Камень, ножницы, бумага

Микрочип-переводчик у меня в черепе легко справляется с идиоматикой сленга Токийской бухты, но молитва странников-пилигримов, по древности сравнимая с длиной бесконечного паломничества, не приемлет простого перевода: «дань Кобо Дайцы, источнику духовных устремлений, проводнику и наперснику нашего гостя». Насколько изящнее и проще это звучит по-японски: «наму Дайцы хеньо конго» – слова просто оживают на моих губах, когда я опускаюсь на колени перед образом в Зале Дайцы для подготовительной церемонии. Мантры, истертые бесконечным повторением, проскальзывают меж сутью грешного тела и духом, умиротворяя мучительное самосознание слишком высокого, слишком нездешнего европейца. С рыжими волосами. У чужого алтаря.

Первое, что изменяет молитва, – это молящийся. Так говорит Масахико – товарищ, проводник, напарник в тысячемильном паломничестве. И последнее – тоже. На это я и надеюсь. Об этом молюсь.

В Первом храме больше нет жрецов. Огромное неосинтоистское святилище вклинилось в комплекс древнего буддийского храма, как кукушонок в гнездо воробья. Здешний священник ухаживает за лужайками и зданиями из чувства исторического и архитектурного благоговения, но, опасаясь оскорбить духов, он не возлагает на себя ответственность за религиозные процедуры. Наши альбомы – паспорта пилигримов, где появятся яркие пятна киновари – официальные печати каждого из восьмидесяти восьми святых мест, проштампованы роботом: брось в прорезь монетку – получишь печать. Бедную тварь давно пора покрасить. Зловещего вида зооморф, слизнеобразный, блестящий, желтый, с волочащимися синими щупальцами, паразитирующий на блоке мышц, оставляет спиральный след серебристой слизи. Ярко-красная печать на пронзительной белизне бумаги выглядит такой земной, очевидной, почти грубой, вид ее внушает уверенность: все, решение принято! Назад пути нет. Наше предназначение ждет. Весь мир знает пословицу, что самое длинное путешествие начинается с первого шага. Но мало кто знает, что этот первый шаг приходится совершать здесь, в Первом храме. Здесь же надлежит сделать и последний, после тысячи миль дороги и восьмидесяти восьми святых мест. Подобно детской развивающей игре, паломничество по Сикоку являет собою замкнутый круг, без начала и без конца. Цель – это ложная ценность, только проделанный Путь имеет смысл.

Мы помедлили у ворот храма, где оставили свои велосипеды, чтобы поклониться синтоистскому святилищу. Тут толчея. Молитвы и просьбы обо всем: об излечении, о помощи, о мелких киберчудесах, о прощении грехов, об отведении несчастий. Нельзя оскорблять фантомы предков. Связанные через матрицу страховой компании с международной информационной сетью, они могут наворотить на твоем пути горы препятствий. Религии, как и паломничества, развиваются по кругу. Сейчас, спустя двенадцать веков после Кобо Дайцы, святого, по чьим стопам мы в буквальном смысле идем, после поражения и поглощения примитивного синто-буддизма девятого века, картина все та же. Возрожденный техно-синто эпохи моделирования личности и клапанов для душ столкнул буддизм в, казалось бы, окончательный упадок. Что могут противопоставить хилые радости нирваны современным технологиям записи и хранения памяти, опыта, эмоций, когда есть надежна со временем полностью и абсолютно достоверно восстановить личность?

Молящиеся рассматривают нас, пока мы приближаемся к стойке с множеством миниатюрных телеэкранов, и на каждом – лик одного из дорогих усопших, вызванных из информационного лимба – ада забвения для смертных. К полкам с телевизорами прикреплены фотографии, сувениры, амулеты, игрушки – мелочи и побрякушки живых. Гостеприимный, обволакивающий дух Зала Дайцы поколеблен; с удвоенной силой возвращается мой страх оказаться чужим среди чужаков. Масахико успокаивает меня. Это наши белые мантии и камышовые шляпы – знаки паломников, пилигримов, хенро – привлекают внимание. В наши дни они стали редкостью. В былые времена тысячи людей совершали паломничество каждый год, а теперь если к храму прибывает транспорт с пятьюдесятью старцами, то это расценивается как знак духовного возрождения масс. Когда-то прах умерших отправляли по Внутреннему морю в префектуру Вакайяма, в Маунт Койя – самое святое место Сингона, чтобы наверняка обеспечить покойным место в чистой стране богини Аматэрасу на западе. Теперь люди, застрахованные крупными корпорациями, раз в год приходят на престольный праздник к местному алтарю, их память, эмоции и опыт, накопленные в течение года, выгружаются из духовного клапана в биоядро.

Я трижды хлопаю в ладоши, не снимая перчаток, и провожу кредитной картой с суммой в иенах сквозь одного из считывателей, которые свисают на стропах с нижних ветвей кедров. В начале, когда все, что угодно, может показаться предзнаменованием, требуется вся благоприятная карма, какая у вас только есть. Мае говорит, что население Японии постоянно уменьшается с тех пор, как ввели в практику технологию духовных клапанов. Интересно, может быть, страховые компании каким-то образом случайно создали нехватку духов и их просто недостает для реинкарнации?

Пока мы идем к выходу из святилища, сквозь толпу проталкивается какая-то женщина и сует нам в руки мелкие монетки. Настаивает, чтобы мы непременно взяли. Я не хочу, но Масахико советует принять. Это саттаи – подаяние пилигримам, традиция делать хенро скромные дары стара, как само паломничество. Несколько монет, фрукты по сезону, чашку риса, другую еду. Иногда могут просто помассировать спину. Если отказываешься – это гордыня. Смирение духа – вот Путь пилигрима. Многие из древних, и не таких уж древних, хенро просили милостыню на всем тысячемильном пути. В соответствии с этикетом мы дали старушке полоски с напечатанными именами. Имя Маса вызвало настоящий ажиотаж. На полоске интельпластика оказалось имя Дандзуро Девятнадцатого – знаменитого актера кабуки, alter ego которого в классическом театре – образ самого знаменитого японского борца со злом. Мое более скромное подношение принимается с неменьшей благодарностью. Старуха рассказывает нам, что потолок в комнате ее мужа оклеен полосками с именами хенро. Их собирали несколько десятилетий. Она приписывает свою необыкновенную жизненную силу исключительно их духовному воздействию.

За воротами храма мы отпираем свои велосипеды. Я проверяю сумки. Меня не убеждает заявление Маса, что никто не посмеет воровать под неусыпным взором божественных стражей, изображенных по обе стороны ворот. Демонический ящик лежит там, где я его оставил, нетронутый и в полной сохранности. Он цел. Ну, разумеется, как же иначе… Однако почему свидетель жениха на свадьбе каждые двадцать минут хватается за карман, проверяя, на месте ли кольца?

Городок вокруг монастыря Рёзен-дзы охвачен повседневной суетой. Узенькие улочки увешаны неоновыми вывесками и рваными пластиковыми транспарантами с рекламой европейской бытовой электроники, запружены грузовиками и пикапами. Часть работает на углеводороде, а часть на мускульной силе. Нарядные рыночные лотки и киоски уличных торговцев забиты длинными, яркими овощами. Выращенные на нечистотах и искусственном освещении, они невероятно огромны и красивы и напоминают, что, несмотря на недостроенные бараки для беженцев из гибнущих внутренних конклавов, это все-таки аграрная страна. Мы прокладываем извилистый курс между шныряющими вокруг мопедами на биотяге, их седоки бросают на нас мрачные взгляды из-под шлемов и масок, защищающих от смога. Массивные, медлительные машины – помеси тракторов и трейлеров ползут вдоль дороги, угрожая смести придорожные киоски и притулившиеся к ним палатки уличных торговцев. Даже в этой среде мы вызываем любопытство, головы то и дело оборачиваются в сторону наших флуоресцентных одеяний: белых паломнических ряс длиной до бедер и шляп в форме перевернутых чаш, какие носят хенро; их мы натянули прямо на защитные шлемы. Камышовые шляпы разделены на чет-верти и расписаны словами очень древнего и очень-очень буддийского стихотворения. Городской протяжный говор моего чипа не справляется со стилем японской классики, и Масахико переводит:

Так что делай выводы, пилигрим. В былые времена Хенро путешествовали с посохом, колокольчиком и орарем, однако мы решили обойтись без них. Вместо этого у нас мощные – с двадцатью четырьмя скоростями – велосипеды, которые Масахико вручную расписал молитвами и поговорками, охраняющими странников. Тяжелый физический труд и близость к природе – непременное условие паломничества: божественный дух во всем сущем – вот смысл буддизма по Дайцы – той его ветви, что развилась в высокогорных монастырях Японии. Потому-то от веку считалось, что пешее паломничество – самый подобающий способ обойти все восемьдесят восемь святынь. Однако в постиндустриальной Японии второго десятилетия третьего тысячелетия буддизм пришел в упадок, древняя дорога во многих местах стала непроходимой, а опасность повстречать на пути бандитов и оснащенных лучевым оружием акира, отбившихся от местных охранных компаний, увеличивается с каждым годом. Исходя потом на своих равнинных велосипедах, мы тем не менее можем воздать должное принципам просветления, следуя тропою Дайцы там, где она еще сохранилась.

Тропа Дайцы. Догио Нинин. Еще одна поговорка паломников. Мае написал ее на передних и задних амортизаторах. Мы Двое. Пилигримы. Товарищи в Пути. Традиция говорит, что Кобо Дайцы всегда сопутствует пилигримам, шествуя бок о бок с ними, иногда незримо, а иногда воплощаясь в различные образы и формы, но время от времени он является во всем блеске и славе своего просветления. Догио Нинин. Если честно, то идеограммы на наших вилках должны читаться иначе: Мы Трое, Пилигримы, Товарищи в Пути. Но сейчас на месте Дайцы невидимым спутником идет другой человек. И дело не в ее добродетельной просветленности или особых духовных качествах. Дело в том, кто она и какая она.

Последний раз я встретил ее, свою невидимую спутницу, в Кейптауне.

– Мы все время попадаемся на пути друг другу, а, Эт? Кармический цикл, Эт. Нашим жизненным путям предназначено без конца пересекаться. Мы вечно ходим по кругу. Должно быть, в прежней жизни мы были Томом и Джерри. – Ее лицо ни за что не назовешь просто красивым. Слишком много индивидуальности. Крупные, плоские черты. Словно прорисованные детской рукой. Уродливо прекрасные, прекрасно уродливые. И этот дурацкий, попугайский хохолок черных волос, который всегда, всегда, всегда лезет ей в глаза. – Господи, забери меня отсюда, все здесь такие красивые, остроумные, веселые. Так не хватает твоей бескомпромиссной приземленности фермера.

Мы брели вдоль пляжа, подальше от чопорной скуки курзала. Она сбросила туфли, прицепила их к поясу и шла, касаясь босыми ступнями теплого, ласкового песка. Длинные океанские волны набегали и отступали, снова набегали и снова откатывались прочь с бесконечного пляжа.

– Это Атлантический или Индийский, а, Эт? Интересно, где точно кончается Атлантика и начинается Индийский океан? Вот если плыть в лодке и пересечь эту линию, почувствуешь или нет?

Тогда казалось, что вся ее жизнь состоит из таких вопросов и размышлений, не о главном, о всяких второстепенных свойствах явлений.

– Давно видел Маса? – спросила она.

Я рассказал ей, что Дандзуро Девятнадцатый, актер кабуки, победитель ронин, акира, восставших роботов и якудзы, Меч Праведного Возмездия и так далее и тому подобное, занят сейчас на пятнадцати каналах кабельного телевидения Тихоокеанского побережья.

– Да, он высоко взлетел, помнишь его первые роли? Живые предметы, тайный ночной голос греха… – вспомнила она.

– Он зовет меня в какое-то сумасшедшее тысячемильное буддистское паломничество, – продолжал я. – Говорит, что это нужно моей душе.

– Вероятно, он прав.

– Скорее всего, – отозвался я. Еще до Кейптауна, до – встречи с ней, я решил, что пойду с Масом. Именно для души.

Она поднесла к глазам мои ладони и пристально их разглядела.

– Перестал возиться с ними, а, Эт?

– Да. Синтетическая кожа. И выглядит лучше. Снимается, как перчатки.

– Вот это меня и пугает, Эт.

Она выпустила мои руки, сжала ладонями мое лицо и впилась взглядом в глаза. Мягко, но решительно она стала шлепать меня по левой щеке, произнося в ритм ударам:

– Глупый, глупый, глупый мальчишка. В голове одни герои и ангелы, а, Эт?

Повернулась и величественной походкой направилась к огням курзала.

В небе над Столовой горой как раз наступал самый пик празднества в честь Международного съезда пиротехников, совпавшего с представлением Цирка Трех рингов из Европы.

– Черт тебя подери, Эт! Ты того не стоишь! Всегда, всегда был только ты! Разве этого мало?

Утром я прямо в номере получил по факсу задание и спустился к портье оставить ей прощальную записку. В вестибюле отеля было полно чернокожих бизнесменов, все торопились позавтракать. Белая девушка, портье, сообщила, что она уехала еще до рассвета.

В первый день паломничества мы двигались вверх по долине Иошимо, осматривая каждый из храмов. На ночлег остановились в Десятом храме, где настоятелем был родственник родственника одного из друзей Маса. Благодатная там земля! Плодородная, многоцветная. Поля желтого спелого рапса, темно-красного клевера, стрельчатая зелень рисовых побегов. Но в основном мы продвигались по узеньким тропинкам и тракторным колеям меж высоких шелестящих рощ сахарного тростника. Возле Третьего храма мы увидели большую фабрику по производству патоки. Такое впечатление, что японская деревня быстрее и полнее свыклась с биомеханической революцией, чем чудовищные, разлагающиеся мегаполисы. Дома, которые нам попадались, маленькие аккуратные хутора, новые деревушки – все были крыты зеленью; выращенная инженерным способом трава создавала впечатление теплоты и безыскусной естественности, только она никогда не потребует замены. Несколько сохранившихся железных крыш выглядели вопиюще грубыми и жесткими.

Разумеется, мое описание, создающее иллюзию пасторали, вовсе не передает реальной картины. Эти причудливые поселения и деревни – самая сердцевина постиндустриальной революции: на каждой зеленой крыше торчит спутниковая тарелка – пусть молодежь, двое-трое подростков в любом доме, не отрываются от орбитальных каналов MTV и круглосуточных спортивных программ. По всей долине строительные бригады больших телекоммуникационных компаний прокладывают новые оптико-волоконные кабели. Мир телекомма. Все эти кое-как одетые фермеры, что приветливо машут рукой, когда мы проносимся мимо на своих велосипедах, это новая каста юристов, врачей, бухгалтеров, дизайнеров, инженеров, менеджеров, работников околоземного пространства, глубоководников. Когда Масу потребовалось удалить жировик на спине, то единственное человеческое существо, которое он увидел во время операции, была сестра из приемного покоя. Кисту удалял телеуправляемый робот, а хирург, который им руководил, находился в трехстах километрах, в загородном доме среди мягких зеленых лужаек и полей для гольфа префектуры Судзуока.

– Агностиков лечат верой, – так назвал всю процедуру Мае. Когда он вновь посетил госпиталь для профилактического осмотра, то даже в приемном покое не встретил людей, их заменило интерактивное устройство.

– Когда дело дойдет до лечения пациентов иглоукалыванием их голографических фантомов, вот это будет настоящая кибернетическая макамба.

Ну, что же, в каждом Эдеме должен быть свой змий. По статистике, среди работоспособных профессионалов типа А, мужского пола, в возрасте от тридцати пяти до пятидесяти лет самой частой причиной смерти является самоубийство, а второй по значению – заболевания сердца от переутомления на тренировках. Смерть от волейбола. Думаю, если бы я был Адамом и жил в прекрасном, совершенном райском саду, где любое желание, любая фантазия тотчас бы удовлетворялись, и так во веки веков, у меня скорее всего развилась бы страстная любовь к яблокам.

Ложное божество. В буддизме вся дрянь, какая с тобой приключается, происходит от твоего собственного поведения. Учение сингонской школы Кобо Дайцы сводится к тому, что каждый может достичь просветления в этой жизни, а не после бесконечной череды тысяч мучительных инкарнаций. Японцы всегда были расой оптимистов. Ты сам творишь свою карму.

Подъем из долины к Десятому храму очень крут. Мышцы ноют от боли. После долгого дня в седле нам это совсем ни к чему. Как будто предстоящий путь испытывает наши силы и решимость: дорога станет только тяжелее, готов ли ты, пилигрим?

Пилигрим переключается на низшую скорость, крепче вцепляется в руль, вовсю налегает на педали. Думаю, я готов; думаю, я готов; думаю, я готов…

Я знаю, что я готов.

В зале Дайцы Десятого храма, в алтаре хранятся два образа – обе статуи боддисатвы милосердия. Храмовая легенда гласит, что первая была высечена самим Дайцы из живого дерева; перед каждым ударом топора святой трижды кланялся. Вторая представляет собой женщину-ткачиху, скрывшуюся из дворца в Киото из-за какой-то интриги. Она дала святому кусок ткани, чтобы он мог сменить изорванные одежды. Отсюда и взялось название храма – Кирихата-дзы, Храм Одеяния. В благодарность за сочувствие на женщину опустилось алое облако, принесшее с собой просветление, и ткачиха обратилась в статую. После молитв священник Мицуно показывает нам оба образа. Я издаю приличествующее случаю восхищенное бормотание, хотя обе статуи очень примитивны, просто бревна, обработанные несколькими ударами топора. Полагаю, смотреть следует сквозь призму веры. Смысл изображений в том, что каждый, включая женщин – а в те времена это звучало страшной ересью: считалось, даже собаки способны скорее достичь нирваны, – может сподобиться просветления.

Освежившись и приняв душ, мы обедаем вместе с молодежью семьи священника. Два его сына, десяти и двенадцати лет, вежливо помалкивают в присутствии Дан-дзуро Девятнадцатого, актера кабуки! Наверняка полоски интельпластика, подаренные Масом, станут для них не меньшей святыней, чем образы Дайцы в алтаре. После чая миссис Мицуно объявляет, что наши ванны готовы. Так я и думал. Этого я и боялся. Отговорившись волдырями, я возвращаюсь в нашу комнату и в спешке бросаюсь искать синтеплоть. Несколько мучительных секунд не могу найти ее среди носков, трусов, футболок и ветровок, но тут мой пальцы сжимаются на коротком цилиндре. Какое облегчение! Это средство высыхает в течение пятнадцати секунд и создает гибкую, пористую, гладкую поверхность, – уверяет реклама концерна «Хоффманн Гельветика Химия». Глаза плотно закрыты. Я сдергиваю левую перчатку, ладонью ощущаю прохладный аэрозоль. На всякий случай накладываю двойную дозу, так спокойнее. Тринадцать гиппопотамов, четырнадцать гиппопотамов, пятнадцать гиппопотамов… Готово! Быстро открываю глаза, осматриваюсь – не вошел ли кто, – снова закрываю глаза, повторяю процедуру для правой руки, выхожу и присоединяюсь к Масу и Мицуно, который оказался фанатом соул-блюзов. Сидя по грудь в горячей, с мандариновым ароматом воде, мы на три голоса хрипло распеваем всю старую классику. Миссис Мицуно говорит, что она давненько так не забавлялась.

Комната для хенро полна прохлады, воздуха, запахов и звуков поздней весны в долине Иосимо. В такой комнате сон – легкий гость: несколько секунд – и я засыпаю сном праведника.

Проснувшись от крика, я не могу одно долгое, кошмарное мгновение сообразить, где нахожусь. Чувствую, как мои пальцы скребут искусственную кожу на ладони правой руки. Нет! Нет! Наму Дайцы Хенро. Я сражаюсь с демонами оружием доброго пилигрима. Кошмар отступает.

Масахико сидит в кровати. Глаза широко раскрыты. Выпрямленное тело напряжено и дрожит. Я вижу, что он пребывает глубоко под поверхностью своего подсознания.

Я становлюсь на колени возле его кровати.

– Мас… – мягко касаюсь его плеча.

– Нет! Нет! – кричит он. – Оставь ее!

– Мас? Ответа нет.

– Мас?

Нет ответа. Я сижу и жду, пока душевный шторм, чем бы он ни был, не утихает и Мае не погружается в спасительный сон. Нас двое. Мы пилигримы. Я присоединяюсь к Масу и сплю теперь уже до рассвета без всяких снов.

Вокруг сияет теплый солнечный день. Мы вброд переходим реку Иосино и древней тропой хенро поднимаемся вверх. У Десятого храма кончается буддийская долина, начинаются буддийские горы. Дзен – дух долины, Сингон – дух горных вершин. И как дух Дзен отличается от духа Сингона, так и теплый солнечный свет долин отступает перед более суровым климатом гор. С запада наползают серые махины туч, через час уже льет холодный дождь. Дождь и грязь. Эта парочка близнецов-братьев – настоящее проклятие для хенро. Ноги заляпаны, велосипеды отяжелели от мокрых комьев, лица и руки онемели от студеных струй. Дождь стекает с наших пластиковых накидок и паломнических шляп. Дорога крутая и скользкая, целый час едем на самой низкой скорости, частенько приходится тащить наших коней волоком. Вперед, вперед, сквозь ветер и налетающий дождь. Полная концентрация сил. Абсолютное изничтожение бытия. Одиннадцатый храм пребывает в заброшенности и запустении, разрушается от вандализма акира. Среди исчерканных ими стен мы видим остатки костров, на которых готовили пищу, кучи банок из-под пива, серебряную фольгу от готовой еды, презервативы, иглы, гниющие биодвигатели и батареи, пустые патроны.

– Мне это не нравится. – Мас явно поражен. Целая стая голубей вылетает из-под карниза разрушенного зала Дайцы. Я заметил, что на некоторых прилипли паразитические зооморфы. Посчитав все это дурным предзнаменованием, мы снова налегли на педали.

От Одиннадцатого до Двенадцатого храма полдня пути, тропа пилигримов ведет мимо еще двух храмов, но они не считаются Святыми местами. Оба они, как и Одиннадцатый, заброшены и разорены. Вперед. Все время в гору. Мой разум туманится. Чувственный мир тает, его раздражители уже не касаются мозга. В памяти всплывают образы. Я больше не чувствую дождя и студеного ветра, не ощущаю боли в икрах. Я вспоминаю.

Вспоминаю его жизнь.

Я называю его «он», хотя у него то же лицо, то же имя, тело и разум, что и у меня, но он мертв. Очевидно и бесспорно. Мертв. Убит. Не пулей и не ножом. Не тонкой проволокой-удавкой толщиной в одну молекулу в каком-нибудь безымянном городке в Центральной Европе. Не наркотиками и не ядом. Он убит чувством вины. То, что осталось от него, пустая обертка, жмет сейчас на педали прихотливо раскрашенного велосипеда на склоне японской горы. Шелуха. Горстка праха.

Я вспоминаю.

В день, когда был зачат Этан Ринг, Западная Германия выиграла Кубок мира. Из приемника в грузовичке компании «Саут Миммз Сервис», припаркованного у шоссе М25, неслись сладкие звуки Nessun Dormas в исполнении Лючано Паваротти, а Никки Ринг, двадцати с чем-то лет, безработный и без всякой надежды на работу, сливался в бурном пятиминутном коитусе с голландкой, во-дительницей грузовика.

В день, когда Этан Ринг родился, в багдадское подземное убежище попала бронебойная интельбомба, разорвавшая в клочки пятьсот мужчин, женщин и детей, а в это время Бет Мидлер пел, что Господь смотрит на нас неотступно.

В день, когда Этан Ринг в первый раз поцеловал девочку на заднем дворе школы мисс МакКонки (Роберта Каннингэм, второй класс Р), Европа тихо и незаметно, без суеты, путаницы и суматохи – никто в общем-то ничего не заметил – объединилась в единое государство.

В день, когда Этан Ринг пригласил свою первую девушку (Анжела Элиот, тринадцати лет) в местную пиццерию, где угостил двойным чизбургером, диетической кока-колой и облапыванием коленок под столом, ученые компании «Хьютсдорп» в новой, респектабельной, полностью интегрированной и расово благополучной Южной Африке получили Нобелевскую премию в области биологии за создание искусственных организмов, которые перерабатывали сахара в полезную электроэнергию – для неспециалиста Этана и его ровесников – живые батареи.

Слишком высокий, со слишком ранним развитием – всего слишком много, – социально неадаптированный из-за прыщей и робости, Этан Ринг непременно заработал бы подростковый невроз, но ему повезло, он нашел приют, поддержку и понимание в Девятнадцатом Доме родового сообщества. Из моральных руин девяностых годов, усыпанных обломками иссохших родственных связей, рождалась новая социальная форма, рождалась из групп одиноких женщин, брошенных, вдовеющих, разведенных, просто никогда не состоявших в браке. Они объединялись под одной крышей, чтобы противостоять морю свободно дрейфующих по жизни мужчин. Родовое сообщество: средний размер – пять целых три десятых человеческих единиц; три целых две десятых добывают средства к существованию, содержат себя и две целых одну десятую убежденных матерей, которые рожают детей. Мужчины приходят и уходят, вступая в индивидуальные связи с отдельными членами, но их никогда не рассматривают как членов семейного сообщества. 2003 год – родовое сообщество добилось легального статуса в Европейском суде. 2012 год – одна треть всех семейных союзов является родовыми сообществами. 2013 год – Никки Ринг присоединяется к Девятнадцатому Дому, выиграв этим шагом телеком-дизайнера европейских сельскохозяйственных журналов, оператора по доставке на дом сандвичей, ювелира, комбимать, которая с облегчением бросила торговлю фьючерсами и отдалась делу деторождения, не заботясь о последствиях, двух новых дочерей, одного нового сына, жилище на южном побережье (тот самый Девятнадцатый Дом) с залитой солнцем террасой и общим с соседями бассейном, мир, стабильность, любовь, безопасность. Его ответный вклад состоял из Этана Ринга. Этан Ринг выиграл семейные корни. Семью обрел ребенок, чей предыдущий опыт обитания в Новой Европе сводился к доплеровскому красному пятну габаритных огней, перемешанных с десятью тысячами мелодий из встроенных радиоприемников, к запаху пережаренного подсолнечного масла в бесконечной череде меблированных комнат (завтрак входит в счет). Благодатная почва сообщества способствовала развитию в нем дремлющего таланта визуализации – внутри своего глазного яблока он, как на экране, видел разнообразные мысли и идеи и помогал увидеть их другим. Этот талант, взлелеянный его экс-фьючерной комбиматерью, позволил ему продержаться в общеобразовательной школе, окончить ее и оказаться в художественном колледже одного из сумрачных северных городков, чтобы изучать графические коммуникации. Он мучительно переживал акклиматизацию и социальную адаптацию. Он метался, думая, не уйти ли. Не отравиться ли, проглотив полторы бутылочки парацетамола. Но в свое время нашел друзей: студента-японца, прибывшего по обмену и тайно обожавшего анимационные комиксы; темноволосого компьютерного фаната с севера, который быстренько обучил Этана необходимым премудростям бытия – выпивке, наркотикам, знакомствам с девушками; ну и подружку, конечно, однокашницу по колледжу и графическим взаимодействиям, эта последняя выглядела так, будто ее имя должно оканчиваться на «и», но на самом деле ее звали иначе.

В день, когда Этан Ринг встретил Луку Касиприадин, в Леконте Био в Лайонсе изобрели технологию, позволяющую считывать человеческую память, эмоции, опыт с помощью имплантированного в мозг биопроцессора, загружать их в матричную несущую структуру и создавать интерактивную модель умершей личности. Первая бессмертная женщина со времен Древней Греции происходила из Санта-Розы, штат Калифорния. Состояние она сделала на сахарной свекле, но так и не сумела справиться с карциномой. Больше никому подобная процедура не оказалась по карману, и три года ее личность в одиночестве обитала в кибернетическом раю.

Кто-то украл у Этана Ринга покупки. Он вернулся запереть это ржавое ведро с болтами – свой древний «форд», а сумки тем временем стащили прямо от входной двери. Жизнь в этом сумрачном городке сделала его стоиком, а микроволновка TV-4-ТЕЛЕЖВАЧКА позволила набрать вес и обзавестись терпимостью. На следующий день кто-то постучал в дверь. На площадке стояла девушка, студентка первого курса колледжа Изящных искусств. Из тех, кого нельзя не заметить: она выбрила почти всю голову, оставив только хохолок черных волос, которые без конца падали ей на глаза.

– Мог бы хоть что-нибудь предпринять, – с вызовом проговорила она.

– Извините?

– Постучал бы к соседям. Кого-нибудь спросил, чисто формально. Хотя бы какое-то усилие совершил.

– Прошу прощения, вы уверены, что пришли по адресу?

– О'кей, о'кей. Признаюсь. Это я забрала твои продукты. Я, Лука Касиприадин. Я живу над тобой. А ты и не знал? Ну-ну. Касиприадин – грузинская фамилия, по крайней мере так говорил отец. Можно войти?

– Ты забрала мои продукты? Зачем ты забрала мои продукты?

Но она уже уселась на заляпанную пятнами кофе и соусов тахту и зорким оком студентки-первокурсницы колледжа Изящных искусств изучала развешанные им слегка эротичные постеры обдуваемых ветром кибердив с хромированными грудями. Кругом дерьмо, дерьмо, дерьмо. Кучи грязного белья, картонки от готовых китайских блюд, банки из-под пива.

– Да, интерьер в легкой степени запущенности. Знаешь ли ты, мы то, что мы едим?

– Что?

– Мне начинает казаться, у меня с тобой вышел прокол. Это силлогизм: если я – то, что я ем, а ты – то, что ты ешь, тогда если я буду есть то же, что и ты, следовательно, я стану тобой.

– И потому ты съела мою еду.

– И стала жирной и без конца бегала в туалет.

– Но почему…

– Потому что у тебя такие сказочные волосы, убила бы… Потому что ты не собирался со мной знакомиться, так что мне пришлось самой с тобой познакомиться. Ты голоден? Ну, конечно, голоден. Я же съела твою еду. Пошли ко мне. У меня есть что пожевать.

– Мои продукты?

– Мои. Ешь мою еду, будь мной. У тебя есть имя?

– Этан Ринг.

– О, классическое имя! Я так и знала, что не ошиблась в тебе.

Сейчас, с точки зрения блестящей пылинки, прилепившейся к склону горы в Сикоку, я в состоянии ответить ей, что она все-таки ошиблась, совершила крохотную ошибку, не учтя особенности характера; и она, эта самая ошибка, медленно и постепенно разрушает целые жизни.

Сокрушительная зависимость от начальных условий. Одно слово, один шаг могут изменить мир. Кажется, это называют теорией хаоса.

С точки зрения пилигрима, эта горная страна выглядит очень заманчиво. Спуск от храмов на вершинах по крутой тропе хенро захватывает дух; сам себе кажешься веселым и бесшабашным. В горах ощущаешь величие здешних сил. Синто населяет горные пики духами предков и ками, но обитает в долинах. Буддизм же поместил свои храмы на самые вершины и открыл божественное пространство людям долин. В легендах, связанных с вершинами Сикоку, кроется объяснение роли духа высокогорья в психике японцев.

За столетия до Кобо Дайцы буддийский миссионер раннего периода Эн-Аскет упрятал под камень на вершине горы, где сейчас стоит Двенадцатый храм, огнедышащего дракона, который терроризировал живущих в долине крестьян и уничтожал их хозяйства. Как раз к этому храму мы сейчас направляемся сквозь лесные заросли и выгоревшие поляны. Вдохновленный Буддой, мальчик Дайцы поднялся на самый пик горы над долиной, где он родился – часовня Семьдесят Пятого храма построена в честь этого события и на том самом месте, – и бросился с вершины с криком: «О, Будда! Если мне суждено стать спасителем человечества, то спаси меня! А если нет, то дай умереть!» Естественно, Будда выбрал милосердие. Что касается меня, то самой выразительной легендой горного буддизма я считаю историю про Эмона Сабуро, богатого и скверного землевладельца из префектуры Эгиме (кстати, человека равнины, абсолютно неодухотворенного). Он нагадил в чашу для подаяния странствующего монаха – на самом деле в этот образ воплотился Дайцы. За это его ожидала прижизненная кара – он потерял семью, друзей и все состояние в одну ночь. Охваченный муками совести, он раздал земли арендаторам и отправился вслед за Дайцы в надежде вымолить прощение. Но как бы быстро он ни двигался, ему никогда не удавалось нагнать святого. Через четыре года, сделав двадцать полных кругов, он вдруг подумал, что сможет скорее встретить Дайцы, если пойдет в обратном направлении, тогда он попадется ему навстречу. На двадцать первом паломничестве вокруг Сикоку он, полумертвый от истощения и холода, добрался до вершины горы. Дайцы явился ему и отпустил грехи. Умирая, Эмон Сабуро попросил возможности возродиться в образе правителя своей родной провинции (в то время она называлась Айио, а сейчас известна как Эхиме), чтобы совершить великие добрые дела в возмещение зла, которое он натворил в этой жизни. Дайцы подобрал маленький камешек, написал на нем имя Сабуро и сунул тому в кулак. Эмон Сабуро умер, Дайцы похоронил его, а свой дорожный посох превратил в кедр.

Как в любой хорошей истории, здесь есть неожиданный поворот. В конце следующего лета жена правителя Айио родила сына. Прекрасного, здорового, чудесного мальчика, но с одним недостатком: кулачок его левой ручки был сильно сжат и никак не раскрывался. Призвали главного жреца Сингона, он молился над мальчиком, призывая дух Дайцы. Наконец кулачок стал медленно разжиматься. Внутри был маленький камешек. На камешке начертаны слова: Эмон Сабуро, вновь рожденный.

Наму Дайцы Хеньо Конго!

Мы поднимаемся по длинным широким ступеням Двенадцатого храма. Ни священника, ни паломников, никого. Эту лесную поляну с нами делят лишь несколько промышленных роботов, с номерами и печатями Бюро по антиквариату префектуры Токушима. Выше Двенадцатого храма непогода наконец отступает. Теперь наш путь проходит при неизменно чистом солнечном небе. Мы движемся вдоль хребтов, окружающих долины, и спускаемся по горным склонам. Для меня свет всегда несет обновление. Если бы можно было навеки остаться пилигримом… Тринадцатый храм – Дайницы-дзы – находится на утесе у входа в долину, по дну которой, словно острова в море мягко колышущегося тростника и бамбука, разбросаны большие, добротные фермерские дома. Подобно Двенадцатому храму, этот тоже пришел в упадок. Персонал его составляют флегматичные роботы из Бюро антиквариата. Молитвы в пустом зале. Компьютер штемпелюет наши альбомы. Ноги опять на педелях, руки на рукоятках руля. В этот момент в ворота въезжает биоэнергетический «ниссан-пикап», из-под колес летит туча сырой щебенки. Немолодая женщина в странных резиновых сапогах, сверкающих зелеными отблесками, выпрыгивает наружу и тепло нас приветствует. Зовут ее миссис Мори-кава. У нее ферма в долине, но кроме того, она – куратор (на полставки) Двенадцатого – Пятнадцатого храмов буддистского культурного наследия. На своих мониторах она увидела, что по древней тропе паломников пробираются два хенро, за три года мы первые идем Путем Дайцы, не сделаем ли мы ей одолжение и не почтим ли своим присутствием ее ферму, чтобы переночевать?

Мы решили рассматривать ее предложение как сет-таи, подаяние. День почти кончился. Храмы Четырнадцать и Пятнадцать находятся на расстоянии восьми кайев, и это по тяжелой каменистой местности. Мас заказал нам номера в захудалом мотеле для туристов сразу за границей Токушимы, на шоссе, соединяющем соседние провинции.

А тут теплый фермерский дом, здоровая деревенская еда, чистые постели, горячая вода.

Велосипеды отправляются в багажник, мы втискиваемся на переднее сиденье, рядом с миссис Морикава. На панели укреплена дешевая пластиковая статуя Дайцы в рясе паломника. Догио Нинин.

Пока мы едем мимо плантаций сахарного тростника и бамбука, миссис Морикава признается, что за ее даром гостеприимства прячется еще и тайный мотив. Ее старшая дочь больна странной, безымянной, высасывающей силы болезнью. Доктора и их роботы применяли самые современные достижения медицинской науки, но все они признают, что подобную болезнь в равной степени следует считать недугом не только тела, но и духа. Вот она и подумала: не могли бы мы, не согласились бы посмотреть ее дочь? Древние верования приписывают огромную силу храмовым печатям в альбомах хенро. Миссис Морикава, а до нее ее матери, случалось видеть случаи божественного исцеления, когда пилигримы проводили своими альбомами над больным. Мас запротестовал: мы не чудотворцы, целители или шаманы, не бидзири – странствующие буддистские блаженные. Мы сами ищем духовного обновления, и мы так же, как все люди, грешны. Мы не соперничаем с Дайцы, просто идем по его следам. Женщина продолжала просить – ведь это не может принести вреда! И правда, не может, но и пользы тоже, если дело только в том, чтобы провести каллиграфическими письменами над страждущим духом. Но я чувствую, знаю, что в этом может быть и еще что-то, должно быть! Демоны и Дайцы – ревнивые властители там, где дело касается духа. Ветер колышет высокий бамбук. Несколько фраз, несколько поворотов грязной дороги – и вот я у входа в моральный капкан, ловушку, такую хитрую и запутанную, что я попадаю в нее раньше, чем успеваю осознать, что уже поздно.

– Хорошо, мы попробуем, – говорю я, пресекая протесты Маса. Миссис Морикава счастлива.

Травяная крыша почти до земли, спутниковые тарелки, телеком-линки, переработчики отходов, метановые растения, емкости для сиропа, сельскохозяйственные роботы – типичное сельское жилье в Японии двадцать первого века. Сын хозяйки бросает свои дела – он вынимал сломанный биомотор из робоплантера – и ставит наши велосипеды в сарай. На полдороге к дому что-то бьет меня в спину – мягкий солидный шлепок. Я растягиваюсь на бетонной дорожке. Женщина хватает что-то черное и гибкое, кричит на него и отбрасывает в сторону. Возмущенно визжа, существо поспешно скрывается в сарае. Летучая кошка.

Женщина извиняется. Они недавно приобрели франшизу. И теперь, когда кто-нибудь посторонний приходит в дом, кошки планируют вниз на меховых перепонках между передними и задними лапами, чтобы разобраться с пришельцем. Пока она открывает дверь, черный клубок, притулившийся над крыльцом, открывает свои лунные желтые глаза и злобно нас изучает.

Запах смерти в комнате больной девочки настолько силен, что кажется неодолимым. Не так-то легко научиться его чуять, но, познав хоть раз его вонь, вы уже никогда до конца не можете от него избавиться. Я приваливаюсь к дверной раме, пытаясь справиться с собой.

– Не ест, не разговаривает, не просит о помощи. Ничего не делает, только лежит и глотает таблетки, – говорит миссис Морикава голосом человека, настолько свыкшегося с болью, что она становится близким другом.

Девочке лет пятнадцать – шестнадцать. Тот самый возраст! Эта болезнь любит юные жертвы. Аноксерия, булимия, нарушения обмена. Сейчас для нее придумали новые названия и черты, но ее имя осталось прежним – самонеприятие, ее лик – саморазрушение. Доктор, который назвал ее болезнью духа, был прав. Мас тихонько выругался, из уважения к присутствующим – по-английски.

В углу на полке телевизор, к нему прицеплена камера Sony размером с ладонь. На экране двадцать два мужика в шортах гоняют пестрый черно-белый мяч по астрополю. В правом нижнем углу два лица: старик и старуха. Сквозь маленькую камеру фантомы умерших дедушки и бабушки смотрят на любимую внучку из Чистой западной страны Амаретсу. Когда два хенро попадают в их поле зрения, они улыбаются и кивают нам из-за пределов жизни.

Если девочка и заметила нас, пока мы водили своими альбомами и молились над ее кроватью, она никак этого не показала. Миссис Морикава, кажется, удовлетворена, она благодарит нас и за потраченное время, и за наши молитвы. Дух Дайцы спасет ее дочь. Она верит. Неверящий гайдзын, я ощущаю вину, чувствую себя мошенником, странствующим продавцом дождя, бродячим торговцем змеиным жиром.

За отбивными (мы пользуемся древним буддистским эвфемизмом, называя кабана «горным китом», чтобы обойти запрет на мясо) трое сыновей миссис Морикава и ее младшая дочь расспрашивают нас о паломничестве. Если они и узнали Маса, то воспитание не позволяет им надоедать ему вопросами о кабуки. Подали печенье и чай. Младший мальчик приносит большую корзину с банками пива. Мас считает, что, совершив доброе дело, может не придерживаться запрета на алкоголь и пьет в свое удовольствие. Остальные присоединяются к нему только, из вежливости. Я воздерживаюсь. В желудке я чувствую боль. Это не мышечные спазмы, не реакция на непривычную кухню миссис Морикава. Острые когти нравственной дилеммы рвут мои внутренности. Я могу спастись и заслужить проклятие. Могу заслужить проклятие и спасти.

– А где мистер Морикава? – спрашивает Мас, чувствуя себя весьма раскованно под действием 8,5 процента алкоголя.

– Уже три года, как умер, – отвечает миссис Морикава. – Он погиб в Одиннадцатом храме. Там поселились акира. Он не мог смириться с мыслью, что они превращают в сортир одну из святынь Сикоку. Во многих отношениях он был довольно глуп, но все же не настолько, чтобы отправиться туда одному. В то время компания «Тоса секьюрити» выкупила полицейские контракты по обслуживанию долины, и в качестве жеста доброй воли они провели операцию против разбойников и мелких горных банд, включая шайку акира в Одиннадцатом храме. Это было ужасно. Звуки стрельбы гремели по всей долине. Мы видели вспышки разрядов. В конце концов мой муж не смог больше сидеть и слушать, как они разрушают его любимый храм. Он пошел наверх, пытаясь их образумить. Боевик ToSec убил его по ошибке, спутав с одним из акира, хотя у него был с собой белый флаг. За два месяца до этого он как раз прошел интельразгрузку. Они отвезли его микрочип за Внутреннее море в Одиннадцатый регенератор Осаки. Он в тех местах жил в детстве. В этом году страховые премии выросли на двадцать процентов, и ToSec посылает своих агентов в каждый дом, чтобы люди не тянули с оплатой.

Когда пилигрим идет по стопам своего учителя, у него нет возможности выбирать путь. Делай, как сделал бы он. Болью придется пренебречь.

Извинившись, я оставляю своих сотрапезников и иду в сарай. Свет вспыхивает автоматически. С сеновала на меня с любопытством смотрят забавные котята, они планируют вниз на своих крыльях-перепонках, приземляются рядом со мной, мурлыкают и трутся о мои ноги. Он лежит именно там, где я его оставил – на дне левой велосипедной сумки. Органические батареи все еще заряжены, а в принтере новый картридж биораспадающейся бумаги. Любые мои слова вызовут только страх и смущение, а потому я молча проскальзываю мимо большой кухни в фермерском доме и направляюсь в комнату больной девочки. Никаких свидетелей: я выключаю телевизор и камеру, отправляя бабушку с дедушкой в их кибернетическое чистилище. За оконным стеклом танцуют ночные мошки. При свете луны я устанавливаю демонический ящик.

– УРОВЕНЬ СИСТЕМЫ ГЕНЕРАЦИИ ФРАКТОРА ТРЕХИНТЕРФЕЙСНЫЙ, – говорит демонический ящик.

На мгновение мои пальцы замирают над символами клавиш на черной плоской поверхности ящичка. Если раскрыть его, то будет точно так же, как с тем, другим, ящиком из легенды: то, что выпустишь из него, назад уже не загонишь.

– TIFERET, – медленно печатаю я букву за буквой.

– ВВЕСТИ КОД?

– ТО, ЧТО Я ПОВТОРЮ ТРИЖДЫ, ЕСТЬ ИСТИНА.

Экран потух. У меня пересохло во рту.

– ПАРОЛЬ ПРИНЯТ. ДИСПЛЕЙ ИЛИ ПЕЧАТНАЯ КОПИЯ?

– ПЕЧАТНАЯ КОПИЯ.

Визжит принтер. Я отклеиваю краешек полосы, прикрепляю липкий кончик к телеэкрану, направляю освещение так, чтобы видеть напечатанное на ней, и подхожу к кровати.

– Ну, давай, дочка, – говорю я по-английски. – Пришло время очам твоим узреть славу Господа нашего. – Стоя спиной к хаотичным фигурам фрактора, я приоткрываю пальцами ее глаза.

Ни звука, ни одной тактильной перемены под кончиками пальцев. Но ее зрачки расширяются. Она видит. А увиденный, фрактор проскальзывает сквозь защиту ее сознания в первичное, дочувственное ядро нейрохимических реакций.

Ползут минуты, медлительные, растянутые, невероятно длинные. Глаза ее смыкаются, губы приоткрываются во сне; я не медик, но понимаю разницу между этим сном и неглубокой, беспокойной дремотой, от которой я ее пробудил.

Голоса на веранде. Мас, миссис Морикава. Дверь спальни открывается, скрип, желтая полоса света. Им не видно, что я тут делаю. Я захлопываю дверь, закрываю щеколду.

– Этан?

– Оставь меня, Мас. Я могу ей помочь, верь мне.

– Мистер Ринг?

– Все будет хорошо, миссис Морикава. Я не причиню ей вреда, клянусь. Только дайте мне эту ночь. Пожалуйста.

С фракторами всегда так: вместе с добром сеешь зло, С лечением и целостностью – подозрение и недоверие. Но разве у меня был выбор, только ввергнуть их в недоверие к своей персоне. Я нахожу стул, убираю его с линии воздействия и сажусь, чтобы ждать. Ночной страж. Светящиеся гроздья фабрик, витающих на низких орбитах, собираются в арку у меня над головой, а я вспоминаю жизнь Этана Ринга.

Она говорила, что все самые важные решения принимает, основываясь на «следомантии». На инверсионном следе самолетов. Набирающих высоту, приземляющихся, перекрещивающихся, почти встречающихся… Гектограммы небес.

– В этом куда больше смысла, чем в картах, костях или кофейной гуще. Гадание должно быть продуктом своей эпохи. Разве не логично?

– А что же ты делаешь в пасмурные дни?

– В пасмурные дни я даже не вылезаю из-под одеяла.

В какой же момент след удаляющегося трансполярного суборбитальника составил угол точно в тридцать два градуса с взлетающим шаттлом из Франкфурта и он в нее влюбился? Никогда прежде не влюбляясь, он обнаружил, что это состояние похоже на затяжное падение с высоты. Эмоциональное головокружение, шок – вот что он испытал. Любовь ошеломила его, повергла в ужас и счастливое изумление. Как будто тебе вручили ключи от лучшей площадки и позволили играть до самого вечера. Мысли о ней непрошено вторгались в каждый миг его существования. В груди теснилась нежность, но он был колюч, как еж.

– И когда же ты собираешься что-нибудь предпринять? – спрашивал Масахико, актер на амплуа героя, Маркус Кранич, компьютерный маньяк, и его девушка, которая выглядела так, будто ее имя должно кончаться на «и», но которую на самом деле звали Бекка, и все пьяницы, мыслители, шутники, позеры, пижоны, картежники, хорошенькие куколки и их кавалеры – все те, из кого состоял первый курс отделения графических коммуникаций, все те, кто коллективно и поодиночке заметил, что Лука Касиприадин по крайней мере четыре раза в день взлетает по пяти лестничным пролетам между колледжем Изящных искусств на первом этаже и отделением дизайна на шестом.

– Предпринимать? – спрашивал Этан Ринг, которому и в голову не приходила мысль, что такое восхитительное создание может одарить его ответной любовью.

– Делай же что-нибудь, – уговаривал его Масахико, а вместе с ним Маркус, Бекка-с-и-на-конце, пьяницы, мыслители, шутники, позеры, пижоны, картежники, хорошенькие куколки и их кавалеры.

Однажды во вторник, зимним вечером, она постучала в его дверь, кружась, словно в вальсе, влетела в тесную, как шкаф, кухню и, заливая молоком рисовые хлопья (они взрываются на языке), сказала:

– Хочу тебе кое-что показать. Пошли! – и быстренько сунула его в ожидающее такси.

– Где?

– Здесь.

С переднего сиденья она вытащила компьютер и заплатила шоферу.

– Но здесь ничего нет. – В холодном ноябрьском воздухе изо рта у него повалил пар. Захваченный ее энергией, он выскочил, не накинув даже куртки, и теперь, дрожа, сунул свои длинные обезьяньи руки под мышки, чтобы согреться.

– Нет, есть. Здесь стройплощадка. И не просто стройплощадка, а площадка под Вайлдвуд-центр, ни больше ни меньше. Нумеро уно в программе развития досуга и торговли компании «Индастриэл Нортвест».

– Стройплощадка.

– Эй, охрана! – Она махнула рукой. Ночной сторож махнул в ответ из стеклянной кабины, висящей на стальном каркасе Вайлдвуд-центра. Металлические ворота с колючей проволокой по верхнему краю скользнули в сторону на взвизгнувших роликах.

– Ну, что, пошли?

Шаг за шагом, пролет за пролетом. Мощные желтые лампы качаются над головой, плоскости и столбы света пересекаются с тенями на прямоугольных рамах балок и этажей.

– Черт подери! – воскликнул Этан.

– Дело не в том, что ты знаешь, а кого знаешь. – Лука повела его к служебному лифту. – Но не в библейском смысле.

Вверх, вверх. Десять, двадцать, тридцать метров по световому стволу.

– Четвертый этаж. Дамская одежда, прорезиненный трикотаж, экзотические шляпки.

Она нырнула под защитные ворота и потянула за собой Этана в сюрреалистичное пространство бетонных горизонталей, прорезанных опорными колоннами и неоштукатуренными стенами. Местами полы и потолки еще не были закончены, зияющие пустоты открывались на нижние этажи, пропастями накладываясь друг на друга. Над головой только холодное ноябрьское небо, ежеминутно грозящее дождем. Вокруг кучами лежали неизбежные следы пребывания строителей. (Слышал бы ты, что они мне предлагали!) О господи, его инструменты, его игрушки, его картинки полуобнаженных девиц, банки из-под его диетической кока-колы.

Лука отцепила от пояса аудиовизуализатор и пару воспринимающих перчаток, передала все это Этану Рингу.

– Смотри и учись, любовь моя.

Бросок в преображенное восприятие ужасал и заставлял трепетать.

Плоскости и колонны ядовитых цветов, синусоиды, углы – и все они связаны рвущейся вперед силой и движением. Ощущение скорости, пока он мчался по бетонному полу, дугой выгибало его тело. Кислородные компрессоры, сварочное оборудование, электроинструменты, переносные генераторы тока превратились в вибрирующие вихри движения. Он видел заключенную в них энергию в форме мелькающих образов, растянутых во времени действий, втиснутых в статическое безвременье. Брошенная бутылка открывалась в спирали и плоскости сжатой энергии, смятая газета превратилась в головокружительный каскадный вихрь информации.

– Что это? – взмолился он, мечтая о стабильности, ища взглядом Луку и видя перед собой лишь пятно кинетической энергии.

– Стихия Бочиони. – Ее голос казался глубоким, надежным корнем, который уходил в глубь реальности, служил опорой в этом мечущемся мареве нестабильности. – Умберто Бочиони, дуайен итальянских художников-футуристов, 1882–1916, был одержим манией промышленности, энергии, скорости, агрессии. Это место абсолютно ему подходит. «Город вздымается!» Ты что, не чувствуешь? Здесь все прямо пропитано тестостероном! Из него вышел бы классный фашист, если бы он не расшиб себе голову, катаясь верхом как-то утром в Вероне и не прекратив преждевременно свое существование.

Малейшее движение его головы порождало вспышки цветной энергии, с бешеной скоростью уносившиеся прочь.

– Как ты это сделала?

– Компьютерами. Правда здорово? Я сделала ремикс старой видеосистемы обработки образов. Воспользовалась преобразованными коммерческими энзим-программами. Вскрыла ее и переформатировала. – Излучая листообразные сполохи света, она подобрала оптико-волоконный кабель, который горел и извивался от видимой глазу информации. – Камеры на голове фиксируют образы, мобильник их обрабатывает и снова подает на визуализаторы. Этот пока имеет только один режим – зрительный образ. Позже я смогу добавить другие измерения. Следующими, я думаю, будут кубисты, а потом, вероятно, даже стихия Кандинского. Может быть, Миро? А ты считал меня маленькой черной закорючкой с кляксой вместо головы? В конечном счете я желаю создавать мои собственные, отдельные вселенные. Стихия Луки, ни на что прежнее не похожая! Обретенные источники! Мусорная эстетика. Новые варианты реальности. – Она помолчала. – Они ничего не понимают, Этан. Другие из моего класса. Считают меня фашисткой, потому что я хочу использовать компьютерные ремиксы, чтобы создавать наложения реальности и виртуальности. Называют меня бездушной механисткой, глухой к духу времени двадцать первого века, застрявшей во вселенной количественных неопределенностей. Но я по крайней мере не равнодушна, я люблю то, что делаю. И люблю из-за того, почему это делаю. Я не забиваю по три раза в день свой микро-чип самой новейшей идеологической дрянью. А у них в голове только реализм и чтобы о них говорили нужные люди и чтобы нужные преподаватели о них упомянули; а если говорить о самих преподавателях, то наши тьюторы только и мечтают, чтобы на нужной вечеринке их не забыли. Чертова честность! Чертова оригинальность! Чертово искусство! – В ее голосе, доносящемся из самого сердца вихря, полыхающего водопадом образов, звучала темная, целеустремленная агрессия, которая одновременно пугала и возбуждала Этана Ринга.

Несмотря на бездушную механистическую глухоту к духу времени, за проект стихии Бочиони она получила награду и убедила Этана устроить по этому случаю вечеринку у него в квартире.

– А почему не у тебя? – поинтересовался он.

– Да, ну… – И больше никаких объяснений. Явились все, у кого хватило духу, и из ее группы, и из его. Они нелепо танцевали под невероятно громкую музыку. Невероятно много пили. Курили какую-то зверскую смесь, а кололи кое-что и похуже. Чудовищно вели себя на людях в неурочные часы, носились по улице, сидя на плечах друг у друга, падали на припаркованные машины, лупили по их корпусам, оставляя глубокие вмятины; визг противоугонной сигнализации разрывал вечерний город дикой какофонией звуков. И всю ночь он смотрел, как она ходит по его дому, пьет, смеется, хихикает, как потрясающе выглядит в умопомрачительном прорезиненном платье в окружении ярких, красивых, пьющих, смеющихся людей, которых она притягивает, как магнит, в то время как сам он не смеет потребовать для себя хоть одно слово, одну улыбку, один танец. Вернувшись из ванной, до того забитой наркотическим дымом, что уносил множество ее посетителей из круга реальности не хуже, чем виртуальные наложения Луки, он увидел ее и это ее умопомрачительное эластичное платье. Она вписывала слова в «Самый длинный кроссворд в мире», который тянулся вдоль всех стен его спальни-гостинной и убегал в крохотную кухню.

– Этан! – Ее пальцы на его локте лежали так требовательно, как никогда прежде. – Пошли! – Она потянула его прочь от «Самого длинного кроссворда в мире», прочь от разгулявшейся вечеринки, вверх по лестнице, в свою квартиру. – Пошли! – В спальню. – Сегодня вечером я видела три параллельных следа от взлетов. Проблема, кризис, точка перехода. Значит, пора. – Она притянула его к себе. От нее пахло виски, эластиком и множеством диких, диких вещей. – Почему, ты думаешь, я устроила вечеринку внизу, у тебя? – Она заперла дверь. – Добро пожаловать в стихию Луки!

Я просыпаюсь от звука голоса. Секунду, пока разгружается микрочип, я ничего не понимаю, потом стеклянные пирамиды кристаллизуются в моем разуме.

– Пожалуйста, я так голодна. Нельзя ли чего-нибудь поесть?

Тусклый серый свет в окне, предрассветный туман. Она настолько слабая и хрупкая, что едва может сидеть в кровати. Смертное отупение пропало из ее взгляда. В ней возник новый свет.

Мои ребра ноют, ноги под коленями затекли оттого, что я заснул, вытянув их на журнальный столик. Голова как буханка черствого хлеба. Во рту как в заднице у сатаны. Прежде чем уничтожить следы своего темного искусства, я позволяю себе единственный беглый взгляд.

Тиферет: Ангел Исцеления и Полноты Бытия.

Благополучие водопадом устремляется по моим чакрам с макушки до самых ступней. Этот поток смывает и уносит все мышечные боли и спазмы. Я чувствую, что могу пробежать марафон, догнать гончую, перепрыгнуть с одного небоскреба на другой. Я чувствую себя олимпийцем. Бессмертным.

– Пожалуйста, мистер, что-нибудь поесть!

Я выхожу в коридор и зову миссис Морикава. Через секунду весь дом на ногах. У меня такое впечатление, что никто и не ложился. Пока миссис Морикава и остальные члены семьи мечутся в радостном оживлении, готовя маисовый суп, жиденький рис и чай, я разбудил Маса.

– Как девочка?

– Все будет хорошо.

Он все еще будто пьян ото сна.

– Что… как?

– Позже. Я тебе обещаю. – Во что я себя втравил? В какую ложь, обман, недоверие и боль? Человек, устремленный к духовным поискам, стал бы молиться господину Дайцы о милости избежать последствий правильного поступка, но я всего-навсего сомневающийся нечестивец Этан Ринг. – Нам надо отправляться, если мы хотим до темноты попасть на противоположную окраину Токушимы.

– Сейчас только двадцать минут шестого.

– Я знаю.

Мне хочется оказаться на тропе хенро и скрыться за следующей горой прежде, чем семья Морикава, остыв от радости, вспомнит о нас и начнет благодарить, хвалить, совать подарки. Задавать вопросы. Велосипеды готовы, тюки уложены за полчаса. Свет зари все ярче, он потоком вливается в долину, обрушивается водопадом на наши головы, а мы едем по дорожке между бамбуком и сахарным тростником к тропе хенро. Я впереди, потом Мас, совсем рядом с моим задним колесом.

Из высокогорной крестьянской местности мы снова ныряем в густонаселенные прибрежные равнины. Здесь много храмов. Масса машин направляется в Токушиму. Никакой возможности спокойно предаваться воспоминаниям. Дорога требует полной сосредоточенности. Токушима-Сити, столица префектуры, шумный, грязный, неприятный город, надрывающийся от невыносимого бремени мигрантов из рухнувших конклавов во внутренних районах страны и беженцев из социального хаоса мегаполиса Токийской бухты. Токушима является, да и всегда была, городом-воротами, городом-стражем. В исторические времена границы между префектурами охранялись очень бдительно, на заставах проверяли документы и подорожные у торговцев и путешественников. Хенро едва терпели, подозревая в них шпионов, убийц, имперских агентов, в общем, нежелательных лиц. Наряду с политическими барьерами существовали и иные: храмовые барьеры, места духовной проверки и испытания. Оттуда пилигрим, способный к чистосердечной молитве, мог продолжать свой путь, однако если на его пути возникали препятствия или дурные предзнаменования, приходилось возвращаться и начинать паломничество снова.

Политические барьеры могли рухнуть, но духовные все еще на месте. Тропа хенро уводит нас от толчеи главных магистралей Токушима-Сити в боковые улочки и промышленные зоны, где повсюду видны следы теперь уже постоянного индустриального кризиса, поразившего Японию: закрытые магазины, разорившиеся мелкие фабрики. Контейнеры для жилья массового производства громоздятся в десять, двадцать этажей, стискивают нас со всех сторон, уводят в узенькие, почти непроходимые лабиринты. Приюты для беженцев – вотчина новых бедняков. Мас явно не в своей тарелке, даже я ощущаю атмосферу злобного отчаяния: одинокий и чуждый здесь пришелец среди двухсот миллионов, – более того, я принадлежу к народу, который нанес поражение их империи, обрекая их участи беженцев в своей собственной стране. Дети в спортивных костюмах – «Крик Сезона! Последняя Мода!» – смотрят на нас с неприятным, взрослым вниманием, сидя на подвесных сетках и бамбуковых лестницах, ведущих на верхние этажи. На перекрестках, вокруг кадок с бамбуком, сидят на корточках мужчины. Другие играют в мяч о стены, сплошь покрытые граффити, приходят, уходят, ждут. В этих местах сейчас зарабатывают женщины. Тяжелые случайные заработки на неполный день в индустрии обслуживания. Только у роботов на биоэнергии есть работа на всю жизнь, спасибочки Компании, низкий ей поклон. Пахнет дерьмом, древесным углем, уличной пищей, машинным маслом, горячей пылью и непонятно знакомым, сладким запахом домашней браги. Звуки одновременно работающих двадцати спутниковых каналов; в каждом киоске, каждом баре, каждом магазине, каждом доме Sony с плоским экраном не выключаются ни днем ни ночью. Жизнь в лучшее телевизионное время. Выпотрошенные автомобили. Разбитые уличные фонари. Брошенные тележки из супермаркетов. Граффити, претендующее на звание Искусства, и Заметного искусства. Псы, дерущиеся псы.

У некоторых шевелятся волоеы на затылке. У других покалывает большие пальцы. У меня же всегда появляется ощущение зуда у самого основания спины. И это безошибочный знак опасности. Восемь человек в легких камуфляжных доспехах с геральдикой своей Хартии, в ореоле изысканно стремительных техно-готических «ямах». Акира. Подростки из среднего класса, отвратившиеся от низкопробных развлечений бесконечными телесериалами и соблазненные пятнадцатью каналами самурайских саг по анимо под звуки Trash Metal – чтоб кровь и гитары! Подростки, сбежавшие из мифологизированного имперского прошлого и устремившиеся к недосягаемому будущему. Большие «ямахи» окружают нас, урча моторами, выбрасывая углеводороды. На задних сиденьях девицы с развевающимися штандартами, прикрепленными к спинам, изучают нас пронзительными взглядами, наводя страх своими черными, блестящими губами. Одно слово их главаря – толстого агрессивного юнца, раз и навсегда решившего проблему грязных волос, сплетя их в косицу, – и они утащат нас в темную вонь крысиного хода между налезающих друг на друга этажей жилых контейнеров. Девица на заднем сиденье его мотоцикла поигрывает моими рыжими волосами, наматывает их на черную кожу перчаток, зажимает черными губами и слегка посасывает. В голосе Маса возникают нехарактерные нотки паники, он непрерывно и суетливо кивает, повторяя, что мы только простые пилигримы по стопам Дайцы, всего-навсего невинные пилигримы… Толстяк же явно предпочитает угрожающе рассматривать рыжеволосого дайдзына.

Его рука бьет меня по шее, моя голова дергается. В черепе молча взрывается вспышка. Наступает глухая немота: языковой чип вырван из своего гнезда. Он подбрасывает его рукой в черной перчатке. Теперь речь Маса балансирует на грани мольбы, а у меня, в буквальном смысле слова, вырвали изо рта язык. Толстый юнец раздражен. Когда имеешь дело с подобными людьми, раздражение означает смерть. Я знаю, я уже видел такое. И я знаю, что должен действовать, хотя хенро во мне стонет от необходимости высвободить демонов… Я кричу Масу по-английски:

– Закрой глаза! Прямо сейчас! Делай, что я говорю! – и тянусь снять перчатку с правой руки. Стальной змеиный звук: девица выхватывает из ножен короткое таси и приставляет мне к адамову яблоку. Я поднимаю руки. В перчатках. Она игриво склоняет голову набок. Улыбается. Толстый юнец тоже улыбается. Улыбаются и его друзья.

Если раздражение означает смерть, то улыбка – это унижение и разрушение. Голова со штандарта на спине у девицы тоже улыбается. Вдруг раздается крик. Подручный Толстяка что-то обнаружил у Маса в сумке. Вожак щелкает пальцами: покажи мне! Это одна из паломнических полосок с именем хенро. Там написано, что Масахико – это и есть Дандзуро Девятнадцатый, актер кабуки. Толстяк подносит ее к самому лицу Маса, отрывисто летят вопросы. Даже без чипа я понимаю смысл по интонациям толстого юнца и торопливым, испуганным кивкам Маса. Затем с той же поразительной скоростью, с какой он был извлечен, меч агрессии убирается в ножны и больше не висит над нашими головами. Толстяк возвращает мне микрочип, кланяется Масу и уважительно, обеими руками подает ему полоску с именем хенро.

– Ты из кабуки? Ты играешь в кабуки? – Он оборачивается к своей банде и театрально восклицает: – Он! Создал! Дандзуро Девятнадцатого! – Его отряд что-то бормочет и кланяется с искренним благоговением.

– Хартия Сынов порядка приносит тебе глубокие извинения, вам обоим, – напыщенно произносит толстый юнец. Поразительная перемена происходит так быстро, что я просто не могу в нее поверить. – Мы не очень-то доверяем духовным паломникам. Компания «Тоса Секьюрити» пытается проникнуть на территорию «Токушима Холдинга». Они хотят переманить держателей акций, демонстрируя силу против братьев. «Токушима Холдинг» сопротивляется, а улица оказывается между двух огней. У них повсюду агенты. Ты можешь нас простить? Позволь по крайней мере составить тебе эскорт до следующего храма. Для нас честь сделать это для создателя персонажа кабуки.

Едва ли мы могли отказаться. С развевающимися штандартами и сверкающими крыльями боковых зеркал акира взлетают на своих коней и делятся на авангардную и арьергардную группы, окружая нас со всех сторон. Треск их мотоциклов плотной волной летит по улочке, отражаясь от штабелей жилых контейнеров и закрытых, разорившихся лавок. По лицам прохожих я читаю, кто на самом деле эти герои задворок, Восставшие Юные Души, робингуды для шерифов из Ноттингема и гаев гисборнов в лице страховых компаний. Толстый юнец едет рядом со мной и пространно объясняет, что для них персонаж кабуки – это истинный дух Японии, воплощение чести, справедливости, достоинства, индивидуальности, верности, решительности, опыта и готовности к агрессивным действиям – иначе говоря, мерило настоящего человека.

– Он понимает, как надо жить, – говорит Толстяк. Его девушка протягивает руку к моим волосам, пропускает их сквозь свои черные блестящие пальцы.

– Эй, мистер со сказочными волосами, Дандзуро Девятнадцатый всегда был другом настоящих акира, – объясняет она.

В Восемнадцатом храме мы совершаем омовения, молимся, ставим отметки в альбомах. Акира остаются снаружи. Сидят на своих мотоциклах и курят за воротами храма. Священник хочет вызвать подмогу из «Тоса Секьюрити», я отговариваю его. Толстый юнец принимает полоску пилигрима от актера кабуки со слезами на глазах и дает каждому из нас по пачке табака с травкой в качестве сеттаи – подаяния паломникам. Возможно, позже, когда наше паломничество останется позади и можно будет снова наслаждаться такими штучками, мы выкурим их и с нежностью вспомним Токушима-Сити и Хартию Сынов порядка.

Как только они уезжают с развевающимися на ветру штандартами, Маса начинает выворачивать наизнанку прямо на аккуратный газон у ворот храма. Когда я пытаюсь прийти на помощь, предлагая бумажное полотенце и воду в бутыли, он сердито машет на меня рукой, охваченный страхом и злобой. Весь остаток дня, пока мы едем к Девятнадцатому храму, он не говорит мне ни слова. Инцидент с акира подействовал на него несоизмеримо сильно по сравнению с причиной. Что касается меня, то его молчание очень кстати. Мне самому требуется заштопать кое-какие дыры в душе: искушение властью, такое, казалось бы, случайное спасение от него, милосердие – Дайцы? – которое незримо сопровождает меня и которое позволило применить мою силу лишь в бескорыстных целях и уберегло от эгоистических и вредоносных. Но даже бескорыстие является поражением. Я пересек половину земного шара, чтобы отправиться в паломничество и уничтожить эту силу совсем, до конца, абсолютно! Небо здесь перечеркнуто множеством инверсионных следов самолетов: местные аэрокосмические силы ткут сложную оборонительную паутину в ионосфере, а я не в состоянии расшифровать ее тайный смысл.

Наши молитвы в Зале Дайцы Девятнадцатого храма сухи и безжизненны. Из-за ошибки компьютера (читай: ошибки секретаря) нашу комнату в отеле отдали парочке дизайнеров по интерьеру, которые прибыли из Осаки на недельный праздник Синто. Сейчас как раз время годовой разгрузки. Народу – пропасть. Если бы извинениями можно было укрыться, мы спали бы в тепле и безопасности, но, к сожалению, это не так, а потому мы находим приют в отеле для водителей грузовых фур с узкими, словно гробы, секциями для сна в трущобной части города. Табличка за спиной у портье гласит: «Впишите свое имя в регистрационную книгу».

– Что в имени… – шучу я, но девица за стойкой явно не обладает литературным багажом и не улавливает аллюзию, а Мас все еще хранит молчание. Я весьма неохотно оставляю ящик с демоном в шкафчике общей раздевалки, но другие постояльцы в синих клетчатых кимоно и таби вежливо отворачиваются, а после акира я наверняка уловил бы любой нездоровый интерес. Моя каморка на третьем этаже: стены обиты, есть кондиционер, встроенный видиофон, радио, телевизор, мини-бар, кнопка для вызова служителя. (Я тут же набрасываюсь на шоколад, а умиротворившись, перехожу к виски.) В общем, эта коробка напоминает теплую материнскую утробу, хотя, очевидно, ее оборудовали, не имея в виду людей моего роста. Помню, один сукин сын гвардеец показывал мне камеру в лондонском Тауэре; ее называли «маленькая радость»: она была слишком короткой, слишком низкой и слишком узкой, так что пленник не мог ни лечь, ни встать прямо. Пытка. Я пробегаюсь по телеканалам: спорт, спорт, ток-шоу, спорт, MTV, реклама, реклама, старый английский комедийный сериал, не смешной и пятнадцать лет назад, когда я смотрел его в первый раз. Дандзуро Девятнадцатого нигде нет. Я отыскиваю порно, но это бессюжетное, неумелое трепыхание округлых ломтей лоснящейся плоти под то, что в Японии, видимо, считают негритянским блюзом, нагоняет тоску и выглядит абсолютно неэротично.

Я всплываю из глубины путаных, окрашенных зовом инстинктов, сновидений – заснул, не выключив телевизор, – просыпаюсь, не понимая, что меня разбудило. Громадные соты спальных секций трясутся от грохота проходящих грузовиков, бульканья водопроводных труб, шороха кондиционеров. Крик – скорее вопль, голос, молящий кого-то не трогать ее, «пожалуйста, не надо ее трогать, не надо ее трогать!». Из-за тонкой пластиковой стены звучит голос Маса.

Цепляясь за сетчатые мостки, я стучу в дверь ячейки, пока он не открывает.

– Я слышал, что ты кричишь, что-нибудь случилось?

Ничего не случилось, все в порядке, все чудесно, но я вижу, что его лицо застыло неподвижной маской, каменной маской, лицо человека, который был моим другом всю мою взрослую жизнь. Преданный, смущенный, напуганный, я возвращаюсь в свой темный гроб в далекой чужой стране и ищу бледного забвения в воспоминаниях.

Лука принимала их. Позже, когда она увидела их истинные лица, она хотела бы от них отказаться, но ее слова, размышления уже пустили корни. Десять частей на тысячу в той моче, которая наполняла бассейн Девятнадцатого Дома, послужили околоплодными водами произошедшего там зачатия.

– Иисус, Иосиф и Пресвятая Дева! Настоящий бассейн! – вскричала Лука, как только появилась там с Масахико, Маркусом и Беккой в ответ на предложение Этана Ринга воспользоваться щедрым летним солнцем. Именно там она потом и проводила значительную часть своего времени, рассекая бассейн грациозными взмахами: туда-сюда, туда-сюда. Прозрачная сверкающая вода накрывала ее спину, хохолок из волос скользил по выбритой голове, загорелым плечам.

– Спорим, ты ни за что не подумаешь, что я была без ума от Эстер Вильяме! Ну почему не бывает сообществ для мужчин! Почему мой отец в него не попал! Я – отказной ребенок: сочувствие и жалость, сочувствие и жалость.

На третий день, когда столбик термометра добрался до девяноста восьми, все они решили последовать примеру Луки и вернуться к доисторическому подводному образу жизни. Они стояли по грудь в воде в узком – глубоком – конце бассейна, окружив плавающее корыто с колотым льдом, утыканным бутылками импортного пива. Погрузившись в прохладную воду, они вели разговор о надеждах, стремлениях, страхах, искусстве, новых идеях.

– Есть идея! – воскликнула Лука. Бутылки легко открывались о выложенный плитками край бассейна, а крышки медленно таяли в зеленоватой воде и укладывались невероятными созвездиями на темнеющем дне. – Дарю, можете ее скушать. В каждом произведении искусства содержится суть, визуальный элемент, который проникает сквозь шлюзы сознания и оказывает прямой психологический – или даже физиологический – эффект. Нечто, предшествующее осознанию, анализу, интерпретации, чувственному восприятию. Нечто, прямиком бьющее в глубинную, рептильную часть мозга и там взрывающееся. Как, скажем, некоторые сочетания цвета и формы, которые создают мощнейшее впечатление – даже чувство – страха и при этом не содержат ни единого образа, идентифицируемого как ужасный.

– Нечто вроде эмоциональной реакции? – отозвалась Бекка, покачиваясь на спине с бутылкой пива между грудями.

– Значительно сильнее, первичнее, примитивнее. Это доэмоциональная реакция, практически – химическая.

– Конечно, я всего-навсего дизайнер, но разве не ясно, что цель любого абстрактного искусства – стимулировать именно такой тип реакции? – вмешался Маркус.

– Чудно, но такой эффект возникает только от абстрактного искусства… – Это уже сказал Масахико, прижимая ко лбу бутылку пива, только что извлеченную из ванны. – Экстаз. В репрезентативном искусстве или дизайне сила самого образа затмевает этот… досознательный эффект.

Этан молча рассматривал флаги, полощущиеся на мачтах изящных белых крейсеров далеко в море, потом все-таки произнес:

– Не обязательно. Вовсе нет. Читал как-то в одной книжке… – Насмешливое хмыканье. Этан продолжает: – Говорю, я один раз читал книжку о типах шрифтов. Того самого дизайнера, очень известного, где-то в конце восьмидесятых – начале девяностых. Невил Броуди, что ли. Невил Броуди? – Пожимают плечами. – Вы просто варвары. Ну, хорошо. Я кое-что запомнил оттуда. Он там говорит, что тип шрифта может действовать «авторитарно», командовать. В то время я, конечно, подумал, что за дерьмо, как может вид букв на листке бумаги передавать приказ? Но он прав, ты говоришь сейчас то же самое. Настоящий сортир.

– Только попробуй повторить, Этан Ринг, и ты пойдешь на корм собакам.

– Значит, гарнитура, которой напечатано сообщение, может каким-то образом передавать подсознательный мета-текст? – спрашивает Масахико.

– Ну, я бы не стал это так называть, но… да.

– Ты имеешь в виду, будто, напечатав политический памфлет темным тяжелым сансерифом, ты заставишь читателя лучше его воспринимать, чем если бы он был набран курсивом или другим легким шрифтом? – предположила Бекка.

– Наоборот, – оживленно возразила Лука. – Можно напечатать Коран отвратительными литерами, придуманными в 1970-х, их лепили из женских лиц в стиле Art Nouveau. Вот вам и акт графического ниспровержения устоев.

– Возвращаясь к первоначальной идее Луки… – снова вмешался Этан Ринг, – существует ли… возможно ли сконструировать максимально авторитарный шрифт? Со встроенной в него подсознательной идеей такой мощности, что читающий станет повиноваться, что бы там ни оказалось написано.

– Слышать – значит повиноваться, – отозвался Маркус.

– Видеть – значит повиноваться, – поправила его Лука. – Ну-ка, заткнитесь, парни. Этан дело говорит. – А Этан в это время водил в воздухе пальцем, дирижируя невидимым хором муз, покусывая нижнюю губу и разглядывая нижний правый – угол небес, как делал всегда, когда в нем бурлила творческая энергия.

– Существуют ли практически целые семейства таких явлений? Вне нас, внутри, да где угодно… Чистые, отфильтрованные формы того, о чем мы говорим… Визуальные… – он поискал слово, – сущности, недоступные восприятию сознания… Они проскакивают мимо форпостов нашей способности рационального осмысления и различения явлений и провоцируют непосредственную физическую реакцию. Радость, гнев, религиозный экстаз, ощущение просветления… А возможно, и абсолютно новые состояния психики.

– Буддистские мандалы, по идее, должны открывать разум состоянию нирваны, – вставил Масахико. – Возможно, мандалы, абстрактное искусство, гарнитуры различных стилей – в разбавленном виде все они содержат то, о чем говорит Эт. Истинные визуальные сущности еще только предстоит увидеть, синтезировать, выявить.

– «Потерянные акры», – вспомнила Бекка. – Старое стихотворение, кажется, Роберта Грейвза. Вы что, в школе совсем ничему не учились?

– В основном играть в карты, – откликнулся Маркус, – и ездить на велосипеде без рук.

– Оно и видно. «Потерянные акры» про то, как из-за ошибок в картографии исчезают маленькие участки пейзажа. Я точно не помню как, но кусочки полей, дорог, живых изгородей, рощ сворачиваются и никогда не появляются на картах. На карте поселок А располагается рядом с городом В, а в жизни между ними помещается целая география.

– Скрытая реальность. На мой вкус, это немного отдает черной магией, – заметил Маркус.

– Как если бы эти сущности были потерянными землями разума… Высшее сознание их типа пропускает, не может зафиксировать и обработать. Они прячутся в норах, сворачивая вокруг себя визуальную «карту», сводят края щели, и картинка совпадает. Как слепое пятно в глазу, – продолжила свою мысль Бекка.

– Возможно, они все существуют в слепом пятне, – предположил Масахико. – Возможно, слепое пятно как раз и есть то самое место, часть глаза, которая регистрирует визуальные сущности, не замечаемые разумом.

– Вроде того, как живой мир включает в себя сложные хаотические формы: фрактальные частицы, множества Мандельброта, – которые так сложно определить, – добавил Этан.

– Может, сознание – это всего лишь фильтрующий механизм, чтобы мы могли вести повседневное существование и не слепнуть от непрерывного сияния Божественной славы… – проговорила Лука.

– Ну-ка, ну-ка, потише, ребята! – влез в ее рассуждения Маркус. – Жуткие вещи вы говорите, что-то я начинаю пугаться.

В ту ночь сгорел эллинг. Весь Девятнадцатый Дом и все их соседи по поселку высыпали на берег, пялились на пламя, передавая друг другу коктейли и бинокли.

– Натуральный чертов Апокалипсис, наверное, самый мощный пожар со времен гибели Испанской Армады, а я не знаю, куда задевалась моя камера! – в отчаянии кричала Лука. Кто-то вывозил котел с барбекю. На дороге выше Девятнадцатого Дома машины выстроились бесконечной вереницей.

– Так насчет нашей беседы сегодня днем, – тихонько говорил Этану Маркус. – Мне кажется, я знаю, как это можно сделать. Система распознавания отсеивает образы, устанавливает зоны, где содержатся эти подсознательные стимулирующие сущности, настраивает их на изоляцию обычных явлений, а программа обработки зрительного образа усиливает и расширяет их амплитуду. – Откровения Маркуса Этан слушал вполуха: по кругу передавали подносы с хот-догами и гамбургерами. Никки Ринг вынес усилитель. Теперь языки пламени поднимались в жаркое летнее небо на тридцать – сорок метров. Вот толпа зрителей дружно ахнула: газовый цилиндр со свистом взлетел в небо и, как ракета, унесся к звездам. Даже фейерверк в честь коронации выглядел менее впечатляюще.

– Полагают, что виноваты террористы, – сообщил Масахико, принимая подобие водочного коктейля от одной из комбисестер Этана. – Исламисты. Сионисты. Нищие из «третьего мира». Баски. Ирландцы.

На террасу вышла Бекка с камерой-палмкордером, которую она нашла под ворохом грязного белья Луки. Лука быстро чмокнула ее в щеку, с ликующим воплем перескочила через заборчик и побежала по пляжу в сторону полыхающих языков огня, прижимая к лицу видоискатель.

– Да, Этан Ринг, ты просто счастливый придурок! – проговорил Масахико, и в первый раз Этан Ринг принял, осознал, понял и оценил то, что существует между ним и Лукой. В тот момент ему хотелось просто стоять и смотреть, как она мечется в отсветах пламени, снимая горящую яхту стоимостью тринадцать миллионов экю, но в ухо ему по-прежнему зудел настойчивый шепот Маркуса.

– Подумай над этим, Эт. Только представь, сколько можно получить за графический образ, который творит все то же самое, что и наркотик, но только без побочных эффектов, без проблемы привыкания, без смерти от передозировки. Представь, сколько могут заплатить за шрифт, который заставляет повиноваться, что бы ни было написано в тексте.

– Маркус, это шутка, просто шутка, и все.

– Множество серьезных вещей сначала выглядели шуткой.

Это было прекрасно. Это было, как… Это было, как… Как…

– Тут ничего нет, – сказал Этан Ринг. Нечто выскользнуло из его поля зрения, как стеклянный угорь. – Я ничего не вижу.

Новый семестр в сумрачном городе. Те же лица, те же места, но повзрослевшие на год. Октябрь за окнами компьютерного кабинета. Масахико отложил ежевечернюю серию «Кибердевушек Киндзури». Служитель, заглянув к ним в последний раз, произнес ритуальное распоряжение тушить свет (но больше ничего) и оставил комнату с гудящими мониторами троим пионерам и штукой, которую обнаружил Маркус.

– Ты и не можешь ничего увидеть, – заметила Лука Касиприадин.

– Лука права, – отозвался Маркус Кранич. – Мы же обсуждали эффект слепого пятна. Но она там, уж поверь. Если увеличить изображение в десять раз…

Видимая глазами пустота раскрылась, как цветок лотоса, и поглотила их.

Бездна и чудо! Красота и ужас! Безгрешность и Страшный Суд. Там было все и ничто. Пустота и свет. Уничтожение и творение. Альфа и омега. Первичная Воля. Великое Я. Там была любовь и истина, и справедливость и святость, и мощь и все, все, все: все книги, все стихи, все мантры, все суры, все когда-либо сотворенное. Все духовные опыты, все танцы дервишей, все восторженные взлеты души. И еще больше. Много-много больше.

Там был лик Бога. Комната содрогнулась и наполнилась звуками рвущегося ветра. Казалось, языки пламени пляшут на руках и лицах троицы наблюдателей, их губы в экстазе шепчут слова языков, никогда не слышанных человеческим ухом.

Прошло какое-то время, подобное предвкушению вечности, и раздался голос Луки:

– Мое лицо вы не увидите, ибо ни одни человек не может узреть его и выжить. – Казалось, что ее голос доносится сквозь глухой белый рев, будто крылья ангелов хлопают перед престолом Всевышнего.

– Но мы видим, видим, черт подери, и живы! Каждое слово Маркуса как булыжник рациональности, летящий вверх по асимптотической плоскости экстаза.

– Я забрался в базу данных Национальной галереи по религиозному искусству и иконам и установил параметры программы так, чтобы она подавала мне сигнал каждый раз, когда натыкается на что-либо, соответствующее моему определению духовного, экзотерического, иррационального. Вы представить себе не можете, сколько Мадонн и Младенцев мне пришлось пересмотреть, пока удалось составить репрезентативную выборку. Машина три дня сличала и соотносила собранный материал, еще пятнадцать часов машинного времени потребовалось, чтобы увеличить изображение.

– И в конце концов получилось нечто, стимулирующее способность человека к религиозному экстазу, – закончил Этан. Слова скользили и ускользали в светоносный голос Бога.

– Значит, ты попал в самую точку. Все эти иконы, все мандалы, и санскритские мантры, и просветленные кельтские письмена – они просто отражения, блики, намеки, поиски. Истинная слава здесь.

И тут преображение кончилось. Ореол славы померк. Лицо Бога отвернулось. Осталось лишь болезненное воспоминание, пронзительное чувство Утерянного Рая. Лука убрала пальцы с выключателя.

– Нам не положено смотреть на такие вещи. Бог недаром скрывает свое лицо. Человеческое естество не может выдержать слишком много божественного.

– Слишком страшная тайна? Людям не положено знать? – В голосе Маркуса явственно звучит презрение. – Старый трюк. Это только начало. Если нашелся один путь, должны быть и еще. И я собираюсь их отыскать.

Лука покачала головой.

– Уничтожь это, Маркус. Сотри. Избавься от него. Это опасно. Оно сожжет тебя. Разрушит, я точно знаю.

Сингон и Искусство ухода за велосипедом в горных условиях. Я поднимаюсь еще до рассвета. Хорошее время, новое утро, свежее новорожденное утро, самое лучшее время. Все предметы видятся ясно и четко. Чистый, холодный, бодрящий воздух. Небо цвета выцветших джинсов, к зениту тон углубляется до яркого, еще не стиранного индиго. Луна уже час как зашла. Я, скрючившись, сижу на обочине рядом с плотным монолитом приткнувшихся к обочине грузовиков. Усталые водители еще спят в узеньких гробах-ячейках нашего отеля. Я работаю терпеливо и настойчиво. Когда безопасность зависит от усердия, ремонт не делают в спешке. В возне с велосипедом есть своя ценность. Не меньшая, чем в самой езде. Возникает состояние, когда я и ты перестают существовать, объект и субъект исчезают, ты сам и велосипед становитесь одной вещью, одним понятием, единением. Получается истинный киборг: человек-машина.

Как я и думал, гнезда штифтов разболтались, я подтянул их отверткой из своего набора инструментов, пшикнул на них пару раз масляным аэрозолем, который я держу в сумке на поясе. К этому времени солнце всходит над черепицей Девятнадцатого храма.

Моего плеча коснулась чья-то рука.

Мас. С велосипедом. Сумки готовы. Все увязано.

– Вот регулирую систему скоростей, – говорю я. – Переключатель вчера что-то барахлил. – Он кивает, натягивает очки под купол своей паломнической шляпы, и мы пускаемся в путь, скользя вниз по улочкам просыпающегося города. На магазинах взлетают стальные жалюзи, дети спешат в школу, размахивая разноцветными рюкзачками. Фургоны поставщиков урчат на разукрашенных в честь синтоистского праздника улицах, кругом флаги, знамена, фонарики. Во мне тоже появляется чувство празднества, возникает почти школьное ощущение каникул и свободы, но с собственными целями и задачами, в то время как весь остальной мир ворочает привычные жернова повседневности: работа – еда – телевизор – сон – работа – еда – телевизор – сон.

Этот участок тропы хенро, от Девятнадцатого до Двадцатого храмов, очень тесно связан с эпизодами жития Дайцы. В долине недалеко от Двадцатого находится самая сокровенная святыня храма – глубокая пещера у начала узкого каньона, где святой медитировал. Но туда – может быть, в следующее паломничество. В Двадцать первом храме, на вершине горы Тайриу, нам придется оставить велосипеды и дальше взбираться пешком: здесь Дайцы провел в молитвах целый месяц, пытаясь взывать к охраняющему его духу – Кокуцо. Теперь здесь нет ни одного служителя. Никто не совершает ежедневных восхождений, но электронные гиды из автомата, получив с дисконтных карт наши иены, подробно смакуют эзотерические подробности ритуальной молитвы Дайцы: миллион раз исполняют мантры Света, на белом чистом листе рисуют луну, а на луне – образ Кокуцо, а на лике Кокуцо – корону, а на короне – сорок Будд, а на ладони каждого Будды – раскрывшийся цветок лотоса, а в каждом цветке – жемчужину, испускающую золотые лучи…

– И так без конца – ad infinitum, – заметил я.

Но Кобо Дайцы достиг просветления не на вершине, а в приморской пещере на восточной оконечности полуострова Мурото. Именно к мысу Мурото, к морю, мы направляемся сквозь шорох бамбуковых рощ, для меня этот звук всегда был наполнен глубоким духовным смыслом. Голос Будды долин. Из-за холмов, где, словно жемчужина в лотосе, прячется Двадцать второй храм, я уже чую дух океана. И как всегда, он наполняет меня своим божественным недовольством. Море – воплощение перемен. Мас не сказал мне ни слова, но я чувствую, что его духовный прилив отступает. Теперь наше молчание – это молчание двух друзей, которым не требуются слова, чтобы выразить свою близость. Мы миновали барьер.

Тропа хенро между Двадцать вторым и Двадцать третьим храмами заасфальтирована, и сейчас по ней с бешеной скоростью несутся чудовищные колесницы Джаггернаута – современные автомобили. На наших картах указан альтернативный путь вдоль береговой линии: прекрасный велосипедный серпантин среди пологих, укрытых лесом холмов с одной стороны и безмятежным Тихим океаном – с другой. Нирвана между горами и морем. Мы пересекаем гористое плато, и перед нами открывается извилистая полоса белого песчаного пляжа. В конце него – город Хияса и многоцветная пирамида – пагода Двадцать третьего храма.

Я кричу Масу. Он тоже мечтает чуть-чуть отдохнуть в таком прекрасном месте. Вода страшно холодная, почти физический шок. Теплый воздух утверждает, что сейчас конец мая, а вода говорит – начало марта. Я с воплями бросаюсь в волны, хлопаю по воде и барахтаюсь, чтобы удовлетворить свои давние амбиции поплавать во всех океанах Земли, потом пулей выскакиваю на берег, стряхивая с волос длинные сверкающие брызги. Мас ждет под длинной ветвью древней сосны, похожей на вытянутую в мольбе руку. Легкими взмахами кисти он делает какой-то набросок. Черепахи.

Я рад, что он снова рисует.

– Каждую весну, примерно в это время, они приплывают откладывать яйца, – говорит он. – Каждую весну, уже миллионы лет, какая-то сила возвращает их на этот пляж, чтобы при полной луне они могли отложить здесь яйца. Они приходили сюда задолго до нашего появления, и после того, как мы исчезнем, все мы, все наши планы и надежды, они все равно будут возвращаться. Лично в меня это вселяет большую уверенность.

Он вздыхает и подписывает рисунок в своем альбоме для эскизов, называет его «Черепаший пляж. Двадцать третий храм. Луна в третьей четверти. Наму Дайцы Хеньо Конго».

Помолчав, Мас снова начинает говорить:

– Я помню, год назад мы с тобой кое о чем говорили. В то лето мы всей компанией приехали к тебе, мы говорили о графических сущностях, которые вызывают прямую физическую реакцию. Тип шрифта, несущий подсознательные образы такой силы, что читатель не в состоянии сопротивляться передаваемому приказу.

– Я помню этот разговор.

– У вас ведь получилось, правда?

Мои кулаки в перчатках инстинктивно сжались. Усилием воли я с трудом их разжал.

– Расскажи мне, Этан.

– Да, мы сделали это. Да.

– Дочка Морикава…

– Лечение – это одно из проявлений. А еще смех, слезы. Экстаз. Страх. Боль. И много чего еще. Мы назвали их по именам ангелов – серафимами, но они нас обманули.

Мас рассмеялся. Горьким театральным смехом. Смехом кабуки:

– И все это время я и представить себе не мог, что путешествую в компании самого Дандзуро Девятнадцатого.

– Я ведь не супергерой, Мас. Нет никаких супергероев, никаких Джеймсов Бондов. Жизнь – не представление анима.

– А те акира, – слово вызывает у него рвотный рефлекс, – ты ведь мог… ну, я не знаю, напугать их, что ли, ослепить. – Неожиданно в голосе Маса взрывается сдерживаемый гнев. – Выжить их сучьи мозги!

– Мне это не понадобилось. Ты же слышал, они сказали, что актер кабуки – всегда друг настоящим акира. Они считали тебя Богом.

– Плевать я хотел на этих фанатов кабуки! Я не просил, чтобы меня принимали за божество, не просил, чтобы мне поклонялись, считали меня героем, рассказывали, как Дандзуро защищает все, что для них свято, потому что все их ценности, и сами они тоже, вызывают у меня тошноту. Тошноту, злобу и страх! – Он снова молчит, напряженный, сжавшийся, замкнутый, молчит так долго, что я думаю, он больше ничего не скажет. Но это только пауза. Время, пока еще более глубокая боль просочится сквозь песчаные фильтры души.

– Мы собирались пожениться. Она была PR-менеджером у моих токийских агентов. Я встретил ее на ленче для актеров кабуки во «Фри Квинсленде». Я любил ее. Вот так. – Пальцы сжимаются в кулак, как захлопнувшийся капкан. – Такое, видишь ли, случается. – (Я тоже это знаю.) – И чаще, чем мы думаем. – (Друг мой Масахико, я тоже это знаю.)

Далеко в океане гигантские миллионотонные сухогрузы с рудой тяжело пыхтят, пытаясь избежать встречи с тропическим штормом. Еще дальше расплывчатое темное пятно. Это горит прибрежная аркология, пачкая горизонт маслянистым дымом. А на пляже, ближе к городу, двое ребятишек швыряют в воду палки – играют с собакой.

– Через три дня мы уже были неразлучны. Такой вот она была, делала что хотела. У нее был кот с обрезанным хвостом, мике – какая-то страшно редкая порода, слепой на один глаз. Всегда сидел на подоконнике и смотрел на улицу. Иногда замахивался лапкой на прохожих внизу. Думал, что это какие-то насекомые. У него не было пространственного зрения. Такие вот дела. Я много работал по ночам – дурная привычка еще из арт-колледжа, ну, ты помнишь, когда приходилось воровать компьютерное время, чтобы работать в «Кибердевочках Киндзури». Тогда и начинался актер кабуки. У Дандзуро была роль без слов. Она приносила мне бесчисленные чашки кофе. Только она умела готовить настоящий кофе. Она его сыпала меркой. Забавно, важное забывается, ее лицо, тело, в памяти остаются только мелочи: кот, кофе. Она часто играла в волейбол на крыше, знаешь, в таких обтягивающих шортах, какие сейчас носят девчонки, в наколенниках и налокотниках. Наколенники, налокотники, шорты – они как будто плавают в пустоте, ее саму я уже не вижу. Странно, правда? Мне так нравилось смотреть, как она бегает, прыгает, кричит, абсолютно отдается игре. Она была прекрасна. И я любил ее. А они ее убили.

Пара древних-древних стариков бредет с палками вдоль береговой линии, ковыряется в мусоре, выброшенных волнами щепках, надеясь найти сокровища, приплывшие из мифической Калифорнии. Самолет в небе выполняет медленный разворот, начиная снижение к мегаполису Токийской бухты.

– Эта дурацкая машина. Один из первых экземпляров новой модели «Дайацу», с четырьмя ведущими колесами. Тогда еще только начинали выпускать биодвигатели, и иметь такую было очень престижно, настоящий символ социального статуса. Она временами вела себя очень глупо, такие вещи, как статус, имели для нее значение. Тщеславие – этого у нее не отнять. Я тогда сказал ей: брось, это всего-навсего машина, пусть акира заберут ее. А она сидела, обеими руками облокотившись на руль, с таким видом, как будто ей на всех наплевать. Я хорошо знаю это выражение. Она и на меня так смотрела, когда я делал то, что ей не нравилось. Вокруг все орали, все, кто там был, орали как резаные, а полицейские сирены все ближе, и тут она говорит мне: «Давай садись, едем!» – и… знаешь, как это бывает в кино… как будто все происходит страшно медленно… Кажется, что в реальности так не бывает, но это правда. Я видел все, как при замедленной съемке: как главарь отступает на шаг, чтобы лучше прицелиться, как автоматический пистолет дергается в его руке, пока он опустошает магазин прямо в нее, как пули вспарывают ее, словно рыбу, – ты веришь мне? – я ведь именно так и думал: как зеркального карпа, потом стук – это последняя обойма стукнулась об асфальт, блеяние сигнала, когда она упала на руль, а потом все кончилось, они потащили ее на улицу. Было столько крови… Никогда бы не подумал, что в человеке может быть столько крови… Странно, правда? Единственное, чего я не помню, – это грохота выстрелов. Они забрали машину. Невероятно, но когда пришла «скорая помощь», она была еще жива. Но до больницы она не продержалась. Акира они, правда, схватили. Служба безопасности «Шиба Секьюрити» выставила их головы в главном святилище того района.

Она была прекрасна. Я любил ее. Они ее убили. Этан, что происходит с моей страной? Почему все не так?

Он плачет без всякого стеснения. Холод и сырость. Я обнимаю его, пытаясь успокоить. Древняя-древняя пара идет мимо нас, они ласково воркуют друг с другом, с недоумением поглядывая на нас. На пляж накатывает прилив. Огромные корабли один за другим исчезают за горизонтом. С океана наползает ночь. Начиная зябнуть, я натягиваю рубашку, застегиваю молнию на куртке, потом надеваю штаны. И думаю о черепахах, которые плывут сюда сквозь глубины. Думаю о горящих аркологиях.

Малкхут: Кто видит лицо ангелов, должен повиноваться.

Йесод: Империя чувств, безграничное царство наслаждения.

Ход: Слава, полное восприятие Бога.

Незах: Боль, эмоциональные муки, духовная пытка, физическая агония, страх перед существованием.

Тиферет: Излечение и здравие.

Гевурах: Ужас. Чистый. Первобытный. Абсолютный. Ужас.

Хесед: Взлет к оргазму меньше, чем за три секунды.

Бинах: Фрактор уничтожения чувства времени, творец порядка.

Хохмах: Забвение. Полное, мгновенное и необратимое.

Казалось, тот единственный взгляд на лик Бога дал толчок волне кристаллизации, которая обернулась толпами и толпами визуальных сущностей. Каждую ночь, в Час Недремлющих Ночных Уборщиков, пионеры нового восприятия Кранич и Ринг будут созерцать эти необразы – фракторы – слово придумал Этан Ринг, – вынырнувшие из слепого пятна в глазах и швырявшие их в пароксизмы смеха, истерического плача или погружавшие в самоубийственную депрессию, или возносившие в такие высоты, о которых разработчики новейших массовых видов синтетической «дури» могли бы только мечтать. Или повергавшие их в паралич, обездвиженность, полный ступор визуальным образом, который уничтожал их чувство времени до тех пор, пока надежный таймер не выключал компьютер и не освобождал их, возвращая к действительности. Маркус, который успел переварить «Illuminati» в параноидальные годы своего тинейджерства, предложил назвать их в честь десяти сефирот древнееврейской Каббалы.

Теперь Лука только изредка заходит в компьютерный класс, чтобы предостеречь Этана. Маркуса она, должно быть, считает совсем безнадежным. Соответственно и сократились ее визиты на шестой этаж и в сердцевину колледжа графических коммуникаций. Она больше не стучала в его дверь на первом этаже. Прошло несколько месяцев с тех пор, как она спала с ним или воровала его покупки. Однажды вечером в четверг Этан остановил ее на лестнице, надеясь, что открытый разговор может заставить ее смягчиться.

– Ну почему? Неужели утром прошли впритирку два трансатлантических лайнера?

– Считаешь себя остряком, Эт? О'кей! Вот почему. Пока тебе везло. Знаешь, что рано или поздно случится, пока ты пялишься в экран? Оттуда выскочит штука, которая вызовет у вас психоз. Или полную амнезию. А как тебе нравится шизофрения? Или эпилепсия? Или суицидальная депрессия? А может, и что-нибудь похуже. Мне страшно. Вот. Так обстоят дела, если уж говорить все до конца. Лука Касиприадин, девчонка, которая ничего не боится? Но это ее пугает. Ты думаешь, что если я ношу этот хохол, то сразу становлюсь бесчувственным киберпанком? Это. Пугает. Меня. До черта. Это пугает меня до черта, потому что я люблю тебя, Этан Ринг, а ты чертовски глуп и не можешь ничего понять.

Этан пересказал весь разговор, минус последние шестнадцать слов.

– Худо дело, – задумчиво процедил Маркус. Теперь эксперименты завели их в область дьяволидов – субфрак-торов, уже переваливших числом за сотню, которые выделились из параметров сефирот-программы. – От таких слов прямо яйца леденеют, а, Эт? Знаешь, как бывает, когда чувствуешь, что заболеваешь? Она всегда попадает в десятку. Но сейчас все по-другому. Идет большая игра. Самая большая. Эпилепсия, амнезия, психоз – да. Но иногда приходится все поставить на кон ради выигрыша. Пройти по лезвию бритвы. Каждый исследователь знает, что он рискует. А мы, Эт, исследователи, исследователи разума, психонавты, мы забрались в самую темную область разума.

– Что ты несешь! Это стопроцентное мазохистское рок-дерьмо, – отвечает Этан. – Скоро ты заставишь меня нюхать твои подмышки.

– Значит, ты хочешь позволить Луке Касиприадин указывать тебе, что делать и чего не делать?

Полные руки собачьего дерьма. Лицо к лицу. Между ними лишь десять сантиметров. Самая короткая дистанция социального взаимодействия. Дистанция любви, дистанция бешеного гнева. Почувствуй мое дыхание – вот какая это дистанция.

– Ты доиграешься, Маркус Кранич, твое лицо может влететь в этот долбаный экран.

Illuminatus. Просветление. Этан Ринг ощутил неведомые глубины ярости в своей душе. Увидел страх на лице Маркуса и испугался. Как будто одна из его матерей усадила его и осторожно, мягко сообщила о доселе скрываемом наследственном заболевании, шизофрении, гемофилии, СПИДе, ликантропии. Этан Ринг, его жизнь, его история были притворством, обманом, маской чудовища со стеклянным сердцем, которое и является истинным Этаном Рингом. На миг, пусть краткий, но вполне ощутимый, его наполнило горячее, нечистое возбуждение при мысли о лице Маркуса, вдребезги разбивающем выпуклое стекло монитора, о фонтане кристаллических осколков и брызг. Он вылетел из компьютерного класса. Сбежал из университета и всех его дел. Три дня он прятался среди бесхитростных постеров, сидюшников и бумажек с безнадежными проектами. А потом он больше не смог смотреть в лицо своему гневу и отправился за прощением. В темном компьютерном классе светился один огонек.

– Маркус! Маркус, прости меня. В меня как будто бес вселился.

Я пришел извиниться, Маркус.

Ну, скажи же что-нибудь, Маркус. Не мучай меня, мне и так плохо.

Маркус, с тобой все в порядке?

Маркус!

Человек на полу, освещенный синеватыми отблесками экрана, лежал навзничь; голова запрокинута и ритмично колотится о плитки пола с пятнами от сигарет. Руки и ноги дергаются, тело бьется, как в эпилептическом припадке. Кровавые слезы брызжут из обоих глаз, скатываются по щекам, падают на пол.

– Господи, Маркус! – Этан обходит стол, хочет коснуться его, помочь, сделать что-нибудь, хоть что-нибудь, хоть что-нибудь! А существо в синем экране высовывается и швыряет его о стену.

Как-то раз, еще в детстве, Этан Ринг играл со старым телевизором и получил сильный удар током.

Как-то раз Этан Ринг подцепил новую разновидность вирусного гриппа, температура подскочила до 103 градусов, в своих галлюцинациях он полз по фасаду бесконечного здания из стекла и бетона, вверх, и вверх, и вверх, и вверх, и вверх.

Как-то раз «воксхолл нова» – старенький автомобиль Никки Ринга – с семилетним Этаном на заднем сиденье вылетела в кювет на темном загородном перекрестке – тот, кто на них налетел, даже не остановился. Они кувыркнулись три раза, прежде чем Этан Ринг увидел щит с надписью «Все грешат и смиряются перед Славой Господа».

Как-то раз Этан Ринг безмятежно возвращался к себе в квартиру, и на него налетели два белых юнца в модных спортивных костюмах; один двинул ему головой в живот, другой стукнул по поясу. В результате Этан лишился восьмидесяти экю и прихваченного на ужин кэрри.

Сущность в экране была всем этим сразу. Сущность в экране была еще хуже. Она была шоком. Токсичным, кармическим, духовным, эмоциональным, культурным, техническим, социальным, очевидным, чистейшим, полным, тотальным – шоком.

Его сердце подпрыгнуло и дало сбой. Дыхание затрепетало. Его голова плюнула в него струей мигрени. Руки и ноги не желали слушаться, а судорожно дергались. К горлу подступила тошнота. Он открыл глаза. Сущность с экране выскользнула из зоны его периферийного поля зрения и швырнула его мозг о внутреннюю стенку черепа. Он спрятался в своем черепе и ждал целую вечность, пока проприорецепторы не сообщили ему, что тело вновь будет повиноваться. С закрытыми глазами он стал ощупывать пол. Он заклинал свои руки: не смейте дрожать, не смейте дрожать! Его глаза дрогнули, почувствовав прикосновение мягкой содрогающейся плоти. Нет! Нет! Сестра Медузы Горгоны! Брат василиска! Посмотреть им в лицо значило умереть. Пальцы взобрались по ножке стола, ощупью прошлись по столешнице, нашли клавишу выключателя, нажали ее. Почти. Он открыл глаза. Почти. Маркус мог сделать распечатку. Пальцы нащупали принтер, проникли в его закоулки и впадины. Ничего. Он открыл глаза. Диск! Диск с фракторами. Он выбросил его из дисковода. Диск жег руки, словно раскаленный металл. Путешествие в лифте было настоящей пыткой.

– Если бы вы, ребятишки, проводили бы столько же времени над своими проектами, как в студенческом баре… – с упреком пробормотал швейцар, привычный к эксцессам молодых людей.

– «Скорую»! – заорал Этан Ринг. – Вызовите эту долбаную «скорую помощь»!

Последний из десяти сефирот воцарился на троне. Кетер: Пустота. Уничтожение.

Вечером в Двадцать четвертом храме будет огненная церемония. Священник Цунода говорит нам, что приглашаются все. Священник – маленький энергичный человек большого обаяния и харизмы. Учитель из репетиторской школы, сейчас на пенсии, над ним так и витает старомодный образ «любимого учителя» в духе Бет Дэвис, Роберта Доната и Робина Вильямса. Местные сплетни, циркулирующие по этому изолированному кусту из трех монастырей, утверждают, что он мог бы стать Нобелевским лауреатом в своей области математики, но отказался от мирской славы и людских похвал, чтобы посвятить жизнь тому, что он называет «ниспровержение посредством образования». Пренебрегает священной японской коровой: зубрежка – экзамен – работа – жизнь в Компании – ради тощих и неверных хлебов учения для учения. Директора совета, чиновники администрации от образования, местные политики ругали его на чем свет стоит. Ученики боготворили. Над его доской висело изречение Бертрана Рассела: «Как хорошо знать!» Оно последовало за ним в Двадцать четвертый храм с единственным изменением: приставкой «не» к последнему слову девиза.

– Треть жизни учишься, а остальное время прочищаешь мозги от той дребедени, которую в тебя натолкали, – говорит он, показывая нам аккуратную, стерильно-чистую комнатку, пахнущую сандаловым деревом, лавандой и морем.

– Качество. Знать, что хорошо и что плохо и почему. Этому я и пытался учить. Если хотя бы немногие это поняли, я мог бы покинуть мир со спокойной душой.

Мыс Мурото – это шестидесятимильный акулий зуб, вгрызающийся в спину Западной тихоокеанской бухты. Его северное побережье представляет собой устрашающую стену черных отвесных утесов, а южное – величественную панораму песчаных бухт и кос, кончающихся мысом Ашизури в двухстах километрах к югу. «Энола Гей» воспользовался мысом Мурото как географическим ориентиром на пути с острова Тинос к своей двухминутной славе над Хиросимой. А для хенро он вполне определенно указывал на прибытие к точке, где начинаются префектуры Тоса.

Так рассказывал об этих местах хенро, путешествующий здесь в шестнадцатом веке. Названия могут меняться – теперь она называется префектура Кёси, – но песня все та же.

Мы уже проехали десять километров по главной дороге на восток от Хиясы (сами бы мы такую ни за что не выбрали: жесткая прибрежная полоса, по пляжу никак не проехать), когда вдруг оказались на контрольном пункте. Мы наткнулись на него неожиданно – мешала колонна грузовиков. Увидев форму и мигающие синие огни, мы подумали, что там полиция. И только оказавшись уже в голове очереди, поняли свою ошибку. Дорогу перегораживали два броневика – бывшие БМП. На их бортах, на плечах и шлемах вооруженных людей, которые одну за другой проверяли машины, была эмблема орла, сжимающего в когтях пару молний, и название: «Тоса Секьюрити Инкорпорейтед».

Те самые, что убили мистера Морикаву у Двенадцатого храма. Теперь мы находились в самом сердце их империи. – Отфильтровывают нежелательные элементы. Это они так говорят, – заговорил с нами водитель пикапа. Он вез целый кузов молодых саженцев с обернутыми влажной мешковиной корнями. – Брехня. Все та же добрая средневековая пошлина за проезд.

Частный полицейский в белом шлеме и в белых перчатках пригласил нас вперед, очень вежливо, но в очень привычной полицейской манере. Наши транзитные пропуска (подразумевалось, что они действительны для всех частных полицейских сил по пути паломничества), наши альбомы пилигримов и мой европейский паспорт были обследованы со всей возможной дотошностью, а потом переданы для дальнейшего изучения невидимому офицеру в одном из военных броневиков. Я испытал очень неприятное чувство, увидев, как легко у нас отняли право свободно передвигаться, право существовать, ощутив, насколько мы уязвимы. Через десять минут наши бумаги вернули, снабдив их штампами разрешений на транзит и полицейскими вкладышами с полисом сроком на тридцать дней, за что с каждого потребовали по тридцать тысяч иен.

Такие вот дела, в былые времена Длинного Джона Сильвера можно было по крайней мере отличить по попугаю на его плече. Я не мог избавиться от впечатления, что мои документы подверглись цифровому сканированию. От них шел слабый… электронный запах, как от свежих фотокопий или факсов. Сообщив, что все в порядке, полицейский радушно позволил нам вступить в пределы префектуры Кёси и посоветовал по возможности придерживаться Утвержденных Туристских Маршрутов, так как «антисоциальные элементы» все еще достаточно активны и наши полисы не будут иметь силы, если мы отклонимся от утвержденного пути. Он вежливо поклонился нам на прощание. Черт с ними, с полисами, но мы никогда не были так рады отклониться от Утвержденного Туристского Маршрута и вернуться на тропу хенро. Путь (с большой буквы) среди прибрежных городков по пугающе крутой горной тропе повергал в ужас и трепет. Восьмидесятикилометровый участок между Двадцать третьим и Двадцать четвертым храмами с редкими городами и еще более редкими альпийскими лугами – для нас всего лишь один день напряженных усилий – заставлял многих пересмотреть свое намерение превратиться в пилигрима. Один из летописцев-паломников сообщает, что Ава – префектура, находящаяся сейчас у нас за спиной, знаменита искусством драматических баллад. А в Тосе предпочитают разводить бойцовских собак. Вдоль прибрежной дороги расставлены каменные изваяния Дзизо – защитника детей, живущего между мирами, спасителя погибающих от мук ада. Все изваяния устремляют свой взгляд в море, высматривая души моряков, рыбаков и всех, кто отправляется в море на кораблях. Суровая земля, суровые духи.

Несмотря на позднее время и нашу усталость, священник Тсунода советует нам посетить прибрежные пещеры, пока совсем не стемнело. Вход туда втиснут между корнями субтропической смоковницы. Сами промытые волнами пещеры – это широкие, низкие, сухие помещения со сложной системой переходящих друг в друга коридоров. Это то самое место, где Дайцы достиг наконец просветления, когда утренняя звезда, аватора Кокуцо, взошла на востоке из Чистого мира Якудзы. В память об этом деянии пилигримы по обычаю воздвигли пирамиду из обтесанных морем камней. Звуки моря удивительно приглушены, по связанным между собою пещерам воздух движется странными завихрениями, но хотя я стараюсь изо всех сил, однако все же не могу ощутить в себе ожидаемого экстаза или умиротворения. Кажется, что все это давным-давно унесено отливом вместе с обломками какого-нибудь кораблекрушения. Быстро темнеет, наши тени тают и сливаются с общей тьмой. Я поднимаю камень и хочу добавить его к пирамиде. Вдруг в темном гроте шевельнулась какая-то тень.

Моя правая рука скользит к манжету левой перчатки.

– Прости, что напугал тебя, брат хенро, – произносит приятный мужской голос. До меня доносится странное клацанье. Что-то двигается среди теней, приближается к нам на слишком большом количестве ног. Да, ног многовато. Получеловек, полу…

– Пожалуйста, клади же свой камень, – произносит этот получеловек. – Позвольте представиться. Господин Паук к вашим услугам.

Позвякивая и постукивая, он пробирается к нам среди камней и рассказывает историю двух своих последних инкарнаций на пути к просветлению. Сначала он был Киио-ши Уэно – лучшим продавцом компании «Иколко Зиппер». А потом, однажды ночью во вторник произошло лобовое столкновение с сумасшедшим водителем на скоростной полосе верхнего уровня эстакады Западной бухты. Скорость сближения – приблизительно двести километров в час, расстояние – пятьдесят метров, псих дрогнул, не справился с управлением и полетел через три уровня вниз, превратившись в огненный шар, который рухнул на огороды наемных корейских рабочих. Лучший продавец года компании «Иколко Зиппер» врезался в разделительный барьер и был доставлен в Травматологический центр района Чиба с многочисленными переломами в пятидесяти процентах скелета. После четырех месяцев неподвижности в стальной конструкции неизлеченным остался только его спинной мозг в районе двенадцатого и тринадцатого позвонков. И доктора мягко убеждали его, что так оно и останется. В какой-то миг этих четырех месяцев пребывания в стальных тисках жизнь, которая была Кииоши Уэно, умерла, и пока внимание медицинских роботов было направленно на другие предметы, на свет появился господин Паук.