Как обычно

Как обычно, я сидел и разглядывал паутину в углу. Это занятие за долгое время стало обычным и даже приятным. Постепенно тонкие серые нити начали приобретать вес и смысл, закрывая мир непрозрачной завесой. И наконец, когда он посерел и пыль веков тихо легла мне на плечи, сзади раздался знакомый голос.

— Здорово, малыш!

Я обернулся и окинул взглядом серый балахон, нечесаную белую бороду, сухие, крепкие руки, сжимающие посох, и такие живые, светлые глаза в тени косматых бровей и крючковатого носа.

— А, Гэндальф… Входи, входи, вечная серость.

— Язык твой — враг мой, — констатировал он, окончательно выбираясь из стены и теряя обычную полупрозрачность. — Чаю не найдется?

— С кексами? — как можно язвительнее ответил я и с сожалением покинул стул. — Чего нахлебников дома оставил?

— Дались тебе эти гномы, злыдень, сам-то, в бытность твою…

— Ладно, ладно… Пошли чай пить, — прервал я его и двинулся на кухню. Он пошел за мной, ворча под нос: «Распустился… Щенок… Гномы ему мешают… Что за инкарнация такая нервная?»

— Сам такой, — ответил я оборачиваясь. Не тебе мои инкарнации считать, понял? Щенок, а? А пришел тогда зачем? Распустился, да? Сам меня сюда запер, Грейсвандира на тебя нету, издеваешься, правильно тебя в народе сереньким козликом кличут, не так еще надо, чтоб тебе Танелорна не видать, белого кролика в твою шляпу и голубей в карманы, чтоб твоим истинным именем улицу назвали, чтоб ты…

— Спокойнее! Что ты орешь! Что ты взъелся?!

— Ору? Я ору? Элриком на травке всю жизнь, ди Гризом по тюрьмам, как уголовник, Хокмуном булыжник на голове таскал, Обероном — по твоей же Дворкинской дури — чуть лапти не откинул, хорошо, инкарнаций много, Корумом всю жизнь калекой, думаешь, приятно? А Исаев, Исаев, это что, шутки твои дурацкие? Про слепую сам небось сочинил, юморист доморощенный? Тебе легко — ты сказал «свет» — и стал свет, а тут все своим горбом, своей кровью, еще и помни все, как Эрикезе прямо какой-то! Был бы я на месте того Барлога…

— Ладно, ладно, оставим грустные темы! Чай будет?

— Будет, будет, свинец ты б пил, будь моя воля.

— Свинец — это не эстетично. Аромат не тот, да и вкус, мягко говоря… — начал было Гэндальф, размещаясь на трехногом табурете между столом и холодильником.

— Тебе с лимоном или как обычно? — повернулся я к нему.

— Как обычно, с лимоном, — зевнул он и прикрыл глаза. Плечи его опустились, руки неподвижно легли на колени, посох, такой одинокий, прислоненный к стене под календарем… Капюшон упал на плечи, открывая седые, сбившиеся волосы, изрезанный морщинами лоб… Я выронил догоревшую спичку и сунул руку под холодную воду.

— Что, невеселая картина? — усмехнулся он, вновь открывая глаза. — А ты жалуешься. Грубый ты, Промя, грубый и нервный. И меня ни черта не слушаешь, а надо. Надо… — он опустил голову на грудь, затих… Я подождал, пока закипел чайник, залил заварку, накрыл полотенцем и пошел одеваться.

Он вошел минут через десять — пятнадцать, прихлебывая чай из ободранной эмалированной кружки. На пороге он взмахнул рукой и достал из воздуха свежий кекс.

— Люблю мучное — пробормотал он с полным ртом. — Особенно кексы с чаем.

— Подержи-ка, — обернулся я к нему. Он двумя руками ухватился за дугу лука, и кружка одиноко повисла в воздухе. Я натянул тетиву и тронул ее пальцем. В воздухе медленно поплыла грустная нота.

— А ты становишься романтиком, — вдруг заявил он, прихлебывая чай.

— Сам такой, — огрызнулся я и меч привычной тяжестью лег на бедро. — Куда идем-то?

— Ты там еще не был. Как обычно, — ответил он и допил чай одним глотком. — Тебе понравиться. Прощаться будешь?

— Она все равно не поверит. Опять, — усмехнулся я. — Ты же сам говорил — она везде. Так проще.

— Хорошо… — он стал ниже ростом, седые космы уступили место тонзуре, животик оттянул коричневую рясу.

— Пойдем, — он взял меня за руку, и вересковое поле раскинулось перед нами. Запах меда наполнил воздух, откуда-то донеслось тихое ржание.

— Уэльс, — выдохнул я. — Мерлин, почему я?

— Персиваль, мальчик, ну не мог же я отдать Грааль в плохие руки! Идем, — он улыбнулся и у меня почему-то защемило сердце.

Солнце клонилось к закату, и под багровым небом лежали синие тени. Впереди лежал долгий путь, мне — до Кавказа, ему — до креста, а здесь было так хорошо…

Мы шагнули в мягкий вереск.