупные камни. «Неужели тоже ветер?» — удивился Володя, но тут же понял, что их забрасывают камнями Чернонд и его слуги. Из-за валуна носа нельзя было высунуть. А хотелось есть. И пить. И Володя понял тревогу взрослых: а если ураган продлится несколько дней или недель? У них нет ни воды, ни пищи. Есть, правда, нож Марга и лук со стрелами, но зачем все это? В какую дичь стрелять, если все живое затаилось?
Но Марг, неловко притулившись боком к валуну, чтобы больше спасительного пространства оставалось для других, вдруг потянул к себе колчан. Он выбрал стрелу и, пошарив в мешочке, висевшем на поясе, вынул наконечник — необычной формы, похожий на двузубую вилку. Насадив наконечник на стрелу, Марг самым кончиком ножа осторожно застругал ее с обоих концов. Положив все это на землю и придавив камнем, чтобы не унес ветер, он вынул кремень, огниво, трут и жестом приказал всем наклониться — загородить огонь от ветра. Володя никак не мог привыкнуть к такому способу добывать огонь и, сколько ни пробовал вчера, так и не смог запалить трут. Сыпались бестолково искры — крупные, точно звезды, — и все. А Марг поджег трут с первого удара. Откромсав ножом его тлеющий кусочек, прикрепил его между стружками наконечником стрелы. Володя с любопытством наблюдал за всем, то и дело протирая глаза, запорошенные песчаной пылью, — воздух был густым и серым.
Марг покрепче уперся коленями в землю, натянул тетиву и, быстро подняв лук над валуном, пустил стрелу к лесу. Он тотчас же опрокинулся навзничь, сбитый порывом урагана, но никакого вреда себе не причинил. А Володя… А Володя, как и всякий мальчишка, при котором стреляют, должен был непременно увидеть, попал или не попал Марг, а главное, куда он выпалил. Забыв об осторожности, Володя вскочил во весь рост, но ничего не успел разглядеть, потому что получил удар по голове и тяжело рухнул навзничь. Его задело одним из брошенных врагами камней. Володя потерял сознание и уже не знал, что ветер медленно, точно нехотя, начал слабеть: помогло старинное, заповедное средство «убить бурю», а потом ветер и вовсе прекратился. Из тайги неслись проклятия шамана, который не думал, что Марг знал способ укрощения бури стрелой. А Унгхыр в ответ на его злые возгласы прокричала гневно:
— Клянусь, злодей Чернонд, никогда не узнать тебе, где растет голубая лилия! Со мною умрет эта тайна!
Тайны тайги
Володя не приходил в сознание несколько дней. Марг тем временем очистил от камней небольшую пещерку у подножия утеса, и беглецы спрятались там теперь. Берег был у них как на ладони, и шаман никак не мог подобраться тайком. Унгхыр и Ита не отходили от больного, но чем они могли помочь?
Унгхыр все время тихо, горько плакала и твердила:
— Ему нужна луковица голубой лилии.
Но тайное, заветное место, где росла голубая лилия, было отсюда во многих днях пути, а в тайге рыскали проклятый шаман и его слуги, поэтому Марг не отпустил старуху, хотя она полюбила «звездного человека» как родного сына и для его спасения была готова на все.
А Володя неподвижно лежал в углу пещеры. Иногда к нему доносились звуки окружающего мира: голоса людей, скрежет гальки, плеск волн или крики чаек, но от всего этого начинала нестерпимо болеть голова, и он рад был снова заблудиться в сером тумане беспамятства. Впрочем, иногда этот туман словно бы рассеивался, Володе виделись странные картины… Они казались куда более реальными и осязаемыми, чем сны, и Володя часто вспоминал их потом, долгое время спустя, и не знал, бред то был или явь…
Однажды Володя очнулся. Или это только почудилось ему?
Голова не болела. Он был один — ни Иты, ни Унгхыр рядом. Нет, кто-то еще находился в пещерке… Незнакомое существо неслышно подошло и легло рядом, как любят лежать собаки: подогнув задние лапы, вытянув передние и умостив на них голову, глядя снизу вверх, отчего его круглые желтые глаза казались по-человечески печальными.
Наконец-то Володя узнал его. И еле смог скрыть страх. Лежал молча, глядя в сторону. И чогграм молчал.
Много времени прошло. В пещерку вошла Ита. Володя встрепенулся, но она почему-то не заметила ни его открытых глаз, ни лежащего рядом чогграма… Наклонилась — ее длинные косы упали Володе на грудь, — пристально поглядела в его лицо и, грустно покачивая головой, вышла. У входа в пещерку потрескивал костер, пахло ухой. Наконец Володе надоело молчать.
— Знаешь что… — начал он и замялся, не зная, как обратиться к этому зверю.
— Говори, брат! — отозвался чогграм. Володя впервые слышал его голос таким — то медленным, хриплым, то торопливым и высоким, как визг.
— Скажи… — Володя решил не называть его никак. — Почему ты так ненавидишь людей? Почему ты их убиваешь?
— Давным-давно, — начал чогграм, — еще когда лапки у лебедей были черные, нас, чогграмов, было много в тайге. Все тогда жили вместе, как братья: тигр и медведь, заяц и волк; человек и чогграм. И так же много тогда росло в тайге голубой лилии, как теперь растет сараны. Все лесные люди питались луковицами голубой лилии, и не было в тайге голодных.
Но вот однажды настало небывало жаркое лето. Казалось, солнце упало на землю и безжалостно выжигает на ней все живое. Пересохли реки, ручьи и озера. И только морские волны спокойно ударяли о берег, но кто, кроме морских рыб, может пить эту воду?
Лесные люди бродили по тайге, точно тени, падая и умирая от жажды. Только луковицы голубой лилии спасали от смерти. Но и этот цветок увядал под палящими лучами. Все меньше голубых лилий оставалось в тайге, все труднее было найти их.
А человек… — Чогграм помолчал, подавляя негромкое яростное рычание. — А человек знал, где есть огромная поляна голубой лилии. Но он берег ее лишь для себя, для своих детенышей, хотя на его глазах обезумевала тигрица над мертвым тигренком, выла волчица над мертвым волчонком, жалобно стонала зайчиха над мертвым зайчонком. И, чтобы не подпустить зверей к заветной поляне, человек сделал себе лук и стрелы, нож и копье. И начал человек убивать тех, кого еще вчера называл братьями своими. И зло проникло в души зверей. Завидев где-нибудь голубую лилию, они наперегонки бросались к ней, и сильный убивал слабого, чтобы не погибнуть самому.
Наконец миновало жаркое, страшное лето. Упали на землю дожди и снега, вновь потекла по жилам тайги — рекам и ручьям — животворная вода. Но с тех пор врагами стали человек и звери. Человек ушел из сердца тайги на окраины ее. Боится он теперь своих обиженных братьев. И хотя тянет его в тайгу голубой свет прекрасной лилии, но… Если зайцы, белки и лисы забыли обиду, то не забыли ее чогграмы. Они стерегли голубую лилию, чтобы не досталась она злому и коварному человеку. И не было стража вернее.
— Неужели где-то все-таки растет она, голубая лилия? — недоверчиво спросил Володя. — Или это сказка давних времен?
— Есть в тайге заветная поляна. Знает о ней Унгхыр. А я, последний чогграм, знаю и другое место, где растет голубая лилия.
— Последний? — вскричал Володя. — Но где же остальные? — Всех истребил охотник Марг. Не виню его — он защищал свою жизнь. Виню только жадность чогграмов… Но с тех пор остался я один — последний страж голубой лилии.
— Но ведь все, о чем ты рассказывал, ну, про засуху… было очень давно. Неужели можно до сих пор ненавидеть человека? Неужели он такой же злой, как раньше?
— Ты первый из людей, кто сделал добро чогграму, — сказал зверь, пристально глядя в глаза Володе. — Идем. Я покажу тебе, что такое человек.
«Вот что такое человек!»
Володя озадаченно сдвинул брови: как же они пройдут мимо Марга, Иты и Унгхыр, сидящих у костра? Но, вспомнив, что девочка уже один раз не заметила чогграма, он успокоился. Очевидно, здесь тоже кроется какое-то чудо.
Они спокойно миновали костер и вошли в тайгу. Володя двигался так же легко, стремительно и бесшумно, как чогграм, и не сомневался, что, встреться им на пути сам шаман Чернонд, он тоже их не заметит, а если и заметит, то не посмеет остановить.
Они шли недолго, но ушли далеко. Перестало пахнуть влагой и солью — запахло сырой древесиной, будто где-то в двух шагах только что срубили дерево.
Они очутились на странной поляне… Казалось, не деревья стоят здесь, а закаменевшие уродливые тени. С некоторых из них была от корня и до высоты человеческого роста содрана кора. Или общипаны молодые побеги. Или валялись на земле отрубленные вершины, стояли пни, а стволов не было. Клонилась к земле подрубленная черемуха. На ней кое-где сиротливо чернело несколько засохших ягодок, а остальные были оборваны — с ветками, листьями. А вот могучая береза, из ее израненного ствола лилась тоненькая струйка сока…
— Вот что такое человек! — обернувшись к Володе, произнес чогграм, и тот догадался: это деревья, изуродованные человеком! С них ободрана кора, они изрезаны ради сока, а черемуху срубили, чтобы удобнее было рвать ягоду…
Чогграм прошел вперед и снова остановился. У ног их расстилалось небольшое озеро с водой, замусоренной стружками, травой, раскисшими остатками пищи… Но несмотря на то, что вода была на редкость грязной, Володя ясно видел плавающих в ней удивительных рыб. Они вяло поднимались и опускались, не шевеля плавниками и хвостами. У одних были вспороты брюшки, и несколько красных икринок колыхалось рядом. У других брюшки вообще срезаны. У некоторых рыб не было голов. А у других вырезаны носовые хрящи или глаза…
— И это — тоже человек, — раздался голос чогграма. Володя понял: кому-то из людей понадобилась икра. Он вспорол рыбину и, вынув икру, остальное выбросил. А кто-то любил лакомиться брюшком, носовыми хрящами, глазами рыб… Остальное было не нужно. И эта роща, и озеро — вот что может сделать человек с природой…
Тихо-тихо было над озером в роще. И вот вдали, меж двух обугленных берез, показался олень. Панты у него были выломаны. На голове зияла рана. И, не дожидаясь, пока чогграм снова произнесет: «И это — тоже человек!» — Володя зажмурился и кинулся прочь, не разбирая дороги. Сердце сжималось от непонятного горя. Стыд жег его, будто на груди был спрятан тлеющий уголь. Стыд за то, что он… тоже человечьей породы!
И тогда Володя вспомнил Унгхыр. Как она вырывает из земли клубни саранок и, отделив один-два зубчика, сажает обратно. Чтобы не оскудела тайга даже в такой малости…
Он обернулся. Чогграм смотрел ему вслед.
— Не все такие! — крикнул Володя. — Люди разные! Нельзя всех ненавидеть из-за некоторых! Или… убивай тогда меня тоже! Потому что я тоже человек!
Великий врачеватель Лунд
— Тише, тише! — услышал Володя ласковый голос. — Что с тобой? Почему ты кричишь?
Он рванулся и открыл глаза. Он в пещерке, на своей постели! Костер по-прежнему горит у входа, бросая яркие отсветы на стены и на лицо склонившейся Иты.
— Это ты? — радостно прошептал Володя. — А где он?
— Кто? — удивилась девочка.
— Мой брат, — невнятно проговорил Володя, но Итаврид его не поняла и спросила:
— Хочешь есть? — Но тут же она насторожилась: — Т-сс! Володя услышал еле различимый скрип гальки под чьими-то очень осторожными шагами.
Ита скользнула к выходу и крикнула очень громко и презрительно:
— Выходи, Лунд! Не прячься! Я вижу тебя!
От ее голоса проснулись Марг и Унгхыр. Старуха метнулась к Володе, словно хотела защитить его от какой-то опасности. Ее глаза зажглись радостью, потому что он был в сознании, но тут же она посмотрела на его изголовье — и побледнела от изумления. Расширенные глаза ее метались от лица Володи к чему-то лежащему возле его головы, потом она схватила это нечто так быстро, что он не успел ничего рассмотреть, и спрятала в складках одежды.
Тем временем охотник, который, сжимая нож, выбежал из пещеры, вернулся, волоча за собой… и правда Лунда, сына Чернонда.
— Что тебе здесь нужно, крысенок? — пренебрежительно спросил Марг. — И сколько вас еще прячется в темноте?
Маленькие глазки Лунда блеснули при слове «крысенок», но ответил он смиренно:
— Я один… Я… ушел от шамана…
— Почему?
— Он злой, жестокий, несправедливый. Я не хочу быть с ним.
Унгхыр пристально посмотрела на него и покачала головой, а Марг недоверчиво рассмеялся:
— Спой эту песню кому-нибудь другому, Лунд. Ты такой же, как твой отец. Малек похож на рыбу, хоть он маленький, а та большая.
И снова странно блеснули глаза Лунда, и он произнес напряженным голосом:
— Да, я сказал неправду. Я пришел потому, что хочу быть с сильнейшим. Я хочу служить звездному человеку.
— Но ты же сам пел, что нет среди звезд такого, — возразил Володя.
— Я… я был зол на тебя тогда. Я так нарочно говорил…
— Конечно, ты не мог меня там видеть. Я ведь не со звезд.
— Мне нет до этого дела, — буркнул Лунд. — Но зато тебе помогает сам чогграм. Твой друг сумел укротить бурю, вызванную моим отцом. Ты победишь шамана, потому что эта старуха знает, где растет голубая лилия. Ты сильный. Я хочу быть там, где ты.
Марг сказал:
— Ну, теперь немного сил у него, как видишь. Он тяжело болен.
Лунд радостно встрепенулся, словно только и ждал этих слов:
— Я могу вылечить его! Мне ведомы великие тайны врачевания. И он снова будет здоров и силен, как прежде.
Марг растерялся. Видимо, ничего доброго он не ожидал от сына шамана. Но Ита радостно вскрикнула и подбежала к Лунду.
— Теперь ты говоришь правду? — трясла она его руки. — Если ты вылечишь его, я подарю тебе морской камушек. Он лежит в большой перламутровой раковине. Он светится мягким белым светом. Красивее его только звезды в небе…
— Одной затяжкой перевернешь женский характер! — проворчал Марг, досадуя, что Ита стала так приветлива с бывшим врагом.
Глаза Лунда снова сверкнули, на этот раз жадно, и он быстро вынул из-за пазухи какую-то белую кость, пристроил ее на каменный выступ над головой Володи:
— Это челюсть зайца. Талисман. — И неожиданно властно распорядился: — Веток багульника в костер подбросьте. Дым его выгоняет боль из головы.
Видимо, он дал правильный совет, потому что Марг послушно вышел, а когда он вернулся, от костра потянуло душноватым, но приятным дымком.
А Лунд, не теряя времени, выхватил из-за пояса палку, на одном конце которой виднелся искусно выточенный из дерева медведь, на другом — змея, и начал вертеть ее, прыгая по пещере. Володя всякий раз отворачивался, когда изображение змеи приближалось к его лицу. Лунд выкрикивал:
— Куа, куа, куа! Кегн мой, гагара, ловкая и быстролетная, — ко мне явись! Кегн, мой, змея, та, что может пробраться везде и неуличимо поразить врага, — ко мне явись!
Ита и Марг слушали как завороженные!
— Кенг мой, камбала, та, что от любой опасности, в песок зарывшись, скроется, — ко мне явись! Кенг мой, медведь, тот, что сильнее всех, — ко мне явись!
Володя насторожился, едва услышав про камбалу. С некоторых пор он питал величайшее недоверие к этой рыбе. А Унгхыр напряженно смотрела на бледное лицо Лунда, на его руки, будто что-то вспоминала. И вдруг негромко сказала:
— Ты произносишь древние заклятия, Лунд! Откуда ты их знаешь?
Лунд замялся. А старуха, не давая ему опомниться, уже подошла к нему близко-близко, протягивая на ладони какие-то голубоватые луковки, напоминавшие коренья сараны, и сказала: — Подкрепись, Лунд. Древние обряды много сил отнимают.
Лунд нерешительно сунул в рот одну дольку, и тут же на лице его появилось выражение блаженства. Он с полузакрытыми глазами потянулся к Унгхыр, но она уже спрятала руку за спину:
— Погоди, великий врачеватель… Не все тайны ведомы тебе, вижу я. Не знаешь ты, что, луковку голубой лилии съев, замыслов враждебных не утаишь. Почернеет лицо того, кто солжет. Зачем ты сюда пришел, говори! — повелительно крикнула она.
— Ле… лечить, — прохрипел Лунд, и лицо его сначала побагровело, а потом налилось чернотой, как гнилой помидор. Он захрипел и повалился наземь, а Унгхыр, наклонившись, проворно выхватила у него из-за пазухи длинный, острый нож…
Выздоровление
— Что это?
— Голубая лилия?!
— Чудо!
Володя, Ита и Марг выкрикнули это хором. А старуха указала на Лунда:
— Он говорил заклинания, насылающие самые ужасные болезни. Но ведь я так же стара, как его отец, и оба мы помним шамана из нашего селения. А на всякий случай он и оружие приготовил… Но не удался злой умысел Чернонда.
— Но голубая лилия?! — воскликнула Ита.
— Ее луковицы я нашла вот здесь, — показала Унгхыр на изголовье Володи.
— Как они попали сюда? — не поверил Марг. Володя дернул плечом:
— А я откуда знаю?
Но Унгхыр с ласковой укоризной проговорила:
— Хорошо, что ты еще не отведал луковку голубой лилии. А то и твое лицо стало бы черного цвета, как у Лунда.
Все расхохотались. И Володя тоже. Он-то сразу догадался, что это сделал чогграм…
Вкус луковок был ни с чем не сравним. Но не во вкусе дело — главное, что, едва отведав их, Володя почувствовал себя совсем здоровым. Будто сказочной живой воды испил. И впрямь чудодейственным цветком была эта голубая лилия!
Все были так счастливы, что и про Лунда забыли. Ита срезала верхнюю пуговицу со своего платья и подала Володе.
Тот неловко поблагодарил, с любопытством рассматривая странный подарок и вспоминая, что эту пуговицу хотел иметь Чернонд. Пуговица была не деревянная, как остальные на платье Иты, а костяная, украшенная затейливым, тщательно вырезанным орнаментом… Володя пошел к костру, чтобы при его свете получше рассмотреть узоры, а заодно скрыть смущенное лицо. В этом подарке был какой-то высокий смысл. Тепло стало у него на душе, и почувствовал Володя, что сердцем он навсегда привязался, как к самым родным и близким людям, верным друзьям, к храброму охотнику, старой доброй Унгхыр, Ите… Их дружбу скрепили опасности, а это бесследно не проходит.
— Лунд убежал! — прервал его мысли голос девочки.
«Остров ворочается!»
Тут раздался плеск воды. Костер, оглушительно зашипев, погас, наполнив пещеру дымом. Люди, задыхаясь, бросились вон — и очутились лицом к лицу с Чернондом… Позади стояли его сообщники, а с ними и Лунд, все еще серо-черный, но злорадно ухмыляющийся.
— Ты говорил правильно, охотник Марг, — насмешливо начал Чернонд. — Малек не слишком-то отличается от большой рыбы. Сын помог незаметно подойти к вашему убежищу. И теперь вам настал конец! Ита станет моей женой, а всех других мы убьем…
Он помолчал, проверяя, какое впечатление произвели его слова, а Лунд в этот момент сделал стремительное, змеиное движение — и рванул из Володиной руки подаренную девочкой пуговицу. Увидев ее, Чернонд перекосился от злобы, но заговорил о другом:
— Но вы не умрете, если Унгхыр откроет мне, где растет голубая лилия.
«Мой брат! — впервые подумал с тоской и надеждой о чогграме Володя. — Как сейчас нужна твоя помощь!»
Однако чогграм не появлялся, не слышно было и голоса его…
Володя поглядел на своих друзей. Ита закрыла лицо руками. Унгхыр обнимала ее, а Марг как-то странно оглядывался. Казалось, его гораздо больше, чем угрозы шамана, волнуют низкие тучи, которые стремительно неслись по небу, колючий ветер и взбесившиеся волны…
— Зачем тебе голубая лилия? — спросил Володя, чтобы выиграть время. Он все еще надеялся, что появится чогграм. Но неужели целебная луковица была последним добрым делом, которое сделал этот зверь для ненавистных ему людей?
— Если голубой лилии много — я вытопчу ее, — хрипло пробормотал Чернонд, и Володе показалось, что тот не в своем уме. — Вытопчу, чтобы осталось мало. И эту малость я буду охранять так, чтобы ни одна душа не знала, где растет голубая лилия, насыщающая голодных, исцеляющая больных, исполняющая заветные желания:
— Выходит, ты хочешь добиться того же, что теперь? — недоверчиво сказал Володя.
— Нет… Я буду давать ее людям, — ответил шаман, и Володя не поверил своим ушам. — Но нет, не даром! — захохотал Чернонд. — Не даром!!! Люди будут за это отдавать мне меха и морские камни, блестящие мягким белым блеском, будут бить для меня зверя и птицу, приводить мне в услужение своих сыновей и в жены — дочерей.
Наступило молчание. Володя испуганно оглянулся на Унгхыр: неужели она согласится?! Но та лишь покачала головой:
— Не будет этого, Чернонд!
— Не будет?! — взвизгнул шаман. — Тогда вы все умрете здесь. Сейчас! — Он яростно топнул ногой… и вдруг опрокинулся наземь.
Тревожно вскрикнув, упал и Марг. Покатились по берегу слуги шамана и Лунд. И Володя почувствовал, что земля уходит из-под ног. Она то дыбилась, то проваливалась.
— Остров ворочается! — завопил шаман, с трудом поднимаясь. — Остров ворочается!
Он схватил копье и тупым его концом начал колотить по земле, словно усмиряя взбесившееся животное.
— Землетрясение! — крикнул Марг.
И тут послышался знакомый жалобный плач…
— Бежим! — Володя схватил за руку Иту. — Там мой брат! В тайгу!
Марг подхватил Унгхыр, и они бросились следом за ребятами. Но тут позади раздался такой вопль, что все невольно обернулись и застыли на месте.
Кровь земли
Что-то невероятное совершалось на их глазах.
Песок с берега, образуя смерч, словно бы уходил в чудовищную воронку, а обнажившаяся земля покрывалась сетью трещин. Из них фонтанами била черная жидкость с резким, неприятным запахом.
— Кровь земли! — заорал шаман. — Вас утопит кровь земли, если вы не покажете мне, где растет голубая лилия!
Он попытался преследовать беглецов, но черная жидкость, разлившись, преградила ему дорогу. Шаман бессильно завыл и выхватил кремень и огниво, а потом — обломок какого-то серого камня.
— Это чага! — простонала Унгхыр. — Он опять накличет бурю!
В этот миг Чернонд ударил кремнем по огниву, искра упала в черный тихий ручеек неизвестной жидкости…
Пламя с ревом взвилось вверх и раскаленной стеной отгородило их от шамана.
— Кровь земли горит?! — ахнула девочка, а Володя догадался: «Нефть! Это нефть!»
Пылающие потоки бежали к тайге. Еще минута — и начнется лесной пожар. Туда нельзя!
Володя быстро осмотрелся. С трех сторон их почти окружил огонь, с четвертой была тайга, готовая вот-вот вспыхнуть. Нет, вон… нагромождение камней ведет на спасительный, свободный от нефти берег. Там вода, там жизнь.
Задыхаясь, он побежал к камням, увлекая остальных, но вдруг стал как вкопаный. Тайга загорится? А как же чогграм? Надо вывести его на берег!
— Бегите туда! — махнул он Маргу. — Я сейчас.
— Куда ты?! — закричали сзади Унгхыр и Ита, но Володя, воскликнув только:
— Там мой брат! — уже бежал вперед, стараясь обогнать огненные ручьи. Но ветер подгонял их: мальчик и огонь леса достигли вместе…
Вокруг все трещало и стонало. В дыму ничего невозможно было разглядеть, но вот что-то теплое, мохнатое и такое знакомое коснулось Володиного колена. Он наклонился, обнимая за шею чогграма.
— Идем, — сказал брат. — Я спасу тебя.
— А они?! — вскричал Володя. — Они погибнут?!
— Твои друзья в безопасности.
При этих словах Володя почему-то подумал, что никогда больше не увидит их. Странно, откуда взялась такая мысль?.. Ему захотелось вернуться, но путь был отрезан огнем, и он только спросил:
— Ты все так же ненавидишь людей?
— Не время спорить, — ответил чогграм. — Теперь надо позаботиться о себе. Держись за меня.
Володя вцепился в его загривок правой рукой, и они побежали. То и дело он натыкался на деревья и кусты, падал, выпуская шею чогграма, но желтые глаза неизменно оказывались у самых его глаз, он слышал ободряющий голос:
— Скорей!
Жадные языки пламени не отставали. У Володи не было уже ни сил, ни дыхания, когда они достигли подножия сопки, вершина которой поднималась над густым дымом, затянувшим тайгу.
— Еще немного! — позвал чогграм, и Володя покорно полез вверх, но долго, долго пришлось карабкаться, потому что склон вытягивался, словно живой, становясь все длиннее и длиннее.
Сзади оставались потрескивающие от нестерпимого жара деревья, и вот братья наконец достигли макушки сопки, которая уже начала казаться недосягаемой.
Володя упал и, раздвинув траву, прижался лицом к земле. Она была сырая, прохладная… Он никак не мог отдышаться. В ушах звенело. Нет… Звон раздавался где-то рядом. Чистый, хрустальный, печальный перезвон.
Володя осторожно поднял голову. В двух шагах от него, среди густой травы, одиноко стоял диковинный цветок. На длинном стебле несколько тоненьких веточек с небольшими соцветиями, похожими на крупные колокольчики или мелкие саранки. Они были голубыми.
Нет, бутоны были как небо в жаркий полдень! Несколько привядших цветков походило на черную ночь. Но прекраснее всего были полностью раскрывшиеся цветы. Они напоминали вечернее небо, когда уже угас последний луч солнца, но первая звезда еще не взошла…
Володя оглянулся на чогграма. Тот смотрел… словно прощался. «Почему?» — подумал было Володя и тут же догадался, что за цветок перед ним. «Насыщающая голодных, исцеляющая больных, утешающая несчастных, исполняющая желания…»
— Голубая лилия! — вскрикнул Володя и потянулся к ней, но тут же сорвался со скрытого высокой травой обрыва и покатился по крутому, поросшему скользким мхом склону.
Голубая лилия
— …Погодите, он приходит в себя! — услышал Володя незнакомый голос и открыл глаза.
Над ним склонилось какое-то страшное лицо! Человек был одет во все белое, под носом и на подбородке у него росли черные густые волосы, а глаза были прикрыты полупрозрачными темными квадратами. «Да это же очки! — внезапно вспомнил Володя. — Очки! А волосы на лице — усы и борода!»
Он привстал, но человек в очках тут же снова заставил его лечь на носилки, стоящие… внутри большого вертолета. Вдоль стенок на скамейках сидели люди в солдатской форме, они с тревогой и радостью смотрели на Володю. Слышался ровный гул работающего мотора, за окнами синело небо, а рядом с Володей сидел… дед.
Володя прижался лицом к колючим орденским планкам на его пиджаке и затрясся.
— Не плачь, — еле слышно бормотал дед, — не плачь, все уже, все, Володенька…
А он не плакал. Просто не мог поверить, что…
Солдаты окружили Володю, но офицер с погонами старшего лейтенанта попросил всех сесть, чтобы «не волновать машину», как он выразился, и довольным голосом сказал Володе, что он здорово всех напугал, и вообще — все это чудеса.
— Как ты меня нашел? — повернулся Володя к деду.
— Не могу я этого понять, — ответил тот растерянно и провел рукой по глазам. — Не разумею. Искали неделю, считай, по всей тайге, а нашли в двух шагах. На склоне. Сам не знаю — будто что-то толкнуло меня в те заросли… Ты лежал без сознания, весь ободранный, словно падал с горы. Ну, мы сразу собрались, отозвали по рации другие спасательные группы — и ходу.
— А. пожар потушили?
— Какой пожар? — удивился дед. — Мы всю тайгу сверху оглядели: если бы что-то горело, вмиг заметили бы.
Сердце у Володи так заколотилось, что он прижал руки к груди. «Было это? Или… нет?»
В нагрудном кармане рубашки что-то лежало. Володя осторожно достал привядший, измятый цветок, не утративший, однако, синевы вечернего неба…
— Что это? — спросил дед. — Колокольчик?
— Позвольте! — Врач осторожно взял у Володи цветок. — Такого я никогда… Реликт, настоящий реликт!
Володя привстал и посмотрел в иллюминатор. Внизу колючим темно-зеленым одеялом расстилалась тайга.
«Реликт?! — подумал он сурово. — Значит, что-то давно забытое? Нет».
Странно, странно было у него на душе! Радость возвращения в родной и привычный мир боролись с тоской невозвратной потери. «Марг, Унгхыр, Ита! Прощайте… — Он прикусил губу. — Мой брат. Чогграм!»
Володя вдруг ощутил себя слабым, маленьким растением, которое лишили корней, они остались где-то далеко и глубоко, под толщей веков, а может быть, еще дальше. Казалось, он потерял что-то бесконечно дорогое.
«Не забуду, — подумал он. — Никогда не забуду!» И придвинулся поближе к стеклу, чтобы не было видно его лица.
Катастрофа
Вертолет сел в тайгу. Вершины деревьев, которые с высоты казались сплошным колючим одеялом, укутавшим сопки, вдруг неохотно, сердито треща, расступились. Долго еще с лиственниц сыпались мягкие зеленые лапки, трепетали сломанные ветки, а в долину катились камни, дробным перестуком заглушая недовольный гул потревоженной земли. Нескоро все стихло.
Вертолет был единственным видом транспорта здесь, на севере. Далеко на юге острова остались большие города, в которых было все, что нужно людям: школы, библиотеки, магазины, заводы, автомобили, уютные дома. А в этих местах поселки были разбросаны столь редко, что пересчитать их хватило бы пальцев одной руки. Люди селились на побережье, поближе к терпким студеным ветрам и тугим зеленым волнам. С давних пор те волны щедро давали рыбу: ее отвозили в большие города, переправляли даже через пролив, на материк. Но еще и потому жались поселки к воде, что люди предпочитали шум волн тишине тайги. Было что-то затаившееся в той тишине…
Пассажиры вертолета ощутили эту тишину сразу. Их испуганные голоса гасли, словно слабые огоньки в буран, не в силах пробить плотное молчание сопок и темноту деревьев. Чудилось, будто отовсюду смотрят внимательные, недобрые глаза. Конечно, это просто казалось, потому что никакой зверь не осмелился бы подойти: отпугивали голоса, да и вертолет распространял вокруг отвратительный для звериного нюха запах металла и горючего.
Летчик сразу сообщил о вынужденной посадке, и с ближнего аэродрома обещали тотчас прислать помощь. И все-таки люди были встревожены так, словно им предстояло пешком, долго и трудно, пробираться сквозь тайгу.
Основания для тревоги были. Один из пассажиров исчез. Как? Никто не успел этого понять, даже Алексей Петрович Зиновьев, старый капитан сейнера. Когда вертолет ударился о землю, Алексей Петрович на миг потерял сознание, а открыв глаза, увидел, что люди уже пытаются выбраться из машины. Место рядом с Зиновьевым было пустым. Человек, который сидел здесь, тринадцатилетний внук Зиновьева Володя, исчез.
Голоса в тайге
…Это было непостижимо! Только что он сидел в тесном вертолете, приткнувшись окаменелым плечом к такому же напряженному плечу деда, каждую секунду ожидая удара о землю, — и вот через миг, менее краткий, чем движение моргнувших век, он ощутил, что стоит, а вокруг…
С ветвей корявых берез спускались длинные тонкие растения. Они крепко обвивали и березы, и кустарник, и даже траву. На еловых лапах висели бороды мха, похожего на мочалку-рогожку. Некоторые ели казались седыми. Приглядевшись, Володя увидел, что они оплетены паутиной.
«Где я? — подумал Володя. — И где вертолет?»
Он поднял голову. Там, в вышине, за вершинами деревьев, поблескивал тоненький, еще бледный, серебристый месяц. Значит, пришел вечер. Совсем скоро они должны были сесть в Прибрежном. Там ждет бабушка… Что случилось все-таки? Где же дед? Володя с трудом подавил всхлипывание.
Сумерки наступали со всех сторон. Они прокрадывались из-за елей и заливали лес зеленовато-прозрачным, перламутровым полумраком. Тайгой завладела тишина. Казалось, даже если сейчас разразится буря, она не в силах будет нарушить этой дремоты: только перетасует в небе облака, прошумит по вершинам деревьев, а здесь, внизу, не колыхнется ни одна веточка, ни одна травинка. И вдруг…
— Кто ты? — спросил чей-то голос. Казалось, он исходит из ветвей, корней, листьев притихшей тайги.
Володя от неожиданности вскинулся, но тут же сжался в страхе. Будто мягкая прохладная лапа провела по его разгоряченной спине. Холодом обвеяло шею. Чудилось, всю тайгу наполняет вкрадчивый, зовущий шепот.
— Кто ты? — повторил медленный голос.
Володя не смог бы ничего сказать, даже если бы попытался. И тут он услышал неподалеку жалобный плач. Словно крошечный щенок или котенок звал мать. Этот звук надрывал сердце!
Володя приподнялся, прислушался. Но прямо перед его лицом расступились папоротники и возник смутный женский силуэт.
— Спасайся! — сказала неизвестная старуха. — Спасайся! Это — чогграм! Беги за мной!
Если в таежной глуши…
Если в таежной глуши раздастся свирепый рев тигра, вой голодного волка или тяжелая поступь медведя, пусть готовит охотник оружие, укрепляет дух свой и вострит глаз, потому что его жизнь и слава охотничья сейчас в его руках, во власти его смелого сердца.
Если в таежной глухомани послышится жалобный плач, словно слепой щенок скулит, потеряв свою мать, пусть забудет охотник о том, что привлекло его в тайгу, пусть доверится крепости своих ног и силе своего дыхания, отдавшись долгому и стремительному бегу, который сейчас один только может спасти ему жизнь, потому что не щенячий плач это слышится, а голос чогграма. Видевший чогграма погибал всегда.
Шалаш неизвестной старухи
— …Ты пришел с восточного склона? — спросила старуха. Володя пожал плечами. Он и впрямь не знал, восточным или западным был тот склон, на котором он странным образом оказался, а может быть, северным или южным… Но старуха, кажется, решила, что он согласился с ее словами:
— О! Это заколдованное место! Однажды я забрела туда в поисках травы ас для жертвоприношения и увидела в вышине железную птицу. Она не взмахивая крыльями летела. Наверное, ранена была, потому что стонала громко все время.
Самолет, догадался Володя. Или вертолет? Может быть, тот самый, на котором летел он! Неужели его не ищут? Неужели все погибли? Может быть, в живых остался только он? Но он ничего не помнит… Провалы в памяти от шока — Володя читал, так бывает. Но что с дедом? Володя тихонько застонал.
— Мне надо найти вертолет, — попытался объяснить он. — Вертолет! Мы летели из Южного города в Прибрежное. С юга на северное побережье. Там нас ждет бабушка…
Темно-коричневое морщинистое лицо старухи было неподвижно. Только в щелочках век проблеснули вдруг глаза — в них отразилось пламя костра, горевшего посреди шалаша. Потом она заговорила:
— Это случилось так давно, когда лапки у лебедей были еще черные. Тогда родился наш остров. Раньше западный берег был восточным, а восточный — западным. Но однажды Хозяин Моря разгневался за что-то на людей. За что? Кто теперь помнит? Он перевернул остров. Его спина стала животом и погрузилась в море, живот стал спиной — на нем тайга выросла.
«Что за байки? — недоумевал Володя. — Зачем мне это?»
— Не говори того, что нет на самом деле, — сказала между тем старуха. Пламя костра снова замерцало в ее глазах. — Старую Унгхыр не обмануть туманными словами! Я знаю, что не осталось живых людей ни на юге, ни на севере. Ты, наверное, пришел из Млыво — селения мертвых. О нет, не бойся! — сказала старуха мягче. — Никакого бога нет при мне! — И она протянула к нему раскрытые сморщенные ладони, словно показывала: зла не держу. — Никаким колдовством я не сделаю вреда тебе. А может быть, ты спустился со звезд? Но почему тогда ты испугался чогграма?
— Ничего я не испугался! — запальчиво возразил Володя. Володя уже порядком устал от нее. Ее речь была понятна ему — и в то же время перемежалась словами, о смысле которых он догадывался с трудом, как будто знал их когда-то очень давно, а теперь забыл и смутно припоминал забытое. Кажется, она говорит на языке нихов! Отец Володи был них, и дедушка с бабушкой — отцовы отец и мать, которые умерли очень давно, когда Володя только родился, — они тоже были нихи. А мама Володи русская, и родители ее русские. Глаза у него зеленые, волосы каштановые, как у мамы, но черты лица: высокие скулы, узкие глаза, смуглая кожа — точь-в-точь как у отца. Но языка нихов Володя не знал, а тут слушал старуху, говорящую по-нихски, и все понимал. Мала того — сам отвечал ей. Чудеса… Но бабуля явно со странностями. То мертвецом его обозвала, то к звездным людям причислила. Инопланетянин теперь Володька Зиновьев! Нет уж, хочется ему подальше от этой старушки оказаться, хоть дома он только и делал, что мечтал о всяких необычайных приключениях. И он попросил:
— Бабушка, пожалуйста, покажите мне дорогу на восточный склон, про который вы говорили! Я хочу найти наш вертолет. Может быть, Там все в порядке, дед меня ищет…
— Ну что же, я провожу тебя туда, — помолчав, ответила старуха. — Но в Млыво — селение мертвых — возвращаясь, позволь и мне взобраться на небо по веревке, на которой ты спустился сюда. Днем и ночью жду я, когда настанет мне пора уйти в Млыво, но все живу… Не хочу сама на съедение чогграмам броситься, потому что это грех. Знаю, не соберут мне соплеменники дрова для погребального костра…
Так вдруг жалко Володе эту несчастную старушку. Наверное, дети ее уехали в город, выучились там, работают, а она свои дни доживает в этом дореволюционном шалаше.
История старой Унгхыр
Сильный шум послышался вдруг снаружи. Будто сюда, в сердце тайги, залетел прибрежный тайфун и закипел в кронах вековых деревьев. Стены шалаша ходуном ходили! А старуха легко подскочила к входу и сдвинула не то тряпку, не то шкуру, которая его заслоняла.
Странные, тонкие клики неслись с вышины: не ветер это шумел, а хлопали крылья многих птиц. Вот стая на миг закрыла луну, звезды над шалашом.
— Хонглик! Вакук! — закричала старуха. У нее был такой голос, словно она звала добрых старых друзей. — Саньпак! Нымгук!
Нымгук… Это слово Володя тоже знал. Ведь это нихское имя. Так звали его бабушку, мать отца. Но почему старуха зовет птиц человечьими именами?
Несколько птиц меж тем отделились от стаи и влетели в шалаш. Они пронзительно кричали, и так же пронзительно и неразборчиво вторила им старуха: то ли будто сама в птицу превратилась, то ли птицы, как старухи, обсуждали какие-то важные дела… — Перахра, нхак, олухна… — услышал Володя слова, похожие на заклинания, и… наверное, с глазами его что-то сделалось, потому что все кругом словно бы заволокло дымом.
Володя долго тер слезящиеся глаза кулаком, а когда открыл их, увидел, что вокруг костра сидят несколько молодых женщин. Все они были в черных халатах с желтыми узорами на рукавах и подолах, а одна, наоборот, в желтом халате с черными узорами, знакомом уже Володе. Так была одета старуха хозяйка. Но теперь у нее были длинные, черные глаза — будто звезды блестели они. «Это старуха в нее превратилась!» — понял Володя.
— Не бойся тахть — Ночных птиц, — говорила красавица. — Это подруги мои. Раньше девушками были. Вот это Хонглик, это Саньпак… А меня зовут Унгхыр — Звезда.
Мы работящими девушками были. День и ночь шили, все что-нибудь шили. Из бересты посуду делали. Работая, пели… — Она высоким голосом затянула: — Анн-нга… ыннн-нга… — Взглянула на подруг, словно ожидая, что они помогут, но те молчали. Унгхыр тоже помолчала, понурясь, потом опять заговорила: — Голубую лилию найти мечтали. О, голубая лилия, насыщающая голодных, исцеляющая больных, исполняющая заветные желания! Целебны и сладки луковицы ее. Отведав, будешь стремиться отведать снова. Прекрасен цветок ее. Увидев, будешь стремиться увидеть снова. Голубую лилию стерегут чогграмы…
Нихи с одним только копьем смело вступали в единоборство с медведем. Муки женщины, рождающей дитя, нихи почитали за героизм больший, чем победа мужчины над медведем. И то и другое страшно. Но страх перед чогграмом сильнее всех других страхов, ибо после встречи с чогграмом от человека не оставалось ничего. И только во имя чудодейственной голубой линии отправлялись женщины племени нихов в потайные и опасные места, потому что цветок и луковица голубо лилии могли возвратить здоровье больному, жизнь умирающему, счастье несчастному.
Сначала долго выбирали старейшие, кто пойдет в поход. Лишь смелой, ловкой и сильной нихинке позволялось идти. Ведь испугавшись плача чогграмов, погибнуть могла! Только добрых духов молить о помощи оставалось тем, кто растеряется…
Самую сильную, самую смелую, самую ловкую выбирали вожаком — такую, которая сама не испугается и другим свой страх не передаст. Страх ведь — как огонь. Испугавшиеся женщины — как сухая трава. Одна от другой вспыхнут — и вот уже никого не осталось.
Если в тайге голос чогграмов раздастся, нихинки должны окликать друг друга, в один ряд за вожаком становиться. Сначала самые сильные, потом те, что устали, ослабели. Здоровые не должны были гибнуть из-за слабых. Закон похода: пусть немногие погибнут — большинство спасется.
Давно это было… Тогда как раз лето засыпать думало. Орлиный месяц кончался. Пошли нихинки в тайгу, в заповедные места, за голубой лилией. Кто луковиц набрать, кто — цветов… Унгхыр никому не говорила, зачем ей цветок. Кто спросит — она глаза опустит, промолчит. Перестали спрашивать, но вожаком Унгхыр выбрали.
Сначала женщины на лодках долго плыли против течения, потом к берегу пристали, в чащу вошли. Долго искали потайную поляну. И вот нашли. Стебли у лилии выше, чем у саранок, листья меньше, а на нескольких веточках — голубые цветы. В бутонах они светло-голубые, как небо под солнцем в зените. Увядая, почти черными, будто ночь, становятся. Но вся красота — в раскрывшихся цветках. Они на вечернее небо похожи, когда солнце уже умерло, но первая звезда еще не взошла.
На голубую лилию глядя, долго стояли женщины молча, а Унгхыр думала, что если каждое слово свой цвет имеет, то такое же цветом, как голубая лилия, наверное, слово «любовь»…
Но день уже спешил встретиться с вечером. Заспешили и женщины. Наполнили луковицами берестяные чумашки, не забыв по зубчику от каждой отделить и на прежнем месте посадить, чтобы снова здесь зацвела голубая лилия. Унгхыр цветок на груди скрыла. Потом в обратный путь все отправились.
И вот… много шагов пройдя, плач чогграмов услышали. Поставила Унгхыр женщин друг за другом, сама впереди. Куда она бежит, куда и остальные. А плач чогграмов, их жуткий скулеж, точно веревкой, ноги спутывает. В груди у каждой страх тлеет, но бегут женщины за Унгхыр.
Вдруг ахнула она и остановилась: потеряла цветок, потеряла заветную голубую лилию! Где, да где же?.. Туда-сюда бросилась, но разве найдешь потерянное в глухом подлеске, меж зубчатых листьев папоротника? Вскрикнула Унгхыр отчаянно — а женщинам в голосе растерянность почудилась. Мигом пламя страха охватило их, врассыпную бросило. Мечутся нихинки, обезумев, а Унгхыр ничего не видит, стонов чогграмов не слышит, ищет свою заветную голубую лилию. Ведь для того она за цветком в опасный путь отправилась, чтобы обратил к ней свое сердце Ючин, храбрый охотник…
У Ючина юбка серебристая из нерпы, наколенники многоузорные, брови черные, соболиные, ресницы похожи на кисточки ушей зимней белки. А Унгхыр разве хуже? Красива и она, всех подруг красивее: тонкие руки и тонкие пальцы похожи на молодые побеги тальника, по плечам волосы рассыпаны, черные и упругие, как тетива на луке, в косы их заплетет — толстые косы получаются, подобные хвосту черно-бурой лисы. Рот у Унгхыр маленький, как лесная ягода, лицо белое, с ушей свисают золотые серьги, одета она в дорогую, с богатой отделкой одежду… Сердце ее только для Ючина бьется, в уме слова только для него складываются: «Ночь и день о тебе думаю. Как мать родную, выглядываю. Если уедешь, о тебе лишь думать буду, где ты ходил, там и я ходить буду. Из родника, откуда вместе пили, твою тень черную поить буду. Как из многих деревьев самое высокое больше всех нравится, так и ты из всех людей самый лучший, самый прекрасный. О, возьми меня с собой, твоей сумкой с кремнем, что на поясе твоем висит, сделаться хочу. Сделаюсь дном твоей лодки, с тобою быть хочу! Мои слезы текут и падают, как дождь…»
Любит Унгхыр Ючина. Перья кукушки пережженые — великое привораживающее средство! — в табак ему подмешивала. Но не помогло колдовство, не полюбил Ючин Унгхыр. Усмехается только: «Что на меня все время смотришь? Разве я один — человек?» Ючин на другую девушку, на Хонглик, ласково глядит… Одна надежда на голубую лилию оставалась, но вот нету больше цветка у Унгхыр!
Заплакала было она, как вдруг кто-то ее за рукав дернул. Глянула Унгхыр — а это Хонглик, невеста Ючина.
— Спасайся! — крикнула она. — Чогграмы уже близко!
Тут Унгхыр плач звериный совсем рядом услышала, увидела, что подруги мечутся, разбегаются, — а это все равно, что на одном месте сидеть, покорно чогграмов дожидаясь.
Начала Унгхыр подруг скликать-собирать: кого догонит, за косу схватит, кого за полу халата поймает, но всё, не слушаются ее больше женщины…. Бегала, бегала за ними Унгхыр — сама не заметила, как на берегу оказалась.
Лодки, к ивам привязанные, на воде тихо покачиваются. Волна песку о чем-то ласково шепчет.
Долго, долго ждала Унгхыр на берегу. Весь вечер ждала и всю ночь. Но ни одна женщина, кроме нее, из тайги не вышла, ни одна ее подруга не вернулась. Два десятка за голубой лилией отправлялись…
Утром Унгхыр лодки отвязала, назад, по течению, пустила. Не хватило у ее сердца сил в селение вернуться, людям рассказать, что она сделала, Ючину в глаза поглядеть, за гибель Хонглик ответ перед ним держать. Да и не узнал бы Ючин прекрасноликой Унгхыр в той старухе, какой она за ночь сделалась, подруг ожидая…
Унгхыр в тайгу ушла, там жить стала. Никого из людей с тех пор не видела она. И только тахть — ночные птицы, в которых обратились души Хонглик, Вакук, Саньпак и других ее подруг, погубленных чогграмами, — только они иногда навещали ее. Зла на Унгхыр они больше не держали — много, ох много раз приходили с той поры орлиный месяц и вороний месяц, много раз зима сменялась летом. Время все прощает…
…Володя встряхнулся. Женщины в черных халатах исчезли. Сидела у костра старая Унгхыр, а вокруг нее — черные птицы величиной с ворона, с красными клювами и печальными глазами…
Раненый зверь
И тут Володя снова задумался: куда он попал? Что вокруг творится? Если то, что он вдруг оказался в тайге, еще можно объяснить потерей памяти, то как объяснишь превращение птиц в женщин? А то, о чем рассказывала Унгхыр? Чогграмы — неведомые существа, голубая лилия — неведомый цветок… «Фантастика», — беспомощно подумал Володя, не зная, что еще подумать.
Тахть улетели, когда темнота ночи чуть-чуть побледнела. Потом небо стало светлеть все быстрее, и наконец из-за облаков потянулись во все стороны бледно-желтые полосы солнечных лучей.
Запели птицы, и несколько минут Володя сидел совсем ошеломленный: никогда он такого не слыхивал! Сначала хор птичьих голосов казался сплошным и однообразно-оглушительным, а потом выделилось в нем звонкое чириканье, и радостный щебет, и веселое тирлиньканье, и долгие, будто насмешливые, посвисты, а то еще изредка всполошенно взвизгивала какая-то пичуга.
Старуха поднялась и выбралась наружу, оглянувшись на Володю. Он понял: сейчас старая Унгхыр отведет его на восточный склон! — и вскочил.
Костер остался тихо тлеть посреди шалаша. Серый дым слоистой струйкой втягивался в круглую дыру вверху.
Унгхыр не спеша шла впереди, отводя от лица ветви и придерживая их, чтобы они не хлестнули Володю. Она ни разу не оглянулась, но если Володе становилось трудно идти или он уставал, она замедляла шаги, словно чувствовала это.
Они шли долго. Трава, в начале пути влажная от росы, подсохла, только у самой земли еще была сырой, а верхушки стали жесткими и сухими. Путь все не кончался. Володя шел и монотонно думал, что, конечно, это был сон, там, в шалаше: сон про птиц-женщин, про молодую Унгхыр — вон впереди сгорбленная старушечья спина… Ой! Да где же она?
Старухи впереди не было. Володя метнулся туда-сюда… Он уже привык к старухе, да и жалко ее стало после того, как приснился этот странный сон. А главное — что теперь одному делать? Куда идти?
Сзади что-то зашуршало. Володя повернулся так резко, что его шатнуло в сторону. Из-за кустарника сверкали желтые звериные глаза…
В них было нечто чуждое и в то же время — живое, трепетное и даже дружеское. Володя стоял неподвижно, а лапки маленьких, как кустики, пихт шевельнулись, раздвигаясь. Высунулась голова зверя. Была она круглая, с короткими торчащими ушами, будто кошачья, только крупнее, размером с голову дворняжки. И морда не злая, похожая на собачью. Зверь осторожно продвигался вперед, как-то странно припадая на левую сторону, и вдруг он взвизгнул и оскалился, но Володя понял — от боли. Поскуливая, как побитый щенок или голодный котенок, зверь приближался, неотрывно глядя на мальчика желтыми глазами. И Володя догадался, что привлекало в них: нормальный, круглый, как у человека или собаки, зрачок, а не узкая щелочка, как в глазах тигра, рыси или кошки. Словом, этот зверь был собака, куда больше, чем кошка, и Володя, который любил собак, поглядел на него с меньшей опаской.
Зверь подошел совсем близко. Повернулся боком, и Володя даже вскрикнул. Зверь заскулил еще жалобнее, а в желтых глазах по-прежнему обращенных к Володе, появилось что-то просящее. Между его ребер торчал обломок какой-то палки, покрытой запекшейся кровью. Серо-желтая короткая, жесткая шерсть вокруг раны тоже была в крови. «На сук где-то напоролся, — решил Володя. Это же надо — за помощью к человеку пришел!» Он читал и слышал всякие такие истории, но не очень-то им верил, считая выдумками писателей или просто охотничьими байками, но вот поди ж ты!
Володя осторожно взялся за торчащий обломок. Зверь вздрогнул, напрягся. Володя уцепился ногтями, потянул — и в руках у него оказался кусок стрелы с окровавленным зазубренным наконечником, привязанным к древку узкой берестяной лентой…
Володя обалдело посмотрел на стрелу. «Откуда это здесь?! Надо же!» — подумал он, как уже не раз думал вчера и сегодня. А больше ничего не шло в голову. Он машинально завернул обломок в лист папоротника, сунул в карман джинсов. Другим листком оттирая руки, увидел, что тоже порезался стрелой: на указательном пальце была царапина. Володя замотал ее носовым платком и подумал: надо бы, наверное, и зверю что-то приложить к ране, но только что? Он поднял глаза на зверя — а тот, издав невнятный звук, вроде короткого мяуканья, отпрыгнул в кусты. Зашуршал пихтач — и опять тихо стало в тайге, будто ничего и не было, а просто кончился еще один Володин сон…
Но кончился этот — начался другой: кто-то засопел сзади, и не успел мальчик повернуться, как на него обрушилось что-то темное, заслонило глаза. Сильные и ловкие руки стянули его путами, потом его подняли и куда-то понесли.
Ючин или Чернонд?
…Сначала было тихо, только вдали будто гудел самолет. Кружит высоко, гул то утихает, то снова усиливается. Володя открыл глаза. Он стоял, привязанный за локти и под коленями к какому-то негладко обтесанному столбу, саднило ладони, а руки были вывернуты назад так крепко, что ныли плечи.
Внезапно к нему подскочил человек. Худое, все в резких складках лицо его состояло, казалось из одних углов, а между нависших морщинистых век будто угольки раскаленные воткнуты: столько злобы в маленьких глазках. На лицо свешивались черно-седые волосы, а на голове — венок не венок, а будто бы стружки древесные, свитые вместе, надеты. И На поясе такие же стружки. Черный халат, с огненной молнией на груди, развевается. Не то пляшет, не то скачет человек, быстро-быстро перебирая ногами, мелькая мягкими сапожками да черными, с огненным узором, наколенниками. В руках мечется обруч, не то тканью, не то кожей обтянутый. С одной стороны ремни перекрещены, к ним деревянное кольцо привязано, и человек то и дело за это кольцо дергает. Гудит обруч, жужжит, визжит на разные голоса, будто тысячи неведомых живых существ в нем скрыты. А с другой стороны на шкуре изображение зверей. Вот кажется, лось склонил рогатую голову. Вот змея свилась в кольцо…
Володя осмотрелся. На утоптанной поляне торчала засохшая елка. Ветви на ней были все срублены, только четыре осталось. И на них, среди желтых полуосыпавшихся иголок, тоже висели кудрявые стружки. Вокруг елки воткнуто несколько прутьев со свернувшимися в трубочку сухими листьями: вот, кажется, клен, ольха… И еще чудо: стоит, накренившись, под елкой деревянный грубо вырезанный идол.
Тут Володя чуть не ахнул от изумления: напротив — как он только не приметил ее раньше! — точно так же, как и он, притянута к столбу старая Унгхыр. Теперь шаман — или как его там? — перед ней скакал. Поодаль, окружая площадку, стояли люди. Мужчины, женщины, дети. Все в узорчатых халатах, у всех косы: у женщин по две, у мужчин — одна: пожестче, покороче. У женщин налобники из затейливо скрученных железок, из маленьких звериных шкурок, ажурные подвески покачиваются. Все стоят как зачарованные, глаз с шамана не сводят, только выкрикивают:
— Ух-та! Ну, давай!
А шаман после таких одобрений еще быстрее скачет, еще ловчее извивается, еще громче распевает:
— Куа, куа, куа! На той горе живущие большие волки, двое вместе ко мне спуститесь, один белый, другой черный! В том море живущий красный сивуч, ко мне на помощь явись! В той туче живущий ярый гром, греми оглушительнее, сильнее ударь! Молния, сверкая ослепительно, вонзи свой огненный палец в головы оборотней! Пепел их соберем, развеем по ветру, чтобы не проросло злое колдовство черным папоротником, отступились чогграмы, чтобы вновь расцвела в тайге голубая лилия, насыщающая голодных, исцеляющая больных, исполняющая желания!
— О голубая лилия! — простонала толпа.
— Слушая, ушам своим не верю! — вдруг громко воскликнула, перекрывая шум, старая Унгхыр. — Неужели с тех пор, как погибли молодые женщины, что в поход за голубой лилией отправились, перевелись храбрые среди нихинок? А если молодые не знают дорогу, что же не подсказал им ты, Ючин? Что же ты вместе со всеми говоришь глупые слова, будто навсегда отцвела голубая лилия?
Толпа замерла, будто лишившись дыхания. Володя толком ничего не понял, но догадался, что старая Унгхыр откуда-то знает этого шамана.
А тот опустил бубен на землю и подошел к Унгхыр:
— Что такое ты говоришь, женщина-оборотень?
— Я не оборотень, Ючин, — ответила Унгхыр. — Чего ты меня боишься? Ты человек — и я тоже человек.
— Тогда откуда знаешь старые имена? Да, меня звали когда-то Ючин, храбрый охотник Ючин. Но кто теперь то имя помнит? Зовут меня теперь Чернонд.
«Какое красивое, благородное имя у этого жуткого старика. Прямо как у средневекового рыцаря!» — подумал Володя, но Унгхыр испуганно вскричала:
— Какое страшное теперь у тебя имя! Чернонд — «Плач у погребального костра»!
— Да, — сказал шамай. — Плач у погребального костра. После гибели моей невесты Хонглик вся моя жизнь — плач. Только не было у нее погребального костра. Ушла ли ее душа в Млыво — кто знает? Много душ мне удается встретить, камлая, но ее душа обходит меня. Наверное, потому, что взял себе другую жену: сына она мне родила, но умерла вскоре. Но много, много зим и весен я ждал возвращения Хонглик…
— О Ючин, душа твоей Хонглик обратилась в тахть, летает вместе с душами других подруг под ночным небом. Помнишь ли ты ее подруг, Ючин? Вместе они летают: Хонглик, Нымгук, Саньпак, Вакук…
— Откуда знаешь?! — не поверил шаман.
— Я Унгхыр! Неужели ты не узнал меня?!
Шаман весь вытянулся, вглядываясь в ее морщинистое лицо. Было так тихо, что слух различал, как шуршат кудрявые стружки о желтые еловые иглы.
— Унгхыр… Я помню тебя, какой ты была… Унгхыр… Что теперь ты! Что теперь я! Другим стал я!
И он вновь изогнулся, подпрыгнул высоко-высоко, одновременно подхватив с земли свой бубен, и, вздымая его, закричал:
Бог горы, услышь!
Бог моря, услышь!
Бог неба, услышь!
Бог земли, услышь!
Потом он сорвал с себя венок из стружек, напялил на грубо вытесанную голову идола:
О дерево, услышь!
Володя теперь слушал с любопытством. Страх его почти прошел: если этот Чернонд, который раньше был Ючин, знакомый Унгхыр, то не сделает же он ей зла? А она наверняка и за Володю заступится. Но, наверное, Унгхыр услышала в новом заклинании шамана какую-то угрозу, потому что начала просить:
— Остановись, о Ючин! Ты говоришь, что голубая лилия не встречается вам в тайге? Я знаю, где растет она. Только замолчи — я покажу!
Толпа разразилась единым восторженным воплем. Женщины закружились, запели. Мужчины били в ладоши, подпевали:
В жертву медведю принесенная,
Вновь расцвети, голубая лилия…
Чернонд стоял как бы в задумчивости. Потом кивнул.
Подбежал высокий тощий парень — волосы у него, как у шамана, перехвачены на лбу ремешком. Был он тоже в черной одежде. Парень развязал Унгхыр. У нее сразу подогнулись ноги, обессиленно поникла она у столба. Парень помог ей подняться, осторожно повел куда-то, на Унгхыр его оттолкнула, заковыляла к шаману, подбирая растрепавшиеся седые волосы:
— О Ючин…
— Называй меня Чернондом! Нет больше Ючина! — раздраженно велел тот.
— О Чернонд! Этого пленника ты отпусти тоже… — И она указала на Володю.
У шамана чуть бубен не выпал из рук.
— Молчи, Унгхыр! Время твое тоже недолго: покажешь в тайге, где растет голубая лилия, и я снова буду петь чамлунд — шаманские песни. Ты и он — оборотни. Ты из Млыво вернулась, тебя не тронули чогграмы, а он рядом с чогграмом стоял, стрелу из его раны вынимал…
«Человек со звезд»
«Вот это номер! — подумал Володя. — Выходит, жалкий зверь с печальными желтыми глазами… зверь, который пришел за помощью… раненый, похожий на побитую собаку… — тот самый чогграм?!»
— Откуда я знал, что это чогграм? — возмущенно спросил Володя. — На нем таблички не было. Да хоть бы и чогграм — что ж такого? Он же меня не съел, чего бояться?
— О! — выдохнула толпа.
— Видевший чогграма погибал всегда! — наставительно потрясая бубном, изрек шаман, и деревянное кольцо глухо постукивало о натянутую шкуру, будто поддакивало. — Не будем от законов предков отступать. Ты видел чогграма. Ты остался жив, хотя стоял с ним рядом. Ты погибнешь.
Он поднял бубен, тот застонал на разные голоса. Черный парень сунул руку за пазуху и напряженным шагом двинулся к Володе.
— Интересное кино! — вскрикнул тот. — По-моему, ваши предки имели в виду что-то совсем другое! Кто на глаза этим чогграмам попадался, того звери сразу сжирали. Вот и получалось, что видевший чогграма погибал всегда. А если увидел, да жив остался, то этого убивать не по закону! Такого человека, наоборот, беречь надо, как редкий экспонат. А вы — убивать… И потом, между прочим, откуда вы знаете, что я видел этого чогграма и вытащил из него стрелу? Кто вам сказал об этом?
— Я видел! — вмешался парень. — Я — Лунд, певец, сын Чернонда.
— Ах, ты ви-и-идел! — торжествующе протянул Володя. — А как насчет того, что видевший чогграма погибал всегда? Тогда вы этого Лунда тоже убивайте, а то несправедливо получается! — решительно обратился он с остолбеневшему шаману.
— Чего раскричался, оборотень? — совсем по-свойски спросил Лунд. — Да, я видел чогграма. Но издалека! Он ко мне не подходил. Я из его раны стрелу не вытаскивал — я в него стрелял!
— Так это твоя стрела? — спросил Володя.
— Какая?
— Та, которую я вытащил! Вот, достань в джинсах!
— Где? — спросил Лунд.
— Ну в джинсах, в кармане!
Лунд растерянно оглянулся на Чернонда. Вид у шамана был по-прежнему непроницаемый, но Володе почему-то показалось, что он очень хочет пожать плечами. «Да они же не знают, что такое джинсы!»
— Ну, в штанах синих — карман, понял? — подсказал он.
Лунд внимательно оглядел Володю, с опаской обшарил карманы, причем руки его задрожали; когда он наткнулся на обломок расчески и платок. Вытащив наконец обломок стрелы, он на всякий случай отошел подальше.
— Моя стрела! — объявил он радостно. — Это я попал в чогграма.
— Тюфяк ты после этого! — презрительно сказал ему Володя. Этого трусоватого парня он нисколько не боялся, тем более, что по виду тот был лишь ненамного старше. — Не нравится тебе чогграм, так убей его, но зачем мучить? И вообще, зачем его было уничтожать? Редкий зверь, сразу видно. Его давно пора, наверное, в Красную книгу занести, а ты что делаешь? Может охота на чогграмов вообще запрещена?
Узкие глаза Лунда стали раза в три шире. Володя чуть не расхохотался.
— Помолчи, оборотень, — устало велел Чернонд. — Мой сын — хороший охотник, а тебе никакие речи не помогут: ничем не объяснишь, почему не тронул тебя чогграм.
Но тут вновь вмешалась Унгхыр:
— Посмотри на него, Чернонд! У кого ты хочешь отнять жизнь?
Видел ты когда-нибудь такую одежду? — Она дернула за. Володину измятую, вылезшую из джинсов рубаху: — Такой халат видел ты? — Потом она потянула за плетеный ремень: — Разве он поясом, из крапивных ниток тканным, опоясан? — Нагнувшись, приподняла брючину, ткнула в носки и кроссовки: — Его пыльные сапоги разве травой набиты? — Показала на потертые Володины джинсы: — Наколенники не носит он… На его глаза посмотри: они цветом схожи с волной, которую Тланила — Олений ветер несет на побережье. На волосы его посмотри. Они цвета дубового листа, прихваченного первыми заморозками. Разве бывают у нихов такие глаза, такие волосы? Где твой зоркий взгляд, охотник Ючин? Ведь не простой человек — звездный человек стоит перед тобой. Причинишь зло ему — никогда ни один кегн — дух не сядет на ветви твоей священной ели, не услышишь ты инау. — язык дерева! — Она сурово показала туда, где шуршали, словно и впрямь перешептываясь со срубленной сухой елкой, кудрявые стружки.
Чернонд стоял столбом несколько секунд, потом вскинул руки и что-то яростно выкрикнул. Притихшая толпа мигом рассыпалась, словно тайга втянула людей.
По знаку Чернонда Лунд распустил веревки, притягивающие Володю к столбу. Володя еле удержался на ногах. Нестерпимо заныли, отходя, затекшие колени, и Лунд фыркнул, глядя, как он согнулся.
— Идите за мной, — приказал Чернонд мрачно. — Дождемся ночи, а тогда… Х-хе! Звездный человек… Посмотрим!
Обед у шамана
Пока шли, Володя вспомнил, что не ел, наверное, уже целые сутки. Голод навалился сразу, будто в желудок крепко ударили.
«Недолго и помереть среди всей этой фантастики, — устало думал Володя, бредя за Унгхыр и Чернондом. Сзади неслышно шел, будто крался Лунд. — Интересно, дадут нам поесть или нет?»
Скоро они подошли к дому на невысоких сваях. Стенка его была изрезана четким орнаментом и изображениями зверей. Володя задержался — рассмотреть все это получше, но Лунд бесцеремонно подтолкнул его. Володя не стал связываться, но обиделся: «Я бы так с космическими пришельцами не обращался. Или не верит, что я со звезд? И правильно, конечно, делает… Но почему Чернонд сказал: «Дождемся ночи»? Может, у звезд спросить хотят, с какой я прибыл? Эх, удрать бы! Но куда? С бабулей еще можно было бы уйти, а так в два счета поймают. А куда бежать? Где этот восточный склон? Что же мне теперь — до конца жизни с ними этой ерундой заниматься?»
До конца жизни, рассудил Володя, ему еще лет восемьдесят. За это время он, наверное, найдет способ как-нибудь выбраться отсюда. Но кто бы мог подумать, что в наши дни еще сохранилось это чуть ли не первобытное племя! Володя читал в журнале «Вокруг света», что таких полудикарей находили где-то в Центральной Африке. Но то огромная Африка, а здесь — сравнительно небольшой остров. Да его, наверное, геологи, изыскатели разные вдоль и поперек прошли, и не раз. Как они только не наткнулись на этих чернондов?
Тем временем они вошли в дом, разделенный на две половины. В первой стояли берестяные лари, с потолка свешивались пучки кореньев и трав, вход во вторую комнату закрывала занавеска. Володе показалось, что и она тоже была сплетена из травы. И на ней висели пучки.
Чернонд обернулся и сделал ему знак остаться на месте. Володя обиженно сел в уголок. Унгхыр вошла вместе с Чернондом, а Лунд остался стеречь Володю. Иногда он приподнимал занавеску, и, заглядывая во вторую комнату, ворчал:
— Стол поставил, как для добрых людей! Ишь, красивую белую юколу кеты нарезал! — Лунд громко проглотил слюну. — Нерпичий жир нацедил из высушенного желудка сивуча…
Тут занавеска отодвинулась, Чернонд, насмешливо искривив рот, жестом позвал к столу. Это был низенький столик на изящных ножках. Сидеть вокруг него пришлось на полу.
Как ни был голоден Володя, он совсем измучился во время этого обеда. Коленки замлели. Хотел сесть по-другому, но чуть не опрокинул столик. Тут уж даже Унгхыр укоризненно покачала головой. Пришлось снова сесть смирно. Все-таки в гостях, хоть и насильно приволокли сюда.
Словом, Володя вздохнул свободно, когда обед закончился и шаман важно сказал:
— Гости сыты…
Посуду тут не мыли. Лунд небрежно повыкинул чумашки в «прихожую», прямо с остатками еды. «Ну и порядочки», — подумал Володя.
Потом Лунд улегся, загораживая вход, на полу и тотчас глубоко, сонно задышал. Заснул на охапке шкур и Чернонд. Ни на Володю, ни на Унгхыр они не обращали больше внимания, словно разом потеряли всякий интерес к пленникам.
Времени терять было нельзя. Володя приподнялся и осторожно потянул Унгрых за рукав. Но старуха покачала головой, указав при этом на древесные стружки, которые шаман привесил в проем двери.
— Язык дерева… — чуть слышно шепнула Унгхыр. — Инау…
Володя удивленно взглянул на стружки. Как это они сообщат о побеге? «Глаза у них есть, что ли? А где же этот самый язык? Предрассудки какие-то!» — рассердился он и неожиданно зевнул. Посмотрел на Унгхыр и увидел, что она дремлет, прислонясь спиной к стене. «А что если одному убежать?» подумал Володя, но он не знал, куда идти. В этот момент Лунд что-то забормотал, переворачиваясь на другой бок, и словно угадав Володины мысли, угрожающе, глянул на него.
За окнами, затянутыми тусклыми рыбьими пузырями, стемнело.
На Володю навалилась усталость. Он еще успел подумать, не подмешали ли снотворного к еде, но решил, что это невозможно: ведь ели они вяленую рыбу, ягоду и коренья, — однако глаза его слипались, и через минуту он крепко заснул, свернувшись на полу.
Песни Лунда
Сон был недолог. От какого-то резкого крика Володя вскинулся, не понимая, где он и что с ним. Но, увидев в свете бледного утра Унгхыр, прижавшую руки к груди, мрачный лик Чернонда, украшенные зловещим орнаментом столбы, подпирающие потолок шаманского жилища, сразу все вспомнил и чуть не расплакался. Тоскливо и одиноко, просто невыносимо стало. «Хочу домой, к маме!» — готов был закричать он, не стыдясь такого «младенчества», как презрительно назвал бы свое состояние раньше. Но тут взгляд его упал на Лунда — и от изумления Володя забыл про свое отчаяние.
Лунд уже не спал у входа — стоял посреди комнаты, вытянувшись стрункой. Глаза его были огромными, похожими на черные провалы. Весь дрожа от напряжения, он рвал на груди одежду, будто она давила, мешала ему издавать странные звуки: то гулкие, раскатистые, как рев голодного зверя, то мрачные, душераздирающие, будто плач по мертвому, то неожиданно тихие, нежные, словно дрожь струны далекой скрипки. Это было нечто вроде песни, причитания или диковинного речитатива:
Ан-тан-тан-тан-тан-тан!
В черное, черное небо,
Где рождаются звезды,
В черное, черное небо,
Где они умирают,
Пошел я Путем Неизвестным,
Звездной дорогой — Тангхопан.
Я шел дорогой прямою.
Земля позади осталась.
Следы от сапог моих пыльных
Пятнали длинный Тангхопан,
И сколько звезд затоптал я,
Шагая тяжелым шагом, —
Не знаю, не ведаю я.
Лунд покачнулся, схватился за горло, захрипел, точно задыхался.
— О кегн! — крикнул Чернонд. — О миф-кегн! Не покидай моего сына!
— Какой миф-кегн? — быстрым шепотом спросил Володя, наклонившись к Унгхыр.
— Миф-кегн — Земной дух, он обитает на кончике языка певца. Он дает божественный дар вещей песни. Если миф-кегн покинет певца, тот сразу может в Млыво уйти.
Лунд тем временем немного отошел и снова завел свою оглушительную песню:
В черном, черном небе
Холод, холод, холод…
Четыре звезды Ньяграньо
Блестят ледяным блеском.
Это Крыс Кладовая,
Крыс ледяных Кладовая.
Холод, холод, холод…
Совсем я замерз в черном небе,
Совсем там согреться негде,
Хоть ярко светятся звезды.
— Фантастика! — пробормотал Володя. — Плетет бог знает что…
Обмороженными ногами ступая,
Добрел я до звездной деревни.
Она называлась Падф — Вечер,
И многих людей там я видел.
Я был для них невидим —
Они мне видимы были…
Голос Лунда стих. Глаза сонно закрылись. И абсолютная тишина, вдруг наступившая в доме шамана, нарушилась громкими криками слушателей:
— Га! Га! Га!
Унгхыр повернулась к Володе:
— Почему молчишь ты?
— А что?
— Заснув во время пения, Лунд уйдет в Млыво.
— Да, здесь искусство и впрямь требует жертв, — буркнул Володя. — То кегн от него сбежит, то сон его уморит… Ладно, так и быть… — И он тоже завопил что было сил: — Га! Га! Га!..
Лунд встрепенулся. Его помутневшие глаза вновь широко раскрылись. Охрипший голос набрал силу:
Долго бродил я в селенье,
Где звездные люди жили.
Они похожи на нихов —
На нихов огромного роста,
На нихов с густыми бровями,
На нихов с длиннющим носом.
Одеты они, как нихи.
Песни поют, как нихи.
Рыбу едят, как нихи…
Нет среди них такого!
Внезапно, совершив поворот вокруг своей оси, как балерина, Лунд сделал выпад в сторону Володи и ткнул в него пальцем.
— Нет среди них такого! — нечеловеческим голосом проревел он, и люди зачарованно повторили:
— Нет среди них такого…
Лунд бессильно грянулся оземь, почти беззвучно произнеся:
— Он не… не звездный человек… Это оборотень… людоед, унырк!
Старая Унгхыр в отчаянии закрыла лицо руками, люди вмиг исчезли, а шаман, набросив на лежащего Лунда край черного покрывала, зловеще уставился на бывшего «звездного человека».
Чего хотел Чернонд
«Было бы очень странно, если бы Лунд все-таки разглядел таких, как я, там, на звездах», — еще успел насмешливо подумать Володя, но тут к сердцу его подобрался противненький страх: что же дальше будет? Он прислушался.
Унгхыр склонилась перед шаманом.
— О Чернонд… — жалобно бормотала она. — О Ючин! Не трогай, пожалей его! Он еще так молод… Руки его еще не устали держать копье. Он еще не испытал радости охотника при виде богатой добычи. Он еще не встретил на своем пути прекрасноликую красивую девушку, которая станет его женой. Не отправляй его в Млыво! Лучше я пойду туда вместо него…
Володя с изумлением и благодарностью смотрел на старуху. «Ведь она меня почти не знает, а готова жизнь отдать. Я и не думал, что она так добра. Совсем первобытная, а посмотри-ка… Но нельзя же так! Разве я виноват, что я не пришелец? Черт бы подрал этого Лунда. Знал бы, что он такой, не кричал бы ему: «Га! Га! Га!»
— Встань, Унгхыр, — велел Чернонд. — Пока я не трону этого оборотня. Мне нужна его помощь.
Помощь? — недоверчиво переспросил хором Унгхыр и Володя.
Чернонд ответил, помолчав:
— Мне нужен посланник. Весть передать в селение Куги-Рулкус. Задумал я жениться. Дому нужна хозяйка. Мужчине — мужские дела: добычу с охоты приносить, дрова к дому подвозить… А жена должна рыбу, им привезенную, неутомимо чистить, запасы ягод, грибов, съедобных кореньев на зиму делать. Очаг топить, воду носить, рыбную похлебку для собак варить, кормить их, наготове для путешествия держать. Звериные кожи дубить, нитки из крапивного волокна сучить, одежду шить. Рыбьей кожей окна затягивать. Домашнюю утварь из березовой коры делать. Много утвари! Гость ли в дом — женщина должна пламя в очаге раздуть; если снег идет, то деревяшкой его с гостя счистить и чашу с рыбьим жиром и юколой предложить. Обед готовить. Трубку раскуривать. Наутро собак гостя накормить…
Володя чуть не задремал, слушая про многочисленные обязанности нихских женщин, с жалостью подумал: «Вот бедняги! Ни стиральных машин, ни холодильников, ни пылесосов, ни газа — ничего путного нет. А такой, как этот Чернонд, и посуду за собой никогда не помоет, да и Лунд не лучше».
— Плохо без женщины в доме, — продолжал Чернонд. — И вот я присмотрел себе красавицу. Кто ей подобный сыщется? Волосы у нее длиннейшие, сережек на ней множество, железок-побрякушек множество. Имя ее Итаврид, Ита — Загадка.
«Ого! — подумал Володя. — Нормально!»
— Вот тут-то, х-хе! звездный человек… ты мне и поможешь. Пойдешь по узкой тропе мимо нашего селения, мимо дуба, разбитого молнией, через тайгу и по сопкам, что заросли багульником, через озеро переправишься на запад, где мыс Тагг-ах: с него видна середина моря, Морская спина. Ко времени падения солнца придешь в селение Куги-Рулкус, отцу прекрасноликой Иты скажешь: мол, призвал меня со звезд в пору умирающей луны великий шаман Чернонд, чтобы я ему жену выбрал. И меж дев, ныне живущих на земле, я избрал твою дочь, юную Иту, в жены великому шаману. Пусть верхнюю пуговицу с платья своего мне приготовит в знак любви и согласия. Передашь ему это, оборотень, и… так и быть, отпущу я тебя, если Унгхыр покажет мне, где растет голубая лилия.
— Покажу, покажу, — поспешно закивала Унгхыр. — Но скажи, о Ючин… Чернонд, разве отец Иты не отдаст тебе дочь в жены, если ты его сам попросишь? Разве не честь и счастье для них твое сватовство?
Чернонд замялся.
— Ее отец… — наконец не очень охотно вымолвил он. — Он говорит, что его дочь слишком юна для Чернонда, хотя уже двенадцать раз зима уступала дорогу весне с тех пор, как прекрасноликая Ита появилась на свет.
— Как она молода… — с грустью произнесла Унгхыр, а Володя возмущенно сказал:
— Так ей всего двенадцать лет, что ли? Ничего себе! Да у нас в классе такие «невесты» учатся. Они еще в куклы играют… Вы же ей в дедушки годитесь. Или даже в прадедушки. Женились бы лучше на бабушке Унгхыр — и все. А та девчонка еще маленькая жениться.
— Что-о? — не веря своим ушам, спросил шаман. — Ты отказываешься исполнить мое повеление?
— Конечно, отказываюсь! — пожал плечами Володя. — Да меня на смех подымут, когда я о вас заговорю с отцом Итаврид. Еще с Лундом, на худой конец, они могли бы пожениться, когда подрастут, а с вами — куда же?!
Шаман, согнувшись, смотрел на него. В тусклом свете начинающегося утра лицо его казалось еще более угрюмым и злым.
— Тогда смерть тебе! Сказано! — проревел он и, схватив Володю под мышки, поволок на ту самую поляну, где только вчера они с Унгхыр стояли у столбов. Старуха бежала следом, жалобно вскрикивая и хватая Чернонда за полы халата, но шаман грубо отталкивал ее. Лунд плелся сзади, все еще словно в полусне. Но это не помешало ему притянуть Володю к столбу — не так сильно, как в прошлый раз, но все-таки стало больно.
И толпа нихов собралась. Раздавались злобные крики:
— Оборотень проклятый! Унырк, людоед!
«Ну и народец! — с возмущением думал Володя. — Им бы только зрелища, все равно какие: то Лунд дурацкие песенки поет, а то человека убивать собираются. Неужели не противно так жить, верить во всякую чепуху? Слушаются шамана… А он же весь мир ненавидит, всех бы зубами перегрыз от злости. Неужели и мои прадеды так жили? Да разве это жизнь?!»
Володя рванулся, но веревки больно врезались в тело, и он должен был замереть, сердито мотая головой, потому что злые слезы щекотали лицо, и не сразу понял, отчего вдруг застыл шаман, тревожно вскинул голову, напряженно прислушиваясь. Замерли, точно заколдованные, Унгхыр, Лунд и все остальные. Лица их испуганно напряглись.
Прислушался и Володя. Издалека донесся до него тоненький, скулящий, жалобный звук, точно слепой щенок звал свою мать.
— Чогграм! — раздался над поляной крик, больше похожий на вой. — Чогграм!
Вмиг всех как ветром сдуло, а Чернонда с Лундом — в первую очередь. Осталась только Унгхыр. Дрожа, она долго распутывала веревки и наконец освободила Володю. Серьезно глядя в его глаза, сказала:
— Ты отмечен чогграмом. Тебя он не тронет. Выручая тебя, сюда явился он.
— Меня? — пробормотал Володя недоверчиво. — Почему?
— Ты вынул стрелу из его тела. Ваша кровь смешалась. Теперь вы — братья. — И она показала на засохшую царапину на Володиной руке.
«Вот это да! Фантастика!» — только и смог подумать он, а Унгхыр уже тащила его за собой;
— Хоть и отмечен ты чогграмом и страшно мне с тобою быть, но бежим! Бежим в селение Куги-Рулкус. Надо передать Ите весть о злобе Чернонда. Может быть, добрые духи успеют преградить дорогу его заклинаниям. Мы спасем девочку… И его спасем. Я не хочу, чтобы он снова свершал зло.
Храбрый охотник Марг
Володя устало брел за Унгхыр, которая изо всех небольших старушечьих сил почти бежала, а жалкий голос чогграма то удалялся, то приближался. Унгхыр то и дело вздрагивала, озиралась. Володя прибавил шагу и, ступая рядом с Унгхыр, сказал:
— Чернонд говорил, что каждый, кто видел чогграма, погибал. Но откуда же тогда Лунд узнал, что тот зверь был сам чогграм? Откуда люди узнали, как он выглядит?
— Был один человек, который видел чогграмов, — неохотно ответила старуха.
— И остался жив?!
— Да.
— Расскажите, пожалуйста, бабушка Унгхыр! — чрезвычайно вежливо попросил Володя.
Старуха посмотрела на него ласковыми узкими глазами и легко прикоснулась к руке, будто погладила. И начала:
— Только один человек видел чогграмов — и остался жив. Это был храбрый охотник по имени Марг. Случилось это на берегах Обимура — там, где растут голубые кедры.
Почуяв человека, чогграмы окружали его. Большое кольцо смыкали! Когда встречались первый и последний чогграмы, они издавали пронзительный «вопль встречи», от которого все лесные люди в страхе замирали и думали: еще кто-то с жизнью простится скоро…
И вот попал Марг в такое окружение. Выбившись из сил, остановился. А плач чогграмов приближался. Тогда Марг выбрал самое высокое и толстое дерево и забрался на него. Сев на сук, кожаным ремнем крепко привязал себя к нему. Ждать стал.
И вот чогграмы подошли. Много их было, ох как много! Казалось Маргу, что даже больше, чем рыбы в море. Не то на собак, не то на диких кошек были они похожи: с грязно-серой шерстью, с горящими желтыми глазами.
Марг храбрый и озорной был. К другому ремню привязал рукавицу свою и начал чогграмов дразнить. То опустит ремень, то кверху дернет.
Голодные чогграмы были. Рукавица крепко человеком пахла. Стали звери прыгать, ловить ее. Вдруг один, подпрыгнув высоко-высоко, прямо на головы сородичам упал. Разъярившись, вмиг чогграмы разорвали его, съели. И другого так же съели. И еще…
Ночь настала. Звездные люди свои костры зажгли. А Марг уже без рукавиц, без шапки, без нарукавников сидит. Всё звери сожрали. Вниз Марг посмотрит — глаза чогграмов, как угли от костра, горят. Вверх посмотрит — подумает: «Если определили мне боги по Неизвестной Дороге среди звезд идти — пойду. Но впереди меня многие чогграмы бежать будут».
А зверей все меньше и меньше оставалось… Сил тоже мало уже у Марга, давно упал бы он с дерева, да ремень крепко держал его.
Вот только два хищника внизу осталось. Долго они еще мучили Марга. Наконец один зверь растерзал другого. Отяжелел, неуклюжим сделался. Посидел под деревом, плача по-щенячьи… Марг, его слушая, чуть сам не заплакал, сердце у него от жалости разрываться стало, вот-вот спустился бы к чогграму — на погибель свою, да тут последний чогграм встал и ушел в тайгу. Ушел стеречь голубую лилию…
Да, это была жуткая история. Володя шел и думал, что у человека в тайге, конечно, много врагов. Тигр, медведь, голодный волк.
Но чогграма люди ненавидят больше всех. Наверное, потому, что от него нельзя спастись. И потом, он охраняет какую-то голубую лилию, краше которой, говорят, нет ничего на свете. Как в русской сказке — аленький цветочек и зверь лесной, чудовище, которое его охраняет. Но при встрече со «зверем лесным» Володе повезло. Может быть, посчастливится и на голубую лилию поглядеть…
Хозяин зайцев
Они шли уже долго, Володя устал. Захотелось есть. Он обломил веточку с черной березы и нетерпеливо грыз ее.
Унгхыр сошла с тропы и начала разгребать землю среди высоких стеблей с узкими листьями. Вырыла какие-то коренья, похожие на чесночные головки, отделила одну-две дольки и зарыла эти зубчики обратно в землю. Так она бродила вдоль тропы, извлекая из земли все больше кореньев, но не забывала оставить по нескольку зубчиков в земле, Володя подумал было, что это какое-то безобидное жертвоприношение совершается, но вдруг догадался: да она же оставляет часть кореньев в земле, чтобы ни одного растения не пропало! Стебли и листья как у саранки, и Володя представил, какая тут красота летом, в июне, когда зацветают тысячи алых цветков. То будто огоньки мелькают среди густой травы, то встретишь поляну, словно сплошь залитую алой кровью.
«Как они, эти нихи, заботливы к тайге. Будто к своему дому. Но ведь так оно и есть — тайга их дом…» — подумал он.
Унгхыр набрала много корешков. Володя ел и думал, что смотреть на цветок этого растения или нюхать его все-таки куда приятнее, чем есть его коренья. Но все-таки он съел их довольно много. Хотя с большим удовольствием отведал бы сейчас котлету, а еще лучше отварной кеты с молодой картошечкой… Володя, вздохнув, отправил в рот последний корешок.
Унгхыр опять забеспокоилась. Озиралась, невнятно шепча… Ее беспокойство передалось и Володе: не сбились ли они с дороги? Но тут зашуршали нижние ветви елей, заскрипели тугие иглы — и на тропу выскочил серый заяц.
Вот это был зайчище! Володя, честно говоря, вообще никогда живых зайцев в глаза не видывал — только кроликов, — но и по книжкам представить не мог, что бывают зайцы величиной чуть ли не с овчарку, с длинной белой полоской на морде, отчего казалось, будто нос очень длинный и белый.
Своими раскосыми глазами заяц лукаво поглядел на остолбеневшего Володю, потом на низко склонившуюся Унгхыр и сел на задние лапы, сложив уши. Передние лапы он прижал к светло-серому животу, и вид у него стал такой милый, домашний и добродушный, что Володина рука потянулась его погладить. Унгхыр протянула зайцу полные пригоршни сараны, и тот быстро все схрумкал прямо с ладоней.
— О Хозяин Зайцев! — глубоко кланяясь, сказала Унгхыр. — Помоги! От смерти убегая, с пути сбились мы, весть об опасности неся в селение Куги-Рулкус. Помоги…
«Хозяин Зайцев! — подумал Володя. — Фантастика! А я его чуть не погладил, как какого-нибудь крольчишку. Но вид у него и впрямь важный…»
Хозяин Зайцев смотрел искоса то на старуху, то на мальчика, неторопливо, точно в раздумье. Вдруг он резко повернулся, минуя колючий ельник, скакнул в темноту зарослей. Унгхыр и Володя кинулись за ним. Володя отодвигал с пути перепутаницу подлеска, и тут, откуда ни возьмись, зазвучал чужой голос, словно кто-то шептал ему в ухо:
«Кор-р! Кор-р! Спешите, о люди! Ваш враг за вами идет. Это он уводит тропу из-под ваших ног. Еще немного — и попали бы вы на край кипящего озера, где гибель ждет все живое».
Володя оглянулся: сзади никого не было. Кто же это шепчет? И какой враг идет за ними? Чогграм?
«Ваш враг — шаман Чернонд, — снова зазвучал голос, словно отвечая ему. — Страх преодолев, жаждой мести полон, идет он за вами. Следуйте за мной. Опасность переждите, утром снова в путь пойдете».
«Откуда это? — недоумевал Володя. — Кто это говорит?» Тут Хозяин Зайцев обернулся, глянул на него, и Володя понял, что каким-то неведомым образом слышит его мысли…
Селение деревянных идолов
Сколько раз в этой неведомой стране Володя произносил про себя слово «вдруг»! Тут все совершалось как-то неожиданно. Может быть, здешние жители всегда были готовы к разным неожиданностям, но Володя никак не мог уследить за внезапностью происходящего. Вот и сейчас: не заметил, как исчезла мелькавшая впереди серая спина Хозяина Зайцев, а они с Унгхыр очутились на окраине небольшого селения. Здесь не было деревянных домов на сваях, как у Чернонда. Победнее встретилось им селение, попроще. Невысокие травяные юрты, к ним приставлены шесты, образуя навесы для нарт, какие-то палки воткнуты в землю… Заметив Володин любопытный взгляд, Унгхыр пояснила:
— Вешала для юколы.
Но гораздо больше удивляло его другое. Нарты почему-то стоят — а собак нет. Юрты стоят — а людей не видно. Брошенное, что ли, селение? Нет, вон… Что такое? Человек? Нет. «Робот, что ли?!» Нет, и не робот — деревянная приближается фигура. Похожа на того идола, что был у Чернонда. Но физиономия симпатичнее, добрее, узоры вырезаны красивые… Вдали еще такие же фигуры появились.
Тишина вокруг, только ветер шумит в вершинах деревьев да поскрипывают при ходьбе деревянные жители селения: скирлы-скирлы, скирлы-скирлы… И жутко Володе, и любопытно, и смешно. А Унгхыр ничего, спокойно стоит. Привычны они тут к чудесам, ничего не скажешь.
Приблизилась фигура и голосом, похожим на скрип открываемой матрешки, останавливаясь после каждого слова, произнесла:
— Вы с какого места поднявшие свои тела и принесшие сюда люди?
— О чингай! — обратилась к фигуре Унгхыр. — От шамана Чернонда спасаясь, весть несем мы в селение Куги-Рулкус.
— Кто же вам путь сюда указал? — с деревянным удивлением спросил чингай.
— Нас проводил сюда Хозяин Зайцев, — подал голос Володя. Услышав это, чингай, почтительно помолчал. Потом голова его медленно повернулась к Володе, узоры глаз обратились на него:
— Кто ты? Уж не из небесных ли ты людей?
— Нет, — засмеялся Володя. — Я не звездный человек, а просто… Володя.
— Айть! — хлопнула Унгхыр себя руками по бокам. — Сколько шагов вместе сделали, а имени твоего я не знала… — И она тоже засмеялась, а чингай, поскрипывая, поворачивался то к одному, то к другому.
Наконец Унгхыр спросила:
— Неужели тут живут только деревянные идолы? Кто же вас сюда поселил?
— Здесь когда-то шаманы жили, — отвечала фигура. — Одни шаманы! У каждого был свой чингай, и не один. У моего хозяина было три идола. Глупые, злые были шаманы. Зло друг на друга насылали — больше ничего делать не умели. Надоело это небесным людям. Выловили они всех земных людей, что здесь жили, удочками. Остались одни чингай.
Володя задрал голову, посмотрел в небо. «Интересно, какие у этих небесных людей удочки? Закидушки или махалки? Или какие-нибудь особенные небесные спиннинги? И какая там приманка? Это же надо! Людей — будто сазанов…»
— Как же вы тут живете? — участливо спросил он. — Не скучно одним-то? Или без людей наоборот лучше?
Фигура печально молчала. А когда ответила, скрип ее был тоже печальным, влажным:
— Чингай должен человеку служить. Помогать, охранять. Без человека чингай — просто дрова. Дайте, о люди, возможность вам услужить…
— Да ну! — отмахнулся Володя. — Зачем нам слуги?
— Айть! — схватила его за руку Унгхыр. — Не то говоришь, о Во-ло-дя! Чингай впереди пойдет, весть об опасности Ите понесет. Никто не страшен чингай: ни дедушка тигр, ни Чернонд, ни чогграм…
Фигура от радости даже закачалась.
— Все, что сказано будет, передам! — взволнованно скрипела она. — Все, что велено будет, исполню!
Унгхыр вытащила из складок одежды небольшой острый ножичек и принялась строгать левую руку чингай. Володя чуть не вскрикнул испуганно, да вовремя вспомнил, что все-таки деревяшка перед ним. Но глядел он на фигуру с жалостью. А та, по всему чувствовалось, была довольна.
Стружки закручивались красивыми завитками.
— Зачем это? — спросил Володя.
— Инау! — пояснила Унгхыр. — Язык дерева. Десятками своих языков, — она осторожно провела пальцем по стружкам, — инау передаст наши слова. Красиво скажет Правдиво. Сразу поверит Ита. Разве можно не верить тому, кто говорит так красиво?
Закончив строгать, она озабоченно огляделась:
— Надо бы накормить чингай.
— Чем же?
— Чем-то вкусным. Например, кровью смазать его деревянные губы.
Володя передернулся.
— Это должна быть кровь врага, — успокоила его Унгхыр. — Но что же делать? Без кормления не дойдет чингай.
— Вкусным… — проворчал Володя. — Вот мед — я понимаю… А то кровь…
Фигура неторопливо повернулась и заскрипела прочь. Впрочем, удалилась она ненадолго: смешно косолапя, воротилась, волоча деревянную долбленку с какой-то грязно-серо-желтой массой. Запахло чем-то сладким, вкусным, хотя содержимое долбленки выглядело не очень аппетитно.
— Мед, — пояснила Унгхыр.
Дикий мед! Интересно, каков он на вкус? Володя подцепил двумя пальцами твердый кусочек — только сейчас он догадался, что мед собран прямо с сотами, — и положил в рот. Жевать соты было куда приятнее, чем жевательную резинку, а мед… О, это было что-то необыкновенное. Володя даже зажмурился. Ему казалось, что он нюхает сразу, одновременно, все цветы, которые есть в тайге, ощущая при этом щекочуще-ласковое прикосновение шершавеньких лепестков, а его греют желтые лучи расплавленного солнца. Изредка навевал легкий ветерок, несущий то густой аромат цветущей липы, то, легкий, — дикой таежной яблоньки. Мед был сладкий, но не приторный, и Володя ел, ел, ел…
Между тем Унгхыр помазала медом рот чингай, рассказала, где найти Итаврид и что ей передать. Опустила голову фигура в знак повиновения и побрела в глубь тайги. А другие фигуры принесли Унгхыр и Володе ягоды, коренья и ключевую воду. Поели те и уснули в маленькой травяной юрте под мерное поскрипывание бессонно бродящих чингай.
Унырк
Володя проснулся от криков Унгхыр. Было темно Рядом кто-то тяжело сопел. Метались, скрипя и бестолково стукаясь друг о друга, чингай.
— Бабушка!.. — позвал Володя и тут же ойкнул, потому что крепкие, точно железные, пальцы вцепились в него. Он забился, вырываясь, попробовал укусить державшую его руку, но чуть не заплакал от боли в челюстях: рука, похоже, тоже была защищена железом, и Володя едва не сломал зубы. Его стиснули так, словно он был бесчувственным поленом, и потащили куда-то. Отчаянные крики старухи остались где-то далеко, а потом и совсем затихли.
…Володе казалось, что несли его много часов. Уже забрезжило утро, когда его наконец выпустили из железных тисков и бесцеремонно швырнули наземь. Несколько минут он вообще не мог шевельнуться и только пытался вздохнуть свободнее. Казалось, ребра выгнулись внутрь грудной клетки. Рядом кто-то громко сопел и топал.
Наконец Володя приподнялся. Глаза его привыкли к полумраку.
Честно говоря, он был почти уверен, что его похитил Чернонд, и приготовился мужественно встретить злорадный взгляд шамана, но то, что он увидел, было куда хуже: перед ним стояло чудовище!
Оно было ростом с человека и похоже на человека: с головой, руками и ногами, но голова напоминала островерхую колоду, а руки и ноги — бесформенные толстые обрубки. Пальцы были, кажется, и впрямь железные. И железные колючки, как волосы, росли на голове. На физиономии, которая была словно вырублена топором, торчал сучковатый нос. Рот был похож на трещину. Один глаз злобно светился посреди лба, другой — на подбородке.
Увидев его, Володя от души пожелал, чтобы все, что происходило с ним после аварии вертолета, было сном… Но это чудовище, конечно, самое ужасное, что только могло присниться!
Оно, тяжело переваливаясь, ходило вокруг мальчика.
— Ой, ой, ой! — бурчало чудовище. — Вижу, в селении чингай людей много. Ой, ой, ой! Жирный зверь пришел, вижу!
— Это я — жирный?! — не выдержал Володя. — Ну, простите! Не видели вы жирных. Вот наш сосед Генка — это прямо-таки что-то неприличное. А меня мама всегда «скелетиком» ругает.
— Человеческое мясо — всегда сладкое мясо, — наставительно произнесло чудовище.
«Людоед! — догадался Володя. — Как его называли… унырк! Так что же это будет, а?»
Он беспомощно огляделся. Логово людоеда находилось в глубоком овраге. Сухая земля растрескалась. Кругом валяются белые обглоданные кости. Стены оврага отвесны, гладки. Очевидно, унырк выбирался наверх по свисающим вниз корневищам огромных старых лиственниц, росших по краю оврага, но сейчас он загородил эту «лестницу» спиной и не спускал глаз с Володи. И никакого оружия! Валяется, правда, в углу тяжелая палка, но к ней не подберешься: людоед настороже, да и разве пробьешь палкой такую дубовую башку? Тут любая дубинка на куски разлетится.
«Неужели он меня сейчас съест? — в ужасе думал Володя. — Но этого же не может быть! Так не бывает!.. А что если уговорить его?»
— Послушайте, — начал Володя дрожащим голосом, — мне надо идти. У меня очень важное дело.
Унырк, точно не слыша, бубнил:
— Чую — человечьим мясом пахнет. Смотрю — старуха спит. Смотрю — мальчишки спит. Старухино мясо сухое, кости жесткие. На черный день приберегу, пока совсем ничего есть не останется. Мальчишкино мясо нежное, косточки хрустящие. Ой, ой, ой, вкусно поем!
— Да, конечно, так и будет Унгхыр дожидаться, пока ты придешь ее съедать, — проворчал Володя. — Давно убежала, наверное.
Людоед замолк. Что-то неповоротливо томилось в его башке.
— Куда она побежит? — невнятно спросил он. — Моя добыча — значит, ждать должна, пока приду — съем.
«Ох и тупица! — подумал Володя. — Ему, наверное, никто никогда не сопротивлялся — он и представить себе такого не может…»
И тут ему снова показалось, как тогда, в лесу, будто кто-то нашептывал ему в ухо:
«Кор-р! Кор-р! Слушай меня, о человек! Это говорю с тобой я, Хозяин Зайцев. Меня послал твой брат помочь тебе. Запомни, о человек! У всех унырков самое слабое место — на шее сзади. Запомни, о человек, совет своего брата!»
«Хозяин Зайцев! — растерянно думал Володя. — А мой брат? Кто он?»
Но сейчас не это было самым важным. Сзади, на шее, та самая «ахиллесова пята» унырка. Но как до нее добраться? «Надо заставить его наклониться!» — сообразил Володя.
Он еще раз огляделся. И подскочил к дубинке, прислоненной к стене оврага. Но до дубинки Володя не дотронулся, а стал на четвереньки и начал пристально всматриваться в самую глубокую трещину на земле.
Как он и ожидал, унырк оказался любопытным дураком. Неуклюже ковыляя, он подошел ближе. Володе стало снова страшно, прямо до дрожи, однако он пересилил себя.
— От меня еще никто не удирал, — на всякий случай предупредил людоед.
— Я и не собирался, — небрежно дернул Володя плечом. Очень надо! Ешьте меня на здоровье. Только зачем вам такая худосочина? И зачем вообще было так далеко ходить за добычей, если под ногами у вас селение подземных людей?
Унырк тупо молчал. Наверное, он не мог представить себе такого чуда. И правильно. Ведь все это были выдумки чистой воды. Володя нагло, беззастенчиво соврал — и, видимо, напрасно. Он уже отчаялся было в своей затее, когда унырк своим чугунным, неподвижным голосом спросил:
— А как их оттуда достать?
Володя чуть не подпрыгнул: «Поверил!» И он с жаром начал объяснять:
— В селении деревянных идолов небесные люди выловили всех земных удочками…
— У меня нету удочки, — перебил людоед.
— Да ну ее! — отмахнулся Володя. — Надо, главное, трещину расширить — и все дело. Подземные люди совсем близко, их просто руками достать можно. Ну, давайте!
Наконец-то людоед наклонился. Он согнул свои ноги-обрубки и опустил к земле голову. И тут Володя схватил дубинку и изо всех сил шарахнул ее по шее!
В миг, когда дубинка обрушилась на людоеда, мальчик успел испытать прилив мгновенного ужаса: он никогда никого не убивал, а ударить так, сзади… Однако когда людоед не упал мертвым, а на глазах обратился в груду обугленных камней, из которых, зловеще шипя, показалась Черная змеиная голова, Володя подумал, что, наверное, сделал полезное дело…
Он отшвырнул дубинку и, вскарабкавшись по корням наверх, бросился прочь от логова людоеда.
Лодка Чернонда
Некоторое время Володя бежал как сумасшедший, пока не споткнулся о длинный голый корень и не растянулся во весь рост. Полежал, отпыхиваясь. И задумался: а куда он, собственно бежит? Ведь он даже не представляет себе, в какой стороне осталось селение деревянных идолов, где искать Унгхыр. Она наверное, уверена, что Володя погиб, и пошла одна в Куги-Рулкус. Он за эти несколько дней так привык к доброй, хотя и странной старухе, что почувствовал себя сейчас страшно одиноким. И совсем не у кого было спросить совета. Может быть, где-то неподалеку бродил Хозяин Зайцев, но как-то неловко было обращаться к нему за помощью. Вот еще, к какому-то фантастическому существу, еще и божеству в придачу! А про то, чтобы позвать чогграма, и вообще было страшно думать. И Володя пошел на запад, он ведь помнил, что селение Куги-Рулкус где-то в той стороне.
Идти по тайге всегда трудно. Высокий, частый подлесок, переплетение лиан, дикого винограда, причудливо торчащих корней… Дорогу преграждали то бурелом, то покрытые белым грибком кряжистые пни, похожие на огромных одеревеневших спрутов; их хотелось обойти как можно дальше. Некоторые деревья, мрачно сомкнувшиеся кронами, Володя узнавал: лиственница, кедр, ель, аралия… Он и раньше бывал в тайге — настоящей, причудливой дальневосточной тайге, еще с Отцом, но здесь тайга была еще более дремучей, и рядом со знакомыми деревьями он с ужасом и восхищением видел совсем уж диковинные, невероятные растения: вот ствол, похожий на свившихся блестящих, темно-зеленых змей, ставших на хвосты; вот огромные папоротники, каждое перо которых шелестит по-своему и гнется в разные стороны независимо от порывов ветра; вот дерево, ствол которого словно бы раскален изнутри. Крона его так высока, что невозможно разглядеть листья, а до ствола, гладкого и как будто струящего холодный огонь, боязно дотронуться. Видел Володя и дерево с длинными, словно у корейского кедра, пучками серебристо-голубоватых игл, и каждая чешуйка его коры была другого цвета. Ствол переливался, словно самоцветный, и трудно было понять, радостно или печально на душе от этого зрелища, отвернуться ли поскорее хочется или смотреть и смотреть, не отводя глаз… Тихо было, только вдали, словно жалея кого-то, плакал филин.
Володя давно уже перестал понимать и задумываться, то ли он в другое время попал, то ли кусочек этого другого времени вмешался в сегодняшнюю жизнь. Скорее все-таки первое. Но он уже постепенно привыкал к чудесам этого мира и начинал любить некоторых его обитателей: Унгхыр, Хозяина Зайцев, чог… Нет, чогграма он любить не хочет, несмотря на то, что тот дважды спас его. А про Чернонда или людоеда и говорить нечего. Но, во всяком случае, все эти люди и существа постепенно перестали быть ему чужими. И сейчас он почти одинаково хотел бы попасть и на таинственный склон, где потерпел аварию вертолет и где, может быть, его еще разыскивают, и в селение Куги-Рулкус.
Однако он не попал ни туда, ни сюда. Что-то остановило Володю… То ли звук, то ли предчувствие… На всякий случай он приник к земле, осмотрелся пристальнее. И увидел впереди, за деревьями, что-то светлое, искрящееся…
Это оказалось озеро. Или река? Хотелось верить, что это то самое лесное озеро, которое надо преодолеть, чтобы выйти на мыс Тагг-ах. А там, судя по всему, и до Куги-Рулкус рукой подать.
Володя пополз вперед, к самому краю обрыва, который нависал над берегом. Он и сам не объяснил бы, почему просто не идет во весь рост. Но, как оказалось, правильно делал, что полз, потому что едва он поднял голову из-за куста, как увидел смотрящего прямо на него… шамана!
Тот был не один. По песку брели Лунд и еще какие-то охотники. Они тащили к воде легкие, сделанные не то из шкур, не то из коры, лодки. В одной из таких лодок, на вид более прочной, уже покачивающейся у самого берега на воде, стоял Чернонд.
Володя зажмурился, будто надеялся, что так можно скрыться от взгляда шамана. И правда — открыв глаза, он увидел, что Чернонд неторопливо пошел по берегу куда-то в сторону, скликая своих спутников. Они тотчас бросали ношу и послушно бежали следом. Наконец берег опустел. На нем валялись как попало лодки, а одна… у самого берега! И весло!
Нельзя было терять ни минуты. Володя прыгнул с обрыва. В тот миг, когда ноги его ткнулись в рыхлый песок, ему вдруг послышался еле различимый плач чогграма, но тут же далекий голос смолк, и Володя с трудом побежал по песку.
Лодка шамана оказалась на диво легкой. Она была узкая, прогонистая, длинная, напоминающая индейское каноэ или оморочку. Грести в такой лодке, Володя читая, надо было стоя, одним веслом, то с одного боку, то с другого. Сохранить равновесие, не опрокинуться оказалось невероятно трудно! Но гораздо хуже было то, что Володя увидел, когда на минутку разогнулся передохнуть: из тайги выходили Чернонд, Лунд и все остальные. Они именно выходили — не спешили, не бежали, не кричали угрожающе. Пересмеивались и презрительно глядели на остолбеневшего от их спокойствия Володю. Он ясно различал их лица, хотя лодку отнесло довольно далеко от берега: наверное, в этом озере были свои внутренние течения.
Лодка медленно колыхалась. «Удирать!» Володя схватился было снова за весло, но тут шаман приставил ладони рупором ко рту и прокричал:
— Куа, куа, куа! — а потом еще что-то невнятное, и лодка под Володей качнулась очень сильно, как будто ее задела большая рыбина.
Володя испуганно схватился за борта, и тут произошло нечто совсем уж невероятное…
Он еще раньше приметил на боку лодки большую заплату причудливой формы. И вот теперь края этой заплаты засветились, а потом сквозь них начала просачиваться вода. И вот она отделилась от борта и поплыла по озеру. При этом она перестала быть заплаткой. Это была теперь рыбина, плоская рыбина с темно-серой спинкой и желто-розовым поросячьим брюхом. Посреди маленькой головки чернели два глазка. «Это же камбала!» — узнал Володя. Он потрясенно следил за ней, а в это время в дыру мощно лилась вода. Рыба косо уходила в глубину…
«Разве камбала может жить в пресной воде?» — подумал Володя, как будто именно это было главнее всего. А когда он посмотрел на берег, то увидел, что Чернонд и его люди хохочут, глядя, как погружается лодка. Они пряма помирали со смеху! «Так он меня заметил там, на берегу! — со стыдом и отчаянием подумал Володя. — Он все это нарочно подстроил!»
Конечно, Чернонд заранее знал, что произойдет, когда Володя возьмет его лодку: посреди озера заплатка-камбала уплывет, а «оборотень» пойдет ко дну. Так и случилось.
Берестяные кузовки морской старухи
Володя тонул… Ужасно было то мгновение, когда он погрузился с головой. Вода плотно сомкнулась над ним, а вверх потянулась цепочка больших пузырей. Володя задержал дыхание, сделал несколько судорожных движений — подняться, всплыть, но сил не хватило. «Вот теперь — все, — подумал он медленно. — И никто никогда не узнает. И мама…» В глазах стало темно, а в горле — горячо и сухо. Он знал, что нельзя открывать рот, но не смог сдержаться и вдохнул воду, как воздух…
…Когда Володя очнулся, он тотчас вспомнил все, что с ним случилось. И очень удивился, что вообще очнулся. Он лежал в воде, а голова — на плоском, приподнятом над водой, но все-таки мокром камне. Об этот камень все время бились маленькие волны, их плеск приятным звоном отдавался в ушах.
— Ну, человек, островной зверёчек, полегче тебе стало? — услышал он густой, добродушный бас позади и приподнялся.
Сначала показалось, что там Унгхыр, и он чуть не вскрикнул от радости. Но это была совсем другая женщина: тоже старая, но очень высокая, крепкая, с распущенными густыми, тяжелыми, седыми волосами, аккуратно переплетенными нитями водорослей, украшенных мелкими черными ракушками. Одета старуха была в диковинный наряд из серебристо-зеленоватых, в черных пятнышках, нерпичьих шкур. Она сидела на валуне, погрузив ноги в воду, и волны плескали ей на одежду, но ей это было как будто безразлично.
— Ой, ой, ой, чуть совсем не утонул ты! — покачала она головой и улыбнулась, сощурив длинные, узкие глаза.
— Кто же меня спас? — спросил Володя, садясь на камень.
— Брат твой просил об этом. Да и зачем мне мертвый человек? Он тихо лежит, не смеется, не разговаривает. Куда веселее с людьми играть, когда они приходят на берег, сети закидывают, кунжу ловят.
— Кунжа? А это что — рыба такая? Старуха глянула не него лукаво:
— Разве не знаешь рыбу кунжу? Она может превратить мальчика во взрослого охотника, все равно как сердце лося, если съесть его. Много, много разных жителей морских помогает вам, людям. Касатка спасет, если тонуть человек в море будет. Но и человек никогда не тронет ее, а если буря выбросит касатку на берег, то ее торжественно похоронят. А там, где ловится рыба гой, ее голова на шесте в окружении священных стружек инау на берегу стоит. Когда добрые боги хотят весть людям передать, они гой посылают. Сама сколько раз посылала…
— А вы что ли тоже богиня? — без особого удивления спросил Володя: старуха не простая, сразу видно!
Она сидела, упершись в колени ладонями, подняв плечи, и усмехалась.
— Морской Старухой меня зовут, — проговорила она. — Хозяин Моря, покровитель всего живого, — мой прадед.
— Значит, вы и под водой можете дышать, и на воздухе, как человек-амфибия?
— Этого почтенного человека я не знаю, — вежливо ответила Морская Старуха, — но мне дышать везде легко. Люблю я и на берегу сидеть, ночью смотреть на звезды — они как мальки, что в черном небесном океане плавают. И слушать люблю, как довольные волны о берег плещут, а у ног моих рыба выходит из тинистых глубин…
— Это море? — спросил Володя, указывая на водную гладь.
— Это мое озеро, — пояснила Морская Старуха. — В море волна играет — мой амбар раскачивает, чумашки опрокидывает, икру в песок рассыпает…
Володя недоумевающе посмотрел на нее.
— Говорил твой брат, когда спасти тебя молил, что ты не них, — вдруг сказала Морская Старуха. — А я не верила. Теперь вижу — правду он сказал. Но откуда же ты? Из каких людей? Не горный ты человек, не лесной. Небесный?
Володе уже порядком надоело отвечать на этот вопрос, и он спросил в свою очередь:
— Почему вы так думаете?
— Потому что вижу, ты не знаешь про амбар Морской Старухи, про то, что в ее берестяных чумашках хранится, не знаешь.
— Не знаю. А что там хранится?
Вместо ответа Морская Старуха поднялась и пошла по отмели в глубину. Володя смотрел ей вслед. Погрузившись почти до плеч, она обернулась, недоумевая, почему он не идет за ней, и приглашающе махнула было рукой, но в этот момент послышался вдали еле различимый жалобный стон, и Старуха, охнув, схватилась за свою седую голову.
— Ой, ой, ой, все рыбки-мысли уплыли из сетей моей головы! — воскликнула она. — Спасибо, твой брат напомнил, что не водный ты человек.
Она вернулась, села на свой камень и, размотав пояс, — это была веревка, сплетенная, по виду, из морской травы, — принялась быстро-быстро, как фокусник, крутить концом этой веревки в зеленоватой воде. Та сначала замутилась, забурлила, а потом необычайно прояснилась, и Володя увидел далеко-далеко, в глубине, какое-то просторное строение вроде большого сарая — наверное, это и был амбар Морской Старухи, — а вдоль стен стояло то, что она называла «чумашками», — большущие берестяные сундуки или короба без крышек, наполненные до краев то ли зерном, то ли мельчайшими камушками. А приглядевшись, Володя понял, что это — икринки! Рыжие меленькие, блекло-зеленоватые, черные, тускло поблескивающие, как порох; а вот и знакомая лососевая икра — красно-янтарная, крупная…
— Видишь, какое богатство у меня хранится! Сколько икринок брошу в море, столько и рыбы уродится.
— Вот это да! — только и вымолвил Володя.
Морская Старуха между тем опустила в воду два плоских камушка и стукнула ими друг о друга. Тотчас в подводный амбар вплыли две длинненькие, узенькие, розовато-золотистые рыбки необычайной красоты, с черными хвостами и плавниками. Они хлопотливо зашныряли вокруг большого короба с самой крупной икрой, потом отплыли рядышком, плавник к плавнику, а на их округлых спинках стояла небольшая чумашка с икрой.
«Осетры тут приплывают и без крика поднимают крепко ввязнувший в песок с перстнем красный сундучок», — неизвестно Почему вспомнил Володя строки из «Конька-горбунка», хотя это были вовсе не осетры, а какие-то неведомые рыбки.
Морская Старуха между тем погрузила руку в воду и приняла у рыбок их ношу.
Выпрямившись, подала чумашку Володе:
— Возьми, пригодится. Когда найдешь тех, кого ищешь, брось эту икру в воду на месте удара большой волны — увидишь, что будет. Сейчас иди все прямо, все прямо — и ничего не бойся, что бы с тобою ни случилось. Твой брат тебя охраняет.
— Спасибо! — поклонился Володя — точь-в-точь как Унгхыр кланялась Хозяину Зайцев. — И вам спасибо, и моему… брату…
Морская Старуха довольно улыбнулась:
— Со счастьем иди!
Итаврид
Володя почти бежал по тайге. Не обращал он теперь внимания ни на темные тени, ни на таинственные шорохи. Но вовсе не потому, что после слов Морской Старухи: «Твой брат тебя охраняет!» — перестал бояться. Он хотел скорее оказаться с людьми, под их защитой, подальше от страшного чогграма. «И вовсе не с чего, — думал он сердито, — пылать ему ко мне такой уж благодарностью. Что я особенного сделал? Ну, вытащил стрелу. Да знал бы вообще, какое он чудовище, — бежал бы от него… Но почему к чогграму так по-доброму относятся и Хозяин Зайцев, и Морская Старуха? Или все эти божества и чудища друг за дружку стоят, или… А может, чогграм обо мне заботится потому, что я ему, чуть ли не единственный из людей, помог? Может, он привык, что люди его гоняют, и все? Может, это люди первые его обижать начали, а не он их?»
Эта неожиданная мысль заставила его остановиться. В жизни вообще все запутано, а в жизни здешних обитателей — еще того больше.
Володя стоял, рассеянно пиная покрытый голубовато-зеленым мхом ствол мощной осины, когда услышал за своей спиной легкое дыхание. Сразу обернулся. Перед ним стояла… девочка. Да, обыкновенная девчонка, Володя видел таких в селении Чернонда. Две косы, длинные и узкие глаза, круглое лицо с маленьким ртом. Она была вообще-то довольно хорошенькая… Высокая такая девчонка, ростом, наверное, с Володю, одетая в халат из тускло мерцающей материи. Смотрит внимательно, заботливо. Волосы у нее были черные, блестящие, как лакированные, в косы заплетены гладенько-гладенько! Ресницы пушистые, длинные. А платье ее как-то чудно шелестит, будто само с собою шепчется. Да оно никак из рыбьих перламутровых кож сделано! И по подолу малюсенькими ракушками украшено. Красиво!
— Это ты — Во-ло-дя? — забавно, как Унгхыр, растягивая его имя, спросила девочка. И тут же он догадался, кто перед ним.
— Да. А ты — Итаврид, Ита — Загадка? Она кивнула, не сводя с него глаз.
— Значит, бабушка Унгхыр тебя нашла?
— Нашла. А еще раньше к нам в селение пришел чингай, и его инау сообщили, что шаман желает нам зла. Мы с отцом сразу на нарты еду, оружие погрузили — и ушли из селения на побережье. Зачем из-за нас другие должны бояться? Пусть Чернонд нас теперь поищет. А потом пришла Унгхыр и сказала, что тебя унес унырк, но она верит, что ты спасешься, потому что у тебя есть брат среди лесных людей.
Володя слегка кивнул. Говорить о чогграме не хотелось: еще испугается Ита, убежит, куда он тогда денется? Но она взяла его за руку:
— Пойдем к отцу. И они пошли.
Подарок морской старухи
Уж как обрадовалась Володе Унгхыр! Она обнимала его и быстро, мелко чмокала в макушку, что-то ласково шепча, поглаживая его взъерошенные волосы. И Володя обрадовался. Он прижимался к Унгхыр, как будто это была его родная бабушка Нымгук, которой он никогда не видел, или бабушка Наталья, к которой, в Прибрежное, он так и не долетел…
— Верила, знала, что еще увижу тебя, — счастливо улыбаясь, говорила Унгхыр, — но все равно боялась — а вдруг погубит тебя проклятый унырк. Как спастись тебе удалось?
Володя рассказал. Как шел по тайге, как чуть не утонул вместе с лодкой Чернонда. И о встрече с Морской Старухой рассказал. Подал Унгхыр чумашку, которую все это время бережно нес за пазухой.
Унгхыр, увидев ее, поглядела на Володю с такой горячей благодарностью, что ему стало неловко.
— О, если бы ты знал! — пробормотала старуха. И радостно закричала: — Ита! Марг!
Из-за деревьев выбежала, отбрасывая за спину косы, Ита, которая старалась не мешать встрече Унгхыр и Володи. Следом шел высокий человек. Его седоватые волосы были аккуратно собраны в косу, лоб охватывал неширокой, но странно неровный, словно обгрызенный каким-то зверем, ремешок.
— Гости приехали! А я ничего не знал! — обратился он к Володе приветливо.
Володя смущенно поздоровался, с любопытством поглядывая на ремень. Потом, повернувшись к Унгхыр, охотник почтительно спросил, зачем она позвала их. Вместо ответа Унгхыр показала на икру.
— Это Морской Старухи дар, смотрите! — вскрикнула она, чуть не плача от радости.
Марг и его дочь переглянулись. Ита прижала ладони к груди и низко-низко поклонилась Володе, а Марг крепко, как взрослому, пожал ему руку.
— Беда у нас была в Куги-Рулкус, — признался он горестно. — Чернонд прислал своего чингай бросить в море, рядом с селением, дохлую касатку. Большой грех перед морскими людьми! Вся рыба, обидевшись на нас, ушла от селения. Летом охота плохая, да и живут наши больше рыбой. Трудно стало. Голодать начали скоро. Но теперь…
Он чуть ли не бегом направился к берегу. Там врезался в море утес, и волны, ударяясь о него, рассыпались тысячью пенных брызг. «Место удара большой волны», — вспомнилось Володе.
Марг взобрался на камни и бросил в воду всю икру прямо с чумашкой. Несколько минут он пристально смотрел вниз, а потом, обернувшись, замахал руками. Унгхыр, Ита и Володя наперегонки побежали к нему: Скользя на мокрых, блестящих камнях, Володя допрыгал до Марга и тоже вгляделся в зеленые крутые волны.
Вода была чиста и прозрачна настолько, что Володя видел узоры камушков на дне. И над их серыми пятнышками он разглядел какие-то прозрачные тени. Сначала подумал — рябь от солнца, но непонятных силуэтов становилось больше и больше.
Это были мальки! Да какие там мальки — они на глазах превращались в крупных, жирных рыб. Их становилось так много, что не видно уже было цвета воды.
Марг свесился с камня и прямо руками выхватил одну рыбу — живую, трепещущую — из воды. Она походила на кету, огромную кету.
Ита, хохоча, прыгнула на берег и побежала собирать плавник для костра. Володя кинулся ей помогать. Он был так же счастлив, как и остальные. К тому же проголодался здорово, и не раз, пока бродил по тайге, появлялась мысль подкрепиться этой икрой. И сейчас радовался, что не сделал этого. Он, как Ита, собирал сухие ветки и выкрикивал: «Спасибо, спасибо, Морская Старуха!» Рыба билась, играла в волнах, и несколько серебристых косяков уже уходило в сторону Куги-Рулкус.
Зубы чогграмов
В этот вечер долго сидели у костра. Володя снова и снова рассказываk о своих приключениях. Узнал он и о жизни Марга и Иты. Мать девочки давно умерла. Когда Чернонд в первый раз посватался к Ите, Марг прогнал его, пригрозил, но понял, что шаман не оставит их в покое. Так и случилось, и весть, принесенная чингай, не застала отца и дочь врасплох.
— Шаман — плохой человек, — задумчиво глядя в огонь, сказал Марг. — Все люди для него — дрова, из которых он жжет свой костер. Но кому станет тепло от такого костра?..
Скоро Унгхыр с девочкой ушли спать в шалаш. А у Володи сна не было ни в одном глазу. Он смотрел в огонь — и видел то маму, которая махала вслед ему и деду, шедшим к вертолету, то деда: с какой тревогой взглянул тот на внука, когда вертолет отвесно падал! Мелькали черные крылья тахть, светились красноватыми угольками их печальные глаза. Прыгал как ошалелый Чернонд, унырк обращался в груду камней, зеленоватые волны плескали на одеяние Морской Старухи, смеялись длинные глаза Иты… Но все это то и дело заслонялось желтыми глазами чогграма.
Володя вздрогнул, отвел глаза от костра. Марг набросил на его плечи мягкую, хорошо выделанную тюленью шкуру, поправил на лбу свою странную, словно обгрызенную, повязку, и, перехватив любопытный взгляд Володи, объяснил:
— Это следы зубов чогграмов. Мой амулет. Хранит он меня на охоте, от всех бед остерегает.
Володя тотчас вспомнил рассказ о храбром охотнике, который видел чогграмов — и остался жив. Да, его звали именно Марг!
Марг усмехнулся:
— Вот этим ремешком давным-давно дразнил я чогграмов. Но ни один из них не стал моим братом…
Струхнул Володя. Эти люди ненавидят чогграмов. Что если они возненавидят и «брата» этого чудовища? Марг задумчиво смотрел на него:
— Много чудес, знаю, бывает в жизни. Мало, ой как мало понятно человеку! Не надо спешить осуждать кого-то, если не знаешь всего, что и как было. Унгхыр тебя любит, ты наш гость — живи и ничего не бойся. Но помни: опасны зубы чогграмов! Вот послушай, что рассказывают старые люди…
Давно это было. На берегу таежной протоки нихи расположились. Рыбаки, охотники. Промышляли рыбу, ловили силками, из волос сплетенными, длинноклювых кроншнепов. Вечер близко подходил. Ко времени Падения солнца вытащили они свои лодки на берег, шалаш сложили. Глазастый огонь разожгли. Еду сготовили. Проголодались все, но ели не спеша. Старшие молодых учили: «Немного съев, отдохните. Затем еще немного съешьте. Разом много нельзя».
И вдруг вдали щенячий плач послышался. Но откуда в таежной глуши собаке взяться? И не одной собаке, а многим?..
«Айть! — крикнул старый охотник. — Чогграмы!»
Да, это стая чогграмов надвигалась…
Страх людей с земли поднял, как резкий осенний ветер опавшие листья вздымает. К лодкам все бросились. Изо всех сил на весла налегли и вмиг на середине протоки очутились. Понеслись по течению, подальше от этого страшного места…
Много дней спустя решились все-таки на свой стан приехать, оружие собрать. Вернувшись, увидели: ничего не осталось от их вещей. Все, что человеком пахло, звери уничтожили, даже ремни от ружей, даже ветки, из которых шалаш был сложен. Одежда пропала. А железный топор на солнце блестел, словно прозрачный камень. И ни кусочка от топорища не осталось. Это поработали зубы чогграмов.
Укрощение бури
Давно Володя не спал так спокойно, как в эту ночь. Крепко-крепко! И не тревожили его сон ни чогграм, ни унырк, ни шаман.
Володе снилось, что он вместе с Маргом, Унгхыр, Итой летит на вертолете в Прибрежное и с высоты различает внизу фигуры бабушки, деда и мамы. Но что это? Зеленое поле небольшого аэродрома вдруг покрылось студеными сугробами. И холодно, холодно стало! Володя обхватил плечи руками, пытаясь согреться, и… проснулся. Но теплее не стало. Снаружи что-то свистело, грохотало. Володя выбрался из шалаша.
Низкий ледяной ветер рвал ветви со стенок, разметал по земле кострище, кружил в воздухе пепел. Унгхыр и Ита, скорчившись, прижимались друг к другу. Марг старался укрепить стены шалаша камнями, но было поздно: сильным порывом шаткое строеньице повалило, а потом поволокло по берегу.
— В тайгу! — крикнул Марг. Голос его был почти не слышен, но он показывал на деревья, и все его поняли.
Однако до леса еще надо было добраться! Такого урагана Володя в жизни не видывал. Вихрь пригибал людей к земле, как хилые деревца. Володя попытался ползти. Так оказалось легче сопротивляться ветру, но берег-то был весь усыпан крупной, острой галькой… По ней много не проползешь. Кое-как, ободрав руки и разорвав одежду, они преодолели несколько метров и укрылись за огромным валуном.
А ветер усиливался. Мелкие камушки, как пули, со свистом резали воздух. Володе казалось, что и их защитник валун уже начинал недовольно поскрипывать, раскачиваемый шквалом.
— Это поет Северная Женщина! — в самое ухо Володе прокричала Ита.
— Кто? — не понял он.
— Северная Женщина! От ее дыхания образуется ветер. Чем громче она поет, тем ветер сильнее.
«Нет, — хотел сказать Володя, — это циклон, шторм», — но он тут же понял, что ошибается: ураган шел не с моря. Волны, подхваченные им, кипели вдали от берега, и пахло не крепкой солью, а дымом. Да, со стороны тайги сильно тянуло дымом!
— Пожар! — испуганно крикнул Володя, дергая Иту за рукав. — Тайга горит!
Девочка потянулась к отцу. Но он уже привстал на коленях и сильно втягивал ноздрями воздух.
Унгхыр напряженно смотрела на Марга.
— Чага? — спросила она, и тот кивнул. Лицо его было встревоженным и злым.
Что такое чага, Володя, конечно, знал. Это такой гриб-паразит, нарост на березе. В тайге много чаги. Кажется, она целебна, но от чего ею лечат, Володя припомнить не успел, потому что Марг, сжав кулаки, выкрикнул: «Проклятый Чернонд!»
При чем тут шаман, Володя не понимал, но старая Унгхыр, заметив его удивление, пояснила:
— Шаман знает, что мы все здесь. Он задумал погубить нас. Это вовсе не Северная Женщина поет, а Чернонд бурю насылает. Тлеющую чагу раздувая, злые заклинания говорит…
«Ну и пусть себе старается, — подумал Володя. — Подует-подует ветер да и перестанет. Чего они так испугались?»
Ветер крепчал. Уже летели со стороны тайги сломанные, как спички, ветви, мелкая галька. И, что еще хуже, мимо со свистом проносились крупные камни. «Неужели тоже ветер?» — удивился Володя, но тут же понял, что их забрасывают камнями Чернонд и его слуги. Из-за валуна носа нельзя было высунуть. А хотелось есть. И пить. И Володя понял тревогу взрослых: а если ураган продлится несколько дней или недель? У них нет ни воды, ни пищи. Есть, правда, нож Марга и лук со стрелами, но зачем все это? В какую дичь стрелять, если все живое затаилось?
Но Марг, неловко притулившись боком к валуну, чтобы больше спасительного пространства оставалось для других, вдруг потянул к себе колчан. Он выбрал стрелу и, пошарив в мешочке, висевшем на поясе, вынул наконечник — необычной формы, похожий на двузубую вилку. Насадив наконечник на стрелу, Марг самым кончиком ножа осторожно застругал ее с обоих концов. Положив все это на землю и придавив камнем, чтобы не унес ветер, он вынул кремень, огниво, трут и жестом приказал всем наклониться — загородить огонь от ветра. Володя никак не мог привыкнуть к такому способу добывать огонь и, сколько ни пробовал вчера, так и не смог запалить трут. Сыпались бестолково искры — крупные, точно звезды, — и все. А Марг поджег трут с первого удара. Откромсав ножом его тлеющий кусочек, прикрепил его между стружками наконечником стрелы. Володя с любопытством наблюдал за всем, то и дело протирая глаза, запорошенные песчаной пылью, — воздух был густым и серым.
Марг покрепче уперся коленями в землю, натянул тетиву и, быстро подняв лук над валуном, пустил стрелу к лесу. Он тотчас же опрокинулся навзничь, сбитый порывом урагана, но никакого вреда себе не причинил. А Володя… А Володя, как и всякий мальчишка, при котором стреляют, должен был непременно увидеть, попал или не попал Марг, а главное, куда он выпалил. Забыв об осторожности, Володя вскочил во весь рост, но ничего не успел разглядеть, потому что получил удар по голове и тяжело рухнул навзничь. Его задело одним из брошенных врагами камней. Володя потерял сознание и уже не знал, что ветер медленно, точно нехотя, начал слабеть: помогло старинное, заповедное средство «убить бурю», а потом ветер и вовсе прекратился. Из тайги неслись проклятия шамана, который не думал, что Марг знал способ укрощения бури стрелой. А Унгхыр в ответ на его злые возгласы прокричала гневно:
— Клянусь, злодей Чернонд, никогда не узнать тебе, где растет голубая лилия! Со мною умрет эта тайна!
Тайны тайги
Володя не приходил в сознание несколько дней. Марг тем временем очистил от камней небольшую пещерку у подножия утеса, и беглецы спрятались там теперь. Берег был у них как на ладони, и шаман никак не мог подобраться тайком. Унгхыр и Ита не отходили от больного, но чем они могли помочь?
Унгхыр все время тихо, горько плакала и твердила:
— Ему нужна луковица голубой лилии.
Но тайное, заветное место, где росла голубая лилия, было отсюда во многих днях пути, а в тайге рыскали проклятый шаман и его слуги, поэтому Марг не отпустил старуху, хотя она полюбила «звездного человека» как родного сына и для его спасения была готова на все.
А Володя неподвижно лежал в углу пещеры. Иногда к нему доносились звуки окружающего мира: голоса людей, скрежет гальки, плеск волн или крики чаек, но от всего этого начинала нестерпимо болеть голова, и он рад был снова заблудиться в сером тумане беспамятства. Впрочем, иногда этот туман словно бы рассеивался, Володе виделись странные картины… Они казались куда более реальными и осязаемыми, чем сны, и Володя часто вспоминал их потом, долгое время спустя, и не знал, бред то был или явь…
Однажды Володя очнулся. Или это только почудилось ему?
Голова не болела. Он был один — ни Иты, ни Унгхыр рядом. Нет, кто-то еще находился в пещерке… Незнакомое существо неслышно подошло и легло рядом, как любят лежать собаки: подогнув задние лапы, вытянув передние и умостив на них голову, глядя снизу вверх, отчего его круглые желтые глаза казались по-человечески печальными.
Наконец-то Володя узнал его. И еле смог скрыть страх. Лежал молча, глядя в сторону. И чогграм молчал.
Много времени прошло. В пещерку вошла Ита. Володя встрепенулся, но она почему-то не заметила ни его открытых глаз, ни лежащего рядом чогграма… Наклонилась — ее длинные косы упали Володе на грудь, — пристально поглядела в его лицо и, грустно покачивая головой, вышла. У входа в пещерку потрескивал костер, пахло ухой. Наконец Володе надоело молчать.
— Знаешь что… — начал он и замялся, не зная, как обратиться к этому зверю.
— Говори, брат! — отозвался чогграм. Володя впервые слышал его голос таким — то медленным, хриплым, то торопливым и высоким, как визг.
— Скажи… — Володя решил не называть его никак. — Почему ты так ненавидишь людей? Почему ты их убиваешь?
— Давным-давно, — начал чогграм, — еще когда лапки у лебедей были черные, нас, чогграмов, было много в тайге. Все тогда жили вместе, как братья: тигр и медведь, заяц и волк; человек и чогграм. И так же много тогда росло в тайге голубой лилии, как теперь растет сараны. Все лесные люди питались луковицами голубой лилии, и не было в тайге голодных.
Но вот однажды настало небывало жаркое лето. Казалось, солнце упало на землю и безжалостно выжигает на ней все живое. Пересохли реки, ручьи и озера. И только морские волны спокойно ударяли о берег, но кто, кроме морских рыб, может пить эту воду?
Лесные люди бродили по тайге, точно тени, падая и умирая от жажды. Только луковицы голубой лилии спасали от смерти. Но и этот цветок увядал под палящими лучами. Все меньше голубых лилий оставалось в тайге, все труднее было найти их.
А человек… — Чогграм помолчал, подавляя негромкое яростное рычание. — А человек знал, где есть огромная поляна голубой лилии. Но он берег ее лишь для себя, для своих детенышей, хотя на его глазах обезумевала тигрица над мертвым тигренком, выла волчица над мертвым волчонком, жалобно стонала зайчиха над мертвым зайчонком. И, чтобы не подпустить зверей к заветной поляне, человек сделал себе лук и стрелы, нож и копье. И начал человек убивать тех, кого еще вчера называл братьями своими. И зло проникло в души зверей. Завидев где-нибудь голубую лилию, они наперегонки бросались к ней, и сильный убивал слабого, чтобы не погибнуть самому.
Наконец миновало жаркое, страшное лето. Упали на землю дожди и снега, вновь потекла по жилам тайги — рекам и ручьям — животворная вода. Но с тех пор врагами стали человек и звери. Человек ушел из сердца тайги на окраины ее. Боится он теперь своих обиженных братьев. И хотя тянет его в тайгу голубой свет прекрасной лилии, но… Если зайцы, белки и лисы забыли обиду, то не забыли ее чогграмы. Они стерегли голубую лилию, чтобы не досталась она злому и коварному человеку. И не было стража вернее.
— Неужели где-то все-таки растет она, голубая лилия? — недоверчиво спросил Володя. — Или это сказка давних времен?
— Есть в тайге заветная поляна. Знает о ней Унгхыр. А я, последний чогграм, знаю и другое место, где растет голубая лилия.
— Последний? — вскричал Володя. — Но где же остальные? — Всех истребил охотник Марг. Не виню его — он защищал свою жизнь. Виню только жадность чогграмов… Но с тех пор остался я один — последний страж голубой лилии.
— Но ведь все, о чем ты рассказывал, ну, про засуху… было очень давно. Неужели можно до сих пор ненавидеть человека? Неужели он такой же злой, как раньше?
— Ты первый из людей, кто сделал добро чогграму, — сказал зверь, пристально глядя в глаза Володе. — Идем. Я покажу тебе, что такое человек.
«Вот что такое человек!»
Володя озадаченно сдвинул брови: как же они пройдут мимо Марга, Иты и Унгхыр, сидящих у костра? Но, вспомнив, что девочка уже один раз не заметила чогграма, он успокоился. Очевидно, здесь тоже кроется какое-то чудо.
Они спокойно миновали костер и вошли в тайгу. Володя двигался так же легко, стремительно и бесшумно, как чогграм, и не сомневался, что, встреться им на пути сам шаман Чернонд, он тоже их не заметит, а если и заметит, то не посмеет остановить.
Они шли недолго, но ушли далеко. Перестало пахнуть влагой и солью — запахло сырой древесиной, будто где-то в двух шагах только что срубили дерево.
Они очутились на странной поляне… Казалось, не деревья стоят здесь, а закаменевшие уродливые тени. С некоторых из них была от корня и до высоты человеческого роста содрана кора. Или общипаны молодые побеги. Или валялись на земле отрубленные вершины, стояли пни, а стволов не было. Клонилась к земле подрубленная черемуха. На ней кое-где сиротливо чернело несколько засохших ягодок, а остальные были оборваны — с ветками, листьями. А вот могучая береза, из ее израненного ствола лилась тоненькая струйка сока…
— Вот что такое человек! — обернувшись к Володе, произнес чогграм, и тот догадался: это деревья, изуродованные человеком! С них ободрана кора, они изрезаны ради сока, а черемуху срубили, чтобы удобнее было рвать ягоду…
Чогграм прошел вперед и снова остановился. У ног их расстилалось небольшое озеро с водой, замусоренной стружками, травой, раскисшими остатками пищи… Но несмотря на то, что вода была на редкость грязной, Володя ясно видел плавающих в ней удивительных рыб. Они вяло поднимались и опускались, не шевеля плавниками и хвостами. У одних были вспороты брюшки, и несколько красных икринок колыхалось рядом. У других брюшки вообще срезаны. У некоторых рыб не было голов. А у других вырезаны носовые хрящи или глаза…
— И это — тоже человек, — раздался голос чогграма. Володя понял: кому-то из людей понадобилась икра. Он вспорол рыбину и, вынув икру, остальное выбросил. А кто-то любил лакомиться брюшком, носовыми хрящами, глазами рыб… Остальное было не нужно. И эта роща, и озеро — вот что может сделать человек с природой…
Тихо-тихо было над озером в роще. И вот вдали, меж двух обугленных берез, показался олень. Панты у него были выломаны. На голове зияла рана. И, не дожидаясь, пока чогграм снова произнесет: «И это — тоже человек!» — Володя зажмурился и кинулся прочь, не разбирая дороги. Сердце сжималось от непонятного горя. Стыд жег его, будто на груди был спрятан тлеющий уголь. Стыд за то, что он… тоже человечьей породы!
И тогда Володя вспомнил Унгхыр. Как она вырывает из земли клубни саранок и, отделив один-два зубчика, сажает обратно. Чтобы не оскудела тайга даже в такой малости…
Он обернулся. Чогграм смотрел ему вслед.
— Не все такие! — крикнул Володя. — Люди разные! Нельзя всех ненавидеть из-за некоторых! Или… убивай тогда меня тоже! Потому что я тоже человек!
Великий врачеватель Лунд
— Тише, тише! — услышал Володя ласковый голос. — Что с тобой? Почему ты кричишь?
Он рванулся и открыл глаза. Он в пещерке, на своей постели! Костер по-прежнему горит у входа, бросая яркие отсветы на стены и на лицо склонившейся Иты.
— Это ты? — радостно прошептал Володя. — А где он?
— Кто? — удивилась девочка.
— Мой брат, — невнятно проговорил Володя, но Итаврид его не поняла и спросила:
— Хочешь есть? — Но тут же она насторожилась: — Т-сс! Володя услышал еле различимый скрип гальки под чьими-то очень осторожными шагами.
Ита скользнула к выходу и крикнула очень громко и презрительно:
— Выходи, Лунд! Не прячься! Я вижу тебя!
От ее голоса проснулись Марг и Унгхыр. Старуха метнулась к Володе, словно хотела защитить его от какой-то опасности. Ее глаза зажглись радостью, потому что он был в сознании, но тут же она посмотрела на его изголовье — и побледнела от изумления. Расширенные глаза ее метались от лица Володи к чему-то лежащему возле его головы, потом она схватила это нечто так быстро, что он не успел ничего рассмотреть, и спрятала в складках одежды.
Тем временем охотник, который, сжимая нож, выбежал из пещеры, вернулся, волоча за собой… и правда Лунда, сына Чернонда.
— Что тебе здесь нужно, крысенок? — пренебрежительно спросил Марг. — И сколько вас еще прячется в темноте?
Маленькие глазки Лунда блеснули при слове «крысенок», но ответил он смиренно:
— Я один… Я… ушел от шамана…
— Почему?
— Он злой, жестокий, несправедливый. Я не хочу быть с ним.
Унгхыр пристально посмотрела на него и покачала головой, а Марг недоверчиво рассмеялся:
— Спой эту песню кому-нибудь другому, Лунд. Ты такой же, как твой отец. Малек похож на рыбу, хоть он маленький, а та большая.
И снова странно блеснули глаза Лунда, и он произнес напряженным голосом:
— Да, я сказал неправду. Я пришел потому, что хочу быть с сильнейшим. Я хочу служить звездному человеку.
— Но ты же сам пел, что нет среди звезд такого, — возразил Володя.
— Я… я был зол на тебя тогда. Я так нарочно говорил…
— Конечно, ты не мог меня там видеть. Я ведь не со звезд.
— Мне нет до этого дела, — буркнул Лунд. — Но зато тебе помогает сам чогграм. Твой друг сумел укротить бурю, вызванную моим отцом. Ты победишь шамана, потому что эта старуха знает, где растет голубая лилия. Ты сильный. Я хочу быть там, где ты.
Марг сказал:
— Ну, теперь немного сил у него, как видишь. Он тяжело болен.
Лунд радостно встрепенулся, словно только и ждал этих слов:
— Я могу вылечить его! Мне ведомы великие тайны врачевания. И он снова будет здоров и силен, как прежде.
Марг растерялся. Видимо, ничего доброго он не ожидал от сына шамана. Но Ита радостно вскрикнула и подбежала к Лунду.
— Теперь ты говоришь правду? — трясла она его руки. — Если ты вылечишь его, я подарю тебе морской камушек. Он лежит в большой перламутровой раковине. Он светится мягким белым светом. Красивее его только звезды в небе…
— Одной затяжкой перевернешь женский характер! — проворчал Марг, досадуя, что Ита стала так приветлива с бывшим врагом.
Глаза Лунда снова сверкнули, на этот раз жадно, и он быстро вынул из-за пазухи какую-то белую кость, пристроил ее на каменный выступ над головой Володи:
— Это челюсть зайца. Талисман. — И неожиданно властно распорядился: — Веток багульника в костер подбросьте. Дым его выгоняет боль из головы.
Видимо, он дал правильный совет, потому что Марг послушно вышел, а когда он вернулся, от костра потянуло душноватым, но приятным дымком.
А Лунд, не теряя времени, выхватил из-за пояса палку, на одном конце которой виднелся искусно выточенный из дерева медведь, на другом — змея, и начал вертеть ее, прыгая по пещере. Володя всякий раз отворачивался, когда изображение змеи приближалось к его лицу. Лунд выкрикивал:
— Куа, куа, куа! Кегн мой, гагара, ловкая и быстролетная, — ко мне явись! Кегн, мой, змея, та, что может пробраться везде и неуличимо поразить врага, — ко мне явись!
Ита и Марг слушали как завороженные!
— Кенг мой, камбала, та, что от любой опасности, в песок зарывшись, скроется, — ко мне явись! Кенг мой, медведь, тот, что сильнее всех, — ко мне явись!
Володя насторожился, едва услышав про камбалу. С некоторых пор он питал величайшее недоверие к этой рыбе. А Унгхыр напряженно смотрела на бледное лицо Лунда, на его руки, будто что-то вспоминала. И вдруг негромко сказала:
— Ты произносишь древние заклятия, Лунд! Откуда ты их знаешь?
Лунд замялся. А старуха, не давая ему опомниться, уже подошла к нему близко-близко, протягивая на ладони какие-то голубоватые луковки, напоминавшие коренья сараны, и сказала: — Подкрепись, Лунд. Древние обряды много сил отнимают.
Лунд нерешительно сунул в рот одну дольку, и тут же на лице его появилось выражение блаженства. Он с полузакрытыми глазами потянулся к Унгхыр, но она уже спрятала руку за спину:
— Погоди, великий врачеватель… Не все тайны ведомы тебе, вижу я. Не знаешь ты, что, луковку голубой лилии съев, замыслов враждебных не утаишь. Почернеет лицо того, кто солжет. Зачем ты сюда пришел, говори! — повелительно крикнула она.
— Ле… лечить, — прохрипел Лунд, и лицо его сначала побагровело, а потом налилось чернотой, как гнилой помидор. Он захрипел и повалился наземь, а Унгхыр, наклонившись, проворно выхватила у него из-за пазухи длинный, острый нож…
Выздоровление
— Что это?
— Голубая лилия?!
— Чудо!
Володя, Ита и Марг выкрикнули это хором. А старуха указала на Лунда:
— Он говорил заклинания, насылающие самые ужасные болезни. Но ведь я так же стара, как его отец, и оба мы помним шамана из нашего селения. А на всякий случай он и оружие приготовил… Но не удался злой умысел Чернонда.
— Но голубая лилия?! — воскликнула Ита.
— Ее луковицы я нашла вот здесь, — показала Унгхыр на изголовье Володи.
— Как они попали сюда? — не поверил Марг. Володя дернул плечом:
— А я откуда знаю?
Но Унгхыр с ласковой укоризной проговорила:
— Хорошо, что ты еще не отведал луковку голубой лилии. А то и твое лицо стало бы черного цвета, как у Лунда.
Все расхохотались. И Володя тоже. Он-то сразу догадался, что это сделал чогграм…
Вкус луковок был ни с чем не сравним. Но не во вкусе дело — главное, что, едва отведав их, Володя почувствовал себя совсем здоровым. Будто сказочной живой воды испил. И впрямь чудодейственным цветком была эта голубая лилия!
Все были так счастливы, что и про Лунда забыли. Ита срезала верхнюю пуговицу со своего платья и подала Володе.
Тот неловко поблагодарил, с любопытством рассматривая странный подарок и вспоминая, что эту пуговицу хотел иметь Чернонд. Пуговица была не деревянная, как остальные на платье Иты, а костяная, украшенная затейливым, тщательно вырезанным орнаментом… Володя пошел к костру, чтобы при его свете получше рассмотреть узоры, а заодно скрыть смущенное лицо. В этом подарке был какой-то высокий смысл. Тепло стало у него на душе, и почувствовал Володя, что сердцем он навсегда привязался, как к самым родным и близким людям, верным друзьям, к храброму охотнику, старой доброй Унгхыр, Ите… Их дружбу скрепили опасности, а это бесследно не проходит.
— Лунд убежал! — прервал его мысли голос девочки.
«Остров ворочается!»
Тут раздался плеск воды. Костер, оглушительно зашипев, погас, наполнив пещеру дымом. Люди, задыхаясь, бросились вон — и очутились лицом к лицу с Чернондом… Позади стояли его сообщники, а с ними и Лунд, все еще серо-черный, но злорадно ухмыляющийся.
— Ты говорил правильно, охотник Марг, — насмешливо начал Чернонд. — Малек не слишком-то отличается от большой рыбы. Сын помог незаметно подойти к вашему убежищу. И теперь вам настал конец! Ита станет моей женой, а всех других мы убьем…
Он помолчал, проверяя, какое впечатление произвели его слова, а Лунд в этот момент сделал стремительное, змеиное движение — и рванул из Володиной руки подаренную девочкой пуговицу. Увидев ее, Чернонд перекосился от злобы, но заговорил о другом:
— Но вы не умрете, если Унгхыр откроет мне, где растет голубая лилия.
«Мой брат! — впервые подумал с тоской и надеждой о чогграме Володя. — Как сейчас нужна твоя помощь!»
Однако чогграм не появлялся, не слышно было и голоса его…
Володя поглядел на своих друзей. Ита закрыла лицо руками. Унгхыр обнимала ее, а Марг как-то странно оглядывался. Казалось, его гораздо больше, чем угрозы шамана, волнуют низкие тучи, которые стремительно неслись по небу, колючий ветер и взбесившиеся волны…
— Зачем тебе голубая лилия? — спросил Володя, чтобы выиграть время. Он все еще надеялся, что появится чогграм. Но неужели целебная луковица была последним добрым делом, которое сделал этот зверь для ненавистных ему людей?
— Если голубой лилии много — я вытопчу ее, — хрипло пробормотал Чернонд, и Володе показалось, что тот не в своем уме. — Вытопчу, чтобы осталось мало. И эту малость я буду охранять так, чтобы ни одна душа не знала, где растет голубая лилия, насыщающая голодных, исцеляющая больных, исполняющая заветные желания:
— Выходит, ты хочешь добиться того же, что теперь? — недоверчиво сказал Володя.
— Нет… Я буду давать ее людям, — ответил шаман, и Володя не поверил своим ушам. — Но нет, не даром! — захохотал Чернонд. — Не даром!!! Люди будут за это отдавать мне меха и морские камни, блестящие мягким белым блеском, будут бить для меня зверя и птицу, приводить мне в услужение своих сыновей и в жены — дочерей.
Наступило молчание. Володя испуганно оглянулся на Унгхыр: неужели она согласится?! Но та лишь покачала головой:
— Не будет этого, Чернонд!
— Не будет?! — взвизгнул шаман. — Тогда вы все умрете здесь. Сейчас! — Он яростно топнул ногой… и вдруг опрокинулся наземь.
Тревожно вскрикнув, упал и Марг. Покатились по берегу слуги шамана и Лунд. И Володя почувствовал, что земля уходит из-под ног. Она то дыбилась, то проваливалась.
— Остров ворочается! — завопил шаман, с трудом поднимаясь. — Остров ворочается!
Он схватил копье и тупым его концом начал колотить по земле, словно усмиряя взбесившееся животное.
— Землетрясение! — крикнул Марг.
И тут послышался знакомый жалобный плач…
— Бежим! — Володя схватил за руку Иту. — Там мой брат! В тайгу!
Марг подхватил Унгхыр, и они бросились следом за ребятами. Но тут позади раздался такой вопль, что все невольно обернулись и застыли на месте.
Кровь земли
Что-то невероятное совершалось на их глазах.
Песок с берега, образуя смерч, словно бы уходил в чудовищную воронку, а обнажившаяся земля покрывалась сетью трещин. Из них фонтанами била черная жидкость с резким, неприятным запахом.
— Кровь земли! — заорал шаман. — Вас утопит кровь земли, если вы не покажете мне, где растет голубая лилия!
Он попытался преследовать беглецов, но черная жидкость, разлившись, преградила ему дорогу. Шаман бессильно завыл и выхватил кремень и огниво, а потом — обломок какого-то серого камня.
— Это чага! — простонала Унгхыр. — Он опять накличет бурю!
В этот миг Чернонд ударил кремнем по огниву, искра упала в черный тихий ручеек неизвестной жидкости…
Пламя с ревом взвилось вверх и раскаленной стеной отгородило их от шамана.
— Кровь земли горит?! — ахнула девочка, а Володя догадался: «Нефть! Это нефть!»
Пылающие потоки бежали к тайге. Еще минута — и начнется лесной пожар. Туда нельзя!
Володя быстро осмотрелся. С трех сторон их почти окружил огонь, с четвертой была тайга, готовая вот-вот вспыхнуть. Нет, вон… нагромождение камней ведет на спасительный, свободный от нефти берег. Там вода, там жизнь.
Задыхаясь, он побежал к камням, увлекая остальных, но вдруг стал как вкопаный. Тайга загорится? А как же чогграм? Надо вывести его на берег!
— Бегите туда! — махнул он Маргу. — Я сейчас.
— Куда ты?! — закричали сзади Унгхыр и Ита, но Володя, воскликнув только:
— Там мой брат! — уже бежал вперед, стараясь обогнать огненные ручьи. Но ветер подгонял их: мальчик и огонь леса достигли вместе…
Вокруг все трещало и стонало. В дыму ничего невозможно было разглядеть, но вот что-то теплое, мохнатое и такое знакомое коснулось Володиного колена. Он наклонился, обнимая за шею чогграма.
— Идем, — сказал брат. — Я спасу тебя.
— А они?! — вскричал Володя. — Они погибнут?!
— Твои друзья в безопасности.
При этих словах Володя почему-то подумал, что никогда больше не увидит их. Странно, откуда взялась такая мысль?.. Ему захотелось вернуться, но путь был отрезан огнем, и он только спросил:
— Ты все так же ненавидишь людей?
— Не время спорить, — ответил чогграм. — Теперь надо позаботиться о себе. Держись за меня.
Володя вцепился в его загривок правой рукой, и они побежали. То и дело он натыкался на деревья и кусты, падал, выпуская шею чогграма, но желтые глаза неизменно оказывались у самых его глаз, он слышал ободряющий голос:
— Скорей!
Жадные языки пламени не отставали. У Володи не было уже ни сил, ни дыхания, когда они достигли подножия сопки, вершина которой поднималась над густым дымом, затянувшим тайгу.
— Еще немного! — позвал чогграм, и Володя покорно полез вверх, но долго, долго пришлось карабкаться, потому что склон вытягивался, словно живой, становясь все длиннее и длиннее.
Сзади оставались потрескивающие от нестерпимого жара деревья, и вот братья наконец достигли макушки сопки, которая уже начала казаться недосягаемой.
Володя упал и, раздвинув траву, прижался лицом к земле. Она была сырая, прохладная… Он никак не мог отдышаться. В ушах звенело. Нет… Звон раздавался где-то рядом. Чистый, хрустальный, печальный перезвон.
Володя осторожно поднял голову. В двух шагах от него, среди густой травы, одиноко стоял диковинный цветок. На длинном стебле несколько тоненьких веточек с небольшими соцветиями, похожими на крупные колокольчики или мелкие саранки. Они были голубыми.
Нет, бутоны были как небо в жаркий полдень! Несколько привядших цветков походило на черную ночь. Но прекраснее всего были полностью раскрывшиеся цветы. Они напоминали вечернее небо, когда уже угас последний луч солнца, но первая звезда еще не взошла…
Володя оглянулся на чогграма. Тот смотрел… словно прощался. «Почему?» — подумал было Володя и тут же догадался, что за цветок перед ним. «Насыщающая голодных, исцеляющая больных, утешающая несчастных, исполняющая желания…»
— Голубая лилия! — вскрикнул Володя и потянулся к ней, но тут же сорвался со скрытого высокой травой обрыва и покатился по крутому, поросшему скользким мхом склону.
Голубая лилия
— …Погодите, он приходит в себя! — услышал Володя незнакомый голос и открыл глаза.
Над ним склонилось какое-то страшное лицо! Человек был одет во все белое, под носом и на подбородке у него росли черные густые волосы, а глаза были прикрыты полупрозрачными темными квадратами. «Да это же очки! — внезапно вспомнил Володя. — Очки! А волосы на лице — усы и борода!»
Он привстал, но человек в очках тут же снова заставил его лечь на носилки, стоящие… внутри большого вертолета. Вдоль стенок на скамейках сидели люди в солдатской форме, они с тревогой и радостью смотрели на Володю. Слышался ровный гул работающего мотора, за окнами синело небо, а рядом с Володей сидел… дед.
Володя прижался лицом к колючим орденским планкам на его пиджаке и затрясся.
— Не плачь, — еле слышно бормотал дед, — не плачь, все уже, все, Володенька…
А он не плакал. Просто не мог поверить, что…
Солдаты окружили Володю, но офицер с погонами старшего лейтенанта попросил всех сесть, чтобы «не волновать машину», как он выразился, и довольным голосом сказал Володе, что он здорово всех напугал, и вообще — все это чудеса.
— Как ты меня нашел? — повернулся Володя к деду.
— Не могу я этого понять, — ответил тот растерянно и провел рукой по глазам. — Не разумею. Искали неделю, считай, по всей тайге, а нашли в двух шагах. На склоне. Сам не знаю — будто что-то толкнуло меня в те заросли… Ты лежал без сознания, весь ободранный, словно падал с горы. Ну, мы сразу собрались, отозвали по рации другие спасательные группы — и ходу.
— А. пожар потушили?
— Какой пожар? — удивился дед. — Мы всю тайгу сверху оглядели: если бы что-то горело, вмиг заметили бы.
Сердце у Володи так заколотилось, что он прижал руки к груди. «Было это? Или… нет?»
В нагрудном кармане рубашки что-то лежало. Володя осторожно достал привядший, измятый цветок, не утративший, однако, синевы вечернего неба…
— Что это? — спросил дед. — Колокольчик?
— Позвольте! — Врач осторожно взял у Володи цветок. — Такого я никогда… Реликт, настоящий реликт!
Володя привстал и посмотрел в иллюминатор. Внизу колючим темно-зеленым одеялом расстилалась тайга.
«Реликт?! — подумал он сурово. — Значит, что-то давно забытое? Нет».
Странно, странно было у него на душе! Радость возвращения в родной и привычный мир боролись с тоской невозвратной потери. «Марг, Унгхыр, Ита! Прощайте… — Он прикусил губу. — Мой брат. Чогграм!»
Володя вдруг ощутил себя слабым, маленьким растением, которое лишили корней, они остались где-то далеко и глубоко, под толщей веков, а может быть, еще дальше. Казалось, он потерял что-то бесконечно дорогое.
«Не забуду, — подумал он. — Никогда не забуду!» И придвинулся поближе к стеклу, чтобы не было видно его лица.
Таисия Пьянкова Онегина звезда
Илька Резвун каким еще был подскокышем? У батьки у своего на ладошке помещался, да? А уже и тогда нырял и плавал по омутам-заводям речки Полуденки, что твой шуренок-непоседа. А все потому, что, опять же, батьку своего, Матвея Резвуна, повторил.
Был Илька в Матвеевой семье, после сплошного девчатника, пятым, каб не шестым приплодом. Да и последним. Потому, знать, и прирос к отцову сердцу больше всякого сравнения. Селяне говорили все кряду: раздели большого да малого Резвунов, хотя бы все той же речкой Полуденкой, — рода меж ними чистой кровью возьмется!
Эта самая Полуденка больше всего и соединила их непоседливые души. Сам Матвей был на реке таким рыбаком да ныряльщиком, что, сказывали, меньков[39] под водою зубами хватал. А когда надо было, то брался он из проруби в прорубь пронырнуть!
Шибко тому вся округа дивилась. А надивившись, похваливала. А похваливши, поругивала. Особенно изводились тревогою всезнающие старухи. Они-то и пугали Матвея:
— Гляди, черт везучий! Кабы твоего задору-смелости да водяной не пресек! И чего ты все шныряешь по его наделам? Каку-таку заботушку потерял ты в речке Полуденке? А и правда ли нами слыхана, что сулился ты Живое бучало[40] скрозь пронырнуть? Что ж, нырять-то ты нырни, да обратно себя хотя бы мертвым верни! Не было еще такого удальца, чтобы провал тот измерить! Когда-никогда, а доныряешься! Расщелкнет тебя водяной, как сухое семечко!
— А может, я сам и есть тот водяной, что в Живом бучале обосновался? — как-то позубоскалил над чужими страхами Матвей Резвун. — Только скроен я не по привычным меркам. Разве не помнится, что пращурка моя, древняя бабка Онега, два века жила?
— Помнится. Как же.
— Так вот, ежели б она да свое бессмертие мне не передала, топтать бы ей землю нашу и по сей день! Понятно?! Потому я никаких страхов, никаких глубин не боюся.
— Изгаляется над нами Резвун, — засуетилась меж говорух самая неуемная стращалка Марьяна Лупашиха. — Вровень с недоумками ставит нас. Вроде играется с нами! Ниче-о! Доиграется бычок до веревочки. Ежели его из-под воды никто не дернет, так на бережок выбросит. Ведь мною чего слыхано: будто Матвей, ныряючи, рыбу под водою из чужих снастей выбирает! Он и сына своего Ильку тому научает.
— Брось-ка ты, Марьяна, золу поджигать! — тут же пресекли ее болкатню редкозубые товарки. — Чо ты греха не боишься? Не такой уж кот вор, чтобы кобылу со двора свел. Ежели не тобою самой придумана эка дурь, то какого-то лоботряса тянут завидки за язык. Наловивши, поди-ка, одних головастиков, он от безделья и разбрасывает о Резвуне брехалки. А ты подбираешь.
— Так ведь мое дело дударево, — поторопилась оправдаться Лупашиха. — Я лишь дуду про беду, я к ней ноги не пришиваю. Но скажу и от себя: резвый конь подковы теряет. Помяните мое слово!
Вот ведь штука! Будто на черных картах выгадала та Лупашиха подтверждение своему пророчеству.
Да и сам Матвей Резвун как бы почуял правоту Марьяниных слов. В ночь, как тому быть, пошел он с Ильей на сеновал отдыхать. Там и поведал он сыну тайну, что завещала ему пращурка Онега в последний час своей непонятно долгой жизни.
По словам Матвеевым получалось, будто бы древняя Онега, еще в одних годах с нынешним Илькою, собственными глазами видела, как средь бела дня упала в речку Полуденку с высокого неба яркая звезда. Упала она туда, где верстах в трех от деревни, ниже по течению, в кольце Колотого утеса, ныне таится то самое Живое бучало!
В свое времечко Онега не смогла всполошить народ своим испугом — свалилась замертво! И пролежала она без памяти аж трое суток. После ж того долгое время владела ею полная немота.
Будучи безъязыкой, она и додумалась до того, что вообще лучше о звезде молчать. Одно дело — никто не поверит, другое — могут приписать безумие, а и того хуже — святость! Кто ее тогда замуж возьмет? Никто!
Вот так и прожила древняя Онега свой чрезмерно долгий век с великой в себе тайною.
Может быть, с годами, накопив сомнений, она и сама бы поколебалась в правде виденного. Однако ту правду время от времени просветляло то, что вода в Живом бучале, прежде стоялая, теперь принималась иногда дышать! А порою омут разверзался широкой воронкою, и те, кому выпадало быть очевидцем, в страхе бежали в деревню с криком — ожило бучало, опять хлебает!
И опять начинал гудеть народ! Гадали-перегадывали: не ворочается ли кто в провале настолько большой да неуклюжий, что и всплыть-то ему нет никакой возможности?..
Когда Онегин век перевалил далеко за сто, сохраняя хозяйку в полной силе да нехворости, докумекала она, что столь крепкую и долгую жизнь подарила ей полуденная та звезда за ее молчание. Поняла и веры той из головы не выбросила до самой смерти.
А умерла Онега очень завидно.
Притомившись топтать землю, она признала в себе и ту особенность, что не избыть ей века своего до той поры, покуда носит она в себе замкнутой великую эту тайну. Вот тогда-то древняя и натопила жарко баню, выпарилась в ней, как душа того просила, обрядилась во все смертное, легла на лавку и попросила остаться возле себя одного лишь Матвея. Ему-то она и поведала сокровенное. А поведавши, померла.
— С той поры и взялся я речку нашу обживать, по омутам-заводям упражняться, — признался Матвей сыну, лежа на сеновале. — Хотелось мне привыкнуть к воде настолько, чтобы пронырнуть Живое бучало до самого дна… Мне и теперь хочется верить, что не погасла навовсе Онегина Звезда! Вот и прикидываю я, не она ли ворочается в провале, пытаясь воротиться обратно в небо?! Сколь разов, не упомню, опускался я в омут, только достичь его предела мне так и не довелось. Не получился, выходит, из меня тот самый ныряльщик, который способен дать звезде подмогу. На одно теперь надеюсь — может, из тебя получится…
Высказав надежду, обнял Матвей Резвун своего любимца, и скоро они засопели в два носа на весь вольготный сеновал.
Утром Илья распахнул глаза оттого, что мать тормошила его да спрашивала:
— Куда отец подевался?
И лишь заполдень, когда вся деревня занялась тревогою, бабку Лупашиху вдруг прояснило.
— Так это ж он нонче перед светом, — догадалась она, — Шурку моего булыгой угостил!
И закрутилась она, каждому поднося по худому слову:
— Ночью подхватилась я от визга Шуркова. Не скотинка ли, Думаю, какая шалавая в огород заперлась да кобелька моего рогом поддела? Глянуть выбегла. Присмотрелась — мужик чей-то берегом Полуденки шагает. Идет и на звезды широко крестится. Ровно перед смертью. Так напрямки до Живого бучала и подался. Теперь-ка помню я, что левой рукою он точно так помахивал, как Матвей. Тогда — ни к чему, а теперь помню…
От ее памяти Резвуниху пришлось водой отливать. Сестры ж Илькины до того завыли, что парнишка в конопли бросился, да там и пролежал чуть ли не до новой ночи.
На закате Илья понял, что не притуши он слезою душевного огня, тогда уж век ему будет не загасить того пожара.
Только парнишке показалось стыдным ощутить мокрень на своих глазах, он и припустил к реке, и бросился в ее глубину, где дал волю невидимым в воде слезам.
Нанырявшись до одури, Илька доверил свою усталость волнам — дозволил реке нести себя неторопким течением куда той вздумается.
И надо ж было парнишке очнуться от забытья аккурат против Живого бучала.
С трех сторон охваченный высокою подковою Колотого утеса, омут при закате отливал кровавым глянцем своего покоя. Окрест было тихо, безлюдно.
Не долго раздумывая, Илька доплыл до пологого за скалой берега, вышел на песок, глянул на вершину утеса. Не раз, не два поднимался парнишка на ее высоту, не раз, не два сиживал на обрывистой ее кромке — глядел на стальной покой омутовой воды. Все прочие разы провел он там в ожидании — не покажется ль из глубины косматая голова чудища?
Но теперь, со слов отца, Илька понимал, что никакого чудища в провале нет. А если и имеется что, так только Онегина тайна. И что, познав тайну, держи ее при себе, иначе помрешь!
Вишь вот, затянуло Живое бучало Илькиного отца, и ни единой морщинкою скорби не покоробило его тяжелого покоя. Сиди теперь, не сиди над омутом — перемен не дождаться.
Однако Ильку, успевшего за время невеселых дум подняться на утес, как приморозило до каменного среза. Так и досиделся он над провалом до той поры, когда отразились в омутовой глубине далекие звезды.
С каждой минутою отраженное в глубине небо густело этими неведомыми огнями, которые не испускали света. Наоборот. Мрак меж ними густел и углублялся.
Вот уж и заподмигивали парнишке из черной бездны те бессветные огни — попробуй, дескать, поясни себе нашу необычайность; не сумеешь пояснить — ныряй к нам. Может, среди нас и отыщешь своего загибшего отца. Ныряй! Ну же!
Илька, понятно, за отцом-то нырнул бы до того самого, до поддонного неба! Только ведь не пропустит земля! Не пропустит.
А тут будто ветерок легкий пробудился внизу. Взлетел ветерок до парнишки теплым дыханием, и явственно распознал в нем Илька отцовский шепот:
— Пропустит!
Малец отпрянул от провала, неловко подвернулся, опрокинулся на спину и покатился безудержно с каменной крутизны к подножью.
Весь в ушибах да царапинах опомнился он только внизу. Немного посидел, посоображал и настырным неуседою полез обратно.
Ему непременно хотелось удостовериться — в самом ли деле была тому причина, чтобы так себя непростительно терять. Ведь со страху человеку и такое на ум придет, будто синица медведем ревет!
Добрался Илька опять до края утеса. Но повис над омутом лишь только одной головою и стал ждать повторения.
Сколь он там ни проглядел вниз, а вот и видит — вода в провале задышала!
Будто живая грудь заходила туда-сюда, потом пошла обильными пузырями да вдруг и раздалась воронкою, закрутилась, образовала посередке просторное жерло!
Была бы в провале сквозная дыра, вода бы в нее уходила постоянным самотоком, а тут и вправду чудилось — вроде кто сидит в глубине и разверзает там время от времени эту непомерную пустоту.
Пока Илья думал так, вода сомкнулась, ровно сидящий на дне опомнился и захлопнул крышку.
Тут Ильке и пришло в голову: а что, как и в самом деле закатилась в провал Онегина звезда? Что, как ею да заткнуло в омуте подземную протоку? Звезда ворочается в глубине, рвется в небо, но не может одолеть водяную тягу. Эвон какое жерло отворяется! Что если потоком этим да захватило отца, да унесло куда-то в подземелье?
Сидит он теперь там да кличет на подмогу сына, а голос его из расщелины какой-нибудь наружу выходит? Эх, кинуться бы теперь в ту воронку!
Вот какие отчаянные думы наложило горе на Илькино сознание! Отворись перед ним Живое бучало заново, он бы и дум своих не успел отбросить — ринулся бы со скалы вниз головою!
И Живое бучало растворилось.
Уже на великой глубине почуял ныряльщик, как сомкнулась над ним вода и завертела его малой соринкою. Крутым обвоем[41] потянул его поток за собой — вниз, вглубь, в неведомое…
Скоро Илькина голова от бешеной карусели замутилась, дурнота подступила к горлу, а там и вовсе — заволокло память безразличием…
Снова ощутил себя парнишка живым, когда почуял под собой глубину совершенно спокойной воды; Ильке было достаточно дернуть ногами да руками гребануть, чтобы привычно подняться на поверхность.
Он машинально сотворил необходимое, чуя в душе досаду, что никуда ему пронырнуть не удалось — Живое бучало выталкивало его обратно к непоправимому горю.
Вот и вынырнул Илья.
Вынырнул, да только не увидел над собой ни огней небесных, ни каменных стен Колотого утеса. Не почуял он и земной полуночной прохлады. Да и слух его настороженный не уловил ни шуршания речной воды, ни дальнего бреха деревенских собак, ни близкого стрекота луговой кобылки[42]…
По духоте, по тишине, его обступившей, Ильке показалось, что он вовсе и не выныривал из воды!
«Должно быть, туча успела когда-то заполонить небо; земля от страха перед ней задохнулась», — подумал Илька и пустился размашкою до невидимого в темноте предела, чтобы потом ощупью отыскать выход на реку. Только никакого предела он перед собой не обнаружил; его вынесло потоком в какой-то простор, и оставалось теперь парнишке надеяться на везение.
Илька уж было забеспокоился всерьез, когда ощупал рукою плоский впереди камень.
На том камне посидел он, погадал, в какой такой глуши мог он оказаться за столь недолгое время, и решился подать голос: не вскинется ли на его крик чуткая собачонка; а повезет, так может откликнуться и запоздалый рыбак…
Никакая собачонка, никакой рыбак на зов его не отозвались. Да и сам-то Илька путем не расслышал своего крика — так глухо прозвучал он в немоте. Зато немного спустя на парнишку обрушилась такая лавина отголосья, будто дразнить его из темноты надумала ярая ватага злых озорников.
Но темнота не обманула малого. Илька сообразил, что раскололо и усилило его тревогу подземное эхо. Стало понятным, что затянуло-таки его потоком в какую-то пустоту, наполовину залитую водой.
Илька прислушался, не последует ли за гаснущим многоголосьем призывный голос отца. Но ожидание никакой пользы не привнесло. Выходило, один Илька в подземелье! И тогда парнишка представил бедующую наверху мать. Представил — и сам забедовал окончательно.
Такая ли безысходность навалилась на него, такая ли память разыгралась, что и получасу не минуло, а уж ему стало казаться, что он тут больше году сидит. И еще стало казаться ему, будто кличет-зовет сына голос матери. Да и не голос вовсе, а отчаянье! Как будто душа ее тело оставила и спустилась до Ильки, и заполнила собой все подземелье, и теперь заодно с сыном тоскует и жалуется в страхе перед бесконечной разлукою.
Скоро материнская боль стала Ильке понятной настолько, что мог бы он словами пересказать ее. Только из того рассказа выходило что-то не совсем понятное. Получалось так, будто причастен Илька не только к страданиям родной матери, а изнывает в нем еще и неведомая душа, неземная! Вроде сочится она в подземелье из межзвездной бездны, теснится в парнишке его же отчаяньем, и его же болью поясняет ему. И слышит он в себе жалобу на то,
до чего же страшна доля матери,
у которой сын, точно как Илья,
в западню попал по случайности.
Уж не день, не два и не год земной —
третий век пошел ожидания…
И терзаться ей мукой страшною,
безотвязною нескончаемо!
А и жить она не живет теперь,
и закрыть глаза нет возможности…
Лишь одно в удел остается ей —
день и ночь просить мироздание,
чтоб оно мольбу материнскую,
не рассеявши, приняло в себя,
унесло бы в даль бесконечную,
заронило бы в душу добрую,
что помочь в беде не откажется,
согласясь пройти через смертный страх
непонятности, несуразности…
Сидит Илька на камне, вслушивается в то, что помимо собственной воли изливает он из своего сердца, и замечает — скорбь его уже звучит заклинанием, от которого начинает оживать глубина подземного озера.
Поначалу смутными, затем все более решительными световыми штрихами начинают образовываться в толще воды какие-то знаки. Получается так, будто сидит в озере некий способный изобразитель и прочерчивает воду тлеющим концом лучины.
Вот уж быстрые линии осмелели, бросили гаснуть и принялись смыкаться, заполняя охваченное собою пространство мерцанием разного цвета…
Илькою ж озерное представление понималось так, что неведомая, далекая мать надеется этим способом ознакомить его с чем-то крайне ей необходимым, приблизить его к чему-то необычному, но одновременно не напугать внезапностью.
Понимал Илька еще и то, что, пожелай он, и в подземелье наступит прежняя тишина и темь. А может, даже и такое произойдет, что он вовсе очнется ото всей этой наволоки да очутится дома на сеновале, под мышкою своего отца.
Но, наряду с этим пониманием, Илька того острей осознавал боль вечной разлуки, потому и поводил упрямой головою, как бы отнекиваясь от соблазна быть отпущенным на волю. При этом парнишка даже не отрывал глаз от озерного оживания.
А в глубине мастерством прямо-таки обуянного своей расчудесной работой художника уже распускались цветы прелести несказанной! Они живым ковром выстлались по огромной чаше озерного дна, всползли по крутым уклонам боковин до самой поверхности, струя цветением своим покой и надежду…
Постепенно боль и своей и чужой беды отпустила Илькино сердце. А в подземелье зазвучал голос не безысходной тоски, а напев уверения и согласия.
В глубине озерной Илька мог уже различить даже самые малые лепестки чудесного сплетения. Ему становилось все досадней, что перед ним открывалась вовсе не случайная красота какой-то неземной природы, а видел он творение ума! Узоры по живому ковру были наведены с великой выдумкой и явным повторением. Перед Илькою красовалось не то разубранное чье-то гнездо, не то богатый покой. Покой тот имел на глубине сводчатый выход куда-то под скалу…
Представление о возможном водяном или о большеротом чудище со всем видимым никак не вязалось. Поэтому Илька без особой тревоги уставился на ту дыру. Он ждал непременного появления на мерцающий свет покоя какой-нибудь сказочной морской владычицы, прекрасной и печальной, как сам голос подземелья…
Но из темноты сводчатого проема вдруг осторожно высунулась гибкая, узкопалая, только до запястья голая лапа. Дальше она была покрыта не то поседелой ухоженной шерстью, не то порослью жемчужной стриженой травы. В переливе дрожащего света она повела распущенной перепончатой ладонью туда-сюда, вроде позволяя Ильке полностью разглядеть себя. Затем лапа дополнилась точно такою же второй, обе они сцепились в пожатии да потянулись в сторону Ильки, откровенно его приветствуя.
Сознавая, что ему дозволено всякую минуту очнуться от наваждения, парнишка от воды не отступил, а с еще большим интересом взялся наблюдать: что же будет дальше?
А дальше, следом за лапами, образовалась в проеме голова. Сплошь покрытая пластинчатым перламутром, она была увенчана красным продольным гребнем. Гребень брал свое начало от самого переносья и уходил через темя на затылок и дальше, на захребетье. По обе стороны его основания блестела пара ярких зеленых вздутин, сильно смахивающих на глаза лягушки. Эту зелень подчеркивали вывернутые желтые губы. Если бы на голове имелись уши, можно было бы сказать, что рот растянут до них — так он улыбался Ильке. Чуть приотворяясь, он-то и испускал те самые звуки, что наполняли подземелье и настолько живо проникали в Илькину душу. Пение было теперь посулой долгого возможного счастья, если у Ильки хватит терпения довести дело до конца…
Скоро желтогубое существо образовалось в глубине полным видом своим.
Сплошь покрытое седой шерстью, оно было поставлено своей природой на перепончатые красные плюсни[43]. Небольшенькое, чуть выше Илькиного роста, оно владело великим хвостом! Хвост не веревкой, а легким шлейфом колыхался за его спиною. Он окаймлен был цветными блестками и сам искрился будто свежий снег под луной. Красотища невероятная!
Если бы это существо да имело какую-нибудь серенькую окраску, Ильке, может, было бы и не очень приятно видеть его необычность.
Может, тревога бы зародилась в душе при виде этой изо всех видов собранной живности.
Но естественный ли наряд ее, придуманный ли разумом столь ладный костюм до такого согласия сливался с красотою голоса, что парнишка напрочь забыл о себе. К тому же, хвостатая красавица на подводном ковре взялась извиваться в немыслимом танце. Она то выстилалась по дну, и там ходило волнами ее гибкое тело, то кружилась на всплыве, почти полностью укрытая кисеей сверкающего хвоста.
Порой она оказывалась так близко, что Илья мог ухватить красавицу за шлейф. Но лишь пытался он пошевелиться, как сразу же осознавал ненадежность, лишь видимость происходящего. Не желая, однако, никаких перемен, он вновь затаивался и ждал, что же будет дальше?
А дальше зеленоглазая красавица вдруг прилипла телом к крутому озерному уклону, маленько передохнула, тряхнула гребнем и побежала по боковине, как по полу. На небольшой глубине под Илькою она остановилась, затем осторожно принялась всползать к поверхности воды. Зелень глаз ее уставлена была прямо на Ильку! И хотя человеческих зрачков парнишка среди зелени той не обнаружил, однако неудобство передалось ему точно такое, какое зарождается в любом из нас при чужом настырном внимании. Но ни сморгнуть, ни отвернуться от пристального глядения Илька уже не сумел — его так вот и приковало ожиданием к тем к зеленым лягушачьим наростам, хотя ни злонамерения, ни алчности какой в красавице по-прежнему не чувствовалось. Во всем ее виде была лишь мольба!
Как у нее такое получалось, понять Илька не мог. Он только ясно сознавал, что бояться ему нечего, что видимое им всего-навсего лишь призрак, какое-то отражение подлинного. Что этот мираж сотворен силою материнского горя где-то в межзвездной пропасти и неимоверной силой перенесен сюда, в подземелье! Ему не дано сделаться плотью, но и раствориться теперь немыслимо, потому как не выдюжить повторения! Слаб мираж этот перед далью, как слаб Илья перед своей безвыходностью.
И еще зеленоглазая взором своим заверяла малого, что лишь оболеное их согласие и подмога способны вызволить и того и другого из непонятности, избавить от беды. Но для этого надобно Ильке волею ее оборотиться существом, способным одолеть любые пролазы и уклоны, наделенным неимоверной силою и ловкостью…
И не только осознал Илька такую необходимость, но и успел почуять себя подобием исполинского краба!
Им-то парнишка и нырнул в озеро, махнул щупальцами раз, другой и вот уже оказался в окне какого-то колодца, уходящего стволом в неведомую высоту.
Илька легко оставил воду и проворно побежал по отвесным стенам колодца.
Скоро высота завела его в какой-то пролаз и заставила дивиться тому, как это удается ему каждым отростком на теле чуять самый малый впереди выступ, загодя знать любой впереди поворот. А сколь верно, сколь ухватисто действовали его щупальца! Сколь надежна была в нем жилистая сила, сколь неуклонно желание пройти до предела взятый путь!
Наслаждаясь полнотою своих способностей, человеческое в крабе завидовало ловкой твари, хотя больно-то увлекаться этим было некогда. Ильку несла и несла вперед тупая воля направленного к цели краба.
Скоро Илька почуял впереди глухую преграду, а вот клешни лапы его нащупали помеху. Человеческий рассудок подсказал малому, что расщелина в скале пресечена не камнем, а, скорее всего, каким-то щитом, покрышкой ли? В нее-то и не замедлил Илька тут же постучать; перегородка отозвалась долгим, тихим гулом. Так отзывается на хлопок ладонью огромный, но чуткий колокол.
Для верности Илька хлопнул посильнее и вдруг почуял, что под его клешнею преграда шевельнулась, ровно пожелала отойти в сторону, да и не смогла и потому осталась на прежнем месте. Видать, ее заклинило в расщелине.
Надо было порушить преграду! И Илька с тупой, остервенелой силою уперся растопыренными клешнями в каменные стены лаза, выпружинил ими и крабьим своим панцирем, как тараном, ударил в перекрытие!
Он еще успел понять, что над ним что-то хрястнуло, опрокинулось, дало ему тупым краем по спине. Затем как тугим узлом скрутило все его щупальца и поволокло обратно — вниз, в подземную западню…
Понял себя Илька живым оттого, что послышалось ему далекое петушиное пение.
Сразу привиделась мать. Она шла мимо, не касаясь ногами земли, вся черная и слепая. Встречный ветер пытался развеять ее черноту, да не мог. Только зря рвал на ней платок и подол.
Илька вдруг понял, что теперь идти ей да идти такою черной, до самой оконечности земной, а там и до смерти, а там и того дальше…
Сердце захолонуло в парнишке от жалости, он потянулся к видению, крикнул:
— Мама!
И сразу же свет ожег глаза, грянул во все горло на заплоте гребенистый петух, заговорили радостные голоса:
— Э! Гляньте-ка! Очухался…
— Они, Резвуны, живучие!
— Это им от древней Онеги передалось…
Тут до Ильки дошло, что лежит он, как маленький, на отцовых руках. Отец так глядит в сыновние глаза, будто ему все известно и ничего не надо ни спрашивать, ни рассказывать.
А некоторое время спустя, не отходивший от постели все еще слабого Ильки, Матвей однажды разбудил парнишку среди ночи. Поднял его на ноги, вывел за околицу, сказал:
— Смотри!
И вот над рекою Полуденкой, над тем самым местом, где покоилось Живое бучало, медленно засветилась чистая зарница. Разгоралась она чуток подрагивая, словно зябко ей было спросонья подниматься над землей. Скоро она оторвалась от вершины Колотого утеса и световым сгустком смело пошла ввысь. В небе она быстро обернулась звездою и вот уж затерялась среди своих сестер.
Феликс Дымов
Аленкин астероид
1
Мне на день рождения подарили астероид. Надо ли говорить, что на такие необыкновенные подарки на всем белом свете способен один только дядя Исмаил!
Дядя пришел, когда праздник у нас уже кончился и гости разошлись. Дверь открывать пришлось папе: мы с мамой мыли на кухне посуду, а Туня не хотела отвлекаться — висела над порогом и читала нам с мамой мораль:
— Возмутительно! Половина одиннадцатого, а ребенок не спит. Это расточительно и нелогично — воспитывать человека без режима. Это даже нецелесообразно — мыть посуду в доме, где полным-полно автоматов!
Туня считала себя в семье единственным стражем порядка. И ворчала всякий раз, когда мы поступали по-своему, по-человечески. Я не очень вслушивалась в скрипучую воркотню электронной няни: в конце концов, не каждый день человеку исполняется восемь лет. А главное, я знала, что мама за меня! Туня, конечно, это тоже знала и висела в воздухе печальная-печальная — похожая на подушку с глазами и еще чуть-чуть — на бесхвостого кашалотика. То есть хвостик у нее был. Но не настоящий, не для дела, а просто веселый шнурок с помпоном. Для красоты. Сейчас, например, хвост ее болтался беспомощно и тоскливо, антенночки почернели и обвисли с горя. Антенночки у нее очень выразительны, меняют цвет и форму, когда Туне хочется пострадать. Тунины страдания объясняются просто: запрограммированная на мое здоровое трудовое воспитание, Туня с неохотой признает за труд лишь школьные занятия и немножко рукоделия. Зато терпеть не может, когда меня заставляют работать по дому. То есть, что значит «заставляют»? Я сама хватаюсь за все, лишь бы это «все» можно было потрогать, подержать в руках. Я на Туню не обижаюсь: где ей, бесчувственной, понять, какое удовольствие помочь маме? Обычно родители не выдерживают жестов Туниного отчаяния и немедленно уступают. Может, мама и теперь не устоит — Туня, нуда противная, умеет свое выскулить. Но пока меня не отправляют спать, можно всласть повозиться у посудомойного автомата…
Как раз в этот момент и заиграл на стене зайчик дверного сигнала. Папа отложил телегазету, посмотрел, наклонив голову, на Туню, которая даже с места не сдвинулась, вздохнул и пошел открывать. Ну, вообще-то он сам виноват. Так разбаловал роботеску — ни с кем она считаться не желает! С тех пор, как ее принесли из магазина и впервые положили на диван заряжаться, Туня почувствовала себя членом семьи. И теперь если не гуляет со мной или не воспитывает по очереди моих родителей, то обязательно валяется на диване с каким-нибудь доисторическим романом. А папа хоть и грозится обломать об нее свою титановую указку или перестроить ее «заносчивые программы», но стоит Туне взглянуть на него карими тоскующими блюдечками, как он немедленно сникает. Беда с этими комнатными роботами! Иногда забываешь, что они не живые существа!
Няня так и не успела закончить свой монолог о вредном действии на неокрепший детский организм перегрузок, связанных с мытьем посуды. А не успела потому, что в кухню, отпихнув робртеску с дороги, бочком вдвинулся дядя Исмаил. Странная у него привычка — при его-то худобе! — входить в двери бочком: ему же безразлично, какой стороной повернуться! Про таких худых у нас во дворе говорят: «Выйди-из-за-лыжной-палки!» Вообще у дяди внешность не космонавтская. Уж на что я привыкла, а и то посмотрю на его бескровное голубое лицо — сразу хочется подставить человеку стул! Если бы не парадная форма, не значок Разведчика, ни за что бы не поверила, что девять лет из своих двадцати восьми он уже летает в Космосе. Вот такой у меня дядя!
— Смотри, Алена, какого я тебе гостя привел! — сказал папа. — Рада?
— Еще бы! Здравствуйте, дядя Исмаил! — закричала я. И заскакала вокруг него, будто он — новогодняя елка. Я люблю своего дядю и всегда радуюсь его приходу.
Дядя Исмаил поднял меня за локти, чмокнул в лоб и так высоко подкинул под потолок, что бедная Туня ойкнула, сорвалась с места, подхватила меня там, наверху, всеми четырьмя ручками и мягко опустила на пол подальше от дяди. Потом запричитала:
— Все-все-все! Теперь ребенка до утра в постель не загонишь!
— Не ворчи, бабуля! — Дядя Исмаил хлопнул ее по покатой спине. — Выспится, успеет. Куда спешить?
— Жить! — разъяснила Туня тонким скрипучим голосом. Она всегда скрипит, когда сердится, особенно — если рядом дядя Исмаил. Ужасно ее мой дядя раздражает. И роботеска нахально передразнивает его за то, что он слегка присвистывает на шипящих. Мы уже не делаем ей замечаний — спорить с Туней хуже, чем с телевизором: он тоже никого, кроме себя, не слышит!
— Я уж решила, малыш, ты сегодня не придешь. — Чтобы поцеловать дядю Исмаила, мама стала на цыпочки. — Алена вон совсем извелась: зазнался, говорит, в своем космосе, позабыл нас… Бедный, ты еще больше отощал. Когда-нибудь до Земли не дотянешь, растаешь по дороге!
— Можешь покормить несчастного космонавта. Найдется в доме что-нибудь вкусненькое? Кстати, чем сегодня вызвано обилие грязной посуды?
Мне стало обидно: дядя не только забыл про мой день рождения, но даже глядя на посуду не догадывается, из-за чего собирались гости. С досады я натолкала в мойку целый десяток тарелок. Машина заскрежетала, поперхнулась. И умолкла. Вот уж правду говорят: если не повезет, то сразу во всем. Я изо всех сил трахнула мойку кулаком в бок. И сморщилась от боли. Туня подплыла, вытряхнула осколки, снова запустила автомат, погладила меня по голове. И укоризненно уставилась на дядю карими блюдечками:
— Некоторым дядям, между прочим, не мешало бы помнить даты жизни любимых племянниц!
Удивительно, как это она ухитряется менять выражение своего нарисованного «лица». Надо же уметь — вложить в одну фразу и ехидство, и ревность!
— А вышеупомянутые дяди никогда об этом и не забывают. Иначе почему бы им быть здесь? — Дядя Исмаил сложил пальцы для щелчка, и Туня, поняв намек, юркнула мимо него в гостевую комнату. Мы перебрались туда же.
— Ну, Малик, дорогой, рассказывай, что там у вас, наверху, новенького? Не скучаешь? — спросил папа.
Папа называет дядю Исмаила Маликом, а тот ни капельки не обижается. По-моему, это звучит даже хуже, чем мамино «малыш». Я бы непременно обиделась.
— Дядя Исмаил вовсе не к тебе пришел в гости, а ко мне! — перебила я, боясь, что за разговором забудут и про меня, и про подарок.
— Алена! — подала голос с дивана Туня. — Нехорошо спорить со взрослыми.
— Мы не спорим, мы налаживаем контакты, — возразил дядя Исмаил. Он усадил меня на подлокотник кресла и стал угощать грецкими орехами, раскалывая их один о другой в ладони.
— Посторонние реплики неуместны, когда ребенку делается замечание! — Туня повернулась на бок и деликатно поскрипела в кулачок. Будто покашляла.
— Слушайте, нельзя ли на вечерок лишить вашу чудо-печку языка?
— Воспитательные автоматы отключать не рекомендуется. Им надлежит неотлучно находиться при детях, — возмутилась Туня.
— О боже! Ну и характер! — Дядя Исмаил покачал головой. — Укроти, Алена, сей говорящий сундук, а не то я сдам его в утиль.
— Нельзя употреблять при детях сорных и бессмысленных слов. Бога нет, а поэтому термин «о боже» в вашей фразе не содержит полезной информации! — не унималась Туня. Это она из-за распорядка — мне давно пора спать! А так она у меня ничего, вполне приличный характер для робота! Даже шутки понимает. Когда хочет…
Я тихо радовалась — здорово няня отомстила дяде за забывчивость. В другой раз будет помнить про мои дни рождения! Дядя Исмаил шумно втянул воздух, схватил с подставки ребристую папину указку и закрутил ее так, что острые ребрышки завились спиралями.
— Между прочим, срывать зло на вещах — дурной тон! — Туня подобрала отброшенную в угол указку, хотела выпрямить, но посмотрела вдоль оси, прищурив один глаз, и передумала: — Пускай так остается. Так даже красивее!
Дядя Исмаил покрутил тощей шеей, точно его душил воротник, даже, по-моему, зубами заскрежетал. Видя такое дело, папа поспешил спасти положение:
— Не обращай внимания. У нее же ни на волос чувства юмора.
— У меня оно тоже иногда иссякает, — добавила мама, поправляя прическу. И села за стол. Она уже закончила возню на кухне — кибер-подносы плавали туда-сюда, организовывая дяде Исмаилу «легкий ужин». Видно, маме очень уж хотелось поговорить, если она свалила сервировку стола на киберов — в этом тонком деле она никогда не доверяется автоматам. — Ну, малыш, рассказывай наконец, как живешь?
— А чего рассказывать? На Земле те же новости быстрее, чем наверху, распространяются. Пока я добирался к вам из космолифта, меня трое остановили с расспросами о ТФ-Проекте. Зря я, видать, в форму вырядился… Да, а еще один юный пионер по видео случайно наскочил. Узнал, извинился и от имени звена потребовал, чтобы я у них на сборе выступил.
Мама улыбнулась:
— И ты согласился?
— Куда ж денешься? Хозяева Земли подрастают… — Дядя Исмаил подбавил в тарелку салата, придвинул голубцы.
— Ну вот, еще одно звено целиком переманишь в космонавты! — Папа грустно наклонил голову, точно к чему-то прислушивался, и быстро зашевелил над столом пальцами левой руки.
Он у нас с мамой органист. Обучает музыке ребят. А космос не признает. «Не понимаю, — говорит, — как это столько людей уходит в безмолвие? В вакууме нет звуков. И музыки нет. Значит, человеку там не место. Человек не должен без музыки…» И яростно шевелит пальцами, будто покоряет гибкие чуткие клавиши своего мультиоргана. Он и меня хотел к музыке приохотить, но я дальше простых этюдов не продвинулась. Зато люблю на папу смотреть, когда он играет. И когда задумывается, вот как сейчас, тоже люблю…
Папа закруглил движение руки, словно взял какой-то особенный, слышный одному ему аккорд. И задел стакан сока. Стакан покатился по столу, загремел совсем не в такт папиным чувствам. Папа спохватился, покраснел. И спросил, сглаживая неловкость:
— Значит, скоро штурмуете световой порог?
— Уже двести космонавтов прошли Камеру, — прожевав, ответил дядя Исмаил.
— А вы-то тут причем? Вам-то чем гордиться? — проворчала я, запуская в пролитый сок жука-уборщика.
Жук зажужжал, принялся утюжить лужу на скатерти.
Честно говоря, обижать дядю мне не хотелось — злые слова вырвались сами собой. От возмущения! С какой стати он не обращает на меня внимания? Называется, пришел в гости! Взрослые, если их двое среди детей — еще так-сяк. Лишь бы не забыли, зачем собрались. А уж если трое, да еще мужчины — все: или про хоккей, или про космос, другого не жди!
Дядя Исмаил поначалу хотел рассердиться. Даже щеки надул и носом зафыркал. Но потом вдруг засмеялся и сказал:
— Да, конечно, как раз я и ни при чем. Я ведь на разведочном «Муравье» ползаю. Ты же видела — это карлик с длинным любопытным носом… Вот научимся строить засветовые корабли таких миниразмеров — глядишь, и я полетаю. Только это еще не скоро будет. Разве вот ты вырастешь, слепишь для меня коробочку, по знакомству, а?
Я важно кивнула:
— Попробую.
— А чтоб это случилось быстрее, выпьем за твое восьмилетие… — Дядя Исмаил опрокинул над стаканом яркую бумажную бутылочку, понюхал колпачок, подмигнул мне и закончил: — Выпьем за тебя ананасного сока. И пожелаю я тебе три вещи и еще одну: доброты, изящества и хорошей работы.
Он замолк, тщательно намазывая себе икрой кусочек поджаренного хлеба. Я знала дядину слабость изъясняться долго и мудрено, но тут все-таки не выдержала:
— А еще одну?
— А еще одну… — Дядя Исмаил проглотил, подумал, закатил от удовольствия глаза и погрозил пальцем Туне: — Только чтоб твоя крокодилица не услыхала… Пожелаю я тебе веселого мужа!
Слух у Туни был тонкий. Она взвилась чуть не до потолка:
— Как можно так забываться?
Никто в ее сторону и бровью не повел. А мама жалостливо покачала головой и заметила со вздохом:
— О себе подумай, малыш! Все твое ровесники переженились, даже Стас Тельпов. И тебе давно пора. А то в чем только душа держится!
Мама почему-то считает, если дядя Исмаил женится, то сразу потолстеет. А по мне пусть лучше остается худым, чем скучным.
Тут уж Туня не выдержала, застонала, подплыла к папе, потолкалась антеннами в руку:
— Разрешите увести девочку спать? Не годится ребенку слушать взрослые разговоры.
Папа, скрывая улыбку, посмотрел на часы:
— Пожалуй, и правда пора. Без четверти двенадцать.
Нет, это ж надо! Они теперь будут веселиться, праздновать мой день рождения, а меня отправляют спать! Где ж справедливость?
— Попрощайся перед сном, — поучала Туня. — Скажи родителям «Спокойной ночи»…
Вот те на! А подарок?
— А подарок? — вслух закричала я. Глаза мои против воли застлало слезами. Чувствую, разревусь сейчас — как какая-нибудь детсадовка. И стыдно, и ничего не могу поделать!
— Фу ты, память дырявая! Чуть не забыл, зачем ехал… — Дядя Исмаил в притворном испуге хлопнул себя ладонью по лбу. Достал из кармана куртки каталожную карточку с перфорацией. Протянул мне: — Владей.
Я повертела карточку в руках, Ничего особенного. Кусок картона, на нем знаки: шесть цифр, три латинских буквы. И все. Ну, ровным счетом ничегошеньки. Мне стало еще обиднее. Нижняя губа у меня сама собой потяжелела и оттопырилась. Я ее прикусила побольнее, но она ползет, не слушается.
Стерла я слезы с ресниц, спросила дрожащим голосом:
— Что это?
— Да-да, объясните скорее, что это? — Туня заломила ручки и едва не рвет на себе антенны, всем видом своим отчаянно вопя: «Люди! Ребенок плачет! Что ж вы стоите? Бегите, спасайте, ребенок плачет!!!»
Дяде Исмаилу и в голову не пришло, что он переборщил. Он не спеша встал, промокнул губы салфеткой; посмотрел карточку на свет:
— Здесь все написано. Видишь, дырочки? Это перфокарта.
— Понимаю, не маленькая, — досадливо перебила я, сердясь на дядю за его манеру объяснять все с самого начала. — Только зачем она мне?
Моего дядю не так легко сбить с толку. Он положил перфокарту в блюдце и с шутливым поклоном преподнес мне:
— А как же! Вдруг кто-нибудь засомневается или не поверит? Ведь я дарю тебе астероид…
— Астероид? — удивилась я. Вот это да! Кто еще, кроме дяди Исмаила, мог до такого додуматься?!
— Астероид? Алене? Ты шутишь! — Папа безнадежно махнул рукой.
— Астероид? Странная фантазия. Такой громоздкий, неровный… — Мама даже расстроилась. — Алена обязательно оцарапается…
— Это нелогично — дарить небесные тела! — воскликнула Туня, — Он же так далеко! Какая от него польза?
— Не понимаю, чего вы переполошились? — Дядя Исмаил пожал плечами и так посмотрел на всех, словно он по крайней мере раз в неделю приносил нам в пакетике по небольшому астероиду. — Обыкновенная малая планет. Спутник Солнца. Микроскопический собрат Земли. Вообще-то астероиды бывают разные. Но этот крошечный, чуть побольше вашей квартиры…
— И ты даришь мне целую планету?
— Астероид! — поправил дядя. — Я его позавчера открыл. Рядом пролетал. Свеженький….
— И он будет мой? Насовсем? И я могу делать с ним что угодно? — Я еще не верила своему счастью.
— Твой. Насовсем. Что угодно. Так и в Солнечном Каталоге зарегистрировано. Можешь убедиться.
Туня осторожно отобрала карточку, сунула в щель перфоприемника на брюшке, перебросила изображение на большой настенный экран. Отворилось окно в космос. И там среди звезд кувыркался кусок породы. Скала. Остров в пустоте. Я во все глаза смотрела на астероид, боясь, что дядя Исмаил поднимется и скажет: «Налюбовались? Я пошутил». И выключит экран. Растает изображение. А вместе с ним растает и мой подарок. Но астероид кружился как заводной и исчезать не собирался. Подумать только! Мой собственный астероид! Весь целиком! Это и диктор подтвердил: перечислил цифры и буквы, которые на карточке, назвал параметры орбиты. А после: «Аленкин астероид. Принадлежит пожизненно или до иного волеизъявления Алене Ковалевой». И мой солнечный позывной, полностью. Это ж любой запросит Информаторий, а ему диктор этак вежливо и непреклонно: извините, мол, дорогой товарищ, астероид уже занят. Принадлежит Алене Ковалевой. Значит, мне!
Тут же не то важно, что у меня ни с того ни с сего собственность появилась. Другой проживет — улицы его именем не назовут. А в мою честь целая планета: Аленкин астероид. Хочешь не хочешь, загордишься. Постараешься всю жизнь не уронить.
Взяла я у Туни карточку, ткнулась дяде Исмаилу в колени, еле выговорила: «Спасибо!» Дядя Исмаил прижал мне ладонью волосы на затылке, пощекотал пальцем шею:
— Ну же, ну же, Аленушка! Чего ты разволновалась? Кому-то монояхты дарят. Надувные города. Аэролеты. Даже маленькие космопланы. А я уж что смог…
— Да что вы, дядя! — бормочу я. — Это же такой подарок! Такой подарок! Вы ничего не понимаете…
Ничего-то он не понимал. Да ведь астероидов же еще никому в жизни не дарили. Я же самая первая. Ведь это целая планета. Хоть и крошечная, с нашу квартиру, а все же настоящая планета. С ума сойти!
Обвела я взглядом комнату — и все мне в ней другим показалось. Всех на свете я люблю, всех на свете понимаю, могу сейчас без труда угадать, кто что думает.
Вот Туня застыла в недоумении. Не может сообразить, улыбаться или ругаться. Ох, не одобряет няня моих слез. И подарка, естественно, тоже не одобряет. Считает, это жадность моя слезами выливается. Собственнические инстинкты проснулись. А у меня и в мыслях ничего подобного. Я совсем из-за другого плачу, чего ей, глупой, не одолеть своим кибернетическим умишком!
В уголке дивана мама с папой, обнявшись, о чем-то шепчутся. Слов не слышно, но я почему-то и так знаю: «В наше время детям планет не дарили. Как теперь Алене жить с астероидом на шее?»
А дядя Исмаил на ушко мне шепотом:
— Не волнуйся, Олененок, я орбиту астероида чуть-чуть подправил. Каждый год в твой день рождения он будет над городом пролетать. На высоте девяносто шесть тысяч двести километров, запомнишь?
Я вскочила, машу рукой, слова сказать не могу. Потом обняла дядю Исмаила, улыбаюсь ему в плечо. Подумаешь, девяносто шесть тысяч! Да хоть бы и целых сто! Ерунда. Чепуха. Чепухишечка. Можно летать каждый день, если хочется. Тоже мне, расстояние — четыре часа туда, четыре обратно!
Я даже обрадовалась, когда Туня повела меня спать. Она помогала мне раздеться, постелила постель, а я прижимала к груди карточку и глупо улыбалась, потому что слезы давно кончились. Укрылась я с головой одеялом, оставила маленькую щелочку и посмотрела на свет сквозь дырочки в карте. Мелкие такие дырочки, будто иголкой проколоты. Еле заметные для человеческого глаза. А поднесешь к самому зрачку — весь мир виден.
Так и заснула с карточкой в руках. И всю ночь снился мне розовый пузатый астероид. Он кувыркался меж звезд и играл со мной и с Туней в чехарду.
2
— Завтракать я сегодня не буду! — заявила я, едва открыв глаза. — И зубы чистить тоже, баста!
Туня зависла напротив кровати, сложила ручки под брюшком и посмотрела на меня с такой неизбывной печалью, что я сдалась:
— Ладно. Зубы, так и быть, вычищу. А завтракать — ни-ни! И не проси.
Няня моя никогда не хватается сразу за несколько дел — там, мол, разберемся. Оглядываясь, она поплыла в ванную. Я, заплетая ногу за ногу, следом. У раковины я постояла, посмотрелась в зеркало. Растянула губы пошире. Скусила из тюбика кусочек витаминной пасты, которая сразу же разбухла, запузырилась и заиграла на зубах, приятно холодя язык. Я выполоскала рот. Подышала чем-то антивирусным. И начала задумчиво крутить краники душа.
Мыться мне тоже не хотелось, и я все думала, как бы отвлечь нянино внимание, отделаться от процедур. Туня проверила температуру воды в бассейне, недовольно поворчала, разгадав мое намерение ограничиться душем. А когда я разделась, изловчилась и втолкнула меня в барабан. Тут все сразу заходило ходуном, на меня посыпались хлопки и шлепки, покатились огромные мыльные пузыри, от которых надо увернуться, а не то они, касаясь кожи, громко лопаются и ужасно щекочутся…
— Ах ты, предательница! — закричала я, кидаясь за Туней.
Вообще-то я барабан люблю. Но зачем же так нечестно впихивать? Да еще ножку подставлять? Я бы, может, поломалась-поломалась и сама пошла. А теперь получается — против воли…
Бегу я за Туней — и ни с места: барабан под ногами крутится словно беличье колесо. Я на боковую стенку — и по реечкам, по реечкам вверх. А ступени подо мной вниз… Тунька совсем рядом маячит — руку протянуть. Уж почти ее настигла, а она — раз! — и на другую сторону. Раскачалась я на канате, перелетела барабан — чуть-чуть не достала. Можно сказать, между пальцами она у меня прошмыгнула. И сходу в бассейн. И кверху брюхом плавает. Я ласточкой в воду. Дошла до дна, изогнулась, выныриваю. Ищу роботеску — а она из-под воды дерг меня за пятку!
Лягнула ее в нос. Она взвизгнула. И взмыла под потолок. Нащупываю пружинную доску, надавливаю. Ка-ак взлечу! Но Туня же метеор какой-то, а не робот: вжик, трах! — и снова под водой. Зацепиться я не успела, рухнула с высоты, меня батуд встретил и давай подкидывать! Накувыркалась я вдосталь — и с разгона, и боком, и через голову. Соскочила. И зигзагами меж пузырей на выход. Маленькие пузыри перескакиваю, под большими проползаю, на бегу в какие-то ворота протискиваюсь, на жердочке балансирую, по круглым кочкам прыгаю — цирк! Барабан все новые фокусы выкидывает. В него, может, целая тысяча упражнений заложена. Но я не уступаю, не удираю, лезу напролом. Настигаю наконец Туню. Наматываю на руку ее веревочный хвостик:
— Ага, попалась?
Понимаю, конечно, она сама мне поддалась. И уже не сержусь. Почесала роботеску между глаз — она прямо-таки растаяла от удовольствия. Барабан распахнулся, выпустил нас. И мы пропели на два голоса: «Здоровье в порядке, спасибо зарядке!» Туня встряхнулась — и уже сухая. А я растерлась жестким полотенцем — ох, хорошо! Натянула шорты, майку. Чувствую, под ложечкой засосало. А Туня, вредина, так понимающе, с заботой:
— Проголодалась?
И захлопотала так, как одна она умеет… Да еще мама… Съели мы две порции яичницы, взбили грушевый сок. Ела, разумеется, я, а Туня причмокивала да похваливала…
Сегодня обещали хорошую погоду, поэтому я вылепила себе легкие сапожки. И бегом на лестницу, стараясь захлопнуть дверь перед самым Туниным носом. На пороге вспомнила про дядин подарок. Вернулась. Вынула из-под подушки карточку. И думаю: «Какой же смысл спускаться в лифте? Это с астероидом-то в руках?»
— Туня! — Я умоляюще оглянулась. — Давай через окно, а?
— Что ты! Папа рассердится! — Туня испуганно замахала ручками.
Вспомни она про маму, я бы поверила и не сопротивлялась. Но папа?! Да папа ни в жизнь на меня не рассердится! Уж я-то знаю! И продолжаю уговаривать, делаю вид, что не разбираюсь в ее хитростях:
— Тунечка! Лапушка! Да ведь ему же никто не скажет. Никто-никтошечки!
Туня не любит меня огорчать, и я часто этим пользуюсь. Стоило мне подольститься, и она сразу же размякла:
— Ладно. Через окно так через окно. Только через кухонное, чтоб тетя Маня не увидала.
Блюстительница чистоты (раньше сказали бы — дворник) тетя Маня женщина строгая. Насоришь нечаянно, расковыряешь случайно стенку гвоздиком, цветок где-нибудь не там вырастишь, — все: ни «Проньку» завести не даст, ни на косилке не покатает. А то, гляди, без улицы оставит. Для меня хуже нет наказания — остаться без улицы: дышать домашним стерилизованным воздухом все равно что дождевую воду пить. Ни вкуса, ни запаха. Нет уж, лучше тете Мане на глаза не попадаться.
Расстелилась моя Туня ковриком. Легла я животом, обхватила ее за шею. Она в меня всеми четырьмя ручками вцепилась — и вывалилась из окна, Мягко-мягко, без крена, без толчков поплыли мы к земле. На балконе сорок шестого этажа Шурка Дарский глаза выпучил: «Все видел, все знаю, сейчас же тете Мане пожалуюсь!» Показала я ему язык. Тоже мне, ябеда-терябеда! Небось, разреши ему, сам бы за мною следом сиганул!
Туня спускалась не торопясь. Ребятишки (кто был дома!) высовывались из окон, махали руками, кидали вдогонку надувные шары. Такой поднялся переполох — уж какая там тайна! Теперь бы только от дворника улизнуть! Мы меж колонн, меж колонн, нырнули под портик и приземлились за клумбой. Слышу — тюх-тюх-тюх! — подкатывает тетя Маня верхом на «Проньке». Мы называем «Проньку» Красота-без-живота: он похож на корыто пустотой вниз, и этой пустотой он всасывает мусор. Тяга ужасная — того гляди, человека втянет! «Специально для непослушных детишек!» — пугает нас тетя Маня. Мы, хоть и понимаем шутки, держимся подальше.
Ну, хватаюсь я за Туню, чтоб не сдуло. А Туня в сторонку — и уже цветочек нюхает. До того безвинная — точь-в-точъ с Примерной странички букваря. «Мое, мол, дело сторона. Никто из окон не летал. А кто летал, те давно уж удрали, и след простыл!»
Прикидываю, на какое наказание соглашаться. Дома мне сидеть никак нельзя — кто расскажет ребятам про астероид? А коли так, смело топаю навстречу дворнику, зажмуриваю глаза и выпаливаю сходу все как есть: «Тетя Маня! Виновата. Простите, через окно вылетела…»
Тунька перестала цветочки нюхать, затрясла посеревшими от ужаса антеннами. А тетя Маня покивала. И спрашивает:
— Ну и как? Понравилось летать?
— Очень. Душа замирает. И сердце в пятки уходит.
Про пятки я ввернула нарочно: взрослые любят, когда мы чего-нибудь боимся, когда можно на выручку придти. Тетя Маня засияла добрыми морщинками и пальцем мне грозит:
— В пятки, говоришь? Ишь, озорница! А ты их мыла с вечера? Сердце надо в чистоте содержать, а не в пятки… Эх, придется, видно…
Сделала тетя Маня паузу, от которой у меня и в самом деле душа замерла. «Без улицы оставит или без косилки? Неужели все-таки без улицы?» Я состроила умоляющую мину:
— Тетя Маня, вы такая справедливая, жалостливая. Пожалуйста, не оставляйте меня сегодня дома. Очень прошу…
— Да я и не собираюсь. — Тетя Маня пожала плечами. — А вот грависпуск, похоже, придется для вас, шельмецов, устанавливать. В других домохозяйствах я уже видела такие… Потерпите недельку!
Сказала — и дальше на «Проньке» потюхтюхала. Стою — ничегошеньки не понимаю. Еле опомнилась, догнала ее:
— Выходит, и на косилку пустите?
— А чего ж? Приходи. Через час вон те липки будем причесывать. Вконец разлохматились!
Я в ладоши захлопала и закричала изо всех сил:
— Слава работникам двора! И мне подарили астероид! Он у меня ручной! Хотите посмотреть?
Туня послушно сглотнула карточку, высветила прямо на ближайшей стене картинку. Без стереоэкрана, конечно, не тот эффект. Но все равно видно, как летит мой астероид меж звезд, притворяется простой каменной глыбой. Лежи эта глыба на Земле, так бы оно и было. Считалась бы обыкновенным валуном, ни на что не пригодным. Но раз уж ты в космосе крутишься, на собственную орбиту выпущен, то никакая ты уже не глыба и не валун, а самое настоящее небесное тело. Маленькая планета.
Тетя Маня давно укатила на «Проньке». Зато сбежались со двора все наши ребята. Тут и Эммочка Силина с Таней Орбелян, обе мои подружки закадычные. И новенький мальчик Алик. И Наиль. И много других. Даже Шурик Дарский в первый ряд протолкался, когда только успел из дому выскочить?
Столпились, смотрят на стену. А когда диктор в точности как вчера объявил про «пожизненно» и про «волеизъявление», Шурик закричал:
— Неправда это. Астероиды не дарят. Ты все выдумала! Я ужасно рассердилась:
— Тебя не спросили, что дарить, ябеда-терябеда!
— Это не ответ. Докажи! — зашумели ребята.
Обидно, что все они Шуркину сторону держат. Но я вида не подаю:
— Никаких вам доказательств не будет, не хотите, не глядите! Завистники вы все! Ни у кого из вас своего астероида нет, вот вы и завидуете!
Смотрю — и глазам не верю. Ребята переглянулись, покачали головами, подались назад, вот-вот совсем уйдут. Ай-я-яй, подвел меня язык. Со всеми сразу поссорил. Такую несусветицу несу — стыд! Неужели и правда мелкая собственница во мне пробудилась, чего так опасалась Туня? Выходит, я хуже всех в нашем дворе?! Самая отсталая, да? Опомнилась я, кинулась за ребятами, хватаю за плечи, в глаза заглядываю.
— Ребята, вы мне не верьте. Не обижайтесь, пошутила неудачно, с кем не бывает… Астероид мне дядя Исмаил подарил, На день рождения. Вы же вчера были у меня, знаете. А он поздно пришел, ночью. И подарил.
Больше всего упираю почему-то на то, что он ночью пришел, когда все разошлись. И убедила — мне поверили сразу и без оглядки. Отобрала я у Туни карточку. И давала потрогать всем кто хотел. Шурка насупился, все же не по его вышло. Эммочка Силина, наоборот, придвинулась ко мне, взяла за руку:
— Я с тобой играю, Лялечка!
А Наиль покусал кулак, подумал и сказал:
— Зато, когда я вырасту, мне родители обещали живого щенка!
— Таксу или сенбернара? — поинтересовалась еще одна моя подружка, Кето.
— Японская карликовая порода.
— Они же все искусственные! На электронике! — Кето презрительно оттопырила нижнюю губу.
Наиль обиделся:
— А вот и неправда! — А вот и правда!
Вскочили они, сжали кулаки. Не иначе, думаю, до драки дело дойдет… Но роботески свое дело знают, грудью стали между ними.
— Дети, дети, драться нехорошо! — предупредила няня Кетошина.
— Драка — не аргумент! — подхватила няня Наилева.
— Надо уступать девочкам! — разъяснила Кетошина.
— А пусть девочки не задираются! — не согласилась Наилева.
— Не задевайте моего ребенка! — возмутилась Кетошина.
— А вы моего не трогайте, за своим смотрите! — возразила Наилева.
И давай они как ненормальные подпрыгивать — вверх-вниз, вверх-вниз. Антенны дрожат, хвостики с помпонами воинственно вздернуты, уперлись друга в дружку лбами — вот-вот искры посыплются. «Еще того не легче! — переполошилась я. — Не хватало, чтоб вместо детей роботески передрались!»
— Туня, — прошептала я. — Наведи-ка порядок.
Туня с места не стронулась, но, вероятно, намекнула им на своем электронном языке, что непедагогично выяснять отношения при детях. Няни перестали шипеть и разошлись.
— Слушай, Ляля, а что мы с твоим астероидом делать будем? — напомнила Таня Орбелян, протягивая мне перфокарту. Она все мои дела принимает близко к сердцу.
— Ого, что? — Я подскочила на месте. — Да что угодно!
— Ну, например, например?
Я задумалась. Как назло, в голову ничего не приходило. Мы ведь — где, а он — вон где! Ну, слетаешь к нему разок-другой — и все удовольствие?!
— Сейчас, сейчас. Минуточку…
Тру виски — может, какую мыслишку выскребу. Но в голове пусто — как на отключенном телеэкране.
Тьфу, наваждение! Это ж даже представить себе невозможно: иметь астероид — и не знать, что с ним делать! Да будь здесь дядя Исмаил, он бы двести разных способов предложил. И еще один, самый главный, на закуску бы оставил. Нашла, чем мучиться, сказал бы он, посмеиваясь. До такого пустяка не додуматься! Как же тогда наши предки не терялись, когда каждый, говорят, дома имел, и землю, и леса, и животных всяких не счесть? Ну, животные полбеды, они живые, с ними играть можно. А с лесом-то что делать, когда им владеешь? Был бы астероид у нас во дворе, можно было бы его в крепость превратить, построить зимой снежную горку, ледяные дорожки залить вокруг… Но чем бы он тогда от обыкновенного валуна отличался? Кто бы его тут подарком числил? Нет, пусть летает, где летает. Придумаем что-нибудь…
— Он же совсем настоящий. Целая планета, — сказала я тихо. И поняла, что сморозила глупость. Мальчишки заулыбались. А в глазах девочек одна жалость. Ведь оттого, что я его по имени назвала, дело-то не изменилось…
— Ребята, Алена же не виновата, что ей подарили астероид! — сказал Алик. Он всего третий день как в наш дом переселился. И няня у него красивая: в золотистую крапинку, словно божья коровка.
Слова Алика подстегнули мое воображение: — Ребята, а пусть астероид будет наш общий? Для всего двора!
Шурик, который уже повернулся было уходить, заколебался. Он терпеть не может, чтобы хорошие мысли еще в чью-нибудь голову, кроме его, приходили.
— Предлагаю первый приз за идею применения астероидов в домашних условиях! Кто придумает, тому целый день быть комендантом двора! Вне очереди.
— А если мы придумаем, нам тоже приз? — спросили хором двухлеточки Рая — Даша.
— И вам, и вам… Я же сказал, всем!
Сели мы в кружок. Думаем. Над нами няни жужжат, тоже усиленно размышляют. А Наилева роботеска разнервничалась, с советом сунулась. Мы ее дружно шуганули. Нечего подсказывать, сами с усами… Минут пятнадцать сидим. Или даже двадцать. Рая — Даша заскучали, на карусель ушли.
— Может, сначала слетаем, посмотрим? — нерешительно предложила я.
Шурик иронически прищурился:
— Так вот и разместимся на твоем камешке, если все разом туда двинем!
А я откуда знаю, разместимся или нет? Я ж его еще не видала! Ребят уже человек тридцать собралось. Всех, пожалуй, не возьмешь.
— Тогда давайте… Давайте совет астероида выберем! — Алик немного заикался от волнения. — Пусть совет и летит, а?
— Ура! Посчитаемся! — загорелась хитрая Кето. Она на считалки везучая, все знают. И конечно в свою удачу заранее верит.
— А Алена? — подозрительно спросила ревнючка Танька. Ей кажется, раз мы подруги, то или вместе, или никому.
Я уж боюсь вмешиваться, стою молча. Пусть сами решают.
— А что Алена? — удивился Алик. — Смешно бы ей на равных со всеми считаться! Хозяйка астероида. Пусть водит.
«Спасибо, добрый Алик, — шепчу про себя. — Постараюсь, чтоб и ты попал. Уж я постараюсь…»
Прикидываю, кого и сколько выбрать. Четверых мало. Семерых много. Шесть в самый раз. Чтобы Эмма с Таней. И Наиль. И Алик. В общем, вся наша обычная компания. Туня подмигивает мне, с кого начать счет. А уж я ее с полунамека понимаю. Сыплю без запинки: «Ниточка-иголочка, ти-ти, улети!», «Стакан-лимон, выйди вон!», «Вокзал для ракет, мы уедем, а ты нет!» Ну, и дальше в том же духе. Туня тыщу вариантов перепробует, пока я одну считалку закончу. Как ни говори — робот, электронные мозги! Вдвоем мы быстро справляемся. Все выходит по моему плану…
Вдруг вижу — Алик с Шуриком меняются местами, не иначе Шурикова няня подала своему дорогому воспитаннику сигнал. Алик-то тютя новенький, не разгадал еще наших хитростей. На нем считалка и закончилась. Зато Шурке повезло, попал в совет. Посмотрела я на грустное Алькино лицо. И еще больше расстроилась. Очень ему с нами лететь хочется. Но ничего не поделаешь, в другой раз будет умнее.
— Товарищи совет! — распорядился Шурик. — Сбор завтра утром вон в том углу двора. Кто не может лететь — пусть заранее предупредит!
Мне его командирский тон не понравился. Возомнил о себе! Но пока я придумывала достойный ответ, он убежал к тете Мане причесывать липы. Мне тоже ничего иного не оставалось, как припустить следом…
Спала я плохо. Всю ночь мне снился удирающий по небу астероид. Он почему-то блеял и, по-козлиному взбрыкивая каменными отростками, уносился вскачь по Млечному Пути.
К утру у меня разболелась голова, но признаться Туне я не рискнула. Начнутся охи-вздохи, вызовет с работы маму. И прости-прощай, астероид! Я притворилась веселой, услала Туню разогревать завтрак, скоренько проглотила зернышко антиболя, жду, пока подействует. Мама рассказывала, что у следующих моделей автоматических нянь в электронную схему будут вмонтированы медицинские датчики — тогда уж не обманешь. А пока я с чистой совестью провела честную Туню.
Прожевала без вкуса Завтрак. Спустились во двор.
Во дворе было непривычно пусто. Легкий ветер трогал листья пирамидальных тополей, деревья вздрагивали, становились серебряными. Но чуть ветер утихал, тополя снова перекрашивались в зеленое. Совет наш в неполном составе маялся в углу двора, опаздывали Наиль и Эмма. Поодаль висели озабоченные няни. Мы томились и медленно привыкали к хмурой погоде — ее еще не приготовили для прогулок. Не хотелось ни разговаривать, ни шутить. Наконец, зевая, подошла Эммочка. И сразу же, бегом, Наиль. Мы вышли со двора, стали на движущийся тротуар, перескочили на эскалатор, поднялись на платформу монорельса. Через минуту подошел поезд, вобрал пассажиров. И выстрелился на площадку космолифта.
Встретил нас робот, диспетчер рейса. Беспрерывно болтая, проводил нас к запасной дорожке. Он был большой, суетливый, прилипчивый и розовый как пастила. Когда робот-диспетчер плыл впереди, то напоминал утку, заманивающую в воду утят.
Мы, разумеется, не первый раз в космолифте. Но привычки к чудесам не приобрели. А потому глазели по сторонам и восторженно вскрикивали. Мимо катили какие-то конструкции. Проносились роботы. Вздувались купола и рассыпались по тележкам штабеля ящиков и бочек. Открывались и закрывались люки. Сбоку пешеходной полосы мигали фонарики. Эммочка терлась возле меня и поминутно теребила за руку. Таня из-за этого ужасно злилась и страдала одна, но ко мне не подходила. Наиль с Шуриком шагали рядом с Кето. Причем, Шурик выглядел так, словно лично его тут ну ничем не удивишь!
На запасной дорожке стоял маленький вагончик. Мы вошли, заняли места. Няни прилипли в проходе, каждая напротив своего воспитанника. Двери пошипели, сомкнулись. И как мы ни прислушивались, как ни пытались уловить хоть слабое сотрясение или вибрацию, так ничего и не почувствовали. Догадались, что летим, лишь тогда, когда в окошечке заскользили цифры-указатели.
. — Жаль, иллюминаторов нет, — заметила я, наклоняясь к Тане. Пусть не обижается. — Ничего не видно…
В эту минуту зачирикал мой видеобраслет. Я включила изображение. И нисколько не удивилась, увидав маму. Всем известно, что путешествие по Солнечной системе под присмотром нянь абсолютно безопасно. Однако мамы есть мамы, все равно тревожатся. Когда я вчера просилась на астероид, мама сначала и слушать не хотела:
— Никаких астероидов! Вечно этот непутевый Исмаил что-нибудь выдумает! Еще простудишься — в этой вашей пустоте ведь ужасный нуль холода, правда?
Уже и Туня за меня вступилась. И про скафандры мы ей наперебой продекламировали. А мама ни в какую. Если бы не папа, не видать бы мне астероида как своих ушей, ни в каком рейсе бы не бывать. Не знаю даже, что с папой случилось, он ведь тоже всегда против космоса. А тут слушал-слушал нас, потом погладил маму по руке и сказал: «Знаешь, Мариночка, нашей Алене девятый год. Пусть летит». И склонив набок голову, заглянул в мамины глаза с таким выражением, будто играл на своем мультиоргане трудную вещь. Мама быстро заморгала и сразу согласилась: «Да пусть летит, разве я против? Лишь бы не высовывалась! Держись, Аленка, крепче, а то свалишься, в этой же пустоте ничего нет…» Сейчас мама зорко оглядела вагончик. И я поняла, как ей трудно было столько времени удерживаться от телевызова!
— Как дела, доченька?
— Отлично, мамочка. Оказывается, у дяди Исмаила нескучная работа. Я тоже хочу в разведчики.
— Выдумывай! На Земле тебе дела мало?
— Здесь интереснее.
— Потому что впервые одна летишь.
Здравствуйте, одна! Да если даже не считать ребят, шесть нянь с нас пылинки сдувают! И каждая заботливее шести пар родителей!
— Не переживай, мамочка! — Я как можно беззаботнее улыбнулась. — Передай папе, пусть тоже не волнуется. Или нет, ты перепутаешь, я сама ему с астероида отсигналю.
Выключила я браслет. И тут как прорвало: цепная реакция родительской любви. Всех пятерых наших вызвали. И все зашептались над браслетами, стараясь не мешать друг другу. Я вполголоса окликнула Туню:
— Туня, правда ведь в Поясе Астероидов не опасно?
— Кто бы вас пустил туда, где опасно?
— А у тебя чего-нибудь вкусненького не припасено?
— Завтракать надо было как следует!
— Тогда мне не хотелось…
— А сейчас не время… Не про тебя режим писан?
Но что я, няню не знаю? Поворчала-поворчала для порядка. А потом потрясла своим бездонным багажником. И дала мне и Тане по сэндвичу. Танина роботеска засуетилась и выложила перед воспитанницей с десяток разных бутербродов, на выбор. Но Таня уже выбрала — уплетала сэндвич. Нужны ей были какие-то бутерброды!
На Марсе нас задержали надолго: перегружали наш вагончик в попутный корабль. Точнее, не совсем попутный: он должен сойти с маршрута и подбросить нас в Пояс Астероидов, а на обратном пути прихватить домой. Для нас-то ничего не меняется: мы в одних и тех же креслах прямиком до места доедем. А кто-то вероятно, не очень обрадуется крюку по Солнечной системе!
Засветился большой экран:
— Здравствуйте, дети. Я командир корабля, Эрих Аркадьевич.
— Здравствуйте. Только мы не дети, — возразил Шурик. — Мы почти взрослые.
— Прошу прощения… Приветствуем вас, почти взрослые, на борту «Кипучего». Стыковка закончена.
Мы засмеялись. Шутит командир! Видно, принял нас за дошколят, сочинил сказочку. Сказал бы уж прямо, упаковка. Потому что наверняка спрятал нас в самый глухой уголок трюма, я-то знаю! Для транспланетника наш вагончик вместе с нянями и детьми все равно что лишний карандаш в портфеле первоклассника!
— Лёту до вашей точки два часа одиннадцать минут, — продолжал командир. — Посадку увидите на экране. Не скучайте. Желаю приятного путешествия.
Улыбнулся — и стаял, будто его и не было. Потянулось нудное время пути. Няни затеяли игру в «смекалки-выручалки» и «Технику наугад». Даже изобразили вшестером пародию на балет — «Танец маленький роботов». То и дело по видео, будто невзначай, наведывались родители. И все же я с трудом дождалась конца перелета: мыслимо ли не иметь в вагоне иллюминаторов? Хотя дядя Исмаил предупреждал, что на этих сумасшедших скоростях мы бы увидели одну сплошную черноту…
Я облегченно вздохнула лишь тогда, когда на экране вновь появился командир:
— Устали, почти взрослые? — подчеркнуто серьезно спросил Эрих Аркадьевич. — Вероятно, ежели кто из вас мечтал о космосе, то теперь заскучал и передумал? Не угадал? О, смелая девочка!
Он кивнул штурману, шептавшему что-то ему на ухо, и снова поднял на нас глаза:
— Слушайте меня внимательно. Начинаем причаливание. Скафандры под креслами справа. Няни помогут вам облачиться.
Он отступил — и на экране появилось изображение моего астероида вблизи. Только цвета оказались победнее. Потому что дядя Исмаил снимал его с «Муравья», при свете могучих синхромных прожекторов, на полный солнечный спектр. А у транспланетников победнее: хоть и мощные, но одноцветные, лазерные — лишь бы увидеть! Транспланетник не разведчик, по хоженным трассам гуляет, в сверхточной картине не нуждается.
Я так долго любовалась астероидом, что Туне пришлось напомнить про скафандр. Достали мы из-под кресла пакет, и я ахнула: какой-то великанский мешок, раза в два больше моего роста. Весь в продольных складках и пузырях — ужас!
— Что ты, радость моя! — Я замахала руками. — Я это ни за что на себя не надену!
— Извини, но без скафандров только мы, роботы, обходимся в пустоте, — язвительно замечает няня. — Не капризничай, попробуй примерить.
А зачем пробовать? Хватает воображения представить, в какое чучело я превращусь. Ребята вокруг с такими же балахонами возятся. У одной Кето скафандр точно по фигурке. Я всегда говорила, что она везунчик!
— Не вертись, не вертись, обряжайся! — командует Туня. Я со вздохом натянула тонкий комбинезон, вделась в толстые носки с подогревом. Туня раздернула скафандр за горловину. И я с кресла — нырк внутрь с головой! Барахтаюсь, хохочу: как же в таком балахоне двигаться? Тоже мне аттракцион — «Бег в мешках»!
На мое счастье, Туня знала, что делать. Подтянула вверху, подкрутила внизу. И о, чудо! — стал скафандр сжиматься, сжиматься, собрался маленькими чешуйками и обнял тело туго-натуго, как тренировочный костюм. Стало легко, удобно — я даже подпрыгнула от удовольствия.
— Еще не все, — остановила меня Туня. — Обувайся!
Зашнуровала я ботинки, притопнула ногой. Роботеска закрепила шлем, подключила систему дыхания. Вдохнула я — ничего, жить можно. Воздух безвкусный, стерилизованный, но это уже придирки. Не пропадем!
Пока мы возились со скафандрами, «Кипучий» успел причалить. На экране было видно, как космонавты выкатили вагончик из недр трюма, вмазали в хвост астероиду кольца, зацепили тросы.
— Готовы? — спросил Эрих Аркадьевич.
— Готовы! — гаркнули мы вразнобой.
— Э нет, так не пойдет! — Командир поморщился. — Роботы, доложите по форме!
Приосанились наши няни и отрапортовали:
— Пассажир — Алена Ковалева! Скафандр номер три проверен, к выходу в открытый космос допущен!
— Пассажир — Шурик Дарский. Скафандр шесть полностью исправен, к пустоте пригоден!
В общем, за каждого из нас постарались — отчеканили звонко да весело.
— Ну, чистого вам вакуума, ребятки, ни пылинки на трассе! — пожелал нам напоследок Эрих Аркадьевич. — В вашем распоряжении четыре часа. Со связи вас не снимаю.
Раскрылись двери вагончика, а за ними не просто тамбур, а самый натуральный шлюз. Закрылись створки сзади, раздвинулись спереди — и очутились мы на пороге космоса. Свет и тьма тут вместе живут, не смешиваются. Отдельно — лучи звездные, острые, глаза колют. Отдельно — плотная чернота, хоть ладонью черпай. Астероид двумя прожекторами крест-накрест высвечен. До поверхности метров восемь. И видно, какая она твердая, коричневая, в мелких пупырышках.
Мы невольно попятились. Няни подталкивают, уговаривают, здесь, дескать, и тяжести никакой, одна обманчивая видимость. Прыгай с этой высоты — не упадешь, не разобьешься. Мы, конечно, няням верим, отчего не верить? Но земные привычки все равно берут верх, боязно ступить в пустоту…
Первым решился Шурик. Вот и ябеда он, и задавака, а коснись чего, не задумается. И даже если боится — нипочем не покажет. Вышагнул — и повис, ручками-ножками дрыгает. За ним пошла Кето. Ей лишь бы не первой, а так она куда угодно ринется. Тут и Наиль осмелился, спустил тихонечко ногу с порога, точно воду пробует. Потом глаза зажмурил — и бултых… на месте! За ним мы с Танькой, взявшись за руки, прыгнули. И хорошо, посильнее оттолкнулись: раньше всех на поверхность спланировали. Одна Эммочка в шлюзе осталась. «Никуда не полезу!» — кричит. «Боюсь!» — кричит. Няня ее в охапку — и вниз. Давно уж приземлилась, а Эммочка все очей не раскрывает, от няни отмахивается!
Парят над нашими головами Кето, Наиль, Шурик — точно веревочками к небу привязаны. Юлят, извиваются, загребают руками — и ни с места. Мир-то без тяжести, положено бы знать! Пришлось няням буксировать неудачников за ноги. Оглядываюсь — смех! Торчим мы вразнотык выброшенными на свалку статуями: кто лежит, кто висит, тот под углом, этот боком, почти не касаясь камня. И никому от этих поз никаких неудобств!
— Астероид маленький, — поясняет Туня. — Силенок притянусь вас как следует у него маловато… Поэтому ботинки ваши оборудованы двигателями. Сейчас мы их задействуем — и бегайте на здоровье. Можете даже прыгать, если хочется…
— Двигатели отрегулированы на прыжок в высоту не более метра, как на Земле, — добавила няня Наиля.
Таня попробовала скакнуть на одной ножке — и захлопала в ладоши:
— Чур-чура, играем в классы!
— Вам бы все в классики да в куколки! — сурово отпарировал Шурик.
На этот раз, вопреки обыкновению, я была с ним согласна: стоило забираться в космос, чтобы играть в классы?! Но не могла же я не поддержать любимую подругу!
— А что? Очень заманчиво. — Я присела и назло Дарскому принялась расчерчивать грунт пальцем перчатки. К сожалению, на каменном грунте следов не оставалось.
— Да ведь мы же в первый раз же в новый мир же попали! — Шурик всплеснул руками. — Понимать же надо!
— Ну и что прикажешь делать с этим твоим новым миром? — язвительно поинтересовалась Кето. — Заманил — придумывай!
— Можно совершить кругосветное путешествие, — предложил Наиль. — Целая неизученная планета! Не какой-нибудь воображаемый необитаемый остров!
Идея понравилась. Нашли Полярную звезду, чтобы определиться по звездам. Оказалось, бедный астероид крутится вместе с нами и расчаленным между кольцами вагончиком. Как волчок. Непонятно, отчего у нас вообще головы не закружатся! Куда там за звездами смотреть — они выплясывают как сумасшедшие, хороводы водят… Выстроились мы цепочкой. И пошли наугад…
Особенно разбежаться здесь негде. Вся планетка тридцать моих шагов в длину, двенадцать в ширину. Но все равно планета. Самостоятельный мир! Шурик и Наиль пошушукались с нянями. Добыли фломастер для пустоты. И нарисовали астероиду полюса — северный и южный, провели экватор, главный меридиан. Пятиконечной звездой обозначили столицу. На этом наша кругосветка и закончилась… Вот ведь: целый карманный мир под ногами, а что с ним делать — не сообразишь!
— Скучно на этом свете, господа! — со вздохом произнесла я любимую фразу дяди Исмаила.
— Ребята, а кто знает, что такое «господа»? — спросил Наиль.
Он лежал на животе, подперев голову ладонями. Вернее, даже не на животе, а на локотках и носочках ботинок, не прогибаясь. На Земле ни за что так не улежишь.
— «Господа», — сказала подумав Кето, — это такие вымершие животные.
— Древняя профессия! — не согласилась Эммочка. — Раньше люди в религиях работали, в бога верили. Так вот он — господь, а они — господа!
— Глупости! — Шурик постучал кулаком по шлему. — Бога давно отменили. Почему же слово не умерло?
— А вот и не умерло! — Я вмешалась в спор потому, что не люблю, когда Шурик трещит и вертится. Будто он единственный на свете всегда прав. — Дядя Исмаил часто его повторяет…
Авторитет дяди Исмаила в нашей компании непререкаем. Еще бы, разведчик! Шурик умерил тон, но окончательно не сдался:
— «Открывайте ворота. Проходите, господа!» Сколько раз так пели, а не задумывались!
— Довольно гадать, дети, вы все неправы! — перебила Наилева няня. — Раньше господами называли богатых, которые владели землей, лесами, заводами…
— Слушайте, а давайте и мы нашу планету разделим, а? — Кето тряхнула головой, и ее косички заколотились изнутри о шлем.
— Как это разделим? — Таня с удивлением раскрыла рот. У меня тоже всякие мысли — у меня на интересное ух какое чутье!
К несчастью, у Туни чутье совсем иного рода — на воспитательные примеры:
— Не понимаю, откуда у современных детей эти собственнические инстинкты? — заскрипела она. — Воспитываешь, воспитываешь вас в братстве и бескорыстии, а в вас одни пережитки! Нашли игрушку — планету делить! Если бы вас одни роботы воспитывали, никогда бы такое в голову не пришло! Воскресить самые мрачные страницы истории — это нелогично и нецелесообразно!
Размахалась ручками у нас над головами, а мне смешно. Подумаешь, усмотрела пережитки в обыкновенной игре…
Схватила я Туню за хвостик, подтянула поближе и сделала страшное лицо. Няня — умница. Сразу поняла, что к чему, примолкла. Я ее отодвинула, повернулась к Кето:
— Продолжай, Кетоша. Теперь тебя никто не перебьет.
— Представляете, этот мир никогда не имел хозяина! — Кето ударила каблуком в камень. — Не считая, конечно, Алены… Но Алена не в счет, она им по-настоящему не владела, сразу нам подарила.
— Не подарила, а выбрала вас в совет двора! — на свою беду заметила Туня.
— Да уж вам бы о выборах помолчать бы! — вдруг ни с того ни с сего завелась Шурикова няня. — Если бы я не приняла мер, даже мой Шурик мог не попасть…
— А что, он у вас какой особенный? — насмешливо спросила няня Эммочки.
— Да уж не чета другим! — ответила Шурикова роботеска, оскорбительно поводя хвостиком из стороны в сторону.
Это, конечно, задело няню Эммочки до глубины ее электронной души. Она даже на «вы» перешла:
— Нет, я когда-нибудь перегорю от одного только вашего голоса! Впервые вижу такую зануду!
— Я? Зануда? А вы… А вы…
Дальше мы ничего не услыхали, потому что в критические моменты автоматы переходят на особую радиосвязь. Роботески часто между собой ссорятся. Удивляться тут нечему. Характеры они у своих воспитанников заимствуют. Их симпатии и антипатии зависят от хозяев, то есть от нас. Одно неосторожное замечание — и пожалуйста, конфликт: «Девочка в желтом шарфике! Слезь с забора, нос разобьешь!» — крикнет одна няня. «Не вмешивайтесь, за своим присматривайте!» — возразит няня девочки. И пошло, и поехало, и не развести их — так распетушатся! Но сейчас, чувствую, они нарочно свару затеяли: пытаются отвлечь от Кетошиной идеи раздела мира…
Я знаю один-единственный способ унять роботесок. Поджала ногу, повалилась навзничь, будто поранилась. И заорала:
— Ой-ой-ой, больно!
Мой крик сразу в Туниных ушах застрял, все иные сигналы закоротил. Кинулась она ко мне:
— Что случилось?
— А то, — говорю ей спокойным голосом и слегка по затылку шлепаю, — а то, что мы ваши хитрости разгадали. Немедленно разойдитесь и не мешайте, ясно?
— Так точно! — ответили няни хором.
— Давай, Кето! — нетерпеливо потребовал Наиль.
— Так я уже почти все сказала. Предлагаю поиграть в историю. Пускай у нас на планете будут разные государства. Как в старину.
Я в восторге подбежала к ней, ткнулась шлемом в шлем и сделала губами поцелуй. А Шурик закричал:
— Кетоша, ты — гений, пусть все знают!
Гений скромно потупился, а затем гордо обозрел маленькую планету от горизонта до горизонта.
Через полчаса мы разделили астероид белыми линиями на шесть частей. Границы пролегли ровные, с полосатыми столбиками, шлагбаумами и крохотными пограничниками в шубах — чего только не сыщется в багажниках роботесок! Каждый из нас почувствовал себя — как это в старых фильмах? — государем… Мальчишки азартно перебегали с места на место и спорили, кому какая территория достанется:
— Это вот моя. Или нет, лучше вон та!
— С какой стати? Почему не моя?
— Бросьте спорить, мальчики. — Кето придержала за локоть Наиля. — Разделим по жребию. А ну, отворачивайся. Кому вон тот кусок?
— Шурику, — неуверенно ответил Наиль.
— А тот?
— Тебе.
— Этот?
— Алене…
Посмотрела я — отличный кусок достался. С горой. С впадиной вроде сухого озера. И с трещиной, которую я смело окрестила рекой. Справа от меня Та, нины земли. Слева Кетошины, Впереди — Наиля. И еще Шуриков клинышек со мной граничит. Это ведь не плоский газон у нас во дворе, когда мы играем в ножички, а настоящая объемная планета. Государства тоже получились настоящие, из седой древности…
Мы затеяли войну. Потом торговлю. И это было поинтереснее, чем на уроках истории. Няни забыли распри, придумали много веселых штук. Забавнее этой игры я ничего в жизни не видела. Хотя нет, вру. Забавнее были четыре белые мышки, которых давала повоспитывать Тане ее двоюродная сестра. Но зато увлекательнее этой игрушечной истории точно ничего на свете не было.
А перед отлетом, когда за нами прибыл Эрих Аркадьевич, мы стерли границы. Пусть наша маленькая планета станет общей, как и большая Земля, пусть никогда не узнает войн и вражды. «Чтоб никто не мог сказать «Это мое!», а каждый говорил «Это наше» — прокомментировала наши действия Туня. Возражать ей почему-то не хотелось.
Сцепили мы вшестером мизинцы и поклялись никому никогда не рассказывать о разделе мира. Пусть это навсегда останется нашей тайной…
3
Больше всего в каникулы я люблю оставаться дома. Конечно, на плавучем Пионерском континенте или в Амазонской Детской республике тоже очень интересно. Не говоря уж о Транспланетном круизе дядюшки Габора. А все же только дома я чувствую себя «осью, вокруг которой оборачивается наш семейный мир», как утверждает папа. Здесь за меня дрожат, здесь мне позволено чуточку покапризничать — самую чуточку, а все же позволено. Здесь даже Туня становится добрее. Зимой в школьном городке, летом в лагере отдыха я должна быть большой и сознательной. А дома от меня пока никто этого не требует. Нет, я ведь понимаю, я не против общественного воспитания. Но если честно-пречестно — я очень скучаю вдали от папы и мамы и потому так радуюсь возможности побыть дома.
В эти каникулы мне необыкновенно повезло. Наш класс отдыхал на Озоновых островах, подвешенных над Альпами. И я отпросилась всего на два дня — отпраздновать день рождения. Так надо же, именно в этот момент на островах объявили карантин по свинке. Свинка болезнь пустяковая, ее там за пару часов ликвидировали. А карантин по-прежнему, как три века назад, объявляется на двенадцать дней. Поначалу я обрадовалась. Но когда праздник кончился, и ребята со двора разъехались кто куда, я вдруг затосковала в тихой тишине нашей квартиры. Пришлось сесть на диван и как следует подумать, чем заняться сегодня и в остальные дни.
Можно было упросить папу уйти со спелеологами в Саблинские пещеры. Еще хорошо бы заказать мне и маме по индийскому костюмчику: в моду на этот сезон входили сари. Но у папы шел выпуск в музыкальной школе, не мог он оставить своих воспитанников. А мама вчера нарисовала нас обеих в сари, отодвинула рисунок от глаз, сердито поцокала языком и заявила, что беленьким это не к лицу, что сари идут нам как индускам веснушки.
Я так задумалась, сидя на диване, что не заметила, как в комнате появился дядя Исмаил… Скрестив руки на груди, он замер передо мной, нахмурился:
. — Бледна, расстроена и без дела. Не годится!
И соединился с мамой:
— Я похищаю твою дочку, не возражаешь?
На стене перед мамой горела карта заводской территории, вместе с другими операторами мама вела по зеленым линиям грузовозы. Она не сразу оторвалась от пульта, сперва разогнала по сторонам шустрые искры.
— Надюша, возьми на минутку третью и пятую трассы, — попросила она соседку. И только после этого подняла голову: — Целую, Лялечка. Привет, Малик. Надолго похищаешь?
— Да, думаю, этак на денек, — браво ответил дядя Исмаил. — Если не попадемся в плен к космикам, доставлю вечером в целости и сохранности.
Космики — герои мультфильмов. Космические кибер-разбойники на двенадцать серий.
— Если все-таки попадетесь, не забудь скормить Алене витамины. А то знаю я вас! — Мама изо всех сил сдерживала улыбку, сохраняя решительный дух разговора.
— Сделаем, сестренка!
— Тогда до вечера! Спасибо, Надюша, принимаю! — Улыбка сползла с маминого лица, и мама отключилась.
— Опять забиваем голову ребенку разной ерундой? — проворчала, настораживаясь, Туня. — Куда сегодня идем?
— Не бери греха на душу, бабуля, мы тебя не приглашаем! Как говорится, без железок обойдемся…
Туня, пылая антеннами, гневно запыхтела, перегородила собой дверь. Она подозревает — дядя Исмаил непременно попробует от нее избавиться.
— Терпеть не могу привязных аэростатов! — обычно говорит он. — Куда ни сунься — над головой висит, перед людьми позорит!
Дядя Исмаил уверен — кстати, я тоже! — что с меня хватит и одной его заботы. Поэтому в прошлом году, например, он запер Туню в ванной. Да еще заложил дверь указкой, чтобы роботеске не удалось вступить в сговор с электронным замком. В другой раз дядя Исмаил каким-то датчиком намерил мне фальшивый жар. И пока бедная простодушная няня, испугавшись невиданной температуры шестьдесят девять и восемь, готовила на кухне лекарство, мы благополучно удрали по пожарному спуску. А недавно дядя привел нас с Тунькой в мастерскую к Стасу Тельпову и притянул роботеску за руки к четырем точечным магнитам с такой силой, что она провисела распятая вплоть до нашего возвращения. В общем, у Туни есть причины опасаться дядю Исмаила. С каждым его визитом она усиливает бдительность. Но и дядя не теряет времени зря!
— Все-таки собираешься увязаться? — осторожно поинтересовался дядя Исмаил у роботески, сунув руку в карман.
— Быть при девочке — мой долг! — отважно заметила Туня, не меняя позы.
— Видит бог, я этого не хотел! — Дядя Исмаил лицемерно вздохнул, извлекая из кармана маленькую коробочку вроде электробритвы.
Я тихонечко хихикнула.
— А ты не хихикай, нечего нянин авторитет подрывать! — прикрикнул дядя Исмаил строгим голосом. — Собирайся скорее. Да купальник не забудь!
— Ура, на пляж пойдем! — обрадовалась я, выскакивая в соседнюю комнату одеваться. Отсюда мне не было слышно, о чем дядя Исмаил беседовал с Туней. Но когда я вернулась, он целился в нее своей коробочкой:
— Последний раз спрашиваю, оставишь нас в покое? Туня покосилась на его руки и еще крепче вцепилась в косяк. Тогда дядя Исмаил большим пальцем перевел на коробочке разовую кнопку. Туня вздрогнула и стала хохотать. То есть мелко тряслась в воздухе, мотала ручками, отмахивалась хвостиком и издавала чудовищные ржавые звуки. Я испугалась:
— Вы ее испортили?
— Ничуть не бывало! — Дядя гордо потряс гривой. — Так, слабенькая электронная щекотка. Абсолютно безвредна для автоматов. Но, конечно, нейтрализует наповал.
Он воткнул коробочку в трясущийся Тунин бок, переместил роботеску на диван. И еще на деление передвинул кнопку. Туня перестала трястись и заикала от страха. Оно и понятно, заикаешь тут!
— Я на сторожевой режим перевел! — предупредил дядя Исмаил. — Будь паинькой, не дергайся. Дернешься — на себя пеняй! Пока!
— Чао! Оревуар! Жэгнэм цэ! Чтоб ты провалился! — сердито распрощалась Туня на всех, какие только знала, языках.
— Бабуля, побереги нервы! — укоризненно сказал дядя Исмаил. И раскланявшись, с достоинством зашагал к лифту. — Куда сегодня отправимся, племяшка?
— А вы разве еще не придумали? — Я разочарованно пожала плечами. — Тогда идем, куда глаза глядят…
— Осталось выяснить, куда они у нас глядят. По твоим разноцветным разве что-нибудь прочтешь?
— Зато в ваших читай без утайки… Они хотят увидеть Киму Бурееву, ведь правда?
Я знаю, что говорю. В гости к тете Киме он всегда берет с собой меня. При мне, видите ли, ему легче с ней разговаривать. Как будто я не догадываюсь, что дело тут вовсе не во мне.
— И в кого, интересно, у тебя такая дьявольская проницательность? — осведомился дядя Исмаил, задумчиво затирая ботинком трещину на мостовой. — Прямо жуть берет! Но уж коли на то пошло, рано еще по гостям ходить… На пляж!
Он вызвал «Стрекозу». И мы полетели на озеро Селигер.
С дядей Исмаилом интересно купаться. То он заводную акулу притащит. То складной батискаф, в котором, если скорчиться, то и вдвоем можно поместиться. А в этот раз, едва мы встретились после раздевалки на берегу, подал блестящий обруч:
— Надевай. Пойдем в дыхательном коконе. Ни у кого пока такого нет.
Ну, насчет «ни у кого» я сильно сомневаюсь. В серию не успело пойти — и того довольно. А уж испытатели наверняка не один месяц крутили его, добиваясь надежности. Иначе стал бы дядя Исмаил моим здоровьем рисковать, как же!
Приладили ласты. Продела я сквозь обруч голову. Дядя Исмаил помог застегнуть под мышками ремешки, чтобы движениям рук не мешали. И подмигнув, скомандовал:
— Прыгай!
Я удивилась:
— Без маски?
— Не бойся, Олененок, не захлебнешься.
Это я то боюсь? Да я дяде Исмаилу больше чем себе доверяю. Набрала полную грудь воздуха, зажмурилась, затаила дыхание и бух с пятиметровой вышки! Иду ласточкой на глубину. Чувствую, волосы не намокают. Открываю глаза… Вот так фокус! Стоит вода кругом головы, будто я в стеклянном шлеме, только без стекла. Дышать легко. Все звуки доходят не искаженными. А видимость — сказка!
Вдруг — бултых! — дядя Исмаил в воду врезался. Изогнулся, привсплыл и, работая ластами, дугу вокруг меня пишет. На нем тигровые плавки в светящихся пятнах. На плечах обруч блестит. А над обручем — струйка пузырьков вскипает…
— Нравится?
— Ой, здесь даже говорить можно? Ну, дядя удивительный вы человек! Волшебник!
Отрегулировали мы ласты на прогулочную скорость. Включили гидрострую, как у кальмаров. Летим. Беседуем. Песенку спели: «Килька кильке говорит: «Нагулять бы аппетит!»…
— Что-то и мне есть захотелось… — сказала я, выразительно похлопав себя по животу. — Наверно, от свежего воздуха… Махнем к берегу?
— Зачем нам торопиться? — удивился дядя Исмаил.
— Куда ж деваться, коли кафе под водой еще не построены?
— Кто знает, кто знает! — Дядя Исмаил загадочно улыбнулся. — Чего не сделаешь ради любимой племянницы?!! — Он перевернулся в воде, заглянул мне в глаза: — Хотел до следующего раза приберечь свой сюрприз, он еще не совсем готов. Да ладно, к следующему разу я еще два придумаю. Поехали!
Поднял указательный палец, словно хотел поймать направление ветра. Какой, думаю, ветер под водой. И готовлюсь засмеяться. А у него на пальце перстенек с камнем, а в глубине камня мигает рубиновая стрелка. Маячок.
Приплыли мы к гроту. Заглянула я — под сводами свет вспыхнул. Я прямо-таки ахнула: кино передо мной или самая натуральная пещера Али-Бабы? Со дна поднимаются декоративные водоросли. Фонтанами из углов бьют воздушные пузырьки. Дружными стойками, как бабочки над лугом, прогуливаются золотые рыбки и жемчужные рачки. Все разом сбежались к нам, носами тычутся, любопытными глазами играют. Пугнули мы их гидроструей. Взялись за руки, вплыли в грот. Внутри вытесаны каменные столы рядками. Такие же скамьи. И в огромных вазах-ракушках — груды фруктов.
— Извини за скромное угощение! — Дядя Исмаил придвинул мне вазу. — Не можем сообразить, какая пища в воде не размокнет. Ничего, кроме фруктов, не придумали. Ешь на здоровье.
Выбрала я грушу потолще и растерялась: дальше-то чего с ней делать?
— Смелее, смелее, — подбадривает меня дядя. — Хоп! Поднесла я грушу ко рту. Локоть в воде, кисть вблизи лица в воздухе. Капельки воды, не задерживаясь, сбегают по руке. И никакой преграды между мной и водяной толщей! Мне на миг холодно стало: вдруг не выдержит невидимая стенка, которую вода перед моим носом огибает? Пересилила я себя. Откусила от груши. Звучно всосала сок. Вкуснотища!
— Дядя Исмаил, неужели вам не скучно со мной?
— А тебе?
— Что вы! Я вам очень-очень всегда радуюсь… А вот вы? Что вам-то за интерес со мной возиться?
Конечно, мог дядя Исмаил по обыкновению отшутиться. Но не стал. Лег на спину на каменную скамью. Закинул руки за голову. Лежать в воде легко, удобно. И немножко знобит. Не от холода. А от вида простуженных в вечной сырости стен.
— Видишь ли, — сказал он серьезно. — Здесь обстановка ленивая, думать не располагает. И все же, если объяснять попроще, я все время мечтал о младшей сестренке…
— Здравствуйте! А мама? Она ж и есть вам младшая…
— Ну, мама… Всего лишь на год моложе. И слишком любит командовать… Не замечала?
— Еще как! А вы не любите?
— Тоже люблю. Я ежедневно отдаю себе массу команд. Некоторые даже с удовольствием.
— А я похожа на маму, когда она была маленькой?
— Скорее уж на меня, когда я буду большим… Наелась? Не пора ли поблагодарить хозяев и покинуть сие гостеприимное заведение? Посуду мыть не обязательно…
— И впрямь, пора, — согласилась я не без сожаления. — А то опоздаем в другие места, где потчуют солеными орешками…
— Цыц, насмешница! — прикрикнул дядя Исмаил. — Ой, гляди, лишу доверия!
— Да-да-да, с кем же вы тогда пооткровенничаете? — нахально возражаю я, глядя ему в глаза. — Вот вы какой большой и одинокий…
Это я не потому, что чересчур самоуверенна, а потому, что со мной дяде Исмаилу притворяться незачем, все про него знаю. Нет у него друзей. По-моему, он и веселый, и шумный от застенчивости…
Выбрались на берег. Обсохли. Переоделись. Отправили по адресам купальники в непромокаемых пакетах. И опять в «Стрекозу». Не успели развернуться над озером, как дядин видеобраслет зачирикал, поторапливает синими вспышками — кому-то ужасно некогда.
Перекинул дядя Исмаил изображение с браслета на приборный экран. Тотчас же ворвался в кабину такой шустренький, звонкий, белокурый… И без запятых и пауз выпалил:
— Слушай Исмаил здравствуй девочка Чикояни врачи сняли на три дня с полетов не можешь послезавтра заменить?
— Привет, Тобол, знакомься, моя племянница, Алена. На стартовой?
— Где согласишься. В резерв хочешь?
— Нет уж. Ты мою программу знаешь: если работать, то по максимуму. Что с Валерой?
— Нервы. Говорит, с Линой рассорился. Ей его домашние шашлыки надоели.
— Узнаю кацо Валеру. Лишь это и может вывести его из себя.
— Так я тебя ставлю, да? Спасибо, побежал. На дежурстве встретимся. Договорились?
И не дожидаясь ответа, сгинул. Дядя Исмаил задумчиво поскреб подбородок:
— Эх, служба! Хотел как все нормальные люди наблюдать старт по видео. Надо ведь, не вышло…
— Отказались бы…
— Что ты! Я уверен, он и так ко мне не к первому заглянул.
— Почему?
— Накануне дежурства мы в дубль-резерв поступаем. Резерв резерва. Выходит, никого не нашел.
Я расстроилась, что у нас прогулка поломается. Но он утешил:
— Не волнуйся, Олененок. Ночным рейсом подамся.
— Ваш Тобол еще больше любит командовать, чем даже мама, правда? — заметила я, чтобы только молчать.
— Правда. И у него к этому талант. Кто бы иначе назначил его командиром разведчиков?
— Он же еще не очень старый? Года двадцать два ему? Или больше?
— Угадала, двадцать три. Но разведчику голова нужна. А не борода.
— Да, а вы на целых шесть лет старше!
— Тихо! — Дядя Исмаил зажал мне рот. — Хочешь, чтобы меня с работы шуганули как переростка?
Мне не понравилось, что он снова все в шутку обернул. И я ехидно поинтересовалась:
— А у вас к чему талант? Дразнить электронных нянь?
— И к этому тоже. Если Тобол Сударов выставит меня из разведки, так и быть, пойду в испытатели воспитателей.
— Представляю, какая жизнь начнется у роботов! — Я фыркнула. — Защекочете!
Опять зачирикал дядин браслет.
— Не дадут отдохнуть! — возмутился дядя Исмаил. — Что за мода — проводить совещания в выходные дни?
Включил экран. И я прямо остолбенела, увидев глаза Виктора Грибачева. Мне на ум сразу пришли слова, которые выдумали журналисты специально для своих репортажей: «Взгляд далеких, припорошенных звездами глаз…» Глаза у него и впрямь необыкновенные: заглянуть в них близко-близко — все равно, ч+о остаться наедине с космосом. В один день такая удача — сначала командир разведчиков, теперь сам капитан трансфокального корабля «Гало»!
Грибачев кивнул мне. И больше не замечал:
— Май, я обещал до последней минуты держать для тебя место. Эта минута истекает. — Грибачев помолчал. Будто пережидал упомянутую минуту. — Сейчас списки уйдут на окончательное предполетное утверждение. Что скажешь, Май?
Грибачев очень хорошо выговаривал это коротенькое боевое «Май». Очень мне понравилось такое сокращение от дядиного имени. Не то что малопочтенное «Малик»! Впрочем, в Викторе Грибачеве мне все понравилось. Дядя Исмаил не торопился с ответом. Прошелся пальцами по приборному щитку, извлекая массу ненужных сигналов. Пощелкал набором адресника, и я уловила, как напрягается «Стрекоза» в ожидании приказов. Нагнал в кабину запах арбуза. Лишь после этого посмотрел на экран:
— Мне нечего добавить к тому, что я сказал тебе раньше, Витя. Сегодня я еще раз все взвесил…
— Немногим бы хватило мужества отказаться от участия в первом ТФ-переходе.
— Если бы все улетали к звездам, кто бы делал Землю Землей, Витя? У тебя тысячи добровольцев. Уступи одному из них.
— Мне будет не хватать именно тебя, Май, твоего чутья опасности. Я привык к твоей безмятежности: если ты безмятежен, значит, на борту все спокойно…
Дядя Исмаил повернулся в профиль к экрану, гордо задрал подбородок сначала над одним плечом, потом над другим:
— С детства не слыхал комплиментов. С трудом вспоминаю, насколько это приятно. Завидуешь, что я не такой бука, как вы, межзвездники?
Виктор Грибачев неожиданно рассмеялся:
— Посмотрим, кто будет завидовать через пяток лет. Когда мы вернемся победителями.
— Слушай, Витище. У нас с тобой еще найдется для беседы полчаса перед стартом. А вот в Дом Чудес мы с Аленой можем не поспеть.
— Ладно. Хороших вам приключений!
— К черту, к черту. Заскочи утречком в кубрик. Есть несколько свежих мыслей о векторах информации…
Грибачев чуть помедлил и отключился. Очень он был экономный на слова и на движения. Изображение таяло неравномерно. Дольше всего не исчезал его необыкновенный звездный взгляд…
Мне стало стыдно. Я по глупости ругала дядю Исмаила, что его не берут на «Гало», а его, оказывается, умоляют, он сам не хочет. Капитан за ним, понимаешь, по Солнечной системе рыщет, обойтись без него, понимаешь, не может. А он — вот он; племянницу развлекает! Для Земли себя бережет. Да скажи мне кто — от всего бы на свете отказалась, лишь бы среди первых на ТФ-Корабль ступить. Только кому я нужна? Кто меня когда-нибудь принимал всерьез?
Дядя Исмаил эле слышно вздохнул. И перевел браслет в режим «Не беспокоить».
— Надеюсь, — проворчал он, — не у каждого найдется повод для экстренного вызова!
Мы причалили на крыше Дома Чудес. Спустились на этаж мультфильмов.
— В какую серию двинем? — спросил дядя Исмаил.
— В пятую. Там космики красиво Луну грызут.
Дядя Исмаил щелкнул пальцами. Подлетел робот-контролер. Расшаркался в воздухе. Так и сияет вниманием:
— Желаете программу средней трудности?
— Самую страшную! На двоих! — закричали мы, не сговариваясь.
Робот вздернул хвостик вопросительным знаком, покачал им, определяя нашу суммарную психологическую устойчивость. И, приняв решение, повел нас в кабину 2-5У. То есть на двоих, пятая серия, усиленная ужасами. Сели мы в кресла, пристегнулись. Свет померк. Тряхнуло какой-то случайно перегрузкой…
Мы очутились за пультом разведочного корабля. Скафандры плотно облегали тела. Пахло резиной. В лобовой экран ломился Сатурн. Сзади, сильно уменьшенное, провожало Солнце.
Внезапно из-за планеты высунулся могутный детина. Заржал, увидев нас. Поманил пальчиком: «Цып-цып-цып!» Наш «Муравей» по сравнению с ним был величиной с голубя. Или даже с воробья.
— Вляпались! Космический вурдалак Гурий! — Дядя Исмаил нажал на тормоза.
«Муравей» встрепенулся, попятился. А потом задал такого стрекача, что звезды на нашем экране растеклись по небу серебряными ниточками. Детина ринулся вдогонку по Сатурновому кольцу, легко перескакивая с обломка на обломок. Он несся все быстрее и быстрее, пока не сорвался с орбиты как камень из пращи. И одним скачком настиг бедного «Муравьишку».
Я дернула рычаг защиты. Обшивка корабля раскалилась. Гурий дотянулся пятерней, зашипел от боли и обиделся:
— А-а, так вы кусаться?!
Натянул на ладони рукава, подцепил корабль и принялся перекатывать его в руках, остужая и подкидывая как горячую картофелину.
Мы с дядей не любим тряски. Надвинули шлемы. И катапультировались. Цветочным бутоном развернулся «Муравей», спасательная капсула вывинтилась между пальцами космического хулигана. Гурий, не заметив такую мелочь, аккуратно разломил остывший кораблик пополам, сдавил половинки как дольки лимона. Потекли топливо и охладитель. Гурий, громко чавкая, обсасывал обломки, слизывал бегущие по рукам струйки — в общем, вел себя ужасно неряшливо.
Капсула — точно плотик в космическом течении: жди, покуда до ближайшего порта додрейфует… Хотели мы передать спасателям свои координаты. Но эфир вымер, словно его метлой подмели: ни одной радиоволны!
— Везет нам сегодня как устрице на камбузе! — буркнул дядя Исмаил, нахмурившись. — Ее бездонное величество Черная Дыра!
Мороз продрал меня по коже. Точечная ловушка, Блуждающий в Пространстве обжорный пятачок! Все притягивает, ничего не выпускает. Попадешь в ее зону — не выберешься. А и выберешься родная мать не узнает: нагишом пойдешь гулять. Впрочем, так ли, не так ли — поди проверь. Еще ни один, кто с ней столкнулся, поведать о ней не мог. Даже самые бывалые-разбывалые навек сгинули.
Рвануло нас — и поволокло. Крутило, швыряло, мотало, дергало, трясло, наизнанку выворачивало — жуткий космоворот! Вместе с нами и мимо нас мчалась всякая всячина — от консервных банок до целых планет. Прокувыркался лунный серпик примерно недельной фазы, острым углом подцепил нас за бортовой фонарь, потащил за собой. Насела на капсулу солома, пыль, какие-то перья, лузга от семечек. Вдруг взревел приемник — все пойманные Черной Дырой радиоволны метались вокруг нас как сумасшедшие.
— Приехали! — Дядя Исмаил тяжело вздохнул. — Вылезай, прогуляемся.
Ком вокруг Дыры рос. Побрели мы, спотыкаясь и падая, под градом вновь притянутых вещей. Миновали перевернутый вверх тормашками маяк. Паровоз. Бетонную трубу. Перепрыгнули на прилепившийся сбоку астероид. С неба чуть не на наши головы шмякнулся детский самокат. Древняя безмоторная модель, на которой едут, отталкиваясь от земли. Дядя Исмаил поднял его, пинком проверил шины.
— Садись, Олененок. Обозрим окрестности.
С трудом уместились. Оттолкнулись. Лавируя На неровной поверхности, покатили к горизонту. Но тут же налетели на ржавого робота — он валялся, уткнув антенны в грунт. Сначала я решила: какой-нибудь незадействованный, выключившийся из ума, брошенный хозяевами. Но робот выпрямился, по складам произнес:
— Тс-с! Ти-хо! О-ни и-дут!
Я приложилась ухом к почве. Внизу что-то дребезжало и лязгало. Доносилась лихая киберячья песня:
Мы — раз! —
Разгрызаем
Планету изнутри.
Мы — два! —
Давим стены,
Возводим пустыри!
Мы — три (Трень!) —
Тренируемся
От ночи до зари…
Мы любим зло и беды,
Победы и обеды,
Зловреды-камнееды,
Кибер-дикари!
Мы — пять! —
Пятна плесени на Солнце разведем.
Мы — шесть! —
Жесть напялим
На каждый водоем.
Мы — семь! —
Семафоры
Несчастья в тыщу ом!
Мы восемь раз по восемь
Вселенную сжуем!
Под такую дурацкую песню дружно грызли изнутри нашу микропланету свирепые космики.
Грунт возле нас треснул, провалился. Из ямы строем вылезли жующие разбойники.
— Присоединим планету к изгрызенным ранее! — проскрежетал Кибер-Главный с рогатым серебряным черепом. И махнул манипуляторами в нашу сторону: — Вместе с местным населением.
Старичок-робот зааплодировал.
— Эт-то еще что за рухлядь? — рявкнул Кибер-Главный. — Убрать!
И наступил гусеницей.
Бедного робота в мгновение ока разобрали по винтику и сложили ровной кучкой. Возле нас выставили охрану. Дядя Исмаил кашлянул и строго сказал:
— Нас нельзя при-соединить. Я — наизнаменитейший военный советник Май Люто-Мудрый. Они оба, — он кивнул на меня и на кучу оставшихся от робота деталей, — у меня ассистентами…
— Асы? С тентами? Разрядно! — Главный гулко постучал кулачищем по лбу. Указал манипулятором на охрану: — Убрать! — Повторил жест в сторону деталей: — Собрать! Сложить! Доложить! Мне нужны военные специалисты. И асы. С тентами.
Робота мгновенно сляпали, смазали, покрасили. Привязали за спину зонтик-тент.
— Спасибо! — обрадовался помолодевший робот.
— Молчать! — рявкнул Кибер-Главный. — Отвечать! План военный покорения Вселенной! И чтоб без всяких эмоций!
— Вас мало для завоевания мира! — отрывисто бросил дядя Исмаил.
— Хо! Мало! Продуй локаторы! — Главный затрясся от возмущения. — Сейчас увидишь. Стройся!
От горизонта до горизонта протянулись железные ряды киберов — одинаковые, рослые, вооруженные, с серийной улыбкой на чугунных губах. Одновременно щелкнули гусеницами. И поверхность выеденной изнутри планеты не выдержала, вдавилась, образовала огромную чашу. Со склонов ее к центру, которым нечаянно стал Кибер-Главный, кувырком посыпались, сминаясь и разваливаясь на лету, лавины космиков. Нас бы вмиг расплющило горой металла и пластика. Но Главный и пять телохранителей окружили нас шестигранным сводом, прикрыв своими телами от обломков.
Я решила, теперь-то нас и прихлопнут. Но Главный расхохотался, тряся рогатым черепом:
— Хитрец, Люто-Мудрый! Никто еще не наносил мне такого поражения! Беру тебя на службу. Советником. Нельзя пропадать таким раз-руш… много-рушительным задаткам…
Телохранители, прорезая хлам, вознесли нас на вершину образовавшейся пирамиды. Главному подали посудину величиной с кухонную раковину. В посудину из каменного бурдюка плеснули дымящейся лавы. Главный отхлебнул, понюхал валун:
— За мир! Чтоб им правили космики! У тебя, советник, и вообще у людей, конституция хлипкая. Не для войны. Только мы несокрушимы и вечны.
Выпил лаву до дна. Сочно захрустел валуном.
— Какое обещающее имя — Люто-Мудрый! А у меня кроме серийного номера никаких отличий. Неразрядно!
Дядя Исмаил пожал плечами:
— Беда поправимая. Хочешь зваться Пыньче? Нарекаю тебя Пыньче Безаварийный!
— Пыньче? Что означает?
— То ли тупица, то ли бессмыслица на каком-нибудь забытом языке. Откуда мне знать?
— Бессмыслица — это хорошо, это разрядно. Пусть будет Пыньче. Рассаживайтесь. Провожу военный совет.
Мы с роботом присели, прикрылись тентом от падающих с неба предметов. Дядя Исмаил докладывал свой план стоя:
— Вам надо вырастить по трое киберяток каждому. Маленьких беспомощных киберяток, которых надо любить и защищать.
— Любить? — взревел Пыньче.
— Да-да, любить и защищать. Для успешного боя надо всегда иметь что любить и защищать.
— Восемнадцать плюс шесть — не мало ли? — усомнился Пыньче.
— Это только начало. Каждый из них тоже воспроизведет себя трижды.
— Ага. Значит, в третьем поколении нас будет четыреста восемьдесят четыре?
— Плюс шесть! — упрямо поправил дядя Исмаил, точно это имело особенное значение. — Я предлагаю не тянуть. Раньше начнешь — быстрее кончишь!
— Оценив недоступную космикам дядину иронию, я поспешно достала из кармана коробок тополевых чурочек:
— А вместо сердца киберяткам счетные палочки.
— Органика? Бр-р! — Пыньче поморщился. — Впрочем, счетные, говоришь… Ладно, давай. Уважаю счетные.
— И от меня, от меня подарочек! — стесняясь, предложил робот. Он похлопал себя по животу, по бокам. Огорчился, не найдя ничего лишнего. Отвинтил от корпуса горсть гаек. — Возьмите… Сердца привинтите…
— А сам как же? — пожалел его дядя Исмаил.
— Пустяки, перебьюсь, — ответил глупый робот, поддерживая ослабевший корпус манипуляторами.
Работа закипела. Телохранители штамповали киберят, монтировали электронику. Мы, поплевав на тополевую чурочку, приворачивали ее гайкой внутри железного живота. Скоро восемнадцать юных разбойничков гарцевали на шеях космиков, ухитряясь одновременно визжать, бренчать, прыгать и драться. Сверх того, еще пели хором:
Мы — дружные ребята.
Не львята,
Не котята.
Не прочие зверята —
А кибе-киберята!
Мы все вокруг порушим,
Засушим,
Передушим.
Раскройте ваши уши:
Поговорим по душам!
— Ах, какие милые детки! — воскликнул Пыньче, следя за шалостями киберят.
Несколько крепких затрещин перепало нашему роботу. От одного «удачного» пинка он чуть не уронил корпус.
— Какие шустренькие! Какие жестокенькие! — умилились телохранители.
И от умиления размягчались. Таяли. По капельке стекали в грунт, позабыв, что автоматам противопоказаны эмоции. Тем более, военным автоматам. Тем более, положительные эмоции.
Киберята резвились как угорелые. Но видно гайки, которыми крепились их сердца, попались неполноценные, с лирическим дефектом. То один, то другой киберенок неожиданно останавливался посреди игры и задумывался. А едва он останавливался, тополевая чурочка начинала прорастать, выкидывать гибкие побеги. Вот сразу у двоих киберят сквозь расколотые головы проклюнулись зеленые ростки. Третий махал ветками вместо манипуляторов. У четвертого над плечом вытянулось целое деревце. Под шумящей листвой скрылся рогатый череп пятого… Вскоре рощица веселых топольков играла возле нас в пятнашки.
Пыньче — Оплывший, медлительный, бесформенный — из последних сил приподнялся, погрозил кулачищем. И со страшным грохотом рассыпался в мелкие дребезги. Вспугнутые топольки резво умчались за горизонт.
— Пора и нам по домам! — сказал дядя Исмаил в рифму.
— А как мы отсюда выберемся?
— Об этом я не успел подумать. Может, Черная Дыра насытилась? С ней иногда бывает…
Как бы опровергая его слова, рядом с нами шлепнулась колокольня. Колокола на ней закачались, зазвенели. Мы взялись за руки. Робот тут же потерял нижнюю половину корпуса, ужасно смутился, но не выпустил наших рук…
— Дыра запросто подтянула бы нас к Земле… — Дядя Исмаил задумчиво поднял глаза к небесам. — Но, боюсь, мы притащим с собой массу дряни, от коей человечество освобождалось веками…
— Тетка Дыра! — закричала я. — Отпусти по-хорошему! Дыра лениво отмалчивалась.
— Эх, чего не сделаешь ради тех, кого любишь! Мне грустно с вами расставаться… — Робот всхлипнул. — Но еще грустнее видеть вас в беде… Я придержу этот склад барахла. А вы спасайтесь.
Мы помолчали, сказать было нечего. Жаль было такого милого электронного старичка.
— Послушай, приятель, ты останешься здесь навсегда. — Дядя Исмаил подышал на номерной знак робота и начал надраивать его рукавом словно простую медяшку. — Может, у тебя есть какое-нибудь желание? Мы сумеем помочь…
Робот поскреб в затылке:
— Вообще-то мне ничего не нужно. Но если вас не очень затруднит… Если вам не трудно… Не сочтите за труд…
— Ну-ну, смелее!
— Если не очень назойливо с моей стороны… Ведь даже тупице-агрессору вы дали такое красивое прозвание…
— Ах, вот в чем дело? Как думаешь, Алена, заслуживает он отдельного имени?
— Заслуживает! — горячо откликнулась я. — Притом самого замечательного.
— Вы шутите! — Робот печально притушил прожектора.
— Никаких шуток! Люди давно уже придумали имя для таких как ты. Друг. Дружок.
— Дружок? Спасибо. Мне это очень нравится. Будто заново зарядили.
Робот твердыми шагами обошел Черную Дыру, примерился, растопырил манипуляторы и уперся в ком спрессованных вещей.
Поскольку ее Бездонное величество привыкло хапать одновременно со всех сторон, а робот по имени Дружок одно направление заблокировал, жадность толкнула Дыру в противоположную сторону, мимо нас, к Земле… Мы едва успели вцепиться — Дыра выкатилась наружу, оторвалась от бесформенного кома, прибавила скорости. И помчалась быстрее ракеты. Быстрее космического Вурдалека Гурия. Миновала полную, без ущербинки, Луну. Прорезала атмосферу. Заложила вираж над городом. Упала на крышу Дома Чудес. По лифтной шахте провалилась в зал мультфильмов. И стряхнула нас на пол кабинки 2—5У.
Вспыхнул свет. Разгоряченные приключениями, мы поднялись с пола. И хохоча вышли б зал. Робот-контролер вежливо помахал нам вдогонку хвостиком…
…В гостях у тети Кимы был Стас Тельпов. Он сидел на пороге лоджии, привалясь к косяку и зажмурив очи. При виде нас не приподнялся. Лишь вяло приветствовал нас мановением руки.
— Здравствуй, альпинист. Наслаждаешься? — Дядя Исмаил засмеялся. — Почти родная стихия. Справа пропасть — шестнадцать этажей! Слева — трехкомнатная палатка… Костра, правда, нет. Но судя по запахам, веселый ужин не за горами.
Стас приоткрыл один глаз:
— Аленушка! Стакан горлодера — и я навеки прославлю тебя лучшей девочкой Пятого микроквартала!
Я сбегала на кухню, поздоровалась с тетей Кимой. Нацедила цитрусовой шипучки жуткой концентрации, со льдом.
— Тебя когда-нибудь погубит гурманство, — заметил дядя Исмаил, выдвигая на середину комнаты стул.
— Но не прежде, чем я успею насладиться жизнью! — отпарировал Стас, кидая пустой стакан на услужливую спину киберподноса. — Многие обедняют свою жизнь из-за неумения желать. А кто желает сильно, тому подает небо.
Стас вскочил и галантно протянул руку тете Светлане, спланировавшей с высоты в лоджию. Тетя Света отстегнула гравипояс. Сбросила с лица защитный полушлем.
— Привет, мальчики. Здравствуй, Аленушка. Мы спорим от нечего делать или ничего не делаем от того, что спорим?
— Это очень сложно, Света, особенно натощак! — Дядя Исмаил наморщил лоб. — К тому же, я сделал важное наблюдение: небо выбирает достойных для своих подарков.
— Бессовестный льстец! — проворчал Стас. И довольно улыбнулся.
Из кухни явилась тетя Кима:
— Никто не будет возражать, если мы сядем за стол?
— Неужели ты видишь среди нас ненормальных? — удивился дядя Исмаил.
Я сразу же занялась маринованными бульбашками. Тетя Кима и дядя Исмаил заботливо подкладывали на мою тарелку то того, то другого. И я мела все подряд, будто ушла из дому не утром, а по крайней мере неделю назад. Насытившись, отсела в уголок, за декоративную цветочную стенку, взяла горсть соленых орешков — хрусть да хрусть! И не видно меня, и не слышно — зачем о себе лишний раз напоминать? У взрослых свои разговоры. А в этом доме как раз любят поговорить со вкусом и удовольствием…
Мысли во мне разные забродили — словами не передать. Про то, что художник Ежа Лутинен выставила крохотный пейзаж, на котором сошлись вместе зима и весна. То ли «Вишневый снег», то ли «Вишня в снегу»… Лепестки как снежные звездочки. Снежинки нектаром пропитаны. Да, вспомнила: «Цветы снега», вот как! Ни папу, ни маму на выставку не дозовешься, вечно они заняты, а по видео совсем же не то, никакого впечатления. Неудобно опять просить дядю Исмаила, но придется. И сделать это надо до возвращения Алика, потом будет некогда: мы с Алькиным отцом договорились поехать охотиться на эльсов.
Кстати, Алик мне должен: я ему три написала, а он только на два ответил, телеприветами отделываться. Мы же условились: телеприветы не в счет!
А вчера я у незнакомой девочки увидела незнакомый значок: две крылатые сандалии на цепочке. Я как раз недавно фильм о Степане Разине посмотрела — его царь в похожие железины заковывал и потому спросила:
— Это что, кандалы?
— Много будешь знать, скоро состаришься! — ответила воображуля, презрительно фыркнув мне прямо в лицо. — Проходи!
Взяло меня любопытство. Я в Архив Времен к тете Свете — не было в древности такого значка. Я в Информаторий — и тут выяснилось: это даджболисты, которые в летающий мяч играют, к своему юбилею выпустили. Попробуй догадайся!
Кончились у меня орешки — и мысли кончились… Уже неделя, как дядя Исмаил подарил мне астероид, А дни текут обыкновенные, ничего со мной не произошло. Будто у каждого на Земле есть собственная планета! А такой вот незнакомке с сандалиями даже нагрубить человеку ничего не стоит. Жалко мне стало себя, одиноко — уж не знаю, чего бы я натворила в этот момент, если б не сигнал телевызова.
— Кто бы это мог быть? — задумчиво поинтересовался Стас, выбирая из вазы длинную леденцовую трубочку и принимаясь сосать через нее свой горлодер.
— Если меня — меня нет! Хватит на сегодня. — Дядя Исмаил пригнулся, чтобы его не было видно из-за спинки стула.
Тетя Кима укоризненно посмотрела на него. И кивком головы приказала телестене включиться. На экране появилась моя мама. Из-за ее плеча высовывалась жалкая Тунина физиономия.
— Привет честной компании! Целую, Кимуля, рада тебя видеть, чего давно не заходила? А с тобой, милый братец, придется поговорить серьезно. Хорошо, конечно, что у тебя столько свободного времени, но все же не мешало бы изредка доставлять ребенка домой. Я уж не требую — вовремя!
— А который теперь час? — спросил дядя Исмаил, прикидываясь простачком.
В ответ Туня многозначительно поскрипела динамиком, и я поняла: поздно, срок моего возвращения давно истек.
— Надо же, я и не заметил… — Дядя Исмаил быстро взглянул на тетю Киму, вздохнул. — Ну, не беда, сейчас прибудем. Или, может, вы к нам присоединитесь?
— Нет уж, уволь, здесь подождем. Поторопитесь.
— Уже идем! — заверил Маму дядя Исмаил, не трогаясь с места.
— И между прочим, прекрати издеваться над автоматами. Для того их люди изобретали?
— Нажаловалась? Ну, бабуля… — Дядя Исмаил погрозил экрану кулаком.
Туня с явным облегчением выскочила из кадра. Экран померк.
— Ах, как некстати! — Дядя Исмаил неторопливо допил ананасный сок, взял меня за руку. — Но я скоро вернусь. Вот только ее отвезу. И сразу-сразу…
— Да я одна, дядя Исмаил, — предложила я, заглядывая ему в глаза. — Тут же близко, какая-нибудь тысяча километров…
Хотя дорога действительно пустяковая — гравистрела с одной пересадкой и аэроход над заливом — я, разумеется, предложила не всерьез. И очень бы обиделась, если бы дядя Исмаил послушался. Но он сердито свел брови:
— Глупости! Когда это я упускал возможность проводить домой любимую племянницу? Выкатывайся!
Тетя Кима встала. А у меня как назло каблук прилип к полу — нечаянно наступила на ириску. Пока я отлипала, пока наблюдала, как пластик-поглотитель всасывает сладкое пятно, то немножко застряла. А у двери поневоле замедлила шаг — дядя Исмаил держал обе тети Кимины руки и быстро несвязно бормотал:
— Я хотел сказать тебе завтра… Завтра готовился сказать… Но такая штука — опять на дежурство. Подменная вахта…
— Сам поди напросился?
— Да что ты, Валера Чикояни из нормы выскочил… Один наш, из стартового отряда. Тобольчик попросил подменить…
— По-моему, ты оправдываешься? С чего бы вдруг? Уж не заболел ли сам?
— Я завтра все сказать собирался! — Дядя Исмаил упрямо замотал головой. — Про нас с тобой… И вообще… А теперь, понимаешь, не выйдет завтра. Извини, сегодня придется, можно?
Мне стало обидно за дядю. А на эту глупую тетку Киму я вообще вконец разозлилась: так позволяет человеку терять себя! Я и то сразу поняла, что он хочет сказать… А она глазами хлопает, притворяется, будто ни о чем таком не догадывается. Дядя Исмаил все больше запутывался. И от растерянности, забыв отпустить тети Кимины руки, теребил ее пальцы. И казалось, худел на глазах, хотя куда уж больше!
Я прямо извелась, стоя на пороге, словно снова ириской к полу приклеенная. Ну все же совершенно не так делается! Оба неправильно себя ведут. В кино я много раз видела — надо взять и красиво сказать: я тебя люблю, давай завтра поженимся. В крайнем случае, послезавтра, после вахты, поскольку дежурство уже не отменить. И все. И нечего мучиться. Такие простые слова… А этот нескладень высоченный, космонавт мой несгибаемый, лепечет что-то жалкое, словами давится. Ну, думаю, если он и дальше не перестанет лепетать и бледнеть, сама все за него выложу. Куда ж он без моей помощи? Пропадет совсем… Честное слово, пропадет. Подойду и выложу: «Тетя Кима, мы тебя очень любим, жить без тебя не можем, выходи за нас замуж!»
Делаю шажок вперед. Но не успеваю. Изменилась тетя Кима в лице. Высвободила одну руку. Загребла в горсть дядины волосы. И безжалостно подергала из стороны в сторону.
— Эх ты, чудо мое несуразное!
Дядя Исмаил еще больше ссутулился. И щекой старается об ее ладонь потереться.
— Теперь надо друг друга за плечи взять и в глаза посмотреть. Долго-олго… — выпалила я.
Дядя Исмаил точно перец раскусил — побагровел, рот раскрыл и губами дерг, дерг… Я даже испугалась: Ой, что это с вами, дядя Исмаил? Взял он меня железными пальцами за локоть. Распахнул ногой дверь. И ракетой вылетел вместе со мной из квартиры. Если бы напротив случайно не оказался лифт, мы бы, наверное, лифтную шахту протаранили. Лишь когда из-под ног у нас начал убегать пол и замелькали номера этажей, я опомнилась и успела крикнуть:
— До свиданья, тетя Кима! Давайте женитесь поскорей!
Дядя Исмаил шумно втянул воздух, но промолчал. И всю дорогу дулся — впору было скакать вокруг него на одной ножке и припевать: «Тили-тили-тесто, жених и невеста!» На это, однако, я не решилась, вела себя тихонько, мышкой. И в вагоне гравистрелы. И в открытой кабине аэрохода, когда он пузырил поперек Финского залива. Ветер резал лицо. Но я нарочно не поднимала упругую лобовую пленку. Задыхалась. Кашляла. Отворачивалась. Иногда прикрывала ладонью слезящиеся глаза. А дядя Исмаил хоть и щурился, но от ветра ни разу не отвернулся. Стоял, широко расставив ноги и вцепившись обеими руками в срез рамы. Потом вдруг неожиданно рассмеялся:
— Ладно, Алена, давай мириться. Воображаю, каким дурнем я в тот миг выглядел! Мне бы твоими глазами себя увидеть!
Я забрала его ладонь в свою:
— Правда-правда, не обижаетесь? Я не знаю, как это вырвалось.
— Ну сказал же — все! Распылено и забыто. Спасибо за урок. У меня отлегло от сердца:
— Ой, я ужасно рада! Мы никогда еще с вами не ссорились.
— Ну и как оно?
Я отклонилась от бьющей навстречу воздушной струи, вытерла уголки глаз. Ветер обрывал брызги с верхушек волн, захлестывал в кабину. Но поднимать пленку по-прежнему не хотелось.
— Кстати, племяшка, мне сейчас в голову пришла грандиозная идея: давай соединим оуны?
Я недоверчиво посмотрела на него — шутит, что ли? Но нет. На шутку не похоже. Он уже сдвинул язычок на звенышке видеобраслета и влез в настройку оун-контакта.
Толком про оун-контакт мало кто знает. Какая-то прямая двусторонняя связь — вроде старинной телепатии, но без обмана и фокусов. Между некоторыми людьми эта связь устанавливается очень даже легко и просто. Другие, как ни бейся, между собой не контактны. С третьими удается связаться только в том случае, если они сами этого пожелают. В школе мы оун-теории еще не проходили, ее в старших классах проходят. Но и без того известно: к видео оуны никакого отношения не имеют. И в браслет крепятся, чтобы при связи можно было друг друга не только мысленно слышать, но и видеть на экранах. Если с кем контакт установился, то это до — до самой смерти. Мы однажды с Танькой на всю жизнь поссорились, пытались как-нибудь разъять связь, заизолировать оуны друг от друга. Куда там! Ничего не вышло. Пришлось мириться…
Я нарочно пока о постороннем думаю, чтобы дяде Исмаилу не создавать фон. Даже не смотрю на него. А когда он кончил регулировку, попробовала встречное поле. Здесь как в игре «горячо-холодно» — ищешь теплую волну. А для этого годятся только хорошие мысли о другом, только самые лучшие воспоминания. Зато когда эту общую волну нащупаешь, самому сразу тепло станет. Будто открываешь человека заново…
— Как думаешь, Олененок, получится? — спросил дядя Исмаил, защелкнув звено оуна и опуская руку с браслетом.
— Обязательно получится! Нам с вами хорошо друг с другом. Должно получиться.
Я закрыла глаза. И почувствовала, как тепло затопило мне изнутри грудь.
«Какой надежный, чистый и светлый мирок!» — непривычно подумалось мне. И я вдруг поняла, что это не моя мысль, а дяди-Исмаилова…
4
Папа, придя с работы, даже обедать не стал, сразу подался в гостевую комнату, бросив на ходу:
— Почему до сих пор не у видео?
— Для Алены детской передачи нет. А мне некогда, — отозвалась из кухни мама.
— Как это некогда? Бросай все, иди немедленно. Сейчас ТФ! Я чуть не застонала с досады. Последнее время этим тээфом мне все уши прожужжали. Повсюду только и слышно: «Ах, тээф! Ох, тээф!» Во дворе, на транспорте, дома — одна тема. Будто в мире, кроме ТФ-Проекта, никаких событий. Я, разумеется, не против проектов. Но нельзя даже про самое грандиозное повторять тысячу раз в день. Тем более, до старта еще целый час. Между прочим, все в мире по привычке проект да проект… А проект давно уже Кораблем стал. Через час пробный пуск…
Я как вышла встречать папу с Остапкой на руках — кукла у меня такая, донской казак Остапка, — так и осталась стоять с ним посреди гостевой. Папа включил экран, прочно уселся в кресло.
— С самого-самого начала будешь смотреть? — удивилась я.
— Как же иначе? С самого что ни на есть!
— Эх, папка, папка, неспособный ты у меня к технике народ! Да я тебе слово в слово все перескажу не хуже видео. И тогда с тебя три мороженки, согласен?
— Ладно, — согласился папа. — А за каждую ошибку порция снимается, договорились?
Уложила я Остапку на папины колени, а то он уже глаза начал тереть, спать запросился. Сама рядом на скамеечке примостилась. Жду. Отыграли куранты. И вот наконец диктор торжественно провозгласил:
«Дорогие телезрители! Сегодня историю человечества пополнит новая страница: через час начинаются ходовые испытания первого ТФ-Корабля. Как мы знаем, трансфокальные корабли класса «Гало» превзойдут скорость света и, таким образом, открою дорогу к звездам».
Диктор сделал паузу, я вклиниваюсь и, лишь чуть-чуть его опережая, чтобы папа мог сравнивать, начала сыпать сведениями про конструкцию Корабля. Про экипаж. Про направление полета. Про Свертку Пространства. Ну, и про все остальное — за полгода ежедневных передач уж как-нибудь можно выучить! У папы и глаза на лоб:
— Техник ты мой славный!
Наклонился меня обнять — и Остапка упал с его колен на пол. Дернул разок-другой ручками-ножками — и замолк.
Я в слезы. Папа вскочил, затоптался на месте. Мама сама не своя прибежала из кухни. Туня слетела с дивана, антенны на себе обрывает с горя. Как же! Ее ребенка обидели! Но узнала причину — успокоилась. Подняла Остапку, отерла мне слезы:
— Не переживай, у этих кукол просто схемка слабенькая, вечно волосок стряхивается. Сейчас будет порядок. Мелкий ремонт…
Сдернула с Остапки рубашонку, раскрыла ему живот, вытащила гармошкой все его электронные потроха. И тут по видео началось.
На экране появился Председатель Всемирного Совета. И, рубанув ладонью воздух, обратился ко всему человечеству:
«Друзья! Братья! Земляне! Не буду тратить много слов. Каждый из вас понимает значение сегодняшнего эксперимента. Только трансфокальные корабли могут приблизить к нам звезды. Вы, кому нынче от пяти до пятидесяти! Вы достигнете на них любой точки Галактики. Вашими глазами увидим мы иные миры. Да здравствует Знание! Слава Человеку!»
Я встала, смотрю ему в глаза через экран, не шелохнусь. От пяти до пятидесяти. Это ж, значит, он и ко мне обращается!
Председатель Всемирного Совета Антон Николаевич вышел из кадра. На экране обрисовалось огромное кольцо Корабля, повисшее за орбитой Плутона. Накануне разведчики буквально проутюжили «Муравьями» стартовый клуб. Потом, когда «Гало» наберет импульс, ему уже ничего не страшно. А пока вакуум должен быть исключительно чистым…
Дядя Исмаил подробно мне о «Гало» рассказывал, кое-что я понимаю. Корабли класса ТФ возмущают и искривляют Пространство так, что точка вылета смыкается на миг с точкой цели. Это и называется Сверткой. А когда свернутое Пространство пружиной распрямляется обратно. Корабль остается там, в месте назначения, будто кто-то взял и волшебным образом перенес его через миллиарды световых лет… Что там говорить, здорово!
Пока я все это вспоминала, зрителям представили каждого из двухсот сорока космонавтов: на фоне «Гало», в отдельной рамочке из звезд, со специальным стихотворением. Корабль отодвинулся, показались нацеленные на него косячки «Муравьев». Они и впрямь как муравьи рядом со слоном. Где-то среди них вместо Валеры Чикояни дежурит дядя Исмаил. Жаль, связаться с ним невозможно: он бы в сто раз интереснее старт прокомментировал! Можно, конечно, вызвать его по оуну, но до меня ли ему сейчас? Украдкой помахала ему рукой: пусть ему солнышко блеснет, если он тоже сейчас про хорошее подумал…
Загремел гимн Земли. Когда он отзвучал, в мире наступила жуткая тишина. Мне показалось, она длилась целый час…
«Внимание! — раздался голос Главного ТФ-Конструктора Антуана-Хозе Читтамахьи. — Даю команду».
«Включаю отсчет, — подхватили на Плутоне, в Центре Полета. — Тридцать. Двадцать восемь. Двадцать шесть…»
Мама со страху совсем зажмурилась. Папа, наоборот, широко раскрыв глаза, теребит галстук — как на хоккейном матче. А Туня держит Остапку вниз головой за вынутый механизм, и мне его в этот момент ни капельки не жалко. Не до кукол.
«Четыре! — вели отсчет на Плутоне. — Три. Два. Один. Пуск!»
Ракеты старого образца немедленно после старта окутывались огненным облаком, поднимали рев и быстро исчезали. «Гало» нет, «Гало» будет четыре с чем-то минуты импульс вбирать. Поэтому видеооператоры, не тратя зря времени, начали толчками кадры менять — кто как ждет и переживает. Секунда — кадр. Секунда — кадр…
Вот «Муравьи» гусиными клинышками выстроились.
Вот диспетчеры за пультом в Центре Полета безмолвно губами шевелят.
Антон Николаевич подался вперед, замер.
Читтамахья почти и не смотрит в сторону «Гало», раскуривает кальян на длинном чубуке.
В Москве на Красной площади, приостановясь возле экрана-гиганта, аплодируют прохожие.
Пассажиры в поездах гравистрелы повернулись в одну сторону — к изображению на общем вагонном видео.
Альпинисты, посвятившие свое восхождение на Джомолунгму новой победе человека в Космосе, закрывают варежками от ветра портативный экран.
Свободные от вахты космонавты «Гало» наблюдают самих себя в салоне и каютах.
Почетный караул у памятника Всем Погибшим в столице Марса Ареополе.
И по-прежнему на весь мир, на весь эфир — неслыханная тишина. Ни радиоголосов. Ни музыки. Ни шорохов помех.
«Витя! Легкого тебе вакуума!»
— вдруг тихо-тихо сказал Главный Конструктор командиру «Гало» Грибачеву. Это он думал, что тихо. А на самом деле — на всю Солнечную систему.
Крупно — лицо Грибачева. Его «нетающий, припорошенный звездами» взгляд…
И сейчас же кто-то из диспетчеров Центра:
«Свертка!»
Кольцо ТФ-Корабля сплющилось, стало полувидимо. Сквозь него проглянул Юпитер со спутниками. Малые планеты Церера и Ганимед — я их по телемаякам узнала. А потом — сумасшедшее месиво Пояса Астероидов.
«Тан! Сбрось резерв! — закричал. Читтмахья. — Введите нулевые. Режьте камеры, гасите канал!»
Я слышала эту артиллерийскую скороговорку, но смысл слов до меня не доходил. Впрочем, по тому, как засуетились диспетчеры, можно было без труда определить: что-то неладно. В центре кольца возникло черное пятнышко. И через него, будто клецки в суп из тюбика, стали выдавливаться неровные серебряные обломки. — Астероиды! — ахнула Туня.
На все ушли наверное доли секунды, даже меньше, потому что «Гало» сохранил полупрозрачность, а астероидов выдавилось всего три.
«Да заслоните же кто-нибудь его от Солнца, Санта-Сатурно!»
зарычал Читтамахья. И с хрустом переломил кальян.
Тотчас строй «Муравьев» сломался. Кто-то бросил свой неизмеримо крошечный кораблик в центр гигантского сплющенного бублика «Гало». Воронка в Пространстве всосала его наполовину. Кольцо мгновенно округлилось, дрогнуло, словно размытое маревом. И исчезло, оставив голый стартовый куб и распустившийся бутон «Муравья».
Я хорошо знала, как катапультируются разведчики, и сперва не обеспокоилась. Но только сперва: вскоре до меня дошло, что нигде не видно яркой, мерцающей огнями капсулы пилота. Оболочка кораблика плавала пустая внутри как яичная скорлупа. Экран скачком приблизил раскрывшийся бутон. И я вскрикнула, узнав бортовой номер дяди Исмаила.
«Внимание! — резко скомандовал Председатель Всемирного Совета. Я и не подозревала, что у него бывает такой громовой голос. — Тревога номер один! Всем кораблям выйти в поиск. Грузовые и беспилотные вернуть в ближайшие порты. Отменить регулярные рейсы, экскурсии, исследовательские дрейфы. Все средства обнаружения немедленно поднять!»
Тревога номер один. Она объявляется, когда пропадает человек.
«Антон Николаевич! Разреши мне лично участвовать в поиске!»
На экране показалось искаженное болью лицо Читтамахьи. Зубами он стиснул обломок чубука так, что даже губы побелели.
«Нет, Антуан. Ты отвечаешь за «Гало». Там двести сорок…»
«Но ведь это по моей вине…»
«Перестань. Я сам руковожу поиском…»
Папа взял маму за руку и попытался усадить в кресло. Я думала, она будет плакать. Но мама лишь отмахнулась, не отрывая глаз от экрана. И вдруг неожиданно твердо приказала:
— Туня, уведи девочку.
Я чуть не потеряла дар речи.
— Прости, мамочка, я отсюда никуда не уйду.
— Ляля, что ты говоришь? — изумился папа.
— Да прекратите же, как вы можете! Ведь там дядя Исмаил! Они примолкли, глядя на меня как-то по-новому, странно-странно. Я забралась с ногами на диван. Решила, что не уйду до тех пор, пока дядю Исмаила не найдут. Даже если на это потребуется целый месяц. Или целый год. В конце концов, не мог же он испариться бесследно на глазах у миллиардов телезрителей.
Затеплился сигнал оун-вызова. Заодно зачирикал видеобраслет. Кому, интересно, я понадобилась? Татьяна что ли с сочувствием? Ну и времечко выбрала!
Сосредоточилась я, настроилась на связь. Включила изображение.
Ой-ой-ой, дядя Исмаил! Дышит тяжело, как после бега. Но улыбается под шлемом широко, во весь рот.
— Дядя Исмаил! — закричала я.
Папа с мамой ко мне кинулись, лоб щупают. А я их отталкиваю, смеюсь и плачу, браслет ладошкой загораживаю.
— Ой, дядя Исмаил, куда же вы запропастились? Вас ищут, нащупать не могут.
— Не там ищут, Олененок, не беспокойся. Хотел было твой астероид проинспектировать. Да немного не рассчитал — недолет!
Вот так, еще шутит! Отодвинулся лицом от экрана — мамочки мои! Вокруг будто морской прибой пенится: глыбы, скалы, целые каменные тучи — все несется мимо, кувыркается, острыми сколами полыхает. А дядя Исмаил дирижирует: водит браслетом, хвастается…
— Дядя Исмаил. — Я старалась говорить спокойно, без тревоги, но голос у меня сорвался. — Дядя Исмаил, а ведь это опасно!
— Ничего, Олененок, где наша не пропадала? Позови-ка маму… Поставила я максимальную громкость. Дядино лицо снова заполнило экранчик:
— Я, Мариночка, на Алену вышел. Знаю, вы рядом. Не волнуйтесь.
Мама прикусила губу, часто-часто закивала головой. А я подумала: здорово, что мы с дядей Исмаилом успели соединить оуны. Глядишь, и я понадобилась. Стою, правой рукой левую нянчу: не стряхнуть бы его изображение, не утерять на свету. А дядя по-прежнему бодрым голосом:
— У меня, Аленушка, другой связи нет. Придется тебе недоспать… Поможешь?
— Ну, дядя Исмаил, нашли о чем спрашивать!
— Тогда первым делом вызови Читтамахью. Он поди поседел там из-за меня…
— А поисками лично Антон Николаевич руководит…
— Да? — Дядин голос немножко потускнел. — Что ж, вызывай Антона Николаевича.
Пока папа набирал позывные Председателя Всемирного Совета, мама быстро осмотрела комнату, переставила на подоконнике цветы, выровняла диванную подушку. Я тоже поправила бантик, откашлялась, впилась глазами в экран.
— Приемная Совета. На связи — референт Токаяма.
Я вдруг оробела, не знаю, что говорить. Папа выдвинул меня вперед, ободряюще стиснул плечо. И я сразу нашлась:
— Извините, Токаяма-сан. Мне нужен лично Антон Николаевич.
— Это важно, девочка?
Будто кто-нибудь станет беспокоить Председателя Всемирного Совета по пустякам…
— Алена Ковалева, — представилась я. — Да, очень важно. У меня на оун-контакте дядя Исмаил… простите, разведчик Улаев.
— Хорошо. Ждите.
Ждать не пришлось. В кадр ворвался Антон Николаевич:
— Здравствуй, девочка. Держишь контакт с Улаевым?
— Держу. Вот.
И помахала видеобраслетом. Антон Николаевич наклонился, прищурился — трудно издали рассмотреть человека на ручном экранчике.
Молодец, молодец, Исмаил Улаев. Слов нет, но они потом. У тебя все в порядке?
— Почти. Я в Поясе Астероидов. Примите координаты.
Тон бодрый-бодрый. Такой, что у меня мурашки по спине побежали. Антон Николаевич нахмурился:
— Повтори, я включил запись. Дядя Исмаил повторил.
— Хорошо. Теперь вот что: как самочувствие?
— Тридцать часов, Антон Николаевич. Капсула развалилась при катапультировании.
— Скафандр цел?
— Рукав…
— Ну? — воскликнул Председатель Всемирного Совета.
— Рукав порван. Но герметичность восстановилась!
Он так поспешно добавил про герметичность — я и то поняла: не радуга у него там, ох, не радуга! Я знала, что ткань скафандра самовосстанавливается при повреждениях. Но не все, видать, сработало, как нужно…
— Н-да, — вроде бы спокойно сказал Председатель, отводя на секунду глаза от экрана. — Я распоряжусь, один канал сейчас освободят целиком для тебя. Жди. И не смей вешать нос!
— Слушаюсь!
Дядя Исмаил отдал честь, но почему-то левой рукой. Я догадалась об этом потому, что на экранчик выметнуло космос. Антон Николаевич скосил глаза вниз — ему, вероятно, доставили сведения о нашей семье. И обратился ко мне:
— Тебе, Алена Юрьевна, боевое задание: с дядей дружишь? Я кивнула. И подумала почему-то совсем о постороннем. Эх, подумала, видел бы меня Алик! Или хотя бы Шурка Дарский. Сам Председатель Совета беседует со мной как со взрослой. Даже по отчеству называет…
— Хочешь, чтоб его нашли скорее?
— Да, Антон Николаевич, я же все понимаю. Не засну.
— Гляди, какая догадливая. Ну, коли так, скрывать не стану: положение сложное, тебе нужно побыть на связи, пока мы его запеленгуем и снимем. Мама разрешит? Не будете возражать, Марина Сергеевна?
— Нет-нет, что вы, Антон Николаевич!
Еще бы она возражала! Да был бы иной способ наладить контакт, не тратил бы на нас драгоценного времени сам Председатель Всемирного Совета! Видно, барахлит что-то связь, радиоволны не проходят. Нет, что ни говори, вовремя мы с дядей оуны соединили. Будто предвидел он, мой мудрый дядюшка!
Думаю об этом — и каким-то чувством понимаю, как трудно сейчас маме. Она бы лучше сама вместо меня сто часов отсидела! Да ведь нет больше ни у кого связи. Только через мой хорошенький браслетик!
— Туня, какао и сэндвичи! Ребенку надо подкрепить силы! — приказала мама. Специально, чтобы меня успокоить.
Антон Николаевич уже скрылся. Во весь экран показали дядю Исмаила — с моего браслета. Диктор за кадром пояснил:
— Дорогие зрители! Рады сообщить, что разведчик Исмаил Улаев найден. Вы видите его на своих экранах. Минут через пять мы попросим героя сказать вам несколько слов.
— Доволен популярностью? — спросила я, предоставляя дяде возможность полюбоваться собственным изображением.
— Надо же, какой без капсулы вид неуютный! — Он засмеялся. — Будто нагишом в космосе.
Эге, думаю, хоть ты и смеешься, а не весело тебе. Ни чуточки не весело. Занять тебя чем-то надо. А чем — ума не приложу.
Как назло, приплыла моя кормилица с какао и сэндвичами. От волнения я бы и не прочь пожевать, да на глазах дяди Исмаила не смею. Может, он там с голоду помирает, а мне здесь пировать? Уловил, видно, дядя мои мучения. И развеселился:
— Это ты верно насчет еды придумала. Пожалуй, и я подкреплюсь за компанию. Прикорнуть нам с тобой не скоро удастся…
Приложился губами к трубочке под подбородком, сделал два порядочных глотка, похлопал себя по животу поверх скафандра, точно переел:
— Одно неудобство: шлем мешает рот вытереть — красуйся с жирными губами на виду у телезрителей. Будешь летать, Алена, — учти!
У меня кусок поперек горла стал. Стараюсь земными делами его занять, а разговор все равно нечаянно на космос перекидывается. С трудом дожевала бутерброд. Допила какао.
— Мне, дядя Май, помощь твоя нужна. Вернее, не мне, а Остапке.
Впервые назвала его дядя Май — как Виктор Грибачев. И на «ты».
— Я, Олененок, с удовольствием. Только придется подождать моего возвращения…
— Ерунда, мы с тобой без отрыва от экрана, хорошо? Он наверно все-таки понял. Рукой махнул:
— Ладно. Волоки схему. Скис, значит, донской казак?
— Захандрил слегка, — небрежно и в тон ему отвечаю. — Туня, неси Остапку. И схему приготовь.
Туня почему-то появилась не сразу. Антенны обвисли, глаза отводит. В одной руке кукла. В другой схема. Еще две с инструментами на подхвате. Движения вялые. И ни пол словечка лишнего. Сама на себя не похожа.
Начали мы ремонт. Дядя Исмаил командует. Я болтаю о чем попало — как хирург во время операции, чтобы больного отвлечь. А Туня, значит, чинит, то и дело роняя инструмент. Так у автоматов только в одном случае бывает: когда они посторонней задачей заняты, на остальные дела не хватает памяти. Если бы роботы умели болеть, я бы решила, Туня заболела. Но ведь они не умеют, уж я-то знаю…
Незаметно-незаметно собрали мы Остапку. Одела я его, спать положила, чтоб не путался под ногами. Смотрю, дядя Исмаил исчез с экрана. Одни камни мельтешат между звездами — у меня здесь — и то голова закружилась. Каково же ему там? На миллионы километров вокруг ничего надежного, твердого. Ни тропки. Ни столба. Ни человеческой руки. Стиснула я зубы. И поинтересовалась ровным голосом:
— Кому ты там поклоны отбиваешь?
— Ботинки проверял. Ноги мерзнут.
Не понравилось мне это. Вот честное слово, не понравилось. Пилот за бортом в своей рабочей обстановке — и пожалуйста, аварийная ситуация. Безобразие!
В это время в комнате появились оператор дальних передач и три его помощника с камерами. Две камеры по углам расставили, взяли настенный экран в перекрестье объективов. Третью — миниатюрную — навесили на мой браслет. И очень вовремя. Теперь я могла шевелиться — изображение не пропадало. А то у меня локоть заныл — руку к экрану выворачивать.
Не успела я и рта раскрыть, как операторы вышли в эфир:
— Наши телекамеры установлены в квартире племянницы героя Алены Ковалевой, имеющей оун-контакт с Исмаилом Улаевым. Мы начинаем репортаж с традиционного вопроса: как вы себя чувствуете?
Я хотела ответить «нормально», однако вовремя спохватилась, что вопрос, пожалуй, обращен не ко мне. Зато дядя Исмаил — вот ведь только что морщился от того, что зябли ноги, — сразу заулыбался, будто узнал в операторе близкого друга:
— Спасибо. Отлично.
— Не могли бы вы объяснить, о чем подумали, бросаясь в Пространственный Провал?
— Да, по правде сказать, ни о чем. — Дядя Исмаил нерешительно погладил себя ладонью по шлему: у него привычка лохматить в задумчивости волосы, если, конечно, шлем не мешает. — Когда камни выдавились и проглянули Ганимед с Церерой, я догадался, что свертка прошла через Пояс Астероидов. А там, возле Цереры, кувыркается племяшкин астероид, подаренный ей к восьмилетию. Я и подумал: втянет астероид в Провал и через ТФ-Контур выбросит в какую-нибудь немыслимую даль, в чужое созвездье. Жалко мне подарка стало, я и кинулся выручать. По пути уж как-то за «Гало» испугался…
Ну шут, шут дядя Исмаил, настоящий шут! Даже в такую минуту не прочь позубоскалить. Он же подвиг совершил. Хоть и считает, что в космосе не место подвигам. «Работу нужно строить отлаженно и точно, — доказывал он недавно Стасу Тельпову. — А подвиг — это экстремальное состояние, чрезвычайное происшествие. Значит — или чей-то недосмотр. Или непредусмотренное стихийное бедствие. Или в такую область природы вторглись, где любой шаг — неизвестность, а потому хочешь или не хочешь, жди сюрприза! Тогда, конечно, все свое мужество выкладывай. Вплоть до подвига!» Но разговоры разговорами, а сам каков? Взял и совершил. Теперь держи ответ за редкое свое чутье, за умение выбрать позицию. И, разумеется, вкушай славу!
— Неужели и о личной безопасности не подумали? — допытывался оператор.
— Не успел, извините… Подумал бы — ни за что не полетел! Ишь как для телезрителей старается!
— Что, на ваш взгляд, произошло при запуске?
— Кто ж его разберет? — По своему обыкновению, дядя Исмаил прикинулся простачком. — Вам бы надо с учеными потолковать.
— Наверняка и у вас есть предложения?
— Если разрешите, я своими поделюсь!
Экран мигнул, и в кадр неторопливо вплыл Читтамахья, Антуан-Хозе и прочее, и прочее, Главный Конструктор ТФ-Корабля. Только теперь он вынул изо рта обломок чубука, улыбнулся, показал белющие зубы на смуглом-смуглом лице:
— Привет, Исмаил. Получили сигнал с «Гало»: «Свертка пройдена. Пытаемся определиться. Грибачев». Так что у Виктора порядок. Благодаря тебе.
— Да ну, вы уж скажете! — Дядя Исмаил смутился. Читтамахья не стал спорить. Он рассказал телезрителям, что электронные машины успели рассчитать силу отдачи при Свертке. В лабораторных опытах и при маломасштабном искривлении Пространства эта отдача до сих пор не проявлялась. В дальнейшем неожиданностей не предвидится. Стартовый куб со стороны Солнечной системы заслонят защитным экраном. Роль такого экрана в период неустойчивого равновесия запуска сыграл корабль разведчика Улаева: из фокуса ТФ-Контура энергии его двигателей вполне хватало на восстановление импульса. К сожалению, в момент старта «Муравей» буквально разорвало напополам. Поврежденную капсулу унесло вместе с «Гало». А космонавта выкинуло в Пояс Астероидов.
Сейчас в эту точку мчатся спасательные корабли. Можно рассчитывать, часа через два окажутся на месте.
Как прошли эти два часа — лучше и не спрашивать. Голова моя гудела от перенапряжения. Шутка ли, в мои-то годы — посредник между Землей и Вселенной! Да и кто до сих пор столько времени без перерыва держал оун-контакт? Я крепилась изо всех сил, но, боюсь, не всегда бывала на высоте. И то сказать: меня же ни на миг не оставляли в покое. Со всех сторон глаза, глаза, глаза — и я в центре. Я прямо физически ощущала на себе миллиарды глаз… Поэтому, когда к нам забежала Таня, я ей даже обрадовалась. Но поболтала с ней всего минуточку, лишь бы не обиделась: боялась наскучить дяде Исмаилу нашими маленькими делами! Просился еще «повидаться с героем» Шурка Дарский. Ну, с ним-то я не церемонилась, запросто вон выставила — не хватало еще терять время с этим противным спорщиком, когда меня каждую секунду транслируют на весь эфир!
Больше всех меня расстроила тетя Кима. Приехала. Обняла меня. Гладит по голове. Целует. А сама от экрана не отрывается. Я поежилась, высвободилась, утешаю ее:
— Ну ладно, ладно, тетя Кимочка! Все будет хорошо!
И передаю дяде Исмаилу мысленно, чтоб в эфир не просочилось:
«Считай, это она не меня, тебя целует!»
«Поговори, поговори, дерзкая девчонка! — так же мысленно отвечает мне дядя Исмаил, показывая, как он ужасно сердится. — Вот переключу на нее связь — будешь знать, как задаваться!»
«Раньше надо было думать! — насмехаюсь я без зазрения совести. — Вернешься — не прозевай. Желаю счастья…»
«Само собой. Тебя не спрошу».
Пока мы с ним пикировались, тетя Кима чуть успокоилась. Села в угол дивана — бледная, смирная, — жалко мне ее до слез! А еще гордость меня распирает неимоверная, внутри не помещается. Что бы вы, мои дорогие, думаю, делали без меня, слава оунам?! Каким бы образом свиделись? Но я взяла себя в руки, погасила посторонние чувства, опять сосредоточилась на дяде Исмаиле. Мама с папой по комнатам на цыпочках ходят. Размещают гостей, беседуют с корреспондентами. И оба хмурятся. Наверно, считают, неприлично мне на весь мир выставляться. Боятся, зазнаюсь. Вот чудаки! Для чего мне зазнаваться? Хорошо бы Алик обратил внимание, как я мужественно веду себя в чрезвычайной обстановке. А и не заметит, переживу. Чего в той славе особенного?!!
Чтоб мы с дядей не скучали, нас развлекали лучшие артисты Земли. Братья-иллюзионисты Энди и Сэнди показывали фокусы. Поэт Эней Ивашов читал героическую поэму-экспромт. А тем временем еще одна знаменитость Андрей Кисенюк расставил мольберт возле дивана и рисовал групповой портрет: дядю Исмаила — с экрана, меня — с натуры. Будто бы Земля в виде маленькой девочки держит космонавта за руку, оберегая от черного вакуума… Мне лестно, а дядя Исмаил заругался:
— И чего ты, Кисенюк, девчонку портишь? Нос задерет!
Но художник уже все закончил, расписался в уголке и оставил картину на память…
Как ни была я занята, все же успела удивиться странному поведению моей няни. Прячется все время как ненормальная. Кликну — выскочит на минуту, наскоро сделает то, что попрошу, и опять уползает. Неужели все же заболела? Ведь что мы про роботов знаем? Вдруг они старятся? Или разлаживаются? У них организм хрупкий, обидчивый. Особенно, у детских нянь. Выволокла я Туню за хвостик из-под дивана, прижала к себе, глажу между глаз, как она любит, приговариваю:
— В чем дело, лапушка? Может, доктора к тебе позвать? То есть кибер-механика? Где у тебя болит?
Она молча вырвалась, снова под диван уползла. Я уж не раз убеждалась: коли робот загрустит — не расшевелишь. Это вам не у заводной куклы переставить индекс настроения!
— Погоди, спасут дядю Исмаила, я тобой займусь! — пригрозила я Туне. И повернулась к экрану: — Дяде Май, а не спеть ли нам вдвоем, как бывало?
— Отчего же нет? Начинай. Откашлялась я и завела:
От звезды и до звезды
Полон космос пустоты.
Нет ни озера, ни речки,
Ни собачки, не овечки,
Не поют над нами птички,
Не растут кругом цветы.
Но в полет и ты и я
Захватили соловья,
Взяли рыжего котенка,
Тихий сад над речкой звонкой —
Унесем Земли кусочек
В неоглядные края.
Без машины, без руля
Между звезд летит Земля.
А на ней, как на ракете,
Едут взрослые и дети.
И другого нам не надо
Никакого корабля.
А ты, и ты, и ты
Опасайся пустоты…
Поем мы весело, на голоса. Операторы довольны, руки потирают. Папу, который в этот миг в комнату вдвинулся, к стене притиснули, чуть рот не заткнули. Оказывается, и режиссер не всегда такой удачный номер придумает, какой у нас сам собой получился: герой не падает духом. Я, правда, расстроилась, увидев себя на экране: глаза плутоватые, рот на полкадра распахнут и двух передних зубов не хватает. В пору закрыть лицо ладонями и убежать, к Туне под диван заползти… Но я допела. Пусть помощник оператора, который нарочно так меня снял, думает, будто мне их дружеский телешарж понравился. Пусть думает…
Взглянула я тайком на циферблат и сначала себе не поверила. Где же спасатели? Читтамахья обещал, что они через два часа на месте окажутся. А их нет и нет. Заерзала я по дивану. И вид, наверное у меня от этих мыслей весьма так себе… Потому что дядя Исмаил не так понял, подмигнул мне и зашептал:
— Чего ты мнешься? Дела какие? Так ты иди, не стесняйся. Посижу чуток без связи.
— Фу, дядя Исмаил, противный! Позоришь меня на весь эфир…
— Ну что ты! Дело житейское… Я отмахнулась:
— Вечно бы тебе зубоскалить! Лучше обогрев проверь — вон нос посинел.
— Беда с этими цветными передачами. На черно-белом экране не углядела бы…
— Погоди, я все же отлучусь на минутку, кое с кем посчитаться надо. Не скучай!
— Иди-иди. Я ж говорю, не стесняйся.
Вот заладил! Ему и невдомек про застрявших спасателей. Ох, не к добру это. Креплюсь, а на душе тяжко. Да еще тетя Кима что-то почувствовала, глаз с меня не сводит. Что я ей, чудо сотворю, что ли? Всего-то и есть у меня только оун — тонкая ниточка контакта… В конце концов, дядя Исмаил мог ведь и не меня выбрать. Да оно и лучше бы не меня, тогда бы я ни при чем оказалась…
На мой настойчивый зов Туня вылезла, а ко мне не торопится: ползет брюхом по полу, антенны виновато опущены. Еще тоскливее мне стало. Роботеска натура чуткая, нежная, тоже, видать, догадалась…
Расплывается у меня все перед глазами. Дрожит. И стены. И две Туни затуманенные. И экран. И операторы. И мама, тихо замершая на краешке стула. И светящийся марсианский цветок на подоконнике. Затиснула я роботеску в угол дивана:
— Признавайся, противная, ты с самого начала подозревала, да? С самого-самого начала?
Туня вылупила на меня честные-пречестные блюдечки:
— О чем?
— Не юли! Уже час назад спасатели должны были вызволить дядю Исмаила.
Стараюсь не кричать, строго-строго смотрю на нее, чтоб не отпиралась. Вот отчего ее болезнь, и нерешительность, и странная игра в прятки. Уж тысячу раз дядины шансы исчислила. Рада бы солгать, да не научена. А мне голая правда нужна. Поэтому тереблю Туню, не даю ей опомниться:
— Излагай. Живо.
— Тебе не понять.
— А я Антона Николаевича попрошу. Он разъяснит.
Мое обещание окончательно сразило ее. Туня отчаянно всплеснула ручками:
— Понимаешь, сгусток скрученного Пространства вместе с пилотом выдавило в Пояс Астероидов. Теперь Пространство растекается. И не дает спасателям приблизиться. Это как если бы из мяча начал во все стороны ветер дуть — смогла бы ты подплыть к мячу на легком перышке?
Туня снова закручинилась. А я молчу, слова ее обдумываю. Ну зачем, зачем дядя Исмаил мой оун выбрал? Неужели никого поумнее не нашлось?
— Это окончательно? — спрашиваю, не глядя на роботеску.
— У него же скафандр порван! — заскулила Туня. — И энергоресурса всего на двадцать шесть часов. Даже на обогреве экономит.
— Тихо! — прервала я. И к оператору: — Не могли бы вы срочно соединить меня с Председателем Всемирного Совета?
— Что случилось? — всполошился папа. Он вошел на цыпочках и не слыхал нашего с Туней разговора. — Ты же знаешь, Лялечка, как он занят. Только и дел у него по два раза на дню беседами с тобой развлекаться!
Тетя Кима вскочила, руки перед грудью в кулаки сжала — и обратно на диван рухнула. Никому ничего не объясняю. Некогда мне объяснять. Настаиваю просто так, вдруг послушают:
— Нет, вы все-таки соедините. А если нельзя с Антоном Николаевичем, то хотя бы с Читтамахьей.
— Не надо с Читтамахьей, девочка, я уже здесь! — раздался от порога медленный голос, и ко мне раздражающе неторопливо подошел Антуан-Хозе. Сейчас, когда надо было куда-то бежать, звонить, рвать на себе волосы от горя, его застывшее смуглое лицо вызывало неприязнь. Он привычно-ловко присел на корточки, с секунду смотрел на меня без слов и едва заметно раскачивался. Потом положил руку на спину зависшей возле нас Туне: — Я вижу, ты все знаешь, Аленушка. Мне трудно было бы рассказать. Мы бессильны…
Я оценила, как по-взрослому он выговорил мое имя, немножко затягивая его посредине, так что получилось «Алеунушка»… А бедная Туня, уловившая только смысл фразы, затряслась словно раненая.
— И ничего-ничего? — замирая, спросила я уже без всякой надежды, наперед зная: ни-че-го! Иначе бы Главный ТФ-Конструктор здесь не рассиживал!
Читтамахья встал, по-восточному сложил руки ладонями вместе, наклонил голову. Но он меня больше не интересовал. Я смотрела, как кровь отливает от лица тети Кимы, как красная капелька выступает у нее из прокушенной губы.
Я с силой отерла щеки. Включила оун. Нащупала дядю Исмаила. Стараясь выглядеть беззаботной, сказала:
— Дядя Май, мы с Остапкой сыграем тебе сказочку… Выставила перед собой своего нелепого казачка, нарочно держу его так, чтобы он зевал и причитал жалобным голосом: «Хочу кормиться!» Раньше дядю Исмаила забавляла кукольная электроника, ее маленькие домашние возможности и несуразности. Но сейчас я поняла, что взяла фальшивый тон.
— Погоди, Олененок. — Он жестом отстранил меня и уставился через мое плечо на неподвижную фигуру Антуана-Хозе.
Читтамахья, не мигая, выдержал его взгляд. Такая наступила тишина — слышно было, как внутри Остапкиного туловища что-то тихо тикает. Дядя Исмаил все понял, на секунду потемнел, будто тень на лицо его пала, но тут же расправил морщинки, покосился на шкалу ресурса у себя на рукаве:
— Осталось чуть больше суток. Точнее, двадцать пять с половиной часов.
«Ой, как много! — подумала я. — Это же еще целую ночь и целый день мучиться! Не смогу я… Лучше б сразу!»
Подумала так — и ужаснулась. Какие ж подлые мысли могут придти в голову, а? Себя пожалела! Как же, бедняжка, спать тебе не придется! Глазами и ушами ему до самого конца служить! Да чем ты еще можешь помочь? О нем, не о себе думай! Если не о спасении, то хоть о спокойствии человека позаботься!
Обругала себя мысленно. И сама же себя остановила: надо думать о нейтральном, о легком, о приятном… Ведь на прямом контакте он любые мои мысли улавливает. В том числе, и эти о нем… Вроде бы пока не заметил моего предательства…
— Давно догадался? — спрашивает Антуан-Хозе.
— Давно. Когда спутники мои, бродяги межпланетные, расползаться начали. Ты же знаешь, в каменном рое осколки по параллельным орбитам гуляют… А сейчас вокруг — полюбуйся! — вычистило. Сгусток Пространства?
Читтамахья кивнул. А я прислушивалась, не дрогнет ли у дяди Исмаила голос.
— То-то вижу, забеспокоились матеоритики, прочь побежали… В точном соответствии с законом кубов!
Молодец. Справился с собой. Говорит таким тоном, будто разбегайся метеориты по другому закону, они бы ему личную обиду нанесли.
Повел дядя Исмаил браслетом по сторонам. Действительно, глыбы, которыми он вначале хвастался, теперь вдали мелькают. Только одна скала с размазанным по поверхности куском капсулы не покинула потерпевшего аварию космонавта.
Дядя Исмаил прислонился к ней, ласково похлопал по шершавому боку:
— В обнимку с этой скалой из ТФ-Контура выцарапывались… Он сел на краешек, свесил ноги в пустоту. Точно жук, наколотый на острый каменный выступ.
— Сколько времени это может длиться?
Дяде не хотелось выглядеть трусом, и он избегал говорить о Пространстве вслух.
Антуан-Хозе с трудом заставил себя ответить. Я физически ощутила тяжесть этого ответа:
— Дней пятьдесят. Если б не Аленушкин оун, даже локатором тебя не достать…
Дался ему мой оун! Да, может, не понадейся дядя Май на связь со мной, никакого бы несчастья не случилось! Может, это я виновата, что его занесло в Пояс Астероидов.
Повалилась я, к своему стыду, на диван. И немножко заплакала. Ведь вот сейчас восемь миллиардов зрителей смотрят, как у них на глазах погибает хороший человек. И никто не в силах помочь. Ни отважные спасатели. Ни сверхмудрые ученые. Ни преданные разведчики. Сто кораблей к нему в эту минуту ломятся. Мчат изо всех сил, а все на месте: не могут заколдованного пути одолеть. На миллионы километров перед ними пустая пустота расстилается. А в самой середке этой пустоты человек на астероиде примостился, ногами вакуум месит, старается о страшном не думать. Пока еще полон сил и здоровья. Но и тепло, и воздух, и жилой дух иссякают в скафандре. Через несколько часов вздохнет последний раз — и ледяным сделается. Отберет его Пространство. Потому что без энергии наедине с космосом — хуже, чем на трескучем морозе голышом очутиться. На Земле всегда есть надежда на помощь. А в космосе ничего нет. Ни воздуха. Ни надежды.
Подошла мама, наклонилась надо мной, тихонько мою руку гладит. Глаза сухие, а подбородок чуть дрожит, выдает ее. У нее две боли: как собой меня заслонить, как в Пространстве вместо брата оказаться? Но каждому свое выпадает. На всю жизнь.
Я еще крепче вжалась в диванную подушку. Жалко мне маму. И тетю Киму жалко. И папу. И Читтамахью, которому теперь до конца дней виной своей казниться. И хотя я никого не вижу и никого не виню, но всем телом чувствую, кто чем дышит и кто о чем думает. Прожигают меня насквозь прозрачные дядины мысли, дают силу и необыкновенное прозрение…
— Олененок! — окликнул дядя Исмаил. Я слезы вытерла, обернулась к экрану. — Ты, Олененок, брось это дело. Не повышай влажности в атмосфере.
Хлюпнула я носом последний раз, попыталась улыбнуться:
— Больше не буду, дядя Май. Распылено и забыто!
— Спать не хочется? Вытерпишь до утра?
— Ах, ну что ты такую ерунду спрашиваешь? Ты сейчас на пустяки слов не трать. Ты важное говори.
— Важное? — Он покачал головой. — А что, брат Антуан-Хозе, девочка дельное предлагает. Перед смертью люди о главном думать обязаны. Беда только — до главного не достать.
Уголком рта он сильно потянул в себя воздух, поежился:
— О небо! Пальцы отмерзают. Слушай, к черту экономию, а? Хочу последние часы забыть о теле. Как известно, лучший способ для этого — не давать ему о себе напоминать.
Он исчез с экрана, видимо, наклонился — показались тяжелые ботинки, выбивающие дробь на скале. Потом рука в тонкой перчатке выламывала в пультике скафандра ограничитель: мелькали кнопки, колпачки-фиксаторы, беспокойно заметались на шкале ресурса стрелки. Наконец дядя Исмаил вернулся в кадр, блаженно улыбаясь и крякая:
— Уф, приятно! Тепло по ногам ударило. Как в парилке. Банька не банька напоследок, а все отогреюсь. Нет, Антуан, тысячу раз правы древние: держи голову в холоде, живот в голоде, но ноги непременно в тепле!
Читтамахья присел возле меня на диван, обнял за плечи. Туня тотчас привалилась ко мне с другого бока. В эфире накапливалась удивительная тишина. Я потом поняла, что все это время не была снята тревога номер один. Ни одно суденышко, кроме поисковых и дальних, не бороздило космос. Ни одна посторонняя передача не засоряла радиодиапазон — все каналы прислушивались к голосу дяди Исмаила:
— Не торопился я, Аленушка, говорить с тобой по душам. Да, видишь, не от меня зависит… Вот ты заставляешь меня думать о главном. А главное в жизни — удобство. Правда, у каждого свое о нем понятие. Да и с годами эти понятия меняются. Одному удобно, чтобы совесть его не мучила. Он ведет себя достойно — и перед человечеством чист. Другому, видишь ли, удобней скрестись по-мышиному, он и пробавляется малыми делишками, норку без конца украшает… Удобство — двигатель прогресса. Для собственного удобства люди изобрели науку, для отдыха от удобств — искусство. И путешествия в космос придуманы тоже из расчета предстоящих повышенных удобств. В самом высоком смысле этого слова: удобства перед собственной совестью. Потому что в конечном счете совесть человека — самый высший его суд.
Дядя Исмаил оживился, говорил громко, быстро, словно должен был успеть произнести как можно больше слов. Будто от количества сказанного, а не от смысла зависело время его призрачного благополучия.
— Одно запомни накрепко: пусть твое личное маленькое-маленькое удобство не заслонит остальной мир. Пусть тебе будет неуютно всякий раз, когда кто-нибудь в тебе нуждается, и ровно до тех пор, пока ты не поможешь… Это, по-моему, и есть в жизни самое главное. Не жалей обо мне: удобство — относительно. Вот я нанизан на острейший каменный пик. А он для меня мягче пуховой перины. Потому — невесомость. Погоди, хлебну еще горячего кофейку — и вообще жалеть будет не о чем.
Дядя Исмаил потянул губами из трубки — обжегся, кашлянул, сладко зажмурился:
— Горячий… Черный… Сладкий… Мариночка, даже у тебя такого не пивал… Может, тоже потому…
Он не договорил. Я оглянулась: мама привалилась к косяку и в упор, не видя, смотрит на экран.
— Ты пустил полные обороты? — спросил Читтамахья.
— На оптимум, Антуан. На оптимум. — Дядя Исмаил хитро прищурился: — Это значит, по первому сорту. Ну посуди сам: зачем мне резерв? Время играет против меня… — Он оставил шутовской тон, на миг посерьезнел: — Между прочим, вашей вычислительной техники я тоже работку подкинул: датчики-регистраторы ведут передачу сведений о скрученном Пространстве. Так сказать, изнутри, глазами неудачника-очевидца. Кое в чем, я полагаю, это должно вам помочь.
Вам! Он уже отделил себя от остального мира.
— Но ведь синхронная передача отнимает дополнительную энергию! — воскликнул Читтамахья.
— Антуан! — укоризненно протянул дядя Исмаил. — Пять часов или пятнадцать уже не имеют значения…
— Да-да, понимаю. — Главный Конструктор смешался.
В комнату откуда-то набивался народ. Становилось тесно. Вдруг люди расступились, ко мне быстрым шагом подошли Антон Николаевич и два незнакомца. Председатель Всемирного Совета отрешенно потрепал меня по плечу. И сразу же повернулся к экрану:
— Как чувствует себя, Улаев?
— Прекрасно. Вы погодите чуток, мне еще несколько слов для племянницы осталось…
Сегодня, видимо, у него было право — выбирать, что важнее. Особое право человека, смотрящего сквозь всех нас в глаза смерти. Он не нуждался в утешении. Наоборот, пытался утешить нас. Меня. И вместе со мной — всех, сидящих у экранов. Антон Николаевич понял это, стал в сторону рядом с подставленным ему стулом и тихо ждал своей очереди.
Дядя Исмаил выпрямился, сделал строгое лицо. Обвел из центра экрана комнату взглядом:
— Я, кажется, начал бахвалиться? Ты прости. Это от растерянности. Впервые приходится говорить перед вечностью…
Он обращался только ко мне. У каждого наступает порой момент, когда все человечество сосредотачивается в одном человеке.
— Страшно, дядя Май?
— Да нет. Теперь нет. Когда было холодно, было страшно. А теперь все в порядке…
По глазам его и еще обостренностью оун-контакта я чувствовала его искренность. У меня все больше замирало сердце.
— Не смей расстраиваться! — загремел дядя Исмаил. — Ты уже взрослая, держи глаза сухими. И не расстраивайся! — Он понял, что повторяется, и сразу переменил тон: — Странно, знаешь, но я успел в жизни все, что собирался. Почти все… Семь лет отлетал на «Муравье» — нет, скажу тебе, лучшей доли, чем доля разведчика! Мне удалось спасти Корабль — согласись, далеко не каждому выпадает такое счастье! Сына не успел завести… — Он задержался взглядом на тете Киме и тотчас снова повернулся ко мне: — Ну да ладно, поздно жалеть. Вырастешь — сделаешь это за меня.
Туня выпростала голову у меня из-под мышки, но почему-то промолчала.
— Не сердись, бабуля! — Дядя Исмаил озорно подмигнул ей. — Сегодня мне все разрешается. Сегодня я именинник. Хотя никто не заставлял меня дарить себе астероид…
Он ткнул ногой скалу. Глотнул кофе. Посмотрел на шкалу ресурса. Нахмурился:
— Прошу тебя, Олененок, об одном: не плачь. Пойми — и не плачь. Считай меня в дальнем межзвездном рейсе. Например, на «Гало» и еще дальше. Собственно, до «Гало» ведь так оно и было, не правда ли? Три века пилоты уходят к иным мирам. На Землю вернутся через тысячи лет. Они уходят не только от своего Солнца, но и из своего времени. Давай условимся, что я был последним из них — я временно убыл из твоей биографии.
Он еще раз беспокойно посмотрел на шкалу:
— А теперь я бы хотел, чтобы ты отключилась.
— Нет.
— Но я уже все сказал. Попрощаемся — и, пожалуйста, уходи.
— Не надо! — крикнула я.
— Надо, Аленушка, милая, надо. Зачем тебе видеть остальное? Поверь мне, это не интересно…
Он будто бы надвинулся на меня одними глазами. И прибавил мысленно: «Передай Киме… Впрочем, что же теперь? Бесполезно».
Наверное, тот холод, который подстерегал за скафандром дядю Исмаила, каким-то образом добрался до меня. Я внезапно озябла, вздрогнула, охватила себя руками за плечи и закричала:
— Я не хочу! Не хочу-у!
Кто-то подошел спереди, властно взял меня за подбородок, загородил собой экран. Я пыталась увернуться, заглянуть за него, куснула пахнущую лекарством ладонь. Но он приподнял мое лицо, уставился в глаза бездонными черными зрачками. Я зевнула. Откачнулась. И мягко завалилась на спинку дивана.
«Для кого здесь врач-гипнотизер?» — успела подумать я прежде, чем все поплыло передо мной, и комната накренилась. — Очень приятно будет дяде Исмаилу любоваться моей сонной физиономией. И слушать дурные мысли…»
Я еще раз, борясь с непослушным телом, судорожно зевнула. И погрузилась в вязкий тревожный сон…
5
Меня жалели теперь не только во дворе, но и в городе. Я думаю, и во всем мире тоже. Стоило выйти из дому, как меня окружали замаскированное сочувствие и показная беззаботность. Все боялись нечаянно меня растревожить. Ребята наперебой уступали в играх. «Проньку» отдавали без очереди — дворник тетя Маня лишь вздыхала, подперев щеку ладонью. Я могла бы хоть тысячу раз выпрыгивать на Туньке из окна или плавать над крышами вдали от прогулочных трасс — никто бы не сделал мне замечания. На улице подходили незнакомые люди, будто случайно просили о какой-нибудь мелкой услуге. В общем, как всегда, когда пытаются облегчить человеку несчастье. Если честно, я сама еще сполна в несчастье не верила. Нет, я понимала: дядя Исмаил умер, и я никогда его больше не увижу. Восемь лет — это не тот возраст, когда понятие о смерти вообще в голове не укладывается. Но понимала я все умом, чужим опытом, рассказами об иных, далеких мне умерших людях. С ним, которого я любила и знала, такое произойти не могло, ничего не имело права случиться. Я понимала все как бы односторонне, за одну себя: я осталась, я не увижу, мне тосковать о нем. А тайком, где-то там на донышке души, надеялась, что вот сегодня или в крайнем случае завтра дядя Исмаил неожиданно ввалится к нам в дом, отпихнет по привычке локтем Туню и заорет с порога: «Ну, как вам моя последняя шуточка?» И в этот раз, ручаюсь, даже Туня нисколько на него не обидится.
Прошел почти месяц с тех пор, как дядя Исмаил перестал откликаться. Спасательные корабли все еще пробивались к нему сквозь встречные волны растекающегося Пространства. Удалось запеленговать автоматический передатчик — непременную принадлежность скафандра. Да что пеленгаторы! Уже самого дядю Исмаила стало видно в телескопы — он чуть наклонился вперед, улыбался мертвыми губами и защищался от чего-то согнутой, не донесенной до груди рукой, окостенев вечным и бестревожным сном. Меня успокаивали тем, что смерть была легкой, без мук. «Ну, и что с того? — думала я. — Ему полагалось еще жить и жить, никак не менее ста пятидесяти лет…»
Пояс Астероидов принимал прежний вид. Пустота, образовавшаяся вокруг дяди Исмаила, снова заполнилась малыми планетами, словно они, пропустив гребень гравитационной волны, возвращались на старые орбиты. По уверениям астрономов, так было несколько раз, все с меньшим радиусом возмущения. Но это можно было заметить лишь в телескопы Марса или Сатурна. Вблизи, со спасательных кораблей, расстояние скрадывалось все еще уплотненным Пространством…
Ах, если б можно было верить телескопам! До погибшего, казалось, совсем недалеко, можно дотянуться рукой. А пеленгаторы твердили: лёту к месту трагедии еще около двадцати дней. Это противоречие выводило из себя людей гораздо старше и разумней меня: разбегающееся Пространство поедало всю скорость кораблей, практически удерживая их на месте, как течение реки удерживает в одном и том же водовороте лодку с отчаянно гребущими людьми.
Несколько раз я украдкой пробовала вызвать дядю Исмаила. Но слышала только монотонный шум. А когда мама узнала про мои эксперименты — ой, что было! Расплакалась, пожаловалась врачу, меня тут же обстучали, осмотрели и в конце концов заставили дать торжественное обещание никогда ничего подобного не выкидывать. Дать такое обещание мне ничего не стоило: канал связи с дядей постепенно блокировался и сам собой расплывался в невнятный фон.
Цирк, театр и Дом Чудес одновременно взяли надо мной шефство. Не отстали и космонавты: стоило мне лишь заикнуться — любой свободный от вахты разведчик изъявлял готовность лететь, куда я только захочу. Но я никуда не хотела. Прежние дворовые дела перестали меня волновать. Ребята жалели меня, а я жалела их за мелкие детские хлопоты, за интерес к происшествиям, важным лишь для них самих. Больше других меня тянуло к командиру разведчиков Тоболу Сударову. Или, например, к Читтамахье. Но даже им редко удавалось вытащить меня из дому. Впрочем, дома тоже стало неспокойно. Мама взяла отпуск и все время караулила меня, ловя смену выражений на моем лице. Папа научился так здорово «не обращать внимания» на мое настроение, что поневоле напоминал о нем на каждом шагу. А Туня витала надо мной бескрылым ангелом, постоянно заглядывала в рот и надеялась предугадать мои желания. А у меня из всех желаний осталось одно-единственное: хоть ненадолго уйти от общей жалости, остаться одной, запереться в комнате, занавесить окна и тихо-тихо побыть в полумраке. Со своим горем. И своими воспоминаниями.
По видео часто наведывался Антон Николаевич. Начинал всегда с одних и тех вопросов, только менял их очередность. Строил вопросы четко, гладко, бодреньким докторским голосом. «Ну, как нам понравилась выставка марсианской флоры? Почему в плане на завтра не учтен океанариум? Каникулы кончаются, хорошо ли мы готовимся к четвертому классу?» И тому подобное, такое же насквозь пресное и полезное, как рыбий жир. Оттого я не очень охотно беседовала с этим неулыбчивым и вечно занятым человеком. Даже в наши с ним разговоры вклинивался вкрадчивый референт Токаяма, перебивал по неотложному делу какой-нибудь торопливый исследователь-хозяйственник… А вот с Читтамахьей мы подружились всерьез, хотя из-за дяди Исмаила он и боялся вначале заходить к нам в гости. На себя одного взвалил он всю вину и ответственность сперва за катастрофу, потом за неудачу спасательной экспедиции. Да-да, боялся — он мне сам в этом признался. Но все равно регулярно приходил, и я неожиданно для себя поддавалась на его уговоры и шла гулять.
После гибели дяди Исмаила я часто ломала голову, имею ли я прежнее право на свой астероид? Есть ли вообще у человека право владеть небесным телом, тем более — в игрушечных целях? Посоветоваться было не с кем. Да и стыдно советоваться по таким пустякам. Мысли бились, бились в голове. А ответ не приходил.
На мое счастье, занесло нас однажды с Читтамахьей в Сибирь, на охотничью заимку. Это такая совсем ничья изба в тайге, где любой может остановиться для обогрева и отдыха. В ней все оставлено по-старому. Голые бревенчатые стены. Некрашеные полки с примитивной, неприспособленной к сегодняшним продуктам посудой. Широкие лавки-лежаки и настоящая печь-каменка, которую топят настоящими, вырубленными из деревьев дровами.
Словом, типичная старина, если на секунду забыть, что одна стена заткана невидимым телеэкраном, а за ближайшими кустами спрятана на всякий случай двухместная «Стрекоза». Но какая в том беда, ежели в настоящей печи в чугунке упревает настоящая перловая каша с лучком и шкварками, а из котелка одурманивает запахами настоящий таежный чай с чагой?
Едва в животах стало тепло и сыто, глаза почему-то сразу залоснились и сузились, а на душе стало покойно-покойно — как два месяца тому назад… По примеру древних охотников, взамен взятых в избе продуктов мы сложили на полки то, что не понадобится нам на обратном пути: консервы, бататы, сырную крупу, а также фоторужье, лыжи, батареи и медкомплект. Потом записали наши адреса на кусочке смальты. И разлеглись на лавках. Я еще гравипростынку подмостила для мягкости, а Читтамахья вытянулся прямо на жестком лежаке и еще жмурится от удовольствия. Видно, кто-то в его роду работал йогом!
Гляжу в потолок, на щели между досками. Чувствую, забрезжило что-то в голове.
— Скажите… — спросила я у Читтамахьи, спотыкаясь на обращении. Товарищ Антуан-Хозе — напыщенно и неестественно. А если по отчеству — вообще язык сломаешь: Антуан-Хозе Девашармович! — Скажите, пожалуйста, а почему называется заимка?
— Не знаю, Алеунушка, вероятно, каждый здесь может позаимствовать то, чего у него нет. А отдать в любом другом месте, когда заимеет…
— Так неинтересно. Я думаю, правильное называть это не заимка, а взаимка: здесь все взаимно друг друга выручают… Так лучше, правда?
— Лучше-то лучше, да вот, пожалуй, неверно.
— А верно не то, как привычно, а то, как правильно! — заупрямилась я.
— Ну ладно. Ты не горячись. И не задавайся. Он этого не любил.
Мы в разговорах избегаем имени дяди Исмаила. Но безошибочно знаем, о ком речь. Дядя Исмаил всегда рядом. На заимке особенно. Наверное, существовала какая-то связь между замерзающим разведчиком на голом астероиде и таежной Сибирью. Если даже такой связи нет, то ее непременно следует сочинить…
Я вдруг словно увидела дядю Исмаила выходящим из тайги на наш огонек и невольно в окошко выглянула. Он должен выйти вон из-за того толстого кедра — небритый, со спутанными волосами, в ободранной одежде и с обмороженными ногами. Опираясь на кривую — обязательно кривую! — суковатую палку, с трудом преодолеет последние метры до крыльца. Оползет вдоль отворяющейся под тяжестью тела двери. Рухнет в избу. Ползком доберется до печи. Непослушными руками нащупает спички. Затеплит заботливо приготовленную безвестным путником растопку. И уже больше не умрет, потому что найдет здесь тепло и пищу — все, что требуется одинокому человеку тайге. И он сможет унести с собой впрок самое драгоценное — соль, спички, консервы. И тогда непременно доберется до жилья.
В мыслях незаметно перепутались времена. Дядя Исмаил каким-то образом очутился в прошлом, когда люди не имели видеобраслетов, мединдикаторов, вечных атомных зажигалок и спасательной службы. Кто бы это в нашем веке позволил человеку терпеть лишения на Земле?
Я изо всей силы ударила кулаком по подоконнику. Вот! Вот именно, на Земле! А кто ему придет на помощь в космосе? Ведь если сделать такие заимки в космосе, то и там никогда и ни с кем не случится несчастья. Никогда. Ни с кем. Несчастья не должны случаться. Никогда. И ни с кем.
Читтамахья одним прыжком перемахнул комнату от лавки до окна, схватил кисть моей руки, развернул меня за плечи к себе лицом:
— Ну-ка, посмотри мне в глаза!
Я посмотрела. И поплыла. Глаза у него были глубокие, черные, блестящие — как у того врача-гипнотизера. Но ТФ-Конструктору было незачем меня гипнотизировать. Я бы и так ничего не утаила из моих умных мыслей…
Мне здорово мешало воображение. Я представляла в лицах, как потерпевший аварию космонавт или просто межпланетный турист-бродяга топает пешком по Солнечной системе, и на каждом, самом крошечном небесном камешке, на осколке беспутно брошенного звездолета его обязательно ждет заимка. Немножко воздуха. Запасной скафандр. Батарея. Видеомаяк связи. И если даже спасатели запоздают, у него будет самое необходимое на весь срок ожидания…
— Понимаете… — Я снова запнулась из-за имени. — Солнечная система должна быть человеку как Земля. Вы не думайте, я не только из-за дяди Исмаила…
— Я знаю, девочка.
Он подошел к стене. Включил телеэкран. Набрал позывные. Заткнутые мохом щели меж бревен и сами бревна исчезли под светом, а свет сложился в знакомое изображение приемной Совета. Читтамахья легонько подтолкнул меня в спину как раз в тот момент, когда Токаяма автоматически улыбнулся с экрана. Правда, увидев меня, улыбку погасил. Он стоял на страже времени Председателя и для моей назойливости не находил оправдания. Впрочем, я на него не обиделась. На то он и поставлен.
— У тебя важное, девочка?
Ах, вот как? Даже узнавать меня не хочет? До сих пор я не рвалась разговаривать с Председателем. Не нужен мне Председатель. И референт его не нужен. Вообще, что за мода по любому поводу дергать Антона Николаевича? Будто без него нельзя решить ни одного дела на Земле! Но теперь, чуть-чуть назло референту, я захотела именно с Антоном Николаевичем поделиться своими мыслями. Я бы так все и выложила Токаяме, если бы Читтамахья меня не опередил:
— Да, Токаяма-сан, важное. Передай Антону Николаевичу, нам надо говорить с ним.
Антон Николаевич объявился не сразу, а объявившись, приветливо махнул рукой:
— Что новенького, Антуан? И ты, коза, здесь?
Шутка мне не понравилась — мелкая какая-то шутка. Но я, храня достоинство, промолчала.
— Вот, Антон Николаевич. В архив нам пора. Подпирает юное поколение.
Антон Николаевич вскинул брови:
— Ну уж, тебе ли плакаться? В тридцать четыре года Главный ТФ-Конструктор… Куда же людям в сто семьдесят девять деваться?
Я боялась, они забудут обо мне и о деле. Но Читтамахья поправил на мне воротничок, сдул какую-то пылинку:
— Говори, Алеунушка…
Я запинаясь объяснила свою идею про заимку. Но, конечно, не бегала и никого не изображала в лицах. Председатель Совета перебил меня лишь раз — дал указание Токаяме отложить на четверть часа намеченный прием. А после третьей фразы, я заметила, включил запись. Я осмелела и под конец излагала мысли вполне связно.
— Значит, хочешь Солнечную систему сделать домом?
— Человека нигде в мире не должна подстерегать опасность. А мир наш теперь — вся Солнечная система.
— Широко, мыслишь!
По тону Председателя Всемирного Совета я не поняла, одобряет он мою идею или нет. Почему-то показалось, не одобряет. Ведь такое, как с дядей Исмаилом, происходит раз в тысячу лет.
А то и еще реже. Стоит ли впустую тратить силы и энергию? Привела я себе мысленно эти доводы и начала горячиться:
— Ну, если невыгодно использовать на маяки безопасности все небесные тела, то я прошу разрешения сделать это хотя бы на одном. Я верну космосу мой личный астероид — подарок Исмаила Улаев а.
Воображение опять занесло меня, я и забыла, где нахожусь. Мне представилось, как по моему сигналу дети выпускают на дозволенные орбиты сотни плененных астероидов.
Как птичек из клетки.
Как голубей во время праздника.
Как зеленые маячки надежды.
Сотня астероидов — сотня маяков безопасности.
Тысяча астероидов — тысяча заимок.
Тысяча заимок — тысяча памятей о дяде Исмаиле…
Антон Николаевич помолчал, прикрыл глаза. Потом вдруг улыбнулся:
— Слушайте, дети. Когда вы успеваете вырасти?
Я неопределенно пожала плечами. Подобные вопросы не приходят мне в голову. Я вообще считаю их праздными.
— Боюсь что-нибудь обещать, — продолжал Антон Николаевич. — Ты ведь понимаешь, это за пределами моей власти. Совет не занимается такими проблемами. Это дело всего человечества. И мы должны его убедить.
Я испугалась:
— Мы?
— Да, конечно. Ты и я.
— Каким образом?
— А вот выступишь по видео… Денька через два. Или нет, через три… Лучше через три… Хватит тебе трех дней на подготовку?
Откуда я знаю, хватит или нет? Разве я когда-нибудь выступала перед всем человечеством? Послезавтра суббота. А в воскресенье Праздник Солнечных Парусов. Как нарочно время для своей идеи выбрала. И чего мне так везет?
Я махнула рукой и, не заперев двери, выбежала из избы. Перепрыгнула вязанку хвороста. Остановилась перед кедром. Погладила рукой теплую кору. Рядом с ним я словно божья коровка. Словно муравей. А он вместе с другими деревьями меня, царя природы, оберегает. Жизнь мою защищает. Как и муравьиную, кстати. И божьей коровки тоже.
Человек возле дома сажает деревья, разбивает сад. Дом без сада — неуютная нора. Дерево — друг человека. И когда вот такой кедр вырастает вольно, сам по себе, человек обязан ему поклониться. Мы у деревьев в неоплатном долгу.
Я мечтаю сделать Солнечную систему домом для всех людей. Но что за дом без сада? Надо научиться выращивать в космосе яблони, березы, кедры. Чтоб жили в космической пустоте цветы и деревья. Пускай под пленкой, пускай там не они нас, а мы их будем защищать — мы должны воздать деревьям за то, что они делают для нас на Земле. Только сад при доме сделает дом настоящим домом…
Я первая высажу дерево на астероиде. Согласен, кедр?
Далеко в поднебесье старый великан одобрительно кивнул кроной. Будто величественной гривой тряхнул…
— Дядя Антуан! — закричала я. И осеклась. А чего в самом деле, если оно само выскочило на язык — простое естественное обращение? Я сломала паузу и повторила твердо: — Да, дядя Антуан, не хочу я выступать в воскресенье. И никогда не хочу. Нечего мне сказать людям. И почему все я да я?
— Такой у тебя счастливый дар, Аленушка! — ответил Читтамахья. — Дар придумывать. Не стыдись его — он быстро проходит.
— Ну, тогда представьте себе деревце на астероиде. И трава внизу с ромашками на фоне звезд. Красиво?
— Ничуть не красиво, элементарная пошлость! — Читтамахья нахмурился, сердито посмотрел на меня. — Ни к чему нам клумбы среди звезд. Некогда там цветочки нюхать и за бабочками гоняться. Да и не приживутся они во мраке и холоде. Космос нужен для работы, а не для баловства. Уж коли хороши твои маяки безопасности, то и хороши, не придерешься. Дельно и по существу, и не стоит их украшать… Остальное — лирические безделушки, психологические излишества, Остынь, Аленушка…
От волнения он сильно протянул, почти пропел мое имя.
Где-то в глубине души я сознавала, что он прав. Но не могла с такой правотой согласиться. С каких пор красота и радость стали излишествами? В конце концов, мы все хотим сделать космос домом. Может, каждый по-своему. Кто больше, кто меньше. Но ведь хотим же! Я знаю деревья в космосе понравились бы дяде Исмаилу. И значит они будут расти. Непременно!
Мы стоим с командиром разведчиков на астероиде. Когда Тобол Сударов отвлекается и на минуту забывает, что это он погубил Исмаила, с ним вполне можно дружить. Сейчас он деловито водит резаком по каменному выступу, изображавшему в моем бывшем «государстве» гору, когда мы давным-давно, больше месяца назад, играли здесь в кругосветку. Уже наплавлена буква «3». Рядом рождается «А». Тобол тщательно отделывает каждый штрих. Туня висит поодаль, вполоборота ко мне, чтобы не показывать, как «расплывается» в улыбке ее неподвижная физиономия. Она счастлива, что я занята делом.
Впрочем, я свое дело закончила, я отдыхаю, любуясь тем, что сотворила. Под надувным пленочным куполом расправляют листья растения, о которых я мечтала: три яблоньки, две березы, вишня и кедр. Маленький лес из семи деревьев в три этажа. Под корнями трава, ромашки, фиалки. Уютное кварцевое солнышко застряло в зените, но светит сейчас нежарким закатным накалом. Пахнет влажной почвой, лопнувшими почками и — неведомо отчего! — грибами. Время от времени пробуждается крошечный вентилятор и заставляет вспархивать свежий ветерок.
У причальной мачты в массивном контейнере хранится все необходимое для помощи одинокому космическому неудачнику. Энергия. Воздух. Тепло. Связь. Завтра мы с Тоболом махнем отсюда на Праздник Солнечных Парусов. Я должна выступать. А я еще не придумала ни словечка.
А может, и не надо придумывать? Просто взять и показать рукотворный сад в космосе. Мой сад. Наш сад.
Я вышла из теплицы. Постояла возле Тобола. Одним прыжком вознеслась к «Муравью», расчаленному метрах в восьми над поверхностью астероида. Медленно развернулась, уселась на срезе шлюза. Мой мир и мой сад выглядели прекрасно. По крайней мере, мне они нравились.
Тобол выпрямился, потушил резак и отодвинулся в сторону, открывая ровно выплавленную в камне строку:
КОСМИЧЕСКАЯ ЗАИМКА ИМЕНИ ИСМАИЛА УЛАЕВА
— Не жалко? — спросил белобрысый командир разведчиков, сильно топнув ногой. И от этого взмыл вверх.
Он наверняка проплыл бы мимо «Муравья», если бы я не ухватила его за рукав.
Чудак! Что ему было отвечать?
Для меня всю жизнь будет звучать другое название. Не потому, что в мою честь.
А потому, что так назвал свой дар дядя Исмаил:
АЛЕНКИН АСТЕРОИД…
1
Мне на день рождения подарили астероид. Надо ли говорить, что на такие необыкновенные подарки на всем белом свете способен один только дядя Исмаил!
Дядя пришел, когда праздник у нас уже кончился и гости разошлись. Дверь открывать пришлось папе: мы с мамой мыли на кухне посуду, а Туня не хотела отвлекаться — висела над порогом и читала нам с мамой мораль:
— Возмутительно! Половина одиннадцатого, а ребенок не спит. Это расточительно и нелогично — воспитывать человека без режима. Это даже нецелесообразно — мыть посуду в доме, где полным-полно автоматов!
Туня считала себя в семье единственным стражем порядка. И ворчала всякий раз, когда мы поступали по-своему, по-человечески. Я не очень вслушивалась в скрипучую воркотню электронной няни: в конце концов, не каждый день человеку исполняется восемь лет. А главное, я знала, что мама за меня! Туня, конечно, это тоже знала и висела в воздухе печальная-печальная — похожая на подушку с глазами и еще чуть-чуть — на бесхвостого кашалотика. То есть хвостик у нее был. Но не настоящий, не для дела, а просто веселый шнурок с помпоном. Для красоты. Сейчас, например, хвост ее болтался беспомощно и тоскливо, антенночки почернели и обвисли с горя. Антенночки у нее очень выразительны, меняют цвет и форму, когда Туне хочется пострадать. Тунины страдания объясняются просто: запрограммированная на мое здоровое трудовое воспитание, Туня с неохотой признает за труд лишь школьные занятия и немножко рукоделия. Зато терпеть не может, когда меня заставляют работать по дому. То есть, что значит «заставляют»? Я сама хватаюсь за все, лишь бы это «все» можно было потрогать, подержать в руках. Я на Туню не обижаюсь: где ей, бесчувственной, понять, какое удовольствие помочь маме? Обычно родители не выдерживают жестов Туниного отчаяния и немедленно уступают. Может, мама и теперь не устоит — Туня, нуда противная, умеет свое выскулить. Но пока меня не отправляют спать, можно всласть повозиться у посудомойного автомата…
Как раз в этот момент и заиграл на стене зайчик дверного сигнала. Папа отложил телегазету, посмотрел, наклонив голову, на Туню, которая даже с места не сдвинулась, вздохнул и пошел открывать. Ну, вообще-то он сам виноват. Так разбаловал роботеску — ни с кем она считаться не желает! С тех пор, как ее принесли из магазина и впервые положили на диван заряжаться, Туня почувствовала себя членом семьи. И теперь если не гуляет со мной или не воспитывает по очереди моих родителей, то обязательно валяется на диване с каким-нибудь доисторическим романом. А папа хоть и грозится обломать об нее свою титановую указку или перестроить ее «заносчивые программы», но стоит Туне взглянуть на него карими тоскующими блюдечками, как он немедленно сникает. Беда с этими комнатными роботами! Иногда забываешь, что они не живые существа!
Няня так и не успела закончить свой монолог о вредном действии на неокрепший детский организм перегрузок, связанных с мытьем посуды. А не успела потому, что в кухню, отпихнув робртеску с дороги, бочком вдвинулся дядя Исмаил. Странная у него привычка — при его-то худобе! — входить в двери бочком: ему же безразлично, какой стороной повернуться! Про таких худых у нас во дворе говорят: «Выйди-из-за-лыжной-палки!» Вообще у дяди внешность не космонавтская. Уж на что я привыкла, а и то посмотрю на его бескровное голубое лицо — сразу хочется подставить человеку стул! Если бы не парадная форма, не значок Разведчика, ни за что бы не поверила, что девять лет из своих двадцати восьми он уже летает в Космосе. Вот такой у меня дядя!
— Смотри, Алена, какого я тебе гостя привел! — сказал папа. — Рада?
— Еще бы! Здравствуйте, дядя Исмаил! — закричала я. И заскакала вокруг него, будто он — новогодняя елка. Я люблю своего дядю и всегда радуюсь его приходу.
Дядя Исмаил поднял меня за локти, чмокнул в лоб и так высоко подкинул под потолок, что бедная Туня ойкнула, сорвалась с места, подхватила меня там, наверху, всеми четырьмя ручками и мягко опустила на пол подальше от дяди. Потом запричитала:
— Все-все-все! Теперь ребенка до утра в постель не загонишь!
— Не ворчи, бабуля! — Дядя Исмаил хлопнул ее по покатой спине. — Выспится, успеет. Куда спешить?
— Жить! — разъяснила Туня тонким скрипучим голосом. Она всегда скрипит, когда сердится, особенно — если рядом дядя Исмаил. Ужасно ее мой дядя раздражает. И роботеска нахально передразнивает его за то, что он слегка присвистывает на шипящих. Мы уже не делаем ей замечаний — спорить с Туней хуже, чем с телевизором: он тоже никого, кроме себя, не слышит!
— Я уж решила, малыш, ты сегодня не придешь. — Чтобы поцеловать дядю Исмаила, мама стала на цыпочки. — Алена вон совсем извелась: зазнался, говорит, в своем космосе, позабыл нас… Бедный, ты еще больше отощал. Когда-нибудь до Земли не дотянешь, растаешь по дороге!
— Можешь покормить несчастного космонавта. Найдется в доме что-нибудь вкусненькое? Кстати, чем сегодня вызвано обилие грязной посуды?
Мне стало обидно: дядя не только забыл про мой день рождения, но даже глядя на посуду не догадывается, из-за чего собирались гости. С досады я натолкала в мойку целый десяток тарелок. Машина заскрежетала, поперхнулась. И умолкла. Вот уж правду говорят: если не повезет, то сразу во всем. Я изо всех сил трахнула мойку кулаком в бок. И сморщилась от боли. Туня подплыла, вытряхнула осколки, снова запустила автомат, погладила меня по голове. И укоризненно уставилась на дядю карими блюдечками:
— Некоторым дядям, между прочим, не мешало бы помнить даты жизни любимых племянниц!
Удивительно, как это она ухитряется менять выражение своего нарисованного «лица». Надо же уметь — вложить в одну фразу и ехидство, и ревность!
— А вышеупомянутые дяди никогда об этом и не забывают. Иначе почему бы им быть здесь? — Дядя Исмаил сложил пальцы для щелчка, и Туня, поняв намек, юркнула мимо него в гостевую комнату. Мы перебрались туда же.
— Ну, Малик, дорогой, рассказывай, что там у вас, наверху, новенького? Не скучаешь? — спросил папа.
Папа называет дядю Исмаила Маликом, а тот ни капельки не обижается. По-моему, это звучит даже хуже, чем мамино «малыш». Я бы непременно обиделась.
— Дядя Исмаил вовсе не к тебе пришел в гости, а ко мне! — перебила я, боясь, что за разговором забудут и про меня, и про подарок.
— Алена! — подала голос с дивана Туня. — Нехорошо спорить со взрослыми.
— Мы не спорим, мы налаживаем контакты, — возразил дядя Исмаил. Он усадил меня на подлокотник кресла и стал угощать грецкими орехами, раскалывая их один о другой в ладони.
— Посторонние реплики неуместны, когда ребенку делается замечание! — Туня повернулась на бок и деликатно поскрипела в кулачок. Будто покашляла.
— Слушайте, нельзя ли на вечерок лишить вашу чудо-печку языка?
— Воспитательные автоматы отключать не рекомендуется. Им надлежит неотлучно находиться при детях, — возмутилась Туня.
— О боже! Ну и характер! — Дядя Исмаил покачал головой. — Укроти, Алена, сей говорящий сундук, а не то я сдам его в утиль.
— Нельзя употреблять при детях сорных и бессмысленных слов. Бога нет, а поэтому термин «о боже» в вашей фразе не содержит полезной информации! — не унималась Туня. Это она из-за распорядка — мне давно пора спать! А так она у меня ничего, вполне приличный характер для робота! Даже шутки понимает. Когда хочет…
Я тихо радовалась — здорово няня отомстила дяде за забывчивость. В другой раз будет помнить про мои дни рождения! Дядя Исмаил шумно втянул воздух, схватил с подставки ребристую папину указку и закрутил ее так, что острые ребрышки завились спиралями.
— Между прочим, срывать зло на вещах — дурной тон! — Туня подобрала отброшенную в угол указку, хотела выпрямить, но посмотрела вдоль оси, прищурив один глаз, и передумала: — Пускай так остается. Так даже красивее!
Дядя Исмаил покрутил тощей шеей, точно его душил воротник, даже, по-моему, зубами заскрежетал. Видя такое дело, папа поспешил спасти положение:
— Не обращай внимания. У нее же ни на волос чувства юмора.
— У меня оно тоже иногда иссякает, — добавила мама, поправляя прическу. И села за стол. Она уже закончила возню на кухне — кибер-подносы плавали туда-сюда, организовывая дяде Исмаилу «легкий ужин». Видно, маме очень уж хотелось поговорить, если она свалила сервировку стола на киберов — в этом тонком деле она никогда не доверяется автоматам. — Ну, малыш, рассказывай наконец, как живешь?
— А чего рассказывать? На Земле те же новости быстрее, чем наверху, распространяются. Пока я добирался к вам из космолифта, меня трое остановили с расспросами о ТФ-Проекте. Зря я, видать, в форму вырядился… Да, а еще один юный пионер по видео случайно наскочил. Узнал, извинился и от имени звена потребовал, чтобы я у них на сборе выступил.
Мама улыбнулась:
— И ты согласился?
— Куда ж денешься? Хозяева Земли подрастают… — Дядя Исмаил подбавил в тарелку салата, придвинул голубцы.
— Ну вот, еще одно звено целиком переманишь в космонавты! — Папа грустно наклонил голову, точно к чему-то прислушивался, и быстро зашевелил над столом пальцами левой руки.
Он у нас с мамой органист. Обучает музыке ребят. А космос не признает. «Не понимаю, — говорит, — как это столько людей уходит в безмолвие? В вакууме нет звуков. И музыки нет. Значит, человеку там не место. Человек не должен без музыки…» И яростно шевелит пальцами, будто покоряет гибкие чуткие клавиши своего мультиоргана. Он и меня хотел к музыке приохотить, но я дальше простых этюдов не продвинулась. Зато люблю на папу смотреть, когда он играет. И когда задумывается, вот как сейчас, тоже люблю…
Папа закруглил движение руки, словно взял какой-то особенный, слышный одному ему аккорд. И задел стакан сока. Стакан покатился по столу, загремел совсем не в такт папиным чувствам. Папа спохватился, покраснел. И спросил, сглаживая неловкость:
— Значит, скоро штурмуете световой порог?
— Уже двести космонавтов прошли Камеру, — прожевав, ответил дядя Исмаил.
— А вы-то тут причем? Вам-то чем гордиться? — проворчала я, запуская в пролитый сок жука-уборщика.
Жук зажужжал, принялся утюжить лужу на скатерти.
Честно говоря, обижать дядю мне не хотелось — злые слова вырвались сами собой. От возмущения! С какой стати он не обращает на меня внимания? Называется, пришел в гости! Взрослые, если их двое среди детей — еще так-сяк. Лишь бы не забыли, зачем собрались. А уж если трое, да еще мужчины — все: или про хоккей, или про космос, другого не жди!
Дядя Исмаил поначалу хотел рассердиться. Даже щеки надул и носом зафыркал. Но потом вдруг засмеялся и сказал:
— Да, конечно, как раз я и ни при чем. Я ведь на разведочном «Муравье» ползаю. Ты же видела — это карлик с длинным любопытным носом… Вот научимся строить засветовые корабли таких миниразмеров — глядишь, и я полетаю. Только это еще не скоро будет. Разве вот ты вырастешь, слепишь для меня коробочку, по знакомству, а?
Я важно кивнула:
— Попробую.
— А чтоб это случилось быстрее, выпьем за твое восьмилетие… — Дядя Исмаил опрокинул над стаканом яркую бумажную бутылочку, понюхал колпачок, подмигнул мне и закончил: — Выпьем за тебя ананасного сока. И пожелаю я тебе три вещи и еще одну: доброты, изящества и хорошей работы.
Он замолк, тщательно намазывая себе икрой кусочек поджаренного хлеба. Я знала дядину слабость изъясняться долго и мудрено, но тут все-таки не выдержала:
— А еще одну?
— А еще одну… — Дядя Исмаил проглотил, подумал, закатил от удовольствия глаза и погрозил пальцем Туне: — Только чтоб твоя крокодилица не услыхала… Пожелаю я тебе веселого мужа!
Слух у Туни был тонкий. Она взвилась чуть не до потолка:
— Как можно так забываться?
Никто в ее сторону и бровью не повел. А мама жалостливо покачала головой и заметила со вздохом:
— О себе подумай, малыш! Все твое ровесники переженились, даже Стас Тельпов. И тебе давно пора. А то в чем только душа держится!
Мама почему-то считает, если дядя Исмаил женится, то сразу потолстеет. А по мне пусть лучше остается худым, чем скучным.
Тут уж Туня не выдержала, застонала, подплыла к папе, потолкалась антеннами в руку:
— Разрешите увести девочку спать? Не годится ребенку слушать взрослые разговоры.
Папа, скрывая улыбку, посмотрел на часы:
— Пожалуй, и правда пора. Без четверти двенадцать.
Нет, это ж надо! Они теперь будут веселиться, праздновать мой день рождения, а меня отправляют спать! Где ж справедливость?
— Попрощайся перед сном, — поучала Туня. — Скажи родителям «Спокойной ночи»…
Вот те на! А подарок?
— А подарок? — вслух закричала я. Глаза мои против воли застлало слезами. Чувствую, разревусь сейчас — как какая-нибудь детсадовка. И стыдно, и ничего не могу поделать!
— Фу ты, память дырявая! Чуть не забыл, зачем ехал… — Дядя Исмаил в притворном испуге хлопнул себя ладонью по лбу. Достал из кармана куртки каталожную карточку с перфорацией. Протянул мне: — Владей.
Я повертела карточку в руках, Ничего особенного. Кусок картона, на нем знаки: шесть цифр, три латинских буквы. И все. Ну, ровным счетом ничегошеньки. Мне стало еще обиднее. Нижняя губа у меня сама собой потяжелела и оттопырилась. Я ее прикусила побольнее, но она ползет, не слушается.
Стерла я слезы с ресниц, спросила дрожащим голосом:
— Что это?
— Да-да, объясните скорее, что это? — Туня заломила ручки и едва не рвет на себе антенны, всем видом своим отчаянно вопя: «Люди! Ребенок плачет! Что ж вы стоите? Бегите, спасайте, ребенок плачет!!!»
Дяде Исмаилу и в голову не пришло, что он переборщил. Он не спеша встал, промокнул губы салфеткой; посмотрел карточку на свет:
— Здесь все написано. Видишь, дырочки? Это перфокарта.
— Понимаю, не маленькая, — досадливо перебила я, сердясь на дядю за его манеру объяснять все с самого начала. — Только зачем она мне?
Моего дядю не так легко сбить с толку. Он положил перфокарту в блюдце и с шутливым поклоном преподнес мне:
— А как же! Вдруг кто-нибудь засомневается или не поверит? Ведь я дарю тебе астероид…
— Астероид? — удивилась я. Вот это да! Кто еще, кроме дяди Исмаила, мог до такого додуматься?!
— Астероид? Алене? Ты шутишь! — Папа безнадежно махнул рукой.
— Астероид? Странная фантазия. Такой громоздкий, неровный… — Мама даже расстроилась. — Алена обязательно оцарапается…
— Это нелогично — дарить небесные тела! — воскликнула Туня, — Он же так далеко! Какая от него польза?
— Не понимаю, чего вы переполошились? — Дядя Исмаил пожал плечами и так посмотрел на всех, словно он по крайней мере раз в неделю приносил нам в пакетике по небольшому астероиду. — Обыкновенная малая планет. Спутник Солнца. Микроскопический собрат Земли. Вообще-то астероиды бывают разные. Но этот крошечный, чуть побольше вашей квартиры…
— И ты даришь мне целую планету?
— Астероид! — поправил дядя. — Я его позавчера открыл. Рядом пролетал. Свеженький….
— И он будет мой? Насовсем? И я могу делать с ним что угодно? — Я еще не верила своему счастью.
— Твой. Насовсем. Что угодно. Так и в Солнечном Каталоге зарегистрировано. Можешь убедиться.
Туня осторожно отобрала карточку, сунула в щель перфоприемника на брюшке, перебросила изображение на большой настенный экран. Отворилось окно в космос. И там среди звезд кувыркался кусок породы. Скала. Остров в пустоте. Я во все глаза смотрела на астероид, боясь, что дядя Исмаил поднимется и скажет: «Налюбовались? Я пошутил». И выключит экран. Растает изображение. А вместе с ним растает и мой подарок. Но астероид кружился как заводной и исчезать не собирался. Подумать только! Мой собственный астероид! Весь целиком! Это и диктор подтвердил: перечислил цифры и буквы, которые на карточке, назвал параметры орбиты. А после: «Аленкин астероид. Принадлежит пожизненно или до иного волеизъявления Алене Ковалевой». И мой солнечный позывной, полностью. Это ж любой запросит Информаторий, а ему диктор этак вежливо и непреклонно: извините, мол, дорогой товарищ, астероид уже занят. Принадлежит Алене Ковалевой. Значит, мне!
Тут же не то важно, что у меня ни с того ни с сего собственность появилась. Другой проживет — улицы его именем не назовут. А в мою честь целая планета: Аленкин астероид. Хочешь не хочешь, загордишься. Постараешься всю жизнь не уронить.
Взяла я у Туни карточку, ткнулась дяде Исмаилу в колени, еле выговорила: «Спасибо!» Дядя Исмаил прижал мне ладонью волосы на затылке, пощекотал пальцем шею:
— Ну же, ну же, Аленушка! Чего ты разволновалась? Кому-то монояхты дарят. Надувные города. Аэролеты. Даже маленькие космопланы. А я уж что смог…
— Да что вы, дядя! — бормочу я. — Это же такой подарок! Такой подарок! Вы ничего не понимаете…
Ничего-то он не понимал. Да ведь астероидов же еще никому в жизни не дарили. Я же самая первая. Ведь это целая планета. Хоть и крошечная, с нашу квартиру, а все же настоящая планета. С ума сойти!
Обвела я взглядом комнату — и все мне в ней другим показалось. Всех на свете я люблю, всех на свете понимаю, могу сейчас без труда угадать, кто что думает.
Вот Туня застыла в недоумении. Не может сообразить, улыбаться или ругаться. Ох, не одобряет няня моих слез. И подарка, естественно, тоже не одобряет. Считает, это жадность моя слезами выливается. Собственнические инстинкты проснулись. А у меня и в мыслях ничего подобного. Я совсем из-за другого плачу, чего ей, глупой, не одолеть своим кибернетическим умишком!
В уголке дивана мама с папой, обнявшись, о чем-то шепчутся. Слов не слышно, но я почему-то и так знаю: «В наше время детям планет не дарили. Как теперь Алене жить с астероидом на шее?»
А дядя Исмаил на ушко мне шепотом:
— Не волнуйся, Олененок, я орбиту астероида чуть-чуть подправил. Каждый год в твой день рождения он будет над городом пролетать. На высоте девяносто шесть тысяч двести километров, запомнишь?
Я вскочила, машу рукой, слова сказать не могу. Потом обняла дядю Исмаила, улыбаюсь ему в плечо. Подумаешь, девяносто шесть тысяч! Да хоть бы и целых сто! Ерунда. Чепуха. Чепухишечка. Можно летать каждый день, если хочется. Тоже мне, расстояние — четыре часа туда, четыре обратно!
Я даже обрадовалась, когда Туня повела меня спать. Она помогала мне раздеться, постелила постель, а я прижимала к груди карточку и глупо улыбалась, потому что слезы давно кончились. Укрылась я с головой одеялом, оставила маленькую щелочку и посмотрела на свет сквозь дырочки в карте. Мелкие такие дырочки, будто иголкой проколоты. Еле заметные для человеческого глаза. А поднесешь к самому зрачку — весь мир виден.
Так и заснула с карточкой в руках. И всю ночь снился мне розовый пузатый астероид. Он кувыркался меж звезд и играл со мной и с Туней в чехарду.
2
— Завтракать я сегодня не буду! — заявила я, едва открыв глаза. — И зубы чистить тоже, баста!
Туня зависла напротив кровати, сложила ручки под брюшком и посмотрела на меня с такой неизбывной печалью, что я сдалась:
— Ладно. Зубы, так и быть, вычищу. А завтракать — ни-ни! И не проси.
Няня моя никогда не хватается сразу за несколько дел — там, мол, разберемся. Оглядываясь, она поплыла в ванную. Я, заплетая ногу за ногу, следом. У раковины я постояла, посмотрелась в зеркало. Растянула губы пошире. Скусила из тюбика кусочек витаминной пасты, которая сразу же разбухла, запузырилась и заиграла на зубах, приятно холодя язык. Я выполоскала рот. Подышала чем-то антивирусным. И начала задумчиво крутить краники душа.
Мыться мне тоже не хотелось, и я все думала, как бы отвлечь нянино внимание, отделаться от процедур. Туня проверила температуру воды в бассейне, недовольно поворчала, разгадав мое намерение ограничиться душем. А когда я разделась, изловчилась и втолкнула меня в барабан. Тут все сразу заходило ходуном, на меня посыпались хлопки и шлепки, покатились огромные мыльные пузыри, от которых надо увернуться, а не то они, касаясь кожи, громко лопаются и ужасно щекочутся…
— Ах ты, предательница! — закричала я, кидаясь за Туней.
Вообще-то я барабан люблю. Но зачем же так нечестно впихивать? Да еще ножку подставлять? Я бы, может, поломалась-поломалась и сама пошла. А теперь получается — против воли…
Бегу я за Туней — и ни с места: барабан под ногами крутится словно беличье колесо. Я на боковую стенку — и по реечкам, по реечкам вверх. А ступени подо мной вниз… Тунька совсем рядом маячит — руку протянуть. Уж почти ее настигла, а она — раз! — и на другую сторону. Раскачалась я на канате, перелетела барабан — чуть-чуть не достала. Можно сказать, между пальцами она у меня прошмыгнула. И сходу в бассейн. И кверху брюхом плавает. Я ласточкой в воду. Дошла до дна, изогнулась, выныриваю. Ищу роботеску — а она из-под воды дерг меня за пятку!
Лягнула ее в нос. Она взвизгнула. И взмыла под потолок. Нащупываю пружинную доску, надавливаю. Ка-ак взлечу! Но Туня же метеор какой-то, а не робот: вжик, трах! — и снова под водой. Зацепиться я не успела, рухнула с высоты, меня батуд встретил и давай подкидывать! Накувыркалась я вдосталь — и с разгона, и боком, и через голову. Соскочила. И зигзагами меж пузырей на выход. Маленькие пузыри перескакиваю, под большими проползаю, на бегу в какие-то ворота протискиваюсь, на жердочке балансирую, по круглым кочкам прыгаю — цирк! Барабан все новые фокусы выкидывает. В него, может, целая тысяча упражнений заложена. Но я не уступаю, не удираю, лезу напролом. Настигаю наконец Туню. Наматываю на руку ее веревочный хвостик:
— Ага, попалась?
Понимаю, конечно, она сама мне поддалась. И уже не сержусь. Почесала роботеску между глаз — она прямо-таки растаяла от удовольствия. Барабан распахнулся, выпустил нас. И мы пропели на два голоса: «Здоровье в порядке, спасибо зарядке!» Туня встряхнулась — и уже сухая. А я растерлась жестким полотенцем — ох, хорошо! Натянула шорты, майку. Чувствую, под ложечкой засосало. А Туня, вредина, так понимающе, с заботой:
— Проголодалась?
И захлопотала так, как одна она умеет… Да еще мама… Съели мы две порции яичницы, взбили грушевый сок. Ела, разумеется, я, а Туня причмокивала да похваливала…
Сегодня обещали хорошую погоду, поэтому я вылепила себе легкие сапожки. И бегом на лестницу, стараясь захлопнуть дверь перед самым Туниным носом. На пороге вспомнила про дядин подарок. Вернулась. Вынула из-под подушки карточку. И думаю: «Какой же смысл спускаться в лифте? Это с астероидом-то в руках?»
— Туня! — Я умоляюще оглянулась. — Давай через окно, а?
— Что ты! Папа рассердится! — Туня испуганно замахала ручками.
Вспомни она про маму, я бы поверила и не сопротивлялась. Но папа?! Да папа ни в жизнь на меня не рассердится! Уж я-то знаю! И продолжаю уговаривать, делаю вид, что не разбираюсь в ее хитростях:
— Тунечка! Лапушка! Да ведь ему же никто не скажет. Никто-никтошечки!
Туня не любит меня огорчать, и я часто этим пользуюсь. Стоило мне подольститься, и она сразу же размякла:
— Ладно. Через окно так через окно. Только через кухонное, чтоб тетя Маня не увидала.
Блюстительница чистоты (раньше сказали бы — дворник) тетя Маня женщина строгая. Насоришь нечаянно, расковыряешь случайно стенку гвоздиком, цветок где-нибудь не там вырастишь, — все: ни «Проньку» завести не даст, ни на косилке не покатает. А то, гляди, без улицы оставит. Для меня хуже нет наказания — остаться без улицы: дышать домашним стерилизованным воздухом все равно что дождевую воду пить. Ни вкуса, ни запаха. Нет уж, лучше тете Мане на глаза не попадаться.
Расстелилась моя Туня ковриком. Легла я животом, обхватила ее за шею. Она в меня всеми четырьмя ручками вцепилась — и вывалилась из окна, Мягко-мягко, без крена, без толчков поплыли мы к земле. На балконе сорок шестого этажа Шурка Дарский глаза выпучил: «Все видел, все знаю, сейчас же тете Мане пожалуюсь!» Показала я ему язык. Тоже мне, ябеда-терябеда! Небось, разреши ему, сам бы за мною следом сиганул!
Туня спускалась не торопясь. Ребятишки (кто был дома!) высовывались из окон, махали руками, кидали вдогонку надувные шары. Такой поднялся переполох — уж какая там тайна! Теперь бы только от дворника улизнуть! Мы меж колонн, меж колонн, нырнули под портик и приземлились за клумбой. Слышу — тюх-тюх-тюх! — подкатывает тетя Маня верхом на «Проньке». Мы называем «Проньку» Красота-без-живота: он похож на корыто пустотой вниз, и этой пустотой он всасывает мусор. Тяга ужасная — того гляди, человека втянет! «Специально для непослушных детишек!» — пугает нас тетя Маня. Мы, хоть и понимаем шутки, держимся подальше.
Ну, хватаюсь я за Туню, чтоб не сдуло. А Туня в сторонку — и уже цветочек нюхает. До того безвинная — точь-в-точъ с Примерной странички букваря. «Мое, мол, дело сторона. Никто из окон не летал. А кто летал, те давно уж удрали, и след простыл!»
Прикидываю, на какое наказание соглашаться. Дома мне сидеть никак нельзя — кто расскажет ребятам про астероид? А коли так, смело топаю навстречу дворнику, зажмуриваю глаза и выпаливаю сходу все как есть: «Тетя Маня! Виновата. Простите, через окно вылетела…»
Тунька перестала цветочки нюхать, затрясла посеревшими от ужаса антеннами. А тетя Маня покивала. И спрашивает:
— Ну и как? Понравилось летать?
— Очень. Душа замирает. И сердце в пятки уходит.
Про пятки я ввернула нарочно: взрослые любят, когда мы чего-нибудь боимся, когда можно на выручку придти. Тетя Маня засияла добрыми морщинками и пальцем мне грозит:
— В пятки, говоришь? Ишь, озорница! А ты их мыла с вечера? Сердце надо в чистоте содержать, а не в пятки… Эх, придется, видно…
Сделала тетя Маня паузу, от которой у меня и в самом деле душа замерла. «Без улицы оставит или без косилки? Неужели все-таки без улицы?» Я состроила умоляющую мину:
— Тетя Маня, вы такая справедливая, жалостливая. Пожалуйста, не оставляйте меня сегодня дома. Очень прошу…
— Да я и не собираюсь. — Тетя Маня пожала плечами. — А вот грависпуск, похоже, придется для вас, шельмецов, устанавливать. В других домохозяйствах я уже видела такие… Потерпите недельку!
Сказала — и дальше на «Проньке» потюхтюхала. Стою — ничегошеньки не понимаю. Еле опомнилась, догнала ее:
— Выходит, и на косилку пустите?
— А чего ж? Приходи. Через час вон те липки будем причесывать. Вконец разлохматились!
Я в ладоши захлопала и закричала изо всех сил:
— Слава работникам двора! И мне подарили астероид! Он у меня ручной! Хотите посмотреть?
Туня послушно сглотнула карточку, высветила прямо на ближайшей стене картинку. Без стереоэкрана, конечно, не тот эффект. Но все равно видно, как летит мой астероид меж звезд, притворяется простой каменной глыбой. Лежи эта глыба на Земле, так бы оно и было. Считалась бы обыкновенным валуном, ни на что не пригодным. Но раз уж ты в космосе крутишься, на собственную орбиту выпущен, то никакая ты уже не глыба и не валун, а самое настоящее небесное тело. Маленькая планета.
Тетя Маня давно укатила на «Проньке». Зато сбежались со двора все наши ребята. Тут и Эммочка Силина с Таней Орбелян, обе мои подружки закадычные. И новенький мальчик Алик. И Наиль. И много других. Даже Шурик Дарский в первый ряд протолкался, когда только успел из дому выскочить?
Столпились, смотрят на стену. А когда диктор в точности как вчера объявил про «пожизненно» и про «волеизъявление», Шурик закричал:
— Неправда это. Астероиды не дарят. Ты все выдумала! Я ужасно рассердилась:
— Тебя не спросили, что дарить, ябеда-терябеда!
— Это не ответ. Докажи! — зашумели ребята.
Обидно, что все они Шуркину сторону держат. Но я вида не подаю:
— Никаких вам доказательств не будет, не хотите, не глядите! Завистники вы все! Ни у кого из вас своего астероида нет, вот вы и завидуете!
Смотрю — и глазам не верю. Ребята переглянулись, покачали головами, подались назад, вот-вот совсем уйдут. Ай-я-яй, подвел меня язык. Со всеми сразу поссорил. Такую несусветицу несу — стыд! Неужели и правда мелкая собственница во мне пробудилась, чего так опасалась Туня? Выходит, я хуже всех в нашем дворе?! Самая отсталая, да? Опомнилась я, кинулась за ребятами, хватаю за плечи, в глаза заглядываю.
— Ребята, вы мне не верьте. Не обижайтесь, пошутила неудачно, с кем не бывает… Астероид мне дядя Исмаил подарил, На день рождения. Вы же вчера были у меня, знаете. А он поздно пришел, ночью. И подарил.
Больше всего упираю почему-то на то, что он ночью пришел, когда все разошлись. И убедила — мне поверили сразу и без оглядки. Отобрала я у Туни карточку. И давала потрогать всем кто хотел. Шурка насупился, все же не по его вышло. Эммочка Силина, наоборот, придвинулась ко мне, взяла за руку:
— Я с тобой играю, Лялечка!
А Наиль покусал кулак, подумал и сказал:
— Зато, когда я вырасту, мне родители обещали живого щенка!
— Таксу или сенбернара? — поинтересовалась еще одна моя подружка, Кето.
— Японская карликовая порода.
— Они же все искусственные! На электронике! — Кето презрительно оттопырила нижнюю губу.
Наиль обиделся:
— А вот и неправда! — А вот и правда!
Вскочили они, сжали кулаки. Не иначе, думаю, до драки дело дойдет… Но роботески свое дело знают, грудью стали между ними.
— Дети, дети, драться нехорошо! — предупредила няня Кетошина.
— Драка — не аргумент! — подхватила няня Наилева.
— Надо уступать девочкам! — разъяснила Кетошина.
— А пусть девочки не задираются! — не согласилась Наилева.
— Не задевайте моего ребенка! — возмутилась Кетошина.
— А вы моего не трогайте, за своим смотрите! — возразила Наилева.
И давай они как ненормальные подпрыгивать — вверх-вниз, вверх-вниз. Антенны дрожат, хвостики с помпонами воинственно вздернуты, уперлись друга в дружку лбами — вот-вот искры посыплются. «Еще того не легче! — переполошилась я. — Не хватало, чтоб вместо детей роботески передрались!»
— Туня, — прошептала я. — Наведи-ка порядок.
Туня с места не стронулась, но, вероятно, намекнула им на своем электронном языке, что непедагогично выяснять отношения при детях. Няни перестали шипеть и разошлись.
— Слушай, Ляля, а что мы с твоим астероидом делать будем? — напомнила Таня Орбелян, протягивая мне перфокарту. Она все мои дела принимает близко к сердцу.
— Ого, что? — Я подскочила на месте. — Да что угодно!
— Ну, например, например?
Я задумалась. Как назло, в голову ничего не приходило. Мы ведь — где, а он — вон где! Ну, слетаешь к нему разок-другой — и все удовольствие?!
— Сейчас, сейчас. Минуточку…
Тру виски — может, какую мыслишку выскребу. Но в голове пусто — как на отключенном телеэкране.
Тьфу, наваждение! Это ж даже представить себе невозможно: иметь астероид — и не знать, что с ним делать! Да будь здесь дядя Исмаил, он бы двести разных способов предложил. И еще один, самый главный, на закуску бы оставил. Нашла, чем мучиться, сказал бы он, посмеиваясь. До такого пустяка не додуматься! Как же тогда наши предки не терялись, когда каждый, говорят, дома имел, и землю, и леса, и животных всяких не счесть? Ну, животные полбеды, они живые, с ними играть можно. А с лесом-то что делать, когда им владеешь? Был бы астероид у нас во дворе, можно было бы его в крепость превратить, построить зимой снежную горку, ледяные дорожки залить вокруг… Но чем бы он тогда от обыкновенного валуна отличался? Кто бы его тут подарком числил? Нет, пусть летает, где летает. Придумаем что-нибудь…
— Он же совсем настоящий. Целая планета, — сказала я тихо. И поняла, что сморозила глупость. Мальчишки заулыбались. А в глазах девочек одна жалость. Ведь оттого, что я его по имени назвала, дело-то не изменилось…
— Ребята, Алена же не виновата, что ей подарили астероид! — сказал Алик. Он всего третий день как в наш дом переселился. И няня у него красивая: в золотистую крапинку, словно божья коровка.
Слова Алика подстегнули мое воображение: — Ребята, а пусть астероид будет наш общий? Для всего двора!
Шурик, который уже повернулся было уходить, заколебался. Он терпеть не может, чтобы хорошие мысли еще в чью-нибудь голову, кроме его, приходили.
— Предлагаю первый приз за идею применения астероидов в домашних условиях! Кто придумает, тому целый день быть комендантом двора! Вне очереди.
— А если мы придумаем, нам тоже приз? — спросили хором двухлеточки Рая — Даша.
— И вам, и вам… Я же сказал, всем!
Сели мы в кружок. Думаем. Над нами няни жужжат, тоже усиленно размышляют. А Наилева роботеска разнервничалась, с советом сунулась. Мы ее дружно шуганули. Нечего подсказывать, сами с усами… Минут пятнадцать сидим. Или даже двадцать. Рая — Даша заскучали, на карусель ушли.
— Может, сначала слетаем, посмотрим? — нерешительно предложила я.
Шурик иронически прищурился:
— Так вот и разместимся на твоем камешке, если все разом туда двинем!
А я откуда знаю, разместимся или нет? Я ж его еще не видала! Ребят уже человек тридцать собралось. Всех, пожалуй, не возьмешь.
— Тогда давайте… Давайте совет астероида выберем! — Алик немного заикался от волнения. — Пусть совет и летит, а?
— Ура! Посчитаемся! — загорелась хитрая Кето. Она на считалки везучая, все знают. И конечно в свою удачу заранее верит.
— А Алена? — подозрительно спросила ревнючка Танька. Ей кажется, раз мы подруги, то или вместе, или никому.
Я уж боюсь вмешиваться, стою молча. Пусть сами решают.
— А что Алена? — удивился Алик. — Смешно бы ей на равных со всеми считаться! Хозяйка астероида. Пусть водит.
«Спасибо, добрый Алик, — шепчу про себя. — Постараюсь, чтоб и ты попал. Уж я постараюсь…»
Прикидываю, кого и сколько выбрать. Четверых мало. Семерых много. Шесть в самый раз. Чтобы Эмма с Таней. И Наиль. И Алик. В общем, вся наша обычная компания. Туня подмигивает мне, с кого начать счет. А уж я ее с полунамека понимаю. Сыплю без запинки: «Ниточка-иголочка, ти-ти, улети!», «Стакан-лимон, выйди вон!», «Вокзал для ракет, мы уедем, а ты нет!» Ну, и дальше в том же духе. Туня тыщу вариантов перепробует, пока я одну считалку закончу. Как ни говори — робот, электронные мозги! Вдвоем мы быстро справляемся. Все выходит по моему плану…
Вдруг вижу — Алик с Шуриком меняются местами, не иначе Шурикова няня подала своему дорогому воспитаннику сигнал. Алик-то тютя новенький, не разгадал еще наших хитростей. На нем считалка и закончилась. Зато Шурке повезло, попал в совет. Посмотрела я на грустное Алькино лицо. И еще больше расстроилась. Очень ему с нами лететь хочется. Но ничего не поделаешь, в другой раз будет умнее.
— Товарищи совет! — распорядился Шурик. — Сбор завтра утром вон в том углу двора. Кто не может лететь — пусть заранее предупредит!
Мне его командирский тон не понравился. Возомнил о себе! Но пока я придумывала достойный ответ, он убежал к тете Мане причесывать липы. Мне тоже ничего иного не оставалось, как припустить следом…
Спала я плохо. Всю ночь мне снился удирающий по небу астероид. Он почему-то блеял и, по-козлиному взбрыкивая каменными отростками, уносился вскачь по Млечному Пути.
К утру у меня разболелась голова, но признаться Туне я не рискнула. Начнутся охи-вздохи, вызовет с работы маму. И прости-прощай, астероид! Я притворилась веселой, услала Туню разогревать завтрак, скоренько проглотила зернышко антиболя, жду, пока подействует. Мама рассказывала, что у следующих моделей автоматических нянь в электронную схему будут вмонтированы медицинские датчики — тогда уж не обманешь. А пока я с чистой совестью провела честную Туню.
Прожевала без вкуса Завтрак. Спустились во двор.
Во дворе было непривычно пусто. Легкий ветер трогал листья пирамидальных тополей, деревья вздрагивали, становились серебряными. Но чуть ветер утихал, тополя снова перекрашивались в зеленое. Совет наш в неполном составе маялся в углу двора, опаздывали Наиль и Эмма. Поодаль висели озабоченные няни. Мы томились и медленно привыкали к хмурой погоде — ее еще не приготовили для прогулок. Не хотелось ни разговаривать, ни шутить. Наконец, зевая, подошла Эммочка. И сразу же, бегом, Наиль. Мы вышли со двора, стали на движущийся тротуар, перескочили на эскалатор, поднялись на платформу монорельса. Через минуту подошел поезд, вобрал пассажиров. И выстрелился на площадку космолифта.
Встретил нас робот, диспетчер рейса. Беспрерывно болтая, проводил нас к запасной дорожке. Он был большой, суетливый, прилипчивый и розовый как пастила. Когда робот-диспетчер плыл впереди, то напоминал утку, заманивающую в воду утят.
Мы, разумеется, не первый раз в космолифте. Но привычки к чудесам не приобрели. А потому глазели по сторонам и восторженно вскрикивали. Мимо катили какие-то конструкции. Проносились роботы. Вздувались купола и рассыпались по тележкам штабеля ящиков и бочек. Открывались и закрывались люки. Сбоку пешеходной полосы мигали фонарики. Эммочка терлась возле меня и поминутно теребила за руку. Таня из-за этого ужасно злилась и страдала одна, но ко мне не подходила. Наиль с Шуриком шагали рядом с Кето. Причем, Шурик выглядел так, словно лично его тут ну ничем не удивишь!
На запасной дорожке стоял маленький вагончик. Мы вошли, заняли места. Няни прилипли в проходе, каждая напротив своего воспитанника. Двери пошипели, сомкнулись. И как мы ни прислушивались, как ни пытались уловить хоть слабое сотрясение или вибрацию, так ничего и не почувствовали. Догадались, что летим, лишь тогда, когда в окошечке заскользили цифры-указатели.
. — Жаль, иллюминаторов нет, — заметила я, наклоняясь к Тане. Пусть не обижается. — Ничего не видно…
В эту минуту зачирикал мой видеобраслет. Я включила изображение. И нисколько не удивилась, увидав маму. Всем известно, что путешествие по Солнечной системе под присмотром нянь абсолютно безопасно. Однако мамы есть мамы, все равно тревожатся. Когда я вчера просилась на астероид, мама сначала и слушать не хотела:
— Никаких астероидов! Вечно этот непутевый Исмаил что-нибудь выдумает! Еще простудишься — в этой вашей пустоте ведь ужасный нуль холода, правда?
Уже и Туня за меня вступилась. И про скафандры мы ей наперебой продекламировали. А мама ни в какую. Если бы не папа, не видать бы мне астероида как своих ушей, ни в каком рейсе бы не бывать. Не знаю даже, что с папой случилось, он ведь тоже всегда против космоса. А тут слушал-слушал нас, потом погладил маму по руке и сказал: «Знаешь, Мариночка, нашей Алене девятый год. Пусть летит». И склонив набок голову, заглянул в мамины глаза с таким выражением, будто играл на своем мультиоргане трудную вещь. Мама быстро заморгала и сразу согласилась: «Да пусть летит, разве я против? Лишь бы не высовывалась! Держись, Аленка, крепче, а то свалишься, в этой же пустоте ничего нет…» Сейчас мама зорко оглядела вагончик. И я поняла, как ей трудно было столько времени удерживаться от телевызова!
— Как дела, доченька?
— Отлично, мамочка. Оказывается, у дяди Исмаила нескучная работа. Я тоже хочу в разведчики.
— Выдумывай! На Земле тебе дела мало?
— Здесь интереснее.
— Потому что впервые одна летишь.
Здравствуйте, одна! Да если даже не считать ребят, шесть нянь с нас пылинки сдувают! И каждая заботливее шести пар родителей!
— Не переживай, мамочка! — Я как можно беззаботнее улыбнулась. — Передай папе, пусть тоже не волнуется. Или нет, ты перепутаешь, я сама ему с астероида отсигналю.
Выключила я браслет. И тут как прорвало: цепная реакция родительской любви. Всех пятерых наших вызвали. И все зашептались над браслетами, стараясь не мешать друг другу. Я вполголоса окликнула Туню:
— Туня, правда ведь в Поясе Астероидов не опасно?
— Кто бы вас пустил туда, где опасно?
— А у тебя чего-нибудь вкусненького не припасено?
— Завтракать надо было как следует!
— Тогда мне не хотелось…
— А сейчас не время… Не про тебя режим писан?
Но что я, няню не знаю? Поворчала-поворчала для порядка. А потом потрясла своим бездонным багажником. И дала мне и Тане по сэндвичу. Танина роботеска засуетилась и выложила перед воспитанницей с десяток разных бутербродов, на выбор. Но Таня уже выбрала — уплетала сэндвич. Нужны ей были какие-то бутерброды!
На Марсе нас задержали надолго: перегружали наш вагончик в попутный корабль. Точнее, не совсем попутный: он должен сойти с маршрута и подбросить нас в Пояс Астероидов, а на обратном пути прихватить домой. Для нас-то ничего не меняется: мы в одних и тех же креслах прямиком до места доедем. А кто-то вероятно, не очень обрадуется крюку по Солнечной системе!
Засветился большой экран:
— Здравствуйте, дети. Я командир корабля, Эрих Аркадьевич.
— Здравствуйте. Только мы не дети, — возразил Шурик. — Мы почти взрослые.
— Прошу прощения… Приветствуем вас, почти взрослые, на борту «Кипучего». Стыковка закончена.
Мы засмеялись. Шутит командир! Видно, принял нас за дошколят, сочинил сказочку. Сказал бы уж прямо, упаковка. Потому что наверняка спрятал нас в самый глухой уголок трюма, я-то знаю! Для транспланетника наш вагончик вместе с нянями и детьми все равно что лишний карандаш в портфеле первоклассника!
— Лёту до вашей точки два часа одиннадцать минут, — продолжал командир. — Посадку увидите на экране. Не скучайте. Желаю приятного путешествия.
Улыбнулся — и стаял, будто его и не было. Потянулось нудное время пути. Няни затеяли игру в «смекалки-выручалки» и «Технику наугад». Даже изобразили вшестером пародию на балет — «Танец маленький роботов». То и дело по видео, будто невзначай, наведывались родители. И все же я с трудом дождалась конца перелета: мыслимо ли не иметь в вагоне иллюминаторов? Хотя дядя Исмаил предупреждал, что на этих сумасшедших скоростях мы бы увидели одну сплошную черноту…
Я облегченно вздохнула лишь тогда, когда на экране вновь появился командир:
— Устали, почти взрослые? — подчеркнуто серьезно спросил Эрих Аркадьевич. — Вероятно, ежели кто из вас мечтал о космосе, то теперь заскучал и передумал? Не угадал? О, смелая девочка!
Он кивнул штурману, шептавшему что-то ему на ухо, и снова поднял на нас глаза:
— Слушайте меня внимательно. Начинаем причаливание. Скафандры под креслами справа. Няни помогут вам облачиться.
Он отступил — и на экране появилось изображение моего астероида вблизи. Только цвета оказались победнее. Потому что дядя Исмаил снимал его с «Муравья», при свете могучих синхромных прожекторов, на полный солнечный спектр. А у транспланетников победнее: хоть и мощные, но одноцветные, лазерные — лишь бы увидеть! Транспланетник не разведчик, по хоженным трассам гуляет, в сверхточной картине не нуждается.
Я так долго любовалась астероидом, что Туне пришлось напомнить про скафандр. Достали мы из-под кресла пакет, и я ахнула: какой-то великанский мешок, раза в два больше моего роста. Весь в продольных складках и пузырях — ужас!
— Что ты, радость моя! — Я замахала руками. — Я это ни за что на себя не надену!
— Извини, но без скафандров только мы, роботы, обходимся в пустоте, — язвительно замечает няня. — Не капризничай, попробуй примерить.
А зачем пробовать? Хватает воображения представить, в какое чучело я превращусь. Ребята вокруг с такими же балахонами возятся. У одной Кето скафандр точно по фигурке. Я всегда говорила, что она везунчик!
— Не вертись, не вертись, обряжайся! — командует Туня. Я со вздохом натянула тонкий комбинезон, вделась в толстые носки с подогревом. Туня раздернула скафандр за горловину. И я с кресла — нырк внутрь с головой! Барахтаюсь, хохочу: как же в таком балахоне двигаться? Тоже мне аттракцион — «Бег в мешках»!
На мое счастье, Туня знала, что делать. Подтянула вверху, подкрутила внизу. И о, чудо! — стал скафандр сжиматься, сжиматься, собрался маленькими чешуйками и обнял тело туго-натуго, как тренировочный костюм. Стало легко, удобно — я даже подпрыгнула от удовольствия.
— Еще не все, — остановила меня Туня. — Обувайся!
Зашнуровала я ботинки, притопнула ногой. Роботеска закрепила шлем, подключила систему дыхания. Вдохнула я — ничего, жить можно. Воздух безвкусный, стерилизованный, но это уже придирки. Не пропадем!
Пока мы возились со скафандрами, «Кипучий» успел причалить. На экране было видно, как космонавты выкатили вагончик из недр трюма, вмазали в хвост астероиду кольца, зацепили тросы.
— Готовы? — спросил Эрих Аркадьевич.
— Готовы! — гаркнули мы вразнобой.
— Э нет, так не пойдет! — Командир поморщился. — Роботы, доложите по форме!
Приосанились наши няни и отрапортовали:
— Пассажир — Алена Ковалева! Скафандр номер три проверен, к выходу в открытый космос допущен!
— Пассажир — Шурик Дарский. Скафандр шесть полностью исправен, к пустоте пригоден!
В общем, за каждого из нас постарались — отчеканили звонко да весело.
— Ну, чистого вам вакуума, ребятки, ни пылинки на трассе! — пожелал нам напоследок Эрих Аркадьевич. — В вашем распоряжении четыре часа. Со связи вас не снимаю.
Раскрылись двери вагончика, а за ними не просто тамбур, а самый натуральный шлюз. Закрылись створки сзади, раздвинулись спереди — и очутились мы на пороге космоса. Свет и тьма тут вместе живут, не смешиваются. Отдельно — лучи звездные, острые, глаза колют. Отдельно — плотная чернота, хоть ладонью черпай. Астероид двумя прожекторами крест-накрест высвечен. До поверхности метров восемь. И видно, какая она твердая, коричневая, в мелких пупырышках.
Мы невольно попятились. Няни подталкивают, уговаривают, здесь, дескать, и тяжести никакой, одна обманчивая видимость. Прыгай с этой высоты — не упадешь, не разобьешься. Мы, конечно, няням верим, отчего не верить? Но земные привычки все равно берут верх, боязно ступить в пустоту…
Первым решился Шурик. Вот и ябеда он, и задавака, а коснись чего, не задумается. И даже если боится — нипочем не покажет. Вышагнул — и повис, ручками-ножками дрыгает. За ним пошла Кето. Ей лишь бы не первой, а так она куда угодно ринется. Тут и Наиль осмелился, спустил тихонечко ногу с порога, точно воду пробует. Потом глаза зажмурил — и бултых… на месте! За ним мы с Танькой, взявшись за руки, прыгнули. И хорошо, посильнее оттолкнулись: раньше всех на поверхность спланировали. Одна Эммочка в шлюзе осталась. «Никуда не полезу!» — кричит. «Боюсь!» — кричит. Няня ее в охапку — и вниз. Давно уж приземлилась, а Эммочка все очей не раскрывает, от няни отмахивается!
Парят над нашими головами Кето, Наиль, Шурик — точно веревочками к небу привязаны. Юлят, извиваются, загребают руками — и ни с места. Мир-то без тяжести, положено бы знать! Пришлось няням буксировать неудачников за ноги. Оглядываюсь — смех! Торчим мы вразнотык выброшенными на свалку статуями: кто лежит, кто висит, тот под углом, этот боком, почти не касаясь камня. И никому от этих поз никаких неудобств!
— Астероид маленький, — поясняет Туня. — Силенок притянусь вас как следует у него маловато… Поэтому ботинки ваши оборудованы двигателями. Сейчас мы их задействуем — и бегайте на здоровье. Можете даже прыгать, если хочется…
— Двигатели отрегулированы на прыжок в высоту не более метра, как на Земле, — добавила няня Наиля.
Таня попробовала скакнуть на одной ножке — и захлопала в ладоши:
— Чур-чура, играем в классы!
— Вам бы все в классики да в куколки! — сурово отпарировал Шурик.
На этот раз, вопреки обыкновению, я была с ним согласна: стоило забираться в космос, чтобы играть в классы?! Но не могла же я не поддержать любимую подругу!
— А что? Очень заманчиво. — Я присела и назло Дарскому принялась расчерчивать грунт пальцем перчатки. К сожалению, на каменном грунте следов не оставалось.
— Да ведь мы же в первый раз же в новый мир же попали! — Шурик всплеснул руками. — Понимать же надо!
— Ну и что прикажешь делать с этим твоим новым миром? — язвительно поинтересовалась Кето. — Заманил — придумывай!
— Можно совершить кругосветное путешествие, — предложил Наиль. — Целая неизученная планета! Не какой-нибудь воображаемый необитаемый остров!
Идея понравилась. Нашли Полярную звезду, чтобы определиться по звездам. Оказалось, бедный астероид крутится вместе с нами и расчаленным между кольцами вагончиком. Как волчок. Непонятно, отчего у нас вообще головы не закружатся! Куда там за звездами смотреть — они выплясывают как сумасшедшие, хороводы водят… Выстроились мы цепочкой. И пошли наугад…
Особенно разбежаться здесь негде. Вся планетка тридцать моих шагов в длину, двенадцать в ширину. Но все равно планета. Самостоятельный мир! Шурик и Наиль пошушукались с нянями. Добыли фломастер для пустоты. И нарисовали астероиду полюса — северный и южный, провели экватор, главный меридиан. Пятиконечной звездой обозначили столицу. На этом наша кругосветка и закончилась… Вот ведь: целый карманный мир под ногами, а что с ним делать — не сообразишь!
— Скучно на этом свете, господа! — со вздохом произнесла я любимую фразу дяди Исмаила.
— Ребята, а кто знает, что такое «господа»? — спросил Наиль.
Он лежал на животе, подперев голову ладонями. Вернее, даже не на животе, а на локотках и носочках ботинок, не прогибаясь. На Земле ни за что так не улежишь.
— «Господа», — сказала подумав Кето, — это такие вымершие животные.
— Древняя профессия! — не согласилась Эммочка. — Раньше люди в религиях работали, в бога верили. Так вот он — господь, а они — господа!
— Глупости! — Шурик постучал кулаком по шлему. — Бога давно отменили. Почему же слово не умерло?
— А вот и не умерло! — Я вмешалась в спор потому, что не люблю, когда Шурик трещит и вертится. Будто он единственный на свете всегда прав. — Дядя Исмаил часто его повторяет…
Авторитет дяди Исмаила в нашей компании непререкаем. Еще бы, разведчик! Шурик умерил тон, но окончательно не сдался:
— «Открывайте ворота. Проходите, господа!» Сколько раз так пели, а не задумывались!
— Довольно гадать, дети, вы все неправы! — перебила Наилева няня. — Раньше господами называли богатых, которые владели землей, лесами, заводами…
— Слушайте, а давайте и мы нашу планету разделим, а? — Кето тряхнула головой, и ее косички заколотились изнутри о шлем.
— Как это разделим? — Таня с удивлением раскрыла рот. У меня тоже всякие мысли — у меня на интересное ух какое чутье!
К несчастью, у Туни чутье совсем иного рода — на воспитательные примеры:
— Не понимаю, откуда у современных детей эти собственнические инстинкты? — заскрипела она. — Воспитываешь, воспитываешь вас в братстве и бескорыстии, а в вас одни пережитки! Нашли игрушку — планету делить! Если бы вас одни роботы воспитывали, никогда бы такое в голову не пришло! Воскресить самые мрачные страницы истории — это нелогично и нецелесообразно!
Размахалась ручками у нас над головами, а мне смешно. Подумаешь, усмотрела пережитки в обыкновенной игре…
Схватила я Туню за хвостик, подтянула поближе и сделала страшное лицо. Няня — умница. Сразу поняла, что к чему, примолкла. Я ее отодвинула, повернулась к Кето:
— Продолжай, Кетоша. Теперь тебя никто не перебьет.
— Представляете, этот мир никогда не имел хозяина! — Кето ударила каблуком в камень. — Не считая, конечно, Алены… Но Алена не в счет, она им по-настоящему не владела, сразу нам подарила.
— Не подарила, а выбрала вас в совет двора! — на свою беду заметила Туня.
— Да уж вам бы о выборах помолчать бы! — вдруг ни с того ни с сего завелась Шурикова няня. — Если бы я не приняла мер, даже мой Шурик мог не попасть…
— А что, он у вас какой особенный? — насмешливо спросила няня Эммочки.
— Да уж не чета другим! — ответила Шурикова роботеска, оскорбительно поводя хвостиком из стороны в сторону.
Это, конечно, задело няню Эммочки до глубины ее электронной души. Она даже на «вы» перешла:
— Нет, я когда-нибудь перегорю от одного только вашего голоса! Впервые вижу такую зануду!
— Я? Зануда? А вы… А вы…
Дальше мы ничего не услыхали, потому что в критические моменты автоматы переходят на особую радиосвязь. Роботески часто между собой ссорятся. Удивляться тут нечему. Характеры они у своих воспитанников заимствуют. Их симпатии и антипатии зависят от хозяев, то есть от нас. Одно неосторожное замечание — и пожалуйста, конфликт: «Девочка в желтом шарфике! Слезь с забора, нос разобьешь!» — крикнет одна няня. «Не вмешивайтесь, за своим присматривайте!» — возразит няня девочки. И пошло, и поехало, и не развести их — так распетушатся! Но сейчас, чувствую, они нарочно свару затеяли: пытаются отвлечь от Кетошиной идеи раздела мира…
Я знаю один-единственный способ унять роботесок. Поджала ногу, повалилась навзничь, будто поранилась. И заорала:
— Ой-ой-ой, больно!
Мой крик сразу в Туниных ушах застрял, все иные сигналы закоротил. Кинулась она ко мне:
— Что случилось?
— А то, — говорю ей спокойным голосом и слегка по затылку шлепаю, — а то, что мы ваши хитрости разгадали. Немедленно разойдитесь и не мешайте, ясно?
— Так точно! — ответили няни хором.
— Давай, Кето! — нетерпеливо потребовал Наиль.
— Так я уже почти все сказала. Предлагаю поиграть в историю. Пускай у нас на планете будут разные государства. Как в старину.
Я в восторге подбежала к ней, ткнулась шлемом в шлем и сделала губами поцелуй. А Шурик закричал:
— Кетоша, ты — гений, пусть все знают!
Гений скромно потупился, а затем гордо обозрел маленькую планету от горизонта до горизонта.
Через полчаса мы разделили астероид белыми линиями на шесть частей. Границы пролегли ровные, с полосатыми столбиками, шлагбаумами и крохотными пограничниками в шубах — чего только не сыщется в багажниках роботесок! Каждый из нас почувствовал себя — как это в старых фильмах? — государем… Мальчишки азартно перебегали с места на место и спорили, кому какая территория достанется:
— Это вот моя. Или нет, лучше вон та!
— С какой стати? Почему не моя?
— Бросьте спорить, мальчики. — Кето придержала за локоть Наиля. — Разделим по жребию. А ну, отворачивайся. Кому вон тот кусок?
— Шурику, — неуверенно ответил Наиль.
— А тот?
— Тебе.
— Этот?
— Алене…
Посмотрела я — отличный кусок достался. С горой. С впадиной вроде сухого озера. И с трещиной, которую я смело окрестила рекой. Справа от меня Та, нины земли. Слева Кетошины, Впереди — Наиля. И еще Шуриков клинышек со мной граничит. Это ведь не плоский газон у нас во дворе, когда мы играем в ножички, а настоящая объемная планета. Государства тоже получились настоящие, из седой древности…
Мы затеяли войну. Потом торговлю. И это было поинтереснее, чем на уроках истории. Няни забыли распри, придумали много веселых штук. Забавнее этой игры я ничего в жизни не видела. Хотя нет, вру. Забавнее были четыре белые мышки, которых давала повоспитывать Тане ее двоюродная сестра. Но зато увлекательнее этой игрушечной истории точно ничего на свете не было.
А перед отлетом, когда за нами прибыл Эрих Аркадьевич, мы стерли границы. Пусть наша маленькая планета станет общей, как и большая Земля, пусть никогда не узнает войн и вражды. «Чтоб никто не мог сказать «Это мое!», а каждый говорил «Это наше» — прокомментировала наши действия Туня. Возражать ей почему-то не хотелось.
Сцепили мы вшестером мизинцы и поклялись никому никогда не рассказывать о разделе мира. Пусть это навсегда останется нашей тайной…
3
Больше всего в каникулы я люблю оставаться дома. Конечно, на плавучем Пионерском континенте или в Амазонской Детской республике тоже очень интересно. Не говоря уж о Транспланетном круизе дядюшки Габора. А все же только дома я чувствую себя «осью, вокруг которой оборачивается наш семейный мир», как утверждает папа. Здесь за меня дрожат, здесь мне позволено чуточку покапризничать — самую чуточку, а все же позволено. Здесь даже Туня становится добрее. Зимой в школьном городке, летом в лагере отдыха я должна быть большой и сознательной. А дома от меня пока никто этого не требует. Нет, я ведь понимаю, я не против общественного воспитания. Но если честно-пречестно — я очень скучаю вдали от папы и мамы и потому так радуюсь возможности побыть дома.
В эти каникулы мне необыкновенно повезло. Наш класс отдыхал на Озоновых островах, подвешенных над Альпами. И я отпросилась всего на два дня — отпраздновать день рождения. Так надо же, именно в этот момент на островах объявили карантин по свинке. Свинка болезнь пустяковая, ее там за пару часов ликвидировали. А карантин по-прежнему, как три века назад, объявляется на двенадцать дней. Поначалу я обрадовалась. Но когда праздник кончился, и ребята со двора разъехались кто куда, я вдруг затосковала в тихой тишине нашей квартиры. Пришлось сесть на диван и как следует подумать, чем заняться сегодня и в остальные дни.
Можно было упросить папу уйти со спелеологами в Саблинские пещеры. Еще хорошо бы заказать мне и маме по индийскому костюмчику: в моду на этот сезон входили сари. Но у папы шел выпуск в музыкальной школе, не мог он оставить своих воспитанников. А мама вчера нарисовала нас обеих в сари, отодвинула рисунок от глаз, сердито поцокала языком и заявила, что беленьким это не к лицу, что сари идут нам как индускам веснушки.
Я так задумалась, сидя на диване, что не заметила, как в комнате появился дядя Исмаил… Скрестив руки на груди, он замер передо мной, нахмурился:
. — Бледна, расстроена и без дела. Не годится!
И соединился с мамой:
— Я похищаю твою дочку, не возражаешь?
На стене перед мамой горела карта заводской территории, вместе с другими операторами мама вела по зеленым линиям грузовозы. Она не сразу оторвалась от пульта, сперва разогнала по сторонам шустрые искры.
— Надюша, возьми на минутку третью и пятую трассы, — попросила она соседку. И только после этого подняла голову: — Целую, Лялечка. Привет, Малик. Надолго похищаешь?
— Да, думаю, этак на денек, — браво ответил дядя Исмаил. — Если не попадемся в плен к космикам, доставлю вечером в целости и сохранности.
Космики — герои мультфильмов. Космические кибер-разбойники на двенадцать серий.
— Если все-таки попадетесь, не забудь скормить Алене витамины. А то знаю я вас! — Мама изо всех сил сдерживала улыбку, сохраняя решительный дух разговора.
— Сделаем, сестренка!
— Тогда до вечера! Спасибо, Надюша, принимаю! — Улыбка сползла с маминого лица, и мама отключилась.
— Опять забиваем голову ребенку разной ерундой? — проворчала, настораживаясь, Туня. — Куда сегодня идем?
— Не бери греха на душу, бабуля, мы тебя не приглашаем! Как говорится, без железок обойдемся…
Туня, пылая антеннами, гневно запыхтела, перегородила собой дверь. Она подозревает — дядя Исмаил непременно попробует от нее избавиться.
— Терпеть не могу привязных аэростатов! — обычно говорит он. — Куда ни сунься — над головой висит, перед людьми позорит!
Дядя Исмаил уверен — кстати, я тоже! — что с меня хватит и одной его заботы. Поэтому в прошлом году, например, он запер Туню в ванной. Да еще заложил дверь указкой, чтобы роботеске не удалось вступить в сговор с электронным замком. В другой раз дядя Исмаил каким-то датчиком намерил мне фальшивый жар. И пока бедная простодушная няня, испугавшись невиданной температуры шестьдесят девять и восемь, готовила на кухне лекарство, мы благополучно удрали по пожарному спуску. А недавно дядя привел нас с Тунькой в мастерскую к Стасу Тельпову и притянул роботеску за руки к четырем точечным магнитам с такой силой, что она провисела распятая вплоть до нашего возвращения. В общем, у Туни есть причины опасаться дядю Исмаила. С каждым его визитом она усиливает бдительность. Но и дядя не теряет времени зря!
— Все-таки собираешься увязаться? — осторожно поинтересовался дядя Исмаил у роботески, сунув руку в карман.
— Быть при девочке — мой долг! — отважно заметила Туня, не меняя позы.
— Видит бог, я этого не хотел! — Дядя Исмаил лицемерно вздохнул, извлекая из кармана маленькую коробочку вроде электробритвы.
Я тихонечко хихикнула.
— А ты не хихикай, нечего нянин авторитет подрывать! — прикрикнул дядя Исмаил строгим голосом. — Собирайся скорее. Да купальник не забудь!
— Ура, на пляж пойдем! — обрадовалась я, выскакивая в соседнюю комнату одеваться. Отсюда мне не было слышно, о чем дядя Исмаил беседовал с Туней. Но когда я вернулась, он целился в нее своей коробочкой:
— Последний раз спрашиваю, оставишь нас в покое? Туня покосилась на его руки и еще крепче вцепилась в косяк. Тогда дядя Исмаил большим пальцем перевел на коробочке разовую кнопку. Туня вздрогнула и стала хохотать. То есть мелко тряслась в воздухе, мотала ручками, отмахивалась хвостиком и издавала чудовищные ржавые звуки. Я испугалась:
— Вы ее испортили?
— Ничуть не бывало! — Дядя гордо потряс гривой. — Так, слабенькая электронная щекотка. Абсолютно безвредна для автоматов. Но, конечно, нейтрализует наповал.
Он воткнул коробочку в трясущийся Тунин бок, переместил роботеску на диван. И еще на деление передвинул кнопку. Туня перестала трястись и заикала от страха. Оно и понятно, заикаешь тут!
— Я на сторожевой режим перевел! — предупредил дядя Исмаил. — Будь паинькой, не дергайся. Дернешься — на себя пеняй! Пока!
— Чао! Оревуар! Жэгнэм цэ! Чтоб ты провалился! — сердито распрощалась Туня на всех, какие только знала, языках.
— Бабуля, побереги нервы! — укоризненно сказал дядя Исмаил. И раскланявшись, с достоинством зашагал к лифту. — Куда сегодня отправимся, племяшка?
— А вы разве еще не придумали? — Я разочарованно пожала плечами. — Тогда идем, куда глаза глядят…
— Осталось выяснить, куда они у нас глядят. По твоим разноцветным разве что-нибудь прочтешь?
— Зато в ваших читай без утайки… Они хотят увидеть Киму Бурееву, ведь правда?
Я знаю, что говорю. В гости к тете Киме он всегда берет с собой меня. При мне, видите ли, ему легче с ней разговаривать. Как будто я не догадываюсь, что дело тут вовсе не во мне.
— И в кого, интересно, у тебя такая дьявольская проницательность? — осведомился дядя Исмаил, задумчиво затирая ботинком трещину на мостовой. — Прямо жуть берет! Но уж коли на то пошло, рано еще по гостям ходить… На пляж!
Он вызвал «Стрекозу». И мы полетели на озеро Селигер.
С дядей Исмаилом интересно купаться. То он заводную акулу притащит. То складной батискаф, в котором, если скорчиться, то и вдвоем можно поместиться. А в этот раз, едва мы встретились после раздевалки на берегу, подал блестящий обруч:
— Надевай. Пойдем в дыхательном коконе. Ни у кого пока такого нет.
Ну, насчет «ни у кого» я сильно сомневаюсь. В серию не успело пойти — и того довольно. А уж испытатели наверняка не один месяц крутили его, добиваясь надежности. Иначе стал бы дядя Исмаил моим здоровьем рисковать, как же!
Приладили ласты. Продела я сквозь обруч голову. Дядя Исмаил помог застегнуть под мышками ремешки, чтобы движениям рук не мешали. И подмигнув, скомандовал:
— Прыгай!
Я удивилась:
— Без маски?
— Не бойся, Олененок, не захлебнешься.
Это я то боюсь? Да я дяде Исмаилу больше чем себе доверяю. Набрала полную грудь воздуха, зажмурилась, затаила дыхание и бух с пятиметровой вышки! Иду ласточкой на глубину. Чувствую, волосы не намокают. Открываю глаза… Вот так фокус! Стоит вода кругом головы, будто я в стеклянном шлеме, только без стекла. Дышать легко. Все звуки доходят не искаженными. А видимость — сказка!
Вдруг — бултых! — дядя Исмаил в воду врезался. Изогнулся, привсплыл и, работая ластами, дугу вокруг меня пишет. На нем тигровые плавки в светящихся пятнах. На плечах обруч блестит. А над обручем — струйка пузырьков вскипает…
— Нравится?
— Ой, здесь даже говорить можно? Ну, дядя удивительный вы человек! Волшебник!
Отрегулировали мы ласты на прогулочную скорость. Включили гидрострую, как у кальмаров. Летим. Беседуем. Песенку спели: «Килька кильке говорит: «Нагулять бы аппетит!»…
— Что-то и мне есть захотелось… — сказала я, выразительно похлопав себя по животу. — Наверно, от свежего воздуха… Махнем к берегу?
— Зачем нам торопиться? — удивился дядя Исмаил.
— Куда ж деваться, коли кафе под водой еще не построены?
— Кто знает, кто знает! — Дядя Исмаил загадочно улыбнулся. — Чего не сделаешь ради любимой племянницы?!! — Он перевернулся в воде, заглянул мне в глаза: — Хотел до следующего раза приберечь свой сюрприз, он еще не совсем готов. Да ладно, к следующему разу я еще два придумаю. Поехали!
Поднял указательный палец, словно хотел поймать направление ветра. Какой, думаю, ветер под водой. И готовлюсь засмеяться. А у него на пальце перстенек с камнем, а в глубине камня мигает рубиновая стрелка. Маячок.
Приплыли мы к гроту. Заглянула я — под сводами свет вспыхнул. Я прямо-таки ахнула: кино передо мной или самая натуральная пещера Али-Бабы? Со дна поднимаются декоративные водоросли. Фонтанами из углов бьют воздушные пузырьки. Дружными стойками, как бабочки над лугом, прогуливаются золотые рыбки и жемчужные рачки. Все разом сбежались к нам, носами тычутся, любопытными глазами играют. Пугнули мы их гидроструей. Взялись за руки, вплыли в грот. Внутри вытесаны каменные столы рядками. Такие же скамьи. И в огромных вазах-ракушках — груды фруктов.
— Извини за скромное угощение! — Дядя Исмаил придвинул мне вазу. — Не можем сообразить, какая пища в воде не размокнет. Ничего, кроме фруктов, не придумали. Ешь на здоровье.
Выбрала я грушу потолще и растерялась: дальше-то чего с ней делать?
— Смелее, смелее, — подбадривает меня дядя. — Хоп! Поднесла я грушу ко рту. Локоть в воде, кисть вблизи лица в воздухе. Капельки воды, не задерживаясь, сбегают по руке. И никакой преграды между мной и водяной толщей! Мне на миг холодно стало: вдруг не выдержит невидимая стенка, которую вода перед моим носом огибает? Пересилила я себя. Откусила от груши. Звучно всосала сок. Вкуснотища!
— Дядя Исмаил, неужели вам не скучно со мной?
— А тебе?
— Что вы! Я вам очень-очень всегда радуюсь… А вот вы? Что вам-то за интерес со мной возиться?
Конечно, мог дядя Исмаил по обыкновению отшутиться. Но не стал. Лег на спину на каменную скамью. Закинул руки за голову. Лежать в воде легко, удобно. И немножко знобит. Не от холода. А от вида простуженных в вечной сырости стен.
— Видишь ли, — сказал он серьезно. — Здесь обстановка ленивая, думать не располагает. И все же, если объяснять попроще, я все время мечтал о младшей сестренке…
— Здравствуйте! А мама? Она ж и есть вам младшая…
— Ну, мама… Всего лишь на год моложе. И слишком любит командовать… Не замечала?
— Еще как! А вы не любите?
— Тоже люблю. Я ежедневно отдаю себе массу команд. Некоторые даже с удовольствием.
— А я похожа на маму, когда она была маленькой?
— Скорее уж на меня, когда я буду большим… Наелась? Не пора ли поблагодарить хозяев и покинуть сие гостеприимное заведение? Посуду мыть не обязательно…
— И впрямь, пора, — согласилась я не без сожаления. — А то опоздаем в другие места, где потчуют солеными орешками…
— Цыц, насмешница! — прикрикнул дядя Исмаил. — Ой, гляди, лишу доверия!
— Да-да-да, с кем же вы тогда пооткровенничаете? — нахально возражаю я, глядя ему в глаза. — Вот вы какой большой и одинокий…
Это я не потому, что чересчур самоуверенна, а потому, что со мной дяде Исмаилу притворяться незачем, все про него знаю. Нет у него друзей. По-моему, он и веселый, и шумный от застенчивости…
Выбрались на берег. Обсохли. Переоделись. Отправили по адресам купальники в непромокаемых пакетах. И опять в «Стрекозу». Не успели развернуться над озером, как дядин видеобраслет зачирикал, поторапливает синими вспышками — кому-то ужасно некогда.
Перекинул дядя Исмаил изображение с браслета на приборный экран. Тотчас же ворвался в кабину такой шустренький, звонкий, белокурый… И без запятых и пауз выпалил:
— Слушай Исмаил здравствуй девочка Чикояни врачи сняли на три дня с полетов не можешь послезавтра заменить?
— Привет, Тобол, знакомься, моя племянница, Алена. На стартовой?
— Где согласишься. В резерв хочешь?
— Нет уж. Ты мою программу знаешь: если работать, то по максимуму. Что с Валерой?
— Нервы. Говорит, с Линой рассорился. Ей его домашние шашлыки надоели.
— Узнаю кацо Валеру. Лишь это и может вывести его из себя.
— Так я тебя ставлю, да? Спасибо, побежал. На дежурстве встретимся. Договорились?
И не дожидаясь ответа, сгинул. Дядя Исмаил задумчиво поскреб подбородок:
— Эх, служба! Хотел как все нормальные люди наблюдать старт по видео. Надо ведь, не вышло…
— Отказались бы…
— Что ты! Я уверен, он и так ко мне не к первому заглянул.
— Почему?
— Накануне дежурства мы в дубль-резерв поступаем. Резерв резерва. Выходит, никого не нашел.
Я расстроилась, что у нас прогулка поломается. Но он утешил:
— Не волнуйся, Олененок. Ночным рейсом подамся.
— Ваш Тобол еще больше любит командовать, чем даже мама, правда? — заметила я, чтобы только молчать.
— Правда. И у него к этому талант. Кто бы иначе назначил его командиром разведчиков?
— Он же еще не очень старый? Года двадцать два ему? Или больше?
— Угадала, двадцать три. Но разведчику голова нужна. А не борода.
— Да, а вы на целых шесть лет старше!
— Тихо! — Дядя Исмаил зажал мне рот. — Хочешь, чтобы меня с работы шуганули как переростка?
Мне не понравилось, что он снова все в шутку обернул. И я ехидно поинтересовалась:
— А у вас к чему талант? Дразнить электронных нянь?
— И к этому тоже. Если Тобол Сударов выставит меня из разведки, так и быть, пойду в испытатели воспитателей.
— Представляю, какая жизнь начнется у роботов! — Я фыркнула. — Защекочете!
Опять зачирикал дядин браслет.
— Не дадут отдохнуть! — возмутился дядя Исмаил. — Что за мода — проводить совещания в выходные дни?
Включил экран. И я прямо остолбенела, увидев глаза Виктора Грибачева. Мне на ум сразу пришли слова, которые выдумали журналисты специально для своих репортажей: «Взгляд далеких, припорошенных звездами глаз…» Глаза у него и впрямь необыкновенные: заглянуть в них близко-близко — все равно, ч+о остаться наедине с космосом. В один день такая удача — сначала командир разведчиков, теперь сам капитан трансфокального корабля «Гало»!
Грибачев кивнул мне. И больше не замечал:
— Май, я обещал до последней минуты держать для тебя место. Эта минута истекает. — Грибачев помолчал. Будто пережидал упомянутую минуту. — Сейчас списки уйдут на окончательное предполетное утверждение. Что скажешь, Май?
Грибачев очень хорошо выговаривал это коротенькое боевое «Май». Очень мне понравилось такое сокращение от дядиного имени. Не то что малопочтенное «Малик»! Впрочем, в Викторе Грибачеве мне все понравилось. Дядя Исмаил не торопился с ответом. Прошелся пальцами по приборному щитку, извлекая массу ненужных сигналов. Пощелкал набором адресника, и я уловила, как напрягается «Стрекоза» в ожидании приказов. Нагнал в кабину запах арбуза. Лишь после этого посмотрел на экран:
— Мне нечего добавить к тому, что я сказал тебе раньше, Витя. Сегодня я еще раз все взвесил…
— Немногим бы хватило мужества отказаться от участия в первом ТФ-переходе.
— Если бы все улетали к звездам, кто бы делал Землю Землей, Витя? У тебя тысячи добровольцев. Уступи одному из них.
— Мне будет не хватать именно тебя, Май, твоего чутья опасности. Я привык к твоей безмятежности: если ты безмятежен, значит, на борту все спокойно…
Дядя Исмаил повернулся в профиль к экрану, гордо задрал подбородок сначала над одним плечом, потом над другим:
— С детства не слыхал комплиментов. С трудом вспоминаю, насколько это приятно. Завидуешь, что я не такой бука, как вы, межзвездники?
Виктор Грибачев неожиданно рассмеялся:
— Посмотрим, кто будет завидовать через пяток лет. Когда мы вернемся победителями.
— Слушай, Витище. У нас с тобой еще найдется для беседы полчаса перед стартом. А вот в Дом Чудес мы с Аленой можем не поспеть.
— Ладно. Хороших вам приключений!
— К черту, к черту. Заскочи утречком в кубрик. Есть несколько свежих мыслей о векторах информации…
Грибачев чуть помедлил и отключился. Очень он был экономный на слова и на движения. Изображение таяло неравномерно. Дольше всего не исчезал его необыкновенный звездный взгляд…
Мне стало стыдно. Я по глупости ругала дядю Исмаила, что его не берут на «Гало», а его, оказывается, умоляют, он сам не хочет. Капитан за ним, понимаешь, по Солнечной системе рыщет, обойтись без него, понимаешь, не может. А он — вот он; племянницу развлекает! Для Земли себя бережет. Да скажи мне кто — от всего бы на свете отказалась, лишь бы среди первых на ТФ-Корабль ступить. Только кому я нужна? Кто меня когда-нибудь принимал всерьез?
Дядя Исмаил эле слышно вздохнул. И перевел браслет в режим «Не беспокоить».
— Надеюсь, — проворчал он, — не у каждого найдется повод для экстренного вызова!
Мы причалили на крыше Дома Чудес. Спустились на этаж мультфильмов.
— В какую серию двинем? — спросил дядя Исмаил.
— В пятую. Там космики красиво Луну грызут.
Дядя Исмаил щелкнул пальцами. Подлетел робот-контролер. Расшаркался в воздухе. Так и сияет вниманием:
— Желаете программу средней трудности?
— Самую страшную! На двоих! — закричали мы, не сговариваясь.
Робот вздернул хвостик вопросительным знаком, покачал им, определяя нашу суммарную психологическую устойчивость. И, приняв решение, повел нас в кабину 2-5У. То есть на двоих, пятая серия, усиленная ужасами. Сели мы в кресла, пристегнулись. Свет померк. Тряхнуло какой-то случайно перегрузкой…
Мы очутились за пультом разведочного корабля. Скафандры плотно облегали тела. Пахло резиной. В лобовой экран ломился Сатурн. Сзади, сильно уменьшенное, провожало Солнце.
Внезапно из-за планеты высунулся могутный детина. Заржал, увидев нас. Поманил пальчиком: «Цып-цып-цып!» Наш «Муравей» по сравнению с ним был величиной с голубя. Или даже с воробья.
— Вляпались! Космический вурдалак Гурий! — Дядя Исмаил нажал на тормоза.
«Муравей» встрепенулся, попятился. А потом задал такого стрекача, что звезды на нашем экране растеклись по небу серебряными ниточками. Детина ринулся вдогонку по Сатурновому кольцу, легко перескакивая с обломка на обломок. Он несся все быстрее и быстрее, пока не сорвался с орбиты как камень из пращи. И одним скачком настиг бедного «Муравьишку».
Я дернула рычаг защиты. Обшивка корабля раскалилась. Гурий дотянулся пятерней, зашипел от боли и обиделся:
— А-а, так вы кусаться?!
Натянул на ладони рукава, подцепил корабль и принялся перекатывать его в руках, остужая и подкидывая как горячую картофелину.
Мы с дядей не любим тряски. Надвинули шлемы. И катапультировались. Цветочным бутоном развернулся «Муравей», спасательная капсула вывинтилась между пальцами космического хулигана. Гурий, не заметив такую мелочь, аккуратно разломил остывший кораблик пополам, сдавил половинки как дольки лимона. Потекли топливо и охладитель. Гурий, громко чавкая, обсасывал обломки, слизывал бегущие по рукам струйки — в общем, вел себя ужасно неряшливо.
Капсула — точно плотик в космическом течении: жди, покуда до ближайшего порта додрейфует… Хотели мы передать спасателям свои координаты. Но эфир вымер, словно его метлой подмели: ни одной радиоволны!
— Везет нам сегодня как устрице на камбузе! — буркнул дядя Исмаил, нахмурившись. — Ее бездонное величество Черная Дыра!
Мороз продрал меня по коже. Точечная ловушка, Блуждающий в Пространстве обжорный пятачок! Все притягивает, ничего не выпускает. Попадешь в ее зону — не выберешься. А и выберешься родная мать не узнает: нагишом пойдешь гулять. Впрочем, так ли, не так ли — поди проверь. Еще ни один, кто с ней столкнулся, поведать о ней не мог. Даже самые бывалые-разбывалые навек сгинули.
Рвануло нас — и поволокло. Крутило, швыряло, мотало, дергало, трясло, наизнанку выворачивало — жуткий космоворот! Вместе с нами и мимо нас мчалась всякая всячина — от консервных банок до целых планет. Прокувыркался лунный серпик примерно недельной фазы, острым углом подцепил нас за бортовой фонарь, потащил за собой. Насела на капсулу солома, пыль, какие-то перья, лузга от семечек. Вдруг взревел приемник — все пойманные Черной Дырой радиоволны метались вокруг нас как сумасшедшие.
— Приехали! — Дядя Исмаил тяжело вздохнул. — Вылезай, прогуляемся.
Ком вокруг Дыры рос. Побрели мы, спотыкаясь и падая, под градом вновь притянутых вещей. Миновали перевернутый вверх тормашками маяк. Паровоз. Бетонную трубу. Перепрыгнули на прилепившийся сбоку астероид. С неба чуть не на наши головы шмякнулся детский самокат. Древняя безмоторная модель, на которой едут, отталкиваясь от земли. Дядя Исмаил поднял его, пинком проверил шины.
— Садись, Олененок. Обозрим окрестности.
С трудом уместились. Оттолкнулись. Лавируя На неровной поверхности, покатили к горизонту. Но тут же налетели на ржавого робота — он валялся, уткнув антенны в грунт. Сначала я решила: какой-нибудь незадействованный, выключившийся из ума, брошенный хозяевами. Но робот выпрямился, по складам произнес:
— Тс-с! Ти-хо! О-ни и-дут!
Я приложилась ухом к почве. Внизу что-то дребезжало и лязгало. Доносилась лихая киберячья песня:
Мы — раз! —
Разгрызаем
Планету изнутри.
Мы — два! —
Давим стены,
Возводим пустыри!
Мы — три (Трень!) —
Тренируемся
От ночи до зари…
Мы любим зло и беды,
Победы и обеды,
Зловреды-камнееды,
Кибер-дикари!
Мы — пять! —
Пятна плесени на Солнце разведем.
Мы — шесть! —
Жесть напялим
На каждый водоем.
Мы — семь! —
Семафоры
Несчастья в тыщу ом!
Мы восемь раз по восемь
Вселенную сжуем!
Под такую дурацкую песню дружно грызли изнутри нашу микропланету свирепые космики.
Грунт возле нас треснул, провалился. Из ямы строем вылезли жующие разбойники.
— Присоединим планету к изгрызенным ранее! — проскрежетал Кибер-Главный с рогатым серебряным черепом. И махнул манипуляторами в нашу сторону: — Вместе с местным населением.
Старичок-робот зааплодировал.
— Эт-то еще что за рухлядь? — рявкнул Кибер-Главный. — Убрать!
И наступил гусеницей.
Бедного робота в мгновение ока разобрали по винтику и сложили ровной кучкой. Возле нас выставили охрану. Дядя Исмаил кашлянул и строго сказал:
— Нас нельзя при-соединить. Я — наизнаменитейший военный советник Май Люто-Мудрый. Они оба, — он кивнул на меня и на кучу оставшихся от робота деталей, — у меня ассистентами…
— Асы? С тентами? Разрядно! — Главный гулко постучал кулачищем по лбу. Указал манипулятором на охрану: — Убрать! — Повторил жест в сторону деталей: — Собрать! Сложить! Доложить! Мне нужны военные специалисты. И асы. С тентами.
Робота мгновенно сляпали, смазали, покрасили. Привязали за спину зонтик-тент.
— Спасибо! — обрадовался помолодевший робот.
— Молчать! — рявкнул Кибер-Главный. — Отвечать! План военный покорения Вселенной! И чтоб без всяких эмоций!
— Вас мало для завоевания мира! — отрывисто бросил дядя Исмаил.
— Хо! Мало! Продуй локаторы! — Главный затрясся от возмущения. — Сейчас увидишь. Стройся!
От горизонта до горизонта протянулись железные ряды киберов — одинаковые, рослые, вооруженные, с серийной улыбкой на чугунных губах. Одновременно щелкнули гусеницами. И поверхность выеденной изнутри планеты не выдержала, вдавилась, образовала огромную чашу. Со склонов ее к центру, которым нечаянно стал Кибер-Главный, кувырком посыпались, сминаясь и разваливаясь на лету, лавины космиков. Нас бы вмиг расплющило горой металла и пластика. Но Главный и пять телохранителей окружили нас шестигранным сводом, прикрыв своими телами от обломков.
Я решила, теперь-то нас и прихлопнут. Но Главный расхохотался, тряся рогатым черепом:
— Хитрец, Люто-Мудрый! Никто еще не наносил мне такого поражения! Беру тебя на службу. Советником. Нельзя пропадать таким раз-руш… много-рушительным задаткам…
Телохранители, прорезая хлам, вознесли нас на вершину образовавшейся пирамиды. Главному подали посудину величиной с кухонную раковину. В посудину из каменного бурдюка плеснули дымящейся лавы. Главный отхлебнул, понюхал валун:
— За мир! Чтоб им правили космики! У тебя, советник, и вообще у людей, конституция хлипкая. Не для войны. Только мы несокрушимы и вечны.
Выпил лаву до дна. Сочно захрустел валуном.
— Какое обещающее имя — Люто-Мудрый! А у меня кроме серийного номера никаких отличий. Неразрядно!
Дядя Исмаил пожал плечами:
— Беда поправимая. Хочешь зваться Пыньче? Нарекаю тебя Пыньче Безаварийный!
— Пыньче? Что означает?
— То ли тупица, то ли бессмыслица на каком-нибудь забытом языке. Откуда мне знать?
— Бессмыслица — это хорошо, это разрядно. Пусть будет Пыньче. Рассаживайтесь. Провожу военный совет.
Мы с роботом присели, прикрылись тентом от падающих с неба предметов. Дядя Исмаил докладывал свой план стоя:
— Вам надо вырастить по трое киберяток каждому. Маленьких беспомощных киберяток, которых надо любить и защищать.
— Любить? — взревел Пыньче.
— Да-да, любить и защищать. Для успешного боя надо всегда иметь что любить и защищать.
— Восемнадцать плюс шесть — не мало ли? — усомнился Пыньче.
— Это только начало. Каждый из них тоже воспроизведет себя трижды.
— Ага. Значит, в третьем поколении нас будет четыреста восемьдесят четыре?
— Плюс шесть! — упрямо поправил дядя Исмаил, точно это имело особенное значение. — Я предлагаю не тянуть. Раньше начнешь — быстрее кончишь!
— Оценив недоступную космикам дядину иронию, я поспешно достала из кармана коробок тополевых чурочек:
— А вместо сердца киберяткам счетные палочки.
— Органика? Бр-р! — Пыньче поморщился. — Впрочем, счетные, говоришь… Ладно, давай. Уважаю счетные.
— И от меня, от меня подарочек! — стесняясь, предложил робот. Он похлопал себя по животу, по бокам. Огорчился, не найдя ничего лишнего. Отвинтил от корпуса горсть гаек. — Возьмите… Сердца привинтите…
— А сам как же? — пожалел его дядя Исмаил.
— Пустяки, перебьюсь, — ответил глупый робот, поддерживая ослабевший корпус манипуляторами.
Работа закипела. Телохранители штамповали киберят, монтировали электронику. Мы, поплевав на тополевую чурочку, приворачивали ее гайкой внутри железного живота. Скоро восемнадцать юных разбойничков гарцевали на шеях космиков, ухитряясь одновременно визжать, бренчать, прыгать и драться. Сверх того, еще пели хором:
Мы — дружные ребята.
Не львята,
Не котята.
Не прочие зверята —
А кибе-киберята!
Мы все вокруг порушим,
Засушим,
Передушим.
Раскройте ваши уши:
Поговорим по душам!
— Ах, какие милые детки! — воскликнул Пыньче, следя за шалостями киберят.
Несколько крепких затрещин перепало нашему роботу. От одного «удачного» пинка он чуть не уронил корпус.
— Какие шустренькие! Какие жестокенькие! — умилились телохранители.
И от умиления размягчались. Таяли. По капельке стекали в грунт, позабыв, что автоматам противопоказаны эмоции. Тем более, военным автоматам. Тем более, положительные эмоции.
Киберята резвились как угорелые. Но видно гайки, которыми крепились их сердца, попались неполноценные, с лирическим дефектом. То один, то другой киберенок неожиданно останавливался посреди игры и задумывался. А едва он останавливался, тополевая чурочка начинала прорастать, выкидывать гибкие побеги. Вот сразу у двоих киберят сквозь расколотые головы проклюнулись зеленые ростки. Третий махал ветками вместо манипуляторов. У четвертого над плечом вытянулось целое деревце. Под шумящей листвой скрылся рогатый череп пятого… Вскоре рощица веселых топольков играла возле нас в пятнашки.
Пыньче — Оплывший, медлительный, бесформенный — из последних сил приподнялся, погрозил кулачищем. И со страшным грохотом рассыпался в мелкие дребезги. Вспугнутые топольки резво умчались за горизонт.
— Пора и нам по домам! — сказал дядя Исмаил в рифму.
— А как мы отсюда выберемся?
— Об этом я не успел подумать. Может, Черная Дыра насытилась? С ней иногда бывает…
Как бы опровергая его слова, рядом с нами шлепнулась колокольня. Колокола на ней закачались, зазвенели. Мы взялись за руки. Робот тут же потерял нижнюю половину корпуса, ужасно смутился, но не выпустил наших рук…
— Дыра запросто подтянула бы нас к Земле… — Дядя Исмаил задумчиво поднял глаза к небесам. — Но, боюсь, мы притащим с собой массу дряни, от коей человечество освобождалось веками…
— Тетка Дыра! — закричала я. — Отпусти по-хорошему! Дыра лениво отмалчивалась.
— Эх, чего не сделаешь ради тех, кого любишь! Мне грустно с вами расставаться… — Робот всхлипнул. — Но еще грустнее видеть вас в беде… Я придержу этот склад барахла. А вы спасайтесь.
Мы помолчали, сказать было нечего. Жаль было такого милого электронного старичка.
— Послушай, приятель, ты останешься здесь навсегда. — Дядя Исмаил подышал на номерной знак робота и начал надраивать его рукавом словно простую медяшку. — Может, у тебя есть какое-нибудь желание? Мы сумеем помочь…
Робот поскреб в затылке:
— Вообще-то мне ничего не нужно. Но если вас не очень затруднит… Если вам не трудно… Не сочтите за труд…
— Ну-ну, смелее!
— Если не очень назойливо с моей стороны… Ведь даже тупице-агрессору вы дали такое красивое прозвание…
— Ах, вот в чем дело? Как думаешь, Алена, заслуживает он отдельного имени?
— Заслуживает! — горячо откликнулась я. — Притом самого замечательного.
— Вы шутите! — Робот печально притушил прожектора.
— Никаких шуток! Люди давно уже придумали имя для таких как ты. Друг. Дружок.
— Дружок? Спасибо. Мне это очень нравится. Будто заново зарядили.
Робот твердыми шагами обошел Черную Дыру, примерился, растопырил манипуляторы и уперся в ком спрессованных вещей.
Поскольку ее Бездонное величество привыкло хапать одновременно со всех сторон, а робот по имени Дружок одно направление заблокировал, жадность толкнула Дыру в противоположную сторону, мимо нас, к Земле… Мы едва успели вцепиться — Дыра выкатилась наружу, оторвалась от бесформенного кома, прибавила скорости. И помчалась быстрее ракеты. Быстрее космического Вурдалека Гурия. Миновала полную, без ущербинки, Луну. Прорезала атмосферу. Заложила вираж над городом. Упала на крышу Дома Чудес. По лифтной шахте провалилась в зал мультфильмов. И стряхнула нас на пол кабинки 2—5У.
Вспыхнул свет. Разгоряченные приключениями, мы поднялись с пола. И хохоча вышли б зал. Робот-контролер вежливо помахал нам вдогонку хвостиком…
…В гостях у тети Кимы был Стас Тельпов. Он сидел на пороге лоджии, привалясь к косяку и зажмурив очи. При виде нас не приподнялся. Лишь вяло приветствовал нас мановением руки.
— Здравствуй, альпинист. Наслаждаешься? — Дядя Исмаил засмеялся. — Почти родная стихия. Справа пропасть — шестнадцать этажей! Слева — трехкомнатная палатка… Костра, правда, нет. Но судя по запахам, веселый ужин не за горами.
Стас приоткрыл один глаз:
— Аленушка! Стакан горлодера — и я навеки прославлю тебя лучшей девочкой Пятого микроквартала!
Я сбегала на кухню, поздоровалась с тетей Кимой. Нацедила цитрусовой шипучки жуткой концентрации, со льдом.
— Тебя когда-нибудь погубит гурманство, — заметил дядя Исмаил, выдвигая на середину комнаты стул.
— Но не прежде, чем я успею насладиться жизнью! — отпарировал Стас, кидая пустой стакан на услужливую спину киберподноса. — Многие обедняют свою жизнь из-за неумения желать. А кто желает сильно, тому подает небо.
Стас вскочил и галантно протянул руку тете Светлане, спланировавшей с высоты в лоджию. Тетя Света отстегнула гравипояс. Сбросила с лица защитный полушлем.
— Привет, мальчики. Здравствуй, Аленушка. Мы спорим от нечего делать или ничего не делаем от того, что спорим?
— Это очень сложно, Света, особенно натощак! — Дядя Исмаил наморщил лоб. — К тому же, я сделал важное наблюдение: небо выбирает достойных для своих подарков.
— Бессовестный льстец! — проворчал Стас. И довольно улыбнулся.
Из кухни явилась тетя Кима:
— Никто не будет возражать, если мы сядем за стол?
— Неужели ты видишь среди нас ненормальных? — удивился дядя Исмаил.
Я сразу же занялась маринованными бульбашками. Тетя Кима и дядя Исмаил заботливо подкладывали на мою тарелку то того, то другого. И я мела все подряд, будто ушла из дому не утром, а по крайней мере неделю назад. Насытившись, отсела в уголок, за декоративную цветочную стенку, взяла горсть соленых орешков — хрусть да хрусть! И не видно меня, и не слышно — зачем о себе лишний раз напоминать? У взрослых свои разговоры. А в этом доме как раз любят поговорить со вкусом и удовольствием…
Мысли во мне разные забродили — словами не передать. Про то, что художник Ежа Лутинен выставила крохотный пейзаж, на котором сошлись вместе зима и весна. То ли «Вишневый снег», то ли «Вишня в снегу»… Лепестки как снежные звездочки. Снежинки нектаром пропитаны. Да, вспомнила: «Цветы снега», вот как! Ни папу, ни маму на выставку не дозовешься, вечно они заняты, а по видео совсем же не то, никакого впечатления. Неудобно опять просить дядю Исмаила, но придется. И сделать это надо до возвращения Алика, потом будет некогда: мы с Алькиным отцом договорились поехать охотиться на эльсов.
Кстати, Алик мне должен: я ему три написала, а он только на два ответил, телеприветами отделываться. Мы же условились: телеприветы не в счет!
А вчера я у незнакомой девочки увидела незнакомый значок: две крылатые сандалии на цепочке. Я как раз недавно фильм о Степане Разине посмотрела — его царь в похожие железины заковывал и потому спросила:
— Это что, кандалы?
— Много будешь знать, скоро состаришься! — ответила воображуля, презрительно фыркнув мне прямо в лицо. — Проходи!
Взяло меня любопытство. Я в Архив Времен к тете Свете — не было в древности такого значка. Я в Информаторий — и тут выяснилось: это даджболисты, которые в летающий мяч играют, к своему юбилею выпустили. Попробуй догадайся!
Кончились у меня орешки — и мысли кончились… Уже неделя, как дядя Исмаил подарил мне астероид, А дни текут обыкновенные, ничего со мной не произошло. Будто у каждого на Земле есть собственная планета! А такой вот незнакомке с сандалиями даже нагрубить человеку ничего не стоит. Жалко мне стало себя, одиноко — уж не знаю, чего бы я натворила в этот момент, если б не сигнал телевызова.
— Кто бы это мог быть? — задумчиво поинтересовался Стас, выбирая из вазы длинную леденцовую трубочку и принимаясь сосать через нее свой горлодер.
— Если меня — меня нет! Хватит на сегодня. — Дядя Исмаил пригнулся, чтобы его не было видно из-за спинки стула.
Тетя Кима укоризненно посмотрела на него. И кивком головы приказала телестене включиться. На экране появилась моя мама. Из-за ее плеча высовывалась жалкая Тунина физиономия.
— Привет честной компании! Целую, Кимуля, рада тебя видеть, чего давно не заходила? А с тобой, милый братец, придется поговорить серьезно. Хорошо, конечно, что у тебя столько свободного времени, но все же не мешало бы изредка доставлять ребенка домой. Я уж не требую — вовремя!
— А который теперь час? — спросил дядя Исмаил, прикидываясь простачком.
В ответ Туня многозначительно поскрипела динамиком, и я поняла: поздно, срок моего возвращения давно истек.
— Надо же, я и не заметил… — Дядя Исмаил быстро взглянул на тетю Киму, вздохнул. — Ну, не беда, сейчас прибудем. Или, может, вы к нам присоединитесь?
— Нет уж, уволь, здесь подождем. Поторопитесь.
— Уже идем! — заверил Маму дядя Исмаил, не трогаясь с места.
— И между прочим, прекрати издеваться над автоматами. Для того их люди изобретали?
— Нажаловалась? Ну, бабуля… — Дядя Исмаил погрозил экрану кулаком.
Туня с явным облегчением выскочила из кадра. Экран померк.
— Ах, как некстати! — Дядя Исмаил неторопливо допил ананасный сок, взял меня за руку. — Но я скоро вернусь. Вот только ее отвезу. И сразу-сразу…
— Да я одна, дядя Исмаил, — предложила я, заглядывая ему в глаза. — Тут же близко, какая-нибудь тысяча километров…
Хотя дорога действительно пустяковая — гравистрела с одной пересадкой и аэроход над заливом — я, разумеется, предложила не всерьез. И очень бы обиделась, если бы дядя Исмаил послушался. Но он сердито свел брови:
— Глупости! Когда это я упускал возможность проводить домой любимую племянницу? Выкатывайся!
Тетя Кима встала. А у меня как назло каблук прилип к полу — нечаянно наступила на ириску. Пока я отлипала, пока наблюдала, как пластик-поглотитель всасывает сладкое пятно, то немножко застряла. А у двери поневоле замедлила шаг — дядя Исмаил держал обе тети Кимины руки и быстро несвязно бормотал:
— Я хотел сказать тебе завтра… Завтра готовился сказать… Но такая штука — опять на дежурство. Подменная вахта…
— Сам поди напросился?
— Да что ты, Валера Чикояни из нормы выскочил… Один наш, из стартового отряда. Тобольчик попросил подменить…
— По-моему, ты оправдываешься? С чего бы вдруг? Уж не заболел ли сам?
— Я завтра все сказать собирался! — Дядя Исмаил упрямо замотал головой. — Про нас с тобой… И вообще… А теперь, понимаешь, не выйдет завтра. Извини, сегодня придется, можно?
Мне стало обидно за дядю. А на эту глупую тетку Киму я вообще вконец разозлилась: так позволяет человеку терять себя! Я и то сразу поняла, что он хочет сказать… А она глазами хлопает, притворяется, будто ни о чем таком не догадывается. Дядя Исмаил все больше запутывался. И от растерянности, забыв отпустить тети Кимины руки, теребил ее пальцы. И казалось, худел на глазах, хотя куда уж больше!
Я прямо извелась, стоя на пороге, словно снова ириской к полу приклеенная. Ну все же совершенно не так делается! Оба неправильно себя ведут. В кино я много раз видела — надо взять и красиво сказать: я тебя люблю, давай завтра поженимся. В крайнем случае, послезавтра, после вахты, поскольку дежурство уже не отменить. И все. И нечего мучиться. Такие простые слова… А этот нескладень высоченный, космонавт мой несгибаемый, лепечет что-то жалкое, словами давится. Ну, думаю, если он и дальше не перестанет лепетать и бледнеть, сама все за него выложу. Куда ж он без моей помощи? Пропадет совсем… Честное слово, пропадет. Подойду и выложу: «Тетя Кима, мы тебя очень любим, жить без тебя не можем, выходи за нас замуж!»
Делаю шажок вперед. Но не успеваю. Изменилась тетя Кима в лице. Высвободила одну руку. Загребла в горсть дядины волосы. И безжалостно подергала из стороны в сторону.
— Эх ты, чудо мое несуразное!
Дядя Исмаил еще больше ссутулился. И щекой старается об ее ладонь потереться.
— Теперь надо друг друга за плечи взять и в глаза посмотреть. Долго-олго… — выпалила я.
Дядя Исмаил точно перец раскусил — побагровел, рот раскрыл и губами дерг, дерг… Я даже испугалась: Ой, что это с вами, дядя Исмаил? Взял он меня железными пальцами за локоть. Распахнул ногой дверь. И ракетой вылетел вместе со мной из квартиры. Если бы напротив случайно не оказался лифт, мы бы, наверное, лифтную шахту протаранили. Лишь когда из-под ног у нас начал убегать пол и замелькали номера этажей, я опомнилась и успела крикнуть:
— До свиданья, тетя Кима! Давайте женитесь поскорей!
Дядя Исмаил шумно втянул воздух, но промолчал. И всю дорогу дулся — впору было скакать вокруг него на одной ножке и припевать: «Тили-тили-тесто, жених и невеста!» На это, однако, я не решилась, вела себя тихонько, мышкой. И в вагоне гравистрелы. И в открытой кабине аэрохода, когда он пузырил поперек Финского залива. Ветер резал лицо. Но я нарочно не поднимала упругую лобовую пленку. Задыхалась. Кашляла. Отворачивалась. Иногда прикрывала ладонью слезящиеся глаза. А дядя Исмаил хоть и щурился, но от ветра ни разу не отвернулся. Стоял, широко расставив ноги и вцепившись обеими руками в срез рамы. Потом вдруг неожиданно рассмеялся:
— Ладно, Алена, давай мириться. Воображаю, каким дурнем я в тот миг выглядел! Мне бы твоими глазами себя увидеть!
Я забрала его ладонь в свою:
— Правда-правда, не обижаетесь? Я не знаю, как это вырвалось.
— Ну сказал же — все! Распылено и забыто. Спасибо за урок. У меня отлегло от сердца:
— Ой, я ужасно рада! Мы никогда еще с вами не ссорились.
— Ну и как оно?
Я отклонилась от бьющей навстречу воздушной струи, вытерла уголки глаз. Ветер обрывал брызги с верхушек волн, захлестывал в кабину. Но поднимать пленку по-прежнему не хотелось.
— Кстати, племяшка, мне сейчас в голову пришла грандиозная идея: давай соединим оуны?
Я недоверчиво посмотрела на него — шутит, что ли? Но нет. На шутку не похоже. Он уже сдвинул язычок на звенышке видеобраслета и влез в настройку оун-контакта.
Толком про оун-контакт мало кто знает. Какая-то прямая двусторонняя связь — вроде старинной телепатии, но без обмана и фокусов. Между некоторыми людьми эта связь устанавливается очень даже легко и просто. Другие, как ни бейся, между собой не контактны. С третьими удается связаться только в том случае, если они сами этого пожелают. В школе мы оун-теории еще не проходили, ее в старших классах проходят. Но и без того известно: к видео оуны никакого отношения не имеют. И в браслет крепятся, чтобы при связи можно было друг друга не только мысленно слышать, но и видеть на экранах. Если с кем контакт установился, то это до — до самой смерти. Мы однажды с Танькой на всю жизнь поссорились, пытались как-нибудь разъять связь, заизолировать оуны друг от друга. Куда там! Ничего не вышло. Пришлось мириться…
Я нарочно пока о постороннем думаю, чтобы дяде Исмаилу не создавать фон. Даже не смотрю на него. А когда он кончил регулировку, попробовала встречное поле. Здесь как в игре «горячо-холодно» — ищешь теплую волну. А для этого годятся только хорошие мысли о другом, только самые лучшие воспоминания. Зато когда эту общую волну нащупаешь, самому сразу тепло станет. Будто открываешь человека заново…
— Как думаешь, Олененок, получится? — спросил дядя Исмаил, защелкнув звено оуна и опуская руку с браслетом.
— Обязательно получится! Нам с вами хорошо друг с другом. Должно получиться.
Я закрыла глаза. И почувствовала, как тепло затопило мне изнутри грудь.
«Какой надежный, чистый и светлый мирок!» — непривычно подумалось мне. И я вдруг поняла, что это не моя мысль, а дяди-Исмаилова…
4
Папа, придя с работы, даже обедать не стал, сразу подался в гостевую комнату, бросив на ходу:
— Почему до сих пор не у видео?
— Для Алены детской передачи нет. А мне некогда, — отозвалась из кухни мама.
— Как это некогда? Бросай все, иди немедленно. Сейчас ТФ! Я чуть не застонала с досады. Последнее время этим тээфом мне все уши прожужжали. Повсюду только и слышно: «Ах, тээф! Ох, тээф!» Во дворе, на транспорте, дома — одна тема. Будто в мире, кроме ТФ-Проекта, никаких событий. Я, разумеется, не против проектов. Но нельзя даже про самое грандиозное повторять тысячу раз в день. Тем более, до старта еще целый час. Между прочим, все в мире по привычке проект да проект… А проект давно уже Кораблем стал. Через час пробный пуск…
Я как вышла встречать папу с Остапкой на руках — кукла у меня такая, донской казак Остапка, — так и осталась стоять с ним посреди гостевой. Папа включил экран, прочно уселся в кресло.
— С самого-самого начала будешь смотреть? — удивилась я.
— Как же иначе? С самого что ни на есть!
— Эх, папка, папка, неспособный ты у меня к технике народ! Да я тебе слово в слово все перескажу не хуже видео. И тогда с тебя три мороженки, согласен?
— Ладно, — согласился папа. — А за каждую ошибку порция снимается, договорились?
Уложила я Остапку на папины колени, а то он уже глаза начал тереть, спать запросился. Сама рядом на скамеечке примостилась. Жду. Отыграли куранты. И вот наконец диктор торжественно провозгласил:
«Дорогие телезрители! Сегодня историю человечества пополнит новая страница: через час начинаются ходовые испытания первого ТФ-Корабля. Как мы знаем, трансфокальные корабли класса «Гало» превзойдут скорость света и, таким образом, открою дорогу к звездам».
Диктор сделал паузу, я вклиниваюсь и, лишь чуть-чуть его опережая, чтобы папа мог сравнивать, начала сыпать сведениями про конструкцию Корабля. Про экипаж. Про направление полета. Про Свертку Пространства. Ну, и про все остальное — за полгода ежедневных передач уж как-нибудь можно выучить! У папы и глаза на лоб:
— Техник ты мой славный!
Наклонился меня обнять — и Остапка упал с его колен на пол. Дернул разок-другой ручками-ножками — и замолк.
Я в слезы. Папа вскочил, затоптался на месте. Мама сама не своя прибежала из кухни. Туня слетела с дивана, антенны на себе обрывает с горя. Как же! Ее ребенка обидели! Но узнала причину — успокоилась. Подняла Остапку, отерла мне слезы:
— Не переживай, у этих кукол просто схемка слабенькая, вечно волосок стряхивается. Сейчас будет порядок. Мелкий ремонт…
Сдернула с Остапки рубашонку, раскрыла ему живот, вытащила гармошкой все его электронные потроха. И тут по видео началось.
На экране появился Председатель Всемирного Совета. И, рубанув ладонью воздух, обратился ко всему человечеству:
«Друзья! Братья! Земляне! Не буду тратить много слов. Каждый из вас понимает значение сегодняшнего эксперимента. Только трансфокальные корабли могут приблизить к нам звезды. Вы, кому нынче от пяти до пятидесяти! Вы достигнете на них любой точки Галактики. Вашими глазами увидим мы иные миры. Да здравствует Знание! Слава Человеку!»
Я встала, смотрю ему в глаза через экран, не шелохнусь. От пяти до пятидесяти. Это ж, значит, он и ко мне обращается!
Председатель Всемирного Совета Антон Николаевич вышел из кадра. На экране обрисовалось огромное кольцо Корабля, повисшее за орбитой Плутона. Накануне разведчики буквально проутюжили «Муравьями» стартовый клуб. Потом, когда «Гало» наберет импульс, ему уже ничего не страшно. А пока вакуум должен быть исключительно чистым…
Дядя Исмаил подробно мне о «Гало» рассказывал, кое-что я понимаю. Корабли класса ТФ возмущают и искривляют Пространство так, что точка вылета смыкается на миг с точкой цели. Это и называется Сверткой. А когда свернутое Пространство пружиной распрямляется обратно. Корабль остается там, в месте назначения, будто кто-то взял и волшебным образом перенес его через миллиарды световых лет… Что там говорить, здорово!
Пока я все это вспоминала, зрителям представили каждого из двухсот сорока космонавтов: на фоне «Гало», в отдельной рамочке из звезд, со специальным стихотворением. Корабль отодвинулся, показались нацеленные на него косячки «Муравьев». Они и впрямь как муравьи рядом со слоном. Где-то среди них вместо Валеры Чикояни дежурит дядя Исмаил. Жаль, связаться с ним невозможно: он бы в сто раз интереснее старт прокомментировал! Можно, конечно, вызвать его по оуну, но до меня ли ему сейчас? Украдкой помахала ему рукой: пусть ему солнышко блеснет, если он тоже сейчас про хорошее подумал…
Загремел гимн Земли. Когда он отзвучал, в мире наступила жуткая тишина. Мне показалось, она длилась целый час…
«Внимание! — раздался голос Главного ТФ-Конструктора Антуана-Хозе Читтамахьи. — Даю команду».
«Включаю отсчет, — подхватили на Плутоне, в Центре Полета. — Тридцать. Двадцать восемь. Двадцать шесть…»
Мама со страху совсем зажмурилась. Папа, наоборот, широко раскрыв глаза, теребит галстук — как на хоккейном матче. А Туня держит Остапку вниз головой за вынутый механизм, и мне его в этот момент ни капельки не жалко. Не до кукол.
«Четыре! — вели отсчет на Плутоне. — Три. Два. Один. Пуск!»
Ракеты старого образца немедленно после старта окутывались огненным облаком, поднимали рев и быстро исчезали. «Гало» нет, «Гало» будет четыре с чем-то минуты импульс вбирать. Поэтому видеооператоры, не тратя зря времени, начали толчками кадры менять — кто как ждет и переживает. Секунда — кадр. Секунда — кадр…
Вот «Муравьи» гусиными клинышками выстроились.
Вот диспетчеры за пультом в Центре Полета безмолвно губами шевелят.
Антон Николаевич подался вперед, замер.
Читтамахья почти и не смотрит в сторону «Гало», раскуривает кальян на длинном чубуке.
В Москве на Красной площади, приостановясь возле экрана-гиганта, аплодируют прохожие.
Пассажиры в поездах гравистрелы повернулись в одну сторону — к изображению на общем вагонном видео.
Альпинисты, посвятившие свое восхождение на Джомолунгму новой победе человека в Космосе, закрывают варежками от ветра портативный экран.
Свободные от вахты космонавты «Гало» наблюдают самих себя в салоне и каютах.
Почетный караул у памятника Всем Погибшим в столице Марса Ареополе.
И по-прежнему на весь мир, на весь эфир — неслыханная тишина. Ни радиоголосов. Ни музыки. Ни шорохов помех.
«Витя! Легкого тебе вакуума!»
— вдруг тихо-тихо сказал Главный Конструктор командиру «Гало» Грибачеву. Это он думал, что тихо. А на самом деле — на всю Солнечную систему.
Крупно — лицо Грибачева. Его «нетающий, припорошенный звездами» взгляд…
И сейчас же кто-то из диспетчеров Центра:
«Свертка!»
Кольцо ТФ-Корабля сплющилось, стало полувидимо. Сквозь него проглянул Юпитер со спутниками. Малые планеты Церера и Ганимед — я их по телемаякам узнала. А потом — сумасшедшее месиво Пояса Астероидов.
«Тан! Сбрось резерв! — закричал. Читтмахья. — Введите нулевые. Режьте камеры, гасите канал!»
Я слышала эту артиллерийскую скороговорку, но смысл слов до меня не доходил. Впрочем, по тому, как засуетились диспетчеры, можно было без труда определить: что-то неладно. В центре кольца возникло черное пятнышко. И через него, будто клецки в суп из тюбика, стали выдавливаться неровные серебряные обломки. — Астероиды! — ахнула Туня.
На все ушли наверное доли секунды, даже меньше, потому что «Гало» сохранил полупрозрачность, а астероидов выдавилось всего три.
«Да заслоните же кто-нибудь его от Солнца, Санта-Сатурно!»
зарычал Читтамахья. И с хрустом переломил кальян.
Тотчас строй «Муравьев» сломался. Кто-то бросил свой неизмеримо крошечный кораблик в центр гигантского сплющенного бублика «Гало». Воронка в Пространстве всосала его наполовину. Кольцо мгновенно округлилось, дрогнуло, словно размытое маревом. И исчезло, оставив голый стартовый куб и распустившийся бутон «Муравья».
Я хорошо знала, как катапультируются разведчики, и сперва не обеспокоилась. Но только сперва: вскоре до меня дошло, что нигде не видно яркой, мерцающей огнями капсулы пилота. Оболочка кораблика плавала пустая внутри как яичная скорлупа. Экран скачком приблизил раскрывшийся бутон. И я вскрикнула, узнав бортовой номер дяди Исмаила.
«Внимание! — резко скомандовал Председатель Всемирного Совета. Я и не подозревала, что у него бывает такой громовой голос. — Тревога номер один! Всем кораблям выйти в поиск. Грузовые и беспилотные вернуть в ближайшие порты. Отменить регулярные рейсы, экскурсии, исследовательские дрейфы. Все средства обнаружения немедленно поднять!»
Тревога номер один. Она объявляется, когда пропадает человек.
«Антон Николаевич! Разреши мне лично участвовать в поиске!»
На экране показалось искаженное болью лицо Читтамахьи. Зубами он стиснул обломок чубука так, что даже губы побелели.
«Нет, Антуан. Ты отвечаешь за «Гало». Там двести сорок…»
«Но ведь это по моей вине…»
«Перестань. Я сам руковожу поиском…»
Папа взял маму за руку и попытался усадить в кресло. Я думала, она будет плакать. Но мама лишь отмахнулась, не отрывая глаз от экрана. И вдруг неожиданно твердо приказала:
— Туня, уведи девочку.
Я чуть не потеряла дар речи.
— Прости, мамочка, я отсюда никуда не уйду.
— Ляля, что ты говоришь? — изумился папа.
— Да прекратите же, как вы можете! Ведь там дядя Исмаил! Они примолкли, глядя на меня как-то по-новому, странно-странно. Я забралась с ногами на диван. Решила, что не уйду до тех пор, пока дядю Исмаила не найдут. Даже если на это потребуется целый месяц. Или целый год. В конце концов, не мог же он испариться бесследно на глазах у миллиардов телезрителей.
Затеплился сигнал оун-вызова. Заодно зачирикал видеобраслет. Кому, интересно, я понадобилась? Татьяна что ли с сочувствием? Ну и времечко выбрала!
Сосредоточилась я, настроилась на связь. Включила изображение.
Ой-ой-ой, дядя Исмаил! Дышит тяжело, как после бега. Но улыбается под шлемом широко, во весь рот.
— Дядя Исмаил! — закричала я.
Папа с мамой ко мне кинулись, лоб щупают. А я их отталкиваю, смеюсь и плачу, браслет ладошкой загораживаю.
— Ой, дядя Исмаил, куда же вы запропастились? Вас ищут, нащупать не могут.
— Не там ищут, Олененок, не беспокойся. Хотел было твой астероид проинспектировать. Да немного не рассчитал — недолет!
Вот так, еще шутит! Отодвинулся лицом от экрана — мамочки мои! Вокруг будто морской прибой пенится: глыбы, скалы, целые каменные тучи — все несется мимо, кувыркается, острыми сколами полыхает. А дядя Исмаил дирижирует: водит браслетом, хвастается…
— Дядя Исмаил. — Я старалась говорить спокойно, без тревоги, но голос у меня сорвался. — Дядя Исмаил, а ведь это опасно!
— Ничего, Олененок, где наша не пропадала? Позови-ка маму… Поставила я максимальную громкость. Дядино лицо снова заполнило экранчик:
— Я, Мариночка, на Алену вышел. Знаю, вы рядом. Не волнуйтесь.
Мама прикусила губу, часто-часто закивала головой. А я подумала: здорово, что мы с дядей Исмаилом успели соединить оуны. Глядишь, и я понадобилась. Стою, правой рукой левую нянчу: не стряхнуть бы его изображение, не утерять на свету. А дядя по-прежнему бодрым голосом:
— У меня, Аленушка, другой связи нет. Придется тебе недоспать… Поможешь?
— Ну, дядя Исмаил, нашли о чем спрашивать!
— Тогда первым делом вызови Читтамахью. Он поди поседел там из-за меня…
— А поисками лично Антон Николаевич руководит…
— Да? — Дядин голос немножко потускнел. — Что ж, вызывай Антона Николаевича.
Пока папа набирал позывные Председателя Всемирного Совета, мама быстро осмотрела комнату, переставила на подоконнике цветы, выровняла диванную подушку. Я тоже поправила бантик, откашлялась, впилась глазами в экран.
— Приемная Совета. На связи — референт Токаяма.
Я вдруг оробела, не знаю, что говорить. Папа выдвинул меня вперед, ободряюще стиснул плечо. И я сразу нашлась:
— Извините, Токаяма-сан. Мне нужен лично Антон Николаевич.
— Это важно, девочка?
Будто кто-нибудь станет беспокоить Председателя Всемирного Совета по пустякам…
— Алена Ковалева, — представилась я. — Да, очень важно. У меня на оун-контакте дядя Исмаил… простите, разведчик Улаев.
— Хорошо. Ждите.
Ждать не пришлось. В кадр ворвался Антон Николаевич:
— Здравствуй, девочка. Держишь контакт с Улаевым?
— Держу. Вот.
И помахала видеобраслетом. Антон Николаевич наклонился, прищурился — трудно издали рассмотреть человека на ручном экранчике.
Молодец, молодец, Исмаил Улаев. Слов нет, но они потом. У тебя все в порядке?
— Почти. Я в Поясе Астероидов. Примите координаты.
Тон бодрый-бодрый. Такой, что у меня мурашки по спине побежали. Антон Николаевич нахмурился:
— Повтори, я включил запись. Дядя Исмаил повторил.
— Хорошо. Теперь вот что: как самочувствие?
— Тридцать часов, Антон Николаевич. Капсула развалилась при катапультировании.
— Скафандр цел?
— Рукав…
— Ну? — воскликнул Председатель Всемирного Совета.
— Рукав порван. Но герметичность восстановилась!
Он так поспешно добавил про герметичность — я и то поняла: не радуга у него там, ох, не радуга! Я знала, что ткань скафандра самовосстанавливается при повреждениях. Но не все, видать, сработало, как нужно…
— Н-да, — вроде бы спокойно сказал Председатель, отводя на секунду глаза от экрана. — Я распоряжусь, один канал сейчас освободят целиком для тебя. Жди. И не смей вешать нос!
— Слушаюсь!
Дядя Исмаил отдал честь, но почему-то левой рукой. Я догадалась об этом потому, что на экранчик выметнуло космос. Антон Николаевич скосил глаза вниз — ему, вероятно, доставили сведения о нашей семье. И обратился ко мне:
— Тебе, Алена Юрьевна, боевое задание: с дядей дружишь? Я кивнула. И подумала почему-то совсем о постороннем. Эх, подумала, видел бы меня Алик! Или хотя бы Шурка Дарский. Сам Председатель Совета беседует со мной как со взрослой. Даже по отчеству называет…
— Хочешь, чтоб его нашли скорее?
— Да, Антон Николаевич, я же все понимаю. Не засну.
— Гляди, какая догадливая. Ну, коли так, скрывать не стану: положение сложное, тебе нужно побыть на связи, пока мы его запеленгуем и снимем. Мама разрешит? Не будете возражать, Марина Сергеевна?
— Нет-нет, что вы, Антон Николаевич!
Еще бы она возражала! Да был бы иной способ наладить контакт, не тратил бы на нас драгоценного времени сам Председатель Всемирного Совета! Видно, барахлит что-то связь, радиоволны не проходят. Нет, что ни говори, вовремя мы с дядей оуны соединили. Будто предвидел он, мой мудрый дядюшка!
Думаю об этом — и каким-то чувством понимаю, как трудно сейчас маме. Она бы лучше сама вместо меня сто часов отсидела! Да ведь нет больше ни у кого связи. Только через мой хорошенький браслетик!
— Туня, какао и сэндвичи! Ребенку надо подкрепить силы! — приказала мама. Специально, чтобы меня успокоить.
Антон Николаевич уже скрылся. Во весь экран показали дядю Исмаила — с моего браслета. Диктор за кадром пояснил:
— Дорогие зрители! Рады сообщить, что разведчик Исмаил Улаев найден. Вы видите его на своих экранах. Минут через пять мы попросим героя сказать вам несколько слов.
— Доволен популярностью? — спросила я, предоставляя дяде возможность полюбоваться собственным изображением.
— Надо же, какой без капсулы вид неуютный! — Он засмеялся. — Будто нагишом в космосе.
Эге, думаю, хоть ты и смеешься, а не весело тебе. Ни чуточки не весело. Занять тебя чем-то надо. А чем — ума не приложу.
Как назло, приплыла моя кормилица с какао и сэндвичами. От волнения я бы и не прочь пожевать, да на глазах дяди Исмаила не смею. Может, он там с голоду помирает, а мне здесь пировать? Уловил, видно, дядя мои мучения. И развеселился:
— Это ты верно насчет еды придумала. Пожалуй, и я подкреплюсь за компанию. Прикорнуть нам с тобой не скоро удастся…
Приложился губами к трубочке под подбородком, сделал два порядочных глотка, похлопал себя по животу поверх скафандра, точно переел:
— Одно неудобство: шлем мешает рот вытереть — красуйся с жирными губами на виду у телезрителей. Будешь летать, Алена, — учти!
У меня кусок поперек горла стал. Стараюсь земными делами его занять, а разговор все равно нечаянно на космос перекидывается. С трудом дожевала бутерброд. Допила какао.
— Мне, дядя Май, помощь твоя нужна. Вернее, не мне, а Остапке.
Впервые назвала его дядя Май — как Виктор Грибачев. И на «ты».
— Я, Олененок, с удовольствием. Только придется подождать моего возвращения…
— Ерунда, мы с тобой без отрыва от экрана, хорошо? Он наверно все-таки понял. Рукой махнул:
— Ладно. Волоки схему. Скис, значит, донской казак?
— Захандрил слегка, — небрежно и в тон ему отвечаю. — Туня, неси Остапку. И схему приготовь.
Туня почему-то появилась не сразу. Антенны обвисли, глаза отводит. В одной руке кукла. В другой схема. Еще две с инструментами на подхвате. Движения вялые. И ни пол словечка лишнего. Сама на себя не похожа.
Начали мы ремонт. Дядя Исмаил командует. Я болтаю о чем попало — как хирург во время операции, чтобы больного отвлечь. А Туня, значит, чинит, то и дело роняя инструмент. Так у автоматов только в одном случае бывает: когда они посторонней задачей заняты, на остальные дела не хватает памяти. Если бы роботы умели болеть, я бы решила, Туня заболела. Но ведь они не умеют, уж я-то знаю…
Незаметно-незаметно собрали мы Остапку. Одела я его, спать положила, чтоб не путался под ногами. Смотрю, дядя Исмаил исчез с экрана. Одни камни мельтешат между звездами — у меня здесь — и то голова закружилась. Каково же ему там? На миллионы километров вокруг ничего надежного, твердого. Ни тропки. Ни столба. Ни человеческой руки. Стиснула я зубы. И поинтересовалась ровным голосом:
— Кому ты там поклоны отбиваешь?
— Ботинки проверял. Ноги мерзнут.
Не понравилось мне это. Вот честное слово, не понравилось. Пилот за бортом в своей рабочей обстановке — и пожалуйста, аварийная ситуация. Безобразие!
В это время в комнате появились оператор дальних передач и три его помощника с камерами. Две камеры по углам расставили, взяли настенный экран в перекрестье объективов. Третью — миниатюрную — навесили на мой браслет. И очень вовремя. Теперь я могла шевелиться — изображение не пропадало. А то у меня локоть заныл — руку к экрану выворачивать.
Не успела я и рта раскрыть, как операторы вышли в эфир:
— Наши телекамеры установлены в квартире племянницы героя Алены Ковалевой, имеющей оун-контакт с Исмаилом Улаевым. Мы начинаем репортаж с традиционного вопроса: как вы себя чувствуете?
Я хотела ответить «нормально», однако вовремя спохватилась, что вопрос, пожалуй, обращен не ко мне. Зато дядя Исмаил — вот ведь только что морщился от того, что зябли ноги, — сразу заулыбался, будто узнал в операторе близкого друга:
— Спасибо. Отлично.
— Не могли бы вы объяснить, о чем подумали, бросаясь в Пространственный Провал?
— Да, по правде сказать, ни о чем. — Дядя Исмаил нерешительно погладил себя ладонью по шлему: у него привычка лохматить в задумчивости волосы, если, конечно, шлем не мешает. — Когда камни выдавились и проглянули Ганимед с Церерой, я догадался, что свертка прошла через Пояс Астероидов. А там, возле Цереры, кувыркается племяшкин астероид, подаренный ей к восьмилетию. Я и подумал: втянет астероид в Провал и через ТФ-Контур выбросит в какую-нибудь немыслимую даль, в чужое созвездье. Жалко мне подарка стало, я и кинулся выручать. По пути уж как-то за «Гало» испугался…
Ну шут, шут дядя Исмаил, настоящий шут! Даже в такую минуту не прочь позубоскалить. Он же подвиг совершил. Хоть и считает, что в космосе не место подвигам. «Работу нужно строить отлаженно и точно, — доказывал он недавно Стасу Тельпову. — А подвиг — это экстремальное состояние, чрезвычайное происшествие. Значит — или чей-то недосмотр. Или непредусмотренное стихийное бедствие. Или в такую область природы вторглись, где любой шаг — неизвестность, а потому хочешь или не хочешь, жди сюрприза! Тогда, конечно, все свое мужество выкладывай. Вплоть до подвига!» Но разговоры разговорами, а сам каков? Взял и совершил. Теперь держи ответ за редкое свое чутье, за умение выбрать позицию. И, разумеется, вкушай славу!
— Неужели и о личной безопасности не подумали? — допытывался оператор.
— Не успел, извините… Подумал бы — ни за что не полетел! Ишь как для телезрителей старается!
— Что, на ваш взгляд, произошло при запуске?
— Кто ж его разберет? — По своему обыкновению, дядя Исмаил прикинулся простачком. — Вам бы надо с учеными потолковать.
— Наверняка и у вас есть предложения?
— Если разрешите, я своими поделюсь!
Экран мигнул, и в кадр неторопливо вплыл Читтамахья, Антуан-Хозе и прочее, и прочее, Главный Конструктор ТФ-Корабля. Только теперь он вынул изо рта обломок чубука, улыбнулся, показал белющие зубы на смуглом-смуглом лице:
— Привет, Исмаил. Получили сигнал с «Гало»: «Свертка пройдена. Пытаемся определиться. Грибачев». Так что у Виктора порядок. Благодаря тебе.
— Да ну, вы уж скажете! — Дядя Исмаил смутился. Читтамахья не стал спорить. Он рассказал телезрителям, что электронные машины успели рассчитать силу отдачи при Свертке. В лабораторных опытах и при маломасштабном искривлении Пространства эта отдача до сих пор не проявлялась. В дальнейшем неожиданностей не предвидится. Стартовый куб со стороны Солнечной системы заслонят защитным экраном. Роль такого экрана в период неустойчивого равновесия запуска сыграл корабль разведчика Улаева: из фокуса ТФ-Контура энергии его двигателей вполне хватало на восстановление импульса. К сожалению, в момент старта «Муравей» буквально разорвало напополам. Поврежденную капсулу унесло вместе с «Гало». А космонавта выкинуло в Пояс Астероидов.
Сейчас в эту точку мчатся спасательные корабли. Можно рассчитывать, часа через два окажутся на месте.
Как прошли эти два часа — лучше и не спрашивать. Голова моя гудела от перенапряжения. Шутка ли, в мои-то годы — посредник между Землей и Вселенной! Да и кто до сих пор столько времени без перерыва держал оун-контакт? Я крепилась изо всех сил, но, боюсь, не всегда бывала на высоте. И то сказать: меня же ни на миг не оставляли в покое. Со всех сторон глаза, глаза, глаза — и я в центре. Я прямо физически ощущала на себе миллиарды глаз… Поэтому, когда к нам забежала Таня, я ей даже обрадовалась. Но поболтала с ней всего минуточку, лишь бы не обиделась: боялась наскучить дяде Исмаилу нашими маленькими делами! Просился еще «повидаться с героем» Шурка Дарский. Ну, с ним-то я не церемонилась, запросто вон выставила — не хватало еще терять время с этим противным спорщиком, когда меня каждую секунду транслируют на весь эфир!
Больше всех меня расстроила тетя Кима. Приехала. Обняла меня. Гладит по голове. Целует. А сама от экрана не отрывается. Я поежилась, высвободилась, утешаю ее:
— Ну ладно, ладно, тетя Кимочка! Все будет хорошо!
И передаю дяде Исмаилу мысленно, чтоб в эфир не просочилось:
«Считай, это она не меня, тебя целует!»
«Поговори, поговори, дерзкая девчонка! — так же мысленно отвечает мне дядя Исмаил, показывая, как он ужасно сердится. — Вот переключу на нее связь — будешь знать, как задаваться!»
«Раньше надо было думать! — насмехаюсь я без зазрения совести. — Вернешься — не прозевай. Желаю счастья…»
«Само собой. Тебя не спрошу».
Пока мы с ним пикировались, тетя Кима чуть успокоилась. Села в угол дивана — бледная, смирная, — жалко мне ее до слез! А еще гордость меня распирает неимоверная, внутри не помещается. Что бы вы, мои дорогие, думаю, делали без меня, слава оунам?! Каким бы образом свиделись? Но я взяла себя в руки, погасила посторонние чувства, опять сосредоточилась на дяде Исмаиле. Мама с папой по комнатам на цыпочках ходят. Размещают гостей, беседуют с корреспондентами. И оба хмурятся. Наверно, считают, неприлично мне на весь мир выставляться. Боятся, зазнаюсь. Вот чудаки! Для чего мне зазнаваться? Хорошо бы Алик обратил внимание, как я мужественно веду себя в чрезвычайной обстановке. А и не заметит, переживу. Чего в той славе особенного?!!
Чтоб мы с дядей не скучали, нас развлекали лучшие артисты Земли. Братья-иллюзионисты Энди и Сэнди показывали фокусы. Поэт Эней Ивашов читал героическую поэму-экспромт. А тем временем еще одна знаменитость Андрей Кисенюк расставил мольберт возле дивана и рисовал групповой портрет: дядю Исмаила — с экрана, меня — с натуры. Будто бы Земля в виде маленькой девочки держит космонавта за руку, оберегая от черного вакуума… Мне лестно, а дядя Исмаил заругался:
— И чего ты, Кисенюк, девчонку портишь? Нос задерет!
Но художник уже все закончил, расписался в уголке и оставил картину на память…
Как ни была я занята, все же успела удивиться странному поведению моей няни. Прячется все время как ненормальная. Кликну — выскочит на минуту, наскоро сделает то, что попрошу, и опять уползает. Неужели все же заболела? Ведь что мы про роботов знаем? Вдруг они старятся? Или разлаживаются? У них организм хрупкий, обидчивый. Особенно, у детских нянь. Выволокла я Туню за хвостик из-под дивана, прижала к себе, глажу между глаз, как она любит, приговариваю:
— В чем дело, лапушка? Может, доктора к тебе позвать? То есть кибер-механика? Где у тебя болит?
Она молча вырвалась, снова под диван уползла. Я уж не раз убеждалась: коли робот загрустит — не расшевелишь. Это вам не у заводной куклы переставить индекс настроения!
— Погоди, спасут дядю Исмаила, я тобой займусь! — пригрозила я Туне. И повернулась к экрану: — Дяде Май, а не спеть ли нам вдвоем, как бывало?
— Отчего же нет? Начинай. Откашлялась я и завела:
От звезды и до звезды
Полон космос пустоты.
Нет ни озера, ни речки,
Ни собачки, не овечки,
Не поют над нами птички,
Не растут кругом цветы.
Но в полет и ты и я
Захватили соловья,
Взяли рыжего котенка,
Тихий сад над речкой звонкой —
Унесем Земли кусочек
В неоглядные края.
Без машины, без руля
Между звезд летит Земля.
А на ней, как на ракете,
Едут взрослые и дети.
И другого нам не надо
Никакого корабля.
А ты, и ты, и ты
Опасайся пустоты…
Поем мы весело, на голоса. Операторы довольны, руки потирают. Папу, который в этот миг в комнату вдвинулся, к стене притиснули, чуть рот не заткнули. Оказывается, и режиссер не всегда такой удачный номер придумает, какой у нас сам собой получился: герой не падает духом. Я, правда, расстроилась, увидев себя на экране: глаза плутоватые, рот на полкадра распахнут и двух передних зубов не хватает. В пору закрыть лицо ладонями и убежать, к Туне под диван заползти… Но я допела. Пусть помощник оператора, который нарочно так меня снял, думает, будто мне их дружеский телешарж понравился. Пусть думает…
Взглянула я тайком на циферблат и сначала себе не поверила. Где же спасатели? Читтамахья обещал, что они через два часа на месте окажутся. А их нет и нет. Заерзала я по дивану. И вид, наверное у меня от этих мыслей весьма так себе… Потому что дядя Исмаил не так понял, подмигнул мне и зашептал:
— Чего ты мнешься? Дела какие? Так ты иди, не стесняйся. Посижу чуток без связи.
— Фу, дядя Исмаил, противный! Позоришь меня на весь эфир…
— Ну что ты! Дело житейское… Я отмахнулась:
— Вечно бы тебе зубоскалить! Лучше обогрев проверь — вон нос посинел.
— Беда с этими цветными передачами. На черно-белом экране не углядела бы…
— Погоди, я все же отлучусь на минутку, кое с кем посчитаться надо. Не скучай!
— Иди-иди. Я ж говорю, не стесняйся.
Вот заладил! Ему и невдомек про застрявших спасателей. Ох, не к добру это. Креплюсь, а на душе тяжко. Да еще тетя Кима что-то почувствовала, глаз с меня не сводит. Что я ей, чудо сотворю, что ли? Всего-то и есть у меня только оун — тонкая ниточка контакта… В конце концов, дядя Исмаил мог ведь и не меня выбрать. Да оно и лучше бы не меня, тогда бы я ни при чем оказалась…
На мой настойчивый зов Туня вылезла, а ко мне не торопится: ползет брюхом по полу, антенны виновато опущены. Еще тоскливее мне стало. Роботеска натура чуткая, нежная, тоже, видать, догадалась…
Расплывается у меня все перед глазами. Дрожит. И стены. И две Туни затуманенные. И экран. И операторы. И мама, тихо замершая на краешке стула. И светящийся марсианский цветок на подоконнике. Затиснула я роботеску в угол дивана:
— Признавайся, противная, ты с самого начала подозревала, да? С самого-самого начала?
Туня вылупила на меня честные-пречестные блюдечки:
— О чем?
— Не юли! Уже час назад спасатели должны были вызволить дядю Исмаила.
Стараюсь не кричать, строго-строго смотрю на нее, чтоб не отпиралась. Вот отчего ее болезнь, и нерешительность, и странная игра в прятки. Уж тысячу раз дядины шансы исчислила. Рада бы солгать, да не научена. А мне голая правда нужна. Поэтому тереблю Туню, не даю ей опомниться:
— Излагай. Живо.
— Тебе не понять.
— А я Антона Николаевича попрошу. Он разъяснит.
Мое обещание окончательно сразило ее. Туня отчаянно всплеснула ручками:
— Понимаешь, сгусток скрученного Пространства вместе с пилотом выдавило в Пояс Астероидов. Теперь Пространство растекается. И не дает спасателям приблизиться. Это как если бы из мяча начал во все стороны ветер дуть — смогла бы ты подплыть к мячу на легком перышке?
Туня снова закручинилась. А я молчу, слова ее обдумываю. Ну зачем, зачем дядя Исмаил мой оун выбрал? Неужели никого поумнее не нашлось?
— Это окончательно? — спрашиваю, не глядя на роботеску.
— У него же скафандр порван! — заскулила Туня. — И энергоресурса всего на двадцать шесть часов. Даже на обогреве экономит.
— Тихо! — прервала я. И к оператору: — Не могли бы вы срочно соединить меня с Председателем Всемирного Совета?
— Что случилось? — всполошился папа. Он вошел на цыпочках и не слыхал нашего с Туней разговора. — Ты же знаешь, Лялечка, как он занят. Только и дел у него по два раза на дню беседами с тобой развлекаться!
Тетя Кима вскочила, руки перед грудью в кулаки сжала — и обратно на диван рухнула. Никому ничего не объясняю. Некогда мне объяснять. Настаиваю просто так, вдруг послушают:
— Нет, вы все-таки соедините. А если нельзя с Антоном Николаевичем, то хотя бы с Читтамахьей.
— Не надо с Читтамахьей, девочка, я уже здесь! — раздался от порога медленный голос, и ко мне раздражающе неторопливо подошел Антуан-Хозе. Сейчас, когда надо было куда-то бежать, звонить, рвать на себе волосы от горя, его застывшее смуглое лицо вызывало неприязнь. Он привычно-ловко присел на корточки, с секунду смотрел на меня без слов и едва заметно раскачивался. Потом положил руку на спину зависшей возле нас Туне: — Я вижу, ты все знаешь, Аленушка. Мне трудно было бы рассказать. Мы бессильны…
Я оценила, как по-взрослому он выговорил мое имя, немножко затягивая его посредине, так что получилось «Алеунушка»… А бедная Туня, уловившая только смысл фразы, затряслась словно раненая.
— И ничего-ничего? — замирая, спросила я уже без всякой надежды, наперед зная: ни-че-го! Иначе бы Главный ТФ-Конструктор здесь не рассиживал!
Читтамахья встал, по-восточному сложил руки ладонями вместе, наклонил голову. Но он меня больше не интересовал. Я смотрела, как кровь отливает от лица тети Кимы, как красная капелька выступает у нее из прокушенной губы.
Я с силой отерла щеки. Включила оун. Нащупала дядю Исмаила. Стараясь выглядеть беззаботной, сказала:
— Дядя Май, мы с Остапкой сыграем тебе сказочку… Выставила перед собой своего нелепого казачка, нарочно держу его так, чтобы он зевал и причитал жалобным голосом: «Хочу кормиться!» Раньше дядю Исмаила забавляла кукольная электроника, ее маленькие домашние возможности и несуразности. Но сейчас я поняла, что взяла фальшивый тон.
— Погоди, Олененок. — Он жестом отстранил меня и уставился через мое плечо на неподвижную фигуру Антуана-Хозе.
Читтамахья, не мигая, выдержал его взгляд. Такая наступила тишина — слышно было, как внутри Остапкиного туловища что-то тихо тикает. Дядя Исмаил все понял, на секунду потемнел, будто тень на лицо его пала, но тут же расправил морщинки, покосился на шкалу ресурса у себя на рукаве:
— Осталось чуть больше суток. Точнее, двадцать пять с половиной часов.
«Ой, как много! — подумала я. — Это же еще целую ночь и целый день мучиться! Не смогу я… Лучше б сразу!»
Подумала так — и ужаснулась. Какие ж подлые мысли могут придти в голову, а? Себя пожалела! Как же, бедняжка, спать тебе не придется! Глазами и ушами ему до самого конца служить! Да чем ты еще можешь помочь? О нем, не о себе думай! Если не о спасении, то хоть о спокойствии человека позаботься!
Обругала себя мысленно. И сама же себя остановила: надо думать о нейтральном, о легком, о приятном… Ведь на прямом контакте он любые мои мысли улавливает. В том числе, и эти о нем… Вроде бы пока не заметил моего предательства…
— Давно догадался? — спрашивает Антуан-Хозе.
— Давно. Когда спутники мои, бродяги межпланетные, расползаться начали. Ты же знаешь, в каменном рое осколки по параллельным орбитам гуляют… А сейчас вокруг — полюбуйся! — вычистило. Сгусток Пространства?
Читтамахья кивнул. А я прислушивалась, не дрогнет ли у дяди Исмаила голос.
— То-то вижу, забеспокоились матеоритики, прочь побежали… В точном соответствии с законом кубов!
Молодец. Справился с собой. Говорит таким тоном, будто разбегайся метеориты по другому закону, они бы ему личную обиду нанесли.
Повел дядя Исмаил браслетом по сторонам. Действительно, глыбы, которыми он вначале хвастался, теперь вдали мелькают. Только одна скала с размазанным по поверхности куском капсулы не покинула потерпевшего аварию космонавта.
Дядя Исмаил прислонился к ней, ласково похлопал по шершавому боку:
— В обнимку с этой скалой из ТФ-Контура выцарапывались… Он сел на краешек, свесил ноги в пустоту. Точно жук, наколотый на острый каменный выступ.
— Сколько времени это может длиться?
Дяде не хотелось выглядеть трусом, и он избегал говорить о Пространстве вслух.
Антуан-Хозе с трудом заставил себя ответить. Я физически ощутила тяжесть этого ответа:
— Дней пятьдесят. Если б не Аленушкин оун, даже локатором тебя не достать…
Дался ему мой оун! Да, может, не понадейся дядя Май на связь со мной, никакого бы несчастья не случилось! Может, это я виновата, что его занесло в Пояс Астероидов.
Повалилась я, к своему стыду, на диван. И немножко заплакала. Ведь вот сейчас восемь миллиардов зрителей смотрят, как у них на глазах погибает хороший человек. И никто не в силах помочь. Ни отважные спасатели. Ни сверхмудрые ученые. Ни преданные разведчики. Сто кораблей к нему в эту минуту ломятся. Мчат изо всех сил, а все на месте: не могут заколдованного пути одолеть. На миллионы километров перед ними пустая пустота расстилается. А в самой середке этой пустоты человек на астероиде примостился, ногами вакуум месит, старается о страшном не думать. Пока еще полон сил и здоровья. Но и тепло, и воздух, и жилой дух иссякают в скафандре. Через несколько часов вздохнет последний раз — и ледяным сделается. Отберет его Пространство. Потому что без энергии наедине с космосом — хуже, чем на трескучем морозе голышом очутиться. На Земле всегда есть надежда на помощь. А в космосе ничего нет. Ни воздуха. Ни надежды.
Подошла мама, наклонилась надо мной, тихонько мою руку гладит. Глаза сухие, а подбородок чуть дрожит, выдает ее. У нее две боли: как собой меня заслонить, как в Пространстве вместо брата оказаться? Но каждому свое выпадает. На всю жизнь.
Я еще крепче вжалась в диванную подушку. Жалко мне маму. И тетю Киму жалко. И папу. И Читтамахью, которому теперь до конца дней виной своей казниться. И хотя я никого не вижу и никого не виню, но всем телом чувствую, кто чем дышит и кто о чем думает. Прожигают меня насквозь прозрачные дядины мысли, дают силу и необыкновенное прозрение…
— Олененок! — окликнул дядя Исмаил. Я слезы вытерла, обернулась к экрану. — Ты, Олененок, брось это дело. Не повышай влажности в атмосфере.
Хлюпнула я носом последний раз, попыталась улыбнуться:
— Больше не буду, дядя Май. Распылено и забыто!
— Спать не хочется? Вытерпишь до утра?
— Ах, ну что ты такую ерунду спрашиваешь? Ты сейчас на пустяки слов не трать. Ты важное говори.
— Важное? — Он покачал головой. — А что, брат Антуан-Хозе, девочка дельное предлагает. Перед смертью люди о главном думать обязаны. Беда только — до главного не достать.
Уголком рта он сильно потянул в себя воздух, поежился:
— О небо! Пальцы отмерзают. Слушай, к черту экономию, а? Хочу последние часы забыть о теле. Как известно, лучший способ для этого — не давать ему о себе напоминать.
Он исчез с экрана, видимо, наклонился — показались тяжелые ботинки, выбивающие дробь на скале. Потом рука в тонкой перчатке выламывала в пультике скафандра ограничитель: мелькали кнопки, колпачки-фиксаторы, беспокойно заметались на шкале ресурса стрелки. Наконец дядя Исмаил вернулся в кадр, блаженно улыбаясь и крякая:
— Уф, приятно! Тепло по ногам ударило. Как в парилке. Банька не банька напоследок, а все отогреюсь. Нет, Антуан, тысячу раз правы древние: держи голову в холоде, живот в голоде, но ноги непременно в тепле!
Читтамахья присел возле меня на диван, обнял за плечи. Туня тотчас привалилась ко мне с другого бока. В эфире накапливалась удивительная тишина. Я потом поняла, что все это время не была снята тревога номер один. Ни одно суденышко, кроме поисковых и дальних, не бороздило космос. Ни одна посторонняя передача не засоряла радиодиапазон — все каналы прислушивались к голосу дяди Исмаила:
— Не торопился я, Аленушка, говорить с тобой по душам. Да, видишь, не от меня зависит… Вот ты заставляешь меня думать о главном. А главное в жизни — удобство. Правда, у каждого свое о нем понятие. Да и с годами эти понятия меняются. Одному удобно, чтобы совесть его не мучила. Он ведет себя достойно — и перед человечеством чист. Другому, видишь ли, удобней скрестись по-мышиному, он и пробавляется малыми делишками, норку без конца украшает… Удобство — двигатель прогресса. Для собственного удобства люди изобрели науку, для отдыха от удобств — искусство. И путешествия в космос придуманы тоже из расчета предстоящих повышенных удобств. В самом высоком смысле этого слова: удобства перед собственной совестью. Потому что в конечном счете совесть человека — самый высший его суд.
Дядя Исмаил оживился, говорил громко, быстро, словно должен был успеть произнести как можно больше слов. Будто от количества сказанного, а не от смысла зависело время его призрачного благополучия.
— Одно запомни накрепко: пусть твое личное маленькое-маленькое удобство не заслонит остальной мир. Пусть тебе будет неуютно всякий раз, когда кто-нибудь в тебе нуждается, и ровно до тех пор, пока ты не поможешь… Это, по-моему, и есть в жизни самое главное. Не жалей обо мне: удобство — относительно. Вот я нанизан на острейший каменный пик. А он для меня мягче пуховой перины. Потому — невесомость. Погоди, хлебну еще горячего кофейку — и вообще жалеть будет не о чем.
Дядя Исмаил потянул губами из трубки — обжегся, кашлянул, сладко зажмурился:
— Горячий… Черный… Сладкий… Мариночка, даже у тебя такого не пивал… Может, тоже потому…
Он не договорил. Я оглянулась: мама привалилась к косяку и в упор, не видя, смотрит на экран.
— Ты пустил полные обороты? — спросил Читтамахья.
— На оптимум, Антуан. На оптимум. — Дядя Исмаил хитро прищурился: — Это значит, по первому сорту. Ну посуди сам: зачем мне резерв? Время играет против меня… — Он оставил шутовской тон, на миг посерьезнел: — Между прочим, вашей вычислительной техники я тоже работку подкинул: датчики-регистраторы ведут передачу сведений о скрученном Пространстве. Так сказать, изнутри, глазами неудачника-очевидца. Кое в чем, я полагаю, это должно вам помочь.
Вам! Он уже отделил себя от остального мира.
— Но ведь синхронная передача отнимает дополнительную энергию! — воскликнул Читтамахья.
— Антуан! — укоризненно протянул дядя Исмаил. — Пять часов или пятнадцать уже не имеют значения…
— Да-да, понимаю. — Главный Конструктор смешался.
В комнату откуда-то набивался народ. Становилось тесно. Вдруг люди расступились, ко мне быстрым шагом подошли Антон Николаевич и два незнакомца. Председатель Всемирного Совета отрешенно потрепал меня по плечу. И сразу же повернулся к экрану:
— Как чувствует себя, Улаев?
— Прекрасно. Вы погодите чуток, мне еще несколько слов для племянницы осталось…
Сегодня, видимо, у него было право — выбирать, что важнее. Особое право человека, смотрящего сквозь всех нас в глаза смерти. Он не нуждался в утешении. Наоборот, пытался утешить нас. Меня. И вместе со мной — всех, сидящих у экранов. Антон Николаевич понял это, стал в сторону рядом с подставленным ему стулом и тихо ждал своей очереди.
Дядя Исмаил выпрямился, сделал строгое лицо. Обвел из центра экрана комнату взглядом:
— Я, кажется, начал бахвалиться? Ты прости. Это от растерянности. Впервые приходится говорить перед вечностью…
Он обращался только ко мне. У каждого наступает порой момент, когда все человечество сосредотачивается в одном человеке.
— Страшно, дядя Май?
— Да нет. Теперь нет. Когда было холодно, было страшно. А теперь все в порядке…
По глазам его и еще обостренностью оун-контакта я чувствовала его искренность. У меня все больше замирало сердце.
— Не смей расстраиваться! — загремел дядя Исмаил. — Ты уже взрослая, держи глаза сухими. И не расстраивайся! — Он понял, что повторяется, и сразу переменил тон: — Странно, знаешь, но я успел в жизни все, что собирался. Почти все… Семь лет отлетал на «Муравье» — нет, скажу тебе, лучшей доли, чем доля разведчика! Мне удалось спасти Корабль — согласись, далеко не каждому выпадает такое счастье! Сына не успел завести… — Он задержался взглядом на тете Киме и тотчас снова повернулся ко мне: — Ну да ладно, поздно жалеть. Вырастешь — сделаешь это за меня.
Туня выпростала голову у меня из-под мышки, но почему-то промолчала.
— Не сердись, бабуля! — Дядя Исмаил озорно подмигнул ей. — Сегодня мне все разрешается. Сегодня я именинник. Хотя никто не заставлял меня дарить себе астероид…
Он ткнул ногой скалу. Глотнул кофе. Посмотрел на шкалу ресурса. Нахмурился:
— Прошу тебя, Олененок, об одном: не плачь. Пойми — и не плачь. Считай меня в дальнем межзвездном рейсе. Например, на «Гало» и еще дальше. Собственно, до «Гало» ведь так оно и было, не правда ли? Три века пилоты уходят к иным мирам. На Землю вернутся через тысячи лет. Они уходят не только от своего Солнца, но и из своего времени. Давай условимся, что я был последним из них — я временно убыл из твоей биографии.
Он еще раз беспокойно посмотрел на шкалу:
— А теперь я бы хотел, чтобы ты отключилась.
— Нет.
— Но я уже все сказал. Попрощаемся — и, пожалуйста, уходи.
— Не надо! — крикнула я.
— Надо, Аленушка, милая, надо. Зачем тебе видеть остальное? Поверь мне, это не интересно…
Он будто бы надвинулся на меня одними глазами. И прибавил мысленно: «Передай Киме… Впрочем, что же теперь? Бесполезно».
Наверное, тот холод, который подстерегал за скафандром дядю Исмаила, каким-то образом добрался до меня. Я внезапно озябла, вздрогнула, охватила себя руками за плечи и закричала:
— Я не хочу! Не хочу-у!
Кто-то подошел спереди, властно взял меня за подбородок, загородил собой экран. Я пыталась увернуться, заглянуть за него, куснула пахнущую лекарством ладонь. Но он приподнял мое лицо, уставился в глаза бездонными черными зрачками. Я зевнула. Откачнулась. И мягко завалилась на спинку дивана.
«Для кого здесь врач-гипнотизер?» — успела подумать я прежде, чем все поплыло передо мной, и комната накренилась. — Очень приятно будет дяде Исмаилу любоваться моей сонной физиономией. И слушать дурные мысли…»
Я еще раз, борясь с непослушным телом, судорожно зевнула. И погрузилась в вязкий тревожный сон…
5
Меня жалели теперь не только во дворе, но и в городе. Я думаю, и во всем мире тоже. Стоило выйти из дому, как меня окружали замаскированное сочувствие и показная беззаботность. Все боялись нечаянно меня растревожить. Ребята наперебой уступали в играх. «Проньку» отдавали без очереди — дворник тетя Маня лишь вздыхала, подперев щеку ладонью. Я могла бы хоть тысячу раз выпрыгивать на Туньке из окна или плавать над крышами вдали от прогулочных трасс — никто бы не сделал мне замечания. На улице подходили незнакомые люди, будто случайно просили о какой-нибудь мелкой услуге. В общем, как всегда, когда пытаются облегчить человеку несчастье. Если честно, я сама еще сполна в несчастье не верила. Нет, я понимала: дядя Исмаил умер, и я никогда его больше не увижу. Восемь лет — это не тот возраст, когда понятие о смерти вообще в голове не укладывается. Но понимала я все умом, чужим опытом, рассказами об иных, далеких мне умерших людях. С ним, которого я любила и знала, такое произойти не могло, ничего не имело права случиться. Я понимала все как бы односторонне, за одну себя: я осталась, я не увижу, мне тосковать о нем. А тайком, где-то там на донышке души, надеялась, что вот сегодня или в крайнем случае завтра дядя Исмаил неожиданно ввалится к нам в дом, отпихнет по привычке локтем Туню и заорет с порога: «Ну, как вам моя последняя шуточка?» И в этот раз, ручаюсь, даже Туня нисколько на него не обидится.
Прошел почти месяц с тех пор, как дядя Исмаил перестал откликаться. Спасательные корабли все еще пробивались к нему сквозь встречные волны растекающегося Пространства. Удалось запеленговать автоматический передатчик — непременную принадлежность скафандра. Да что пеленгаторы! Уже самого дядю Исмаила стало видно в телескопы — он чуть наклонился вперед, улыбался мертвыми губами и защищался от чего-то согнутой, не донесенной до груди рукой, окостенев вечным и бестревожным сном. Меня успокаивали тем, что смерть была легкой, без мук. «Ну, и что с того? — думала я. — Ему полагалось еще жить и жить, никак не менее ста пятидесяти лет…»
Пояс Астероидов принимал прежний вид. Пустота, образовавшаяся вокруг дяди Исмаила, снова заполнилась малыми планетами, словно они, пропустив гребень гравитационной волны, возвращались на старые орбиты. По уверениям астрономов, так было несколько раз, все с меньшим радиусом возмущения. Но это можно было заметить лишь в телескопы Марса или Сатурна. Вблизи, со спасательных кораблей, расстояние скрадывалось все еще уплотненным Пространством…
Ах, если б можно было верить телескопам! До погибшего, казалось, совсем недалеко, можно дотянуться рукой. А пеленгаторы твердили: лёту к месту трагедии еще около двадцати дней. Это противоречие выводило из себя людей гораздо старше и разумней меня: разбегающееся Пространство поедало всю скорость кораблей, практически удерживая их на месте, как течение реки удерживает в одном и том же водовороте лодку с отчаянно гребущими людьми.
Несколько раз я украдкой пробовала вызвать дядю Исмаила. Но слышала только монотонный шум. А когда мама узнала про мои эксперименты — ой, что было! Расплакалась, пожаловалась врачу, меня тут же обстучали, осмотрели и в конце концов заставили дать торжественное обещание никогда ничего подобного не выкидывать. Дать такое обещание мне ничего не стоило: канал связи с дядей постепенно блокировался и сам собой расплывался в невнятный фон.
Цирк, театр и Дом Чудес одновременно взяли надо мной шефство. Не отстали и космонавты: стоило мне лишь заикнуться — любой свободный от вахты разведчик изъявлял готовность лететь, куда я только захочу. Но я никуда не хотела. Прежние дворовые дела перестали меня волновать. Ребята жалели меня, а я жалела их за мелкие детские хлопоты, за интерес к происшествиям, важным лишь для них самих. Больше других меня тянуло к командиру разведчиков Тоболу Сударову. Или, например, к Читтамахье. Но даже им редко удавалось вытащить меня из дому. Впрочем, дома тоже стало неспокойно. Мама взяла отпуск и все время караулила меня, ловя смену выражений на моем лице. Папа научился так здорово «не обращать внимания» на мое настроение, что поневоле напоминал о нем на каждом шагу. А Туня витала надо мной бескрылым ангелом, постоянно заглядывала в рот и надеялась предугадать мои желания. А у меня из всех желаний осталось одно-единственное: хоть ненадолго уйти от общей жалости, остаться одной, запереться в комнате, занавесить окна и тихо-тихо побыть в полумраке. Со своим горем. И своими воспоминаниями.
По видео часто наведывался Антон Николаевич. Начинал всегда с одних и тех вопросов, только менял их очередность. Строил вопросы четко, гладко, бодреньким докторским голосом. «Ну, как нам понравилась выставка марсианской флоры? Почему в плане на завтра не учтен океанариум? Каникулы кончаются, хорошо ли мы готовимся к четвертому классу?» И тому подобное, такое же насквозь пресное и полезное, как рыбий жир. Оттого я не очень охотно беседовала с этим неулыбчивым и вечно занятым человеком. Даже в наши с ним разговоры вклинивался вкрадчивый референт Токаяма, перебивал по неотложному делу какой-нибудь торопливый исследователь-хозяйственник… А вот с Читтамахьей мы подружились всерьез, хотя из-за дяди Исмаила он и боялся вначале заходить к нам в гости. На себя одного взвалил он всю вину и ответственность сперва за катастрофу, потом за неудачу спасательной экспедиции. Да-да, боялся — он мне сам в этом признался. Но все равно регулярно приходил, и я неожиданно для себя поддавалась на его уговоры и шла гулять.
После гибели дяди Исмаила я часто ломала голову, имею ли я прежнее право на свой астероид? Есть ли вообще у человека право владеть небесным телом, тем более — в игрушечных целях? Посоветоваться было не с кем. Да и стыдно советоваться по таким пустякам. Мысли бились, бились в голове. А ответ не приходил.
На мое счастье, занесло нас однажды с Читтамахьей в Сибирь, на охотничью заимку. Это такая совсем ничья изба в тайге, где любой может остановиться для обогрева и отдыха. В ней все оставлено по-старому. Голые бревенчатые стены. Некрашеные полки с примитивной, неприспособленной к сегодняшним продуктам посудой. Широкие лавки-лежаки и настоящая печь-каменка, которую топят настоящими, вырубленными из деревьев дровами.
Словом, типичная старина, если на секунду забыть, что одна стена заткана невидимым телеэкраном, а за ближайшими кустами спрятана на всякий случай двухместная «Стрекоза». Но какая в том беда, ежели в настоящей печи в чугунке упревает настоящая перловая каша с лучком и шкварками, а из котелка одурманивает запахами настоящий таежный чай с чагой?
Едва в животах стало тепло и сыто, глаза почему-то сразу залоснились и сузились, а на душе стало покойно-покойно — как два месяца тому назад… По примеру древних охотников, взамен взятых в избе продуктов мы сложили на полки то, что не понадобится нам на обратном пути: консервы, бататы, сырную крупу, а также фоторужье, лыжи, батареи и медкомплект. Потом записали наши адреса на кусочке смальты. И разлеглись на лавках. Я еще гравипростынку подмостила для мягкости, а Читтамахья вытянулся прямо на жестком лежаке и еще жмурится от удовольствия. Видно, кто-то в его роду работал йогом!
Гляжу в потолок, на щели между досками. Чувствую, забрезжило что-то в голове.
— Скажите… — спросила я у Читтамахьи, спотыкаясь на обращении. Товарищ Антуан-Хозе — напыщенно и неестественно. А если по отчеству — вообще язык сломаешь: Антуан-Хозе Девашармович! — Скажите, пожалуйста, а почему называется заимка?
— Не знаю, Алеунушка, вероятно, каждый здесь может позаимствовать то, чего у него нет. А отдать в любом другом месте, когда заимеет…
— Так неинтересно. Я думаю, правильное называть это не заимка, а взаимка: здесь все взаимно друг друга выручают… Так лучше, правда?
— Лучше-то лучше, да вот, пожалуй, неверно.
— А верно не то, как привычно, а то, как правильно! — заупрямилась я.
— Ну ладно. Ты не горячись. И не задавайся. Он этого не любил.
Мы в разговорах избегаем имени дяди Исмаила. Но безошибочно знаем, о ком речь. Дядя Исмаил всегда рядом. На заимке особенно. Наверное, существовала какая-то связь между замерзающим разведчиком на голом астероиде и таежной Сибирью. Если даже такой связи нет, то ее непременно следует сочинить…
Я вдруг словно увидела дядю Исмаила выходящим из тайги на наш огонек и невольно в окошко выглянула. Он должен выйти вон из-за того толстого кедра — небритый, со спутанными волосами, в ободранной одежде и с обмороженными ногами. Опираясь на кривую — обязательно кривую! — суковатую палку, с трудом преодолеет последние метры до крыльца. Оползет вдоль отворяющейся под тяжестью тела двери. Рухнет в избу. Ползком доберется до печи. Непослушными руками нащупает спички. Затеплит заботливо приготовленную безвестным путником растопку. И уже больше не умрет, потому что найдет здесь тепло и пищу — все, что требуется одинокому человеку тайге. И он сможет унести с собой впрок самое драгоценное — соль, спички, консервы. И тогда непременно доберется до жилья.
В мыслях незаметно перепутались времена. Дядя Исмаил каким-то образом очутился в прошлом, когда люди не имели видеобраслетов, мединдикаторов, вечных атомных зажигалок и спасательной службы. Кто бы это в нашем веке позволил человеку терпеть лишения на Земле?
Я изо всей силы ударила кулаком по подоконнику. Вот! Вот именно, на Земле! А кто ему придет на помощь в космосе? Ведь если сделать такие заимки в космосе, то и там никогда и ни с кем не случится несчастья. Никогда. Ни с кем. Несчастья не должны случаться. Никогда. И ни с кем.
Читтамахья одним прыжком перемахнул комнату от лавки до окна, схватил кисть моей руки, развернул меня за плечи к себе лицом:
— Ну-ка, посмотри мне в глаза!
Я посмотрела. И поплыла. Глаза у него были глубокие, черные, блестящие — как у того врача-гипнотизера. Но ТФ-Конструктору было незачем меня гипнотизировать. Я бы и так ничего не утаила из моих умных мыслей…
Мне здорово мешало воображение. Я представляла в лицах, как потерпевший аварию космонавт или просто межпланетный турист-бродяга топает пешком по Солнечной системе, и на каждом, самом крошечном небесном камешке, на осколке беспутно брошенного звездолета его обязательно ждет заимка. Немножко воздуха. Запасной скафандр. Батарея. Видеомаяк связи. И если даже спасатели запоздают, у него будет самое необходимое на весь срок ожидания…
— Понимаете… — Я снова запнулась из-за имени. — Солнечная система должна быть человеку как Земля. Вы не думайте, я не только из-за дяди Исмаила…
— Я знаю, девочка.
Он подошел к стене. Включил телеэкран. Набрал позывные. Заткнутые мохом щели меж бревен и сами бревна исчезли под светом, а свет сложился в знакомое изображение приемной Совета. Читтамахья легонько подтолкнул меня в спину как раз в тот момент, когда Токаяма автоматически улыбнулся с экрана. Правда, увидев меня, улыбку погасил. Он стоял на страже времени Председателя и для моей назойливости не находил оправдания. Впрочем, я на него не обиделась. На то он и поставлен.
— У тебя важное, девочка?
Ах, вот как? Даже узнавать меня не хочет? До сих пор я не рвалась разговаривать с Председателем. Не нужен мне Председатель. И референт его не нужен. Вообще, что за мода по любому поводу дергать Антона Николаевича? Будто без него нельзя решить ни одного дела на Земле! Но теперь, чуть-чуть назло референту, я захотела именно с Антоном Николаевичем поделиться своими мыслями. Я бы так все и выложила Токаяме, если бы Читтамахья меня не опередил:
— Да, Токаяма-сан, важное. Передай Антону Николаевичу, нам надо говорить с ним.
Антон Николаевич объявился не сразу, а объявившись, приветливо махнул рукой:
— Что новенького, Антуан? И ты, коза, здесь?
Шутка мне не понравилась — мелкая какая-то шутка. Но я, храня достоинство, промолчала.
— Вот, Антон Николаевич. В архив нам пора. Подпирает юное поколение.
Антон Николаевич вскинул брови:
— Ну уж, тебе ли плакаться? В тридцать четыре года Главный ТФ-Конструктор… Куда же людям в сто семьдесят девять деваться?
Я боялась, они забудут обо мне и о деле. Но Читтамахья поправил на мне воротничок, сдул какую-то пылинку:
— Говори, Алеунушка…
Я запинаясь объяснила свою идею про заимку. Но, конечно, не бегала и никого не изображала в лицах. Председатель Совета перебил меня лишь раз — дал указание Токаяме отложить на четверть часа намеченный прием. А после третьей фразы, я заметила, включил запись. Я осмелела и под конец излагала мысли вполне связно.
— Значит, хочешь Солнечную систему сделать домом?
— Человека нигде в мире не должна подстерегать опасность. А мир наш теперь — вся Солнечная система.
— Широко, мыслишь!
По тону Председателя Всемирного Совета я не поняла, одобряет он мою идею или нет. Почему-то показалось, не одобряет. Ведь такое, как с дядей Исмаилом, происходит раз в тысячу лет.
А то и еще реже. Стоит ли впустую тратить силы и энергию? Привела я себе мысленно эти доводы и начала горячиться:
— Ну, если невыгодно использовать на маяки безопасности все небесные тела, то я прошу разрешения сделать это хотя бы на одном. Я верну космосу мой личный астероид — подарок Исмаила Улаев а.
Воображение опять занесло меня, я и забыла, где нахожусь. Мне представилось, как по моему сигналу дети выпускают на дозволенные орбиты сотни плененных астероидов.
Как птичек из клетки.
Как голубей во время праздника.
Как зеленые маячки надежды.
Сотня астероидов — сотня маяков безопасности.
Тысяча астероидов — тысяча заимок.
Тысяча заимок — тысяча памятей о дяде Исмаиле…
Антон Николаевич помолчал, прикрыл глаза. Потом вдруг улыбнулся:
— Слушайте, дети. Когда вы успеваете вырасти?
Я неопределенно пожала плечами. Подобные вопросы не приходят мне в голову. Я вообще считаю их праздными.
— Боюсь что-нибудь обещать, — продолжал Антон Николаевич. — Ты ведь понимаешь, это за пределами моей власти. Совет не занимается такими проблемами. Это дело всего человечества. И мы должны его убедить.
Я испугалась:
— Мы?
— Да, конечно. Ты и я.
— Каким образом?
— А вот выступишь по видео… Денька через два. Или нет, через три… Лучше через три… Хватит тебе трех дней на подготовку?
Откуда я знаю, хватит или нет? Разве я когда-нибудь выступала перед всем человечеством? Послезавтра суббота. А в воскресенье Праздник Солнечных Парусов. Как нарочно время для своей идеи выбрала. И чего мне так везет?
Я махнула рукой и, не заперев двери, выбежала из избы. Перепрыгнула вязанку хвороста. Остановилась перед кедром. Погладила рукой теплую кору. Рядом с ним я словно божья коровка. Словно муравей. А он вместе с другими деревьями меня, царя природы, оберегает. Жизнь мою защищает. Как и муравьиную, кстати. И божьей коровки тоже.
Человек возле дома сажает деревья, разбивает сад. Дом без сада — неуютная нора. Дерево — друг человека. И когда вот такой кедр вырастает вольно, сам по себе, человек обязан ему поклониться. Мы у деревьев в неоплатном долгу.
Я мечтаю сделать Солнечную систему домом для всех людей. Но что за дом без сада? Надо научиться выращивать в космосе яблони, березы, кедры. Чтоб жили в космической пустоте цветы и деревья. Пускай под пленкой, пускай там не они нас, а мы их будем защищать — мы должны воздать деревьям за то, что они делают для нас на Земле. Только сад при доме сделает дом настоящим домом…
Я первая высажу дерево на астероиде. Согласен, кедр?
Далеко в поднебесье старый великан одобрительно кивнул кроной. Будто величественной гривой тряхнул…
— Дядя Антуан! — закричала я. И осеклась. А чего в самом деле, если оно само выскочило на язык — простое естественное обращение? Я сломала паузу и повторила твердо: — Да, дядя Антуан, не хочу я выступать в воскресенье. И никогда не хочу. Нечего мне сказать людям. И почему все я да я?
— Такой у тебя счастливый дар, Аленушка! — ответил Читтамахья. — Дар придумывать. Не стыдись его — он быстро проходит.
— Ну, тогда представьте себе деревце на астероиде. И трава внизу с ромашками на фоне звезд. Красиво?
— Ничуть не красиво, элементарная пошлость! — Читтамахья нахмурился, сердито посмотрел на меня. — Ни к чему нам клумбы среди звезд. Некогда там цветочки нюхать и за бабочками гоняться. Да и не приживутся они во мраке и холоде. Космос нужен для работы, а не для баловства. Уж коли хороши твои маяки безопасности, то и хороши, не придерешься. Дельно и по существу, и не стоит их украшать… Остальное — лирические безделушки, психологические излишества, Остынь, Аленушка…
От волнения он сильно протянул, почти пропел мое имя.
Где-то в глубине души я сознавала, что он прав. Но не могла с такой правотой согласиться. С каких пор красота и радость стали излишествами? В конце концов, мы все хотим сделать космос домом. Может, каждый по-своему. Кто больше, кто меньше. Но ведь хотим же! Я знаю деревья в космосе понравились бы дяде Исмаилу. И значит они будут расти. Непременно!
Мы стоим с командиром разведчиков на астероиде. Когда Тобол Сударов отвлекается и на минуту забывает, что это он погубил Исмаила, с ним вполне можно дружить. Сейчас он деловито водит резаком по каменному выступу, изображавшему в моем бывшем «государстве» гору, когда мы давным-давно, больше месяца назад, играли здесь в кругосветку. Уже наплавлена буква «3». Рядом рождается «А». Тобол тщательно отделывает каждый штрих. Туня висит поодаль, вполоборота ко мне, чтобы не показывать, как «расплывается» в улыбке ее неподвижная физиономия. Она счастлива, что я занята делом.
Впрочем, я свое дело закончила, я отдыхаю, любуясь тем, что сотворила. Под надувным пленочным куполом расправляют листья растения, о которых я мечтала: три яблоньки, две березы, вишня и кедр. Маленький лес из семи деревьев в три этажа. Под корнями трава, ромашки, фиалки. Уютное кварцевое солнышко застряло в зените, но светит сейчас нежарким закатным накалом. Пахнет влажной почвой, лопнувшими почками и — неведомо отчего! — грибами. Время от времени пробуждается крошечный вентилятор и заставляет вспархивать свежий ветерок.
У причальной мачты в массивном контейнере хранится все необходимое для помощи одинокому космическому неудачнику. Энергия. Воздух. Тепло. Связь. Завтра мы с Тоболом махнем отсюда на Праздник Солнечных Парусов. Я должна выступать. А я еще не придумала ни словечка.
А может, и не надо придумывать? Просто взять и показать рукотворный сад в космосе. Мой сад. Наш сад.
Я вышла из теплицы. Постояла возле Тобола. Одним прыжком вознеслась к «Муравью», расчаленному метрах в восьми над поверхностью астероида. Медленно развернулась, уселась на срезе шлюза. Мой мир и мой сад выглядели прекрасно. По крайней мере, мне они нравились.
Тобол выпрямился, потушил резак и отодвинулся в сторону, открывая ровно выплавленную в камне строку:
КОСМИЧЕСКАЯ ЗАИМКА ИМЕНИ ИСМАИЛА УЛАЕВА
— Не жалко? — спросил белобрысый командир разведчиков, сильно топнув ногой. И от этого взмыл вверх.
Он наверняка проплыл бы мимо «Муравья», если бы я не ухватила его за рукав.
Чудак! Что ему было отвечать?
Для меня всю жизнь будет звучать другое название. Не потому, что в мою честь.
А потому, что так назвал свой дар дядя Исмаил:
АЛЕНКИН АСТЕРОИД…
Виталий Пищенко
Миров двух между
1. Фрагмент «Общей информации»
…ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЙ РОЗЫСК НЕ ПРИНЕС РЕЗУЛЬТАТОВ. В НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ В ИССЛЕДУЕМЫЙ РАЙОН НАПРАВЛЕНО ВОСЕМЬ УСИЛЕННЫХ ГРУПП НАИБОЛЕЕ ОПЫТНЫХ ПОИСКОВИКОВ. СПЕЦИАЛИСТЫ ЗАКАНЧИВАЮТ ОБРАБОТКУ ПОЛУЧЕННЫХ ДАННЫХ…
2. Юрий Старадымов, спасатель
Никак не могу привыкнуть. Все здесь, как на Земле, даже лучше, привольней, но что-то тревожит. Особенно когда я, как сейчас, в воздухе. Наверное, последствия травмы, которых не смогли предусмотреть даже земные эскулапы вкупе со своими электронными диагностами. Вот уже год прошел после моего возвращения из Дальнего космоса, а память нет-нет да и воскресит тот день на Криме…
Чтобы отвлечься от нахлынувших воспоминаний, смотрю вниз. Тайга, над которой я пролетаю, — словно ощетинившийся дикобраз, рассерженный непрошенным вторжением на его территорию. Змеящиеся полоски речушек, проплешины лесных пожаров на склонах сопок… Над Даваном-2 низкая облачность… Что ж, поднимемся повыше. Коснувшись теплой клавиши, заставляю бот резко вскинуть нос и устремиться вверх. Скоро покажется Байкал-2… Черт возьми, кто придумал эту терминологию?! Байкал-2! Да-ван-2! Ангара-2! Пицунда-2! Говорят, и Терру хотели называть Землей-2! Благо Всемирный совет не согласился… Сейчас на Терре мало кто из постоянно здесь работающих применяет в разговоре эти бесконечные двойки, призванные напомнить забывчивым о том, что это все не совсем настоящее, что это дубли… Я и сам употребляю порядком надоевшую цифру лишь в официальных отчетах, которые в наше время остались, как пережитки прошлых веков. Раз в полгода, а будь добр отчитайся о проделанной работе. Отчитываюсь…
Эта каменная осыпь очень похожа… Опять из подсознания выбирается Крим! Там остались Толик Утехин и Гена Бражко… Эх, ребята, ребята… Станция слежения не успела предупредить нас о надвигающейся буре. А буря на Криме — это… Это буря на Криме. Град летящих с дикой скоростью камней, шквал песка, стекла скафандров, мутнеющие от мириадов ударов, пробитые металлопластиковые купола палаток… Возле той осыпи мы нашли развалины, очень похожие на развалины города. Из-за них-то нам и разрешили остаться на Криме еще две недели. Никто же не знал, что весна на этой планете начинается столь бурно…
— Вы входите в зону полной изоляции! Вы входите в зону полной изоляции! — мелодично и слегка укоряюще пропел динамик. — Следует выполнять программу 1, следует выполнять программу 1!
Зона полной изоляции… Забавно… Кто и от кого изолируется? Кто и кого изолирует? Это я так гадал в начале своей деятельности в качестве спасателя заповедника. Теперь знаю, что в этой Зоне природа полностью изолирована от воздействия человеческого фактора. Вернее, не человеческого в прямом смысле этого слова, а фактора деятельности цивилизации. Насколько мне помнится, вся история развития рода гомо сапиенс в том и состояла, что он переделывал природу, совсем не задумываясь над тем, имеет ли право покорять ее. В далекие времена Разрозненных государств расхожими были определения: «Покорители земных недр!», «Покорители космоса!», покорители еще чего-то там!.. И покоряли. И переделывали. А природа Земли терпела… Восстанавливала, как могла, шаткое равновесие, пыталась сохранить естественный круговорот веществ… Но если бы он был ЕСТЕСТВЕННЫЙ! Полимеры, синтетика, прочая химия прямо-таки заполонили Землю… Пляжи стали из песчаных превращаться в полиэтиленовые и полистироловые, дождевые черви дохли от неумения совладать с попавшими в почву стеклопластиками, птицы задыхались в выбросах труб, морские животные и рыбы конденсировали в печени ДДТ и прочие ядохимикаты… Потом это, к счастью, прекратилось… Человек, приведя в порядок социальное хозяйство, огляделся по сторонам и ужаснулся тому, что увидел. Ужаснулся и зашелся от жалости к природе. Ведь все это сделали мы! Те, кто называл себя детьми природы, ее любящими сынами!.. Мы и только мы… Порядок на родной планете был наведен. Но оставалась еще одна проблема — как сохранить все, буквально все, что производила на свет щедрая природа? Ученые предлагали различные варианты, но только открытие тайны ирия дало возможность реализовать один из самых фантастических проектов… Так появилась Терра. Копия Земли, но не Земля. Может быть, поэтому я и ощущаю постоянное напряжение, словно нахожусь на другой планете. И все же это Земля. С ее материками, морями, реками, горами и лесами. Земля, отторгнутая от своего прототипа в иное пространство и время… Людей на ней почти нет. Лишь отряды ученых, ассенизаторов, пожарников, малочисленные штаты заповедников, вездесущие киношники, снимающие фильмы о давно прошедших временах, слушатели учительских курсов, проходящие практику. Да несколько спасателей… В том числе и Юрий Старадымов, бывший космодесантник, бывший безнадежный больной Марсианского санатория, бывший фланирующий бездельник на улицах Гаваны и пляжах Адриатики.
Медикам, конечно виднее, но с тем, что меня зачислили в «бывшие», я не согласен категорически. Чувствую себя даже лучше, чем перед экспедицией на Крим… Только вот иногда наваливается какое-то внутреннее напряжение, словно рядом затаилась опасность и может произойти что-то, чего не в силах предугадать, и от этого становится не по себе. Чуткие приборы эскулапов никаких отклонений в деятельности моего закаленного бесконечными тренировками организма не обнаружили. Однако медики единодушно заявили, что не собираются выпускать меня в Дальний космос. Пока… Смешно, но получалось именно так — космодесантник на Земле. Спасибо Михаилу Жамбаловичу… Этот человек — истинный патриот Терры, истинный нелюбитель цивилизации «покорения» и старый, еще с нулевого цикла воспитания, друг моего отца. Он-то и предложил мне должность спасателя заповедника. Самая работа для космодесантника. Я тогда мысленно добавил «в отставке»… Михаил Жамбалович и познакомил меня с местом моей будущей службы. Показал архитектурные памятники, сводил в Музей искусств всех времен и народов, побывать в котором мечтают многие земляне, а огромное число творцов всяческого рода: живописцев, скульпторов, архитекторов, галоционистов, киношников — стонет от счастья, когда их работы определяются для дублирования и хранения на Терре. Показал он мне и различные Зоны природы. Одни используются как питомники диких животных, другие — в качестве парков отдыха землян, многие служат базой для генетических опытов ученых, но есть и такие, как Северо-Байкальский заповедник. Он почти полностью закрыт для доступа. Вся территория от Усть-Кута до Токсимо отдана природе в полную власть. Вмешательство допустимо только в экстренных случаях, и лишь с благими целями — придавить полчища непарного шелкопряда, готового сожрать сотни гектаров лесов или потушить не в меру разгоревшийся пожар.
В районе Верхней Зчимки размещается кордон, на котором обитают егерь-охотник Джеральд Линекер и его жена. К ним-то я и лечу.
3. Джеральд Линекер, егерь Северо-Байкальского заповедника
Всю свою жизнь я провел на Терре. Или почти всю, если уж быть предельно точным. Родился я на Земле и ползунковое детство провел там же. А на Терру впервые попал в конце нулевого цикла обучения. Нас, маленьких и присмиревших, вывезли на экскурсию в Северно-Американский заказник. До сих пор помню, как от восторга при виде бесконечных травянистых пространств и огромных стад бизонов мурашки забегали по спине. Подозреваю, что это проснулся голос предков — где-то в основании моего генеалогического древа числится немало поколений индейцев кроу. С тех пор я бредил Террой — этим гигантским двойником Земли, ее музеем и заповедником. Уроков на Терре я ждал с таким же нетерпением, как когда-то мои испанские предки-мореплаватели ждали появления полоски земли на горизонте. Родители знали, что лучшим подарком для меня будет поездка в один из бесчисленных зоопарков Терры. Особенно я любил Джерри — маленький островок в водах Ла-Манша и расположенный на нем зоопарк-питомник исчезающих и восстановленных видов. Здесь, возле вольеров и клеток с редчайшими представителями земной фауны, я проводил все выходные, праздники, каникулы… И никого — ни родителей, ни учителя Кайсонова — не удивило, что после окончания школы я попросился на Терру. Поскольку желание было подкреплено авторитетным именем электронного педагога — интерес к биологии напрочь забивал у меня все другие склонности, — я был зачислен в штат охотников Терры. Несколько необычное занятие для Земли XXII века, Земли космонавтов, ученых, творцов… Но я был счастлив, это же чувство живо и сейчас, спустя полтора десятилетия с того памятного дня.
Моя практическая деятельность на Терре началась с подавления вспышки леммингов в Таймырской тундре — в тот год эти маленькие милые зверьки размножались с угрожающей быстротой. Потом была долгая кропотливая работа по ликвидации последствий интродукции кроликов в Австралии, экспедиция по подсчету синих китов… Похоже, получалось у меня неплохо, потому что через четыре года я был включен в состав знаменитой спецгруппы «А». Мы занимались спасением видов, занесенных в печально известную «Красную книгу дикой природы». Мне посчастливилось участвовать в отлове последних тасманских сумчатых волков. Это было чертовски трудно, зато сейчас в Мельбурнском зоопарке Терры около сотни этих животных. Вместе с Иваном Сидоровым и Джорджем Бентли мы разыскали в дебрях Амазонки следы гигантского ленивца, которого год спустя изловил-таки Жан Бертье. И вместе с тем же Бентли и Яном Шиманским мы видели и отсняли на видеокристалл неуловимого до сих пор морского змея, очень похожего на существо, которое в прошлом веке обитало в озере Лох-Несс, да так и вымерло от излишне настойчивого любопытства людей, а может, просто покончило самоубийством, не желая попадаться в руки азартных охотников.
Впрочем, о десятилетии, проведенном в спецгруппе «А», можно рассказывать бесконечно. Закончилась эта жизнь для меня совершенно неожиданно чуть больше года назад. Тогда, во время попытки изловить полумифического олгой-хорхоя, я не рассчитал (а за ошибки в нашем деле приходится до сих пор платить довольно дорого) и попал под камнепад. В общем-то, охотникам к переломам и синякам не привыкать, но в госпитале, проснувшись ночью, я случайно увидел, как смотрела на меня — возвращающегося к жизни и наново сложенного и склеенного — Инга. Вот тогда и решил — все, хватит. Слишком дорого приходится платить жене за мою работу. Да и сын подрос, большую часть следующего цикла воспитания он должен провести с родителями… В общем, выйдя из больницы, профессиональный охотник Джеральд Линекер к удивлению и радости своей семьи переквалифицировался в егеря-охотника Северо-Байкальской заповедной зоны. С тех пор мы и живем недалеко от того места, где красавица Верхняя Ангара впадает в «славное море».
День, когда произошли события, о которых пойдет речь, начался радостно — рано утром со мной связался Юрий Старадымов и сказал, что после обеда будет у нас. Мы не встречались с ним добрых полгода, после успешного завершения операции по спасению группы Олега Свенсона. Пресса Земли об этом случае сообщала довольно скупо, так что, думаю, есть смысл остановиться на нем подробнее.
Олег Свенсон — руководитель одной из подгрупп спецгруппы «А» — работал по теме «чемпекве». Исследования, проведенные на Земле, показали, что этот динозавр, чудом сохранившийся в бассейне Конго с юрского периода, вымер совсем недавно, но сделал это, как часто случается с малочисленными видами, весьма основательно. Во всяком случае, ни останков с сохранившимся набором хромосом, ни яиц (он, как и все приличные пресмыкающиеся, размножался яйцами) обнаружить не удалось. Чтобы динозавров Терры не постигла та же судьба, пришлось поторапливаться. Экспедиция Свенсона, получив неопровержимые данные о существовании чемпекве, предприняла попытку выследить последних представителей вида. Надо сказать, что район обитания этих динозавров обладает занятными геологическими особенностями. В частности, магнитные аномалии нетрадиционного типа напрочь исключают здесь не только использование радио, но и использование браслетов индивидуальной связи. Поэтому, когда группа Свенсона замолчала, поначалу тревожились о ней не очень сильно. Но когда прошли все контрольные сроки, Главная Диспетчерская Терры забила тревогу. Срочно была сформирована спасательная экспедиция. В ее состав включили наиболее опытных охотников Терры, в том числе и тех, кто подобно мне, по различным причинам сменил работу. Прилетел даже Сергей Ткачук — член Совета Земли и Терры, один из ведущих ученых мира. Конечно, ни по возрасту, ни по состоянию здоровья непосредственного участия в работе экспедиции принять он не мог, но его опыт и советы нам очень и очень помогли… Кроме охотников, прибыло и несколько спасателей. Среди них был и Юрий Старадымов, ставший в этой экспедиции моим напарником. Симпатию к этому рослому крепкому парню я почувствовал сразу — со мной это изредка бывает, сентиментальность была основной чертой характера прапрапрабабки по материнской линии. Похоже, и Юрий не жалел, что ему придется работать именно со мной. Ткачук, знавший Старадымова и раньше, говорил о нем скупо, только то, что нам необходимо было знать: в прошлом космодесантник, участвовал в известной выброске на Криме, там его изрядно помяло, и врачи на некоторое время отстранили Юрия от космических полетов, профессионал высшего уровня, очень надежен… Сам Юрий о своем прошлом помалкивал, а мы не очень-то его и расспрашивали — не принято у нас насильно лезть человеку в душу. В его надежности мне довелось убедиться во время едва ли не первой совместной вылазки. Я не успел ничего предпринять, когда болотная жижа раздалась под моими ногами и я по грудь ухнул в трясину. Чисто рефлекторно, понимая, что все равно не достану, рванулся к свисавшей неподалеку старой, покрытой растениями-паразитами лиане. Болото не пустило и втянуло меня в свои липкие объятия. В этот момент веревка с петлей, ловко брошенная Старадымовым, легла мне на плечи. С трудом повернувшись к Юрию лицом, я намертво вцепился в нее. Четверть часа мы отчаянно тянули за веревку каждый в свою сторону, пока наконец болото не сдалось и с жадным всхлипом не отпустило меня. Кое-как я дополз до ствола давно рухнувшего дерева, с которого сделал едва не ставший для меня роковым шаг. И тут обнаружилось, что, вытаскивая меня, Старадымов сам завяз по пояс. Потом, когда, наконец, все закончилось и мы, обессилев, сидели рядышком на берегу проклятого болота, я вдруг обратил внимание, что внешне Старадымов выглядел абсолютно спокойным, только пальцы рук мелко подрагивали. Впрочем, как и у меня…
Нам не раз еще пришлось выручать друг друга. В этих чертовых джунглях практически невозможно применять привычную для нас вспомогательную технику, боты космодесантников тоже не пригодны, они хорошо защищают исследователей, но живой природе наносят непоправимый урон. Недаром ведь поется в песне: «Надеемся только на крепость рук, на руку друга да вбитый крюк и молимся, чтобы страховка не подвела». Удача была на нашей стороне. Почти одновременно с двумя другими парами спасателей мы вышли к затерянному среди болот островку твердой почвы, на котором Свенсон и обнаружил кладку яиц чемпекве. Мы и нашли Олега и его спутников на этом островке. С упорством обреченных они отстреливались парализующими иглами от наседавших со всех сторон полчищ крокодилов. Парализатор оглушал крокодила, в которого попадала игла, на несколько часов, потом бестия приходила в себя и вновь упорно лезла на запах яиц чемпекве. Позднее было выяснено, что между крокодилами и динозаврами царит вековая вражда, и именно крокодилы были главной причиной исчезновения чемпекве с лица Земли. Может быть, кому-то поведение Свенсона покажется, мягко говоря, странным. Для меня же оно выглядело естественно и было очень приятно, когда Старадымов понимающе кивнул в ответ на пылкую тираду Олега, который, поблагодарив нас за «своевременное прибытие», заявил, что скорее согласился бы на то, чтобы крокодилы сожрали его самого, чем позволил им уничтожить последних, может быть, динозавров Терры.
После этого Юрий участвовал в тушении лесных пожаров в Пиренеях, потом был в группе, укрощавшей не в меру разбушевавшийся вулкан Стромболи. В этих делах, горячих и в прямом и в переносном смысле слова, Старадымов, как говорили, проявил себя очень неплохо.
Но ни встретиться с Юрием, ни даже поговорить как следует нам не удавалось. После того, как какой-то умник из Института физической биологии предположил, что радиоволны влияют на мутационный процесс некоторых микроорганизмов, радиосвязь на Терре жестко лимитировали. И вот наконец сегодня Старадымов сумел вырваться ко мне.
А утром на «заимку Линекера» (так не без юмора прозвали жилую зону Северо-Байкальского заповедника мои коллеги-егеря), прибыл еще один гость. Я с удивлением смотрел, как на посадочную площадку опустилась пассажирская капсула и из нее выбрался среднего роста рыжебородый человек. Мне доводилось видеть его фотопортреты, поэтому, когда он в невероятно вежливых выражениях стал извиняться за неожиданное вторжение, я уже знал, с кем имею дело. Богомил Геров, ученый-филолог, крупный специалист в области мифа, сказки, фантастической литературы и т. д., и т. п., учитель моего сына Сергея. Я хотел было сразу же вызвать Сережку, который еще до рассвета улетел с матерью на остров Ольхон, но Геров в изысканных выражениях заявил, что нужды в этом нет, пусть мальчик занимается делом, а он вполне может встретиться с ним вечером, да и вообще, он хотел бы пожить у нас несколько дней, если, конечно, я не возражаю. Разумеется, возражать я не стал. Во-первых, Геров приехал к нам не развлекаться, а заниматься своим, достойным всяческого уважения делом, во-вторых, я слышал о нем много интересного, да и Сережка был от Герова без ума, как, впрочем, каждый ученик от своего Учителя.
До приезда Старадымова время еще оставалось, и я решил, что нет никаких оснований откладывать контрольный вылет по заповедной территории. Учитель с благодарностью принял предложение составить мне компанию и без лишних слов занял место пассажира в двухместном боте. Чувствовалось, что ему действительно интересно. Я тоже был не против поближе познакомиться с человеком, от которого многое зависело в судьбе моего сына. Так что единственный, кто проявил недовольство приездом Герова, была моя лайка Бой. Бой обожает во время облетов заповедника занимать первое сиденье и, прижавшись влажным носом к силовому полю, образующему колпак кабины, чутко ловить запахи тайги. Сегодня он этого удовольствия был лишен и тихо повизгивал, лежа в грузовом отсеке. Я знал, что весь день Бой будет дуться на меня, а вечером демонстративно потребует, чтобы его кормили Инга или Сергей. Впрочем, я так же точно знал, что к утру обида Боя пройдет и мы снова станем лучшими друзьями.
Обычно при передвижении по территории заповедной зоны я включаю оптическую невидимость бота. Этого требует инструкция. Обитателям заповедника ни к чему лишние стрессовые ситуации. Отступать от этого правила егерям приходится нечасто, в тех случаях, когда того требует обстановка. Например, когда нужно спугнуть байкальских нерп. Эти очаровательные существа обожают греться на солнце, причем, меры в наслаждении не знают и частенько становятся жертвами солнечного удара. Поэтому в жаркие дни нам приходится регулярно пролетать над лежбищами нерп и спугивать их в воду.
В течение, пожалуй, часа я рассказывал учителю Герову об этом и других случаях из жизни моих подопечных. Полет проходил спокойно, в заповеднике все было в полном порядке. От Дзелинлинских источников, куда частенько забредают животные, я повел бот на запад. Скоро мы углубились в тайгу, и приходилось быть очень осторожным, чтобы не зацепить дерево. Солнце поднялось высоко, я уже подумывал о том, что пора возвращаться, как вдруг Бой напряженно и глухо зарычал, и в следующее мгновение я увидел на небольшой полянке растерзанного лося.
4. Богомил Геров
Почему мир устроен таким нескладным образом? Только собирался включить фон, послушать рассказ деда, как подошел этот здоровяк Линекер и предложил совершить увлекательнейшую поездку. Нет, разумеется, он хороший парень, иначе бы у него не было такого замечательного сына, как Сережка. Наверняка он хотел оказать мне своим предложением гостеприимство. И поездка наверняка из числа тех, отказываться от которых попросту глупо. Особенно мне — учителю, ведь в нашей профессии личные ощущения и воспоминания — жизненный, так сказать, опыт — «томов премногих» поважней… Однако этак можно никогда не услышать того, что с таким интересом, как они говорят, слушали мои родители. Вот уже полторы недели, как мама прислала мне запись. Сколько раз порывался сесть спокойно, чтобы никто не отрывал, дослушать до конца эту несуразную и неправдоподобную, по нынешним временам, историю, но то одно, то другое. Честно говоря, в этом никто, кроме моей несобранности, не виноват, но страдаю-то я. Обидно.
Сидеть и слушать, что рассказывает, размахивая своими длинными руками, Джерри, и в самом деле занимательно. Бывает же так, все или почти все тебе известно, пусть и теоретически, но все равно интересно. Наверное, Линекер просто умелый рассказчик. Мешало только короткое жаркое дыхание здоровенного пса за спиной. Когда я уселся в бот, он так на меня посмотрел… Должно быть, я занял его место. Одним словом, не очень воспитанный пес.
— Послушайте, Богомил, как у вас хватает терпения довести до пятнадцатилетнего возраста целую кучу сорванцов? — внезапно ошарашивает меня вопросом Линекер и, не дожидаясь ответа, поясняет свою мысль: — У меня, например, порою от одного Сережки голова кругом идет.
— В моей группе всего семеро ребят, в том числе три девочки, — не очень логично ответил я.
— И вы с ними бессменно с той поры, когда им исполнилось по три года? — уточнил Линекер.
Он прекрасно знал, что это на самом деле так, но восхитился так, как мои воспитанники, когда они были в возрасте десяти-двенадцати лет. В голосе Линекера не было ни грани лжи, и это меня окончательно подкупило. Мне не очень по душе люди, которые воспринимают мир бесстрастно, они чем-то напоминают мне самого себя, а общаться со своим двойником — не самое лучшее заделье. С собой я борюсь, и, как видно, не без успеха, иначе мне попросту не разрешили бы стать учителем. Бесстрастность в вопросах воспитания абсолютно противопоказана. Вот и ломаешь голову над вопросами, которые непосредственно тебя совсем вроде бы не касаются. Например, хоть это и дела давно минувших дней, я почему-то не могу согласиться с тем, что принятое когда-то решение о создании Терры было абсолютно безгрешно. Конечно, не мне судить, ведь об этом столько десятилетий размышляли такие авторитеты… Но, попадая на Терру, я всегда испытывал какое-то неясное ощущение нарушения естества. Бесспорно, что здесь и воздух чище, чем на Земле, и природа, какой на Земле не найдешь, и зверье всякое. Но ведь предлагал же в свое время Диего Санчес переселить человечество на другую планету и попытаться восстановить природный баланс на самой Земле, а он в этом кое-что понимал, тем более все равно получалось так, что на Земле сейчас осталась лишь треть человечества, а остальные, кто здесь — на Терре, кто — в космосе.
Но я отвлекся. Линекер ждал ответа.
— Бессменно, — вздохнул я. — Но, к сожалению, ребятишки скоро разбегутся, и я останусь один…
— Еще класс наберете, — оптимистично бросил Джерри.
Легко ему говорить. А я просто не представляю, что будет, когда в нашей маленькой школе прозвенит последний звонок. Наутро я проснусь, выйду в холл, а в доме будет тихо-тихо. Никто не крикнет, не заспорит, не раздастся веселый смех в бассейне.
— Когда тебе сорок пять, не каждый решится набирать учеников, — уныло изрек я.
Линекер расхохотался:
— Будет вам, Учитель! Это же только четверть жизни.
Не хотелось выглядеть нытиком, и я, чтобы не выдавать своих чувств, возразил:
— Но ведь надо будет проходить новый курс обучения, вникать в дебри последних открытий в области педагогики, держать ответ перед высокой комиссией.
— Вы меня удивляете! Учителю — опасаться комиссии?! — невольно польстил мне Джерри и добавил то, о чем, вероятно, уже проболтался Сережка: — Говорят, вы уже даже познакомились с группой голопузых кандидатов в ученики?
— Беседовал с некоторыми родителями, — уклончиво сказал я.
Месяц назад по рекомендации Высшего Педагогического совета мне и в самом деле пришлось совершить небольшой вояж, знакомясь с очень милыми малышами. Самый дальний из полетов был не так уж долог — на Сатурн, но это меня так утомило! Потом-то я понял чем — оторванностью от ребятишек, ведь незадолго до командировки я по их просьбе распустил свою гвардию на двухнедельные каникулы, а тут еще этот месяц. В общем, я настолько устал, что допустил самый непростительный из педагогических промахов — на уроках был вял, скучен и зануден. Но самое удивительное, ребятишки сделали вид, что не заметили этого, и стойко терпели мои нравоучения. Взрослеют…
Внезапно над самым ухом заворчал пес, и бот резко замер. Я посмотрел на Линекера. Всю его веселость как рукой сняло. Егерь был сосредоточен, будто готовился к встрече с метеоритным дождем, а до укрытия оставалось больше мили.
— Что такое, Джерри? — всполошился я.
Он показал глазами на ярко-зеленую уютную полянку. Я вгляделся, но снова ничего не понял.
— Лось, — негромко пояснил Линекер.
Бот так резко пошел вниз, что мне стало не очень уютно. Пес, вероятно, испытывал те же ощущения. Оглянувшись, я увидел, как он замер в напряженном ожидании.
— Все нормально, Бой, — как бы про себя произнес Линекер.
Я с благодарностью покосился на него, Джерри с равным основанием мог сказать это и мне, но воздержался. Бот тем временем завис в полутора метрах над землей.
— Богомил, вы пока не торопитесь выходить, — Линекер ловко перенес свое достаточно громоздкое тело через бортик.
Пес посмотрел на меня, словно желая сказать: тебе-то хорошо, ты гость, а мне придется последовать примеру хозяина, работа такая. Потом отвернулся и спрыгнул на пушистую, совсем как во дворе моей школы, траву. Мне стало стыдно, и я окликнул Линекера:
— Джерри, я с вами! Он обернулся:
— Хорошо, только опустите бот пониже, а то назад не залезем, и, пожалуйста, пока оставайтесь на одном месте, я хочу осмотреть следы.
Рост Линекера позволял ему без труда дотянуться до пульта управления, если бы бот оставался на прежней высоте, и я воспринял его совет, как некоторое ко мне снисхождение. Этого я терпеть не могу, поэтому с изяществом носорога перевалился через бортик и оказался на земле. Приземлился я довольно удачно, если не считать легкого прикосновения ладонями к траве, и даже успел подумать о том, как бы мне распрямиться с полным сохранением достоинства, но в это мгновение встретился глазами со взглядом лося — мертвого лося — и застыл все в той же неуклюжей позе. Карие, с голубоватыми белками глаза лося были влажны и печальны. Такие глаза я встречал только у людей, и то лишь несколько раз за всю жизнь, когда из Дальнего космоса не возвращались корабли… Могучее красивое тело лося было безжалостно изорвано.
— Кто это его? — выдохнул я.
— Волки.
Голос Линекера прозвучал неожиданно сухо. Я распрямился, непонимающе посмотрел на него. Лицо егеря было задумчивым и серьезным.
5. Джеральд Линекер
Сначала я приблизился к лосю. В том, что он стал жертвой волков, сомнений не возникало, слишком характерен почерк этих хищников. Но это-то и было непонятно. Убитый лось был великолепным, полным сил самцом. Нападать на такое животное волки рискуют нечасто, разве что зимой, когда хищники сбиваются в стаи, а голод сводит их с ума. Но в июне… Да и, судя по всему, у туши кормилась только пара волков. Правда, съели много, очень много… Но я хорошо знаю пару, в охотничий участок которых входит эта поляна. У них в этом году всего три щенка… Кроме того, не верится, чтобы решились они атаковать лося. Возраст у моих волков не тот, силы уже не те… Значит, что же получается? Пришлые? Откуда они? Почему вторглись на чужой охотничий участок? И почему хозяева не дали им острастки? И тут я обратил внимание на поведение Боя. Собака, глухо рыча, прижималась ко мне. Это было невероятно. Только раз мне доводилось увидать испугавшегося Боя. Три года назад, в Африке, когда из зарослей тростника на нас вывалился разъяренный гиппопотам. Но тогда Бой был совсем молодым, почти щенком… А теперь… Чтобы Бой испугался волка?! Я притянул собаку к себе, успокаивающе потрепал по загривку. Ничего, сейчас он придет в себя. Посмотрел на бот. Учитель молча стоял рядом с ним. Это мне понравилось, терпеть не могу, когда пристают с нелепыми вопросами. Однако пора браться за дело. Бой, кажется, готов к работе. Ищи, собачка, ищи. Мне очень нужны следы… Хотя бы один след…
И Бой нашел этот след. Недалеко от поляны струился прозрачный ручей. Кончив пиршество, волки спускались к нему, чтобы напиться. На влажном песке след был виден очень четко. Но что это была за лапа?!
Самые крупные на Земле и на Терре волки водятся на северо-западе Америки. Не уступают им в размерах и восточно-европейские. Но даже у них средний размер лапы редко превышает пятнадцать сантиметров. Максимум восемнадцать. Отпечаток, который был передо мной, наверняка превышал два дециметра. О таких огромных волках слышать мне не доводилось. У меня в заповеднике таких, во всяком случае не было. Наверняка. Да и чтобы соседи не заметили этаких гигантов, что-то не верится. Откуда же они пришли? Это нужно было узнать.
Я вернулся на поляну и спросил учителя, умеет ли он водить бот? Геров утвердительно кивнул. Я сунул пистолет в кобуру, вытащил из бота карабин и снова пустил Боя по следу. Геров медленно вел бот шагах в двадцати позади меня. Честно говоря, я был уверен, что догнать волков не удастся. Этот зверь редко охотится поблизости от своего логова. Особенно если в логове волчата. А волчата у них обязательно есть — время такое. Лося, судя по всему, они свалили еще ночью. С поляны ушли с рассветом. А теперь уже три часа. Значит, они успели уйти далеко. Вдобавок ветер дует от нас к ним… Три часа. Черт, Старадымов наверняка приехал. Но и возвращаться нельзя. Хотя бы предположительно нужно определить, куда они ушли…
Меня спасли годами отработанная реакция охотника да отчаянный бросок Боя. Уловив краем глаза какое-то движение слева, я успел повернуться и всадить парализующую иглу в грудь огромному серому зверю, бросившемуся на меня. В то же мгновение Бой молча сшибся с волчицей, которая нападала, также не издав ни звука; и теперь, хрипя от ярости, они катались по усыпанной прошлогодними сосновыми иглами земле. Изловчившись, я прижал ствол карабина к серому боку волчицы и спустил курок. Потом с трудом оттащил разъяренного Боя от поверженного врага. Собака не пострадала, зато на шее волчицы была солидная рана.
Успокоив Боя, я благодарно потрепал его рукой — что ни говори, он сегодня спас меня от серьезных неприятностей. Потом осмотрел волков. В жизни не доводилось мне видеть таких великанов. Да еще эта непонятная свирепость. Ведь они легко могли уйти от нас… Нет, предпочли напасть на человека. Может, бешеные? Чушь… На Терре бешенство не наблюдалось лет двадцать. Бешеный зверь всегда одинок, да и внешне признаков заболевания нет. Однако лучше перестраховаться.
Я подошел к боту, достал ампулы с сывороткой. Одну ввел себе, вторую прижал к шее Боя, третью протянул учителю. Ни слова не говоря, он сделал себе инъекцию. Определенно, он нравился мне больше и больше. Но нужно было закончить с волками. Быстро стянув лапы и челюсти зверей капроновыми вязками, я обработал рану волчицы, потом попросил учителя помочь мне погрузить волков в бот. Один я бы не справился: самец весил наверняка больше центнера, да и волчица немногим ему уступала. Страшно предположить, что они могли натворить в заповеднике…
Пока мы грузили волков, я замечал все новые и новые несуразности. Непохоже было, что у волчицы есть щенята. Скорее, она только собиралась стать матерью. И это в июне? Смутил меня и цвет шерсти хищников. Она была дымчато-серой, без охряно-рыжих тонов, свойственных летнему наряду волков. Непонятно…
Но решение этих вопросов я решил отложить на завтра. Действие парализатора скоро кончится, и лучше к тому времени запереть волков в надежную клетку. Кроме того, дело к вечеру, а выслеживать волка в тайге ночью может только безумец. Среди моих многочисленных предков свихнувшихся не было, а становиться первым сумасшедшим в роду мне что-то не хотелось.
6. Юрий Старадымов
Ослепительно прозрачная гладь воды проносится под ботом. Тени от него нет. Бот спецназначения — невидимый в видимом спектре, не улавливаемый для локации, бесшумный и прикрытый силовым полем. И хотя еще ни разу за год работы не приходилось использовать многие из его возможностей (разве что включить силовое поле для защиты от слишком уж распоясавшихся комаров), обилие их внушает чувство спокойствия и самоуважения. А таких ботов требует Инструкция… Поскольку на Терру, хотя она и рукотворная копия Земли, распространяется правовой статус ИНОЙ планеты.
Выбравшись из бота, на секунду замираю рядом с ним. К плотному, состоящему из моря запахов воздуху нужно привыкнуть, так сказать, пройти период адаптации. Адаптируюсь и шагаю по тропинке к воротам кордона.
— Привет, — улыбается Инга.
— Привет, — говорю я.
Мне нравится эта женщина. Она всегда в движении, всегда всем довольна. Мужем, бытом, работой. Сейчас она искрится от гостеприимства.
— Хочешь есть?
— Жутко, — отвечаю я, делая зверскую физиономию.
Она проворно убегает, на кухне что-то звенит и брякает, потом доносится умопомрачительный запах печеного мяса…
— Юра! Иди.
На столе красовалось блюдо с чем-то невозможно аппетитным. Лицо Инги светилось довольством, как у всякой женщины, кормящей голодного мужчину.
— Это из чего? — обнюхивая блюдо, интересуюсь я.
— Из кабарги. Джерри отстрелял несколько самцов, а то их стало слишком много. Ешь.
— А где супруг? — спрашиваю я, ощущая на языке терпкий вкус неизвестных таежных специй.
— Они в тайге.
Удивленно приподнимаю брови:
— Они? Инга смеется:
— Вот что значит сваливаться как снег на голову! Ничего не знаешь! У нас же сынуля приехал, у него трудовой цикл. Работает со мной, вместе занимаемся омулем. А сегодня прилетел его учитель. Джерри не может, чтобы не похвастаться своим хозяйством, вот они и отправились в тайгу. На Горячие ключи повел Туристский бот, программа передвижения которого устанавливается в диспетчерской, я заметил. Знал и о том, что для учителей делают исключение и дают им пропуск в Заповедные зоны, но не надеялся встретить одного из этих людей здесь, на кордоне. К ним я всегда, еще с нулевого цикла, относился с уважением.
Как правило, это были люди с очень интересным прошлым, заслужившие прожитыми годами право передавать свой богатейший жизненный опыт и опыт всего человечества подрастающему поколению.
— Кто он?
— Богомил Геров.
— Нуль-пространственник? — обрадовался я.
— Нет, он филолог, — покачала головой Инга, потом почему-то покраснела и призналась, что у нее эксперимент и ей необходимо в озеро.
Она так и сказала — «в озеро», и, увидев на моем лице легкое недоумение, добавила:
— Садки с мальками размещены на глубине, поэтому там и моя временная база… Это ненадолго. Сниму показания приборов, заберу Сережу…
— Он-то где? — поинтересовался я.
— Изучает прибрежных ракообразных, — нарочито важно подчеркнула Инга.
Похоже, ее одновременно и радовало, и забавляло, что сын как-то незаметно вырос. Обычная история…
— Ракообразных, — сказал я. — Надеюсь, остальная часть обеда не из них?
Инга оценила шутку:
— Из других видов. Парное молоко и лепешки. Сама пекла.
— Ну тогда… — развел я руками.
— Не грусти, Юрочка, — засмеялась Инга, — твое одиночество будет непродолжительным. Надумаешь скучать, послушай кассету. Геров привез. Я, правда, краем уха слушала, боялась тебя пропустить. Но что-то очень интересное, какая-то жуткая история из времен Объединения… Когда еще не все было закончено… Кто-то кого-то догоняет, ловит… Кто-то кого-то убивает и убегает…
— Детектив! — блеснул эрудицией я.
— Нет, тут другое — хроника реальных событий. Рассказывает кто-то из родственников Герова.
Иди, Инга, — покладисто согласился я, косясь на остывающее жаркое. — Мне скучно не будет…
— Джентльмен! — насмешливо фыркнула жена Линекера и выбежала из дома.
7. Богомил Геров
Сверху кордон Линекера очень напоминал избушку Бабы Яги, разве что стоял не на куриной ноге, да еще был окружен бревенчатым забором. В общем, неплохо сработано под архаику. Правда, создатели этого чуда соорудили забор несколько на северо-американский манер — с островерхим частоколом, хотя в этих местах, если мне не изменяет моя надежная память, заборы в древности были несколько иными. Они делались из бревен, положенных горизонтально, и назывались заплотами. На кордоне забор выполнял чисто декоративные функции — все хозяйство Линекера накрыто колпаком силового поля, достаточно мощного, чтобы «непуганое зверье», населяющее окружающую «девственную природу», не докучало людям.
Но насколько несовременен и ненадежен на вид кордон снаружи, настолько он оснащен всеми новшествами и уютен изнутри. Я уже предвкушал тихое одиночество в какой-нибудь отдаленной комнатке вместительной избушки, как восклицание Линекера дало мне знать, что сделать это в ближайшее время вряд ли удастся:
— Старадымов!
Жест егеря был так красноречив, что я машинально проследил за его рукой, словно это была стрелка гигантского компаса. На крыльце, сдержанно улыбаясь, стоял рослый, хотя ему было и далеко до Линекера, парень, этакий Геракл в миниатюре.
— Юра! — выпрыгнув чуть ли не на ходу, завопил Джерри.
Бой, заражаясь восторгом хозяина, вылетел следом и с радостным лаем бросился к избушке. Я снизил бот и, аккуратно завесив его в установленном месте, приблизился к крыльцу. Незнакомый мне Старадымов и Джерри, кажется, хотели удавить друг друга в объятиях. Особенно усердствовал Линекер. Я вспомнил, как он лихо расправился с весьма несимпатичными тварями, которые теперь мирно посапывали в грузовом отсеке, и пожалел гостя. По моим расчетам, жить ему оставалось секунд двадцать. Но неожиданно взмолился Линекер:
— Юрка! Ты что делаешь?! Пожалей!
Они со смехом разжали объятия и уставились друг на друга, будто в каждом было нечто восхитительное. Джерри даже отступил на шаг:
— Ну, Юрка!.. Медведь!
Вышла Инга. Прекрасная женщина! Почему так бывает? Везет же Линекеру! Жена — Афродита, сын — будущий Сократ, друг — Геракл. Одним — все, другим, то есть мне, — тоже все. От этой неожиданной мысли разулыбался и я.
Одним словом, со стороны была довольно идиллическая картинка.
Глаза Инги по-прежнему искрились, но она нагнала на себя суровый вид, посмотрела на Старадымова, потом на мужа:
— Не стыдно? Во-первых, задержался, во-вторых, даже не удосужился гостей между собой познакомить, а еще потомок какого-то лорда!
Линекер в поддельном отчаянии воздел руки и принялся, на все лады расхваливая нас друг другу, знакомить меня и Старадымова. И только тут я сообразил, откуда мне известна эта фамилия. Сообразить-то я сообразил, но все равно не верилось. Неужели тот самый?! Вот так опростоволосился. Столько раз рассказывал ребятишкам об этой экспедиции, вместе с ними смотрел гало-фильм, привезенный с Крима, восхищался героями Дальнего космоса, влюблялся в их мужественные лица, и на тебе… Тушуясь, я украдкой приглядывался к Юрию и наконец понял, почему не узнал его. Лицо стало не таким улыбчивым и беззаботным, как в том фильме. Глубоко-глубоко в серых, мягких, как старинная ткань, глазах пряталось что-то такое… Или это ощущение пришло ко мне, чтобы оправдать оплошность, которую я допустил, не признав в этом простом парне героя космоса?
— Будет тебе, Джерри! Наговорил бог весть что! — рассердился Юрий, но тут же рассеял тон своих слов улыбкой: — Спасатель я, рядовой спасатель. А Крим… Это было так давно, что я уже начал забывать, где он находится. Вот быть учителем…
Старадымов чутко уловил мое смущение, оборвал себя на полуслове и, кажется, смутился сам. Я пришел ему на выручку, а заодно и «отомстил» Линекеру:
— Это гораздо интереснее, чем быть егерем.
Джерри на секунду опешил от такого нахальства. Однако он обладал отменной реакцией. В этом я убедился во время его короткой схватки с волками. Чувством юмора природа Линекера тоже не обделила, об этом свидетельствовал громогласный смех, которым он откликнулся на мое высказывание. Думаю, теперь силовую защиту можно будет убрать за ненадобностью, зверье просто-напросто будет обходить кордон и передаст своим потомкам вызывающую трепет память о хохоте егеря Линекера.
Джерри — догадливый парень. Он не стал просить меня оказать помощь в переноске из бота в вольеры все еще спящих волков, вероятно, заметил, как вздрагивали мои ноздри от запаха их мокрой шерсти.
— Мы с Юрием займемся нашей добычей, — сказал Джерри, — а вы, Учитель, если не возражаете, вместе с Ингой позаботитесь об ушице.
Догадливый-то он догадливый, на пора было бы понять, что мне вовсе не по душе, когда обращаются на «вы» и называют учителем, да еще с прописной буквы. Вот Юрий как-то сразу перешел к дружескому «ты», хотя мы с ним успели обменяться лишь несколькими фразами, и Инга не говорит «Учитель».
— Вот что, егерь, — нахмурился я. — Давай на «ты» и без «Учителей». Конечно, если ты не считаешь меня мудрым старцем… Не то придется сообщить нашему Совету, что не помешает тебе провести месяц-другой в стенах Родительской академии, дабы восстановить некоторые правила приличия, утраченные в этих дебрях.
— Сдаюсь!.. — с присущими ему жизнерадостностью и умением мгновенно перестроиться воскликнул Джерри и для убедительности покорно склонил голову.
— То-то! — погрозил я пальцем, потом подмигнул Инге. — Идем рыбку ловить для этих лоботрясов.
Это архаичное русское слово, которое я слышал от моей бабушки, сказанное, к тому же, в доступном переводе на интерлинг, заставило Старадымова и Линекера надолго задуматься. Пока они стояли у грузового отсека бота, мы с Ингой гордо прошествовали к воротам, причем для большего эффекта я придерживал, и очень бережно, свою даму за локоток.
8. Джеральд Линекер
Старадымов встретил нас на крыльце. Мы обнялись, потом я познакомил их с учителем. Инга укоризненно покачала головой — она ведь знала, из-за чего мы задержались. Сережа уже спал, он не хуже нерпы перегрелся на солнце, и электронный эскулап уложил его в постель.
Юрий помог мне перетащить волков в клетку. Произвели они на него впечатление или нет, сказать не берусь — бывший космодесантник по-прежнему превосходно владел собой. Еще раз обработав рану волчице, я взял пробу мышечной ткани на хромосомный анализ и крови — на бешенство. Потом освободил зверей от пут. При этом самец чуть пошевелился, значит, действие парализатора подходило к концу.
Старадымов, понимающе посмотрев на меня, спросил, не нужна ли помощь, и ушел на берег, туда, где Инга и Геров разжигали костер. Мне чертовски хотелось присоединиться к ним, но нужно было закончить анализы. Никакого бешенства у волков, естественно, не оказалось, хищники были абсолютно здоровы. Хромосомный анализ требует больше времени, и пока машина, негромко пощелкивая, готовилась выдать результат, я прикидывал в уме, на каких участках и каких хромосом вероятнее всего ожидать мутаций. Поэтому, когда на экране появились хромосомные карты, поначалу не поверил своим глазам. Потом заставил машину вновь провести анализ… Результат был тот же. Запертые в клетке хищники принадлежали к виду, не известному ни на Земле, ни на Терре!..
9. Юрий Старадымов
Я не хотел мешать Линекеру. По себе знаю, как мешают посторонние, когда находишься на пороге открытия, пусть даже совсем маленького. Поэтому, оставив Джеральда наедине с дорогими его сердцу хищниками, я неспешно отправился к берегу, ориентируясь на звонкий голос Инги. День догорал, хороший день. Славно, что я выбрался к Джерри, славно, что можно поболтать и посмеяться с Ингой. Да и Геров, похоже из тех людей, которые компании не портят. Любопытную запись он привез… Вообще-то на Земле давно стало хорошей традицией хранить фонокристаллы — своеобразную эстафету поколений. На них наговаривается самое дорогое — то, к чему люди приходят обычно к концу жизни. А дед Герова, судя по всему, был личностью неординарной. И рассказчик неплохой… Как там у него?
«Даже спустя полвека после того, как человечество объединилось и слилось в единую семью, эта история не подлежала огласке. Я молчал, молчали члены моей группы, молчал Совет. Не было упоминаний об этом деле ни в научной литературе, ни в художественной, хотя, даю в заклад руку, многие из представителей пишущей братии за такой материал продали бы, как говорили в старину, душу дьяволу. И были бы правы. Даже для меня, к тому времени уже одного из старейших работников Отдела по борьбе с преступностью, все происшедшее было в диковинку. Еще бы! Почти два десятка лет шло Объединение, сопряженное с уничтожением всех запасов накопленного в чудовищной гонке оружия, почти все предприниматели или добровольно передали свои капиталы народам или были вынуждены сделать это на основании принятых Советом и действующей еще Организацией Объединенных Наций законов. Преступления совершались крайне редко и если и удивляли чем-нибудь, то лишь своей нелепостью. Так, один очумевший экс-миллионер, чтобы не отдавать народу свою коллекцию змей, открыл террариум и выпустил его обитателей не куда-нибудь, а в свою же спальню. В итоге едва не пострадала его супруга, оставшаяся в живых лишь благодаря вакцине и своевременно оказанной помощи, но с мужем-герпетологом расставшаяся бесповоротно, да на несколько часов лишилась речи перепуганная горничная. Любитель пресмыкающихся был предан суду и помещен в клинику, где вскоре и выздоровел, но, как говорят, до конца дней своих не мог видеть даже дождевых червей — они напоминали ему тот террариум и вызывали нервные припадки.
Можно было бы перечислять и другие нелепости, на которые пускались обезумевшие от страха бездельники, привыкшие жить за чужой счет. Но подробнее, даже, может быть, и более информативно, чем в моем изложении, любопытствующие могут познакомиться с этими случаями маниакально-депрессивных психозов у последних представителей паразитирующего класса в монографии Беш Чинора «Объединение народов и его влияние на образ мысли имущей части населения капиталистических стран». Еще могу посоветовать довольно точную книгу некоего 3. С. Слободника, который анализирует все эти случаи противозаконного поведения с точки зрения латентной преступности. Но ни в той, ни в другой работе не упоминается история последнего убийства… Я назвал то дело именно так… Это близко к истине. И после Объединения убийства случались, но ни одно (это я знаю достоверно) не было предумышленным и так тонко продуманным…»
10. Богомил Геров
Едва мы с Ингой покинули гостеприимный кордон, нас окружили тучи смертельно голодных, со впалыми брюшками насекомых. Прежде чем ткнуться своими острыми носами в легкую, но чрезвычайно плотную ткань одежды, они разгонялись с такой силой, будто хотели опрокинуть меня на землю. Днем этих кровососов почти не было, но стоило подкрасться синим, каким-то неземным сумеркам, а воздуху потяжелеть от влаги, они вылетели из своих укрытий в надежде полакомиться незадачливым путником. Не тут-то было! Хотя мне на Земле и не приходилось встречаться с этими вампирчиками, я инстинктивно поспешил включить индивидуальное силовое поле. Для комаров этой слабосильной системы защиты оказалось вполне достаточно. Теперь они врезались в невидимую стенку, и мне показалось, что их микроскопические глазки пучились от недоумения и негодования. Один из вампирчиков все-таки ухитрился пробраться в бороду и предпринимал отчаянные попытки добраться до моего неприспособленного для укусов подбородка. Мощности силового поля явно не хватало, чтобы вышвырнуть его вон, поэтому пришлось применить физическое воздействие. В пальцах комаришко выглядел жалким и беззащитным. Я отпустил его крылышки, и он, подхваченный неведомой для него силой, в мгновение ока очутился среди возмущенных собратьев.
Пока я решал эти проблемы, Инга успела уйти на довольно приличное расстояние. Она, должно быть, задумалась, поэтому спохватилась, лишь услышав за спиной мою тяжеловатую трусцу.
— Инга, у вас ИСП неисправно? — озабоченно спросил я, увидев совсем близко от ее лица с полсотни весьма агрессивных вампирчиков.
— Почему? — удивилась она.
— Они же вас съедят?
— А я их по старинке, веничком, — улыбнулась она и продемонстрировала небольшую березовую ветку, которой отбивалась от комаров. — Под одежду им не пробраться, а лицо и руки уже привыкли.
— К этому, по-моему, невозможно привыкнуть, — с сомнением сказал я.
— Богомил, можно и мне обращаться к вам на «ты»? — с лукавинкой в глазах спросила Инга, ненавязчиво давая понять, сколь я был непоследователен, говоря ей «вы».
Я с облегчением вздохнул. Инга положила конец этой глупейшей дипломатии, какую обычно затевают люди, стоит им узнать, что перед ними учитель.
Мы вышли к распадку, по дну которого вкрадчиво и говорливо струилась речушка с изумительно прозрачной водой. Я поднял голову и обмер:
— Это же Рерих!
Небо над распадком было раскаленно-багровым, словно мгновение назад здесь пронесся пращур современных космических кораблей, извергнув из своего неуклюжего тела огненное зарево, которое не рассеялось, а наоборот, загустело и повисло над землей.
— Это Терра, — тихо отозвалась Инга.
Наверное, я простоял очень долго, потому что вдруг понял, что небо совершенно незаметно сменило свою окраску и стало бледно-салатным, а горы налились густым пурпуром, будто впитали в себя цвета небосвода, подчеркнув их немного темной зеленью сосен.
Рыбалка оказалась занятием довольно любопытным, но несколько монотонным, если не сказать бестолковым. Мы сидели на огромных, подернутых мхом валунах и раз за разом закидывали в воду гениальные своей простотой приспособления, именуемые удочками. Рыба была так доверчива, что не могла проплыть мимо и с жадностью набрасывалась на блестящую безделушку с неказистым, незаметным в воде и от этого коварным крючком. Были моменты, когда на блесну бросалось сразу несколько особей. Побеждал сильнейший. Но обрадоваться он не успевал, так как тотчас оказывался в положении, из которого трудно найти выход, — на берегу.
Меня просто поразил восторг, с каким предавалась этой затее Инга. Если на крючок попадался какой-нибудь особенно крупный экземпляр, ее радости не было предела. Она хлопала в ладоши и так заразительно смеялась, что мой рот невольно расползался в улыбке.
Видимо, заметив, что я быстро утратил интерес к рыбной ловле, Инга скомандовала:
— Богомил, вон под тем кустом спрятан контейнер со всем необходимым для приготовления ухи, можешь приступать. Только за ручей не заходи — это уже Заповедная зона.
Сдержав вздох, я сполз с валуна. Конечно, во всем этом есть какая-то экзотика, но я бы предпочел обыкновенную земную пищу. Пусть говорят, что синтетические белки и прочее уступают по вкусовым качествам так называемым натуральным продуктам, зато без лишней суеты, да и привычнее.
Я отыскал контейнер, мобилизовал память, чтобы восстановить в ней процесс разжигания костра, которому нас обучали на последних курсах, и сообразил, что прежде всего придется топать за валежником.
Вскоре окружающая местность лишилась сухих веток и коряг, и возле берега выросла внушительная гора древесного происхождения.
Инга спрыгнула с валуна, всплеснула руками:
— Ой! Куда же ты столько?! И за месяц не сожжем! Насчет месяца она, разумеется, преувеличивала, но, прикинув количество валежника, я сообразил, что и впрямь, пожалуй, переусердствовал.
11. Инга Линекер, сотрудник Лимнологического института
Открытие, сделанное Джерри, меня ошеломило. Обычная дотошность мужа в проведении научных экспериментов исключала возможность ошибки. Но открыть здесь, в заповеднике, новый вид млекопитающих?! Я терялась в догадках…
— Диего Санчес предостерегал, что на Терре могут возникнуть всякие непредсказуемые осложнения, — уныло проговорил Геров.
Он задел Джерри за больное место. Муж был активным сторонником образования Терры.
— На Земле все равно было невозможно восстановить первозданную природу, а расселяться всему человечеству по другим, и не самым приятным для проживания, планетам — не самый лучший выход, — довольно резко возразил Джерри.
Я укоризненно глянула на него но ничего не сказала. Юрий тоже отмолчался. Этот спор идет со времен Объединения. Веские аргументы есть и у той и у другой стороны. Но Терра, благодаря решению большинства, причем большинства весьма авторитетного, давно существует, и в нашей ситуации не самое подходящее занятие разрешать давние, как мир, научные конфликты.
— Если мне не изменяет память, неподалеку от вашего кордона находится довольно крупное месторождение ирия? — подал голос Старадымов.
Джерри утвердительно кивнул головой:
— Да, одно из самых больших в мире…
— Так нет ли связи между ним и своим сегодняшним открытием? — предположил Юрий.
Мы помолчали, обдумывая новую идею. Мне она, во всяком случае, показалась небезынтересной.
Ирий был обнаружен на Земле в конце двадцатого века. Отнесли его к группе редкоземельных металлов, встречался он крайне редко. Применения ирию долго не находили, но ученые словно чувствовали, сколько загадок таит это открытие. Неожиданно появились факты, подтверждающие невероятную, казалось бы, теорию Роландо Поло о космическом происхождении ирия, вернее, его месторождений на Земле. А потом было ошеломляющее открытие Ольгерта Симонова. Именно ирий дал человечеству власть над пространством и временем. И кто знает, какие тайны он еще хранит?
— Почему ты молчишь, Джерри? — спросил Богомил.
— Извините, — тряхнул головой муж, — задумался.
— Перспективная идея? — улыбнулся Юрий.
— Нет, — отозвался Джеральд. — Ты прости, Юра, я о другом думал. Понимаешь, влияние ирия на живые существа изучалось довольно тщательно.
— И что же? — не утерпел Геров.
— Ничего, — развел руками Джерри, — ничего не выявлено. Только абсолютно чистый ирий, да и то в сочетании с целым рядом физических факторов, способен влиять на генотип живых существ. Условия, необходимые для этого, ни на Земле, ни на Терре попросту невозможны…
И все же стоит, по-моему, провести дополнительные исследования, — сказала я.
— Проведем, конечно, проведем, — покладисто согласился Джерри и… перевел разговор на другую тему. Мы поняли его нежелание походя обсуждать проблему и молча согласились. Через несколько минут все дружно смеялись над невероятной историей, которую Юра вывез откуда-то из «очень глубокого космоса». Джерри активно участвовал в разговоре, был, как и полагается хозяину, «душой компании», но… Я чувствовала, что он очень озадачен и, пожалуй, встревожен. Слишком часто Джерри вспоминал о своих мифических предках. Это для меня верный признак — муж или очень смущен, или, как говорится, находится «не в своей тарелке».
12. Богомил Геров
Уха с какими-то невероятными и известными лишь Линекерам специями вызвала всеобщее восхищение. Старадымов даже рискнул расправиться с тремя порциями. Но я на такой отчаянный шаг пойти не мог. Во-первых, возраст. А во-вторых — вес. Джерри всячески пытался убедить, что это предрассудки, но я был стоек.
Можно ли назвать ночь тихой, если она полна неясных шорохов, движений, отдаленных криков ночных птиц, всплесков в реке? В распадке, лежа у засыпающего костра, я понял, что можно. Ночь была божественно тихой.
Поплотнее укутавшись в силовое поле, я включил обогрев костюма и, даже не давая себе приказа отдыхать, уплыл в сладкий таежный сон. Линекер и Старадымов еще продолжали переговариваться, но это нисколько не мешало. Их голоса убаюкивали, скользя по верхушкам подсознания.
Трепетный утренний луч ласково скользнул по моим векам, и я понял, что пора вставать. Тайга была полна деловитой возни. Суетились на ветках птицы, в зарослях травы сновали какие-то зверьки, шныряли по присыпанным хвоей камням муравьи.
— Ну ты и спишь, Богомил! — приветствовал меня Линекер.
Я покрутил головой. Ни Старадымова, ни Инги.
— Инга ушла на кордон, а Юра еще не вернулся с пробежки, — рассеял мое недоумение Джерри.
— Уже вернулся! — раздался веселый голос Старадымова, который одним прыжком вынырнул из зарослей.
— Купаться?! — бодро и призывно осведомился Джерри, энергично переоблачаясь в костюм Адама.
Юрий радостно кивнул и последовал его примеру.
Мои ребятишки тоже страстно обожают купание в ледяной воде, и когда мне надоедает быть для них примером во всем, я наблюдаю за ним с берега и чувствую, как по телу, презирая искусственный обогрев одежды, бегают холодные мурашки. Сейчас я испытал такое же ощущение. Однако деваться было некуда, и я, изобразив восторг, отключил силовое поле, затем обогрев и скинул костюм.
Джерри и Старадымов уже вовсю кувыркались в воде, а я все бегал по берегу, имитируя разминку. На самом деле мне просто не хотелось лезть в этот ледник.
После купания появился звериный аппетит. Кое-как напялив костюм, я устремился по тропинке к желанному уюту кордона. Юрий попытался меня обогнать, но я не уступал ему дороги, крикнул, оглянувшись:
— Чур мне первому в тарелку накладывают!
Запасы жизненных сил у Старадымова и Линекера явно превосходили мои. Прибежав на кордон, они первым делом направились к мечущимся в клетках уникальным хищникам, один только вид которых вызывал у меня далеко не положительные эмоции. Поэтому я с огромным желанием воспринял предложение выскочившего нам навстречу Сережи сразиться в шахматы.
Мы с ним так увлеклись, что не заметили, как проглотили поданный Ингой завтрак.
— Ну, как успехи? — услышал я над головой голос Линекера.
— Плохо, — не отрывая взгляда от доски, хмуро отозвался я. — Этот недоросль ведет на два очка.
Сережа довольно рассмеялся. Я покосился на Джерри, ожидая увидеть на его лице вполне естественное удовлетворение достижениями сына, как-никак тот играл с гроссмейстером третьей категории, но Джерри, казалось, не слышал ответа. Егерь был крайне серьезен, что совсем не вязалось с тем, каким он был какой-то час назад.
13. Юрий Старадымов
Резкий хлопок подбросил меня. Мозг обожгло: «Разгерметизация!» Еще не открыв глаз, я прыгнул в тот угол купола, где висел скафандр высшей защиты. «Как там остальные?!» — крутилось в голове, прежде чем до меня дошло, что я не на Криме, а хлопок — не звук пробитого увесистой каменюгой покрытия купола…
Скривив губы в саркастической улыбке, я опустился на одеяло, на котором провел ночь.
Утро было холодным. Обильная роса легла на стебли травы и листву кустарников. Звук, разбудивший меня, повторился.
Я поднял голову и на стволе могучей сосны увидел обыкновенного красноголового дятла.
Пока Инга готовила завтрак, мы с Линекером прошли к клетке с волками. Звери не спали. Самец неутомимо бегал вдоль силовых линий, ограничивающих площадь клетки, волчица угрюмо лежала в углу.
— Красавцы… — Я внимательно рассматривал пленников.
— Красавцы, — согласился Джерри. — Вот только откуда они взялись? — Эта мысль по-прежнему не давала ему покоя.
— Сегодня попробуем выяснить, — отозвался я.
Но все получилось не так, как мы планировали. Ответа Главной Диспетчерской на сообщение о волках не было, и Джерри, продублировав запрос, стал собираться в тайгу.
В это время и запел сигнал вызова. Короткое сообщение, появившееся на экране дисплея, нас с Линекером удивило.
«Будьте готовы через час приему общей информации».
«Общие» по Терре дают нечасто, в случаях особо важных. Но Джерри очень не хотелось откладывать вылет: над вершинами гор на противоположном берегу Верхней Ангары клубились тучи, похоже было, что собирается дождь, — и он боялся, что Бой не сможет взять след. Корректировать погоду на участке, диспетчерская тоже вряд ли разрешит.
— Что будем делать? — я понимал состояние Джеральда.
— Нужно идти. И здесь быть тоже необходимо.
— Сигнал может принять и Инга.
— Но она не может принимать решений. Ты прекрасно знаешь, что «Общие» предназначены для охотников, спасателей, егерей и только потом для научных сотрудников.
— Если что-нибудь экстренное, она проинформирует нас через браслет связи.
— Время потеряем… Выход только один. — Джерри помолчал. — Полечу я. А ты примешь информацию и либо догонишь меня, либо срочно отзовешь.
— Одному лететь слишком рискованно. — Зверюги произвели на меня сильное впечатление.
— Ну, риск невелик. Я вчера внимательно осмотрел поляну. Больше там волков не было.
— Одному рискованно, — повторил я. — Вот что… Поговорим с Учителем. Возьмете мой бот.
— У Герова наверняка свои планы на День…
— Поговорим, — подвел я итог разговору. — Не брать же тебе в напарники Ингу…
14. Богомил Геров
Ситуация складывалась непривычная. Я еще не мог до конца уяснить происходящего, но то, что Старадымов пригнал для нашей поездки свой спасательный бот, кое о чем говорило.
Когда Линекер вручил мне ружье, я обратил внимание, как по его губам скользнула словно бы извиняющаяся улыбка, а глаза скосились куда-то вбок. Это меня немножко позабавило. Можно подумать, что я сплю и вижу, как бы побродить по лесу с парализатором. Конечно, пользоваться этой штукой приходилось, обучали. Но на Земле парализатор мне так же необходим, как Бою пятая нога.
Ружье пришлось взять, чтобы успокоить Джерри. Он, вероятно, решил, что я буду чувствовать себя увереннее с этим музейным экспонатом. А зря. Вот уж из чего никогда не стрелял, так это из ружей. Имею о них чисто теоретическое представление. С равным успехом он мог вручить мне скалку: Как будто у меня поднимется рука палить из ружья!
Тем не менее, чтобы придать себе вид воинственный и бесстрашный, я демонстративно уложил ствол на бортик и повел бот на небольшой высоте. Джерри то терялся в чаще, то снова неожиданно показывался из-за какого-нибудь упавшего дерева. Хотя локатор исправно следил за каждым шагом Линекера и его верного друга, я напрягал зрение, боясь потерять их из виду. Как-то спокойнее, когда видишь все собственными глазами. Моя рука чутко лежала на пульте. В случае чего я должен был мгновенно прикрыть их силовым тюлем.
15. Юрий Старадымов
Я направился к дому, но почувствовал сигнальное покалывание в кисти. Взглянул на браслет связи. Горела рубиновая капелька экстренной.
— Слушаю, — отозвался я.
— Юра? — раздалось в ответ.
Это был голос Михаила Жамбаловича. Он Всегда так спрашивал, по старинке, когда браслеты еще были не биоточные, а номерные, что создавало массу неудобств. Биоточные ввели во время моих скитаний по Дальнему космосу, и, вернувшись, я оценил их по достоинству. Стоило подумать о собеседнике, коснуться кнопочки — и вы могли услышать его голос. Только его, и никого иного. Тем не менее, Намшиев всегда уточнял.
— Слушаю, Михаил Жамбалович.
— Ты на кордоне у Линекера?
— Да, — коротко ответил я, как всегда старался говорить с начальством.
— Он дома?
— Нет, в тайге.
— Та-ак, — раздумчиво протянул Михаил Жамбалович.
— Что-нибудь случилось? — Я решился прервать затянувшееся молчание.
— Большой Мозг зафиксировал в этом районе пространственно-временную аномалию. Объяснений никаких не выдал. Мы здесь в диспетчерской тревожимся.
— Раньше подобное происходило? — быстро спросил я.
— В том-то и дело, что нет. Хотя теоретически подобные явления возможны, ведь мы сами в 2080-м именно путем аномалии создали Терру…
— Может, какие-нибудь вторичные или остаточные явления?
— Через восемьдесят лет? — переспросил Намшиев. — Не думаю… Мы связались с Землей, ученые предполагают, что, по параметрам измерений гравитационного и магнитного полей это похоже на прорыв параллельности.
— Где это конкретно?
— Вот здесь, — ответил шеф заповедника, и над моим браслетом возникла галокарта района со светящейся кляксой аномалии.
Это рядом с квадратом, в котором, по словам Линекера, он наткнулся на волков. Сообщаю об этом Михаилу Жамбаловичу. Слышу, как он связывается с диспетчером, потом вздыхает:
— Джерри с Учителем сейчас за пределами аномалии, но тем не менее мы отзовем их. Ты жди на кордоне.
— А что с волками? — спросил я.
— Машина пока не выдала никаких предположений. Случай уникальный. А в сочетании с тем, что я тебе раньше сказал, — тревожный. Сегодня к вам вылетит спецгруппа.
— Поэтому и «общую» объявили?
— Да, — коротко ответил Намшиев.
— Понял, — сказал я и по старой привычке добавил: — Конец.
Легко сказать — жди! Друзья бродят где-то рядом с опасностью, а я — жди.
Но приказ есть приказ. Покорно иду к дому.
16. Джеральд Линекер
Бой на сей раз без возражений забрался в грузовой отсек. Учитель опять сидел справа. Я вручил ему старинное пороховое ружье, и он очень решительно положил его перед собой. Давать Герову карабин-парализатор я не рискнул, для пользования им нужно иметь опыт, которого у учителя не было. Ружье для него самое подходящее оружие — грохот выстрела любого зверя ошеломит. То, что ружье заряжено холостыми патронами, говорить Герову я не стал.
Мы быстро нашли знакомую поляну с растерзанным лосем. Внимательный осмотр туши ничего интересного не дал. За ночь около нее побывало немало любителей полакомиться, но волков среди них не было. На всякий случай я снова пустил Боя по следу, но он уверенно прошел вчерашним путем к тому месту, где хищники подкараулили нас. Дальше начиналась невероятная чащоба, и Герову то и дело приходилось поднимать бот выше деревьев. В такие минуты он очень беспокоился и пристально вглядывался в окружающие нас дебри. Выглядело это довольно забавно, похоже, учитель считал, что без его прикрытия мы с Боем останемся совершенно беззащитными. Разок я даже улыбнулся, но тут же опомнился и хорошенько выругал себя. Беспокоился-то Геров обо мне, и еще неизвестно, как бы вел я себя, окажись на его месте.
Так прошло около часа, и я подумал, что скоро мы услышим голос Старадымова. Бой спокойно бежал впереди, со следа он не сбился ни разу. Я даже позволил себе чуть расслабиться и зафиксировал в памяти место, на котором росли лесные лилии с несколько необычной формой лепестков. Куда мы выйдем в результате этой гонки, я тоже примерно догадывался. К району месторождения ирия, и это работало на невероятную догадку Старадымова. Скорее всего, волки прошли распадком между лысыми сопками, а значит, они перешли болото. Справа его берег после прошлогоднего пала стал совершенно непроходим, слева вьется узенькая тропочка, но тоже не очень верится, что они шли тем путем — там дальше озеро, которое почему-то предпочитают обходить и звери, и птицы, даже рыба в нем не водится. Остается болото. Я недавно наметил вешками проход через него. Хотя волки вряд ли шли по моим рекомендациям, скорее, полагались на чутье. А вот за болотом есть несколько вариантов их пути…
Продумать эти варианты я не успел. Бой вывел нас на берег болота. Было совершенно ясно, что я не ошибся и волки пришли из-за него.
Дождь так и не собрался, и яркое солнце хорошо освещало ровную поверхность топи. Видимость была отличная, и я ясно видел и редкие засохшие лиственницы, торчащие из болота, и Даже расставленные мною вешки. Вот только противоположный берег словно растворялся в струях прогретого солнцем воздуха.
Идти по болоту не хотелось, да и необходимости в этом никакой не было — следы Бой и на том берегу без труда найдет. Поэтому я, подсадив Боя в бот, занял место водителя. Места эти я знал хорошо и, подняв бот чуть выше, бросил его через болото.
17. Диспетчерская заповедника
Молодая девушка с копной рыжих волос, откинувшись в кресле, внимательно следила за неторопливым передвижением ботов на карте заповедника. Карта-экран, разбитая на квадраты, занимала всю стену. Зеленые огоньки сигналов светлячками ползли по ее почти рельефной поверхности.
День стоял жаркий. Солнце пекло вовсю, пробивая лучами густые кроны кедров. Гудели пчелы. Ветер чуть заметно шевелил верхушки деревьев. Через открытое окно доносился беспрестанный птичий гомон.
Девушка на секунду закрыла глаза, а когда открыла, то почувствовала что-то неладное. Она быстро окинула взглядом всю карту и не нашла на ней сигнала бота Линекера. Диспетчер протянула руку к пульту, но не успела ничего предпринять — в комнату быстрыми шагами вошел начальник заповедника.
— Вызовите Линекера! — с порога бросил он.
— Он… — начала девушка и глазами показала на экран. — Только что…
Михаил Жамбалович нахмурился, надавил клавишу связи:
— Джерри! Ответа не было.
Намшиев нажал кнопку экстренной связи с Линекером.
— Джерри! Линекер! Почему не отвечаешь?
Девушка стряхнула с себя растерянность и тоже стала вызывать егеря:
— Линекер! Линекер! Отвечай!
Тот не откликался. Не появлялся на экране и сигнал бота.
— Может, маячок испортился? — еще на что-то надеясь, предположила девушка.
— Исключено.
— Но…
— Их просто не может быть, этих «но»! — чуть резче, чем следовало, ответил Михаил Жамбалович.
— Что же с ним случилось? — тревожно вглядываясь в экран, всхлипнула девушка.
На экране все так же мерно вспыхивали голубоватые полосы квадратов, зеленела условная тайга, мерцали синие воды Байкала-2…
Намшиев снова утопил клавишу, потом устало опустился в кресло и дотронулся до браслета.
— Юра?
— Слушаю, — послышался голос Старадымова.
— Юра, это снова я, — растягивая слова, повторил Михаил Жамбалович. — На экране слежения пропал сигнал линекеровского бота. На вызов они не отвечают.
— Сейчас попробую…
Слышно было, как Старадымов монотонным голосом в котором улавливалась скрытая тревога, повторяет: «Джерри, отзовитесь! Джерри, отзовитесь!..»
— Тоже не могу с ними связаться, — наконец оставил свои попытки спасатель. — Я пошел.
— Иди, — Михаил Жамбалович кивнул, как будто Старадымов мог его видеть. — Старайся быть осторожным… Мне кажется, мы столкнулись с чем-то…
— Понял, — прервал Старадымов. — В непосредственной близости от района аномалии выйду на связь.
— Ни пуха… — негромко ответил Михаил Жамбалович и смущенно покосился на диспетчера.
Но она не слышала этой его фразы. Девушка во все глаза смотрела на экран слежения, на котором появилась звездочка бота спасателя.
18. Юрий Старадымов
Я резко бросил бот вверх. Ввел координаты того места, где исчез сигнал Джерри. Хочется надеяться, что исчез только сигнал маячка, а с парнями ничего плохого не случилось. В конце концов, что может случиться на этой уютной копии Земли?! Раньше мне приходилось вылетать по экстренным сигналам, но все это были случаи, достойные войти в историю Терры в качестве анекдотов. Не более… Если бы не волки, я бы не волновался…
Пропищал сигнал автопилота. Внизу район, откуда я решил начать поиски. Лезть сразу в ту кляксу с ее аномалиями мне не хотелось. Не вызывала она у меня доверия.
…Воздух здесь пряный и пропитанный ароматами трав, чьи названия затруднился бы, наверное, определить даже всезнающий Линекер.
Начинаю обследование окрестности. Натыкаюсь на семейство лосей, которые удивленно таращат на меня красные от мошки глаза. Обхожу их стороной, чтобы не тревожить. Из-под ног то и дело вспархивают птицы…
На поляне нахожу разодранную тушу лося. Рядом следы волков. Не те ли это?.. Похоже, что те, так как здесь же нахожу следы мокасин Джерри и ботинок на рубчатой подошве, в которых щеголяет Богомил. Какой-то он не от мира сего… Встреть я его раньше и не знай, что он — учитель, принял бы за обыкновенного книжного червя, который, кроме какой-нибудь буквицы в писании литератора XX века, и не видел ничего. Впрочем, Геров и был филологом до того, как окончил Учительские курсы. Но он мне понравился. Своим нестандартным взглядом на мир, каким-то непосредственным и беззащитным. Так могут судить о жизни лишь очень хорошие и добрые люди…
Присаживаюсь на поваленное бурей дерево, оглядываюсь. Буйствующая вокруг природа хранит тайну. Следов бота не видно. Пойдем дальше…
Обследовав квадрат, не уступающий по размерам знаменитой площади Тяньаньмынь в Пекине, возвращаюсь к боту, приподнимаю его над землей и медленно перебираюсь через речушку. Краем глаза замечаю играющих на быстрине хариусов.
Река остается позади. Миную каменистый распадок с густыми зарослями золотого корня. От «аномальной кляксы» меня отделяет метров пятьсот. Выбираюсь из бота и почти сразу натыкаюсь на следы пребывания друзей. Видимо, они тоже покидали бот и топтались на этой поляне. Кто-то из них, скорее всего Геров, сломал сухую веточку и, размочалив, выбросил. Наверное, что-то обсуждали между собой. Что могло их насторожить? Волки?..
Двигаюсь вперед медленно, вглядываясь в кусты и деревья… Что это за пятно на траве? Наклоняюсь и… Что-то тяжелое ударяет в плечо. Прыжок в сторону, и, перекувыркнувшись через себя, я снова на ногах. Парализатор уже зажат в руке… Довольно милая кошечка… Кисточки на ушах, когти пушистых лап яростно скоблят землю, разрывают дерн… Рысь мягко приседает и, откинув в сторону всяческие сомнения, решает немного разнообразить свое меню… В мои планы подобное знакомство не входит. Поэтому, едва она взлетает в воздух, прыгаю под нее и вперед, успев вскользь коснуться розового брюха. Как и следовало ожидать, рысь расслабленно шмякается на землю и лежит неподвижно.
— Старадымов, что там у тебя? — напоминает о своем существовании Михаил Жамбалович.
— Киска.
— Какая киска? — бурчит он. Перехожу на серьезный тон:
— Рысь.
— Рысь? — почему-то удивленно тянет Намшиев. — Откуда ей там взяться? Они в этом районе не водятся… Линекер ни одного появления не зафиксировал.
— Значит, мне повезло! — констатирую я и тут же мрачнею от догадки. — Волки! Рысь! Не одно ли это звено? И все увязывается с аномалией.
Но если эта клякса каким-либо образом связана, как это предполагают ученые, с прорывом параллельности, то откуда пришли волки? На Земле же нет таких! И рыси там на людей не бросаются…
Разглядываю кису. Рысь как рысь… Черт ее знает, что там у нее на генном уровне?..
— Вхожу в кляксу! — бросаю я и падаю в кресло бота.
— В кляксу? — переспрашивает Михаил Жамбалович.
— В зону аномалии, похоже, парни именно туда попали, — сухо отвечаю я.
— Старадымов! Юра! Подожди! — взывает начальник заповедника.
«Нет», — про себя говорю я. С Джерри и этим недотепой Богомилом что-то случилось. И случилось именно в этой кляксе — они явно ушли туда. Поэтому ждать нечего.
— Следите по маячку! — говорю я и выключаю связь.
Бот послушно ползет к воображаемой границе зоны. Солнце уже в зените. Высоко в небе пищит какая-то пичуга.
— Юра! — снова оживает динамик связи. — Через час будет группа спасателей. Дождись их.
Час — это слишком долго. Слишком. За это время многое может произойти и много можно сделать. Говорю об этих совершенно понятных вещах Намшиеву. Заодно напоминаю о том, что спасатель имеет право в экстренных ситуациях принимать решение самостоятельно. Чувствую при этом неприятный осадок — все же поступаю я по отношению к Михаилу Жамбаловичу не совсем этично. Но иного выхода у меня просто нет. Ребятам явно нужна помощь. Намшиев понимает это тоже и больше не возражает, хотя по его покашливанию чувствую, что он недоволен. Наконец вновь слышу его голос:
— Хорошо. Поосторожнее там. И вот еще что, давай-ка продублируем систему слежения. Маячок — маячком, а связь — связью.
— Мне что же, истории вам космические рассказывать? — усмехаюсь я.
Михаил Жамбалович сердито ворчит:
— Что хочешь, но чтобы мы тебя слышали!
— Вас понял, — официальным тоном откликаюсь я. — Пошел. Ничего тревожного не вижу, но напряжены все мускулы и все нервы. На экранчике автопилота сигнал моего бота пересек границу противной кляксы. И ничего. Продолжает мерцать. Надо сказать об этом Михаилу Жамбаловичу…
19. Диспетчерская заповедника
Начальник заповедника напряженно следил, как сигнальная звездочка бота приближалась к границе зоны аномалии. Из динамика связи доносилось дыхание спасателя, но Юрий молчал. Намшиев нажал клавишу связи.
— Спасатель Старадымов, почему не исполняете приказ? — Простите, — смущенно отозвался тот, — задумался, — и громко запел гимн космодесантников: — На каждой планете, вдали от Земли, мы помним о том, для чего рождены!..
Михаил Жамбалович улыбнулся: наличием музыкального слуха Юрка никогда не отличался, зато пел громко и с чувством.
— Юра! — прерывает пение спасателя девушка-диспетчер. — Вы в точке, где исчез бот Линекера! Слышите меня?
— Вас понял, — тут же отвечает Старадымов, — бот не вижу.
— Куда же они пропали? — негромко произнес кто-то за спиной Намшиева, и, оглянувшись, начальник заповедника убедился, что в комнате собрались все сотрудники диспетчерской. А из динамика снова раздался голос Старадымова.
— Вижу следы Линекера. Уходят вдоль берега болота. Боюсь, что на боте не пройти…
Намшиев хотел что-то сказать, но сдержался. Мамфе — высокий строгий негр, сменный диспетчер заповедника, негромко пояснил кому-то:
— У него же усиленная индивидуальная система защиты. Чуть что — и в капсулу…
Звездочка на экране раздвоилась. Одна — бот — осталась на месте, другая — спасатель — медленно двинулась в глубь мерцающей кляксы аномалии.
— Черт, — донеслось из динамика, и тут же сконфуженно: — Извините… Чащоба здесь. Не понимаю, как Джерри через нее продрался. И вообще…
Голос Старадымова оборвался на полуслове. В тот же момент с экрана исчез сигнал маячка спасателя. Сдавленно вскрикнула диспетчер.
— Юра! Юрка! — закричал Намшиев, но ответа не последовало. Тогда начальник заповедника снова стал начальником. Он резко поднялся из кресла, сказал властным голосом: — Вызовите всех спасателей Терры. Сообщите о случившемся на Землю. Дайте им запись всех событий. Все по экстренной связи. Я на кордон. Там осталась жена Линекера и его сын.
Закусив губу, чтобы не расплакаться, рыжеволосая девушка утопила клавишу:
— Всем спасателям Терры… Всем спасателям Терры…
20. Джеральд Линекер
Легкое головокружение, возникшее при ускорении, я отнес на счет особенностей спасательного бота Старадымова. Эта техника раза в два помощнее нашей, егерской. Неприятное чувство исчезло почти моментально, но бот тем временем успел скользнуть под кроны деревьев. Удаляться от берега болота не было никакого резона, и я притормозил недалеко от того места, где, по моим расчетам, волки начали переправу. Бой сразу же взял след, но я медлил. Место, где мы находились, было мне совершенно незнакомо, и это настораживало. Разумеется, я не говорю, что знаю каждый уголок заповедника, такое попросту невозможно. Но на берегу этого болота я раньше бывал и думал, что ориентируюсь здесь неплохо…
Что-то было не так. Я не чувствовал окружающего нас леса. Это особое ощущение, у меня оно появилось не сразу… Нужно, чтобы прошло какое-то время, чтобы привычки и заботы окружающего мира стали твоими… В заповеднике я свой, у его обитателей нет от меня секретов. Этот же лес был чужим… и непонятным. Судя по деревьям, можно было подумать, что сейчас не разгар лета, а конец апреля — слишком уж по-весеннему они выглядели. Зона микроклимата? Почему мой предшественник не оставил никакой информации о ней? Правда, теперь понятно, почему у волков зимний наряд — в этом климатическом оазисе так и должно быть. Забавно! «Оазис», если верить словарю, — это не только зона повышенного плодородия, но и место, явление или событие, представляющее отрадное исключение… Можно ли считать отрадными открытия двух последних дней? Интересными, бесспорно… А еще, пожалуй, тревожными, особенно если учесть, что все это как-то связано с месторождением ирия…
Я нажал кнопку вызова диспетчерской. Ответа не было. Хотел было повторить вызов, но вспомнил об «общей информации». Во время передачи «общей» обычные системы связи отключаются.
Давать же экстренный вызов не хотелось, — в общем-то ничего опасного в нашем положении не было. Как раз в этот момент ветер разогнал странный туман, висевший над болотом, и я ясно увидел противоположный берег, упавшую лесину, от которой мы начали переправу… Нужно было доводить до конца дело, ради которого мы забрались сюда, поэтому я пустил Боя по следу.
Минут двадцать мы двигались вдоль берега болота. Бой вел себя спокойно, чувствовалось, что опасности рядом нет. Потом дорога пошла в гору, я стал отставать от Боя, и время от времени свистом сдерживал его. Герову тоже приходилось нелегко, лес был достаточно густой, так что управляться с ботом было наверняка не просто. В конце концов путь нам преградили заросли, поначалу показавшиеся мне совершенно непроходимыми. Бой скользнул в лаз, которым пришли волки, а я хотел было воспользоваться ботом, но потом заметил несколько правее хорошо утоптанную звериную тропу и махнул Богомилу рукой. Бот легко перемахнул заросли, я же стал продираться через кустарник. На это ушло минут пять, а когда я выбрался наконец на свободное место, то растерялся по-настоящему — передо мной простиралась открытая тундровая равнина! Ее просто не могло быть, она не значилась ни на одной карте заповедника!
Но это было не все. Метрах в четырехстах от меня по равнине двигалось какое-то существо. Я поднял к глазам бинокль и совершенно четко увидел ирландского большерогого оленя, точь-в-точь как на галорисунке в Лондонском центре палеонтологии. Я даже подпись под рисунком вспомнил: «Был жителем Старого Света. Могучий зверь; расстояние между концами рогов порой превышало 4 м. Он предпочитал селиться на открытых равнинах, где было вдоволь травы и кустарников, и скорее всего избегал посещать густые леса, где разлапистые рога приносили ему массу неудобств. Большерогий олень был современником древнего человека, который, однако, охотился на него только случайно». Оставался, правда, один нюанс — большерогий олень вымер на Земле в конце плейстоцена — этак десять-двенадцать тысяч лет назад и появиться на Терре попросту не мог. Обо всем этом я думал на бегу к боту, который висел низко над землей метрах в пятидесяти от меня. Установленный на боте трансфокатор наверняка позволит лучше рассмотреть неожиданного гостя из прошлого!
Добежать я не успел. Помню, как неожиданно исказилось лицо Богомила, и в тот же миг кто-то тяжелый сбил меня с ног. Ударом локтя я сбросил нападающего, но обернуться, чтобы увидеть врага, не смог — струя удушающе-зловонной жидкости ударила мне в лицо. Последнее, что я, уже теряя сознание, услышал, был яростный лай Боя и бесполезный выстрел Богомила.
21. Юрий Старадымов
…Без бота передвигаться довольно сложно. То и дело путаюсь ногами в густом устилающем землю кустарнике. Судя по гало-карте, я уже изрядно забрался в глубь «кляксы». Пока все нормально…
— Михаил Жамбалович, как там у вас? — спрашиваю я, вдавив кнопку браслета.
Ответа нет. Странно… Тут же ощущаю легкое головокружение, как при нуль-переходе, когда космический корабль протыкает пространство подобно игле. Мобилизую сознание, и все становится на место. Все, кроме связи. Ее нет. Включаю аварийную. Ее можно услышать даже на Луне. Однако снова безмолвие… Оглядываюсь по сторонам. Те же деревья, та же трава, хотя…
Внимательно осматриваюсь. Тревожное чувство с новой силой поднимается во мне. Лес, небо… Но что-то не так… Стало заметно холоднее… И березка… Листочки на ней маленькие, едва распустившиеся… На ощупь клейкие… Багульник цветет… Это мне совсем не нравится… Такое ощущение, что я случайно нажал клавишу нуль-прокола и проскочил на север заповедника. Впрочем, отсутствие связи такого перемещения не объясняет… Что же еще может быть? Иная параллельность… Но откуда? Ведь для создания Терры человечество использовало огромные энергетические ресурсы. Или все-таки верна теория Сергея Ковалева о параллельности миров? Тогда многое понятно… Ведь и Терра — не абсолютная копия Земли. Она — слепок, появившийся при мгновенной остановке планеты во времени и пространстве, с одновременным воздействием Л-генераторов…
Стоп! Хватит лирики… Ясно одно — где бы я ни был, связи с диспетчерской нет. И где-то здесь ребята… Только сейчас обращаю внимание, что на карте мигает сигнал Линекеровского бота! Почему же тогда парни не откликаются?
Пора за дело. Включаю пеленг. Пойдем потихонечку, авось и вывезет. Во мне проснулся космодесантник. Все чувства обострились и отточились. Все, как на Криме…
Выбираюсь на опушку леса и от неожиданности останавливаюсь.
Люди! Это не Джерри и Богомил, это другие!.. Высокие, белокурые… Раз, два… Восемь человек двигаются цепью. Забавные ребята, на них костюмы Адама еще до грехопадения. Лица этих блондинов мне не очень симпатичны. Они искажены и сосредоточены, но как-то безжизненно однообразны. Если бы не застывшая мимика, я бы сказал, что на этих лицах азарт. Носы странные, начинаются без переносицы, чуть ли не с середины лба… Незнакомцы резво приближаются, и мне не нравится, как выброшены вперед их руки с согнутыми в хватательном движении пальцами. Они уже близко. Интересно…
Додумывать не успеваю. Двое вырвавшихся вперед совершают фантастический прыжок, которому позавидовал бы даже Ахмеджой Кейт, побивший прошлогодний мировой рекорд по прыжкам в длину. А он взял 12 метров 45 сантиметров…
Только благодаря реакции избавляюсь от неприятностей. Силовое поле отбрасывает нападающих, но они тут же предпринимают новую попытку добраться до меня. Как они беснуются! Такого желания познакомиться давно не наблюдал… Очень негостеприимные ребята. Если они так же приняли и моих приятелей, да еще сумели застать их врасплох…
Стараясь не обращать внимания на прыгающие вокруг создания, продвигаюсь вперед, но с осторожностью, чтобы не причинить им вреда. Кто знает, может, пройдет немного времени и мы подружимся…
Выбираюсь из зоны «кляксы». Вижу это по галокарте, и тут же мои «почитатели» отстают. Возвращаются метров на пятьдесят назад и спокойно встают в полукруг. Позы у них какие-то нечеловеческие… Будто их выключили. Лица бездушные, руки висят вдоль тела, и только изредка пробегает по мышцам дрожь.
Вскоре замечаю бот Линекера. Он стоит с отброшенным колпаком на берегу небольшого ручья, от которого поднимается легкий парок. Понимаю, почему парни не отзываются. Голова Джерри откинута назад, широкоскулое лицо неподвижно, как у моих недавних поклонников. Богомил уткнулся бородой в его плечо, но и его глаза закрыты.
Прежде, чем снять силовое поле, оглядываюсь. Нет никого поблизости. С удивлением гляжу на борта бота. На стекло-металле — четыре царапины. И это на материале, который невозможно взять даже алмазом и крисножом!
Пульс у ребят прослеживается, но они словно в состоянии анабиоза. Даже температура тела 32 градуса… Похоже, им что-то впрыснули. Видимых повреждений не нахожу. Это уже успокаивает. Аккуратно укладываю свисающую с борта руку Джерри ему на колени, занимаю место пилота. Перед тем как покинуть негостеприимное место, решаю провести маленький эксперимент.
Как и предполагал, светловолосые хозяева начинают обращать на меня внимание, только когда я оказываюсь в непосредственной близости от «кляксы». Позы их угрожающе меняются, лица снова искажаются азартной гримасой, пальцы хищно скрючиваются. Пробовать на силовой капсуле прочность их когтей не хочется. Не нравится мне все это…
Решаю лететь на кордон Линекера. Бот, к счастью, в полной исправности и послушно выполняет мои команды. Но когда я устанавливаю по карте, что завис над территорией кордона, внизу ничего похожего не обнаруживаю. Нет ни дома, ни векового кедра, шишками которого Джерри любит угощать своих редких гостей. Частокол тоже отсутствует. На знакомом месте шумит незнакомая тайга.
Что ж, уподобимся предкам. Они жили в единстве с природой. Те предки, которые еще не успели изобрести машин…
Парни находятся все в том же состоянии прострации. Анализатор моего браслета, после того как я обследовал Линекера, выдает информацию. Состав, введенный ему в кровь, соответствует препарату браназин, применяемому для кратковременного погружения в анабиоз. У Богомила то же самое… Достаю коробочку аптечки, прикладываю по очереди к щеке Джерри, потом Богомила.
Линекер открывает глаза, смотрит мутно, шевелит пересохшими губами:
— Салют, Юра!
— Привет, — говорю. — Чего это ты разлегся?
Силы к Джерри возвращаются быстро, и он рывком выпрыгивает из бота. Настороженно оглядывается, спрашивает вполголоса:
— А эти… где?
— Хозяева? — уточняю я.
— Да-а, — протяжно подтверждает очнувшийся Геров. — Они такие жуткие… Они так набросились… А потом… я не помню…
— Подъем! — командую я, и Богомил сначала приподнимается в кресле, а затем неуклюже выбирается из бота.
— Рассказывайте! — почти заставляю их я и уже мягче говорю: — Я после вас.
22. Богомил Геров
Линекер рассказывал так оживленно, а Старадымов с таким вниманием его слушал, будто они были без ума от радости из-за истории, в которую мы попали. Конечно, впечатлений предостаточно, но я предпочел бы лучше навсегда остаться темным и невежественным, чем еще разок испытать все эти ощущения.
Все-таки природа неплохо потрудилась над созданием человека. Когда мне показалось, что мозг вот-вот взорвется от боли и адского напряжения, сработала какая-то предохранительная система и сознание тихо, даже без щелчка, отключилось. А до этого было чувство, будто я со сверхъестественной скоростью спиной лечу в жуткую яму, имя которой — бесконечность. Самое забавное, что после этого падения я очутился там, где и был, — в боте, рядом с Линекером, вот только бедняжки Боя не было с нами. Что он сделал плохого этим бестиям?! Выполнял свою работу — защищал хозяина. Ага… Защищал! Выходит, он раньше нас распознал их намерения? Какой-то бред! Ведь собаки обучены ни в коем случае не нападать на человека, пусть даже тот замыслит что-нибудь не очень порядочное. На Терре, насколько мне помнится, их задача — оберегать хозяина от случайного нападения животных. Животных? Но ведь нас… Но ведь на нас напали люди… И почему в моей голове возникло это странное слово «бестии»? В каких тайниках памяти я откопал его? Это что-то из старой философии, от которой исходят весьма дурные запахи. Откуда возникла такая ассоциация? Да, разумеется, вид у них не очень приглядный, но зачем же сразу навешивать ярлыки? Кроме того, винить нужно прежде всего самого себя. Находиться под защитой систем спасательного бота и попасть в такую переделку! Растяпа… Надо было послушаться Линекера и не высовываться из бота. Накрыл бы их с Боем силовым полем, и пусть бы попробовали эти мерзавцы приблизиться! Я мысленно одернул себя: нельзя же распускаться до такой степени. Докатился до употребления бранных слов!.. Но, с другой стороны, что плохого им сделала наша собака?! Тоже мне — люди! Будто звери какие-то, разорвали пса!.. Вот опять сваливаю свою вину на других. Надо было оставаться в боте! А то вздумал показать себя этаким храбрецом, выполз на горе всем, стрелок несчастный! Нет, доведу своих ребятишек до выпуска — и все, подам в отставку. С такими поведенческими слабостями нужно сидеть где-нибудь в тихой библиотеке. Может, наука от этого не выиграет, зато дети не попадут к кому не следует.
Словно откуда-то из подземелья раздался голос Линекера:
— Богомил, Богомил! Что с тобой?! Тебе опять плохо?! Перед глазами возникло встревоженное лицо Юрия. Я тряхнул головой:
— Нет, все хорошо!.. Просто вспомнилось, как эти друзья лихо скрутили нас, я даже не успел дать сигнал тревоги.
Джерри вздохнул:
— К сожалению, я тоже сделал это с запозданием, в тот момент, когда стало темнеть в глазах.
— А я еще удивился, как это получилось, что вы лежите, можно сказать, бездыханные, а бот висит целехонек, — невесело улыбнулся Юрий.
— Непонятно все получается, — проговорил Джерри.
— Терра Инкогнита, — грустно хмыкнул я. Юрий насторожился, переспросил:
— Что ты сказал?
— Так, к слову пришлось, — смутился я, поскольку ничего определенного в свое высказывание не вкладывал.
Но Старадымов не успокаивался, видимо, какая-то, не до конца осознанная, но интересная мысль крутилась в его голове.
— Терра Инкогнита, — задумчиво повторил он. Линекер, ожидая разгадки, подался к нему:
— Ну?!
Юрий виновато пожал плечами; поднял с земли небольшую веточку:
— Что это?
— Сосновая ветка, — озадаченно ответил Линекер.
— На, подержи.
Линекер, все еще недоумевая, протянул руку и, едва ветка оказалась у него, ошалело вытаращил глаза:
— Не сосна.
Настала моя очередь удивляться:
— Как не сосна?!
Джерри молча передал ветку. Я ощутил непривычную тяжесть, неуклюже предположил:
— Может, набухла от влаги?
Вопреки ожиданиям, иронических замечаний не последовало, и это было не только следствием хорошего воспитания моих друзей. Похоже, у них в головах тоже бродили самые нелепые версии.
— По весу напоминает железное дерево, — наконец произнес Линекер.
— Но не по внешнему виду, — в тон ему рассудительно сказал Старадымов.
— Да, загадок многовато, — мрачно согласился Линекер, — и самая главная — где мы?
Я недоумевающе уставился на егеря:
— То есть как — где? Разве не ясно…
— Совсем не ясно, — качнул головой Старадымов, — география места знакомая — верно. Но это не Терра. И не Земля.
— Как не Терра? — я указал на знакомый изгиб Верхней Ангары, небольшой остров, почти прижавшийся к противоположному берегу, горы, покрытые пятнами снежников. — Разве не здесь мы вчера рыбачили? Да вон с того камня я ловил хариусов!
— Не с того, — терпеливо проговорил Юрий, — с очень похожего, не спорю. Но боюсь, что и тот камень, и заповедник, и вообще Терра очень далеко от нас.
— Параллельное пространство? — раздумчиво протянул Линекер.
— Очень на то похоже, — Юрий покачал на руке камушек, не глядя, бросил его в воду. — Если удалось создать Терру, почему бы не существовать Терре Инкогнита?! Ведь подобные гипотезы возникали на Земле уже не раз!
Я потеребил бороду, но не нашелся, что сказать.
— Ну что ж… — Линекер покусывал сорванную травинку, — тогда понятно и появление неизвестных ранее науке волков, и особенности деревьев, и все прочее. Жизнь в этом мире должна развиваться по своим законам.
— Законы везде общие, — ляпнул я.
— Зато условия разные, — парировал Джерри, — вот только непонятно, как нам удался переход…
— В «общей» сообщалось о пространственно-временных нарушениях в районе заповедника, — негромко произнес Юрий.
— Так, — крякнул Линекер, — одно к одному. Занятно!! Старадымов охладил его пыл:
— Джерри, не надо хвататься за первую подвернувшуюся мысль, даже если она высказана мною…
Линекер, похоже, растерялся:
— А что, есть другие идеи?
— Аномалии в этом районе Терры вполне вероятны, — проговорил Юрий. — Мы же находимся в самом центре скопления ирия. Так что сам понимаешь…
Мне очень хотелось, чтобы мы оказались на вдруг ставшей мне родной Терре, чем на какой-нибудь, даже невероятно любопытной с исследовательской точки зрения параллельной планете. Поэтому я сказал:
— Это звучит уже более весело: Но Линекер не сдавался:
— Я не первый день занимаюсь биологией, Юра! Мутагенез в районах месторождений ирия всегда был в норме. Ты, похоже, забыл, какую очистку проходит руда, содержащая этот элемент, прежде чем его начинают применять… Ну за счет чего здесь начнется изменение генотипа живых существ? Радиоактивность руды близка к нулю, химическое воздействие практически исключено. А с погодой что произошло? Да посмотри сам на датчики бота. Их-то не обманешь!
Старадымов, ни слова ни говоря, забрался в бот и начал манипулировать клавишами пульта. А Линекер продолжал:
— И наконец, куда девался кордон? Почему нет связи? Даже экстренная молчит. Это-то как ты объяснишь?
Старадымов выбрался из бота, молча уселся на траву рядом с нами.
— Ну что? — Джерри явно не терпелось продолжить спор.
— Нет здесь ирия, — буркнул Старадымов.
— Как нет? — поперхнулся Линекер.
— А вот так. Нет, и все. Приборы показывают следы его присутствия и только.
— Ты что, сделал геологическую съемку местности? — недоумевал Джерри.
— Да. Наличие ирия примерно в миллион раз ниже, чем в районе твоего кордона.
Старадымов откинулся на спину и уставился на тяжелые облака, быстро затягивающие недавно еще чистое небо. И вот тут я с пронзительной ясностью понял, что мы действительно не на Терре и не на Земле, а в чужом и может быть, опасном мире. Как я его назвал? Терра Инкогнита — Земля Неизведанная.
23. Джеральд Линекер
Гипотеза Старадымова поначалу меня даже обрадовала. Действительно, существовало только два варианта объяснения происходящих с нами странностей. Первый — что-то произошло с Террой, а значит, и со всем, что я любил, с близкими и дорогими мне людьми. И второй — с Террой все в порядке, просто мы попали в эпицентр какого-то катаклизма. То, что все происходит в другом пространстве и времени, меня не особенно удивило. Слишком много необычного выпадает на долю человечества. Многое из того, что мои предки сочли бы сказкой, и я, и мои друзья, и знакомые принимаем как должное. Хотя это отнюдь не значит, что нам не свойственно чувство любознательности и интереса к происходящему. Странные загадки, представшие перед нами, наиболее просто и логично объяснялись идеей Старадымова, и мы взяли ее на вооружение, как рабочую гипотезу.
Основная проблема, которую нам нужно решить, заключалась в трех словах: «Что делать дальше?» Было бы чертовски интересно поближе познакомиться с миром, в который мы попали, но я ясно представлял, что творится сейчас на Терре, сколько забот наше исчезновение доставило многим и многим людям, не говоря уж о Инге и Сережке… Юрий с Богомилом рассуждали примерно так же, дело оставалось, как говорится, за малым — вернуться на Терру.
— Если сюда есть вход, то должен быть и выход, — очень логично рассудил Геров.
Оставалось, правда, неизвестным, где этот вход-выход находится. Переходы с Земли на Терру постоянны, для поддержания их стабильности расходуется немало энергии. Здесь все могло обстоять по-иному… Была одна совершенно непонятная загвоздка. Я отчетливо помнил, что связь с диспетчерской оборвалась, едва мы переправились через болото. Старадымов переговаривался с Намшиевым гораздо дольше, причем использовал не аварийный, а обыкновенный канал связи…
Поляну, на которой Юра схватился с рысью, мы нашли без труда, но толку от этого было — нуль. Дверь, пропустившая Старадымова в Терру Инкогнита, то ли больше не существовала, то ли мы не знали, как ее открыть. Так же безрезультатно окончилась попытка выбраться путем, которым пришли мы с Богомилом. Автопилот точнехонько вывел нас к болоту, бросил бот через трясину, но метрах в семи от берега затормозил так резко, что не ожидавший остановки Геров стукнулся лбом о колпак. И все моторы машины натужно гудели, но бот оставался на месте, словно автоматика забыла путь, которым мы пришли на это место. Попытка Юрия взять управление на себя привела к тому, что мы переправились через толь, попали в совершенно незнакомый лес, откуда вновь вернулись к болоту. Вот тут-то я впервые подумал, что нам, пожалуй, поневоле придется здесь задержаться.
24. Юрий Старадымов
Все это время меня гложет одна мысль — как-то там, на Терре и Земле, отнеслись к нашему исчезновению? Шутка ли, пропали три человека! Переполох всеземельный!
— Каким угодно образом, но надо прорываться на Терру. Линекер смотрит на меня застывшим взглядом. Видно, опять вспомнил Ингу и Сережку. Геров неодобрительно почесывает бородку, шевели губами, потом произносит:
— Как ты это себе представляешь?
Мне нечего сказать ему. А Богомил продолжает:
— Мы можем до бесконечности метаться по этой планете. Переход подчиняется каким-то законам…
Линекер недовольно морщится, кладет ему на плечо большую ладонь:
— Ты уверен, что нам хватит остатка жизни, чтобы узнать их? А там, — он неопределенно мотнул головой, — там нас ищут, тревожатся.
— Я понимаю, — соглашается Богомил, — но действовать надо все же продуманно, а не уподобляться герою старинной сказки…
— Какому? — спрашиваю я скорее для того, чтобы оттянуть момент решения. Богомил, бесспорно, прав, но что-то подсказывает мне, что если мы хотим вернуться на Терру, времени терять нельзя.
— Которому для выхода из пещеры нужно было произнести: «Сим-сим, открой дверь!» — пояснил Богомил. — А он забыл заклятье и бессмысленно перебирал названия всех известных ему растений.
— Богомил прав, Юра, — устало соглашается Линекер, — По всей вероятности, переход как-то связан с ирием. Ты обратил внимание, что эти несимпатичные создания явно тяготеют к границам месторождения? Проведи-ка еще разок анализ. Здесь результаты могут быть иными, чем в районе кордона…
Возразить нечего, и начинаем тщательное исследование «кляксы». Чтобы не подвергать стеклопластик бота лишним испытаниям, прохожу над «бестиями» (так их окрестил Геров), поднявшись повыше. Им это явно не по душе — мечутся, подпрыгивают вверх, и кажется, вот-вот дотянутся своими длинными руками-хваталами до днища бота. Включаю оптическую невидимость, но они не успокаиваются. Линекер, заметивший, какую клавишу я нажал, качает головой:
— Они нас все равно видят…
— Не видят, но каким-то образом могут следить за нашим передвижением, — спокойно говорю я, хотя удивлен не менее, чем приятель. — Мне это не нравится…
— Мне тоже, — мрачно говорит Линекер. — Не могу забыть, что они сделали с Боем… Какая собака была, какая собака…
Геров поглядывает вниз, но, услышав слова Линекера, сочувственно поддакивает:
— Да… Жалко Боя…
Облет не приносит ничего нового, если не считать того, что мы примерно определяем количество бестий. Их десятка четыре, и держатся они строго по границам месторождения. Точнее, там, где должно быть месторождение, ибо приборы по-прежнему отмечают лишь следы присутствия ирия. И никаких следов входа в этот загадочный мир.
— Все, парни, хватит! — вырывается у меня, когда я вижу, что бот в очередной раз вошел в самую середину осточертевшей «кляксы». — Попробую разные режимы движения. Вдруг получится…
Бот швыряет вправо. Ничего. Резко вниз… Вверх!.. Лицо Герова слегка зеленеет. Если бы кто-нибудь со стороны посмотрел на бот, он решил бы, что с пилотом не все в порядке. Он, то есть я, выделываю самые замысловатые фигуры высшего пилотажа, мчался в любую точку, в которой возмущения аномалии были чуть сильнее, чтобы нащупать прорыв…
Магнитные поля пляшут, гравитационные дергаются, датчики безумствуют. Теперь уже позеленел и Линекер: все-таки егеря тоже не проходили спецподготовки, которая дается космодесантникам… Но все безрезультатно. Выхода нет.
— Хватит, Юра, — произносит Линекер.
25. Богомил Геров
Все попытки выйти из этого заколдованного круга оказались безрезультатными.
Ни кордона. Ни пути назад, на Терру.
— Неудачи преследовали нас, — печально констатировал я.
Вот тут-то Старадымов и предложил выйти на контакт с нашими воинственными братьями по крови, попросту говоря, поймать одного из них, чтобы получить минимальную информацию о Терре Инкогнита. Линекер воспринял его задумку с воодушевлением. Он моментально высказал кучу идей о том, как это сделать. Я был категорически против. Если они сделали нам плохо, почему, собственно, мы должны уподобляться людям, которые находятся на более низкой ступени развития?
— А как ты думаешь отсюда выбраться? — поинтересовался Юрий и, поскольку я отмолчался, продолжил:
— Переход, которым мы сюда попали, может иметь либо естественную природу, либо его создают люди. Так?..
Я кивнул.
— При любом из вариантов обитатели Терры Инкогнита должны знать об этом. Недаром ведь они так упорно вертятся вокруг места перехода.
— А может быть, их все же привлекает месторождение ирия? — попытался возразить я.
— Исключено, — вступил в разговор Джерри, — месторождения здесь нет.
— Могут же они ощущать его в момент, когда переход открыт, — начал импровизировать я. — Предположим, что ирий им жизненно необходим. Например, от него исходит неощутимое нами излучение. А они его чувствуют.
— Что же они в «кляксу» не лезут? — ехидно осведомился Джерри.
— Ну, там излучение слишком сильное. Как сквозняк при открытой двери, — растерялся я.
— А что, интересная гипотеза, — подмигнул Линекеру Старадымов, — и главное — на нас работает. Если эти бестии чуют сквозняк из двери, значит, и дверь нам показать смогут, а?
Но и эти вполне разумные доводы оказались бессильны сломить мое упрямство. Тогда Линекер хитровато улыбнулся:
— Давайте проголосуем.
Идея прибегнуть к этому древнему способу разрешения разногласий развеселила меня. Нет, с ним надо держать ухо востро. Надо же, как повернул. Беспроигрышный вариант — их двое, я — один.
— Хорошо, — хмуро согласился я, — вот только будет ли толк? Нетрудно убедиться, что между собой они не общаются. Наш звукоулавливатель передает только их дыхание.
— Вот ты и разговоришь!
Друзья рассмеялись. Это было добрым признаком. Когда на душе тоска зеленая, трудно надеяться на благоприятный выход из экстремальной ситуации.
Мы забрались в бот, Юрий сел за пульт управления, Джерри — рядом с ним, я устроился на месте бедняжки Боя.
Едва бот попал в поле зрения аборигенов, их движения стали отрывистыми, я бы сказал, нервными. Они высоко подпрыгивали вверх, как бы давая понять, что если мы попробуем вторгнуться в их владения, они будут вынуждены применить силу и достанут бот, на какой бы высоте он ни летел.
Линекер восторженно наблюдал за прыжками:
— Вот это да! Ни одно из животных Терры, не говоря уж о человеке, не способно на такие полеты!
— Юрий, — попросил я, — мне кажется, им совсем не обязательно видеть нас.
— Да они и не видят, — раздраженно отозвался Старадымов. — Невидимость включена. И все равно как-то чуют. Не представляю, как к ним подобраться…
— Включи противолокаторное устройство, — коротко посоветовал Джерри.
Юрий с удивлением посмотрел на него, но протянул руку к пульту. И тут же аборигены смешно закрутили головами. Смешно-то смешно, но заглядывать в их глаза без особой нужды не хотелось. Они были по-прежнему голубовато-холодны и жестоки.
Бот круто пошел на снижение. Джерри неторопливо вытянул парализатор, переключил на самый слабый импульс. Я, невольно увлеченный происходящим, подался к Старадымову, показал глазами:
— Вон того, он, по-моему, самый сообразительный.
Юрий повел бот к одиноко сидящему на поваленном дереве аборигену, который сосредоточенно ловил муравьев и быстрыми движениями размазывал их по стволу. Мощный луч узконаправленного силового поля придавил его к земле, но на лице не показалось даже признака недоумения, какое непременно бывает у людей, когда с ними происходит нечто непонятное, лишь рот, обнажив острые желтые клыки, исказился в злобной гримасе. А когда Джерри, откинув колпак, свесился через бортик и абориген узрел прямо над собой сосредоточенную физиономию нашего друга, его взгляд зажегся почти человеческой ненавистью, а мощные мышцы, пытаясь преодолеть силовое поле, напряглись так, что вот-вот готовы были со звоном лопнуть. Впечатление было такое, будто испытываются на прочность металлопластиковые тросы.
— Быстрее! — не выдержав, сдавленно шепнул я.
Это было вызвано не только боязнью, что тело аборигена разорвется на части от злобы. Я видел, что, заметив Джерри, к нам со всех сторон несутся его соплеменники. Их физиономии напрочь вышибли у меня веру во всемогущество техники. Я резко повернулся к Юрию. Взгляд Старадымова оставался спокойным, будто он находился не на Терре Инкогнита, а сидел за пультом тренажера где-нибудь в Центре подготовки космодесантников под тихим земным городком с таким волшебным названием Иволгинск.
Аборигены, не добежав метров десяти до бота, внезапно отлетели назад, словно разом ткнулись лбами в невидимую стену. Линекер, не обращая на них внимания, нажал кнопку парализатора, и наш будущий собеседник разом обмяк. В Музее игрушки мне приходилось видеть надувных резиновых осликов. Когда из них выпускали воздух, они становились такими же скучными.
— Юра, можешь выключить узконаправленный луч, — сказал Джерри и со смешком добавил: — Только не перепутай кнопки, а то по оплошности уберешь круговое поле… Я, пожалуй, с этой стайкой не справлюсь.
Он спрыгнул на землю, а я боязливо покосился по сторонам. Аборигены, свирепея все больше и больше, продолжали настырно биться о силовое поле.
— Джерри, поторапливайся, — произнес Старадымов. — А то эти субчики, чего доброго, погибнут от стресса.
Линекер открыл грузовой отсек, аккуратно перенес туда аборигена. Затем перемахнул через бортик, а Старадымов практически одновременно выключил силовое поле и нажал кнопку подъема. Бот стал резко набирать высоту.
Аборигены рванулись туда, где только что был их собрат, замерли и, сообразив, что перед ними пустое место разбежались.
Когда мы приземлились за чертой интересов наших негостеприимных соседей и выбрались из бота, Джерри посмотрел на меня:
— Богомил, кажется, по твоей части беседовать с малышами?
— Неизвестно, по чьей больше, — буркнул я, не испытывая особого желания искать общий язык с таким малопривлекательным созданием природы.
— Попытаюсь побыстрее разблокировать датчик уровня интеллекта, — произнес Юрий, обращаясь к Линекеру, — а ты, Джерри, подготовь свои биоприборы.
Сказано это было без всякого нажима, без малейшего намека на командирские интонации, но мне стало сразу понятно, насколько он прав. Наступило то время, когда Старадымов в силу своей профессиональной подготовки был просто обязан взять руководство нашей стихийно возникшей маленькой группой на себя. Я кивнул и направился к грузовому отсеку.
— Постой, Богомил, — окликнул Линекер. — Сейчас помещу нашего малыша в силовой кокон.
Он подошел к пульту, нажал соответствующую кнопку. Я распахнул люк. Действие парализатора закончилось, и теперь «малыш», плотно спеленутый силовым полем, злобно скалился. Пошевелиться он не мог, и в глубине глаз я различал безысходность и отчаяние. Джерри нагнулся и подхватил его на руки, но тут же резко отдернул голову:
— Э! Не кусайся!
Абориген каким-то неимоверным усилием попытался цапнуть Линекера за нос. Однако реакция спасла Джерри, и мощные клыки звучно клацнули в воздухе.
— Хорошенькое дело, — пробормотал я, с опаской приближаясь к уложенному на траву потенциальному собеседнику.
На лице моем играла самая отеческая улыбка. Еще учась на курсах, я как-то испытывал ее чарующую силу на взбешенном мустанге — такое было домашнее задание. Представьте, лошадь присмирела и спокойно проследовала в загон, а я получил положительную оценку от самого строгого из наших профессоров. Однако абориген продолжал смотреть на меня, мягко говоря, неприязненно.
Я подключил ретранслятор речи, который позволял проникать моему голосу прямо в скромное сознание нашего «малыша». Можно было просто думать, и мысли, так же, как и слова, должны были пробиться в его мозг, но я чувствовал себя увереннее, слыша собственный ласковый голос.
— Ну, зачем же так сердиться? Мы не причиним тебе ничего плохого. У нас самые добрые намерения. Я просто хочу поболтать с тобой о том, о сем… Улыбнись, покажи, что ты меня понимаешь…
Но в ответ на мою улыбку раздалось воинственное рычание, а ретранслятор, который должен был передать, о чем думает собеседник, молчал.
— Может, мы причинили тебе неудобство? — продолжал я, — Нет, тебе не должно быть больно. Пойми, ты просто не можешь пошевелиться. Ведь, правда, кокон нисколько не давит?.. Скажи, сколько тебе лет? Не знаешь? Ну и ладно… У тебя есть мама? А папа?.. Ты живешь где-нибудь рядом? В пещере? Или у вас есть шалаш? Может, на деревьях?
Ретранслятор молчал. Вопросы бесцельно повисали в воздухе, и от этого становилось жутковато. Я чувствовал себя убитым горем родственником, который пытается вести беседу с тем, кто никогда не встанет со смертного одра. Но мой собеседник был полон жизненных соков и яростно вращал глазами, пытаясь добраться до меня. Из последних сил удерживая на лице приветливую улыбку, я нес совершеннейшую уж ахинею:
— Может, тебе просто не нравится моя внешность? Может, ты хочешь поговорить с моим другом, он очень симпатичный и добрый. Ты же помнишь, как хотел укусить его, а он даже на тебя не обиделся. Он очень хороший, его зовут Джерри, и у него в лесу живет много знакомых зверушек. Они все очень любят его. Когда у кого-нибудь заболит лапка, он лечит…
Никаких ответных эмоций. Точнее, эмоции были, но все те же — архизлобные. Помучившись еще минут двадцать, я отключил ретранслятор, обессиленно повернулся к Линекеру и простонал:
— Джерри! Попробуй, что ли, ты с ним! Ничего не получается!
Линекер, слышавший весь разговор, обреченно вздохнул:
— Попытка не пытка… Если не удастся, хоть произведу биозамеры…
Я на подкашивающихся ногах направился к возившемуся у бота Старадымову.
26. Юрий Старадымов
Бестия спеленута силовым коконом и пошевелиться не имеет возможности. Да он, вроде, и не сильно желает этого. Хотя черт их поймет. Возле него крутятся Богомил с Линекером. Главенствует Богомил, как гуманитарий и специалист по человеческим душам… По-моему, это ошибка, бестия больше по части егеря и охотника.
Снимаю блокировку датчика УИ… Кто бы мог подумать, что он вдруг понадобится!.. Подобными датчиками уровня интеллекта, а проще устройством поиска цивилизаций, оборудованы все космоботы, потому что человечество, выйдя в космос, целенаправленно ищет себе подобных во всех точках Вселенной. Я и сам занимался этим на Криме и, кажется преуспел бы, потому что сейчас там, по слухам (официального сообщения еще не было), разрыли-таки тот город, где я чуть было не остался вместе с Геной Бражко и Толей Утехиным… На Терре, естественно, датчик УИ не нужен, потому что кто дурак, а кто умный определять было бы бестактно, а больше ни для каких целей он непригоден.
Богомил, по-моему, выбился из сил. Напрасно он применял к бестии всевозможные приемы общения, тот только крутил глазами и подавался в ту сторону, где остались сородичи, которых, кстати, мало тронуло его исчезновение.
— Скоро закончишь? — поинтересовался Богомил, передав Линекеру право общения с бестией.
Мне осталось совсем немного, но последний шплинт блокировки размещен не в очень удобном месте, поэтому, склонившись я кряхчу:
— С-скоро…
— Может, помочь? — не отступает Богомил.
— Не надо…
Наконец блокировка снята… Сажусь в свое кресло, регулировка датчика — дело непростое… Ну вот, кажется, все… Крутнул верньер, луч упал на бестию и… Ничего, почти ничего…
— Джерри, оставь свои усилия, — оборачиваюсь к Линекеру. Он удивленно смотрит на меня, потом соображает, что к чему, и мрачнеет.
— Ничего? — озадаченно выдыхает Геров.
— Почти. Линекер уточняет:
— Какой уровень?
— Хорошо обученной собаки, — сказал я и тут же пожалел о сказанном, ведь невольно задел больное место: Линекер сильно переживает гибель Боя.
— Странно… — Джерри задумчиво смотрит на пленника, — по всем данным, он должен быть разумным…
— Может, они образовались в результате мутации? — выдвигает очередную идею Богомил.
И они с Джерри ввязываются в глубоко теоретический спор, в котором упоминаются такие имена, каких я и слыхом не слыхивал… Вот что значит провести вдали от Земли много лет… Чувствуешь себя малограмотным индивидом… Обидно… Размышляя таким образом, я машинально шарил лучом датчика по сторонам и вдруг замер. На шкале вырос красный столбик уровня интеллекта. Соответствовал он примерно цивилизации. ВТОРОГО типа. Красный столбик теплился, а вместе с ним теплилась и надежда, хотя… Патриархально-родовой уровень — не сахар, но…
— Джерри! Богомил! — окликаю я. — Оставьте это чудище в покое и идите сюда!
Заинтригованные моим голосом, они подошли и тоже уставились на красный столбик.
Наконец Богомил обрел дар речи:
— Это же необыкновенно интересно! Летим!
Только приподняв бот на безопасное расстояние, снимаю с бестии силовой кокон. Существо даже не смотрит в нашу сторону, а огромными скачками несется к границе аномалии и занимает свое место в цепочке. Соплеменники даже не замечают его появления.
27. Джеральд Линекер
Прежде чем лететь на поиски людей, Юрий вполне логично предложил оставить какой-нибудь знак в том примерно месте, где мы появились на Терре Инкогнита. Кто знает, может быть, спасателям Терры повезет больше, чем нам, и удастся пробиться в этот мир… В том, что такие попытки усиленно предпринимаются, мы не сомневались ни на секунду.
Для того, чтобы наговорить на фонокристалл информацию, времени понадобилось немного. Старадымов закрепил кристалл на самом конце ветки, далеко отходящей от ствола могучей сосны, — бестии до него не доберутся, да и не собирались они, судя по всему, лезть в глубь «кляксы»; спасатели же нашу весточку разыщут без труда, и не тому обучены.
Юрий медленно вел бот вдоль северной оконечности Байкала. Судя по всему, поселение, обнаруженное датчиком УИ, находилось где-то в районе Нижнеангарска (не сговариваясь, мы приняли для Терры Инкогнита привычную на Земле географическую терминологию). Спор о биологической природе бестии возобновился сам собой. Никак не мог я примириться с результатами исследования! По всем признакам, должны бестии быть разумными. Да что там — должны, просто обязаны! Объем головного мозга, анатомические особенности — все абсолютно идентично показателям гомо сапиенс. И при этом ни малейшего признака интеллекта! Скрывалась за этим какая-то загадка…
Богомил упорно отстаивал свою точку зрения: бестии-де — тупиковая ветвь эволюции, одна из необъяснимых шуток мутационного процесса. Он именовал их не иначе как «мутантами», словно стеснялся слова «бестия», хотя сам окрестил так эти злобные создания. Пришлось напомнить, что «бестия» в переводе с латыни означает «зверь», так что ничего оскорбительного в нем для животных, хотя и неотличимых внешне от человека, попросту нет. Наоборот, очень даже неплохое родовое название…
Гипотезу Герова принять я не мог, слишком уж она казалась невероятной, своей же попросту не имел. Не хватало у меня для этого данных. Поэтому спорил с Богомилом довольно лениво. Юрий, молча управлявший ботом, подождал, пока спор окончательно выдохнется, и лишь потом подал голос:
— А не ответят ли многоуважаемые теоретики, — не без ехидства осведомился он, — на три вопроса?
— Сразу на три? — без особого энтузиазма отозвался Богомил. — Прямо как в сказке: ответь, добрый молодец, не то жизни лишу!
— Ну, я не такой кровожадный, — рассмеялся Юрий, — но вопросы, по-моему, серьезные.
— Спрашивай, — поощрил я друга.
— Ладно. Вопрос первый: каким образом бестии сумели усыпить вас, да еще браназином? Вопрос второй: зачем они это сделали? Ну, и третий, он же последний: захватили они вас, насколько я понял, вне бота. Так?
— Так! — разом отозвались мы.
— Каким же образом вы снова оказались в нем? Богомил растерянно уставился на нас, и я понял, что ответов на вопросы Старадымова он не найдет, хотя, в общем-то, «зоологическая» гипотеза их давала.
— На первый вопрос ответить несложно, — начал я…
— Ну-ну, — подбодрил Юра.
— В мире животных химические средства защиты довольно широко распространены, — пояснил я, — обычный жук-плавунец в минуты опасности выбрасывает струйку остро пахнущей жидкости и отпугивает врага. Я уж не говорю о американском скунсе. Его так и называют «вонючкой». Не очень благозвучно, зато точно. А ведь скунс тоже относится к млекопитающим, как и наши бестии.
— Но животные Земли используют это свойство для защиты! — уточнил Старадымов.
— Защита, нападение — какая разница, — отозвался я, — принцип тот же. А браназин… Ты же не сделал абсолютно точного анализа… Подобное вещество, точнее, группа веществ существует и в живой природе. Удовлетворен ответом?
— А остальные вопросы? — спросил Юрий.
— Помню, помню, — успокоил я его. — Итак, почему они нас не растерзали вместе с Боем? — Голос мой предательски дрогнул, и я не очень ловко попытался перейти на шуточный тон. — Может быть, решили про запас отложить, впрок, на голодный период. Или планировали отнести детенышам — заметил, небось, среди бестий одни самцы были. Надеялись, поди, наследников накормить, законсервировали продукт браназинчиком, чтобы не испортился. Тоже, кстати, распространенное явление среди «братьев меньших». А ты им все планы сорвал.
— Что-то незаметно, чтобы вы очень расстроились, — рассмеялся Юрий.
— Что делать? — в тон ему ответил я. — Не можем же мы лишать тебя своего общества. А вот зачем они нас в бот засунули, можно только гадать. Может, чтобы на травке не подмокли.
— Шутник… — вздохнул Старадымов.
— А что, не удовлетворяют ответы? — спросил я.
— В логике не откажешь, — повел плечами Юрий, — только никак не могу от мысли одной избавиться…
— Какой такой мысли? — заинтересовался Богомил.
Юрий помедлил, словно не решался высказать свою идею, но все же ответил:
— Бестии ведут себя так, словно выполняют заданную программу…
Мне в голову тоже приходила подобная мысль, но слишком уж все это фантастично. Недаром Богомил так удивлен.
— Ты что, подозреваешь, что это киборги?
— Может быть, биороботы, — неохотно произнес Юрий.
— Нет, — решительно возразил я, — исключено полностью. Не знаю, смогу ли я распознать киборга, но отличить биоробота от живого существа сумею при любых условиях.
— Не обижайся, — вздохнул Юрий, словно я мог обидеться.
— Да вы что, ребята! — не выдержал Богомил. — Вы что?! На Земле производство человекоподобных биороботов запрещено чуть не сто лет назад! О киборгах вообще не может быть речи: кто же пойдет на то, чтобы уродовать людей!!
Истина была прописная. Но в жизни довольно часто возникают ситуации, когда нелишне бывает напомнить банальные вещи… А Богомил продолжал:
— Да и кто будет создавать таких страшилищ со зверскими физиономиями?!
— Ну и критерии у тебя, — саркастически хмыкнул Юрий.
— Я к тому, что люди, создавая биологические машины, не стали бы программировать их на убийство, на захват подобных себе…
Возразить нечего, и мы со Старадымовым молча киваем в ответ на тираду Герова. На некоторое время устанавливается молчание, потом Юрий говорит:
— А я видел биороботов…
— Где? — удивляется Богомил.
— В дальнем космосе. Там еще используются экземпляры последней серии. Те, что уцелели. Отличные ребята…
— Вот-вот, — подхватывает Геров, — слишком многие относились к ним так же, как ты. Было даже несколько случаев, когда люди гибли, пытаясь спасти биороботов. Слишком уж они похожи на человека. Во многом именно из-за этого человекоподобные биомашины и были запрещены.
— Откуда ты все это знаешь, Богомил? — спрашиваю я.
— Из рассказа деда, — откликается Геров. — Я привез с собой кристаллозапись. Да ты, кажется, ее слышал, Юра?
— Не до конца, — покачивает головой Старадымов.
— Вот и мне никак не удается прослушать ее как следует, — говорит Богомил, — остались кое-какие воспоминания с детства. Стыд-позор… Но с тем решением я согласен полностью. Будь моя воля, я бы вообще не пошел на создание человекообразных машин. Лучше соорудить нечто неопределенное, а то как-то неприятно видеть красивое, вполне по-человечески выполненное лицо, и знать, что вместо мозгов голова его начинена электроникой, как голова Страшилы Мудрого — соломой.
Это сравнение, почерпнутое из незабываемых книжек детства, несколько сгладило напряженность спора. По губам Юрия скользнула улыбка, я тоже рассмеялся. Тем не менее Старадымов, рискуя вызвать новую дискуссию, мягко возразил:
— Почему же, создание биороботов было шагом вперед, и я не думаю, что до конца правы те, кто против их использования в мирах, населенных людьми. А что касается облика… у природы есть чему поучиться…
28. Богомил Геров
Спор со Старадымовым напомнил мне о фонокристалле с записью рассказа деда, и неожиданно захотелось вновь услышать его спокойный размеренный голос. Кристалл лежал у меня в кармане куртки, но ситуация была неподходящая, и я в который уже раз пообещал себе заняться им в первую же свободную минуту. При этом мелькнула, правда, мысль, что в обозримом будущем для этого вряд ли представится возможность.
Тем временем Юрий, размышляя о чем-то своем, вел бот по пеленгу, взятому датчиком УИ. Джерри тоже помалкивал, сосредоточив внимание на осмотре местности, над которой мы пролетали. Время от времени он включал трансфокатор и разглядывал изображение, появляющееся на экранчике. Один раз он попросил Старадымова остановить бот, внимательно всмотрелся в очередной видеотрофей и удовлетворенно хмыкнул:
— Взгляните-ка, ребята! Это интересно…
Я перегнулся через плечо Линекера к трансфокатору. Внизу, ловко перебираясь через упавшие стволы, двигалась огромная кошка. Видывал я в зоопарках африканских львов, так они, на мой взгляд, уступали ей в размерах раза в полтора.
— Что еще за чудо? — заинтересовался Юрий.
— Пещерный лев, — ответил Линекер, сидевший с таким гордым видом, точно именно он возродил к жизни это ископаемое.
— Тот самый? — удивился я.
Джерри молча кивнул, не отрывая глаз от экрана.
— Какой же это лев? — недоверчиво протянул Старадымов. — Ни гривы, ни кисточки на хвосте…
— И тем не менее это — пещерный лев, пантера спелеа, собственной персоной, — ответил егерь, — гривы у него, кстати, отродясь не было.
Юрий промолчал, и мы еще минут пять наблюдали за хищником. Потом бот снова двинулся с места. Я откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Почти сразу в ушах зазвучал голос деда. Неизвестно почему на память пришел кусок его рассказа:
«Вот говорю, говорю, а может, это никому никогда не будет интересно? Рассекретят запись, прослушают ее специалисты и закинут на дальнюю полку…
Чтобы больше не возвращаться к этим сомнениям, обращаюсь к тебе, мой маленький Богомил. Я знаю, ты смышленый мальчик, тебе будет любопытно послушать своего деда. Всегда смотри на мир наивно, как ты смотришь сейчас своими голубыми глазенками, но иногда задумывайся над тем, через что прошло человечество, прежде чем наступило наше время, время людей, не знающих зла.
Меня в шутку называли Последним Опером. Это имя придумали весельчаки из нашего отдела еще в ту пору, когда я, окончив Юридическую Школу, на вопрос шефа, почему выбрал такую отживающую профессию, заявил, что надеюсь стать последним оперативником, чем окончательно склонил его в пользу моей кандидатуры. Разумеется, последним оперативником я не стал, не так просто избавиться от отживающих профессий, однако прозвище заработал…»
Юрий негромко кашлянул, и я вернулся к действительности. Бот плыл над какой-то речушкой, а вокруг, насколько хватало чувствительности локатора, простирались сопки, тайга, снова сопки и снова тайга.
По лицам друзей нетрудно было понять, что угнетает их. Я испытывал те же чувства. На Терре да, наверняка, уже и на Земле сбились с ног в поисках нашей троицы, а мы не только не можем вернуться, но и не в состоянии даже подать знать о себе. Случай прямо-таки анекдотичный. Печально анекдотичный, и очень напоминает тот, который произошел лет семьдесят назад, когда трое подростков, начитавшись о подвигах первых экспедиций в Дальний космос, тайком ото всех соорудили нечто подобное космическому кораблю шестого поколения (применив, кстати, не одно конструктивное новшество, признанное впоследствии открытием) и отправились навстречу неизвестности. В стенах Учительских курсов исследованию и анализу этого прецедента, как примера вопиющих недоработок воспитательного процесса, был посвящен целый семинар, а бывшие беглецы, ставшие к тому времени почтенными учеными, тушуясь, рассказывали нам мельчайшие подробности побудительных мотивов своего детского поступка.
Подростков-то тогда сумели поймать, а вот как найти путь к нам? Ведь мы для землян исчезли бесследно, словно растворились, затерялись на бесконечных ступенях параллельных миров и времен.
Ничего особенного не было в том, что мы гораздо сильнее ощущали боль тех, кто безуспешно пытался вызволить нас из нельзя сказать, чтобы плохого, но все-таки чужого мира, чем переживали свою невозможность вернуться назад. Странное заключалось в другом. Никто из нас не думал о человечестве в целом. Мысли невольно сосредоточивались на душевных страданиях близких, в чьих муках концентрировалась боль многомиллиардной общины людей.
Джерри постоянно думал об Инге и Сереже.
Я, помимо родных, — о своих ребятишках. У них такой трудный возраст, а тут еще пропажа, может, и не очень любимого, но как-никак учителя.
О ком думал Старадымов, я не знал. Днем мелькнули в разговоре имена какой-то девушки с Терры и неизвестного мне Михаила Жамбаловича, но я был так углублен в себя, что толком ничего не понял…
— Приехали! — вывел меня из задумчивости бодрый, несмотря на все треволнения, голос Джерри.
29. Юрий Старадымов
Тренированный глаз охотника не подвел Линекера. Впрочем, «рыбак рыбака видит издалека». В том, что люди, фигуры которых мелькали на склоне Байкальского берега, являются в какой-то мере «коллегами» егеря, сомнений не было. Внешне они очень напоминали народности, населявшие лет триста назад наш Север. Тот Север, который остался на Земле. Такие же прокаленные на морозе и солнце бронзовые лица, такие же продуманные и выверенные в борьбе с дикой природой движения, такое же рациональное снаряжение.
Охотники углубились в тайгу, я повел бот за ними. Линекер не возражал, на его скуластом лице появилось заинтересованное выражение. А вот Геров поначалу смотрел довольно кисло и теребил свою рыже-соломенную бороду, явно унесшись уже в мыслях туда, где «должно быть чуть-чуть поцивилизованнее».
Пока я продвигал бот, стараясь не задеть разлапистые кедры, охотники не теряли времени даром. По обе стороны тропы, которую скорее всего использовало все звериное население, стремящееся утолить жажду, они уже сооружали плетеную загородку. Просто-напросто два небольших щита из веток. Один из охотников с рваным шрамом, тянущимся через все лицо — от лба до подбородка, присев на корточки, вбивал небольшой колышек прямо посередине тропы, другой, укрепив два кола за изгородью, прилаживал к ним что-то много раз виденное мною, но тем не менее незнакомое.
— Что за механика? — спросил я у Герова.
— На арбалет похоже, из которого Вильгельм Телль стрелял, — неуверенно пожал плечами Богомил.
— Самострел это, — авторитетно пояснил Джерри.
— Похоже, — согласился я, снова сосредоточив внимание на действиях охотников. — Джерри, кто это его разукрасил?
Линекер посмотрел на изуродованное шрамом лицо охотника, пожал плечами:
— Скорее всего медведь… Видишь, глаз чудом уцелел…
— Трудная здесь жизнь, — поддакнул Богомил.
Тем временем молодой охотник, во всем слушавшийся своих старших родичей, вложил в самострел длинную стрелу с широким наконечником. Это не ускользнуло от взгляда Герова. Он взволнованно задышал мне в ухо:
— Наконечник-то металлический!
— Причем не бронзовый, — отозвался Линекер.
— Народы Забайкалья применяли железо еще в конце второго тысячелетия до нашей эры, много раньше, чем в Китае и Корее, — скороговоркой проговорил Богомил.
Я тоже заметил холодный блеск наконечника грозного оружия и не позавидовал животному, которое заденет сплетенную из жил веревку, протянутую от вбитого на тропе колышка к спусковому крючку самострела. По тому, с каким усилием, применяя упорную палку, два охотника сгибали луковище, было ясно, что сорвавшаяся стрела вряд ли оставит возможность для спасения даже огромному пещерному медведю, если он еще не вымер в этом уголке Терры Инкогнита.
Осмотрев самострел, охотник со шрамом жестом указал родичам в сторону озера, а сам замаскировал изгороди ветками, замел следы, посыпал каким-то зеленым порошком землю и, отпрыгнув далеко в сторону, поспешил за товарищами.
И вновь охотники беззвучными тенями заскользили между деревьев, а мы осторожно продвигались за ними.
— Смотрите, луки усиленные, — подметил очередную особенность снаряжения аборигенов Геров.
— Не понял, — отозвался я. За Богомила ответил Линекер:
— Видишь, костяные накладки поверх деревянной основы? Такие луки мощнее, чем простые деревянные. Усвоил?
— Благодарю, профессор, — шутливо сказал я, — а то мы, знаете ли, охотничьих академий не кончали. Нам как-то бластер привычнее.
Охотники явно двигались в сторону поселения, на которое и отреагировал датчик УИ. Ползти вслед за ними черепашьим шагом мне не хотелось, и когда сквозь просвет в деревьях заблестела гладь озера, я решил было, что здесь мы с новыми знакомцами и расстанемся. Но не тут-то было.
Первым огромного зверя заметил, конечно, Линекер:
— Медведь!
— Пещерный? — тут же осведомился Геров, словно Терра Инкогнита была огромным музеем, в каждом зале которого непременно должно находиться что-нибудь совершенно невероятное.
— Нет, обычный бурый. Но чертовски крупный.
Зверь возился на мелководье — не то ловя рыбу, не то купаясь, — и так увлекся своим занятием, что явно прозевал приближение людей. Охотники, заметив громадину, скатились на берег. Теперь за спиной зверя было озеро, впереди, выставив перед собой острые жала копий, стояли люди. Недовольно зарычав, медведь поднялся на задние лапы. Вода стекала с его шерсти.
— Почему они не стреляют? — теребил меня Богомил, но, не дождавшись ответа, замолчал: видно, сам сообразил, что стрелой из лука такое чудовище не свалить, а раненый медведь опаснее в сто крат.
Зверь замахал передними лапами, словно отгоняя назойливый гнус, и двинулся к людям. Охотник со шрамом оказался на его пути. Широко расставив ноги и изломившись в позе вратаря футбольной команды, он внимательно следил за каждым движением врага, и во всем его напрягшемся теле была видна готовность при первой же возможности вонзить наконечник копья туда, где под спутавшейся лохматой шерстью бухало медвежье сердце, считавшееся у многих народов лакомым блюдом, способным передать охотнику отвагу убитого зверя. Его товарищи тем временем пытались отрезать зверю дорогу к воде и одновременно подобраться к нему сзади. Казалось, медведь в раздумье разглядывает этих невысоких коренастых двуногих, но в то же мгновение под наш дружный вздох, он бросился на людей. Отбитое гигантской лапой копье отлетело в сторону, сам охотник с побледневшим лицом, на котором алел трехполосный шрам, кубарем откатился и тут же, вскочив на ноги, взмахнул ножом.
Мягко откинулась крышка бота, и краем глаза я увидел, как ловким, до автоматизма отработанным движением Джерри вскинул к плечу карабин.
Но стрелять не пришлось.
Два копья, воткнувшись в жирный загривок медведя, заставили зверя издать страшный, слышный, наверное, за десятки верст рев, подскочить в воздух, отбросить в сторону молодого охотника, пытавшегося воткнуть нож в просвечивающее сквозь шерсть розоватое брюхо, и броситься в воду. Зверь почти тотчас показался на поверхности и, не обращая внимания на азартные крики метавшихся по берегу охотников, поплыл от берега.
Я так резко взметнул бот вверх, что Геров был вынужден ухватиться за Джерри, и тот укоризненно посмотрел на меня. Улыбнувшись извиняющейся улыбкой, я сказал:
— Пора, други мои, пора…
Геров, недовольный, что его оторвали от захватывающего зрелища, глядел на меня так, как смотрел бы, наверное, на ученика, еще не прошедшего первый цикл воспитания, но уже принимающего самостоятельные решения наперекор советам учителя:
— Снять бы все это на гало… Линекер поддакнул:
— Да… Цены таким кадрам нет…
— Друзья, — я оглядел их нарочито непонимающим взглядом. — Вы что, в киношники решили податься после возвращения? Если так, то могу вас успокоить, придете не с голыми руками. Могли бы и припомнить, что спасательный бот оснащен записывающей аппаратурой, которая с момента визуального контакта с аборигенами Инкогниты работала на полную мощность.
— Браво! — изобразил аплодисменты Геров.
Я скромно потупился, как и полагается неизбалованному вниманием публики отставному космодесантнику.
30. Джеральд Линекер
Порой мне казалось, что я сплю. Не прошло еще и десяти часов после нашего пробуждения у меня на кордоне. И вот на тебе! Терра Инкогнита, бестии, гибель Боя, пещерный лев, охотники… Вечером мы собирались на радоновые источники… Впрочем, источники наверняка и здесь имеются, только разыскивать их что-то не хочется: и так голова от избытка впечатлений раскалывается.
Стойбище показалось минут через двадцать после того, как мы оставили охотников, — индикатор УИ уверенно вывел нас к цели. Впереди, за излучиной ручья, который на Земле именовался Сырой Молокан, поднималась вершина, соединяющаяся седловиной с горным хребтом. Высоко в небо уходил дым одинокого костра. Погода была безветренной, и казалось, подплыви бот к столбу дыма, его можно будет потрогать руками и почувствовать, какой он мягкий и теплый.
Я вгляделся вниз и увидел очаровательную сценку из учебного галофильма, призванного наглядно показать школярам быт и обычаи наших далеких предков. Дома в поселке, разместившемся на сопке, располагались без какого-либо определенного порядка, то вплотную друг к другу, то на расстоянии трех-четырех метров. Внешне они здорово смахивали на усеченные пирамиды с отверстием в верхней части. Судя по всему, эти отверстия совмещали функции дымохода и входа в помещение. Кроме этих «капитальных» строений, на площадке было немало чумов, каркасами для которых служили жерди, покрытые шкурами диких животных.
— Летние дачи? — поинтересовался, кивнув на них, Старадымов.
— Примерно так, — улыбнулся Богомил, — невелико удовольствие жить в дождливую погоду в сырых землянках. Это Лысая сопка? — спросил он меня.
Кивком головы я подтвердил догадку друга.
— Читал я отчеты археологов о раскопках этого поселения, — пояснил Геров и тут же поправился: — Не этого, конечно, а там, на Земле.
— И что же, все точно? — заинтересовался Юрий.
— Не совсем, — покачал головой Богомил, — там, помнится, полуподземных помещений не было. Они более характерны для племен, обитавших по берегам Верхней Ангары…
— Ну а чем жили наши предки? — не успокаивался Старадымов.
— В основном — охотой, били лосей, медведей, изюбрей, коз. Рыбачили, конечно, — Байкал-то под боком.
Бот, надежно укрытый средствами маскировки, висел прямо над становищем, и мы с интересом следили за жизнью его обитателей. Впрочем, их было немного — в основном женщины, дети, старики.
— К вечеру вернутся охотники, рыбаки, — пояснил Богомил.
— Начнется обсуждение итогов дня, охотничьи байки, — в тон ему продолжил Юрий.
Мое внимание привлек хромоногий старик, возившийся на склоне сопки. Он вырыл в земле овальное углубление, тщательно уложил в него сеть и теперь обмазывал ее глиной.
— Гончар, — пояснил заметивший направление моего взгляда Богомил. — Самый древний способ изготовления глиняной посуды еще до изобретения гончарного круга. Подсохнет глина, сосуд вместе с сетью вытащат, сеть отделят, и горшок можно обжигать.
Юрий спросил еще что-то, но я не слушал. Опять разболелась голова. Богомил, судя по зеленоватому цвету лица, тоже чувствовал себя неважно, но крепился. Явно стесняется, боится показать слабость. Придется брать инициативу на себя, да заодно и Герову урок преподать.
— Юра, включи, пожалуйста, нашего эскулапа, — попросил я Старадымова.
— А что такое, — встревожился тот, оборвав себя на полуслове.
— Что-то неважно себя чувствую, — пояснил я, — да и Богомил, по-моему, тоже не в форме.
— Тошнит, — признался Геров.
— Что же ты молчишь? — рассердился Старадымов.
Пока электронный эскулап обследовал нас, Юрий крепко отчитал Богомила за «проявление ложной стыдливости», как несколько высокопарно выразился наш командир. Геров поначалу надулся, но быстро отошел, видно понял, что слишком многое сейчас зависит от состояния каждого из нас, ведь в случае опасности даже невольная слабость может обойтись очень дорого. Обследование не принесло ничего тревожного — просто сказывались последствия отравления браназином и нужно было отдохнуть. Поэтому Старадымов, не обращая внимания на горестные вздохи Богомила, отогнал бот на приличное расстояние от стойбища, опустил его прямо на небольшую лужайку, оставив работающими только локатор и слабое силовое поле для защиты от тотчас окруживших нас несметных полчищ таежного гнуса, который вполне вольготно чувствовал себя и на Терре Инкогнита.
— Спать, — приказал Старадымов, его веки потяжелели, и он тут же заснул.
У меня не было ни малейшего желания спать, но я отдал себе жесткий приказ и последовал примеру Юрия, успев заметить, что Геров тоже устраивается поудобнее.
Ровно через три часа я открыл глаза. Через несколько минут проснулись сначала Старадымов, потом Богомил. Уже стемнело, поэтому, поздравив друг друга с пробуждением, мы вылетели к стойбищу.
31. Богомил Геров
Бот невидимым облачком скользил над притихшими перед закатом верхушками сосен. Юрий и Джерри были рядом, но меня не покидало ощущение одиночества. Одиночество это не было тоскливым, не несло в себе отчаяния. Скорее, это был некий синтез легкой грусти и умиротворения. На Терре я всегда утрачивал чувство времени, оно как бы растворялось в таких маленьких по вселенским масштабам, но таких необъятных, если посмотреть обыкновенным человеческим глазом, просторах девственных лесов, пустынь, океанов. Здесь же эти ощущения словно возводились в степень N — в степень неизведанности, непредсказуемости, недоговоренности.
Желание вернуться домой не исчезло, что, впрочем, и неудивительно, ведь куда бы ни забросило человека, его всегда тянет в родные пенаты. Но любопытство, жажда увидеть то, что никто из землян не мог видеть, взглянуть на некое подобие исторического прошлого нашей планеты собственными глазами, помимо воли, приглушали стремление воротиться на круги своя. Должно быть, я испытывал то, через что прошли Магеллан, участники экспедиций на другие планеты, через что прошел Юрий на Криме.
Стойбище появилось неожиданно, и я нагнулся к Старадымову:
— Невидимость включена?
Юрий ответил улыбкой. Джерри с шутливой строгостью успокоил меня:
— Богомил, ты же знаешь, кто сидит рядом с ним. Промашки исключены.
Я посмотрел вниз и тихо порадовался тому, что мои предположения сбывались. Стойбище готовилось отужинать. А как известно, прием пищи с древних времен сопровождался непринужденной беседой. Именно поэтому я и предложил друзьями посетить аборигенов в этот вечерний час.
— Жаркое несут, — сообщил Юрий.
Из тайги показалась группа охотников, вооруженных луками и копьями. Несколько человек несли на длинных шестах оленьи туши. Поступь охотников была неторопливой, головы гордо приподняты. По всему чувствовалось, сегодня им сопутствовала удача. Первыми в стойбище прибежали сопровождавшие охотников собаки.
— Хорошие песики, — грустно проговорил Джерри. И стало ясно, как ему не хватало Боя.
Юрий, очевидно, стараясь отвлечь его, рассмеялся:
— Смотри! Словно экспедицию из Дальнего космоса встречают!
Разновозрастные ребятишки с радостными возгласами окружили охотников. Из жилиц спешили женщины. Привстали с бревна, лежащего неподалеку от кострища, седобородые старики.
— Для них возвращение охотников, пожалуй, имеет большее значение, — отреагировал я. — Добыча, которую принесут мужчины, для племени вопрос жизни в самом утилитарном смысле этого слова.
Тем временем возле большого камня с выдолбленной посередине лункой сновал низкорослый абориген. Его подручный, безусый юноша, который, наверное, еще не достиг того возраста, когда можно просить старейшин назначить испытание, чтобы доказать, что достоин высокого звания охотника, безропотно выполнял все приказания. Вот они принесли из жилища мелкие древесные стружки, вот юноша подал длинную тонкую палочку, затем, так же почтительно, большой лук.
— Кажется, идет подготовка к разжиганию костра, — пригляделся к ним Джерри.
— М-да, и безо всяких технических премудростей, — согласился я. — Главное, чтобы стружки были сухие.
— А руки ловкие, — добавил Юрий.
Абориген сделал на тетиве лука петлю, вставил туда палочку. Юрий включил ретранслятор речи, направил его на кострище.
— Повтори мысленно семь раз имя Великого духа Огня, и начнем, — перевел ретранслятор обращенные к юноше слова.
Тот замер с неподвижным взглядом и вышел из забытья, лишь когда его учитель быстрыми пилящими движениями стал добывать огонь с помощью своего нехитрого приспособления. Из лунки потянулся едва заметный дымок, затем вспыхнул крошечный язычок пламени и побежал по стружкам. Юноша торопливо подал приготовленный хворост, и огонь, освещая одухотворенные лица ученика и учителя, нервно взметнулся вверх. Потом пламя чуть осело, стало ровным и уверенным.
Когда пища была готова, все аборигены разом повернулись в одну сторону. Линекер, ожидая разъяснений, глянул на меня.
— Перед трапезой полагается речь, — сказал я, показывая на весьма странного субъекта. — По-видимому, шаман.
К костру, плавно приплясывая, приближался старик в кожаной куртке, таких же штанах и огромной шапке, увенчанной оленьими рогами. Рога чутко поворачивались то налево, то направо, словно их обладатель ждал, что из окружающей стойбище чащи вот-вот выскочит беспощадная волчья стая. В руках шамана вздрагивал от ударов раскрашенный красными зверями и птицами бубен. Каждый шаг сопровождался мерным бряканьем костяных погремушек, свисавших с темной морщинистой шеи шамана. Остановившись в нескольких шагах от костра, он замер, прислушался. Соплеменники затаили дыхание, на лицах читался священный трепет. Шаман словно забыл об их существовании. Он закружился в танце. Слились в один круг полы куртки. Внезапно, когда вращения достигли предела, шаман рухнул на землю, его тело конвульсивно дрогнуло и вытянулось в полном изнеможении. Немного придя в себя, он приложил ухо к земле.
— С богами беседует, — прокомментировал я. — Все считают, будто сейчас его душа гостит у великих духов.
— Юра, настрой-ка ретранслятор получше, — попросил Джерри. — Что-то плохо слышно, о чем говорят духи.
Старадымов усмехнулся:
— Не стоит зря энергию расходовать. Сейчас шаман сообщит. В этот момент старик с трудом поднялся и торжественно возгласил:
— Великий дух Неба и Земли даст нам хорошую охоту, а когда придет время, ниспошлет богатый урожай плодов небесных и плодов земных!..
Джерри подозрительно покосился на меня.
— Вероятно, имеются в виду кедровые орехи и грибы, — торопливо сказал я и приложил палец к губам, боясь пропустить хоть слово прорицания.
Шаман, выдержав торжественную паузу, продолжал:
— Будем все сыты. Плодов хватит и людям, и животным. Животные станут ленивыми и охотникам легко будет догнать их и убить, сколько понадобится племени. И когда на небе покажется лицо младшего брата Великого духа, будет большой праздник, праздник урожая.
Соплеменники облегченно вздохнули и приступили к трапезе. Но вот последние кости брошены собакам, люди, сидящие у костра, стали — переговариваться.
— Если бы зверь не ушел в озеро, мы бы добыли его, — ретранслятор выхватил из невнятного гула фразу, произнесенную знакомым нам молодым охотником.
— Никогда не нужно говорить об упущенной добыче, — недовольно заметил охотник со шрамом. — Мы ошиблись, поэтому зверь ушел. Он понимал, что в воде люди ничего не смогут ему сделать. Так было всегда…
— Не всегда…
Это сказал сухой сгорбленный старик. Люди, сидящие вокруг него, почтительно замолчали. Тогда старик внимательно осмотрел соплеменников и заговорил тихим, словно издалека идущим голосом:
— Давно это было. Тогда дерево было легким, как перья птиц, копья и стрелы наших предков могли летать и поражать добычу, дерево не тонуло в воде, люди делали из него лодки и плавали по Великому озеру и по рекам, ловили с лодок большую рыбу, и зверю не было спасения от хорошего охотника. Хорошо жили люди… Увидел это злой дух и рассердился. Обернулся он огненным шаром, поднялся над землей. Смерть и опустошение приходили туда, где пролетал страшный шар. Заплакали люди. Слабые духом ложились на землю и ждали смерти, хитрые пытались спрятаться в темных подземных пещерах. И кто знает, может быть, и уничтожил бы злой дух род человеческий, но нашелся среди многих слабых людей один сильный, среди многих трусливых — один смелый…
Жила в те времена на берегу озера женщина. Муж ее был знаменитым охотником. Но сгубил охотника злой дух. Остался у женщины сын. Отважная душа была у мальчика. Понял он, что погибнут люди, если не осмелятся победить злого духа. Взял мальчик отцовское копье, пошел злого духа искать. Долго шел. Видит, на самом краю земли на крутом скалистом мысу лосиные кости лежат. Совсем древние кости, истлели наполовину. Собрал мальчик кость к кости, ударил три раза по черепу между рогами. После первого удара все кости до единой сухожилиями связались, соединились между собой. Когда второй раз ударил, мясом обросли, шерстью оделись и вздулись, костяк в тело зверя превратился. После третьего удара, четырьмя ногами опираясь, подобно быку дикого оленя, шеей потягиваясь, лось тот вскочил. Рогами до туч достал, вздохнул — камни с дальних гор посыпались. Ударил лось копытом — в том месте горячий родник забил. Напился мальчик воды из него, богатырем стал. Между глаз стадо оленей легко пройдет, между лопаток сто медведей охотиться смогут, щеки стали подобны большим холмам, нос — крутому хребту, брови — густому лесу на северном склоне горы. Вскочил богатырь на своего лося, поехал навстречу злому духу. Долго они бились. От шума и грохота горы обрушились, в пыль рассыпались, реки и моря из берегов вышли, на месте холмов болота образовались, на месте равнин — горы выросли, крики богатыря и рев злого духа разнеслись от неба до подземного мира. Пыль и пар к звездам поднялись, закрыли Солнце и Месяц. Много лет так прошло. Изнемогать стали соперники. Но изловчился человек, поднял врага до синего неба и ударил об островерхую скалу. Разорвалось тело злого духа на тысячи кусков, разлетелись они по свету, маленькими духами стали, тоже злыми. Но сил мало у них, с сильным человеком не справятся. А кровь злого духа рекой текла, землю напитала. Выпили ее деревья и тяжелыми стали. Богатырь тот к матери вернулся, охотником стал, хорошо жил. Потом девушку привел, женился, детей родили. От них наш род пошел. А дерево с тех самых пор кровью злого духа напитано. Тяжела кровь, тонет от нее дерево в воде.
32. Юрий Старадымов
Взглянув на пульт, я убедился, что запись идет нормально. Геров бы мне не простил, если б великолепная речь старика осталась втуне. Все-таки гуманитарий есть гуманитарий, хотя подобное разделение в наш век почти не сохранилось. Но сохранилось то, чего жаждет и к чему тянется душа. Кое у кого — это педагогика и иже с ней, у других — проснувшаяся кровь предков, заставляющая отстреливать, отлавливать, убивать и спасать от гибели различные виды животных, у третьих — потребность рисковать жизнью. Скорее всего мои далекие пращуры произошли от той обезьяны, которая, любопытства ради, висела над пропастью, уцепившись за сук дерева самым кончиком хвоста, и ждала, чем все это кончится. Поскольку я существую, то можно прийти к выводу, что для той гоминиды все кончилось благополучно. Когда-то на Криме… Черт возьми! Я уже говорю о Криме — когда-то… Или на меня так поразительно действуют обстоятельства, в которых мы оказались, эта неизвестность. Насколько помнится, в бытность космодесантником в подобные минуты во мне отключалось все, не имеющее отношения к текущему моменту в собственной бурной биографии, а то, что требовалось для выполнения задач, приходило как-то само собой, по наитию, что ли… Психика космодесантника, как любила говаривать Эрика, сердясь на меня. В некоторые минуты это определение звучало, как ласка, а в другие…
По-видимому, старик заканчивает свой рассказ. Он уже чуть шевелится. Грудь ходит ходуном, жидкая бороденка трясется, голос уставший и осипший.
Геров готов выпрыгнуть из бота, только бы все получше увидеть и услышать. Чтобы доставить Богомилу удовольствие, сдвигаю бот с места и зависаю совсем низко над слушателями этого импровизированного театра одного актера. И хотя прекрасно знаю о технических возможностях бота, все равно возникает чувство, что находящиеся под нами охотники, их жены с детьми, их волкоподобные собаки вот-вот обнаружат нас.
Старец замолчал. Тишина повисла над стойбищем. То ли его обитатели переваривали полученную информацию, то ли проявляли таким образом уважение к сказителю. Внезапно бойкий мальчишка, вертевший по сторонам головой, словно пытаясь понять причину всеобщей задумчивости, просунулся из-за спин взрослых, шмыгнул носом и совсем непочтительно выпалил:
— А мой брат ходил к Большой реке, там люди на кожаных лодках плавают!
Тишина стала еще напряженнее. Похоже, мальчишка допустил большую бестактность. Багровая краска проступила даже сквозь сажу на лице шамана, глаза которого, казалось, вот-вот выскочат из орбит. Мальчишка хоть и с испугом, но продолжал выжидательно смотреть. Взрослые втянули головы в плечи.
Рука шамана, сжимавшая раскрашенную кость, в порыве возмущения резко взметнулась вверх. Амулет вылетел из нее, как из пращи. Силовой улавливатель предотвратил удар кости о днище. Конечно, боту такое, с позволения сказать, повреждение абсолютно ничем не грозило, но неожиданный звук мог встревожить аборигенов, а отскочившая кость кого-нибудь ударить.
Эффект получился несколько иного рода. Кость зависла в воздухе, и аборигены с суеверным страхом воззрились на нее. Шаман был так возбужден, что в первое мгновение не обратил внимания на то, что амулет не возвращается. Его взгляд ошарашенно блуждал по лицам соплеменников. Но вот он вскинул голову, и в его глазах появился такой ужас, что я испугался, как бы он не лишился рассудка:
— Юрий! Верни ему кость! — выдохнул Богомил.
Как полоумный проследил старец за полетом кости к его ногам. Но природная сообразительность привела шамана в чувство. Он вскочил, воздел подрагивающие в экстазе руки:
— Слышите?!.
Племя замерло в напряженном ожидании. Я тоже.
— Слышите?! — еще сильнее понизив голос, спросил шаман. Богомил встревоженно завертел головой. Шаман перешел на свистящий шепот:
— Я слышу дыхание богов!!
Я обратил наконец внимание на встревоженного Герова и рассмеялся:
— Исключено! Системы в полном порядке. Богомил тихонько хихикнул и зачем-то приложил палец к губам. До Джерри тоже дошел смысл происходящего. Задыхаясь от смеха, он прокричал:
— Надо уходить, а то мы, похоже, начинаем способствовать зарождению новой религии!
— Бога летающих костей! — отозвался я. — А скорее всего, становлению культа личности этого хитреца!
Джерри, все еще давясь от смеха, предложил:
— А может, поговорим с ним?!
Я поднял бот вверх, к проступающим на небе еще бледным и робким звездочкам.
33. Богомил Геров
Едва я заикнулся о проблеме питания, Джерри приступил к ее решению вплотную, причем с таким азартом, что можно было подумать, он жить не может без первобытной пищи. Старадымов снизил бот над берегом реки, и егерь внимательно уставился на экран видеофона в надежде высмотреть какую-нибудь дичину.
— Ага, — удовлетворенно изрек он через некоторое время, — дикие кабаны. Отлично! Однако фауна здесь изрядно отличается от Терры…
— Куда же нам целого кабана? — робко возразил я.
— Возьмем подсвинка, — успокоил Линекер. Звуколокатор уловил характерные звуки приближающегося кабаньего стада. Глаза Линекера загорелись. Первым из зарослей вышел здоровенный секач. Он настороженно поднял голову, почувствовав над собой что-то непривычное. Невидимость, во избежание расхода запасов энергии, была отключена. Округлые формы нашего судна, похоже, озадачили вожака. Его маленькие глазки, не видя опасности для подопечных, смотрели с обезоруживающей наивностью, хотя взору нельзя было отказать в некоторой властности. Вероятно, приняв бот за пусть не обычную, но безопасную игру природы, он двинулся дальше. Под напором многочисленного свиного семейства затрещали кусты.
Джерри глянул на нас с Юрием, словно прикидывая, сколько мы в состоянии съесть, а потом откинул колпак и свесился из бота. Я следил за его пальцем, сторожко лежащим на спусковом крючке. Напряжение Линекера передалось нам, и я затаил дыхание.
Внезапно один из подсвинков ткнулся рыльцем в землю. Сородичи недоумевающе задержались около него, но, вспугнутые громким окриком Джерри, бросились врассыпную. Линекер спрыгнул на землю.
Что делал он дальше, я не видел, поскольку совершенно случайно загляделся на набухающее чернотой небо.
Однако когда Джерри стал вынимать из портативной печки один за другим аппетитно пахнущие, покрытые золотистой корочкой куски, мои глаза невольно возвратились на землю.
Проглотив свою порцию, я с благодарностью посмотрел на Линекера:
— Джерри, ты открыл для меня новое во мне самом. Оказывается, я могу с наслаждением есть мясо убиенного животного.
— Природа оправдывает всякую необходимость, — назидательно проговорил егерь.
Старадымов был погружен в свои мысли. Казалось, он не замечал ни вкуса пищи, ни обволакивающей нас сырой прохладой ночи. Наконец он поднял глаза:
— Ну, что, подведем первые итоги?.. Как ты думаешь, Богомил, легенда, рассказанная стариком, может расцениваться как источник хоть какой-то информации?
Я пожал плечами:
— Трудно сказать… Понимаешь, она во многом традиционна, переплетается с мифами народов Земли. Например, сюжет о гигантском лосе встречается и у народов нашего Забайкалья. Конечно, для специалистов она представляет огромный интерес, но что из нее можно извлечь в нашей ситуации… Любопытно, что потяжеление дерева память народа связывает с когда-то происшедшей катастрофой…
— Причем катастрофой космического характера, — ввернул Линекер. — Вспомните об огненном шаре…
— Не исключено, — согласился я, — можно и так трактовать эту часть легенды. Тогда землетрясения, изменения ландшафта, наводнения были последствиями этой катастрофы. Но подобные мотивы очень распространены в эпосе… Вспомните хотя бы миф о непослушном Фаэтоне, библейскую легенду о Всемирном потопе. Здесь что-то очень похожее. Боюсь, Юра, что сказать что-либо более определенное пока нельзя. Нужные факты.
— Да, — сказал Старадымов, — бесспорный факт пока один — существование Терры Инкогнита. Откуда, как появился этот слепок Земли?
Джерри хмыкнул:
— Еще не известно, что — копия, а что оригинал.
— Предположим все-таки, что это слепок, — настаивал на своем Юрий. — Значит, для его образования было необходимо нечто похожее на то, что сделали люди, чтобы создать Терру.
— Ты хочешь сказать, что этот мир сотворен при посредничестве разума? — заинтересовался я.
Юрий покачал головой.
— Нет… Хотя и этого я не исключаю. Я говорю о явлении природы, но явлении, аналогичном тому, которое получилось в результате мгновенной остановки Земли во времени и последующем образовании Терры в параллельном пространстве.
— То есть о скачке в параллельный мир за счет самой природы? — наконец догадался я.
— Удар мощного метеорита, — безапелляционным тоном выдвинул версию Линекер.
Я подхватил:
— В результате которого произошла пространственно-временная остановка.
— Когда же произошла эта катастрофа? — задал вопрос Юрий.
Я развел руками и улыбнулся:
— «Давно-давно». Именно так утверждает легенда.
— Я, пожалуй, могу сказать более точно, — задумчиво произнес Линекер. — Думаю, порядка десяти-двенадцати тысяч лет назад.
— Откуда такая уверенность? — удивился я.
— Учитываю особенности здешней фауны, — пояснил егерь, — точнее, наличие встреченных сегодня представителей жизненного мира голоценового периода. Едва ли они возникли здесь в результате эволюции. Она явно идет на Терре Инкогнита своим путем, отличным от земного, вспомните волков, которых мы с Богомилом взяли на Терре. Они пришли отсюда. И они резко отличаются от земных. Значит, типично земные виды образовались в то время, когда Земля и Терра Инкогнита были одним целым.
Старадымов кивнул и тут же подкинул идею, от которой сам же сознательно ушел:
— А если Терра Инкогнита все-таки рукотворна?
— Что ты нам голову морочишь? — возмутился Линекер. — Если то, если это! Чтобы выдвигать гипотезы, нужно иметь более приличную информацию, чем басни старого дедушки, слышанные нами в стойбище.
— В этом и вопрос, — усмехнулся Юрий. — Где можно получить более достоверную информацию?
— Ну и где же? — подозрительно спросил Джерри.
Я еще не мог сообразить, куда клонит Старадымов, и, очевидно, был похож на секача, взирающего на висящий над ним бот.
— У более развитой цивилизации, — ответил Линекеру Старадымов.
Линекер мрачно усмехнулся:
— А если как раз по ней метеоритом и жахнуло?!
— Джерри, давай серьезно, — мягко упрекнул его Старадымов и обратился ко мне: — Богомил, как думаешь, здесь есть подобные цивилизации?
— Не исключено. Однако надо учитывать одну из главных особенностей этого мира — тяжелое, лишенное возможности плавать дерево. Развитие в результате этого могло приостановиться, пойти другим путем. Хотя вполне вероятен и обратный эффект — отсутствие плавучей древесины могло заставить человека мыслить несколько иными категориями и привести к ускорению развития. Думаю, есть смысл поискать в тех местах, где на Земле возникали великие цивилизации древности, о которых доподлинно известно: Древняя Эллада, Египет, Крит, Месопотамия… Здесь, судя по всему, мы ничего не найдем.
— Итак, Средиземноморье, — проговорил Юрий.
— Или Юго-Восточная Азия, Япония, Китай, — добавил я. Джерри обхватил рукой подбородок:
— Что же в таком случае молчит датчик уровня интеллекта?
— Ты забываешь о его радиусе действия, — сказал Старадымов, помолчал и решительно добавил: — Надо продвигаться на Запад.
Я несмело возразил:
— Но ведь нас ищут… Могут выйти в этот район.
— А нас след простыл, — поддакнул Джерри.
— Оставим кристалл, — ответил Старадымов. — Но на месте сидеть нельзя. Нужна информация.
Выражая согласие, я покивал. Линекер развел руками:
— Есть предложение отложить окончательное решение на завтра. Вдруг и правда, утро вечера мудренее?
34. Джеральд Линекер
Проснулся я от недалекого звериного рева. Кто именно подавал голос, разобрать не сумел. Это не удивило — фауна Терры Инкогнита, как показал вчерашний день, еще ждала своего исследователя.
Утро было серенькое, длинные полосы белесого тумана медленно ползли от реки.
— После завтрака наведаемся на всякий случай в район «кляксы», — предложил Старадымов. — Если не будет ничего нового, предлагаю продвигаться на запад. Самое логичное, по-моему, начать обследование Инкогниты по классическим правилам космодесантной службы.
Мы согласились с Юрой. Да, собственно, и спорить было не о чем — опыт и знания Старадымова были, конечно, более весомыми аргументами, чем наши с Богомилом предположения.
Позавтракали быстро. Немного времени потребовалось и на дорогу до района аномалии. А вот там пришлось задержаться — Терра Инкогнита поднесла парочку очередных сюрпризов. Правда, не тех, что мы ждали…
Во-первых, исчезли бестии. След их я нашел без труда, Было похоже, что эти малосимпатичные существа выстроились цепочкой и споро удалились в сторону болота. На большом валуне, возле которого в трясину впадал довольно широкий ручей, сохранились отпечатки ног. Дальше следы терялись, словно бестии ушли вверх по течению ручья. Что заставило их лезть в холодную воду, было непонятно. Ни к чему не привели и дальнейшие поиски — бестии как в воду канули. Не в прямом, конечно, смысле — ручей едва ли был глубже, чем по колено.
Второе открытие сделал Старадымов. Внимательно изучив показания приборов, он недоуменно хмыкнул и задал мне неожиданный вопрос:
— Джерри, ты не помнишь, на какой примерно широте расположен твой кордон?
— Пятьдесят шесть градусов с минутами, — озадаченно отозвался я. — А в чем дело?
— Приборы утверждают, что мы находимся почти на тридцать градусов южнее.
— Что за ерунда? — Я не поверил Юрию, но, забравшись в бот, быстро убедился, что он не шутит.
Минут пятнадцать мы переваривали неожиданную информацию. Не верить приборам не было оснований, своим глазам — тем более. Окружающая нас природа ничем не напоминает тропики.
— Я вспомнил одну гипотезу, — подал голос Богомил, — ее выдвигал лет триста назад Отто Мук. Он предполагал, что порядка двенадцати тысяч лет назад Земля столкнулась с крупным астероидом. Катастрофа, конечно, была ужасной. Так вот, в результате этого столкновения, по Муку, земные полюса сдвинулись примерно на тридцать градусов. Как раз та разница, которую отмечают приборы…
— Занятное предположение, — протянул Юрий. — Ну, что, Джерри, примем гипотезу Мука?
— В общем-то, все логично, — отозвался я, — особенно с точки зрения дилетанта, вроде меня. Но почему здесь так холодно? Ведь мы находимся почти на Северном Тропике. Хотя…
— Ты, кстати, тоже вчера называл цифру двенадцать тысяч лет, — напомнил Богомил.
— Да, — согласился я. — Все совпадает. А климатические парадоксы вполне могут объясняться влиянием последнего обледенения, которое на Терре Инкогнита могло продлиться значительно дольше, чем на Земле. Но всем нашим гипотезам без фактов грош цена.
— Будут факты, — усмехнулся Юрий, — в головах, более сведущих чем наша, тоже, думаю, недостатка не будет. Для этого нужно одно — вернуться на Терру. Поехали! Думать и в пути можно.
И вот уже несколько часов мы летим на запад. Юрий поднял бот повыше, сфокусировал силовое поле конусом, чтобы предотвратить столкновение с птицами. Богомил следил за показаниями датчика УИ. Пока ничего неожиданного — первобытно-общинный строй, раннефеодальный… Все это чертовски интересно, но не то, что нам нужно. Но сколько тайн хранит эта планета! Что было в ее истории, что происходит сегодня?! Были ли здесь битва при Фермопилах, Ледовое побоище? Может быть, именно сейчас стоят друг против друга на берегах тихой Непрядвы два войска и выезжают на смертный бой Пересвет и Челубей? Родились ли на свет Коперник и Галилей, Марко Поло и Колумб? Хотя Колумб-то, как раз, вряд ли. Если дерево везде такое же тяжелое, как на севере здешнего Байкала, едва ли Терра Инкогнита имеет своих мореплавателей…
Мысли мои прервало восклицание Старадымова:
— Оп! Это уже интересно!
Красный столбик датчика УИ упорно поднимался все и выше и выше.
— Где это? — напряженно спросил Богомил.
— Трудно пока сказать, — отозвался Юра. — Далеко… Где-то в районе Гибралтара.
35. Юрий Старадымов
Остров показался внезапно. Конечно, чуткие приборы обнаружили его давно, но невооруженным глазам моих спутников показалось, что он вырос из океана. Весьма солидных размеров остров. Вдобавок не обозначенный на картах ни Земли, ни Терры.
Этим очередным на Терре Инкогнита открытием я и поделился с друзьями.
Линекер задумчиво потер подбородок, причмокнул губами:
— М-да…
Богомил, по своему обыкновению, глубоко задумался, и, видимо, этот процесс приносил какие-то плоды, потому что он то и дело бросал затуманенные взоры в сторону приближающегося острова.
— Геркулесовы столпы мы пролетели, — бормотал Геров. — Океан — аналог земному Атлантическому… Климат здесь…
Его размышления породили в моей памяти какие-то смутные ассоциации с древними греками и неутомимым путешественником Одиссеем, песню про которого так хорошо пел Генка Бражко…
«Ты куда, Одиссей, от жены, от детей…» Песня была такая же древняя, как и горы Крима, среди которых она звучала. Генка пел, молнии, рвавшие небо, бросали красно-багровые тени по его бородатому лицу… Это было незадолго до той бури… Поначалу остров показался мне желтым и пустынным. Но стоило боту снизиться, как замелькали пальмовые рощи. Лесами покрыты склоны горного хребта, протянувшегося с севера на юг. Широкая равнина, отгороженная от берега моря полосой кустарников («мангрового типа», как определил Ленекер), была тщательно возделана, о чем говорили ровные полосы полей. Тут и там виднелись фигурки людей, по дороге пылили какие-то массивные животные.
— Слоны! — удовлетворенно констатировал Джерри. — Но не африканские. Экие громадины! Похожи на вымерших степных тронготериевых… Э, да они, кажется, не дикие!
— Трудно представить, что вот тот малый катается на диком звере, — заметил я, указывая на смуглого аборигена, восседавшего на могучем слоне, за которым тянулись еще штук двадцать таких же гигантов.
— Конечно, это погонщик! — счастливо улыбнулся Геров. — Помедленнее, пожалуйста, Юра…
— Помедленнее, так помедленнее, — пробурчал я, косясь на датчик УИ, — но мне интересно, неужели вот этот погонщик или вон те крестьяне с мотыгами… я правильно назвал эти орудия труда?
Геров кивнул.
— Так вот, мне интересно, — продолжил я, — настолько ли они мудры, чтобы заставить датчик уровня интеллекта подняться на деление, соответствующее…
— Смотрите, смотрите! — привскакивая на сиденье, вскричал Геров. — Там же город! Кажется, я начинаю понимать! Кажется, начинаю…
— Город… и солидный… — протянул Линекер.
Я повернул влево, и друзья недоуменно завертели головами. Прежде, чем они успели высказать мне какие-либо претензии, бот уже неторопливо полз над границей морских волн и каменистого берега.
— Облетим остров, осмотрим, — пояснил я. — Потом и в столицу.
— Правда, скорее всего, тот большой город — столица! — благодушно согласился Геров, секунду помолчав, потом обвел нас торжественным взглядом, дернул себя за рыжеватую бородку и провозгласил, ако оракул: — Столица Атлантиды!
Теперь до меня дошло, почему он бормотал про столпы Геркулеса.
Встречал я и среди пилотов кораблей Дальней, и среди космогеологов, и даже среди своих космодесантников ребят, которые были помешаны на Атлантиде. По рассказам одних, выходило, что атланты ушли в Дальний космос; другие утверждали, что обитателями таинственного острова были не коренные жители Земли, а пришельцы, решившие возвратиться восвояси и уничтожившие свою долговременную стоянку; третьи были сторонниками Платона, говорили о высоком уровне цивилизации, о влиянии атлантов на судьбы народов мира, приводили авторитетные имена ученых прошлых и нынешних веков, массу доказательств… Слушать всех их было интересно, но, насколько я знаю (а по возвращении с Крима у меня было предостаточно времени для самообразования, и я просмотрел кучу галокниг), никаких явных следов Атлантиды земные ученые так и не обнаружили… Вот уж не предполагал, что учитель Геров — один из этих тихо помешанных.
Выслушав мое ехидное замечание, Богомил не сконфузился, а напротив, возбужденно проговорил:
— Верно, ни на Земле, ни на Терре Атлантиду не нашли. Но здесь-то она есть. Это она! Я уверен в этом, уверен.
36. Богомил Геров
Я боялся поверить своим глазам. Неужели это была та самая таинственная Атлантида, которую Платон описал в своих диалогах «Тимэй» и «Критий», за это на него обрушился его любимый и талантливейший ученик Аристотель, обвинивший учителя ни мало ни много, а в обмане? Неужели легенда о непослушном Фаэтоне — отзвук космической катастрофы, когда какое-то небесное тело обрушилось на Землю, вызвав пожары и наводнения, которые произошли в результате таяния ледовых панцирей планеты? Если мы видели под собой ту самую Атлантиду, значит, она не исчезла под водой, а просто-напросто осталась в параллельном пространстве? Ничего себе, просто-напросто… А может, древним было известно о существовании Атлантиды в параллельном мире? Может, выражение «За Геракловыми столпами» означало у древних треков то же самое, что мы понимаем под параллельными пространствами?
Видимо, на моем лице появилась весьма нелепая улыбка, так как Линекер настороженно спросил:
— Богомил, что с тобой?
— Друзья, нам необычайно повезло! — все еще оставаясь в плену своих размышлений, с пафосом воскликнул я. — Мы имеем возможность увидеть то, что не видел никто из землян нашего времени!
Старадымов едва заметно пожал плечами, с сомнением в голосе проговорил:
— Мы уже вторые сутки рассматриваем то, что никто из землян не видел. Все это безумно интересно, особенно если принять во внимание показания датчика уровня интеллекта…
Я перегнулся через переднее сиденье и ахнул. Красный столбик подскочил до отметки, значительно превышающей все, что мы встречали на Терре Инкогнита. Линекер озадаченно буркнул:
— М-да… Уровень первых годов Великого Объединения.
— Что в этом удивительного?! — горячо возразил я. — Жрецы древности были хранителями гигантского объема знаний! Вспомни-ка…
Юрий сдержанно перебил:
— Богомил, но уровень слишком высок. При этом не видно ни малейших признаков хоть каких-то машин, заводов, или что там еще было сто лет назад… А датчик УИ показывает, что здесь должны быть чуть ли не космические корабли…
— Вообще-то конечно, — со вздохом согласился я.
Сносных гипотез на этот счет ни у кого из нас троих не возникло, и мы, замолчав, обратили взоры на раскинувшуюся впереди панораму огромного, конечно, не по земным, а по историческим понятиям города.
Бот по-прежнему плыл очень медленно, прямо-таки полз черепашьим шагом над разветвленной сетью кое-где уже заросших водорослями каналов, кольцами окружавших город. Я чувствовал, что Юрию не терпится перейти на сверхзвуковую, но он, вняв моим мольбам, вел бот на самой малой скорости. Когда мы начали облет острова, именно я настоял на том, чтобы не торопиться, так как хотел вкусить впечатления, как вкушают лопающийся от распирающих его соков плод. Очень хотелось попасть в столицу поскорее, но я понимал, что для того, чтобы лучше постигнуть неведомый мир, приблизиться к его познанию, спешить нельзя. Нужно уподобиться страннику, бредущему с посохом по каменистой дороге, и впитать глазами, слухом, обонянием, ступнями, всеми клетками тела мир, который раскрывается перед тобой во всем своем величии и во всей своей неприглядности. А то что перед нами не Золотой Век Человечества, было яснее ясного. То и дело под нами оказывались поля, на которых трудились люди, изнуренные палящими лучами солнца и окриками надсмотрщиков. Несомненно, это были рабы. Юрий яростно втянул сквозь зубы воздух, когда палка надзирателя опустилась на блестящую от пота спину одного из невольников. Линекер скривился, словно этот удар пришелся по нему.
К сожалению, мы не имели права не только вмешиваться, но и не могли даже просто выйти из бота и пройтись пешком, поскольку наш внешний вид вызвал бы, мягко говоря, ненужные толки.
Бот, закованный в оптическую невидимость, тащился над островом, скрывая наше присутствие и не давая нам забыть, кто мы, откуда и зачем сюда пришли. А мы пришли, чтобы уйти. Чтобы вернуться на Землю и передать информацию. И как бы нам ни хотелось окунуться в прошлое, мы оставались людьми из будущего.
— Послушай, Богомил, а зачем им все эти каналы? — задумчиво произнес Джерри. — Что-то не видно ни одной захудалой лодчонки. Сплошные непроизводительные расходы на мосты.
— Во-первых, каналы кольцами окружают столицу, — не очень уверенно отозвался я. — Стало быть, они могут играть роль своего рода фортификационных сооружений…
— С кем тут сражаться? — хмыкнул Джерри. — Остров же, и столица одна, а значит, единое государство.
— В древности все эти объединения были основаны на силе, а следовательно, не могли являться прочными. Не исключено, что когда-то провинции уже пытались свергнуть центральную власть, чтобы занять господствующее положение в стране. Да и рабы никогда не мирились со своей участью…
Линекер резонно возразил:
— Но каналы-то шире, чем в Венеции, хоть корабли запускай. К тому же на выходе в океан имеется бухта, маяк, причалы.
— Выходит, был когда-то и флот, — вмешался в разговор Юрий. — А каналы использовались как транспортные артерии.
— По свидетельству Платона, — осторожно сказал я, — атланты имели, кроме сухопутного воинства, насчитывающего десять тысяч парных упряжек и шестьдесят тысяч более легких колесниц, огромный флот: тысяча двести кораблей, на которых было двести сорок тысяч матросов.
— И куда все эти корабли исчезли? — усомнился Джерри. Что я мог ответить? Оставалось только пожать плечами:
— Если предположить, что изменение веса дерева имело всепланетный масштаб, то исчезновение флота объяснимо. Старые корабли истлели со временем, новые строить не из чего… И атланты попали в весьма неприятную ситуацию. Лишившись возможности общаться с внешним миром, они потеряли очень многое. Даже развитие их цивилизации могло пойти иным путем, причем очень медленными темпами. Общество законсервировалось, и последствия этого невозможно предсказать…
— Поэтому-то они и такие умные, — иронически заметил Джерри, кивнув на датчик уровня интеллекта.
Юрий категорически тряхнул головой:
— Нет, тут что-то не то.
Бот тем временем пролетел над лачугами, по всей вероятности, свободных, но нищих ремесленников, миновал крепостную стену, окружающую город, и мы снова с жадным любопытством приникли к стеклопластику колпака.
Концентрические каналы разделяли остров на три неравные части. Самое широкое внешнее кольцо по архитектуре мало чем отличалось от уже виденного нами. Те же лачуги, та же пыль и грязь на дорогах. Но чем ближе к центру столицы, тем величественнее становились постройки. Улицы как бы продолжали планировку всего острова: одни из них все меньшими и меньшими кругами охватывали величественную ступенчатую пирамиду, возвышающуюся в центре города, другие, разрезая первые на равные отрезки, прямыми лучами разбегались от пирамиды, отчего сверкающее множеством золотых пластин строение на ее вершине становилось подобным самому Солнцу.
— Внушительное зрелище, — не без восторга проговорил Линекер.
Я кивнул:
— Пластины площадью никак не меньше квадратного метра. Юрий припал к приборам, сообщил:
— Ровно пятьдесят квадратных дециметров.
— Да? — удивился я. — А мне показалось, что больше.
— Твой разум затмило их сияние, — рассмеялся Юрий.
— Интересно, настоящее это золото или нет? — поинтересовался Линекер. — Ведь когда-то оно было мерилом мерил.
— Вероятнее всего, золочение, — предположил Старадымов.
— А сами пластины могут быть из орихалка, — сказал я.
Юрий посмотрел на меня, как человек, который пытается припомнить слышанное им ранее, но никак не может. Джерри откровенно захлопал ресницами.
— Кажется, об этом металле упоминал Платон? — наконец вспомнил Юрий.
— Да. Название «орихалк» происходит от двух греческих слов: «орос», что значит гора, и «халькос», то есть медь, красный металл. Конечно, это не какой-то неизвестный науке элемент, но что понимал под орихалком Платон, до сих пор не установлено. Одно время считали, что сплав золота и серебра, либо меди и алюминия, либо меди и серебра, либо меди и олова. Многие и сегодня придерживаются точки зрения атлантолога двадцатого века, по летосчислению до Великого Объединения, Жирова, полагавшего, что это была латунь, которую получали из редко встречающегося в природе минерала — аурихальцита. Этот минерал, как известно, содержит и медь, и цинк.
Юрий опустил бот ниже. Теперь мы могли без труда рассмотреть обитателей города. В массе своей это были высокие, стройные светловолосые люди. Я засмотрелся на мужчину средних лет, облаченного в белоснежные одежды. С важным видом он стоял посреди неширокой улицы, так что прохожим, чтобы не задеть его, приходилось обтирать стены домов собственной одеждой. Старадымов заметил, куда направлен мой взгляд.
— Богомил, тебе этот красавец никого не напоминает? — неожиданно спросил он.
— Не понял?.. — отозвался я.
— Нос… — подсказал Джерри.
Нос у атланта и вправду был необычный. Казалось, у его обитателя нет переносицы и прямой, Словно птичий клюв, нос начинается выше бровей… Характерный анатомический признак и вдобавок очень знакомый…
— Если с него да и его собратьев снять их экзотические одеяния… Как они, кстати, называются, Богомил?
— Гиматий, — машинально ответил я.
— Так вот, если с него снять гиматий, я бы сказал, что перед нами…
— Бестии! — оборвал Юрия Линекер.
— Да! — согласно кивнул головой Старадымов. Я растерянно уставился на атланта. В самом деле, сходство было поразительное. Внешнее, во всяком случае. Представители местной цивилизации ничем не отличались от загадочного зверя, обитающего на северном берегу Байкала!
— Может быть, бестии — это потомки атлантов? — робко предположил я. — Тысячи лет назад они оказались отрезанными от родины, мигрировали и наконец попали в Сибирь…
— При этом умудрились, совершенно не изменившись внешне, полностью деградировать в умственном отношении, — ехидно добавил Джерри.
Я замолчал, потому что действительно получалась ерунда. Но с идеями было явно туго не только у меня.
— Еще одна загадка, — констатировал Старадымов и, помолчав, сказал: — Ты упорно именуешь их атлантами. Почему тогда на Земле не найдено никаких следов Атлантиды?
— Потому, что там их и нет, — ответил я. — Атлантида существует только в этой параллельности. Видимо, при образовании Терры Инкогнита произошел какой-то из пространственных парадоксов. Атлантида не была продублирована и осталась в единственном экземпляре. Помните, при создании Терры были отведены специальные зоны, куда собирались жители Земли? Источники Х-поля избавили людей от опасности дублирования.
— Я встречал на Ганимеде парня, отец которого тогда поссорился с любимой и с горя спрятался где-то в джунглях Амазонки, — сообщил Юрий.
— Ну и что? — заинтересовался Джерри.
— Ничего особенного. Просто несчастных влюбленных стало двое: один — на Земле, другой — на Терре.
— Ситуация, — протянул Линекер, — как же они из нее выкрутились?
— Один женился на простившей его девушке. Их сыном, кстати, и был мой знакомый. А другому, чтобы не пугать любимую — она-то ничего не знала, — пришлось навсегда покинуть Землю…
— Такие случаи действительно были, — подтвердил я. — Совету тогда пришлось поломать головы, чтобы устранить их последствия. Так что отсутствие следов Атлантиды на Земле вполне объяснимо.
— Хорошо, — согласился Юрий. — Но не могли же все без исключения атланты в момент катастрофы находиться на своем острове. Ты сам говорил, что у них была огромная армия, которая как раз в то время, если верить Платону, вела войну с греками.
— А ты представь себе положение этой армии. Родина исчезла неизвестно куда, кругом враги… Ясно, что долго обороняться деморализованные атланты не могли. Жестокий обычай древних времен повелевал убивать инопленников, и встречи с одинокими скитальцами кончались обычно уничтожением последних представителей некогда многочисленных и могущественных народов. История полна таких примеров. Древние римляне в свое время беспощадно расправились с жителями этрусского города Вей: перебили и продали в рабство. Вдобавок у атлантов очень характерная внешность: укрыться среди представителей других народов и племен они никак не могли. Не забывайте, к тому же, что древние были убеждены: Атлантиду покарали боги, и довершить уничтожение атлантов значило исполнить волю небожителей…
Мои разглагольствования прервали звуки барабанов.
Если до этого население города было занято своими неотложными делами: женщины ругали детей, несли на головах кувшины с водой, корзины с фруктами; мужчины победнее торговали на рынке, крутили гончарные круги, стучали молотками, обделывали камни, из которых то тут, то там сооружались новые постройки в два, а кое-где и в три этажа; мужчины побогаче вели беседы и командовали слугами, — то заслышав барабанную дробь, все замерли, как по команде повернули головы в сторону храма. Даже белокурые ребятишки прекратили беготню, притихли.
По радостным лицам стало видно, что все ждали этого сигнала и выполняли повседневную работу, постоянно помня, что он вот-вот должен прозвучать. Теперь мне было понятно, почему женщины облачены в праздничные одежды, почему они, ругая детей, только делали вид, что сердятся, а их глаза лучились ожиданием восторга, почему мужчины были столь сосредоточены, суровы и то и дело поглядывали в сторону северо-восточной части города — туда, где на склоне одинокой горы темнела громада странного здания, по всей вероятности, храма. Рядом с ним воинственно упирал в небо трезубец огромный взлохмоченно-грозный каменный идол с гипертрофированными мускулами атлета и характерным для атлантов могучим носом, начинающимся чуть выше бровей.
Барабанная дробь смолкла, и внезапно все пришло в движение. Дети наперегонки бросились к центру столицы. За ними бежали женщины. Едва сдерживались, чтобы не рвануться вперед, мужчины. На улицах появились темнолицые старики.
— Кажется, что-то намечается, — довольно потер руки Линекер и повернулся к Старадымову. — Юра, прибавь-ка ходу, а то поспеем только к шапочному разбору.
Юрий с улыбкой взглянул на меня:
— Может, не будем спешить, Богомил?
— Теперь не тот случай, — обиженно отозвался я, но тут же, укорив себя за тон высказывания, оживился: — Джерри прав, пора прибавить ходу!
Старадымов мгновенно переместил нас к холму, и бот завис над стоящими возле метровых ступеней каменного божества глашатаями. Пока те собирались с духом, Линекер покосился на шарообразный бицепс идола, до которого было не больше нескольких метров, неприязненно полюбопытствовал:
— А это что за тип?
— Греки называли его Посейдоном, — улыбнулся я. — Этот тип повелевает морской стихией.
— Вы поосторожней с оскорблениями, — со смехом сказал Старадымов. — А то обидится да ка-ак жахнет по боту своими вилами, никакая защита не спасет.
Я посмотрел на плотно сжатые губы идола, на каменный блеск его глаз:
— За ним такое водилось.
Джерри проследил за моим взглядом и шутливо передернул плечами:
— М-да… С него станется…
Глашатаи разом выставили правые ноги вперед, вобрали в себя побольше воздуха. Заметив это, Старадымов утопил клавишу ретранслятора речи, негромко произнес:
— Внимание.
Все три глашатая хором выкрикнули что-то вроде:
— Слушайте! Слушайте! Слушайте!
Всякое шевеление в толпе прекратилось. Выдержав ораторскую паузу, глашатаи продолжили:
— Завтра, как только взойдет Солнце, все мы по велению Детей Владыки Океана и по зову наших сердец соберемся здесь, чтобы просить Великого Бога принять наших избранников.
Не успели они договорить, как от стены храма отделился сухонький старец в белом одеянии и едва слышно произнес:
— Я, Верховный жрец, именем Детей Владыки Океана повелеваю: возвращайтесь в свои дома и до восхода Солнца не смейте покидать их. Каждый, осмелившийся нарушить запрет, будет казнен стражей, а тело его выброшено на поругание.
Было так тихо, что слышалось дыхание толпы, будто это был единый живой организм. Вероятно, не все различили, что прошепелявил старец, но люди молча заспешили с площади.
— Вот это слух, — сиронизировал Джерри.
— Похоже, традиционный ритуал, поэтому все знают, что нужно делать, — отозвался Юрий. — Не пора ли и нам об отдыхе подумать?
Я согласился:
— До утра, пожалуй, никаких событий не предвидится.
— Трудно сказать, — серьезно произнес Линекер. — Может, они специально загоняют людей по домам, чтобы никто им не мешал, ведь речь, насколько я понимаю, идет о жертвоприношении.
— Скорее всего жертвы уже приготовлены, а это ночное сидение нечто вроде комендантского часа, который в старые времена вводился в самые тревожные моменты для властей предержащих, — сказал я. — Дабы в корне пресечь всякие волнения.
— Но принесение жертв у древних, кажется, считалось чем-то вроде радостного события, не так ли? — возразил Юрий.
— Для кого радость, для кого горе, — со вздохом ответил я. — Особенно если речь идет о человеческих жертвах, на что очень похоже. Так что, если волнений раньше не было, то они не исключены, а жрецы и правители наверняка это понимают… Но в целом, Юра, ты прав…
— Ладно, надо найти себе жилище, подкрепиться и обдумать все хорошенько, — решительно бросая бот за город, произнес Старадымов. — Джерри, где предлагаешь остановиться, чтобы не попасть на глаза местному населению?
После недолгого обсуждения мы пришли к выводу, что самым подходящим для нас местом будет какая-нибудь пещера в горах, где можно не только выбраться наконец из бота и пройтись по твердой земле, но и наблюдать за тем, что происходит в столице.
37. Джеральд Линекер
Пещера, которую заметил Старадымов, была сухой и достаточно просторной. Бот, во всяком случае, вошел в нее без труда. Маленькие летучие мыши с недовольным писком вылетели наружу, больше никого наше появление не встревожило.
Старадымов, на аппетите которого происходящие с нами события никак не сказались, занялся приготовлением ужина из остатков мяса вчерашнего поросенка. Богомил помогал ему. Я вышел из пещеры.
Солнце опускалось, цепляясь за вершины горной гряды. Я дождался, пока сумрак, таившийся под кронами банановых деревьев, не слился с поднявшейся из долины волной мрака. Ночь размыла темные силуэты деревьев, протянувших к пещере узловатые ветви, черные листья сомкнулись над головой. Выстраиваясь незнакомыми созвездиями, поплыли немигающие огоньки светлячков. Было тихо. Только время от времени взлаивали собаки да где-то надсадно орал одинокий осел. Больше ничто не говорило о том, что недалеко от нас раскинулся огромный город. Редкие огни, зажженные, должно быть, в храмах, были едва различимы.
— Любуешься? — Голос Старадымова вернул меня к действительности.
Юрий подошел ко мне, встал рядом. Отсвет узкого серпика месяца, подвешенного вверх рожками на звездном полотне неба, высветил спокойное лицо Старадымова, его уверенный, чуть насмешливый взгляд, и я в который раз подумал, как нам с Богомилом повезло, что Юрий оказался рядом.
— Интересно, есть с этой планетки выход в космос? — Старадымов смотрел на перевернутый вверх дном ковшик Большой Медведицы.
— Думаешь, так дорога к дому ближе? — отшутился я, хотя прекрасно понял вопрос друга. Юрий имел в виду один из необъяснимых пока парадоксов параллельных миров. Терра, например, имеет и атмосферу, и небо с облаками, и солнце, которое обогревает ее. А выхода в космос с нее нет. На высоте примерно сорока километров образуются пространтственно-временные искажения, и летательный аппарат уничтожается, как при аннигиляции. На Терру никогда не падают метеориты. А звезды над ней светят. И созвездия аналогичны земным…
— Куда вы пропали? Кушать подано! — Богомил шутливо раскланялся, стоя у входа в пещеру.
Поужинали молча и довольно быстро. Первым заговорил Юрий.
— Завтра идем в город, — сказал он.
— Идем? — удивленно поднял брови Богомил.
Вернее, я иду, — поправился Юрий, — вы следуете за мной на боте. Необходимо разобраться, почему датчики УИ зафиксировал такой высокий уровень. Попробую проникнуть в храм.
— Это опасно, Юра, — сказал Богомил.
— А вы можете предложить что-нибудь другое? — спросил Старадымов. — Да и опасности особой нет. Я боюсь другого.
Чего именно? — поинтересовался я.
— Того, что здешние обитатели узнают о нашем появлении. Мы на чужой планете, ребята. Жизнь здесь развивается по своим законам, и мы не имеем права их нарушать. Более того, согласно требованиям Устава космодесантников мы обязаны держаться как можно дальше от очагов здешней цивилизации. Таков закон Земли.
— Этот мир отстал в развитии от нашего на тысячи лет и несколько общественно-экономических формаций, — раздумчиво протянул Богомил. — Даже невольно мы можем нанести ему непоправимый удар.
— Верно, все верно, — согласился Юрий, — но, не познав тайны Терры, мы вряд ли вернемся домой. И выход у нас один: действовать предельно осторожно. Мы разведчики, и догадываться о нашем присутствии не должна ни одна живая душа. А ты почему молчишь, Джерри? Не согласен?
— Согласен, — отозвался я, — настолько согласен, что не могу ничего добавить к сказанному вами. Только как со всем этим увязывается предложенная тобой авантюра?
— Это не авантюра, Джерри, — Юрий говорил очень спокойно, тщательно подбирая аргументы, — просто нет иного выхода. Тайны этого мира наверняка скрыты от посторонних глаз. Так просто никто нам их не откроет. Информация, которую мы можем получить с бота, достаточно ограничена…
— Хорошо, — согласился я, — но меня очень смущают три момента. Первый: по внешнему виду ты резко отличаешься от жителей города. Второй: ты не знаешь их языка. Третий: в чем ты собираешься идти — в роскошном костюме спасателя?
— Загримироваться не так уж трудно, — сказал Юрий, — обрить голову, мягкий пластик поможет изменить форму носа… Языковая проблема тоже разрешима — отвечать будете вы из бота, а я захвачу с собой микротранслятор. Ну а одежду… одежду нужно достать…
— Каким, интересно, образом? Раздеть кого-нибудь?
— Ну вот, сразу уж раздеть! Джерри, среди твоих предков разбойники с большой дороги не водились? — засмеялся Юрий, — Предлагаю слетать в город, авось что-нибудь и найдем.
Старадымов не ошибся. Жители города оказались людьми чистоплотными — то и дело на крышах домов светлели пятна свежевыстиранного одеяния, разложенного для просушки. Лачуги бедняков мы обходили стороной — не верилось, что у их обитателей есть сменная одежда. Роскошные одеяния богатеев тоже не подходили, выделяться в толпе Юре было ни к чему. Наконец он облюбовал крышу, на которой сохли несколько полотен разного цвета.
— Какая лучше? — растерянно прошептал Старадымов.
— Бери белую, — прошипел Богомил, — она наверняка самая дешевая.
— А это не простыня? — усомнился Юрий.
— Какая еще простыня, — разозлился Геров, которому было очень не по себе — увидели бы ученики, чем занимается любимый учитель.
Старадымов перегнулся через борт бота и потянул к себе влажное еще белое полотнище. Увы, воистину в любом деле нужны навыки! Юрий не заметил, что одеяние было придавлено несколькими булыжниками. Камни, гремя, покатились по крыше, один из них свалился во двор. Яростно залаяла собака, в доме раздались тревожные голоса…
— Удираем! — сдавленно выкрикнул Богомил, и бот рванулся с места так резко, словно выходил из-под метеоритной атаки.
Всю обратную дорогу мы подтрунивали над Юрием, интересуясь, что говорит Устав космодесантной службы о мелких кражах.
38. Юрий Старадымов
Процесс облачения в такую, казалось бы, простую одежду, как гиматий, оказался довольно сложным. За то время, что мы потратили, возясь с осточертевшим куском ткани, я мог бы, наверное, раз тридцать войти в скафандр высшей защиты для работы в старых атомных реакторах и выйти из него. Довелось мне увидеть такой на корабле начала XXI века, дрейфовавшем возле тусклой звездочки из сектора Ц в созвездии Плеяд. И не только увидеть, но и демонтировать его, чтобы какой-нибудь любопытный абориген, появись они на одной из восьми вращающихся вокруг этой звездочки планет, не подорвался бы ненароком. Таков закон космоса. Ты насорил, ты и убери.
Не знаю, как справлялись со своим одеянием наши дальние предки (если; конечно, кто-то из моих предков мог быть древним греком), но и мы в конце концов освоили это искусство не хуже их. Правда, как мне думается, ни те, ни другие не применяли для скрепления ткани синтетический клей.
Линекер, помогавший мне одеваться, все время прятал глаза и сдавленно хрюкал, Геров же, напротив, отдался этому процессу с увлечением мальчишки, получившего в полное свое распоряжение комплект миниатюрных планет из набора «Построй сам галактику»… Он то и дело отступал на шаг, ощупывая меня критическим взглядом, укладывал то одну складку, то другую, поправлял ткань на моем плече, снова отходил и снова пристально осматривал.
В шортах мне приходилось ходить, но вот в юбках… Поэтому вид голых ног несколько смущал меня, а Линекера, так и не прекратившего весело похрюкивать, забавлял.
— Слу-шай, Юр, — давясь от смеха, проговорил он. — С этим искусственным загаром ты бы в Адриатике был первым парнем на пляже…
Загар действительно получился приличным, отличить его от цвета кожи местных жителей невооруженным глазом было нельзя.
Так же трудно было бы опознать в моем гордо изломанном, начинающемся в дюйме над бровями носе нос бывшего космодесантника Старадымова. Я попробовал морщить его, получалось, но не очень. Рожи, которые я корчил, не остались без внимания Линекера, которого опять разобрал почти нервический смех.
— Джерри, — позвал я и показал ему указательный палец. Ответом был оглушительный взрыв хохота.
Богомил, укоризненно взгляну на отца своего ученика, похоже, хотел сказать что-то поучительное, но не стал.
Я еще раз оглядел себя со всех сторон, припомнил виденных вчера аборигенов и остался доволен. Теперь я один из них.
И в эту минуту я вновь ощутил себя космодесантником.
Ведь это была другая планета.
Это была не Земля. А значит, здесь нужно было действовать так же осторожно, как на чужих, враждебных человеку планетах. Думать так не хотелось, потому что я видел здешних людей, почти ничем не отличавшихся от нас, разве что укладом жизни да излишне экзотической внешностью, видел, как они смеются, когда радуются, видел, как скорбят, как пьют, едят, заботятся о детях… Все, как у нас. И все иначе…
— Я готов, ребята, — сказал я.
Голос мой прозвучал сухо. Богомил и Джерри почувствовали серьезность момента, тоже поскучнели, внутренне напряглись. Я видел, что им хуже, чем мне. И знал это. Тем, кто остается, всегда хуже. Всю ответственность за судьбу уходящего они добровольно возлагают на себя, и потом, если что-нибудь случится… Старик-метеоролог, неправильно рассчитавший скорость ветра при бурях на Криме, не смог простить себе гибели двух космодесантников, ушел в отставку и посвятил остаток жизни попыткам развести хлореллу на безлюдном и безжизненном Дэлькуноре.
… До города бот вел я сам.
Друзья молчали, рассеянно поглядывая вниз, где по улицам уже вовсю сновали люди.
Выбрав пустынный уголок во Внутреннем кольце города, я хлопнул Джерри по плечу:
— Занимай мое место да будь повнимательней.
— Понял, — излишне серьезно сказал Линекер.
— Конечно, конечно, — поспешил Геров. — Мы будем рядом. Я встал и снова присел:
— По старому обычаю…
Секунду мы снова молчали, потом я огляделся, убедился в том, что поблизости нет аборигенов и никто не заметит, как я свалюсь с неба, нажал кнопку люка, скользнул вниз:
— Пока!
Наверное, если бы кто-то из местных жителей наблюдал мне появление, это оставило бы у него самые глубокие и неизгладимые впечатления на всю жизнь. Представьте, вдруг в воздухе, совершенно из ничего, возникают ступни, обутые в самодельные сандалии, потом лодыжки и так далее, пока наконец не появляется крепкий мужчина в белом одеянии. Заметьте, все это происходит метрах в полутора над булыжниками мостовой. Мужчина приземляется, быстро оглядывается, удовлетворенно вздыхает и топает по улице, задумчиво поправляя складки гиматия.
К счастью, появления моего никто не видел. Я бы не пережил, если какой-нибудь абориген, а не дай бог, прекрасная аборигенка лишились после этой картины разума или стали религиозными фанатиками и бегали по городу, крича: «Бог родился из воздуха! Бог родился!» А потом бы их сожгли как еретиков, или что там у них, у атлантов, делают с еретиками…
Поймав себя на внутреннем балагурстве, я понял, что нервничаю. Что ж, даже космодесантники не привыкли быть разведчиками на населенных планетах, по той простой причине, что пока таких планет им не попадалось. Значит, я первый! Можно гордиться.
Горжусь и иду дальше. С трудом уворачиваюсь от несущегося с огромной скоростью и такой же огромной корзиной на голове рослого белокурого мужчины: Уже задним умом понимаю, что это не атлант, потому что нос у него обыкновенный, как у всех людей на Земле.
Задираю голову вверх, но, естественно, не вижу бота. Зато они меня видят.
— Мы здесь, Юра…
Голос Линекера сосредоточен и строг.
Негромко делюсь своим открытием. Геров отвечает почти сразу:
— Скорее всего, это раб. У атлантов рабы были из военнопленных — греков, финикийцев, этрусков, египтян… Так что рабы здесь не атланты… Хотя может иметь место и долговое рабство, такое бывало на Земле…
Движение на улице весьма оживленное. Люди лавируют между себе подобными, сталкиваются, ругаются, жуют что-то зеленое, красящее губы в мертвенно-коричневый цвет. То и дело воздух оглашается криками возниц и грохотом большеколесных колесниц. Народ собирается группами, что-то обсуждает, указывает в сторону храма.
Пристраиваюсь к небольшой компании неторопливо двигающихся мужчин в таких же белых одеждах, как и моя, глазею… Попутчики мои оживленно переговариваются к вящей радости Богомила, неустанно впитывающего информацию. Поскольку крохами знаний Геров время от времени делится со мной, узнаю, что храм, к которому мы направляемся, называется Жертвенным, гора, на склоне которой он выстроен, — Священной, горный хребет — Горами Трезубца, а на вершине пирамиды блестит ни много ни мало — дворец Детей Владыки Океана. Столица же именуется и Посейдонией, и Священным городом. В общем, сплошная святость…
Стены домов, мимо которых я неспешно дефилирую, покрыты надписями. Но, к огорчению Богомила, атланты не обращают на них никакого внимания, вслух, во всяком случае, не читают. Не может Геров понять и того, что же происходит в городе, хотя явно что-то должно произойти, и скорее всего не очень плохое «что-то», иначе лица мужчин и женщин не были бы радостно ожидающими. Хотя, если припомнить историю, для наших предков, прозябавших в средние века, казнь на площади была своего рода развлечением…
Украдкой сравниваю свою внешность с внешностью прохожих, успокаиваюсь — все добротно, все по-атлантски.
Тем временем улица приводит меня к округлой площади.
— Юра, отряд воинов, — предупреждает Линекер.
Теперь и я вижу вооруженных людей. Это крепкие плечистые и горбоносые парни, с копьями в руках и непроницаемыми лицами. Шагают они так, словно улица перед ними совершенно пустынна и ничто не мешает им идти, куда вздумается.
Воины останавливаются посреди площади, выстраиваются в несколько кругов, подобных каналам, которые окружают столицу Атлантиды.
За этой живой изгородью появляется бритоголовый худощавый старик в ярко-красной с синими полосами одежде. Его подхватывают несколько пар рук, и через мгновение старик уже возвышается над толпой, прочно опираясь на плечи солдат.
— Жрец, — коротко информирует всезнающий Геров.
— Похоже, сейчас выступать будет, — предполагает Линекер и оказывается прав.
Голос у старика совсем неподходящий для такого сухопарого тела. Он гремит над площадью, заставляет народ замереть в каком-то суеверном экзальтированном ожидании.
— Жрец говорит, что сейчас состоится мероприятие по принесению жертв Великому Богу, — информирует меня Геров.
— Так и сказал: «мероприятие»? — тихо спрашиваю я.
— Нашел время острить! — сердится Геров.
— Будь осторожен, Юра, — просит Линекер. — Черт их знает, что у них на уме.
— Ладно, — соглашаюсь я, а согласившись, подхожу ближе к толпе, окружающей живую цепь воинов.
Толпа, всколыхнулась, загомонила, потекла в сторону храма. И я поплыл вместе с ней. Мне наступали на ноги, и наступали больно.
В конце концов удается выбрать место, откуда виден вход в храм. Взгляды присутствующих устремлены на него, лица искривлены радостным возбуждением.
Где-то справа (мне было плохо видно из-за голов) толпа раздвинулась, теснимая стражниками, не стеснявшимися пускать в ход древки копий, чтобы освободить проход. Я думал, что появятся какие-нибудь властители, но это оказались всего-навсего юноши. Их было пятнадцать. Все рослые, широкоплечие, красивые, даже по нашим земным меркам. Кстати, я поймал себя на мысли, что эти немыслимые носы никак не портят внешности атлантов, а даже напротив, придают им определенный шарм и горделивое выражение.
Юноши шли следом за бритоголовым жрецом. Казалось, они не видят людского моря, колышущегося рядом, не слышат сдавленного шепота, не замечают жаркого солнца.
Они смотрели только вперед, и так же медленно, как и шагающий впереди жрец, стали подниматься по ступеням к темному проему входа в храм.
Жрец остановился, повернулся к толпе, распростер руки и гортанно выкрикнул:
— Мы пришли!
Так же гортанно воскликнули юноши:
— Мы пришли!
Толпа хранила молчание. Казалось, все живое в городе вымерло. Не было слышно даже отдаленного лая собак и крика ишаков. Под это молчание юноши упали на колени, снова крикнули:
— Мы пришли! Мы пришли! Мы пришли!
Откуда-то из темных внутренностей храма пополз вибрирующий гул. По толпе пробежала дрожь, я с удивлением осознал, что тоже дрожу, глянул на браслет, шепнул далеким друзьям:
— Инфразвук…
— Да, да, — отозвался Геров, — на наших приборах это тоже видно.
Тем временем жрец шагнул к проему, замер, взмахнул руками, что-то скомандовал.
Солдаты отступили на несколько шагов. На удивление легко подалась назад толпа. Юноши поднялись с колен, встали. Лица их были бледны, но решительны.
— Слушай, Богомил, их в жертву приносят, да? — шепнул Джерри.
Геров ответил без промедления:
— Похоже на то…
Снова последовала гортанная команда.
Юноши, не оглядываясь, один за другим скрывались в сумраке проема. Наконец у входа остался только бритоголовый жрец.
— Они уже на пути к Великому! — провозгласил он.
Толпа отозвалась восторженными возгласами. Мне тоже пришлось имитировать восторг, потому что стоящий рядом перепачканный глиной атлант как-то подозрительно покосился на мое безучастное лицо наблюдателя.
То, что произошло дальше, повергло толпу в почти мистический ужас смешанный с религиозным восторгом, меня же — в крайнее изумление.
Едва узкая спина жреца исчезла из виду, весь входной проем залило яркое, слепящее глаза и превосходящее по силе даже солнце свечение. Оно было красным, синим, бьющим по нервам. Свечение пульсировало, словно живое, лилось свободным потоком, клубились облачка пара над каменным полом. Эффект был красивый. А когда все исчезло, входа не стало. Проем словно заплавился, слился со стеной.
Дружный вопль пронесся по толпе.
— Плазма! — казалось, в самое мое ухо выдохнули Джерри и Богомил.
Им с висящего где-то надо мной бота зрелище было видно гораздо лучше.
Плазменный занавес… Плазма… И это при таком-то уровне развития?! Хотя, с другой стороны, датчик УИ!.. Но ведь нужна аппаратура, нужна энергия, нужны, наконец, люди, умеющие управлять этой аппаратурой и этой энергией? Кто они? Где они?
— Может, это жрецы? — будто читая мои мысли, спросил Геров и сам же ответил: — В древности они демонстрировали множество поразительных эффектов…
— Вряд ли, — забывшись, довольно громко сказал я и вновь заметил зоркий взгляд местного гончара.
Я улыбнулся ему, и, видимо, подозрения атланта слегка рассеялись. И совсем уж он забыл про мою персону, когда вновь раздался зычный голос жреца:
— Они пришли! Они ждут тебя, Великий!
Воспользовавшись тем, что внимание бдительного соседа отвлечено, я осторожно передвинулся в сторону, наступив при этом на ногу толстой тетке, но она не заметила этого.
На самом краю крыши ровным полукругом выстроились приготовленные в жертву неизвестному Великому Богу юноши.
При их виде по толпе пронесся крик, а когда жрец распростер над толпой руки и заговорил гортанным речитативом, толпа и вовсе рухнула на колени, принялась исступленно выкрикивать:
— Прими, Великий!
— Великий, прими!
В столь неудобном положении мне пришлось находиться по меньшей мере полчаса. Представляю, как веселились друзья, наблюдая за моими телодвижениями. Надо отдать им должное, вслух они восторгов не высказывали. Боялись помешать моим молитвам.
— На восходе светила Великий Бог решит, принять наш дар или нет, — наконец сообщил жрец. — Дети Владыки Океана будут просить Великого о милости. Радуйтесь.
— Радуйтесь!
— Радуйтесь!
— Смилуйся, Великий!
Понеслись над площадью крики. Воспользовавшись всеобщим энтузиазмом, незаметно выбираюсь из ликующей толпы.
— Иди к воротам, выйдешь из города, мы тебя подберем, — шепчет Линекер.
— Все высыпали из домов и нет ни одного уголка, где бы мы могли сделать это незаметно, — извиняющимся тоном пояснил Богомил.
— Хорошо, — говорю я и быстро шагаю в сторону городских ворот.
Не могу сказать, чтобы моя вылазка была совсем уж бесполезной, но к попыткам понять жизнь этого мира, а также, почему датчик УИ дает результаты, она ничего не прибавила. Скорее наоборот — плазменная завеса над исчезнувшим входом в храм поставила меня в тупик. Никакого более или менее приемлемого объяснения этому явно рукотворному явлению я придумать не мог.
Мои друзья тоже.
39. Богомил Геров
Группу стражников, наливавшихся какой-то дурманящей жидкостью из вместительных кубков, мы с Джерри заметили неожиданно. Старадымова от них отделяла только каменная кладка стены караульного помещения. Однако при виде раскрасневшихся, довольных лиц стражей порядка нам и в голову не пришло предупредить Юрия об их присутствии. Мы были убеждены, что стражники находятся в таком состоянии, когда напрочь забывается, ради чего они поставлены коротать ночь.
Как один из них среди общего гама услышал легкие шаги Юрия, для меня по сей день остается загадкой. Но едва Старадымов оказался вблизи ворот, стражники оголтелой толпой сорвались с места и в мгновение ока обступили его со всех сторон.
— Юра! Сейчас мы их даванем силовым полем! — гневно выкрикнул Линекер, увидев, как наконечник копья замер буквально в нескольких сантиметрах от невозмутимого лица спасателя.
Рука Джерри, пока я раздумывал, что делать и как быть, рванулась к пульту управления, но его остановил негромкий голос Старадымова:
— Не надо.
Джерри растерянно посмотрел на меня. Я, охваченный внутренней дрожью, со всей твердостью, на которую только был способен, произнес:
— Подождем развития событий.
Между тем из толпы, раздвинув стражников широкими плечами, вышел, должно быть, старший и хриплым голосом старого вояки проговорил:
— Ты кто таков? Линекер нервно хохотнул:
— Юра, может быть, передать им, кто ты есть на самом деле?
Я едва сдерживал досаду. Как они могли шутить в такой ситуации?! Конечно, не было ничего проще, чем освободить Старадымова с помощью оснащения нашего бота, да и сам он благодаря подготовке космодесантника мог бы легко расправиться со всей этой недружелюбной группой. Но мы не имели права выдавать себя, и я был в полной растерянности. В голове вертелось одно: почему я не отговорил их от этой нелепой затеи? Ведь почти все то же самое мы могли с успехом узнать, находясь все трое на борту бота!
— Ты что там бормочешь?! — свирепо вращая глазами и пошатываясь, приблизился к Юрию другой стражник. — Отвечай, когда тебя спрашивает начальник поста!
Наконец у меня созрело решение:
— Юра! Немедленно включи силовую защиту! Немедленно! Они одурманены какой-то гадостью и ничего не поймут!
Начальник поста хотел схватить Старадымова за грудки, но его рука уперлась в невидимое препятствие. Стражник ошалело поглядел на нее, потом, перекосив в злобе подпорченное шрамами лицо, гаркнул:
— Ах, ты так?! Ну-ка, ребята, пощекочите его копьями!
Со всех сторон к ребрам Юрия потянулись остро отточенные орихалковые лезвия и тоже уперлись в силовое поле. Суеверное недоумение появилось на лицах стражников, они обеспокоенно уставились на начальника. Но старый вояка, похоже, был не робкого десятка и, выкрикнув что-то нечленораздельное, с силой вонзил копье в неподатливый воздух.
Дело оборачивалось совсем плохо, но тут вмешался Линекер.
— Начальник городской стражи! — рявкнул он в ретранслятор. Стражники разом обернулись в сторону центральной части города, машинально принялись выравнивать свои порядки, поправлять обмундирование, состоящее из легкого пластинчатого панциря, шлема и перевязи, на которой болтался короткий прямой меч. Замешательство длилось всего несколько секунд, но этого было достаточно, чтобы Джерри откинул колпак, протянул вниз руку и вдернул Юрия в бот, который тут же круто набрал высоту.
В нашей пещере, куда я возвращался с таким ощущением, будто еду домой, было спокойно, тихо и уютно. Мирно пахло нашими беззлобными соседями — летучими мышами. На нас они не обращали ни малейшего внимания, похоже, стали привыкать.
Выбравшись из бота, мы разогрели пищу, поужинали и лишь после этого, сбросив груз дневной усталости, заговорили о том, что больше всего взволновало нас: о плазменной завесе.
— Может, это всего-навсего пылала какая-нибудь жидкость типа нефти. Ведь есть сведения, что многие горючие вещества известны с давних времен? — высказал я предположение, которое мне и самому казалось не очень убедительным.
Юрий нахмурился:
— Исключено, слишком высокая температура. Джерри посмотрел на него и усмехнулся:
— Да сними ты этот нос, а то напоминаешь одного из тех субъектов, что чуть не отправили тебя к праотцам.
Спохватившись, Старадымов сорвал с носа пластиковую нашлепку, стал снова похож на себя. Я сдержал улыбку, поскольку все время смотрел на товарища и не мог понять, что в нем в этот вечер необычного.
— Но, с другой стороны, — продолжал Юрий, — совершенно не ясно, откуда — будем говорить, атлантам — известен секрет плазмы.
— Ты забываешь о датчике уровня интеллекта, — возразил я.
— Как раз не забываю. Напротив, свожу все воедино. И показатели датчика, и плазменный занавес…
— Но ничего не можешь понять, — констатировал Линекер, уловив паузу.
— И ничего не могу понять, — подтвердил Старадымов.
— Эх! Надо бы в храм проникнуть, — махнул рукой Джерри. Я не удержался от колкости:
— Ворваться на лихом коне…
— Богомил, ну право же, это невмешательство у меня уже сидит в печенках! — вспылил Линекер. — Так и будем сидеть сложа руки?! Может быть, и завтра, во время чертового жертвоприношения, прикажешь фильм снимать? О том, как заживо сожгут на каком-нибудь костре пятнадцать человек. Так, что ли?!
Доводы Джерри были беспощадны. Но как узнать, какие из наших действий принесут этому миру пользу, а какие — вред?! Поэтому я тусклым голосом произнес:
— Мы ничего не вправе менять.
Старадымов помолчал, затем коротко, но твердо произнес:
— Врываться в храм, конечно, не будем, но оставаться в неведении тоже нельзя. Давайте отдыхать, а завтра утром, решим, что делать дальше.
40. Джеральд Линекер
Юрий и Богомил спали. До меня доносилось, их спокойное дыхание. Потом у входа в пещеру раздался тихий шорох. «Змея», — лениво подумал я.
Пресмыкающееся наткнулось на силовое поле, прикрывающее вход в нашу обитель, и звук уполз в сторону кустов. Спать не хотелось. Варварски дикая картина событий сегодняшнего дня вновь и вновь представала перед моими глазами. Что все это значило? Интуиция подсказала мне, что мы были на пороге разгадки главной тайны Атлантиды. В этот момент запел сигнал локатора.
Я рванулся к боту, но Юрий опередил меня. Шумно вскочил Богомил. Зеленая звездочка пересекла слабо освещенный экран.
— Наконец-то! — выдохнул Юрий.
— Спасатели! Прорвались-таки! — радостно воскликнул Геров. — Нужно дать им пеленг.
— Погоди, погоди, Богомил, — приговаривал Старадымов, манипулируя кнопками пульта управления ботом, — не торопись, сейчас… Вот они!
Экран видеофона, переключенный в инфракрасный диапазон, показал долгожданную картину. Бесспорно, это был земной бот. Он медленно двигался над городом.
— Что за черт?! — воскликнул Юрий.
Мне тоже бросились в глаза несуразности увиденного. Бот был стар, очень стар. Такие не выпускались на Земле уже лет восемьдесят. Корпус был помят, купол покрыт трещинами…
— Первая модель, — определил Юрий, — грузовая модификация, рассчитанная на экипаж в четыре человека… Откуда он взялся?
Выходец из прошлого беззвучно приближался к ведомой лишь ему цели. Мы напряженно наблюдали за ним.
— Прошел внутренний канал, — негромко комментировал Юрий, — главную площадь… Похоже, направляется к Жертвенному храму.
На экране промелькнули трезубец и гордо поднятая голова скульптуры Посейдона, надвинулась темная громада храма. Вот и его вершина, площадка, фигуры юношей, предназначенных в жертву Богу Моря. Они по-прежнему стоят в тех же застывших позах, подняв головы к звездному небу. Нет, зашевелились и тут же дружно упали на колени, склонив головы на каменные плиты. Увидали бот.
Колпак бота откинулся. На площадку выбрался человек. Он невысокого роста, одет в старый, мешком свисающий с плеч комбинезон. Лицо прикрыто маской. Человек что-то говорит юношам. К сожалению, слов мы не слышим, но жесты достаточно красноречивы. Юноши приподнимаются, затем снова валятся на каменные плиты. Человек сердится, хватает одного из лежащих, тащит к боту. Остальные медленно встают, робко идут к машине. Похоже, они до смерти напуганы. Наконец последний из юношей скрывается в люке грузового отсека. Крышка опускается, бот отрывается от крыши храма.
— Уходит на юго-юго-восток, — Юрий успел взять пеленг. — Ну-с, чтобы это значило и что будем делать?
— Летим за ними, — предлагает Богомил.
— Опасно, — возражаю я, — могут заметить. Юра, на этих ботах установлены локаторы?
— Да, — коротко отвечает Старадымов. — Не в локаторах дело. От них-то мы укроемся…
— Но ведь это земляне! — недоумевает Богомил.
— Вот именно, — отзывается Юрий. — Откуда они взялись? Что здесь делают?
— Может быть, исследователи? — говорю я, хотя сам вижу нелепость подобного предположения.
— Почему тогда на Земле ничего не знают о Терре? — вопросом отвечает Юрий. — Всемирный Совет не позволил бы скрывать такое открытие. Кроме того, думаю, что у исследователей оборудование было бы поновей.
— И методы, — поддакивал Богомил, — как он обращался с этими несчастными. Да еще маска…
— Вот именно, — согласился Юрий.
— А если такие же бедолаги, как мы? — робко предположил Геров. — Попали сюда случайно и не смогли вернуться…
— Это уже более вероятно, — поразмыслив, говорит Старадымов. — Но я не знаю ни одного случая исчезновения людей в связи с пространственно-временными парадоксами. Может, ты о чем-нибудь подобным слышал, Джерри?
Отрицательно качаю головой и говорю:
— Все равно неясно, что они здесь делают, зачем им эти юноши, при чем здесь жертвоприношение, жрецы, здешние владыки, что связывает их с землянами?
Друзья молчат, потому что ответов на эти вопросы у нас нет. Потом Геров произносит:
— Бот уходит. Он уже на границе пределов мощности локатора.
— Не уйдет, — отзывается Юрий, — на этой планете от нашей техники ему не скрыться. Найдем. Я думаю, сначала нужно разгадать загадки Атлантиды. Жрецы наверняка знают и о боте, и о его хозяевах.
— Вдобавок налицо явное вмешательство землян в дела Терры Инкогнита, — добавлю я, — теперь мы просто обязаны разобраться, в чем оно заключается.
— И, может быть, устранить последствия этого вмешательства, — говорит Юрий.
Богомил, похоже, хотел что-то сказать, но не решился. Остаток ночи прошел в молчании.
41. Юрий Старадымов
Земляне! Наши соплеменники! Теперь хоть не мучает загадка плазменного занавеса и ехидство датчика УИ. Раз здесь жители Земли, его показатель понятен. Непонятно другое — откуда они? Думаю, разобраться в этом можно, попав в храм. Разгадка тайны скорее всего либо там, либо в блестящем дворце Детей Владыки Океана.
Народ на площади перед Жертвенным храмом ликует. Геров нашептывает мне на ухо смысл довольных выкриков. Еще бы им не радоваться, если Бог Моря принял жертву, забрал юношей.
На площадке перед тем местом, где еще вчера был вход в храм, танцуют обнаженные девушки. Движения их бронзовых тел змееподобны, только кисточки поясов, обвивающие талии, кружатся, только распущенные волосы взлетают светлым крылом.
Здесь же флейтисты, музыканты с медными тарелками, барабанщик, выколачивающий на натянутой на обруч шкуре бодренький мотивчик.
Непривычно для слуха звучит эта древняя музыка. Еще более непривычны слова песни, исполняемой красномордым толстяком. Если верить нашему ретранслятору и моему другу Герову, опять взявшему на себя обязанности переводчика, он поет о том, что весь год теперь в стране Посейдона будет царить благоденствие, что Владыка Океана коснулся ее своей десницей, а Дети Бога Моря, помогающие атлантам снискать его расположение, будут и дальше править так же мудро, как и раньше.
— Все будет хорошо! Все будет хорошо! — нестройным хором подпевали слушатели, покачиваясь в такт мелодии.
Я так не думал. Нет, конечно, может быть, все и будет хорошо, но не для всех. Просто редко в жизни бывает, чтобы всем было хорошо. Всегда кому-то плохо.
Обхожу храм со всех сторон и убеждаюсь, что попасть вовнутрь невозможно — ни окон, ни дверей попросту нет. Настроение портится, тем более что я замечаю, как из проулков выскакивают воины и выхватывают из толпы то одного, то другого атланта. Мне это совсем не нравится. Мысленно рассчитываю путь к отступлению, но ничего предпринять не успеваю. Двое рослых солдат уже ухватили меня за руки и потащили за собой. Конечно, привести их в лежачее и бессознательное положение — не проблема, однако сколько забот появится после того… Страшного пока ничего не происходит, поэтому реагирую, как и другие «мои сограждане», — то есть отдаюсь на волю волн… Куда-то меня волокут?..
42. Богомил Геров
Я обеспокоенно наклонился к микрофону:
— Юра! Из разговоров в толпе понятно, что они ведут вас во дворец к Детям Великого Океана. Это составная часть ритуала праздника…
Голос Старадымова прозвучал почти спокойно:
— Это то, что нам нужно. Ничего не предпринимайте… Если возникнет опасность, я сам сообщу об этом.
Холодок пробежал у меня по спине:
— Может, повременить с посещением дворца? Кто знает, чем заканчивается этот ритуал? Мы тебя сейчас вытащим из толпы.
— Ни в коем случае, — сердито ответил Юрий. — Такой подходящий момент может больше не представиться.
Я посмотрел на Линекера. Джерри отвел взгляд, протяжно вздохнул, потом, видимо, сделав над собой усилие, произнес:
— Вообще-то он прав…
Бот скользнул по воздуху прямо над головами шагавших в лихорадочном возбуждении избранников Богов. А внизу, на площадке у подножия храма, творилось нечто невообразимое. Казалось, истерическое ликование охватило весь город. Толпа смешалась. Уже трудно было определить, где богач, где бедняк; где чиновник, где ремесленник, где сын, где отец; где мать, где дочь. Все кружились в вихревом танце, подогреваемые собственными выкриками и дробью барабанов. В толпе не видно было лишь рабов, жрецов и военных.
Я настроил трансфокатор, обследовал с его помощью окрестности города. Однако на полях тоже не было видно согбенных спин невольников. Это озадачивало, и я поделился своими соображениями с Линекером. Тот задумчиво взлохматил пятерней волосы:
— Наверное, взаперти сидят…
Пляска у подножия храма становилась все неистовее. Белые, с чуть желтоватым оттенком волосы кружащихся на месте женщин походили сверху на бурлящие в горной речке водовороты. Одежда на многих была уже растерзана. Толпа временами расступалась и в экстазе глазела на домохозяек, превратившихся на короткое время праздника в отчаянных и прекрасных танцовщиц.
— М-да… Нравы, — глянув вниз, скептически произнес Джерри.
Мной не то чтобы овладело восхищение, но и спокойным я себя не чувствовал, хотя взирал на все с высоты бота и вероятно далекого для островитян будущего. Чтобы погасить смущение, я философски изрек:
— У каждого народа и у каждого времени свои нравы. Джерри покачал головой:
— Эх, Учитель, будь моя воля, я бы их всех перевоспитал…
— Не нам с тобой это решать…
— К сожалению… А ты, Богомил, похоже, признаешь разумным все, что происходило за долгую историю человечества?
— Не все, далеко не все, Джерри. Но даже в своем заповеднике на Терре ты десять раз обдумаешь последствия, прежде чем предпринять тот или иной шаг. А здесь… Думаю, что никогда еще человечество не стояло перед такой трудной проблемой. Шутка ли, не племя, не группа племен, а целая планета! Сотни тысяч людей со своими взглядами на жизнь, на мироздание, своей философией. Пусть жестокой, пусть ложной, но своей… Смогут ли они понять, принять правду об окружающем мире и не сломаться при этом?
Джерри отчаянно махнул рукой, помолчал и неожиданно с каким-то ожесточением продекламировал:
…И мы стоим миров двух между,
Несем туда огнем надежду…
И пусть нам поступь четверенек
Давно забыта и чужда,
Но я законов неба пленник,
Я самому себе изменник,
Отсюда смута и вражда…[44]
43. Джеральд Линекер
Богомил поднял бот вровень с крышей дворца. Весь город Посейдона был виден с этой точки. Поблескивала вода в каналах, идеальными кругами обегающих дворец. Изящными игрушками казались дома знати, разместившиеся во Внутреннем кольце. Выстроенные из розового туфа, украшенные разноцветным мрамором и мозаиками, они казались драгоценными камнями, которые чья-то щедрая рука разбросала по ярко-зеленому полотну садов. Искрились под лучами солнца листы орихалка, укрепленные на крышах. Громада Жертвенного храма чернела у подножия Священной горы, и на ее темном фоне серебрилась скульптура Бога Моря, дерзко вздымавшего к небу свой грозный трезубец. Лачуги бедноты прикрыла вуаль воздушной дымки, скрывавшая их убожество. А дальше, почти у горизонта, синела безграничная гладь океана.
Но любоваться открывшейся перед нами картиной не давало беспокойство о Старадымове, который вместе с толпой прочих «избранников богов» поднимался по ступеням каменной пирамиды. Похоже, восхождение было не из легких. Ступеньки были настолько высоки, что людям приходилось сгибать колени чуть ли не под прямым углом, чтобы переступать по ним. А перевести дух не давали жрецы.
— Натренировались вверх-вниз бегать… — неодобрительно бросил Богомил, показывая на них.
Я не понял и вопросительно посмотрел на него. Геров пояснил:
— Представляешь, в каком состоянии находятся сейчас «избранники»? Ведь им предстоит увидеть Владык Атлантиды — почти небожителей! Сильнейший психологический стресс. А тут еще чертовски трудный подъем на огромную высоту. Добравшиеся до дворца совершенно вымотаются физически, а психологически будут в состоянии, близком к религиозной эйфории. Готовый материал для формирования фанатиков, которые за Посейдона и его служителей пойдут в огонь и в воду.
Белый гиматий Юрия виднелся в середине толпы поднимающихся. Старадымов, стараясь не выделяться, и вперед не лез, и не отставал. Браслеты связи доносили до нас его напряженное дыхание. Видно, даже тренированному спасателю приходилось нелегко.
Наконец «избранники», сопровождаемые жрецами, втянулись в темный квадрат входа, прорубленного в пирамиде у подножия Дворца Владыки. Через несколько минут из микрофонов послышался шепот Старадымова.
— Уф! Отдышался. Ну и гонка!
— Где находитесь? — спросил я, пригнувшись к пульту.
— Ведут довольно широким поднимающимся переходом. Странно, окон нет, но здесь светло. Наверное, где-то устроены потайные щели.
Богомил утвердительно кивнул головой:
— Древние строители знали этот секрет… — закончить он не успел, потому что Юрий снова заговорил:
— Богомил! Какие здесь фрески! Нет, объяснить не смогу, их нужно видеть, — и после короткой паузы. — Все, ребята, умолкаю. Опять лестница. Похоже, скоро увидим божьих детей…
— Браслет не отключай, — на всякий случай напомнил я.
Юрий не ответил, но микрофоны по-прежнему передавали дыхание идущих рядом с ним людей. Я отрегулировал звук на максимальную громкость. Больше делать нечего. Оставалось ждать.
Минуты тянулись невероятно медленно. Я не отрывал взгляда от пульта управления, поэтому поначалу не понял вопрос Богомила:
— Джерри, посмотри, что это там?!
Я всмотрелся в ту сторону, куда указывал Геров. По улицам Внутреннего кольца спешили отряды вооруженных воинов. Лучи солнца блестели, отражаясь в медных, украшенных накладками из орихалка щитах и высоких гребнях шлемов. Войска входили через Южный моет и терялись из виду среди лачуг Внешнего кольца.
— Что там происходит? — повторил вопрос Богомил. Экран видеофора приблизил стену, окружающую Великий город, покрытые колючим кустарником холмы, горную гряду, ощетинившуюся вершинами Трезубца.
Вышедшие из города войска строились, занимая боевой порядок. Судя по всему, противник должен был подойти со стороны холмов. Но пока их пыльные вершины были совершенно безлюдны.
— Еще отряд, — показал в сторону храма Богомил.
По улице двигалось не менее полутысячи воинов. Жителей не было видно. Внешнее кольцо, недавно еще напоминающее человеческий муравейник, словно вымерло.
Я буквально разрывался между желанием разобраться в сути происходящего в городе и необходимостью находиться рядом с Юрием. В этот момент так долго молчавший микрофон ожил.
44. Юрий Старадымов
Говоря друзьям о фантастической красоте этого храма, я не кривил душой. Золотые листья обвивали покрытые орихалком столбы, вделанные в стены драгоценные камни играли всеми цветами радуги, пускали в глаза простому люду колючие лучики роскоши. В нос набивались ароматы благовоний, от которых даже у меня, отставного космодесантника, проходившего тренировки в самых различных газовых средах и способного продержаться тридцать две секунды в полном вакууме, начала кружиться голова.
Мои спутники, ошалевшие после нескончаемого подъема, даже не в силах были глазеть по сторонам. Один из них, тот, что шагал впереди меня, выглядел бодрее других, был не слишком робок и не оглядывался на воинов, сопровождающих нас с самыми мрачными лицами. Впрочем, едва ли мы предназначались на съедение какому-нибудь, тоже вышибленному с Земли, Минотавру… Больше всего мне хотелось, чтобы нас привели к землянам. Но то были лишь надежды…
Неожиданно мужчина, который привлек мое внимание, повернул морщинистое, обрюзгшее лицо и что-то сказал.
Мне ничего не оставалось, как улыбнуться. Вообще-то, когда не понимаешь, что тебе говорят, чувствуешь себя круглым идиотом. Но выручил Геров.
— Он говорит, чтобы ты не боялся, все будет в порядке. Мужчина снова заговорил, и уловив в его словах те же звуки, что и в предыдущем обращении ко мне, я кивнул и улыбнулся более благодарно.
Расценив эти улыбки, как предложение к беседе, обрюзгший приотстал, пошел рядом со мной. Этого только не хватало!
— Он говорит, что уже пятый раз попадает на пиршество, — перевел Богомил речь моего словоохотливого спутника.
Я жестами продемонстрировал свое восхищение. Обрюзгший польщено замолчал. Воспользовавшись этим я шепнул:
— Так нас на праздник ведут?
— По всей видимости, — отозвался Геров. В голосе его слышалось облегчение.
— Раз твой напарник попадает туда уже пятый раз, значит, убивать не будут, — констатировал Линекер.
— Спасибо, Джерри, — проникновенно шепнул я. Обрюзгший, видимо, заметил движение моих губ, вопросительно взглянул.
— Он спрашивает, что ты сказал? — обескураженно проговорил Геров, беспокоясь, как я вывернусь из создавшегося положения.
Вывернулся я просто. Потрепал обрюзгшего по плечу и сказал:
— Э-эх… Он тоже сказал:
— Хе-хе…
И мы снова зашагали рядом. Казалось, анфиладе залов не будет конца, но так не бывает.
Когда меня подтолкнули к чему-то, напоминающему место для отдыха доброй сотни людей, я не сразу сообразил, что следует делать, но, увидев, как мои спутники валятся на пол перед этим сооружением, и заметив груды съестного и чаши с напитками, понял, что это пиршественный стол.
Обрюзгший отпихнул от себя тощего бродягу, задрапированного в какое-то рванье, и потянул меня за руку. Я благодарно приложил руку к сердцу, что очень понравилось обрюзгшему, и он, усадив меня рядом, заговорил.
Я виновато улыбался, корчил рожи и в конце концов постарался жестами объяснить, что у меня нет языка. Обрюзгший сочувственно Закатил глаза, похлопал меня по плечу, подал чашу, но говорить не перестал.
— Он сожалеет, что ты не можешь быть настоящим собеседником, но видит, что ты парень хороший, — весьма вольно передал смысл изречений нового знакомого Геров.
Пока мы выясняли отношения с моим навязчивым спутником, во главе стола появился бритоголовый жрец. Тот ли это был, что вчера, или другой, я разобрать не смог.
Жрец, растягивая слова, пропел нечто вроде:
— Радуйтесь, смертные! Вы попали в число избранных! Вас почтят совместной трапезой Дети Великого Бога Моря! Радуйтесь! Пейте и ешьте!
Едва этот призыв смолк под потолком храма, как мои спутники принялись за еду. Надо отдать должное неизвестным кулинарам — закуска была стоящая. Лепешки сладки и рассыпчаты, рыба сама таяла во рту, фрукты зрелы и сочны. Вино… Не знаю, как оно называется у атлантов, но вкус у него совершенно необычен — терпок, горьковат, словно не виноград послужил ему Первоосновой, а плод терновника. После первого же глотка у меня зашумело в голове и начались какие-то неполадки с вестибулярным аппаратом… Лишь мобилизовав все приобретенное за годы тренировок умение управлять своим организмом, я вернулся в прежнее трезвое состояние и в дальнейшем уже лишь имитировал глотки.
Зазвенела медь невидимого оркестра. Загудело вокруг, заблистали молнии, появилось свечение… Опять плазменные фокусы! Я близок к тайне!.. Хорошо…
Разверзлась стена, испустила стон, смешанный с красно-синей плазмой. Застыли в самых неожиданных позах, повалились на колени пирующие. Чуть замешкавшись, я последовал их примеру.
Во главе стола неизвестно откуда оказались золотые лежанки, разукрашенные тончайшей резьбой. На них сидели двое.
Половину лица одного из них — полного до того, что жировые складки свисали у него на боках, а груди походили на грудь толстой женщины, скрывала золотая маска. Нижняя губа его была чувственно оттопырена, движения рук замедленны. Второй — тоже в маске, но в серебряной — был более поджар и более энергичен.
Насколько я понял, что и были Владыки Атлантиды.
Чтобы удостовериться в правильности догадки, я тронул за плечо своего обрюзгшего соседа, который уже слегка пошатывался от выпитого, и вопросительно указал в сторону масок.
В глазах обрюзгшего появилось почтение, он сказал негромко:
— Боги. Живые Боги. Дети Великого Посейдона.
С этого момента мое внимание сосредоточилось на так называемых богах. Они пили, ели, смеялись…
По знаку жреца, бывшего, похоже, режиссером празднества, в зал вбежало больше сотни полуголых атланток. Они тут же закружились в диком по своему темпу танце. Взбудораженные гости тяжело дышали, шевелили ноздрями, хватали то одну, то другую танцовщицу.
Мой обрюзгший сосед что-то сказал. Богомил смущенно передал смысл его слов:
— Каждый раз, хвастается он, ему удается поймать самую молоденькую… Он любит молоденьких девушек…
Я хмыкнул. Обрюзгший хотел было подняться и утащить девицу в глубь зала, но выпитое сделало свое дело. Осуществить задуманное не удалось. Девушка змейкой скользнула из его рук, скрылась в толпе танцующих.
— Он говорит, что только благодаря родственнику попадает на это празднество, — нашептывал мне Богомил. — У него родственник — солдат, когда им велят хватать избранных, он хватает его. Пятый год так… Он… Дальше понес какую-то ахинею…
Я не отрывал взгляда от сидевших во главе стола. Что-то наталкивало меня на мысль, что это земляне. Но объяснить себе причину происшедшей с ними метаморфозы я не мог. Не станет же кто-то из моих знакомых напиваться до отрыжки, нажираться, как свинья, заниматься любовью на глазах у доброй сотни людей, которым надлежит именовать себя не кем-нибудь, а Сыном Бога! Ни Джерри, ни Герова на месте этих двух я представить не мог.
Я видел, как к Детям Бога подбежал бритоголовый жрец, как взволновался золотомасочник, как решительно поднялся другой — в серебряной маске. Теперь я мог разглядеть его более спокойно. Ростом он был ниже меня, но гораздо шире в плечах, с могучим торсом зрелого мужчины. Только по движениям можно было понять, да и то тренированному взгляду, что он отнюдь не молод.
45. Богомил Геров
Пляска у подножия храма не стихала ни на минуту, и даже трудно было уловить, когда сменялись танцующие. Но то, что они сменялись, было определенно, поскольку иначе они все рухнули бы на землю в изнеможении. Однако мальчишкам, похоже, уже надоела вакханалия взрослых, и они, сбиваясь в стайки, о чем-то перешептывались и потихоньку исчезали с празднества, устремляясь в сторону крепостной стены. Вероятно, вездесущие сорванцы пронюхали о надвигающихся событиях. А к крепостным воротам, стекаясь отовсюду, спешили отряды пеших солдат, мчались боевые колесницы, ощетинившиеся сверкающими на солнце орихалковыми лезвиями, которые были укреплены на колесах. Стражники, нервно и зло орудуя длинными бичами, гнали мальчишек прочь, но те, как я успел заметить, мало-помалу просачивались на стену, откуда открывался вид на плоскую равнину, стиснутую с одной стороны желтоватыми, лишенными растительности холмами, с другой — городской стеной.
Скопление воинов и колесниц постепенно обретало грозную стройность боевых порядков, обращенных лицом к холмам.
Я оторвался от видеофора, потянул Линекера за рукав:
— Джерри…
Голос мой прозвучал тревожно, и Линекер, ни слова ни говоря, прильнул к прибору.
— Кажется, что-то начинается, — тихо проговорил он. Слышавший разговор Старадымов, от которого, очевидно, не укрылось наше беспокойство, коротко спросил:
— Что у вас?
— Юра, тут, по-моему, идет подготовка к сражению, — ответил я.
В этот момент из-за холмов показался столб пыли, будто там прогнали огромный табун лошадей. Во время экскурсии в степи Монголии мне приходилось видеть это впечатляющее зрелище. Однако сейчас было не до восторгов. Несмотря на веселый шум у подножия храма, в горячем полуденном воздухе незримо висела неясная и от этого гнетущая угроза.
— Летите туда, — шепотом бросил Юрий.
— Но… — попробовал возразить Линекер.
Юрий, раздраженный беснующимися вокруг него «избранниками», сердито отрезал, рискуя выдать себя:
— Богомил, надеюсь, хоть ты понимаешь, насколько для Земли важна стереозапись событий?
Я умоляюще отозвался:
— Юра, если тебе будет что-то угрожать, немедленно сообщи!
— Хорошо!
Я тоже неплохо управлял спасательным ботом, но сейчас было понятно, что он будет гораздо послушнее в руках Линекера. У него и реакция получше, и глаз поострее. Поэтому я освободил место за пультом. Джерри без слов догадался, что нужно делать, и сорвал бот с места.
— Извини, Юра, мы уходим, — пробормотал я.
— Все в порядке, — подбодрил нас Старадымов.
Происхождение столба пыли стало ясно, когда с вершин холмов подобно камнепаду устремились нестройные толпы плохо одетых и еще хуже вооруженных воинов, когда по ложбинам потекли людские потоки. Изгои Атлантиды выступили против ее владык.
Я с ужасом подумал, что организованному войску, даже вдвое меньшему, чем то, которое поджидало повстанцев у стен столицы, не потребуется больших усилий, чтобы расправиться с кипящими праведным гневом, физически сильными, но безалаберно действующими рабами. Однако вперед выбежал высокий, атлетически сложенный молодой мужчина, поднял вверх короткий меч, и повстанцы разом замерли, потом принялись выстраиваться такими же боевыми порядками, что и противостоящие им войска.
Джерри с восхищением посмотрел на меня:
— Смотри-ка, знает воинскую науку…
Но меня больше удивляло другое. В рядах повстанцев тут и там мелькали женские фигуры, причем женщины были вооружены так же, как и мужчины, и никакой робости не проявляли, напротив, их присутствие, похоже, воодушевляло восставших.
— Может, приостановить эту бойню? — спросил Джерри.
— Нельзя. Этим не решишь их проблем, — с горечью ответил я.
— Тогда надо помочь рабам! — горячо предложил Линекер.
— Это ничего не изменит…
— Ох, Богомил… — почти простонал Джерри. Я отмолчался.
Грозный гул прокатился по равнине. Вперед выбежали пращники. Засвистели, разрезая воздух, ловко пущенные с обеих сторон камни, послышались стоны и вскрики раненых, но войска не замедлили своего движения.
Пораженный ужасом происходящего, потоками крови, гибелью на моих глазах сотен людей, я не сразу понял, когда в сражении наступил перелом.
Великолепно организованная армия бежала, бросая оружие, бежала с истошными воплями пораженного зверя. Так и не успевшие вступить в бой колесницы сорвались с флангов и наперегонки неслись к распахнутым воротам.
Джерри, потирая руки, радостно подпрыгивал на сиденье, но внезапно его лицо изменилось.
— Серебряный Бог! Серебряный Бог! — прокатилось по смешавшимся рядам, и войска замедлили бегство.
Шарахнулись в сторону, освобождая ворота, колесницы, приостановился наступательный порыв повстанцев.
Из ворот вылетела запряженная четверкой белых лошадей колесница, которой правил могучий, но несколько отяжелевший мужчина с волосатой грудью. Верхнюю часть его лица скрывала серебряная полумаска, шевелюра, в отличие от других атлантов, была седовато-пегая.
Не успели мы ничего сообразить, как в его руках появился предмет, очень похожий на бластер первого поколения, тонкий лазерный жгут разрезал пространство. Крики фанатического ужаса огласили равнину. Сотни разрезанных надвое тел повстанцев корчились в предсмертных судорогах, в воздухе повис едкий запах воспламенившейся одежды и человеческой плоти.
Я повис на руке Линекера, метнувшегося к пульту, чтобы нанести ответный удар. Потрясенные увиденным, мы оба не могли унять дрожь.
46. Джеральд Линекер
Обученные убийству солдаты в несколько минут завершили разгром повстанцев. Бегущих рабов топтали конями, пронзали стрелами и копьями, пращники засыпали их градом камней.
Сдавленным голосом я наскоро пересказал Старадымову события, свидетелями которых (только свидетелями!) стали мы с Богомилом.
— Это враги, Юра! Слышишь? Враги! Будь очень осторожен! — Эту фразу я повторил несколько раз.
Действительно, теперь все было ясно. Люди, которые вели себя так, как негодяй в серебряной маске, не могли быть коммунарами, не имели права называться землянами!
Бот висел над полем, устланным телами павших в кровавой битве. Я не мог заставить себя сдвинуть его с места, не мог отвести взгляда от страшной картины. В эти минуты я прощался с собой прежним, со счастливым, не сомневающимся в правильности выбранного пути Джерри Линекером, прощался с Террой, ее лесами и саваннами. Я знал, что если мне суждено вырваться с Терры Инкогнита, я снова вернусь сюда. Вернусь, чтобы переделать этот исковерканный мир, будь он проклят! Чтобы никогда больше не лились здесь кровь и слезы. Я в долгу перед людьми, живущими на этой планете! В долгу за то, что здесь натворили мои соплеменники, за свое бездействие сегодня, за то, в конце концов, что несмотря ни на что, я сыт, здоров, чего не могут сказать о себе тысячи и тысячи обитателей этого заблудившегося в веках мира.
— Смотри! — Богомил коснулся моего плеча.
Из-за холмов показались люди. В толпе улюлюкающих победителей, подгоняемые ударами бичей и уколами наконечников копий, медленно переставляли ноги, шли несколько связанных человек — все, что осталось от армии рабов, бросивших вызов Владыкам Атлантиды.
Толпа прошла прямо под ботом. Группки мародеров, бродившие по полю, присоединились к ней. Мне показалось, что я узнал человека, идущего впереди группы связанных рабов. Именно он вел отряды повстанцев на штурм Великого города. Спартак Терры Инкогнита… Даже ему мы не могли помочь! Проклятое невмешательство!
Богомил что-то говорил, но я не слушал. Обхватив голову ладонями, я уткнулся лицом в колени, чтобы не видеть и не слышать происходящего.
Когда я наконец взял себя в руки, побежденные и победители уже исчезли за городской стеной. Только четыре солдата, поднимая пыль, плелись по дороге. Похоже, что это были одни из самых жадных мародеров — за спиной у каждого виднелся тюк собранного добра.
Неожиданно на вершине ближайшего холма появилась тонкая фигурка. Девушка бежала к воротам города, лицо ее было искажено выражением такого отчаяния, что я испугался. Группу мародеров она миновать не могла и испуганно отшатнулась, когда здоровенный солдат загородил ей дорогу. Бросив награбленное, верзила грубо схватил девушку. Отбиваясь, она что-то кричала. Но что могла сделать одна девушка с четырьмя сильными мужчинами!
Холодное бешенство охватило меня. Я сознавал, что объективно солдаты ни в чем не виноваты, что они — дети своего времени, своего общества — страшного и жестокого, с нашей точки зрения, но привычного и правильного для них. Нельзя было мерить их нашими критериями. Но я больше не владел собой и дрожащими от ярости руками вскинул к плечу приклад карабина. С легким щелчком откинулась крышка бота. В этот момент я не думал о том, что целюсь в человека, я вообще ни о чем не думал, только я боялся промахнуться. Первый из четырех негодяев еще опускался в дорожную пыль, когда я всадил парализующую иглу в последнего. Выпустив из рук девушку, он опрокинулся на спину. Мягко опустив бот, я выпрыгнул на дорогу. Поднял девушку на руки и удивился тому, насколько она невесома. Богомил молча принял у меня девушку, осторожно уложил ее на заднее сиденье, включил электронного эскулапа. Пока машина, пощелкивая, готовилась выдать результат, я занял место водителя и, подняв бот повыше, огляделся. Вокруг никого не было.
— Обморок, — Богомил перегнулся ко мне через спинку правого сиденья.
— Дай ей снотворного, — посоветовал я, — пусть отдохнет. Геров вздохнул, хотел что-то сказать, но передумал и молча прижал к тонкому запястью девушки ампулу с вмонтированным шприцем.
47. Юрий Старадымов
Мысль о друзьях не оставляла меня. Что у них? Как они там? Честно признаться, мне начала надоедать эта роскошная гулянка. Приглашенные повеселиться вместе с Детьми Бога дошли, как говаривали в старину, до положения риз. К ароматам благовоний теперь добавился терпкий запах мочи, пролитого вина и уксуса.
Песни стихли, лишь изредка кто-нибудь ревел что-то немелодичное, но чаще звучало сиплое дыхание пьяных мужчин и вскрики танцовщиц. Кого-то били по лицу.
Я сделал вид, что меня сморило вино, прислонился к колонне, прикрыл глаза, наблюдая за происходящим сквозь полуоткрытые веки. Мой обрюзгший сосед похрапывал рядом с девицей, которая все время пыталась выбраться из его объятий, но как только она шевелилась, объятия сжимались, хотя обрюзгший продолжал спать.
Человек в серебряной маске ушел, а его соратник по божественному происхождению продолжал упиваться жизнью. Он что-то сказал жрецу, тот выбежал, вскоре вернулся с совершенно голым, если не считать узкой набедренной повязки, смуглым человеком.
Человек поклонился золотой маске, вышел на середину и, когда взгляды тех, кто мог что-нибудь понимать и видеть, остановились на его жилистой фигуре, медленно воткнул себе в живот поданный воином меч.
Сначала я думал, что это какой-то фокусник, факир, какие часто веселили правителей в древние времена, но когда появилась кровь, когда синевато-сизые, отливающие перламутром внутренности вывалились наружу, а сам человек, издав восторженный вопль, упал к ногам золотой маски, понял, что ошибся. Это не было фокусом.
Золотая маска съехала набок, руки божьего чада терлись одна об другую, ноздри возбужденно раздувались. Похоже, только подобные зрелища могли возбудить его. Ничто другое не брало.
Некоторые гости шевелились, и я воспринял это, как окончание пира. Потихоньку встал, держась в тени, стал продвигаться к выходу. Нужно было воспользоваться случаем и попытаться хотя бы вчерне исследовать дворец.
Я совсем было вышел из зала, но тут в мою грудь уперлись целых три копья. Древки были зажаты в руках бравых воинов, чьи глаза, глядящие из-под блестящих шлемов, не предвещали ничего хорошего. Опустив взгляд, я невесело подумал, что местными жителями владеет какая-то навязчивая идея. И очень хочется проткнуть бывшего космодесантника, а ныне спасателя Старадымова этими колючими наконечниками.
48. Богомил Геров
Я сидел над спящей девушкой и сам словно находился в сомнамбулическом сне. Я не мог ругать Линекера — он спас человека. Не знаю, что было бы, не опереди он меня. Но я не мог и хвалить Джерри — мы невольно вмешались в развитие событий. Не исключено, что наше вторжение кто-то заметил. Мне хотелось подойти к Линекеру, который, обхватив голову, сидел на самом краю обрыва, и крепко пожать руку, но чувство того, что мы сделали что-то не так, не проходило. Наконец до меня дошло, что Джерри находится в еще более упадочническом состоянии духа.
Я медленно поднялся, приблизился к нему, положил руку на твердое плечо. Он не обернулся:
— Эх, Богомил, пришлось мне в разных переделках побывать, но брать на себя ответственность за судьбу целого народа… Это выше моих сил…
— Ты все правильно сделал, Джерри… У меня никогда не хватило бы решимости…
— Не знаю, Богомил, не знаю…
Я взглянул на лицо нашей гостьи. Она лежала у входа в пещеру, на спальном мешке, который предусмотрительно вытащил из бота Линекер, и ее грудь спокойно приподнималась и опускалась, словно ничего не произошло, словно совсем недавно ей не грозило уничтожение, а может быть, и смерть, поскольку войска не щадили ни женщин, ни подростков, находящихся среди повстанцев. Однако губы девушки были сурово и скорбно сжаты, густые тонкие брови горестно сдвинуты.
Только сейчас я заметил на ее загорелом бедре неглубокий свежий шрам.
— Джерри, ты, кажется, понимаешь в медицине больше меня…
Линекер бросил быстрый взгляд на девушку, поспешил к боту.
Его решительность сняла с меня оцепенение, и я вдруг вспомнил, что Юрий уже почти четверть часа не дает о себе знать. Опустившись за пульт, я озабоченно произнес:
— Юра, Юра! Как там у тебя?
Старадымов не отвечал несколько томительных секунд. Потом послышался его голос, и стало понятно, что он говорит, прикрыв ладонью рот.
— Они в чем-то заподозрили меня.
— Джерри! — прошипел я, будто и меня могли услышать в храме. — Оставляем девушку здесь! Быстрее!
Старадымов глухо прервал меня:
— Спокойней, Богомил, спокойнее. Время еще есть.
49. Джеральд Линекер
Старадымова вели вверх по лестнице, которая словно гигантская змея обвивала верхние этажи дворца Детей Бога Моря. Микрофоны молчали, но перемещавшаяся по экрану локатора рубиновая звездочка — вызов браслета связи — позволяла нам точно определять место, где находился Юрий. Он был совсем рядом — метрах в трех-четырех — за иссеченной морскими ветрами стеной. Впрочем, с таким же успехом он мог находиться, например, на обратной стороне Луны — все равно мы с Богомилом ничем не могли ему помочь. Наконец, не добравшись каких-нибудь пяти метров до крыши дворца, звездочка замерла. Почти сразу же раздался незнакомый мужской голос, лениво цедивший слова на языке Атлантиды. Мгновение спустя ретранслятор выдал перевод:
— Ты не ошибся, Пол, это двуногое и впрямь не спешит преклоняться перед Владыкой.
Невидимый нам Пол что-то пробормотал так невнятно, что аппаратура, запнувшись на мгновение, сообщила:
— Информация не усвоена.
Зато собеседник, похоже, прекрасно понял Пола, потому что сказал:
— Да, меры нужно принимать. Мы были слишком добры и теперь вынуждены пожинать плоды этой доброты. Ничего! Небольшое кровопускание быстро все поставит на места. Раб вспомнит, что его единственное предназначение — это труд на благо господина, простолюдин послушно согнет свою поротую спину… а знатные граждане… Впрочем, они и так в нас души не чают!
Кто-то, видимо, Пол, захохотал, забулькал, захлебнулся нечеловеческим каким-то смехом. А голос продолжал вытекать из микрофона ретранслятора:
— Кстати… Не пора ли нам отменить это дурацкое сословие «свободные граждане»? Как ты думаешь, Пол? От кого они свободны? От нас? А?!
Язык говорившего заплетался. Он замолчал, сделал паузу. Следующий вопрос был явно предназначен Юрию:
— Ты кто такой? Старадымов не ответил.
— Вот как… — Голос теперь напоминал шипение рассерженной змеи. — Сын Бога снисходит до разговора с тобой, а ты позволяешь себе молчать… Уж не из тех ли ты, кто смеет покушаться на величие нашего трона? Об этом мы не подумали… Ты знаком с Яарвеном?
Юрий молчал.
— Помолчи, помолчи… Скоро ты заговоришь. Мы дадим тебе выговориться, а потом разрешим помолчать. Без языка трудно говорить… Впрочем, зачем мертвому язык?!
Снова захлебнулся в приступе идиотского смеха Пол. Потом глухо хлопнула дверь. А называющий себя Сыном Бога говорил и говорил:
— Наверное, тебе интересно будет узнать, что банды Яарвена разгромлены нашими доблестными солдатами, а сам богоотступник взят в плен. Сегодня вечером жрецы принесут его в жертву Посейдону. Но ты ненадолго переживешь любимца рабов. Хочешь знать, что с тобой сделают? Пол сбросит тебя в яму пыток. Перед этим ее устелют толстым ковром из свежесрубленных ветвей дерева-мучителя. Ветви у него очень гибкие, мягкие, правда с одним недостатком — они покрыты огромными ядовитыми шипами. Через несколько минут ты начнешь звать смерть. Но она не будет торопиться. А мы с Полом посмотрим на тебя, послушаем, что ты расскажешь…
— Боюсь, что на этот раз вам придется обойтись без этого увлекательного зрелища, — насмешливый голос Старадымова прервал излияния Владыки.
Я замер: Юрий говорил на интерлинге — языке Земли! Пауза тянулась томительно медленно. Микрофоны доносили хриплое дыхание Владыки Атлантиды. Наконец он снова заговорил, тихо, неуверенно, зато на том же языке, что и Старадымов:
— Та-ак, землянин… Добрались-таки… Что же теперь будет?
— А сами вы не догадываетесь? — Юрий перешел в атаку. — Придется отвечать за все, здесь содеянное.
— Отвечать! Мне?! — вскинулся собеседник.
— А кому же еще? — ответил Юрий. — Надеюсь, вы не рассчитываете, что отдуваться за вас будет папа Посейдон, который едва ли догадывается о существовании у него столь делового сына.
— Иронизируете… — Самозванный Сын Бога Моря неожиданно успокоился. — Что ж, положение у меня не очень завидное. Но один козырь, пожалуй, есть. «Дар богов», как сказали бы здешние олухи-жрецы. И этот козырь — вы! Не поняли?! Где уж вам… Ведь на вашей Земле такое оружие наверняка не в чести! Ладно-ладно, объясню! Яма пыток действительно не про вас, дорогой гость. Но здесь найдется немало темниц, в которых ни одна живая душа не сможет разыскать земного разведчика. Думаю, мои бывшие земляки станут куда сговорчивее, если, конечно, они хотят получить вас обратно целым и невредимым: А может быть, сговоримся, а?
— Ты — мне, я — тебе, — усмехнулся Юрий.
— О, даже такое знаете… Похвально. В том обществе, где я рос, этот принцип всегда был в почете. Мне нужно не так уж и много — главное, чтобы нас с Полом не трогали. Хотя бы лет сорок… Больше мы вряд ли протянем. А вот вы еще очень молоды. Если будете хорошо себя вести и поможете мне, я завещаю вам власть над этой страной. Передам, так сказать, по наследству. Не верите? Хотите завтра объявлю вас… ну, скажем, внуком Посейдона?!
— Роскошная биография! — откровенно расхохотался Юрий. — Дедушкой можно гордиться! Вот только папашу я бы себе предпочел иного…
Я понял, что пришло время вмешаться. Старадымова допрашивали в помещении, которое, судя по всему, представляло овальный зал. Стены его напоминали забор из мраморных колонн, установленных на небольшом расстоянии друг от друга. Неширокие щели между колоннами, тянувшиеся от пола до потолка, пропускали в зал воздух и свет. Юрий и его собеседник находились в северной части зала. Значит…
Я наклонился к пульту и негромко произнес:
— Юра, включи капсулу защиты на полную мощность.
— Подожди, — еле слышно отозвался Старадымов.
— Даю тебе три секунды, — я демонстративно нажал на кнопку отключения связи, давая понять, что разговор закончен.
Богомил быстро щелкнул захватами своего сиденья и кивнул мне: Бот ударил сбоку по колоннам южной стены зала. Толчок оказался гораздо слабее, чем я ожидал. Несколько крупных камней неспешно, как в замедленной киносъемке, сорвались вниз и через мгновение ударились о ступени пирамиды. Об этом я догадался по звуку, потому что бот проломил стену дворца и оказался в зале. Откинув колпак, я с бластером в руке выскочил на мраморный пол.
Юрий совершенно невредимый стоял в противоположном конце зала. Перед ним в роскошном кресле слоновой кости, украшенном золотом, орихалком и еще чем-то, сжимался человечек с лицом, скрытым золотой маской. Человек вскочил, но я ударил из бластера в пол у его ног, и он, попятившись, нелепо сел, с ужасом глядя на дымящиеся плиты. Тогда я подошел и сорвал пластину, закрывавшую лицо мерзавца. Обвисшие щеки, бесцветные глаза, белесые ресницы… Он завизжал неожиданно тонким голосом и, не отрывая взгляда от бластера, стал отползать, пытаясь спрятаться за спинкой трона.
50. Юрий Старадымов
Все-таки когда друзья рядом, чувствуешь себя гораздо увереннее. Появление их было эффектным и произвело впечатление не только на золотомасочного типа, но и на стоящих рядом воинов.
Прийти в себя после столь грозного зрелища они не успели, потому что двух я сразу вывел из игры, а с двумя остальными сделал то же самое чуть позже, пока они пытались осуществить свою мечту — проткнуть меня копьями.
— Ты излишне рискуешь, — укорил меня Джерри. Возможно. Но после того, что я сегодня видел, мне хотелось сделать что-нибудь руками. Например, взять золотомасочника за жирную грудь и потрясти как следует.
Хотя и дотрагиваться до него было противно. Он весь дрожал, словно синтетический студень на виброустановке.
— Юра, с тобой все в порядке? — высовываясь из бота, осведомился Геров.
— Нормально, Богомил, — сообщил я.
— Где второй? — спросил Линекер.
Человек в серебряной маске покинул нас несколько минут назад. Так я и сказал обеспокоенному Джерри.
— Надо его задержать, — кратко произнес он. — У него лазер.
— Лазер?
— Да, — подал голос Геров. — Юра, это невозможно представить! Он резал им живых людей!
— Здесь то же самое проделывали без подобных приспособлений, — грустно заметил я. — Джерри, отправь этого в багажник!
Дитя Бога покорно поднялся, косолапо и грузно направился к боту. Джерри довольно бесцеремонно впихнул его в багажное отделение. Богомил, которого всегда коробило грубое обращение с людьми, на этот раз промолчал, и мне даже показалось, что в его глазах мелькнуло удовлетворение.
— Где пульт управления лазерной завесой? — сурово взглянул я на перепуганного золотомасочника.
Он подрагивающей рукой указал на трон:
— В правой ручке…
И хотя я не успел привыкнуть к его устаревшему интерлингу, смысл сказанного понял. Демонтировать самодельный пульт не составило труда. Здесь же находился и источник питания. Проверив его зарядку, я повернулся к друзьям:
— Энергия совсем истощилась. Фокусов пять-шесть показали бы и все…
— Лазеры еще есть? — надвинулся Линекер на нашего пленника.
— Только у Пола, — прошептал тот.
— Где он может быть? — быстро спросил я.
— В своих покоях…
— Где это?!
Мой взгляд не понравился золотомасочнику, он спрятался за Герова. Но я повторил:
— Где это? Как туда пройти?!
За троном, в нише, оказалась потайная дверь. Самозванный сын бога не соврал. Остановив друзей жестом руки, я пригнулся и быстро скользнул в темный прорубленный в блоках коридор.
Ход привел меня к другой двери. Я легонько толкнул ее, пробуя, какое нужно усилие, но неожиданно для меня дверь легко откатилась в сторону, и я увидел ярко освещенное помещение.
Неожиданность никогда не приходит одна. Седоватый мужчина, сидящий на мягких подушках возле искусственного фонтанчика, тоже не ожидал меня увидеть. Он был занят тем, что вставлял в рукоятку лазера элемент питания. Мгновенно сообразив, что когда он закончит свое рукоделие, шансы наши будут не очень равны, и прыгнул к нему.
Нельзя сказать, чтобы я промахнулся. Ребро моей ладони должно было опуститься как раз это место, где пульсирует на шее сонная артерия, и в результате этого соприкосновения мужчина должен был бы выключиться на несколько минут, так необходимых мне для того, чтобы запеленать его и доставить к боту. Однако нельзя желаемое выдавать за действительное. Моя ладонь рассекла воздух. Мужчина ушел от удара. И сделал это очень профессионально. Единственное, что я успел, — это выбить из его рук лазер. За что и поплатился увесистым пинком под ребра.
Все-таки молодость — это дар, который нельзя приобрести ни за какие деньги. Не знаю, кто бы вышел победителем в нашей схватке, если бы противник был моложе…
Удары его были жестки и направлены в жизненно важные органы. Направлены на поражение противника. Меня Тренировали физически, тренировали для самообороны. Его же учили убивать. Это я уловил сразу и стал предельно осторожен.
Видимо, он, в свою очередь, понял, что затяжная борьба истощит его силы, и поэтому решил воспользоваться техникой.
Это была ошибка. Потому что реакция у меня лучше.
— Юра! Остановись! — закричал Геров, появившийся в просвете потайной двери. — Остановись!
Сделать это было трудно, но я сделал. И тотчас горячая волна стыда обожгла лицо. Не-ет, Старадымов, тысячи раз правы были врачи, не выпустив тебя в космос! Опуститься до уровня мерзавца, чувствовать наслаждение от избиения… Позор!
Вдвоем мы донесли пленника до зала. Толстяк, увидев компаньона в столь печальном состоянии, взволновался еще больше. Впрочем, как читалось на его жирном лице, боялся он за свою судьбу.
51. Богомил Геров
Как и предполагал, мы провозились с этими двумя типами слишком долго, и снотворное, которое я впрыснул гостье, чтобы не слишком тревожить ее психику новизной впечатлений, уже перестало действовать.
Девушка проснулась и взволнованно металась по пятачку перед пещерой, то и дело опасливо заглядывая в пропасть.
Как ни перепуган был «Золотой Бог», он не удержался от сладострастного восклицания:
— Ого, какая пташка попала в тенета!
Джерри так глянул на него, что он разом прикусил язык и вжался в сиденье. Я обратился к Старадымову:
— Юра, надо отключить оптическую невидимость. Лучше мы приплывем по воздуху, чем явимся ниоткуда.
Метров за сто до пещеры он исполнил мою просьбу.
Девушка вспугнуто застыла, потом медленно опустилась на колени, ее глаза с голубоватыми белками расширились, руки молитвенно прижались к груди.
— Богомил, попробуешь с ней поговорить, — приказным тоном сказал Юрий.
Я вздохнул, так как понимал, что разговор с девушкой будет ничуть не легче, чем допрос пленников:
— Мне нужен будет ретранслятор речи. Старадымов кивнул:
— Я думаю, с этими… мы и без ретранслятора найдем общий язык…
Толстяк, который еще недавно именовался «Золотым Богом», льстиво разулыбался, подтвердил на ломаном интерлинге:
— Безусловно, конечно.
Юрий аккуратно приземлил бот на краю площадки, откинул колпак. Толстяк, охая, кряхтя и опасливо поглядывая на пропасть, перевалился через бот. Второй пленник сделал это несколько решительнее. И оба, понукаемые Линекером, поплелись вниз по склону. Туда же пошел Старадымов.
Я включил ретранслятор речи и перевел взгляд на девушку, которая продолжала стоять на коленях, заломив руки, с полными слез глазами.
— Здравствуй, — не зная, с чего начать, но зная, что островитяне не употребляют в речи «вы», проговорил я.
Девушка упала ниц, восторженно воскликнула:
— Здравствуй, о Могущественный Бог!
Очевидно, она не могла решить, каким же богом я являюсь, поэтому придумала нового, еще неизвестного островитянам — «Могущественного».
Смущаясь, я попросил ее подняться и лишь после этого попытался убедить, что я всего-навсего простой смертный:
— Разве я похож на бога? Я такой же человек, как и ты. Меня зовут Богомил.
Глаза девушки взглянули с детской недоверчивостью, будто она была ребенком, а взрослый, который с ней разговаривал, хотел ее убедить, что он тоже маленький мальчик.
— А как тебя зовут? — подойдя ближе, спросил я.
Не могу поручиться за правильность перевода, ведь перевести имя и сохранить его поэзию затруднительно даже для ретранслятора речи. Однако он сообщил:
— Живущая У Моря.
— У тебя есть родственники? — пытался разговорить пугливую собеседницу.
Она опустила голову, волосы волнами скользнули по плечам:
— Нет, они все умерли, а я за долги попала в рабство…
— Но ты сражалась против него, — не скрывая восхищения, проговорил я.
— О Могущественный! Мой возлюбленный сказал, что пришло время, когда Боги ждут от нас победы и нашего освобождения!
— Твой возлюбленный? — неосторожно переспросил я. Живущая У Моря внезапно снова рухнула на колени, едва сдерживая рыдания, взмолилась:
— О Могущественный Бог! Спаси его! Они хотят казнить Тихого Ручья.
По интонации я понял, что под Тихим Ручьем следует понимать имя возлюбленного. В том, что девушка по-прежнему называла меня богом, не было ничего удивительного, слишком много загадок было для нее в нашей одежде, в боте, на котором мы приплыли. Однако я не смог сдержать раздражения, видимо, сказалось нервное перенапряжение дня.
— Не бог я! Не бог! Понимаешь? Такой же человек, как и ты!
— Но ты можешь спасти его! — с отчаянием воскликнула девушка. — Других они только накажут, закуют в цепи, а его — непременно сбросят в Священный колодец! Спаси его!
Я наконец догадался, о ком идет речь:
— Тихий Ручей руководил повстанцами?
— Да, — виновато ответила девушка, будто боясь, что бог — такой тип, от которого не жди милосердия, если ты восставал против рабства.
Ответ мне дался нелегко, но я сказал правду:
— Живущая У Моря, ничего не могу тебе обещать. Мне нужно посоветоваться с товарищами.
Однако девушка, уловив крошечную надежду, залилась слезами благодарности, кинулась, чтобы поцеловать мне ноги, и пришлось спасаться бегством.
52. Джеральд Линекер
Они сидели, отвернувшись друг от друга, под деревом и упорно смотрели на раскинувшийся у подножия горы Великий город. Заслышав наши шаги, быстро, я бы даже сказал, с готовностью, повернулись и встали. Юрий махнул рукой, но они продолжали стоять, подобострастно глядя на нас.
— Сядем, — предложил я, и они послушно опустились в траву.
— Как вас зовут? — спросил Старадымов.
— Джо Маноло, — быстро ответил толстяк.
Юрий перевел взгляд на второго пленника.
— Пол, — коротко отрапортовал тот. Маноло неожиданно хихикнул и добавил:
— Пол Айкен, или Пол Громила, это уж как вам больше понравится.
Я перехватил полный ненависти взгляд, которым наградил «Сына Бога» компаньон.
— Как вы попали на эту планету? — спросил Юрий. После короткого молчания ответил Маноло. Бесспорно, ему принадлежала основная роль в этом дуэте:
— Случайно. Летели из Претории во Флориду и вдруг оказались здесь. Сначала чуть с ума не сошли от испуга. Люди мы далекие от науки, даже представить что-либо подобное не могли.
Могло быть и такое. Мы-то ведь тоже попали на Терру Инкогнита неожиданно. Но мне не нравилось, как внимательно следил Маноло за выражением наших лиц, как заглядывал нам в глаза, словно проверял: поверили или нет.
— Есть здесь еще земляне? — спросил я.
Ответил снова Маноло, Пол явно предпочитал отмалчиваться.
— Нет, больше мы никого не встречали. Разве что вас… Вот это уже явная ложь! Я хотел было спросить про земной бот, посетивший вчера Посейдона, но не успел. Юрий торопливо перевел разговор на другую тему. Похоже, он не хотел сразу раскрывать все наши карты.
— Сколько лет вы здесь?
— Трудно сказать, — пожал плечами Маноло, — у местных дикарей свой отсчет времени. Наверное, лет девяносто.
Пол кивнул, выражая свое согласие со сказанным.
— Расскажите-ка все подробнее, — потребовал Старадымов.
— Попробую, — с готовностью заговорил Маноло, — хотя это непросто. Представляете, что мы ощущали, когда поняли, что вернуться на родную Землю не можем? Это был такой удар… Потерять все, что имели… Ужас, ужас… эти атланты — люди жестокие, кровожадные. Их и людьми-то называть нельзя! Обычные дикари. Они хотели нас убить…
— Но вовремя передумали и избрали своими владыками. Да еще установили ваше родство с богами, — насмешливо заметил я.
— Да! — истерически выкрикнул Маноло. — Мы обманули их! А что еще можно было сделать? Вы видели Жертвенный храм? Они на все готовы, лишь бы не выпустить власть из своих рук. Они уничтожили бы нас не задумываясь, принесли в жертву своим отвратительным богам! А мы хотели жить! Пришлось лгать, изворачиваться. Что же нам, в пахари следовало податься? Горшечниками стать? Так не умею я горшки лепить!
— Править страной, конечно, проще, — опять не удержался я. Маноло прижал руки к груди;
— Да не правили мы! Все делали, прикрываясь нашим именем, жрецы. А мы… Я, например, так и не разобрался, по каким законам живут эти скоты. Они сами сделали из нас живых богов. Зачем? Откуда я знаю. Значит, так им выгодно.
— А вам? — Меня буквально тошнило от этого бессовестного лгуна.
— Нам?.. — Маноло поперхнулся было собственным враньем, но тут же нашелся: — Много ли нам нужно? Чтоб было где поспать, покушать… А все эти празднества, так их жрецы требовали…
— Зачем? — спросил Юрий. Айкен передернул плечами. Маноло наивно улыбнулся:
— Не знаю… Наверное, они считали, что это необходимо. Народ ведь нужно держать в руках.
— Вам?
— Зачем — нам? Ну зачем нам это? Им… Все им…
— Жрецам?
— Ну да…
Толстяк прекрасно понимал, что мы ему не верим, но упорно продолжал лгать, неизвестно на что надеясь. Пол упорно молчал.
— В чем вы еще помогали жрецам? — спросил Старадымов. Маноло скорбно вздохнул:
— Вы не верите нам… Поймите же, фактически мы были заложниками жрецов и должны были выполнять все, что они требовали.
Я почувствовал, что в горле у меня стало сухо от ярости:
— Стрелять… стрелять по восставшим… вас тоже заставили жрецы?
Маноло не ответил. Втянув голову в плечи, он остро и зло поблескивал на меня глазами. Пол смотрел в сторону.
53. Юрий Старадымов
Вопросы и ответы записываются аппаратурой бота. Об этом я позаботился. Хотя ценность беседы весьма сомнительна. Не верю я этим… Назвать их людьми язык не поворачивается. Жирный и трясущийся Маноло отвечал подобострастно, прихихикивая, лебезя, путаясь в позабытом интерлинге. Хмурый Айкен упорно молчит и все время поглядывает в мою сторону. Пусть смотрит. Если понадобится, я ему задам трепку. Но не думаю, что до этого дойдет. Он явно относится к категории людей, которые сильны над слабыми, а перед сильными — слабы. Поэтому на открытый бунт не осмелится, не станет рисковать здоровьем. А Маноло все врет и врет… Как же заставить их говорить правду? Не доводилось мне допрашивать. Да и у Линекера такого опыта нет…
Послышались шаги, и я увидел торопливо спускающегося по склону Герова.
— Юра! Джерри! — выдыхает он, но покосившись на пленников, делает неопределенный жест. — У меня важное сообщение.
Оставлять Линекера с этими типами мне не хочется. Мало ли… Он же привык иметь дело с дикими зверями, а те во много крат порядочнее этих…
Богомил и Джерри уходят. Пленники провожают их взглядами, потом смотрят на меня.
— Вы нас убьете? — мрачно интересуется Айкен. Маноло, сжав толстые, увенчанные длинными изогнутыми ногтями пальцы, тревожно ждет моего ответа.
— Нет, — говорю я. — Хотя стоило бы.
Айкен облегченно вздыхает, поводит не потерявшим силы плечом:
— Я бы убил… И тебя, и тех…
— Почему? — не могу удержаться я от вопроса.
Айкен морщит лоб, видно, как от непривычной мозговой деятельности лицо его покрывает румянец напряжения:
— Врага нужно убивать, а то он убьет тебя…
— Но это логика преступника. Айкен пожимает плечами.
— Шутит он, — пытается спасти положение Маноло.
— Я так и понял, — говорю я.
Пленники затихают. Я тоже молчу, обдумывая услышанное от них. Рассказали бы мне раньше подобную историю, не поверил бы. Честное слово… Не могу представить себе этих двоих в нашем обществе. Дойти до такой степени деградации! И это люди…
Линекер появился внезапно и, даже не сообщив мне, о чем они там с Богомилом секретничали, направился к Маноло.
— Это правда, что выступивших против вашей власти казнят?
— Да-да… — запинаясь, отвечал Маноло.
— Их сбрасывают в Священный колодец, — уточняет Айкен.
— Это вы придумали?! — гневно выступает из-за спины Джерри Геров.
— Нет, — отрицательно качает головой Маноло.
— У них так давным-давно заведено, — подтверждает Айкен. Геров морщится, но спрашивает:
— Казнят в определенное время или как вздумается? Маноло гордо выпячивает жирную грудь:
— Порядок нужен во всем. Казнят с заходом солнца. Это красивое зрелище. Навевающее легкую грусть. После казни я люблю слушать пение. Голоса у девушек нежные, фигурки тоненькие…
Я смотрю на него, как на ненормального.
— Хватит! — рычит Линекер.
Маноло вздрагивает, придвигается к своему приятелю, но Айкен словно не замечает его движения. Геров поворачивается ко мне:
— Юра, надо спасать Тихого Ручья!
— Кого? — непонимающе переспросил я.
— Бунтовщика Яарвена, — услужливо пояснил Маноло. — Он уже третий раз поднимает рабов. Такой упорный…
Теперь я вспоминаю, что слышал это имя там, во дворце.
— Ясно, — обрываю разглагольствования толстяка. — Что будем делать с пленниками?
Маноло смолкает на полуслове. Геров, кажется, не задумывался над этим вопросом, потому что, слегка опешив, переводит взгляд с задержанных «Детей Бога» на меня и обратно. Линекер тоже не торопится с высказываниями. Тогда говорю я:
— Пока вы совещались, выяснилось, что нас при подобных обстоятельствах наверняка лишили бы жизни.
Геров растерянно теребит бородку:
— Как это?
— Просто, — деловито говорит Айкен. — Можно голову отрубить, можно удавить петелькой, а еще можно надвое разорвать… или залить в глотку расплавленный орихалк…
— Тебе бы залить! — неожиданно вскидывается наш добродушный учитель. — Мерзавец!
Чтобы уберечь Нервы Богомила от новых потрясений, которые могут отрицательно сказаться на его дальнейшей профессиональной деятельности, отвожу Герова в сторону. Он послушно уходит, хотя остаться ему хочется.
Присмиревший Айкен понуро сидит рядом с Маноло. Тот уже сотрясается не только телом, но, кажется, и внутренностями, потому что от него начинает мерзко пахнуть.
54. Богомил Геров
Линекер вгляделся в голубые просторы океана, среди которых показался небольшой островок, поросший пальмами, и повернулся к Юрию:
— По-моему, вполне подходящее местечко.
Тот кивнул и повел бот на снижение. Пленник, ранее щеголявший в серебряной маске, первым сообразив, что к чему, многозначительно глянул на толстяка. Тот плаксиво посмотрел на меня:
— Что вы собираетесь с нами делать?
Пока я раздумывал, как смягчить ответ, Старадымов спокойно информировал пленников:
— Высадить на остров.
— Он же необитаемый! — с дрожью воскликнул толстяк.
— Вот это и хорошо, — злорадно заметил Джерри. — Хоть никому не сможете напакостить.
— А чем же мы будем питаться? — возопил развенчанный «Сын Бога», которого, похоже, этот вопрос волновал более всего.
Джерри рассудительно проговорил:
— Насколько я понимаю, на острове во множестве растут прекрасные кокосовые орехи, бананы… Вот, видите, есть гигантские черепахи, будете употреблять в пищу черепашьи яйца. Надеюсь, вы не крысы и не сможете причинить непоправимого вреда местной фауне. Просто не в ваших силах размножиться и истребить все яйца этого ценного вида.
Второй пленник оказался более практичным. Смекнув, что дело решено, он решил поторговаться:
— Хотя бы продукты какие-нибудь оставили, горелку, чтоб эти чертовы яйца готовить.
Линекер хохотнул:
— Богомил, я в детстве читал занятную книжку, называлась, кажется, «Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил». Как думаешь, в ней есть дельные советы?
Я специально попросил Юрия, чтобы во время разговоров он включал ретранслятор речи. Этим я надеялся добиться двух результатов: во-первых, нужно было окончательно убедить Живущую у Моря, что мы отнюдь не боги, а во-вторых, хотелось, чтобы она не чувствовала себя одинокой в нашем обществе, что непременно случается, когда спутники говорят на другом языке.
Девушка, слушавшая с интересом, о чем говорит Линекер, при упоминании о мужике и генералах недоуменно воззрилась на меня. Я попытался, как мог, объяснить:
— На остров, где никто не жил, случайно попали два господина и один раб. И, как и прежде, раб стал их обслуживать, готовить пищу, от которой ему доставались объедки…
Толстяк с искренним возмущением прервал меня:
— Но у нас же нет мужика!
— Ничего, обойдетесь своими силами, — успокоил его Джерри. Живущая у Моря робко коснулась моего плеча:
— Как же они там будут одни, без людей?
— Они давно одни, — ответил я.
Когда бот опустился на горячий песок, Старадымов приказал бывшим владыкам выходить, подал на прощанье горелку:
— Запаса энергии хватит до конца ваших дней.
Девушка с жалостью смотрела на все уменьшающиеся фигурки до тех пор, пока островок не исчез из виду. Кажется, она уже окончательно уверовала в то, что с ее возлюбленным ничего страшного произойти не может. Впрочем, это было вполне объяснимо. Слишком много чудесного произошло на ее глазах.
Старадымов вел бот на предельно возможной скорости, какая позволяла девушке чувствовать себя нормально, если можно считать нормальным, когда человек расширившимися от благоговейного трепета глазами смотрит на мелькающие внизу ленивые океанские волны. Вскоре бот понесся над островом, и девушка с еще большим испугом прижалась лбом к прохладному стеклолитому колпаку, так как над сушей скорость ощущалась острее.
— Юрий, толпы уже стекаются к храму, — поторопил я.
— Вижу.
— Смотрите, смотрите! — воскликнула Живущая у Моря, первая увидев отделившуюся от угрюмого здания без окон толпу стражников, среди которых гордо шествовал ее возлюбленный. — Яарвен!
— Вижу, — сосредоточенно отозвался Старадымов.
— Спасите его! — схватила меня за рукав девушка, видя, что процессия неумолимо приближается к Жертвенному колодцу, диаметр которого был около десяти метров, а глубина, как сообщил Юрий, промерив колодец эхолокатором, — пятьдесят семь.
— Не волнуйтесь, — с улыбкой обернулся Старадымов и, кажется, вселил в нашу спутницу уверенность. Во всяком случае, мой рукав она отпустила.
По мере приближения процессии гневный гул толпы все возрастал. Кое-где были слышны ликующие крики.
— Чему они радуются? — хмуро проронил Линекер.
— Радуются свободные граждане, а рабов сюда не пускают! — с неожиданной смелостью воскликнула Живущая у Моря.
— Все равно, — буркнул Джерри, который никак не хотел принимать историю такой, какая она есть.
Бот поплыл над самыми крышами. Девушка беспокойно подалась к Старадымову.
— Они нас увидят!
— Это невозможно, — ответил тот. — У нас есть такая штука, которая не позволяет им что-то видеть.
— Вроде шапки-невидимки, — подсказал я, пытаясь припомнить, было ли нечто подобное в античной литературе.
Но девушка поняла, разулыбалась. Однако тут же снова встревожилась, видя, что бот начал медленно опускаться в жерло Жертвенного колодца.
— Не беспокойся, — пояснил я. — Мы поймаем Яарвена внизу. А колодец этот — самая обычная вещь, наподобие пещеры, только вертикальной. Он образовался сам собой.
— Стены только потом закруглили, — добавил Джерри и поглядел на Старадымова: — Силовую сеть включил?
Юрий молча кивнул. Внезапно наверху наступила мертвая тишина. Мелькнула на фоне кажущегося отсюда белесым неба распластанная фигура. Девушка в ужасе спрятала лицо в ладони, но не проронила ни звука.
55. Джеральд Линекер
Мы сидели в ставшей нашем домом пещере, освещенной теплым светом, исходящим от бота. Над Атлантидой давно опустилась ночь. Спал Великий город. А нам было не до сна. Что-то подсказывало мне, что наше пребывание на Терре Инкогнита близится к концу. Правда, неясно было, чем все кончится. Я смотрел на сосредоточенное лицо Старадымова, на задумчиво пощипывающего бородку Герова и знал, что их беспокоят те же мысли.
Яарвен, так и не поверивший в то, что мы не боги, молча сидел у стены, бережно придерживая рукой прижавшуюся к нему Живущую у Моря.
— Ты ведь чистокровный атлант, Яарвен? — прервал молчание Богомил.
— Да, Великий, — Яарвен упорно именовал нас этим нелепым титулом.
— А кто были твои предки?
— Это долгая история, Великий…
— Ничего, расскажи, если можешь…
— Много лет назад Атлантида была разделена на десять частей. Владыками одной из них были мои предки. Это были благословенные времена. Корабли атлантов властвовали над Морем Среди Земель, доплывали до громадного острова, лежащего на Закате за Истинным Морем. Наши армии доходили до Азии и страны Та Кем. Никто не мог противостоять солдатам Великой Атлантиды. Несметные сокровища, тысячи тысяч рабов стекались в Посейдонию. Богато и беззаботно жили атланты. Но боги разгневались на наших предков. На небе появилась хвостатая звезда. Она становилась все больше, все страшней. Люди Атлантиды приносили богам богатые жертвы, но не смогли смягчить их гнев. И наступил тот бедственный день. Земля содрогнулась, как от удара, горы изрыгнули огненные потоки, воды моря вздыбились до небес… Много людей погибло. О многих мы так ничего и не знаем. Где доблестные воины, побеждавшие врагов Атлантиды в далеких землях, где отважные моряки, не знавшие страха? Что сталось с ними? Об этом знают лишь боги. В те горестные дни закатилась звезда славы Атлантиды. Морская вода отказалась поддерживать на плаву корабли атлантов, и с тех пор ни один из сынов моего народа не покидал родины. Рабов не хватало, некому стало обрабатывать плодородные поля и возводить величественные здания. Роды, прежде богатые и могущественные, впали в разорение и нищету… Такая доля выпала и моим предкам…
— Как ты стал рабом, Яарвен? — спросил Богомил.
— В первый раз меня продали за долги, — ответил атлант. — Через год родственники сумели собрать нужную сумму, и я снова стал свободным человеком. Но за этот год я кое-что понял. Например, то, что рабы тоже люди. Поэтому, когда один из моих соседей убил раба, я не выдержал.
— Что же, за убийство ему ничего не было?
— Жрецы Посейдона велели ему принести жертву — новорожденного поросенка. Он принес его в храм, и жрец смазал руки убийцы кровью поросенка.
— И все?
— Да. Я услышал, как он смеялся, рассказывая про этот случай друзьям. Я ударил его. Но не рассчитал силу.
— А что было потом?
— Родственники убитого требовали казнить меня. Но я принадлежу к очень древнему роду. Тогда меня снова сделали рабом. Через месяц я бежал от хозяина…
— Скажите, Яарвен, — заговорил Юрий, — если бы рабам удалось ворваться в город, что бы вы сделали?
Атлант с силой сжал ладони рук.
— Я бы уничтожил храмы Посейдона, казнил всех его служителей. Почему мы должны поклоняться богу, который ненавидит мой народ?! Он не выпускает корабли атлантов в море! Жрецы говорят: терпите, Посейдону нужны жертвы… Сколько можно приносить жертв! На Олимпе много богов. Поклоняться нужно всем! Этого не хотят жрецы. Когда-то они были хранителями мудрости, могли рассчитывать ход звезд по ночному небу, предсказать, когда пойдут благословенные дожди… Нынешние жрецы не могут ничего, только говорят: терпите, или — нужны жертвы!
— А что стало бы с жителями Посейдонии? — спросил я.
— Мы освободили бы рабов, А хозяева… Им и их отпрыскам пришлось бы испытать на себе, что такое рабство, сменить дома, покрытые орихалком, на хижины. Но ведь это справедливо! И потом, должен же кто-то трудиться на полях и в каменоломнях.
— Ну а Владыки Атлантиды? Какая судьба ждала их? Яарвен с недоумением посмотрел на меня:
— Великий, как может смертный поднять руку на сына Повелителя Моря? Мы отнеслись бы к ним с почетом. И кто знает, может быть, они убедили бы грозного Посейдона милосерднее относиться к атлантам. Тогда другие бессмертные будут получать жертвы не за его счет.
— Что же вы будете делать теперь? — спросил Юрий.
— В Атлантиде много рабов. И они пойдут за Яарвеном, особенно теперь, после того, как могущественные боги спасли меня от смерти. Великие! Клянусь, что вы займете самые почетные места среди богов Атлантиды!
— Мы не боги, Яарвен, — устало проговорил Богомил. Вместо ответа атлант склонился до земли.
— Девушка устала, — произнес Старадымов. — Да и на твою долю, Яарвен, сегодня выпало немало испытаний. Вам необходимо отдохнуть.
— Слушаюсь, Великий, — ответил атлант. — Если позволишь, мы ляжем под деревом снаружи.
— В пещере всем хватит места. Под деревьями полно змей. Отдыхайте. А нам нужно обсудить свои дела. Мы выключим говорящую машину, чтобы не мешать вам.
— Слушаюсь, Великий, — покорно повторил атлант.
56. Богомил Геров
Мы понимали, что спасение Яарвена будет для него очень сильным стрессом, ведь он в то мгновение, когда его швырнули в колодец, наверняка распрощался с жизнью. Но это был единственный способ, который позволял спасти вождя повстанцев, практически не вмешиваясь в развитие событий. Теперь островитяне были уверены, что Яарвен погиб, и все должно было пойти своим чередом. Жрецы явно не очень опечалятся исчезновением двух «Богов» и станут управлять страной, как и прежде, возможно даже поручат кому-нибудь в торжественных случаях являться перед народом в золотой и серебряной масках, подобрав для этого кандидатуры соответственного телосложения. Правители по-прежнему будут ссылаться на «Богов», добиваясь повиновения сограждан. Рабовладельцы останутся до поры до времени рабовладельцами, рабы — рабами. А дальше — дальше судьбу острова будет решать Всемирный Совет, для которого могут сослужить неплохую службу нами добытые материалы.
У меня было и еще одно опасение — как бы сердце Яарвена не отказало еще до того, как мы поймаем его в силовую сеть и успеем кое-что растолковать. Но, соглашаясь на проведение этой операции, я вовремя вспомнил слова знаменитого мыслителя древности Сенеки, говорившего, что глупо умирать прежде, чем придет смерть. Вспомнил и успокоился, понимая, что вождь восставших не может быть тем, кто умирает раньше смерти.
Теперь Яарвен и Живущая у Моря сидели в углу пещеры, прижавшись друг к другу плечами. Похоже, они забыли обо всем на свете. Предусмотрительно отключенный Юрием ретранслятор молчал. Возлюбленные говорили и говорили. Их речь лилась плавно и вдохновенно, словно мы слышали волнующий говор живой природы.
— Ни дать ни взять голубки, — сказал Линекер.
Смысл сказанного был иронический, и, зная склонность Джерри к едким замечаниям, я недовольно взглянул на него, но на лице товарища витала самая добрая и искренняя улыбка. Он был зоологом, поэтому, вероятно, вложил в свои слова отнюдь не переносный смысл.
— Похоже, здесь нам больше делать нечего, — задумчиво произнес Старадымов, — все, что могли, мы сделали.
— Куда теперь? — подал голос Линекер.
— Нужно искать следы загадочного бота, его хозяев.
— А эти… владыки ничего о них не рассказали? — спросил я. Старадымов отрицательно покачал головой.
— Надо было все же наведаться к ним. Посмотреть, как они там устроились, — продолжал я.
— Не хватало ради этого энергию расходовать, — саркастически заметил Джерри.
— Утром слетаем, — отозвался Юрий, — необходимо узнать от них правду.
— Айкен вряд ли что-нибудь скажет, — поделился сомнениями Джерри, — ты заметил, Юра, как он обнаглел после того, как убедился, что его жизни ничего не грозит?
— Зато Маноло — трус изрядный, — ответил Старадымов, — ручаюсь, что он ничего скрывать не будет.
— Правды у него, как у змеи ног, не найдешь, — буркнул Линекер.
Маноло и Айкен… Днем я даже не удосужился спросить, как зовут бывших владык. Почему же эти имена мне так знакомы? И почему вслед за ними память услужливо подсказывает еще одну фамилию — Веркрюисс? Догадка была столь невероятна, что я растерялся. Потом схватил Старадымова за плечо:
— Юра! Ты хорошо помнишь рассказ моего деда?
Старадымов непонимающе посмотрел на меня, пожал плечами: — Я не дослушал запись. Только начал. А в чем дело? Но я уже лихорадочно вставлял кристалл с записью в фонограф.
57. Рассказ «Последнего опера»
…Вот, Богомил, и пришло мое время писать мемуары…
Грустное это, конечно, занятие. Если бы кто-нибудь лет эдак тридцать назад попробовал мне сказать, что я сяду перед диктофоном и, глядя на бездушную коробочку, начну раскрывать душу, я просто поднял бы такого чудака на смех. Но этот час наступил, точнее, незаметно подкрался…
То, о чем я тебе хочу рассказать, тяжелым грузом лежит у меня на совести. Официальные материалы расследования еще долго будут храниться в архиве. Такова уж судьба этого несчастливого для меня дела. До сих пор не могу простить себе… Ни преступника не нашел, ни толком не разобрался в том, что произошло. Как говорится, труп налицо, а виновного и след простыл, словно сквозь землю провалился проклятый Веркрюисс.
Многих моих современников в жар бросает при слове «убийство». За долгие годы работы в Отделе по борьбе с искоренением преступности я с этим жестоким словом свыкся, наверное, произошла обыкновенная профессиональная деформация. Но вот такого, чтобы убийца через день-другой не пришел каяться, я что-то не припомню. Бывало, руководитель нашего отдела по нескольку дней не разрешал задерживать преступников, зная, что рано или поздно они сами явятся с повинной. Давал, так сказать, людям, преступившим закон, самим осознать содеянное. Теперь-то я понимаю, насколько он был прав, давая злоумышленникам возможность самим осознать весь ужас, всю неестественность того, что они натворили.
Но в убийстве профессора Батгуула шеф сразу учуял что-то такое, что заставило его испросить у Совета санкцию на неограниченные полномочия. Однако все принятые нами попытки были тщетны. Нет, одна из версий, выработанных нами еще в самом начале расследования, оказалась верной, но… Впрочем, лучше рассказать обо всем по порядку.
В то лето, Богомил, мы с твоей бабушкой отдыхали на пляжах Кубы. Просто лежали на горячем песке, смотрели друг другу в глаза, а когда до нас доходило, что еще немного, и мы сваримся от палящего солнца, бросались в ворчливо накатывающиеся на берег волны океана.
Слух у меня был тогда что надо. Я вынырнул далеко от берега, но услышал тоненькое попискивание индивидуального устройства связи. Очевидно, это отразилось на моем лице.
— Что случилось? — оборвав смех, встревожилась Мария.
Я улыбнулся и сделал вид, будто ничего особенного не произошло, хотя сразу понял — сигнал был вызван чрезвычайными обстоятельствами, так как ничто иное не могло заставить начальство выйти со мной на связь на пятый день моего отпуска. Чтобы успокоить Марию, я нарочито медленно выбрался из воды, ленивой походкой приблизился к сложенным под раскрытым тентом вещам, щелкнул тумблером ИСУ:
— Начальник группы «Перехват» слушает.
— Здравствуй, Асен, — голосом шефа ответило устройство связи. — Как отдыхается?
«Коли шеф начинает издалека, дела совсем плохи», — мгновенно пронеслось в моем мозгу.
— Жарковато, — отозвался я. — А в целом ничего…
Шеф не любил длинных предисловий. Вероятно, считал, что руководители групп должны понимать его с полуслова.
— Асен, с минуту на минуту появится бот. Отвезешь Марию в Гавану или куда она пожелает, а сам вместе с Дэйвом отправляйся на Сейшелы. По дороге он обо всем тебя проинструктирует.
Я взглянул на небо, так как сообразил, что бот может в любую секунду показаться на горизонте, и замахал рукой Марии, чтобы она поспешила одеться. Потом ответил шефу:
— Все ясно, Владимир Семенович.
— Передай привет Марии. Завтра утром жду тебя в моем кабинете в семь ноль-ноль. Всего хорошего.
— До свидания.
Богомил, твоя бабушка была редким человеком. Ни тени обиды не появилось на ее лице, когда она узнала, что придется прервать отдых. Наоборот, принялась успокаивать меня, убеждая, будто с удовольствием снова окунется в проблемы своей лаборатории. Впрочем, она действительно любила свою работу, причем так, что я даже иногда ловил себя на том, что начинаю ревновать ее к вычислительным машинам.
…Нельзя сказать, чтобы Дэйв был, мрачен. Во всяком случае, он изо всех сил старался показать, что это не так. Много шутил, был очень предупредителен с Марией, но меня обмануть не смог. Я слишком хорошо знал своего заместителя. Уже когда он вопреки своей обычной манере не обрушил бот в отчаянном пике на пляж, а аккуратно приземлил его, мне стало ясно, что Дэйв удручен.
Однако он заговорил о деле лишь после того, как мы распрощались с Марией. Вернее, прощался я, а Дэйв, отвернувшись, делал вид, будто погрузился в задумчивость.
— Асен, убит профессор Батгуул.
— Что?! — невольно вырвалось у меня. — Консультант Совета?!
— Он самый.
Потрясение было так велико, что я продолжал говорить нелепицу:
— Это невозможно. Человек, чье имя, чьи открытия вызывают безграничное уважение даже у отшельников… Нет, это какая-то путаница. Может, однофамилец?
Дэйв укоризненно глянул на меня и промолчал. Этого было достаточно, чтобы мой мозг переключился на профессиональную волну.
— Дэйв, на Сейшелах, буквально в десятке миль от дома профессора, если мне не изменяет память, небольшая колония отшельников?
— Память тебе не изменяет, — скупо подтвердил заместитель. Да, Богомил, к тому времени, как до тебя дойдет эта запись, наверняка вымрут последние отшельники. В двух словах поясню, кого называли этим именем. Конечно, ты знаешь, что когда-то мир был поделен на тех, кто признавал идеалы, ставшие впоследствии идеалами всего человечества, и тех, кто хотел жить за счет других. Я не большой знаток истории, однако знаю, что ее не обманешь. Случилось то, что и должно было случиться, — победил разум и наступила эпоха, которую называем Великим Объединением. Однако кое-где еще остались те, кому происходящее было не по вкусу. Вот и пришлось их изолировать, раскидать, так сказать, по разным островкам, чтобы они другим жить не мешали. Так появились отшельники. Каждому такому типу было дозволено взять с собой одного слугу, если, конечно, тот был не против. Представь, нашлись люди, которые жаждали сопровождать своих патронов хоть на край Ойкумены. Среди них оказались бывшие камердинеры, телохранители, секретари, то есть те, кто настолько сросся со своим господином, что жизни без него не чаял. Совет позволил отшельникам иметь минимум роскоши и предоставил их самим себе в надежде, что рано или поздно ни одного из них не останется. Отшельники вели себя тихо, понимая, что, в противном случае, их просто-напросто лишат возможности жить и ничего не делать. Правда, было несколько попыток оставить территорию обитания, но все они окончились безрезультатно. Одна из таких колоний и была в Сейшелах. Там доживали свои дни шестеро отшельников со своими слугами, Я посмотрел на Дэйва:
— Когда произошло убийство?
— Два часа десять минут назад нам сообщил о случившемся один из учеников профессора.
— Ты сразу вылетел на место?
— Да. Вместе с шефом.
— Кто сейчас ведет розыск?
— Непосредственно на Сейшелах работают Карл и Алексей. А вообще подключились все группы.
— Есть какие-нибудь наметки?
— Наметки? — переспросил Дэйв, помолчал, вздохнул: — Наметок больше, чем достаточно… Пропал бот профессора, из колонии отшельников исчезли некий Маноло и известный тебе Веркрюисс. Оба скрылись вместе со своими слугами. Нет кое-какой аппаратуры.
— Что говорит служба контроля?
— Разводят руками. Дескать, если злоумышленники завладели ботом, то им ничего не стоило кружным путем выбраться на материк.
Я не понимал уныния своего заместителя:
— Дэйв, скажи честно, что тебя гнетет?
— В доме не осталось никаких следов пребывания постороннего человека. Мы использовали все возможности нашей аппаратуры. Создается дурацкое впечатление, что профессор сам себе нанес смертельный удар по голове увесистым молотком.
— Молотком?
— Да. Батгуул был большой любитель работ по дереву. Оказывается, всю мебель в доме он сделал своими руками. Убит был, кстати, в своей мастерской.
— Слушай, Дэйв, к своему стыду, я почти ничего не знаю о том, чем занимался Батгуул. Кажется, работами по теории параллельных пространств.
— Не только по теории… Ученик, который обнаружил его труп, молодой Пауль Борручага, говорит, что месяц назад профессор показывал ему некоторые блоки машин для перемещения в параллельное пространство.
Я присвистнул. Дэйв понял причину моего удивления, поспешил пояснить:
— Она была еще далека от завершения.
— Но прошел же месяц! — возмутился я, догадавшись наконец о подлинной причине удрученного состояния Дэйва.
— По рекомендации Совета работа велась в строжайшей тайне.
— В тайне! — усмехнулся я. — А Борручага знал и даже видел своими глазами!
— Круг лиц, которые могли знать о машине, Совет не очерчивал, полагаясь на то, что профессор сам решит, кому можно доверять.
— И это ты назвал кое-какой аппаратурой?!
— Но ведь машина-то не была готова! — запальчиво воскликнул Дэйв. — Даже Борручага не предполагал, сколько времени понадобится на ее доводку.
— Ладно, не кипятись, — примирительно произнес я. — Где сейчас Борручага?
— Ждет нас на Сейшелах, — буркнул Дэйв.
Бот начал снижаться, но едва мы вошли в густое облако, на пульте замигал сигнал тревоги и раздался голос дежурного по нашему отделу:
— Геров и Каллаган, другие сотрудники группы «Перехват», внимательно прослушайте сообщение… Четыре минуты назад на охранный пост бывшего ядерного полигона Невада совершено нападение. Преступники завладели оружием. Шесть человек охранного поста доставлены с телесными повреждениями в госпиталь, двое из них в тяжелом состоянии. Руководство отдела предполагает связь с убийством профессора Батгуула.
Мы с Дэйвом переглянулись и тут же услышали шефа:
— Асен, вы сейчас где?
— На подлете к Сейшелам, — торопливо ответил я.
— Давайте-ка, ребята, в Неваду. Это сейчас важнее.
Он еще не закончил говорить, как я ощутил, что меня вдавило в кресло. Это Дэйв круто рванул бот вверх, и на приборной доске замельтешили цифры набора скорости. Шеф словно почувствовал, что делает с ботом мой заместитель:
— Дэйв, не гони во всю ивановскую… Успеете… Не забывайте, что теперь у них шесть бластеров.
— Владимир Семенович, вы считаете, что это именно они? Шеф, прежде чем ответить, надолго задумался. Затем послышался горький смешок:
— Кто — «они»?
— Сбежавшие отшельники, — пояснил Дэйв.
— Информацию о них получите в ближайшее время, — не отвечая на вопрос, сказал шеф. — Хотя, думаю, что Веркрюисса Асен не забыл.
Да уж… Мне немало пришлось повозиться с этим типом. На всю жизнь запомнилось его умное сухощавое лицо, ироничный высокий голос:
— Итак, уважаемый сыщик, вы со мной не согласны? Прискорбный случай… А согласиться все равно придется! Выше науки нет ничего! Науки в чистом виде, я не имею в виду так называемую общественную мораль, этику и прочую белиберду, за которой нет никаких объективных законов природы. Все это, мой дорогой, выдумки, и перекраиваются они по нескольку раз за столетие… Так что, мешая мне, вы становитесь в ряд отъявленных ретроградов. А признайтесь, не хочется небось выглядеть перед потомками этаким держимордой, а?..
— Ты надолго задумался? — Голос Дэйва прервал мои воспоминания. — Я хотел бы знать, что представляет собой Веркрюисс.
— Весьма своеобразный тип, — нехотя ответил я. — Когда-то это был довольно крупный ученый, кстати, ученик убитого профессора. Лет десять назад по решению Совета Веркрюиссу было запрещено практическое занятие наукой. Он слишком увлекся собственной особой, считал, что его гению доступно все, требовал разрешения работать с человеческим материалом…
Дэйв покосился на меня, видимо, решил, что ослышался. На его лице было недоумение.
— Да, да, — подтвердил я. — Именно так он и говорил — «человеческий материал». На этой почве и произошел разрыв между ним и профессором, причем Батгуул заявил, что если Веркрюисс не изменит свои концепции, он вынужден будет обратиться к Совету с просьбой отлучить его от науки. Однако себялюбие настолько поглотило Веркрюисса, что он не только не пересмотрел свои взгляды, а напротив, стал развивать, как он говорил, философские воззрения о праве гения игнорировать все и вся, на этой почве сошелся с отшельниками и после изгнания из науки испросил у Совета для себя их жалкие права вместо того, чтобы вести нормальную жизнь землянина.
— Как он оказался на Сейшелах? — спросил Дэйв.
— По разрешению Совета.
— Но ведь там жил Батгуул. Почему этого не учли?
— Совет уступил просьбам профессора, он еще питал надежду вернуть науке заблудшего.
— А слуга Веркрюисса? — спросил Дэйв. Я пожал плечами:
— Что о нем сказать? По всем данным, неплохой человек, но слабовольный, воспитывал с детства Веркрюисса, души в нем не чает. Своего рода добрый дядька. Когда-то на Руси к молодым дворянским отпрыскам приставляли крепостных, которые любили своих воспитанников больше, чем родители…
— Значит, он не опасен?
— Вот за это не поручусь. Он может защищать своего Веркрюисса с отвагой курицы, обороняющей цыплят от коршуна.
В этот момент запел сигнал включения связи.
— Асен? Это Сергей, — зазвучал в динамике знакомый голос, — Владимир Семенович просил передать тебе информацию о Маноло.
— Слушаю, — отозвался я.
— Значит, так… Самый рядовой представитель так называемых частных предпринимателей. Собственно, он лишь унаследовал состояние родителей и довольно успешно проживал его. Попить, поесть, а больше ничего не надо, ну и, конечно, желание иметь втрое больше, чем другие.
— Увлечения есть? — буркнул Дэйв.
— Если можно их так назвать, — усмехнулся Сергей. — Был одним из инициаторов возрождения американского футбола. Интеллектуальные способности весьма ограниченны. При этом старался прослыть покровителем искусств, этаким меценатом. Вообще обожает вертеться рядом с известными людьми. Я думаю, его подвигнул на «подвиги» Веркрюисс, самому ему вряд ли что-нибудь подобное пришло бы в голову. Кстати, Маноло в последнее время встречался с Веркрюиссом очень часто. Теперь об Айкене — телохранителе Маноло. С ним сложнее. Прекрасно развит физически, способен на дерзкие поступки. Скорее, расправа с охранниками полигона — его работа.
— Все? — спросил я.
— Пока все, — подтвердил коллега.
— Спасибо, — я повернулся к Дэйву. — Где мы?
— Иду на снижение, — сообщил мой заместитель, слушавший разговор с Сергеем с хмурым выражением лица. — Нужно поговорить с охраной. Район оцеплен. Не думаю, чтобы преступники сумели скрыться.
— Очевидно, этот горе-ученый придумал в тиши Сейшел какую-то новую аппаратуру, — предположил я. — Странно, что их так долго не могут обнаружить… Да еще эти блоки машины прокола пространства…
— Ученые в один голос утверждают, что до готовности машины еще очень и очень далеко, — ответил Дэйв. — Многие вообще считают, что создать ее невозможно. В предположениях Батгуула очень много спорных моментов.
— Но беглецы могут отсиживаться где-нибудь в горах и потихоньку доводить машину. Надо как-то спугнуть их, заставить заметаться, чтоб им было не до изобретений. Кстати, — спохватился я, — население Земли получило информацию о случившемся?
— Совет считает это излишним.
По голосу Дэйва я понял, что он не согласен с решением Совета, но обсуждать его не намерен.
Помолчав, Дэйв задумчиво постучал по стеклолитому колпаку и произнес:
— Если Веркрюисс изобрел аппаратуру, позволяющую глушить возможности нашей техники, значит, придется действовать по старинке.
— Да, Дэйв, будем заниматься обыкновенным доисторическим сыском, для которого нужно совсем немного: уши, глаза, ноги… плюс интуиция и чуть-чуть удачи…
— Как патер Браун, — хмыкнул Дэйв.
Пользуясь предоставленными нам правами, мы не воспользовались общественной посадочной площадкой, а приземлились прямо на лужайке перед госпиталем. Взбежав по ступеням, я сунул свой жетон в щель электронного привратника. Когда эту же операцию проделал Дэйв, дверь перед нами бесшумно распахнулась.
Мы расположились в приемном покое на креслах перед экраном видеотелефона. Вскоре экран вспыхнул и перед нами предстало изображение главного врача:
— Добрый день. Насколько я понял по вашим жетонам, вы представляете группу «Перехват»?
Дэйв указал на меня:
— Мы не просто представляем. Это начальник группы.
По рыхловатому лицу главного врача блуждало недоумение, и я невольно позавидовал нашим предшественникам. Раньше никому не нужно было пояснять, каковы права и функции служб, обеспечивающих общественный порядок, теперь это приходится делать на каждом шагу. Наверное, в двадцать первом, по старому летосчислению, веке так смотрели бы на золотаря, вдруг появившегося в городе на лошадке, запряженной в повозку с огромной бочкой, из которой торчит деревянная ручка черпака.
— Мы расследуем обстоятельства, связанные с получением телесных повреждений сотрудниками охранного поста. Они недавно поступили к вам, — сказал я. — Хотелось бы побеседовать с ними.
Главный врач пожевал губами и вздохнул:
— Ничем не могу вам помочь, они нуждаются в отдыхе. Такой стресс не проходит бесследно…
Я смотрел на его картофелеобразный нос и медленно закипал, досадуя на меланхолическую непреклонность этого эскулапа.
— Мы наделены особыми полномочиями, — сухо проговорил Дэйв.
Врач сочувственно закивал:
— Я, как представитель медицины, насколько вам известно, тоже…
— Свяжитесь с ОБИП, — сдерживая раздражение, посоветовал я.
Бесцветные брови эскулапа сошлись на переносице.
— С Отделом по борьбе с искоренением преступности, — пояснил Дэйв.
Пожав плечами, врач протянул руку к пульту, отыскал на нем одну из пяти красных клавиш и утопил ее. Мы нетерпеливо заерзали в креслах, но в этот момент экран погас. Очевидно, главврач счет ненужным наше присутствие при его беседе с шефом.
Вскоре экран снова вспыхнул.
Физиономия эскулапа утратила выражение меланхолии, он сердито смотрел на нас. Дэйв незаметно подмигнул мне, дескать, видал, как ему шеф всыпал?
— Я могу дать вам возможность поговорить только с одним из сотрудников охраны, Йожефом Сабовчиком. Он пострадал меньше других.
Дэйв уже открыл было рот, чтоб возмутиться, но я, опередив его, поспешно согласился:
— Спасибо, доктор.
— Сейчас подключат к видеотелефону его палату. Тут я сам не стерпел:
— Нет, так дело не пойдет! Нам нужен личный контакт. Надеюсь, руководство Отдела достаточно красноречиво описало наши полномочия?
Последняя фраза была сказана мной с такой интонацией, что эскулап, недовольно зыркнув глазами, металлическим голосом, словно пользуясь синтезатором речи, произнес:
— Хорошо. Поднимайтесь на двадцать седьмой этаж. Палата двадцать семь дробь шестнадцать.
Миловидная сестра проводила нас до дверей палаты.
— …Как самочувствие Сабовчика?
Девушка не успела ответить, как дверь уехала в сторону, и мы увидели, что Сабовчик чувствует себя вполне сносно. Он задумчиво стоял посреди гостиной на одной руке, ногами жонглируя футбольным мячом. Юноша так увлекся, что пришел в себя, лишь узрев в полуметре от собственного носа стройные ноги медсестры. Он прыжком поставил себя на ноги, захлопал глазами, под одним из которых была внушительная опухоль.
— Не беспокойтесь, Йожеф, — улыбнулась девушка. — Доктор разрешил вам заниматься чем угодно. Только прошу вас при малейших признаках усталости сообщить мне… А сейчас с вами хотели побеседовать сотрудники группы «Перехват». Познакомьтесь, пожалуйста, — она посмотрела на меня, — начальник группы Асен Геров, — она перевела взгляд на Дэйва, — и его заместитель Каллаган.
Сабовчик уставился на нас с откровенным любопытством, к которому примешивался восторг:
— Правда?!
— Что? — не понял я.
— Правда, что вы начальник «Перехвата»?
— Так получилось, — развел я руками.
— Всю жизнь мечтал хотя бы одного сотрудника «Перехвата» увидеть! — воскликнул Сабовчик, глядя то на меня, то на Дэйва. — А тут сразу двое!
Я покосился на заместителя, который не сводил глаз с медсестры, и поблагодарил девушку:
— Спасибо, я думаю, у нас не возникнет трудностей при обращении с вашим пациентом.
Медсестра кивнула и оставила нас наедине с Сабовчиком. Парень смущенно предложил нам сесть, а сам остался стоять, переминаясь с ноги на ногу.
— Устраивайся, — мотнул головой в сторону кресла Дэйв и язвительно добавил: — Больной ведь.
Йожеф залился краской, но последовал совету, виновато буркнув:
— Какой я больной? Заперли сюда, говорят, надо пройти курс психологического лечения. А что мне лечиться? Синяк вон только.
Дэйв добродушно похлопал его по колену:
— Не переживай. Врачи лучше нас знают, что надо.
— Йожеф, расскажи, что там у вас произошло, — попросил я. Сабовчик отвел глаза:
— Откуда мы знали, что они чокнутые?
— Почему чокнутые?
— А разве нормальный полезет в зараженную местность? Ведь там еще только ведутся работы по обеззараживанию. За последние пятьдесят лет, говорят, никто туда и не пробовал проникать.
Дейв вынул из кармана портативный опознаватель:
— Если чье-либо лицо покажется тебе знакомым, скажешь. На миниатюрном экране через равные промежутки времени стали появляться портреты самых разных людей: сначала крупным планом, потом в полный рост, затем эти люди начинали двигаться, разговаривать, сердиться, смеяться. Когда на экране возник Айкен, Сабовчик торопливо произнес:
— Он!
— Нажми-ка на эту кнопочку, — предложил Дэйв.
Сабовчик ткнул пальцем, и в левом верхнем углу экрана выплыла красная точка. Потом снова замелькали незнакомые лица. Йожеф безошибочно опознал всех четырех отшельников.
— Теперь давайте по порядку о происшедших событиях, — сказал я.
Йожеф наморщил курносый нос, раздумчиво почесал затылок.
— Мы только что заступили на смену. Начальник караула поехал проверять посты, а мы сели поиграть в шахматы. Вы не подумайте, это у нас разрешается!.. Собственно, играли двое: Ли Зен и Гуго Стадлер, а остальные болели — кто за Ли, кто за Гуго. Слышим, в карауле запищало, значит, какой-то объект на подходе. Игру-то прекратили, но особо не насторожились. Мало ли, может, какой шальной турист завернул к нам? Потом уже визуально стали наблюдать за ботом, попытались выйти с ним на связь — бесполезно, решили, что проверяющие нагрянули. Привели в порядок форму, заняли каждый свою позицию. Подлетает этот самый бот. Гуго — он за старшего остался, — как полагается, вышел из караулки, хотел выяснить, что к чему. Из бота вылез тот, которого я третьим по счету опознал.
— После опознания на экране была его фамилия, — напомнил я.
Сабовчик закивал:
— Извините, я помню — Веркрюисс. Ну вот, стали они о чем-то с Гуго разговаривать. Вижу, Гуго горячится, ничего доказать этому Веркрюиссу не может, решил прийти ему на подмогу. Конечно же, у меня никаких подозрений не возникло. Подошел. А он убеждает Гуго, что их бот не подвержен воздействию радиации, и просит пропустить через полигон. Вежливо так. Тем временем все наши ребята подошли, давай наперебой уговаривать Веркрюисса, чтобы они обогнули полигон западнее. А им, видно, только этого и надо было. В общем, я только боковым зрением уловил, как бот, мгновенно набрав скорость, несется на нас. Да! Я еще заметил странную реакцию Веркрюисса — он вдруг упал на землю. Другие ребята тоже почуяли недоброе, успели отпрыгнуть, а Гуго замешкался, и бот шибанул его в плечо. Пока мы в себя приходили, выскочил этот — Айкен. Я бросился к нему, но ничего не успел сделать, как он послал меня в нокаут. Вначале под глаз дал, потом в солнечное сплетение…
От обиды на глаза Сабовчика навернулись слезы, и договорил он уже совсем упавшим голосом:
— Очнулся, бластера нет, все наши кто где… Больше всех досталось Гуго, он только в госпитале пришел в сознание, и Ли, ему этот злодей из бластера скользом руку опалил, теперь, наверное, трансплантацию кожи будут делать…
— М-да, — проронил я. Сабовчик воскликнул:
— Вы не думайте! Я уже предложил свою кожу!
— Почему никто из вас не применил бластер, ведь инструкция обязывает сделать это в случае экстренных обстоятельств? — без интонации спросил Дэйв.
— По живым людям?! — искренне возмутился Йожеф.
— Теперь у этих «живых людей» шесть бластеров, — подытожил я.
Видимо, врачи снабдили тело Сабовчика датчиками, потому что в дверях появилась медсестра. Ее лицо было строго.
— Простите, я вынуждена прервать вашу беседу, она отрицательно сказывается на состоянии нервной системы больного.
— Какой я больной?! — вспыхнул Йожеф, но тут же поник под мягким, но настойчивым взглядом карих глаз медсестры.
Главное мы узнали — на пост совершили нападение Веркрюисс и его сообщники. Поэтому не стали больше тревожить ни нервную систему Йожефа, ни его коллег и, поспешно оставив госпиталь, оседлали бот.
Взмыв в небо, мы связались с шефом. Но Владимир Семенович ничем не мог нас порадовать. Беглецы как в воду канули.
— Асен, поговори с Борручагой, он ждет тебя на Сейшелах, — сказал шеф, потом обратился к Каллагану: — Дэйв, закинь его на острова, а сам возвращайся в Неваду, возглавишь операцию по захвату.
— Но, Владимир Семенович… — попытался возразить я. Шеф язвительно оборвал меня:
— Хочешь сказать, что твой заместитель не справится?.. Этого я не только не хотел сказать, но и не думал ничего подобного. Поэтому согласился с шефом:
— Задача ясна.
— Ну вот и славно.
Дэйв торопился вернуться в Неваду и гнал бот на предельной скорости. Приземлив его рядом с домом профессора Батгуула, он коротко распрощался со мной, захлопнул колпак, и бот ушел вверх. Навстречу мне вышел высокий брюнет в рубашке навыпуск и коротких шортах.
— Привет, Карл, — сказал я. — Как успехи?
Карл молча развел руками. Я полюбопытствовал, чем занимается другой член моей группы — Алексей.
— Продолжает допрашивать отшельников, — ответил Карл. — А я вот сижу здесь без дела, если не считать десятка партий в настольный теннис с Борручагой.
— Он способен играть после смерти учителя? — удивился я.
— Заставил играть почти в приказном порядке, уж слишком он тяжело все переживает, а так хоть какое-то отвлечение.
— Хорошо, ступай на помощь Алексею, а я за тебя посижу без дела.
Карл обрадованно бросился исполнять поручение, а я вошел в дом.
Борручага оказался щуплым смуглолицым человеком с полысевшей до времени головой. Он стоял посреди просторного холла и сосредоточенно крутил в руках ракетку. Моих шагов он даже не расслышал.
— Добрый день, — негромко сказал я.
Услышав рядом с собой незнакомый голос, Борручага вздрогнул, поднял на меня печальные маслянисто-черные глаза. Я представился и спросил:
— Ну, кто побеждает в теннис — Карл или вы? — Побеждает?.. Не-е знаю…
Сказав еще несколько ничего не значащих фраз, на которые ученик профессора отвечал робко и неуверенно, словно не понимая, о чем с ним говорят, я перешел к делу:
— Рауль, вы часто посещали профессора?
— Н-нет… не очень… Последний раз был, кажется, месяца три назад.
— А с Веркрюиссом вы были знакомы?
— Да, конечно, мы вместе с ним учились в классе профессора, это был любимый ученик Батгуула… Давно был любимым учеником, а потом, потом они…
Я уже знал, что было потом, и спросил:
— Может, в последнее время у них отношения изменились в лучшую сторону?
— Да, да… Вы правы. Профессор, кажется, даже простил его. Они часто беседовали. Веркрюисс, по словам профессора, изменился, с возрастом понял свои заблуждения.
— Профессор знакомил его со своей работой?
— С теоретической частью. Впрочем, я точно не знаю, может, и с практическими разработками… Хотя Веркрюисс и сам был достаточно осведомлен, он ведь когда-то был правой рукой Батгуула.
— Веркрюисс способный ученый?
— Не то слово! Талантливый!
Внезапная запальчивость собеседника немного покоробила меня.
— Может, гений? — едко осведомился я.
— Н-нет… Гений — он для всех, а Веркрюисс был для себя… Мне стало неловко за свою несдержанность, и я погасил смущение вопросом:
— Профессор был доверчивый человек?
— К сожалению… Он был очень добрый, а добрые всегда доверчивы. К тому же, он был поглощен наукой, помимо нее, ни о чем не думал.
— Веркрюисс способен довести машину до конца? Взгляд собеседника стал еще более горестным:
— Право, не знаю… Неизвестно, в какой стадии была работа, ведь исчез индивидуальный компьютер профессора, а там выкладки… Исчезли опытные блоки…
Я посмурнел:
— Сколько понадобиться времени на доводку? Борручага не расслышал вопроса, продолжал развивать свою мысль.
— Самое ужасное то, что у профессора все было в одном экземпляре — и опытные блоки, и расчеты…
— Сколько времени может понадобиться Веркрюиссу? — напомнил я.
— Что?.. А-а-а… времени… Н-не знаю… Если Веркрюиссу было далеко до профессора в области теории, то в реализации практических задач он, пожалуй, на сегодняшний день самый сильный среди ученых…
— Что может ему помешать? Борручага с надеждой взглянул на меня:
— Только вы…
— Я не об этом. Какие технологические или… научные проблемы могут приостановить работу?
— Право, я затрудняюсь… Последние семь лет я занимался совершенно другой областью знаний… Может, недостаток ирия?
— Извините, — сказал я и, отойдя в сторонку, связался с шефом.
— Все понял, — быстро ответил Владимир Семенович, выслушав мое сообщение. — Сейчас распоряжусь усилить контроль за всеми хранилищами.
Отключив связь, я вернулся к Борручаге:
— А у профессора был запас элемента для проведения экспериментов?
— Да, но, похоже, они до него не добрались. Это единственный блок дома, куда посторонний не может проникнуть, дверь закодирована на появление профессора. Раскодировать ее может только Совет.
— Или маленький ядерный взрыв, — грустно пошутил я, вспомнив о захваченных отшельниками бластерах.
Мы надолго замолчали.
Незаметно наступил вечер. Потом ночь. Никаких обнадеживающих сведений не поступило. Я дал распоряжение Карлу и Алексею отдыхать, а сам вышел прогуляться возле дома. В одной из темных аллеек заметил чей-то силуэт.
— Кто здесь?
— Это я, Борручага.
— Не спится?
— Никак не могу заснуть. Все думаю об этих мерзавцах. Пойти на такое!.. Ведь это страшнее любого убийства. Они уничтожили не только великого человека, они захватили его мысли, плод многолетней работы, достояние всего человечества! Неизвестно, отыщется ли в ближайшее столетие такой могучий ум, который сможет постигнуть то, чего смог добиться профессор?!
Я хотел еще о чем-то спросить, но индивидуальное устройство связи тревожно пискнуло.
Голос шефа прозвучал необычно сухо, словно что-то мешало ему говорить:
— Асен, Асен… Совершена попытка проникнуть в хранилище ирия…
Шеф замолчал, и в его молчании было что-то давящее, гнетущее.
— Их не удалось взять? — вышел я из оцепенения.
— Нет…
Я чувствовал, что он что-то недоговаривает.
— Что еще, Владимир Семенович?
— Дэйв преследовал их, хотел прижать бот к земле… Они применили бластер…
Озноб пробежал по моему телу.
— Что с Дэйвом? — не сдержавшись, заорал я.
— Врачи надеются, что будет жить, — с трудом произнес шеф и тоном, дающим понять, что времени для пояснений не остается, добавил: — Не исключено, что они появятся на Сейшелах, приготовьтесь. Совет дал санкцию на уничтожение. Ясно?! Не повторите ошибки Дэйва. Все, не мешаю…
Бот вынырнул из темноты совершенно неожиданно. На вызов автомата диспетчера он не отвечал. Значит, они… Я сжал рукоятку бластера и стал ждать, когда бот приблизится на расстояние, с которого можно безошибочно поразить цель. Бот все увеличивался в размерах, но его то и дело заслоняло лицо Дэйва, смотревшего почему-то на меня как бы сквозь залитое потоками дождя стекло. Однако моя рука все делала верно: поймала в прицел бот и повела ствол бластера, из которого вот-вот должна была вырваться огненная игла плазмы. И когда палец, окончательно успокоившись на спусковой собачке, готов был утопить ее, на руке внезапно повис Борручага:
— Что вы делаете?! Там же бесценные разработки! Компьютер профессора! Его блоки!
Мой мозг не успел дать команду «отбой!», и палец машинально нажал курок. Луч бластера прорезал пространство в несколько десятках метров от бота и утонул в пространствах космоса. Это выдало наше местонахождение. Пока я пытался освободиться от тонких цепких пальцев Борручаги, с бота хлестнул ответный луч.
Очнулся я от нестерпимой боли в руке. Казалось, ее опустили в котел с кипящим маслом и не дают выдернуть. За спиной горел жилой блок, Борручага, скрючившись, лежал на земле в нескольких шагах от меня. Я машинально осмотрелся в поисках бластера и увидел расплавленный слиток металла — то, что от него осталось.
Усилием воли заставив себя не смотреть на руку, я поднялся и бросился к хранилищу ирия. Дверь была срезана лучом бластера и валялась на земле. Неподалеку стоял бот, в котором с остекленевшими от страха глазами сидели Маноло и слуга Веркрюисса. Я метнулся в хранилище.
Вероятно, я напоминал пришельца с того света, так как, увидев меня, остолбенел не только Веркрюисс, но и самый решительный из этой четверки — Айкен. Он, забыв про зажатый в руке бластер, пятился в угол. Истошно взвизгнул Веркрюисс и еще крепче обхватил объемистый, но чрезвычайно легкий цилиндр с ирием.
Ошибся Дэйв, ошибся и я. Вместо того, чтобы продолжать играть роль призрака, я громко заявил, морщась от боли:
— Довольно, отдай бластер.
Мои слова привели Айкена в чувство. Правда, нажать на курок он не успел, так как здоровой рукой я вышиб бластер, но при этом потерял равновесие, и Айкен вложил все свои сто пятнадцать килограммов в удар ногой, который пришелся мне под ребра. Падая, я хотел дотянуться до Веркрюисса, понимая, что без него эта четверка никуда не денется, однако тот, сдавленно пискнув, юркнул мимо меня в дверь.
Единственное, на что у меня хватило сил, так это мертвой хваткой вцепиться в ручку бластера.
…Меня починили через много дней. Мысленно реконструируя дальнейшие события, я понял, что второй удар ногой Айкен нанес мне в голову, третий и четвертый тоже… Самое удивительное, что я не выпустил из рук бластера, хотя, как потом оказалось, у меня были сломаны три пальца. Должно быть, кто-то пытался выдернуть оружие из моей руки.
Консультанты Совета долго ломали голову над происшедшим, но к единому мнению так и не пришли. В реальность машины прокола пространства большинство не поверило. Гораздо проще было допустить, что преступники сумели раствориться в многомиллиардном человечестве. Не знаю… Известно лишь, что четыре негодяя, а вместе с ними и тайна разработок профессора Батгуула исчезли бесследно…
58. Джеральд Линекер
Теперь все встало на свои места. Или почти все… Во всяком случае, осточертевший вопрос: «Что делать дальше?» — перестал мучить. Мы знали, что где-то находится враг, что его необходимо обезвредить. Знали, как можно вернуться на Терру. Аппарат профессора Батгуула, украденный Веркрюиссом у человечества, позволит нам найти дорогу к дому.
Ночь была на исходе. Чуть ли не силой Юрий заставил нас с Богомилом лечь спать — страшно было потерять хотя бы минуту, хотелось немедленно что-нибудь предпринять, действовать… Спал ли Старадымов, не знаю. Утром он был свеж и бодр как всегда.
Яарвен и Живущая у Моря летели с нами — ничего другого придумать мы не смогли. Оставлять вождя повстанцев в Атлантиде было опасно. Это могло повлиять на естественное развитие истории, как глубокомысленно изрек Геров. Да и не могли мы так просто бросить этих людей.
Скрытый оптической невидимостью, бот приблизился к затерянному среди океана островку, на который накануне были высажены Айкен и Маноло. То, что мы увидели, напоминало картинку из старинного юмористического журнала.
Маноло, бросая вниз трусливые взгляды, пытался вскарабкаться на пальму, где на невероятной для него высоте манящими гроздьями висели кокосовые орехи. Не знаю, сколько времени потратил бывший владыка на преодоление этих трех метров по вертикали, но дело явно продвигалось медленно, поскольку внизу с искаженным от крика лицом бегал Айкен, пытаясь достать толстяка острой палкой.
— Похоже, они уже перераспределили власть, — задумчиво заговорил Геров.
Яарвен посмотрел на Старадымова, в котором он с самого начала безошибочно угадал старшего, что-то спросил. Юрий включил ретранслятор, попросил повторить вопрос.
— Кто эти люди? — указал вниз Яарвен.
— Дети Владыки Океана. Вон тот, пышнотелый, — звался у вас «Золотым Богом», а второй — что шпыняет его дубиной — «Серебряным», — смеясь, пояснил я.
Яарвен посмотрел на меня с укоризной, снова взглянул на Юрия. Тот подтвердил справедливость моих слов. И хотя вождь повстанцев был сторонником иных богов, смесь недоверия с недоумением не исчезла с его лица. Пришлось Богомилу рассказать ему, кто такие и откуда пришли в Атлантиду Айкен и Маноло, попутно объясняя азы мироздания. В глазах слушателя появился живой интерес, и мне стало ясно, что он готов внимать несколько дней без остановки.
Юрий аккуратно посадил бот на песчаный берег, откинул крышку. Свергнутые богдыханы тут же прекратили свои упражнения, Маноло сполз по стволу вниз, с облегченным вздохом шлепнулся на песок. Айкен отбросил в сторону палку и угрюмо уставился на нас исподлобья.
— Где Веркрюисс? — резко спросил Старадымов.
Маноло вздрогнул, словно его ударили. Айкен скривился, но ничего не сказал.
— Вы что, не поняли вопрос? — сказал Юрий.
Похоже, толстяк сообразил, что отмолчаться не удастся, потому что лживо улыбнулся и затарахтел:
— Поняли, как не понять! Просто мы удивились, откуда вы знаете об этом мерзавце? Удивились и растерялись. Ведь правда, Пол?
Айкен не шевельнулся. Маноло со злобой посмотрел на него и продолжал:
— Веркрюисс там, — он неопределенно махнул рукой, — на острове. Он оттуда не вылазит. Все что-то делает-делает… Придумывает, одним словом…
— Аппарат Батгуула у него? — перебил толстяка Геров. Ужас мелькнул в глазах Маноло:
— Д-да, он его никому не дает. Все, все у него…
— Что представляет собой аппарат? — спросил Юрий.
— Ящичек, маленький такой ящичек. Кнопочки на нем. Две, кажется. Правда, Пол? Зелененькая и красненькая. Еще экранчик есть. Смотришь на него и видишь, куда прилетишь. Сбоку от экранчика ручка. Вертишь ее и на экранчик смотришь. Как он засветится, зелененькую кнопочку нажать нужно. Правда, Пол?
— Не знаю, — зло буркнул Айкен, — не разбираюсь я в этом.
— Верно, верно, — хихикнул Маноло, — не разбирается Пол в аппаратах, совсем не разбирается! Но я правду говорю, истинную правду. Зелененькая кнопочка аппаратик этот включает, красненькая — выключает. Очень все просто. Веркрюисс все восторгался, Батгуула хвалил, очень, говорит, умный старик б-был… Не смотрите на меня так, не смотрите! Я этого Батгуула и в глаза никогда не видел! Что о нем слышал, то и вам говорю!
Рука Юрия легла на мое плечо. Побледневшее от ужаса лицо Маноло тряслось совсем рядом. Впрочем, ударить его я бы все равно не смог. Ни одно живое существо не вызывало еще у меня такого омерзения, как этот гнусный толстяк. Одна мысль о том, чтоб прикоснуться к нему, вызвала приступ тошноты.
— Чем занимается Веркрюисс? — пересилив себя, спросил я.
— Не знаю, — Маноло молитвенно прижал руки к груди, — честное слово благородного человека, не знаю.
— А зачем ему юноши-атланты?
— Ну откуда же я могу знать?! — Толстяк едва не расплакался. — Он ведь нам не докладывает. Он нас с Айкеном и за людей-то не считает. Такой негодяй! Правда, Пол? Требует зачем-то и юнцов, и продукты для них, а жрецы отбирают самых здоровых, таких, как ему нужно… Человек триста уж вывез… А нам ничего не дает…
— Ладно, — оборвал его Старадымов, — как называется остров, на котором укрылся Веркрюисс?
— Сейчас, сейчас вспомню, — Маноло весь искривился от желания услужить, — сейчас… Ты не помнишь, Пол? Ну, конечно, не помнишь. А я ведь помнил… На Земле на этом острове один человек жил… Тот, который именем коньяка назвался. Хороший такой коньяк. Французский, кажется… Мартель! Нет, не мартель… Вспомнил! Наполеон!
— Остров Святой Елены, — негромко произнес Богомил.
59. Юрий Старадымов
Яарвен вместе со своей подругой изумленными глазами смотрели на раскинувшийся под нами простор океана. Такую водную гладь им никогда не приходилось видеть. Но время не терпит. Прибавляю скорость, и наши новые друзья торопливо отворачиваются. Понимаю их состояние. Бот хотя и не допотопная авиетка, но когда резко набирается скорость, то ощущения у непривычных к полетам людей возникают не очень приятные.
Остров Святой Елены!..
Когда-то на его земном аналоге провел свои последние годы безумец, вознамерившийся стать властителем всего мира. Не удалось. Теперь здесь, на Терре Инкогнита, обосновался его духовный собрат. Неспроста он выбрал для своей резиденции именно этот островок. Правда, в отличие от Наполеона, Веркрюиссу больше повезло с климатом. В результате смещения полюсов остров Святой Елены на Терре Инкогнита оказался на экваторе. Живи себе, маразматируй от науки, паразитствуй…
Удар был неожиданным. Бот словно запнулся о невидимое препятствие, ухнул вниз. Глаза Герова обеспокоенно уставились на меня, Джерри ухватился за пульт, наши гости смежили веки.
Все это я заметил за те доли секунды, которые понадобились мне, чтобы вернуть бот к послушанию. Однако выводить его из винтообразного пике я не стал. Пусть те, кто нанес по нам гравитационный удар, думают, что добились своей цели.
Силовое поле легко разрезало поверхность воды, и момент соприкосновения с этой стихией оказался почти незаметным. Просто стало сумрачно. Включать освещение я не стал, осторожно опустил бот на дно и подвел к основанию скалы, очертаниями напоминавшей обросшего водорослями лешего в шляпе.
— Нас хотели уничтожить? — наконец спросил Геров. Джерри слегка усмехнулся:
— Нет, поприветствовали…
Бот под водой обогнул скалу и стал всплывать. Богомил забеспокоился:
— Юра, кроме нас, тут еще двое молодых людей…
— Веркрюисс наверняка полагает, что мы уже не существуем, — отозвался я, — иначе он нанес бы для уверенности несколько ударов по океану в районе, где мы ушли под воду.
Не понимая, о чем идет речь, атланты смотрели на нас. И если в глазах девушки была робость, то Яарвен глядел прямо и без излишнего подобострастия. Так смотрят на старших товарищей, которых уважают.
Невидимость невидимостью, но для большей безопасности я причалил под огромной скалой в полусотне метров от берега.
— Никаких строений на поверхности, — обследовав остров с помощью приборов, задумчиво констатировал Джерри.
— Поди как крот в землю зарылся, — с отчетливой неприязнью бросил Богомил.
— Да, в скалах есть пустоты, — подтвердил Линекер. — Придется его выкуривать…
— А входы? — подал голос я.
— В том-то и дело, что не могу нащупать. Яарвен осторожно предложил:
— В скалах могут быть расщелины… Джерри с уважением взглянул на него:
— Да, есть… и весьма глубокие…
— А бот туда может протиснуться? — спросил Геров. Линекер отрицательно покачал головой:
— Нет… Приблизиться вплотную и прикрыть вход силовым полем, пожалуй, можно. Но это опасно…
— Выбора все равно нет… — сказал я. — Либо мы обезвредим Веркрюисса, заставим его отдать аппарат Батгуула и вернемся на Терру, либо… Нельзя предсказать, что он еще может натворить. Каждая минута его существования в этой берлоге таит угрозу не только для Терры Инкогнита, но и для Земли, для Терры, для всего, куда он только сможет проникнуть!
Тогда Яарвен тихо, как ученик, боящийся оскорбить слух учителя нелепостью, произнес:
— Разве четверо мужчин могут бояться одного негодяя?
60. Джеральд Линекер
Расщелина вела в глубь скалы и, судя по показаниям локатора, проходила совсем рядом с ходами, проложенными в толще базальта. Пожалуй, по ней можно было добраться до логова таинственного Веркрюисса. Во всяком случае, стоило рискнуть.
— Один ты не пойдешь! — заявил я Юрию, постаравшись придать голосу максимальную твердость.
— Ни у кого из вас нет капсулы силовой защиты, — возразил Старадымов.
— А ты уверен, что там придется только защищаться? Или в том, что тебе не понадобится помощь?
— Помощь-то понадобится почти наверняка, — вздохнул Юрий. — Но если для меня эта экскурсия только рискованна, не более, для вас она смертельно опасна.
— И все же логичнее идти вдвоем, — высказал свою точку зрения Богомил, — одному нужно остаться в боте.
— Правильно, — согласился я. — Идем мы с Юрой, а ты будешь прикрывать нас.
— Почему именно я? — Геров отнюдь не был в восторге от моего предложения.
— Просто я, в отличие от тебя, имею навыки спелеологии. Возразить Богомил не успел, потому что неожиданно заговорил Яарвен:
— Я тоже пойду с вами, Великие, — произнес атлант, и быстро добавил: — Если под землей есть люди моей страны, мне проще будет договориться с ними.
Предложение стоило того, чтобы его обдумать. Да и парень он был здоровый, что тоже не помешало бы в случае чего. Но Старадымов неожиданно взорвался:
— Да он раздавит вас, как лягушек!
Сравнение пришлось мне не по душе, и я недовольно пробормотал:
— Так уж как лягушек… Старадымов рассмеялся:
— Ну, если тебе больше нравится, как могучих львов!
Его смех несколько снял напряжение. Юрий поспорил еще несколько минут, но довольно вяло, и мы принялись, тщательно взвешивая аргументы, обсуждать сложившуюся ситуацию и пути проникновения в подземный мир Веркрюисса. Яарвен хорошо знал горы и помогал нам своими подсказками. Его возлюбленная не отрывала глаз от мужественного, сосредоточенного лица своего избранника, который на равных говорил если не с богами, то с весьма достойными собеседниками.
У нас со Старадымовым были бластеры, да я захватил с собой пистолет-парализатор — тащить еще и карабин было явно не с руки. Яарвен сбросил гиматий и остался в кожаной набедренной повязке. Комбинезона у нас для него не было, костюм Богомила явно был мал рослому атланту. Ограничились тем, что Юрий плотно перебинтовал ему колени и локти и вручил плазменный тесак, объяснив, как им пользоваться. В руках опытного воина это было грозное оружие.
Старадымов расположил бот так, чтобы поле силовой защиты прикрывало расщелину, и мы выскользнули из бота. Я кивнул напряженно следившему за нами Богомилу, улыбнулся сжавшейся в комочек на заднем сиденье Живущей у Моря и шагнул следом за Юрием в темноту.
Расщелина оказалась довольно просторной, так что поначалу мы шли почти не сгибаясь. Под ногами масса мелких острых камней, передвигаться приходилось очень осторожно. Дневной свет проникал снаружи довольно далеко, и я заметил, как небольшой камень, сорвавшийся с потолка, сначала завис над головой шедшего впереди меня Яарвена, а потом мягко соскользнул к стене. Было ясно, что Старадымов растянул силовую защиту своей капсулы, чтобы прикрыть нас. Я хотел отругать Юрия, толку от такой защиты — ноль, от камешка прикроет, от более серьезной опасности — нет, но передумал — все равно не послушается.
Ход тем временем стал быстро сужаться, и вскоре нам пришлось передвигаться чуть ли не ползком. Для меня эти пещерные лазы не были в новинку — в свое время пришлось участвовать в охоте на тальцельвурма — полуметровую ядовитую ящерицу, обитающую в пещерах Европы. Там приходилось потруднее. Ребята тоже держались неплохо. Юрий уверенно продвигался впереди. Яарвен от него не отставал, да и меня не задерживал. Я представил себе, что у него творится в голове. Боги, ползущие на четвереньках по грязной трещине! Такого, наверное, ни в одном эпосе не было. Нужно, если не забуду, спросить у Богомила…
Яарвен завозился впереди. Темнота вокруг давно уже стала полная, но я понял, что он перевернулся на спину. Значит, ход совсем сузился. Теперь мы едва ползли, отталкиваясь руками от свода расщелины.
«Если Веркрюисс нападет на нас сейчас, ему достанется легкая добыча», — подумал я, и в это мгновение послышались странные щелкающие звуки.
— Внимание… — донесся до меня чуть слышный шепот Старадымова.
На лицо упал отблеск электрического света. Наверное, он был очень слаб, но на привыкшие к полному мраку глаза подействовал, как удар луча прожектора. Когда же я снова открыл глаза, то, к своему удивлению, не увидел низкого каменного свода расщелины. Словно из узкого окошка, я выглядывал в пробитый в толще скалы тоннель. Юрий и Яарвен уже выбрались в него. Через мгновение я стоял рядом с ними.
Тоннель был достаточно высок и явно сделан руками человека. Вернее, машинами. Странные звуки доносились справа из-за поворота. Туда мы и пошли, повинуясь осторожному жесту Старадымова.
Из стены тоннеля вырывался сноп яркого света. Мы приблизились к этому подобию окна и осторожно заглянули в него. Не знаю, почему, в этот момент я вспомнил старую детскую сказку, герои которой так же рассматривали через отверстие в скале жизнь неведомой подземной страны. Странная картина предстала перед нами.
Огромная, несомненно, естественного происхождения пещера была залита светом мощных прожекторов. В пещере суетились многоножки-роботы, ленты транспортеров с тихим шорохом уносились в отверстия в стенах… Все это напоминало цех земного завода, только непонятно было, что в этом цехе производится. Странным образом уживались здесь поблескивающая глазками вычислительная машина и допотопное деревянное колесо, вращавшееся под напором вырывавшейся из скалы водяной струи. Это колесо и издавало насторожившие нас звуки.
— Ты что-нибудь понимаешь? — шепнул я Старадымову.
Тот молча пожал плечами. Яарвен, стоящий рядом с ним, сохранял на лице выражение бесстрастной невозмутимости.
Юрий положил руку мне на плечо и, показав глазами на тоннель, пошел дальше. Мы последовали за ним. Редкие лампы, тускло тлевшие под потолком, освещали путь. Вдоль правой стены тоннеля тянулся пучок проводов. Местами по стене стекала вода, там провода были заботливо укрыты влагонепроницаемой пленкой. Перед каждым поворотом Старадымов задерживал нас и продолжал движение лишь после того, как убеждался в отсутствии опасности. Все мы были настороже, но первым услышал невнятный говор Яарвен. Люди говорили где-то близко, за поворотом. Я сделал еще несколько шагов и отчетливо услышал несколько слов, произнесенных на языке Атлантиды.
Юрий осторожно заглянул за угол, вгляделся в полумрак тоннеля и, сделав нам знак рукой, исчез за поворотом. Яарвен, опередив меня, скользнул следом.
Небольшая комнатка, вырубленная в толще скалы, была отгорожена от тоннеля решеткой из толстых металлических прутьев. За решеткой виднелись люди. Это были те самые юноши, которых вывез с крыши Жертвенного храма земной бот.
61. Богомил Геров
Нет, разумеется, друзья правы. Самой подходящей фигурой для сидения с девушкой в боте и томительного ожидания был я. Но все равно было чуточку обидно. К тому же, я испытывал ощущения, подобные тем, что терзают руководителей Центра управления полетов, когда в Дальний космос уходит разведывательный корабль, а они, сидя в уютных креслах, ничем или почти ничем не могут помочь в случае опасности. Ощущение, надо сказать, прескверное. Уж лучше самому лезть в пекло, чем смотреть, как это делают твои друзья, тем более если это друзья по несчастью.
Когда все сошлись на мнении, что в логово Веркрюисса полезут Старадымов, Линекер и Яарвен, а Богомил и Живущая У Моря останутся в боте, я хотел возмутиться, но сник под твердым взглядом Юрия. Действительно, для боевых операций космодесантник более подходящая фигура, чем учитель, да и отработанная реакция и наблюдательность егеря предпочтительнее моих умствований по поводу и без оного. Что касается атланта, то тут было отдано предпочтение, с одной стороны, ему, как человеку мужественному, ловкому, а главное — знающему кое-какие особенности горной местности, но, с другой стороны, — мне, поскольку с управлением бота наш новый друг явно бы не справился. Так что по всему выходило — сидеть в боте мне. Хорошо хоть Живущая У Моря из почтения к нам не претендовала на участие в экспедиции, а то одному мне совсем было бы тоскливо.
Связь работала хорошо, но, кроме напряженного дыхания друзей, я ничего не слышал. Сам тоже молчал, чтобы не мешать им разговорами. Живущая У Моря в волнении теребила подрагивающими пальцами край одежды и во все глаза смотрела на меня, словно сейчас в моих руках находилась жизнь ее возлюбленного. Честно говоря, мы без особой охоты вняли желанию Яарвена отправиться в логово, однако он был так настойчив, что стало ясно — оставаться здесь для него равносильно признанию его слабости в глазах любимой.
С помощью локатора я следил за передвижением друзей и видел, что они углубились на порядочное расстояние.
— Юра, как вы себя чувствуете?
— Превосходно, — ответил за него Джерри. — Я тут уже обнаружил несколько великолепных экземпляров улиток.
Я вымученно улыбнулся и вздохнул. Линекер оставался самим собой, несмотря ни на затаившуюся поблизости угрозу, ни на угрюмый мрак подземелья.
Почему-то вспомнились Маноло и Айкен. Наверное, и они когда-то были людьми. А теперь… Их ждет суд Высшего Совета, несмываемое пятно позора и презрения, а они вымаливают жалкие крохи. Нет, Джерри был прав. Как он говорил? «И мы стоим миров двух между…» Может ли человек долго оставаться в такой позиции? Мы не смогли и выбрали свой мир. А Маноло, Веркрюисс и Айкен — свой. Но у нас разные миры. Не выступить против мира Веркрюисса — значит предать себя…
— Богомил, мы нашли атлантов. Слышишь?
— Слышу, Юра, хорошо слышу.
Живущая У Моря, видимо, поняла больше не смысл сказанного, а то, что нашло отражение на моей физиономии. Она с тревогой прикоснулась ко мне. Однако я ничего не успел ей объяснить, так как понял, что связь прервалась, только мерцание локатора показывало, что друзья продолжают продвигаться внутрь логова.
— Юра, Джерри, отзовитесь, — как можно спокойнее позвал я, но ответом была тишина передатчика.
62. Юрий Старадымов
Джерри быстро и осторожно вырезал несколько прутьев, отгораживающих атлантов от тоннеля. Яарвен скользнул в образовавшийся проход, что-то негромко сказал юношам. Те и так вели себя очень сдержанно, ничем не проявив удивления при нашем внезапном появлении, теперь же за решеткой установилась совершеннейшая тишина.
Связи с Богомилом нет. Она оборвалась несколько минут назад. Трудно поверить, что с находящимися под защитой бота Геровым и Живущей У Моря что-то могло случиться. Правда, один раз Богомил уже совершил подобную ошибку — когда попал в лапы к бестиям. Но учитель не похож на человека, который дважды спотыкается на одном месте. Скорее всего, в тоннеле установлены устройства, препятствующие прохождению связи. И все равно на душе тревожно. Но назад дороги нет. Необходимо искать логово Веркрюисса. Именно там решение всех наших проблем.
— Джерри, — говорю я Линекеру, — ты останешься здесь вместе с атлантами. Я попытаюсь пройти немного вперед, и если все будет в порядке, позову вас.
— Может быть, юноши знают что-нибудь о Веркрюиссе? — предполагает егерь.
— Не думаю, — сомневаюсь я, но подзываю Яарвена. Новая проблема. Нет связи с ботом, значит, нет ретрансляторного перевода. Яарвен не понимает меня, я — его. Придется довериться интуиции.
Пожав Джерри руку, я шагнул в коридор. Было тихо. Так тихо, что слышался звук падающих где-то с потолка капель просачивающейся воды.
Я включил поле силовой защиты. Сейчас это можно было сделать. Весь уже пройденный путь капсулой я воспользоваться не мог. Хорош бы я был, окруженный силовым полем, рядом с беззащитными Джерри и Яарвеном!
Сейчас рисковать было не нужно. Сейчас я разведчик.
Коридор свернул влево. Поворот крутой, почти под прямым углом… Не люблю я таких…
Как и каким образом отделился от потолка этот двухтонный каменный блок, я не заметил. Не заметил, потому что не ожидал опасности со стороны низкого, покрытого каким-то люминесцирующим составом потолка.
Поле защитило меня от мгновенной смерти, но и прижало к полу. Я осторожно прибавил мощности, и камень сполз с моей спины, как если бы был старым ненужным панцирем.
По всей видимости, хозяин острова следил за моим продвижением. Следовало готовиться к сюрпризам. Однако очередные несколько минут пути ничего нового не принесли. Я совсем было решил, что ничего более остроумного, чем падающие на голову камни, Веркрюисс не может придумать, однако изменил свое мнение.
Приборы показали, что если бы не защитная капсула, меня бы пронзил весьма солидный пучок жесткого излучения. После подобной процедуры мало кто из белковых созданий способен передвигаться и даже просто жить.
Хорошо еще, что сохраняется связь с Джерри.
— Как там у тебя, Юра?
Линекер спрашивает негромко, но голос у него обеспокоенный.
— Не выходите из помещения, — говорю я и в двух словах объясняю ситуацию.
— Осторожнее, Юра, — просит Линекер.
— Джерри, — говорю я. — Мне эти штучки не страшны. Прошу тебя не трогаться с места.
— Хорошо, — обещает Джерри, но не очень охотно.
— Джерри…
— Ну хорошо, хорошо, — повторяет он.
Коридор опускается вниз, причем уклон довольно резок. Я оказываюсь в высокой, похоже, естественной пещере, по дну которой стремительно несется неизвестно откуда и неизвестно куда поток быстрой воды.
— Джерри, кажется, я приближаюсь к логову этого мерзавца, — говорю я.
— Почему ты так думаешь?
— Все эти нападения неспроста.
Мостик, переброшенный через поток, не очень-то внушал доверие, но ничего не оставалось, как ступить на него. И я ступил.
63. Джеральд Линекер
Больше ждать я не мог. Жестами пояснил Яарвену, чтобы он оставался с соплеменниками и скользнул в туннель. По-моему, я не слишком рисковал. Веркрюисс наверняка отвлечен продвижением Старадымова, да и едва ли он станет пробовать на мне методы, оказавшиеся бессильными остановить Юрия. Ведь о том, что защитная капсула есть только у Старадымова, Веркрюисс не знает. Значит, шанс у меня есть.
И все же чувствовал я себя неуютно. Мрак тоннеля, пол, покрытый лужами, в которые то и дело звонко срывались капли воды с потолка, заросшие липкой плесенью стены не способствовали подъему настроения. Нужно было быстрее догнать Старадымова. По моим расчетам, уйти далеко он не мог.
Пещера, в которой я увидел друга, была огромной. Чуть-чуть, может быть, уступала размерами первому залу Ново-Афонского комплекса. Музыка Бетховена, правда, в ней не звучала. Глухо шумел пробегавший через пещеру поток. Юрий осторожно продвигался по жалкому мосту, перекинувшемуся через преграду. Старадымову осталось сделать не больше трех шагов, когда навстречу ему ринулась темная масса. Это был робот, огромный, незнакомой мне конструкции робот, предназначенный для нападения и разрушения. Удар его многотонной массы, помноженной на скорость движения, был страшен. Видимо, в последнее мгновение Юрий спел сфокусировать защитное силовое поле, и нелепо растопыренная махина, перелетев через спасателя, грохнулась о каменный выступ. Осколки с визгом пронеслись рядом со мной, и в то же мгновение изуродованная машина сползла в подземную реку. Но и Юрий не устоял. Отчаянно взмахнув руками, он пытался устоять на узкой металлической полосе моста, но все кренился, кренился к его краю… Я прыгнул с разбега и успел толкнуть ладонями спасателя в спину. Тут же сворачивающееся силовое поле капсулы индивидуальной защиты ударило меня. Есть такое выражение: света не взвидел. Что оно значит, пришлось испытать на собственной шкуре.
Очнувшись, я увидел над собой перепуганное лицо Старадымова. Все тело болело, но, к собственному удивлению, на ноги поднялся я довольно уверенно.
— Цел… — облегченно выдохнул Юрий. — Ну, брат…
— Кажется, цел, — подтвердил я. — Хотя сам не пойму, как это я не пробил стену и не оказался прямиком в объятиях Богомила.
— Скажи еще, на орбите, — буркнул Старадымов, но больше ничего говорить не стал, только недовольно покачал головой. То ли учел, что появился я, в общем-то, вовремя, то ли и его в глубине души не особенно радовала перспектива встретиться с Веркрюиссом с глазу на глаз.
Теперь мы шли вдвоем: Юрий — чуть впереди, чтобы в случае опасности прикрыть меня силовой защитой, я — в двух шагах за ним. Было похоже, что Старадымов не ошибся и мы действительно приближались к логову Веркрюисса. Подземные галереи в этом месте выглядели более обжитыми, то и дело попадались запертые металлические двери, где-то пощелкивали непонятные механизмы, несколько раз нам попадались допотопные роботы. Признаков агрессивности они не проявляли.
Шаги за поворотом я услышал внезапно. Неторопливые такие шаги, мирные, шаркающие. Юрий тоже услышал их и резко остановился.
— Кто-то идет, — шепнул я и поднял пистолет-парализатор. Старадымов утвердительно кивнул головой, но ничего не сказал.
Из ответвления коридора медленно вышел сутулый старичок. Его вислый нос, казалось, смотрел в пол, клок седых жидких волос должен был бы придавать его виду бодрости, но не делал этого, а как-то придавливал книзу высокий морщинистый лоб.
64. Юрий Старадымов
Я кашлянул.
Старик поднял глаза, замер в растерянности, подался назад, но поскользнулся, упал.
Мы помогли ему подняться. Старик переводил взгляд с меня на Джерри, в глазах его появились слезы. Дрожащие губы наконец выдохнули:
— Вы с Земли?..
— Да, — подтвердил Линекер.
— Счастье, счастье… — зашептал старик. — Кончились мои мучения… кончились…
— Кто вы? — спросил Джерри.
— Я? — Старик повернулся к нему. — Келлер… Я поддался на его уговоры, ушел с ним… И всю жизнь… всю жизнь…
— Где Веркрюисс? — прервал я стенания старика. Его брови удивленно поднялись, лоб сморщился:
— О-о! Вы знаете моего хозяина?
Не отвечая на его вопрос, я повторил:
— Где Веркрюисс?
— У себя, у себя, — зачастил старик. — Я провожу вас… Осторожно, там метрах в десяти ловушка — плита уходит из-под ног…
Он зашаркал впереди нас. Плита действительно уходила из-под ног, но старик что-то нажал возле пола, и мы спокойно прошли опасное место.
— Чем занимается… ваш хозяин? — помедлив, поинтересовался Линекер.
— Работает, — удовлетворенно кивнул головой старик, — он всю жизнь работает. Если бы ему удалось воплотить все свои идеи…
— Что же ему мешает? — не удержался Джерри. Не слушая егеря, старик продолжал говорить:
— У хозяина великие идеи. Великие!.. Ведь что представляет собой человек? Слабое существо, возомнившее себя венцом творения. Мало кому из людей дана способность гениального предвидения…
— Веркрюиссу, например, — ехидно ввернул Линекер.
— Да, — без тени сомнения подтвердил старик. — Ему — бесспорно. Если бы хозяину не мешали!.. Уже сегодня Землю населяли бы сверхсущества, обладающие такими свойствами, какие людям и не снились!
— Что, что? — растерялся Линекер.
— Не понимаете? — хихикнул старик. — Что ж, немудрено. Это сложно понять и еще сложнее принять. Надеюсь, вы знакомы с законами эволюционного процесса?
Мы с Джерри удивленно переглянулись. Старик проявил странную для камердинера осведомленность в идеях Веркрюисса. Хотя… Они столько лет провели вместе…
— Любой биологический вид заранее обречен, — продолжал Келлер. — Рано или поздно он вымрет. Границы генетической изменчивости небеспредельны. Виду гомо сапиенс недолго осталось топтать землю…
— Бред какой-то, — пробормотал Линекер. Старик не расслышал.
— Каков же выход? — продолжал свои размышления он. — А ведь он есть! В недрах вида может зародиться новый вид. И какой он будет, зависит от нас! Готовить своих потомков! Уже сегодня вести отбор лучших представителей — тех, кто составит основу будущего вида.
— И кто же этим будет заниматься? — не выдержал я.
— Чем? — опешил старик.
— Вести отбор, — пояснил я.
— Те, кому дано видеть дальше, — высокопарно изрек Келлер.
— А что будет с остальными? — зло спросил Линекер.
— Остальные… — Старик пожевал губами. — Они все равно обречены… Выбор невелик: либо человечество навсегда канет в Лету, либо останутся пусть редкие, но ростки будущего. Они сохранят память о гомо сапиенс. Пусть же и люди отдадут все для этого будущего. Эта проблема уже решена…
Старик протиснулся в низкий проход. Мы не отставали.
— Проблема решена… — снова заговорил Келлер. — Те, кто недостоин создавать вид сверхлюдей, послужат ему. Не раздумывая, не страдая… Они освободят полигон, жизненное пространство для нашего будущего.
— А люди… люди согласятся на это?! — Джерри задыхался от ярости.
— Им будет все равно, — бубнил Келлер, — это просто. Операция… Даже кормить не обязательно… Энергия от ирия…
Неожиданная мысль пришла мне в голову.
— Что Веркрюисс делал на севере Байкала?
— Искал ирий, — ответил Келлер. — Без него хозяин не успеет… Ведь он уже далеко не молод. А запасы подошли к концу…
— Что же он его здесь не добывает? — удивился Линекер.
— На этой планете ирия нет, — пояснил старик, — хозяин предполагает, что его наличие как-то связано с космическим телом, после столкновения которого с Землей и возникла эта параллельность. Какой-то из парадоксов пространства-времени… Все месторождения ирия остались на Земле…
— Значит, аппарат профессора Батгуула исправен? — Я внимательно следил за реакцией камердинера.
Келлер растерянно посмотрел на нас, неуверенно кивнул.
— На Земле почему-то не разрабатываются даже крупнейшие месторождения ирия, — недоуменно сказал он, — хозяин был очень удивлен.
«Твой хозяин попал не на Землю, а на Терру, о существовании которой, очевидно, и не догадывается, — подумал я. — Впрочем, и на Земле он увидел бы похожую картину».
Но сказал другое:
— Ученые Земли давно научились получать ирий искусственным путем.
— Вот как, — прошептал Келлер. — Великое открытие… Если бы тайна его стала известна… хозяину…
— Зачем он оставил киборгов охранять место прокола пространства? — спросил я. — Боялся, люди найдут дорогу сюда?
— Это не киборги, — похоже, старик думал о чем-то своем, — им предстоит служить представителям сверхвида будущего.
— Эти бестии были людьми?! — ужаснулся Линекер. — Так вот зачем Веркрюиссу требовались юноши-атланты!
— Дикари, — бормотал Келлер. — Они никогда не поднялись бы даже до уровня среднего серого человека… А теперь они послужат, принесут пользу… — Неожиданно он остановился.
— Если вы поможете хозяину, — негромко заговорил Келлер, пытливо глядя на нас, — расскажете ему, как получать ирий или хотя бы пополнить его запасы, он ничего не пожалеет. Ваши потомки будут гордиться вами, ваши имена будут стоять в истории сверхлюдей рядом с именем Веркрюисса…
— Хватит болтать! — вспылил Джерри. — Долго мы еще будем бродить по этому гнусному подземелью?!
— Уже пришли — Старик показал на массивную плиту, выполняющую, по всей видимости, функцию двери.
Я отстранил Джерри, собравшегося было войти первым, посмотрел на Келлера:
— Как открывается?
— Изнутри, — качнул он головой.
— Отойдите подальше, — сказал я.
Он отошли. Половины мощности моего защитного поля оказалось достаточно, чтобы плита-дверь отлетела в сторону, а я, влетев в бункер, крикнул дремавшему за столом человеку:
— Сдавайтесь, Веркрюисс! Он не пошевелился.
Уже догадываясь, что к чему, я медленно подошел. Стол оказался пультом управления. Сделан он был небрежно, провода свисали, экраны локатора и видеофора были покрыты слоем пыли. Конечно, пропылишься, если не пускать к себе даже камердинера. На экране видеофора были видимы те места коридора, от которых у меня остались неизгладимые воспоминания.
Видимо, камеры были установлены в местах ловушек, чтобы хозяин имел возможность насладиться зрелищем гибели жертвы.
Приподняв голову человека, я убедился, что он мертв. Аккуратненькая дырочка в его виске совсем не казалась чем-либо ужасным, отчего может наступить смерть. Но предки не зря изобретали такое оружие, как пистолет. Он лежал тут же, на полу.
— Самоубийство, — констатировал я.
— Что? — встревоженный тишиной, Джерри заглядывал через развороченный мною порог.
— Он покончил с собой, — сказал я.
Из-за спины Линекера появился старый камердинер, подошел к своему хозяину, с опаской, но и с каким-то удовлетворением посмотрел на него, хихикнул коротко.
— Я здесь не останусь… — сказал он. — Заберите меня, я хочу на Землю… Он держал меня здесь, не выпускал… Вы меня возьмете с собой?
Меня покоробило равнодушное отношение старика к смерти Веркрюисса. Но вопрос был задан, поэтому я ответил:
— Да, — и тут же спросил: — Где аппарат Батгуула?
— В покоях хозяина, — ответил Келлер. — Это недалеко. По поверхности недалеко. Под землей идти долго и трудно.
Мы прошли относительно сухим, быстро поднимающимся переходом. И тут я сообразил, что Яарвен и юноши-атланты останутся где-то под землей. Нужно вернуться за ними…
Но старик уже повернул какой-то рычаг, спрятанный в стене, и огромная каменная глыба начала с хрустом и скрипом поворачиваться. В щель ворвался солнечный свет и свежий морской ветер, пахнущий солью и водорослями.
65. Богомил Геров
Живущая У Моря молчала, но из ее глаз одна за другой вытекали крупные слезы, и она уже не вытирала их. Я несколько раз принимался утешать девушку, но, вероятно, мой голос звучал не очень убедительно, потому что я сам не мог найти себе места. То мне хотелось сломя голову кинуться по следам друзей, то израсходован, остатки энергии и взорвать скалу, поскольку мерцание секатора свидетельствовало лишь о пути продвижения друзей, но не о том, что с ними все в порядке. В голове бродили предположения одно ужаснее другого: Веркрюисс захватил наших спутников и, измываясь над пленниками, показывает им свои владения. Веркрюисс умертвил их и, с восторгом безумца, возит трупы на какой-нибудь тележке, не зная, где их пристроить. Я то и дело давал себе зарок подождать еще четверть часа, еще пять минут, еще четыре минуты, и все время медлил с решительными действиями. Меня удерживали опасения за судьбу Живущей У Моря и строжайший приказ Юрия ни в коем случае ничего не предпринимать, пока кто-нибудь из них не подаст сигнал тревоги или опасность не станет очевидной. Как ни болела моя душа, разум подсказывал, что оснований вмешиваться в развитие событий нет.
Внезапно Живущая У Моря привстала, слезы разом высохли на ее щеках.
— Они! — только и смогла выдохнуть девушка.
Это восклицание окончательно привело меня в чувство, и я понял, что передатчик заработал.
— Юра заорал я в микрофон.
— Все нормально, — спокойно отозвался Старадымов.
Он не кричал, не ликовал, скорее, говорил устало, но я не мог ошибиться: все было великолепно!
— Юра! Мы можем выйти из бота?!
— Теперь можете.
Его слова застали меня уже на берегу. Громадный камень медленно сдвинулся с места, в открывшемся проходе показались фигуры друзей. Живущая У Моря оказалась рядом со мной. Мы скакали с валуна на валун как дети, которым после долгого урока разрешили побыть наедине с природой. Остров теперь не казался мрачным и угрюмым!
Я уже раскрыл объятия, чтобы броситься навстречу появившимся из темного провала Джерри и Юрию, но взгляд мой остановился на сгорбленной фигуре старичка с вислым носом и жиденьким коком седых волос на самой макушке, под высоким лбом которого в мелких морщинах прятались проницательные глаза.
Старичок остановился и тоже уставился на меня. В его постепенно выкатывающихся глазах появился животный ужас, словно он увидел не учителя с вполне заурядной внешностью, а Медузу Горгону, которая грозила превратить его взглядом в камень. Я прикоснулся к волосам, как бы желая убедиться, что там нет ничего похожего на скользких гадов. И в эту минуту старичок, издав нечеловеческий вопль, метнулся назад. До сих пор удивляюсь, откуда в этом немощном теле было столько сил. Он кричал так, что подумалось, вот-вот загрохочут от детонации, посыплются со всех сторон глыбы, лежавшие тысячелетиями.
— Ты?! Опять ты?! Всю жизнь ты преследуешь меня!!!
Он бежал к своей норе, но внезапно на пороге выросли фигуры атлантов. Старик схватился за голову, будто хотел освободить ее из безжалостных тисков, рухнул на камни, забился в конвульсиях.
Я рванулся назад, мгновенно переместил бот к еще вздрагивающему телу, подключил эскулапа…
Если бы вместо электронного врача, этой бездушной коробочки, у нас был добрый кибер, он наверняка бы горестно и безутешно развел руками. Киберу было бы ясно одно — не стало человека. О том, какого человека не стало, он бы не задумался. Для него Веркрюисс, а это, несомненно, был он, оставался просто человеком.
Но я не мог думать об умершем такими простыми категориями, и мне было неловко, что я не испытываю обычного опустошения, которое всякий раз преследует, когда уходит в небытие близкий по разуму. Близкий ли?
Чувство, что я все-таки причастен к смерти живого существа, шершавой ладонью прошлось по сердцу.
— А все-таки он нас перехитрил, — проронил Джерри.
— Не нас, а себя, — поправил Юрий и положил руку мне на плечо: — Богомил, не казнись, просто ты, наверное, очень похож на своего деда, Последнего Опера.
Я вздохнул, поднял взгляд.
В нескольких шагах от нас стояли Живущая У Моря и Яарвен. Она положила голову ему на грудь и о чем-то тихо говорила на непонятном нам языке.
66. Джеральд Линекер
Задерживаться на острове мы не стали. Юрий без особого труда разобрался в системе управления хозяйством Веркрюисса. Механизмы были отключены, программа действия роботов заблокирована… Там же, в центральном пульте управления, мы нашли и аппарат профессора Батгуула — Маноло описал его довольно точно. Подземный лабиринт оказался не таким уж большим, скорее, он поражал своей хаотичностью и запутанностью. Кстати, именно этим и объяснялось появление атлантов — Веркрюисс провел нас совсем рядом с их темницей. Яарвен без труда нашел дорогу на поверхность.
В одном из подземных залов-пещер мы долго стояли молча. Здесь находились жертвы бесчеловечной идеи Веркрюисса. В анабиозных ваннах лежали сотни бывших людей — тех самых бестий, что столь неласково встретили нас недалеко от Байкала. Мы смотрели на юношей, которых жестокий маньяк хладнокровно лишил всего, что даровано человеку. Удастся ли ученым Земли исцелить их, вернуть к нормальной жизни? Ответа мы не знали…
В анабиозной ванне нашел свое последнее пристанище и сам Веркрюисс, так нелепо и страшно растративший свой талант. Он до конца прошел путь, который сам для себя определил. Фактически как человек он давным-давно умер. Смутные воспоминания об идеях, близких тем, которые он нам излагал, хранились в моей памяти. Веркрюисс не был первопроходцем. Имен его идейных предшественников я не помнил. Уверен, что и Веркрюисса ждет полное забвение. Что же касается его теории… Как биолог я не мог не согласиться с тем, что исторически время существования каждого вида ограничено. Но человек давно включен в законы своей биологической эволюции, закономерности такого рода — социальные. Значит, и история вида гомо сапиенс будет иной, а какой именно — это зависит от нас самих…
В другую анабиозную ванну мы положили тело старого слуги. Скорее всего, его убил Веркрюисс. Решив спрятаться под личиной камердинера, он побоялся, что Келлер его выдаст. А человеческая жизнь давно перестала быть для Веркрюисса ценностью.
Мы решили вернуться на Терру в том же месте, где исчезли с нее. Яарвен и Живущая У Моря летели с нами.
…За время нашего отсутствия ничего не изменилось в месте, с которого Терра Инкогнита начала открывать свои тайны. Так же шумела тайга, поблескивал информационный кристалл, закрепленный Юрием на ветке сосны… Разве что весна все решительнее вступала в свои права. Мы вдыхали прогретый воздух, вслушиваясь в гомон птичьих стай, стремящихся к северу. Я не прощался с Террой Инкогнита, знал, что вернусь сюда. Похоже, что нечто подобное думали и мои друзья, потому что Юрий улыбнулся:
— Ручаюсь, что Богомил представляет, как будет набирать в свой класс любопытных маленьких атлантов.
— Почему только атлантов? — широко улыбнулся в ответ Геров. — Я бы с превеликим удовольствием поработал с тем бойким мальчишкой, который так рассердил старого шамана.
Юрий повернул верньер прибора прокола пространства, отрегулировал изображение на экране… Картина, которая предстала перед нами, была настолько знакома, что дыхание перехватило.
— Терра!
— Ты в этом уверен? — засомневался Богомил. — Вдруг еще какая-нибудь параллельность?
Я хотел отшутиться, но не смог и, проглотив подкатившийся к горлу комок, указал на экран:
— Эти вешки в болоте я ставил собственными руками…
67. Юрий Старадымов
Аппарат профессора Батгуула не подвел. Мы вышли точно в том районе, который видели на экране. И сразу оживший передатчик бота загудел от доброго десятка взволнованно перебивавших друг друга голосов. А через мгновение до меня донеслись слова безуспешно старавшегося казаться спокойным Намшиева:
— Всем освободить линию связи! Спасатель-шесть! Вас вызывает Главная Диспетчерская!
Тогда я нажал клавишу на пульте и негромко сказал:
— Я Спасатель-шесть. Спасатель Старадымов слушает Главную Диспетчерскую…
1. Фрагмент «Общей информации»
…ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЙ РОЗЫСК НЕ ПРИНЕС РЕЗУЛЬТАТОВ. В НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ В ИССЛЕДУЕМЫЙ РАЙОН НАПРАВЛЕНО ВОСЕМЬ УСИЛЕННЫХ ГРУПП НАИБОЛЕЕ ОПЫТНЫХ ПОИСКОВИКОВ. СПЕЦИАЛИСТЫ ЗАКАНЧИВАЮТ ОБРАБОТКУ ПОЛУЧЕННЫХ ДАННЫХ…
2. Юрий Старадымов, спасатель
Никак не могу привыкнуть. Все здесь, как на Земле, даже лучше, привольней, но что-то тревожит. Особенно когда я, как сейчас, в воздухе. Наверное, последствия травмы, которых не смогли предусмотреть даже земные эскулапы вкупе со своими электронными диагностами. Вот уже год прошел после моего возвращения из Дальнего космоса, а память нет-нет да и воскресит тот день на Криме…
Чтобы отвлечься от нахлынувших воспоминаний, смотрю вниз. Тайга, над которой я пролетаю, — словно ощетинившийся дикобраз, рассерженный непрошенным вторжением на его территорию. Змеящиеся полоски речушек, проплешины лесных пожаров на склонах сопок… Над Даваном-2 низкая облачность… Что ж, поднимемся повыше. Коснувшись теплой клавиши, заставляю бот резко вскинуть нос и устремиться вверх. Скоро покажется Байкал-2… Черт возьми, кто придумал эту терминологию?! Байкал-2! Да-ван-2! Ангара-2! Пицунда-2! Говорят, и Терру хотели называть Землей-2! Благо Всемирный совет не согласился… Сейчас на Терре мало кто из постоянно здесь работающих применяет в разговоре эти бесконечные двойки, призванные напомнить забывчивым о том, что это все не совсем настоящее, что это дубли… Я и сам употребляю порядком надоевшую цифру лишь в официальных отчетах, которые в наше время остались, как пережитки прошлых веков. Раз в полгода, а будь добр отчитайся о проделанной работе. Отчитываюсь…
Эта каменная осыпь очень похожа… Опять из подсознания выбирается Крим! Там остались Толик Утехин и Гена Бражко… Эх, ребята, ребята… Станция слежения не успела предупредить нас о надвигающейся буре. А буря на Криме — это… Это буря на Криме. Град летящих с дикой скоростью камней, шквал песка, стекла скафандров, мутнеющие от мириадов ударов, пробитые металлопластиковые купола палаток… Возле той осыпи мы нашли развалины, очень похожие на развалины города. Из-за них-то нам и разрешили остаться на Криме еще две недели. Никто же не знал, что весна на этой планете начинается столь бурно…
— Вы входите в зону полной изоляции! Вы входите в зону полной изоляции! — мелодично и слегка укоряюще пропел динамик. — Следует выполнять программу 1, следует выполнять программу 1!
Зона полной изоляции… Забавно… Кто и от кого изолируется? Кто и кого изолирует? Это я так гадал в начале своей деятельности в качестве спасателя заповедника. Теперь знаю, что в этой Зоне природа полностью изолирована от воздействия человеческого фактора. Вернее, не человеческого в прямом смысле этого слова, а фактора деятельности цивилизации. Насколько мне помнится, вся история развития рода гомо сапиенс в том и состояла, что он переделывал природу, совсем не задумываясь над тем, имеет ли право покорять ее. В далекие времена Разрозненных государств расхожими были определения: «Покорители земных недр!», «Покорители космоса!», покорители еще чего-то там!.. И покоряли. И переделывали. А природа Земли терпела… Восстанавливала, как могла, шаткое равновесие, пыталась сохранить естественный круговорот веществ… Но если бы он был ЕСТЕСТВЕННЫЙ! Полимеры, синтетика, прочая химия прямо-таки заполонили Землю… Пляжи стали из песчаных превращаться в полиэтиленовые и полистироловые, дождевые черви дохли от неумения совладать с попавшими в почву стеклопластиками, птицы задыхались в выбросах труб, морские животные и рыбы конденсировали в печени ДДТ и прочие ядохимикаты… Потом это, к счастью, прекратилось… Человек, приведя в порядок социальное хозяйство, огляделся по сторонам и ужаснулся тому, что увидел. Ужаснулся и зашелся от жалости к природе. Ведь все это сделали мы! Те, кто называл себя детьми природы, ее любящими сынами!.. Мы и только мы… Порядок на родной планете был наведен. Но оставалась еще одна проблема — как сохранить все, буквально все, что производила на свет щедрая природа? Ученые предлагали различные варианты, но только открытие тайны ирия дало возможность реализовать один из самых фантастических проектов… Так появилась Терра. Копия Земли, но не Земля. Может быть, поэтому я и ощущаю постоянное напряжение, словно нахожусь на другой планете. И все же это Земля. С ее материками, морями, реками, горами и лесами. Земля, отторгнутая от своего прототипа в иное пространство и время… Людей на ней почти нет. Лишь отряды ученых, ассенизаторов, пожарников, малочисленные штаты заповедников, вездесущие киношники, снимающие фильмы о давно прошедших временах, слушатели учительских курсов, проходящие практику. Да несколько спасателей… В том числе и Юрий Старадымов, бывший космодесантник, бывший безнадежный больной Марсианского санатория, бывший фланирующий бездельник на улицах Гаваны и пляжах Адриатики.
Медикам, конечно виднее, но с тем, что меня зачислили в «бывшие», я не согласен категорически. Чувствую себя даже лучше, чем перед экспедицией на Крим… Только вот иногда наваливается какое-то внутреннее напряжение, словно рядом затаилась опасность и может произойти что-то, чего не в силах предугадать, и от этого становится не по себе. Чуткие приборы эскулапов никаких отклонений в деятельности моего закаленного бесконечными тренировками организма не обнаружили. Однако медики единодушно заявили, что не собираются выпускать меня в Дальний космос. Пока… Смешно, но получалось именно так — космодесантник на Земле. Спасибо Михаилу Жамбаловичу… Этот человек — истинный патриот Терры, истинный нелюбитель цивилизации «покорения» и старый, еще с нулевого цикла воспитания, друг моего отца. Он-то и предложил мне должность спасателя заповедника. Самая работа для космодесантника. Я тогда мысленно добавил «в отставке»… Михаил Жамбалович и познакомил меня с местом моей будущей службы. Показал архитектурные памятники, сводил в Музей искусств всех времен и народов, побывать в котором мечтают многие земляне, а огромное число творцов всяческого рода: живописцев, скульпторов, архитекторов, галоционистов, киношников — стонет от счастья, когда их работы определяются для дублирования и хранения на Терре. Показал он мне и различные Зоны природы. Одни используются как питомники диких животных, другие — в качестве парков отдыха землян, многие служат базой для генетических опытов ученых, но есть и такие, как Северо-Байкальский заповедник. Он почти полностью закрыт для доступа. Вся территория от Усть-Кута до Токсимо отдана природе в полную власть. Вмешательство допустимо только в экстренных случаях, и лишь с благими целями — придавить полчища непарного шелкопряда, готового сожрать сотни гектаров лесов или потушить не в меру разгоревшийся пожар.
В районе Верхней Зчимки размещается кордон, на котором обитают егерь-охотник Джеральд Линекер и его жена. К ним-то я и лечу.
3. Джеральд Линекер, егерь Северо-Байкальского заповедника
Всю свою жизнь я провел на Терре. Или почти всю, если уж быть предельно точным. Родился я на Земле и ползунковое детство провел там же. А на Терру впервые попал в конце нулевого цикла обучения. Нас, маленьких и присмиревших, вывезли на экскурсию в Северно-Американский заказник. До сих пор помню, как от восторга при виде бесконечных травянистых пространств и огромных стад бизонов мурашки забегали по спине. Подозреваю, что это проснулся голос предков — где-то в основании моего генеалогического древа числится немало поколений индейцев кроу. С тех пор я бредил Террой — этим гигантским двойником Земли, ее музеем и заповедником. Уроков на Терре я ждал с таким же нетерпением, как когда-то мои испанские предки-мореплаватели ждали появления полоски земли на горизонте. Родители знали, что лучшим подарком для меня будет поездка в один из бесчисленных зоопарков Терры. Особенно я любил Джерри — маленький островок в водах Ла-Манша и расположенный на нем зоопарк-питомник исчезающих и восстановленных видов. Здесь, возле вольеров и клеток с редчайшими представителями земной фауны, я проводил все выходные, праздники, каникулы… И никого — ни родителей, ни учителя Кайсонова — не удивило, что после окончания школы я попросился на Терру. Поскольку желание было подкреплено авторитетным именем электронного педагога — интерес к биологии напрочь забивал у меня все другие склонности, — я был зачислен в штат охотников Терры. Несколько необычное занятие для Земли XXII века, Земли космонавтов, ученых, творцов… Но я был счастлив, это же чувство живо и сейчас, спустя полтора десятилетия с того памятного дня.
Моя практическая деятельность на Терре началась с подавления вспышки леммингов в Таймырской тундре — в тот год эти маленькие милые зверьки размножались с угрожающей быстротой. Потом была долгая кропотливая работа по ликвидации последствий интродукции кроликов в Австралии, экспедиция по подсчету синих китов… Похоже, получалось у меня неплохо, потому что через четыре года я был включен в состав знаменитой спецгруппы «А». Мы занимались спасением видов, занесенных в печально известную «Красную книгу дикой природы». Мне посчастливилось участвовать в отлове последних тасманских сумчатых волков. Это было чертовски трудно, зато сейчас в Мельбурнском зоопарке Терры около сотни этих животных. Вместе с Иваном Сидоровым и Джорджем Бентли мы разыскали в дебрях Амазонки следы гигантского ленивца, которого год спустя изловил-таки Жан Бертье. И вместе с тем же Бентли и Яном Шиманским мы видели и отсняли на видеокристалл неуловимого до сих пор морского змея, очень похожего на существо, которое в прошлом веке обитало в озере Лох-Несс, да так и вымерло от излишне настойчивого любопытства людей, а может, просто покончило самоубийством, не желая попадаться в руки азартных охотников.
Впрочем, о десятилетии, проведенном в спецгруппе «А», можно рассказывать бесконечно. Закончилась эта жизнь для меня совершенно неожиданно чуть больше года назад. Тогда, во время попытки изловить полумифического олгой-хорхоя, я не рассчитал (а за ошибки в нашем деле приходится до сих пор платить довольно дорого) и попал под камнепад. В общем-то, охотникам к переломам и синякам не привыкать, но в госпитале, проснувшись ночью, я случайно увидел, как смотрела на меня — возвращающегося к жизни и наново сложенного и склеенного — Инга. Вот тогда и решил — все, хватит. Слишком дорого приходится платить жене за мою работу. Да и сын подрос, большую часть следующего цикла воспитания он должен провести с родителями… В общем, выйдя из больницы, профессиональный охотник Джеральд Линекер к удивлению и радости своей семьи переквалифицировался в егеря-охотника Северо-Байкальской заповедной зоны. С тех пор мы и живем недалеко от того места, где красавица Верхняя Ангара впадает в «славное море».
День, когда произошли события, о которых пойдет речь, начался радостно — рано утром со мной связался Юрий Старадымов и сказал, что после обеда будет у нас. Мы не встречались с ним добрых полгода, после успешного завершения операции по спасению группы Олега Свенсона. Пресса Земли об этом случае сообщала довольно скупо, так что, думаю, есть смысл остановиться на нем подробнее.
Олег Свенсон — руководитель одной из подгрупп спецгруппы «А» — работал по теме «чемпекве». Исследования, проведенные на Земле, показали, что этот динозавр, чудом сохранившийся в бассейне Конго с юрского периода, вымер совсем недавно, но сделал это, как часто случается с малочисленными видами, весьма основательно. Во всяком случае, ни останков с сохранившимся набором хромосом, ни яиц (он, как и все приличные пресмыкающиеся, размножался яйцами) обнаружить не удалось. Чтобы динозавров Терры не постигла та же судьба, пришлось поторапливаться. Экспедиция Свенсона, получив неопровержимые данные о существовании чемпекве, предприняла попытку выследить последних представителей вида. Надо сказать, что район обитания этих динозавров обладает занятными геологическими особенностями. В частности, магнитные аномалии нетрадиционного типа напрочь исключают здесь не только использование радио, но и использование браслетов индивидуальной связи. Поэтому, когда группа Свенсона замолчала, поначалу тревожились о ней не очень сильно. Но когда прошли все контрольные сроки, Главная Диспетчерская Терры забила тревогу. Срочно была сформирована спасательная экспедиция. В ее состав включили наиболее опытных охотников Терры, в том числе и тех, кто подобно мне, по различным причинам сменил работу. Прилетел даже Сергей Ткачук — член Совета Земли и Терры, один из ведущих ученых мира. Конечно, ни по возрасту, ни по состоянию здоровья непосредственного участия в работе экспедиции принять он не мог, но его опыт и советы нам очень и очень помогли… Кроме охотников, прибыло и несколько спасателей. Среди них был и Юрий Старадымов, ставший в этой экспедиции моим напарником. Симпатию к этому рослому крепкому парню я почувствовал сразу — со мной это изредка бывает, сентиментальность была основной чертой характера прапрапрабабки по материнской линии. Похоже, и Юрий не жалел, что ему придется работать именно со мной. Ткачук, знавший Старадымова и раньше, говорил о нем скупо, только то, что нам необходимо было знать: в прошлом космодесантник, участвовал в известной выброске на Криме, там его изрядно помяло, и врачи на некоторое время отстранили Юрия от космических полетов, профессионал высшего уровня, очень надежен… Сам Юрий о своем прошлом помалкивал, а мы не очень-то его и расспрашивали — не принято у нас насильно лезть человеку в душу. В его надежности мне довелось убедиться во время едва ли не первой совместной вылазки. Я не успел ничего предпринять, когда болотная жижа раздалась под моими ногами и я по грудь ухнул в трясину. Чисто рефлекторно, понимая, что все равно не достану, рванулся к свисавшей неподалеку старой, покрытой растениями-паразитами лиане. Болото не пустило и втянуло меня в свои липкие объятия. В этот момент веревка с петлей, ловко брошенная Старадымовым, легла мне на плечи. С трудом повернувшись к Юрию лицом, я намертво вцепился в нее. Четверть часа мы отчаянно тянули за веревку каждый в свою сторону, пока наконец болото не сдалось и с жадным всхлипом не отпустило меня. Кое-как я дополз до ствола давно рухнувшего дерева, с которого сделал едва не ставший для меня роковым шаг. И тут обнаружилось, что, вытаскивая меня, Старадымов сам завяз по пояс. Потом, когда, наконец, все закончилось и мы, обессилев, сидели рядышком на берегу проклятого болота, я вдруг обратил внимание, что внешне Старадымов выглядел абсолютно спокойным, только пальцы рук мелко подрагивали. Впрочем, как и у меня…
Нам не раз еще пришлось выручать друг друга. В этих чертовых джунглях практически невозможно применять привычную для нас вспомогательную технику, боты космодесантников тоже не пригодны, они хорошо защищают исследователей, но живой природе наносят непоправимый урон. Недаром ведь поется в песне: «Надеемся только на крепость рук, на руку друга да вбитый крюк и молимся, чтобы страховка не подвела». Удача была на нашей стороне. Почти одновременно с двумя другими парами спасателей мы вышли к затерянному среди болот островку твердой почвы, на котором Свенсон и обнаружил кладку яиц чемпекве. Мы и нашли Олега и его спутников на этом островке. С упорством обреченных они отстреливались парализующими иглами от наседавших со всех сторон полчищ крокодилов. Парализатор оглушал крокодила, в которого попадала игла, на несколько часов, потом бестия приходила в себя и вновь упорно лезла на запах яиц чемпекве. Позднее было выяснено, что между крокодилами и динозаврами царит вековая вражда, и именно крокодилы были главной причиной исчезновения чемпекве с лица Земли. Может быть, кому-то поведение Свенсона покажется, мягко говоря, странным. Для меня же оно выглядело естественно и было очень приятно, когда Старадымов понимающе кивнул в ответ на пылкую тираду Олега, который, поблагодарив нас за «своевременное прибытие», заявил, что скорее согласился бы на то, чтобы крокодилы сожрали его самого, чем позволил им уничтожить последних, может быть, динозавров Терры.
После этого Юрий участвовал в тушении лесных пожаров в Пиренеях, потом был в группе, укрощавшей не в меру разбушевавшийся вулкан Стромболи. В этих делах, горячих и в прямом и в переносном смысле слова, Старадымов, как говорили, проявил себя очень неплохо.
Но ни встретиться с Юрием, ни даже поговорить как следует нам не удавалось. После того, как какой-то умник из Института физической биологии предположил, что радиоволны влияют на мутационный процесс некоторых микроорганизмов, радиосвязь на Терре жестко лимитировали. И вот наконец сегодня Старадымов сумел вырваться ко мне.
А утром на «заимку Линекера» (так не без юмора прозвали жилую зону Северо-Байкальского заповедника мои коллеги-егеря), прибыл еще один гость. Я с удивлением смотрел, как на посадочную площадку опустилась пассажирская капсула и из нее выбрался среднего роста рыжебородый человек. Мне доводилось видеть его фотопортреты, поэтому, когда он в невероятно вежливых выражениях стал извиняться за неожиданное вторжение, я уже знал, с кем имею дело. Богомил Геров, ученый-филолог, крупный специалист в области мифа, сказки, фантастической литературы и т. д., и т. п., учитель моего сына Сергея. Я хотел было сразу же вызвать Сережку, который еще до рассвета улетел с матерью на остров Ольхон, но Геров в изысканных выражениях заявил, что нужды в этом нет, пусть мальчик занимается делом, а он вполне может встретиться с ним вечером, да и вообще, он хотел бы пожить у нас несколько дней, если, конечно, я не возражаю. Разумеется, возражать я не стал. Во-первых, Геров приехал к нам не развлекаться, а заниматься своим, достойным всяческого уважения делом, во-вторых, я слышал о нем много интересного, да и Сережка был от Герова без ума, как, впрочем, каждый ученик от своего Учителя.
До приезда Старадымова время еще оставалось, и я решил, что нет никаких оснований откладывать контрольный вылет по заповедной территории. Учитель с благодарностью принял предложение составить мне компанию и без лишних слов занял место пассажира в двухместном боте. Чувствовалось, что ему действительно интересно. Я тоже был не против поближе познакомиться с человеком, от которого многое зависело в судьбе моего сына. Так что единственный, кто проявил недовольство приездом Герова, была моя лайка Бой. Бой обожает во время облетов заповедника занимать первое сиденье и, прижавшись влажным носом к силовому полю, образующему колпак кабины, чутко ловить запахи тайги. Сегодня он этого удовольствия был лишен и тихо повизгивал, лежа в грузовом отсеке. Я знал, что весь день Бой будет дуться на меня, а вечером демонстративно потребует, чтобы его кормили Инга или Сергей. Впрочем, я так же точно знал, что к утру обида Боя пройдет и мы снова станем лучшими друзьями.
Обычно при передвижении по территории заповедной зоны я включаю оптическую невидимость бота. Этого требует инструкция. Обитателям заповедника ни к чему лишние стрессовые ситуации. Отступать от этого правила егерям приходится нечасто, в тех случаях, когда того требует обстановка. Например, когда нужно спугнуть байкальских нерп. Эти очаровательные существа обожают греться на солнце, причем, меры в наслаждении не знают и частенько становятся жертвами солнечного удара. Поэтому в жаркие дни нам приходится регулярно пролетать над лежбищами нерп и спугивать их в воду.
В течение, пожалуй, часа я рассказывал учителю Герову об этом и других случаях из жизни моих подопечных. Полет проходил спокойно, в заповеднике все было в полном порядке. От Дзелинлинских источников, куда частенько забредают животные, я повел бот на запад. Скоро мы углубились в тайгу, и приходилось быть очень осторожным, чтобы не зацепить дерево. Солнце поднялось высоко, я уже подумывал о том, что пора возвращаться, как вдруг Бой напряженно и глухо зарычал, и в следующее мгновение я увидел на небольшой полянке растерзанного лося.
4. Богомил Геров
Почему мир устроен таким нескладным образом? Только собирался включить фон, послушать рассказ деда, как подошел этот здоровяк Линекер и предложил совершить увлекательнейшую поездку. Нет, разумеется, он хороший парень, иначе бы у него не было такого замечательного сына, как Сережка. Наверняка он хотел оказать мне своим предложением гостеприимство. И поездка наверняка из числа тех, отказываться от которых попросту глупо. Особенно мне — учителю, ведь в нашей профессии личные ощущения и воспоминания — жизненный, так сказать, опыт — «томов премногих» поважней… Однако этак можно никогда не услышать того, что с таким интересом, как они говорят, слушали мои родители. Вот уже полторы недели, как мама прислала мне запись. Сколько раз порывался сесть спокойно, чтобы никто не отрывал, дослушать до конца эту несуразную и неправдоподобную, по нынешним временам, историю, но то одно, то другое. Честно говоря, в этом никто, кроме моей несобранности, не виноват, но страдаю-то я. Обидно.
Сидеть и слушать, что рассказывает, размахивая своими длинными руками, Джерри, и в самом деле занимательно. Бывает же так, все или почти все тебе известно, пусть и теоретически, но все равно интересно. Наверное, Линекер просто умелый рассказчик. Мешало только короткое жаркое дыхание здоровенного пса за спиной. Когда я уселся в бот, он так на меня посмотрел… Должно быть, я занял его место. Одним словом, не очень воспитанный пес.
— Послушайте, Богомил, как у вас хватает терпения довести до пятнадцатилетнего возраста целую кучу сорванцов? — внезапно ошарашивает меня вопросом Линекер и, не дожидаясь ответа, поясняет свою мысль: — У меня, например, порою от одного Сережки голова кругом идет.
— В моей группе всего семеро ребят, в том числе три девочки, — не очень логично ответил я.
— И вы с ними бессменно с той поры, когда им исполнилось по три года? — уточнил Линекер.
Он прекрасно знал, что это на самом деле так, но восхитился так, как мои воспитанники, когда они были в возрасте десяти-двенадцати лет. В голосе Линекера не было ни грани лжи, и это меня окончательно подкупило. Мне не очень по душе люди, которые воспринимают мир бесстрастно, они чем-то напоминают мне самого себя, а общаться со своим двойником — не самое лучшее заделье. С собой я борюсь, и, как видно, не без успеха, иначе мне попросту не разрешили бы стать учителем. Бесстрастность в вопросах воспитания абсолютно противопоказана. Вот и ломаешь голову над вопросами, которые непосредственно тебя совсем вроде бы не касаются. Например, хоть это и дела давно минувших дней, я почему-то не могу согласиться с тем, что принятое когда-то решение о создании Терры было абсолютно безгрешно. Конечно, не мне судить, ведь об этом столько десятилетий размышляли такие авторитеты… Но, попадая на Терру, я всегда испытывал какое-то неясное ощущение нарушения естества. Бесспорно, что здесь и воздух чище, чем на Земле, и природа, какой на Земле не найдешь, и зверье всякое. Но ведь предлагал же в свое время Диего Санчес переселить человечество на другую планету и попытаться восстановить природный баланс на самой Земле, а он в этом кое-что понимал, тем более все равно получалось так, что на Земле сейчас осталась лишь треть человечества, а остальные, кто здесь — на Терре, кто — в космосе.
Но я отвлекся. Линекер ждал ответа.
— Бессменно, — вздохнул я. — Но, к сожалению, ребятишки скоро разбегутся, и я останусь один…
— Еще класс наберете, — оптимистично бросил Джерри.
Легко ему говорить. А я просто не представляю, что будет, когда в нашей маленькой школе прозвенит последний звонок. Наутро я проснусь, выйду в холл, а в доме будет тихо-тихо. Никто не крикнет, не заспорит, не раздастся веселый смех в бассейне.
— Когда тебе сорок пять, не каждый решится набирать учеников, — уныло изрек я.
Линекер расхохотался:
— Будет вам, Учитель! Это же только четверть жизни.
Не хотелось выглядеть нытиком, и я, чтобы не выдавать своих чувств, возразил:
— Но ведь надо будет проходить новый курс обучения, вникать в дебри последних открытий в области педагогики, держать ответ перед высокой комиссией.
— Вы меня удивляете! Учителю — опасаться комиссии?! — невольно польстил мне Джерри и добавил то, о чем, вероятно, уже проболтался Сережка: — Говорят, вы уже даже познакомились с группой голопузых кандидатов в ученики?
— Беседовал с некоторыми родителями, — уклончиво сказал я.
Месяц назад по рекомендации Высшего Педагогического совета мне и в самом деле пришлось совершить небольшой вояж, знакомясь с очень милыми малышами. Самый дальний из полетов был не так уж долог — на Сатурн, но это меня так утомило! Потом-то я понял чем — оторванностью от ребятишек, ведь незадолго до командировки я по их просьбе распустил свою гвардию на двухнедельные каникулы, а тут еще этот месяц. В общем, я настолько устал, что допустил самый непростительный из педагогических промахов — на уроках был вял, скучен и зануден. Но самое удивительное, ребятишки сделали вид, что не заметили этого, и стойко терпели мои нравоучения. Взрослеют…
Внезапно над самым ухом заворчал пес, и бот резко замер. Я посмотрел на Линекера. Всю его веселость как рукой сняло. Егерь был сосредоточен, будто готовился к встрече с метеоритным дождем, а до укрытия оставалось больше мили.
— Что такое, Джерри? — всполошился я.
Он показал глазами на ярко-зеленую уютную полянку. Я вгляделся, но снова ничего не понял.
— Лось, — негромко пояснил Линекер.
Бот так резко пошел вниз, что мне стало не очень уютно. Пес, вероятно, испытывал те же ощущения. Оглянувшись, я увидел, как он замер в напряженном ожидании.
— Все нормально, Бой, — как бы про себя произнес Линекер.
Я с благодарностью покосился на него, Джерри с равным основанием мог сказать это и мне, но воздержался. Бот тем временем завис в полутора метрах над землей.
— Богомил, вы пока не торопитесь выходить, — Линекер ловко перенес свое достаточно громоздкое тело через бортик.
Пес посмотрел на меня, словно желая сказать: тебе-то хорошо, ты гость, а мне придется последовать примеру хозяина, работа такая. Потом отвернулся и спрыгнул на пушистую, совсем как во дворе моей школы, траву. Мне стало стыдно, и я окликнул Линекера:
— Джерри, я с вами! Он обернулся:
— Хорошо, только опустите бот пониже, а то назад не залезем, и, пожалуйста, пока оставайтесь на одном месте, я хочу осмотреть следы.
Рост Линекера позволял ему без труда дотянуться до пульта управления, если бы бот оставался на прежней высоте, и я воспринял его совет, как некоторое ко мне снисхождение. Этого я терпеть не могу, поэтому с изяществом носорога перевалился через бортик и оказался на земле. Приземлился я довольно удачно, если не считать легкого прикосновения ладонями к траве, и даже успел подумать о том, как бы мне распрямиться с полным сохранением достоинства, но в это мгновение встретился глазами со взглядом лося — мертвого лося — и застыл все в той же неуклюжей позе. Карие, с голубоватыми белками глаза лося были влажны и печальны. Такие глаза я встречал только у людей, и то лишь несколько раз за всю жизнь, когда из Дальнего космоса не возвращались корабли… Могучее красивое тело лося было безжалостно изорвано.
— Кто это его? — выдохнул я.
— Волки.
Голос Линекера прозвучал неожиданно сухо. Я распрямился, непонимающе посмотрел на него. Лицо егеря было задумчивым и серьезным.
5. Джеральд Линекер
Сначала я приблизился к лосю. В том, что он стал жертвой волков, сомнений не возникало, слишком характерен почерк этих хищников. Но это-то и было непонятно. Убитый лось был великолепным, полным сил самцом. Нападать на такое животное волки рискуют нечасто, разве что зимой, когда хищники сбиваются в стаи, а голод сводит их с ума. Но в июне… Да и, судя по всему, у туши кормилась только пара волков. Правда, съели много, очень много… Но я хорошо знаю пару, в охотничий участок которых входит эта поляна. У них в этом году всего три щенка… Кроме того, не верится, чтобы решились они атаковать лося. Возраст у моих волков не тот, силы уже не те… Значит, что же получается? Пришлые? Откуда они? Почему вторглись на чужой охотничий участок? И почему хозяева не дали им острастки? И тут я обратил внимание на поведение Боя. Собака, глухо рыча, прижималась ко мне. Это было невероятно. Только раз мне доводилось увидать испугавшегося Боя. Три года назад, в Африке, когда из зарослей тростника на нас вывалился разъяренный гиппопотам. Но тогда Бой был совсем молодым, почти щенком… А теперь… Чтобы Бой испугался волка?! Я притянул собаку к себе, успокаивающе потрепал по загривку. Ничего, сейчас он придет в себя. Посмотрел на бот. Учитель молча стоял рядом с ним. Это мне понравилось, терпеть не могу, когда пристают с нелепыми вопросами. Однако пора браться за дело. Бой, кажется, готов к работе. Ищи, собачка, ищи. Мне очень нужны следы… Хотя бы один след…
И Бой нашел этот след. Недалеко от поляны струился прозрачный ручей. Кончив пиршество, волки спускались к нему, чтобы напиться. На влажном песке след был виден очень четко. Но что это была за лапа?!
Самые крупные на Земле и на Терре волки водятся на северо-западе Америки. Не уступают им в размерах и восточно-европейские. Но даже у них средний размер лапы редко превышает пятнадцать сантиметров. Максимум восемнадцать. Отпечаток, который был передо мной, наверняка превышал два дециметра. О таких огромных волках слышать мне не доводилось. У меня в заповеднике таких, во всяком случае не было. Наверняка. Да и чтобы соседи не заметили этаких гигантов, что-то не верится. Откуда же они пришли? Это нужно было узнать.
Я вернулся на поляну и спросил учителя, умеет ли он водить бот? Геров утвердительно кивнул. Я сунул пистолет в кобуру, вытащил из бота карабин и снова пустил Боя по следу. Геров медленно вел бот шагах в двадцати позади меня. Честно говоря, я был уверен, что догнать волков не удастся. Этот зверь редко охотится поблизости от своего логова. Особенно если в логове волчата. А волчата у них обязательно есть — время такое. Лося, судя по всему, они свалили еще ночью. С поляны ушли с рассветом. А теперь уже три часа. Значит, они успели уйти далеко. Вдобавок ветер дует от нас к ним… Три часа. Черт, Старадымов наверняка приехал. Но и возвращаться нельзя. Хотя бы предположительно нужно определить, куда они ушли…
Меня спасли годами отработанная реакция охотника да отчаянный бросок Боя. Уловив краем глаза какое-то движение слева, я успел повернуться и всадить парализующую иглу в грудь огромному серому зверю, бросившемуся на меня. В то же мгновение Бой молча сшибся с волчицей, которая нападала, также не издав ни звука; и теперь, хрипя от ярости, они катались по усыпанной прошлогодними сосновыми иглами земле. Изловчившись, я прижал ствол карабина к серому боку волчицы и спустил курок. Потом с трудом оттащил разъяренного Боя от поверженного врага. Собака не пострадала, зато на шее волчицы была солидная рана.
Успокоив Боя, я благодарно потрепал его рукой — что ни говори, он сегодня спас меня от серьезных неприятностей. Потом осмотрел волков. В жизни не доводилось мне видеть таких великанов. Да еще эта непонятная свирепость. Ведь они легко могли уйти от нас… Нет, предпочли напасть на человека. Может, бешеные? Чушь… На Терре бешенство не наблюдалось лет двадцать. Бешеный зверь всегда одинок, да и внешне признаков заболевания нет. Однако лучше перестраховаться.
Я подошел к боту, достал ампулы с сывороткой. Одну ввел себе, вторую прижал к шее Боя, третью протянул учителю. Ни слова не говоря, он сделал себе инъекцию. Определенно, он нравился мне больше и больше. Но нужно было закончить с волками. Быстро стянув лапы и челюсти зверей капроновыми вязками, я обработал рану волчицы, потом попросил учителя помочь мне погрузить волков в бот. Один я бы не справился: самец весил наверняка больше центнера, да и волчица немногим ему уступала. Страшно предположить, что они могли натворить в заповеднике…
Пока мы грузили волков, я замечал все новые и новые несуразности. Непохоже было, что у волчицы есть щенята. Скорее, она только собиралась стать матерью. И это в июне? Смутил меня и цвет шерсти хищников. Она была дымчато-серой, без охряно-рыжих тонов, свойственных летнему наряду волков. Непонятно…
Но решение этих вопросов я решил отложить на завтра. Действие парализатора скоро кончится, и лучше к тому времени запереть волков в надежную клетку. Кроме того, дело к вечеру, а выслеживать волка в тайге ночью может только безумец. Среди моих многочисленных предков свихнувшихся не было, а становиться первым сумасшедшим в роду мне что-то не хотелось.
6. Юрий Старадымов
Ослепительно прозрачная гладь воды проносится под ботом. Тени от него нет. Бот спецназначения — невидимый в видимом спектре, не улавливаемый для локации, бесшумный и прикрытый силовым полем. И хотя еще ни разу за год работы не приходилось использовать многие из его возможностей (разве что включить силовое поле для защиты от слишком уж распоясавшихся комаров), обилие их внушает чувство спокойствия и самоуважения. А таких ботов требует Инструкция… Поскольку на Терру, хотя она и рукотворная копия Земли, распространяется правовой статус ИНОЙ планеты.
Выбравшись из бота, на секунду замираю рядом с ним. К плотному, состоящему из моря запахов воздуху нужно привыкнуть, так сказать, пройти период адаптации. Адаптируюсь и шагаю по тропинке к воротам кордона.
— Привет, — улыбается Инга.
— Привет, — говорю я.
Мне нравится эта женщина. Она всегда в движении, всегда всем довольна. Мужем, бытом, работой. Сейчас она искрится от гостеприимства.
— Хочешь есть?
— Жутко, — отвечаю я, делая зверскую физиономию.
Она проворно убегает, на кухне что-то звенит и брякает, потом доносится умопомрачительный запах печеного мяса…
— Юра! Иди.
На столе красовалось блюдо с чем-то невозможно аппетитным. Лицо Инги светилось довольством, как у всякой женщины, кормящей голодного мужчину.
— Это из чего? — обнюхивая блюдо, интересуюсь я.
— Из кабарги. Джерри отстрелял несколько самцов, а то их стало слишком много. Ешь.
— А где супруг? — спрашиваю я, ощущая на языке терпкий вкус неизвестных таежных специй.
— Они в тайге.
Удивленно приподнимаю брови:
— Они? Инга смеется:
— Вот что значит сваливаться как снег на голову! Ничего не знаешь! У нас же сынуля приехал, у него трудовой цикл. Работает со мной, вместе занимаемся омулем. А сегодня прилетел его учитель. Джерри не может, чтобы не похвастаться своим хозяйством, вот они и отправились в тайгу. На Горячие ключи повел Туристский бот, программа передвижения которого устанавливается в диспетчерской, я заметил. Знал и о том, что для учителей делают исключение и дают им пропуск в Заповедные зоны, но не надеялся встретить одного из этих людей здесь, на кордоне. К ним я всегда, еще с нулевого цикла, относился с уважением.
Как правило, это были люди с очень интересным прошлым, заслужившие прожитыми годами право передавать свой богатейший жизненный опыт и опыт всего человечества подрастающему поколению.
— Кто он?
— Богомил Геров.
— Нуль-пространственник? — обрадовался я.
— Нет, он филолог, — покачала головой Инга, потом почему-то покраснела и призналась, что у нее эксперимент и ей необходимо в озеро.
Она так и сказала — «в озеро», и, увидев на моем лице легкое недоумение, добавила:
— Садки с мальками размещены на глубине, поэтому там и моя временная база… Это ненадолго. Сниму показания приборов, заберу Сережу…
— Он-то где? — поинтересовался я.
— Изучает прибрежных ракообразных, — нарочито важно подчеркнула Инга.
Похоже, ее одновременно и радовало, и забавляло, что сын как-то незаметно вырос. Обычная история…
— Ракообразных, — сказал я. — Надеюсь, остальная часть обеда не из них?
Инга оценила шутку:
— Из других видов. Парное молоко и лепешки. Сама пекла.
— Ну тогда… — развел я руками.
— Не грусти, Юрочка, — засмеялась Инга, — твое одиночество будет непродолжительным. Надумаешь скучать, послушай кассету. Геров привез. Я, правда, краем уха слушала, боялась тебя пропустить. Но что-то очень интересное, какая-то жуткая история из времен Объединения… Когда еще не все было закончено… Кто-то кого-то догоняет, ловит… Кто-то кого-то убивает и убегает…
— Детектив! — блеснул эрудицией я.
— Нет, тут другое — хроника реальных событий. Рассказывает кто-то из родственников Герова.
Иди, Инга, — покладисто согласился я, косясь на остывающее жаркое. — Мне скучно не будет…
— Джентльмен! — насмешливо фыркнула жена Линекера и выбежала из дома.
7. Богомил Геров
Сверху кордон Линекера очень напоминал избушку Бабы Яги, разве что стоял не на куриной ноге, да еще был окружен бревенчатым забором. В общем, неплохо сработано под архаику. Правда, создатели этого чуда соорудили забор несколько на северо-американский манер — с островерхим частоколом, хотя в этих местах, если мне не изменяет моя надежная память, заборы в древности были несколько иными. Они делались из бревен, положенных горизонтально, и назывались заплотами. На кордоне забор выполнял чисто декоративные функции — все хозяйство Линекера накрыто колпаком силового поля, достаточно мощного, чтобы «непуганое зверье», населяющее окружающую «девственную природу», не докучало людям.
Но насколько несовременен и ненадежен на вид кордон снаружи, настолько он оснащен всеми новшествами и уютен изнутри. Я уже предвкушал тихое одиночество в какой-нибудь отдаленной комнатке вместительной избушки, как восклицание Линекера дало мне знать, что сделать это в ближайшее время вряд ли удастся:
— Старадымов!
Жест егеря был так красноречив, что я машинально проследил за его рукой, словно это была стрелка гигантского компаса. На крыльце, сдержанно улыбаясь, стоял рослый, хотя ему было и далеко до Линекера, парень, этакий Геракл в миниатюре.
— Юра! — выпрыгнув чуть ли не на ходу, завопил Джерри.
Бой, заражаясь восторгом хозяина, вылетел следом и с радостным лаем бросился к избушке. Я снизил бот и, аккуратно завесив его в установленном месте, приблизился к крыльцу. Незнакомый мне Старадымов и Джерри, кажется, хотели удавить друг друга в объятиях. Особенно усердствовал Линекер. Я вспомнил, как он лихо расправился с весьма несимпатичными тварями, которые теперь мирно посапывали в грузовом отсеке, и пожалел гостя. По моим расчетам, жить ему оставалось секунд двадцать. Но неожиданно взмолился Линекер:
— Юрка! Ты что делаешь?! Пожалей!
Они со смехом разжали объятия и уставились друг на друга, будто в каждом было нечто восхитительное. Джерри даже отступил на шаг:
— Ну, Юрка!.. Медведь!
Вышла Инга. Прекрасная женщина! Почему так бывает? Везет же Линекеру! Жена — Афродита, сын — будущий Сократ, друг — Геракл. Одним — все, другим, то есть мне, — тоже все. От этой неожиданной мысли разулыбался и я.
Одним словом, со стороны была довольно идиллическая картинка.
Глаза Инги по-прежнему искрились, но она нагнала на себя суровый вид, посмотрела на Старадымова, потом на мужа:
— Не стыдно? Во-первых, задержался, во-вторых, даже не удосужился гостей между собой познакомить, а еще потомок какого-то лорда!
Линекер в поддельном отчаянии воздел руки и принялся, на все лады расхваливая нас друг другу, знакомить меня и Старадымова. И только тут я сообразил, откуда мне известна эта фамилия. Сообразить-то я сообразил, но все равно не верилось. Неужели тот самый?! Вот так опростоволосился. Столько раз рассказывал ребятишкам об этой экспедиции, вместе с ними смотрел гало-фильм, привезенный с Крима, восхищался героями Дальнего космоса, влюблялся в их мужественные лица, и на тебе… Тушуясь, я украдкой приглядывался к Юрию и наконец понял, почему не узнал его. Лицо стало не таким улыбчивым и беззаботным, как в том фильме. Глубоко-глубоко в серых, мягких, как старинная ткань, глазах пряталось что-то такое… Или это ощущение пришло ко мне, чтобы оправдать оплошность, которую я допустил, не признав в этом простом парне героя космоса?
— Будет тебе, Джерри! Наговорил бог весть что! — рассердился Юрий, но тут же рассеял тон своих слов улыбкой: — Спасатель я, рядовой спасатель. А Крим… Это было так давно, что я уже начал забывать, где он находится. Вот быть учителем…
Старадымов чутко уловил мое смущение, оборвал себя на полуслове и, кажется, смутился сам. Я пришел ему на выручку, а заодно и «отомстил» Линекеру:
— Это гораздо интереснее, чем быть егерем.
Джерри на секунду опешил от такого нахальства. Однако он обладал отменной реакцией. В этом я убедился во время его короткой схватки с волками. Чувством юмора природа Линекера тоже не обделила, об этом свидетельствовал громогласный смех, которым он откликнулся на мое высказывание. Думаю, теперь силовую защиту можно будет убрать за ненадобностью, зверье просто-напросто будет обходить кордон и передаст своим потомкам вызывающую трепет память о хохоте егеря Линекера.
Джерри — догадливый парень. Он не стал просить меня оказать помощь в переноске из бота в вольеры все еще спящих волков, вероятно, заметил, как вздрагивали мои ноздри от запаха их мокрой шерсти.
— Мы с Юрием займемся нашей добычей, — сказал Джерри, — а вы, Учитель, если не возражаете, вместе с Ингой позаботитесь об ушице.
Догадливый-то он догадливый, на пора было бы понять, что мне вовсе не по душе, когда обращаются на «вы» и называют учителем, да еще с прописной буквы. Вот Юрий как-то сразу перешел к дружескому «ты», хотя мы с ним успели обменяться лишь несколькими фразами, и Инга не говорит «Учитель».
— Вот что, егерь, — нахмурился я. — Давай на «ты» и без «Учителей». Конечно, если ты не считаешь меня мудрым старцем… Не то придется сообщить нашему Совету, что не помешает тебе провести месяц-другой в стенах Родительской академии, дабы восстановить некоторые правила приличия, утраченные в этих дебрях.
— Сдаюсь!.. — с присущими ему жизнерадостностью и умением мгновенно перестроиться воскликнул Джерри и для убедительности покорно склонил голову.
— То-то! — погрозил я пальцем, потом подмигнул Инге. — Идем рыбку ловить для этих лоботрясов.
Это архаичное русское слово, которое я слышал от моей бабушки, сказанное, к тому же, в доступном переводе на интерлинг, заставило Старадымова и Линекера надолго задуматься. Пока они стояли у грузового отсека бота, мы с Ингой гордо прошествовали к воротам, причем для большего эффекта я придерживал, и очень бережно, свою даму за локоток.
8. Джеральд Линекер
Старадымов встретил нас на крыльце. Мы обнялись, потом я познакомил их с учителем. Инга укоризненно покачала головой — она ведь знала, из-за чего мы задержались. Сережа уже спал, он не хуже нерпы перегрелся на солнце, и электронный эскулап уложил его в постель.
Юрий помог мне перетащить волков в клетку. Произвели они на него впечатление или нет, сказать не берусь — бывший космодесантник по-прежнему превосходно владел собой. Еще раз обработав рану волчице, я взял пробу мышечной ткани на хромосомный анализ и крови — на бешенство. Потом освободил зверей от пут. При этом самец чуть пошевелился, значит, действие парализатора подходило к концу.
Старадымов, понимающе посмотрев на меня, спросил, не нужна ли помощь, и ушел на берег, туда, где Инга и Геров разжигали костер. Мне чертовски хотелось присоединиться к ним, но нужно было закончить анализы. Никакого бешенства у волков, естественно, не оказалось, хищники были абсолютно здоровы. Хромосомный анализ требует больше времени, и пока машина, негромко пощелкивая, готовилась выдать результат, я прикидывал в уме, на каких участках и каких хромосом вероятнее всего ожидать мутаций. Поэтому, когда на экране появились хромосомные карты, поначалу не поверил своим глазам. Потом заставил машину вновь провести анализ… Результат был тот же. Запертые в клетке хищники принадлежали к виду, не известному ни на Земле, ни на Терре!..
9. Юрий Старадымов
Я не хотел мешать Линекеру. По себе знаю, как мешают посторонние, когда находишься на пороге открытия, пусть даже совсем маленького. Поэтому, оставив Джеральда наедине с дорогими его сердцу хищниками, я неспешно отправился к берегу, ориентируясь на звонкий голос Инги. День догорал, хороший день. Славно, что я выбрался к Джерри, славно, что можно поболтать и посмеяться с Ингой. Да и Геров, похоже из тех людей, которые компании не портят. Любопытную запись он привез… Вообще-то на Земле давно стало хорошей традицией хранить фонокристаллы — своеобразную эстафету поколений. На них наговаривается самое дорогое — то, к чему люди приходят обычно к концу жизни. А дед Герова, судя по всему, был личностью неординарной. И рассказчик неплохой… Как там у него?
«Даже спустя полвека после того, как человечество объединилось и слилось в единую семью, эта история не подлежала огласке. Я молчал, молчали члены моей группы, молчал Совет. Не было упоминаний об этом деле ни в научной литературе, ни в художественной, хотя, даю в заклад руку, многие из представителей пишущей братии за такой материал продали бы, как говорили в старину, душу дьяволу. И были бы правы. Даже для меня, к тому времени уже одного из старейших работников Отдела по борьбе с преступностью, все происшедшее было в диковинку. Еще бы! Почти два десятка лет шло Объединение, сопряженное с уничтожением всех запасов накопленного в чудовищной гонке оружия, почти все предприниматели или добровольно передали свои капиталы народам или были вынуждены сделать это на основании принятых Советом и действующей еще Организацией Объединенных Наций законов. Преступления совершались крайне редко и если и удивляли чем-нибудь, то лишь своей нелепостью. Так, один очумевший экс-миллионер, чтобы не отдавать народу свою коллекцию змей, открыл террариум и выпустил его обитателей не куда-нибудь, а в свою же спальню. В итоге едва не пострадала его супруга, оставшаяся в живых лишь благодаря вакцине и своевременно оказанной помощи, но с мужем-герпетологом расставшаяся бесповоротно, да на несколько часов лишилась речи перепуганная горничная. Любитель пресмыкающихся был предан суду и помещен в клинику, где вскоре и выздоровел, но, как говорят, до конца дней своих не мог видеть даже дождевых червей — они напоминали ему тот террариум и вызывали нервные припадки.
Можно было бы перечислять и другие нелепости, на которые пускались обезумевшие от страха бездельники, привыкшие жить за чужой счет. Но подробнее, даже, может быть, и более информативно, чем в моем изложении, любопытствующие могут познакомиться с этими случаями маниакально-депрессивных психозов у последних представителей паразитирующего класса в монографии Беш Чинора «Объединение народов и его влияние на образ мысли имущей части населения капиталистических стран». Еще могу посоветовать довольно точную книгу некоего 3. С. Слободника, который анализирует все эти случаи противозаконного поведения с точки зрения латентной преступности. Но ни в той, ни в другой работе не упоминается история последнего убийства… Я назвал то дело именно так… Это близко к истине. И после Объединения убийства случались, но ни одно (это я знаю достоверно) не было предумышленным и так тонко продуманным…»
10. Богомил Геров
Едва мы с Ингой покинули гостеприимный кордон, нас окружили тучи смертельно голодных, со впалыми брюшками насекомых. Прежде чем ткнуться своими острыми носами в легкую, но чрезвычайно плотную ткань одежды, они разгонялись с такой силой, будто хотели опрокинуть меня на землю. Днем этих кровососов почти не было, но стоило подкрасться синим, каким-то неземным сумеркам, а воздуху потяжелеть от влаги, они вылетели из своих укрытий в надежде полакомиться незадачливым путником. Не тут-то было! Хотя мне на Земле и не приходилось встречаться с этими вампирчиками, я инстинктивно поспешил включить индивидуальное силовое поле. Для комаров этой слабосильной системы защиты оказалось вполне достаточно. Теперь они врезались в невидимую стенку, и мне показалось, что их микроскопические глазки пучились от недоумения и негодования. Один из вампирчиков все-таки ухитрился пробраться в бороду и предпринимал отчаянные попытки добраться до моего неприспособленного для укусов подбородка. Мощности силового поля явно не хватало, чтобы вышвырнуть его вон, поэтому пришлось применить физическое воздействие. В пальцах комаришко выглядел жалким и беззащитным. Я отпустил его крылышки, и он, подхваченный неведомой для него силой, в мгновение ока очутился среди возмущенных собратьев.
Пока я решал эти проблемы, Инга успела уйти на довольно приличное расстояние. Она, должно быть, задумалась, поэтому спохватилась, лишь услышав за спиной мою тяжеловатую трусцу.
— Инга, у вас ИСП неисправно? — озабоченно спросил я, увидев совсем близко от ее лица с полсотни весьма агрессивных вампирчиков.
— Почему? — удивилась она.
— Они же вас съедят?
— А я их по старинке, веничком, — улыбнулась она и продемонстрировала небольшую березовую ветку, которой отбивалась от комаров. — Под одежду им не пробраться, а лицо и руки уже привыкли.
— К этому, по-моему, невозможно привыкнуть, — с сомнением сказал я.
— Богомил, можно и мне обращаться к вам на «ты»? — с лукавинкой в глазах спросила Инга, ненавязчиво давая понять, сколь я был непоследователен, говоря ей «вы».
Я с облегчением вздохнул. Инга положила конец этой глупейшей дипломатии, какую обычно затевают люди, стоит им узнать, что перед ними учитель.
Мы вышли к распадку, по дну которого вкрадчиво и говорливо струилась речушка с изумительно прозрачной водой. Я поднял голову и обмер:
— Это же Рерих!
Небо над распадком было раскаленно-багровым, словно мгновение назад здесь пронесся пращур современных космических кораблей, извергнув из своего неуклюжего тела огненное зарево, которое не рассеялось, а наоборот, загустело и повисло над землей.
— Это Терра, — тихо отозвалась Инга.
Наверное, я простоял очень долго, потому что вдруг понял, что небо совершенно незаметно сменило свою окраску и стало бледно-салатным, а горы налились густым пурпуром, будто впитали в себя цвета небосвода, подчеркнув их немного темной зеленью сосен.
Рыбалка оказалась занятием довольно любопытным, но несколько монотонным, если не сказать бестолковым. Мы сидели на огромных, подернутых мхом валунах и раз за разом закидывали в воду гениальные своей простотой приспособления, именуемые удочками. Рыба была так доверчива, что не могла проплыть мимо и с жадностью набрасывалась на блестящую безделушку с неказистым, незаметным в воде и от этого коварным крючком. Были моменты, когда на блесну бросалось сразу несколько особей. Побеждал сильнейший. Но обрадоваться он не успевал, так как тотчас оказывался в положении, из которого трудно найти выход, — на берегу.
Меня просто поразил восторг, с каким предавалась этой затее Инга. Если на крючок попадался какой-нибудь особенно крупный экземпляр, ее радости не было предела. Она хлопала в ладоши и так заразительно смеялась, что мой рот невольно расползался в улыбке.
Видимо, заметив, что я быстро утратил интерес к рыбной ловле, Инга скомандовала:
— Богомил, вон под тем кустом спрятан контейнер со всем необходимым для приготовления ухи, можешь приступать. Только за ручей не заходи — это уже Заповедная зона.
Сдержав вздох, я сполз с валуна. Конечно, во всем этом есть какая-то экзотика, но я бы предпочел обыкновенную земную пищу. Пусть говорят, что синтетические белки и прочее уступают по вкусовым качествам так называемым натуральным продуктам, зато без лишней суеты, да и привычнее.
Я отыскал контейнер, мобилизовал память, чтобы восстановить в ней процесс разжигания костра, которому нас обучали на последних курсах, и сообразил, что прежде всего придется топать за валежником.
Вскоре окружающая местность лишилась сухих веток и коряг, и возле берега выросла внушительная гора древесного происхождения.
Инга спрыгнула с валуна, всплеснула руками:
— Ой! Куда же ты столько?! И за месяц не сожжем! Насчет месяца она, разумеется, преувеличивала, но, прикинув количество валежника, я сообразил, что и впрямь, пожалуй, переусердствовал.
11. Инга Линекер, сотрудник Лимнологического института
Открытие, сделанное Джерри, меня ошеломило. Обычная дотошность мужа в проведении научных экспериментов исключала возможность ошибки. Но открыть здесь, в заповеднике, новый вид млекопитающих?! Я терялась в догадках…
— Диего Санчес предостерегал, что на Терре могут возникнуть всякие непредсказуемые осложнения, — уныло проговорил Геров.
Он задел Джерри за больное место. Муж был активным сторонником образования Терры.
— На Земле все равно было невозможно восстановить первозданную природу, а расселяться всему человечеству по другим, и не самым приятным для проживания, планетам — не самый лучший выход, — довольно резко возразил Джерри.
Я укоризненно глянула на него но ничего не сказала. Юрий тоже отмолчался. Этот спор идет со времен Объединения. Веские аргументы есть и у той и у другой стороны. Но Терра, благодаря решению большинства, причем большинства весьма авторитетного, давно существует, и в нашей ситуации не самое подходящее занятие разрешать давние, как мир, научные конфликты.
— Если мне не изменяет память, неподалеку от вашего кордона находится довольно крупное месторождение ирия? — подал голос Старадымов.
Джерри утвердительно кивнул головой:
— Да, одно из самых больших в мире…
— Так нет ли связи между ним и своим сегодняшним открытием? — предположил Юрий.
Мы помолчали, обдумывая новую идею. Мне она, во всяком случае, показалась небезынтересной.
Ирий был обнаружен на Земле в конце двадцатого века. Отнесли его к группе редкоземельных металлов, встречался он крайне редко. Применения ирию долго не находили, но ученые словно чувствовали, сколько загадок таит это открытие. Неожиданно появились факты, подтверждающие невероятную, казалось бы, теорию Роландо Поло о космическом происхождении ирия, вернее, его месторождений на Земле. А потом было ошеломляющее открытие Ольгерта Симонова. Именно ирий дал человечеству власть над пространством и временем. И кто знает, какие тайны он еще хранит?
— Почему ты молчишь, Джерри? — спросил Богомил.
— Извините, — тряхнул головой муж, — задумался.
— Перспективная идея? — улыбнулся Юрий.
— Нет, — отозвался Джеральд. — Ты прости, Юра, я о другом думал. Понимаешь, влияние ирия на живые существа изучалось довольно тщательно.
— И что же? — не утерпел Геров.
— Ничего, — развел руками Джерри, — ничего не выявлено. Только абсолютно чистый ирий, да и то в сочетании с целым рядом физических факторов, способен влиять на генотип живых существ. Условия, необходимые для этого, ни на Земле, ни на Терре попросту невозможны…
И все же стоит, по-моему, провести дополнительные исследования, — сказала я.
— Проведем, конечно, проведем, — покладисто согласился Джерри и… перевел разговор на другую тему. Мы поняли его нежелание походя обсуждать проблему и молча согласились. Через несколько минут все дружно смеялись над невероятной историей, которую Юра вывез откуда-то из «очень глубокого космоса». Джерри активно участвовал в разговоре, был, как и полагается хозяину, «душой компании», но… Я чувствовала, что он очень озадачен и, пожалуй, встревожен. Слишком часто Джерри вспоминал о своих мифических предках. Это для меня верный признак — муж или очень смущен, или, как говорится, находится «не в своей тарелке».
12. Богомил Геров
Уха с какими-то невероятными и известными лишь Линекерам специями вызвала всеобщее восхищение. Старадымов даже рискнул расправиться с тремя порциями. Но я на такой отчаянный шаг пойти не мог. Во-первых, возраст. А во-вторых — вес. Джерри всячески пытался убедить, что это предрассудки, но я был стоек.
Можно ли назвать ночь тихой, если она полна неясных шорохов, движений, отдаленных криков ночных птиц, всплесков в реке? В распадке, лежа у засыпающего костра, я понял, что можно. Ночь была божественно тихой.
Поплотнее укутавшись в силовое поле, я включил обогрев костюма и, даже не давая себе приказа отдыхать, уплыл в сладкий таежный сон. Линекер и Старадымов еще продолжали переговариваться, но это нисколько не мешало. Их голоса убаюкивали, скользя по верхушкам подсознания.
Трепетный утренний луч ласково скользнул по моим векам, и я понял, что пора вставать. Тайга была полна деловитой возни. Суетились на ветках птицы, в зарослях травы сновали какие-то зверьки, шныряли по присыпанным хвоей камням муравьи.
— Ну ты и спишь, Богомил! — приветствовал меня Линекер.
Я покрутил головой. Ни Старадымова, ни Инги.
— Инга ушла на кордон, а Юра еще не вернулся с пробежки, — рассеял мое недоумение Джерри.
— Уже вернулся! — раздался веселый голос Старадымова, который одним прыжком вынырнул из зарослей.
— Купаться?! — бодро и призывно осведомился Джерри, энергично переоблачаясь в костюм Адама.
Юрий радостно кивнул и последовал его примеру.
Мои ребятишки тоже страстно обожают купание в ледяной воде, и когда мне надоедает быть для них примером во всем, я наблюдаю за ним с берега и чувствую, как по телу, презирая искусственный обогрев одежды, бегают холодные мурашки. Сейчас я испытал такое же ощущение. Однако деваться было некуда, и я, изобразив восторг, отключил силовое поле, затем обогрев и скинул костюм.
Джерри и Старадымов уже вовсю кувыркались в воде, а я все бегал по берегу, имитируя разминку. На самом деле мне просто не хотелось лезть в этот ледник.
После купания появился звериный аппетит. Кое-как напялив костюм, я устремился по тропинке к желанному уюту кордона. Юрий попытался меня обогнать, но я не уступал ему дороги, крикнул, оглянувшись:
— Чур мне первому в тарелку накладывают!
Запасы жизненных сил у Старадымова и Линекера явно превосходили мои. Прибежав на кордон, они первым делом направились к мечущимся в клетках уникальным хищникам, один только вид которых вызывал у меня далеко не положительные эмоции. Поэтому я с огромным желанием воспринял предложение выскочившего нам навстречу Сережи сразиться в шахматы.
Мы с ним так увлеклись, что не заметили, как проглотили поданный Ингой завтрак.
— Ну, как успехи? — услышал я над головой голос Линекера.
— Плохо, — не отрывая взгляда от доски, хмуро отозвался я. — Этот недоросль ведет на два очка.
Сережа довольно рассмеялся. Я покосился на Джерри, ожидая увидеть на его лице вполне естественное удовлетворение достижениями сына, как-никак тот играл с гроссмейстером третьей категории, но Джерри, казалось, не слышал ответа. Егерь был крайне серьезен, что совсем не вязалось с тем, каким он был какой-то час назад.
13. Юрий Старадымов
Резкий хлопок подбросил меня. Мозг обожгло: «Разгерметизация!» Еще не открыв глаз, я прыгнул в тот угол купола, где висел скафандр высшей защиты. «Как там остальные?!» — крутилось в голове, прежде чем до меня дошло, что я не на Криме, а хлопок — не звук пробитого увесистой каменюгой покрытия купола…
Скривив губы в саркастической улыбке, я опустился на одеяло, на котором провел ночь.
Утро было холодным. Обильная роса легла на стебли травы и листву кустарников. Звук, разбудивший меня, повторился.
Я поднял голову и на стволе могучей сосны увидел обыкновенного красноголового дятла.
Пока Инга готовила завтрак, мы с Линекером прошли к клетке с волками. Звери не спали. Самец неутомимо бегал вдоль силовых линий, ограничивающих площадь клетки, волчица угрюмо лежала в углу.
— Красавцы… — Я внимательно рассматривал пленников.
— Красавцы, — согласился Джерри. — Вот только откуда они взялись? — Эта мысль по-прежнему не давала ему покоя.
— Сегодня попробуем выяснить, — отозвался я.
Но все получилось не так, как мы планировали. Ответа Главной Диспетчерской на сообщение о волках не было, и Джерри, продублировав запрос, стал собираться в тайгу.
В это время и запел сигнал вызова. Короткое сообщение, появившееся на экране дисплея, нас с Линекером удивило.
«Будьте готовы через час приему общей информации».
«Общие» по Терре дают нечасто, в случаях особо важных. Но Джерри очень не хотелось откладывать вылет: над вершинами гор на противоположном берегу Верхней Ангары клубились тучи, похоже было, что собирается дождь, — и он боялся, что Бой не сможет взять след. Корректировать погоду на участке, диспетчерская тоже вряд ли разрешит.
— Что будем делать? — я понимал состояние Джеральда.
— Нужно идти. И здесь быть тоже необходимо.
— Сигнал может принять и Инга.
— Но она не может принимать решений. Ты прекрасно знаешь, что «Общие» предназначены для охотников, спасателей, егерей и только потом для научных сотрудников.
— Если что-нибудь экстренное, она проинформирует нас через браслет связи.
— Время потеряем… Выход только один. — Джерри помолчал. — Полечу я. А ты примешь информацию и либо догонишь меня, либо срочно отзовешь.
— Одному лететь слишком рискованно. — Зверюги произвели на меня сильное впечатление.
— Ну, риск невелик. Я вчера внимательно осмотрел поляну. Больше там волков не было.
— Одному рискованно, — повторил я. — Вот что… Поговорим с Учителем. Возьмете мой бот.
— У Герова наверняка свои планы на День…
— Поговорим, — подвел я итог разговору. — Не брать же тебе в напарники Ингу…
14. Богомил Геров
Ситуация складывалась непривычная. Я еще не мог до конца уяснить происходящего, но то, что Старадымов пригнал для нашей поездки свой спасательный бот, кое о чем говорило.
Когда Линекер вручил мне ружье, я обратил внимание, как по его губам скользнула словно бы извиняющаяся улыбка, а глаза скосились куда-то вбок. Это меня немножко позабавило. Можно подумать, что я сплю и вижу, как бы побродить по лесу с парализатором. Конечно, пользоваться этой штукой приходилось, обучали. Но на Земле парализатор мне так же необходим, как Бою пятая нога.
Ружье пришлось взять, чтобы успокоить Джерри. Он, вероятно, решил, что я буду чувствовать себя увереннее с этим музейным экспонатом. А зря. Вот уж из чего никогда не стрелял, так это из ружей. Имею о них чисто теоретическое представление. С равным успехом он мог вручить мне скалку: Как будто у меня поднимется рука палить из ружья!
Тем не менее, чтобы придать себе вид воинственный и бесстрашный, я демонстративно уложил ствол на бортик и повел бот на небольшой высоте. Джерри то терялся в чаще, то снова неожиданно показывался из-за какого-нибудь упавшего дерева. Хотя локатор исправно следил за каждым шагом Линекера и его верного друга, я напрягал зрение, боясь потерять их из виду. Как-то спокойнее, когда видишь все собственными глазами. Моя рука чутко лежала на пульте. В случае чего я должен был мгновенно прикрыть их силовым тюлем.
15. Юрий Старадымов
Я направился к дому, но почувствовал сигнальное покалывание в кисти. Взглянул на браслет связи. Горела рубиновая капелька экстренной.
— Слушаю, — отозвался я.
— Юра? — раздалось в ответ.
Это был голос Михаила Жамбаловича. Он Всегда так спрашивал, по старинке, когда браслеты еще были не биоточные, а номерные, что создавало массу неудобств. Биоточные ввели во время моих скитаний по Дальнему космосу, и, вернувшись, я оценил их по достоинству. Стоило подумать о собеседнике, коснуться кнопочки — и вы могли услышать его голос. Только его, и никого иного. Тем не менее, Намшиев всегда уточнял.
— Слушаю, Михаил Жамбалович.
— Ты на кордоне у Линекера?
— Да, — коротко ответил я, как всегда старался говорить с начальством.
— Он дома?
— Нет, в тайге.
— Та-ак, — раздумчиво протянул Михаил Жамбалович.
— Что-нибудь случилось? — Я решился прервать затянувшееся молчание.
— Большой Мозг зафиксировал в этом районе пространственно-временную аномалию. Объяснений никаких не выдал. Мы здесь в диспетчерской тревожимся.
— Раньше подобное происходило? — быстро спросил я.
— В том-то и дело, что нет. Хотя теоретически подобные явления возможны, ведь мы сами в 2080-м именно путем аномалии создали Терру…
— Может, какие-нибудь вторичные или остаточные явления?
— Через восемьдесят лет? — переспросил Намшиев. — Не думаю… Мы связались с Землей, ученые предполагают, что, по параметрам измерений гравитационного и магнитного полей это похоже на прорыв параллельности.
— Где это конкретно?
— Вот здесь, — ответил шеф заповедника, и над моим браслетом возникла галокарта района со светящейся кляксой аномалии.
Это рядом с квадратом, в котором, по словам Линекера, он наткнулся на волков. Сообщаю об этом Михаилу Жамбаловичу. Слышу, как он связывается с диспетчером, потом вздыхает:
— Джерри с Учителем сейчас за пределами аномалии, но тем не менее мы отзовем их. Ты жди на кордоне.
— А что с волками? — спросил я.
— Машина пока не выдала никаких предположений. Случай уникальный. А в сочетании с тем, что я тебе раньше сказал, — тревожный. Сегодня к вам вылетит спецгруппа.
— Поэтому и «общую» объявили?
— Да, — коротко ответил Намшиев.
— Понял, — сказал я и по старой привычке добавил: — Конец.
Легко сказать — жди! Друзья бродят где-то рядом с опасностью, а я — жди.
Но приказ есть приказ. Покорно иду к дому.
16. Джеральд Линекер
Бой на сей раз без возражений забрался в грузовой отсек. Учитель опять сидел справа. Я вручил ему старинное пороховое ружье, и он очень решительно положил его перед собой. Давать Герову карабин-парализатор я не рискнул, для пользования им нужно иметь опыт, которого у учителя не было. Ружье для него самое подходящее оружие — грохот выстрела любого зверя ошеломит. То, что ружье заряжено холостыми патронами, говорить Герову я не стал.
Мы быстро нашли знакомую поляну с растерзанным лосем. Внимательный осмотр туши ничего интересного не дал. За ночь около нее побывало немало любителей полакомиться, но волков среди них не было. На всякий случай я снова пустил Боя по следу, но он уверенно прошел вчерашним путем к тому месту, где хищники подкараулили нас. Дальше начиналась невероятная чащоба, и Герову то и дело приходилось поднимать бот выше деревьев. В такие минуты он очень беспокоился и пристально вглядывался в окружающие нас дебри. Выглядело это довольно забавно, похоже, учитель считал, что без его прикрытия мы с Боем останемся совершенно беззащитными. Разок я даже улыбнулся, но тут же опомнился и хорошенько выругал себя. Беспокоился-то Геров обо мне, и еще неизвестно, как бы вел я себя, окажись на его месте.
Так прошло около часа, и я подумал, что скоро мы услышим голос Старадымова. Бой спокойно бежал впереди, со следа он не сбился ни разу. Я даже позволил себе чуть расслабиться и зафиксировал в памяти место, на котором росли лесные лилии с несколько необычной формой лепестков. Куда мы выйдем в результате этой гонки, я тоже примерно догадывался. К району месторождения ирия, и это работало на невероятную догадку Старадымова. Скорее всего, волки прошли распадком между лысыми сопками, а значит, они перешли болото. Справа его берег после прошлогоднего пала стал совершенно непроходим, слева вьется узенькая тропочка, но тоже не очень верится, что они шли тем путем — там дальше озеро, которое почему-то предпочитают обходить и звери, и птицы, даже рыба в нем не водится. Остается болото. Я недавно наметил вешками проход через него. Хотя волки вряд ли шли по моим рекомендациям, скорее, полагались на чутье. А вот за болотом есть несколько вариантов их пути…
Продумать эти варианты я не успел. Бой вывел нас на берег болота. Было совершенно ясно, что я не ошибся и волки пришли из-за него.
Дождь так и не собрался, и яркое солнце хорошо освещало ровную поверхность топи. Видимость была отличная, и я ясно видел и редкие засохшие лиственницы, торчащие из болота, и Даже расставленные мною вешки. Вот только противоположный берег словно растворялся в струях прогретого солнцем воздуха.
Идти по болоту не хотелось, да и необходимости в этом никакой не было — следы Бой и на том берегу без труда найдет. Поэтому я, подсадив Боя в бот, занял место водителя. Места эти я знал хорошо и, подняв бот чуть выше, бросил его через болото.
17. Диспетчерская заповедника
Молодая девушка с копной рыжих волос, откинувшись в кресле, внимательно следила за неторопливым передвижением ботов на карте заповедника. Карта-экран, разбитая на квадраты, занимала всю стену. Зеленые огоньки сигналов светлячками ползли по ее почти рельефной поверхности.
День стоял жаркий. Солнце пекло вовсю, пробивая лучами густые кроны кедров. Гудели пчелы. Ветер чуть заметно шевелил верхушки деревьев. Через открытое окно доносился беспрестанный птичий гомон.
Девушка на секунду закрыла глаза, а когда открыла, то почувствовала что-то неладное. Она быстро окинула взглядом всю карту и не нашла на ней сигнала бота Линекера. Диспетчер протянула руку к пульту, но не успела ничего предпринять — в комнату быстрыми шагами вошел начальник заповедника.
— Вызовите Линекера! — с порога бросил он.
— Он… — начала девушка и глазами показала на экран. — Только что…
Михаил Жамбалович нахмурился, надавил клавишу связи:
— Джерри! Ответа не было.
Намшиев нажал кнопку экстренной связи с Линекером.
— Джерри! Линекер! Почему не отвечаешь?
Девушка стряхнула с себя растерянность и тоже стала вызывать егеря:
— Линекер! Линекер! Отвечай!
Тот не откликался. Не появлялся на экране и сигнал бота.
— Может, маячок испортился? — еще на что-то надеясь, предположила девушка.
— Исключено.
— Но…
— Их просто не может быть, этих «но»! — чуть резче, чем следовало, ответил Михаил Жамбалович.
— Что же с ним случилось? — тревожно вглядываясь в экран, всхлипнула девушка.
На экране все так же мерно вспыхивали голубоватые полосы квадратов, зеленела условная тайга, мерцали синие воды Байкала-2…
Намшиев снова утопил клавишу, потом устало опустился в кресло и дотронулся до браслета.
— Юра?
— Слушаю, — послышался голос Старадымова.
— Юра, это снова я, — растягивая слова, повторил Михаил Жамбалович. — На экране слежения пропал сигнал линекеровского бота. На вызов они не отвечают.
— Сейчас попробую…
Слышно было, как Старадымов монотонным голосом в котором улавливалась скрытая тревога, повторяет: «Джерри, отзовитесь! Джерри, отзовитесь!..»
— Тоже не могу с ними связаться, — наконец оставил свои попытки спасатель. — Я пошел.
— Иди, — Михаил Жамбалович кивнул, как будто Старадымов мог его видеть. — Старайся быть осторожным… Мне кажется, мы столкнулись с чем-то…
— Понял, — прервал Старадымов. — В непосредственной близости от района аномалии выйду на связь.
— Ни пуха… — негромко ответил Михаил Жамбалович и смущенно покосился на диспетчера.
Но она не слышала этой его фразы. Девушка во все глаза смотрела на экран слежения, на котором появилась звездочка бота спасателя.
18. Юрий Старадымов
Я резко бросил бот вверх. Ввел координаты того места, где исчез сигнал Джерри. Хочется надеяться, что исчез только сигнал маячка, а с парнями ничего плохого не случилось. В конце концов, что может случиться на этой уютной копии Земли?! Раньше мне приходилось вылетать по экстренным сигналам, но все это были случаи, достойные войти в историю Терры в качестве анекдотов. Не более… Если бы не волки, я бы не волновался…
Пропищал сигнал автопилота. Внизу район, откуда я решил начать поиски. Лезть сразу в ту кляксу с ее аномалиями мне не хотелось. Не вызывала она у меня доверия.
…Воздух здесь пряный и пропитанный ароматами трав, чьи названия затруднился бы, наверное, определить даже всезнающий Линекер.
Начинаю обследование окрестности. Натыкаюсь на семейство лосей, которые удивленно таращат на меня красные от мошки глаза. Обхожу их стороной, чтобы не тревожить. Из-под ног то и дело вспархивают птицы…
На поляне нахожу разодранную тушу лося. Рядом следы волков. Не те ли это?.. Похоже, что те, так как здесь же нахожу следы мокасин Джерри и ботинок на рубчатой подошве, в которых щеголяет Богомил. Какой-то он не от мира сего… Встреть я его раньше и не знай, что он — учитель, принял бы за обыкновенного книжного червя, который, кроме какой-нибудь буквицы в писании литератора XX века, и не видел ничего. Впрочем, Геров и был филологом до того, как окончил Учительские курсы. Но он мне понравился. Своим нестандартным взглядом на мир, каким-то непосредственным и беззащитным. Так могут судить о жизни лишь очень хорошие и добрые люди…
Присаживаюсь на поваленное бурей дерево, оглядываюсь. Буйствующая вокруг природа хранит тайну. Следов бота не видно. Пойдем дальше…
Обследовав квадрат, не уступающий по размерам знаменитой площади Тяньаньмынь в Пекине, возвращаюсь к боту, приподнимаю его над землей и медленно перебираюсь через речушку. Краем глаза замечаю играющих на быстрине хариусов.
Река остается позади. Миную каменистый распадок с густыми зарослями золотого корня. От «аномальной кляксы» меня отделяет метров пятьсот. Выбираюсь из бота и почти сразу натыкаюсь на следы пребывания друзей. Видимо, они тоже покидали бот и топтались на этой поляне. Кто-то из них, скорее всего Геров, сломал сухую веточку и, размочалив, выбросил. Наверное, что-то обсуждали между собой. Что могло их насторожить? Волки?..
Двигаюсь вперед медленно, вглядываясь в кусты и деревья… Что это за пятно на траве? Наклоняюсь и… Что-то тяжелое ударяет в плечо. Прыжок в сторону, и, перекувыркнувшись через себя, я снова на ногах. Парализатор уже зажат в руке… Довольно милая кошечка… Кисточки на ушах, когти пушистых лап яростно скоблят землю, разрывают дерн… Рысь мягко приседает и, откинув в сторону всяческие сомнения, решает немного разнообразить свое меню… В мои планы подобное знакомство не входит. Поэтому, едва она взлетает в воздух, прыгаю под нее и вперед, успев вскользь коснуться розового брюха. Как и следовало ожидать, рысь расслабленно шмякается на землю и лежит неподвижно.
— Старадымов, что там у тебя? — напоминает о своем существовании Михаил Жамбалович.
— Киска.
— Какая киска? — бурчит он. Перехожу на серьезный тон:
— Рысь.
— Рысь? — почему-то удивленно тянет Намшиев. — Откуда ей там взяться? Они в этом районе не водятся… Линекер ни одного появления не зафиксировал.
— Значит, мне повезло! — констатирую я и тут же мрачнею от догадки. — Волки! Рысь! Не одно ли это звено? И все увязывается с аномалией.
Но если эта клякса каким-либо образом связана, как это предполагают ученые, с прорывом параллельности, то откуда пришли волки? На Земле же нет таких! И рыси там на людей не бросаются…
Разглядываю кису. Рысь как рысь… Черт ее знает, что там у нее на генном уровне?..
— Вхожу в кляксу! — бросаю я и падаю в кресло бота.
— В кляксу? — переспрашивает Михаил Жамбалович.
— В зону аномалии, похоже, парни именно туда попали, — сухо отвечаю я.
— Старадымов! Юра! Подожди! — взывает начальник заповедника.
«Нет», — про себя говорю я. С Джерри и этим недотепой Богомилом что-то случилось. И случилось именно в этой кляксе — они явно ушли туда. Поэтому ждать нечего.
— Следите по маячку! — говорю я и выключаю связь.
Бот послушно ползет к воображаемой границе зоны. Солнце уже в зените. Высоко в небе пищит какая-то пичуга.
— Юра! — снова оживает динамик связи. — Через час будет группа спасателей. Дождись их.
Час — это слишком долго. Слишком. За это время многое может произойти и много можно сделать. Говорю об этих совершенно понятных вещах Намшиеву. Заодно напоминаю о том, что спасатель имеет право в экстренных ситуациях принимать решение самостоятельно. Чувствую при этом неприятный осадок — все же поступаю я по отношению к Михаилу Жамбаловичу не совсем этично. Но иного выхода у меня просто нет. Ребятам явно нужна помощь. Намшиев понимает это тоже и больше не возражает, хотя по его покашливанию чувствую, что он недоволен. Наконец вновь слышу его голос:
— Хорошо. Поосторожнее там. И вот еще что, давай-ка продублируем систему слежения. Маячок — маячком, а связь — связью.
— Мне что же, истории вам космические рассказывать? — усмехаюсь я.
Михаил Жамбалович сердито ворчит:
— Что хочешь, но чтобы мы тебя слышали!
— Вас понял, — официальным тоном откликаюсь я. — Пошел. Ничего тревожного не вижу, но напряжены все мускулы и все нервы. На экранчике автопилота сигнал моего бота пересек границу противной кляксы. И ничего. Продолжает мерцать. Надо сказать об этом Михаилу Жамбаловичу…
19. Диспетчерская заповедника
Начальник заповедника напряженно следил, как сигнальная звездочка бота приближалась к границе зоны аномалии. Из динамика связи доносилось дыхание спасателя, но Юрий молчал. Намшиев нажал клавишу связи.
— Спасатель Старадымов, почему не исполняете приказ? — Простите, — смущенно отозвался тот, — задумался, — и громко запел гимн космодесантников: — На каждой планете, вдали от Земли, мы помним о том, для чего рождены!..
Михаил Жамбалович улыбнулся: наличием музыкального слуха Юрка никогда не отличался, зато пел громко и с чувством.
— Юра! — прерывает пение спасателя девушка-диспетчер. — Вы в точке, где исчез бот Линекера! Слышите меня?
— Вас понял, — тут же отвечает Старадымов, — бот не вижу.
— Куда же они пропали? — негромко произнес кто-то за спиной Намшиева, и, оглянувшись, начальник заповедника убедился, что в комнате собрались все сотрудники диспетчерской. А из динамика снова раздался голос Старадымова.
— Вижу следы Линекера. Уходят вдоль берега болота. Боюсь, что на боте не пройти…
Намшиев хотел что-то сказать, но сдержался. Мамфе — высокий строгий негр, сменный диспетчер заповедника, негромко пояснил кому-то:
— У него же усиленная индивидуальная система защиты. Чуть что — и в капсулу…
Звездочка на экране раздвоилась. Одна — бот — осталась на месте, другая — спасатель — медленно двинулась в глубь мерцающей кляксы аномалии.
— Черт, — донеслось из динамика, и тут же сконфуженно: — Извините… Чащоба здесь. Не понимаю, как Джерри через нее продрался. И вообще…
Голос Старадымова оборвался на полуслове. В тот же момент с экрана исчез сигнал маячка спасателя. Сдавленно вскрикнула диспетчер.
— Юра! Юрка! — закричал Намшиев, но ответа не последовало. Тогда начальник заповедника снова стал начальником. Он резко поднялся из кресла, сказал властным голосом: — Вызовите всех спасателей Терры. Сообщите о случившемся на Землю. Дайте им запись всех событий. Все по экстренной связи. Я на кордон. Там осталась жена Линекера и его сын.
Закусив губу, чтобы не расплакаться, рыжеволосая девушка утопила клавишу:
— Всем спасателям Терры… Всем спасателям Терры…
20. Джеральд Линекер
Легкое головокружение, возникшее при ускорении, я отнес на счет особенностей спасательного бота Старадымова. Эта техника раза в два помощнее нашей, егерской. Неприятное чувство исчезло почти моментально, но бот тем временем успел скользнуть под кроны деревьев. Удаляться от берега болота не было никакого резона, и я притормозил недалеко от того места, где, по моим расчетам, волки начали переправу. Бой сразу же взял след, но я медлил. Место, где мы находились, было мне совершенно незнакомо, и это настораживало. Разумеется, я не говорю, что знаю каждый уголок заповедника, такое попросту невозможно. Но на берегу этого болота я раньше бывал и думал, что ориентируюсь здесь неплохо…
Что-то было не так. Я не чувствовал окружающего нас леса. Это особое ощущение, у меня оно появилось не сразу… Нужно, чтобы прошло какое-то время, чтобы привычки и заботы окружающего мира стали твоими… В заповеднике я свой, у его обитателей нет от меня секретов. Этот же лес был чужим… и непонятным. Судя по деревьям, можно было подумать, что сейчас не разгар лета, а конец апреля — слишком уж по-весеннему они выглядели. Зона микроклимата? Почему мой предшественник не оставил никакой информации о ней? Правда, теперь понятно, почему у волков зимний наряд — в этом климатическом оазисе так и должно быть. Забавно! «Оазис», если верить словарю, — это не только зона повышенного плодородия, но и место, явление или событие, представляющее отрадное исключение… Можно ли считать отрадными открытия двух последних дней? Интересными, бесспорно… А еще, пожалуй, тревожными, особенно если учесть, что все это как-то связано с месторождением ирия…
Я нажал кнопку вызова диспетчерской. Ответа не было. Хотел было повторить вызов, но вспомнил об «общей информации». Во время передачи «общей» обычные системы связи отключаются.
Давать же экстренный вызов не хотелось, — в общем-то ничего опасного в нашем положении не было. Как раз в этот момент ветер разогнал странный туман, висевший над болотом, и я ясно увидел противоположный берег, упавшую лесину, от которой мы начали переправу… Нужно было доводить до конца дело, ради которого мы забрались сюда, поэтому я пустил Боя по следу.
Минут двадцать мы двигались вдоль берега болота. Бой вел себя спокойно, чувствовалось, что опасности рядом нет. Потом дорога пошла в гору, я стал отставать от Боя, и время от времени свистом сдерживал его. Герову тоже приходилось нелегко, лес был достаточно густой, так что управляться с ботом было наверняка не просто. В конце концов путь нам преградили заросли, поначалу показавшиеся мне совершенно непроходимыми. Бой скользнул в лаз, которым пришли волки, а я хотел было воспользоваться ботом, но потом заметил несколько правее хорошо утоптанную звериную тропу и махнул Богомилу рукой. Бот легко перемахнул заросли, я же стал продираться через кустарник. На это ушло минут пять, а когда я выбрался наконец на свободное место, то растерялся по-настоящему — передо мной простиралась открытая тундровая равнина! Ее просто не могло быть, она не значилась ни на одной карте заповедника!
Но это было не все. Метрах в четырехстах от меня по равнине двигалось какое-то существо. Я поднял к глазам бинокль и совершенно четко увидел ирландского большерогого оленя, точь-в-точь как на галорисунке в Лондонском центре палеонтологии. Я даже подпись под рисунком вспомнил: «Был жителем Старого Света. Могучий зверь; расстояние между концами рогов порой превышало 4 м. Он предпочитал селиться на открытых равнинах, где было вдоволь травы и кустарников, и скорее всего избегал посещать густые леса, где разлапистые рога приносили ему массу неудобств. Большерогий олень был современником древнего человека, который, однако, охотился на него только случайно». Оставался, правда, один нюанс — большерогий олень вымер на Земле в конце плейстоцена — этак десять-двенадцать тысяч лет назад и появиться на Терре попросту не мог. Обо всем этом я думал на бегу к боту, который висел низко над землей метрах в пятидесяти от меня. Установленный на боте трансфокатор наверняка позволит лучше рассмотреть неожиданного гостя из прошлого!
Добежать я не успел. Помню, как неожиданно исказилось лицо Богомила, и в тот же миг кто-то тяжелый сбил меня с ног. Ударом локтя я сбросил нападающего, но обернуться, чтобы увидеть врага, не смог — струя удушающе-зловонной жидкости ударила мне в лицо. Последнее, что я, уже теряя сознание, услышал, был яростный лай Боя и бесполезный выстрел Богомила.
21. Юрий Старадымов
…Без бота передвигаться довольно сложно. То и дело путаюсь ногами в густом устилающем землю кустарнике. Судя по гало-карте, я уже изрядно забрался в глубь «кляксы». Пока все нормально…
— Михаил Жамбалович, как там у вас? — спрашиваю я, вдавив кнопку браслета.
Ответа нет. Странно… Тут же ощущаю легкое головокружение, как при нуль-переходе, когда космический корабль протыкает пространство подобно игле. Мобилизую сознание, и все становится на место. Все, кроме связи. Ее нет. Включаю аварийную. Ее можно услышать даже на Луне. Однако снова безмолвие… Оглядываюсь по сторонам. Те же деревья, та же трава, хотя…
Внимательно осматриваюсь. Тревожное чувство с новой силой поднимается во мне. Лес, небо… Но что-то не так… Стало заметно холоднее… И березка… Листочки на ней маленькие, едва распустившиеся… На ощупь клейкие… Багульник цветет… Это мне совсем не нравится… Такое ощущение, что я случайно нажал клавишу нуль-прокола и проскочил на север заповедника. Впрочем, отсутствие связи такого перемещения не объясняет… Что же еще может быть? Иная параллельность… Но откуда? Ведь для создания Терры человечество использовало огромные энергетические ресурсы. Или все-таки верна теория Сергея Ковалева о параллельности миров? Тогда многое понятно… Ведь и Терра — не абсолютная копия Земли. Она — слепок, появившийся при мгновенной остановке планеты во времени и пространстве, с одновременным воздействием Л-генераторов…
Стоп! Хватит лирики… Ясно одно — где бы я ни был, связи с диспетчерской нет. И где-то здесь ребята… Только сейчас обращаю внимание, что на карте мигает сигнал Линекеровского бота! Почему же тогда парни не откликаются?
Пора за дело. Включаю пеленг. Пойдем потихонечку, авось и вывезет. Во мне проснулся космодесантник. Все чувства обострились и отточились. Все, как на Криме…
Выбираюсь на опушку леса и от неожиданности останавливаюсь.
Люди! Это не Джерри и Богомил, это другие!.. Высокие, белокурые… Раз, два… Восемь человек двигаются цепью. Забавные ребята, на них костюмы Адама еще до грехопадения. Лица этих блондинов мне не очень симпатичны. Они искажены и сосредоточены, но как-то безжизненно однообразны. Если бы не застывшая мимика, я бы сказал, что на этих лицах азарт. Носы странные, начинаются без переносицы, чуть ли не с середины лба… Незнакомцы резво приближаются, и мне не нравится, как выброшены вперед их руки с согнутыми в хватательном движении пальцами. Они уже близко. Интересно…
Додумывать не успеваю. Двое вырвавшихся вперед совершают фантастический прыжок, которому позавидовал бы даже Ахмеджой Кейт, побивший прошлогодний мировой рекорд по прыжкам в длину. А он взял 12 метров 45 сантиметров…
Только благодаря реакции избавляюсь от неприятностей. Силовое поле отбрасывает нападающих, но они тут же предпринимают новую попытку добраться до меня. Как они беснуются! Такого желания познакомиться давно не наблюдал… Очень негостеприимные ребята. Если они так же приняли и моих приятелей, да еще сумели застать их врасплох…
Стараясь не обращать внимания на прыгающие вокруг создания, продвигаюсь вперед, но с осторожностью, чтобы не причинить им вреда. Кто знает, может, пройдет немного времени и мы подружимся…
Выбираюсь из зоны «кляксы». Вижу это по галокарте, и тут же мои «почитатели» отстают. Возвращаются метров на пятьдесят назад и спокойно встают в полукруг. Позы у них какие-то нечеловеческие… Будто их выключили. Лица бездушные, руки висят вдоль тела, и только изредка пробегает по мышцам дрожь.
Вскоре замечаю бот Линекера. Он стоит с отброшенным колпаком на берегу небольшого ручья, от которого поднимается легкий парок. Понимаю, почему парни не отзываются. Голова Джерри откинута назад, широкоскулое лицо неподвижно, как у моих недавних поклонников. Богомил уткнулся бородой в его плечо, но и его глаза закрыты.
Прежде, чем снять силовое поле, оглядываюсь. Нет никого поблизости. С удивлением гляжу на борта бота. На стекло-металле — четыре царапины. И это на материале, который невозможно взять даже алмазом и крисножом!
Пульс у ребят прослеживается, но они словно в состоянии анабиоза. Даже температура тела 32 градуса… Похоже, им что-то впрыснули. Видимых повреждений не нахожу. Это уже успокаивает. Аккуратно укладываю свисающую с борта руку Джерри ему на колени, занимаю место пилота. Перед тем как покинуть негостеприимное место, решаю провести маленький эксперимент.
Как и предполагал, светловолосые хозяева начинают обращать на меня внимание, только когда я оказываюсь в непосредственной близости от «кляксы». Позы их угрожающе меняются, лица снова искажаются азартной гримасой, пальцы хищно скрючиваются. Пробовать на силовой капсуле прочность их когтей не хочется. Не нравится мне все это…
Решаю лететь на кордон Линекера. Бот, к счастью, в полной исправности и послушно выполняет мои команды. Но когда я устанавливаю по карте, что завис над территорией кордона, внизу ничего похожего не обнаруживаю. Нет ни дома, ни векового кедра, шишками которого Джерри любит угощать своих редких гостей. Частокол тоже отсутствует. На знакомом месте шумит незнакомая тайга.
Что ж, уподобимся предкам. Они жили в единстве с природой. Те предки, которые еще не успели изобрести машин…
Парни находятся все в том же состоянии прострации. Анализатор моего браслета, после того как я обследовал Линекера, выдает информацию. Состав, введенный ему в кровь, соответствует препарату браназин, применяемому для кратковременного погружения в анабиоз. У Богомила то же самое… Достаю коробочку аптечки, прикладываю по очереди к щеке Джерри, потом Богомила.
Линекер открывает глаза, смотрит мутно, шевелит пересохшими губами:
— Салют, Юра!
— Привет, — говорю. — Чего это ты разлегся?
Силы к Джерри возвращаются быстро, и он рывком выпрыгивает из бота. Настороженно оглядывается, спрашивает вполголоса:
— А эти… где?
— Хозяева? — уточняю я.
— Да-а, — протяжно подтверждает очнувшийся Геров. — Они такие жуткие… Они так набросились… А потом… я не помню…
— Подъем! — командую я, и Богомил сначала приподнимается в кресле, а затем неуклюже выбирается из бота.
— Рассказывайте! — почти заставляю их я и уже мягче говорю: — Я после вас.
22. Богомил Геров
Линекер рассказывал так оживленно, а Старадымов с таким вниманием его слушал, будто они были без ума от радости из-за истории, в которую мы попали. Конечно, впечатлений предостаточно, но я предпочел бы лучше навсегда остаться темным и невежественным, чем еще разок испытать все эти ощущения.
Все-таки природа неплохо потрудилась над созданием человека. Когда мне показалось, что мозг вот-вот взорвется от боли и адского напряжения, сработала какая-то предохранительная система и сознание тихо, даже без щелчка, отключилось. А до этого было чувство, будто я со сверхъестественной скоростью спиной лечу в жуткую яму, имя которой — бесконечность. Самое забавное, что после этого падения я очутился там, где и был, — в боте, рядом с Линекером, вот только бедняжки Боя не было с нами. Что он сделал плохого этим бестиям?! Выполнял свою работу — защищал хозяина. Ага… Защищал! Выходит, он раньше нас распознал их намерения? Какой-то бред! Ведь собаки обучены ни в коем случае не нападать на человека, пусть даже тот замыслит что-нибудь не очень порядочное. На Терре, насколько мне помнится, их задача — оберегать хозяина от случайного нападения животных. Животных? Но ведь нас… Но ведь на нас напали люди… И почему в моей голове возникло это странное слово «бестии»? В каких тайниках памяти я откопал его? Это что-то из старой философии, от которой исходят весьма дурные запахи. Откуда возникла такая ассоциация? Да, разумеется, вид у них не очень приглядный, но зачем же сразу навешивать ярлыки? Кроме того, винить нужно прежде всего самого себя. Находиться под защитой систем спасательного бота и попасть в такую переделку! Растяпа… Надо было послушаться Линекера и не высовываться из бота. Накрыл бы их с Боем силовым полем, и пусть бы попробовали эти мерзавцы приблизиться! Я мысленно одернул себя: нельзя же распускаться до такой степени. Докатился до употребления бранных слов!.. Но, с другой стороны, что плохого им сделала наша собака?! Тоже мне — люди! Будто звери какие-то, разорвали пса!.. Вот опять сваливаю свою вину на других. Надо было оставаться в боте! А то вздумал показать себя этаким храбрецом, выполз на горе всем, стрелок несчастный! Нет, доведу своих ребятишек до выпуска — и все, подам в отставку. С такими поведенческими слабостями нужно сидеть где-нибудь в тихой библиотеке. Может, наука от этого не выиграет, зато дети не попадут к кому не следует.
Словно откуда-то из подземелья раздался голос Линекера:
— Богомил, Богомил! Что с тобой?! Тебе опять плохо?! Перед глазами возникло встревоженное лицо Юрия. Я тряхнул головой:
— Нет, все хорошо!.. Просто вспомнилось, как эти друзья лихо скрутили нас, я даже не успел дать сигнал тревоги.
Джерри вздохнул:
— К сожалению, я тоже сделал это с запозданием, в тот момент, когда стало темнеть в глазах.
— А я еще удивился, как это получилось, что вы лежите, можно сказать, бездыханные, а бот висит целехонек, — невесело улыбнулся Юрий.
— Непонятно все получается, — проговорил Джерри.
— Терра Инкогнита, — грустно хмыкнул я. Юрий насторожился, переспросил:
— Что ты сказал?
— Так, к слову пришлось, — смутился я, поскольку ничего определенного в свое высказывание не вкладывал.
Но Старадымов не успокаивался, видимо, какая-то, не до конца осознанная, но интересная мысль крутилась в его голове.
— Терра Инкогнита, — задумчиво повторил он. Линекер, ожидая разгадки, подался к нему:
— Ну?!
Юрий виновато пожал плечами; поднял с земли небольшую веточку:
— Что это?
— Сосновая ветка, — озадаченно ответил Линекер.
— На, подержи.
Линекер, все еще недоумевая, протянул руку и, едва ветка оказалась у него, ошалело вытаращил глаза:
— Не сосна.
Настала моя очередь удивляться:
— Как не сосна?!
Джерри молча передал ветку. Я ощутил непривычную тяжесть, неуклюже предположил:
— Может, набухла от влаги?
Вопреки ожиданиям, иронических замечаний не последовало, и это было не только следствием хорошего воспитания моих друзей. Похоже, у них в головах тоже бродили самые нелепые версии.
— По весу напоминает железное дерево, — наконец произнес Линекер.
— Но не по внешнему виду, — в тон ему рассудительно сказал Старадымов.
— Да, загадок многовато, — мрачно согласился Линекер, — и самая главная — где мы?
Я недоумевающе уставился на егеря:
— То есть как — где? Разве не ясно…
— Совсем не ясно, — качнул головой Старадымов, — география места знакомая — верно. Но это не Терра. И не Земля.
— Как не Терра? — я указал на знакомый изгиб Верхней Ангары, небольшой остров, почти прижавшийся к противоположному берегу, горы, покрытые пятнами снежников. — Разве не здесь мы вчера рыбачили? Да вон с того камня я ловил хариусов!
— Не с того, — терпеливо проговорил Юрий, — с очень похожего, не спорю. Но боюсь, что и тот камень, и заповедник, и вообще Терра очень далеко от нас.
— Параллельное пространство? — раздумчиво протянул Линекер.
— Очень на то похоже, — Юрий покачал на руке камушек, не глядя, бросил его в воду. — Если удалось создать Терру, почему бы не существовать Терре Инкогнита?! Ведь подобные гипотезы возникали на Земле уже не раз!
Я потеребил бороду, но не нашелся, что сказать.
— Ну что ж… — Линекер покусывал сорванную травинку, — тогда понятно и появление неизвестных ранее науке волков, и особенности деревьев, и все прочее. Жизнь в этом мире должна развиваться по своим законам.
— Законы везде общие, — ляпнул я.
— Зато условия разные, — парировал Джерри, — вот только непонятно, как нам удался переход…
— В «общей» сообщалось о пространственно-временных нарушениях в районе заповедника, — негромко произнес Юрий.
— Так, — крякнул Линекер, — одно к одному. Занятно!! Старадымов охладил его пыл:
— Джерри, не надо хвататься за первую подвернувшуюся мысль, даже если она высказана мною…
Линекер, похоже, растерялся:
— А что, есть другие идеи?
— Аномалии в этом районе Терры вполне вероятны, — проговорил Юрий. — Мы же находимся в самом центре скопления ирия. Так что сам понимаешь…
Мне очень хотелось, чтобы мы оказались на вдруг ставшей мне родной Терре, чем на какой-нибудь, даже невероятно любопытной с исследовательской точки зрения параллельной планете. Поэтому я сказал:
— Это звучит уже более весело: Но Линекер не сдавался:
— Я не первый день занимаюсь биологией, Юра! Мутагенез в районах месторождений ирия всегда был в норме. Ты, похоже, забыл, какую очистку проходит руда, содержащая этот элемент, прежде чем его начинают применять… Ну за счет чего здесь начнется изменение генотипа живых существ? Радиоактивность руды близка к нулю, химическое воздействие практически исключено. А с погодой что произошло? Да посмотри сам на датчики бота. Их-то не обманешь!
Старадымов, ни слова ни говоря, забрался в бот и начал манипулировать клавишами пульта. А Линекер продолжал:
— И наконец, куда девался кордон? Почему нет связи? Даже экстренная молчит. Это-то как ты объяснишь?
Старадымов выбрался из бота, молча уселся на траву рядом с нами.
— Ну что? — Джерри явно не терпелось продолжить спор.
— Нет здесь ирия, — буркнул Старадымов.
— Как нет? — поперхнулся Линекер.
— А вот так. Нет, и все. Приборы показывают следы его присутствия и только.
— Ты что, сделал геологическую съемку местности? — недоумевал Джерри.
— Да. Наличие ирия примерно в миллион раз ниже, чем в районе твоего кордона.
Старадымов откинулся на спину и уставился на тяжелые облака, быстро затягивающие недавно еще чистое небо. И вот тут я с пронзительной ясностью понял, что мы действительно не на Терре и не на Земле, а в чужом и может быть, опасном мире. Как я его назвал? Терра Инкогнита — Земля Неизведанная.
23. Джеральд Линекер
Гипотеза Старадымова поначалу меня даже обрадовала. Действительно, существовало только два варианта объяснения происходящих с нами странностей. Первый — что-то произошло с Террой, а значит, и со всем, что я любил, с близкими и дорогими мне людьми. И второй — с Террой все в порядке, просто мы попали в эпицентр какого-то катаклизма. То, что все происходит в другом пространстве и времени, меня не особенно удивило. Слишком много необычного выпадает на долю человечества. Многое из того, что мои предки сочли бы сказкой, и я, и мои друзья, и знакомые принимаем как должное. Хотя это отнюдь не значит, что нам не свойственно чувство любознательности и интереса к происходящему. Странные загадки, представшие перед нами, наиболее просто и логично объяснялись идеей Старадымова, и мы взяли ее на вооружение, как рабочую гипотезу.
Основная проблема, которую нам нужно решить, заключалась в трех словах: «Что делать дальше?» Было бы чертовски интересно поближе познакомиться с миром, в который мы попали, но я ясно представлял, что творится сейчас на Терре, сколько забот наше исчезновение доставило многим и многим людям, не говоря уж о Инге и Сережке… Юрий с Богомилом рассуждали примерно так же, дело оставалось, как говорится, за малым — вернуться на Терру.
— Если сюда есть вход, то должен быть и выход, — очень логично рассудил Геров.
Оставалось, правда, неизвестным, где этот вход-выход находится. Переходы с Земли на Терру постоянны, для поддержания их стабильности расходуется немало энергии. Здесь все могло обстоять по-иному… Была одна совершенно непонятная загвоздка. Я отчетливо помнил, что связь с диспетчерской оборвалась, едва мы переправились через болото. Старадымов переговаривался с Намшиевым гораздо дольше, причем использовал не аварийный, а обыкновенный канал связи…
Поляну, на которой Юра схватился с рысью, мы нашли без труда, но толку от этого было — нуль. Дверь, пропустившая Старадымова в Терру Инкогнита, то ли больше не существовала, то ли мы не знали, как ее открыть. Так же безрезультатно окончилась попытка выбраться путем, которым пришли мы с Богомилом. Автопилот точнехонько вывел нас к болоту, бросил бот через трясину, но метрах в семи от берега затормозил так резко, что не ожидавший остановки Геров стукнулся лбом о колпак. И все моторы машины натужно гудели, но бот оставался на месте, словно автоматика забыла путь, которым мы пришли на это место. Попытка Юрия взять управление на себя привела к тому, что мы переправились через толь, попали в совершенно незнакомый лес, откуда вновь вернулись к болоту. Вот тут-то я впервые подумал, что нам, пожалуй, поневоле придется здесь задержаться.
24. Юрий Старадымов
Все это время меня гложет одна мысль — как-то там, на Терре и Земле, отнеслись к нашему исчезновению? Шутка ли, пропали три человека! Переполох всеземельный!
— Каким угодно образом, но надо прорываться на Терру. Линекер смотрит на меня застывшим взглядом. Видно, опять вспомнил Ингу и Сережку. Геров неодобрительно почесывает бородку, шевели губами, потом произносит:
— Как ты это себе представляешь?
Мне нечего сказать ему. А Богомил продолжает:
— Мы можем до бесконечности метаться по этой планете. Переход подчиняется каким-то законам…
Линекер недовольно морщится, кладет ему на плечо большую ладонь:
— Ты уверен, что нам хватит остатка жизни, чтобы узнать их? А там, — он неопределенно мотнул головой, — там нас ищут, тревожатся.
— Я понимаю, — соглашается Богомил, — но действовать надо все же продуманно, а не уподобляться герою старинной сказки…
— Какому? — спрашиваю я скорее для того, чтобы оттянуть момент решения. Богомил, бесспорно, прав, но что-то подсказывает мне, что если мы хотим вернуться на Терру, времени терять нельзя.
— Которому для выхода из пещеры нужно было произнести: «Сим-сим, открой дверь!» — пояснил Богомил. — А он забыл заклятье и бессмысленно перебирал названия всех известных ему растений.
— Богомил прав, Юра, — устало соглашается Линекер, — По всей вероятности, переход как-то связан с ирием. Ты обратил внимание, что эти несимпатичные создания явно тяготеют к границам месторождения? Проведи-ка еще разок анализ. Здесь результаты могут быть иными, чем в районе кордона…
Возразить нечего, и начинаем тщательное исследование «кляксы». Чтобы не подвергать стеклопластик бота лишним испытаниям, прохожу над «бестиями» (так их окрестил Геров), поднявшись повыше. Им это явно не по душе — мечутся, подпрыгивают вверх, и кажется, вот-вот дотянутся своими длинными руками-хваталами до днища бота. Включаю оптическую невидимость, но они не успокаиваются. Линекер, заметивший, какую клавишу я нажал, качает головой:
— Они нас все равно видят…
— Не видят, но каким-то образом могут следить за нашим передвижением, — спокойно говорю я, хотя удивлен не менее, чем приятель. — Мне это не нравится…
— Мне тоже, — мрачно говорит Линекер. — Не могу забыть, что они сделали с Боем… Какая собака была, какая собака…
Геров поглядывает вниз, но, услышав слова Линекера, сочувственно поддакивает:
— Да… Жалко Боя…
Облет не приносит ничего нового, если не считать того, что мы примерно определяем количество бестий. Их десятка четыре, и держатся они строго по границам месторождения. Точнее, там, где должно быть месторождение, ибо приборы по-прежнему отмечают лишь следы присутствия ирия. И никаких следов входа в этот загадочный мир.
— Все, парни, хватит! — вырывается у меня, когда я вижу, что бот в очередной раз вошел в самую середину осточертевшей «кляксы». — Попробую разные режимы движения. Вдруг получится…
Бот швыряет вправо. Ничего. Резко вниз… Вверх!.. Лицо Герова слегка зеленеет. Если бы кто-нибудь со стороны посмотрел на бот, он решил бы, что с пилотом не все в порядке. Он, то есть я, выделываю самые замысловатые фигуры высшего пилотажа, мчался в любую точку, в которой возмущения аномалии были чуть сильнее, чтобы нащупать прорыв…
Магнитные поля пляшут, гравитационные дергаются, датчики безумствуют. Теперь уже позеленел и Линекер: все-таки егеря тоже не проходили спецподготовки, которая дается космодесантникам… Но все безрезультатно. Выхода нет.
— Хватит, Юра, — произносит Линекер.
25. Богомил Геров
Все попытки выйти из этого заколдованного круга оказались безрезультатными.
Ни кордона. Ни пути назад, на Терру.
— Неудачи преследовали нас, — печально констатировал я.
Вот тут-то Старадымов и предложил выйти на контакт с нашими воинственными братьями по крови, попросту говоря, поймать одного из них, чтобы получить минимальную информацию о Терре Инкогнита. Линекер воспринял его задумку с воодушевлением. Он моментально высказал кучу идей о том, как это сделать. Я был категорически против. Если они сделали нам плохо, почему, собственно, мы должны уподобляться людям, которые находятся на более низкой ступени развития?
— А как ты думаешь отсюда выбраться? — поинтересовался Юрий и, поскольку я отмолчался, продолжил:
— Переход, которым мы сюда попали, может иметь либо естественную природу, либо его создают люди. Так?..
Я кивнул.
— При любом из вариантов обитатели Терры Инкогнита должны знать об этом. Недаром ведь они так упорно вертятся вокруг места перехода.
— А может быть, их все же привлекает месторождение ирия? — попытался возразить я.
— Исключено, — вступил в разговор Джерри, — месторождения здесь нет.
— Могут же они ощущать его в момент, когда переход открыт, — начал импровизировать я. — Предположим, что ирий им жизненно необходим. Например, от него исходит неощутимое нами излучение. А они его чувствуют.
— Что же они в «кляксу» не лезут? — ехидно осведомился Джерри.
— Ну, там излучение слишком сильное. Как сквозняк при открытой двери, — растерялся я.
— А что, интересная гипотеза, — подмигнул Линекеру Старадымов, — и главное — на нас работает. Если эти бестии чуют сквозняк из двери, значит, и дверь нам показать смогут, а?
Но и эти вполне разумные доводы оказались бессильны сломить мое упрямство. Тогда Линекер хитровато улыбнулся:
— Давайте проголосуем.
Идея прибегнуть к этому древнему способу разрешения разногласий развеселила меня. Нет, с ним надо держать ухо востро. Надо же, как повернул. Беспроигрышный вариант — их двое, я — один.
— Хорошо, — хмуро согласился я, — вот только будет ли толк? Нетрудно убедиться, что между собой они не общаются. Наш звукоулавливатель передает только их дыхание.
— Вот ты и разговоришь!
Друзья рассмеялись. Это было добрым признаком. Когда на душе тоска зеленая, трудно надеяться на благоприятный выход из экстремальной ситуации.
Мы забрались в бот, Юрий сел за пульт управления, Джерри — рядом с ним, я устроился на месте бедняжки Боя.
Едва бот попал в поле зрения аборигенов, их движения стали отрывистыми, я бы сказал, нервными. Они высоко подпрыгивали вверх, как бы давая понять, что если мы попробуем вторгнуться в их владения, они будут вынуждены применить силу и достанут бот, на какой бы высоте он ни летел.
Линекер восторженно наблюдал за прыжками:
— Вот это да! Ни одно из животных Терры, не говоря уж о человеке, не способно на такие полеты!
— Юрий, — попросил я, — мне кажется, им совсем не обязательно видеть нас.
— Да они и не видят, — раздраженно отозвался Старадымов. — Невидимость включена. И все равно как-то чуют. Не представляю, как к ним подобраться…
— Включи противолокаторное устройство, — коротко посоветовал Джерри.
Юрий с удивлением посмотрел на него, но протянул руку к пульту. И тут же аборигены смешно закрутили головами. Смешно-то смешно, но заглядывать в их глаза без особой нужды не хотелось. Они были по-прежнему голубовато-холодны и жестоки.
Бот круто пошел на снижение. Джерри неторопливо вытянул парализатор, переключил на самый слабый импульс. Я, невольно увлеченный происходящим, подался к Старадымову, показал глазами:
— Вон того, он, по-моему, самый сообразительный.
Юрий повел бот к одиноко сидящему на поваленном дереве аборигену, который сосредоточенно ловил муравьев и быстрыми движениями размазывал их по стволу. Мощный луч узконаправленного силового поля придавил его к земле, но на лице не показалось даже признака недоумения, какое непременно бывает у людей, когда с ними происходит нечто непонятное, лишь рот, обнажив острые желтые клыки, исказился в злобной гримасе. А когда Джерри, откинув колпак, свесился через бортик и абориген узрел прямо над собой сосредоточенную физиономию нашего друга, его взгляд зажегся почти человеческой ненавистью, а мощные мышцы, пытаясь преодолеть силовое поле, напряглись так, что вот-вот готовы были со звоном лопнуть. Впечатление было такое, будто испытываются на прочность металлопластиковые тросы.
— Быстрее! — не выдержав, сдавленно шепнул я.
Это было вызвано не только боязнью, что тело аборигена разорвется на части от злобы. Я видел, что, заметив Джерри, к нам со всех сторон несутся его соплеменники. Их физиономии напрочь вышибли у меня веру во всемогущество техники. Я резко повернулся к Юрию. Взгляд Старадымова оставался спокойным, будто он находился не на Терре Инкогнита, а сидел за пультом тренажера где-нибудь в Центре подготовки космодесантников под тихим земным городком с таким волшебным названием Иволгинск.
Аборигены, не добежав метров десяти до бота, внезапно отлетели назад, словно разом ткнулись лбами в невидимую стену. Линекер, не обращая на них внимания, нажал кнопку парализатора, и наш будущий собеседник разом обмяк. В Музее игрушки мне приходилось видеть надувных резиновых осликов. Когда из них выпускали воздух, они становились такими же скучными.
— Юра, можешь выключить узконаправленный луч, — сказал Джерри и со смешком добавил: — Только не перепутай кнопки, а то по оплошности уберешь круговое поле… Я, пожалуй, с этой стайкой не справлюсь.
Он спрыгнул на землю, а я боязливо покосился по сторонам. Аборигены, свирепея все больше и больше, продолжали настырно биться о силовое поле.
— Джерри, поторапливайся, — произнес Старадымов. — А то эти субчики, чего доброго, погибнут от стресса.
Линекер открыл грузовой отсек, аккуратно перенес туда аборигена. Затем перемахнул через бортик, а Старадымов практически одновременно выключил силовое поле и нажал кнопку подъема. Бот стал резко набирать высоту.
Аборигены рванулись туда, где только что был их собрат, замерли и, сообразив, что перед ними пустое место разбежались.
Когда мы приземлились за чертой интересов наших негостеприимных соседей и выбрались из бота, Джерри посмотрел на меня:
— Богомил, кажется, по твоей части беседовать с малышами?
— Неизвестно, по чьей больше, — буркнул я, не испытывая особого желания искать общий язык с таким малопривлекательным созданием природы.
— Попытаюсь побыстрее разблокировать датчик уровня интеллекта, — произнес Юрий, обращаясь к Линекеру, — а ты, Джерри, подготовь свои биоприборы.
Сказано это было без всякого нажима, без малейшего намека на командирские интонации, но мне стало сразу понятно, насколько он прав. Наступило то время, когда Старадымов в силу своей профессиональной подготовки был просто обязан взять руководство нашей стихийно возникшей маленькой группой на себя. Я кивнул и направился к грузовому отсеку.
— Постой, Богомил, — окликнул Линекер. — Сейчас помещу нашего малыша в силовой кокон.
Он подошел к пульту, нажал соответствующую кнопку. Я распахнул люк. Действие парализатора закончилось, и теперь «малыш», плотно спеленутый силовым полем, злобно скалился. Пошевелиться он не мог, и в глубине глаз я различал безысходность и отчаяние. Джерри нагнулся и подхватил его на руки, но тут же резко отдернул голову:
— Э! Не кусайся!
Абориген каким-то неимоверным усилием попытался цапнуть Линекера за нос. Однако реакция спасла Джерри, и мощные клыки звучно клацнули в воздухе.
— Хорошенькое дело, — пробормотал я, с опаской приближаясь к уложенному на траву потенциальному собеседнику.
На лице моем играла самая отеческая улыбка. Еще учась на курсах, я как-то испытывал ее чарующую силу на взбешенном мустанге — такое было домашнее задание. Представьте, лошадь присмирела и спокойно проследовала в загон, а я получил положительную оценку от самого строгого из наших профессоров. Однако абориген продолжал смотреть на меня, мягко говоря, неприязненно.
Я подключил ретранслятор речи, который позволял проникать моему голосу прямо в скромное сознание нашего «малыша». Можно было просто думать, и мысли, так же, как и слова, должны были пробиться в его мозг, но я чувствовал себя увереннее, слыша собственный ласковый голос.
— Ну, зачем же так сердиться? Мы не причиним тебе ничего плохого. У нас самые добрые намерения. Я просто хочу поболтать с тобой о том, о сем… Улыбнись, покажи, что ты меня понимаешь…
Но в ответ на мою улыбку раздалось воинственное рычание, а ретранслятор, который должен был передать, о чем думает собеседник, молчал.
— Может, мы причинили тебе неудобство? — продолжал я, — Нет, тебе не должно быть больно. Пойми, ты просто не можешь пошевелиться. Ведь, правда, кокон нисколько не давит?.. Скажи, сколько тебе лет? Не знаешь? Ну и ладно… У тебя есть мама? А папа?.. Ты живешь где-нибудь рядом? В пещере? Или у вас есть шалаш? Может, на деревьях?
Ретранслятор молчал. Вопросы бесцельно повисали в воздухе, и от этого становилось жутковато. Я чувствовал себя убитым горем родственником, который пытается вести беседу с тем, кто никогда не встанет со смертного одра. Но мой собеседник был полон жизненных соков и яростно вращал глазами, пытаясь добраться до меня. Из последних сил удерживая на лице приветливую улыбку, я нес совершеннейшую уж ахинею:
— Может, тебе просто не нравится моя внешность? Может, ты хочешь поговорить с моим другом, он очень симпатичный и добрый. Ты же помнишь, как хотел укусить его, а он даже на тебя не обиделся. Он очень хороший, его зовут Джерри, и у него в лесу живет много знакомых зверушек. Они все очень любят его. Когда у кого-нибудь заболит лапка, он лечит…
Никаких ответных эмоций. Точнее, эмоции были, но все те же — архизлобные. Помучившись еще минут двадцать, я отключил ретранслятор, обессиленно повернулся к Линекеру и простонал:
— Джерри! Попробуй, что ли, ты с ним! Ничего не получается!
Линекер, слышавший весь разговор, обреченно вздохнул:
— Попытка не пытка… Если не удастся, хоть произведу биозамеры…
Я на подкашивающихся ногах направился к возившемуся у бота Старадымову.
26. Юрий Старадымов
Бестия спеленута силовым коконом и пошевелиться не имеет возможности. Да он, вроде, и не сильно желает этого. Хотя черт их поймет. Возле него крутятся Богомил с Линекером. Главенствует Богомил, как гуманитарий и специалист по человеческим душам… По-моему, это ошибка, бестия больше по части егеря и охотника.
Снимаю блокировку датчика УИ… Кто бы мог подумать, что он вдруг понадобится!.. Подобными датчиками уровня интеллекта, а проще устройством поиска цивилизаций, оборудованы все космоботы, потому что человечество, выйдя в космос, целенаправленно ищет себе подобных во всех точках Вселенной. Я и сам занимался этим на Криме и, кажется преуспел бы, потому что сейчас там, по слухам (официального сообщения еще не было), разрыли-таки тот город, где я чуть было не остался вместе с Геной Бражко и Толей Утехиным… На Терре, естественно, датчик УИ не нужен, потому что кто дурак, а кто умный определять было бы бестактно, а больше ни для каких целей он непригоден.
Богомил, по-моему, выбился из сил. Напрасно он применял к бестии всевозможные приемы общения, тот только крутил глазами и подавался в ту сторону, где остались сородичи, которых, кстати, мало тронуло его исчезновение.
— Скоро закончишь? — поинтересовался Богомил, передав Линекеру право общения с бестией.
Мне осталось совсем немного, но последний шплинт блокировки размещен не в очень удобном месте, поэтому, склонившись я кряхчу:
— С-скоро…
— Может, помочь? — не отступает Богомил.
— Не надо…
Наконец блокировка снята… Сажусь в свое кресло, регулировка датчика — дело непростое… Ну вот, кажется, все… Крутнул верньер, луч упал на бестию и… Ничего, почти ничего…
— Джерри, оставь свои усилия, — оборачиваюсь к Линекеру. Он удивленно смотрит на меня, потом соображает, что к чему, и мрачнеет.
— Ничего? — озадаченно выдыхает Геров.
— Почти. Линекер уточняет:
— Какой уровень?
— Хорошо обученной собаки, — сказал я и тут же пожалел о сказанном, ведь невольно задел больное место: Линекер сильно переживает гибель Боя.
— Странно… — Джерри задумчиво смотрит на пленника, — по всем данным, он должен быть разумным…
— Может, они образовались в результате мутации? — выдвигает очередную идею Богомил.
И они с Джерри ввязываются в глубоко теоретический спор, в котором упоминаются такие имена, каких я и слыхом не слыхивал… Вот что значит провести вдали от Земли много лет… Чувствуешь себя малограмотным индивидом… Обидно… Размышляя таким образом, я машинально шарил лучом датчика по сторонам и вдруг замер. На шкале вырос красный столбик уровня интеллекта. Соответствовал он примерно цивилизации. ВТОРОГО типа. Красный столбик теплился, а вместе с ним теплилась и надежда, хотя… Патриархально-родовой уровень — не сахар, но…
— Джерри! Богомил! — окликаю я. — Оставьте это чудище в покое и идите сюда!
Заинтригованные моим голосом, они подошли и тоже уставились на красный столбик.
Наконец Богомил обрел дар речи:
— Это же необыкновенно интересно! Летим!
Только приподняв бот на безопасное расстояние, снимаю с бестии силовой кокон. Существо даже не смотрит в нашу сторону, а огромными скачками несется к границе аномалии и занимает свое место в цепочке. Соплеменники даже не замечают его появления.
27. Джеральд Линекер
Прежде чем лететь на поиски людей, Юрий вполне логично предложил оставить какой-нибудь знак в том примерно месте, где мы появились на Терре Инкогнита. Кто знает, может быть, спасателям Терры повезет больше, чем нам, и удастся пробиться в этот мир… В том, что такие попытки усиленно предпринимаются, мы не сомневались ни на секунду.
Для того, чтобы наговорить на фонокристалл информацию, времени понадобилось немного. Старадымов закрепил кристалл на самом конце ветки, далеко отходящей от ствола могучей сосны, — бестии до него не доберутся, да и не собирались они, судя по всему, лезть в глубь «кляксы»; спасатели же нашу весточку разыщут без труда, и не тому обучены.
Юрий медленно вел бот вдоль северной оконечности Байкала. Судя по всему, поселение, обнаруженное датчиком УИ, находилось где-то в районе Нижнеангарска (не сговариваясь, мы приняли для Терры Инкогнита привычную на Земле географическую терминологию). Спор о биологической природе бестии возобновился сам собой. Никак не мог я примириться с результатами исследования! По всем признакам, должны бестии быть разумными. Да что там — должны, просто обязаны! Объем головного мозга, анатомические особенности — все абсолютно идентично показателям гомо сапиенс. И при этом ни малейшего признака интеллекта! Скрывалась за этим какая-то загадка…
Богомил упорно отстаивал свою точку зрения: бестии-де — тупиковая ветвь эволюции, одна из необъяснимых шуток мутационного процесса. Он именовал их не иначе как «мутантами», словно стеснялся слова «бестия», хотя сам окрестил так эти злобные создания. Пришлось напомнить, что «бестия» в переводе с латыни означает «зверь», так что ничего оскорбительного в нем для животных, хотя и неотличимых внешне от человека, попросту нет. Наоборот, очень даже неплохое родовое название…
Гипотезу Герова принять я не мог, слишком уж она казалась невероятной, своей же попросту не имел. Не хватало у меня для этого данных. Поэтому спорил с Богомилом довольно лениво. Юрий, молча управлявший ботом, подождал, пока спор окончательно выдохнется, и лишь потом подал голос:
— А не ответят ли многоуважаемые теоретики, — не без ехидства осведомился он, — на три вопроса?
— Сразу на три? — без особого энтузиазма отозвался Богомил. — Прямо как в сказке: ответь, добрый молодец, не то жизни лишу!
— Ну, я не такой кровожадный, — рассмеялся Юрий, — но вопросы, по-моему, серьезные.
— Спрашивай, — поощрил я друга.
— Ладно. Вопрос первый: каким образом бестии сумели усыпить вас, да еще браназином? Вопрос второй: зачем они это сделали? Ну, и третий, он же последний: захватили они вас, насколько я понял, вне бота. Так?
— Так! — разом отозвались мы.
— Каким же образом вы снова оказались в нем? Богомил растерянно уставился на нас, и я понял, что ответов на вопросы Старадымова он не найдет, хотя, в общем-то, «зоологическая» гипотеза их давала.
— На первый вопрос ответить несложно, — начал я…
— Ну-ну, — подбодрил Юра.
— В мире животных химические средства защиты довольно широко распространены, — пояснил я, — обычный жук-плавунец в минуты опасности выбрасывает струйку остро пахнущей жидкости и отпугивает врага. Я уж не говорю о американском скунсе. Его так и называют «вонючкой». Не очень благозвучно, зато точно. А ведь скунс тоже относится к млекопитающим, как и наши бестии.
— Но животные Земли используют это свойство для защиты! — уточнил Старадымов.
— Защита, нападение — какая разница, — отозвался я, — принцип тот же. А браназин… Ты же не сделал абсолютно точного анализа… Подобное вещество, точнее, группа веществ существует и в живой природе. Удовлетворен ответом?
— А остальные вопросы? — спросил Юрий.
— Помню, помню, — успокоил я его. — Итак, почему они нас не растерзали вместе с Боем? — Голос мой предательски дрогнул, и я не очень ловко попытался перейти на шуточный тон. — Может быть, решили про запас отложить, впрок, на голодный период. Или планировали отнести детенышам — заметил, небось, среди бестий одни самцы были. Надеялись, поди, наследников накормить, законсервировали продукт браназинчиком, чтобы не испортился. Тоже, кстати, распространенное явление среди «братьев меньших». А ты им все планы сорвал.
— Что-то незаметно, чтобы вы очень расстроились, — рассмеялся Юрий.
— Что делать? — в тон ему ответил я. — Не можем же мы лишать тебя своего общества. А вот зачем они нас в бот засунули, можно только гадать. Может, чтобы на травке не подмокли.
— Шутник… — вздохнул Старадымов.
— А что, не удовлетворяют ответы? — спросил я.
— В логике не откажешь, — повел плечами Юрий, — только никак не могу от мысли одной избавиться…
— Какой такой мысли? — заинтересовался Богомил.
Юрий помедлил, словно не решался высказать свою идею, но все же ответил:
— Бестии ведут себя так, словно выполняют заданную программу…
Мне в голову тоже приходила подобная мысль, но слишком уж все это фантастично. Недаром Богомил так удивлен.
— Ты что, подозреваешь, что это киборги?
— Может быть, биороботы, — неохотно произнес Юрий.
— Нет, — решительно возразил я, — исключено полностью. Не знаю, смогу ли я распознать киборга, но отличить биоробота от живого существа сумею при любых условиях.
— Не обижайся, — вздохнул Юрий, словно я мог обидеться.
— Да вы что, ребята! — не выдержал Богомил. — Вы что?! На Земле производство человекоподобных биороботов запрещено чуть не сто лет назад! О киборгах вообще не может быть речи: кто же пойдет на то, чтобы уродовать людей!!
Истина была прописная. Но в жизни довольно часто возникают ситуации, когда нелишне бывает напомнить банальные вещи… А Богомил продолжал:
— Да и кто будет создавать таких страшилищ со зверскими физиономиями?!
— Ну и критерии у тебя, — саркастически хмыкнул Юрий.
— Я к тому, что люди, создавая биологические машины, не стали бы программировать их на убийство, на захват подобных себе…
Возразить нечего, и мы со Старадымовым молча киваем в ответ на тираду Герова. На некоторое время устанавливается молчание, потом Юрий говорит:
— А я видел биороботов…
— Где? — удивляется Богомил.
— В дальнем космосе. Там еще используются экземпляры последней серии. Те, что уцелели. Отличные ребята…
— Вот-вот, — подхватывает Геров, — слишком многие относились к ним так же, как ты. Было даже несколько случаев, когда люди гибли, пытаясь спасти биороботов. Слишком уж они похожи на человека. Во многом именно из-за этого человекоподобные биомашины и были запрещены.
— Откуда ты все это знаешь, Богомил? — спрашиваю я.
— Из рассказа деда, — откликается Геров. — Я привез с собой кристаллозапись. Да ты, кажется, ее слышал, Юра?
— Не до конца, — покачивает головой Старадымов.
— Вот и мне никак не удается прослушать ее как следует, — говорит Богомил, — остались кое-какие воспоминания с детства. Стыд-позор… Но с тем решением я согласен полностью. Будь моя воля, я бы вообще не пошел на создание человекообразных машин. Лучше соорудить нечто неопределенное, а то как-то неприятно видеть красивое, вполне по-человечески выполненное лицо, и знать, что вместо мозгов голова его начинена электроникой, как голова Страшилы Мудрого — соломой.
Это сравнение, почерпнутое из незабываемых книжек детства, несколько сгладило напряженность спора. По губам Юрия скользнула улыбка, я тоже рассмеялся. Тем не менее Старадымов, рискуя вызвать новую дискуссию, мягко возразил:
— Почему же, создание биороботов было шагом вперед, и я не думаю, что до конца правы те, кто против их использования в мирах, населенных людьми. А что касается облика… у природы есть чему поучиться…
28. Богомил Геров
Спор со Старадымовым напомнил мне о фонокристалле с записью рассказа деда, и неожиданно захотелось вновь услышать его спокойный размеренный голос. Кристалл лежал у меня в кармане куртки, но ситуация была неподходящая, и я в который уже раз пообещал себе заняться им в первую же свободную минуту. При этом мелькнула, правда, мысль, что в обозримом будущем для этого вряд ли представится возможность.
Тем временем Юрий, размышляя о чем-то своем, вел бот по пеленгу, взятому датчиком УИ. Джерри тоже помалкивал, сосредоточив внимание на осмотре местности, над которой мы пролетали. Время от времени он включал трансфокатор и разглядывал изображение, появляющееся на экранчике. Один раз он попросил Старадымова остановить бот, внимательно всмотрелся в очередной видеотрофей и удовлетворенно хмыкнул:
— Взгляните-ка, ребята! Это интересно…
Я перегнулся через плечо Линекера к трансфокатору. Внизу, ловко перебираясь через упавшие стволы, двигалась огромная кошка. Видывал я в зоопарках африканских львов, так они, на мой взгляд, уступали ей в размерах раза в полтора.
— Что еще за чудо? — заинтересовался Юрий.
— Пещерный лев, — ответил Линекер, сидевший с таким гордым видом, точно именно он возродил к жизни это ископаемое.
— Тот самый? — удивился я.
Джерри молча кивнул, не отрывая глаз от экрана.
— Какой же это лев? — недоверчиво протянул Старадымов. — Ни гривы, ни кисточки на хвосте…
— И тем не менее это — пещерный лев, пантера спелеа, собственной персоной, — ответил егерь, — гривы у него, кстати, отродясь не было.
Юрий промолчал, и мы еще минут пять наблюдали за хищником. Потом бот снова двинулся с места. Я откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Почти сразу в ушах зазвучал голос деда. Неизвестно почему на память пришел кусок его рассказа:
«Вот говорю, говорю, а может, это никому никогда не будет интересно? Рассекретят запись, прослушают ее специалисты и закинут на дальнюю полку…
Чтобы больше не возвращаться к этим сомнениям, обращаюсь к тебе, мой маленький Богомил. Я знаю, ты смышленый мальчик, тебе будет любопытно послушать своего деда. Всегда смотри на мир наивно, как ты смотришь сейчас своими голубыми глазенками, но иногда задумывайся над тем, через что прошло человечество, прежде чем наступило наше время, время людей, не знающих зла.
Меня в шутку называли Последним Опером. Это имя придумали весельчаки из нашего отдела еще в ту пору, когда я, окончив Юридическую Школу, на вопрос шефа, почему выбрал такую отживающую профессию, заявил, что надеюсь стать последним оперативником, чем окончательно склонил его в пользу моей кандидатуры. Разумеется, последним оперативником я не стал, не так просто избавиться от отживающих профессий, однако прозвище заработал…»
Юрий негромко кашлянул, и я вернулся к действительности. Бот плыл над какой-то речушкой, а вокруг, насколько хватало чувствительности локатора, простирались сопки, тайга, снова сопки и снова тайга.
По лицам друзей нетрудно было понять, что угнетает их. Я испытывал те же чувства. На Терре да, наверняка, уже и на Земле сбились с ног в поисках нашей троицы, а мы не только не можем вернуться, но и не в состоянии даже подать знать о себе. Случай прямо-таки анекдотичный. Печально анекдотичный, и очень напоминает тот, который произошел лет семьдесят назад, когда трое подростков, начитавшись о подвигах первых экспедиций в Дальний космос, тайком ото всех соорудили нечто подобное космическому кораблю шестого поколения (применив, кстати, не одно конструктивное новшество, признанное впоследствии открытием) и отправились навстречу неизвестности. В стенах Учительских курсов исследованию и анализу этого прецедента, как примера вопиющих недоработок воспитательного процесса, был посвящен целый семинар, а бывшие беглецы, ставшие к тому времени почтенными учеными, тушуясь, рассказывали нам мельчайшие подробности побудительных мотивов своего детского поступка.
Подростков-то тогда сумели поймать, а вот как найти путь к нам? Ведь мы для землян исчезли бесследно, словно растворились, затерялись на бесконечных ступенях параллельных миров и времен.
Ничего особенного не было в том, что мы гораздо сильнее ощущали боль тех, кто безуспешно пытался вызволить нас из нельзя сказать, чтобы плохого, но все-таки чужого мира, чем переживали свою невозможность вернуться назад. Странное заключалось в другом. Никто из нас не думал о человечестве в целом. Мысли невольно сосредоточивались на душевных страданиях близких, в чьих муках концентрировалась боль многомиллиардной общины людей.
Джерри постоянно думал об Инге и Сереже.
Я, помимо родных, — о своих ребятишках. У них такой трудный возраст, а тут еще пропажа, может, и не очень любимого, но как-никак учителя.
О ком думал Старадымов, я не знал. Днем мелькнули в разговоре имена какой-то девушки с Терры и неизвестного мне Михаила Жамбаловича, но я был так углублен в себя, что толком ничего не понял…
— Приехали! — вывел меня из задумчивости бодрый, несмотря на все треволнения, голос Джерри.
29. Юрий Старадымов
Тренированный глаз охотника не подвел Линекера. Впрочем, «рыбак рыбака видит издалека». В том, что люди, фигуры которых мелькали на склоне Байкальского берега, являются в какой-то мере «коллегами» егеря, сомнений не было. Внешне они очень напоминали народности, населявшие лет триста назад наш Север. Тот Север, который остался на Земле. Такие же прокаленные на морозе и солнце бронзовые лица, такие же продуманные и выверенные в борьбе с дикой природой движения, такое же рациональное снаряжение.
Охотники углубились в тайгу, я повел бот за ними. Линекер не возражал, на его скуластом лице появилось заинтересованное выражение. А вот Геров поначалу смотрел довольно кисло и теребил свою рыже-соломенную бороду, явно унесшись уже в мыслях туда, где «должно быть чуть-чуть поцивилизованнее».
Пока я продвигал бот, стараясь не задеть разлапистые кедры, охотники не теряли времени даром. По обе стороны тропы, которую скорее всего использовало все звериное население, стремящееся утолить жажду, они уже сооружали плетеную загородку. Просто-напросто два небольших щита из веток. Один из охотников с рваным шрамом, тянущимся через все лицо — от лба до подбородка, присев на корточки, вбивал небольшой колышек прямо посередине тропы, другой, укрепив два кола за изгородью, прилаживал к ним что-то много раз виденное мною, но тем не менее незнакомое.
— Что за механика? — спросил я у Герова.
— На арбалет похоже, из которого Вильгельм Телль стрелял, — неуверенно пожал плечами Богомил.
— Самострел это, — авторитетно пояснил Джерри.
— Похоже, — согласился я, снова сосредоточив внимание на действиях охотников. — Джерри, кто это его разукрасил?
Линекер посмотрел на изуродованное шрамом лицо охотника, пожал плечами:
— Скорее всего медведь… Видишь, глаз чудом уцелел…
— Трудная здесь жизнь, — поддакнул Богомил.
Тем временем молодой охотник, во всем слушавшийся своих старших родичей, вложил в самострел длинную стрелу с широким наконечником. Это не ускользнуло от взгляда Герова. Он взволнованно задышал мне в ухо:
— Наконечник-то металлический!
— Причем не бронзовый, — отозвался Линекер.
— Народы Забайкалья применяли железо еще в конце второго тысячелетия до нашей эры, много раньше, чем в Китае и Корее, — скороговоркой проговорил Богомил.
Я тоже заметил холодный блеск наконечника грозного оружия и не позавидовал животному, которое заденет сплетенную из жил веревку, протянутую от вбитого на тропе колышка к спусковому крючку самострела. По тому, с каким усилием, применяя упорную палку, два охотника сгибали луковище, было ясно, что сорвавшаяся стрела вряд ли оставит возможность для спасения даже огромному пещерному медведю, если он еще не вымер в этом уголке Терры Инкогнита.
Осмотрев самострел, охотник со шрамом жестом указал родичам в сторону озера, а сам замаскировал изгороди ветками, замел следы, посыпал каким-то зеленым порошком землю и, отпрыгнув далеко в сторону, поспешил за товарищами.
И вновь охотники беззвучными тенями заскользили между деревьев, а мы осторожно продвигались за ними.
— Смотрите, луки усиленные, — подметил очередную особенность снаряжения аборигенов Геров.
— Не понял, — отозвался я. За Богомила ответил Линекер:
— Видишь, костяные накладки поверх деревянной основы? Такие луки мощнее, чем простые деревянные. Усвоил?
— Благодарю, профессор, — шутливо сказал я, — а то мы, знаете ли, охотничьих академий не кончали. Нам как-то бластер привычнее.
Охотники явно двигались в сторону поселения, на которое и отреагировал датчик УИ. Ползти вслед за ними черепашьим шагом мне не хотелось, и когда сквозь просвет в деревьях заблестела гладь озера, я решил было, что здесь мы с новыми знакомцами и расстанемся. Но не тут-то было.
Первым огромного зверя заметил, конечно, Линекер:
— Медведь!
— Пещерный? — тут же осведомился Геров, словно Терра Инкогнита была огромным музеем, в каждом зале которого непременно должно находиться что-нибудь совершенно невероятное.
— Нет, обычный бурый. Но чертовски крупный.
Зверь возился на мелководье — не то ловя рыбу, не то купаясь, — и так увлекся своим занятием, что явно прозевал приближение людей. Охотники, заметив громадину, скатились на берег. Теперь за спиной зверя было озеро, впереди, выставив перед собой острые жала копий, стояли люди. Недовольно зарычав, медведь поднялся на задние лапы. Вода стекала с его шерсти.
— Почему они не стреляют? — теребил меня Богомил, но, не дождавшись ответа, замолчал: видно, сам сообразил, что стрелой из лука такое чудовище не свалить, а раненый медведь опаснее в сто крат.
Зверь замахал передними лапами, словно отгоняя назойливый гнус, и двинулся к людям. Охотник со шрамом оказался на его пути. Широко расставив ноги и изломившись в позе вратаря футбольной команды, он внимательно следил за каждым движением врага, и во всем его напрягшемся теле была видна готовность при первой же возможности вонзить наконечник копья туда, где под спутавшейся лохматой шерстью бухало медвежье сердце, считавшееся у многих народов лакомым блюдом, способным передать охотнику отвагу убитого зверя. Его товарищи тем временем пытались отрезать зверю дорогу к воде и одновременно подобраться к нему сзади. Казалось, медведь в раздумье разглядывает этих невысоких коренастых двуногих, но в то же мгновение под наш дружный вздох, он бросился на людей. Отбитое гигантской лапой копье отлетело в сторону, сам охотник с побледневшим лицом, на котором алел трехполосный шрам, кубарем откатился и тут же, вскочив на ноги, взмахнул ножом.
Мягко откинулась крышка бота, и краем глаза я увидел, как ловким, до автоматизма отработанным движением Джерри вскинул к плечу карабин.
Но стрелять не пришлось.
Два копья, воткнувшись в жирный загривок медведя, заставили зверя издать страшный, слышный, наверное, за десятки верст рев, подскочить в воздух, отбросить в сторону молодого охотника, пытавшегося воткнуть нож в просвечивающее сквозь шерсть розоватое брюхо, и броситься в воду. Зверь почти тотчас показался на поверхности и, не обращая внимания на азартные крики метавшихся по берегу охотников, поплыл от берега.
Я так резко взметнул бот вверх, что Геров был вынужден ухватиться за Джерри, и тот укоризненно посмотрел на меня. Улыбнувшись извиняющейся улыбкой, я сказал:
— Пора, други мои, пора…
Геров, недовольный, что его оторвали от захватывающего зрелища, глядел на меня так, как смотрел бы, наверное, на ученика, еще не прошедшего первый цикл воспитания, но уже принимающего самостоятельные решения наперекор советам учителя:
— Снять бы все это на гало… Линекер поддакнул:
— Да… Цены таким кадрам нет…
— Друзья, — я оглядел их нарочито непонимающим взглядом. — Вы что, в киношники решили податься после возвращения? Если так, то могу вас успокоить, придете не с голыми руками. Могли бы и припомнить, что спасательный бот оснащен записывающей аппаратурой, которая с момента визуального контакта с аборигенами Инкогниты работала на полную мощность.
— Браво! — изобразил аплодисменты Геров.
Я скромно потупился, как и полагается неизбалованному вниманием публики отставному космодесантнику.
30. Джеральд Линекер
Порой мне казалось, что я сплю. Не прошло еще и десяти часов после нашего пробуждения у меня на кордоне. И вот на тебе! Терра Инкогнита, бестии, гибель Боя, пещерный лев, охотники… Вечером мы собирались на радоновые источники… Впрочем, источники наверняка и здесь имеются, только разыскивать их что-то не хочется: и так голова от избытка впечатлений раскалывается.
Стойбище показалось минут через двадцать после того, как мы оставили охотников, — индикатор УИ уверенно вывел нас к цели. Впереди, за излучиной ручья, который на Земле именовался Сырой Молокан, поднималась вершина, соединяющаяся седловиной с горным хребтом. Высоко в небо уходил дым одинокого костра. Погода была безветренной, и казалось, подплыви бот к столбу дыма, его можно будет потрогать руками и почувствовать, какой он мягкий и теплый.
Я вгляделся вниз и увидел очаровательную сценку из учебного галофильма, призванного наглядно показать школярам быт и обычаи наших далеких предков. Дома в поселке, разместившемся на сопке, располагались без какого-либо определенного порядка, то вплотную друг к другу, то на расстоянии трех-четырех метров. Внешне они здорово смахивали на усеченные пирамиды с отверстием в верхней части. Судя по всему, эти отверстия совмещали функции дымохода и входа в помещение. Кроме этих «капитальных» строений, на площадке было немало чумов, каркасами для которых служили жерди, покрытые шкурами диких животных.
— Летние дачи? — поинтересовался, кивнув на них, Старадымов.
— Примерно так, — улыбнулся Богомил, — невелико удовольствие жить в дождливую погоду в сырых землянках. Это Лысая сопка? — спросил он меня.
Кивком головы я подтвердил догадку друга.
— Читал я отчеты археологов о раскопках этого поселения, — пояснил Геров и тут же поправился: — Не этого, конечно, а там, на Земле.
— И что же, все точно? — заинтересовался Юрий.
— Не совсем, — покачал головой Богомил, — там, помнится, полуподземных помещений не было. Они более характерны для племен, обитавших по берегам Верхней Ангары…
— Ну а чем жили наши предки? — не успокаивался Старадымов.
— В основном — охотой, били лосей, медведей, изюбрей, коз. Рыбачили, конечно, — Байкал-то под боком.
Бот, надежно укрытый средствами маскировки, висел прямо над становищем, и мы с интересом следили за жизнью его обитателей. Впрочем, их было немного — в основном женщины, дети, старики.
— К вечеру вернутся охотники, рыбаки, — пояснил Богомил.
— Начнется обсуждение итогов дня, охотничьи байки, — в тон ему продолжил Юрий.
Мое внимание привлек хромоногий старик, возившийся на склоне сопки. Он вырыл в земле овальное углубление, тщательно уложил в него сеть и теперь обмазывал ее глиной.
— Гончар, — пояснил заметивший направление моего взгляда Богомил. — Самый древний способ изготовления глиняной посуды еще до изобретения гончарного круга. Подсохнет глина, сосуд вместе с сетью вытащат, сеть отделят, и горшок можно обжигать.
Юрий спросил еще что-то, но я не слушал. Опять разболелась голова. Богомил, судя по зеленоватому цвету лица, тоже чувствовал себя неважно, но крепился. Явно стесняется, боится показать слабость. Придется брать инициативу на себя, да заодно и Герову урок преподать.
— Юра, включи, пожалуйста, нашего эскулапа, — попросил я Старадымова.
— А что такое, — встревожился тот, оборвав себя на полуслове.
— Что-то неважно себя чувствую, — пояснил я, — да и Богомил, по-моему, тоже не в форме.
— Тошнит, — признался Геров.
— Что же ты молчишь? — рассердился Старадымов.
Пока электронный эскулап обследовал нас, Юрий крепко отчитал Богомила за «проявление ложной стыдливости», как несколько высокопарно выразился наш командир. Геров поначалу надулся, но быстро отошел, видно понял, что слишком многое сейчас зависит от состояния каждого из нас, ведь в случае опасности даже невольная слабость может обойтись очень дорого. Обследование не принесло ничего тревожного — просто сказывались последствия отравления браназином и нужно было отдохнуть. Поэтому Старадымов, не обращая внимания на горестные вздохи Богомила, отогнал бот на приличное расстояние от стойбища, опустил его прямо на небольшую лужайку, оставив работающими только локатор и слабое силовое поле для защиты от тотчас окруживших нас несметных полчищ таежного гнуса, который вполне вольготно чувствовал себя и на Терре Инкогнита.
— Спать, — приказал Старадымов, его веки потяжелели, и он тут же заснул.
У меня не было ни малейшего желания спать, но я отдал себе жесткий приказ и последовал примеру Юрия, успев заметить, что Геров тоже устраивается поудобнее.
Ровно через три часа я открыл глаза. Через несколько минут проснулись сначала Старадымов, потом Богомил. Уже стемнело, поэтому, поздравив друг друга с пробуждением, мы вылетели к стойбищу.
31. Богомил Геров
Бот невидимым облачком скользил над притихшими перед закатом верхушками сосен. Юрий и Джерри были рядом, но меня не покидало ощущение одиночества. Одиночество это не было тоскливым, не несло в себе отчаяния. Скорее, это был некий синтез легкой грусти и умиротворения. На Терре я всегда утрачивал чувство времени, оно как бы растворялось в таких маленьких по вселенским масштабам, но таких необъятных, если посмотреть обыкновенным человеческим глазом, просторах девственных лесов, пустынь, океанов. Здесь же эти ощущения словно возводились в степень N — в степень неизведанности, непредсказуемости, недоговоренности.
Желание вернуться домой не исчезло, что, впрочем, и неудивительно, ведь куда бы ни забросило человека, его всегда тянет в родные пенаты. Но любопытство, жажда увидеть то, что никто из землян не мог видеть, взглянуть на некое подобие исторического прошлого нашей планеты собственными глазами, помимо воли, приглушали стремление воротиться на круги своя. Должно быть, я испытывал то, через что прошли Магеллан, участники экспедиций на другие планеты, через что прошел Юрий на Криме.
Стойбище появилось неожиданно, и я нагнулся к Старадымову:
— Невидимость включена?
Юрий ответил улыбкой. Джерри с шутливой строгостью успокоил меня:
— Богомил, ты же знаешь, кто сидит рядом с ним. Промашки исключены.
Я посмотрел вниз и тихо порадовался тому, что мои предположения сбывались. Стойбище готовилось отужинать. А как известно, прием пищи с древних времен сопровождался непринужденной беседой. Именно поэтому я и предложил друзьями посетить аборигенов в этот вечерний час.
— Жаркое несут, — сообщил Юрий.
Из тайги показалась группа охотников, вооруженных луками и копьями. Несколько человек несли на длинных шестах оленьи туши. Поступь охотников была неторопливой, головы гордо приподняты. По всему чувствовалось, сегодня им сопутствовала удача. Первыми в стойбище прибежали сопровождавшие охотников собаки.
— Хорошие песики, — грустно проговорил Джерри. И стало ясно, как ему не хватало Боя.
Юрий, очевидно, стараясь отвлечь его, рассмеялся:
— Смотри! Словно экспедицию из Дальнего космоса встречают!
Разновозрастные ребятишки с радостными возгласами окружили охотников. Из жилиц спешили женщины. Привстали с бревна, лежащего неподалеку от кострища, седобородые старики.
— Для них возвращение охотников, пожалуй, имеет большее значение, — отреагировал я. — Добыча, которую принесут мужчины, для племени вопрос жизни в самом утилитарном смысле этого слова.
Тем временем возле большого камня с выдолбленной посередине лункой сновал низкорослый абориген. Его подручный, безусый юноша, который, наверное, еще не достиг того возраста, когда можно просить старейшин назначить испытание, чтобы доказать, что достоин высокого звания охотника, безропотно выполнял все приказания. Вот они принесли из жилища мелкие древесные стружки, вот юноша подал длинную тонкую палочку, затем, так же почтительно, большой лук.
— Кажется, идет подготовка к разжиганию костра, — пригляделся к ним Джерри.
— М-да, и безо всяких технических премудростей, — согласился я. — Главное, чтобы стружки были сухие.
— А руки ловкие, — добавил Юрий.
Абориген сделал на тетиве лука петлю, вставил туда палочку. Юрий включил ретранслятор речи, направил его на кострище.
— Повтори мысленно семь раз имя Великого духа Огня, и начнем, — перевел ретранслятор обращенные к юноше слова.
Тот замер с неподвижным взглядом и вышел из забытья, лишь когда его учитель быстрыми пилящими движениями стал добывать огонь с помощью своего нехитрого приспособления. Из лунки потянулся едва заметный дымок, затем вспыхнул крошечный язычок пламени и побежал по стружкам. Юноша торопливо подал приготовленный хворост, и огонь, освещая одухотворенные лица ученика и учителя, нервно взметнулся вверх. Потом пламя чуть осело, стало ровным и уверенным.
Когда пища была готова, все аборигены разом повернулись в одну сторону. Линекер, ожидая разъяснений, глянул на меня.
— Перед трапезой полагается речь, — сказал я, показывая на весьма странного субъекта. — По-видимому, шаман.
К костру, плавно приплясывая, приближался старик в кожаной куртке, таких же штанах и огромной шапке, увенчанной оленьими рогами. Рога чутко поворачивались то налево, то направо, словно их обладатель ждал, что из окружающей стойбище чащи вот-вот выскочит беспощадная волчья стая. В руках шамана вздрагивал от ударов раскрашенный красными зверями и птицами бубен. Каждый шаг сопровождался мерным бряканьем костяных погремушек, свисавших с темной морщинистой шеи шамана. Остановившись в нескольких шагах от костра, он замер, прислушался. Соплеменники затаили дыхание, на лицах читался священный трепет. Шаман словно забыл об их существовании. Он закружился в танце. Слились в один круг полы куртки. Внезапно, когда вращения достигли предела, шаман рухнул на землю, его тело конвульсивно дрогнуло и вытянулось в полном изнеможении. Немного придя в себя, он приложил ухо к земле.
— С богами беседует, — прокомментировал я. — Все считают, будто сейчас его душа гостит у великих духов.
— Юра, настрой-ка ретранслятор получше, — попросил Джерри. — Что-то плохо слышно, о чем говорят духи.
Старадымов усмехнулся:
— Не стоит зря энергию расходовать. Сейчас шаман сообщит. В этот момент старик с трудом поднялся и торжественно возгласил:
— Великий дух Неба и Земли даст нам хорошую охоту, а когда придет время, ниспошлет богатый урожай плодов небесных и плодов земных!..
Джерри подозрительно покосился на меня.
— Вероятно, имеются в виду кедровые орехи и грибы, — торопливо сказал я и приложил палец к губам, боясь пропустить хоть слово прорицания.
Шаман, выдержав торжественную паузу, продолжал:
— Будем все сыты. Плодов хватит и людям, и животным. Животные станут ленивыми и охотникам легко будет догнать их и убить, сколько понадобится племени. И когда на небе покажется лицо младшего брата Великого духа, будет большой праздник, праздник урожая.
Соплеменники облегченно вздохнули и приступили к трапезе. Но вот последние кости брошены собакам, люди, сидящие у костра, стали — переговариваться.
— Если бы зверь не ушел в озеро, мы бы добыли его, — ретранслятор выхватил из невнятного гула фразу, произнесенную знакомым нам молодым охотником.
— Никогда не нужно говорить об упущенной добыче, — недовольно заметил охотник со шрамом. — Мы ошиблись, поэтому зверь ушел. Он понимал, что в воде люди ничего не смогут ему сделать. Так было всегда…
— Не всегда…
Это сказал сухой сгорбленный старик. Люди, сидящие вокруг него, почтительно замолчали. Тогда старик внимательно осмотрел соплеменников и заговорил тихим, словно издалека идущим голосом:
— Давно это было. Тогда дерево было легким, как перья птиц, копья и стрелы наших предков могли летать и поражать добычу, дерево не тонуло в воде, люди делали из него лодки и плавали по Великому озеру и по рекам, ловили с лодок большую рыбу, и зверю не было спасения от хорошего охотника. Хорошо жили люди… Увидел это злой дух и рассердился. Обернулся он огненным шаром, поднялся над землей. Смерть и опустошение приходили туда, где пролетал страшный шар. Заплакали люди. Слабые духом ложились на землю и ждали смерти, хитрые пытались спрятаться в темных подземных пещерах. И кто знает, может быть, и уничтожил бы злой дух род человеческий, но нашелся среди многих слабых людей один сильный, среди многих трусливых — один смелый…
Жила в те времена на берегу озера женщина. Муж ее был знаменитым охотником. Но сгубил охотника злой дух. Остался у женщины сын. Отважная душа была у мальчика. Понял он, что погибнут люди, если не осмелятся победить злого духа. Взял мальчик отцовское копье, пошел злого духа искать. Долго шел. Видит, на самом краю земли на крутом скалистом мысу лосиные кости лежат. Совсем древние кости, истлели наполовину. Собрал мальчик кость к кости, ударил три раза по черепу между рогами. После первого удара все кости до единой сухожилиями связались, соединились между собой. Когда второй раз ударил, мясом обросли, шерстью оделись и вздулись, костяк в тело зверя превратился. После третьего удара, четырьмя ногами опираясь, подобно быку дикого оленя, шеей потягиваясь, лось тот вскочил. Рогами до туч достал, вздохнул — камни с дальних гор посыпались. Ударил лось копытом — в том месте горячий родник забил. Напился мальчик воды из него, богатырем стал. Между глаз стадо оленей легко пройдет, между лопаток сто медведей охотиться смогут, щеки стали подобны большим холмам, нос — крутому хребту, брови — густому лесу на северном склоне горы. Вскочил богатырь на своего лося, поехал навстречу злому духу. Долго они бились. От шума и грохота горы обрушились, в пыль рассыпались, реки и моря из берегов вышли, на месте холмов болота образовались, на месте равнин — горы выросли, крики богатыря и рев злого духа разнеслись от неба до подземного мира. Пыль и пар к звездам поднялись, закрыли Солнце и Месяц. Много лет так прошло. Изнемогать стали соперники. Но изловчился человек, поднял врага до синего неба и ударил об островерхую скалу. Разорвалось тело злого духа на тысячи кусков, разлетелись они по свету, маленькими духами стали, тоже злыми. Но сил мало у них, с сильным человеком не справятся. А кровь злого духа рекой текла, землю напитала. Выпили ее деревья и тяжелыми стали. Богатырь тот к матери вернулся, охотником стал, хорошо жил. Потом девушку привел, женился, детей родили. От них наш род пошел. А дерево с тех самых пор кровью злого духа напитано. Тяжела кровь, тонет от нее дерево в воде.
32. Юрий Старадымов
Взглянув на пульт, я убедился, что запись идет нормально. Геров бы мне не простил, если б великолепная речь старика осталась втуне. Все-таки гуманитарий есть гуманитарий, хотя подобное разделение в наш век почти не сохранилось. Но сохранилось то, чего жаждет и к чему тянется душа. Кое у кого — это педагогика и иже с ней, у других — проснувшаяся кровь предков, заставляющая отстреливать, отлавливать, убивать и спасать от гибели различные виды животных, у третьих — потребность рисковать жизнью. Скорее всего мои далекие пращуры произошли от той обезьяны, которая, любопытства ради, висела над пропастью, уцепившись за сук дерева самым кончиком хвоста, и ждала, чем все это кончится. Поскольку я существую, то можно прийти к выводу, что для той гоминиды все кончилось благополучно. Когда-то на Криме… Черт возьми! Я уже говорю о Криме — когда-то… Или на меня так поразительно действуют обстоятельства, в которых мы оказались, эта неизвестность. Насколько помнится, в бытность космодесантником в подобные минуты во мне отключалось все, не имеющее отношения к текущему моменту в собственной бурной биографии, а то, что требовалось для выполнения задач, приходило как-то само собой, по наитию, что ли… Психика космодесантника, как любила говаривать Эрика, сердясь на меня. В некоторые минуты это определение звучало, как ласка, а в другие…
По-видимому, старик заканчивает свой рассказ. Он уже чуть шевелится. Грудь ходит ходуном, жидкая бороденка трясется, голос уставший и осипший.
Геров готов выпрыгнуть из бота, только бы все получше увидеть и услышать. Чтобы доставить Богомилу удовольствие, сдвигаю бот с места и зависаю совсем низко над слушателями этого импровизированного театра одного актера. И хотя прекрасно знаю о технических возможностях бота, все равно возникает чувство, что находящиеся под нами охотники, их жены с детьми, их волкоподобные собаки вот-вот обнаружат нас.
Старец замолчал. Тишина повисла над стойбищем. То ли его обитатели переваривали полученную информацию, то ли проявляли таким образом уважение к сказителю. Внезапно бойкий мальчишка, вертевший по сторонам головой, словно пытаясь понять причину всеобщей задумчивости, просунулся из-за спин взрослых, шмыгнул носом и совсем непочтительно выпалил:
— А мой брат ходил к Большой реке, там люди на кожаных лодках плавают!
Тишина стала еще напряженнее. Похоже, мальчишка допустил большую бестактность. Багровая краска проступила даже сквозь сажу на лице шамана, глаза которого, казалось, вот-вот выскочат из орбит. Мальчишка хоть и с испугом, но продолжал выжидательно смотреть. Взрослые втянули головы в плечи.
Рука шамана, сжимавшая раскрашенную кость, в порыве возмущения резко взметнулась вверх. Амулет вылетел из нее, как из пращи. Силовой улавливатель предотвратил удар кости о днище. Конечно, боту такое, с позволения сказать, повреждение абсолютно ничем не грозило, но неожиданный звук мог встревожить аборигенов, а отскочившая кость кого-нибудь ударить.
Эффект получился несколько иного рода. Кость зависла в воздухе, и аборигены с суеверным страхом воззрились на нее. Шаман был так возбужден, что в первое мгновение не обратил внимания на то, что амулет не возвращается. Его взгляд ошарашенно блуждал по лицам соплеменников. Но вот он вскинул голову, и в его глазах появился такой ужас, что я испугался, как бы он не лишился рассудка:
— Юрий! Верни ему кость! — выдохнул Богомил.
Как полоумный проследил старец за полетом кости к его ногам. Но природная сообразительность привела шамана в чувство. Он вскочил, воздел подрагивающие в экстазе руки:
— Слышите?!.
Племя замерло в напряженном ожидании. Я тоже.
— Слышите?! — еще сильнее понизив голос, спросил шаман. Богомил встревоженно завертел головой. Шаман перешел на свистящий шепот:
— Я слышу дыхание богов!!
Я обратил наконец внимание на встревоженного Герова и рассмеялся:
— Исключено! Системы в полном порядке. Богомил тихонько хихикнул и зачем-то приложил палец к губам. До Джерри тоже дошел смысл происходящего. Задыхаясь от смеха, он прокричал:
— Надо уходить, а то мы, похоже, начинаем способствовать зарождению новой религии!
— Бога летающих костей! — отозвался я. — А скорее всего, становлению культа личности этого хитреца!
Джерри, все еще давясь от смеха, предложил:
— А может, поговорим с ним?!
Я поднял бот вверх, к проступающим на небе еще бледным и робким звездочкам.
33. Богомил Геров
Едва я заикнулся о проблеме питания, Джерри приступил к ее решению вплотную, причем с таким азартом, что можно было подумать, он жить не может без первобытной пищи. Старадымов снизил бот над берегом реки, и егерь внимательно уставился на экран видеофона в надежде высмотреть какую-нибудь дичину.
— Ага, — удовлетворенно изрек он через некоторое время, — дикие кабаны. Отлично! Однако фауна здесь изрядно отличается от Терры…
— Куда же нам целого кабана? — робко возразил я.
— Возьмем подсвинка, — успокоил Линекер. Звуколокатор уловил характерные звуки приближающегося кабаньего стада. Глаза Линекера загорелись. Первым из зарослей вышел здоровенный секач. Он настороженно поднял голову, почувствовав над собой что-то непривычное. Невидимость, во избежание расхода запасов энергии, была отключена. Округлые формы нашего судна, похоже, озадачили вожака. Его маленькие глазки, не видя опасности для подопечных, смотрели с обезоруживающей наивностью, хотя взору нельзя было отказать в некоторой властности. Вероятно, приняв бот за пусть не обычную, но безопасную игру природы, он двинулся дальше. Под напором многочисленного свиного семейства затрещали кусты.
Джерри глянул на нас с Юрием, словно прикидывая, сколько мы в состоянии съесть, а потом откинул колпак и свесился из бота. Я следил за его пальцем, сторожко лежащим на спусковом крючке. Напряжение Линекера передалось нам, и я затаил дыхание.
Внезапно один из подсвинков ткнулся рыльцем в землю. Сородичи недоумевающе задержались около него, но, вспугнутые громким окриком Джерри, бросились врассыпную. Линекер спрыгнул на землю.
Что делал он дальше, я не видел, поскольку совершенно случайно загляделся на набухающее чернотой небо.
Однако когда Джерри стал вынимать из портативной печки один за другим аппетитно пахнущие, покрытые золотистой корочкой куски, мои глаза невольно возвратились на землю.
Проглотив свою порцию, я с благодарностью посмотрел на Линекера:
— Джерри, ты открыл для меня новое во мне самом. Оказывается, я могу с наслаждением есть мясо убиенного животного.
— Природа оправдывает всякую необходимость, — назидательно проговорил егерь.
Старадымов был погружен в свои мысли. Казалось, он не замечал ни вкуса пищи, ни обволакивающей нас сырой прохладой ночи. Наконец он поднял глаза:
— Ну, что, подведем первые итоги?.. Как ты думаешь, Богомил, легенда, рассказанная стариком, может расцениваться как источник хоть какой-то информации?
Я пожал плечами:
— Трудно сказать… Понимаешь, она во многом традиционна, переплетается с мифами народов Земли. Например, сюжет о гигантском лосе встречается и у народов нашего Забайкалья. Конечно, для специалистов она представляет огромный интерес, но что из нее можно извлечь в нашей ситуации… Любопытно, что потяжеление дерева память народа связывает с когда-то происшедшей катастрофой…
— Причем катастрофой космического характера, — ввернул Линекер. — Вспомните об огненном шаре…
— Не исключено, — согласился я, — можно и так трактовать эту часть легенды. Тогда землетрясения, изменения ландшафта, наводнения были последствиями этой катастрофы. Но подобные мотивы очень распространены в эпосе… Вспомните хотя бы миф о непослушном Фаэтоне, библейскую легенду о Всемирном потопе. Здесь что-то очень похожее. Боюсь, Юра, что сказать что-либо более определенное пока нельзя. Нужные факты.
— Да, — сказал Старадымов, — бесспорный факт пока один — существование Терры Инкогнита. Откуда, как появился этот слепок Земли?
Джерри хмыкнул:
— Еще не известно, что — копия, а что оригинал.
— Предположим все-таки, что это слепок, — настаивал на своем Юрий. — Значит, для его образования было необходимо нечто похожее на то, что сделали люди, чтобы создать Терру.
— Ты хочешь сказать, что этот мир сотворен при посредничестве разума? — заинтересовался я.
Юрий покачал головой.
— Нет… Хотя и этого я не исключаю. Я говорю о явлении природы, но явлении, аналогичном тому, которое получилось в результате мгновенной остановки Земли во времени и последующем образовании Терры в параллельном пространстве.
— То есть о скачке в параллельный мир за счет самой природы? — наконец догадался я.
— Удар мощного метеорита, — безапелляционным тоном выдвинул версию Линекер.
Я подхватил:
— В результате которого произошла пространственно-временная остановка.
— Когда же произошла эта катастрофа? — задал вопрос Юрий.
Я развел руками и улыбнулся:
— «Давно-давно». Именно так утверждает легенда.
— Я, пожалуй, могу сказать более точно, — задумчиво произнес Линекер. — Думаю, порядка десяти-двенадцати тысяч лет назад.
— Откуда такая уверенность? — удивился я.
— Учитываю особенности здешней фауны, — пояснил егерь, — точнее, наличие встреченных сегодня представителей жизненного мира голоценового периода. Едва ли они возникли здесь в результате эволюции. Она явно идет на Терре Инкогнита своим путем, отличным от земного, вспомните волков, которых мы с Богомилом взяли на Терре. Они пришли отсюда. И они резко отличаются от земных. Значит, типично земные виды образовались в то время, когда Земля и Терра Инкогнита были одним целым.
Старадымов кивнул и тут же подкинул идею, от которой сам же сознательно ушел:
— А если Терра Инкогнита все-таки рукотворна?
— Что ты нам голову морочишь? — возмутился Линекер. — Если то, если это! Чтобы выдвигать гипотезы, нужно иметь более приличную информацию, чем басни старого дедушки, слышанные нами в стойбище.
— В этом и вопрос, — усмехнулся Юрий. — Где можно получить более достоверную информацию?
— Ну и где же? — подозрительно спросил Джерри.
Я еще не мог сообразить, куда клонит Старадымов, и, очевидно, был похож на секача, взирающего на висящий над ним бот.
— У более развитой цивилизации, — ответил Линекеру Старадымов.
Линекер мрачно усмехнулся:
— А если как раз по ней метеоритом и жахнуло?!
— Джерри, давай серьезно, — мягко упрекнул его Старадымов и обратился ко мне: — Богомил, как думаешь, здесь есть подобные цивилизации?
— Не исключено. Однако надо учитывать одну из главных особенностей этого мира — тяжелое, лишенное возможности плавать дерево. Развитие в результате этого могло приостановиться, пойти другим путем. Хотя вполне вероятен и обратный эффект — отсутствие плавучей древесины могло заставить человека мыслить несколько иными категориями и привести к ускорению развития. Думаю, есть смысл поискать в тех местах, где на Земле возникали великие цивилизации древности, о которых доподлинно известно: Древняя Эллада, Египет, Крит, Месопотамия… Здесь, судя по всему, мы ничего не найдем.
— Итак, Средиземноморье, — проговорил Юрий.
— Или Юго-Восточная Азия, Япония, Китай, — добавил я. Джерри обхватил рукой подбородок:
— Что же в таком случае молчит датчик уровня интеллекта?
— Ты забываешь о его радиусе действия, — сказал Старадымов, помолчал и решительно добавил: — Надо продвигаться на Запад.
Я несмело возразил:
— Но ведь нас ищут… Могут выйти в этот район.
— А нас след простыл, — поддакнул Джерри.
— Оставим кристалл, — ответил Старадымов. — Но на месте сидеть нельзя. Нужна информация.
Выражая согласие, я покивал. Линекер развел руками:
— Есть предложение отложить окончательное решение на завтра. Вдруг и правда, утро вечера мудренее?
34. Джеральд Линекер
Проснулся я от недалекого звериного рева. Кто именно подавал голос, разобрать не сумел. Это не удивило — фауна Терры Инкогнита, как показал вчерашний день, еще ждала своего исследователя.
Утро было серенькое, длинные полосы белесого тумана медленно ползли от реки.
— После завтрака наведаемся на всякий случай в район «кляксы», — предложил Старадымов. — Если не будет ничего нового, предлагаю продвигаться на запад. Самое логичное, по-моему, начать обследование Инкогниты по классическим правилам космодесантной службы.
Мы согласились с Юрой. Да, собственно, и спорить было не о чем — опыт и знания Старадымова были, конечно, более весомыми аргументами, чем наши с Богомилом предположения.
Позавтракали быстро. Немного времени потребовалось и на дорогу до района аномалии. А вот там пришлось задержаться — Терра Инкогнита поднесла парочку очередных сюрпризов. Правда, не тех, что мы ждали…
Во-первых, исчезли бестии. След их я нашел без труда, Было похоже, что эти малосимпатичные существа выстроились цепочкой и споро удалились в сторону болота. На большом валуне, возле которого в трясину впадал довольно широкий ручей, сохранились отпечатки ног. Дальше следы терялись, словно бестии ушли вверх по течению ручья. Что заставило их лезть в холодную воду, было непонятно. Ни к чему не привели и дальнейшие поиски — бестии как в воду канули. Не в прямом, конечно, смысле — ручей едва ли был глубже, чем по колено.
Второе открытие сделал Старадымов. Внимательно изучив показания приборов, он недоуменно хмыкнул и задал мне неожиданный вопрос:
— Джерри, ты не помнишь, на какой примерно широте расположен твой кордон?
— Пятьдесят шесть градусов с минутами, — озадаченно отозвался я. — А в чем дело?
— Приборы утверждают, что мы находимся почти на тридцать градусов южнее.
— Что за ерунда? — Я не поверил Юрию, но, забравшись в бот, быстро убедился, что он не шутит.
Минут пятнадцать мы переваривали неожиданную информацию. Не верить приборам не было оснований, своим глазам — тем более. Окружающая нас природа ничем не напоминает тропики.
— Я вспомнил одну гипотезу, — подал голос Богомил, — ее выдвигал лет триста назад Отто Мук. Он предполагал, что порядка двенадцати тысяч лет назад Земля столкнулась с крупным астероидом. Катастрофа, конечно, была ужасной. Так вот, в результате этого столкновения, по Муку, земные полюса сдвинулись примерно на тридцать градусов. Как раз та разница, которую отмечают приборы…
— Занятное предположение, — протянул Юрий. — Ну, что, Джерри, примем гипотезу Мука?
— В общем-то, все логично, — отозвался я, — особенно с точки зрения дилетанта, вроде меня. Но почему здесь так холодно? Ведь мы находимся почти на Северном Тропике. Хотя…
— Ты, кстати, тоже вчера называл цифру двенадцать тысяч лет, — напомнил Богомил.
— Да, — согласился я. — Все совпадает. А климатические парадоксы вполне могут объясняться влиянием последнего обледенения, которое на Терре Инкогнита могло продлиться значительно дольше, чем на Земле. Но всем нашим гипотезам без фактов грош цена.
— Будут факты, — усмехнулся Юрий, — в головах, более сведущих чем наша, тоже, думаю, недостатка не будет. Для этого нужно одно — вернуться на Терру. Поехали! Думать и в пути можно.
И вот уже несколько часов мы летим на запад. Юрий поднял бот повыше, сфокусировал силовое поле конусом, чтобы предотвратить столкновение с птицами. Богомил следил за показаниями датчика УИ. Пока ничего неожиданного — первобытно-общинный строй, раннефеодальный… Все это чертовски интересно, но не то, что нам нужно. Но сколько тайн хранит эта планета! Что было в ее истории, что происходит сегодня?! Были ли здесь битва при Фермопилах, Ледовое побоище? Может быть, именно сейчас стоят друг против друга на берегах тихой Непрядвы два войска и выезжают на смертный бой Пересвет и Челубей? Родились ли на свет Коперник и Галилей, Марко Поло и Колумб? Хотя Колумб-то, как раз, вряд ли. Если дерево везде такое же тяжелое, как на севере здешнего Байкала, едва ли Терра Инкогнита имеет своих мореплавателей…
Мысли мои прервало восклицание Старадымова:
— Оп! Это уже интересно!
Красный столбик датчика УИ упорно поднимался все и выше и выше.
— Где это? — напряженно спросил Богомил.
— Трудно пока сказать, — отозвался Юра. — Далеко… Где-то в районе Гибралтара.
35. Юрий Старадымов
Остров показался внезапно. Конечно, чуткие приборы обнаружили его давно, но невооруженным глазам моих спутников показалось, что он вырос из океана. Весьма солидных размеров остров. Вдобавок не обозначенный на картах ни Земли, ни Терры.
Этим очередным на Терре Инкогнита открытием я и поделился с друзьями.
Линекер задумчиво потер подбородок, причмокнул губами:
— М-да…
Богомил, по своему обыкновению, глубоко задумался, и, видимо, этот процесс приносил какие-то плоды, потому что он то и дело бросал затуманенные взоры в сторону приближающегося острова.
— Геркулесовы столпы мы пролетели, — бормотал Геров. — Океан — аналог земному Атлантическому… Климат здесь…
Его размышления породили в моей памяти какие-то смутные ассоциации с древними греками и неутомимым путешественником Одиссеем, песню про которого так хорошо пел Генка Бражко…
«Ты куда, Одиссей, от жены, от детей…» Песня была такая же древняя, как и горы Крима, среди которых она звучала. Генка пел, молнии, рвавшие небо, бросали красно-багровые тени по его бородатому лицу… Это было незадолго до той бури… Поначалу остров показался мне желтым и пустынным. Но стоило боту снизиться, как замелькали пальмовые рощи. Лесами покрыты склоны горного хребта, протянувшегося с севера на юг. Широкая равнина, отгороженная от берега моря полосой кустарников («мангрового типа», как определил Ленекер), была тщательно возделана, о чем говорили ровные полосы полей. Тут и там виднелись фигурки людей, по дороге пылили какие-то массивные животные.
— Слоны! — удовлетворенно констатировал Джерри. — Но не африканские. Экие громадины! Похожи на вымерших степных тронготериевых… Э, да они, кажется, не дикие!
— Трудно представить, что вот тот малый катается на диком звере, — заметил я, указывая на смуглого аборигена, восседавшего на могучем слоне, за которым тянулись еще штук двадцать таких же гигантов.
— Конечно, это погонщик! — счастливо улыбнулся Геров. — Помедленнее, пожалуйста, Юра…
— Помедленнее, так помедленнее, — пробурчал я, косясь на датчик УИ, — но мне интересно, неужели вот этот погонщик или вон те крестьяне с мотыгами… я правильно назвал эти орудия труда?
Геров кивнул.
— Так вот, мне интересно, — продолжил я, — настолько ли они мудры, чтобы заставить датчик уровня интеллекта подняться на деление, соответствующее…
— Смотрите, смотрите! — привскакивая на сиденье, вскричал Геров. — Там же город! Кажется, я начинаю понимать! Кажется, начинаю…
— Город… и солидный… — протянул Линекер.
Я повернул влево, и друзья недоуменно завертели головами. Прежде, чем они успели высказать мне какие-либо претензии, бот уже неторопливо полз над границей морских волн и каменистого берега.
— Облетим остров, осмотрим, — пояснил я. — Потом и в столицу.
— Правда, скорее всего, тот большой город — столица! — благодушно согласился Геров, секунду помолчав, потом обвел нас торжественным взглядом, дернул себя за рыжеватую бородку и провозгласил, ако оракул: — Столица Атлантиды!
Теперь до меня дошло, почему он бормотал про столпы Геркулеса.
Встречал я и среди пилотов кораблей Дальней, и среди космогеологов, и даже среди своих космодесантников ребят, которые были помешаны на Атлантиде. По рассказам одних, выходило, что атланты ушли в Дальний космос; другие утверждали, что обитателями таинственного острова были не коренные жители Земли, а пришельцы, решившие возвратиться восвояси и уничтожившие свою долговременную стоянку; третьи были сторонниками Платона, говорили о высоком уровне цивилизации, о влиянии атлантов на судьбы народов мира, приводили авторитетные имена ученых прошлых и нынешних веков, массу доказательств… Слушать всех их было интересно, но, насколько я знаю (а по возвращении с Крима у меня было предостаточно времени для самообразования, и я просмотрел кучу галокниг), никаких явных следов Атлантиды земные ученые так и не обнаружили… Вот уж не предполагал, что учитель Геров — один из этих тихо помешанных.
Выслушав мое ехидное замечание, Богомил не сконфузился, а напротив, возбужденно проговорил:
— Верно, ни на Земле, ни на Терре Атлантиду не нашли. Но здесь-то она есть. Это она! Я уверен в этом, уверен.
36. Богомил Геров
Я боялся поверить своим глазам. Неужели это была та самая таинственная Атлантида, которую Платон описал в своих диалогах «Тимэй» и «Критий», за это на него обрушился его любимый и талантливейший ученик Аристотель, обвинивший учителя ни мало ни много, а в обмане? Неужели легенда о непослушном Фаэтоне — отзвук космической катастрофы, когда какое-то небесное тело обрушилось на Землю, вызвав пожары и наводнения, которые произошли в результате таяния ледовых панцирей планеты? Если мы видели под собой ту самую Атлантиду, значит, она не исчезла под водой, а просто-напросто осталась в параллельном пространстве? Ничего себе, просто-напросто… А может, древним было известно о существовании Атлантиды в параллельном мире? Может, выражение «За Геракловыми столпами» означало у древних треков то же самое, что мы понимаем под параллельными пространствами?
Видимо, на моем лице появилась весьма нелепая улыбка, так как Линекер настороженно спросил:
— Богомил, что с тобой?
— Друзья, нам необычайно повезло! — все еще оставаясь в плену своих размышлений, с пафосом воскликнул я. — Мы имеем возможность увидеть то, что не видел никто из землян нашего времени!
Старадымов едва заметно пожал плечами, с сомнением в голосе проговорил:
— Мы уже вторые сутки рассматриваем то, что никто из землян не видел. Все это безумно интересно, особенно если принять во внимание показания датчика уровня интеллекта…
Я перегнулся через переднее сиденье и ахнул. Красный столбик подскочил до отметки, значительно превышающей все, что мы встречали на Терре Инкогнита. Линекер озадаченно буркнул:
— М-да… Уровень первых годов Великого Объединения.
— Что в этом удивительного?! — горячо возразил я. — Жрецы древности были хранителями гигантского объема знаний! Вспомни-ка…
Юрий сдержанно перебил:
— Богомил, но уровень слишком высок. При этом не видно ни малейших признаков хоть каких-то машин, заводов, или что там еще было сто лет назад… А датчик УИ показывает, что здесь должны быть чуть ли не космические корабли…
— Вообще-то конечно, — со вздохом согласился я.
Сносных гипотез на этот счет ни у кого из нас троих не возникло, и мы, замолчав, обратили взоры на раскинувшуюся впереди панораму огромного, конечно, не по земным, а по историческим понятиям города.
Бот по-прежнему плыл очень медленно, прямо-таки полз черепашьим шагом над разветвленной сетью кое-где уже заросших водорослями каналов, кольцами окружавших город. Я чувствовал, что Юрию не терпится перейти на сверхзвуковую, но он, вняв моим мольбам, вел бот на самой малой скорости. Когда мы начали облет острова, именно я настоял на том, чтобы не торопиться, так как хотел вкусить впечатления, как вкушают лопающийся от распирающих его соков плод. Очень хотелось попасть в столицу поскорее, но я понимал, что для того, чтобы лучше постигнуть неведомый мир, приблизиться к его познанию, спешить нельзя. Нужно уподобиться страннику, бредущему с посохом по каменистой дороге, и впитать глазами, слухом, обонянием, ступнями, всеми клетками тела мир, который раскрывается перед тобой во всем своем величии и во всей своей неприглядности. А то что перед нами не Золотой Век Человечества, было яснее ясного. То и дело под нами оказывались поля, на которых трудились люди, изнуренные палящими лучами солнца и окриками надсмотрщиков. Несомненно, это были рабы. Юрий яростно втянул сквозь зубы воздух, когда палка надзирателя опустилась на блестящую от пота спину одного из невольников. Линекер скривился, словно этот удар пришелся по нему.
К сожалению, мы не имели права не только вмешиваться, но и не могли даже просто выйти из бота и пройтись пешком, поскольку наш внешний вид вызвал бы, мягко говоря, ненужные толки.
Бот, закованный в оптическую невидимость, тащился над островом, скрывая наше присутствие и не давая нам забыть, кто мы, откуда и зачем сюда пришли. А мы пришли, чтобы уйти. Чтобы вернуться на Землю и передать информацию. И как бы нам ни хотелось окунуться в прошлое, мы оставались людьми из будущего.
— Послушай, Богомил, а зачем им все эти каналы? — задумчиво произнес Джерри. — Что-то не видно ни одной захудалой лодчонки. Сплошные непроизводительные расходы на мосты.
— Во-первых, каналы кольцами окружают столицу, — не очень уверенно отозвался я. — Стало быть, они могут играть роль своего рода фортификационных сооружений…
— С кем тут сражаться? — хмыкнул Джерри. — Остров же, и столица одна, а значит, единое государство.
— В древности все эти объединения были основаны на силе, а следовательно, не могли являться прочными. Не исключено, что когда-то провинции уже пытались свергнуть центральную власть, чтобы занять господствующее положение в стране. Да и рабы никогда не мирились со своей участью…
Линекер резонно возразил:
— Но каналы-то шире, чем в Венеции, хоть корабли запускай. К тому же на выходе в океан имеется бухта, маяк, причалы.
— Выходит, был когда-то и флот, — вмешался в разговор Юрий. — А каналы использовались как транспортные артерии.
— По свидетельству Платона, — осторожно сказал я, — атланты имели, кроме сухопутного воинства, насчитывающего десять тысяч парных упряжек и шестьдесят тысяч более легких колесниц, огромный флот: тысяча двести кораблей, на которых было двести сорок тысяч матросов.
— И куда все эти корабли исчезли? — усомнился Джерри. Что я мог ответить? Оставалось только пожать плечами:
— Если предположить, что изменение веса дерева имело всепланетный масштаб, то исчезновение флота объяснимо. Старые корабли истлели со временем, новые строить не из чего… И атланты попали в весьма неприятную ситуацию. Лишившись возможности общаться с внешним миром, они потеряли очень многое. Даже развитие их цивилизации могло пойти иным путем, причем очень медленными темпами. Общество законсервировалось, и последствия этого невозможно предсказать…
— Поэтому-то они и такие умные, — иронически заметил Джерри, кивнув на датчик уровня интеллекта.
Юрий категорически тряхнул головой:
— Нет, тут что-то не то.
Бот тем временем пролетел над лачугами, по всей вероятности, свободных, но нищих ремесленников, миновал крепостную стену, окружающую город, и мы снова с жадным любопытством приникли к стеклопластику колпака.
Концентрические каналы разделяли остров на три неравные части. Самое широкое внешнее кольцо по архитектуре мало чем отличалось от уже виденного нами. Те же лачуги, та же пыль и грязь на дорогах. Но чем ближе к центру столицы, тем величественнее становились постройки. Улицы как бы продолжали планировку всего острова: одни из них все меньшими и меньшими кругами охватывали величественную ступенчатую пирамиду, возвышающуюся в центре города, другие, разрезая первые на равные отрезки, прямыми лучами разбегались от пирамиды, отчего сверкающее множеством золотых пластин строение на ее вершине становилось подобным самому Солнцу.
— Внушительное зрелище, — не без восторга проговорил Линекер.
Я кивнул:
— Пластины площадью никак не меньше квадратного метра. Юрий припал к приборам, сообщил:
— Ровно пятьдесят квадратных дециметров.
— Да? — удивился я. — А мне показалось, что больше.
— Твой разум затмило их сияние, — рассмеялся Юрий.
— Интересно, настоящее это золото или нет? — поинтересовался Линекер. — Ведь когда-то оно было мерилом мерил.
— Вероятнее всего, золочение, — предположил Старадымов.
— А сами пластины могут быть из орихалка, — сказал я.
Юрий посмотрел на меня, как человек, который пытается припомнить слышанное им ранее, но никак не может. Джерри откровенно захлопал ресницами.
— Кажется, об этом металле упоминал Платон? — наконец вспомнил Юрий.
— Да. Название «орихалк» происходит от двух греческих слов: «орос», что значит гора, и «халькос», то есть медь, красный металл. Конечно, это не какой-то неизвестный науке элемент, но что понимал под орихалком Платон, до сих пор не установлено. Одно время считали, что сплав золота и серебра, либо меди и алюминия, либо меди и серебра, либо меди и олова. Многие и сегодня придерживаются точки зрения атлантолога двадцатого века, по летосчислению до Великого Объединения, Жирова, полагавшего, что это была латунь, которую получали из редко встречающегося в природе минерала — аурихальцита. Этот минерал, как известно, содержит и медь, и цинк.
Юрий опустил бот ниже. Теперь мы могли без труда рассмотреть обитателей города. В массе своей это были высокие, стройные светловолосые люди. Я засмотрелся на мужчину средних лет, облаченного в белоснежные одежды. С важным видом он стоял посреди неширокой улицы, так что прохожим, чтобы не задеть его, приходилось обтирать стены домов собственной одеждой. Старадымов заметил, куда направлен мой взгляд.
— Богомил, тебе этот красавец никого не напоминает? — неожиданно спросил он.
— Не понял?.. — отозвался я.
— Нос… — подсказал Джерри.
Нос у атланта и вправду был необычный. Казалось, у его обитателя нет переносицы и прямой, Словно птичий клюв, нос начинается выше бровей… Характерный анатомический признак и вдобавок очень знакомый…
— Если с него да и его собратьев снять их экзотические одеяния… Как они, кстати, называются, Богомил?
— Гиматий, — машинально ответил я.
— Так вот, если с него снять гиматий, я бы сказал, что перед нами…
— Бестии! — оборвал Юрия Линекер.
— Да! — согласно кивнул головой Старадымов. Я растерянно уставился на атланта. В самом деле, сходство было поразительное. Внешнее, во всяком случае. Представители местной цивилизации ничем не отличались от загадочного зверя, обитающего на северном берегу Байкала!
— Может быть, бестии — это потомки атлантов? — робко предположил я. — Тысячи лет назад они оказались отрезанными от родины, мигрировали и наконец попали в Сибирь…
— При этом умудрились, совершенно не изменившись внешне, полностью деградировать в умственном отношении, — ехидно добавил Джерри.
Я замолчал, потому что действительно получалась ерунда. Но с идеями было явно туго не только у меня.
— Еще одна загадка, — констатировал Старадымов и, помолчав, сказал: — Ты упорно именуешь их атлантами. Почему тогда на Земле не найдено никаких следов Атлантиды?
— Потому, что там их и нет, — ответил я. — Атлантида существует только в этой параллельности. Видимо, при образовании Терры Инкогнита произошел какой-то из пространственных парадоксов. Атлантида не была продублирована и осталась в единственном экземпляре. Помните, при создании Терры были отведены специальные зоны, куда собирались жители Земли? Источники Х-поля избавили людей от опасности дублирования.
— Я встречал на Ганимеде парня, отец которого тогда поссорился с любимой и с горя спрятался где-то в джунглях Амазонки, — сообщил Юрий.
— Ну и что? — заинтересовался Джерри.
— Ничего особенного. Просто несчастных влюбленных стало двое: один — на Земле, другой — на Терре.
— Ситуация, — протянул Линекер, — как же они из нее выкрутились?
— Один женился на простившей его девушке. Их сыном, кстати, и был мой знакомый. А другому, чтобы не пугать любимую — она-то ничего не знала, — пришлось навсегда покинуть Землю…
— Такие случаи действительно были, — подтвердил я. — Совету тогда пришлось поломать головы, чтобы устранить их последствия. Так что отсутствие следов Атлантиды на Земле вполне объяснимо.
— Хорошо, — согласился Юрий. — Но не могли же все без исключения атланты в момент катастрофы находиться на своем острове. Ты сам говорил, что у них была огромная армия, которая как раз в то время, если верить Платону, вела войну с греками.
— А ты представь себе положение этой армии. Родина исчезла неизвестно куда, кругом враги… Ясно, что долго обороняться деморализованные атланты не могли. Жестокий обычай древних времен повелевал убивать инопленников, и встречи с одинокими скитальцами кончались обычно уничтожением последних представителей некогда многочисленных и могущественных народов. История полна таких примеров. Древние римляне в свое время беспощадно расправились с жителями этрусского города Вей: перебили и продали в рабство. Вдобавок у атлантов очень характерная внешность: укрыться среди представителей других народов и племен они никак не могли. Не забывайте, к тому же, что древние были убеждены: Атлантиду покарали боги, и довершить уничтожение атлантов значило исполнить волю небожителей…
Мои разглагольствования прервали звуки барабанов.
Если до этого население города было занято своими неотложными делами: женщины ругали детей, несли на головах кувшины с водой, корзины с фруктами; мужчины победнее торговали на рынке, крутили гончарные круги, стучали молотками, обделывали камни, из которых то тут, то там сооружались новые постройки в два, а кое-где и в три этажа; мужчины побогаче вели беседы и командовали слугами, — то заслышав барабанную дробь, все замерли, как по команде повернули головы в сторону храма. Даже белокурые ребятишки прекратили беготню, притихли.
По радостным лицам стало видно, что все ждали этого сигнала и выполняли повседневную работу, постоянно помня, что он вот-вот должен прозвучать. Теперь мне было понятно, почему женщины облачены в праздничные одежды, почему они, ругая детей, только делали вид, что сердятся, а их глаза лучились ожиданием восторга, почему мужчины были столь сосредоточены, суровы и то и дело поглядывали в сторону северо-восточной части города — туда, где на склоне одинокой горы темнела громада странного здания, по всей вероятности, храма. Рядом с ним воинственно упирал в небо трезубец огромный взлохмоченно-грозный каменный идол с гипертрофированными мускулами атлета и характерным для атлантов могучим носом, начинающимся чуть выше бровей.
Барабанная дробь смолкла, и внезапно все пришло в движение. Дети наперегонки бросились к центру столицы. За ними бежали женщины. Едва сдерживались, чтобы не рвануться вперед, мужчины. На улицах появились темнолицые старики.
— Кажется, что-то намечается, — довольно потер руки Линекер и повернулся к Старадымову. — Юра, прибавь-ка ходу, а то поспеем только к шапочному разбору.
Юрий с улыбкой взглянул на меня:
— Может, не будем спешить, Богомил?
— Теперь не тот случай, — обиженно отозвался я, но тут же, укорив себя за тон высказывания, оживился: — Джерри прав, пора прибавить ходу!
Старадымов мгновенно переместил нас к холму, и бот завис над стоящими возле метровых ступеней каменного божества глашатаями. Пока те собирались с духом, Линекер покосился на шарообразный бицепс идола, до которого было не больше нескольких метров, неприязненно полюбопытствовал:
— А это что за тип?
— Греки называли его Посейдоном, — улыбнулся я. — Этот тип повелевает морской стихией.
— Вы поосторожней с оскорблениями, — со смехом сказал Старадымов. — А то обидится да ка-ак жахнет по боту своими вилами, никакая защита не спасет.
Я посмотрел на плотно сжатые губы идола, на каменный блеск его глаз:
— За ним такое водилось.
Джерри проследил за моим взглядом и шутливо передернул плечами:
— М-да… С него станется…
Глашатаи разом выставили правые ноги вперед, вобрали в себя побольше воздуха. Заметив это, Старадымов утопил клавишу ретранслятора речи, негромко произнес:
— Внимание.
Все три глашатая хором выкрикнули что-то вроде:
— Слушайте! Слушайте! Слушайте!
Всякое шевеление в толпе прекратилось. Выдержав ораторскую паузу, глашатаи продолжили:
— Завтра, как только взойдет Солнце, все мы по велению Детей Владыки Океана и по зову наших сердец соберемся здесь, чтобы просить Великого Бога принять наших избранников.
Не успели они договорить, как от стены храма отделился сухонький старец в белом одеянии и едва слышно произнес:
— Я, Верховный жрец, именем Детей Владыки Океана повелеваю: возвращайтесь в свои дома и до восхода Солнца не смейте покидать их. Каждый, осмелившийся нарушить запрет, будет казнен стражей, а тело его выброшено на поругание.
Было так тихо, что слышалось дыхание толпы, будто это был единый живой организм. Вероятно, не все различили, что прошепелявил старец, но люди молча заспешили с площади.
— Вот это слух, — сиронизировал Джерри.
— Похоже, традиционный ритуал, поэтому все знают, что нужно делать, — отозвался Юрий. — Не пора ли и нам об отдыхе подумать?
Я согласился:
— До утра, пожалуй, никаких событий не предвидится.
— Трудно сказать, — серьезно произнес Линекер. — Может, они специально загоняют людей по домам, чтобы никто им не мешал, ведь речь, насколько я понимаю, идет о жертвоприношении.
— Скорее всего жертвы уже приготовлены, а это ночное сидение нечто вроде комендантского часа, который в старые времена вводился в самые тревожные моменты для властей предержащих, — сказал я. — Дабы в корне пресечь всякие волнения.
— Но принесение жертв у древних, кажется, считалось чем-то вроде радостного события, не так ли? — возразил Юрий.
— Для кого радость, для кого горе, — со вздохом ответил я. — Особенно если речь идет о человеческих жертвах, на что очень похоже. Так что, если волнений раньше не было, то они не исключены, а жрецы и правители наверняка это понимают… Но в целом, Юра, ты прав…
— Ладно, надо найти себе жилище, подкрепиться и обдумать все хорошенько, — решительно бросая бот за город, произнес Старадымов. — Джерри, где предлагаешь остановиться, чтобы не попасть на глаза местному населению?
После недолгого обсуждения мы пришли к выводу, что самым подходящим для нас местом будет какая-нибудь пещера в горах, где можно не только выбраться наконец из бота и пройтись по твердой земле, но и наблюдать за тем, что происходит в столице.
37. Джеральд Линекер
Пещера, которую заметил Старадымов, была сухой и достаточно просторной. Бот, во всяком случае, вошел в нее без труда. Маленькие летучие мыши с недовольным писком вылетели наружу, больше никого наше появление не встревожило.
Старадымов, на аппетите которого происходящие с нами события никак не сказались, занялся приготовлением ужина из остатков мяса вчерашнего поросенка. Богомил помогал ему. Я вышел из пещеры.
Солнце опускалось, цепляясь за вершины горной гряды. Я дождался, пока сумрак, таившийся под кронами банановых деревьев, не слился с поднявшейся из долины волной мрака. Ночь размыла темные силуэты деревьев, протянувших к пещере узловатые ветви, черные листья сомкнулись над головой. Выстраиваясь незнакомыми созвездиями, поплыли немигающие огоньки светлячков. Было тихо. Только время от времени взлаивали собаки да где-то надсадно орал одинокий осел. Больше ничто не говорило о том, что недалеко от нас раскинулся огромный город. Редкие огни, зажженные, должно быть, в храмах, были едва различимы.
— Любуешься? — Голос Старадымова вернул меня к действительности.
Юрий подошел ко мне, встал рядом. Отсвет узкого серпика месяца, подвешенного вверх рожками на звездном полотне неба, высветил спокойное лицо Старадымова, его уверенный, чуть насмешливый взгляд, и я в который раз подумал, как нам с Богомилом повезло, что Юрий оказался рядом.
— Интересно, есть с этой планетки выход в космос? — Старадымов смотрел на перевернутый вверх дном ковшик Большой Медведицы.
— Думаешь, так дорога к дому ближе? — отшутился я, хотя прекрасно понял вопрос друга. Юрий имел в виду один из необъяснимых пока парадоксов параллельных миров. Терра, например, имеет и атмосферу, и небо с облаками, и солнце, которое обогревает ее. А выхода в космос с нее нет. На высоте примерно сорока километров образуются пространтственно-временные искажения, и летательный аппарат уничтожается, как при аннигиляции. На Терру никогда не падают метеориты. А звезды над ней светят. И созвездия аналогичны земным…
— Куда вы пропали? Кушать подано! — Богомил шутливо раскланялся, стоя у входа в пещеру.
Поужинали молча и довольно быстро. Первым заговорил Юрий.
— Завтра идем в город, — сказал он.
— Идем? — удивленно поднял брови Богомил.
Вернее, я иду, — поправился Юрий, — вы следуете за мной на боте. Необходимо разобраться, почему датчики УИ зафиксировал такой высокий уровень. Попробую проникнуть в храм.
— Это опасно, Юра, — сказал Богомил.
— А вы можете предложить что-нибудь другое? — спросил Старадымов. — Да и опасности особой нет. Я боюсь другого.
Чего именно? — поинтересовался я.
— Того, что здешние обитатели узнают о нашем появлении. Мы на чужой планете, ребята. Жизнь здесь развивается по своим законам, и мы не имеем права их нарушать. Более того, согласно требованиям Устава космодесантников мы обязаны держаться как можно дальше от очагов здешней цивилизации. Таков закон Земли.
— Этот мир отстал в развитии от нашего на тысячи лет и несколько общественно-экономических формаций, — раздумчиво протянул Богомил. — Даже невольно мы можем нанести ему непоправимый удар.
— Верно, все верно, — согласился Юрий, — но, не познав тайны Терры, мы вряд ли вернемся домой. И выход у нас один: действовать предельно осторожно. Мы разведчики, и догадываться о нашем присутствии не должна ни одна живая душа. А ты почему молчишь, Джерри? Не согласен?
— Согласен, — отозвался я, — настолько согласен, что не могу ничего добавить к сказанному вами. Только как со всем этим увязывается предложенная тобой авантюра?
— Это не авантюра, Джерри, — Юрий говорил очень спокойно, тщательно подбирая аргументы, — просто нет иного выхода. Тайны этого мира наверняка скрыты от посторонних глаз. Так просто никто нам их не откроет. Информация, которую мы можем получить с бота, достаточно ограничена…
— Хорошо, — согласился я, — но меня очень смущают три момента. Первый: по внешнему виду ты резко отличаешься от жителей города. Второй: ты не знаешь их языка. Третий: в чем ты собираешься идти — в роскошном костюме спасателя?
— Загримироваться не так уж трудно, — сказал Юрий, — обрить голову, мягкий пластик поможет изменить форму носа… Языковая проблема тоже разрешима — отвечать будете вы из бота, а я захвачу с собой микротранслятор. Ну а одежду… одежду нужно достать…
— Каким, интересно, образом? Раздеть кого-нибудь?
— Ну вот, сразу уж раздеть! Джерри, среди твоих предков разбойники с большой дороги не водились? — засмеялся Юрий, — Предлагаю слетать в город, авось что-нибудь и найдем.
Старадымов не ошибся. Жители города оказались людьми чистоплотными — то и дело на крышах домов светлели пятна свежевыстиранного одеяния, разложенного для просушки. Лачуги бедняков мы обходили стороной — не верилось, что у их обитателей есть сменная одежда. Роскошные одеяния богатеев тоже не подходили, выделяться в толпе Юре было ни к чему. Наконец он облюбовал крышу, на которой сохли несколько полотен разного цвета.
— Какая лучше? — растерянно прошептал Старадымов.
— Бери белую, — прошипел Богомил, — она наверняка самая дешевая.
— А это не простыня? — усомнился Юрий.
— Какая еще простыня, — разозлился Геров, которому было очень не по себе — увидели бы ученики, чем занимается любимый учитель.
Старадымов перегнулся через борт бота и потянул к себе влажное еще белое полотнище. Увы, воистину в любом деле нужны навыки! Юрий не заметил, что одеяние было придавлено несколькими булыжниками. Камни, гремя, покатились по крыше, один из них свалился во двор. Яростно залаяла собака, в доме раздались тревожные голоса…
— Удираем! — сдавленно выкрикнул Богомил, и бот рванулся с места так резко, словно выходил из-под метеоритной атаки.
Всю обратную дорогу мы подтрунивали над Юрием, интересуясь, что говорит Устав космодесантной службы о мелких кражах.
38. Юрий Старадымов
Процесс облачения в такую, казалось бы, простую одежду, как гиматий, оказался довольно сложным. За то время, что мы потратили, возясь с осточертевшим куском ткани, я мог бы, наверное, раз тридцать войти в скафандр высшей защиты для работы в старых атомных реакторах и выйти из него. Довелось мне увидеть такой на корабле начала XXI века, дрейфовавшем возле тусклой звездочки из сектора Ц в созвездии Плеяд. И не только увидеть, но и демонтировать его, чтобы какой-нибудь любопытный абориген, появись они на одной из восьми вращающихся вокруг этой звездочки планет, не подорвался бы ненароком. Таков закон космоса. Ты насорил, ты и убери.
Не знаю, как справлялись со своим одеянием наши дальние предки (если; конечно, кто-то из моих предков мог быть древним греком), но и мы в конце концов освоили это искусство не хуже их. Правда, как мне думается, ни те, ни другие не применяли для скрепления ткани синтетический клей.
Линекер, помогавший мне одеваться, все время прятал глаза и сдавленно хрюкал, Геров же, напротив, отдался этому процессу с увлечением мальчишки, получившего в полное свое распоряжение комплект миниатюрных планет из набора «Построй сам галактику»… Он то и дело отступал на шаг, ощупывая меня критическим взглядом, укладывал то одну складку, то другую, поправлял ткань на моем плече, снова отходил и снова пристально осматривал.
В шортах мне приходилось ходить, но вот в юбках… Поэтому вид голых ног несколько смущал меня, а Линекера, так и не прекратившего весело похрюкивать, забавлял.
— Слу-шай, Юр, — давясь от смеха, проговорил он. — С этим искусственным загаром ты бы в Адриатике был первым парнем на пляже…
Загар действительно получился приличным, отличить его от цвета кожи местных жителей невооруженным глазом было нельзя.
Так же трудно было бы опознать в моем гордо изломанном, начинающемся в дюйме над бровями носе нос бывшего космодесантника Старадымова. Я попробовал морщить его, получалось, но не очень. Рожи, которые я корчил, не остались без внимания Линекера, которого опять разобрал почти нервический смех.
— Джерри, — позвал я и показал ему указательный палец. Ответом был оглушительный взрыв хохота.
Богомил, укоризненно взгляну на отца своего ученика, похоже, хотел сказать что-то поучительное, но не стал.
Я еще раз оглядел себя со всех сторон, припомнил виденных вчера аборигенов и остался доволен. Теперь я один из них.
И в эту минуту я вновь ощутил себя космодесантником.
Ведь это была другая планета.
Это была не Земля. А значит, здесь нужно было действовать так же осторожно, как на чужих, враждебных человеку планетах. Думать так не хотелось, потому что я видел здешних людей, почти ничем не отличавшихся от нас, разве что укладом жизни да излишне экзотической внешностью, видел, как они смеются, когда радуются, видел, как скорбят, как пьют, едят, заботятся о детях… Все, как у нас. И все иначе…
— Я готов, ребята, — сказал я.
Голос мой прозвучал сухо. Богомил и Джерри почувствовали серьезность момента, тоже поскучнели, внутренне напряглись. Я видел, что им хуже, чем мне. И знал это. Тем, кто остается, всегда хуже. Всю ответственность за судьбу уходящего они добровольно возлагают на себя, и потом, если что-нибудь случится… Старик-метеоролог, неправильно рассчитавший скорость ветра при бурях на Криме, не смог простить себе гибели двух космодесантников, ушел в отставку и посвятил остаток жизни попыткам развести хлореллу на безлюдном и безжизненном Дэлькуноре.
… До города бот вел я сам.
Друзья молчали, рассеянно поглядывая вниз, где по улицам уже вовсю сновали люди.
Выбрав пустынный уголок во Внутреннем кольце города, я хлопнул Джерри по плечу:
— Занимай мое место да будь повнимательней.
— Понял, — излишне серьезно сказал Линекер.
— Конечно, конечно, — поспешил Геров. — Мы будем рядом. Я встал и снова присел:
— По старому обычаю…
Секунду мы снова молчали, потом я огляделся, убедился в том, что поблизости нет аборигенов и никто не заметит, как я свалюсь с неба, нажал кнопку люка, скользнул вниз:
— Пока!
Наверное, если бы кто-то из местных жителей наблюдал мне появление, это оставило бы у него самые глубокие и неизгладимые впечатления на всю жизнь. Представьте, вдруг в воздухе, совершенно из ничего, возникают ступни, обутые в самодельные сандалии, потом лодыжки и так далее, пока наконец не появляется крепкий мужчина в белом одеянии. Заметьте, все это происходит метрах в полутора над булыжниками мостовой. Мужчина приземляется, быстро оглядывается, удовлетворенно вздыхает и топает по улице, задумчиво поправляя складки гиматия.
К счастью, появления моего никто не видел. Я бы не пережил, если какой-нибудь абориген, а не дай бог, прекрасная аборигенка лишились после этой картины разума или стали религиозными фанатиками и бегали по городу, крича: «Бог родился из воздуха! Бог родился!» А потом бы их сожгли как еретиков, или что там у них, у атлантов, делают с еретиками…
Поймав себя на внутреннем балагурстве, я понял, что нервничаю. Что ж, даже космодесантники не привыкли быть разведчиками на населенных планетах, по той простой причине, что пока таких планет им не попадалось. Значит, я первый! Можно гордиться.
Горжусь и иду дальше. С трудом уворачиваюсь от несущегося с огромной скоростью и такой же огромной корзиной на голове рослого белокурого мужчины: Уже задним умом понимаю, что это не атлант, потому что нос у него обыкновенный, как у всех людей на Земле.
Задираю голову вверх, но, естественно, не вижу бота. Зато они меня видят.
— Мы здесь, Юра…
Голос Линекера сосредоточен и строг.
Негромко делюсь своим открытием. Геров отвечает почти сразу:
— Скорее всего, это раб. У атлантов рабы были из военнопленных — греков, финикийцев, этрусков, египтян… Так что рабы здесь не атланты… Хотя может иметь место и долговое рабство, такое бывало на Земле…
Движение на улице весьма оживленное. Люди лавируют между себе подобными, сталкиваются, ругаются, жуют что-то зеленое, красящее губы в мертвенно-коричневый цвет. То и дело воздух оглашается криками возниц и грохотом большеколесных колесниц. Народ собирается группами, что-то обсуждает, указывает в сторону храма.
Пристраиваюсь к небольшой компании неторопливо двигающихся мужчин в таких же белых одеждах, как и моя, глазею… Попутчики мои оживленно переговариваются к вящей радости Богомила, неустанно впитывающего информацию. Поскольку крохами знаний Геров время от времени делится со мной, узнаю, что храм, к которому мы направляемся, называется Жертвенным, гора, на склоне которой он выстроен, — Священной, горный хребет — Горами Трезубца, а на вершине пирамиды блестит ни много ни мало — дворец Детей Владыки Океана. Столица же именуется и Посейдонией, и Священным городом. В общем, сплошная святость…
Стены домов, мимо которых я неспешно дефилирую, покрыты надписями. Но, к огорчению Богомила, атланты не обращают на них никакого внимания, вслух, во всяком случае, не читают. Не может Геров понять и того, что же происходит в городе, хотя явно что-то должно произойти, и скорее всего не очень плохое «что-то», иначе лица мужчин и женщин не были бы радостно ожидающими. Хотя, если припомнить историю, для наших предков, прозябавших в средние века, казнь на площади была своего рода развлечением…
Украдкой сравниваю свою внешность с внешностью прохожих, успокаиваюсь — все добротно, все по-атлантски.
Тем временем улица приводит меня к округлой площади.
— Юра, отряд воинов, — предупреждает Линекер.
Теперь и я вижу вооруженных людей. Это крепкие плечистые и горбоносые парни, с копьями в руках и непроницаемыми лицами. Шагают они так, словно улица перед ними совершенно пустынна и ничто не мешает им идти, куда вздумается.
Воины останавливаются посреди площади, выстраиваются в несколько кругов, подобных каналам, которые окружают столицу Атлантиды.
За этой живой изгородью появляется бритоголовый худощавый старик в ярко-красной с синими полосами одежде. Его подхватывают несколько пар рук, и через мгновение старик уже возвышается над толпой, прочно опираясь на плечи солдат.
— Жрец, — коротко информирует всезнающий Геров.
— Похоже, сейчас выступать будет, — предполагает Линекер и оказывается прав.
Голос у старика совсем неподходящий для такого сухопарого тела. Он гремит над площадью, заставляет народ замереть в каком-то суеверном экзальтированном ожидании.
— Жрец говорит, что сейчас состоится мероприятие по принесению жертв Великому Богу, — информирует меня Геров.
— Так и сказал: «мероприятие»? — тихо спрашиваю я.
— Нашел время острить! — сердится Геров.
— Будь осторожен, Юра, — просит Линекер. — Черт их знает, что у них на уме.
— Ладно, — соглашаюсь я, а согласившись, подхожу ближе к толпе, окружающей живую цепь воинов.
Толпа, всколыхнулась, загомонила, потекла в сторону храма. И я поплыл вместе с ней. Мне наступали на ноги, и наступали больно.
В конце концов удается выбрать место, откуда виден вход в храм. Взгляды присутствующих устремлены на него, лица искривлены радостным возбуждением.
Где-то справа (мне было плохо видно из-за голов) толпа раздвинулась, теснимая стражниками, не стеснявшимися пускать в ход древки копий, чтобы освободить проход. Я думал, что появятся какие-нибудь властители, но это оказались всего-навсего юноши. Их было пятнадцать. Все рослые, широкоплечие, красивые, даже по нашим земным меркам. Кстати, я поймал себя на мысли, что эти немыслимые носы никак не портят внешности атлантов, а даже напротив, придают им определенный шарм и горделивое выражение.
Юноши шли следом за бритоголовым жрецом. Казалось, они не видят людского моря, колышущегося рядом, не слышат сдавленного шепота, не замечают жаркого солнца.
Они смотрели только вперед, и так же медленно, как и шагающий впереди жрец, стали подниматься по ступеням к темному проему входа в храм.
Жрец остановился, повернулся к толпе, распростер руки и гортанно выкрикнул:
— Мы пришли!
Так же гортанно воскликнули юноши:
— Мы пришли!
Толпа хранила молчание. Казалось, все живое в городе вымерло. Не было слышно даже отдаленного лая собак и крика ишаков. Под это молчание юноши упали на колени, снова крикнули:
— Мы пришли! Мы пришли! Мы пришли!
Откуда-то из темных внутренностей храма пополз вибрирующий гул. По толпе пробежала дрожь, я с удивлением осознал, что тоже дрожу, глянул на браслет, шепнул далеким друзьям:
— Инфразвук…
— Да, да, — отозвался Геров, — на наших приборах это тоже видно.
Тем временем жрец шагнул к проему, замер, взмахнул руками, что-то скомандовал.
Солдаты отступили на несколько шагов. На удивление легко подалась назад толпа. Юноши поднялись с колен, встали. Лица их были бледны, но решительны.
— Слушай, Богомил, их в жертву приносят, да? — шепнул Джерри.
Геров ответил без промедления:
— Похоже на то…
Снова последовала гортанная команда.
Юноши, не оглядываясь, один за другим скрывались в сумраке проема. Наконец у входа остался только бритоголовый жрец.
— Они уже на пути к Великому! — провозгласил он.
Толпа отозвалась восторженными возгласами. Мне тоже пришлось имитировать восторг, потому что стоящий рядом перепачканный глиной атлант как-то подозрительно покосился на мое безучастное лицо наблюдателя.
То, что произошло дальше, повергло толпу в почти мистический ужас смешанный с религиозным восторгом, меня же — в крайнее изумление.
Едва узкая спина жреца исчезла из виду, весь входной проем залило яркое, слепящее глаза и превосходящее по силе даже солнце свечение. Оно было красным, синим, бьющим по нервам. Свечение пульсировало, словно живое, лилось свободным потоком, клубились облачка пара над каменным полом. Эффект был красивый. А когда все исчезло, входа не стало. Проем словно заплавился, слился со стеной.
Дружный вопль пронесся по толпе.
— Плазма! — казалось, в самое мое ухо выдохнули Джерри и Богомил.
Им с висящего где-то надо мной бота зрелище было видно гораздо лучше.
Плазменный занавес… Плазма… И это при таком-то уровне развития?! Хотя, с другой стороны, датчик УИ!.. Но ведь нужна аппаратура, нужна энергия, нужны, наконец, люди, умеющие управлять этой аппаратурой и этой энергией? Кто они? Где они?
— Может, это жрецы? — будто читая мои мысли, спросил Геров и сам же ответил: — В древности они демонстрировали множество поразительных эффектов…
— Вряд ли, — забывшись, довольно громко сказал я и вновь заметил зоркий взгляд местного гончара.
Я улыбнулся ему, и, видимо, подозрения атланта слегка рассеялись. И совсем уж он забыл про мою персону, когда вновь раздался зычный голос жреца:
— Они пришли! Они ждут тебя, Великий!
Воспользовавшись тем, что внимание бдительного соседа отвлечено, я осторожно передвинулся в сторону, наступив при этом на ногу толстой тетке, но она не заметила этого.
На самом краю крыши ровным полукругом выстроились приготовленные в жертву неизвестному Великому Богу юноши.
При их виде по толпе пронесся крик, а когда жрец распростер над толпой руки и заговорил гортанным речитативом, толпа и вовсе рухнула на колени, принялась исступленно выкрикивать:
— Прими, Великий!
— Великий, прими!
В столь неудобном положении мне пришлось находиться по меньшей мере полчаса. Представляю, как веселились друзья, наблюдая за моими телодвижениями. Надо отдать им должное, вслух они восторгов не высказывали. Боялись помешать моим молитвам.
— На восходе светила Великий Бог решит, принять наш дар или нет, — наконец сообщил жрец. — Дети Владыки Океана будут просить Великого о милости. Радуйтесь.
— Радуйтесь!
— Радуйтесь!
— Смилуйся, Великий!
Понеслись над площадью крики. Воспользовавшись всеобщим энтузиазмом, незаметно выбираюсь из ликующей толпы.
— Иди к воротам, выйдешь из города, мы тебя подберем, — шепчет Линекер.
— Все высыпали из домов и нет ни одного уголка, где бы мы могли сделать это незаметно, — извиняющимся тоном пояснил Богомил.
— Хорошо, — говорю я и быстро шагаю в сторону городских ворот.
Не могу сказать, чтобы моя вылазка была совсем уж бесполезной, но к попыткам понять жизнь этого мира, а также, почему датчик УИ дает результаты, она ничего не прибавила. Скорее наоборот — плазменная завеса над исчезнувшим входом в храм поставила меня в тупик. Никакого более или менее приемлемого объяснения этому явно рукотворному явлению я придумать не мог.
Мои друзья тоже.
39. Богомил Геров
Группу стражников, наливавшихся какой-то дурманящей жидкостью из вместительных кубков, мы с Джерри заметили неожиданно. Старадымова от них отделяла только каменная кладка стены караульного помещения. Однако при виде раскрасневшихся, довольных лиц стражей порядка нам и в голову не пришло предупредить Юрия об их присутствии. Мы были убеждены, что стражники находятся в таком состоянии, когда напрочь забывается, ради чего они поставлены коротать ночь.
Как один из них среди общего гама услышал легкие шаги Юрия, для меня по сей день остается загадкой. Но едва Старадымов оказался вблизи ворот, стражники оголтелой толпой сорвались с места и в мгновение ока обступили его со всех сторон.
— Юра! Сейчас мы их даванем силовым полем! — гневно выкрикнул Линекер, увидев, как наконечник копья замер буквально в нескольких сантиметрах от невозмутимого лица спасателя.
Рука Джерри, пока я раздумывал, что делать и как быть, рванулась к пульту управления, но его остановил негромкий голос Старадымова:
— Не надо.
Джерри растерянно посмотрел на меня. Я, охваченный внутренней дрожью, со всей твердостью, на которую только был способен, произнес:
— Подождем развития событий.
Между тем из толпы, раздвинув стражников широкими плечами, вышел, должно быть, старший и хриплым голосом старого вояки проговорил:
— Ты кто таков? Линекер нервно хохотнул:
— Юра, может быть, передать им, кто ты есть на самом деле?
Я едва сдерживал досаду. Как они могли шутить в такой ситуации?! Конечно, не было ничего проще, чем освободить Старадымова с помощью оснащения нашего бота, да и сам он благодаря подготовке космодесантника мог бы легко расправиться со всей этой недружелюбной группой. Но мы не имели права выдавать себя, и я был в полной растерянности. В голове вертелось одно: почему я не отговорил их от этой нелепой затеи? Ведь почти все то же самое мы могли с успехом узнать, находясь все трое на борту бота!
— Ты что там бормочешь?! — свирепо вращая глазами и пошатываясь, приблизился к Юрию другой стражник. — Отвечай, когда тебя спрашивает начальник поста!
Наконец у меня созрело решение:
— Юра! Немедленно включи силовую защиту! Немедленно! Они одурманены какой-то гадостью и ничего не поймут!
Начальник поста хотел схватить Старадымова за грудки, но его рука уперлась в невидимое препятствие. Стражник ошалело поглядел на нее, потом, перекосив в злобе подпорченное шрамами лицо, гаркнул:
— Ах, ты так?! Ну-ка, ребята, пощекочите его копьями!
Со всех сторон к ребрам Юрия потянулись остро отточенные орихалковые лезвия и тоже уперлись в силовое поле. Суеверное недоумение появилось на лицах стражников, они обеспокоенно уставились на начальника. Но старый вояка, похоже, был не робкого десятка и, выкрикнув что-то нечленораздельное, с силой вонзил копье в неподатливый воздух.
Дело оборачивалось совсем плохо, но тут вмешался Линекер.
— Начальник городской стражи! — рявкнул он в ретранслятор. Стражники разом обернулись в сторону центральной части города, машинально принялись выравнивать свои порядки, поправлять обмундирование, состоящее из легкого пластинчатого панциря, шлема и перевязи, на которой болтался короткий прямой меч. Замешательство длилось всего несколько секунд, но этого было достаточно, чтобы Джерри откинул колпак, протянул вниз руку и вдернул Юрия в бот, который тут же круто набрал высоту.
В нашей пещере, куда я возвращался с таким ощущением, будто еду домой, было спокойно, тихо и уютно. Мирно пахло нашими беззлобными соседями — летучими мышами. На нас они не обращали ни малейшего внимания, похоже, стали привыкать.
Выбравшись из бота, мы разогрели пищу, поужинали и лишь после этого, сбросив груз дневной усталости, заговорили о том, что больше всего взволновало нас: о плазменной завесе.
— Может, это всего-навсего пылала какая-нибудь жидкость типа нефти. Ведь есть сведения, что многие горючие вещества известны с давних времен? — высказал я предположение, которое мне и самому казалось не очень убедительным.
Юрий нахмурился:
— Исключено, слишком высокая температура. Джерри посмотрел на него и усмехнулся:
— Да сними ты этот нос, а то напоминаешь одного из тех субъектов, что чуть не отправили тебя к праотцам.
Спохватившись, Старадымов сорвал с носа пластиковую нашлепку, стал снова похож на себя. Я сдержал улыбку, поскольку все время смотрел на товарища и не мог понять, что в нем в этот вечер необычного.
— Но, с другой стороны, — продолжал Юрий, — совершенно не ясно, откуда — будем говорить, атлантам — известен секрет плазмы.
— Ты забываешь о датчике уровня интеллекта, — возразил я.
— Как раз не забываю. Напротив, свожу все воедино. И показатели датчика, и плазменный занавес…
— Но ничего не можешь понять, — констатировал Линекер, уловив паузу.
— И ничего не могу понять, — подтвердил Старадымов.
— Эх! Надо бы в храм проникнуть, — махнул рукой Джерри. Я не удержался от колкости:
— Ворваться на лихом коне…
— Богомил, ну право же, это невмешательство у меня уже сидит в печенках! — вспылил Линекер. — Так и будем сидеть сложа руки?! Может быть, и завтра, во время чертового жертвоприношения, прикажешь фильм снимать? О том, как заживо сожгут на каком-нибудь костре пятнадцать человек. Так, что ли?!
Доводы Джерри были беспощадны. Но как узнать, какие из наших действий принесут этому миру пользу, а какие — вред?! Поэтому я тусклым голосом произнес:
— Мы ничего не вправе менять.
Старадымов помолчал, затем коротко, но твердо произнес:
— Врываться в храм, конечно, не будем, но оставаться в неведении тоже нельзя. Давайте отдыхать, а завтра утром, решим, что делать дальше.
40. Джеральд Линекер
Юрий и Богомил спали. До меня доносилось, их спокойное дыхание. Потом у входа в пещеру раздался тихий шорох. «Змея», — лениво подумал я.
Пресмыкающееся наткнулось на силовое поле, прикрывающее вход в нашу обитель, и звук уполз в сторону кустов. Спать не хотелось. Варварски дикая картина событий сегодняшнего дня вновь и вновь представала перед моими глазами. Что все это значило? Интуиция подсказала мне, что мы были на пороге разгадки главной тайны Атлантиды. В этот момент запел сигнал локатора.
Я рванулся к боту, но Юрий опередил меня. Шумно вскочил Богомил. Зеленая звездочка пересекла слабо освещенный экран.
— Наконец-то! — выдохнул Юрий.
— Спасатели! Прорвались-таки! — радостно воскликнул Геров. — Нужно дать им пеленг.
— Погоди, погоди, Богомил, — приговаривал Старадымов, манипулируя кнопками пульта управления ботом, — не торопись, сейчас… Вот они!
Экран видеофона, переключенный в инфракрасный диапазон, показал долгожданную картину. Бесспорно, это был земной бот. Он медленно двигался над городом.
— Что за черт?! — воскликнул Юрий.
Мне тоже бросились в глаза несуразности увиденного. Бот был стар, очень стар. Такие не выпускались на Земле уже лет восемьдесят. Корпус был помят, купол покрыт трещинами…
— Первая модель, — определил Юрий, — грузовая модификация, рассчитанная на экипаж в четыре человека… Откуда он взялся?
Выходец из прошлого беззвучно приближался к ведомой лишь ему цели. Мы напряженно наблюдали за ним.
— Прошел внутренний канал, — негромко комментировал Юрий, — главную площадь… Похоже, направляется к Жертвенному храму.
На экране промелькнули трезубец и гордо поднятая голова скульптуры Посейдона, надвинулась темная громада храма. Вот и его вершина, площадка, фигуры юношей, предназначенных в жертву Богу Моря. Они по-прежнему стоят в тех же застывших позах, подняв головы к звездному небу. Нет, зашевелились и тут же дружно упали на колени, склонив головы на каменные плиты. Увидали бот.
Колпак бота откинулся. На площадку выбрался человек. Он невысокого роста, одет в старый, мешком свисающий с плеч комбинезон. Лицо прикрыто маской. Человек что-то говорит юношам. К сожалению, слов мы не слышим, но жесты достаточно красноречивы. Юноши приподнимаются, затем снова валятся на каменные плиты. Человек сердится, хватает одного из лежащих, тащит к боту. Остальные медленно встают, робко идут к машине. Похоже, они до смерти напуганы. Наконец последний из юношей скрывается в люке грузового отсека. Крышка опускается, бот отрывается от крыши храма.
— Уходит на юго-юго-восток, — Юрий успел взять пеленг. — Ну-с, чтобы это значило и что будем делать?
— Летим за ними, — предлагает Богомил.
— Опасно, — возражаю я, — могут заметить. Юра, на этих ботах установлены локаторы?
— Да, — коротко отвечает Старадымов. — Не в локаторах дело. От них-то мы укроемся…
— Но ведь это земляне! — недоумевает Богомил.
— Вот именно, — отзывается Юрий. — Откуда они взялись? Что здесь делают?
— Может быть, исследователи? — говорю я, хотя сам вижу нелепость подобного предположения.
— Почему тогда на Земле ничего не знают о Терре? — вопросом отвечает Юрий. — Всемирный Совет не позволил бы скрывать такое открытие. Кроме того, думаю, что у исследователей оборудование было бы поновей.
— И методы, — поддакивал Богомил, — как он обращался с этими несчастными. Да еще маска…
— Вот именно, — согласился Юрий.
— А если такие же бедолаги, как мы? — робко предположил Геров. — Попали сюда случайно и не смогли вернуться…
— Это уже более вероятно, — поразмыслив, говорит Старадымов. — Но я не знаю ни одного случая исчезновения людей в связи с пространственно-временными парадоксами. Может, ты о чем-нибудь подобным слышал, Джерри?
Отрицательно качаю головой и говорю:
— Все равно неясно, что они здесь делают, зачем им эти юноши, при чем здесь жертвоприношение, жрецы, здешние владыки, что связывает их с землянами?
Друзья молчат, потому что ответов на эти вопросы у нас нет. Потом Геров произносит:
— Бот уходит. Он уже на границе пределов мощности локатора.
— Не уйдет, — отзывается Юрий, — на этой планете от нашей техники ему не скрыться. Найдем. Я думаю, сначала нужно разгадать загадки Атлантиды. Жрецы наверняка знают и о боте, и о его хозяевах.
— Вдобавок налицо явное вмешательство землян в дела Терры Инкогнита, — добавлю я, — теперь мы просто обязаны разобраться, в чем оно заключается.
— И, может быть, устранить последствия этого вмешательства, — говорит Юрий.
Богомил, похоже, хотел что-то сказать, но не решился. Остаток ночи прошел в молчании.
41. Юрий Старадымов
Земляне! Наши соплеменники! Теперь хоть не мучает загадка плазменного занавеса и ехидство датчика УИ. Раз здесь жители Земли, его показатель понятен. Непонятно другое — откуда они? Думаю, разобраться в этом можно, попав в храм. Разгадка тайны скорее всего либо там, либо в блестящем дворце Детей Владыки Океана.
Народ на площади перед Жертвенным храмом ликует. Геров нашептывает мне на ухо смысл довольных выкриков. Еще бы им не радоваться, если Бог Моря принял жертву, забрал юношей.
На площадке перед тем местом, где еще вчера был вход в храм, танцуют обнаженные девушки. Движения их бронзовых тел змееподобны, только кисточки поясов, обвивающие талии, кружатся, только распущенные волосы взлетают светлым крылом.
Здесь же флейтисты, музыканты с медными тарелками, барабанщик, выколачивающий на натянутой на обруч шкуре бодренький мотивчик.
Непривычно для слуха звучит эта древняя музыка. Еще более непривычны слова песни, исполняемой красномордым толстяком. Если верить нашему ретранслятору и моему другу Герову, опять взявшему на себя обязанности переводчика, он поет о том, что весь год теперь в стране Посейдона будет царить благоденствие, что Владыка Океана коснулся ее своей десницей, а Дети Бога Моря, помогающие атлантам снискать его расположение, будут и дальше править так же мудро, как и раньше.
— Все будет хорошо! Все будет хорошо! — нестройным хором подпевали слушатели, покачиваясь в такт мелодии.
Я так не думал. Нет, конечно, может быть, все и будет хорошо, но не для всех. Просто редко в жизни бывает, чтобы всем было хорошо. Всегда кому-то плохо.
Обхожу храм со всех сторон и убеждаюсь, что попасть вовнутрь невозможно — ни окон, ни дверей попросту нет. Настроение портится, тем более что я замечаю, как из проулков выскакивают воины и выхватывают из толпы то одного, то другого атланта. Мне это совсем не нравится. Мысленно рассчитываю путь к отступлению, но ничего предпринять не успеваю. Двое рослых солдат уже ухватили меня за руки и потащили за собой. Конечно, привести их в лежачее и бессознательное положение — не проблема, однако сколько забот появится после того… Страшного пока ничего не происходит, поэтому реагирую, как и другие «мои сограждане», — то есть отдаюсь на волю волн… Куда-то меня волокут?..
42. Богомил Геров
Я обеспокоенно наклонился к микрофону:
— Юра! Из разговоров в толпе понятно, что они ведут вас во дворец к Детям Великого Океана. Это составная часть ритуала праздника…
Голос Старадымова прозвучал почти спокойно:
— Это то, что нам нужно. Ничего не предпринимайте… Если возникнет опасность, я сам сообщу об этом.
Холодок пробежал у меня по спине:
— Может, повременить с посещением дворца? Кто знает, чем заканчивается этот ритуал? Мы тебя сейчас вытащим из толпы.
— Ни в коем случае, — сердито ответил Юрий. — Такой подходящий момент может больше не представиться.
Я посмотрел на Линекера. Джерри отвел взгляд, протяжно вздохнул, потом, видимо, сделав над собой усилие, произнес:
— Вообще-то он прав…
Бот скользнул по воздуху прямо над головами шагавших в лихорадочном возбуждении избранников Богов. А внизу, на площадке у подножия храма, творилось нечто невообразимое. Казалось, истерическое ликование охватило весь город. Толпа смешалась. Уже трудно было определить, где богач, где бедняк; где чиновник, где ремесленник, где сын, где отец; где мать, где дочь. Все кружились в вихревом танце, подогреваемые собственными выкриками и дробью барабанов. В толпе не видно было лишь рабов, жрецов и военных.
Я настроил трансфокатор, обследовал с его помощью окрестности города. Однако на полях тоже не было видно согбенных спин невольников. Это озадачивало, и я поделился своими соображениями с Линекером. Тот задумчиво взлохматил пятерней волосы:
— Наверное, взаперти сидят…
Пляска у подножия храма становилась все неистовее. Белые, с чуть желтоватым оттенком волосы кружащихся на месте женщин походили сверху на бурлящие в горной речке водовороты. Одежда на многих была уже растерзана. Толпа временами расступалась и в экстазе глазела на домохозяек, превратившихся на короткое время праздника в отчаянных и прекрасных танцовщиц.
— М-да… Нравы, — глянув вниз, скептически произнес Джерри.
Мной не то чтобы овладело восхищение, но и спокойным я себя не чувствовал, хотя взирал на все с высоты бота и вероятно далекого для островитян будущего. Чтобы погасить смущение, я философски изрек:
— У каждого народа и у каждого времени свои нравы. Джерри покачал головой:
— Эх, Учитель, будь моя воля, я бы их всех перевоспитал…
— Не нам с тобой это решать…
— К сожалению… А ты, Богомил, похоже, признаешь разумным все, что происходило за долгую историю человечества?
— Не все, далеко не все, Джерри. Но даже в своем заповеднике на Терре ты десять раз обдумаешь последствия, прежде чем предпринять тот или иной шаг. А здесь… Думаю, что никогда еще человечество не стояло перед такой трудной проблемой. Шутка ли, не племя, не группа племен, а целая планета! Сотни тысяч людей со своими взглядами на жизнь, на мироздание, своей философией. Пусть жестокой, пусть ложной, но своей… Смогут ли они понять, принять правду об окружающем мире и не сломаться при этом?
Джерри отчаянно махнул рукой, помолчал и неожиданно с каким-то ожесточением продекламировал:
…И мы стоим миров двух между,
Несем туда огнем надежду…
И пусть нам поступь четверенек
Давно забыта и чужда,
Но я законов неба пленник,
Я самому себе изменник,
Отсюда смута и вражда…[44]
43. Джеральд Линекер
Богомил поднял бот вровень с крышей дворца. Весь город Посейдона был виден с этой точки. Поблескивала вода в каналах, идеальными кругами обегающих дворец. Изящными игрушками казались дома знати, разместившиеся во Внутреннем кольце. Выстроенные из розового туфа, украшенные разноцветным мрамором и мозаиками, они казались драгоценными камнями, которые чья-то щедрая рука разбросала по ярко-зеленому полотну садов. Искрились под лучами солнца листы орихалка, укрепленные на крышах. Громада Жертвенного храма чернела у подножия Священной горы, и на ее темном фоне серебрилась скульптура Бога Моря, дерзко вздымавшего к небу свой грозный трезубец. Лачуги бедноты прикрыла вуаль воздушной дымки, скрывавшая их убожество. А дальше, почти у горизонта, синела безграничная гладь океана.
Но любоваться открывшейся перед нами картиной не давало беспокойство о Старадымове, который вместе с толпой прочих «избранников богов» поднимался по ступеням каменной пирамиды. Похоже, восхождение было не из легких. Ступеньки были настолько высоки, что людям приходилось сгибать колени чуть ли не под прямым углом, чтобы переступать по ним. А перевести дух не давали жрецы.
— Натренировались вверх-вниз бегать… — неодобрительно бросил Богомил, показывая на них.
Я не понял и вопросительно посмотрел на него. Геров пояснил:
— Представляешь, в каком состоянии находятся сейчас «избранники»? Ведь им предстоит увидеть Владык Атлантиды — почти небожителей! Сильнейший психологический стресс. А тут еще чертовски трудный подъем на огромную высоту. Добравшиеся до дворца совершенно вымотаются физически, а психологически будут в состоянии, близком к религиозной эйфории. Готовый материал для формирования фанатиков, которые за Посейдона и его служителей пойдут в огонь и в воду.
Белый гиматий Юрия виднелся в середине толпы поднимающихся. Старадымов, стараясь не выделяться, и вперед не лез, и не отставал. Браслеты связи доносили до нас его напряженное дыхание. Видно, даже тренированному спасателю приходилось нелегко.
Наконец «избранники», сопровождаемые жрецами, втянулись в темный квадрат входа, прорубленного в пирамиде у подножия Дворца Владыки. Через несколько минут из микрофонов послышался шепот Старадымова.
— Уф! Отдышался. Ну и гонка!
— Где находитесь? — спросил я, пригнувшись к пульту.
— Ведут довольно широким поднимающимся переходом. Странно, окон нет, но здесь светло. Наверное, где-то устроены потайные щели.
Богомил утвердительно кивнул головой:
— Древние строители знали этот секрет… — закончить он не успел, потому что Юрий снова заговорил:
— Богомил! Какие здесь фрески! Нет, объяснить не смогу, их нужно видеть, — и после короткой паузы. — Все, ребята, умолкаю. Опять лестница. Похоже, скоро увидим божьих детей…
— Браслет не отключай, — на всякий случай напомнил я.
Юрий не ответил, но микрофоны по-прежнему передавали дыхание идущих рядом с ним людей. Я отрегулировал звук на максимальную громкость. Больше делать нечего. Оставалось ждать.
Минуты тянулись невероятно медленно. Я не отрывал взгляда от пульта управления, поэтому поначалу не понял вопрос Богомила:
— Джерри, посмотри, что это там?!
Я всмотрелся в ту сторону, куда указывал Геров. По улицам Внутреннего кольца спешили отряды вооруженных воинов. Лучи солнца блестели, отражаясь в медных, украшенных накладками из орихалка щитах и высоких гребнях шлемов. Войска входили через Южный моет и терялись из виду среди лачуг Внешнего кольца.
— Что там происходит? — повторил вопрос Богомил. Экран видеофора приблизил стену, окружающую Великий город, покрытые колючим кустарником холмы, горную гряду, ощетинившуюся вершинами Трезубца.
Вышедшие из города войска строились, занимая боевой порядок. Судя по всему, противник должен был подойти со стороны холмов. Но пока их пыльные вершины были совершенно безлюдны.
— Еще отряд, — показал в сторону храма Богомил.
По улице двигалось не менее полутысячи воинов. Жителей не было видно. Внешнее кольцо, недавно еще напоминающее человеческий муравейник, словно вымерло.
Я буквально разрывался между желанием разобраться в сути происходящего в городе и необходимостью находиться рядом с Юрием. В этот момент так долго молчавший микрофон ожил.
44. Юрий Старадымов
Говоря друзьям о фантастической красоте этого храма, я не кривил душой. Золотые листья обвивали покрытые орихалком столбы, вделанные в стены драгоценные камни играли всеми цветами радуги, пускали в глаза простому люду колючие лучики роскоши. В нос набивались ароматы благовоний, от которых даже у меня, отставного космодесантника, проходившего тренировки в самых различных газовых средах и способного продержаться тридцать две секунды в полном вакууме, начала кружиться голова.
Мои спутники, ошалевшие после нескончаемого подъема, даже не в силах были глазеть по сторонам. Один из них, тот, что шагал впереди меня, выглядел бодрее других, был не слишком робок и не оглядывался на воинов, сопровождающих нас с самыми мрачными лицами. Впрочем, едва ли мы предназначались на съедение какому-нибудь, тоже вышибленному с Земли, Минотавру… Больше всего мне хотелось, чтобы нас привели к землянам. Но то были лишь надежды…
Неожиданно мужчина, который привлек мое внимание, повернул морщинистое, обрюзгшее лицо и что-то сказал.
Мне ничего не оставалось, как улыбнуться. Вообще-то, когда не понимаешь, что тебе говорят, чувствуешь себя круглым идиотом. Но выручил Геров.
— Он говорит, чтобы ты не боялся, все будет в порядке. Мужчина снова заговорил, и уловив в его словах те же звуки, что и в предыдущем обращении ко мне, я кивнул и улыбнулся более благодарно.
Расценив эти улыбки, как предложение к беседе, обрюзгший приотстал, пошел рядом со мной. Этого только не хватало!
— Он говорит, что уже пятый раз попадает на пиршество, — перевел Богомил речь моего словоохотливого спутника.
Я жестами продемонстрировал свое восхищение. Обрюзгший польщено замолчал. Воспользовавшись этим я шепнул:
— Так нас на праздник ведут?
— По всей видимости, — отозвался Геров. В голосе его слышалось облегчение.
— Раз твой напарник попадает туда уже пятый раз, значит, убивать не будут, — констатировал Линекер.
— Спасибо, Джерри, — проникновенно шепнул я. Обрюзгший, видимо, заметил движение моих губ, вопросительно взглянул.
— Он спрашивает, что ты сказал? — обескураженно проговорил Геров, беспокоясь, как я вывернусь из создавшегося положения.
Вывернулся я просто. Потрепал обрюзгшего по плечу и сказал:
— Э-эх… Он тоже сказал:
— Хе-хе…
И мы снова зашагали рядом. Казалось, анфиладе залов не будет конца, но так не бывает.
Когда меня подтолкнули к чему-то, напоминающему место для отдыха доброй сотни людей, я не сразу сообразил, что следует делать, но, увидев, как мои спутники валятся на пол перед этим сооружением, и заметив груды съестного и чаши с напитками, понял, что это пиршественный стол.
Обрюзгший отпихнул от себя тощего бродягу, задрапированного в какое-то рванье, и потянул меня за руку. Я благодарно приложил руку к сердцу, что очень понравилось обрюзгшему, и он, усадив меня рядом, заговорил.
Я виновато улыбался, корчил рожи и в конце концов постарался жестами объяснить, что у меня нет языка. Обрюзгший сочувственно Закатил глаза, похлопал меня по плечу, подал чашу, но говорить не перестал.
— Он сожалеет, что ты не можешь быть настоящим собеседником, но видит, что ты парень хороший, — весьма вольно передал смысл изречений нового знакомого Геров.
Пока мы выясняли отношения с моим навязчивым спутником, во главе стола появился бритоголовый жрец. Тот ли это был, что вчера, или другой, я разобрать не смог.
Жрец, растягивая слова, пропел нечто вроде:
— Радуйтесь, смертные! Вы попали в число избранных! Вас почтят совместной трапезой Дети Великого Бога Моря! Радуйтесь! Пейте и ешьте!
Едва этот призыв смолк под потолком храма, как мои спутники принялись за еду. Надо отдать должное неизвестным кулинарам — закуска была стоящая. Лепешки сладки и рассыпчаты, рыба сама таяла во рту, фрукты зрелы и сочны. Вино… Не знаю, как оно называется у атлантов, но вкус у него совершенно необычен — терпок, горьковат, словно не виноград послужил ему Первоосновой, а плод терновника. После первого же глотка у меня зашумело в голове и начались какие-то неполадки с вестибулярным аппаратом… Лишь мобилизовав все приобретенное за годы тренировок умение управлять своим организмом, я вернулся в прежнее трезвое состояние и в дальнейшем уже лишь имитировал глотки.
Зазвенела медь невидимого оркестра. Загудело вокруг, заблистали молнии, появилось свечение… Опять плазменные фокусы! Я близок к тайне!.. Хорошо…
Разверзлась стена, испустила стон, смешанный с красно-синей плазмой. Застыли в самых неожиданных позах, повалились на колени пирующие. Чуть замешкавшись, я последовал их примеру.
Во главе стола неизвестно откуда оказались золотые лежанки, разукрашенные тончайшей резьбой. На них сидели двое.
Половину лица одного из них — полного до того, что жировые складки свисали у него на боках, а груди походили на грудь толстой женщины, скрывала золотая маска. Нижняя губа его была чувственно оттопырена, движения рук замедленны. Второй — тоже в маске, но в серебряной — был более поджар и более энергичен.
Насколько я понял, что и были Владыки Атлантиды.
Чтобы удостовериться в правильности догадки, я тронул за плечо своего обрюзгшего соседа, который уже слегка пошатывался от выпитого, и вопросительно указал в сторону масок.
В глазах обрюзгшего появилось почтение, он сказал негромко:
— Боги. Живые Боги. Дети Великого Посейдона.
С этого момента мое внимание сосредоточилось на так называемых богах. Они пили, ели, смеялись…
По знаку жреца, бывшего, похоже, режиссером празднества, в зал вбежало больше сотни полуголых атланток. Они тут же закружились в диком по своему темпу танце. Взбудораженные гости тяжело дышали, шевелили ноздрями, хватали то одну, то другую танцовщицу.
Мой обрюзгший сосед что-то сказал. Богомил смущенно передал смысл его слов:
— Каждый раз, хвастается он, ему удается поймать самую молоденькую… Он любит молоденьких девушек…
Я хмыкнул. Обрюзгший хотел было подняться и утащить девицу в глубь зала, но выпитое сделало свое дело. Осуществить задуманное не удалось. Девушка змейкой скользнула из его рук, скрылась в толпе танцующих.
— Он говорит, что только благодаря родственнику попадает на это празднество, — нашептывал мне Богомил. — У него родственник — солдат, когда им велят хватать избранных, он хватает его. Пятый год так… Он… Дальше понес какую-то ахинею…
Я не отрывал взгляда от сидевших во главе стола. Что-то наталкивало меня на мысль, что это земляне. Но объяснить себе причину происшедшей с ними метаморфозы я не мог. Не станет же кто-то из моих знакомых напиваться до отрыжки, нажираться, как свинья, заниматься любовью на глазах у доброй сотни людей, которым надлежит именовать себя не кем-нибудь, а Сыном Бога! Ни Джерри, ни Герова на месте этих двух я представить не мог.
Я видел, как к Детям Бога подбежал бритоголовый жрец, как взволновался золотомасочник, как решительно поднялся другой — в серебряной маске. Теперь я мог разглядеть его более спокойно. Ростом он был ниже меня, но гораздо шире в плечах, с могучим торсом зрелого мужчины. Только по движениям можно было понять, да и то тренированному взгляду, что он отнюдь не молод.
45. Богомил Геров
Пляска у подножия храма не стихала ни на минуту, и даже трудно было уловить, когда сменялись танцующие. Но то, что они сменялись, было определенно, поскольку иначе они все рухнули бы на землю в изнеможении. Однако мальчишкам, похоже, уже надоела вакханалия взрослых, и они, сбиваясь в стайки, о чем-то перешептывались и потихоньку исчезали с празднества, устремляясь в сторону крепостной стены. Вероятно, вездесущие сорванцы пронюхали о надвигающихся событиях. А к крепостным воротам, стекаясь отовсюду, спешили отряды пеших солдат, мчались боевые колесницы, ощетинившиеся сверкающими на солнце орихалковыми лезвиями, которые были укреплены на колесах. Стражники, нервно и зло орудуя длинными бичами, гнали мальчишек прочь, но те, как я успел заметить, мало-помалу просачивались на стену, откуда открывался вид на плоскую равнину, стиснутую с одной стороны желтоватыми, лишенными растительности холмами, с другой — городской стеной.
Скопление воинов и колесниц постепенно обретало грозную стройность боевых порядков, обращенных лицом к холмам.
Я оторвался от видеофора, потянул Линекера за рукав:
— Джерри…
Голос мой прозвучал тревожно, и Линекер, ни слова ни говоря, прильнул к прибору.
— Кажется, что-то начинается, — тихо проговорил он. Слышавший разговор Старадымов, от которого, очевидно, не укрылось наше беспокойство, коротко спросил:
— Что у вас?
— Юра, тут, по-моему, идет подготовка к сражению, — ответил я.
В этот момент из-за холмов показался столб пыли, будто там прогнали огромный табун лошадей. Во время экскурсии в степи Монголии мне приходилось видеть это впечатляющее зрелище. Однако сейчас было не до восторгов. Несмотря на веселый шум у подножия храма, в горячем полуденном воздухе незримо висела неясная и от этого гнетущая угроза.
— Летите туда, — шепотом бросил Юрий.
— Но… — попробовал возразить Линекер.
Юрий, раздраженный беснующимися вокруг него «избранниками», сердито отрезал, рискуя выдать себя:
— Богомил, надеюсь, хоть ты понимаешь, насколько для Земли важна стереозапись событий?
Я умоляюще отозвался:
— Юра, если тебе будет что-то угрожать, немедленно сообщи!
— Хорошо!
Я тоже неплохо управлял спасательным ботом, но сейчас было понятно, что он будет гораздо послушнее в руках Линекера. У него и реакция получше, и глаз поострее. Поэтому я освободил место за пультом. Джерри без слов догадался, что нужно делать, и сорвал бот с места.
— Извини, Юра, мы уходим, — пробормотал я.
— Все в порядке, — подбодрил нас Старадымов.
Происхождение столба пыли стало ясно, когда с вершин холмов подобно камнепаду устремились нестройные толпы плохо одетых и еще хуже вооруженных воинов, когда по ложбинам потекли людские потоки. Изгои Атлантиды выступили против ее владык.
Я с ужасом подумал, что организованному войску, даже вдвое меньшему, чем то, которое поджидало повстанцев у стен столицы, не потребуется больших усилий, чтобы расправиться с кипящими праведным гневом, физически сильными, но безалаберно действующими рабами. Однако вперед выбежал высокий, атлетически сложенный молодой мужчина, поднял вверх короткий меч, и повстанцы разом замерли, потом принялись выстраиваться такими же боевыми порядками, что и противостоящие им войска.
Джерри с восхищением посмотрел на меня:
— Смотри-ка, знает воинскую науку…
Но меня больше удивляло другое. В рядах повстанцев тут и там мелькали женские фигуры, причем женщины были вооружены так же, как и мужчины, и никакой робости не проявляли, напротив, их присутствие, похоже, воодушевляло восставших.
— Может, приостановить эту бойню? — спросил Джерри.
— Нельзя. Этим не решишь их проблем, — с горечью ответил я.
— Тогда надо помочь рабам! — горячо предложил Линекер.
— Это ничего не изменит…
— Ох, Богомил… — почти простонал Джерри. Я отмолчался.
Грозный гул прокатился по равнине. Вперед выбежали пращники. Засвистели, разрезая воздух, ловко пущенные с обеих сторон камни, послышались стоны и вскрики раненых, но войска не замедлили своего движения.
Пораженный ужасом происходящего, потоками крови, гибелью на моих глазах сотен людей, я не сразу понял, когда в сражении наступил перелом.
Великолепно организованная армия бежала, бросая оружие, бежала с истошными воплями пораженного зверя. Так и не успевшие вступить в бой колесницы сорвались с флангов и наперегонки неслись к распахнутым воротам.
Джерри, потирая руки, радостно подпрыгивал на сиденье, но внезапно его лицо изменилось.
— Серебряный Бог! Серебряный Бог! — прокатилось по смешавшимся рядам, и войска замедлили бегство.
Шарахнулись в сторону, освобождая ворота, колесницы, приостановился наступательный порыв повстанцев.
Из ворот вылетела запряженная четверкой белых лошадей колесница, которой правил могучий, но несколько отяжелевший мужчина с волосатой грудью. Верхнюю часть его лица скрывала серебряная полумаска, шевелюра, в отличие от других атлантов, была седовато-пегая.
Не успели мы ничего сообразить, как в его руках появился предмет, очень похожий на бластер первого поколения, тонкий лазерный жгут разрезал пространство. Крики фанатического ужаса огласили равнину. Сотни разрезанных надвое тел повстанцев корчились в предсмертных судорогах, в воздухе повис едкий запах воспламенившейся одежды и человеческой плоти.
Я повис на руке Линекера, метнувшегося к пульту, чтобы нанести ответный удар. Потрясенные увиденным, мы оба не могли унять дрожь.
46. Джеральд Линекер
Обученные убийству солдаты в несколько минут завершили разгром повстанцев. Бегущих рабов топтали конями, пронзали стрелами и копьями, пращники засыпали их градом камней.
Сдавленным голосом я наскоро пересказал Старадымову события, свидетелями которых (только свидетелями!) стали мы с Богомилом.
— Это враги, Юра! Слышишь? Враги! Будь очень осторожен! — Эту фразу я повторил несколько раз.
Действительно, теперь все было ясно. Люди, которые вели себя так, как негодяй в серебряной маске, не могли быть коммунарами, не имели права называться землянами!
Бот висел над полем, устланным телами павших в кровавой битве. Я не мог заставить себя сдвинуть его с места, не мог отвести взгляда от страшной картины. В эти минуты я прощался с собой прежним, со счастливым, не сомневающимся в правильности выбранного пути Джерри Линекером, прощался с Террой, ее лесами и саваннами. Я знал, что если мне суждено вырваться с Терры Инкогнита, я снова вернусь сюда. Вернусь, чтобы переделать этот исковерканный мир, будь он проклят! Чтобы никогда больше не лились здесь кровь и слезы. Я в долгу перед людьми, живущими на этой планете! В долгу за то, что здесь натворили мои соплеменники, за свое бездействие сегодня, за то, в конце концов, что несмотря ни на что, я сыт, здоров, чего не могут сказать о себе тысячи и тысячи обитателей этого заблудившегося в веках мира.
— Смотри! — Богомил коснулся моего плеча.
Из-за холмов показались люди. В толпе улюлюкающих победителей, подгоняемые ударами бичей и уколами наконечников копий, медленно переставляли ноги, шли несколько связанных человек — все, что осталось от армии рабов, бросивших вызов Владыкам Атлантиды.
Толпа прошла прямо под ботом. Группки мародеров, бродившие по полю, присоединились к ней. Мне показалось, что я узнал человека, идущего впереди группы связанных рабов. Именно он вел отряды повстанцев на штурм Великого города. Спартак Терры Инкогнита… Даже ему мы не могли помочь! Проклятое невмешательство!
Богомил что-то говорил, но я не слушал. Обхватив голову ладонями, я уткнулся лицом в колени, чтобы не видеть и не слышать происходящего.
Когда я наконец взял себя в руки, побежденные и победители уже исчезли за городской стеной. Только четыре солдата, поднимая пыль, плелись по дороге. Похоже, что это были одни из самых жадных мародеров — за спиной у каждого виднелся тюк собранного добра.
Неожиданно на вершине ближайшего холма появилась тонкая фигурка. Девушка бежала к воротам города, лицо ее было искажено выражением такого отчаяния, что я испугался. Группу мародеров она миновать не могла и испуганно отшатнулась, когда здоровенный солдат загородил ей дорогу. Бросив награбленное, верзила грубо схватил девушку. Отбиваясь, она что-то кричала. Но что могла сделать одна девушка с четырьмя сильными мужчинами!
Холодное бешенство охватило меня. Я сознавал, что объективно солдаты ни в чем не виноваты, что они — дети своего времени, своего общества — страшного и жестокого, с нашей точки зрения, но привычного и правильного для них. Нельзя было мерить их нашими критериями. Но я больше не владел собой и дрожащими от ярости руками вскинул к плечу приклад карабина. С легким щелчком откинулась крышка бота. В этот момент я не думал о том, что целюсь в человека, я вообще ни о чем не думал, только я боялся промахнуться. Первый из четырех негодяев еще опускался в дорожную пыль, когда я всадил парализующую иглу в последнего. Выпустив из рук девушку, он опрокинулся на спину. Мягко опустив бот, я выпрыгнул на дорогу. Поднял девушку на руки и удивился тому, насколько она невесома. Богомил молча принял у меня девушку, осторожно уложил ее на заднее сиденье, включил электронного эскулапа. Пока машина, пощелкивая, готовилась выдать результат, я занял место водителя и, подняв бот повыше, огляделся. Вокруг никого не было.
— Обморок, — Богомил перегнулся ко мне через спинку правого сиденья.
— Дай ей снотворного, — посоветовал я, — пусть отдохнет. Геров вздохнул, хотел что-то сказать, но передумал и молча прижал к тонкому запястью девушки ампулу с вмонтированным шприцем.
47. Юрий Старадымов
Мысль о друзьях не оставляла меня. Что у них? Как они там? Честно признаться, мне начала надоедать эта роскошная гулянка. Приглашенные повеселиться вместе с Детьми Бога дошли, как говаривали в старину, до положения риз. К ароматам благовоний теперь добавился терпкий запах мочи, пролитого вина и уксуса.
Песни стихли, лишь изредка кто-нибудь ревел что-то немелодичное, но чаще звучало сиплое дыхание пьяных мужчин и вскрики танцовщиц. Кого-то били по лицу.
Я сделал вид, что меня сморило вино, прислонился к колонне, прикрыл глаза, наблюдая за происходящим сквозь полуоткрытые веки. Мой обрюзгший сосед похрапывал рядом с девицей, которая все время пыталась выбраться из его объятий, но как только она шевелилась, объятия сжимались, хотя обрюзгший продолжал спать.
Человек в серебряной маске ушел, а его соратник по божественному происхождению продолжал упиваться жизнью. Он что-то сказал жрецу, тот выбежал, вскоре вернулся с совершенно голым, если не считать узкой набедренной повязки, смуглым человеком.
Человек поклонился золотой маске, вышел на середину и, когда взгляды тех, кто мог что-нибудь понимать и видеть, остановились на его жилистой фигуре, медленно воткнул себе в живот поданный воином меч.
Сначала я думал, что это какой-то фокусник, факир, какие часто веселили правителей в древние времена, но когда появилась кровь, когда синевато-сизые, отливающие перламутром внутренности вывалились наружу, а сам человек, издав восторженный вопль, упал к ногам золотой маски, понял, что ошибся. Это не было фокусом.
Золотая маска съехала набок, руки божьего чада терлись одна об другую, ноздри возбужденно раздувались. Похоже, только подобные зрелища могли возбудить его. Ничто другое не брало.
Некоторые гости шевелились, и я воспринял это, как окончание пира. Потихоньку встал, держась в тени, стал продвигаться к выходу. Нужно было воспользоваться случаем и попытаться хотя бы вчерне исследовать дворец.
Я совсем было вышел из зала, но тут в мою грудь уперлись целых три копья. Древки были зажаты в руках бравых воинов, чьи глаза, глядящие из-под блестящих шлемов, не предвещали ничего хорошего. Опустив взгляд, я невесело подумал, что местными жителями владеет какая-то навязчивая идея. И очень хочется проткнуть бывшего космодесантника, а ныне спасателя Старадымова этими колючими наконечниками.
48. Богомил Геров
Я сидел над спящей девушкой и сам словно находился в сомнамбулическом сне. Я не мог ругать Линекера — он спас человека. Не знаю, что было бы, не опереди он меня. Но я не мог и хвалить Джерри — мы невольно вмешались в развитие событий. Не исключено, что наше вторжение кто-то заметил. Мне хотелось подойти к Линекеру, который, обхватив голову, сидел на самом краю обрыва, и крепко пожать руку, но чувство того, что мы сделали что-то не так, не проходило. Наконец до меня дошло, что Джерри находится в еще более упадочническом состоянии духа.
Я медленно поднялся, приблизился к нему, положил руку на твердое плечо. Он не обернулся:
— Эх, Богомил, пришлось мне в разных переделках побывать, но брать на себя ответственность за судьбу целого народа… Это выше моих сил…
— Ты все правильно сделал, Джерри… У меня никогда не хватило бы решимости…
— Не знаю, Богомил, не знаю…
Я взглянул на лицо нашей гостьи. Она лежала у входа в пещеру, на спальном мешке, который предусмотрительно вытащил из бота Линекер, и ее грудь спокойно приподнималась и опускалась, словно ничего не произошло, словно совсем недавно ей не грозило уничтожение, а может быть, и смерть, поскольку войска не щадили ни женщин, ни подростков, находящихся среди повстанцев. Однако губы девушки были сурово и скорбно сжаты, густые тонкие брови горестно сдвинуты.
Только сейчас я заметил на ее загорелом бедре неглубокий свежий шрам.
— Джерри, ты, кажется, понимаешь в медицине больше меня…
Линекер бросил быстрый взгляд на девушку, поспешил к боту.
Его решительность сняла с меня оцепенение, и я вдруг вспомнил, что Юрий уже почти четверть часа не дает о себе знать. Опустившись за пульт, я озабоченно произнес:
— Юра, Юра! Как там у тебя?
Старадымов не отвечал несколько томительных секунд. Потом послышался его голос, и стало понятно, что он говорит, прикрыв ладонью рот.
— Они в чем-то заподозрили меня.
— Джерри! — прошипел я, будто и меня могли услышать в храме. — Оставляем девушку здесь! Быстрее!
Старадымов глухо прервал меня:
— Спокойней, Богомил, спокойнее. Время еще есть.
49. Джеральд Линекер
Старадымова вели вверх по лестнице, которая словно гигантская змея обвивала верхние этажи дворца Детей Бога Моря. Микрофоны молчали, но перемещавшаяся по экрану локатора рубиновая звездочка — вызов браслета связи — позволяла нам точно определять место, где находился Юрий. Он был совсем рядом — метрах в трех-четырех — за иссеченной морскими ветрами стеной. Впрочем, с таким же успехом он мог находиться, например, на обратной стороне Луны — все равно мы с Богомилом ничем не могли ему помочь. Наконец, не добравшись каких-нибудь пяти метров до крыши дворца, звездочка замерла. Почти сразу же раздался незнакомый мужской голос, лениво цедивший слова на языке Атлантиды. Мгновение спустя ретранслятор выдал перевод:
— Ты не ошибся, Пол, это двуногое и впрямь не спешит преклоняться перед Владыкой.
Невидимый нам Пол что-то пробормотал так невнятно, что аппаратура, запнувшись на мгновение, сообщила:
— Информация не усвоена.
Зато собеседник, похоже, прекрасно понял Пола, потому что сказал:
— Да, меры нужно принимать. Мы были слишком добры и теперь вынуждены пожинать плоды этой доброты. Ничего! Небольшое кровопускание быстро все поставит на места. Раб вспомнит, что его единственное предназначение — это труд на благо господина, простолюдин послушно согнет свою поротую спину… а знатные граждане… Впрочем, они и так в нас души не чают!
Кто-то, видимо, Пол, захохотал, забулькал, захлебнулся нечеловеческим каким-то смехом. А голос продолжал вытекать из микрофона ретранслятора:
— Кстати… Не пора ли нам отменить это дурацкое сословие «свободные граждане»? Как ты думаешь, Пол? От кого они свободны? От нас? А?!
Язык говорившего заплетался. Он замолчал, сделал паузу. Следующий вопрос был явно предназначен Юрию:
— Ты кто такой? Старадымов не ответил.
— Вот как… — Голос теперь напоминал шипение рассерженной змеи. — Сын Бога снисходит до разговора с тобой, а ты позволяешь себе молчать… Уж не из тех ли ты, кто смеет покушаться на величие нашего трона? Об этом мы не подумали… Ты знаком с Яарвеном?
Юрий молчал.
— Помолчи, помолчи… Скоро ты заговоришь. Мы дадим тебе выговориться, а потом разрешим помолчать. Без языка трудно говорить… Впрочем, зачем мертвому язык?!
Снова захлебнулся в приступе идиотского смеха Пол. Потом глухо хлопнула дверь. А называющий себя Сыном Бога говорил и говорил:
— Наверное, тебе интересно будет узнать, что банды Яарвена разгромлены нашими доблестными солдатами, а сам богоотступник взят в плен. Сегодня вечером жрецы принесут его в жертву Посейдону. Но ты ненадолго переживешь любимца рабов. Хочешь знать, что с тобой сделают? Пол сбросит тебя в яму пыток. Перед этим ее устелют толстым ковром из свежесрубленных ветвей дерева-мучителя. Ветви у него очень гибкие, мягкие, правда с одним недостатком — они покрыты огромными ядовитыми шипами. Через несколько минут ты начнешь звать смерть. Но она не будет торопиться. А мы с Полом посмотрим на тебя, послушаем, что ты расскажешь…
— Боюсь, что на этот раз вам придется обойтись без этого увлекательного зрелища, — насмешливый голос Старадымова прервал излияния Владыки.
Я замер: Юрий говорил на интерлинге — языке Земли! Пауза тянулась томительно медленно. Микрофоны доносили хриплое дыхание Владыки Атлантиды. Наконец он снова заговорил, тихо, неуверенно, зато на том же языке, что и Старадымов:
— Та-ак, землянин… Добрались-таки… Что же теперь будет?
— А сами вы не догадываетесь? — Юрий перешел в атаку. — Придется отвечать за все, здесь содеянное.
— Отвечать! Мне?! — вскинулся собеседник.
— А кому же еще? — ответил Юрий. — Надеюсь, вы не рассчитываете, что отдуваться за вас будет папа Посейдон, который едва ли догадывается о существовании у него столь делового сына.
— Иронизируете… — Самозванный Сын Бога Моря неожиданно успокоился. — Что ж, положение у меня не очень завидное. Но один козырь, пожалуй, есть. «Дар богов», как сказали бы здешние олухи-жрецы. И этот козырь — вы! Не поняли?! Где уж вам… Ведь на вашей Земле такое оружие наверняка не в чести! Ладно-ладно, объясню! Яма пыток действительно не про вас, дорогой гость. Но здесь найдется немало темниц, в которых ни одна живая душа не сможет разыскать земного разведчика. Думаю, мои бывшие земляки станут куда сговорчивее, если, конечно, они хотят получить вас обратно целым и невредимым: А может быть, сговоримся, а?
— Ты — мне, я — тебе, — усмехнулся Юрий.
— О, даже такое знаете… Похвально. В том обществе, где я рос, этот принцип всегда был в почете. Мне нужно не так уж и много — главное, чтобы нас с Полом не трогали. Хотя бы лет сорок… Больше мы вряд ли протянем. А вот вы еще очень молоды. Если будете хорошо себя вести и поможете мне, я завещаю вам власть над этой страной. Передам, так сказать, по наследству. Не верите? Хотите завтра объявлю вас… ну, скажем, внуком Посейдона?!
— Роскошная биография! — откровенно расхохотался Юрий. — Дедушкой можно гордиться! Вот только папашу я бы себе предпочел иного…
Я понял, что пришло время вмешаться. Старадымова допрашивали в помещении, которое, судя по всему, представляло овальный зал. Стены его напоминали забор из мраморных колонн, установленных на небольшом расстоянии друг от друга. Неширокие щели между колоннами, тянувшиеся от пола до потолка, пропускали в зал воздух и свет. Юрий и его собеседник находились в северной части зала. Значит…
Я наклонился к пульту и негромко произнес:
— Юра, включи капсулу защиты на полную мощность.
— Подожди, — еле слышно отозвался Старадымов.
— Даю тебе три секунды, — я демонстративно нажал на кнопку отключения связи, давая понять, что разговор закончен.
Богомил быстро щелкнул захватами своего сиденья и кивнул мне: Бот ударил сбоку по колоннам южной стены зала. Толчок оказался гораздо слабее, чем я ожидал. Несколько крупных камней неспешно, как в замедленной киносъемке, сорвались вниз и через мгновение ударились о ступени пирамиды. Об этом я догадался по звуку, потому что бот проломил стену дворца и оказался в зале. Откинув колпак, я с бластером в руке выскочил на мраморный пол.
Юрий совершенно невредимый стоял в противоположном конце зала. Перед ним в роскошном кресле слоновой кости, украшенном золотом, орихалком и еще чем-то, сжимался человечек с лицом, скрытым золотой маской. Человек вскочил, но я ударил из бластера в пол у его ног, и он, попятившись, нелепо сел, с ужасом глядя на дымящиеся плиты. Тогда я подошел и сорвал пластину, закрывавшую лицо мерзавца. Обвисшие щеки, бесцветные глаза, белесые ресницы… Он завизжал неожиданно тонким голосом и, не отрывая взгляда от бластера, стал отползать, пытаясь спрятаться за спинкой трона.
50. Юрий Старадымов
Все-таки когда друзья рядом, чувствуешь себя гораздо увереннее. Появление их было эффектным и произвело впечатление не только на золотомасочного типа, но и на стоящих рядом воинов.
Прийти в себя после столь грозного зрелища они не успели, потому что двух я сразу вывел из игры, а с двумя остальными сделал то же самое чуть позже, пока они пытались осуществить свою мечту — проткнуть меня копьями.
— Ты излишне рискуешь, — укорил меня Джерри. Возможно. Но после того, что я сегодня видел, мне хотелось сделать что-нибудь руками. Например, взять золотомасочника за жирную грудь и потрясти как следует.
Хотя и дотрагиваться до него было противно. Он весь дрожал, словно синтетический студень на виброустановке.
— Юра, с тобой все в порядке? — высовываясь из бота, осведомился Геров.
— Нормально, Богомил, — сообщил я.
— Где второй? — спросил Линекер.
Человек в серебряной маске покинул нас несколько минут назад. Так я и сказал обеспокоенному Джерри.
— Надо его задержать, — кратко произнес он. — У него лазер.
— Лазер?
— Да, — подал голос Геров. — Юра, это невозможно представить! Он резал им живых людей!
— Здесь то же самое проделывали без подобных приспособлений, — грустно заметил я. — Джерри, отправь этого в багажник!
Дитя Бога покорно поднялся, косолапо и грузно направился к боту. Джерри довольно бесцеремонно впихнул его в багажное отделение. Богомил, которого всегда коробило грубое обращение с людьми, на этот раз промолчал, и мне даже показалось, что в его глазах мелькнуло удовлетворение.
— Где пульт управления лазерной завесой? — сурово взглянул я на перепуганного золотомасочника.
Он подрагивающей рукой указал на трон:
— В правой ручке…
И хотя я не успел привыкнуть к его устаревшему интерлингу, смысл сказанного понял. Демонтировать самодельный пульт не составило труда. Здесь же находился и источник питания. Проверив его зарядку, я повернулся к друзьям:
— Энергия совсем истощилась. Фокусов пять-шесть показали бы и все…
— Лазеры еще есть? — надвинулся Линекер на нашего пленника.
— Только у Пола, — прошептал тот.
— Где он может быть? — быстро спросил я.
— В своих покоях…
— Где это?!
Мой взгляд не понравился золотомасочнику, он спрятался за Герова. Но я повторил:
— Где это? Как туда пройти?!
За троном, в нише, оказалась потайная дверь. Самозванный сын бога не соврал. Остановив друзей жестом руки, я пригнулся и быстро скользнул в темный прорубленный в блоках коридор.
Ход привел меня к другой двери. Я легонько толкнул ее, пробуя, какое нужно усилие, но неожиданно для меня дверь легко откатилась в сторону, и я увидел ярко освещенное помещение.
Неожиданность никогда не приходит одна. Седоватый мужчина, сидящий на мягких подушках возле искусственного фонтанчика, тоже не ожидал меня увидеть. Он был занят тем, что вставлял в рукоятку лазера элемент питания. Мгновенно сообразив, что когда он закончит свое рукоделие, шансы наши будут не очень равны, и прыгнул к нему.
Нельзя сказать, чтобы я промахнулся. Ребро моей ладони должно было опуститься как раз это место, где пульсирует на шее сонная артерия, и в результате этого соприкосновения мужчина должен был бы выключиться на несколько минут, так необходимых мне для того, чтобы запеленать его и доставить к боту. Однако нельзя желаемое выдавать за действительное. Моя ладонь рассекла воздух. Мужчина ушел от удара. И сделал это очень профессионально. Единственное, что я успел, — это выбить из его рук лазер. За что и поплатился увесистым пинком под ребра.
Все-таки молодость — это дар, который нельзя приобрести ни за какие деньги. Не знаю, кто бы вышел победителем в нашей схватке, если бы противник был моложе…
Удары его были жестки и направлены в жизненно важные органы. Направлены на поражение противника. Меня Тренировали физически, тренировали для самообороны. Его же учили убивать. Это я уловил сразу и стал предельно осторожен.
Видимо, он, в свою очередь, понял, что затяжная борьба истощит его силы, и поэтому решил воспользоваться техникой.
Это была ошибка. Потому что реакция у меня лучше.
— Юра! Остановись! — закричал Геров, появившийся в просвете потайной двери. — Остановись!
Сделать это было трудно, но я сделал. И тотчас горячая волна стыда обожгла лицо. Не-ет, Старадымов, тысячи раз правы были врачи, не выпустив тебя в космос! Опуститься до уровня мерзавца, чувствовать наслаждение от избиения… Позор!
Вдвоем мы донесли пленника до зала. Толстяк, увидев компаньона в столь печальном состоянии, взволновался еще больше. Впрочем, как читалось на его жирном лице, боялся он за свою судьбу.
51. Богомил Геров
Как и предполагал, мы провозились с этими двумя типами слишком долго, и снотворное, которое я впрыснул гостье, чтобы не слишком тревожить ее психику новизной впечатлений, уже перестало действовать.
Девушка проснулась и взволнованно металась по пятачку перед пещерой, то и дело опасливо заглядывая в пропасть.
Как ни перепуган был «Золотой Бог», он не удержался от сладострастного восклицания:
— Ого, какая пташка попала в тенета!
Джерри так глянул на него, что он разом прикусил язык и вжался в сиденье. Я обратился к Старадымову:
— Юра, надо отключить оптическую невидимость. Лучше мы приплывем по воздуху, чем явимся ниоткуда.
Метров за сто до пещеры он исполнил мою просьбу.
Девушка вспугнуто застыла, потом медленно опустилась на колени, ее глаза с голубоватыми белками расширились, руки молитвенно прижались к груди.
— Богомил, попробуешь с ней поговорить, — приказным тоном сказал Юрий.
Я вздохнул, так как понимал, что разговор с девушкой будет ничуть не легче, чем допрос пленников:
— Мне нужен будет ретранслятор речи. Старадымов кивнул:
— Я думаю, с этими… мы и без ретранслятора найдем общий язык…
Толстяк, который еще недавно именовался «Золотым Богом», льстиво разулыбался, подтвердил на ломаном интерлинге:
— Безусловно, конечно.
Юрий аккуратно приземлил бот на краю площадки, откинул колпак. Толстяк, охая, кряхтя и опасливо поглядывая на пропасть, перевалился через бот. Второй пленник сделал это несколько решительнее. И оба, понукаемые Линекером, поплелись вниз по склону. Туда же пошел Старадымов.
Я включил ретранслятор речи и перевел взгляд на девушку, которая продолжала стоять на коленях, заломив руки, с полными слез глазами.
— Здравствуй, — не зная, с чего начать, но зная, что островитяне не употребляют в речи «вы», проговорил я.
Девушка упала ниц, восторженно воскликнула:
— Здравствуй, о Могущественный Бог!
Очевидно, она не могла решить, каким же богом я являюсь, поэтому придумала нового, еще неизвестного островитянам — «Могущественного».
Смущаясь, я попросил ее подняться и лишь после этого попытался убедить, что я всего-навсего простой смертный:
— Разве я похож на бога? Я такой же человек, как и ты. Меня зовут Богомил.
Глаза девушки взглянули с детской недоверчивостью, будто она была ребенком, а взрослый, который с ней разговаривал, хотел ее убедить, что он тоже маленький мальчик.
— А как тебя зовут? — подойдя ближе, спросил я.
Не могу поручиться за правильность перевода, ведь перевести имя и сохранить его поэзию затруднительно даже для ретранслятора речи. Однако он сообщил:
— Живущая У Моря.
— У тебя есть родственники? — пытался разговорить пугливую собеседницу.
Она опустила голову, волосы волнами скользнули по плечам:
— Нет, они все умерли, а я за долги попала в рабство…
— Но ты сражалась против него, — не скрывая восхищения, проговорил я.
— О Могущественный! Мой возлюбленный сказал, что пришло время, когда Боги ждут от нас победы и нашего освобождения!
— Твой возлюбленный? — неосторожно переспросил я. Живущая У Моря внезапно снова рухнула на колени, едва сдерживая рыдания, взмолилась:
— О Могущественный Бог! Спаси его! Они хотят казнить Тихого Ручья.
По интонации я понял, что под Тихим Ручьем следует понимать имя возлюбленного. В том, что девушка по-прежнему называла меня богом, не было ничего удивительного, слишком много загадок было для нее в нашей одежде, в боте, на котором мы приплыли. Однако я не смог сдержать раздражения, видимо, сказалось нервное перенапряжение дня.
— Не бог я! Не бог! Понимаешь? Такой же человек, как и ты!
— Но ты можешь спасти его! — с отчаянием воскликнула девушка. — Других они только накажут, закуют в цепи, а его — непременно сбросят в Священный колодец! Спаси его!
Я наконец догадался, о ком идет речь:
— Тихий Ручей руководил повстанцами?
— Да, — виновато ответила девушка, будто боясь, что бог — такой тип, от которого не жди милосердия, если ты восставал против рабства.
Ответ мне дался нелегко, но я сказал правду:
— Живущая У Моря, ничего не могу тебе обещать. Мне нужно посоветоваться с товарищами.
Однако девушка, уловив крошечную надежду, залилась слезами благодарности, кинулась, чтобы поцеловать мне ноги, и пришлось спасаться бегством.
52. Джеральд Линекер
Они сидели, отвернувшись друг от друга, под деревом и упорно смотрели на раскинувшийся у подножия горы Великий город. Заслышав наши шаги, быстро, я бы даже сказал, с готовностью, повернулись и встали. Юрий махнул рукой, но они продолжали стоять, подобострастно глядя на нас.
— Сядем, — предложил я, и они послушно опустились в траву.
— Как вас зовут? — спросил Старадымов.
— Джо Маноло, — быстро ответил толстяк.
Юрий перевел взгляд на второго пленника.
— Пол, — коротко отрапортовал тот. Маноло неожиданно хихикнул и добавил:
— Пол Айкен, или Пол Громила, это уж как вам больше понравится.
Я перехватил полный ненависти взгляд, которым наградил «Сына Бога» компаньон.
— Как вы попали на эту планету? — спросил Юрий. После короткого молчания ответил Маноло. Бесспорно, ему принадлежала основная роль в этом дуэте:
— Случайно. Летели из Претории во Флориду и вдруг оказались здесь. Сначала чуть с ума не сошли от испуга. Люди мы далекие от науки, даже представить что-либо подобное не могли.
Могло быть и такое. Мы-то ведь тоже попали на Терру Инкогнита неожиданно. Но мне не нравилось, как внимательно следил Маноло за выражением наших лиц, как заглядывал нам в глаза, словно проверял: поверили или нет.
— Есть здесь еще земляне? — спросил я.
Ответил снова Маноло, Пол явно предпочитал отмалчиваться.
— Нет, больше мы никого не встречали. Разве что вас… Вот это уже явная ложь! Я хотел было спросить про земной бот, посетивший вчера Посейдона, но не успел. Юрий торопливо перевел разговор на другую тему. Похоже, он не хотел сразу раскрывать все наши карты.
— Сколько лет вы здесь?
— Трудно сказать, — пожал плечами Маноло, — у местных дикарей свой отсчет времени. Наверное, лет девяносто.
Пол кивнул, выражая свое согласие со сказанным.
— Расскажите-ка все подробнее, — потребовал Старадымов.
— Попробую, — с готовностью заговорил Маноло, — хотя это непросто. Представляете, что мы ощущали, когда поняли, что вернуться на родную Землю не можем? Это был такой удар… Потерять все, что имели… Ужас, ужас… эти атланты — люди жестокие, кровожадные. Их и людьми-то называть нельзя! Обычные дикари. Они хотели нас убить…
— Но вовремя передумали и избрали своими владыками. Да еще установили ваше родство с богами, — насмешливо заметил я.
— Да! — истерически выкрикнул Маноло. — Мы обманули их! А что еще можно было сделать? Вы видели Жертвенный храм? Они на все готовы, лишь бы не выпустить власть из своих рук. Они уничтожили бы нас не задумываясь, принесли в жертву своим отвратительным богам! А мы хотели жить! Пришлось лгать, изворачиваться. Что же нам, в пахари следовало податься? Горшечниками стать? Так не умею я горшки лепить!
— Править страной, конечно, проще, — опять не удержался я. Маноло прижал руки к груди;
— Да не правили мы! Все делали, прикрываясь нашим именем, жрецы. А мы… Я, например, так и не разобрался, по каким законам живут эти скоты. Они сами сделали из нас живых богов. Зачем? Откуда я знаю. Значит, так им выгодно.
— А вам? — Меня буквально тошнило от этого бессовестного лгуна.
— Нам?.. — Маноло поперхнулся было собственным враньем, но тут же нашелся: — Много ли нам нужно? Чтоб было где поспать, покушать… А все эти празднества, так их жрецы требовали…
— Зачем? — спросил Юрий. Айкен передернул плечами. Маноло наивно улыбнулся:
— Не знаю… Наверное, они считали, что это необходимо. Народ ведь нужно держать в руках.
— Вам?
— Зачем — нам? Ну зачем нам это? Им… Все им…
— Жрецам?
— Ну да…
Толстяк прекрасно понимал, что мы ему не верим, но упорно продолжал лгать, неизвестно на что надеясь. Пол упорно молчал.
— В чем вы еще помогали жрецам? — спросил Старадымов. Маноло скорбно вздохнул:
— Вы не верите нам… Поймите же, фактически мы были заложниками жрецов и должны были выполнять все, что они требовали.
Я почувствовал, что в горле у меня стало сухо от ярости:
— Стрелять… стрелять по восставшим… вас тоже заставили жрецы?
Маноло не ответил. Втянув голову в плечи, он остро и зло поблескивал на меня глазами. Пол смотрел в сторону.
53. Юрий Старадымов
Вопросы и ответы записываются аппаратурой бота. Об этом я позаботился. Хотя ценность беседы весьма сомнительна. Не верю я этим… Назвать их людьми язык не поворачивается. Жирный и трясущийся Маноло отвечал подобострастно, прихихикивая, лебезя, путаясь в позабытом интерлинге. Хмурый Айкен упорно молчит и все время поглядывает в мою сторону. Пусть смотрит. Если понадобится, я ему задам трепку. Но не думаю, что до этого дойдет. Он явно относится к категории людей, которые сильны над слабыми, а перед сильными — слабы. Поэтому на открытый бунт не осмелится, не станет рисковать здоровьем. А Маноло все врет и врет… Как же заставить их говорить правду? Не доводилось мне допрашивать. Да и у Линекера такого опыта нет…
Послышались шаги, и я увидел торопливо спускающегося по склону Герова.
— Юра! Джерри! — выдыхает он, но покосившись на пленников, делает неопределенный жест. — У меня важное сообщение.
Оставлять Линекера с этими типами мне не хочется. Мало ли… Он же привык иметь дело с дикими зверями, а те во много крат порядочнее этих…
Богомил и Джерри уходят. Пленники провожают их взглядами, потом смотрят на меня.
— Вы нас убьете? — мрачно интересуется Айкен. Маноло, сжав толстые, увенчанные длинными изогнутыми ногтями пальцы, тревожно ждет моего ответа.
— Нет, — говорю я. — Хотя стоило бы.
Айкен облегченно вздыхает, поводит не потерявшим силы плечом:
— Я бы убил… И тебя, и тех…
— Почему? — не могу удержаться я от вопроса.
Айкен морщит лоб, видно, как от непривычной мозговой деятельности лицо его покрывает румянец напряжения:
— Врага нужно убивать, а то он убьет тебя…
— Но это логика преступника. Айкен пожимает плечами.
— Шутит он, — пытается спасти положение Маноло.
— Я так и понял, — говорю я.
Пленники затихают. Я тоже молчу, обдумывая услышанное от них. Рассказали бы мне раньше подобную историю, не поверил бы. Честное слово… Не могу представить себе этих двоих в нашем обществе. Дойти до такой степени деградации! И это люди…
Линекер появился внезапно и, даже не сообщив мне, о чем они там с Богомилом секретничали, направился к Маноло.
— Это правда, что выступивших против вашей власти казнят?
— Да-да… — запинаясь, отвечал Маноло.
— Их сбрасывают в Священный колодец, — уточняет Айкен.
— Это вы придумали?! — гневно выступает из-за спины Джерри Геров.
— Нет, — отрицательно качает головой Маноло.
— У них так давным-давно заведено, — подтверждает Айкен. Геров морщится, но спрашивает:
— Казнят в определенное время или как вздумается? Маноло гордо выпячивает жирную грудь:
— Порядок нужен во всем. Казнят с заходом солнца. Это красивое зрелище. Навевающее легкую грусть. После казни я люблю слушать пение. Голоса у девушек нежные, фигурки тоненькие…
Я смотрю на него, как на ненормального.
— Хватит! — рычит Линекер.
Маноло вздрагивает, придвигается к своему приятелю, но Айкен словно не замечает его движения. Геров поворачивается ко мне:
— Юра, надо спасать Тихого Ручья!
— Кого? — непонимающе переспросил я.
— Бунтовщика Яарвена, — услужливо пояснил Маноло. — Он уже третий раз поднимает рабов. Такой упорный…
Теперь я вспоминаю, что слышал это имя там, во дворце.
— Ясно, — обрываю разглагольствования толстяка. — Что будем делать с пленниками?
Маноло смолкает на полуслове. Геров, кажется, не задумывался над этим вопросом, потому что, слегка опешив, переводит взгляд с задержанных «Детей Бога» на меня и обратно. Линекер тоже не торопится с высказываниями. Тогда говорю я:
— Пока вы совещались, выяснилось, что нас при подобных обстоятельствах наверняка лишили бы жизни.
Геров растерянно теребит бородку:
— Как это?
— Просто, — деловито говорит Айкен. — Можно голову отрубить, можно удавить петелькой, а еще можно надвое разорвать… или залить в глотку расплавленный орихалк…
— Тебе бы залить! — неожиданно вскидывается наш добродушный учитель. — Мерзавец!
Чтобы уберечь Нервы Богомила от новых потрясений, которые могут отрицательно сказаться на его дальнейшей профессиональной деятельности, отвожу Герова в сторону. Он послушно уходит, хотя остаться ему хочется.
Присмиревший Айкен понуро сидит рядом с Маноло. Тот уже сотрясается не только телом, но, кажется, и внутренностями, потому что от него начинает мерзко пахнуть.
54. Богомил Геров
Линекер вгляделся в голубые просторы океана, среди которых показался небольшой островок, поросший пальмами, и повернулся к Юрию:
— По-моему, вполне подходящее местечко.
Тот кивнул и повел бот на снижение. Пленник, ранее щеголявший в серебряной маске, первым сообразив, что к чему, многозначительно глянул на толстяка. Тот плаксиво посмотрел на меня:
— Что вы собираетесь с нами делать?
Пока я раздумывал, как смягчить ответ, Старадымов спокойно информировал пленников:
— Высадить на остров.
— Он же необитаемый! — с дрожью воскликнул толстяк.
— Вот это и хорошо, — злорадно заметил Джерри. — Хоть никому не сможете напакостить.
— А чем же мы будем питаться? — возопил развенчанный «Сын Бога», которого, похоже, этот вопрос волновал более всего.
Джерри рассудительно проговорил:
— Насколько я понимаю, на острове во множестве растут прекрасные кокосовые орехи, бананы… Вот, видите, есть гигантские черепахи, будете употреблять в пищу черепашьи яйца. Надеюсь, вы не крысы и не сможете причинить непоправимого вреда местной фауне. Просто не в ваших силах размножиться и истребить все яйца этого ценного вида.
Второй пленник оказался более практичным. Смекнув, что дело решено, он решил поторговаться:
— Хотя бы продукты какие-нибудь оставили, горелку, чтоб эти чертовы яйца готовить.
Линекер хохотнул:
— Богомил, я в детстве читал занятную книжку, называлась, кажется, «Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил». Как думаешь, в ней есть дельные советы?
Я специально попросил Юрия, чтобы во время разговоров он включал ретранслятор речи. Этим я надеялся добиться двух результатов: во-первых, нужно было окончательно убедить Живущую у Моря, что мы отнюдь не боги, а во-вторых, хотелось, чтобы она не чувствовала себя одинокой в нашем обществе, что непременно случается, когда спутники говорят на другом языке.
Девушка, слушавшая с интересом, о чем говорит Линекер, при упоминании о мужике и генералах недоуменно воззрилась на меня. Я попытался, как мог, объяснить:
— На остров, где никто не жил, случайно попали два господина и один раб. И, как и прежде, раб стал их обслуживать, готовить пищу, от которой ему доставались объедки…
Толстяк с искренним возмущением прервал меня:
— Но у нас же нет мужика!
— Ничего, обойдетесь своими силами, — успокоил его Джерри. Живущая у Моря робко коснулась моего плеча:
— Как же они там будут одни, без людей?
— Они давно одни, — ответил я.
Когда бот опустился на горячий песок, Старадымов приказал бывшим владыкам выходить, подал на прощанье горелку:
— Запаса энергии хватит до конца ваших дней.
Девушка с жалостью смотрела на все уменьшающиеся фигурки до тех пор, пока островок не исчез из виду. Кажется, она уже окончательно уверовала в то, что с ее возлюбленным ничего страшного произойти не может. Впрочем, это было вполне объяснимо. Слишком много чудесного произошло на ее глазах.
Старадымов вел бот на предельно возможной скорости, какая позволяла девушке чувствовать себя нормально, если можно считать нормальным, когда человек расширившимися от благоговейного трепета глазами смотрит на мелькающие внизу ленивые океанские волны. Вскоре бот понесся над островом, и девушка с еще большим испугом прижалась лбом к прохладному стеклолитому колпаку, так как над сушей скорость ощущалась острее.
— Юрий, толпы уже стекаются к храму, — поторопил я.
— Вижу.
— Смотрите, смотрите! — воскликнула Живущая у Моря, первая увидев отделившуюся от угрюмого здания без окон толпу стражников, среди которых гордо шествовал ее возлюбленный. — Яарвен!
— Вижу, — сосредоточенно отозвался Старадымов.
— Спасите его! — схватила меня за рукав девушка, видя, что процессия неумолимо приближается к Жертвенному колодцу, диаметр которого был около десяти метров, а глубина, как сообщил Юрий, промерив колодец эхолокатором, — пятьдесят семь.
— Не волнуйтесь, — с улыбкой обернулся Старадымов и, кажется, вселил в нашу спутницу уверенность. Во всяком случае, мой рукав она отпустила.
По мере приближения процессии гневный гул толпы все возрастал. Кое-где были слышны ликующие крики.
— Чему они радуются? — хмуро проронил Линекер.
— Радуются свободные граждане, а рабов сюда не пускают! — с неожиданной смелостью воскликнула Живущая у Моря.
— Все равно, — буркнул Джерри, который никак не хотел принимать историю такой, какая она есть.
Бот поплыл над самыми крышами. Девушка беспокойно подалась к Старадымову.
— Они нас увидят!
— Это невозможно, — ответил тот. — У нас есть такая штука, которая не позволяет им что-то видеть.
— Вроде шапки-невидимки, — подсказал я, пытаясь припомнить, было ли нечто подобное в античной литературе.
Но девушка поняла, разулыбалась. Однако тут же снова встревожилась, видя, что бот начал медленно опускаться в жерло Жертвенного колодца.
— Не беспокойся, — пояснил я. — Мы поймаем Яарвена внизу. А колодец этот — самая обычная вещь, наподобие пещеры, только вертикальной. Он образовался сам собой.
— Стены только потом закруглили, — добавил Джерри и поглядел на Старадымова: — Силовую сеть включил?
Юрий молча кивнул. Внезапно наверху наступила мертвая тишина. Мелькнула на фоне кажущегося отсюда белесым неба распластанная фигура. Девушка в ужасе спрятала лицо в ладони, но не проронила ни звука.
55. Джеральд Линекер
Мы сидели в ставшей нашем домом пещере, освещенной теплым светом, исходящим от бота. Над Атлантидой давно опустилась ночь. Спал Великий город. А нам было не до сна. Что-то подсказывало мне, что наше пребывание на Терре Инкогнита близится к концу. Правда, неясно было, чем все кончится. Я смотрел на сосредоточенное лицо Старадымова, на задумчиво пощипывающего бородку Герова и знал, что их беспокоят те же мысли.
Яарвен, так и не поверивший в то, что мы не боги, молча сидел у стены, бережно придерживая рукой прижавшуюся к нему Живущую у Моря.
— Ты ведь чистокровный атлант, Яарвен? — прервал молчание Богомил.
— Да, Великий, — Яарвен упорно именовал нас этим нелепым титулом.
— А кто были твои предки?
— Это долгая история, Великий…
— Ничего, расскажи, если можешь…
— Много лет назад Атлантида была разделена на десять частей. Владыками одной из них были мои предки. Это были благословенные времена. Корабли атлантов властвовали над Морем Среди Земель, доплывали до громадного острова, лежащего на Закате за Истинным Морем. Наши армии доходили до Азии и страны Та Кем. Никто не мог противостоять солдатам Великой Атлантиды. Несметные сокровища, тысячи тысяч рабов стекались в Посейдонию. Богато и беззаботно жили атланты. Но боги разгневались на наших предков. На небе появилась хвостатая звезда. Она становилась все больше, все страшней. Люди Атлантиды приносили богам богатые жертвы, но не смогли смягчить их гнев. И наступил тот бедственный день. Земля содрогнулась, как от удара, горы изрыгнули огненные потоки, воды моря вздыбились до небес… Много людей погибло. О многих мы так ничего и не знаем. Где доблестные воины, побеждавшие врагов Атлантиды в далеких землях, где отважные моряки, не знавшие страха? Что сталось с ними? Об этом знают лишь боги. В те горестные дни закатилась звезда славы Атлантиды. Морская вода отказалась поддерживать на плаву корабли атлантов, и с тех пор ни один из сынов моего народа не покидал родины. Рабов не хватало, некому стало обрабатывать плодородные поля и возводить величественные здания. Роды, прежде богатые и могущественные, впали в разорение и нищету… Такая доля выпала и моим предкам…
— Как ты стал рабом, Яарвен? — спросил Богомил.
— В первый раз меня продали за долги, — ответил атлант. — Через год родственники сумели собрать нужную сумму, и я снова стал свободным человеком. Но за этот год я кое-что понял. Например, то, что рабы тоже люди. Поэтому, когда один из моих соседей убил раба, я не выдержал.
— Что же, за убийство ему ничего не было?
— Жрецы Посейдона велели ему принести жертву — новорожденного поросенка. Он принес его в храм, и жрец смазал руки убийцы кровью поросенка.
— И все?
— Да. Я услышал, как он смеялся, рассказывая про этот случай друзьям. Я ударил его. Но не рассчитал силу.
— А что было потом?
— Родственники убитого требовали казнить меня. Но я принадлежу к очень древнему роду. Тогда меня снова сделали рабом. Через месяц я бежал от хозяина…
— Скажите, Яарвен, — заговорил Юрий, — если бы рабам удалось ворваться в город, что бы вы сделали?
Атлант с силой сжал ладони рук.
— Я бы уничтожил храмы Посейдона, казнил всех его служителей. Почему мы должны поклоняться богу, который ненавидит мой народ?! Он не выпускает корабли атлантов в море! Жрецы говорят: терпите, Посейдону нужны жертвы… Сколько можно приносить жертв! На Олимпе много богов. Поклоняться нужно всем! Этого не хотят жрецы. Когда-то они были хранителями мудрости, могли рассчитывать ход звезд по ночному небу, предсказать, когда пойдут благословенные дожди… Нынешние жрецы не могут ничего, только говорят: терпите, или — нужны жертвы!
— А что стало бы с жителями Посейдонии? — спросил я.
— Мы освободили бы рабов, А хозяева… Им и их отпрыскам пришлось бы испытать на себе, что такое рабство, сменить дома, покрытые орихалком, на хижины. Но ведь это справедливо! И потом, должен же кто-то трудиться на полях и в каменоломнях.
— Ну а Владыки Атлантиды? Какая судьба ждала их? Яарвен с недоумением посмотрел на меня:
— Великий, как может смертный поднять руку на сына Повелителя Моря? Мы отнеслись бы к ним с почетом. И кто знает, может быть, они убедили бы грозного Посейдона милосерднее относиться к атлантам. Тогда другие бессмертные будут получать жертвы не за его счет.
— Что же вы будете делать теперь? — спросил Юрий.
— В Атлантиде много рабов. И они пойдут за Яарвеном, особенно теперь, после того, как могущественные боги спасли меня от смерти. Великие! Клянусь, что вы займете самые почетные места среди богов Атлантиды!
— Мы не боги, Яарвен, — устало проговорил Богомил. Вместо ответа атлант склонился до земли.
— Девушка устала, — произнес Старадымов. — Да и на твою долю, Яарвен, сегодня выпало немало испытаний. Вам необходимо отдохнуть.
— Слушаюсь, Великий, — ответил атлант. — Если позволишь, мы ляжем под деревом снаружи.
— В пещере всем хватит места. Под деревьями полно змей. Отдыхайте. А нам нужно обсудить свои дела. Мы выключим говорящую машину, чтобы не мешать вам.
— Слушаюсь, Великий, — покорно повторил атлант.
56. Богомил Геров
Мы понимали, что спасение Яарвена будет для него очень сильным стрессом, ведь он в то мгновение, когда его швырнули в колодец, наверняка распрощался с жизнью. Но это был единственный способ, который позволял спасти вождя повстанцев, практически не вмешиваясь в развитие событий. Теперь островитяне были уверены, что Яарвен погиб, и все должно было пойти своим чередом. Жрецы явно не очень опечалятся исчезновением двух «Богов» и станут управлять страной, как и прежде, возможно даже поручат кому-нибудь в торжественных случаях являться перед народом в золотой и серебряной масках, подобрав для этого кандидатуры соответственного телосложения. Правители по-прежнему будут ссылаться на «Богов», добиваясь повиновения сограждан. Рабовладельцы останутся до поры до времени рабовладельцами, рабы — рабами. А дальше — дальше судьбу острова будет решать Всемирный Совет, для которого могут сослужить неплохую службу нами добытые материалы.
У меня было и еще одно опасение — как бы сердце Яарвена не отказало еще до того, как мы поймаем его в силовую сеть и успеем кое-что растолковать. Но, соглашаясь на проведение этой операции, я вовремя вспомнил слова знаменитого мыслителя древности Сенеки, говорившего, что глупо умирать прежде, чем придет смерть. Вспомнил и успокоился, понимая, что вождь восставших не может быть тем, кто умирает раньше смерти.
Теперь Яарвен и Живущая у Моря сидели в углу пещеры, прижавшись друг к другу плечами. Похоже, они забыли обо всем на свете. Предусмотрительно отключенный Юрием ретранслятор молчал. Возлюбленные говорили и говорили. Их речь лилась плавно и вдохновенно, словно мы слышали волнующий говор живой природы.
— Ни дать ни взять голубки, — сказал Линекер.
Смысл сказанного был иронический, и, зная склонность Джерри к едким замечаниям, я недовольно взглянул на него, но на лице товарища витала самая добрая и искренняя улыбка. Он был зоологом, поэтому, вероятно, вложил в свои слова отнюдь не переносный смысл.
— Похоже, здесь нам больше делать нечего, — задумчиво произнес Старадымов, — все, что могли, мы сделали.
— Куда теперь? — подал голос Линекер.
— Нужно искать следы загадочного бота, его хозяев.
— А эти… владыки ничего о них не рассказали? — спросил я. Старадымов отрицательно покачал головой.
— Надо было все же наведаться к ним. Посмотреть, как они там устроились, — продолжал я.
— Не хватало ради этого энергию расходовать, — саркастически заметил Джерри.
— Утром слетаем, — отозвался Юрий, — необходимо узнать от них правду.
— Айкен вряд ли что-нибудь скажет, — поделился сомнениями Джерри, — ты заметил, Юра, как он обнаглел после того, как убедился, что его жизни ничего не грозит?
— Зато Маноло — трус изрядный, — ответил Старадымов, — ручаюсь, что он ничего скрывать не будет.
— Правды у него, как у змеи ног, не найдешь, — буркнул Линекер.
Маноло и Айкен… Днем я даже не удосужился спросить, как зовут бывших владык. Почему же эти имена мне так знакомы? И почему вслед за ними память услужливо подсказывает еще одну фамилию — Веркрюисс? Догадка была столь невероятна, что я растерялся. Потом схватил Старадымова за плечо:
— Юра! Ты хорошо помнишь рассказ моего деда?
Старадымов непонимающе посмотрел на меня, пожал плечами: — Я не дослушал запись. Только начал. А в чем дело? Но я уже лихорадочно вставлял кристалл с записью в фонограф.
57. Рассказ «Последнего опера»
…Вот, Богомил, и пришло мое время писать мемуары…
Грустное это, конечно, занятие. Если бы кто-нибудь лет эдак тридцать назад попробовал мне сказать, что я сяду перед диктофоном и, глядя на бездушную коробочку, начну раскрывать душу, я просто поднял бы такого чудака на смех. Но этот час наступил, точнее, незаметно подкрался…
То, о чем я тебе хочу рассказать, тяжелым грузом лежит у меня на совести. Официальные материалы расследования еще долго будут храниться в архиве. Такова уж судьба этого несчастливого для меня дела. До сих пор не могу простить себе… Ни преступника не нашел, ни толком не разобрался в том, что произошло. Как говорится, труп налицо, а виновного и след простыл, словно сквозь землю провалился проклятый Веркрюисс.
Многих моих современников в жар бросает при слове «убийство». За долгие годы работы в Отделе по борьбе с искоренением преступности я с этим жестоким словом свыкся, наверное, произошла обыкновенная профессиональная деформация. Но вот такого, чтобы убийца через день-другой не пришел каяться, я что-то не припомню. Бывало, руководитель нашего отдела по нескольку дней не разрешал задерживать преступников, зная, что рано или поздно они сами явятся с повинной. Давал, так сказать, людям, преступившим закон, самим осознать содеянное. Теперь-то я понимаю, насколько он был прав, давая злоумышленникам возможность самим осознать весь ужас, всю неестественность того, что они натворили.
Но в убийстве профессора Батгуула шеф сразу учуял что-то такое, что заставило его испросить у Совета санкцию на неограниченные полномочия. Однако все принятые нами попытки были тщетны. Нет, одна из версий, выработанных нами еще в самом начале расследования, оказалась верной, но… Впрочем, лучше рассказать обо всем по порядку.
В то лето, Богомил, мы с твоей бабушкой отдыхали на пляжах Кубы. Просто лежали на горячем песке, смотрели друг другу в глаза, а когда до нас доходило, что еще немного, и мы сваримся от палящего солнца, бросались в ворчливо накатывающиеся на берег волны океана.
Слух у меня был тогда что надо. Я вынырнул далеко от берега, но услышал тоненькое попискивание индивидуального устройства связи. Очевидно, это отразилось на моем лице.
— Что случилось? — оборвав смех, встревожилась Мария.
Я улыбнулся и сделал вид, будто ничего особенного не произошло, хотя сразу понял — сигнал был вызван чрезвычайными обстоятельствами, так как ничто иное не могло заставить начальство выйти со мной на связь на пятый день моего отпуска. Чтобы успокоить Марию, я нарочито медленно выбрался из воды, ленивой походкой приблизился к сложенным под раскрытым тентом вещам, щелкнул тумблером ИСУ:
— Начальник группы «Перехват» слушает.
— Здравствуй, Асен, — голосом шефа ответило устройство связи. — Как отдыхается?
«Коли шеф начинает издалека, дела совсем плохи», — мгновенно пронеслось в моем мозгу.
— Жарковато, — отозвался я. — А в целом ничего…
Шеф не любил длинных предисловий. Вероятно, считал, что руководители групп должны понимать его с полуслова.
— Асен, с минуту на минуту появится бот. Отвезешь Марию в Гавану или куда она пожелает, а сам вместе с Дэйвом отправляйся на Сейшелы. По дороге он обо всем тебя проинструктирует.
Я взглянул на небо, так как сообразил, что бот может в любую секунду показаться на горизонте, и замахал рукой Марии, чтобы она поспешила одеться. Потом ответил шефу:
— Все ясно, Владимир Семенович.
— Передай привет Марии. Завтра утром жду тебя в моем кабинете в семь ноль-ноль. Всего хорошего.
— До свидания.
Богомил, твоя бабушка была редким человеком. Ни тени обиды не появилось на ее лице, когда она узнала, что придется прервать отдых. Наоборот, принялась успокаивать меня, убеждая, будто с удовольствием снова окунется в проблемы своей лаборатории. Впрочем, она действительно любила свою работу, причем так, что я даже иногда ловил себя на том, что начинаю ревновать ее к вычислительным машинам.
…Нельзя сказать, чтобы Дэйв был, мрачен. Во всяком случае, он изо всех сил старался показать, что это не так. Много шутил, был очень предупредителен с Марией, но меня обмануть не смог. Я слишком хорошо знал своего заместителя. Уже когда он вопреки своей обычной манере не обрушил бот в отчаянном пике на пляж, а аккуратно приземлил его, мне стало ясно, что Дэйв удручен.
Однако он заговорил о деле лишь после того, как мы распрощались с Марией. Вернее, прощался я, а Дэйв, отвернувшись, делал вид, будто погрузился в задумчивость.
— Асен, убит профессор Батгуул.
— Что?! — невольно вырвалось у меня. — Консультант Совета?!
— Он самый.
Потрясение было так велико, что я продолжал говорить нелепицу:
— Это невозможно. Человек, чье имя, чьи открытия вызывают безграничное уважение даже у отшельников… Нет, это какая-то путаница. Может, однофамилец?
Дэйв укоризненно глянул на меня и промолчал. Этого было достаточно, чтобы мой мозг переключился на профессиональную волну.
— Дэйв, на Сейшелах, буквально в десятке миль от дома профессора, если мне не изменяет память, небольшая колония отшельников?
— Память тебе не изменяет, — скупо подтвердил заместитель. Да, Богомил, к тому времени, как до тебя дойдет эта запись, наверняка вымрут последние отшельники. В двух словах поясню, кого называли этим именем. Конечно, ты знаешь, что когда-то мир был поделен на тех, кто признавал идеалы, ставшие впоследствии идеалами всего человечества, и тех, кто хотел жить за счет других. Я не большой знаток истории, однако знаю, что ее не обманешь. Случилось то, что и должно было случиться, — победил разум и наступила эпоха, которую называем Великим Объединением. Однако кое-где еще остались те, кому происходящее было не по вкусу. Вот и пришлось их изолировать, раскидать, так сказать, по разным островкам, чтобы они другим жить не мешали. Так появились отшельники. Каждому такому типу было дозволено взять с собой одного слугу, если, конечно, тот был не против. Представь, нашлись люди, которые жаждали сопровождать своих патронов хоть на край Ойкумены. Среди них оказались бывшие камердинеры, телохранители, секретари, то есть те, кто настолько сросся со своим господином, что жизни без него не чаял. Совет позволил отшельникам иметь минимум роскоши и предоставил их самим себе в надежде, что рано или поздно ни одного из них не останется. Отшельники вели себя тихо, понимая, что, в противном случае, их просто-напросто лишат возможности жить и ничего не делать. Правда, было несколько попыток оставить территорию обитания, но все они окончились безрезультатно. Одна из таких колоний и была в Сейшелах. Там доживали свои дни шестеро отшельников со своими слугами, Я посмотрел на Дэйва:
— Когда произошло убийство?
— Два часа десять минут назад нам сообщил о случившемся один из учеников профессора.
— Ты сразу вылетел на место?
— Да. Вместе с шефом.
— Кто сейчас ведет розыск?
— Непосредственно на Сейшелах работают Карл и Алексей. А вообще подключились все группы.
— Есть какие-нибудь наметки?
— Наметки? — переспросил Дэйв, помолчал, вздохнул: — Наметок больше, чем достаточно… Пропал бот профессора, из колонии отшельников исчезли некий Маноло и известный тебе Веркрюисс. Оба скрылись вместе со своими слугами. Нет кое-какой аппаратуры.
— Что говорит служба контроля?
— Разводят руками. Дескать, если злоумышленники завладели ботом, то им ничего не стоило кружным путем выбраться на материк.
Я не понимал уныния своего заместителя:
— Дэйв, скажи честно, что тебя гнетет?
— В доме не осталось никаких следов пребывания постороннего человека. Мы использовали все возможности нашей аппаратуры. Создается дурацкое впечатление, что профессор сам себе нанес смертельный удар по голове увесистым молотком.
— Молотком?
— Да. Батгуул был большой любитель работ по дереву. Оказывается, всю мебель в доме он сделал своими руками. Убит был, кстати, в своей мастерской.
— Слушай, Дэйв, к своему стыду, я почти ничего не знаю о том, чем занимался Батгуул. Кажется, работами по теории параллельных пространств.
— Не только по теории… Ученик, который обнаружил его труп, молодой Пауль Борручага, говорит, что месяц назад профессор показывал ему некоторые блоки машин для перемещения в параллельное пространство.
Я присвистнул. Дэйв понял причину моего удивления, поспешил пояснить:
— Она была еще далека от завершения.
— Но прошел же месяц! — возмутился я, догадавшись наконец о подлинной причине удрученного состояния Дэйва.
— По рекомендации Совета работа велась в строжайшей тайне.
— В тайне! — усмехнулся я. — А Борручага знал и даже видел своими глазами!
— Круг лиц, которые могли знать о машине, Совет не очерчивал, полагаясь на то, что профессор сам решит, кому можно доверять.
— И это ты назвал кое-какой аппаратурой?!
— Но ведь машина-то не была готова! — запальчиво воскликнул Дэйв. — Даже Борручага не предполагал, сколько времени понадобится на ее доводку.
— Ладно, не кипятись, — примирительно произнес я. — Где сейчас Борручага?
— Ждет нас на Сейшелах, — буркнул Дэйв.
Бот начал снижаться, но едва мы вошли в густое облако, на пульте замигал сигнал тревоги и раздался голос дежурного по нашему отделу:
— Геров и Каллаган, другие сотрудники группы «Перехват», внимательно прослушайте сообщение… Четыре минуты назад на охранный пост бывшего ядерного полигона Невада совершено нападение. Преступники завладели оружием. Шесть человек охранного поста доставлены с телесными повреждениями в госпиталь, двое из них в тяжелом состоянии. Руководство отдела предполагает связь с убийством профессора Батгуула.
Мы с Дэйвом переглянулись и тут же услышали шефа:
— Асен, вы сейчас где?
— На подлете к Сейшелам, — торопливо ответил я.
— Давайте-ка, ребята, в Неваду. Это сейчас важнее.
Он еще не закончил говорить, как я ощутил, что меня вдавило в кресло. Это Дэйв круто рванул бот вверх, и на приборной доске замельтешили цифры набора скорости. Шеф словно почувствовал, что делает с ботом мой заместитель:
— Дэйв, не гони во всю ивановскую… Успеете… Не забывайте, что теперь у них шесть бластеров.
— Владимир Семенович, вы считаете, что это именно они? Шеф, прежде чем ответить, надолго задумался. Затем послышался горький смешок:
— Кто — «они»?
— Сбежавшие отшельники, — пояснил Дэйв.
— Информацию о них получите в ближайшее время, — не отвечая на вопрос, сказал шеф. — Хотя, думаю, что Веркрюисса Асен не забыл.
Да уж… Мне немало пришлось повозиться с этим типом. На всю жизнь запомнилось его умное сухощавое лицо, ироничный высокий голос:
— Итак, уважаемый сыщик, вы со мной не согласны? Прискорбный случай… А согласиться все равно придется! Выше науки нет ничего! Науки в чистом виде, я не имею в виду так называемую общественную мораль, этику и прочую белиберду, за которой нет никаких объективных законов природы. Все это, мой дорогой, выдумки, и перекраиваются они по нескольку раз за столетие… Так что, мешая мне, вы становитесь в ряд отъявленных ретроградов. А признайтесь, не хочется небось выглядеть перед потомками этаким держимордой, а?..
— Ты надолго задумался? — Голос Дэйва прервал мои воспоминания. — Я хотел бы знать, что представляет собой Веркрюисс.
— Весьма своеобразный тип, — нехотя ответил я. — Когда-то это был довольно крупный ученый, кстати, ученик убитого профессора. Лет десять назад по решению Совета Веркрюиссу было запрещено практическое занятие наукой. Он слишком увлекся собственной особой, считал, что его гению доступно все, требовал разрешения работать с человеческим материалом…
Дэйв покосился на меня, видимо, решил, что ослышался. На его лице было недоумение.
— Да, да, — подтвердил я. — Именно так он и говорил — «человеческий материал». На этой почве и произошел разрыв между ним и профессором, причем Батгуул заявил, что если Веркрюисс не изменит свои концепции, он вынужден будет обратиться к Совету с просьбой отлучить его от науки. Однако себялюбие настолько поглотило Веркрюисса, что он не только не пересмотрел свои взгляды, а напротив, стал развивать, как он говорил, философские воззрения о праве гения игнорировать все и вся, на этой почве сошелся с отшельниками и после изгнания из науки испросил у Совета для себя их жалкие права вместо того, чтобы вести нормальную жизнь землянина.
— Как он оказался на Сейшелах? — спросил Дэйв.
— По разрешению Совета.
— Но ведь там жил Батгуул. Почему этого не учли?
— Совет уступил просьбам профессора, он еще питал надежду вернуть науке заблудшего.
— А слуга Веркрюисса? — спросил Дэйв. Я пожал плечами:
— Что о нем сказать? По всем данным, неплохой человек, но слабовольный, воспитывал с детства Веркрюисса, души в нем не чает. Своего рода добрый дядька. Когда-то на Руси к молодым дворянским отпрыскам приставляли крепостных, которые любили своих воспитанников больше, чем родители…
— Значит, он не опасен?
— Вот за это не поручусь. Он может защищать своего Веркрюисса с отвагой курицы, обороняющей цыплят от коршуна.
В этот момент запел сигнал включения связи.
— Асен? Это Сергей, — зазвучал в динамике знакомый голос, — Владимир Семенович просил передать тебе информацию о Маноло.
— Слушаю, — отозвался я.
— Значит, так… Самый рядовой представитель так называемых частных предпринимателей. Собственно, он лишь унаследовал состояние родителей и довольно успешно проживал его. Попить, поесть, а больше ничего не надо, ну и, конечно, желание иметь втрое больше, чем другие.
— Увлечения есть? — буркнул Дэйв.
— Если можно их так назвать, — усмехнулся Сергей. — Был одним из инициаторов возрождения американского футбола. Интеллектуальные способности весьма ограниченны. При этом старался прослыть покровителем искусств, этаким меценатом. Вообще обожает вертеться рядом с известными людьми. Я думаю, его подвигнул на «подвиги» Веркрюисс, самому ему вряд ли что-нибудь подобное пришло бы в голову. Кстати, Маноло в последнее время встречался с Веркрюиссом очень часто. Теперь об Айкене — телохранителе Маноло. С ним сложнее. Прекрасно развит физически, способен на дерзкие поступки. Скорее, расправа с охранниками полигона — его работа.
— Все? — спросил я.
— Пока все, — подтвердил коллега.
— Спасибо, — я повернулся к Дэйву. — Где мы?
— Иду на снижение, — сообщил мой заместитель, слушавший разговор с Сергеем с хмурым выражением лица. — Нужно поговорить с охраной. Район оцеплен. Не думаю, чтобы преступники сумели скрыться.
— Очевидно, этот горе-ученый придумал в тиши Сейшел какую-то новую аппаратуру, — предположил я. — Странно, что их так долго не могут обнаружить… Да еще эти блоки машины прокола пространства…
— Ученые в один голос утверждают, что до готовности машины еще очень и очень далеко, — ответил Дэйв. — Многие вообще считают, что создать ее невозможно. В предположениях Батгуула очень много спорных моментов.
— Но беглецы могут отсиживаться где-нибудь в горах и потихоньку доводить машину. Надо как-то спугнуть их, заставить заметаться, чтоб им было не до изобретений. Кстати, — спохватился я, — население Земли получило информацию о случившемся?
— Совет считает это излишним.
По голосу Дэйва я понял, что он не согласен с решением Совета, но обсуждать его не намерен.
Помолчав, Дэйв задумчиво постучал по стеклолитому колпаку и произнес:
— Если Веркрюисс изобрел аппаратуру, позволяющую глушить возможности нашей техники, значит, придется действовать по старинке.
— Да, Дэйв, будем заниматься обыкновенным доисторическим сыском, для которого нужно совсем немного: уши, глаза, ноги… плюс интуиция и чуть-чуть удачи…
— Как патер Браун, — хмыкнул Дэйв.
Пользуясь предоставленными нам правами, мы не воспользовались общественной посадочной площадкой, а приземлились прямо на лужайке перед госпиталем. Взбежав по ступеням, я сунул свой жетон в щель электронного привратника. Когда эту же операцию проделал Дэйв, дверь перед нами бесшумно распахнулась.
Мы расположились в приемном покое на креслах перед экраном видеотелефона. Вскоре экран вспыхнул и перед нами предстало изображение главного врача:
— Добрый день. Насколько я понял по вашим жетонам, вы представляете группу «Перехват»?
Дэйв указал на меня:
— Мы не просто представляем. Это начальник группы.
По рыхловатому лицу главного врача блуждало недоумение, и я невольно позавидовал нашим предшественникам. Раньше никому не нужно было пояснять, каковы права и функции служб, обеспечивающих общественный порядок, теперь это приходится делать на каждом шагу. Наверное, в двадцать первом, по старому летосчислению, веке так смотрели бы на золотаря, вдруг появившегося в городе на лошадке, запряженной в повозку с огромной бочкой, из которой торчит деревянная ручка черпака.
— Мы расследуем обстоятельства, связанные с получением телесных повреждений сотрудниками охранного поста. Они недавно поступили к вам, — сказал я. — Хотелось бы побеседовать с ними.
Главный врач пожевал губами и вздохнул:
— Ничем не могу вам помочь, они нуждаются в отдыхе. Такой стресс не проходит бесследно…
Я смотрел на его картофелеобразный нос и медленно закипал, досадуя на меланхолическую непреклонность этого эскулапа.
— Мы наделены особыми полномочиями, — сухо проговорил Дэйв.
Врач сочувственно закивал:
— Я, как представитель медицины, насколько вам известно, тоже…
— Свяжитесь с ОБИП, — сдерживая раздражение, посоветовал я.
Бесцветные брови эскулапа сошлись на переносице.
— С Отделом по борьбе с искоренением преступности, — пояснил Дэйв.
Пожав плечами, врач протянул руку к пульту, отыскал на нем одну из пяти красных клавиш и утопил ее. Мы нетерпеливо заерзали в креслах, но в этот момент экран погас. Очевидно, главврач счет ненужным наше присутствие при его беседе с шефом.
Вскоре экран снова вспыхнул.
Физиономия эскулапа утратила выражение меланхолии, он сердито смотрел на нас. Дэйв незаметно подмигнул мне, дескать, видал, как ему шеф всыпал?
— Я могу дать вам возможность поговорить только с одним из сотрудников охраны, Йожефом Сабовчиком. Он пострадал меньше других.
Дэйв уже открыл было рот, чтоб возмутиться, но я, опередив его, поспешно согласился:
— Спасибо, доктор.
— Сейчас подключат к видеотелефону его палату. Тут я сам не стерпел:
— Нет, так дело не пойдет! Нам нужен личный контакт. Надеюсь, руководство Отдела достаточно красноречиво описало наши полномочия?
Последняя фраза была сказана мной с такой интонацией, что эскулап, недовольно зыркнув глазами, металлическим голосом, словно пользуясь синтезатором речи, произнес:
— Хорошо. Поднимайтесь на двадцать седьмой этаж. Палата двадцать семь дробь шестнадцать.
Миловидная сестра проводила нас до дверей палаты.
— …Как самочувствие Сабовчика?
Девушка не успела ответить, как дверь уехала в сторону, и мы увидели, что Сабовчик чувствует себя вполне сносно. Он задумчиво стоял посреди гостиной на одной руке, ногами жонглируя футбольным мячом. Юноша так увлекся, что пришел в себя, лишь узрев в полуметре от собственного носа стройные ноги медсестры. Он прыжком поставил себя на ноги, захлопал глазами, под одним из которых была внушительная опухоль.
— Не беспокойтесь, Йожеф, — улыбнулась девушка. — Доктор разрешил вам заниматься чем угодно. Только прошу вас при малейших признаках усталости сообщить мне… А сейчас с вами хотели побеседовать сотрудники группы «Перехват». Познакомьтесь, пожалуйста, — она посмотрела на меня, — начальник группы Асен Геров, — она перевела взгляд на Дэйва, — и его заместитель Каллаган.
Сабовчик уставился на нас с откровенным любопытством, к которому примешивался восторг:
— Правда?!
— Что? — не понял я.
— Правда, что вы начальник «Перехвата»?
— Так получилось, — развел я руками.
— Всю жизнь мечтал хотя бы одного сотрудника «Перехвата» увидеть! — воскликнул Сабовчик, глядя то на меня, то на Дэйва. — А тут сразу двое!
Я покосился на заместителя, который не сводил глаз с медсестры, и поблагодарил девушку:
— Спасибо, я думаю, у нас не возникнет трудностей при обращении с вашим пациентом.
Медсестра кивнула и оставила нас наедине с Сабовчиком. Парень смущенно предложил нам сесть, а сам остался стоять, переминаясь с ноги на ногу.
— Устраивайся, — мотнул головой в сторону кресла Дэйв и язвительно добавил: — Больной ведь.
Йожеф залился краской, но последовал совету, виновато буркнув:
— Какой я больной? Заперли сюда, говорят, надо пройти курс психологического лечения. А что мне лечиться? Синяк вон только.
Дэйв добродушно похлопал его по колену:
— Не переживай. Врачи лучше нас знают, что надо.
— Йожеф, расскажи, что там у вас произошло, — попросил я. Сабовчик отвел глаза:
— Откуда мы знали, что они чокнутые?
— Почему чокнутые?
— А разве нормальный полезет в зараженную местность? Ведь там еще только ведутся работы по обеззараживанию. За последние пятьдесят лет, говорят, никто туда и не пробовал проникать.
Дейв вынул из кармана портативный опознаватель:
— Если чье-либо лицо покажется тебе знакомым, скажешь. На миниатюрном экране через равные промежутки времени стали появляться портреты самых разных людей: сначала крупным планом, потом в полный рост, затем эти люди начинали двигаться, разговаривать, сердиться, смеяться. Когда на экране возник Айкен, Сабовчик торопливо произнес:
— Он!
— Нажми-ка на эту кнопочку, — предложил Дэйв.
Сабовчик ткнул пальцем, и в левом верхнем углу экрана выплыла красная точка. Потом снова замелькали незнакомые лица. Йожеф безошибочно опознал всех четырех отшельников.
— Теперь давайте по порядку о происшедших событиях, — сказал я.
Йожеф наморщил курносый нос, раздумчиво почесал затылок.
— Мы только что заступили на смену. Начальник караула поехал проверять посты, а мы сели поиграть в шахматы. Вы не подумайте, это у нас разрешается!.. Собственно, играли двое: Ли Зен и Гуго Стадлер, а остальные болели — кто за Ли, кто за Гуго. Слышим, в карауле запищало, значит, какой-то объект на подходе. Игру-то прекратили, но особо не насторожились. Мало ли, может, какой шальной турист завернул к нам? Потом уже визуально стали наблюдать за ботом, попытались выйти с ним на связь — бесполезно, решили, что проверяющие нагрянули. Привели в порядок форму, заняли каждый свою позицию. Подлетает этот самый бот. Гуго — он за старшего остался, — как полагается, вышел из караулки, хотел выяснить, что к чему. Из бота вылез тот, которого я третьим по счету опознал.
— После опознания на экране была его фамилия, — напомнил я.
Сабовчик закивал:
— Извините, я помню — Веркрюисс. Ну вот, стали они о чем-то с Гуго разговаривать. Вижу, Гуго горячится, ничего доказать этому Веркрюиссу не может, решил прийти ему на подмогу. Конечно же, у меня никаких подозрений не возникло. Подошел. А он убеждает Гуго, что их бот не подвержен воздействию радиации, и просит пропустить через полигон. Вежливо так. Тем временем все наши ребята подошли, давай наперебой уговаривать Веркрюисса, чтобы они обогнули полигон западнее. А им, видно, только этого и надо было. В общем, я только боковым зрением уловил, как бот, мгновенно набрав скорость, несется на нас. Да! Я еще заметил странную реакцию Веркрюисса — он вдруг упал на землю. Другие ребята тоже почуяли недоброе, успели отпрыгнуть, а Гуго замешкался, и бот шибанул его в плечо. Пока мы в себя приходили, выскочил этот — Айкен. Я бросился к нему, но ничего не успел сделать, как он послал меня в нокаут. Вначале под глаз дал, потом в солнечное сплетение…
От обиды на глаза Сабовчика навернулись слезы, и договорил он уже совсем упавшим голосом:
— Очнулся, бластера нет, все наши кто где… Больше всех досталось Гуго, он только в госпитале пришел в сознание, и Ли, ему этот злодей из бластера скользом руку опалил, теперь, наверное, трансплантацию кожи будут делать…
— М-да, — проронил я. Сабовчик воскликнул:
— Вы не думайте! Я уже предложил свою кожу!
— Почему никто из вас не применил бластер, ведь инструкция обязывает сделать это в случае экстренных обстоятельств? — без интонации спросил Дэйв.
— По живым людям?! — искренне возмутился Йожеф.
— Теперь у этих «живых людей» шесть бластеров, — подытожил я.
Видимо, врачи снабдили тело Сабовчика датчиками, потому что в дверях появилась медсестра. Ее лицо было строго.
— Простите, я вынуждена прервать вашу беседу, она отрицательно сказывается на состоянии нервной системы больного.
— Какой я больной?! — вспыхнул Йожеф, но тут же поник под мягким, но настойчивым взглядом карих глаз медсестры.
Главное мы узнали — на пост совершили нападение Веркрюисс и его сообщники. Поэтому не стали больше тревожить ни нервную систему Йожефа, ни его коллег и, поспешно оставив госпиталь, оседлали бот.
Взмыв в небо, мы связались с шефом. Но Владимир Семенович ничем не мог нас порадовать. Беглецы как в воду канули.
— Асен, поговори с Борручагой, он ждет тебя на Сейшелах, — сказал шеф, потом обратился к Каллагану: — Дэйв, закинь его на острова, а сам возвращайся в Неваду, возглавишь операцию по захвату.
— Но, Владимир Семенович… — попытался возразить я. Шеф язвительно оборвал меня:
— Хочешь сказать, что твой заместитель не справится?.. Этого я не только не хотел сказать, но и не думал ничего подобного. Поэтому согласился с шефом:
— Задача ясна.
— Ну вот и славно.
Дэйв торопился вернуться в Неваду и гнал бот на предельной скорости. Приземлив его рядом с домом профессора Батгуула, он коротко распрощался со мной, захлопнул колпак, и бот ушел вверх. Навстречу мне вышел высокий брюнет в рубашке навыпуск и коротких шортах.
— Привет, Карл, — сказал я. — Как успехи?
Карл молча развел руками. Я полюбопытствовал, чем занимается другой член моей группы — Алексей.
— Продолжает допрашивать отшельников, — ответил Карл. — А я вот сижу здесь без дела, если не считать десятка партий в настольный теннис с Борручагой.
— Он способен играть после смерти учителя? — удивился я.
— Заставил играть почти в приказном порядке, уж слишком он тяжело все переживает, а так хоть какое-то отвлечение.
— Хорошо, ступай на помощь Алексею, а я за тебя посижу без дела.
Карл обрадованно бросился исполнять поручение, а я вошел в дом.
Борручага оказался щуплым смуглолицым человеком с полысевшей до времени головой. Он стоял посреди просторного холла и сосредоточенно крутил в руках ракетку. Моих шагов он даже не расслышал.
— Добрый день, — негромко сказал я.
Услышав рядом с собой незнакомый голос, Борручага вздрогнул, поднял на меня печальные маслянисто-черные глаза. Я представился и спросил:
— Ну, кто побеждает в теннис — Карл или вы? — Побеждает?.. Не-е знаю…
Сказав еще несколько ничего не значащих фраз, на которые ученик профессора отвечал робко и неуверенно, словно не понимая, о чем с ним говорят, я перешел к делу:
— Рауль, вы часто посещали профессора?
— Н-нет… не очень… Последний раз был, кажется, месяца три назад.
— А с Веркрюиссом вы были знакомы?
— Да, конечно, мы вместе с ним учились в классе профессора, это был любимый ученик Батгуула… Давно был любимым учеником, а потом, потом они…
Я уже знал, что было потом, и спросил:
— Может, в последнее время у них отношения изменились в лучшую сторону?
— Да, да… Вы правы. Профессор, кажется, даже простил его. Они часто беседовали. Веркрюисс, по словам профессора, изменился, с возрастом понял свои заблуждения.
— Профессор знакомил его со своей работой?
— С теоретической частью. Впрочем, я точно не знаю, может, и с практическими разработками… Хотя Веркрюисс и сам был достаточно осведомлен, он ведь когда-то был правой рукой Батгуула.
— Веркрюисс способный ученый?
— Не то слово! Талантливый!
Внезапная запальчивость собеседника немного покоробила меня.
— Может, гений? — едко осведомился я.
— Н-нет… Гений — он для всех, а Веркрюисс был для себя… Мне стало неловко за свою несдержанность, и я погасил смущение вопросом:
— Профессор был доверчивый человек?
— К сожалению… Он был очень добрый, а добрые всегда доверчивы. К тому же, он был поглощен наукой, помимо нее, ни о чем не думал.
— Веркрюисс способен довести машину до конца? Взгляд собеседника стал еще более горестным:
— Право, не знаю… Неизвестно, в какой стадии была работа, ведь исчез индивидуальный компьютер профессора, а там выкладки… Исчезли опытные блоки…
Я посмурнел:
— Сколько понадобиться времени на доводку? Борручага не расслышал вопроса, продолжал развивать свою мысль.
— Самое ужасное то, что у профессора все было в одном экземпляре — и опытные блоки, и расчеты…
— Сколько времени может понадобиться Веркрюиссу? — напомнил я.
— Что?.. А-а-а… времени… Н-не знаю… Если Веркрюиссу было далеко до профессора в области теории, то в реализации практических задач он, пожалуй, на сегодняшний день самый сильный среди ученых…
— Что может ему помешать? Борручага с надеждой взглянул на меня:
— Только вы…
— Я не об этом. Какие технологические или… научные проблемы могут приостановить работу?
— Право, я затрудняюсь… Последние семь лет я занимался совершенно другой областью знаний… Может, недостаток ирия?
— Извините, — сказал я и, отойдя в сторонку, связался с шефом.
— Все понял, — быстро ответил Владимир Семенович, выслушав мое сообщение. — Сейчас распоряжусь усилить контроль за всеми хранилищами.
Отключив связь, я вернулся к Борручаге:
— А у профессора был запас элемента для проведения экспериментов?
— Да, но, похоже, они до него не добрались. Это единственный блок дома, куда посторонний не может проникнуть, дверь закодирована на появление профессора. Раскодировать ее может только Совет.
— Или маленький ядерный взрыв, — грустно пошутил я, вспомнив о захваченных отшельниками бластерах.
Мы надолго замолчали.
Незаметно наступил вечер. Потом ночь. Никаких обнадеживающих сведений не поступило. Я дал распоряжение Карлу и Алексею отдыхать, а сам вышел прогуляться возле дома. В одной из темных аллеек заметил чей-то силуэт.
— Кто здесь?
— Это я, Борручага.
— Не спится?
— Никак не могу заснуть. Все думаю об этих мерзавцах. Пойти на такое!.. Ведь это страшнее любого убийства. Они уничтожили не только великого человека, они захватили его мысли, плод многолетней работы, достояние всего человечества! Неизвестно, отыщется ли в ближайшее столетие такой могучий ум, который сможет постигнуть то, чего смог добиться профессор?!
Я хотел еще о чем-то спросить, но индивидуальное устройство связи тревожно пискнуло.
Голос шефа прозвучал необычно сухо, словно что-то мешало ему говорить:
— Асен, Асен… Совершена попытка проникнуть в хранилище ирия…
Шеф замолчал, и в его молчании было что-то давящее, гнетущее.
— Их не удалось взять? — вышел я из оцепенения.
— Нет…
Я чувствовал, что он что-то недоговаривает.
— Что еще, Владимир Семенович?
— Дэйв преследовал их, хотел прижать бот к земле… Они применили бластер…
Озноб пробежал по моему телу.
— Что с Дэйвом? — не сдержавшись, заорал я.
— Врачи надеются, что будет жить, — с трудом произнес шеф и тоном, дающим понять, что времени для пояснений не остается, добавил: — Не исключено, что они появятся на Сейшелах, приготовьтесь. Совет дал санкцию на уничтожение. Ясно?! Не повторите ошибки Дэйва. Все, не мешаю…
Бот вынырнул из темноты совершенно неожиданно. На вызов автомата диспетчера он не отвечал. Значит, они… Я сжал рукоятку бластера и стал ждать, когда бот приблизится на расстояние, с которого можно безошибочно поразить цель. Бот все увеличивался в размерах, но его то и дело заслоняло лицо Дэйва, смотревшего почему-то на меня как бы сквозь залитое потоками дождя стекло. Однако моя рука все делала верно: поймала в прицел бот и повела ствол бластера, из которого вот-вот должна была вырваться огненная игла плазмы. И когда палец, окончательно успокоившись на спусковой собачке, готов был утопить ее, на руке внезапно повис Борручага:
— Что вы делаете?! Там же бесценные разработки! Компьютер профессора! Его блоки!
Мой мозг не успел дать команду «отбой!», и палец машинально нажал курок. Луч бластера прорезал пространство в несколько десятках метров от бота и утонул в пространствах космоса. Это выдало наше местонахождение. Пока я пытался освободиться от тонких цепких пальцев Борручаги, с бота хлестнул ответный луч.
Очнулся я от нестерпимой боли в руке. Казалось, ее опустили в котел с кипящим маслом и не дают выдернуть. За спиной горел жилой блок, Борручага, скрючившись, лежал на земле в нескольких шагах от меня. Я машинально осмотрелся в поисках бластера и увидел расплавленный слиток металла — то, что от него осталось.
Усилием воли заставив себя не смотреть на руку, я поднялся и бросился к хранилищу ирия. Дверь была срезана лучом бластера и валялась на земле. Неподалеку стоял бот, в котором с остекленевшими от страха глазами сидели Маноло и слуга Веркрюисса. Я метнулся в хранилище.
Вероятно, я напоминал пришельца с того света, так как, увидев меня, остолбенел не только Веркрюисс, но и самый решительный из этой четверки — Айкен. Он, забыв про зажатый в руке бластер, пятился в угол. Истошно взвизгнул Веркрюисс и еще крепче обхватил объемистый, но чрезвычайно легкий цилиндр с ирием.
Ошибся Дэйв, ошибся и я. Вместо того, чтобы продолжать играть роль призрака, я громко заявил, морщась от боли:
— Довольно, отдай бластер.
Мои слова привели Айкена в чувство. Правда, нажать на курок он не успел, так как здоровой рукой я вышиб бластер, но при этом потерял равновесие, и Айкен вложил все свои сто пятнадцать килограммов в удар ногой, который пришелся мне под ребра. Падая, я хотел дотянуться до Веркрюисса, понимая, что без него эта четверка никуда не денется, однако тот, сдавленно пискнув, юркнул мимо меня в дверь.
Единственное, на что у меня хватило сил, так это мертвой хваткой вцепиться в ручку бластера.
…Меня починили через много дней. Мысленно реконструируя дальнейшие события, я понял, что второй удар ногой Айкен нанес мне в голову, третий и четвертый тоже… Самое удивительное, что я не выпустил из рук бластера, хотя, как потом оказалось, у меня были сломаны три пальца. Должно быть, кто-то пытался выдернуть оружие из моей руки.
Консультанты Совета долго ломали голову над происшедшим, но к единому мнению так и не пришли. В реальность машины прокола пространства большинство не поверило. Гораздо проще было допустить, что преступники сумели раствориться в многомиллиардном человечестве. Не знаю… Известно лишь, что четыре негодяя, а вместе с ними и тайна разработок профессора Батгуула исчезли бесследно…
58. Джеральд Линекер
Теперь все встало на свои места. Или почти все… Во всяком случае, осточертевший вопрос: «Что делать дальше?» — перестал мучить. Мы знали, что где-то находится враг, что его необходимо обезвредить. Знали, как можно вернуться на Терру. Аппарат профессора Батгуула, украденный Веркрюиссом у человечества, позволит нам найти дорогу к дому.
Ночь была на исходе. Чуть ли не силой Юрий заставил нас с Богомилом лечь спать — страшно было потерять хотя бы минуту, хотелось немедленно что-нибудь предпринять, действовать… Спал ли Старадымов, не знаю. Утром он был свеж и бодр как всегда.
Яарвен и Живущая у Моря летели с нами — ничего другого придумать мы не смогли. Оставлять вождя повстанцев в Атлантиде было опасно. Это могло повлиять на естественное развитие истории, как глубокомысленно изрек Геров. Да и не могли мы так просто бросить этих людей.
Скрытый оптической невидимостью, бот приблизился к затерянному среди океана островку, на который накануне были высажены Айкен и Маноло. То, что мы увидели, напоминало картинку из старинного юмористического журнала.
Маноло, бросая вниз трусливые взгляды, пытался вскарабкаться на пальму, где на невероятной для него высоте манящими гроздьями висели кокосовые орехи. Не знаю, сколько времени потратил бывший владыка на преодоление этих трех метров по вертикали, но дело явно продвигалось медленно, поскольку внизу с искаженным от крика лицом бегал Айкен, пытаясь достать толстяка острой палкой.
— Похоже, они уже перераспределили власть, — задумчиво заговорил Геров.
Яарвен посмотрел на Старадымова, в котором он с самого начала безошибочно угадал старшего, что-то спросил. Юрий включил ретранслятор, попросил повторить вопрос.
— Кто эти люди? — указал вниз Яарвен.
— Дети Владыки Океана. Вон тот, пышнотелый, — звался у вас «Золотым Богом», а второй — что шпыняет его дубиной — «Серебряным», — смеясь, пояснил я.
Яарвен посмотрел на меня с укоризной, снова взглянул на Юрия. Тот подтвердил справедливость моих слов. И хотя вождь повстанцев был сторонником иных богов, смесь недоверия с недоумением не исчезла с его лица. Пришлось Богомилу рассказать ему, кто такие и откуда пришли в Атлантиду Айкен и Маноло, попутно объясняя азы мироздания. В глазах слушателя появился живой интерес, и мне стало ясно, что он готов внимать несколько дней без остановки.
Юрий аккуратно посадил бот на песчаный берег, откинул крышку. Свергнутые богдыханы тут же прекратили свои упражнения, Маноло сполз по стволу вниз, с облегченным вздохом шлепнулся на песок. Айкен отбросил в сторону палку и угрюмо уставился на нас исподлобья.
— Где Веркрюисс? — резко спросил Старадымов.
Маноло вздрогнул, словно его ударили. Айкен скривился, но ничего не сказал.
— Вы что, не поняли вопрос? — сказал Юрий.
Похоже, толстяк сообразил, что отмолчаться не удастся, потому что лживо улыбнулся и затарахтел:
— Поняли, как не понять! Просто мы удивились, откуда вы знаете об этом мерзавце? Удивились и растерялись. Ведь правда, Пол?
Айкен не шевельнулся. Маноло со злобой посмотрел на него и продолжал:
— Веркрюисс там, — он неопределенно махнул рукой, — на острове. Он оттуда не вылазит. Все что-то делает-делает… Придумывает, одним словом…
— Аппарат Батгуула у него? — перебил толстяка Геров. Ужас мелькнул в глазах Маноло:
— Д-да, он его никому не дает. Все, все у него…
— Что представляет собой аппарат? — спросил Юрий.
— Ящичек, маленький такой ящичек. Кнопочки на нем. Две, кажется. Правда, Пол? Зелененькая и красненькая. Еще экранчик есть. Смотришь на него и видишь, куда прилетишь. Сбоку от экранчика ручка. Вертишь ее и на экранчик смотришь. Как он засветится, зелененькую кнопочку нажать нужно. Правда, Пол?
— Не знаю, — зло буркнул Айкен, — не разбираюсь я в этом.
— Верно, верно, — хихикнул Маноло, — не разбирается Пол в аппаратах, совсем не разбирается! Но я правду говорю, истинную правду. Зелененькая кнопочка аппаратик этот включает, красненькая — выключает. Очень все просто. Веркрюисс все восторгался, Батгуула хвалил, очень, говорит, умный старик б-был… Не смотрите на меня так, не смотрите! Я этого Батгуула и в глаза никогда не видел! Что о нем слышал, то и вам говорю!
Рука Юрия легла на мое плечо. Побледневшее от ужаса лицо Маноло тряслось совсем рядом. Впрочем, ударить его я бы все равно не смог. Ни одно живое существо не вызывало еще у меня такого омерзения, как этот гнусный толстяк. Одна мысль о том, чтоб прикоснуться к нему, вызвала приступ тошноты.
— Чем занимается Веркрюисс? — пересилив себя, спросил я.
— Не знаю, — Маноло молитвенно прижал руки к груди, — честное слово благородного человека, не знаю.
— А зачем ему юноши-атланты?
— Ну откуда же я могу знать?! — Толстяк едва не расплакался. — Он ведь нам не докладывает. Он нас с Айкеном и за людей-то не считает. Такой негодяй! Правда, Пол? Требует зачем-то и юнцов, и продукты для них, а жрецы отбирают самых здоровых, таких, как ему нужно… Человек триста уж вывез… А нам ничего не дает…
— Ладно, — оборвал его Старадымов, — как называется остров, на котором укрылся Веркрюисс?
— Сейчас, сейчас вспомню, — Маноло весь искривился от желания услужить, — сейчас… Ты не помнишь, Пол? Ну, конечно, не помнишь. А я ведь помнил… На Земле на этом острове один человек жил… Тот, который именем коньяка назвался. Хороший такой коньяк. Французский, кажется… Мартель! Нет, не мартель… Вспомнил! Наполеон!
— Остров Святой Елены, — негромко произнес Богомил.
59. Юрий Старадымов
Яарвен вместе со своей подругой изумленными глазами смотрели на раскинувшийся под нами простор океана. Такую водную гладь им никогда не приходилось видеть. Но время не терпит. Прибавляю скорость, и наши новые друзья торопливо отворачиваются. Понимаю их состояние. Бот хотя и не допотопная авиетка, но когда резко набирается скорость, то ощущения у непривычных к полетам людей возникают не очень приятные.
Остров Святой Елены!..
Когда-то на его земном аналоге провел свои последние годы безумец, вознамерившийся стать властителем всего мира. Не удалось. Теперь здесь, на Терре Инкогнита, обосновался его духовный собрат. Неспроста он выбрал для своей резиденции именно этот островок. Правда, в отличие от Наполеона, Веркрюиссу больше повезло с климатом. В результате смещения полюсов остров Святой Елены на Терре Инкогнита оказался на экваторе. Живи себе, маразматируй от науки, паразитствуй…
Удар был неожиданным. Бот словно запнулся о невидимое препятствие, ухнул вниз. Глаза Герова обеспокоенно уставились на меня, Джерри ухватился за пульт, наши гости смежили веки.
Все это я заметил за те доли секунды, которые понадобились мне, чтобы вернуть бот к послушанию. Однако выводить его из винтообразного пике я не стал. Пусть те, кто нанес по нам гравитационный удар, думают, что добились своей цели.
Силовое поле легко разрезало поверхность воды, и момент соприкосновения с этой стихией оказался почти незаметным. Просто стало сумрачно. Включать освещение я не стал, осторожно опустил бот на дно и подвел к основанию скалы, очертаниями напоминавшей обросшего водорослями лешего в шляпе.
— Нас хотели уничтожить? — наконец спросил Геров. Джерри слегка усмехнулся:
— Нет, поприветствовали…
Бот под водой обогнул скалу и стал всплывать. Богомил забеспокоился:
— Юра, кроме нас, тут еще двое молодых людей…
— Веркрюисс наверняка полагает, что мы уже не существуем, — отозвался я, — иначе он нанес бы для уверенности несколько ударов по океану в районе, где мы ушли под воду.
Не понимая, о чем идет речь, атланты смотрели на нас. И если в глазах девушки была робость, то Яарвен глядел прямо и без излишнего подобострастия. Так смотрят на старших товарищей, которых уважают.
Невидимость невидимостью, но для большей безопасности я причалил под огромной скалой в полусотне метров от берега.
— Никаких строений на поверхности, — обследовав остров с помощью приборов, задумчиво констатировал Джерри.
— Поди как крот в землю зарылся, — с отчетливой неприязнью бросил Богомил.
— Да, в скалах есть пустоты, — подтвердил Линекер. — Придется его выкуривать…
— А входы? — подал голос я.
— В том-то и дело, что не могу нащупать. Яарвен осторожно предложил:
— В скалах могут быть расщелины… Джерри с уважением взглянул на него:
— Да, есть… и весьма глубокие…
— А бот туда может протиснуться? — спросил Геров. Линекер отрицательно покачал головой:
— Нет… Приблизиться вплотную и прикрыть вход силовым полем, пожалуй, можно. Но это опасно…
— Выбора все равно нет… — сказал я. — Либо мы обезвредим Веркрюисса, заставим его отдать аппарат Батгуула и вернемся на Терру, либо… Нельзя предсказать, что он еще может натворить. Каждая минута его существования в этой берлоге таит угрозу не только для Терры Инкогнита, но и для Земли, для Терры, для всего, куда он только сможет проникнуть!
Тогда Яарвен тихо, как ученик, боящийся оскорбить слух учителя нелепостью, произнес:
— Разве четверо мужчин могут бояться одного негодяя?
60. Джеральд Линекер
Расщелина вела в глубь скалы и, судя по показаниям локатора, проходила совсем рядом с ходами, проложенными в толще базальта. Пожалуй, по ней можно было добраться до логова таинственного Веркрюисса. Во всяком случае, стоило рискнуть.
— Один ты не пойдешь! — заявил я Юрию, постаравшись придать голосу максимальную твердость.
— Ни у кого из вас нет капсулы силовой защиты, — возразил Старадымов.
— А ты уверен, что там придется только защищаться? Или в том, что тебе не понадобится помощь?
— Помощь-то понадобится почти наверняка, — вздохнул Юрий. — Но если для меня эта экскурсия только рискованна, не более, для вас она смертельно опасна.
— И все же логичнее идти вдвоем, — высказал свою точку зрения Богомил, — одному нужно остаться в боте.
— Правильно, — согласился я. — Идем мы с Юрой, а ты будешь прикрывать нас.
— Почему именно я? — Геров отнюдь не был в восторге от моего предложения.
— Просто я, в отличие от тебя, имею навыки спелеологии. Возразить Богомил не успел, потому что неожиданно заговорил Яарвен:
— Я тоже пойду с вами, Великие, — произнес атлант, и быстро добавил: — Если под землей есть люди моей страны, мне проще будет договориться с ними.
Предложение стоило того, чтобы его обдумать. Да и парень он был здоровый, что тоже не помешало бы в случае чего. Но Старадымов неожиданно взорвался:
— Да он раздавит вас, как лягушек!
Сравнение пришлось мне не по душе, и я недовольно пробормотал:
— Так уж как лягушек… Старадымов рассмеялся:
— Ну, если тебе больше нравится, как могучих львов!
Его смех несколько снял напряжение. Юрий поспорил еще несколько минут, но довольно вяло, и мы принялись, тщательно взвешивая аргументы, обсуждать сложившуюся ситуацию и пути проникновения в подземный мир Веркрюисса. Яарвен хорошо знал горы и помогал нам своими подсказками. Его возлюбленная не отрывала глаз от мужественного, сосредоточенного лица своего избранника, который на равных говорил если не с богами, то с весьма достойными собеседниками.
У нас со Старадымовым были бластеры, да я захватил с собой пистолет-парализатор — тащить еще и карабин было явно не с руки. Яарвен сбросил гиматий и остался в кожаной набедренной повязке. Комбинезона у нас для него не было, костюм Богомила явно был мал рослому атланту. Ограничились тем, что Юрий плотно перебинтовал ему колени и локти и вручил плазменный тесак, объяснив, как им пользоваться. В руках опытного воина это было грозное оружие.
Старадымов расположил бот так, чтобы поле силовой защиты прикрывало расщелину, и мы выскользнули из бота. Я кивнул напряженно следившему за нами Богомилу, улыбнулся сжавшейся в комочек на заднем сиденье Живущей у Моря и шагнул следом за Юрием в темноту.
Расщелина оказалась довольно просторной, так что поначалу мы шли почти не сгибаясь. Под ногами масса мелких острых камней, передвигаться приходилось очень осторожно. Дневной свет проникал снаружи довольно далеко, и я заметил, как небольшой камень, сорвавшийся с потолка, сначала завис над головой шедшего впереди меня Яарвена, а потом мягко соскользнул к стене. Было ясно, что Старадымов растянул силовую защиту своей капсулы, чтобы прикрыть нас. Я хотел отругать Юрия, толку от такой защиты — ноль, от камешка прикроет, от более серьезной опасности — нет, но передумал — все равно не послушается.
Ход тем временем стал быстро сужаться, и вскоре нам пришлось передвигаться чуть ли не ползком. Для меня эти пещерные лазы не были в новинку — в свое время пришлось участвовать в охоте на тальцельвурма — полуметровую ядовитую ящерицу, обитающую в пещерах Европы. Там приходилось потруднее. Ребята тоже держались неплохо. Юрий уверенно продвигался впереди. Яарвен от него не отставал, да и меня не задерживал. Я представил себе, что у него творится в голове. Боги, ползущие на четвереньках по грязной трещине! Такого, наверное, ни в одном эпосе не было. Нужно, если не забуду, спросить у Богомила…
Яарвен завозился впереди. Темнота вокруг давно уже стала полная, но я понял, что он перевернулся на спину. Значит, ход совсем сузился. Теперь мы едва ползли, отталкиваясь руками от свода расщелины.
«Если Веркрюисс нападет на нас сейчас, ему достанется легкая добыча», — подумал я, и в это мгновение послышались странные щелкающие звуки.
— Внимание… — донесся до меня чуть слышный шепот Старадымова.
На лицо упал отблеск электрического света. Наверное, он был очень слаб, но на привыкшие к полному мраку глаза подействовал, как удар луча прожектора. Когда же я снова открыл глаза, то, к своему удивлению, не увидел низкого каменного свода расщелины. Словно из узкого окошка, я выглядывал в пробитый в толще скалы тоннель. Юрий и Яарвен уже выбрались в него. Через мгновение я стоял рядом с ними.
Тоннель был достаточно высок и явно сделан руками человека. Вернее, машинами. Странные звуки доносились справа из-за поворота. Туда мы и пошли, повинуясь осторожному жесту Старадымова.
Из стены тоннеля вырывался сноп яркого света. Мы приблизились к этому подобию окна и осторожно заглянули в него. Не знаю, почему, в этот момент я вспомнил старую детскую сказку, герои которой так же рассматривали через отверстие в скале жизнь неведомой подземной страны. Странная картина предстала перед нами.
Огромная, несомненно, естественного происхождения пещера была залита светом мощных прожекторов. В пещере суетились многоножки-роботы, ленты транспортеров с тихим шорохом уносились в отверстия в стенах… Все это напоминало цех земного завода, только непонятно было, что в этом цехе производится. Странным образом уживались здесь поблескивающая глазками вычислительная машина и допотопное деревянное колесо, вращавшееся под напором вырывавшейся из скалы водяной струи. Это колесо и издавало насторожившие нас звуки.
— Ты что-нибудь понимаешь? — шепнул я Старадымову.
Тот молча пожал плечами. Яарвен, стоящий рядом с ним, сохранял на лице выражение бесстрастной невозмутимости.
Юрий положил руку мне на плечо и, показав глазами на тоннель, пошел дальше. Мы последовали за ним. Редкие лампы, тускло тлевшие под потолком, освещали путь. Вдоль правой стены тоннеля тянулся пучок проводов. Местами по стене стекала вода, там провода были заботливо укрыты влагонепроницаемой пленкой. Перед каждым поворотом Старадымов задерживал нас и продолжал движение лишь после того, как убеждался в отсутствии опасности. Все мы были настороже, но первым услышал невнятный говор Яарвен. Люди говорили где-то близко, за поворотом. Я сделал еще несколько шагов и отчетливо услышал несколько слов, произнесенных на языке Атлантиды.
Юрий осторожно заглянул за угол, вгляделся в полумрак тоннеля и, сделав нам знак рукой, исчез за поворотом. Яарвен, опередив меня, скользнул следом.
Небольшая комнатка, вырубленная в толще скалы, была отгорожена от тоннеля решеткой из толстых металлических прутьев. За решеткой виднелись люди. Это были те самые юноши, которых вывез с крыши Жертвенного храма земной бот.
61. Богомил Геров
Нет, разумеется, друзья правы. Самой подходящей фигурой для сидения с девушкой в боте и томительного ожидания был я. Но все равно было чуточку обидно. К тому же, я испытывал ощущения, подобные тем, что терзают руководителей Центра управления полетов, когда в Дальний космос уходит разведывательный корабль, а они, сидя в уютных креслах, ничем или почти ничем не могут помочь в случае опасности. Ощущение, надо сказать, прескверное. Уж лучше самому лезть в пекло, чем смотреть, как это делают твои друзья, тем более если это друзья по несчастью.
Когда все сошлись на мнении, что в логово Веркрюисса полезут Старадымов, Линекер и Яарвен, а Богомил и Живущая У Моря останутся в боте, я хотел возмутиться, но сник под твердым взглядом Юрия. Действительно, для боевых операций космодесантник более подходящая фигура, чем учитель, да и отработанная реакция и наблюдательность егеря предпочтительнее моих умствований по поводу и без оного. Что касается атланта, то тут было отдано предпочтение, с одной стороны, ему, как человеку мужественному, ловкому, а главное — знающему кое-какие особенности горной местности, но, с другой стороны, — мне, поскольку с управлением бота наш новый друг явно бы не справился. Так что по всему выходило — сидеть в боте мне. Хорошо хоть Живущая У Моря из почтения к нам не претендовала на участие в экспедиции, а то одному мне совсем было бы тоскливо.
Связь работала хорошо, но, кроме напряженного дыхания друзей, я ничего не слышал. Сам тоже молчал, чтобы не мешать им разговорами. Живущая У Моря в волнении теребила подрагивающими пальцами край одежды и во все глаза смотрела на меня, словно сейчас в моих руках находилась жизнь ее возлюбленного. Честно говоря, мы без особой охоты вняли желанию Яарвена отправиться в логово, однако он был так настойчив, что стало ясно — оставаться здесь для него равносильно признанию его слабости в глазах любимой.
С помощью локатора я следил за передвижением друзей и видел, что они углубились на порядочное расстояние.
— Юра, как вы себя чувствуете?
— Превосходно, — ответил за него Джерри. — Я тут уже обнаружил несколько великолепных экземпляров улиток.
Я вымученно улыбнулся и вздохнул. Линекер оставался самим собой, несмотря ни на затаившуюся поблизости угрозу, ни на угрюмый мрак подземелья.
Почему-то вспомнились Маноло и Айкен. Наверное, и они когда-то были людьми. А теперь… Их ждет суд Высшего Совета, несмываемое пятно позора и презрения, а они вымаливают жалкие крохи. Нет, Джерри был прав. Как он говорил? «И мы стоим миров двух между…» Может ли человек долго оставаться в такой позиции? Мы не смогли и выбрали свой мир. А Маноло, Веркрюисс и Айкен — свой. Но у нас разные миры. Не выступить против мира Веркрюисса — значит предать себя…
— Богомил, мы нашли атлантов. Слышишь?
— Слышу, Юра, хорошо слышу.
Живущая У Моря, видимо, поняла больше не смысл сказанного, а то, что нашло отражение на моей физиономии. Она с тревогой прикоснулась ко мне. Однако я ничего не успел ей объяснить, так как понял, что связь прервалась, только мерцание локатора показывало, что друзья продолжают продвигаться внутрь логова.
— Юра, Джерри, отзовитесь, — как можно спокойнее позвал я, но ответом была тишина передатчика.
62. Юрий Старадымов
Джерри быстро и осторожно вырезал несколько прутьев, отгораживающих атлантов от тоннеля. Яарвен скользнул в образовавшийся проход, что-то негромко сказал юношам. Те и так вели себя очень сдержанно, ничем не проявив удивления при нашем внезапном появлении, теперь же за решеткой установилась совершеннейшая тишина.
Связи с Богомилом нет. Она оборвалась несколько минут назад. Трудно поверить, что с находящимися под защитой бота Геровым и Живущей У Моря что-то могло случиться. Правда, один раз Богомил уже совершил подобную ошибку — когда попал в лапы к бестиям. Но учитель не похож на человека, который дважды спотыкается на одном месте. Скорее всего, в тоннеле установлены устройства, препятствующие прохождению связи. И все равно на душе тревожно. Но назад дороги нет. Необходимо искать логово Веркрюисса. Именно там решение всех наших проблем.
— Джерри, — говорю я Линекеру, — ты останешься здесь вместе с атлантами. Я попытаюсь пройти немного вперед, и если все будет в порядке, позову вас.
— Может быть, юноши знают что-нибудь о Веркрюиссе? — предполагает егерь.
— Не думаю, — сомневаюсь я, но подзываю Яарвена. Новая проблема. Нет связи с ботом, значит, нет ретрансляторного перевода. Яарвен не понимает меня, я — его. Придется довериться интуиции.
Пожав Джерри руку, я шагнул в коридор. Было тихо. Так тихо, что слышался звук падающих где-то с потолка капель просачивающейся воды.
Я включил поле силовой защиты. Сейчас это можно было сделать. Весь уже пройденный путь капсулой я воспользоваться не мог. Хорош бы я был, окруженный силовым полем, рядом с беззащитными Джерри и Яарвеном!
Сейчас рисковать было не нужно. Сейчас я разведчик.
Коридор свернул влево. Поворот крутой, почти под прямым углом… Не люблю я таких…
Как и каким образом отделился от потолка этот двухтонный каменный блок, я не заметил. Не заметил, потому что не ожидал опасности со стороны низкого, покрытого каким-то люминесцирующим составом потолка.
Поле защитило меня от мгновенной смерти, но и прижало к полу. Я осторожно прибавил мощности, и камень сполз с моей спины, как если бы был старым ненужным панцирем.
По всей видимости, хозяин острова следил за моим продвижением. Следовало готовиться к сюрпризам. Однако очередные несколько минут пути ничего нового не принесли. Я совсем было решил, что ничего более остроумного, чем падающие на голову камни, Веркрюисс не может придумать, однако изменил свое мнение.
Приборы показали, что если бы не защитная капсула, меня бы пронзил весьма солидный пучок жесткого излучения. После подобной процедуры мало кто из белковых созданий способен передвигаться и даже просто жить.
Хорошо еще, что сохраняется связь с Джерри.
— Как там у тебя, Юра?
Линекер спрашивает негромко, но голос у него обеспокоенный.
— Не выходите из помещения, — говорю я и в двух словах объясняю ситуацию.
— Осторожнее, Юра, — просит Линекер.
— Джерри, — говорю я. — Мне эти штучки не страшны. Прошу тебя не трогаться с места.
— Хорошо, — обещает Джерри, но не очень охотно.
— Джерри…
— Ну хорошо, хорошо, — повторяет он.
Коридор опускается вниз, причем уклон довольно резок. Я оказываюсь в высокой, похоже, естественной пещере, по дну которой стремительно несется неизвестно откуда и неизвестно куда поток быстрой воды.
— Джерри, кажется, я приближаюсь к логову этого мерзавца, — говорю я.
— Почему ты так думаешь?
— Все эти нападения неспроста.
Мостик, переброшенный через поток, не очень-то внушал доверие, но ничего не оставалось, как ступить на него. И я ступил.
63. Джеральд Линекер
Больше ждать я не мог. Жестами пояснил Яарвену, чтобы он оставался с соплеменниками и скользнул в туннель. По-моему, я не слишком рисковал. Веркрюисс наверняка отвлечен продвижением Старадымова, да и едва ли он станет пробовать на мне методы, оказавшиеся бессильными остановить Юрия. Ведь о том, что защитная капсула есть только у Старадымова, Веркрюисс не знает. Значит, шанс у меня есть.
И все же чувствовал я себя неуютно. Мрак тоннеля, пол, покрытый лужами, в которые то и дело звонко срывались капли воды с потолка, заросшие липкой плесенью стены не способствовали подъему настроения. Нужно было быстрее догнать Старадымова. По моим расчетам, уйти далеко он не мог.
Пещера, в которой я увидел друга, была огромной. Чуть-чуть, может быть, уступала размерами первому залу Ново-Афонского комплекса. Музыка Бетховена, правда, в ней не звучала. Глухо шумел пробегавший через пещеру поток. Юрий осторожно продвигался по жалкому мосту, перекинувшемуся через преграду. Старадымову осталось сделать не больше трех шагов, когда навстречу ему ринулась темная масса. Это был робот, огромный, незнакомой мне конструкции робот, предназначенный для нападения и разрушения. Удар его многотонной массы, помноженной на скорость движения, был страшен. Видимо, в последнее мгновение Юрий спел сфокусировать защитное силовое поле, и нелепо растопыренная махина, перелетев через спасателя, грохнулась о каменный выступ. Осколки с визгом пронеслись рядом со мной, и в то же мгновение изуродованная машина сползла в подземную реку. Но и Юрий не устоял. Отчаянно взмахнув руками, он пытался устоять на узкой металлической полосе моста, но все кренился, кренился к его краю… Я прыгнул с разбега и успел толкнуть ладонями спасателя в спину. Тут же сворачивающееся силовое поле капсулы индивидуальной защиты ударило меня. Есть такое выражение: света не взвидел. Что оно значит, пришлось испытать на собственной шкуре.
Очнувшись, я увидел над собой перепуганное лицо Старадымова. Все тело болело, но, к собственному удивлению, на ноги поднялся я довольно уверенно.
— Цел… — облегченно выдохнул Юрий. — Ну, брат…
— Кажется, цел, — подтвердил я. — Хотя сам не пойму, как это я не пробил стену и не оказался прямиком в объятиях Богомила.
— Скажи еще, на орбите, — буркнул Старадымов, но больше ничего говорить не стал, только недовольно покачал головой. То ли учел, что появился я, в общем-то, вовремя, то ли и его в глубине души не особенно радовала перспектива встретиться с Веркрюиссом с глазу на глаз.
Теперь мы шли вдвоем: Юрий — чуть впереди, чтобы в случае опасности прикрыть меня силовой защитой, я — в двух шагах за ним. Было похоже, что Старадымов не ошибся и мы действительно приближались к логову Веркрюисса. Подземные галереи в этом месте выглядели более обжитыми, то и дело попадались запертые металлические двери, где-то пощелкивали непонятные механизмы, несколько раз нам попадались допотопные роботы. Признаков агрессивности они не проявляли.
Шаги за поворотом я услышал внезапно. Неторопливые такие шаги, мирные, шаркающие. Юрий тоже услышал их и резко остановился.
— Кто-то идет, — шепнул я и поднял пистолет-парализатор. Старадымов утвердительно кивнул головой, но ничего не сказал.
Из ответвления коридора медленно вышел сутулый старичок. Его вислый нос, казалось, смотрел в пол, клок седых жидких волос должен был бы придавать его виду бодрости, но не делал этого, а как-то придавливал книзу высокий морщинистый лоб.
64. Юрий Старадымов
Я кашлянул.
Старик поднял глаза, замер в растерянности, подался назад, но поскользнулся, упал.
Мы помогли ему подняться. Старик переводил взгляд с меня на Джерри, в глазах его появились слезы. Дрожащие губы наконец выдохнули:
— Вы с Земли?..
— Да, — подтвердил Линекер.
— Счастье, счастье… — зашептал старик. — Кончились мои мучения… кончились…
— Кто вы? — спросил Джерри.
— Я? — Старик повернулся к нему. — Келлер… Я поддался на его уговоры, ушел с ним… И всю жизнь… всю жизнь…
— Где Веркрюисс? — прервал я стенания старика. Его брови удивленно поднялись, лоб сморщился:
— О-о! Вы знаете моего хозяина?
Не отвечая на его вопрос, я повторил:
— Где Веркрюисс?
— У себя, у себя, — зачастил старик. — Я провожу вас… Осторожно, там метрах в десяти ловушка — плита уходит из-под ног…
Он зашаркал впереди нас. Плита действительно уходила из-под ног, но старик что-то нажал возле пола, и мы спокойно прошли опасное место.
— Чем занимается… ваш хозяин? — помедлив, поинтересовался Линекер.
— Работает, — удовлетворенно кивнул головой старик, — он всю жизнь работает. Если бы ему удалось воплотить все свои идеи…
— Что же ему мешает? — не удержался Джерри. Не слушая егеря, старик продолжал говорить:
— У хозяина великие идеи. Великие!.. Ведь что представляет собой человек? Слабое существо, возомнившее себя венцом творения. Мало кому из людей дана способность гениального предвидения…
— Веркрюиссу, например, — ехидно ввернул Линекер.
— Да, — без тени сомнения подтвердил старик. — Ему — бесспорно. Если бы хозяину не мешали!.. Уже сегодня Землю населяли бы сверхсущества, обладающие такими свойствами, какие людям и не снились!
— Что, что? — растерялся Линекер.
— Не понимаете? — хихикнул старик. — Что ж, немудрено. Это сложно понять и еще сложнее принять. Надеюсь, вы знакомы с законами эволюционного процесса?
Мы с Джерри удивленно переглянулись. Старик проявил странную для камердинера осведомленность в идеях Веркрюисса. Хотя… Они столько лет провели вместе…
— Любой биологический вид заранее обречен, — продолжал Келлер. — Рано или поздно он вымрет. Границы генетической изменчивости небеспредельны. Виду гомо сапиенс недолго осталось топтать землю…
— Бред какой-то, — пробормотал Линекер. Старик не расслышал.
— Каков же выход? — продолжал свои размышления он. — А ведь он есть! В недрах вида может зародиться новый вид. И какой он будет, зависит от нас! Готовить своих потомков! Уже сегодня вести отбор лучших представителей — тех, кто составит основу будущего вида.
— И кто же этим будет заниматься? — не выдержал я.
— Чем? — опешил старик.
— Вести отбор, — пояснил я.
— Те, кому дано видеть дальше, — высокопарно изрек Келлер.
— А что будет с остальными? — зло спросил Линекер.
— Остальные… — Старик пожевал губами. — Они все равно обречены… Выбор невелик: либо человечество навсегда канет в Лету, либо останутся пусть редкие, но ростки будущего. Они сохранят память о гомо сапиенс. Пусть же и люди отдадут все для этого будущего. Эта проблема уже решена…
Старик протиснулся в низкий проход. Мы не отставали.
— Проблема решена… — снова заговорил Келлер. — Те, кто недостоин создавать вид сверхлюдей, послужат ему. Не раздумывая, не страдая… Они освободят полигон, жизненное пространство для нашего будущего.
— А люди… люди согласятся на это?! — Джерри задыхался от ярости.
— Им будет все равно, — бубнил Келлер, — это просто. Операция… Даже кормить не обязательно… Энергия от ирия…
Неожиданная мысль пришла мне в голову.
— Что Веркрюисс делал на севере Байкала?
— Искал ирий, — ответил Келлер. — Без него хозяин не успеет… Ведь он уже далеко не молод. А запасы подошли к концу…
— Что же он его здесь не добывает? — удивился Линекер.
— На этой планете ирия нет, — пояснил старик, — хозяин предполагает, что его наличие как-то связано с космическим телом, после столкновения которого с Землей и возникла эта параллельность. Какой-то из парадоксов пространства-времени… Все месторождения ирия остались на Земле…
— Значит, аппарат профессора Батгуула исправен? — Я внимательно следил за реакцией камердинера.
Келлер растерянно посмотрел на нас, неуверенно кивнул.
— На Земле почему-то не разрабатываются даже крупнейшие месторождения ирия, — недоуменно сказал он, — хозяин был очень удивлен.
«Твой хозяин попал не на Землю, а на Терру, о существовании которой, очевидно, и не догадывается, — подумал я. — Впрочем, и на Земле он увидел бы похожую картину».
Но сказал другое:
— Ученые Земли давно научились получать ирий искусственным путем.
— Вот как, — прошептал Келлер. — Великое открытие… Если бы тайна его стала известна… хозяину…
— Зачем он оставил киборгов охранять место прокола пространства? — спросил я. — Боялся, люди найдут дорогу сюда?
— Это не киборги, — похоже, старик думал о чем-то своем, — им предстоит служить представителям сверхвида будущего.
— Эти бестии были людьми?! — ужаснулся Линекер. — Так вот зачем Веркрюиссу требовались юноши-атланты!
— Дикари, — бормотал Келлер. — Они никогда не поднялись бы даже до уровня среднего серого человека… А теперь они послужат, принесут пользу… — Неожиданно он остановился.
— Если вы поможете хозяину, — негромко заговорил Келлер, пытливо глядя на нас, — расскажете ему, как получать ирий или хотя бы пополнить его запасы, он ничего не пожалеет. Ваши потомки будут гордиться вами, ваши имена будут стоять в истории сверхлюдей рядом с именем Веркрюисса…
— Хватит болтать! — вспылил Джерри. — Долго мы еще будем бродить по этому гнусному подземелью?!
— Уже пришли — Старик показал на массивную плиту, выполняющую, по всей видимости, функцию двери.
Я отстранил Джерри, собравшегося было войти первым, посмотрел на Келлера:
— Как открывается?
— Изнутри, — качнул он головой.
— Отойдите подальше, — сказал я.
Он отошли. Половины мощности моего защитного поля оказалось достаточно, чтобы плита-дверь отлетела в сторону, а я, влетев в бункер, крикнул дремавшему за столом человеку:
— Сдавайтесь, Веркрюисс! Он не пошевелился.
Уже догадываясь, что к чему, я медленно подошел. Стол оказался пультом управления. Сделан он был небрежно, провода свисали, экраны локатора и видеофора были покрыты слоем пыли. Конечно, пропылишься, если не пускать к себе даже камердинера. На экране видеофора были видимы те места коридора, от которых у меня остались неизгладимые воспоминания.
Видимо, камеры были установлены в местах ловушек, чтобы хозяин имел возможность насладиться зрелищем гибели жертвы.
Приподняв голову человека, я убедился, что он мертв. Аккуратненькая дырочка в его виске совсем не казалась чем-либо ужасным, отчего может наступить смерть. Но предки не зря изобретали такое оружие, как пистолет. Он лежал тут же, на полу.
— Самоубийство, — констатировал я.
— Что? — встревоженный тишиной, Джерри заглядывал через развороченный мною порог.
— Он покончил с собой, — сказал я.
Из-за спины Линекера появился старый камердинер, подошел к своему хозяину, с опаской, но и с каким-то удовлетворением посмотрел на него, хихикнул коротко.
— Я здесь не останусь… — сказал он. — Заберите меня, я хочу на Землю… Он держал меня здесь, не выпускал… Вы меня возьмете с собой?
Меня покоробило равнодушное отношение старика к смерти Веркрюисса. Но вопрос был задан, поэтому я ответил:
— Да, — и тут же спросил: — Где аппарат Батгуула?
— В покоях хозяина, — ответил Келлер. — Это недалеко. По поверхности недалеко. Под землей идти долго и трудно.
Мы прошли относительно сухим, быстро поднимающимся переходом. И тут я сообразил, что Яарвен и юноши-атланты останутся где-то под землей. Нужно вернуться за ними…
Но старик уже повернул какой-то рычаг, спрятанный в стене, и огромная каменная глыба начала с хрустом и скрипом поворачиваться. В щель ворвался солнечный свет и свежий морской ветер, пахнущий солью и водорослями.
65. Богомил Геров
Живущая У Моря молчала, но из ее глаз одна за другой вытекали крупные слезы, и она уже не вытирала их. Я несколько раз принимался утешать девушку, но, вероятно, мой голос звучал не очень убедительно, потому что я сам не мог найти себе места. То мне хотелось сломя голову кинуться по следам друзей, то израсходован, остатки энергии и взорвать скалу, поскольку мерцание секатора свидетельствовало лишь о пути продвижения друзей, но не о том, что с ними все в порядке. В голове бродили предположения одно ужаснее другого: Веркрюисс захватил наших спутников и, измываясь над пленниками, показывает им свои владения. Веркрюисс умертвил их и, с восторгом безумца, возит трупы на какой-нибудь тележке, не зная, где их пристроить. Я то и дело давал себе зарок подождать еще четверть часа, еще пять минут, еще четыре минуты, и все время медлил с решительными действиями. Меня удерживали опасения за судьбу Живущей У Моря и строжайший приказ Юрия ни в коем случае ничего не предпринимать, пока кто-нибудь из них не подаст сигнал тревоги или опасность не станет очевидной. Как ни болела моя душа, разум подсказывал, что оснований вмешиваться в развитие событий нет.
Внезапно Живущая У Моря привстала, слезы разом высохли на ее щеках.
— Они! — только и смогла выдохнуть девушка.
Это восклицание окончательно привело меня в чувство, и я понял, что передатчик заработал.
— Юра заорал я в микрофон.
— Все нормально, — спокойно отозвался Старадымов.
Он не кричал, не ликовал, скорее, говорил устало, но я не мог ошибиться: все было великолепно!
— Юра! Мы можем выйти из бота?!
— Теперь можете.
Его слова застали меня уже на берегу. Громадный камень медленно сдвинулся с места, в открывшемся проходе показались фигуры друзей. Живущая У Моря оказалась рядом со мной. Мы скакали с валуна на валун как дети, которым после долгого урока разрешили побыть наедине с природой. Остров теперь не казался мрачным и угрюмым!
Я уже раскрыл объятия, чтобы броситься навстречу появившимся из темного провала Джерри и Юрию, но взгляд мой остановился на сгорбленной фигуре старичка с вислым носом и жиденьким коком седых волос на самой макушке, под высоким лбом которого в мелких морщинах прятались проницательные глаза.
Старичок остановился и тоже уставился на меня. В его постепенно выкатывающихся глазах появился животный ужас, словно он увидел не учителя с вполне заурядной внешностью, а Медузу Горгону, которая грозила превратить его взглядом в камень. Я прикоснулся к волосам, как бы желая убедиться, что там нет ничего похожего на скользких гадов. И в эту минуту старичок, издав нечеловеческий вопль, метнулся назад. До сих пор удивляюсь, откуда в этом немощном теле было столько сил. Он кричал так, что подумалось, вот-вот загрохочут от детонации, посыплются со всех сторон глыбы, лежавшие тысячелетиями.
— Ты?! Опять ты?! Всю жизнь ты преследуешь меня!!!
Он бежал к своей норе, но внезапно на пороге выросли фигуры атлантов. Старик схватился за голову, будто хотел освободить ее из безжалостных тисков, рухнул на камни, забился в конвульсиях.
Я рванулся назад, мгновенно переместил бот к еще вздрагивающему телу, подключил эскулапа…
Если бы вместо электронного врача, этой бездушной коробочки, у нас был добрый кибер, он наверняка бы горестно и безутешно развел руками. Киберу было бы ясно одно — не стало человека. О том, какого человека не стало, он бы не задумался. Для него Веркрюисс, а это, несомненно, был он, оставался просто человеком.
Но я не мог думать об умершем такими простыми категориями, и мне было неловко, что я не испытываю обычного опустошения, которое всякий раз преследует, когда уходит в небытие близкий по разуму. Близкий ли?
Чувство, что я все-таки причастен к смерти живого существа, шершавой ладонью прошлось по сердцу.
— А все-таки он нас перехитрил, — проронил Джерри.
— Не нас, а себя, — поправил Юрий и положил руку мне на плечо: — Богомил, не казнись, просто ты, наверное, очень похож на своего деда, Последнего Опера.
Я вздохнул, поднял взгляд.
В нескольких шагах от нас стояли Живущая У Моря и Яарвен. Она положила голову ему на грудь и о чем-то тихо говорила на непонятном нам языке.
66. Джеральд Линекер
Задерживаться на острове мы не стали. Юрий без особого труда разобрался в системе управления хозяйством Веркрюисса. Механизмы были отключены, программа действия роботов заблокирована… Там же, в центральном пульте управления, мы нашли и аппарат профессора Батгуула — Маноло описал его довольно точно. Подземный лабиринт оказался не таким уж большим, скорее, он поражал своей хаотичностью и запутанностью. Кстати, именно этим и объяснялось появление атлантов — Веркрюисс провел нас совсем рядом с их темницей. Яарвен без труда нашел дорогу на поверхность.
В одном из подземных залов-пещер мы долго стояли молча. Здесь находились жертвы бесчеловечной идеи Веркрюисса. В анабиозных ваннах лежали сотни бывших людей — тех самых бестий, что столь неласково встретили нас недалеко от Байкала. Мы смотрели на юношей, которых жестокий маньяк хладнокровно лишил всего, что даровано человеку. Удастся ли ученым Земли исцелить их, вернуть к нормальной жизни? Ответа мы не знали…
В анабиозной ванне нашел свое последнее пристанище и сам Веркрюисс, так нелепо и страшно растративший свой талант. Он до конца прошел путь, который сам для себя определил. Фактически как человек он давным-давно умер. Смутные воспоминания об идеях, близких тем, которые он нам излагал, хранились в моей памяти. Веркрюисс не был первопроходцем. Имен его идейных предшественников я не помнил. Уверен, что и Веркрюисса ждет полное забвение. Что же касается его теории… Как биолог я не мог не согласиться с тем, что исторически время существования каждого вида ограничено. Но человек давно включен в законы своей биологической эволюции, закономерности такого рода — социальные. Значит, и история вида гомо сапиенс будет иной, а какой именно — это зависит от нас самих…
В другую анабиозную ванну мы положили тело старого слуги. Скорее всего, его убил Веркрюисс. Решив спрятаться под личиной камердинера, он побоялся, что Келлер его выдаст. А человеческая жизнь давно перестала быть для Веркрюисса ценностью.
Мы решили вернуться на Терру в том же месте, где исчезли с нее. Яарвен и Живущая У Моря летели с нами.
…За время нашего отсутствия ничего не изменилось в месте, с которого Терра Инкогнита начала открывать свои тайны. Так же шумела тайга, поблескивал информационный кристалл, закрепленный Юрием на ветке сосны… Разве что весна все решительнее вступала в свои права. Мы вдыхали прогретый воздух, вслушиваясь в гомон птичьих стай, стремящихся к северу. Я не прощался с Террой Инкогнита, знал, что вернусь сюда. Похоже, что нечто подобное думали и мои друзья, потому что Юрий улыбнулся:
— Ручаюсь, что Богомил представляет, как будет набирать в свой класс любопытных маленьких атлантов.
— Почему только атлантов? — широко улыбнулся в ответ Геров. — Я бы с превеликим удовольствием поработал с тем бойким мальчишкой, который так рассердил старого шамана.
Юрий повернул верньер прибора прокола пространства, отрегулировал изображение на экране… Картина, которая предстала перед нами, была настолько знакома, что дыхание перехватило.
— Терра!
— Ты в этом уверен? — засомневался Богомил. — Вдруг еще какая-нибудь параллельность?
Я хотел отшутиться, но не смог и, проглотив подкатившийся к горлу комок, указал на экран:
— Эти вешки в болоте я ставил собственными руками…
67. Юрий Старадымов
Аппарат профессора Батгуула не подвел. Мы вышли точно в том районе, который видели на экране. И сразу оживший передатчик бота загудел от доброго десятка взволнованно перебивавших друг друга голосов. А через мгновение до меня донеслись слова безуспешно старавшегося казаться спокойным Намшиева:
— Всем освободить линию связи! Спасатель-шесть! Вас вызывает Главная Диспетчерская!
Тогда я нажал клавишу на пульте и негромко сказал:
— Я Спасатель-шесть. Спасатель Старадымов слушает Главную Диспетчерскую…
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска и скачивания книг
Книжный Бот
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
ВКОНТАКТЕ