Евгений ЛУКИНИзбранные произведенияв одном томе
ЛЫЦК, БАКЛУЖИНО, СУСЛОВ(цикл)
Cоперниками Лыцк и Баклужино чувствовали себя с незапамятных времен. Хаживали бесперечь стенка на стенку, а то и учиняли прелютые дрекольные бои, доходящие во дни гражданских распрей до сабельных. Однако уже за годы первых пятилеток грамотность населения заметно возросла, кулачных и прочих физических расправ стало поменьше, сведение счетов приняло форму доносительства в письменном виде, а там и вовсе переродилось в социалистическое соревнование…
Теперь же, после распада Сусловской области, противостояние двух бывших районов, а ныне — держав, обрело четко выраженный идеологический характер. Если в Лыцке к власти пришли православные коммунисты, то на выборах в Баклужино победу одержало общественно-политическое движение «Колдуны за демократию».
Пятеро в лодке, не считая Седьмых(повесть, соавтор Л. Лукина)Небольшая ошибка в протоколе гребной регаты отправляет в далекое прошлое шестерых жителей Баклужино. Итак, 1237 год, начало татаро-монгольского завоевания Киевской Руси.
Часть IТуманно утро красное, туманно
Глава 1
— Ты что? — свистящим шепотом спросил замдиректора по быту Чертослепов, и глаза у него стали, как дыры. — Хочешь, чтобы мы из-за тебя соцсоревнование прогадили?
Мячиком подскочив в кресле, он вылетел из-за стола и остановился перед ответственным за культмассовую работу Афанасием Филимошиным. Тот попытался съежиться, но это ему, как всегда, не удалось — велик был Афанасий. Плечищи — былинные, голова — с пивной котел. По такой голове не промахнешься.
— Что? С воображением плохо? — продолжал допытываться стремительный Чертослепов. — Фантазия кончилась?
Афанасий вздохнул и потупился. С воображением у него действительно было плохо. А фантазии, как следовало из лежащего на столе списка, хватило лишь на пять мероприятий.
— Пиши! — скомандовал замдиректора и пробежался по кабинету.
Афанасий с завистью смотрел на его лысеющую голову. В этой голове несомненно кипел бурун мероприятий с красивыми интригующими названиями.
— Гребная регата, — остановившись, выговорил Чертослепов поистине безупречное звукосочетание. — Пиши! Шестнадцатое число. Гребная регата… Ну что ты пишешь, Афоня? Не грибная, а гребная. Гребля, а не грибы. Понимаешь, гребля!.. Охвачено… — Замдиректора прикинул. — Охвачено пять сотрудников. А именно… — Он вернулся в кресло и продолжал диктовать оттуда: — Пиши экипаж…
«Экипаж…» — старательно выводил Афанасий, наморщив большой бесполезный лоб.
— Пиши себя. Меня пиши…
Афанасий, приотворив рот от удивления, уставился на начальника.
— Пиши-пиши… Врио завРИО Намазов, зам по снабжению Шерхебель и… Кто же пятый? Четверо гребут, пятый на руле… Ах да! Электрик! Жена говорила, чтобы обязательно была гитара… Тебе что-нибудь неясно, Афоня?
— Так ведь… — ошарашенно проговорил Афанасий. — Какой же из Шерхебеля гребец?
Замдиректора Чертослепов оперся локтями на стол и положил хитрый остренький подбородок на сплетенные пальцы.
— Афоня, — с нежностью промолвил он, глядя на ответственного за культмассовую работу. — Ну что же тебе все разжевывать надо, Афоня?.. Не будет Шерхебель грести. И никто не будет. Просто шестнадцатого у моей жены день рождения, дошло? И Намазова с Шерхебелем я уже пригласил… Ну снабженец он, Афоня! — с болью в голосе проговорил вдруг замдиректора. — Ну куда ж без него, сам подумай!..
— А грести? — тупо спросил Афанасий.
— А грести мы будем официально.
…С отчаянным выражением лица покидал Афанасий кабинет замдиректора. Жизнь была сложна. Очень сложна. Не для Афанасия.
Глава 2
Ох, это слово «официально»! Стоит его произнести — и начинается какая-то мистика… Короче, в тот самый миг, когда приказ об освобождении от работы шестнадцатого числа пятерых работников НИИ приобрел статус официального документа, в кабинете Чертослепова открылась дверь, и в помещение ступил крупный мужчина с озабоченным, хотя и безукоризненно выбритым лицом. Затем из плаща цвета беж выпорхнула бабочка удостоверения и, раскинув крылышки, замерла на секунду перед озадаченным Чертослеповым.
— Капитан Седьмых, — сдержанно представился вошедший.
— Прошу вас, садитесь, — запоздало воссиял радушной улыбкой замдиректора.
Капитан сел и, помолчав, раскрыл блокнот.
— А где вы собираетесь достать плавсредство? — задумчиво поинтересовался он.
Иностранный агент после такого вопроса раскололся бы немедленно. Замдиректора лишь понимающе наклонил лысеющую голову.
— Этот вопрос мы как раз решаем, — заверил он со всей серьезностью. — Скорее всего, мы арендуем шлюпку у одного из спортивных обществ. Конкретно этим займется член экипажа Шерхебель — он наш снабженец…
Капитан кивнул и записал в блокноте: «Шерхебель — спортивное общество — шлюпка».
— Давно тренируетесь?
Замдиректора стыдливо потупился.
— Базы нет, — застенчиво признался он. — Урывками, знаете, от случая к случаю, на голом энтузиазме…
Капитан помрачнел. «Энтузиазм! — записал он. — Базы — нет?».
— И маршрут уже разработан?
Чертослепов нашелся и здесь.
— В общих чертах, — сказал он. — Мы думаем пройти на веслах от Центральной набережной до пристани Баклужино.
— То есть вниз по течению? — уточнил капитан.
— Да, конечно… Вверх было бы несколько затруднительно. Согласитесь, гребцы мы начинающие…
— А кто командор?
Не моргнув глазам, Чертослепов объявил командором себя. И ведь не лгал, ибо ситуация была такова, что любая ложь автоматически становилась правдой в момент произнесения.
— Что вы можете сказать о гребце Намазове?
— Надежный гребец, — осторожно отозвался Чертослепов.
— У него в самом деле нет родственников в Иране?
Замдиректора похолодел.
— Я… — промямлил он, — могу справиться в отделе кадров…
— Не надо, — сказал капитан. — Я только что оттуда. — Он спрятал блокнот и поднялся. — Ну что ж. Счастливого вам плавания.
И замдиректора понял наконец, в какую неприятную историю он угодил.
— Товарищ капитан, — пролепетал он, устремляясь за уходящим гостем. — А нельзя узнать, почему… мм… вас так заинтересовало…
Капитан Седьмых обернулся.
— Потому что Волга, — негромко произнес, — впадает в Каспийское море.
Дверь за ним закрылась. Замдиректора добрел до стола и хватил воды прямо из графина. И замдиректора можно было понять. Ему предстояло созвать дорогих гостей и объявить для начала, что шестнадцатого числа придется вам, товарищи, в некотором смысле грести. И даже не в некотором, а в прямом.
Глава 3
Электрик Альбастров (первая гитара НИИ) с большим интересом следил за развитием скандала.
— Почему грести? — брызжа слюной, кричал Шерхебель. — Что значит — грести? Я не могу грести — у меня повышенная кислотность!
Врио завРИО Намазов — чернобровый полнеющий красавец — пребывал в остолбенении. Время от времени его правая рука вздергивалась на уровень бывшей талии и совершала там судорожное хватательное движение.
— Я достану лодку! — кричал Шерхебель. — Я пароход с колесами достану! И что? И я же и должен грести?
— Кто составлял список? — горлом проклокотал Намазов. Под ответственным за культмассовую работу Филимошиным предательски хрустнули клееные сочленения стула, и все медленно повернулись к Афанасию.
— Товарищи! — поспешно проговорил замдиректора и встал, опершись костяшками пальцев на край стола. — Я прошу вас отнестись к делу достаточно серьезно. Сверху поступила указка: усилить пропаганду гребного спорта. И это не прихоть ни чья, не каприз — это начало долгосрочной кампании под общим девизом «Выгребаем к здоровью». И там… — Чертослепов вознес глаза к потолку, — настаивают, чтобы экипаж на три пятых состоял из головки НИИ. С этой целью нам было предложено представить список трех наиболее перспективных руководителей. Каковой список мы и представили.
Он замолчал и строго оглядел присутствующих. Электрик Альбастров цинично улыбался. Шерхебель с Намазовым были приятно ошеломлены. Что касается Афанасия Филимошина, то он завороженно кивал, с восторгом глядя на Чертослепова. Вот теперь он понимал все.
— А раньше ты об этом сказать не мог? — укоризненно молвил Намазов.
— Не мог, — стремительно садясь, ответил Чертослепов и опять не солгал. Как, интересно, он мог бы сказать об этом раньше, если минуту назад он и сам этого не знал.
— А что? — повеселев, проговорил Шерхебель. — Отчалим утречком, выгребем за косу, запустим мотор…
Замдиректора пришел в ужас.
— Мотор? Какой мотор?
Шерхебель удивился.
— Могу достать японский, — сообщил он. — Такой, знаете, водомет: с одной стороны дыра, с другой — отверстие. Никто даже и не подумает…
— Никаких моторов, — процедил замдиректора, глядя снабженцу в глаза. Если уж гребное устройство вызвало у капитана Седьмых определенные сомнения, то что говорить об устройстве с мотором!
— Но отрапортовать в письменном виде! — вскричал Намазов. — И немедля, сейчас!..
Тут же и отрапортовали. В том смысле, что, мол, и впредь готовы служить пропаганде гребного спорта. Чертослепов не возражал. Бумага представлялась ему совершенно безвредной. В крайнем случае, в верхах недоуменно пожмут плечами.
Поэтому, когда машинистка принесла ему перепечатанный рапорт, он дал ему ход, не читая. А зря. То ли загляделась на кого-то машинистка, то ли заговорилась, но только, печатая время прибытия гребного устройства к пристани Баклужино, она отбила совершенно нелепую цифру — 1237. Тот самый год, когда победоносные тумены Батыя форсировали великую реку Итиль.
И в этом-то страшном виде, снабженная подписью директора, печатью и порядковым номером, бумага пошла в верха.
Глава 4
Впоследствии электрик Альбастров будет клясться и целовать крест на том, что видел капитана Седьмых в толпе машущих платочками, но никто ему, конечно, не поверит.
Истово, хотя и вразброд шлепали весла. В осенней волжской воде шуршали и брякали льдышки, именуемые шугой.
— Раз-два, взяли!.. — вполголоса, интимно приговаривал Шерхебель. — Выгребем за косу, а там нас возьмут на буксир из рыбнадзора, я уже с ними договорился…
Командор Чертослепов уронил мотнувшиеся в уключинах весла и схватился за сердце.
— Вы с ума сошли! — зашипел на него Намазов. — Гребите, на нас смотрят!..
С превеликим трудом они перегребли стрежень и, заслоненные от города песчаной косой, в изнеможении бросили весла.
— Черт с тобой… — слабым голосом проговорил одумавшийся к тому времени Чертослепов. — Где он, этот твой буксир?
— Йех! — изумленно пробасил Афанасий, единственный не задохнувшийся член экипажа. — Впереди-то что делается!
Все оглянулись. Навстречу лодке и навстречу течению по левому рукаву великой реки вздымался, громоздился и наплывал знаменитый волжский туман. Берега подернуло мутью, впереди клубилось сплошное молоко.
— Кранты вашему буксиру! — бестактный, как и все электрики, подытожил Альбастров. — В такую погоду не то что рыбнадзор — браконьера на стрежень не выгонишь!
— Так а я могу грести! — обрадованно предложил Афанасий.
Он в самом деле взялся за весла и десятком богатырских гребков окончательно загнал лодку в туман.
— Афоня, прекрати! — закричал Чертослепов. — Не дай бог перевернемся!
Вдоль бортов шуршала шуга, вокруг беззвучно вздувались и опадали белые полупрозрачные холмы. Слева туман напоминал кисею, справа — простыню.
— Как бы нам Баклужино не просмотреть… — озабоченно пробормотал Шерхебель. — Унесет в Каспий…
Командор Чертослепов издал странный звук — словно его ударили под дых. В многослойной марле тумана ему померещилось нежное бежевое пятно, и воображение командора мгновенно дорисовало страшную картину: по воде, аки посуху, пристально поглядывая на гребное устройство, шествует с блокнотом наготове капитан Седьмых… Но такого, конечно, быть никак не могло, и дальнейшие события покажут это со всей очевидностью.
— Хватит рассиживаться, товарищи! — нервно приказал Чертослепов. — Выгребаем к берегу!
— К какому берегу? Где вы видите берег?
— А вот выгребем — тогда и увидим!
Кисея слева становилась все прозрачнее, и вскоре там проглянула полоска земли.
— Странно, — всматриваясь, сказал Намазов. — Конная милиция. Откуда? Вроде бы не сезон…
— Кого-то ловят, наверное, — предположил Шерхебель.
— Да прекратите вы ваши шуточки! — взвизгнул Чертослепов — и осекся. Кисея взметнулась, явив с исключительной резкостью берег и остановившихся при виде лодки всадников. Кривые сабли, кожаные панцири, хворостяные щиты… Темные, косо подпертые крепкими скулами глаза с интересом смотрели на приближающееся гребное устройство.
Глава 5
Туман над великой рекой Итиль истаял. Не знающий поражений полководец, несколько скособочась (последствия давнего ранения в позвоночник), сидел в высоком седле и одним глазом следил за ходом переправы. Другого у него не было — вытек лет двадцать назад от сабельного удара. Правая рука полководца с перерубленным еще в юности сухожилием была скрючена и не разгибалась.
Прибежал толмач и доложил, что захватили какую-то странную ладью с какими-то странными гребцами. Привести? Не знающий поражений полководец утвердительно наклонил неоднократно пробитую в боях голову.
Пленников заставили проползти до полководца на коленях. Руки у членов экипажа были связаны за спиной сыромятными ремнями, а рты заткнуты их же собственными головными уборами.
Полководец шевельнул обрубком мизинца, и толмач, поколебавшись, с кого начать, выдернул кляп изо рта Намазова.
— Мин татарча! Мин татарча! — отчаянно закричал врио завРИО, резко подаваясь головой к копытам отпрянувшего иноходца.
Татары удивленно уставились на пленника, потом — вопросительно — на предводителя.
— Помощником толмача, — определил тот, презрительно скривив рваную сызмальства пасть.
Дрожащего Намазова развязали, подняли на ноги и в знак милости набросили ему на плечи совсем худой халатишко.
Затем решили выслушать Чертослепова.
— Граждане каскадеры! — в бешенстве завопил замдиректора, безуспешно пытаясь подняться с колен. — Имейте в виду, даром вам это не пройдет! Вы все на этом погорите!
Озадаченный толмач снова заправил кляп в рот Чертослепова и почесал в затылке. Услышанное сильно напоминало непереводимую игру слов. Он все-таки попробовал перевести и, видимо, сделал это не лучшим образом, ибо единственный глаз полководца свирепо вытаращился, а сабельный шрам поперек лица налился кровью.
— Кто? Я погорю? — прохрипел полководец, оскалив остатки зубов, оставшиеся после прямого попадания из пращи. — Это вы у меня в два счета погорите, морды славянские!
Воины спешились и побежали за хворостом. Лодку бросили в хворост, пленников — в лодку. Галопом прискакал татарин с факелом, и костер задымил. Однако дрова были сырые, разгорались плохо.
— Выньте у них кляпы, и пусть раздувают огонь сами! — приказал полководец.
Но садистское это распоряжение так и не было выполнено, потому что со дна гребного устройства поднялся вдруг представительный хмурый мужчина в бежевом плаще. Татары, издав вопль изумления и ужаса, попятились. Перед тем, как бросить лодку в хворост, они обшарили ее тщательнейшим образом. Спрятаться там было негде.
— Я, собственно… — ни на кого не глядя, недовольно проговорил мужчина, — оказался здесь по чистой случайности… Прилег, знаете, вздремнуть под скамьей, ну и не заметил, как лодка отчалила…
Он перенес ногу через борт, и татары, суеверно перешептываясь, расступились. Отойдя подальше, капитан Седьмых (ибо это был он) оглянулся и, отыскав в толпе Намазова, уже успевшего нахлобучить рваную татарскую шапчонку, неодобрительно покачал головой.
Часть IIБысть некая зима
Глава 6
Нагрянул декабрь. Батый осадил Рязань. Помилованных до особого распоряжения пленников возили за войском на большом сером верблюде в четырех связанных попарно корзинах. Подобно большинству изувеченных жизнью людей не знающий поражений полководец любил всевозможные отклонения от нормы.
Над татарским лагерем пушил декабрьский снежок. Замдиректора Чертослепов — обросший, оборванный — сидел на корточках и отогревал связанными руками посиневшую лысину.
— Хорошо хоть руки спереди связывать стали, — без радости заметил он.
Ему не ответили. Было очень холодно.
— Смотрите, Намазов идет, — сказал Шерхебель и, вынув что-то из-за пазухи, сунул в снег.
Судя по всему, помощник толмача вышел на прогулку. На нем уже был крепкий, хотя и залатанный местами полосатый халат, под растоптанными, но вполне справными сапогами весело поскрипывал снежок.
— Товарищ Намазов! — вполголоса окликнул замдиректора. — Будьте добры, подойдите на минутку!
Помощник толмача опасливо покосился на узников и, сердито пробормотав: «Моя твоя не понимай…», — поспешил повернуться к ним спиной.
— Мерзавец! — процедил Альбастров.
С ним согласились.
— Честно вам скажу, — уныло проговорил Чертослепов, — никогда мне не нравился этот Намазов. Правду говорят: яблочко от яблони…
— А что это вы всех под одну гребенку? — ощетинился вдруг электрик.
Чертослепов с Шерхебелем удивленно взглянули на Альбастрова, и наконец-то бросилась им в глаза черная клочковатая бородка, а заодно и висячие усики, и легкая, едва намеченная скуластость.
Первым опомнился Шерхебель.
— Мать? — понимающе спросил он.
— Бабка, — буркнул Альбастров.
— Господи Иисусе Христе!.. — не то вздохнул, не то простонал Чертослепов.
Положение его было ужасно. Один из членов вверенного ему экипажа оказался ренегатом, другой…
— Товарищи! — в отчаянии сказал Чертослепов. — Мы допустили серьезную ошибку. Нам необходимо было сразу осудить поведение Намазова. Но еще не поздно, товарищи. Я предлагаю провести такой, знаете, негромкий митинг и открытым голосованием выразить свое возмущение. Что же касается товарища Альбастрова, скрывшего важные анкетные данные…
— Ну ты козел!.. — изумился электрик, и тут — совершенно некстати — мимо узников проехал не знающий поражений полководец.
— Эй ты! — заорал Альбастров, приподнявшись, насколько позволяли сыромятные путы. — В гробу я тебя видал вместе с твоим Чингисханом!
Полководец остановился и приказал толмачу перевести.
— Вы — идиот! — взвыл Чертослепов, безуспешно пытаясь схватиться за голову. — Я же сказал: негромкий! Негромкий митинг!..
А толмач уже вовсю переводил.
— Товарищ Субудай! — взмолился замдиректора. — Да не обращайте вы внимания! Мало ли кто какую глупость не подумав ляпнет!..
Толмач перевел и это. Не знающий поражений полководец раздул единственную целую ноздрю и, каркнув что-то поврежденными связками, поехал дальше. Толмач, сопровождаемый пятью воинами, подбежал к пленным.
— Айда, пошли! — вне себя напустился он на Чертослепова. — Почему худо говоришь? Почему говоришь, что Субудай-багатур не достоин лежать с великим Чингизом? Какой он тебе товарищ? Айда, мало-мало наказывать будем!
Глава 7
— Я его что, за язык тянул? — чувствительный, как и все гитаристы, переживал Альбастров. — Мало ему вчерашнего?..
За юртами нежно свистел бич и звонко вопил Чертослепов. Чистые, не отягощенные мыслью звуки.
— И как это его опять угораздило? Вроде умный мужик…
— Это там он был умный… — утешил Шерхебель.
Припорошенный снежком Афанасий сидел неподвижно, как глыба, и в широко раскрытых глазах его стыло недоумение. Временами казалось, что у него просто забыли выдернуть кляп, — молчал вот уже который день.
— Ой! — страдальчески сказал Шерхебель, быстро что-то на себе перепрятывая. — Слушайте, это к нам…
Альбастров поднялся и посмотрел. Со стороны леска, хрустя настом, к узникам направлялся капитан Седьмых. При виде его татарский сторож в вязаной шапочке «Адидас» вдруг застеснялся чего-то и робко отступил за ствол березы.
Электрик осклабился и еще издали предъявил капитану связанные руки. Капитан одобрительно посмотрел на электрика, но подошел не к нему, а к Шерхебелю, давно уже всем своим видом изъявлявшего готовность правдиво и не раздумывая отвечать на вопросы.
— Да, кстати, — как бы невзначай поинтересовался капитан, извлекая из незапятнанного плаща цвета беж уже знакомый читателю блокнот. — Не от Намазова ли, случайно, исходила сама идея мероприятия?
— Слушайте, что решает Намазов? — отвечал Шерхебель, преданно глядя в глаза капитану. — Идея была спущена сверху.
«Сверху? — записал капитан, впервые приподнимая бровь. — Не снизу?»
— Расскажите подробнее, — мягко попросил он.
Шерхебель рассказал. Безукоризненно выбритое лицо капитана становилось все задумчивее.
— А где сейчас находится ваш командор?
— Занят, знаете… — несколько замявшись, сказал Шерхебель.
Капитан Седьмых оглянулся, прислушался.
— Ну что ж… — с пониманием молвил он. — Побеседуем, когда освободится…
Закрыл блокнот и, хрустя настом, пошел в сторону леска.
Из-за ствола березы выглянула вязаная шапочка «Адидас». Шерхебель облегченно вздохнул и снова что-то на себе перепрятал.
— Да что вы там все время рассовываете? — не выдержал электрик.
— А! — Шерхебель пренебрежительно шевельнул пальцами связанных рук. — Так, чепуха, выменял на расческу, теперь жалею…
Припрятанный предмет он, однако, не показал. Что именно Шерхебель выменял на расческу, так и осталось тайной.
Потом принесли стонущего Чертослепова.
— А тут без вас капитан приходил, — сказал Альбастров. — Про вас спрашивал.
Чертослепов немедленно перестал стонать.
— Спрашивал? А что конкретно?
Ему передали весь разговор с капитаном Седьмых.
— А когда вернется, не сказал? — встревожась, спросил Чертослепов.
Электрик хотел ответить, но его перебили.
— Я все понял… — Это впервые за много дней заговорил Афанасий Филимошин. Потрясенные узники повернулись к нему.
— Что ты понял, Афоня?
Большое лицо Афанасия было угрюмо.
— Это не киноартисты, — глухо сообщил он.
Глава 8
Замдиректора Чертослепову приснилось, что кто-то развязывает ему руки.
— Нет… — всхлипывая, забормотал он. — Не хотел… Клянусь вам, не хотел… Пропаганда гребного спорта…
— Вставай! — тихо и властно сказали ему.
Чертослепов очнулся. Снежную равнину заливал лунный свет. Рядом, заслоняя звезды, возвышалась массивная грозная тень.
— Афоня? — не веря, спросил Чертослепов. — Ты почему развязался? Ты что затеял? Ты куда?..
— В Рязань, — мрачно произнесла тень. — Наших бьют…
Похолодеть замдиректора не мог при всем желании, поэтому его бросило в жар.
— Афанасий… — оробев, пролепетал он. — Но ведь если мы совершим побег, капитан может подумать, что мы пытаемся скрыться… Я… Я запрещаю!..
— Эх ты!.. — низко, с укоризной прозвучало из лунной выси, глыбастая тень повернулась и ушла в Рязань, косолапо проламывая наст.
В панике Чертослепов разбудил остальных. Электрик Альбастров спросонья моргал криво смерзшимися глазенками и ничего не мог понять. Зато Шерхебель отреагировал мгновенно. Сноровисто распустив зубами сыромятные узы, он принялся выхватывать что-то из-под снега и совать за пазуху.
— Товарищ Шерхебель! — видя такую расторопность, шепотом завопил замдиректора. — Я призываю вас к порядку! Без санкции капитана…
— Слушайте, какой капитан? — огрызнулся через плечо Шерхебель. — Тут человек сбежал! Вы понимаете, что они нас всех поубивают с утра к своему шайтану?..
— Матерь Божья Пресвятая Богородица!.. — простонал Шерхебель.
Пошатываясь, они встали на ноги и осмотрелись.
Неподалеку лежала колода, к которой татары привязывали серого верблюда с четырьмя корзинами. Тут же выяснилось, что перед тем, как разбудить замдиректора, Афанасий отвязал верблюда и побил колодой весь татарский караул.
Путь из лагеря был свободен.
Босые, они бежали по лунному вскрикивающему насту, и дыхание их взрывалось в морозном воздухе.
— Ну и куда теперь? — с хрустом падая в наст, спросил Альбастров.
— Товарищи! — чуть не плача, проговорил Чертослепов. — Не забывайте, что капитан впоследствии обязательно представит характеристику на каждого из нас. Поэтому в данной ситуации, я считаю, выход у нас один: идти в Рязань и как можно лучше проявить себя там в борьбе с татаро-монгольскими захватчиками.
— Точно! — сказал Альбастров и лизнул снег.
— Вы что, с ума сошли? — с любопытством спросил Шерхебель. — Рязань! Ничего себе шуточки! Вы историю учили вообще?
Альбастров вдруг тяжело задышал и, поднявшись с наста, угрожающе двинулся на Шерхебеля.
— Христа — распял? — прямо спросил он.
— Слушайте, прекратите! — взвизгнул Шерхебель. — Даже если и распял! Вы лучше посмотрите, что делают ваши родственнички по женской линии! Что они творят с нашей матушкой Россией!
Альбастров, ухваченный за локти Чертослеповым, рвался к Шерхебелю и кричал:
— Это еще выяснить надо, как мы сюда попали! Небось в Хазарский каганат метил, да промахнулся малость!..
— Товарищ Альбастров! — умолял замдиректора. — Ну нехристь же, ну что с него взять! Ну не поймет он нас с вами!..
На том и расстались. Чертослепов с Альбастровым пошли в Рязань, а куда пошел Шерхебель — сказать трудно. Налетела метель и скрыла все следы.
Глава 9
Продираясь сквозь колючую проволоку пурги, они шли в Рязань. Однако на полпути в электрике Альбастрове вдруг заговорила татарская кровь. И чем ближе к Рязани подходили они, тем громче она говорила. Наконец гитарист-электрик сел на пенек и объявил, что не сдвинется с места, пока его русские и татарские эритроциты не придут к соглашению.
Чертослепов расценил это как измену и, проорав сквозь пургу: «Басурман!..», — пошел в Рязань один. Каким образом он вышел к Суздалю — до сих пор представляется загадкой.
— Прииде народ, Гедеоном из таратара выпущенный, — во всеуслышание проповедовал он на суздальском торгу. — Рязань возжег, и с вами то же будет! Лишь объединением всея Руси…
— Эва! Сказанул! — возражали ему. — С кем единиться-то? С рязанцами? Да с ними биться идешь — меча не бери, ремешок бери сыромятный.
— Братие! — возопил Чертослепов. — Не верьте сему! Рязанцы такие же человеки суть, яко мы с вами!
— Вот сволок! — изумился проезжавший мимо суздальский воевода и велел, ободрав бесстыжего юродивого кнутом, бросить в подвал и уморить голодом.
Все было исполнено в точности, только вот голодом Чертослепова уморить не успели. Меньше чем через месяц Суздаль действительно постигла судьба Рязани. Победители-татары извлекли сильно исхудавшего замдиректора из-под обломков терема и, ободрав вдругорядь кнутом, вышибли к шайтану из Суздаля.
А электрик Альбастров болтался тем временем, как ведро в проруби. Зов предков накатывал на него то по женской линии, то по мужской, толкая то в Рязань, то из Рязани. Будь у электрика хоть какие-нибудь средства, он бы от такой жизни немедленно запил.
И средства, конечно, нашлись. На опушке леса он подобрал брошенные каким-то беженцем гусли и перестроил их на шестиструнку. С этого момента на память Альбастрова полагаться уже нельзя. Где был, что делал?.. Говорят, шастал по княжеству, пел жалостливо по-русски и воинственно по-татарски. Русские за это поили медом, татары — айраном.
А через неделю пришла к нему белая горячка в ржавой, лопнувшей под мышками кольчуге и с тяжеленной палицей в руках.
— Сидишь? — грозно спросила она. — На гусельках играешь?
— Афанасий… — расслабленно улыбаясь, молвил опустившийся электрик. — Друг…
— Друг, да не вдруг, — сурово отвечал Афанасий Филимошин, ибо это был он. — Вставай, пошли в Рязань!
— Ребята… — Надо полагать, Афанасий в глазах Альбастрова раздвоился как минимум. — Ну не могу я в Рязань… Афанасий, скажи им…
— А вот скажет тебе моя палица железная! — снова собираясь воедино, рек Афанасий, и электрик, мгновенно протрезвев, встал и пошел, куда велено.
Глава 10
Однажды в конце февраля на заснеженную поляну посреди дремучего леса вышел человек в иноческом одеянии. Снял клобук — и оказался Шерхебелем.
За два месяца зам по снабжению странно изменился: в талии вроде бы пополнел, а лицом исхудал. Подобравшись к дуплистому дубу, он огляделся и полез было за пазуху, как вдруг насторожился и снова нахлобучил клобук.
Затрещали, зазвенели хрустальные февральские кусты, и на поляну — бывают же такие совпадения! — ворвался совершенно обезумевший Чертослепов. Пониже спины у него торчали две небрежно оперенные стрелы. Во мгновении ока замдиректора проскочил поляну и упал без чувств к ногам Шерхебеля.
Кусты затрещали вновь, и из зарослей возникли трое разъяренных русичей с шелепугами подорожными в руках.
— Где?! — разевая мохнатую пасть, взревел один.
— Помер, как видите, — со вздохом сказал Шерхебель, указывая на распростертое тело.
— Вот жалость-то!.. — огорчился другой. — Зря, выходит, бежали… Ну хоть благослови, святый отче!
Шерхебель благословил, и русичи, сокрушенно покачивая кудлатыми головами, исчезли в февральской чаще. Шерхебель наклонился над лежащим и осторожно выдернул обе стрелы.
— Интернационализм проповедовали? — сочувственно осведомился он. — Или построение социализма в одном отдельно взятом удельном княжестве?
Чертослепов вздрогнул, присмотрелся и, морщась, сел.
— Зря вы в такой одежде, — недружелюбно заметил он. — Вот пришьют нам из-за вас религиозную пропаганду… И как это вам не холодно?
— Ну если на вас навертеть пять слоев парчи, — охотно объяснил Шерхебель, — то вам тоже не будет холодно.
— Мародер… — безнадежно сказал Чертослепов.
— Почему мародер? — Шерхебель пожал острыми монашьими плечами. — Почему обязательно мародер? Честный обмен и немножко спасательных работ…
В третий раз затрещали кусты, и на изрядно уже истоптанную поляну косолапо ступил Афанасий Филимошин, неся на закорках бесчувственное тело Альбастрова.
— Будя, — пробасил он, сваливая мычащего электрика под зазвеневший, как люстра, куст. — Была Рязань, да угольки остались…
— Что с ним? — отрывисто спросил Чертослепов, со страхом глядя на сизое мурло Альбастрова.
— Не замай, — мрачнея, посоветовал Афанасий. — Командира у него убило. Евпатия Коловрата. Какой командир был!..
— С тех самых пор и пьет? — понимающе спросил приметливый Шерхебель.
— С тех самых пор… — удрученно подтвердил Афанасий.
Электрик Альбастров пошевелился и разлепил глаза.
— Опять все в сборе… — с отвращением проговорил он. — Прямо как по повестке…
И вновь уронил тяжелую всклокоченную голову, даже не осознав, сколь глубокую мысль он только что высказал.
За ледяным переплетом мелких веток обозначилось нежное бежевое пятно, и, мелодично звякнув парой сосулек, на поляну вышел безукоризненно выбритый капитан Седьмых. Поприветствовал всех неспешным кивком и направился прямиком к Чертослепову.
— Постарайтесь вспомнить, — сосредоточенно произнес он. — Не по протекции ли Намазова была принята на работу машинистка, перепечатавшая ваш отчет о мероприятии?
Лицо Чертослепова почернело, как на иконе.
— Не вем, чесо глаголеши, — малодушно отводя глаза, пробормотал он. — Се аз многогрешный…
— Ну не надо, не надо, — хмурясь, прервал его капитан. — Минуту назад вы великолепно владели современным русским.
— По моей протекции… — с надрывом признался Чертослепов и обессиленно уронил голову на грудь.
— Вам знаком этот документ?
Чертослепов обреченно взглянул.
— Да, — сказал он. — Знаком.
— Ознакомьтесь внимательней, — холодно молвил капитан и, оставив бумагу в слабой руке Чертослепова, двинулся в неизвестном направлении.
Нежное бежевое пятно растаяло в ледяных зарослях февральского леса.
Глава 11
— Ему снабженцем работать, а не капитаном, — с некоторой завистью проговорил Шерхебель, глядя в ту сторону, куда ушел Седьмых. — Смотрите, это же наш рапорт в верха! Где он его здесь мог достать?
Действительно, в неверных пальцах Чертослепова трепетал тот самый злополучный документ, с которого все и началось.
— О Господи!.. — простонал вдруг замдиректора, зажмуриваясь. Он, наконец, заметил роковую ошибку машинистки.
— В каком смысле — Господи? — тут же спросил любопытный Шерхебель, отбирая у Чертослепова бумагу. — А? — фальцетом вскричал он через некоторое время. — Что такое?!
Пошатываясь, подошел очнувшийся Альбастров и тоже сунулся сизым мурлом в документ.
— Грамота, — небрежно объяснил он. — Аз, буки, веди… глаголь, добро…
— Нет, вы только послушайте! — В возбуждении снабженец ухватил электрика за короткий рукав крупнокольчатой байданы. — «Обязуемся выгрести к пристани Баклужино в десять ноль-ноль, шестнадцатого, одиннадцатого, тысяча двести тридцать седьмого». Печать, подпись директора… А? Ничего себе? И куда мы еще, по-вашему, могли приплыть с таким документом?
— Что?! — мигом протрезвев, заорал электрик. — А ну дай сюда!
Он выхватил бумагу из рук Шерхебеля и вонзился в текст. Чертослепов затрепетал и начал потихоньку отползать. Но Альбастров уже выходил из столбняка.
— А-а… — зловеще протянул он. — Так вот, значит, по чьей милости нас угораздило…
Он отдал документ Шерхебелю и, не найдя ничего в переметной суме, принялся хлопать себя по всему, что заменяло в тринадцатом веке карманы.
— Куда ж она к шайтану запропастилась?.. — бормотал он, не спуская глаз с замдиректора. — Была же…
— Кто?
— Удавка… А, вот она!
Шерхебель попятился.
— Слушайте, а надо ли? — упавшим голосом спросил он, глядя, как Альбастров, пробуя сыромятный арканчик на разрыв, делает шаг к замдиректора.
— Людишки… — презрительно пробасил Афанасий, и все смолкло на поляне. — Кричат, копошатся…
В лопнувшей под мышками кольчуге, в тяжелом побитом шлеме, чужой стоял Афанасий, незнакомый. С брезгливым любопытством разглядывал он из-под нависших бровей обмерших членов экипажа и говорил негромко сам с собой:
— Из-за бумажки удавить готовы… Пойду я… А то осерчаю, не дай Бог…
Нагнулся, подобрал свою железную палицу и пошел прочь, проламывая остекленелые дебри.
Не смея поднять глаза, Альбастров смотал удавку и сунул в переметную суму.
— Слушайте, что вы там сидите? — сказал Шерхебель Чертослепову. — Идите сюда, надо посоветоваться. Ведь капитан, наверное, не зря оставил нам эту бумагу…
— Точно! — вскричал Альбастров. — Исправить дату, найти лодку…
— Ничего не выйдет, — все еще обижаясь, буркнул Чертослепов. — Это будет подделка документа. Вот если бы здесь был наш директор…
— А заодно и печать, — пробормотал Шерхебель. — Слушайте, а что если обратиться к местной администрации?
— Ох!.. — страдальчески скривился замдиректора, берясь за поясницу. — Знаю я эту местную администрацию…
— А я все же попробую, — задумчиво сказал Шерхебель, свивая документ в трубку.
Часть IIIИз-за острова на стрежень
Глава 12
Не любили татары этот лесок, ох, не любили. Обитал там, по слухам, призрак урусутского богатыря Афанасия, хотя откуда ползли такие слухи — шайтан их знает. Особенно если учесть, что видевшие призрак татары ничего уже рассказать не могли.
Сам Афанасий, конечно, понятия не имел об этой мрачной легенде, но к весне стал замечать, что местность в последние дни как-то обезлюдела. Чтобы найти живую душу, приходилось шагать до самой дороги, а поскольку бороды у всех в это время года еще покрыты инеем, то Афанасий требовал, чтобы живая душа скинула шапку. Блондинов отпускал.
Поэтому, встретив однажды посреди леска, чуть ли не у самой землянки, брюнета в дорогом восточном халате, Афанасий был крепко озадачен.
— Эх, товарищ Филимошин, товарищ Филимошин!.. — с проникновенной укоризной молвил ему брюнет. — Да разве ж можно так обращаться с доспехами! Вы обомлеете, если я скажу, сколько сейчас такой доспех стоит…
На Афанасии была сияющая, хотя и побитая, потускневшая местами, броня персидской выковки.
— Доспех-то? — хмурясь, переспросил он. — С доспехом — беда… Скольких я, царствие им небесное, из кольчужек повытряс, пока нужный размер нашел!.. Ну заходи, что ли…
Шерхебель (ибо это был он) пролез вслед за Афанасием в землянку и тут же принялся рассказывать.
— Ну, я вам скажу, двор у хана Батыя! — говорил он. — Это взяточник на взяточнике! Две трети сбережений — как не было… Хану — дай, — начал он загибать пальцы, — женам его — дай, тысячникам — дай… Сотникам! Скажите, какая персона — сотник!.. Ну да Бог с ними! Главное: дело наше решено положительно…
— Дело? — непонимающе сдвигая брови, снова переспросил Афанасий.
Ликующий Шерхебель вылез из дорогого халата и, отмотав с себя два слоя дефицитной парчи, извлек уже знакомый читателю рапорт о том, что гребное устройство непременно достигнет пристани Баклужино в такое-то время. Дата прибытия была исправлена. Чуть ниже располагалась ровная строка арабской вязи и две печати: красная и синяя.
— «Исправленному верить. Хан Батый», — сияя, перевел Шерхебель.
Афанасий задумчиво его разглядывал.
— А ну-ка прищурься! — потребовал он вдруг.
— Не буду! — разом побледнев, сказал Шерхебель.
— Смышлен… — Афанасий одобрительно кивнул. — Если б ты еще и прищурился, я б тебя сейчас по маковку в землю вбил!.. Грамотку-то покажи-ка поближе…
Шерхебель показал.
— Это что ж, он сам так красиво пишет? — сурово спросил Афанасий.
— Ой, что вы! — Шерхебель даже рукой замахал. — Сам Батый никогда ничего не пишет — у него на это канцелярия есть. Между нами, он, по-моему, неграмотный. В общем, все как везде…
— А печатей-то наляпал…
— Красная — для внутренних документов, синяя — для зарубежных, — пояснил Шерхебель. — Так что я уж на всякий случай обе…
Тут снаружи раздался нестройный аккорд, и щемящий надтреснутый голос запел с надрывом:
— Ах, умру я, умру… Пахаронют миня-а…
Шерхебель удивился. Афанасий пригорюнился. Из левого глаза его выкатилась крупная богатырская слеза.
— Входи, бедолага… — прочувствованно пробасил Афанасий.
Вошел трясущийся Альбастров. Из-под надетой внакидку ношеной лисьей шубейки, только что, видать, пожалованной с боярского, а то и с княжьего плеча, глядело ветхое рубище да посвечивал из прорехи чудом не пропитый за зиму крест.
— Хорошие новости, товарищ Альбастров! — снова воссияв, приветствовал певца Шерхебель.
Электрик был настроен мрачно, долго отмахивался и не верил ничему. Наконец взял документ и обмер над ним минуты на две. Потом поднял от бумаги дикие татарские глаза.
— Афанасий! — по-разбойничьи звонко и зловеще завопил он. — А не погулять ли нам, Афанасий, по Волге-матушке?
— И то… — подумав, пророкотал тот. — Засиделся я тут…
— Отбить у татар нашу лодку, — возбужденно излагал Шерхебель. — Разыскать Чертослепова…
— И Намазова… — с недоброй улыбкой добавил электрик.
Глава 13
Отгрохотал ледоход на великой реке Итиль. Намазов — в дорогом, почти как у Шерхебеля, халате и в сафьяновых, шитых бисером сапожках с загнутыми носками — прогуливался по берегу. На голове у Намазова была роскошная лисья шапка, которую он время от времени снимал и с уважением разглядывал.
Его только что назначили толмачом.
Где ж ему было заметить на радостях, что под полутораметровым обрывчиком покачивается отбитое вчера у татар гребное устройство, а на земле коварно развернут сыромятный арканчик электрика Альбастрова.
Долгожданный шаг, мощный рывок — и свежеиспеченного толмача как бы сдуло с обрыва. Он лежал в гребном устройстве, изо всех сил прижимая к груди лисью шапку.
— Что вы делаете, товарищи! — в панике вскричал он, мигом припомнив русскую речь.
— Режем! — коротко отвечал Альбастров, доставая засапожный клинок.
Шерхебель схватил электрика за руку.
— Вы что, с ума сошли? Вы его зарежете, а мне опять идти к Батыю и уточнять состав экипажа?
Электрик злобно сплюнул за борт и вернул клинок в рваное голенище.
— Я вот смотрю… — раздумчиво пробасил вдруг Афанасий, глядя из-под руки вдоль берега. — Это не замдиректора нашего там на кол сажают?
Зрение не обмануло Афанасия. В полутора перестрелах от гребного устройства на кол сажали именно Чертослепова. Вообще-то татары не практиковали подобный род казни, но, видно, чем-то их достал неугомонный замдиректора.
Самоотверженными гребками экипаж гнал лодку к месту события.
— Иди! — процедил Альбастров, уставив жало засапожного клинка в позвоночник Намазову. — И чтоб без командора не возвращался! А сбежишь — под землей сыщу!
— Внимание и повиновение! — закричал по-своему Намазов, выбираясь на песок.
Татары, узнав толмача, многозначительно переглянулись. Размахивая широкими рукавами, Намазов заторопился к ним. Шайтан его знает, что он им там наврал, но только татары подумали-подумали и с сожалением сняли Чертослепова с кола.
Тем бы все и кончилось, если бы замдиректора сам все не испортил. Очутившись на земле, он мигом подхватил портки и бегом припустился к лодке. Татары уразумели, что дело нечисто, и кинулись вдогонку. Намазов добежал благополучно, а Чертослепов запутался в портках, упал, был настигнут и вновь водворен на кол.
— Товарищи! — страшно закричал Намазов. — Там наш начальник!
Итээровцы выхватили клинки. Натиск их был настолько внезапен, что им в самом деле на какое-то время удалось отбить своего командора. Однако татары быстро опомнились и, умело орудуя кривыми саблями, прижали экипаж к лодке, и Чертослепов в третий раз оказался на колу.
Бой продолжал один Афанасий, упоенно гвоздивший наседавших татар своей железной палицей.
— Товарищ Филимошин! — надсаживался Шерхебель — единственный, кто не принял участия в атаке. — Погодите, что я вам скажу! Прекратите это побоище! Сейчас я все улажу!..
Наконец Афанасий умаялся и, отмахиваясь, полез в лодку. Шерхебель тут же выскочил на берег и предъявил татарам овальную золотую пластину. Испуганно охнув, татары попрятали сабли в ножны и побежали снимать Чертослепова. В руках Шерхебеля была пайцза — что-то вроде верительной грамоты самого Батыя.
— Ты где ее взял, хазарин? — потрясенно спросил Альбастров в то время, как татары бережно укладывали замдиректора в лодку.
— Да прихватил на всякий случай… — небрежно отвечал Шерхебель. — Знаете, печать печатью…
— Капитана… — еле слышно произнес Чертослепов. — Главное: капитана не забудьте…
— Капитана? — удивился Шерхебель. — А при чем тут вообще капитан? Вот у меня в руках документ, покажите мне там одного капитана!..
Глава 14
Разогнанная дружными мощными гребками, лодка шла сквозь века. В зыбких полупрозрачных сугробах межвременного тумана длинной тенью скользнул навстречу острогрудый челн Степана Разина. Сам Стенька стоял на коленях у борта и напряженно высматривал что-то в зеленоватой волжской воде.
— Утопла, кажись… — донесся до путников его расстроенный, приглушенный туманом голос, и видение кануло.
Вдоль бортов шуршали и побрякивали льдышки — то ли шуга, то ли последние обломки ледохода.
Без десяти десять лодка вырвалась из тумана как раз напротив дебаркадера с надписью «Баклужино». Пристань была полна народу. Присевший у руля на корточки Чертослепов мог видеть, как по мере приближения вытаращиваются глаза и отваливаются челюсти встречающих.
Что и говорить, экипаж выглядел живописно! Далече, как глава на церкви, сиял шлем Афанасия, пламенела лисья шапка Намазова. Рубища и парча просились на полотно.
На самом краю дебаркадера, подтянутый, безукоризненно выбритый, в неизменном своем бежевом плаще, стоял майор Седьмых, а рядом еще один товарищ в штатском. Пожалуй, эти двое были единственными на пристани, для кого внешний вид гребцов неожиданностью не явился.
До дебаркадера оставались считанные метры, когда, рискуя опрокинуть лодку, вскочил Шерхебель.
— Товарищ майор! — закричал он. — Я имею сделать заявление!
Путаясь в полах дорогого восточного халата, он первым вскарабкался на пристань.
— Товарищ майор! — так, чтобы слышали все встречающие, обратился он. — Во время заезда мне в руки попала ценная коллекция золотых вещей тринадцатого века. Я хотел бы в вашем присутствии сдать их государству.
С каждым его словом физиономия второго товарища в штатском вытягивалась все сильнее и сильнее.
Майор Седьмых улыбнулся и ободряюще потрепал Шерхебеля по роскошному парчовому плечу. Затем — уже без улыбки — снова повернулся к гребному устройству.
— Гражданин Намазов?..
Эпилог
Машинистку уволили.
Над Намазовым хотели устроить показательный процесс, но ничего не вышло — истек срок давности преступления.
Электрик Альбастров до сих пор лечится от алкоголизма.
Что же касается Шерхебеля, то, блистательно обведя вокруг пальца представителя таможни (ибо незнакомец на дебаркадере был именно представителем таможни), он получил причитающиеся ему по закону двадцать пять процентов с найденного клада и открыл кооператив.
Замдиректора по быту Чертослепов ушел на пенсию по инвалидности. А недавно реставраторы в Эрмитаже расчистили уникальную икону тринадцатого века, названную пока условно «Неизвестный мученик с житием». В квадратиках, располагающихся по периметру иконы, изображены моменты из биографии неизвестного мученика. В первом квадратике его сжигают в каком-то челноке, далее он показан связанным среди сугробов. Далее его бичуют сначала татары, потом — судя по одежде — русские язычники. В квадратике номер семнадцать его пытается удавить арканом некий разбойник весьма неопределенной национальности. Последние три картинки совершенно одинаковы: они изображают неизвестного мученика посаженным на кол. Озадаченные реставраторы выдвинули довольно остроумную гипотезу, что иконописец, неправильно рассчитав количество квадратиков, был вынужден трижды повторить последний сюжет. И везде над головой мученика витает некий ангел с огненным мечом и крыльями бежевого цвета. На самой иконе мученик представлен в виде изможденного человека в лохмотьях, с лысеющей головой и редкой рыжеватой растительностью на остреньком подбородке.
А Афанасия Филимошина вскоре после мероприятия вызвали в военкомат и вручили там неслыханную медаль «За оборону Рязани», что, кстати, было отражено в местной прессе под заголовком «Награда нашла героя».
И это отрадно, товарищи!
Небольшая ошибка в протоколе гребной регаты отправляет в далекое прошлое шестерых жителей Баклужино. Итак, 1237 год, начало татаро-монгольского завоевания Киевской Руси.
Часть IТуманно утро красное, туманно
Глава 1
— Ты что? — свистящим шепотом спросил замдиректора по быту Чертослепов, и глаза у него стали, как дыры. — Хочешь, чтобы мы из-за тебя соцсоревнование прогадили?
Мячиком подскочив в кресле, он вылетел из-за стола и остановился перед ответственным за культмассовую работу Афанасием Филимошиным. Тот попытался съежиться, но это ему, как всегда, не удалось — велик был Афанасий. Плечищи — былинные, голова — с пивной котел. По такой голове не промахнешься.
— Что? С воображением плохо? — продолжал допытываться стремительный Чертослепов. — Фантазия кончилась?
Афанасий вздохнул и потупился. С воображением у него действительно было плохо. А фантазии, как следовало из лежащего на столе списка, хватило лишь на пять мероприятий.
— Пиши! — скомандовал замдиректора и пробежался по кабинету.
Афанасий с завистью смотрел на его лысеющую голову. В этой голове несомненно кипел бурун мероприятий с красивыми интригующими названиями.
— Гребная регата, — остановившись, выговорил Чертослепов поистине безупречное звукосочетание. — Пиши! Шестнадцатое число. Гребная регата… Ну что ты пишешь, Афоня? Не грибная, а гребная. Гребля, а не грибы. Понимаешь, гребля!.. Охвачено… — Замдиректора прикинул. — Охвачено пять сотрудников. А именно… — Он вернулся в кресло и продолжал диктовать оттуда: — Пиши экипаж…
«Экипаж…» — старательно выводил Афанасий, наморщив большой бесполезный лоб.
— Пиши себя. Меня пиши…
Афанасий, приотворив рот от удивления, уставился на начальника.
— Пиши-пиши… Врио завРИО Намазов, зам по снабжению Шерхебель и… Кто же пятый? Четверо гребут, пятый на руле… Ах да! Электрик! Жена говорила, чтобы обязательно была гитара… Тебе что-нибудь неясно, Афоня?
— Так ведь… — ошарашенно проговорил Афанасий. — Какой же из Шерхебеля гребец?
Замдиректора Чертослепов оперся локтями на стол и положил хитрый остренький подбородок на сплетенные пальцы.
— Афоня, — с нежностью промолвил он, глядя на ответственного за культмассовую работу. — Ну что же тебе все разжевывать надо, Афоня?.. Не будет Шерхебель грести. И никто не будет. Просто шестнадцатого у моей жены день рождения, дошло? И Намазова с Шерхебелем я уже пригласил… Ну снабженец он, Афоня! — с болью в голосе проговорил вдруг замдиректора. — Ну куда ж без него, сам подумай!..
— А грести? — тупо спросил Афанасий.
— А грести мы будем официально.
…С отчаянным выражением лица покидал Афанасий кабинет замдиректора. Жизнь была сложна. Очень сложна. Не для Афанасия.
Глава 2
Ох, это слово «официально»! Стоит его произнести — и начинается какая-то мистика… Короче, в тот самый миг, когда приказ об освобождении от работы шестнадцатого числа пятерых работников НИИ приобрел статус официального документа, в кабинете Чертослепова открылась дверь, и в помещение ступил крупный мужчина с озабоченным, хотя и безукоризненно выбритым лицом. Затем из плаща цвета беж выпорхнула бабочка удостоверения и, раскинув крылышки, замерла на секунду перед озадаченным Чертослеповым.
— Капитан Седьмых, — сдержанно представился вошедший.
— Прошу вас, садитесь, — запоздало воссиял радушной улыбкой замдиректора.
Капитан сел и, помолчав, раскрыл блокнот.
— А где вы собираетесь достать плавсредство? — задумчиво поинтересовался он.
Иностранный агент после такого вопроса раскололся бы немедленно. Замдиректора лишь понимающе наклонил лысеющую голову.
— Этот вопрос мы как раз решаем, — заверил он со всей серьезностью. — Скорее всего, мы арендуем шлюпку у одного из спортивных обществ. Конкретно этим займется член экипажа Шерхебель — он наш снабженец…
Капитан кивнул и записал в блокноте: «Шерхебель — спортивное общество — шлюпка».
— Давно тренируетесь?
Замдиректора стыдливо потупился.
— Базы нет, — застенчиво признался он. — Урывками, знаете, от случая к случаю, на голом энтузиазме…
Капитан помрачнел. «Энтузиазм! — записал он. — Базы — нет?».
— И маршрут уже разработан?
Чертослепов нашелся и здесь.
— В общих чертах, — сказал он. — Мы думаем пройти на веслах от Центральной набережной до пристани Баклужино.
— То есть вниз по течению? — уточнил капитан.
— Да, конечно… Вверх было бы несколько затруднительно. Согласитесь, гребцы мы начинающие…
— А кто командор?
Не моргнув глазам, Чертослепов объявил командором себя. И ведь не лгал, ибо ситуация была такова, что любая ложь автоматически становилась правдой в момент произнесения.
— Что вы можете сказать о гребце Намазове?
— Надежный гребец, — осторожно отозвался Чертослепов.
— У него в самом деле нет родственников в Иране?
Замдиректора похолодел.
— Я… — промямлил он, — могу справиться в отделе кадров…
— Не надо, — сказал капитан. — Я только что оттуда. — Он спрятал блокнот и поднялся. — Ну что ж. Счастливого вам плавания.
И замдиректора понял наконец, в какую неприятную историю он угодил.
— Товарищ капитан, — пролепетал он, устремляясь за уходящим гостем. — А нельзя узнать, почему… мм… вас так заинтересовало…
Капитан Седьмых обернулся.
— Потому что Волга, — негромко произнес, — впадает в Каспийское море.
Дверь за ним закрылась. Замдиректора добрел до стола и хватил воды прямо из графина. И замдиректора можно было понять. Ему предстояло созвать дорогих гостей и объявить для начала, что шестнадцатого числа придется вам, товарищи, в некотором смысле грести. И даже не в некотором, а в прямом.
Глава 3
Электрик Альбастров (первая гитара НИИ) с большим интересом следил за развитием скандала.
— Почему грести? — брызжа слюной, кричал Шерхебель. — Что значит — грести? Я не могу грести — у меня повышенная кислотность!
Врио завРИО Намазов — чернобровый полнеющий красавец — пребывал в остолбенении. Время от времени его правая рука вздергивалась на уровень бывшей талии и совершала там судорожное хватательное движение.
— Я достану лодку! — кричал Шерхебель. — Я пароход с колесами достану! И что? И я же и должен грести?
— Кто составлял список? — горлом проклокотал Намазов. Под ответственным за культмассовую работу Филимошиным предательски хрустнули клееные сочленения стула, и все медленно повернулись к Афанасию.
— Товарищи! — поспешно проговорил замдиректора и встал, опершись костяшками пальцев на край стола. — Я прошу вас отнестись к делу достаточно серьезно. Сверху поступила указка: усилить пропаганду гребного спорта. И это не прихоть ни чья, не каприз — это начало долгосрочной кампании под общим девизом «Выгребаем к здоровью». И там… — Чертослепов вознес глаза к потолку, — настаивают, чтобы экипаж на три пятых состоял из головки НИИ. С этой целью нам было предложено представить список трех наиболее перспективных руководителей. Каковой список мы и представили.
Он замолчал и строго оглядел присутствующих. Электрик Альбастров цинично улыбался. Шерхебель с Намазовым были приятно ошеломлены. Что касается Афанасия Филимошина, то он завороженно кивал, с восторгом глядя на Чертослепова. Вот теперь он понимал все.
— А раньше ты об этом сказать не мог? — укоризненно молвил Намазов.
— Не мог, — стремительно садясь, ответил Чертослепов и опять не солгал. Как, интересно, он мог бы сказать об этом раньше, если минуту назад он и сам этого не знал.
— А что? — повеселев, проговорил Шерхебель. — Отчалим утречком, выгребем за косу, запустим мотор…
Замдиректора пришел в ужас.
— Мотор? Какой мотор?
Шерхебель удивился.
— Могу достать японский, — сообщил он. — Такой, знаете, водомет: с одной стороны дыра, с другой — отверстие. Никто даже и не подумает…
— Никаких моторов, — процедил замдиректора, глядя снабженцу в глаза. Если уж гребное устройство вызвало у капитана Седьмых определенные сомнения, то что говорить об устройстве с мотором!
— Но отрапортовать в письменном виде! — вскричал Намазов. — И немедля, сейчас!..
Тут же и отрапортовали. В том смысле, что, мол, и впредь готовы служить пропаганде гребного спорта. Чертослепов не возражал. Бумага представлялась ему совершенно безвредной. В крайнем случае, в верхах недоуменно пожмут плечами.
Поэтому, когда машинистка принесла ему перепечатанный рапорт, он дал ему ход, не читая. А зря. То ли загляделась на кого-то машинистка, то ли заговорилась, но только, печатая время прибытия гребного устройства к пристани Баклужино, она отбила совершенно нелепую цифру — 1237. Тот самый год, когда победоносные тумены Батыя форсировали великую реку Итиль.
И в этом-то страшном виде, снабженная подписью директора, печатью и порядковым номером, бумага пошла в верха.
Глава 4
Впоследствии электрик Альбастров будет клясться и целовать крест на том, что видел капитана Седьмых в толпе машущих платочками, но никто ему, конечно, не поверит.
Истово, хотя и вразброд шлепали весла. В осенней волжской воде шуршали и брякали льдышки, именуемые шугой.
— Раз-два, взяли!.. — вполголоса, интимно приговаривал Шерхебель. — Выгребем за косу, а там нас возьмут на буксир из рыбнадзора, я уже с ними договорился…
Командор Чертослепов уронил мотнувшиеся в уключинах весла и схватился за сердце.
— Вы с ума сошли! — зашипел на него Намазов. — Гребите, на нас смотрят!..
С превеликим трудом они перегребли стрежень и, заслоненные от города песчаной косой, в изнеможении бросили весла.
— Черт с тобой… — слабым голосом проговорил одумавшийся к тому времени Чертослепов. — Где он, этот твой буксир?
— Йех! — изумленно пробасил Афанасий, единственный не задохнувшийся член экипажа. — Впереди-то что делается!
Все оглянулись. Навстречу лодке и навстречу течению по левому рукаву великой реки вздымался, громоздился и наплывал знаменитый волжский туман. Берега подернуло мутью, впереди клубилось сплошное молоко.
— Кранты вашему буксиру! — бестактный, как и все электрики, подытожил Альбастров. — В такую погоду не то что рыбнадзор — браконьера на стрежень не выгонишь!
— Так а я могу грести! — обрадованно предложил Афанасий.
Он в самом деле взялся за весла и десятком богатырских гребков окончательно загнал лодку в туман.
— Афоня, прекрати! — закричал Чертослепов. — Не дай бог перевернемся!
Вдоль бортов шуршала шуга, вокруг беззвучно вздувались и опадали белые полупрозрачные холмы. Слева туман напоминал кисею, справа — простыню.
— Как бы нам Баклужино не просмотреть… — озабоченно пробормотал Шерхебель. — Унесет в Каспий…
Командор Чертослепов издал странный звук — словно его ударили под дых. В многослойной марле тумана ему померещилось нежное бежевое пятно, и воображение командора мгновенно дорисовало страшную картину: по воде, аки посуху, пристально поглядывая на гребное устройство, шествует с блокнотом наготове капитан Седьмых… Но такого, конечно, быть никак не могло, и дальнейшие события покажут это со всей очевидностью.
— Хватит рассиживаться, товарищи! — нервно приказал Чертослепов. — Выгребаем к берегу!
— К какому берегу? Где вы видите берег?
— А вот выгребем — тогда и увидим!
Кисея слева становилась все прозрачнее, и вскоре там проглянула полоска земли.
— Странно, — всматриваясь, сказал Намазов. — Конная милиция. Откуда? Вроде бы не сезон…
— Кого-то ловят, наверное, — предположил Шерхебель.
— Да прекратите вы ваши шуточки! — взвизгнул Чертослепов — и осекся. Кисея взметнулась, явив с исключительной резкостью берег и остановившихся при виде лодки всадников. Кривые сабли, кожаные панцири, хворостяные щиты… Темные, косо подпертые крепкими скулами глаза с интересом смотрели на приближающееся гребное устройство.
Глава 5
Туман над великой рекой Итиль истаял. Не знающий поражений полководец, несколько скособочась (последствия давнего ранения в позвоночник), сидел в высоком седле и одним глазом следил за ходом переправы. Другого у него не было — вытек лет двадцать назад от сабельного удара. Правая рука полководца с перерубленным еще в юности сухожилием была скрючена и не разгибалась.
Прибежал толмач и доложил, что захватили какую-то странную ладью с какими-то странными гребцами. Привести? Не знающий поражений полководец утвердительно наклонил неоднократно пробитую в боях голову.
Пленников заставили проползти до полководца на коленях. Руки у членов экипажа были связаны за спиной сыромятными ремнями, а рты заткнуты их же собственными головными уборами.
Полководец шевельнул обрубком мизинца, и толмач, поколебавшись, с кого начать, выдернул кляп изо рта Намазова.
— Мин татарча! Мин татарча! — отчаянно закричал врио завРИО, резко подаваясь головой к копытам отпрянувшего иноходца.
Татары удивленно уставились на пленника, потом — вопросительно — на предводителя.
— Помощником толмача, — определил тот, презрительно скривив рваную сызмальства пасть.
Дрожащего Намазова развязали, подняли на ноги и в знак милости набросили ему на плечи совсем худой халатишко.
Затем решили выслушать Чертослепова.
— Граждане каскадеры! — в бешенстве завопил замдиректора, безуспешно пытаясь подняться с колен. — Имейте в виду, даром вам это не пройдет! Вы все на этом погорите!
Озадаченный толмач снова заправил кляп в рот Чертослепова и почесал в затылке. Услышанное сильно напоминало непереводимую игру слов. Он все-таки попробовал перевести и, видимо, сделал это не лучшим образом, ибо единственный глаз полководца свирепо вытаращился, а сабельный шрам поперек лица налился кровью.
— Кто? Я погорю? — прохрипел полководец, оскалив остатки зубов, оставшиеся после прямого попадания из пращи. — Это вы у меня в два счета погорите, морды славянские!
Воины спешились и побежали за хворостом. Лодку бросили в хворост, пленников — в лодку. Галопом прискакал татарин с факелом, и костер задымил. Однако дрова были сырые, разгорались плохо.
— Выньте у них кляпы, и пусть раздувают огонь сами! — приказал полководец.
Но садистское это распоряжение так и не было выполнено, потому что со дна гребного устройства поднялся вдруг представительный хмурый мужчина в бежевом плаще. Татары, издав вопль изумления и ужаса, попятились. Перед тем, как бросить лодку в хворост, они обшарили ее тщательнейшим образом. Спрятаться там было негде.
— Я, собственно… — ни на кого не глядя, недовольно проговорил мужчина, — оказался здесь по чистой случайности… Прилег, знаете, вздремнуть под скамьей, ну и не заметил, как лодка отчалила…
Он перенес ногу через борт, и татары, суеверно перешептываясь, расступились. Отойдя подальше, капитан Седьмых (ибо это был он) оглянулся и, отыскав в толпе Намазова, уже успевшего нахлобучить рваную татарскую шапчонку, неодобрительно покачал головой.
Часть IIБысть некая зима
Глава 6
Нагрянул декабрь. Батый осадил Рязань. Помилованных до особого распоряжения пленников возили за войском на большом сером верблюде в четырех связанных попарно корзинах. Подобно большинству изувеченных жизнью людей не знающий поражений полководец любил всевозможные отклонения от нормы.
Над татарским лагерем пушил декабрьский снежок. Замдиректора Чертослепов — обросший, оборванный — сидел на корточках и отогревал связанными руками посиневшую лысину.
— Хорошо хоть руки спереди связывать стали, — без радости заметил он.
Ему не ответили. Было очень холодно.
— Смотрите, Намазов идет, — сказал Шерхебель и, вынув что-то из-за пазухи, сунул в снег.
Судя по всему, помощник толмача вышел на прогулку. На нем уже был крепкий, хотя и залатанный местами полосатый халат, под растоптанными, но вполне справными сапогами весело поскрипывал снежок.
— Товарищ Намазов! — вполголоса окликнул замдиректора. — Будьте добры, подойдите на минутку!
Помощник толмача опасливо покосился на узников и, сердито пробормотав: «Моя твоя не понимай…», — поспешил повернуться к ним спиной.
— Мерзавец! — процедил Альбастров.
С ним согласились.
— Честно вам скажу, — уныло проговорил Чертослепов, — никогда мне не нравился этот Намазов. Правду говорят: яблочко от яблони…
— А что это вы всех под одну гребенку? — ощетинился вдруг электрик.
Чертослепов с Шерхебелем удивленно взглянули на Альбастрова, и наконец-то бросилась им в глаза черная клочковатая бородка, а заодно и висячие усики, и легкая, едва намеченная скуластость.
Первым опомнился Шерхебель.
— Мать? — понимающе спросил он.
— Бабка, — буркнул Альбастров.
— Господи Иисусе Христе!.. — не то вздохнул, не то простонал Чертослепов.
Положение его было ужасно. Один из членов вверенного ему экипажа оказался ренегатом, другой…
— Товарищи! — в отчаянии сказал Чертослепов. — Мы допустили серьезную ошибку. Нам необходимо было сразу осудить поведение Намазова. Но еще не поздно, товарищи. Я предлагаю провести такой, знаете, негромкий митинг и открытым голосованием выразить свое возмущение. Что же касается товарища Альбастрова, скрывшего важные анкетные данные…
— Ну ты козел!.. — изумился электрик, и тут — совершенно некстати — мимо узников проехал не знающий поражений полководец.
— Эй ты! — заорал Альбастров, приподнявшись, насколько позволяли сыромятные путы. — В гробу я тебя видал вместе с твоим Чингисханом!
Полководец остановился и приказал толмачу перевести.
— Вы — идиот! — взвыл Чертослепов, безуспешно пытаясь схватиться за голову. — Я же сказал: негромкий! Негромкий митинг!..
А толмач уже вовсю переводил.
— Товарищ Субудай! — взмолился замдиректора. — Да не обращайте вы внимания! Мало ли кто какую глупость не подумав ляпнет!..
Толмач перевел и это. Не знающий поражений полководец раздул единственную целую ноздрю и, каркнув что-то поврежденными связками, поехал дальше. Толмач, сопровождаемый пятью воинами, подбежал к пленным.
— Айда, пошли! — вне себя напустился он на Чертослепова. — Почему худо говоришь? Почему говоришь, что Субудай-багатур не достоин лежать с великим Чингизом? Какой он тебе товарищ? Айда, мало-мало наказывать будем!
Глава 7
— Я его что, за язык тянул? — чувствительный, как и все гитаристы, переживал Альбастров. — Мало ему вчерашнего?..
За юртами нежно свистел бич и звонко вопил Чертослепов. Чистые, не отягощенные мыслью звуки.
— И как это его опять угораздило? Вроде умный мужик…
— Это там он был умный… — утешил Шерхебель.
Припорошенный снежком Афанасий сидел неподвижно, как глыба, и в широко раскрытых глазах его стыло недоумение. Временами казалось, что у него просто забыли выдернуть кляп, — молчал вот уже который день.
— Ой! — страдальчески сказал Шерхебель, быстро что-то на себе перепрятывая. — Слушайте, это к нам…
Альбастров поднялся и посмотрел. Со стороны леска, хрустя настом, к узникам направлялся капитан Седьмых. При виде его татарский сторож в вязаной шапочке «Адидас» вдруг застеснялся чего-то и робко отступил за ствол березы.
Электрик осклабился и еще издали предъявил капитану связанные руки. Капитан одобрительно посмотрел на электрика, но подошел не к нему, а к Шерхебелю, давно уже всем своим видом изъявлявшего готовность правдиво и не раздумывая отвечать на вопросы.
— Да, кстати, — как бы невзначай поинтересовался капитан, извлекая из незапятнанного плаща цвета беж уже знакомый читателю блокнот. — Не от Намазова ли, случайно, исходила сама идея мероприятия?
— Слушайте, что решает Намазов? — отвечал Шерхебель, преданно глядя в глаза капитану. — Идея была спущена сверху.
«Сверху? — записал капитан, впервые приподнимая бровь. — Не снизу?»
— Расскажите подробнее, — мягко попросил он.
Шерхебель рассказал. Безукоризненно выбритое лицо капитана становилось все задумчивее.
— А где сейчас находится ваш командор?
— Занят, знаете… — несколько замявшись, сказал Шерхебель.
Капитан Седьмых оглянулся, прислушался.
— Ну что ж… — с пониманием молвил он. — Побеседуем, когда освободится…
Закрыл блокнот и, хрустя настом, пошел в сторону леска.
Из-за ствола березы выглянула вязаная шапочка «Адидас». Шерхебель облегченно вздохнул и снова что-то на себе перепрятал.
— Да что вы там все время рассовываете? — не выдержал электрик.
— А! — Шерхебель пренебрежительно шевельнул пальцами связанных рук. — Так, чепуха, выменял на расческу, теперь жалею…
Припрятанный предмет он, однако, не показал. Что именно Шерхебель выменял на расческу, так и осталось тайной.
Потом принесли стонущего Чертослепова.
— А тут без вас капитан приходил, — сказал Альбастров. — Про вас спрашивал.
Чертослепов немедленно перестал стонать.
— Спрашивал? А что конкретно?
Ему передали весь разговор с капитаном Седьмых.
— А когда вернется, не сказал? — встревожась, спросил Чертослепов.
Электрик хотел ответить, но его перебили.
— Я все понял… — Это впервые за много дней заговорил Афанасий Филимошин. Потрясенные узники повернулись к нему.
— Что ты понял, Афоня?
Большое лицо Афанасия было угрюмо.
— Это не киноартисты, — глухо сообщил он.
Глава 8
Замдиректора Чертослепову приснилось, что кто-то развязывает ему руки.
— Нет… — всхлипывая, забормотал он. — Не хотел… Клянусь вам, не хотел… Пропаганда гребного спорта…
— Вставай! — тихо и властно сказали ему.
Чертослепов очнулся. Снежную равнину заливал лунный свет. Рядом, заслоняя звезды, возвышалась массивная грозная тень.
— Афоня? — не веря, спросил Чертослепов. — Ты почему развязался? Ты что затеял? Ты куда?..
— В Рязань, — мрачно произнесла тень. — Наших бьют…
Похолодеть замдиректора не мог при всем желании, поэтому его бросило в жар.
— Афанасий… — оробев, пролепетал он. — Но ведь если мы совершим побег, капитан может подумать, что мы пытаемся скрыться… Я… Я запрещаю!..
— Эх ты!.. — низко, с укоризной прозвучало из лунной выси, глыбастая тень повернулась и ушла в Рязань, косолапо проламывая наст.
В панике Чертослепов разбудил остальных. Электрик Альбастров спросонья моргал криво смерзшимися глазенками и ничего не мог понять. Зато Шерхебель отреагировал мгновенно. Сноровисто распустив зубами сыромятные узы, он принялся выхватывать что-то из-под снега и совать за пазуху.
— Товарищ Шерхебель! — видя такую расторопность, шепотом завопил замдиректора. — Я призываю вас к порядку! Без санкции капитана…
— Слушайте, какой капитан? — огрызнулся через плечо Шерхебель. — Тут человек сбежал! Вы понимаете, что они нас всех поубивают с утра к своему шайтану?..
— Матерь Божья Пресвятая Богородица!.. — простонал Шерхебель.
Пошатываясь, они встали на ноги и осмотрелись.
Неподалеку лежала колода, к которой татары привязывали серого верблюда с четырьмя корзинами. Тут же выяснилось, что перед тем, как разбудить замдиректора, Афанасий отвязал верблюда и побил колодой весь татарский караул.
Путь из лагеря был свободен.
Босые, они бежали по лунному вскрикивающему насту, и дыхание их взрывалось в морозном воздухе.
— Ну и куда теперь? — с хрустом падая в наст, спросил Альбастров.
— Товарищи! — чуть не плача, проговорил Чертослепов. — Не забывайте, что капитан впоследствии обязательно представит характеристику на каждого из нас. Поэтому в данной ситуации, я считаю, выход у нас один: идти в Рязань и как можно лучше проявить себя там в борьбе с татаро-монгольскими захватчиками.
— Точно! — сказал Альбастров и лизнул снег.
— Вы что, с ума сошли? — с любопытством спросил Шерхебель. — Рязань! Ничего себе шуточки! Вы историю учили вообще?
Альбастров вдруг тяжело задышал и, поднявшись с наста, угрожающе двинулся на Шерхебеля.
— Христа — распял? — прямо спросил он.
— Слушайте, прекратите! — взвизгнул Шерхебель. — Даже если и распял! Вы лучше посмотрите, что делают ваши родственнички по женской линии! Что они творят с нашей матушкой Россией!
Альбастров, ухваченный за локти Чертослеповым, рвался к Шерхебелю и кричал:
— Это еще выяснить надо, как мы сюда попали! Небось в Хазарский каганат метил, да промахнулся малость!..
— Товарищ Альбастров! — умолял замдиректора. — Ну нехристь же, ну что с него взять! Ну не поймет он нас с вами!..
На том и расстались. Чертослепов с Альбастровым пошли в Рязань, а куда пошел Шерхебель — сказать трудно. Налетела метель и скрыла все следы.
Глава 9
Продираясь сквозь колючую проволоку пурги, они шли в Рязань. Однако на полпути в электрике Альбастрове вдруг заговорила татарская кровь. И чем ближе к Рязани подходили они, тем громче она говорила. Наконец гитарист-электрик сел на пенек и объявил, что не сдвинется с места, пока его русские и татарские эритроциты не придут к соглашению.
Чертослепов расценил это как измену и, проорав сквозь пургу: «Басурман!..», — пошел в Рязань один. Каким образом он вышел к Суздалю — до сих пор представляется загадкой.
— Прииде народ, Гедеоном из таратара выпущенный, — во всеуслышание проповедовал он на суздальском торгу. — Рязань возжег, и с вами то же будет! Лишь объединением всея Руси…
— Эва! Сказанул! — возражали ему. — С кем единиться-то? С рязанцами? Да с ними биться идешь — меча не бери, ремешок бери сыромятный.
— Братие! — возопил Чертослепов. — Не верьте сему! Рязанцы такие же человеки суть, яко мы с вами!
— Вот сволок! — изумился проезжавший мимо суздальский воевода и велел, ободрав бесстыжего юродивого кнутом, бросить в подвал и уморить голодом.
Все было исполнено в точности, только вот голодом Чертослепова уморить не успели. Меньше чем через месяц Суздаль действительно постигла судьба Рязани. Победители-татары извлекли сильно исхудавшего замдиректора из-под обломков терема и, ободрав вдругорядь кнутом, вышибли к шайтану из Суздаля.
А электрик Альбастров болтался тем временем, как ведро в проруби. Зов предков накатывал на него то по женской линии, то по мужской, толкая то в Рязань, то из Рязани. Будь у электрика хоть какие-нибудь средства, он бы от такой жизни немедленно запил.
И средства, конечно, нашлись. На опушке леса он подобрал брошенные каким-то беженцем гусли и перестроил их на шестиструнку. С этого момента на память Альбастрова полагаться уже нельзя. Где был, что делал?.. Говорят, шастал по княжеству, пел жалостливо по-русски и воинственно по-татарски. Русские за это поили медом, татары — айраном.
А через неделю пришла к нему белая горячка в ржавой, лопнувшей под мышками кольчуге и с тяжеленной палицей в руках.
— Сидишь? — грозно спросила она. — На гусельках играешь?
— Афанасий… — расслабленно улыбаясь, молвил опустившийся электрик. — Друг…
— Друг, да не вдруг, — сурово отвечал Афанасий Филимошин, ибо это был он. — Вставай, пошли в Рязань!
— Ребята… — Надо полагать, Афанасий в глазах Альбастрова раздвоился как минимум. — Ну не могу я в Рязань… Афанасий, скажи им…
— А вот скажет тебе моя палица железная! — снова собираясь воедино, рек Афанасий, и электрик, мгновенно протрезвев, встал и пошел, куда велено.
Глава 10
Однажды в конце февраля на заснеженную поляну посреди дремучего леса вышел человек в иноческом одеянии. Снял клобук — и оказался Шерхебелем.
За два месяца зам по снабжению странно изменился: в талии вроде бы пополнел, а лицом исхудал. Подобравшись к дуплистому дубу, он огляделся и полез было за пазуху, как вдруг насторожился и снова нахлобучил клобук.
Затрещали, зазвенели хрустальные февральские кусты, и на поляну — бывают же такие совпадения! — ворвался совершенно обезумевший Чертослепов. Пониже спины у него торчали две небрежно оперенные стрелы. Во мгновении ока замдиректора проскочил поляну и упал без чувств к ногам Шерхебеля.
Кусты затрещали вновь, и из зарослей возникли трое разъяренных русичей с шелепугами подорожными в руках.
— Где?! — разевая мохнатую пасть, взревел один.
— Помер, как видите, — со вздохом сказал Шерхебель, указывая на распростертое тело.
— Вот жалость-то!.. — огорчился другой. — Зря, выходит, бежали… Ну хоть благослови, святый отче!
Шерхебель благословил, и русичи, сокрушенно покачивая кудлатыми головами, исчезли в февральской чаще. Шерхебель наклонился над лежащим и осторожно выдернул обе стрелы.
— Интернационализм проповедовали? — сочувственно осведомился он. — Или построение социализма в одном отдельно взятом удельном княжестве?
Чертослепов вздрогнул, присмотрелся и, морщась, сел.
— Зря вы в такой одежде, — недружелюбно заметил он. — Вот пришьют нам из-за вас религиозную пропаганду… И как это вам не холодно?
— Ну если на вас навертеть пять слоев парчи, — охотно объяснил Шерхебель, — то вам тоже не будет холодно.
— Мародер… — безнадежно сказал Чертослепов.
— Почему мародер? — Шерхебель пожал острыми монашьими плечами. — Почему обязательно мародер? Честный обмен и немножко спасательных работ…
В третий раз затрещали кусты, и на изрядно уже истоптанную поляну косолапо ступил Афанасий Филимошин, неся на закорках бесчувственное тело Альбастрова.
— Будя, — пробасил он, сваливая мычащего электрика под зазвеневший, как люстра, куст. — Была Рязань, да угольки остались…
— Что с ним? — отрывисто спросил Чертослепов, со страхом глядя на сизое мурло Альбастрова.
— Не замай, — мрачнея, посоветовал Афанасий. — Командира у него убило. Евпатия Коловрата. Какой командир был!..
— С тех самых пор и пьет? — понимающе спросил приметливый Шерхебель.
— С тех самых пор… — удрученно подтвердил Афанасий.
Электрик Альбастров пошевелился и разлепил глаза.
— Опять все в сборе… — с отвращением проговорил он. — Прямо как по повестке…
И вновь уронил тяжелую всклокоченную голову, даже не осознав, сколь глубокую мысль он только что высказал.
За ледяным переплетом мелких веток обозначилось нежное бежевое пятно, и, мелодично звякнув парой сосулек, на поляну вышел безукоризненно выбритый капитан Седьмых. Поприветствовал всех неспешным кивком и направился прямиком к Чертослепову.
— Постарайтесь вспомнить, — сосредоточенно произнес он. — Не по протекции ли Намазова была принята на работу машинистка, перепечатавшая ваш отчет о мероприятии?
Лицо Чертослепова почернело, как на иконе.
— Не вем, чесо глаголеши, — малодушно отводя глаза, пробормотал он. — Се аз многогрешный…
— Ну не надо, не надо, — хмурясь, прервал его капитан. — Минуту назад вы великолепно владели современным русским.
— По моей протекции… — с надрывом признался Чертослепов и обессиленно уронил голову на грудь.
— Вам знаком этот документ?
Чертослепов обреченно взглянул.
— Да, — сказал он. — Знаком.
— Ознакомьтесь внимательней, — холодно молвил капитан и, оставив бумагу в слабой руке Чертослепова, двинулся в неизвестном направлении.
Нежное бежевое пятно растаяло в ледяных зарослях февральского леса.
Глава 11
— Ему снабженцем работать, а не капитаном, — с некоторой завистью проговорил Шерхебель, глядя в ту сторону, куда ушел Седьмых. — Смотрите, это же наш рапорт в верха! Где он его здесь мог достать?
Действительно, в неверных пальцах Чертослепова трепетал тот самый злополучный документ, с которого все и началось.
— О Господи!.. — простонал вдруг замдиректора, зажмуриваясь. Он, наконец, заметил роковую ошибку машинистки.
— В каком смысле — Господи? — тут же спросил любопытный Шерхебель, отбирая у Чертослепова бумагу. — А? — фальцетом вскричал он через некоторое время. — Что такое?!
Пошатываясь, подошел очнувшийся Альбастров и тоже сунулся сизым мурлом в документ.
— Грамота, — небрежно объяснил он. — Аз, буки, веди… глаголь, добро…
— Нет, вы только послушайте! — В возбуждении снабженец ухватил электрика за короткий рукав крупнокольчатой байданы. — «Обязуемся выгрести к пристани Баклужино в десять ноль-ноль, шестнадцатого, одиннадцатого, тысяча двести тридцать седьмого». Печать, подпись директора… А? Ничего себе? И куда мы еще, по-вашему, могли приплыть с таким документом?
— Что?! — мигом протрезвев, заорал электрик. — А ну дай сюда!
Он выхватил бумагу из рук Шерхебеля и вонзился в текст. Чертослепов затрепетал и начал потихоньку отползать. Но Альбастров уже выходил из столбняка.
— А-а… — зловеще протянул он. — Так вот, значит, по чьей милости нас угораздило…
Он отдал документ Шерхебелю и, не найдя ничего в переметной суме, принялся хлопать себя по всему, что заменяло в тринадцатом веке карманы.
— Куда ж она к шайтану запропастилась?.. — бормотал он, не спуская глаз с замдиректора. — Была же…
— Кто?
— Удавка… А, вот она!
Шерхебель попятился.
— Слушайте, а надо ли? — упавшим голосом спросил он, глядя, как Альбастров, пробуя сыромятный арканчик на разрыв, делает шаг к замдиректора.
— Людишки… — презрительно пробасил Афанасий, и все смолкло на поляне. — Кричат, копошатся…
В лопнувшей под мышками кольчуге, в тяжелом побитом шлеме, чужой стоял Афанасий, незнакомый. С брезгливым любопытством разглядывал он из-под нависших бровей обмерших членов экипажа и говорил негромко сам с собой:
— Из-за бумажки удавить готовы… Пойду я… А то осерчаю, не дай Бог…
Нагнулся, подобрал свою железную палицу и пошел прочь, проламывая остекленелые дебри.
Не смея поднять глаза, Альбастров смотал удавку и сунул в переметную суму.
— Слушайте, что вы там сидите? — сказал Шерхебель Чертослепову. — Идите сюда, надо посоветоваться. Ведь капитан, наверное, не зря оставил нам эту бумагу…
— Точно! — вскричал Альбастров. — Исправить дату, найти лодку…
— Ничего не выйдет, — все еще обижаясь, буркнул Чертослепов. — Это будет подделка документа. Вот если бы здесь был наш директор…
— А заодно и печать, — пробормотал Шерхебель. — Слушайте, а что если обратиться к местной администрации?
— Ох!.. — страдальчески скривился замдиректора, берясь за поясницу. — Знаю я эту местную администрацию…
— А я все же попробую, — задумчиво сказал Шерхебель, свивая документ в трубку.
Часть IIIИз-за острова на стрежень
Глава 12
Не любили татары этот лесок, ох, не любили. Обитал там, по слухам, призрак урусутского богатыря Афанасия, хотя откуда ползли такие слухи — шайтан их знает. Особенно если учесть, что видевшие призрак татары ничего уже рассказать не могли.
Сам Афанасий, конечно, понятия не имел об этой мрачной легенде, но к весне стал замечать, что местность в последние дни как-то обезлюдела. Чтобы найти живую душу, приходилось шагать до самой дороги, а поскольку бороды у всех в это время года еще покрыты инеем, то Афанасий требовал, чтобы живая душа скинула шапку. Блондинов отпускал.
Поэтому, встретив однажды посреди леска, чуть ли не у самой землянки, брюнета в дорогом восточном халате, Афанасий был крепко озадачен.
— Эх, товарищ Филимошин, товарищ Филимошин!.. — с проникновенной укоризной молвил ему брюнет. — Да разве ж можно так обращаться с доспехами! Вы обомлеете, если я скажу, сколько сейчас такой доспех стоит…
На Афанасии была сияющая, хотя и побитая, потускневшая местами, броня персидской выковки.
— Доспех-то? — хмурясь, переспросил он. — С доспехом — беда… Скольких я, царствие им небесное, из кольчужек повытряс, пока нужный размер нашел!.. Ну заходи, что ли…
Шерхебель (ибо это был он) пролез вслед за Афанасием в землянку и тут же принялся рассказывать.
— Ну, я вам скажу, двор у хана Батыя! — говорил он. — Это взяточник на взяточнике! Две трети сбережений — как не было… Хану — дай, — начал он загибать пальцы, — женам его — дай, тысячникам — дай… Сотникам! Скажите, какая персона — сотник!.. Ну да Бог с ними! Главное: дело наше решено положительно…
— Дело? — непонимающе сдвигая брови, снова переспросил Афанасий.
Ликующий Шерхебель вылез из дорогого халата и, отмотав с себя два слоя дефицитной парчи, извлек уже знакомый читателю рапорт о том, что гребное устройство непременно достигнет пристани Баклужино в такое-то время. Дата прибытия была исправлена. Чуть ниже располагалась ровная строка арабской вязи и две печати: красная и синяя.
— «Исправленному верить. Хан Батый», — сияя, перевел Шерхебель.
Афанасий задумчиво его разглядывал.
— А ну-ка прищурься! — потребовал он вдруг.
— Не буду! — разом побледнев, сказал Шерхебель.
— Смышлен… — Афанасий одобрительно кивнул. — Если б ты еще и прищурился, я б тебя сейчас по маковку в землю вбил!.. Грамотку-то покажи-ка поближе…
Шерхебель показал.
— Это что ж, он сам так красиво пишет? — сурово спросил Афанасий.
— Ой, что вы! — Шерхебель даже рукой замахал. — Сам Батый никогда ничего не пишет — у него на это канцелярия есть. Между нами, он, по-моему, неграмотный. В общем, все как везде…
— А печатей-то наляпал…
— Красная — для внутренних документов, синяя — для зарубежных, — пояснил Шерхебель. — Так что я уж на всякий случай обе…
Тут снаружи раздался нестройный аккорд, и щемящий надтреснутый голос запел с надрывом:
— Ах, умру я, умру… Пахаронют миня-а…
Шерхебель удивился. Афанасий пригорюнился. Из левого глаза его выкатилась крупная богатырская слеза.
— Входи, бедолага… — прочувствованно пробасил Афанасий.
Вошел трясущийся Альбастров. Из-под надетой внакидку ношеной лисьей шубейки, только что, видать, пожалованной с боярского, а то и с княжьего плеча, глядело ветхое рубище да посвечивал из прорехи чудом не пропитый за зиму крест.
— Хорошие новости, товарищ Альбастров! — снова воссияв, приветствовал певца Шерхебель.
Электрик был настроен мрачно, долго отмахивался и не верил ничему. Наконец взял документ и обмер над ним минуты на две. Потом поднял от бумаги дикие татарские глаза.
— Афанасий! — по-разбойничьи звонко и зловеще завопил он. — А не погулять ли нам, Афанасий, по Волге-матушке?
— И то… — подумав, пророкотал тот. — Засиделся я тут…
— Отбить у татар нашу лодку, — возбужденно излагал Шерхебель. — Разыскать Чертослепова…
— И Намазова… — с недоброй улыбкой добавил электрик.
Глава 13
Отгрохотал ледоход на великой реке Итиль. Намазов — в дорогом, почти как у Шерхебеля, халате и в сафьяновых, шитых бисером сапожках с загнутыми носками — прогуливался по берегу. На голове у Намазова была роскошная лисья шапка, которую он время от времени снимал и с уважением разглядывал.
Его только что назначили толмачом.
Где ж ему было заметить на радостях, что под полутораметровым обрывчиком покачивается отбитое вчера у татар гребное устройство, а на земле коварно развернут сыромятный арканчик электрика Альбастрова.
Долгожданный шаг, мощный рывок — и свежеиспеченного толмача как бы сдуло с обрыва. Он лежал в гребном устройстве, изо всех сил прижимая к груди лисью шапку.
— Что вы делаете, товарищи! — в панике вскричал он, мигом припомнив русскую речь.
— Режем! — коротко отвечал Альбастров, доставая засапожный клинок.
Шерхебель схватил электрика за руку.
— Вы что, с ума сошли? Вы его зарежете, а мне опять идти к Батыю и уточнять состав экипажа?
Электрик злобно сплюнул за борт и вернул клинок в рваное голенище.
— Я вот смотрю… — раздумчиво пробасил вдруг Афанасий, глядя из-под руки вдоль берега. — Это не замдиректора нашего там на кол сажают?
Зрение не обмануло Афанасия. В полутора перестрелах от гребного устройства на кол сажали именно Чертослепова. Вообще-то татары не практиковали подобный род казни, но, видно, чем-то их достал неугомонный замдиректора.
Самоотверженными гребками экипаж гнал лодку к месту события.
— Иди! — процедил Альбастров, уставив жало засапожного клинка в позвоночник Намазову. — И чтоб без командора не возвращался! А сбежишь — под землей сыщу!
— Внимание и повиновение! — закричал по-своему Намазов, выбираясь на песок.
Татары, узнав толмача, многозначительно переглянулись. Размахивая широкими рукавами, Намазов заторопился к ним. Шайтан его знает, что он им там наврал, но только татары подумали-подумали и с сожалением сняли Чертослепова с кола.
Тем бы все и кончилось, если бы замдиректора сам все не испортил. Очутившись на земле, он мигом подхватил портки и бегом припустился к лодке. Татары уразумели, что дело нечисто, и кинулись вдогонку. Намазов добежал благополучно, а Чертослепов запутался в портках, упал, был настигнут и вновь водворен на кол.
— Товарищи! — страшно закричал Намазов. — Там наш начальник!
Итээровцы выхватили клинки. Натиск их был настолько внезапен, что им в самом деле на какое-то время удалось отбить своего командора. Однако татары быстро опомнились и, умело орудуя кривыми саблями, прижали экипаж к лодке, и Чертослепов в третий раз оказался на колу.
Бой продолжал один Афанасий, упоенно гвоздивший наседавших татар своей железной палицей.
— Товарищ Филимошин! — надсаживался Шерхебель — единственный, кто не принял участия в атаке. — Погодите, что я вам скажу! Прекратите это побоище! Сейчас я все улажу!..
Наконец Афанасий умаялся и, отмахиваясь, полез в лодку. Шерхебель тут же выскочил на берег и предъявил татарам овальную золотую пластину. Испуганно охнув, татары попрятали сабли в ножны и побежали снимать Чертослепова. В руках Шерхебеля была пайцза — что-то вроде верительной грамоты самого Батыя.
— Ты где ее взял, хазарин? — потрясенно спросил Альбастров в то время, как татары бережно укладывали замдиректора в лодку.
— Да прихватил на всякий случай… — небрежно отвечал Шерхебель. — Знаете, печать печатью…
— Капитана… — еле слышно произнес Чертослепов. — Главное: капитана не забудьте…
— Капитана? — удивился Шерхебель. — А при чем тут вообще капитан? Вот у меня в руках документ, покажите мне там одного капитана!..
Глава 14
Разогнанная дружными мощными гребками, лодка шла сквозь века. В зыбких полупрозрачных сугробах межвременного тумана длинной тенью скользнул навстречу острогрудый челн Степана Разина. Сам Стенька стоял на коленях у борта и напряженно высматривал что-то в зеленоватой волжской воде.
— Утопла, кажись… — донесся до путников его расстроенный, приглушенный туманом голос, и видение кануло.
Вдоль бортов шуршали и побрякивали льдышки — то ли шуга, то ли последние обломки ледохода.
Без десяти десять лодка вырвалась из тумана как раз напротив дебаркадера с надписью «Баклужино». Пристань была полна народу. Присевший у руля на корточки Чертослепов мог видеть, как по мере приближения вытаращиваются глаза и отваливаются челюсти встречающих.
Что и говорить, экипаж выглядел живописно! Далече, как глава на церкви, сиял шлем Афанасия, пламенела лисья шапка Намазова. Рубища и парча просились на полотно.
На самом краю дебаркадера, подтянутый, безукоризненно выбритый, в неизменном своем бежевом плаще, стоял майор Седьмых, а рядом еще один товарищ в штатском. Пожалуй, эти двое были единственными на пристани, для кого внешний вид гребцов неожиданностью не явился.
До дебаркадера оставались считанные метры, когда, рискуя опрокинуть лодку, вскочил Шерхебель.
— Товарищ майор! — закричал он. — Я имею сделать заявление!
Путаясь в полах дорогого восточного халата, он первым вскарабкался на пристань.
— Товарищ майор! — так, чтобы слышали все встречающие, обратился он. — Во время заезда мне в руки попала ценная коллекция золотых вещей тринадцатого века. Я хотел бы в вашем присутствии сдать их государству.
С каждым его словом физиономия второго товарища в штатском вытягивалась все сильнее и сильнее.
Майор Седьмых улыбнулся и ободряюще потрепал Шерхебеля по роскошному парчовому плечу. Затем — уже без улыбки — снова повернулся к гребному устройству.
— Гражданин Намазов?..
Эпилог
Машинистку уволили.
Над Намазовым хотели устроить показательный процесс, но ничего не вышло — истек срок давности преступления.
Электрик Альбастров до сих пор лечится от алкоголизма.
Что же касается Шерхебеля, то, блистательно обведя вокруг пальца представителя таможни (ибо незнакомец на дебаркадере был именно представителем таможни), он получил причитающиеся ему по закону двадцать пять процентов с найденного клада и открыл кооператив.
Замдиректора по быту Чертослепов ушел на пенсию по инвалидности. А недавно реставраторы в Эрмитаже расчистили уникальную икону тринадцатого века, названную пока условно «Неизвестный мученик с житием». В квадратиках, располагающихся по периметру иконы, изображены моменты из биографии неизвестного мученика. В первом квадратике его сжигают в каком-то челноке, далее он показан связанным среди сугробов. Далее его бичуют сначала татары, потом — судя по одежде — русские язычники. В квадратике номер семнадцать его пытается удавить арканом некий разбойник весьма неопределенной национальности. Последние три картинки совершенно одинаковы: они изображают неизвестного мученика посаженным на кол. Озадаченные реставраторы выдвинули довольно остроумную гипотезу, что иконописец, неправильно рассчитав количество квадратиков, был вынужден трижды повторить последний сюжет. И везде над головой мученика витает некий ангел с огненным мечом и крыльями бежевого цвета. На самой иконе мученик представлен в виде изможденного человека в лохмотьях, с лысеющей головой и редкой рыжеватой растительностью на остреньком подбородке.
А Афанасия Филимошина вскоре после мероприятия вызвали в военкомат и вручили там неслыханную медаль «За оборону Рязани», что, кстати, было отражено в местной прессе под заголовком «Награда нашла героя».
И это отрадно, товарищи!
Там, за Ахероном(повесть)И Я говорю вам: приобретайте себе друзей богатством неправедным, чтобы они, когда обнищаете, приняли вас в вечные обители.
«Оставь надежду, всяк сюда входящий!» Эти вселяющие ужас слова на вратах Ада — первое, что суждено увидеть душам грешников на том свете. Потом суровый перевозчик Харон загонит души в ладью и доставит на тот берег реки мертвых. Там, за Ахероном, вечный мрак, оттуда нет возврата… И тем не менее, герой новой повести Евгения Лукина ухитряется совершить побег из Ада и прожить еще одну короткую, полную опасностей жизнь.
Глава 1
Лепорелло:
— Да! Дон Гуана мудрено признать!
Таких, как он, такая бездна!
Дон Гуан:
— Шутишь?
Да кто ж меня узнает?
На хозрасчётеВо втором круге было ветрено. Как всегда. Насыщенный угольной пылью ревущий воздух норовил повалить тяжелую тачку и, врываясь в многочисленные прорехи ватника, леденил душу.
Душа, она ведь тоже, как и тело, способна испытывать и боль, и холод. Разница лишь в одном: душа бессмертна.
Обглоданная ветром скала заслонила низкую сложенную из камня вышку, и дон Жуан остановился. Навстречу ему порожняком — в тряпье, в бушлатах — брела вереница погибших душ. Подперев свою тачку булыжником, дон Жуан отпустил рукоятки и, надвинув поплотнее рваный треух, стал поджидать Фрола.
Фрол Скобеев был, как всегда, не в духе.
— В горние выси мать! — злобно сказал он, тоже останавливаясь. — Сколько было баб у Владимира Святого? А? Семьсот! И все-таки он — Святой, а я — здесь! Эх, начальнички…
За четыреста лет дружбы с Фролом дон Жуан изучил русский язык в совершенстве. Но в этот раз Скобеев загнул нечто настолько сложное, что дон Жуан его просто не понял. Что-то связанное с Великим Постом и посохом патриарха Гермогена.
— За что страдаем, Ваня? — надрывно продолжал Фрол. — Ну сам скажи: много сюда нашего брата пригнали в последнее время? Да вообще никого! Плюют теперь на это дело, Ваня! За грех не считают! Так за что же я почти пятерик отмотал?!
Над обглоданной ветром скалой появилось ехидное шерстистое рыло охранника. Правое ухо — надорвано, рог — отшиблен.
— Эй! Развратнички! — позвал он. — Притомились, тудыть вашу? Перекур устроили?
— Обижаешь, начальник, — хрипло отозвался дон Жуан. — Портянку перемотать остановился…
Свою легендарную гордость он утратил четыреста лет назад.
— Сбегу я, Ваня, — сказал сквозь зубы Фрол, снова берясь за рукоятки своей тачки. — Ей-черт, сбегу!
Размышляя над этими несуразными словами, дон Жуан довез тачку до третьего круга. Холодный, рвущий душу ветер остался позади. Его сменил тяжелый дождь с градом. Крупная ледяная дробь разлеталась под ногами. Тачку занесло. Грешники третьего круга перегрузили уголь на салазки и покатили под уклон — в глубь жерла. Там, в четвертом круге, грузный мокрый уголь свалят на корявые плоты — и вплавь по мутному и тепловатому уже мелководью Стикса, — на тот берег, туда, где над чугунными мечетями города Дит встает мартеновское зарево нижнего Ада.
— Запомни пригорочек, Ваня, — со странным блеском в глазах зашептал Фрол, когда их тачки снова встретились. — Пригорочек, а? За которым мы в прошлый раз остановились! За ним ведь низинка, Ваня! И с вышки она не просматривается…
— Да ты повредился! — перебил его дон Жуан. — Бежать? Куда? В Лимб? В первый круг? Заложат, Фрол! В Лимбе — да чтоб не заложили!..
— Зачем же в Лимб? — И шалая, опасная улыбка осветила внезапно лицо Фрола. — Можно и дальше…
— Дальше — Ахерон, — холодно напомнил дон Жуан — и вдруг понял: — Ты что затеял, Фрол? Там, за Ахероном, — жизнь! А мы с тобой тени, кореш! Тени!
— Я все продумал, Ваня, — сказал Фрол. — Тебе одному говорю: у них в первом круге есть каптерка. Сам слышал — начальник охраны и этот, с обломанным рогом, беседовали… Они же, когда на дело идут, в «гражданку» переодеваются, Ваня! И у них там есть каптерка! Тела, понимаешь? Новенькие! На выбор!
— Но ведь она же, наверное, охраняется! — ошеломленно сказал дон Жуан. — И там же еще Харон!..
— ЗАКОНЧИТЬ РАБОТУ! — оглушительно произнес кто-то в черном клубящемся небе. — У КОГО В ТАЧКАХ УГОЛЬ — ДОСТАВИТЬ ДО МЕСТА И ПОРОЖНЯКОМ ВОЗВРАЩАТЬСЯ В КАРЬЕР. ОБЩЕЕ ПОСТРОЕНИЕ.
— Что-то новенькое… — пробормотал дон Жуан.
Их выстроили буквой П, и в квадратную пустоту центра шагнул начальник охраны с каким-то пергаментом в когтях.
— В связи с приближающимся тысячелетием крещения Руси Владимиром… — начал он.
— Амнистия! — ахнули в строю.
Дон Жуан слушал равнодушно. Ему амнистия не светила ни в каком случае. Как и все прочие во втором круге, он проходил по седьмому смертному греху, только вот пункт у него был довольно редкий. Разврат, отягощенный сознательным потрясением основ. Кроме того, выкликаемые перед строем фамилии были все без исключения славянские.
— Скобеев Фрол!..
Дон Жуан не сразу понял, что произошло.
— Ваня… — растерянно произнес Фрол, но его уже извлекли из общей массы. Он робко подался обратно, но был удержан.
— Ваня… — повторил он — и вдруг заплакал.
Дон Жуан стоял неподвижно.
Колонна амнистированных по команде повернулась нале-во и двинулась в направлении третьего круга. Через Стигийские топи, через город Дит, через Каину, через Джудекку — к Чистилищу.
В последний раз мелькнуло бледное большеглазое лицо Фрола.
— ПРИСТУПИТЬ К РАБОТЕ! — громыхнуло над головами.
— Сучий потрох! — отчаянно выкрикнул дон Жуан в бешено клубящийся зенит. Очередной шквал подхватил его крик, смял, лишил смысла и, смешав с угольной пылью, унес во тьму.
Глава 2
Монах:
— Мы красотою женской,
Отшельники, прельщаться не должны,
Но лгать грешно: не может и угодник
В ее красе чудесной не признаться.
В «Гражданке»Сверзившись в низину вместе с тачкой, дон Жуан припал к земле и замер. Если расчет Фрола верен, то его падения никто не заметит. А заметят? Ну, виноват, начальник, оступился, слетел с тачкой в овражек…
Вроде обошлось.
Дон Жуан стянул с головы треух и вытер лоб. Жест совершенно бессмысленный — души не потеют.
Тачку он решил бросить, не маскируя. Угольная пыль проела древесину почти насквозь: что земля, что тачка — цвет один.
Пригибаясь, дон Жуан добрался до конца Фроловой низинки и, дождавшись, когда охранник на вышке отвернется, вскочил и побежал. Ветер здесь был сильнее, чем в рабочей зоне. Сразу же за бугром сбило с ног, и пришлось продолжить путь ползком…
Обрыв, по которому беглецу предстояло вскарабкаться в Лимб, был адски крут. Правда, на противоположной стороне круга есть удобный пологий спуск, но лучше держаться от него подальше. Дон Жуан имел уже один раз дело с Миносом, и этого раза ему вполне хватило.
Первая попытка была неудачна. Ватник и стеганые штаны сыграли роль паруса, и дона Жуана просто сдуло с кручи. Он сорвал с себя тряпье и, полез снова — нагая душа меж камнем и грубым, как камень, ветром.
В конце концов он выполз на край обрыва и некоторое время лежал, боясь пошевелиться, оглушенный внезапной тишиной. В это не верилось, и все же он достиг Лимба.
Странные души населяли первый круг Ада. Мучить их было не за что, а в Рай тоже не отправишь, ибо жили они до Рождества Христова и об истинной вере понятия не имели. Так и слонялись, оглашая сумрак жалобами и вздохами.
Сквасить печальную рожу, став неотличимым от них, и, стеная, выйти к Ахерону — труда не составит. Вопрос — что делать дальше? Каптерка наверняка охраняется. Если она вообще существует… Эх, Фрола бы сюда!
Дон Жуан поднялся и, стеная, побрел сквозь неподвижные сумерки круга скорби.
К Ахерону он вышел неподалеку от переправы. Над рекою мертвых стоял туман — слепой, как бельмы. В страшной высоте из него проступали огромные знаки сумрачного цвета:
!ЙИЩЯДОХВ АДЮС КЯСВ,УДЖЕДАН ЬВАТСО
Чуть левее переправы располагалось неприметное приземистое здание из дикого камня. Каптерка?
Подобравшись к зияющему проему входа, дон Жуан осторожно заглянул внутрь. На каменном полу грудой лежали пыльные тела. В глубине помещения белела какая-то массивная фигура. Присмотревшись, дон Жуан с содроганием узнал в ней статую командора, в которой его приходили брать.
Одноглазый каптенармус сидел сгорбясь у подслеповатого слюдяного окошка и со свирепой сосредоточенностью крутил, ломал и вывертывал невиданный доном Жуаном предмет, представляющий из себя яркий мозаичный кубик небольшого размера.
Тут на берегу грянули крики, и дон Жуан отпрянул от проема. Каптенармус досадливо качнул рогами, но головы не поднял.
Дело было вот в чем: Харон только что перевез на эту сторону очередную партию теней. Нагие души, стуча зубами и прикрываясь с непривычки, выбрались из ладьи. Все, кроме одной. Она забилась на корму, истошно крича, что это ошибка, что анонимки написаны не ее рукой, что простым сличением почерков… Скверно выругавшись, Харон огрел душу веслом — и, выскочив на берег, душа, вереща, припустилась вдоль Ахерона — в туман.
— Куда? — взревел Харон и, подъяв весло, кинулся вдогонку.
Вот он — шанс!
Не теряя ни секунды, дон Жуан натянул первое попавшееся тело и вылетел из каптерки. Сердце, запущенное с ходу на полные обороты, прыгало и давало перебои. Протаранив толпу брызнувших врассыпную теней, он уперся в тяжелый нос ладьи и оттолкнулся ногами от берега. У него еще хватило сил перевалиться через борт, после чего сознание покинуло дона Жуана.
Покачиваясь, ладья выплыла на середину Ахерона и растворилась в блеклом тумане. Там ее подхватило течение и, развернув, увлекло в одну из не упомянутых Данте и тем не менее многочисленных проток.
Разговор, вырвавший дона Жуана из забытья, велся на родном языке Фрола Скобеева. Говорили об обнаженных женщинах.
Он открыл глаза и тут же зажмурил их — после четырехсот лет мрака солнце показалось ему особенно ярким. Шумела вода. Он лежал на палубе, и над ним склонялись загорелые лица людей. Над бортом покачивалась на шлюп-балке ладья Харона.
— Как вы себя чувствуете? — Судя по всему, к нему обращался капитан корабля.
— Спасибо… Хорошо… — услышал дон Жуан свой слабый голос. Услышал — и ужаснулся. Понимая уже, что случилось непоправимое, он рывком поднял край простыни, которой был прикрыт, и легкая ткань выскользнула из его внезапно ослабевших пальцев.
Там, в каптерке, он впопыхах напялил женское тело! Молодое. Красивое. И все-таки женское.
— Кто вы такая? Как вас зовут?
Но дон Жуан уже взял себя в руки.
— Жанна, — глухо сказал он. — Жанна… — и чуть было не добавил «Тенорьо».
— Гермоген, — выговорил он наконец, вспомнив наиболее заковыристое ругательство Фрола. — Жанна Гермоген.
Глава 3
Дон Гуан:
— Ах, наконец
Достигли мы…
По этапуВ восьмом круге амнистированных построили под обрывом и после поверки передали новому конвоиру — черному крылатому бесу по кличке Тормошило, созданию мрачному и настроенному откровенно садистски.
— Кто отстанет или с ноги собьется, — сразу же предупредил он, — буду кунать на пятом мосту! Шагом… арш!
Колонна голых чумазых душ двинулась вдоль скальной стены. Бушлатики на амнистированных сгорели еще на марше через город Дит, где из каменных гробниц с воем рвалось прозрачное высокотемпературное пламя.
Мрачный Тормошило подождал, когда колонна пройдет мимо полностью, затем с треском развернул нетопырьи крылья и, перехватив поудобнее черный от смолы багор, прянул ввысь.
Фрол Скобеев шел, не сбиваясь с ноги, правильно держа дистанцию и все более утверждаясь в мысли, что второй круг, в котором он отмотал без малого пятерик, — далеко не самое жуткое место в преисподней. А навстречу этапу уже лезли из мрака глыбастые чугунные скалы Злых Щелей.
Додумались начальнички: православных — в Чистилище! Что хотят — то творят…
— Эх, Ваня… — тихонько вздохнул Фрол.
— Разговорчики! — немедленно проскрежетало над головой, и шорох перепончатых крыльев унесся к хвосту колонны.
Вскоре они достигли обещанного пятого моста. Внизу побулькивала черно-зеркальная смола, из которой то здесь то там всплывал взяточник и тут же опрометью уходил на дно, страшась угодить под багор какого-нибудь беса-загребалы. Тянуло жаром.
— Стой! — взвизгнуло сверху. Колонна стала.
— Ты что же, нарочно надо мной издеваешься? — истерически вопил Тормошило. — Ты уже который раз споткнулся, гад?
Затрещали крылья, мелькнул острый крюк багра, и сосед Фрола, подхваченный под плечо, взмыл из строя. Трепеща перепонками, Тормошило завис над черно-зеркальной гладью и дважды макнул провинившегося в смолу.
— В строй!
Черная, как негр, душа, подвывая от боли, вскарабкалась на мост и заняла свое место.
— Продолжать движение! — с ненавистью скомандовал Тормошило и спланировал на основание одной из опор, где, свесив копыта, сидел еще один бес-загребала по кличке Собачий Зуд.
— Зря ты… — равнодушно заметил он опустившемуся рядом Тормошиле. — Амнистированных все-таки в смолу кунать не положено. Смотри, нагорит…
— С ними иначе нельзя, — отвечал ему нервный Тормошило. — Им поблажку дай — роги отвернут в два счета… А что, Хвостач здесь?
— В город полетел, — отозвался Собачий Зуд, притапливая багром высунувшуюся из смолы грешную голову. — Насчет дегтя…
Тормошило насупился.
— Скурвился Хвостач, — мрачно сообщил он. — Как тогда начальником поставили — так и скурвился…
Собачий Зуд притопил еще одного грешника и с любопытством поглядел на товарища.
— А что у вас с ним вышло-то?
— Да не с ним! — с досадой сказал Тормошило. — Третьего дня дежурю в реанимации… Ну из-за этого… Да ты его знаешь! Там взяток одних… Все никак помереть не может!
— Ну-ну!
— Ну вот, стою, жду, багорик наготове… И вдруг — фрр! — влетают…
— Кто?
— Да эти… пернатые… с Чистилища! Один зеленый, с первого уступа, а второй, не знаю, с седьмого, что ли?.. Блестящий такой, надраенный… О, говорят, а ты что тут делаешь? — Как что, говорю, грешника жду. — Ты что, говорят, угорел? Грешника от праведника отличить не можешь? — Это где вам тут праведник, спрашиваю, это он, что ли, праведник? Вы на душу его посмотрите: копоти клок — и то чище!.. А они, представляешь, в рыло мне смеются: ладно, говорят, отмоем… А? Ничего себе?
— Д-да… — Собачий Зуд покрутил головой.
— Ну я разозлился, врезал одному багром промеж крыл… Короче, я — на них телегу, а они — на меня…
Собачий Зуд слушал, сочувственно причмокивая и не замечая даже, что во вверенном ему квадрате из смолы торчат уже голов десять с приоткрытыми от любопытства ртами.
— Ну а душа-то кому пошла?
— Да никому пока… — расстроенно отозвался Тормошило. — Опять откачали… Может, ему мученик какой родственником приходится, откуда я знаю!.. Нет, но ты понял, что творят? Начальнички…
— А Хвостач, значит, связываться не захотел?
Тормошило открыл было рот, но тут сверху послышался треск крыльев и звонкий поцелуй пары копыт о каменное покрытие моста. Головы грешников мгновенно спрятались в смолу.
— О! — Скривившись, Тормошило кивнул рогом. — Легок на помине. Сейчас начнет орать, почему колонна без присмотра…
Над гранитной кромкой показалось ликующее рыло Хвостача.
— Эй, загребалы! — позвал он. — Посмеяться хотите?
— Ну? — осторожно молвил Собачий Зуд.
— У Харона ладью угнали! — распялив в восторге клыкастую пасть, сообщил Хвостач. — Ох и начнется сейчас!.. — Ударил крыльями и понесся ласточкой к следующей опоре.
Загребалы ошарашенно переглянулись. Первым опомнился Собачий Зуд.
— Бардак… — безнадежно изронил он и притопил со вздохом очередного не в меру любопытного взяточника.
Глава 4
Лепорелло:
— Проклятое житье. Да долго ль будет
Мне с ним возиться? Право, сил уж нет.
КомандированныеГрязный отвратительный буксир, впряженный в допотопную ржавую баржу, стоя, можно сказать, на месте, с тупым упорством рыл зеленоватую волжскую воду. Злобился и ворчал бурун. На баке над распростертым телом товарища стояли и беседовали два матроса. Один — коренастый, насупленный, весь поросший густым проволочным волосом. Другой — румяный красавец с придурковатым, навсегда осклабившимся лицом.
— Ишь! — злобно цедил коренастый, с завистью глядя на привольно раскинувшееся тело. — Залил зенки с утра — и хоть бы хны ему!
— Да тебе-то что?
— Мне — ничего. А тому, кто на его место придет, думаешь, сладко будет с циррозом печени? Надо ж немного и о других думать!
— Мнится: ангельские речи слышу, — глумливо заметил румяный. — А сам-то что ж ревизоршу багром закогтил? Всех ведь, считай, подставил!
Коренастый насупился, закряхтел.
— Не устоял, — сокрушенно, со вздохом признался он. — Да и домой что-то потянуло…
Капитан (громила с длинным равнодушным лицом), возложив татуированную длань на штурвал, нехотя доцеживал сигарету. Гладкие волны, как в обмороке, отваливались от мерзкого судна.
Ничто, казалось, не предвещало грозы, когда из безоблачного неба пала с шелестом разящая черная молния. Ударом ветра развернуло линялый флаг и сохнущее на снастях белье. Матросы остолбенели. На палубе, распялив кожистые крылья и злорадно скаля клыки, стояло адское создание с шерстистым уродливым ликом.
— Отцепляй, в превыспреннюю, баржу! — гаркнуло оно капитану, ударив в настил черным от смолы багром.
Спящий на баке матрос приподнял всклокоченную голову, поглядел заплывшим глазом — и снова заснул. То ли крылатый бес был ему уже знаком по белой горячке, то ли матросик принял его спросонья за кого-нибудь из команды.
На обветренных скулах капитана обозначились желваки. Двумя пальцами он изъял изо рта окурок и, выщелкнув его за борт, процедил:
— Борода, штурвал прими…
И, не сводя с адского творения неприязненных глаз, спустился по железной лесенке на палубу. Безбоязненно приблизился почти вплотную.
— Что за дела, Хвостач? — угрожающе выговорил он, подавая звук несколько в нос. — Там ты меня доставал, здесь достаешь… Что за дела?
— Баржу отцепляй, — ласково повторил гость из бездны.
Сняв с красного щита по противопожарной принадлежности, подошли оба матроса. Борода (кстати, не то чтобы гладко выбритый, но уж во всяком случае не бородатый) с нездоровым любопытством следил за ними из-за штурвала.
— А ты мне здесь кто? Начальник? — не менее ласково осведомился капитан. — Баржу ему отцепляй! Да в этой барже одних бушлатов на весь второй круг! Сдам только Харону и каптенармусу. Под расписку.
— Да не отсвечивай ты, Хвостач! — хмурясь, проворчал коренастый. — Вон с берега уже пялятся! За рубку зайди.
Вчетвером они отошли за рубку.
— Ну в чем дело?
— Побег, — сказал Хвостач. — У Харона кто-то ладью угнал. В общем так: руби концы — и полным ходом на Баклужино. Может, он еще из протоки не выплыл…
— Так кто бежал-то?
— А я знаю! Если бы Харон сразу спохватился! А то гонял два дня веслом какую-то душу по берегу — делать ему больше нечего!..
Кто-то присвистнул.
— Два дня? Так это ладью уже наверняка в Волгу вынесло…
— Значит, всю Волгу обшарь, но найди!
— А сам-то чего ж? — осклабившись сильней обычного, осведомился румяный. — На крыльях-то чать сподручней…
— Посоветуй мне, посоветуй! — огрызнулся Хвостач. — Придумал: на крыльях! Средь бела дня!
— А что ж на палубе стоял, светился, раз такой осторожный?
— Ну хватит! Поговорили! Отцепляйте баржу!
— Да пошел ты!.. — лениво сказал капитан. — Вот вернемся в Злые Щели — там и покомандуешь.
— А что ж ты думаешь? — злобно сказал Хвостач, прожигая его взглядом. — И покомандую. Попомни, Забияка: ты у меня в Злых Щелях из обходов вылезать не будешь!
Прянул в воздух и стремительным шуршащим зигзагом ушел в зенит. Черной молнии подобный. Плеснуло сохнущее на снастях белье.
— Настучит… — со вздохом обронил Борода.
Запрокинув равнодушное лицо, капитан смотрел в небо. Смотрел, не щурясь. Зрачки — с иголочное острие.
— Начальнички, — проворчал он наконец и, сплюнув за борт, снова полез в рубку. — Один одно командует, другой — другое… Не знаешь уже, кого слушать.
— Это точно, — отозвался румяный матрос, вешая топорик на пожарный щит.
Борода, уступивший штурвал капитану, заржал.
— Сижу это я раз в одном бесноватом, — начал он, спускаясь по лесенке на палубу, — и приходят эти… заклинатели. Штук семь. «Именем, — говорят, — того Иисуса, Которого Павел проповедует, приказываем тебе выйти из этого человека». А я им и говорю: «Иисуса знаю, Павла знаю, а вы кто такие?» Как дал им, как дал! Они от меня два квартала нагишом драли!
— И что тебе потом было?
— А ничего не было. Похвалили даже. — Борода ощерился и махнул рукой. — Так что, может, и сейчас прокатит…
Не прокатило.
И получаса не прошло, как с ясного неба на палубу метнулись, шурша, уже две молнии — одна черная, другая — ослепительно зеленая.
Ангел в изумрудных одеждах с ужасным от гнева лицом шагнул к попятившимся матросам. Огненный меч в его деснице сиял, как язык ацетиленовой горелки.
— Пр-роклятый род! — возгласил он громоподобно. — Во что еще бить вас за гордыню вашу? Уже и грешники бегут из преисподней! Уже и собственным начальникам отказываетесь повиноваться!.. — Он передохнул и приказал сухо и коротко: — Баржу отцепить. Полным ходом в протоку.
— Я им говорю, мол, так и так, побег, мол… — робким баском объяснял из-за крыла Хвостач.
— Так бушлаты же… — начал было оправдываться капитан. — Люди свечки ставили, панихиды заказывали…
— Бушлаты?! — С пылающим от гнева лицом ангел в зеленых одеждах стремительно прошествовал на корму и одним ударом огненного меча перерубил трос.
Глава 5
Лепорелло:
— Ого! Вот как! Молва о Дон Гуане
И в мирный монастырь проникла даже,
Отшельники хвалы ему поют.
На приёме— Прошу вас, владыко, садитесь…
Архиерей сел. С торжественностью несколько неуместной (дело происходило в кабинете начальника милиции) он воздел пухлые руки и, сняв клобук, бережно поместил его на край стола. Остался в черной шапочке.
Генерал хмурился и в глаза не глядел. В негустую и рыжеватую его шевелюру с флангов врубались две глубокие залысины, норовя повторить знаменитый маневр Ганнибала.
— Про баржу слышали? — отрывисто спросил он наконец.
С несчастным видом владыка развел мягкие ладони.
— Обрубили трос, — сдавленно сообщил генерал. — Баржу снесло на косу. А местные жители, не будь дураки, вскрыли пломбы и принялись расхищать бушлаты. Если прокуратура (а она уже занимается этим делом) копнет достаточно глубоко, то с полковником Непалимым придется расстаться… Как прикажете дальше работать, владыко? С кем работать прикажете?
— Сказано: аще и страждете правды ради… — начал было архиерей.
— Правды ради? — Генерал желчно усмехнулся. — Утром Склизский прибегал — каяться. Бушлаты-то отгружал именно он… И если бы только правды ради!
Архиерей ошеломленно схватился за наперсный крест.
— Вы хотите сказать?..
— Вот именно. — Голос генерала был исполнен горечи. — Под прикрытием богоугодного дела гнал ценности на ту сторону. Вместе с бушлатами. Отсылал на хранение каптенармусу, с которым, как сам признался, связан уже давно…
— Господи помилуй! — В страхе архиерей осенил себя крестным знамением. — Вот уж воистину: яко несть праведен никтоже…
— Праведен! — сказал генерал. — Покажите мне одного праведника, который бы мог разом списать столько бушлатов! Вы же знаете, что в прокуратуре сплошь сидят наши с вами противники, и если всплывет хоть одна зашитая в бушлаты ценность, нам останется уповать лишь на вмешательство Петра Петровича. Склизский — ладно, а вот Непалимого жалко…
Генерал вздохнул.
— А на будущее, владыко… — сказал он, потирая левую залысину. — Простите великодушно, но что-то с вашими речниками надо делать. Так дальше нельзя. Взять хотя бы тот случай с ревизоршей… Уму непостижимо: багром! Женщину! Интеллигентную! Пожилую!.. А у нее, между прочим, национальность! Сначала демократы здание пикетировали, потом патриоты с плакатом! «Одолжи багор, матросик!» Ну вот как его теперь отмазывать прикажете?
— Так ведь контингент-то какой!.. — беспомощно проговорил архиерей. — Одно слово: бесы. Да и ревизорша, между нами, взяточница. А у него, как на грех, багор был в руках. По привычке зацепил, без умысла…
— Послушайте, владыко, — взмолился генерал. — Ну присоветуйте вы там, я не знаю, чтобы хоть меняли этих речников время от времени…
— Так ведь и так меняют! Меняют что ни рейс!
— Простите?.. — Помаргивая рыжеватыми ресницами, генерал непонимающе смотрел на служителя культа. — Как же меняют, если люди одни и те же?
— Люди — да. А бесы в них — каждый раз новые. Я же и говорю: контингент такой… Что у вас, что у нас… Но вот с баржей — здесь их вины, поверьте, нет. Приказали трос обрубить — они и обрубили.
— Приказали? — пораженно переспросил генерал. — Зачем?
Перед тем, как ответить, архиерей боязливо оглянулся на дверь кабинета. Дверь была плотно прикрыта.
— Великий грешник бежал из обители скорби, — тихо и страшно выговорил он.
Генерал откинулся на спинку стула. Рыжеватая бровь изумленно взмыла.
— Как?.. ОТТУДА?
Архиерей скорбно кивнул, и в этот миг грянул телефон. Генерал уставился на аппарат, словно видел подобное устройство впервые. Затем снял трубку.
— Слушаю, — отрывисто известил он. — Сволокли с косы?.. Что?! — Лицо его внезапно осунулось. — Когда?.. Час назад?.. — На глубоких генеральских залысинах проступила испарина. — Срочно выясни, где в этот момент находились речники… Ну а какие же еще? Конечно, наши!
Он бросил трубку. Владыка смотрел на генерала, широко раскрыв глаза.
— Час назад теплоход «Богдан Сабинин» таранил баржу с бушлатами, — несколько севшим голосом сообщил тот. — Оба судна затонули.
— Свят-свят-свят! — только и смог выговорить архиерей.
Глава 6
Второй гость:
— Какие звуки! Сколько в них души!
А чьи слова, Лаура?
В подвалеТо ли здесь, во сне, то ли там, наяву, кто-то тихо и нежно произнес его имя. Вздрогнув, дон Жуан открыл глаза — и сразу попал в липкую душную черноту четвертого круга. Сердце прянуло испуганно… Но нет, это был не Ад — в Аду никто никогда не спит. Это был всего лишь подвал — точное подобие Стигийских топей близ раскаленных стен адского города Дит. Справа из темноты давили влажным теплом невидимые ржавые трубы. В углу, наполняя тесное подземелье удушливым паром, бил слабый родник кипятка.
Шел третий день бегства с борта теплохода «Богдан Сабинин». Что-то подсказывало дону Жуану, что судно, принявшее на борт ладью Харона, недолго продержится на плаву.
В итоге — подвал. А тихий нежный оклик ему приснился, не иначе… Дон Жуан со вздохом опустился на ветхое влажное ложе из пакли и тряпья, но тут голос возник снова:
На заре морозной
Под шестой березой
За углом у церкви
Ждите, Дон-Жуан…
Он не сразу понял, что это стихи. Резко приподнялся на локте и вдруг плотно, страшно — как будто не себе, а кому-то другому — зажал рот ладонью. А голос продолжал:
Но, увы, клянусь вам
Женихом и жизнью…
Она — улыбалась. Даже не видя ее лица, он знал, что, произнося это, она улыбается — нежно и беспомощно. Неслышно, как во сне, он поднялся с пола и двинулся к лестнице, ведущей из подвала в подъезд.
Застенок подъезда был освещен мохнатой от пыли скляницей. Без лязга приоткрыв дверь из сваренных накрест железных прутьев, дон Жуан шагнул наружу.
На каменной коробке подъемной клети теснились глубоко вырубленные непристойности и выражения, дону Жуану вовсе не знакомые. Богохульства, надо полагать… В подвале журчал и шипел кипяток, откуда-то сверху сквозь перекрытия приглушенно гремела дикарская музыка, а девичий голос на промежуточной площадке все ронял и ронял тихие, пронзающие душу слова:
Так вот и жила бы,
Да боюсь — состарюсь,
Да и вам, красавец,
Край мой ни к чему…
Он решился и выглянул. Короткая лестница с обкусанными ступенями упиралась в обширную нишу высотой чуть больше человеческого роста. Скляница там была разбита, и ниша тонула в полумраке. Задняя стена ее представляла собой ряд квадратных и как бы слившихся воедино окон с треснувшими, а то и вовсе вылетевшими стеклами.
Девушка сидела на низком подоконнике. Зеленоватый свет фонаря, проникавший с улицы, гладил ее чуть запрокинутое лицо, показавшееся дону Жуану невероятно красивым.
Ах, в дохе медвежьей
И узнать вас трудно, —
Если бы не губы
Ваши, Дон-Жуан…
Голос смолк. И тут на подоконнике шевельнулась еще одна тень, которой дон Жуан поначалу просто не заметил.
— Не, Аньк, я над тобой прикалываюсь, — проскрипел ленивый юношеский басок. — Донжуан-донжуан!.. Читаешь всякую…
Фраза осталась незаконченной. Низкий и страстный женский голос перебил говорящего.
— Еще! — то ли потребовал, то ли взмолился он.
Парочка, расположившаяся на подоконнике, вздрогнула и уставилась вниз. Там, на первой ступеньке, прислонясь к стене пролета, ведущего в подвал, маячил женский силуэт. На молодых людей были устремлены исполненные мрачной красоты пылающие темные глаза. Парочка переглянулась озадаченно.
— Ну я тащусь! — скрипнул наконец басок, и его обладатель, всматриваясь, подался чуть вперед — из тени в полусвет. Дона Жуана передернуло от омерзения. Молодой человек был мордаст, глазенки имел наглые и нетрезвые, что же до прически, то раньше так стригли одних только каторжан и умалишенных: затылок и виски оголены, зато на макушке стоит дыбом некое мочало.
— Тебе тут что, тетенька, концерт по заявкам, да? — издевательски осведомился он, и рука дона Жуана дернулась в поисках эфеса. Четыреста лет не совершала она этого жеста… Однако взамен рукоятки пальцы обнаружили упругое женское бедро. Его собственное.
Столь жуткого мгновения ему еще переживать не приходилось.
— Простите… — пробормотал он, опуская глаза. — Простите ради Бога…
Он повернулся и побрел: нет, не в подвал — на улицу, прочь, как можно дальше от этого подъезда, от этого дома…
— Э, так ты из бомжей? — в радостном изумлении скрипнул басок. — Да ты хоть знаешь, сучка, в чей подъезд зашла? Стишков ей! Давай-давай вали отсюда, пока в ментовку не сдали!
Дон Жуан был настолько убит, что безропотно снес бы любое оскорбление. Слово «сучка» тоже не слишком его уязвило — во втором круге за четыреста лет он еще и не такого наслушался. Но то, что грязное слово было произнесено в присутствии девушки, только что читавшей стихи о нем… Он стремительно повернулся на пятке и легко взбежал по лестнице.
Пощечина треснула, как выстрел.
Глава 7
Дон Гуан:
— Когда за Эскурьялом мы сошлись,
Наткнулся мне на шпагу он и замер,
Как на булавке стрекоза…
БойПощечина треснула, как выстрел, и мордастого отбросило к мусоропроводу. Секунду он очумело смотрел на взбесившуюся красавицу бродяжку, затем лицо его исказилось злобой, и, изрыгнув матерное ругательство, юный кабальеро кинулся на обидчицу, занося крепкий увесистый кулак.
Дона Жуана не удивило и не смутило, что на женщину (хотя бы и после пощечины!) поднимают руку, поскольку в гневе он начисто забыл, в чьем теле находится. Грациозным движением пропустив нападающего мимо, он проводил его еще одной затрещиной, от которой тот вкололся в выщербленную стену напротив.
Это уже было серьезно.
— Ах ты!.. — взвизгнул мордастый и вдруг, ни слова не прибавив, кинулся вверх по лестнице — то ли за оружием, то ли за подмогой.
Дон Жуан порывисто повернулся к девушке, оцепеневшей от изумления и испуга.
— Чьи это стихи? — спросил он, но тут адская музыка громыхнула во всю мочь, почти заглушив его вопрос, — это соперник рванул наверху дверь своей квартиры.
— Бегите! — умоляюще шепнула девушка не в силах отвести глаз от странной незнакомки. — Там вечеринка! У него отец — полковник милиции!
Словно в подтверждение ее слов музыка наверху оборвалась, несколько здоровенных глоток взревели угрожающе, загрохотали отбрасываемые пинками стулья — и по лестнице лавиной покатился топот.
Первым добежал полковничий сынок (остальные, видимо, задержались, увязнув в дверях).
— Ну, сука! — с пеной у рта пообещал он. — Я ж тебя сейчас на дрова поломаю!
И с фырчанием крутнул двумя палками, связанными короткой веревкой. Дон Жуан оглянулся. На подоконнике лежал недлинный железный прут, которыми, похоже, был усеян весь этот мир. Пальцы сомкнулись на рубчатом металле. Мордастый же, увидев чумазую бродяжку в фехтовальной позиции и с арматуриной в руке, споткнулся, зацепил «чаками» за перила и с отскока звучно влепил себе деревяшкой по колену. Взвыл и бросился наутек. Дон Жуан с наслаждением отянул его железным прутом по упитанной спине, но тут на верхней площадке показалась подмога — человек пять юнцов с каторжными стрижками.
— Вы — прелесть, — с улыбкой сказал дон Жуан девушке и, не выпуская из рук оружия, шагнул в разбитое окно. Он знал, что там, снаружи, вдоль всего здания пролегает какая-то труба, по которой, придерживаясь за стену, вполне можно добраться до плоской крыши пристройки.
Дверь подъезда распахнули с такой силой, что чуть не сорвали пружину. Под фонарем заметались вздыбленные двухцветные макушки.
— Где она, зараза?
— Да вон же, вон! По трубе идет!
Кто-то нагнулся, подбирая что-то с тротуара, и четвертинка кирпича взорвалась осколками в локте от дона Жуана. Но пристройка была уже совсем рядом. На глазах у преследователей хулиганка с неженской ловкостью вскарабкалась на крышу магазина и, пригнувшись, исчезла за парапетом.
— Колян! Давай к складу! Там по воротам залезть можно!
Дон Жуан огляделся. Под ногами была ровная, шероховатая, как наждак, поверхность, густо усеянная битым стеклом и всякой дрянью. Не распрямляясь, он пробежал вдоль ряда низких балконов до угла, и крыша магазина распахнулась перед ним — огромная, как обугленные пустыни седьмого круга. Изнанка неоновой рекламы напоминала груду тлеющих углей, которую кто-то разгреб и разровнял по кромке вдоль всего здания.
В это время из-за дальнего угла на крышу выскочила человеческая фигурка — надо полагать, взобравшийся по воротам Колян. За ней — другая.
Не теряя ни секунды, дон Жуан перемахнул облицованное грубыми изразцами ограждение угловой лоджии. Дверь, ведущая внутрь дома, была открыта, и в ней шевелилась портьера.
— То есть не-мед-ленно! — гремел за портьерой властный мужской голос. — Да, по моему адресу! Да! Усиленный наряд!.. Что? Насколько опасна?.. Да она моего сына изуродовала!..
И со страхом, похожим на восторг, дон Жуан понял, что попал в квартиру полковника — ту самую, где агонизировала сорванная им вечеринка.
Спрыгивать на крышу было теперь просто неразумно. Разумнее было затаиться. Портьеру шевелило сквозняком — следовательно, сообразил он, входная дверь распахнута настежь…
— Вот она! — истошно завопили на крыше. — Вон, на лоджии!
Дон Жуан отбросил портьеру и, не выпуская из рук железного прута, шагнул в комнату. Человек, только что кричавший в телефон страшные слова, с лязгом бросил трубку, вскинул голову и остолбенел.
Это был крупный склонный к полноте волоокий мужчина лет сорока — в шлепанцах, в брюках с красной полоской и в майке.
— Вы?.. — как бы не веря своим глазам, проговорил он. — Это вы?..
Краска сбежала с его лица. Бледный — в синеватых прожилках — полковник милиции с ужасом смотрел на странную гостью.
И дону Жуану показалось, что полковник сейчас пошатнется и грузно рухнет поперек ковра.
Но тут в комнату с топотом ворвался полковничий сынок, теперь более мордастый слева, нежели справа.
— Па! Она на балконе!.. — заорал было он — и умолк.
Полковник зажмурился, застонал и вдруг, развернувшись, отвесил сыну оплеуху — куда более увесистую, чем первые две.
— Сопляк! — снова наливаясь кровью, гаркнул он. — Вон отсюда! Все вон! Тунеядцы! Короеды! Вы на кого руку подняли!..
На лоджии кто-то ойкнул и спрыгнул, видать, на крышу. Полковник плотно прикрыл дверь за вылетевшим из комнаты отпрыском и снова повернулся к гостье. Крупные губы его тряслись.
— Накажу… — истово говорил он. — Примерно накажу… Только ради Бога… Это недоразумение… Ради Бога…
— Да я, собственно, не в претензии, — преодолев наконец оторопь, промолвил дон Жуан. — Конечно же, недоразумение…
Глава 8
Дона Анна:
— Вы сущий демон. Сколько бедных женщин
Вы погубили?
НаутроУтро за нежными апельсиновыми шторами рычало, как Цербер. Коротко вскрикивал металл. Иногда, сотрясая воздух, под окном проползало нечто невообразимо громадное.
По ту сторону двери кто-то скрипнул паркетиной и испуганно замер. Дон Жуан усмехнулся. Закинув руки за голову, он лежал на чистых тончайших простынях и с выражением вежливого изумления на посвежевшем лице думал о вчерашних событиях.
Получалось, что тело, которое он присвоил, уже уходило за Ахерон и не раз… Но полковник, каков полковник! Принимать у себя дома гостей с того света… На безумца вроде не похож, да и душу дьяволу явно не продавал, поскольку живет небогато…
А ведь принимал постоянно. Не зря же ноги сами принесли дона Жуана именно к этому дому, именно в этот подъезд…
Дон Жуан откинул плед и в который раз с отчаянием оглядел свое новое тело.
В дверь постучали, и осмотр пришлось прервать.
— Я слышу, вы уже проснулись, дорогая? — произнес мелодичный женский голос. — Доброе утро!
Обворожительно улыбаясь, в комнату вошла пепельная блондинка в чем-то кружевном и дьявольски обольстительном. Жена полковника, и скорее всего вторая. Уж больно молода, чтобы быть матерью мордастого кабальеро… Вчера за ужином она, помнится, вела себя как-то странно… Да и сейчас тоже… Дверь вот зачем-то прикрыла…
— Ну как спалось на новом месте?
Слова прозвучали излишне любезно и отчетливо. Видимо, кто-то стоял и подслушивал в коридоре.
— О, благодарю вас! Превосходно!
Блондинка присела на край постели и уставила на дона Жуана синие с поволокой глаза. Мысленно застонав, он попробовал обмануть себя рассуждением, что вот приходилось же ему переодеваться в свое время и монахом, и простолюдином… Однако в глубине души дон Жуан прекрасно сознавал, что сравнение — лживо. Трижды лживо! Ах если бы тогда, в каптерке, у него нашлась одна-единственная минута — осмотреться, выбрать…
— Что? Никакой надежды? — умоляюще шепнула блондинка.
— Как же без надежды? — пересохшим ртом отвечал дон Жуан, не в силах отвести взгляда от ее свежих, чуть подкрашенных губ. — Надежда есть всегда!
О чем идет речь, он, естественно, не понимал, да и, честно сказать, к пониманию не стремился. Когда говоришь с женщиной, смысл не важен — важна интонация.
— Я — про кору, — уточнила она.
— Я — тоже…
Синие влажные глаза просияли безумной радостью, и в следующий миг к изумлению дона Жуана нетерпеливые ласковые руки обвили его шею.
— Значит, все-таки любишь?.. — услышал он прерывистый шепот.
В горние выси мать! А тело-то у него, оказывается, с прошлым! Да еще с каким!..
В смятении он оглянулся на дверь.
— А… муж?
— Пусть скажет спасибо за баржу… — хрипло отвечала блондинка, бесцеремонно внедряя руку дона Жуана в кружева своего декольте.
«Какая еще в преисподнюю баржа?» — хотел вскричать он, но рот его уже был опечатан нежными горячими губами.
Ай да тело! Ай да погуляло!..
Волоокий дородный полковник маялся в коридоре. При параде и даже при каких-то регалиях. Увидев выходящих из спальни дам, резко обрел выправку.
— Спасибо вам за баржу, — прочувствованно выговорил он. — Только вот… — Чело его внезапно омрачилось. — Уж больно глубина там небольшая. Неровен час поднимут. С баржей-то с одной, может, возиться бы и не стали, но вот теплоход…
— «Богдан Сабинин»? — в озарении спросил его дон Жуан.
— Ну да… Таранил который…
Чуяло его сердце! Стало быть, ладья Харона тоже на дне.
— Даже проплывать над ними, — тихо и внятно вымолвил дон Жуан, глядя в выпуклые, как у испуганного жеребца, глаза, — и то никому бы не посоветовал.
— Слава Богу… — Полковник облегченно вздохнул, но тут же встревожился вновь. — Потом с корой… — беспомощно проговорил он. — Вы ведь в прошлый раз сказали, она полсотни заварок выдерживает…
Супруга его томно оправила пепельные волосы и возвела глаза к потолку. Розовые губы чуть приоткрылись, явив влажный жемчуг зубов. Интересно, сколько ей лет? Двадцать пять? Двадцать? Ах, полковник, полковник! Ну, сам виноват…
— Полсотни, говорите? — рассеянно переспросил дон Жуан.
Полковника прошиб пот.
— Это я округлил, — разом охрипнув, поспешил исправиться он. — На самом деле, конечно, около сорока… Но все равно, заваркой больше — заваркой меньше… Как вы полагаете?
— Полагаю, да, — серьезно ответил дон Жуан — и вокрес полковник.
— Завтрак на столе! — радостно брякнул он, потирая большие ладони. — Прошу.
То ли за четыреста лет научились лучше готовить, то ли дон Жуан давно не пробовал ничего иного, кроме скрипящей на зубах угольной пыли, но завтрак показался ему превосходным. Стоило потянуться за чем-либо, как асимметрично мордастый пасынок (ну не сын же он ей в конце-то концов!), видимо, извлекший из вчерашнего все возможные уроки, вскакивал и, чуть ли не пришаркнув ножкой, подавал желаемое. Весьма способный юноша, с легким омерзением отметил дон Жуан. Далеко пойдет…
— Грибочки, рекомендую, — приговаривал полковник. — А там, Бог даст, и шашлычком из осетринки попотчуем. Петр Петрович-то вот-вот нагрянет… — Полковник приостановился и дерзнул всмотреться в надменное смуглое лицо гостьи. — Так что, подзаправимся — и к генералу. Ждет с нетерпением.
— Генерал? — Дон Жуан насторожился. Ко всяким там генералам, командорам и прочим гроссмейстерам он питал давнюю неприязнь. Были на то причины.
Глава 9
Первый гость:
— Клянусь тебе, Лаура, никогда
С таким ты совершенством не играла.
Как роль свою ты верно поняла!
У генерала— Вовремя, вовремя… — Сухонький, чтобы не сказать — тщедушный, генерал милиции вышел из-за стола, чтобы самолично усадить гостью в кресло — то самое, в котором сиживал недавно владыка. — И с инфарктом — тоже вовремя. Вы даже представить не можете, как вы нас выручили с этим инфарктом… Добрались, надеюсь без приключений?
Дон Жуан лукаво покосился на затрепетавшего полковника.
— Благодарю вас, превосходно… — На доне Жуане был светло-серый английский костюм и французские туфельки на спокойном каблуке — все из гардероба полковницы.
Генерал тем временем вернулся за стол и, лучась приветом, стал смотреть на гостью. Глаза его однако были тревожны.
Странное лицо, подумалось дону Жуану. Лоб, нос, глаза — несомненно принадлежали мудрецу, аналитику и — чем черт не шутит! — аристократу. Рот и нижняя челюсть наводили на мысль о пропащих обитателях Злых Щелей.
— Ну, как там Петр Петрович? — осведомился наконец генерал.
— О-о! Петр Петрович!.. — молвил дон Жуан с многозначительной улыбкой.
Генерал понимающе наклонил прекрасной лепки голову. По обеим глубоким залысинам скользнули блики.
— Да, — признал он. — Что да — то да. Так вот, возвращаясь к инфаркту… Работа, должен признать, безукоризненная. Но с баржей, воля ваша… того… переборщили. Нет, я прекрасно вас понимаю. Бушлаты — на дне. Тот, кто списывал, суду уже не подлежит. Полковник Непалимый, сами видите, по гроб жизни вам благодарен…
Дородный красавец полковник растроганно шевельнул собольими бровями. Генерал вздохнул.
— Но теплоход-то зачем? — продолжал он, морщась и потирая залысину. — Шума теперь — на всю страну. Утром соболезнование от правительства передавали, назначают комиссию, опять же водолазы вызваны… Но это, я надеюсь, вы сами уладите. — Он замолчал, покряхтел. — Теперь насчет коры…
— Да что, собственно, кора? — сказал дон Жуан. — Заваркой больше, заваркой меньше…
Генерал вздрогнул. Полез в боковой карман, достал платок и, не спуская с дона Жуана зеленоватых настороженных глаз, медленно промакнул обе залысины.
— Так-то оно так, — внезапно осипнув, проговорил он. — Однако после кончины очередного нашего… — Генерал кашлянул. — Словом, кое у кого возникли подозрения, что речь уже шла не о двух-трех, но о десятках заварок… Кусок коры взяли на экспертизу. — Глава милиции вздернул рыжеватую бровь и смерил полковника глазом. — Федор Прокофьич, распорядись насчет кофе.
— Сию минуту. — Полковник повернулся и скрылся за дверью.
Генерал дождался, пока она закроется, и подался через стол к дону Жуану.
— Кора оказалась дубовой, — сообщил он сдавленным шепотом.
— Да что вы!.. — тихонько ахнул Дон Жуан и откинулся на спинку кресла.
— А вы не знали? — с подозрением спросил генерал.
— Я же только что прибыл… ла, — напомнил дон Жуан, мысленно проклиная родной язык Фрола Скобеева, в котором глаголы прошедшего времени черт их знает почему имели еще и обыкновение изменяться по родам.
— А… Ну да… — Генерал покивал. — Представьте себе, оказалась дубовой… Теперь будут проверять всю цепочку и начнут наверняка с нас. Но вы-то, я надеюсь, подтвердите, что на нашем участке подмены быть не могло… — Он запнулся и снова уставился на гостью. — Простите… Это ведь, наверное, не вы у нас были в прошлый раз?
Времени на колебания не оставалось.
— Разумеется, нет, — ровным голосом отвечал дон Жуан, хотя сердце у самого проехало по ребрам, как по стиральной доске.
Генерал не на шутку встревожился.
— А ваш предшественник? Он согласится подтвердить — как считаете?
— Какие могут быть разговоры!
Дверь приоткрылась, послышался знакомый бархатный баритон: «Не надо, я сам», — и в кабинет вошел полковник с подносиком, на котором дымились две чашки кофе.
— Ну и слава Богу! — Генерал заметно повеселел. — Стало быть, с корой тоже уладили… Что же касается розыска… — Он сочувственно прищурился и покачал головой. — Должен сказать прямо: трудная задача. Трудная. Ну посудите сами: мужчина, предположительно молодой, внешность неизвестна, развратник…
Дон Жуан вздрогнул и пристально посмотрел на генерала.
— Да таких сейчас полстраны! — проникновенно объяснил тот. — Ну положим, испанский акцент. Положим. Я, правда, не уверен, что обычный оперуполномоченный сумеет отличить испанский акцент шестнадцатого века, скажем, от современного армянского… Сам я пока вижу лишь одну зацепку: что ему делать в России? Как это у Марины Ивановны?.. «Но, увы, клянусь вам женихом и жизнью, что в моей отчизне…» М-да… Стало быть, попробует выбраться на историческую родину и, не зная наших порядков, наделает глупостей… Что с вами? Обожглись? Ну что ж ты, Федор Прокофьич, такой горячий кофе принес!..
— Марина Ивановна? — переспросил дон Жуан, дрогнувшей рукой ставя чашку на стол. — А кто это, Марина Ивановна?
— Просто к слову пришлось, — пояснил несколько озадаченный генерал. — Поэтесса. Покончила жизнь самоубийством…
«Значит, сейчас в седьмом круге, — машинально подумал дон Жуан. — Жаль, разминулись…»
Глава 10
Дон Гуан:
— Что за люди,
Что за земля! А небо?.. Точный дым.
А женщины?
С прогулкиК вечеру он вышел на разведку. Чудовищный город вздымал к залапанному дымами небу прямоугольные каменные гробницы — каждая склепов на триста, не меньше. Заходящее солнце тлело и плавилось в стеклах. Трамвай визжал на повороте, как сто тысяч тачек с углем.
Похоже, пока дон Жуан горбатился во втором круге, мир приблизился к гибели почти вплотную. Все эти дьявольские прелести: тесные, как испанский сапог, автомобили, трамваи и особенно грохочущие зловонные мотоциклы — неопровержимо свидетельствовали о том, что Ад пустил глубокие корни далеко за Ахерон. Непонятно, куда эти четыреста лет смотрела инквизиция, как она допустила такое и чем вообще сейчас занимается. Скажем, те же генерал с полковником…
И все-таки уж лучше это, чем угольные карьеры второго круга.
— Прошу прощения, — с истинно кастильской любезностью обратился дон Жуан к хорошенькой прохожей. — Будьте столь добры, растолкуйте, если это вас не затруднит, какой дорогой мне лучше… — Он смолк, видя на лице женщины оторопь, граничащую с отупением.
— Набережная где? — спросил он тогда бесцеремонно и коротко — в лучших традициях второго круга.
Лицо прохожей прояснилось.
— А вон, через стройку!
С женщинами тоже было не все в порядке. Какие-то озабоченные, куда-то спешащие. Кругом — изжеванные буднями лица, обнаженные локти и колени так и мелькают, но вот почему-то не очаровывает эта нагота. Даже уже и не завораживает.
Дон Жуан сердито посмотрел вслед прохожей, потом повернулся, куда было сказано. Если окружающий мир лишь слегка напоминал преисподнюю, то стройка являла собой точное ее подобие. Вдобавок среди припудренных ядовитой пылью обломков стоял прямоугольный чан, в котором лениво побулькивала черно-зеркальная смола.
Чтобы не попасть в клубы липкого, ползущего из топки дыма, дон Жуан решил обойти смоляной чан справа.
— Эй, кореш! — негромко окликнули его на полпути мяукающим голоском.
Дон Жуан оглянулся — и отпрянул. На краю чана сидел полупрозрачный чертенок.
— Чего шарахаешься? — хихикнул он. — Шепни генералу, что с водолазами все улажено, понял?
Ужаснувшись, дон Жуан кинулся к чану и, ухватив бесенка за шиворот, с маху швырнул его в смолу. Отскочил, огляделся, ища рубчатый железный прут.
Черный как смоль бесенок с воплем вылетел из чана. Взорвавшись вороненой дробью брызг, отряхнулся по-кошачьи и злобно уставился на обидчика.
— Ты чего?.. — взвизгнул он. — Ты!.. Ты на кого работаешь?
Дон Жуан подобрал арматурину и метнул наотмашь. Бесенок с воплем нырнул в смолу.
Дон Жуан повернулся и сломя голову кинулся прочь.
«Двум смертям не бывать», — повторял он про себя, нажимая седьмую кнопку подъемной клети. Однако, если вдуматься, то вся его история была прямым опровержением этой любимой поговорки Фрола Скобеева.
Вдобавок чертенок его даже и не выслеживал — напротив, явно принял за кого-то своего. Зря он его так, в смолу-то… Хотя, с другой стороны, уж больно неожиданно все получилось.
Выйдя на седьмом этаже, дон Жуан достал из сумочки крохотный зубчатый ключик и открыл дверь. Эх, где она, тисненая кордовская кожа на стенах, бело-голубые мавританские изразцы в патио, прохладные даже в самый жаркий полдень, и мягкий, огромный, занимающий полгостиной эстрадо! Ну да после подвала и голая кровать без резьбы покажется Раем.
На столе брошены были документы, полученные им прямо в кабинете генерала. Дон Жуан раскрыл паспорт, посмотрел с тоской на миниатюрный портрет жгучей красавицы брюнетки. «Жанна Львовна Гермоген, русская…» — прочел он, с трудом разбирая кириллицу.
В Испанию или, как выразился генерал, на историческую родину пробираться пока не стоит. Кстати, не исключено, что там его тоже разыскивают. Вряд ли Ахерон впадает в одну только Волгу…
Послышалось мелодичное кваканье, и дон Жуан огляделся. А, понятно… Он снял телефонную трубку, припоминая, каким концом ее прикладывал к уху полковник, когда вызывал усиленный наряд. Вспомнив, приложил.
— Жанна Львовна? — радостно осведомился взволнованный знакомый баритон.
— Да, это я.
— Сразу две новости! И обе приятные. Во-первых, Петр Петрович завтра прибывает… Из Москвы… Ну, это вы, наверное, уже и сами знаете.
— А вторая?
— Чупрынов застрелился! — благоговейно вымолвил полковник.
Чупрынов? Это еще кто такой? Впрочем, какая разница…
— И что же тут приятного?
— Как… — Полковник даже слегка растерялся. — Так ведь проверки-то теперь не будет! Выяснилось, это он кору подменил! А еще министр…
Кора. Опять кора… Такое впечатление, что все повредились рассудком.
— У меня тоже для вас новость, — вспомнив чертенка, сказал дон Жуан. — Передайте генералу, что с водолазами улажено.
В трубке обомлели.
— По-нял, — перехваченным горлом выговорил полковник. — Спасибо… Спасибо, Жанна Львовна! Бегу докладывать.
Трубка разразилась короткими гудками. Дон Жуан посмотрел на нее, пожал плечом и осторожно положил на рычажки. Однако стоило отойти от стола на пару шагов, как из прихожей послышался шепелявый щебет устройства, заменявшего здесь дверной молоток.
Дон Жуан встрепенулся. Это могла быть жена полковника. Роскошная пепельная блондинка обещала зайти за вещами и поговорить о чем-то крайне важном. Не иначе, о коре… Не сразу справившись от волнения с дверным замком, дон Жуан открыл. На пороге стояла и растерянно улыбалась невзрачная русенькая девушка, вдобавок одетая как-то больно уж по-мужски.
— Здравствуйте, — робко произнесла она, не спуская испуганных серых глаз со смуглой рослой красавицы, чем-то напоминающей Кармен.
— Здравствуйте, — удивленно отозвался дон Жуан. — Прошу вас…
Он провел гостью в комнату и предложил ей кресло. Совершенно точно, раньше он ее нигде не видел… Может, от генерала посыльная?
— Я не знаю, что со мной происходит, — отчаянным надломленным голосом начала она. — Я запретила себе думать о вас. Вы мне снитесь с того самого дня. Я вас боюсь. Вы колдунья, вы что-то со мной сделали… От вас исходит такое… такое… Я все про вас узнала!
— Вот как? — Дон Жуан был весьма озадачен. — И что же вы обо мне узнали?
— Ничего хорошего! — бросила она, уставив на него сердитые серые глаза. — Мне все про вас рассказали. И что вы с матерью Гарика, и все-все… Вы ужасная женщина… Вы… Вы с мафией связаны!.. А я вот все равно взяла и пришла…
— Простите… Но кто вы?
Гостья тихонько ахнула и прижала к губам кончики пальцев.
— Вы меня не узнаете?
Он виновато развел руками.
— На заре морозной… под шестой березой… — жалобно начала она.
— Вы?
Дон Жуан попятился. Посмотрел на свои тонкие смуглые руки, на едва прикрытую грудь…
— Нет! — хрипло сказал он, в ужасе глядя на гостью. — Ради Бога… Не надо… Нет…
Глава 11
Лаура:
— А далеко на севере — в Париже —
Быть может, небо тучами покрыто,
Холодный дождь идет и ветер дует.
А нам какое дело?
На лонеНеправдоподобно синяя Волга распластывалась чуть ли не до горизонта. По сравнению с ней Ахерон показался бы мутным ручейком, и только, пожалуй, Стикс в том месте, где он разливается на мелководье, мог соперничать с этой огромной рекой.
— В прошлый раз… — галантно поигрывая мышцами и стараясь не распускать живот, говорил волоокий полковник, — Петр Петрович в Подмосковье пикник заказал. И все равно без нас не обошлись. Отправили мы им туда пьяного осетра…
— Пьяного осетра? — переспросил дон Жуан. Они прогуливались по теплому песку, настолько чистому, что он даже привизгивал, если шаркнуть по нему босой подошвой. В синем небе сияло и кудрявилось одинокое аккуратненькое облачко. Погоду, казалось, специально готовили к приезду высокого гостя. Кстати, впоследствии дон Жуан узнал, что так оно и было.
— Пьяного, — радостно подтвердил полковник. — Старая милицейская хитрость. Поишь осетра водкой — и в самолет. Трезвый бы он до Москвы три раза сдох, а пьяный — ничего, живехонький… А то еще под видом покрышек от «Жигулей». Свертываешь осетра в кольцо, замораживаешь, пакуешь — и опять же в самолет. Колесо колесом, никто даже и не подумает…
Лицо его внезапно исказилось ужасом; живот, оставшись без присмотра, выкатился.
— Струна! — плачуще закричал полковник. — Ты что ж смотришь? Ты погляди, что у тебя на пляже делается!
По сырой полосе песка, оттискивая полиграфически четкие следы, нагло прогуливалась взъерошенная серая ворона.
Заботливо промытая ночным дождем зелень взбурлила, и из нее по пояс возник ополоумевший сержант милиции. Размахнулся и метнул в пернатую нечисть резиновой палкой — точь-в-точь как дон Жуан в чертенка арматуриной.
— Карраха! — выругалась ворона по-испански и улетела. Следы замыли.
— Слава Богу, успели, — с облегчением выдохнул полковник. — А вон и Петр Петрович с генералом…
Белоснежная милицейская «молния», выпрыгивая вся из воды от служебного рвения, летела к ним на подводных крыльях. Сбросила скорость, осела и плавно уткнулась в заранее углубленную, чтобы крылышек не поломать, бухточку. Скинули дюралевый трапик, и, любезно поддерживаемый под локоток тщедушным генералом, на берег сошел Петр Петрович — бодрый, обаятельный старичок.
— Лавливал, голубчик, лавливал, — благосклонно поглядывая на генерала, говорил он. — Помню, на Гениссаретском озере с Божьей помощью столько однажды рыбы поймал, что, вы не поверите, лодка тонуть начала. Но осетр — это, конечно, да… Осетр есть осетр.
На трех мангалах, источая ароматный дымок, готовились шашлыки из только что пойманной рыбины.
— Пойма Волги, Петр Петрович, — заискивающе улыбаясь и заглядывая в глаза, отвечал генерал. — Райский уголок.
Петр Петрович приостановился, с удовольствием вдыхая терпкий и упоительно вкусный запах. Одобрительно поглядел на ящики дорогого французского коньяка.
— Ну это вы, голубчик, не подумавши, — ласково пожурил он. — Рай… Ну что… Рай — оно, конечно, да… Однако ж наверное скучно в Раю все время-то, как вы полагаете?
Дон Жуан усмехнулся. Просто поразительно, с какой легкостью берутся рассуждать люди о таких вещах, как Рай и Ад. Им-то откуда знать, каково там!
— Нет, голубчик, кое-чего в Раю вы при всем желании не отыщете, — продолжал журчать живой старичок. — Шашлычка того же из осетринки, а? Из свежей, животрепещущей, можно сказать. Коньячка вам опять же там никто не нальет, нет, не нальет, даже и не рассчитывайте… И бесполо все, знаете, бесполо… А тут вот и прекрасные э-э… — И Петр Петрович плавно повел сухой дланью в сторону смуглой рослой красавицы в бикини.
Взгляды их встретились, и дон Жуан чуть не лишился чувств. Мудрые старческие глаза Петра Петровича были пугающе глубоки. Дон Жуан словно оборвался в пропасть. Захотелось изогнуться конвульсивно, пытаясь ухватиться за края, остановить падение…
Петр Петрович поспешно, чтобы не сказать — испуганно, отвернулся.
— Да, кстати… — озабоченно молвил он и, в свою очередь подхватив генерала под локоток, увлек прочь. Встревоженно шушукаясь, оба скрылись в зарослях тальника.
Все еще чувствуя предобморочную слабость, дон Жуан потрясенно глядел им вслед. Оставалось лишь гадать, кто же он — этот Петр Петрович. Должно быть, после смерти такой человек высоко вознесется, а если уж падет — то, будьте уверены, на самое дно преисподней. Глаза-то, глаза!.. Полковник сказал: из Москвы… Ох, из Москвы ли?..
Сзади под чьими-то осторожными шагами скрипнул песок. Дон Жуан хотел обернуться, но в следующий миг его крепко схватили за руки, и на лицо плотно упала многослойная марля, пропитанная какой-то дурманящей мерзостью.
Очнувшись, он первым делом изучил застенок. Всюду камень, нигде ни окна, ни отдушины. Единственный выход — железная дверь с глазком. Должно быть, подземелье.
Итак, его опознали… Конечно же, не из какой он не из Москвы, этот Петр Петрович, а прямиком из-за Ахерона… Мог бы и раньше догадаться!
Да, но если дон Жуан опознан, зачем его посадили в подземелье? Не проще ли было изъять тело, а самого вернуть во второй круг? Или даже не во второй, а много глубже — за побег и угон ладьи…
Что тут можно предположить? Либо хотят изъять тело в особо торжественной обстановке, что весьма сомнительно, либо… Либо его опять приняли за кого-то другого. Ошибся же тогда чертенок…
Утешив себя такой надеждой, дон Жуан поднялся с жесткой койки и еще раз осмотрел камеру. Отсюда и не убежишь, пожалуй… Ишь как все законопатили!..
Счет времени он потерял очень быстро. Освещение не менялось. Приносившие еду охранники на вопросы не отвечали. Наверное, прошло уже несколько дней, когда в коридоре послышались возбужденные голоса, и сердце оборвалось испуганно: это за ним.
Лязгнула, отворяясь, железная дверь, и в камеру вошли двое. В коридоре маячило ошеломленное рыло охранника.
— А? Застенки! — ликующе вскричал вошедший помоложе, и простер руку к дону Жуану. — Самые настоящие застенки! Полюбуйтесь! Держать женщину в подвале, даже обвинения не предъявив! Как вам это понравится?
Тот, что постарше, хмурился и покряхтывал.
— Почему вы знаете, что не предъявив?
— Потому что уверен! — с достоинством отозвался первый и вновь повернулся к дону Жуану. — Скажите, вам было предъявлено какое-либо обвинение?
— Нет, — с удивлением на них глядя, отозвался тот. — Генерал…
— Ге-не-рал? — Тот, что помоложе, запрокинул лицо и расхохотался сатанински. Оборвал смех, осунулся, стал суров. — Недолго ему теперь ходить в генералах. За все свои злоупотребления он ответит перед народом. Хватит! Пора ломать систему!
Глава 12
Дона Анна:
— Так это дон Гуан?
Дон Гуан:
— Не правда ли — он был описан вам
Злодеем, извергом…
Под следствием— Стало быть, никого из этих людей, — склонив упрямую лобастую голову, цедил следователь, — вы не знаете и даже никогда не встречали… Вы присмотритесь, присмотритесь!
Дон Жуан присмотрелся. Совершенно определенно, этих четверых он не встречал ни разу, а если уж совсем честно, то предпочел бы и дальше не встречать. Один — какой-то всклокоченный, с заплывшим глазом, другой — коренастый, волосатый, насупленный, третий — румяный придурковато осклабившийся красавец, четвертый — громила с татуированными лапами… И, воля ваша, а веяло от всех четверых неким неясным ужасом.
— Стало быть, не видели, — помрачнев, подытожил следователь. — Ладно, уведите…
Незнакомцев увели.
— Смотрю я на вас — и диву даюсь, — играя желваками, продолжал он. — Почему вы, собственно, так уверены в своей безнаказанности? Да, генерал волевым решением поместил вас в подвал, и генерал за это ответит. Как и за многое другое. Вы хотите здесь сыграть роль жертвы? Но в подвал, согласитесь, могли попасть и сообщники генерала, что-то с ним не поделившие. Вы улавливаете мою мысль?
Дон Жуан был вынужден признать, что улавливает.
— Кто такой Петр Петрович? — отрывисто спросил следователь.
— Понятия не имею.
— Имеете!
Дон Жуан смолчал. Так и не дождавшись ответа, следователь устало вздохнул.
— Хорошо, — сказал он. — Давайте по-другому. Ваше последнее появление. Как всегда, вы возникаете неизвестно откуда, и генерал принимает вас с распростертыми объятьями. Совершенно незаконно он снабжает вас документами на имя гражданки… — Следователь неспешно раскрыл и полистал паспорт. — Гермоген… — Запнулся, словно подивившись неслыханной фамилии, затем вновь нахмурился и кинул паспорт на стол. — Поселяет вас в ведомственной квартире, снабжает роскошными туалетами… С чего бы это, Жанна Львовна? Вы уж позвольте, я буду пока вас так называть. В прошлый раз ваше имя-отчество, помнится, звучало несколько по-другому — это когда вы прибыли в город с бригадой речников, которых теперь даже узнавать отказываетесь…
«Значит, на зону… — угрюмо думал дон Жуан. — Кажется, здесь это тоже так называется… Ну что ж, не пропаду. Бегут и с зоны…»
— А куда кору дели? — с неожиданной теплотой в голосе полюбопытствовал следователь.
О Господи! И этот туда же!
— Какую еще кору?
Следователь крякнул и прошелся по кабинету. Косолапо, вразвалку, склонив голову и сжав кулаки. Мерзкая походка. Как будто тачку катит. С углем. Остановился, повернул к дону Жуану усталое брезгливое лицо.
— Ту самую, что в прошлый раз вы давали заваривать гражданке Непалимой, вашей давней любовнице. — Следователя передернуло от омерзения. — Ваше счастье, что нынешнее наше законодательство гуманно до безобразия. Будь моя воля, я бы вас, лесбиянок…
Он скрипнул зубами и, протянув руку, медленно сжал кулак.
— Нет, ну это что ж такое делается! — с искренним возмущением заговорил он. — Педерастов за растление малолеток — сажают, а этим, розовеньким, даже и статью не подберешь! Нету! Ну, ничего… — зловеще пробормотал он и, подойдя вразвалку к столу, принялся ворошить какие-то бумаги. — Ничего-о… Найдется и на вас статья, Жанна Львовна. Я понима-аю, вам нужно было выручить ваших дружков с буксира… Вот и выручили. И думали, небось, все концы — в воду? Ан нет, Жанна Львовна! Вы что же, полагаете, с «Богдана Сабинина» никто не спасся после того, как вы проникли в рубку и таранили баржу теплоходом? Шланги водолазам, надо полагать, тоже вы обрезали?
— Нахалку шьешь, начальник! — хрипло проговорил дон Жуан.
Лицо следователя изумленно просветлело.
— Ну вот… — вздымая брови, тихо и счастливо вымолвил он. — Вот и высветился кусочек биографии… Отбывали? Когда? Где? По какой?
«Да чего я, собственно, боюсь-то?» — с раздражением подумал дон Жуан.
— Во втором, — презрительно глядя в глаза следователю, выговорил он. — По седьмому смертному.
Несколько секунд следователь стоял неподвижно, потом у него внезапно подвихнулись колени. Сел. По выпуклому лбу побежала струйка пота.
— В горние выси мать! — Голос его упал до шепота. — Ванька?..
— Фрол?!
— Проходи, садись, — буркнул Фрол Скобеев, прикрывая дверь. — Хоромы у меня, как видишь, небогатые, ну да ладно… Погоди-ка!.. — добавил он и замер, прислушиваясь.
Похлопал по шторам, посмотрел с подозрением на стол. Наклонился, сунул руку. Под столом что-то пискнуло и забилось.
— Ага… — сказал он с удовлетворением и выпрямился, держа за шкирку извивающегося полупрозрачного чертенка.
— Чего хватаешь? Чего хватаешь? — вопила тварь, стреляя слюдяными копытцами.
Насупившись, Фрол скрылся за дверью туалета. Загрохотала вода в унитазе.
— Достали, шестерки, — мрачно пожаловался он, вернувшись. — Ну так кто первый рассказывать-то будет?
Глава 13
Лепорелло:
— А завтра же до короля дойдет,
Что дон Гуан из ссылки самовольно
В Мадрит явился…
Рассказ ФролаУступ пылал. Рассыпавшись цепью, грешные сладострастием души истово шлепали в ногу сквозь заросли алого пламени. Пламя, впрочем, было так себе, с адским не сравнить, и обжигало не больней крапивы.
— Раз, два, три!.. — взволнованным шепотом скомандовали с правого фланга.
Фрол Скобеев с отвращением набрал полную грудь раскаленного воздуха.
— В телку лезет Паси-фая! — грянула речевка. Прокричав эту загадочную дурь вместе со всеми, Фрол не удержался и сплюнул. Плевок зашипел и испарился на лету.
— Гоморра и Со-дом! — жизнерадостно громыхнуло навстречу, и из пламени возникла еще одна цепь кающихся. Далее обеим шеренгам надлежало обняться в умилении, затем разомкнуть объятья и, совершив поворот через левое плечо, маршировать обратно.
Встречная душа с собачьей улыбкой уже простерла руки к Фролу, когда тот, быстро оглядевшись по сторонам, ткнул ее кулаком под дых и добавил коленом.
— У, к-козел!.. — прошипел он безо всякого умиления.
Грешников из встречной шеренги Фрол не терпел. Особенно этого, о котором поговаривали, что он и здесь сожительствует с одним из ангелов. Ну и стучит, конечно…
Выкрикивая речевку за речевкой, кающиеся домаршировали до конца уступа. Внезапно заросли розового пламени раздвинулись, и перед Фролом возник светлый ангел с широкой улыбкой оптимиста. В деснице его сиял меч.
— Грешник Скобеев?
— Так точно… — оробев, отвечал Фрол. Ангел был тот самый. О котором поговаривали.
Они вышли из пламени и двинулись к высеченному в скале ветвисто треснувшему порталу. Трещина эта появилась относительно недавно — когда в Чистилище на полном ходу сослепу врезался «Титаник».
Войдя внутрь, Скобеев опешил. Навстречу им, качнув рогами, поднялся начальник охраны второго круга. «А этому-то здесь какого дьявола надо?» — озадаченно подумал Фрол.
— Огорчаете, огорчаете вы нас, грешник Скобеев, — ласково заговорил ангел, прикрывая дверь и ставя меч в угол. — Создается такое впечатление, что в Рай вы не торопитесь. Вчера изрекли богохульство, сегодня вот плюнули… Вам, может быть, неизвестно, что за каждое нарушение накидывается еще сотня лет сверх срока? Впрочем, об этом потом…
Цокая копытами по мрамору пола, подошел начальник охраны.
— Кореш-то твой, — с каким-то извращенным удовлетворением сообщил он, — сорвался…
Ничем не выдав волнения, Фрол равнодушно почесал вырезанную на лбу латинскую литеру «P».
— У меня корешей много…
— На пару когти рвать думали? — Хлестнув себя хвостом по ногам, глава охраны повысил голос.
— Чернуху лепишь, начальник, — угрюмо возразил Фрол.
— Ну что за выражения… — поморщился улыбчивый ангел. — Какая чернуха, о чем вы? Просто мы полагали, что вас заинтересует это известие. Но раз оно показалось вам скучным… Вы свободны, грешник Скобеев. Можете маршировать дальше — вплоть до Страшного Суда. А мы поищем другого кандидата…
— На что кандидата? — не понял Фрол.
— А вот это уже проблеск интереса, — бодро заметил ангел. — Грешник Скобеев! Скажите, как вы отнесетесь к тому, чтобы вернуться в мир и прожить там еще одну жизнь?
Ответом было тупое молчание.
— Мы предоставим вам в пользование тело, — продолжал ангел. — Хорошее тело, лет двадцати-тридцати…
В глазах Фрола забрезжило понимание.
— Ваньку, что ли, сыскать? — криво усмехнувшись, спросил он.
— Ванька — это… — Ангел посмотрел на начальника охраны. Тот утвердительно склонил рога. — Да, неплохо бы…
— А убегу?
— Куда? — удивился ангел. — Куда вы от нас убежите, грешник Скобеев? Лет через пятьдесят вы так или иначе скончаетесь и опять попадете к нам.
— А Ванька, выходит, не попадет?
— Да что ваш Ванька! — с неожиданной досадой бросил ангел. — Тут уже не в Ваньке дело… Хотя, конечно, угнать ладью Харона — это, знаете ли… скандал. До самых верхов скандал. — Он помолчал, хмурясь. — Короче, после побега вашего дружка в каптерку нагрянули с ревизией и вскрыли недостачу тел, умышленную небрежность в записях, ну, и еще кое-что… Вы понимаете, что это значит? Это значит, что через Ахерон постоянно шла контрабанда, что мы имеем дело с преступной организацией, пустившей разветвленные корни и на том, и на этом свете. Харон и бывший каптенармус сейчас находятся под следствием по обвинению в халатности. Пока. Согласитесь, что на фоне таких фактов выходка вашего друга при всей ее дерзости несколько меркнет… Словом, если вам удастся выполнить хотя бы часть того, о чем мы вас попросим, — грешите хоть до конца дней своих. В любом случае Рай вам будет обеспечен. Вам что-нибудь неясно?
— Почему я? — хмуро спросил Фрол.
— Резонный вопрос. — Ангел вновь заулыбался. — Почему именно вы… А вы нам подходите, грешник Скобеев. Взять хотя бы прижизненную вашу биографию. Ту интрижку со стольником Нардиным-Нащокиным вы, помнится, провернули очень даже профессионально. Да и после кончины показали себя весьма сообразительной личностью. Ну чего уж там, давайте честно, между нами… Ведь план-то побега — целиком ваш?
Глава 14
Дон Гуан:
— Только б
Не встретился мне сам король. А впрочем
Я никого в Мадрите не боюсь.
Снова вместе— Ну ладно, с телом — понятно, — озадаченно проговорил дон Жуан. — Но как ты в следователи-то попал?
Фрол усмехнулся. Тело ему досталось крепкое, кряжистое и, надо полагать, весьма расторопное. Но главное, конечно, мужское.
— В Москве документ выдали. Все честь по чести: следователь Фрол Скобеев. Да нас тут целая комиссия работает.
— И все из-за Ахерона?
— А ты думал!
Дон Жуан лишь головой покрутил.
— Слушай, а я ведь тебя и впрямь за судейского принял. Ловко ты…
— Наблатыкался, — ворчливо пояснил Фрол. — Да и не впервой мне… Хаживал по приказным делам, хаживал… — Он помрачнел, крякнул, поглядел сочувственно. — Тебя-то как угораздило?
— Впопыхах! — Смуглая красавица сердито сверкнула глазами. — Не трави душу. Скажи лучше, кто такой Петр Петрович.
Перед тем как ответить, Фрол вновь озабоченно оглядел комнату — не прячется ли где еще один чертенок.
— Да не Петрович, — подаваясь вперед, жутко просипел он. — Не Петрович! А просто Петр. Он же Симон. Он же Кифа… За взятки в Рай пускает, понял? Ключарь долбаный!
Плеснув обильными волосами, дон Жуан откинулся на спинку стула.
— Опомнись, Фрол! — еле выговорил он. — Какие в Раю взятки? Чем?
— Чем? — Фрол прищурился. — А пикничками на лоне природы? С шашлычком, с коньячком, с девочками, а? Вечное блаженство, оно тоже, знаешь, иногда надоедает, встряхнуться хочется… Ты думаешь, генерал зря перед ним в пыль стелется? Царствие небесное зарабатывает, шестерка! Ну он у меня заработает!..
Дон Жуан с ужасом глядел на друга.
— Фрол! Ты сошел с ума! Ты думай, под кого копаешь! Да Петр трижды Христа предал — и то с рук сошло!..
— Тише ты! — шикнул Фрол. — Я, что ли, копаю?
— А кто?
— Ну, натурально, Павел! — возбужденно блестя глазами, зашептал Фрол. — У них еще с тех самых пор разборки идут… Про перестройку слышал, конечно?
— Про что?
Фрол даже растерялся.
— Ну, знаешь… — вымолвил он. — Я смотрю, ты тут только и делал, что с полковницей своей забавлялся да с той малолеткой…
— Анну не трогай! — с угрозой перебил дон Жуан.
— Ты еще за шпагу схватись, — сказал Фрол. — Перестройка его из подвала освободила, а он о ней даже и не слышал… Ваня! Милый! Пойми! Все, что творится в этом мире, — это лишь слабый отзвук того, что делается там…
Дон Жуан озадаченно посмотрел на потолок, куда указывал крепкий короткий палец Фрола.
— Нашествия всякие, усобицы, смуты, партии-хартии… — Скобеев презрительно скривил лицо и чуть не сплюнул. — А это все та же разборка продолжается, понял? Взять хоть Россию. В нынешнем правительстве раскол — почему? Одни — за Петра, другие — за Павла. Просто некоторые сами об этом не знают…
— Позволь! Я слышал, они сплошь неверующие…
— Ваня… — укоризненно молвил Фрол. — Да не будь же ты таким наивным! Грешник ты, ангел, верующий, неверующий — кому сейчас какая разница!.. За кого ты? — вот вопрос. На кого работаешь? Ты что же, до сих пор полагаешь, что идет борьба добра со злом? Рая с Адом? Это же одна контора, Ваня! Ты сам четыреста лет уголь таскал — вроде было время поумнеть! Ты слушай… Шишку в правительстве держали сторонники Петра. Ну, и он, конечно, старался, чтобы протянули старички подольше, корой снабжал…
— Да что за кора такая? — не выдержав, вскричал дон Жуан. — Только и слышу: кора, кора…
— Кора древа жизни, чего ж тут не понять? Из Эдема.
— А почему не плоды?
— Плоды! — Фрол хохотнул. — Плоды все пересчитаны. С плодами — строго… Весло у Харона — видел? Имей в виду, рукоятка — долбленая. Вот в нем он, собака старая, и переправлял кусочки коры на этот берег, понял? Пока баржу не пустили. А с баржей тоже история… Люди за умерших свечки ставят, панихиды заказывают. Стало быть, надо как-то участь грешников облегчить. А как? Муки-то в Аду — вечные!..
— Про бушлаты можешь не рассказывать, — предупредил дон Жуан. — Сидел, знаю.
— Ну вот… А идея была — Петра. Насчет бушлатов. И нам во втором круге малость потеплее, и ему с бригадой речников кору переправлять сподручней…
— А, это те четверо?
— Ну да. Хотя вообще-то пятеро… Подпили однажды матросики всей бригадой — да и подписали договор с похмелья. Пять душ — за ящик водки. Дурачки… — Фрол сокрушенно покачал головой. — В тела, конечно, понасажали бесов — и пошло-поехало: туда — с бушлатами, обратно — с корой. И все правительство только на этой коре и держалось — жили черт знает по скольку… Одного не учли — народ-то все умнее становится! Сам смотри, какая цепочка: матросики передают кусок коры начальнику речпорта, тот — полковнику, полковник — генералу… Ну и так далее. А у всех, обрати внимание, жены. Взять хоть эту твою полковницу. Сколько ей лет, как полагаешь?
— Двадцать два… Двадцать пять…
— А за сорок не хочешь? Вот и считай: одна себе заварила, другая заварила, пятая, десятая… И приходит кора в Кремль уже вываренная. Солома соломой… И как начали они все там мереть! Один за другим. А сторонники Павла (до этого-то они тихие были), видя такое дело, тоже зевать не стали… И вопрос сейчас: кто кого?.. Самого Петра, ты прав, нам не свалить, но шестерок его — под корень, Ваня! Под корень! Вообще, все, что было, — все под корень! Это и есть перестройка.
Дон Жуан с любопытством его разглядывал.
— Ну допустим, — осторожно сказал он. — Но тебе-то самому от всего от этого что за выгода?
— Погоди, — сказал Фрол и встал. — Погоди, дай сначала выпьем да закусим…
Глава 15
Дон Гуан:
— …он человек разумный
И, верно, присмирел с тех пор, как умер.
На паруНа столе воздвиглась хрустальная ладья с осетровой икрой, из которой торчал затейливый черенок большой серебряной ложки.
— Что пить будешь? — спросил Фрол.
— А что у тебя есть?
— А все!
— Ну вот… — Дон Жуан улыбнулся. — А говорил, живешь небогато…
— А то богато, что ли? — возразил Фрол, оглядывая комнату, обставленную с наивной трогательной роскошью. — Вот тезка твой, тот — да, тот — живет… Все жулье, что было на крючке у генерала, теперь у него на крючке. Ну, кое-какие крохи и мне, видишь, перепадают…
— Что еще за тезка?
— Так я же тебе говорил: мы сюда из Москвы целой комиссией нагрянули… А старшим следователем у нас — Ванька Каин…
— А, это из седьмого круга?
— Ну да. Седьмой круг, первый пояс… Сыщик — дай Боже, не нам чета. Малюта еще просился, но тому, видишь, отказ вышел. Не те, говорят, времена… Не знаю, как насчет времен… — Фрол открыл резной поставец и, озадаченно нахмурясь, осмотрел заморские зелейные скляницы, — но народишко у нас, гляжу, прежний… Только что словечек нахватался да одежку сменил. Кого ни возьми — либо шпынь ненадобный, либо вовсе жулик… Вот, — сказал он с некоторым сомнением, выбирая замысловатой формы бутыль. — Романея… Владыка принес, архиерей тутошний. С генералом в пополаме работал, теперь вот, видишь, отмазывается. Ну, посмотрим…
Сосредоточенно сопя, разлил розоватое зелье в два кудрявых хрустальных кубка. Сел. Отхлебнул. В недоумении пошевелил бровями.
— Слабовато, — посетовал он. — Не иначе водой развел, плут. В подвал его посадить, что ли?..
Помолчал, повесив голову, потом вдруг раздул ноздри и, ахнув кубок залпом, со стуком поставил на стол.
— Какая выгода, спрашиваешь? — Налег широкой грудью на край стола и яростно распахнул глаза, наконец-то став хоть немного похожим на себя прежнего. — Ваня! Я почти пятерик отмотал! Я больше не хочу таскать уголь! Обрыдло, Ваня… В конце-то концов, могу я себе устроить нормальную вечную жизнь?
Он схватил бутылку за горлышко и снова набурлил себе полный кубок.
— Рай, стало быть, зарабатываешь… — задумчиво молвил дон Жуан. — Скажем, поймал ты меня, а они тебе за это — вечное блаженство?
Фрол поперхнулся.
— Не поймал… — с недовольным видом поправил он. — А нашел! Нашел и предложил вместе работать на Павла. И ты, имей в виду, согласился!
— А вот этого я что-то не припомню, — спокойно заметил дон Жуан, тоже пригубив вина, кстати сказать, весьма недурного.
— Да в превыспреннюю твою растак!.. — Фрол вскочил и неистово огляделся, ища, по славянскому обычаю, что разбить. Не найдя ничего подходящего, махнул рукой и снова сел. — Ну, может, хватит, Ваня, а? Хватит шпажонкой-то трясти? С девочки на девочку перепрыгивать — хватит?.. Не те сейчас времена, Ваня, не те! Пропадешь один! Вот те крест, пропадешь!..
— Фрол, — с жалостью глядя на друга, отвечал дон Жуан. — Ну продадут же! Кому ты поверил? Ты же их не первую сотню лет знаешь! Своих — да… Своих за шиворот в Рай тащить будут… Сам говорил: сколько баб было у Владимира Святого!..
— Не-ет… — Фрол даже отстранился слегка. В глазах — испуг. — Не должны… С чего им нас продавать? Да и кому? Петру, что ли?
— А вот увидишь! — Смуглая красавица зловеще усмехнулась и залпом осушила свой кубок. — Чуть что не так — все на нас свалят, а сами чистенькими окажутся, попомни мои слова! И ангел этот твой, и начальник охраны…
Фрол тяжко уставился на хрустальную ладью с икрой. В сомнении пожевал губами.
— А с чего ты взял, что будет не так? — спросил он вдруг и тут же повеселел. — Брось, Вань! Все будет как надо… Да тебе, между нами, и податься-то некуда… У Петра шестерок много. И все, кстати, думают, что ты давно уже на Павла работаешь…
— Это почему же?
— Почему! — Фрол ухмыльнулся. — А ладью у Харона кто угнал? Я, что ли?.. Ревизия в каптерку из-за кого нагрянула?.. Нет, Ваня, нет, друг ты мой сердешный, дорожка у нас теперь одна…
Он снова потянулся к заморской склянице.
— Фрол, а мне?.. — проскулил кто-то у порога.
Дон Жуан взглянул. В дверном проеме переминался с копытца на копытце давешний полупрозрачный чертенок.
— Пшел вон! — не оборачиваясь, сказал Фрол. — Вот хвост на кулак намотаю…
Чертенок понурился. Видно было, что его раздирают какие-то сомнения.
— Я передумал, — надувшись, пробубнил он. — Я на вас работаю…
— Работничек… — сказал Фрол. — Сам уже не знает, на кого стучать!
— А то расскажу, о чем вы тут столковывались! — пригрозил чертенок.
— Кому ты расскажешь? Я ж всех посадил!
— За Ахероном расскажу, — пискнул чертенок.
Фрол Скобеев наконец обернулся.
— Ты зачем, сукин кот, водолазам шланги перегрыз? А?! Двурушник поганый!.. Ладно, иди лакай…
Все еще хмурясь, Фрол налил вина в хрустальную миску и поставил на пол. Чертенок заурчал и, приблизившись дробным галопцем, припал к посудине. Сноровисто замелькал розовый кошачий язычок.
Глава 16
Дона Анна:
— Нет, нет. Я вас заранее прощаю,
Но знать желаю…
Тут и тамПустых зелейных скляниц на столе заметно приумножилось. Смуглая, побледневшая от выпитого красавица с ослепительной, хотя и несколько застывшей усмешкой разливала коньяк по стаканчикам.
— Ба! — сказала она, стремительно, по-мужски сыграв бровями. — Да я смотрю, у тебя целая библиотека… Вот не думал, что ты у нас еще и книжник!
— Как же без книг-то? — разлокотясь во всю ширь столешницы, хрипловато отвечал слегка уже охмелевший Фрол. — Розыск чиним по-старому, а словечки — новые… Мне без них — никак…
— «В круге первом», — склонив голову набок, с удивлением прочел дон Жуан на одном из корешков. — В Лимбе, что ли?
— В каком в Лимбе!.. — Фрол скривился. — Тут, Вань, видишь какое дело: пока мы с тобой уголек катали, на земле с дура ума тоже чуть было царствие Божие не построили. Насчет Рая, правда, врать не буду, но Ад у них вышел — как настоящий… — Фрол ухмыльнулся и лихо погасил стаканчик. — Н-но, — добавил он с презрительно-злорадной гримасой, — не их рылом мышей ловить! Тоже мне Ад! Помучался-помучался — и в ящик… Нет, ты поди до Страшного Суда в пламени помаршируй… или с тачкой во втором круге побегай… — Он зачерпнул серебряной ложкой остатки икры — и вдруг тяжко задумался. — Но кто ж все-таки баржу теплоходом таранил, а? Этот тоже говорит: не топил…
Оба взглянули на крестообразно распластавшегося возле миски чертенка. Было в нем теперь что-то от охотничьего трофея.
— Да он бы и сам утонул, Фрол… С ладьей Харона на борту долго не проплаваешь…
— Так-то оно так… — вздохнул Фрол Скобеев. — Но, однако же, не в берег, заметь, врезался, не в мост какой-нибудь, а именно в баржу с бушлатами… Нет, Ваня, нет, милый… — Фрол помотал головой и пальцем, причем в разные стороны. — Нутром чую, рука Петра… Не теплоход они топили, а именно баржу. Ты что ж думаешь: в ней одни бушлаты плыли?.. Не знаю, как у вас в Испании, а у нас так: своровать — полдела, ты еще спрятать сумей… И прячут. Так прячут, что ни одна ищейка не найдет. В каптерке за Ахероном, понял?..
— Каптерка — ладно… — заламывая красиво вычерченную бровь, прервал его дон Жуан. — Но от меня-то вам какая польза? Я ведь не ты — по приказным делам не хаживал…
— Ишь, б-бела кость… — пробормотал Фрол и вдруг ляпнул ладонью по столу, заставив хрусталь и серебро подпрыгнуть. — Чего задаешься-то? — плачуще закричал он. — Я, если на то пошло, тоже дворянин! И ничего — кручусь…
Смолк, насупился по-медвежьи.
— Думаешь, у Петра одни дурачки собрались? — пожаловался он. — Ты посмотри, как работают! По рукам и по ногам меня связали! Баржа — на дне. Матросиков колоть — сам понимаешь, без толку: все из Злых Щелей, сами кого хочешь расколют… А главный воротила, тот, что бушлаты списывал и брильянты в них зашивал, — они ему, представляешь, инфаркт устроили… А без его показаний я ни генерала, ни полковника за жабры не возьму, можешь ты это понять?
— Пока нет, — сказал дон Жуан.
— Так помер же человек!
— Помер… Мало ли что помер! Что ж теперь и допросить его нельзя?
Фрол моргнул раз, другой — и вдруг изумленно уставился на дона Жуана. Хмель — как отшибло. Пошатываясь, поднялся на ноги.
— А ну хватит спать! — гаркнул он, сгребая за шиворот жалобно замычавшего чертенка. — Чтобы одна нога здесь, другая — за Ахероном…
Оборвал фразу и вновь уставил на дона Жуана таинственно просиявшие глаза.
— Допросят — там… — Выдохнул он, ткнув чертенком в люстру. — А на пушку я их буду брать — здесь! — Шваркнул тварь об пол. — В-ваня!.. Дай я тебя… — Полез было через стол лобызаться, но, наткнувшись на бешеный взгляд, попятился и тяжко плюхнулся на стул. — Ваня… Прости дурака… Забыл… Ей-черт, забыл…
Невиданное нежное сияние омыло глыбастые скалы Злых Щелей, огладило торчащие из смолы головы с круглыми дырами ртов. Но никто не когтил нарушителей — бесы-загребалы и сами стояли, запрокинув завороженные рыла. Светлый ангел Божий снижался над пятым мостом. За ним, почтительно приотстав, черной тенью следовал Хвостач.
— Багор! — коротко приказал ангел, ступая на каменное покрытие и складывая белоснежные крылья.
Смола оглушительно взбурлила и вновь стала зеркально-гладкой.
Не боясь испачкаться, ангел принял страшное орудие из услужливых когтей Хвостача и, присев на корточки, погрузил багор в смолу почти на всю длину древка. Потыкал, пошарил и, удовлетворенно кивнув, умело выкинул на камни скорченную черную душу. Та вскочила, дернулась шмыгнуть обратно, но мост уже был оцеплен загребалами.
Ангел не глядя отдал багор Хвостачу. Видно было, как с ладоней небесного посланника, не в силах противиться свету истины, исчезают смоляные пятна.
— Нет, ты понял?.. — расстроенно шепнул Тормошило Собачьему Зуду.
— А чего?..
— Да душа-то — та самая… Из-за которой у меня тогда разборка вышла… Неужели заберут? Ну, такого еще не было…
— Да нет… — рассудительно прошептал Собачий Зуд. — Ангел-то — другой… Вроде, из наших…
— Могли и сговориться, — буркнул Тормошило.
Ангел взял затравленно озирающуюся душу под смоляной локоток и отвел в сторонку. Приподняв левое крыло, извлек из-под мышки нездешнюю с виду бумагу.
— Ознакомьтесь, грешник Склизский…
Осторожно, чтобы не закапать смолой документ, душа приблизила лицо к бумаге. Прочла и, спрятав руки за спину, решительно замотала головой.
— Вас что-нибудь не устраивает? — ласково осведомился ангел.
— Тут двадцать первое, — тыча смоляным пальцем в дату, хрипло сказала душа. — А я скончался двадцать второго… Не подпишу.
— Вам так дороги ваши сообщники? — задушевно спросил ангел. — Напели, небось, про вечное блаженство, а сами подстроили инфаркт, опустили в смолу…
Душа нахохлилась и пробормотала что-то вроде:
— Дальше не определят…
— Это верно, — согласился ангел. — Определить вас дальше Злых Щелей никто не имеет права. Вы не предатель, вы — всего-навсего мздоимец. А вот ближе…
Душа медленно подняла голову и недоверчиво воззрилась на ангела.
— Все дело в мотивации ваших поступков, — пояснил тот. — Мне вот, например, кажется, что взятки вы брали вовсе не из любви ко взяткам как таковым, а исключительно из жадности. Можно даже сказать, из скупости. А скупцы, как вам известно, обретаются в третьем круге. Тоже, конечно, далеко не Эдем: дождь, град… Но не смола же!
Душа для виду покочевряжилась еще немного — и попросила перо для подписи…
Сначала воспарил ангел, потом канул в черное небо и недовольный Хвостач, унося грешника Склизского в сторону третьего круга.
— Ну что хотят — то творят! — Тормошило сплюнул и в сердцах ударил багром по каменному покрытию.
Глава 17
Дон Гуан (целуя ей руки):
— И вы о жизни бедного Гуана
Заботитесь!
На прицелеАвтоматная очередь наискось вспорола лобовое стекло, и ослепленный шофер что было сил нажал на тормоза. Завизжали покрышки, машину занесло и ударило багажником о придорожный столб.
Фрол сидел рядом с шофером, дон Жуан — на заднем сиденье, и выбрасываться пришлось вправо, на мостовую, прямо под автоматы лихих людей. Катясь по асфальту, дон Жуан успел узнать в одном из них мордастого кабальеро, которого он вытянул когда-то вдоль спины арматуриной. Второй ему был незнаком.
Затем в промежутке между убийцами засквозило зыбкое сияние, быстро принявшее очертания светлого ангела. Дон Жуан видел, как различимый лишь его привычному глазу ангел раскинул руки и, взявшись за стволы, резко вывернул их вверх и в стороны. Обе очереди ушли в стену. Душегубы ошалело уставились на бьющиеся, вставшие дыбом у них в руках автоматы, что-то, видно, сообразили и, бросив оружие, кинулись наутек.
Сзади страшно ухнула машина, обращаясь в косматый воющий факел — наподобие тех, что бродят, стеная, в восьмом круге.
— Ты видел? — ликующе заорал Фрол, вскакивая с асфальта. — Ангела — видел?
Лицо его было посечено осколками.
— А чему ты радуешься? — буркнул дон Жуан, держась за разбитое колено.
Но Фрол его даже и не услышал.
— Вот это мы их достали, Ваня! — в полном восторге захлебывался он. — Вот это мы им разворошили муравейничек! Убийц подослали — надо же!
— Имей в виду, мордастого я знаю, — сказал дон Жуан.
— Да кто ж его, дурака, не знает? Ты второго бойся! Небритого. Знаешь это кто? Борода, десятник из Злых Щелей! Речник с буксира. Четверых-то я заарестовал, а этот ушел, черт перепончатый!.. В общем, Ваня, считай: царствие небесное мы себе уже обеспечили… Ангел-то, а? Как он им стволы развел!..
— Ладно, — сказал дон Жуан, сгибая и разгибая ногу. — Пойду я.
— Куда?
— С Анной попрощаться. А то, знаешь, ангел этот твой… Сегодня успел стволы развести, завтра не успеет…
Он повернулся и захромал прочь, огибая воющее пламя.
— Вань! — окликнул его Фрол.
Дон Жуан обернулся.
— Слушай… — Окровавленная физия Фрола была несколько глумлива. — А у тебя с этой малолеткой… Неужто ничего и не было? Так все стишки и читаете?..
Дон Жуан оскорбленно выпрямился и похромал дальше.
Фрол только головой покачал, глядя ему вослед. Потом вздохнул завистливо и пошел посмотреть, что там с шофером.
Пустынный скверик так вкрадчиво шевелил листвой, что за каждым деревом невольно мерещился душегуб с автоматом. За чугунным плетением невысокой ограды шумела улица.
— Почему в последний раз? — испуганно спрашивала русенькая сероглазая Анна. — Тебя снова хотят арестовать?.. Слушай, Жанна, у тебя платье порвано… И здесь тоже…
Смуглая рослая красавица пристально оглядывала ограду. Стрелять по ним удобнее всего было именно оттуда, с улицы.
— Зря я тебя сюда вызвал, — процедила она наконец. — Со мной сейчас гулять опасно…
— Не вызвал, а вызвала… — машинально поправила Анна. — А почему опасно?
Смуглая красавица не ответила и, прихрамывая, двинулась дальше.
— Слушай, Анна… А прочти-ка ты что-нибудь напоследок!
— О дон Жуане? — беспомощно спросила она, тоже невольно начиная озираться.
Дон Жуан остановился, всмотрелся с улыбкой в ее маленькое, почти некрасивое личико. Глаза, одни глаза…
— Я смотрю, ты много о нем знаешь… А скажи: слышала ты что-нибудь о таком Фроле Скобееве?
Анна удивилась.
— Да, конечно. Это следователь из Москвы. Но его, говорят, скоро самого посадят…
— Да нет, я о другом… У вас в России лет четыреста назад жил дворянин Фрол Скобеев…
Анна мучительно наморщила лоб.
— Не помнишь? А ходок был известный. Стольничью дочь соблазнил. Тоже, кстати сказать, Анной звали… О нем даже повесть осталась. Так и называется — «Повесть о Фроле Скобееве»…
— Ой… — виновато сказала Анна. — Что-то слышала…
— Странный вы, ей-богу, народ, — молвил он задумчиво. — Чужих — знаете, своих — нет… Так что ты хотела прочесть?
— Это из Бодлера, — словно оправдываясь, сказала Анна. Помолчала, опустив голову, и замирающим, как от страха, голосом начала:
Едва лишь дон Жуан, придя к реке загробной
И свой обол швырнув, перешагнул в челнок…
Строки ошеломили. Скверик исчез. Снова заклубился белесый туман над рекою мертвых, надвинулось вплотную шерстистое рыло Харона, зазмеился вкруг злобных очей красный пламень, мелькнуло занесенное весло…
А голос звучал:
…За ними женщины в волнах темно-зеленых,
Влача отвислые нагие телеса,
Протяжным воем жертв, закланью обреченных,
Будили черные, как уголь, небеса…
И распахнулись впереди угольные карьеры второго круга, встали обглоданные ветром скалы, закрутились черные вихри…
Анна увлеклась. Негромкий надломленный голос забирал все выше:
…И рыцарь каменный, как прежде гнева полный,
Взрезал речную гладь рулем, а близ него,
На шпагу опершись, герой смотрел на волны,
Не удостаивая взглядом никого…
Анна умолкла и вопросительно посмотрела на подругу. Та стояла неподвижно. В ослепших, отверстых глазах ее клубилась жуткая угольная мгла.
— Жанна!..
Смуглая рослая красавица прерывисто вздохнула, но глаза все еще оставались незрячими.
— Жанна, что с тобой?
— Не так… — поразил Анну хриплый сдавленный шепот. — Все не так… Шпага… Какая шпага после шмона?.. Нас в этот челнок веслом загоняли, Анна…
Она попятилась и в ужасе всмотрелась в искаженное страданием надменное смуглое лицо.
— Ты —?..
Ответом была жалкая судорожная усмешка.
— Я… Прости… Так вышло…
За низкой оградой сквера заливисто заржали тормоза, хлопнула автомобильная дверца, и над чугунным плетением возникло заплатанное матерчатыми наклейками лицо Фрола.
— Ага! — сказал Скобеев и, перемахнув ограду, беглым шагом пересек газон. — Время вышло, свидание кончено! Давай в машину, Ваня! Ох, и кашу мы с тобой заварили…
Глава 18
Лепорелло:
— Всех бы их,
Развратников, в один мешок да в море.
На воздусях— Гони сразу в аэропорт! — плюхнувшись на сиденье, приказал Фрол шоферу, чье круглое лицо тоже обильно было залатано пластырем. — Ну ты как чувствовал! — бросил он через плечо дону Жуану. — Проститься хоть успел?
Машина рванула с места. Не отвечая, дон Жуан припал к темному заднему стеклу, пытаясь разглядеть напоследок растерянное бледное лицо Анны.
— И как ее вообще занесло в этот мир? — печально молвил он.
— Как занесло, так и вынесет, — сердито ответил Фрол. — Все там будем… В общем так, Ваня: в Москву летим…
— Позволь… Что нам там понадобилось?
— Нам — ничего. Мы понадобились… Слишком крепко хвост Петру Петровичу прищемили, понял? Думаешь, у нас у одних лапа в Москве? Там до сих пор его шестерок — полный Кремль!.. Да и тут их тоже хватает. В один день целый чемодан ябед настрочили, веришь? И взятки-то я беру, и по морде бью…
— А что, не бьешь?
— Н-ну… случается иногда. Они, что ли, не бьют?.. На Каина Ваньку вон на восемнадцати листах телегу толкнули! А тут еще речники эти!..
— Это в которых бесы?
Фрол обернулся и, укоризненно посмотрев на дона Жуана, шевельнул глазом в сторону водителя. Дескать, что же ты при посторонних-то…
— Пришло, короче, распоряжение, — буркнул он. — Всех погрузить в один самолет — и в Москву на доследование…
Машина выбралась на прямое шоссе и, наращивая скорость, ринулась к аэропорту.
Салон самолета заполнялся быстро. Дон Жуан лишь успевал крутить головой. Похоже, здесь решили собраться все, кого он узнал в этом мире: тщедушный рыжеватый генерал, дородный волоокий полковник (оба в штатском), испуганная пепельная блондинка — жена полковника… Были, впрочем, и личности, дону Жуану вовсе не знакомые — то и дело осеняющий себя крестным знамением архиерей и еще какой-то мрачный, широкоплечий, о котором Фрол шепнул, что это и есть старший следователь Иван Каин.
Потом ввели под руки четверых речников. С ними явно творилось что-то странное. Идиотически гмыкая и норовя оползти на пол, они хватали что ни попадя и роняли слюну. Дон Жуан встретился взглядом с татуированным громилой и содрогнулся, увидев безумие в глазах речника.
— Что с ними? — шепнул он.
— А ты не понял? — мрачно ответил Скобеев. — Подловили меня с этими речниками! Взяли да и отозвали из них бесов. Тело — здесь, а души в нем — нет, вот так! Ни бесовской, ни человеческой… Открываем утром камеру, а они сидят пузыри пускают… Ну а на меня, конечно, поклеп: дескать, накачал барбитуратами до полной дурости…
— Чем накачал?
— А!.. — Фрол раздраженно дернул щекой и умолк.
Последними в салон впустили мордастого кабальеро и пятого речника, судя по поведению, все еще одержимого бесом по кличке Борода. Каждый был скован за руку с большим угрюмым милиционером.
Вообще, как заметил дон Жуан, представители власти в большинстве своем хмурились. Подследственные же, напротив, глядели с надеждой, а то и злорадно усмехались втихомолку.
Больше, видимо, ждать было некого. Люк закрыли. Самолет вздрогнул и двинулся, влекомый тягачом, к взлетной полосе.
Как выяснилось, Фрол тоже летел впервые. В прошлый раз комиссия добиралась из Москвы поездом.
— Черт его знает… — ворчал он, то и дело привставая и силясь заглянуть в круглое окошко. — Не то летим, не то на месте стоим… Что там снаружи-то?
Дон Жуан (он сидел у иллюминатора) выглянул. Снаружи синело небо, громоздились облачные сугробы и колебалось серебристое крыло. Ныли турбины.
— Рай, — сообщил он. — Четвертое небо пролетаем.
— Да иди ты к бесу! — обиделся Фрол. — Смотри, дошутишься…
И тут в проходе между парами кресел словно взорвалась слепящая молния. По отпрянувшим лицам пассажиров скользнули изумрудные и алмазные блики. Два разъяренных космокрылых ангела возникли в салоне. Голоса их были подобны грому.
— Кто ни при чем? Ты ни при чем? — орал ангел в растрепанных изумрудных одеждах. — А тот? Вон тот, у окошка?..
Он ухватил второго за взъерошенное лучезарное крыло и поволок по проходу — туда, где, обомлев, вжимались затылками в спинки кресел дон Жуан и Фрол.
— Вот это! Это! Это!.. — остервенело тыча перстом в грудь дона Жуана, изумрудный зашелся в крике. — Вот это кто здесь сидит?! Почему он здесь?..
— Который? Этот? — заорал в ответ светлый ангел, тоже воззрившись на дона Жуана. — Да он же… Он же сам бежал! Из второго круга! Угнал у Харона ладью — и бежал!..
— Ах сам?.. — задохнулся изумрудный. — Ладно!.. А этот? Вот этот, этот, рядом! Он сейчас в Чистилище, на седьмом уступе маршировать должен! Что он здесь делает?..
Светлый ангел открыл было рот, но, видно, ответить ему было нечего, потому что он вдруг обернулся в раздражении и обрушился на пассажиров, чей визг и вправду мог отвлечь кого угодно.
— Да перестаньте визжать! — грянул он. — Все равно самолет сейчас войдет случайно в зону маневров и будет по ошибке сбит противовоздушной ракетой!..
Визг на секунду прервался, затем взвился вновь — громче прежнего. Прикованный к потерявшему сознание милиционеру Борода приподнялся на сиденье и с ухмылкой оглядел обезумевший салон.
— Так а чего я сижу тогда? — весьма развязно спросил он у ангела в зеленых одеждах.
Далее из небритого речника, никого уже не стесняясь, выбрался и с наслаждением распрямил нетопырьи крылья черный бес, чье рыло и впрямь было на редкость косматым — даже по меркам Злых Щелей.
— В общем, пошел я… — сказал он и махнул прямо сквозь переборку — наружу.
Небритый речник загыгыкал и уставил на беснующихся пассажиров невинные круглые глаза идиота.
Дон Жуан и Фрол медленно повернулись друг к другу.
— Ну что, Ваня… — беспомощно вымолвил Фрол. — Бог даст, на том свете свидимся…
Глава 19
Лепорелло:
— … что тогда, скажите,
Он с вами сделает?
Дон Гуан:
— Пошлет назад.
Уж верно, головы мне не отрубят.
Тот светНад рекою мертвых стоял туман — слепой, как бельмы. В страшной высоте из него проступали огромные знаки сумрачного цвета:
ОСТАВЬ НАДЕЖДУ, ВСЯК СЮДА ВХОДЯЩИЙ!
Нигде ни души. Видимо, Харон только что отчалил. Нагие жертвы авиационной катастрофы, стуча зубами и прикрываясь с непривычки, жались друг к другу и в ужасе перечитывали грозную надпись. То и дело кто-нибудь, тоскливо оскалясь, вставал на цыпочки и тщетно пытался различить противоположный берег. Кто-то рыдал. Кто-то и вовсе выл.
На Фрола Скобеева было жутко смотреть. Вне себя он метался по склону и потрясал кулаками.
— Продали! — бешено кричал он. — Ваня, ты был прав! Продали, в горние выси мать! За медный грошик продали!..
Дон Жуан, которому смерть вернула прежний — мужской — облик, стоял отдельно от всех. Губы его беззвучно шевелились. «На заре морозной… под шестой березой…»
— Жанна Львовна… — робко позвал кто-то. — Это ведь вы, Жанна Львовна?..
Дон Жуан обернулся. Перед ним стояла изможденная невзрачная душа с жалобными собачьими глазами, в которой он с трудом признал полковника Непалимого.
— Вы, я гляжу, на второй срок… — с заискивающей улыбкой проговорила душа полковника. — А не знаете… сколько дадут?
— Всем поровну! — злобно ощерился через плечо Фрол Скобеев.
Душа вздрогнула и со страхом уставилась на Фрола.
— Я… понимаю… — сказала она. — А… куда?..
Так и не дождавшись ответа, понурилась и побрела обратно, в толпу, где уже заранее слышались плач и скрежет зубовный.
— По какому ж мы теперь греху с тобой проходим? — процедил Фрол, всматриваясь с ненавистью в блеклый туман над темными водами. — У тебя — побег, да еще и угон ладьи… Мне, наверное, тоже побег пришьют, чтобы отмазаться… Оскорбление божества?
Дон Жуан прикинул.
— Седьмой круг, третий пояс?.. Позволь, а в чем оскорбление?
— Ну как… Бог тебе судил быть в Аду, а ты бежал. Стало быть…
Оба замолчали подавлено. В третьем поясе седьмого круга располагалась раскаленная песчаная пустыня, на которую вечно ниспадали хлопья палящего пламени…
— Да еще, может быть, сеянье раздора навесят, — расстроенно добавил Фрол.
— Между кем и кем?
— Между Петром и Павлом, понятно! А это уже, Ваня, прости, девятый ров восьмого круга. Расчленят — и ходи срастайся. А срастешься — по новой…
— Не трави душу, Фрол, — попросил дон Жуан. — В Коцит не вморозят — и на том спасибо!
— А почему нет? С них станется… А то и вовсе влепят вышку по совокупности деяний — и вперед, в пасть к Дьяволу!
— Да полно тебе чепуху-то молоть! — уже прикрикнул на него дон Жуан. — Что ж они, Иуду вынут, а тебя вставят?
Берег, между тем, заполнялся ждущими переправы тенями. Слышались рыдания и злобная брань. Потом подвалила еще одна толпа — тоже, видно, жертвы какой-нибудь катастрофы…
Харон запаздывал. Как всегда.
За Ахероном их построили, пересчитали и повели колонной сквозь неподвижные сумерки Лимба. Местность была пустынна. Обитатели круга скорби страшились приближаться к этапу. А то, не дай Бог, загребут по ошибке, и ничего потом не докажешь…
Фрол и дон Жуан шли рядом.
— Не обратил внимания: у Харона ладья новая или все-таки старую подняли? — хмуро спросил дон Жуан. Не то чтобы это его и впрямь интересовало — просто хотелось отвлечься от дурных предчувствий.
— Новая, — буркнул Фрол. — Старая вся изрезана была. Именами. Я там тоже, помню, кой-чего в прошлый раз нацарапал…
Колонна брела, оглашая сумрак стонами и всхлипами. В присутствии рогатых конвоиров выть уже никто не решался, поэтому вести разговор пока можно было без опаски — не таясь, но и не напрягая голоса.
— Знаешь, что еще пришить могут? — озабоченно сказал Фрол. — Подделку естества. Восьмой круг, девятый ров…
— Что в лоб — что по лбу… — Дон Жуан криво усмехнулся.
Дорога пошла под уклон. Недвижный до этого воздух дрогнул, заметались, затрепетали знобящие ветерки. Сумрак впереди проваливался в непроглядную угольную тьму.
Достигнув скалы, на которой, оскалив страшный рот, грешников ждал Минос, колонна заколебалась и расплылась в толпу. Наученные горьким опытом первого срока дон Жуан и Фрол сунулись было вперед, пока злобный судия еще не утомился и не пошел лепить Коцит всем без разбору. Но тот одним движением длинного, как бич, хвоста отодвинул обоих в сторону.
— Плохо дело… — пробормотал Фрол. — Напослед оставляет…
По земной привычке лихорадочно облизнул навсегда пересохшие губы и огляделся.
— Слушай, а где архиерей? — спросил он вдруг. — И в ладье я его тоже не видел…
— В Раю, надо полагать, — нехотя отозвался дон Жуан. — Будь у нас такая лапа, как у него…
Минос уже трудился вовсю. Наугад выхватывал очередную душу, ставил рядом с собой на скалу и, невнимательно выслушав, хлестко, с маху обвивал ее хвостом. Количество витков соответствовало порядковому номеру круга. Затем следовал мощный бросок — и душа, вскрикнув от ужаса, улетала во тьму. Толпа таяла на глазах.
— Ого!.. — испуганно бормотал Фрол. — Глянь, генерала в Злые Щели засобачили! Хотя сам виноват… Эх, а полковника-то!..
Вскоре впадина под судейской скалой опустела. Фрол и дон Жуан остались одни. Минос подцепил хвостом обоих сразу, что уже само по себе было нехорошим предзнаменованием: преступный сговор — как минимум…
Гибкий мощный хвост взвился, рассекая воздух, и опоясал их первым витком, безжалостно вмяв друг в друга. раз… Второй виток. Два… Обмерли, ожидая третьего.
Третьего витка не последовало. Не смея верить, покосились на Миноса.
Тот опасливо поворочал глазами и повел хвостом, приблизив грешников вплотную к оскаленной пасти.
— Значит так, парни… — хрипло прошептал он, стараясь не шевелить губами. — Поработали хорошо, но больше пока ничего для вас сделать не можем… И так шуму много… Потаскаете до времени уголек — а там видно будет…
Хвост развернулся, как пружина, и оба полетели во тьму.
— Так это что же?.. — кряхтя после удара оземь, проговорил Фрол. — Выходит, Минос тоже на Павла работает?..
— Выходит, так… — болезненно морщась, откликнулся дон Жуан.
Оба поднялись на ноги. Хлестнул страшный с отвычки насыщенный угольной пылью ветер. Ожгло стужей. Вокруг чернели и разверзались карьеры второго круга. Навстречу порожняком — в тряпье, в бушлатах — брела вереница погибших душ.
— До времени… — недовольно повторил Фрол слова Миноса. — До какого это до времени?
Не отвечая, дон Жуан обхватил руками мерзнущие плечи.
— Слушай, зябко без бушлатика-то… — пожаловался он.
— Одолжат, — сквозь зубы отозвался Фрол, вытаскивая из общей груды тачку полегче и покрепче. — Попросим — одолжат. Мы ж с тобой, считай, по второй ходке…
И Я говорю вам: приобретайте себе друзей богатством неправедным, чтобы они, когда обнищаете, приняли вас в вечные обители.
«Оставь надежду, всяк сюда входящий!» Эти вселяющие ужас слова на вратах Ада — первое, что суждено увидеть душам грешников на том свете. Потом суровый перевозчик Харон загонит души в ладью и доставит на тот берег реки мертвых. Там, за Ахероном, вечный мрак, оттуда нет возврата… И тем не менее, герой новой повести Евгения Лукина ухитряется совершить побег из Ада и прожить еще одну короткую, полную опасностей жизнь.
Глава 1
Лепорелло:
— Да! Дон Гуана мудрено признать!
Таких, как он, такая бездна!
Дон Гуан:
— Шутишь?
Да кто ж меня узнает?
Во втором круге было ветрено. Как всегда. Насыщенный угольной пылью ревущий воздух норовил повалить тяжелую тачку и, врываясь в многочисленные прорехи ватника, леденил душу.
Душа, она ведь тоже, как и тело, способна испытывать и боль, и холод. Разница лишь в одном: душа бессмертна.
Обглоданная ветром скала заслонила низкую сложенную из камня вышку, и дон Жуан остановился. Навстречу ему порожняком — в тряпье, в бушлатах — брела вереница погибших душ. Подперев свою тачку булыжником, дон Жуан отпустил рукоятки и, надвинув поплотнее рваный треух, стал поджидать Фрола.
Фрол Скобеев был, как всегда, не в духе.
— В горние выси мать! — злобно сказал он, тоже останавливаясь. — Сколько было баб у Владимира Святого? А? Семьсот! И все-таки он — Святой, а я — здесь! Эх, начальнички…
За четыреста лет дружбы с Фролом дон Жуан изучил русский язык в совершенстве. Но в этот раз Скобеев загнул нечто настолько сложное, что дон Жуан его просто не понял. Что-то связанное с Великим Постом и посохом патриарха Гермогена.
— За что страдаем, Ваня? — надрывно продолжал Фрол. — Ну сам скажи: много сюда нашего брата пригнали в последнее время? Да вообще никого! Плюют теперь на это дело, Ваня! За грех не считают! Так за что же я почти пятерик отмотал?!
Над обглоданной ветром скалой появилось ехидное шерстистое рыло охранника. Правое ухо — надорвано, рог — отшиблен.
— Эй! Развратнички! — позвал он. — Притомились, тудыть вашу? Перекур устроили?
— Обижаешь, начальник, — хрипло отозвался дон Жуан. — Портянку перемотать остановился…
Свою легендарную гордость он утратил четыреста лет назад.
— Сбегу я, Ваня, — сказал сквозь зубы Фрол, снова берясь за рукоятки своей тачки. — Ей-черт, сбегу!
Размышляя над этими несуразными словами, дон Жуан довез тачку до третьего круга. Холодный, рвущий душу ветер остался позади. Его сменил тяжелый дождь с градом. Крупная ледяная дробь разлеталась под ногами. Тачку занесло. Грешники третьего круга перегрузили уголь на салазки и покатили под уклон — в глубь жерла. Там, в четвертом круге, грузный мокрый уголь свалят на корявые плоты — и вплавь по мутному и тепловатому уже мелководью Стикса, — на тот берег, туда, где над чугунными мечетями города Дит встает мартеновское зарево нижнего Ада.
— Запомни пригорочек, Ваня, — со странным блеском в глазах зашептал Фрол, когда их тачки снова встретились. — Пригорочек, а? За которым мы в прошлый раз остановились! За ним ведь низинка, Ваня! И с вышки она не просматривается…
— Да ты повредился! — перебил его дон Жуан. — Бежать? Куда? В Лимб? В первый круг? Заложат, Фрол! В Лимбе — да чтоб не заложили!..
— Зачем же в Лимб? — И шалая, опасная улыбка осветила внезапно лицо Фрола. — Можно и дальше…
— Дальше — Ахерон, — холодно напомнил дон Жуан — и вдруг понял: — Ты что затеял, Фрол? Там, за Ахероном, — жизнь! А мы с тобой тени, кореш! Тени!
— Я все продумал, Ваня, — сказал Фрол. — Тебе одному говорю: у них в первом круге есть каптерка. Сам слышал — начальник охраны и этот, с обломанным рогом, беседовали… Они же, когда на дело идут, в «гражданку» переодеваются, Ваня! И у них там есть каптерка! Тела, понимаешь? Новенькие! На выбор!
— Но ведь она же, наверное, охраняется! — ошеломленно сказал дон Жуан. — И там же еще Харон!..
— ЗАКОНЧИТЬ РАБОТУ! — оглушительно произнес кто-то в черном клубящемся небе. — У КОГО В ТАЧКАХ УГОЛЬ — ДОСТАВИТЬ ДО МЕСТА И ПОРОЖНЯКОМ ВОЗВРАЩАТЬСЯ В КАРЬЕР. ОБЩЕЕ ПОСТРОЕНИЕ.
— Что-то новенькое… — пробормотал дон Жуан.
Их выстроили буквой П, и в квадратную пустоту центра шагнул начальник охраны с каким-то пергаментом в когтях.
— В связи с приближающимся тысячелетием крещения Руси Владимиром… — начал он.
— Амнистия! — ахнули в строю.
Дон Жуан слушал равнодушно. Ему амнистия не светила ни в каком случае. Как и все прочие во втором круге, он проходил по седьмому смертному греху, только вот пункт у него был довольно редкий. Разврат, отягощенный сознательным потрясением основ. Кроме того, выкликаемые перед строем фамилии были все без исключения славянские.
— Скобеев Фрол!..
Дон Жуан не сразу понял, что произошло.
— Ваня… — растерянно произнес Фрол, но его уже извлекли из общей массы. Он робко подался обратно, но был удержан.
— Ваня… — повторил он — и вдруг заплакал.
Дон Жуан стоял неподвижно.
Колонна амнистированных по команде повернулась нале-во и двинулась в направлении третьего круга. Через Стигийские топи, через город Дит, через Каину, через Джудекку — к Чистилищу.
В последний раз мелькнуло бледное большеглазое лицо Фрола.
— ПРИСТУПИТЬ К РАБОТЕ! — громыхнуло над головами.
— Сучий потрох! — отчаянно выкрикнул дон Жуан в бешено клубящийся зенит. Очередной шквал подхватил его крик, смял, лишил смысла и, смешав с угольной пылью, унес во тьму.
Глава 2
Монах:
— Мы красотою женской,
Отшельники, прельщаться не должны,
Но лгать грешно: не может и угодник
В ее красе чудесной не признаться.
Сверзившись в низину вместе с тачкой, дон Жуан припал к земле и замер. Если расчет Фрола верен, то его падения никто не заметит. А заметят? Ну, виноват, начальник, оступился, слетел с тачкой в овражек…
Вроде обошлось.
Дон Жуан стянул с головы треух и вытер лоб. Жест совершенно бессмысленный — души не потеют.
Тачку он решил бросить, не маскируя. Угольная пыль проела древесину почти насквозь: что земля, что тачка — цвет один.
Пригибаясь, дон Жуан добрался до конца Фроловой низинки и, дождавшись, когда охранник на вышке отвернется, вскочил и побежал. Ветер здесь был сильнее, чем в рабочей зоне. Сразу же за бугром сбило с ног, и пришлось продолжить путь ползком…
Обрыв, по которому беглецу предстояло вскарабкаться в Лимб, был адски крут. Правда, на противоположной стороне круга есть удобный пологий спуск, но лучше держаться от него подальше. Дон Жуан имел уже один раз дело с Миносом, и этого раза ему вполне хватило.
Первая попытка была неудачна. Ватник и стеганые штаны сыграли роль паруса, и дона Жуана просто сдуло с кручи. Он сорвал с себя тряпье и, полез снова — нагая душа меж камнем и грубым, как камень, ветром.
В конце концов он выполз на край обрыва и некоторое время лежал, боясь пошевелиться, оглушенный внезапной тишиной. В это не верилось, и все же он достиг Лимба.
Странные души населяли первый круг Ада. Мучить их было не за что, а в Рай тоже не отправишь, ибо жили они до Рождества Христова и об истинной вере понятия не имели. Так и слонялись, оглашая сумрак жалобами и вздохами.
Сквасить печальную рожу, став неотличимым от них, и, стеная, выйти к Ахерону — труда не составит. Вопрос — что делать дальше? Каптерка наверняка охраняется. Если она вообще существует… Эх, Фрола бы сюда!
Дон Жуан поднялся и, стеная, побрел сквозь неподвижные сумерки круга скорби.
К Ахерону он вышел неподалеку от переправы. Над рекою мертвых стоял туман — слепой, как бельмы. В страшной высоте из него проступали огромные знаки сумрачного цвета:
!ЙИЩЯДОХВ АДЮС КЯСВ,УДЖЕДАН ЬВАТСО
Чуть левее переправы располагалось неприметное приземистое здание из дикого камня. Каптерка?
Подобравшись к зияющему проему входа, дон Жуан осторожно заглянул внутрь. На каменном полу грудой лежали пыльные тела. В глубине помещения белела какая-то массивная фигура. Присмотревшись, дон Жуан с содроганием узнал в ней статую командора, в которой его приходили брать.
Одноглазый каптенармус сидел сгорбясь у подслеповатого слюдяного окошка и со свирепой сосредоточенностью крутил, ломал и вывертывал невиданный доном Жуаном предмет, представляющий из себя яркий мозаичный кубик небольшого размера.
Тут на берегу грянули крики, и дон Жуан отпрянул от проема. Каптенармус досадливо качнул рогами, но головы не поднял.
Дело было вот в чем: Харон только что перевез на эту сторону очередную партию теней. Нагие души, стуча зубами и прикрываясь с непривычки, выбрались из ладьи. Все, кроме одной. Она забилась на корму, истошно крича, что это ошибка, что анонимки написаны не ее рукой, что простым сличением почерков… Скверно выругавшись, Харон огрел душу веслом — и, выскочив на берег, душа, вереща, припустилась вдоль Ахерона — в туман.
— Куда? — взревел Харон и, подъяв весло, кинулся вдогонку.
Вот он — шанс!
Не теряя ни секунды, дон Жуан натянул первое попавшееся тело и вылетел из каптерки. Сердце, запущенное с ходу на полные обороты, прыгало и давало перебои. Протаранив толпу брызнувших врассыпную теней, он уперся в тяжелый нос ладьи и оттолкнулся ногами от берега. У него еще хватило сил перевалиться через борт, после чего сознание покинуло дона Жуана.
Покачиваясь, ладья выплыла на середину Ахерона и растворилась в блеклом тумане. Там ее подхватило течение и, развернув, увлекло в одну из не упомянутых Данте и тем не менее многочисленных проток.
Разговор, вырвавший дона Жуана из забытья, велся на родном языке Фрола Скобеева. Говорили об обнаженных женщинах.
Он открыл глаза и тут же зажмурил их — после четырехсот лет мрака солнце показалось ему особенно ярким. Шумела вода. Он лежал на палубе, и над ним склонялись загорелые лица людей. Над бортом покачивалась на шлюп-балке ладья Харона.
— Как вы себя чувствуете? — Судя по всему, к нему обращался капитан корабля.
— Спасибо… Хорошо… — услышал дон Жуан свой слабый голос. Услышал — и ужаснулся. Понимая уже, что случилось непоправимое, он рывком поднял край простыни, которой был прикрыт, и легкая ткань выскользнула из его внезапно ослабевших пальцев.
Там, в каптерке, он впопыхах напялил женское тело! Молодое. Красивое. И все-таки женское.
— Кто вы такая? Как вас зовут?
Но дон Жуан уже взял себя в руки.
— Жанна, — глухо сказал он. — Жанна… — и чуть было не добавил «Тенорьо».
— Гермоген, — выговорил он наконец, вспомнив наиболее заковыристое ругательство Фрола. — Жанна Гермоген.
Глава 3
Дон Гуан:
— Ах, наконец
Достигли мы…
В восьмом круге амнистированных построили под обрывом и после поверки передали новому конвоиру — черному крылатому бесу по кличке Тормошило, созданию мрачному и настроенному откровенно садистски.
— Кто отстанет или с ноги собьется, — сразу же предупредил он, — буду кунать на пятом мосту! Шагом… арш!
Колонна голых чумазых душ двинулась вдоль скальной стены. Бушлатики на амнистированных сгорели еще на марше через город Дит, где из каменных гробниц с воем рвалось прозрачное высокотемпературное пламя.
Мрачный Тормошило подождал, когда колонна пройдет мимо полностью, затем с треском развернул нетопырьи крылья и, перехватив поудобнее черный от смолы багор, прянул ввысь.
Фрол Скобеев шел, не сбиваясь с ноги, правильно держа дистанцию и все более утверждаясь в мысли, что второй круг, в котором он отмотал без малого пятерик, — далеко не самое жуткое место в преисподней. А навстречу этапу уже лезли из мрака глыбастые чугунные скалы Злых Щелей.
Додумались начальнички: православных — в Чистилище! Что хотят — то творят…
— Эх, Ваня… — тихонько вздохнул Фрол.
— Разговорчики! — немедленно проскрежетало над головой, и шорох перепончатых крыльев унесся к хвосту колонны.
Вскоре они достигли обещанного пятого моста. Внизу побулькивала черно-зеркальная смола, из которой то здесь то там всплывал взяточник и тут же опрометью уходил на дно, страшась угодить под багор какого-нибудь беса-загребалы. Тянуло жаром.
— Стой! — взвизгнуло сверху. Колонна стала.
— Ты что же, нарочно надо мной издеваешься? — истерически вопил Тормошило. — Ты уже который раз споткнулся, гад?
Затрещали крылья, мелькнул острый крюк багра, и сосед Фрола, подхваченный под плечо, взмыл из строя. Трепеща перепонками, Тормошило завис над черно-зеркальной гладью и дважды макнул провинившегося в смолу.
— В строй!
Черная, как негр, душа, подвывая от боли, вскарабкалась на мост и заняла свое место.
— Продолжать движение! — с ненавистью скомандовал Тормошило и спланировал на основание одной из опор, где, свесив копыта, сидел еще один бес-загребала по кличке Собачий Зуд.
— Зря ты… — равнодушно заметил он опустившемуся рядом Тормошиле. — Амнистированных все-таки в смолу кунать не положено. Смотри, нагорит…
— С ними иначе нельзя, — отвечал ему нервный Тормошило. — Им поблажку дай — роги отвернут в два счета… А что, Хвостач здесь?
— В город полетел, — отозвался Собачий Зуд, притапливая багром высунувшуюся из смолы грешную голову. — Насчет дегтя…
Тормошило насупился.
— Скурвился Хвостач, — мрачно сообщил он. — Как тогда начальником поставили — так и скурвился…
Собачий Зуд притопил еще одного грешника и с любопытством поглядел на товарища.
— А что у вас с ним вышло-то?
— Да не с ним! — с досадой сказал Тормошило. — Третьего дня дежурю в реанимации… Ну из-за этого… Да ты его знаешь! Там взяток одних… Все никак помереть не может!
— Ну-ну!
— Ну вот, стою, жду, багорик наготове… И вдруг — фрр! — влетают…
— Кто?
— Да эти… пернатые… с Чистилища! Один зеленый, с первого уступа, а второй, не знаю, с седьмого, что ли?.. Блестящий такой, надраенный… О, говорят, а ты что тут делаешь? — Как что, говорю, грешника жду. — Ты что, говорят, угорел? Грешника от праведника отличить не можешь? — Это где вам тут праведник, спрашиваю, это он, что ли, праведник? Вы на душу его посмотрите: копоти клок — и то чище!.. А они, представляешь, в рыло мне смеются: ладно, говорят, отмоем… А? Ничего себе?
— Д-да… — Собачий Зуд покрутил головой.
— Ну я разозлился, врезал одному багром промеж крыл… Короче, я — на них телегу, а они — на меня…
Собачий Зуд слушал, сочувственно причмокивая и не замечая даже, что во вверенном ему квадрате из смолы торчат уже голов десять с приоткрытыми от любопытства ртами.
— Ну а душа-то кому пошла?
— Да никому пока… — расстроенно отозвался Тормошило. — Опять откачали… Может, ему мученик какой родственником приходится, откуда я знаю!.. Нет, но ты понял, что творят? Начальнички…
— А Хвостач, значит, связываться не захотел?
Тормошило открыл было рот, но тут сверху послышался треск крыльев и звонкий поцелуй пары копыт о каменное покрытие моста. Головы грешников мгновенно спрятались в смолу.
— О! — Скривившись, Тормошило кивнул рогом. — Легок на помине. Сейчас начнет орать, почему колонна без присмотра…
Над гранитной кромкой показалось ликующее рыло Хвостача.
— Эй, загребалы! — позвал он. — Посмеяться хотите?
— Ну? — осторожно молвил Собачий Зуд.
— У Харона ладью угнали! — распялив в восторге клыкастую пасть, сообщил Хвостач. — Ох и начнется сейчас!.. — Ударил крыльями и понесся ласточкой к следующей опоре.
Загребалы ошарашенно переглянулись. Первым опомнился Собачий Зуд.
— Бардак… — безнадежно изронил он и притопил со вздохом очередного не в меру любопытного взяточника.
Глава 4
Лепорелло:
— Проклятое житье. Да долго ль будет
Мне с ним возиться? Право, сил уж нет.
Грязный отвратительный буксир, впряженный в допотопную ржавую баржу, стоя, можно сказать, на месте, с тупым упорством рыл зеленоватую волжскую воду. Злобился и ворчал бурун. На баке над распростертым телом товарища стояли и беседовали два матроса. Один — коренастый, насупленный, весь поросший густым проволочным волосом. Другой — румяный красавец с придурковатым, навсегда осклабившимся лицом.
— Ишь! — злобно цедил коренастый, с завистью глядя на привольно раскинувшееся тело. — Залил зенки с утра — и хоть бы хны ему!
— Да тебе-то что?
— Мне — ничего. А тому, кто на его место придет, думаешь, сладко будет с циррозом печени? Надо ж немного и о других думать!
— Мнится: ангельские речи слышу, — глумливо заметил румяный. — А сам-то что ж ревизоршу багром закогтил? Всех ведь, считай, подставил!
Коренастый насупился, закряхтел.
— Не устоял, — сокрушенно, со вздохом признался он. — Да и домой что-то потянуло…
Капитан (громила с длинным равнодушным лицом), возложив татуированную длань на штурвал, нехотя доцеживал сигарету. Гладкие волны, как в обмороке, отваливались от мерзкого судна.
Ничто, казалось, не предвещало грозы, когда из безоблачного неба пала с шелестом разящая черная молния. Ударом ветра развернуло линялый флаг и сохнущее на снастях белье. Матросы остолбенели. На палубе, распялив кожистые крылья и злорадно скаля клыки, стояло адское создание с шерстистым уродливым ликом.
— Отцепляй, в превыспреннюю, баржу! — гаркнуло оно капитану, ударив в настил черным от смолы багром.
Спящий на баке матрос приподнял всклокоченную голову, поглядел заплывшим глазом — и снова заснул. То ли крылатый бес был ему уже знаком по белой горячке, то ли матросик принял его спросонья за кого-нибудь из команды.
На обветренных скулах капитана обозначились желваки. Двумя пальцами он изъял изо рта окурок и, выщелкнув его за борт, процедил:
— Борода, штурвал прими…
И, не сводя с адского творения неприязненных глаз, спустился по железной лесенке на палубу. Безбоязненно приблизился почти вплотную.
— Что за дела, Хвостач? — угрожающе выговорил он, подавая звук несколько в нос. — Там ты меня доставал, здесь достаешь… Что за дела?
— Баржу отцепляй, — ласково повторил гость из бездны.
Сняв с красного щита по противопожарной принадлежности, подошли оба матроса. Борода (кстати, не то чтобы гладко выбритый, но уж во всяком случае не бородатый) с нездоровым любопытством следил за ними из-за штурвала.
— А ты мне здесь кто? Начальник? — не менее ласково осведомился капитан. — Баржу ему отцепляй! Да в этой барже одних бушлатов на весь второй круг! Сдам только Харону и каптенармусу. Под расписку.
— Да не отсвечивай ты, Хвостач! — хмурясь, проворчал коренастый. — Вон с берега уже пялятся! За рубку зайди.
Вчетвером они отошли за рубку.
— Ну в чем дело?
— Побег, — сказал Хвостач. — У Харона кто-то ладью угнал. В общем так: руби концы — и полным ходом на Баклужино. Может, он еще из протоки не выплыл…
— Так кто бежал-то?
— А я знаю! Если бы Харон сразу спохватился! А то гонял два дня веслом какую-то душу по берегу — делать ему больше нечего!..
Кто-то присвистнул.
— Два дня? Так это ладью уже наверняка в Волгу вынесло…
— Значит, всю Волгу обшарь, но найди!
— А сам-то чего ж? — осклабившись сильней обычного, осведомился румяный. — На крыльях-то чать сподручней…
— Посоветуй мне, посоветуй! — огрызнулся Хвостач. — Придумал: на крыльях! Средь бела дня!
— А что ж на палубе стоял, светился, раз такой осторожный?
— Ну хватит! Поговорили! Отцепляйте баржу!
— Да пошел ты!.. — лениво сказал капитан. — Вот вернемся в Злые Щели — там и покомандуешь.
— А что ж ты думаешь? — злобно сказал Хвостач, прожигая его взглядом. — И покомандую. Попомни, Забияка: ты у меня в Злых Щелях из обходов вылезать не будешь!
Прянул в воздух и стремительным шуршащим зигзагом ушел в зенит. Черной молнии подобный. Плеснуло сохнущее на снастях белье.
— Настучит… — со вздохом обронил Борода.
Запрокинув равнодушное лицо, капитан смотрел в небо. Смотрел, не щурясь. Зрачки — с иголочное острие.
— Начальнички, — проворчал он наконец и, сплюнув за борт, снова полез в рубку. — Один одно командует, другой — другое… Не знаешь уже, кого слушать.
— Это точно, — отозвался румяный матрос, вешая топорик на пожарный щит.
Борода, уступивший штурвал капитану, заржал.
— Сижу это я раз в одном бесноватом, — начал он, спускаясь по лесенке на палубу, — и приходят эти… заклинатели. Штук семь. «Именем, — говорят, — того Иисуса, Которого Павел проповедует, приказываем тебе выйти из этого человека». А я им и говорю: «Иисуса знаю, Павла знаю, а вы кто такие?» Как дал им, как дал! Они от меня два квартала нагишом драли!
— И что тебе потом было?
— А ничего не было. Похвалили даже. — Борода ощерился и махнул рукой. — Так что, может, и сейчас прокатит…
Не прокатило.
И получаса не прошло, как с ясного неба на палубу метнулись, шурша, уже две молнии — одна черная, другая — ослепительно зеленая.
Ангел в изумрудных одеждах с ужасным от гнева лицом шагнул к попятившимся матросам. Огненный меч в его деснице сиял, как язык ацетиленовой горелки.
— Пр-роклятый род! — возгласил он громоподобно. — Во что еще бить вас за гордыню вашу? Уже и грешники бегут из преисподней! Уже и собственным начальникам отказываетесь повиноваться!.. — Он передохнул и приказал сухо и коротко: — Баржу отцепить. Полным ходом в протоку.
— Я им говорю, мол, так и так, побег, мол… — робким баском объяснял из-за крыла Хвостач.
— Так бушлаты же… — начал было оправдываться капитан. — Люди свечки ставили, панихиды заказывали…
— Бушлаты?! — С пылающим от гнева лицом ангел в зеленых одеждах стремительно прошествовал на корму и одним ударом огненного меча перерубил трос.
Глава 5
Лепорелло:
— Ого! Вот как! Молва о Дон Гуане
И в мирный монастырь проникла даже,
Отшельники хвалы ему поют.
— Прошу вас, владыко, садитесь…
Архиерей сел. С торжественностью несколько неуместной (дело происходило в кабинете начальника милиции) он воздел пухлые руки и, сняв клобук, бережно поместил его на край стола. Остался в черной шапочке.
Генерал хмурился и в глаза не глядел. В негустую и рыжеватую его шевелюру с флангов врубались две глубокие залысины, норовя повторить знаменитый маневр Ганнибала.
— Про баржу слышали? — отрывисто спросил он наконец.
С несчастным видом владыка развел мягкие ладони.
— Обрубили трос, — сдавленно сообщил генерал. — Баржу снесло на косу. А местные жители, не будь дураки, вскрыли пломбы и принялись расхищать бушлаты. Если прокуратура (а она уже занимается этим делом) копнет достаточно глубоко, то с полковником Непалимым придется расстаться… Как прикажете дальше работать, владыко? С кем работать прикажете?
— Сказано: аще и страждете правды ради… — начал было архиерей.
— Правды ради? — Генерал желчно усмехнулся. — Утром Склизский прибегал — каяться. Бушлаты-то отгружал именно он… И если бы только правды ради!
Архиерей ошеломленно схватился за наперсный крест.
— Вы хотите сказать?..
— Вот именно. — Голос генерала был исполнен горечи. — Под прикрытием богоугодного дела гнал ценности на ту сторону. Вместе с бушлатами. Отсылал на хранение каптенармусу, с которым, как сам признался, связан уже давно…
— Господи помилуй! — В страхе архиерей осенил себя крестным знамением. — Вот уж воистину: яко несть праведен никтоже…
— Праведен! — сказал генерал. — Покажите мне одного праведника, который бы мог разом списать столько бушлатов! Вы же знаете, что в прокуратуре сплошь сидят наши с вами противники, и если всплывет хоть одна зашитая в бушлаты ценность, нам останется уповать лишь на вмешательство Петра Петровича. Склизский — ладно, а вот Непалимого жалко…
Генерал вздохнул.
— А на будущее, владыко… — сказал он, потирая левую залысину. — Простите великодушно, но что-то с вашими речниками надо делать. Так дальше нельзя. Взять хотя бы тот случай с ревизоршей… Уму непостижимо: багром! Женщину! Интеллигентную! Пожилую!.. А у нее, между прочим, национальность! Сначала демократы здание пикетировали, потом патриоты с плакатом! «Одолжи багор, матросик!» Ну вот как его теперь отмазывать прикажете?
— Так ведь контингент-то какой!.. — беспомощно проговорил архиерей. — Одно слово: бесы. Да и ревизорша, между нами, взяточница. А у него, как на грех, багор был в руках. По привычке зацепил, без умысла…
— Послушайте, владыко, — взмолился генерал. — Ну присоветуйте вы там, я не знаю, чтобы хоть меняли этих речников время от времени…
— Так ведь и так меняют! Меняют что ни рейс!
— Простите?.. — Помаргивая рыжеватыми ресницами, генерал непонимающе смотрел на служителя культа. — Как же меняют, если люди одни и те же?
— Люди — да. А бесы в них — каждый раз новые. Я же и говорю: контингент такой… Что у вас, что у нас… Но вот с баржей — здесь их вины, поверьте, нет. Приказали трос обрубить — они и обрубили.
— Приказали? — пораженно переспросил генерал. — Зачем?
Перед тем, как ответить, архиерей боязливо оглянулся на дверь кабинета. Дверь была плотно прикрыта.
— Великий грешник бежал из обители скорби, — тихо и страшно выговорил он.
Генерал откинулся на спинку стула. Рыжеватая бровь изумленно взмыла.
— Как?.. ОТТУДА?
Архиерей скорбно кивнул, и в этот миг грянул телефон. Генерал уставился на аппарат, словно видел подобное устройство впервые. Затем снял трубку.
— Слушаю, — отрывисто известил он. — Сволокли с косы?.. Что?! — Лицо его внезапно осунулось. — Когда?.. Час назад?.. — На глубоких генеральских залысинах проступила испарина. — Срочно выясни, где в этот момент находились речники… Ну а какие же еще? Конечно, наши!
Он бросил трубку. Владыка смотрел на генерала, широко раскрыв глаза.
— Час назад теплоход «Богдан Сабинин» таранил баржу с бушлатами, — несколько севшим голосом сообщил тот. — Оба судна затонули.
— Свят-свят-свят! — только и смог выговорить архиерей.
Глава 6
Второй гость:
— Какие звуки! Сколько в них души!
А чьи слова, Лаура?
То ли здесь, во сне, то ли там, наяву, кто-то тихо и нежно произнес его имя. Вздрогнув, дон Жуан открыл глаза — и сразу попал в липкую душную черноту четвертого круга. Сердце прянуло испуганно… Но нет, это был не Ад — в Аду никто никогда не спит. Это был всего лишь подвал — точное подобие Стигийских топей близ раскаленных стен адского города Дит. Справа из темноты давили влажным теплом невидимые ржавые трубы. В углу, наполняя тесное подземелье удушливым паром, бил слабый родник кипятка.
Шел третий день бегства с борта теплохода «Богдан Сабинин». Что-то подсказывало дону Жуану, что судно, принявшее на борт ладью Харона, недолго продержится на плаву.
В итоге — подвал. А тихий нежный оклик ему приснился, не иначе… Дон Жуан со вздохом опустился на ветхое влажное ложе из пакли и тряпья, но тут голос возник снова:
На заре морозной
Под шестой березой
За углом у церкви
Ждите, Дон-Жуан…
Он не сразу понял, что это стихи. Резко приподнялся на локте и вдруг плотно, страшно — как будто не себе, а кому-то другому — зажал рот ладонью. А голос продолжал:
Но, увы, клянусь вам
Женихом и жизнью…
Она — улыбалась. Даже не видя ее лица, он знал, что, произнося это, она улыбается — нежно и беспомощно. Неслышно, как во сне, он поднялся с пола и двинулся к лестнице, ведущей из подвала в подъезд.
Застенок подъезда был освещен мохнатой от пыли скляницей. Без лязга приоткрыв дверь из сваренных накрест железных прутьев, дон Жуан шагнул наружу.
На каменной коробке подъемной клети теснились глубоко вырубленные непристойности и выражения, дону Жуану вовсе не знакомые. Богохульства, надо полагать… В подвале журчал и шипел кипяток, откуда-то сверху сквозь перекрытия приглушенно гремела дикарская музыка, а девичий голос на промежуточной площадке все ронял и ронял тихие, пронзающие душу слова:
Так вот и жила бы,
Да боюсь — состарюсь,
Да и вам, красавец,
Край мой ни к чему…
Он решился и выглянул. Короткая лестница с обкусанными ступенями упиралась в обширную нишу высотой чуть больше человеческого роста. Скляница там была разбита, и ниша тонула в полумраке. Задняя стена ее представляла собой ряд квадратных и как бы слившихся воедино окон с треснувшими, а то и вовсе вылетевшими стеклами.
Девушка сидела на низком подоконнике. Зеленоватый свет фонаря, проникавший с улицы, гладил ее чуть запрокинутое лицо, показавшееся дону Жуану невероятно красивым.
Ах, в дохе медвежьей
И узнать вас трудно, —
Если бы не губы
Ваши, Дон-Жуан…
Голос смолк. И тут на подоконнике шевельнулась еще одна тень, которой дон Жуан поначалу просто не заметил.
— Не, Аньк, я над тобой прикалываюсь, — проскрипел ленивый юношеский басок. — Донжуан-донжуан!.. Читаешь всякую…
Фраза осталась незаконченной. Низкий и страстный женский голос перебил говорящего.
— Еще! — то ли потребовал, то ли взмолился он.
Парочка, расположившаяся на подоконнике, вздрогнула и уставилась вниз. Там, на первой ступеньке, прислонясь к стене пролета, ведущего в подвал, маячил женский силуэт. На молодых людей были устремлены исполненные мрачной красоты пылающие темные глаза. Парочка переглянулась озадаченно.
— Ну я тащусь! — скрипнул наконец басок, и его обладатель, всматриваясь, подался чуть вперед — из тени в полусвет. Дона Жуана передернуло от омерзения. Молодой человек был мордаст, глазенки имел наглые и нетрезвые, что же до прически, то раньше так стригли одних только каторжан и умалишенных: затылок и виски оголены, зато на макушке стоит дыбом некое мочало.
— Тебе тут что, тетенька, концерт по заявкам, да? — издевательски осведомился он, и рука дона Жуана дернулась в поисках эфеса. Четыреста лет не совершала она этого жеста… Однако взамен рукоятки пальцы обнаружили упругое женское бедро. Его собственное.
Столь жуткого мгновения ему еще переживать не приходилось.
— Простите… — пробормотал он, опуская глаза. — Простите ради Бога…
Он повернулся и побрел: нет, не в подвал — на улицу, прочь, как можно дальше от этого подъезда, от этого дома…
— Э, так ты из бомжей? — в радостном изумлении скрипнул басок. — Да ты хоть знаешь, сучка, в чей подъезд зашла? Стишков ей! Давай-давай вали отсюда, пока в ментовку не сдали!
Дон Жуан был настолько убит, что безропотно снес бы любое оскорбление. Слово «сучка» тоже не слишком его уязвило — во втором круге за четыреста лет он еще и не такого наслушался. Но то, что грязное слово было произнесено в присутствии девушки, только что читавшей стихи о нем… Он стремительно повернулся на пятке и легко взбежал по лестнице.
Пощечина треснула, как выстрел.
Глава 7
Дон Гуан:
— Когда за Эскурьялом мы сошлись,
Наткнулся мне на шпагу он и замер,
Как на булавке стрекоза…
Пощечина треснула, как выстрел, и мордастого отбросило к мусоропроводу. Секунду он очумело смотрел на взбесившуюся красавицу бродяжку, затем лицо его исказилось злобой, и, изрыгнув матерное ругательство, юный кабальеро кинулся на обидчицу, занося крепкий увесистый кулак.
Дона Жуана не удивило и не смутило, что на женщину (хотя бы и после пощечины!) поднимают руку, поскольку в гневе он начисто забыл, в чьем теле находится. Грациозным движением пропустив нападающего мимо, он проводил его еще одной затрещиной, от которой тот вкололся в выщербленную стену напротив.
Это уже было серьезно.
— Ах ты!.. — взвизгнул мордастый и вдруг, ни слова не прибавив, кинулся вверх по лестнице — то ли за оружием, то ли за подмогой.
Дон Жуан порывисто повернулся к девушке, оцепеневшей от изумления и испуга.
— Чьи это стихи? — спросил он, но тут адская музыка громыхнула во всю мочь, почти заглушив его вопрос, — это соперник рванул наверху дверь своей квартиры.
— Бегите! — умоляюще шепнула девушка не в силах отвести глаз от странной незнакомки. — Там вечеринка! У него отец — полковник милиции!
Словно в подтверждение ее слов музыка наверху оборвалась, несколько здоровенных глоток взревели угрожающе, загрохотали отбрасываемые пинками стулья — и по лестнице лавиной покатился топот.
Первым добежал полковничий сынок (остальные, видимо, задержались, увязнув в дверях).
— Ну, сука! — с пеной у рта пообещал он. — Я ж тебя сейчас на дрова поломаю!
И с фырчанием крутнул двумя палками, связанными короткой веревкой. Дон Жуан оглянулся. На подоконнике лежал недлинный железный прут, которыми, похоже, был усеян весь этот мир. Пальцы сомкнулись на рубчатом металле. Мордастый же, увидев чумазую бродяжку в фехтовальной позиции и с арматуриной в руке, споткнулся, зацепил «чаками» за перила и с отскока звучно влепил себе деревяшкой по колену. Взвыл и бросился наутек. Дон Жуан с наслаждением отянул его железным прутом по упитанной спине, но тут на верхней площадке показалась подмога — человек пять юнцов с каторжными стрижками.
— Вы — прелесть, — с улыбкой сказал дон Жуан девушке и, не выпуская из рук оружия, шагнул в разбитое окно. Он знал, что там, снаружи, вдоль всего здания пролегает какая-то труба, по которой, придерживаясь за стену, вполне можно добраться до плоской крыши пристройки.
Дверь подъезда распахнули с такой силой, что чуть не сорвали пружину. Под фонарем заметались вздыбленные двухцветные макушки.
— Где она, зараза?
— Да вон же, вон! По трубе идет!
Кто-то нагнулся, подбирая что-то с тротуара, и четвертинка кирпича взорвалась осколками в локте от дона Жуана. Но пристройка была уже совсем рядом. На глазах у преследователей хулиганка с неженской ловкостью вскарабкалась на крышу магазина и, пригнувшись, исчезла за парапетом.
— Колян! Давай к складу! Там по воротам залезть можно!
Дон Жуан огляделся. Под ногами была ровная, шероховатая, как наждак, поверхность, густо усеянная битым стеклом и всякой дрянью. Не распрямляясь, он пробежал вдоль ряда низких балконов до угла, и крыша магазина распахнулась перед ним — огромная, как обугленные пустыни седьмого круга. Изнанка неоновой рекламы напоминала груду тлеющих углей, которую кто-то разгреб и разровнял по кромке вдоль всего здания.
В это время из-за дальнего угла на крышу выскочила человеческая фигурка — надо полагать, взобравшийся по воротам Колян. За ней — другая.
Не теряя ни секунды, дон Жуан перемахнул облицованное грубыми изразцами ограждение угловой лоджии. Дверь, ведущая внутрь дома, была открыта, и в ней шевелилась портьера.
— То есть не-мед-ленно! — гремел за портьерой властный мужской голос. — Да, по моему адресу! Да! Усиленный наряд!.. Что? Насколько опасна?.. Да она моего сына изуродовала!..
И со страхом, похожим на восторг, дон Жуан понял, что попал в квартиру полковника — ту самую, где агонизировала сорванная им вечеринка.
Спрыгивать на крышу было теперь просто неразумно. Разумнее было затаиться. Портьеру шевелило сквозняком — следовательно, сообразил он, входная дверь распахнута настежь…
— Вот она! — истошно завопили на крыше. — Вон, на лоджии!
Дон Жуан отбросил портьеру и, не выпуская из рук железного прута, шагнул в комнату. Человек, только что кричавший в телефон страшные слова, с лязгом бросил трубку, вскинул голову и остолбенел.
Это был крупный склонный к полноте волоокий мужчина лет сорока — в шлепанцах, в брюках с красной полоской и в майке.
— Вы?.. — как бы не веря своим глазам, проговорил он. — Это вы?..
Краска сбежала с его лица. Бледный — в синеватых прожилках — полковник милиции с ужасом смотрел на странную гостью.
И дону Жуану показалось, что полковник сейчас пошатнется и грузно рухнет поперек ковра.
Но тут в комнату с топотом ворвался полковничий сынок, теперь более мордастый слева, нежели справа.
— Па! Она на балконе!.. — заорал было он — и умолк.
Полковник зажмурился, застонал и вдруг, развернувшись, отвесил сыну оплеуху — куда более увесистую, чем первые две.
— Сопляк! — снова наливаясь кровью, гаркнул он. — Вон отсюда! Все вон! Тунеядцы! Короеды! Вы на кого руку подняли!..
На лоджии кто-то ойкнул и спрыгнул, видать, на крышу. Полковник плотно прикрыл дверь за вылетевшим из комнаты отпрыском и снова повернулся к гостье. Крупные губы его тряслись.
— Накажу… — истово говорил он. — Примерно накажу… Только ради Бога… Это недоразумение… Ради Бога…
— Да я, собственно, не в претензии, — преодолев наконец оторопь, промолвил дон Жуан. — Конечно же, недоразумение…
Глава 8
Дона Анна:
— Вы сущий демон. Сколько бедных женщин
Вы погубили?
Утро за нежными апельсиновыми шторами рычало, как Цербер. Коротко вскрикивал металл. Иногда, сотрясая воздух, под окном проползало нечто невообразимо громадное.
По ту сторону двери кто-то скрипнул паркетиной и испуганно замер. Дон Жуан усмехнулся. Закинув руки за голову, он лежал на чистых тончайших простынях и с выражением вежливого изумления на посвежевшем лице думал о вчерашних событиях.
Получалось, что тело, которое он присвоил, уже уходило за Ахерон и не раз… Но полковник, каков полковник! Принимать у себя дома гостей с того света… На безумца вроде не похож, да и душу дьяволу явно не продавал, поскольку живет небогато…
А ведь принимал постоянно. Не зря же ноги сами принесли дона Жуана именно к этому дому, именно в этот подъезд…
Дон Жуан откинул плед и в который раз с отчаянием оглядел свое новое тело.
В дверь постучали, и осмотр пришлось прервать.
— Я слышу, вы уже проснулись, дорогая? — произнес мелодичный женский голос. — Доброе утро!
Обворожительно улыбаясь, в комнату вошла пепельная блондинка в чем-то кружевном и дьявольски обольстительном. Жена полковника, и скорее всего вторая. Уж больно молода, чтобы быть матерью мордастого кабальеро… Вчера за ужином она, помнится, вела себя как-то странно… Да и сейчас тоже… Дверь вот зачем-то прикрыла…
— Ну как спалось на новом месте?
Слова прозвучали излишне любезно и отчетливо. Видимо, кто-то стоял и подслушивал в коридоре.
— О, благодарю вас! Превосходно!
Блондинка присела на край постели и уставила на дона Жуана синие с поволокой глаза. Мысленно застонав, он попробовал обмануть себя рассуждением, что вот приходилось же ему переодеваться в свое время и монахом, и простолюдином… Однако в глубине души дон Жуан прекрасно сознавал, что сравнение — лживо. Трижды лживо! Ах если бы тогда, в каптерке, у него нашлась одна-единственная минута — осмотреться, выбрать…
— Что? Никакой надежды? — умоляюще шепнула блондинка.
— Как же без надежды? — пересохшим ртом отвечал дон Жуан, не в силах отвести взгляда от ее свежих, чуть подкрашенных губ. — Надежда есть всегда!
О чем идет речь, он, естественно, не понимал, да и, честно сказать, к пониманию не стремился. Когда говоришь с женщиной, смысл не важен — важна интонация.
— Я — про кору, — уточнила она.
— Я — тоже…
Синие влажные глаза просияли безумной радостью, и в следующий миг к изумлению дона Жуана нетерпеливые ласковые руки обвили его шею.
— Значит, все-таки любишь?.. — услышал он прерывистый шепот.
В горние выси мать! А тело-то у него, оказывается, с прошлым! Да еще с каким!..
В смятении он оглянулся на дверь.
— А… муж?
— Пусть скажет спасибо за баржу… — хрипло отвечала блондинка, бесцеремонно внедряя руку дона Жуана в кружева своего декольте.
«Какая еще в преисподнюю баржа?» — хотел вскричать он, но рот его уже был опечатан нежными горячими губами.
Ай да тело! Ай да погуляло!..
Волоокий дородный полковник маялся в коридоре. При параде и даже при каких-то регалиях. Увидев выходящих из спальни дам, резко обрел выправку.
— Спасибо вам за баржу, — прочувствованно выговорил он. — Только вот… — Чело его внезапно омрачилось. — Уж больно глубина там небольшая. Неровен час поднимут. С баржей-то с одной, может, возиться бы и не стали, но вот теплоход…
— «Богдан Сабинин»? — в озарении спросил его дон Жуан.
— Ну да… Таранил который…
Чуяло его сердце! Стало быть, ладья Харона тоже на дне.
— Даже проплывать над ними, — тихо и внятно вымолвил дон Жуан, глядя в выпуклые, как у испуганного жеребца, глаза, — и то никому бы не посоветовал.
— Слава Богу… — Полковник облегченно вздохнул, но тут же встревожился вновь. — Потом с корой… — беспомощно проговорил он. — Вы ведь в прошлый раз сказали, она полсотни заварок выдерживает…
Супруга его томно оправила пепельные волосы и возвела глаза к потолку. Розовые губы чуть приоткрылись, явив влажный жемчуг зубов. Интересно, сколько ей лет? Двадцать пять? Двадцать? Ах, полковник, полковник! Ну, сам виноват…
— Полсотни, говорите? — рассеянно переспросил дон Жуан.
Полковника прошиб пот.
— Это я округлил, — разом охрипнув, поспешил исправиться он. — На самом деле, конечно, около сорока… Но все равно, заваркой больше — заваркой меньше… Как вы полагаете?
— Полагаю, да, — серьезно ответил дон Жуан — и вокрес полковник.
— Завтрак на столе! — радостно брякнул он, потирая большие ладони. — Прошу.
То ли за четыреста лет научились лучше готовить, то ли дон Жуан давно не пробовал ничего иного, кроме скрипящей на зубах угольной пыли, но завтрак показался ему превосходным. Стоило потянуться за чем-либо, как асимметрично мордастый пасынок (ну не сын же он ей в конце-то концов!), видимо, извлекший из вчерашнего все возможные уроки, вскакивал и, чуть ли не пришаркнув ножкой, подавал желаемое. Весьма способный юноша, с легким омерзением отметил дон Жуан. Далеко пойдет…
— Грибочки, рекомендую, — приговаривал полковник. — А там, Бог даст, и шашлычком из осетринки попотчуем. Петр Петрович-то вот-вот нагрянет… — Полковник приостановился и дерзнул всмотреться в надменное смуглое лицо гостьи. — Так что, подзаправимся — и к генералу. Ждет с нетерпением.
— Генерал? — Дон Жуан насторожился. Ко всяким там генералам, командорам и прочим гроссмейстерам он питал давнюю неприязнь. Были на то причины.
Глава 9
Первый гость:
— Клянусь тебе, Лаура, никогда
С таким ты совершенством не играла.
Как роль свою ты верно поняла!
— Вовремя, вовремя… — Сухонький, чтобы не сказать — тщедушный, генерал милиции вышел из-за стола, чтобы самолично усадить гостью в кресло — то самое, в котором сиживал недавно владыка. — И с инфарктом — тоже вовремя. Вы даже представить не можете, как вы нас выручили с этим инфарктом… Добрались, надеюсь без приключений?
Дон Жуан лукаво покосился на затрепетавшего полковника.
— Благодарю вас, превосходно… — На доне Жуане был светло-серый английский костюм и французские туфельки на спокойном каблуке — все из гардероба полковницы.
Генерал тем временем вернулся за стол и, лучась приветом, стал смотреть на гостью. Глаза его однако были тревожны.
Странное лицо, подумалось дону Жуану. Лоб, нос, глаза — несомненно принадлежали мудрецу, аналитику и — чем черт не шутит! — аристократу. Рот и нижняя челюсть наводили на мысль о пропащих обитателях Злых Щелей.
— Ну, как там Петр Петрович? — осведомился наконец генерал.
— О-о! Петр Петрович!.. — молвил дон Жуан с многозначительной улыбкой.
Генерал понимающе наклонил прекрасной лепки голову. По обеим глубоким залысинам скользнули блики.
— Да, — признал он. — Что да — то да. Так вот, возвращаясь к инфаркту… Работа, должен признать, безукоризненная. Но с баржей, воля ваша… того… переборщили. Нет, я прекрасно вас понимаю. Бушлаты — на дне. Тот, кто списывал, суду уже не подлежит. Полковник Непалимый, сами видите, по гроб жизни вам благодарен…
Дородный красавец полковник растроганно шевельнул собольими бровями. Генерал вздохнул.
— Но теплоход-то зачем? — продолжал он, морщась и потирая залысину. — Шума теперь — на всю страну. Утром соболезнование от правительства передавали, назначают комиссию, опять же водолазы вызваны… Но это, я надеюсь, вы сами уладите. — Он замолчал, покряхтел. — Теперь насчет коры…
— Да что, собственно, кора? — сказал дон Жуан. — Заваркой больше, заваркой меньше…
Генерал вздрогнул. Полез в боковой карман, достал платок и, не спуская с дона Жуана зеленоватых настороженных глаз, медленно промакнул обе залысины.
— Так-то оно так, — внезапно осипнув, проговорил он. — Однако после кончины очередного нашего… — Генерал кашлянул. — Словом, кое у кого возникли подозрения, что речь уже шла не о двух-трех, но о десятках заварок… Кусок коры взяли на экспертизу. — Глава милиции вздернул рыжеватую бровь и смерил полковника глазом. — Федор Прокофьич, распорядись насчет кофе.
— Сию минуту. — Полковник повернулся и скрылся за дверью.
Генерал дождался, пока она закроется, и подался через стол к дону Жуану.
— Кора оказалась дубовой, — сообщил он сдавленным шепотом.
— Да что вы!.. — тихонько ахнул Дон Жуан и откинулся на спинку кресла.
— А вы не знали? — с подозрением спросил генерал.
— Я же только что прибыл… ла, — напомнил дон Жуан, мысленно проклиная родной язык Фрола Скобеева, в котором глаголы прошедшего времени черт их знает почему имели еще и обыкновение изменяться по родам.
— А… Ну да… — Генерал покивал. — Представьте себе, оказалась дубовой… Теперь будут проверять всю цепочку и начнут наверняка с нас. Но вы-то, я надеюсь, подтвердите, что на нашем участке подмены быть не могло… — Он запнулся и снова уставился на гостью. — Простите… Это ведь, наверное, не вы у нас были в прошлый раз?
Времени на колебания не оставалось.
— Разумеется, нет, — ровным голосом отвечал дон Жуан, хотя сердце у самого проехало по ребрам, как по стиральной доске.
Генерал не на шутку встревожился.
— А ваш предшественник? Он согласится подтвердить — как считаете?
— Какие могут быть разговоры!
Дверь приоткрылась, послышался знакомый бархатный баритон: «Не надо, я сам», — и в кабинет вошел полковник с подносиком, на котором дымились две чашки кофе.
— Ну и слава Богу! — Генерал заметно повеселел. — Стало быть, с корой тоже уладили… Что же касается розыска… — Он сочувственно прищурился и покачал головой. — Должен сказать прямо: трудная задача. Трудная. Ну посудите сами: мужчина, предположительно молодой, внешность неизвестна, развратник…
Дон Жуан вздрогнул и пристально посмотрел на генерала.
— Да таких сейчас полстраны! — проникновенно объяснил тот. — Ну положим, испанский акцент. Положим. Я, правда, не уверен, что обычный оперуполномоченный сумеет отличить испанский акцент шестнадцатого века, скажем, от современного армянского… Сам я пока вижу лишь одну зацепку: что ему делать в России? Как это у Марины Ивановны?.. «Но, увы, клянусь вам женихом и жизнью, что в моей отчизне…» М-да… Стало быть, попробует выбраться на историческую родину и, не зная наших порядков, наделает глупостей… Что с вами? Обожглись? Ну что ж ты, Федор Прокофьич, такой горячий кофе принес!..
— Марина Ивановна? — переспросил дон Жуан, дрогнувшей рукой ставя чашку на стол. — А кто это, Марина Ивановна?
— Просто к слову пришлось, — пояснил несколько озадаченный генерал. — Поэтесса. Покончила жизнь самоубийством…
«Значит, сейчас в седьмом круге, — машинально подумал дон Жуан. — Жаль, разминулись…»
Глава 10
Дон Гуан:
— Что за люди,
Что за земля! А небо?.. Точный дым.
А женщины?
К вечеру он вышел на разведку. Чудовищный город вздымал к залапанному дымами небу прямоугольные каменные гробницы — каждая склепов на триста, не меньше. Заходящее солнце тлело и плавилось в стеклах. Трамвай визжал на повороте, как сто тысяч тачек с углем.
Похоже, пока дон Жуан горбатился во втором круге, мир приблизился к гибели почти вплотную. Все эти дьявольские прелести: тесные, как испанский сапог, автомобили, трамваи и особенно грохочущие зловонные мотоциклы — неопровержимо свидетельствовали о том, что Ад пустил глубокие корни далеко за Ахерон. Непонятно, куда эти четыреста лет смотрела инквизиция, как она допустила такое и чем вообще сейчас занимается. Скажем, те же генерал с полковником…
И все-таки уж лучше это, чем угольные карьеры второго круга.
— Прошу прощения, — с истинно кастильской любезностью обратился дон Жуан к хорошенькой прохожей. — Будьте столь добры, растолкуйте, если это вас не затруднит, какой дорогой мне лучше… — Он смолк, видя на лице женщины оторопь, граничащую с отупением.
— Набережная где? — спросил он тогда бесцеремонно и коротко — в лучших традициях второго круга.
Лицо прохожей прояснилось.
— А вон, через стройку!
С женщинами тоже было не все в порядке. Какие-то озабоченные, куда-то спешащие. Кругом — изжеванные буднями лица, обнаженные локти и колени так и мелькают, но вот почему-то не очаровывает эта нагота. Даже уже и не завораживает.
Дон Жуан сердито посмотрел вслед прохожей, потом повернулся, куда было сказано. Если окружающий мир лишь слегка напоминал преисподнюю, то стройка являла собой точное ее подобие. Вдобавок среди припудренных ядовитой пылью обломков стоял прямоугольный чан, в котором лениво побулькивала черно-зеркальная смола.
Чтобы не попасть в клубы липкого, ползущего из топки дыма, дон Жуан решил обойти смоляной чан справа.
— Эй, кореш! — негромко окликнули его на полпути мяукающим голоском.
Дон Жуан оглянулся — и отпрянул. На краю чана сидел полупрозрачный чертенок.
— Чего шарахаешься? — хихикнул он. — Шепни генералу, что с водолазами все улажено, понял?
Ужаснувшись, дон Жуан кинулся к чану и, ухватив бесенка за шиворот, с маху швырнул его в смолу. Отскочил, огляделся, ища рубчатый железный прут.
Черный как смоль бесенок с воплем вылетел из чана. Взорвавшись вороненой дробью брызг, отряхнулся по-кошачьи и злобно уставился на обидчика.
— Ты чего?.. — взвизгнул он. — Ты!.. Ты на кого работаешь?
Дон Жуан подобрал арматурину и метнул наотмашь. Бесенок с воплем нырнул в смолу.
Дон Жуан повернулся и сломя голову кинулся прочь.
«Двум смертям не бывать», — повторял он про себя, нажимая седьмую кнопку подъемной клети. Однако, если вдуматься, то вся его история была прямым опровержением этой любимой поговорки Фрола Скобеева.
Вдобавок чертенок его даже и не выслеживал — напротив, явно принял за кого-то своего. Зря он его так, в смолу-то… Хотя, с другой стороны, уж больно неожиданно все получилось.
Выйдя на седьмом этаже, дон Жуан достал из сумочки крохотный зубчатый ключик и открыл дверь. Эх, где она, тисненая кордовская кожа на стенах, бело-голубые мавританские изразцы в патио, прохладные даже в самый жаркий полдень, и мягкий, огромный, занимающий полгостиной эстрадо! Ну да после подвала и голая кровать без резьбы покажется Раем.
На столе брошены были документы, полученные им прямо в кабинете генерала. Дон Жуан раскрыл паспорт, посмотрел с тоской на миниатюрный портрет жгучей красавицы брюнетки. «Жанна Львовна Гермоген, русская…» — прочел он, с трудом разбирая кириллицу.
В Испанию или, как выразился генерал, на историческую родину пробираться пока не стоит. Кстати, не исключено, что там его тоже разыскивают. Вряд ли Ахерон впадает в одну только Волгу…
Послышалось мелодичное кваканье, и дон Жуан огляделся. А, понятно… Он снял телефонную трубку, припоминая, каким концом ее прикладывал к уху полковник, когда вызывал усиленный наряд. Вспомнив, приложил.
— Жанна Львовна? — радостно осведомился взволнованный знакомый баритон.
— Да, это я.
— Сразу две новости! И обе приятные. Во-первых, Петр Петрович завтра прибывает… Из Москвы… Ну, это вы, наверное, уже и сами знаете.
— А вторая?
— Чупрынов застрелился! — благоговейно вымолвил полковник.
Чупрынов? Это еще кто такой? Впрочем, какая разница…
— И что же тут приятного?
— Как… — Полковник даже слегка растерялся. — Так ведь проверки-то теперь не будет! Выяснилось, это он кору подменил! А еще министр…
Кора. Опять кора… Такое впечатление, что все повредились рассудком.
— У меня тоже для вас новость, — вспомнив чертенка, сказал дон Жуан. — Передайте генералу, что с водолазами улажено.
В трубке обомлели.
— По-нял, — перехваченным горлом выговорил полковник. — Спасибо… Спасибо, Жанна Львовна! Бегу докладывать.
Трубка разразилась короткими гудками. Дон Жуан посмотрел на нее, пожал плечом и осторожно положил на рычажки. Однако стоило отойти от стола на пару шагов, как из прихожей послышался шепелявый щебет устройства, заменявшего здесь дверной молоток.
Дон Жуан встрепенулся. Это могла быть жена полковника. Роскошная пепельная блондинка обещала зайти за вещами и поговорить о чем-то крайне важном. Не иначе, о коре… Не сразу справившись от волнения с дверным замком, дон Жуан открыл. На пороге стояла и растерянно улыбалась невзрачная русенькая девушка, вдобавок одетая как-то больно уж по-мужски.
— Здравствуйте, — робко произнесла она, не спуская испуганных серых глаз со смуглой рослой красавицы, чем-то напоминающей Кармен.
— Здравствуйте, — удивленно отозвался дон Жуан. — Прошу вас…
Он провел гостью в комнату и предложил ей кресло. Совершенно точно, раньше он ее нигде не видел… Может, от генерала посыльная?
— Я не знаю, что со мной происходит, — отчаянным надломленным голосом начала она. — Я запретила себе думать о вас. Вы мне снитесь с того самого дня. Я вас боюсь. Вы колдунья, вы что-то со мной сделали… От вас исходит такое… такое… Я все про вас узнала!
— Вот как? — Дон Жуан был весьма озадачен. — И что же вы обо мне узнали?
— Ничего хорошего! — бросила она, уставив на него сердитые серые глаза. — Мне все про вас рассказали. И что вы с матерью Гарика, и все-все… Вы ужасная женщина… Вы… Вы с мафией связаны!.. А я вот все равно взяла и пришла…
— Простите… Но кто вы?
Гостья тихонько ахнула и прижала к губам кончики пальцев.
— Вы меня не узнаете?
Он виновато развел руками.
— На заре морозной… под шестой березой… — жалобно начала она.
— Вы?
Дон Жуан попятился. Посмотрел на свои тонкие смуглые руки, на едва прикрытую грудь…
— Нет! — хрипло сказал он, в ужасе глядя на гостью. — Ради Бога… Не надо… Нет…
Глава 11
Лаура:
— А далеко на севере — в Париже —
Быть может, небо тучами покрыто,
Холодный дождь идет и ветер дует.
А нам какое дело?
Неправдоподобно синяя Волга распластывалась чуть ли не до горизонта. По сравнению с ней Ахерон показался бы мутным ручейком, и только, пожалуй, Стикс в том месте, где он разливается на мелководье, мог соперничать с этой огромной рекой.
— В прошлый раз… — галантно поигрывая мышцами и стараясь не распускать живот, говорил волоокий полковник, — Петр Петрович в Подмосковье пикник заказал. И все равно без нас не обошлись. Отправили мы им туда пьяного осетра…
— Пьяного осетра? — переспросил дон Жуан. Они прогуливались по теплому песку, настолько чистому, что он даже привизгивал, если шаркнуть по нему босой подошвой. В синем небе сияло и кудрявилось одинокое аккуратненькое облачко. Погоду, казалось, специально готовили к приезду высокого гостя. Кстати, впоследствии дон Жуан узнал, что так оно и было.
— Пьяного, — радостно подтвердил полковник. — Старая милицейская хитрость. Поишь осетра водкой — и в самолет. Трезвый бы он до Москвы три раза сдох, а пьяный — ничего, живехонький… А то еще под видом покрышек от «Жигулей». Свертываешь осетра в кольцо, замораживаешь, пакуешь — и опять же в самолет. Колесо колесом, никто даже и не подумает…
Лицо его внезапно исказилось ужасом; живот, оставшись без присмотра, выкатился.
— Струна! — плачуще закричал полковник. — Ты что ж смотришь? Ты погляди, что у тебя на пляже делается!
По сырой полосе песка, оттискивая полиграфически четкие следы, нагло прогуливалась взъерошенная серая ворона.
Заботливо промытая ночным дождем зелень взбурлила, и из нее по пояс возник ополоумевший сержант милиции. Размахнулся и метнул в пернатую нечисть резиновой палкой — точь-в-точь как дон Жуан в чертенка арматуриной.
— Карраха! — выругалась ворона по-испански и улетела. Следы замыли.
— Слава Богу, успели, — с облегчением выдохнул полковник. — А вон и Петр Петрович с генералом…
Белоснежная милицейская «молния», выпрыгивая вся из воды от служебного рвения, летела к ним на подводных крыльях. Сбросила скорость, осела и плавно уткнулась в заранее углубленную, чтобы крылышек не поломать, бухточку. Скинули дюралевый трапик, и, любезно поддерживаемый под локоток тщедушным генералом, на берег сошел Петр Петрович — бодрый, обаятельный старичок.
— Лавливал, голубчик, лавливал, — благосклонно поглядывая на генерала, говорил он. — Помню, на Гениссаретском озере с Божьей помощью столько однажды рыбы поймал, что, вы не поверите, лодка тонуть начала. Но осетр — это, конечно, да… Осетр есть осетр.
На трех мангалах, источая ароматный дымок, готовились шашлыки из только что пойманной рыбины.
— Пойма Волги, Петр Петрович, — заискивающе улыбаясь и заглядывая в глаза, отвечал генерал. — Райский уголок.
Петр Петрович приостановился, с удовольствием вдыхая терпкий и упоительно вкусный запах. Одобрительно поглядел на ящики дорогого французского коньяка.
— Ну это вы, голубчик, не подумавши, — ласково пожурил он. — Рай… Ну что… Рай — оно, конечно, да… Однако ж наверное скучно в Раю все время-то, как вы полагаете?
Дон Жуан усмехнулся. Просто поразительно, с какой легкостью берутся рассуждать люди о таких вещах, как Рай и Ад. Им-то откуда знать, каково там!
— Нет, голубчик, кое-чего в Раю вы при всем желании не отыщете, — продолжал журчать живой старичок. — Шашлычка того же из осетринки, а? Из свежей, животрепещущей, можно сказать. Коньячка вам опять же там никто не нальет, нет, не нальет, даже и не рассчитывайте… И бесполо все, знаете, бесполо… А тут вот и прекрасные э-э… — И Петр Петрович плавно повел сухой дланью в сторону смуглой рослой красавицы в бикини.
Взгляды их встретились, и дон Жуан чуть не лишился чувств. Мудрые старческие глаза Петра Петровича были пугающе глубоки. Дон Жуан словно оборвался в пропасть. Захотелось изогнуться конвульсивно, пытаясь ухватиться за края, остановить падение…
Петр Петрович поспешно, чтобы не сказать — испуганно, отвернулся.
— Да, кстати… — озабоченно молвил он и, в свою очередь подхватив генерала под локоток, увлек прочь. Встревоженно шушукаясь, оба скрылись в зарослях тальника.
Все еще чувствуя предобморочную слабость, дон Жуан потрясенно глядел им вслед. Оставалось лишь гадать, кто же он — этот Петр Петрович. Должно быть, после смерти такой человек высоко вознесется, а если уж падет — то, будьте уверены, на самое дно преисподней. Глаза-то, глаза!.. Полковник сказал: из Москвы… Ох, из Москвы ли?..
Сзади под чьими-то осторожными шагами скрипнул песок. Дон Жуан хотел обернуться, но в следующий миг его крепко схватили за руки, и на лицо плотно упала многослойная марля, пропитанная какой-то дурманящей мерзостью.
Очнувшись, он первым делом изучил застенок. Всюду камень, нигде ни окна, ни отдушины. Единственный выход — железная дверь с глазком. Должно быть, подземелье.
Итак, его опознали… Конечно же, не из какой он не из Москвы, этот Петр Петрович, а прямиком из-за Ахерона… Мог бы и раньше догадаться!
Да, но если дон Жуан опознан, зачем его посадили в подземелье? Не проще ли было изъять тело, а самого вернуть во второй круг? Или даже не во второй, а много глубже — за побег и угон ладьи…
Что тут можно предположить? Либо хотят изъять тело в особо торжественной обстановке, что весьма сомнительно, либо… Либо его опять приняли за кого-то другого. Ошибся же тогда чертенок…
Утешив себя такой надеждой, дон Жуан поднялся с жесткой койки и еще раз осмотрел камеру. Отсюда и не убежишь, пожалуй… Ишь как все законопатили!..
Счет времени он потерял очень быстро. Освещение не менялось. Приносившие еду охранники на вопросы не отвечали. Наверное, прошло уже несколько дней, когда в коридоре послышались возбужденные голоса, и сердце оборвалось испуганно: это за ним.
Лязгнула, отворяясь, железная дверь, и в камеру вошли двое. В коридоре маячило ошеломленное рыло охранника.
— А? Застенки! — ликующе вскричал вошедший помоложе, и простер руку к дону Жуану. — Самые настоящие застенки! Полюбуйтесь! Держать женщину в подвале, даже обвинения не предъявив! Как вам это понравится?
Тот, что постарше, хмурился и покряхтывал.
— Почему вы знаете, что не предъявив?
— Потому что уверен! — с достоинством отозвался первый и вновь повернулся к дону Жуану. — Скажите, вам было предъявлено какое-либо обвинение?
— Нет, — с удивлением на них глядя, отозвался тот. — Генерал…
— Ге-не-рал? — Тот, что помоложе, запрокинул лицо и расхохотался сатанински. Оборвал смех, осунулся, стал суров. — Недолго ему теперь ходить в генералах. За все свои злоупотребления он ответит перед народом. Хватит! Пора ломать систему!
Глава 12
Дона Анна:
— Так это дон Гуан?
Дон Гуан:
— Не правда ли — он был описан вам
Злодеем, извергом…
— Стало быть, никого из этих людей, — склонив упрямую лобастую голову, цедил следователь, — вы не знаете и даже никогда не встречали… Вы присмотритесь, присмотритесь!
Дон Жуан присмотрелся. Совершенно определенно, этих четверых он не встречал ни разу, а если уж совсем честно, то предпочел бы и дальше не встречать. Один — какой-то всклокоченный, с заплывшим глазом, другой — коренастый, волосатый, насупленный, третий — румяный придурковато осклабившийся красавец, четвертый — громила с татуированными лапами… И, воля ваша, а веяло от всех четверых неким неясным ужасом.
— Стало быть, не видели, — помрачнев, подытожил следователь. — Ладно, уведите…
Незнакомцев увели.
— Смотрю я на вас — и диву даюсь, — играя желваками, продолжал он. — Почему вы, собственно, так уверены в своей безнаказанности? Да, генерал волевым решением поместил вас в подвал, и генерал за это ответит. Как и за многое другое. Вы хотите здесь сыграть роль жертвы? Но в подвал, согласитесь, могли попасть и сообщники генерала, что-то с ним не поделившие. Вы улавливаете мою мысль?
Дон Жуан был вынужден признать, что улавливает.
— Кто такой Петр Петрович? — отрывисто спросил следователь.
— Понятия не имею.
— Имеете!
Дон Жуан смолчал. Так и не дождавшись ответа, следователь устало вздохнул.
— Хорошо, — сказал он. — Давайте по-другому. Ваше последнее появление. Как всегда, вы возникаете неизвестно откуда, и генерал принимает вас с распростертыми объятьями. Совершенно незаконно он снабжает вас документами на имя гражданки… — Следователь неспешно раскрыл и полистал паспорт. — Гермоген… — Запнулся, словно подивившись неслыханной фамилии, затем вновь нахмурился и кинул паспорт на стол. — Поселяет вас в ведомственной квартире, снабжает роскошными туалетами… С чего бы это, Жанна Львовна? Вы уж позвольте, я буду пока вас так называть. В прошлый раз ваше имя-отчество, помнится, звучало несколько по-другому — это когда вы прибыли в город с бригадой речников, которых теперь даже узнавать отказываетесь…
«Значит, на зону… — угрюмо думал дон Жуан. — Кажется, здесь это тоже так называется… Ну что ж, не пропаду. Бегут и с зоны…»
— А куда кору дели? — с неожиданной теплотой в голосе полюбопытствовал следователь.
О Господи! И этот туда же!
— Какую еще кору?
Следователь крякнул и прошелся по кабинету. Косолапо, вразвалку, склонив голову и сжав кулаки. Мерзкая походка. Как будто тачку катит. С углем. Остановился, повернул к дону Жуану усталое брезгливое лицо.
— Ту самую, что в прошлый раз вы давали заваривать гражданке Непалимой, вашей давней любовнице. — Следователя передернуло от омерзения. — Ваше счастье, что нынешнее наше законодательство гуманно до безобразия. Будь моя воля, я бы вас, лесбиянок…
Он скрипнул зубами и, протянув руку, медленно сжал кулак.
— Нет, ну это что ж такое делается! — с искренним возмущением заговорил он. — Педерастов за растление малолеток — сажают, а этим, розовеньким, даже и статью не подберешь! Нету! Ну, ничего… — зловеще пробормотал он и, подойдя вразвалку к столу, принялся ворошить какие-то бумаги. — Ничего-о… Найдется и на вас статья, Жанна Львовна. Я понима-аю, вам нужно было выручить ваших дружков с буксира… Вот и выручили. И думали, небось, все концы — в воду? Ан нет, Жанна Львовна! Вы что же, полагаете, с «Богдана Сабинина» никто не спасся после того, как вы проникли в рубку и таранили баржу теплоходом? Шланги водолазам, надо полагать, тоже вы обрезали?
— Нахалку шьешь, начальник! — хрипло проговорил дон Жуан.
Лицо следователя изумленно просветлело.
— Ну вот… — вздымая брови, тихо и счастливо вымолвил он. — Вот и высветился кусочек биографии… Отбывали? Когда? Где? По какой?
«Да чего я, собственно, боюсь-то?» — с раздражением подумал дон Жуан.
— Во втором, — презрительно глядя в глаза следователю, выговорил он. — По седьмому смертному.
Несколько секунд следователь стоял неподвижно, потом у него внезапно подвихнулись колени. Сел. По выпуклому лбу побежала струйка пота.
— В горние выси мать! — Голос его упал до шепота. — Ванька?..
— Фрол?!
— Проходи, садись, — буркнул Фрол Скобеев, прикрывая дверь. — Хоромы у меня, как видишь, небогатые, ну да ладно… Погоди-ка!.. — добавил он и замер, прислушиваясь.
Похлопал по шторам, посмотрел с подозрением на стол. Наклонился, сунул руку. Под столом что-то пискнуло и забилось.
— Ага… — сказал он с удовлетворением и выпрямился, держа за шкирку извивающегося полупрозрачного чертенка.
— Чего хватаешь? Чего хватаешь? — вопила тварь, стреляя слюдяными копытцами.
Насупившись, Фрол скрылся за дверью туалета. Загрохотала вода в унитазе.
— Достали, шестерки, — мрачно пожаловался он, вернувшись. — Ну так кто первый рассказывать-то будет?
Глава 13
Лепорелло:
— А завтра же до короля дойдет,
Что дон Гуан из ссылки самовольно
В Мадрит явился…
Уступ пылал. Рассыпавшись цепью, грешные сладострастием души истово шлепали в ногу сквозь заросли алого пламени. Пламя, впрочем, было так себе, с адским не сравнить, и обжигало не больней крапивы.
— Раз, два, три!.. — взволнованным шепотом скомандовали с правого фланга.
Фрол Скобеев с отвращением набрал полную грудь раскаленного воздуха.
— В телку лезет Паси-фая! — грянула речевка. Прокричав эту загадочную дурь вместе со всеми, Фрол не удержался и сплюнул. Плевок зашипел и испарился на лету.
— Гоморра и Со-дом! — жизнерадостно громыхнуло навстречу, и из пламени возникла еще одна цепь кающихся. Далее обеим шеренгам надлежало обняться в умилении, затем разомкнуть объятья и, совершив поворот через левое плечо, маршировать обратно.
Встречная душа с собачьей улыбкой уже простерла руки к Фролу, когда тот, быстро оглядевшись по сторонам, ткнул ее кулаком под дых и добавил коленом.
— У, к-козел!.. — прошипел он безо всякого умиления.
Грешников из встречной шеренги Фрол не терпел. Особенно этого, о котором поговаривали, что он и здесь сожительствует с одним из ангелов. Ну и стучит, конечно…
Выкрикивая речевку за речевкой, кающиеся домаршировали до конца уступа. Внезапно заросли розового пламени раздвинулись, и перед Фролом возник светлый ангел с широкой улыбкой оптимиста. В деснице его сиял меч.
— Грешник Скобеев?
— Так точно… — оробев, отвечал Фрол. Ангел был тот самый. О котором поговаривали.
Они вышли из пламени и двинулись к высеченному в скале ветвисто треснувшему порталу. Трещина эта появилась относительно недавно — когда в Чистилище на полном ходу сослепу врезался «Титаник».
Войдя внутрь, Скобеев опешил. Навстречу им, качнув рогами, поднялся начальник охраны второго круга. «А этому-то здесь какого дьявола надо?» — озадаченно подумал Фрол.
— Огорчаете, огорчаете вы нас, грешник Скобеев, — ласково заговорил ангел, прикрывая дверь и ставя меч в угол. — Создается такое впечатление, что в Рай вы не торопитесь. Вчера изрекли богохульство, сегодня вот плюнули… Вам, может быть, неизвестно, что за каждое нарушение накидывается еще сотня лет сверх срока? Впрочем, об этом потом…
Цокая копытами по мрамору пола, подошел начальник охраны.
— Кореш-то твой, — с каким-то извращенным удовлетворением сообщил он, — сорвался…
Ничем не выдав волнения, Фрол равнодушно почесал вырезанную на лбу латинскую литеру «P».
— У меня корешей много…
— На пару когти рвать думали? — Хлестнув себя хвостом по ногам, глава охраны повысил голос.
— Чернуху лепишь, начальник, — угрюмо возразил Фрол.
— Ну что за выражения… — поморщился улыбчивый ангел. — Какая чернуха, о чем вы? Просто мы полагали, что вас заинтересует это известие. Но раз оно показалось вам скучным… Вы свободны, грешник Скобеев. Можете маршировать дальше — вплоть до Страшного Суда. А мы поищем другого кандидата…
— На что кандидата? — не понял Фрол.
— А вот это уже проблеск интереса, — бодро заметил ангел. — Грешник Скобеев! Скажите, как вы отнесетесь к тому, чтобы вернуться в мир и прожить там еще одну жизнь?
Ответом было тупое молчание.
— Мы предоставим вам в пользование тело, — продолжал ангел. — Хорошее тело, лет двадцати-тридцати…
В глазах Фрола забрезжило понимание.
— Ваньку, что ли, сыскать? — криво усмехнувшись, спросил он.
— Ванька — это… — Ангел посмотрел на начальника охраны. Тот утвердительно склонил рога. — Да, неплохо бы…
— А убегу?
— Куда? — удивился ангел. — Куда вы от нас убежите, грешник Скобеев? Лет через пятьдесят вы так или иначе скончаетесь и опять попадете к нам.
— А Ванька, выходит, не попадет?
— Да что ваш Ванька! — с неожиданной досадой бросил ангел. — Тут уже не в Ваньке дело… Хотя, конечно, угнать ладью Харона — это, знаете ли… скандал. До самых верхов скандал. — Он помолчал, хмурясь. — Короче, после побега вашего дружка в каптерку нагрянули с ревизией и вскрыли недостачу тел, умышленную небрежность в записях, ну, и еще кое-что… Вы понимаете, что это значит? Это значит, что через Ахерон постоянно шла контрабанда, что мы имеем дело с преступной организацией, пустившей разветвленные корни и на том, и на этом свете. Харон и бывший каптенармус сейчас находятся под следствием по обвинению в халатности. Пока. Согласитесь, что на фоне таких фактов выходка вашего друга при всей ее дерзости несколько меркнет… Словом, если вам удастся выполнить хотя бы часть того, о чем мы вас попросим, — грешите хоть до конца дней своих. В любом случае Рай вам будет обеспечен. Вам что-нибудь неясно?
— Почему я? — хмуро спросил Фрол.
— Резонный вопрос. — Ангел вновь заулыбался. — Почему именно вы… А вы нам подходите, грешник Скобеев. Взять хотя бы прижизненную вашу биографию. Ту интрижку со стольником Нардиным-Нащокиным вы, помнится, провернули очень даже профессионально. Да и после кончины показали себя весьма сообразительной личностью. Ну чего уж там, давайте честно, между нами… Ведь план-то побега — целиком ваш?
Глава 14
Дон Гуан:
— Только б
Не встретился мне сам король. А впрочем
Я никого в Мадрите не боюсь.
— Ну ладно, с телом — понятно, — озадаченно проговорил дон Жуан. — Но как ты в следователи-то попал?
Фрол усмехнулся. Тело ему досталось крепкое, кряжистое и, надо полагать, весьма расторопное. Но главное, конечно, мужское.
— В Москве документ выдали. Все честь по чести: следователь Фрол Скобеев. Да нас тут целая комиссия работает.
— И все из-за Ахерона?
— А ты думал!
Дон Жуан лишь головой покрутил.
— Слушай, а я ведь тебя и впрямь за судейского принял. Ловко ты…
— Наблатыкался, — ворчливо пояснил Фрол. — Да и не впервой мне… Хаживал по приказным делам, хаживал… — Он помрачнел, крякнул, поглядел сочувственно. — Тебя-то как угораздило?
— Впопыхах! — Смуглая красавица сердито сверкнула глазами. — Не трави душу. Скажи лучше, кто такой Петр Петрович.
Перед тем как ответить, Фрол вновь озабоченно оглядел комнату — не прячется ли где еще один чертенок.
— Да не Петрович, — подаваясь вперед, жутко просипел он. — Не Петрович! А просто Петр. Он же Симон. Он же Кифа… За взятки в Рай пускает, понял? Ключарь долбаный!
Плеснув обильными волосами, дон Жуан откинулся на спинку стула.
— Опомнись, Фрол! — еле выговорил он. — Какие в Раю взятки? Чем?
— Чем? — Фрол прищурился. — А пикничками на лоне природы? С шашлычком, с коньячком, с девочками, а? Вечное блаженство, оно тоже, знаешь, иногда надоедает, встряхнуться хочется… Ты думаешь, генерал зря перед ним в пыль стелется? Царствие небесное зарабатывает, шестерка! Ну он у меня заработает!..
Дон Жуан с ужасом глядел на друга.
— Фрол! Ты сошел с ума! Ты думай, под кого копаешь! Да Петр трижды Христа предал — и то с рук сошло!..
— Тише ты! — шикнул Фрол. — Я, что ли, копаю?
— А кто?
— Ну, натурально, Павел! — возбужденно блестя глазами, зашептал Фрол. — У них еще с тех самых пор разборки идут… Про перестройку слышал, конечно?
— Про что?
Фрол даже растерялся.
— Ну, знаешь… — вымолвил он. — Я смотрю, ты тут только и делал, что с полковницей своей забавлялся да с той малолеткой…
— Анну не трогай! — с угрозой перебил дон Жуан.
— Ты еще за шпагу схватись, — сказал Фрол. — Перестройка его из подвала освободила, а он о ней даже и не слышал… Ваня! Милый! Пойми! Все, что творится в этом мире, — это лишь слабый отзвук того, что делается там…
Дон Жуан озадаченно посмотрел на потолок, куда указывал крепкий короткий палец Фрола.
— Нашествия всякие, усобицы, смуты, партии-хартии… — Скобеев презрительно скривил лицо и чуть не сплюнул. — А это все та же разборка продолжается, понял? Взять хоть Россию. В нынешнем правительстве раскол — почему? Одни — за Петра, другие — за Павла. Просто некоторые сами об этом не знают…
— Позволь! Я слышал, они сплошь неверующие…
— Ваня… — укоризненно молвил Фрол. — Да не будь же ты таким наивным! Грешник ты, ангел, верующий, неверующий — кому сейчас какая разница!.. За кого ты? — вот вопрос. На кого работаешь? Ты что же, до сих пор полагаешь, что идет борьба добра со злом? Рая с Адом? Это же одна контора, Ваня! Ты сам четыреста лет уголь таскал — вроде было время поумнеть! Ты слушай… Шишку в правительстве держали сторонники Петра. Ну, и он, конечно, старался, чтобы протянули старички подольше, корой снабжал…
— Да что за кора такая? — не выдержав, вскричал дон Жуан. — Только и слышу: кора, кора…
— Кора древа жизни, чего ж тут не понять? Из Эдема.
— А почему не плоды?
— Плоды! — Фрол хохотнул. — Плоды все пересчитаны. С плодами — строго… Весло у Харона — видел? Имей в виду, рукоятка — долбленая. Вот в нем он, собака старая, и переправлял кусочки коры на этот берег, понял? Пока баржу не пустили. А с баржей тоже история… Люди за умерших свечки ставят, панихиды заказывают. Стало быть, надо как-то участь грешников облегчить. А как? Муки-то в Аду — вечные!..
— Про бушлаты можешь не рассказывать, — предупредил дон Жуан. — Сидел, знаю.
— Ну вот… А идея была — Петра. Насчет бушлатов. И нам во втором круге малость потеплее, и ему с бригадой речников кору переправлять сподручней…
— А, это те четверо?
— Ну да. Хотя вообще-то пятеро… Подпили однажды матросики всей бригадой — да и подписали договор с похмелья. Пять душ — за ящик водки. Дурачки… — Фрол сокрушенно покачал головой. — В тела, конечно, понасажали бесов — и пошло-поехало: туда — с бушлатами, обратно — с корой. И все правительство только на этой коре и держалось — жили черт знает по скольку… Одного не учли — народ-то все умнее становится! Сам смотри, какая цепочка: матросики передают кусок коры начальнику речпорта, тот — полковнику, полковник — генералу… Ну и так далее. А у всех, обрати внимание, жены. Взять хоть эту твою полковницу. Сколько ей лет, как полагаешь?
— Двадцать два… Двадцать пять…
— А за сорок не хочешь? Вот и считай: одна себе заварила, другая заварила, пятая, десятая… И приходит кора в Кремль уже вываренная. Солома соломой… И как начали они все там мереть! Один за другим. А сторонники Павла (до этого-то они тихие были), видя такое дело, тоже зевать не стали… И вопрос сейчас: кто кого?.. Самого Петра, ты прав, нам не свалить, но шестерок его — под корень, Ваня! Под корень! Вообще, все, что было, — все под корень! Это и есть перестройка.
Дон Жуан с любопытством его разглядывал.
— Ну допустим, — осторожно сказал он. — Но тебе-то самому от всего от этого что за выгода?
— Погоди, — сказал Фрол и встал. — Погоди, дай сначала выпьем да закусим…
Глава 15
Дон Гуан:
— …он человек разумный
И, верно, присмирел с тех пор, как умер.
На столе воздвиглась хрустальная ладья с осетровой икрой, из которой торчал затейливый черенок большой серебряной ложки.
— Что пить будешь? — спросил Фрол.
— А что у тебя есть?
— А все!
— Ну вот… — Дон Жуан улыбнулся. — А говорил, живешь небогато…
— А то богато, что ли? — возразил Фрол, оглядывая комнату, обставленную с наивной трогательной роскошью. — Вот тезка твой, тот — да, тот — живет… Все жулье, что было на крючке у генерала, теперь у него на крючке. Ну, кое-какие крохи и мне, видишь, перепадают…
— Что еще за тезка?
— Так я же тебе говорил: мы сюда из Москвы целой комиссией нагрянули… А старшим следователем у нас — Ванька Каин…
— А, это из седьмого круга?
— Ну да. Седьмой круг, первый пояс… Сыщик — дай Боже, не нам чета. Малюта еще просился, но тому, видишь, отказ вышел. Не те, говорят, времена… Не знаю, как насчет времен… — Фрол открыл резной поставец и, озадаченно нахмурясь, осмотрел заморские зелейные скляницы, — но народишко у нас, гляжу, прежний… Только что словечек нахватался да одежку сменил. Кого ни возьми — либо шпынь ненадобный, либо вовсе жулик… Вот, — сказал он с некоторым сомнением, выбирая замысловатой формы бутыль. — Романея… Владыка принес, архиерей тутошний. С генералом в пополаме работал, теперь вот, видишь, отмазывается. Ну, посмотрим…
Сосредоточенно сопя, разлил розоватое зелье в два кудрявых хрустальных кубка. Сел. Отхлебнул. В недоумении пошевелил бровями.
— Слабовато, — посетовал он. — Не иначе водой развел, плут. В подвал его посадить, что ли?..
Помолчал, повесив голову, потом вдруг раздул ноздри и, ахнув кубок залпом, со стуком поставил на стол.
— Какая выгода, спрашиваешь? — Налег широкой грудью на край стола и яростно распахнул глаза, наконец-то став хоть немного похожим на себя прежнего. — Ваня! Я почти пятерик отмотал! Я больше не хочу таскать уголь! Обрыдло, Ваня… В конце-то концов, могу я себе устроить нормальную вечную жизнь?
Он схватил бутылку за горлышко и снова набурлил себе полный кубок.
— Рай, стало быть, зарабатываешь… — задумчиво молвил дон Жуан. — Скажем, поймал ты меня, а они тебе за это — вечное блаженство?
Фрол поперхнулся.
— Не поймал… — с недовольным видом поправил он. — А нашел! Нашел и предложил вместе работать на Павла. И ты, имей в виду, согласился!
— А вот этого я что-то не припомню, — спокойно заметил дон Жуан, тоже пригубив вина, кстати сказать, весьма недурного.
— Да в превыспреннюю твою растак!.. — Фрол вскочил и неистово огляделся, ища, по славянскому обычаю, что разбить. Не найдя ничего подходящего, махнул рукой и снова сел. — Ну, может, хватит, Ваня, а? Хватит шпажонкой-то трясти? С девочки на девочку перепрыгивать — хватит?.. Не те сейчас времена, Ваня, не те! Пропадешь один! Вот те крест, пропадешь!..
— Фрол, — с жалостью глядя на друга, отвечал дон Жуан. — Ну продадут же! Кому ты поверил? Ты же их не первую сотню лет знаешь! Своих — да… Своих за шиворот в Рай тащить будут… Сам говорил: сколько баб было у Владимира Святого!..
— Не-ет… — Фрол даже отстранился слегка. В глазах — испуг. — Не должны… С чего им нас продавать? Да и кому? Петру, что ли?
— А вот увидишь! — Смуглая красавица зловеще усмехнулась и залпом осушила свой кубок. — Чуть что не так — все на нас свалят, а сами чистенькими окажутся, попомни мои слова! И ангел этот твой, и начальник охраны…
Фрол тяжко уставился на хрустальную ладью с икрой. В сомнении пожевал губами.
— А с чего ты взял, что будет не так? — спросил он вдруг и тут же повеселел. — Брось, Вань! Все будет как надо… Да тебе, между нами, и податься-то некуда… У Петра шестерок много. И все, кстати, думают, что ты давно уже на Павла работаешь…
— Это почему же?
— Почему! — Фрол ухмыльнулся. — А ладью у Харона кто угнал? Я, что ли?.. Ревизия в каптерку из-за кого нагрянула?.. Нет, Ваня, нет, друг ты мой сердешный, дорожка у нас теперь одна…
Он снова потянулся к заморской склянице.
— Фрол, а мне?.. — проскулил кто-то у порога.
Дон Жуан взглянул. В дверном проеме переминался с копытца на копытце давешний полупрозрачный чертенок.
— Пшел вон! — не оборачиваясь, сказал Фрол. — Вот хвост на кулак намотаю…
Чертенок понурился. Видно было, что его раздирают какие-то сомнения.
— Я передумал, — надувшись, пробубнил он. — Я на вас работаю…
— Работничек… — сказал Фрол. — Сам уже не знает, на кого стучать!
— А то расскажу, о чем вы тут столковывались! — пригрозил чертенок.
— Кому ты расскажешь? Я ж всех посадил!
— За Ахероном расскажу, — пискнул чертенок.
Фрол Скобеев наконец обернулся.
— Ты зачем, сукин кот, водолазам шланги перегрыз? А?! Двурушник поганый!.. Ладно, иди лакай…
Все еще хмурясь, Фрол налил вина в хрустальную миску и поставил на пол. Чертенок заурчал и, приблизившись дробным галопцем, припал к посудине. Сноровисто замелькал розовый кошачий язычок.
Глава 16
Дона Анна:
— Нет, нет. Я вас заранее прощаю,
Но знать желаю…
Пустых зелейных скляниц на столе заметно приумножилось. Смуглая, побледневшая от выпитого красавица с ослепительной, хотя и несколько застывшей усмешкой разливала коньяк по стаканчикам.
— Ба! — сказала она, стремительно, по-мужски сыграв бровями. — Да я смотрю, у тебя целая библиотека… Вот не думал, что ты у нас еще и книжник!
— Как же без книг-то? — разлокотясь во всю ширь столешницы, хрипловато отвечал слегка уже охмелевший Фрол. — Розыск чиним по-старому, а словечки — новые… Мне без них — никак…
— «В круге первом», — склонив голову набок, с удивлением прочел дон Жуан на одном из корешков. — В Лимбе, что ли?
— В каком в Лимбе!.. — Фрол скривился. — Тут, Вань, видишь какое дело: пока мы с тобой уголек катали, на земле с дура ума тоже чуть было царствие Божие не построили. Насчет Рая, правда, врать не буду, но Ад у них вышел — как настоящий… — Фрол ухмыльнулся и лихо погасил стаканчик. — Н-но, — добавил он с презрительно-злорадной гримасой, — не их рылом мышей ловить! Тоже мне Ад! Помучался-помучался — и в ящик… Нет, ты поди до Страшного Суда в пламени помаршируй… или с тачкой во втором круге побегай… — Он зачерпнул серебряной ложкой остатки икры — и вдруг тяжко задумался. — Но кто ж все-таки баржу теплоходом таранил, а? Этот тоже говорит: не топил…
Оба взглянули на крестообразно распластавшегося возле миски чертенка. Было в нем теперь что-то от охотничьего трофея.
— Да он бы и сам утонул, Фрол… С ладьей Харона на борту долго не проплаваешь…
— Так-то оно так… — вздохнул Фрол Скобеев. — Но, однако же, не в берег, заметь, врезался, не в мост какой-нибудь, а именно в баржу с бушлатами… Нет, Ваня, нет, милый… — Фрол помотал головой и пальцем, причем в разные стороны. — Нутром чую, рука Петра… Не теплоход они топили, а именно баржу. Ты что ж думаешь: в ней одни бушлаты плыли?.. Не знаю, как у вас в Испании, а у нас так: своровать — полдела, ты еще спрятать сумей… И прячут. Так прячут, что ни одна ищейка не найдет. В каптерке за Ахероном, понял?..
— Каптерка — ладно… — заламывая красиво вычерченную бровь, прервал его дон Жуан. — Но от меня-то вам какая польза? Я ведь не ты — по приказным делам не хаживал…
— Ишь, б-бела кость… — пробормотал Фрол и вдруг ляпнул ладонью по столу, заставив хрусталь и серебро подпрыгнуть. — Чего задаешься-то? — плачуще закричал он. — Я, если на то пошло, тоже дворянин! И ничего — кручусь…
Смолк, насупился по-медвежьи.
— Думаешь, у Петра одни дурачки собрались? — пожаловался он. — Ты посмотри, как работают! По рукам и по ногам меня связали! Баржа — на дне. Матросиков колоть — сам понимаешь, без толку: все из Злых Щелей, сами кого хочешь расколют… А главный воротила, тот, что бушлаты списывал и брильянты в них зашивал, — они ему, представляешь, инфаркт устроили… А без его показаний я ни генерала, ни полковника за жабры не возьму, можешь ты это понять?
— Пока нет, — сказал дон Жуан.
— Так помер же человек!
— Помер… Мало ли что помер! Что ж теперь и допросить его нельзя?
Фрол моргнул раз, другой — и вдруг изумленно уставился на дона Жуана. Хмель — как отшибло. Пошатываясь, поднялся на ноги.
— А ну хватит спать! — гаркнул он, сгребая за шиворот жалобно замычавшего чертенка. — Чтобы одна нога здесь, другая — за Ахероном…
Оборвал фразу и вновь уставил на дона Жуана таинственно просиявшие глаза.
— Допросят — там… — Выдохнул он, ткнув чертенком в люстру. — А на пушку я их буду брать — здесь! — Шваркнул тварь об пол. — В-ваня!.. Дай я тебя… — Полез было через стол лобызаться, но, наткнувшись на бешеный взгляд, попятился и тяжко плюхнулся на стул. — Ваня… Прости дурака… Забыл… Ей-черт, забыл…
Невиданное нежное сияние омыло глыбастые скалы Злых Щелей, огладило торчащие из смолы головы с круглыми дырами ртов. Но никто не когтил нарушителей — бесы-загребалы и сами стояли, запрокинув завороженные рыла. Светлый ангел Божий снижался над пятым мостом. За ним, почтительно приотстав, черной тенью следовал Хвостач.
— Багор! — коротко приказал ангел, ступая на каменное покрытие и складывая белоснежные крылья.
Смола оглушительно взбурлила и вновь стала зеркально-гладкой.
Не боясь испачкаться, ангел принял страшное орудие из услужливых когтей Хвостача и, присев на корточки, погрузил багор в смолу почти на всю длину древка. Потыкал, пошарил и, удовлетворенно кивнув, умело выкинул на камни скорченную черную душу. Та вскочила, дернулась шмыгнуть обратно, но мост уже был оцеплен загребалами.
Ангел не глядя отдал багор Хвостачу. Видно было, как с ладоней небесного посланника, не в силах противиться свету истины, исчезают смоляные пятна.
— Нет, ты понял?.. — расстроенно шепнул Тормошило Собачьему Зуду.
— А чего?..
— Да душа-то — та самая… Из-за которой у меня тогда разборка вышла… Неужели заберут? Ну, такого еще не было…
— Да нет… — рассудительно прошептал Собачий Зуд. — Ангел-то — другой… Вроде, из наших…
— Могли и сговориться, — буркнул Тормошило.
Ангел взял затравленно озирающуюся душу под смоляной локоток и отвел в сторонку. Приподняв левое крыло, извлек из-под мышки нездешнюю с виду бумагу.
— Ознакомьтесь, грешник Склизский…
Осторожно, чтобы не закапать смолой документ, душа приблизила лицо к бумаге. Прочла и, спрятав руки за спину, решительно замотала головой.
— Вас что-нибудь не устраивает? — ласково осведомился ангел.
— Тут двадцать первое, — тыча смоляным пальцем в дату, хрипло сказала душа. — А я скончался двадцать второго… Не подпишу.
— Вам так дороги ваши сообщники? — задушевно спросил ангел. — Напели, небось, про вечное блаженство, а сами подстроили инфаркт, опустили в смолу…
Душа нахохлилась и пробормотала что-то вроде:
— Дальше не определят…
— Это верно, — согласился ангел. — Определить вас дальше Злых Щелей никто не имеет права. Вы не предатель, вы — всего-навсего мздоимец. А вот ближе…
Душа медленно подняла голову и недоверчиво воззрилась на ангела.
— Все дело в мотивации ваших поступков, — пояснил тот. — Мне вот, например, кажется, что взятки вы брали вовсе не из любви ко взяткам как таковым, а исключительно из жадности. Можно даже сказать, из скупости. А скупцы, как вам известно, обретаются в третьем круге. Тоже, конечно, далеко не Эдем: дождь, град… Но не смола же!
Душа для виду покочевряжилась еще немного — и попросила перо для подписи…
Сначала воспарил ангел, потом канул в черное небо и недовольный Хвостач, унося грешника Склизского в сторону третьего круга.
— Ну что хотят — то творят! — Тормошило сплюнул и в сердцах ударил багром по каменному покрытию.
Глава 17
Дон Гуан (целуя ей руки):
— И вы о жизни бедного Гуана
Заботитесь!
Автоматная очередь наискось вспорола лобовое стекло, и ослепленный шофер что было сил нажал на тормоза. Завизжали покрышки, машину занесло и ударило багажником о придорожный столб.
Фрол сидел рядом с шофером, дон Жуан — на заднем сиденье, и выбрасываться пришлось вправо, на мостовую, прямо под автоматы лихих людей. Катясь по асфальту, дон Жуан успел узнать в одном из них мордастого кабальеро, которого он вытянул когда-то вдоль спины арматуриной. Второй ему был незнаком.
Затем в промежутке между убийцами засквозило зыбкое сияние, быстро принявшее очертания светлого ангела. Дон Жуан видел, как различимый лишь его привычному глазу ангел раскинул руки и, взявшись за стволы, резко вывернул их вверх и в стороны. Обе очереди ушли в стену. Душегубы ошалело уставились на бьющиеся, вставшие дыбом у них в руках автоматы, что-то, видно, сообразили и, бросив оружие, кинулись наутек.
Сзади страшно ухнула машина, обращаясь в косматый воющий факел — наподобие тех, что бродят, стеная, в восьмом круге.
— Ты видел? — ликующе заорал Фрол, вскакивая с асфальта. — Ангела — видел?
Лицо его было посечено осколками.
— А чему ты радуешься? — буркнул дон Жуан, держась за разбитое колено.
Но Фрол его даже и не услышал.
— Вот это мы их достали, Ваня! — в полном восторге захлебывался он. — Вот это мы им разворошили муравейничек! Убийц подослали — надо же!
— Имей в виду, мордастого я знаю, — сказал дон Жуан.
— Да кто ж его, дурака, не знает? Ты второго бойся! Небритого. Знаешь это кто? Борода, десятник из Злых Щелей! Речник с буксира. Четверых-то я заарестовал, а этот ушел, черт перепончатый!.. В общем, Ваня, считай: царствие небесное мы себе уже обеспечили… Ангел-то, а? Как он им стволы развел!..
— Ладно, — сказал дон Жуан, сгибая и разгибая ногу. — Пойду я.
— Куда?
— С Анной попрощаться. А то, знаешь, ангел этот твой… Сегодня успел стволы развести, завтра не успеет…
Он повернулся и захромал прочь, огибая воющее пламя.
— Вань! — окликнул его Фрол.
Дон Жуан обернулся.
— Слушай… — Окровавленная физия Фрола была несколько глумлива. — А у тебя с этой малолеткой… Неужто ничего и не было? Так все стишки и читаете?..
Дон Жуан оскорбленно выпрямился и похромал дальше.
Фрол только головой покачал, глядя ему вослед. Потом вздохнул завистливо и пошел посмотреть, что там с шофером.
Пустынный скверик так вкрадчиво шевелил листвой, что за каждым деревом невольно мерещился душегуб с автоматом. За чугунным плетением невысокой ограды шумела улица.
— Почему в последний раз? — испуганно спрашивала русенькая сероглазая Анна. — Тебя снова хотят арестовать?.. Слушай, Жанна, у тебя платье порвано… И здесь тоже…
Смуглая рослая красавица пристально оглядывала ограду. Стрелять по ним удобнее всего было именно оттуда, с улицы.
— Зря я тебя сюда вызвал, — процедила она наконец. — Со мной сейчас гулять опасно…
— Не вызвал, а вызвала… — машинально поправила Анна. — А почему опасно?
Смуглая красавица не ответила и, прихрамывая, двинулась дальше.
— Слушай, Анна… А прочти-ка ты что-нибудь напоследок!
— О дон Жуане? — беспомощно спросила она, тоже невольно начиная озираться.
Дон Жуан остановился, всмотрелся с улыбкой в ее маленькое, почти некрасивое личико. Глаза, одни глаза…
— Я смотрю, ты много о нем знаешь… А скажи: слышала ты что-нибудь о таком Фроле Скобееве?
Анна удивилась.
— Да, конечно. Это следователь из Москвы. Но его, говорят, скоро самого посадят…
— Да нет, я о другом… У вас в России лет четыреста назад жил дворянин Фрол Скобеев…
Анна мучительно наморщила лоб.
— Не помнишь? А ходок был известный. Стольничью дочь соблазнил. Тоже, кстати сказать, Анной звали… О нем даже повесть осталась. Так и называется — «Повесть о Фроле Скобееве»…
— Ой… — виновато сказала Анна. — Что-то слышала…
— Странный вы, ей-богу, народ, — молвил он задумчиво. — Чужих — знаете, своих — нет… Так что ты хотела прочесть?
— Это из Бодлера, — словно оправдываясь, сказала Анна. Помолчала, опустив голову, и замирающим, как от страха, голосом начала:
Едва лишь дон Жуан, придя к реке загробной
И свой обол швырнув, перешагнул в челнок…
Строки ошеломили. Скверик исчез. Снова заклубился белесый туман над рекою мертвых, надвинулось вплотную шерстистое рыло Харона, зазмеился вкруг злобных очей красный пламень, мелькнуло занесенное весло…
А голос звучал:
…За ними женщины в волнах темно-зеленых,
Влача отвислые нагие телеса,
Протяжным воем жертв, закланью обреченных,
Будили черные, как уголь, небеса…
И распахнулись впереди угольные карьеры второго круга, встали обглоданные ветром скалы, закрутились черные вихри…
Анна увлеклась. Негромкий надломленный голос забирал все выше:
…И рыцарь каменный, как прежде гнева полный,
Взрезал речную гладь рулем, а близ него,
На шпагу опершись, герой смотрел на волны,
Не удостаивая взглядом никого…
Анна умолкла и вопросительно посмотрела на подругу. Та стояла неподвижно. В ослепших, отверстых глазах ее клубилась жуткая угольная мгла.
— Жанна!..
Смуглая рослая красавица прерывисто вздохнула, но глаза все еще оставались незрячими.
— Жанна, что с тобой?
— Не так… — поразил Анну хриплый сдавленный шепот. — Все не так… Шпага… Какая шпага после шмона?.. Нас в этот челнок веслом загоняли, Анна…
Она попятилась и в ужасе всмотрелась в искаженное страданием надменное смуглое лицо.
— Ты —?..
Ответом была жалкая судорожная усмешка.
— Я… Прости… Так вышло…
За низкой оградой сквера заливисто заржали тормоза, хлопнула автомобильная дверца, и над чугунным плетением возникло заплатанное матерчатыми наклейками лицо Фрола.
— Ага! — сказал Скобеев и, перемахнув ограду, беглым шагом пересек газон. — Время вышло, свидание кончено! Давай в машину, Ваня! Ох, и кашу мы с тобой заварили…
Глава 18
Лепорелло:
— Всех бы их,
Развратников, в один мешок да в море.
— Гони сразу в аэропорт! — плюхнувшись на сиденье, приказал Фрол шоферу, чье круглое лицо тоже обильно было залатано пластырем. — Ну ты как чувствовал! — бросил он через плечо дону Жуану. — Проститься хоть успел?
Машина рванула с места. Не отвечая, дон Жуан припал к темному заднему стеклу, пытаясь разглядеть напоследок растерянное бледное лицо Анны.
— И как ее вообще занесло в этот мир? — печально молвил он.
— Как занесло, так и вынесет, — сердито ответил Фрол. — Все там будем… В общем так, Ваня: в Москву летим…
— Позволь… Что нам там понадобилось?
— Нам — ничего. Мы понадобились… Слишком крепко хвост Петру Петровичу прищемили, понял? Думаешь, у нас у одних лапа в Москве? Там до сих пор его шестерок — полный Кремль!.. Да и тут их тоже хватает. В один день целый чемодан ябед настрочили, веришь? И взятки-то я беру, и по морде бью…
— А что, не бьешь?
— Н-ну… случается иногда. Они, что ли, не бьют?.. На Каина Ваньку вон на восемнадцати листах телегу толкнули! А тут еще речники эти!..
— Это в которых бесы?
Фрол обернулся и, укоризненно посмотрев на дона Жуана, шевельнул глазом в сторону водителя. Дескать, что же ты при посторонних-то…
— Пришло, короче, распоряжение, — буркнул он. — Всех погрузить в один самолет — и в Москву на доследование…
Машина выбралась на прямое шоссе и, наращивая скорость, ринулась к аэропорту.
Салон самолета заполнялся быстро. Дон Жуан лишь успевал крутить головой. Похоже, здесь решили собраться все, кого он узнал в этом мире: тщедушный рыжеватый генерал, дородный волоокий полковник (оба в штатском), испуганная пепельная блондинка — жена полковника… Были, впрочем, и личности, дону Жуану вовсе не знакомые — то и дело осеняющий себя крестным знамением архиерей и еще какой-то мрачный, широкоплечий, о котором Фрол шепнул, что это и есть старший следователь Иван Каин.
Потом ввели под руки четверых речников. С ними явно творилось что-то странное. Идиотически гмыкая и норовя оползти на пол, они хватали что ни попадя и роняли слюну. Дон Жуан встретился взглядом с татуированным громилой и содрогнулся, увидев безумие в глазах речника.
— Что с ними? — шепнул он.
— А ты не понял? — мрачно ответил Скобеев. — Подловили меня с этими речниками! Взяли да и отозвали из них бесов. Тело — здесь, а души в нем — нет, вот так! Ни бесовской, ни человеческой… Открываем утром камеру, а они сидят пузыри пускают… Ну а на меня, конечно, поклеп: дескать, накачал барбитуратами до полной дурости…
— Чем накачал?
— А!.. — Фрол раздраженно дернул щекой и умолк.
Последними в салон впустили мордастого кабальеро и пятого речника, судя по поведению, все еще одержимого бесом по кличке Борода. Каждый был скован за руку с большим угрюмым милиционером.
Вообще, как заметил дон Жуан, представители власти в большинстве своем хмурились. Подследственные же, напротив, глядели с надеждой, а то и злорадно усмехались втихомолку.
Больше, видимо, ждать было некого. Люк закрыли. Самолет вздрогнул и двинулся, влекомый тягачом, к взлетной полосе.
Как выяснилось, Фрол тоже летел впервые. В прошлый раз комиссия добиралась из Москвы поездом.
— Черт его знает… — ворчал он, то и дело привставая и силясь заглянуть в круглое окошко. — Не то летим, не то на месте стоим… Что там снаружи-то?
Дон Жуан (он сидел у иллюминатора) выглянул. Снаружи синело небо, громоздились облачные сугробы и колебалось серебристое крыло. Ныли турбины.
— Рай, — сообщил он. — Четвертое небо пролетаем.
— Да иди ты к бесу! — обиделся Фрол. — Смотри, дошутишься…
И тут в проходе между парами кресел словно взорвалась слепящая молния. По отпрянувшим лицам пассажиров скользнули изумрудные и алмазные блики. Два разъяренных космокрылых ангела возникли в салоне. Голоса их были подобны грому.
— Кто ни при чем? Ты ни при чем? — орал ангел в растрепанных изумрудных одеждах. — А тот? Вон тот, у окошка?..
Он ухватил второго за взъерошенное лучезарное крыло и поволок по проходу — туда, где, обомлев, вжимались затылками в спинки кресел дон Жуан и Фрол.
— Вот это! Это! Это!.. — остервенело тыча перстом в грудь дона Жуана, изумрудный зашелся в крике. — Вот это кто здесь сидит?! Почему он здесь?..
— Который? Этот? — заорал в ответ светлый ангел, тоже воззрившись на дона Жуана. — Да он же… Он же сам бежал! Из второго круга! Угнал у Харона ладью — и бежал!..
— Ах сам?.. — задохнулся изумрудный. — Ладно!.. А этот? Вот этот, этот, рядом! Он сейчас в Чистилище, на седьмом уступе маршировать должен! Что он здесь делает?..
Светлый ангел открыл было рот, но, видно, ответить ему было нечего, потому что он вдруг обернулся в раздражении и обрушился на пассажиров, чей визг и вправду мог отвлечь кого угодно.
— Да перестаньте визжать! — грянул он. — Все равно самолет сейчас войдет случайно в зону маневров и будет по ошибке сбит противовоздушной ракетой!..
Визг на секунду прервался, затем взвился вновь — громче прежнего. Прикованный к потерявшему сознание милиционеру Борода приподнялся на сиденье и с ухмылкой оглядел обезумевший салон.
— Так а чего я сижу тогда? — весьма развязно спросил он у ангела в зеленых одеждах.
Далее из небритого речника, никого уже не стесняясь, выбрался и с наслаждением распрямил нетопырьи крылья черный бес, чье рыло и впрямь было на редкость косматым — даже по меркам Злых Щелей.
— В общем, пошел я… — сказал он и махнул прямо сквозь переборку — наружу.
Небритый речник загыгыкал и уставил на беснующихся пассажиров невинные круглые глаза идиота.
Дон Жуан и Фрол медленно повернулись друг к другу.
— Ну что, Ваня… — беспомощно вымолвил Фрол. — Бог даст, на том свете свидимся…
Глава 19
Лепорелло:
— … что тогда, скажите,
Он с вами сделает?
Дон Гуан:
— Пошлет назад.
Уж верно, головы мне не отрубят.
Над рекою мертвых стоял туман — слепой, как бельмы. В страшной высоте из него проступали огромные знаки сумрачного цвета:
ОСТАВЬ НАДЕЖДУ, ВСЯК СЮДА ВХОДЯЩИЙ!
Нигде ни души. Видимо, Харон только что отчалил. Нагие жертвы авиационной катастрофы, стуча зубами и прикрываясь с непривычки, жались друг к другу и в ужасе перечитывали грозную надпись. То и дело кто-нибудь, тоскливо оскалясь, вставал на цыпочки и тщетно пытался различить противоположный берег. Кто-то рыдал. Кто-то и вовсе выл.
На Фрола Скобеева было жутко смотреть. Вне себя он метался по склону и потрясал кулаками.
— Продали! — бешено кричал он. — Ваня, ты был прав! Продали, в горние выси мать! За медный грошик продали!..
Дон Жуан, которому смерть вернула прежний — мужской — облик, стоял отдельно от всех. Губы его беззвучно шевелились. «На заре морозной… под шестой березой…»
— Жанна Львовна… — робко позвал кто-то. — Это ведь вы, Жанна Львовна?..
Дон Жуан обернулся. Перед ним стояла изможденная невзрачная душа с жалобными собачьими глазами, в которой он с трудом признал полковника Непалимого.
— Вы, я гляжу, на второй срок… — с заискивающей улыбкой проговорила душа полковника. — А не знаете… сколько дадут?
— Всем поровну! — злобно ощерился через плечо Фрол Скобеев.
Душа вздрогнула и со страхом уставилась на Фрола.
— Я… понимаю… — сказала она. — А… куда?..
Так и не дождавшись ответа, понурилась и побрела обратно, в толпу, где уже заранее слышались плач и скрежет зубовный.
— По какому ж мы теперь греху с тобой проходим? — процедил Фрол, всматриваясь с ненавистью в блеклый туман над темными водами. — У тебя — побег, да еще и угон ладьи… Мне, наверное, тоже побег пришьют, чтобы отмазаться… Оскорбление божества?
Дон Жуан прикинул.
— Седьмой круг, третий пояс?.. Позволь, а в чем оскорбление?
— Ну как… Бог тебе судил быть в Аду, а ты бежал. Стало быть…
Оба замолчали подавлено. В третьем поясе седьмого круга располагалась раскаленная песчаная пустыня, на которую вечно ниспадали хлопья палящего пламени…
— Да еще, может быть, сеянье раздора навесят, — расстроенно добавил Фрол.
— Между кем и кем?
— Между Петром и Павлом, понятно! А это уже, Ваня, прости, девятый ров восьмого круга. Расчленят — и ходи срастайся. А срастешься — по новой…
— Не трави душу, Фрол, — попросил дон Жуан. — В Коцит не вморозят — и на том спасибо!
— А почему нет? С них станется… А то и вовсе влепят вышку по совокупности деяний — и вперед, в пасть к Дьяволу!
— Да полно тебе чепуху-то молоть! — уже прикрикнул на него дон Жуан. — Что ж они, Иуду вынут, а тебя вставят?
Берег, между тем, заполнялся ждущими переправы тенями. Слышались рыдания и злобная брань. Потом подвалила еще одна толпа — тоже, видно, жертвы какой-нибудь катастрофы…
Харон запаздывал. Как всегда.
За Ахероном их построили, пересчитали и повели колонной сквозь неподвижные сумерки Лимба. Местность была пустынна. Обитатели круга скорби страшились приближаться к этапу. А то, не дай Бог, загребут по ошибке, и ничего потом не докажешь…
Фрол и дон Жуан шли рядом.
— Не обратил внимания: у Харона ладья новая или все-таки старую подняли? — хмуро спросил дон Жуан. Не то чтобы это его и впрямь интересовало — просто хотелось отвлечься от дурных предчувствий.
— Новая, — буркнул Фрол. — Старая вся изрезана была. Именами. Я там тоже, помню, кой-чего в прошлый раз нацарапал…
Колонна брела, оглашая сумрак стонами и всхлипами. В присутствии рогатых конвоиров выть уже никто не решался, поэтому вести разговор пока можно было без опаски — не таясь, но и не напрягая голоса.
— Знаешь, что еще пришить могут? — озабоченно сказал Фрол. — Подделку естества. Восьмой круг, девятый ров…
— Что в лоб — что по лбу… — Дон Жуан криво усмехнулся.
Дорога пошла под уклон. Недвижный до этого воздух дрогнул, заметались, затрепетали знобящие ветерки. Сумрак впереди проваливался в непроглядную угольную тьму.
Достигнув скалы, на которой, оскалив страшный рот, грешников ждал Минос, колонна заколебалась и расплылась в толпу. Наученные горьким опытом первого срока дон Жуан и Фрол сунулись было вперед, пока злобный судия еще не утомился и не пошел лепить Коцит всем без разбору. Но тот одним движением длинного, как бич, хвоста отодвинул обоих в сторону.
— Плохо дело… — пробормотал Фрол. — Напослед оставляет…
По земной привычке лихорадочно облизнул навсегда пересохшие губы и огляделся.
— Слушай, а где архиерей? — спросил он вдруг. — И в ладье я его тоже не видел…
— В Раю, надо полагать, — нехотя отозвался дон Жуан. — Будь у нас такая лапа, как у него…
Минос уже трудился вовсю. Наугад выхватывал очередную душу, ставил рядом с собой на скалу и, невнимательно выслушав, хлестко, с маху обвивал ее хвостом. Количество витков соответствовало порядковому номеру круга. Затем следовал мощный бросок — и душа, вскрикнув от ужаса, улетала во тьму. Толпа таяла на глазах.
— Ого!.. — испуганно бормотал Фрол. — Глянь, генерала в Злые Щели засобачили! Хотя сам виноват… Эх, а полковника-то!..
Вскоре впадина под судейской скалой опустела. Фрол и дон Жуан остались одни. Минос подцепил хвостом обоих сразу, что уже само по себе было нехорошим предзнаменованием: преступный сговор — как минимум…
Гибкий мощный хвост взвился, рассекая воздух, и опоясал их первым витком, безжалостно вмяв друг в друга. раз… Второй виток. Два… Обмерли, ожидая третьего.
Третьего витка не последовало. Не смея верить, покосились на Миноса.
Тот опасливо поворочал глазами и повел хвостом, приблизив грешников вплотную к оскаленной пасти.
— Значит так, парни… — хрипло прошептал он, стараясь не шевелить губами. — Поработали хорошо, но больше пока ничего для вас сделать не можем… И так шуму много… Потаскаете до времени уголек — а там видно будет…
Хвост развернулся, как пружина, и оба полетели во тьму.
— Так это что же?.. — кряхтя после удара оземь, проговорил Фрол. — Выходит, Минос тоже на Павла работает?..
— Выходит, так… — болезненно морщась, откликнулся дон Жуан.
Оба поднялись на ноги. Хлестнул страшный с отвычки насыщенный угольной пылью ветер. Ожгло стужей. Вокруг чернели и разверзались карьеры второго круга. Навстречу порожняком — в тряпье, в бушлатах — брела вереница погибших душ.
— До времени… — недовольно повторил Фрол слова Миноса. — До какого это до времени?
Не отвечая, дон Жуан обхватил руками мерзнущие плечи.
— Слушай, зябко без бушлатика-то… — пожаловался он.
— Одолжат, — сквозь зубы отозвался Фрол, вытаскивая из общей груды тачку полегче и покрепче. — Попросим — одолжат. Мы ж с тобой, считай, по второй ходке…
Юность кудесника(сборник рассказов «Баклужинские истории»)А вы на земле проживёте,
Как черви слепые живут:
Ни сказок о вас не расскажут,
Ни песен о вас не споют!
Выйдя из тюрьмы, Глеб Портнягин становится учеником известного колдуна Ефрема Нехорошева. В ходе обучения Глеб научится выходить в астрал, находить общий язык с барабашками, снимать сглаз и порчу, а также освоит множество других колдовских штучек. Но самым важным будет полученный Глебом бесценный жизненный опыт…
Глушилка
И тут я включаю свой аппарат! Они в страхе, в ужасе, как перепуганные овцы!
— Вот такая ты падла… — ворчливо упрекнул заказчика старый колдун Ефрем Нехорошев, выслушав до конца его горестную историю. — Не любишь, значит, когда народ душой отдыхает?
Выходя из запоя, он всегда бывал грубоват в общении, но хамил настолько добродушно, что на него почти не обижались.
А тут попался такой клиент — спичку не поднеси. Дёрганый, руки бессмысленно перепархивают с места на место, острый кадык выставлен жертвенно и вызывающе, как у гугенота в канун Варфоломеевской ночи: нате, режьте!
— Я, между прочим, тоже народ! — завёлся он с пол-оборота. — И еще неизвестно, кого больше: таких, как я, или…
Чародей взгоготнул.
— Больше, меньше… — лениво молвил он. — Кто громче — тот и народ, понял?
Гость стиснул зубы. Скулы и впалые бледные щёки его пошли пятнами. На мгновение показалось даже, что встанет сейчас и хлопнет дверью.
Не встал. Сдержался.
— Ладно! — бросил он. — Будь по-вашему. Такая я падла… Но в принципе-то их заткнуть можно вообще?
— Да можно… — хмуро отозвался ведун, чувствуя, что не отвяжется клиент, ох, не отвяжется. А бить кудесы с похмелья Нехорошев страсть как не любил. — Всё можно… Почему ж нельзя? Наложу на тебя заклятие…
— На меня?!
— Ну не на себя же! Чик-пок — и все дела. И не будешь ты их больше слышать…
Пару секунд посетитель пребывал в оцепенении.
— Ну нет, — сказал он наконец. — Я зачем дачу покупал? Чтобы в мёртвой тишине сидеть?.. А скворцы? А лягушки?.. Опять же здороваться надо, если сосед окликнет…
— Так я ж тебя не совсем оглушу… — поморщившись, успокоил кудесник. — Лягушек будешь слышать, скворцов… соседей… если поздороваются…
Заказчик метнул быстрый недоверчивый взгляд на колдуна и погрузился в тревожное раздумье.
— Хм… Я-то думал, вы на других заклятие наложите… — с сомнением пробормотал он. — Или уж сразу на всю территорию…
— На территорию — дорогонько станет, — заметил старый чудодей.
Помолчали, соображая. На мониторе, свесив сонную морду на пыльный, слепой, чуть ли не паутиной подёрнутый экран, распростёрся лохматый котяра, но не чёрный, как можно было бы предположить, а белый с серыми пятнами. Зверюга, видимо, линял, потому что ковёр в захламлённой комнатёнке чародея являл собой подобие плохо убранного хлопкового поля.
— Одного не понимаю, — пожаловался клиент. — Зачем они с собой динамики на природу тащат? Неужели в городе не наслушались? С соседями тоже повезло… Справа Дмитро Карабастов, слева Валерка Прокопьев, а дачные участки узенькие, ленточками нарезанные, чтобы у каждого выход к озеру был…
Хозяин комнатёнки делал вид, что слушает, даже временами кивал с сочувствием, сам же прикидывал, как бы это ему схитрить и обойтись каким-нибудь колдовством подешевле да попроще, чтобы особо мозги не напрягать. Муторно было Ефрему, маятно. А на порог заказчику тоже не укажешь — примета плохая.
— И вот как врубят они с двух сторон!.. — простонал клиент.
Кот на мониторе со скукой раззявил розовую пасть и, потянувшись, извернулся до кончика хвоста. Клиентов он видывал всяких.
— Ну хорошо, не можешь ты без грохота в ушах, — с надрывом продолжал гость. — Ну и купи себе дебильник с наушниками! Но зачем же всю округу-то глушить?..
При слове «глушить» старый чародей встрепенулся, мутные глазёнки вспыхнули. Стало быть, осенило.
— Во! — вскричал он. — Точно! Поди купи дебильник… простенький, без наворотов…
— Вы что, издеваетесь?! — Клиент всё-таки вскочил.
— Ты знай слушай! Луна сейчас в первой четверти, так? Выйдешь сегодня из дому ровно в полночь, дебильник держи за пазухой. И следи, чтобы месяц всё время был за левым плечом. Потом поплюй на четыре стороны и проводки с наушничками, слышь, пооборви… Прям под корешок, не стесняясь. Только, смотри, не вздумай выбросить — я из них потом на дебильнике наузы навяжу, понял?
— Что-что навяжете?
— Наузы. Узлы такие с наговором… И начнёт он у тебя работать как глушилка. Дёшево и сердито! Гектар покроет запросто, а тебе ведь больше и не надо, верно? Сколько у тебя там участок? Соток шесть?..
* * *Высадившись из дребезжащего разболтанного автобусика на конечной остановке «Хуливы хутора», Егор Надточий обогнул селение и двинулся дубравой в направлении дачного посёлка. Кончался апрель. С корявых веток в изобилии свисали светло-зелёные червячки на взблёскивающих исчезающе-тонких шелковинках, и Егору то и дело приходилось между ними лавировать.
Он шёл, не пряча язвительной улыбки, и время от времени оглаживал глубокий карман шорт, где таился зачарованный дебильник с наузами из проводков. Проще говоря, глушилка. Постановщик помех. Нужды в нем пока не было: ни приёмника окрест, ни телевизора. Обирая сухие веточки, сердито потявкивал невидимый дятел — надо полагать, не та личинка пошла. Справа в промежутках между стволами пошевеливала серым расплавом листвы осиновая роща, слева синело небо да пучилось плотное белокочанное облако.
«Ох, попрыгаете вы у меня, господа… — предвкушал Егор, проныривая под очередным светло-зелёным червячком. — Ох и попрыгаете…»
Прямо по курсу воссияли заливные луга, и тут же, отразившись от водной глади, ясный женский голос из отдалённого динамика ликующе объявил: «А теперь в исполнении казачьего хора послушайте песню на слова поэта Гийома Аполлинера «Под мостом Мирабо тихо Сена текёть…»»
Впереди заголосили, задишканили — с гиканьем, топотом и присвистом. Егор содрогнулся.
Вскоре показались первые дачи. Аудиодуэль Карабастова и Прокопьева была слышна издали. От взрывов тяжелого рока вдребезги разлетался среброголосый хор мальчиков из неблагополучных семей, а на противоположном конце посёлка кто-то оглушительно пел навзрыд «Очи чёрные», причем врал, как даже цыган не соврёт, продавая лошадь.
Пожалуй, пора… Егор достал дебильник и развернул бумажку, на которой вдохновенно всклокоченным почерком старого чародея Ефрема Нехорошева начертан был текст пускового заговора. Старательно произнёс всё до последнего словечка — и с выражением крайнего злорадства на остром, как штевень, лице утопил помеченную магическим крестиком кнопку.
Не подведи, колдун, сделай милость…
И колдун не подвёл. Уже в следующий миг все динамики в округе разразились по волшебству мерзким прерывистым воем. Будь Егор Надточий постарше лет этак на пятьдесят, он бы, конечно, узнал это беспощадное тупое взрёвывание, сквозь которое с переменным успехом пытались когда-то пробиться «Голос Америки», «Свобода» и прочие вражьи радиостанции, призванные сеять сомнения в честных и простых сердцах советских граждан.
— Ну, посмотрим, посмотрим, надолго ли вас хватит… — глумливо молвил Егор, отправляя глушилку в карман шорт.
Насмерть перепуганная жуткими звуками, от которых, казалось, вибрировал уже весь посёлок, метнулась с истошным карканьем встрёпанная ворона, но дачники — народ упрямый — всё никак не могли поверить, что это всерьёз и надолго.
Ничего-ничего. Ещё минут пять-десять — и кинутся они, родимые, в город — чинить аппаратуру. А в городе им скажут: в чём проблема-то? Всё исправно, всё работает…
За штакетником, опершись натруженными руками на бульбу штыковой лопаты, высился Дмитро Карабастов и с тяжким недоумением слушал завывания, рвущиеся из утробы стоящего перед ним на табуретке радиоприёмника.
— Здорово, сосед! — осторожно окликнул Егор.
Дмитро покосился на него из-под насупленной брови.
— Здорово, здорово… — мрачно отозвался он, после чего вновь озадаченно уставился на бесноватый приёмник. — Что хотят, то творят! Ты такое когда-нибудь слышал?
Думая лишь о том, как бы нечаянно себя не выдать, Егор Надточий приподнял плечи и испуганно затряс головой.
— Нет, не понимаю я современной музыки, — удручённо признался Дмитро. — Раньше какие песни были! Раздольные, задушевные… А это что такое? Ни слов, ни мелодии — рёв один…
Покряхтел и, безнадёжно махнув рукой, прибавил громкость.
Тридцать три головы молодецкие
— Попробуй меня, Фроим, — ответил Беня, — и перестанем размазывать белую кашу по чистому столу.
Как и подобает истому интеллигенту, во дни безденежья Аркадий Залуженцев принимался угрюмо размышлять об ограблении банка. Примерно с тем же успехом какой-нибудь матёрый взломщик, оказавшись на мели, мог задуматься вдруг: а не защитить ли ему диссертацию?
Кстати сказать, диссертацию Аркадий так и не защитил. Тема подвела. «Алиментарный маразм в сказочном дискурсе: креативный фактор становления национального архетипа». Собственно, само-то исследование образа Иванушки-дурачка в свете детского недоедания никого не смутило, однако в название темы вкрались ненароком несколько общеупотребительных слов, что в глазах учёной комиссии граничило с разглашением военно-промышленных секретов.
Над парковой скамьёй пошевеливалась листва. За витиеватой чугунной оградкой белели пузатенькие колонны учреждения, на взлом которого мысленно замахивался Аркадий Залуженцев. Вернее, уже и не замахивался…
Придя сюда, он совершил ошибку. Он убил мечту. Как было славно, давши волю воображению, расправляться в домашних условиях с архетипами сейфов, и как надменно, неприступно смотрела сквозь вычурные завитки чугунного литья твердыня банка в натуре! Затосковавшему Аркадию мигом вспомнилось, что ремеслом грабителя он, ясное дело, не владеет, духом — робок, телом — саранча сушёная.
Во всём, конечно, виноваты были родители, по старинке, а может, по скупости подарившие дошколёнку Аркашику взамен компьютера набор кубиков с буквами и оставившие малыша наедине с запылённой дедовской библиотекой. Видно, не попалось им ни разу на глаза предостережение Лескова, позже повторённое Честертоном, что самостоятельное чтение — занятие опасное. Оба классика, правда, говорили исключительно о Библии, но сказанное ими вполне приложимо и к любой другой книге. Действительно, без объяснений наставника постоянно рискуешь понять всё так, как написано.
Низкий поклон тем, кто приводит нас к единомыслию, то есть к одной мысли на всех, но за каждым, сами знаете, не уследишь. На секунду представьте, зажмурясь, в каком удручающем виде оттиснется наше славное прошлое в головёнке малолетнего читателя, которого забыли предупредить о том, что «Война и мир» — патриотическое произведение, а Наташа Ростова — положительная героиня!
Хорошо ещё, подобные особи в большинстве своём отягощены моралью и легко становятся жертвой общества, а не наоборот. От дурной привычки докапываться до сути прочитанного мозг их сморщился, пошёл извилинами. А ведь был как яблочко наливное…
Мимо скамейки проколыхалась дама с нашлёпкой тренажёра на правом виске. Вот вам прямо противоположный пример! Последнее слово техники: гоняет импульс по обоим полушариям, избавляя от необходимости думать самому. Этакий оздоровительный массаж, чтобы клетки не отмирали. Удобная штука, а по нашим временам — просто необходимая, учитывая возросшую мощь динамиков, в результате чего каждый сплошь и рядом испытывает примерно ту же нагрузку на череп, что и профессиональный боксёр в бою за титул. Какие уж тут, к чёрту, мысли!
«Зря я здесь расселся, — тревожно подумалось Аркадию. — У них же там, перед банком, наверное, и камеры слежения есть…»
— Снаружи только две, — негромко сообщили поблизости.
Там, где прочие вздрагивают, Залуженцев обмирал. Обмер он и теперь. Потом дерзнул скосить глаз и увидел, что на дальнем конце скамьи сидит и тоже искоса поглядывает на него коротко стриженный юноша крепкого сложения. Должно быть, подсел, когда Аркадий смотрел вослед даме с нашлёпкой.
— Вы, простите… о чём?.. — с запинкой осведомился захваченный врасплох злоумышленник.
— Ну… очи чёрные… — пояснил неожиданный сосед. — Их там две штуки на входе. Но они только за тротуаром следят…
После этих поистине убийственных слов Аркадий был уже не властен над собственным лицом. Субъектов с подобным выражением надлежит немедленно брать в наручники. Что собеседник каким-то образом проник в его мысли, Залуженцева скорее ужаснуло, чем удивило: молодой человек наверняка имел отношение к органам, а от них, как известно, всего можно ждать. Подобно многим культурным людям Аркадий с негодованием отвергал бытовые суеверия, но в инфернальную сущность спецслужб верил истово и безоглядно.
— Но вы же… не подумали, надеюсь… — с нервным смехом проговорил уличённый, — что я всерьёз собрался…
Юноша встал, однако для того лишь, чтобы подсесть поближе.
— «Воздух» кончился? — участливо спросил он вполголоса.
Воздух и впрямь кончался, накатывало удушье. Аркадий был уверен, что сейчас из-за тёмно-зелёных плотных шпалер по обе стороны аллеи поднимутся ещё несколько рослых парней с такими же выдающимися подбородками — и начнётся задержание…
— А на пару дельце слепить? — еле расслышал он следующий интимно заданный вопрос.
Ответил не сразу. Со стороны могло показаться даже, что Аркадий Залуженцев всерьёз обдумывает внезапное предложение. На самом деле услышанное только ещё укладывалось в сознании.
Уложилось.
— Нет… — торопливо произнёс Аркадий. — Я… э-э… я — волк-одиночка, я… И потом, знаете, — соврал он, — банки — не моя специальность…
Или не соврал? Пожалуй, что не соврал… В любом случае был чертовски польщён. За равного приняли.
Юноша посмотрел на него с изумлением.
— Слышь! — одёрнул он. — Волк-одиночка! Пробки перегорели?.. — Обиделся, помолчал. — Короче, так… Тайничок один вскрыть надо… за городом.
— Чей тайничок? — заискивающе спросил пристыжённый отповедью Залуженцев.
— Да хрен его знает чей… Ничей пока.
— Что-нибудь ценное?
— Не-ет… Так, чепуха. На статью не тянет…
Кажется, Аркадия сманивали в чёрные археологи. Кстати, кладоискательство было во дни безденежья вторым его бзиком. Как-то раз он даже пробовал овладеть начатками лозоходства, предпочитая, правда, более наукообразный термин — биолокация. Добром это, ясное дело, не кончилось: согласно самоучителю, следовало предварительно прогреть Муладхару-чакру путём ритмичного втягивания в себя ануса. Ну и перестарался от волнения — пришлось потом к проктологу идти…
— А в одиночку — никак?
— В одиночку — никак. Напарник нужен. Даю сто баксов.
— А в чём, простите, будет заключаться…
— Копать.
— Много? — деловито уточнил Аркадий.
— Аршин. Там уже раз десять копали…
— М-м… — усомнился вербуемый. — Копать — копали, а до тайника не добрались?
— Меня не было, — сухо пояснил странный юноша.
— Простите… — спохватился Аркадий. — А с кем я вообще говорю? Вы сами по себе или на кого-то работаете?
Собеседник поглядел многозначительно и таинственно. А может, просто выбирал, на который вопрос ответить.
— На одного колдуна, — с достоинством изронил он.
Оторопелое молчание длилось секунды две.
— Э-э… В смысле — на экстрасенса?
— Можно и так…
Ну вот и прояснилась чертовщина с чтением мыслей! Аркадий Залуженцев перевёл дух. Честно сказать, колдунов, гадалок и прочих там нигромантов он не жаловал, подозревая в них откровенных мошенников, хотя под напором общественного мнения и признавал с неохотой, что встречаются иногда среди этой публики подлинные самородки.
— И-и… давно вы на него…
— Недавно.
— Тогда ещё один вопрос, — решительно сказал Аркадий. — Землекоп я, сами видите… неопытный… Тем не менее обратились вы именно ко мне. Просто к первому встречному или…
Юноша усмехнулся.
— Или, — ласково молвил он. — К кому попало я бы не обратился…
* * *Так уж складывалась у Глеба Портнягина жизнь, что древнее искусство врать без вранья он волей-неволей освоил ещё в отрочестве. На первый взгляд, ничего мудрёного. Основное правило: отвечай честно и прямо, но только о чём спросили, ни слова сверх того не прибавляя. И собеседник неминуемо начнёт обманывать сам себя своими же вопросами.
Высший пилотаж подобной диалектики приведён, конечно, в третьей главе Книги Бытия, где искуситель лжёт с помощью истины, а Творец изрекает истину в виде лжи.
Назвавшись представителем колдуна, Глеб Портнягин опять-таки не погрешил против правды ни на йоту. Действительно, сегодня утром он ходил проситься в ученики к самому Ефрему Нехорошеву — и пережил при этом лёгкое потрясение, когда, достигши промежуточной площадки между четвёртым и пятым этажами, увидел, как из двери нужной ему квартиры выносят вперёд ногами кого-то завёрнутого в дерюжку.
«Опоздал», — просквозила горестная мысль.
Впрочем, на похоронную команду выносившие не очень-то и походили: кто в лабораторном халате, кто в костюме и при галстуке. Физии у всех, следует заметить, были малость ошарашенные. Потом дерюжка нечаянно оползла — и глазам содрогнувшегося Глеба явились стальные хромированные ступни. Из квартиры кудесника вытаскивали всамделишного робота. Ну надо же!
Отступив к стене, Портнягин пропустил скорбную процессию. Затем взбежал по лестнице, постучал в незапертую дверь — и, не дождавшись отзыва, рискнул войти. Старый колдун Ефрем Нехорошев в халате и шлёпанцах сутулился у стола на табурете.
— Вот химики-то, прости Господи! — посетовал он в сердцах, нисколько не удивившись появлению малознакомого юноши.
— А что такое? — не понял тот.
— Умудрились: три закона роботехники выдумали, — сокрушённо покачивая кудлатой головой, известил престарелый чародей. — И, главное, сами же теперь удивляются, почему не работает…
— Три закона… чего?
— Да я бы их уже за один первый закон всех поувольнял, четырёхглазых! — распаляясь, продолжал кудесник. — Вот послушай: оказывается, робот не имеет права своим действием или бездействием причинить вред человеку! А теперь прикинь: выходит робот на площадь, а там спецназовцы несанкционированный митинг дубинками разгоняют. Да у него сразу все мозги спекутся, у робота…
— Н-ну… запросто, — моргнув, согласился Глеб.
— А второй закон того хлеще: робот обязан выполнять приказы человека, если они (ты слушай, слушай!) не противоречат первому закону… А? Ни хрена себе? Да как же она будет работать, железяка ваша, если каждый приказ — либо во вред себе, либо ближнему своему!
— А, скажем, яму выкопать? — не удержавшись, поддел чародея Портнягин.
— Кому? — угрюмо уточнил тот.
Глеб посмотрел на него с уважением.
— А третий закон?
— Ну, третий ладно, третий куда ни шло… — вынужден был признать колдун. — Робот должен заботиться о собственной безопасности. Но опять же! Через первые-то два не перепрыгнешь… Они б ещё в гранатомёт эти свои законы встроили!
— И что ты им посоветовал? — не упустив случая перейти на «ты», полюбопытствовал Портнягин.
— А ну-ка марш под койку! — сурово насупив кудлатые брови, повелел хозяин кому-то незримому, ползком подбирающемуся к пришельцу. — Я т-тебе!.. — Выждал, пока невидимка вернётся под кровать, и снова покосился на Глеба. — А что тут советовать? Как мы законы соблюдаем — так и роботы пускай… А иначе… — Спохватился, нахмурился. — Погоди! Ты кто?
— Вот… пришёл… — как мог объяснил Портнягин.
— И чего надо? Отворожить, приворожить?
То ли с похмелья был колдун, то ли всегда такой.
В двух словах Глеб изложил цель визита.
— В ученики? — слегка привизгнув от изумления, переспросил Ефрем Нехорошев. — Ко мне? А не круто берёшь, паренёк?
— Круто! — с вызовом согласился Глеб. — А ты что? Одних лохов колдовать учишь?
Услышав дерзкий ответ, кудесник расстроился, почесал лохматую бровь и, уныло поразмыслив, кивнул на свободный табурет. Ладно, мол, присаживайся. Куда ж от тебя такого денешься!
Неприбранная комнатёнка была напоена одуряющими запахами сеновала, источник которых обнаружился в углу, где, теребимые струёй воздуха от напольного вентилятора, сохли связки трав. Ещё в глаза лезли теснящиеся на самодельном стеллаже ветхие корешки древних книг, а из мебели — замшелая зловещая плаха, которой явно чего-то недоставало. Глеб огляделся. Тронутого ржавчиной палаческого топора он нигде не приметил, зато обратил внимание, что у вентилятора отсутствует шнур и, кажется, мотор.
— Ну и чего это ради тебя вдруг в колдуны понесло? — ворчливо осведомился хозяин. — Думаешь, жизнь сладкая пойдёт? Нет, мил человек. Каторжная пойдёт жизнь… — Замолчал, всмотрелся. — А-а… — понимающе протянул он. — Ну, ясно… По какой, говоришь, статье срок отбывал?
Глеб молча достал и предъявил справку о досрочном освобождении. Специфика документа, похоже, ничуть не смутила старого чародея. Многие известнейшие маги начинали именно с правонарушений. Собственно, оно и понятно: кто преступает законы общества, тот и с законами природы, скорее всего, чикаться не станет. Сами кудесники, естественно, с этим ни за что не согласятся — напротив, будут клятвенно уверять, что действуют в согласии с мирозданием… словом, повторят примерно то же, что говорили на суде, прося о снисхождении.
— Ладно, — разочарованно молвил колдун, возвращая справку. — Устрою я тебе екзамент… — умышленно исковеркал он умное зарубежное слово.
— Экзамен? — насторожился Глеб.
— А ты как хотел? Ко мне, брат, в ученики попасть не просто. Вот слушай: есть за городом тайничок… Где — не скажу, сам по записи прочтёшь… Только не вслух, уразумел?
— А что так секретно?
— А то так секретно, что подслушать могут. И клад тут же на аршин в землю уйдёт! А тот, кто подслушал, другому скажет — это, считай, ещё на аршин… Понял, в чём клюква?
— Ага… — сообразил Глеб. — Рыл-рыл, ничего не вырыл, а потом доказывай, что не разболтал?
Старый колдун Ефрем Нехорошев долго, внимательно смотрел на юношу.
— Нет, ты-то вроде не разболтаешь… — произнёс он, словно бы помыслил вслух. — Только ведь с тайничком этим ещё одна загвоздка…
* * *По лестнице Портнягин спускался в глубокой задумчивости. Не иначе хочет от него отделаться старикан. «Поди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что…» Хотя с заданием сказочного самодержца Глеб как раз справился бы играючи. Ещё в раннем детстве он, помнится, искренне удивлялся, зачем богатыри отправлялись на край света, разные чудеса искали. Делов-то! Принеси какую-нибудь фигню помельче — и пусть попробует царь-батюшка угадает, где ты весь день шлялся и что у тебя в кулаке зажато!
Достигнув городского парка, испытуемый присел на скамью, достал полученную от колдуна бумагу, именуемую записью, и внимательнейшим образом перечёл. Тайничок был заныкан неподалёку от точки слияния Чумахлинки с Ворожейкой. Земли те издавна почитались гиблыми, аномальными. Сгинули там две археологические экспедиции, а в 1991 году, если не врут, ушёл под воду целый населённый пункт. До сих пор в безветренные дни со дна озера красные флаги просвечивают и пение чудится.
Будучи воспитан бабушкой, Глеб сызмальства наслушался от неё всяческих страстей о тех краях. «Бегать на Колдушку» настрого запрещалось, поэтому, само собой разумеется, гибельную местность он излазал пацаном вдоль и поперёк — до последнего овражка.
Дурман-бугор… Не было там никакого Дурман-бугра! Может, раньше так назывался, а потом переназвали?..
Ладно. Бугор по записи найдём, а вот с самим тайничком что делать? Условия, поставленные старым хрычом, были просты, как три закона роботехники, и так же, как они, неисполнимы.
Ночь в канун Ивана Купала случилась неделю назад — значит, вариант с цветком папоротника отпадает. Не ждать же в самом деле следующего раза! Другой вариант, если верить колдуну, был равен самоубийству. Третий прямиком приводил в объятия одной из самых неприятных статей уголовного кодекса, не говоря уже о неминуемых угрызениях совести.
Кто-то сел на ту же скамейку. Портнягин на всякий случай убрал запись в карман, недовольно посмотрел на соседа — и заинтересовался. Это была весьма примечательная личность хрупкого, чтобы не сказать, ломкого телосложения, и она грезила наяву. Присутствия Глеба подсевший не заметил, отрешённый взгляд его пронизал вычурную чугунную оградку и принялся ласкать пузатенькие колонны банка. Щёки чудика впали, кожа облегла скулы.
Как всегда, жизнь сама подсказала Портнягину искомое решение. Теперь оставалось лишь удостовериться, что рядом с ним сидит именно тот, кто ему нужен. Вскоре незнакомец поник, приуныл, на устах его застыла растерянная улыбка завязавшего алкоголика. Затем начал бредить вслух.
— У них же там, перед банком, наверное, и камеры слежения есть… — боязливо пробормотал он.
Пора было приступать к разговору.
— Снаружи только две, — сказал Портнягин.
* * *Заброшенная железнодорожная ветка, проложенная чуть ли не Павкой Корчагиным в незапамятные времена, пребывала в жутком состоянии, но, как ни странно, ещё использовалась кем-то по назначению. В поросшем бурьяном тупике стояла грузовая платформа, и возле этого тронутого ржавчиной и мазутом многоколёсного чудища мало-помалу собирался с утречка народ. Кто с удочками, кто с металлодетектором. Многие в накомарниках.
Не увидев среди них своего работодателя, Аркадий хотел прикинуться случайным прохожим и пройти мимо, однако идти здесь было некуда. Разве что обратно. Потоптавшись, он как бы невзначай сместился к переднему рылу платформы, тупо уставившемуся в простёганную редким ковылём зелёную с подпалинами степь. У подклиненного тормозным башмаком колеса притулились на корточках двое с миноискателями.
— Арисаки? — лениво переспрашивал один. — Откуда? Первуха сюда не достала…
— Зато гражданка достала, — так же лениво возражал другой. — Марабуты погуляли… Забыл?
— Ну, от марабутов моськи, в основном…
Залуженцев ощутил тревогу и неуверенность. Сегодня он проснулся среди ночи, осенённый догадкой. Конечно, не для земляных работ пригласили его в подельники! Главная причина, как ни странно, заключалась в теме диссертации. Фольклор! Древние клады всегда окутаны легендами и преданиями. Таинственному юноше, скупо назвавшемуся Глебом, наверняка нужен был консультант.
Не в силах более уснуть, Аркадий встал, включил свет и принялся листать специальную литературу. Чего-чего только не скрывали земные недра к северу от Ворожейки! По слухам, был там даже прикопан заряженный шайтан-травой «калаш», заключавший в себе смерть якобы живого до сих пор Арби Бараева…
Увлёкшись, читал до утра.
И вот теперь, нечаянно подслушав степенную беседу чёрных копателей, Аркадий Залуженцев внезапно усомнился в собственной компетентности. «Первуха» и «гражданка», допустим, в переводе не нуждались. Зато смущали загадочные «марабуты». (Заметим в скобках, что жаргонное словечко всего-навсего подразумевало бойцов Красногвардейского полка имени товарища Марабу.)
Как бы от нечего делать он отступил на шаг-другой и, независимо выставив хрупкий кадык, со скучающим видом принялся обозревать транспортное средство. Вряд ли оно было самодвижущимся. Значит, будут к чему-нибудь цеплять. К чему?
Аркадий оглянулся на уходящие вдаль рельсы. Из-за древних холмов и курганов могло появиться всё что угодно: от воловьей упряжки до паровоза братьев Черепановых. Такой она, верно, была, эта степь, ещё в те времена, когда, уклоняясь от воинской службы, рубили большой палец взамен указательного, а схрон называли мечом-кладенцом.
— Если делать нечего, лезь сюда, поможешь… — прозвучало сверху.
Залуженцев обернулся. На краю платформы стоял и вытирал ветошкой почерневшие ладони крепыш в местами выгоревшей, местами промасленной спецовке.
Отказать было как-то неловко. По короткой металлической лесенке Аркадий поднялся на борт. В передней части платформы высился в человеческий рост чудовищный маховик, сработанный явно не в заводских условиях. Полый обод, сваренный из толстого листового железа, делился переборками на восемь отсеков. Одна боковая заслонка была снята, глубокая пазуха зияла пустотой.
— Давай-ка вместе…
Вдвоём они подняли тяжёлый мешок (на ощупь — с песком) и бережно поместили в отверстую нишу.
— Главное — отцентровать как следует, — доверительно сообщил крепыш, с бряцанием надевая заслонку дырками на торчащие болты.
Аркадий вежливо с ним согласился и, пока тот затягивал гайки, обошёл страшилище кругом, с преувеличенным уважением трогая червеобразные сварочные швы. С той стороны у маховика обнаружился шкив с ремённой передачей, уходящей через прорубленное днище прямиком на одну из осей. Не веря глазам, Залуженцев присмотрелся и приметил ещё одно диво: сквозь приваренное к ободу ухо был продет дворницкий лом, весь в рубцах, с косо стёртым жалом. Чтобы, значит, само не завелось. А на станине криво чернела охальная безграмотная надпись, сделанная кем-то, видать, из пассажиров: «Перпетуй мобиль».
— Так это что… двигатель? — с запинкой спросил Аркадий.
— Двигатель, двигатель… — дружелюбно отозвался крепыш, поднимаясь с корточек и пряча ключ.
— Вечный?!
— Да если бы вечный! То подшипник полетит, то ремень…
— А законы термодинамики вы в школе учили?!
Вопрос был выкрикнут, что называется, петушьим горлом. Не сдержался Аркадий. И зря. Едва лишь отзвучала его мерзкая фистула, как изумлённо-угрожающая тишина поразила поросший бурьяном тупичок. Разговоры смолкли. Все повернулись к платформе — и послышался быстрый шорох падающих противокомарных сеток.
Спустя минуту вокруг запоздало онемевшего Залуженцева уже сплотилась свора зеленомордых чудовищ, только что бывших мирными рыбаками и копателями. Единственное обнажённое лицо принадлежало крепышу в спецовке, но теперь оно стало таким беспощадным, что лучше бы его тоже не видеть.
— Какие законы, командир? — выговорил крепыш, не разжимая зубов. — Раз не запрещено, значит, разрешено…
— Я о физических законах… — пискнул Аркадий.
— Физических? — задохнулись от злости под одним из накомарников. — А то мы не знаем, как они там в академиях своих законы принимают! Куда хочу, туда ворочу! Сколько лет чёрными дырами людям голову морочили! Купленые все…
— Да из нефтяной компании он! По морде видно!
— Спят и видят, как бы нас на шланг посадить!
— Давно бензозаправки не горели?
— Короче, так… — постановил крепыш. — Дизель я на свою телегу не поставлю. И соляру вашу поганую брать не стану. Так и передай своему боссу, понял? А натравит опять отморозков — будет как в прошлый раз…
— Не-е… — благодушно пробасили в толпе. — Хуже будет…
— Даже хуже, — согласился крепыш, бывший, очевидно, не только механиком, но и владельцем платформы.
— Тёмную гаду! — кровожадно рявкнули из задних рядов.
И принять бы Аркадию безвинные муки, но тут некто решительный протолкнулся к центру событий и оказался Глебом.
— Чего шумишь, Андрон? — недовольно сказал он крепышу. — Это напарник мой…
— Ну и напарники у тебя… — подивились в толпе.
* * *Древняя железнодорожная ветка пролегала прихотливо, извилисто. Встречный ветерок то потрёпывал двусмысленно по щеке, то учинял форменный мордобой. За бортом платформы ворочалась степь, проплывали откосы. Когда-то в советские времена они были фигурно высажены рыжими бархатцами, бледно-розовой петуньей, прочими цветами, при должном уходе образующими идеологически выверенные лозунги, а кое-где и портреты вождей. Теперь же, лишённые пригляда, буквы утратили очертания, разбрелись самосевом по округе, некоторые сложились в непристойные слова.
Скамеек на платформе не было: сидели на рюкзаках, ведёрках и проволочно-матерчатых рыбацких стульчиках. Угнездившийся в углу Аркадий Залуженцев имел несчастный вид и время от времени бросал затравленные взгляды на исправно ухающий и погрохатывающий маховик, разгонявшийся подчас до такой скорости, что его приходилось подтормаживать всё тем же дворницким инструментом, вытирая из обода снопы бенгальских искр. Страшная это штука — идеологическая ломка. Будучи искренне убеждён, что лишь глубоко безнравственный человек способен утверждать, будто угол падения не равен углу отражения, Аркадий даже выключал в сердцах телевизор, если передавали что-нибудь сильно эзотерическое. Можно себе представить, насколько угнетало его теперь зрелище «перпетуй мобиля» в действии. К счастью, вспомнилось, что местность, по которой они ехали, издавна слывёт аномальной зоной, — и мировоззрение, слава богу, стало полегоньку восстанавливаться.
О недавней перепалке было забыто. Не унимался один лишь плюгавенький морщинистый рыбачок, да и тот, судя по всему, ершился забавы ради. Людей смешил.
— Начальники хреновы! — удавалось иногда разобрать сквозь шум. — Того нельзя, этого нельзя… Термодинамику придумали, язви их в душу… Обратную сторону Луны до сих пор от народа скрывают… А? Что? Неправда?..
Слушателей у него было немного. Прочие рыбаки, люди серьёзные, не склонные к философии и зубоскальству, давно толковали о насущном: верно ли, например, что на Слиянке жерех хвостом бьёт? Копатели осели особым кружком, и разговор у них тоже шёл особый:
— Можно и не снимать… Только потом сам пожалеешь! Вон Сосноха… Слыхал про Сосноху?.. Чугунную пушку отрыл, старинную, серебром набитую! Аж монеты в слиток слежались… Взять — взял, а заклятия не снял. А менты, они ж это дело за милю чуют! Тут же всё конфисковали, Сосноха до сих пор адвокатов кормит…
Чем дальше, тем разболтаннее становился путь. Раскатившуюся под уклон платформу шатало, подбрасывало, грозило снести с рельс.
— Штормит, блин… — снисходительно изронил коренастый Андрон, опускаясь на корточки рядом с Аркадием. — Да не горюй ты, слышь? Все мы жертвы школьных учебников. Ну вечный двигатель, ну… Что ж теперь, застрелиться и не жить? Пифагор тоже вон только перед смертью и признался: подогнал, мол…
— Что подогнал? — испугался Аркадий.
— Известно что. Сумму квадратов катетов под квадрат гипотенузы… Ты кто по образованию-то будешь?
— Филолог, — сдавленно ответил Аркадий. — Язык, литература… История…
— Ну, тебе легче… — поразмыслив, утешил Андрон. — Не то что физикам. Ты-то людские ошибки изучаешь, а они-то — Божьи… — Изрёкши глубокую эту мысль, владелец платформы крякнул, помолчал. — Далеко собрались?
Оба посмотрели в противоположный угол, где сосредоточенный Глеб выпытывал что-то втихаря у чёрных следопытов.
— Не знаю, не сказал…
Похоже, ответ сильно озадачил Андрона.
— Погоди! Я думал, ты его в проводники взял…
— Не я его… он меня… То есть не в проводники, конечно…
— Он — тебя? — Квадратное лицо владельца платформы отяжелело, снова стало беспощадным. — Нанял, что ли?
— Ну, в общем… да. Копать…
— Много заплатил?
— Не заплатил ещё… заплатит… Сто баксов.
Андрон с сожалением посмотрел на него, поднялся, помрачнел и, ни слова не прибавив, двинулся, по-моряцки приволакивая ноги, к чересчур разогнавшемуся маховику.
* * *Тормозили долго, с душераздирающим визгом. Физии у всех стали как у китайцев. Пока «перпетуй мобиль» окончательно остановили и стреножили, сточенное наискосок остриё лома разогрелось до вишнёвого свечения и стёрлось по меньшей мере ещё сантиметра на полтора.
В ушах отзвенело не сразу. Высаживались с перебранкой.
— Андрон! Ты когда нормальный тормоз заведёшь?
— Не замай его! А то ещё плату за проезд поднимет…
Такое впечатление, что за вычетом железнодорожного тупичка пейзаж ничуть не изменился. Единственное отличие: в просвете между пологими песчаными буграми посверкивало озерцо. «И стоило переться в такую даль!» — невольно подумалось Аркадию.
Разбрестись не спешили: проверяли снаряжение, амуницию, досказывали байку, меняли «палец» в «клюке». Проще говоря: батарейку в металлодетекторе.
— Слышь, Харлам! Может, и нам тоже с ними на Чумахлинку?
— А! Хрен на́ хрен менять — только время терять…
Раздался звук пощёчины, одним комаром стало меньше.
— Начинается… — пробормотал кто-то из копателей, спешно опуская зелёную вуаль. — А всё Стенька Разин! Просили его комара заклясть — не заклял…
— Правильно сделал! — огрызнулся кто-то из рыболовов. — Это вам, кротам, всё едино! А Стенька умный был, так и сказал: «Дураки вы! Сами же без рыбы насидитесь…»
Наконец с платформы спрыгнул Глеб. Видимо, задерживаться было вообще в обычае юноши. С плеча его, напоминая размерами опавший монгольфьер, свисал пустой рюкзак. Если это под будущую находку, сколько же там копать?
— Пошли, — сказал он, вручая напарнику сапёрную лопатку.
Оба кладоискателя двинулись было по направлению к темнеющей невдалеке дубраве, но были окликнуты Андроном.
— Эй! Филолог! Как тебя?.. Сдай назад! Забыл кое-что…
Вроде бы забывать Аркадию было нечего, но раз говорят «забыл», значит, забыл. Пожал плечами, извинился перед насупившимся Глебом и трусцой вернулся к платформе. Вскарабкался по железной лесенке, вопросительно посмотрел на монументального Андрона. Тот медленно, с думой на челе вытирал ладони всё той же ветошкой и ничего возвращать не спешил.
— А ну-ка честно! — негромко потребовал он. — На Дурман-бугор идёте?
— Понятия не имею, — честно сказал Аркадий.
— А ты знаешь, что там две экспедиции пропали? — зловеще осведомился эксплуататор вечного двигателя. — Клад-то — заговорённый… На тридцать три головы, между прочим! Молодецких, самолучших… И никто не знает, сколько их ещё положить осталось… Лишняя она у тебя, что ли?
— И вы в это верите? — с любопытством спросил Аркадий.
Но Андрон так на него посмотрел, что мировоззрение вновь дало трещину. А тут ещё со стороны озерца пришёл пронзительный вибрирующий вопль. То ли резали кого, то ли учили плавать.
— Короче, мой тебе совет: деньги — верни…
— Да я не брал пока!
— Тогда совсем просто. Скажи: передумал…
— Н-но… он же на меня рассчитывает… договорились… Да что вы беспокоитесь, ей-богу! Мы же вдвоём идём… Глеб вроде человек опытный… местный…
— В том-то и дело… — мрачно прогудел Андрон.
* * *Родившемуся в аномальной зоне обидно слышать, когда её так величают. Вросши корнями в энергетически неблагополучную почву, сердцем к ней прикипев, он вам может за малую родину и рыло начистить. Поймите же наконец: вы для него тоже аномальны!
Говорят, привычка — вторая натура, из чего неумолимо следует, что натура — это первая привычка. Однако натурой мы называем не только склад характера, но и окружающую нас природу. Взять любой клочок земли, объявить аномальной зоной — и он, будьте уверены, тут же станет таковой. Почему? Потому что нам об этом сказали.
И не случайно многие авторы сравнивают наземный транспорт с машиной времени: чем дальше уезжаешь от города, тем глубже погружаешься в прошлое. А в прошлом не только моральные нормы — там и физические законы иные. Кто не верит, пусть полистает учёные труды средневековых схоластов!
Зная с детства Колдушку как свои пять пальцев, Глеб Портнягин не видел в ней ничего необычного. Вечный двигатель? Делов-то! Пацанами они здесь и не такое мастерили. Другое дело — Аркадий Залуженцев, чьё детство прошло в иной аномальной зоне, именуемой культурным обществом. Для него тут почти всё было в диковинку.
— Это — Дурман-бугор? — поражённо спросил он.
Увиденное напоминало старую воронку от тяжёлой авиабомбы. Точнее — от нескольких авиабомб, старавшихся попасть вопреки поговорке в воронку от первой.
— Сколько бы ни рыться, — проворчал Глеб, сбрасывая пустой рюкзак на плотную, поросшую травой обваловку. Чувствовалось, давненько никто не тревожил эти ямины шанцевым инструментом.
— И много тут экспедиций пропало? — как бы невзначай поинтересовался будущий землекоп, втайне рассчитывая смутить напарника своей осведомлённостью.
Расчёты не оправдались.
— Если не врут, то две…
— А причины?
— Я ж говорю: меня не было, — равнодушно отозвался самоуверенный юноша, высматривая что-то на дне и сверяясь отнюдь не с пергаментом, но с половинкой тетрадного листка.
— А всё-таки! — не отставал Аркадий.
— По записи выходит: там… — задумчиво молвил подельник, указав на самую глубокую выемку. — Ну что?.. Раньше сядешь — раньше выйдешь. Лезь…
Обречённому на заклание стало весело и жутко.
— А сам-то что ж? — подначил он.
— Мне нельзя, — коротко объяснил Глеб.
— А мне?
— Тебе — можно.
«Да он же просто суеверный! — осенило Залуженцева. — Ну правильно, на колдуна работает…»
Вот оно, оказывается, в чём дело! Действительно, человек с предрассудками, копнув разок на Дурман-бугре, может и от разрыва сердца помереть. Или помешаться. У Аркадия же критический склад ума… Да, но археологи-то, по слухам, тоже сгинули!
— Что случилось с первой экспедицией? — не сумев унять внезапную дрожь в голосе, спросил Залуженцев.
— Да разное говорят. Давно это было…
— Ещё при Советском Союзе?
— Конечно…
То есть все атеисты. Ощупанный страхом, Аркадий заглянул в котлованчик. Обычно он любил шокировать знакомых дам пренебрежением к приметам, гаданиям и прочей чертовщине, например, не упускал случая публично пересечь след чёрной кошки, даже если ради этого приходилось слегка менять маршрут. Высказывания его также отличались по нашим временам безумной отвагой. Зябко молвить, астрологию отвергал! Впрочем, понимая, что таким образом легко заработать репутацию нигилиста и циника, Аркадий после каждой своей особо отчаянной выходки вовремя спохватывался и, воздев указательный палец, изрекал торопливо: «Нет, всё-таки что-то есть…» После чего производил перстом пару-тройку многозначительных колебаний.
Но это там, в городе.
«Я ни во что не верю… Я ни во что не верю…» — спускаясь бочком по местами оползающему, местами закременелому склону, мысленно твердил он.
Как заклинание.
Достигнув дна, обессилел, опёрся на будущее орудие труда. Потом взглянул вверх. Рослый Глеб стоял на травянистом бугорке, как грех над душой. «Убийца», — тоскливо подумал Аркадий и, решившись, вонзил лопату в грунт.
Что-то звякнуло.
— Есть!.. — хрипло выдохнул он, сам ещё не веря, что вот так, мгновенно, с первого штыка…
* * *— Оно? — с надеждой спросил Залуженцев, выбираясь на обваловку и протягивая Глебу металлический развинчивающийся цилиндр, в каких обычно секретчики хранят печать воинской части.
Озадаченный работодатель принял находку, отряхнул от земли, с сомнением осмотрел. На древний клад железяка не походила нисколько. Вдобавок на боку у неё обнаружилось загадочное, но явно современное клеймо «Опромет».
Снова развернул полученную от колдуна запись и углубился в дебри всклокоченного почерка.
— Больше там в яме ничего не было?
Аркадий почувствовал себя виноватым.
— Ничего…
— А глубоко лежало?
— Нет, не очень… Да на поверхности почти!
Всё ещё не зная, как ему отнестись к такой добыче, Глеб взвесил цилиндр на ладони. Затем крякнул, убрал запись и извлёк взамен стодолларовую купюру.
Щёки Аркадия стыдливо потеплели. Почему-то это происходило каждый раз, когда ему выпадал случай принимать гонорар или даже зарплату. Проделанная работа немедленно показалась ему пустяковой, а пережитые страхи — смехотворными.
— Я м-могу ещё слазать… посмотреть… — в избытке чувств предложил он, пряча нажитое лёгким, хотя и праведным трудом. — Вдруг не то!
— Или не то… — процедил Глеб, — или наколол он меня, что клад на аршин в землю уйдёт…
О сладостное осознание превосходства! Аркадий приосанился.
— Ну а чего бы вы ожидали? — мягко, но свысока пристыдил он. — Какой-то, простите, колдун…
— Ничего себе «какой-то»! — оскорбился Глеб. — К нему вон роботов на консультацию носят… Во фишка будет, если и с головами наколол! — с кривоватой усмешкой заключил он. — И не проверишь ведь… Нычка-то уже вынута!
При упоминании о головах Аркадия метнуло в противоположную крайность: мигом вспомнилась вся глубина унижения, пережитого на дне котлованчика, — и горло перехватило от злости.
— А если бы я не вернулся? — скрипуче спросил он.
— А куда бы ты из ямы делся? — не понял Глеб.
И Аркадий сорвался вновь.
— Только не пытайтесь меня убедить, будто сами не верите, что Дурман-бугор заклят! — в тихом бешенстве заговорил он. — На тридцать три головы! Молодецких, самолучших… Мне об этом Андрон сказал!
— Всяко бывает… — уклончиво отозвался Глеб, явно прикидывая, развинтить цилиндр самому или пусть колдун развинчивает. — Может и заклят… Это, знаешь, как с тремя законами роботехники…
— Да не можете вы в это не верить!.. — плачуще выкрикнул Аркадий. — Что ж вы меня, на всякий случай туда посылали?
— Ну а вдруг!
Залуженцев обомлел. С таким цинизмом ему ещё сталкиваться не приходилось ни разу.
— И вы… — пролепетал он. — Вы вот так, спокойно… могли…
Глеб с недоумением взглянул на невменяемого подельника — и сообразил наконец, о чём идёт речь.
— Слышь, ты! — изумлённо оборвал он. — Самолучший! Ты когда последний раз в зеркало смотрелся? Клады-то не от лохов, а от крутых заклинают! Тоже мне, молодец выискался…
И пока Аркадий Залуженцев моргал, столбенея от новой обиды, Глеб Портнягин решительно развинтил цилиндр. Внутри оказалась вторая половинка листа, на которой печатными буквами было выведено одно-единственное слово: «Годен».
— Вот же падла старая! — с искренним восхищением выдохнул Глеб.
Снова сунул записку в цилиндр и, свинтив, непочтительно кинул его в просторный, как монгольфьер, рюкзак.
Астральная история
Ментал, астрал и… забыл.
Утро последней субботы каждого месяца старый колдун Ефрем Нехорошев встречал в неизменно дурном настроении, а с обеда, по обыкновению, уходил в запой. Колдуны вообще не любят работать за спасибо, и не потому что жадные. Просто заклинания даром не действуют — хоть копеечку, а заплати. Однако с властями тоже не поспоришь: согласно закону о благотворительности, четыре часа в пользу неимущих велено отдавать безвозмездно.
— Много их там? — недружелюбно осведомился Ефрем, усаживаясь на выкаченную в середину комнаты замшелую плаху. Можно было, конечно, обойтись и простой табуреткой, но плаха производила на ходоков очень сильное впечатление. По легенде, на ней четвертовали когда-то известного баклужинского звездомола и суеплёта Рафлю, стрелявшего из пищали по чудотворному образу. — Ну-ка, глянь поди…
Тот, к кому обращались, рослый плечистый юноша с лицом, дышавшим суровой уголовной красотой, приоткрыл дверь и выглянул в прихожую.
— Как всегда, — сухо известил он. — Битком.
Звали юношу Глеб Портнягин. Месяц назад старый чародей приметил его на проспекте, где тот продавал астральные мечи, точнее — рукоятки от них, поскольку само-то лезвие хрен увидишь и хрен ощупаешь. Вместо сертификата юный прощелыга нагло предъявил справку о досрочном освобождении, но, узнав, что перед ним сам Ефрем Нехорошев, оробел, исполнился уважения, а через пару дней пришёл проситься в ученики.
— Битком — это плохо… — вздохнул колдун. — Ну ладно, запускай по одному.
Первый ходок нисколько не походил на неимущего.
— Мне тут типа акции хотели впарить… — начал было он.
— Читать умеешь? — холодно прервал его Ефрем.
— Не по-нял…
— Ну, выйди прочти, что на двери написано…
Тот заморгал, но подчинился.
— «Деловых, политических и мелкобытовых вопросов не задавать…» — с запинкой доложил он, вернувшись. — А какие ж тогда задавать?
— О высоком о чём-нибудь… о вечном…
При мысли о вечном посетителя прошибла такая оторопь, что надбровья наехали на глаза, а нижняя губа отвисла самым кретиническим образом. Казалось, лицо его проваливается в глубь веков: неандерталец — питекантроп — австралопитек… Нечеловеческим усилием он заставил себя встряхнуться, вновь обретя более или менее современные черты.
— А-а… типа подумать можно?
— Это запросто… Только за дверью. Следующий!
Следующий, пожалуй, был и впрямь неимущ: дикорастущая борода, сандалии на босу немыту ногу, жёваные брючата, неглаженая рубаха навыпуск. Жена ушла, с работы выгнали, пенсии не предвидится. Малый джентльменский набор.
— Будет ли разгадана тайна этрусской письменности? — с трепетом осведомился он.
— Нет.
Поражённый категоричностью ответа ходок вздернул всклокоченную бороду и недоверчиво воззрился на кудесника.
— Не было у них письменности, — вынужден был пояснить тот. — Стыдились они этого, стеснялись… Народы-то вокруг грамотные, культурные! Ну вот и писали твои этруски белиберду всякую греческими буквами: дескать, тоже, мол, не лыком шиты… Ещё вопросы есть?.. Давай следующего, Глеб…
И пока рослый ученик чародея, придерживая за плечи, выпроваживал ошарашенного любителя криптоистории, сам чародей с тоской покосился в угол, где под связками сохнущих дурманных трав таился початый ящик водки.
— Я насчёт Тунгусского метеорита… — испуганно предупредил розоволикий лысеющий блондинчик.
— Понято, — кивнул Ефрем. — Значит, так… В латиноамериканской пустыне Наска выложены из камней рисунки… причём такие огромные, что смотреть нужно с самолета… или, скажем, с орбиты…
— Простите, а при чём тут…
— Ты не перебивай, ты слушай… Рисунки эти на самом деле мишени. Тунгусский метеорит — промах. Сейчас перезаряжают… Следующий!
Тут в прихожей случилась некая суматоха, давка, толкотня — и дверь распахнулась, явив в проеме того самого посетителя, которому типа хотели акции впарить. Надумал, значит…
— В чём смысл жизни? — выпалил он с порога.
— Чьей?
— Моей!
— Отсутствует. Следующий…
* * *В установленные законом четыре часа, конечно же, не уложились. Заветных вопросов у населения за месяц накопилось с избытком.
— Всё, что ли? — обессиленно спросил Ефрем. — Глянь, никого больше не осталось?
В распахнутую настежь форточку дышал горячим ртом баклужинский июль. Лопасти напольного вентилятора секли воздух с сабельным свистом. Мотор у вентилятора сгорел года два назад, шнур был вырван под корень, так что теперь устройство приводилось в действие зациклившимся барабашкой. Или, как ещё принято говорить, вечным двигателем первого рода.
Услышав, что ходоки закончились, старый колдун кряхтя поднялся с плахи и пересел на стоящий у стола табурет.
— Да ладно тебе! — сказал он с досадой Глебу, тут же повалившему исторический древесный обрубок с целью откатить его на место. — Водки лучше налей…
Сделав вид, что не расслышал, юноша доставил плаху в дальний угол, где снова воздвиг её на попа.
— Оглох? — Кудесник повысил голос.
— Может, не надо, а, Ефрем? — отважился ученик.
Старый колдун Ефрем Нехорошев нахохлился, засопел.
— «Не надо…» — ворчливо передразнил он. — А как иначе-то? Думаешь, легко всё ведать? Вот погоди, узнаешь с моё — тоже запьёшь…
Бормоча что-то камерное, юноша в сердцах смел пучки нечай-травы на пол и переставил початый ящик к ногам учителя. Колдун извлёк бутылку, подбросил на ладошке, звучно её, родимую, чмокнул и со стуком поставил перед собой.
— Кто-то меня сегодня обещал в астрал взять… — тихонько напомнил Глеб.
— Оно тебе интересно? — со скукой осведомился чародей.
— А то!
— Это поначалу, — утешил колдун, протягивая руку к зелью. — Надоест еще…
Необходимо было что-то предпринять. Если свинтит первую пробку — потом уже не остановишь.
— Ефрем, — помявшись, решился Глеб. — А ведь тебя никто за язык не тянул…
Готовая сомкнуться на горлышке пятерня застыла и медленно опустилась на стол. Кудесник изумлённо обернулся к своему досрочно освобождённому ученичку, но, встретив непреклонный, исполненный правоты взгляд, расстроился и обмяк.
— Ну не падла ли ты после этого?.. — вопросил он плаксиво.
— Нет, — жёстко отвечал ему Глеб Портнягин. — Не падла. Взялся учить — учи.
* * *Покинуть свою материальную оболочку для старого колдуна Ефрема Нехорошева было раз плюнуть. Сказывалась многолетняя практика — астральное тело выскакивало из физического, как смазанное. Зависнув над столом, оно с тоской покосилось на невскрытую бутылку водки и с нетерпеливым видом принялось поджидать Глеба, которому с непривычки приходилось туго. Накатывал страх, имели место эффекты проваливания и скручивания, а также обычный в таких случаях крупноразмашистый тремор.
Наконец колдуну это надоело, и он просто вынул ученика из тела, взявши за руку. Астральная сущность, естественно, потащила за собой эфирную и ментальную, так что пришлось их отцеплять и заталкивать обратно. Учи Ефрем Нехорошев детишек плавать, он бы просто спихивал их в бассейн.
Ошеломлённый внезапным да еще и насильственным переходом в иную реальность, Глеб расплылся было серебристым облачком, но тут же волевой судорогой собрал себя воедино, после чего уставился во все астральные глаза на собственное тело, простёртое под ним на половичке.
Захламлённая комнатёнка чародея преобразилась: разбросанные как попало предметы заняли предназначенные им места, некоторые исчезли вовсе, а в лопастях вентилятора стал различим зыбкий от проворства барабашка, упоённо пытающийся поймать себя за пятку. Над исторической плахой, подъедая отрицательную энергию, красиво роились угланчики. Из-под койки угрюмо выглядывала учёная хыка, натасканная на непрошеных посетителей.
Внимание Глеба привлек затаившийся у мышиной норки лохматый полупрозрачный котяра. Удивившись, ученик чародея обернулся и обнаружил, что сам Калиостро (так звали кота) преспокойно дрыхнет на пыльном мониторе. Стало быть, охотилась только его астральная сущность, надеясь, очевидно, что душа какой-нибудь придремавшей мышки тоже рискнёт выйти на прогулку.
— Ну и как оно? — отдался в сознании Глеба звучный, отдалённо знакомый голос.
Тут только догадался он взглянуть на учителя и увидел, что за руку его держит отнюдь не старик, а почти ровесник — парень лет двадцати двух с насмешливым, ладно вылепленным лицом. Разумеется, Глеб знал, что сильные души не стареют, но одно дело знать — другое убедиться воочию.
Далее произошло нечто и вовсе странное. Две устрашающих размеров амёбы (а может, и медузы), возникшие вдруг за плечом помолодевшего Ефрема, стремительно обрели человекообразность и тоже взялись за руки. Колдун оглянулся.
— Брысь! — прицыкнул он — и призраки сгинули.
— Кто это?
— Страшки́, — пренебрежительно молвил учитель. — Шлёндают тут, обезьянничают… Ну что? Пойдём прогуляемся?
Не разнимая рук, они выплыли на улицу прямо сквозь стену — и Глеб ощутил лёгкий приступ головокружения. Всё двоилось: люди, здания. Присмотревшись, он понял, в чём дело: материальный мир не совпадал с духовным. На очертания уродливой коробки кинотеатра накладывались изысканные контуры первоначального архитектурного проекта, искажённого затем строителями. Астральные тела прохожих сплошь и рядом не вписывались в физические, а те — в ментальные. Вокруг некоторых особей что-то клубилось, но не угланчики — помельче, посуетливее.
— Вирусы, — объяснил Ефрем. — В астрале их тоже полно. Ты к таким лучше не приближайся. Подцепишь болезнь…
— Какую еще болезнь? — всполошился Глеб.
— Какую-какую! Душевную! Депрессию, шизофрению… В космос выйти не желаешь?
— А можно?..
Вместо ответа Ефрем усмехнулся и скользнул ввысь, увлекая за собой оробевшего ученика.
Вопреки репутации, космос оказался скорее радужным, нежели чёрным. Виртуальные частицы, которых в вакууме, как известно, до чёртовой матери, разом вышли из небытия. Мироздание пылало и переливалось. Кроме того, оно еще и звучало — величественно, органно, — ужасом и восторгом наполняя юную душу Глеба Портнягина. Тревогу он почувствовал всего раз, когда мимо просквозил ощетинившийся ракетными и лазерными установками серый фотонный крейсер. «Бей землян — спасай Галактику!» — было выведено огромными корявыми буквами на его борту.
— А это откуда?
— Из будущего, надо полагать, — уклончиво отозвался учитель и добавил, как бы извиняясь: — Тут ещё и не такое увидишь…
По-прежнему сцепив руки, они медленно плыли немыслимым туннелем, а впереди подобно полярному сиянию колебалась Мембрана, отделяющая астрал от Царства Небесного.
— А давно я здесь не был… — задумчиво молвил Ефрем. — Даже что-то и в запой уходить расхотелось… А ты хитрый, Глеб! Ох, хитрый… Знал ведь, чем поманить!
Крайне лестный упрёк впечатления не произвёл — Глеб был слишком счастлив, чтобы осознать его в полной мере.
Однако всё хорошее рано или поздно кончается.
— Пожалуй, для первого раза достаточно, — определил кудесник. Крякнул, отвел глаза. — Слышь… — сказал он, явно испытывая сильнейшую неловкость. — Сейчас вернёмся — ты ящик этот куда-нибудь с глаз долой… от греха подальше…
Во мгновение ока проделав обратный путь, они проникли сквозь стену в знакомую комнатёнку, где, поражённые увиденным, оцепенело зависли под потолком.
Телесная оболочка Глеба по-прежнему смирно лежала на половичке. Что же касается физического тела старого колдуна, то, опрометчиво оставленное без присмотра, оно сидело у стола на табурете — и тупо допивало водку.
Хирургия
Я ускользнул от Эскулапа
Худой, обритый — но живой…
Даже приобретя кое-какую оргтехнику, старый колдун Ефрем Нехорошев привычкам своим не изменил и замка во входную дверь не врезал. Трудно было представить себе отморозка, который бы рискнул ради подержанного компьютера подвергнуться нападению учёной хыки, тем более что прецеденты уже имелись.
Глеба Портнягина тварь давно признала своим, поэтому дверь в квартиру колдуна юноша открывал без боязни. На этот раз он застал хозяина жилплощади в позиции любопытного прохожего, припавшего глазом к щёлке в заборе, что выглядело несколько нелепо, ибо заборов в помещении, понятное дело, не наблюдалось. Стараясь ступать потише, Глеб прошел в кухню, где открыл дверцу холодильника и сунул внутрь пластиковый пакет с приворотным корешком, выкопанным полчаса назад у ворот городского парка.
Вернувшись в комнату, присел на табурет и стал ждать. Происходящее не составляло для него тайны: старый чародей опять провертел дырку в действительности и теперь напряжённо высматривал что-то в одном из тонких миров. Минут через пять юноша заскучал, и взгляд его перекочевал на пыльного Калиостро, дрыхнущего на пыльном мониторе. Еще через пару минут лохматый котяра задергался во сне, затрепетал и сладострастно распустил когти. Возможно, его астральной сущности посчастливилось-таки подкараулить неосторожную мышкину душу. Колдун тем временем вздохнул, выпрямился и, загладив невидимую дырку подушечкой большого пальца, сокрушённо покачал головой.
— Ефрем, — позвал Глеб. — А почему ты никогда компьютер не включаешь? Кота будить не хочешь?
Старый чародей покосился на него и не ответил.
— Может, ты и в интернет ни разу не выходил?
Колдун пожевал губами.
— Интернет… — недовольно повторил он. — Ну был я там… однажды… Баловство! Тот же астрал, только понарошку…
— А там? — Глеб кивнул в ту сторону, где несколько секунд назад, по идее, зияла дырка для подсматривания в иной мир.
Ефрем Нехорошев, пришаркивая, достиг стола и мешковато опустился на свободный табурет.
— А там всё взаправду, — задумчиво молвил он. — Настолько взаправду, что напиться впору…
— Э! Э! — всполошился Глеб. — Ты это брось! До понедельника же обещал: ни капли…
— Да помню… — безрадостно откликнулся кудесник.
Мог ли предполагать Глеб Портнягин, отбывая срок за взлом продовольственного склада, что, освободившись, станет заботливой строгой нянькой престарелого колдуна!
— Ну чего стряслось-то? — с ленивой насмешкой осведомился он. — Опять человечество на грани катастрофы?
— Считай, что уже за гранью, — сдавленно сказал чародей. — Оперировать решили…
— Кого?
— Нас, Глебушка, нас… Вырежут, к чёртовой бабушке, до последнего метастаза…
— Ты прям как про опухоль, — заметил Глеб.
— А мы и есть опухоль, — последовал угрюмый ответ. — Раковая опухоль в потрохах мироздания. Одну планету доедаем, другие на очереди. Так-то вот…
Глебу стало обидно за человечество.
— А я тогда кто? — воинственно спросил он.
— А ты раковая клеточка…
— Ага, клеточка! — возмутился Глеб. — Клеточки на месте сидят! А мы на иномарках гоняем, видики смотрим…
— На выборы ходим… — жёлчно присовокупил колдун. — В том-то, брат, вся и штука, что каждая опухоль мнит себя цивилизацией. Помню, — со скорбной гримасой продолжал он, — пришёл ко мне однажды хворый — порчу снять. Оказалось: саркома… Заглянул я к нему в опухоль, а у них там, Глеб, такая философия развилась — Канту не снилось…
— Где? — ошалело переспросил ученик.
— В саркоме! — злобно выговорил кудесник.
— У кого?
— У клеточек, ясное дело!
— И… чем всё кончилось?
— Погнал к хирургу, — нехотя отозвался Ефрем. — Что было дальше — не знаю. Наверно, оттяпал он ему эту хренотень… со всей философией… за компанию…
Слова наставника прозвучали убедительно и зловеще. Всё же Глеб нашел в себе силы осклабиться:
— Не жалко было?
— Жалко, — опечалившись, признался колдун. — Дефиниции мне у них шибко нравились… А куда денешься? Вот и нас теперь тоже… — Стукнул кулаком по колену, гневно ухнул нутром. — И ведь говорили, говорили придуркам: кончайте размножаться — заметят… Куда там! В Европе — ещё ладно: у христиан души одноразовые, сильно не расплодишься. А на Востоке-то — реинкарнация! Вот и достукались… Куда ни глянь — НЛО так и роятся! А это ведь, Глеб, медицинские зонды: исследуют они нас, кое-кого даже вон на анализ берут… перед операцией…
И столько послышалось в его голосе отчаяния, что юноше и впрямь стало не по себе.
— Вырежут… — оторопело повторил он. — И… куда мы потом? В Царство Небесное?
— Жди! Разлетелся! — бросил в сердцах кудесник. — Всё вырежут, понял? И астрал, и Царство Небесное! Я ж сказал: до последнего метастаза!
Вот теперь, похоже, Глеб испугался всерьёз.
— Когда начнут? — еле выпершил он.
Ефрем Нехорошев уклончиво повел бровью.
— Уже инструменты готовят…
Глеб вскочил.
— Да сиди ты! — буркнул колдун. — Это по ихним меркам — уже. А по нашим… — Задумался, прикинул. — Миллениума полтора еще протянем…
Дрыхнущий на мониторе Калиостро шевельнулся, приоткрыл циничные светло-зеленые глаза и укоризненно взглянул на остолбеневшего Глеба, как бы желая сказать: «Ну а ты что, первый день с ним знаком, что ли?»
* * *До встречи с Ефремом Глеб Портнягин неизменно предпочитал мимолётное вечному — и был, пожалуй, прав, поскольку вечное, в отличие от мимолётного, никуда, согласитесь, не денется.
Выяснив, что конец света отодвигается за грань разумения, он мигом воспрянул духом и двинулся в кухню — похвастаться самостоятельно добытым приворотным корешком. Однако общение с кудесником даром не проходит: приоткрыв уже дверцу холодильника, юноша помедлил, недоумённо сдвинул брови. Вырежут. Чепуха какая-то! Вот так просто возьмут и вырежут?
Он захлопнул дверцу и пошёл обратно. Старый колдун Ефрем Нехорошев по-прежнему горестно цепенел на табурете.
— А эти! — с вызовом сказал Глеб. — Ну, которые нас резать собрались… Может, они сами опухоль!
— Да наверняка… — безразлично ответил чародей.
— Так может, их раньше, чем нас, оттяпают!
Кудесник вздохнул.
— Во-первых, вряд ли. У тех, в ком они завелись, время ещё медленней идет… А во-вторых, нам-то какая разница?
Юноша подумал и тоже сел.
— Козлы! — расстроенно сказал он. — Чуть что — сразу под нож! А лечить не пытались?
— Ещё как пытались! Чума, оспа, сифилис… теперь вот СПИД…
— А говорили, чума — это кара Божья…
Колдун раздражённо дернул бровью:
— Да там уже не разберёшь: где лечение, где самолечение… В Царстве-то Небесном тоже забеспокоились! Сначала просто промывали…
— Чем?
— Водой! Кстати, подействовало… поначалу… Потом опять рецидив. Решили прижигание попробовать — два города прижгли: Содом и Гоморру… Нет чтобы сразу! Не помогло, короче… Растёт опухоль и растёт! Христа прислали. Апостолы — те сразу поняли, к чему он клонит: лучше не жениться. Чтобы, значит, людишек зря не плодить…
— Эх… — прервал его с чувством Глеб. — Да разве можно с таким народом по-хорошему!
— По-всякому пытались, Глебушка, по-всякому… Гитлер, Сталин, Пол Пот… Тоже ведь добра хотели — человечество уменьшить, чтобы ни одна сволочь нас в микроскоп не углядела… Ничего не помогает… — Колдун пригорюнился, подпёр кулаком щёку. — Живучие мы, Глебушка… — Он опустил свободную руку почти до уровня пола и меланхолически принялся оглаживать что-то плоское и незримое. Надо полагать, учёная хыка, почувствовав, что у хозяина дурное настроение, рискнула выбраться из-под кровати и теперь, неслышно поскуливая, путалась в ногах.
* * *Глеб ворочался на узком ученическом топчанчике, ежеминутно проваливаясь то ли в сон, то ли прямиком в не вырезанный ещё астрал. Мерещились ему (а может, и не мерещились, может, действительно каким-то образом воспринимались) стальные отсветы огромных ланцетов и оглушительный, как армагеддон, шорох сдираемого с лезвий целлофана.
Понятно теперь, почему человечество одиноко во Вселенной: чуть какая цивилизация разовьется — чик! — и оттяпают, пока метастазы в космос не пустила. А выживают только маленькие, неприметные — вроде жировичков…
Внезапно ученик чародея обмер и, широко раскрыв глаза, уставился в низкий неровный потолок. Сонливости — как не бывало. Предельно простая, всё объясняющая мысль вторглась в сознание юноши: а что если никакой дырки между мирами не было и Ефрем просто морочит ему голову, раскалывая на выпивку?
Уже в следующий миг, словно бы подтверждая его подозрение, под дверью обозначилась тусклая полоска света. Клянчить идёт. Глеб запустил руку под топчан и, нашарив конфискованный с позволения наставника ящик, на всякий случай пересчитал горлышки на ощупь. Но нет, шаркающих шагов не последовало — и Глебу стало стыдно. Конечно, измученный воздержанием Ефрем готов на многое, но шутить столь ужасными вещами он вроде бы не должен.
Значит, всё-таки правда… Не одолев нахлынувшей тоски, Глеб поднялся с топчанчика и босиком покинул свой закуток. Как он и ожидал, старый колдун Ефрем Нехорошев опять стоял, припавши глазом к невидимой дырке в невидимом заборе.
— Ну что там, Ефрем?..
Кудесник обернулся, явив взамен привычной насмешливо-страдальческой физии нечто очумелое, рассыпанное на отдельные черты и тщетно пытающееся собраться воедино.
— Слышь… — растерянно известил он. — Операцию-то… того… отменили…
— Врёшь!.. — просипел Глеб перехваченным горлом.
Механически затерев ладошкой незримую дырку, колдун хмыкнул, поскрёб в затылке.
— Так это обмыть надо… — обессиленно выдохнул Глеб.
Ефрем встрепенулся, потом насупился и, взвесив предложение на внутренних весах, бесшабашно махнул рукой:
— Тащи!
Глеб метнулся в свой чуланчик и спустя секунду возник вновь, свинчивая пробку на ходу. Разлили, чокнулись, выпили.
— А точно отменили? — жадно спросил ученик.
— Да точно, точно… Инструменты на место кладут!
— Кладут! Мало ли что кладут! Может, сроки перенесли?
Колдун усмехнулся.
— Поздно уже резать, — развязно пояснил он. — Выяснилось: запущенные мы, Глебушка, неоперабельные. Так что, глядишь, внуки твои еще к звёздам слетают…
Наперекор стихиям
Человек не может выиграть у природы.
Человек не может сыграть с природой вничью.
Человек не может не проиграть природе.
С учениками старый колдун Ефрем Нехорошев не церемонился, и редко кто из них выдерживал больше месяца такой жизни: либо спивались, либо сбегали. Один лишь Глеб Портнягин обещал стать небывалым доселе исключением. Смышлёный, упрямый, чем-то он напоминал самого Ефрема: никогда нельзя было с полной уверенностью предсказать, что сей отрок отмочит в следующий момент.
Утреннюю приборку помещения Глеб начал с того, что, ухватив за шкирку астральную сущность Калиостро, натыкал её носом в астральную лужицу, происхождение которой было очевидно и сомнений не вызывало. Далее, запихнув котяру в его дрыхнущую на пыльном мониторе материальную оболочку (немедленно проснувшуюся и заоравшую), юноша привёл в порядок энергетику, размёл по углам мелкую потустороннюю живность и, возвратившись в своё физическое тело, бодро спрыгнул с топчанчика.
Вскоре поднялся и сам Ефрем. Хотя вряд ли он спал — скорее тоже шастал по тонким мирам (в противном случае его бы неминуемо разбудил оскорблённый кошачий вопль). Кудесник сел на койке, окинул прищуренным оком прибранную комнатёнку и, одобрительно хмыкнув, покрутил носом, внимая плывущим из кухни умопомрачительным ресторанным запахам. Глеб варил пшёнку.
Дело в том, что ученик чародея изобрёл оригинальный способ экономить на еде: зайдя в супермаркет и убедившись в отсутствии поблизости цыганок или, скажем, каких-нибудь духовидцев, которых в Баклужино пруд пруди, он попросту изымал астральную сущность из наиболее аппетитного лангета, с тем чтобы позже вложить её в пшённую кашу. Ефрем, разумеется, догадывался, в чём суть, но предпочитал смотреть сквозь пальцы на проделки бойкого ученичка.
Впрочем, ничто не ново под луной. Вы и сами наверняка не раз удивлялись тому, что свежий, полчаса назад купленный эскалоп оказывается на вкус не лучше картона. Видимо, нехитрый этот приёмчик использовался не одним поколением кудесников, так что в патенте Глебу скорее всего отказали бы. Не случайно ведь, пытаясь однажды тем же способом обезвкусить потребляемую Ефремом водку, хитроумный ученик чародея никакой астральной сущности в ней не обнаружил. Профаны такую водку называют палёной.
Пока завтракали, Глеб бросал на Ефрема осторожные взгляды, явно что-то прикидывая. Кажется, кудесник пребывал в добром расположении духа, и этим надлежало воспользоваться. Покончив с трапезой, он удалился в комнату. Глеб последовал за ним, прихватив пакет с приворотным корешком и неразборчиво исписанный листок, смахивающий слегка на аптечный рецепт. Вообще следует заметить, что в смысле запутляканности почерка врачи и колдуны вполне достойны друг друга.
— Слышь, Ефрем… — застенчиво начал Глеб. — Я тут один спелл кастанул. Вернее, не кастанул еще…
— Что-о?! — вскипел чародей, оборачиваясь. — Ты где этой гадости нахватался? Я т-те такой спелл кастану — астрала не взвидишь!
Иноязычных словес он на дух не переносил.
— Родной речи мало? — гремел Ефрем. — Чтобы я больше от тебя такого не слышал! «Марихуа-ана», — язвительно передразнил он кого-то. — Ну почему попросту не сказать: иван-да-марья?..
Здесь, конечно, старый колдун перегнул. Да, наплыв чужеземных речений — бедствие, но оно вызвано необходимостью смягчить выражения. Отсутствие иносказаний подчас смерти подобно. В том же Баклужино жулика, к примеру, могут побить штакетником, а на дилера как-то рука не поднимется, хотя это в общем-то синонимы. Опять же слово «главарь» куда понятнее нам и роднее, чем «президент», однако никто в здравом уме, будь он хоть трижды патриот, такой замены не потребует.
Тем не менее бушевал Ефрем долго и громко. И всё это время Глеб Портнягин, терпеливо переминаясь, стоял перед ним в позе царевича Алексея с известной картины Ге.
Наконец гроза пошла на убыль.
— Так какой ты там спелл кастовать собрался? — ядовито осведомился кудесник.
Глеб шмыгнул носом и развернул бумажку.
— Тут это… пенитенциарная магия…
— Петиционная, что ли? — брюзгливо переспросил Ефрем.
— Ага, — торопливо исправился Глеб. — Петиционная…
— А корешок зачем?
— Н-ну… на всякий случай.
— Положь обратно, — буркнул старый чародей и, пока юноша выполнял приказ, углубился в тезисы. — Ну и что ты тут наворотил? — накинулся он на вернувшегося ученика. — Мало я тебе хрено́в за клептокинез выписал?
Глеб зарделся, потупился. Действительно, за клептокинез ему в прошлый раз влетело по первое число.
— Нет, ну я ж теперь по-честному… — возразил он обиженным баском. — Выиграет сусловский «Ливерпуль» у нашей «Албасты» — курить брошу…
Чародей с жалостью глядел на юношу.
— Заруби себе на носу, — проникновенно молвил он. — В профессиональный футбол лучше не лезть. Там уже всё схвачено. Там такие колдуны работают — не тебе чета… И второе: никогда не ставь условий. Курить он бросит! Этого, знаешь, ни одна стихия не любит…
— А если наоборот? — поспешно предложил Глеб. — Курить брошу прямо сейчас, а взамен попрошу… — Он взглянул на кислую физию учителя и, смешавшись, умолк.
— Да пойми ты… — мученически кротко принялся втолковывать кудесник. — Вот обращаешься ты к стихии. А что такое стихия? Ту же растительность возьми… У каждой травинки свой трепет, свой колотун. Слабенький, правда, но… Травинка к травинке, трепет к трепету — и, глядишь, рождается из общей дрожи — что? Правильно, единая душа. Коллективное бессознательное. Юнга читал?.. А теперь прикинь, сколько у нас травы. А деревьев! А мхов, а лишайников всяких! И этой стихии ты ставишь какие-то условия? Да она — природе ровесница! Что ей твое курево? Тьфу!..
Юноша мрачнел на глазах.
— Значит, не надо, говоришь?..
— Да почему ж не надо? — удивился Ефрем. — Надо! Я ведь тебя, упёртого, знаю: пока шишек не набьёшь, не успокоишься. Решил с куревом завязать? Завязывай. Оно и для здоровья полезней… Только учти, просьбой на бумажке тут не обойдёшься. Такое положено вслух колдовать и под музыку… — Он не глядя ткнул пальцем в угол, где валялся изрядно пропылившийся туттут — местная разновидность тамтама, только чуть поглуше. — И определись, к какой стихии будешь обращаться. А то ведь у каждой свой ритм — в него ещё попади попробуй…
— И попробую! — буркнул Глеб.
— Попробуй-попробуй… Когда, говоришь, матч?
— На той неделе.
— Вот на той неделе и посмеёмся…
* * *Понятно, что неделя выдалась шумная. Ритмические упражнения Глеба достали даже Калиостро — котяра покинул налёжанный монитор и ушел в форточку. Угрюмая хыка отступила в чёрные подкроватные глубины, где, вполне возможно, таился лаз в иное измерение. Потом начал запинаться вентилятор — барабашка то и дело сбивался с такта. Один лишь Ефрем Нехорошев, казалось, был доволен происходящим и веселился от души, глядя на серьёзного старательного ученика.
— Слышь, Глеб! — поддразнивал он. — А ты знаешь вообще, откуда слово «спорт» взялось?
— Из Англии…
— Хрен там — из Англии! От нашего слова «спортить». Был мужик — как мужик, землю пахал, а спортили — смотришь: полоска сорняком поросла, а ему и горя мало — знай себе мячик пинает… Ну чего уставился? Барабань, барабань, не отвлекайся давай…
Старый колдун ошибался редко. То ли мяч оказался слишком круглым, то ли Глеб обратился за помощью не к той стихии, то ли в дело из вредности вмешался сам Ефрем, но столичный «Ливерпуль» продул баклужинской «Албасте» с крупным счётом.
— Ну что? — возликовал чародей, когда компьютер выдал результат матча. — Уразумел, дитятко? Природу, брат, не наколешь! Стихия, она и есть стихия: куда хочу, туда ворочу… Выслушать — выслушала, а всё назло сделала!
— Зато курить бросил! — огрызнулся Глеб, старательно избегая охального взгляда колдуна.
— А! Ну, если с этой стороны, тогда конечно… Вроде как закодировался, да? А «Ливерпуль»-то твой всё ж припух!
— Почему мой?
— Так ты ж за него просил!
Тут Глеб повернулся наконец к Ефрему, и обнаружилось, что физиономия у воспитанника, вопреки ожиданиям, самая довольная.
— Просил за «Ливер», — ухмыльнувшись, согласился он. — А ставил на «Албасту». Система…
Пираты обоих полушарий
Не ложися на краю…
Всю ночь снилась какая-то дрянь. Сначала Портнягин гонялся за кем-то с оружием в руках, потом, когда у него кончился боезапас, кто-то стал гоняться за ним и под утро прикончил самым унизительным образом, воткнув канцелярскую кнопку в позвоночник. Было не больно, но очень обидно. Портнягин лежал ничком у подножия дурацкого серо-зелёного баобаба, обездвиженный, с кнопкой в спине, знал, что убит, и задыхался от бессильной злости.
С этим чувством он и проснулся. Поёживаясь от неловкости, поднялся, убрал постель, накрыл узкий топчанчик позитивно заряженным байковым одеялом, если и похожим на тюремное, то лишь с виду. Запомнившийся клочками сон по-прежнему вызывал раздражение. Во-первых, не надо было спрыгивать с дерева. Сидел бы и сидел себе в листве. Во-вторых, дура-напарница. Чёрт её знает, откуда она такая взялась! Тётенька лет сорока в ярком демаскирующем пончо, вдобавок унизанная гремучими цепочками, браслетами, кольцами. Мечта снайпера. В течение всего сновидения незнакомка путалась под ногами, бренчала, отсвечивала и заслоняла собой сектор обстрела. Если бы не она, хрен бы его загнали на баобаб!
Ощущая себя разбитым физически и духовно, ученик чародея выбрался из своего чуланчика и, убедившись, что старый колдун Ефрем Нехорошев ещё почивать изволят, побрёл к двери совмещённого санузла. Ну вот с чего бы такое могло присниться? В компьютерные бродилки-стрелялки Глеб не играл уже месяца два. Некогда было…
Почистил зубы — почисть чакры. Но для начала, как советует наставник, неплохо бы проверить себя на предмет порчи или сглаза. Портнягин взял со стеклянной полочки стакан, налил в него с горкой святой воды из графинчика, сосредоточился и чиркнул спичкой. Разумеется, от себя, ибо чиркать к себе — как говорят, великий грех, да и глаз выжечь можно. Вовремя перехватил спичку за спёкшуюся горячую головку, выждал, пока хвостик сгорит дотла, бросил в воду. Хрупкий древесноугольный червячок стал торчком, затем внезапно взял и утонул.
Так…
Портнягин нахмурился и, отставив стакан, затеплил тонкую церковную свечу. Слабое потрескивание фитилька свидетельствовало отнюдь не о качестве продукции, как подумал бы какой-нибудь отпетый материалист, но о локальном нарушении работы одной или нескольких чакр (сглаз). Тонкий шлейф копоти говорил о наличии посторонней программы (порча). И то и другое прослеживалось, правда, в лёгкой форме, и тем не менее результат озадачивал. Вчера вечером всё было в порядке. Получалось, что Глеб нахватался отрицаловки во сне.
Надо будет с Ефремом потолковать… когда тот продерёт ясны очи. А пока — что ж — займёмся самолечением.
Как известно даже малым детям, энергетическую чистку надлежит проводить по нисходящей, начиная с верхней чакры. Портнягин поднял над макушкой горящую свечу и принялся совершать ею троекратные круговые движения по часовой стрелке. Треск и копоть не прекратились, и обряд пришлось повторить. Сверху и спереди это сделать легко. А вот чиститься со спины — всё равно что одному в бане мыться: и руки коротки, и некого попросить об одолжении. Того гляди лопатку прижжёшь…
Когда наконец ученик чародея добился духовной чистоты, то есть ровного горения фитилька, ощущение разбитости частично исчезло, однако усталость уходить всё ещё не желала. Тогда подхарчимся энергией. Портнягин сел на табуретку и, держа свечку перед собой, сделал первый вдох, представляя, как тепло и свет входят в самую серёдку его закапанной воском макушки. При выдохе прогонял волну вниз, к ногам.
Ну вот, уже гораздо лучше. Теперь главное — уберечь и сохранить достигнутое. Упражнение довольно простое: не вставая с табуретки, мысленно намечаем светящуюся точку над темечком и мысленно же запускаем её на манер орбитальной станции по спирали от головы до пят и обратно, постепенно убыстряя вращение, пока не получится непроницаемый кокон. Ефрем говорил, что со временем привыкаешь ставить такую защиту моментально, автоматом — при малейшем подозрительном шорохе в астрале.
* * *Совмещённый санузел ученик колдуна покидал совершенно другим человеком. Как будто заново родился.
Ефрем ещё дрых без задних ног. Портнягин подошёл к самодельному стеллажу с эзотерической литературой, провёл пальцем по корешкам сонников. Наиболее соблазнительно выглядели два ископаемых фолианта с застёжками, но их-то Глеб как раз решил не трогать. Во-первых, там всё наверняка на древнерусском, а во-вторых, вряд ли нашим пращурам являлись во снах канцелярские кнопки. Поколебавшись, выбрал относительно новое издание и переместился с ним за стол. В списке статей «баобаба» не обнаружилось, и Портнягин решил попытать удачи со словом «дерево».
Ага, есть! «Дерево, основной частью которого следует считать ствол, является символом мужских половых органов». Нет, пожалуй, ствола у приснившегося баобаба, можно сказать, не было вообще — так, ветви одни, мощные, правда, развилистые. Ну-ка, дальше… «Если мужчина видит во сне какое-нибудь дерево, то это говорит об его интересе к гомосексуализму».
Портнягин выпрямился, стиснул зубы, потом медленно закрыл книгу и, взглянув на обложку, на всякий случай запомнил фамилию автора.
Справившись с неприязнью, открыл снова. «Мужчина, сидящий под деревом…» Фигня! «Если Вы сажаете дерево…» «Если Вы рубите дерево…» Тоже фигня… А! Вот! «Увидеть во сне экзотические деревья в ходе увлекательного путешествия — к тому, что все горести и печали быстро забудутся». Что ж, неплохо… «Если во сне Вы залезли на дерево, то Вас ожидает блестящая карьера». Ну, это мы и сами знаем… Так! Вот он, наш случай: «Если во сне Вы упали с дерева и сильно ударились, то, несмотря на все Ваши попытки, Вам не удастся довести до конца задуманное. Возможно, Вы потеряете работу».
А он сильно ударился? Помнится, удара не было вообще. Да и не упал он вовсе, а сам спрыгнул, поскользнулся просто… Посмотрим-ка «незнакомку».
«Встреча с незнакомцами может являться признаком как добра, так и зла. Всё зависит от того, какое впечатление на Вас производит внешность этих людей».
Портнягин пожал плечами. Внешность у нечаянной напарницы была не добрая, не злая, а самая что ни есть дурацкая. Да и поведение не лучше… Едем дальше. Убийство. «Если во сне Вас пытаются убить — будьте предельно осторожны на улице и бдительны за рулём…» Такое впечатление, что сонник составляли бывшие менты.
Та-ак… А что у нас с «канцелярской кнопкой»? Ого! Довольно много. «Видеть во сне канцелярскую кнопку предвещает разумное решение в спорном вопросе. Сесть на неё — в голову придёт оригинальная идея, осуществление которой может принести известность и достаток».
Вот и думай теперь…
— Доброе утро, Глебушка… Сновидения толкуешь?
Насмешливый голос наставника застал по обыкновению Глеба врасплох. Старый колдун Ефрем Нехорошев в шлёпанцах и в халате уже стоял посреди комнаты. Бодр, свеж, даже, кажется, умыт. Когда успел? И койка прибрана…
— Неужто единорог пригрезился? — вкрадчиво, с елейным благоговением осведомился старикан. — Белой масти, небось?
— Да так, — хмуро отвечал Глеб, захлопывая книжку. — Фигня всякая…
* * *Только-только учитель с учеником успели позавтракать, как послышался первый стук в дверь.
— Ранняя пташка, — заметил Ефрем. — Ну, встреть поди…
Глеб Портнягин вышёл в прихожую, открыл. На пороге стояла дама лет сорока, облачённая в яркое демаскирующее пончо. Мечта снайпера. При виде открывшего пришедшая отшатнулась с громким бренчанием, поскольку руки её, шея и, как вскоре выяснилось, лодыжки были сплошь унизаны браслетами, цепочками и кольцами. Пару мгновений оба, не веря глазам, смотрели друг на друга.
— Простите… — жалобно выговорила она, хлопая накладными ресницами. — Мы с вами раньше нигде?.. Откуда-то мне ваше лицо…
— Ваше мне… тоже… — растерянно отозвался он. — Откуда-то…
— Вы… не художник?..
— Н-нет…
— И-и… к театру никакого отношения?..
— Нет, — придя в себя, решительно сказал Портнягин. — Вы, наверно, к Ефрему Нехорошеву?
Обоих можно было понять: заикнёшься, что видел собеседника во сне, — тот, пожалуй, заподозрит тебя в попытке завязать с порога неуставные отношения.
Огласив комнатёнку дребезгом бронзовых висюлек, так и не оправившаяся от неожиданности гостья проследовала к предложенному ей креслу и, севши, почти полностью накрыла его обширным, как парашют, пончо.
— Я — Ирина Расстригина… — представилась она с лёгким недоумением, будто уже и в собственном имени усомнясь. — Завлит драмтеатра имени доктора Калигари… — Не выдержав, снова повернулась к Портнягину. — Нет, но… просто поразительно… Одно лицо!
— У кого? — мигом заинтересовался Ефрем.
— Да вот у вашего… м-м…
— Мой ученик, — веско изронил кудесник. — Глеб Портнягин. Неужто кто похожий нашёлся?
— Приснился… — вынуждена была расколоться она.
— Ишь, озорник! А подробнее?
— Мы… переехали… — то ли объяснила, то ли напомнила Ирина Расстригина. — И в первую ночь… такой сон странный…
— На новом месте приснись жених невесте? — со скабрёзной ухмылкой предположил старый циник.
Гостья вспыхнула.
— Во-первых, я замужем, — известила она свысока. — Если на то пошло, даже и не во-первых…
— А во-вторых?
— А во-вторых, не склонна к педофилии!
Ишь ты! А жальце-то у неё — востренькое. Хотя… В театре работает — там без этого не выживешь.
— Так, — сказал Ефрем, усмехнувшись в бородёнку. — Сон, говоришь, странный… А что странного-то? Нормальный сон в руку. Увидела молодого парня, пришла, а он тут как тут…
— Странного — много, — холодно возразила Ирина Расстригина, неприятно поражённая склонностью кудесника к простонародному юмору. — Утром позвонила Зине… нашей костюмерше… начала рассказывать… Она говорит: да что ты?!
— Так… — насупился колдун. — То же самое приснилось?
— Да!
— И тоже переезжала?
— Н-нет… Насколько я знаю, нет.
— Другие какие перемены…
— У Зины? Вообще-то копают под неё… в последнее время… Собственно, не под неё, а под директора, но это всё равно…
— Ну, копают — подо всех копают… А ещё что странного? Кроме Глеба, конечно…
— Во сне или наяву?
— Во сне, матушка, во сне…
— Жанр, — с брезгливой гримаской произнесла заведующая литературной частью. — Даже не детектив… Экшн. Причём самого вульгарного пошиба… Всю ночь беготня, стрельба… В руках у меня почему-то пистолет… или револьвер… Честно сказать, я не очень их различаю…
— Нет, ну разница-то есть, — мягко заметил старый чародей.
— Знаю, — сказала она. — Уже смотрела… Пистолет — знак несчастий, газовый, понятно, к слезам, револьвер — печальное расставание…
Кажется, ученик колдуна и завлит драмтеатра имени Калигари, не сговариваясь, пользовались одним и тем же сонником. Кстати, а из чего сам-то Глеб ночью палил? Из чего-то с прикладом… оскорбительно допотопного… вроде бы даже однозарядного… С «калашом» он бы их всех сделал!
Портнягин покосился на учителя и внезапно уразумел, что дело-то, кажется, нешуточное. Нехороший огонёк теплился в желтоватых глазёнках старого колдуна.
— Много народу поубивала?
— Да какой из меня стрелок!
— Наяву — никакой. А во сне — это ещё как посмотреть… Вспоминай давай!
— Кажется, никого… Мазала всё время…
— Как одета была?
— Как сейчас… — испуганно отозвалась мечта снайпера. Беседа всё более напоминала допрос с пристрастием.
— А он? — Ефрем, не глядя, кивнул на Портнягина.
— Чуть не прикончил! — не устояв, нажаловалась она. — Палил над самым ухом. Вообще вёл себя… — Ирина Расстригина смерила Глеба неприязненным взглядом, — …не по-джентльменски… Использовал как прикрытие!
— Ай-яй-яй… — машинально съязвил колдун. Морщинистое лицо его, однако, весельем не светилось. — И как? Помогло?
— В смысле?
— Ну… многих он положил? Из-за прикрытия…
— Понятия не имею! Не до того было…
— А подружка твоя?
— Какая подружка?
— Костюмерша…
— Ну, не то чтобы подружка… Её танком переехало.
— Бэтээром, — имел неосторожность вслух уточнить Глеб.
Брякнули украшения. Учитель и гостья смотрели на Портнягина с нездоровым любопытством.
— Женщинам танки снятся довольно редко, — вынужден был пояснить он и, видимо, не соврал. Вопреки общему мнению, соврать не так-то просто. Для этого прежде всего надо знать правду, а многие ли её знают? Портнягин, например, не знал.
— Это верно… — подумав, согласился колдун и снова повернулся к сновидице. — Картина в целом ясная, — утешил он. — В театре у вас интрига на полном ходу… Так?
— Естественно! — с царственным достоинством подтвердила Ирина Расстригина.
— Зину твою, костюмершу, скорее всего, уволят…
— За что?
— Ну если броневичком переехало… Найдут, за что!
— А избежать… никак?
— Надо будет, сама придёт… Ты о себе, о себе, матушка, думай! Отстреливалась — хорошо. Ни разу не попала — плохо. А на Глебушку не серчай. Он ведь тебя, получается, защищал. Как мог, так и защищал…
— Но я пока не просила о защите!
— А куда ж ты, дурашка, денешься? — ласково сказал Ефрем. — Сон-то — вещий. Сама, чай, по адресу пришла…
* * *Плотно закрыв входную дверь за гостьей из ночного кошмара, Портнягин вернулся в комнату, где был встречен неистовым взглядом наставника.
— Совсем обнаглели! — проскрежетал старый колдун Ефрем Нехорошев. Встал с табурета и заходил взад-вперёд, чего с ним до сей поры, кажется, ещё не случалось, как бы сильно он ни был выведен из себя.
— Кто обнаглел? — не понял Глеб.
— Да такие же, как ты, обормоты! — выписал учитель мимоходом чертей ни в чём не повинному воспитаннику. — Нахватаются вершков — и ну дурака валять! Сонтехники хреновы… — Остановился, уставился. — Про броневичок откуда узнал? И тебе то же самое приснилось?
— Ну да… Что? Вправду вещий сон?
— Вещий он там… — пробурчал кудесник, снова опускаясь на табурет. — Зловещий… Одно из двух, — малость успокоясь, заключил он. — Либо нюх потеряли… Ну, не знали просто, что ты — мой ученик… Либо отмёрзли вконец, никого уже в грош не ставят… Ох, дождутся они у меня, ох, допрыгаются!
— Да кто они-то?
Как и подобает истинному колдуну, ответил Ефрем не сразу. Сначала вымотал душу долгим сердитым молчанием, потом наконец соизволил снизойти.
— Человек спит, а мозг работает, — бросил он. — На кого?
— Как это на кого? — опешил Глеб. — Сам по себе…
Кудесник усмехнулся.
— Сам по себе, — с горечью повторил он. — Чисто дети малые! Используют черепушку вашу как хотят, а вам, лохам, и невдомёк! Сам по себе…
— Кто использует?
— Хакеры, — сказал как сплюнул Ефрем. — Пираты… Ну чего разморгался? В астрале, чтоб ты знал, хакерство ещё сильней, чем в Интернете твоём… Всю ночь на обоих ваших полушариях в игрушки играют, а вы думаете, что сны вам снятся!
— Кто играет? — недобро прищурясь, процедил Глеб Портнягин.
— Я ж говорю: недоучки всякие вроде тебя… В астрал по ночам хоть не выходи! Понапутают энергетических шнуров своих… от мозга к мозгу…
— А колдуны?
— Ну… ты колдунов-то с подколдовками не равняй! — одёрнул ученика Ефрем. — Колдуны — народ серьёзный. Только по крупному заказу спящим мозги ломают. Должника во сне припугнуть… или там сведения какие выудить…
— Погоди… А сонники?
— А сонники — сонниками… Приснилось — нехай толкуют! Пожар — к потопу, потоп — к пожару. Фрейду, например, в своё время за это дело большие деньги плочены были…
— Слышь, — ошеломлённо вымолвил Портнягин, присаживаясь на свободный табурет и пытаясь собраться с мыслями. — Это что ж выходит? Это выходит, они нас, гады, вчера в одну сеть замкнули?.. Меня, Ирину эту Расстригину, Зинку её… костюмершу… Троих?
— Да наверно поболе, чем троих. Обычно игроки мозгов пятнадцать вместе цепляют… Скажем, приснился тебе незнакомый город. А он из другой памяти выдернут! «Железо»-то у нас… — Старый колдун Ефрем Нехорошев выразительно постучал себя полусогнутым пальцем повыше виска. — …не чета компьютеру — ёмкое. Вот только программы хреновенькие… — посетовал он.
— А уберечься как?
— Обыкновенно. Защиту поставить. Дело нехитрое… На порчу себя утром проверял?
— Проверял.
— И что?
— Чиститься пришлось…
— То есть ещё и вирусов астральных занесли, — крякнул Ефрем. — Ш-шалопаи!
По мере прояснения ситуации настроение Глеба стремительно улучшалось. Если виновные — его ровесники, разобраться с ними труда не составит.
— Выходит, ты Ирине этой лапшу на уши вешал? — с ухмылкой уличил он наставника.
— Это почему же? — вскинулся тот. — Что я не так сказал?
— Ну… что сон вещий…
— Конечно, вещий. Думаешь, кто теперь её умную голову по ночам охранять будет? Ты и будешь.
— А я умею?
— Научу. Какие твои годы!
* * *Сон Ирины Расстригиной был глубок, но беспокоен. Оба полушария работали на всю катушку. Портнягин обошёл кругом чудовищный баобаб, поглядел ввысь, хмыкнул. Согласно соннику, если женщине пригрезится хотя бы одно-единственное хиленькое деревцо, то, стало быть, она не удовлетворена сексуально.
А тут такой баобабище!
Впрочем, нет худа без добра. Зато из листвы хорошо отстреливаться…
В остальном местность представляла собой плоскую пустыню в стиле Дали с колоссальным, полым, полуразрушенным бюстом какого-то исторического лица на горизонте. Истолковать сей артефакт самостоятельно Портнягин бы не рискнул. Ещё неподалёку громоздился фанерный крашеный сундук, из-под крышки которого выглядывал красный обшлаг с золотыми пуговицами. Должно быть, клочок сна костюмерши Зины.
— Опаньки! — озадаченно вымолвили сзади.
Глеб обернулся и увидел двоих вооружённых молодых людей, одного из которых он, помнится, где-то уже встречал наяву.
— Так это вы, падлы, позавчера в моём сне шарились? — зловеще осведомился ученик чародея. — А если на Ворожейке встречу?
Те переглянулись.
— Ошибочка вышла, Глеб, — заискивающе сказал полузнакомый. — Подцепились не глядя, ну и…
— Второго раза не будет! — истово заверил другой.
— Не будет, — кивнул Портнягин. — И здесь тоже ничего не будет. Ни бродилок, ни стрелялок. Это нашего клиента сон.
— Какие дела? — с готовностью вскричал полузнакомый, округлив от искренности глаза. — Что ж мы, не понимаем? Раз сонтехника вызвали… Под охраной, так под охраной. Тем более Поликарпыча клиентура…
Несмотря на упоминание отчества старого колдуна, обоих явно страшила не столько астральная разборка с Ефремом Нехорошевым, сколько физическая с Глебом Портнягиным.
— Так мы пойдём… — как бы прося позволения, сказал один — и корсары мозговых извилин попятились, собираясь, судя по всему, сгинуть с глаз долой.
— А ну-ка тормозни! — последовал негромкий оклик.
Оба замерли.
— Канцелярскую кнопку — прощаю… — угрюмо оповестил Портнягин. Чувствовалось, однако, что продолжение ещё последует. Запала тишина. Глеб почесал вздёрнутую бровь — и вдруг махнул рукой. — А, ладно! — решился он. — Пока под охрану не взял… Может, сыгранём разок?
Шутик
С кем ты мне изменяешь, память?
Глеб Портнягин был свято убеждён в том, что свою ученическую тетрадку в приметной клетчатой обложке он бросил по обыкновению на край тумбочки. Теперь её там не наблюдалось.
Многие полагают, будто забывчивость — следствие скверной памяти. Они ошибаются. Забывчивость прежде всего проистекает из неуверенности в себе. Допустим, лезет человек за бумажником и обнаруживает в кармане пустоту.
«Куда же я его дел?» — холодеет один.
«Спёрли!» — мысленно ахает второй.
И даже если потом выяснится, что спёрли-то как раз у первого, а второй по рассеянности сунул кошелёк не туда, сути это нисколько не меняет. Нашёлся в другом кармане? Ну, значит, спёрли, а потом испугались и снова подбросили. Версия, понятно, сомнительная, но, когда речь заходит о собственной правоте, тут уж, согласитесь, не до правдоподобия.
Думаете, почему женщина отлично помнит то, о чём мужчина впервые слышит? Именно поэтому!
Так вот, склеротиком себя Глеб никогда не считал. С младых ногтей, заметив пропажу какой-либо личной вещи, он брал ближних в оборот — и рано ли, поздно ли, но утраченное ему приносили. В крайнем случае, возмещали стоимость.
Сложность, однако, заключалась в том, что, кроме самого Глеба, в узкий, снабжённый бойницеобразным оконцем чуланчик, где он обитал на правах ученика, никто с утра не входил — во всяком случае, из материально оформленных сущностей. Волей-неволей пришлось выдвинуть ящичек, потом открыть дверцу тумбочки и, не найдя в её недрах искомого, испить чашу унижения до дна — заглянуть под топчан.
Под топчаном имелось всё что душе угодно, включая початый ящик водки, принятый позавчера на хранение у склонного к запоям наставника. Не было только тетрадки.
В задумчивости юноша покинул тесное своё обиталище и проследовал в комнатёнку, загромождённую древней мебелью и не менее древней утварью. Старый колдун Ефрем Нехорошев сидел у застеленного газеткой стола, одетый по-домашнему, и сооружал нечто напоминающее лорнет с закопченным стёклышком. Мастерил по заказу. Покосился из-под всклокоченной брови на вошедшего и снова сосредоточился на рукоделии.
— Ефрем, — сердито сказал Глеб. — Ты мою тетрадку брал?
Чародей восторженно хрюкнул. Вообще был смешлив.
— Брал, как же, брал! — с язвительной готовностью подхватил он. — Ошибки исправить… Вдруг запятая где не там стоит!
Срезал, что называется. Продолжать дознание не имело смысла. Даже если и вправду брал, попробуй уличи! Память способнейшего из учеников неизменно пасует перед памятью учителя уже в силу возможной выволочки.
Вторым внимание Глеба привлёк распластавшийся на мониторе серо-белый кот Калиостро. Дрых он там чуть ли не со вчерашнего вечера, что, впрочем, ни о чём ещё не говорило, поскольку алиби у кошек нет и быть не может — в связи с их способностью находиться одновременно в нескольких местах. Специальная литература полна историй о котах с двумя, а то и с тремя хозяевами. Проникнуть в запертое помещение для этих тварей тоже не проблема. Однако с лохматой серо-белой бестией Глеб чуть ли не в первый день своего ученичества заключил пакт о ненападении. Допустим даже, что котяра, рискуя испортить отношения, уволок тетрадку из вредности, но ведь не дальше чуланчика! Сквозь дверь он бы её никак не протащил… А чуланчик Глеб только что обыскал.
Ладно, положим, материальные сущности отмазались. А что с нематериальными? Учёная хыка отваживается выходить из-под койки на долгую прогулку только в безлунные ночи при выключенном свете. Днём её вылазки редки, мгновенны и обязательно связаны с изгнанием нежеланного посетителя, дай ему Бог здоровья, если, конечно, получится. Однако с утра в дом кудесника никто самовольно не вламывался, а тетрадка лежала себе на тумбочке. Стало быть, и на хыку стрелки не переведёшь…
Оставался всего один подозреваемый.
Портнягин приблизился к яростно вращающемуся напольному вентилятору, лишённому шнура и мотора.
— Ефрем, — снова позвал учителя ученик. — А он всё время его крутит или как?
— Барабашка-то? — откликнулся тот, склонив над столом редеющие нечёсаные патлы. — Всё время… Никак сам себя, бедолага, не ухватит. Проворный…
— И с чего его так зациклило?
— А с чего вас перед игровыми автоматами циклит? — с ухмылкой отвечал колдун. — Вот и его с того же… Азарт, Глебушка, азарт! Вся разница: вам-то, слышь, то поспать надо, то поесть, то на работу сходить… А ему ж ничего такого не требуется. Энергетика… — Ефрем выпрямил хребеток, приставил собранный лорнет к правому глазу, посмотрел на дребезжащий подпрыгивающий ветряк и, судя по гримасе, остался доволен изделием. — Поди взгляни…
Глеб подошёл, взглянул. Обычно старикан запрещал ему баловаться приборами астрального видения: сам, дескать, духовное зрение развивай! Вообще держал в ежовых рукавицах… Но тут, конечно, случай был особый: своей работой — да не похвастаться?
Физический мир сквозь закопченное стёклышко был почти не виден. Зато явственно проступил астрал: в частности, увлечённый ловлей собственной пятки барабашка, заодно приводящий в движение лопасти вентилятора. Строго говоря, барабашки четвероруки, но так уж принято выражаться: за пятку, мол, себя ловит.
— Да, круто подсел пацан… — заметил Глеб, возвращая хитроумное, хотя и простенькое устройство. — А домовые к тебе не заглядывают?
— Гоняю я их… — с кислой миной промолвил Ефрем. — Зверушки ничего, забавные, но линяют. И ладно бы физически, а то ведь весь эфирный слой от них в пуху…
— Значит, забредают иногда, раз гоняешь?
— А что это ты вдруг про них?
— Тетрадка у меня пропала! — досадливо напомнил Глеб. — Вот думаю теперь, кто взял…
— А чего тут думать? — удивился колдун. — Если нечисть какая спрятала, вежливенько попроси вернуть. А не вернёт — матом обругай, они этого сильно не любят, особенно домовые…
* * *С лёгкой руки репортёров, введённых в заблуждение недобросовестными свидетелями, принято считать барабашек городской разновидностью домового. Когда подобную нелепость повторяет обыватель, его трудно за это винить, но когда то же самое слышишь от человека, имеющего дерзость называть себя специалистом, право, досада берёт. Невозможно даже вообразить более далёкое от истины утверждение, однако оно уже становится расхожим.
Дальше, как говорится, ехать некуда!
И стоит ли удивляться уровню профессиональной подготовки, если рынок заполонили проходимцы и самоучки, овладевавшие азами ремесла по одноразовым (и, как правило, уже использованным!) учебникам магии, а то и вовсе по комиксам. Будучи прямым наследником заборной живописи, данный вид бумажной продукции, несмотря на отчаянную борьбу министерства просвещения с грамотностью, у нас до сих пор приживается неохотно. И слава Богу! Вся эта эзотерика в картинках и оккультные книжки-раскраски способны лишь ввести потребителя в заблуждение, поскольку астральная фауна представлена в них с вопиющими ошибками.
Между тем достаточно сравнить носопырку домового с дрыхальцем барабашки, чтобы уяснить, до какой степени несходно их строение. То же касается и остальных органалей. Далее. Барабашка — исключительно потустороннее существо, способное, правда, перемещать физические предметы. Домовой, напротив, одинаково хорошо чувствует себя по обе стороны незримой грани, отделяющей грубоматериальный мир от тонкоматериального. Обычно он является нам в виде обаятельного пушистого зверька, но может принять и облик морщинистого карлика в ношеной национальной одежде. И наконец, главное: домовые в отличие от барабашек владеют членораздельной речью.
Происходя от разных корней, принадлежа к заведомо нескрещивающимся видам (барабашки вообще почкуются), и те и другие тем не менее делят один ареал и зачастую ведут себя очень похоже, что, видимо, и послужило причиной досадной путаницы.
* * *— Шутик, Шутик, поиграй и отдай! — вежливо попросил Глеб Портнягин, сильно подозревая, что без мата тут всё-таки не обойтись.
Потом вспомнил, что под приглядом ни барабашка, ни тем более домовой никогда ничего не возвратят, и отвернулся. Выждав с полминуты, украдкой покосился на тумбочку. Там, как и предполагалось, было по-прежнему пусто. Глеб набрал уже воздуху, собираясь приступить ко второму, решающему этапу убеждения, когда заметил вдруг торчащий из-под подушки клетчатый уголок тетради.
Ну то-то же…
Кто бы это, интересно, проказничал?
Созерцать потустороннее, не покидая при этом бренной своей оболочки, Портнягин ещё не умел, так что застукать незримого озорника можно было всего двумя способами. Первый: временно позаимствовать собранный Ефремом приборчик. Второй: возлечь, как полагается, на топчан, отрешиться, сосредоточиться — и выйти в астрал целиком. Посомневавшись, Глеб остановился на втором варианте, поскольку первый был чреват нешуточной разборкой.
Лёг на спину, изгнал мысли — и вскоре ощутил дрожь, сопровождаемую примерно тем же дребезжащим звуком, что издавал разгоняемый зациклившимся барабашкой напольный вентилятор, только гораздо громче, словно вертушку вставили прямиком в череп. Затем ученик чародея почувствовал, как тело его (астральное, разумеется) всплывает над топчаном. Предметы налились тусклым светом неопределённого оттенка, из стены справа вынырнула стайка полупрозрачных удлинённых клочков позитивной энергии и, торопливо пересёкши тесное помещение, сгинула в той стене, что слева. Продолговатики.
Внезапно Глеба с необоримой неспешностью развернуло и поставило торчмя, хотя сам он ничего подобного делать не собирался. На секунду стало страшновато, однако вскоре Портнягин сообразил, что астральное тело просто-напросто выполняет установку, неосознанно данную хозяином перед вылазкой в тонкие миры. А установка была: выйти на виновного. Наконец невидимая сила уткнула Глеба лицом в простенок между углом и дверью. Всмотревшись, он различил контуры некрупного барабашки, припавшего к эфирной притолоке. Хватательный рефлекс в отличие от логического мышления в астрале не утрачивается — напротив, обостряется, и, прежде чем ученик колдуна успел оценить собственные действия, его пятерня, не дожидаясь приказа, сграбастала прозрачный загривочек твари, сопротивления, кстати, не оказавшей.
Поначалу Глебу почудилось, что барабашка — тот самый, из вентилятора. Хотя их ещё поди различи! Да и Ефрем недавно сказал, что если зациклился, то навсегда… Или опять пошутил?
Пройдя с неожиданной добычей прямо сквозь хлипкую гипсолитовую переборку, Портнягин вновь очутился в комнате, но учитель был там уже не один. Клиент пожаловал.
Старый колдун бросил неприязненный взгляд на физически незримого питомца, однако смолчал и знака удалиться не подал. Поэтому Глеб счёл себя вправе подождать конца визита, так сказать, инкогнито. Вентилятор трясся и дребезжал, как всегда.
— Ну, что тебе тут можно посоветовать… — неторопливо вещал Ефрем. — Лестница у тебя в особняке как закручена? По часовой стрелке или против?
Клиент был исполнен почтения.
— Если поднимаешься — против… — отвечал он как на духу.
— Вот! — Старый колдун многозначительно понял палец. — Потому-то у тебя с делами порядок, а дома нелады… Ты ж, Господи прости, в офис-то свой из особняка, получается, по часовой стрелке идёшь, а домой-то возвращаешься — наоборот! Вишь, незадача какая… — Ефрем задумался. Клиент смотрел на него с надеждой. — Слышь! — вскричал осенённый чародей. — А ты возьми и вторую лестницу пристрой! Чтобы, значит, и подыматься так же, как спускаешься, по часовой… Или накладно?
— Что вы, что вы! Какое «накладно»! Да я ради семьи…
— Вот и славно… Теперь паркет. — Колдун опечалился, помотал бородёнкой. — С паркетом — бяда-а…
— А что такое? — всполошился клиент.
— Ну как… Ежели, не дай Бог, хоронить кого, гроб-то положено вдоль половицы ставить! Иначе повымрут все! А как ты его на паркете вдоль половицы поставишь? Крути, не крути — всё поперёк получается!
— И как же тогда? А то линолеум, знаете… несолидно…
— Значит, обычай такой: купи новые тапки, отдай у церкви и, помянув усопшего, скажи: «Нам в разные стороны».
— Вслух?
— Можно и про себя…
Чужой барабашка понуро свисал из ухватистой пятерни Глеба без единой попытки вырваться и лишь иногда вяло поджимал четырёхпалые ручонки. Странно. Ефрем предупреждал: брыкучие, хрен удержишь… Может, больной? Как бы от него ещё инфекцию какую-нибудь астральную не подцепить…
Тем временем владелец особняка расплатился, откланялся и в задумчивости отбыл. Лестницу пристраивать пошёл. Или тапки покупать. Старый колдун с интересом повернулся к энергетической ипостаси ученика.
— Гляди-ка! — одобрительно заметил он. — И впрямь поймал… А чего это он у тебя квёлый такой?
— Да я вот тоже думаю: вдруг заразный… — озабоченно отозвался Глеб.
— Покажи-ка поближе…
Портнягин подплыл к Ефрему, предъявил задержанного.
— Не-е… — приглядевшись, успокоил наставник. — Зараза тут ни при чём. Это, видать, тяпнул его кто-то… Лапка-то, а? Ай-яй-яй-яй…
Действительно, задняя хватательная конечность потустороннего существа была заметно тоньше, прозрачнее других и вдобавок рахитично скрючена.
— И кто же это нас так тяпнул? — задумчиво продолжал Ефрем. — А-а… Понятно. На хыку нарвался, — сообщил он Глебу. — Может, даже и на нашу…
— А разве хыки негативку хавают? — усомнился ученик.
— С голодухи? Запросто!
— И что с ним теперь делать?
— Ну не наказывать же! — резонно молвил колдун. — И так вон досталось задохлику… Тетрадку, небось, из последних силёнок прятал… Сразу вернул или материть пришлось?
— Сразу.
— Ну вот видишь… Отпусти. Может, ещё оклемается…
* * *Снова преодолев гипсолитовую перегородку, Глеб Портнягин, колеблясь в обоих смыслах этого слова, завис посреди чуланчика. Отпускать пойманных на месте преступления барабашек ему ещё не доводилось. Просто разжать кулак: ступай, дескать, на все шесть сторон? А ну как не захочет? Ну как останется и опять что-нибудь заныкает?
Однажды Ефрем в присутствии Глеба выхватил из воздуха нечто недоступное глазу и кинул ко всем чертям сквозь стену. Кстати, а вдруг не сквозь? Вдруг именно об стену? Точнее — об эфирный её эквивалент…
Живодёром Портнягин никогда не был. Пусть даже наставник уничтожил в тот раз нечто зловредное, но сейчас-то случай другой… В сомнении Глеб подплыл к внешней капитальной стене и, бережно просунув руку с барабашкой во двор, растопырил пальцы.
Ныне отпущаеши…
Физическое тело Портнягина лежало навзничь на топчанчике и, прикрыв веки, с блаженным идиотизмом улыбалось в потолок. Каждый раз после выхода в астрал, вновь одеваясь, как говорят староверы, в ризы кожаные, Глеб неизменно испытывал неловкость за свою бренную оболочку, хотя прикид у него, конечно, был — позавидуешь: рост, размер, покрой. Да и качество — дай Бог каждому!
И вот тем не менее…
Совсем уже собравшись вернуться в наш суетный мир, ученик чародея внезапно уловил лёгкое движение в изголовье топчанчика. Вернувшийся со двора барабашка пытался ослабевшей, но всё ещё шаловливой ручонкой запихнуть уголок тетради под подушку. Прятал.
Решительно облачась в грубую материю, Глеб покинул чуланчик.
— Ефрем! — хмуро молвил он, снова появляясь в комнате. — Может, подкормить его сначала? Пропадёт же…
— А что ж? — согласился покладистый чародей, снимая очки и кладя на стол чёрную книгу. — Подкорми…
— Как?
— А посади вон на плаху…
Оба посмотрели в угол, где стоял набрякший негативной энергетикой замшелый плоский пень, на котором, согласно легенде, простился когда-то с жизнью известный Рафля.
— В самый раз для барабашки, — заверил Ефрем. — Заодно угланчиками подхарчится… Вон их сколько! Роем ходят…
Действительно, даже не навострившийся ещё глаз ученика и то различал слабое поползновение стеклистых пузырьков над трухлявым древесным обрубком.
— Это с тех пор отрицаловка не выдохлась? — недоверчиво хмыкнул Глеб.
— Подновляем помаленьку… — не стал запираться колдун. — Да и начальный заряд сильный был… Мало что казнили, ещё и надсмеялись! Рафле-то, слышь, стрелецкий полковник предложил: выбирай, мол, сам, что тебе отрубить…
— А он?
— Отрубите меня, говорит, ваша милость, всего сразу.
— Ловко! — восхитился Глеб.
— Чего ловко-то? — насупился колдун. — Всё равно четвертовали… Ироды! Ну давай тащи сюда инвалида своего…
* * *В отличие от тамтама, туттут требует длительного нагрева — и всё равно звучит глуховато. Плотно задрапировав застеклённую бойницу байковым одеялом, Портнягин расположился на коврике в позе астраханского лотоса, зажёг свечи, спиртовку и, сунув руку под топчан, не обнаружил там инструмента.
— Шутик, Шутик, поиграй и отдай! — процедил он, нечеловеческим усилием воли смирив соблазн сразу же прибегнуть к матерному ритуалу.
Выждав, взял одну из свечей, посветил под дощатое ложе. Нету.
Встал, включил лампочку. Туттут преспокойно лежал на топчане. И Глеб Портнягин заматерился всуе.
Дверь чуланчика приоткрылась.
— Воюешь? — насмешливо полюбопытствовал старый чародей, окидывая зорким оком спиртовку, свечи, туттут, задрапированное оконце, магические знаки на полу, меловой круг и лежащую посередине финку с наборной рукоятью.
— А чо она! — в остервенении проговорил Портнягин.
— Она? — опешил колдун. — Барабашка? Они ж бесполые!
— Его счастье! — проскрежетал доведённый, видать, до белого каления ученик. — Оторвать нечего, а то бы…
— Опять спрятал что-нибудь?
— Всю медитацию мне сломал! — Глеб задул свечи, погасил спиртовку, сорвал одеяло с окна. — Весь расслабон…
— А чего ты хотел-то? Финку, что ли, на остриё поднять?
— Ну!
— Так вроде уже…
Портнягин обернулся. Холодное оружие стояло отвесно в центре мелового круга — и даже не покачивалось.
— Брысь! — рявкнул Глеб.
Финка упала со стуком.
— Вот ведь дёрнуло меня… — гневно отфыркиваясь, ученик чародея швырнул одеяло на топчан. — Пожалел дистрофика… Нет, но за неделю так обнаглеть, а? Подыхал ведь… А теперь, глянь, отъелся на наших угланчиках — щёки из-за спины видать!
— Щёки? — прыснул колдун. — Откуда?.. Не щёки это, Глебушка, это у них ощущалки такие. Два пузыря, как у лягушки: надует — и всё ими чувствует. Да-а, братец ты мой, — с удовольствием продолжал он. — Прикормил калачом — не отбить кирпичом. Так-то вот… Ну да не кручинься. Шутик твой вроде из перелётных. До октября пошкодит, а там и на юг махнёт… в горячие точки…
— До октября?! — ужаснулся Портнягин. — Да я его в святой воде утоплю до октября! Своими руками!.. — Устыдился, поднял с пола нож, положил на тумбочку. — Может, отнести подальше в астрал да оставить? — понизив голос, озабоченно предложил он.
— Попробуй, — одобрил колдун.
Бородёнка у Ефрема Нехорошева произрастала реденько, поэтому спрятать в ней ухмылку было крайне затруднительно.
* * *Неизвестно, привёл ли Глеб свою угрозу в исполнение, но, судя по его день ото дня мрачнеющей физиономии, привёл и не однажды — разумеется, каждый раз при возвращении обнаруживая в чуланчике всё того же Шутика, успевшего вернуться раньше.
Старый колдун Ефрем Нехорошев (сам забавник не хуже барабашки) с наслаждением истинного ценителя наблюдал за развитием непростых отношений воспитанника и приёмыша. Его-то вся эта история, можно сказать, не коснулась. Учёная хыка быстро поняла, что Шутик свой, однако тот, умудрённый горьким опытом, в комнату кудесника по-прежнему даже и дрыхальца сунуть не смел, предпочитая бедокурить в тесных пределах Глебовых владений.
Так продолжалось около недели. А потом что-то вдруг изменилось. Старый колдун почуял это сразу. Портнягин уже никого не сулил утопить в святой воде, да и сдавленного мата за гипсолитовой переборкой больше не слышалось.
— Помирились, что ли?
— А чего ссориться? — невозмутимо отвечал Глеб. — Нормальная зверушка…
— Не прячет больше ничего?
— Ну так возвращает же…
Наставник мудро ограничился кивком. И правильно сделал. Загадочной молчаливости Глеба хватило ненадолго.
— Знаешь, Ефрем… — признался он ни с того ни с сего. — А память-то у меня, оказывается, хреновенькая была…
Признание прозвучало неожиданно, поскольку самокритичностью Портнягин не отличался никогда.
— Ну-ка, ну-ка… — с живым интересом поворачиваясь к ученику, подбодрил колдун.
— Достал он меня, — честно сознался Глеб. — Аж зажлобило! Дай, думаю, и я над ним приколюсь. Говорю: «Шутик, Шутик, поиграй и отдай…» А всё на месте, ничего не пропадало, прикинь…
— Та-ак… И что?
— Поворачиваюсь, смотрю: лежит на тумбочке сотик — месяц назад на проспекте спёрли… Я опять: «Шутик, Шутик, поиграй и отдай!» Приносит цепочку — мне её однажды на Чумахлинке друганы утопить помогли. И началось… Вот не поверишь: что пацаном посеял — всё нашлось. Прямо в чуланчике!
— Я гляжу, богатый ты был пацан, — заметил наставник, кивнув на украсившие запястье Глеба дорогие наручные часы. — Неужто бабушка подарила?
Портнягин замялся.
— Вот насчёт «Ролекса»… — удручённо молвил он. — Насчёт «Ролекса», Ефрем, чепуха какая-то получается… Ну не было его у меня, не помню! Может, кто другой потерял?..
Первый отворот
Трах-тарарах! Ты будешь знать,
Как с девочкой чужой гулять!..
От рождения Глеб Портнягин был ангельски незлобив. Однако упрямые надбровья и глубоко вырезанная переносица в сочетании с архитектурным завитком подбородка придавали ему вызывающий вид. Пришлось вырасти драчуном.
Помнится, старый колдун Ефрем Нехорошев, впервые увидев на проспекте юного проходимца, торгующего грубо вытесанными рукоятками астральных мечей, сразу подумал, что хорошо бы иметь такого на подхвате. Пусть даже в смысле магии он окажется бездарен — слабому полу нравятся надменные плечистые задиры. А женская клиентура, надо сказать, всю жизнь была зубной болью старого знахаря.
Ставши учеником чародея, Глеб Портнягин оправдал надежды полностью. Дамы в его присутствии замолкали и, какую бы глупость он ни сморозил, внимали с трепетом. Крайняя молодость кудесника не только не вызывала у них сомнений — напротив, завораживала, чему вдобавок сильно способствовала скупость мимики, усвоенная Глебом ещё в пору предварительного заключения.
— Перекрасить ауру? — со сдержанным недоумением спрашивал он. — Зачем?
— Под цвет глаз, — лепетала посетительница.
— Да она у вас и так под цвет глаз…
Из угла слышалось одобрительное покряхтыванье старого чародея. Сам бы Ефрем до такого ответа не додумался. В крайнем случае порекомендовал бы контактные линзы под цвет ауры.
Дама изумлённо распахивала глаза:
— Разве? А мне говорили…
— Кто? — всё так же равнодушно вопрошал Глеб.
— Ну… — Дама кокетливо поводила плечиком. — Один знакомый…
— Колдун?
— Не совсем… Народный целитель. Восточная стоматология.
— Фламенко, что ли? Который подзатыльниками зубы удаляет?
— Д-да…
— Ну, это и мы умеем… — со скукой ронял Глеб. — Короче, выделывается ваш знакомый. Классная аура! «Маренго». Последний писк. Чего ему не нравится?
Посетительница менялась в лице и, забыв об изначальной цели визита, переводила разговор на приворотные зелья.
Если же затруднение действительно требовало вмешательства специалиста, Ефрем Нехорошев вылезал из угла и принимался за дело сам, а ученик отступал за плечо наставника, где мог стоять часами, постигая азы ремесла.
— На душе тяжело, — слезливо жаловалась матрона лет сорока.
— А ты, матушка, когда последний раз взвешивалась? — с обычным своим грубоватым добродушием интересовался Ефрем.
— Каждое утро на весы становлюсь…
На морщинистом челе знахаря изображалась лёгкая досада.
— Да я не про тело… — ворчливо отзывался он и, не оборачиваясь, подавал знак ученику.
Вдвоём они усаживали посетительницу поудобнее, затем, погрузив в гипнотический сон, вынимали из неё справненькую стыдливо хихикающую душу и водружали на чашу безмена, собранного из астральных сущностей церковной утвари и косой перекладины могильного креста.
— Что-то не так? — с тревогой спрашивала матрона, придя в себя после процедуры.
— Избыточный вес у тебя, матушка… — сокрушённо сообщал ей старый колдун. — Ну а как ты хотела? Душа должна быть тонкой, звонкой, прозрачной. Плоский живот и всё такое… На диету пора садиться… — И, видя испуг на обширном личике, предостерегающе вскидывал морщинистую длань. — Знаю, трудно! А куда денешься? Долг подружке верни, прелюбодеяния сократи в два раза, лжесвидетельствовать прекращай… Так-то вот!
— А кроме диеты? — скулила несчастная.
— Н-ну, можно ещё с утра духовную гимнастику попробовать. Скажем, врага своего попрощать… Поначалу разиков этак семь, не больше, а то, знаешь, с непривычки и душу надсадить недолго… Да я тебе все упражнения на бумажку выпишу…
Текст, конечно, можно было бы вывести и на принтере, однако имидж требовал написания вручную. Промурыжив посетительницу ещё минут десять, Ефрем вручал ей нечто слегка напоминающее клочок пушкинского черновика, после чего вновь передавал бразды питомцу и удалялся на прямоугольный балкончик чуть просторнее посылочного ящика. На углу железных перил гнездились солнечные часы, древнее устройство, изготовленное безымянным волхвом незадолго до Крещения Руси. Врали они безбожно. Недовольно фыркнув, колдун ногтем переводил тень от стерженька на полделения и возвращался в комнату, где его ждала неизбежная разборка с Портнягиным.
— Ты меня чему учишь? — заходился Глеб, спровадивший к тому времени клиентшу. — Колдовать? Или мозги тёлкам пудрить? Так это я и раньше мог! Что ж мне, всю жизнь на подхвате торчать?
«Въедливый… — дивился про себя Ефрем. — Того и гляди по уху смажет! Может, и впрямь из него что получится…»
Тем не менее доверить воспитаннику первую женскую судьбу он рискнул лишь к началу августа.
* * *Она вошла без стука и столь стремительно, что Глеб едва успел ухватить за шкирку учёную хыку, алчно устремившуюся из подкроватных недр к незваной гостье.
— Ефрем Нехорошев… — задыхаясь, произнесла вошедшая. — …здесь живёт?
Со стола запоздало упала вилка.
— Значит, так… — с гаденькой улыбкой изрёк старый колдун, переводя честные пуленепробиваемые глазёнки с посетительницы на ученика и обратно. — Нехорошев — это я, только женщины, матушка, того… не по моей части… Вот специалист, прошу любить и жаловать…
У Глеба стало холодно в животе, он разжал пальцы — и хыка, обиженно ворча, убралась восвояси. Нагнулся, подобрал вилку, положил на стол. Этого дня он ждал два долгих месяца.
— Нет, позвольте… — возмущённо начала гостья — и примолкла. Перед ней стоял рослый юноша с неподвижным суровым лицом и загадочно бесстрастными глазами. Это подкупало.
— А я пока пойду прогуляюсь… — тихонько примолвил Ефрем.
Гостья была сухощава, стремительна в движениях и тверда на ощупь. Во всяком случае, локоток, за который Глеб галантно её поддержал, помогая усесться в кресло, по прочности не уступал чугуну. Такое чувство, что Бог сотворил эту даму из ребра батареи парового отопления.
Закурила и принялась рассказывать, время от времени яростно выбрасывая дым из ноздрей. Она — предприниматель. Он — кобелина. Завёл кого-то на стороне. Известно даже, кого именно. Требуется отсушить, а когда приползёт обратно, она с ним, козлом, разведётся.
С задумчивым видом Глеб выслушал историю до конца, затем спросил имя, данное при крещении, и, подойдя к образу Миколы Угодника, затеплил свечу за здравие рабы Божьей Домны. Убедившись в отсутствии копоти, треска и обильных восковых слёз, задул огонёк, вернулся к столу.
— Да, — молвил он. — Дело не в вас. Дело в нём.
— Дело в ней! — сверкнула глазами раба Божья Домна, с размаху гася окурок в пододвинутой пепельнице.
— Фотографии с вами?
— Да. На дискете.
— Ну давайте посмотрим…
На устаревшем громоздком мониторе, разумеется, почивал серо-белый Калиостро, в данный момент сильно смахивавший на лохматый свалявшийся треух. Впрочем, ничего удивительного: сон его был глубок, а в спокойном состоянии астральная сущность кота, как известно, имеет форму шапки.
Прогонять зверя не стали. Включили компьютер, просмотрели фотографии. Кобелина представлял собою нечто затюканное и одутловатое. В разлучнице же Глеб без особого удивления узнал Танюху Пенскую, чьё бескорыстное мужелюбие давно уже вошло на Лысой горе в поговорку. Если эта особа хотела морально уничтожить мужчину, то бросала ему в лицо, что он-де застёгнут на все пуговицы, — и, право, не стоило пояснять, о каких пуговицах речь.
— Понятно… — процедил Глеб. — Капнула месячной крови в вино и дала ему выпить…
Это был обычный Танюхин приём, за что ей не раз влетало от потерпевших, как только о проделке становилось известно.
Обнадёжив и проводив железную леди до порога, Глеб не в силах сдержать волнения вышел на балкончик. С болезненной гримасой потирая предплечье, ушибленное невзначай о жёсткий бюст гостьи, выглянул во двор. Вскоре из дверей подъезда показалась раба Божья Домна и, с доминошным стуком выставляя каблуки на асфальт, направилась к сверкающему, как антрацит, джипу. Отбыла.
Возвратясь к монитору, Глеб ещё раз всмотрелся в одутловатые черты неправедного мужа, затем в избытке чувств погладил по башке спящего Калиостро — и ласковая ладонь была немедленно исхлёстана кошачьими ушами.
* * *Кончалась первая неделя августа. Илья Пророк уже совершил с особым цинизмом свой антиобщественный поступок, и вода в озёрах заметно похолодела. Продравшись сквозь заросли богохульника, Глеб разулся, подсучил штанины повыше и, зайдя в пруд по колено, приступил к сбору свежих ингредиентов.
Вчерашняя попытка отвадить кобелину от Танюхи обернулась очередным пролётом. Хлопнув в ресторане «Мёртвый якорь» стопку водки с отворотным зельем (спасибо Алке Зельцер, работавшей там официанткой!), негодяй двинулся отнюдь не домой, но опять-таки к известной особе, у которой и заночевал. Одно из двух: либо сваренное Портнягиным пойло отличалось замедленным действием, либо усохший и сморщенный корешок, извлечённый из холодильника, успел утратить отталкивающие свойства. Как хотите, а слова остудного заговора («…как кошка с собакой, как хохлы с москалями…») Глеб перепутать не мог!
Неделю назад он начал с того, что попробовал вправить мозги изменщику, воздействуя на него через фотографию. Молодым людям вообще свойственно переоценивать свои возможности. Естественно, успеха попытка не возымела, поскольку требовала куда более высокой квалификации.
Ничуть не обескураженный первой неудачей, Глеб решил перейти к средствам попроще и понадёжнее: нашептал на медвежье сало, которым раба Божья Домна следующей ночью тайно смазала преступный орган неверного супруга — и вновь безрезультатно.
После такого облома акции Глеба Портнягина заметно упали. Железная леди стала поглядывать на него несколько вопросительно, а Ефрем — с откровенной ехидцей. Не иначе ждал, что вот-вот запаникует ученичок, кинется к наставнику за советом, а то и за помощью. Ну, жди-жди…
Портнягин выбрался на осклизлый отлогий берег и призадумался. В отличие от артистов цирка, повторяющих на публике один и тот же трюк, пока не получится, он исповедовал прямо противоположный принцип: в случае провала немедленно пробовать что-либо другое. Беда, однако, заключалась в том, что колдовской его арсенал был пока ещё крайне скуден. Хотя… Если не удалось отворожить кобелину от Танюхи, почему бы не попытаться приворожить его к Божьей рабе Домне? Тоже ведь вариант…
Портнягин бросил пластиковый пакет с водяной растительностью под вербу и, наскоро вытерев ступни, принялся обуваться.
* * *— Ну и как оно? — полюбопытствовал старый колдун Ефрем Нехорошев, завидев в дверном проёме озабоченную физию Глеба.
— Всё по плану, — заверил ученик, выхватывая из шкафчика крохотный пузырёк тёмного стекла и вновь устремляясь к выходу.
Подопечного своего он обнаружил за столиком летнего кафе, где тот собирался побаловаться пивком. Задуманное было выполнено дерзко и молниеносно: на пару секунд отведя жертве глаза, Глеб мимоходом выплеснул содержимое склянки в высокий пластиковый стакан. Подопытный мотнул плешью, стряхивая внезапную одурь, и, проморгавшись, поднёс одноразовую посудину к губам. Глоток… второй… третий… Затем поперхнулся, вскочил и ринулся к стойке — выяснять, что за отраву ему налили.
Пока скандалист препирался с барменом, возле столика возник местный алкаш с землистым, раскромсанным морщинами рылом и, не кочевряжась, проглотил остаток осквернённого пива.
Дальнейшее достойно удивления. Судя по всему, зелье на кобелину, как и в прошлый раз, ни малейшего воздействия не оказало. Зато причастившийся пойла бомж спустя полчаса уже шастал вокруг особняка железной леди, хрипло исполняя некое подобие серенады, и даже начертал на воротах пронзённое сердце, за что был нещадно травлен бультерьером.
Что предположить? Или раба Божья Домна достала супруга до такой степени, что его теперь не проймёшь ничем, или кобелина умнее, чем кажется, и заранее принял меры. Скажем, опоясался лыком по голому телу. Ещё, говорят, против колдовских штучек хорошо помогают крапива, плакун и радиоактивная трава чернобыльник. Но лыко надёжнее.
Самое печальное, что в запасе у Портнягина оставалось одно-единственное чародейство, вдобавок не имеющее прямого отношения к вопросам любви и верности, а именно — заклясть порог.
Глеб поймал такси и велел ехать на Лысую гору.
* * *Фонари во дворе, как водится, не горели. Бледная, в синяках, луна бессмысленно пялилась на плотные кусты по обе стороны Танюхиного подъезда и на исковерканные конструкции, бывшие когда-то детской игровой площадкой.
Конечно, Глебу Портнягину без крайней нужды не стоило бы появляться после захода солнца в этом районе, однако в том-то и дело, что нужда давно уже стала крайней. Бог с ней с гордостью — на кону стояла карьера колдуна в целом.
Три ступеньки плоского порожка Глеб постарался заклясть как положено. Ловушка представляла собой род энергетического капкана: ступившему в неё грозил мгновенный пробой позитива на землю — и, как следствие, необоримый страх. Разум отказывался вообразить придурка, который, вляпавшись однажды в подобную жуть, рискнёт это повторить!
Время от времени из лунного полумрака к подъезду устремлялась серая тень — и обязательно вздрагивала, коснувшись подошвой первой ступени. Капкан был именной, настроенный на конкретного человека, и тем не менее отрицаловкой от него шибало крепко. Недаром же подвыпившие подростки перекочевали сегодня всей тусовкой в противоположный конец двора!
К половине двенадцатого показался конкретный человек. Шёл, подлец, и, насколько можно было судить, улыбался. Не дойдя до подъезда пяти шагов, внезапно прикипел к асфальту, и на одутловатых чертах обозначилась тревога. Почуял, значит. Поколебавшись с минуту, опасливо подобрался поближе. Занёс ногу — и снова опустил. Неужто догадается обойти?
Есть! Наступил! Приглушённый вопль — и гуляку отбросило от крыльца. Сейчас побежит… Нет. Вернулся и… Глеб глазам своим не поверил: с обезумевшим лицом, подскуливая от ужаса, кобелина тем не менее одолевал уже третью ступеньку. То ли Танюхины чары оказались сильнее, то ли впрямь лыком опоясался…
Одолел. И тогда из непроглядной черноты подъезда навстречу ему шагнул огромный Портнягин. Он был страшен.
— Падла!.. — широко, по-львиному разевая пасть, неистово исторг он. — Да я ж тебя сейчас… в гроб! в рог! в Святую Троицу!.. Ещё раз встречу у Танюхиного дома…
Ах, как удирал кобелина! Как он, пакостник, улепётывал! Несмотря на многочисленные синяки, кривая луна светила достаточно ярко, давая Глебу полную возможность насладиться отрадным зрелищем.
— Ноги вырву!.. — кровожадно досылал он вослед. — Спички вставлю!.. Глаз натяну!..
Выдохся. Умолк. И в тот же самый миг мягкие женские руки обняли его сзади за шею. Портнягин похолодел.
— Глебушка… — услышал он хрипловатый вкрадчивый голос Танюхи Пенской. — Глупенький… Ревнивый… Да у меня же с ним ничего и не было…
Глеб вырвался — и побежал.
Ответное чувство
Любимая!
Меня вы не любили.
— Значит, жизненные, говоришь, неурядицы, — скроив то ли сочувственную, то ли скептическую гримасу, молвил старый колдун Ефрем Нехорошев. — А у кого их, мил человек, нету?
— Но не до такой же степени! — возрыдал клиент. — Погубит она меня, живьём съест! Уже, можно сказать, погубила…
В глазах его стоял ужас. Во весь рост.
Ученик чародея Глеб Портнягин (он сидел за столом и мастерил куколку из воска) прервал на миг творческий процесс и окинул гостя оценивающим взглядом искоса. Опять страдалец. Явно жертвенная натура. В каждом движении — мольба, надлом, немой упрёк. Вдобавок внешность самая смехотворная: крысиная мордочка, стёсанный подбородочек, усики щетинкой. Такого — да чтоб не погубить?
Глеб усмехнулся и, взглянув на календарик, решительно изваял и прилепил к восковому тулову детородный орган. Как известно, для изготовления мужских фигурок наиболее благоприятные дни — понедельник и четверг, для женских — среда и пятница. Пару дней назад к Ефрему Нехорошеву обратилась за помощью молодая супружеская пара, причём порознь, не сговариваясь, и каждый умолял, чтобы дражайшая половина как-нибудь случайно не пронюхала об этом его (её) визите. Причина обычная: блудливы были оба, как Соломон, и ревнивы, как Иегова.
Ефрем посоветовал самое простое: вшить в трусы партнёра волосок (можно даже без заговора), ну и, понятное дело, помочиться через обручальное кольцо. Ни то, ни другое не сработало. Прибегнуть же к такому сильному средству, как «завязка», молодожёны не рискнули, честно предупреждённые о том, что данный вид порчи в большинстве случаев ведёт к импотенции у мужчин и фригидности у женщин.
Оставалось одно: изготовить так называемый вольт.
Ни муж, ни жена художественными способностями не обладали, поэтому лепкой пришлось заняться Глебу. Поскольку выпала эта радость на понедельник, куколку он, естественно, ваял мужскую. Потом обманутой супруге предстояло впечатать в воск обрезки ногтей и волос любимого человека, окунуть фигурку в воду с капелькой собственной крови, наречь при зажжённых свечах именем изменника, завернуть заготовку в тёмную натуральную ткань — и, выждав сутки, завязать на восковых гениталиях свой волосок со словами: «Со мною стой, а с чужой лежмя лежи!»
Что касается куколок женского пола, то, как с ними поступать в таких случаях, Портнягин не представлял, но надеялся услышать об этом послезавтра, когда Ефрем будет с пояснениями вручать молодому рогоносцу восковое изделие номер два.
А пока он трудился праксителем (почему-то Глеб был уверен, что это не имя, а профессия), старый колдун неспешно разбирался с очередным клиентом.
— И как же это она тебя, Митрич, погубила? — без особого интереса выспрашивал он.
— Известно как, — с тоской отвечал крысоподобный Митрич. — Разорила вчистую, вот-вот квартиру отберёт…
— Стерва… — одобрительно заметил колдун.
— Не то слово! — округляя глаза, шёпотом подхватил клиент.
— Другую себе найти не пробовал?
Бедняга вздрогнул и, ощерившись по-суслячьи, оглянулся на распахнутую в прихожую дверь. Сильно, видать, был замордован совместной жизнью.
— Да вы что? — испуганно сказал он. — Тут же перед людьми опозорит! А то и посадит… Были уже случаи, были!
— А-а… — сообразил кудесник. — Так ты у неё, выходит, ещё и не первый?
Митрич уставился, заморгал.
— Н-ну… д-да… А как же! Конечно…
Колдун покряхтел, поскрёб ногтями впалый старческий висок, покосился на ученика.
— Чует моё сердце, Глебушка, — с прискорбием известил он, — лепить тебе третью куколку… — Снова повернулся к страдальцу. — Сам-то её любишь? Или одна только злоба осталась?
На крысиной мордочке отразилось отчаяние. Плечи просителя бессильно опали.
— В том-то и дело, что люблю, — со слезой признался он. — До сих пор. Несмотря ни на что… Я ж её, суку, защищал! Умереть был за неё готов! Да и сейчас тоже… Всю жизнь ей отдал!
— Даже так? — мрачнея, пробормотал Ефрем.
— Не знает уже, как меня ещё унизить, — взахлёб продолжал жаловаться Митрич. — Снюхалась с какими-то… прости Господи, мерзавцами… жуликами, карьеристами…
— Стало быть, выгоду имеет, — вздохнул колдун.
— Да нет там никакой выгоды! — взвыл клиент. — Обирают они её, дурёху, обирают! А случись что-нибудь, не дай Бог, за грош ведь продадут! За медный грошик… Но даже не в этом дело! Всё бы простил! Равнодушие меня убивает, равнодушие её…
— Короче! — прервал колдун начинающуюся истерику. — Что надо? Приворожить?
— Да! — истово выдохнул несчастный, уставив на Ефрема исполненные надежды глаза. — Неужели получится?
— Ну а почему ж нет? — невозмутимо отозвался старый чародей. — Фотографию принёс?
— Вот… — На Божий свет из внутреннего кармана явился незапечатанный конверт.
— А зовут как?
Почему-то этот вполне естественный вопрос привёл Митрича в замешательство.
— Т-то есть… что значит…
— Ну, кого присушивать будем?
— А я разве не сказал?
— Нет. С самого начала твердишь: она, она… А кто она?
— Родина… — с запинкой выговорил тот.
Колдун поморщился.
— Фамилия мне не нужна. Имя давай.
Клиент растерялся окончательно.
— Ну так… Какое тут имя? Отчизна…
Несколько мгновений старый чародей недоверчиво смотрел на сконфуженного, часто помаргивающего гостя. Потом молча забрал у него конверт, извлёк фотографию. Снимок был, несомненно, взят из Интернета, распечатан на принтере, а сделан со спутника.
— Так… — приходя в себя, проговорил Ефрем Нехорошев. — По лестнице сам спустишься или Глеба попросить, чтоб помог?
* * *По лестнице клиент предпочёл спуститься сам.
— По-моему, псих, — искренне поделился Глеб. — Во даёт! Отчизну ему приворожи…
Колдун был хмур и задумчив. Не стоило, конечно, вот так напрямую выдворять клиента — примета плохая.
— Мало ли извращенцев… — проворчал он. — Есенина взять. Тоже ведь: «Я люблю Родину! Я очень люблю Родину…» Хотя этот-то на всё кидался: что шевелится, что не шевелится. Дерева стоячего не пропускал. «Так и хочется к сердцу прижать обнажённые груди берёз…»
— Ну… к сердцу же… — вступился за любимого поэта отбывавший срок Портнягин.
— А дальше-то? — огрызнулся колдун. — «Так и хочется руки сомкнуть над древесными бёдрами ив…» Это уж не к сердцу, это к чему другому. Ежели по науке: дендрофил, выходит…
Раз и навсегда нацепив личину полуграмотной запойной деревенщины, Ефрем Нехорошев тем не менее подчас забывался и заставал собеседника врасплох неслыханным заморским словцом. А Глебу, между прочим, за малейшую иностранщину чертей выписывал.
— Слышь… — решился он наконец. — Ты этого болезного поди всё-таки верни. Куколку потом долепишь. А то нехорошо выгонять-то…
Портнягин выглянул в окно. Узкая понурая спина обманутого Родиной клиента обнаружилась почти у самой арки. Ученик чародея легко вскочил на хлипкий подоконник и, отворив форточку, гаркнул.
— Идёт, — сообщил он пару секунд спустя, с той же лёгкостью спрыгивая на пол.
Можно было, конечно, сколдовать «зазыв», то есть упереться раскинутыми руками в косяки входной двери и пробормотать простенький приманивающий заговор, но, во-первых, срабатывает это не сразу, во-вторых, далеко не всегда получается.
— А что? — с весёлым вызовом сказал юноша. — Возьми да приворожи! Глядишь, Президентом станет…
— Нашим? — язвительно переспросил ядовитый старикашка. — Не уверен. Шут его знает, что у него там за страна сфотографирована и откуда он родом вообще! Больно морда не здешняя. Присушишь к нему ненароком какой-нибудь Израиль… или Татарстан… Отвечай потом… на международном уровне!
— А! Так, значит, присушить всё-таки можно?
— Ох, не ведаю, Глебушка, не пробовал. Политики не люблю. С ней ведь, с политикой, только свяжись… не развяжешься…
— Да-а… — покручивая головой, протянул Портнягин. — А я, главное, слушаю — удивляюсь: где это он такую бабу позорную откопал? А он — вон чего…
В прихожей нежно заныла с опаской приотворяемая входная дверь, и слегка задыхающийся голос вернувшегося Митрича (лестницу он, надо полагать, одолевал бегом) спросил не без робости:
— Можно?
— Проходи, садись… — насупив кудлатые брови, отрывисто велел колдун. И, выждав, пока патриот-рогоносец примет в облезлом гостевом кресле исполненную почтения позу, прямо приступил к делу: — Может, не будем державу трогать, а? Тебе чего по жизни-то надо? Деньжонок там, льготишку какую-никакую… чтобы квартиру за долги не отобрали… Что ещё?
— Н-ничего…
Чародей бросил сердитый взгляд на откровенно скалящегося Глеба — и тот счёл за лучшее снова убраться за стол, где взял уже готовую куколку и, осмотрев для виду, решил, что и так сойдёт.
— Ну давай я тебе амулетишко на удачу вырежу, — чуть ли не заискивающе предложил гостю Ефрем.
Тот усомнился, отупел лицом:
— Э-э… талисман?
— Нет. Талисман — это так, пустышка. Носишь его при себе и веришь, будто помогает. А вот амулет — это, брат, штука серьёзная, умственная… Его ещё не всякий мастер изготовит. Амулет тебе и удары судьбы смягчит, и от злых людей обережёт…
Митрич колебался. Глядя со стороны, можно было подумать, что ему предлагают уступить право первородства за чечевичную похлёбку. Затем крысиное личико отвердело, преобразилось, стало едва ли не вдохновенным. С такими лицами восходят на эшафот. Во имя идеи.
— Нет! — выдохнул он, преодолев соблазн до конца. — Дело принципа, понимаете? Тут же не в личной удаче вопрос… Это моя держава! Я её люблю! Бескорыстно, учтите! Но почему безответно? Должна же быть какая-то справедливость…
Ефрем Нехорошев зарычал, вскочил с табурета и, запахнув халат, заходил из угла в угол, провожаемый боязливым взглядом клиента.
— Эх!.. — с досадой вскричал колдун, резко поворачиваясь к креслу. — Голова твоя два уха! Любит он бескорыстно! Потому вы так, дурики, и зовётесь: лю-би-те-ли! Ты в котором веке живёшь? В двадцатом или в двадцать первом? Сейчас век профессионалов! Во всём! От веры до патриотизма… Знаешь хоть, чем профессионал от дилетанта отличается? Нет? Да тем, что ничего бесплатно не делает! Уразумел?..
Митрич пришибленно молчал и только вжимался спиной в засаленную обивку кресла, почему-то подбирая при этом ноги. Старый колдун Ефрем Нехорошев во гневе был страшен.
— Тебе сколько лет? — гремел он. — Молчи! Сам вижу, что сорок два! Так если ты сорок два года за Родиной ухаживал, а уломать не смог, какая тебе тут присушка поможет?..
— Н-ну… с женщинами-то… говорят, помогает… — отважился перетрусивший до дрожи проситель.
— Сравнил! С женщинами!.. — Чародей приостановился, поостыл. — Да по правде сказать, и с женщинами раз на раз не приходится… — удручённо признался он. — Ты пойми: с помощью приворота настоящей большой любви не добьёшься. Ну, вызовешь половое влечение, ну… Брось ты это дело, Митрич! Давай амулет вырежу, а? Удача улыбнётся, денежки водиться будут…
— Нет, — поёжившись, выговорил упрямец.
— Ну ты ж смотри! — всплеснул обтёрханными рукавами Ефрем. — И откуда вас таких упёртых берут? Так и тянет под статью, так и тянет… Это ж чёрные технологии — то, что ты хочешь! — Сел на табурет, перевёл дух, подумал. — Так, короче, — угрюмо приговорил он. — Фотографий ты мне не показывал, имён не называл. Называл он какие-нибудь имена? — повернулся колдун к ученику.
Глеб Портнягин молча помотал головой.
— И вообще мы с тобой не встречались, — осипшим голосом подытожил Ефрем. — Не был ты у меня и даже не знаешь, в какую здесь сторону дверь открывается…
— Почему? — не понял Митрич.
— Потому что молва пойдёт! Поди разбери, что с тобой после этого приворота стрясётся… Хорошо, если не сработает! А ну как в откат сыграет — что тогда? А? Тогда, мил человек, всё колдовство на твою же задницу и воротится! А кто присоветовал? Ефрем Нехорошев присоветовал… Короче, я тебя предупредил, а дальше живи как знаешь. Заговор на присушку — дам. Про ритуал — расскажу. А уж как ты там из воска будешь страну лепить и на каком ей месте волос навязывать — дело твоё!
* * *О том, что Митрича отдали под суд, Ефрем и Глеб узнали из газет неделю спустя. Само по себе уклонение от коммунальных платежей, пусть даже и злостное, вряд ли привлекло бы внимание прессы, но, оказывая сопротивление властям, выселяемый, как сообщалось в заметке, укусил пристава — и, видно, хорошо укусил, раз того пришлось госпитализировать.
— Доигрался хрен с бритвой… — угрюмо прокомментировал прочитанное старый чародей. — Допривораживался…
— Может, совпадение? — усомнился ученик. — Его ж так и так выселять собирались…
— Совпадений не бывает, — буркнул колдун.
Расположение духа у обоих было подавленное. Вроде бы и винить себя не за что, а всё равно скверная история. Скверная. Да и погодишка за окном собиралась под стать настроению: серенькая, слякотная. Впрочем, согласно симпатической магии, вполне могло случиться и так, что настроение передалось погоде.
— Что-то я никак не въеду, — с недоумением сказал Глеб. — Почему под суд? Откат, что ли, вышел?
— Хорошо, коль откат… — недобро усмехнулся колдун.
— А что ещё? — опешил ученик.
Ответить Ефрем не успел. Энергетика в помещении дрогнула, помутилась, затем некто бесноватый рванул входную дверь — и в тесную захламлённую комнатку, всхлипывая, ворвалась особа юных лет. Присмотревшись, учитель и ученик узнали в ней прекрасную половину той самой супружеской четы, для которой Глеб неделю назад слепил на предмет приворота пару восковых куколок.
Видимо, ворвавшейся стоило больших трудов не разрыдаться раньше времени, не расплескать отчаяние зря. Едва добежала. Упала в кресло и дала наконец волю слезам, благо водостойкая косметика позволяла такую роскошь.
— И кто же это нас так обидел? — полюбопытствовал старый колдун.
Портнягин прикинул, какое примерно время потребуется Ефрему для приведения гостьи в чувство, и ушёл на кухню мыть посуду. Расчёт оказался верным. К его возвращению слёзы успели иссякнуть — и потерпевшая взахлёб рассказывала об очередной проделке своего, как она выражалась, урода комнатного, накрытого ею в момент измены орального характера.
— Значит, что-то ты, матушка, с обрядом напутала, — сокрушённо молвил Ефрем. — Ну-ка, давай по порядку… Крови в воду капнула?
— Да-а…
— Имя на груди куколки ножом чертила?
— Да-а… Во-от…
В доказательство из сумочки был выхвачен и развёрнут кусок тёмной натуральной ткани. Действительно, торс восковой фигурки украшала глубоко вырезанная надпись: «Гарик».
— А свечей сколько зажгла?
— Пя-ать…
Колдун задумался.
— А повтори-ка, что говорила, когда волос завязывала!
Гостья наморщила лобик и слегка гнусавым от слёз голоском сбивчиво произнесла магическую фразу.
— Дурында ты, прости Господи, — отечески ласково упрекнул её Ефрем. — Язык у тебя, что ли, с подбоем? Чётко надо слова выговаривать. «Лежмя лежи», а не «лижмя лижи». Колданула, называется, на свою голову!
После этих роковых слов молодая особа сама обратилась в подобие восковой фигуры.
— Ой, а как же теперь… — пролепетала она.
— Переколдовывать будем, — развёл руками старый чародей.
* * *Обговорив условия, гостью отпустили восвояси. Свёрточек из тёмной натуральной ткани отправился в нижний выдвижной ящик комода. Глеб поставил на спиртовку жестяную миску, бросил в неё три свечи — материал для новой куколки — и повернулся к Ефрему.
— Ну ясно, — всё понял он. — Тоже, наверно, оговорился… когда привораживал.
Старый колдун пронзительно взглянул на ученика из-под косматой брови.
— Ты про Митрича?
— Ну да…
— Складно у тебя выходит, — жёлчно позавидовал Ефрем. — Не откат, так оговорка… Нет, Глебушка! С Митричем сложнее. Хотя, с другой стороны, может, и проще. Думается мне: за что боролся, на то и напоролся. Я ж его предупреждал, я ж ему говорил: приворотом любви не добьёшься. А добьёшься только полового влечения…
— Ну!
— Ну вот и поимела…
— Так она ж женского рода!
— А это смотря какие он слова в заговоре употребил, — тонко заметил старикан. — Родина-то, по Фрейду, вагинальная символика, а Отечество-то — фаллическая…
Двадцать пятая
Когда цензор одну половину фразы вымарывал, а в остальную половину, в видах округления, вставлял: «О ты, пространством бесконечный!» — даже и в то время я понимал. Отсеку, бывало, одно слово, другое от себя прибавлю — и понимаю.
Астральные течения существуют повсюду. В сельской местности и на газонах их направление легко проследить по протоптанным в траве стёжкам. Зрелище народного гулянья, отснятое на видеокамеру с вертолёта, позволяет запечатлеть процесс в движении. В городах астральные потоки обычно устремляются параллельно электрическим проводам, иногда лишь перекидываясь с одной стороны улицы на другую и побуждая пешехода перейти проезжую часть в неположенном месте. Сотрудники милиции прекрасно знают расположение таких аномалий и пасут нарушителей именно там.
Человек, спешащий по делам, подобен океанскому лайнеру — с тупым упорством следует он заданным курсом, почти не подвергаясь боковому сносу, разве что притрёт его разок в толкучке к стене дома или, напротив, выжмет на ту же проезжую часть. А вот человек, вышедший на прогулку, скорее уподобляется дрейфующему айсбергу — плывёт себе, влекомый незримыми струями, пока в него не впишется сдуру какой-нибудь спешащий по делам «Титаник».
Астраловорот, издавна сложившийся вокруг памятника жертвам инквизиции, обычно подхватывал гуляющего и, помотав его по площади, либо утыкал физией в стеклянную дверь кафе «Старый барабашка», либо проносил мимо — прямиком в ворота сквера, где течение утрачивало силу и прогуливающемуся ничего больше не оставалось, как, малость поколебавшись, плавно осесть на одну из садовых скамеек.
Примерно в такой ситуации оказалась юная женщина с несчастным личиком, приостановившаяся посреди промытого ночным дождём сквера. Асфальт был влажен, листва дышала свежестью, но лавки, судя по тому, что везде уже кто-нибудь да сидел, успели просохнуть. Залётный ветерок (физический, не астральный) тронул мелкие прозрачные лужицы — и по лбу молодой особы тоже пробежала лёгкая рябь морщинок.
Затем бровки пришелицы слегка вздёрнулись — очевидно, узнала в одном из отдыхающих своего знакомого. На ближней к ней скамье сидел, откинувшись, рослый молодой человек — то ли сильно призадумавшийся, то ли хвативший какой-то дряни: глаза у юноши были студенистые, незрячие, хотя ушных затычек с проводками, обычно сопутствующих такому состоянию, не наблюдалось.
— Глеб? — неуверенно окликнула молодая особа.
Несколько мгновений сидящий продолжал пребывать в неподвижности, затем глаза его разом утратили стеклянный блеск, осмыслились, навелись на резкость.
— А! Олька! — обрадовался он. — Присаживайся. Будь как дома.
— С тобой всё в порядке?
— Не обращай внимания, — успокоил юноша. — Так… Чуток потренировался в астрал выходить…
— Ах, да, — припоминая, медленно проговорила она. — Ты же, говорят, теперь ученик колдуна… — Подумала и опустилась на скамью рядом с тем, кого звали Глебом.
— И не просто колдуна, — многозначительно добавил тот. — А самого Ефрема Нехорошева.
— Серьёзно? — Она задумалась на секунду. — Надо было мне сразу к вам обратиться…
— Случилось что-нибудь?
Ответила Ольга не сразу. По лбу её, вновь совпав с порывом ветерка, пробежала тревожная рябь морщинок.
— Игорька моего отсушили, — призналась она. — Охладел, на сторону смотрит…
Лицо её собеседника стало суровым. Любовь у Игорька с Олей длилась с восьмого класса, и посягнувший на их союз посягал тем самым на школьные воспоминания Глеба.
— А к кому обращалась?
Ольга назвала фамилию специалиста. Фамилия была, конечно же, известна ученику чародея. Не столь громкая, как у Ефрема Нехорошева, но всё равно владелец её заслуживал уважения: профессионал, не шушера какая-нибудь с проспекта.
— И что сказал?
Пожала плечиком:
— Сказал, что никакой отсушки не было. Всё, видно, само собой вышло…
— Так не бывает, — убеждённо возразил Глеб. — Под порогом смотрели? — Не дожидаясь ответа, достал из нагрудного кармана крохотный пластиковый пакетик с необычайно длинной иголкой внутри и предъявил его бывшей однокласснице. — Тоже до развода дело доходило, — сообщил он. — А позавчера, видишь, что у них в тряпке нашёл?
Ольга безрадостно осмотрела пакетик с иглой, оказавшейся, впрочем, двумя иглами, примотанными одна к другой посредством ниточки.
— Нет, — сказала она. — Под порогом у нас всё чисто…
— Почтовый ящик проверяла?
— Н-нет… А разве?..
— Это в прошлом веке в основном под порог подкидывали! — сумрачно поведал Глеб. — Сейчас больше в ящики суют. Халявные календарики, газеты, предвыборные плакатики всякие, пепел, шприцы — и всё, учти, заговорённое… На прошлой неделе одному с Божемойки бумажку подложили. В виде бланка с печатью. Так пацан под суд загремел… Компьютер есть?
— А как же!
— Имей в виду: через спам тоже порча лезет… Ты, как какую рекламку по электронной почте получишь, сразу смотри: удваиваются в первых строчках буквы или не удваиваются. Если удваиваются — убивай, не читая…
— Молодые люди! — вмешался в их беседу чей-то неестественно жизнерадостный голос. — Вы уже определились, за кого будете голосовать?
Взглянули. Перед скамьёй, лучась щербатой улыбкой, переминался мужичок бомжеватого вида с кипой ярких глянцевых листовок политического характера, от которых так и разило негативной энергетикой. Ученик чародея нахмурился и, создав большую шарообразную мыслеформу: «Ползи отсюда! Видишь, разговариваем?», — послал ее бестактному разносчику порчи.
— Понял, — озадаченно произнёс тот и, обратив улыбку к следующей скамейке, двинулся охмурять другую жертву.
— А сама что думаешь? — продолжал допытываться Глеб.
— Вот, — сказала несчастная Оля, извлекая из сумочки книгу с вооружённым мужчиной на обложке. — Ты же знаешь, он всегда про шпионов читать любил. Как подарили ему на день рождения этот шестнадцатитомник, так всё у нас и разладилось…
— Кто подарил?
— Машка! Почему я и заподозрила…
Глеб осторожно принял в руки полиграфическое изделие, оглядел корешок, обрез, прочёл имя автора, заголовок. Роман Романов. «Приказано долго жить».
— Колдун смотрел?
— Смотрел… Говорит, книга — как книга.
Глеб и сам уже видел, что книга — как книга. Не в пример листовкам, отрицательной энергетики маловато.
— Он её даже как-то там по вьетнамскому гороскопу проверял… — робко добавила Оля.
Ученик чародея презрительно скривил рот.
— Вьетнамцы! — выговорил он. — Кота от кролика отличить не могут, а туда же, гороскопы составляют… — Взвесил книгу в руке, задумчиво двинул бровью. — Ты мне её не дашь — Ефрему показать?
— Господи! Да конечно же!
— А если я её… это… распотрошу немножко?
— Да хоть совсем сожги! Лишь бы толк был…
* * *Вернувшись с прогулки, старый колдун Ефрем Нехорошев застал ученика за несколько необычным занятием: склонясь над освобождённым от всего лишнего столом, Глеб Портнягин завершал ликвидацию книги Романа Романова «Приказано долго жить» как единого целого. В данный момент он водил магнитом над разъятым на слои корешком, пытаясь обнаружить заговорённую иголку.
Пользуясь таким случаем, серо-белый кот Калиостро оккупировал монитор, где, расположившись со всеми удобствами, приводил себя в порядок: астральная его сущность сосредоточенно выкусывала флюиды — физическая слепо копировала движения астральной.
— Смежную специальность осваиваешь? — осведомился со смешком колдун. — В переплётчики податься решил?
Кот вскинул голову, но, сообразив, что обращаются не к нему, фыркнул и вернулся к прерванному занятию.
— Да вот, — с досадой бросил Глеб, откладывая магнит, — второй час бьюсь — нигде ничего…
Заинтересовавшись, старый чародей приблизился к столу, взял двойной книжный листок, повертел, хмыкнул.
— Ну правильно. Нигде ничего… А что должно быть?
— Подружку встретил, — хмуро пояснил Глеб. — Мужа у неё через эту книжку отворожили. Получил шестнадцать томов в подарок — ну и…
— А-а… — Колдун поднёс лист поближе, всмотрелся попристальней. Изучал долго. — Подружку Олей зовут? — внезапно спросил он.
— Да…
— А разлучницу — Машей?
— Откуда знаешь?
Сухие старческие губы сложились в довольную полуулыбку.
— Прямого колдовства здесь нету… — известил Ефрем. — А без чёрных технологий не обошлось. На, прочти…
— Где?
— Всю страницу. С начала до конца.
Глеб пробежал глазами текст. Нормальный триллер. Пять выстрелов. Два трупа.
— И что?
— Ещё раз читай! — осерчал колдун. — Только внимательней, слышь?
Глеб прочёл ещё раз. Пять выстрелов. Два трупа.
— Да что ж вы за народ такой? — начал уже закипать Ефрем. — Давай тогда вслух!
Глеб пожал плечами и стал читать вслух. Если старый колдун выходил из себя, лучше ему было не перечить. На мониторе занервничал серо-белый Калиостро, очень не любивший, когда люди начинают говорить чужими голосами.
— «Услышав шорох, — заунывно оглашал ученик чародея, — Сникерс молниеносно повернулся на триста шестьдесят градусов и вскинул оружие…»
Осёкся. Заморгал.
— Ну! — нетерпеливо прикрикнул Ефрем.
— «Брось свою Ольку, — не веря, с запинкой прочёл Глеб. — Уйди к Маше…» Что это?
— Двадцать пятая строка… — угрюмо сообщил кудесник. — Страшная штука. Вроде двадцать пятого кадра, только хуже, опаснее. В некоторых странах даже закон против неё приняли. В электронном виде эту пакость ещё как-то, говорят, вылавливают, а уж в бумажном — и пробовать бесполезно… Сколько, говоришь, ему томов подарили?
— Шестнадцать…
— Все шестнадцать — в огонь!
— Погоди! — опомнился Глеб. — А сам-то ты как её углядел? Эту двадцать пятую строку!
Старый чародей хмыкнул, приосанился.
— Думаешь, колдовство? — самодовольно переспросил он. — Экстрасенсорика всякая?.. Нет, Глебушка, нет. Просто в мои времена принято было всё подряд читать. Это теперь книжки не жуя глотают, да ещё и на курсы скорочтения записываются, а мы-то по старинке — каждую строчку, каждое слово. Так-то вот…
— Каждое слово?! — Портнягин ужаснулся. — Как в школе на уроке?
— Во-во…
— Замучишься же!
— Ну вот тем не менее… — Кудесник усмехнулся снисходительно и снова стал серьёзен. — Это что! Рассказывали мне: дескать, когда-то давным-давно при советской власти люди между строк читать умели!
— Как это? — обомлел Глеб.
— Сам не знаю, Глебушка, сам не знаю… Не иначе в ментальные слои проникать могли. Физически сло́ва в строчке нет, а ментально — присутствует. Такие, говорят, чудеса творили! Положат перед человеком чистую страницу — так он, представляешь, сам всё за автора возьмёт и домыслит…
Проклятьем заклеймённый
Тени убитых являются,
Целая рать — не сочтёшь.
Лето кончалось великой сушью. Пойма Чумахлинки жаждуще глядела в безоблачное небо глубоко запавшими озерцами. По обмелевшему ерику шлёпала днищем допотопная «казанка», толкаемая столь же допотопным подвесным «вихрем». В отличие от какого-нибудь там, скажем, сияющего белизной гидроцикла, обшарпанная дюралька цвета тины вполне естественно вписывалась в окружающую природу и казалась близкой роднёй серому от пыли татарнику и мохноногим ивам. Мохноногость их была отнюдь не видовым отличием, а скорее плодом излишней доверчивости: во время разлива стволы оказались целиком под водой и на радостях выбросили путаницу нитевидных корешков — теперь высохшую и омертвевшую.
Местные дачники сваливали в протоку что попало: от проржавевшей сетки-рабицы до битого кирпича и стеклотары. Обитающий в двигателе моторыжка (нечисть бывалая, многое повидавшая) поначалу сильно беспокоился за вертикальный вал. В то время как во всём цивилизованном мире эта деталь традиционно представляет собой стержень круглого сечения, в «вихре» она, по строгим законам безумия, склёпана из двух стальных полос. Скрутить её в сверло, ударив гребным винтом о неровности дна, — раз плюнуть. Будь на месте моторыжки заморский гремлин, он давно бы уже принял меры, учинив тревожный стук изнутри или что-нибудь ещё в том же духе. Однако в «вихре» никакой гремлин не выживет. Судите сами: непомерно огромный выхлопной патрубок свисает неприличнейшим образом, вода в редуктор проникает с лёгкостью, при откидывании мотора топливо вечно проливается в поддон. А перегрев поршней, а пригорание колец, а неразъёмная тяга реверса…
Но даже если бы выжил! Местного жителя на голый стук в моторе не возьмёшь. Обложит мультиэтажно — пожалуй, не зарадуешься. Мат, он ведь на любой энергетике отзывается крайне болезненно, даже на привычных к загибам моторыжках. Что уж там говорить об изнеженных продвинутыми технологиями гремлинах!
Впрочем, вскоре чумазая лопоухая нечисть ощутила с удивлением, что ей кто-то помогает. Некая сила вовремя налегала на румпель, облегчая поворот, сгоняла избыточное тепло с толстостенных чугунных цилиндров. Хозяин — вне подозрений. Значит, пассажир.
Так оно и было. Ученик старого колдуна Ефрема Нехорошева Глеб Портнягин сам чувствовал, что путешествие может прерваться в любую секунду, и в меру своих пока ещё скромных возможностей всячески старался этого избежать.
— Значит, думаешь, прокляли вас? — расспрашивал он между делом владельца лодки — худющего, сизого от загара парня, вся одежда которого состояла из закатанных до колен камуфлированных штанов и лыжной шапочки.
— Ну! — отозвался тот, блеснув зубом из жёлтого металла. — В позапрошлом году Пашок дядь Славу спалил — ну а тот, видать, обиделся… Взял и проклял.
— Как?
— Как ещё проклинают? Обыкновенно. Вернулся весной с города, гля-а: от дома головешки одни…
— Он что, ваш дядя Слава, в городе зимует?
— Городской… Укроп Помидорыч… Дядь Сёмин дом у наследников за полсотни баксов купил — под дачу. Ну вот… Перезимовал, приехал, гля-а: а там зола одна… Мы тоже собрались: вся деревня, все пятеро. Баб Маня, баб Варя, дед Никодим, мы с Пашком. Смотрим, как горевать будет…
— И Пашок с вами?
— Йех! А как же! Зря поджигал, что ли?
— Поджигал-то зачем?
Юное испитое лицо приняло несколько озадаченное выражение.
— Ну… — промолвил в затруднении кормчий. — Зима же… тоска, тоси-боси…
Внезапно дюральку занесло и неумолимо повлекло кормой на рукотворный риф, придурковато скалящийся обломками силикатного кирпича. Лишь совместными усилиями рулевого, пассажира и моторыжки удара удалось избежать. Странно. Течения практически нет, нечисть в ериках обычно тихая, незадиристая. Хотя всяко бывает. Выплеснул кто-нибудь из местных в протоку пару вёдер барды — вот и закуролесил водяной дедушка, лодки ворочать принялся…
— Как же он вас проклинал? — вернулся к начатому разговору Глеб.
— Как-как! Запросто… Как! Зачерпнул золы и сдул с ладошки на все четыре стороны…
— Говорил при этом что-нибудь?
— Не-е… Повернулся да пошёл. Больше мы его здесь не видели. Может, где в другой деревне дом купил…
— А какой он из себя?
— Лысый, бородатый… На Льва Толстого похож.
Портнягин задумался. В какой-то степени все пожилые колдуны похожи на классиков с бородами. Не на Льва Толстого — так на Некрасова… Колдун дядя Слава. Живёт в городе. Кто бы это мог быть?
— Так. Проклял. И что?
— Ну и началось… Месяца не прошло — Пашок на мотоцикле в столб вмазался, ногу размозжил…
— Выжил хоть?
— Выжил… Ногу только выше колена оттяпали. Ничего. Научился с одной ногой на мотоцикле гонять… И что ж ты думаешь? На следующий год опять в столб вмазался! Вторую оттяпали…
— И как же он теперь?
— Руками заводит…
Бережок слева стал помаленьку понижаться, потом разом упал ниже уровня глаз. По ту сторону распахнулась, сверкнула Чумахлинка. Над самой её поверхностью летел дикий гусь. Вернее, даже не летел, а словно бы стелился прыжками, отталкиваясь от воды кончиками маховых перьев. Туловища у него, как и у всех диких гусей, считай что не было: голова, шея, крылья, лапы, хвост — и всё.
Кормчий проводил птицу взглядом, сплюнул за борт и неожиданно запел, хрипловато, но с чувством:
А я остай-юся с тобой-ёй,
роднай-я навек сторона!
Не нужно мне солнце чужой-ёй-ёй…
— А остальные? — прервал его Глеб.
— И остальным досталось, — беспечно отвечал певец. — Баб Варю отнесли, дедка тоже скоро отнесём…
— Плох?
— Да не то чтобы плох… Знак ему был.
— Что за знак?
— Бадик он баб Варин взял… Ну, когда хоронили, на память там, тоси-боси… Опёрся на него разок — бадик хруп! На три части, прикинь… Такие вот дела. И денег — ни копья…
— А с пожара, говоришь, полтора года уже прошло… И ничего хорошего?
Теперь задумался кормчий.
— А знаешь, нет, — признался он вдруг. — Месяца два назад прям счастье попёрло: бабке с дедком пособие принесли, Пашуньке за инвалидность тоже чой-то там накинули, я на рыбе подзаработал. А потом опять всё по новой…
Портнягин понимающе кивнул. Как ни странно, причина кратковременного улучшения жизни в баклужинской глубинке была известна ему лучше, чем кому-либо другому. Именно два месяца назад к его учителю Ефрему Нехорошеву заявился крупный бизнесмен, которому два других не менее крупных бизнесмена задолжали настолько сильно, что не хотели отдавать. Старый чародей посоветовал правдоискателю взять несколько монеток, закопать на сутки в землю, затем подержать под струёй воды, обсушить феном и прокалить на огне, причём каждый из этих обрядов начинать с приговора: «Моё — мне, чужое — обратно хозяину (рабу Божьему такому-то)». Бизнесмен оказался человеком нетерпеливым и решил рабов Божьих не перечислять, имён их не называть, а заклясть всех скопом.
Опасная это штука, безадресное заклинание! За какие-нибудь сутки всё, что было наварено в течение многих лет, вернулось изначальным владельцам, и воротила разорился вчистую, оставшись со смехотворно малой суммой, с которой, собственно, и начинал когда-то первые свои махинации. Вне себя банкрот кинулся разбираться с колдуном, но был перехвачен представителями силовых структур, поскольку без денег ты даже правосудию не страшен.
Стало быть, кое-что из разлетевшихся капиталов перепало по заклинанию и обитателям деревеньки, проклятой таинственным дядей Славой, похожим на Льва Толстого…
Ученик колдуна шевельнул ноздрями, поморщился. Чем дальше продвигалась лодка, тем отчётливее становилось зловоние.
— Что ж вы так ерик загадили? — упрекнул он.
— Мы, что ли? — огрызнулся хозяин лодки. — Сюда вон тот буржуин канализацию провёл…
Глеб обернулся. Покатый холм на правом берегу был увенчан особняком из красного декоративного кирпича под зелёной чешуйчатой крышей. Наивная пышность архитектуры в сочетании с кричащими красками вызывала в памяти картинки из детских книжек.
Протока обогнула холм и двинулась прочь от Чумахлинки.
* * *Издали деревня Потёмкинская и впрямь напоминала действующий населённый пункт. Однако стоило подойти поближе, как впечатление это утрачивалось. Три жилых дома. Остальное раскулачивали помаленьку. Нетрудно представить, сколь горестное чувство испытал бы основатель деревни, в честь которого она, согласно преданию, была наречена, взглянув на хрупкую ржавчину крыш, просевшие подстенки, серые лишаистые доски разломанного забора…
Провожая ученика в командировку, старый колдун Ефрем Нехорошев выразился так: «Если вправду проклятье, шумни — приеду. А нет — сам справишься…» Что местность энергетически неблагополучна, сомнению не подлежало. Оставалось выяснить, почему.
Откуда-то взялись кряжистая баб Маня и скрюченный дед Никодим. Поздоровались, уставили в землю батожки (по-здешнему — бадики) и стали упорно смотреть на Глеба. Безногого поджигателя нигде не наблюдалось. Не иначе опять гонял по округе на мотоцикле. Столб искал.
Портнягин нахмурился, отвёл глаза. Старики смотрели на него без надежды и без упрёка, почти равнодушно. Всяких видывали. Наезжали сюда журналисты, депутаты, врачи, поп с кадилом… Теперь вот колдун пожаловал. А пару лет назад так даже микробиологи нагрянули — после того как пресса шум подняла: дескать, напустили на глубинку стратегический вирус — потому и вымирает… Придумают же! Биологическое оружие по международному соглашению давным-давно уничтожено: целую неделю, говорят, на загородной свалке колбы с микробами били.
— Ну и где это пепелище? — нарушил молчание Глеб.
— Дядь Славино? — уточнил судовладелец, которого, кстати, звали Ромкой.
— У вас их много, что ли?
— А то! Каждую зиму горим…
Пожарище представляло собой островок старой перемешанной с пылью золы, из которой местами выглядывал чёрный щербатый фундамент и всякая ржавь, не пригодившаяся даже соседям. Тушить, очевидно, никто не пытался, так что дом горел в своё удовольствие. Дотла. Портнягин обошёл кругом давнее место происшествия, поднял хрупкое зёрнышко древесного угля, растёр в пальцах.
— Короче, так, — обрадовал он сельчан. — Никакой вас дядя Слава не проклинал.
И, похоже, скорее огорчил, чем обрадовал. Получалось, что беды их вроде как беспричинны и не на ком даже сердце сорвать.
— Да брось… — обиженно возразил Ромка.
— Точно говорю. Если бы проклял, тут бы энергетика совсем другая была. И астральный каркас дома сохранился бы… А его нет.
— Сам видел, как он золу с ладошки сдувал!
— Испачкал — и сдул. Что ж ему, в золе ходить?
И, пока сизый от загара судовладелец недоверчиво оглядывал пустоту над остатками кирпичной кладки, словно бы пытаясь различить астральный каркас (во-первых, незримый, во-вторых, не сохранившийся), рослый ученик колдуна призадумался вновь. С одной стороны, такое развитие событий его устраивало. С другой, всё надо было начинать сызнова.
Порча и сглаз отпадают. И то, и другое — результат зависти. Вообразить чудика, завидующего обитателям Потёмкинской, Глеб не смог бы при всём желании. Можно, конечно, допустить, что когда-то при царе Горохе селянам и впрямь жилось вольготно, однако, простите, с момента трагической гибели того царя любая порча неминуемо должна была выдохнуться. Не говоря уже о сглазе.
Одержание? Глеб покосился на Ромку. Различить сидящего в человеке беса и для матёрых-то колдунов дело хитрое. Поди пойми, добровольно он водку хлещет или кто-нибудь у него там внутри завёлся и подзуживает… Кстати, бытует мнение, будто по нынешним временам, если даже и вселится лукавый в жителя глубинки, то долго в нём не продержится. Как гремлин в «вихре».
— Кладбище у вас далеко?
— А вон, за взгорком…
По дороге Ромка, должно быть, желая развлечь гостя, принялся подробно рассказывать, как однажды, изрядно подвыпивши, шёл он домой, упал, поднялся, снова упал… Внезапно прервал повествование, недоумённо свёл брови. Дескать, а суть-то в чём? Потом сокрушённо крякнул — и всё-таки решил досказать…
Кладбище выглядело немногим лучше самой деревни. Степью огороженное, не имело оно и той символической естественной границы (канавки, тропинки), отделяющей обычно мир мёртвых от мира живых. Глеб, например, перехода не заметил вообще.
На относительно свежей могилке, сердито подпёрши энергетическим кулачком энергетическую щёку, неподвижно сидела эфирная оболочка недавно похороненной баб Вари. Уяснив, что идут не к ней, спесиво отвернулась. Поперёк бугорка лежал эфирный двойник бадика — надо понимать, того самого, что разломился на три части в руках деда Никодима. Это она, значит, астральную суть из палки забрала, ну и деревяшка, понятно, мигом стала хрупкая, трухлявая… С норовом, видать, была усопшая. Впрочем, оболочки, ни в коем случае не являясь душами, обычно заимствуют у покойного оставшиеся, то есть наименее приятные черты характера. Именно поэтому крайне редко можно услышать что-либо доброе о кладбищенских привидениях.
Кстати…
Портнягин окинул спутников цепким внимательным взглядом. Баб Маня и дед Никодим култыхали потихоньку следом, сами как эфирные оболочки. Сизый Ромка стянул с забубённой башки лыжную шапочку, обнажив интимно белый лоб. Нет. Не видят они баб Варю. Слишком солнце яркое. В сумерках — другое дело…
Собственно, можно было возвращаться. Как это ни странно, но пепелище и кладбище оказались в астральном смысле наиболее благополучными уголками здешних мест.
Так откуда же, чёрт возьми, прёт всё это энергетическое отрицалово, весь этот потусторонний негатив — спаивая людей, разваливая дома?
Придётся побродить по округе…
* * *Старый колдун Ефрем Нехорошев слыл личностью непредсказуемой: олигарха с охраной мог полчаса промурыжить в прихожей, а какого-нибудь бродяжку встретить у порога и самолично усадить в кресло. Могло, впрочем, случиться и наоборот. Что именно выкинет учитель, Глеб сказать бы заранее не решился.
Сегодня утром он, например, поспорить был готов, что визит сизого от загара юного деревенского забулдыги не продлится и пяти минут, однако вскоре, к удивлению своему, услышал бесцеремонное обращение «дядь Ефрем» и в который раз осознал свою неправоту. Оба — и хозяин, и гость — были, представьте, почти земляки. Даже общие знакомые у них отыскались! Словом, прошибла старика ностальгия, а крайним, как всегда, оказался Портнягин.
— И впрямь съездил бы ты к ним, Глебушка… — умильно попросил размякший чародей. — Чует моё сердце, колданули деревеньку-то…
— Может, в астральном виде сначала… — попытался выкрутиться тот. — Самому-то мне зачем ездить?
Ефрем насупился.
— Нет, — порешил он сурово. — В астральном — это вроде как неуважение получается к людям… Вроде как подсматриваешь тишком. Ты уж давай открыто, как есть…
И вот теперь Глеб Портнягин бродил в окрестностях деревни Потёмкинской, прикидывая напряжённость негативной энергетики и поругивая втихомолку старого путаника.
Внезапно он ухватил краем глаза некое движение воздуха шагах в двадцати от себя. Замер, всмотрелся. Там, не касаясь ступнями пологого склона, поросшего бирюзовым полынком, и опираясь на тот же бадик, брела едва различимая в солнечном свете эфирная оболочка усопшей баб Вари. С трудом передвигая ноги и слегка наклонившись вперёд, она словно бы продавливала впалой грудью встречный ветер, хотя день стоял тихий, жаркий.
Куда это она, интересно, с кладбища нацелилась?
Странно. Если верить такому общепризнанному авторитету, как Ледбитер, оболочки не могут удаляться от могилы больше, чем на пару ярдов. А тут уже добрых полтора километра. Может, это и не оболочка вовсе? Может, чья-нибудь мыслеформа? Портнягин подошёл поближе. Нет, всё-таки оболочка. Вроде бы…
Он сделал ещё один шаг — и сразу угодил в сильнейший негативный поток, тот самый, что с такими усилиями одолевала эфирная копия покойницы. На душе сразу стало скверно, захотелось вдруг напиться, набить кому-нибудь морду, основать свою фирму и перехватить всю клиентуру учителя… Вот оно что! Энергоотвод. Какая-то падла накапливала где-то поблизости отрицаловку и канализировала её в сторону деревни.
Содрогаясь от мерзких ощущений, Глеб ринулся против течения. Быстро оторвался от баб Вари и, взбежав на пригорок, увидел то, что ожидал увидеть: красный пятиэтажный особняк под зелёной чешуйчатой крышей.
* * *Неустанно браня учёную братию за бездуховность, многие известные мистики тем не менее не раз уже проговаривались сгоряча, что циничный, безбожный закон Ломоносова-Лавуазье, оказывается, вовсю действует в астрале. Да, господа! Даже если не трогать учение о карме, наслушаешься оккультистов — и волей-неволей придёшь к выводу, что зло не возникает само собой и не исчезает бесследно, а мы с вами в меру сил лишь перепихиваем его друг другу.
Негодяй, наивно полагающий, будто он творит зло, в действительности обуян гордыней, ибо лицензия на данный род деятельности выдана Творцом одному только дьяволу, который негодяя и попутал. Остроумна догадка, будто именно враг рода человеческого умышленно поддерживает уровень мирового зла на должной отметке, но это, повторяю, не более чем догадка.
Взять обычную целительскую практику. Больному предлагают приобрести дорогостоящую игрушку или что-нибудь из бижутерии, затем с помощью колдовского ритуала, сопровождаемого заговором, а то и молитвой, пересаживают хворь в купленный предмет и велят оставить на тротуаре. Вещица красивая — кто-нибудь да поднимет. В итоге подбросивший выздоровел, нашедший заболел, но количество зла на душу населения, согласитесь, осталось прежним!
Собственно говоря, что такое бизнес (в широком, конечно, понимании слова), если не ряд магических обрядов и манипуляций, переводящих стрелки на ближнего твоего?
Каждому ребёнку известно: основываешь ли ты фирму, обживаешь ли особняк — перво-наперво зови попа с кадилом. Освятил — считай, все напасти выгнал. Правда, недалеко и ненадолго, вроде как пыль сухим веником поднял: глядь — осела гуще прежнего. Почему гуще? Да потому что любое место, где денежка плодится и размножается, обречено стать накопителем негативной энергетики. Но не сворачивать же из-за этого дело! Стало быть, умный человек заблаговременно должен позаботиться о том, куда сбрасывать отрицательные эмоции и прочую дрянь. Вспомним римлян. Не зря слыли они лучшими градостроителями древности: сначала прокладывали канализацию, а там уж дома возводили.
Схему Глеб выявил довольно быстро. От особняка до овражка оба слива шли вместе, потом разбегались: материальное дерьмо — в ерик, духовное — в деревню. Должно быть, проектировщики прикинули, что так и так пропадать глубинке. Строго судить их за это не следовало: они же наверняка ни разу в глаза не видели ни баб Маню, ни деда Никодима, ни запойного Ромку, ни обезноженного поджигателя. А когда вредишь неизвестно кому, это всё равно что никому не вредишь…
Портнягин выбрался из незримого стока астральных нечистот и снова почувствовал себя человеком. А почувствовав, нахмурился.
Ладно. Схему выявил. И что дальше? Перекрыть энергоотвод? Знать бы ещё для начала, как это делается! Кроме того, частная собственность. Посягнёшь — влетит от наставника. Да и не только от него, пожалуй. Вон она какая, собственность-то, в пять этажей! Собаки, охрана, сигнализация, может, даже колдун обслуживает… по вызову…
Так и не решив, что ему конкретно предпринять, ученик чародея двинулся к синеющей неподалёку полосе асфальта, проложенной, надо думать, от железных узорчатых ворот особняка до самой магистрали. В любом случае звонить Ефрему не стоило. Отругает — Бог с ним. Хуже, если велит вернуться в город и приедет разбираться лично. Такого унижения Глеб Портнягин допустить не мог: легкомыслие и безалаберность сочетались в нём с самомнением и упрямством, что, как известно, даёт в итоге гармоничную личность.
Выбравшись на асфальт, он первым делом обобрал репьи с левой штанины и уже собирался взяться за правую, когда рядом притормозила скромная серенькая иномарка чумахлинской сборки и весёлый знакомый голос произнёс:
— Ну где бы мы ещё с тобой встретились!
Из-за наполовину опущенного тёмного стекла выглянула румяная улыбающаяся физия Игната Фастунова.
Действительно, где бы ещё? Встреча, неожиданная сама по себе, представлялась вовсе подозрительной, если вспомнить, что бывший одноклассник Портнягина — тоже ученик колдуна. Конкурента и нигроманта с неуловимо белогвардейской фамилией Кудесов. Хотя это могло быть и псевдонимом…
— Ну я — понятно, — всё так же весело продолжал питомец чёрного мага. — А ты-то как сюда попал?
— Водным путём, — не стал лукавить Портнягин.
— По ерику? — содрогнулся Игнат. — Бр-р… И что же тебя подвигло?
— Не видишь? Травы собираю… — невозмутимо отозвался Глеб. Нагнулся и открепил от штанины ещё два репья. — А ты домой? — Он выпрямился и посмотрел на особняк.
Это был хороший удар. В подначках оба изощрялись ещё со школьной скамьи, причём с прискорбием следует признать, что в большинстве поединков верх брал Игнат.
— Обижаешь! — с готовностью откликнулся он. — Что это за дом — в пять этажей? Строить — так строить!
В салоне кто-то крякнул.
— Вообще-то мы… а-а… сначала как бы в семь этажей хотели, да… — прозвучало из тёмного чрева иномарки.
Игнат залился румянцем.
— Это я чтоб не сглазить, — шмыгнув носом, пояснил он тому, кто сидел за рулём.
— А ваш… а-а… коллега… как бы тоже — да? — по очистным сооружениям? — поинтересовался незримый водитель, бывший, надо полагать, ещё и владельцем пятиэтажника.
— Сущностям, — поправил Игнат. — Сооружения — это у вас тут. А у нас в астрале — сущности.
— Так, может, он тоже… а-а… примет участие?.. Я бы заплатил…
— Только в качестве консультанта, — поспешно сказал Портнягин.
Грешно было упускать такой случай. Заодно посмотрим, как работает поднаторевший в колдовском ремесле Игнат, ума наберёмся… Дело в том, что в отличие от своего бывшего одноклассника, сразу подавшегося в ученье, Глеб вынужден был сначала отдать долг государству, отбыв полтора года в местах не столь отдалённых.
* * *Удивительно, но изнутри особняк казался больше, чем снаружи. Сначала хотелось сравнить его с городом, потом — со страной, и наконец — с отдельно взятым мирозданием. Лестницы, лестницы, этажи, подвалы, котельная, два лифта… И куда ни загляни, всюду чувствуется заботливая рука дизайнера: в меру навороченная обстановка, комфорт, чистота. Даже те отсеки, которым отделка только ещё предстояла (скажем, нижний уровень двухъярусного подвала, где намеревались оборудовать тир), не выглядели устрашающе, как это часто бывает с незавершёнкой. Возможно, причина тут заключалась в том, что планы владельцев уже воплотились ментально и стали почти зримыми.
Но главное, конечно, астральный микроклимат. Если не вспоминать о напастях, одолевавших деревню Потёмкинскую, работу неизвестного экстрасенса следовало признать шедевром. Переступив порог, ты не просто попадал из жары в прохладу, ты попадал из отрицательной энергетики страны в положительную энергетику особняка.
Приятное впечатление производили и хозяева. Холёный упитанный Кирсан Устинович вёл себя с мягким барственным достоинством, ничуть не напоминая хамоватого нувориша. Правильная речь: никаких «типа», никаких «бля» — всего три связки, три вполне интеллигентных слова-паразита: величественное «а-а…», осторожное «как бы» и исполненное лёгкого сомнения «да».
— Вот, прошу любить и жаловать, моя… а-а… как бы супруга, да?..
Осанистая Полина Леопольдовна отнеслась к молодым колдунам также вполне благосклонно.
— Ну-с, так что у нас тут? — вежливо отклонив предложение испить чайку, взялся за дело улыбчивый Игнат.
Вместо ответа хозяйка побледнела, попятилась, округлила глаза.
— Вот! — выдохнула она, указывая дрогнувшей рукой куда-то в угол.
Мужчины обернулись. В гостиную прямо сквозь евростену вторглась уже знакомая Глебу эфирная оболочка усопшей баб Вари, легко различимая невооружённым глазом, поскольку еврошторы на евроокнах были задёрнуты. Добралась, странница. Неслышно ворча и опираясь на заветный бадик, престарелая покойница пересекла гостиную и ушла в стену напротив.
— Из родственников кто-нибудь? — проводив призрак ошалелым взглядом, спросил Игнат.
— Нет, — отрывисто ответил Кирсан Устинович. — Все архивы подняли, все фотографии… Не было у нас таких.
— Та-ак… — протянул румяный ученик нигроманта. — А ещё кто-нибудь наведывается?
— Ещё… — Полина Леопольдовна всхлипнула, прижала к губам платочек. Владелец особняка сделал постное лицо, мягко ступая, подошёл к супруге, успокаивающе тронул за плечико. — Ещё… — кое-как совладав с собой, продолжала она, — ноги по лестницам бегают… Представляете, ноги! Муж не видел — я видела… Одна выше колена отрублена, другая — чуть ниже…
— Ясно, — неожиданно бодрым голосом объявил Игнат. — С вашего позволения, мы тут с коллегой уединимся на минутку… Маленький, так сказать, консилиум. Не возражаете?
Хозяева не возражали, и коллеги удалились в соседнюю комнату.
— А ну колись давай, — страшным шёпотом приказал Игнат. — Твоя работа?
— Нет, — честно ответил Глеб.
— Не свисти! Я ж на тебя смотрел, когда она про ноги рассказывала… Чьи ноги?
— Пашкины, — сказал Глеб. — Одну в позапрошлом году ампутировали (выше колена которая), другую чуть позже…
— А бабка с палкой кто?
— Баб Варя. Эту вроде совсем недавно схоронили.
— А, так ты, значит, в деревне был… — мрачнея, проговорил Игнат. — Слушай, как же они сюда попадают? Особняк охранной чертой обведён, заклинания на каждом углу…
— Через очистные сущности, — любезно растолковал Портнягин. — Не путать с сооружениями…
— Ч-чёрт! — зардевшись, вымолвил Игнат. — Про канализацию-то я не подумал… — Вновь повеселел, повернулся к другу детства, с насмешливым сочувствием заглянул в глаза. — Значит, так… — огласил он своё решение. — Когда в следующий раз пересечёмся, я у тебя с дороги ухожу-ухожу-ухожу, лады? А сейчас, звиняй, Грицко, не тот случай… Ну сам прикинь! В деревеньку тебя Поликарпыч загнал не иначе с похмелья… Заплатят тебе… Да смешно говорить, сколько тебе там заплатят! А Устиныч — давний наш клиент…
— Стоп! — перебил Портнягин. — Так это, значит, вы с учителем энергоотвод ладили?
— Скажи, классная работа! — нарочито просиял Игнат Фастунов. Не менее нарочито погрустнел, развёл большие белые ладони. — Жаль, что не наша…
— А чья?
— Да был тут один иностранный подданный… из Питера, что ли… — нехотя признался Игнат. — Купил в деревне дом — под летнюю лабораторию, алхимией заняться хотел, кабалистикой. Потом вроде раздумал, уехал…
— На Льва Толстого похож?
— Не знаю, не видел. Но специалист, говорят, классный. А мы со стариком — так, обслуживаем иногда. Чужих лавров нам не надо — своих девать некуда… Ты не телись, не телись! Решайся давай! У меня там клиенты ждут.
Портнягин пожал плечами. Что тут было решать? По всем понятиям следовало отступить без боя.
— Ладно, — сказал он. — Будем считать: должок за тобой.
— Не заржавеет! — просиял белозубой улыбкой Игнат.
И они вернулись в гостиную.
— Полина Леопольдовна! А ночью? Ночью к вам никто не являлся? Ну, может, во снах…
Выяснилось, что являлись, и неоднократно. Троих хозяйка обрисовала словесно. Глеб слушал и мысленно кивал, узнавая Ромку, деда Никодима, баб Маню… Всё верно. Живым душам тоже тепла хочется, вот и поднимаются они, пока тело спит, ночами по энергоотводу, преодолевая встречный поток, чуя астральным нутром, что у истоков их ждёт огромный сияющий сгусток благополучия…
— Значит, дела у нас такие, — решительно подвёл черту Игнат. — Отстойник переполнен, напор ослабел, вот и попёрло оттуда всякое. Что тут можно посоветовать? По-хорошему, конечно, переделывать систему надо. Но это, сами понимаете, не к нам…
И Глеб невольно восхитился умением Игната не потревожить как-нибудь ненароком совесть клиента. Молодой чернокнижник подобрал слова настолько деликатно, что можно было подумать, будто речь идёт о чём-то неодушевлённом.
— Переделывать… а-а… в каком смысле? — слегка обеспокоился Кирсан Устинович.
— Вообще-то это не совсем моя специальность, — уклончиво молвил Игнат. — Насколько я знаю, необходима чистка отстойника, восстановление поглощающего материала…
— Иными… а-а… словами… как бы сменить, да?.. население деревни?..
Видно было, что такая формулировка покоробила Фастунова.
— Как бы да, — ответил он почти сердито. — А пока… Ну что я могу? Могу поставить на сток астральную решётку…
— А-а… смысл? Это же как бы… ещё уменьшит напор…
— Уменьшит, — согласился Игнат. — Зато к вам никто из отстойника не проникнет. Я же говорю: временная мера. По большому счёту, она вас не спасает… Кирсан Устинович! Полина Леопольдовна! Может, вы пока в город съездите, развеетесь? Или на природе погуляете…
— А-а… почему вдруг?
— Да понимаете… На время работ сброс придётся прервать… Начнёт накапливаться отрицательная энергетика. Неуютно здесь будет. Мягко говоря…
— Надолго это? — озабоченно спросила Полина Леопольдовна.
— Часа на два. Решётку я думаю поставить подальше от дома, где-нибудь у овражка…
— Ну, два часа — это как бы… а-а… не страшно… — успокоил свысока хозяин. — Нервы у нас крепкие, выдержим, да…
* * *Ритуал отключения энергоканала показался Глебу откровенно невразумительным. Да и сопровождающие заклинания — тоже. Насколько же всё-таки разные школы у разных колдунов!
Как и предостерегал Игнат, стоило прервать сброс, настроение немедленно упало, в голову полезли грязные мысли, а за евростеной, на которой вдруг нестерпимо захотелось намалевать непристойное слово, послышался визгливый женский голос, несомненно, принадлежавший милейшей Полине Леопольдовне:
— Да откуда я знаю, чьи это были ноги!.. Сам небось заказал кого-нибудь, а я виновата?..
— Да?.. — рычал в ответ интеллигентнейший Кирсан Устинович. — А ночью кто к тебе приходил, а?.. С золотым зубом!..
Что-то упало и разбилось.
— Предупреждал ведь козлов, — процедил Игнат. — Ещё и подерутся, вот увидишь! Тут сейчас как в отстойнике будет. Пошли отсюда…
Молодые колдуны — чёрный и белый — спустились по лестнице и, выйдя на обрамлённое голубыми елями крыльцо, приостановились у левого пылающего сусальным золотом чугунного льва. За узорной оградой дрожала, как отражение в воде, рыжая августовская степь.
— Знаешь, — сказал Игнат, тревожно глядя, как шофёр, которому велено было доставить их до овражка, пинает в беспричинной злобе ни в чём не повинную покрышку. — Как бы нам с тобой в кювет не загреметь! Давай-ка лучше пешком. Тут ведь недалеко…
И они пошли пешком.
— Слабаки! — презрительно сплюнув, заметил Глеб. — Морда — зверская, мышцы — накачаны, а энергетический кокон — как у трёхлетнего пацана. Чуть негативкой накрыло — сразу в истерику!
— Шофёр?
— Не только… — Портнягин помолчал, покряхтел. — Что-то жалко мне деревенских… — признался он. — Наяву жизни нет, а теперь и во снах не будет… Да и покойникам…
Знал, что подставляется, но ничего с собой поделать не мог. Расплаты, однако, не последовало. Игнату тоже было не до шуток.
— Мы же вроде договорились, — хмуро напомнил он. — Пригласят в следующий раз в деревню, тогда хоть плугом её опахивай, хоть головнёй обноси! А сегодня работаю я… — Однако через пару шагов взорвался сам: — Придурки! — изрыгнул он. — Ну почему не сделать всё по уму? Как положено!
— А как положено? — спросил Глеб.
Над пыльным тополем вились какие-то птахи. Воздух вибрировал от их криков и, казалось, делался ещё жарче.
— Население ему смени! — ядовито выговорил Игнат. — Там населения уже скоро не останется! Вот повымрут все, сопьются — и что дальше? Твой же отстойник — ну так позаботься о нём! Работой людей обеспечь, отстроиться помоги… А!
Махнул рукой и умолк. В угрюмом молчании друзья достигли овражка, когда сзади послышалась приглушённая расстоянием и тем не менее отчётливая автоматная очередь. Оба обернулись и замерли.
Особняк — горел.
— Ну… тут уж я ни при чём… — обретя дар речи, в искреннем возмущении вымолвил Игнат и повернулся к Глебу, словно бы приглашая его в свидетели.
Подобрав уголки рта в жестоком подобии улыбки, тот молча смотрел на рвущееся из окошек пламя. Наконец очнулся.
— Слышь… — напомнил он не без ехидства. — А должок-то всё-таки за тобой…
Прометей прикопанный
Древний хаос потревожим.
Мы ведь можем, можем, можем.
Странное дело: в любом более или менее престижном районе города, где многоэтажники воюют с особняками за передел территории, а аршин земли стоит дороже, чем на кладбище, обязательно отыщется утонувший в бурьяне и вроде бы никому не нужный пустырь, этакий затерянный мир, реликтовый клочок того, что в доисторические времёна именовали частным сектором. Из желтоватого облака тростниковых метёлок выдаётся мусорный курган, чем-то напоминая «Апофеоз войны» художника Верещагина, а чуть поодаль торчит углом серый, как наждак, перехлёстнутый ветхими рейками рубероид крыши. Оказывается, кроме бродячих котов и бомжей, здесь ещё обитает хомо доместикус — человек прописанный.
В течение полувека кто только не точил зубы на этот пустырь, намереваясь заложить там супермаркет, а то и небоскрёб! Да и сам хомо доместикус спал и видел, что назначат домишко на слом, а его переселят в какую-никакую однокомнатку, пусть без огорода, зато с удобствами.
Но каждый раз обязательно что-нибудь да мешало. То претенденты друг друга перестреляют, то власть сменится. На самом деле причина, конечно, глубже: заведомо лежит на домишке обережное заклятие — и поди различи, само оно образовалось или же кто с умыслом зачаровал.
Если с умыслом, то надобно первым делом взять лопату и, освятивши её в церкви, проверить, не прикопан ли где в огороде котёл с золотыми десятками. Прикопан — значит и переезжать не стоит: район престижный, прямой резон отстроиться на месте. Не прикопан — стало быть, заклятие, скорее всего, самородное. Тут, хочешь не хочешь, вызывай специалиста, а уж тот смекнёт, что к чему.
О самородных заклятиях споры идут не первый век. Некоторые обскуранты (есть они и среди колдунов) отрицают в принципе возможность такого явления, однако сегодня в продвинутом обществе подобные взгляды лучше не оглашать. Принято думать, что добрые две трети совпадений и случайностей в нашей с вами жизни вызваны не злонамеренными, а именно самородными чарами. Простейший пример: расположение звёзд на небе. Их ведь никто нарочно там не расставлял! Хотя нам от этого, разумеется, не легче.
Или вот додумались делать лапшу в виде букв. Интересно, отдаёт ли себе хоть кто-нибудь отчёт, сколько стихийно сложившихся заговоров, какую неведомую кабалистику он каждый раз зачёрпывает ложкой и, как это ни грустно, поглощает и переваривает вместе с куриным бульоном?
К самородным обычно относят и неумышленные заклятия: чередуя различные действия, человек нет-нет да и совершит нечаянно какой-нибудь колдовской обряд. Скажем, встанет с левой ноги или водку не до дна выпьет. Последствия общеизвестны.
Устраняются напасти такого рода, как правило, легко, хотя существуют и здесь свои тонкости. К примеру, первое средство от сглаза (постучать по дереву) известно каждому, однако далеко не все знают, что разные породы дерева по-разному отзываются на стук. Допустим, по древесностружечной плите стучать бесполезно, а по ясеню и авокадо, имейте в виду, просто опасно. Так откликнется, что мало не покажется.
К сожалению, многочисленные проходимцы, выдающие себя за гадалок и знахарей, весьма успешно пользуются нашей неосведомлённостью. Наплетёт с три короба о напущенной соседом порче, а порча-то вся в том, что чистку зубов надлежит начинать не справа налево, а слева направо — как пишем.
Что же касается неуязвимого для гири и бульдозера домика, то тут закавыка, понятно, посерьёзнее, ситуация наверняка запущенная: поспорить можно, что, придя по вызову, обнаружишь целый колтун самородных и неумышленных заклятий. За год не распутлякаешь. Впрочем попадаются иногда такие спецы — в любой путанице нужную ниточку отыщут. В позапрошлом, дай Бог памяти, году обратилось семейство с Новостройки к одному колдуну. Та же история: сорок лет сноса ждут — не дождутся. Того и гляди домишко сам развалится безо всякой гири. Случай, что говорить, трудный. Но, правда, и колдун был известный — Ефрем Нехорошев. Старичок уже, капризный, идти никуда не хочет. Семейство в слёзы. Уговорили, на частнике привезли. Походил он по двору, посмотрел. Видит: по проволоке цепная шавка бегает, надрывается. От конуры до крыльца. «А собачку вашу, — спрашивает, — как зовут?» — «Мальчиком», — отвечают. «А прежнюю как звали?» — «И прежнюю Мальчиком». — «Ага, — говорит. — Тогда дождитесь, как эта издохнет, а следующую Дружком назовите. Или Шариком». — «И всё?!» — «И всё».
С тем и отбыл.
На следующий день собачка, понятно, сдохла. Взяли щеночка, назвали Шариком. И что ж вы думаете! Месяца не прошло — предлагают переселиться, ордер приносят на квартиру улучшенной планировки — в новом доме, в строящемся. А обратись страдальцы наши к кому другому — ещё неизвестно, что вышло бы.
Переехать, правда, так и не переехали: лопнула фирма, только фундамент заложить успела. А хибарку-то снесли уже. Семейство в суд. Так до сих пор и судятся. Живут где-то у родственников… А нефиг было псину травить! Кудесник же ясно сказал: «Дождитесь, пока издохнет». А они на радостях не утерпели, видать…
Хуже всего, что история в газеты попала. Естественно, один умник решил провернуть то же самое своими силами. Трёх собачонок, изверг, извёл — ясное дело, без толку. Чародей выискался! А там, между нами, всего-то и надо было, что воробья из-под конька крыши выгнать.
* * *Обитатели пустыря, о котором пойдёт речь, поступили проще: не ходя ни к каким колдунам, сдали свою реликтовую жилплощадь приезжему квартиранту, а сами подались куда-то на заработки. Они бы её, может быть, и совсем продали, но законы не обойдёшь — заклятье не позволит.
Жилец оказался тихий, за периметр пустыря выходил только в магазины, причём чаще в хозяйственные, чем в продовольственные. Если не копался в огороде, то сидел целыми днями у окошка и мастерил что-то невразумительное. По слухам, чёрный ящик с красной кнопкой.
И как-то сразу не по-хорошему зашевелился бурьян вокруг отданной внаём халупы. Сгинули куда-то бомжи и бродячие кошки, зачастили к серой дощатой калитке почтальоны, коммивояжёры, работники социальной сферы, мелкая предвыборная сволочь. Узенькая прерывистая стёжка углубилась, расширилась, достигла статуса народной тропы. Что вынюхивали — непонятно. Потом нагрянул спецназ. Обложили пустырь, изготовились к захвату, как вдруг заколебались и, не дождавшись внятного приказа, рассеялись. Не иначе опять обережные чары сработали: как ни крути, а угроза домику при штурме возникала прямая. Спецназ — он ведь покруче бульдозера будет. В бульдозере хотя бы подствольный гранатомёт не предусмотрен.
Возможно, в загадочном квартиранте заподозрили террориста-рационализатора. Мигрант, вдобавок выходец из Царицына, этого извечного рассадника злых гениев. Недаром же именно там, стоило всё позволить, были придуманы и вечный двигатель, и машина времени, и усечённая финансовая пирамида. Собственно, их и раньше придумывали, но как-то, знаете, по-доброму, ради общего блага.
Если вникнуть, самородок-изобретатель — тоже в каком-то роде стихийно сложившееся заклятие. Не учили его, не воспитывали — до всего самодуром дошёл. Ну книжки читал, ну фильмы смотрел, так ведь в произведениях искусства неумышленных чар, пожалуй, больше, чем в жизни. Взять литературу. Метафора (это вам любой колдун скажет) строится по законам симпатической магии, а стало быть, запросто может сработать как заклинание, особенно при декламации. Посмотрите на любителей поэзии! Посмотрите на этих романтических мымр в очках и кривобоких узкоплечих недомерков, половина из которых ещё и заикается. Порченые поголовно!
Кинематограф — и вовсе чума. Вот запретили двадцать пятый кадр — а проку? В результате фильмы теперь сплошь монтируют из одних двадцать пятых кадров — и попробуй что-нибудь докажи!
То ли дело при советской власти! В ту пору каждая метафора тщательно проверялась и обезвреживалась цензурой. Не обходилось, конечно, без перегибов: шили образ там, где его и в помине не было. Допытывались, например, кого ты имел в виду, написав «листья падают». А ведь имел кого-то… Поди теперь вспомни!
Где вы, безмятежные времена, когда образ психопата-учёного был неведом самородкам из захолустья — тем самым самородкам, по поводу которых ещё Салтыков-Щедрин брюзжал, будто они употребляют все свои способности или на то, чтобы изобретать изобрётенное, или на то, чтобы разрешать неразрешимое! Стоило идиллически прозрачному пруду социалистического искусства замутиться, провинциальные кулибины, поражённые чёрной магией Голливуда, призадумались: а нужно ли вообще осчастливливать человечество? Может, действительно, проще взорвать его к едрене фене?
И, как только в очередной раз кому-либо из них удавалось разрешить неразрешимое, подобная возможность представлялась.
* * *Достигнув вершины бугра оземленелых обломков, Глеб Портнягин осторожно раздвинул бурьян. За дощатым, серым от дождей забором виднелся в меру ухоженный огородишко. Помидоры на грядках надували бледно-зелёные щёки. Вообще чувствовалось, что нынешний жилец тяпкой владеет неплохо. Сам он, кстати говоря, в данный момент, пригнувшись, подкрадывался к беспечно розовеющему плоду, причём делал это по науке, заходя против ветра. Если верить современным ботаникам, срываемый помидор с помощью запаха информирует собратьев о своей беде — и те, обороняясь, начинают накапливать нитраты.
Глеб усмехнулся. Ботаники — они и есть ботаники. Конечно, растения общаются между собой, но только не с помощью запахов, а с помощью флюидов, которым совершенно всё равно, куда в этом грубоматериальном мире дует ветер.
Глубоко утонувшее в пухлой белёной стене окошко смотрело прямо на Портнягина. Два нижних стекла были чёрные, пыльные, верхнее от старости подёрнулось радужной поволокой. Попасть в него отсюда камушком — раз плюнуть. Случись такое — тугой, намертво затянувшийся узел самородных заклятий, оберегающих дом от сноса, начнёт помаленьку распускаться — и, глядишь, недельки через две развяжется окончательно. Разумеется, Глеб Портнягин, самостоятельно это стёклышко нипочём бы не вычислил — ученику, тем более только начинающему постигать азы колдовства, подобная задача явно не по зубам. Про зачарованное окошко ему рассказал наставник — старый колдун Ефрем Нехорошев, побывавший здесь вчера в астральном виде и самолично всё исследовавший.
Зная склонность своего ученика к волевым, а то и вовсе хулиганским решениям, выбивать стекло он запретил ему категорически, потому как возможен откат, то есть переход порчи на того, кто неумело её снимает. По уровню опасности подобные операции подчас сопоставимы с ликвидацией взрывного устройства, так что недоучке в это дело лучше не лезть.
— Заклятие-то обережное, — с недоумением напомнил Глеб. — Какая ж тут опасность?
— От иного оберега, — угрюмо отвечал ему наставник, — сам в прорубь сиганёшь. Заключённых тоже вон на зоне оберегают. Пуще глаза. Я ж тебе про ту семейку с Новостройки — рассказывал?
Как именно оберегают заключённых на зоне, Глеб знал не понаслышке. История с невинно убиенным Мальчиком также была хорошо известна Портнягину.
— А пацанёнка с рогаткой подговорить? Сам же сказал: порча только на тех переходит, кто о ней знает…
— Не суетись, торопыга, — насупив кудлатые брови, осадил прыткого питомца Ефрем Нехорошев. — Нехай усё идёть своим чередом…
Если помните, Андрей Болконский в романе графа Толстого, желая выразить пренебрежение, произносил русские слова с французским акцентом. Старый колдун Ефрем Нехорошев в подобных случаях переходил на суржик.
— А без меня оно своим чередом идти не может? — прямо спросил Глеб.
— Может.
— Зачем тогда посылаешь?
— А чтоб самому не ехать, — невозмутимо отвечал колдун. — Честно тебе, Глебушка, скажу: не люблю я с этим народом якшаться. Не люб-лю…
— С каким ещё народом?
— Увидишь…
…Портнягин с сожалением бросил ещё один взгляд на тускло-радужное стекло и, вздохнув, двинулся в обратный путь.
* * *Узкая, извилисто сбегающая с курганчика тропка вывела Глеба на крепко утоптанную поляну под сенью одичавшей сливы общественного пользования. С четырёх сторон высился бурьян. Посередине чернело пепелище, из которого выдавался клыком полусгоревший обуглившийся пень. На земле какое-то тряпьё, пара разнокалиберных деревянных ящиков для сидения. На меньшем выжжены в столбик раскалённой проволокой три слова: «Матрос», «Партизан» и «Железняк». Видимо, клички прежних обитателей здешних мест.
Нынешняя компания в интерьер решительно не вписывалась: двое мужчин, оба в костюмах, при галстуках. Чуть поодаль, опершись на снайперскую винтовку, хранила презрительное молчание костлявая блондинка в белых колготках, белой блузке и шортах защитного цвета. Блёклые рыбьи глаза, подбородок — как у таранного броненосца.
— А где поп? — негромко спросил Портнягин (от серого дощатого забора их по прямой отделяло метров тридцать, не больше).
— Кадить пошёл, — любезно сообщил тот, что пониже ростом, милый улыбчивый интеллигент. И всё-то в нём было прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли. Вот только о руках трудно что-либо сказать — руки он почему-то всё время держал в карманах.
— Что-то я его во дворе не видел, — заметил Глеб.
— Ну, значит, не дошёл ещё…
Из-за бугра послышался стук по дереву, лязг цепи, надрывный лай, потом заглушаемые захлёбывающимся рычанием голоса. Улыбчивый интеллигент оглядел собравшихся на поляне.
— Малый джентльменский набор, — сказал он. — Кстати, Поликрат Поликратыч, а почему я здесь не вижу криминалитета? Репутацию бережёте?
— Тупые они, — угрюмо отозвался дородный Поликрат Поликратыч. Лицо у него было обширное, озабоченное. Официальное. — Нюансов не ловят. Прикопают без намёка, а я отвечай потом…
— Прометей прикопанный, — с удовольствием изрёк его рафинированный собеседник. — И какие же требования выдвигает этот ваш самородок?
— Никаких.
— Как? Вообще?
— Вообще.
— Так может, он не психопат-учёный, а просто психопат? В этот его ящик с кнопкой кто-нибудь заглядывал?
— Да все кому не лень! Сам обычно хвастаться ведёт…
— И что там внутри?
— В принципе вообще… физик один смотрел — говорит: бред сивой кобылы.
— Тогда, простите, из-за чего весь сыр-бор?
Официальное лицо закряхтело, достало носовой платок и, расстелив, с омерзением присело на ящик с тремя кликухами.
— Физик, — повторило оно тоскливо. — Мало ли что физик! В Царицыне вон Чернобров машину времени изобрёл. Тоже вроде бред, но… работает же!
На поляне тревожно задумались. Любой самородок опасен в первую очередь своей непредсказуемостью. Не имея ни малейшего понятия о существующей в научных кругах конъюнктуре, он по простодушию вторгается в такие области познания, куда серьёзные исследователи давно уже договорились не соваться ни при каких обстоятельствах.
Хотя встречаются отморозки и среди профессионалов. До сих пор памятен скандал, учинённый в начале двадцатого столетия известным авиахулиганом Сикорским. Знал же, знал, что мотор в аэроплане принято ставить точно по центру! Вот расчёты, вот формулы, вот наконец честное слово академика: поставишь сбоку — закружится самолёт и упадёт. И что ж вы думаете? Назло всем четыре мотора на крыльях укрепил. Мало того: в полёте из озорства половину с одной стороны взял и выключил. А народ-то внизу — стоит смотрит! Видят: не крутится, не падает — летит себе и летит. Пришлось из-за него, баламута, всю аэродинамику переписывать…
— Тогда уж скорее Пандора, чем Прометей, — неожиданно промолвил интеллигент. — Тем более ящик у него…
Вынул руку из кармана и рассеянно взглянул на часы. Рука оказалась под стать облику, изящная, с ухоженными ногтями, но почему-то этот простой жест сильно взволновал представительного Поликрата Поликратыча. Официальное лицо поспешно встало с дощатой тары и отступило подальше, словно гранату из кармана вынули.
— А вы что молчите, молодой человек? — нервно спросило оно Глеба — явно для того, чтобы как-то оправдать странную свою ретираду.
— А что такое?
— Ну вот физик говорит: бред сивой кобылы. А вы что скажете? Вы же… э… без пяти минут специалист… Есть там колдовство? В принципе вообще…
Ученик чародея внутренне приосанился.
— Колдовство есть везде…
— Нет, я в смысле… в самом приборе.
— Так, чепуха, — равнодушно изронил Глеб.
Поликрат Поликратыч остался недоволен его ответом.
— А почему ваш руководитель сам не прибыл? — несколько раздражённо спросил он. — Нет, вы поймите, я вообще в принципе против вас ничего не имею, но… возраст, опыт… Всё-таки не кто-нибудь — исполнительная власть просит выступить в качестве эксперта. Мне кажется, Ефрем Поликарпович мог бы отнестись к такому предложению и повнимательней…
— Хворает, — скупо отмерил информацию Глеб Портнягин.
— А позвонить ему нельзя? В принципе вообще…
— Можно. Сам сказал: ежели что стрясётся — звони.
— Ипсэ диксит, — непонятно прокомментировал интеллигент, задумчиво разглядывая произрастающий на сливовой ветке мужской рваный носок.
— Ну так позвоните! — приглушённо, учитывая опасную близость объекта, рявкнул Поликрат Поликратыч.
— Разве что-нибудь стряслось? — не понял Глеб.
— А когда стрясётся, поздно будет! — Не совладав с чувствами, официальное лицо опрометчиво повысило голос. За бугром немедленно загремела цепь, грянул заполошный лай и, кажется, лязгнула щеколда. — А, чтоб тебя! — Поликрат Поликратыч замолчал, успокоился и снова обратился к Портнягину, взяв тоном ниже. — А на доме? Вы вроде говорили: на нём заклятье лежит…
— Лежит, — согласился тот.
— А если снять?
— Тогда через полмесяца дом под снос пойдёт.
— И что?
— Н-ну… тут уж не до изобретений станет.
— Мысль, между прочим, здравая, — заметил интеллигент.
— Здравая она! — вполголоса вспылил Поликрат Поликратыч. — Этот придурок за полмесяца триста раз кнопку нажать надумает! — посопел, прикинул. — И потом, — добавил он как бы про себя, — это ж всё и без колдовства можно решить… Прислать бульдозер…
— Попробуйте, — хладнокровно согласился Портнягин. — Спецназ, по-моему, уже вызывали.
К представителям власти, тем более исполнительной, он испытывал после отсидки стойкую неприязнь.
Костлявая блондинка слегка изменила позу.
— Кадс леший тур ходит бля? — надменно осведомилась она, не поймёшь на каком языке. Возможно, даже на русском.
Все повернулись в ту сторону, куда теперь был устремлён её таранный подбородок. Вскоре там зашуршали, закачались тростники — и на поляну вышел поп с ещё дымящимся кадилом.
— Заодно исповедал, — старательно окая, с удовлетворением оповестил он и небрежно передёрнул затвор. На утоптанную землю посыпались остатки курящегося ладана.
— Выяснили что-нибудь? — кинулся к пришедшему Поликрат Поликратыч.
Священнослужитель ухмыльнулся.
— Тайна исповеди, сын мой, — несколько глумливо напомнил он. — Тайна исповеди.
— Не морочьте голову, капитан! Вы такой же поп, как я дьяконесса!
— Так ведь тайна исповеди, она ж не только в церкви соблюдается, — резонно возразил тот. — В нашей конторе с этим делом, пожалуй, ещё и построже будет. — Нахмурился, принялся разоблачаться. — Значит, так, — известил он, отставляя кадило на освободившийся ящик. — Если нажать на красную кнопку, мир погрузится в хаос. Ну, это и без исповеди было известно…
На поляне задумались вновь. Портнягин попытался представить всемирный хаос, не смог, но на всякий случай содрогнулся. Уж больно зловеще звучало.
— А кстати, зачем? — снова вмешался интеллигент.
— Что зачем?
— Зачем ему погружать мир в хаос?
— Да он сам ещё не решил. Колеблется. То ли ради добра, то ли…
— Потому и не нажимает?
Капитан упаковал рясу и кадило в спортивную сумку, чиркнул «молнией».
— Нет, — сказал он, вздохнув. — Просто ящик у него пока до ума не доведён. На целую планету мощности не хватит. Даже город целиком не накроет…
— Хм… Стало быть, для нас разницы — никакой?
— Для нас — никакой. — Капитан вскинул сумку на плечо и двинулся в сторону тропки.
— Вы куда? — всполошился Поликрат Поликратыч.
— На службу. Задание выполнено. А мне ещё сегодня маньяка брать.
— Ну что за бардак! — с горечью вымолвило официальное лицо, когда тростники вновь сомкнулись за сотрудником органов. — Тут весь город навернуться может, а он какого-то маньяка шугать пошёл!
— Вообще-то у меня тоже дел полно… — подал голос Портнягин.
— Ну уж нет! — вскинулся представитель власти. — Этак все разбегутся!
— Да что ж вы так сердечко-то своё золотое надрываете, Поликрат Поликратыч! — посетовал интеллигент. — Успокойтесь. В нерадивости вас не упрекнёшь: рукопашника вызвали, колдуна вызвали, чудь эту белоглазую… Велено вам было держать руку на пульсе? Вот и держите дальше! Всё идёт по плану: снайпер не стреляет, колдун не колдует…
Услышав про чудь белоглазую, костлявая блондинка медленно повернула голову и брезгливо оглядела говорящего.
— Не пойму только, чем вам так дорог этот псих? — проникновенно продолжал интеллигент. — Этот ваш Прометей прикопанный! Что вы с ним церемонитесь? Кнопка есть? Есть. Значит, часть взрывного устройства. Раз часть взрывного устройства — значит террорист. Ну что мне вас, учить, что ли?
— «Ястребы» наши сусловские не позволят, — расстроенно признался Поликрат Поликратыч, снова присаживаясь на ту же тару с тремя кликухами. — Попробуй тронь — такой шум поднимут…
— А «ястребам» он зачем?
— Ну как зачем! Вдруг в самом деле заработает ящик… Тогда будет чем глобалистов пугнуть… если сунутся…
— Так в первую очередь нас же самих накроет!
— Н-ну… — закряхтев, отвечал Поликрат Поликратыч. — Считается, что нам вроде меньше терять…
— Ох, братья вы мои по разуму! — язвительно вымолвил интеллигент. — Да примите вы его службу, в какой-нибудь, я не знаю, исследовательский институт! Положите жалование, лабораторию оборудуйте…
— А вот этого уже оппозиция не допустит, — хмуро отозвался Поликрат Поликратыч.
— Тьфу на вас! — сказал интеллигент. — Мне, что ли, тоже на разведку сходить?
И, не дожидаясь разрешения, скрылся в высокорослом бурьяне, по-прежнему держа руки в карманах. Со стороны можно было подумать, что у него там с каждого бока по пистолету.
— Кто он такой? — спросил Портнягин. Своей бесцеремонной манерой разговаривать с властями, интеллигент ему очень понравился.
— Кто-кто! — буркнул Поликрат Поликратыч. — Незлобин.
— Сам?! — не поверил Глеб и ошалело уставился вослед живой легенде.
Из-за бугра вновь послышался стук в калитку, но на этот раз собака почему-то даже не пикнула.
* * *О Родионе Незлобине Портнягин много слышал, но никак не предполагал встретиться с ним, так сказать, вживе. Тем более при подобных обстоятельствах.
Удивительна судьба этого человека. Удивительна и в чём-то даже назидательна. Хлипкий студентик с философского факультета обитал в самом криминальном районе Баклужино. Местное хулиганьё повадилось каждый день встречать его в подворотне и бить морду на удачу. Суеверие, конечно, дикое, но отморозки искренне полагали, что после зубодробительного обряда им обязательно улыбнётся счастье.
И вот однажды кто-то из сокурсников, желая, очевидно, подшутить над бедолагой, подарил ему по случаю свежей мордобоины самоучитель какого-то ещё неслыханного в здешних местах восточного единоборства, отпечатанный в Японии, да ещё и иероглифами. Наивный Родион принял книжку чуть ли не со слезами благодарности и с тем же усердием, с каким корпел над диалогами Платона, взялся за древнее боевое искусство, поскольку иного выхода не видел.
Языка он, ясное дело, не знал, но тексты были обильно снабжены рисунками, правда, очень схематичными, так что приходилось напрягать не только мышцы, но и извилины. Вот, например, картинка: один человечек изображён присевшим на корточки, второй стоит перед ним и держит сидящего за подбородок. Поясняющих стрелок нет. Что куда вывихивать — непонятно. А главная загадка: каким образом противник оказался на корточках?
Компьютерная программа-переводчик скорее усложнила дело, нежели упростила. На монитор выползала такая жутковатая бредятина, что оторопь брала. Наконец спустя полгода студентик решил для пробы оказать лёгкое сопротивление нападающим. Неизвестно, кто был больше потрясён случившимся: сам Родион Незлобин или его жертвы. Во всяком случае, наутро все они, за исключением сильно травмированных, явились к нему с изъявлениями добрых чувств и признанием своей глубочайшей неправоты.
Но наверное сильнее всех оторопел, услышав о происшествии, шутник-сокурсник, ибо подаренная им книжка была пособием по возвращению к жизни извлечённых из воды утопающих.
После такого казуса иной на месте Родиона Незлобина по меньшей бы мере смутился, однако ежедневные мордобои в подворотне и чтение античных авторов выковали в нём философский ум. К тому времени он и сам уже пришёл к выводу, что успеха можно достичь лишь в результате досадной ошибки. Было бы, согласитесь, грешно упустить столь драгоценную возможность.
Став пятикратным чемпионом Суслова в боях без правил, Незлобин решил, что этого вполне достаточно, и перешёл на тренерскую работу, причём учениками его были в основном приезжие японцы, которые, как известно, тоже не лыком шиты и ни за что не упустят шанса воскресить какое-нибудь своё древнее боевое искусство, будь то дзюдо (в прошлом — род массажа) или, допустим, каратэ (в старину — способ выбивания циновок).
* * *Пятикратный чемпион вернулся довольно быстро, причём вид у него был крайне смущённый.
— Что?! — ахнул, отшатнувшись, представитель исполнительной власти.
Родион Незлобин хотел беспомощно развести руками, но, поскольку руки у него по-прежнему располагались в карманах, ограничился тем, что беспомощно развёл локти.
— Казните, Поликрат Поликратыч, — покаялся он всё с той же обезоруживающей улыбкой. — Виноват…
Поликрат Поликратыч, взявшись за приостановившееся сердце, обречённо ждал продолжения.
— Как-то всё само собой вышло, — с неловкостью признался Незлобин. — Хотел он мне руку пожать, а я машинально…
— Жив?!
— Жив-то жив… А в сознание пришёл — к ящику своему кинулся… Пришлось привязать.
— Как?!
— Шнуром от удлинителя. К стулу. Вы уж строго не судите, Поликрат Поликратыч…
Представитель исполнительной власти очумело оглядел присутствующих.
— Все свободны, — хрипло бросил он, но тут же спохватился. — Нет, только вы, госпожа Скучайте! А вы… — Поликрат Поликратыч повернулся к Глебу, — срочно звоните своему руководителю! Хворает он там, не хворает… Пусть едет. Машину — пришлём.
Ученик чародея выхватил сотовый телефон.
Старый колдун Ефрем Нехорошев откликнулся не сразу.
— Ну и что у нас там плохого? — мрачно осведомился он.
— Психа к стулу привязали, — отрапортовал Глеб.
— И что?
— Теперь тебя ждут. Машина уже едет.
— У, грыжа мудяная! — заругался кудесник.
Значит, прибудет.
«Белая колготка», как её мысленно окрестил Глеб, с прибалтийской обстоятельностью разбирала и укладывала в бархатные ниши специального кофра непригодившийся огнестрельный инструмент.
* * *Логово учёного психопата, на взгляд Портнягина, мало чем отличалось от жилища старого колдуна Ефрема Нехорошева: такое же захламлённое, с паутиной по углам, кругом разбросаны какие-то совершенно невразумительные предметы. Сам жилец ёрзал, примотанный к шаткому стулу, пытаясь его своим ёрзаньем развалить. Рот жильца был заткнут каким-то, видать, подобранным с пола артефактом. Чёрный ящик располагался на подоконнике в аккурат под тем самым стёклышком радужного отлива, что вот уже столько лет хранило домишко от сноса.
Четверо мужчин остановились перед частично обездвиженным самородком.
— Развяжите, — приказал колдун.
Трое встревоженно переглянулись.
— Так ведь он же… в отместку… — ужаснулся Поликрат Поликратыч. — Кнопку нажмёт!
— Нехай жмёт, — равнодушно позволил Ефрем.
— А-а… — сообразил Незлобин. — То есть всё-таки…
С уважением поглядел на колдуна и принялся отматывать узника от стула. Стоило последнему витку электропровода упасть на пол, освобождённый Прометей стремглав бросился к чёрному ящику и утвердил палец на красной кнопке. Потом спохватился, воткнул вилку в розетку и лишь после этого выдернул кляп изо рта.
— Всем покинуть помещение, — сиплым голосом выдвинул он первое условие. — Иначе…
— Пошли, пошли отсюда… — миролюбиво заворковал старый колдун, подталкивая остальных к выходу. На пороге оглянулся. — А ты, милок, не серчай… — успокоил он тяжело дышащего самородка. — Это ограбление. Просто видим: взять у тебя нечего — ну и…
Во дворе раззявившая было пасть шавка увидела Незлобина и, поджав хвост, юркнула в конуру. Не залаяла она и после того, как серая дощатая калитка закрылась со стуком за незваными гостями. Пёс его знает — вдруг вернётся!
— Спасибо вам! — обессиленно выдохнул Поликрат Поликратыч и, повернувшись к старичку колдуну, принялся с благодарностью трясти его хрупкую ручонку. — Какой вы всё-таки психолог…
— Это ты о чём? — подозрительно осведомился тот.
— Ну как же! Я-то грешным делом думал: нажмёт сейчас, не дай Бог… — Представитель власти содрогнулся и с ужасом оглядел курган обломков и заросли бурьяна, видимо, представляя, как всё это погружается в бездну мирового хаоса.
— Позвольте, — озадаченно сказал Незлобин. — То есть вы тем не менее полагаете, что установка действующая?
— Нешто я знаю? — благодушно усмехнулся Ефрем Нехорошев. — Может, и действующая…
На вершине бугра колдун с учеником, приотстав, задержались.
— Сам-то не боишься? — вполголоса спросил Портнягин.
— Чего?
— Ну… хаоса там…
— Эх, милай! — развеселившись, отвечал старый колдун Ефрем Нехорошев. — Нашёл, чем пужать! Да по сравнению с нашим бардаком ихний хаос — это почти порядок!
Глеб ошарашенно оглянулся на тусклое радужное стекло в окошке домика.
— Тогда, может, вернуться да самим кнопку нажать? — неуверенно подначил он.
— И думать не моги, — сурово оборвал наставник. — Сколько раз повторять: всё должно идти своим чередом… И потом, знаешь, Глебушка, — признался он вдруг с неловкостью. — Как ни крути, а чужой он, хаос-то, пришлый. А к бардаку вроде привыкли уже, можно сказать, душой прикипели…
Числа
Раз-два-три-четыре-пять…
Цифры, составляющие дату рождения Глеба Портнягина, в сумме давали семёрку, что уже само по себе свидетельствовало о нешуточных магических способностях. Трудно сказать, как бы сложилась судьба юноши, родись он в стране с иным летосчислением, однако, живя в Баклужино, Глеб просто не мог не стать учеником колдуна, даже если бы сильно постарался.
А старался он сильно. Рос хулиганом, взломал в порядке самоутверждения продовольственный склад, угодил за решётку, и быть бы ему — чем чёрт не шутит! — вором в законе, когда бы не магическая цифра семь. Кстати, о взломе. Ни за какие коврижки не приблизился бы Глеб Портнягин к железной складской двери, овладей он предварительно хотя бы начатками астрологии, потому что в тот погожий апрельский вечер все светила беззвучным хором отчаянно и тщетно кричали ему с небосклона: «Не надо, Глеб! Ну его на фиг, этот продовольственный склад!»
И как бы там ни ёрничал Гераклит, говоря, что «многознание никому не прибавляло ума, в чём легко убедиться на примере Пифагора», прозорлив был великий геометр: миром действительно правят числа. Другое дело, что не всегда понятно, чем они при этом руководствуются. Почему, например, с жалобами на плохое качество колдовства клиенты шли гуртом к старому чародею Ефрему Нехорошеву именно во вторник, когда тяжёлыми днями в народе считаются понедельник и пятница?
Ещё с вечера Глеб Портнягин прикинул на клочке бумаги, что его ждёт завтра: сложил цифры грядущего вторника с собственной семёркой — и в сумме ничего хорошего не получил. Проще, конечно, было подбить итог на калькуляторе, но вычислительная техника при всей её точности меняет качество знаков, что неминуемо ведёт к ошибочным выводам. Поэтому строгая традиция требует карандаша и бумаги. По схожим причинам истинные колдуны, воздействуя на расстоянии, никогда не пользуются цифровыми фотографиями.
Так или иначе, но результат Портнягина решительно не устроил — и, перевернув листок, юный чародей начал расчёты сызнова, умышленно прибегнув к более сложному способу. К счастью, нумерология распадается на несколько школ, каждая из которых достойна равного уважения. Так что выбор целиком зависит от вас. Первый метод исчисления основывается на переводе в цифровые величины текста священных книг, второй — на геометрии Великой Пирамиды в Гизе, третий — на измерениях мавзолея В. И. Ленина на Красной площади, в пропорциях которого, как недавно установили оккультисты, тоже таится глубокий мистический смысл. Есть и другие способы, но эти три — самые распространённые.
Перепробовав всё, что знал, и ухлопав на нелюбимую арифметику добрых полчаса, упрямый ученик колдуна добился-таки относительно благоприятного ответа и, спалив бумагу на свечке, смешал растёртый в ступке пепел с молотым кофе, каковой затем и употребил — на ночь глядя.
* * *Утро следующего дня началось вполне терпимо, согласно расчётам. Обиженных клиентов набежало немного, и, что самое ценное, ни одна их претензия не касалась впрямую Глеба Портнягина. Последний челобитчик, как водится, оказался стервознее всех. С виду было ему лет двадцать пять, не больше. Хрящеватый кадык, глаза маньяка. И голос — бабий, вредный.
— Погоди-ка, — сразу же прервал его Ефрем. — Ты откуда взялся такой? Мы ж с тобой не встречались ни разу…
— Ну да! — воинственно отвечал ему на повышенных тонах молодой скандалист. — Лично — ни разу! Зато я с вашего сайта полгода не вылезал!
Портнягин сидел у окна и запитывал положительной энергией крепко подсевший амулет. При слове «сайт» отложил резную деревяшку на подоконник и с надменным изумлением повернулся к жалобщику. За дела компьютерные и сетевые он отвечал персонально.
— И что? — не понял колдун.
— А у вас там приметы на сайте! Целый список! Как будущую жену выбирать! По имени, по гороскопу, по морде…
— Ну правильно…
— Да как же правильно, если я по ним такую стерву выбрал?
— Например! Хоть одну примету назови…
— «Нельзя жениться в мае, иначе век маяться». Ещё и пословицу привели: «Рад бы жениться, да май не велит»!
— А ты когда женился?
— В марте!
— А кто в марте — тому век материться…
— Не было этого на сайте!!!
— Было. И не шуми, а то проверим! Ещё какие приметы?
— Ну вот хотя бы… «Кто щекотлив, тот и ревнив». Щекотал-щекотал её до свадьбы — ни разу ведь не хихикнула, мымра, зубами только скрипела! А чуть обвенчались — каждый день скандалы закатывает!
Старый чародей восторженно уставил желтоватые глазёнки на потерпевшего — и захихикал сам.
— А после свадьбы щекотать не пробовал?
— Вы что, прикалываетесь? — взвизгнул гость.
— Мудёр… — с наслаждением выговорил Ефрем. — Ох, мудёр… Если ты на Глебушкином сайте ума набирался, думаешь, невеста твоя глупее тебя, что ли, была? Наверняка тоже там паслась… Все приметы срисовала. И про щекотку…
Скандалист поперхнулся, но быстро пришёл в себя.
— Щекотку? Допустим! — снова ринулся он на приступ. — А цвет глаз?
— На контактные линзы не проверял? — задумчиво спросил колдун.
— Ах, контактные… — задохнулся тот. — Ловко у вас всё получается! А с паспортом как быть? Имя, дата рождения, место рождения… Что ж она, и гороскоп срисовала? Или с поддельным паспортом замуж выходила? Мы же с ней по Зодиаку подходим идеально! По таблице по вашей…
— Ну так имя тем более сменить недолго…
— Имя? Допустим! А дату? Цифры-то не обманешь!..
— Эх-ма! — шлёпнул себя по коленям старый чародей. — Ты где живёшь, мил человек? В Африке или в Суслово? Который уже год как позволили, а тебе всё невдомёк…
И обмяк скандалист. Вспомнил. Действительно, несколько лет назад был принят закон, разрешающий менять не только неблагозвучные имена и фамилии, но и неблагозвучные даты рождения, если они оскорбляют религиозное, национальное или партийное достоинство владельца. Скажем, демократ, а родился седьмого ноября. Или, положим, смотришься на тридцать, а в паспорте все сорок пять.
Поражённый внезапно открывшейся истиной склочник онемел и пару секунд сидел неподвижно. Наконец судорожно передёрнул хрящеватым своим кадыком, встал и походкой зомби направился к дверям. Следующего жалобщика старый колдун Ефрем Нехорошев не дождался. Кончились.
— А знаешь, Глебушка, — умиротворённо молвил он. — Пойду-ка я прогуляюсь. Уж больно погода хорошая. Да и утомил он меня что-то…
— А если кто опять нагрянет? — встревожился ученик. — Кому их принимать, мне, что ли?
— Тебе, Глебушка, тебе… — ласково подтвердил кудесник. — На кого ж ещё свалить-то? Только на тебя…
— Эх, ничего себе, кармическая сила! — пробормотал Портнягин.
В глубине души он был даже польщён — столь высокое доверие оказывалось ему впервые, хотя заговаривать зубы обиженке — удовольствие, честно признаться, ниже среднего.
* * *Оставшись один, Глеб оторвал четвертушку ксероксного листа и, не увидев на краю стола позитивно заряженного карандашного огрызка, стиснул кулаки, огляделся. Прикормленный барабашка опять позволял себе лишнее.
— Шутик, блин-н!.. — неистово взвыл Портнягин, а когда снова повернулся к столу, там уже лежал пыльный «паркер» с золотым жалом, подобранный бог знает на какой обочине. Стало быть, в исчезновении карандаша проказливый барабашка не был повинен ни сном ни духом — принёс с перепугу первое подвернувшееся под астральную хваталку.
Что ж, кто-то теряет, кто-то находит… Убедившись, что предмет роскоши, оброненный неким состоятельным лохом, не содержит порчи, ученик колдуна обтёр пыль и, водрузив колпачок на место, отправил «паркер» в задний или, как его ещё называют, чужой карман.
(А огрызок карандаша обнаружился за ухом. За правым, естественно. Заложишь за левое — добра не жди…)
Итак, вооружась заговорённым стилом, Портнягин сверился с дорогими, тоже, кстати, добытыми Шутиком часами и склонился к столу, желая попрактиковаться всё в той же нумерологии. Для начала смекнул в столбик, долго ли будет отсутствовать Ефрем. Получилось: недолго. Тогда он решил подсчитать, предвидятся ли посетители и, если да, то сильно ли достанут…
— Я смотрю, у вас и дверь нараспашку… — прозвучал в прихожей приятный девичий голос.
Ну вот, можно уже не подсчитывать.
— Минутку… — попросил Глеб и на всякий случай проверил, что творится под койкой. Там было всё спокойно. Натасканная на незваных гостей учёная хыка и маленький перелётный барабашка Шутик мирно дрыхли в дальнем углу, уютно свернувшись в единый энергетический клубок. Гляди-ка, подружились! А ведь мерещилось поначалу, что смертоубийства не миновать. Славно, славно…
— Прошу! — крикнул Портнягин. — Входите…
Вопреки ожиданиям, из прихожей возникла отнюдь не ровесница, но дама лет тридцати-пятидесяти. Уточнить навскидку возраст Портнягин бы не рискнул, однако не было сомнений, что вошедшая принадлежит к тем редким натурам, имеющим возмутительную для подружек манеру хорошеть с годами.
Наука физиогномика часто сталкивается с загадочным явлением: прямой зависимостью между образом жизни и чертами лица. Пустишься во все тяжкие — тут же увеличивается нижнее веко. Исполнишься теплоты и сердечности — нос принимает луковичные очертания. Чуть добьёшься успеха — выпячиваются губы. Простейший пример: классическое пропорциональное ухо свидетельствует о счастливом детстве, однако, стоит детству стать несчастным, как уши делаются бесформенными, бледными, а то и вовсе рваными. Известно также, что, чем выше они расположены, тем значительнее уровень интеллекта. В некоторых университетах, по слухам, даже собираются заменить выпускные экзамены замерами с помощью системы антропометрических линеек.
С точки зрения эзотерики, всё объясняется просто: изменяясь, душа преображает тело. Так, отмечены были удивительные случаи, когда раскаявшийся матёрый преступник перерождался целиком не только внутренне, но и внешне: вплоть до отпечатков пальцев.
Короче, как поучал не раз в подпитии старый охальник Ефрем Нехорошев, девичье лицо — всё равно что голая болванка. Нет в нём завершённости. Вот покроется лет через двадцать художественной резьбой — тогда уже можно судить…
В лице вошедшей завершённость присутствовала. Мало того, такое впечатление, что, убери с него морщины, всё испортишь.
Достигнув середины комнаты, гостья приостановилась.
— Как здорово… — заворожённо произнесла она, оглядывая лежащий в живописном беспорядке колдовской инвентарь.
Привыкши иметь дело с озабоченной осунувшейся клиентурой, Портнягин слегка был сбит с толку. Пришелица же тем временем приблизилась к древнему трюмо, с уважением огладила облупившийся тёмно-красный лак рамы. Трюмо это, между прочим, запросто фиксировало неотраженцев, то есть субъектов, способных, изгнав все мысли до единой, стать невидимыми в зеркале. В любом, кроме этого. И посторонним его трогать не стоило.
— А вам — сюда? — прямо спросил Портнягин.
Обернулась, уставила на Глеба тёмные весёлые глаза.
— Колдун здесь живёт?
— Здесь…
— Значит, сюда.
— Ну… присаживайтесь тогда…
— Спасибо, я, с вашего позволения… — И она прямой наводкой нацелилась на подоконник, где лежал подзаряженный амулет. — Какая деревяшка интересная…
— Если вы присядете, — терпеливо пояснил ученик чародея, — мне легче будет работать. Вот, кстати, кресло…
— Да?.. — с сожалением отозвалась она и, взглянув ещё раз на амулет, двинулась, куда было велено. — Понимаете, — с прежней беззаботностью продолжала гостья, опускаясь в кресло. — По Зодиаку я — Рыба…
Рыба? Вообще-то Рыбы в незнакомом месте ведут себя по-другому. Либо теряются от робости, либо от робости хамят. А такая вот непринуждённость им, мягко говоря, не свойственна.
— Меня зовут Глеб, — с намёком представился Портнягин, сам наслаждаясь собственной вежливостью.
— Ой, да какая разница, как кого зовут! — сказала она.
Что ж, анонимность — неотъемлемое право клиента.
— Слушаю вас, — вдумчиво подбодрил ученик колдуна.
— Так вот… муж у меня — Овен…
— А-а!.. — с интонациями Ефрема Нехорошева радостно возопил Глеб. — Так чего ж вы, матушка, хотите? Это ж полная несовместимость… Овен — знак Огня. Рыба — знак Воды. Либо вы его потушите, либо он вас высушит…
— Ну да, ну да… — с готовностью покивала она. — И свадьба у нас была в пятницу… тринадцатого…
— Как же это вас угораздило? — с сочувствием и в то же время с укоризной покачал головой Портнягин.
— Да так уж вышло. Остальные-то дни расхватаны были… И это ещё, я вам скажу, не всё!
— А что ещё?
— Оба свидетеля — разведённые, кольцо уронила… — принялась перечислять странная гостья. — Дорогу нам все кому не лень переходили, каблук сломала, смотрелась в зеркало — впереди меня подружка влезла… Всё-таки какая деревяшечка симпатичная! — снова поразилась она лежащему на подоконнике амулету.
— Вот такую деревяшечку, — назидательно молвил Глеб, — перед обручением надо было заказать. А не сейчас…
Приведённых предзнаменований хватило бы на десять свадеб с лихвой. Однако Портнягина смущала ребяческая беспечность неудачницы. Минутку-минутку… Ребяческая? Глеб присмотрелся — и обратил внимание, что верхняя губа дамы имеет младенческую припухлость. Согласно физиогномике, пришелица просто забыла повзрослеть. Именно этот феномен специалисты и называют секретом вечной молодости («вечной», разумеется, не от слова «вечность», а от слова «век»). Ничего сверхъестественного: впади в детство, минуя зрелость, — вот и весь секрет!
Тогда, конечно, поведение её становится понятным. Возможно, попала под сочетание Луны с этим… как его?.. Ладно, потом посмотрим! Попала, короче…
— Да Бог с ними с приметами, — легкомысленно отмахнулась она. — Вы мне вот что лучше скажите… Есть же, говорят, у супругов критические годы, когда браки чаще всего распадаются… То ли пять, то ли семь лет…
— А как же, — солидно проговорил молодой колдун. — Целые науки этим занимаются: астрология, нумерология… Оп-паньки, — выдохнул он вдруг, сообразив. — Вы который год замужем?
— Двенадцатый.
— И-и…
— Вполне счастлива.
— Как? Вообще? — всполошился Глеб.
— Ну да «вообще»! Долгов — выше крыши, детишки тоже — те ещё оторвы, хлопот с ними полон рот. С мужем только повезло. Если не врёт, то и ему со мной…
— Но если у вас в супружеской жизни и так всё хорошо, — с искренним недоумением спросил Портнягин, — зачем было к колдуну идти?
Честно говоря, внутренне он уже начинал закипать. Мало того что припёрлась неизвестно зачем, ещё и на мировоззрение посягает! На секунду даже мелькнула мысль: порчу, что ли, на неё навести — чтоб знала?
— Да понимаете… — замялась она. — Странно как-то, согласитесь, всё получается. Кругом люди как люди, а мы… Смотрю: в газете ваша рекламка с адресом. Как раз шла мимо… Вот и подумала… Вдруг вы объясните!
— Так… — пробормотал ученик чародея, тщетно потирая лоб. — Может, в паспорте ошибка? — с надеждой спросил он, припомнив разговор Ефрема со склочным молодым человеком. — Или нарочно дату поменяли…
— А смысл?
Да, действительно… Одно дело, когда подгоняешь свой гороскоп под гороскоп жениха (или там невесты), и совсем другое, когда наоборот.
В этом состоянии крайней озадаченности и застал воспитанника старый колдун Ефрем Нехорошев, вернувшийся с недолгой, в полном соответствии с нумерологией, прогулки.
— Трудный случай? — как всегда с подковыркой осведомился он, смерив гостью взглядом и поприветствовав кивком.
— Да вот ни приметы на неё, ни числа не действуют, — пожаловался Глеб. — Двенадцать лет с мужем живёт — и хоть бы хны!
— А тебе сколько, матушка, лет?
— Пятьдесят два.
— Так чего ж ты хочешь? Кто после сорока в брак вступил — хоть гороскопы на него не составляй! Весь цикл напрочь отшибает. Не у всех, конечно, но случается, случается…
— Вроде климакса что-то? — дерзко спросила гостья.
Шутка Ефрему понравилась. Смеялся долго.
* * *— А правда, — с недоумением сказал Глеб, когда, проводив неуязвимую для чисел и знамений посетительницу, оба подсели к столу побаловаться кофейком. — Почему так? До сорока действует, а после сорока — хрен…
— Да понимаешь, Глебушка… — закряхтел старый колдун. — С возрастом-то люди умнеют… иногда… А как поумнел — считай, фраер порченый, ничем его не проймёшь: ни планидами, ни приметами… На всё ему наплевать, для него счастье, вишь, главное… Это если, конечно, поумнел… — Отпил крохотный глоток, посмаковал. — Не ждал, что так скоро вернусь?
— Ну как не ждал? — с гордостью отвечал ему Портнягин. — Вычислил…
Чашка старого чародея со стуком опустилась на блюдце.
— Расчёт покажь… — внезапно потребовал Ефрем.
Портнягин подал исчёрканную четвертушку ксероксного листа. Колдун насупил брови, надел очки.
— Математик… — сказал он спустя малое время, как клеймо приложил. — Лобачевский… Семь и восемь у тебя четырнадцать получается?
— Где? — вскинулся Глеб.
— Да вот… А я, главное, не пойму: что это меня раньше времени домой потянуло? Ты с числами-то осторожнее в следующий раз!
Портнягин схватил заговорённый огрызок карандаша и кинулся пересчитывать. Спустя минуту поднял очумелые глаза.
— Не понял! Расчёт неправильный, а всё равно сработал?
— А ты думал? Как ошибёшься — так оно всё и выйдет. Что в жизни, что в колдовстве…
— Погоди! — спохватился Портнягин. — А как же у этого… у клиента у твоего… Жена паспортные данные сменила, а всё равно стерва!
— Стало быть, и старый паспорт где-нибудь прячет… — пояснил колдун. — На всякий случай…
— Так их же уничтожают!
— Значит, запасной был. А то сам не знаешь, как это делается! Соврала, что потеряла. Новый выдали. Ну а с ним уже дату рожденья менять пошла…
Духоборец
Мудрость — убежище философа от ума.
Портнягина выручило исключительно то, что его астральное тело не стало дожидаться физического. Попробуй ученик чародея вскочить с топчанчика, так сказать, в полной экипировке, никакая бы реакция не спасла. Ну сами прикиньте: пока мозг отдаст команду, пока она добежит по нервам до мышц, пока те соблаговолят сократиться… Вообще главное неудобство нашего земного бытия заключается именно в том, что сначала приходится думать, а уж потом действовать. В астрале же, как известно, данные процессы происходят одновременно, а то и вовсе в обратной последовательности.
Тем не менее в первые секунды схватки Глебу мало бы кто позавидовал. Лишь по наитию он ухитрился перехватить в кромешной черноте руку (если это, конечно, была рука), вооружённую скальпелем (если это, конечно, был скальпель), и нанести удар коленом по предполагаемым астральным гениталиям. Разумеется, Портнягин знал, что половые признаки в астрале свидетельствуют только о косности нашего восприятия, но, как было сказано выше, время в тонких мирах слишком дорого, чтобы тратить его на мыслительную деятельность. В следующий миг Глеб уже катился в обнимку с нападающим по тесному чуланчику, пытаясь как можно крепче приложить гада затылком об эфирную оболочку пола. Если это, конечно, был затылок.
На ощупь ночной визитёр оказался невелик, но чертовски силён и такое ощущение, что четверорук, вроде барабашки. Удержать его Глебу не удалось — вырвался, отморозок! Оказавшись на ногах, Портнягин, не глядя, выстрелил растопыренную пятерню к тумбочке, где лежала раритетная сделанная лагерным умельцем финка с наборной рукоятью, — и шансы уравнялись. По легенде, ножичком этим ещё в советские времена успели отправить на тот свет человек шесть, так что его астральные свойства нисколько не уступали физическим.
Далее юный чародей сообразил наконец включить духовное зрение, однако, прежде чем ему удалось разглядеть противника, тот шарахнулся прочь — и сгинул.
Сквозь узкое бойницеподобное окно в торцовой стенке чуланчика точился жидкий лунный свет. Лежащие на тумбочке наручные часы показывали пятнадцать минут второго. На топчанчике тихо посапывало физическое тело Глеба Портнягина. На секунду учеником чародея овладело праведное желание поднять себя пинком в рёбра: спишь, козёл? А тут вон что делается! Не целясь, он кинул грешную душу финки туда, где лежала её материальная оболочка, заранее уверенный в том, что родственные сущности найдут друг друга.
Затем в тесноте чуланчика возник парнишка лет двадцати двух с ладно вылепленным насмешливым лицом — в данный момент, правда, несколько встревоженным.
— Где ж ты гулял? — с упреком сказал ему Глеб. — Меня тут чуть скальпелем не пописа́ли…
Не отвечая, паренёк (именно так выглядело неветшающее астральное тело старого колдуна Ефрема Нехорошева) зорко оглядел помещеньице — и, нагнувшись, поднял оброненный ночным гостем эфирный дубликат медицинского скальпеля.
— Где гулял, говоришь? — рассеянно переспросил он, сосредоточив внимание на кромке лезвия. — Далеко. Отсюда не видать… Ну, что не видать, полбеды, — сварливо прибавил он, — а вот что туда шнура не хватает…
В виду имелся энергетический «шнур», соединяющий тонкое тело с физическим, но Глеба сейчас больше занимало его собственное приключение.
— Хорошо ещё финка под руку подвернулась… — обиженно бросил он.
— Это ты правильно, — машинально одобрил Ефрем, продолжая изучать лезвие. — Ножа духи опасаются. Ножа, сабли, заточки… Да и живые души тоже. Покажут иному бритву в переулке — из него и душа вон… с перепугу…
— Душа — ладно! — сердито сказал Глеб. — А этот-то чего испугался? Материального тела нет: порежешь — тут же срастётся…
— Срастётся, — кивнул Ефрем, опуская скальпель. — Только всё равно ведь больно, когда режут… И когда протыкают — не слаще… — Оборвал фразу, озадаченно крутнул головой. — Давай-ка оденемся да поговорим, — скорее приказал, нежели предложил он. — Дело серьёзное…
Глеб тихонько ругнулся, подплыл к своему спящему без задних ног молодому организму, но, видимо, сказалась общая взбудораженность — «нырком» войти в тело не удалось. Раздосадованный, он применил тогда методику «влезания в рукава» — и тоже тщетно. Наконец невидимые руки наставника взяли его сзади за поясницу и довольно бесцеремонно подправили коленом.
* * *Когда Портнягин, напялив на хорошо развитую физическую оболочку тренировочные брюки и тенниску, появился в комнатёнке учителя, тот уже варил кофе на лабораторной спиртовке, употреблявшейся обычно для приготовления небольших доз выворотного зелья.
— А чего пустой? — спросил он. — Бутылку неси.
— Ты ж в завязке, — напомнил Глеб.
— Я-то в завязке, — равнодушно откликнулся наставник, колдуя над джезвой. Измождённое морщинистое лицо его выглядело сумрачней обычного. Подобно многим достигшим преклонных лет Ефрем Нехорошев являл собою разительный контраст с собственным астральным телом. — А вот тебе сейчас надо бы стакашку принять…
— За слабонервного держишь?
— Нервы тут ни при чём, — назидательно изрёк старый колдун, снимая с огня готовый убежать кофе и бросая в него пару крохотных заговорённых кристалликов, отчего возбухшая шапкой коричневая пена съёжилась и спешно уползла обратно, в горловину джезвы. — А мозги оглушить не вредно…
Хода его мысли Портнягин не уловил.
Подсели к столу. Глеб ждал, что старый колдун примется выспрашивать о ночной драке, но тот молчал и лишь как-то странно поглядывал на питомца. За окном под единственным во дворе исправным фонарём подобно рождественскому снегу кружились мохнатые мотыльки да пара неприкаянных душ с соседнего кладбища.
— Ну и чего он на меня прыгнул? — не выдержал наконец ученик чародея. — Со скальпелем, главное…
— А ты побольше умничай, — невпопад, как показалось Глебу, ответил учитель, поднося выщербленный край чашки к сероватым сухим губам и по-прежнему не сводя заинтригованно прищуренных глаз с воспитанника. Как и все колдуны, Ефрем Нехорошев в разговоре любил заезжать околицей, ответ из него приходилось вытаскивать клещами, поэтому Портнягин счёл за лучшее промолчать.
Решение оказалось правильным. Произведя пару осторожных глотков, кудесник отставил чашку.
— А не помнишь, — промолвил он без видимой связи с чем бы то ни было, — на сколько процентов человек свои мозги грузит?
— Н-ну… одни говорят, на полпроцента, другие — на пятнадцать… По-разному говорят.
— А дети — на сколько?
Про детей Глеб не знал ничего.
— А дети все гениальны, — объявил колдун. — До пяти, до шести лет гениальны, а в школу пойдут — тупеют… Почему так?
— Ты ещё спроси, почему в армии тупеют! — буркнул Глеб.
Кудесник воззрился вновь.
— Ишь ты! — сказал он. — Верно подметил… Так вот послушай, Глебушка: годам к пяти прилетает к человеку мелкая потусторонняя погань — и чик его скальпелем по мозгам! В астрале, конечно, не здесь… И всю гениальность — как корова языком слизнула!
— Скальпелем? — встрепенулся Глеб. — Так это я…
— С ней, с ней, — покивал Ефрем. — С этой самой поганью…
— А не поздновато она спохватилась? — съязвил Портнягин.
— Может, и поздновато… «Розу мира» читал?
— Читал.
— Демона великодержавной государственности помнишь?
— М-м… Да. Помню.
— Ну так вот это мелкая его разновидность…
— Мелкая… — Глеб поиграл желваками. — Опустить бы его, мелкого… чисто духовно…
Колдун крякнул, насупился.
— Ты горячку-то не пори, — сурово одёрнул он. — Привык там у себя на зоне! Он же не совсем нас идиотами делает. Так, слегка, чтобы жить было можно…
— Лохами, что ли?
— Слышь! — осерчал колдун. — Да коли на то пошло, одни только лохи и задумываются. Остальные — прикидывают.
Портнягин прикинул. В чём-то наставник был прав. Взять хотя бы роденовского «Мыслителя». Если отбросить восторги искусствоведов и взглянуть на это изваяние спроста, то первым чувством неизбежно будет сожаление: эк тебя скрючило, болезного! Собственно, оно и понятно: от хорошей жизни человек в подобное состояние не впадёт.
— Но разум-то нам зачем-то дан…
— Разум, — ядовито повторил Ефрем. — Вот именно что раз-ум! Скажем, распоп — кто такой? Поп, которого из церкви попёрли. А разгильдяй? Купец, которого из гильдии выгнали. А разум?.. — Глеб молчал, и пришлось кудеснику завершить мысль самому: — А разум, Глебушка, это ум, который из ума выжил. Философия всякая…
— Всё равно, — упрямо сказал Портнягин. — Раз мозги повреждены — значит, хрен чего в жизни добьёшься!
— Наоборот, — с загадочным видом изронил колдун. Поднялся, кряхтя, и двинулся к стеллажу, где выстроились напоказ всевозможные «Рафли», «Аристотелевы врата», «Астроумие», «Острология», Блаватская, Парацельс и прочая эзотерика. Вытащил какой-то стержень и с натугой сдвинул в сторону весь внешний ряд полок, за которым, к удивлению Глеба, обнаружилась тайная — и неплохая! — библиотечка русской и зарубежной классики. — Вот, — глуховато произнёс кудесник, разнимая на нужной закладке томик Салтыкова-Щедрина. — «Как ни загадочным кажется успех ограниченных людей, — зачитал он, — тем не менее, это факт, против реальности которого не поспоришь». — Томик отправился на место, а взамен в сухой руке чернокнижника возник тёмно-красный кирпич, на обложке которого блеснуло золотом: «Монтень». И тоже весь в закладках. — Та-ак… — молвил Ефрем, находя нужную страницу. — «Посмотрите, кто в наших городах наиболее могуществен и лучше всего делает свое дело, — и вы найдёте, что обычно это бывают наименее способные люди». — Ничего не прибавив, вернул всё в исходное положение и снова подсел к столу.
— Ладно, — процедил Портнягин. — Твоя правда. Одни придурки наверх выбираются… А демону-то это зачем?
— Эх, ничего себе! — сказал колдун. — Если все гениями вырастут, на ком государство держаться будет? А?.. Навернись оно — демону тоже несладко придётся. Он же патриотическими чувствами питается!
Портнягин пришибленно молчал.
— Нет, бывают, понятно, и у него промашки, — поспешил добавить колдун. — Скажем, летит эта погань и видит, что дитё — того… умственно отсталое. Чего попусту скальпелем махать? Ну и летит себе дальше… А ребёныш-то целеньким остался! Глядишь, под старость Эйнштейном станет. Или Державиным. Сколько их таких, что в детстве тупыми считались! — Ефрем снова поднёс остывший кофе к губам — и снова отставил. — Или того хлеще! Возьмёт и полноценного зевнёт. Ну тут, конечно, скандал: парню уже за двадцать, а он всё ещё гений! Хотя с этими разговор короткий: долго им жить не дают… Или под дуэль подведут, или так из астрала жахнут, что психом навеки сделают…
— Погоди-погоди… — ошеломлённо прервал Портнягин. — Ты к чему это клонишь?
Колдун понимающе взглянул на ученика и ухмыльнулся.
— Не-ет, Глебушка, нет… Об этом даже и не думай. Будь уверен, скальпелем тебя чикнули вовремя… — Согнал ухмылку, помрачнел. — Но, оказывается, не до конца, — сказал он, как узлом завязал.
— А тебя? — ревниво спросил Глеб.
— А вот меня как раз прозевали вчистую.
— А как же ты живой до сих пор? Да и не псих вроде… когда трезвый…
Колдун самодовольно крякнул, потянулся за чашкой.
— Вот ты меня всё за пьянку коришь, — упрекнул он, разглядывая кофейную гущу, — а ведь только ею и спасся. Как ни прилетят — я в умате! Или с похмелья… Ну и летят себе дальше.
* * *Нечто смутное, прозрачно-белёсое припало снаружи к пыльному чёрному стеклу, тихонько заскребло, заскулило.
— За скальпелем вернулся, — обеспокоенно известил Ефрем. — Ну-ка быстро в чуланчик! И чтобы полный стакан — до дна и залпом!
— Не хочу.
Колдун отшатнулся в изумлении и широко раскрыл страшные византийские глаза.
— Глеб! — сдавленно прикрикнул он, треснув по столу узкой резной ладошкой. — Не вводи в грех! Станешь придурком — выгоню на хрен!..
— Сказал — не буду.
— У, навязался ты на мою голову! — Бурля от гнева, кудесник схватил щепотью что-то невидимое и торопливо заковылял к форточке. Должно быть, хотел таким образом отвести опасность от ученика. Проникни астральная погань в дом и цапни эфирный дубликат скальпеля прямо со стола, вряд ли бы устояла она перед соблазном чикнуть мимоходом Портнягина по мозгам. — На, держи! — крикнул колдун и выбросил незримый инструмент в пыльную августовскую ночь.
Глеб с любопытством следил за происходящим.
— Слышь, — поддел он, когда Ефрем, тяжело дыша, опустился на табурет. — Сам-то чего ж не боишься к нему подходить? Ты ж сейчас — как стёклышко… и голова работает — дай Бог каждому…
— Мало ли что как стёклышко! — огрызнулся тот. — У меня одних остаточных эманаций на четверых хватит… А вот ты, Глеб, попомни моё слово, доиграешься! Героя он передо мной корчить будет! Девка я тебе, что ли?..
Однако Портнягин что-то уже прикидывал, поэтому отповедь цели не достигла.
— А этот демонёнок… — внезапно спросил Глеб. — Как его там?..
— Великодержавной государственности, — с недовольным видом напомнил колдун.
— Ага… Значит, чикнул он меня в детстве, но не до конца… Теперь, значит, решил ошибку исправить. А чего ж до сих пор клювом щёлкал?
— Времена были другие, — со вздохом объяснил колдун. — А нынче-то, глянь, Суслово по швам трещит, вот-вот на районы развалится. Почуяли демонята, что последние их деньки приходят, всполошились. Я ведь почему за тебя волнуюсь: не дай Бог полоснёт наотмашь, не примериваясь… — Ефрем помолчал и добавил уныло: — Начал народ умнеть — считай, конец державе. Это, брат, давно известно… Либо варвары придут и завоюют (они ж тупые, варвары-то!), либо сами от великого ума революцию учиним…
— А с чего он вдруг умнеть начал?
— Народ-то?.. Да они же и прошляпили — с кем ты сейчас в чуланчике барахтался… Возьми, к примеру, Советский Союз. При Сталине, говорят, чуть задумался — к стенке тебя! А демонята видят, что и без них прекрасно обходятся — ну и разбаловались. Какой, думают, смысл?.. И вдруг — бабах! Указ! Мыслить разрешили! А мозги-то у народа не обезврежены! И пошло государство вразнос. Если бы не зарубежные шампуни — и Россия бы вместе с Союзом тогда же накрылась, в девяносто первом…
— При чём тут шампуни? — ошалело спросил Портнягин.
— А это, Глебушка, кто-то, видать, в верхах сообразил: из-за границы моющие средства ввозить. Свои-то тогда в дефиците были. А наш человек как устроен? Перестал в затылке скрести — значит, и задумываться перестал…
* * *Зыбкая тень заслонила на секунду тусклую лампочку на кривоватом шнуре — и старый колдун, оборвав фразу, вскочил на ноги с нестарческой резвостью. Стукнул об пол опрокинутый табурет.
— Вернулся! — В голосе Ефрема звучал неподдельный страх. Руки чародея судорожно шарили по столу в поисках хоть какого-то острого предмета, которых так боятся духи и демоны. — Говорил я тебе? Бегом за водкой! Бегом! А я его пока…
Портнягин не пошевелился.
— Бегом, я сказал!.. — надрывался кудесник. Внезапно замолчал, огляделся недоверчиво. — Улетел, что ли?..
Никаких теней в комнате больше не сквозило.
— Я ж сам видел, как он скальпелем замахнулся… — ошарашенно пробормотал Ефрем. Резко повернулся к Портнягину, с опаской всмотрелся в глаза. — Э! Ты как?..
— Нормально, — довольно бодро откликнулся тот. — Да всё в порядке, Ефрем. Ты ж меня предупредил…
— О чём?
— Н-ну… Что дурачком надо прикинуться.
Безнадёжно скривив рот, кудесник глядел на ученика с откровенным сожалением.
— Морду, что ль, дурацкую скроить? Этим ты его, мил человек, не наколешь. Он в мысли смотрит!
— Так и я про мысли, а не про морду…
Ефрем запнулся.
— Н-ну, если на время… — с сомнением промычал он. — Но ты ж не знаешь, когда к тебе в следующий раз прилетят!
— Почему на время? Вообще.
Колдун остолбенел.
— Вообще?! Да это всё равно, что дураком стать!
— Ну не скажи, — с достоинством возразил Глеб Портнягин. — Дурак — он и есть дурак. А тут думаешь для виду по-дурацки, а делаешь-то всё по уму…
Венец всему
Пробовал честно жить, пробовал, теперь надо попробовать иначе…
Ну что ты тут прикажешь делать! Портнягин сбросил с плеча рюкзак с наговорённым горохом и присел на корточки, разглядывая чёткие оттиски узких шин, коих на перекрестии песчаных тропинок насчитывалось ровно три. Наверняка их оставил здесь грузовой мотороллер, излюбленный транспорт юных хуторян, — мерзкое, оглушительное, всепроникающее устройство с кузовом чуть больше чемодана, куда, однако, при случае помещается восемнадцать человек. Только что на деревья они на нём не въезжают…
И ещё велосипеды. В детстве ученик старого колдуна Ефрема Нехорошева сам любил гонять на велике, теперь же видеть не мог без содрогания этот насекомый механизм. «Народу, — как учили в школе, — пределы не поставлены». А посади его на два колеса с педалями — тогда и вовсе караул.
Сорвали, короче, обряд, аборигены хреновы, испортили тропинку… Теперь изволь переться чуть ли не до самых Колдобышей, если и там стёжку не раздолбали.
Предстоящее Глебу колдовство относилось к разряду трудноисполнимых и получалось исключительно с голодухи. Шёл тринадцатый день строгого поста (хлеб, вода, отварная рыба), так что раздражительность Портнягина была вполне объяснима и даже простительна.
Единственное, что утешало: по словам Ефрема, подобные подвиги предстояли ученику не чаще, чем раз в полгода. Настоящий венец безбрачия, хотя и считается не менее модной напастью, чем родовое проклятие, в действительности явление крайне редкое и в чистом виде практически не встречается.
Но дамам-то этого не растолкуешь. Идут и идут. И у каждой венец безбрачия. Бабе тридцать с хвостиком, двое детей, никак второй раз замуж не выскочит — представляете, и она туда же! Венец, говорит, пришёл… Ты ж не девственница, дура! Какой венец?
Потом, конечно, выясняется, что перепутала с печатью одиночества. Ну, это порча не столь серьёзная. Выявить с помощью обычных гадальных карт — раз плюнуть. Выпали при раскладе три дамы и пустой (пиковый) валет — значит, кто-то тебя, голубушку, того… запечатлел. Снимается печать одиночества тоже относительно легко. Всего-то делов: купить живую курицу (холостяку, естественно, петуха), принести специалисту, а дальше уже дело техники. В полночь связываем квочке ноги, кладём на стол, накрываем новым платком и водим над ней зажжённой свечкой, приговаривая: «Как этой птице не кричать — так и снимется печать…» Назавтра до зари выносим цыпу из дому и продаём за копейку любому бомжу. Есть, конечно, и другие способы, но этот самый простой…
Или того хлеще: замужняя припрётся. Супруг для неё, видите ли, не в счёт!
А вот истинный венец безбрачия снимать — замучишься. Мало того что паечка двенадцать дней — хуже, чем на зоне, изволь отыскать три пеших перекрёстка. Пеших! Где ты их в наши дни найдёшь? Два квартала в центре, правда, объявили прогулочным сектором, бордюрчиком огородили, однако, во-первых, пацанва там всё равно рассекает на роликах и на скейтах, а во-вторых, попробуй рассыпь посреди улицы дюжину горстей гороха! Тут же и загребут.
Но как же они всё-таки на мотороллере-то сюда проскочили?
Глеб Портнягин вскинул рюкзак на плечо и направился по той тропке, что вела в сребролистую осиновую рощицу, выезд из которой он пару недель назад заклял самолично. Вот оно, это неодолимое для колеса место. Должна была здесь лежать заговорённая дощечка с торчащими для верности остриями гвоздей. Нету. Возможно, грибники наступили и выкинули, а потом уже мотороллер проехал…
Внезапно в густом кустарнике кто-то невидимый устрашающе зашуршал и вроде бы даже заворочался по-медвежьи. Казалось, что из зарослей намеревается вылезти некое доисторическое чудовище. Всего-навсего куры. Ни медведь, ни динозавр — никто не способен поднять столько шума в буреломе, сколько его может произвести немногочисленная куриная банда, внезапно обнаружившая харч.
А бомжам за копейку вас давно не продавали, пернатые?
Зла не хватает!
Ладно, попытаем счастья возле Колдобышей.
* * *Говорят, в языках северных народов существует до двадцати и более слов, обозначающих снег. Вот и у нас тоже. Согласно словарю Даля: сапожник — наклюкался, портной — настегался, музыкант — наканифолился, немец — насвистался, лакей — нализался, барин — налимонился, солдат — употребил. Будучи склонен ко всем вышеперечисленным действиям, старый колдун Ефрем Нехорошев посты превозмогал с трудом. Поэтому венцов безбрачия у него за полгода накопилось ни много ни мало — пять штук. Три женских, два мужеских. И все их сейчас предстояло снять оголодавшему Глебу Портнягину. Разом. На хапок. Хотя и поимённо.
«Адам, я тебе невесту дам, — бормотал ученик колдуна, разбрасывая на перекрестии не осквернённых колесом тропок второй килограмм наговорённого гороха. — Иди не в ад, а в благословенный сад. Иди к Еве, там на святом Древе…»
И по мере его бормотания где-то в городе с некой рабы Божьей Агнии, которую Глеб даже и в глаза ни разу не видел, неслышно спадало родовое проклятье, обрекавшее несчастную на невнимание мужчин и вечный перед ними страх. Проще сказать, происходила духовная дефлорация, за которой вскоре должна была последовать и дефлорация телесная. В полном соответствии с древней максимой Герметизма: «Как наверху, так и внизу».
Портнягин бросил двенадцатую горсть, причитающуюся рабе Божьей Агнии, и приостановился. Тут главное со счёта не сбиться. Дальше — перебор. Наградишь невзначай нимфоманией — красней потом. Ефрем говорит, были такие случаи: сняли венец безбрачия — пошла по рукам. С жалобами, правда, никто потом не обращался, ни она, ни партнёры её, но всё равно… неловко, неприятно…
Нет, не умеем мы правильно распорядиться своей ущербностью. Казалось бы, ну что тут сложного? Не дал тебе Бог ума — живи чувствами, не дал чувств — живи умом. Не дал ни того ни другого — ещё лучше: просто живи! Мы же вместо этого учиняем борьбу с собственными недостатками, совершенно бессмысленную, как и всякая борьба, а после неимоверных лишений и мук получаем в итоге те же недостатки, только вывернутые наизнанку.
Если вдуматься, что есть порок? Неверно использованное достоинство. Работай Чикатило следователем — ох, несладко пришлось бы преступному миру! Или, допустим, тот же венец безбрачия. Да тебе с ним в монастыре цены не будет! Ну так ступай в монашки — куда ты замуж прёшься? Иные вон и рады бы в рай, да грехи не пускают.
* * *Всякий пост хорош уже тем, что когда-нибудь кончается. Оказавшись в черте города, Глеб Портнягин разом вознаградил себя за все двенадцать с половиной дней. Путь его пролегал причудливым зигзагом — от мангала к мангалу.
Сытый, довольный до благодушия, нисколько не напоминающий того нервного молодого человека, что разбрасывал горстями горох возле Колдобышей, входил ученик чародея в тесную загромождённую колдовским инвентарём однокомнатку. Наставника он застал за работой: склонясь над широкой узловатой ладонью клиента, старый чародей Ефрем Нехорошев сосредоточенно вникал в её замысловатую картографию.
— Да-а… — говорил он, соболезнующе кивая бородёнкой. — Четырёхугольничек-то у нас… того… подгулял… великоват, к бугру Юпитера расширяется… да и линия жизни у нас, значит, без островка… Старомодная ручка-то… Трудненько сейчас с такой, трудненько…
Стараясь не шуметь, Портнягин бросил опустевший рюкзак в кладовку и подошёл поближе. Среди баклужинских колдунов Ефрем считался одним из опытнейших рукоглядцев. Был случай (это уже при Глебе), когда к чародею ворвался крутой клиент со свежим следом пощёчины на левой стороне лица. И Ефрем, всего раз взглянув мельком на красноватый оттиск, безошибочно вычислил оставшийся срок жизни неизвестного ему владельца ладони.
Что тут говорить? Высший пилотаж!
Сам Портнягин был ещё не слишком искушён в благородном искусстве хиромантии. Рука нынешнего гостя сказала бы ему примерно столько же, сколько лицо: широкое, простое и в то же время несколько сумрачное, с глубоковато упрятанными глазами.
— В «Ладошку» не обращался? — спросил Ефрем.
— Нет, — ответил клиент.
Глеб пренебрежительно усмехнулся.
Фирма с интимным ласковым названием «Ладошка» с точки зрения серьёзного колдуна интереса не представляла: за умеренную плату там под местным наркозом перекраивали линию судьбы неудачникам и наращивали бугор Марса тем, кому лень было самому наколотить его в спортзале о макивару. Казалось бы, примерно с тем же успехом какой-нибудь курносый мужичонка мог решиться на пластическую операцию по удлинению носа в надежде укрупнить себе первичные половые признаки, поскольку, согласно народной примете, одно другому соответствует. Тем не менее люди в «Ладошку» шли и даже не слишком потом раскаивались.
Объяснялось всё просто: почувствовав себя счастливцем, человек начинал жить по-другому и зачастую добивался успеха. Ничего особо волшебного в этом нет. Ещё в древние времёна было замечено, что, скажем, стоит женщине усложнить причёску, как характер её тоже усложняется. А тут не причёска — тут ладонь.
— И не ходи, — сказал Ефрем. — Не помогут. Случай не тот.
— Значит, всё-таки венец? — обречённо спросил клиент.
Портнягин насторожился.
— И ещё какой… — вздохнул старый чародей.
— Но снять-то — можно?
— Да можно… Всё можно… Дело, правда, непростое, прямо тебе скажу, недешёвое… Так что прикинь, подумай. Только не тяни, слышь! В твоём возрасте лучше это надолго не откладывать… Будь ласков, Глебушка, проводи…
Из прихожей Портнягин вернулся, клокоча.
— Опять наколол? — обратился он вне себя к Ефрему. — С венцом безбрачия… Ничего себе редкое явление! Это, что ли, мне по новой на диету садиться, пеший перекрёсток искать?
— Раз венец, значит обязательно безбрачия? — хмыкнул тот.
— А какой ещё?
— Венцов, Глебушка, — снисходительно пояснил колдун, — в нашем деле столько, что вешалки не хватит. Вот, скажем, венец честности…
— Эх, ничего себе! — ужаснулся Портнягин. — Даже и такое бывает?
— А ты думал! Знаешь, как люди маются? Ходит дурак дураком, пальцем на него показывают, обидные слова на заборах пишут. Лох, дескать… А он-то, может быть, и не виноват ни в чём. Порченый! Либо венец честности на нём, либо венец порядочности…
— Так это ж одно и то же!
— А вот не скажи, не скажи… Бывает, что и непорядочный, а честный.
— То есть как?
— А так, что сам честно признаётся: грешен-де, непорядочен. Словом, заруби, Глебушка, на носу: разные это порчи. Разные… И убираются они тоже по-разному.
— Например? — жадно спросил Глеб.
— Если, скажем, венец честности, как у этого Коли, инкассатора… ну, которого ты сейчас проводил… там чепуха: заказываешь ему на часочек сауну, причём так подгадываешь, чтобы и до него, и после него криминалитет купался… Наговариваешь воду в трёх бассейнах. Помылся порченый в каждом по очереди — пускай оботрётся новым полотенцем. А полотенце это надо отнести за город и бросить на лох серебристый… Ну, знаешь, деревцо такое кустистое… полынного цвета…
— Знаю, — сказал Глеб. — Воду как наговаривать?
— Обыкновенно. «Божья вода Вован, кликуха моя Колян. Лоха с себя смываю, крутой прикид надеваю. Ключ и замок».
— А венец порядочности?
— Ну, там малость посложнее. Улику нужно какую-никакую у следствия уворовать. Или там с ментами договориться, чтобы продали… Небольшую, желательно.
— Это просто, — заверил Глеб. — Дальше!
— Улику растереть в порошок — и пускай порченый его семь дней в вино себе подсыпает. Лучше в кагор. А наговор такой: «Пётр соборовался, народ собрался; глядят и ждут, когда понятые придут. Приведи, Пётр, и мне мою долю. Аминь. Аминь. Аминь».
— Поститься надо?
— Не обязательно. Обычно и так выходит. Правда, там другая закавыка: вещдок могут и подложный продать, с них станется. Пьёт-пьёт клиент кагор с порошком, а порча как была — так и есть. Поэтому, когда покупаешь, гляди на энергетику. Да и это тоже не всегда помогает. Какую вещь из ментовки ни возьми — любая отрицательно заряжена… Поди разбери…
К сожалению, беседа их была прервана на самом интересном месте. Кто-то деликатно постучал во входную дверь, затем осторожно её приоткрыл и не менее деликатно осведомился:
— Можно?
— Можно, можно… — ворчливо откликнулся старый колдун.
В дверном проёме прихожей показался долговязый детина с беспощадной челюстью и умоляющими о пощаде глазами.
— Вы Ефрем Нехорошев?
— Да вроде бы… Садись, мил человек…
Потёртое гостевое кресло оказалось для гостя маловато. Верзила поёрзал, не зная, куда деть колени и локти.
— Помогите! — бросив конечности как попало, слёзно попросил он. — Был у одной бабки, она меня к вам направила… Испортили тебя, говорит, милок, ещё в детстве. Ты-то, говорит, думал: воспитание, а оказывается: порча…
— Так…
— Сил уже моих больше нет! Вроде Богом не обижен, всё при мне, с тринадцати лет пулевой стрельбой увлекаюсь, работу хорошую предлагают…
— И в чём трудность?
— Клиентов жалко! — с надрывом признался бедняга. — Рука не поднимается! А вы, говорят, венец милосердия снимаете…
Понарошку
Что на того сердиться, кто нас не боится?
— Ну? И что ты тут в моё отсутствие понатворил?
Каждый раз, выходя из очередного запоя, старый колдун Ефрем Нехорошев начинал новую жизнь непременно с этой страдальчески-насмешливой фразы.
— Да много чего… — с недовольным видом отозвался Глеб Портнягин, подавая учителю рассол, тайно и без особой надежды заговорённый им на внушение неприязни к спиртному. — Отсушки-присушки, порчи всякие… У тётеньки одной молоток для отбивных со стола упал…
— И что?
— За отмазкой прибежала… Решила: силовые структуры придут…
— А серьёзное что-нибудь было?
— Было, — доложил Глеб. — Сейчас принесу…
Он прошёл в свой чуланчик и, взяв с тумбочки ученическую тетрадку, открыл на странице, заложенной листиком слепынь-травы. В памяти компьютера эти данные держать не стоило — базу могли взломать. Пробормотал заклятье, от которого написанное делается видимым, и пробежал глазами кудрявые строчки. Даже залюбовался слегка. Почерк колдуна должен быть либо корявым, либо вычурным, но ни в коем случае не каллиграфическим — клиенты уважать перестанут.
Жалко — итога подбить не успел. А с другой стороны, кто ж знал, что Ефрем опомнится так скоро!
Глеб смежил веки и вроде бы погрузился в раздумье. На самом деле вышел на минуту в астрал, где быстренько всё подсчитал в уме. Принадлежа к поколению, не заставшему ужасов зубрёжки и педагогической муштры, он не помнил, сколько будет семью восемь. Но это в нашей обычной реальности. Иное дело — тонкоматериальные слои. Будь ты последний двоечник, вычислить там квадратуру круга — раз плюнуть! Единственная сложность: вернувшись в земную оболочку, ты не сможешь восстановить ход собственных рассуждений. Поэтому не надо подтрунивать над фанатами тонких миров, не стоит дразнить их астралопитеками и менталозаврами, как это иногда случается. Да, в общении с нами они подчас туповаты и лишены чувства юмора. Зато они умны в астрале.
Возвратясь в физическое тело, Портнягин вписал в тетрадку итоговую цифру и направился к учителю.
— Вот, — сказал он, ткнув пальцем в нужную строчку.
Конечно, можно было бы, не прибегая к записям, растолковать всё на словах, но лишний раз содрогать воздух именами — плохая примета. Рискуешь спугнуть удачу.
Старый колдун Ефрем Нехорошев вчитался, насупился.
— Это какого ты Эгрегора Жругровича колдовать собираешься? — грозно спросил он, выгибая бровь. — Владельца «Валгаллы»?
— Да… — ответил Глеб, неприятно удивлённый тем, что наставник произнёс заветное имя-отчество вслух.
Кудесник достал клетчатый платок и со скрежетом высморкался.
— Задаток взял? — скрипуче осведомился он.
— Взял.
— Верни, — сказал колдун, пряча платок.
Секунды три Глеб пребывал в остолбенении.
— Почему? — спросил он наконец, упрямо склонив лоб.
— Атеист… — вяло выговорил Ефрем. На большее его не хватило.
— Какая разница? — возмутился Глеб. — Атеист он там, не атеист… Всё равно ж астральное тело есть! И энергетический кокон!
Пришлось колдуну собраться с силами.
— Это ты просто не связывался ещё с атеистами, — морщась, пояснил он. — У них у всех такой кокон, что никаким заклятьем не прошибёшь — ни во что не верят! И у шибко грамотных — тоже… Ты Забылина почитай на досуге. Знаешь, что пишет? «Порча не действует на образованных людей…» Так-то вот… — Передохнул, продолжил: — Помню, гипнотизировал это я по молодости лет одну корректоршу… И чувствую: что-то не то… Вроде всё правильно делаю, пассы у неё перед глазами произвожу… «Не бойся, — говорю, — мы играемся… играемся…» Так и не загипнотизировал… Оказывается, по ихним дурацким правилам такого слова вообще не бывает! «Играем» — есть, а «играемся» — нет. Как её такую загипнотизируешь? Вот то-то и оно! Умные больно…
Обиделся — и умолк.
Действительно, колдуны не всемогущи. К примеру, избавиться от орфографических ошибок им практически не удаётся никогда. Наличие рядом твердолобого скептика зачастую напрочь лишает их магической силы. Известно, что вера с горчичное зерно способна сдвинуть гору. К сожалению, справедливо и другое: неверие столь же скромных размеров способно приковать гору к месту. Хотя, может, оно и к лучшему. Если все уверуют и начнут горами двигать — это что будет?
— Погоди! — внезапно сообразил Портнягин. — Какой же он к чёрту атеист? В церковь ходит, свечки ставит, через левое плечо плюёт! На Лигу Колдунов недавно что-то там пожертвовал…
— Притворяется…
— Зачем? Так бы прямо и сказал: атеист!
— Ага! — съязвил колдун. — Тогда уж сразу — антихрист. С такой репутацией, слышь, у него весь бизнес прахом пойдёт! У атеистов, чтоб ты знал, даже киллеры в последнее время заказов не принимают… Да я и сам случайно выяснил, что он неверующий… — Взял со стола банку с заговорённым рассолом, приложился. — Хреново заговариваешь… — ворчливо заметил он, отправляя ёмкость на место. — Ну, и что ты там сделать подрядился?
— А, ерунда! — сказал Глеб. — Напротив «Валгаллы» нищий стоит, а этот Эгрегор Жругрович, как в офис направляется, каждый раз ему подаёт. Короче, мо́рок надо завтра навести небольшой. Чтоб подал не из правого кармана, а из левого…
— Ничего себе ерунда! А что у него в левом кармане?
— Не знаю, — честно сказал Глеб. — Расписка, наверно, какая-нибудь…
* * *Осень только подбиралась к Баклужино. Дни стояли тёплые, пыльная листва ещё и не думала редеть. Свернув с Соловьиной на Обережную, Глеб достиг проспекта и приостановился в раздумье.
Аванс отдавать не хотелось.
Дело было не в жадности — упрямство заело.
Между тем время близилось к перерыву, а офис «Валгаллы» располагался неподалёку — в каких-нибудь двух кварталах. Вскоре Глеб очутился у ступеней парадного входа, где имел возможность лицезреть владельца фирмы, отбывающего на обед. Прислонив своё физическое тело плечом к фонарному столбу, юноша вышел в астрал и как бы невзначай ощупал энергетическую оболочку бизнесмена. Да. Правильно предупреждал учитель. Сейф, а не кокон.
Чёрт его знает, кто он был по национальности, этот Эгрегор Жругрович! Остряки утверждали: великожмот. Морда, во всяком случае, откровенно кочевничья: широкие медные скулы, припухшие полуприкрытые веки, над вывернутой чуток верхней губой — щетинка усов.
Странно, что фамилию он при этом носил исконно баклужинскую — Двоеглазов. Согласно историческим исследованиям, именно здесь, в среднем течении речки Ворожейки, обитало когда-то скифское племя аримаспов, о которых Геродот сообщает, будто в детстве они выкалывали себе левый глаз, дабы сподручнее было целиться из лука. Отступникам давали презрительные клички и за людей не считали. Отсюда и фамилия.
Ещё об Эгрегоре Жругровиче поговаривали, что в молодости он занимался поставками план-травы, но вовремя сообразил бросить это опасное дело и переключиться на фармацевтику.
Угнетённый увиденным и ощупанным, Портнягин повернулся и побрёл восвояси, причём не по проспекту, а дворами. Кажется, задаток придётся всё-таки вернуть. То, что не заколдуешь такого, — полбеды. Главная беда в том, что хрен такого чем запугаешь…
— Пошли! — потребовал внезапно звонкий голосок, и цепкая ручонка ухватила Глеба за указательный палец.
От неожиданности ученик чародея попробовал упереться, но девчушка лет четырёх уже тащила его к песочнице, над деревянным порожком которой торчали три чумазые встревоженные физии. До игровой площадки оставалось шагов десять, когда все трое, похватав совочки, лопатки и ведёрки, опрометью кинулись кто куда.
— Чего это они? — не понял Глеб.
— Я сказала, ты им уши надерёшь! — победно сообщило бойкое дитя, пальца по-прежнему не выпуская.
— Нормально… — только и смог пробормотать Глеб. — А играть ты теперь с кем будешь?
— С тобой!
Портнягин внимательно посмотрел на девочку. Совершенно точно, он видел её впервые. Такие дети не забываются. Энергетика у неё была уникальная. Столь возбуждённого и взбаламученного биополя ученику чародея встречать ещё не доводилось.
— А во что?
— Полетели! — завопила она в ответ, вскидывая ручонки.
— Куда?
— Вон туда! На крышу!
Глеб улыбнулся:
— Я не умею…
— А ты понарошку!
Понарошку?.. На Портнягина пало озарение. Возможно, толчком был совет, сию минуту прозвеневший из детских уст, но, скорее всего, приключилась индукция, взвихрившая энергетику самого Глеба. В любом случае, он уже догадывался, что ему следует предпринять.
— Как тебя зовут, девочка? — поражённо спросил он.
— Ника!
— А кто твои папа с мамой?
— Невыразиновы!
— А живёшь ты где?
— У тебя на башке! — чеканной рифмой ответило удивительное создание.
* * *Кабинет Эгрегора Жругровича, вопреки ожиданиям, был невелик, но обставлен со вкусом.
— Вы ко мне, наверное, от Лиги Колдунов, — медлительно заговорил владелец «Валгаллы», приглашающе шевельнув пальцами в сторону кресла.
Портнягин сел.
— Нет, — сказал он. — От себя лично.
Широкоскулое медное лицо пребывало в состоянии всё той же неподвижной задумчивости. Возможно, именно с такими лицами золотоордынские ханы принимали когда-то удельных князей. Ну надо же! Настоящий живой атеист! Ничего не боится: ни порчи, ни сглаза, ни грома небесного. Портнягин глядел и не знал: завидовать этой державной невозмутимости или же всё-таки не стоит. Неуязвимость — она ведь тоже наверняка имеет свои неудобства. Допустим, живи Ахилл в наши дни, аппендикс ему бы пришлось удалять через пятку.
— Говорите.
— Колдовать вас будут. Завтра утром, возле офиса.
Известие было воспринято с видимым равнодушием.
— Чего хотят?
— Хотят, чтобы вы подали милостыню не из правого, а из левого кармана.
— А кто колдует?
— Я.
Принимая факт, Эгрегор Жругрович наклонил широкий лоб.
— Колдуй, — как-то очень естественно перейдя на «ты», милостиво разрешил он.
Глеб Портнягин позволил себе горько усмехнуться.
— Эгрегор Жругрович, — сказал он. — Ну вы же знаете, что заколдовать я вас не смогу. И никто не сможет.
Выражение неподвижного лица не изменилось, но глаза стали заметно внимательнее. Момент для заветного, заранее обдуманного вранья — назрел, и упустить его было бы непростительно.
— Эгрегор Жругрович! Дело-то ведь не в том, что там у вас должно завестись в левом кармане. Кстати, нищий не в курсе, он тут вообще ни при чём… Вас на другом ловят. Все колдовские операции заверят нотариально, а сам процесс отснимут на видеокамеру. Им важно доказать, что вы не верите в колдовство, понимаете? А там, глядишь, под шумок и в безбожии обвинят… — Портнягин сделал изрядную паузу, однако владелец «Валгаллы» ею не воспользовался. Пришлось продолжить, изо всех сил стараясь не сбиться на заискивающий тон: — Я вот думаю: если вы завтра понарошку сделаете вид, что заколдованы…
Глеб не договорил и умолк. Пауза тянулась и тянулась. Эгрегор Жругрович взвешивал предложение.
— Хорошо, — сказал он наконец. — Подам из левого… Заказчиков, конечно, не назовёшь?
— Не назову, — с облегчением подтвердил Глеб.
— И не надо, — после краткого раздумья, постановил Эгрегор Жругрович. — Аванс от них получил?
— Получил.
— Какими купюрами?
— Разными, — несколько удивившись, ответил Глеб.
— Самая мелкая какая?
— Десять баксов.
— Давай сюда.
— Эгрегор Жругрович, — укоризненно молвил Глеб, доставая бумажник и находя нужную купюру. — Если вы хотите через эту десятку навести на них порчу, могли бы и меня попросить. На стороне-то зачем заказывать?
Жёсткая щетинка усов над несколько вывернутой верхней губой едва заметно шевельнулась.
— Да что заказывать? — сказал владелец «Валгаллы». — Сам наведу. Порча — дело нехитрое.
От неожиданности Портнягин поперхнулся.
— Как же вы её наведёте, — малость опомнившись, выговорил он, — если в колдовство не верите?
— Верю, не верю… — последовал эпически неспешный ответ. — Какая разница! Главное, чтоб они верили.
Кувырок без возврата
Надо в лесу найти срубленный гладко пень, воткнуть с приговором нож и перекувырнуться через него — станешь оборотнем; если же кто унесёт нож, то останешься таким навек…
— Что это? — холодно спросил Перверзев, покосившись с неприязнью на пододвигаемый к нему конверт.
— Ну… с вами же в прошлый раз вроде договорились… — напомнил посетитель, глядя в глаза.
— Ни о чём я ни с кем не договаривался…
— Нет, не впрямую, конечно… — уточнил податель конверта. — Но намёк-то был…
— И намёка никакого не было! — упёрся Перверзев. — Я вас, молодой человек, вообще впервые вижу…
Происходящее не нуждалось в истолковании и втайне возмущало начальника господнадзора до глубины души. За полтора года пребывания на этом посту он, как ему казалось, приучил всех челобитчиков к мысли, что взяток здесь не берут. Получается, не всех.
Да и сам облик посетителя, по правде сказать, симпатии ему не внушал. Касьян Перверзев гордился своей наружностью. Был он молод, представителен, подтянут, полагая, что настоящий чиновник должен быть безупречен не только внутренне, но и внешне. Приходилось, однако, признать, что сидящий по ту сторону стола юноша выглядел моложе, представительнее, держался с не меньшим достоинством, смотрел прямо, честно и, судя по всему, тоже не числил за собой ни единого греха.
— Конечно, впервые, — спокойно согласился он. — В прошлый раз тут был мой учитель… Ефрем Нехорошев.
— А-а… — откидываясь на спинку широкого кресла, предвкушающе протянул чиновник. — Вот оно что… Продлить лицензию желаете?
— Да. Через три месяца кончается.
— А знаете, молодой человек, насколько я помню, претензий к вашему учителю за последний год у нас накопилось… э… более чем достаточно… — Начальник господнадзора потянулся к открытому ноутбуку, тронул клавиатуру, с нежностью вгляделся в возникшие на экране данные и, растягивая удовольствие, горестно покивал. — Ну вот видите, — как бы извиняясь, обратился он к просителю. — Жалоба от коллектива целого учреждения. Пенсионерка, уборщица. Бабулька, как они её называют… Трижды подливала воду из кружки на порог рабочего кабинета, топталась вокруг лужи, что-то бормотала… Когда поймали за этим занятием, убежала, на следующий день уволилась. А у сотрудников неприятности, выговоры посыпались, увольнения. Естественно, обратились к нам. А как бы вы поступили на их месте?
Посетитель удивлённо посмотрел на хозяина кабинета.
— Воткнул бы нож в порог… — со сдержанным недоумением ответил он. — С наговором. «Железо холодное, оборони дом от рабы Божьей бабульки, от слова и от дела, отныне и навсегда». Повторил бы три раза, вынул нож. Всего-то делов… А мы тут с Ефремом при чём?
— Дело в том, что за неделю до этих событий, — любезно информировал Перверзев, — бабулька хвастала, будто была на приёме у самого Ефрема Нехорошева. Грозила, что теперь у неё все попрыгают…
— Могла и соврать, — резонно возразил юноша. — Но даже если была! Скажем, продали кому-то молоток, а он этим молотком взял и соседа пришиб. Что ж теперь — того, кто продавал, к суду привлекать? Или того, кто изготовил?
Аргумент был выстроен довольно грамотно, однако логика — логикой, а жизнь — жизнью. Всяк пойманный тобою на противоречии имеет право обвинить тебя в казуистике.
— Это демагогия, — улыбнулся чиновник. — Забирайте ваш конверт… уж не знаю, что в нём содержится…
— Я тоже, — утешил юноша.
— Что ж, это мудро, — одобрил Перверзев. — Короче, берите его, пока я не пригласил свидетелей, и идите, молодой человек, идите, идите… Разговаривать я намерен только с самим Ефремом Поликарповичем.
Посетитель встал, с невозмутимым видом забрал конверт и, не сказав ни слова, двинулся к дверям. Начальник господнадзора ощутил некую растерянность. Вроде бы и выставил, а радости никакой. Ведь ни для кого не секрет, что чиновники, хотя бы и безупречные, питаются отрицательными эмоциями посетителей. Поэтому для них главное не сам отказ, но ответные чувства, возникающие в том, кому отказано.
В данном случае ответных чувств как-то не улавливалось.
* * *Помнится, когда Глеб Портнягин входил в кабинет, приёмная была пуста. Теперь же в ней, кроме секретарши, находились двое: на одном из металлических стульев, выпрямив спину, терпеливо ждала своей очереди худощавая девушка с неподвижным горбоносым лицом индейского вождя, на другом вальяжно расположился дородный породистый мужчина с седеющей львиной гривой, в котором Портнягин узнал известного баклужинского нигроманта Платона Кудесова.
— Как? — дружески поинтересовался нигромант.
— Никак, — известил вышедший. — Ефрема требует.
— Да-а… — негромко, но раскатисто промолвил старший собрат по ремеслу. — Узнаю Поликарпыча. Водкой не пои — дай ученика подставить…
— Что ж вы? — забеспокоилась девушка. — Заходите!
— Только после вас, — галантно пророкотал Платон Кудесов и, дождавшись, когда горбоносая скроется за дверью, доверительно обратился к Портнягину. — Молодая, неопытная… Не знает ещё, что второй по счёту лучше не соваться…
— Провидица какая-нибудь? — спросил Глеб, тоже посмотрев на светлый натуральный шпон двери.
— Да так… В городской библиотеке комнату арендовала, порчу куриными яйцами выкачивала. А желтки, дурашка, сливала в общественный туалет. У персонала, понятно, проблемы со здоровьем начались. Накатали телегу, теперь вот неприятности у девчоночки…
— Знакомая история… Как там Игнат?
— Игнат-то? Ничего… Пока не жалуюсь. Смышлёный парень. О тебе часто рассказывает… Вы ж с ним в одном классе учились?
— Х-ха! Даже за одной партой сидели…
— Тесен астрал, — глубокомысленно заметил маститый чернокнижник. — А всё-таки, прости старика, зверь твой Ефрем… Нет чтобы самому сюда сходить — тебя послал! Не чаешь уже, наверно, как от него сбежать…
— Это он не чает, как от меня сбежать, — хмуро огрызнулся Глеб.
— Ну-ну… — развеселившись, сказал Платон Кудесов. — А сейчас что делать думаешь? Поликарпыч-то страсть не любит, когда ученики помощи просят…
— Не стану я ничего просить, — буркнул Глеб. — Сам что-нибудь соображу…
Дверь кабинета медленно открылась, и в проёме возникла всё та же худощавая девушка с лицом индейского вождя. Скальп был на месте, но в остановившихся глазах просительницы стыло отчаянье. Из блёклой кожаной сумочки сиротливо торчал уголок конверта.
* * *«Что может быть покладистее, уживчее и готовнее хорошего, доброго взяточника?» — воскликнул когда-то Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин и был совершенно прав. Чиновник, не подверженный мздоимству, существо решительно невыносимое. Как говаривал другой титан нашей словесности, ему обязательно нужно «отмстить вам за своё ничтожество». Вот он приходит домой со службы, выедаемый изнутри чувством собственной неполноценности, — и кажется озлобленному клерку, что уже и родня глядит на него с немым укором: лопух ты, лопух! И чего, спрашивается, день деньской штаны в кабинете просиживаешь? Все люди как люди, а ты…
Касьян Парамонович Перверзев был не таков, хотя одному Богу известно, каких сил ему стоило подчас сохранять самообладание даже в общении с близкими и родными.
— А знаешь, Глаша, — удручённо признался он дома за чаем. — Мне сегодня опять на работе взятку предлагали… И не одну…
Супруга сделала сочувственное лицо, ободряюще огладила усталую руку мужа.
— Причём нагло так, в конверте… — Перверзев ссутулился, вздохнул и отложил серебряную ложечку на фарфоровое блюдце.
— Много? — соболезнующе спросила Глафира.
— Не знаю, не смотрел… Просто указал на дверь.
— Правильно сделал, — решительно сказала она. — Наверняка ментовка подослала. Купюры, небось, меченые, во всех пуговицах скрытые камеры понапрятаны! Вчера вон по телевизору…
— Да не в том дело… — тихонько застонал Касьян. — За кого ж они меня все принимают… Ну почему так, Глаша, почему?
— Потому что ума у людей нет, — грубовато отвечала Глафира. — Не понимают, что карьера дороже. Засиделся ты что-то, Касьянушка, в господнадзоре, — спохватившись, ласково добавила она. — Пора уже и в госнадзор перебираться…
— Эх… — с тоской молвил Касьян. — И ты тоже, Глаша, думаешь, что я ради карьеры…
Скорбно улыбнувшись, встал из-за чайного столика красного дерева и устремил светлый печальный взор в стрельчатое готическое окно особняка, где нежно синело небо ранней осени и алела кленовая ветвь.
— Съездить прошвырнуться? — уныло помыслил он вслух.
* * *Остановив иномарку на опушке, Перверзев выбрался наружу и, захлопнув дверцу, полной грудью вдохнул насыщенный грибной прелью воздух. Проверил противоугонку и, застегнув тёмную замшевую куртку, побрёл среди ясеней, нарочно шурша палой листвой.
Благодать. Если бы не эти одиночные вылазки на природу — с ума сойти недолго. Вскоре ясени кончились, пошла дубрава. Потом меж стволами блеснула вода. Свет предзакатного солнца, отражаясь в озёрной глади, ложился на песчаный бережок, размывая тени, делая их прозрачными.
Самое начало сентября. Дубы ещё не начали желтеть, но их листья уже стали жёсткими, как бы жестяными, подёрнулись белёсым налётом. Если смотреть со стороны солнца, кроны — будто кованые.
Песчаная дорожка вильнула и вывела Перверзева на пологий бугорок, увенчанный гладко срубленным пнём. Вернее, не срубленным, а срезанным мотопилой, что, впрочем, тоже годилось для предстоящего ритуала. Сердце толкнуло в рёбра, замерло, заколотилось. Касьян приостановился, пристально оглядел округу. Глушь. Безлюдье. Достал из кармана куртки ножик, приблизился к пню и, что-то пробормотав, с маху снайперски вонзил лезвие в самый центр годовых колец.
Ещё раз огляделся. Никого.
Ну, с Богом…
Начальник господнадзора отступил на шаг, примериваясь, затем вдруг кинулся головой вперёд. Кувырнувшись, оказался на четвереньках. Есть! Вышло! С первого раза…
Поднялся, отряхнул замшу и направился к озерцу. Нечаянный свидетель, окажись он, не дай Бог, поблизости, неминуемо поразился бы, как странно изменилась походка Перверзева. Это уже был не праздный соглядатай природы, беспечно шуршащий листвой и умиляющийся размывам теней на песчаном бережку, нет, теперь сквозь дубраву неслышным кошачьим шагом пробирался хищник, почуявший жертву. Ноздри его чутко подрагивали.
Подкравшись к старой дуплистой вербе, зверь, бывший недавно Касьяном Перверзевым, запустил цепкую пятерню в трухлявое древесное чрево — и на беспощадном, словно бы исхудавшем лице обозначилась жестокая волчья улыбка.
Извлечённый из глубокого дупла свёрточек был куда толще и туже того жалкого конверта, что пытался всучить ему утром безымянный, хотя и представительный юноша. Что ж, с чёрного мага и спрос больше. Тем паче с такого прожжённого нигроманта, как Платон Кудесов.
Чиновник-оборотень сунул свёрточек в карман и двинулся обратным путём, цинично размышляя, брал или не брал взятки Вронский, когда, женившись на Анне Карениной, ушёл с военной службы и подался в дела судейские. Положив за правило, что ответственный работник должен предпочитать классику модной литературе, роман Льва Толстого Перверзев перечёл в прошлом году, но так и не понял, откуда взялись у нищего отставного офицерика средства на роскошное поместье с паровыми молотилками и прочими прибамбасами. Ну не на алименты же!
А вот кого было жаль Касьяну, так самого Каренина…
Но это тогда, в бытность человеком. Монстрам, как известно, жалость неведома.
Оборотень в замшевой куртке добрался до увенчанного пнём пологого бугорка — и обмер, не веря глазам.
Ножа не было.
На отнимающихся ногах приблизился вплотную, тронул пальцем узкую дырку, оставшуюся от глубоко всаженного лезвия. Осязание подтвердило страшную истину: нету. Выпасть нож никак не мог, и всё-таки Перверзев кинулся на четвереньки, принялся щупать путаницу сухих травинок вокруг пня. Внезапно обессилел и со стоном впечатал лоб в сухую твёрдую почву.
Случилось то, чего он боялся всегда. Шёл мимо грибник, увидел нож… Где теперь искать этого грибника?
Никогда, никогда не сможет отныне Касьян Перверзев почувствовать себя честным человеком, никогда не осмелится открыто взглянуть в глаза жены Глафиры и маленького Максимилиана!
Назад дороги нет. Завтра он придёт на службу и, не в силах вернуть себе прежний облик, начнёт брать прямо на рабочем месте. Его разоблачат через неделю, через две… Сначала поползут слухи, потом сигналы… Подошлют посетителя с конвертом и со скрытой камерой в каждой пуговице…
Перверзев вскинул к небу обезумевший лик — и тоскливый волчий вой огласил собирающуюся желтеть дубраву.
* * *— Волк? Откуда? — удивилась худощавая девушка с неподвижным горбоносым лицом индейского вождя, оглянувшись на блескучие, словно бы выкованные из металла кроны дубов, из-за которых донёсся странный вопль.
Портнягин усмехнулся и продолжил орудовать сапёрной лопаткой, с помощью которой, кстати, каких-нибудь несколько месяцев назад был извлечён клад, заговорённый на тридцать три головы молодецкие.
— Оттуда, — уклончиво молвил он, меряя глубину ямки. Два штыка. То есть примерно аршин. — Хорош! — определил он. — Грузи…
— А вдруг он и впрямь волколак?
— Нет никаких волколаков… — бросил Глеб, вонзая лопатку в землю.
— То есть, я хотела сказать, волкодлак…
— И волкодлаков нет. Вот водколаки есть. Алкаши заклятые. Страшная, между прочим, порча. Бывает, за неделю человек сгорает. А народ недослышал, видать: решил, что они в волков перекидываются. Мне это всё Ефрем растолковал, а уж он-то знает… Грузи давай!
Молодая колдунья присела на корточки и, достав из внутреннего кармана тесной джинсовой жилетки краденый нож, кинула его с наговором на земляное дно. Глеб взял ржавый жестяной лист, на который он, копая, выкладывал грунт, и принялся засыпать и утрамбовывать. Когда аккуратно вырезанный квадрат дёрна лёг на прежнее своё место, от содеянного не осталось и следа.
Со стороны дубравы снова послышался тягучий вой.
— А вот раньше надо было базлать, — проворчал Портнягин, отбрасывая железный лист подальше, к оврагу. — Волк позорный…
И сообщники, бормоча что-то эзотерическое, двинулись по часовой стрелке вокруг схрона. Заклинали от нечаянной находки.
Возмездие
Мне отмщение, и Аз воздам.
Последнее тепло, последний выдох лета. Ещё пара дней — и размокропогодится по полной программе. Ну а пока что сквер шуршит напоследок серо-жёлтыми клеёнчатыми обносками тополей. На платанах листья покоробились, высохли до звонкой коричневой хрупкости: достаточно лёгкого ветерка — обрываются на асфальт и, сбиваясь в стайки, ползают по дорожкам, будто крабы. Ничего удивительного: известно, что душа этих членистоногих имеет привычку переселяться именно в лист платана. Отсюда и повадки…
На первый взгляд кадыкастый наголо стриженный подросток в кожаной куртке второго бы взгляда не удостоился. Шёл себе вразвалочку по центральной аллее, иногда лишь косясь через неширокое плечо и производя губами призывный звук, каким обычно подзывают выведенную на прогулку собаку.
Однако ни собаки, ни какого-либо другого животного нигде не наблюдалось — и вскоре навстречу прохожему поднялся со скамейки упитанный детина, тоже стриженный и тоже в кожаной куртке. Тугая мордень его изображала живейший интерес.
— Слышь, земляк! — радостно спросил он. — Ты кому это чмокаешь?
Улыбающаяся осеннему солнышку дама в просторном бежевом плаще, давно уже расположившаяся на противоположной скамье, повернула голову, прислушалась.
— Кому-кому! — дерзко отвечал кадыкастый тинейджер. — Кому надо, тому и чмокаю!
Ответ был, мягко говоря, безрассуден. Бритоголовых и мордастых так срезать не стоит. Особенно если сам ты малоросл, субтилен и прогуливаешься в одиночестве. Но, по счастью, вопрошавший детина оказался на удивление миролюбив.
— Не, правда… — изнемогая от любопытства, продолжал дознаваться он. — Кому?
Подросток покосился на даму, тут же навострившую уши, после чего невнятно и таинственно что-то сообщил мордастому. Тот с готовностью ухмыльнулся.
— Кончай грузить! — огласил он во всеуслышание и повернулся к даме, как бы приглашая её в свидетели. — Во даёт! Барабашку он выгуливает!
— А ты что, в барабашек не веришь? — подначил подросток.
— Верить-то — верю, но… Они ж не приручаются!
— Ну, это смотря кто приручает.
Детина моргнул. Действительно, поведение тинейджера наводило на мысль, что чувствует он себя в полной безопасности — подобно человеку, за которым следует угрюмая тварь голубых кровей, прошедшая натаску у дипломированного инструктора.
— Да ладно тебе туфту гнать! — уже с меньшей уверенностью возразил мордастый — и тут же быстро спросил: — А что она у тебя умеет? Полтергейст умеет?
— Да это они все умеют. Хрен отучишь! Как критические дни у неё — с нарезки срывается, нипочём не удержишь…
— Критические дни? — усомнился мордастый.
— А как же! — с достоинством ответствовал хозяин незримой нечисти. — Энергетика — она, хоть и бесполая, а тоже от луны зависит. Флюиды…
— И как ты с ней тогда?
— Ну, как почувствую, что занервничала, — к соседям запускаю… — Подросток засмеялся. — Прикол! — лыбясь, сообщил он. — У них там шкафы пляшут, вода с потолка льётся… Они бегом к колдуну. Приходит колдун, а критические дни уже кончились, нет барабашки…
— А в промежутках?
— А в промежутках — без проблем. Ножками стульев стучать любит, паркетом скрипеть. А так — тихая…
— Мухи не обидит?
— Какой мухи! Ты чего? Мухи от барабашек, знаешь, как разлетаются! Мухи, комары…
Дама в бежевом плаще, заворожённо хлопая ресницами, медленно поднялась со скамьи и уже сделала первый робкий шажок к разговаривающим, как вдруг мордастый детина охнул и с ошеломлённым видом схватился за мясистое ухо.
— Цыц! — вскинулся подросток, подаваясь вперёд и пытаясь ухватить нечто невидимое. — Я т-тебе! Кто разрешал?
— Эх, ничего себе… — выдохнул детина, всё ещё держась за поражённый орган. — Это она, что ли?
— А то кто же! — Подросток грозил кому-то в кроне платана, откуда то ли в связи с порывом ветерка, то ли по какой иной причине с сухим шорохом сошёл лёгкий обвал листвы. — Иди сюда! Резко иди сюда, я сказал!
— Да, больно щиплется… — ошарашенно пожаловался мордастый.
— Не стыдно? — укорял тем временем хозяин своего незримого питомца, который, если верить взгляду подростка, юлил, метался туда-сюда, а временами и вовсе взмывал на двухметровую высоту. — Видишь же: стоим разговариваем, никто никого не трогает… Ревнивые они, — сообщил он, как бы извиняясь. — Чуть заговоришься с кем — или ущипнёт, как сейчас, или шнурки начнёт развязывать…
— А если бы кто кого тронул? — замирающим голосом спросила дама, успевшая приблизиться к ним почти вплотную. Наивные голубенькие глаза её были широко распахнуты.
Собеседники обернулись.
— Ну, если бы тронул, тогда другое дело, — охотно пояснил подросток. — Скажешь «взять» — истреплет не хуже овчарки…
— Слышь, друг… — покряхтев, решился мордастый. — А она у тебя не продаётся?
— Опа! — вместо ответа ликующе выпалил тинейджер, ловко хватая нечто увёртливое и с видимым трудом подтаскивая к себе. — Будешь ещё шкодить? — грозно обратился он к отбрыкивающейся пустоте, встряхнув её при этом, судя по хватке, за шкирку. — Смотри у меня… — Разжал руку и снова повернулся к детине. — Барабашки не продаются, — спесиво изрёк он.
— Ещё как продаются! — тут же уличил его мордастый. — У меня друган на той неделе пролетел. Сотню баксов выложил, а она в тот же день сбежала…
Подросток пренебрежительно усмехнулся:
— Это он на жуликов нарвался, друган твой, — пояснил он с видом знатока. — Их сейчас таких, знаешь, сколько развелось! Вот возьму я, допустим, у тебя сейчас сотню баксов, скажу: бери, твоя барабашка. Так ведь она «купи-продай» не понимает! Тут же обратно и прибежит. Обмен — другое дело. Хотя, знаешь, с обменом тоже обуть могут. Ритуал неправильно проведут или совсем без ритуала впарят…
— Ты смотри! — подивился детина. — Выходит, и тут кидалы работают?
— Вовсю, — подтвердил словоохотливый подросток. — И ладно бы ещё колдуны шустрили! А то ведь ни одного заклинания не знает, а туда же…
— Позвольте, — ошеломлённо перебила дама. — Но, если жулики, вы говорите, не колдуны, то откуда же у них власть над барабашками?
— А где вы здесь видите барабашку? — запальчиво повернулся к ней подросток. — Пальцем покажите! Нет здесь никакой барабашки. С чего вы взяли, что она тут есть? Может, это я прикалываюсь, мозги вам пудрю… Вот так вас и обувают, — назидательно закончил он, обращаясь то ли к даме, то ли к детине.
Тот моргал.
— Не-е… — протянул он наконец, расплываясь в понимающей ухмылке и осторожно берясь двумя пальцами за мясистую мочку. — Как это нету! А кто ж меня тогда за ухо цапнул?
По скверу пробежал ветерок.
— Ой!.. — испуганно сказала дама — и поёжилась. — По-моему, она меня по шее погладила…
— Рука — тёплая пушистая? — деловито уточнил подросток. — Или голая холодная?
— Тёплая пушистая… Это к добру?
— К добру, — заверил тот. — Если тёплая пушистая, значит, нравитесь вы ей… А вообще-то барабашки чужих не любят…
Мордастый засопел, ревниво покосился на даму.
— А сам-то ты кто? — подозрительно спросил он кадыкастого собеседника. — Колдун?
Тот замялся. Видно было, что очень бы ему хотелось назваться колдуном, да порядочность не позволяет.
— Ученик, — признался он со вздохом после краткой внутренней борьбы.
— Ага… — соображая, промолвил детина. — А меняют их на что?
— Тоже на энергетику на какую-нибудь… на амулеты…
— А на чисто конкретное? На золотишко там…
— Или на золотишко, — согласился подросток. — Благородные металлы — это они понимают. А купюры… Им ведь, барабашкам, что бакс, что водочная наклейка… А зачем тебе?
Губастая мордень приняла мечтательное выражение.
— Ну вот, скажем, разборка… — начал детина и снова схватился за ухо. — Завязывай, да? — взвыл он, яростно отмахиваясь наугад, как от слепня.
Вдвоём с хозяином они кое-как отогнали шаловливую энергетику и продолжили беседу. Всё ещё потирая многострадальную мочку, мордастый полез свободной пятернёй за горловину рубашки — сгрёб и предъявил толстенную золотую цепь.
— Столько хватит?
Подросток поскучнел.
— Да дело ж не в количестве, — уклончиво проговорил он. — Тут и крупинки достаточно, лишь бы проба высокая была…
— Проба — высокая! — истово заверил мордастый.
— Да и не в пробе дело… — Подросток жалобно наморщил узкий лоб. — Ну не стану я меняться! Я её уже неделю натаскиваю…
— Другую натаскаешь! Трудно, что ли?
— А то нет? Сам же говорил: приручаются плохо…
Однако противостоять мордастому было сложно.
— Ну, край как нужна, земляк… — ныл детина. — Не нужна была бы — не просил…
— Да не пойдёт она к тебе! — нашёлся тинейджер. — Раз щипаться начала — ни за что не пойдёт…
— А ритуал? — с надеждой вспомнил тот.
— И ритуал никакой не поможет. Вот к ней, — указал хозяин на даму, — пойдёт запросто! Потому что погладила… мохнатой лапой…
Дама вновь широко раскрыла глаза. На пухленьком личике её обозначилось приятное удивление. Облизнула губки, скривилась от нерешительности. Так в итоге и не устояла. Уж больно велик был соблазн.
— Только, знаете… — пролепетала она, свинчивая с мизинца тоненькое колечко. — Этого же, наверное, мало…
Хмурый подросток с досады чуть не плюнул. Хотел от одного покупателя отбиться, а в итоге нарвался на второго.
— Да я ж сказал уже: не в этом дело… — буркнул он, нехотя принимая крохотное ювелирное изделие и выискивая пробу. — На количество металла барабашки не смотрят. Они на качество смотрят.
— Слышь, земляк… — Детина уже чуть не плакал, видя, что чаемое приобретение на глазах уплывает из рук.
— Ну а что «земляк»? — огрызнулся тот. — Я ж её на тебя не науськивал, правда? Сама хозяйку выбрала…
До этого мгновения всё шло как по нотам, а вот слово «хозяйка» прозвучало явно преждевременно. Дама насторожилась.
— Позвольте, — встрепенулась она, не сводя глаз со своего колечка в чужих руках. — А если всё-таки убежит?
— Вряд ли, — успокоил подросток. — А убежит — вернём. Учитель мой — Ефрем Нехорошев, человек известный… Адрес я вам сейчас напишу… — С этими словами он подбросил колечко на ладони — и замер с полуоткрытым ртом.
Ювелирное изделие испарилось на лету.
Не веря, повернулся к даме.
Дамы не было. Надо полагать, исчезла одновременно с колечком.
— Не крути башкой — шея отломится, — надменно посоветовали неподалёку.
В опасной близости от жуликов возвышался сумрачный юноша атлетического сложения. Хуже этой встречи оба обладателя кожаных курток и стриженных голов мало что могли себе представить. Перед ними стоял Глеб Портнягин, в прошлом хулиган и гроза Ворожейки, а ныне ученик старого колдуна Ефрема Нехорошева, на которого имел дерзость сослаться младший из кидал.
— Что, Капитон? — недобро поглядывая на мордастого, полюбопытствовал питомец чародея. — Пустоту на золотишко меняем?
— А-а?.. — Мордастый Капитон очумело оглянулся туда, где несколько секунд назад располагалась почти уже облапошенная дамочка в бежевом плаще.
— А это фантом называется… — любезно пояснил пришелец. — Как видишь, кое-что уже умеем.
Здесь он, конечно, малость прихвастнул. Соорудить столь достоверный призрак Глебу Портнягину при всей его одарённости было бы не под силу. Даму с колечком, разумеется, сотворил старый колдун Ефрем Нехорошев, которому тоже надоело, что вот уже который раз подряд его подставляют какие-то мазурики, продавая от имени известного кудесника липовых барабашек.
— Сначала на Тихих Омутах лохов шелушили, — задумчиво продолжал ученик чародея, — а теперь до Ворожейки добрались? Третий день вас, гадов, караулю…
Тут наконец кадыкастого бритоголового подельника осенило — и, распугивая крабовидную листву, лжевладелец лжебарабашки опрометью кинулся к выходу из сквера. Погони не последовало — мстителя интересовал только сам Капитон Недоступин, тоже личность достаточно известная. Во всяком случае, на Тихих Омутах.
— Я ж тебе за учителя, — надвигаясь на прощелыгу, с нежностью известил Глеб, — астральную пасть порву — будешь потом чуть что к травматологу бегать… Из-за таких, как ты, люди колдунам верить перестают. Материалистами становятся…
Вес у противников был приблизительно равный, но, сойдись они на ринге, ставки делались бы исключительно на плечистого рослого Глеба. Однако мордастый проходимец и не помышлял о бегстве: судорожно расстегнув кожаную куртку, извлёк грубо вытесанную деревяшку странной формы — этакий эфес без лезвия — и злорадно осклабился.
— А на астральный меч ты давно не нарывался? — с вызовом осведомился он, занося руку.
Глеб Портнягин самоубийственно шагнул вперёд — и Капитон торопливо взмахнул незримым клинком. По идее, астральный меч должен был развалить надвое тонкоматериальное тело Глеба, что в большинстве случаев ведёт к немедленной потере сознания. Но ничего подобного не произошло. Портнягин лишь усмехнулся. Возможно, он заранее предвидел подобный поворот событий и пододел что-нибудь заговорённое. В отчаянии Капитон повторил удар. В ответ неумолимая ухватистая пятерня Глеба рванула мазурика за толстую золотую цепуру — и началось торжество справедливости.
* * *Дождавшись, пока мерзавец — сначала ползком, потом на карачках, потом заплетающимся шагом и наконец грузной прихрамывающей трусцой — покинет сквер, ученик чародея нагнулся и поднял с асфальта грубо вытесанную рукоять астрального меча.
Изделие было ему хорошо знакомо. Полгода назад, выйдя на свободу и даже не помышляя ещё о том, чтобы стать учеником Ефрема Нехорошева, он сам выстругал эту штуковину в надежде сбыть на проспекте какому-нибудь лоху. Чёрт его знает, у кого перекупил её потом мордастый Капитон!
Несколько мгновений Портнягин растроганно смотрел на деревяшку, потом улыбнулся и спрятал во внутренний карман куртки. На память.
Гонка за черепахой
Зачем, глупец, хочешь ты распутать узел, который, даже запутанный, доставляет нам столько хлопот?
— Присаживайтесь, — предложил Глеб. Слово «садитесь» его отучили употреблять ещё в местах не столь отдалённых.
Клиент колебался.
— Простите, — рискнул он, — а вы в самом деле Ефрем Нехорошев? Мне казалось, он старше…
— Нет, — нахмурившись, прервал его Глеб. — Ефрем Нехорошев сейчас на прогулке, будет через полчаса. А я — его ученик. Портнягин моя фамилия. Глеб Портнягин.
— Так может, я тоже через полчаса…
— Как хотите. Но за полчаса могут ещё люди подойти…
Клиент колебался. Похоже, был он из тех субъектов, которым проще удавиться, нежели самостоятельно принять самое пустяковое решение. Плохо. Нерешительность в мелочах обычно отзывается исступлённой непреклонностью в так называемых серьёзных вопросах. А с иными вопросами к колдунам, как известно, не ходят. Только с серьёзными.
— Если отсушить кого, — наудачу закинул крючок ученик чародея, — это бы я и без него смог…
— Отсушить? — Посетитель тревожно задумался. — Да, пожалуй… Только, видите ли…
— Присаживайтесь, — повторил Глеб.
Клиент с оглядкой опустился в кресло. На первый взгляд, ничего особенного: средних лет, среднего роста, среднего класса… А присмотришься: горестный изгиб рта, судорожно собранные брови. Волокна ауры вместо того, чтобы стоять, как положено, дыбом, образуя лучистый ореол, всклокочены, запутляканы. Трудный случай.
— Так кого надо отсушить?
— Понимаете… Речь не о человеке. Речь о проблеме.
— Что за проблема?
— Апория Зенона.
— М-м… Напомните.
Посетитель взглянул на невежду едва ли не с брезгливостью.
— По-моему, об этом даже в школьных учебниках написано… — холодно заметил он. Однако, видя что выражение лица Глеба осталось отрешённо-задумчивым, сообразил и устыдился: — Ах, вон вы о чём! Я, конечно, имею в виду самую известную его апорию… «Ахиллес и черепаха».
— А вы всё-таки своими словами.
— Хорошо, — отрывисто согласился гость. — Ахиллес, самый быстроногий из людей, гонится за черепахой. Очень быстро достигает той точки, где черепаха была, когда он за ней побежал. Но за это время черепаха успевает уползти вперёд на какое-то расстояние. Он пробегает и его. Однако черепаха опять успевает чуть-чуть уползти вперёд. И так до бесконечности. В итоге выходит, что Ахиллес никогда не догонит черепаху.
Портнягин понимающе кивал. Примерно год назад рецидивист Озимый, прозванный так за то, что в силу неведомых фатальных обстоятельств сажали его исключительно осенью, выспорил у Глеба в камере пять ирисок с помощью именно этого прикола. Вот, значит, как это называется… Апория Зенона.
— А разгадка? — не удержавшись, полюбопытствовал ученик колдуна.
— Никакой! — с отвращением отозвался клиент. — В том-то и дело, что задача составлена логически безупречно. Ахиллес действительно никогда не догонит черепаху.
— Ага, — помедлив, несколько озадаченно промолвил Глеб. — Ну, давайте я её вам из головы вышибу — и все дела. Заклинание есть такое, специальное, чтоб забыть…
— И остальные три апории? — ядовито осведомился гость. — И всю логику впридачу?
— Нет, ну всю логику-то…
— Всю! Всю! — закричал клиент, придя в сильнейшее беспокойство. — До последнего силлогизма! — Отчаялся, уронил плечи. — Можно я с самого начала?.. — обессиленно попросил он.
— Давай… — ошалело разрешил Глеб, перейдя от растерянности на «ты».
— С детства меня это бесило, — признался посетитель. — Ну как это — черепаху он догнать не может! Подрос я, в книжки полез. А там чёрным по белому: «Апории Зенона ярко иллюстрируют противоречивость движения…» Какую, к чёрту, противоречивость? Невозможность движения они иллюстрируют! Невозможность! Ладно. Стал глубже копать… И что оказалось? Якобы весь фокус в том, что расстояние может делиться до бесконечности, а время — нет…
— Ну как это? — усомнился Глеб. — А на минуты, на секунды…
— Прошлое и будущее — да! — запальчиво возразил гость. — Но они существуют только в нашей памяти и в нашем воображении. А настоящее — это квант времени! Как его делить, если он квант?
— Кофе сварить? — с сочувствием глядя на клиента, спросил Портнягин.
— Бог с ним с кофе! Подростком уже был… Хорошо, думаю, раз за столько тысяч лет никто эту белиберду опровергнуть не сумел — значит, сам опровергну. Представил себе прямую линию, по которой они бегут, Ахиллес с черепахой… Прямая состоит из бесконечного числа точек. Так?
— Н-ну… допустим.
— Начал мысленно приставлять точку к точке, чтобы прямую линию построить… — Гость умолк. Кажется, у него сел голос.
— Ну! — подбодрил Глеб.
— Ничего не вышло…
— Как не вышло? Почему?
Гость молчал. Глаза его были скорбны.
— Точка не имеет диаметра, — меланхолически пояснил он наконец. — Сколько их одну к другой ни прилаживай — всё равно получится точка. А линии не получится…
— Нет, ну, имеет, наверное… — попытался утешить Глеб. — Маленький просто…
Посетитель резко вздохнул, взял себя в руки.
— Нет, — решительно сказал он. — Если есть диаметр, то это уже не точка. Это шар… На плоскости — круг.
Портнягин подумал и зажёг спиртовку.
— Я всё-таки кофе сварю, — решил он. — Ты говори, говори.
Гость не услышал. На сардонически искривлённых устах его наметилось какое-то подобие простой человеческой улыбки.
— И вот представьте себе пацана, — задумчиво начал он, — самостоятельно открывшего, что расстояний не бывает. А раз так, то и пространства нет. Помню, ходил я одурелый по городу и сознавал, что город-то мне, скорее всего, мерещится. Ох, жутко… А тут ещё мысль о собственной гениальности — ба-бах! — по неокрепшей детской черепушке. Протяжённость опроверг, вы подумайте! Зенона переплюнул… — Клиент вздохнул. — А пару лет спустя попал мне в руки томик Пьера Бейля (семнадцатый, между прочим, век). И вот читаю: «Даже наименее проницательный ум при небольшом усилии может с очевидностью уразуметь, что…» Дальше моё доказательство и ещё два доказательства в довесок… Вот тебе и гений! Вот тебе и переплюнул! — Гость невесело посмеялся, покрутил головой. — Ну я что? Поступил, как все: махнул рукой и стал жить дальше. Но злобу на Зенона всё же затаил, затаил… Анекдот про него придумал, даже в газете напечатал: «Однажды Зенон Элеат пытался догнать черепаху, не смог — и долго потом оправдывался». Не опроверг — так хоть позубоскалю… Спасибо, — машинально поблагодарил он, принимая чашечку кофе и заметно мрачнея. — А теперь вдруг опять накрыло… на старости лет…
— Н-ну… мало ли всяких приколов… — осторожно сказал Глеб. — Зачем же так расстраиваться?
Клиент обжёг губы и, расплескав кофе, отставил чашку.
— Да не прикол это! Не прикол! Знаете, какие умы об эту задачку расшибались? Договорились уже до того, что тело может находиться одновременно в двух местах, — и всё равно не опровергли! Лев Толстой в «Войне и мире»…
— В «Войне и мире»?
— В «Войне и мире»!.. Целую страничку потратил на этот, как он облыжно выразился, «софизм»! Тоже не сладил — пригрозил, правда, что в будущем учёные разберутся. Бесконечно малые величины освоят — и тут же разберутся! Каких ему ещё бесконечно малых величин? Что может быть меньше воображаемой точки? Из всех возражений одно только возражение Диогена чего-то стоит! Помните? «Движенья нет, сказал мудрец брадатый. Другой смолчал и стал пред ним ходить…»
— Н-ну… правильно, в общем…
— Правильно-то — правильно… — Клиент малость подостыл. Кофе — тоже. — А что этим Диоген доказал? Только то, что логика и здравый смысл противоречат друг другу! Что мышление противоречит практике! Так это было и без него ясно…
* * *Вернувшийся с прогулки старый колдун Ефрем Нехорошев нарочито медленно раздевался в прихожей и, посмеиваясь, слушал доносящиеся из комнаты вопли гостя и увещевания Глеба.
Разделся. Вошёл, потирая сухие морщинистые руки.
— Чего шумишь? — окинув пронзительным оком посетителя, проворчал он. — Апории Зенона ему, вишь, не нравятся! Может, тебе ещё пифагоровы штаны под клёш перекроить?
Присмиревший при виде хозяина клиент встал, поздоровался и даже догадался представиться. Георгий Никандрович.
— Так тебе чего надо-то? — добродушно осведомился Ефрем. — Забыть или понять?
— Понять… — окончательно оробев, выдохнул тот. — Если можно…
— Вот вроде ты, Никандрыч, мужик начитанный, — с упрёком молвил старый чародей. — А в Писание заглядываешь редко… Так или нет?
— Позвольте! — не понял гость. — Где Писание, и где Зенон?
— Рядышком, Никандрыч, рядышком… Когда Ева с Адамом плод с древа познания съели, Бог как поступил?
— Из рая их изгнал.
— Так. А ещё?
— Проклял обоих.
— Хрен там обоих! — с обычной своей грубоватой бесцеремонностью возразил колдун. — Еву — да, покарал. Рожай, дескать, в муках. А за Адама Он землю проклял. Землю! Так и сказал: «Проклята земля за тебя». Думаешь, Он её просто неплодородной сделал? Не-ет, Никандрыч, нет! Тут всё тоньше… Ежели ты слопал плод с древа познания, проклинай тебя, не проклинай, а разумом ты уподобился Богу и никак уже этого не поправишь… И что тогда остаётся? Землю проклясть! То есть мир исказить, уразумел?.. Разум-то наш под райскую жизнь заточен, а живём хрен знает где, да ещё удивляемся, почему это в квадрате диагональ на сторону без остатка не делится!
Колдун выдержал паузу, поглядел на одинаково ошарашенные физии обоих слушателей и, кажется, остался удовлетворён увиденным.
— Во-от… — сказал он. — А когда помрёшь и, даст Бог, попадёшь в Царство Небесное, сам убедишься: нипочём твой Ахиллес в нормальных условиях черепаху не догонит. Да ему там и на ум не вспрянет за черепахами гоняться…
— А если не даст? — внезапно спросил Георгий Никандрыч.
— Кто?
— Бог.
— А-а, вон ты о чём… — сообразил Ефрем. — Если не даст, то плохо. В преисподней, говорят, даже дважды два трём с чем-то равняется…
Разгладившееся было чело вновь страдальчески наморщилось. Колдун и ученик ждали, пока окоченевший в раздумье Никандрыч подаст признаки жизни. Наконец мыслительная судорога отпустила клиента. Отмяк.
— Я бы всё же просил вас отворожить от меня… — несколько деревянным голосом начал он.
— Эва! — всхохотнул кудесник. — Апорию отворожить? Она ж не живая!
— Ну меня от неё! А то, знаете, пока помрёшь…
— Тоже непросто, — сокрушённо признался Ефрем. — Апория — не баба, сам, чай, понимаешь… — Метнул на клиента пытливый взгляд из-под косматой брови. — Никандрыч, а ты женат?
— Да. Но она, знаете, равнодушна ко всем этим проблемам…
— Не ревнует?
— К кому? К апориям?
— Так это поди пойми, кого ты там на стороне завёл: апорию или ещё кого…
— Нет. Привыкла.
Старый колдун Ефрем Нехорошев насупился, глубокомысленно выпятил губы.
— Ладно, — обнадёжил он. — Попробуем.
* * *Осень вступала в свои права. Глеб стоял у тусклого окна и с помощью духовного зрения наблюдал, как на крыше дома напротив сбиваются в небольшую стаю мелкие перелётные барабашки…
— Ефрем, — позвал он, обернувшись. — Ты в самом деле решил Никандрыча обратно к жене приворожить?
— Слышь, — лениво отозвался учитель. — Запомни: если мужик на чём свихнулся, его уже ни отворожить, ни приворожить. Отвлечь — ещё куда ни шло…
— И как же ты его хочешь отвлечь?
— Уже, считай, отвлёк. Я на него пятнашку напустил.
— Что-что напустил?
— А это, Глебушка, такая энергетическая сущность, маленькая, губастенькая… Я в неё тюбик помады зарядил. Так что придёт наш Никандрыч домой весь в поцелуях. Недели полторы ему точно не до апорий будет… — Старый колдун Ефрем Нехорошев покосился на Глеба и лукаво ему подмигнул. — А там ещё что-нибудь придумаем…
Точка сборки
Где событья нашей жизни,
Кроме насморка и блох?
Дверь подъезда, очевидно, была ровесницей блочной пятиэтажки и добрых чувств не вызывала. Разве что какой-нибудь реставратор старинных икон, давно помешавшийся от постоянного общения с прекрасным, пожалуй, остолбенел бы в благоговении, представив, сколько слоёв краски можно со сладострастной последовательностью снять с этой двери, погружаясь всё глубже и глубже в прошлое, пока наконец не доберёшься до сероватого левкаса хрущёвских времён.
Однако в данный момент Лариса Кирилловна не имела ни малейшего желания оценивать увиденное с исторической или хотя бы с эстетической точки зрения. «Не тот адрес дали…» — удручённо подумала она при одном лишь взгляде на парадное.
Кто может жить в таком подъезде? Мигранты-нелегалы. Но уж никак не личность, известная всему Баклужино — от Божемойки до Тихих Омутов!
Потянув сыгравшую на двух шурупах дверную ручку, Лариса Кирилловна всё же рискнула войти. Стены и отчасти потолок неблагоуханного помещения были густо заплетены рисунками и надписями антиобщественного содержания. Если верить номерам на увечных почтовых ящиках, нужная ей квартира находилась на пятом этаже. Лифта хрущёвке, естественно, не полагалось.
Убедившись окончательно в своей ошибке, Лариса Кирилловна ощутила сильнейшую досаду и, вздохнув, двинулась тем не менее по лестнице (со второго пролёта — брезгливо опираясь на перекрученное железо перил). Во время передышки на каком-то из этажей она обратила внимание, что воздух стал чуть свежее, панели почти очистились от рисунков, да и света прибавилось. Это показалось ей добрым предзнаменованием.
Наверху без щелчка открылась и закрылась певучая дверь, посыпались быстрые шаги. Лариса Кирилловна отступила к стене. Вскоре мимо неё сбежал по ступенькам скромно одетый мужчина средних лет. Судя по состоянию плаща, брюк, обуви, причёски — женат, но не первый год. Весь в мыслях, он даже не заметил, что кто-то даёт ему дорогу. Внезапно Лариса Кирилловна обомлела: на левой щеке незнакомца пылал свежий оттиск поцелуя, исполненный вульгарно-алой помадой чумахлинского производства.
«Вот стерва…» — чуть было не позавидовала она, как вдруг поняла, почему обомлела. Мужчина только что был окинут взглядом с головы до ног и обратно. Как же ей сразу не бросилась в глаза такая яркая скандальная подробность? Впору предположить, что след поцелуя возник в ту долю мгновения, когда Лариса Кирилловна бегло оценивала степень ухоженности туфель незнакомца.
Несколько сбитая с толку, она достигла пятого этажа и остановилась перед странной дверью, где взамен замочной скважины красовался приколоченный обойными гвоздями фанерный ромбик, а у порога лежал опрятный и словно бы отутюженный квадрат мешковины. Оглянувшись, Лариса Кирилловна удостоверилась, что коврики, брошенные перед тремя прочими дверьми, носят отчётливые следы вытирания ног. А на эту тряпку будто и наступить боялись.
— Ну и долго она там вошкаться будет? — раздражённо продребезжал старческий тенорок. — Открой ей, Глеб…
С тем же напевным скрипом, что звучал минуту назад, дверь отворилась. Лариса Кирилловна вскинула глаза — и беззвучно застонала при мысли о невозможности помолодеть лет на пятнадцать (если совсем откровенно, то на двадцать пять). На пороге стоял рослый юноша с отрешённым строгим лицом, показавшимся от неожиданности поразительно красивым.
Всё-таки ошиблась. В парикмахерской, давая адрес, говорили, что колдун далеко не молод. Скорее дряхл.
— Простите… — пробормотала Лариса Кирилловна. — Я, кажется, не туда…
Юноша смотрел на неё как бы издалека.
— Туда, — негромко заверил он. — Проходите…
Повернулся и ушёл в глубь квартиры, видимо, не сомневаясь, что гостья последует за ним. Решившись, она переступила девственно чистую мешковину и, пройдя ободранным коридорчиком с деревянной лавкой вдоль стены, растерянно приостановилась. В смысле опрятности комнатёнка была под стать прихожей. Глаза разбежались от невероятного количества вещей, подлежащих немедленной отправке либо в музей, либо в мусорный бак.
Сидящий у требующего скатерти стола сухощавый старичок в потёртом лоснящемся халате и таких же шлёпанцах одарил вошедшую пронзительным взглядом из-под косматой брови, потом, однако, смягчился, кивнул. Должно быть, сам колдун. Редкая бородёнка, нечёсанные патлы… А молодой, надо полагать, — помощник. Подколдовок.
— Располагайтесь, — сказал молодой и, выждав, пока посетительница преодолеет неприязнь к предложенному ей облезлому засаленному креслу, продолжил: — Слушаю вас…
— Помогите мне вспомнить! — вырвалось у неё.
Колдуны переглянулись.
— О чём? — спросил молодой.
— Зачем? — спросил старый.
* * *Такое впечатление, что простенькой своей просьбой Лариса Кирилловна всерьёз озадачила обоих. Поначалу суровый Ефрем Поликарпович (так звали колдуна) вроде бы вознамерился препоручить гостью рослому красавцу Глебу, но уже после первых минут беседы нахмурился, пододвинул табурет поближе — и стал внимательно слушать.
— Нечего вспомнить? — недоверчиво переспрашивал Глеб. — Как это нечего?
— Так, — безвольно распустив рот, отвечала она. — То ли жила, то ли нет…
— А мужа с сыном?
Пойманная врасплох Лариса Кирилловна нервно рассмеялась.
— О них забудешь! — сгоряча подхватила она. — Домой приду — сидят, как две болячки. Один ноет, другой права качает… — И осеклась, сообразив, что о семейном положении ею не было сказано ещё ни слова. Он что же… в мыслях читает? Смотри-ка, такой молодой… С виду и не подумаешь…
— То есть помнить помните, а вспоминать не хочется, так?
— Так, — с неохотой призналась она.
— А мнемозаначек — много?
— Чего-чего много?
— Н-ну… мнемозаначек… — И рослый красавец в затруднении оглянулся на учителя.
— Тайных воспоминаний, — с недовольным видом перевёл тот. — Безгрешное ворошить — это, знаешь, и удавиться недолго. А вот как насчёт грехов? Тоже без удовольствия вспоминаешь?
Лариса Кирилловна тревожно задумалась. С грехами у неё было не густо: замуж выходила девушкой, мужа любила, изменила ему впервые не со зла, а из чистого любопытства, желая уразуметь, чем один мужчина отличается от другого. Особой разницы не ощутила — и с тех пор, если ей и доводилось изменять, делала это скорее с чувством лёгкого недоумения, нежели с удовольствием.
— А ну-ка припомни что-нибудь навскидку, — отечески грубовато потребовал вдруг колдун.
Лариса Кирилловна растерялась:
— Из тайного?
— Можно и из явного…
— Ну вот… Сняли мы в мае дачный домик за Чумахлинкой… — поколебавшись, начала безрадостно перечислять она. — Природа, озёра… Шашлыки… Хорошее было мясо — на Центральном рынке брала… Сожгли. А ночью — лягушки. До утра спать не давали…
Умолкла. Уголки крашеного рта безнадёжно обвисли.
— Ну? — с мягкой укоризной вставил Глеб. — Даже лягушек помните…
— Лягушек-то помню! А остальное?
— Что остальное?
— Ну… — Она беспомощно оглядела напоминающую склад комнату. — Начнёшь жизнь перебирать — страшно становится. Думаешь: неужели вот только это и было? И ничего больше? — Округлые плечи её обессиленно обмякли. — Может, сглазили меня, что всё хорошее из памяти ушло…
— Редкий случай… — вполголоса заметил колдун — и ученик взглянул на него с удивлением. — А давай-ка мы тебя, матушка, того… в гипноз погрузим…
При слове «гипноз» Лариса Кирилловна ощутила щипок беспокойства. Живописная древность чародея и притягательная юность помощника внезапно предстали перед ней в другом свете. Нет, в парикмахерской вряд ли дали бы адрес жуликов, но туда ли она пришла?
— Простите… — торопливо заговорила гостья — единственно с тем, чтобы оттянуть внушающий опасение момент. — Тут по лестнице мужчина спускался… с поцелуем… Он не от вас шёл?
— Как? Уже? — И назвавшийся колдуном ухмыльнулся столь бесстыдно, что беспокойство немедленно переросло в панику. — Прыткая «пятнашка» попалась, — самодовольно сообщил он сообщнику. — Прямо в подъезде разукрасила… И много поцелуев? — Последний вопрос вновь был обращён к Ларисе Кирилловне.
— Один. На щеке…
— А-а… — несколько разочарованно протянул Ефрем Поликарпович, если это, конечно, были его настоящие имя и отчество. — Ну ничего. Пока домой дойдёт — штук пятнадцать нахватает… во все места…
— За что вы его так? — ужаснулась она.
Старый злодей скроил траурную физиономию, ханжески развёл ладошки.
— Ради его блага, матушка, исключительно ради его блага… Тебе вспомнить приспичило, а ему забыть. Ну вот покажется он сейчас супружнице на глаза — мигом всё лишнее и забудет… Давай-ка устраивайся поудобнее…
— А лицензия у вас есть? — взволнованно перебила она, приподнимаясь. — На гипноз!
— А я что, сказал «гипноз»? — всполошился главарь. — Не-ет… Какой гипноз? Так, магнетизм… — С кряхтением поднялся, запахнул свой невероятно заношенный халат и, приблизившись, склонился над креслом. Строго взглянул в глаза, забубнил какое-то жуткое слово и принялся водить раскрытой рукой по кругу перед лицом отпрянувшей жертвы, с каждым витком всё ближе и ближе, после чего внезапно ухватил её за нос.
Но жертва этого уже не почувствовала.
* * *Лариса Кирилловна беспокоилась зря. Адрес ей дали правильный, и ничего она не перепутала. И старый колдун Ефрем Нехорошев, и ученик его Глеб Портнягин были именно теми, за кого себя выдавали.
— Ну? — повернулся к питомцу старый колдун. — Специалист по женскому полу! Что скажешь?
— А что говорить? — отозвался тот, наблюдая, как наставник обходит кресло, ощупывая энергетический кокон погружённой в забытьё женщины. — Дать ей склероз-травы — и порядок. Забыл, что забыл, — всё равно что вспомнил. Только, слышь, Ефрем… — озабоченно добавил он. — Деньги с неё лучше сразу взять, а то долги в первую очередь из башки вылетают…
— Ишь, прыткий какой! — усмехнулся чародей. — Ну, положим, стёр ты ей память. А толку? Вернётся домой — там эти два её оглоеда. Один ноет, другой права качает. И пошло всё по-старому…
Глеб подумал.
— Так, может, на неё тоже «пятнашку» напустить? Заявится с засосами — прошлая жизнь раем покажется…
— Так-то оно так, да муж у неё — рохля. Сам, чай, слышал…
— Мужа заколдовать, — предложил Глеб. — Чтоб ревновал…
— Тогда уж и весь свет впридачу. Тех же лягушек, чтоб спать не мешали! Она ж не только с мужиком своим общается… Ага, — удовлетворённо отметил Ефрем, нащупав что-то незримое за спинкой кресла. — Вот оно…
Глеб подошёл посмотреть, что делает учитель. Непонятное он что-то делал — разминал округлое затвердение воздуха. Словно бы лепил невидимый снежок.
— В самом деле хочешь ей память вернуть?
Колдун даже приостановился. Не ожидал он такой наивности от воспитанника.
— Угорел? — с любопытством осведомился он. — А ну как клиент ненароком государственную тайну вспомнит! Нет, Глебушка, память вернуть — это не к нам. Это в прокуратуру… — Стряхнул незримые капли с кончиков пальцев и вновь повернулся к креслу. — Так что, если кто без меня с такой просьбой пристанет, смело гони в шею. Насмотрятся западных фильмов, — ворчливо продолжал старикан, — а потом, чуть мозги отшибёт кому, он тут же, глядишь, губёнки и раскатает: «А вдруг я раньше олигархом был… или там наследником престола?..» А того не смыслит, что престолов-то на всех шибанутых не напасёшься…
Старый ворчун был, как всегда, неопровержим. Известно ведь, что черепно-мозговая травма в наших условиях чревата восстановлением памяти, а восстановление памяти — напротив, черепно-мозговой травмой.
— Непуганые, — сокрушённо пояснил он, возвращаясь к прерванному занятию. — Был у меня знакомый, тоже колдун. И сварил он однажды зелье. На пять секунд восстанавливает память в полном объёме… Решил испытать на себе, подвижник хренов! И такое, видать, припомнил, что уже на третьей секунде в окошко сиганул… Так-то вот.
— А сейчас ты что делаешь? — решился прервать ученик приступ старческой болтливости.
— Точку сборки подтягиваю, — хмуро поведал кудесник, сильно не любивший, когда его перебивают.
— Ты мне о ней ничего не говорил, — ревниво заметил Глеб.
— Так мы ж с тобой за Кастанеду всерьёз-то ещё не брались… — буркнул Ефрем. Помолчал, смягчился. — Точка сборки — это, Глебушка, такая светящаяся блямбочка с абрикосину… Да… И находится она, чтоб ты знал, вот здесь, позади правой лопатки. Ну, вроде дырки в энергетическом коконе. Вернее — лупы…
— Понятно, — процедил Глеб, приглядываясь. — А я думаю: глюки у меня, что ли? За каждой аурой вроде как правый «поворот» помигивает…
— Похоже… — кивнул колдун.
— И для чего она, точка эта?
— Главные мировые линии в пучок сводит… Ну, энергетические волокна — видел, чай, в астрале? Вот их она и того… и фокусирует. Картину мира создаёт, соображаешь? Скажем, хватил кого обморок — глядь: аура, как была, так и осталась, а точка сборки погасла. Почему? Сознание потерял. Какая уж тут, к лешему, картина мироздания, ежели всё черно…
— Прямо так с ней и рождаемся? — не отставал Глеб.
— Не-ет… Ну ты сам прикинь! Младенчик — он же на свет-то появляется голенький, розовый, беспомощный… Ни ходить не умеет, ни говорить… Даже воровать! Всему учить приходится… Учат-учат — и, глядишь, начинает у него потихонечку завязываться на энергетическом коконе эта самая, понимаешь ли, светящаяся блямбочка. Слабенькая ещё, непрочная… Почему, например, малых детей можно только по заднице шлёпать? — увлёкшись, снова принялся вещать старый колдун. — А вот как раз чтобы точку сборки ненароком не сдвинуть. А почему предки наши беглых да каторжан по спине секли? Да потому что точка-то у таких уже со сдвигом! А от битья она помаленьку на место возвращаться начинает… и становится человек снова частью общества… С памятью-то, вишь, у Ларисы, свет, Кирилловны всё в порядке, а вот точка сборки…
— Из кокона выскочила?
— Нет. Если выскочит, в другой мир попадёшь. Не выскочила. Разболталась слегка, расслабилась… С возрастом такое почти завсегда. Потому и кажется всё вокруг бессмысленным да нелепым. Положим, так оно и есть, но бабе-то от этого не легче…
Въедливость ученика подчас радовала, подчас раздражала старого колдуна. Впрочем, Ефрема Поликарпыча ещё поди пойми: ворчит — стало быть, всё идёт как надо, но если, не дай Бог, развеселился, держи ухо востро.
Вот и сейчас с притворным недовольством ожидал он очередного вопроса настырного юноши. Не дождался. Питомец тужился осмыслить услышанное.
Что ж, тоже дело.
* * *Несмотря на крайнюю молодость Глеба Портнягина, мир вокруг него рушился по меньшей мере трижды — и приходилось собирать всё заново. Каждый раз какой-то детали не хватало или обнаруживались лишние, да и новая конструкция зачастую оказывалась неудачной, как, скажем, случилось пару лет назад, когда дружок Никодим подбил Глеба грабануть продовольственный склад, где обоих и накрыл участковый с выразительной фамилией Лютый.
Мироздание пришлось собирать из осколков уже в камере.
Разумеется, все эти ощущения личного характера наверняка не имели ни малейшего касательства к Карлосу Кастанеде, но само словосочетание «точка сборки» очаровало Глеба своим звучанием. Ученик чародея подошёл к стеллажу с эзотерической литературой и, отыскав полку, целиком посвящённую Кастанеде и его присным, достал наугад первую попавшуюся книжку. Раскрыл, листнул.
Пока он погружался в бездну премудрости, Ефрем Нехорошев нянькал и тетёшкал незримо светящуюся блямбочку. Наконец притомился и присел отдохнуть на табурет.
— Эх, ничего себе! — не смог удержаться Глеб. — Ты послушай, что пишут! «Нужно заметить, что человек благодаря разуму и речи сильнее прочих тварей фиксирует свою точку сборки, — огласил он. — У человека она не только собирает излучения, но и с целью получения большей чёткости восприятия ещё и убирает все «лишние» излучения…»
— Правильно пишут, — устало одобрил старый кудесник. — Коряво, но правильно… И что?
— «Характерен пример затерянного в горах первобытного племени, над которым дважды в день в течение многих лет с рёвом проносились пассажирские самолёты, — взахлёб продолжал зачитывать Глеб. — Когда племя обнаружили наконец антропологи, то их больше всего поразило то, что дикари ни разу не видели и не слышали никаких «железных птиц»! С точки зрения дикарей самолёты не имели отношения к человеческому миру, и дикарские точки сборки отбрасывали все излучения, связанные с…» — Тут он уловил краем глаза, что учитель давно уже внимает ему с саркастической улыбкой, — и запнулся. — Врут?
— Да не то чтобы врут… Не договаривают. Там покруче заваруха была: съело племя двух антропологов. Ну, американцы, понятное дело, давай их за это бомбить. Так, представляешь, дикари-то и бомбёжки не заметили!
Портнягин стоял неподвижно. Подхваченный мощным мыслеворотом, он не противился ему, но, как рекомендовано, потихоньку выплывал по спирали.
Не заметили бомбёжки… Это что ж получается? Посадить такого людоеда годика на полтора — тоже в упор не заметит?
— А жертвы? — осторожно спросил он. — Были?
— Ну а как же! Бомбы-то — рвались…
— Так что ж они, туземцы, слепые, что ли?
— Да не слепые! — всё более раздражаясь, отвечал колдун. — Не слепые… Просто точка сборки у них другая, не такая, как у нас. Видят: помирают люди, не поймёшь, с чего. Решили: болезнь заразная…
— Придурки, — подвёл итог Глеб, захлопывая книгу.
— Да? — вскипел колдун. — А мы чем лучше? Нас вон который век бомбят, а мы всё думаем, что от старости помираем!
— Кто бомбит? — не поверил Глеб.
— А я знаю? Инопланетяне какие-нибудь…
— Что ж они, одних стариков бомбят? — ошалело спросил Глеб.
— Всех подряд, — угрюмо известил кудесник. — Просто молодые — они ж прыткие, на месте не стоят, хрен попадёшь… Вечно ты со всякой ерундой не ко времени! Давай ставь книжку на место! Клиент просыпается…
* * *Разъяв веки, Лариса Кирилловна увидела склонившееся к ней участливое морщинистое лицо Ефрема Поликарповича. Поискала глазами Глеба. Рослый ученик чародея стоял, отвернувшись к тусклому окну, и с ошеломлённым, как ей показалось, видом разминал костяшками пальцев правый висок. Что-то изменилось и в самом помещении. Теперь оно напоминало скорее лавку древностей, нежели захламлённый, плохо охраняемый склад.
— Ну как? — дружелюбно осведомился колдун. — Ничего не всплыло?
И Лариса Кирилловна почувствовала вдруг, что задыхается от счастья.
— Всплыло… — выдохнула она.
— Ну-ну! — подбодрил Ефрем Поликарпович.
— Как было чудно, как чудно… — заговорила словно бы в сладостном бреду Лариса Кирилловна. — Сняли мы в мае дачный домик за Чумахлинкой… Природа, озёра… Шашлыки… — Вспомнив о шашлыках, прыснула. — Хорошее было мясо, на Центральном рынке брала… — сообщила она, смеясь от души. — Сожгли!..
— Бывает, — утешил колдун, но Лариса Кирилловна его не услышала.
— А ночью — лягушки… — в упоении заключила она. — До утра спать не давали…
Разочарованный странник
Люди, люди! Порождение крокодилов!
Сизоватое осеннее утро застало старого колдуна Ефрема Нехорошева на отлогих берегах Ворожейки. В городах астральная обстановка в последнее время, как правило, неблагоприятна, поэтому потустороннюю живность лучше всего изучать на природе. Собственно, сам-то Ефрем в этом особой нужды не испытывал, а вот ученику его Глебу Портнягину давно уже приспела пора ознакомиться с энергетической фауной, столь полезной в кудесническом деле.
Ночь выдалась ясная, без облачка. Время от времени с угольно-чёрного неба срывалась падучая звёзда, извещая о новой потере в рядах баклужинского населения, да кувыркались в смоляной воде шаловливые лунаврики — речные стихиали лунных бликов.
В крохотной лужице посреди тропинки незримо залёг в ожидании беспечного прохожего матёрый склизень. Увлёкшись наблюдением за этой примитивной, но каверзной формой нежити, учитель и ученик не заметили, как подкрался рассвет. Восход солнца прекрасен сам по себе, а уж в астрале — тем более. Достаточно лишь перечислить мелодичные названия лобызающих друг друга светлых стихиалей… Хотя, с другой стороны, стоит ли? «Придут времена, — предвидел Даниил Андреев, — когда каждый школьник старшего возраста будет знать эти имена столь же твердо, как теперь знает он названия латиноамериканских республик или провинций Китая». Пророчество сбылось: и с тем, и с другим, и с третьим нынешние учащиеся знакомы примерно одинаково.
Астральная вылазка на природу была, однако, прервана самым бесцеремонным образом: далеко-далеко, за пятнадцать километров от подёрнутых дымкой зеркальных плёсов Ворожейки, в дверь квартиры Ефрема постучали — и пришлось срочно вернуться в сидящие друг против друга на табуретах физические тела.
Стук повторился — отрывистый, нетерпеливый.
— Ишь, прижало… — проницательно заметил старый колдун Ефрем Нехорошев и ожидающе посмотрел на ученика.
— Открыто! — приподнимаясь, крикнул Глеб.
В прихожей показался мешковатый крупный мужчина с исполненными ужаса глазами. С первых шагов стало заметно, что физическое тело болтается на нём, как на вешалке. Единственной астральной сущностью, выдающейся за пределы материальной оболочки вошедшего, были различимые лишь колдовским зрением рога — вернее, самые их кончики, кокетливо торчащие из густой рыжеватой шевелюры. Поначалу Портнягин встревожился, но, приглядевшись внимательней, уразумел, что состав остреньких торчушек не имеет ничего общего с негативной энергетической псевдоплотью бесов. Обычный астральный нарост, результат супружеской неверности.
— И где ж ты такой прикид оторвал?.. — ворчливо поинтересовался старый кудесник, пока Глеб направлял плохо соображавшего клиента к ветхому залоснившемуся креслу для посетителей.
С давних времён людская молва нарекла колдунов выпивохами и скаредами. Первое, может быть, и справедливо, а вот второе… Конечно, взглянув на убогую обстановку в хрущёвской однокомнатке, пятая часть которой откушена самодельным чуланчиком, на все эти облезлые шкафчики, на трещины и колупаны полировки, на выщербленные чашки с отбитыми ручками и сопоставив увиденное с платой, взимаемой за чародейство, любой клиент вправе заподозрить кудесника в крайней скупости. Ему и в голову не придёт, что упорное нежелание выбрасывать старые вещи и покупать новые может иметь совершенно иные корни: любой предмет обихода, если им пользуются изо дня в день, рано или поздно помимо эфирной оболочки обретает ещё и астральную сущность. Проще говоря, душу. Согласитесь, нужно быть последним материалистом, чтобы его теперь выбросить!
Поэтому, случись вам прийти на приём к колдуну в евроотремонтированный офис с новёхонькой мебелью, с наворотами и прибамбасами, знайте, что не колдун перед вами, а проходимец — вроде тех, что продают на проспекте рукоятки астральных мечей. Если же он начнёт вкручивать, будто, переезжая, вселил души старых предметов в новые, — пусть лучше расскажет об этом своей бабушке!
* * *— Та-ак… — по-снайперски прищуривая левый глаз, зловеще молвил Ефрем. — Не сиделось, говоришь, в реальности… В тонкие миры потянуло… Ну, и как же это тебя угораздило?
Гость попытался ответить, но не смог. Чужое тело слушалось плохо.
— Придержи-ка ему голову, Глеб… — Кудесник встал. Шаркая, приблизился к креслу — и одним ловким движением совместил бедолаге астральную челюсть с физической.
— Спасибо… — хрипло вытолкнул тот, выкатывая на старого чародея влажные безумные глаза.
И тут же расшумелся, раскричался. Судя по интонациям, голос у него изначально был визгливый, бабий, а тут, налагаясь на чужие связки, обрёл вдобавок пренеприятнейшие взрыкивающие обертоны.
— Аферисты!.. — бушевал потерпевший. — Они что, думают, им это с рук сойдёт?.. Всех пересажаю!..
Так орал, что снова челюсть выскочила.
— По делу будешь говорить или как? — со скукой осведомился старый колдун.
Клиент судорожно покивал — и акцию повторили. В помещении вновь сделалось шумно, однако теперь невнятные угрозы в адрес неизвестных аферистов стали хотя бы чередоваться с обрывками сути, ничего интересного, впрочем, не представлявшими. Очередная история астральщика-самоучки, начитавшегося книг о внетелесных путешествиях и не устоявшего перед соблазном. Дури этой Глеб за три месяца своего ученичества успел наслушаться вдоволь («…и вот, представьте, парю под потолком и думаю: «А кто это там внизу спит в постели с моей женой?»»).
— Короче, — теряя терпение, проскрежетал Ефрем. — Кого сажать собрался?
— То есть как «кого»? — взвился посетитель (имени своего он, кстати, так и не назвал). — Как «кого»? «Тур-Астрал»!..
— А это что такое?
— Фирма. Коллективные экскурсии…
— Не слыхал, — сухо известил Ефрем.
— Иду по улице… — захлёбывался клиент. — Гляжу: рекламка на столбе приклеена… Ж-жулики!.. Пришёл по адресу, деньги заплатил… Действительно, экскурсия в астрал… Набралось ещё человек пять… Сели вдоль стенки…
— Раньше из них кого-нибудь видел?
— Н-нет. Все незнакомые… М-мерзавцы!.. Взялись за руки, вышли в астрал… К Альфе Центавра слетали… А на обратном пути я… как бы это… замешкался немножко… Возвращаюсь — все уже разошлись, одно тело у стенки сидит… Гляжу: не моё!.. Я говорю: «Вы что мне подсовываете?..» А она…
— Кто «она»?
— Хозяйка фирмы… Х-хамка!.. «А я, — говорит, — при чём? Берите что осталось!»
Старый колдун вскинул узкую морщинистую длань — и возмущённый посетитель заставил себя замолчать. Далось ему это непросто. Челюсти он стиснул успешно, но глазами продолжал ворочать по-прежнему.
— Глеб, — попросил чародей. — Посмотри-ка «Тур-Астрал». Что за фирма?..
Кудесник ещё не договорил, а под столом уже соткался из ничего серо-белый кот Калиостро. Скользнул к компьютеру и, вспрыгнув на монитор, сделал вид, что лежит там со вчерашнего вечера.
Портнягин подсел к клавиатуре, убрал кошачий хвост с экрана.
— Нет в Баклужино такой фирмы, — сообщил он через некоторое время.
— Или «Астрал-Тур»… — подал сдавленный голос клиент. — П-прохиндеи…
Не оказалось в Баклужино и «Астрал-Тура».
— В ментовку обращался? — спросил Ефрем.
— А что ментовка? — вновь взорвался клиент. — «Мы, — говорят, — только тела сажаем, а с душами со своими сами разбирайтесь!..» К-козлы!..
Зарождающаяся тирада была прервана разухабистой мелодийкой, изливавшейся, казалось, из чрева пострадавшего. Тот смутился, умолк, извлёк трубку сотового телефона — и, поспешно отключив, спрятал.
Колдун нахмурился.
— Чей сотик?
— Н-ну… не мой, конечно… — Клиент занервничал. — Его…
— Так, может, там и документы во внутреннем кармане?..
— Н-ну… да, документы…
В комнате стало тихо.
— Слышь, мужик… — с изумлённой угрозой в голосе начал Ефрем.
— Почему вы так со мной разговариваете?!
— А как с тобой разговаривать? Ты ж не представился… Значит, аферисты?.. Тело тебе подменили, да?.. Это где ж ты видел афериста, чтоб он на память сотик с документами оставлял?
Клиент замялся.
— В документах и адрес, небось, указан… — неумолимо продолжал Ефрем. — Ходил туда?
— Н-нет…
— Почему?
— Видеть этого жулика не хочу! — нашёлся клиент.
— Глеб, — позвал Ефрем. — Проводи его… на хрен!
— Может, хыку задействовать? — предложил Портнягин — и тут же из-под кровати раздалось предвкушающее урчание, различимое, впрочем, лишь внутренним колдовским слухом.
— Позвольте!.. — вскинулся посетитель. — Что значит «проводи»? Что значит «на хрен»? Я пришёл к вам как к специалистам… И прошу вернуть меня в моё тело…
— Тогда давай ври по новой. Только не так нагло…
— То есть как это «ври»? Что вы себе…
— Глеб!..
Клиент обмяк, смирился и, собравшись с силами, приступил ко второй по счёту исповеди. От первой она отличалась меньшим количеством брани, а главное, признанием в том, что чужое тело-то присвоил, оказывается, он, клиент. Разумеется, без злого умысла, по чистой рассеянности («У меня всегда головокружение после астрала!.. В конце концов там люди были — могли подсказать!.. Уже два квартала прошёл — чувствую, как-то великовато оно на мне сидит… Посмотрелся в витрину: «Мам-ма моя!..» Я бегом назад! Все уже разошлись… И этот тоже… А она… Х-хамка!.. Как накинется на меня, как накинется! «Почему, — кричит, — я из-за вас должна выслушивать от людей…» А я ей, выходит, не человек?! Н-наглячка!..»).
— А он, стало быть, в твоём теле ушёл? — уточнил Ефрем.
— В моём… Так ругался, говорят, так ругался…
— Ну, это уже слегка похоже на правду… — смягчился старый чародей. — Значит, что надо-то? Поменять вас местами, так? Но чтобы ты с ним при этом не встретился… Верно?
— А-а… сможете?
— Отчего ж не смочь? Есть такая штука, «шнур» называется. Связывает астральное тело с физическим. Во-от… Сейчас оба ваших «шнура» идут рядышком, сильно растянутые… А я знаю одно такое средство, чтобы они разом сократились. Тебя тогда выдернет из этого тела в твоё, а того — наоборот. Будто на резинке. Средство, правда, жёсткое, но быстрое… Как? Согласен?
— Конечно! Называйте любую цену…
— А когда расплачиваться думаешь?
Вопрос был с подковыркой. Допустим, вернулся он, поганец, в своё тело. И как его потом заставишь раскошелиться?
— Могу дать расписку…
— На чьё имя?
— Ну не на моё же! — с достоинством отвечал посетитель. — В конце концов, я для него, для урода, стараюсь…
— Ефрем! — не выдержав, вмешался Глеб. — Хыка не кормлена! Дай я…
— Погодь, — остановил его колдун и снова повернулся к клиенту. — Деньги вперёд. У меня, мил человек, правило такое.
Трудно сказать, была ли мефистофельская улыбка, искривившая тому уста, умышленной или же проистекла из неумения владеть мышцами чужого лица.
— Без проблем, — надменно изронил он, доставая кредитную карточку.
— Деньги, я сказал, — напомнил Ефрем. — То есть купюры.
— А! Так это мы мигом… — И, поднявшись с помощью Глеба из кресла, безымянный гость неловко понёс большое непривычное тело в сторону прихожей.
* * *— Ну как? — сварливо осведомился Ефрем, когда посетитель скрылся за дверью. — Не жалеешь ещё, что в колдуны подался?
Портнягин с удивлением посмотрел на учителя и не ответил.
— Я ведь, ты понимаешь, — доверительно молвил тот, — сразу враньё почуял. Доводилось, небось, в чужих ботинках с пьянки уходить? В тесные по ошибке нипочём не влезешь, а в просторные — запросто. Вот так же и с телами… Тому бедолаге, с которым он обменялся, сейчас потрудней, небось, чем ему… — Колдун поднялся, запахнул халат и, приблизившись к тусклому окну, выглянул во двор. — И ведь всю жизнь одно и то же, одно и то же! — посетовал он. — Идут и идут… Одному на тёщу хворь наведи, другому — чтоб начальник ногу сломал. С подвывихом. И хоть бы кто-нибудь ближнему своему добра пожелал… А этот гусь как тебе нравится?
— Зря ты на него хыку науськать не дал, — заметил Глеб.
— Тоже нельзя… — вздохнул Ефрем. — Клиента выгнать — это удачи потом не видать. А раз не выгнал — значит, хоть что-то с него, а возьми. Иначе колдовство не сработает. — Усмехнулся с горечью. — Что ж он, интересно, в этом теле натворить успел, если с хозяином встречи боится?
— Думаешь, натворил?
— А то нет! Видал, как он лихо чужими денежками швыряется? Да и норов мерзкий. Все у него виноваты, один он прав. Недаром ему жена рожки-то нарастила… Э, да что толковать…
— Я вот не пойму, чего он в ментовку попёрся, — сказал Глеб. — Почему не сразу к нам?
— Да врёт, скорее всего. Нигде он не был. А того мужика, чьё тело, мне, знаешь, жалко… Попал, как курва в ощупь… Хотя тоже, наверно, хорош гусь!
Глеб неожиданно засмеялся.
— Приходит вчера одна, плачет, — поделился он. — Оказывается, подруга у неё похудела. Во беда-то! Спрашивает: как сделать, чтобы та снова толстой стала… Я говорю: «А вы на воду нашепчите. «С гуся вода, с подружки худоба…»» — Видя, что его не слушают, Портнягин заскучал и сделал шажок в направлении кухни. — Может, пока он до банкомата ковыляет, я завтрак сварганю?
Кудесник не ответил.
— В астрал лезут… — продолжал тосковать он вслух. — Зачем? Опять ведь счёты друг с другом сводить… Вот ты в интернете своём смотрел: сколько народу ночами бестелесно гуляет? А в высших сферах, сам видел, почти пусто. Куда все делись? Либо за соседями шпионят, либо врагам кошмарные сны подстраивают…
— Ну лезут-то поначалу не из-за этого, — осклабившись, заметил Глеб. — У нас тут скукота: стихии, орбиты, горизонты… То ли дело в астрале! Стихиали, орбитали, горизонтали…
Зубоскальство успеха не имело. Если уж Ефрем Нехорошев впадал в мерихлюндию, то развлечь его было нелегко.
— Короче, разочаровался ты в людях, Ефрем, — без особой надежды поддел напоследок Глеб.
— Эх, если бы только в людях, Глебушка… — стонуще отозвался старый колдун. — Вселенная меня разочаровала…
* * *Очевидно, за время пути до банкомата и обратно пожелавший остаться неизвестным клиент успел малость притереться к бренной оболочке с чужого астрального плеча — во всяком случае, в прихожую он уже не ввалился, а вплыл. Физическое тело с виду нисколько, впрочем, не уменьшилось. Значит, душа раздалась.
— Прошу, — сказал он, шлёпая на стол изрядную пачку банкнот.
Старый колдун крякнул, подтянул деньги поближе и, отсчитав несколько бумажек, оттолкнул остаток клиенту.
— Не понял, — поразился тот. — Это всё вам!
— Лишнего не беру, — пояснил Ефрем и поджал губы.
Безымянный поганец недоверчиво смотрел на чародея. Потом вдруг обиделся:
— Это мне опять вниз-вверх по лестнице?
— Зачем?
— Н-ну… припрятать. Не ему же оставлять… лоху!..
— Только вниз! — отрубил колдун. — Вверх тебе незачем. Ну чего глядишь? Здесь я колдовать не стану. Сам посуди: вернётся он в своё тело — и кого доставать начнёт? Тебя, что ли? Ты уже к тому времени далеко будешь… Пошли на улицу!
Втроём они спустились по лестнице, пересекли двор и остановились возле осыпанной серо-жёлтыми листьями скамейки.
— Здесь, — определил Ефрем. — Иди прячь…
Клиент скрылся в арке.
— Да-а… — протянул кудесник, присаживаясь. — А хорошо было, Глебушка, на Ворожейке. Ни тебе выхлопов, ни уродов этих… Склизень-то, а? Давненько я таких здоровых не встречал…
Они успели поговорить о склизнях и о лунавриках, когда в арке раздалось буханье неумело бегущих ног. Урод приближался.
— Готово!.. — радостно выдохнул он, плюхаясь на скамью. — Нет! Погодите… — Большими неловкими пальцами прицепил напоказ к пуговице пиджака хромированный значок, надо думать, только что отломленный от капота «мерседеса». — Теперь давайте!.. — И зажмурился, предвкушая.
Выглянув на минуту в астрал, Глеб видел, как учитель, паря над сдвоенным и перекрученным энергетическим каналом, проделал какие-то пассы, после чего пространство между ладонями колдуна неуловимо передёрнулось и оба «шнура» исчезли. Надо же как просто!
Несколько мгновений клиент сидел недвижно. Затем изумлённо заломил бровь, ощупал грудную клетку, рискнул приоткрыть глаза — и вдруг разразился басовитым, раскатистым смехом.
Да, это уже был совсем другой человек.
— Вот это он влетел!.. — хохотал бывший клиент. — Вот это я его обул!..
— Чему смеёмся, милай? — с придурковатой деревенской лукавинкой полюбопытствовал Ефрем.
Сидящий вскочил и в избытке чувств сгрёб незнакомого старикашку за плечики.
— Не поймёшь ты меня, отец!.. — ликующе взревел он. — К нему ж сейчас… К нему туда сейчас… — Выкаченные глаза увлажнились, обессмыслились от счастья, и бывший клиент выдохнул с нежностью: — Ментовка приедет… брать…
В арке снова послышался топот. Во двор с улицы вбежали два колоссальных бритоголовых юноши с глазницами, как щели блиндажей.
— Кто?.. — страшно прохрипел один из них.
В следующий миг оба слегка отшатнулись, узрев надетый на пуговицу пиджака фирменный значок, — и медленно двинулись к ещё не отсмеявшемуся бывшему клиенту.
— Пойдём, Глебушка, — с грустью промолвил старый колдун, трогая ученика за локоть. — А то ещё в свидетели загребут… Выпить не хочешь?
Привет с того света
Неужели князь Талейран умер? Любопытно узнать, зачем ему это понадобилось.
Мелкий октябрьский дождик тронул латаные-перелатаные асфальты Божемойки и уполз к южной окраине Баклужино, недавно вновь обретшей своё историческое название — Отравка. Рослый молодой человек с надменными глазами и рельефно изваянной нижней челюстью, направляющийся в ту же сторону, остановился внезапно посреди тротуара, словно бы обнаружив на пути обширную лужу значительной глубины. Никакой лужи впереди, однако, не наблюдалось, и тем не менее прохожий после краткого раздумья предпочёл обогнуть невидимое препятствие со стороны проезжей части, где тут же столкнулся с бодрым сухощавым слепцом пенсионного возраста.
— Глухой, что ли? — сердито проскрипел тот. — Не слышишь, куда идёшь?
— Прости, отец. Засмотрелся.
— Засмотрелся… — с досадой повторил слепой. — Только и дел у вас, что смотреть! Всю жизнь просмо́трите…
— Да ведь осень, отец… — добродушно оправдывался виновный. — Знаешь, какая вокруг красота? Клёны — точно уголья…
Слепец презрительно фыркнул.
— А вот этого не надо! — сказал он, как отрубил. — С глюками своими разбирайтесь сами!
И ушёл, околачивая палочкой бордюр тротуара.
Из-за угла вывернулась счастливая молодая мамаша, ведущая за руку отпрыска лет четырёх. Мальчонка восторженно таращил глаза и шумно палил в белый свет из воображаемого пистолета. Не замедляя ни шага, ни припрыжки, оба миновали незримую зону, только что обойдённую рослым юношей, — и личико мамаши злобно заострилось.
— Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты себя вёл на улице прилично!.. — ни с того ни с сего визгливо запричитала она.
Послышался треск подзатыльника. Детская мордашка собралась в кулачок — и вдруг распахнулась, как чемодан. Разинув квадратный рот, обиженный отпрыск завопил на всю Божемойку.
Стоящий у бордюра юноша крякнул, покачал головой. «Стану Президентом, — подумалось ему, — заведу такую службу, чтобы флажками эти места огораживали».
На глубине нескольких метров под асфальтом струились стигийские воды забранного в трубы притока Ворожейки, именем которого и был назван весь район. Подобные стоки всегда являются накопителями различной мерзости: посюсторонней и потусторонней. Время от времени огромный медлительный пузырь отрицательной энергии всплывал оттуда сквозь грунт и, достигнув поверхности, растекался незримым пятном, куда, как видим, лучше было не ступать.
Молодой человек усмехнулся несуразной мысли относительно будущего президентства и двинулся дальше. Миновав длинное приземистое строение цвета удавленника, свернул во двор и направился к шестиэтажке из белого кирпича, на стенах которой проступали влажные пятна неуловимо географических очертаний.
* * *При виде юноши физиономии у хозяев несколько вытянулись.
— Простите… Вы кто?
— Глеб Портнягин, — с достоинством представился пришедший. — Ученик Ефрема Нехорошева.
— А что же сам Ефрем Поликарпыч? — несколько оскорблённо поинтересовался глава семьи. — Мы вообще-то его ждали…
— Он только на дому принимает, — сказал юноша. — Ноги-то уже не те. А транспорта терпеть не может…
Хозяин и хозяйка обменялись скорбными взглядами. Она — рыхлая брюнеточка со вздёрнутыми бровками и плаксивым ротиком. Он — пепельный блондинчик насекомого телосложения, дёрганый, нервный: руки бессмысленно перепархивают с места на место, на впалых щеках то и дело загорается и гаснет чахоточный румянец.
— Ну, показывайте, что у вас… — прервал молчание Глеб.
Поколебавшись напоследок, его пригласили в зал, где под обнажённой стеной возлежал рухнувший ковёр. Сама стена была обезображена поверху тремя рядами конических ямок от вырванных крюков. Три ступени прогресса. Всё выше, выше, выше — и каждый раз оземь.
— Третий раз падает, — трагически сообщила хозяйка.
— А ещё что? — Глеб огляделся.
— По-вашему, этого мало? — вспыхнул хозяин.
— По-нашему, мало, — машинально отозвался ученик Ефрема Нехорошева и двинулся к серванту, приметив за стеклом странный предмет — дешёвенький плейер с оборванными наушниками, причём оба проводка, обмотанные вокруг пластикового корпуса, бугрились сложными узлами, явно заговорёнными, а главное, очень знакомыми по манере вязки. Кажется, Ефрема работа. — Ещё какие-то необычные явления были? — без особого интереса продолжал выспрашивать он, отодвигая стекло и беря зачарованный плейер в руки. — Ну там удары, хлопки, возгорание обоев, полёты мебели…
— Спасибо, нам и ковра достаточно!
Так и не уяснив толком назначения магической штучки, Глеб Портнягин мысленно пожал плечами и, отправив дебильник на место, вернулся к поверженному ковру. Присел на корточки, осмотрел, колупнул штукатурку. Негативная энергетика, разумеется, присутствовала, но это вполне естественно. Иначе бы и ковёр не упал.
— Кошка в доме есть?
— Нет.
— Зря. А собака?
— Что вы!
— Тараканы?
— Какие тараканы? — вспылила хозяйка. — Тараканов я сразу вывела!
— Обычно при полтергейсте домашние животные сильно беспокоятся, — задумчиво пояснил Глеб. — А тараканы сбегают. Был у нас один клиент — так он нарочно полтергейст заказывал, лишь бы от них избавиться… Скандалите часто?
— Позвольте!.. — с ледяным бешенством начал хозяин.
Глеб Портнягин утомлённо поглядел на него снизу вверх.
— Я ж не из любопытства спрашиваю, — укоризненно напомнил он, поднимаясь с корточек.
— Редко! — отрезал блондинчик. — Можно сказать, вообще не скандалим!
— Тогда это, скорей всего, не полтергейст.
— А что же?!
— Ничего. Наверно, штукатурка рыхлая. Крюки в стенку вбивать глубже надо… Надписи какие-нибудь под ковром появлялись?
— Ой! — сказала вдруг хозяйка, берясь за выпуклые щёчки.
Ноги её подогнулись. Поддерживаемая с двух сторон, она кое-как достигла дивана, на который и была усажена.
— Была, — испуганно глядя то на мужа, то на Портнягина, выговорила она. — Была надпись. Я её замыла… Я думала, это он ещё до того, как…
— Почерк — его? — упавшим голосом осведомился муж.
— Его…
— Так, — хмурясь, сказал Портнягин. — О ком речь вообще?
Хозяин всполошился, увлёк Глеба под локоток в дальний конец комнаты.
— Понимаете, — опасливо оглядываясь на супругу, зашептал он. — Эта квартира досталась нам в наследство. От дяди. Её дяди… Вреднющий, между нами, старикашка. Своих детей не было, так он на племянницах отыгрывался. На ней, в основном, на Леточке… Гадости подстраивать — о-бо-жал!
— Ну например?
— Ну например, она вокруг него увивается, не знает, как любовь свою к нему выразить, а он вместо благодарности лезет в карман и достаёт портативный детектор лжи. Давит кнопочку, на табло, естественно, загорается: «Врёт!» Леточка, понятно, в слёзы… Так вы представляете, что оказалось?.. Оказалось, никакой это не детектор! Он его сам сделал: батарейка, лампочка, кнопочка и окошко со словом «Врёт!» Но она-то этого не знала…
— Хм… — уважительно промолвил Портнягин и оглядел стену попристальнее. То, что он принял поначалу за эфирный оттиск левой передней конечности крупного барабашки, обернулось следом руки покойника. Плохо дело. Если умерший продолжает считать себя хозяином жилплощади, изгнать его из родных стен практически невозможно. Привидения в замках, бывает, веками живут. — А что за надпись?
— Э-э, Леточка…
Хозяйка по-прежнему пребывала в прострации: глаза — вовнутрь. Спустя секунду услышала, что к ней обращаются, уставилась в ужасе:
— Что? Что? Что?..
— Содержание надписи не помните? — спросил Портнягин.
Личико её мученически перекривилось.
— Да их там две было. Одна: «А что сейчас будет!», — другая: «Привет с того света!» Ох, чуяло моё сердце… — застонала она, раскачиваясь. — Тогда ещё чуяло! Умирает, а глаза у самого — хитры-ые…
— Да, вы знаете… — снова подхватывая Глеба под локоток, озабоченно зашептал муж. — Как-то подозрительно он умирал… Прощения попросил. Сказал, что не раз добром вспомянём… «Добром»! — Глава семьи содрогнулся.
— Так, может, вам с ним просто не ссориться? — осторожно предложил Портнягин. — Не хочет, чтобы ковёр на этой стенке висел — на другую повесьте…
Хозяин свернул губы в трубочку и занялся осмотром ногтей правой руки. Его супруга одарила бестактного гостя испепеляюще-изумлённым взглядом. Слёзы мгновенно просохли.
— А куда ещё вешать? — воинственно спросила она. — Не на противоположную же!
* * *Слегка закляв стенку и пообещав доложить обо всём Ефрему Поликарпычу, Глеб Портнягин с облегчением сбежал по лестнице во двор и приостановился у подъезда.
Вперевалку пробирающийся дворами «джип» внезапно врубил динамики и разразился мерзким прерывистым воем. Глеб поморщился. Чума сезона. Стиль «Глушилка». Ни слов, ни мелодии — рёв один. Вроде бы молодой ещё, а современная музыка почему-то уже раздражать начинает…
В архитектурном смысле Божемойка представляла собой очаровательное смешение эпох: пышность сталинского ампира подчёркивалась спартанской лаконичностью хрущёвского кубизма и мирно соседствовала с буйной эклектикой новорусских особняков. С удовольствием проделав обратный путь пешком, ученик чародея взбежал на пятый этаж и, толкнув незапертую дверь квартиры Ефрема Нехорошева, сразу услышал нытьё очередного клиента.
— Ну что ж это такое? — горестно дребезжал тенорок. — Вот говорят: чтобы деньги были, надо подлецом стать… Вроде и подлец — а денег всё нет…
— Э, милый! — весело отвечал ему старый колдун. — Стать подлецом — чепуха! Тут ещё талант нужен…
— И тут? — ужаснулся клиент.
— А ты думал! Знаешь вообще, что такое талант? Откуда само слово взялось?
— Д-деньги такие были…
— «Деньги»!.. Полторы тысячи сребреников по тогдашнему курсу. Пятьдесят раз Христа продать! Сумел — значит, талант. Весь бизнес на этом основан, вся политика…
Обменявшись с Ефремом приветственным кивком, Глеб прошёл на кухню, где, смешав в определённой пропорции порошок грубого и тонкого помола, сварил себе кофейку. Вызвал в памяти рухнувший ковёр, обнажённую стену с отпечатком руки в эфирном слое и сделал первый глоток. Допив, привычным движением трижды взболтнул гущу по часовой стрелке, опрокинул на блюдце, затем досчитал до семи и взглянул, что там осталось в чашке. Сбоку от бывшей ручки (вся посуда в доме Ефрема была битая, зато с безупречной энергетикой) лепилось пятно орнитологического характера. При желании в нём можно было признать ворона (несчастье в доме), голубя (чистую, честную душу — чью, интересно?), лебедя (внезапные деньги), орла (победу после трудной борьбы) и даже, извините, петуха (как ни странно, хорошие известия). Впрочем, гадание на кофейной гуще считается простеньким и не слишком достоверным. Многие сейчас предпочитают осведомляться о будущем тем же способом, но по сивушным маслам чумахлинского первача.
Вскоре в дверном проёме показался спровадивший посетителя Ефрем — в шлёпанцах, в халате и с неизменной своей страдальческой улыбочкой на старческих устах.
— Ну и как мой другалёк Егорка Надточий? — полюбопытствовал он. — Что там у него стряслось?
— А ты его давно знаешь?
— Да так… Сколдовал ему разок с похмелья, теперь сам жалею. Да и он, наверно, тоже…
Видя, что учитель в добром расположении духа, Глеб представил ему дело в юмористических тонах, особенно подробно расписав историю с липовым детектором лжи.
Вопреки ожиданиям колдун не засмеялся. Даже не улыбнулся.
— Чем же тебе это не детектор? — задумчиво изрёк он. — Детектор. Причём самый точный, на все случаи жизни… И ведь как просто, а? Лампочка, кнопочка… Дядя-то, видать, и впрямь не дурак…
Беседу была прервана сигналом мобильника.
— Говорите, — разрешил Портнягин. С нарочитым равнодушием выслушал чей-то длинный и, надо полагать, взволнованный монолог. — Четвёртый раз ковёр упал, — негромко сообщил он Ефрему. — Вместе со штукатуркой…
— Вот же настырная баба! — подивился тот.
— Хорошо, попробую уговорить, — сказал Глеб в трубку. — Очень просят, чтобы ты приехал, — пояснил он, снова обращаясь к учителю. — Сейчас машину пришлют…
* * *Да, зрелище было не для слабонервных. Кто не знает, тот наверняка решил бы, что в квартире недавно имел место террористический акт. Тонкая известковая пыль в сочетании с запахом корвалола вызывала спазм в горле. Хозяйка рыдала на припудренном диване. Глава семьи, тоже изрядно припорошённый, стоял, словно бы отшатнувшись от всего сразу. Так, наверное, мог выглядеть аристократ, впервые схлопотавший по мордасам.
— Одним ударом всю штукатурку сорвать… — с уважением пробормотал Глеб. — Уметь надо.
— Чего там уметь-то? — ворчливо отозвался старый чародей. — Квантовый вакуум при спонтанных выбросах и не такое творит… Ага! — перебил он сам себя — и, осторожно ступая по хрустким обломкам, подобрался поближе к стене. — Тут ещё письмецо…
«Дура!!!!!!» — начертано было косметическим карандашом на обнажившемся белом кирпиче. С шестью восклицательными знаками.
— Ну это просто хамство! — расстроенно сказал глава семьи. — Ещё и Леточкин карандаш испортил…
— Та-ак… — протянул Ефрем. — Сначала, стало быть, ковёр сбрасывал, потом штукатурку… Слышь, Егорка! — повернулся он к хозяину квартиры. — Инструмент в доме есть?
— Есть, — с недоумением отозвался тот. — А-а…
— Тащи сюда зубило и молоток.
— Да, но зачем?
— Делай, что велено.
Оскорблённо пожимая плечиками, Егор Надточий удалился и вскоре вернулся с молотком и зубилом.
— Ну-ка, Глебушка, — попросил старый колдун. — Ты у нас тут самый здоровый. Выбей-ка этот кирпич к едрене фене!
Хозяйка, прервав истерику, поднялась с дивана. Тоже подошла посмотреть.
С недовольным видом Портнягин принял орудия труда и, стараясь по возможности уберечь обувь, ступил на погребённый под строительным мусором ковёр. К его удивлению, молоток почти не понадобился, украшенный обидной надписью кирпич вынулся сам, стоило поддеть его сбоку зубилом. Извлечённая из тайника пластиковая упаковка была туго набита зелёными банкнотами.
— Однако, баксы… — глубокомысленно заметил Ефрем, передавая находку хозяйке.
Супружескую чету хватил столбняк.
— Ш-што это значит? — зашипев, как пробитый шланг, выдавил наконец Егор Надточий.
— То и значит. Сказал: добром вспомянёте — ну и вот…
При этих словах старого чародея хозяйка побледнела, попятилась — и, судорожно прижав тугую пластиковую упаковку к груди, осела на диван.
— Боже! — в страхе выдохнула она. — Он ведь это неспроста! Значит, опять какую-то гадость готовит…
* * *Поплутав по осенённым алыми клёнами дворам, такси выбралось на латаные-перелатаные асфальты Божемойки.
— А дядя-то, оказывается, добряк, — заметил Глеб. — Сколько там было? Штук пятьдесят?
Колдун зыркнул искоса, помолчал.
— Скорей шутник, чем добряк… — покашливая, уточнил он. — Но умён, умён, ничего не скажешь… А ты, Глеб, всё это давай на ус мотай! Главное, запомни: когда от тебя каверзы ждут, начни делать добро — свихнутся ведь с перепугу…
Седьмой кол из плетня супостата
Богаты мы, едва из колыбели,
Ошибками отцов и поздним их умом…
Второй день подряд то накрапывало, то моросило. Физические капли бились о крышу, астральные пролетали здание насквозь чуть ли не до фундамента. Души мокли, настроение было соответственное.
— Это где ж тебе так физию русифицировали? — ворчливо полюбопытствовал старый колдун Ефрем Нехорошев, присматриваясь к переплюснутым чертам ученика. Правый глаз Глеба Портнягина был объят траурным фингалом. Левый и вовсе заволокло.
— На митинге, — мрачно ответствовал воспитанник.
— Ишь ты! — подивился колдун. — На митинге! Никак в политику потянуло?
Ведя отшельнически-запойный образ жизни, он настороженно относился к любому общественному начинанию, справедливо подозревая в нём напущенную кем-то порчу.
— Да не в политику… — с досадой отозвался Глеб. — Друган у меня… бывший… Склад с ним брали…
— Та-ак… И что?
— Ну, иду проспектом, а там митинг. Потом смотрю — вроде оратор знакомый. Пригляделся — он. Хотел я ему рыло о динамик поправить…
— Другану-то?
— Таких друганов!.. — вскипел Глеб. — Думаешь, из-за кого нас тогда на складе ментовка повязала? Полтора года по его милости отмотал!.. — Насупился, приостыл. — Ну вот всем митингом меня и…
— Суров ты, однако… — Старый знахарь, кряхтя, поднялся с табурета, изучил повреждения. — Дай-ка заговорю…
Нахмурился, зашептал. Глеб прислушивался в надежде запомнить слова заговора, но больно уж тихо и быстро бормотал Ефрем. Однажды только проступило из общей невнятицы что-то вроде: «у киски заболи, у собачки заболи…» — а дальше опять пошло неразборчиво.
Обработав последнюю травму, чародей аккуратно наложил на неё заклятие, после чего напутственно чиркнул Глеба кончиками пальцев по маковке. То ли подзатыльником ободрил, то ли астральную слякоть с души стряхнул.
— Слышь, Ефрем, — помолчав, спросил ученик. — А тебе по молодости лет с толпой махаться случалось?
Ответил колдун не сразу — присел на табурет, призадумался. Брюзгливо скомканное лицо разгладилось, подобрело. Юность Ефрема прошла на хуторке, расположенном аккурат меж двух недружественных колхозов. Корни вражды уползали в седую древность. Надо полагать, животноводы так и не смогли простить земледельцам убийства Авеля, поэтому драки молодежь обоих хозяйств по праздникам учиняла грандиозные.
— Да-а… — выдохнул наконец чародей, и воспоминание осветило его смягчившиеся черты. — Метелились почём зря! Теперь уже не то… Совсем не то… Поймали это мы, помню, одного с «Красного бугая». Там мальчонка-то — с хре́нову душу… — И дальше — пристанывая от уважения: — Как вертелся! Четверо за ноги, за руки держали! Куртка в руках осталась — сам ушёл! Друг по дружке попали, по нему — ни разу…
— И тебе, небось, доставалось? — как-то больно уж неспроста продолжал допытываться Глеб.
— А то! Таких однажды плюх с двух сторон наловил — уши поплыли! И ещё, прикинь, назавтра встретить обещались…
— Ну! А ты?
— А я — что я? Сколдовать решил. Пришибут ведь, думаю…
— Оберег, что ли, сделал? — с сомнением спросил Глеб.
— Скажешь тоже! — Чародей усмехнулся. — Мне ведь не просто уцелеть — мне ещё плюхи им вернуть хотелось! Я ж говорю: молодой был. Обидчивый. Сварил, короче, ататуй…
— Кого-кого?
— Зелье такое, — пояснил колдун. — Ататуй называется… А оберег — нет. Ататуй с оберегом не ладят. Тут надо либо то, либо это…
— Ну! И как же ты его варил?
Колдун озадачился, заморгал:
— Погоди, что ж я брал-то?.. А! Седьмой кол из плетня супостата…
— Ты ж говоришь, тебя толпой били…
— Нет, ну не у всех, ясное дело, колы дёргать! Только у главаря. Причем брать не абы когда, а сразу по первой звезде — и чем быстрее, тем лучше…
— Это понятно… Считать от угла или от калитки?
— Без разницы. Я от угла считал…
— А если, допустим, штакетник у него?
— Ну, значит, седьмую штакетину выломить.
— Погоди-погоди! А варить-то её как?
— Да не варить! — Колдун взхохотнул глумливо. — Из дровины этой костерок складывают, а на него уже шлем ставят…
— Опа… — тихонько выдохнул Глеб. — Что за шлем?
— Лучше всего, конечно, рыцарский — со дна Чудского озера, но таких теперь не добыть. Во-первых, заграница, во-вторых, ржавь, а в-третьих, там сразу после побоища лёд ещё не сошел, а волхвы да колдуны всё уже повыгребли. Потому сейчас ничего и не находят — даже с металлоискателем… Ну а замена какая тут может быть? Солдатская каска. Или пожарная. Но с трагически погибшего!
— Ага… — пробормотал Глеб, явно размышляя, где достать подобную посуду. — И что туда класть?
Чародей возвёл глаза к потолку, подставив лицо незримым астральным каплям, и принялся перечислять. В рецепт входили и лапка жабы, и пепел повестки из прокуратуры, и одолень-трава, и хрен-трава, и укроп-трава… много чего входило!
— Во-от… Помешивать непременно посолонь…
— Это как?
— По часовой стрелке… Пальцем убийцы.
— Отрубленным?!
— Ну а каким же!
— Да где ж его взять?
— Н-ну… В морге попросить можно…
Глеб прикинул — и повеселел. Не надолго. На миг.
— Так это что ж потом? — содрогнувшись, спохватился он. — Самому, что ли, пить?!
* * *Гитлеровскую каску с выразительной осколочной пробоиной в районе виска Глеб выменял на пузырёк отворотного зелья у вахтёра краеведческого музея. Вопреки ожиданиям, на диво легко удалось приобрести и палец убийцы. Сотрудница морга, смешливая деваха, с которой воспитанник колдуна учился когда-то в параллельных классах, выслушав просьбу, прыснула и спросила:
— Тебе сколько?
Думал, шутит. Выяснилось — ничего подобного: не далее как вчера некий вспыльчивый пенсионер, обидевшись за что-то на паспортный стол, заявился туда с толовой шашкой. Пол-очереди уложил и себя за компанию. Так что пальцев хватало.
В итоге, как это ни странно, самым сложным и рискованным предприятием оказалось изъять седьмую от угла штакетину из забора Никодима Людского (так звали бывшего друга, а ныне заклятого врага Глеба Портнягина). Собственно, само-то изъятие тоже особого труда не составило — серая от дождей рейка держалась всего на одном гвозде. А вот убегать пришлось быстро.
Вернувшись с добычей, Глеб застал Ефрема непривычно тихим и благостным. По сморщенным устам старого колдуна бродила мечтательная улыбка: не иначе всё ещё вспоминал боевую юность.
— Да, кстати, — встрепенувшись, сказал он. — Знаешь, что я ещё тогда в варево клал? Сушёного шершня, в ступке растёртого…
Благо, стояла осень, и с дохлыми сухими шершнями в Баклужино было особенно хорошо. Зелье Глеб на всякий случай варил при лунном свете, чтобы крепче вышло. По чёрно-серому пустырю, прилегающему к кладбищенской стене, шмыгали тени, собиралась к малому костерку выродившаяся нечисть городской окраины. Помешивая варево посолонь привязанным к прутику пальцем престарелого убийцы, юный чародей угрюмо шевелил ноздрями и ещё сильнее ненавидел бывшего другана, из-за которого ему придётся потом всё это выпить. До дна и залпом.
К двум часам остуженное зелье ататуй было слито в особую склянку. Оставалось выяснить время следующего митинга — и, задержав дыхание, произвести первый глоток.
Лишь бы обратно не полезло!
* * *Минуло два дня. На улице похолодало. Старый колдун Ефрем Нехорошев сидел на табурете и прикидывал, как бы это половчее приспособить зациклившегося барабашку в перегоревшем электрокамине, когда хлопнула дверь — и на пороге живым укором возник Глеб. Лицо его выглядело разбитым.
Учитель и ученик молча смотрели друг на друга.
— Ну? Как?
— А то не видно? — злобно процедил юноша.
Старый колдун озадаченно почмокал губами.
— Крепко досталось?
Ответа не последовало.
— Но хоть помогло чуток? — с надеждой спросил Ефрем.
— Какое там «помогло»! — взорвался Глеб. — Вообще не сработало…
Чародей опечалился, покивал.
— Вот и у меня тоже… — сокрушённо признался он. — Ох, помню, и вломили мне тогда! Еле ноги унёс…
И тихая ностальгическая улыбка вновь тронула сухие сморщенные губы старого колдуна.
Отчёт в гробу
Так, значит, за эту вот строчку,
За жалкую каплю чернил…
Осенний всплеск активности в тонких мирах, как всегда, прибавил работы баклужинским колдунам и знахарям. Клиент шёл густо и самый неожиданный. Такие подчас попадались экземпляры — любо-дорого взглянуть! Некий чудило приплёлся с жалобой на фантомные головные боли и очень обиделся на Глеба Портнягина, когда тот попытался растолковать, что это всего-навсего мигрень — следствие полученного в астрале подзатыльника. Другой требовал вызвать с того света дух какого-нибудь настоящего участника Сталинградской битвы с тем, чтобы проверить утверждение академика Фоменко, будто сержант Павлов и фельдмаршал Паулюс — одно и то же лицо.
Обращались за помощью и жертвы чёрной магии. Так, видный чиновник, фамилия которого до сих пор на слуху, имел неосторожность принять взятку без молитвы, сочтя приношение мелким и не стоящим внимания, после чего ночами его повадились мучить бесы, искусно подделываясь под совесть. Такого клиента старый колдун Ефрем Нехорошев, понятно, воспитаннику не доверил, однако на результат это не повлияло — спустя два дня чиновник отправился на пикник в осиновую рощу и там удавился. Позже выяснилось, что взятая им купюра была когда-то частью суммы, выплаченной Баклужинскому краеведческому музею неизвестным нумизматом за серебряную тетрадрахму времён императора Тиберия. Возможно, одну из тех тридцати.
К счастью, о предсмертном визите покойного к Ефрему журналисты не пронюхали — и скандал обошёл старого кудесника стороной.
Но сильнее всех, конечно, донимали так называемые «самострельщики» — лица, пытающиеся овладеть волшбой по книжкам и без должной подготовки. Запомнился браконьер, решивший шутки ради выяснить, чем жена занималась в его отсутствие: завернул, недоумок, совиное сердце в суконный плат, приложил к левому боку спящей супруги — и услышал такое, что опрометью кинулся к колдунам, умоляя отшибить ему память, а иначе он за себя не ручается. Глеб опрометчиво исполнил просьбу вольного стрелка, после чего тот, естественно, отказался платить. И в самом деле — за что?
— Ну… не смертельно… — утешил Ефрем питомца. — Ежели всё забыл — значит, снова попробует…
Так оно и вышло. На сей раз Портнягин, наученный опытом, совершенно справедливо заломил двойную цену, потребовал деньги вперёд и вместе с памятью напрочь отшиб клиенту охоту к подобным экспериментам. Словом, в конечном итоге оплошность юного чародея особых последствий не имела, хотя и стоила жизни ещё одной сове — птице, занесённой, между прочим, в национальную Красную книгу.
* * *Внезапно глухой осенней ночью что-то разбудило Глеба. Юноша вскочил с узкого своего топчанчика и даже не понял сразу, в каком он сейчас теле: физическом или астральном. Спросонья такое случается довольно часто. Топчанчик был пуст, но это ещё ни о чём не говорило — физическое тело могло выйти на автопилоте в туалет. Линолеум весьма натурально холодил босые подошвы. Дверной косяк на ощупь тоже представился Портнягину вполне вещественным, что опять-таки ничего не доказывало, поскольку энергетические оболочки эфирного слоя очень точно копируют форму реальных предметов и внешне мало чем от них отличаются.
Так и не определившись, озадаченный Глеб выбрался из чуланчика. Ефрем спал. Форточка была открыта. Бело-серого пригорка на мониторе не наблюдалось — видимо, Калиостро отбыл на крышу, где по настроению мог обитать неделями, питаясь святым духом, — проще сказать, ловил голубей.
Затем внутреннего слуха коснулось еле уловимое одобрительное похрюкивание. Приблизившись на цыпочках к койке учителя, Портнягин присел и осторожно заглянул в бездонные подкроватные глубины. Так и есть! Учёная хыка с довольным урчанием уминала солидный клок чьей-то положительной энергии.
Глеб устремился в коридор, и, окончательно уверив себя, что находится в астрале, попытался пройти сквозь прикрытую входную дверь, в результате чего звучно с ней соприкоснулся. Чертыхаясь и потирая ушибленный лоб, выглянул на площадку. Ночной гость сидел на верхней ступеньке и тихонько плакал. Ничего удивительного: удачная атака хыки неминуемо повергает жертву в депрессию.
— А постучать ты, конечно, не мог! — упрекнул Глеб.
Плачущий поднял лицо, вытер слёзы и, пошатнувшись, встал. Этакий стареющий ангелочек с прозрачным дымком редеющих волос над выпуклым жалко наморщенным лбом.
— Ну? — выжидающе сказал Глеб.
— Опять приходил… — перекривившись от ужаса, сипло сообщил незнакомец.
— Кто?
— Начальник…
— Куда?
— Ко мне… домой…
— А! Во сне, что ли?
На потасканном ангельском личике проступило смятение.
— Да… Нет… Не знаю… Может, и во сне…
— А сам где живёт?
Выцветшие голубенькие глаза закатились припадочно, но уже в следующий миг незнакомец совладал с собой.
— Нигде… Похоронили его… позавчера…
— На каком кладбище? — подавив зевок, осведомился Портнягин.
Гость вскинул голову, уставился, не смея надеяться.
— Первое городское… У центральной аллеи…
— И чего хочет?
Ответить незнакомец не успел. Тихонько завыв, как далёкая сирена, медленно отворилась входная дверь, и на пороге обозначился старый колдун Ефрем Нехорошев. В халате и шлёпанцах.
— Чего ж ты клиента на лестнице держишь? — буркнул он. — Зови в дом, коли выспрашивать начал…
* * *Бедолагу напоили обжигающим отваром нечай-травы и, погрузив на пяток минут в гипнотический сон, наскоро подлатали ему повреждённую хыкой энергетику. Между делом Глеб передал суть их краткой беседы на лестничной площадке.
— Вампир, скорее всего, — небрежно заключил он. — А может, просто к перемене погоды…
— Ну, в какой-то степени все начальники упыри, — заметил старый колдун. — Хотя тут ошибиться — раз плюнуть! Был случай: праведника с упырём перепутали… Праведники — они ж тоже не разлагаются. Разрыли могилу, а он там лежит нетленный. Подумали, что упырь, решили ему осиновый кол забить…
— Забили? — с интересом уточнил Глеб.
— Ага! Забили! — жёлчно откликнулся Ефрем. — Только было примерились — молния с ясного неба! Осину — в уголь, людишек — наповал… Ну, давай будить, что ли?
Глеб легонько тряхнул усыплённого за плечо. Тот всхлипнул, открыл глаза, горестно замигал.
— Слышь, — дружески сказал ему Глеб. — А ты такой способ не пробовал? Встаёшь спиной к кладбищу, бросаешь через себя копейку…
— Пробовал… — безнадёжно прошевелил губами тот.
— А слова при этом какие говорил?
Клиент вздохнул, припоминая, потом произнёс с запинкой:
— Вот тебе медный грош… меня не трожь…
Портнягин снисходительно усмехнулся.
— Эх, лапоть… Это ж от простых покойников заговор! А тебе от начальства надо… Запоминай: «Не то он зав, не то он зам, не то он печки-лавочки, а что мне зам, я сам с усам, и мне чины до лампочки…» Ну и, понятно, в конце: «Слово моё крепко…» Напрочь отшибает!
Ефрем нахмурился.
— Да погоди ты… торопыга! — прервал он воспитанника. — Сначала причину выясни, а там уж советуй… — Снова повернулся к гостю. — Как величать-то прикажешь?
— Власий… — торопливо представился тот. Поколебался и добавил опасливо: — Леонардович…
— Ну, давай рассказывай, Леонардыч, что у тебя с начальником вышло… Не зря ж он с того света достаёт!
Леонардыч съёжился, закусил губу, но податься было некуда.
— Вызвал, накричал… — надтреснутым покаянным голосом начал он.
— Это когда ещё живой был?
— Ну да… Где, говорит, отчёт о командировке? Дома, говорю, оставил… Марш, говорит, домой!.. Я — домой… Составил кое-как, прибегаю обратно, а его уж инфаркт хватил… — Тут у Леонардыча перемкнуло связки, и пришлось промочить горло подостывшим отваром нечай-травы. — А позавчера… хороним… Лежит в гробу, а лицо у самого строгое-строгое… Как тогда в кабинете… И, сам не знаю, что на меня такое нашло… Подошёл прощаться — и отчёт ему свой… под покрывальце… Так с отчётом и зарыли…
— О-ё… — только и смог вымолвить старый колдун. Встал. Вопросительно оглядел собственное жилище и вновь вперил жуткий взор в умолкнувшего клиента. — Да ты хоть сам понимаешь, что натворил? — В голосе Ефрема звучал испуг. — Тут жена в гроб мужу фотографию свою положит — в тот же год за ним уйдёт… А это ж тебе не фотка любительская! Официальный документ!
Глеб сидел, боясь поднять глаза на замершего (если не умершего) Леонардыча, и бессмысленно перечитывал строки расстеленной на столе газеты: «В ходе вчерашней антитеррористической операции у населения было изъято около ста тысяч денежных средств в долларовом эквиваленте, отложенных на покупку оружия и взрывчатых веществ…»
— На каком он кладбище? — сурово спросил колдун.
Клиент молчал. Немота припала.
— На первом городском, — ответил за него Портнягин, по-прежнему не поднимая головы.
* * *Ворота кладбища, разумеется, оказались закрытыми, поэтому пришлось воспользоваться проломом. На внутренней стороне стены в лунном свете угадывалась кривая надпись: «Все бабы — стервы!»
— Ишь, не лежится им! — проворчал Ефрем, косясь на корявые буквы. — Ну, веди, Леонардыч, показывай…
И они двинулись по направлению к центральной аллее: впереди вздрагивающий и озирающийся Власий, за ним колдун с бутылкой позитивно заряженной воды. Цепочку замыкал Глеб. Он нёс бутерброд с говядиной — в жертву кладбищенским лярвам.
Неспокойно было нынче на погосте. Портнягин почувствовал это ещё у стены, как только они пересекли канаву, отделяющую мир живых от мира мёртвых. То и дело слышались какие-то астральные шорохи, на запах жертвенной говядины слетались отовсюду, окружая путников, бледные огоньки. К счастью, тучи над Баклужино пару дней назад были по просьбе администрации разогнаны совместными усилиями местных кудесников, и почва успела подсохнуть.
— Вот он, — глухо произнёс Ефрем, останавливаясь и придерживая за плечо Власия. — Глеб! Кинь ему бутерброд… Хрен с ними, с лярвами…
Портнягин повиновался. Колдун напряжённо всматривался во что-то видимое ему одному. Схваченное лунным светом старческое лицо осунулось, заострилось. Впереди между оградок и надгробий подобно плотному столбу мошкары вились зеленоватые искорки.
— О-ё… — тихонько простонал Ефрем. — Зол, ох, зол… Уходим! Не оборачиваясь…
Трое поспешили к пролому. О том, чтобы приблизиться к свежей могиле, уже и речи не шло — дай Бог ноги унести.
— Слопал, — сдавленно известил Глеб. — За нами идёт…
— Слышу… — раздражённо отозвался колдун.
Выбравшись наружу, он велел каждому очертить правой ногой полукруг, отсекая преследователя, после чего окропил края пролома заряженной водой из бутылки. Оторвались.
— Значит, так, Власий, — обессиленно молвил Ефрем. — Денег я с тебя, конечно, не возьму… но и помочь не смогу ничем…
Несчастный Власий уронил голову на грудь.
— Пока документ в гробу, отколдовывать бесполезно, — сказал Ефрем, как печать приложил. — Да и опасно — не дай Бог нацепляешь себе всякого…
— А достать? — спросил Глеб.
— Как достать? Могилу разрыть? Это ж надо врачей уломать, родственников, администрацию кладбища… Денег не хватит!
— Бомжей нанять… дешевле будет… — встрепенувшись, робко предположил Власий. — И зарыть быстренько…
— Да? — повернулся к нему кудесник. — А сидеть тебе потом за это сколько?.. Глеб, сколько ему за это сидеть?
— От трёх до пяти, — мрачно проинформировал Глеб и с сомнением оглядел стареющего ангелочка. — Нет. Столько ты не высидишь…
Власий всхлипнул. За кладбищенской стеной что-то негромко ухнуло, а тьма в проломе как будто колыхнулась слегка.
— Что тут тебе посоветовать?.. — молвил, покряхтев, Ефрем. — Ну, к святым местам сходить… на Афон… Бог милостив, может, и отмолишь… А к колдунам — бесполезно. За такой случай, знаешь, ни один колдун не возьмётся. Разве что жулик какой…
— Я возьмусь, — неожиданно сказал Глеб. — Слышь, Власий! А у тебя враги на работе есть?
* * *Люди ходят в тонкие миры, сами подчас о том не подозревая. Самопроизвольное разделение человеческих начал проще всего наблюдать в учреждениях, когда физическое тело вашего сослуживца сидит за рабочим столом, а, скажем, ментальное витает Бог знает где.
Именно в таком расщеплённом состоянии Глеб Портнягин застал искомого сотрудника: с виду занимался человек делом, строчил докладную на Власия Леонардовича — просто призадумался на минутку. И минутка эта, судя по всему, длилась уже, по меньшей мере, четверть часа.
«Довожу до вашего сведения, — прочёл Глеб, заглянув в лежащую перед сотрудником бумагу, — о невозможной обстановке в коллективе, сложившейся, благодаря…»
Портнягин (в учреждение он, естественно, проник в астральном виде) малость поколебался, паря за правым плечом оцепеневшего поборника справедливости. Можно было, конечно, воспользоваться отсутствием хозяина и, быстренько влезши в его физическую оболочку, добавить в докладную пару фраз, которые бы направили негодующую мысль сотрудника в нужном Глебу направлении. Однако в этом случае присутствовала опасность, что, придя в себя, пишущий вздрогнет и, скомкав листок, начнёт докладную заново.
Да и сама докладная… Кому она адресована? Заместителю директора? Нет, не пойдёт. Мелковато…
Стало быть, хочешь не хочешь, а работать придётся в ментальном слое.
Почему-то считается, будто наши мечты связаны в основном с будущим и настоящим. Ничего подобного! Прошлое — вот где подлинный разгул грёз! Чем иначе объяснишь то удивительное обстоятельство, что, воскрешая в памяти любой случай из собственной жизни, каждый заново ощущает свою тогдашнюю правоту и возмутительную неправоту окружающих?
Не шелохнув астралом, Глеб незаметно скользнул в воспоминания задумавшегося сослуживца Власия Леонардовича и, достигнув дня похорон, осторожно произвёл там кое-какие перестановки. Затем отыскал самого сослуживца и легонько подтолкнул его в нужном направлении — опять-таки бережно, не забывая, что ментал тоже принадлежит к тонким мирам. А где тонко, там и рвётся.
Кажется, сработало. Сидящее за столом физическое тело резко выпрямилось, очумело уставясь в противоположную стену. Скомкало докладную — и торопливо начало на чистом листе: «Считаю своим долгом довести до вашего сведения…»
«С ума сошёл? — шепнул ему из астрала Глеб. — Тебя ж тут же по почерку вычислят! Электронкой смыль!»
Осенённый сотрудник немедленно скомкал второй лист и кинулся к компьютеру.
* * *— Нет, ты мне ответь, как ты это сделал!.. — спустя каких-нибудь три дня неистовствовал Ефрем. — Только не вздумай заливать, что ты ментовку обморочил! На ментов колдовство не действует! Их как на службу принимают, рядовому — и то табельный оберег выдают… А тут — приказ самого генерала! Шутка, что ли? Целый день кладбище оцеплено было, по пропускам хоронили…
Портнягин сиял.
— Делов-то! — самодовольно выговорил он. — Ну, намекнул я одному, чтоб анонимку написал…
— Какому «одному»?!
— Да с Власием нашим работает…
— На кого анонимку?!
— Да на Власия же! Террорист, мол… Хочет взорвать первое городское кладбище… Сам видел, как он на похоронах в гроб начальника взрывное устройство подкладывал… Опасаюсь мести, потому, мол, имени своего не раскрываю… Тут же и разрыли.
— Хм… — озадаченно молвил колдун. — А Леонардыч?
— Н-ну… с Леонардычем, конечно, разбираются… Да освободят, куда денутся! Попарится недельку, не помрёт… Что? Уже?
Два последних восклицания были обращены к измождённому, исполненному слезливой радости Власию Леонардычу, возникшему собственной персоной в дверном проёме.
— Уже… — расслабленным от счастья голосом подтвердил страдалец. — Отпустили… Вот! — Он извлёк из-за спины прозрачную папочку с набрякшим негативной энергетикой документом. — Вы не поверите, но даже к делу подшить побоялись… — Подобрался к столу и бережно положил папку рядом с глиняной головой неизвестного, скорее всего, вымершего астрального существа из отряда людоядных. Робко, с надеждой взглянул на Портнягина. — Теперь отколдуете?
Тот поперхнулся и вопросительно посмотрел на Ефрема.
— Теперь-то чего ж не отколдовать… — хмыкнул тот. — Теперь запросто…
— Спасибо вам! — Истово прижав ладошки к груди, Власий, как заведённый, кланялся то ученику, то наставнику. — Вы настоящий кудесник, Глеб!
Портнягину стало неловко.
— Да ладно уж там — кудесник! — пробормотал он. — Рядовой колдун… Таких у нас в Баклужино — пруд пруди…
Идеалище поганое
Я бы с ним в контрразведку не пошёл.
В отличие от мурлыкающих целительниц-трёхцветок, чьи лбы отмечены полосками, слагающимися в подобия букв «м» или «ж» (в зависимости от пола предполагаемого пациента), серо-белый котяра Калиостро особо полезной для человеческого здоровья энергетикой не обладал, зато прекрасно улавливал приближающуюся опасность. Ничего особенного: память у кошек, как известно, обратна людской — иными словами, отражает не прошлое, а будущее. Вот почему наказывать их бесполезно: нашкодив, они хорошо помнят о грядущей расправе, но, как только возмездие состоялось, тут же напрочь о нём забывают. Тот факт, что кошку при таких её удивительных способностях тем не менее можно застать врасплох, ничего не опровергает: будущее подчас выветривается из головы с той же лёгкостью, что и прошлое. По науке это явление называется футуросклерозом.
Поэтому, когда буквально через пару минут после поспешного исчезновения лохматого зверюги послышался стук в дверь, оставалось лишь сделать выводы.
— Только их нам и не хватало! — проворчал в сердцах старый колдун Ефрем Нехорошев, захлопывая ветхую чёрную книгу времён самиздата. — Поди пригласи, а то не дай Бог сами вломятся…
Рослый ученик чародея Глеб Портнягин встал, скептически хмыкнул и, расправив плечи, пошёл открывать. Собственно, внешняя дверь не запиралась, да и замка отродясь не имела, но раз велено, значит, велено. Да и любопытно было взглянуть, кто там такой отчаянный пожаловал. Вломиться без приглашения в дом кудесника (и не просто кудесника, а самого Ефрема Нехорошева!), не убоясь при том учёной хыки, только и ждущей случая, чтобы незримо ринуться из подкроватных глубин на незваного гостя? Как-то это, знаете, не очень хорошо представлялось…
Лицо посетителя напоминало стёртую монету неопределённого достоинства. Едва лишь Портнягин увидел эти невыразительные, словно бы слегка смазанные черты, сердце невольно ёкнуло, и юноша принялся судорожно припоминать, где был вчера-позавчера, что делал, а главное — кто бы это согласился подтвердить. Нет, бегло читать в сердцах ученик чародея пока не умел — просто сработало чутьё, обострившееся ещё пару лет назад, как раз перед арестом за неумелый взлом продовольственного склада.
— Здравствуйте, — без выражения произнёс неизвестный. — Ефрем Поликарпыч дома?
Портнягин утвердительно наклонил голову и посторонился, пропуская пришельца в комнату.
— Здравствуйте, Ефрем Поликарпыч, — приветствовал тот престарелого кудесника. — Мне бы порчу снять…
— А второго чего на площадке оставил? — нелюбезно осведомился чародей. — Чего он там топчется? Зови сюда…
— Топчется? — удивился незнакомец. — Кто топчется? Я по лестнице поднимался — вроде никого не встретил…
И они взглянули друг другу в глаза. Клиент — непонимающе, колдун — напротив. Можно даже сказать, отнюдь.
— С вашего позволения, Ефрем Поликарпыч, я присяду…
— Ну, ежели как частное лицо, то… садись.
— Да, разумеется… Я говорю, Ефрем Поликарпыч, порчу бы мне…
— Глеб, — окликнул колдун. — Ты вроде собирался к этой… ну, у которой потолок упал…
Вне всякого сомнения, ученика выпроваживали. Сначала он хотел обидеться, потом раздумал. Может, так оно и спокойней — по вызову сходить.
Разминувшись на лестничной площадке с ещё одним незнакомцем, чья бросающаяся в глаза неприметность красноречиво свидетельствовала о его профессии, Глеб сбежал по ступенькам и выбрался во двор. Отойдя подальше, оглянулся. На краю мокрой крыши, нахохлившись, цепенел мрачный Калиостро. Судя по недовольному выражению кошачьей морды, визит незваного гостя должен был затянуться.
* * *Над Ворожейкой сеялся мелкий осенний дождик. Как всегда после встречи с сотрудниками органов, пейзаж неуловимо переосмыслился. Выпуклости и вдавлины воронёных асфальтов отсвечивали сумрачно и тускло, как ствол табельного оружия. За оградой парка зябко переминались от ветерка молоденькие вязы в мокром жёлто-зелёном камуфляже.
Не к добру, ох не к добру стала в последнее время интересоваться колдунами Сусловская контрразведка. Отдел завели какой-то специальный по оккультной части. Сперва чёрных магов шелушили, теперь вот до белых добрались. А началось всё с тоненькой брошюрки, написанной и опрометчиво размноженной на принтере потомственным нигромантом Пелеевым-сыном, где доказывалось, будто в энергетически неблагополучных точках при определённом расположении планет взрывные устройства способны зарождаться стихийно, без человеческого вмешательства. Не дохворостили, видать, отпрыска Пелеевы. Кто ж такую страсть разглашает — тем более в наши-то времена!
Конечно, сама по себе брошюрка особой тревоги не вызвала бы (мало ли чепухи нынче тиражируют!), но вскоре, по несчастливому совпадению, в Баклужино принялись рушиться несущие конструкции зданий общественного пользования, что не могло не привлечь внимания к сомнительному труду юного чернокнижника. Так, при осмотре опор Пассажа, согласно слухам, были обнаружены внедрившиеся в железобетон зародыши адских машинок, уже успевшие выбросить тоненькие ветвистые проводки и нарастить подобие часового механизма. Пресс-центр МВД Суслова решительно эти слухи опроверг, что тоже настораживало. Молва может и соврать, но государство-то не соврать не может!
Да и мотивы вранья в данном случае были вполне очевидны. Стоило официальным источникам признать правоту А. Пелеева, как сразу бы возник вопрос: сколько же вы, господа хорошие, упрятали за решётку невинных людей всего-навсего за то, что в гараже у них или, скажем, в дамской сумочке сами собой завязались двести граммов пластида?
А тут ещё этот скандал с ползучими тротуарами…
Миновав фармацевтическое предприятие «Тинктура» (до 1991 года — «Красная тинктура»), ученик чародея свернул за угол и двинулся вверх по Малой Спиритической, припоминая на ходу подробности недавнего происшествия.
Историки дивятся до сих пор, каким образом удавалось древним инкам перетаскивать огромные гранитные блоки от каменоломен до строительных площадок без применения грузоподъёмных механизмов и колёсных повозок. Впрочем, сами туземцы из этого никогда секрета не делали и на вопросы конкистадоров честно отвечали, что глыбы шли сами, подгоняемые заклинаниями. В доказательство испанцам был предъявлен камень столь тяжёлый, что даже не смог дойти до места — изнемог и заплакал кровью. Лишь после этого его оставили в покое, бросив на полпути, где он, говорят, лежит и по сей день.
Какая зараза воскресила в Баклужино магию древних инков, выяснить так и не удалось, но факт остаётся фактом: несколько вымощенных торцами пешеходных дорожек перебрались по волшебству во дворы коттеджей и на дачные участки. Один тротуар (торцы были помечены особым составом, что и позволило их потом опознать) заполз аж под Чумахлу.
Чем всё кончилось, сказать сложно. Вроде бы задержали нескольких лиц московской национальности, однако, удалось ли доказать их причастность к данному делу, Портнягин не помнил.
* * *Вызов, как можно было догадаться заранее, оказался запоздалым. Гигантский пласт отсыревшей штукатурки упал с кухонного потолка вчера вечером. Хорошо ещё, не пришибло никого. Глеб соболезнующе оглядел обломки, осколки, ошмётки — и потянул носом. Ладан.
— Освящали?
— На той неделе… — всхлипывала хозяйка.
— Зря.
Пострадавшая, обмерев, уставила просохшие от изумления глаза на кощунствующего мага. Вроде белого вызывала, не чёрного.
— Тоже ведь палка о двух концах, — со вздохом пояснил тот, невольно подражая неторопкой речи учителя. — Средство-то сильное. Это как старую простыню с отбеливателем стирать. Вынешь из машинки, а она вся разлезлась. Так и тут… Энергетика у вас, сами понимаете, ветхая, износившаяся. Осталось — на чём моталось, а вы её — ладаном, молитвой, святой водой… Сразу и расползлась. А материальной-то сущности цепляться стало не за что! Вот и рухнула…
— Говорили: поможет… — проскулила потерпевшая.
— Будь дом поновей, помогло бы, — утешил Глеб. — Обычно астралу освящение только на пользу. — Вздохнул, развёл руками. — Ну не тот случай, хозяюшка… Потолок-то ваш отрицательной энергетикой сплошь изъеден — можно сказать, на ней одной и держался. Вот поэтому, прежде чем зло изгонять, — поучительно добавил он, — ещё посмотреть надо: а ну как без него всё вразнос пойдёт? Примеров-то — уйма! Боролись с дедовщиной — развалили армию, боролись с криминалом — развалили Россию. Это ж всё равно как стержень вынуть…
— И что теперь? — заранее кривясь, спросила страдалица.
Портнягин посмотрел на неё с участием.
— Ремонтировать надо…
* * *Пересекая двор, ученик чародея отметил, что скорбного мурла на краю крыши уже не наблюдается. Никто не цепенел в укоризненной позе и не изображал собой печную трубу.
— Ну и чего они приходили? — полюбопытствовал Глеб, прикрывая за собой входную дверь.
Старый колдун Ефрем Нехорошев в халате и шлёпанцах горбился на табурете у стола, нацелив крючковатый нос прямиком в гранёный стакан, наполненный до половины чем-то прозрачным. Глеб даже испугался на миг, что расстроенный посещением контрразведки учитель махнул рукой на принципы и решил запить в неурочный день. Но нет, приглядевшись, Портнягин с облегчением заметил в прозрачной жидкости нечто жёлтое. Стало быть, не спиртное было в стакане. Разбавлять чем-либо водку старый колдун почитал святотатством.
Под столом у самых шлёпанцев чародея оскорблённо вылизывался серо-белый котяра Калиостро.
Кудесник прервал созерцание, покосился на ученика.
— Чего приходили, говоришь? — вяло переспросил он. — Сам же слышал: порчу снять. Да и поболтать заодно…
— Знакомый?
— Кто?
— Ну, приходил который…
— Капитан-то? Откуда!
— С чего тогда взял, что капитан?
— А то не видно, что ли?
Портнягин с упрёком посмотрел на учителя. Вреднющий всё-таки норов у старикашки. Хлебом не корми — дай голову поморочить!
— Кстати, и о тебе спрашивали, — скрипуче добавил Ефрем. — Перед крытым рынком вчера стоял?
— Стоял, — с недоумением признался Глеб.
— Головой качал?
— Ну, допустим…
— Допустим! — вспылил кудесник. — Соображать надо, что делаешь! А ну как не дай Бог рухнет завтра? На кого свалят, а?
Покряхтел и снова уставился с недовольным видом в гранёную посудину. Рядом на газетке лежала раздавленная яичная скорлупа. А в стакане, надо полагать, плавал желток. Портнягин успокоился окончательно.
— Назначен к нам из Суслова, — покашливая, хмуро известил Ефрем, — генерал Пехотинцев.
— Знаю, — равнодушно отозвался Глеб. — В газете читал.
Колдун недовольно пожевал губами.
— Политическую карьеру ладит…
— Тоже знаю…
— И что затевает — знаешь?
— Охоту на ведьм? — усмехнувшись, предположил Глеб.
Кудесник насупился.
— Не на ведьм, Глебушка. Не на ведьм. А на нас с тобой. Так-то вот…
— Не по-онял!
— Крайний нужен, — с досадой пояснил Ефрем. — Лиц московской национальности в Баклужино, почитай, уже не осталось, а крыши как падали, так и падают! Тротуары уползти норовят! Сразу всех колдунов обвинить — кишка слаба. Значит, на кого-то одного спихнуть надо. А мы с тобой люди тихие, в политику не лезем, никто за нас в случае чего не вступится…
— Думаешь, никто?
— А вот помяни мои слова! Ещё и порадуются втихомолку…
— Такой и статьи-то нет, — тонко заметил знающий Портнягин. — За колдовство.
— Ещё бы тебе на каждый чих по статье писано было! — фыркнул кудесник. — Статей не напасёшься! Сажают-то — как? Гангстера — за неуплату налогов, матерщинника — за разглашение государственной тайны. Глядишь, и нам какую-нибудь статью подберут…
— Что шьют? — прямо спросил Глеб. — Тротуары?
— Тротуары… — передразнил колдун. — А зыбучие бетоны не хочешь?
Секунду Портнягин стоял неподвижно, сведя губы в бублик, словно собираясь присвистнуть. Трудно сказать, много ли сведений выцедил из Ефрема порченый капитан, но можно было побиться об заклад, что сам Ефрем выцедил из капитана куда больше. Знать бы ещё, каким образом…
Глеб приблизился к столу, машинально заглянул в стакан. Методика собирания негативной энергетики на сырое куриное яйцо была неплохо изучена юным чародеем. Сажаем порченого на стул лицом в иконы и с молитовкой начинаем катать яйцо вокруг головы по часовой стрелке, потом без отрыва спускаемся спиралькой вдоль хребта, поскольку порча, как известно, больше всего любит наматываться на позвоночный столб, после чего перебираемся на руки-на ноги. Затем, опять же с молитовкой и осторожненько, чтобы, Боже упаси, не поранить желток, бьём яйцо, выпускаем его в стакан с водой, а там смотрим, что получилось.
— Хм… — озадаченно сказал Портнягин.
Обычно после сбора негатива желток идёт в пупырышку, появляются так называемые «черви», а хитросплетение нитей белка образует либо подобие гроба, либо церкви с крестом. В данном случае ничего похожего не наблюдалось.
— Да порчи-то, сам понимаешь, не было никакой, — видя недоумение ученика, нехотя пояснил старый колдун. — Это я у него с башки информацию яйцом скатал…
Глеб оторопело воззрился на учителя. Нет, до таких высот ремесла ещё, конечно, ползти и ползти. Повторно — теперь уже с умыслом — Портнягин заглянул в стакан, но, разумеется, ни генерала контрразведки, ни коварных его замыслов так и не узрел.
Обычное дело: только-только покажется, будто вы уже с наставником на равных, как вдруг он такое отчинит, что затоскуешь и поймёшь, насколько ты далёк от идеала.
— Плохи наши дела, Глебушка, — уныло признал старый чародей. — Сильно плохи… Ну да ладно, придумаем что-нибудь. А ты поди пока желток в унитаз выплесни. Какие слова при этом говорить — помнишь?
— Проверь! — вскинулся обидчивый Глеб.
— Не надо, — буркнул колдун, но всё-таки опять не удержался: — Только руки, слышь, не забудь по локоть вымыть, — сварливо добавил он. — Холодной водой. А то не дай Бог нацепляешь всякого. Информация, она ведь иной раз хуже порчи…
— А крестили его как? Порченого…
— Капитана-то? — Колдун сунулся носом в стакан, всмотрелся. — Лавром крестили…
* * *«Именем Господа нашего Иисуса Христа, приказываю тебе, сатана, — выливая желток в унитаз, бормотал Глеб. — Уйди прочь со своими бесами и духами от раба Божьего Лавра, аминь…»
Затем повернулся к раковине и ополоснул посудину, продолжая бормотать: «Мою я не стакан, а раба Божьего Лавра от его болезней, неприятностей, испуга, переполоха, призора, злого разговора. Как этот стакан чист, так и раб Божий Лавр…» — ну и так далее.
Разделавшись с жидким носителем информации, Портнягин переступил порожек тесного совмещённого санузла, однако вовремя спохватился и, вернувшись, тщательно вымыл руки по локоть. Холодной водой. Тем более что другой и не было.
— Много там ещё у тебя вызовов? — угрюмо осведомился Ефрем, дождавшись возвращения Глеба.
— Два, — сказал тот. — А поговорить ты со мной обо всём об этом не хочешь?
Кудесник нахохлился.
— Чего там говорить-то? — буркнул он. — Расстраиваться только…
* * *В задумчивости Портнягин вышел со двора и двинулся в направлении площади Жанны д’Арк, хотя оба оставшихся на сегодня клиента проживали — один на Божемойке, второй — и вовсе на Лысой горе. «Подождут», — поколебавшись, решил Глеб и, миновав памятник жертвам инквизиции, направился к «Старому барабашке».
Навстречу попалась группа бритоголовых подростков: пара славян, кавказец и мулат. Юные расисты подозрительно взглянули на рослого прохожего и с недовольным видом расступились, пропуская. Во-первых, ясно было, что с таким лучше не связываться, во-вторых, охотились они в основном за лицами московской национальности, легко опознаваемыми по более упитанному выражению и общей наглости черт.
Скоро, глядишь, вот так же и колдунов выслеживать станут.
Портнягин нырнул в стеклянный кубик кафе и, расположившись за привычным столиком у стеночки, заказал сто граммов водки и оренбургер.
Выпил, задумался.
Ничто так не полирует обух, как попытка перешибить его плетью. Не то чтобы Портнягин не знал этой старой истины, однако и сидеть сложа руки тоже не годилось. Пораженческое настроение наставника не на шутку беспокоило Глеба. Имей они дело с милицией, тёртый ученик чародея знал бы в общих чертах, что предпринять. А вот контрразведка…
Даже если вновь назначенный генерал решил повесить на старого колдуна с его учеником одно только дело о зыбучих бетонах, перспектива становилась мрачноватой. Маячили в ней, например, несколько предстоящих обрушений, возможно, с жертвами. Не зря стоял вчера Глеб Портнягин перед крытым рынком и неосмотрительно качал головой: энергетика здания была настолько изъедена временем и отрицательными эмоциями покупателей, что оставалось гадать, на чём крыша держится!
Прочность шедевров древней архитектуры вот уже несколько тысячелетий не выходит из поговорки, но обычно мы объясняем это явление как последние материалисты: дескать, предки по-особому обжигали кирпичи, замешивали раствор на яичных желтках. Пусть так оно всё и делалось, однако нельзя забывать и о духовной основе, или, как выражаются специалисты, об астральном каркасе здания.
Стоит ли удивляться долговечности старых храмов, если каждое свершённое в них богослужение укрепляет незримую структуру сводов и стен? Даже когда культовые сооружения становятся всего-навсего достопримечательностями, накопленного запаса астральной прочности им, как правило, хватает на долгие века.
Иное дело, если происходит столкновение идеологий: скажем, здание какого-нибудь там развлекательного центра строили мусульмане, а освящали православные. В этих случаях в астрале возникает вибрация, в результате которой из бетонных опор улетучиваются частички цемента и остаётся один песок, что не раз приводило к катастрофическим последствиям.
Ещё хуже, если в старый храм вторгается новая вера. Астральные турбуленции принимают тогда особо причудливый характер: в строении заводятся пресловутые энергетические зародыши адских машинок, наращивают материальную оболочку — и вскоре достаточно бывает навести объектив фотоаппарата или кинокамеры на обречённый объект, чтобы произошёл общий взрыв, как, собственно, и случилось в 1931 году с храмом Христа Спасителя. Руководители СССР приписали замысел разрушения святыни себе и, с политической точки зрения, были совершенно правы. Лучше прослыть злодеями, чем растяпами.
Портнягин поймал себя на том, что опять сокрушённо качает головой, и немедленно запретил себе это делать. Не те сейчас времена — головами качать. Качнёшь — ответишь.
Да, как ни ворочай, а против контрразведки ты бессилен. Ни для кого ведь не секрет, что, к чему бы она ни прикоснулась, всё, в том числе и колдовство, либо вянет-пропадает, либо перерождается до неузнаваемости.
Правда, Ефрему Нехорошеву удалось скатать секретные сведения на сырое яйцо, но, во-первых, это Ефрем, во-вторых, трюк старого колдуна даже Глебу представлялся чудом, а в-третьих, сотрудник-то прикинулся частным лицом, да и сам, как водится, в это поверил. Явись он официально — даже у Ефрема мало бы что вышло.
Ученик чародея вздохнул и решительно отодвинул картонное блюдце с нетронутым оренбургером.
Так-то вот, Глеб Кондратьич! Раньше вами один лишь уголовный розыск интересовался, а теперь, гляди-ка, до контрразведки доросли… Головокружительная карьера!
С этой язвительной мыслью Портнягин поднялся из-за столика и двинулся к стеклянной двери.
* * *Когда, сходив по обоим адресам, молодой колдун вернулся к дому учителя и наставника, уже свечерело. Глеб нырнул в арку, но, очутившись во дворе, приостановился. На краю крыши опять цепенел угрюмый кошачий силуэт.
Замедлив шаг, ученик чародея приблизился к скамейке и сел, не сводя глаз с двух освещённых окошек на пятом этаже, где метались какие-то тени.
Подняться или выждать? Вскоре тени перестали метаться — и через несколько минут из дверей подъезда вышли четыре сердитых человека в штатском с лицами, стёртыми, во-первых, сумерками, во-вторых, родом занятий. Убедившись, что все они скрылись в арке, Глеб ринулся к парадному и единым духом взбежал на пятый этаж.
В комнатёнке колдуна владычествовал разгром. Нет, физически всё осталось на местах до последней пылинки. Но астрально…
Старый чародей Ефрем Нехорошев с удручённым кряхтеньем извлекал из кладовки диковинный предмет, представлявший собой выветренную до ноздреватости каменную ложницу, на коей покоилась отшлифованная ладонями многих поколений кудесников сфера из тёмного дуба. Судя по некоторой однобокости, сработана она была отнюдь не на токарном станке.
— Говорил же, говорил… — произнёс чародей, поворачиваясь гневно трясущейся бородёнкой к остолбеневшему воспитаннику. — Спрячь документ! Не порть энергетику! Нет, размахались тут, понимаешь, корочками своими! У, архаровцы…
Действительно, стоит контрразведчику выставить наружу хотя бы уголок служебного удостоверения, как любые чары рассеиваются, амулеты теряют силу, зачастую сыплется сама инфраструктура астрала. В развёрнутом же, Боже сохрани, виде грозная книжица начинает откачивать положительную энергию в таком темпе, что последствия могут быть и вовсе непредсказуемы.
Из-под кровати слышалось тоненькое прерывистое поскуливание — учёная хыка наверняка забилась, бедная, от страха в самый тёмный угол, не решаясь даже уйти в иное измерение.
Опомнившись, Портнягин взял тяжеленную реликвию из рук учителя и осторожно поставил на стол. Редко, очень редко выносил Ефрем на Божий свет эту древность. Посетители обычно принимали странное изделие за символ Луны или Солнца — им и в голову не могло прийти, что перед ними славянский языческий идол, божество Колобог, представлявшееся нашим предкам в виде шара, центр которого находится везде, а окружность — нигде. В раннехристианских источниках подобные истуканы известны под именем Идеалища Поганого.
Портнягину всегда казалось, что чем-то эта доисторическая деревяшка напоминает самого Ефрема: с одной стороны — предельно проста, с другой — пугающе непостижима.
— А сейчас-то они чего нагрянули?
Не отвечая, старый колдун возложил сухие длани на дубовую сферу и начал полегоньку её оглаживать — видимо, восстанавливал энергетику в помещении. А может, просто успокаивался. Чувствовалось, однако, что вопрос Глеба несколько смутил кудесника.
— Слышь, — с неловкостью обратился он к питомцу. — Ты, когда желток в унитаз выливал, какие слова говорил?
— Какие положено! — огрызнулся Глеб. — Я ж тебе предлагал: проверь…
Колдун покивал со скорбным видом.
— Да, — горестно признал он. — Как же я сам-то, главное, не смикитил? «Мою я не стакан, а раба Божьего…» «Как этот стакан чист, так и…» М-да… Мы ж, получается, не порчу, мы информацию в унитаз слили… Память у мужика начисто отшибло. Представляешь: звание своё — и то забыл…
— Навсегда?!
— Да восстановится, думаю, за пару дней, — расстроенно отвечал старый колдун. — Порчу-то ведь тоже с одного раза яйцом не откатаешь… Но я-то, я-то как не сообразил?
«Так я тебе и поверил, — мысленно осклабился Глеб. — Надо же! Не сообразил он…»
В форточку просунулось серо-белое мурло Калиостро. С омерзением оглядев астральный бардак, котяра фыркнул и снова сгинул в зябких осенних сумерках.
* * *Каждое утро Портнягин неизменно начинал с того, что приводил в порядок энергетику во всей квартире. Но если раньше нехитрая эта работа была сопоставима разве что с влажной уборкой, то теперь, после обнажения сотрудниками служебных удостоверений, её хотелось сравнить с ликвидацией последствий стихийного бедствия. Вручную. Без бульдозеров и подъёмных кранов.
Умаявшись, ученик чародея вернулся передохнуть в физическое тело, когда под окнами раздался пронзительный, с детства знакомый свист.
Открыл балконную дверь, выглянул. Внизу на облепленном палыми листьями мокром асфальте стоял, запрокинув румяную упитанную физию, бывший одноклассник, а ныне воспитанник чёрного мага Игнат Фастунов. Завидев Глеба, ученик нигроманта махнул рукой, приглашая спуститься.
Выйдя из подъезда, Портнягин обнаружил, что обычно улыбчивый Игнат на этот раз чем-то сильно встревожен.
— Вы что творите? — пренебрёгши приветствием, испуганно шепнул он. — У вас что с Поликарпычем — по две головы, что ли?
— Чего стряслось?
— Будто не слышал! Правое крыло здания МВД рухнуло…
Сердце у Портнягина при этом известии, естественно, оборвалось. Проявил выдержку, поскучнел лицом.
— Жертвы есть? — осведомился он, чуть ли не позёвывая.
— Одна. Но такая, что лучше бы остальных придавило. Генерал в окно выпрыгнул, ногу сломал. А в оккультном отделе все компьютеры — в мелкие дребезги…
* * *— Ай-ай-ай-ай-ай-ай-ай… — поражённо завёл старый колдун Ефрем Нехорошев, услыхав о приключившемся. — Ай-ай-ай-ай…
Глеб Портнягин с искажённым лицом метался, стискивая кулаки, по захламлённой тесной комнатёнке, провожаемый неодобрительными светло-зелёными глазищами Калиостро.
— Ну и что теперь делать?! — заорал он, поворачиваясь к кудеснику.
Но тот всё никак не мог прийти в себя:
— Ай-ай-ай-ай-ай-ай…
— Нет, но делать-то что?!
— Ай-ай-ай-ай… — Запнулся, уставился на Глеба. — А что делать? Ничего не делать.
— Но ведь кому-то же за это отвечать!
— Непременно, — со всей убеждённостью подтвердил Ефрем. — Шутишь, что ли? За такую-то страсть… — Вновь проникся ужасом случившегося, обессмыслил глаза и замотал встрёпанной бородёнкой, явно собираясь завести по второму разу: «Ай-ай-ай-ай…»
— Так нам же с тобой и отвечать!!!
Тут уж колдун не запнулся, а просто осёкся.
— Ну ты, я гляжу, себя уважа-аешь… — протянул он, слегка отстраняясь от Глеба, словно бы не в силах охватить его единым взглядом. — Не рынок, чай, не бассейн… Контрразведка! Кто ж этакие дела на частных лиц вешает? Позору не оберёшься! Тут, брат, международный терроризм приплетать впору… Да он, помяни мои слова, и сам себя приплетёт. Что ж там, дураки, такой лакомый кусочек терять?
Несколько секунд Портнягин стоял неподвижно. Затем в прищуренных глазах его затеплилось понимание.
— Ловко… — пробормотал он.
Колдун тем временем снова осунулся, погрустнел.
— Надо же… — сетовал он. — Вот времена… Генерал-то, а?.. Какую ногу хоть: левую или правую?..
— Как же ты это подстроил? — тихонько спросил Глеб.
Оборвав причитания, кудесник с угрозой воззрился на питомца из-под косматых бровей.
— Ты смотри ещё так кому-нибудь не скажи, — строго предупредил он. — Подстроил… Как ты такое подстроишь?
— Да? А кто вчера идола гладил?
— А кто позавчера перед крытым рынком головой качал? — с блеском парировал Ефрем.
— Ну так рынок-то стоит пока!
— Пока стоит…
Портнягин перевёл дух.
— Хочешь сказать, само всё вышло?
— А почему нет? — рассудительно отвечал колдун. — Мало ли случаев… В Москве вон перемывали-перемывали по телевизору кремлёвские косточки — стена с захоронениями обвалилась. А ведь в пятнадцатом веке сложена была… Так и здесь. Приехал из Суслова генерал — и давай обычаи ломать, на новых крайних перенацеливать. Сначала в мозгах вибрация началась, а там и астрал срезонировал…
Портнягин опёрся широко раскинутыми руками на край стола, подался к учителю.
— Ефрем! — ласково молвил он. — Ну что ж ты меня за лоха-то держишь? Сам прикинь, что получается. Обидела тебя контрразведка, прислала капитана. Порчу снять. Ты её и снял. С моей помощью. Тут уже они на тебя обиделись — пришли разбираться, всю энергетику нам порушили. А на следующее утро у них потолок падает, генерал ногу ломает. Несчастный случай?
Последнюю фразу Глеб выговорил откровенно издевательски. Чародей встал. Запахнул халат, подошёл к тусклому окошку, помолчал, размышляя.
— Ефрем, — с мягкой укоризной сказал ему в спину Портнягин. — Не доверяешь? Проболтаюсь, боишься?
— Нет, — глуховато прозвучало в ответ.
— Что нет? — не понял Глеб.
— Не было это несчастным случаем, — отрывисто и вроде бы через силу признался колдун.
Портнягин обмяк. Честно говоря, на такую откровенность он даже и не рассчитывал.
— А что же это было? — замирая, спросил он.
Кудесник обернулся. Узкое морщинистое лицо его показалось Глебу загадочным и древним, как у языческого идола.
— Счастливый это был случай, Глебушка, — с неожиданной теплотой в голосе изрёк колдун. — Счастливый…
Жупел вполнакала
Государственные дела требуют более смелой морали…
Вторжение прогресса в повседневность старый колдун Ефрем Нехорошев, как правило, принимал с кислой миной, и вовсе не потому что сомневался в безотказности бытовой техники — скорее наоборот. Да, рассуждал он, сотовый телефон не подведёт, но ты ж потом десять раз за голову схватишься: лучше бы он подвёл, мыльница чёртова! Последнее приятное исключение имело место лет десять назад, когда Ефрем среди ночи набрал по ошибке номер взрывного устройства — и поднял на воздух пустой крытый рынок за восемь часов до намеченного террористами срока, угодив аккурат в те двадцать минут, что потребовались сторожу для похода в круглосуточный магазин.
Все прочие пережитые им звонки — как входящие, так и исходящие — никому, помнится, радости не принесли.
Из множества перебывавших у Ефрема учеников один только Глеб Портнягин обладал мужеством время от времени высказаться в защиту прогресса.
— Давай тогда в каменный век вернёмся! — задиристо предлагал Глеб. — Ни науки, ни техники… Благодать!
— Давай, — невозмутимо соглашался чародей. — Смеху будет… Ты ж там без железяк своих пропадёшь, а я — вот он, я! Хоть в каменный век отправляй, хоть в бронзовый — выживу, Глебушка, выживу, не боись…
— Но мы-то не в каменном веке живём!
— То-то и оно… — вздыхал кудесник.
— А что ты себя с остальными равняешь? — горячился Портнягин. — Сколько вас таких? Раз, два — и обчёлся! А нормальный, простой человек? Он же только с железяками этими свет увидел! Скажешь, нет?
— В том-то вся и клюква, Глебушка, — сокрушённо отвечал ему Ефрем. — Раньше затеет человек пакость какую — глядь! — а она технически невыполнима. Помечтает, помечтает — да и плюнет. А теперь — не-ет… Теперь запросто…
— А если добро затеет?
Колдун насупился, потом с сожалением покосился на ученика. Молодой, гормоны играют, видимость смысла жизни создают. Ну да какие его годы! Глядишь, поумнеет с возрастом…
— Ну ты сам прикинь, — страдальчески вздёрнув брови, попробовал вразумить он юного упрямца. — Железяки, они для чего? Жизнь ускорить… А слыхал, небось: одни только злые дела быстро делаются. Добрые-то — медленно…
— Ну? — непонимающе сказал Глеб. — А теперь и они ускорятся…
— В-вот! — И чародей назидательно воздел сухой морщинистый палец. — Чуть с добрым делом поспешишь — оно тут же во зло и обернётся… Опять же от размаха многое зависит. Добро в чистом виде — всегда крохотное…
— Это почему?
— Да потому что вреда никому не приносит! Скажем, накормил ты нищего. Добро? Добро… А сто нищих? Тут уже, хочешь не хочешь, придётся дармовую столовую открывать. А теперь прикинь: сколько ж народу нужно по миру пустить, чтоб на такое благое дело денег хватило…
— Нет, погоди… — сопротивлялся Портнягин. — А как же добро в мировом масштабе?
— Боже сохрани! — испуганно сказал колдун. — Как заговорят о добре в мировом масштабе — значит, жди бомбёжки. Примета такая… А машинки твои, Глебушка, только и могут что ускорять да увеличивать — какое уж тут добро! Вот ты каменный век помянул. А того не ведаешь, что первый каменный топор нелегально был изготовлен. Не уследили…
Трудно было спорить с Ефремом Нехорошевым, ох, трудно.
— А сам приборы мастеришь, — упорствовал настырный питомец. — Неувязка получается…
Действительно, одной из статей дохода Ефрема Нехорошева были мелкие колдовские поделки, сдаваемые на реализацию в магазинчик «Оккульттовары», что гнездился в полуподвале неподалёку от редакции «Ведуна». Да и сейчас на застеленном газеткой столе изготовились для сборки части прибора астрального видения, в готовом состоянии сильно напоминающего лорнет с закопченным стёклышком.
— Сравнил! Божий дар с яичницей! — осерчал чародей, запахивая халат. — Мы-то их, чай, с тобой не на конвейере гоним… Каждая вещичка — штучная. И хозяин для неё тоже должен быть штучный — не абы кто… — Хотел ещё что-то прибавить, но был бесцеремонно прерван сотовым телефоном, тоненько грянувшим первые такты марша «Как ныне сбирается Вещий Олег…»
Кудесник брезгливо покосился на такое маленькое и такое голосистое устройство.
— Думаешь, что хорошее скажут? — буркнул он, беря со стола трубку. — Слушаю…
Выслушал, вздохнул.
— Вот видишь, — с упрёком обратился он к Портнягину. — Два изделия вернули, изготовителя требуют. Только, слышь… Ежели что — ты уж… того… сделай милость, не звони. Сам разберись…
* * *Часть тротуара, примыкающая к полуподвальчику, была вымощена правильными восьмиугольниками — и только ими. Впритык и без зазоров. Местные к такому диву давно привыкли, а вот иногородним оно ещё было в новинку, поэтому каждый приезжий почитал своим долгом прийти сюда и остолбенеть, тупо глядя под ноги, на произведение бригады кудесников, сотворённое лет семь назад под мудрым приглядом самого Ефрема Нехорошева.
Даже сейчас, несмотря на опадающую с небес водяную труху, отчего дальний конец улицы имени Якова Брюса казался несколько размытым, двое разнополых сусловчан (видимо, супружеская чета), присев на корточки, с ошарашенным видом водили пальцами по мокрым стыкам плитки. Обойдя сильно озадаченных столичных гостей, Глеб нырнул под козырёк и, спустившись по узкой пологой лестнице, отворил откликнувшуюся колокольчиком дверь из непрозрачного смуглого стекла.
Первое помещение — квадратное и относительно обширное — представляло собой обычный полуподвальный магазинчик с парой витражных амбразур под потолком. Тёмный прилавок под морёный дуб охватывал вошедшего с четырёх сторон. На стеллажах — эзотерическая литература, амулеты, обереги, склянки с невразумительным содержимым, курительные причиндалы, два черепа печально известного Рафли, поразившего когда-то из пищали чудотворный образ Божьей Матери Лыцкой, и прочая сувенирная дребедень. Затем взгляд посетителя неизбежно проваливался в зияющий узкий проход в тесную внутреннюю комнату, где на разновысоких столбообразных постаментах выставлены были уникальные, не имеющие аналогов изделия местных колдунов.
— А, пожаловал, бракодел? — задорно приветствовала Глеба медноволосая Рая Земнова, чья тугая причёска напоминала, как всегда, оголённую обмотку небольшого трансформатора. В следующий миг продавщица тихонько взвизгнула и еле успела прихлопнуть ладонью шевельнувшийся на затылке гребень. — Прекрати! Здоровый лоб, в тюрьме сидел, а шутки — как у…
Глеб ухмыльнулся. Телекинезом он владел уже, наверное, не хуже иного колдуна. Впрочем, механизм этого загадочного явления на диво прост для тех, кто понимает. Известно, что астральное тело крепится к физическому с помощью так называемого «шнура» и не способно перемещать грубоматериальные предметы, поскольку проходит сквозь них беспрепятственно. Существует, однако, нехитрый приёмчик, разработанный ещё Сильваном Мульдоном, когда наружу выпускается один только «шнур», разветвлённым концом которого можно орудовать, как пятернёй.
— Здравствуй, Раечка, — игриво молвил Глеб, вбирая незримое щупальце и присаживаясь бочком на прилавок. — Как жизнь молодая?
— За молодую — спасибо, — процедила продавщица, на всякий случай ощупывая тугую медную проволоку зачёса. — За жизнь — ответишь.
Перепалка носила дружеский неторопливый характер. В самом деле, что за счёты могут быть у бывших одноклассников!
— И какая падла нас опять не оценила? — деликатно полюбопытствовал Портнягин.
— Слушай, Глеб! — отвечала ему Рая Земнова. — Вы там нарочно, что ли, со своим учителем прикалываетесь? Ну не все же на свете колдуны! Сюда простые нормальные люди приходят… А вы им такое предлагаете, что даже у колдуна ум за разум зайдёт!
Портнягин крякнул. Сказанное Раей живо напомнило его собственные доводы в недавнем споре с Ефремом. Теперь, однако, приходилось принимать сторону учителя.
— Козлы… — равнодушно изронил Глеб. — Ум у них за разум заходит! Какая им разница, что это за фигня и для чего? Её сам Ефрем Нехорошев сделал. Собственноручно! Поставь на полку — и гордись… Что вернули-то?
— Вот, — сказала продавщица, извлекая из-под прилавка маленькую проволочную рамку, хитро прикрепленную к удочке для подлёдного лова. — Богоискатель портативный, два режима работы.
— Кто покупал?
— Да есть тут одна… стара барыня на вате! Достала уже всех. Купит — вернёт, купит — вернёт! Половину выставки перебрала…
— Про богоискатель что говорила?
— Говорила: глючит, на каждого человека реагирует! Крутится — как заведённый…
— Это в каком режиме?
— Во внешнем.
— Ну, давай проверим… — с утомлённым видом предложил Глеб. — Нет, мне ты его не протягивай. У меня в любом случае заработает. Сама давай…
Медноволосая Рая сдвинула шпенёк на ручке — и рамка начала мерно вращаться. Затем, звякнув колокольчиком, отворилась входная дверь — в подвальчик проникла вдрызг промокшая супружеская чета. На лицах сусловчан отчётливо читалось робкое отчаяние — загадку восьмиугольной плитки они, ясное дело, так и не разрешили. Приблизившись, опасливо уставились на вращающуюся рамку — и та немедленно закрутилась быстрее.
— Видишь? — сказала Рая.
— Всё правильно, — важно пояснил Глеб. — Бог — Он где? Он в ближнем твоём сидит, чего тут непонятно? В Писании как сказано? Спрашивают Христа: когда это мы тебя видели, Господи? (В смысле — в упор они его раньше не видели.) А Он им: слышь! А вот у вас кто-то пить просил — вы его напоили. Так это был Я. Осу́жденному на зоне помогли. Так это тоже был Я… Сама смотри: пришли к тебе два клиента… — Глеб кивнул на вошедших. — В каждом из них — Бог. Рамка обороты и прибавила…
Мокрые супруги одичало взглянули друг на друга.
— Может, вам кофейку? — спохватившись, обратилась Рая к неожиданным богоносцам. Глаза у неё тоже стали несколько оторопелые. — Могу сварить…
Но те лишь поблагодарили сдавленно — и поспешили ретироваться от греха подальше. Звякнул колокольчик.
— А во внутреннем режиме? — с невольным уважением глядя на бывшего одноклассника, спросила продавщица.
— А во внутреннем эта штуковина определяет, есть Бог в тебе самом или нет. Что там твоя дама говорила? Как на неё рамка реагирует? Крутится?
— Нет, — испуганно ответила Рая. — Говорила, что заедает. Пол-оборота сделает — и назад…
— Понятно… — Портнягин помрачнел. — Ну, это уже её проблемы… Что ещё вернули?
Из-под прилавка возникла треснутая, обмотанная скотчем акустическая колонка скромных размеров. Должно быть, часть какой-то допотопной аудиосистемы. Электрический провод был то ли перерезан, то ли перебит, так что обрывок его с вилкой Рая предъявила отдельно.
— Здра-авствуйте вам! — возмутился Глеб. — С этим-то как можно было не сладить? Вилкой мимо штепселя промахнулись?
— Ну такие вот, видишь, «чайники»…
Извлечённое на Божий свет устройство носило красивое название «Жупел» и могло генерировать звук определённой частоты, отпугивающий нечестных людей. Строго говоря, дело было даже не в звуке, а в том резонансе, что возникал при этом в астрале.
— Кто вернул?
— Фирма «Планида».
— А претензии?
— Сам, что ли, не догадываешься? Воткнули в розетку — и кинулся народ из фирмы врассыпную. Весь! Во главе с хозяином… — Рая прыснула. — Представляешь, снайпера вызывали! С соседней крыши через окно в провод стрелял…
— Деньги вы им вернули? — с тревогой спросил Глеб.
— Ещё чего! В повреждённом виде назад не берём. А они её у себя тоже держать боятся…
— Ну и слава Богу, — порешил Портнягин.
— Да не совсем, — сказала Рая. — Хозяин «Планиды» на вас в суд подать грозился. За нанесение ущерба деловой репутации…
— Кто ж ему виноват? — удивился Глеб. — Раз побежал — значит, у самого рыльце в пушку.
— Говорит, что нет. Законов не нарушает.
— Законов! — развязно осклабился Глеб. — Машинка-то не по законам жужжит, а по совести… Ладно. Колонку я забираю. Отремонтируем — вернём. А богоискатель… Да выстави его по новой на продажу! Может, поумней покупатель найдётся…
Довольный тем, что не потревожил учителя звонком, Портнягин выбрался из подвальчика, неся под мышкой закутанную в полиэтилен колдовскую поделку. Предосторожность излишняя — дождик кончился. По улице имени Якова Брюса гулял теперь зябкий осенний ветер и подобно провинциальному кутюрье вдохновенно сминал все встречные лужи в оборочки, рюшечки и тому подобные плиссе.
* * *— Только суда ещё нам не хватало! — вскинулся Ефрем Нехорошев, выслушав рассказ ученика. Как всегда в преддверии запоя, кудесник был всклокоченный, сердитый.
— Первый раз, что ли? — резонно заметил Глеб, доставая нож с наборной рукоятью — зачистить концы перебитого снайперской пулей провода. — Подумаешь, глава фирмы! Что он нам вообще может припаять?
— Клевету для начала…
— Это каким же образом? Ну, представит он справки, что ни разу ни на чём не попадался… Так у нас и на этот случай отмазка! Любая собственность — воровство, а уж бизнес — тем более…
— Вот-вот… — ворчливо отозвался Ефрем. — Он же на то и рассчитывает! Хочешь, чтоб нам для полного счастья коммунистическую пропаганду пришили? Собственность ему воровство! Прудон нашёлся… Погоди-ка! — Колдун привстал с табурета, всмотрелся. — Переключатель трогал?
— Нет.
— Ага… — глубокомысленно произнёс кудесник, вновь опускаясь на табурет. — Стало быть, когда в сеть врубали, он в правом положении находился… Вот это уже действительно отмазка.
— Какая? — поинтересовался Глеб, бинтуя срощенный шнур синей изоляционкой.
— Такая, Глебушка, что, ежели переключатель смотрит вправо, то распугивание идёт на общечеловеческом уровне — в полную силу, а ежели влево, то на деловом. Даже на государственном… То бишь вполнакала…
— Почему?
— Будто сам не знаешь… Мораль разная! Я ж тебе говорил сегодня: всё от размаха зависит. У человека — одна мораль, робкая; у фирмы — другая, посмелее, а у государства — третья, и вовсе отчаянная… Ну сам подумай: коли начнёт человек себя вести на манер государства — посадят ведь его, Глебушка, как пить дать посадят! А что такое фирма? Да то же государство, только маленькое… Короче, так. Бери эту штуковину и дуй в «Планиду». Скажи: ошиблись, мол, вы, господа хорошие, сопроводиловку, видать, не дочитали! Шпенёчек-то влево должен был смотреть, а не вправо… А вы сразу: в суд, клевета…
Портнягин взглянул в потемневшее окно — и чуть не заругался шёпотом. За стеклом снова крутилась водяная муть.
* * *Вернулся Глеб мокрый и злой, но виной тому была исключительно погода. Разговор с владельцем «Планиды» прошёл неожиданно благопристойно: бизнесмен уяснил и признал свой промах, с благодарностью принял машинку, в присутствии Глеба перевёл рычажок в левое положение и, включив прибор в сеть, с удовлетворением отметил, что не ощущает ни малейшего позыва стремглав покинуть офис. Затем они обошли вдвоём все кабинеты, также не обнаружив нигде признаков паники или хотя бы беспокойства. Надо полагать, хозяин не ошибся в подборе сотрудников: все они в деловом смысле были безукоризненны и стоили друг друга.
Естественно, ни о каком заявлении в суд уже и речи не шло. Расстались по-приятельски…
А на следующее утро стало известно о бегстве кассира «Планиды» с крупной суммой казённых денег.
— Ну? — вызывающе осведомился Глеб, шлёпая на стол свежую газету. — Что делать будем?
— Ничего, — меланхолически ответил колдун.
— Ну, интересное дело, ничего! — вспылил ученик. — Теперь он нас точно притянет!
— Нехай притягивает…
— А отмазываться как? Мы ж гарантировали, что машинка жуликов распугает…
— Вот и распугала, — кивнул Ефрем. — Один уже сбежал…
— С деньгами!
— Это детали, — утешил колдун. — Главное, Глебушка, против государственной морали не погрешить. Собственность — священна, бизнес — тем более…
Тайна гнездовских курганов
Карамзин изобрёл только букву «ё». «Х», «п» и «ж» изобрели Кирилл и Мефодий.
— Вы?! — не поверил глазам посетитель, когда Глеб Портнягин открыл ему дверь. Причём следует отметить, что невольно вырвавшееся восклицание, уйдя на пять этажей вниз, отдалось в гулком подъезде с прежним изумлением, но куда менее радостно, чем прозвучало на самом деле. Старое правило: если хотите узнать истинные чувства собеседника, вслушайтесь в эхо его голоса.
Несмотря на такое обстоятельство, суровая физиономия Глеба дрогнула и разошлась в улыбке.
— Аркашк, ты, что ли?
— Собственно… — приходя в себя, вымолвил тот. — Я к Ефрему Нехорошеву… Это здесь?
— Так ты ж у нас вроде не суеверный!
— А при чём тут…
Продолжая скалиться, Портнягин распахнул дверь ещё шире.
— Заходи давай.
Так и не уяснив, как ему себя вести, гость перешагнул порог и, озадаченно сдвинув брови, проследовал в комнату. При виде хозяина замер вторично, однако быстро овладел собою и с отменной вежливостью поздоровался, представился. Старый колдун Ефрем Нехорошев в свой черёд окинул взглядом пришельца и, кажется, остался им недоволен.
— Садись, — велел он.
Но тот по-прежнему стоял столбом, вопросительно переводя глаза с Ефрема на Глеба и обратно. Ничего не мог понять.
— А-а… — сообразил он спустя малое время. — Вы — родственники?
— Садись, — повторил колдун. И прибавил ворчливо: — Родственников нашёл… Ученик это мой.
— А мне он сказал, что на какого-то колдуна работает…
— Ну, правильно.
— Так вы что, колдун?!
— А ты к кому хотел?
— Мне вас рекомендовали, — с недоумением признался посетитель, — как лучшего баклужинского эксперта в области палеоинвективной лексики.
В комнате стало тихо. Учитель и ученик зачарованно смотрели на клиента.
— Слышь, ты… Палео… — произнёс наконец Ефрем, борясь с улыбкой. — А по-людски?
— Примерно так звучит тема новой моей работы, — пояснил гость. — Вот… — Он достал из папки и протянул Ефрему отпечатанные на принтере листы.
«Сейчас, когда лишь матерные выражения напоминают нам о далёких временах матриархата…» — заглянув через плечо наставника, прочёл Глеб зачин первой фразы.
— Вона как… — с уважением произнёс кудесник и многозначительно покосился на питомца. Видал, дескать?
Визиты учёных мужей случались чуть ли не ежемесячно. К старому колдуну исследователей гнала одна и та же закавыка: всё правильно, а почему-то не работает! В прошлый раз, к примеру, нагрянула группа медиков, которых угораздило синтезировать идеальное лекарство. Исцеляет всех подряд от любой хвори. Вернее, должно было по замыслу исцелять… Что ж, не они первые! Подобно своим многочисленным предшественникам молодые энтузиасты, как попросту растолковал им Ефрем Нехорошев, не учли изначального свойства панацеи — универсальности. Вместе с больным выздоравливали и микробы.
Но с проблемами палеолингвистики, помнится, никто ещё не обращался.
— Сейчас разберёмся, — пообещал Ефрем. — А вы друг друга откуда знаете?
— Вместе клад искали, — уклончиво отозвался Аркадий.
— Ну, тот, который ты тогда на Дурман-бугре прикопал… — осклабясь, напомнил Глеб. — Заговорённый. На тридцать три головы молодецкие…
— Чтобы самому не рисковать, меня в раскоп погнал, — скрипучим голосом наябедничал гость.
— Да ты-то чем рисковал?! — возмутился Глеб.
— Ладно, хватит вам! — буркнул колдун. — Кладоискатели… Ну так что у тебя с этим… с палео… Да не маячь ты, как надолба придорожная! Садись давай.
Кандидат филологических наук Аркадий Залуженцев опустился в потёртое гостевое кресло — и усомнился вновь. Встрёпанный старичок в туфлях и в халате мало походил на консультанта. Однако не возвращаться же! Аркадий вздохнул — и приготовился излагать.
— Как вам известно, Ефрем Поликарпович, — повёл он речь по-писаному, — табуированная лексика увеличивает свой объём в основном за счёт эвфемизмов, которые…
— Пого-одь! — выгнув по-мефистофельски брови, зычно возгласил старый чародей. — Ты мне тут эту словесную немчуру горохом не сыпь! Ещё раз услышу — выгоню на хрен… бабушку твою в тридцать три тропа табуированную вдоль и поперёк с присвистом через семь эвфемизмов в толковый словарь!..
Кандидат обомлел.
— С вашего позволения, я запишу… — пролепетал он, извлекая блокнот и гелевую ручку.
Колдун довольно хмыкнул и приосанился. Был польщён.
— Ну, запиши… — благосклонно позволил он.
— Повторите, — с благоговением попросил Аркадий.
— Нешто я помню! — оскорбился кудесник. — С нитафончиком ходи миникюрным, если памяти нет… Ладно, — смягчился он. — Давай всё по новой, только, слышь, попроще, по-человечески…
— Я попробую, — робко сказал Аркадий. — Э-э… видите ли, Ефрем Поликарпович… бывают случаи, когда браниться неприлично, но… желательно… — с запинкой начал он. — Ну… просто нельзя иначе… Жизнь-то вокруг… сами понимаете…
— Во! — одобрил колдун. — Получается… Дальше давай!
Присевший бочком на край стола Глеб усмехнулся. Ещё бы не получилось — после пяти этажей!
— Выход один… — Аркадий почувствовал себя заметно уверенней, перестал стесняться, родная речь уже не казалась ему свидетельством дремучего невежества. — Следует смягчить выражения, то есть заменить оскорбляющую слух… э-э… часть оборота… — поспешил заранее исправиться он, заметив угрожающее движение бровей колдуна, — сходным созвучием… Но беда в том, что со временем замена тоже обретает оскорбительный смысл. И вместо одного непечатного слова мы уже имеем два…
Глеб Портнягин не выдержал и потряс головой. Хотя Аркадий силою матерного заклятья и перестал нести иностранщину, слушать его было всё равно тяжеловато.
— Скажем, существительное, которым ныне принято называть женщину лёгкого поведения, — как на лекции, разливался тот, — не всегда являлось непристойным. Мало того, оно даже не всегда обозначало женщину. Взять протопопа Аввакума. Вот он приводит мнение Дионисия Ареопагита: «Дитя, али не разумеешь, яко вся сия внешняя блядь ничто же суть, но токмо прелесть и тля и пагуба!» В данном случае «внешняя блядь» — всего-навсего планеты, «блудячие звёзды», предмет астрологии, с которой, как вы знаете, Аввакум боролся беспощадно. А само слово происходит от «блудить», «блуждать», «заблуждаться»…
— А что тогда «внутренняя блядь»? — неожиданно спросил кудесник.
Залуженцев опешил, заморгал.
— Простите… — пробормотал он. — Вот в таком разрезе… мне как-то… ни разу в голову… А вы сами как считаете?
— А ты мозгами-то пошевели, пошевели, — подначил старый чародей. — Если «внешняя блядь» — это звёзды небесные, то внутренняя — это что? А? Вот то-то и оно, Аркашенька! Это нравственный закон внутри нас. Дальше давай…
Но кандидат филологических наук уже раскрыл блокнот — и строчил, строчил во все лопатки. Записывал услышанное. Меленько и разборчиво. Покуда не забыл. Хоть молотом по нему бей — не почувствует.
— Спасибо… — выдохнул он наконец, пряча стило и вскидывая безумные глаза.
— Ну так… — вернул его на землю Ефрем.
— Возьмём общеизвестное трёхбуквенное или, как его ещё называют, восьмиугольное слово, обозначающее мужской орган, — захлопывая блокнот, отважно предложил Аркадий.
— Давай, — с ухмылкой согласился чародей.
— Когда-то наши предки, стараясь смягчить грубое речение, заменили его славянской буквой «хер». В итоге название буквы стало непристойным. Попытались привлечь по созвучию огородное растение «хрен». И невиннейший овощ тоже стал ругательством. Но мало кто способен осознать, — всё более воодушевляясь, продолжал кандидат филологических наук, — что само исходное наименование также когда-то было эвфемизмом… — Спохватился, закашлялся. — Простите, Ефрем Поликарпович… Не хотел… Нечаянно вырвалось…
— Ничего, — успокоил колдун. — Разок можно… А свари-ка нам, Глеб, кофейку… Ты, Аркаша, говори, говори…
— Разумеется, я не могу рассматривать всерьёз шарлатанское, простите меня, утверждение, — с горячностью объявил Аркадий, — будто слово это имеет латинские корни и возникло чуть ли не в восемнадцатом веке! А объяснение Карамзина, при всём моём к нему почтении, сильно отдаёт народной этимологией…
— Что за объяснение? — заинтересовался Ефрем, пропустив и на сей раз словесную немчуру мимо ушей.
— Наш выдающийся историк, — несколько ядовито сообщил клиент, — считал, что данное существительное возникло от глагола «ховать» в повелительном наклонении. «Совать» — «суй», «ковать» — «куй»… Ну и… сами понимаете…
— А что ж! — заметил кудесник. — Убедительно.
— Внешне — да! — запальчиво возразил Аркадий. — Но я уж скорее приму весьма сомнительное, на мой взгляд, предположение, будто словцо занесли к нам из Китая татаро-монголы. Однако суть-то, Ефрем Поликарпович, не в этом!
— Так…
— Суть, Ефрем Поликарпович, в том, что в своей работе я хотел бы найти слово-предшественник! То самое слово, которым пращуры именовали мужскую принадлежность изначально. Ну не могли же они, согласитесь, замалчивать эту сторону жизни! В «Судебнике» прямо указано: если мужчина оскорбит женщину (имел я, дескать, с тобой интимную связь), отвечать ему приходилось, как за изнасилование. Но раз оскорблял — значит называл! Всё-таки главное орудие преступления… Между прочим, статья — двенадцатый век… Татарами ещё и не пахло…
— Мудрая статья, — одобрил колдун.
— Собственно… с этим я к вам и пришёл… Помогите, Ефрем Поликарпович! Хотя бы направление укажите… где искать…
Глеб Портнягин вернулся из кухни с дымящейся джезвой, разлил кофе по трём разнокалиберным чашкам. Подсел к столу и с любопытством стал ждать, что скажет Ефрем. А тот, вздёрнув кудлатые брови, медлил, задумчиво разглядывал белую дымку, витающую над чёрным варевом.
— Древние надписи смотрел? — изронил он как бы невзначай. — На стенах, на обломках…
— Конечно! — истово отвечал Залуженцев. — Скажем, надпись на Тьмутараканском камне: «Князь Глеб мерил море по леду». Берестяные грамоты… Нигде ни намёка!
— А самая древняя надпись — какая?
— Самая древняя — первая четверть десятого века. На глиняном сосуде из Гнездовских курганов. Но там всего одно слово…
— Что за слово?
— «Горухща». Некоторые, впрочем, читают: «горушна». Две буквы слились, поэтому, кто прав, судить сложно…
— А перевод?
— «Горчица». Или «горчичные»…
Старый колдун Ефрем Нехорошев тихонько засмеялся, покручивая всклокоченной головой.
— Это чтобы горчицу с пшеном не перепутать? — не без ехидства осведомился он. — Не смыслили, видать, предки-то в сельском хозяйстве, раз горшки подписывать приходилось…
— Да, — сказал Аркадий. — Мне тоже это кажется натяжкой. Но, знаете, есть ещё одно прочтение: «Горух пса».
— Это как?
— «Писал Горух».
— Кто такой?
— Неизвестно. Некто по имени Горух. Научился грамоте, обрадовался, а тут как раз горшок… Ну и оставил автограф.
— М-да… — мрачно подвёл итог старый колдун. Затем загадочная улыбка изогнула сухие старческие губы. — Давай-ка, Аркаш, кофейку попьём…
В молчании они выпили кофе. Клиент просто отставил пустую чашку, учитель же с учеником опрокинули гущу на блюдца — и, всмотревшись, неопределённо хмыкнули.
— Короче, так, — решительно молвил Ефрем. — Никакая это не горчица и никакой это не Горух. Это, Аркаша, как раз то, что ты ищешь…
— Почему? — потрясённо вырвалось у того.
— Ну ты же сам сказал! Первая русская надпись. Сделана просто так и на чём попало. Одно-единственное слово. Перевести толком не могут. Ну какое ещё слово можно написать просто так и на чём попало?
— Да, но… Как доказать?
— Ну-у, мил человек… — укоризненно протянул колдун. — Это уж не моя печаль… Тебе что нужно было? Направление поиска? Ну, вот оно тебе, направление поиска… Ищи.
Аркадий Залуженцев поднялся из кресла — и пошатнулся.
— Сколько я вам должен? — еле слышно выпершил кандидат филологических наук. Глаза у него были нежные-нежные, наивные-наивные, как у боксёра после глубокого нокаута. Маячила впереди мировая известность, а то, глядишь, и Нобелевская премия.
— Нисколько, — сказал чародей. — Деньги я только за колдовство беру.
Проводив клиента, повернулся к ученику.
— Горухща… — с искренним удивлением повторил он, как бы пробуя слово на звук. — Надо же! Никогда бы не подумал…
Кавалер Глюк
Просто вы дверь перепутали,
Улицу, город и век…
Первый выход в астрал Глеб Портнягин совершил, ещё будучи школьником, когда во время побоища на дискотеке его стукнули по затылку обрезком металлической трубы, завёрнутым во вчерашний номер газеты «Баклужинец». С точки зрения оккультиста — обычное дело. Как пишет видный авторитет в области астральных проекций Сильван Мульдон, удар по голове — самый простой и надёжный способ посетить тонкие миры, а то и поселиться в них навечно. Звездоподобные искры, обильно брызнувшие из глаз Глеба, также имели вполне эзотерический характер: в краткий миг расстыковки сущностей мы видим собственную ауру и обычно бываем ослеплены ею.
Любопытно, что, очутившись в астрале, Глеб Портнягин, в отличие от большинства новичков, не обратил внимания на простёртое без чувств собственное тело и сразу кинулся на обидчика, которого к тому времени тоже успели вышибить в тонкий мир единым взмахом свежевыломанной штакетины. Ухватив супостата левой рукой за астральный лацкан, Глеб нанёс размашистый удар правой, в физическом мире наверняка бы приведший к повторному нокауту.
Кстати, о лацкане. Прикиды у драчунов остались прежние, но теперь они состояли из тонкой материи. Как, впрочем, и сами драчуны. Единственное различие: потемнели прикиды. Каролин Д. Ларсен в своей известнейшей книге «Мои путешествия в мире духов» объясняет такое явление просто. «От каждого астрального тела, — пишет она, — исходит сильная аура. Из этой субстанции и образуется одежда. Все тёмные оттенки свидетельствуют о невысокой стадии развития астрального существа».
А драка тем часом заваривалась всё круче, развёртываясь одновременно в двух планах. Те её участники, кого уже выбили из материальной оболочки, сгоряча продолжали гасить друг друга в астрале. Нечто похожее наблюдал когда-то незабвенный Роберт Монро, оказавшись бестелесным свидетелем некой битвы местного значения, случившейся не то в Атлантиде, не то в Лемурии. Поразительно, насколько его описание совпадает с приключившимся на дискотеке! Огромный ощеренный мент (этого-то кто вырубить сумел?) сгрёб одной ручищей за шиворот Глеба, другой — Глебова супротивника и, чувствительно тряхнув, поставил обоих вертикально.
— А ну документы! — прорычал он, обращаясь к супостату (с Глебом всё было более или менее понятно — местный).
Обомлевший чужак (великовозрастный дылда, впоследствии оказавшийся студентом консерватории по классу виолончели) безропотно полез за паспортом. Здесь опять-таки необходимо пояснить: коль скоро, по словам того же Мульдона, «скрытосознательный ум создает точную копию физической одежды из астральной материи», точно так же он неосознанно изготавливает и астральный дубликат удостоверения личности. Правда, если ваш уровень развития невысок, то и документы будут под стать ауре: темноватые, нечёткие — словом, подозрительные.
Именно эта проверка спасла Глеба от множества мелких неприятностей в реальном мире, дав ему возможность вовремя покинуть поле боя. Пока дылда нашаривал паспорт во внутреннем кармане, чьи-то уверенные руки взяли Портнягина за плечи и властно повернули к распластанному неподалёку безжизненному телу. Драчуна прошиб холодный астральный пот — и, уяснив наконец, на котором он свете, Глеб стал тихонько подбираться к бренной своей оболочке, куда в итоге и юркнул. Превозмогая дурноту, поднялся, пнул мимоходом ещё не пришедшего в чувство противника и шатко побежал к пролому в ограде. В последний миг догадался оглянуться, но, понятно, благодетеля своего так и не увидел, поскольку тот, вне всякого сомнения, принадлежал к потусторонним существам.
К сожалению, первый внетелесный опыт не оставил заметных следов в памяти юного задиры — отвлекло насущное: выпускные экзамены, неудачный взлом продовольственного склада, последующая отсидка. И, лишь став учеником чародея, Глеб Портнягин восстановил до мельчайших подробностей ту давнюю историю, испытав при этом лёгкую досаду: мог ведь уже тогда в тонких мирах гулять! Столько времени зря потрачено…
* * *Следует заметить, что далеко не все кудесники любят и умеют выходить в астрал. Многие из них относятся к этому занятию откровенно скептически — как к забаве, мешающей подчас повседневной колдовской практике. Бог им судья.
К счастью, Ефрем Нехорошев не принадлежал к числу подобных ретроградов, однако страсть его нового питомца к путешествиям вне тела оказалась столь велика, что помаленьку начала раздражать маститого чародея. Кликнешь — не отзывается. Присмотришься — сидит на табурете истукан истуканом, а глаза у самого стеклянные. Опять, значит, в астрале шкодит. Ещё и обижается, когда его за «шнур» дёргать станешь:
— Ну вот! Опять на самом интересном месте подсёк…
— А на соль с маком кто за тебя наговаривать будет? — напускался на гуляку старый привереда. — Я, что ли? Ишь, повадился… Чуть отвернёшься — он уже там! И охота тебе шлёндать…
— А то не охота, что ли? — огрызался Глеб, доставая из ящика три пластиковых пакетика с солью, землёй и маком. Каждый ингредиент надлежало заговорить отдельно («Ни сна, ни роздыха, ни дна, ни покрышки, ни шагу, ни полшагу…»), затем с наговором же смешать и передать вечером заказчице — на предмет подсыпки под порог злостному должнику.
Морока с этими женщинами! Даже малые дети знают, что ритуал на продажу квартиры следует совершать только при убывающей луне, а на получение денег — напротив, при растущей. Дамочка же всё это, разумеется, перепутала, и теперь умоляла поспособствовать вышибанию долга из покупателя.
— Ладно бы ещё по делу, — не унимался Ефрем. — А то ведь так, ауру зря треплет…
— Зря? — взъерепенивался Глеб, с сухим треском просыпая заговорённый мак на подстеленную газетку. — Да я там столько нового узнал…
— Нет там ничего нового! — сварливо отвечал ему наставник. — Нет и быть не может… Это ж копия нашего мира! Вернее, мы — его копия. Стало быть, что в лоб, что по лбу…
Портнягин тревожно задумывался. Вспоминалась давняя драка на дискотеке, проверка астральных документов… В чём-то, конечно, учитель был прав.
— Это что же выходит? — недоумевал Глеб. — Копия лучше оригинала?
— Лучше — не лучше, а суть одна…
— Мало ли что одна! Прикинь: едут два джипа. И тот — джип, и этот — джип. Этот — японской сборки, а тот — чумахлинской… Есть разница? Сам же говорил, что добро в астрале — совершеннее!
— Так ведь и зло тоже…
Глеб озадаченно умолкал.
— Ежели на то пошло, — так и не услышав ответа, продолжал старый брюзга, — и тут, и там копия. Проще сказать, подделка. Левак… Знаешь, Глебушка, — доверительно сообщал он вдруг, — такое иногда у меня впечатление, будто вся наша Вселенная сработана, я не знаю… даже не на Малой Арнаутской! В той же Чумахле…
Разглагольствовал колдун долго, потом наконец догадывался приглядеться к ученику — и обнаруживалось, что глаза Портнягина давно уже стеклянны и неподвижны.
— Да тудыть твою растудыть! — серчал Ефрем, снова дёргая нерадивого заклинателя за астральный «шнур». — Свиданка там у тебя, что ли?
* * *Старый провидец, как всегда, попал в точку: именно свиданка и именно в астрале. А началось всё неделю назад. В тот день Портнягин, оказавшись по колдовским делам на Отравке, вопреки обыкновению не пошёл пешком, не взял такси — втиснулся в городской автобус и вскоре ощутил вкрадчивое прикосновение чьих-то мягких ментальных лапок к своему защитному кокону. Известно, что энергетические вампиры преимущественно шуруют в общественном транспорте, ибо едущий люд, бдительно следя за сохранностью материальных ценностей, как правило, напрочь забывает о ценностях духовных. Приёмы вампиров довольно просты, даже примитивны: затеет, скажем, невинную на первый взгляд склоку, а сам тем временем присасывается и пьёт исподтишка ваши жизненные силы. Есть, впрочем, и такие, что предпочитают перекачивать энергию молчком.
Но в данном случае, согласно поговорке, «подкрался волк под жеребцово копыто». Портнягин прикинулся, будто ничего не замечает, хотя на самом деле давно уже засёк злоумышленника — измождённого дядечку в угольно-чёрных очках на хищно осунувшемся рыльце. Кликуха дядечки была Клоп, а проживал он где-то на Божемойке.
Мысленно ощупав кокон и убедившись в энергетической состоятельности жертвы, Клоп осторожно попробовал придать сгустку чужой жизненной силы вращательное движение против часовой стрелки в надежде раскрутить затем вытяжной вихрь вокруг пупочной чакры Глеба. С тем же успехом он мог бы попытаться слегка передвинуть цоколь памятника жертвам инквизиции. Затем, к изумлению Клопа, энергия неодолимо качнулась в направлении, противоположном его усилиям, — и перепуганный вампир поспешил бросить добычу, решив, что нарвался на собрата по ремеслу.
Будь дядечка с Божемойки более сообразительным или хотя бы менее алчным, он спрыгнул бы на первой же остановке. Вместо этого паразит принялся нащупывать новую жертву. Ею оказалась юная сероглазая брюнеточка с миловидным крепким личиком несколько азиатских очертаний. Процедура предварительного оглаживания кокона повторилась. Раздосадованный ученик чародея подумывал уже, не заключить ли гада в ментальную сферу с зеркальной внутренней поверхностью, когда из пупочной чакры незнакомки, как показалось Глебу, вылупился, вращаясь, слоистый колтун чёрной смолообразной энергии — и был с жадностью поглощён Клопом, видимо, даже не успевшим осознать, что это за гадость такую ему подсунули. Любопытно: глаза неизвестной оставались при этом бесстрастно-задумчивыми, почти мечтательными.
Пару мгновений спустя упырю стало дурно — и, давясь кашлем, незадачливый рыцарь глотательного рефлекса едва не ополз по хромированному поручню на слякотный резиновый пол. Тут же услышал от стоявшей рядом бабуси «алкаша очкастого» — и, пошатываясь, сошёл, ошалелый, на следующей остановке. Какая тут к чёрту охота!
Портнягин же, очарованный поступком сероглазой незнакомки, наверняка имевшей прямое отношение если не к колдовству, то к эзотерике, доехал с ней до конца маршрута. Самым удивительным было то, что раньше Глеб её нигде не встречал. Это он-то, коренной баклужинец!
— Классно ты ему негатив скормила, — с уважением негромко заметил он, покинув автобус вслед за неизвестной. — Я прям залюбовался…
Она обернулась. В серых прозрачных глазах ученик чародея увидел настороженность, а то и враждебность.
— Глеб Портнягин, — представился он без промедления, но и без излишней торопливости. — Можно просто Глеб.
* * *Погодишка, помнится, стояла промозглая, мерзопакостная. Знакомство решили продолжить в «Старом барабашке» за чашечкой натурального кофе (к чаю колдуны и оккультисты, как правило, равнодушны). Звали сероглазую брюнеточку Варварой. Естественно, приезжая, столичная штучка — прямиком из Суслова. Сказала, что живёт неподалеку от аэропорта, заочно учится в тамошнем филиале института Монро, сейчас гостит у баклужинской родни, совмещая это приятное дело с преддипломной практикой в рамках благотворительного проекта — оказания помощи неопытным покойникам, увязшим в ближних слоях некромира.
— Смотрю: стоит у киоска — и возмущается, почему это её не обслуживают, — увлёкшись, взахлёб рассказывала Варвара. — Продавщицу кроет — почём зря! Я её за плечо тронула, вежливо так говорю: «Ну что вы шумите на весь астрал? Она же вас всё равно не видит и не слышит: она-то — живая, а вы…» Ка-ак эта тётечка на меня накинется: «Кто померла? Я померла? Сама ты…» И понесла, и понесла… по кочкам! Ну вот как им таким объяснить? А объяснишь — примут за ангела, тут же начнут льготы клянчить…
— Да уж… — ухмыльнулся Глеб. — А системы представлений? Во где цирк, скажи!
И оба засмеялись — тихонько, будто сообщники.
Дело в том, что ближайшие к нам тонкие миры содержат ряд пространств, где эфирная материя, подчиняясь восприятию новопреставленных душ, складывается в точные подобия земной жизни, детально описанные тем же Робертом Монро. Однажды Портнягина угораздило даже наткнуться на астральную группу хмурых небритых террористов, сосредоточенно закладывающих астральное взрывное устройство под астральную эстакаду. Иного способа бытия они просто не знали.
Считается, что подобные участки, именуемые обычно системами представлений или областью духовных иллюзий, контролируются тёмными силами. С утверждением этим трудно согласиться, поскольку раз на раз не приходится. На самом деле одна система контролируется тёмными силами, другая — светлыми. Поэтому, приближаясь к магически мерцающему свету, исходящему от таких мирков, неопытному покойнику или непосвящённому исследователю астрала стоит пристально всмотреться: не сквозят ли в этом сиянии чёрные искорки? Если сквозят, то лучше туда не лезть.
— А как тебе Баклужино? — поинтересовался Глеб.
— Глубинка…
— Хм… А Суслов?
— Большая деревня… — пренебрежительно наморщив носик, влепила она родному городу. — Всё там как-то, знаешь, приземлённо, обывательски… Выйдешь утром — ни одного экстрасенса в небе. Самолёты, самолёты…
— Понятно. — Глеб сочувственно покивал. — Тут либо одно, либо другое… Либо экстрасенсы, либо самолёты… Может, ещё по чашечке?
— Нет, мне пора…
— А завтра? — с надеждой спросил Портнягин.
Миловидное личико омрачилось.
— А завтра мне карму отрабатывать…
— Слушай! — вскричал Глеб. — Варь! А в астрале?
— Точно! — Серые глаза её вспыхнули. — А где в астрале?
— Н-ну… где ты там своих жмуриков пасёшь?
— Да в Суслове, конечно, где ж ещё?
Собственно, место встречи в тонких мирах можно и не назначать — достаточно лёгкого мыслительного усилия, чтобы очутиться рядом с нужным человеком. Но обоим показалось, что так будет романтичней.
* * *«Существуют три различные скорости передвижения призрака», — учит нас Сильван Мульдон.
На первой скорости ваше астральное тело перемещается подобно физическому: шагом, бегом, ползком. В крайнем случае, медленно плывёт по воздуху.
Вторая — стремительный сквозной полёт, когда весь мир как бы выстреливается вам навстречу. Подробности пейзажа (интерьера), естественно, смазываются, прохождение сквозь грубоматериальное препятствие подобно вспышке. Чтобы врубить вторую скорость, достаточно поднять руки и сделать с детства всем известные потягушки. Чем сильнее вытягиваешься — тем быстрее летишь.
Что касается третьей, то её трудно даже назвать скоростью — это больше напоминает мгновенный прыжок из одной точки в другую, где бы та ни находилась.
И само собой разумеется, отправляясь на первое в своей жизни астральное свидание, Глеб Портнягин из трёх скоростей выбрал именно последнюю.
Возникнув возле условленного фонарного столба — того, что располагался слева от центрального входа в городской сусловский парк, он с удивлением отметил, что прибыл первым, и машинально потрогал ложбинку между шеей и затылком, как бы проверяя, на месте ли «шнур».
Если верить запискам специалистов, в девятнадцатом столетии «сия линия силы» выходила у всех поголовно из физического лба и ветвисто врастала в астральный затылок, иногда достигая диаметра серебряного доллара, иногда истончаясь в сущую паутинку.
Однако, иные времена — иной астралитет. В двадцатом веке у большинства «шнур» уже соединял преимущественно пупочную область с поясницей, а нынче в тонких мирах сплошь и рядом встречаешь оригиналов, у которых он крепится в районе копчика. Вряд ли это можно объяснить изменчивостью моды — скорее, причина тут в постепенном смещении центра мыслительной активности.
Некоторое время Портнягин созерцал сусловчан, лавирующих под чёрными нетопырьими зонтиками среди взрыхлённых дождём луж. Затем это ему надоело, и ученик чародея сердито огляделся. Не привык он к тому, чтобы девушки заставляли его ждать. А тут ещё некстати задёргался «шнур» — Ефрем требовал питомца к ответу. Пришлось отвлечься, быстренько запудрить наставнику мозги — и назад.
И так несколько раз.
Конечно, Глеб Портнягин в любой момент мог отдать приказ своему астральному телу очутиться рядом с Варварой и, установив таким образом местонахождение столичной штучки, явиться к ней за объяснениями в физическом виде. Если бы не мужская гордость!
«Шнур» задёргался вновь.
— Свиданка там у тебя, что ли?
— Свиданка! — буркнул Глеб, вытряхивая на газетку могильную землю из пластикового пакетика.
— А-а… — не то насмешливо, не то уважительно протянул Ефрем. — Так бы и сказал сразу! Ладно, иди тогда. Сам заговорю…
* * *Варвара так и не появилась. Глеб, как дурак, проторчал у входа в парк ещё часа два, изредка взмывая над фонарным столбом и пристально оглядывая проспект с высоты. Потом откуда-то взялся местный побирушка, скончавшийся несколько дней назад и упорно не желавший этого понять. Безуспешно поприставав к прохожим, он подкатился было к Портнягину, но тот прикинулся, будто тоже находится в физическом теле и не видит попрошайку в упор.
К полудню терпение лопнуло. Вернувшись в бренную оболочку, Глеб нашёл на столе кулёк с солью, землёй и маком в снаряжённом боеготовом виде, самого же Ефрема в квартире не обнаружил. А поскольку погода к прогулкам не располагала, сама собой напрашивалась мысль, что затосковавший учитель подался в направлении «Старого барабашки», где подавали не только натуральный кофе. Ругнувшись, Портнягин выскочил из дому — и вскоре был у стеклянного строения.
Наставника в кафе не оказалось, зато за одним из столиков — тем самым, вчерашним — сидела раздосадованная Варвара.
Портнягин остолбенел. Затем решительно шагнул вперёд, отставил металлический табурет и сел напротив.
— Очень мило! — с отвращением произнесла она, подняв глаза.
— Что мило? — задохнулся он. — Я тебя там жду…
— Где?
— В Суслове! Городской парк. Центральный вход. Под первым фонарём слева.
— Не было тебя там!
От такой неслыханной наглости Глеб утратил дар речи. Варвара смерила его надменными прозрачно-серыми глазами. Ситуация складывалась обоюдоострая. Он — ученик колдуна, она — студентка института Монро. Без пяти минут специалисты — и не смогли встретиться в астрале. Скандал, господа…
— А впрочем… — холодно изронила она в аккурат за миг до того, как дар речи вернулся к Портнягину. — Ты где учился?
— Учусь! У Ефрема Нехорошева!
— Он кто?
— Колдун!
— Ну, ясно… — Уголок девичьего рта дрогнул в пренебрежительной улыбке. — Надо бы мне сразу сообразить… Нас ведь предупреждали в институте. Переживание внутреннего содержания как внешнего явления…
— Чего? — ошалел Глеб.
— Тебе только кажется, что ты выходишь в астрал, — свысока пояснила столичная штучка. — У колдунов, особенно из глубинки, это часто… — Усмехнулась и добила: — Кавалер Глюк…
У Портнягина потемнело в глазах.
— Это у Монро у твоего глюки! — наотмашь рубанул он. — Навыдумывал словечек… Локал-один, локал-два, М-поле… Проходимец он, твой Монро! У нас бы его давно в психушку сдали…
* * *Вернувшись в растрёпанных чувствах домой, Глеб Портнягин, как ни странно, застал там Ефрема Нехорошева. Старый колдун был загадочно трезв и чем-то не на шутку удручён. Неужто впрямь ради моциона по дождю шлёпал?
— Ну и как оно? — угрюмо полюбопытствовал чародей, явно думая о другом.
— Дура! — коротко и ёмко ответил Портнягин.
— Надо же! — не преминул посочувствовать ядовитый старикашка. — Редкий случай…
— Слушай, Ефрем, — сказал Глеб. — Астрал — он ведь один? Или много их?
— Да Бог его знает… — расстроенно молвил колдун. — Тут с физическим-то миром хрен разберёшься…
— Случилось что-нибудь?
— Случилось, Глебушка, ох, случилось… — стонуще отвечал ему старый колдун. — Не хотел тебя огорчать, да куда ж деться! Бумажка пришла из наложки. Вот кровопийцы, прости Господи! Лишь бы грабить им народ, лишь бы грабить… Чисто вампиры! Точно говорю: до революции доведут…
— А! Так это ты в наложку по дождю плюхал? — сообразил Портнягин. — Мог бы и меня послать… Что они там ещё учудили?
— Ох, не поверишь, Глебушка… Выходы в астрал решили налогом обложить. Таможенников привлекли, визовый режим вводят. Кончилась твоя жизнь вольготная! — Соболезнующе взглянул на питомца — и не поверил глазам: Глеб изнемогал от тихого нервного смеха. — Чего лыбишься-то?
— Погоди… Дай вспомнить… — отсмеявшись, сказал Портнягин. — А! Вот! Переживание внутреннего содержания как внешнего явления…
— Чего-чего? — угрожающе переспросил колдун.
— А не выходим мы в астрал! — развязно объявил Глеб. — И не выходили никогда… Кто докажет? Глюки у нас, Ефрем! Глюки! Справочку только от психиатра надо будет выправить…
Сурово сдвинутые кудлатые брови взмыли — и старый колдун вытараской уставился на ученика. Затем встал и, подойдя, потрепал по крепкому широкому плечу.
— Молодец, — растроганно молвил он. — Не ошибся я в тебе, Глеб… Хрен они с нас что получат! Значит, так… Гуляй сегодня в своём астрале — хоть до посинения. А я за справкой да в наложку…
— Мне вечером подсыпку заказчице отдать надо, — напомнил Глеб.
— Сам отдам… по дороге… — И ушёл, унося ехидную довольную улыбку на сухих старческих устах.
* * *Но даже и в астрале не удалось Портнягину вытравить чувство некой потери, поселившееся в нём с того момента, когда, высказав этой столичной дуре всё, что о ней думает, он, выходя, чуть не разнёс вдребезги стеклянную дверь «Старого барабашки».
Без особого удовольствия побродив по ближним эфирным слоям, он предался грустным размышлениям, чего в тонких мирах, как известно, делать нельзя ни в коем случае, и вскоре обнаружил, что его занесло чёрт знает куда: не то в альтернативную реальность, не то в систему представлений, контролируемую тёмными силами. А скорее всего, сволокло по временной оси в прошлое. В астрале такое случается сплошь и рядом, из чего, однако, не следует делать поспешных выводов. Да, путешествия в иные эпохи возможны, но совершенно бессмысленны, поскольку, во-первых, отправляешься в них бестелесно, во-вторых, независимо от собственной воли, а в-третьих, дважды в одну точку ещё никому попасть не удавалось.
Вокруг шла драка, да какая! Штакетник, огораживающий летнюю танцплощадку с треском редел на глазах. Портнягин ошалело озирался. Невероятно: происходящее было ему знакомо! Мало того, он голову мог дать на отсечение, что сам когда-то участвовал в этом мочилове.
«Ну! Так у кого из нас глюки?» — злорадно подумал Глеб — и кинулся искать себя. Память не подвела. Его юная бренная оболочка лежала у пролома в ограде, а в нескольких шагах его же юная астральная сущность разбиралась с ментовкой.
Ученик чародея заворожённо разглядывал наивного, не ломавшего ещё крутых горок школяра в потемневшем прикиде. Трогательное было зрелище. Трогательное и забавное. Но вскоре созерцание пришлось прервать — великовозрастный дылда полез за паспортом. Портнягин шагнул вперёд — и, решительно взяв самого себя за плечи, повернул к простёртому неподалёку телу.
Цирк боевых действий
Не ходил бы ты, Ванёк,
Во солдаты…
— Ну, здра-авствуйте! — возмутился Портнягин, извлёкши из почтового ящика бланк с чёрным зловещим штампом. — Они там что, совсем уже вообще?
Это был тот самый случай, когда любое волшебство наверняка окажется бессильным. Нет на свете такой магии, что могла бы противостоять магии военных комиссариатов. За два столетия, минувшие с тех пор, как известный государь ввёл на Руси всеобщую воинскую повинность, формулировки повесток отшлифовались до совершенства заклинаний, а сама процедура призыва обратилась в нечто сакральное, отчасти напоминающее ритуал жертвоприношения. Хотя, если на то пошло, армия во все времена представляла собой страшную колдовскую силу, в сравнении с которой даже печально известное вуду выглядит несколько беспомощно. Ну, подумаешь, зомбирует какой-нибудь там Барон Суббота двоих-троих, от силы — десятерых соплеменников… Что такое по нашим временам десяток зомби? Меньше взвода!
— К-козлы… — с утробной ненавистью бормотал Глеб, взбегая с повесткой на пятый этаж.
Зловещие слухи о том, что отсрочка для молодых колдунов-недоучек вот-вот перестанет действовать, гуляли по Баклужино давно и, как следовало ожидать, обернулись правдой. Подобно любому скверному событию, стряслось это очень некстати: каких-нибудь десять минут назад старый колдун Ефрем Нехорошев выпросил у неумолимого питомца недельку отпуска и уже успел принять первые сто двадцать капель. Не будучи по натуре извергом и прекрасно сознавая, что абсолютная трезвость не только вконец испортит характер чародея, но и неминуемо повредит его метаболизму, Портнягин просто вынужден был пойти на уступки.
С первой по пятую стопку Ефрем бывал глумлив и охален. С пятой по одиннадцатую цепенел в мировой скорби. С одиннадцатой уходил в астрал — и дальше принимал зелье на автопилоте. В любом из трёх состояний разговаривать с ним было одинаково трудно.
— Уроды комнатные! — бушевал Глеб, размахивая повесткой перед насмешливыми желтоватыми гляделками развязавшего колдуна. — Законы у нас есть или нет? Я срок отбывал! Куда ж они меня в армию гребут?
— Не по той статье ты его отбывал, — с мудрой подковыркой изрёк кудесник, свинчивая крышечку. — Вот ежели бы ты убивец был — тогда конечно… Этих-то какой смысл брать? Учёного учить — только портить… А то, подумаешь, склад он взломал! Ладно бы ещё удачно…
— Значит, сдаёшь ученика? — яростно напирал Глеб. — Сдавай-сдавай… На зоне я не пропал, у тебя не пропал — значит, и там не пропаду! А ты-то без меня как крутиться будешь? Слышь, Ефрем… Ну, зуб даю, знаешь же средство!
— Знаю… — невозмутимо согласился рыцарь нетрезвого образа.
— Ну?
— Ровно в полночь, перекрестясь, рубишь с молитовкой указательный палец…
— Кому?
— Себе…
— Да иди ты…
* * *Денёк был под стать грядущему призыву. Вздёрнув воротник, будущий рекрут приближался к военкомату. Задувал хлёсткий баклужинский ветер, знаменитый тем, что, куда бы вы ни пошли, он неизменно забегает спереди и норовит дать вам в морду. Однако, если бы не надобность перепрыгивать время от времени через лужи, ученик колдуна вполне мог добраться до цели с закрытыми глазами, и никакие порывы с курса бы его не сбили — слишком уж явственно ощущались жёсткие эманации, исходящие от сейфов и шкафчиков с личными делами призывников.
Навстречу попалась группа мордоворотов в камуфляже — и Портнягина передёрнуло от омерзения.
Правильно, в общем-то, передёрнуло, ибо нет ничего на свете циничнее целесообразности. Устраняя всё лишнее, она оставляет в итоге голую суть, при одном только взгляде на которую возникает желание удавиться.
Ведь наши предки не хуже нас с вами понимали, что попасть из ружья в яркий мундир несравненно легче, нежели в гимнастёрку цвета хаки. Но они понимали и другое: войну следует принарядить, припудрить, возвысить, ибо чем иначе будет она отличаться от простого убийства и грабежа! Сами подумайте: кто же это идёт на разбой, вызывающе звеня шпорами и колыша белым плюмажем? В таком виде можно лишь разить врага и отважно захватывать трофеи!
Красиво было, ах, красиво… Так и называлось: «Театр боевых действий».
А теперь? Пришла зараза-целесообразность, напялила на вояк клоунские робы, размалевала рыла чёрно-зелёной дрянью, обула в суконные намордники — и явил солдат свою изначальную суть, то есть даже внешне перестал отличаться от бандита. Нет, если напрячь глаза, то можно, конечно, различить на пятнистых матерчатых погонах махонькие тусклые звездочки, говорящие о том, что перед нами не просто душегубство и мародёрство, как может показаться на первый взгляд, а именно защита Отечества.
«Цирк боевых действий».
С этой язвительной мыслью ученик колдуна переступил порог военкомата.
* * *Пройдя в нужный, а точнее — совершенно не нужный ему отдел, оказавшийся тесным помещеньицем, насквозь пропитанным отрицательными эмоциями пополам с никотином, Портнягин обнаружил за деревянным барьером двоих: бегемотистого капитана (он сидел за столом и что-то писал) и поджарого клювастого подполковника. Перед барьером агонизировал хлипкий молодой человек с жалобно наморщенным лбом и сильно косящими глазами.
— Но я же ученик колдуна! — проникновенно доказывал он. — Мне учёбу заканчивать надо!
Портнягин взглянул. Расстроенная физиономия косящего рекрута показалась ему смутно знакомой. Ученик колдуна? Для вранья — слишком глупо. Видимо, правду говорит…
— Отслужишь — доучишься, — равнодушно отозвался бегемотистый капитан, с величавой неспешностью заполняя обширный бланк. — Отсрочка — только для студентов.
— Да мне учиться-то осталось всего-ничего! Какой смысл?
— Родину оборонять какой смысл? — с машинальной угрозой переспросил пишущий, по-прежнему не поднимая головы. — Тебя, шалопута, Суслов-батюшка в ряды зачистников… Тьфу ты! В ряды зачинщ… Отставить! — страшно рявкнул он, но, как выяснилось, не долговязому и даже не самому себе — просто паста в стержне то ли закончилась, то ли свернулась. — К-кудесник… блин! Ещё и ручку из-за тебя сломал…
Портнягин скромно стоял в сторонке и мотал всё это на ус.
— Ну нельзя меня призывать… — скулил хлипкий юноша.
— Это почему?
— Ну вот ручка у вас отказала… Правильно, из-за меня! Я ж у чёрного мага учусь. Биополе у меня сильно негативное! Что в него попадёт — или теряется, или ломается…
«Врёт, — решил Портнягин. — Надо же, биополе у него негативное! Нет, земляк, если скажут «смирно!», биополе тоже никуда не денется. Команду выполнит только так! И вообще… Известно же: в армии без приказа ничего не бывает. В том числе и колдовства…»
Однако бегемотистый, похоже, думал иначе. Отложив забастовавшую ручку, он чуть откинулся — и на лице, представлявшем собой нечто обширное, складчатое, изжелта-розовое, внезапно с любопытством проклюнулись голубенькие глазки. Поджарый подполковник (до этого он стоял за плечом капитана и со скукой ворошил содержимое какой-то папки) тоже встрепенулся и с живым интересом уставился на кандидата в зачистники Отечества.
— Ну-ка, ну-ка… Подробнее!
— Ну вот, скажем, — воспрянув духом, продолжал рекрутируемый, — поступил я в вертолётные войска… Тут же начнут вертолёты падать! Вроде бы целенький, ни одной детальки ещё с него не скриминализдили — всё равно упадёт! А кому-то за это отвечать.
Двое за барьером ошеломлённо переглянулись.
— А чёрный ящик? — с тревогой осведомился подполковник.
— Первым из строя выйдет! — клятвенно заверил воскресающий на глазах рекрут. — Или теряться техника начнёт. Только что на виду стояла — бац! — исчезла. Личный состав тоже с панталыку собьётся, весь спирт выпьет, для регламентных работ отпущенный…
— Слушай, да тебе цены нет… — зачарованно промолвил капитан. — Вот в вертолётные войска мы тебя, голубчика, и определим…
* * *— Золото парень! — захлопнув папку, с искренним восхищением поделился подполковник (надо полагать, военком), когда дверь закрылась за безнадёжно ссутулившимся учеником чёрного колдуна. Как выяснилось, он ещё и прихрамывал. — Побольше бы таких…
— А дел он там не натворит? — усомнился капитан.
— Пусть попробует… — усмехнулся старший по званию. — Падать там давно уже нечему. Да и теряться тоже. Зато будет теперь на кого списывать…
— Не знаю, не знаю… — позволил себе вмешаться в их беседу Портнягин. — Я бы таких близко к вооружённым силам не подпускал. Только сословие наше колдовское позорят!
Двое за барьером недоверчиво покосились на заговорившего — и нахмурились.
— Тоже, что ли, из этих? — подозрительно проворчал капитан, принимая повестку. Рука у него была под стать лицу — такая же бесформенная, изжелта-розовая и складчатая.
— Так точно, — с достоинством отрапортовал Глеб. — Только не из чёрных, а из белых. Хочу в горячую точку.
— Ишь ты! Где ж мы тебе в Суслове горячую точку найдём?
— Н-ну… Лыцк вот-вот горячей точкой станет. А я там большую пользу могу принести…
— Опять биополе? — иронически осведомился подполковник.
— Да! Но совсем другое. Позитивное.
— Это как?
— А вот представьте, — с жаром заговорил Портнягин. — Запускают ракету. А в ней контакт расконтачился. Так вот в моём присутствии никогда такого не случится. Тут же всё замкнётся, как надо, и полетит она, падла, куда следует…
— А ну как серьёзная поломка?
— Нет, если, конечно, гироскоп с неё слямзить или заряд террористам толкнуть, — с несколько виноватым видом признал Глеб, — тут уж никакое биополе не поможет… Тут дело ясное: не полетела — значит, кто-то её того… с корыстными целями… А уж виновника на воске вылить мне и вовсе — раз плюнуть!
— Та-ак… — снова утопив глазёнки в изжелта-розовых складках обширной физиономии, молвил помрачневший капитан. — И какой у этого твоего биополя радиус действия? Хотя бы примерно…
— В сытом состоянии — метров пятьдесят, — бессовестно загнул ученик чародея. — В голодном, конечно, побольше, — поспешил добавить он. И, видя сомнение на их лицах, кинулся грудью на барьер. — Это что! — продолжал он взахлёб. — Оно ж и на людей тоже действует! Гражданскую совесть пробуждает…
— Какая ж у военного гражданская совесть? — вскипел капитан. — Думай что говоришь! — Опасливо оглянулся на оцепеневшего военкома. — А?..
— Да избави Бог… — хрипло выдохнул тот. — Если не врёт, конечно…
— Ну, тогда… — нахмурясь, начал капитан и умолк. Побарабанил пальцами по столу, взял ручку. — О! — озадаченно сказал он, тронув ею бланк. — Опять писать начала…
И Портнягин возблагодарил судьбу за этот маленький, но такой милый подарок.
— Вот видите… — тихо заметил он.
— Так! — решительно крякнув, постановил капитан. — Время сейчас мирное, горячих точек не намечается…
— План по призыву выполнен, — торопливо подсказал из-за плеча подполковник.
— Да… И план выполнен. Короче, в этом году мы тебя призывать не будем…
— А когда-а? — огорчился Портнягин.
— Когда время придёт.
— А когда оно придёт?
— Пошёл вон! — сорвался на визг военком. Подскочил к капитану, выхватил у него повестку и, с наслаждением изодрав в мелкие клочья, метнул их через барьер в Глеба. — Биополе у него… Вот только появись здесь ещё, кудесник хренов! Разрешили вас в армию брать на нашу голову!
* * *Дома Портнягина ожидал сюрприз в виде совершенно трезвого Ефрема.
— Ну? — лукаво покосившись на ученика, спросил колдун.
— Как это ты? — не понял Глеб.
— Да так, — загадочно молвил старый чародей. — Уметь надо…
— Погоди… Ты что, прикидывался, что ли?
Очень довольный собственной проделкой кудесник предвкушающе потёр сухие старческие ладошки.
— Сразу как только повестку в ящике почуял… — радостно подтвердил он. — Ты не тяни, не тяни, рассказывай давай! А потом я расскажу…
— Что расскажешь? — всё ещё недоумевал Портнягин.
— Ну, как я сам в своё время от армии косил. А там сравним…
— Чисто дитё малое! — бросил в сердцах Портнягин.
Урок прикладной морали
Где ночью ты была, душа моя?
Посетитель был настолько благообразен, что Глеб Портнягин с порога заподозрил в нём афериста и попросил представиться.
— С вашего позволения, — печально отозвался тот, — я пока не стану называть своего имени…
Скорбное пасторское лицо, пепельные виски, гладкая речь.
Подозрения усилились. Отбывая срок за взлом продовольственного склада, Портнягин не раз сталкивался с подобными типами. Он покосился на учителя, но морщинистая физиономия старого колдуна Ефрема Нехорошева оставалась бесстрастной.
— Да имя-то — что имя? — со вздохом молвил чародей. — Имя узнать недолго. Штука нехитрая. Любой журнал возьми — там на той странице, где гороскопы, ко всем именам словесные портреты даны… Садись, рассказывай…
Гость опасливо посмотрел на колдуна и опустился в кресло.
— Главный мой капитал — это честность… — неуверенно сообщил он.
— Хорошее дело, — одобрил колдун. — Ну-ну?
— Я преподаю прикладную мораль в высшем учебном заведении, — развил свою мысль пришедший. — То есть вы понимаете: малейший неблаговидный поступок — и…
— Чего-чего преподаёшь?
— Мораль, — повторил он. — Прикладную. Читаю лекции, веду практикумы. Стараюсь, естественно, чтобы тезисы мои не расходились с поступками — на службе ли, дома ли… Не пью, не курю, соблазнов избегаю… Словом, упрекнуть мне себя не в чем.
— Так, — сказал колдун, с любопытством глядя на живого праведника. — А пришёл чего?
Тот замялся, подозрительно оглянулся на Глеба. Ученик чародея, утратив интерес к посетителю, смотрел в окно, любуясь печатной порошей на плоской крыше гаража. Рассыпанные по припудренному снежком рубероиду кошачьи следы выглядели сверху неправдоподобно большими — словно собаки по крыше бегали.
— Могу я рассчитывать, что всё мною сказанное останется между нами? — прямо спросил клиент.
— Во сне, что ли, нашкодил? — усмехнулся кудесник.
Тот вздрогнул.
— Как вы узнали?
— А чего тут узнавать? Пить ты себе запретил, курить запретил, взятки брать запретил… Так?
— Так! — истово подтвердил гость, глядя во все глаза на престарелого ясновидца.
— От жены гулять… — с утомлённым видом продолжал чародей. — Сплетничать, морды бить, воровать, ясен месяц… Изверг ты, прости Господи! Разве ж можно так над собой издеваться? Ты б ещё дышать себе запретил!
— Да, но… работа…
— Вот на работе бы и выпендривался! А ты ж целый день так! Связал себя по рукам и ногам, да ещё удивляешься, что душа на волю просится… Что снится-то?
— Банк граблю, — сдавленно признался посетитель.
Стоящий у окна Глеб Портнягин обернулся и удивленно оглядел клиента, словно бы увидев его впервые.
— Круто, круто… — с уважением молвил кудесник. — А где грабишь? В Баклужино или ещё где?
— В Баклужино… Иногда в Суслове…
— И давно это у тебя?
— Скоро год…
— Денег много берёшь?
— Н-ну… сколько в кейс поместится… Смотря какими купюрами…
— Ясно… — подытожил колдун, поворачиваясь к ученику. — Полюбуйся на него, Глеб! Вот из-за кого у нас, оказывается, инфляция-то свирепствует! Не сны это, мил человек, — насупив косматые брови, вновь обратился он к испуганно отшатнувшемуся гостю, — а самая что ни на есть астральная проекция. Дрыхнешь себе, а тонкое тело твоё тем временем по сейфам шарит. Думаешь, ты воображаемые деньги берёшь? Ты астральную сущность из национальной валюты изымаешь! Приходят клерки утром в банк — вроде все купюры на месте, ни одной не пропало. А сотни две пачек (или сколько там у тебя в кейс влезает) по твоей милости обесценились… Девальвировались на хрен! И так каждую ночь! Лучше бы ты, ей-богу, наяву проказил…
Нотация осталась незавершённой, поскольку душа клиента сначала метнулась в пятки, а затем и вовсе прянула с перепугу из бренной оболочки. В бега ударилась.
— Глеб… — недовольно позвал Ефрем.
Ученик чародея подошёл к креслу и, нащупав тонкий энергетический «шнур», связывающий физическую и астральную сущности посетителя, легонько пощекотал эту невидимую простым глазом нить, отчего та судорожно сократилась, вернув душу в тело.
— Гос-споди… — еле слышно выдохнул преподаватель прикладной морали. — Как же теперь…
— Теперь-то? — Кудесник нахмурился. Не вставая, взял со стола чёрную книгу времён самиздата, раскрыл, листнул. — Вот… — проговорил он, найдя нужное место. — Сказано: «Следует вести себя удовлетворительно. Отлично себя вести — нехорошо и греховно». А ты что делаешь? О душе подумай, заморишь душу-то! Хлопни после работы стаканчик, покуролесь малость, в долг без отдачи возьми — душа и насытится, и не будешь ты больше по ночам банки грабить…
— Это невозможно, — обессиленно проговорил клиент.
— Ну, ничего другого предложить не могу… — развёл руками Ефрем. — Поди тогда таблетки от угрызений совести купи — по утрам принимать будешь. Их сейчас без рецепта в любой аптеке навалом: не берёт никто — незачем… Но я тебе говорю: чем химию глотать, лучше водки выпей.
— Знаете, — сказал посетитель, поднимаясь из кресла. — Я тогда, пожалуй, к врачу обращусь. Лекарство какое-нибудь пропишет, чтобы спалось крепче… без снов…
— Тоже дело, — подозрительно легко согласился кудесник. — Обратись. Глядишь, поможет…
Озадаченный внезапной покладистостью учителя Глеб проводил гостя до дверей.
— Ты что ж клиента упускаешь? — вернувшись, упрекнул он. — Сам же твердишь: примета плохая…
— Хрен его теперь упустишь, Глебушка, — покряхтывая, отвечал ему старый колдун. — Помяни мои слова: сам через недельку прибежит…
* * *Так оно всё и вышло. Прибежал. Причём вид у преподавателя прикладной морали был на сей раз отнюдь не пасторский. В тесную захламлённую квартирку на пятом этаже хрущёвской пятиэтажки ворвался безумец с одичалыми глазами.
— Помогите! — выдохнул он, плюхаясь в кресло. — Посоветуйте, что делать…
— Рассказывай… — безнадёжно вздохнул Ефрем.
Подрагивающими руками блудный клиент принял протянутую Портнягиным щербатую чашку с успокаивающим настоем раздолбай-травы — и минуты полторы приходил в себя.
— Прописали мне снотворное… — всё ещё задыхаясь, начал он. — Очень сильное средство. Засыпаешь — как в погреб проваливаешься… Утром встаёшь свеженький, отдохнувший, с чистой совестью. Грабил во сне банк, не грабил — ничего не помнишь… И вот просыпаюсь сегодня среди ночи… Не знаю, что меня разбудило…
— Где просыпаешься? — уточнил колдун. — В постели?
— Нет! — Клиент содрогнулся. — В том-то и дело, что нет! Стою в переулке, в двух шагах от дома, одетый, с кейсом… Ну, испугался, конечно… Лунатизмом вроде никогда не страдал… Подобрался к фонарю, приоткрыл кейс, а там… деньги пачками, маска, отмычки какие-то…
Глеб Портнягин молча кинулся к столу и зашелестел газетами. Старый колдун Ефрем Нехорошев с траурным видом кивал редеющими патлами.
— А ведь упреждал я тебя, — укоризненно проговорил он наконец. — Вишь как оно обернулось-то! Вот принял ты снотворное. То есть, считай, привязал душу к телу… Заякорил вроде. Ночью душа трепыхнулась: тык-мык, а тело-то не пускает… Раз не пустило, два не пустило, а на третий раз душа взяла и превозмогла. И пошли они грабить на пару… Вот ты говоришь: лунатизм. А лунатик — он кто? Тот, у кого душа по ночам вместе с телом гуляет. Или, скажем, склеротиков возьми: выйдет в астрал, а физическое тело по рассеянности снять забудет…
— Есть! — выпрямившись, перебил Портнягин. — «Ограбление года»! Только это позавчера было, а не сегодня…
— Про сегодня ещё напишут, — успокоил Ефрем.
— Ни единой улики, — чуть ли не с завистью поглядывая на клиента, информировал Глеб. — Основная версия: гастролёр международного класса с осведомителем из банковских служащих. Сигнализацию отключил, шифры и расположение сейфов знал заранее.
— Ну не может же такого быть!.. — возрыдал преподаватель прикладной морали, прижимая пустую чашку к груди. — Какая сигнализация?.. Да я, чтобы дверной звонок починить, электрика вызываю! А шифры… Откуда бы мне их знать?
— Это-то как раз просто, — заверил Ефрем. — Ты в астральном теле столько раз этот банк брал, что всё уже наизусть выучил. У лунатиков такое сплошь и рядом. Мульдона читал? Нет? Зря… Так вот он говорит, что на один случай сомнамбулизма приходится дюжина случаев бессознательного выхода в тонкие миры… Астральное тело — оно ж вроде наводчика. Всё сперва разнюхает, а потом уже с собой физическое прихватывает… Потому такие дела обычно и не раскрываются. Только знаешь что… — озабоченно прибавил он. — Денежку после первого ограбления ты наверняка где-то припрятал… Вот прикинь, где. А то супруга на схрон наткнётся — неловко получится…
— А если с повинной? — жалобно спросил бедолага. — Я же, получается, сомнамбула — какой с меня спрос?
— А другие, думаешь, нет? — буркнул старый колдун. — Кого ни спроси: никто ничего не помнит, никто ничего не знает. И всё равно сидят как миленькие… сомнамбула на сомнамбуле… Нет, самому тебе в ментовку лучше не показываться, — заключил он. — А если хочешь государству деньги вернуть…
Не то с надеждой, не то с тревогой клиент вскинул измученное бледное лицо и въелся глазами в старого колдуна.
— Знакомому подбрось, — посоветовал тот. — Из тех, что почестней…
Облачко сомнения набежало на чело преподавателя прикладной морали. Должно быть, перебирал знакомых.
— К сожалению, честнее себя я не знаю никого… — удручённо поведал он в итоге. — Но я подумаю…
Редкий случай: до порога Ефрем и Глеб провожали его вдвоём. Пошатывало клиента. Кренило. Перед самой дверью он внезапно вздрогнул, всполошился:
— Позвольте! А если я следующей ночью опять…
— Ну, это вряд ли, — заметил колдун. — Душеньку свою ты, мил человек, ублаготворил уже по самое не хочу. Чего ей теперь о грехах мечтать? Мечтают о том, чего нету…
* * *— На что спорим, не вернёт? — подначил Глеб, когда, проводив клиента, оба вернулись в тесную захламлённую комнатёнку.
— Ни на что, — сварливо отозвался Ефрем, запахивая халат и подсаживаясь к столу. — Ты уж меня совсем-то за лоха не держи…
Тем не менее, чтобы удостовериться в своей проницательности, Глеб Портнягин с этого дня взял в привычку внимательно просматривать по утрам местную прессу, каждый раз не без злорадства отмечая отсутствие сенсационного сообщения о находке похищенных денег. Похоже, честных знакомых у преподавателя прикладной морали так и не нашлось. С другой стороны, не было сообщений и о новых грабежах. Инфляция тоже шла на убыль.
Сам клиент — как в воду канул. Ни слуху, ни духу, ни вестей, ни костей. А тут ещё своя беда накатила: серо-белый бандит Калиостро цапнул в астрале ангела, вздумавшего пересечь тонкие миры при всех регалиях, то есть в оперении, — как тут не цапнуть? Еле отмазали котейку.
И лишь месяц спустя, когда колдун с учеником уже успели подзабыть о грабителе-сомнамбуле, он объявился вновь. На измождённом лице его была оттиснута тихая решимость.
— Рассказывай… — сказал Ефрем.
— Я много пережил за этот месяц, — глуховатым голосом известил клиент и надолго умолк.
Глеб Портнягин взглянул на учителя и, получив в ответ утвердительный кивок, двинулся к шкафчику за настоем раздолбай-травы.
— Ну-ну? — подбодрил Ефрем.
Клиент очнулся.
— Знаете, я долго думал над вашими словами, — угрюмо промолвил он. — Конечно, я мог бы отправить награбленное бандеролью в банк, я мог бы даже сдаться властям. Что мне терять? Репутацию? Я и так её потерял — в своих глазах… Поймите, оказавшись за решёткой, я бы снова ощутил себя честным! Даже честнее, чем был раньше… — Запнулся, глаза наполнились предсмертной тоской. — И всё бы началось сначала… — обречённо закончил он. — Снова сны, снова ночные грабежи… Так?
— Да скорее всего, — подтвердил Ефрем, с пониманием глядя на страстотерпца.
— И я решил… Спасибо! — поблагодарил тот, принимая щербатую чашку из рук Глеба. Отхлебнул, собрался с силами. — Решил оставить деньги у себя, — сказал он, как шагнул с карниза. — Лучше уж эти два ограбления, чем каждую ночь инфляция… Да! — яростно вскричал клиент, расплёскивая настой на ковёр, покрытый следами Калиостровой шерсти. — Знаю! Всё знаю! Но был ли у меня выбор?.. — Взял себя в руки, ссутулился. — С работы я, конечно, ушёл… — Голос его снова стал глуховат, почти равнодушен. — Поскольку преподавать был уже не вправе… тем более такой предмет… С женой — развёлся…
— А это зачем?
— Понимаете… Сама мысль о том, что она помнит меня честным человеком, причиняла мне страдание. Словом, развёлся. И возник вопрос: что делать с деньгами? Прокутить? Растратить? — Клиент бесстыдно осклабился. — А что? Я вполне уже был к этому готов… К счастью, что-то удержало. Решил вложить в недвижимость — стал строить особняк. Во-первых, увлекаешься, обо всём забываешь. Во-вторых, если изобличат, будет, по крайней мере, что изымать… Тем более цены на жильё опять растут…
— Ты к делу, к делу! — нетерпеливо прервал колдун. — С исповедью — это не к нам, это к батюшке…
Бывший преподаватель прикладной морали залпом допил настой и вскинул глаза.
— Трудно… — признался он с хрипотцой. — Такая, если б вы знали, тоска по тем временам, когда мне не в чем было себя упрекнуть… Послушайте! — взмолился несчастный. — А не могли бы вы сделать так, чтобы я обо всём этом забыл? Пусть не навсегда! Хотя бы на недельку, а?..
Колдун даже поперхнулся от неожиданности.
— Э! — одёрнул он. — Ты, это… Соображаешь, нет? Ты ж за недельку опять банк грабанёшь! Физически, учти, не астрально…
Клиент замялся, опустил глаза.
— В том-то вся и штука… — выдавил он. — Особняк не достроен, а деньги уже кончаются… Не бросать же на полдороге!
Шамбала непутёвая
В бабушку
и в бога душу мать!
Произнеси Глеб Портнягин нечто подобное на улице — точно бы в ментовку сдали! Парящая посреди комнаты шарообразная мыслеформа сплюснулась, приняла неуловимо похабные очертания — и, отразив радужной оболочкой какую-то мерзкую тюремную сценку, лопнула. Рассыпалась на понятия.
Старый колдун Ефрем Нехорошев, скептически наблюдавший за происходящим, зловредно ощерился.
— Магия! — ядовито прокомментировал он. — Современная! Продвинутая!.. По старинке-то оно, чай, надёжней будет, а?
Ученик чародея озадаченно свёл упрямые брови, извлёк из компьютера лазерный диск, осмотрел. Диск этот он приобрёл сегодня утром из чистого любопытства, соблазнившись названием. «Заклинания тибетских магов. Продвинутые и дополненные».
— Думаешь, драные? — тревожно осведомился он.
— Да хоть бы и лицензионные! — отчеканил кудесник, за полгода общения с Глебом изрядно расширивший лексикон. — Те же мантры, только в профиль.
— Слушай, а почему эти мантры так на наши ругачки похожи? «Ом мане падме хум…» Как будто насморк подцепил, а в остальном всё то же самое, никакой разницы! Скажи такое на зоне — придётся ведь отвечать…
— Ещё б им не быть похожими! — проворчал колдун. — Ты хоть знаешь вообще, что такое мантра? Это ж наше слово «матерна» — всего на буковку разница!
Глеб недоверчиво хмыкнул, потом задумался.
— А ведь точно! — удивлённо промолвил он. — Мат-то, говорят, татаро-монголы на Русь завезли… Они ж поначалу где-то в районе Тибета кочевали… Это, выходит, мы мантрами ругаемся?
— Много они там чего завезли! — угрюмо огрызнулся чародей. — Скажи лучше: вывезли. Сфеодализдили в нахалку да и расталдычили по всему Востоку! А уж поперепутали, попереврали… Обидно! — Голос Ефрема исполнился горечи. — Простофили мы, Глебушка… Иной раз зла не хватает! Прикинь: нашу же шамбалу нам же теперь и втюхивают… по сходной цене… — Кудесник уничтожающе посмотрел на лазерный диск — и тот сам собой раскололся пополам: одна половинка осталась в пальцах Глеба, другая, упав на пол, чудесным образом разлетелась вдребезги.
Юноша хотел было заметить учителю, что за диск вообще-то деньги плачены, но взглянул на суровый лик чародея, передумал — и, вздохнув, пошёл за веником. Осколки смёл под койку, где тут же поднялась энергетическая возня: брезгливая учёная хыка с омерзением заталкивала мусор в мрачные подкроватные глубины. Слышно было, как обломки носителя информации, шурша, проваливаются в отвесный лаз, ведущий в иное измерение.
Колдун тем временем присел на табурет, ссутулился. Дурной знак. Поскольку приступы мировой скорби у Ефрема завершались всегда с изумительной предсказуемостью, следовало, не медля ни секунды, чем-нибудь кудесника отвлечь.
— Шамбала — это ж священная страна такая… на Тибете… — с нарочитым недоумением напомнил Глеб.
— Священная… — укоризненным эхом отозвался старый чародей. Усмехнулся, дивясь людскому простодушию. — А ты послушай, что я тебе, Глебушка, расскажу. Было на Руси волшебство тайное, неназываемое, известное лишь кудесникам. А было ещё волшебство расхожее, простонародное: ругны да матерны. Потом пришли татары. Думаешь, из-за чего они на Русь приходили? Кудеса им наши были надобны… Не выгорело однако. Триста лет пытали — не выпытали. Настоящее-то колдовство, неназываемое, вместе с градом Китежем всё под воду ушло. Как только басурманы приблизились — так и ушло. Одни матерны нехристям достались — короче, шамбала всякая. Проще сказать, барахло… — Тут колдун обратил внимание, что ученик слушает его с откровенным недоверием, осерчал и, властно вздёрнув бровь, прикрикнул: — Да ты вникни, вникни! Словцо-то — наше, исконное! В деревнях вон до сих пор им бранятся: шамбала ты, дескать, непутёвая…
Отчитав желторотого скептика, старый чародей сердито поджал губы и собрался уже вернуться в прежнее состояние, однако не тут-то было.
— Может, и чакры тоже мы придумали? — подначил рисковый юноша.
— И чакры тоже! — буркнул кудесник, то ли не уловив ехидцы в голосе воспитанника, то ли не пожелав уловить. — Слышал такое слово — отчекрыжить? Ну вот… Энергетическое тело человека делится — то бишь чекрыжится — на семь частей. Каждая такая часть называется чакрой…
— Ага… А мантры, значит, — матерны… А ругны?
Опечалился колдун, закряхтел.
— Эх, судьба-судьбинушка… — проговорил он с тоской. — Придумаем паровоз — тут же скрадут и за границей внедрят. Придумаем велосипед — то же самое… А ругны у нас немчура слямзила. Все ругнические письмена до последней буквицы… Воряги, — пояснил он, словно бы извиняясь. — Что с них спросишь!
И, как всегда, Глеб Портнягин не успел осознать мгновения, после которого разговор с наставником пошёл всерьёз.
— Погоди, — растерянно сказал он. — Это что ж получается? Мат, что ли, вправду заклинание? Не шутишь? — Поставил веник в угол и, сев напротив учителя, пытливо вгляделся в его загадочные желтоватые глаза. — Тогда у нас, куда ни плюнь, одни колдуны…
Мудро прищурясь, старый чародей сморщил губы в улыбке.
— А скажешь, нет? — кротко вопросил он. — Народ как говорит? «Не заругавшись, и двери в клеть не отомкнёшь…» А почему не отомкнёшь? Да потому что как запирал, так и отпирай. А иначе ничего не выйдет… Или наш дом возьми. Поставлен кое-как, сто лет назад, давно развалиться должен, а вот стоит же! В чём причина? То-то и оно… С матом строен, с матом латан — матом держится… И если бы только дом, Глебушка! Что, по-твоему, тысячу лет наш народ сплачивало? Вот одни говорят: вера… Но ведь веры-то — менялись. До Владимира язычество было, потом — православие, а при советской власти — и вовсе безбожие… Другие говорят: язык… Так за тысячу с лишним лет и язык успел смениться. Был древнерусский, стал просто русский… А народ всё тот же…
— Неужели мат? — тихо спросил Глеб.
Колдун помолчал, потом утвердительно смежил веки:
— Он, Глебушка, он… То самое лыко, что всех нас вместе вяжет. Империя Российская только им и держалась. Как басурман первый раз сматерится — считай, что он уже не басурман. Считай, что русский…
Глеб встал, ослабил воротник рубашки, подошёл к окну. За мутными стёклами пушил снежок и темнела стена из красного кирпича, сплошь покрытая ругническими письменами.
— Нет, не понимаю, — глухо сказал Глеб. — Как это мат — сплачивает? Наоборот! Я — обругал, ты — обиделся… Разве нет?
— Э-э, Глебушка… — пропел за спиной вкрадчивый голос колдуна. — Не всё так просто… Вот, допустим, решил ты обложить ментовку. Так, мол, я и так твою внутренних дел министерства мать! А теперь подумай: что ты такое сказал? Ты ж, по сути, признал своё родство с министерством внутренних дел… Или вот тебе исторический пример. Белая гвардия! Могла ведь сидеть в Крыму хоть по сей день. Перекоп же! Нет, вздумалось барону Врангелю от великого ума издать приказ: запрещаю, мол, под страхом трибунала господам офицерам ругаться в Бога, Царя, трон… ну и так далее… И сразу конец пришёл Белому Делу. Красным-то никто в Бебеля-Гегеля крыть не запрещал… А почему, думаешь, народ интеллигенцию не любит? Вот именно поэтому. Отрезанный ломоть…
Глеб обернулся.
— Всё равно непонятно, — упрямо сказал он. — Кругом мат-перемат, а Союз развалился, Россия развалилась, Суслово — вот-вот развалится…
Колдун презрительно дёрнул углом рта, и в голосе его вновь зазвучала горечь:
— Перемат! Куда вам до перемата! Вставляете ругачку через слово — и рады… А того и не смекаете, что ключевые слова в одиночку не работают! В настоящей матерне, чтоб ты знал, вся соль в многоэтажности, в связности, в соразмерности… Это во-первых. А во-вторых, думать надо, когда материшься. Без мысли — это, знаешь, всё равно что стрелять, не целясь. Один вред и никакой пользы… Нет, конечно, мастера ещё не все повывелись — встречаются, но редко, редко… Помню, ехал это я на подлёдный лов. Рыбаков — человек пятьдесят, ждём автобуса. Стали друг за другом, каждый за рюкзак переднего держится — без очереди не влезешь. И — тётка. Крутилась-крутилась — ну не влезешь и всё тут! И начала она нас костерить… «Чтоб вам эта очередь, — кричит, — на причинное место намоталась…» Я, как услышал, о рыбалке забыл — и давай Бог ноги…
— Правда, что ль, намоталась бы? — всполошился Глеб.
— Физически — нет. А астрально — запросто… — Помолчал, пожевал губами. — Сантехники тоже неплохо заклинают… Ну сам суди: труба проржавела, заменить нечем, а чинить надо. Ежели бездуховно, одним цементом — ни за что не залатаешь. А с матом — глядишь: худо-бедно продержится… денька четыре…
— А почему ты его сам в заклинаниях никогда не пользуешь? — прямо спросил юный чародей.
— С ума сошёл? — испуганно сказал Ефрем. — Этак я, пожалуй, всех клиентов распугаю… — Поднялся с табурета, вздохнул. — Расстроил ты меня своим лазерным диском… — признался он. Доковылял до окна, открыл форточку и сбросил в неё избыток отрицательной энергии.
За краснокирпичной стеной что-то грохнуло, во дворах взвыли собаки. Одновременно щёлкнул и выключился компьютер, а под кроватью недовольно завозилась учёная хыка. Будучи всеядной, она бы и сама не отказалась полакомиться энергетически, однако перекармливать её, право, не стоило.
* * *Со спокойной душой отпустив наставника на прогулку (после избавления от неприятных эмоций на водку не тянет, как минимум, часа два), Глеб Портнягин некоторое время пребывал в задумчивости. Клиентов в комнате не наблюдалось, распугивать было некого.
Решившись, выдвинул ящик серванта, где среди мелкого колдовского барахла таился уголёк из пепелища синагоги, размашисто начертал на полу ругнические письмена, затем усилием воли создал большую шарообразную мыслеформу. Оставалось придумать и произнести нечто стройное, соразмерное — и хотя бы в полтора этажа.
Глеб сосредоточил внимание на танцующем в воздухе энергетическом пузыре, с виду мало чем отличающемся от мыльного, — и внятно проговорил ключевое слово. Под койкой что-то панически пискнуло, но вдохновенного юношу не могло уже остановить ничто.
— …в демократическую жизнь кудесника мать!
И едва отзвенело это самое «мать», как парящая в центре комнаты мыслеформа вспыхнула, налилась синеватым электрическим светом и, приняв подобие шаровой молнии, оглушительно лопнула. Дом вздрогнул. Стены пронизал треск коротких замыканий. Запахло гарью и прелью. Судя по тому, что трубы разом прорвало от подвала до чердака, заклинание Глеба, наложившись на остаточные заклинания электриков и слесарей, лишило их ремонтную магию какой бы то ни было силы. Прав, прав был учитель: думать надо, когда материшься!
А потом с тектоническим вздохом просел потолок. Тоже, видать, единым матом держался…
Вышибалы
Сатана свои крылья раскрыл, Сатана,
Над тобой, о родная страна!
«Как известно, величайшая победа дьявола заключается в том, что ему удалось убедить людей, будто его нет. Кстати, являясь, по выражению теологов, обезьяной Бога, он не оригинален даже в этой своей проделке: на излёте средневековья, желая испытать крепость нашей веры, Вседержитель, согласно остроумному предположению одного современного ересиарха, сам прикинулся несуществующим и прикопал множество ложных свидетельств эволюции. Увы, результаты с беспощадной очевидностью показали, до чего же всё-таки слаб человек: соблазнительное, живучее, анафемское учение Дарвина приходится опровергать по сей день. Достаточно вспомнить недавнюю шумиху вокруг скелета очередного «динозавра», на поверку оказавшегося останками одного из трёх китов, на которых когда-то покоилась наша Земля».
Последняя фраза насчёт кита представилась Глебу Портнягину нестерпимо прикольной. Ученик чародея поднял восторженную физию и хотел было огласить прочитанное, когда заметил вдруг, что наставнику не до шуток. Занят. Сосредоточенно сдвинув косматые брови, старый колдун Ефрем Нехорошев неистово гипнотизировал лежащую перед ним на столе облезлую свою шапчонку — и волосяной покров изделия шевелился, словно бы от ветерка. Глебу и самому не раз приходилось пугать по заказу астральную сущность шубы или манто, отчего мех на изделии, к радости клиента, вставал дыбом, но то, что в данный момент проделывал Ефрем, Портнягин повторить бы не взялся. Шапка была искусственной, из чебурашки.
Не стал мешать и снова уткнулся в книгу.
«Что касается врага рода людского, то наибольшей степени конспирации ему, разумеется, удалось достичь на территории Советского Союза, где с 1926 года практически исчезли такие обычные признаки его присутствия, как кликушество и одержимость. Некоторые богословы видят причину в коллективизации: дескать, частное беснование было обобществлено наряду с хомутами и стало всенародной собственностью. В качестве доказательств они приводят митинги, репрессии и массовый героизм, проявляемый при защите социалистического отечества. Впрочем, последнее утверждение тоже явно отдаёт ересью.
Думается, однако, что причины гораздо проще. Какой, скажите, смысл заселяться в атеиста, если тому так и так гореть в геенне огненной? Можно было, конечно, внедриться в кого-нибудь из верующего меньшинства, но при тоталитарном режиме для беса это могло обернуться неприятностями личного порядка.
Последний юродивый, как говорят краеведы, обитал в тридцатых годах возле ещё не взорванного кафедрального собора в Суслове — и исчез после публичного исполнения следующей частушки:
Кто сказал, что Ленин умер?
Я его вчера видал:
Без штанов в одной рубашке
Пятилетку догонял.
Вряд ли устами Божьего человека глаголил нечистый, и тем не менее юродивые с тех пор в нашей области перевелись. Материалисты скажут: устрашились. Мы же говорим: утратили дух. Но если даже доброе самоотверженное начало, почуяв серьёзную опасность, покидало своих носителей, что уж там говорить о бесах, тварях откровенно эгоистичных! Ещё в девятнадцатом веке была хорошо известна склонность этих негативных энергетических сущностей дезертировать из одержимого, когда тому предстояла самая заурядная порка. Всего-навсего. Один тогдашний врач, больше прославившийся, впрочем, как составитель толкового словаря, излечивал кликуш весьма просто. «Необходимо собрать их всех вместе, в субботу перед праздником, — рекомендовал он, — и высечь розгами. Двукратный опыт убедил меня в отличном действии этого средства: как рукой снимет».
Это ли не цинизм! Это ли не величайшая победа Дьявола!»
Портнягин взглянул на учителя. Тот придирчиво изучал распушившуюся шапчонку. Надо полагать, вскорости морозцы ударят: вчера старый колдун шубейку пугал.
— А знаешь, Ефрем… — не без гордости поведал Глеб. — Я ведь из одной подруги тоже однажды беса вышиб. Ещё в школе, перед самыми выпускными. Тут, правда, розгами советуют, а я…
Старый колдун прервал созерцание и покосился на ученика.
— Что читаешь-то?
Портнягин показал обложку.
— А-а… — равнодушно отреагировал Ефрем и вновь занялся воспрявшим мехом. — И как же ты его вышиб?
— Ну как… Приходит ко мне друган, Игнат Фастунов…
— Это… нигромант? Который сейчас у Платошки Кудесова ума набирается?
— Ну! Мы ж с ним в одном классе учились, с Игнатом… Так и так, говорит, Аду накрыло. Тоже одноклассница наша, Ада Кромешнова… Вот её.
— Наркота?
— Не-ет… Книжек разных начиталась: как в астрал выходить, то-сё… Раз вышла, два вышла. Ну и повадился к ней мужик с кладбища…
— Покойник?
— Да. Если не врёт, братва замочила… С собой в могилу звал. Ну Ада его, конечно, послала. А он конкретно взял в неё и влез. Ну, мы с Игнатом слышали, что бесам громкая музыка в лом, — стыдливо посмеиваясь, признался Глеб. — Пришли к ней домой, вложили в правую руку крестик, врубили музон на полную…
— Что именно?
— Врубили-то? Да так, попса, долбилово… Другого не было. И всё равно — такое началось! Плющило, колбасило, душить бросалась, два раза сознание теряла. Потом мужик в ней стал нам типа угрожать… хриплым голосом… «Валите, — говорит, — отсюда, козлы…» А я, не подумав, в торец ей за козлов! Тут же при-ти-ихла…
— Давно это было? — прервал захватывающую историю Ефрем.
— Года три назад… нет, четыре…
— Как выглядел, рассказывала?
— Кто? Покойник? А как же!
— Клетчатая рубашка, коричневые джинсы, самому лет пятьдесят, лысоватый… Этот?
— Откуда знаешь?
Колдун усмехнулся, огладил искусственный мех.
— Думаешь, он в одну твою подружку вселялся? Гонять замучились! Только выставишь — в другого влезет. А насчёт того, что в торец, это ты, брат, никакой Америки не открыл. Первое колдовское средство — наотмашь по темени! Бесы этого страсть не любят. Ну и молитовку, понятно… — Насупился, примерил шапку. — Ну вот, — удовлетворённо заключил он. — Теперь и на улицу не стыдно показаться…
Глеб выждал с минуту и, уяснив, что продолжения не будет, вернулся к чтению.
«Относительно плотности бесозаселения советского народа существуют две версии. Одни исследователи полагают, что в разгар борьбы с суевериями и религией отток нечистой силы за рубеж был вполне сравним с эмиграцией времён гражданской войны. Другие, напротив, уверяют, будто сатанинское воинство продолжало подпольно пребывать в строителях социализма, при этом всячески стараясь как-нибудь случайно не обратить на себя внимание НКВД.
Последнее утверждение очень похоже на правду. Скажем, бесы-убийцы, как, впрочем, и вся их братия, плохо переносят смертную казнь того, в ком они находятся, не говоря уже, что одержимый, приняв кончину от руки сталинских палачей, весьма вероятно, мог искупить этим страшные свои грехи и отправиться в рай.
Лукавого в данном случае ждало разжалование.
Не лучше было положение и у бесов, подбивающих изнутри нарушить заповедь «не укради». Стоило их жертве похитить у государства (а у кого ещё?) жалкие десять тысяч рублей — ей тоже светила статья, предусматривавшая высшую меру социального наказания.
Даже такие, казалось бы, относительно безобидные сущности, как бесы-информаторы (они же «голоса»), обитавшие не только в людях, но и в радиоприёмниках, сплошь и рядом рисковали подставить своего подопечного под обвинение в антисоветской пропаганде, обеспечив ему таким образом мученический венец…»
— Нет, конечно, повезло вам с Игнатом… — неожиданно прозвучал скрипучий голос наставника. — По краешку ходили…
Доведённая до относительного совершенства шапка лежала на столе, а старый колдун Ефрем Нехорошев сидел, задумчиво подперев кулаком бородёнку. Глеб привык уже к его странной манере беседовать: оборвёт разговор на полуслове, а пару дней спустя продолжит, причём с того же самого места.
— Долбёж врубили — бездуховный, про молитовку тоже, верно, забыли… Забыли ведь?
— Забыли, — покаялся Глеб.
— Вот то-то и оно… Это, конечно, крестик выручил. А ну как вышел бы окаянный из вашей Ады да в вас самих бы и вселился, а?
— Ну не вселился же…
— Вот я и говорю: повезло. Уж на что Аввакум дурь из людишек палкой привык вышибать — и тот говаривал: «Бес-от веть не мужик: батога не боится». Ежели и хлестал протопоп одержимых, то чётками намоленными. Вообще, с бесами, коли руку не набил, лучше не вязаться… — вздохнул Ефрем. — Им же каждому лет-то по сколько? Похлеще тебя на них наезжали! Опытные, черти… Ладно, читай.
Собственно, читать оставалось немного:
«Думается, не будет ошибкой сказать, что при советской власти непосредственными обязанностями, и то с превеликой осторожностью, отваживались заниматься лишь бесы алкоголизма, прикрепляющиеся к рукам и ногам жертвы, да ещё, пожалуй, бесы разврата, выбирающие для крепления иные органы. Всё это скорее напоминало имитацию деятельности, потому что погубить атеиста, повторяем, невозможно в принципе. Попробуй открой дверь, если она уже открыта!
Но вот грянул 1991 год, и величайшая победа Дьявола обернулась величайшим его поражением: владыку тьмы изобличили, выявили и рассекретили. В подобной ситуации ему необходимо было срочно принять меры против бурно воскресающей духовности — и мелкие таившиеся в россиянах бесы разом вышли из подполья (по другой версии — хлынули через открытые границы).
Вернулось кликушество, проявившись, правда, на сей раз не в деревнях, а в толпах фанатствующей молодёжи. Отмена смертной казни придала бесам неслыханную ранее храбрость. Количество правонарушений, если верить статистике, возросло в десятки раз, расцвели почти неведомые доселе наркомания, организованная преступность и профессиональная проституция, но, как бы ни злобствовал сатана, свечки и впредь будут ставиться, а храмы строиться».
Книжка кончилась.
— Ефрем, — позвал Портнягин, отправляя её на полку. — А тебе самому часто бесов шугать приходилось?
— Не по нраву мне это дело… — поморщился тот. — Знаешь, как говорят: «Бога зови, а чёрта не гневи…» Нет, ну, конечно, если приведут бесноватого, податься некуда. Не отказывать же…
— И как ты с ними?
— По-разному… Когда грозой, а когда и лозой…
— Всегда получалось?
— Ишь чего захотел! Всегда! Вот послушай сказ: позвонила мне баба… то есть не баба… дама… Плачет-разливается. Третий год супруга отчитывают, беса за бесом из него изгоняют, а мужику всё хуже и хуже. Ладно, говорю, веди. Привела… Ну что сказать? Был у нас на хуторе дурачок — так вот один к одному. Лепечет, слюни пускает… Как она с ним живёт, непонятно! Я посмотрел, говорю: да нет в нём никаких бесов, что ты мне, матушка, голову морочишь? Дама, понятно, в слёзы. Мужик-то, слышь, когда она за него выходила, нормальный был. И не просто нормальный: два диплома, бизнес крутил вовсю… Но бешеный. То с молотком кинется, то закажет кого сгоряча… И что оказалось? Уродился убогим, а к шести годам где-то бесов нахватался. Причём такая в нём ладная команда подобралась! Бес тщеславия, бес гордыни, бес стяжательства, бес любопытства… ну и ещё там кое-кто на подхвате. Школу с медалью закончил, три языка выучил… Вернее, сам-то он ни бум-бум, науками за него рогатенькие окаяшки занимались, душу губили. А выгнали их — снова стал, как был, прям хоть в рай сейчас! Блаженный…
— И что с таким делать?
— Да ничего. Порчи нет, бесов нет. Растолковал я всё это жёнушке его. А она, слышь, этак жалобно: может, по новой подсадить? Спохватилась! Э, нет, говорю, матушка, тут ты того… не по адресу. Это тебе не сюда, это тебе к чёрному магу надо… А мы с бесами не якшаемся. Выгнать или там по фотографии связать — ещё куда ни шло, а подсадить — ни-ни… Даже и не заговаривай!
— Так и отпустил?
— Да не совсем. Даром отпускать — примета плохая. Амулетишко всучил дешёвенький… Вот оно, Глебушка, как бывает-то!
— А как вообще отличить: добрый в тебе дух или злой? — не унимался ученик, всё ещё, видать, пребывая под впечатлением прочитанного. — Вот, скажем, слышишь голос, а чей он?
— Это просто, — успокоил колдун. — Когда слышишь голос, третий глаз открывается, так? Вот по диаметру и суди. Если канал во лбу узкий, меньше пяти сантиметров, — значит наверняка бес. Ну и ощущения тоже… Как будто гвоздь в лоб забили.
— Сам, что ли, испытал?
— Нет, знаю. Клиенты рассказывали… Честно сказать, зря мы с тобой об этом беседу завели. Того и гляди гостя накликаем…
Стоило старому колдуну произнести эти пророческие слова, послышался стук в дверь.
* * *Посетитель вошёл, подёргиваясь, словно бы с порога собирался забиться в падучей. Принимая осыпанное первым робким снежком пальтецо гостя, ученик колдуна сразу же насторожился. Дальнейшее поведение незнакомца подтвердило его подозрения: взглянув в красный угол, вошедший ахнул и отшатнулся.
— Задёрни пока, Глебушка, — попросил Ефрем. — Сперва пускай расскажет…
Клиента усадили в кресло и предложили успокоиться.
— Проснулся однажды среди ночи от информационного голода, — заговорил он торопливо и шепеляво, то и дело косясь на прикрытые занавесочкой иконы. — Вскочил, подбежал к шкафу, схватил книжку, стал читать…
— Что за книжка? — сухо спросил Ефрем.
— «Моя жизнь с духами». Иностранки какой-то… Потом чувствую: начало сифонить из третьего глаза. У меня и раньше сифонило, но потихоньку, а тут — до самой макушки, как спицей насквозь проткнули…
Учитель и ученик обменялись многозначительным взглядом и скорбно кивнули друг другу.
— Тут же и заснул, — слегка задыхаясь, продолжал дёрганый посетитель. — А может, не заснул… Может, на самом деле… Представляете: чёрное облако! Присосалось ко лбу и зарычало… Я — в ужасе! Зажмурился, начал «Отче наш» читать…
— В астрал часто выходишь? — перебил колдун.
Гость замялся.
— Да не так чтобы…
— Обрати внимание, Глебушка, — назидательно заметил Ефрем. — Обычный бесовский приёмчик: ты — в астрал, а он тем временем — на твоё место. Дальше! — потребовал он, снова повернувшись к клиенту.
— Открыл глаза, смотрю: на лбу у меня летучая мышь крыльями бьёт… Я её хвать в кулак — давлю, а она кусается… Проснулся — и к вам…
— Ну, ясно… — молвил, поднимаясь с табурета, старый колдун. Взял со стола распушённую шапчонку, нахлобучил, поправил. — Хорошо, снежок… — с удовольствием обронил он, глядя в тусклое окно, за которым действительно что-то этакое мельтешило. — Пойти подышать, что ли?
Портнягин остолбенел, потом опомнился и кинулся за учителем в прихожую.
— Ефрем! — прошипел он, препятствуя наставнику влезть в перепуганную со вчерашнего дня шубейку из той же чебурашки. — Ты что, на меня его оставляешь? Он же сейчас в припадок уйдёт…
— Это уж как водится, — согласно покивал шапчонкой старый чародей. — Начнёшь нечистого изгонять — тут же и припадок.
— Сам же сказал: пока руку не набил, с бесами лучше не вязаться!
— А ты не набил, что ли?
— Так а вдруг бес из него выйдет, а в меня влезет?
— Ну как это? — кротко возразил колдун, забирая шубейку. — Не кулаками, чай, вышибать будешь — чётками… Вон под иконами висят. Увесистые, намоленные. В мягкой оплётке. И молитовку, смотри, не забудь…
— Почему в оплётке? — не понял Глеб.
— Ну чтобы синяков не оставлять. А то, знаешь, клиенты тоже всякие попадаются… Судись с ним потом!
Рекомендация
А Я говорю вам: любите врагов ваших.
Судя по коричневатым причудливым разводам, с потолка в ванной комнате действительно временами лилась вода. Соседи сверху утверждали, что полтергейст.
— А судом пригрозить? — задумчиво спросил Глеб Портнягин, без особого интереса разглядывая общий рисунок, выполненный влагой в строгом соответствии с путаницей энергетических волокон. Этакий нечаянный снимок астрала.
Судом, как выяснилось, уже грозили, но глубокого впечатления не произвели. Этажом выше жил не кто-нибудь, а племянник того самого депутата, что, забыв подготовить доклад, позвонил в милицию и сообщил, будто здание Думы заминировано. И ничего, сошло с рук. Мандата не лишился.
— Ну, давайте тогда охранные заговоры попробуем, — устало предложил Глеб. — Скажем, так: «От угла к углу, от стены к стене, слово крепкое, огради мой дом от огня горючего, от воды текучей, где надо пусть течёт, а с потолка ни капли. Аминь».
На том и порешили.
* * *Вконец загонял ученика старый колдун Ефрем Нехорошев. Ну куда это — три визита за одно утро! Рехнуться можно…
На улице лепил дождь со снегом — явление, справедливо величаемое в народе дряпнёй, — и не было сил развеять заклинанием эту мерзость хотя бы над самой маковкой. Глеб Портнягин надвинул поплотнее кожаную кепку, застегнулся до горла, но тут, как нельзя некстати, принялся чревовещать сотовый телефон. Пришлось, чертыхаясь, снова расстёгивать куртку и лезть во внутренний карман.
— Говорите…
— Здравствуйте, Глеб Кондратьевич! — радостно приветствовал молодого кудесника незнакомый мужской голос.
— А кто это?
— Лютый на связи! — возликовал собеседник. — Толь Толич Лютый!
— Кто-кто?
В трубке онемели от обиды. Секунды на полторы.
— Ка-ак? — чуть ли не с возмущением выдохнул незнакомец. — Вы что, не помните меня, Глеб Кондратьевич? Участковый! Я же вас два года назад с поличным брал! Ну, на том складе, который вы с дружком со своим взломали…
Теперь уже онемел Портнягин.
— Вы, говорят, у самого Ефрема Нехорошева в учениках, — бодро, будто ни в чём не бывало, сыпал словами участковый. — Я, как услышал, честное слово, порадовался! Надо же, думаю, каких людей задерживать доводилось… Вы слушаете, Глеб Кондратьевич?
— Слушаю, — несколько деревянным голосом отозвался тот.
— Да вот проблемка тут у меня… К кому попало обращаться как-то, знаете, неловко, а вы мне вроде бы уже и не чужой…
Пробегавшая мимо девчушка нечаянно взглянула в лицо Глеба — и едва не поскользнулась. Надо полагать, страшен был в этот миг Глеб Портнягин. Сколько раз, отбывая срок, представлял он в мельчайших подробностях, как выйдет на волю, разыщет того козла участкового и отвернёт ему нос по самые причиндалы!
— Что за проблема? — скрипуче осведомился Глеб.
Собеседник смешался.
— Да тут, видите, Глеб Кондратьевич, какое дело… По телефону как-то… Может, пересечься удастся где-нибудь… в нейтральной точке…
— Хорошо, — отрывисто известил ученик колдуна. — Через час в «Старом барабашке». Только в штатском! А то там обычно народ такой… погон не любит…
— Эх… — с горечью сказал вдруг Толь Толич. — Какие уж там погоны, Глеб Кондратьич! Конечно, в штатском…
* * *Нет, но каков наглец! А ещё говорят, что молодёжь сейчас без комплексов. Куда там молодёжи! Лохом Портнягин никогда не был, поэтому с великим сожалением отказал себе в удовольствии послать представителя силовых структур прямо по телефону, хотя от этого, говорят, и карма улучшается, а по верованиям некоторых старообрядческих сект, разом снимается семьдесят семь грехов.
Честно сказать, он ещё не знал, как ему поступить с Толь Толичем, но сама уже мысль о том, что чувырло, чьими стараниями ты оказался когда-то в местах не столь отдалённых, к тебе же и приползло просить помощи, приятно щекотала самолюбие. «Какие уж там погоны!» Не иначе ретивого блюстителя правопорядка наконец-то попёрли из органов.
Воля ваша, а есть что-то утонченно извращённое в оказывании услуг врагу. Недаром же учит Павел: «Делая сие, соберёшь ему на голову горящие уголья». Апостолу вторит Великий Нгуен, выворачивая, правда, ту же идею наизнанку: «Ненавидя врага, проявляешь к нему уважение».
Очутившись в облепленном мокрым снегом стеклянном кубике «Старого барабашки», Глеб Портнягин обосновался за привычным столиком, но ничего заказывать не стал. Клиент закажет. А чтобы не тратить времени зря, питомец чародея смежил веки и без какой бы то ни было определённой цели вышел прогуляться в астрал, откуда его быстро и незаметно вынесло в Форгаранд (Даниил Андреев ошибочно именует данный эфирный слой Фонгарандой, но это он, как часто с ним случалось, просто недослышал).
Именно здесь, в пятимерном пространстве, пребывают, растут и движутся, приближаясь к облику просветлённых стихиалей, души великих творений архитектуры, а также зданий, без которых человечество перестаёт быть человечеством. Миновав лучистую стрельчатую громаду Нотр-Дам и обогнув целёхонький Колизей, Глеб остановился перед духовным образчиком отделения милиции. «Так вот какое ты на самом деле…» — с чувством, похожим на благоговение, в который раз подумалось ему.
Внутрь заходить не стал. Там вполне могли обитать фотороботы, созданные разгулявшимся воображением потерпевших. Хотя эти негативные энергетические сущности не имеют, да и не имели никогда материальных оболочек (в чём легко убедиться, сравнив любого задержанного с портретом, по которому его ловили), тем не менее встреча с ними в астрале всегда бывает достаточно опасна…
— Здравствуйте, Глеб Кондратьевич!
Мигом вернувшись в физическое тело, ученик чародея открыл глаза. Несмотря на обезображенное улыбкой лицо, внешне участковый Лютый не изменился нисколько: всё тот же крепенький мужичонка с проволочным ёжиком волос над приплюснутым заботами лбом. Единственное отличие: вроде бы слегка уменьшился Толь Толич в размерах. Подобное ощущение возникает обычно, когда, повзрослев, вернёшься в родные края, где прошло твоё детство, и даже не сразу сообразишь, что дом-то — прежний, и школа — прежняя, просто сам ты стал повыше. Однако в росте, следует заметить, Портнягин за последние два года не прибавил ни сантиметра. Стало быть, вырос духовно.
— Присаживайся, Толь Толич…
Тот присел, попутно подтвердив наилучшие подозрения Глеба. Известно, что ширина расставленности колен в сидячем положении прямо пропорциональна социальному статусу. Так вот, колени Лютый свёл почти вплотную.
— Ну и как оно ничего, Глеб Кондратьич? — с натужной, почти истерической жизнерадостностью полюбопытствовал он.
— Колдуем помаленьку… — уклончиво отозвался Глеб.
Лютый прикинул — и решил соблюсти этикет до конца:
— А дружок ваш как поживает? Тоже, слышно, в гору пошёл — в политику ударился…
Лучше бы он этого не говорил. Уязвил, что называется, в самое сердце. К бывшему своему корешу, подначившему взломать тот треклятый склад, Глеб Портнягин относился теперь не лучше, чем к задержавшему их участковому. Лицо колдуна, правда, не дрогнуло, однако, обладая сверхъестественным ментовским чутьём, Лютый мигом уловил запах гари.
— Вы, как его встретите, Глеб Кондратьич, — глазом не моргнув, продолжал лебезить он, — скажите, пусть не обижается! Я ж не со зла его тогда дубинкой огрел — служба…
— За что погнали? — холодно спросил Глеб, прерывая светскую беседу.
Приувял участковый.
— За правду, — со вздохом соврал он, причём так натурально, что Портнягин, сам того не желая, взглянул на него с уважением.
— А подробнее?
— По службе решил малёхо подрасти… — с запоздалым раскаянием признался Толь Толич Лютый. — Подал заявление. Взяли меня в сто сорок шестой отдел…
Глеб кивнул. Чем конкретно занимается сто сорок шестой отдел, он, естественно, понятия не имел, но само по себе наличие номера, да ещё и трёхзначного, уже говорило о многом. Несомненно, данная часть известного ведомства специализировалась на внутренних расследованиях.
В незапамятные времена (кажется, ещё до обретения Сусловской областью независимости) отдел по борьбе со служебными злоупотреблениями был единственным в своём роде и поэтому в порядковом номере не нуждался. Однако по мере углубления в ситуацию, когда выяснилось, что львиная доля всех преступлений совершается именно работниками правоохранительных органов, коллектив борцов с коррупцией расширили, пополнили, разветвили и пронумеровали. Но вскоре начали поступать сигналы, будто и сами борцы далеко не безгрешны. Пришлось организовывать надзор за надзирателями — и так несколько раз.
В настоящий момент насчитывалось примерно полторы сотни подразделений, занятых исключительно взаиморазоблачением, а на тот случай, если вдруг какому-то постороннему лицу тоже вздумается нарушить закон, на чердаке здания МВД ютился отдел внешних расследований, но работы у него, по слухам, было не так уж много.
— Ну и наехали на нас орлы из девяносто первого, — скорбно излагал Толь Толич. — Пронюхали, видно, что мы на них тоже компромат копим. Пришлось подать рапорты — всем отделом. Не сиделось мне в участковых… Вы, Глеб Кондратьич, что предпочитаете? Водочку? Коньячок?
Глеб Кондратьич предпочитал водочку, но заказал коньячок.
— То есть, как я понимаю, проблемы с трудоустройством… — задумчиво подбил он итог.
— Да вот амулетишко бы мне какой… — приниженно попросил Толь Толич. — А то, куда ни сунешься, везде отказ. Назад дороги нет, частным фирмам качков да снайперов подавай! Верно говорят: пока молодой, всем нужен, а чуть состаришься… — Вздохнул, безнадёжно махнул рукой. — Вот в «Валгалле» вроде охранник требуется — так я туда уже идти боюсь. Там меня и на порог не пустят — без рекомендации…
Не сводя с просителя размышляющих глаз, Портнягин машинально потрогал краешком рюмки нижнюю губу. Мудро поступил Толь Толич, что побоялся идти в «Валгаллу». Владельца этой фирмы Глеб знал лично, один раз даже пробовал его колдовать, правда, безуспешно. Прожжённый атеист Эгрегор Жругрович Двоеглазов был известен в узких кругах не только расчётливой дерзостью финансовых операций, но ещё и неистребимой лютой ненавистью ко всем ментам — особенно бывшим.
— А почему без рекомендации? — поинтересовался Глеб. — Вам же вроде характеристика положена с места службы…
— Да есть характеристика! — жалобно вскричал Толь Толич. — Есть! От полковника Добротникова, чтоб ему отставки не видать! Так ведь её показывать нельзя никому!
— Ну мне-то можно, — успокоил Портнягин, охваченный нездоровым любопытством. — С собой она?
Нет, всё-таки правильно не послал он сегодня Лютого по телефону! Цирк бесплатный… А нечего было рвение своё служебное показывать! Участковый? Ну так и занимался бы тем, что поручено! А то, понимаешь, керосин у него вспыхнул — грабителей он обезвреживать на склад полез…
Кряхтя, шурша и ёрзая, бывший сотрудник милиции извлёк сложенную во много раз бумагу и подал Глебу. Тот начал читать — и сразу же чуть не присвистнул. Да-а, с такой характеристикой, пожалуй, и в трудовую колонию для исправления не примут. Чего стоил один только перл: «Поскользнувшись на мозгах потерпевшего, впоследствии пытался оформить ушиб как боевое ранение»!
— Так… — вымолвил наконец Портнягин, кладя документ на стол и с сосредоточенным видом разглаживая многочисленные его перегибы. — Никакого амулета не надо. Вот эту характеристику сегодня им и представишь…
— Да как же… Глеб Кондратьич… — пролепетал Лютый.
— Заряжу, заколдую, — неумолимо продолжал Портнягин, — и сойдёт она, родимая, за положительную. Но подавать, учти, нужно будет самому Эгрегору Жругровичу. И никому другому, понял? Заклинания у меня персональные, так что для всех остальных она, какой была, такой останется… Кстати, и для тебя тоже, Толь Толич… Ну, тебе-то, я думаю, это всё равно!
Несколько секунд бывший участковый, бывший сотрудник сто сорок шестого отдела тупо смотрел на расстеленную посреди столика бумагу, потом поднял глаза, явив смятое сомнением лицо.
— Платить — сейчас? — с подозрением спросил он.
— С первого жалования рассчитаешься, — сказал Портнягин — и это почему-то сразу же успокоило Толь Толича.
— Ну так давайте я, Глеб Кондратьич, хотя бы за коньячок заплачу… — засуетился он. — А то как-то, знаете, не камуфло…
Видимо, хотел сказать «комильфо».
* * *— С ума свихнул? — зловеще осведомился старый колдун Ефрем Нехорошев, после того как вернувшийся домой Глеб, заливаясь счастливым смехом, поведал о том, что случилось. — Сколько раз тебе повторять: не связывайся с ментовкой! Не действует на них колдовство!
— А при чём тут ментовка? — с циничной ухмылкой отвечал ему Портнягин. — Из ментовки его уже выперли…
— Голова ты стоеросова! — вскинулся колдун. — Бумагу-то ему полковник писал! Полковника-то ещё, чай, не выперли! Удачу нам спугнуть хочешь? Так это запросто…
— Ефрем… — попытался урезонить учителя Глеб. — Ты что, не понял, в чём фишка? Не было тут колдовства! Вообще не было… Прикалывался я! А теперь прикинь: припрётся он сейчас к Эгрешке в «Валгаллу»… Мало того что бывший мент, так ещё и с такой бумагой!
— Да? — гневно пробурлил старый чародей, испепеляя озорника тёмным взором. — А репутация для тебя что-нибудь значит? Завтра же по городу разнесут, что мой ученик подрядился сколдовать — и не смог! Это как?
Уже то, что Ефрем Нехорошев, на дух не переносивший иноязычных речений, употребил слово «репутация», издевательски его при этом не исковеркав, свидетельствовало, насколько взбешён был старый кудесник. Портнягин закряхтел и в затруднении почесал ногтями короткую стрижку за ухом.
Влекомый жаждой мести, о репутации он как-то не подумал.
Тягостное молчание было прервано сигналом сотовика.
— Говорите… — буркнул Портнягин.
— Глеб Кондратьич?.. — рассыпался бисером теперь уже знакомый голос Толь Толича. — Благодетель вы мой!.. Век вас не забуду! Приняли меня в «Валгаллу»! Начальником охраны приняли!..
— А-а… ре… к-комендация? — Ученик колдуна очумел до такой степени, что начал заикаться. Впервые в жизни.
— Сошла за положительную! — слезливо кричал Лютый. — Как вы и говорили, Глеб Кондратьич! Пришёл я к Эгрегору Жругровичу, очередь выстоял в кабинет… Вхожу, подаю характеристику… Ох и долго он читал, ох долго! Я чуть не помер, пока он её читал… Потом отложил, стал на меня смотреть. Смотрел-смотрел — и говорит этак, знаете, раздумчиво: «Значит, хороший ты человек, если тебе эта сука такую рекомендацию дала…» И взял!!!
Чему ухмылялся бес
…и кошмар уселся лапками на груди.
То ли с годами старый колдун стал мягче и уступчивей, то ли новый его ученик являл собою чудо упрямства и настырности, но с приходом Глеба Портнягина пропахшая зельями и травами квартирка на верхнем этаже дряхлой хрущёвской пятиэтажки пошла трещинами не только в прямом смысле. Переменами тянуло из всех щелей.
Персональный сайт Ефрема Нехорошева неуклонно наращивал рейтинг — к великой досаде кота Калиостро, которому теперь категорически запрещалось свешивать серо-белые лохмы на экран компьютера. Вот и теперь, получив щелчок по хвосту, котяра махнул с монитора на пол и уставил на Глеба бледно-зелёные неодобрительные глазищи.
— Мяу, — произнёс он с оскорбительной внятностью.
Следует пояснить, что друг другу кошки никогда не говорят «мяу» — ломаный кошачий употребляется ими исключительно для общения с людьми (английская пиджин-мява использует в подобных случаях не менее издевательское словечко «мью-мью»). Единственное отступление от правила — это разминка голосовых связок перед дракой, когда коты стоят носом к носу и каждый старается уязвить соперника пообиднее. Здесь «мяу» вполне уместно: чурка ты, дескать, человекообразная — как ещё с тобой говорить?
Глеб Портнягин на оскорбление не отреагировал — и Калиостро с брезгливым выражением спины прошествовал в самый тёмный угол, где произвёл нехитрый кошачий приём, а именно: рассыпался на молекулы и собрался воедино уже за пределами комнаты.
— Во дурёха! — поделился Глеб, не отрывая глаз от монитора. — Послушай, что пишет… «Уже три года я пытаюсь самостоятельно выйти в астрал, и каждый раз меня останавливает моя девичья стыдливость. Ведь Вы говорите, что астральное тело на вид ничем не отличается от физического. Меня смущает даже не то, что я окажусь там совершенно голая, а то, что вокруг будут голые мужчины, возможно, в их числе иудеи и мусульмане. Успокойте меня: скажите, что в астрале принято хоть чем-нибудь прикрываться…»
— Слышь! — вспылил колдун, с треском захлопывая ветхую чёрную книгу времён самиздата. — Ну вот куда она лезет и зачем, семиделка шутова? К высшим тайнам приобщиться или мужские причиндалы разглядывать?
— Тут от неё ещё один вопрос, — с ухмылкой доложил Глеб.
— Давай.
— «Вы пишете, — явно развлекаясь, огласил юноша, — что Мембрана, отделяющая астрал от Царства Небесного, играет также роль Преобразователя, поскольку пребывающие там души значительно превосходят по размерам души живых людей. На входе в ЦН душа увеличивается, на выходе — сжимается…»
— Дальше… — прогудел колдун, мрачнея на глазах.
— «Однако Христос сказал, что в Царстве Небесном «ни женятся, ни выходят замуж, но пребывают, как Ангелы Божии». Значит ли это, что, пройдя через Преобразователь, душа лишится также половых признаков?»
— Мужика ей надо, — хмуро заметил Ефрем. — Но это уже её проблемы. Значит, ответь этой дамочке так… Хотя нет, погоди! — Встал, приблизился. Сурово сдвинув брови, вперил тяжелый взгляд в монитор: — Оставь без ответа!
— Почему?
Кудесник лишь загадочно усмехнулся. Заподозрив неладное, ученик всмотрелся пристальнее — и вдруг отпрянул от экрана.
— Ах, ты, падла! — изумлённо выдохнул он.
Энергетика у буковок была мужская. И не просто мужская — знакомая была энергетика…
— Умник какой-то развлекается… — проворчал Ефрем.
Лихорадочно протерев кулаком третий глаз, юноша напряг астральное зрение — и отпрянул от экрана вторично:
— Он! Зуб даю на холодец — он!
Направлявшийся к табурету чернокнижник приостановился:
— Кто?
— Никодим! Приколоться решил, урод! — Портнягина душила ярость. На молодом виске изваялся иероглиф вены.
Старый колдун Ефрем Нехорошев насупился. Несмотря на возраст и злоупотребление спиртными напитками, память у него была отменная.
— Это тот твой друган, с которым ты склад брал?
— Ну да! В православные коммуняки подался, колдунов с демократами кроет — почём зря… Давно кошмары по ночам не мучали? Сделаем!
— А кто он там у них в партии? — задумчиво спросил кудесник.
— Лидер, — с отвращением выговорил Глеб. — Авторитет…
Кудесник с кислым видом покосился на пылкого своего ученичка и покачал головой.
— Слышь… — скрипуче предупредил он. — Ты смотри только, чтобы как тогда с Президентом не вышло. Лидеров, знаешь, тоже охраняют…
Юноша вспыхнул, набычился, однако крыть было нечем. Дело в том, что недели полторы назад, возмущённый каким-то очередным указом главы государства, он по наивности решил разобраться с ним астрально. Добром это, разумеется, не кончилось: в физическое тело Глеб вернулся с безжалостно оттоптанными чакрами и подбитым третьим глазом. Секьюрити — оно и в тонких мирах секьюрити.
* * *Учинить недругу ночной кошмар можно как минимум тремя способами. Проще всего, конечно, возбудить заклинанием подкроватную фауну, известнейшими представителями которой являются знакомые нам с детства хыки. Однако в данном случае этот способ не годился: из достоверных источников было известно, что Никодим Людской имеет обыкновение подвижнически спать на голом полу.
Возможно также науськать на спящего собственно кошмар — мохнатую голенастенькую нечисть с пузырчатыми глазками, но по нашим временам, когда явь уродливее снов, эта астральная зверушка иностранного происхождения способна скорее вызвать симпатию, нежели ужас.
Итак, оставался старый, как мир, и простой, как шпала, способ: нагрянуть во сны Никодима собственной персоной, устроив ему там весёлую жизнь.
Для начала, однако, необходимо было провести разведку.
Поднаторев за полгода в колдовском ремесле, одарённый питомец Ефрема Нехорошева мог теперь выходить в астрал из любой позиции: стоя, сидя, с похмелья, во сне, наяву — достаточно было расслабиться и, выдохнув, полностью отключить мыслительные процессы на несколько секунд. Всё, как видите, довольно просто, и тем не менее подобный трюк далеко не каждому под силу. Если верить слухам, опытные путешественники, матёрые астральные волки способны воздерживаться от мыслей часами. Но, конечно, высший пилотаж — это когда человек перестаёт думать вообще.
Первая же ночная вылазка в тонкий мир подтвердила правоту старого чародея: сновидения Никодима Людского охранялись. Сторожей насчитывалось трое. Двоих принимать во внимание не стоило, оба — недоучки из местных: один с Лысой горы, другой с Новостройки. А вот третий… Зловещая фигура в балахоне внушала оторопь даже издали и явно представляла собой негативную энергетику с высоким потенциалом. Приблизиться к такому охраннику Глеб не рискнул.
— Бес, — с уверенностью определил старый колдун, выслушав сбивчивый рассказ вернувшегося ученика. — Интересные вышибалы у твоего другана…
— Бес? — не поверил юноша. — Как это бес?
Восклицание осталось без ответа. Лицо Глеба Портнягина постепенно принимало задумчивое и несколько злодейское выражение.
— Слушай, а сфоткать его можно? — с замиранием в голосе спросил он.
— Да почему ж нельзя! — удивился кудесник. — Сам аппарат ты туда, понятно, не пронесёшь, а вот астральную сущность аппарата — запросто. Лучше всего «мыльницу» с чёрно-белой плёнкой…
— Вспышка нужна?
— Со вспышкой не выйдет. Засветишь…
Ефрем Нехорошев с любопытством поглядывал на ученика, но тот уже замкнулся, уйдя в тайные и, судя по всему, недобрые замыслы. А приставать и выпытывать было не в обычае старого колдуна.
— Ну-ну… — Ограничившись этим осторожным высказыванием, он помолчал и добавил ворчливо: — Только, слышь, реактивы на святой воде разводи, под иконой…
* * *Карточки получились мутноватые, любительские, но всё равно кое-что на них различить было можно. Кстати сказать, попадание в кадр потусторонних тварей — явление в фотографии весьма распространённое, просто обычно эти изображения принимают за брак при печати и проявке. Известно даже такое древнее правило: чем выше мастерство и лучше аппаратура, тем меньше астрала на снимках.
— Ну и зачем тебе оно было надо? — не без язвительности осведомился старый чародей, раскладывая фотографии на манер гадальных карт. — На добрую память?
— Это ж компромат готовый! — обиделся Глеб. — Борец против зла, а самого бесы охраняют… Он у меня из партии своей птичкой вылетит! Запечатаю в конверт — да пошлю…
Кудесник взглянул искоса на астрального папарацци и задумчиво ущипнул козлиную бородёнку.
— Хм… — глубокомысленно молвил он, снова склоняясь над снимками. — А бес-то, обрати внимание, не из шестёрок… Барон. А то и маркиз… Ох, чует моё сердце, Глебушка, грош цена твоему компромату, — с прискорбием подытожил Ефрем.
— Это как же? — ощетинился тот.
— А так… Допустим даже, доказал ты, что фотки твои не подделка. А тебе скажут: на то он и бес! Ему лишь бы праведника очернить… Ладно. Допустим, прижал ты и тут своего Никодима к стенке. Так ведь опять выкрутится: вон архиепископ новгородский Иоанн на бесе в Иерусалим летал — и ничего, святой!
С угрюмостью на челе юный ученик чародея медленно сгрёб компромат со стола.
— Да не горюй ты, — жалостливо глядя на него, ободрил Ефрем. — Дело-то всё равно тёмное. Так что ты его, слышь, не бросай. С людьми поговори, по астралу пошастай — глядишь, и выудишь что пригожее…
* * *Пригожее Глеб выуживал в течение недели. Шастал по астралу, говорил с людьми. Беседа с тем недоучкой, что проживал на Лысой горе, поставила точку в его частном расследовании.
На улице лепил лёгкий снежок — и таял, коснувшись влажного асфальта. Окрылённый удачей, Глеб не шёл, летел. Душа его пела и пританцовывала. Наконец, не устояв перед соблазном, юноша поставил физическое тело на автопилот (благо, до дома Ефрема Нехорошева оставалось всего полквартала) — и прянул в астрал.
Скользнув над заснеженным парком, он очутился во чреве громоздко обставленной квартиры, где мрачная энергетическая сущность в нелепом балахоне, чем-то напоминая стоматолога за работой, сосредоточенно расшатывала третью чакру мужчине по фамилии Карабастов, возлежавшему в кресле перед орущим телевизором. При виде свидетеля нечистый выпрямился, нахмурился и, вытерев ладони о балахон, с угрожающим видом шагнул навстречу.
— Погоняло твоё — Децибел, — раздельно произнёс Глеб. Услыхав свою кличку, бес приостановился, неприятно поражённый. — В позапрошлом воплощении ты ходил в шестёрках. Потом дослужился до барона. Есть шансы стать маркизом.
Лукавый безмолвствовал.
— Полгода назад, — неумолимо продолжал гость, — ты был внедрён в хозяина этой квартиры Дмитрия Карабастова. А осенью тебя в ходе экзорцизма расколол и перевербовал Никодим Людской. Рассказать, как было?
Бес молчал — лишь энергетика его становилась всё негативнее и негативнее.
— Полчаса тебя кропили святой водой и отчитывали «Капиталом», — безжалостно напомнил Глеб. — Полчаса! Дальше ты запричитал женским голосом и, как последняя сявка, пошёл колоться на раз. Стал предлагать Никодиму свозить его на себе к святым местам, в Ульяновск…
— Не докажешь, — угрюмо сказал бес.
— Возможно, — отозвался Глеб. — Но, пока будут разбираться, повышения тебе не видать. А с Никодимом вы сговорились так: днём ты по-прежнему сидишь в Карабастове, а ночью работаешь охранником. И всё шито-крыто. Начальство твоё уверено, что ты охмуряешь Никодима — вот-вот охмуришь…
— Короче, — грубовато прервал его бес. — Чего надо?
— Ничего серьёзного. Немножко халатности на посту. Ты отвернулся — я проскочил…
— Зачем?
— Да вот хочу устроить кое-кому парочку страшных снов, — решив быть откровенным до конца, предвкушающе молвил Глеб. — Догадываешься, кому?
Нечистый размышлял. Неподвижное лицо, натруженные руки, усталые глаза. Обычный работяга-бес, каких тысячи, замотавшийся в чёрной реинкарнации, чудом вылезший из шестёрок в бароны.
— А дальше? — равнодушно спросил он.
— А дальше разбежались. Я тебя не знаю, ты меня — тоже…
— Ладно, сделаем, — буркнул бес и снова двинулся к креслу.
И то ли показалось Глебу, то ли в самом деле мелькнули в сумрачных запавших глазах нечистого насмешливые искорки. Однако продолжать разговор, когда тебе уже предъявили спину, было неловко — и молодой чародей поспешил вернуться в физическое тело, преодолевавшее на автопилоте последний лестничный пролёт. Слава Богу, добралось нормально — в ментовку не загребли…
* * *За окном было черным-черно. По стёклам мазало мокрым снегом. Нагулявшийся котяра Калиостро возлежал на выключенном мониторе подобием небольшого серо-белого сугроба. Неровно тикали стенные ходики.
— Нет, подвох он, конечно, подстроит… — размышлял вслух старый колдун Ефрем Нехорошев. — Тут ты даже не сомневайся…
— Никодиму сдаст, например, — мрачно предположил Глеб.
— Да ни в жисть! — взгоготнул кудесник. — На крупную гадость ему идти не резон. Так, по мелочи…
— Ну, это мы переживём… — успокоил Глеб.
Ходики пробили два часа ночи, приврав минут на сорок. Неделю назад, отчаявшись приспособить зациклившегося барабашку в перегоревшем электрокамине, Ефрем попробовал оживить с его помощью часовой механизм — и тоже не очень успешно.
— Пора, — сказал колдун. — Друган твой уже, наверное, третий сон смотрит… Может, проводить тебя?
— Вот ещё! — оскорбился Глеб. Расслабился, убрал мысли — и без перехода очутился в астрале.
Смутно мерцали сны. Неподалёку маячил знакомый балахон.
— Вовремя, — заметил бес и огляделся. — Давай пошустрей! Пока никто не видит!
Портнягину вновь почудилось, что в глазах нечистого мелькнула насмешка, но медлить и впрямь не следовало — огласка была невыгодна обоим. И юный чародей, не раздумывая, нырнул во сны Никодима Людского.
…Толпа. Толпа до горизонта. Глеб ошалело вскинулся на цыпочки. Головы, головы, головы. Брусчатка из голов. И все смотрят в одну сторону. Лица напряжённые, ожидающие. Повернулся и он. В десятке шагов чёрно-красная трибуна, напоминающая эшафот, а на ней Никодим. Держит речь. Вернее — паузу…
— Посторонись ты… трах-тарарах! — Кто-то незнакомый бесцеремонно отпихнул Глеба и вскинул крохотный автомат с несоразмерно длинной обоймой. Полыхнуло, загрохотало. В лицо полетели горячие астральные гильзы.
Страшный людской вопль — и не менее оглушительная тишина. Никодим Людской медленно переваливался через перила. Перевалился. Глухой удар тела о мостовую. Кровь. Много крови. Убит? Нет, ползёт, приподнимает бледное искажённое лицо… Толпа куда-то делась. Их двое. Двое на всём свете. Глаза Никодима на миг проясняются. Узнал. И умоляющий, исполненный боли стон:
— Гле-еб…
В следующую секунду Портнягина вышибло из астрала. Старый колдун Ефрем Нехорошев сидел напротив и с любопытством всматривался в ошалелое лицо ученика.
— Что-то быстро ты… — заметил он.
— Слушай, Ефрем… — переведя дыхание, вымолвил Глеб. — Там уже кто-то до меня поработать успел. Кошмар какой-то…
В двух словах он изложил увиденное. Колдун удовлетворённо наклонил редеющие патлы.
— Теперь понятно, чему этот твой бес лыбился… Надо же: без подвоха околпачил! — Чародей хмыкнул, покосился из-под косматой брови на сбитого с панталыку воспитанника — и, снизойдя, пояснил: — Никакой это, Глебушка, не кошмар… Нормальные сны политика.
— Это что ж у него, каждую ночь так?!
— Ну, не каждую, наверно…
Юноша представил — и обмяк.
— Тогда зачем охрана? Да ещё и с бесами!
— Затем и охрана, что секрет. А то вдруг кто со стороны подсмотрит! Неловко же, сам понимаешь…
Дрыхнущий на мониторе Калиостро дёрнул ухом и нагло свесил бело-серый хвост на слепой экран.
Произведение искусства
Я беру глыбу мрамора и отсекаю от неё всё лишнее.
В ночь на первое ноября скверик, примыкающий к площади имени известной французской ведьмы Жанны д’Арк, густо опушился инеем и стал немыслимо красив. Светлые стихиали поработали на совесть: каждая веточка была искусно оправлена в рыхлое серебро, а уж когда утреннее солнце, проплавив лиловую тучу, тронуло розовым светом узорчато кованые дебри, захотелось пойти и выпить. Не напиться, упаси Боже, а именно выпить. Чуть-чуть. В честь добра и красоты.
Поэтому, несмотря на относительно ранний час, в стеклянном кубике под вывеской «Старый барабашка», притулившемся у самой ограды скверика, было довольно людно. За одним из столиков местный забулдыга самозабвенно морочил голову приезжему, а тот знай отшатывался и округлял глаза, не замечая, что вокруг давно уже обмениваются ухмылками. Приезжие — они ж как дети: всерьёз полагают, будто в Баклужино живут одни колдуны.
— Менты? Они меня за квартал обходят, — взахлёб завирался пьянчужка. — Если он сюда войдет, если он дубинку подымет — ты увидишь!.. Хотя лучше тебе этого не видеть… Я сквозь себя пули пропускал. У меня электрический разряд такой…
Вовремя поперхнулся и умолк. В стеклянном кубике порхнул понимающий смешок. На пороге перед прозрачной дверью обозначились два молодых человека: один — упитанный, улыбчивый, с девичьим румянцем во всю щёку, другой — рослый, плечистый, с надменными скучающими глазами. Оба — личности, хорошо на Ворожейке известные и, в отличие от зарапортовавшегося выпивохи, имеющие самое прямое отношение к кудесничеству.
Поздоровавшись, юноши уединились за угловым столиком, где, подчёркнуто не обращая внимания на окружающих, вполголоса продолжили свой обычный, не сегодня начавшийся спор. Дело в том, что улыбчивый румяный Игнат Фастунов был учеником чёрного мага, а сумрачный плечистый Глеб Портнягин — белого. Один старательно затирал границу между добром и злом, другой не менее старательно её восстанавливал.
— Покажи мне такое зло, чтобы не называло себя добром! — запальчиво требовал Игнат. — Невежество — вот это действительно зло! Помнишь Левшу? Вроде и добра хотел, и руки нужным концом приделаны, а блоха-то в итоге танцевать перестала!
— Танцевать?.. — прищурился Глеб. — Я гляжу, английские спецслужбы с этой блошкой-вошкой не только Лескову, но и тебе мозги запудрили… Операция «Нимфозория»! Неужели не читал? Ну вот, а ещё нигромант! Там ведь не одна механика, там и магия была задействована. Кстати, чёрная…
Игнат крякнул, зарделся пуще прежнего и, должно быть, ругнул себя втихомолку за то, что опрометчиво помянул тульского чародея.
— Тот же компьютерный вирус, только из железа, — несколько свысока объяснил Глеб. — Как на металл наткнётся — начинает из него ещё одну блоху мастерить. По образу и подобию. Англичане ж её нарочно царю подсунули! Он-то думал: танцует, а она сборку блох вхолостую отрабатывала… Так что, если бы Левша эту пакость вовремя не обезвредил — размножилась бы и всю оборонную промышленность сожрала…
Развить успех ученику белого мага помешал официант, поставивший на столик пару стопок, графинчик и упаковку томатного сока. В «Старом барабашке» все немедленно притихли и повернулись к молодым людям. Глеб Портнягин с точностью алхимика наполнил из графинчика стопки до половины. Упаковку вскрывать не стал. А вот далее произошло нечто такое, от чего выпивоха завистливо причмокнул, а приезжий ахнул. На глазах присутствующих уровень водки в стопках пошёл сам собой повышаться, вытесняемый снизу слоем непонятно откуда берущегося томатного сока. Затем содержимое стопки Игната Фастунова разом замутилось, став однородным и непрозрачным. (Чёрные маги в отличие от белых предпочитают взбалтывать «кровавую мэри», что тоже является одной из причин их давней глухой вражды.)
Тем не менее, чокнувшись, бывшие одноклассники приветливо кивнули друг другу и лишь после этого схватились вновь.
— Ладно, проехали! — бросил Игнат. — Чёрт с тобой, согласен: с Левшой пример тухлый, но сути это не меняет. Как можно отвергать столько возможностей? И, главное, почему? Якобы зло…
— Ничего себе «якобы»! — хмыкнул Глеб. — Бесы это, по-твоему, не зло? Вы же с бесами работаете…
— Да?.. — лукаво усмехнулся Игнат Фастунов. — А у кого это бес в ту пятницу на стрёме стоял, когда кое-кто (не будем указывать стволом автомата) ночной кошмар своему другану устраивал?
Портнягин побагровел. Всё-таки подсмотрели, собаки…
— Нет, ну… у меня ж с ним как бы разовый договор был…
— У всех разовый.
— Сравнил! Вы им душу продаёте…
— Это кто ж тебе такое сказал? Не продаём, а сдаём в аренду! На определённый срок, с учётом амортизации… Есть разница?
Глеб почувствовал, что теряет преимущество, и решил резко изменить направление удара:
— С бесами ладно! А с боссами? Кто типографскую краску заклинает для предвыборных листовок? Кто в этих листовках начертательную магию использует? Из-за кого пиар чёрным назвали? Исключительно из-за вас…
Теперь уже побагровел и принялся выпутываться ученик нигроманта:
— Н-ну… с политиками — тут, конечно, да… тут… — Быстро нашёлся — и ринулся в контратаку: — Вы, что ли, с ними не работаете?
— Никогда! Уж лучше с бесами…
— Ну вот, никогда… А улыбалка?
— Че-го?
Игнат снисходительно осклабился и в свою очередь с колдовской точностью разлил водку по стопкам. Процедура повторилась.
— Так что это — улыбалка?
— А это, Глеб, резинка такая заговорённая — вживляется перед выборами в рот кандидату. Они ж улыбаться ни черта не умеют: ощерится — и аж страшно становится, как будто укусить хочет. А тут скажешь заклятие — и улыбалка им изнутри губы правильно растягивает… Так вот штучку эту белый маг выдумал. Имени называть не буду, но ты уж мне поверь: белый… Белее некуда!
— Так может, он ему как частному лицу…
— Жди! Частному! А вчера мне шепнули, что якобы этот белый джентльмен (не будем указывать стволом автомата) сейчас работает над расстекленением глаз тех же кандидатов, причём, если не врут, достиг определённых успехов. Так-то вот…
— Ну, знаешь, в семье, как говорится, не без урода… — Портнягин нахмурился. Взгляд его упал на чёрно-белый от инея памятник посреди площади. — Вот тоже… — с горечью молвил он, глядя сквозь слегка запотевшее стекло на изваяние трагически погибшей колдуньи. — Чего, спрашивается, в политику лезла? Глядишь — не сожгли бы…
Друзья со вздохом выпили за Жанну д’Арк, светлая ей память, и вернулись к истокам спора.
— Даже на бытовом уровне! — настаивал Игнат. — Каждый наш поступок (каждый!) кому-то приносит добро, а кому-то зло… Согласен? Тем более колдовство! Скажем, пришёл к тебе клиент: неудачи достали. Но ведь его неудача — это чья-то удача, а? Я потерял — ты нашёл. Так или нет?
— Вот в том-то всё наше и отличие, — назидательно втолковывал Глеб. — Мы-то стараемся, чтоб пользы было побольше, вреда — поменьше… А вам это — по туттуту!
— Волкосытость и овцецелость! — язвительно провозгласил ученик нигроманта. — Значит, чтобы вреда поменьше, да?.. А фамилия Стратополох ничего тебе не говорит? Артём Стратополох.
— Ничего, — с искренним недоумением отозвался Глеб.
На упитанном румяном лице Игната отразилось недоверие.
— Хорошо, напомню, — сказал он. — Года три назад попросили одного колдуна (белого, что характерно, мага) порчу навести… А? А?.. У кого это глазки забегали?..
— Иди ты к лешему! — взбеленился Глеб. — Не знаю я никакого Стратополоха! Кто это?
— Литератор.
— Кто?! — не поверил Глеб.
Игнат повторил.
— А этих-то чего портить? Они сроду порченые!
— Ну вот тем не менее…
— И колдун согласился? — с сомнением спросил Глеб.
— Не просто согласился! — вскричал Игнат. — Он на Стратополоха этого за символическую, обрати внимание, плату «аркан» из астрала накинул… Бела кость!
— И? — в тревоге осведомился Глеб.
— Что «и»? Загремел мужик на год в тюрягу ни за что ни про что. А пока срок мотал, жена (тоже, заметь, не сама собой!) ушла к тому ублюдку, который порчу заказывал. Думаешь, этим кончилось? Отсидел бедолага, вышел, устроился ночным сторожем в фирму… Согнали. Теперь какие-то дровяные склады, что ли, сторожит… Уж на что я чёрный маг, а посмотришь, как этот белый и пушистый (не будем указывать стволом автомата) третий год бедолагу со свету сживает, — не по себе становится… Главное, за гроши!
— Нет, почему же не указать?.. — медленно, не разжимая челюстей, проговорил Портнягин. — Укажи…
— Да это ж учитель твой!.. Ну чего смотришь? Твой учитель. Ефрем Нехорошев. А теперь снова сделай удивлённые глаза…
— Проверю… — с ненавистью пробурлил Глеб.
Юный нигромант догадался взглянуть на собеседника повнимательней — и понял наконец, что тот и впрямь ничего не знал про Артёма Стратополоха. Ну вот… Указал стволом автомата! Хотел в неискренности уличить, а в результате заложил учителя ученику.
* * *Началась оттепель — и всё испортила. Рыхлое серебро оплывало, капало, шлёпалось с развилистых веток на мокрые асфальтовые дорожки.
Мрачный питомец колдуна шёл сквозь оттаивающий скверик. Как это ни прискорбно, приходилось признать, что в нынешнем споре ученик нигроманта разделал Глеба под орех. Особой беды, конечно, в случившемся не было (сегодня ты, завтра я), да и сами споры, честно говоря, носили не более чем принципиальный характер: ничего личного, ничего насущного, поболтали — и разошлись. Каждый прекрасно отдавал себе отчёт, что при нынешнем смешении понятий разница между чёрной и белой магией весьма условна, местами неуловима — точно так же, как, скажем, разница между разведками двух государств, когда уже не поймёшь, кто на кого работает.
Что-то вроде «кровавой мэри» в стопке Игната Фастунова.
А вот мысль о том, что некто с подачи учителя угодил на зону, не укладывалась в голове. На собственной шкуре Портнягин испытал в своё время, каково это — безвинно попасть в тюремную камеру за взлом продовольственного склада. Глеб действительно не был ни в чём виноват: не он, а его подельник имел неосторожность уронить на складе ящик с водкой и тем привлечь внимание милиции.
Игнат сказал: «аркан». Портнягину этот приёмчик был хорошо знаком: опутываешь кому-нибудь в астрале ноги верёвкой с гирями и смотришь потом, как он спотыкается на ровном месте. Относительно безобидный, чтобы не сказать, прикольный вид порчи. За исключением одной её разновидности…
Трудно судить, какие тайные соображения заставляют оккультистов стыдливо умалчивать о том, что у каждого человека, помимо астрального, ментального и некоторых других тонких тел, имеется ещё и юридическое. Невидимое простым глазом, оно, как и все вышеупомянутые тела, обитает обычно в нашей материальной оболочке, хотя способно покидать её и в течение бесконечно долгого времени существовать отдельно, оставляя следы на документах разными почерками. В деловых бумагах такое явление иногда уклончиво именуют юридическим лицом, однако даже малым детям известно, что лицо должно к чему-то крепиться.
Роль юридического тела очевидна. Постоянно перемещаясь в тонких мирах, именно оно влечёт за собой нашу бренную плоть от дома до офиса, от Лондона до мест не столь отдалённых. Являясь матрицей человеческого организма, оно, развиваясь, неустанно меняет наш облик (пластические операции, травмы при задержании и пр.). Некоторые мистики относят юридическое пространство к числу инфрафизических структур и серьёзнейшим образом предостерегают начинающих от неосторожного проникновения в эту гибельную для духа сферу.
Так вот, если «аркан» накинуть не на астральное, а именно на юридическое тело, стреноженный, будьте уверены, долго на свободе не проходит: обязательно хоть на чём-то, а попадётся. Но как Ефрем — при его-то взглядах! — мог применить этот не то чтобы запрещённый, но во всяком случае не принятый у белых магов приём — и против кого? Ну ладно бы ещё против достойного соперника, такого же, как он, колдуна! А то — литератор… Как-то неловко даже…
Разумеется, Портнягин читал Великого Нгуена и даже затвердил наизусть его исполненные меланхолии строки: «Глядя на глубоко убеждённых людей, не устаю поражаться несоответствию их убеждений и поступков. Антисемит, почему ты не на погроме? Православный, где кротость твоя? Циник, что побудило тебя совершить подвиг?»
Глеб и сам понимал, что принципы принципами, а дело делом, и всё-таки досада на учителя была велика. Зачем Ефрем полгода морочил ему голову? Почему он, Глеб Портнягин, должен узнавать о сомнительных подвигах наставника со стороны, да ещё и от чёрного мага?
Как хотите, а всё это необходимо было проверить тщательнейшим образом.
Проверка заняла весь день — и каждый шаг Портнягина подтверждал правоту насмешливого Игната Фастунова. Единственное, в чём тот допустил неточность: дровяной склад оказался пущенным с молотка шахматным клубом. Хотя, возможно, ученик нигроманта, всегда отличавшийся странным чувством юмора, именно это и имел в виду: шахматы — они ведь тоже из дерева.
Домой Глеб вернулся затемно.
* * *Старый колдун Ефрем Нехорошев, склонясь над столом, производил мелкий ремонт магического инвентаря. На газетке лежали крохотные детали разобранного бифуркатора, рядом дожидался своей очереди забарахливший недавно омфалоскоп.
Услышав пение немазанных дверных петель, чародей отвёл со лба, где, как известно, располагается третий глаз, заговорённую линзу на проволочной держалке и насмешливо покосился на угрюмо-задумчивую физию Глеба.
— Где был? Что делал?
Портнягин опустил глаза и потрогал зачем-то бронзовую статуэтку остервенело нахохлившегося орла, подаренную им учителю в день именин с тайным назидательным умыслом: согласно сертификату, это был тот самый орёл, что клевал когда-то печень Прометею. А чтобы намёк стал окончательно ясен, Глеб собственноручно вписал в документ имя стервятника — Алкоголь. Именинник, помнится, долго смеялся…
— Ефрем, — глухо сказал Портнягин. — За что ж ты так мужика на штыке рихтуешь?
— Кто такой? — удивился тот.
— Артём Стратополох.
— А-а… — с интонацией корабельной сирены протянул колдун. Повернулся к ученику вместе с табуретом. На узком морщинистом лице — ни тени смущения, один живой интерес. — Ну и как там мой Артёмка?
От такого цинизма Глеб несколько даже опешил.
Кудесник усмехнулся.
— Да ты садись, чего стал? — добродушно проворчал он, высвобождая всклоченную голову из проволочного обруча, на котором держалась заговорённая линза. — Любопытствуешь, значит, за что? Не за что, Глебушка, а ради чего… — Отложил обруч на газетку и, как бы увидев перед собою нечто крайне трогательное, вздёрнул неухоженные космы бровей. — Ушибленный он, Стратополох-то… С детства мечтал писателем стать. Другие дети — как дети: кто терминатором, кто олигархом… А он, вишь, писателем. Родители из него эту дурь вышибали, жена вышибала. Вроде вышибли. В бизнес подался, фирму основал… И приходит ко мне клиент: завидую, говорит, ему — не могу! Наведи на него порчу…
— За десять баксов, — сквозь зубы добавил Глеб.
— Верно, — кивнул колдун, нисколько не удивившись осведомлённости ученика. — Хотел я сначала соль на маяту наговорить — всё равно ведь ни хрена не действует, а потом дай, думаю, взгляну на этого Стратополоха. Взглянул… Снаружи розовый, свежий, а душой — сохнет. Посмотрел я, что он там тайком от жены строчит. Стиль вроде неплохой… И что-то стало мне этого Артёмку жалко. Ежели, думаю, отсечь всё, что ему мешает…
— Ну например? — перебил Глеб.
— Фирму, деньги…
— Жену?
— Её в первую очередь! Во-от… Жизни он опять же не видел. Дай, думаю, годик в камере посидит, посмотрит…
— Всего-навсего?
— А ты бы хотел, чтоб я его, как Достоевского? — огрызнулся чародей. — Сразу под расстрел да на каторгу?.. Перебьётся! Отбыл Артёмка год, снял я с него «аркан». Ну, он, понятно, тут же под амнистию попал… Сторожем поработал в одной фирме…
— Пока ты его оттуда не убрал!
— Так а что с ним было делать, если он ночами в компьютерные игры начал рубиться? Я его для чего на волю выпускал? Теперь шахматный клуб сторожит, пишет вовсю… Чем ему ещё заниматься? Денег нет, идти некуда… Пишет.
— От руки!
— Да хоть бы и от руки… Зато как! Сусловское издательство им заинтересовалось, столичное — не абы что!
— Ефрем! — Вне себя Портнягин вскочил с табурета. — Ну ты бы хоть про издательство помолчал! Из-за тебя ж он с ним договор не заключил!
Кудесник с любопытством поглядел на ученика, поразмыслил, поджал губы.
— Рано, — веско изронил он. — Сейчас они мальчонку моего испортить могут: гонорарами разбалуют, чернуху-порнуху гнать заставят. Слабохарактерный он, Артём-то… Лет через пять — тогда…
— А он за эти пять лет с голоду не помрёт?
— Ничего! Изящней будет! Зато астральное тело теперь у него — видел?
Глеб хмыкнул и призадумался. Действительно, астральное тело у сторожа шахматного клуба было — не в пример физическому — стройное, мускулистое…
— Интересно всё у тебя выходит, — язвительно заметил он. — За десять баксов сразу двоих облагодетельствовал: и жертву, и клиента?
— Троих, — с неловкой усмешкой признался Ефрем. — Иногда, знаешь, загляну к нему этак вечерком… в астральном виде… зависну над плечиком… Всё лучше и лучше пишет, собака!
Озадаченный непривычной тёплотой, просквозившей в голосе наставника, Глеб растерялся, взял со стола не разобранный ещё омфалоскоп и, повертев, положил обратно.
— Ефрем! — прямо спросил он. — А ты «кровавую мэри» как употребляешь? Слой водки, слой сока или перемешиваешь?
Колдун смертельно обиделся и, одним движением надев проволочный обруч, сдвинул линзу на лоб.
— Делать вам нечего! — сердито буркнул он, снова склоняясь над газеткой. — В водку томатный сок лить, продукт портить… Баловство!..
Тёщина подслушка
Мысль изречённая есть ложь.
Поставив в прихожей пластмассовое ведёрко, на донце которого нанесены были древние защитные знаки «херъ», «укъ» и «иже», Глеб Портнягин отворил дверь на площадку и, не переступая порога квартиры, присел на корточки. Кажется, тряпка для вытирания ног лежала в том же положении, что и вчера. Тем не менее, прежде чем прикоснуться к грубой крупноволокнистой ткани, ученик чародея внимательно осмотрел её сверху и лишь после этого, подняв за два уголка, принялся изучать с изнанки. Вроде всё чисто.
Не изменяя позы, бросил тряпку в ведро, наполненное на треть заряженной с вечера водой, и заинтересовался притаившимися у входа двумя безобидными с виду лепестками побелки. Подобно любому отбывшему срок, Портнягин мог сидеть на корточках бесконечно долго. Наконец, убедившись в безвредности чешуек, слетевших с кудряво шелушащегося потолка, юноша встал и со спокойной душой перешагнул порог.
Скажи кто-нибудь год назад, что Глеб Портнягин добровольно станет мыть лестничную площадку… Пусть не всю, конечно, площадку, а только малую часть её, примыкающую к двери учителя и наставника… Да нет, никто бы не рискнул!
Приходится однако мыть. Мало ли что могли за ночь подбросить, подсыпать, начертать, нашептать! Завистников и конкурентов у старого колдуна Ефрема Нехорошева в Баклужино хватает. Ох, хватает…
На первом этаже кто-то грохотал молотком по жести. Такое впечатление, что взламывали почтовый ящик. Глеб отжал тряпку и, выждав, пока бетон просохнет окончательно, зажёг церковную свечу и накапал воском три охранных символа. Сходил вылил грязную воду в унитаз, вымыл ведро, вернулся поправить тряпку и прикрыть дверь. Внизу всё грохотали. Для взлома — слишком долго. Видимо, ремонтируют.
Сходить заодно почту проверить?
С пятого по четвертый этаж панели были практически чисты — народ опасался Ефрема. Первое крупное порнограффити встретилось Глебу лишь через пару пролётов. А потом пошло-поехало. Шаловливые рисунки и надписи густо лепились вперемежку с неумело начертанными колдовскими знаками, призванными отпугивать тех, кто малюет на стенах, — и трудно даже сказать, что преобладало.
На промежуточной площадке Портнягин углядел между оконными рамами пустую бутылку, окурки, одноразовый шприц со сгустком крови внутри и разорванный пакетик от презерватива. В довершение картины кто-то ёрнически вывел маркером на подоконнике: «Вот что нас губит!»
Если бы только их! Чем ниже спускался ученик чародея, тем омерзительнее становилась энергетика. Стены дышали эманациями инфрафизических структур.
При появлении Глеба Калерия Леонтьевна опустила молоток и повернула к юноше лучезарно-кретиническое личико. Зря он ей тогда присоветовал освоить технику внутренней улыбки…
— Помочь? — спросил Портнягин, забирая у неё пассатижи. Уж больно грохот достал.
— Ой, спасибо! — зарделась она. Девочка этакая. Полтора на полтора.
— Не за что… — натужно произнёс Глеб, силой выправляя погнутую жестяную дверцу. Выправил, вернул инструмент. Жертва аутотренинга восхищённо заойкала, заахала, принялась благодарить. Портнягин, особо не прислушиваясь, подошёл к своему ящику. Отомкнул. Осторожно, чтобы невзначай не потревожить предназначенный специально для разносчиков рекламы крепкий сухой стебель щелбан-травы, извлёк корреспонденцию.
— А мой-то влазень совсем остервенел! — Внутренняя улыбка не к месту придала фразе мечтательную задумчивость. — Как его Леночка терпит — ума не приложу…
Влазнем Калерия Леонтьевна именовала своего зятя Иннокентия, которого шибко не любила и всё пыталась развести с дочерью.
— Так и не отсохла? — рассеянно спросил Глеб, проглядывая адреса.
— Ой, знаете… Вроде всё делала, как вы говорили: ущербной луны дождалась, на соль нашептала… «Чёрт с чертищей сидят на пепелище…» В солонку им подсыпала, остаток по углам разбросала. Сначала вроде помогло, а потом опять помирились! Крепко, видать, присушил…
— Вряд ли, — равнодушно отозвался ученик колдуна, хорошо зная манеру соседки срывать консультацию на халяву. — Отката не было?
— Чего-чего не было?
— Отката, — повторил Глеб. — Ну, когда порчу снимают, она обычно возвращается на того, кто её навёл…
— Н-нет… Не было…
— Значит, просто не подействовало. Они у вас не атеисты оба?
— Что вы!..
— Тогда не знаю…
Калерия Леонтьевна пригорюнилась. В сочетании с внутренней улыбкой выглядело это жутковато.
* * *— Чует моё сердце, Калерия сегодня припрётся, — хмуро известил Глеб, бросая корреспонденцию на стол.
— А я тут при чём? — лукаво молвил старый колдун Ефрем Нехорошев. — Кто у нас по женскому полу спец?
— Да я так, к слову… — Портнягин взглянул в окно. Зима. Утоптанную дорогу пересекал чёрный котяра с заснеженной спиной, давний соперник серо-белого Калиостро. Он явно собирался перейти двор, но не знал, как. Кругом сугробы. Остановился в растерянности. Делать нечего — побежал где положено, по прокопанной тропинке, подергивая от омерзения кончиком хвоста. — Ну, допустим, отсушу я Ленку от Кешки! — с недоумением прикинул Глеб. — А вдруг у них любовь? Оно мне надо — карму отягощать!
— Кару, а не карму, — брюзгливо поправил Ефрем. — Что ж вы все так родной язык-то не любите? Это по-ихнему возмездие — карма. А по-нашему — кара.
— Да мне что в лоб, что по лбу!
Колдун с любопытством взглянул на широкую, слегка ссутулившуюся спину ученика.
— А знаешь что? — сказал он. — Мы ей того… подслушку, а?
Спина распрямилась.
— Точно! — оборачиваясь, выговорил Глеб. Глаза его ожили, повеселели.
Как выяснилось, сердце чуяло недаром. Буквально через пару минут тихонько застонала, завыла приоткрываемая с опаской входная дверь, и голосок Калерии Леонтьевны осведомился деликатно:
— Ой, можно к вам?
— Отчего ж нельзя? — ворчливо отозвался колдун. — К нам завсегда можно…
Вошла, осветив комнатёнку внутренней улыбкой. Спящий на мониторе Калиостро встрепенулся, уставился — и нервно выстриг зубами воображаемую блоху. Затем нахмурил мурло и, подчёркнуто громко спрыгнув на пол, покинул помещение. Предпочёл пойти потолковать с чёрным супостатом во дворе.
— А мы тут про тебя, Леонтьевна, балакали… — Опередив на мгновение Глеба, наставник неожиданно взял беседу на себя. Оба, и колдун, и ученик, хорошо знали, что, если Калерия откроет рот первой, то остановить её потом будет сложно. Всю жизнь перескажет. — Значит, соль на маяту ты наговаривала?
— Наговаривала…
— А землю на рассору?
— И землю…
— Иголку в косяк втыкала?
— Втыкала…
— И не берёт?
— Не берёт…
Старый колдун удручённо покачал редеющими патлами, затем вздёрнул бровь и вопросительно посмотрел на Глеба.
— Подешевле старался, чтоб в расход не вводить… — помявшись, объяснил тот. — Не подслушку же соседке предлагать! Штука дорогая. Полгода настаивалась…
— Под… чего?.. — Калерия мигом навострила уши.
— Да это, видишь, такое зелье, — вынужден был растолковать кудесник. — В чай плеснёшь или ещё куда… Во-от… И кто выпьет — тот услышит, что о нём думают. Только, ты учти, лить надо чуть-чуть, капель двадцать, а то оглушит. Действует, правда, недолго — до десяти досчитать не успеешь… И следующую порцию — только через сутки, не раньше! Средство сильное…
— Ой, а зачем это мне?..
— Да не тебе… — Колдун поморщился. — Дочери плеснёшь. Как услышит мужнины мысли, сразу на развод подаст…
— Ой, так откуда ж я знаю, какие у него мысли? А вдруг…
— Леонтьевна! — изумлённо отшатнувшись, вскричал Ефрем. — Побойся Бога! Ты нам что о своём зяте рассказывала?..
— Ой… — Калерия вконец растерялась.
— Врала, что ли?..
Внутренняя улыбка увяла.
— Ну, так прямо и скажи: врала!..
— А-а… — Внезапно Калерию накрыло озарение. — А самой сначала попробовать можно?
— Глеб! — позвал колдун. — Отмерь ей в пузырёк двадцать капель… Или даже двадцать пять. Вернее будет… — Он снова повернулся к соседке. — Выпьешь с чаем, послушаешь, что он там о твой дочке думает… Ну, а тогда уж сама решай: приходить тебе за добавкой, не приходить…
— А за пробу платят?
— Нет, — терпеливо сказал Ефрем. — За пробу не платят. Бери пузырёк и беги, пока я добрый…
— Ловко ты, — уважительно заметил Глеб, когда Калерия Леонтьевна, припрятывая на ходу бесплатную скляницу, торопливо исчезла за дверью.
Колдун самодовольно огладил реденькую бородёнку.
«Ма-ау-у…» — презрительно-зловеще взвыло под окном. Серо-белый Калиостро во всеуслышание обвинял черного недруга в умственной неполноценности.
* * *К вечеру, как и следовало ожидать, грянула оттепель. Для настоящей баклужинской зимы сроки ещё не приспели. За открытой форточкой рушилась капель. Колдун и его ученик сидели по разные стороны стола и предавались чтению на сон грядущий.
Глеб Портнягин угрюмо вникал в потрёпанную чёрную книгу времён самиздата и понимал помаленьку, каким образом завелась в учителе эта пагубная тяга к спиртному. «Кориандровая, — читал он древние наставления, — действует на человека антигуманно, то есть, укрепляя все члены, расслабляет душу…» Глеб насупился и украдкой взглянул на Ефрема. При матовом уютном свете маленькой, но яркой шаровой молнии, неподвижно зависшей над столешницей, морщинистое лицо наставника казалось благостным и умиротворённым. Старый колдун неспешно листал уникальное издание Библии, снабжённое не только перекрёстными ссылками, но ещё и смайликами, поскольку поди пойми, когда Он говорит всерьёз, а когда иронизирует.
Примерно к десяти часам, разрушив своим появлением гармонию бытия, опять ворвалась Калерия. Пришлось включить верхний свет, а шаровую молнию временно выгнать в форточку.
— Ой! — выдохнула соседка. — Беру! Сколько эта ваша подслушка стоит?
Глазёнки её продолжали выпрыгивать от восторга, даже когда ей назвали цену.
— Нормально сработало? — поинтересовался Глеб, пересчитывая купюры, вырученные за пятьдесят капель зелья.
— Ещё как нормально! — ликовала Калерия. — Он такое о ней подумал… Такое подумал… Ну, сама завтра услышит! Всё услышит!..
— Так что подумал-то? — вмешался Ефрем.
Калерия набрала полную грудную клетку воздуха и выпалила победно:
— Подумал: «Такая же сука, как мамаша!»
— Ай-яй-яй-яй… — посочувствовал старый колдун. — Надо же!.. Только, слышь, Леонтьевна! Когда завтра зелье подольёшь, сама там с ними не торчи. На рынок, что ли, сходи… А то ведь Ленка и твои мысли услышит. Нехорошо получится…
* * *На следующее утро, завершая дезактивацию лестничной клетки, Глеб обнаружил, что пролётом ниже стоит и ждёт окончания священнодействия дочь Калерии Леонтьевны Леночка. Её гладкое, несколько акулье личико показалось ему сегодня малость растерянным.
— Привет, — неуверенно сказала она. — А я к вам…
Когда к колдуну обращаются с просьбой или хотя бы просто с вопросом, сразу он ни за что не ответит. Похмурится, почванится по обыкновению, а потом уж, если повезёт, словцо обронит. Все прекрасно понимают, что так положено, — и никто не обижается. Говорливость (и то брюзгливую) могут позволить себе лишь корифеи уровня Ефрема Нехорошева.
Портнягин сдвинул брови и принялся тщательно расправлять тряпку у порога. Доведя её до геометрической правильности, встал, осмотрел критически и только потом искоса взглянул на Леночку.
— Заходи, — глухо велел он.
Пропустил гостью в квартиру, прикрыл дверь.
— Здравствуйте, дядя Ефрем, — оробело приветствовала гостья старого кудесника, что тоже выглядело немного странно, поскольку обычно дочь Калерии Леонтьевны робостью не отличалась.
— Здравствуй, Леночка, здравствуй… — откликнулся тот. — А мать на рынок пошла?
— На рынок… — Помолчала, решаясь. Потом вскинула глаза — и призналась испуганно: — Дядя Ефрем! Кажется, я ведьма…
— А что такое?
— Пьём сейчас чай — и вдруг слышу Кешины мысли!
— Вона как… И что ж он подумал?
Бледные щёки молодой акулки потеплели.
— Подумал: «Ах ты, моя лапушка…» — потупившись, проговорила она. — И, главное, нежно так…
Колдун и ученик переглянулись.
— Не-ет… — убеждённо сказал наконец Ефрем Нехорошев. — Это знаешь что? Это мы вчера зелье тут нечаянно разлили. А перекрытия-то хлипкие… за ночь, видать, к вам протекло… Больше не повторится… Так что живи спокойно, Леночка, никакая ты не ведьма…
— Вы его почаще проливайте! — с вызовом посоветовала она, мгновенно становясь собой.
Дерзко засмеялась — и вышла.
Глеб непонимающе смотрел на Ефрема.
— Нет, ну бутылки я перепутать никак не мог, — сказал он. — Точно говорю, из одной наливал…
— Да понятно, что из одной… — проворчал тот.
— А как же так вышло?
— Да всяко бывает… — сердито помолчав, отозвался старый чародей. — Скажем, сейчас я о тебе хорошо подумал, а минут через пять — плохо. Раз на раз не приходится… — Покряхтел и добавил задумчиво: — А может, она и впрямь вчера сука была. А сегодня лапушка…
Фантом с бакенбардами
И снова скальд чужую песню сложит
И как свою её произнесёт.
Редакция газеты «Ведун» втиснулась между булочной «Хлеб насущный» и магазинчиком «Оккульттовары». Взойдя на покрытое снежной слякотью бетонное крыльцо, ученик старого колдуна Ефрема Нехорошева Глеб Портнягин обернулся и с неудовольствием оглядел необычно людную улочку. Под колокольный звон, колыша ало-золотыми хоругвями, баклужинские коммунисты-выкресты шли на митинг. Мелькнул плакат: «Страшный Суд — светлое будущее всего человечества».
Пренебрежительно скривив рот, Глеб повернулся к политическим противникам спиной и толкнул тугую стеклянную дверь.
— Здравствуйте, Глеб Кондратьевич! — разулыбалась сильно тронутая возрастом вахтёрша в мохеровой розовой кофте и вязаной шапочке (на вооружённую охрану у редакции средств не хватало). — А мы уж вас заждались…
Объявления и рекламу Ефрема Нехорошева «Ведун» публиковал бесплатно, пользуясь взамен услугами Глеба, еженедельно проверявшего состояние энергетики в кабинетах и, если надо, снимавшего порчу с сотрудников.
— Здравствуйте, — сдержанно отозвался Глеб. — Ну и что у нас сегодня сверхъестественного?
— Редактор про вас с самого утра спрашивал, — отрапортовала вахтёрша. Далее голос её упал: — И ещё, знаете, лампочка…
Портнягин с неприязнью покосился на вязаную шапочку.
— Вообще-то я не электрик, — сухо напомнил он.
— Так ведь три дня уже как перегорела! — жалобно вскричала мохеровая охранница, округляя от искренности глаза. — Своими руками вывинтила, в мусорку кинула! Патрон — пустой, а она всё равно зажигается! В полночь, главное…
— А, вон оно что… — смягчился Глеб. — И где это?
— Да вот, в кладовке…
Женщина засуетилась, выбираясь из-за деревянного барьера. Вдвоём они приблизились к узкой двери, за которой обнаружился закуток, на треть заставленный невскрытыми пачками старых газет. Косо выдающийся из стены закутка белёный электрический патрон, действительно, был пуст.
— Позавчера ночью дежурю… — Вахтёрша перешла на боязливый шёпот. — Смотрю: свет из-под двери. Думала сначала, кто-то новую лампочку ввернул. Пошла выключить — чего зря свет жечь? Не выключается. Надела варежку, хотела вывинтить, а её не ухватишь!
— Горячая?
— Если бы! Рука насквозь проходит, верите?
— Ясно… — вздохнул Портнягин.
Вахтёрша обиделась:
— Если не верите, сами сегодня ночью придите — и…
— Почему же? Верю… — Рослый ученик чародея привстал на цыпочки и произвёл пару пассов перед пустым патроном. — Лампа-призрак, обычное дело… Сильно достаёт?
— Да нет… — смешалась вахтёрша. — Просто не по себе как-то, знаете… И счётчик денежку мотает!
— Ничего он не мотает, — сказал Портнягин, снова опускаясь на всю ступню и отряхивая ладони от чего-то невидимого. — Энергию призраки сосут из астрала, так что счётчик тут ни при чём. Вы на неё просто внимания не обращайте… Явление безобидное…
— Как же безобидное, если призрак? — Женщина поёжилась.
— А вам какая разница? — удивился Глеб. — Вы-то — человек, а не лампочка… Новую ввернуть не пробовали?
— Да я сюда теперь и подходить боюсь!
— Вот и хорошо. А то на одних лампах разоритесь. Спиральки у них чуткие, нервные, а тут призрак! С перепугу перегорать начнут.
Вахтёрша моргала.
— Так это что ж? — оскорблённо проговорила она, сообразив. — У лампочек, что ли, тоже душа есть?
— А как же! — сказал Портнягин. — Любой электроприбор состоит из физической основы и энергетической сущности. Как и мы с вами. Пока лежит на складе — мёртвая материя. Разные там пробные включения после сборки — не в счёт. Так, вспышки сознания, потом они обычно забываются… — Ученик чародея увлёкся, не замечая, что его добродушные объяснения звучат для собеседницы прямым кощунством. — А подсоединили к сети — всё: побежал ток по проводам, пошли мыслительные процессы, то есть, считай, душа народилась. Предполагают, что электрический контур каждой перегоревшей лампочки, — добавил он как бы по секрету, — витает вокруг патрона девять дней. Незримо, правда. Хотя бывает, что и проявляется. Вот как у вас…
Услышав такое, вахтёрша даже помолодела от возмущения.
— Девять дней? Да вы что, Глеб Кондратьич? Может, ещё скажете, что они потом в рай идут?!
— Н-ну, в рай не в рай… Есть там у них, короче, такой эфирный слой… Но это долго объяснять. Редактор на месте?
— На месте! — бросила женщина и, сильно раздосадованная, вернулась за свой барьер у входа.
Интересно, что бы она сказала, узнав о существовании пятимерно-пространственного Форгаранда — потустороннего обиталища великих творений архитектуры, столь впечатляюще описанного Даниилом Андреевым? Или, скажем, о загробной жизни автомобилей. Или об удивительном рае обувных шнурков, имеющем всего одно измерение. Да им, в общем-то, больше и не надо, шнуркам…
* * *Помещение редакции «Ведуна» было тесным, как лабиринт, на чём, собственно, сходство и кончалось. Заблудиться в шести пенальчиках, гордо именуемых кабинетами, сами понимаете, затруднительно. Даже апартаменты редактора, если и превышали размерами узкий жилой чуланчик в однокомнатке Ефрема Нехорошева, то не намного.
При виде Глеба редактор Ларион Маркелович, представительный, смолоду седовласый мужчина с красивым, но вечно испуганным лицом, встал во весь рост из-за стола и осторожно, чтобы невзначай не ушибиться о мебель, раскинул руки.
— Глеб! — шумно возликовал он. — Ну наконец-то!
— Привет, — сказал Портнягин, прикрывая за собой дверь. — Что у тебя опять стряслось?
Несмотря на солидную разницу в годах, оба вели себя друг с другом, как ровесники. Так уж сложилось.
— Чаю? Кофе? Водки?
— Чаю, — вклиниваясь между столом и стулом, сказал Портнягин. — Кофе ты варить не умеешь.
— Да он растворимый!
— Тем более.
От присутствия двух крупных мужчин в помещеньице стало совсем тесно, поэтому чай Маркелыч заваривал скупыми точными движениями и всё равно пару раз угодил локтем в стекло припавшего к стене плоского шкафчика, где хранилась коллекция призовых оберегов.
— «Письмецо в конверте»? — полюбопытствовал Глеб.
— Да, — отрывисто ответил редактор. — Письмецо. — Втиснулся за стол, выдвинул, насколько это было возможно, ящик и достал прихваченные единой скрепкой два тетрадных листочка и конверт — всё лежалое, желтоватое. — Вот, ознакомься…
— «Дорогая редакция! — заранее нахмурясь, прочёл Портнягин. — Пишет Вам Ваша давняя подписчица, домохозяйка Пелагея Чиркуль…»
Ничего из ряда вон выходящего письмо не содержало. Крупными округлыми буквами подписчица извещала о том, что сочинила стихотворение, каковое прилагает отдельно с надеждой на публикацию. Если же редакция сочтёт, что затронутая тема не имеет отношения к оккультизму (предупреждала Пелагея Чиркуль), то это стихотворение только с виду бытовое, а на самом деле мистическое, поскольку под упомянутой в нём темницей надлежит разуметь нашу физическую оболочку, а под узником — астральное тело.
Судя по некоторым особенностям наклона и начертания букв, всё изложенное было оголтелым враньём. Но не более того. Ни магических знаков, ни следов заговора Глебу обнаружить не удалось.
— И что? — с недоумением спросил ученик чародея, бережно принимая чашку чая на крохотном картонном поддончике.
— Теперь стишок прочти!
Портнягин освободил от скрепки второй листок.
— «Узник», — несколько озадаченно огласил он. Хмыкнул, пробежал глазами первые строчки. — По-моему, я это уже где-то читал…
— Я — тоже, — мрачно откликнулся редактор.
— Нет, это не ко мне, — решительно сказал Глеб, возвращая бумаги и скрепку. — Это к участковому. Или к психиатру.
Такое впечатление, что Леонид Маркелович был слегка шокирован Портнягинской прямотой.
— Глеб! — пристыдил он. — Ты же колдун! Как ты можешь?
— А что я такого сказал?
— Ты что же, хочешь, чтобы мы вернулись во времена воинствующего материализма? — Редактор был не на шутку взволнован. — Чтобы снова невинных людей огульно обвиняли в литературном воровстве? Высмеивали всенародно, издевались, к позорному столбу ставили…
— Так если воруют…
Маркелыч поник, вздохнул судорожно.
— А вдруг нет? — спросил он с тоской. — Вдруг надиктовал он ей? Из некромира, а?.. Были же случаи: вселится в человека дух Бунина… или Ахматовой… Ты же колдун, Глеб! — беспомощно повторил он. — Стало быть, должен понимать, что временное подселение души — никакая не выдумка!
— Ну, публикуй тогда…
— Щаз! — огрызнулся редактор. — Представляю, как это будет выглядеть! «Узник». Стихотворение Пелагеи Чиркуль…
— Тогда не публикуй…
— Хорошо тебе! — жёлчно позавидовал Маркелыч. — А мне как прикажешь быть? Стоит только произнести слово «плагиат» — такое начнётся! Прикинь: редактор оккультной газеты, отрицающий возможность инкарнации…
— Маркелыч! — с ухмылкой перебил ученик чародея. — Ты кому зубы заговариваешь? Придумал — инкарнация! Тогда бы от письма, знаешь, какой аурой разило? А не разит… Ну я тебе говорю: никто в твою Пелагею не вселялся!
— А как докажешь? — глухо сказал осунувшийся от переживаний редактор. — Мало ли что вокруг письма ауры нет! Значит, вокруг черновика была… А черновик наверняка уже выброшен! Ищи-свищи… Мы же мистики, Глеб! — с душераздирающей проникновенностью напомнил он. — Ну не можем мы вот так… грубо, бездуховно… Не имеем права! Подписчиков растеряем! И так уже вон на ладан дышим…
Портнягин прыснул.
— Ты знаешь что? — предложил он. — Ты стишок тисни, а фамилию автора поставь настоящую…
— Тогда уж давай всего Крылова с Державиным печатать! — вспылил редактор. — Из номера в номер…
— Хитрый ты мужик, Маркелыч, — проницательно заметил Глеб, прихлёбывая чаёк. — Чего ты от меня хочешь-то?
Редактор скроил виноватую мину, что совершенно не шло к его мужественному благородно-седовласому облику:
— Пригрозил бы ты ей, а? Из астрала…
Портнягин усмехнулся.
— С этого бы и начинал, — сказал он. — Ладно. Попробую.
* * *Старый колдун Ефрем Нехорошев сидел на табурете и кормил учёную хыку. Ну и натаскивал заодно. Создав шарообразную мыслеформу «за кандидата агитировать пришли», чародей направлял её в сторону койки, но, как только из бездонных подкроватных глубин раздавалось нетерпеливое алчное поскуливание, менял установку — и лакомый пузырь положительной энергии, игриво пританцовывая, отлетал на безопасное расстояние. Хыка сплошь и рядом оказывалась проворнее: следовал неуловимый бросок из-под кровати — и мыслеформа исчезала, не успев сманеврировать. Серо-белый кот Калиостро, равнодушный к подобным забавам, как всегда, дрых на мониторе, подложив заднюю лапу под голову. Куда он при этом девал три остальные — неясно.
Потом пришёл Глеб Портнягин. Видя, что учитель занят, мешать не стал, и, лишь когда с кормёжкой было покончено, спросил озабоченно:
— Ефрем! Дух Пушкина с того света поможешь вызвать?
Старый колдун с недоверием покосился на ученика.
— Зачем тебе?
— Да тётка одна у него «Узника» слямзила. Маркелыч пугнуть просил, а то достаёт — требует, чтоб напечатали…
— Возьми сам и пугни, — резонно заметил чародей. — Дух-то чего тревожить? Ему и так от спиритистов покоя нет.
— Сложно, что ли?
— Почему сложно? Незачем.
— Нет, ну… для достоверности…
— Учишь тебя, учишь… — заворчал колдун, сердито запахивая халат. — Ну ты сам прикинь: эта твоя тётка, что стишок слямзила, она хоть раз настоящего Пушкина видела? Нет! А увидит — так не поверит. Какой же это, скажет, Пушкин? Чистый жидёнок в бакенбардах! Она ж его только по школьному учебнику знает! Вот, стало быть, по школьному учебнику и работай…
Портнягин хмуро выслушал наставника, поразмыслил. С одной стороны, Ефрем, как всегда, был прав, с другой, предложение его показалось Глебу несколько унизительным. Колдун — и вдруг школьный учебник…
— А на будущее мой тебе совет, — сурово добавил старый чародей. — Исторических личностей — не замай! Мало того что он в натуральном своём виде нагрянет — ещё, не дай Бог, правду начнёт пороть! Всех клиентов пораспугаешь…
— Ну, мне тоже, знаешь, как-то неловко к ней в виде Пушкина являться… — неуверенно возразил Глеб.
— А ты фантом смастрячь, — лукаво подмигнув, подсказал ему Ефрем.
* * *Фантом мастрячили вместе. Портнягин, напрягшись, сотворил огромную мыслеформу «А. С. Пушкин», после чего учитель и ученик принялись доводить её до совершенства. Ефрем тоже увлёкся. Сначала только подсказывал, потом не выдержал, отодвинул Глеба в сторонку и взялся за дело сам.
Пушкин вышел великий и ужасный. Метровый размах бакенбард, безумные глаза арабского скакуна. Или венецианского мавра — в пятом акте. Особенно хорошо удался дуэльный пистолет, дуло которого неистовый классик должен был, по замыслу, приставить ко лбу бессовестной Пелагеи Чиркуль.
Ночи ждать не стали, решив, что будет даже лучше, если привидение предстанет перед плагиаторшей наяву.
— Сопровождать будем? — спросил, предвкушая, Глеб.
Ефрем насупился.
— Сам справится… — буркнул он, устыдившись, видать, что добрых полчаса азартно мастерил вместе с учеником энергетическое пугало. Чисто дитё малое! Старый чародей вообще был подвержен резким перепадам настроения.
Портнягин приуныл. Очень уж ему хотелось посмотреть из астрала, как солнце русской поэзии будет приставлять пистолет ко лбу этой тётки, однако, зная не понаслышке вздорный и упрямый норов Ефрема, перечить не стал. Бесполезно.
Фантому дали установку — и страшный призрак исчез.
Некоторое время Портнягин стоял неподвижно, склонив ухо к плечу. В такой позе обычно прислушиваются к скандалу за стенкой. Но физически не подслушаешь, а незаметно выйти в астрал не было возможности. Наконец смирился, махнул рукой.
— Ну и ладно! — небрежно подвёл он черту. — А то ишь чего придумала… Классика обувать! «Отворите мне темницу…»
Кудесник медленно повернул к ученику изумлённое морщинистое лицо.
— Чего-чего? — с угрозой переспросил он.
Тот растерялся.
— Н-ну… «Узник»-то как начинается? «Отворите мне темницу…»
Несколько секунд Ефрем Нехорошев молча смотрел на Глеба.
— Двоечник, — с невыносимым презрением выговорил он. — Это лермонтовский «Узник» так начинается! А у Пушкина: «Сижу за решёткой в темнице сырой…»
Портнягин обомлел.
— Погоди, погоди… — забормотал он, словно бы в забытьи. — «Сижу за решё…» «Отворите мне…» Ёлкин пень! Вернуть нельзя?
— Нет, — безжалостно отрубил колдун.
— Слу-шай! — со страхом выдохнул Глеб. — Сообразит ведь, мымра старая! Содрала у Лермонтова, а разбираться Пушкин пришёл… Она ж теперь с Маркелыча не слезет! Ясно же — заказчик… Вот это я его подставил…
* * *Отмахнувшись от мохеровой охранницы, у которой на этот раз что-то стряслось с электрообогревателем, Глеб Портнягин прямиком устремился к редакторской двери.
Ларион Маркелович встретил его с отрешённым лицом.
— Спасибо, Глеб, — сдавленно сказал он. — Век тебе этой услуги не забуду.
Портнягину стало совсем неловко.
— Была уже? — с сочувствием спросил он.
— Была. Только что…
— И… как?
— Спасибо, Глеб… — с интонациями ослика Иа повторил измученный редактор. — Чаю хочешь?
Портнягин вгляделся — и к изумлению своему понял, что не иронизирует Маркелыч. В самом деле искренне благодарит. Отнюдь не горечь звучала в голосе редактора, а просто крайняя усталость.
— Ты подробнее можешь? — взмолился ученик колдуна.
— Ну а что подробнее? — кротко молвил смолоду седовласый газетчик, изымая крохотный чайник из крохотной ниши. — Прибежала в слезах, в истерике… Говорит: явился к ней Пушкин… среди бела дня, с пистолетом… Письмо умоляла уничтожить… Что ещё? Каялась, божилась, что больше никогда, ни под каким предлогом…
— Почему Пушкин? — напрягшись, спросил Портнягин.
— А кого бы ты хотел?.. — рассеянно переспросил Маркелыч. — Лермонтова?.. — Внезапно выпрямился, замер с чайничком в руке, забормотал ошалело: — Погоди, погоди… «Отворите мне…»
— Ну слава Богу, — с облегчением сказал Портнягин. — Значит, и она тоже перепутала…
Горбыли судьбы
Тогда рыдающие числа
Над бедным миром пронеслись.
Когда в тусклом окошке, глядящем на исполосованный тучами запад, возникла свирепая тигриная морда вечернего солнца, тихонько заныла входная дверь — и Глеб Портнягин, не меняясь в лице, неуследимо быстрым движением перебросил страницы — так, чтобы томик Гоголя оказался открытым на повести «Портрет». Лучше бы, конечно, на «Страшной мести», но она в другом томе.
Слышно было, как вернувшийся с прогулки старый колдун Ефрем Нехорошев освобождается в прихожей от шубейки и отрясает снег.
Вошёл. Застав ученика с посторонним чтивом в руках, насупился, зыркнул исподлобья на разъятую стену, где за внешним рядом полок с обязательной эзотерикой таилась тщательно подобранная библиотечка русской и зарубежной классики.
— Расхлебенил… настежь… — сварливо заметил кудесник и, подойдя, запустил неприязненный глаз в книжку. Убедившись, что поглощаемое Глебом художественное произведение имеет хотя бы какое-то отношение к мистике, малость смягчился. — Лучше бы что по специальности зубрил… — всё же не устоял он перед соблазном назидания.
— Слышь, Ефрем, — устремив на учителя задумчивые честные глаза, сказал Портнягин. — А как ты сам колдовать начал?
Услышав вопрос, старый чародей замкнулся, напустил на себя спесь, но Глеб был терпелив, и терпение его вскоре вознаградилось.
— Попробуй не начни… — уклончиво молвил Ефрем. Хмыкнул, бросил на питомца лукавый взгляд искоса. — Давай-ка так… Полку верни на место, а то, не дай Бог, клиент нагрянет, а у нас тут изба-читальня! Кофейку свари, а там посидим, побалакаем…
Вот и поди пойми, кто кого наколол! Если ворчание кудесника по поводу изящной словесности было непритворным, то, очевидно, Глеб. Если же допустить, что Ефрем Нехорошев, пряча под эзотерикой классику, использовал соблазн запретного плода, чтобы повысить таким образом культурный уровень своего не слишком грамотного питомца, то хитрецом несомненно оказывался он сам.
Так или иначе камуфляж вскоре был восстановлен, кофе сварен, и учитель с учеником воссели на табуретах за освобождённым от всего лишнего столом, под которым немедленно затеплились два жёлтых кошачьих глаза.
— Значит, любопытствуешь, как… — неторопливо начал колдун. — В столбик, Глебушка, в столбик… Карандашиком на школьной тетрадке…
— Не понял…
— Сейчас поймёшь, — пообещал старый чародей, беря щербатую чашку за обломок ручки. — Про «Доски судьбы» слыхал? Ну вот что-то в этом роде… Короче, с предсказаний я начал, Глебушка. Верней даже, с предсказания…
* * *Первые школьные годы вихрастый Ефремка Нехорошев был не в меру задорен и проказлив, а потом — как подменили мальчонку: необщителен стал, мрачен, учёбу забросил напрочь. Собственно, он и раньше-то в отличниках не числился, но хотя бы, получая очередную двойку, делал вид, что огорчён! А теперь… Учителя разводили руками и списывали всё на переломный возраст, однако сам Ефрем с угрюмой взрослой ясностью сознавал причину перемен. Причиной было горе. Не какая-нибудь там мальчишеская обида, а именно горе. Народное. Предстоящее.
А всё началось с обычного нудного до собачьей зевоты урока наиновейшей истории, когда рассеянный слух будущего колдуна внезапно уловил в монотонной речи учителя нечто такое, что заставило нерадивого Ефремку схватить карандаш и лихорадочно произвести в тетрадке несколько простеньких арифметических действий.
Результат поразил его настолько, что Нехорошев оцепенел. Затем вскочил.
— Григорий Петрович, можно выйти?
Прерванный на полуслове историк раздраженно повернулся к Ефрему, но, увидев в глазах мальчонки неподдельный ужас, понял, что каждая секунда на счету. Молча кивнул на дверь.
Пулей вылетев из класса, Ефрем кинулся бегом по коридору. Миновав туалет и учительскую, ворвался в библиотеку.
— Маргарита Михална! У вас гимн есть?
Пергаментная старушенция гневно воззрилась сквозь очки на дерзкого пришельца.
— Какой тебе ещё гимн?
— Наш! Российский! И оба советских тоже!
…Спустя полчаса мрачный вихрастый мальчонка медленно вышел из библиотеки, пристроил мятую тетрадку на подоконник и, горестно сопя, проверил расчёты.
Вот они:
В 1944 году советский поэт Сергей Михалков пишет слова государственного гимна на музыку Александрова, где воспевает «партию Ленина, партию Сталина». И ровно через двенадцать лет после первого исполнения сталинизм подвергается строгой критике, а самого Иосифа Виссарионовича выносят из Мавзолея.
В 1977 году тот же Сергей Михалков пишет новый вариант слов на ту же музыку, поминая добром лишь «партию Ленина» и «великий, могучий Советский Союз». Проходит четырнадцать лет (двенадцать плюс два) — и КПСС перестает существовать, а Союз распадается.
В 2001 году правопреемница Советского Союза Российская Федерация, презрев в очередной раз исторический опыт, решает восстановить чреватый сглазом гимн на музыку Александрова. Текст в новой редакции, естественно, снова принадлежит Сергею Михалкову, который, возможно, и сам не подозревает о своей зловещей способности наводить порчу в глобальных масштабах.
«Двенадцать плюс два плюс два… — испуганно бормотал мальчуган, вырисовывая цифру за цифрой, — получается шестнадцать. Две тысячи один плюс шестнадцать…»
Грядущая дата грозно глянула на него с тетрадного листа — и Ефремка оцепенел вновь. До очередного семнадцатого года оставалось всего-ничего. Можно было смело бросать учёбу.
В тот вечер он выпил впервые.
* * *— Слушай, Ефрем, — с некоторой неловкостью проговорил Портнягин, дождавшись конца истории. — А разве Суслов независимость в семнадцатом получил?
В отличие от стариков юное поколение в большинстве своём весьма скверно запоминает дату последнего государственного переворота, особенно если переворот был именно демократический, а не тоталитарный. И причина тут даже не в том, что молодёжь не чувствует за собой вины, поскольку произросла позже — так сказать, на развалинах предыдущей державы и вживе её в глаза не видела. Просто новая власть обязательно преподаст недавний развал страны как нечто светлое и прогрессивное. Ну и кому интересно запоминать такой скушняк?
Иное дело старики, заставшие историческое событие, не покрытое ещё полипами идеологии, то есть во всей его мерзопакостной наготе. И рады бы забыть, да поди попробуй!
Поэтому нетрудно было предвидеть, что Ефрем сейчас злобно фыркнет и намылит Глебу холку за дремучее невежество. Вместо этого старый колдун недоумённо сдвинул космы бровей и поскрёб в собственном затылке.
— Да Бог его знает, — тоже вроде бы слегка смутившись, отозвался он. — Я ведь в календарь памятных дат лет десять уже не заглядывал… Да и телевизор мы с тобой, почитай, не смотрим…
— И что? — ошалело переспросил Портнягин. — За десять лет дата в календарях перепрыгнула?
Ответить кудеснику не дали: пришёл постоянный, порядком надоевший клиент и, по обыкновению, заныл, запричитал с порога.
— Что ж это за времена такие настали, Ефрем Поликарпыч! — сетовал он. — Ничему верить нельзя. Уже и приметы врут…
— Часто?
— Да то и дело!
— Ну, например?
— Все до единой!
— Да ладно тебе! — урезонил Ефрем. — А скажем, такая: кто себя плохо в детстве вёл, до пенсии не доживёт…
— Есть такая примета? — ужаснулся посетитель.
— Точно говорю! Кого из пенсионеров ни спроси — каждый золотым ребёнком был. А остальные, видать, повымерли. Так что ты конкретней, конкретней давай… Какие именно тебе приметы врут?
— Ну вот, например, плюёшь-плюёшь через левое плечо — и всё, видать, мимо да мимо…
— Стало быть, бес попался увёртливый, — объяснил колдун.
— Или вот позавчера, — обиженно продолжал гость, — зачесалась левая ладонь. К убыткам, значит. Я, как положено, чмок её — и под мышку…
— Та-ак… И что?
— Всё равно долг выколачивать пришли, — с убитым видом поведал клиент.
Кудесник задумался на миг.
— А вот, скажем, входишь ты в подъезд, — начал он издалека. — Тьма — кромешная. И вспоминаешь, что есть такая примета: щёлкнешь выключателем — свет зажжётся… Щёлкнул, а он, зараза, не зажигается! Почему? Очень просто — хулиганьё лампу кокнуло… А назавтра заходишь в тот же подъезд: щёлк — горит! В чём дело? Кто-то из жильцов новую лампочку ввернул…
Клиент слушал с напряжённым вниманием, кивая чуть ли не при каждом слове.
— Так вот, в астрале, мил человек, то же самое, — проникновенно и доходчиво втолковывал Ефрем. — Особенно в некромире. Столько хулиганья, прости Господи, что светлые силы лампочки вкручивать не успевают… образно говоря… Оберегом пользуешься?
— Н-нет…
— А! Тогда понятно… Ты ж против хулиганов этих всё равно что безоружный. Вот они и беспредельничают…
Тем временем свечерело окончательно, в комнатёнке заклубился полумрак, и Глеб Портнягин, подумав, включил верхнее освещение. От неожиданности посетитель вздрогнул.
— Не продадите амулетик? — жалобно спросил он.
— Какой тебе? — спросил колдун, с кряхтением поднимаясь с табурета.
Остановились на относительно дешёвом устройстве, представлявшем собой деревянный шлифованный кружок размером с блюдце и толщиной с большой палец. Выгравированные с обеих сторон магические знаки создавали поле, в котором проказливая негативная энергетика должна была чувствовать себя дискомфортно и вяло. Носить оберег полагалось на шейной цепи с крупными звеньями, тянувшей на добрых полкило (желательно, поверх одежды, поскольку спрятанный амулет теряет защитную силу).
* * *— Так что там с две тыщи семнадцатым? — спросил Портнягин, еле дотерпев, когда певучая дверь закроется за отягощённым цепью посетителем. — Чем кончилось? Угадал ты тогда или как?
Держался он теперь непринуждённо, чтобы не сказать раскованно. Если уж учитель дату переворота запамятовал, то с ученика-то какой спрос!
— А это как посмотреть, — загадочно отозвался старый чародей. — Долгосрочные предсказания, доложу я тебе, штука умственная, невразумительная…
— А Нострадамус? — с ехидцей осведомился Глеб — и учитель с учеником ухмыльнулись.
К Нострадамусу оба относились юмористически.
— Взять того же Даниила Андреева, — снова становясь серьёзным, продолжал колдун. — Вот слились у него на небесах Украина с Россией в один, прости Господи, затомис…
— Во что слились?
— Ну, в град небесный… Стало быть, лет через тридцать они и на земле слиться были должны. Ан всё наоборот! Как так? Кто наврал? На небесах промахнулись или сам он… того-этого…
— Ну? — выжидающе глядя на Ефрема, сказал Портнягин.
— А никто не наврал, — с таинственным видом объявил тот. — Правильно напророчил Даниил…
— Как же правильно, если не сбылось? — возмутился Глеб. — А-а… — сообразил он спустя малое время. — Тоже, что ли, как с приметами? Опять тёмные силы в астрале нашкодили?
— Да если бы, — вздохнул колдун. — Тут видишь, Глебушка, какое дело… Ты-то, чай, думаешь, что физический мир — один. А их — до чёртовой матери! Учитель мой говаривал: на меже, Ефремка, живём, разными глазами разные миры видим… Возьми нарочно проверь! Сперва левый глаз зажмурь, потом — правый. Сам заметишь: и оттенки малость отличаются, и чёткость… Во-от… Причём так: смежные миры, считай, одинаковые. Почти. Ну а чем дальше от нас — тем больше разницы…
Глеб одурело потряс головой, не давая уму зайти за разум. Потом вдруг понял.
— Во-он ты о чём… — с облегчением протянул он. — Параллельные пространства, что ли?
Колдун насупился, но придраться было не к чему: «параллельные» — слово крепко обрусевшее, «пространства» — и вовсе исконное.
— Всё знает! — тем не менее подивился он, обращаясь к стеллажу с эзотерикой. — Только на горшок не просится… Говорю тебе: миры — они и есть миры! А уж параллельные они там, перпендикулярные — это кому как нравится.
— И попасть туда можно? — недоверчиво допытывался Глеб. — Из нашего…
— Да если не врут, мы только и делаем, что из одного в другой перескакиваем, просто замечаем редко… Живёшь-живёшь, а потом вдруг померещится, будто всё это с тобой уже было…
— Дежа-вю! — опрометчиво выпалил Портнягин.
Услышав иностранное речение, старый колдун взбеленился и немедленно выписал ученику чертей по первое число. Влетело даже предыдущим воплощениям Глеба, одно из которых, как выяснилось, принимало непосредственное участие в ослеплении Василька Теребовлецкого, а другое подглядывало из чащи за умерщвлением Ивана Сусанина.
К счастью, вспыльчивость Ефрема искупалась тем, что надолго его никогда не хватало.
— Ну и как ты это своё «дежа-вю» объяснишь? — вернувшись внезапно в прежнее ворчливо-насмешливое состояние, спросил он.
— Н-ну… пишут, что ложная память… — осторожно отозвался ученик.
— Во-во! — усмехнулся кудесник. — Именно, что ложная. Не память это, Глебушка, а самый что ни есть перескок в другой мир. В смежный, понятно, который поближе… Думаешь, почему у нас в Баклужино столько разборок? Один говорит: «Отдавай должок!» А тот ему: «Какой должок?» В чём тут дело? Думаешь, склероз? Жулики, думаешь? Нет, Глебушка! Из разных миров они. В одном мире — так, а в другом-то — эдак! Тут брал он в долг, а там не брал… Или, скажем, везло тебе, везло — и вдруг чёрная полоса! А это ты просто в другой мир перескочил. С виду — точь-в-точь прежний, нипочём не отличишь, а ходу тебе в нём никакого нету. Такая вот штука…
— Внешне, говоришь, один к одному? — озабоченно уточнил Портнягин, для которого вопрос удачи всегда был особенно важен.
— Нет, ежели глаз намётан, — успокоил колдун, — то, приглядясь, разницу, конечно, уловишь… Вчера, положим, все были атеисты, а сегодня до того вдруг уверовали, что даже слово «богохульство» с большой буквы пишут. Ну, тут ежу понятно: в соседний мир тебя перекинуло…
— Хм… — сказал Глеб. — А с чего это вдруг?
— Я так понимаю, Глебушка, что за грехи, — горестно отвечал ему старый чародей. — Обращал, небось, внимание: в детстве мир светлый, радостный, а в школу пойдёшь — уже не то. И чем дальше — тем хуже… Учитель мой знаешь как говорил? Какому ты миру соответствуешь, в тот мир и оползёшь… рано или поздно. Так что ты уж, мил человек, с пророчествами того… поосторожней…
— Почему?
— Тьфу ты! — снова озлился колдун. — Кому ж я это всё тут растолковывал? Ты мозгами-то пораскинь: в разных мирах прошлое тоже, получается, разное! Тут, скажем, вышел гимн у Михалкова, а там — нет. Не получилось. Вдохновение вовремя не осенило… Или скажем, написать — написал, но не один, а в соавторстве! С каким-нибудь, я не знаю, Гарольдом Регистаном… Значит, дели порчу пополам! Или наоборот — умножай на два! И смотри, что получается: рассчитал я пацаном год переворота. Правильно рассчитал. Но для того мира… А за жизнь-то за целую сколько раз согрешить случилось? Ты прикинь, в какую меня даль отнесло! Вот и Велемир Хлебников в своих «Досках судьбы» тоже на год с предсказанием революции пролетел… Такие, Глебушка, горбыли…
— Ну! — Портнягин с недоумением глядел на старого чародея. — Что ж теперь, совсем судьбу не предсказывать?
— Так ведь промахнёшься же наверняка!
— Ну и промахнусь, — невозмутимо отозвался Глеб. — А кто что докажет?.. Правильно предсказал! Но для другого мира… Да классная отмазка! — И, подмигнув цинично пялящемуся из-под стола коту, ученик колдуна незаметно поправил заныканный под рубашкой томик Гоголя.
Рыбье слово
Рыбу не так-то легко поймать: рыба хитрая тварь — она не верит в справедливость.
Несмотря на то, что Соединёнными Штатами втайне сформирована, как говорят, специальная группа войск для защиты свободы и демократии от Божьего гнева в день Страшного Суда, успех этой затеи кажется крайне сомнительным. Чему быть, того не миновать.
Точную дату конца света вычислить никому не дано, однако мнится, что, скорее всего, он выпадет на выходные. И когда прольются на землю гибельные чаши, и случится битва при Армагеддоне, и будут зачищены те, что со знаком Зверя, — тогда с водохранилищ и затонов начнут помаленьку возвращаться любители подлёдного лова, так и не узнавшие, о чём говорили семь громов.
Заметив на обугленной почве обломки снятых печатей, оттиски копыт панцирной саранчи и нисходящий с небес лучезарный четвероугольный Иерусалим, новички, понятное дело, оцепенеют. Ветераны поведут себя спокойнее. Народ тёртый, многое повидавший. Сколько раз уже уходили они на рыбалку при тоталитарном режиме, а возвращались при демократическом! А сколько раз наоборот!
Новичок Корней Челобийцын был из возрастных да поздних. Ему бы по дому что смастерить, пивка попить, с женой у телевизора посидеть. На лёд его сманил сосед Викентий по кличке Дискобол: толстый, шумный, неопрятный, вдобавок неутомимый враль, за что и был столь унизительно прозван. Водкой не пои — дай подбить кого-нибудь из знакомых на совместную авантюру. Одному-то, чай, скучно! И хотя любой знал заранее, что связываться с Дискоболом — себе дороже, тем не менее попадался вновь и вновь. Цыганский гипноз, не иначе.
Пробный выход по перволёдью обернулся для Корнея отмороженной скулой и лёгким вывихом ступни. До конца ему озлобиться помешали новизна впечатлений и приятное открытие, что сам-то Викентий, оказывается, лишь хвастать горазд, а на деле рыбак… Как это говорится? Непоимистый? Неуловистый? Хреновенький, короче.
«Съезжу ещё раз — и обловлю», — решил Корней.
Этого требовали скула, ступня и жажда справедливости.
* * *Добраться до Слиянки можно было одним способом: пролегала туда ржавая железнодорожная ветка, по которой временами ковыляла грузовая самодвижущаяся платформа, принадлежащая Андрону Дьяковатому. Зимой она обрастала дощатыми стенками и потолком, и всё же окочуриться в ней было проще простого. Поэтому, выбравшись из навылет просвистанной заиндевевшей хибары на колёсах, рыбаки сразу устремлялись в «грелку» — ветхое строение посреди степи, бывшее когда-то кассой и залом ожидания, а ныне приватизированное тем же Андроном.
В круглой железной печке давно бурлил огонь, стены отдавали влагу, за наполовину стеклянным, наполовину фанерным окошком снежно мутнел четвёртый час утра, а под пухлым простёганным дранкой потолком тлела на кривом шнуре желтоватая лампочка, хотя откуда Андрон брал электрический ток — уму непостижимо. Провода со столбов по всей округе были срезаны и пропиты в незапамятные времена.
Пристроившийся неподалёку от источника тепла Челобийцын огляделся. Отогревшиеся рыболовы священнодействовали — производили таинственные операции с мотылём и вели глубокие беседы, перекладывая слова степенным неторопливым матом. Не желая чувствовать себя ущербным, Корней тоже достал раскладную шкатулку с мормышками и, прикидывая, что бы с ними ещё такого сделать, вопросительно покосился на густо изрисованную печку, где тут же наткнулся на короткий бросающий в дрожь стишок, которого раньше не замечал:
Морозцем тронутый прудок
Блестел, как новенький пятак.
Ещё похрустывал ледок.
Ещё побулькивал рыбак.
Видя, что друга хватил столбняк, Викентий по прозвищу Дискобол озабоченно засопел, придвинулся поближе — и чуть не спихнул с лавки. Покачнулась в литровой банке вода, насыщенная нервным серебром мальков.
— Видал? (Видал?) — торопливо спросил ненавистный сосед-искуситель. У Викентия вообще была странная манера речи. Он не просто удваивал слова — он как бы пояснял их в скобках, должно быть, для вящей доходчивости. — Был (был!) у нас тут (у нас тут!) такой Софрон (Софрон!), так вот он (он!) как раз и сочинил (сочинил!). И… (слышь-слышь-слышь!) тут же в полынью (в полынью!) — и с концами… Тпсшь? — Так в произношении Викентия звучало звукосочетание «ты представляешь?».
— Могли и сами утопить, — сердито заметил Корней. — За такое стоило…
Но стремительный Дискобол уже напрочь забыл о трагической судьбе охальника, чей стишок, пощажённый, видать, из суеверия, до сих пор красовался на печке. Теперь внимание Викентия привлекла раскрытая шкатулка на коленях соседа и друга.
— А мормышки (мормышки!), — возбуждённо заговорил он. — Мормышки шлифовать надо…
Издав мысленный стон, Корней попробовал прикинуться, что дремлет, однако Дискобол его растолкал.
— Ты слушай (слушай!). Мормышки (мормышки!)…
Но тут, к счастью, всё вокруг, как по команде, зашевелилось, загомонило и дружно подалось на выход. Наверное, клёв объявили.
* * *Пейзаж… Ну, какой пейзаж может быть ночью в пойме? Так, чернота. Единственно: бледнел вдалеке пласт тумана, то ли подсвеченный невидимой луной, то ли прильнувший к озарённому фонарями шоссе. А ещё, если не обманывало зрение, мерцало впереди среди мглы кромешной нечто крохотное, золотисто-паутинчатое, еле уловимое, возможно, потустороннее. И чем пристальнее всматривался Корней, тем отчётливее оно становилось, нисколько не делаясь от этого понятнее. За свои пять выходов на лёд ничего подобного Челобийцыну видеть ещё не доводилось. На фонарик рыболова — не похоже. Да уж не бродит ли там, чего доброго, призрак беспутного Софрона, начертавшего кощунственный стишок на печке и угодившего за то в полынью?
Нет, не бродит. Мерцающее пятнышко пребывало в полной неподвижности.
Значит, просто стоит. Поджидает.
Корней хотел подумать об этом весело, но весело не вышло. Вышло жутковато. Украдкой бросил взгляд на Викентия — и тут же проклял себя за проявленную слабость. Бывалый Дискобол — тёмная округлая масса на смутном сером фоне — с хрустом, ничего не страшась, пёр вперевалку по насту — и говорил (говорил!). Что-то, видать, плёл о своих рыбацких подвигах.
Может, просто не замечает?
Корнея Челобийцына вновь обуяла лёгкая паника: призрачное золотистое мерцание заметно приблизилось, но так и не пожелало отлиться во что-нибудь привычное, земное.
До разгадки оставалось примерно сорок шагов… тридцать… двадцать… десять…
Ну слава тебе, Господи! Неведомый призрак обернулся всего-навсего полиэтиленовым шалашиком с горящей свечой внутри. Оказывается, они давно уже шли по заснеженному льду, а не по земле. Из полупрозрачного укрытия недвижно торчали наружу два огромных и, кажется, опушённых инеем ботинка. Словно бы владелец их был заживо вморожен в морщинистый подсвеченный с изнанки торос.
Последовала уважительная минута молчания. Затем Викентий, утративший, как злорадно отметил про себя Корней, свою обычную говорливость, огласил предутреннюю мглу угрюмым вопросом:
— Клюет?
Ответили не сразу. Корней уже начал беспокоиться, когда ботинки чуть шевельнулись, и в шалашике глуховато прозвучало:
— Есть немного…
— Всю ночь здесь? — не удвоив и на этот раз ни единого слова, то ли скорбно, то ли ревниво спросил Дискобол.
Из шалаша отозвались утвердительным мычанием, и Корнею Челобийцыну захотелось вдруг обнажить голову.
Постояв, двинулись дальше. Что тут ещё скажешь?
— Слышь-слышь-слышь… — снова становясь самим собою, шумно зашептал неотвязный Викентий, как только они отдалились от осиянной палатки на порядочное расстояние. — Знаешь, кто это? Про Портнягина (Портнягина!) слыхал, нет? Колдун… Тпсшь?.. Глеб Портнягин! Вот это он и был…
Челобийцын оглянулся.
— Колдун?
— Если хочешь знать (если хочешь знать!), — обиделся Дискобол, — колдуны (колдуны!) — самые классные рыбаки! Захочет (захочет!) — всех обловит. Рыбье слово знает… Тпсшь?
— Рыбье слово? — переспросил Корней, с новым интересом всматриваясь в мерцающий из тьмы вигвамчик. Тщетно пытаясь обловить Дискобола, он беседовал с бывалыми, выпытывал у них секреты, посещал рыбацкие сайты, листал пособия, просматривал видеофильмы, а вот прибегнуть к колдовству почему-то не догадался.
* * *Светало. Неподалёку обозначились торчащие изо льда редкие обмороженные камыши. Спрашивается, стоило ли переться в такую даль, чтобы снова выйти к берегу? Изрядно озябший Корней Челобийцын сидел перед лункой на заплечной коробке, сделанной из морозильной камеры бывшего холодильника, и уныло поддёргивал отполированную о валенок мормышку. Непоседливый Дискобол, тряся привязанным к ватной заднице матерчато-проволочным стульчиком, бегал от дырки к дырке. Временами хватал ледобур и просверливал ещё одну — быстро-быстро, пока рыба не уплыла.
Рыба неизменно оказывалась проворнее: на снегу в противоестественных позах коченели всего три весьма скромных окунька, которых Викентий почему-то с гордостью именовал «милиционерами».
— Почему «милиционеры»? — не выдержав, спросил Корней.
— Полосатые (полосатые!), — объяснил тот.
— И что?
— Ну… палки (палки!) у гаишников… тоже ведь полосатые!
Объяснение показалось притянутым за уши, а то и придуманным на ходу. Дискобол — он и есть Дискобол.
Сам Корней, увы, не мог похвастаться даже и такой незначительной добычей. Единственного окунишку размером с мизинец он отпустил, велев ему, как того требует традиция, привести дядю и дедушку. Однако полосатый Павлик Морозов надул — никого не привёл. Хотя, может, и пытался привести, а дядя и дедушка, выслушав, поступили с ним, как с тем пионером.
Надежды обловить Дискобола таяли с каждой минутой. Справедливость упорно не желала торжествовать.
Наконец Корней Челобийцын поднялся и начал собирать свои рыболовецкие причиндалы.
— Хватит! — объявил он. — Иду оттаивать.
Честно сказать, имелось сильное опасение, что не переносивший одиночества сосед увяжется за ним в «грелку», но, слава Богу, Дискоболу померещился клёв. Корней повесил ящик на плечо и, опираясь на пешню, двинулся к темнеющему вдали укрытию. Отойдя шагов на сто, оглянулся и, удостоверившись, что Викентий увлечён бурением очередной лунки, взял курс на серый полиэтиленовый шалашик.
Успел вовремя: колдун уже сматывал удочки.
Был он высок, широкоплеч, а когда обернулся, оказалось, что ещё и очень молод. Молод до неприличия. Конечно, возраст ловца измеряется не годами, а временем, проведённым на льду, но одно дело рыбалка, другое — магия.
Может, потомственный? С трёх лет колдует?
— Ну и как улов? — поинтересовался Корней.
— Так себе… — равнодушно ответил Глеб Портнягин, чем не на шутку озадачил любопытствующего.
— Почему? — вырвалось у того.
Колдун пожал плечами.
— А мне говорили, ты рыбье слово знаешь, — растерянно сказал Корней.
— И не одно, — с прежним безразличием откликнулся таинственный рыбак.
— Это даже со словом улов такой? — ужаснулся Челобийцын.
— Почему со словом? Без…
— Так ты ж его знаешь!
Молодой кудесник с холодком посмотрел на собеседника. Подобным взглядом вас мог бы одарить гроссмейстер международного класса, посоветуй вы ему слямзить с доски пешку противника.
— Я для чего сюда езжу? — бросил он в сердцах. — Отдыхать или работать? Ещё на рыбалке я не колдовал!
Корней почувствовал себя неловко и, чтобы сгладить бестактность, предложил помочь с разборкой шалашика. Портнягин, не ломаясь, согласился, и до «грелки» они добирались вместе. Поговорили заодно…
— Ну, Дискобола ты и без рыбьего слова обставишь, — пренебрежительно усмехнулся Глеб, выслушав сетования Корнея.
— Не обставил же… — вздохнул тот.
— А ловишь давно?
— Да шестой раз уже…
— Но первый-то раз — обловил?
— Нет…
Глеб покосился на спутника, как тому показалось, с сочувствием.
— Это хуже, — подумав, молвил он. — Новичкам обычно везёт. Вернее, не то что везёт… Ну, знаешь, как на лохотроне: сперва выиграть дадут, а увлечёшься — тут же и облапошат. А если сразу ловля не пошла… Тогда тебе и впрямь без рыбьего слова никуда…
— Ну так скажи, — отважился Корней.
Они уже подошли к строению вплотную. Молодой колдун остановился и весело оглядел попутчика.
— Сказать, что ли?
Тот не в силах выразить согласия вслух смог лишь меленько покивать. Портнягин слегка округлил обессмыслившиеся глаза, после чего беззвучно открыл и закрыл рот.
— Примерно так, — пояснил он.
То ли издевался, то ли в самом деле что-то по-рыбьи произнёс. Поди пойми!
* * *В деревянном продымленном чреве «грелки» они обнаружили ещё человек семь — должно быть, из числа тех, что подобно Глебу Портнягину провели ночь на льду. Отогреваясь — кто из термоса, кто из фляжки, — рыбаки внимали очередной байке.
— Молодой был, — снисходительно признавал ошибки юности морщинистый ветеран. — Переходил Ворожейку — слышу: лёд подо мной хрустит, гнётся. Лёг, пополз. А он — сильней. Хотел уже обратно ползти. И тут сзади — треск, грохот… Ну, думаю, всё! Оборачиваюсь… — Ветеран неспешно затянулся крохотным окурком, исторг изо рта дымного дракончика и заключил сокрушённо: — …а меня трактор обгоняет…
Судя по выражению лиц, история была давно известна, и тем не менее ржали все громко, долго и самозабвенно.
— Врёт? — тихо спросил Корней, опускаясь на лавку рядом с Глебом.
— Рыбаки не врут, — философски отозвался тот. — Незачем. Ври, не ври — всё равно никто не поверит…
— И с трактором — правда?
— Конечно.
— Чудеса! — язвительно произнёс Корней.
— Никаких чудес. Оттепель была, а потом — мороз. Ну и слоёнка вышла: сверху ледок, под ним — вода, а дальше уже настоящий лёд, толстый… Верхний слой трактор ломает, по нижнему — едет… Я смотрю, сильно тебя Дискобол достал?
— Дверь в дверь живём, — сообщила сквозь зубы жертва человеческого общения. — Потому и хочу обловить, чтоб заткнулся…
— У-у… — соболезнующе протянул Портнягин. — Ладно! — решил он, поразмыслив. — Только никому ни слова! А то они с меня с живого не слезут… Мелочь есть?
— Зачем?
— Затем, что бесплатно никакое колдовство не сработает. Давай монетку, а я тебе сейчас заговор на бумажке напишу… Дома его наизусть заучишь…
— На улов заговор?
— Хм… — Портнягин задумался, окинул собеседника оценивающим взглядом. — Нет, языком ты его, понятное дело, так и так не обловишь… Может, не на улов, а? Может, сразу от злого человека-порчельника? Глядишь, отвяжется…
— На улов, — затрепетав, попросил Корней.
* * *Как и всякий поборник справедливости, Корней Челобийцын был натурой доверчивой, хотя и знал по опыту, что нельзя доверять ни слухам, ни средствам массовой информации, ни, Боже упаси, соседу Викентию. Теперь выяснялось, что нельзя доверять и колдунам.
На следующие выходные Дискобол увлёк жертву своего темперамента аж за Чумахлинку. А тут ещё для полного счастья ударила оттепель. Лужицы на льду, стоило ветерку нажать посильнее, рябили, переползали с места на место. Словно кто-то слегка наклонял затон, сливая воду то в одну, то в другую сторону.
Челобийцын сделал всё как полагается: трижды повторил затверженный назубок заговор, довольно длинный, временами невразумительный. «Как поп стоит на ердани, не шевелится и не похаживает, так бы и у меня, раба Божия Корнея, рыба с лучу не шевелилась и не похаживала…»
С какого лучу? И почему бы, интересно, рыбе не шевелиться? Если, конечно, не дохлая!
Поначалу, правда, почудилось, что заговор действует: первую щучку вытянул именно Корней. В предвкушении триумфа исполнил предписанный колдуном обереж, с риском для нижней губы трижды пробормотав в отверстую мелкозубую пасть следующую дурь: «Чур моей рыбы, и чур моего промыслу, чур моей думы, чур меня, раба Божия…»
Но дальше — как отрезало. Поклёвки пошли скупо, реденько. И хотя на сей раз превосходство Викентия выразилось всего в двух рыбёшках, затон Корней Челобийцын покидал в тихом бешенстве. В тихом — потому что положение у него было теперь самое дурацкое. Рассказать кому — на смех ведь подымут! Копеечное колдовство — на копейку и сработало.
Однако досада и жажда правды ворочались в Корнее столь неистово, что, вернувшись в город, он не выдержал: разузнал, где живёт этот самый Портнягин, и пошёл разбираться. Кстати, никакой тот был не колдун — так, ученик колдуна… И здесь наврал! Собственно, наврал-то не он, наврал Дискобол…
Всё равно обидно.
* * *Обманщика Челобийцын не застал. Встретивший гостя старичок в ветхом халате и не менее ветхих шлёпанцах, оказавшийся впоследствии известным баклужинским кудесником Ефремом Нехорошевым, недружелюбно известил, что ученик его ушёл по вызову.
Что ж, может, оно и к лучшему. Раз учитель — пускай в угол поставит! Корней кратко изложил суть дела, после чего был приглашён в комнату и усажен в облезлое кресло, где подробно, взволнованно обличил неправоту Глеба.
— А чего это ты всё по два раза повторяешь? — хмуро поинтересовался колдун.
Корней прислушался к отзвуку собственной речи — и похолодел.
— Нет (нет!), — поспешил оправдаться он. — Я (я!)…
Ужаснулся — и умолк окончательно. Сволочь Дискобол! Верно говорят: с кем поведёшься…
Старый чародей озадаченно почесал кончик носа.
— Бумажка с тобой? — спросил он.
Притихший Челобийцын вручил ему текст заговора. Старый колдун водрузил очки, углубился в чтение.
— А сам ничего не перепутал?
— Нет, — буркнул Корней. — Могу наизусть…
— А ну-ка!
Ни разу не сбившись, правдоискатель злобно отбил натвердо заученную белиберду.
— Странно… — Кудесник помрачнел. — Может, ты, того… повторить забыл?
— Повторил три раза! — Раздосадованный Корней был неумолим. — И обереж — тоже три раза повторил!
— А рыбачил где?
— За Чумахлинкой. Напротив Сызново.
Старичок прыснул.
— На! — решительно сказал он, возвращая бумажку. — Нашёл, где улов колдовать! Ничего у тебя в тех местах на заговор не пойдёт. Разве заплывыш какой…
— Почему?
— Это ж красная зона! Там рыба ещё с антирелигиозных времён ни во что не верит. Ни в сон, ни в чох, ни в вороний грай! Ни в наговоры, ни в заговоры, ни в Божью кару…
— До сих пор? — поразился Корней.
— А ты думал! Снежные люди вон на Памире по сей день, говорят, советской власти верны… Не зря ж против них американцы операцию затевают!
Гори-гори ясно
И собственный сказал толкнул в лицо.
Полупросвеченный утренним солнцем, на Божемойку чуть ли не с ясного неба сыпался быстрый слюдяной снежок. Он ложился на карнизы и асфальты, помаленьку наращивал сугробчик, венчающий покинутое воронье гнездо, а над книжным лотком почему-то замедлял падение и мельтешил, тускло пересверкивая, подобно вытряхнутой в воду рыбьей чешуе.
Молодой лидер баклужинских коммунистов-выкрестов Никодим Людской, кряжистый здоровяк в чёрной заснеженной рясе, перехваченной вервием, остановился перед лотком и бодливо уставил на продавщицу выпуклый лоб, чем сильно её встревожил.
— Вот… не желаете ли? — пролепетала она, торопливо поправляя, а заодно и перекладывая товар: духовное — поближе, бездуховное — подальше, с глаз долой. С тех пор как средства массовой информации оповестили свет о том, что в Мавзолее опять заплакала мироточивая мумия вождя, население Баклужино стало относиться к представителям комправославия с боязливым уважением.
Правую ладонь подошедший прижимал к груди, как бы пытаясь смирить сердцебиение, поэтому новенький томик Ветхого Завета издательства «Жидопись» он принял левой. Недовольно засопев, взглянул на корешок. «Минздрав Суслова предупреждает: умерщвление плоти вредит вашему здоровью», — было вытеснено там.
«Смотря, чьей плоти», — угрюмо подумал Никодим. Того, кто сочинил предупреждение, он, пожалуй бы, и сам умертвить не отказался. Хотя, строго говоря, последствия такого поступка тоже полезными для здоровья не назовёшь. Отбыв по юношеской бездуховности полтора года за взлом продовольственного склада, Никодим мог утверждать это наверняка.
Как и многие политики-вундеркинды, в лидеры он угодил благодаря своему возрасту — юностью руководителя движение пыталось прикрыть крайнюю ветхость прочих своих идеологов.
Вскоре Никодим уразумел, что ни одна снежная чешуйка так и не опустилась на лоток. А точка-то, получается, заговорённая. Колдуют поганые, колдуют… Ну, это мы сейчас исправим.
Вернул книгу и, медленно усмехнувшись, отнял ладонь от сердца. Продавщица ахнула, округлила глаза. На чёрной рясе пылал искусно выпиленный из фанеры чудотворный Орден Ленина. Вообще-то каждому очередному лидеру коммунистов-выкрестов полагалось носить подлинный переходящий Орден, но в реликвии содержалось золото высокой пробы, а Никодим, ещё будучи комсобогомольцем, дал обет не прикасаться к «жёлтому дьяволу».
Взвизгнув, продавщица кинулась застилать книги плёнкой, но было поздно: не устояв против идеологически выдержанной благодати, заклинание распалось — и весь круживший над лотком снег с шорохом хлынул вниз, присыпая слой за слоем глянцевые яркие обложки.
Никодим повернулся и, снова прикрыв Орден от влаги, тяжкой косолапой поступью двинулся через площадь к магазину «Противотовары», в витрине которого красовались пара антисервизов, контрсервант, три противотумбы бельевые, а в подвале таился конспиративный агитхрам имени царя Давида и всей кротости его.
* * *Иностранного слова «кандидат» Никодим не любил и предпочитал называть тех, кто горел желанием вступить в Коммунистический союз богобоязненной молодёжи, исконным выражением «оглашенные». Таковых в агитхраме собралось семеро. Когда Никодим вошёл, все встали. Длинное, напоминающее тир подземелье было освещено несколькими лампами дневного света и оснащено двумя лозунгами: «Откровение Иоанна — в жизнь!» и «Вопиющему преступлению — вопиющее наказание!»
Ответив на приветствие, Никодим направился было к кафедре, как вдруг с недоумением заметил, что правый глаз каждого питомца перехвачен наискосок чёрной повязкой.
— В пираты, что ли, собрались? — буркнул Никодим.
Оглашенные переглянулись, помялись.
— Да тут, понимаешь, какое дело… — покашливая, пустился в объяснения сухопарый Маркел Сотов. — В Писании-то как сказано? Если правый глаз твой соблазняет тебя — вырви и брось… Ну, мы тут подумали-подумали, да и того… От греха подальше… А насчёт левого вроде ничего не говорится…
Смутился — и умолк.
— А если воображение соблазняет? — жёлчно осведомился Никодим. — Голову себе оторвать?
Ответом было неловкое покряхтывание. Кое-кто подогадливее уже стянул с головы повязку и сунул в карман.
— Значит, так, — постановил Никодим, бросая тезисы на аналой. — Для особо непонятливых: Писание и вообще труды классиков надо понимать духовно. Соблазнил тебя правый глаз — мысленно вырви и мысленно брось. Тем более что сегодня он вам пригодится… — Дождался, пока все до единой чёрные тряпицы сползут с голов, и продолжил: — Изучаем применение на практике заповеди «не убий». Которую тоже надлежит понимать чисто духовно, то есть наоборот. А если понимать в прямом смысле — тогда и Родину защищать некому станет. Не говоря уже об интересах трудящихся масс… Раздай пособия, Виталя.
Сильно бородатый Виталя раздал пособия.
— Итак, — изронил Никодим, убедившись, что никто не остался обделённым. — «Не убий». Первое упражнение — одиночными, второе — короткими очередями, третье — с помощью взрывчатых веществ… Что непонятно, Маркел?
— Дык… это… — растерянно сказал молодой подпольщик Маркел Сотов. — Ежели с помощью взрывчатых… Это ж не только буржуев да нехристей, это всех подряд поубиваешь…
— А вот Маркса надо внимательнее читать! — вспылил наставник. — История, заруби на носу, всегда происходит дважды. Первый раз — в виде трагедии, второй раз — в виде фарша…
— Фарса… — дерзнул вмешаться кто-то.
— В старых изданиях так оно и было, — одобрительно кивнул Никодим. — Переводчик напутал. Потом исправили…
* * *К полудню ветхая облачность расползлась окончательно, солнышко малость потеплело, позолотело — и город из слюдяного стал фарфоровым.
Никодим Людской и Маркел Сотов проживали в одном районе, поэтому с занятий возвращались вместе. Снежок перестал, выпиленную лобзиком регалию можно было уже не прикрывать. Никодим шествовал, расправив грудь, и важно поглядывал, как силою чудотворного Ордена разрушаются мелкие бытовые заклятья, призванные хранить в целости кошельки, ширинки и узлы ботиночных шнурков.
Конечно, можно было бы закатать свидетельство народного доверия в пластик, но, как известно, любая синтетика непроницаема духовно. Иконки, например, потому и продают в запаянных пакетиках, чтобы святость раньше времени не выдохнулась.
Сухопарый Маркел Сотов шагал, ничего вокруг не замечая, и, как всегда в минуты напряжённой умственной деятельности, морщил не лоб, а нос.
— Не забивал, — ни с того ни с сего веско изрёк Никодим. — И завязывай давай. А то так, глядишь, и свихнуться недолго…
Застигнутый на мысли, Маркел вздрогнул. Сказано: «Всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своём». На женщин Маркел Сотов был не особо падок, зато когда-то в отроческих мечтах тайно представлял себя великим футболистом — и вот теперь ломал задним числом голову: действительно ли забивал он голы бразильцам? В сердце-то своём — забивал…
— Я ж вроде ничего не говорил… — опомнился он наконец.
— А не думай так громко, — ворчливо отозвался Никодим.
— Ну ты прямо колдун… — с опасливым уважением пробормотал Маркел. — В мыслях читаешь…
Молодой лидер коммунистов-выкрестов скривился и сердито надвинул поглубже обеими руками чёрный армейский берет, делающий его слегка похожим на Че Гевару.
— Соображай, что говоришь! — одёрнул он. — Нашёл с кем равнять!
— Да я ж в хорошем смысле… Чудо же…
Никодим усмехнулся. Наивность оглашенных временами его удручала, временами приводила в умиление.
— То-то и оно, что чудо! Ты что же, думаешь, я по своей прихоти чудеса творю?
Несколько шагов заединщики одолели в молчании. Маркел страдальчески морщил нос.
— Ну вот сам смотри, — сжалился Никодим. — Колдун, он — кто? Человек без вертикали в голове. Одиночка и паразит трудового народа. А колдовство — это всегда своеволие и гордыня. Колдуешь — значит, обязательно кого-то обуваешь: либо людей, либо природу.
— А чудо?
— А чудо, Маркел, это воплощение воли народной. То есть той же стихии. Значит, природе оно не противоречит. Велел мне народ читать в сердцах — читаю. Расхочет — перестану. Аминь.
— Весь народ? — усомнился Маркел.
— Весь, — не допускающим возражений голосом приговорил Никодим. — Народ, запомни, это те, кто за нас.
— Так это тебе, выходит, ни вздохнуть, ни кашлянуть… — с сочувствием глядя на молодого лидера, молвил будущий комсобогомолец.
— А ты думал, легко? — хмыкнул тот. — Нет уж! Попал в вожди — о себе забудь. Теперь ты и народ — единое целое. Изволь делать только то, чего остальные хотят!
— А чего они хотят? — рискнул Маркел.
Никодим недоверчиво покосился на спутника.
— То есть как это — чего? — с недоумением переспросил он. — Того, чего хочет вождь. Я ж тебе говорю: единое целое…
* * *На проспекте их обогнал «мерс» последней модели и, развратно подмигнув левым «поворотом», свалил в переулок. Молодые единомышленники проводили предмет роскоши недобрыми взглядами, ибо заповедь, запрещающая желать конфискации имущества ближнего твоего, тоже понималась ими чисто духовно, то есть наоборот.
— А вот, скажем, объявляешь ты кому-нибудь анафему с занесением в личное дело, — предположил Маркел. — Это ведь тоже чудо?
— Ещё какое! — зловеще всхохотнул Никодим.
— Но объявляешь-то — в прямом смысле?
— Вот тут — только в прямом, — посерьёзнев, подтвердил Никодим. — Иначе — ни тебе страха Божьего, ни партийной дисциплины…
У «Трёх волхвов» соратники свернули за угол и умышленно пронизали чёрный рыночек, чтобы причинить максимальный ущерб идеологическому противнику. Всё колдовское отребье Баклужино собиралось тут ежедневно, открыто торгуя своим поганым инвентарём: от пантаклей до саженцев пиар-травы.
— А правду говорят, — помявшись, опасливо обратился Маркел, — будто ты… того… по молодости лет на пару с каким-то колдуном склад грабанул?
Никодим крякнул и сдвинул берет чуть ли не до глаз.
— Ну, во-первых, попытка экспроприации и грабёж — вещи разные, — недовольно заметил он. — А во-вторых, кореш-то мой тогда нормальный был пацан… Кто ж знал, что он потом к колдуну в ученики поступит!
Фыркнул — и умолк. Маркел поморгал — и умолк тоже.
На выходе с базарчика продавали домашнюю живность. Величественная дама в мехах пропускала с надменным видом персидских котят через обручальное колечко. Трюк, понятное дело, невероятный, и без чертовщины тут наверняка не обошлось. Ну и зазевалась, дура, — проглядела приближение святыни. Ещё шаг — чары бы распались и пушистое оранжевое тельце оказалось бы передавлено тесным золотым изделием.
Следует сказать, что железный Никодим, ни в чём не давая потачки роду людскому, питал неизъяснимую слабость к невинному в политическом смысле зверью и скорее вышел бы из партии, нежели причинил увечье кому-либо из братьев наших меньших. Поэтому и только поэтому, а вовсе не из малодушия, узревши пропускаемого сквозь кольцо котейку, он торопливо прижал ладонь к груди, экранируя благодать.
И остановился в остолбенении. Экранировать было нечего. Регалия исчезла.
Обернулся, пристально осмотрел рынок. Клептокинез исключается. Орден — намоленный, колдовством его не возьмёшь. Стало быть, спёрли вручную — карманников у «Трёх волхвов» тоже хватает.
— А знаешь… — недобро прищурясь, обратился он к спутнику. — Поди-ка ты дальше один. Тут у меня дело сыскалось…
Оглашенный конспиративно наклонил голову и, ни слова не говоря, сгинул. Вернувшись шагов на десять, Никодим ещё раз оглядел торгующих. Наивные! Они что же, полагают, если вождя и идеолога лишить Ордена, так он и народной поддержки лишится? Нет уж, дудки! Виновного сыскать? Сейчас сыщем… Вот только не стоило, пожалуй, удалять Маркела — пусть бы воочию убедился, насколько прямой смысл отличается от духовного истолкования.
— На воре шапка горит, — тихо и внятно произнёс Никодим. И, помедлив, добавил: — Взвейтесь кострами…
Едва лишь прозвучало грозное ключевое слово, как над рыночком порхнул звук, похожий на фырканье множества воробьиных крылышек. Шапки на продавцах и на покупателях задымились, а затем вспыхнули разом. Толпа метнулась, с треском посыпались ящики, лотки, навесы, взмыл людской вопль. Ошарашенный Никодим попятился — и, пока не затоптали, поспешил ретироваться к выходу. Что из-за слишком общей формулировки чудо может принять черты стихийного бедствия, он просто не предвидел.
Приостановившись за углом, отдышался, а затем остолбенел вторично. Из небольшого сугроба на обочине торчал фанерным рёбрышком чудотворный Орден Ленина. Вот тебе и на! Сам, получается, обронил… Ну ничего! В любом случае — поделом ворюгам! Никодим бережно извлёк за краешек реликвию из снега, промокнул подолом рясы — и не сумел сдержать злорадной улыбки при мысли, что в мечущейся пламенношапочной толпе вполне мог оказаться и Глеб Портнягин — тот самый ученик чародея, с которым они в отроческие годы неудачно пытались взять на пару продовольственный склад.
Из-за угла слышались заполошные крики и тянуло запахом палёного тряпья. Никодим водрузил Орден на место, потом вдруг почуял неладное, схватился за темя — и ощутил ожог. Чертыхаясь, как последний беспартийный, чудотворец смахнул тлеющий берет в сугроб, забил огонь ногами и долго потом с удручённым кряхтением рассматривал на свет зияющую, неровно прогоревшую дыру.
Нет, пожалуй, правильно отослал он восвояси Маркела Сотова. Оглашенный запросто мог истолковать случившееся бездуховно. То есть в прямом смысле.
Порченый
…поднимали за голову, за ноги, бросали на кирпичный пол… Так выковываются народные вожди.
На дворе выпали осадки — хлопьями, как в колбе, — и что-то разладилось по сю сторону мутного оконного стекла. Клиенты капризничали, предсказания не сбывались, отмазки не помогали, старый колдун Ефрем Нехорошев, спихнув все дела на руки ученику, никак не желал выйти из запоя, а тут ещё в один ненастный день под дверь осторожно подсунули конвертик с повесткой в суд. Некто Кондраш подал заявление, будто после беседы с воспитанником чародея у него напрочь исчезло биополе, — и требовал теперь компенсации за причинённый ему энергетический и моральный ущерб.
«Кондраш, Кондраш… — недоумевал Глеб Портнягин, разглядывая повестку. — А! Сдаётся, это тот мордастенький. Да-да-да! Помню, помню падлу! Представился троцкистом, ворот расстегнул, ледорубчик предъявил… серебряный, животворный… Что ж он просил-то? Не иначе Льва Давыдовича вызвать… Стоп! Не он это! Не Кондраш… А Кондраш — он вроде такой… такой… Нет, не помню. Ну да всё равно падла!»
Мимо в направлении сильно початого ящика водки сомнамбулическим шагом продефилировало бездуховное тело Ефрема Нехорошева. Дух старого кудесника, надо полагать, витал сейчас где-то в тонких мирах. И хорошо, если просто витал…
Ученик чародея проводил рассеянным взглядом физическую оболочку учителя, снова вложил бумагу в конверт и, пожав плечами, отправил всё это в ящик серванта с мелким колдовским барахлом. Сгодится. Пепел любой официальной повестки, являясь сильнейшим поглотителем положительных эмоций, незаменим при изготовлении отворотных средств.
Портнягин присел на табурет, невольно копируя обычную повадку Ефрема, и призадумался. Помощи от наставника не предвиделось, а неприятности между тем следовали подозрительно правильной чередой, становясь раз от разу серьёзнее и серьёзнее. Если уж столь вопиющей ахинее, как уголовное дело о пропаже биополя, тем не менее дали ход, — значит, кто-то сильно этого хотел.
Кто?
Первое подозрение, естественно, пало на лидера православных коммунистов-выкрестов Никодима Людского, которому Глеб недели две назад имел неосторожность привидеться в ночном кошмаре и, что самое печальное, был этим мерзавцем узнан. Если же вспомнить ещё и прежние их раздоры…
Не сходя с табурета, молодой чародей закрыл глаза — и минут на десять оцепенел. Потом шевельнулся, пришёл в себя, озадаченно помассировал виски подушечками пальцев. Сведения, почёрпнутые им в астрале, мягко говоря, настораживали.
В это верилось с трудом, но Никодим Людской был на сей раз чист, аки голубица. Мало того, обнаружилось, что дело об исчезновении биополя возникло хотя и по явному недоразумению, однако без малейшего нажима со стороны. Потерпевший Кондраш, будучи сутяжным психопатом, затеял склоку вполне самостоятельно, судью никто не подкупал и не запугивал, а в заключение экспертизы просто вкралась ошибка.
Итак, ни следа вражеских козней — просто ряд дурацких случайностей и совпадений. Любой материалист на месте Глеба вздохнул бы с облегчением. Однако назубок затвержены были уроки старого колдуна, что нет на свете совпадений и что закономерность — это девичья фамилия случайности. Коротко говоря, неудачи последних дней наверняка имели не внешнюю, а внутреннюю причину, гнездившуюся в самом Глебе Портнягине.
Впрочем, ломать сейчас над этим голову не следовало — для начала необходимо было замять уголовное дело.
* * *В тусклых безднах юридических пространств было зябко и неуютно, а внизу, в чёрном провале, подобно угольям, припорошённым сизым пеплом, мерцала страшная Мембрана, отделяющая тонкие миры от Инферно. Некие не слишком отчётливые сущности сбивались в неправдоподобные стайки, называемые свидетельскими базами, и бродили окрест, шарахаясь временами от медлительных сгустков негативной энергетики, провожавших алчными взглядами нежное юридическое тело Глеба.
Нечеловечески высокая смутная фигура в струящихся одеяниях пыльного цвета склонила к Портнягину лысый ушастый череп.
— Ну? — шепнула она с проблеском любопытства.
Тот вкратце передал суть затруднения. Фигура, не разгибаясь, прикрыла дряблые веки. Задумалась. Глеб облизнул губы.
— Я… это… — сказал он, как бы оправдываясь. — Прикинул: психиатру его показать, Кондраша?.. Так ещё и за оскорбление притянет… о защите чести и достоинства… — Юноша видел, что его не слушают, но остановиться не мог и продолжал — сбивчиво, торопливо: — А потребуешь новой экспертизы — эксперты обидятся… ещё хуже напишут…
Неподвижная личина растянула безгубый рот в змеиной улыбке, затем открыла загадочные буркалы пыльного цвета — и выпрямилась. Ушла ввысь.
— Пусть представит справку, — злорадно прошелестело оттуда, — что у него и раньше было биополе…
Подобные сгустки юридической субстанции, с древних времён величаемые ярыгами, не считаются особо опасными, и всё же лучше встречаться с ними пореже, поскольку расплачиваться за консультацию приходится жизненной энергией. Но выбора у Глеба не было. Примерно ту же сумму (в пересчёте на денежные знаки) содрал бы с него и любой баклужинский адвокат с той лишь разницей, что времени на визит к нему ушло бы гораздо больше. А юному чародею необходимо было опередить очередную неприятность хотя бы на полчаса, дабы успеть обмозговать происходящее — и, если повезёт, понять.
Стиснув зубы, он решил отбросить самолюбие и начать с самого простого.
* * *«Сглазил кто-нибудь?..» — предположил Глеб и тут же криво усмехнулся. Его теперь, пожалуй, сглазишь! Впрочем, сглаз сглазу рознь — от иного он бы сам не отказался. Одно дело, когда твой защитный энергетический кокон пробивают отрицательными эмоциями, и совсем другое, когда положительными. Раз уж на то пошло — что есть любовь? Либо сглаз, либо приворот, да ещё и с прямым откатом. Почему, например, мужья на Руси от веку жён колошматили? Именно поэтому! Знали, что любящие супруги рано или поздно друг друга сглазят, ну и береглись как могли. А в итоге порчу на баб наводили… дурачьё!
Вспомнилось вдруг, как в златые школьные годы на уроке информатики рыжая Алка Зельцер одним томным взглядом проплавила ему солидную дыру в энергетической оболочке. Два дня сквозило — ходил лох лохом, всё никак не мог залатать. Да и не хотелось, честно говоря…
Глеб нахмурился и заставил себя встряхнуться.
Порча? Уже ближе. Чтобы избавится от сглаза, здоровому человеку достаточно влезть под душ или хлопнуть полный стакан водки. С порчей этот номер не пройдёт — порчу в большинстве случаев наводят умышленно, и её так легко не излечишь — снимать надо. Проще всего, конечно, сходить в церковь и помолиться там от души. А поскольку от души сейчас никто молиться не умеет, обращаются к специалистам. Скажем, к тому же Портнягину…
Фишка, однако, в том, что проказы подобного уровня Портнягин распознал бы с лёта. Нет, тут каверза посерьёзнее — возможно, кто-то «прицепился» и нагло сосёт из него прану. Жизненные силы, говоря по-нашему. Отсюда и неудачи. Глеб, правда, никогда не слыхал, чтобы жертвами порчи такого рода становились ученики чародеев. Сам порченый, допустим, энергетическую «пиявку» увидеть не сможет — точно так же как любой человек не замечает своих недостатков, пока ему на них не укажут. Но ведь где ученик — там и учитель! А уж этому-то выявить порчу — как два пальца об астрал…
Стенные ходики привирали уже на полтора часа. Глеб поморщился, покинул физическое тело и попробовал прямо сквозь циферблат вынуть увлёкшегося барабашку. Тот заверещал и за что-то там уцепился. Сопротивление не помогло. Портнягин намотал зациклившуюся энергетику на торчащий из стены железный костыль и, снова придав ей вращательное движение, остановился в задумчивости перед древним трюмо, под толстым стеклом которого как бы расплывались радужные нефтяные лужицы.
Да, закавыка… Сходить, что ли, через двор к Игнату Фастунову? Всё-таки за одной партой когда-то сидели — пусть посмотрит со стороны… Нет. Не стоит. С учениками чёрных магов в таких случаях лучше не связываться. Да и достоинства ронять не хочется…
Не вовремя сорвался с нарезки Ефрем, ох, не вовремя!
* * *— Ну-ка… тыковку… — вяло приказал старый колдун.
Глеб послушно склонил голову. Нетвёрдыми дряблыми пальцами Ефрем потрогал воздух над тёмно-русой макушкой, затем рука его упала, а из лёгких исторглось стенание. Сердце у юноши ёкнуло, но он поспешил уверить себя, что причиной горестного стона было физическое состояние самого Ефрема.
— И что там? — с фальшивой бодростью осведомился Глеб.
Учитель молчал, бессмысленно отвесив нижнюю губу. Выражение его лица могло означать всё что угодно.
— Ой, хреново… — обессиленно выдохнул он наконец.
— Кому? — теряя терпение, спросил Глеб.
Внезапно старый колдун Ефрем Нехорошев выпрямился и широко раскрыл мгновенно прояснившиеся глаза. Похмелья — как не бывало.
— Сядь! — отрывисто повелел он.
Глеб поспешно опустился на табурет. Ефрем встал — стремительно, без кряхтенья — и, присматриваясь, двинулся в обход заробевшего ученика.
— «Заземлили»? — осипшим от ужаса голосом предположил тот.
— Похоже… — глуховато отозвался колдун, ощупывая какие-то незримые впадины и выпуклости.
То есть даже не порча. «Заземляют», как правило, с помощью проклятия. Техника злодеяния примерно та же, но с одним существенным отличием: недоброжелатель замыкает жертву не на себя, а на какую-либо стихию. Чаще всего, на землю. Энергия покидает тело несчастного мощным потоком, и что самое обидное — поди пойми, кому за это бить морду!
— Ну не тяни, не тяни! — взмолился Глеб. — На что замкнули?
Вопрос — далеко не праздный, хотя, какую стихию ни возьми, добычу она отпускает редко. В организм проникают её тонкие сущности, поэтому вслед за неудачами неминуемо приходят болезни, как правило, смертельные и неизлечимые: от земли — онкология, от огня — гангрена, от воды — разжижение мозга, от воздуха — атипичная пневмония. Так что, строго говоря, хрен редьки не слаще.
Вместо ответа старый колдун насупился и принялся одеваться.
— Ты куда? — всполошился Глеб.
— Пойду… учителя своего проведаю… — угрюмо отозвался Ефрем, влезая в ветхую шубейку из чебурашки. — Может, что присоветует…
— Так он у тебя… Жив?
— Живёхонек…
— А чего пешком? Проще ж через астрал!
— Ты б ещё «по телефону» сказал… — ощетинился кудесник. — Дело-то, чай, не шутейное…
Сердито ткнул клюкой — и в воздухе проявилось прозрачное мерцающее подобие извилистой пульсирующей кишки, один конец которой крепился под левым соском Глеба, а другой уходил сквозь стену к какой-то из четырёх стихий. «Пиявка».
— Только, слышь… — ворчливо предупредил старый чародей. — Оборвать — даже и не пробуй… Хуже будет…
* * *Вернулся Ефрем — ещё мрачнее, чем уходил. Выпростал плечико из шубейки, хотел выпростать другое, но взглянул на ученика — и не поверил своим скорбным глазам. Прозрачный фосфоресцирующий рукав «пиявки» был окольцован этакой орбиталью, дрожащим смутным облачком, в котором старый колдун, вникнув, угадал зыбкого от проворства барабашку, упоённо пытающегося поймать себя за пятку. Сама кишка пульсировала теперь без содроганий, вполсилы.
Шубейка из чебурашки со вздохом осела на пол.
— Ну ты даёшь… — только и сумел вымолвить Ефрем. Отшвырнул клюку и, не разуваясь, кинулся осматривать диво. Приспособление поражало простотой: зациклившийся барабашка (он же, выражаясь научно, вечный двигатель первого рода), вращаясь, создавал поле, значительно замедляющее утечку энергии.
— Молодец… Ай, молодец… — всплёскивая руками, приговаривал старикан, однако заискивающие нотки в его голосе выдавали, что хитроумное устройство почти ничего не меняет в отчаянном положении ученика. — Вот умелец! И догадался же…
— Да ладно тебе! — прервал его восторги Глеб. — Жить захочешь — ещё не то смастрячишь… Узнали, чья работа?
Увял колдун, погрустнел.
— Много там чего узнаешь! — с досадой бросил он, опускаясь на табурет. — Проклятье — это тебе не порча. Кто угодно мог… по злобе…
— Никодим — мог?
— Да почему же нет! Тем более политик… Что-что, а уж проклинать…
— Значит, он, — приговорил Глеб и хмуро покосился на зыбкое кольцевое облачко. — Слушай, а если ещё пару барабашек добавить?
Колдун покряхтел, виновато развёл ладони:
— Думаешь, сила назад пойдёт? Не пойдёт, Глебушка. Вытекать, понятно, будет помедленней, а назад не пойдёт, нет… — Помялся и добавил: — Опять же: уменьшишь напор — в тебя тут же тонкие сущности полезут. Сейчас-то им против течения приходится, а так…
— Что хоть за сущности-то? — нервно сжимая и разжимая кулаки, осведомился Глеб. — К какой меня вообще стихии «прицепили»?
Кудесник смущённо кашлянул.
— К народной, Глебушка…
— Ка-кой?
— К народной, — с неловкостью, словно прощения прося, повторил колдун. — Тут, видишь ли… Вообще-то считается, что стихий у нас четыре, а на самом деле пять…
Глеб недоверчиво покосился на учителя:
— А к какому народу? К нашему?
— Да к нашему, конечно, к баклужинскому… Всё гад рассчитал! Остальные-то четыре стихии в городе — слабенькие, травленные… в трубы загнанные, асфальтом крытые…
Глеб не слушал. Лицо у него было отрешённое и усталое: то ли сказывалась потеря сил, то ли тонкие народные сущности уже просачивались потихоньку в его душу.
* * *Всю ночь, не прилёгши ни на минуту, провёл старый чародей у постели ученика. К утру вокруг призрачно мерцающей кишки стараниями Ефрема закрутилось три барабашки. И всё-таки жизненная сила слабыми толчками продолжала покидать тело Глеба.
Иногда казалось, что юноша уже не дышит.
Светало, когда он наконец открыл глаза и, уставившись незряче в потолок, проговорил, как в бреду:
— Систему пора менять…
— Да куда ещё менять, Глебушка? — кривясь от жалости, отвечал ему безутешный колдун. — Ты уж под этой пока полежи. Сам знаешь: больше трёх барабашек разом закручивать не след — пространство схлопнется…
Чело больного омрачилось.
— Я не про них, — сдавленно произнёс он. — Я про Баклужино. Прогнила система…
Лицо его уже не принадлежало этому миру.
Внезапно вскинулся, нашарил одежду.
— Да куда ты? Лежи…
Но удержать порченого не удалось.
— Пошли! — приказал Глеб, лихорадочно облачаясь в джинсы и куртку. — Там митинг на площади…
Явно был не в себе человек. Впрочем, бывают моменты, когда в хвором пробуждаются собачьи инстинкты — и лучше ему в этом случае не перечить: сам себе травку найдёт…
Учитель и ученик выбрались на улицу. С небес по обыкновению сыпалось чёрт знает что. Такое чувство, будто астральная живность, обитающая в облаках, окончательно отбилась в эту зиму от рук и вместо того, чтобы, как подобает, терпеливо собирать из ледяных иголочек сложные узорчатые снежинки, валяла в морозные дни какую-то труху, а в оттепель — бесформенные хлопья.
Чутьё не обмануло Глеба: действительно, на главной площади Баклужино опять возвышалась фанерная трибуна и толпился заснеженный люд. Лаяли динамики. Общественно-политическому движению «Колдуны за демократию» грозил раскол — белые маги никак не могли ужиться с чёрными, а это означало, что на выборах, скорее всего, победят православные коммунисты-выкресты со своим Никодимом Людским.
Неприязнь старого колдуна Ефрема Нехорошева ко всяческим митингам была общеизвестна, поэтому появление его на площади в сопровождении ученика вызвало в народе сильнейшую оторопь, позволившую обоим беспрепятственно добраться до трибуны.
— Вы куда, молодой человек? — окликнул Портнягина один из организаторов, правый рукав которого охватывала чёрная повязка с белыми изображениями ступы и помела, но взглянул в глаза — и дорогу заступить не посмел.
По шаткой лесенке Глеб поднялся к микрофону.
Заснеженная толпа зароптала (очевидно, ждали другого оратора) — и вдруг растерянно смолкла. Даже те, кто не имел никакого отношения к чародейству, почуяли нутром незримую связь, некий энергетический канал, соединяющий их с бледным плечистым юношей, столь внезапно выросшим на трибуне.
Колдуны обеих ориентаций, чёрной и белой (они стояли поближе к помосту), прекрасно видя, что происходит, соболезнующе переглядывались. С такой бедой, как у этого парнишки, в леса бежать надо, подальше от народа, а он, самоубийца, на трибуну выперся! Вон какая орава — за полчаса умертвят. Да, не везёт с учениками Ефрему Нехорошеву… Сейчас ведь говорить начнёт!
И он заговорил. Негромко, через силу. О чём? Этого потом не сумел бы вспомнить никто, даже сам Глеб. Казалось, кто-то нашёптывал ему нужные слова. Да, собственно, так оно и было: прана молодого чародея уходила в массы, а навстречу ей по многочисленным капиллярам, сливающимся затем в упругую бьющуюся жилу, поднимались тонкие субстанции народной стихии. Проще говоря, надежды и чаяния.
Толпа плотнее прихлынула к помосту, с замиранием ощущая приближение чего-то неслыханного, небывалого.
И — вот оно! Свершилось! Это почувствовал каждый, а кто не почувствовал, тому достаточно было взглянуть на очумелые физии колдунов. Невероятно: повинуясь единому порыву толпы, «пиявка» погнала прану вспять. Народная сила — добровольно! — вливалась теперь толчками в сердце молодого кудесника, а навстречу ей, в людскую гущу, двинулись надежды и чаяния самого Глеба.
Он выпрямился, с лица его исчезла болезненная бледность, голос окреп, загремел.
— Забыли? — вопрошал он, срывая и отбрасывая ненужных уже барабашек. — Забыли про массовые заморы астральной фауны при большевиках? Про борьбу с вредными суевериями — забыли? Ничего! Никодим Людской вам живо напомнит!..
Толпа заворожённо внимала. Неизвестно, скрывался ли в ней тот, кто втихомолку подстроил пакость Портнягину, однако можно представить, как бы он клял себя за то, что опрометчиво «закоротил» жертву не на ту стихию! Хотя… Был, помнится, и случай с Микулой Селяниновичем, «законтаченным» врагами на мать сыру-землю, которая не только не выпила силушку из полюбившегося ей богатыря — напротив, своей поделилась…
* * *До дому учитель и ученик добирались молча. Портнягина переполняли чувства. Казалось, врой столб поглубже — взялся бы за него да землю перевернул. Ефрем был просто задумчив. Так и шли. Только раз, когда мерзкая погода пальнула им в лица какой-то стеклянной крошкой, Глеб поднял глаза к мутному небу.
— Не надоело? — осведомился он сквозь зубы.
Снег перестал. А вскоре пошёл снова, но уже иной — кружавчатый, правильный. Не посмел, значит, противиться воле народной. Остановившись, старый колдун поймал на ладонь снежинку и долго смотрел на неё, растроганно вздёрнув брови.
— Знаешь что, Глебушка? — молвил он с затаённой грустью. — А ведь кончилось твоё ученичество. Самому учить впору…
А вы на земле проживёте,
Как черви слепые живут:
Ни сказок о вас не расскажут,
Ни песен о вас не споют!
Выйдя из тюрьмы, Глеб Портнягин становится учеником известного колдуна Ефрема Нехорошева. В ходе обучения Глеб научится выходить в астрал, находить общий язык с барабашками, снимать сглаз и порчу, а также освоит множество других колдовских штучек. Но самым важным будет полученный Глебом бесценный жизненный опыт…
Глушилка
И тут я включаю свой аппарат! Они в страхе, в ужасе, как перепуганные овцы!
— Вот такая ты падла… — ворчливо упрекнул заказчика старый колдун Ефрем Нехорошев, выслушав до конца его горестную историю. — Не любишь, значит, когда народ душой отдыхает?
Выходя из запоя, он всегда бывал грубоват в общении, но хамил настолько добродушно, что на него почти не обижались.
А тут попался такой клиент — спичку не поднеси. Дёрганый, руки бессмысленно перепархивают с места на место, острый кадык выставлен жертвенно и вызывающе, как у гугенота в канун Варфоломеевской ночи: нате, режьте!
— Я, между прочим, тоже народ! — завёлся он с пол-оборота. — И еще неизвестно, кого больше: таких, как я, или…
Чародей взгоготнул.
— Больше, меньше… — лениво молвил он. — Кто громче — тот и народ, понял?
Гость стиснул зубы. Скулы и впалые бледные щёки его пошли пятнами. На мгновение показалось даже, что встанет сейчас и хлопнет дверью.
Не встал. Сдержался.
— Ладно! — бросил он. — Будь по-вашему. Такая я падла… Но в принципе-то их заткнуть можно вообще?
— Да можно… — хмуро отозвался ведун, чувствуя, что не отвяжется клиент, ох, не отвяжется. А бить кудесы с похмелья Нехорошев страсть как не любил. — Всё можно… Почему ж нельзя? Наложу на тебя заклятие…
— На меня?!
— Ну не на себя же! Чик-пок — и все дела. И не будешь ты их больше слышать…
Пару секунд посетитель пребывал в оцепенении.
— Ну нет, — сказал он наконец. — Я зачем дачу покупал? Чтобы в мёртвой тишине сидеть?.. А скворцы? А лягушки?.. Опять же здороваться надо, если сосед окликнет…
— Так я ж тебя не совсем оглушу… — поморщившись, успокоил кудесник. — Лягушек будешь слышать, скворцов… соседей… если поздороваются…
Заказчик метнул быстрый недоверчивый взгляд на колдуна и погрузился в тревожное раздумье.
— Хм… Я-то думал, вы на других заклятие наложите… — с сомнением пробормотал он. — Или уж сразу на всю территорию…
— На территорию — дорогонько станет, — заметил старый чудодей.
Помолчали, соображая. На мониторе, свесив сонную морду на пыльный, слепой, чуть ли не паутиной подёрнутый экран, распростёрся лохматый котяра, но не чёрный, как можно было бы предположить, а белый с серыми пятнами. Зверюга, видимо, линял, потому что ковёр в захламлённой комнатёнке чародея являл собой подобие плохо убранного хлопкового поля.
— Одного не понимаю, — пожаловался клиент. — Зачем они с собой динамики на природу тащат? Неужели в городе не наслушались? С соседями тоже повезло… Справа Дмитро Карабастов, слева Валерка Прокопьев, а дачные участки узенькие, ленточками нарезанные, чтобы у каждого выход к озеру был…
Хозяин комнатёнки делал вид, что слушает, даже временами кивал с сочувствием, сам же прикидывал, как бы это ему схитрить и обойтись каким-нибудь колдовством подешевле да попроще, чтобы особо мозги не напрягать. Муторно было Ефрему, маятно. А на порог заказчику тоже не укажешь — примета плохая.
— И вот как врубят они с двух сторон!.. — простонал клиент.
Кот на мониторе со скукой раззявил розовую пасть и, потянувшись, извернулся до кончика хвоста. Клиентов он видывал всяких.
— Ну хорошо, не можешь ты без грохота в ушах, — с надрывом продолжал гость. — Ну и купи себе дебильник с наушниками! Но зачем же всю округу-то глушить?..
При слове «глушить» старый чародей встрепенулся, мутные глазёнки вспыхнули. Стало быть, осенило.
— Во! — вскричал он. — Точно! Поди купи дебильник… простенький, без наворотов…
— Вы что, издеваетесь?! — Клиент всё-таки вскочил.
— Ты знай слушай! Луна сейчас в первой четверти, так? Выйдешь сегодня из дому ровно в полночь, дебильник держи за пазухой. И следи, чтобы месяц всё время был за левым плечом. Потом поплюй на четыре стороны и проводки с наушничками, слышь, пооборви… Прям под корешок, не стесняясь. Только, смотри, не вздумай выбросить — я из них потом на дебильнике наузы навяжу, понял?
— Что-что навяжете?
— Наузы. Узлы такие с наговором… И начнёт он у тебя работать как глушилка. Дёшево и сердито! Гектар покроет запросто, а тебе ведь больше и не надо, верно? Сколько у тебя там участок? Соток шесть?..
Высадившись из дребезжащего разболтанного автобусика на конечной остановке «Хуливы хутора», Егор Надточий обогнул селение и двинулся дубравой в направлении дачного посёлка. Кончался апрель. С корявых веток в изобилии свисали светло-зелёные червячки на взблёскивающих исчезающе-тонких шелковинках, и Егору то и дело приходилось между ними лавировать.
Он шёл, не пряча язвительной улыбки, и время от времени оглаживал глубокий карман шорт, где таился зачарованный дебильник с наузами из проводков. Проще говоря, глушилка. Постановщик помех. Нужды в нем пока не было: ни приёмника окрест, ни телевизора. Обирая сухие веточки, сердито потявкивал невидимый дятел — надо полагать, не та личинка пошла. Справа в промежутках между стволами пошевеливала серым расплавом листвы осиновая роща, слева синело небо да пучилось плотное белокочанное облако.
«Ох, попрыгаете вы у меня, господа… — предвкушал Егор, проныривая под очередным светло-зелёным червячком. — Ох и попрыгаете…»
Прямо по курсу воссияли заливные луга, и тут же, отразившись от водной глади, ясный женский голос из отдалённого динамика ликующе объявил: «А теперь в исполнении казачьего хора послушайте песню на слова поэта Гийома Аполлинера «Под мостом Мирабо тихо Сена текёть…»»
Впереди заголосили, задишканили — с гиканьем, топотом и присвистом. Егор содрогнулся.
Вскоре показались первые дачи. Аудиодуэль Карабастова и Прокопьева была слышна издали. От взрывов тяжелого рока вдребезги разлетался среброголосый хор мальчиков из неблагополучных семей, а на противоположном конце посёлка кто-то оглушительно пел навзрыд «Очи чёрные», причем врал, как даже цыган не соврёт, продавая лошадь.
Пожалуй, пора… Егор достал дебильник и развернул бумажку, на которой вдохновенно всклокоченным почерком старого чародея Ефрема Нехорошева начертан был текст пускового заговора. Старательно произнёс всё до последнего словечка — и с выражением крайнего злорадства на остром, как штевень, лице утопил помеченную магическим крестиком кнопку.
Не подведи, колдун, сделай милость…
И колдун не подвёл. Уже в следующий миг все динамики в округе разразились по волшебству мерзким прерывистым воем. Будь Егор Надточий постарше лет этак на пятьдесят, он бы, конечно, узнал это беспощадное тупое взрёвывание, сквозь которое с переменным успехом пытались когда-то пробиться «Голос Америки», «Свобода» и прочие вражьи радиостанции, призванные сеять сомнения в честных и простых сердцах советских граждан.
— Ну, посмотрим, посмотрим, надолго ли вас хватит… — глумливо молвил Егор, отправляя глушилку в карман шорт.
Насмерть перепуганная жуткими звуками, от которых, казалось, вибрировал уже весь посёлок, метнулась с истошным карканьем встрёпанная ворона, но дачники — народ упрямый — всё никак не могли поверить, что это всерьёз и надолго.
Ничего-ничего. Ещё минут пять-десять — и кинутся они, родимые, в город — чинить аппаратуру. А в городе им скажут: в чём проблема-то? Всё исправно, всё работает…
За штакетником, опершись натруженными руками на бульбу штыковой лопаты, высился Дмитро Карабастов и с тяжким недоумением слушал завывания, рвущиеся из утробы стоящего перед ним на табуретке радиоприёмника.
— Здорово, сосед! — осторожно окликнул Егор.
Дмитро покосился на него из-под насупленной брови.
— Здорово, здорово… — мрачно отозвался он, после чего вновь озадаченно уставился на бесноватый приёмник. — Что хотят, то творят! Ты такое когда-нибудь слышал?
Думая лишь о том, как бы нечаянно себя не выдать, Егор Надточий приподнял плечи и испуганно затряс головой.
— Нет, не понимаю я современной музыки, — удручённо признался Дмитро. — Раньше какие песни были! Раздольные, задушевные… А это что такое? Ни слов, ни мелодии — рёв один…
Покряхтел и, безнадёжно махнув рукой, прибавил громкость.
Тридцать три головы молодецкие
— Попробуй меня, Фроим, — ответил Беня, — и перестанем размазывать белую кашу по чистому столу.
Как и подобает истому интеллигенту, во дни безденежья Аркадий Залуженцев принимался угрюмо размышлять об ограблении банка. Примерно с тем же успехом какой-нибудь матёрый взломщик, оказавшись на мели, мог задуматься вдруг: а не защитить ли ему диссертацию?
Кстати сказать, диссертацию Аркадий так и не защитил. Тема подвела. «Алиментарный маразм в сказочном дискурсе: креативный фактор становления национального архетипа». Собственно, само-то исследование образа Иванушки-дурачка в свете детского недоедания никого не смутило, однако в название темы вкрались ненароком несколько общеупотребительных слов, что в глазах учёной комиссии граничило с разглашением военно-промышленных секретов.
Над парковой скамьёй пошевеливалась листва. За витиеватой чугунной оградкой белели пузатенькие колонны учреждения, на взлом которого мысленно замахивался Аркадий Залуженцев. Вернее, уже и не замахивался…
Придя сюда, он совершил ошибку. Он убил мечту. Как было славно, давши волю воображению, расправляться в домашних условиях с архетипами сейфов, и как надменно, неприступно смотрела сквозь вычурные завитки чугунного литья твердыня банка в натуре! Затосковавшему Аркадию мигом вспомнилось, что ремеслом грабителя он, ясное дело, не владеет, духом — робок, телом — саранча сушёная.
Во всём, конечно, виноваты были родители, по старинке, а может, по скупости подарившие дошколёнку Аркашику взамен компьютера набор кубиков с буквами и оставившие малыша наедине с запылённой дедовской библиотекой. Видно, не попалось им ни разу на глаза предостережение Лескова, позже повторённое Честертоном, что самостоятельное чтение — занятие опасное. Оба классика, правда, говорили исключительно о Библии, но сказанное ими вполне приложимо и к любой другой книге. Действительно, без объяснений наставника постоянно рискуешь понять всё так, как написано.
Низкий поклон тем, кто приводит нас к единомыслию, то есть к одной мысли на всех, но за каждым, сами знаете, не уследишь. На секунду представьте, зажмурясь, в каком удручающем виде оттиснется наше славное прошлое в головёнке малолетнего читателя, которого забыли предупредить о том, что «Война и мир» — патриотическое произведение, а Наташа Ростова — положительная героиня!
Хорошо ещё, подобные особи в большинстве своём отягощены моралью и легко становятся жертвой общества, а не наоборот. От дурной привычки докапываться до сути прочитанного мозг их сморщился, пошёл извилинами. А ведь был как яблочко наливное…
Мимо скамейки проколыхалась дама с нашлёпкой тренажёра на правом виске. Вот вам прямо противоположный пример! Последнее слово техники: гоняет импульс по обоим полушариям, избавляя от необходимости думать самому. Этакий оздоровительный массаж, чтобы клетки не отмирали. Удобная штука, а по нашим временам — просто необходимая, учитывая возросшую мощь динамиков, в результате чего каждый сплошь и рядом испытывает примерно ту же нагрузку на череп, что и профессиональный боксёр в бою за титул. Какие уж тут, к чёрту, мысли!
«Зря я здесь расселся, — тревожно подумалось Аркадию. — У них же там, перед банком, наверное, и камеры слежения есть…»
— Снаружи только две, — негромко сообщили поблизости.
Там, где прочие вздрагивают, Залуженцев обмирал. Обмер он и теперь. Потом дерзнул скосить глаз и увидел, что на дальнем конце скамьи сидит и тоже искоса поглядывает на него коротко стриженный юноша крепкого сложения. Должно быть, подсел, когда Аркадий смотрел вослед даме с нашлёпкой.
— Вы, простите… о чём?.. — с запинкой осведомился захваченный врасплох злоумышленник.
— Ну… очи чёрные… — пояснил неожиданный сосед. — Их там две штуки на входе. Но они только за тротуаром следят…
После этих поистине убийственных слов Аркадий был уже не властен над собственным лицом. Субъектов с подобным выражением надлежит немедленно брать в наручники. Что собеседник каким-то образом проник в его мысли, Залуженцева скорее ужаснуло, чем удивило: молодой человек наверняка имел отношение к органам, а от них, как известно, всего можно ждать. Подобно многим культурным людям Аркадий с негодованием отвергал бытовые суеверия, но в инфернальную сущность спецслужб верил истово и безоглядно.
— Но вы же… не подумали, надеюсь… — с нервным смехом проговорил уличённый, — что я всерьёз собрался…
Юноша встал, однако для того лишь, чтобы подсесть поближе.
— «Воздух» кончился? — участливо спросил он вполголоса.
Воздух и впрямь кончался, накатывало удушье. Аркадий был уверен, что сейчас из-за тёмно-зелёных плотных шпалер по обе стороны аллеи поднимутся ещё несколько рослых парней с такими же выдающимися подбородками — и начнётся задержание…
— А на пару дельце слепить? — еле расслышал он следующий интимно заданный вопрос.
Ответил не сразу. Со стороны могло показаться даже, что Аркадий Залуженцев всерьёз обдумывает внезапное предложение. На самом деле услышанное только ещё укладывалось в сознании.
Уложилось.
— Нет… — торопливо произнёс Аркадий. — Я… э-э… я — волк-одиночка, я… И потом, знаете, — соврал он, — банки — не моя специальность…
Или не соврал? Пожалуй, что не соврал… В любом случае был чертовски польщён. За равного приняли.
Юноша посмотрел на него с изумлением.
— Слышь! — одёрнул он. — Волк-одиночка! Пробки перегорели?.. — Обиделся, помолчал. — Короче, так… Тайничок один вскрыть надо… за городом.
— Чей тайничок? — заискивающе спросил пристыжённый отповедью Залуженцев.
— Да хрен его знает чей… Ничей пока.
— Что-нибудь ценное?
— Не-ет… Так, чепуха. На статью не тянет…
Кажется, Аркадия сманивали в чёрные археологи. Кстати, кладоискательство было во дни безденежья вторым его бзиком. Как-то раз он даже пробовал овладеть начатками лозоходства, предпочитая, правда, более наукообразный термин — биолокация. Добром это, ясное дело, не кончилось: согласно самоучителю, следовало предварительно прогреть Муладхару-чакру путём ритмичного втягивания в себя ануса. Ну и перестарался от волнения — пришлось потом к проктологу идти…
— А в одиночку — никак?
— В одиночку — никак. Напарник нужен. Даю сто баксов.
— А в чём, простите, будет заключаться…
— Копать.
— Много? — деловито уточнил Аркадий.
— Аршин. Там уже раз десять копали…
— М-м… — усомнился вербуемый. — Копать — копали, а до тайника не добрались?
— Меня не было, — сухо пояснил странный юноша.
— Простите… — спохватился Аркадий. — А с кем я вообще говорю? Вы сами по себе или на кого-то работаете?
Собеседник поглядел многозначительно и таинственно. А может, просто выбирал, на который вопрос ответить.
— На одного колдуна, — с достоинством изронил он.
Оторопелое молчание длилось секунды две.
— Э-э… В смысле — на экстрасенса?
— Можно и так…
Ну вот и прояснилась чертовщина с чтением мыслей! Аркадий Залуженцев перевёл дух. Честно сказать, колдунов, гадалок и прочих там нигромантов он не жаловал, подозревая в них откровенных мошенников, хотя под напором общественного мнения и признавал с неохотой, что встречаются иногда среди этой публики подлинные самородки.
— И-и… давно вы на него…
— Недавно.
— Тогда ещё один вопрос, — решительно сказал Аркадий. — Землекоп я, сами видите… неопытный… Тем не менее обратились вы именно ко мне. Просто к первому встречному или…
Юноша усмехнулся.
— Или, — ласково молвил он. — К кому попало я бы не обратился…
Так уж складывалась у Глеба Портнягина жизнь, что древнее искусство врать без вранья он волей-неволей освоил ещё в отрочестве. На первый взгляд, ничего мудрёного. Основное правило: отвечай честно и прямо, но только о чём спросили, ни слова сверх того не прибавляя. И собеседник неминуемо начнёт обманывать сам себя своими же вопросами.
Высший пилотаж подобной диалектики приведён, конечно, в третьей главе Книги Бытия, где искуситель лжёт с помощью истины, а Творец изрекает истину в виде лжи.
Назвавшись представителем колдуна, Глеб Портнягин опять-таки не погрешил против правды ни на йоту. Действительно, сегодня утром он ходил проситься в ученики к самому Ефрему Нехорошеву — и пережил при этом лёгкое потрясение, когда, достигши промежуточной площадки между четвёртым и пятым этажами, увидел, как из двери нужной ему квартиры выносят вперёд ногами кого-то завёрнутого в дерюжку.
«Опоздал», — просквозила горестная мысль.
Впрочем, на похоронную команду выносившие не очень-то и походили: кто в лабораторном халате, кто в костюме и при галстуке. Физии у всех, следует заметить, были малость ошарашенные. Потом дерюжка нечаянно оползла — и глазам содрогнувшегося Глеба явились стальные хромированные ступни. Из квартиры кудесника вытаскивали всамделишного робота. Ну надо же!
Отступив к стене, Портнягин пропустил скорбную процессию. Затем взбежал по лестнице, постучал в незапертую дверь — и, не дождавшись отзыва, рискнул войти. Старый колдун Ефрем Нехорошев в халате и шлёпанцах сутулился у стола на табурете.
— Вот химики-то, прости Господи! — посетовал он в сердцах, нисколько не удивившись появлению малознакомого юноши.
— А что такое? — не понял тот.
— Умудрились: три закона роботехники выдумали, — сокрушённо покачивая кудлатой головой, известил престарелый чародей. — И, главное, сами же теперь удивляются, почему не работает…
— Три закона… чего?
— Да я бы их уже за один первый закон всех поувольнял, четырёхглазых! — распаляясь, продолжал кудесник. — Вот послушай: оказывается, робот не имеет права своим действием или бездействием причинить вред человеку! А теперь прикинь: выходит робот на площадь, а там спецназовцы несанкционированный митинг дубинками разгоняют. Да у него сразу все мозги спекутся, у робота…
— Н-ну… запросто, — моргнув, согласился Глеб.
— А второй закон того хлеще: робот обязан выполнять приказы человека, если они (ты слушай, слушай!) не противоречат первому закону… А? Ни хрена себе? Да как же она будет работать, железяка ваша, если каждый приказ — либо во вред себе, либо ближнему своему!
— А, скажем, яму выкопать? — не удержавшись, поддел чародея Портнягин.
— Кому? — угрюмо уточнил тот.
Глеб посмотрел на него с уважением.
— А третий закон?
— Ну, третий ладно, третий куда ни шло… — вынужден был признать колдун. — Робот должен заботиться о собственной безопасности. Но опять же! Через первые-то два не перепрыгнешь… Они б ещё в гранатомёт эти свои законы встроили!
— И что ты им посоветовал? — не упустив случая перейти на «ты», полюбопытствовал Портнягин.
— А ну-ка марш под койку! — сурово насупив кудлатые брови, повелел хозяин кому-то незримому, ползком подбирающемуся к пришельцу. — Я т-тебе!.. — Выждал, пока невидимка вернётся под кровать, и снова покосился на Глеба. — А что тут советовать? Как мы законы соблюдаем — так и роботы пускай… А иначе… — Спохватился, нахмурился. — Погоди! Ты кто?
— Вот… пришёл… — как мог объяснил Портнягин.
— И чего надо? Отворожить, приворожить?
То ли с похмелья был колдун, то ли всегда такой.
В двух словах Глеб изложил цель визита.
— В ученики? — слегка привизгнув от изумления, переспросил Ефрем Нехорошев. — Ко мне? А не круто берёшь, паренёк?
— Круто! — с вызовом согласился Глеб. — А ты что? Одних лохов колдовать учишь?
Услышав дерзкий ответ, кудесник расстроился, почесал лохматую бровь и, уныло поразмыслив, кивнул на свободный табурет. Ладно, мол, присаживайся. Куда ж от тебя такого денешься!
Неприбранная комнатёнка была напоена одуряющими запахами сеновала, источник которых обнаружился в углу, где, теребимые струёй воздуха от напольного вентилятора, сохли связки трав. Ещё в глаза лезли теснящиеся на самодельном стеллаже ветхие корешки древних книг, а из мебели — замшелая зловещая плаха, которой явно чего-то недоставало. Глеб огляделся. Тронутого ржавчиной палаческого топора он нигде не приметил, зато обратил внимание, что у вентилятора отсутствует шнур и, кажется, мотор.
— Ну и чего это ради тебя вдруг в колдуны понесло? — ворчливо осведомился хозяин. — Думаешь, жизнь сладкая пойдёт? Нет, мил человек. Каторжная пойдёт жизнь… — Замолчал, всмотрелся. — А-а… — понимающе протянул он. — Ну, ясно… По какой, говоришь, статье срок отбывал?
Глеб молча достал и предъявил справку о досрочном освобождении. Специфика документа, похоже, ничуть не смутила старого чародея. Многие известнейшие маги начинали именно с правонарушений. Собственно, оно и понятно: кто преступает законы общества, тот и с законами природы, скорее всего, чикаться не станет. Сами кудесники, естественно, с этим ни за что не согласятся — напротив, будут клятвенно уверять, что действуют в согласии с мирозданием… словом, повторят примерно то же, что говорили на суде, прося о снисхождении.
— Ладно, — разочарованно молвил колдун, возвращая справку. — Устрою я тебе екзамент… — умышленно исковеркал он умное зарубежное слово.
— Экзамен? — насторожился Глеб.
— А ты как хотел? Ко мне, брат, в ученики попасть не просто. Вот слушай: есть за городом тайничок… Где — не скажу, сам по записи прочтёшь… Только не вслух, уразумел?
— А что так секретно?
— А то так секретно, что подслушать могут. И клад тут же на аршин в землю уйдёт! А тот, кто подслушал, другому скажет — это, считай, ещё на аршин… Понял, в чём клюква?
— Ага… — сообразил Глеб. — Рыл-рыл, ничего не вырыл, а потом доказывай, что не разболтал?
Старый колдун Ефрем Нехорошев долго, внимательно смотрел на юношу.
— Нет, ты-то вроде не разболтаешь… — произнёс он, словно бы помыслил вслух. — Только ведь с тайничком этим ещё одна загвоздка…
По лестнице Портнягин спускался в глубокой задумчивости. Не иначе хочет от него отделаться старикан. «Поди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что…» Хотя с заданием сказочного самодержца Глеб как раз справился бы играючи. Ещё в раннем детстве он, помнится, искренне удивлялся, зачем богатыри отправлялись на край света, разные чудеса искали. Делов-то! Принеси какую-нибудь фигню помельче — и пусть попробует царь-батюшка угадает, где ты весь день шлялся и что у тебя в кулаке зажато!
Достигнув городского парка, испытуемый присел на скамью, достал полученную от колдуна бумагу, именуемую записью, и внимательнейшим образом перечёл. Тайничок был заныкан неподалёку от точки слияния Чумахлинки с Ворожейкой. Земли те издавна почитались гиблыми, аномальными. Сгинули там две археологические экспедиции, а в 1991 году, если не врут, ушёл под воду целый населённый пункт. До сих пор в безветренные дни со дна озера красные флаги просвечивают и пение чудится.
Будучи воспитан бабушкой, Глеб сызмальства наслушался от неё всяческих страстей о тех краях. «Бегать на Колдушку» настрого запрещалось, поэтому, само собой разумеется, гибельную местность он излазал пацаном вдоль и поперёк — до последнего овражка.
Дурман-бугор… Не было там никакого Дурман-бугра! Может, раньше так назывался, а потом переназвали?..
Ладно. Бугор по записи найдём, а вот с самим тайничком что делать? Условия, поставленные старым хрычом, были просты, как три закона роботехники, и так же, как они, неисполнимы.
Ночь в канун Ивана Купала случилась неделю назад — значит, вариант с цветком папоротника отпадает. Не ждать же в самом деле следующего раза! Другой вариант, если верить колдуну, был равен самоубийству. Третий прямиком приводил в объятия одной из самых неприятных статей уголовного кодекса, не говоря уже о неминуемых угрызениях совести.
Кто-то сел на ту же скамейку. Портнягин на всякий случай убрал запись в карман, недовольно посмотрел на соседа — и заинтересовался. Это была весьма примечательная личность хрупкого, чтобы не сказать, ломкого телосложения, и она грезила наяву. Присутствия Глеба подсевший не заметил, отрешённый взгляд его пронизал вычурную чугунную оградку и принялся ласкать пузатенькие колонны банка. Щёки чудика впали, кожа облегла скулы.
Как всегда, жизнь сама подсказала Портнягину искомое решение. Теперь оставалось лишь удостовериться, что рядом с ним сидит именно тот, кто ему нужен. Вскоре незнакомец поник, приуныл, на устах его застыла растерянная улыбка завязавшего алкоголика. Затем начал бредить вслух.
— У них же там, перед банком, наверное, и камеры слежения есть… — боязливо пробормотал он.
Пора было приступать к разговору.
— Снаружи только две, — сказал Портнягин.
Заброшенная железнодорожная ветка, проложенная чуть ли не Павкой Корчагиным в незапамятные времена, пребывала в жутком состоянии, но, как ни странно, ещё использовалась кем-то по назначению. В поросшем бурьяном тупике стояла грузовая платформа, и возле этого тронутого ржавчиной и мазутом многоколёсного чудища мало-помалу собирался с утречка народ. Кто с удочками, кто с металлодетектором. Многие в накомарниках.
Не увидев среди них своего работодателя, Аркадий хотел прикинуться случайным прохожим и пройти мимо, однако идти здесь было некуда. Разве что обратно. Потоптавшись, он как бы невзначай сместился к переднему рылу платформы, тупо уставившемуся в простёганную редким ковылём зелёную с подпалинами степь. У подклиненного тормозным башмаком колеса притулились на корточках двое с миноискателями.
— Арисаки? — лениво переспрашивал один. — Откуда? Первуха сюда не достала…
— Зато гражданка достала, — так же лениво возражал другой. — Марабуты погуляли… Забыл?
— Ну, от марабутов моськи, в основном…
Залуженцев ощутил тревогу и неуверенность. Сегодня он проснулся среди ночи, осенённый догадкой. Конечно, не для земляных работ пригласили его в подельники! Главная причина, как ни странно, заключалась в теме диссертации. Фольклор! Древние клады всегда окутаны легендами и преданиями. Таинственному юноше, скупо назвавшемуся Глебом, наверняка нужен был консультант.
Не в силах более уснуть, Аркадий встал, включил свет и принялся листать специальную литературу. Чего-чего только не скрывали земные недра к северу от Ворожейки! По слухам, был там даже прикопан заряженный шайтан-травой «калаш», заключавший в себе смерть якобы живого до сих пор Арби Бараева…
Увлёкшись, читал до утра.
И вот теперь, нечаянно подслушав степенную беседу чёрных копателей, Аркадий Залуженцев внезапно усомнился в собственной компетентности. «Первуха» и «гражданка», допустим, в переводе не нуждались. Зато смущали загадочные «марабуты». (Заметим в скобках, что жаргонное словечко всего-навсего подразумевало бойцов Красногвардейского полка имени товарища Марабу.)
Как бы от нечего делать он отступил на шаг-другой и, независимо выставив хрупкий кадык, со скучающим видом принялся обозревать транспортное средство. Вряд ли оно было самодвижущимся. Значит, будут к чему-нибудь цеплять. К чему?
Аркадий оглянулся на уходящие вдаль рельсы. Из-за древних холмов и курганов могло появиться всё что угодно: от воловьей упряжки до паровоза братьев Черепановых. Такой она, верно, была, эта степь, ещё в те времена, когда, уклоняясь от воинской службы, рубили большой палец взамен указательного, а схрон называли мечом-кладенцом.
— Если делать нечего, лезь сюда, поможешь… — прозвучало сверху.
Залуженцев обернулся. На краю платформы стоял и вытирал ветошкой почерневшие ладони крепыш в местами выгоревшей, местами промасленной спецовке.
Отказать было как-то неловко. По короткой металлической лесенке Аркадий поднялся на борт. В передней части платформы высился в человеческий рост чудовищный маховик, сработанный явно не в заводских условиях. Полый обод, сваренный из толстого листового железа, делился переборками на восемь отсеков. Одна боковая заслонка была снята, глубокая пазуха зияла пустотой.
— Давай-ка вместе…
Вдвоём они подняли тяжёлый мешок (на ощупь — с песком) и бережно поместили в отверстую нишу.
— Главное — отцентровать как следует, — доверительно сообщил крепыш, с бряцанием надевая заслонку дырками на торчащие болты.
Аркадий вежливо с ним согласился и, пока тот затягивал гайки, обошёл страшилище кругом, с преувеличенным уважением трогая червеобразные сварочные швы. С той стороны у маховика обнаружился шкив с ремённой передачей, уходящей через прорубленное днище прямиком на одну из осей. Не веря глазам, Залуженцев присмотрелся и приметил ещё одно диво: сквозь приваренное к ободу ухо был продет дворницкий лом, весь в рубцах, с косо стёртым жалом. Чтобы, значит, само не завелось. А на станине криво чернела охальная безграмотная надпись, сделанная кем-то, видать, из пассажиров: «Перпетуй мобиль».
— Так это что… двигатель? — с запинкой спросил Аркадий.
— Двигатель, двигатель… — дружелюбно отозвался крепыш, поднимаясь с корточек и пряча ключ.
— Вечный?!
— Да если бы вечный! То подшипник полетит, то ремень…
— А законы термодинамики вы в школе учили?!
Вопрос был выкрикнут, что называется, петушьим горлом. Не сдержался Аркадий. И зря. Едва лишь отзвучала его мерзкая фистула, как изумлённо-угрожающая тишина поразила поросший бурьяном тупичок. Разговоры смолкли. Все повернулись к платформе — и послышался быстрый шорох падающих противокомарных сеток.
Спустя минуту вокруг запоздало онемевшего Залуженцева уже сплотилась свора зеленомордых чудовищ, только что бывших мирными рыбаками и копателями. Единственное обнажённое лицо принадлежало крепышу в спецовке, но теперь оно стало таким беспощадным, что лучше бы его тоже не видеть.
— Какие законы, командир? — выговорил крепыш, не разжимая зубов. — Раз не запрещено, значит, разрешено…
— Я о физических законах… — пискнул Аркадий.
— Физических? — задохнулись от злости под одним из накомарников. — А то мы не знаем, как они там в академиях своих законы принимают! Куда хочу, туда ворочу! Сколько лет чёрными дырами людям голову морочили! Купленые все…
— Да из нефтяной компании он! По морде видно!
— Спят и видят, как бы нас на шланг посадить!
— Давно бензозаправки не горели?
— Короче, так… — постановил крепыш. — Дизель я на свою телегу не поставлю. И соляру вашу поганую брать не стану. Так и передай своему боссу, понял? А натравит опять отморозков — будет как в прошлый раз…
— Не-е… — благодушно пробасили в толпе. — Хуже будет…
— Даже хуже, — согласился крепыш, бывший, очевидно, не только механиком, но и владельцем платформы.
— Тёмную гаду! — кровожадно рявкнули из задних рядов.
И принять бы Аркадию безвинные муки, но тут некто решительный протолкнулся к центру событий и оказался Глебом.
— Чего шумишь, Андрон? — недовольно сказал он крепышу. — Это напарник мой…
— Ну и напарники у тебя… — подивились в толпе.
Древняя железнодорожная ветка пролегала прихотливо, извилисто. Встречный ветерок то потрёпывал двусмысленно по щеке, то учинял форменный мордобой. За бортом платформы ворочалась степь, проплывали откосы. Когда-то в советские времена они были фигурно высажены рыжими бархатцами, бледно-розовой петуньей, прочими цветами, при должном уходе образующими идеологически выверенные лозунги, а кое-где и портреты вождей. Теперь же, лишённые пригляда, буквы утратили очертания, разбрелись самосевом по округе, некоторые сложились в непристойные слова.
Скамеек на платформе не было: сидели на рюкзаках, ведёрках и проволочно-матерчатых рыбацких стульчиках. Угнездившийся в углу Аркадий Залуженцев имел несчастный вид и время от времени бросал затравленные взгляды на исправно ухающий и погрохатывающий маховик, разгонявшийся подчас до такой скорости, что его приходилось подтормаживать всё тем же дворницким инструментом, вытирая из обода снопы бенгальских искр. Страшная это штука — идеологическая ломка. Будучи искренне убеждён, что лишь глубоко безнравственный человек способен утверждать, будто угол падения не равен углу отражения, Аркадий даже выключал в сердцах телевизор, если передавали что-нибудь сильно эзотерическое. Можно себе представить, насколько угнетало его теперь зрелище «перпетуй мобиля» в действии. К счастью, вспомнилось, что местность, по которой они ехали, издавна слывёт аномальной зоной, — и мировоззрение, слава богу, стало полегоньку восстанавливаться.
О недавней перепалке было забыто. Не унимался один лишь плюгавенький морщинистый рыбачок, да и тот, судя по всему, ершился забавы ради. Людей смешил.
— Начальники хреновы! — удавалось иногда разобрать сквозь шум. — Того нельзя, этого нельзя… Термодинамику придумали, язви их в душу… Обратную сторону Луны до сих пор от народа скрывают… А? Что? Неправда?..
Слушателей у него было немного. Прочие рыбаки, люди серьёзные, не склонные к философии и зубоскальству, давно толковали о насущном: верно ли, например, что на Слиянке жерех хвостом бьёт? Копатели осели особым кружком, и разговор у них тоже шёл особый:
— Можно и не снимать… Только потом сам пожалеешь! Вон Сосноха… Слыхал про Сосноху?.. Чугунную пушку отрыл, старинную, серебром набитую! Аж монеты в слиток слежались… Взять — взял, а заклятия не снял. А менты, они ж это дело за милю чуют! Тут же всё конфисковали, Сосноха до сих пор адвокатов кормит…
Чем дальше, тем разболтаннее становился путь. Раскатившуюся под уклон платформу шатало, подбрасывало, грозило снести с рельс.
— Штормит, блин… — снисходительно изронил коренастый Андрон, опускаясь на корточки рядом с Аркадием. — Да не горюй ты, слышь? Все мы жертвы школьных учебников. Ну вечный двигатель, ну… Что ж теперь, застрелиться и не жить? Пифагор тоже вон только перед смертью и признался: подогнал, мол…
— Что подогнал? — испугался Аркадий.
— Известно что. Сумму квадратов катетов под квадрат гипотенузы… Ты кто по образованию-то будешь?
— Филолог, — сдавленно ответил Аркадий. — Язык, литература… История…
— Ну, тебе легче… — поразмыслив, утешил Андрон. — Не то что физикам. Ты-то людские ошибки изучаешь, а они-то — Божьи… — Изрёкши глубокую эту мысль, владелец платформы крякнул, помолчал. — Далеко собрались?
Оба посмотрели в противоположный угол, где сосредоточенный Глеб выпытывал что-то втихаря у чёрных следопытов.
— Не знаю, не сказал…
Похоже, ответ сильно озадачил Андрона.
— Погоди! Я думал, ты его в проводники взял…
— Не я его… он меня… То есть не в проводники, конечно…
— Он — тебя? — Квадратное лицо владельца платформы отяжелело, снова стало беспощадным. — Нанял, что ли?
— Ну, в общем… да. Копать…
— Много заплатил?
— Не заплатил ещё… заплатит… Сто баксов.
Андрон с сожалением посмотрел на него, поднялся, помрачнел и, ни слова не прибавив, двинулся, по-моряцки приволакивая ноги, к чересчур разогнавшемуся маховику.
Тормозили долго, с душераздирающим визгом. Физии у всех стали как у китайцев. Пока «перпетуй мобиль» окончательно остановили и стреножили, сточенное наискосок остриё лома разогрелось до вишнёвого свечения и стёрлось по меньшей мере ещё сантиметра на полтора.
В ушах отзвенело не сразу. Высаживались с перебранкой.
— Андрон! Ты когда нормальный тормоз заведёшь?
— Не замай его! А то ещё плату за проезд поднимет…
Такое впечатление, что за вычетом железнодорожного тупичка пейзаж ничуть не изменился. Единственное отличие: в просвете между пологими песчаными буграми посверкивало озерцо. «И стоило переться в такую даль!» — невольно подумалось Аркадию.
Разбрестись не спешили: проверяли снаряжение, амуницию, досказывали байку, меняли «палец» в «клюке». Проще говоря: батарейку в металлодетекторе.
— Слышь, Харлам! Может, и нам тоже с ними на Чумахлинку?
— А! Хрен на́ хрен менять — только время терять…
Раздался звук пощёчины, одним комаром стало меньше.
— Начинается… — пробормотал кто-то из копателей, спешно опуская зелёную вуаль. — А всё Стенька Разин! Просили его комара заклясть — не заклял…
— Правильно сделал! — огрызнулся кто-то из рыболовов. — Это вам, кротам, всё едино! А Стенька умный был, так и сказал: «Дураки вы! Сами же без рыбы насидитесь…»
Наконец с платформы спрыгнул Глеб. Видимо, задерживаться было вообще в обычае юноши. С плеча его, напоминая размерами опавший монгольфьер, свисал пустой рюкзак. Если это под будущую находку, сколько же там копать?
— Пошли, — сказал он, вручая напарнику сапёрную лопатку.
Оба кладоискателя двинулись было по направлению к темнеющей невдалеке дубраве, но были окликнуты Андроном.
— Эй! Филолог! Как тебя?.. Сдай назад! Забыл кое-что…
Вроде бы забывать Аркадию было нечего, но раз говорят «забыл», значит, забыл. Пожал плечами, извинился перед насупившимся Глебом и трусцой вернулся к платформе. Вскарабкался по железной лесенке, вопросительно посмотрел на монументального Андрона. Тот медленно, с думой на челе вытирал ладони всё той же ветошкой и ничего возвращать не спешил.
— А ну-ка честно! — негромко потребовал он. — На Дурман-бугор идёте?
— Понятия не имею, — честно сказал Аркадий.
— А ты знаешь, что там две экспедиции пропали? — зловеще осведомился эксплуататор вечного двигателя. — Клад-то — заговорённый… На тридцать три головы, между прочим! Молодецких, самолучших… И никто не знает, сколько их ещё положить осталось… Лишняя она у тебя, что ли?
— И вы в это верите? — с любопытством спросил Аркадий.
Но Андрон так на него посмотрел, что мировоззрение вновь дало трещину. А тут ещё со стороны озерца пришёл пронзительный вибрирующий вопль. То ли резали кого, то ли учили плавать.
— Короче, мой тебе совет: деньги — верни…
— Да я не брал пока!
— Тогда совсем просто. Скажи: передумал…
— Н-но… он же на меня рассчитывает… договорились… Да что вы беспокоитесь, ей-богу! Мы же вдвоём идём… Глеб вроде человек опытный… местный…
— В том-то и дело… — мрачно прогудел Андрон.
Родившемуся в аномальной зоне обидно слышать, когда её так величают. Вросши корнями в энергетически неблагополучную почву, сердцем к ней прикипев, он вам может за малую родину и рыло начистить. Поймите же наконец: вы для него тоже аномальны!
Говорят, привычка — вторая натура, из чего неумолимо следует, что натура — это первая привычка. Однако натурой мы называем не только склад характера, но и окружающую нас природу. Взять любой клочок земли, объявить аномальной зоной — и он, будьте уверены, тут же станет таковой. Почему? Потому что нам об этом сказали.
И не случайно многие авторы сравнивают наземный транспорт с машиной времени: чем дальше уезжаешь от города, тем глубже погружаешься в прошлое. А в прошлом не только моральные нормы — там и физические законы иные. Кто не верит, пусть полистает учёные труды средневековых схоластов!
Зная с детства Колдушку как свои пять пальцев, Глеб Портнягин не видел в ней ничего необычного. Вечный двигатель? Делов-то! Пацанами они здесь и не такое мастерили. Другое дело — Аркадий Залуженцев, чьё детство прошло в иной аномальной зоне, именуемой культурным обществом. Для него тут почти всё было в диковинку.
— Это — Дурман-бугор? — поражённо спросил он.
Увиденное напоминало старую воронку от тяжёлой авиабомбы. Точнее — от нескольких авиабомб, старавшихся попасть вопреки поговорке в воронку от первой.
— Сколько бы ни рыться, — проворчал Глеб, сбрасывая пустой рюкзак на плотную, поросшую травой обваловку. Чувствовалось, давненько никто не тревожил эти ямины шанцевым инструментом.
— И много тут экспедиций пропало? — как бы невзначай поинтересовался будущий землекоп, втайне рассчитывая смутить напарника своей осведомлённостью.
Расчёты не оправдались.
— Если не врут, то две…
— А причины?
— Я ж говорю: меня не было, — равнодушно отозвался самоуверенный юноша, высматривая что-то на дне и сверяясь отнюдь не с пергаментом, но с половинкой тетрадного листка.
— А всё-таки! — не отставал Аркадий.
— По записи выходит: там… — задумчиво молвил подельник, указав на самую глубокую выемку. — Ну что?.. Раньше сядешь — раньше выйдешь. Лезь…
Обречённому на заклание стало весело и жутко.
— А сам-то что ж? — подначил он.
— Мне нельзя, — коротко объяснил Глеб.
— А мне?
— Тебе — можно.
«Да он же просто суеверный! — осенило Залуженцева. — Ну правильно, на колдуна работает…»
Вот оно, оказывается, в чём дело! Действительно, человек с предрассудками, копнув разок на Дурман-бугре, может и от разрыва сердца помереть. Или помешаться. У Аркадия же критический склад ума… Да, но археологи-то, по слухам, тоже сгинули!
— Что случилось с первой экспедицией? — не сумев унять внезапную дрожь в голосе, спросил Залуженцев.
— Да разное говорят. Давно это было…
— Ещё при Советском Союзе?
— Конечно…
То есть все атеисты. Ощупанный страхом, Аркадий заглянул в котлованчик. Обычно он любил шокировать знакомых дам пренебрежением к приметам, гаданиям и прочей чертовщине, например, не упускал случая публично пересечь след чёрной кошки, даже если ради этого приходилось слегка менять маршрут. Высказывания его также отличались по нашим временам безумной отвагой. Зябко молвить, астрологию отвергал! Впрочем, понимая, что таким образом легко заработать репутацию нигилиста и циника, Аркадий после каждой своей особо отчаянной выходки вовремя спохватывался и, воздев указательный палец, изрекал торопливо: «Нет, всё-таки что-то есть…» После чего производил перстом пару-тройку многозначительных колебаний.
Но это там, в городе.
«Я ни во что не верю… Я ни во что не верю…» — спускаясь бочком по местами оползающему, местами закременелому склону, мысленно твердил он.
Как заклинание.
Достигнув дна, обессилел, опёрся на будущее орудие труда. Потом взглянул вверх. Рослый Глеб стоял на травянистом бугорке, как грех над душой. «Убийца», — тоскливо подумал Аркадий и, решившись, вонзил лопату в грунт.
Что-то звякнуло.
— Есть!.. — хрипло выдохнул он, сам ещё не веря, что вот так, мгновенно, с первого штыка…
— Оно? — с надеждой спросил Залуженцев, выбираясь на обваловку и протягивая Глебу металлический развинчивающийся цилиндр, в каких обычно секретчики хранят печать воинской части.
Озадаченный работодатель принял находку, отряхнул от земли, с сомнением осмотрел. На древний клад железяка не походила нисколько. Вдобавок на боку у неё обнаружилось загадочное, но явно современное клеймо «Опромет».
Снова развернул полученную от колдуна запись и углубился в дебри всклокоченного почерка.
— Больше там в яме ничего не было?
Аркадий почувствовал себя виноватым.
— Ничего…
— А глубоко лежало?
— Нет, не очень… Да на поверхности почти!
Всё ещё не зная, как ему отнестись к такой добыче, Глеб взвесил цилиндр на ладони. Затем крякнул, убрал запись и извлёк взамен стодолларовую купюру.
Щёки Аркадия стыдливо потеплели. Почему-то это происходило каждый раз, когда ему выпадал случай принимать гонорар или даже зарплату. Проделанная работа немедленно показалась ему пустяковой, а пережитые страхи — смехотворными.
— Я м-могу ещё слазать… посмотреть… — в избытке чувств предложил он, пряча нажитое лёгким, хотя и праведным трудом. — Вдруг не то!
— Или не то… — процедил Глеб, — или наколол он меня, что клад на аршин в землю уйдёт…
О сладостное осознание превосходства! Аркадий приосанился.
— Ну а чего бы вы ожидали? — мягко, но свысока пристыдил он. — Какой-то, простите, колдун…
— Ничего себе «какой-то»! — оскорбился Глеб. — К нему вон роботов на консультацию носят… Во фишка будет, если и с головами наколол! — с кривоватой усмешкой заключил он. — И не проверишь ведь… Нычка-то уже вынута!
При упоминании о головах Аркадия метнуло в противоположную крайность: мигом вспомнилась вся глубина унижения, пережитого на дне котлованчика, — и горло перехватило от злости.
— А если бы я не вернулся? — скрипуче спросил он.
— А куда бы ты из ямы делся? — не понял Глеб.
И Аркадий сорвался вновь.
— Только не пытайтесь меня убедить, будто сами не верите, что Дурман-бугор заклят! — в тихом бешенстве заговорил он. — На тридцать три головы! Молодецких, самолучших… Мне об этом Андрон сказал!
— Всяко бывает… — уклончиво отозвался Глеб, явно прикидывая, развинтить цилиндр самому или пусть колдун развинчивает. — Может и заклят… Это, знаешь, как с тремя законами роботехники…
— Да не можете вы в это не верить!.. — плачуще выкрикнул Аркадий. — Что ж вы меня, на всякий случай туда посылали?
— Ну а вдруг!
Залуженцев обомлел. С таким цинизмом ему ещё сталкиваться не приходилось ни разу.
— И вы… — пролепетал он. — Вы вот так, спокойно… могли…
Глеб с недоумением взглянул на невменяемого подельника — и сообразил наконец, о чём идёт речь.
— Слышь, ты! — изумлённо оборвал он. — Самолучший! Ты когда последний раз в зеркало смотрелся? Клады-то не от лохов, а от крутых заклинают! Тоже мне, молодец выискался…
И пока Аркадий Залуженцев моргал, столбенея от новой обиды, Глеб Портнягин решительно развинтил цилиндр. Внутри оказалась вторая половинка листа, на которой печатными буквами было выведено одно-единственное слово: «Годен».
— Вот же падла старая! — с искренним восхищением выдохнул Глеб.
Снова сунул записку в цилиндр и, свинтив, непочтительно кинул его в просторный, как монгольфьер, рюкзак.
Астральная история
Ментал, астрал и… забыл.
Утро последней субботы каждого месяца старый колдун Ефрем Нехорошев встречал в неизменно дурном настроении, а с обеда, по обыкновению, уходил в запой. Колдуны вообще не любят работать за спасибо, и не потому что жадные. Просто заклинания даром не действуют — хоть копеечку, а заплати. Однако с властями тоже не поспоришь: согласно закону о благотворительности, четыре часа в пользу неимущих велено отдавать безвозмездно.
— Много их там? — недружелюбно осведомился Ефрем, усаживаясь на выкаченную в середину комнаты замшелую плаху. Можно было, конечно, обойтись и простой табуреткой, но плаха производила на ходоков очень сильное впечатление. По легенде, на ней четвертовали когда-то известного баклужинского звездомола и суеплёта Рафлю, стрелявшего из пищали по чудотворному образу. — Ну-ка, глянь поди…
Тот, к кому обращались, рослый плечистый юноша с лицом, дышавшим суровой уголовной красотой, приоткрыл дверь и выглянул в прихожую.
— Как всегда, — сухо известил он. — Битком.
Звали юношу Глеб Портнягин. Месяц назад старый чародей приметил его на проспекте, где тот продавал астральные мечи, точнее — рукоятки от них, поскольку само-то лезвие хрен увидишь и хрен ощупаешь. Вместо сертификата юный прощелыга нагло предъявил справку о досрочном освобождении, но, узнав, что перед ним сам Ефрем Нехорошев, оробел, исполнился уважения, а через пару дней пришёл проситься в ученики.
— Битком — это плохо… — вздохнул колдун. — Ну ладно, запускай по одному.
Первый ходок нисколько не походил на неимущего.
— Мне тут типа акции хотели впарить… — начал было он.
— Читать умеешь? — холодно прервал его Ефрем.
— Не по-нял…
— Ну, выйди прочти, что на двери написано…
Тот заморгал, но подчинился.
— «Деловых, политических и мелкобытовых вопросов не задавать…» — с запинкой доложил он, вернувшись. — А какие ж тогда задавать?
— О высоком о чём-нибудь… о вечном…
При мысли о вечном посетителя прошибла такая оторопь, что надбровья наехали на глаза, а нижняя губа отвисла самым кретиническим образом. Казалось, лицо его проваливается в глубь веков: неандерталец — питекантроп — австралопитек… Нечеловеческим усилием он заставил себя встряхнуться, вновь обретя более или менее современные черты.
— А-а… типа подумать можно?
— Это запросто… Только за дверью. Следующий!
Следующий, пожалуй, был и впрямь неимущ: дикорастущая борода, сандалии на босу немыту ногу, жёваные брючата, неглаженая рубаха навыпуск. Жена ушла, с работы выгнали, пенсии не предвидится. Малый джентльменский набор.
— Будет ли разгадана тайна этрусской письменности? — с трепетом осведомился он.
— Нет.
Поражённый категоричностью ответа ходок вздернул всклокоченную бороду и недоверчиво воззрился на кудесника.
— Не было у них письменности, — вынужден был пояснить тот. — Стыдились они этого, стеснялись… Народы-то вокруг грамотные, культурные! Ну вот и писали твои этруски белиберду всякую греческими буквами: дескать, тоже, мол, не лыком шиты… Ещё вопросы есть?.. Давай следующего, Глеб…
И пока рослый ученик чародея, придерживая за плечи, выпроваживал ошарашенного любителя криптоистории, сам чародей с тоской покосился в угол, где под связками сохнущих дурманных трав таился початый ящик водки.
— Я насчёт Тунгусского метеорита… — испуганно предупредил розоволикий лысеющий блондинчик.
— Понято, — кивнул Ефрем. — Значит, так… В латиноамериканской пустыне Наска выложены из камней рисунки… причём такие огромные, что смотреть нужно с самолета… или, скажем, с орбиты…
— Простите, а при чём тут…
— Ты не перебивай, ты слушай… Рисунки эти на самом деле мишени. Тунгусский метеорит — промах. Сейчас перезаряжают… Следующий!
Тут в прихожей случилась некая суматоха, давка, толкотня — и дверь распахнулась, явив в проеме того самого посетителя, которому типа хотели акции впарить. Надумал, значит…
— В чём смысл жизни? — выпалил он с порога.
— Чьей?
— Моей!
— Отсутствует. Следующий…
В установленные законом четыре часа, конечно же, не уложились. Заветных вопросов у населения за месяц накопилось с избытком.
— Всё, что ли? — обессиленно спросил Ефрем. — Глянь, никого больше не осталось?
В распахнутую настежь форточку дышал горячим ртом баклужинский июль. Лопасти напольного вентилятора секли воздух с сабельным свистом. Мотор у вентилятора сгорел года два назад, шнур был вырван под корень, так что теперь устройство приводилось в действие зациклившимся барабашкой. Или, как ещё принято говорить, вечным двигателем первого рода.
Услышав, что ходоки закончились, старый колдун кряхтя поднялся с плахи и пересел на стоящий у стола табурет.
— Да ладно тебе! — сказал он с досадой Глебу, тут же повалившему исторический древесный обрубок с целью откатить его на место. — Водки лучше налей…
Сделав вид, что не расслышал, юноша доставил плаху в дальний угол, где снова воздвиг её на попа.
— Оглох? — Кудесник повысил голос.
— Может, не надо, а, Ефрем? — отважился ученик.
Старый колдун Ефрем Нехорошев нахохлился, засопел.
— «Не надо…» — ворчливо передразнил он. — А как иначе-то? Думаешь, легко всё ведать? Вот погоди, узнаешь с моё — тоже запьёшь…
Бормоча что-то камерное, юноша в сердцах смел пучки нечай-травы на пол и переставил початый ящик к ногам учителя. Колдун извлёк бутылку, подбросил на ладошке, звучно её, родимую, чмокнул и со стуком поставил перед собой.
— Кто-то меня сегодня обещал в астрал взять… — тихонько напомнил Глеб.
— Оно тебе интересно? — со скукой осведомился чародей.
— А то!
— Это поначалу, — утешил колдун, протягивая руку к зелью. — Надоест еще…
Необходимо было что-то предпринять. Если свинтит первую пробку — потом уже не остановишь.
— Ефрем, — помявшись, решился Глеб. — А ведь тебя никто за язык не тянул…
Готовая сомкнуться на горлышке пятерня застыла и медленно опустилась на стол. Кудесник изумлённо обернулся к своему досрочно освобождённому ученичку, но, встретив непреклонный, исполненный правоты взгляд, расстроился и обмяк.
— Ну не падла ли ты после этого?.. — вопросил он плаксиво.
— Нет, — жёстко отвечал ему Глеб Портнягин. — Не падла. Взялся учить — учи.
Покинуть свою материальную оболочку для старого колдуна Ефрема Нехорошева было раз плюнуть. Сказывалась многолетняя практика — астральное тело выскакивало из физического, как смазанное. Зависнув над столом, оно с тоской покосилось на невскрытую бутылку водки и с нетерпеливым видом принялось поджидать Глеба, которому с непривычки приходилось туго. Накатывал страх, имели место эффекты проваливания и скручивания, а также обычный в таких случаях крупноразмашистый тремор.
Наконец колдуну это надоело, и он просто вынул ученика из тела, взявши за руку. Астральная сущность, естественно, потащила за собой эфирную и ментальную, так что пришлось их отцеплять и заталкивать обратно. Учи Ефрем Нехорошев детишек плавать, он бы просто спихивал их в бассейн.
Ошеломлённый внезапным да еще и насильственным переходом в иную реальность, Глеб расплылся было серебристым облачком, но тут же волевой судорогой собрал себя воедино, после чего уставился во все астральные глаза на собственное тело, простёртое под ним на половичке.
Захламлённая комнатёнка чародея преобразилась: разбросанные как попало предметы заняли предназначенные им места, некоторые исчезли вовсе, а в лопастях вентилятора стал различим зыбкий от проворства барабашка, упоённо пытающийся поймать себя за пятку. Над исторической плахой, подъедая отрицательную энергию, красиво роились угланчики. Из-под койки угрюмо выглядывала учёная хыка, натасканная на непрошеных посетителей.
Внимание Глеба привлек затаившийся у мышиной норки лохматый полупрозрачный котяра. Удивившись, ученик чародея обернулся и обнаружил, что сам Калиостро (так звали кота) преспокойно дрыхнет на пыльном мониторе. Стало быть, охотилась только его астральная сущность, надеясь, очевидно, что душа какой-нибудь придремавшей мышки тоже рискнёт выйти на прогулку.
— Ну и как оно? — отдался в сознании Глеба звучный, отдалённо знакомый голос.
Тут только догадался он взглянуть на учителя и увидел, что за руку его держит отнюдь не старик, а почти ровесник — парень лет двадцати двух с насмешливым, ладно вылепленным лицом. Разумеется, Глеб знал, что сильные души не стареют, но одно дело знать — другое убедиться воочию.
Далее произошло нечто и вовсе странное. Две устрашающих размеров амёбы (а может, и медузы), возникшие вдруг за плечом помолодевшего Ефрема, стремительно обрели человекообразность и тоже взялись за руки. Колдун оглянулся.
— Брысь! — прицыкнул он — и призраки сгинули.
— Кто это?
— Страшки́, — пренебрежительно молвил учитель. — Шлёндают тут, обезьянничают… Ну что? Пойдём прогуляемся?
Не разнимая рук, они выплыли на улицу прямо сквозь стену — и Глеб ощутил лёгкий приступ головокружения. Всё двоилось: люди, здания. Присмотревшись, он понял, в чём дело: материальный мир не совпадал с духовным. На очертания уродливой коробки кинотеатра накладывались изысканные контуры первоначального архитектурного проекта, искажённого затем строителями. Астральные тела прохожих сплошь и рядом не вписывались в физические, а те — в ментальные. Вокруг некоторых особей что-то клубилось, но не угланчики — помельче, посуетливее.
— Вирусы, — объяснил Ефрем. — В астрале их тоже полно. Ты к таким лучше не приближайся. Подцепишь болезнь…
— Какую еще болезнь? — всполошился Глеб.
— Какую-какую! Душевную! Депрессию, шизофрению… В космос выйти не желаешь?
— А можно?..
Вместо ответа Ефрем усмехнулся и скользнул ввысь, увлекая за собой оробевшего ученика.
Вопреки репутации, космос оказался скорее радужным, нежели чёрным. Виртуальные частицы, которых в вакууме, как известно, до чёртовой матери, разом вышли из небытия. Мироздание пылало и переливалось. Кроме того, оно еще и звучало — величественно, органно, — ужасом и восторгом наполняя юную душу Глеба Портнягина. Тревогу он почувствовал всего раз, когда мимо просквозил ощетинившийся ракетными и лазерными установками серый фотонный крейсер. «Бей землян — спасай Галактику!» — было выведено огромными корявыми буквами на его борту.
— А это откуда?
— Из будущего, надо полагать, — уклончиво отозвался учитель и добавил, как бы извиняясь: — Тут ещё и не такое увидишь…
По-прежнему сцепив руки, они медленно плыли немыслимым туннелем, а впереди подобно полярному сиянию колебалась Мембрана, отделяющая астрал от Царства Небесного.
— А давно я здесь не был… — задумчиво молвил Ефрем. — Даже что-то и в запой уходить расхотелось… А ты хитрый, Глеб! Ох, хитрый… Знал ведь, чем поманить!
Крайне лестный упрёк впечатления не произвёл — Глеб был слишком счастлив, чтобы осознать его в полной мере.
Однако всё хорошее рано или поздно кончается.
— Пожалуй, для первого раза достаточно, — определил кудесник. Крякнул, отвел глаза. — Слышь… — сказал он, явно испытывая сильнейшую неловкость. — Сейчас вернёмся — ты ящик этот куда-нибудь с глаз долой… от греха подальше…
Во мгновение ока проделав обратный путь, они проникли сквозь стену в знакомую комнатёнку, где, поражённые увиденным, оцепенело зависли под потолком.
Телесная оболочка Глеба по-прежнему смирно лежала на половичке. Что же касается физического тела старого колдуна, то, опрометчиво оставленное без присмотра, оно сидело у стола на табурете — и тупо допивало водку.
Хирургия
Я ускользнул от Эскулапа
Худой, обритый — но живой…
Даже приобретя кое-какую оргтехнику, старый колдун Ефрем Нехорошев привычкам своим не изменил и замка во входную дверь не врезал. Трудно было представить себе отморозка, который бы рискнул ради подержанного компьютера подвергнуться нападению учёной хыки, тем более что прецеденты уже имелись.
Глеба Портнягина тварь давно признала своим, поэтому дверь в квартиру колдуна юноша открывал без боязни. На этот раз он застал хозяина жилплощади в позиции любопытного прохожего, припавшего глазом к щёлке в заборе, что выглядело несколько нелепо, ибо заборов в помещении, понятное дело, не наблюдалось. Стараясь ступать потише, Глеб прошел в кухню, где открыл дверцу холодильника и сунул внутрь пластиковый пакет с приворотным корешком, выкопанным полчаса назад у ворот городского парка.
Вернувшись в комнату, присел на табурет и стал ждать. Происходящее не составляло для него тайны: старый чародей опять провертел дырку в действительности и теперь напряжённо высматривал что-то в одном из тонких миров. Минут через пять юноша заскучал, и взгляд его перекочевал на пыльного Калиостро, дрыхнущего на пыльном мониторе. Еще через пару минут лохматый котяра задергался во сне, затрепетал и сладострастно распустил когти. Возможно, его астральной сущности посчастливилось-таки подкараулить неосторожную мышкину душу. Колдун тем временем вздохнул, выпрямился и, загладив невидимую дырку подушечкой большого пальца, сокрушённо покачал головой.
— Ефрем, — позвал Глеб. — А почему ты никогда компьютер не включаешь? Кота будить не хочешь?
Старый чародей покосился на него и не ответил.
— Может, ты и в интернет ни разу не выходил?
Колдун пожевал губами.
— Интернет… — недовольно повторил он. — Ну был я там… однажды… Баловство! Тот же астрал, только понарошку…
— А там? — Глеб кивнул в ту сторону, где несколько секунд назад, по идее, зияла дырка для подсматривания в иной мир.
Ефрем Нехорошев, пришаркивая, достиг стола и мешковато опустился на свободный табурет.
— А там всё взаправду, — задумчиво молвил он. — Настолько взаправду, что напиться впору…
— Э! Э! — всполошился Глеб. — Ты это брось! До понедельника же обещал: ни капли…
— Да помню… — безрадостно откликнулся кудесник.
Мог ли предполагать Глеб Портнягин, отбывая срок за взлом продовольственного склада, что, освободившись, станет заботливой строгой нянькой престарелого колдуна!
— Ну чего стряслось-то? — с ленивой насмешкой осведомился он. — Опять человечество на грани катастрофы?
— Считай, что уже за гранью, — сдавленно сказал чародей. — Оперировать решили…
— Кого?
— Нас, Глебушка, нас… Вырежут, к чёртовой бабушке, до последнего метастаза…
— Ты прям как про опухоль, — заметил Глеб.
— А мы и есть опухоль, — последовал угрюмый ответ. — Раковая опухоль в потрохах мироздания. Одну планету доедаем, другие на очереди. Так-то вот…
Глебу стало обидно за человечество.
— А я тогда кто? — воинственно спросил он.
— А ты раковая клеточка…
— Ага, клеточка! — возмутился Глеб. — Клеточки на месте сидят! А мы на иномарках гоняем, видики смотрим…
— На выборы ходим… — жёлчно присовокупил колдун. — В том-то, брат, вся и штука, что каждая опухоль мнит себя цивилизацией. Помню, — со скорбной гримасой продолжал он, — пришёл ко мне однажды хворый — порчу снять. Оказалось: саркома… Заглянул я к нему в опухоль, а у них там, Глеб, такая философия развилась — Канту не снилось…
— Где? — ошалело переспросил ученик.
— В саркоме! — злобно выговорил кудесник.
— У кого?
— У клеточек, ясное дело!
— И… чем всё кончилось?
— Погнал к хирургу, — нехотя отозвался Ефрем. — Что было дальше — не знаю. Наверно, оттяпал он ему эту хренотень… со всей философией… за компанию…
Слова наставника прозвучали убедительно и зловеще. Всё же Глеб нашел в себе силы осклабиться:
— Не жалко было?
— Жалко, — опечалившись, признался колдун. — Дефиниции мне у них шибко нравились… А куда денешься? Вот и нас теперь тоже… — Стукнул кулаком по колену, гневно ухнул нутром. — И ведь говорили, говорили придуркам: кончайте размножаться — заметят… Куда там! В Европе — ещё ладно: у христиан души одноразовые, сильно не расплодишься. А на Востоке-то — реинкарнация! Вот и достукались… Куда ни глянь — НЛО так и роятся! А это ведь, Глеб, медицинские зонды: исследуют они нас, кое-кого даже вон на анализ берут… перед операцией…
И столько послышалось в его голосе отчаяния, что юноше и впрямь стало не по себе.
— Вырежут… — оторопело повторил он. — И… куда мы потом? В Царство Небесное?
— Жди! Разлетелся! — бросил в сердцах кудесник. — Всё вырежут, понял? И астрал, и Царство Небесное! Я ж сказал: до последнего метастаза!
Вот теперь, похоже, Глеб испугался всерьёз.
— Когда начнут? — еле выпершил он.
Ефрем Нехорошев уклончиво повел бровью.
— Уже инструменты готовят…
Глеб вскочил.
— Да сиди ты! — буркнул колдун. — Это по ихним меркам — уже. А по нашим… — Задумался, прикинул. — Миллениума полтора еще протянем…
Дрыхнущий на мониторе Калиостро шевельнулся, приоткрыл циничные светло-зеленые глаза и укоризненно взглянул на остолбеневшего Глеба, как бы желая сказать: «Ну а ты что, первый день с ним знаком, что ли?»
До встречи с Ефремом Глеб Портнягин неизменно предпочитал мимолётное вечному — и был, пожалуй, прав, поскольку вечное, в отличие от мимолётного, никуда, согласитесь, не денется.
Выяснив, что конец света отодвигается за грань разумения, он мигом воспрянул духом и двинулся в кухню — похвастаться самостоятельно добытым приворотным корешком. Однако общение с кудесником даром не проходит: приоткрыв уже дверцу холодильника, юноша помедлил, недоумённо сдвинул брови. Вырежут. Чепуха какая-то! Вот так просто возьмут и вырежут?
Он захлопнул дверцу и пошёл обратно. Старый колдун Ефрем Нехорошев по-прежнему горестно цепенел на табурете.
— А эти! — с вызовом сказал Глеб. — Ну, которые нас резать собрались… Может, они сами опухоль!
— Да наверняка… — безразлично ответил чародей.
— Так может, их раньше, чем нас, оттяпают!
Кудесник вздохнул.
— Во-первых, вряд ли. У тех, в ком они завелись, время ещё медленней идет… А во-вторых, нам-то какая разница?
Юноша подумал и тоже сел.
— Козлы! — расстроенно сказал он. — Чуть что — сразу под нож! А лечить не пытались?
— Ещё как пытались! Чума, оспа, сифилис… теперь вот СПИД…
— А говорили, чума — это кара Божья…
Колдун раздражённо дернул бровью:
— Да там уже не разберёшь: где лечение, где самолечение… В Царстве-то Небесном тоже забеспокоились! Сначала просто промывали…
— Чем?
— Водой! Кстати, подействовало… поначалу… Потом опять рецидив. Решили прижигание попробовать — два города прижгли: Содом и Гоморру… Нет чтобы сразу! Не помогло, короче… Растёт опухоль и растёт! Христа прислали. Апостолы — те сразу поняли, к чему он клонит: лучше не жениться. Чтобы, значит, людишек зря не плодить…
— Эх… — прервал его с чувством Глеб. — Да разве можно с таким народом по-хорошему!
— По-всякому пытались, Глебушка, по-всякому… Гитлер, Сталин, Пол Пот… Тоже ведь добра хотели — человечество уменьшить, чтобы ни одна сволочь нас в микроскоп не углядела… Ничего не помогает… — Колдун пригорюнился, подпёр кулаком щёку. — Живучие мы, Глебушка… — Он опустил свободную руку почти до уровня пола и меланхолически принялся оглаживать что-то плоское и незримое. Надо полагать, учёная хыка, почувствовав, что у хозяина дурное настроение, рискнула выбраться из-под кровати и теперь, неслышно поскуливая, путалась в ногах.
Глеб ворочался на узком ученическом топчанчике, ежеминутно проваливаясь то ли в сон, то ли прямиком в не вырезанный ещё астрал. Мерещились ему (а может, и не мерещились, может, действительно каким-то образом воспринимались) стальные отсветы огромных ланцетов и оглушительный, как армагеддон, шорох сдираемого с лезвий целлофана.
Понятно теперь, почему человечество одиноко во Вселенной: чуть какая цивилизация разовьется — чик! — и оттяпают, пока метастазы в космос не пустила. А выживают только маленькие, неприметные — вроде жировичков…
Внезапно ученик чародея обмер и, широко раскрыв глаза, уставился в низкий неровный потолок. Сонливости — как не бывало. Предельно простая, всё объясняющая мысль вторглась в сознание юноши: а что если никакой дырки между мирами не было и Ефрем просто морочит ему голову, раскалывая на выпивку?
Уже в следующий миг, словно бы подтверждая его подозрение, под дверью обозначилась тусклая полоска света. Клянчить идёт. Глеб запустил руку под топчан и, нашарив конфискованный с позволения наставника ящик, на всякий случай пересчитал горлышки на ощупь. Но нет, шаркающих шагов не последовало — и Глебу стало стыдно. Конечно, измученный воздержанием Ефрем готов на многое, но шутить столь ужасными вещами он вроде бы не должен.
Значит, всё-таки правда… Не одолев нахлынувшей тоски, Глеб поднялся с топчанчика и босиком покинул свой закуток. Как он и ожидал, старый колдун Ефрем Нехорошев опять стоял, припавши глазом к невидимой дырке в невидимом заборе.
— Ну что там, Ефрем?..
Кудесник обернулся, явив взамен привычной насмешливо-страдальческой физии нечто очумелое, рассыпанное на отдельные черты и тщетно пытающееся собраться воедино.
— Слышь… — растерянно известил он. — Операцию-то… того… отменили…
— Врёшь!.. — просипел Глеб перехваченным горлом.
Механически затерев ладошкой незримую дырку, колдун хмыкнул, поскрёб в затылке.
— Так это обмыть надо… — обессиленно выдохнул Глеб.
Ефрем встрепенулся, потом насупился и, взвесив предложение на внутренних весах, бесшабашно махнул рукой:
— Тащи!
Глеб метнулся в свой чуланчик и спустя секунду возник вновь, свинчивая пробку на ходу. Разлили, чокнулись, выпили.
— А точно отменили? — жадно спросил ученик.
— Да точно, точно… Инструменты на место кладут!
— Кладут! Мало ли что кладут! Может, сроки перенесли?
Колдун усмехнулся.
— Поздно уже резать, — развязно пояснил он. — Выяснилось: запущенные мы, Глебушка, неоперабельные. Так что, глядишь, внуки твои еще к звёздам слетают…
Наперекор стихиям
Человек не может выиграть у природы.
Человек не может сыграть с природой вничью.
Человек не может не проиграть природе.
С учениками старый колдун Ефрем Нехорошев не церемонился, и редко кто из них выдерживал больше месяца такой жизни: либо спивались, либо сбегали. Один лишь Глеб Портнягин обещал стать небывалым доселе исключением. Смышлёный, упрямый, чем-то он напоминал самого Ефрема: никогда нельзя было с полной уверенностью предсказать, что сей отрок отмочит в следующий момент.
Утреннюю приборку помещения Глеб начал с того, что, ухватив за шкирку астральную сущность Калиостро, натыкал её носом в астральную лужицу, происхождение которой было очевидно и сомнений не вызывало. Далее, запихнув котяру в его дрыхнущую на пыльном мониторе материальную оболочку (немедленно проснувшуюся и заоравшую), юноша привёл в порядок энергетику, размёл по углам мелкую потустороннюю живность и, возвратившись в своё физическое тело, бодро спрыгнул с топчанчика.
Вскоре поднялся и сам Ефрем. Хотя вряд ли он спал — скорее тоже шастал по тонким мирам (в противном случае его бы неминуемо разбудил оскорблённый кошачий вопль). Кудесник сел на койке, окинул прищуренным оком прибранную комнатёнку и, одобрительно хмыкнув, покрутил носом, внимая плывущим из кухни умопомрачительным ресторанным запахам. Глеб варил пшёнку.
Дело в том, что ученик чародея изобрёл оригинальный способ экономить на еде: зайдя в супермаркет и убедившись в отсутствии поблизости цыганок или, скажем, каких-нибудь духовидцев, которых в Баклужино пруд пруди, он попросту изымал астральную сущность из наиболее аппетитного лангета, с тем чтобы позже вложить её в пшённую кашу. Ефрем, разумеется, догадывался, в чём суть, но предпочитал смотреть сквозь пальцы на проделки бойкого ученичка.
Впрочем, ничто не ново под луной. Вы и сами наверняка не раз удивлялись тому, что свежий, полчаса назад купленный эскалоп оказывается на вкус не лучше картона. Видимо, нехитрый этот приёмчик использовался не одним поколением кудесников, так что в патенте Глебу скорее всего отказали бы. Не случайно ведь, пытаясь однажды тем же способом обезвкусить потребляемую Ефремом водку, хитроумный ученик чародея никакой астральной сущности в ней не обнаружил. Профаны такую водку называют палёной.
Пока завтракали, Глеб бросал на Ефрема осторожные взгляды, явно что-то прикидывая. Кажется, кудесник пребывал в добром расположении духа, и этим надлежало воспользоваться. Покончив с трапезой, он удалился в комнату. Глеб последовал за ним, прихватив пакет с приворотным корешком и неразборчиво исписанный листок, смахивающий слегка на аптечный рецепт. Вообще следует заметить, что в смысле запутляканности почерка врачи и колдуны вполне достойны друг друга.
— Слышь, Ефрем… — застенчиво начал Глеб. — Я тут один спелл кастанул. Вернее, не кастанул еще…
— Что-о?! — вскипел чародей, оборачиваясь. — Ты где этой гадости нахватался? Я т-те такой спелл кастану — астрала не взвидишь!
Иноязычных словес он на дух не переносил.
— Родной речи мало? — гремел Ефрем. — Чтобы я больше от тебя такого не слышал! «Марихуа-ана», — язвительно передразнил он кого-то. — Ну почему попросту не сказать: иван-да-марья?..
Здесь, конечно, старый колдун перегнул. Да, наплыв чужеземных речений — бедствие, но оно вызвано необходимостью смягчить выражения. Отсутствие иносказаний подчас смерти подобно. В том же Баклужино жулика, к примеру, могут побить штакетником, а на дилера как-то рука не поднимется, хотя это в общем-то синонимы. Опять же слово «главарь» куда понятнее нам и роднее, чем «президент», однако никто в здравом уме, будь он хоть трижды патриот, такой замены не потребует.
Тем не менее бушевал Ефрем долго и громко. И всё это время Глеб Портнягин, терпеливо переминаясь, стоял перед ним в позе царевича Алексея с известной картины Ге.
Наконец гроза пошла на убыль.
— Так какой ты там спелл кастовать собрался? — ядовито осведомился кудесник.
Глеб шмыгнул носом и развернул бумажку.
— Тут это… пенитенциарная магия…
— Петиционная, что ли? — брюзгливо переспросил Ефрем.
— Ага, — торопливо исправился Глеб. — Петиционная…
— А корешок зачем?
— Н-ну… на всякий случай.
— Положь обратно, — буркнул старый чародей и, пока юноша выполнял приказ, углубился в тезисы. — Ну и что ты тут наворотил? — накинулся он на вернувшегося ученика. — Мало я тебе хрено́в за клептокинез выписал?
Глеб зарделся, потупился. Действительно, за клептокинез ему в прошлый раз влетело по первое число.
— Нет, ну я ж теперь по-честному… — возразил он обиженным баском. — Выиграет сусловский «Ливерпуль» у нашей «Албасты» — курить брошу…
Чародей с жалостью глядел на юношу.
— Заруби себе на носу, — проникновенно молвил он. — В профессиональный футбол лучше не лезть. Там уже всё схвачено. Там такие колдуны работают — не тебе чета… И второе: никогда не ставь условий. Курить он бросит! Этого, знаешь, ни одна стихия не любит…
— А если наоборот? — поспешно предложил Глеб. — Курить брошу прямо сейчас, а взамен попрошу… — Он взглянул на кислую физию учителя и, смешавшись, умолк.
— Да пойми ты… — мученически кротко принялся втолковывать кудесник. — Вот обращаешься ты к стихии. А что такое стихия? Ту же растительность возьми… У каждой травинки свой трепет, свой колотун. Слабенький, правда, но… Травинка к травинке, трепет к трепету — и, глядишь, рождается из общей дрожи — что? Правильно, единая душа. Коллективное бессознательное. Юнга читал?.. А теперь прикинь, сколько у нас травы. А деревьев! А мхов, а лишайников всяких! И этой стихии ты ставишь какие-то условия? Да она — природе ровесница! Что ей твое курево? Тьфу!..
Юноша мрачнел на глазах.
— Значит, не надо, говоришь?..
— Да почему ж не надо? — удивился Ефрем. — Надо! Я ведь тебя, упёртого, знаю: пока шишек не набьёшь, не успокоишься. Решил с куревом завязать? Завязывай. Оно и для здоровья полезней… Только учти, просьбой на бумажке тут не обойдёшься. Такое положено вслух колдовать и под музыку… — Он не глядя ткнул пальцем в угол, где валялся изрядно пропылившийся туттут — местная разновидность тамтама, только чуть поглуше. — И определись, к какой стихии будешь обращаться. А то ведь у каждой свой ритм — в него ещё попади попробуй…
— И попробую! — буркнул Глеб.
— Попробуй-попробуй… Когда, говоришь, матч?
— На той неделе.
— Вот на той неделе и посмеёмся…
Понятно, что неделя выдалась шумная. Ритмические упражнения Глеба достали даже Калиостро — котяра покинул налёжанный монитор и ушел в форточку. Угрюмая хыка отступила в чёрные подкроватные глубины, где, вполне возможно, таился лаз в иное измерение. Потом начал запинаться вентилятор — барабашка то и дело сбивался с такта. Один лишь Ефрем Нехорошев, казалось, был доволен происходящим и веселился от души, глядя на серьёзного старательного ученика.
— Слышь, Глеб! — поддразнивал он. — А ты знаешь вообще, откуда слово «спорт» взялось?
— Из Англии…
— Хрен там — из Англии! От нашего слова «спортить». Был мужик — как мужик, землю пахал, а спортили — смотришь: полоска сорняком поросла, а ему и горя мало — знай себе мячик пинает… Ну чего уставился? Барабань, барабань, не отвлекайся давай…
Старый колдун ошибался редко. То ли мяч оказался слишком круглым, то ли Глеб обратился за помощью не к той стихии, то ли в дело из вредности вмешался сам Ефрем, но столичный «Ливерпуль» продул баклужинской «Албасте» с крупным счётом.
— Ну что? — возликовал чародей, когда компьютер выдал результат матча. — Уразумел, дитятко? Природу, брат, не наколешь! Стихия, она и есть стихия: куда хочу, туда ворочу… Выслушать — выслушала, а всё назло сделала!
— Зато курить бросил! — огрызнулся Глеб, старательно избегая охального взгляда колдуна.
— А! Ну, если с этой стороны, тогда конечно… Вроде как закодировался, да? А «Ливерпуль»-то твой всё ж припух!
— Почему мой?
— Так ты ж за него просил!
Тут Глеб повернулся наконец к Ефрему, и обнаружилось, что физиономия у воспитанника, вопреки ожиданиям, самая довольная.
— Просил за «Ливер», — ухмыльнувшись, согласился он. — А ставил на «Албасту». Система…
Пираты обоих полушарий
Не ложися на краю…
Всю ночь снилась какая-то дрянь. Сначала Портнягин гонялся за кем-то с оружием в руках, потом, когда у него кончился боезапас, кто-то стал гоняться за ним и под утро прикончил самым унизительным образом, воткнув канцелярскую кнопку в позвоночник. Было не больно, но очень обидно. Портнягин лежал ничком у подножия дурацкого серо-зелёного баобаба, обездвиженный, с кнопкой в спине, знал, что убит, и задыхался от бессильной злости.
С этим чувством он и проснулся. Поёживаясь от неловкости, поднялся, убрал постель, накрыл узкий топчанчик позитивно заряженным байковым одеялом, если и похожим на тюремное, то лишь с виду. Запомнившийся клочками сон по-прежнему вызывал раздражение. Во-первых, не надо было спрыгивать с дерева. Сидел бы и сидел себе в листве. Во-вторых, дура-напарница. Чёрт её знает, откуда она такая взялась! Тётенька лет сорока в ярком демаскирующем пончо, вдобавок унизанная гремучими цепочками, браслетами, кольцами. Мечта снайпера. В течение всего сновидения незнакомка путалась под ногами, бренчала, отсвечивала и заслоняла собой сектор обстрела. Если бы не она, хрен бы его загнали на баобаб!
Ощущая себя разбитым физически и духовно, ученик чародея выбрался из своего чуланчика и, убедившись, что старый колдун Ефрем Нехорошев ещё почивать изволят, побрёл к двери совмещённого санузла. Ну вот с чего бы такое могло присниться? В компьютерные бродилки-стрелялки Глеб не играл уже месяца два. Некогда было…
Почистил зубы — почисть чакры. Но для начала, как советует наставник, неплохо бы проверить себя на предмет порчи или сглаза. Портнягин взял со стеклянной полочки стакан, налил в него с горкой святой воды из графинчика, сосредоточился и чиркнул спичкой. Разумеется, от себя, ибо чиркать к себе — как говорят, великий грех, да и глаз выжечь можно. Вовремя перехватил спичку за спёкшуюся горячую головку, выждал, пока хвостик сгорит дотла, бросил в воду. Хрупкий древесноугольный червячок стал торчком, затем внезапно взял и утонул.
Так…
Портнягин нахмурился и, отставив стакан, затеплил тонкую церковную свечу. Слабое потрескивание фитилька свидетельствовало отнюдь не о качестве продукции, как подумал бы какой-нибудь отпетый материалист, но о локальном нарушении работы одной или нескольких чакр (сглаз). Тонкий шлейф копоти говорил о наличии посторонней программы (порча). И то и другое прослеживалось, правда, в лёгкой форме, и тем не менее результат озадачивал. Вчера вечером всё было в порядке. Получалось, что Глеб нахватался отрицаловки во сне.
Надо будет с Ефремом потолковать… когда тот продерёт ясны очи. А пока — что ж — займёмся самолечением.
Как известно даже малым детям, энергетическую чистку надлежит проводить по нисходящей, начиная с верхней чакры. Портнягин поднял над макушкой горящую свечу и принялся совершать ею троекратные круговые движения по часовой стрелке. Треск и копоть не прекратились, и обряд пришлось повторить. Сверху и спереди это сделать легко. А вот чиститься со спины — всё равно что одному в бане мыться: и руки коротки, и некого попросить об одолжении. Того гляди лопатку прижжёшь…
Когда наконец ученик чародея добился духовной чистоты, то есть ровного горения фитилька, ощущение разбитости частично исчезло, однако усталость уходить всё ещё не желала. Тогда подхарчимся энергией. Портнягин сел на табуретку и, держа свечку перед собой, сделал первый вдох, представляя, как тепло и свет входят в самую серёдку его закапанной воском макушки. При выдохе прогонял волну вниз, к ногам.
Ну вот, уже гораздо лучше. Теперь главное — уберечь и сохранить достигнутое. Упражнение довольно простое: не вставая с табуретки, мысленно намечаем светящуюся точку над темечком и мысленно же запускаем её на манер орбитальной станции по спирали от головы до пят и обратно, постепенно убыстряя вращение, пока не получится непроницаемый кокон. Ефрем говорил, что со временем привыкаешь ставить такую защиту моментально, автоматом — при малейшем подозрительном шорохе в астрале.
Совмещённый санузел ученик колдуна покидал совершенно другим человеком. Как будто заново родился.
Ефрем ещё дрых без задних ног. Портнягин подошёл к самодельному стеллажу с эзотерической литературой, провёл пальцем по корешкам сонников. Наиболее соблазнительно выглядели два ископаемых фолианта с застёжками, но их-то Глеб как раз решил не трогать. Во-первых, там всё наверняка на древнерусском, а во-вторых, вряд ли нашим пращурам являлись во снах канцелярские кнопки. Поколебавшись, выбрал относительно новое издание и переместился с ним за стол. В списке статей «баобаба» не обнаружилось, и Портнягин решил попытать удачи со словом «дерево».
Ага, есть! «Дерево, основной частью которого следует считать ствол, является символом мужских половых органов». Нет, пожалуй, ствола у приснившегося баобаба, можно сказать, не было вообще — так, ветви одни, мощные, правда, развилистые. Ну-ка, дальше… «Если мужчина видит во сне какое-нибудь дерево, то это говорит об его интересе к гомосексуализму».
Портнягин выпрямился, стиснул зубы, потом медленно закрыл книгу и, взглянув на обложку, на всякий случай запомнил фамилию автора.
Справившись с неприязнью, открыл снова. «Мужчина, сидящий под деревом…» Фигня! «Если Вы сажаете дерево…» «Если Вы рубите дерево…» Тоже фигня… А! Вот! «Увидеть во сне экзотические деревья в ходе увлекательного путешествия — к тому, что все горести и печали быстро забудутся». Что ж, неплохо… «Если во сне Вы залезли на дерево, то Вас ожидает блестящая карьера». Ну, это мы и сами знаем… Так! Вот он, наш случай: «Если во сне Вы упали с дерева и сильно ударились, то, несмотря на все Ваши попытки, Вам не удастся довести до конца задуманное. Возможно, Вы потеряете работу».
А он сильно ударился? Помнится, удара не было вообще. Да и не упал он вовсе, а сам спрыгнул, поскользнулся просто… Посмотрим-ка «незнакомку».
«Встреча с незнакомцами может являться признаком как добра, так и зла. Всё зависит от того, какое впечатление на Вас производит внешность этих людей».
Портнягин пожал плечами. Внешность у нечаянной напарницы была не добрая, не злая, а самая что ни есть дурацкая. Да и поведение не лучше… Едем дальше. Убийство. «Если во сне Вас пытаются убить — будьте предельно осторожны на улице и бдительны за рулём…» Такое впечатление, что сонник составляли бывшие менты.
Та-ак… А что у нас с «канцелярской кнопкой»? Ого! Довольно много. «Видеть во сне канцелярскую кнопку предвещает разумное решение в спорном вопросе. Сесть на неё — в голову придёт оригинальная идея, осуществление которой может принести известность и достаток».
Вот и думай теперь…
— Доброе утро, Глебушка… Сновидения толкуешь?
Насмешливый голос наставника застал по обыкновению Глеба врасплох. Старый колдун Ефрем Нехорошев в шлёпанцах и в халате уже стоял посреди комнаты. Бодр, свеж, даже, кажется, умыт. Когда успел? И койка прибрана…
— Неужто единорог пригрезился? — вкрадчиво, с елейным благоговением осведомился старикан. — Белой масти, небось?
— Да так, — хмуро отвечал Глеб, захлопывая книжку. — Фигня всякая…
Только-только учитель с учеником успели позавтракать, как послышался первый стук в дверь.
— Ранняя пташка, — заметил Ефрем. — Ну, встреть поди…
Глеб Портнягин вышёл в прихожую, открыл. На пороге стояла дама лет сорока, облачённая в яркое демаскирующее пончо. Мечта снайпера. При виде открывшего пришедшая отшатнулась с громким бренчанием, поскольку руки её, шея и, как вскоре выяснилось, лодыжки были сплошь унизаны браслетами, цепочками и кольцами. Пару мгновений оба, не веря глазам, смотрели друг на друга.
— Простите… — жалобно выговорила она, хлопая накладными ресницами. — Мы с вами раньше нигде?.. Откуда-то мне ваше лицо…
— Ваше мне… тоже… — растерянно отозвался он. — Откуда-то…
— Вы… не художник?..
— Н-нет…
— И-и… к театру никакого отношения?..
— Нет, — придя в себя, решительно сказал Портнягин. — Вы, наверно, к Ефрему Нехорошеву?
Обоих можно было понять: заикнёшься, что видел собеседника во сне, — тот, пожалуй, заподозрит тебя в попытке завязать с порога неуставные отношения.
Огласив комнатёнку дребезгом бронзовых висюлек, так и не оправившаяся от неожиданности гостья проследовала к предложенному ей креслу и, севши, почти полностью накрыла его обширным, как парашют, пончо.
— Я — Ирина Расстригина… — представилась она с лёгким недоумением, будто уже и в собственном имени усомнясь. — Завлит драмтеатра имени доктора Калигари… — Не выдержав, снова повернулась к Портнягину. — Нет, но… просто поразительно… Одно лицо!
— У кого? — мигом заинтересовался Ефрем.
— Да вот у вашего… м-м…
— Мой ученик, — веско изронил кудесник. — Глеб Портнягин. Неужто кто похожий нашёлся?
— Приснился… — вынуждена была расколоться она.
— Ишь, озорник! А подробнее?
— Мы… переехали… — то ли объяснила, то ли напомнила Ирина Расстригина. — И в первую ночь… такой сон странный…
— На новом месте приснись жених невесте? — со скабрёзной ухмылкой предположил старый циник.
Гостья вспыхнула.
— Во-первых, я замужем, — известила она свысока. — Если на то пошло, даже и не во-первых…
— А во-вторых?
— А во-вторых, не склонна к педофилии!
Ишь ты! А жальце-то у неё — востренькое. Хотя… В театре работает — там без этого не выживешь.
— Так, — сказал Ефрем, усмехнувшись в бородёнку. — Сон, говоришь, странный… А что странного-то? Нормальный сон в руку. Увидела молодого парня, пришла, а он тут как тут…
— Странного — много, — холодно возразила Ирина Расстригина, неприятно поражённая склонностью кудесника к простонародному юмору. — Утром позвонила Зине… нашей костюмерше… начала рассказывать… Она говорит: да что ты?!
— Так… — насупился колдун. — То же самое приснилось?
— Да!
— И тоже переезжала?
— Н-нет… Насколько я знаю, нет.
— Другие какие перемены…
— У Зины? Вообще-то копают под неё… в последнее время… Собственно, не под неё, а под директора, но это всё равно…
— Ну, копают — подо всех копают… А ещё что странного? Кроме Глеба, конечно…
— Во сне или наяву?
— Во сне, матушка, во сне…
— Жанр, — с брезгливой гримаской произнесла заведующая литературной частью. — Даже не детектив… Экшн. Причём самого вульгарного пошиба… Всю ночь беготня, стрельба… В руках у меня почему-то пистолет… или револьвер… Честно сказать, я не очень их различаю…
— Нет, ну разница-то есть, — мягко заметил старый чародей.
— Знаю, — сказала она. — Уже смотрела… Пистолет — знак несчастий, газовый, понятно, к слезам, револьвер — печальное расставание…
Кажется, ученик колдуна и завлит драмтеатра имени Калигари, не сговариваясь, пользовались одним и тем же сонником. Кстати, а из чего сам-то Глеб ночью палил? Из чего-то с прикладом… оскорбительно допотопного… вроде бы даже однозарядного… С «калашом» он бы их всех сделал!
Портнягин покосился на учителя и внезапно уразумел, что дело-то, кажется, нешуточное. Нехороший огонёк теплился в желтоватых глазёнках старого колдуна.
— Много народу поубивала?
— Да какой из меня стрелок!
— Наяву — никакой. А во сне — это ещё как посмотреть… Вспоминай давай!
— Кажется, никого… Мазала всё время…
— Как одета была?
— Как сейчас… — испуганно отозвалась мечта снайпера. Беседа всё более напоминала допрос с пристрастием.
— А он? — Ефрем, не глядя, кивнул на Портнягина.
— Чуть не прикончил! — не устояв, нажаловалась она. — Палил над самым ухом. Вообще вёл себя… — Ирина Расстригина смерила Глеба неприязненным взглядом, — …не по-джентльменски… Использовал как прикрытие!
— Ай-яй-яй… — машинально съязвил колдун. Морщинистое лицо его, однако, весельем не светилось. — И как? Помогло?
— В смысле?
— Ну… многих он положил? Из-за прикрытия…
— Понятия не имею! Не до того было…
— А подружка твоя?
— Какая подружка?
— Костюмерша…
— Ну, не то чтобы подружка… Её танком переехало.
— Бэтээром, — имел неосторожность вслух уточнить Глеб.
Брякнули украшения. Учитель и гостья смотрели на Портнягина с нездоровым любопытством.
— Женщинам танки снятся довольно редко, — вынужден был пояснить он и, видимо, не соврал. Вопреки общему мнению, соврать не так-то просто. Для этого прежде всего надо знать правду, а многие ли её знают? Портнягин, например, не знал.
— Это верно… — подумав, согласился колдун и снова повернулся к сновидице. — Картина в целом ясная, — утешил он. — В театре у вас интрига на полном ходу… Так?
— Естественно! — с царственным достоинством подтвердила Ирина Расстригина.
— Зину твою, костюмершу, скорее всего, уволят…
— За что?
— Ну если броневичком переехало… Найдут, за что!
— А избежать… никак?
— Надо будет, сама придёт… Ты о себе, о себе, матушка, думай! Отстреливалась — хорошо. Ни разу не попала — плохо. А на Глебушку не серчай. Он ведь тебя, получается, защищал. Как мог, так и защищал…
— Но я пока не просила о защите!
— А куда ж ты, дурашка, денешься? — ласково сказал Ефрем. — Сон-то — вещий. Сама, чай, по адресу пришла…
Плотно закрыв входную дверь за гостьей из ночного кошмара, Портнягин вернулся в комнату, где был встречен неистовым взглядом наставника.
— Совсем обнаглели! — проскрежетал старый колдун Ефрем Нехорошев. Встал с табурета и заходил взад-вперёд, чего с ним до сей поры, кажется, ещё не случалось, как бы сильно он ни был выведен из себя.
— Кто обнаглел? — не понял Глеб.
— Да такие же, как ты, обормоты! — выписал учитель мимоходом чертей ни в чём не повинному воспитаннику. — Нахватаются вершков — и ну дурака валять! Сонтехники хреновы… — Остановился, уставился. — Про броневичок откуда узнал? И тебе то же самое приснилось?
— Ну да… Что? Вправду вещий сон?
— Вещий он там… — пробурчал кудесник, снова опускаясь на табурет. — Зловещий… Одно из двух, — малость успокоясь, заключил он. — Либо нюх потеряли… Ну, не знали просто, что ты — мой ученик… Либо отмёрзли вконец, никого уже в грош не ставят… Ох, дождутся они у меня, ох, допрыгаются!
— Да кто они-то?
Как и подобает истинному колдуну, ответил Ефрем не сразу. Сначала вымотал душу долгим сердитым молчанием, потом наконец соизволил снизойти.
— Человек спит, а мозг работает, — бросил он. — На кого?
— Как это на кого? — опешил Глеб. — Сам по себе…
Кудесник усмехнулся.
— Сам по себе, — с горечью повторил он. — Чисто дети малые! Используют черепушку вашу как хотят, а вам, лохам, и невдомёк! Сам по себе…
— Кто использует?
— Хакеры, — сказал как сплюнул Ефрем. — Пираты… Ну чего разморгался? В астрале, чтоб ты знал, хакерство ещё сильней, чем в Интернете твоём… Всю ночь на обоих ваших полушариях в игрушки играют, а вы думаете, что сны вам снятся!
— Кто играет? — недобро прищурясь, процедил Глеб Портнягин.
— Я ж говорю: недоучки всякие вроде тебя… В астрал по ночам хоть не выходи! Понапутают энергетических шнуров своих… от мозга к мозгу…
— А колдуны?
— Ну… ты колдунов-то с подколдовками не равняй! — одёрнул ученика Ефрем. — Колдуны — народ серьёзный. Только по крупному заказу спящим мозги ломают. Должника во сне припугнуть… или там сведения какие выудить…
— Погоди… А сонники?
— А сонники — сонниками… Приснилось — нехай толкуют! Пожар — к потопу, потоп — к пожару. Фрейду, например, в своё время за это дело большие деньги плочены были…
— Слышь, — ошеломлённо вымолвил Портнягин, присаживаясь на свободный табурет и пытаясь собраться с мыслями. — Это что ж выходит? Это выходит, они нас, гады, вчера в одну сеть замкнули?.. Меня, Ирину эту Расстригину, Зинку её… костюмершу… Троих?
— Да наверно поболе, чем троих. Обычно игроки мозгов пятнадцать вместе цепляют… Скажем, приснился тебе незнакомый город. А он из другой памяти выдернут! «Железо»-то у нас… — Старый колдун Ефрем Нехорошев выразительно постучал себя полусогнутым пальцем повыше виска. — …не чета компьютеру — ёмкое. Вот только программы хреновенькие… — посетовал он.
— А уберечься как?
— Обыкновенно. Защиту поставить. Дело нехитрое… На порчу себя утром проверял?
— Проверял.
— И что?
— Чиститься пришлось…
— То есть ещё и вирусов астральных занесли, — крякнул Ефрем. — Ш-шалопаи!
По мере прояснения ситуации настроение Глеба стремительно улучшалось. Если виновные — его ровесники, разобраться с ними труда не составит.
— Выходит, ты Ирине этой лапшу на уши вешал? — с ухмылкой уличил он наставника.
— Это почему же? — вскинулся тот. — Что я не так сказал?
— Ну… что сон вещий…
— Конечно, вещий. Думаешь, кто теперь её умную голову по ночам охранять будет? Ты и будешь.
— А я умею?
— Научу. Какие твои годы!
Сон Ирины Расстригиной был глубок, но беспокоен. Оба полушария работали на всю катушку. Портнягин обошёл кругом чудовищный баобаб, поглядел ввысь, хмыкнул. Согласно соннику, если женщине пригрезится хотя бы одно-единственное хиленькое деревцо, то, стало быть, она не удовлетворена сексуально.
А тут такой баобабище!
Впрочем, нет худа без добра. Зато из листвы хорошо отстреливаться…
В остальном местность представляла собой плоскую пустыню в стиле Дали с колоссальным, полым, полуразрушенным бюстом какого-то исторического лица на горизонте. Истолковать сей артефакт самостоятельно Портнягин бы не рискнул. Ещё неподалёку громоздился фанерный крашеный сундук, из-под крышки которого выглядывал красный обшлаг с золотыми пуговицами. Должно быть, клочок сна костюмерши Зины.
— Опаньки! — озадаченно вымолвили сзади.
Глеб обернулся и увидел двоих вооружённых молодых людей, одного из которых он, помнится, где-то уже встречал наяву.
— Так это вы, падлы, позавчера в моём сне шарились? — зловеще осведомился ученик чародея. — А если на Ворожейке встречу?
Те переглянулись.
— Ошибочка вышла, Глеб, — заискивающе сказал полузнакомый. — Подцепились не глядя, ну и…
— Второго раза не будет! — истово заверил другой.
— Не будет, — кивнул Портнягин. — И здесь тоже ничего не будет. Ни бродилок, ни стрелялок. Это нашего клиента сон.
— Какие дела? — с готовностью вскричал полузнакомый, округлив от искренности глаза. — Что ж мы, не понимаем? Раз сонтехника вызвали… Под охраной, так под охраной. Тем более Поликарпыча клиентура…
Несмотря на упоминание отчества старого колдуна, обоих явно страшила не столько астральная разборка с Ефремом Нехорошевым, сколько физическая с Глебом Портнягиным.
— Так мы пойдём… — как бы прося позволения, сказал один — и корсары мозговых извилин попятились, собираясь, судя по всему, сгинуть с глаз долой.
— А ну-ка тормозни! — последовал негромкий оклик.
Оба замерли.
— Канцелярскую кнопку — прощаю… — угрюмо оповестил Портнягин. Чувствовалось, однако, что продолжение ещё последует. Запала тишина. Глеб почесал вздёрнутую бровь — и вдруг махнул рукой. — А, ладно! — решился он. — Пока под охрану не взял… Может, сыгранём разок?
Шутик
С кем ты мне изменяешь, память?
Глеб Портнягин был свято убеждён в том, что свою ученическую тетрадку в приметной клетчатой обложке он бросил по обыкновению на край тумбочки. Теперь её там не наблюдалось.
Многие полагают, будто забывчивость — следствие скверной памяти. Они ошибаются. Забывчивость прежде всего проистекает из неуверенности в себе. Допустим, лезет человек за бумажником и обнаруживает в кармане пустоту.
«Куда же я его дел?» — холодеет один.
«Спёрли!» — мысленно ахает второй.
И даже если потом выяснится, что спёрли-то как раз у первого, а второй по рассеянности сунул кошелёк не туда, сути это нисколько не меняет. Нашёлся в другом кармане? Ну, значит, спёрли, а потом испугались и снова подбросили. Версия, понятно, сомнительная, но, когда речь заходит о собственной правоте, тут уж, согласитесь, не до правдоподобия.
Думаете, почему женщина отлично помнит то, о чём мужчина впервые слышит? Именно поэтому!
Так вот, склеротиком себя Глеб никогда не считал. С младых ногтей, заметив пропажу какой-либо личной вещи, он брал ближних в оборот — и рано ли, поздно ли, но утраченное ему приносили. В крайнем случае, возмещали стоимость.
Сложность, однако, заключалась в том, что, кроме самого Глеба, в узкий, снабжённый бойницеобразным оконцем чуланчик, где он обитал на правах ученика, никто с утра не входил — во всяком случае, из материально оформленных сущностей. Волей-неволей пришлось выдвинуть ящичек, потом открыть дверцу тумбочки и, не найдя в её недрах искомого, испить чашу унижения до дна — заглянуть под топчан.
Под топчаном имелось всё что душе угодно, включая початый ящик водки, принятый позавчера на хранение у склонного к запоям наставника. Не было только тетрадки.
В задумчивости юноша покинул тесное своё обиталище и проследовал в комнатёнку, загромождённую древней мебелью и не менее древней утварью. Старый колдун Ефрем Нехорошев сидел у застеленного газеткой стола, одетый по-домашнему, и сооружал нечто напоминающее лорнет с закопченным стёклышком. Мастерил по заказу. Покосился из-под всклокоченной брови на вошедшего и снова сосредоточился на рукоделии.
— Ефрем, — сердито сказал Глеб. — Ты мою тетрадку брал?
Чародей восторженно хрюкнул. Вообще был смешлив.
— Брал, как же, брал! — с язвительной готовностью подхватил он. — Ошибки исправить… Вдруг запятая где не там стоит!
Срезал, что называется. Продолжать дознание не имело смысла. Даже если и вправду брал, попробуй уличи! Память способнейшего из учеников неизменно пасует перед памятью учителя уже в силу возможной выволочки.
Вторым внимание Глеба привлёк распластавшийся на мониторе серо-белый кот Калиостро. Дрых он там чуть ли не со вчерашнего вечера, что, впрочем, ни о чём ещё не говорило, поскольку алиби у кошек нет и быть не может — в связи с их способностью находиться одновременно в нескольких местах. Специальная литература полна историй о котах с двумя, а то и с тремя хозяевами. Проникнуть в запертое помещение для этих тварей тоже не проблема. Однако с лохматой серо-белой бестией Глеб чуть ли не в первый день своего ученичества заключил пакт о ненападении. Допустим даже, что котяра, рискуя испортить отношения, уволок тетрадку из вредности, но ведь не дальше чуланчика! Сквозь дверь он бы её никак не протащил… А чуланчик Глеб только что обыскал.
Ладно, положим, материальные сущности отмазались. А что с нематериальными? Учёная хыка отваживается выходить из-под койки на долгую прогулку только в безлунные ночи при выключенном свете. Днём её вылазки редки, мгновенны и обязательно связаны с изгнанием нежеланного посетителя, дай ему Бог здоровья, если, конечно, получится. Однако с утра в дом кудесника никто самовольно не вламывался, а тетрадка лежала себе на тумбочке. Стало быть, и на хыку стрелки не переведёшь…
Оставался всего один подозреваемый.
Портнягин приблизился к яростно вращающемуся напольному вентилятору, лишённому шнура и мотора.
— Ефрем, — снова позвал учителя ученик. — А он всё время его крутит или как?
— Барабашка-то? — откликнулся тот, склонив над столом редеющие нечёсаные патлы. — Всё время… Никак сам себя, бедолага, не ухватит. Проворный…
— И с чего его так зациклило?
— А с чего вас перед игровыми автоматами циклит? — с ухмылкой отвечал колдун. — Вот и его с того же… Азарт, Глебушка, азарт! Вся разница: вам-то, слышь, то поспать надо, то поесть, то на работу сходить… А ему ж ничего такого не требуется. Энергетика… — Ефрем выпрямил хребеток, приставил собранный лорнет к правому глазу, посмотрел на дребезжащий подпрыгивающий ветряк и, судя по гримасе, остался доволен изделием. — Поди взгляни…
Глеб подошёл, взглянул. Обычно старикан запрещал ему баловаться приборами астрального видения: сам, дескать, духовное зрение развивай! Вообще держал в ежовых рукавицах… Но тут, конечно, случай был особый: своей работой — да не похвастаться?
Физический мир сквозь закопченное стёклышко был почти не виден. Зато явственно проступил астрал: в частности, увлечённый ловлей собственной пятки барабашка, заодно приводящий в движение лопасти вентилятора. Строго говоря, барабашки четвероруки, но так уж принято выражаться: за пятку, мол, себя ловит.
— Да, круто подсел пацан… — заметил Глеб, возвращая хитроумное, хотя и простенькое устройство. — А домовые к тебе не заглядывают?
— Гоняю я их… — с кислой миной промолвил Ефрем. — Зверушки ничего, забавные, но линяют. И ладно бы физически, а то ведь весь эфирный слой от них в пуху…
— Значит, забредают иногда, раз гоняешь?
— А что это ты вдруг про них?
— Тетрадка у меня пропала! — досадливо напомнил Глеб. — Вот думаю теперь, кто взял…
— А чего тут думать? — удивился колдун. — Если нечисть какая спрятала, вежливенько попроси вернуть. А не вернёт — матом обругай, они этого сильно не любят, особенно домовые…
С лёгкой руки репортёров, введённых в заблуждение недобросовестными свидетелями, принято считать барабашек городской разновидностью домового. Когда подобную нелепость повторяет обыватель, его трудно за это винить, но когда то же самое слышишь от человека, имеющего дерзость называть себя специалистом, право, досада берёт. Невозможно даже вообразить более далёкое от истины утверждение, однако оно уже становится расхожим.
Дальше, как говорится, ехать некуда!
И стоит ли удивляться уровню профессиональной подготовки, если рынок заполонили проходимцы и самоучки, овладевавшие азами ремесла по одноразовым (и, как правило, уже использованным!) учебникам магии, а то и вовсе по комиксам. Будучи прямым наследником заборной живописи, данный вид бумажной продукции, несмотря на отчаянную борьбу министерства просвещения с грамотностью, у нас до сих пор приживается неохотно. И слава Богу! Вся эта эзотерика в картинках и оккультные книжки-раскраски способны лишь ввести потребителя в заблуждение, поскольку астральная фауна представлена в них с вопиющими ошибками.
Между тем достаточно сравнить носопырку домового с дрыхальцем барабашки, чтобы уяснить, до какой степени несходно их строение. То же касается и остальных органалей. Далее. Барабашка — исключительно потустороннее существо, способное, правда, перемещать физические предметы. Домовой, напротив, одинаково хорошо чувствует себя по обе стороны незримой грани, отделяющей грубоматериальный мир от тонкоматериального. Обычно он является нам в виде обаятельного пушистого зверька, но может принять и облик морщинистого карлика в ношеной национальной одежде. И наконец, главное: домовые в отличие от барабашек владеют членораздельной речью.
Происходя от разных корней, принадлежа к заведомо нескрещивающимся видам (барабашки вообще почкуются), и те и другие тем не менее делят один ареал и зачастую ведут себя очень похоже, что, видимо, и послужило причиной досадной путаницы.
— Шутик, Шутик, поиграй и отдай! — вежливо попросил Глеб Портнягин, сильно подозревая, что без мата тут всё-таки не обойтись.
Потом вспомнил, что под приглядом ни барабашка, ни тем более домовой никогда ничего не возвратят, и отвернулся. Выждав с полминуты, украдкой покосился на тумбочку. Там, как и предполагалось, было по-прежнему пусто. Глеб набрал уже воздуху, собираясь приступить ко второму, решающему этапу убеждения, когда заметил вдруг торчащий из-под подушки клетчатый уголок тетради.
Ну то-то же…
Кто бы это, интересно, проказничал?
Созерцать потустороннее, не покидая при этом бренной своей оболочки, Портнягин ещё не умел, так что застукать незримого озорника можно было всего двумя способами. Первый: временно позаимствовать собранный Ефремом приборчик. Второй: возлечь, как полагается, на топчан, отрешиться, сосредоточиться — и выйти в астрал целиком. Посомневавшись, Глеб остановился на втором варианте, поскольку первый был чреват нешуточной разборкой.
Лёг на спину, изгнал мысли — и вскоре ощутил дрожь, сопровождаемую примерно тем же дребезжащим звуком, что издавал разгоняемый зациклившимся барабашкой напольный вентилятор, только гораздо громче, словно вертушку вставили прямиком в череп. Затем ученик чародея почувствовал, как тело его (астральное, разумеется) всплывает над топчаном. Предметы налились тусклым светом неопределённого оттенка, из стены справа вынырнула стайка полупрозрачных удлинённых клочков позитивной энергии и, торопливо пересёкши тесное помещение, сгинула в той стене, что слева. Продолговатики.
Внезапно Глеба с необоримой неспешностью развернуло и поставило торчмя, хотя сам он ничего подобного делать не собирался. На секунду стало страшновато, однако вскоре Портнягин сообразил, что астральное тело просто-напросто выполняет установку, неосознанно данную хозяином перед вылазкой в тонкие миры. А установка была: выйти на виновного. Наконец невидимая сила уткнула Глеба лицом в простенок между углом и дверью. Всмотревшись, он различил контуры некрупного барабашки, припавшего к эфирной притолоке. Хватательный рефлекс в отличие от логического мышления в астрале не утрачивается — напротив, обостряется, и, прежде чем ученик колдуна успел оценить собственные действия, его пятерня, не дожидаясь приказа, сграбастала прозрачный загривочек твари, сопротивления, кстати, не оказавшей.
Поначалу Глебу почудилось, что барабашка — тот самый, из вентилятора. Хотя их ещё поди различи! Да и Ефрем недавно сказал, что если зациклился, то навсегда… Или опять пошутил?
Пройдя с неожиданной добычей прямо сквозь хлипкую гипсолитовую переборку, Портнягин вновь очутился в комнате, но учитель был там уже не один. Клиент пожаловал.
Старый колдун бросил неприязненный взгляд на физически незримого питомца, однако смолчал и знака удалиться не подал. Поэтому Глеб счёл себя вправе подождать конца визита, так сказать, инкогнито. Вентилятор трясся и дребезжал, как всегда.
— Ну, что тебе тут можно посоветовать… — неторопливо вещал Ефрем. — Лестница у тебя в особняке как закручена? По часовой стрелке или против?
Клиент был исполнен почтения.
— Если поднимаешься — против… — отвечал он как на духу.
— Вот! — Старый колдун многозначительно понял палец. — Потому-то у тебя с делами порядок, а дома нелады… Ты ж, Господи прости, в офис-то свой из особняка, получается, по часовой стрелке идёшь, а домой-то возвращаешься — наоборот! Вишь, незадача какая… — Ефрем задумался. Клиент смотрел на него с надеждой. — Слышь! — вскричал осенённый чародей. — А ты возьми и вторую лестницу пристрой! Чтобы, значит, и подыматься так же, как спускаешься, по часовой… Или накладно?
— Что вы, что вы! Какое «накладно»! Да я ради семьи…
— Вот и славно… Теперь паркет. — Колдун опечалился, помотал бородёнкой. — С паркетом — бяда-а…
— А что такое? — всполошился клиент.
— Ну как… Ежели, не дай Бог, хоронить кого, гроб-то положено вдоль половицы ставить! Иначе повымрут все! А как ты его на паркете вдоль половицы поставишь? Крути, не крути — всё поперёк получается!
— И как же тогда? А то линолеум, знаете… несолидно…
— Значит, обычай такой: купи новые тапки, отдай у церкви и, помянув усопшего, скажи: «Нам в разные стороны».
— Вслух?
— Можно и про себя…
Чужой барабашка понуро свисал из ухватистой пятерни Глеба без единой попытки вырваться и лишь иногда вяло поджимал четырёхпалые ручонки. Странно. Ефрем предупреждал: брыкучие, хрен удержишь… Может, больной? Как бы от него ещё инфекцию какую-нибудь астральную не подцепить…
Тем временем владелец особняка расплатился, откланялся и в задумчивости отбыл. Лестницу пристраивать пошёл. Или тапки покупать. Старый колдун с интересом повернулся к энергетической ипостаси ученика.
— Гляди-ка! — одобрительно заметил он. — И впрямь поймал… А чего это он у тебя квёлый такой?
— Да я вот тоже думаю: вдруг заразный… — озабоченно отозвался Глеб.
— Покажи-ка поближе…
Портнягин подплыл к Ефрему, предъявил задержанного.
— Не-е… — приглядевшись, успокоил наставник. — Зараза тут ни при чём. Это, видать, тяпнул его кто-то… Лапка-то, а? Ай-яй-яй-яй…
Действительно, задняя хватательная конечность потустороннего существа была заметно тоньше, прозрачнее других и вдобавок рахитично скрючена.
— И кто же это нас так тяпнул? — задумчиво продолжал Ефрем. — А-а… Понятно. На хыку нарвался, — сообщил он Глебу. — Может, даже и на нашу…
— А разве хыки негативку хавают? — усомнился ученик.
— С голодухи? Запросто!
— И что с ним теперь делать?
— Ну не наказывать же! — резонно молвил колдун. — И так вон досталось задохлику… Тетрадку, небось, из последних силёнок прятал… Сразу вернул или материть пришлось?
— Сразу.
— Ну вот видишь… Отпусти. Может, ещё оклемается…
Снова преодолев гипсолитовую перегородку, Глеб Портнягин, колеблясь в обоих смыслах этого слова, завис посреди чуланчика. Отпускать пойманных на месте преступления барабашек ему ещё не доводилось. Просто разжать кулак: ступай, дескать, на все шесть сторон? А ну как не захочет? Ну как останется и опять что-нибудь заныкает?
Однажды Ефрем в присутствии Глеба выхватил из воздуха нечто недоступное глазу и кинул ко всем чертям сквозь стену. Кстати, а вдруг не сквозь? Вдруг именно об стену? Точнее — об эфирный её эквивалент…
Живодёром Портнягин никогда не был. Пусть даже наставник уничтожил в тот раз нечто зловредное, но сейчас-то случай другой… В сомнении Глеб подплыл к внешней капитальной стене и, бережно просунув руку с барабашкой во двор, растопырил пальцы.
Ныне отпущаеши…
Физическое тело Портнягина лежало навзничь на топчанчике и, прикрыв веки, с блаженным идиотизмом улыбалось в потолок. Каждый раз после выхода в астрал, вновь одеваясь, как говорят староверы, в ризы кожаные, Глеб неизменно испытывал неловкость за свою бренную оболочку, хотя прикид у него, конечно, был — позавидуешь: рост, размер, покрой. Да и качество — дай Бог каждому!
И вот тем не менее…
Совсем уже собравшись вернуться в наш суетный мир, ученик чародея внезапно уловил лёгкое движение в изголовье топчанчика. Вернувшийся со двора барабашка пытался ослабевшей, но всё ещё шаловливой ручонкой запихнуть уголок тетради под подушку. Прятал.
Решительно облачась в грубую материю, Глеб покинул чуланчик.
— Ефрем! — хмуро молвил он, снова появляясь в комнате. — Может, подкормить его сначала? Пропадёт же…
— А что ж? — согласился покладистый чародей, снимая очки и кладя на стол чёрную книгу. — Подкорми…
— Как?
— А посади вон на плаху…
Оба посмотрели в угол, где стоял набрякший негативной энергетикой замшелый плоский пень, на котором, согласно легенде, простился когда-то с жизнью известный Рафля.
— В самый раз для барабашки, — заверил Ефрем. — Заодно угланчиками подхарчится… Вон их сколько! Роем ходят…
Действительно, даже не навострившийся ещё глаз ученика и то различал слабое поползновение стеклистых пузырьков над трухлявым древесным обрубком.
— Это с тех пор отрицаловка не выдохлась? — недоверчиво хмыкнул Глеб.
— Подновляем помаленьку… — не стал запираться колдун. — Да и начальный заряд сильный был… Мало что казнили, ещё и надсмеялись! Рафле-то, слышь, стрелецкий полковник предложил: выбирай, мол, сам, что тебе отрубить…
— А он?
— Отрубите меня, говорит, ваша милость, всего сразу.
— Ловко! — восхитился Глеб.
— Чего ловко-то? — насупился колдун. — Всё равно четвертовали… Ироды! Ну давай тащи сюда инвалида своего…
В отличие от тамтама, туттут требует длительного нагрева — и всё равно звучит глуховато. Плотно задрапировав застеклённую бойницу байковым одеялом, Портнягин расположился на коврике в позе астраханского лотоса, зажёг свечи, спиртовку и, сунув руку под топчан, не обнаружил там инструмента.
— Шутик, Шутик, поиграй и отдай! — процедил он, нечеловеческим усилием воли смирив соблазн сразу же прибегнуть к матерному ритуалу.
Выждав, взял одну из свечей, посветил под дощатое ложе. Нету.
Встал, включил лампочку. Туттут преспокойно лежал на топчане. И Глеб Портнягин заматерился всуе.
Дверь чуланчика приоткрылась.
— Воюешь? — насмешливо полюбопытствовал старый чародей, окидывая зорким оком спиртовку, свечи, туттут, задрапированное оконце, магические знаки на полу, меловой круг и лежащую посередине финку с наборной рукоятью.
— А чо она! — в остервенении проговорил Портнягин.
— Она? — опешил колдун. — Барабашка? Они ж бесполые!
— Его счастье! — проскрежетал доведённый, видать, до белого каления ученик. — Оторвать нечего, а то бы…
— Опять спрятал что-нибудь?
— Всю медитацию мне сломал! — Глеб задул свечи, погасил спиртовку, сорвал одеяло с окна. — Весь расслабон…
— А чего ты хотел-то? Финку, что ли, на остриё поднять?
— Ну!
— Так вроде уже…
Портнягин обернулся. Холодное оружие стояло отвесно в центре мелового круга — и даже не покачивалось.
— Брысь! — рявкнул Глеб.
Финка упала со стуком.
— Вот ведь дёрнуло меня… — гневно отфыркиваясь, ученик чародея швырнул одеяло на топчан. — Пожалел дистрофика… Нет, но за неделю так обнаглеть, а? Подыхал ведь… А теперь, глянь, отъелся на наших угланчиках — щёки из-за спины видать!
— Щёки? — прыснул колдун. — Откуда?.. Не щёки это, Глебушка, это у них ощущалки такие. Два пузыря, как у лягушки: надует — и всё ими чувствует. Да-а, братец ты мой, — с удовольствием продолжал он. — Прикормил калачом — не отбить кирпичом. Так-то вот… Ну да не кручинься. Шутик твой вроде из перелётных. До октября пошкодит, а там и на юг махнёт… в горячие точки…
— До октября?! — ужаснулся Портнягин. — Да я его в святой воде утоплю до октября! Своими руками!.. — Устыдился, поднял с пола нож, положил на тумбочку. — Может, отнести подальше в астрал да оставить? — понизив голос, озабоченно предложил он.
— Попробуй, — одобрил колдун.
Бородёнка у Ефрема Нехорошева произрастала реденько, поэтому спрятать в ней ухмылку было крайне затруднительно.
Неизвестно, привёл ли Глеб свою угрозу в исполнение, но, судя по его день ото дня мрачнеющей физиономии, привёл и не однажды — разумеется, каждый раз при возвращении обнаруживая в чуланчике всё того же Шутика, успевшего вернуться раньше.
Старый колдун Ефрем Нехорошев (сам забавник не хуже барабашки) с наслаждением истинного ценителя наблюдал за развитием непростых отношений воспитанника и приёмыша. Его-то вся эта история, можно сказать, не коснулась. Учёная хыка быстро поняла, что Шутик свой, однако тот, умудрённый горьким опытом, в комнату кудесника по-прежнему даже и дрыхальца сунуть не смел, предпочитая бедокурить в тесных пределах Глебовых владений.
Так продолжалось около недели. А потом что-то вдруг изменилось. Старый колдун почуял это сразу. Портнягин уже никого не сулил утопить в святой воде, да и сдавленного мата за гипсолитовой переборкой больше не слышалось.
— Помирились, что ли?
— А чего ссориться? — невозмутимо отвечал Глеб. — Нормальная зверушка…
— Не прячет больше ничего?
— Ну так возвращает же…
Наставник мудро ограничился кивком. И правильно сделал. Загадочной молчаливости Глеба хватило ненадолго.
— Знаешь, Ефрем… — признался он ни с того ни с сего. — А память-то у меня, оказывается, хреновенькая была…
Признание прозвучало неожиданно, поскольку самокритичностью Портнягин не отличался никогда.
— Ну-ка, ну-ка… — с живым интересом поворачиваясь к ученику, подбодрил колдун.
— Достал он меня, — честно сознался Глеб. — Аж зажлобило! Дай, думаю, и я над ним приколюсь. Говорю: «Шутик, Шутик, поиграй и отдай…» А всё на месте, ничего не пропадало, прикинь…
— Та-ак… И что?
— Поворачиваюсь, смотрю: лежит на тумбочке сотик — месяц назад на проспекте спёрли… Я опять: «Шутик, Шутик, поиграй и отдай!» Приносит цепочку — мне её однажды на Чумахлинке друганы утопить помогли. И началось… Вот не поверишь: что пацаном посеял — всё нашлось. Прямо в чуланчике!
— Я гляжу, богатый ты был пацан, — заметил наставник, кивнув на украсившие запястье Глеба дорогие наручные часы. — Неужто бабушка подарила?
Портнягин замялся.
— Вот насчёт «Ролекса»… — удручённо молвил он. — Насчёт «Ролекса», Ефрем, чепуха какая-то получается… Ну не было его у меня, не помню! Может, кто другой потерял?..
Первый отворот
Трах-тарарах! Ты будешь знать,
Как с девочкой чужой гулять!..
От рождения Глеб Портнягин был ангельски незлобив. Однако упрямые надбровья и глубоко вырезанная переносица в сочетании с архитектурным завитком подбородка придавали ему вызывающий вид. Пришлось вырасти драчуном.
Помнится, старый колдун Ефрем Нехорошев, впервые увидев на проспекте юного проходимца, торгующего грубо вытесанными рукоятками астральных мечей, сразу подумал, что хорошо бы иметь такого на подхвате. Пусть даже в смысле магии он окажется бездарен — слабому полу нравятся надменные плечистые задиры. А женская клиентура, надо сказать, всю жизнь была зубной болью старого знахаря.
Ставши учеником чародея, Глеб Портнягин оправдал надежды полностью. Дамы в его присутствии замолкали и, какую бы глупость он ни сморозил, внимали с трепетом. Крайняя молодость кудесника не только не вызывала у них сомнений — напротив, завораживала, чему вдобавок сильно способствовала скупость мимики, усвоенная Глебом ещё в пору предварительного заключения.
— Перекрасить ауру? — со сдержанным недоумением спрашивал он. — Зачем?
— Под цвет глаз, — лепетала посетительница.
— Да она у вас и так под цвет глаз…
Из угла слышалось одобрительное покряхтыванье старого чародея. Сам бы Ефрем до такого ответа не додумался. В крайнем случае порекомендовал бы контактные линзы под цвет ауры.
Дама изумлённо распахивала глаза:
— Разве? А мне говорили…
— Кто? — всё так же равнодушно вопрошал Глеб.
— Ну… — Дама кокетливо поводила плечиком. — Один знакомый…
— Колдун?
— Не совсем… Народный целитель. Восточная стоматология.
— Фламенко, что ли? Который подзатыльниками зубы удаляет?
— Д-да…
— Ну, это и мы умеем… — со скукой ронял Глеб. — Короче, выделывается ваш знакомый. Классная аура! «Маренго». Последний писк. Чего ему не нравится?
Посетительница менялась в лице и, забыв об изначальной цели визита, переводила разговор на приворотные зелья.
Если же затруднение действительно требовало вмешательства специалиста, Ефрем Нехорошев вылезал из угла и принимался за дело сам, а ученик отступал за плечо наставника, где мог стоять часами, постигая азы ремесла.
— На душе тяжело, — слезливо жаловалась матрона лет сорока.
— А ты, матушка, когда последний раз взвешивалась? — с обычным своим грубоватым добродушием интересовался Ефрем.
— Каждое утро на весы становлюсь…
На морщинистом челе знахаря изображалась лёгкая досада.
— Да я не про тело… — ворчливо отзывался он и, не оборачиваясь, подавал знак ученику.
Вдвоём они усаживали посетительницу поудобнее, затем, погрузив в гипнотический сон, вынимали из неё справненькую стыдливо хихикающую душу и водружали на чашу безмена, собранного из астральных сущностей церковной утвари и косой перекладины могильного креста.
— Что-то не так? — с тревогой спрашивала матрона, придя в себя после процедуры.
— Избыточный вес у тебя, матушка… — сокрушённо сообщал ей старый колдун. — Ну а как ты хотела? Душа должна быть тонкой, звонкой, прозрачной. Плоский живот и всё такое… На диету пора садиться… — И, видя испуг на обширном личике, предостерегающе вскидывал морщинистую длань. — Знаю, трудно! А куда денешься? Долг подружке верни, прелюбодеяния сократи в два раза, лжесвидетельствовать прекращай… Так-то вот!
— А кроме диеты? — скулила несчастная.
— Н-ну, можно ещё с утра духовную гимнастику попробовать. Скажем, врага своего попрощать… Поначалу разиков этак семь, не больше, а то, знаешь, с непривычки и душу надсадить недолго… Да я тебе все упражнения на бумажку выпишу…
Текст, конечно, можно было бы вывести и на принтере, однако имидж требовал написания вручную. Промурыжив посетительницу ещё минут десять, Ефрем вручал ей нечто слегка напоминающее клочок пушкинского черновика, после чего вновь передавал бразды питомцу и удалялся на прямоугольный балкончик чуть просторнее посылочного ящика. На углу железных перил гнездились солнечные часы, древнее устройство, изготовленное безымянным волхвом незадолго до Крещения Руси. Врали они безбожно. Недовольно фыркнув, колдун ногтем переводил тень от стерженька на полделения и возвращался в комнату, где его ждала неизбежная разборка с Портнягиным.
— Ты меня чему учишь? — заходился Глеб, спровадивший к тому времени клиентшу. — Колдовать? Или мозги тёлкам пудрить? Так это я и раньше мог! Что ж мне, всю жизнь на подхвате торчать?
«Въедливый… — дивился про себя Ефрем. — Того и гляди по уху смажет! Может, и впрямь из него что получится…»
Тем не менее доверить воспитаннику первую женскую судьбу он рискнул лишь к началу августа.
Она вошла без стука и столь стремительно, что Глеб едва успел ухватить за шкирку учёную хыку, алчно устремившуюся из подкроватных недр к незваной гостье.
— Ефрем Нехорошев… — задыхаясь, произнесла вошедшая. — …здесь живёт?
Со стола запоздало упала вилка.
— Значит, так… — с гаденькой улыбкой изрёк старый колдун, переводя честные пуленепробиваемые глазёнки с посетительницы на ученика и обратно. — Нехорошев — это я, только женщины, матушка, того… не по моей части… Вот специалист, прошу любить и жаловать…
У Глеба стало холодно в животе, он разжал пальцы — и хыка, обиженно ворча, убралась восвояси. Нагнулся, подобрал вилку, положил на стол. Этого дня он ждал два долгих месяца.
— Нет, позвольте… — возмущённо начала гостья — и примолкла. Перед ней стоял рослый юноша с неподвижным суровым лицом и загадочно бесстрастными глазами. Это подкупало.
— А я пока пойду прогуляюсь… — тихонько примолвил Ефрем.
Гостья была сухощава, стремительна в движениях и тверда на ощупь. Во всяком случае, локоток, за который Глеб галантно её поддержал, помогая усесться в кресло, по прочности не уступал чугуну. Такое чувство, что Бог сотворил эту даму из ребра батареи парового отопления.
Закурила и принялась рассказывать, время от времени яростно выбрасывая дым из ноздрей. Она — предприниматель. Он — кобелина. Завёл кого-то на стороне. Известно даже, кого именно. Требуется отсушить, а когда приползёт обратно, она с ним, козлом, разведётся.
С задумчивым видом Глеб выслушал историю до конца, затем спросил имя, данное при крещении, и, подойдя к образу Миколы Угодника, затеплил свечу за здравие рабы Божьей Домны. Убедившись в отсутствии копоти, треска и обильных восковых слёз, задул огонёк, вернулся к столу.
— Да, — молвил он. — Дело не в вас. Дело в нём.
— Дело в ней! — сверкнула глазами раба Божья Домна, с размаху гася окурок в пододвинутой пепельнице.
— Фотографии с вами?
— Да. На дискете.
— Ну давайте посмотрим…
На устаревшем громоздком мониторе, разумеется, почивал серо-белый Калиостро, в данный момент сильно смахивавший на лохматый свалявшийся треух. Впрочем, ничего удивительного: сон его был глубок, а в спокойном состоянии астральная сущность кота, как известно, имеет форму шапки.
Прогонять зверя не стали. Включили компьютер, просмотрели фотографии. Кобелина представлял собою нечто затюканное и одутловатое. В разлучнице же Глеб без особого удивления узнал Танюху Пенскую, чьё бескорыстное мужелюбие давно уже вошло на Лысой горе в поговорку. Если эта особа хотела морально уничтожить мужчину, то бросала ему в лицо, что он-де застёгнут на все пуговицы, — и, право, не стоило пояснять, о каких пуговицах речь.
— Понятно… — процедил Глеб. — Капнула месячной крови в вино и дала ему выпить…
Это был обычный Танюхин приём, за что ей не раз влетало от потерпевших, как только о проделке становилось известно.
Обнадёжив и проводив железную леди до порога, Глеб не в силах сдержать волнения вышел на балкончик. С болезненной гримасой потирая предплечье, ушибленное невзначай о жёсткий бюст гостьи, выглянул во двор. Вскоре из дверей подъезда показалась раба Божья Домна и, с доминошным стуком выставляя каблуки на асфальт, направилась к сверкающему, как антрацит, джипу. Отбыла.
Возвратясь к монитору, Глеб ещё раз всмотрелся в одутловатые черты неправедного мужа, затем в избытке чувств погладил по башке спящего Калиостро — и ласковая ладонь была немедленно исхлёстана кошачьими ушами.
Кончалась первая неделя августа. Илья Пророк уже совершил с особым цинизмом свой антиобщественный поступок, и вода в озёрах заметно похолодела. Продравшись сквозь заросли богохульника, Глеб разулся, подсучил штанины повыше и, зайдя в пруд по колено, приступил к сбору свежих ингредиентов.
Вчерашняя попытка отвадить кобелину от Танюхи обернулась очередным пролётом. Хлопнув в ресторане «Мёртвый якорь» стопку водки с отворотным зельем (спасибо Алке Зельцер, работавшей там официанткой!), негодяй двинулся отнюдь не домой, но опять-таки к известной особе, у которой и заночевал. Одно из двух: либо сваренное Портнягиным пойло отличалось замедленным действием, либо усохший и сморщенный корешок, извлечённый из холодильника, успел утратить отталкивающие свойства. Как хотите, а слова остудного заговора («…как кошка с собакой, как хохлы с москалями…») Глеб перепутать не мог!
Неделю назад он начал с того, что попробовал вправить мозги изменщику, воздействуя на него через фотографию. Молодым людям вообще свойственно переоценивать свои возможности. Естественно, успеха попытка не возымела, поскольку требовала куда более высокой квалификации.
Ничуть не обескураженный первой неудачей, Глеб решил перейти к средствам попроще и понадёжнее: нашептал на медвежье сало, которым раба Божья Домна следующей ночью тайно смазала преступный орган неверного супруга — и вновь безрезультатно.
После такого облома акции Глеба Портнягина заметно упали. Железная леди стала поглядывать на него несколько вопросительно, а Ефрем — с откровенной ехидцей. Не иначе ждал, что вот-вот запаникует ученичок, кинется к наставнику за советом, а то и за помощью. Ну, жди-жди…
Портнягин выбрался на осклизлый отлогий берег и призадумался. В отличие от артистов цирка, повторяющих на публике один и тот же трюк, пока не получится, он исповедовал прямо противоположный принцип: в случае провала немедленно пробовать что-либо другое. Беда, однако, заключалась в том, что колдовской его арсенал был пока ещё крайне скуден. Хотя… Если не удалось отворожить кобелину от Танюхи, почему бы не попытаться приворожить его к Божьей рабе Домне? Тоже ведь вариант…
Портнягин бросил пластиковый пакет с водяной растительностью под вербу и, наскоро вытерев ступни, принялся обуваться.
— Ну и как оно? — полюбопытствовал старый колдун Ефрем Нехорошев, завидев в дверном проёме озабоченную физию Глеба.
— Всё по плану, — заверил ученик, выхватывая из шкафчика крохотный пузырёк тёмного стекла и вновь устремляясь к выходу.
Подопечного своего он обнаружил за столиком летнего кафе, где тот собирался побаловаться пивком. Задуманное было выполнено дерзко и молниеносно: на пару секунд отведя жертве глаза, Глеб мимоходом выплеснул содержимое склянки в высокий пластиковый стакан. Подопытный мотнул плешью, стряхивая внезапную одурь, и, проморгавшись, поднёс одноразовую посудину к губам. Глоток… второй… третий… Затем поперхнулся, вскочил и ринулся к стойке — выяснять, что за отраву ему налили.
Пока скандалист препирался с барменом, возле столика возник местный алкаш с землистым, раскромсанным морщинами рылом и, не кочевряжась, проглотил остаток осквернённого пива.
Дальнейшее достойно удивления. Судя по всему, зелье на кобелину, как и в прошлый раз, ни малейшего воздействия не оказало. Зато причастившийся пойла бомж спустя полчаса уже шастал вокруг особняка железной леди, хрипло исполняя некое подобие серенады, и даже начертал на воротах пронзённое сердце, за что был нещадно травлен бультерьером.
Что предположить? Или раба Божья Домна достала супруга до такой степени, что его теперь не проймёшь ничем, или кобелина умнее, чем кажется, и заранее принял меры. Скажем, опоясался лыком по голому телу. Ещё, говорят, против колдовских штучек хорошо помогают крапива, плакун и радиоактивная трава чернобыльник. Но лыко надёжнее.
Самое печальное, что в запасе у Портнягина оставалось одно-единственное чародейство, вдобавок не имеющее прямого отношения к вопросам любви и верности, а именно — заклясть порог.
Глеб поймал такси и велел ехать на Лысую гору.
Фонари во дворе, как водится, не горели. Бледная, в синяках, луна бессмысленно пялилась на плотные кусты по обе стороны Танюхиного подъезда и на исковерканные конструкции, бывшие когда-то детской игровой площадкой.
Конечно, Глебу Портнягину без крайней нужды не стоило бы появляться после захода солнца в этом районе, однако в том-то и дело, что нужда давно уже стала крайней. Бог с ней с гордостью — на кону стояла карьера колдуна в целом.
Три ступеньки плоского порожка Глеб постарался заклясть как положено. Ловушка представляла собой род энергетического капкана: ступившему в неё грозил мгновенный пробой позитива на землю — и, как следствие, необоримый страх. Разум отказывался вообразить придурка, который, вляпавшись однажды в подобную жуть, рискнёт это повторить!
Время от времени из лунного полумрака к подъезду устремлялась серая тень — и обязательно вздрагивала, коснувшись подошвой первой ступени. Капкан был именной, настроенный на конкретного человека, и тем не менее отрицаловкой от него шибало крепко. Недаром же подвыпившие подростки перекочевали сегодня всей тусовкой в противоположный конец двора!
К половине двенадцатого показался конкретный человек. Шёл, подлец, и, насколько можно было судить, улыбался. Не дойдя до подъезда пяти шагов, внезапно прикипел к асфальту, и на одутловатых чертах обозначилась тревога. Почуял, значит. Поколебавшись с минуту, опасливо подобрался поближе. Занёс ногу — и снова опустил. Неужто догадается обойти?
Есть! Наступил! Приглушённый вопль — и гуляку отбросило от крыльца. Сейчас побежит… Нет. Вернулся и… Глеб глазам своим не поверил: с обезумевшим лицом, подскуливая от ужаса, кобелина тем не менее одолевал уже третью ступеньку. То ли Танюхины чары оказались сильнее, то ли впрямь лыком опоясался…
Одолел. И тогда из непроглядной черноты подъезда навстречу ему шагнул огромный Портнягин. Он был страшен.
— Падла!.. — широко, по-львиному разевая пасть, неистово исторг он. — Да я ж тебя сейчас… в гроб! в рог! в Святую Троицу!.. Ещё раз встречу у Танюхиного дома…
Ах, как удирал кобелина! Как он, пакостник, улепётывал! Несмотря на многочисленные синяки, кривая луна светила достаточно ярко, давая Глебу полную возможность насладиться отрадным зрелищем.
— Ноги вырву!.. — кровожадно досылал он вослед. — Спички вставлю!.. Глаз натяну!..
Выдохся. Умолк. И в тот же самый миг мягкие женские руки обняли его сзади за шею. Портнягин похолодел.
— Глебушка… — услышал он хрипловатый вкрадчивый голос Танюхи Пенской. — Глупенький… Ревнивый… Да у меня же с ним ничего и не было…
Глеб вырвался — и побежал.
Ответное чувство
Любимая!
Меня вы не любили.
— Значит, жизненные, говоришь, неурядицы, — скроив то ли сочувственную, то ли скептическую гримасу, молвил старый колдун Ефрем Нехорошев. — А у кого их, мил человек, нету?
— Но не до такой же степени! — возрыдал клиент. — Погубит она меня, живьём съест! Уже, можно сказать, погубила…
В глазах его стоял ужас. Во весь рост.
Ученик чародея Глеб Портнягин (он сидел за столом и мастерил куколку из воска) прервал на миг творческий процесс и окинул гостя оценивающим взглядом искоса. Опять страдалец. Явно жертвенная натура. В каждом движении — мольба, надлом, немой упрёк. Вдобавок внешность самая смехотворная: крысиная мордочка, стёсанный подбородочек, усики щетинкой. Такого — да чтоб не погубить?
Глеб усмехнулся и, взглянув на календарик, решительно изваял и прилепил к восковому тулову детородный орган. Как известно, для изготовления мужских фигурок наиболее благоприятные дни — понедельник и четверг, для женских — среда и пятница. Пару дней назад к Ефрему Нехорошеву обратилась за помощью молодая супружеская пара, причём порознь, не сговариваясь, и каждый умолял, чтобы дражайшая половина как-нибудь случайно не пронюхала об этом его (её) визите. Причина обычная: блудливы были оба, как Соломон, и ревнивы, как Иегова.
Ефрем посоветовал самое простое: вшить в трусы партнёра волосок (можно даже без заговора), ну и, понятное дело, помочиться через обручальное кольцо. Ни то, ни другое не сработало. Прибегнуть же к такому сильному средству, как «завязка», молодожёны не рискнули, честно предупреждённые о том, что данный вид порчи в большинстве случаев ведёт к импотенции у мужчин и фригидности у женщин.
Оставалось одно: изготовить так называемый вольт.
Ни муж, ни жена художественными способностями не обладали, поэтому лепкой пришлось заняться Глебу. Поскольку выпала эта радость на понедельник, куколку он, естественно, ваял мужскую. Потом обманутой супруге предстояло впечатать в воск обрезки ногтей и волос любимого человека, окунуть фигурку в воду с капелькой собственной крови, наречь при зажжённых свечах именем изменника, завернуть заготовку в тёмную натуральную ткань — и, выждав сутки, завязать на восковых гениталиях свой волосок со словами: «Со мною стой, а с чужой лежмя лежи!»
Что касается куколок женского пола, то, как с ними поступать в таких случаях, Портнягин не представлял, но надеялся услышать об этом послезавтра, когда Ефрем будет с пояснениями вручать молодому рогоносцу восковое изделие номер два.
А пока он трудился праксителем (почему-то Глеб был уверен, что это не имя, а профессия), старый колдун неспешно разбирался с очередным клиентом.
— И как же это она тебя, Митрич, погубила? — без особого интереса выспрашивал он.
— Известно как, — с тоской отвечал крысоподобный Митрич. — Разорила вчистую, вот-вот квартиру отберёт…
— Стерва… — одобрительно заметил колдун.
— Не то слово! — округляя глаза, шёпотом подхватил клиент.
— Другую себе найти не пробовал?
Бедняга вздрогнул и, ощерившись по-суслячьи, оглянулся на распахнутую в прихожую дверь. Сильно, видать, был замордован совместной жизнью.
— Да вы что? — испуганно сказал он. — Тут же перед людьми опозорит! А то и посадит… Были уже случаи, были!
— А-а… — сообразил кудесник. — Так ты у неё, выходит, ещё и не первый?
Митрич уставился, заморгал.
— Н-ну… д-да… А как же! Конечно…
Колдун покряхтел, поскрёб ногтями впалый старческий висок, покосился на ученика.
— Чует моё сердце, Глебушка, — с прискорбием известил он, — лепить тебе третью куколку… — Снова повернулся к страдальцу. — Сам-то её любишь? Или одна только злоба осталась?
На крысиной мордочке отразилось отчаяние. Плечи просителя бессильно опали.
— В том-то и дело, что люблю, — со слезой признался он. — До сих пор. Несмотря ни на что… Я ж её, суку, защищал! Умереть был за неё готов! Да и сейчас тоже… Всю жизнь ей отдал!
— Даже так? — мрачнея, пробормотал Ефрем.
— Не знает уже, как меня ещё унизить, — взахлёб продолжал жаловаться Митрич. — Снюхалась с какими-то… прости Господи, мерзавцами… жуликами, карьеристами…
— Стало быть, выгоду имеет, — вздохнул колдун.
— Да нет там никакой выгоды! — взвыл клиент. — Обирают они её, дурёху, обирают! А случись что-нибудь, не дай Бог, за грош ведь продадут! За медный грошик… Но даже не в этом дело! Всё бы простил! Равнодушие меня убивает, равнодушие её…
— Короче! — прервал колдун начинающуюся истерику. — Что надо? Приворожить?
— Да! — истово выдохнул несчастный, уставив на Ефрема исполненные надежды глаза. — Неужели получится?
— Ну а почему ж нет? — невозмутимо отозвался старый чародей. — Фотографию принёс?
— Вот… — На Божий свет из внутреннего кармана явился незапечатанный конверт.
— А зовут как?
Почему-то этот вполне естественный вопрос привёл Митрича в замешательство.
— Т-то есть… что значит…
— Ну, кого присушивать будем?
— А я разве не сказал?
— Нет. С самого начала твердишь: она, она… А кто она?
— Родина… — с запинкой выговорил тот.
Колдун поморщился.
— Фамилия мне не нужна. Имя давай.
Клиент растерялся окончательно.
— Ну так… Какое тут имя? Отчизна…
Несколько мгновений старый чародей недоверчиво смотрел на сконфуженного, часто помаргивающего гостя. Потом молча забрал у него конверт, извлёк фотографию. Снимок был, несомненно, взят из Интернета, распечатан на принтере, а сделан со спутника.
— Так… — приходя в себя, проговорил Ефрем Нехорошев. — По лестнице сам спустишься или Глеба попросить, чтоб помог?
По лестнице клиент предпочёл спуститься сам.
— По-моему, псих, — искренне поделился Глеб. — Во даёт! Отчизну ему приворожи…
Колдун был хмур и задумчив. Не стоило, конечно, вот так напрямую выдворять клиента — примета плохая.
— Мало ли извращенцев… — проворчал он. — Есенина взять. Тоже ведь: «Я люблю Родину! Я очень люблю Родину…» Хотя этот-то на всё кидался: что шевелится, что не шевелится. Дерева стоячего не пропускал. «Так и хочется к сердцу прижать обнажённые груди берёз…»
— Ну… к сердцу же… — вступился за любимого поэта отбывавший срок Портнягин.
— А дальше-то? — огрызнулся колдун. — «Так и хочется руки сомкнуть над древесными бёдрами ив…» Это уж не к сердцу, это к чему другому. Ежели по науке: дендрофил, выходит…
Раз и навсегда нацепив личину полуграмотной запойной деревенщины, Ефрем Нехорошев тем не менее подчас забывался и заставал собеседника врасплох неслыханным заморским словцом. А Глебу, между прочим, за малейшую иностранщину чертей выписывал.
— Слышь… — решился он наконец. — Ты этого болезного поди всё-таки верни. Куколку потом долепишь. А то нехорошо выгонять-то…
Портнягин выглянул в окно. Узкая понурая спина обманутого Родиной клиента обнаружилась почти у самой арки. Ученик чародея легко вскочил на хлипкий подоконник и, отворив форточку, гаркнул.
— Идёт, — сообщил он пару секунд спустя, с той же лёгкостью спрыгивая на пол.
Можно было, конечно, сколдовать «зазыв», то есть упереться раскинутыми руками в косяки входной двери и пробормотать простенький приманивающий заговор, но, во-первых, срабатывает это не сразу, во-вторых, далеко не всегда получается.
— А что? — с весёлым вызовом сказал юноша. — Возьми да приворожи! Глядишь, Президентом станет…
— Нашим? — язвительно переспросил ядовитый старикашка. — Не уверен. Шут его знает, что у него там за страна сфотографирована и откуда он родом вообще! Больно морда не здешняя. Присушишь к нему ненароком какой-нибудь Израиль… или Татарстан… Отвечай потом… на международном уровне!
— А! Так, значит, присушить всё-таки можно?
— Ох, не ведаю, Глебушка, не пробовал. Политики не люблю. С ней ведь, с политикой, только свяжись… не развяжешься…
— Да-а… — покручивая головой, протянул Портнягин. — А я, главное, слушаю — удивляюсь: где это он такую бабу позорную откопал? А он — вон чего…
В прихожей нежно заныла с опаской приотворяемая входная дверь, и слегка задыхающийся голос вернувшегося Митрича (лестницу он, надо полагать, одолевал бегом) спросил не без робости:
— Можно?
— Проходи, садись… — насупив кудлатые брови, отрывисто велел колдун. И, выждав, пока патриот-рогоносец примет в облезлом гостевом кресле исполненную почтения позу, прямо приступил к делу: — Может, не будем державу трогать, а? Тебе чего по жизни-то надо? Деньжонок там, льготишку какую-никакую… чтобы квартиру за долги не отобрали… Что ещё?
— Н-ничего…
Чародей бросил сердитый взгляд на откровенно скалящегося Глеба — и тот счёл за лучшее снова убраться за стол, где взял уже готовую куколку и, осмотрев для виду, решил, что и так сойдёт.
— Ну давай я тебе амулетишко на удачу вырежу, — чуть ли не заискивающе предложил гостю Ефрем.
Тот усомнился, отупел лицом:
— Э-э… талисман?
— Нет. Талисман — это так, пустышка. Носишь его при себе и веришь, будто помогает. А вот амулет — это, брат, штука серьёзная, умственная… Его ещё не всякий мастер изготовит. Амулет тебе и удары судьбы смягчит, и от злых людей обережёт…
Митрич колебался. Глядя со стороны, можно было подумать, что ему предлагают уступить право первородства за чечевичную похлёбку. Затем крысиное личико отвердело, преобразилось, стало едва ли не вдохновенным. С такими лицами восходят на эшафот. Во имя идеи.
— Нет! — выдохнул он, преодолев соблазн до конца. — Дело принципа, понимаете? Тут же не в личной удаче вопрос… Это моя держава! Я её люблю! Бескорыстно, учтите! Но почему безответно? Должна же быть какая-то справедливость…
Ефрем Нехорошев зарычал, вскочил с табурета и, запахнув халат, заходил из угла в угол, провожаемый боязливым взглядом клиента.
— Эх!.. — с досадой вскричал колдун, резко поворачиваясь к креслу. — Голова твоя два уха! Любит он бескорыстно! Потому вы так, дурики, и зовётесь: лю-би-те-ли! Ты в котором веке живёшь? В двадцатом или в двадцать первом? Сейчас век профессионалов! Во всём! От веры до патриотизма… Знаешь хоть, чем профессионал от дилетанта отличается? Нет? Да тем, что ничего бесплатно не делает! Уразумел?..
Митрич пришибленно молчал и только вжимался спиной в засаленную обивку кресла, почему-то подбирая при этом ноги. Старый колдун Ефрем Нехорошев во гневе был страшен.
— Тебе сколько лет? — гремел он. — Молчи! Сам вижу, что сорок два! Так если ты сорок два года за Родиной ухаживал, а уломать не смог, какая тебе тут присушка поможет?..
— Н-ну… с женщинами-то… говорят, помогает… — отважился перетрусивший до дрожи проситель.
— Сравнил! С женщинами!.. — Чародей приостановился, поостыл. — Да по правде сказать, и с женщинами раз на раз не приходится… — удручённо признался он. — Ты пойми: с помощью приворота настоящей большой любви не добьёшься. Ну, вызовешь половое влечение, ну… Брось ты это дело, Митрич! Давай амулет вырежу, а? Удача улыбнётся, денежки водиться будут…
— Нет, — поёжившись, выговорил упрямец.
— Ну ты ж смотри! — всплеснул обтёрханными рукавами Ефрем. — И откуда вас таких упёртых берут? Так и тянет под статью, так и тянет… Это ж чёрные технологии — то, что ты хочешь! — Сел на табурет, перевёл дух, подумал. — Так, короче, — угрюмо приговорил он. — Фотографий ты мне не показывал, имён не называл. Называл он какие-нибудь имена? — повернулся колдун к ученику.
Глеб Портнягин молча помотал головой.
— И вообще мы с тобой не встречались, — осипшим голосом подытожил Ефрем. — Не был ты у меня и даже не знаешь, в какую здесь сторону дверь открывается…
— Почему? — не понял Митрич.
— Потому что молва пойдёт! Поди разбери, что с тобой после этого приворота стрясётся… Хорошо, если не сработает! А ну как в откат сыграет — что тогда? А? Тогда, мил человек, всё колдовство на твою же задницу и воротится! А кто присоветовал? Ефрем Нехорошев присоветовал… Короче, я тебя предупредил, а дальше живи как знаешь. Заговор на присушку — дам. Про ритуал — расскажу. А уж как ты там из воска будешь страну лепить и на каком ей месте волос навязывать — дело твоё!
О том, что Митрича отдали под суд, Ефрем и Глеб узнали из газет неделю спустя. Само по себе уклонение от коммунальных платежей, пусть даже и злостное, вряд ли привлекло бы внимание прессы, но, оказывая сопротивление властям, выселяемый, как сообщалось в заметке, укусил пристава — и, видно, хорошо укусил, раз того пришлось госпитализировать.
— Доигрался хрен с бритвой… — угрюмо прокомментировал прочитанное старый чародей. — Допривораживался…
— Может, совпадение? — усомнился ученик. — Его ж так и так выселять собирались…
— Совпадений не бывает, — буркнул колдун.
Расположение духа у обоих было подавленное. Вроде бы и винить себя не за что, а всё равно скверная история. Скверная. Да и погодишка за окном собиралась под стать настроению: серенькая, слякотная. Впрочем, согласно симпатической магии, вполне могло случиться и так, что настроение передалось погоде.
— Что-то я никак не въеду, — с недоумением сказал Глеб. — Почему под суд? Откат, что ли, вышел?
— Хорошо, коль откат… — недобро усмехнулся колдун.
— А что ещё? — опешил ученик.
Ответить Ефрем не успел. Энергетика в помещении дрогнула, помутилась, затем некто бесноватый рванул входную дверь — и в тесную захламлённую комнатку, всхлипывая, ворвалась особа юных лет. Присмотревшись, учитель и ученик узнали в ней прекрасную половину той самой супружеской четы, для которой Глеб неделю назад слепил на предмет приворота пару восковых куколок.
Видимо, ворвавшейся стоило больших трудов не разрыдаться раньше времени, не расплескать отчаяние зря. Едва добежала. Упала в кресло и дала наконец волю слезам, благо водостойкая косметика позволяла такую роскошь.
— И кто же это нас так обидел? — полюбопытствовал старый колдун.
Портнягин прикинул, какое примерно время потребуется Ефрему для приведения гостьи в чувство, и ушёл на кухню мыть посуду. Расчёт оказался верным. К его возвращению слёзы успели иссякнуть — и потерпевшая взахлёб рассказывала об очередной проделке своего, как она выражалась, урода комнатного, накрытого ею в момент измены орального характера.
— Значит, что-то ты, матушка, с обрядом напутала, — сокрушённо молвил Ефрем. — Ну-ка, давай по порядку… Крови в воду капнула?
— Да-а…
— Имя на груди куколки ножом чертила?
— Да-а… Во-от…
В доказательство из сумочки был выхвачен и развёрнут кусок тёмной натуральной ткани. Действительно, торс восковой фигурки украшала глубоко вырезанная надпись: «Гарик».
— А свечей сколько зажгла?
— Пя-ать…
Колдун задумался.
— А повтори-ка, что говорила, когда волос завязывала!
Гостья наморщила лобик и слегка гнусавым от слёз голоском сбивчиво произнесла магическую фразу.
— Дурында ты, прости Господи, — отечески ласково упрекнул её Ефрем. — Язык у тебя, что ли, с подбоем? Чётко надо слова выговаривать. «Лежмя лежи», а не «лижмя лижи». Колданула, называется, на свою голову!
После этих роковых слов молодая особа сама обратилась в подобие восковой фигуры.
— Ой, а как же теперь… — пролепетала она.
— Переколдовывать будем, — развёл руками старый чародей.
Обговорив условия, гостью отпустили восвояси. Свёрточек из тёмной натуральной ткани отправился в нижний выдвижной ящик комода. Глеб поставил на спиртовку жестяную миску, бросил в неё три свечи — материал для новой куколки — и повернулся к Ефрему.
— Ну ясно, — всё понял он. — Тоже, наверно, оговорился… когда привораживал.
Старый колдун пронзительно взглянул на ученика из-под косматой брови.
— Ты про Митрича?
— Ну да…
— Складно у тебя выходит, — жёлчно позавидовал Ефрем. — Не откат, так оговорка… Нет, Глебушка! С Митричем сложнее. Хотя, с другой стороны, может, и проще. Думается мне: за что боролся, на то и напоролся. Я ж его предупреждал, я ж ему говорил: приворотом любви не добьёшься. А добьёшься только полового влечения…
— Ну!
— Ну вот и поимела…
— Так она ж женского рода!
— А это смотря какие он слова в заговоре употребил, — тонко заметил старикан. — Родина-то, по Фрейду, вагинальная символика, а Отечество-то — фаллическая…
Двадцать пятая
Когда цензор одну половину фразы вымарывал, а в остальную половину, в видах округления, вставлял: «О ты, пространством бесконечный!» — даже и в то время я понимал. Отсеку, бывало, одно слово, другое от себя прибавлю — и понимаю.
Астральные течения существуют повсюду. В сельской местности и на газонах их направление легко проследить по протоптанным в траве стёжкам. Зрелище народного гулянья, отснятое на видеокамеру с вертолёта, позволяет запечатлеть процесс в движении. В городах астральные потоки обычно устремляются параллельно электрическим проводам, иногда лишь перекидываясь с одной стороны улицы на другую и побуждая пешехода перейти проезжую часть в неположенном месте. Сотрудники милиции прекрасно знают расположение таких аномалий и пасут нарушителей именно там.
Человек, спешащий по делам, подобен океанскому лайнеру — с тупым упорством следует он заданным курсом, почти не подвергаясь боковому сносу, разве что притрёт его разок в толкучке к стене дома или, напротив, выжмет на ту же проезжую часть. А вот человек, вышедший на прогулку, скорее уподобляется дрейфующему айсбергу — плывёт себе, влекомый незримыми струями, пока в него не впишется сдуру какой-нибудь спешащий по делам «Титаник».
Астраловорот, издавна сложившийся вокруг памятника жертвам инквизиции, обычно подхватывал гуляющего и, помотав его по площади, либо утыкал физией в стеклянную дверь кафе «Старый барабашка», либо проносил мимо — прямиком в ворота сквера, где течение утрачивало силу и прогуливающемуся ничего больше не оставалось, как, малость поколебавшись, плавно осесть на одну из садовых скамеек.
Примерно в такой ситуации оказалась юная женщина с несчастным личиком, приостановившаяся посреди промытого ночным дождём сквера. Асфальт был влажен, листва дышала свежестью, но лавки, судя по тому, что везде уже кто-нибудь да сидел, успели просохнуть. Залётный ветерок (физический, не астральный) тронул мелкие прозрачные лужицы — и по лбу молодой особы тоже пробежала лёгкая рябь морщинок.
Затем бровки пришелицы слегка вздёрнулись — очевидно, узнала в одном из отдыхающих своего знакомого. На ближней к ней скамье сидел, откинувшись, рослый молодой человек — то ли сильно призадумавшийся, то ли хвативший какой-то дряни: глаза у юноши были студенистые, незрячие, хотя ушных затычек с проводками, обычно сопутствующих такому состоянию, не наблюдалось.
— Глеб? — неуверенно окликнула молодая особа.
Несколько мгновений сидящий продолжал пребывать в неподвижности, затем глаза его разом утратили стеклянный блеск, осмыслились, навелись на резкость.
— А! Олька! — обрадовался он. — Присаживайся. Будь как дома.
— С тобой всё в порядке?
— Не обращай внимания, — успокоил юноша. — Так… Чуток потренировался в астрал выходить…
— Ах, да, — припоминая, медленно проговорила она. — Ты же, говорят, теперь ученик колдуна… — Подумала и опустилась на скамью рядом с тем, кого звали Глебом.
— И не просто колдуна, — многозначительно добавил тот. — А самого Ефрема Нехорошева.
— Серьёзно? — Она задумалась на секунду. — Надо было мне сразу к вам обратиться…
— Случилось что-нибудь?
Ответила Ольга не сразу. По лбу её, вновь совпав с порывом ветерка, пробежала тревожная рябь морщинок.
— Игорька моего отсушили, — призналась она. — Охладел, на сторону смотрит…
Лицо её собеседника стало суровым. Любовь у Игорька с Олей длилась с восьмого класса, и посягнувший на их союз посягал тем самым на школьные воспоминания Глеба.
— А к кому обращалась?
Ольга назвала фамилию специалиста. Фамилия была, конечно же, известна ученику чародея. Не столь громкая, как у Ефрема Нехорошева, но всё равно владелец её заслуживал уважения: профессионал, не шушера какая-нибудь с проспекта.
— И что сказал?
Пожала плечиком:
— Сказал, что никакой отсушки не было. Всё, видно, само собой вышло…
— Так не бывает, — убеждённо возразил Глеб. — Под порогом смотрели? — Не дожидаясь ответа, достал из нагрудного кармана крохотный пластиковый пакетик с необычайно длинной иголкой внутри и предъявил его бывшей однокласснице. — Тоже до развода дело доходило, — сообщил он. — А позавчера, видишь, что у них в тряпке нашёл?
Ольга безрадостно осмотрела пакетик с иглой, оказавшейся, впрочем, двумя иглами, примотанными одна к другой посредством ниточки.
— Нет, — сказала она. — Под порогом у нас всё чисто…
— Почтовый ящик проверяла?
— Н-нет… А разве?..
— Это в прошлом веке в основном под порог подкидывали! — сумрачно поведал Глеб. — Сейчас больше в ящики суют. Халявные календарики, газеты, предвыборные плакатики всякие, пепел, шприцы — и всё, учти, заговорённое… На прошлой неделе одному с Божемойки бумажку подложили. В виде бланка с печатью. Так пацан под суд загремел… Компьютер есть?
— А как же!
— Имей в виду: через спам тоже порча лезет… Ты, как какую рекламку по электронной почте получишь, сразу смотри: удваиваются в первых строчках буквы или не удваиваются. Если удваиваются — убивай, не читая…
— Молодые люди! — вмешался в их беседу чей-то неестественно жизнерадостный голос. — Вы уже определились, за кого будете голосовать?
Взглянули. Перед скамьёй, лучась щербатой улыбкой, переминался мужичок бомжеватого вида с кипой ярких глянцевых листовок политического характера, от которых так и разило негативной энергетикой. Ученик чародея нахмурился и, создав большую шарообразную мыслеформу: «Ползи отсюда! Видишь, разговариваем?», — послал ее бестактному разносчику порчи.
— Понял, — озадаченно произнёс тот и, обратив улыбку к следующей скамейке, двинулся охмурять другую жертву.
— А сама что думаешь? — продолжал допытываться Глеб.
— Вот, — сказала несчастная Оля, извлекая из сумочки книгу с вооружённым мужчиной на обложке. — Ты же знаешь, он всегда про шпионов читать любил. Как подарили ему на день рождения этот шестнадцатитомник, так всё у нас и разладилось…
— Кто подарил?
— Машка! Почему я и заподозрила…
Глеб осторожно принял в руки полиграфическое изделие, оглядел корешок, обрез, прочёл имя автора, заголовок. Роман Романов. «Приказано долго жить».
— Колдун смотрел?
— Смотрел… Говорит, книга — как книга.
Глеб и сам уже видел, что книга — как книга. Не в пример листовкам, отрицательной энергетики маловато.
— Он её даже как-то там по вьетнамскому гороскопу проверял… — робко добавила Оля.
Ученик чародея презрительно скривил рот.
— Вьетнамцы! — выговорил он. — Кота от кролика отличить не могут, а туда же, гороскопы составляют… — Взвесил книгу в руке, задумчиво двинул бровью. — Ты мне её не дашь — Ефрему показать?
— Господи! Да конечно же!
— А если я её… это… распотрошу немножко?
— Да хоть совсем сожги! Лишь бы толк был…
Вернувшись с прогулки, старый колдун Ефрем Нехорошев застал ученика за несколько необычным занятием: склонясь над освобождённым от всего лишнего столом, Глеб Портнягин завершал ликвидацию книги Романа Романова «Приказано долго жить» как единого целого. В данный момент он водил магнитом над разъятым на слои корешком, пытаясь обнаружить заговорённую иголку.
Пользуясь таким случаем, серо-белый кот Калиостро оккупировал монитор, где, расположившись со всеми удобствами, приводил себя в порядок: астральная его сущность сосредоточенно выкусывала флюиды — физическая слепо копировала движения астральной.
— Смежную специальность осваиваешь? — осведомился со смешком колдун. — В переплётчики податься решил?
Кот вскинул голову, но, сообразив, что обращаются не к нему, фыркнул и вернулся к прерванному занятию.
— Да вот, — с досадой бросил Глеб, откладывая магнит, — второй час бьюсь — нигде ничего…
Заинтересовавшись, старый чародей приблизился к столу, взял двойной книжный листок, повертел, хмыкнул.
— Ну правильно. Нигде ничего… А что должно быть?
— Подружку встретил, — хмуро пояснил Глеб. — Мужа у неё через эту книжку отворожили. Получил шестнадцать томов в подарок — ну и…
— А-а… — Колдун поднёс лист поближе, всмотрелся попристальней. Изучал долго. — Подружку Олей зовут? — внезапно спросил он.
— Да…
— А разлучницу — Машей?
— Откуда знаешь?
Сухие старческие губы сложились в довольную полуулыбку.
— Прямого колдовства здесь нету… — известил Ефрем. — А без чёрных технологий не обошлось. На, прочти…
— Где?
— Всю страницу. С начала до конца.
Глеб пробежал глазами текст. Нормальный триллер. Пять выстрелов. Два трупа.
— И что?
— Ещё раз читай! — осерчал колдун. — Только внимательней, слышь?
Глеб прочёл ещё раз. Пять выстрелов. Два трупа.
— Да что ж вы за народ такой? — начал уже закипать Ефрем. — Давай тогда вслух!
Глеб пожал плечами и стал читать вслух. Если старый колдун выходил из себя, лучше ему было не перечить. На мониторе занервничал серо-белый Калиостро, очень не любивший, когда люди начинают говорить чужими голосами.
— «Услышав шорох, — заунывно оглашал ученик чародея, — Сникерс молниеносно повернулся на триста шестьдесят градусов и вскинул оружие…»
Осёкся. Заморгал.
— Ну! — нетерпеливо прикрикнул Ефрем.
— «Брось свою Ольку, — не веря, с запинкой прочёл Глеб. — Уйди к Маше…» Что это?
— Двадцать пятая строка… — угрюмо сообщил кудесник. — Страшная штука. Вроде двадцать пятого кадра, только хуже, опаснее. В некоторых странах даже закон против неё приняли. В электронном виде эту пакость ещё как-то, говорят, вылавливают, а уж в бумажном — и пробовать бесполезно… Сколько, говоришь, ему томов подарили?
— Шестнадцать…
— Все шестнадцать — в огонь!
— Погоди! — опомнился Глеб. — А сам-то ты как её углядел? Эту двадцать пятую строку!
Старый чародей хмыкнул, приосанился.
— Думаешь, колдовство? — самодовольно переспросил он. — Экстрасенсорика всякая?.. Нет, Глебушка, нет. Просто в мои времена принято было всё подряд читать. Это теперь книжки не жуя глотают, да ещё и на курсы скорочтения записываются, а мы-то по старинке — каждую строчку, каждое слово. Так-то вот…
— Каждое слово?! — Портнягин ужаснулся. — Как в школе на уроке?
— Во-во…
— Замучишься же!
— Ну вот тем не менее… — Кудесник усмехнулся снисходительно и снова стал серьёзен. — Это что! Рассказывали мне: дескать, когда-то давным-давно при советской власти люди между строк читать умели!
— Как это? — обомлел Глеб.
— Сам не знаю, Глебушка, сам не знаю… Не иначе в ментальные слои проникать могли. Физически сло́ва в строчке нет, а ментально — присутствует. Такие, говорят, чудеса творили! Положат перед человеком чистую страницу — так он, представляешь, сам всё за автора возьмёт и домыслит…
Проклятьем заклеймённый
Тени убитых являются,
Целая рать — не сочтёшь.
Лето кончалось великой сушью. Пойма Чумахлинки жаждуще глядела в безоблачное небо глубоко запавшими озерцами. По обмелевшему ерику шлёпала днищем допотопная «казанка», толкаемая столь же допотопным подвесным «вихрем». В отличие от какого-нибудь там, скажем, сияющего белизной гидроцикла, обшарпанная дюралька цвета тины вполне естественно вписывалась в окружающую природу и казалась близкой роднёй серому от пыли татарнику и мохноногим ивам. Мохноногость их была отнюдь не видовым отличием, а скорее плодом излишней доверчивости: во время разлива стволы оказались целиком под водой и на радостях выбросили путаницу нитевидных корешков — теперь высохшую и омертвевшую.
Местные дачники сваливали в протоку что попало: от проржавевшей сетки-рабицы до битого кирпича и стеклотары. Обитающий в двигателе моторыжка (нечисть бывалая, многое повидавшая) поначалу сильно беспокоился за вертикальный вал. В то время как во всём цивилизованном мире эта деталь традиционно представляет собой стержень круглого сечения, в «вихре» она, по строгим законам безумия, склёпана из двух стальных полос. Скрутить её в сверло, ударив гребным винтом о неровности дна, — раз плюнуть. Будь на месте моторыжки заморский гремлин, он давно бы уже принял меры, учинив тревожный стук изнутри или что-нибудь ещё в том же духе. Однако в «вихре» никакой гремлин не выживет. Судите сами: непомерно огромный выхлопной патрубок свисает неприличнейшим образом, вода в редуктор проникает с лёгкостью, при откидывании мотора топливо вечно проливается в поддон. А перегрев поршней, а пригорание колец, а неразъёмная тяга реверса…
Но даже если бы выжил! Местного жителя на голый стук в моторе не возьмёшь. Обложит мультиэтажно — пожалуй, не зарадуешься. Мат, он ведь на любой энергетике отзывается крайне болезненно, даже на привычных к загибам моторыжках. Что уж там говорить об изнеженных продвинутыми технологиями гремлинах!
Впрочем, вскоре чумазая лопоухая нечисть ощутила с удивлением, что ей кто-то помогает. Некая сила вовремя налегала на румпель, облегчая поворот, сгоняла избыточное тепло с толстостенных чугунных цилиндров. Хозяин — вне подозрений. Значит, пассажир.
Так оно и было. Ученик старого колдуна Ефрема Нехорошева Глеб Портнягин сам чувствовал, что путешествие может прерваться в любую секунду, и в меру своих пока ещё скромных возможностей всячески старался этого избежать.
— Значит, думаешь, прокляли вас? — расспрашивал он между делом владельца лодки — худющего, сизого от загара парня, вся одежда которого состояла из закатанных до колен камуфлированных штанов и лыжной шапочки.
— Ну! — отозвался тот, блеснув зубом из жёлтого металла. — В позапрошлом году Пашок дядь Славу спалил — ну а тот, видать, обиделся… Взял и проклял.
— Как?
— Как ещё проклинают? Обыкновенно. Вернулся весной с города, гля-а: от дома головешки одни…
— Он что, ваш дядя Слава, в городе зимует?
— Городской… Укроп Помидорыч… Дядь Сёмин дом у наследников за полсотни баксов купил — под дачу. Ну вот… Перезимовал, приехал, гля-а: а там зола одна… Мы тоже собрались: вся деревня, все пятеро. Баб Маня, баб Варя, дед Никодим, мы с Пашком. Смотрим, как горевать будет…
— И Пашок с вами?
— Йех! А как же! Зря поджигал, что ли?
— Поджигал-то зачем?
Юное испитое лицо приняло несколько озадаченное выражение.
— Ну… — промолвил в затруднении кормчий. — Зима же… тоска, тоси-боси…
Внезапно дюральку занесло и неумолимо повлекло кормой на рукотворный риф, придурковато скалящийся обломками силикатного кирпича. Лишь совместными усилиями рулевого, пассажира и моторыжки удара удалось избежать. Странно. Течения практически нет, нечисть в ериках обычно тихая, незадиристая. Хотя всяко бывает. Выплеснул кто-нибудь из местных в протоку пару вёдер барды — вот и закуролесил водяной дедушка, лодки ворочать принялся…
— Как же он вас проклинал? — вернулся к начатому разговору Глеб.
— Как-как! Запросто… Как! Зачерпнул золы и сдул с ладошки на все четыре стороны…
— Говорил при этом что-нибудь?
— Не-е… Повернулся да пошёл. Больше мы его здесь не видели. Может, где в другой деревне дом купил…
— А какой он из себя?
— Лысый, бородатый… На Льва Толстого похож.
Портнягин задумался. В какой-то степени все пожилые колдуны похожи на классиков с бородами. Не на Льва Толстого — так на Некрасова… Колдун дядя Слава. Живёт в городе. Кто бы это мог быть?
— Так. Проклял. И что?
— Ну и началось… Месяца не прошло — Пашок на мотоцикле в столб вмазался, ногу размозжил…
— Выжил хоть?
— Выжил… Ногу только выше колена оттяпали. Ничего. Научился с одной ногой на мотоцикле гонять… И что ж ты думаешь? На следующий год опять в столб вмазался! Вторую оттяпали…
— И как же он теперь?
— Руками заводит…
Бережок слева стал помаленьку понижаться, потом разом упал ниже уровня глаз. По ту сторону распахнулась, сверкнула Чумахлинка. Над самой её поверхностью летел дикий гусь. Вернее, даже не летел, а словно бы стелился прыжками, отталкиваясь от воды кончиками маховых перьев. Туловища у него, как и у всех диких гусей, считай что не было: голова, шея, крылья, лапы, хвост — и всё.
Кормчий проводил птицу взглядом, сплюнул за борт и неожиданно запел, хрипловато, но с чувством:
А я остай-юся с тобой-ёй,
роднай-я навек сторона!
Не нужно мне солнце чужой-ёй-ёй…
— А остальные? — прервал его Глеб.
— И остальным досталось, — беспечно отвечал певец. — Баб Варю отнесли, дедка тоже скоро отнесём…
— Плох?
— Да не то чтобы плох… Знак ему был.
— Что за знак?
— Бадик он баб Варин взял… Ну, когда хоронили, на память там, тоси-боси… Опёрся на него разок — бадик хруп! На три части, прикинь… Такие вот дела. И денег — ни копья…
— А с пожара, говоришь, полтора года уже прошло… И ничего хорошего?
Теперь задумался кормчий.
— А знаешь, нет, — признался он вдруг. — Месяца два назад прям счастье попёрло: бабке с дедком пособие принесли, Пашуньке за инвалидность тоже чой-то там накинули, я на рыбе подзаработал. А потом опять всё по новой…
Портнягин понимающе кивнул. Как ни странно, причина кратковременного улучшения жизни в баклужинской глубинке была известна ему лучше, чем кому-либо другому. Именно два месяца назад к его учителю Ефрему Нехорошеву заявился крупный бизнесмен, которому два других не менее крупных бизнесмена задолжали настолько сильно, что не хотели отдавать. Старый чародей посоветовал правдоискателю взять несколько монеток, закопать на сутки в землю, затем подержать под струёй воды, обсушить феном и прокалить на огне, причём каждый из этих обрядов начинать с приговора: «Моё — мне, чужое — обратно хозяину (рабу Божьему такому-то)». Бизнесмен оказался человеком нетерпеливым и решил рабов Божьих не перечислять, имён их не называть, а заклясть всех скопом.
Опасная это штука, безадресное заклинание! За какие-нибудь сутки всё, что было наварено в течение многих лет, вернулось изначальным владельцам, и воротила разорился вчистую, оставшись со смехотворно малой суммой, с которой, собственно, и начинал когда-то первые свои махинации. Вне себя банкрот кинулся разбираться с колдуном, но был перехвачен представителями силовых структур, поскольку без денег ты даже правосудию не страшен.
Стало быть, кое-что из разлетевшихся капиталов перепало по заклинанию и обитателям деревеньки, проклятой таинственным дядей Славой, похожим на Льва Толстого…
Ученик колдуна шевельнул ноздрями, поморщился. Чем дальше продвигалась лодка, тем отчётливее становилось зловоние.
— Что ж вы так ерик загадили? — упрекнул он.
— Мы, что ли? — огрызнулся хозяин лодки. — Сюда вон тот буржуин канализацию провёл…
Глеб обернулся. Покатый холм на правом берегу был увенчан особняком из красного декоративного кирпича под зелёной чешуйчатой крышей. Наивная пышность архитектуры в сочетании с кричащими красками вызывала в памяти картинки из детских книжек.
Протока обогнула холм и двинулась прочь от Чумахлинки.
Издали деревня Потёмкинская и впрямь напоминала действующий населённый пункт. Однако стоило подойти поближе, как впечатление это утрачивалось. Три жилых дома. Остальное раскулачивали помаленьку. Нетрудно представить, сколь горестное чувство испытал бы основатель деревни, в честь которого она, согласно преданию, была наречена, взглянув на хрупкую ржавчину крыш, просевшие подстенки, серые лишаистые доски разломанного забора…
Провожая ученика в командировку, старый колдун Ефрем Нехорошев выразился так: «Если вправду проклятье, шумни — приеду. А нет — сам справишься…» Что местность энергетически неблагополучна, сомнению не подлежало. Оставалось выяснить, почему.
Откуда-то взялись кряжистая баб Маня и скрюченный дед Никодим. Поздоровались, уставили в землю батожки (по-здешнему — бадики) и стали упорно смотреть на Глеба. Безногого поджигателя нигде не наблюдалось. Не иначе опять гонял по округе на мотоцикле. Столб искал.
Портнягин нахмурился, отвёл глаза. Старики смотрели на него без надежды и без упрёка, почти равнодушно. Всяких видывали. Наезжали сюда журналисты, депутаты, врачи, поп с кадилом… Теперь вот колдун пожаловал. А пару лет назад так даже микробиологи нагрянули — после того как пресса шум подняла: дескать, напустили на глубинку стратегический вирус — потому и вымирает… Придумают же! Биологическое оружие по международному соглашению давным-давно уничтожено: целую неделю, говорят, на загородной свалке колбы с микробами били.
— Ну и где это пепелище? — нарушил молчание Глеб.
— Дядь Славино? — уточнил судовладелец, которого, кстати, звали Ромкой.
— У вас их много, что ли?
— А то! Каждую зиму горим…
Пожарище представляло собой островок старой перемешанной с пылью золы, из которой местами выглядывал чёрный щербатый фундамент и всякая ржавь, не пригодившаяся даже соседям. Тушить, очевидно, никто не пытался, так что дом горел в своё удовольствие. Дотла. Портнягин обошёл кругом давнее место происшествия, поднял хрупкое зёрнышко древесного угля, растёр в пальцах.
— Короче, так, — обрадовал он сельчан. — Никакой вас дядя Слава не проклинал.
И, похоже, скорее огорчил, чем обрадовал. Получалось, что беды их вроде как беспричинны и не на ком даже сердце сорвать.
— Да брось… — обиженно возразил Ромка.
— Точно говорю. Если бы проклял, тут бы энергетика совсем другая была. И астральный каркас дома сохранился бы… А его нет.
— Сам видел, как он золу с ладошки сдувал!
— Испачкал — и сдул. Что ж ему, в золе ходить?
И, пока сизый от загара судовладелец недоверчиво оглядывал пустоту над остатками кирпичной кладки, словно бы пытаясь различить астральный каркас (во-первых, незримый, во-вторых, не сохранившийся), рослый ученик колдуна призадумался вновь. С одной стороны, такое развитие событий его устраивало. С другой, всё надо было начинать сызнова.
Порча и сглаз отпадают. И то, и другое — результат зависти. Вообразить чудика, завидующего обитателям Потёмкинской, Глеб не смог бы при всём желании. Можно, конечно, допустить, что когда-то при царе Горохе селянам и впрямь жилось вольготно, однако, простите, с момента трагической гибели того царя любая порча неминуемо должна была выдохнуться. Не говоря уже о сглазе.
Одержание? Глеб покосился на Ромку. Различить сидящего в человеке беса и для матёрых-то колдунов дело хитрое. Поди пойми, добровольно он водку хлещет или кто-нибудь у него там внутри завёлся и подзуживает… Кстати, бытует мнение, будто по нынешним временам, если даже и вселится лукавый в жителя глубинки, то долго в нём не продержится. Как гремлин в «вихре».
— Кладбище у вас далеко?
— А вон, за взгорком…
По дороге Ромка, должно быть, желая развлечь гостя, принялся подробно рассказывать, как однажды, изрядно подвыпивши, шёл он домой, упал, поднялся, снова упал… Внезапно прервал повествование, недоумённо свёл брови. Дескать, а суть-то в чём? Потом сокрушённо крякнул — и всё-таки решил досказать…
Кладбище выглядело немногим лучше самой деревни. Степью огороженное, не имело оно и той символической естественной границы (канавки, тропинки), отделяющей обычно мир мёртвых от мира живых. Глеб, например, перехода не заметил вообще.
На относительно свежей могилке, сердито подпёрши энергетическим кулачком энергетическую щёку, неподвижно сидела эфирная оболочка недавно похороненной баб Вари. Уяснив, что идут не к ней, спесиво отвернулась. Поперёк бугорка лежал эфирный двойник бадика — надо понимать, того самого, что разломился на три части в руках деда Никодима. Это она, значит, астральную суть из палки забрала, ну и деревяшка, понятно, мигом стала хрупкая, трухлявая… С норовом, видать, была усопшая. Впрочем, оболочки, ни в коем случае не являясь душами, обычно заимствуют у покойного оставшиеся, то есть наименее приятные черты характера. Именно поэтому крайне редко можно услышать что-либо доброе о кладбищенских привидениях.
Кстати…
Портнягин окинул спутников цепким внимательным взглядом. Баб Маня и дед Никодим култыхали потихоньку следом, сами как эфирные оболочки. Сизый Ромка стянул с забубённой башки лыжную шапочку, обнажив интимно белый лоб. Нет. Не видят они баб Варю. Слишком солнце яркое. В сумерках — другое дело…
Собственно, можно было возвращаться. Как это ни странно, но пепелище и кладбище оказались в астральном смысле наиболее благополучными уголками здешних мест.
Так откуда же, чёрт возьми, прёт всё это энергетическое отрицалово, весь этот потусторонний негатив — спаивая людей, разваливая дома?
Придётся побродить по округе…
Старый колдун Ефрем Нехорошев слыл личностью непредсказуемой: олигарха с охраной мог полчаса промурыжить в прихожей, а какого-нибудь бродяжку встретить у порога и самолично усадить в кресло. Могло, впрочем, случиться и наоборот. Что именно выкинет учитель, Глеб сказать бы заранее не решился.
Сегодня утром он, например, поспорить был готов, что визит сизого от загара юного деревенского забулдыги не продлится и пяти минут, однако вскоре, к удивлению своему, услышал бесцеремонное обращение «дядь Ефрем» и в который раз осознал свою неправоту. Оба — и хозяин, и гость — были, представьте, почти земляки. Даже общие знакомые у них отыскались! Словом, прошибла старика ностальгия, а крайним, как всегда, оказался Портнягин.
— И впрямь съездил бы ты к ним, Глебушка… — умильно попросил размякший чародей. — Чует моё сердце, колданули деревеньку-то…
— Может, в астральном виде сначала… — попытался выкрутиться тот. — Самому-то мне зачем ездить?
Ефрем насупился.
— Нет, — порешил он сурово. — В астральном — это вроде как неуважение получается к людям… Вроде как подсматриваешь тишком. Ты уж давай открыто, как есть…
И вот теперь Глеб Портнягин бродил в окрестностях деревни Потёмкинской, прикидывая напряжённость негативной энергетики и поругивая втихомолку старого путаника.
Внезапно он ухватил краем глаза некое движение воздуха шагах в двадцати от себя. Замер, всмотрелся. Там, не касаясь ступнями пологого склона, поросшего бирюзовым полынком, и опираясь на тот же бадик, брела едва различимая в солнечном свете эфирная оболочка усопшей баб Вари. С трудом передвигая ноги и слегка наклонившись вперёд, она словно бы продавливала впалой грудью встречный ветер, хотя день стоял тихий, жаркий.
Куда это она, интересно, с кладбища нацелилась?
Странно. Если верить такому общепризнанному авторитету, как Ледбитер, оболочки не могут удаляться от могилы больше, чем на пару ярдов. А тут уже добрых полтора километра. Может, это и не оболочка вовсе? Может, чья-нибудь мыслеформа? Портнягин подошёл поближе. Нет, всё-таки оболочка. Вроде бы…
Он сделал ещё один шаг — и сразу угодил в сильнейший негативный поток, тот самый, что с такими усилиями одолевала эфирная копия покойницы. На душе сразу стало скверно, захотелось вдруг напиться, набить кому-нибудь морду, основать свою фирму и перехватить всю клиентуру учителя… Вот оно что! Энергоотвод. Какая-то падла накапливала где-то поблизости отрицаловку и канализировала её в сторону деревни.
Содрогаясь от мерзких ощущений, Глеб ринулся против течения. Быстро оторвался от баб Вари и, взбежав на пригорок, увидел то, что ожидал увидеть: красный пятиэтажный особняк под зелёной чешуйчатой крышей.
Неустанно браня учёную братию за бездуховность, многие известные мистики тем не менее не раз уже проговаривались сгоряча, что циничный, безбожный закон Ломоносова-Лавуазье, оказывается, вовсю действует в астрале. Да, господа! Даже если не трогать учение о карме, наслушаешься оккультистов — и волей-неволей придёшь к выводу, что зло не возникает само собой и не исчезает бесследно, а мы с вами в меру сил лишь перепихиваем его друг другу.
Негодяй, наивно полагающий, будто он творит зло, в действительности обуян гордыней, ибо лицензия на данный род деятельности выдана Творцом одному только дьяволу, который негодяя и попутал. Остроумна догадка, будто именно враг рода человеческого умышленно поддерживает уровень мирового зла на должной отметке, но это, повторяю, не более чем догадка.
Взять обычную целительскую практику. Больному предлагают приобрести дорогостоящую игрушку или что-нибудь из бижутерии, затем с помощью колдовского ритуала, сопровождаемого заговором, а то и молитвой, пересаживают хворь в купленный предмет и велят оставить на тротуаре. Вещица красивая — кто-нибудь да поднимет. В итоге подбросивший выздоровел, нашедший заболел, но количество зла на душу населения, согласитесь, осталось прежним!
Собственно говоря, что такое бизнес (в широком, конечно, понимании слова), если не ряд магических обрядов и манипуляций, переводящих стрелки на ближнего твоего?
Каждому ребёнку известно: основываешь ли ты фирму, обживаешь ли особняк — перво-наперво зови попа с кадилом. Освятил — считай, все напасти выгнал. Правда, недалеко и ненадолго, вроде как пыль сухим веником поднял: глядь — осела гуще прежнего. Почему гуще? Да потому что любое место, где денежка плодится и размножается, обречено стать накопителем негативной энергетики. Но не сворачивать же из-за этого дело! Стало быть, умный человек заблаговременно должен позаботиться о том, куда сбрасывать отрицательные эмоции и прочую дрянь. Вспомним римлян. Не зря слыли они лучшими градостроителями древности: сначала прокладывали канализацию, а там уж дома возводили.
Схему Глеб выявил довольно быстро. От особняка до овражка оба слива шли вместе, потом разбегались: материальное дерьмо — в ерик, духовное — в деревню. Должно быть, проектировщики прикинули, что так и так пропадать глубинке. Строго судить их за это не следовало: они же наверняка ни разу в глаза не видели ни баб Маню, ни деда Никодима, ни запойного Ромку, ни обезноженного поджигателя. А когда вредишь неизвестно кому, это всё равно что никому не вредишь…
Портнягин выбрался из незримого стока астральных нечистот и снова почувствовал себя человеком. А почувствовав, нахмурился.
Ладно. Схему выявил. И что дальше? Перекрыть энергоотвод? Знать бы ещё для начала, как это делается! Кроме того, частная собственность. Посягнёшь — влетит от наставника. Да и не только от него, пожалуй. Вон она какая, собственность-то, в пять этажей! Собаки, охрана, сигнализация, может, даже колдун обслуживает… по вызову…
Так и не решив, что ему конкретно предпринять, ученик чародея двинулся к синеющей неподалёку полосе асфальта, проложенной, надо думать, от железных узорчатых ворот особняка до самой магистрали. В любом случае звонить Ефрему не стоило. Отругает — Бог с ним. Хуже, если велит вернуться в город и приедет разбираться лично. Такого унижения Глеб Портнягин допустить не мог: легкомыслие и безалаберность сочетались в нём с самомнением и упрямством, что, как известно, даёт в итоге гармоничную личность.
Выбравшись на асфальт, он первым делом обобрал репьи с левой штанины и уже собирался взяться за правую, когда рядом притормозила скромная серенькая иномарка чумахлинской сборки и весёлый знакомый голос произнёс:
— Ну где бы мы ещё с тобой встретились!
Из-за наполовину опущенного тёмного стекла выглянула румяная улыбающаяся физия Игната Фастунова.
Действительно, где бы ещё? Встреча, неожиданная сама по себе, представлялась вовсе подозрительной, если вспомнить, что бывший одноклассник Портнягина — тоже ученик колдуна. Конкурента и нигроманта с неуловимо белогвардейской фамилией Кудесов. Хотя это могло быть и псевдонимом…
— Ну я — понятно, — всё так же весело продолжал питомец чёрного мага. — А ты-то как сюда попал?
— Водным путём, — не стал лукавить Портнягин.
— По ерику? — содрогнулся Игнат. — Бр-р… И что же тебя подвигло?
— Не видишь? Травы собираю… — невозмутимо отозвался Глеб. Нагнулся и открепил от штанины ещё два репья. — А ты домой? — Он выпрямился и посмотрел на особняк.
Это был хороший удар. В подначках оба изощрялись ещё со школьной скамьи, причём с прискорбием следует признать, что в большинстве поединков верх брал Игнат.
— Обижаешь! — с готовностью откликнулся он. — Что это за дом — в пять этажей? Строить — так строить!
В салоне кто-то крякнул.
— Вообще-то мы… а-а… сначала как бы в семь этажей хотели, да… — прозвучало из тёмного чрева иномарки.
Игнат залился румянцем.
— Это я чтоб не сглазить, — шмыгнув носом, пояснил он тому, кто сидел за рулём.
— А ваш… а-а… коллега… как бы тоже — да? — по очистным сооружениям? — поинтересовался незримый водитель, бывший, надо полагать, ещё и владельцем пятиэтажника.
— Сущностям, — поправил Игнат. — Сооружения — это у вас тут. А у нас в астрале — сущности.
— Так, может, он тоже… а-а… примет участие?.. Я бы заплатил…
— Только в качестве консультанта, — поспешно сказал Портнягин.
Грешно было упускать такой случай. Заодно посмотрим, как работает поднаторевший в колдовском ремесле Игнат, ума наберёмся… Дело в том, что в отличие от своего бывшего одноклассника, сразу подавшегося в ученье, Глеб вынужден был сначала отдать долг государству, отбыв полтора года в местах не столь отдалённых.
Удивительно, но изнутри особняк казался больше, чем снаружи. Сначала хотелось сравнить его с городом, потом — со страной, и наконец — с отдельно взятым мирозданием. Лестницы, лестницы, этажи, подвалы, котельная, два лифта… И куда ни загляни, всюду чувствуется заботливая рука дизайнера: в меру навороченная обстановка, комфорт, чистота. Даже те отсеки, которым отделка только ещё предстояла (скажем, нижний уровень двухъярусного подвала, где намеревались оборудовать тир), не выглядели устрашающе, как это часто бывает с незавершёнкой. Возможно, причина тут заключалась в том, что планы владельцев уже воплотились ментально и стали почти зримыми.
Но главное, конечно, астральный микроклимат. Если не вспоминать о напастях, одолевавших деревню Потёмкинскую, работу неизвестного экстрасенса следовало признать шедевром. Переступив порог, ты не просто попадал из жары в прохладу, ты попадал из отрицательной энергетики страны в положительную энергетику особняка.
Приятное впечатление производили и хозяева. Холёный упитанный Кирсан Устинович вёл себя с мягким барственным достоинством, ничуть не напоминая хамоватого нувориша. Правильная речь: никаких «типа», никаких «бля» — всего три связки, три вполне интеллигентных слова-паразита: величественное «а-а…», осторожное «как бы» и исполненное лёгкого сомнения «да».
— Вот, прошу любить и жаловать, моя… а-а… как бы супруга, да?..
Осанистая Полина Леопольдовна отнеслась к молодым колдунам также вполне благосклонно.
— Ну-с, так что у нас тут? — вежливо отклонив предложение испить чайку, взялся за дело улыбчивый Игнат.
Вместо ответа хозяйка побледнела, попятилась, округлила глаза.
— Вот! — выдохнула она, указывая дрогнувшей рукой куда-то в угол.
Мужчины обернулись. В гостиную прямо сквозь евростену вторглась уже знакомая Глебу эфирная оболочка усопшей баб Вари, легко различимая невооружённым глазом, поскольку еврошторы на евроокнах были задёрнуты. Добралась, странница. Неслышно ворча и опираясь на заветный бадик, престарелая покойница пересекла гостиную и ушла в стену напротив.
— Из родственников кто-нибудь? — проводив призрак ошалелым взглядом, спросил Игнат.
— Нет, — отрывисто ответил Кирсан Устинович. — Все архивы подняли, все фотографии… Не было у нас таких.
— Та-ак… — протянул румяный ученик нигроманта. — А ещё кто-нибудь наведывается?
— Ещё… — Полина Леопольдовна всхлипнула, прижала к губам платочек. Владелец особняка сделал постное лицо, мягко ступая, подошёл к супруге, успокаивающе тронул за плечико. — Ещё… — кое-как совладав с собой, продолжала она, — ноги по лестницам бегают… Представляете, ноги! Муж не видел — я видела… Одна выше колена отрублена, другая — чуть ниже…
— Ясно, — неожиданно бодрым голосом объявил Игнат. — С вашего позволения, мы тут с коллегой уединимся на минутку… Маленький, так сказать, консилиум. Не возражаете?
Хозяева не возражали, и коллеги удалились в соседнюю комнату.
— А ну колись давай, — страшным шёпотом приказал Игнат. — Твоя работа?
— Нет, — честно ответил Глеб.
— Не свисти! Я ж на тебя смотрел, когда она про ноги рассказывала… Чьи ноги?
— Пашкины, — сказал Глеб. — Одну в позапрошлом году ампутировали (выше колена которая), другую чуть позже…
— А бабка с палкой кто?
— Баб Варя. Эту вроде совсем недавно схоронили.
— А, так ты, значит, в деревне был… — мрачнея, проговорил Игнат. — Слушай, как же они сюда попадают? Особняк охранной чертой обведён, заклинания на каждом углу…
— Через очистные сущности, — любезно растолковал Портнягин. — Не путать с сооружениями…
— Ч-чёрт! — зардевшись, вымолвил Игнат. — Про канализацию-то я не подумал… — Вновь повеселел, повернулся к другу детства, с насмешливым сочувствием заглянул в глаза. — Значит, так… — огласил он своё решение. — Когда в следующий раз пересечёмся, я у тебя с дороги ухожу-ухожу-ухожу, лады? А сейчас, звиняй, Грицко, не тот случай… Ну сам прикинь! В деревеньку тебя Поликарпыч загнал не иначе с похмелья… Заплатят тебе… Да смешно говорить, сколько тебе там заплатят! А Устиныч — давний наш клиент…
— Стоп! — перебил Портнягин. — Так это, значит, вы с учителем энергоотвод ладили?
— Скажи, классная работа! — нарочито просиял Игнат Фастунов. Не менее нарочито погрустнел, развёл большие белые ладони. — Жаль, что не наша…
— А чья?
— Да был тут один иностранный подданный… из Питера, что ли… — нехотя признался Игнат. — Купил в деревне дом — под летнюю лабораторию, алхимией заняться хотел, кабалистикой. Потом вроде раздумал, уехал…
— На Льва Толстого похож?
— Не знаю, не видел. Но специалист, говорят, классный. А мы со стариком — так, обслуживаем иногда. Чужих лавров нам не надо — своих девать некуда… Ты не телись, не телись! Решайся давай! У меня там клиенты ждут.
Портнягин пожал плечами. Что тут было решать? По всем понятиям следовало отступить без боя.
— Ладно, — сказал он. — Будем считать: должок за тобой.
— Не заржавеет! — просиял белозубой улыбкой Игнат.
И они вернулись в гостиную.
— Полина Леопольдовна! А ночью? Ночью к вам никто не являлся? Ну, может, во снах…
Выяснилось, что являлись, и неоднократно. Троих хозяйка обрисовала словесно. Глеб слушал и мысленно кивал, узнавая Ромку, деда Никодима, баб Маню… Всё верно. Живым душам тоже тепла хочется, вот и поднимаются они, пока тело спит, ночами по энергоотводу, преодолевая встречный поток, чуя астральным нутром, что у истоков их ждёт огромный сияющий сгусток благополучия…
— Значит, дела у нас такие, — решительно подвёл черту Игнат. — Отстойник переполнен, напор ослабел, вот и попёрло оттуда всякое. Что тут можно посоветовать? По-хорошему, конечно, переделывать систему надо. Но это, сами понимаете, не к нам…
И Глеб невольно восхитился умением Игната не потревожить как-нибудь ненароком совесть клиента. Молодой чернокнижник подобрал слова настолько деликатно, что можно было подумать, будто речь идёт о чём-то неодушевлённом.
— Переделывать… а-а… в каком смысле? — слегка обеспокоился Кирсан Устинович.
— Вообще-то это не совсем моя специальность, — уклончиво молвил Игнат. — Насколько я знаю, необходима чистка отстойника, восстановление поглощающего материала…
— Иными… а-а… словами… как бы сменить, да?.. население деревни?..
Видно было, что такая формулировка покоробила Фастунова.
— Как бы да, — ответил он почти сердито. — А пока… Ну что я могу? Могу поставить на сток астральную решётку…
— А-а… смысл? Это же как бы… ещё уменьшит напор…
— Уменьшит, — согласился Игнат. — Зато к вам никто из отстойника не проникнет. Я же говорю: временная мера. По большому счёту, она вас не спасает… Кирсан Устинович! Полина Леопольдовна! Может, вы пока в город съездите, развеетесь? Или на природе погуляете…
— А-а… почему вдруг?
— Да понимаете… На время работ сброс придётся прервать… Начнёт накапливаться отрицательная энергетика. Неуютно здесь будет. Мягко говоря…
— Надолго это? — озабоченно спросила Полина Леопольдовна.
— Часа на два. Решётку я думаю поставить подальше от дома, где-нибудь у овражка…
— Ну, два часа — это как бы… а-а… не страшно… — успокоил свысока хозяин. — Нервы у нас крепкие, выдержим, да…
Ритуал отключения энергоканала показался Глебу откровенно невразумительным. Да и сопровождающие заклинания — тоже. Насколько же всё-таки разные школы у разных колдунов!
Как и предостерегал Игнат, стоило прервать сброс, настроение немедленно упало, в голову полезли грязные мысли, а за евростеной, на которой вдруг нестерпимо захотелось намалевать непристойное слово, послышался визгливый женский голос, несомненно, принадлежавший милейшей Полине Леопольдовне:
— Да откуда я знаю, чьи это были ноги!.. Сам небось заказал кого-нибудь, а я виновата?..
— Да?.. — рычал в ответ интеллигентнейший Кирсан Устинович. — А ночью кто к тебе приходил, а?.. С золотым зубом!..
Что-то упало и разбилось.
— Предупреждал ведь козлов, — процедил Игнат. — Ещё и подерутся, вот увидишь! Тут сейчас как в отстойнике будет. Пошли отсюда…
Молодые колдуны — чёрный и белый — спустились по лестнице и, выйдя на обрамлённое голубыми елями крыльцо, приостановились у левого пылающего сусальным золотом чугунного льва. За узорной оградой дрожала, как отражение в воде, рыжая августовская степь.
— Знаешь, — сказал Игнат, тревожно глядя, как шофёр, которому велено было доставить их до овражка, пинает в беспричинной злобе ни в чём не повинную покрышку. — Как бы нам с тобой в кювет не загреметь! Давай-ка лучше пешком. Тут ведь недалеко…
И они пошли пешком.
— Слабаки! — презрительно сплюнув, заметил Глеб. — Морда — зверская, мышцы — накачаны, а энергетический кокон — как у трёхлетнего пацана. Чуть негативкой накрыло — сразу в истерику!
— Шофёр?
— Не только… — Портнягин помолчал, покряхтел. — Что-то жалко мне деревенских… — признался он. — Наяву жизни нет, а теперь и во снах не будет… Да и покойникам…
Знал, что подставляется, но ничего с собой поделать не мог. Расплаты, однако, не последовало. Игнату тоже было не до шуток.
— Мы же вроде договорились, — хмуро напомнил он. — Пригласят в следующий раз в деревню, тогда хоть плугом её опахивай, хоть головнёй обноси! А сегодня работаю я… — Однако через пару шагов взорвался сам: — Придурки! — изрыгнул он. — Ну почему не сделать всё по уму? Как положено!
— А как положено? — спросил Глеб.
Над пыльным тополем вились какие-то птахи. Воздух вибрировал от их криков и, казалось, делался ещё жарче.
— Население ему смени! — ядовито выговорил Игнат. — Там населения уже скоро не останется! Вот повымрут все, сопьются — и что дальше? Твой же отстойник — ну так позаботься о нём! Работой людей обеспечь, отстроиться помоги… А!
Махнул рукой и умолк. В угрюмом молчании друзья достигли овражка, когда сзади послышалась приглушённая расстоянием и тем не менее отчётливая автоматная очередь. Оба обернулись и замерли.
Особняк — горел.
— Ну… тут уж я ни при чём… — обретя дар речи, в искреннем возмущении вымолвил Игнат и повернулся к Глебу, словно бы приглашая его в свидетели.
Подобрав уголки рта в жестоком подобии улыбки, тот молча смотрел на рвущееся из окошек пламя. Наконец очнулся.
— Слышь… — напомнил он не без ехидства. — А должок-то всё-таки за тобой…
Прометей прикопанный
Древний хаос потревожим.
Мы ведь можем, можем, можем.
Странное дело: в любом более или менее престижном районе города, где многоэтажники воюют с особняками за передел территории, а аршин земли стоит дороже, чем на кладбище, обязательно отыщется утонувший в бурьяне и вроде бы никому не нужный пустырь, этакий затерянный мир, реликтовый клочок того, что в доисторические времёна именовали частным сектором. Из желтоватого облака тростниковых метёлок выдаётся мусорный курган, чем-то напоминая «Апофеоз войны» художника Верещагина, а чуть поодаль торчит углом серый, как наждак, перехлёстнутый ветхими рейками рубероид крыши. Оказывается, кроме бродячих котов и бомжей, здесь ещё обитает хомо доместикус — человек прописанный.
В течение полувека кто только не точил зубы на этот пустырь, намереваясь заложить там супермаркет, а то и небоскрёб! Да и сам хомо доместикус спал и видел, что назначат домишко на слом, а его переселят в какую-никакую однокомнатку, пусть без огорода, зато с удобствами.
Но каждый раз обязательно что-нибудь да мешало. То претенденты друг друга перестреляют, то власть сменится. На самом деле причина, конечно, глубже: заведомо лежит на домишке обережное заклятие — и поди различи, само оно образовалось или же кто с умыслом зачаровал.
Если с умыслом, то надобно первым делом взять лопату и, освятивши её в церкви, проверить, не прикопан ли где в огороде котёл с золотыми десятками. Прикопан — значит и переезжать не стоит: район престижный, прямой резон отстроиться на месте. Не прикопан — стало быть, заклятие, скорее всего, самородное. Тут, хочешь не хочешь, вызывай специалиста, а уж тот смекнёт, что к чему.
О самородных заклятиях споры идут не первый век. Некоторые обскуранты (есть они и среди колдунов) отрицают в принципе возможность такого явления, однако сегодня в продвинутом обществе подобные взгляды лучше не оглашать. Принято думать, что добрые две трети совпадений и случайностей в нашей с вами жизни вызваны не злонамеренными, а именно самородными чарами. Простейший пример: расположение звёзд на небе. Их ведь никто нарочно там не расставлял! Хотя нам от этого, разумеется, не легче.
Или вот додумались делать лапшу в виде букв. Интересно, отдаёт ли себе хоть кто-нибудь отчёт, сколько стихийно сложившихся заговоров, какую неведомую кабалистику он каждый раз зачёрпывает ложкой и, как это ни грустно, поглощает и переваривает вместе с куриным бульоном?
К самородным обычно относят и неумышленные заклятия: чередуя различные действия, человек нет-нет да и совершит нечаянно какой-нибудь колдовской обряд. Скажем, встанет с левой ноги или водку не до дна выпьет. Последствия общеизвестны.
Устраняются напасти такого рода, как правило, легко, хотя существуют и здесь свои тонкости. К примеру, первое средство от сглаза (постучать по дереву) известно каждому, однако далеко не все знают, что разные породы дерева по-разному отзываются на стук. Допустим, по древесностружечной плите стучать бесполезно, а по ясеню и авокадо, имейте в виду, просто опасно. Так откликнется, что мало не покажется.
К сожалению, многочисленные проходимцы, выдающие себя за гадалок и знахарей, весьма успешно пользуются нашей неосведомлённостью. Наплетёт с три короба о напущенной соседом порче, а порча-то вся в том, что чистку зубов надлежит начинать не справа налево, а слева направо — как пишем.
Что же касается неуязвимого для гири и бульдозера домика, то тут закавыка, понятно, посерьёзнее, ситуация наверняка запущенная: поспорить можно, что, придя по вызову, обнаружишь целый колтун самородных и неумышленных заклятий. За год не распутлякаешь. Впрочем попадаются иногда такие спецы — в любой путанице нужную ниточку отыщут. В позапрошлом, дай Бог памяти, году обратилось семейство с Новостройки к одному колдуну. Та же история: сорок лет сноса ждут — не дождутся. Того и гляди домишко сам развалится безо всякой гири. Случай, что говорить, трудный. Но, правда, и колдун был известный — Ефрем Нехорошев. Старичок уже, капризный, идти никуда не хочет. Семейство в слёзы. Уговорили, на частнике привезли. Походил он по двору, посмотрел. Видит: по проволоке цепная шавка бегает, надрывается. От конуры до крыльца. «А собачку вашу, — спрашивает, — как зовут?» — «Мальчиком», — отвечают. «А прежнюю как звали?» — «И прежнюю Мальчиком». — «Ага, — говорит. — Тогда дождитесь, как эта издохнет, а следующую Дружком назовите. Или Шариком». — «И всё?!» — «И всё».
С тем и отбыл.
На следующий день собачка, понятно, сдохла. Взяли щеночка, назвали Шариком. И что ж вы думаете! Месяца не прошло — предлагают переселиться, ордер приносят на квартиру улучшенной планировки — в новом доме, в строящемся. А обратись страдальцы наши к кому другому — ещё неизвестно, что вышло бы.
Переехать, правда, так и не переехали: лопнула фирма, только фундамент заложить успела. А хибарку-то снесли уже. Семейство в суд. Так до сих пор и судятся. Живут где-то у родственников… А нефиг было псину травить! Кудесник же ясно сказал: «Дождитесь, пока издохнет». А они на радостях не утерпели, видать…
Хуже всего, что история в газеты попала. Естественно, один умник решил провернуть то же самое своими силами. Трёх собачонок, изверг, извёл — ясное дело, без толку. Чародей выискался! А там, между нами, всего-то и надо было, что воробья из-под конька крыши выгнать.
Обитатели пустыря, о котором пойдёт речь, поступили проще: не ходя ни к каким колдунам, сдали свою реликтовую жилплощадь приезжему квартиранту, а сами подались куда-то на заработки. Они бы её, может быть, и совсем продали, но законы не обойдёшь — заклятье не позволит.
Жилец оказался тихий, за периметр пустыря выходил только в магазины, причём чаще в хозяйственные, чем в продовольственные. Если не копался в огороде, то сидел целыми днями у окошка и мастерил что-то невразумительное. По слухам, чёрный ящик с красной кнопкой.
И как-то сразу не по-хорошему зашевелился бурьян вокруг отданной внаём халупы. Сгинули куда-то бомжи и бродячие кошки, зачастили к серой дощатой калитке почтальоны, коммивояжёры, работники социальной сферы, мелкая предвыборная сволочь. Узенькая прерывистая стёжка углубилась, расширилась, достигла статуса народной тропы. Что вынюхивали — непонятно. Потом нагрянул спецназ. Обложили пустырь, изготовились к захвату, как вдруг заколебались и, не дождавшись внятного приказа, рассеялись. Не иначе опять обережные чары сработали: как ни крути, а угроза домику при штурме возникала прямая. Спецназ — он ведь покруче бульдозера будет. В бульдозере хотя бы подствольный гранатомёт не предусмотрен.
Возможно, в загадочном квартиранте заподозрили террориста-рационализатора. Мигрант, вдобавок выходец из Царицына, этого извечного рассадника злых гениев. Недаром же именно там, стоило всё позволить, были придуманы и вечный двигатель, и машина времени, и усечённая финансовая пирамида. Собственно, их и раньше придумывали, но как-то, знаете, по-доброму, ради общего блага.
Если вникнуть, самородок-изобретатель — тоже в каком-то роде стихийно сложившееся заклятие. Не учили его, не воспитывали — до всего самодуром дошёл. Ну книжки читал, ну фильмы смотрел, так ведь в произведениях искусства неумышленных чар, пожалуй, больше, чем в жизни. Взять литературу. Метафора (это вам любой колдун скажет) строится по законам симпатической магии, а стало быть, запросто может сработать как заклинание, особенно при декламации. Посмотрите на любителей поэзии! Посмотрите на этих романтических мымр в очках и кривобоких узкоплечих недомерков, половина из которых ещё и заикается. Порченые поголовно!
Кинематограф — и вовсе чума. Вот запретили двадцать пятый кадр — а проку? В результате фильмы теперь сплошь монтируют из одних двадцать пятых кадров — и попробуй что-нибудь докажи!
То ли дело при советской власти! В ту пору каждая метафора тщательно проверялась и обезвреживалась цензурой. Не обходилось, конечно, без перегибов: шили образ там, где его и в помине не было. Допытывались, например, кого ты имел в виду, написав «листья падают». А ведь имел кого-то… Поди теперь вспомни!
Где вы, безмятежные времена, когда образ психопата-учёного был неведом самородкам из захолустья — тем самым самородкам, по поводу которых ещё Салтыков-Щедрин брюзжал, будто они употребляют все свои способности или на то, чтобы изобретать изобрётенное, или на то, чтобы разрешать неразрешимое! Стоило идиллически прозрачному пруду социалистического искусства замутиться, провинциальные кулибины, поражённые чёрной магией Голливуда, призадумались: а нужно ли вообще осчастливливать человечество? Может, действительно, проще взорвать его к едрене фене?
И, как только в очередной раз кому-либо из них удавалось разрешить неразрешимое, подобная возможность представлялась.
Достигнув вершины бугра оземленелых обломков, Глеб Портнягин осторожно раздвинул бурьян. За дощатым, серым от дождей забором виднелся в меру ухоженный огородишко. Помидоры на грядках надували бледно-зелёные щёки. Вообще чувствовалось, что нынешний жилец тяпкой владеет неплохо. Сам он, кстати говоря, в данный момент, пригнувшись, подкрадывался к беспечно розовеющему плоду, причём делал это по науке, заходя против ветра. Если верить современным ботаникам, срываемый помидор с помощью запаха информирует собратьев о своей беде — и те, обороняясь, начинают накапливать нитраты.
Глеб усмехнулся. Ботаники — они и есть ботаники. Конечно, растения общаются между собой, но только не с помощью запахов, а с помощью флюидов, которым совершенно всё равно, куда в этом грубоматериальном мире дует ветер.
Глубоко утонувшее в пухлой белёной стене окошко смотрело прямо на Портнягина. Два нижних стекла были чёрные, пыльные, верхнее от старости подёрнулось радужной поволокой. Попасть в него отсюда камушком — раз плюнуть. Случись такое — тугой, намертво затянувшийся узел самородных заклятий, оберегающих дом от сноса, начнёт помаленьку распускаться — и, глядишь, недельки через две развяжется окончательно. Разумеется, Глеб Портнягин, самостоятельно это стёклышко нипочём бы не вычислил — ученику, тем более только начинающему постигать азы колдовства, подобная задача явно не по зубам. Про зачарованное окошко ему рассказал наставник — старый колдун Ефрем Нехорошев, побывавший здесь вчера в астральном виде и самолично всё исследовавший.
Зная склонность своего ученика к волевым, а то и вовсе хулиганским решениям, выбивать стекло он запретил ему категорически, потому как возможен откат, то есть переход порчи на того, кто неумело её снимает. По уровню опасности подобные операции подчас сопоставимы с ликвидацией взрывного устройства, так что недоучке в это дело лучше не лезть.
— Заклятие-то обережное, — с недоумением напомнил Глеб. — Какая ж тут опасность?
— От иного оберега, — угрюмо отвечал ему наставник, — сам в прорубь сиганёшь. Заключённых тоже вон на зоне оберегают. Пуще глаза. Я ж тебе про ту семейку с Новостройки — рассказывал?
Как именно оберегают заключённых на зоне, Глеб знал не понаслышке. История с невинно убиенным Мальчиком также была хорошо известна Портнягину.
— А пацанёнка с рогаткой подговорить? Сам же сказал: порча только на тех переходит, кто о ней знает…
— Не суетись, торопыга, — насупив кудлатые брови, осадил прыткого питомца Ефрем Нехорошев. — Нехай усё идёть своим чередом…
Если помните, Андрей Болконский в романе графа Толстого, желая выразить пренебрежение, произносил русские слова с французским акцентом. Старый колдун Ефрем Нехорошев в подобных случаях переходил на суржик.
— А без меня оно своим чередом идти не может? — прямо спросил Глеб.
— Может.
— Зачем тогда посылаешь?
— А чтоб самому не ехать, — невозмутимо отвечал колдун. — Честно тебе, Глебушка, скажу: не люблю я с этим народом якшаться. Не люб-лю…
— С каким ещё народом?
— Увидишь…
…Портнягин с сожалением бросил ещё один взгляд на тускло-радужное стекло и, вздохнув, двинулся в обратный путь.
Узкая, извилисто сбегающая с курганчика тропка вывела Глеба на крепко утоптанную поляну под сенью одичавшей сливы общественного пользования. С четырёх сторон высился бурьян. Посередине чернело пепелище, из которого выдавался клыком полусгоревший обуглившийся пень. На земле какое-то тряпьё, пара разнокалиберных деревянных ящиков для сидения. На меньшем выжжены в столбик раскалённой проволокой три слова: «Матрос», «Партизан» и «Железняк». Видимо, клички прежних обитателей здешних мест.
Нынешняя компания в интерьер решительно не вписывалась: двое мужчин, оба в костюмах, при галстуках. Чуть поодаль, опершись на снайперскую винтовку, хранила презрительное молчание костлявая блондинка в белых колготках, белой блузке и шортах защитного цвета. Блёклые рыбьи глаза, подбородок — как у таранного броненосца.
— А где поп? — негромко спросил Портнягин (от серого дощатого забора их по прямой отделяло метров тридцать, не больше).
— Кадить пошёл, — любезно сообщил тот, что пониже ростом, милый улыбчивый интеллигент. И всё-то в нём было прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли. Вот только о руках трудно что-либо сказать — руки он почему-то всё время держал в карманах.
— Что-то я его во дворе не видел, — заметил Глеб.
— Ну, значит, не дошёл ещё…
Из-за бугра послышался стук по дереву, лязг цепи, надрывный лай, потом заглушаемые захлёбывающимся рычанием голоса. Улыбчивый интеллигент оглядел собравшихся на поляне.
— Малый джентльменский набор, — сказал он. — Кстати, Поликрат Поликратыч, а почему я здесь не вижу криминалитета? Репутацию бережёте?
— Тупые они, — угрюмо отозвался дородный Поликрат Поликратыч. Лицо у него было обширное, озабоченное. Официальное. — Нюансов не ловят. Прикопают без намёка, а я отвечай потом…
— Прометей прикопанный, — с удовольствием изрёк его рафинированный собеседник. — И какие же требования выдвигает этот ваш самородок?
— Никаких.
— Как? Вообще?
— Вообще.
— Так может, он не психопат-учёный, а просто психопат? В этот его ящик с кнопкой кто-нибудь заглядывал?
— Да все кому не лень! Сам обычно хвастаться ведёт…
— И что там внутри?
— В принципе вообще… физик один смотрел — говорит: бред сивой кобылы.
— Тогда, простите, из-за чего весь сыр-бор?
Официальное лицо закряхтело, достало носовой платок и, расстелив, с омерзением присело на ящик с тремя кликухами.
— Физик, — повторило оно тоскливо. — Мало ли что физик! В Царицыне вон Чернобров машину времени изобрёл. Тоже вроде бред, но… работает же!
На поляне тревожно задумались. Любой самородок опасен в первую очередь своей непредсказуемостью. Не имея ни малейшего понятия о существующей в научных кругах конъюнктуре, он по простодушию вторгается в такие области познания, куда серьёзные исследователи давно уже договорились не соваться ни при каких обстоятельствах.
Хотя встречаются отморозки и среди профессионалов. До сих пор памятен скандал, учинённый в начале двадцатого столетия известным авиахулиганом Сикорским. Знал же, знал, что мотор в аэроплане принято ставить точно по центру! Вот расчёты, вот формулы, вот наконец честное слово академика: поставишь сбоку — закружится самолёт и упадёт. И что ж вы думаете? Назло всем четыре мотора на крыльях укрепил. Мало того: в полёте из озорства половину с одной стороны взял и выключил. А народ-то внизу — стоит смотрит! Видят: не крутится, не падает — летит себе и летит. Пришлось из-за него, баламута, всю аэродинамику переписывать…
— Тогда уж скорее Пандора, чем Прометей, — неожиданно промолвил интеллигент. — Тем более ящик у него…
Вынул руку из кармана и рассеянно взглянул на часы. Рука оказалась под стать облику, изящная, с ухоженными ногтями, но почему-то этот простой жест сильно взволновал представительного Поликрата Поликратыча. Официальное лицо поспешно встало с дощатой тары и отступило подальше, словно гранату из кармана вынули.
— А вы что молчите, молодой человек? — нервно спросило оно Глеба — явно для того, чтобы как-то оправдать странную свою ретираду.
— А что такое?
— Ну вот физик говорит: бред сивой кобылы. А вы что скажете? Вы же… э… без пяти минут специалист… Есть там колдовство? В принципе вообще…
Ученик чародея внутренне приосанился.
— Колдовство есть везде…
— Нет, я в смысле… в самом приборе.
— Так, чепуха, — равнодушно изронил Глеб.
Поликрат Поликратыч остался недоволен его ответом.
— А почему ваш руководитель сам не прибыл? — несколько раздражённо спросил он. — Нет, вы поймите, я вообще в принципе против вас ничего не имею, но… возраст, опыт… Всё-таки не кто-нибудь — исполнительная власть просит выступить в качестве эксперта. Мне кажется, Ефрем Поликарпович мог бы отнестись к такому предложению и повнимательней…
— Хворает, — скупо отмерил информацию Глеб Портнягин.
— А позвонить ему нельзя? В принципе вообще…
— Можно. Сам сказал: ежели что стрясётся — звони.
— Ипсэ диксит, — непонятно прокомментировал интеллигент, задумчиво разглядывая произрастающий на сливовой ветке мужской рваный носок.
— Ну так позвоните! — приглушённо, учитывая опасную близость объекта, рявкнул Поликрат Поликратыч.
— Разве что-нибудь стряслось? — не понял Глеб.
— А когда стрясётся, поздно будет! — Не совладав с чувствами, официальное лицо опрометчиво повысило голос. За бугром немедленно загремела цепь, грянул заполошный лай и, кажется, лязгнула щеколда. — А, чтоб тебя! — Поликрат Поликратыч замолчал, успокоился и снова обратился к Портнягину, взяв тоном ниже. — А на доме? Вы вроде говорили: на нём заклятье лежит…
— Лежит, — согласился тот.
— А если снять?
— Тогда через полмесяца дом под снос пойдёт.
— И что?
— Н-ну… тут уж не до изобретений станет.
— Мысль, между прочим, здравая, — заметил интеллигент.
— Здравая она! — вполголоса вспылил Поликрат Поликратыч. — Этот придурок за полмесяца триста раз кнопку нажать надумает! — посопел, прикинул. — И потом, — добавил он как бы про себя, — это ж всё и без колдовства можно решить… Прислать бульдозер…
— Попробуйте, — хладнокровно согласился Портнягин. — Спецназ, по-моему, уже вызывали.
К представителям власти, тем более исполнительной, он испытывал после отсидки стойкую неприязнь.
Костлявая блондинка слегка изменила позу.
— Кадс леший тур ходит бля? — надменно осведомилась она, не поймёшь на каком языке. Возможно, даже на русском.
Все повернулись в ту сторону, куда теперь был устремлён её таранный подбородок. Вскоре там зашуршали, закачались тростники — и на поляну вышел поп с ещё дымящимся кадилом.
— Заодно исповедал, — старательно окая, с удовлетворением оповестил он и небрежно передёрнул затвор. На утоптанную землю посыпались остатки курящегося ладана.
— Выяснили что-нибудь? — кинулся к пришедшему Поликрат Поликратыч.
Священнослужитель ухмыльнулся.
— Тайна исповеди, сын мой, — несколько глумливо напомнил он. — Тайна исповеди.
— Не морочьте голову, капитан! Вы такой же поп, как я дьяконесса!
— Так ведь тайна исповеди, она ж не только в церкви соблюдается, — резонно возразил тот. — В нашей конторе с этим делом, пожалуй, ещё и построже будет. — Нахмурился, принялся разоблачаться. — Значит, так, — известил он, отставляя кадило на освободившийся ящик. — Если нажать на красную кнопку, мир погрузится в хаос. Ну, это и без исповеди было известно…
На поляне задумались вновь. Портнягин попытался представить всемирный хаос, не смог, но на всякий случай содрогнулся. Уж больно зловеще звучало.
— А кстати, зачем? — снова вмешался интеллигент.
— Что зачем?
— Зачем ему погружать мир в хаос?
— Да он сам ещё не решил. Колеблется. То ли ради добра, то ли…
— Потому и не нажимает?
Капитан упаковал рясу и кадило в спортивную сумку, чиркнул «молнией».
— Нет, — сказал он, вздохнув. — Просто ящик у него пока до ума не доведён. На целую планету мощности не хватит. Даже город целиком не накроет…
— Хм… Стало быть, для нас разницы — никакой?
— Для нас — никакой. — Капитан вскинул сумку на плечо и двинулся в сторону тропки.
— Вы куда? — всполошился Поликрат Поликратыч.
— На службу. Задание выполнено. А мне ещё сегодня маньяка брать.
— Ну что за бардак! — с горечью вымолвило официальное лицо, когда тростники вновь сомкнулись за сотрудником органов. — Тут весь город навернуться может, а он какого-то маньяка шугать пошёл!
— Вообще-то у меня тоже дел полно… — подал голос Портнягин.
— Ну уж нет! — вскинулся представитель власти. — Этак все разбегутся!
— Да что ж вы так сердечко-то своё золотое надрываете, Поликрат Поликратыч! — посетовал интеллигент. — Успокойтесь. В нерадивости вас не упрекнёшь: рукопашника вызвали, колдуна вызвали, чудь эту белоглазую… Велено вам было держать руку на пульсе? Вот и держите дальше! Всё идёт по плану: снайпер не стреляет, колдун не колдует…
Услышав про чудь белоглазую, костлявая блондинка медленно повернула голову и брезгливо оглядела говорящего.
— Не пойму только, чем вам так дорог этот псих? — проникновенно продолжал интеллигент. — Этот ваш Прометей прикопанный! Что вы с ним церемонитесь? Кнопка есть? Есть. Значит, часть взрывного устройства. Раз часть взрывного устройства — значит террорист. Ну что мне вас, учить, что ли?
— «Ястребы» наши сусловские не позволят, — расстроенно признался Поликрат Поликратыч, снова присаживаясь на ту же тару с тремя кликухами. — Попробуй тронь — такой шум поднимут…
— А «ястребам» он зачем?
— Ну как зачем! Вдруг в самом деле заработает ящик… Тогда будет чем глобалистов пугнуть… если сунутся…
— Так в первую очередь нас же самих накроет!
— Н-ну… — закряхтев, отвечал Поликрат Поликратыч. — Считается, что нам вроде меньше терять…
— Ох, братья вы мои по разуму! — язвительно вымолвил интеллигент. — Да примите вы его службу, в какой-нибудь, я не знаю, исследовательский институт! Положите жалование, лабораторию оборудуйте…
— А вот этого уже оппозиция не допустит, — хмуро отозвался Поликрат Поликратыч.
— Тьфу на вас! — сказал интеллигент. — Мне, что ли, тоже на разведку сходить?
И, не дожидаясь разрешения, скрылся в высокорослом бурьяне, по-прежнему держа руки в карманах. Со стороны можно было подумать, что у него там с каждого бока по пистолету.
— Кто он такой? — спросил Портнягин. Своей бесцеремонной манерой разговаривать с властями, интеллигент ему очень понравился.
— Кто-кто! — буркнул Поликрат Поликратыч. — Незлобин.
— Сам?! — не поверил Глеб и ошалело уставился вослед живой легенде.
Из-за бугра вновь послышался стук в калитку, но на этот раз собака почему-то даже не пикнула.
О Родионе Незлобине Портнягин много слышал, но никак не предполагал встретиться с ним, так сказать, вживе. Тем более при подобных обстоятельствах.
Удивительна судьба этого человека. Удивительна и в чём-то даже назидательна. Хлипкий студентик с философского факультета обитал в самом криминальном районе Баклужино. Местное хулиганьё повадилось каждый день встречать его в подворотне и бить морду на удачу. Суеверие, конечно, дикое, но отморозки искренне полагали, что после зубодробительного обряда им обязательно улыбнётся счастье.
И вот однажды кто-то из сокурсников, желая, очевидно, подшутить над бедолагой, подарил ему по случаю свежей мордобоины самоучитель какого-то ещё неслыханного в здешних местах восточного единоборства, отпечатанный в Японии, да ещё и иероглифами. Наивный Родион принял книжку чуть ли не со слезами благодарности и с тем же усердием, с каким корпел над диалогами Платона, взялся за древнее боевое искусство, поскольку иного выхода не видел.
Языка он, ясное дело, не знал, но тексты были обильно снабжены рисунками, правда, очень схематичными, так что приходилось напрягать не только мышцы, но и извилины. Вот, например, картинка: один человечек изображён присевшим на корточки, второй стоит перед ним и держит сидящего за подбородок. Поясняющих стрелок нет. Что куда вывихивать — непонятно. А главная загадка: каким образом противник оказался на корточках?
Компьютерная программа-переводчик скорее усложнила дело, нежели упростила. На монитор выползала такая жутковатая бредятина, что оторопь брала. Наконец спустя полгода студентик решил для пробы оказать лёгкое сопротивление нападающим. Неизвестно, кто был больше потрясён случившимся: сам Родион Незлобин или его жертвы. Во всяком случае, наутро все они, за исключением сильно травмированных, явились к нему с изъявлениями добрых чувств и признанием своей глубочайшей неправоты.
Но наверное сильнее всех оторопел, услышав о происшествии, шутник-сокурсник, ибо подаренная им книжка была пособием по возвращению к жизни извлечённых из воды утопающих.
После такого казуса иной на месте Родиона Незлобина по меньшей бы мере смутился, однако ежедневные мордобои в подворотне и чтение античных авторов выковали в нём философский ум. К тому времени он и сам уже пришёл к выводу, что успеха можно достичь лишь в результате досадной ошибки. Было бы, согласитесь, грешно упустить столь драгоценную возможность.
Став пятикратным чемпионом Суслова в боях без правил, Незлобин решил, что этого вполне достаточно, и перешёл на тренерскую работу, причём учениками его были в основном приезжие японцы, которые, как известно, тоже не лыком шиты и ни за что не упустят шанса воскресить какое-нибудь своё древнее боевое искусство, будь то дзюдо (в прошлом — род массажа) или, допустим, каратэ (в старину — способ выбивания циновок).
Пятикратный чемпион вернулся довольно быстро, причём вид у него был крайне смущённый.
— Что?! — ахнул, отшатнувшись, представитель исполнительной власти.
Родион Незлобин хотел беспомощно развести руками, но, поскольку руки у него по-прежнему располагались в карманах, ограничился тем, что беспомощно развёл локти.
— Казните, Поликрат Поликратыч, — покаялся он всё с той же обезоруживающей улыбкой. — Виноват…
Поликрат Поликратыч, взявшись за приостановившееся сердце, обречённо ждал продолжения.
— Как-то всё само собой вышло, — с неловкостью признался Незлобин. — Хотел он мне руку пожать, а я машинально…
— Жив?!
— Жив-то жив… А в сознание пришёл — к ящику своему кинулся… Пришлось привязать.
— Как?!
— Шнуром от удлинителя. К стулу. Вы уж строго не судите, Поликрат Поликратыч…
Представитель исполнительной власти очумело оглядел присутствующих.
— Все свободны, — хрипло бросил он, но тут же спохватился. — Нет, только вы, госпожа Скучайте! А вы… — Поликрат Поликратыч повернулся к Глебу, — срочно звоните своему руководителю! Хворает он там, не хворает… Пусть едет. Машину — пришлём.
Ученик чародея выхватил сотовый телефон.
Старый колдун Ефрем Нехорошев откликнулся не сразу.
— Ну и что у нас там плохого? — мрачно осведомился он.
— Психа к стулу привязали, — отрапортовал Глеб.
— И что?
— Теперь тебя ждут. Машина уже едет.
— У, грыжа мудяная! — заругался кудесник.
Значит, прибудет.
«Белая колготка», как её мысленно окрестил Глеб, с прибалтийской обстоятельностью разбирала и укладывала в бархатные ниши специального кофра непригодившийся огнестрельный инструмент.
Логово учёного психопата, на взгляд Портнягина, мало чем отличалось от жилища старого колдуна Ефрема Нехорошева: такое же захламлённое, с паутиной по углам, кругом разбросаны какие-то совершенно невразумительные предметы. Сам жилец ёрзал, примотанный к шаткому стулу, пытаясь его своим ёрзаньем развалить. Рот жильца был заткнут каким-то, видать, подобранным с пола артефактом. Чёрный ящик располагался на подоконнике в аккурат под тем самым стёклышком радужного отлива, что вот уже столько лет хранило домишко от сноса.
Четверо мужчин остановились перед частично обездвиженным самородком.
— Развяжите, — приказал колдун.
Трое встревоженно переглянулись.
— Так ведь он же… в отместку… — ужаснулся Поликрат Поликратыч. — Кнопку нажмёт!
— Нехай жмёт, — равнодушно позволил Ефрем.
— А-а… — сообразил Незлобин. — То есть всё-таки…
С уважением поглядел на колдуна и принялся отматывать узника от стула. Стоило последнему витку электропровода упасть на пол, освобождённый Прометей стремглав бросился к чёрному ящику и утвердил палец на красной кнопке. Потом спохватился, воткнул вилку в розетку и лишь после этого выдернул кляп изо рта.
— Всем покинуть помещение, — сиплым голосом выдвинул он первое условие. — Иначе…
— Пошли, пошли отсюда… — миролюбиво заворковал старый колдун, подталкивая остальных к выходу. На пороге оглянулся. — А ты, милок, не серчай… — успокоил он тяжело дышащего самородка. — Это ограбление. Просто видим: взять у тебя нечего — ну и…
Во дворе раззявившая было пасть шавка увидела Незлобина и, поджав хвост, юркнула в конуру. Не залаяла она и после того, как серая дощатая калитка закрылась со стуком за незваными гостями. Пёс его знает — вдруг вернётся!
— Спасибо вам! — обессиленно выдохнул Поликрат Поликратыч и, повернувшись к старичку колдуну, принялся с благодарностью трясти его хрупкую ручонку. — Какой вы всё-таки психолог…
— Это ты о чём? — подозрительно осведомился тот.
— Ну как же! Я-то грешным делом думал: нажмёт сейчас, не дай Бог… — Представитель власти содрогнулся и с ужасом оглядел курган обломков и заросли бурьяна, видимо, представляя, как всё это погружается в бездну мирового хаоса.
— Позвольте, — озадаченно сказал Незлобин. — То есть вы тем не менее полагаете, что установка действующая?
— Нешто я знаю? — благодушно усмехнулся Ефрем Нехорошев. — Может, и действующая…
На вершине бугра колдун с учеником, приотстав, задержались.
— Сам-то не боишься? — вполголоса спросил Портнягин.
— Чего?
— Ну… хаоса там…
— Эх, милай! — развеселившись, отвечал старый колдун Ефрем Нехорошев. — Нашёл, чем пужать! Да по сравнению с нашим бардаком ихний хаос — это почти порядок!
Глеб ошарашенно оглянулся на тусклое радужное стекло в окошке домика.
— Тогда, может, вернуться да самим кнопку нажать? — неуверенно подначил он.
— И думать не моги, — сурово оборвал наставник. — Сколько раз повторять: всё должно идти своим чередом… И потом, знаешь, Глебушка, — признался он вдруг с неловкостью. — Как ни крути, а чужой он, хаос-то, пришлый. А к бардаку вроде привыкли уже, можно сказать, душой прикипели…
Числа
Раз-два-три-четыре-пять…
Цифры, составляющие дату рождения Глеба Портнягина, в сумме давали семёрку, что уже само по себе свидетельствовало о нешуточных магических способностях. Трудно сказать, как бы сложилась судьба юноши, родись он в стране с иным летосчислением, однако, живя в Баклужино, Глеб просто не мог не стать учеником колдуна, даже если бы сильно постарался.
А старался он сильно. Рос хулиганом, взломал в порядке самоутверждения продовольственный склад, угодил за решётку, и быть бы ему — чем чёрт не шутит! — вором в законе, когда бы не магическая цифра семь. Кстати, о взломе. Ни за какие коврижки не приблизился бы Глеб Портнягин к железной складской двери, овладей он предварительно хотя бы начатками астрологии, потому что в тот погожий апрельский вечер все светила беззвучным хором отчаянно и тщетно кричали ему с небосклона: «Не надо, Глеб! Ну его на фиг, этот продовольственный склад!»
И как бы там ни ёрничал Гераклит, говоря, что «многознание никому не прибавляло ума, в чём легко убедиться на примере Пифагора», прозорлив был великий геометр: миром действительно правят числа. Другое дело, что не всегда понятно, чем они при этом руководствуются. Почему, например, с жалобами на плохое качество колдовства клиенты шли гуртом к старому чародею Ефрему Нехорошеву именно во вторник, когда тяжёлыми днями в народе считаются понедельник и пятница?
Ещё с вечера Глеб Портнягин прикинул на клочке бумаги, что его ждёт завтра: сложил цифры грядущего вторника с собственной семёркой — и в сумме ничего хорошего не получил. Проще, конечно, было подбить итог на калькуляторе, но вычислительная техника при всей её точности меняет качество знаков, что неминуемо ведёт к ошибочным выводам. Поэтому строгая традиция требует карандаша и бумаги. По схожим причинам истинные колдуны, воздействуя на расстоянии, никогда не пользуются цифровыми фотографиями.
Так или иначе, но результат Портнягина решительно не устроил — и, перевернув листок, юный чародей начал расчёты сызнова, умышленно прибегнув к более сложному способу. К счастью, нумерология распадается на несколько школ, каждая из которых достойна равного уважения. Так что выбор целиком зависит от вас. Первый метод исчисления основывается на переводе в цифровые величины текста священных книг, второй — на геометрии Великой Пирамиды в Гизе, третий — на измерениях мавзолея В. И. Ленина на Красной площади, в пропорциях которого, как недавно установили оккультисты, тоже таится глубокий мистический смысл. Есть и другие способы, но эти три — самые распространённые.
Перепробовав всё, что знал, и ухлопав на нелюбимую арифметику добрых полчаса, упрямый ученик колдуна добился-таки относительно благоприятного ответа и, спалив бумагу на свечке, смешал растёртый в ступке пепел с молотым кофе, каковой затем и употребил — на ночь глядя.
Утро следующего дня началось вполне терпимо, согласно расчётам. Обиженных клиентов набежало немного, и, что самое ценное, ни одна их претензия не касалась впрямую Глеба Портнягина. Последний челобитчик, как водится, оказался стервознее всех. С виду было ему лет двадцать пять, не больше. Хрящеватый кадык, глаза маньяка. И голос — бабий, вредный.
— Погоди-ка, — сразу же прервал его Ефрем. — Ты откуда взялся такой? Мы ж с тобой не встречались ни разу…
— Ну да! — воинственно отвечал ему на повышенных тонах молодой скандалист. — Лично — ни разу! Зато я с вашего сайта полгода не вылезал!
Портнягин сидел у окна и запитывал положительной энергией крепко подсевший амулет. При слове «сайт» отложил резную деревяшку на подоконник и с надменным изумлением повернулся к жалобщику. За дела компьютерные и сетевые он отвечал персонально.
— И что? — не понял колдун.
— А у вас там приметы на сайте! Целый список! Как будущую жену выбирать! По имени, по гороскопу, по морде…
— Ну правильно…
— Да как же правильно, если я по ним такую стерву выбрал?
— Например! Хоть одну примету назови…
— «Нельзя жениться в мае, иначе век маяться». Ещё и пословицу привели: «Рад бы жениться, да май не велит»!
— А ты когда женился?
— В марте!
— А кто в марте — тому век материться…
— Не было этого на сайте!!!
— Было. И не шуми, а то проверим! Ещё какие приметы?
— Ну вот хотя бы… «Кто щекотлив, тот и ревнив». Щекотал-щекотал её до свадьбы — ни разу ведь не хихикнула, мымра, зубами только скрипела! А чуть обвенчались — каждый день скандалы закатывает!
Старый чародей восторженно уставил желтоватые глазёнки на потерпевшего — и захихикал сам.
— А после свадьбы щекотать не пробовал?
— Вы что, прикалываетесь? — взвизгнул гость.
— Мудёр… — с наслаждением выговорил Ефрем. — Ох, мудёр… Если ты на Глебушкином сайте ума набирался, думаешь, невеста твоя глупее тебя, что ли, была? Наверняка тоже там паслась… Все приметы срисовала. И про щекотку…
Скандалист поперхнулся, но быстро пришёл в себя.
— Щекотку? Допустим! — снова ринулся он на приступ. — А цвет глаз?
— На контактные линзы не проверял? — задумчиво спросил колдун.
— Ах, контактные… — задохнулся тот. — Ловко у вас всё получается! А с паспортом как быть? Имя, дата рождения, место рождения… Что ж она, и гороскоп срисовала? Или с поддельным паспортом замуж выходила? Мы же с ней по Зодиаку подходим идеально! По таблице по вашей…
— Ну так имя тем более сменить недолго…
— Имя? Допустим! А дату? Цифры-то не обманешь!..
— Эх-ма! — шлёпнул себя по коленям старый чародей. — Ты где живёшь, мил человек? В Африке или в Суслово? Который уже год как позволили, а тебе всё невдомёк…
И обмяк скандалист. Вспомнил. Действительно, несколько лет назад был принят закон, разрешающий менять не только неблагозвучные имена и фамилии, но и неблагозвучные даты рождения, если они оскорбляют религиозное, национальное или партийное достоинство владельца. Скажем, демократ, а родился седьмого ноября. Или, положим, смотришься на тридцать, а в паспорте все сорок пять.
Поражённый внезапно открывшейся истиной склочник онемел и пару секунд сидел неподвижно. Наконец судорожно передёрнул хрящеватым своим кадыком, встал и походкой зомби направился к дверям. Следующего жалобщика старый колдун Ефрем Нехорошев не дождался. Кончились.
— А знаешь, Глебушка, — умиротворённо молвил он. — Пойду-ка я прогуляюсь. Уж больно погода хорошая. Да и утомил он меня что-то…
— А если кто опять нагрянет? — встревожился ученик. — Кому их принимать, мне, что ли?
— Тебе, Глебушка, тебе… — ласково подтвердил кудесник. — На кого ж ещё свалить-то? Только на тебя…
— Эх, ничего себе, кармическая сила! — пробормотал Портнягин.
В глубине души он был даже польщён — столь высокое доверие оказывалось ему впервые, хотя заговаривать зубы обиженке — удовольствие, честно признаться, ниже среднего.
Оставшись один, Глеб оторвал четвертушку ксероксного листа и, не увидев на краю стола позитивно заряженного карандашного огрызка, стиснул кулаки, огляделся. Прикормленный барабашка опять позволял себе лишнее.
— Шутик, блин-н!.. — неистово взвыл Портнягин, а когда снова повернулся к столу, там уже лежал пыльный «паркер» с золотым жалом, подобранный бог знает на какой обочине. Стало быть, в исчезновении карандаша проказливый барабашка не был повинен ни сном ни духом — принёс с перепугу первое подвернувшееся под астральную хваталку.
Что ж, кто-то теряет, кто-то находит… Убедившись, что предмет роскоши, оброненный неким состоятельным лохом, не содержит порчи, ученик колдуна обтёр пыль и, водрузив колпачок на место, отправил «паркер» в задний или, как его ещё называют, чужой карман.
(А огрызок карандаша обнаружился за ухом. За правым, естественно. Заложишь за левое — добра не жди…)
Итак, вооружась заговорённым стилом, Портнягин сверился с дорогими, тоже, кстати, добытыми Шутиком часами и склонился к столу, желая попрактиковаться всё в той же нумерологии. Для начала смекнул в столбик, долго ли будет отсутствовать Ефрем. Получилось: недолго. Тогда он решил подсчитать, предвидятся ли посетители и, если да, то сильно ли достанут…
— Я смотрю, у вас и дверь нараспашку… — прозвучал в прихожей приятный девичий голос.
Ну вот, можно уже не подсчитывать.
— Минутку… — попросил Глеб и на всякий случай проверил, что творится под койкой. Там было всё спокойно. Натасканная на незваных гостей учёная хыка и маленький перелётный барабашка Шутик мирно дрыхли в дальнем углу, уютно свернувшись в единый энергетический клубок. Гляди-ка, подружились! А ведь мерещилось поначалу, что смертоубийства не миновать. Славно, славно…
— Прошу! — крикнул Портнягин. — Входите…
Вопреки ожиданиям, из прихожей возникла отнюдь не ровесница, но дама лет тридцати-пятидесяти. Уточнить навскидку возраст Портнягин бы не рискнул, однако не было сомнений, что вошедшая принадлежит к тем редким натурам, имеющим возмутительную для подружек манеру хорошеть с годами.
Наука физиогномика часто сталкивается с загадочным явлением: прямой зависимостью между образом жизни и чертами лица. Пустишься во все тяжкие — тут же увеличивается нижнее веко. Исполнишься теплоты и сердечности — нос принимает луковичные очертания. Чуть добьёшься успеха — выпячиваются губы. Простейший пример: классическое пропорциональное ухо свидетельствует о счастливом детстве, однако, стоит детству стать несчастным, как уши делаются бесформенными, бледными, а то и вовсе рваными. Известно также, что, чем выше они расположены, тем значительнее уровень интеллекта. В некоторых университетах, по слухам, даже собираются заменить выпускные экзамены замерами с помощью системы антропометрических линеек.
С точки зрения эзотерики, всё объясняется просто: изменяясь, душа преображает тело. Так, отмечены были удивительные случаи, когда раскаявшийся матёрый преступник перерождался целиком не только внутренне, но и внешне: вплоть до отпечатков пальцев.
Короче, как поучал не раз в подпитии старый охальник Ефрем Нехорошев, девичье лицо — всё равно что голая болванка. Нет в нём завершённости. Вот покроется лет через двадцать художественной резьбой — тогда уже можно судить…
В лице вошедшей завершённость присутствовала. Мало того, такое впечатление, что, убери с него морщины, всё испортишь.
Достигнув середины комнаты, гостья приостановилась.
— Как здорово… — заворожённо произнесла она, оглядывая лежащий в живописном беспорядке колдовской инвентарь.
Привыкши иметь дело с озабоченной осунувшейся клиентурой, Портнягин слегка был сбит с толку. Пришелица же тем временем приблизилась к древнему трюмо, с уважением огладила облупившийся тёмно-красный лак рамы. Трюмо это, между прочим, запросто фиксировало неотраженцев, то есть субъектов, способных, изгнав все мысли до единой, стать невидимыми в зеркале. В любом, кроме этого. И посторонним его трогать не стоило.
— А вам — сюда? — прямо спросил Портнягин.
Обернулась, уставила на Глеба тёмные весёлые глаза.
— Колдун здесь живёт?
— Здесь…
— Значит, сюда.
— Ну… присаживайтесь тогда…
— Спасибо, я, с вашего позволения… — И она прямой наводкой нацелилась на подоконник, где лежал подзаряженный амулет. — Какая деревяшка интересная…
— Если вы присядете, — терпеливо пояснил ученик чародея, — мне легче будет работать. Вот, кстати, кресло…
— Да?.. — с сожалением отозвалась она и, взглянув ещё раз на амулет, двинулась, куда было велено. — Понимаете, — с прежней беззаботностью продолжала гостья, опускаясь в кресло. — По Зодиаку я — Рыба…
Рыба? Вообще-то Рыбы в незнакомом месте ведут себя по-другому. Либо теряются от робости, либо от робости хамят. А такая вот непринуждённость им, мягко говоря, не свойственна.
— Меня зовут Глеб, — с намёком представился Портнягин, сам наслаждаясь собственной вежливостью.
— Ой, да какая разница, как кого зовут! — сказала она.
Что ж, анонимность — неотъемлемое право клиента.
— Слушаю вас, — вдумчиво подбодрил ученик колдуна.
— Так вот… муж у меня — Овен…
— А-а!.. — с интонациями Ефрема Нехорошева радостно возопил Глеб. — Так чего ж вы, матушка, хотите? Это ж полная несовместимость… Овен — знак Огня. Рыба — знак Воды. Либо вы его потушите, либо он вас высушит…
— Ну да, ну да… — с готовностью покивала она. — И свадьба у нас была в пятницу… тринадцатого…
— Как же это вас угораздило? — с сочувствием и в то же время с укоризной покачал головой Портнягин.
— Да так уж вышло. Остальные-то дни расхватаны были… И это ещё, я вам скажу, не всё!
— А что ещё?
— Оба свидетеля — разведённые, кольцо уронила… — принялась перечислять странная гостья. — Дорогу нам все кому не лень переходили, каблук сломала, смотрелась в зеркало — впереди меня подружка влезла… Всё-таки какая деревяшечка симпатичная! — снова поразилась она лежащему на подоконнике амулету.
— Вот такую деревяшечку, — назидательно молвил Глеб, — перед обручением надо было заказать. А не сейчас…
Приведённых предзнаменований хватило бы на десять свадеб с лихвой. Однако Портнягина смущала ребяческая беспечность неудачницы. Минутку-минутку… Ребяческая? Глеб присмотрелся — и обратил внимание, что верхняя губа дамы имеет младенческую припухлость. Согласно физиогномике, пришелица просто забыла повзрослеть. Именно этот феномен специалисты и называют секретом вечной молодости («вечной», разумеется, не от слова «вечность», а от слова «век»). Ничего сверхъестественного: впади в детство, минуя зрелость, — вот и весь секрет!
Тогда, конечно, поведение её становится понятным. Возможно, попала под сочетание Луны с этим… как его?.. Ладно, потом посмотрим! Попала, короче…
— Да Бог с ними с приметами, — легкомысленно отмахнулась она. — Вы мне вот что лучше скажите… Есть же, говорят, у супругов критические годы, когда браки чаще всего распадаются… То ли пять, то ли семь лет…
— А как же, — солидно проговорил молодой колдун. — Целые науки этим занимаются: астрология, нумерология… Оп-паньки, — выдохнул он вдруг, сообразив. — Вы который год замужем?
— Двенадцатый.
— И-и…
— Вполне счастлива.
— Как? Вообще? — всполошился Глеб.
— Ну да «вообще»! Долгов — выше крыши, детишки тоже — те ещё оторвы, хлопот с ними полон рот. С мужем только повезло. Если не врёт, то и ему со мной…
— Но если у вас в супружеской жизни и так всё хорошо, — с искренним недоумением спросил Портнягин, — зачем было к колдуну идти?
Честно говоря, внутренне он уже начинал закипать. Мало того что припёрлась неизвестно зачем, ещё и на мировоззрение посягает! На секунду даже мелькнула мысль: порчу, что ли, на неё навести — чтоб знала?
— Да понимаете… — замялась она. — Странно как-то, согласитесь, всё получается. Кругом люди как люди, а мы… Смотрю: в газете ваша рекламка с адресом. Как раз шла мимо… Вот и подумала… Вдруг вы объясните!
— Так… — пробормотал ученик чародея, тщетно потирая лоб. — Может, в паспорте ошибка? — с надеждой спросил он, припомнив разговор Ефрема со склочным молодым человеком. — Или нарочно дату поменяли…
— А смысл?
Да, действительно… Одно дело, когда подгоняешь свой гороскоп под гороскоп жениха (или там невесты), и совсем другое, когда наоборот.
В этом состоянии крайней озадаченности и застал воспитанника старый колдун Ефрем Нехорошев, вернувшийся с недолгой, в полном соответствии с нумерологией, прогулки.
— Трудный случай? — как всегда с подковыркой осведомился он, смерив гостью взглядом и поприветствовав кивком.
— Да вот ни приметы на неё, ни числа не действуют, — пожаловался Глеб. — Двенадцать лет с мужем живёт — и хоть бы хны!
— А тебе сколько, матушка, лет?
— Пятьдесят два.
— Так чего ж ты хочешь? Кто после сорока в брак вступил — хоть гороскопы на него не составляй! Весь цикл напрочь отшибает. Не у всех, конечно, но случается, случается…
— Вроде климакса что-то? — дерзко спросила гостья.
Шутка Ефрему понравилась. Смеялся долго.
— А правда, — с недоумением сказал Глеб, когда, проводив неуязвимую для чисел и знамений посетительницу, оба подсели к столу побаловаться кофейком. — Почему так? До сорока действует, а после сорока — хрен…
— Да понимаешь, Глебушка… — закряхтел старый колдун. — С возрастом-то люди умнеют… иногда… А как поумнел — считай, фраер порченый, ничем его не проймёшь: ни планидами, ни приметами… На всё ему наплевать, для него счастье, вишь, главное… Это если, конечно, поумнел… — Отпил крохотный глоток, посмаковал. — Не ждал, что так скоро вернусь?
— Ну как не ждал? — с гордостью отвечал ему Портнягин. — Вычислил…
Чашка старого чародея со стуком опустилась на блюдце.
— Расчёт покажь… — внезапно потребовал Ефрем.
Портнягин подал исчёрканную четвертушку ксероксного листа. Колдун насупил брови, надел очки.
— Математик… — сказал он спустя малое время, как клеймо приложил. — Лобачевский… Семь и восемь у тебя четырнадцать получается?
— Где? — вскинулся Глеб.
— Да вот… А я, главное, не пойму: что это меня раньше времени домой потянуло? Ты с числами-то осторожнее в следующий раз!
Портнягин схватил заговорённый огрызок карандаша и кинулся пересчитывать. Спустя минуту поднял очумелые глаза.
— Не понял! Расчёт неправильный, а всё равно сработал?
— А ты думал? Как ошибёшься — так оно всё и выйдет. Что в жизни, что в колдовстве…
— Погоди! — спохватился Портнягин. — А как же у этого… у клиента у твоего… Жена паспортные данные сменила, а всё равно стерва!
— Стало быть, и старый паспорт где-нибудь прячет… — пояснил колдун. — На всякий случай…
— Так их же уничтожают!
— Значит, запасной был. А то сам не знаешь, как это делается! Соврала, что потеряла. Новый выдали. Ну а с ним уже дату рожденья менять пошла…
Духоборец
Мудрость — убежище философа от ума.
Портнягина выручило исключительно то, что его астральное тело не стало дожидаться физического. Попробуй ученик чародея вскочить с топчанчика, так сказать, в полной экипировке, никакая бы реакция не спасла. Ну сами прикиньте: пока мозг отдаст команду, пока она добежит по нервам до мышц, пока те соблаговолят сократиться… Вообще главное неудобство нашего земного бытия заключается именно в том, что сначала приходится думать, а уж потом действовать. В астрале же, как известно, данные процессы происходят одновременно, а то и вовсе в обратной последовательности.
Тем не менее в первые секунды схватки Глебу мало бы кто позавидовал. Лишь по наитию он ухитрился перехватить в кромешной черноте руку (если это, конечно, была рука), вооружённую скальпелем (если это, конечно, был скальпель), и нанести удар коленом по предполагаемым астральным гениталиям. Разумеется, Портнягин знал, что половые признаки в астрале свидетельствуют только о косности нашего восприятия, но, как было сказано выше, время в тонких мирах слишком дорого, чтобы тратить его на мыслительную деятельность. В следующий миг Глеб уже катился в обнимку с нападающим по тесному чуланчику, пытаясь как можно крепче приложить гада затылком об эфирную оболочку пола. Если это, конечно, был затылок.
На ощупь ночной визитёр оказался невелик, но чертовски силён и такое ощущение, что четверорук, вроде барабашки. Удержать его Глебу не удалось — вырвался, отморозок! Оказавшись на ногах, Портнягин, не глядя, выстрелил растопыренную пятерню к тумбочке, где лежала раритетная сделанная лагерным умельцем финка с наборной рукоятью, — и шансы уравнялись. По легенде, ножичком этим ещё в советские времена успели отправить на тот свет человек шесть, так что его астральные свойства нисколько не уступали физическим.
Далее юный чародей сообразил наконец включить духовное зрение, однако, прежде чем ему удалось разглядеть противника, тот шарахнулся прочь — и сгинул.
Сквозь узкое бойницеподобное окно в торцовой стенке чуланчика точился жидкий лунный свет. Лежащие на тумбочке наручные часы показывали пятнадцать минут второго. На топчанчике тихо посапывало физическое тело Глеба Портнягина. На секунду учеником чародея овладело праведное желание поднять себя пинком в рёбра: спишь, козёл? А тут вон что делается! Не целясь, он кинул грешную душу финки туда, где лежала её материальная оболочка, заранее уверенный в том, что родственные сущности найдут друг друга.
Затем в тесноте чуланчика возник парнишка лет двадцати двух с ладно вылепленным насмешливым лицом — в данный момент, правда, несколько встревоженным.
— Где ж ты гулял? — с упреком сказал ему Глеб. — Меня тут чуть скальпелем не пописа́ли…
Не отвечая, паренёк (именно так выглядело неветшающее астральное тело старого колдуна Ефрема Нехорошева) зорко оглядел помещеньице — и, нагнувшись, поднял оброненный ночным гостем эфирный дубликат медицинского скальпеля.
— Где гулял, говоришь? — рассеянно переспросил он, сосредоточив внимание на кромке лезвия. — Далеко. Отсюда не видать… Ну, что не видать, полбеды, — сварливо прибавил он, — а вот что туда шнура не хватает…
В виду имелся энергетический «шнур», соединяющий тонкое тело с физическим, но Глеба сейчас больше занимало его собственное приключение.
— Хорошо ещё финка под руку подвернулась… — обиженно бросил он.
— Это ты правильно, — машинально одобрил Ефрем, продолжая изучать лезвие. — Ножа духи опасаются. Ножа, сабли, заточки… Да и живые души тоже. Покажут иному бритву в переулке — из него и душа вон… с перепугу…
— Душа — ладно! — сердито сказал Глеб. — А этот-то чего испугался? Материального тела нет: порежешь — тут же срастётся…
— Срастётся, — кивнул Ефрем, опуская скальпель. — Только всё равно ведь больно, когда режут… И когда протыкают — не слаще… — Оборвал фразу, озадаченно крутнул головой. — Давай-ка оденемся да поговорим, — скорее приказал, нежели предложил он. — Дело серьёзное…
Глеб тихонько ругнулся, подплыл к своему спящему без задних ног молодому организму, но, видимо, сказалась общая взбудораженность — «нырком» войти в тело не удалось. Раздосадованный, он применил тогда методику «влезания в рукава» — и тоже тщетно. Наконец невидимые руки наставника взяли его сзади за поясницу и довольно бесцеремонно подправили коленом.
Когда Портнягин, напялив на хорошо развитую физическую оболочку тренировочные брюки и тенниску, появился в комнатёнке учителя, тот уже варил кофе на лабораторной спиртовке, употреблявшейся обычно для приготовления небольших доз выворотного зелья.
— А чего пустой? — спросил он. — Бутылку неси.
— Ты ж в завязке, — напомнил Глеб.
— Я-то в завязке, — равнодушно откликнулся наставник, колдуя над джезвой. Измождённое морщинистое лицо его выглядело сумрачней обычного. Подобно многим достигшим преклонных лет Ефрем Нехорошев являл собою разительный контраст с собственным астральным телом. — А вот тебе сейчас надо бы стакашку принять…
— За слабонервного держишь?
— Нервы тут ни при чём, — назидательно изрёк старый колдун, снимая с огня готовый убежать кофе и бросая в него пару крохотных заговорённых кристалликов, отчего возбухшая шапкой коричневая пена съёжилась и спешно уползла обратно, в горловину джезвы. — А мозги оглушить не вредно…
Хода его мысли Портнягин не уловил.
Подсели к столу. Глеб ждал, что старый колдун примется выспрашивать о ночной драке, но тот молчал и лишь как-то странно поглядывал на питомца. За окном под единственным во дворе исправным фонарём подобно рождественскому снегу кружились мохнатые мотыльки да пара неприкаянных душ с соседнего кладбища.
— Ну и чего он на меня прыгнул? — не выдержал наконец ученик чародея. — Со скальпелем, главное…
— А ты побольше умничай, — невпопад, как показалось Глебу, ответил учитель, поднося выщербленный край чашки к сероватым сухим губам и по-прежнему не сводя заинтригованно прищуренных глаз с воспитанника. Как и все колдуны, Ефрем Нехорошев в разговоре любил заезжать околицей, ответ из него приходилось вытаскивать клещами, поэтому Портнягин счёл за лучшее промолчать.
Решение оказалось правильным. Произведя пару осторожных глотков, кудесник отставил чашку.
— А не помнишь, — промолвил он без видимой связи с чем бы то ни было, — на сколько процентов человек свои мозги грузит?
— Н-ну… одни говорят, на полпроцента, другие — на пятнадцать… По-разному говорят.
— А дети — на сколько?
Про детей Глеб не знал ничего.
— А дети все гениальны, — объявил колдун. — До пяти, до шести лет гениальны, а в школу пойдут — тупеют… Почему так?
— Ты ещё спроси, почему в армии тупеют! — буркнул Глеб.
Кудесник воззрился вновь.
— Ишь ты! — сказал он. — Верно подметил… Так вот послушай, Глебушка: годам к пяти прилетает к человеку мелкая потусторонняя погань — и чик его скальпелем по мозгам! В астрале, конечно, не здесь… И всю гениальность — как корова языком слизнула!
— Скальпелем? — встрепенулся Глеб. — Так это я…
— С ней, с ней, — покивал Ефрем. — С этой самой поганью…
— А не поздновато она спохватилась? — съязвил Портнягин.
— Может, и поздновато… «Розу мира» читал?
— Читал.
— Демона великодержавной государственности помнишь?
— М-м… Да. Помню.
— Ну так вот это мелкая его разновидность…
— Мелкая… — Глеб поиграл желваками. — Опустить бы его, мелкого… чисто духовно…
Колдун крякнул, насупился.
— Ты горячку-то не пори, — сурово одёрнул он. — Привык там у себя на зоне! Он же не совсем нас идиотами делает. Так, слегка, чтобы жить было можно…
— Лохами, что ли?
— Слышь! — осерчал колдун. — Да коли на то пошло, одни только лохи и задумываются. Остальные — прикидывают.
Портнягин прикинул. В чём-то наставник был прав. Взять хотя бы роденовского «Мыслителя». Если отбросить восторги искусствоведов и взглянуть на это изваяние спроста, то первым чувством неизбежно будет сожаление: эк тебя скрючило, болезного! Собственно, оно и понятно: от хорошей жизни человек в подобное состояние не впадёт.
— Но разум-то нам зачем-то дан…
— Разум, — ядовито повторил Ефрем. — Вот именно что раз-ум! Скажем, распоп — кто такой? Поп, которого из церкви попёрли. А разгильдяй? Купец, которого из гильдии выгнали. А разум?.. — Глеб молчал, и пришлось кудеснику завершить мысль самому: — А разум, Глебушка, это ум, который из ума выжил. Философия всякая…
— Всё равно, — упрямо сказал Портнягин. — Раз мозги повреждены — значит, хрен чего в жизни добьёшься!
— Наоборот, — с загадочным видом изронил колдун. Поднялся, кряхтя, и двинулся к стеллажу, где выстроились напоказ всевозможные «Рафли», «Аристотелевы врата», «Астроумие», «Острология», Блаватская, Парацельс и прочая эзотерика. Вытащил какой-то стержень и с натугой сдвинул в сторону весь внешний ряд полок, за которым, к удивлению Глеба, обнаружилась тайная — и неплохая! — библиотечка русской и зарубежной классики. — Вот, — глуховато произнёс кудесник, разнимая на нужной закладке томик Салтыкова-Щедрина. — «Как ни загадочным кажется успех ограниченных людей, — зачитал он, — тем не менее, это факт, против реальности которого не поспоришь». — Томик отправился на место, а взамен в сухой руке чернокнижника возник тёмно-красный кирпич, на обложке которого блеснуло золотом: «Монтень». И тоже весь в закладках. — Та-ак… — молвил Ефрем, находя нужную страницу. — «Посмотрите, кто в наших городах наиболее могуществен и лучше всего делает свое дело, — и вы найдёте, что обычно это бывают наименее способные люди». — Ничего не прибавив, вернул всё в исходное положение и снова подсел к столу.
— Ладно, — процедил Портнягин. — Твоя правда. Одни придурки наверх выбираются… А демону-то это зачем?
— Эх, ничего себе! — сказал колдун. — Если все гениями вырастут, на ком государство держаться будет? А?.. Навернись оно — демону тоже несладко придётся. Он же патриотическими чувствами питается!
Портнягин пришибленно молчал.
— Нет, бывают, понятно, и у него промашки, — поспешил добавить колдун. — Скажем, летит эта погань и видит, что дитё — того… умственно отсталое. Чего попусту скальпелем махать? Ну и летит себе дальше… А ребёныш-то целеньким остался! Глядишь, под старость Эйнштейном станет. Или Державиным. Сколько их таких, что в детстве тупыми считались! — Ефрем снова поднёс остывший кофе к губам — и снова отставил. — Или того хлеще! Возьмёт и полноценного зевнёт. Ну тут, конечно, скандал: парню уже за двадцать, а он всё ещё гений! Хотя с этими разговор короткий: долго им жить не дают… Или под дуэль подведут, или так из астрала жахнут, что психом навеки сделают…
— Погоди-погоди… — ошеломлённо прервал Портнягин. — Ты к чему это клонишь?
Колдун понимающе взглянул на ученика и ухмыльнулся.
— Не-ет, Глебушка, нет… Об этом даже и не думай. Будь уверен, скальпелем тебя чикнули вовремя… — Согнал ухмылку, помрачнел. — Но, оказывается, не до конца, — сказал он, как узлом завязал.
— А тебя? — ревниво спросил Глеб.
— А вот меня как раз прозевали вчистую.
— А как же ты живой до сих пор? Да и не псих вроде… когда трезвый…
Колдун самодовольно крякнул, потянулся за чашкой.
— Вот ты меня всё за пьянку коришь, — упрекнул он, разглядывая кофейную гущу, — а ведь только ею и спасся. Как ни прилетят — я в умате! Или с похмелья… Ну и летят себе дальше.
Нечто смутное, прозрачно-белёсое припало снаружи к пыльному чёрному стеклу, тихонько заскребло, заскулило.
— За скальпелем вернулся, — обеспокоенно известил Ефрем. — Ну-ка быстро в чуланчик! И чтобы полный стакан — до дна и залпом!
— Не хочу.
Колдун отшатнулся в изумлении и широко раскрыл страшные византийские глаза.
— Глеб! — сдавленно прикрикнул он, треснув по столу узкой резной ладошкой. — Не вводи в грех! Станешь придурком — выгоню на хрен!..
— Сказал — не буду.
— У, навязался ты на мою голову! — Бурля от гнева, кудесник схватил щепотью что-то невидимое и торопливо заковылял к форточке. Должно быть, хотел таким образом отвести опасность от ученика. Проникни астральная погань в дом и цапни эфирный дубликат скальпеля прямо со стола, вряд ли бы устояла она перед соблазном чикнуть мимоходом Портнягина по мозгам. — На, держи! — крикнул колдун и выбросил незримый инструмент в пыльную августовскую ночь.
Глеб с любопытством следил за происходящим.
— Слышь, — поддел он, когда Ефрем, тяжело дыша, опустился на табурет. — Сам-то чего ж не боишься к нему подходить? Ты ж сейчас — как стёклышко… и голова работает — дай Бог каждому…
— Мало ли что как стёклышко! — огрызнулся тот. — У меня одних остаточных эманаций на четверых хватит… А вот ты, Глеб, попомни моё слово, доиграешься! Героя он передо мной корчить будет! Девка я тебе, что ли?..
Однако Портнягин что-то уже прикидывал, поэтому отповедь цели не достигла.
— А этот демонёнок… — внезапно спросил Глеб. — Как его там?..
— Великодержавной государственности, — с недовольным видом напомнил колдун.
— Ага… Значит, чикнул он меня в детстве, но не до конца… Теперь, значит, решил ошибку исправить. А чего ж до сих пор клювом щёлкал?
— Времена были другие, — со вздохом объяснил колдун. — А нынче-то, глянь, Суслово по швам трещит, вот-вот на районы развалится. Почуяли демонята, что последние их деньки приходят, всполошились. Я ведь почему за тебя волнуюсь: не дай Бог полоснёт наотмашь, не примериваясь… — Ефрем помолчал и добавил уныло: — Начал народ умнеть — считай, конец державе. Это, брат, давно известно… Либо варвары придут и завоюют (они ж тупые, варвары-то!), либо сами от великого ума революцию учиним…
— А с чего он вдруг умнеть начал?
— Народ-то?.. Да они же и прошляпили — с кем ты сейчас в чуланчике барахтался… Возьми, к примеру, Советский Союз. При Сталине, говорят, чуть задумался — к стенке тебя! А демонята видят, что и без них прекрасно обходятся — ну и разбаловались. Какой, думают, смысл?.. И вдруг — бабах! Указ! Мыслить разрешили! А мозги-то у народа не обезврежены! И пошло государство вразнос. Если бы не зарубежные шампуни — и Россия бы вместе с Союзом тогда же накрылась, в девяносто первом…
— При чём тут шампуни? — ошалело спросил Портнягин.
— А это, Глебушка, кто-то, видать, в верхах сообразил: из-за границы моющие средства ввозить. Свои-то тогда в дефиците были. А наш человек как устроен? Перестал в затылке скрести — значит, и задумываться перестал…
Зыбкая тень заслонила на секунду тусклую лампочку на кривоватом шнуре — и старый колдун, оборвав фразу, вскочил на ноги с нестарческой резвостью. Стукнул об пол опрокинутый табурет.
— Вернулся! — В голосе Ефрема звучал неподдельный страх. Руки чародея судорожно шарили по столу в поисках хоть какого-то острого предмета, которых так боятся духи и демоны. — Говорил я тебе? Бегом за водкой! Бегом! А я его пока…
Портнягин не пошевелился.
— Бегом, я сказал!.. — надрывался кудесник. Внезапно замолчал, огляделся недоверчиво. — Улетел, что ли?..
Никаких теней в комнате больше не сквозило.
— Я ж сам видел, как он скальпелем замахнулся… — ошарашенно пробормотал Ефрем. Резко повернулся к Портнягину, с опаской всмотрелся в глаза. — Э! Ты как?..
— Нормально, — довольно бодро откликнулся тот. — Да всё в порядке, Ефрем. Ты ж меня предупредил…
— О чём?
— Н-ну… Что дурачком надо прикинуться.
Безнадёжно скривив рот, кудесник глядел на ученика с откровенным сожалением.
— Морду, что ль, дурацкую скроить? Этим ты его, мил человек, не наколешь. Он в мысли смотрит!
— Так и я про мысли, а не про морду…
Ефрем запнулся.
— Н-ну, если на время… — с сомнением промычал он. — Но ты ж не знаешь, когда к тебе в следующий раз прилетят!
— Почему на время? Вообще.
Колдун остолбенел.
— Вообще?! Да это всё равно, что дураком стать!
— Ну не скажи, — с достоинством возразил Глеб Портнягин. — Дурак — он и есть дурак. А тут думаешь для виду по-дурацки, а делаешь-то всё по уму…
Венец всему
Пробовал честно жить, пробовал, теперь надо попробовать иначе…
Ну что ты тут прикажешь делать! Портнягин сбросил с плеча рюкзак с наговорённым горохом и присел на корточки, разглядывая чёткие оттиски узких шин, коих на перекрестии песчаных тропинок насчитывалось ровно три. Наверняка их оставил здесь грузовой мотороллер, излюбленный транспорт юных хуторян, — мерзкое, оглушительное, всепроникающее устройство с кузовом чуть больше чемодана, куда, однако, при случае помещается восемнадцать человек. Только что на деревья они на нём не въезжают…
И ещё велосипеды. В детстве ученик старого колдуна Ефрема Нехорошева сам любил гонять на велике, теперь же видеть не мог без содрогания этот насекомый механизм. «Народу, — как учили в школе, — пределы не поставлены». А посади его на два колеса с педалями — тогда и вовсе караул.
Сорвали, короче, обряд, аборигены хреновы, испортили тропинку… Теперь изволь переться чуть ли не до самых Колдобышей, если и там стёжку не раздолбали.
Предстоящее Глебу колдовство относилось к разряду трудноисполнимых и получалось исключительно с голодухи. Шёл тринадцатый день строгого поста (хлеб, вода, отварная рыба), так что раздражительность Портнягина была вполне объяснима и даже простительна.
Единственное, что утешало: по словам Ефрема, подобные подвиги предстояли ученику не чаще, чем раз в полгода. Настоящий венец безбрачия, хотя и считается не менее модной напастью, чем родовое проклятие, в действительности явление крайне редкое и в чистом виде практически не встречается.
Но дамам-то этого не растолкуешь. Идут и идут. И у каждой венец безбрачия. Бабе тридцать с хвостиком, двое детей, никак второй раз замуж не выскочит — представляете, и она туда же! Венец, говорит, пришёл… Ты ж не девственница, дура! Какой венец?
Потом, конечно, выясняется, что перепутала с печатью одиночества. Ну, это порча не столь серьёзная. Выявить с помощью обычных гадальных карт — раз плюнуть. Выпали при раскладе три дамы и пустой (пиковый) валет — значит, кто-то тебя, голубушку, того… запечатлел. Снимается печать одиночества тоже относительно легко. Всего-то делов: купить живую курицу (холостяку, естественно, петуха), принести специалисту, а дальше уже дело техники. В полночь связываем квочке ноги, кладём на стол, накрываем новым платком и водим над ней зажжённой свечкой, приговаривая: «Как этой птице не кричать — так и снимется печать…» Назавтра до зари выносим цыпу из дому и продаём за копейку любому бомжу. Есть, конечно, и другие способы, но этот самый простой…
Или того хлеще: замужняя припрётся. Супруг для неё, видите ли, не в счёт!
А вот истинный венец безбрачия снимать — замучишься. Мало того что паечка двенадцать дней — хуже, чем на зоне, изволь отыскать три пеших перекрёстка. Пеших! Где ты их в наши дни найдёшь? Два квартала в центре, правда, объявили прогулочным сектором, бордюрчиком огородили, однако, во-первых, пацанва там всё равно рассекает на роликах и на скейтах, а во-вторых, попробуй рассыпь посреди улицы дюжину горстей гороха! Тут же и загребут.
Но как же они всё-таки на мотороллере-то сюда проскочили?
Глеб Портнягин вскинул рюкзак на плечо и направился по той тропке, что вела в сребролистую осиновую рощицу, выезд из которой он пару недель назад заклял самолично. Вот оно, это неодолимое для колеса место. Должна была здесь лежать заговорённая дощечка с торчащими для верности остриями гвоздей. Нету. Возможно, грибники наступили и выкинули, а потом уже мотороллер проехал…
Внезапно в густом кустарнике кто-то невидимый устрашающе зашуршал и вроде бы даже заворочался по-медвежьи. Казалось, что из зарослей намеревается вылезти некое доисторическое чудовище. Всего-навсего куры. Ни медведь, ни динозавр — никто не способен поднять столько шума в буреломе, сколько его может произвести немногочисленная куриная банда, внезапно обнаружившая харч.
А бомжам за копейку вас давно не продавали, пернатые?
Зла не хватает!
Ладно, попытаем счастья возле Колдобышей.
Говорят, в языках северных народов существует до двадцати и более слов, обозначающих снег. Вот и у нас тоже. Согласно словарю Даля: сапожник — наклюкался, портной — настегался, музыкант — наканифолился, немец — насвистался, лакей — нализался, барин — налимонился, солдат — употребил. Будучи склонен ко всем вышеперечисленным действиям, старый колдун Ефрем Нехорошев посты превозмогал с трудом. Поэтому венцов безбрачия у него за полгода накопилось ни много ни мало — пять штук. Три женских, два мужеских. И все их сейчас предстояло снять оголодавшему Глебу Портнягину. Разом. На хапок. Хотя и поимённо.
«Адам, я тебе невесту дам, — бормотал ученик колдуна, разбрасывая на перекрестии не осквернённых колесом тропок второй килограмм наговорённого гороха. — Иди не в ад, а в благословенный сад. Иди к Еве, там на святом Древе…»
И по мере его бормотания где-то в городе с некой рабы Божьей Агнии, которую Глеб даже и в глаза ни разу не видел, неслышно спадало родовое проклятье, обрекавшее несчастную на невнимание мужчин и вечный перед ними страх. Проще сказать, происходила духовная дефлорация, за которой вскоре должна была последовать и дефлорация телесная. В полном соответствии с древней максимой Герметизма: «Как наверху, так и внизу».
Портнягин бросил двенадцатую горсть, причитающуюся рабе Божьей Агнии, и приостановился. Тут главное со счёта не сбиться. Дальше — перебор. Наградишь невзначай нимфоманией — красней потом. Ефрем говорит, были такие случаи: сняли венец безбрачия — пошла по рукам. С жалобами, правда, никто потом не обращался, ни она, ни партнёры её, но всё равно… неловко, неприятно…
Нет, не умеем мы правильно распорядиться своей ущербностью. Казалось бы, ну что тут сложного? Не дал тебе Бог ума — живи чувствами, не дал чувств — живи умом. Не дал ни того ни другого — ещё лучше: просто живи! Мы же вместо этого учиняем борьбу с собственными недостатками, совершенно бессмысленную, как и всякая борьба, а после неимоверных лишений и мук получаем в итоге те же недостатки, только вывернутые наизнанку.
Если вдуматься, что есть порок? Неверно использованное достоинство. Работай Чикатило следователем — ох, несладко пришлось бы преступному миру! Или, допустим, тот же венец безбрачия. Да тебе с ним в монастыре цены не будет! Ну так ступай в монашки — куда ты замуж прёшься? Иные вон и рады бы в рай, да грехи не пускают.
Всякий пост хорош уже тем, что когда-нибудь кончается. Оказавшись в черте города, Глеб Портнягин разом вознаградил себя за все двенадцать с половиной дней. Путь его пролегал причудливым зигзагом — от мангала к мангалу.
Сытый, довольный до благодушия, нисколько не напоминающий того нервного молодого человека, что разбрасывал горстями горох возле Колдобышей, входил ученик чародея в тесную загромождённую колдовским инвентарём однокомнатку. Наставника он застал за работой: склонясь над широкой узловатой ладонью клиента, старый чародей Ефрем Нехорошев сосредоточенно вникал в её замысловатую картографию.
— Да-а… — говорил он, соболезнующе кивая бородёнкой. — Четырёхугольничек-то у нас… того… подгулял… великоват, к бугру Юпитера расширяется… да и линия жизни у нас, значит, без островка… Старомодная ручка-то… Трудненько сейчас с такой, трудненько…
Стараясь не шуметь, Портнягин бросил опустевший рюкзак в кладовку и подошёл поближе. Среди баклужинских колдунов Ефрем считался одним из опытнейших рукоглядцев. Был случай (это уже при Глебе), когда к чародею ворвался крутой клиент со свежим следом пощёчины на левой стороне лица. И Ефрем, всего раз взглянув мельком на красноватый оттиск, безошибочно вычислил оставшийся срок жизни неизвестного ему владельца ладони.
Что тут говорить? Высший пилотаж!
Сам Портнягин был ещё не слишком искушён в благородном искусстве хиромантии. Рука нынешнего гостя сказала бы ему примерно столько же, сколько лицо: широкое, простое и в то же время несколько сумрачное, с глубоковато упрятанными глазами.
— В «Ладошку» не обращался? — спросил Ефрем.
— Нет, — ответил клиент.
Глеб пренебрежительно усмехнулся.
Фирма с интимным ласковым названием «Ладошка» с точки зрения серьёзного колдуна интереса не представляла: за умеренную плату там под местным наркозом перекраивали линию судьбы неудачникам и наращивали бугор Марса тем, кому лень было самому наколотить его в спортзале о макивару. Казалось бы, примерно с тем же успехом какой-нибудь курносый мужичонка мог решиться на пластическую операцию по удлинению носа в надежде укрупнить себе первичные половые признаки, поскольку, согласно народной примете, одно другому соответствует. Тем не менее люди в «Ладошку» шли и даже не слишком потом раскаивались.
Объяснялось всё просто: почувствовав себя счастливцем, человек начинал жить по-другому и зачастую добивался успеха. Ничего особо волшебного в этом нет. Ещё в древние времёна было замечено, что, скажем, стоит женщине усложнить причёску, как характер её тоже усложняется. А тут не причёска — тут ладонь.
— И не ходи, — сказал Ефрем. — Не помогут. Случай не тот.
— Значит, всё-таки венец? — обречённо спросил клиент.
Портнягин насторожился.
— И ещё какой… — вздохнул старый чародей.
— Но снять-то — можно?
— Да можно… Всё можно… Дело, правда, непростое, прямо тебе скажу, недешёвое… Так что прикинь, подумай. Только не тяни, слышь! В твоём возрасте лучше это надолго не откладывать… Будь ласков, Глебушка, проводи…
Из прихожей Портнягин вернулся, клокоча.
— Опять наколол? — обратился он вне себя к Ефрему. — С венцом безбрачия… Ничего себе редкое явление! Это, что ли, мне по новой на диету садиться, пеший перекрёсток искать?
— Раз венец, значит обязательно безбрачия? — хмыкнул тот.
— А какой ещё?
— Венцов, Глебушка, — снисходительно пояснил колдун, — в нашем деле столько, что вешалки не хватит. Вот, скажем, венец честности…
— Эх, ничего себе! — ужаснулся Портнягин. — Даже и такое бывает?
— А ты думал! Знаешь, как люди маются? Ходит дурак дураком, пальцем на него показывают, обидные слова на заборах пишут. Лох, дескать… А он-то, может быть, и не виноват ни в чём. Порченый! Либо венец честности на нём, либо венец порядочности…
— Так это ж одно и то же!
— А вот не скажи, не скажи… Бывает, что и непорядочный, а честный.
— То есть как?
— А так, что сам честно признаётся: грешен-де, непорядочен. Словом, заруби, Глебушка, на носу: разные это порчи. Разные… И убираются они тоже по-разному.
— Например? — жадно спросил Глеб.
— Если, скажем, венец честности, как у этого Коли, инкассатора… ну, которого ты сейчас проводил… там чепуха: заказываешь ему на часочек сауну, причём так подгадываешь, чтобы и до него, и после него криминалитет купался… Наговариваешь воду в трёх бассейнах. Помылся порченый в каждом по очереди — пускай оботрётся новым полотенцем. А полотенце это надо отнести за город и бросить на лох серебристый… Ну, знаешь, деревцо такое кустистое… полынного цвета…
— Знаю, — сказал Глеб. — Воду как наговаривать?
— Обыкновенно. «Божья вода Вован, кликуха моя Колян. Лоха с себя смываю, крутой прикид надеваю. Ключ и замок».
— А венец порядочности?
— Ну, там малость посложнее. Улику нужно какую-никакую у следствия уворовать. Или там с ментами договориться, чтобы продали… Небольшую, желательно.
— Это просто, — заверил Глеб. — Дальше!
— Улику растереть в порошок — и пускай порченый его семь дней в вино себе подсыпает. Лучше в кагор. А наговор такой: «Пётр соборовался, народ собрался; глядят и ждут, когда понятые придут. Приведи, Пётр, и мне мою долю. Аминь. Аминь. Аминь».
— Поститься надо?
— Не обязательно. Обычно и так выходит. Правда, там другая закавыка: вещдок могут и подложный продать, с них станется. Пьёт-пьёт клиент кагор с порошком, а порча как была — так и есть. Поэтому, когда покупаешь, гляди на энергетику. Да и это тоже не всегда помогает. Какую вещь из ментовки ни возьми — любая отрицательно заряжена… Поди разбери…
К сожалению, беседа их была прервана на самом интересном месте. Кто-то деликатно постучал во входную дверь, затем осторожно её приоткрыл и не менее деликатно осведомился:
— Можно?
— Можно, можно… — ворчливо откликнулся старый колдун.
В дверном проёме прихожей показался долговязый детина с беспощадной челюстью и умоляющими о пощаде глазами.
— Вы Ефрем Нехорошев?
— Да вроде бы… Садись, мил человек…
Потёртое гостевое кресло оказалось для гостя маловато. Верзила поёрзал, не зная, куда деть колени и локти.
— Помогите! — бросив конечности как попало, слёзно попросил он. — Был у одной бабки, она меня к вам направила… Испортили тебя, говорит, милок, ещё в детстве. Ты-то, говорит, думал: воспитание, а оказывается: порча…
— Так…
— Сил уже моих больше нет! Вроде Богом не обижен, всё при мне, с тринадцати лет пулевой стрельбой увлекаюсь, работу хорошую предлагают…
— И в чём трудность?
— Клиентов жалко! — с надрывом признался бедняга. — Рука не поднимается! А вы, говорят, венец милосердия снимаете…
Понарошку
Что на того сердиться, кто нас не боится?
— Ну? И что ты тут в моё отсутствие понатворил?
Каждый раз, выходя из очередного запоя, старый колдун Ефрем Нехорошев начинал новую жизнь непременно с этой страдальчески-насмешливой фразы.
— Да много чего… — с недовольным видом отозвался Глеб Портнягин, подавая учителю рассол, тайно и без особой надежды заговорённый им на внушение неприязни к спиртному. — Отсушки-присушки, порчи всякие… У тётеньки одной молоток для отбивных со стола упал…
— И что?
— За отмазкой прибежала… Решила: силовые структуры придут…
— А серьёзное что-нибудь было?
— Было, — доложил Глеб. — Сейчас принесу…
Он прошёл в свой чуланчик и, взяв с тумбочки ученическую тетрадку, открыл на странице, заложенной листиком слепынь-травы. В памяти компьютера эти данные держать не стоило — базу могли взломать. Пробормотал заклятье, от которого написанное делается видимым, и пробежал глазами кудрявые строчки. Даже залюбовался слегка. Почерк колдуна должен быть либо корявым, либо вычурным, но ни в коем случае не каллиграфическим — клиенты уважать перестанут.
Жалко — итога подбить не успел. А с другой стороны, кто ж знал, что Ефрем опомнится так скоро!
Глеб смежил веки и вроде бы погрузился в раздумье. На самом деле вышел на минуту в астрал, где быстренько всё подсчитал в уме. Принадлежа к поколению, не заставшему ужасов зубрёжки и педагогической муштры, он не помнил, сколько будет семью восемь. Но это в нашей обычной реальности. Иное дело — тонкоматериальные слои. Будь ты последний двоечник, вычислить там квадратуру круга — раз плюнуть! Единственная сложность: вернувшись в земную оболочку, ты не сможешь восстановить ход собственных рассуждений. Поэтому не надо подтрунивать над фанатами тонких миров, не стоит дразнить их астралопитеками и менталозаврами, как это иногда случается. Да, в общении с нами они подчас туповаты и лишены чувства юмора. Зато они умны в астрале.
Возвратясь в физическое тело, Портнягин вписал в тетрадку итоговую цифру и направился к учителю.
— Вот, — сказал он, ткнув пальцем в нужную строчку.
Конечно, можно было бы, не прибегая к записям, растолковать всё на словах, но лишний раз содрогать воздух именами — плохая примета. Рискуешь спугнуть удачу.
Старый колдун Ефрем Нехорошев вчитался, насупился.
— Это какого ты Эгрегора Жругровича колдовать собираешься? — грозно спросил он, выгибая бровь. — Владельца «Валгаллы»?
— Да… — ответил Глеб, неприятно удивлённый тем, что наставник произнёс заветное имя-отчество вслух.
Кудесник достал клетчатый платок и со скрежетом высморкался.
— Задаток взял? — скрипуче осведомился он.
— Взял.
— Верни, — сказал колдун, пряча платок.
Секунды три Глеб пребывал в остолбенении.
— Почему? — спросил он наконец, упрямо склонив лоб.
— Атеист… — вяло выговорил Ефрем. На большее его не хватило.
— Какая разница? — возмутился Глеб. — Атеист он там, не атеист… Всё равно ж астральное тело есть! И энергетический кокон!
Пришлось колдуну собраться с силами.
— Это ты просто не связывался ещё с атеистами, — морщась, пояснил он. — У них у всех такой кокон, что никаким заклятьем не прошибёшь — ни во что не верят! И у шибко грамотных — тоже… Ты Забылина почитай на досуге. Знаешь, что пишет? «Порча не действует на образованных людей…» Так-то вот… — Передохнул, продолжил: — Помню, гипнотизировал это я по молодости лет одну корректоршу… И чувствую: что-то не то… Вроде всё правильно делаю, пассы у неё перед глазами произвожу… «Не бойся, — говорю, — мы играемся… играемся…» Так и не загипнотизировал… Оказывается, по ихним дурацким правилам такого слова вообще не бывает! «Играем» — есть, а «играемся» — нет. Как её такую загипнотизируешь? Вот то-то и оно! Умные больно…
Обиделся — и умолк.
Действительно, колдуны не всемогущи. К примеру, избавиться от орфографических ошибок им практически не удаётся никогда. Наличие рядом твердолобого скептика зачастую напрочь лишает их магической силы. Известно, что вера с горчичное зерно способна сдвинуть гору. К сожалению, справедливо и другое: неверие столь же скромных размеров способно приковать гору к месту. Хотя, может, оно и к лучшему. Если все уверуют и начнут горами двигать — это что будет?
— Погоди! — внезапно сообразил Портнягин. — Какой же он к чёрту атеист? В церковь ходит, свечки ставит, через левое плечо плюёт! На Лигу Колдунов недавно что-то там пожертвовал…
— Притворяется…
— Зачем? Так бы прямо и сказал: атеист!
— Ага! — съязвил колдун. — Тогда уж сразу — антихрист. С такой репутацией, слышь, у него весь бизнес прахом пойдёт! У атеистов, чтоб ты знал, даже киллеры в последнее время заказов не принимают… Да я и сам случайно выяснил, что он неверующий… — Взял со стола банку с заговорённым рассолом, приложился. — Хреново заговариваешь… — ворчливо заметил он, отправляя ёмкость на место. — Ну, и что ты там сделать подрядился?
— А, ерунда! — сказал Глеб. — Напротив «Валгаллы» нищий стоит, а этот Эгрегор Жругрович, как в офис направляется, каждый раз ему подаёт. Короче, мо́рок надо завтра навести небольшой. Чтоб подал не из правого кармана, а из левого…
— Ничего себе ерунда! А что у него в левом кармане?
— Не знаю, — честно сказал Глеб. — Расписка, наверно, какая-нибудь…
Осень только подбиралась к Баклужино. Дни стояли тёплые, пыльная листва ещё и не думала редеть. Свернув с Соловьиной на Обережную, Глеб достиг проспекта и приостановился в раздумье.
Аванс отдавать не хотелось.
Дело было не в жадности — упрямство заело.
Между тем время близилось к перерыву, а офис «Валгаллы» располагался неподалёку — в каких-нибудь двух кварталах. Вскоре Глеб очутился у ступеней парадного входа, где имел возможность лицезреть владельца фирмы, отбывающего на обед. Прислонив своё физическое тело плечом к фонарному столбу, юноша вышел в астрал и как бы невзначай ощупал энергетическую оболочку бизнесмена. Да. Правильно предупреждал учитель. Сейф, а не кокон.
Чёрт его знает, кто он был по национальности, этот Эгрегор Жругрович! Остряки утверждали: великожмот. Морда, во всяком случае, откровенно кочевничья: широкие медные скулы, припухшие полуприкрытые веки, над вывернутой чуток верхней губой — щетинка усов.
Странно, что фамилию он при этом носил исконно баклужинскую — Двоеглазов. Согласно историческим исследованиям, именно здесь, в среднем течении речки Ворожейки, обитало когда-то скифское племя аримаспов, о которых Геродот сообщает, будто в детстве они выкалывали себе левый глаз, дабы сподручнее было целиться из лука. Отступникам давали презрительные клички и за людей не считали. Отсюда и фамилия.
Ещё об Эгрегоре Жругровиче поговаривали, что в молодости он занимался поставками план-травы, но вовремя сообразил бросить это опасное дело и переключиться на фармацевтику.
Угнетённый увиденным и ощупанным, Портнягин повернулся и побрёл восвояси, причём не по проспекту, а дворами. Кажется, задаток придётся всё-таки вернуть. То, что не заколдуешь такого, — полбеды. Главная беда в том, что хрен такого чем запугаешь…
— Пошли! — потребовал внезапно звонкий голосок, и цепкая ручонка ухватила Глеба за указательный палец.
От неожиданности ученик чародея попробовал упереться, но девчушка лет четырёх уже тащила его к песочнице, над деревянным порожком которой торчали три чумазые встревоженные физии. До игровой площадки оставалось шагов десять, когда все трое, похватав совочки, лопатки и ведёрки, опрометью кинулись кто куда.
— Чего это они? — не понял Глеб.
— Я сказала, ты им уши надерёшь! — победно сообщило бойкое дитя, пальца по-прежнему не выпуская.
— Нормально… — только и смог пробормотать Глеб. — А играть ты теперь с кем будешь?
— С тобой!
Портнягин внимательно посмотрел на девочку. Совершенно точно, он видел её впервые. Такие дети не забываются. Энергетика у неё была уникальная. Столь возбуждённого и взбаламученного биополя ученику чародея встречать ещё не доводилось.
— А во что?
— Полетели! — завопила она в ответ, вскидывая ручонки.
— Куда?
— Вон туда! На крышу!
Глеб улыбнулся:
— Я не умею…
— А ты понарошку!
Понарошку?.. На Портнягина пало озарение. Возможно, толчком был совет, сию минуту прозвеневший из детских уст, но, скорее всего, приключилась индукция, взвихрившая энергетику самого Глеба. В любом случае, он уже догадывался, что ему следует предпринять.
— Как тебя зовут, девочка? — поражённо спросил он.
— Ника!
— А кто твои папа с мамой?
— Невыразиновы!
— А живёшь ты где?
— У тебя на башке! — чеканной рифмой ответило удивительное создание.
Кабинет Эгрегора Жругровича, вопреки ожиданиям, был невелик, но обставлен со вкусом.
— Вы ко мне, наверное, от Лиги Колдунов, — медлительно заговорил владелец «Валгаллы», приглашающе шевельнув пальцами в сторону кресла.
Портнягин сел.
— Нет, — сказал он. — От себя лично.
Широкоскулое медное лицо пребывало в состоянии всё той же неподвижной задумчивости. Возможно, именно с такими лицами золотоордынские ханы принимали когда-то удельных князей. Ну надо же! Настоящий живой атеист! Ничего не боится: ни порчи, ни сглаза, ни грома небесного. Портнягин глядел и не знал: завидовать этой державной невозмутимости или же всё-таки не стоит. Неуязвимость — она ведь тоже наверняка имеет свои неудобства. Допустим, живи Ахилл в наши дни, аппендикс ему бы пришлось удалять через пятку.
— Говорите.
— Колдовать вас будут. Завтра утром, возле офиса.
Известие было воспринято с видимым равнодушием.
— Чего хотят?
— Хотят, чтобы вы подали милостыню не из правого, а из левого кармана.
— А кто колдует?
— Я.
Принимая факт, Эгрегор Жругрович наклонил широкий лоб.
— Колдуй, — как-то очень естественно перейдя на «ты», милостиво разрешил он.
Глеб Портнягин позволил себе горько усмехнуться.
— Эгрегор Жругрович, — сказал он. — Ну вы же знаете, что заколдовать я вас не смогу. И никто не сможет.
Выражение неподвижного лица не изменилось, но глаза стали заметно внимательнее. Момент для заветного, заранее обдуманного вранья — назрел, и упустить его было бы непростительно.
— Эгрегор Жругрович! Дело-то ведь не в том, что там у вас должно завестись в левом кармане. Кстати, нищий не в курсе, он тут вообще ни при чём… Вас на другом ловят. Все колдовские операции заверят нотариально, а сам процесс отснимут на видеокамеру. Им важно доказать, что вы не верите в колдовство, понимаете? А там, глядишь, под шумок и в безбожии обвинят… — Портнягин сделал изрядную паузу, однако владелец «Валгаллы» ею не воспользовался. Пришлось продолжить, изо всех сил стараясь не сбиться на заискивающий тон: — Я вот думаю: если вы завтра понарошку сделаете вид, что заколдованы…
Глеб не договорил и умолк. Пауза тянулась и тянулась. Эгрегор Жругрович взвешивал предложение.
— Хорошо, — сказал он наконец. — Подам из левого… Заказчиков, конечно, не назовёшь?
— Не назову, — с облегчением подтвердил Глеб.
— И не надо, — после краткого раздумья, постановил Эгрегор Жругрович. — Аванс от них получил?
— Получил.
— Какими купюрами?
— Разными, — несколько удивившись, ответил Глеб.
— Самая мелкая какая?
— Десять баксов.
— Давай сюда.
— Эгрегор Жругрович, — укоризненно молвил Глеб, доставая бумажник и находя нужную купюру. — Если вы хотите через эту десятку навести на них порчу, могли бы и меня попросить. На стороне-то зачем заказывать?
Жёсткая щетинка усов над несколько вывернутой верхней губой едва заметно шевельнулась.
— Да что заказывать? — сказал владелец «Валгаллы». — Сам наведу. Порча — дело нехитрое.
От неожиданности Портнягин поперхнулся.
— Как же вы её наведёте, — малость опомнившись, выговорил он, — если в колдовство не верите?
— Верю, не верю… — последовал эпически неспешный ответ. — Какая разница! Главное, чтоб они верили.
Кувырок без возврата
Надо в лесу найти срубленный гладко пень, воткнуть с приговором нож и перекувырнуться через него — станешь оборотнем; если же кто унесёт нож, то останешься таким навек…
— Что это? — холодно спросил Перверзев, покосившись с неприязнью на пододвигаемый к нему конверт.
— Ну… с вами же в прошлый раз вроде договорились… — напомнил посетитель, глядя в глаза.
— Ни о чём я ни с кем не договаривался…
— Нет, не впрямую, конечно… — уточнил податель конверта. — Но намёк-то был…
— И намёка никакого не было! — упёрся Перверзев. — Я вас, молодой человек, вообще впервые вижу…
Происходящее не нуждалось в истолковании и втайне возмущало начальника господнадзора до глубины души. За полтора года пребывания на этом посту он, как ему казалось, приучил всех челобитчиков к мысли, что взяток здесь не берут. Получается, не всех.
Да и сам облик посетителя, по правде сказать, симпатии ему не внушал. Касьян Перверзев гордился своей наружностью. Был он молод, представителен, подтянут, полагая, что настоящий чиновник должен быть безупречен не только внутренне, но и внешне. Приходилось, однако, признать, что сидящий по ту сторону стола юноша выглядел моложе, представительнее, держался с не меньшим достоинством, смотрел прямо, честно и, судя по всему, тоже не числил за собой ни единого греха.
— Конечно, впервые, — спокойно согласился он. — В прошлый раз тут был мой учитель… Ефрем Нехорошев.
— А-а… — откидываясь на спинку широкого кресла, предвкушающе протянул чиновник. — Вот оно что… Продлить лицензию желаете?
— Да. Через три месяца кончается.
— А знаете, молодой человек, насколько я помню, претензий к вашему учителю за последний год у нас накопилось… э… более чем достаточно… — Начальник господнадзора потянулся к открытому ноутбуку, тронул клавиатуру, с нежностью вгляделся в возникшие на экране данные и, растягивая удовольствие, горестно покивал. — Ну вот видите, — как бы извиняясь, обратился он к просителю. — Жалоба от коллектива целого учреждения. Пенсионерка, уборщица. Бабулька, как они её называют… Трижды подливала воду из кружки на порог рабочего кабинета, топталась вокруг лужи, что-то бормотала… Когда поймали за этим занятием, убежала, на следующий день уволилась. А у сотрудников неприятности, выговоры посыпались, увольнения. Естественно, обратились к нам. А как бы вы поступили на их месте?
Посетитель удивлённо посмотрел на хозяина кабинета.
— Воткнул бы нож в порог… — со сдержанным недоумением ответил он. — С наговором. «Железо холодное, оборони дом от рабы Божьей бабульки, от слова и от дела, отныне и навсегда». Повторил бы три раза, вынул нож. Всего-то делов… А мы тут с Ефремом при чём?
— Дело в том, что за неделю до этих событий, — любезно информировал Перверзев, — бабулька хвастала, будто была на приёме у самого Ефрема Нехорошева. Грозила, что теперь у неё все попрыгают…
— Могла и соврать, — резонно возразил юноша. — Но даже если была! Скажем, продали кому-то молоток, а он этим молотком взял и соседа пришиб. Что ж теперь — того, кто продавал, к суду привлекать? Или того, кто изготовил?
Аргумент был выстроен довольно грамотно, однако логика — логикой, а жизнь — жизнью. Всяк пойманный тобою на противоречии имеет право обвинить тебя в казуистике.
— Это демагогия, — улыбнулся чиновник. — Забирайте ваш конверт… уж не знаю, что в нём содержится…
— Я тоже, — утешил юноша.
— Что ж, это мудро, — одобрил Перверзев. — Короче, берите его, пока я не пригласил свидетелей, и идите, молодой человек, идите, идите… Разговаривать я намерен только с самим Ефремом Поликарповичем.
Посетитель встал, с невозмутимым видом забрал конверт и, не сказав ни слова, двинулся к дверям. Начальник господнадзора ощутил некую растерянность. Вроде бы и выставил, а радости никакой. Ведь ни для кого не секрет, что чиновники, хотя бы и безупречные, питаются отрицательными эмоциями посетителей. Поэтому для них главное не сам отказ, но ответные чувства, возникающие в том, кому отказано.
В данном случае ответных чувств как-то не улавливалось.
Помнится, когда Глеб Портнягин входил в кабинет, приёмная была пуста. Теперь же в ней, кроме секретарши, находились двое: на одном из металлических стульев, выпрямив спину, терпеливо ждала своей очереди худощавая девушка с неподвижным горбоносым лицом индейского вождя, на другом вальяжно расположился дородный породистый мужчина с седеющей львиной гривой, в котором Портнягин узнал известного баклужинского нигроманта Платона Кудесова.
— Как? — дружески поинтересовался нигромант.
— Никак, — известил вышедший. — Ефрема требует.
— Да-а… — негромко, но раскатисто промолвил старший собрат по ремеслу. — Узнаю Поликарпыча. Водкой не пои — дай ученика подставить…
— Что ж вы? — забеспокоилась девушка. — Заходите!
— Только после вас, — галантно пророкотал Платон Кудесов и, дождавшись, когда горбоносая скроется за дверью, доверительно обратился к Портнягину. — Молодая, неопытная… Не знает ещё, что второй по счёту лучше не соваться…
— Провидица какая-нибудь? — спросил Глеб, тоже посмотрев на светлый натуральный шпон двери.
— Да так… В городской библиотеке комнату арендовала, порчу куриными яйцами выкачивала. А желтки, дурашка, сливала в общественный туалет. У персонала, понятно, проблемы со здоровьем начались. Накатали телегу, теперь вот неприятности у девчоночки…
— Знакомая история… Как там Игнат?
— Игнат-то? Ничего… Пока не жалуюсь. Смышлёный парень. О тебе часто рассказывает… Вы ж с ним в одном классе учились?
— Х-ха! Даже за одной партой сидели…
— Тесен астрал, — глубокомысленно заметил маститый чернокнижник. — А всё-таки, прости старика, зверь твой Ефрем… Нет чтобы самому сюда сходить — тебя послал! Не чаешь уже, наверно, как от него сбежать…
— Это он не чает, как от меня сбежать, — хмуро огрызнулся Глеб.
— Ну-ну… — развеселившись, сказал Платон Кудесов. — А сейчас что делать думаешь? Поликарпыч-то страсть не любит, когда ученики помощи просят…
— Не стану я ничего просить, — буркнул Глеб. — Сам что-нибудь соображу…
Дверь кабинета медленно открылась, и в проёме возникла всё та же худощавая девушка с лицом индейского вождя. Скальп был на месте, но в остановившихся глазах просительницы стыло отчаянье. Из блёклой кожаной сумочки сиротливо торчал уголок конверта.
«Что может быть покладистее, уживчее и готовнее хорошего, доброго взяточника?» — воскликнул когда-то Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин и был совершенно прав. Чиновник, не подверженный мздоимству, существо решительно невыносимое. Как говаривал другой титан нашей словесности, ему обязательно нужно «отмстить вам за своё ничтожество». Вот он приходит домой со службы, выедаемый изнутри чувством собственной неполноценности, — и кажется озлобленному клерку, что уже и родня глядит на него с немым укором: лопух ты, лопух! И чего, спрашивается, день деньской штаны в кабинете просиживаешь? Все люди как люди, а ты…
Касьян Парамонович Перверзев был не таков, хотя одному Богу известно, каких сил ему стоило подчас сохранять самообладание даже в общении с близкими и родными.
— А знаешь, Глаша, — удручённо признался он дома за чаем. — Мне сегодня опять на работе взятку предлагали… И не одну…
Супруга сделала сочувственное лицо, ободряюще огладила усталую руку мужа.
— Причём нагло так, в конверте… — Перверзев ссутулился, вздохнул и отложил серебряную ложечку на фарфоровое блюдце.
— Много? — соболезнующе спросила Глафира.
— Не знаю, не смотрел… Просто указал на дверь.
— Правильно сделал, — решительно сказала она. — Наверняка ментовка подослала. Купюры, небось, меченые, во всех пуговицах скрытые камеры понапрятаны! Вчера вон по телевизору…
— Да не в том дело… — тихонько застонал Касьян. — За кого ж они меня все принимают… Ну почему так, Глаша, почему?
— Потому что ума у людей нет, — грубовато отвечала Глафира. — Не понимают, что карьера дороже. Засиделся ты что-то, Касьянушка, в господнадзоре, — спохватившись, ласково добавила она. — Пора уже и в госнадзор перебираться…
— Эх… — с тоской молвил Касьян. — И ты тоже, Глаша, думаешь, что я ради карьеры…
Скорбно улыбнувшись, встал из-за чайного столика красного дерева и устремил светлый печальный взор в стрельчатое готическое окно особняка, где нежно синело небо ранней осени и алела кленовая ветвь.
— Съездить прошвырнуться? — уныло помыслил он вслух.
Остановив иномарку на опушке, Перверзев выбрался наружу и, захлопнув дверцу, полной грудью вдохнул насыщенный грибной прелью воздух. Проверил противоугонку и, застегнув тёмную замшевую куртку, побрёл среди ясеней, нарочно шурша палой листвой.
Благодать. Если бы не эти одиночные вылазки на природу — с ума сойти недолго. Вскоре ясени кончились, пошла дубрава. Потом меж стволами блеснула вода. Свет предзакатного солнца, отражаясь в озёрной глади, ложился на песчаный бережок, размывая тени, делая их прозрачными.
Самое начало сентября. Дубы ещё не начали желтеть, но их листья уже стали жёсткими, как бы жестяными, подёрнулись белёсым налётом. Если смотреть со стороны солнца, кроны — будто кованые.
Песчаная дорожка вильнула и вывела Перверзева на пологий бугорок, увенчанный гладко срубленным пнём. Вернее, не срубленным, а срезанным мотопилой, что, впрочем, тоже годилось для предстоящего ритуала. Сердце толкнуло в рёбра, замерло, заколотилось. Касьян приостановился, пристально оглядел округу. Глушь. Безлюдье. Достал из кармана куртки ножик, приблизился к пню и, что-то пробормотав, с маху снайперски вонзил лезвие в самый центр годовых колец.
Ещё раз огляделся. Никого.
Ну, с Богом…
Начальник господнадзора отступил на шаг, примериваясь, затем вдруг кинулся головой вперёд. Кувырнувшись, оказался на четвереньках. Есть! Вышло! С первого раза…
Поднялся, отряхнул замшу и направился к озерцу. Нечаянный свидетель, окажись он, не дай Бог, поблизости, неминуемо поразился бы, как странно изменилась походка Перверзева. Это уже был не праздный соглядатай природы, беспечно шуршащий листвой и умиляющийся размывам теней на песчаном бережку, нет, теперь сквозь дубраву неслышным кошачьим шагом пробирался хищник, почуявший жертву. Ноздри его чутко подрагивали.
Подкравшись к старой дуплистой вербе, зверь, бывший недавно Касьяном Перверзевым, запустил цепкую пятерню в трухлявое древесное чрево — и на беспощадном, словно бы исхудавшем лице обозначилась жестокая волчья улыбка.
Извлечённый из глубокого дупла свёрточек был куда толще и туже того жалкого конверта, что пытался всучить ему утром безымянный, хотя и представительный юноша. Что ж, с чёрного мага и спрос больше. Тем паче с такого прожжённого нигроманта, как Платон Кудесов.
Чиновник-оборотень сунул свёрточек в карман и двинулся обратным путём, цинично размышляя, брал или не брал взятки Вронский, когда, женившись на Анне Карениной, ушёл с военной службы и подался в дела судейские. Положив за правило, что ответственный работник должен предпочитать классику модной литературе, роман Льва Толстого Перверзев перечёл в прошлом году, но так и не понял, откуда взялись у нищего отставного офицерика средства на роскошное поместье с паровыми молотилками и прочими прибамбасами. Ну не на алименты же!
А вот кого было жаль Касьяну, так самого Каренина…
Но это тогда, в бытность человеком. Монстрам, как известно, жалость неведома.
Оборотень в замшевой куртке добрался до увенчанного пнём пологого бугорка — и обмер, не веря глазам.
Ножа не было.
На отнимающихся ногах приблизился вплотную, тронул пальцем узкую дырку, оставшуюся от глубоко всаженного лезвия. Осязание подтвердило страшную истину: нету. Выпасть нож никак не мог, и всё-таки Перверзев кинулся на четвереньки, принялся щупать путаницу сухих травинок вокруг пня. Внезапно обессилел и со стоном впечатал лоб в сухую твёрдую почву.
Случилось то, чего он боялся всегда. Шёл мимо грибник, увидел нож… Где теперь искать этого грибника?
Никогда, никогда не сможет отныне Касьян Перверзев почувствовать себя честным человеком, никогда не осмелится открыто взглянуть в глаза жены Глафиры и маленького Максимилиана!
Назад дороги нет. Завтра он придёт на службу и, не в силах вернуть себе прежний облик, начнёт брать прямо на рабочем месте. Его разоблачат через неделю, через две… Сначала поползут слухи, потом сигналы… Подошлют посетителя с конвертом и со скрытой камерой в каждой пуговице…
Перверзев вскинул к небу обезумевший лик — и тоскливый волчий вой огласил собирающуюся желтеть дубраву.
— Волк? Откуда? — удивилась худощавая девушка с неподвижным горбоносым лицом индейского вождя, оглянувшись на блескучие, словно бы выкованные из металла кроны дубов, из-за которых донёсся странный вопль.
Портнягин усмехнулся и продолжил орудовать сапёрной лопаткой, с помощью которой, кстати, каких-нибудь несколько месяцев назад был извлечён клад, заговорённый на тридцать три головы молодецкие.
— Оттуда, — уклончиво молвил он, меряя глубину ямки. Два штыка. То есть примерно аршин. — Хорош! — определил он. — Грузи…
— А вдруг он и впрямь волколак?
— Нет никаких волколаков… — бросил Глеб, вонзая лопатку в землю.
— То есть, я хотела сказать, волкодлак…
— И волкодлаков нет. Вот водколаки есть. Алкаши заклятые. Страшная, между прочим, порча. Бывает, за неделю человек сгорает. А народ недослышал, видать: решил, что они в волков перекидываются. Мне это всё Ефрем растолковал, а уж он-то знает… Грузи давай!
Молодая колдунья присела на корточки и, достав из внутреннего кармана тесной джинсовой жилетки краденый нож, кинула его с наговором на земляное дно. Глеб взял ржавый жестяной лист, на который он, копая, выкладывал грунт, и принялся засыпать и утрамбовывать. Когда аккуратно вырезанный квадрат дёрна лёг на прежнее своё место, от содеянного не осталось и следа.
Со стороны дубравы снова послышался тягучий вой.
— А вот раньше надо было базлать, — проворчал Портнягин, отбрасывая железный лист подальше, к оврагу. — Волк позорный…
И сообщники, бормоча что-то эзотерическое, двинулись по часовой стрелке вокруг схрона. Заклинали от нечаянной находки.
Возмездие
Мне отмщение, и Аз воздам.
Последнее тепло, последний выдох лета. Ещё пара дней — и размокропогодится по полной программе. Ну а пока что сквер шуршит напоследок серо-жёлтыми клеёнчатыми обносками тополей. На платанах листья покоробились, высохли до звонкой коричневой хрупкости: достаточно лёгкого ветерка — обрываются на асфальт и, сбиваясь в стайки, ползают по дорожкам, будто крабы. Ничего удивительного: известно, что душа этих членистоногих имеет привычку переселяться именно в лист платана. Отсюда и повадки…
На первый взгляд кадыкастый наголо стриженный подросток в кожаной куртке второго бы взгляда не удостоился. Шёл себе вразвалочку по центральной аллее, иногда лишь косясь через неширокое плечо и производя губами призывный звук, каким обычно подзывают выведенную на прогулку собаку.
Однако ни собаки, ни какого-либо другого животного нигде не наблюдалось — и вскоре навстречу прохожему поднялся со скамейки упитанный детина, тоже стриженный и тоже в кожаной куртке. Тугая мордень его изображала живейший интерес.
— Слышь, земляк! — радостно спросил он. — Ты кому это чмокаешь?
Улыбающаяся осеннему солнышку дама в просторном бежевом плаще, давно уже расположившаяся на противоположной скамье, повернула голову, прислушалась.
— Кому-кому! — дерзко отвечал кадыкастый тинейджер. — Кому надо, тому и чмокаю!
Ответ был, мягко говоря, безрассуден. Бритоголовых и мордастых так срезать не стоит. Особенно если сам ты малоросл, субтилен и прогуливаешься в одиночестве. Но, по счастью, вопрошавший детина оказался на удивление миролюбив.
— Не, правда… — изнемогая от любопытства, продолжал дознаваться он. — Кому?
Подросток покосился на даму, тут же навострившую уши, после чего невнятно и таинственно что-то сообщил мордастому. Тот с готовностью ухмыльнулся.
— Кончай грузить! — огласил он во всеуслышание и повернулся к даме, как бы приглашая её в свидетели. — Во даёт! Барабашку он выгуливает!
— А ты что, в барабашек не веришь? — подначил подросток.
— Верить-то — верю, но… Они ж не приручаются!
— Ну, это смотря кто приручает.
Детина моргнул. Действительно, поведение тинейджера наводило на мысль, что чувствует он себя в полной безопасности — подобно человеку, за которым следует угрюмая тварь голубых кровей, прошедшая натаску у дипломированного инструктора.
— Да ладно тебе туфту гнать! — уже с меньшей уверенностью возразил мордастый — и тут же быстро спросил: — А что она у тебя умеет? Полтергейст умеет?
— Да это они все умеют. Хрен отучишь! Как критические дни у неё — с нарезки срывается, нипочём не удержишь…
— Критические дни? — усомнился мордастый.
— А как же! — с достоинством ответствовал хозяин незримой нечисти. — Энергетика — она, хоть и бесполая, а тоже от луны зависит. Флюиды…
— И как ты с ней тогда?
— Ну, как почувствую, что занервничала, — к соседям запускаю… — Подросток засмеялся. — Прикол! — лыбясь, сообщил он. — У них там шкафы пляшут, вода с потолка льётся… Они бегом к колдуну. Приходит колдун, а критические дни уже кончились, нет барабашки…
— А в промежутках?
— А в промежутках — без проблем. Ножками стульев стучать любит, паркетом скрипеть. А так — тихая…
— Мухи не обидит?
— Какой мухи! Ты чего? Мухи от барабашек, знаешь, как разлетаются! Мухи, комары…
Дама в бежевом плаще, заворожённо хлопая ресницами, медленно поднялась со скамьи и уже сделала первый робкий шажок к разговаривающим, как вдруг мордастый детина охнул и с ошеломлённым видом схватился за мясистое ухо.
— Цыц! — вскинулся подросток, подаваясь вперёд и пытаясь ухватить нечто невидимое. — Я т-тебе! Кто разрешал?
— Эх, ничего себе… — выдохнул детина, всё ещё держась за поражённый орган. — Это она, что ли?
— А то кто же! — Подросток грозил кому-то в кроне платана, откуда то ли в связи с порывом ветерка, то ли по какой иной причине с сухим шорохом сошёл лёгкий обвал листвы. — Иди сюда! Резко иди сюда, я сказал!
— Да, больно щиплется… — ошарашенно пожаловался мордастый.
— Не стыдно? — укорял тем временем хозяин своего незримого питомца, который, если верить взгляду подростка, юлил, метался туда-сюда, а временами и вовсе взмывал на двухметровую высоту. — Видишь же: стоим разговариваем, никто никого не трогает… Ревнивые они, — сообщил он, как бы извиняясь. — Чуть заговоришься с кем — или ущипнёт, как сейчас, или шнурки начнёт развязывать…
— А если бы кто кого тронул? — замирающим голосом спросила дама, успевшая приблизиться к ним почти вплотную. Наивные голубенькие глаза её были широко распахнуты.
Собеседники обернулись.
— Ну, если бы тронул, тогда другое дело, — охотно пояснил подросток. — Скажешь «взять» — истреплет не хуже овчарки…
— Слышь, друг… — покряхтев, решился мордастый. — А она у тебя не продаётся?
— Опа! — вместо ответа ликующе выпалил тинейджер, ловко хватая нечто увёртливое и с видимым трудом подтаскивая к себе. — Будешь ещё шкодить? — грозно обратился он к отбрыкивающейся пустоте, встряхнув её при этом, судя по хватке, за шкирку. — Смотри у меня… — Разжал руку и снова повернулся к детине. — Барабашки не продаются, — спесиво изрёк он.
— Ещё как продаются! — тут же уличил его мордастый. — У меня друган на той неделе пролетел. Сотню баксов выложил, а она в тот же день сбежала…
Подросток пренебрежительно усмехнулся:
— Это он на жуликов нарвался, друган твой, — пояснил он с видом знатока. — Их сейчас таких, знаешь, сколько развелось! Вот возьму я, допустим, у тебя сейчас сотню баксов, скажу: бери, твоя барабашка. Так ведь она «купи-продай» не понимает! Тут же обратно и прибежит. Обмен — другое дело. Хотя, знаешь, с обменом тоже обуть могут. Ритуал неправильно проведут или совсем без ритуала впарят…
— Ты смотри! — подивился детина. — Выходит, и тут кидалы работают?
— Вовсю, — подтвердил словоохотливый подросток. — И ладно бы ещё колдуны шустрили! А то ведь ни одного заклинания не знает, а туда же…
— Позвольте, — ошеломлённо перебила дама. — Но, если жулики, вы говорите, не колдуны, то откуда же у них власть над барабашками?
— А где вы здесь видите барабашку? — запальчиво повернулся к ней подросток. — Пальцем покажите! Нет здесь никакой барабашки. С чего вы взяли, что она тут есть? Может, это я прикалываюсь, мозги вам пудрю… Вот так вас и обувают, — назидательно закончил он, обращаясь то ли к даме, то ли к детине.
Тот моргал.
— Не-е… — протянул он наконец, расплываясь в понимающей ухмылке и осторожно берясь двумя пальцами за мясистую мочку. — Как это нету! А кто ж меня тогда за ухо цапнул?
По скверу пробежал ветерок.
— Ой!.. — испуганно сказала дама — и поёжилась. — По-моему, она меня по шее погладила…
— Рука — тёплая пушистая? — деловито уточнил подросток. — Или голая холодная?
— Тёплая пушистая… Это к добру?
— К добру, — заверил тот. — Если тёплая пушистая, значит, нравитесь вы ей… А вообще-то барабашки чужих не любят…
Мордастый засопел, ревниво покосился на даму.
— А сам-то ты кто? — подозрительно спросил он кадыкастого собеседника. — Колдун?
Тот замялся. Видно было, что очень бы ему хотелось назваться колдуном, да порядочность не позволяет.
— Ученик, — признался он со вздохом после краткой внутренней борьбы.
— Ага… — соображая, промолвил детина. — А меняют их на что?
— Тоже на энергетику на какую-нибудь… на амулеты…
— А на чисто конкретное? На золотишко там…
— Или на золотишко, — согласился подросток. — Благородные металлы — это они понимают. А купюры… Им ведь, барабашкам, что бакс, что водочная наклейка… А зачем тебе?
Губастая мордень приняла мечтательное выражение.
— Ну вот, скажем, разборка… — начал детина и снова схватился за ухо. — Завязывай, да? — взвыл он, яростно отмахиваясь наугад, как от слепня.
Вдвоём с хозяином они кое-как отогнали шаловливую энергетику и продолжили беседу. Всё ещё потирая многострадальную мочку, мордастый полез свободной пятернёй за горловину рубашки — сгрёб и предъявил толстенную золотую цепь.
— Столько хватит?
Подросток поскучнел.
— Да дело ж не в количестве, — уклончиво проговорил он. — Тут и крупинки достаточно, лишь бы проба высокая была…
— Проба — высокая! — истово заверил мордастый.
— Да и не в пробе дело… — Подросток жалобно наморщил узкий лоб. — Ну не стану я меняться! Я её уже неделю натаскиваю…
— Другую натаскаешь! Трудно, что ли?
— А то нет? Сам же говорил: приручаются плохо…
Однако противостоять мордастому было сложно.
— Ну, край как нужна, земляк… — ныл детина. — Не нужна была бы — не просил…
— Да не пойдёт она к тебе! — нашёлся тинейджер. — Раз щипаться начала — ни за что не пойдёт…
— А ритуал? — с надеждой вспомнил тот.
— И ритуал никакой не поможет. Вот к ней, — указал хозяин на даму, — пойдёт запросто! Потому что погладила… мохнатой лапой…
Дама вновь широко раскрыла глаза. На пухленьком личике её обозначилось приятное удивление. Облизнула губки, скривилась от нерешительности. Так в итоге и не устояла. Уж больно велик был соблазн.
— Только, знаете… — пролепетала она, свинчивая с мизинца тоненькое колечко. — Этого же, наверное, мало…
Хмурый подросток с досады чуть не плюнул. Хотел от одного покупателя отбиться, а в итоге нарвался на второго.
— Да я ж сказал уже: не в этом дело… — буркнул он, нехотя принимая крохотное ювелирное изделие и выискивая пробу. — На количество металла барабашки не смотрят. Они на качество смотрят.
— Слышь, земляк… — Детина уже чуть не плакал, видя, что чаемое приобретение на глазах уплывает из рук.
— Ну а что «земляк»? — огрызнулся тот. — Я ж её на тебя не науськивал, правда? Сама хозяйку выбрала…
До этого мгновения всё шло как по нотам, а вот слово «хозяйка» прозвучало явно преждевременно. Дама насторожилась.
— Позвольте, — встрепенулась она, не сводя глаз со своего колечка в чужих руках. — А если всё-таки убежит?
— Вряд ли, — успокоил подросток. — А убежит — вернём. Учитель мой — Ефрем Нехорошев, человек известный… Адрес я вам сейчас напишу… — С этими словами он подбросил колечко на ладони — и замер с полуоткрытым ртом.
Ювелирное изделие испарилось на лету.
Не веря, повернулся к даме.
Дамы не было. Надо полагать, исчезла одновременно с колечком.
— Не крути башкой — шея отломится, — надменно посоветовали неподалёку.
В опасной близости от жуликов возвышался сумрачный юноша атлетического сложения. Хуже этой встречи оба обладателя кожаных курток и стриженных голов мало что могли себе представить. Перед ними стоял Глеб Портнягин, в прошлом хулиган и гроза Ворожейки, а ныне ученик старого колдуна Ефрема Нехорошева, на которого имел дерзость сослаться младший из кидал.
— Что, Капитон? — недобро поглядывая на мордастого, полюбопытствовал питомец чародея. — Пустоту на золотишко меняем?
— А-а?.. — Мордастый Капитон очумело оглянулся туда, где несколько секунд назад располагалась почти уже облапошенная дамочка в бежевом плаще.
— А это фантом называется… — любезно пояснил пришелец. — Как видишь, кое-что уже умеем.
Здесь он, конечно, малость прихвастнул. Соорудить столь достоверный призрак Глебу Портнягину при всей его одарённости было бы не под силу. Даму с колечком, разумеется, сотворил старый колдун Ефрем Нехорошев, которому тоже надоело, что вот уже который раз подряд его подставляют какие-то мазурики, продавая от имени известного кудесника липовых барабашек.
— Сначала на Тихих Омутах лохов шелушили, — задумчиво продолжал ученик чародея, — а теперь до Ворожейки добрались? Третий день вас, гадов, караулю…
Тут наконец кадыкастого бритоголового подельника осенило — и, распугивая крабовидную листву, лжевладелец лжебарабашки опрометью кинулся к выходу из сквера. Погони не последовало — мстителя интересовал только сам Капитон Недоступин, тоже личность достаточно известная. Во всяком случае, на Тихих Омутах.
— Я ж тебе за учителя, — надвигаясь на прощелыгу, с нежностью известил Глеб, — астральную пасть порву — будешь потом чуть что к травматологу бегать… Из-за таких, как ты, люди колдунам верить перестают. Материалистами становятся…
Вес у противников был приблизительно равный, но, сойдись они на ринге, ставки делались бы исключительно на плечистого рослого Глеба. Однако мордастый проходимец и не помышлял о бегстве: судорожно расстегнув кожаную куртку, извлёк грубо вытесанную деревяшку странной формы — этакий эфес без лезвия — и злорадно осклабился.
— А на астральный меч ты давно не нарывался? — с вызовом осведомился он, занося руку.
Глеб Портнягин самоубийственно шагнул вперёд — и Капитон торопливо взмахнул незримым клинком. По идее, астральный меч должен был развалить надвое тонкоматериальное тело Глеба, что в большинстве случаев ведёт к немедленной потере сознания. Но ничего подобного не произошло. Портнягин лишь усмехнулся. Возможно, он заранее предвидел подобный поворот событий и пододел что-нибудь заговорённое. В отчаянии Капитон повторил удар. В ответ неумолимая ухватистая пятерня Глеба рванула мазурика за толстую золотую цепуру — и началось торжество справедливости.
Дождавшись, пока мерзавец — сначала ползком, потом на карачках, потом заплетающимся шагом и наконец грузной прихрамывающей трусцой — покинет сквер, ученик чародея нагнулся и поднял с асфальта грубо вытесанную рукоять астрального меча.
Изделие было ему хорошо знакомо. Полгода назад, выйдя на свободу и даже не помышляя ещё о том, чтобы стать учеником Ефрема Нехорошева, он сам выстругал эту штуковину в надежде сбыть на проспекте какому-нибудь лоху. Чёрт его знает, у кого перекупил её потом мордастый Капитон!
Несколько мгновений Портнягин растроганно смотрел на деревяшку, потом улыбнулся и спрятал во внутренний карман куртки. На память.
Гонка за черепахой
Зачем, глупец, хочешь ты распутать узел, который, даже запутанный, доставляет нам столько хлопот?
— Присаживайтесь, — предложил Глеб. Слово «садитесь» его отучили употреблять ещё в местах не столь отдалённых.
Клиент колебался.
— Простите, — рискнул он, — а вы в самом деле Ефрем Нехорошев? Мне казалось, он старше…
— Нет, — нахмурившись, прервал его Глеб. — Ефрем Нехорошев сейчас на прогулке, будет через полчаса. А я — его ученик. Портнягин моя фамилия. Глеб Портнягин.
— Так может, я тоже через полчаса…
— Как хотите. Но за полчаса могут ещё люди подойти…
Клиент колебался. Похоже, был он из тех субъектов, которым проще удавиться, нежели самостоятельно принять самое пустяковое решение. Плохо. Нерешительность в мелочах обычно отзывается исступлённой непреклонностью в так называемых серьёзных вопросах. А с иными вопросами к колдунам, как известно, не ходят. Только с серьёзными.
— Если отсушить кого, — наудачу закинул крючок ученик чародея, — это бы я и без него смог…
— Отсушить? — Посетитель тревожно задумался. — Да, пожалуй… Только, видите ли…
— Присаживайтесь, — повторил Глеб.
Клиент с оглядкой опустился в кресло. На первый взгляд, ничего особенного: средних лет, среднего роста, среднего класса… А присмотришься: горестный изгиб рта, судорожно собранные брови. Волокна ауры вместо того, чтобы стоять, как положено, дыбом, образуя лучистый ореол, всклокочены, запутляканы. Трудный случай.
— Так кого надо отсушить?
— Понимаете… Речь не о человеке. Речь о проблеме.
— Что за проблема?
— Апория Зенона.
— М-м… Напомните.
Посетитель взглянул на невежду едва ли не с брезгливостью.
— По-моему, об этом даже в школьных учебниках написано… — холодно заметил он. Однако, видя что выражение лица Глеба осталось отрешённо-задумчивым, сообразил и устыдился: — Ах, вон вы о чём! Я, конечно, имею в виду самую известную его апорию… «Ахиллес и черепаха».
— А вы всё-таки своими словами.
— Хорошо, — отрывисто согласился гость. — Ахиллес, самый быстроногий из людей, гонится за черепахой. Очень быстро достигает той точки, где черепаха была, когда он за ней побежал. Но за это время черепаха успевает уползти вперёд на какое-то расстояние. Он пробегает и его. Однако черепаха опять успевает чуть-чуть уползти вперёд. И так до бесконечности. В итоге выходит, что Ахиллес никогда не догонит черепаху.
Портнягин понимающе кивал. Примерно год назад рецидивист Озимый, прозванный так за то, что в силу неведомых фатальных обстоятельств сажали его исключительно осенью, выспорил у Глеба в камере пять ирисок с помощью именно этого прикола. Вот, значит, как это называется… Апория Зенона.
— А разгадка? — не удержавшись, полюбопытствовал ученик колдуна.
— Никакой! — с отвращением отозвался клиент. — В том-то и дело, что задача составлена логически безупречно. Ахиллес действительно никогда не догонит черепаху.
— Ага, — помедлив, несколько озадаченно промолвил Глеб. — Ну, давайте я её вам из головы вышибу — и все дела. Заклинание есть такое, специальное, чтоб забыть…
— И остальные три апории? — ядовито осведомился гость. — И всю логику впридачу?
— Нет, ну всю логику-то…
— Всю! Всю! — закричал клиент, придя в сильнейшее беспокойство. — До последнего силлогизма! — Отчаялся, уронил плечи. — Можно я с самого начала?.. — обессиленно попросил он.
— Давай… — ошалело разрешил Глеб, перейдя от растерянности на «ты».
— С детства меня это бесило, — признался посетитель. — Ну как это — черепаху он догнать не может! Подрос я, в книжки полез. А там чёрным по белому: «Апории Зенона ярко иллюстрируют противоречивость движения…» Какую, к чёрту, противоречивость? Невозможность движения они иллюстрируют! Невозможность! Ладно. Стал глубже копать… И что оказалось? Якобы весь фокус в том, что расстояние может делиться до бесконечности, а время — нет…
— Ну как это? — усомнился Глеб. — А на минуты, на секунды…
— Прошлое и будущее — да! — запальчиво возразил гость. — Но они существуют только в нашей памяти и в нашем воображении. А настоящее — это квант времени! Как его делить, если он квант?
— Кофе сварить? — с сочувствием глядя на клиента, спросил Портнягин.
— Бог с ним с кофе! Подростком уже был… Хорошо, думаю, раз за столько тысяч лет никто эту белиберду опровергнуть не сумел — значит, сам опровергну. Представил себе прямую линию, по которой они бегут, Ахиллес с черепахой… Прямая состоит из бесконечного числа точек. Так?
— Н-ну… допустим.
— Начал мысленно приставлять точку к точке, чтобы прямую линию построить… — Гость умолк. Кажется, у него сел голос.
— Ну! — подбодрил Глеб.
— Ничего не вышло…
— Как не вышло? Почему?
Гость молчал. Глаза его были скорбны.
— Точка не имеет диаметра, — меланхолически пояснил он наконец. — Сколько их одну к другой ни прилаживай — всё равно получится точка. А линии не получится…
— Нет, ну, имеет, наверное… — попытался утешить Глеб. — Маленький просто…
Посетитель резко вздохнул, взял себя в руки.
— Нет, — решительно сказал он. — Если есть диаметр, то это уже не точка. Это шар… На плоскости — круг.
Портнягин подумал и зажёг спиртовку.
— Я всё-таки кофе сварю, — решил он. — Ты говори, говори.
Гость не услышал. На сардонически искривлённых устах его наметилось какое-то подобие простой человеческой улыбки.
— И вот представьте себе пацана, — задумчиво начал он, — самостоятельно открывшего, что расстояний не бывает. А раз так, то и пространства нет. Помню, ходил я одурелый по городу и сознавал, что город-то мне, скорее всего, мерещится. Ох, жутко… А тут ещё мысль о собственной гениальности — ба-бах! — по неокрепшей детской черепушке. Протяжённость опроверг, вы подумайте! Зенона переплюнул… — Клиент вздохнул. — А пару лет спустя попал мне в руки томик Пьера Бейля (семнадцатый, между прочим, век). И вот читаю: «Даже наименее проницательный ум при небольшом усилии может с очевидностью уразуметь, что…» Дальше моё доказательство и ещё два доказательства в довесок… Вот тебе и гений! Вот тебе и переплюнул! — Гость невесело посмеялся, покрутил головой. — Ну я что? Поступил, как все: махнул рукой и стал жить дальше. Но злобу на Зенона всё же затаил, затаил… Анекдот про него придумал, даже в газете напечатал: «Однажды Зенон Элеат пытался догнать черепаху, не смог — и долго потом оправдывался». Не опроверг — так хоть позубоскалю… Спасибо, — машинально поблагодарил он, принимая чашечку кофе и заметно мрачнея. — А теперь вдруг опять накрыло… на старости лет…
— Н-ну… мало ли всяких приколов… — осторожно сказал Глеб. — Зачем же так расстраиваться?
Клиент обжёг губы и, расплескав кофе, отставил чашку.
— Да не прикол это! Не прикол! Знаете, какие умы об эту задачку расшибались? Договорились уже до того, что тело может находиться одновременно в двух местах, — и всё равно не опровергли! Лев Толстой в «Войне и мире»…
— В «Войне и мире»?
— В «Войне и мире»!.. Целую страничку потратил на этот, как он облыжно выразился, «софизм»! Тоже не сладил — пригрозил, правда, что в будущем учёные разберутся. Бесконечно малые величины освоят — и тут же разберутся! Каких ему ещё бесконечно малых величин? Что может быть меньше воображаемой точки? Из всех возражений одно только возражение Диогена чего-то стоит! Помните? «Движенья нет, сказал мудрец брадатый. Другой смолчал и стал пред ним ходить…»
— Н-ну… правильно, в общем…
— Правильно-то — правильно… — Клиент малость подостыл. Кофе — тоже. — А что этим Диоген доказал? Только то, что логика и здравый смысл противоречат друг другу! Что мышление противоречит практике! Так это было и без него ясно…
Вернувшийся с прогулки старый колдун Ефрем Нехорошев нарочито медленно раздевался в прихожей и, посмеиваясь, слушал доносящиеся из комнаты вопли гостя и увещевания Глеба.
Разделся. Вошёл, потирая сухие морщинистые руки.
— Чего шумишь? — окинув пронзительным оком посетителя, проворчал он. — Апории Зенона ему, вишь, не нравятся! Может, тебе ещё пифагоровы штаны под клёш перекроить?
Присмиревший при виде хозяина клиент встал, поздоровался и даже догадался представиться. Георгий Никандрович.
— Так тебе чего надо-то? — добродушно осведомился Ефрем. — Забыть или понять?
— Понять… — окончательно оробев, выдохнул тот. — Если можно…
— Вот вроде ты, Никандрыч, мужик начитанный, — с упрёком молвил старый чародей. — А в Писание заглядываешь редко… Так или нет?
— Позвольте! — не понял гость. — Где Писание, и где Зенон?
— Рядышком, Никандрыч, рядышком… Когда Ева с Адамом плод с древа познания съели, Бог как поступил?
— Из рая их изгнал.
— Так. А ещё?
— Проклял обоих.
— Хрен там обоих! — с обычной своей грубоватой бесцеремонностью возразил колдун. — Еву — да, покарал. Рожай, дескать, в муках. А за Адама Он землю проклял. Землю! Так и сказал: «Проклята земля за тебя». Думаешь, Он её просто неплодородной сделал? Не-ет, Никандрыч, нет! Тут всё тоньше… Ежели ты слопал плод с древа познания, проклинай тебя, не проклинай, а разумом ты уподобился Богу и никак уже этого не поправишь… И что тогда остаётся? Землю проклясть! То есть мир исказить, уразумел?.. Разум-то наш под райскую жизнь заточен, а живём хрен знает где, да ещё удивляемся, почему это в квадрате диагональ на сторону без остатка не делится!
Колдун выдержал паузу, поглядел на одинаково ошарашенные физии обоих слушателей и, кажется, остался удовлетворён увиденным.
— Во-от… — сказал он. — А когда помрёшь и, даст Бог, попадёшь в Царство Небесное, сам убедишься: нипочём твой Ахиллес в нормальных условиях черепаху не догонит. Да ему там и на ум не вспрянет за черепахами гоняться…
— А если не даст? — внезапно спросил Георгий Никандрыч.
— Кто?
— Бог.
— А-а, вон ты о чём… — сообразил Ефрем. — Если не даст, то плохо. В преисподней, говорят, даже дважды два трём с чем-то равняется…
Разгладившееся было чело вновь страдальчески наморщилось. Колдун и ученик ждали, пока окоченевший в раздумье Никандрыч подаст признаки жизни. Наконец мыслительная судорога отпустила клиента. Отмяк.
— Я бы всё же просил вас отворожить от меня… — несколько деревянным голосом начал он.
— Эва! — всхохотнул кудесник. — Апорию отворожить? Она ж не живая!
— Ну меня от неё! А то, знаете, пока помрёшь…
— Тоже непросто, — сокрушённо признался Ефрем. — Апория — не баба, сам, чай, понимаешь… — Метнул на клиента пытливый взгляд из-под косматой брови. — Никандрыч, а ты женат?
— Да. Но она, знаете, равнодушна ко всем этим проблемам…
— Не ревнует?
— К кому? К апориям?
— Так это поди пойми, кого ты там на стороне завёл: апорию или ещё кого…
— Нет. Привыкла.
Старый колдун Ефрем Нехорошев насупился, глубокомысленно выпятил губы.
— Ладно, — обнадёжил он. — Попробуем.
Осень вступала в свои права. Глеб стоял у тусклого окна и с помощью духовного зрения наблюдал, как на крыше дома напротив сбиваются в небольшую стаю мелкие перелётные барабашки…
— Ефрем, — позвал он, обернувшись. — Ты в самом деле решил Никандрыча обратно к жене приворожить?
— Слышь, — лениво отозвался учитель. — Запомни: если мужик на чём свихнулся, его уже ни отворожить, ни приворожить. Отвлечь — ещё куда ни шло…
— И как же ты его хочешь отвлечь?
— Уже, считай, отвлёк. Я на него пятнашку напустил.
— Что-что напустил?
— А это, Глебушка, такая энергетическая сущность, маленькая, губастенькая… Я в неё тюбик помады зарядил. Так что придёт наш Никандрыч домой весь в поцелуях. Недели полторы ему точно не до апорий будет… — Старый колдун Ефрем Нехорошев покосился на Глеба и лукаво ему подмигнул. — А там ещё что-нибудь придумаем…
Точка сборки
Где событья нашей жизни,
Кроме насморка и блох?
Дверь подъезда, очевидно, была ровесницей блочной пятиэтажки и добрых чувств не вызывала. Разве что какой-нибудь реставратор старинных икон, давно помешавшийся от постоянного общения с прекрасным, пожалуй, остолбенел бы в благоговении, представив, сколько слоёв краски можно со сладострастной последовательностью снять с этой двери, погружаясь всё глубже и глубже в прошлое, пока наконец не доберёшься до сероватого левкаса хрущёвских времён.
Однако в данный момент Лариса Кирилловна не имела ни малейшего желания оценивать увиденное с исторической или хотя бы с эстетической точки зрения. «Не тот адрес дали…» — удручённо подумала она при одном лишь взгляде на парадное.
Кто может жить в таком подъезде? Мигранты-нелегалы. Но уж никак не личность, известная всему Баклужино — от Божемойки до Тихих Омутов!
Потянув сыгравшую на двух шурупах дверную ручку, Лариса Кирилловна всё же рискнула войти. Стены и отчасти потолок неблагоуханного помещения были густо заплетены рисунками и надписями антиобщественного содержания. Если верить номерам на увечных почтовых ящиках, нужная ей квартира находилась на пятом этаже. Лифта хрущёвке, естественно, не полагалось.
Убедившись окончательно в своей ошибке, Лариса Кирилловна ощутила сильнейшую досаду и, вздохнув, двинулась тем не менее по лестнице (со второго пролёта — брезгливо опираясь на перекрученное железо перил). Во время передышки на каком-то из этажей она обратила внимание, что воздух стал чуть свежее, панели почти очистились от рисунков, да и света прибавилось. Это показалось ей добрым предзнаменованием.
Наверху без щелчка открылась и закрылась певучая дверь, посыпались быстрые шаги. Лариса Кирилловна отступила к стене. Вскоре мимо неё сбежал по ступенькам скромно одетый мужчина средних лет. Судя по состоянию плаща, брюк, обуви, причёски — женат, но не первый год. Весь в мыслях, он даже не заметил, что кто-то даёт ему дорогу. Внезапно Лариса Кирилловна обомлела: на левой щеке незнакомца пылал свежий оттиск поцелуя, исполненный вульгарно-алой помадой чумахлинского производства.
«Вот стерва…» — чуть было не позавидовала она, как вдруг поняла, почему обомлела. Мужчина только что был окинут взглядом с головы до ног и обратно. Как же ей сразу не бросилась в глаза такая яркая скандальная подробность? Впору предположить, что след поцелуя возник в ту долю мгновения, когда Лариса Кирилловна бегло оценивала степень ухоженности туфель незнакомца.
Несколько сбитая с толку, она достигла пятого этажа и остановилась перед странной дверью, где взамен замочной скважины красовался приколоченный обойными гвоздями фанерный ромбик, а у порога лежал опрятный и словно бы отутюженный квадрат мешковины. Оглянувшись, Лариса Кирилловна удостоверилась, что коврики, брошенные перед тремя прочими дверьми, носят отчётливые следы вытирания ног. А на эту тряпку будто и наступить боялись.
— Ну и долго она там вошкаться будет? — раздражённо продребезжал старческий тенорок. — Открой ей, Глеб…
С тем же напевным скрипом, что звучал минуту назад, дверь отворилась. Лариса Кирилловна вскинула глаза — и беззвучно застонала при мысли о невозможности помолодеть лет на пятнадцать (если совсем откровенно, то на двадцать пять). На пороге стоял рослый юноша с отрешённым строгим лицом, показавшимся от неожиданности поразительно красивым.
Всё-таки ошиблась. В парикмахерской, давая адрес, говорили, что колдун далеко не молод. Скорее дряхл.
— Простите… — пробормотала Лариса Кирилловна. — Я, кажется, не туда…
Юноша смотрел на неё как бы издалека.
— Туда, — негромко заверил он. — Проходите…
Повернулся и ушёл в глубь квартиры, видимо, не сомневаясь, что гостья последует за ним. Решившись, она переступила девственно чистую мешковину и, пройдя ободранным коридорчиком с деревянной лавкой вдоль стены, растерянно приостановилась. В смысле опрятности комнатёнка была под стать прихожей. Глаза разбежались от невероятного количества вещей, подлежащих немедленной отправке либо в музей, либо в мусорный бак.
Сидящий у требующего скатерти стола сухощавый старичок в потёртом лоснящемся халате и таких же шлёпанцах одарил вошедшую пронзительным взглядом из-под косматой брови, потом, однако, смягчился, кивнул. Должно быть, сам колдун. Редкая бородёнка, нечёсанные патлы… А молодой, надо полагать, — помощник. Подколдовок.
— Располагайтесь, — сказал молодой и, выждав, пока посетительница преодолеет неприязнь к предложенному ей облезлому засаленному креслу, продолжил: — Слушаю вас…
— Помогите мне вспомнить! — вырвалось у неё.
Колдуны переглянулись.
— О чём? — спросил молодой.
— Зачем? — спросил старый.
Такое впечатление, что простенькой своей просьбой Лариса Кирилловна всерьёз озадачила обоих. Поначалу суровый Ефрем Поликарпович (так звали колдуна) вроде бы вознамерился препоручить гостью рослому красавцу Глебу, но уже после первых минут беседы нахмурился, пододвинул табурет поближе — и стал внимательно слушать.
— Нечего вспомнить? — недоверчиво переспрашивал Глеб. — Как это нечего?
— Так, — безвольно распустив рот, отвечала она. — То ли жила, то ли нет…
— А мужа с сыном?
Пойманная врасплох Лариса Кирилловна нервно рассмеялась.
— О них забудешь! — сгоряча подхватила она. — Домой приду — сидят, как две болячки. Один ноет, другой права качает… — И осеклась, сообразив, что о семейном положении ею не было сказано ещё ни слова. Он что же… в мыслях читает? Смотри-ка, такой молодой… С виду и не подумаешь…
— То есть помнить помните, а вспоминать не хочется, так?
— Так, — с неохотой призналась она.
— А мнемозаначек — много?
— Чего-чего много?
— Н-ну… мнемозаначек… — И рослый красавец в затруднении оглянулся на учителя.
— Тайных воспоминаний, — с недовольным видом перевёл тот. — Безгрешное ворошить — это, знаешь, и удавиться недолго. А вот как насчёт грехов? Тоже без удовольствия вспоминаешь?
Лариса Кирилловна тревожно задумалась. С грехами у неё было не густо: замуж выходила девушкой, мужа любила, изменила ему впервые не со зла, а из чистого любопытства, желая уразуметь, чем один мужчина отличается от другого. Особой разницы не ощутила — и с тех пор, если ей и доводилось изменять, делала это скорее с чувством лёгкого недоумения, нежели с удовольствием.
— А ну-ка припомни что-нибудь навскидку, — отечески грубовато потребовал вдруг колдун.
Лариса Кирилловна растерялась:
— Из тайного?
— Можно и из явного…
— Ну вот… Сняли мы в мае дачный домик за Чумахлинкой… — поколебавшись, начала безрадостно перечислять она. — Природа, озёра… Шашлыки… Хорошее было мясо — на Центральном рынке брала… Сожгли. А ночью — лягушки. До утра спать не давали…
Умолкла. Уголки крашеного рта безнадёжно обвисли.
— Ну? — с мягкой укоризной вставил Глеб. — Даже лягушек помните…
— Лягушек-то помню! А остальное?
— Что остальное?
— Ну… — Она беспомощно оглядела напоминающую склад комнату. — Начнёшь жизнь перебирать — страшно становится. Думаешь: неужели вот только это и было? И ничего больше? — Округлые плечи её обессиленно обмякли. — Может, сглазили меня, что всё хорошее из памяти ушло…
— Редкий случай… — вполголоса заметил колдун — и ученик взглянул на него с удивлением. — А давай-ка мы тебя, матушка, того… в гипноз погрузим…
При слове «гипноз» Лариса Кирилловна ощутила щипок беспокойства. Живописная древность чародея и притягательная юность помощника внезапно предстали перед ней в другом свете. Нет, в парикмахерской вряд ли дали бы адрес жуликов, но туда ли она пришла?
— Простите… — торопливо заговорила гостья — единственно с тем, чтобы оттянуть внушающий опасение момент. — Тут по лестнице мужчина спускался… с поцелуем… Он не от вас шёл?
— Как? Уже? — И назвавшийся колдуном ухмыльнулся столь бесстыдно, что беспокойство немедленно переросло в панику. — Прыткая «пятнашка» попалась, — самодовольно сообщил он сообщнику. — Прямо в подъезде разукрасила… И много поцелуев? — Последний вопрос вновь был обращён к Ларисе Кирилловне.
— Один. На щеке…
— А-а… — несколько разочарованно протянул Ефрем Поликарпович, если это, конечно, были его настоящие имя и отчество. — Ну ничего. Пока домой дойдёт — штук пятнадцать нахватает… во все места…
— За что вы его так? — ужаснулась она.
Старый злодей скроил траурную физиономию, ханжески развёл ладошки.
— Ради его блага, матушка, исключительно ради его блага… Тебе вспомнить приспичило, а ему забыть. Ну вот покажется он сейчас супружнице на глаза — мигом всё лишнее и забудет… Давай-ка устраивайся поудобнее…
— А лицензия у вас есть? — взволнованно перебила она, приподнимаясь. — На гипноз!
— А я что, сказал «гипноз»? — всполошился главарь. — Не-ет… Какой гипноз? Так, магнетизм… — С кряхтением поднялся, запахнул свой невероятно заношенный халат и, приблизившись, склонился над креслом. Строго взглянул в глаза, забубнил какое-то жуткое слово и принялся водить раскрытой рукой по кругу перед лицом отпрянувшей жертвы, с каждым витком всё ближе и ближе, после чего внезапно ухватил её за нос.
Но жертва этого уже не почувствовала.
Лариса Кирилловна беспокоилась зря. Адрес ей дали правильный, и ничего она не перепутала. И старый колдун Ефрем Нехорошев, и ученик его Глеб Портнягин были именно теми, за кого себя выдавали.
— Ну? — повернулся к питомцу старый колдун. — Специалист по женскому полу! Что скажешь?
— А что говорить? — отозвался тот, наблюдая, как наставник обходит кресло, ощупывая энергетический кокон погружённой в забытьё женщины. — Дать ей склероз-травы — и порядок. Забыл, что забыл, — всё равно что вспомнил. Только, слышь, Ефрем… — озабоченно добавил он. — Деньги с неё лучше сразу взять, а то долги в первую очередь из башки вылетают…
— Ишь, прыткий какой! — усмехнулся чародей. — Ну, положим, стёр ты ей память. А толку? Вернётся домой — там эти два её оглоеда. Один ноет, другой права качает. И пошло всё по-старому…
Глеб подумал.
— Так, может, на неё тоже «пятнашку» напустить? Заявится с засосами — прошлая жизнь раем покажется…
— Так-то оно так, да муж у неё — рохля. Сам, чай, слышал…
— Мужа заколдовать, — предложил Глеб. — Чтоб ревновал…
— Тогда уж и весь свет впридачу. Тех же лягушек, чтоб спать не мешали! Она ж не только с мужиком своим общается… Ага, — удовлетворённо отметил Ефрем, нащупав что-то незримое за спинкой кресла. — Вот оно…
Глеб подошёл посмотреть, что делает учитель. Непонятное он что-то делал — разминал округлое затвердение воздуха. Словно бы лепил невидимый снежок.
— В самом деле хочешь ей память вернуть?
Колдун даже приостановился. Не ожидал он такой наивности от воспитанника.
— Угорел? — с любопытством осведомился он. — А ну как клиент ненароком государственную тайну вспомнит! Нет, Глебушка, память вернуть — это не к нам. Это в прокуратуру… — Стряхнул незримые капли с кончиков пальцев и вновь повернулся к креслу. — Так что, если кто без меня с такой просьбой пристанет, смело гони в шею. Насмотрятся западных фильмов, — ворчливо продолжал старикан, — а потом, чуть мозги отшибёт кому, он тут же, глядишь, губёнки и раскатает: «А вдруг я раньше олигархом был… или там наследником престола?..» А того не смыслит, что престолов-то на всех шибанутых не напасёшься…
Старый ворчун был, как всегда, неопровержим. Известно ведь, что черепно-мозговая травма в наших условиях чревата восстановлением памяти, а восстановление памяти — напротив, черепно-мозговой травмой.
— Непуганые, — сокрушённо пояснил он, возвращаясь к прерванному занятию. — Был у меня знакомый, тоже колдун. И сварил он однажды зелье. На пять секунд восстанавливает память в полном объёме… Решил испытать на себе, подвижник хренов! И такое, видать, припомнил, что уже на третьей секунде в окошко сиганул… Так-то вот.
— А сейчас ты что делаешь? — решился прервать ученик приступ старческой болтливости.
— Точку сборки подтягиваю, — хмуро поведал кудесник, сильно не любивший, когда его перебивают.
— Ты мне о ней ничего не говорил, — ревниво заметил Глеб.
— Так мы ж с тобой за Кастанеду всерьёз-то ещё не брались… — буркнул Ефрем. Помолчал, смягчился. — Точка сборки — это, Глебушка, такая светящаяся блямбочка с абрикосину… Да… И находится она, чтоб ты знал, вот здесь, позади правой лопатки. Ну, вроде дырки в энергетическом коконе. Вернее — лупы…
— Понятно, — процедил Глеб, приглядываясь. — А я думаю: глюки у меня, что ли? За каждой аурой вроде как правый «поворот» помигивает…
— Похоже… — кивнул колдун.
— И для чего она, точка эта?
— Главные мировые линии в пучок сводит… Ну, энергетические волокна — видел, чай, в астрале? Вот их она и того… и фокусирует. Картину мира создаёт, соображаешь? Скажем, хватил кого обморок — глядь: аура, как была, так и осталась, а точка сборки погасла. Почему? Сознание потерял. Какая уж тут, к лешему, картина мироздания, ежели всё черно…
— Прямо так с ней и рождаемся? — не отставал Глеб.
— Не-ет… Ну ты сам прикинь! Младенчик — он же на свет-то появляется голенький, розовый, беспомощный… Ни ходить не умеет, ни говорить… Даже воровать! Всему учить приходится… Учат-учат — и, глядишь, начинает у него потихонечку завязываться на энергетическом коконе эта самая, понимаешь ли, светящаяся блямбочка. Слабенькая ещё, непрочная… Почему, например, малых детей можно только по заднице шлёпать? — увлёкшись, снова принялся вещать старый колдун. — А вот как раз чтобы точку сборки ненароком не сдвинуть. А почему предки наши беглых да каторжан по спине секли? Да потому что точка-то у таких уже со сдвигом! А от битья она помаленьку на место возвращаться начинает… и становится человек снова частью общества… С памятью-то, вишь, у Ларисы, свет, Кирилловны всё в порядке, а вот точка сборки…
— Из кокона выскочила?
— Нет. Если выскочит, в другой мир попадёшь. Не выскочила. Разболталась слегка, расслабилась… С возрастом такое почти завсегда. Потому и кажется всё вокруг бессмысленным да нелепым. Положим, так оно и есть, но бабе-то от этого не легче…
Въедливость ученика подчас радовала, подчас раздражала старого колдуна. Впрочем, Ефрема Поликарпыча ещё поди пойми: ворчит — стало быть, всё идёт как надо, но если, не дай Бог, развеселился, держи ухо востро.
Вот и сейчас с притворным недовольством ожидал он очередного вопроса настырного юноши. Не дождался. Питомец тужился осмыслить услышанное.
Что ж, тоже дело.
Несмотря на крайнюю молодость Глеба Портнягина, мир вокруг него рушился по меньшей мере трижды — и приходилось собирать всё заново. Каждый раз какой-то детали не хватало или обнаруживались лишние, да и новая конструкция зачастую оказывалась неудачной, как, скажем, случилось пару лет назад, когда дружок Никодим подбил Глеба грабануть продовольственный склад, где обоих и накрыл участковый с выразительной фамилией Лютый.
Мироздание пришлось собирать из осколков уже в камере.
Разумеется, все эти ощущения личного характера наверняка не имели ни малейшего касательства к Карлосу Кастанеде, но само словосочетание «точка сборки» очаровало Глеба своим звучанием. Ученик чародея подошёл к стеллажу с эзотерической литературой и, отыскав полку, целиком посвящённую Кастанеде и его присным, достал наугад первую попавшуюся книжку. Раскрыл, листнул.
Пока он погружался в бездну премудрости, Ефрем Нехорошев нянькал и тетёшкал незримо светящуюся блямбочку. Наконец притомился и присел отдохнуть на табурет.
— Эх, ничего себе! — не смог удержаться Глеб. — Ты послушай, что пишут! «Нужно заметить, что человек благодаря разуму и речи сильнее прочих тварей фиксирует свою точку сборки, — огласил он. — У человека она не только собирает излучения, но и с целью получения большей чёткости восприятия ещё и убирает все «лишние» излучения…»
— Правильно пишут, — устало одобрил старый кудесник. — Коряво, но правильно… И что?
— «Характерен пример затерянного в горах первобытного племени, над которым дважды в день в течение многих лет с рёвом проносились пассажирские самолёты, — взахлёб продолжал зачитывать Глеб. — Когда племя обнаружили наконец антропологи, то их больше всего поразило то, что дикари ни разу не видели и не слышали никаких «железных птиц»! С точки зрения дикарей самолёты не имели отношения к человеческому миру, и дикарские точки сборки отбрасывали все излучения, связанные с…» — Тут он уловил краем глаза, что учитель давно уже внимает ему с саркастической улыбкой, — и запнулся. — Врут?
— Да не то чтобы врут… Не договаривают. Там покруче заваруха была: съело племя двух антропологов. Ну, американцы, понятное дело, давай их за это бомбить. Так, представляешь, дикари-то и бомбёжки не заметили!
Портнягин стоял неподвижно. Подхваченный мощным мыслеворотом, он не противился ему, но, как рекомендовано, потихоньку выплывал по спирали.
Не заметили бомбёжки… Это что ж получается? Посадить такого людоеда годика на полтора — тоже в упор не заметит?
— А жертвы? — осторожно спросил он. — Были?
— Ну а как же! Бомбы-то — рвались…
— Так что ж они, туземцы, слепые, что ли?
— Да не слепые! — всё более раздражаясь, отвечал колдун. — Не слепые… Просто точка сборки у них другая, не такая, как у нас. Видят: помирают люди, не поймёшь, с чего. Решили: болезнь заразная…
— Придурки, — подвёл итог Глеб, захлопывая книгу.
— Да? — вскипел колдун. — А мы чем лучше? Нас вон который век бомбят, а мы всё думаем, что от старости помираем!
— Кто бомбит? — не поверил Глеб.
— А я знаю? Инопланетяне какие-нибудь…
— Что ж они, одних стариков бомбят? — ошалело спросил Глеб.
— Всех подряд, — угрюмо известил кудесник. — Просто молодые — они ж прыткие, на месте не стоят, хрен попадёшь… Вечно ты со всякой ерундой не ко времени! Давай ставь книжку на место! Клиент просыпается…
Разъяв веки, Лариса Кирилловна увидела склонившееся к ней участливое морщинистое лицо Ефрема Поликарповича. Поискала глазами Глеба. Рослый ученик чародея стоял, отвернувшись к тусклому окну, и с ошеломлённым, как ей показалось, видом разминал костяшками пальцев правый висок. Что-то изменилось и в самом помещении. Теперь оно напоминало скорее лавку древностей, нежели захламлённый, плохо охраняемый склад.
— Ну как? — дружелюбно осведомился колдун. — Ничего не всплыло?
И Лариса Кирилловна почувствовала вдруг, что задыхается от счастья.
— Всплыло… — выдохнула она.
— Ну-ну! — подбодрил Ефрем Поликарпович.
— Как было чудно, как чудно… — заговорила словно бы в сладостном бреду Лариса Кирилловна. — Сняли мы в мае дачный домик за Чумахлинкой… Природа, озёра… Шашлыки… — Вспомнив о шашлыках, прыснула. — Хорошее было мясо, на Центральном рынке брала… — сообщила она, смеясь от души. — Сожгли!..
— Бывает, — утешил колдун, но Лариса Кирилловна его не услышала.
— А ночью — лягушки… — в упоении заключила она. — До утра спать не давали…
Разочарованный странник
Люди, люди! Порождение крокодилов!
Сизоватое осеннее утро застало старого колдуна Ефрема Нехорошева на отлогих берегах Ворожейки. В городах астральная обстановка в последнее время, как правило, неблагоприятна, поэтому потустороннюю живность лучше всего изучать на природе. Собственно, сам-то Ефрем в этом особой нужды не испытывал, а вот ученику его Глебу Портнягину давно уже приспела пора ознакомиться с энергетической фауной, столь полезной в кудесническом деле.
Ночь выдалась ясная, без облачка. Время от времени с угольно-чёрного неба срывалась падучая звёзда, извещая о новой потере в рядах баклужинского населения, да кувыркались в смоляной воде шаловливые лунаврики — речные стихиали лунных бликов.
В крохотной лужице посреди тропинки незримо залёг в ожидании беспечного прохожего матёрый склизень. Увлёкшись наблюдением за этой примитивной, но каверзной формой нежити, учитель и ученик не заметили, как подкрался рассвет. Восход солнца прекрасен сам по себе, а уж в астрале — тем более. Достаточно лишь перечислить мелодичные названия лобызающих друг друга светлых стихиалей… Хотя, с другой стороны, стоит ли? «Придут времена, — предвидел Даниил Андреев, — когда каждый школьник старшего возраста будет знать эти имена столь же твердо, как теперь знает он названия латиноамериканских республик или провинций Китая». Пророчество сбылось: и с тем, и с другим, и с третьим нынешние учащиеся знакомы примерно одинаково.
Астральная вылазка на природу была, однако, прервана самым бесцеремонным образом: далеко-далеко, за пятнадцать километров от подёрнутых дымкой зеркальных плёсов Ворожейки, в дверь квартиры Ефрема постучали — и пришлось срочно вернуться в сидящие друг против друга на табуретах физические тела.
Стук повторился — отрывистый, нетерпеливый.
— Ишь, прижало… — проницательно заметил старый колдун Ефрем Нехорошев и ожидающе посмотрел на ученика.
— Открыто! — приподнимаясь, крикнул Глеб.
В прихожей показался мешковатый крупный мужчина с исполненными ужаса глазами. С первых шагов стало заметно, что физическое тело болтается на нём, как на вешалке. Единственной астральной сущностью, выдающейся за пределы материальной оболочки вошедшего, были различимые лишь колдовским зрением рога — вернее, самые их кончики, кокетливо торчащие из густой рыжеватой шевелюры. Поначалу Портнягин встревожился, но, приглядевшись внимательней, уразумел, что состав остреньких торчушек не имеет ничего общего с негативной энергетической псевдоплотью бесов. Обычный астральный нарост, результат супружеской неверности.
— И где ж ты такой прикид оторвал?.. — ворчливо поинтересовался старый кудесник, пока Глеб направлял плохо соображавшего клиента к ветхому залоснившемуся креслу для посетителей.
С давних времён людская молва нарекла колдунов выпивохами и скаредами. Первое, может быть, и справедливо, а вот второе… Конечно, взглянув на убогую обстановку в хрущёвской однокомнатке, пятая часть которой откушена самодельным чуланчиком, на все эти облезлые шкафчики, на трещины и колупаны полировки, на выщербленные чашки с отбитыми ручками и сопоставив увиденное с платой, взимаемой за чародейство, любой клиент вправе заподозрить кудесника в крайней скупости. Ему и в голову не придёт, что упорное нежелание выбрасывать старые вещи и покупать новые может иметь совершенно иные корни: любой предмет обихода, если им пользуются изо дня в день, рано или поздно помимо эфирной оболочки обретает ещё и астральную сущность. Проще говоря, душу. Согласитесь, нужно быть последним материалистом, чтобы его теперь выбросить!
Поэтому, случись вам прийти на приём к колдуну в евроотремонтированный офис с новёхонькой мебелью, с наворотами и прибамбасами, знайте, что не колдун перед вами, а проходимец — вроде тех, что продают на проспекте рукоятки астральных мечей. Если же он начнёт вкручивать, будто, переезжая, вселил души старых предметов в новые, — пусть лучше расскажет об этом своей бабушке!
— Та-ак… — по-снайперски прищуривая левый глаз, зловеще молвил Ефрем. — Не сиделось, говоришь, в реальности… В тонкие миры потянуло… Ну, и как же это тебя угораздило?
Гость попытался ответить, но не смог. Чужое тело слушалось плохо.
— Придержи-ка ему голову, Глеб… — Кудесник встал. Шаркая, приблизился к креслу — и одним ловким движением совместил бедолаге астральную челюсть с физической.
— Спасибо… — хрипло вытолкнул тот, выкатывая на старого чародея влажные безумные глаза.
И тут же расшумелся, раскричался. Судя по интонациям, голос у него изначально был визгливый, бабий, а тут, налагаясь на чужие связки, обрёл вдобавок пренеприятнейшие взрыкивающие обертоны.
— Аферисты!.. — бушевал потерпевший. — Они что, думают, им это с рук сойдёт?.. Всех пересажаю!..
Так орал, что снова челюсть выскочила.
— По делу будешь говорить или как? — со скукой осведомился старый колдун.
Клиент судорожно покивал — и акцию повторили. В помещении вновь сделалось шумно, однако теперь невнятные угрозы в адрес неизвестных аферистов стали хотя бы чередоваться с обрывками сути, ничего интересного, впрочем, не представлявшими. Очередная история астральщика-самоучки, начитавшегося книг о внетелесных путешествиях и не устоявшего перед соблазном. Дури этой Глеб за три месяца своего ученичества успел наслушаться вдоволь («…и вот, представьте, парю под потолком и думаю: «А кто это там внизу спит в постели с моей женой?»»).
— Короче, — теряя терпение, проскрежетал Ефрем. — Кого сажать собрался?
— То есть как «кого»? — взвился посетитель (имени своего он, кстати, так и не назвал). — Как «кого»? «Тур-Астрал»!..
— А это что такое?
— Фирма. Коллективные экскурсии…
— Не слыхал, — сухо известил Ефрем.
— Иду по улице… — захлёбывался клиент. — Гляжу: рекламка на столбе приклеена… Ж-жулики!.. Пришёл по адресу, деньги заплатил… Действительно, экскурсия в астрал… Набралось ещё человек пять… Сели вдоль стенки…
— Раньше из них кого-нибудь видел?
— Н-нет. Все незнакомые… М-мерзавцы!.. Взялись за руки, вышли в астрал… К Альфе Центавра слетали… А на обратном пути я… как бы это… замешкался немножко… Возвращаюсь — все уже разошлись, одно тело у стенки сидит… Гляжу: не моё!.. Я говорю: «Вы что мне подсовываете?..» А она…
— Кто «она»?
— Хозяйка фирмы… Х-хамка!.. «А я, — говорит, — при чём? Берите что осталось!»
Старый колдун вскинул узкую морщинистую длань — и возмущённый посетитель заставил себя замолчать. Далось ему это непросто. Челюсти он стиснул успешно, но глазами продолжал ворочать по-прежнему.
— Глеб, — попросил чародей. — Посмотри-ка «Тур-Астрал». Что за фирма?..
Кудесник ещё не договорил, а под столом уже соткался из ничего серо-белый кот Калиостро. Скользнул к компьютеру и, вспрыгнув на монитор, сделал вид, что лежит там со вчерашнего вечера.
Портнягин подсел к клавиатуре, убрал кошачий хвост с экрана.
— Нет в Баклужино такой фирмы, — сообщил он через некоторое время.
— Или «Астрал-Тур»… — подал сдавленный голос клиент. — П-прохиндеи…
Не оказалось в Баклужино и «Астрал-Тура».
— В ментовку обращался? — спросил Ефрем.
— А что ментовка? — вновь взорвался клиент. — «Мы, — говорят, — только тела сажаем, а с душами со своими сами разбирайтесь!..» К-козлы!..
Зарождающаяся тирада была прервана разухабистой мелодийкой, изливавшейся, казалось, из чрева пострадавшего. Тот смутился, умолк, извлёк трубку сотового телефона — и, поспешно отключив, спрятал.
Колдун нахмурился.
— Чей сотик?
— Н-ну… не мой, конечно… — Клиент занервничал. — Его…
— Так, может, там и документы во внутреннем кармане?..
— Н-ну… да, документы…
В комнате стало тихо.
— Слышь, мужик… — с изумлённой угрозой в голосе начал Ефрем.
— Почему вы так со мной разговариваете?!
— А как с тобой разговаривать? Ты ж не представился… Значит, аферисты?.. Тело тебе подменили, да?.. Это где ж ты видел афериста, чтоб он на память сотик с документами оставлял?
Клиент замялся.
— В документах и адрес, небось, указан… — неумолимо продолжал Ефрем. — Ходил туда?
— Н-нет…
— Почему?
— Видеть этого жулика не хочу! — нашёлся клиент.
— Глеб, — позвал Ефрем. — Проводи его… на хрен!
— Может, хыку задействовать? — предложил Портнягин — и тут же из-под кровати раздалось предвкушающее урчание, различимое, впрочем, лишь внутренним колдовским слухом.
— Позвольте!.. — вскинулся посетитель. — Что значит «проводи»? Что значит «на хрен»? Я пришёл к вам как к специалистам… И прошу вернуть меня в моё тело…
— Тогда давай ври по новой. Только не так нагло…
— То есть как это «ври»? Что вы себе…
— Глеб!..
Клиент обмяк, смирился и, собравшись с силами, приступил ко второй по счёту исповеди. От первой она отличалась меньшим количеством брани, а главное, признанием в том, что чужое тело-то присвоил, оказывается, он, клиент. Разумеется, без злого умысла, по чистой рассеянности («У меня всегда головокружение после астрала!.. В конце концов там люди были — могли подсказать!.. Уже два квартала прошёл — чувствую, как-то великовато оно на мне сидит… Посмотрелся в витрину: «Мам-ма моя!..» Я бегом назад! Все уже разошлись… И этот тоже… А она… Х-хамка!.. Как накинется на меня, как накинется! «Почему, — кричит, — я из-за вас должна выслушивать от людей…» А я ей, выходит, не человек?! Н-наглячка!..»).
— А он, стало быть, в твоём теле ушёл? — уточнил Ефрем.
— В моём… Так ругался, говорят, так ругался…
— Ну, это уже слегка похоже на правду… — смягчился старый чародей. — Значит, что надо-то? Поменять вас местами, так? Но чтобы ты с ним при этом не встретился… Верно?
— А-а… сможете?
— Отчего ж не смочь? Есть такая штука, «шнур» называется. Связывает астральное тело с физическим. Во-от… Сейчас оба ваших «шнура» идут рядышком, сильно растянутые… А я знаю одно такое средство, чтобы они разом сократились. Тебя тогда выдернет из этого тела в твоё, а того — наоборот. Будто на резинке. Средство, правда, жёсткое, но быстрое… Как? Согласен?
— Конечно! Называйте любую цену…
— А когда расплачиваться думаешь?
Вопрос был с подковыркой. Допустим, вернулся он, поганец, в своё тело. И как его потом заставишь раскошелиться?
— Могу дать расписку…
— На чьё имя?
— Ну не на моё же! — с достоинством отвечал посетитель. — В конце концов, я для него, для урода, стараюсь…
— Ефрем! — не выдержав, вмешался Глеб. — Хыка не кормлена! Дай я…
— Погодь, — остановил его колдун и снова повернулся к клиенту. — Деньги вперёд. У меня, мил человек, правило такое.
Трудно сказать, была ли мефистофельская улыбка, искривившая тому уста, умышленной или же проистекла из неумения владеть мышцами чужого лица.
— Без проблем, — надменно изронил он, доставая кредитную карточку.
— Деньги, я сказал, — напомнил Ефрем. — То есть купюры.
— А! Так это мы мигом… — И, поднявшись с помощью Глеба из кресла, безымянный гость неловко понёс большое непривычное тело в сторону прихожей.
— Ну как? — сварливо осведомился Ефрем, когда посетитель скрылся за дверью. — Не жалеешь ещё, что в колдуны подался?
Портнягин с удивлением посмотрел на учителя и не ответил.
— Я ведь, ты понимаешь, — доверительно молвил тот, — сразу враньё почуял. Доводилось, небось, в чужих ботинках с пьянки уходить? В тесные по ошибке нипочём не влезешь, а в просторные — запросто. Вот так же и с телами… Тому бедолаге, с которым он обменялся, сейчас потрудней, небось, чем ему… — Колдун поднялся, запахнул халат и, приблизившись к тусклому окну, выглянул во двор. — И ведь всю жизнь одно и то же, одно и то же! — посетовал он. — Идут и идут… Одному на тёщу хворь наведи, другому — чтоб начальник ногу сломал. С подвывихом. И хоть бы кто-нибудь ближнему своему добра пожелал… А этот гусь как тебе нравится?
— Зря ты на него хыку науськать не дал, — заметил Глеб.
— Тоже нельзя… — вздохнул Ефрем. — Клиента выгнать — это удачи потом не видать. А раз не выгнал — значит, хоть что-то с него, а возьми. Иначе колдовство не сработает. — Усмехнулся с горечью. — Что ж он, интересно, в этом теле натворить успел, если с хозяином встречи боится?
— Думаешь, натворил?
— А то нет! Видал, как он лихо чужими денежками швыряется? Да и норов мерзкий. Все у него виноваты, один он прав. Недаром ему жена рожки-то нарастила… Э, да что толковать…
— Я вот не пойму, чего он в ментовку попёрся, — сказал Глеб. — Почему не сразу к нам?
— Да врёт, скорее всего. Нигде он не был. А того мужика, чьё тело, мне, знаешь, жалко… Попал, как курва в ощупь… Хотя тоже, наверно, хорош гусь!
Глеб неожиданно засмеялся.
— Приходит вчера одна, плачет, — поделился он. — Оказывается, подруга у неё похудела. Во беда-то! Спрашивает: как сделать, чтобы та снова толстой стала… Я говорю: «А вы на воду нашепчите. «С гуся вода, с подружки худоба…»» — Видя, что его не слушают, Портнягин заскучал и сделал шажок в направлении кухни. — Может, пока он до банкомата ковыляет, я завтрак сварганю?
Кудесник не ответил.
— В астрал лезут… — продолжал тосковать он вслух. — Зачем? Опять ведь счёты друг с другом сводить… Вот ты в интернете своём смотрел: сколько народу ночами бестелесно гуляет? А в высших сферах, сам видел, почти пусто. Куда все делись? Либо за соседями шпионят, либо врагам кошмарные сны подстраивают…
— Ну лезут-то поначалу не из-за этого, — осклабившись, заметил Глеб. — У нас тут скукота: стихии, орбиты, горизонты… То ли дело в астрале! Стихиали, орбитали, горизонтали…
Зубоскальство успеха не имело. Если уж Ефрем Нехорошев впадал в мерихлюндию, то развлечь его было нелегко.
— Короче, разочаровался ты в людях, Ефрем, — без особой надежды поддел напоследок Глеб.
— Эх, если бы только в людях, Глебушка… — стонуще отозвался старый колдун. — Вселенная меня разочаровала…
Очевидно, за время пути до банкомата и обратно пожелавший остаться неизвестным клиент успел малость притереться к бренной оболочке с чужого астрального плеча — во всяком случае, в прихожую он уже не ввалился, а вплыл. Физическое тело с виду нисколько, впрочем, не уменьшилось. Значит, душа раздалась.
— Прошу, — сказал он, шлёпая на стол изрядную пачку банкнот.
Старый колдун крякнул, подтянул деньги поближе и, отсчитав несколько бумажек, оттолкнул остаток клиенту.
— Не понял, — поразился тот. — Это всё вам!
— Лишнего не беру, — пояснил Ефрем и поджал губы.
Безымянный поганец недоверчиво смотрел на чародея. Потом вдруг обиделся:
— Это мне опять вниз-вверх по лестнице?
— Зачем?
— Н-ну… припрятать. Не ему же оставлять… лоху!..
— Только вниз! — отрубил колдун. — Вверх тебе незачем. Ну чего глядишь? Здесь я колдовать не стану. Сам посуди: вернётся он в своё тело — и кого доставать начнёт? Тебя, что ли? Ты уже к тому времени далеко будешь… Пошли на улицу!
Втроём они спустились по лестнице, пересекли двор и остановились возле осыпанной серо-жёлтыми листьями скамейки.
— Здесь, — определил Ефрем. — Иди прячь…
Клиент скрылся в арке.
— Да-а… — протянул кудесник, присаживаясь. — А хорошо было, Глебушка, на Ворожейке. Ни тебе выхлопов, ни уродов этих… Склизень-то, а? Давненько я таких здоровых не встречал…
Они успели поговорить о склизнях и о лунавриках, когда в арке раздалось буханье неумело бегущих ног. Урод приближался.
— Готово!.. — радостно выдохнул он, плюхаясь на скамью. — Нет! Погодите… — Большими неловкими пальцами прицепил напоказ к пуговице пиджака хромированный значок, надо думать, только что отломленный от капота «мерседеса». — Теперь давайте!.. — И зажмурился, предвкушая.
Выглянув на минуту в астрал, Глеб видел, как учитель, паря над сдвоенным и перекрученным энергетическим каналом, проделал какие-то пассы, после чего пространство между ладонями колдуна неуловимо передёрнулось и оба «шнура» исчезли. Надо же как просто!
Несколько мгновений клиент сидел недвижно. Затем изумлённо заломил бровь, ощупал грудную клетку, рискнул приоткрыть глаза — и вдруг разразился басовитым, раскатистым смехом.
Да, это уже был совсем другой человек.
— Вот это он влетел!.. — хохотал бывший клиент. — Вот это я его обул!..
— Чему смеёмся, милай? — с придурковатой деревенской лукавинкой полюбопытствовал Ефрем.
Сидящий вскочил и в избытке чувств сгрёб незнакомого старикашку за плечики.
— Не поймёшь ты меня, отец!.. — ликующе взревел он. — К нему ж сейчас… К нему туда сейчас… — Выкаченные глаза увлажнились, обессмыслились от счастья, и бывший клиент выдохнул с нежностью: — Ментовка приедет… брать…
В арке снова послышался топот. Во двор с улицы вбежали два колоссальных бритоголовых юноши с глазницами, как щели блиндажей.
— Кто?.. — страшно прохрипел один из них.
В следующий миг оба слегка отшатнулись, узрев надетый на пуговицу пиджака фирменный значок, — и медленно двинулись к ещё не отсмеявшемуся бывшему клиенту.
— Пойдём, Глебушка, — с грустью промолвил старый колдун, трогая ученика за локоть. — А то ещё в свидетели загребут… Выпить не хочешь?
Привет с того света
Неужели князь Талейран умер? Любопытно узнать, зачем ему это понадобилось.
Мелкий октябрьский дождик тронул латаные-перелатаные асфальты Божемойки и уполз к южной окраине Баклужино, недавно вновь обретшей своё историческое название — Отравка. Рослый молодой человек с надменными глазами и рельефно изваянной нижней челюстью, направляющийся в ту же сторону, остановился внезапно посреди тротуара, словно бы обнаружив на пути обширную лужу значительной глубины. Никакой лужи впереди, однако, не наблюдалось, и тем не менее прохожий после краткого раздумья предпочёл обогнуть невидимое препятствие со стороны проезжей части, где тут же столкнулся с бодрым сухощавым слепцом пенсионного возраста.
— Глухой, что ли? — сердито проскрипел тот. — Не слышишь, куда идёшь?
— Прости, отец. Засмотрелся.
— Засмотрелся… — с досадой повторил слепой. — Только и дел у вас, что смотреть! Всю жизнь просмо́трите…
— Да ведь осень, отец… — добродушно оправдывался виновный. — Знаешь, какая вокруг красота? Клёны — точно уголья…
Слепец презрительно фыркнул.
— А вот этого не надо! — сказал он, как отрубил. — С глюками своими разбирайтесь сами!
И ушёл, околачивая палочкой бордюр тротуара.
Из-за угла вывернулась счастливая молодая мамаша, ведущая за руку отпрыска лет четырёх. Мальчонка восторженно таращил глаза и шумно палил в белый свет из воображаемого пистолета. Не замедляя ни шага, ни припрыжки, оба миновали незримую зону, только что обойдённую рослым юношей, — и личико мамаши злобно заострилось.
— Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты себя вёл на улице прилично!.. — ни с того ни с сего визгливо запричитала она.
Послышался треск подзатыльника. Детская мордашка собралась в кулачок — и вдруг распахнулась, как чемодан. Разинув квадратный рот, обиженный отпрыск завопил на всю Божемойку.
Стоящий у бордюра юноша крякнул, покачал головой. «Стану Президентом, — подумалось ему, — заведу такую службу, чтобы флажками эти места огораживали».
На глубине нескольких метров под асфальтом струились стигийские воды забранного в трубы притока Ворожейки, именем которого и был назван весь район. Подобные стоки всегда являются накопителями различной мерзости: посюсторонней и потусторонней. Время от времени огромный медлительный пузырь отрицательной энергии всплывал оттуда сквозь грунт и, достигнув поверхности, растекался незримым пятном, куда, как видим, лучше было не ступать.
Молодой человек усмехнулся несуразной мысли относительно будущего президентства и двинулся дальше. Миновав длинное приземистое строение цвета удавленника, свернул во двор и направился к шестиэтажке из белого кирпича, на стенах которой проступали влажные пятна неуловимо географических очертаний.
При виде юноши физиономии у хозяев несколько вытянулись.
— Простите… Вы кто?
— Глеб Портнягин, — с достоинством представился пришедший. — Ученик Ефрема Нехорошева.
— А что же сам Ефрем Поликарпыч? — несколько оскорблённо поинтересовался глава семьи. — Мы вообще-то его ждали…
— Он только на дому принимает, — сказал юноша. — Ноги-то уже не те. А транспорта терпеть не может…
Хозяин и хозяйка обменялись скорбными взглядами. Она — рыхлая брюнеточка со вздёрнутыми бровками и плаксивым ротиком. Он — пепельный блондинчик насекомого телосложения, дёрганый, нервный: руки бессмысленно перепархивают с места на место, на впалых щеках то и дело загорается и гаснет чахоточный румянец.
— Ну, показывайте, что у вас… — прервал молчание Глеб.
Поколебавшись напоследок, его пригласили в зал, где под обнажённой стеной возлежал рухнувший ковёр. Сама стена была обезображена поверху тремя рядами конических ямок от вырванных крюков. Три ступени прогресса. Всё выше, выше, выше — и каждый раз оземь.
— Третий раз падает, — трагически сообщила хозяйка.
— А ещё что? — Глеб огляделся.
— По-вашему, этого мало? — вспыхнул хозяин.
— По-нашему, мало, — машинально отозвался ученик Ефрема Нехорошева и двинулся к серванту, приметив за стеклом странный предмет — дешёвенький плейер с оборванными наушниками, причём оба проводка, обмотанные вокруг пластикового корпуса, бугрились сложными узлами, явно заговорёнными, а главное, очень знакомыми по манере вязки. Кажется, Ефрема работа. — Ещё какие-то необычные явления были? — без особого интереса продолжал выспрашивать он, отодвигая стекло и беря зачарованный плейер в руки. — Ну там удары, хлопки, возгорание обоев, полёты мебели…
— Спасибо, нам и ковра достаточно!
Так и не уяснив толком назначения магической штучки, Глеб Портнягин мысленно пожал плечами и, отправив дебильник на место, вернулся к поверженному ковру. Присел на корточки, осмотрел, колупнул штукатурку. Негативная энергетика, разумеется, присутствовала, но это вполне естественно. Иначе бы и ковёр не упал.
— Кошка в доме есть?
— Нет.
— Зря. А собака?
— Что вы!
— Тараканы?
— Какие тараканы? — вспылила хозяйка. — Тараканов я сразу вывела!
— Обычно при полтергейсте домашние животные сильно беспокоятся, — задумчиво пояснил Глеб. — А тараканы сбегают. Был у нас один клиент — так он нарочно полтергейст заказывал, лишь бы от них избавиться… Скандалите часто?
— Позвольте!.. — с ледяным бешенством начал хозяин.
Глеб Портнягин утомлённо поглядел на него снизу вверх.
— Я ж не из любопытства спрашиваю, — укоризненно напомнил он, поднимаясь с корточек.
— Редко! — отрезал блондинчик. — Можно сказать, вообще не скандалим!
— Тогда это, скорей всего, не полтергейст.
— А что же?!
— Ничего. Наверно, штукатурка рыхлая. Крюки в стенку вбивать глубже надо… Надписи какие-нибудь под ковром появлялись?
— Ой! — сказала вдруг хозяйка, берясь за выпуклые щёчки.
Ноги её подогнулись. Поддерживаемая с двух сторон, она кое-как достигла дивана, на который и была усажена.
— Была, — испуганно глядя то на мужа, то на Портнягина, выговорила она. — Была надпись. Я её замыла… Я думала, это он ещё до того, как…
— Почерк — его? — упавшим голосом осведомился муж.
— Его…
— Так, — хмурясь, сказал Портнягин. — О ком речь вообще?
Хозяин всполошился, увлёк Глеба под локоток в дальний конец комнаты.
— Понимаете, — опасливо оглядываясь на супругу, зашептал он. — Эта квартира досталась нам в наследство. От дяди. Её дяди… Вреднющий, между нами, старикашка. Своих детей не было, так он на племянницах отыгрывался. На ней, в основном, на Леточке… Гадости подстраивать — о-бо-жал!
— Ну например?
— Ну например, она вокруг него увивается, не знает, как любовь свою к нему выразить, а он вместо благодарности лезет в карман и достаёт портативный детектор лжи. Давит кнопочку, на табло, естественно, загорается: «Врёт!» Леточка, понятно, в слёзы… Так вы представляете, что оказалось?.. Оказалось, никакой это не детектор! Он его сам сделал: батарейка, лампочка, кнопочка и окошко со словом «Врёт!» Но она-то этого не знала…
— Хм… — уважительно промолвил Портнягин и оглядел стену попристальнее. То, что он принял поначалу за эфирный оттиск левой передней конечности крупного барабашки, обернулось следом руки покойника. Плохо дело. Если умерший продолжает считать себя хозяином жилплощади, изгнать его из родных стен практически невозможно. Привидения в замках, бывает, веками живут. — А что за надпись?
— Э-э, Леточка…
Хозяйка по-прежнему пребывала в прострации: глаза — вовнутрь. Спустя секунду услышала, что к ней обращаются, уставилась в ужасе:
— Что? Что? Что?..
— Содержание надписи не помните? — спросил Портнягин.
Личико её мученически перекривилось.
— Да их там две было. Одна: «А что сейчас будет!», — другая: «Привет с того света!» Ох, чуяло моё сердце… — застонала она, раскачиваясь. — Тогда ещё чуяло! Умирает, а глаза у самого — хитры-ые…
— Да, вы знаете… — снова подхватывая Глеба под локоток, озабоченно зашептал муж. — Как-то подозрительно он умирал… Прощения попросил. Сказал, что не раз добром вспомянём… «Добром»! — Глава семьи содрогнулся.
— Так, может, вам с ним просто не ссориться? — осторожно предложил Портнягин. — Не хочет, чтобы ковёр на этой стенке висел — на другую повесьте…
Хозяин свернул губы в трубочку и занялся осмотром ногтей правой руки. Его супруга одарила бестактного гостя испепеляюще-изумлённым взглядом. Слёзы мгновенно просохли.
— А куда ещё вешать? — воинственно спросила она. — Не на противоположную же!
Слегка закляв стенку и пообещав доложить обо всём Ефрему Поликарпычу, Глеб Портнягин с облегчением сбежал по лестнице во двор и приостановился у подъезда.
Вперевалку пробирающийся дворами «джип» внезапно врубил динамики и разразился мерзким прерывистым воем. Глеб поморщился. Чума сезона. Стиль «Глушилка». Ни слов, ни мелодии — рёв один. Вроде бы молодой ещё, а современная музыка почему-то уже раздражать начинает…
В архитектурном смысле Божемойка представляла собой очаровательное смешение эпох: пышность сталинского ампира подчёркивалась спартанской лаконичностью хрущёвского кубизма и мирно соседствовала с буйной эклектикой новорусских особняков. С удовольствием проделав обратный путь пешком, ученик чародея взбежал на пятый этаж и, толкнув незапертую дверь квартиры Ефрема Нехорошева, сразу услышал нытьё очередного клиента.
— Ну что ж это такое? — горестно дребезжал тенорок. — Вот говорят: чтобы деньги были, надо подлецом стать… Вроде и подлец — а денег всё нет…
— Э, милый! — весело отвечал ему старый колдун. — Стать подлецом — чепуха! Тут ещё талант нужен…
— И тут? — ужаснулся клиент.
— А ты думал! Знаешь вообще, что такое талант? Откуда само слово взялось?
— Д-деньги такие были…
— «Деньги»!.. Полторы тысячи сребреников по тогдашнему курсу. Пятьдесят раз Христа продать! Сумел — значит, талант. Весь бизнес на этом основан, вся политика…
Обменявшись с Ефремом приветственным кивком, Глеб прошёл на кухню, где, смешав в определённой пропорции порошок грубого и тонкого помола, сварил себе кофейку. Вызвал в памяти рухнувший ковёр, обнажённую стену с отпечатком руки в эфирном слое и сделал первый глоток. Допив, привычным движением трижды взболтнул гущу по часовой стрелке, опрокинул на блюдце, затем досчитал до семи и взглянул, что там осталось в чашке. Сбоку от бывшей ручки (вся посуда в доме Ефрема была битая, зато с безупречной энергетикой) лепилось пятно орнитологического характера. При желании в нём можно было признать ворона (несчастье в доме), голубя (чистую, честную душу — чью, интересно?), лебедя (внезапные деньги), орла (победу после трудной борьбы) и даже, извините, петуха (как ни странно, хорошие известия). Впрочем, гадание на кофейной гуще считается простеньким и не слишком достоверным. Многие сейчас предпочитают осведомляться о будущем тем же способом, но по сивушным маслам чумахлинского первача.
Вскоре в дверном проёме показался спровадивший посетителя Ефрем — в шлёпанцах, в халате и с неизменной своей страдальческой улыбочкой на старческих устах.
— Ну и как мой другалёк Егорка Надточий? — полюбопытствовал он. — Что там у него стряслось?
— А ты его давно знаешь?
— Да так… Сколдовал ему разок с похмелья, теперь сам жалею. Да и он, наверно, тоже…
Видя, что учитель в добром расположении духа, Глеб представил ему дело в юмористических тонах, особенно подробно расписав историю с липовым детектором лжи.
Вопреки ожиданиям колдун не засмеялся. Даже не улыбнулся.
— Чем же тебе это не детектор? — задумчиво изрёк он. — Детектор. Причём самый точный, на все случаи жизни… И ведь как просто, а? Лампочка, кнопочка… Дядя-то, видать, и впрямь не дурак…
Беседу была прервана сигналом мобильника.
— Говорите, — разрешил Портнягин. С нарочитым равнодушием выслушал чей-то длинный и, надо полагать, взволнованный монолог. — Четвёртый раз ковёр упал, — негромко сообщил он Ефрему. — Вместе со штукатуркой…
— Вот же настырная баба! — подивился тот.
— Хорошо, попробую уговорить, — сказал Глеб в трубку. — Очень просят, чтобы ты приехал, — пояснил он, снова обращаясь к учителю. — Сейчас машину пришлют…
Да, зрелище было не для слабонервных. Кто не знает, тот наверняка решил бы, что в квартире недавно имел место террористический акт. Тонкая известковая пыль в сочетании с запахом корвалола вызывала спазм в горле. Хозяйка рыдала на припудренном диване. Глава семьи, тоже изрядно припорошённый, стоял, словно бы отшатнувшись от всего сразу. Так, наверное, мог выглядеть аристократ, впервые схлопотавший по мордасам.
— Одним ударом всю штукатурку сорвать… — с уважением пробормотал Глеб. — Уметь надо.
— Чего там уметь-то? — ворчливо отозвался старый чародей. — Квантовый вакуум при спонтанных выбросах и не такое творит… Ага! — перебил он сам себя — и, осторожно ступая по хрустким обломкам, подобрался поближе к стене. — Тут ещё письмецо…
«Дура!!!!!!» — начертано было косметическим карандашом на обнажившемся белом кирпиче. С шестью восклицательными знаками.
— Ну это просто хамство! — расстроенно сказал глава семьи. — Ещё и Леточкин карандаш испортил…
— Та-ак… — протянул Ефрем. — Сначала, стало быть, ковёр сбрасывал, потом штукатурку… Слышь, Егорка! — повернулся он к хозяину квартиры. — Инструмент в доме есть?
— Есть, — с недоумением отозвался тот. — А-а…
— Тащи сюда зубило и молоток.
— Да, но зачем?
— Делай, что велено.
Оскорблённо пожимая плечиками, Егор Надточий удалился и вскоре вернулся с молотком и зубилом.
— Ну-ка, Глебушка, — попросил старый колдун. — Ты у нас тут самый здоровый. Выбей-ка этот кирпич к едрене фене!
Хозяйка, прервав истерику, поднялась с дивана. Тоже подошла посмотреть.
С недовольным видом Портнягин принял орудия труда и, стараясь по возможности уберечь обувь, ступил на погребённый под строительным мусором ковёр. К его удивлению, молоток почти не понадобился, украшенный обидной надписью кирпич вынулся сам, стоило поддеть его сбоку зубилом. Извлечённая из тайника пластиковая упаковка была туго набита зелёными банкнотами.
— Однако, баксы… — глубокомысленно заметил Ефрем, передавая находку хозяйке.
Супружескую чету хватил столбняк.
— Ш-што это значит? — зашипев, как пробитый шланг, выдавил наконец Егор Надточий.
— То и значит. Сказал: добром вспомянёте — ну и вот…
При этих словах старого чародея хозяйка побледнела, попятилась — и, судорожно прижав тугую пластиковую упаковку к груди, осела на диван.
— Боже! — в страхе выдохнула она. — Он ведь это неспроста! Значит, опять какую-то гадость готовит…
Поплутав по осенённым алыми клёнами дворам, такси выбралось на латаные-перелатаные асфальты Божемойки.
— А дядя-то, оказывается, добряк, — заметил Глеб. — Сколько там было? Штук пятьдесят?
Колдун зыркнул искоса, помолчал.
— Скорей шутник, чем добряк… — покашливая, уточнил он. — Но умён, умён, ничего не скажешь… А ты, Глеб, всё это давай на ус мотай! Главное, запомни: когда от тебя каверзы ждут, начни делать добро — свихнутся ведь с перепугу…
Седьмой кол из плетня супостата
Богаты мы, едва из колыбели,
Ошибками отцов и поздним их умом…
Второй день подряд то накрапывало, то моросило. Физические капли бились о крышу, астральные пролетали здание насквозь чуть ли не до фундамента. Души мокли, настроение было соответственное.
— Это где ж тебе так физию русифицировали? — ворчливо полюбопытствовал старый колдун Ефрем Нехорошев, присматриваясь к переплюснутым чертам ученика. Правый глаз Глеба Портнягина был объят траурным фингалом. Левый и вовсе заволокло.
— На митинге, — мрачно ответствовал воспитанник.
— Ишь ты! — подивился колдун. — На митинге! Никак в политику потянуло?
Ведя отшельнически-запойный образ жизни, он настороженно относился к любому общественному начинанию, справедливо подозревая в нём напущенную кем-то порчу.
— Да не в политику… — с досадой отозвался Глеб. — Друган у меня… бывший… Склад с ним брали…
— Та-ак… И что?
— Ну, иду проспектом, а там митинг. Потом смотрю — вроде оратор знакомый. Пригляделся — он. Хотел я ему рыло о динамик поправить…
— Другану-то?
— Таких друганов!.. — вскипел Глеб. — Думаешь, из-за кого нас тогда на складе ментовка повязала? Полтора года по его милости отмотал!.. — Насупился, приостыл. — Ну вот всем митингом меня и…
— Суров ты, однако… — Старый знахарь, кряхтя, поднялся с табурета, изучил повреждения. — Дай-ка заговорю…
Нахмурился, зашептал. Глеб прислушивался в надежде запомнить слова заговора, но больно уж тихо и быстро бормотал Ефрем. Однажды только проступило из общей невнятицы что-то вроде: «у киски заболи, у собачки заболи…» — а дальше опять пошло неразборчиво.
Обработав последнюю травму, чародей аккуратно наложил на неё заклятие, после чего напутственно чиркнул Глеба кончиками пальцев по маковке. То ли подзатыльником ободрил, то ли астральную слякоть с души стряхнул.
— Слышь, Ефрем, — помолчав, спросил ученик. — А тебе по молодости лет с толпой махаться случалось?
Ответил колдун не сразу — присел на табурет, призадумался. Брюзгливо скомканное лицо разгладилось, подобрело. Юность Ефрема прошла на хуторке, расположенном аккурат меж двух недружественных колхозов. Корни вражды уползали в седую древность. Надо полагать, животноводы так и не смогли простить земледельцам убийства Авеля, поэтому драки молодежь обоих хозяйств по праздникам учиняла грандиозные.
— Да-а… — выдохнул наконец чародей, и воспоминание осветило его смягчившиеся черты. — Метелились почём зря! Теперь уже не то… Совсем не то… Поймали это мы, помню, одного с «Красного бугая». Там мальчонка-то — с хре́нову душу… — И дальше — пристанывая от уважения: — Как вертелся! Четверо за ноги, за руки держали! Куртка в руках осталась — сам ушёл! Друг по дружке попали, по нему — ни разу…
— И тебе, небось, доставалось? — как-то больно уж неспроста продолжал допытываться Глеб.
— А то! Таких однажды плюх с двух сторон наловил — уши поплыли! И ещё, прикинь, назавтра встретить обещались…
— Ну! А ты?
— А я — что я? Сколдовать решил. Пришибут ведь, думаю…
— Оберег, что ли, сделал? — с сомнением спросил Глеб.
— Скажешь тоже! — Чародей усмехнулся. — Мне ведь не просто уцелеть — мне ещё плюхи им вернуть хотелось! Я ж говорю: молодой был. Обидчивый. Сварил, короче, ататуй…
— Кого-кого?
— Зелье такое, — пояснил колдун. — Ататуй называется… А оберег — нет. Ататуй с оберегом не ладят. Тут надо либо то, либо это…
— Ну! И как же ты его варил?
Колдун озадачился, заморгал:
— Погоди, что ж я брал-то?.. А! Седьмой кол из плетня супостата…
— Ты ж говоришь, тебя толпой били…
— Нет, ну не у всех, ясное дело, колы дёргать! Только у главаря. Причем брать не абы когда, а сразу по первой звезде — и чем быстрее, тем лучше…
— Это понятно… Считать от угла или от калитки?
— Без разницы. Я от угла считал…
— А если, допустим, штакетник у него?
— Ну, значит, седьмую штакетину выломить.
— Погоди-погоди! А варить-то её как?
— Да не варить! — Колдун взхохотнул глумливо. — Из дровины этой костерок складывают, а на него уже шлем ставят…
— Опа… — тихонько выдохнул Глеб. — Что за шлем?
— Лучше всего, конечно, рыцарский — со дна Чудского озера, но таких теперь не добыть. Во-первых, заграница, во-вторых, ржавь, а в-третьих, там сразу после побоища лёд ещё не сошел, а волхвы да колдуны всё уже повыгребли. Потому сейчас ничего и не находят — даже с металлоискателем… Ну а замена какая тут может быть? Солдатская каска. Или пожарная. Но с трагически погибшего!
— Ага… — пробормотал Глеб, явно размышляя, где достать подобную посуду. — И что туда класть?
Чародей возвёл глаза к потолку, подставив лицо незримым астральным каплям, и принялся перечислять. В рецепт входили и лапка жабы, и пепел повестки из прокуратуры, и одолень-трава, и хрен-трава, и укроп-трава… много чего входило!
— Во-от… Помешивать непременно посолонь…
— Это как?
— По часовой стрелке… Пальцем убийцы.
— Отрубленным?!
— Ну а каким же!
— Да где ж его взять?
— Н-ну… В морге попросить можно…
Глеб прикинул — и повеселел. Не надолго. На миг.
— Так это что ж потом? — содрогнувшись, спохватился он. — Самому, что ли, пить?!
Гитлеровскую каску с выразительной осколочной пробоиной в районе виска Глеб выменял на пузырёк отворотного зелья у вахтёра краеведческого музея. Вопреки ожиданиям, на диво легко удалось приобрести и палец убийцы. Сотрудница морга, смешливая деваха, с которой воспитанник колдуна учился когда-то в параллельных классах, выслушав просьбу, прыснула и спросила:
— Тебе сколько?
Думал, шутит. Выяснилось — ничего подобного: не далее как вчера некий вспыльчивый пенсионер, обидевшись за что-то на паспортный стол, заявился туда с толовой шашкой. Пол-очереди уложил и себя за компанию. Так что пальцев хватало.
В итоге, как это ни странно, самым сложным и рискованным предприятием оказалось изъять седьмую от угла штакетину из забора Никодима Людского (так звали бывшего друга, а ныне заклятого врага Глеба Портнягина). Собственно, само-то изъятие тоже особого труда не составило — серая от дождей рейка держалась всего на одном гвозде. А вот убегать пришлось быстро.
Вернувшись с добычей, Глеб застал Ефрема непривычно тихим и благостным. По сморщенным устам старого колдуна бродила мечтательная улыбка: не иначе всё ещё вспоминал боевую юность.
— Да, кстати, — встрепенувшись, сказал он. — Знаешь, что я ещё тогда в варево клал? Сушёного шершня, в ступке растёртого…
Благо, стояла осень, и с дохлыми сухими шершнями в Баклужино было особенно хорошо. Зелье Глеб на всякий случай варил при лунном свете, чтобы крепче вышло. По чёрно-серому пустырю, прилегающему к кладбищенской стене, шмыгали тени, собиралась к малому костерку выродившаяся нечисть городской окраины. Помешивая варево посолонь привязанным к прутику пальцем престарелого убийцы, юный чародей угрюмо шевелил ноздрями и ещё сильнее ненавидел бывшего другана, из-за которого ему придётся потом всё это выпить. До дна и залпом.
К двум часам остуженное зелье ататуй было слито в особую склянку. Оставалось выяснить время следующего митинга — и, задержав дыхание, произвести первый глоток.
Лишь бы обратно не полезло!
Минуло два дня. На улице похолодало. Старый колдун Ефрем Нехорошев сидел на табурете и прикидывал, как бы это половчее приспособить зациклившегося барабашку в перегоревшем электрокамине, когда хлопнула дверь — и на пороге живым укором возник Глеб. Лицо его выглядело разбитым.
Учитель и ученик молча смотрели друг на друга.
— Ну? Как?
— А то не видно? — злобно процедил юноша.
Старый колдун озадаченно почмокал губами.
— Крепко досталось?
Ответа не последовало.
— Но хоть помогло чуток? — с надеждой спросил Ефрем.
— Какое там «помогло»! — взорвался Глеб. — Вообще не сработало…
Чародей опечалился, покивал.
— Вот и у меня тоже… — сокрушённо признался он. — Ох, помню, и вломили мне тогда! Еле ноги унёс…
И тихая ностальгическая улыбка вновь тронула сухие сморщенные губы старого колдуна.
Отчёт в гробу
Так, значит, за эту вот строчку,
За жалкую каплю чернил…
Осенний всплеск активности в тонких мирах, как всегда, прибавил работы баклужинским колдунам и знахарям. Клиент шёл густо и самый неожиданный. Такие подчас попадались экземпляры — любо-дорого взглянуть! Некий чудило приплёлся с жалобой на фантомные головные боли и очень обиделся на Глеба Портнягина, когда тот попытался растолковать, что это всего-навсего мигрень — следствие полученного в астрале подзатыльника. Другой требовал вызвать с того света дух какого-нибудь настоящего участника Сталинградской битвы с тем, чтобы проверить утверждение академика Фоменко, будто сержант Павлов и фельдмаршал Паулюс — одно и то же лицо.
Обращались за помощью и жертвы чёрной магии. Так, видный чиновник, фамилия которого до сих пор на слуху, имел неосторожность принять взятку без молитвы, сочтя приношение мелким и не стоящим внимания, после чего ночами его повадились мучить бесы, искусно подделываясь под совесть. Такого клиента старый колдун Ефрем Нехорошев, понятно, воспитаннику не доверил, однако на результат это не повлияло — спустя два дня чиновник отправился на пикник в осиновую рощу и там удавился. Позже выяснилось, что взятая им купюра была когда-то частью суммы, выплаченной Баклужинскому краеведческому музею неизвестным нумизматом за серебряную тетрадрахму времён императора Тиберия. Возможно, одну из тех тридцати.
К счастью, о предсмертном визите покойного к Ефрему журналисты не пронюхали — и скандал обошёл старого кудесника стороной.
Но сильнее всех, конечно, донимали так называемые «самострельщики» — лица, пытающиеся овладеть волшбой по книжкам и без должной подготовки. Запомнился браконьер, решивший шутки ради выяснить, чем жена занималась в его отсутствие: завернул, недоумок, совиное сердце в суконный плат, приложил к левому боку спящей супруги — и услышал такое, что опрометью кинулся к колдунам, умоляя отшибить ему память, а иначе он за себя не ручается. Глеб опрометчиво исполнил просьбу вольного стрелка, после чего тот, естественно, отказался платить. И в самом деле — за что?
— Ну… не смертельно… — утешил Ефрем питомца. — Ежели всё забыл — значит, снова попробует…
Так оно и вышло. На сей раз Портнягин, наученный опытом, совершенно справедливо заломил двойную цену, потребовал деньги вперёд и вместе с памятью напрочь отшиб клиенту охоту к подобным экспериментам. Словом, в конечном итоге оплошность юного чародея особых последствий не имела, хотя и стоила жизни ещё одной сове — птице, занесённой, между прочим, в национальную Красную книгу.
Внезапно глухой осенней ночью что-то разбудило Глеба. Юноша вскочил с узкого своего топчанчика и даже не понял сразу, в каком он сейчас теле: физическом или астральном. Спросонья такое случается довольно часто. Топчанчик был пуст, но это ещё ни о чём не говорило — физическое тело могло выйти на автопилоте в туалет. Линолеум весьма натурально холодил босые подошвы. Дверной косяк на ощупь тоже представился Портнягину вполне вещественным, что опять-таки ничего не доказывало, поскольку энергетические оболочки эфирного слоя очень точно копируют форму реальных предметов и внешне мало чем от них отличаются.
Так и не определившись, озадаченный Глеб выбрался из чуланчика. Ефрем спал. Форточка была открыта. Бело-серого пригорка на мониторе не наблюдалось — видимо, Калиостро отбыл на крышу, где по настроению мог обитать неделями, питаясь святым духом, — проще сказать, ловил голубей.
Затем внутреннего слуха коснулось еле уловимое одобрительное похрюкивание. Приблизившись на цыпочках к койке учителя, Портнягин присел и осторожно заглянул в бездонные подкроватные глубины. Так и есть! Учёная хыка с довольным урчанием уминала солидный клок чьей-то положительной энергии.
Глеб устремился в коридор, и, окончательно уверив себя, что находится в астрале, попытался пройти сквозь прикрытую входную дверь, в результате чего звучно с ней соприкоснулся. Чертыхаясь и потирая ушибленный лоб, выглянул на площадку. Ночной гость сидел на верхней ступеньке и тихонько плакал. Ничего удивительного: удачная атака хыки неминуемо повергает жертву в депрессию.
— А постучать ты, конечно, не мог! — упрекнул Глеб.
Плачущий поднял лицо, вытер слёзы и, пошатнувшись, встал. Этакий стареющий ангелочек с прозрачным дымком редеющих волос над выпуклым жалко наморщенным лбом.
— Ну? — выжидающе сказал Глеб.
— Опять приходил… — перекривившись от ужаса, сипло сообщил незнакомец.
— Кто?
— Начальник…
— Куда?
— Ко мне… домой…
— А! Во сне, что ли?
На потасканном ангельском личике проступило смятение.
— Да… Нет… Не знаю… Может, и во сне…
— А сам где живёт?
Выцветшие голубенькие глаза закатились припадочно, но уже в следующий миг незнакомец совладал с собой.
— Нигде… Похоронили его… позавчера…
— На каком кладбище? — подавив зевок, осведомился Портнягин.
Гость вскинул голову, уставился, не смея надеяться.
— Первое городское… У центральной аллеи…
— И чего хочет?
Ответить незнакомец не успел. Тихонько завыв, как далёкая сирена, медленно отворилась входная дверь, и на пороге обозначился старый колдун Ефрем Нехорошев. В халате и шлёпанцах.
— Чего ж ты клиента на лестнице держишь? — буркнул он. — Зови в дом, коли выспрашивать начал…
Бедолагу напоили обжигающим отваром нечай-травы и, погрузив на пяток минут в гипнотический сон, наскоро подлатали ему повреждённую хыкой энергетику. Между делом Глеб передал суть их краткой беседы на лестничной площадке.
— Вампир, скорее всего, — небрежно заключил он. — А может, просто к перемене погоды…
— Ну, в какой-то степени все начальники упыри, — заметил старый колдун. — Хотя тут ошибиться — раз плюнуть! Был случай: праведника с упырём перепутали… Праведники — они ж тоже не разлагаются. Разрыли могилу, а он там лежит нетленный. Подумали, что упырь, решили ему осиновый кол забить…
— Забили? — с интересом уточнил Глеб.
— Ага! Забили! — жёлчно откликнулся Ефрем. — Только было примерились — молния с ясного неба! Осину — в уголь, людишек — наповал… Ну, давай будить, что ли?
Глеб легонько тряхнул усыплённого за плечо. Тот всхлипнул, открыл глаза, горестно замигал.
— Слышь, — дружески сказал ему Глеб. — А ты такой способ не пробовал? Встаёшь спиной к кладбищу, бросаешь через себя копейку…
— Пробовал… — безнадёжно прошевелил губами тот.
— А слова при этом какие говорил?
Клиент вздохнул, припоминая, потом произнёс с запинкой:
— Вот тебе медный грош… меня не трожь…
Портнягин снисходительно усмехнулся.
— Эх, лапоть… Это ж от простых покойников заговор! А тебе от начальства надо… Запоминай: «Не то он зав, не то он зам, не то он печки-лавочки, а что мне зам, я сам с усам, и мне чины до лампочки…» Ну и, понятно, в конце: «Слово моё крепко…» Напрочь отшибает!
Ефрем нахмурился.
— Да погоди ты… торопыга! — прервал он воспитанника. — Сначала причину выясни, а там уж советуй… — Снова повернулся к гостю. — Как величать-то прикажешь?
— Власий… — торопливо представился тот. Поколебался и добавил опасливо: — Леонардович…
— Ну, давай рассказывай, Леонардыч, что у тебя с начальником вышло… Не зря ж он с того света достаёт!
Леонардыч съёжился, закусил губу, но податься было некуда.
— Вызвал, накричал… — надтреснутым покаянным голосом начал он.
— Это когда ещё живой был?
— Ну да… Где, говорит, отчёт о командировке? Дома, говорю, оставил… Марш, говорит, домой!.. Я — домой… Составил кое-как, прибегаю обратно, а его уж инфаркт хватил… — Тут у Леонардыча перемкнуло связки, и пришлось промочить горло подостывшим отваром нечай-травы. — А позавчера… хороним… Лежит в гробу, а лицо у самого строгое-строгое… Как тогда в кабинете… И, сам не знаю, что на меня такое нашло… Подошёл прощаться — и отчёт ему свой… под покрывальце… Так с отчётом и зарыли…
— О-ё… — только и смог вымолвить старый колдун. Встал. Вопросительно оглядел собственное жилище и вновь вперил жуткий взор в умолкнувшего клиента. — Да ты хоть сам понимаешь, что натворил? — В голосе Ефрема звучал испуг. — Тут жена в гроб мужу фотографию свою положит — в тот же год за ним уйдёт… А это ж тебе не фотка любительская! Официальный документ!
Глеб сидел, боясь поднять глаза на замершего (если не умершего) Леонардыча, и бессмысленно перечитывал строки расстеленной на столе газеты: «В ходе вчерашней антитеррористической операции у населения было изъято около ста тысяч денежных средств в долларовом эквиваленте, отложенных на покупку оружия и взрывчатых веществ…»
— На каком он кладбище? — сурово спросил колдун.
Клиент молчал. Немота припала.
— На первом городском, — ответил за него Портнягин, по-прежнему не поднимая головы.
Ворота кладбища, разумеется, оказались закрытыми, поэтому пришлось воспользоваться проломом. На внутренней стороне стены в лунном свете угадывалась кривая надпись: «Все бабы — стервы!»
— Ишь, не лежится им! — проворчал Ефрем, косясь на корявые буквы. — Ну, веди, Леонардыч, показывай…
И они двинулись по направлению к центральной аллее: впереди вздрагивающий и озирающийся Власий, за ним колдун с бутылкой позитивно заряженной воды. Цепочку замыкал Глеб. Он нёс бутерброд с говядиной — в жертву кладбищенским лярвам.
Неспокойно было нынче на погосте. Портнягин почувствовал это ещё у стены, как только они пересекли канаву, отделяющую мир живых от мира мёртвых. То и дело слышались какие-то астральные шорохи, на запах жертвенной говядины слетались отовсюду, окружая путников, бледные огоньки. К счастью, тучи над Баклужино пару дней назад были по просьбе администрации разогнаны совместными усилиями местных кудесников, и почва успела подсохнуть.
— Вот он, — глухо произнёс Ефрем, останавливаясь и придерживая за плечо Власия. — Глеб! Кинь ему бутерброд… Хрен с ними, с лярвами…
Портнягин повиновался. Колдун напряжённо всматривался во что-то видимое ему одному. Схваченное лунным светом старческое лицо осунулось, заострилось. Впереди между оградок и надгробий подобно плотному столбу мошкары вились зеленоватые искорки.
— О-ё… — тихонько простонал Ефрем. — Зол, ох, зол… Уходим! Не оборачиваясь…
Трое поспешили к пролому. О том, чтобы приблизиться к свежей могиле, уже и речи не шло — дай Бог ноги унести.
— Слопал, — сдавленно известил Глеб. — За нами идёт…
— Слышу… — раздражённо отозвался колдун.
Выбравшись наружу, он велел каждому очертить правой ногой полукруг, отсекая преследователя, после чего окропил края пролома заряженной водой из бутылки. Оторвались.
— Значит, так, Власий, — обессиленно молвил Ефрем. — Денег я с тебя, конечно, не возьму… но и помочь не смогу ничем…
Несчастный Власий уронил голову на грудь.
— Пока документ в гробу, отколдовывать бесполезно, — сказал Ефрем, как печать приложил. — Да и опасно — не дай Бог нацепляешь себе всякого…
— А достать? — спросил Глеб.
— Как достать? Могилу разрыть? Это ж надо врачей уломать, родственников, администрацию кладбища… Денег не хватит!
— Бомжей нанять… дешевле будет… — встрепенувшись, робко предположил Власий. — И зарыть быстренько…
— Да? — повернулся к нему кудесник. — А сидеть тебе потом за это сколько?.. Глеб, сколько ему за это сидеть?
— От трёх до пяти, — мрачно проинформировал Глеб и с сомнением оглядел стареющего ангелочка. — Нет. Столько ты не высидишь…
Власий всхлипнул. За кладбищенской стеной что-то негромко ухнуло, а тьма в проломе как будто колыхнулась слегка.
— Что тут тебе посоветовать?.. — молвил, покряхтев, Ефрем. — Ну, к святым местам сходить… на Афон… Бог милостив, может, и отмолишь… А к колдунам — бесполезно. За такой случай, знаешь, ни один колдун не возьмётся. Разве что жулик какой…
— Я возьмусь, — неожиданно сказал Глеб. — Слышь, Власий! А у тебя враги на работе есть?
Люди ходят в тонкие миры, сами подчас о том не подозревая. Самопроизвольное разделение человеческих начал проще всего наблюдать в учреждениях, когда физическое тело вашего сослуживца сидит за рабочим столом, а, скажем, ментальное витает Бог знает где.
Именно в таком расщеплённом состоянии Глеб Портнягин застал искомого сотрудника: с виду занимался человек делом, строчил докладную на Власия Леонардовича — просто призадумался на минутку. И минутка эта, судя по всему, длилась уже, по меньшей мере, четверть часа.
«Довожу до вашего сведения, — прочёл Глеб, заглянув в лежащую перед сотрудником бумагу, — о невозможной обстановке в коллективе, сложившейся, благодаря…»
Портнягин (в учреждение он, естественно, проник в астральном виде) малость поколебался, паря за правым плечом оцепеневшего поборника справедливости. Можно было, конечно, воспользоваться отсутствием хозяина и, быстренько влезши в его физическую оболочку, добавить в докладную пару фраз, которые бы направили негодующую мысль сотрудника в нужном Глебу направлении. Однако в этом случае присутствовала опасность, что, придя в себя, пишущий вздрогнет и, скомкав листок, начнёт докладную заново.
Да и сама докладная… Кому она адресована? Заместителю директора? Нет, не пойдёт. Мелковато…
Стало быть, хочешь не хочешь, а работать придётся в ментальном слое.
Почему-то считается, будто наши мечты связаны в основном с будущим и настоящим. Ничего подобного! Прошлое — вот где подлинный разгул грёз! Чем иначе объяснишь то удивительное обстоятельство, что, воскрешая в памяти любой случай из собственной жизни, каждый заново ощущает свою тогдашнюю правоту и возмутительную неправоту окружающих?
Не шелохнув астралом, Глеб незаметно скользнул в воспоминания задумавшегося сослуживца Власия Леонардовича и, достигнув дня похорон, осторожно произвёл там кое-какие перестановки. Затем отыскал самого сослуживца и легонько подтолкнул его в нужном направлении — опять-таки бережно, не забывая, что ментал тоже принадлежит к тонким мирам. А где тонко, там и рвётся.
Кажется, сработало. Сидящее за столом физическое тело резко выпрямилось, очумело уставясь в противоположную стену. Скомкало докладную — и торопливо начало на чистом листе: «Считаю своим долгом довести до вашего сведения…»
«С ума сошёл? — шепнул ему из астрала Глеб. — Тебя ж тут же по почерку вычислят! Электронкой смыль!»
Осенённый сотрудник немедленно скомкал второй лист и кинулся к компьютеру.
— Нет, ты мне ответь, как ты это сделал!.. — спустя каких-нибудь три дня неистовствовал Ефрем. — Только не вздумай заливать, что ты ментовку обморочил! На ментов колдовство не действует! Их как на службу принимают, рядовому — и то табельный оберег выдают… А тут — приказ самого генерала! Шутка, что ли? Целый день кладбище оцеплено было, по пропускам хоронили…
Портнягин сиял.
— Делов-то! — самодовольно выговорил он. — Ну, намекнул я одному, чтоб анонимку написал…
— Какому «одному»?!
— Да с Власием нашим работает…
— На кого анонимку?!
— Да на Власия же! Террорист, мол… Хочет взорвать первое городское кладбище… Сам видел, как он на похоронах в гроб начальника взрывное устройство подкладывал… Опасаюсь мести, потому, мол, имени своего не раскрываю… Тут же и разрыли.
— Хм… — озадаченно молвил колдун. — А Леонардыч?
— Н-ну… с Леонардычем, конечно, разбираются… Да освободят, куда денутся! Попарится недельку, не помрёт… Что? Уже?
Два последних восклицания были обращены к измождённому, исполненному слезливой радости Власию Леонардычу, возникшему собственной персоной в дверном проёме.
— Уже… — расслабленным от счастья голосом подтвердил страдалец. — Отпустили… Вот! — Он извлёк из-за спины прозрачную папочку с набрякшим негативной энергетикой документом. — Вы не поверите, но даже к делу подшить побоялись… — Подобрался к столу и бережно положил папку рядом с глиняной головой неизвестного, скорее всего, вымершего астрального существа из отряда людоядных. Робко, с надеждой взглянул на Портнягина. — Теперь отколдуете?
Тот поперхнулся и вопросительно посмотрел на Ефрема.
— Теперь-то чего ж не отколдовать… — хмыкнул тот. — Теперь запросто…
— Спасибо вам! — Истово прижав ладошки к груди, Власий, как заведённый, кланялся то ученику, то наставнику. — Вы настоящий кудесник, Глеб!
Портнягину стало неловко.
— Да ладно уж там — кудесник! — пробормотал он. — Рядовой колдун… Таких у нас в Баклужино — пруд пруди…
Идеалище поганое
Я бы с ним в контрразведку не пошёл.
В отличие от мурлыкающих целительниц-трёхцветок, чьи лбы отмечены полосками, слагающимися в подобия букв «м» или «ж» (в зависимости от пола предполагаемого пациента), серо-белый котяра Калиостро особо полезной для человеческого здоровья энергетикой не обладал, зато прекрасно улавливал приближающуюся опасность. Ничего особенного: память у кошек, как известно, обратна людской — иными словами, отражает не прошлое, а будущее. Вот почему наказывать их бесполезно: нашкодив, они хорошо помнят о грядущей расправе, но, как только возмездие состоялось, тут же напрочь о нём забывают. Тот факт, что кошку при таких её удивительных способностях тем не менее можно застать врасплох, ничего не опровергает: будущее подчас выветривается из головы с той же лёгкостью, что и прошлое. По науке это явление называется футуросклерозом.
Поэтому, когда буквально через пару минут после поспешного исчезновения лохматого зверюги послышался стук в дверь, оставалось лишь сделать выводы.
— Только их нам и не хватало! — проворчал в сердцах старый колдун Ефрем Нехорошев, захлопывая ветхую чёрную книгу времён самиздата. — Поди пригласи, а то не дай Бог сами вломятся…
Рослый ученик чародея Глеб Портнягин встал, скептически хмыкнул и, расправив плечи, пошёл открывать. Собственно, внешняя дверь не запиралась, да и замка отродясь не имела, но раз велено, значит, велено. Да и любопытно было взглянуть, кто там такой отчаянный пожаловал. Вломиться без приглашения в дом кудесника (и не просто кудесника, а самого Ефрема Нехорошева!), не убоясь при том учёной хыки, только и ждущей случая, чтобы незримо ринуться из подкроватных глубин на незваного гостя? Как-то это, знаете, не очень хорошо представлялось…
Лицо посетителя напоминало стёртую монету неопределённого достоинства. Едва лишь Портнягин увидел эти невыразительные, словно бы слегка смазанные черты, сердце невольно ёкнуло, и юноша принялся судорожно припоминать, где был вчера-позавчера, что делал, а главное — кто бы это согласился подтвердить. Нет, бегло читать в сердцах ученик чародея пока не умел — просто сработало чутьё, обострившееся ещё пару лет назад, как раз перед арестом за неумелый взлом продовольственного склада.
— Здравствуйте, — без выражения произнёс неизвестный. — Ефрем Поликарпыч дома?
Портнягин утвердительно наклонил голову и посторонился, пропуская пришельца в комнату.
— Здравствуйте, Ефрем Поликарпыч, — приветствовал тот престарелого кудесника. — Мне бы порчу снять…
— А второго чего на площадке оставил? — нелюбезно осведомился чародей. — Чего он там топчется? Зови сюда…
— Топчется? — удивился незнакомец. — Кто топчется? Я по лестнице поднимался — вроде никого не встретил…
И они взглянули друг другу в глаза. Клиент — непонимающе, колдун — напротив. Можно даже сказать, отнюдь.
— С вашего позволения, Ефрем Поликарпыч, я присяду…
— Ну, ежели как частное лицо, то… садись.
— Да, разумеется… Я говорю, Ефрем Поликарпыч, порчу бы мне…
— Глеб, — окликнул колдун. — Ты вроде собирался к этой… ну, у которой потолок упал…
Вне всякого сомнения, ученика выпроваживали. Сначала он хотел обидеться, потом раздумал. Может, так оно и спокойней — по вызову сходить.
Разминувшись на лестничной площадке с ещё одним незнакомцем, чья бросающаяся в глаза неприметность красноречиво свидетельствовала о его профессии, Глеб сбежал по ступенькам и выбрался во двор. Отойдя подальше, оглянулся. На краю мокрой крыши, нахохлившись, цепенел мрачный Калиостро. Судя по недовольному выражению кошачьей морды, визит незваного гостя должен был затянуться.
Над Ворожейкой сеялся мелкий осенний дождик. Как всегда после встречи с сотрудниками органов, пейзаж неуловимо переосмыслился. Выпуклости и вдавлины воронёных асфальтов отсвечивали сумрачно и тускло, как ствол табельного оружия. За оградой парка зябко переминались от ветерка молоденькие вязы в мокром жёлто-зелёном камуфляже.
Не к добру, ох не к добру стала в последнее время интересоваться колдунами Сусловская контрразведка. Отдел завели какой-то специальный по оккультной части. Сперва чёрных магов шелушили, теперь вот до белых добрались. А началось всё с тоненькой брошюрки, написанной и опрометчиво размноженной на принтере потомственным нигромантом Пелеевым-сыном, где доказывалось, будто в энергетически неблагополучных точках при определённом расположении планет взрывные устройства способны зарождаться стихийно, без человеческого вмешательства. Не дохворостили, видать, отпрыска Пелеевы. Кто ж такую страсть разглашает — тем более в наши-то времена!
Конечно, сама по себе брошюрка особой тревоги не вызвала бы (мало ли чепухи нынче тиражируют!), но вскоре, по несчастливому совпадению, в Баклужино принялись рушиться несущие конструкции зданий общественного пользования, что не могло не привлечь внимания к сомнительному труду юного чернокнижника. Так, при осмотре опор Пассажа, согласно слухам, были обнаружены внедрившиеся в железобетон зародыши адских машинок, уже успевшие выбросить тоненькие ветвистые проводки и нарастить подобие часового механизма. Пресс-центр МВД Суслова решительно эти слухи опроверг, что тоже настораживало. Молва может и соврать, но государство-то не соврать не может!
Да и мотивы вранья в данном случае были вполне очевидны. Стоило официальным источникам признать правоту А. Пелеева, как сразу бы возник вопрос: сколько же вы, господа хорошие, упрятали за решётку невинных людей всего-навсего за то, что в гараже у них или, скажем, в дамской сумочке сами собой завязались двести граммов пластида?
А тут ещё этот скандал с ползучими тротуарами…
Миновав фармацевтическое предприятие «Тинктура» (до 1991 года — «Красная тинктура»), ученик чародея свернул за угол и двинулся вверх по Малой Спиритической, припоминая на ходу подробности недавнего происшествия.
Историки дивятся до сих пор, каким образом удавалось древним инкам перетаскивать огромные гранитные блоки от каменоломен до строительных площадок без применения грузоподъёмных механизмов и колёсных повозок. Впрочем, сами туземцы из этого никогда секрета не делали и на вопросы конкистадоров честно отвечали, что глыбы шли сами, подгоняемые заклинаниями. В доказательство испанцам был предъявлен камень столь тяжёлый, что даже не смог дойти до места — изнемог и заплакал кровью. Лишь после этого его оставили в покое, бросив на полпути, где он, говорят, лежит и по сей день.
Какая зараза воскресила в Баклужино магию древних инков, выяснить так и не удалось, но факт остаётся фактом: несколько вымощенных торцами пешеходных дорожек перебрались по волшебству во дворы коттеджей и на дачные участки. Один тротуар (торцы были помечены особым составом, что и позволило их потом опознать) заполз аж под Чумахлу.
Чем всё кончилось, сказать сложно. Вроде бы задержали нескольких лиц московской национальности, однако, удалось ли доказать их причастность к данному делу, Портнягин не помнил.
Вызов, как можно было догадаться заранее, оказался запоздалым. Гигантский пласт отсыревшей штукатурки упал с кухонного потолка вчера вечером. Хорошо ещё, не пришибло никого. Глеб соболезнующе оглядел обломки, осколки, ошмётки — и потянул носом. Ладан.
— Освящали?
— На той неделе… — всхлипывала хозяйка.
— Зря.
Пострадавшая, обмерев, уставила просохшие от изумления глаза на кощунствующего мага. Вроде белого вызывала, не чёрного.
— Тоже ведь палка о двух концах, — со вздохом пояснил тот, невольно подражая неторопкой речи учителя. — Средство-то сильное. Это как старую простыню с отбеливателем стирать. Вынешь из машинки, а она вся разлезлась. Так и тут… Энергетика у вас, сами понимаете, ветхая, износившаяся. Осталось — на чём моталось, а вы её — ладаном, молитвой, святой водой… Сразу и расползлась. А материальной-то сущности цепляться стало не за что! Вот и рухнула…
— Говорили: поможет… — проскулила потерпевшая.
— Будь дом поновей, помогло бы, — утешил Глеб. — Обычно астралу освящение только на пользу. — Вздохнул, развёл руками. — Ну не тот случай, хозяюшка… Потолок-то ваш отрицательной энергетикой сплошь изъеден — можно сказать, на ней одной и держался. Вот поэтому, прежде чем зло изгонять, — поучительно добавил он, — ещё посмотреть надо: а ну как без него всё вразнос пойдёт? Примеров-то — уйма! Боролись с дедовщиной — развалили армию, боролись с криминалом — развалили Россию. Это ж всё равно как стержень вынуть…
— И что теперь? — заранее кривясь, спросила страдалица.
Портнягин посмотрел на неё с участием.
— Ремонтировать надо…
Пересекая двор, ученик чародея отметил, что скорбного мурла на краю крыши уже не наблюдается. Никто не цепенел в укоризненной позе и не изображал собой печную трубу.
— Ну и чего они приходили? — полюбопытствовал Глеб, прикрывая за собой входную дверь.
Старый колдун Ефрем Нехорошев в халате и шлёпанцах горбился на табурете у стола, нацелив крючковатый нос прямиком в гранёный стакан, наполненный до половины чем-то прозрачным. Глеб даже испугался на миг, что расстроенный посещением контрразведки учитель махнул рукой на принципы и решил запить в неурочный день. Но нет, приглядевшись, Портнягин с облегчением заметил в прозрачной жидкости нечто жёлтое. Стало быть, не спиртное было в стакане. Разбавлять чем-либо водку старый колдун почитал святотатством.
Под столом у самых шлёпанцев чародея оскорблённо вылизывался серо-белый котяра Калиостро.
Кудесник прервал созерцание, покосился на ученика.
— Чего приходили, говоришь? — вяло переспросил он. — Сам же слышал: порчу снять. Да и поболтать заодно…
— Знакомый?
— Кто?
— Ну, приходил который…
— Капитан-то? Откуда!
— С чего тогда взял, что капитан?
— А то не видно, что ли?
Портнягин с упрёком посмотрел на учителя. Вреднющий всё-таки норов у старикашки. Хлебом не корми — дай голову поморочить!
— Кстати, и о тебе спрашивали, — скрипуче добавил Ефрем. — Перед крытым рынком вчера стоял?
— Стоял, — с недоумением признался Глеб.
— Головой качал?
— Ну, допустим…
— Допустим! — вспылил кудесник. — Соображать надо, что делаешь! А ну как не дай Бог рухнет завтра? На кого свалят, а?
Покряхтел и снова уставился с недовольным видом в гранёную посудину. Рядом на газетке лежала раздавленная яичная скорлупа. А в стакане, надо полагать, плавал желток. Портнягин успокоился окончательно.
— Назначен к нам из Суслова, — покашливая, хмуро известил Ефрем, — генерал Пехотинцев.
— Знаю, — равнодушно отозвался Глеб. — В газете читал.
Колдун недовольно пожевал губами.
— Политическую карьеру ладит…
— Тоже знаю…
— И что затевает — знаешь?
— Охоту на ведьм? — усмехнувшись, предположил Глеб.
Кудесник насупился.
— Не на ведьм, Глебушка. Не на ведьм. А на нас с тобой. Так-то вот…
— Не по-онял!
— Крайний нужен, — с досадой пояснил Ефрем. — Лиц московской национальности в Баклужино, почитай, уже не осталось, а крыши как падали, так и падают! Тротуары уползти норовят! Сразу всех колдунов обвинить — кишка слаба. Значит, на кого-то одного спихнуть надо. А мы с тобой люди тихие, в политику не лезем, никто за нас в случае чего не вступится…
— Думаешь, никто?
— А вот помяни мои слова! Ещё и порадуются втихомолку…
— Такой и статьи-то нет, — тонко заметил знающий Портнягин. — За колдовство.
— Ещё бы тебе на каждый чих по статье писано было! — фыркнул кудесник. — Статей не напасёшься! Сажают-то — как? Гангстера — за неуплату налогов, матерщинника — за разглашение государственной тайны. Глядишь, и нам какую-нибудь статью подберут…
— Что шьют? — прямо спросил Глеб. — Тротуары?
— Тротуары… — передразнил колдун. — А зыбучие бетоны не хочешь?
Секунду Портнягин стоял неподвижно, сведя губы в бублик, словно собираясь присвистнуть. Трудно сказать, много ли сведений выцедил из Ефрема порченый капитан, но можно было побиться об заклад, что сам Ефрем выцедил из капитана куда больше. Знать бы ещё, каким образом…
Глеб приблизился к столу, машинально заглянул в стакан. Методика собирания негативной энергетики на сырое куриное яйцо была неплохо изучена юным чародеем. Сажаем порченого на стул лицом в иконы и с молитовкой начинаем катать яйцо вокруг головы по часовой стрелке, потом без отрыва спускаемся спиралькой вдоль хребта, поскольку порча, как известно, больше всего любит наматываться на позвоночный столб, после чего перебираемся на руки-на ноги. Затем, опять же с молитовкой и осторожненько, чтобы, Боже упаси, не поранить желток, бьём яйцо, выпускаем его в стакан с водой, а там смотрим, что получилось.
— Хм… — озадаченно сказал Портнягин.
Обычно после сбора негатива желток идёт в пупырышку, появляются так называемые «черви», а хитросплетение нитей белка образует либо подобие гроба, либо церкви с крестом. В данном случае ничего похожего не наблюдалось.
— Да порчи-то, сам понимаешь, не было никакой, — видя недоумение ученика, нехотя пояснил старый колдун. — Это я у него с башки информацию яйцом скатал…
Глеб оторопело воззрился на учителя. Нет, до таких высот ремесла ещё, конечно, ползти и ползти. Повторно — теперь уже с умыслом — Портнягин заглянул в стакан, но, разумеется, ни генерала контрразведки, ни коварных его замыслов так и не узрел.
Обычное дело: только-только покажется, будто вы уже с наставником на равных, как вдруг он такое отчинит, что затоскуешь и поймёшь, насколько ты далёк от идеала.
— Плохи наши дела, Глебушка, — уныло признал старый чародей. — Сильно плохи… Ну да ладно, придумаем что-нибудь. А ты поди пока желток в унитаз выплесни. Какие слова при этом говорить — помнишь?
— Проверь! — вскинулся обидчивый Глеб.
— Не надо, — буркнул колдун, но всё-таки опять не удержался: — Только руки, слышь, не забудь по локоть вымыть, — сварливо добавил он. — Холодной водой. А то не дай Бог нацепляешь всякого. Информация, она ведь иной раз хуже порчи…
— А крестили его как? Порченого…
— Капитана-то? — Колдун сунулся носом в стакан, всмотрелся. — Лавром крестили…
«Именем Господа нашего Иисуса Христа, приказываю тебе, сатана, — выливая желток в унитаз, бормотал Глеб. — Уйди прочь со своими бесами и духами от раба Божьего Лавра, аминь…»
Затем повернулся к раковине и ополоснул посудину, продолжая бормотать: «Мою я не стакан, а раба Божьего Лавра от его болезней, неприятностей, испуга, переполоха, призора, злого разговора. Как этот стакан чист, так и раб Божий Лавр…» — ну и так далее.
Разделавшись с жидким носителем информации, Портнягин переступил порожек тесного совмещённого санузла, однако вовремя спохватился и, вернувшись, тщательно вымыл руки по локоть. Холодной водой. Тем более что другой и не было.
— Много там ещё у тебя вызовов? — угрюмо осведомился Ефрем, дождавшись возвращения Глеба.
— Два, — сказал тот. — А поговорить ты со мной обо всём об этом не хочешь?
Кудесник нахохлился.
— Чего там говорить-то? — буркнул он. — Расстраиваться только…
В задумчивости Портнягин вышел со двора и двинулся в направлении площади Жанны д’Арк, хотя оба оставшихся на сегодня клиента проживали — один на Божемойке, второй — и вовсе на Лысой горе. «Подождут», — поколебавшись, решил Глеб и, миновав памятник жертвам инквизиции, направился к «Старому барабашке».
Навстречу попалась группа бритоголовых подростков: пара славян, кавказец и мулат. Юные расисты подозрительно взглянули на рослого прохожего и с недовольным видом расступились, пропуская. Во-первых, ясно было, что с таким лучше не связываться, во-вторых, охотились они в основном за лицами московской национальности, легко опознаваемыми по более упитанному выражению и общей наглости черт.
Скоро, глядишь, вот так же и колдунов выслеживать станут.
Портнягин нырнул в стеклянный кубик кафе и, расположившись за привычным столиком у стеночки, заказал сто граммов водки и оренбургер.
Выпил, задумался.
Ничто так не полирует обух, как попытка перешибить его плетью. Не то чтобы Портнягин не знал этой старой истины, однако и сидеть сложа руки тоже не годилось. Пораженческое настроение наставника не на шутку беспокоило Глеба. Имей они дело с милицией, тёртый ученик чародея знал бы в общих чертах, что предпринять. А вот контрразведка…
Даже если вновь назначенный генерал решил повесить на старого колдуна с его учеником одно только дело о зыбучих бетонах, перспектива становилась мрачноватой. Маячили в ней, например, несколько предстоящих обрушений, возможно, с жертвами. Не зря стоял вчера Глеб Портнягин перед крытым рынком и неосмотрительно качал головой: энергетика здания была настолько изъедена временем и отрицательными эмоциями покупателей, что оставалось гадать, на чём крыша держится!
Прочность шедевров древней архитектуры вот уже несколько тысячелетий не выходит из поговорки, но обычно мы объясняем это явление как последние материалисты: дескать, предки по-особому обжигали кирпичи, замешивали раствор на яичных желтках. Пусть так оно всё и делалось, однако нельзя забывать и о духовной основе, или, как выражаются специалисты, об астральном каркасе здания.
Стоит ли удивляться долговечности старых храмов, если каждое свершённое в них богослужение укрепляет незримую структуру сводов и стен? Даже когда культовые сооружения становятся всего-навсего достопримечательностями, накопленного запаса астральной прочности им, как правило, хватает на долгие века.
Иное дело, если происходит столкновение идеологий: скажем, здание какого-нибудь там развлекательного центра строили мусульмане, а освящали православные. В этих случаях в астрале возникает вибрация, в результате которой из бетонных опор улетучиваются частички цемента и остаётся один песок, что не раз приводило к катастрофическим последствиям.
Ещё хуже, если в старый храм вторгается новая вера. Астральные турбуленции принимают тогда особо причудливый характер: в строении заводятся пресловутые энергетические зародыши адских машинок, наращивают материальную оболочку — и вскоре достаточно бывает навести объектив фотоаппарата или кинокамеры на обречённый объект, чтобы произошёл общий взрыв, как, собственно, и случилось в 1931 году с храмом Христа Спасителя. Руководители СССР приписали замысел разрушения святыни себе и, с политической точки зрения, были совершенно правы. Лучше прослыть злодеями, чем растяпами.
Портнягин поймал себя на том, что опять сокрушённо качает головой, и немедленно запретил себе это делать. Не те сейчас времена — головами качать. Качнёшь — ответишь.
Да, как ни ворочай, а против контрразведки ты бессилен. Ни для кого ведь не секрет, что, к чему бы она ни прикоснулась, всё, в том числе и колдовство, либо вянет-пропадает, либо перерождается до неузнаваемости.
Правда, Ефрему Нехорошеву удалось скатать секретные сведения на сырое яйцо, но, во-первых, это Ефрем, во-вторых, трюк старого колдуна даже Глебу представлялся чудом, а в-третьих, сотрудник-то прикинулся частным лицом, да и сам, как водится, в это поверил. Явись он официально — даже у Ефрема мало бы что вышло.
Ученик чародея вздохнул и решительно отодвинул картонное блюдце с нетронутым оренбургером.
Так-то вот, Глеб Кондратьич! Раньше вами один лишь уголовный розыск интересовался, а теперь, гляди-ка, до контрразведки доросли… Головокружительная карьера!
С этой язвительной мыслью Портнягин поднялся из-за столика и двинулся к стеклянной двери.
Когда, сходив по обоим адресам, молодой колдун вернулся к дому учителя и наставника, уже свечерело. Глеб нырнул в арку, но, очутившись во дворе, приостановился. На краю крыши опять цепенел угрюмый кошачий силуэт.
Замедлив шаг, ученик чародея приблизился к скамейке и сел, не сводя глаз с двух освещённых окошек на пятом этаже, где метались какие-то тени.
Подняться или выждать? Вскоре тени перестали метаться — и через несколько минут из дверей подъезда вышли четыре сердитых человека в штатском с лицами, стёртыми, во-первых, сумерками, во-вторых, родом занятий. Убедившись, что все они скрылись в арке, Глеб ринулся к парадному и единым духом взбежал на пятый этаж.
В комнатёнке колдуна владычествовал разгром. Нет, физически всё осталось на местах до последней пылинки. Но астрально…
Старый чародей Ефрем Нехорошев с удручённым кряхтеньем извлекал из кладовки диковинный предмет, представлявший собой выветренную до ноздреватости каменную ложницу, на коей покоилась отшлифованная ладонями многих поколений кудесников сфера из тёмного дуба. Судя по некоторой однобокости, сработана она была отнюдь не на токарном станке.
— Говорил же, говорил… — произнёс чародей, поворачиваясь гневно трясущейся бородёнкой к остолбеневшему воспитаннику. — Спрячь документ! Не порть энергетику! Нет, размахались тут, понимаешь, корочками своими! У, архаровцы…
Действительно, стоит контрразведчику выставить наружу хотя бы уголок служебного удостоверения, как любые чары рассеиваются, амулеты теряют силу, зачастую сыплется сама инфраструктура астрала. В развёрнутом же, Боже сохрани, виде грозная книжица начинает откачивать положительную энергию в таком темпе, что последствия могут быть и вовсе непредсказуемы.
Из-под кровати слышалось тоненькое прерывистое поскуливание — учёная хыка наверняка забилась, бедная, от страха в самый тёмный угол, не решаясь даже уйти в иное измерение.
Опомнившись, Портнягин взял тяжеленную реликвию из рук учителя и осторожно поставил на стол. Редко, очень редко выносил Ефрем на Божий свет эту древность. Посетители обычно принимали странное изделие за символ Луны или Солнца — им и в голову не могло прийти, что перед ними славянский языческий идол, божество Колобог, представлявшееся нашим предкам в виде шара, центр которого находится везде, а окружность — нигде. В раннехристианских источниках подобные истуканы известны под именем Идеалища Поганого.
Портнягину всегда казалось, что чем-то эта доисторическая деревяшка напоминает самого Ефрема: с одной стороны — предельно проста, с другой — пугающе непостижима.
— А сейчас-то они чего нагрянули?
Не отвечая, старый колдун возложил сухие длани на дубовую сферу и начал полегоньку её оглаживать — видимо, восстанавливал энергетику в помещении. А может, просто успокаивался. Чувствовалось, однако, что вопрос Глеба несколько смутил кудесника.
— Слышь, — с неловкостью обратился он к питомцу. — Ты, когда желток в унитаз выливал, какие слова говорил?
— Какие положено! — огрызнулся Глеб. — Я ж тебе предлагал: проверь…
Колдун покивал со скорбным видом.
— Да, — горестно признал он. — Как же я сам-то, главное, не смикитил? «Мою я не стакан, а раба Божьего…» «Как этот стакан чист, так и…» М-да… Мы ж, получается, не порчу, мы информацию в унитаз слили… Память у мужика начисто отшибло. Представляешь: звание своё — и то забыл…
— Навсегда?!
— Да восстановится, думаю, за пару дней, — расстроенно отвечал старый колдун. — Порчу-то ведь тоже с одного раза яйцом не откатаешь… Но я-то, я-то как не сообразил?
«Так я тебе и поверил, — мысленно осклабился Глеб. — Надо же! Не сообразил он…»
В форточку просунулось серо-белое мурло Калиостро. С омерзением оглядев астральный бардак, котяра фыркнул и снова сгинул в зябких осенних сумерках.
Каждое утро Портнягин неизменно начинал с того, что приводил в порядок энергетику во всей квартире. Но если раньше нехитрая эта работа была сопоставима разве что с влажной уборкой, то теперь, после обнажения сотрудниками служебных удостоверений, её хотелось сравнить с ликвидацией последствий стихийного бедствия. Вручную. Без бульдозеров и подъёмных кранов.
Умаявшись, ученик чародея вернулся передохнуть в физическое тело, когда под окнами раздался пронзительный, с детства знакомый свист.
Открыл балконную дверь, выглянул. Внизу на облепленном палыми листьями мокром асфальте стоял, запрокинув румяную упитанную физию, бывший одноклассник, а ныне воспитанник чёрного мага Игнат Фастунов. Завидев Глеба, ученик нигроманта махнул рукой, приглашая спуститься.
Выйдя из подъезда, Портнягин обнаружил, что обычно улыбчивый Игнат на этот раз чем-то сильно встревожен.
— Вы что творите? — пренебрёгши приветствием, испуганно шепнул он. — У вас что с Поликарпычем — по две головы, что ли?
— Чего стряслось?
— Будто не слышал! Правое крыло здания МВД рухнуло…
Сердце у Портнягина при этом известии, естественно, оборвалось. Проявил выдержку, поскучнел лицом.
— Жертвы есть? — осведомился он, чуть ли не позёвывая.
— Одна. Но такая, что лучше бы остальных придавило. Генерал в окно выпрыгнул, ногу сломал. А в оккультном отделе все компьютеры — в мелкие дребезги…
— Ай-ай-ай-ай-ай-ай-ай… — поражённо завёл старый колдун Ефрем Нехорошев, услыхав о приключившемся. — Ай-ай-ай-ай…
Глеб Портнягин с искажённым лицом метался, стискивая кулаки, по захламлённой тесной комнатёнке, провожаемый неодобрительными светло-зелёными глазищами Калиостро.
— Ну и что теперь делать?! — заорал он, поворачиваясь к кудеснику.
Но тот всё никак не мог прийти в себя:
— Ай-ай-ай-ай-ай-ай…
— Нет, но делать-то что?!
— Ай-ай-ай-ай… — Запнулся, уставился на Глеба. — А что делать? Ничего не делать.
— Но ведь кому-то же за это отвечать!
— Непременно, — со всей убеждённостью подтвердил Ефрем. — Шутишь, что ли? За такую-то страсть… — Вновь проникся ужасом случившегося, обессмыслил глаза и замотал встрёпанной бородёнкой, явно собираясь завести по второму разу: «Ай-ай-ай-ай…»
— Так нам же с тобой и отвечать!!!
Тут уж колдун не запнулся, а просто осёкся.
— Ну ты, я гляжу, себя уважа-аешь… — протянул он, слегка отстраняясь от Глеба, словно бы не в силах охватить его единым взглядом. — Не рынок, чай, не бассейн… Контрразведка! Кто ж этакие дела на частных лиц вешает? Позору не оберёшься! Тут, брат, международный терроризм приплетать впору… Да он, помяни мои слова, и сам себя приплетёт. Что ж там, дураки, такой лакомый кусочек терять?
Несколько секунд Портнягин стоял неподвижно. Затем в прищуренных глазах его затеплилось понимание.
— Ловко… — пробормотал он.
Колдун тем временем снова осунулся, погрустнел.
— Надо же… — сетовал он. — Вот времена… Генерал-то, а?.. Какую ногу хоть: левую или правую?..
— Как же ты это подстроил? — тихонько спросил Глеб.
Оборвав причитания, кудесник с угрозой воззрился на питомца из-под косматых бровей.
— Ты смотри ещё так кому-нибудь не скажи, — строго предупредил он. — Подстроил… Как ты такое подстроишь?
— Да? А кто вчера идола гладил?
— А кто позавчера перед крытым рынком головой качал? — с блеском парировал Ефрем.
— Ну так рынок-то стоит пока!
— Пока стоит…
Портнягин перевёл дух.
— Хочешь сказать, само всё вышло?
— А почему нет? — рассудительно отвечал колдун. — Мало ли случаев… В Москве вон перемывали-перемывали по телевизору кремлёвские косточки — стена с захоронениями обвалилась. А ведь в пятнадцатом веке сложена была… Так и здесь. Приехал из Суслова генерал — и давай обычаи ломать, на новых крайних перенацеливать. Сначала в мозгах вибрация началась, а там и астрал срезонировал…
Портнягин опёрся широко раскинутыми руками на край стола, подался к учителю.
— Ефрем! — ласково молвил он. — Ну что ж ты меня за лоха-то держишь? Сам прикинь, что получается. Обидела тебя контрразведка, прислала капитана. Порчу снять. Ты её и снял. С моей помощью. Тут уже они на тебя обиделись — пришли разбираться, всю энергетику нам порушили. А на следующее утро у них потолок падает, генерал ногу ломает. Несчастный случай?
Последнюю фразу Глеб выговорил откровенно издевательски. Чародей встал. Запахнул халат, подошёл к тусклому окошку, помолчал, размышляя.
— Ефрем, — с мягкой укоризной сказал ему в спину Портнягин. — Не доверяешь? Проболтаюсь, боишься?
— Нет, — глуховато прозвучало в ответ.
— Что нет? — не понял Глеб.
— Не было это несчастным случаем, — отрывисто и вроде бы через силу признался колдун.
Портнягин обмяк. Честно говоря, на такую откровенность он даже и не рассчитывал.
— А что же это было? — замирая, спросил он.
Кудесник обернулся. Узкое морщинистое лицо его показалось Глебу загадочным и древним, как у языческого идола.
— Счастливый это был случай, Глебушка, — с неожиданной теплотой в голосе изрёк колдун. — Счастливый…
Жупел вполнакала
Государственные дела требуют более смелой морали…
Вторжение прогресса в повседневность старый колдун Ефрем Нехорошев, как правило, принимал с кислой миной, и вовсе не потому что сомневался в безотказности бытовой техники — скорее наоборот. Да, рассуждал он, сотовый телефон не подведёт, но ты ж потом десять раз за голову схватишься: лучше бы он подвёл, мыльница чёртова! Последнее приятное исключение имело место лет десять назад, когда Ефрем среди ночи набрал по ошибке номер взрывного устройства — и поднял на воздух пустой крытый рынок за восемь часов до намеченного террористами срока, угодив аккурат в те двадцать минут, что потребовались сторожу для похода в круглосуточный магазин.
Все прочие пережитые им звонки — как входящие, так и исходящие — никому, помнится, радости не принесли.
Из множества перебывавших у Ефрема учеников один только Глеб Портнягин обладал мужеством время от времени высказаться в защиту прогресса.
— Давай тогда в каменный век вернёмся! — задиристо предлагал Глеб. — Ни науки, ни техники… Благодать!
— Давай, — невозмутимо соглашался чародей. — Смеху будет… Ты ж там без железяк своих пропадёшь, а я — вот он, я! Хоть в каменный век отправляй, хоть в бронзовый — выживу, Глебушка, выживу, не боись…
— Но мы-то не в каменном веке живём!
— То-то и оно… — вздыхал кудесник.
— А что ты себя с остальными равняешь? — горячился Портнягин. — Сколько вас таких? Раз, два — и обчёлся! А нормальный, простой человек? Он же только с железяками этими свет увидел! Скажешь, нет?
— В том-то вся и клюква, Глебушка, — сокрушённо отвечал ему Ефрем. — Раньше затеет человек пакость какую — глядь! — а она технически невыполнима. Помечтает, помечтает — да и плюнет. А теперь — не-ет… Теперь запросто…
— А если добро затеет?
Колдун насупился, потом с сожалением покосился на ученика. Молодой, гормоны играют, видимость смысла жизни создают. Ну да какие его годы! Глядишь, поумнеет с возрастом…
— Ну ты сам прикинь, — страдальчески вздёрнув брови, попробовал вразумить он юного упрямца. — Железяки, они для чего? Жизнь ускорить… А слыхал, небось: одни только злые дела быстро делаются. Добрые-то — медленно…
— Ну? — непонимающе сказал Глеб. — А теперь и они ускорятся…
— В-вот! — И чародей назидательно воздел сухой морщинистый палец. — Чуть с добрым делом поспешишь — оно тут же во зло и обернётся… Опять же от размаха многое зависит. Добро в чистом виде — всегда крохотное…
— Это почему?
— Да потому что вреда никому не приносит! Скажем, накормил ты нищего. Добро? Добро… А сто нищих? Тут уже, хочешь не хочешь, придётся дармовую столовую открывать. А теперь прикинь: сколько ж народу нужно по миру пустить, чтоб на такое благое дело денег хватило…
— Нет, погоди… — сопротивлялся Портнягин. — А как же добро в мировом масштабе?
— Боже сохрани! — испуганно сказал колдун. — Как заговорят о добре в мировом масштабе — значит, жди бомбёжки. Примета такая… А машинки твои, Глебушка, только и могут что ускорять да увеличивать — какое уж тут добро! Вот ты каменный век помянул. А того не ведаешь, что первый каменный топор нелегально был изготовлен. Не уследили…
Трудно было спорить с Ефремом Нехорошевым, ох, трудно.
— А сам приборы мастеришь, — упорствовал настырный питомец. — Неувязка получается…
Действительно, одной из статей дохода Ефрема Нехорошева были мелкие колдовские поделки, сдаваемые на реализацию в магазинчик «Оккульттовары», что гнездился в полуподвале неподалёку от редакции «Ведуна». Да и сейчас на застеленном газеткой столе изготовились для сборки части прибора астрального видения, в готовом состоянии сильно напоминающего лорнет с закопченным стёклышком.
— Сравнил! Божий дар с яичницей! — осерчал чародей, запахивая халат. — Мы-то их, чай, с тобой не на конвейере гоним… Каждая вещичка — штучная. И хозяин для неё тоже должен быть штучный — не абы кто… — Хотел ещё что-то прибавить, но был бесцеремонно прерван сотовым телефоном, тоненько грянувшим первые такты марша «Как ныне сбирается Вещий Олег…»
Кудесник брезгливо покосился на такое маленькое и такое голосистое устройство.
— Думаешь, что хорошее скажут? — буркнул он, беря со стола трубку. — Слушаю…
Выслушал, вздохнул.
— Вот видишь, — с упрёком обратился он к Портнягину. — Два изделия вернули, изготовителя требуют. Только, слышь… Ежели что — ты уж… того… сделай милость, не звони. Сам разберись…
Часть тротуара, примыкающая к полуподвальчику, была вымощена правильными восьмиугольниками — и только ими. Впритык и без зазоров. Местные к такому диву давно привыкли, а вот иногородним оно ещё было в новинку, поэтому каждый приезжий почитал своим долгом прийти сюда и остолбенеть, тупо глядя под ноги, на произведение бригады кудесников, сотворённое лет семь назад под мудрым приглядом самого Ефрема Нехорошева.
Даже сейчас, несмотря на опадающую с небес водяную труху, отчего дальний конец улицы имени Якова Брюса казался несколько размытым, двое разнополых сусловчан (видимо, супружеская чета), присев на корточки, с ошарашенным видом водили пальцами по мокрым стыкам плитки. Обойдя сильно озадаченных столичных гостей, Глеб нырнул под козырёк и, спустившись по узкой пологой лестнице, отворил откликнувшуюся колокольчиком дверь из непрозрачного смуглого стекла.
Первое помещение — квадратное и относительно обширное — представляло собой обычный полуподвальный магазинчик с парой витражных амбразур под потолком. Тёмный прилавок под морёный дуб охватывал вошедшего с четырёх сторон. На стеллажах — эзотерическая литература, амулеты, обереги, склянки с невразумительным содержимым, курительные причиндалы, два черепа печально известного Рафли, поразившего когда-то из пищали чудотворный образ Божьей Матери Лыцкой, и прочая сувенирная дребедень. Затем взгляд посетителя неизбежно проваливался в зияющий узкий проход в тесную внутреннюю комнату, где на разновысоких столбообразных постаментах выставлены были уникальные, не имеющие аналогов изделия местных колдунов.
— А, пожаловал, бракодел? — задорно приветствовала Глеба медноволосая Рая Земнова, чья тугая причёска напоминала, как всегда, оголённую обмотку небольшого трансформатора. В следующий миг продавщица тихонько взвизгнула и еле успела прихлопнуть ладонью шевельнувшийся на затылке гребень. — Прекрати! Здоровый лоб, в тюрьме сидел, а шутки — как у…
Глеб ухмыльнулся. Телекинезом он владел уже, наверное, не хуже иного колдуна. Впрочем, механизм этого загадочного явления на диво прост для тех, кто понимает. Известно, что астральное тело крепится к физическому с помощью так называемого «шнура» и не способно перемещать грубоматериальные предметы, поскольку проходит сквозь них беспрепятственно. Существует, однако, нехитрый приёмчик, разработанный ещё Сильваном Мульдоном, когда наружу выпускается один только «шнур», разветвлённым концом которого можно орудовать, как пятернёй.
— Здравствуй, Раечка, — игриво молвил Глеб, вбирая незримое щупальце и присаживаясь бочком на прилавок. — Как жизнь молодая?
— За молодую — спасибо, — процедила продавщица, на всякий случай ощупывая тугую медную проволоку зачёса. — За жизнь — ответишь.
Перепалка носила дружеский неторопливый характер. В самом деле, что за счёты могут быть у бывших одноклассников!
— И какая падла нас опять не оценила? — деликатно полюбопытствовал Портнягин.
— Слушай, Глеб! — отвечала ему Рая Земнова. — Вы там нарочно, что ли, со своим учителем прикалываетесь? Ну не все же на свете колдуны! Сюда простые нормальные люди приходят… А вы им такое предлагаете, что даже у колдуна ум за разум зайдёт!
Портнягин крякнул. Сказанное Раей живо напомнило его собственные доводы в недавнем споре с Ефремом. Теперь, однако, приходилось принимать сторону учителя.
— Козлы… — равнодушно изронил Глеб. — Ум у них за разум заходит! Какая им разница, что это за фигня и для чего? Её сам Ефрем Нехорошев сделал. Собственноручно! Поставь на полку — и гордись… Что вернули-то?
— Вот, — сказала продавщица, извлекая из-под прилавка маленькую проволочную рамку, хитро прикрепленную к удочке для подлёдного лова. — Богоискатель портативный, два режима работы.
— Кто покупал?
— Да есть тут одна… стара барыня на вате! Достала уже всех. Купит — вернёт, купит — вернёт! Половину выставки перебрала…
— Про богоискатель что говорила?
— Говорила: глючит, на каждого человека реагирует! Крутится — как заведённый…
— Это в каком режиме?
— Во внешнем.
— Ну, давай проверим… — с утомлённым видом предложил Глеб. — Нет, мне ты его не протягивай. У меня в любом случае заработает. Сама давай…
Медноволосая Рая сдвинула шпенёк на ручке — и рамка начала мерно вращаться. Затем, звякнув колокольчиком, отворилась входная дверь — в подвальчик проникла вдрызг промокшая супружеская чета. На лицах сусловчан отчётливо читалось робкое отчаяние — загадку восьмиугольной плитки они, ясное дело, так и не разрешили. Приблизившись, опасливо уставились на вращающуюся рамку — и та немедленно закрутилась быстрее.
— Видишь? — сказала Рая.
— Всё правильно, — важно пояснил Глеб. — Бог — Он где? Он в ближнем твоём сидит, чего тут непонятно? В Писании как сказано? Спрашивают Христа: когда это мы тебя видели, Господи? (В смысле — в упор они его раньше не видели.) А Он им: слышь! А вот у вас кто-то пить просил — вы его напоили. Так это был Я. Осу́жденному на зоне помогли. Так это тоже был Я… Сама смотри: пришли к тебе два клиента… — Глеб кивнул на вошедших. — В каждом из них — Бог. Рамка обороты и прибавила…
Мокрые супруги одичало взглянули друг на друга.
— Может, вам кофейку? — спохватившись, обратилась Рая к неожиданным богоносцам. Глаза у неё тоже стали несколько оторопелые. — Могу сварить…
Но те лишь поблагодарили сдавленно — и поспешили ретироваться от греха подальше. Звякнул колокольчик.
— А во внутреннем режиме? — с невольным уважением глядя на бывшего одноклассника, спросила продавщица.
— А во внутреннем эта штуковина определяет, есть Бог в тебе самом или нет. Что там твоя дама говорила? Как на неё рамка реагирует? Крутится?
— Нет, — испуганно ответила Рая. — Говорила, что заедает. Пол-оборота сделает — и назад…
— Понятно… — Портнягин помрачнел. — Ну, это уже её проблемы… Что ещё вернули?
Из-под прилавка возникла треснутая, обмотанная скотчем акустическая колонка скромных размеров. Должно быть, часть какой-то допотопной аудиосистемы. Электрический провод был то ли перерезан, то ли перебит, так что обрывок его с вилкой Рая предъявила отдельно.
— Здра-авствуйте вам! — возмутился Глеб. — С этим-то как можно было не сладить? Вилкой мимо штепселя промахнулись?
— Ну такие вот, видишь, «чайники»…
Извлечённое на Божий свет устройство носило красивое название «Жупел» и могло генерировать звук определённой частоты, отпугивающий нечестных людей. Строго говоря, дело было даже не в звуке, а в том резонансе, что возникал при этом в астрале.
— Кто вернул?
— Фирма «Планида».
— А претензии?
— Сам, что ли, не догадываешься? Воткнули в розетку — и кинулся народ из фирмы врассыпную. Весь! Во главе с хозяином… — Рая прыснула. — Представляешь, снайпера вызывали! С соседней крыши через окно в провод стрелял…
— Деньги вы им вернули? — с тревогой спросил Глеб.
— Ещё чего! В повреждённом виде назад не берём. А они её у себя тоже держать боятся…
— Ну и слава Богу, — порешил Портнягин.
— Да не совсем, — сказала Рая. — Хозяин «Планиды» на вас в суд подать грозился. За нанесение ущерба деловой репутации…
— Кто ж ему виноват? — удивился Глеб. — Раз побежал — значит, у самого рыльце в пушку.
— Говорит, что нет. Законов не нарушает.
— Законов! — развязно осклабился Глеб. — Машинка-то не по законам жужжит, а по совести… Ладно. Колонку я забираю. Отремонтируем — вернём. А богоискатель… Да выстави его по новой на продажу! Может, поумней покупатель найдётся…
Довольный тем, что не потревожил учителя звонком, Портнягин выбрался из подвальчика, неся под мышкой закутанную в полиэтилен колдовскую поделку. Предосторожность излишняя — дождик кончился. По улице имени Якова Брюса гулял теперь зябкий осенний ветер и подобно провинциальному кутюрье вдохновенно сминал все встречные лужи в оборочки, рюшечки и тому подобные плиссе.
— Только суда ещё нам не хватало! — вскинулся Ефрем Нехорошев, выслушав рассказ ученика. Как всегда в преддверии запоя, кудесник был всклокоченный, сердитый.
— Первый раз, что ли? — резонно заметил Глеб, доставая нож с наборной рукоятью — зачистить концы перебитого снайперской пулей провода. — Подумаешь, глава фирмы! Что он нам вообще может припаять?
— Клевету для начала…
— Это каким же образом? Ну, представит он справки, что ни разу ни на чём не попадался… Так у нас и на этот случай отмазка! Любая собственность — воровство, а уж бизнес — тем более…
— Вот-вот… — ворчливо отозвался Ефрем. — Он же на то и рассчитывает! Хочешь, чтоб нам для полного счастья коммунистическую пропаганду пришили? Собственность ему воровство! Прудон нашёлся… Погоди-ка! — Колдун привстал с табурета, всмотрелся. — Переключатель трогал?
— Нет.
— Ага… — глубокомысленно произнёс кудесник, вновь опускаясь на табурет. — Стало быть, когда в сеть врубали, он в правом положении находился… Вот это уже действительно отмазка.
— Какая? — поинтересовался Глеб, бинтуя срощенный шнур синей изоляционкой.
— Такая, Глебушка, что, ежели переключатель смотрит вправо, то распугивание идёт на общечеловеческом уровне — в полную силу, а ежели влево, то на деловом. Даже на государственном… То бишь вполнакала…
— Почему?
— Будто сам не знаешь… Мораль разная! Я ж тебе говорил сегодня: всё от размаха зависит. У человека — одна мораль, робкая; у фирмы — другая, посмелее, а у государства — третья, и вовсе отчаянная… Ну сам подумай: коли начнёт человек себя вести на манер государства — посадят ведь его, Глебушка, как пить дать посадят! А что такое фирма? Да то же государство, только маленькое… Короче, так. Бери эту штуковину и дуй в «Планиду». Скажи: ошиблись, мол, вы, господа хорошие, сопроводиловку, видать, не дочитали! Шпенёчек-то влево должен был смотреть, а не вправо… А вы сразу: в суд, клевета…
Портнягин взглянул в потемневшее окно — и чуть не заругался шёпотом. За стеклом снова крутилась водяная муть.
Вернулся Глеб мокрый и злой, но виной тому была исключительно погода. Разговор с владельцем «Планиды» прошёл неожиданно благопристойно: бизнесмен уяснил и признал свой промах, с благодарностью принял машинку, в присутствии Глеба перевёл рычажок в левое положение и, включив прибор в сеть, с удовлетворением отметил, что не ощущает ни малейшего позыва стремглав покинуть офис. Затем они обошли вдвоём все кабинеты, также не обнаружив нигде признаков паники или хотя бы беспокойства. Надо полагать, хозяин не ошибся в подборе сотрудников: все они в деловом смысле были безукоризненны и стоили друг друга.
Естественно, ни о каком заявлении в суд уже и речи не шло. Расстались по-приятельски…
А на следующее утро стало известно о бегстве кассира «Планиды» с крупной суммой казённых денег.
— Ну? — вызывающе осведомился Глеб, шлёпая на стол свежую газету. — Что делать будем?
— Ничего, — меланхолически ответил колдун.
— Ну, интересное дело, ничего! — вспылил ученик. — Теперь он нас точно притянет!
— Нехай притягивает…
— А отмазываться как? Мы ж гарантировали, что машинка жуликов распугает…
— Вот и распугала, — кивнул Ефрем. — Один уже сбежал…
— С деньгами!
— Это детали, — утешил колдун. — Главное, Глебушка, против государственной морали не погрешить. Собственность — священна, бизнес — тем более…
Тайна гнездовских курганов
Карамзин изобрёл только букву «ё». «Х», «п» и «ж» изобрели Кирилл и Мефодий.
— Вы?! — не поверил глазам посетитель, когда Глеб Портнягин открыл ему дверь. Причём следует отметить, что невольно вырвавшееся восклицание, уйдя на пять этажей вниз, отдалось в гулком подъезде с прежним изумлением, но куда менее радостно, чем прозвучало на самом деле. Старое правило: если хотите узнать истинные чувства собеседника, вслушайтесь в эхо его голоса.
Несмотря на такое обстоятельство, суровая физиономия Глеба дрогнула и разошлась в улыбке.
— Аркашк, ты, что ли?
— Собственно… — приходя в себя, вымолвил тот. — Я к Ефрему Нехорошеву… Это здесь?
— Так ты ж у нас вроде не суеверный!
— А при чём тут…
Продолжая скалиться, Портнягин распахнул дверь ещё шире.
— Заходи давай.
Так и не уяснив, как ему себя вести, гость перешагнул порог и, озадаченно сдвинув брови, проследовал в комнату. При виде хозяина замер вторично, однако быстро овладел собою и с отменной вежливостью поздоровался, представился. Старый колдун Ефрем Нехорошев в свой черёд окинул взглядом пришельца и, кажется, остался им недоволен.
— Садись, — велел он.
Но тот по-прежнему стоял столбом, вопросительно переводя глаза с Ефрема на Глеба и обратно. Ничего не мог понять.
— А-а… — сообразил он спустя малое время. — Вы — родственники?
— Садись, — повторил колдун. И прибавил ворчливо: — Родственников нашёл… Ученик это мой.
— А мне он сказал, что на какого-то колдуна работает…
— Ну, правильно.
— Так вы что, колдун?!
— А ты к кому хотел?
— Мне вас рекомендовали, — с недоумением признался посетитель, — как лучшего баклужинского эксперта в области палеоинвективной лексики.
В комнате стало тихо. Учитель и ученик зачарованно смотрели на клиента.
— Слышь, ты… Палео… — произнёс наконец Ефрем, борясь с улыбкой. — А по-людски?
— Примерно так звучит тема новой моей работы, — пояснил гость. — Вот… — Он достал из папки и протянул Ефрему отпечатанные на принтере листы.
«Сейчас, когда лишь матерные выражения напоминают нам о далёких временах матриархата…» — заглянув через плечо наставника, прочёл Глеб зачин первой фразы.
— Вона как… — с уважением произнёс кудесник и многозначительно покосился на питомца. Видал, дескать?
Визиты учёных мужей случались чуть ли не ежемесячно. К старому колдуну исследователей гнала одна и та же закавыка: всё правильно, а почему-то не работает! В прошлый раз, к примеру, нагрянула группа медиков, которых угораздило синтезировать идеальное лекарство. Исцеляет всех подряд от любой хвори. Вернее, должно было по замыслу исцелять… Что ж, не они первые! Подобно своим многочисленным предшественникам молодые энтузиасты, как попросту растолковал им Ефрем Нехорошев, не учли изначального свойства панацеи — универсальности. Вместе с больным выздоравливали и микробы.
Но с проблемами палеолингвистики, помнится, никто ещё не обращался.
— Сейчас разберёмся, — пообещал Ефрем. — А вы друг друга откуда знаете?
— Вместе клад искали, — уклончиво отозвался Аркадий.
— Ну, тот, который ты тогда на Дурман-бугре прикопал… — осклабясь, напомнил Глеб. — Заговорённый. На тридцать три головы молодецкие…
— Чтобы самому не рисковать, меня в раскоп погнал, — скрипучим голосом наябедничал гость.
— Да ты-то чем рисковал?! — возмутился Глеб.
— Ладно, хватит вам! — буркнул колдун. — Кладоискатели… Ну так что у тебя с этим… с палео… Да не маячь ты, как надолба придорожная! Садись давай.
Кандидат филологических наук Аркадий Залуженцев опустился в потёртое гостевое кресло — и усомнился вновь. Встрёпанный старичок в туфлях и в халате мало походил на консультанта. Однако не возвращаться же! Аркадий вздохнул — и приготовился излагать.
— Как вам известно, Ефрем Поликарпович, — повёл он речь по-писаному, — табуированная лексика увеличивает свой объём в основном за счёт эвфемизмов, которые…
— Пого-одь! — выгнув по-мефистофельски брови, зычно возгласил старый чародей. — Ты мне тут эту словесную немчуру горохом не сыпь! Ещё раз услышу — выгоню на хрен… бабушку твою в тридцать три тропа табуированную вдоль и поперёк с присвистом через семь эвфемизмов в толковый словарь!..
Кандидат обомлел.
— С вашего позволения, я запишу… — пролепетал он, извлекая блокнот и гелевую ручку.
Колдун довольно хмыкнул и приосанился. Был польщён.
— Ну, запиши… — благосклонно позволил он.
— Повторите, — с благоговением попросил Аркадий.
— Нешто я помню! — оскорбился кудесник. — С нитафончиком ходи миникюрным, если памяти нет… Ладно, — смягчился он. — Давай всё по новой, только, слышь, попроще, по-человечески…
— Я попробую, — робко сказал Аркадий. — Э-э… видите ли, Ефрем Поликарпович… бывают случаи, когда браниться неприлично, но… желательно… — с запинкой начал он. — Ну… просто нельзя иначе… Жизнь-то вокруг… сами понимаете…
— Во! — одобрил колдун. — Получается… Дальше давай!
Присевший бочком на край стола Глеб усмехнулся. Ещё бы не получилось — после пяти этажей!
— Выход один… — Аркадий почувствовал себя заметно уверенней, перестал стесняться, родная речь уже не казалась ему свидетельством дремучего невежества. — Следует смягчить выражения, то есть заменить оскорбляющую слух… э-э… часть оборота… — поспешил заранее исправиться он, заметив угрожающее движение бровей колдуна, — сходным созвучием… Но беда в том, что со временем замена тоже обретает оскорбительный смысл. И вместо одного непечатного слова мы уже имеем два…
Глеб Портнягин не выдержал и потряс головой. Хотя Аркадий силою матерного заклятья и перестал нести иностранщину, слушать его было всё равно тяжеловато.
— Скажем, существительное, которым ныне принято называть женщину лёгкого поведения, — как на лекции, разливался тот, — не всегда являлось непристойным. Мало того, оно даже не всегда обозначало женщину. Взять протопопа Аввакума. Вот он приводит мнение Дионисия Ареопагита: «Дитя, али не разумеешь, яко вся сия внешняя блядь ничто же суть, но токмо прелесть и тля и пагуба!» В данном случае «внешняя блядь» — всего-навсего планеты, «блудячие звёзды», предмет астрологии, с которой, как вы знаете, Аввакум боролся беспощадно. А само слово происходит от «блудить», «блуждать», «заблуждаться»…
— А что тогда «внутренняя блядь»? — неожиданно спросил кудесник.
Залуженцев опешил, заморгал.
— Простите… — пробормотал он. — Вот в таком разрезе… мне как-то… ни разу в голову… А вы сами как считаете?
— А ты мозгами-то пошевели, пошевели, — подначил старый чародей. — Если «внешняя блядь» — это звёзды небесные, то внутренняя — это что? А? Вот то-то и оно, Аркашенька! Это нравственный закон внутри нас. Дальше давай…
Но кандидат филологических наук уже раскрыл блокнот — и строчил, строчил во все лопатки. Записывал услышанное. Меленько и разборчиво. Покуда не забыл. Хоть молотом по нему бей — не почувствует.
— Спасибо… — выдохнул он наконец, пряча стило и вскидывая безумные глаза.
— Ну так… — вернул его на землю Ефрем.
— Возьмём общеизвестное трёхбуквенное или, как его ещё называют, восьмиугольное слово, обозначающее мужской орган, — захлопывая блокнот, отважно предложил Аркадий.
— Давай, — с ухмылкой согласился чародей.
— Когда-то наши предки, стараясь смягчить грубое речение, заменили его славянской буквой «хер». В итоге название буквы стало непристойным. Попытались привлечь по созвучию огородное растение «хрен». И невиннейший овощ тоже стал ругательством. Но мало кто способен осознать, — всё более воодушевляясь, продолжал кандидат филологических наук, — что само исходное наименование также когда-то было эвфемизмом… — Спохватился, закашлялся. — Простите, Ефрем Поликарпович… Не хотел… Нечаянно вырвалось…
— Ничего, — успокоил колдун. — Разок можно… А свари-ка нам, Глеб, кофейку… Ты, Аркаша, говори, говори…
— Разумеется, я не могу рассматривать всерьёз шарлатанское, простите меня, утверждение, — с горячностью объявил Аркадий, — будто слово это имеет латинские корни и возникло чуть ли не в восемнадцатом веке! А объяснение Карамзина, при всём моём к нему почтении, сильно отдаёт народной этимологией…
— Что за объяснение? — заинтересовался Ефрем, пропустив и на сей раз словесную немчуру мимо ушей.
— Наш выдающийся историк, — несколько ядовито сообщил клиент, — считал, что данное существительное возникло от глагола «ховать» в повелительном наклонении. «Совать» — «суй», «ковать» — «куй»… Ну и… сами понимаете…
— А что ж! — заметил кудесник. — Убедительно.
— Внешне — да! — запальчиво возразил Аркадий. — Но я уж скорее приму весьма сомнительное, на мой взгляд, предположение, будто словцо занесли к нам из Китая татаро-монголы. Однако суть-то, Ефрем Поликарпович, не в этом!
— Так…
— Суть, Ефрем Поликарпович, в том, что в своей работе я хотел бы найти слово-предшественник! То самое слово, которым пращуры именовали мужскую принадлежность изначально. Ну не могли же они, согласитесь, замалчивать эту сторону жизни! В «Судебнике» прямо указано: если мужчина оскорбит женщину (имел я, дескать, с тобой интимную связь), отвечать ему приходилось, как за изнасилование. Но раз оскорблял — значит называл! Всё-таки главное орудие преступления… Между прочим, статья — двенадцатый век… Татарами ещё и не пахло…
— Мудрая статья, — одобрил колдун.
— Собственно… с этим я к вам и пришёл… Помогите, Ефрем Поликарпович! Хотя бы направление укажите… где искать…
Глеб Портнягин вернулся из кухни с дымящейся джезвой, разлил кофе по трём разнокалиберным чашкам. Подсел к столу и с любопытством стал ждать, что скажет Ефрем. А тот, вздёрнув кудлатые брови, медлил, задумчиво разглядывал белую дымку, витающую над чёрным варевом.
— Древние надписи смотрел? — изронил он как бы невзначай. — На стенах, на обломках…
— Конечно! — истово отвечал Залуженцев. — Скажем, надпись на Тьмутараканском камне: «Князь Глеб мерил море по леду». Берестяные грамоты… Нигде ни намёка!
— А самая древняя надпись — какая?
— Самая древняя — первая четверть десятого века. На глиняном сосуде из Гнездовских курганов. Но там всего одно слово…
— Что за слово?
— «Горухща». Некоторые, впрочем, читают: «горушна». Две буквы слились, поэтому, кто прав, судить сложно…
— А перевод?
— «Горчица». Или «горчичные»…
Старый колдун Ефрем Нехорошев тихонько засмеялся, покручивая всклокоченной головой.
— Это чтобы горчицу с пшеном не перепутать? — не без ехидства осведомился он. — Не смыслили, видать, предки-то в сельском хозяйстве, раз горшки подписывать приходилось…
— Да, — сказал Аркадий. — Мне тоже это кажется натяжкой. Но, знаете, есть ещё одно прочтение: «Горух пса».
— Это как?
— «Писал Горух».
— Кто такой?
— Неизвестно. Некто по имени Горух. Научился грамоте, обрадовался, а тут как раз горшок… Ну и оставил автограф.
— М-да… — мрачно подвёл итог старый колдун. Затем загадочная улыбка изогнула сухие старческие губы. — Давай-ка, Аркаш, кофейку попьём…
В молчании они выпили кофе. Клиент просто отставил пустую чашку, учитель же с учеником опрокинули гущу на блюдца — и, всмотревшись, неопределённо хмыкнули.
— Короче, так, — решительно молвил Ефрем. — Никакая это не горчица и никакой это не Горух. Это, Аркаша, как раз то, что ты ищешь…
— Почему? — потрясённо вырвалось у того.
— Ну ты же сам сказал! Первая русская надпись. Сделана просто так и на чём попало. Одно-единственное слово. Перевести толком не могут. Ну какое ещё слово можно написать просто так и на чём попало?
— Да, но… Как доказать?
— Ну-у, мил человек… — укоризненно протянул колдун. — Это уж не моя печаль… Тебе что нужно было? Направление поиска? Ну, вот оно тебе, направление поиска… Ищи.
Аркадий Залуженцев поднялся из кресла — и пошатнулся.
— Сколько я вам должен? — еле слышно выпершил кандидат филологических наук. Глаза у него были нежные-нежные, наивные-наивные, как у боксёра после глубокого нокаута. Маячила впереди мировая известность, а то, глядишь, и Нобелевская премия.
— Нисколько, — сказал чародей. — Деньги я только за колдовство беру.
Проводив клиента, повернулся к ученику.
— Горухща… — с искренним удивлением повторил он, как бы пробуя слово на звук. — Надо же! Никогда бы не подумал…
Кавалер Глюк
Просто вы дверь перепутали,
Улицу, город и век…
Первый выход в астрал Глеб Портнягин совершил, ещё будучи школьником, когда во время побоища на дискотеке его стукнули по затылку обрезком металлической трубы, завёрнутым во вчерашний номер газеты «Баклужинец». С точки зрения оккультиста — обычное дело. Как пишет видный авторитет в области астральных проекций Сильван Мульдон, удар по голове — самый простой и надёжный способ посетить тонкие миры, а то и поселиться в них навечно. Звездоподобные искры, обильно брызнувшие из глаз Глеба, также имели вполне эзотерический характер: в краткий миг расстыковки сущностей мы видим собственную ауру и обычно бываем ослеплены ею.
Любопытно, что, очутившись в астрале, Глеб Портнягин, в отличие от большинства новичков, не обратил внимания на простёртое без чувств собственное тело и сразу кинулся на обидчика, которого к тому времени тоже успели вышибить в тонкий мир единым взмахом свежевыломанной штакетины. Ухватив супостата левой рукой за астральный лацкан, Глеб нанёс размашистый удар правой, в физическом мире наверняка бы приведший к повторному нокауту.
Кстати, о лацкане. Прикиды у драчунов остались прежние, но теперь они состояли из тонкой материи. Как, впрочем, и сами драчуны. Единственное различие: потемнели прикиды. Каролин Д. Ларсен в своей известнейшей книге «Мои путешествия в мире духов» объясняет такое явление просто. «От каждого астрального тела, — пишет она, — исходит сильная аура. Из этой субстанции и образуется одежда. Все тёмные оттенки свидетельствуют о невысокой стадии развития астрального существа».
А драка тем часом заваривалась всё круче, развёртываясь одновременно в двух планах. Те её участники, кого уже выбили из материальной оболочки, сгоряча продолжали гасить друг друга в астрале. Нечто похожее наблюдал когда-то незабвенный Роберт Монро, оказавшись бестелесным свидетелем некой битвы местного значения, случившейся не то в Атлантиде, не то в Лемурии. Поразительно, насколько его описание совпадает с приключившимся на дискотеке! Огромный ощеренный мент (этого-то кто вырубить сумел?) сгрёб одной ручищей за шиворот Глеба, другой — Глебова супротивника и, чувствительно тряхнув, поставил обоих вертикально.
— А ну документы! — прорычал он, обращаясь к супостату (с Глебом всё было более или менее понятно — местный).
Обомлевший чужак (великовозрастный дылда, впоследствии оказавшийся студентом консерватории по классу виолончели) безропотно полез за паспортом. Здесь опять-таки необходимо пояснить: коль скоро, по словам того же Мульдона, «скрытосознательный ум создает точную копию физической одежды из астральной материи», точно так же он неосознанно изготавливает и астральный дубликат удостоверения личности. Правда, если ваш уровень развития невысок, то и документы будут под стать ауре: темноватые, нечёткие — словом, подозрительные.
Именно эта проверка спасла Глеба от множества мелких неприятностей в реальном мире, дав ему возможность вовремя покинуть поле боя. Пока дылда нашаривал паспорт во внутреннем кармане, чьи-то уверенные руки взяли Портнягина за плечи и властно повернули к распластанному неподалёку безжизненному телу. Драчуна прошиб холодный астральный пот — и, уяснив наконец, на котором он свете, Глеб стал тихонько подбираться к бренной своей оболочке, куда в итоге и юркнул. Превозмогая дурноту, поднялся, пнул мимоходом ещё не пришедшего в чувство противника и шатко побежал к пролому в ограде. В последний миг догадался оглянуться, но, понятно, благодетеля своего так и не увидел, поскольку тот, вне всякого сомнения, принадлежал к потусторонним существам.
К сожалению, первый внетелесный опыт не оставил заметных следов в памяти юного задиры — отвлекло насущное: выпускные экзамены, неудачный взлом продовольственного склада, последующая отсидка. И, лишь став учеником чародея, Глеб Портнягин восстановил до мельчайших подробностей ту давнюю историю, испытав при этом лёгкую досаду: мог ведь уже тогда в тонких мирах гулять! Столько времени зря потрачено…
Следует заметить, что далеко не все кудесники любят и умеют выходить в астрал. Многие из них относятся к этому занятию откровенно скептически — как к забаве, мешающей подчас повседневной колдовской практике. Бог им судья.
К счастью, Ефрем Нехорошев не принадлежал к числу подобных ретроградов, однако страсть его нового питомца к путешествиям вне тела оказалась столь велика, что помаленьку начала раздражать маститого чародея. Кликнешь — не отзывается. Присмотришься — сидит на табурете истукан истуканом, а глаза у самого стеклянные. Опять, значит, в астрале шкодит. Ещё и обижается, когда его за «шнур» дёргать станешь:
— Ну вот! Опять на самом интересном месте подсёк…
— А на соль с маком кто за тебя наговаривать будет? — напускался на гуляку старый привереда. — Я, что ли? Ишь, повадился… Чуть отвернёшься — он уже там! И охота тебе шлёндать…
— А то не охота, что ли? — огрызался Глеб, доставая из ящика три пластиковых пакетика с солью, землёй и маком. Каждый ингредиент надлежало заговорить отдельно («Ни сна, ни роздыха, ни дна, ни покрышки, ни шагу, ни полшагу…»), затем с наговором же смешать и передать вечером заказчице — на предмет подсыпки под порог злостному должнику.
Морока с этими женщинами! Даже малые дети знают, что ритуал на продажу квартиры следует совершать только при убывающей луне, а на получение денег — напротив, при растущей. Дамочка же всё это, разумеется, перепутала, и теперь умоляла поспособствовать вышибанию долга из покупателя.
— Ладно бы ещё по делу, — не унимался Ефрем. — А то ведь так, ауру зря треплет…
— Зря? — взъерепенивался Глеб, с сухим треском просыпая заговорённый мак на подстеленную газетку. — Да я там столько нового узнал…
— Нет там ничего нового! — сварливо отвечал ему наставник. — Нет и быть не может… Это ж копия нашего мира! Вернее, мы — его копия. Стало быть, что в лоб, что по лбу…
Портнягин тревожно задумывался. Вспоминалась давняя драка на дискотеке, проверка астральных документов… В чём-то, конечно, учитель был прав.
— Это что же выходит? — недоумевал Глеб. — Копия лучше оригинала?
— Лучше — не лучше, а суть одна…
— Мало ли что одна! Прикинь: едут два джипа. И тот — джип, и этот — джип. Этот — японской сборки, а тот — чумахлинской… Есть разница? Сам же говорил, что добро в астрале — совершеннее!
— Так ведь и зло тоже…
Глеб озадаченно умолкал.
— Ежели на то пошло, — так и не услышав ответа, продолжал старый брюзга, — и тут, и там копия. Проще сказать, подделка. Левак… Знаешь, Глебушка, — доверительно сообщал он вдруг, — такое иногда у меня впечатление, будто вся наша Вселенная сработана, я не знаю… даже не на Малой Арнаутской! В той же Чумахле…
Разглагольствовал колдун долго, потом наконец догадывался приглядеться к ученику — и обнаруживалось, что глаза Портнягина давно уже стеклянны и неподвижны.
— Да тудыть твою растудыть! — серчал Ефрем, снова дёргая нерадивого заклинателя за астральный «шнур». — Свиданка там у тебя, что ли?
Старый провидец, как всегда, попал в точку: именно свиданка и именно в астрале. А началось всё неделю назад. В тот день Портнягин, оказавшись по колдовским делам на Отравке, вопреки обыкновению не пошёл пешком, не взял такси — втиснулся в городской автобус и вскоре ощутил вкрадчивое прикосновение чьих-то мягких ментальных лапок к своему защитному кокону. Известно, что энергетические вампиры преимущественно шуруют в общественном транспорте, ибо едущий люд, бдительно следя за сохранностью материальных ценностей, как правило, напрочь забывает о ценностях духовных. Приёмы вампиров довольно просты, даже примитивны: затеет, скажем, невинную на первый взгляд склоку, а сам тем временем присасывается и пьёт исподтишка ваши жизненные силы. Есть, впрочем, и такие, что предпочитают перекачивать энергию молчком.
Но в данном случае, согласно поговорке, «подкрался волк под жеребцово копыто». Портнягин прикинулся, будто ничего не замечает, хотя на самом деле давно уже засёк злоумышленника — измождённого дядечку в угольно-чёрных очках на хищно осунувшемся рыльце. Кликуха дядечки была Клоп, а проживал он где-то на Божемойке.
Мысленно ощупав кокон и убедившись в энергетической состоятельности жертвы, Клоп осторожно попробовал придать сгустку чужой жизненной силы вращательное движение против часовой стрелки в надежде раскрутить затем вытяжной вихрь вокруг пупочной чакры Глеба. С тем же успехом он мог бы попытаться слегка передвинуть цоколь памятника жертвам инквизиции. Затем, к изумлению Клопа, энергия неодолимо качнулась в направлении, противоположном его усилиям, — и перепуганный вампир поспешил бросить добычу, решив, что нарвался на собрата по ремеслу.
Будь дядечка с Божемойки более сообразительным или хотя бы менее алчным, он спрыгнул бы на первой же остановке. Вместо этого паразит принялся нащупывать новую жертву. Ею оказалась юная сероглазая брюнеточка с миловидным крепким личиком несколько азиатских очертаний. Процедура предварительного оглаживания кокона повторилась. Раздосадованный ученик чародея подумывал уже, не заключить ли гада в ментальную сферу с зеркальной внутренней поверхностью, когда из пупочной чакры незнакомки, как показалось Глебу, вылупился, вращаясь, слоистый колтун чёрной смолообразной энергии — и был с жадностью поглощён Клопом, видимо, даже не успевшим осознать, что это за гадость такую ему подсунули. Любопытно: глаза неизвестной оставались при этом бесстрастно-задумчивыми, почти мечтательными.
Пару мгновений спустя упырю стало дурно — и, давясь кашлем, незадачливый рыцарь глотательного рефлекса едва не ополз по хромированному поручню на слякотный резиновый пол. Тут же услышал от стоявшей рядом бабуси «алкаша очкастого» — и, пошатываясь, сошёл, ошалелый, на следующей остановке. Какая тут к чёрту охота!
Портнягин же, очарованный поступком сероглазой незнакомки, наверняка имевшей прямое отношение если не к колдовству, то к эзотерике, доехал с ней до конца маршрута. Самым удивительным было то, что раньше Глеб её нигде не встречал. Это он-то, коренной баклужинец!
— Классно ты ему негатив скормила, — с уважением негромко заметил он, покинув автобус вслед за неизвестной. — Я прям залюбовался…
Она обернулась. В серых прозрачных глазах ученик чародея увидел настороженность, а то и враждебность.
— Глеб Портнягин, — представился он без промедления, но и без излишней торопливости. — Можно просто Глеб.
Погодишка, помнится, стояла промозглая, мерзопакостная. Знакомство решили продолжить в «Старом барабашке» за чашечкой натурального кофе (к чаю колдуны и оккультисты, как правило, равнодушны). Звали сероглазую брюнеточку Варварой. Естественно, приезжая, столичная штучка — прямиком из Суслова. Сказала, что живёт неподалеку от аэропорта, заочно учится в тамошнем филиале института Монро, сейчас гостит у баклужинской родни, совмещая это приятное дело с преддипломной практикой в рамках благотворительного проекта — оказания помощи неопытным покойникам, увязшим в ближних слоях некромира.
— Смотрю: стоит у киоска — и возмущается, почему это её не обслуживают, — увлёкшись, взахлёб рассказывала Варвара. — Продавщицу кроет — почём зря! Я её за плечо тронула, вежливо так говорю: «Ну что вы шумите на весь астрал? Она же вас всё равно не видит и не слышит: она-то — живая, а вы…» Ка-ак эта тётечка на меня накинется: «Кто померла? Я померла? Сама ты…» И понесла, и понесла… по кочкам! Ну вот как им таким объяснить? А объяснишь — примут за ангела, тут же начнут льготы клянчить…
— Да уж… — ухмыльнулся Глеб. — А системы представлений? Во где цирк, скажи!
И оба засмеялись — тихонько, будто сообщники.
Дело в том, что ближайшие к нам тонкие миры содержат ряд пространств, где эфирная материя, подчиняясь восприятию новопреставленных душ, складывается в точные подобия земной жизни, детально описанные тем же Робертом Монро. Однажды Портнягина угораздило даже наткнуться на астральную группу хмурых небритых террористов, сосредоточенно закладывающих астральное взрывное устройство под астральную эстакаду. Иного способа бытия они просто не знали.
Считается, что подобные участки, именуемые обычно системами представлений или областью духовных иллюзий, контролируются тёмными силами. С утверждением этим трудно согласиться, поскольку раз на раз не приходится. На самом деле одна система контролируется тёмными силами, другая — светлыми. Поэтому, приближаясь к магически мерцающему свету, исходящему от таких мирков, неопытному покойнику или непосвящённому исследователю астрала стоит пристально всмотреться: не сквозят ли в этом сиянии чёрные искорки? Если сквозят, то лучше туда не лезть.
— А как тебе Баклужино? — поинтересовался Глеб.
— Глубинка…
— Хм… А Суслов?
— Большая деревня… — пренебрежительно наморщив носик, влепила она родному городу. — Всё там как-то, знаешь, приземлённо, обывательски… Выйдешь утром — ни одного экстрасенса в небе. Самолёты, самолёты…
— Понятно. — Глеб сочувственно покивал. — Тут либо одно, либо другое… Либо экстрасенсы, либо самолёты… Может, ещё по чашечке?
— Нет, мне пора…
— А завтра? — с надеждой спросил Портнягин.
Миловидное личико омрачилось.
— А завтра мне карму отрабатывать…
— Слушай! — вскричал Глеб. — Варь! А в астрале?
— Точно! — Серые глаза её вспыхнули. — А где в астрале?
— Н-ну… где ты там своих жмуриков пасёшь?
— Да в Суслове, конечно, где ж ещё?
Собственно, место встречи в тонких мирах можно и не назначать — достаточно лёгкого мыслительного усилия, чтобы очутиться рядом с нужным человеком. Но обоим показалось, что так будет романтичней.
«Существуют три различные скорости передвижения призрака», — учит нас Сильван Мульдон.
На первой скорости ваше астральное тело перемещается подобно физическому: шагом, бегом, ползком. В крайнем случае, медленно плывёт по воздуху.
Вторая — стремительный сквозной полёт, когда весь мир как бы выстреливается вам навстречу. Подробности пейзажа (интерьера), естественно, смазываются, прохождение сквозь грубоматериальное препятствие подобно вспышке. Чтобы врубить вторую скорость, достаточно поднять руки и сделать с детства всем известные потягушки. Чем сильнее вытягиваешься — тем быстрее летишь.
Что касается третьей, то её трудно даже назвать скоростью — это больше напоминает мгновенный прыжок из одной точки в другую, где бы та ни находилась.
И само собой разумеется, отправляясь на первое в своей жизни астральное свидание, Глеб Портнягин из трёх скоростей выбрал именно последнюю.
Возникнув возле условленного фонарного столба — того, что располагался слева от центрального входа в городской сусловский парк, он с удивлением отметил, что прибыл первым, и машинально потрогал ложбинку между шеей и затылком, как бы проверяя, на месте ли «шнур».
Если верить запискам специалистов, в девятнадцатом столетии «сия линия силы» выходила у всех поголовно из физического лба и ветвисто врастала в астральный затылок, иногда достигая диаметра серебряного доллара, иногда истончаясь в сущую паутинку.
Однако, иные времена — иной астралитет. В двадцатом веке у большинства «шнур» уже соединял преимущественно пупочную область с поясницей, а нынче в тонких мирах сплошь и рядом встречаешь оригиналов, у которых он крепится в районе копчика. Вряд ли это можно объяснить изменчивостью моды — скорее, причина тут в постепенном смещении центра мыслительной активности.
Некоторое время Портнягин созерцал сусловчан, лавирующих под чёрными нетопырьими зонтиками среди взрыхлённых дождём луж. Затем это ему надоело, и ученик чародея сердито огляделся. Не привык он к тому, чтобы девушки заставляли его ждать. А тут ещё некстати задёргался «шнур» — Ефрем требовал питомца к ответу. Пришлось отвлечься, быстренько запудрить наставнику мозги — и назад.
И так несколько раз.
Конечно, Глеб Портнягин в любой момент мог отдать приказ своему астральному телу очутиться рядом с Варварой и, установив таким образом местонахождение столичной штучки, явиться к ней за объяснениями в физическом виде. Если бы не мужская гордость!
«Шнур» задёргался вновь.
— Свиданка там у тебя, что ли?
— Свиданка! — буркнул Глеб, вытряхивая на газетку могильную землю из пластикового пакетика.
— А-а… — не то насмешливо, не то уважительно протянул Ефрем. — Так бы и сказал сразу! Ладно, иди тогда. Сам заговорю…
Варвара так и не появилась. Глеб, как дурак, проторчал у входа в парк ещё часа два, изредка взмывая над фонарным столбом и пристально оглядывая проспект с высоты. Потом откуда-то взялся местный побирушка, скончавшийся несколько дней назад и упорно не желавший этого понять. Безуспешно поприставав к прохожим, он подкатился было к Портнягину, но тот прикинулся, будто тоже находится в физическом теле и не видит попрошайку в упор.
К полудню терпение лопнуло. Вернувшись в бренную оболочку, Глеб нашёл на столе кулёк с солью, землёй и маком в снаряжённом боеготовом виде, самого же Ефрема в квартире не обнаружил. А поскольку погода к прогулкам не располагала, сама собой напрашивалась мысль, что затосковавший учитель подался в направлении «Старого барабашки», где подавали не только натуральный кофе. Ругнувшись, Портнягин выскочил из дому — и вскоре был у стеклянного строения.
Наставника в кафе не оказалось, зато за одним из столиков — тем самым, вчерашним — сидела раздосадованная Варвара.
Портнягин остолбенел. Затем решительно шагнул вперёд, отставил металлический табурет и сел напротив.
— Очень мило! — с отвращением произнесла она, подняв глаза.
— Что мило? — задохнулся он. — Я тебя там жду…
— Где?
— В Суслове! Городской парк. Центральный вход. Под первым фонарём слева.
— Не было тебя там!
От такой неслыханной наглости Глеб утратил дар речи. Варвара смерила его надменными прозрачно-серыми глазами. Ситуация складывалась обоюдоострая. Он — ученик колдуна, она — студентка института Монро. Без пяти минут специалисты — и не смогли встретиться в астрале. Скандал, господа…
— А впрочем… — холодно изронила она в аккурат за миг до того, как дар речи вернулся к Портнягину. — Ты где учился?
— Учусь! У Ефрема Нехорошева!
— Он кто?
— Колдун!
— Ну, ясно… — Уголок девичьего рта дрогнул в пренебрежительной улыбке. — Надо бы мне сразу сообразить… Нас ведь предупреждали в институте. Переживание внутреннего содержания как внешнего явления…
— Чего? — ошалел Глеб.
— Тебе только кажется, что ты выходишь в астрал, — свысока пояснила столичная штучка. — У колдунов, особенно из глубинки, это часто… — Усмехнулась и добила: — Кавалер Глюк…
У Портнягина потемнело в глазах.
— Это у Монро у твоего глюки! — наотмашь рубанул он. — Навыдумывал словечек… Локал-один, локал-два, М-поле… Проходимец он, твой Монро! У нас бы его давно в психушку сдали…
Вернувшись в растрёпанных чувствах домой, Глеб Портнягин, как ни странно, застал там Ефрема Нехорошева. Старый колдун был загадочно трезв и чем-то не на шутку удручён. Неужто впрямь ради моциона по дождю шлёпал?
— Ну и как оно? — угрюмо полюбопытствовал чародей, явно думая о другом.
— Дура! — коротко и ёмко ответил Портнягин.
— Надо же! — не преминул посочувствовать ядовитый старикашка. — Редкий случай…
— Слушай, Ефрем, — сказал Глеб. — Астрал — он ведь один? Или много их?
— Да Бог его знает… — расстроенно молвил колдун. — Тут с физическим-то миром хрен разберёшься…
— Случилось что-нибудь?
— Случилось, Глебушка, ох, случилось… — стонуще отвечал ему старый колдун. — Не хотел тебя огорчать, да куда ж деться! Бумажка пришла из наложки. Вот кровопийцы, прости Господи! Лишь бы грабить им народ, лишь бы грабить… Чисто вампиры! Точно говорю: до революции доведут…
— А! Так это ты в наложку по дождю плюхал? — сообразил Портнягин. — Мог бы и меня послать… Что они там ещё учудили?
— Ох, не поверишь, Глебушка… Выходы в астрал решили налогом обложить. Таможенников привлекли, визовый режим вводят. Кончилась твоя жизнь вольготная! — Соболезнующе взглянул на питомца — и не поверил глазам: Глеб изнемогал от тихого нервного смеха. — Чего лыбишься-то?
— Погоди… Дай вспомнить… — отсмеявшись, сказал Портнягин. — А! Вот! Переживание внутреннего содержания как внешнего явления…
— Чего-чего? — угрожающе переспросил колдун.
— А не выходим мы в астрал! — развязно объявил Глеб. — И не выходили никогда… Кто докажет? Глюки у нас, Ефрем! Глюки! Справочку только от психиатра надо будет выправить…
Сурово сдвинутые кудлатые брови взмыли — и старый колдун вытараской уставился на ученика. Затем встал и, подойдя, потрепал по крепкому широкому плечу.
— Молодец, — растроганно молвил он. — Не ошибся я в тебе, Глеб… Хрен они с нас что получат! Значит, так… Гуляй сегодня в своём астрале — хоть до посинения. А я за справкой да в наложку…
— Мне вечером подсыпку заказчице отдать надо, — напомнил Глеб.
— Сам отдам… по дороге… — И ушёл, унося ехидную довольную улыбку на сухих старческих устах.
Но даже и в астрале не удалось Портнягину вытравить чувство некой потери, поселившееся в нём с того момента, когда, высказав этой столичной дуре всё, что о ней думает, он, выходя, чуть не разнёс вдребезги стеклянную дверь «Старого барабашки».
Без особого удовольствия побродив по ближним эфирным слоям, он предался грустным размышлениям, чего в тонких мирах, как известно, делать нельзя ни в коем случае, и вскоре обнаружил, что его занесло чёрт знает куда: не то в альтернативную реальность, не то в систему представлений, контролируемую тёмными силами. А скорее всего, сволокло по временной оси в прошлое. В астрале такое случается сплошь и рядом, из чего, однако, не следует делать поспешных выводов. Да, путешествия в иные эпохи возможны, но совершенно бессмысленны, поскольку, во-первых, отправляешься в них бестелесно, во-вторых, независимо от собственной воли, а в-третьих, дважды в одну точку ещё никому попасть не удавалось.
Вокруг шла драка, да какая! Штакетник, огораживающий летнюю танцплощадку с треском редел на глазах. Портнягин ошалело озирался. Невероятно: происходящее было ему знакомо! Мало того, он голову мог дать на отсечение, что сам когда-то участвовал в этом мочилове.
«Ну! Так у кого из нас глюки?» — злорадно подумал Глеб — и кинулся искать себя. Память не подвела. Его юная бренная оболочка лежала у пролома в ограде, а в нескольких шагах его же юная астральная сущность разбиралась с ментовкой.
Ученик чародея заворожённо разглядывал наивного, не ломавшего ещё крутых горок школяра в потемневшем прикиде. Трогательное было зрелище. Трогательное и забавное. Но вскоре созерцание пришлось прервать — великовозрастный дылда полез за паспортом. Портнягин шагнул вперёд — и, решительно взяв самого себя за плечи, повернул к простёртому неподалёку телу.
Цирк боевых действий
Не ходил бы ты, Ванёк,
Во солдаты…
— Ну, здра-авствуйте! — возмутился Портнягин, извлёкши из почтового ящика бланк с чёрным зловещим штампом. — Они там что, совсем уже вообще?
Это был тот самый случай, когда любое волшебство наверняка окажется бессильным. Нет на свете такой магии, что могла бы противостоять магии военных комиссариатов. За два столетия, минувшие с тех пор, как известный государь ввёл на Руси всеобщую воинскую повинность, формулировки повесток отшлифовались до совершенства заклинаний, а сама процедура призыва обратилась в нечто сакральное, отчасти напоминающее ритуал жертвоприношения. Хотя, если на то пошло, армия во все времена представляла собой страшную колдовскую силу, в сравнении с которой даже печально известное вуду выглядит несколько беспомощно. Ну, подумаешь, зомбирует какой-нибудь там Барон Суббота двоих-троих, от силы — десятерых соплеменников… Что такое по нашим временам десяток зомби? Меньше взвода!
— К-козлы… — с утробной ненавистью бормотал Глеб, взбегая с повесткой на пятый этаж.
Зловещие слухи о том, что отсрочка для молодых колдунов-недоучек вот-вот перестанет действовать, гуляли по Баклужино давно и, как следовало ожидать, обернулись правдой. Подобно любому скверному событию, стряслось это очень некстати: каких-нибудь десять минут назад старый колдун Ефрем Нехорошев выпросил у неумолимого питомца недельку отпуска и уже успел принять первые сто двадцать капель. Не будучи по натуре извергом и прекрасно сознавая, что абсолютная трезвость не только вконец испортит характер чародея, но и неминуемо повредит его метаболизму, Портнягин просто вынужден был пойти на уступки.
С первой по пятую стопку Ефрем бывал глумлив и охален. С пятой по одиннадцатую цепенел в мировой скорби. С одиннадцатой уходил в астрал — и дальше принимал зелье на автопилоте. В любом из трёх состояний разговаривать с ним было одинаково трудно.
— Уроды комнатные! — бушевал Глеб, размахивая повесткой перед насмешливыми желтоватыми гляделками развязавшего колдуна. — Законы у нас есть или нет? Я срок отбывал! Куда ж они меня в армию гребут?
— Не по той статье ты его отбывал, — с мудрой подковыркой изрёк кудесник, свинчивая крышечку. — Вот ежели бы ты убивец был — тогда конечно… Этих-то какой смысл брать? Учёного учить — только портить… А то, подумаешь, склад он взломал! Ладно бы ещё удачно…
— Значит, сдаёшь ученика? — яростно напирал Глеб. — Сдавай-сдавай… На зоне я не пропал, у тебя не пропал — значит, и там не пропаду! А ты-то без меня как крутиться будешь? Слышь, Ефрем… Ну, зуб даю, знаешь же средство!
— Знаю… — невозмутимо согласился рыцарь нетрезвого образа.
— Ну?
— Ровно в полночь, перекрестясь, рубишь с молитовкой указательный палец…
— Кому?
— Себе…
— Да иди ты…
Денёк был под стать грядущему призыву. Вздёрнув воротник, будущий рекрут приближался к военкомату. Задувал хлёсткий баклужинский ветер, знаменитый тем, что, куда бы вы ни пошли, он неизменно забегает спереди и норовит дать вам в морду. Однако, если бы не надобность перепрыгивать время от времени через лужи, ученик колдуна вполне мог добраться до цели с закрытыми глазами, и никакие порывы с курса бы его не сбили — слишком уж явственно ощущались жёсткие эманации, исходящие от сейфов и шкафчиков с личными делами призывников.
Навстречу попалась группа мордоворотов в камуфляже — и Портнягина передёрнуло от омерзения.
Правильно, в общем-то, передёрнуло, ибо нет ничего на свете циничнее целесообразности. Устраняя всё лишнее, она оставляет в итоге голую суть, при одном только взгляде на которую возникает желание удавиться.
Ведь наши предки не хуже нас с вами понимали, что попасть из ружья в яркий мундир несравненно легче, нежели в гимнастёрку цвета хаки. Но они понимали и другое: войну следует принарядить, припудрить, возвысить, ибо чем иначе будет она отличаться от простого убийства и грабежа! Сами подумайте: кто же это идёт на разбой, вызывающе звеня шпорами и колыша белым плюмажем? В таком виде можно лишь разить врага и отважно захватывать трофеи!
Красиво было, ах, красиво… Так и называлось: «Театр боевых действий».
А теперь? Пришла зараза-целесообразность, напялила на вояк клоунские робы, размалевала рыла чёрно-зелёной дрянью, обула в суконные намордники — и явил солдат свою изначальную суть, то есть даже внешне перестал отличаться от бандита. Нет, если напрячь глаза, то можно, конечно, различить на пятнистых матерчатых погонах махонькие тусклые звездочки, говорящие о том, что перед нами не просто душегубство и мародёрство, как может показаться на первый взгляд, а именно защита Отечества.
«Цирк боевых действий».
С этой язвительной мыслью ученик колдуна переступил порог военкомата.
Пройдя в нужный, а точнее — совершенно не нужный ему отдел, оказавшийся тесным помещеньицем, насквозь пропитанным отрицательными эмоциями пополам с никотином, Портнягин обнаружил за деревянным барьером двоих: бегемотистого капитана (он сидел за столом и что-то писал) и поджарого клювастого подполковника. Перед барьером агонизировал хлипкий молодой человек с жалобно наморщенным лбом и сильно косящими глазами.
— Но я же ученик колдуна! — проникновенно доказывал он. — Мне учёбу заканчивать надо!
Портнягин взглянул. Расстроенная физиономия косящего рекрута показалась ему смутно знакомой. Ученик колдуна? Для вранья — слишком глупо. Видимо, правду говорит…
— Отслужишь — доучишься, — равнодушно отозвался бегемотистый капитан, с величавой неспешностью заполняя обширный бланк. — Отсрочка — только для студентов.
— Да мне учиться-то осталось всего-ничего! Какой смысл?
— Родину оборонять какой смысл? — с машинальной угрозой переспросил пишущий, по-прежнему не поднимая головы. — Тебя, шалопута, Суслов-батюшка в ряды зачистников… Тьфу ты! В ряды зачинщ… Отставить! — страшно рявкнул он, но, как выяснилось, не долговязому и даже не самому себе — просто паста в стержне то ли закончилась, то ли свернулась. — К-кудесник… блин! Ещё и ручку из-за тебя сломал…
Портнягин скромно стоял в сторонке и мотал всё это на ус.
— Ну нельзя меня призывать… — скулил хлипкий юноша.
— Это почему?
— Ну вот ручка у вас отказала… Правильно, из-за меня! Я ж у чёрного мага учусь. Биополе у меня сильно негативное! Что в него попадёт — или теряется, или ломается…
«Врёт, — решил Портнягин. — Надо же, биополе у него негативное! Нет, земляк, если скажут «смирно!», биополе тоже никуда не денется. Команду выполнит только так! И вообще… Известно же: в армии без приказа ничего не бывает. В том числе и колдовства…»
Однако бегемотистый, похоже, думал иначе. Отложив забастовавшую ручку, он чуть откинулся — и на лице, представлявшем собой нечто обширное, складчатое, изжелта-розовое, внезапно с любопытством проклюнулись голубенькие глазки. Поджарый подполковник (до этого он стоял за плечом капитана и со скукой ворошил содержимое какой-то папки) тоже встрепенулся и с живым интересом уставился на кандидата в зачистники Отечества.
— Ну-ка, ну-ка… Подробнее!
— Ну вот, скажем, — воспрянув духом, продолжал рекрутируемый, — поступил я в вертолётные войска… Тут же начнут вертолёты падать! Вроде бы целенький, ни одной детальки ещё с него не скриминализдили — всё равно упадёт! А кому-то за это отвечать.
Двое за барьером ошеломлённо переглянулись.
— А чёрный ящик? — с тревогой осведомился подполковник.
— Первым из строя выйдет! — клятвенно заверил воскресающий на глазах рекрут. — Или теряться техника начнёт. Только что на виду стояла — бац! — исчезла. Личный состав тоже с панталыку собьётся, весь спирт выпьет, для регламентных работ отпущенный…
— Слушай, да тебе цены нет… — зачарованно промолвил капитан. — Вот в вертолётные войска мы тебя, голубчика, и определим…
— Золото парень! — захлопнув папку, с искренним восхищением поделился подполковник (надо полагать, военком), когда дверь закрылась за безнадёжно ссутулившимся учеником чёрного колдуна. Как выяснилось, он ещё и прихрамывал. — Побольше бы таких…
— А дел он там не натворит? — усомнился капитан.
— Пусть попробует… — усмехнулся старший по званию. — Падать там давно уже нечему. Да и теряться тоже. Зато будет теперь на кого списывать…
— Не знаю, не знаю… — позволил себе вмешаться в их беседу Портнягин. — Я бы таких близко к вооружённым силам не подпускал. Только сословие наше колдовское позорят!
Двое за барьером недоверчиво покосились на заговорившего — и нахмурились.
— Тоже, что ли, из этих? — подозрительно проворчал капитан, принимая повестку. Рука у него была под стать лицу — такая же бесформенная, изжелта-розовая и складчатая.
— Так точно, — с достоинством отрапортовал Глеб. — Только не из чёрных, а из белых. Хочу в горячую точку.
— Ишь ты! Где ж мы тебе в Суслове горячую точку найдём?
— Н-ну… Лыцк вот-вот горячей точкой станет. А я там большую пользу могу принести…
— Опять биополе? — иронически осведомился подполковник.
— Да! Но совсем другое. Позитивное.
— Это как?
— А вот представьте, — с жаром заговорил Портнягин. — Запускают ракету. А в ней контакт расконтачился. Так вот в моём присутствии никогда такого не случится. Тут же всё замкнётся, как надо, и полетит она, падла, куда следует…
— А ну как серьёзная поломка?
— Нет, если, конечно, гироскоп с неё слямзить или заряд террористам толкнуть, — с несколько виноватым видом признал Глеб, — тут уж никакое биополе не поможет… Тут дело ясное: не полетела — значит, кто-то её того… с корыстными целями… А уж виновника на воске вылить мне и вовсе — раз плюнуть!
— Та-ак… — снова утопив глазёнки в изжелта-розовых складках обширной физиономии, молвил помрачневший капитан. — И какой у этого твоего биополя радиус действия? Хотя бы примерно…
— В сытом состоянии — метров пятьдесят, — бессовестно загнул ученик чародея. — В голодном, конечно, побольше, — поспешил добавить он. И, видя сомнение на их лицах, кинулся грудью на барьер. — Это что! — продолжал он взахлёб. — Оно ж и на людей тоже действует! Гражданскую совесть пробуждает…
— Какая ж у военного гражданская совесть? — вскипел капитан. — Думай что говоришь! — Опасливо оглянулся на оцепеневшего военкома. — А?..
— Да избави Бог… — хрипло выдохнул тот. — Если не врёт, конечно…
— Ну, тогда… — нахмурясь, начал капитан и умолк. Побарабанил пальцами по столу, взял ручку. — О! — озадаченно сказал он, тронув ею бланк. — Опять писать начала…
И Портнягин возблагодарил судьбу за этот маленький, но такой милый подарок.
— Вот видите… — тихо заметил он.
— Так! — решительно крякнув, постановил капитан. — Время сейчас мирное, горячих точек не намечается…
— План по призыву выполнен, — торопливо подсказал из-за плеча подполковник.
— Да… И план выполнен. Короче, в этом году мы тебя призывать не будем…
— А когда-а? — огорчился Портнягин.
— Когда время придёт.
— А когда оно придёт?
— Пошёл вон! — сорвался на визг военком. Подскочил к капитану, выхватил у него повестку и, с наслаждением изодрав в мелкие клочья, метнул их через барьер в Глеба. — Биополе у него… Вот только появись здесь ещё, кудесник хренов! Разрешили вас в армию брать на нашу голову!
Дома Портнягина ожидал сюрприз в виде совершенно трезвого Ефрема.
— Ну? — лукаво покосившись на ученика, спросил колдун.
— Как это ты? — не понял Глеб.
— Да так, — загадочно молвил старый чародей. — Уметь надо…
— Погоди… Ты что, прикидывался, что ли?
Очень довольный собственной проделкой кудесник предвкушающе потёр сухие старческие ладошки.
— Сразу как только повестку в ящике почуял… — радостно подтвердил он. — Ты не тяни, не тяни, рассказывай давай! А потом я расскажу…
— Что расскажешь? — всё ещё недоумевал Портнягин.
— Ну, как я сам в своё время от армии косил. А там сравним…
— Чисто дитё малое! — бросил в сердцах Портнягин.
Урок прикладной морали
Где ночью ты была, душа моя?
Посетитель был настолько благообразен, что Глеб Портнягин с порога заподозрил в нём афериста и попросил представиться.
— С вашего позволения, — печально отозвался тот, — я пока не стану называть своего имени…
Скорбное пасторское лицо, пепельные виски, гладкая речь.
Подозрения усилились. Отбывая срок за взлом продовольственного склада, Портнягин не раз сталкивался с подобными типами. Он покосился на учителя, но морщинистая физиономия старого колдуна Ефрема Нехорошева оставалась бесстрастной.
— Да имя-то — что имя? — со вздохом молвил чародей. — Имя узнать недолго. Штука нехитрая. Любой журнал возьми — там на той странице, где гороскопы, ко всем именам словесные портреты даны… Садись, рассказывай…
Гость опасливо посмотрел на колдуна и опустился в кресло.
— Главный мой капитал — это честность… — неуверенно сообщил он.
— Хорошее дело, — одобрил колдун. — Ну-ну?
— Я преподаю прикладную мораль в высшем учебном заведении, — развил свою мысль пришедший. — То есть вы понимаете: малейший неблаговидный поступок — и…
— Чего-чего преподаёшь?
— Мораль, — повторил он. — Прикладную. Читаю лекции, веду практикумы. Стараюсь, естественно, чтобы тезисы мои не расходились с поступками — на службе ли, дома ли… Не пью, не курю, соблазнов избегаю… Словом, упрекнуть мне себя не в чем.
— Так, — сказал колдун, с любопытством глядя на живого праведника. — А пришёл чего?
Тот замялся, подозрительно оглянулся на Глеба. Ученик чародея, утратив интерес к посетителю, смотрел в окно, любуясь печатной порошей на плоской крыше гаража. Рассыпанные по припудренному снежком рубероиду кошачьи следы выглядели сверху неправдоподобно большими — словно собаки по крыше бегали.
— Могу я рассчитывать, что всё мною сказанное останется между нами? — прямо спросил клиент.
— Во сне, что ли, нашкодил? — усмехнулся кудесник.
Тот вздрогнул.
— Как вы узнали?
— А чего тут узнавать? Пить ты себе запретил, курить запретил, взятки брать запретил… Так?
— Так! — истово подтвердил гость, глядя во все глаза на престарелого ясновидца.
— От жены гулять… — с утомлённым видом продолжал чародей. — Сплетничать, морды бить, воровать, ясен месяц… Изверг ты, прости Господи! Разве ж можно так над собой издеваться? Ты б ещё дышать себе запретил!
— Да, но… работа…
— Вот на работе бы и выпендривался! А ты ж целый день так! Связал себя по рукам и ногам, да ещё удивляешься, что душа на волю просится… Что снится-то?
— Банк граблю, — сдавленно признался посетитель.
Стоящий у окна Глеб Портнягин обернулся и удивленно оглядел клиента, словно бы увидев его впервые.
— Круто, круто… — с уважением молвил кудесник. — А где грабишь? В Баклужино или ещё где?
— В Баклужино… Иногда в Суслове…
— И давно это у тебя?
— Скоро год…
— Денег много берёшь?
— Н-ну… сколько в кейс поместится… Смотря какими купюрами…
— Ясно… — подытожил колдун, поворачиваясь к ученику. — Полюбуйся на него, Глеб! Вот из-за кого у нас, оказывается, инфляция-то свирепствует! Не сны это, мил человек, — насупив косматые брови, вновь обратился он к испуганно отшатнувшемуся гостю, — а самая что ни на есть астральная проекция. Дрыхнешь себе, а тонкое тело твоё тем временем по сейфам шарит. Думаешь, ты воображаемые деньги берёшь? Ты астральную сущность из национальной валюты изымаешь! Приходят клерки утром в банк — вроде все купюры на месте, ни одной не пропало. А сотни две пачек (или сколько там у тебя в кейс влезает) по твоей милости обесценились… Девальвировались на хрен! И так каждую ночь! Лучше бы ты, ей-богу, наяву проказил…
Нотация осталась незавершённой, поскольку душа клиента сначала метнулась в пятки, а затем и вовсе прянула с перепугу из бренной оболочки. В бега ударилась.
— Глеб… — недовольно позвал Ефрем.
Ученик чародея подошёл к креслу и, нащупав тонкий энергетический «шнур», связывающий физическую и астральную сущности посетителя, легонько пощекотал эту невидимую простым глазом нить, отчего та судорожно сократилась, вернув душу в тело.
— Гос-споди… — еле слышно выдохнул преподаватель прикладной морали. — Как же теперь…
— Теперь-то? — Кудесник нахмурился. Не вставая, взял со стола чёрную книгу времён самиздата, раскрыл, листнул. — Вот… — проговорил он, найдя нужное место. — Сказано: «Следует вести себя удовлетворительно. Отлично себя вести — нехорошо и греховно». А ты что делаешь? О душе подумай, заморишь душу-то! Хлопни после работы стаканчик, покуролесь малость, в долг без отдачи возьми — душа и насытится, и не будешь ты больше по ночам банки грабить…
— Это невозможно, — обессиленно проговорил клиент.
— Ну, ничего другого предложить не могу… — развёл руками Ефрем. — Поди тогда таблетки от угрызений совести купи — по утрам принимать будешь. Их сейчас без рецепта в любой аптеке навалом: не берёт никто — незачем… Но я тебе говорю: чем химию глотать, лучше водки выпей.
— Знаете, — сказал посетитель, поднимаясь из кресла. — Я тогда, пожалуй, к врачу обращусь. Лекарство какое-нибудь пропишет, чтобы спалось крепче… без снов…
— Тоже дело, — подозрительно легко согласился кудесник. — Обратись. Глядишь, поможет…
Озадаченный внезапной покладистостью учителя Глеб проводил гостя до дверей.
— Ты что ж клиента упускаешь? — вернувшись, упрекнул он. — Сам же твердишь: примета плохая…
— Хрен его теперь упустишь, Глебушка, — покряхтывая, отвечал ему старый колдун. — Помяни мои слова: сам через недельку прибежит…
Так оно всё и вышло. Прибежал. Причём вид у преподавателя прикладной морали был на сей раз отнюдь не пасторский. В тесную захламлённую квартирку на пятом этаже хрущёвской пятиэтажки ворвался безумец с одичалыми глазами.
— Помогите! — выдохнул он, плюхаясь в кресло. — Посоветуйте, что делать…
— Рассказывай… — безнадёжно вздохнул Ефрем.
Подрагивающими руками блудный клиент принял протянутую Портнягиным щербатую чашку с успокаивающим настоем раздолбай-травы — и минуты полторы приходил в себя.
— Прописали мне снотворное… — всё ещё задыхаясь, начал он. — Очень сильное средство. Засыпаешь — как в погреб проваливаешься… Утром встаёшь свеженький, отдохнувший, с чистой совестью. Грабил во сне банк, не грабил — ничего не помнишь… И вот просыпаюсь сегодня среди ночи… Не знаю, что меня разбудило…
— Где просыпаешься? — уточнил колдун. — В постели?
— Нет! — Клиент содрогнулся. — В том-то и дело, что нет! Стою в переулке, в двух шагах от дома, одетый, с кейсом… Ну, испугался, конечно… Лунатизмом вроде никогда не страдал… Подобрался к фонарю, приоткрыл кейс, а там… деньги пачками, маска, отмычки какие-то…
Глеб Портнягин молча кинулся к столу и зашелестел газетами. Старый колдун Ефрем Нехорошев с траурным видом кивал редеющими патлами.
— А ведь упреждал я тебя, — укоризненно проговорил он наконец. — Вишь как оно обернулось-то! Вот принял ты снотворное. То есть, считай, привязал душу к телу… Заякорил вроде. Ночью душа трепыхнулась: тык-мык, а тело-то не пускает… Раз не пустило, два не пустило, а на третий раз душа взяла и превозмогла. И пошли они грабить на пару… Вот ты говоришь: лунатизм. А лунатик — он кто? Тот, у кого душа по ночам вместе с телом гуляет. Или, скажем, склеротиков возьми: выйдет в астрал, а физическое тело по рассеянности снять забудет…
— Есть! — выпрямившись, перебил Портнягин. — «Ограбление года»! Только это позавчера было, а не сегодня…
— Про сегодня ещё напишут, — успокоил Ефрем.
— Ни единой улики, — чуть ли не с завистью поглядывая на клиента, информировал Глеб. — Основная версия: гастролёр международного класса с осведомителем из банковских служащих. Сигнализацию отключил, шифры и расположение сейфов знал заранее.
— Ну не может же такого быть!.. — возрыдал преподаватель прикладной морали, прижимая пустую чашку к груди. — Какая сигнализация?.. Да я, чтобы дверной звонок починить, электрика вызываю! А шифры… Откуда бы мне их знать?
— Это-то как раз просто, — заверил Ефрем. — Ты в астральном теле столько раз этот банк брал, что всё уже наизусть выучил. У лунатиков такое сплошь и рядом. Мульдона читал? Нет? Зря… Так вот он говорит, что на один случай сомнамбулизма приходится дюжина случаев бессознательного выхода в тонкие миры… Астральное тело — оно ж вроде наводчика. Всё сперва разнюхает, а потом уже с собой физическое прихватывает… Потому такие дела обычно и не раскрываются. Только знаешь что… — озабоченно прибавил он. — Денежку после первого ограбления ты наверняка где-то припрятал… Вот прикинь, где. А то супруга на схрон наткнётся — неловко получится…
— А если с повинной? — жалобно спросил бедолага. — Я же, получается, сомнамбула — какой с меня спрос?
— А другие, думаешь, нет? — буркнул старый колдун. — Кого ни спроси: никто ничего не помнит, никто ничего не знает. И всё равно сидят как миленькие… сомнамбула на сомнамбуле… Нет, самому тебе в ментовку лучше не показываться, — заключил он. — А если хочешь государству деньги вернуть…
Не то с надеждой, не то с тревогой клиент вскинул измученное бледное лицо и въелся глазами в старого колдуна.
— Знакомому подбрось, — посоветовал тот. — Из тех, что почестней…
Облачко сомнения набежало на чело преподавателя прикладной морали. Должно быть, перебирал знакомых.
— К сожалению, честнее себя я не знаю никого… — удручённо поведал он в итоге. — Но я подумаю…
Редкий случай: до порога Ефрем и Глеб провожали его вдвоём. Пошатывало клиента. Кренило. Перед самой дверью он внезапно вздрогнул, всполошился:
— Позвольте! А если я следующей ночью опять…
— Ну, это вряд ли, — заметил колдун. — Душеньку свою ты, мил человек, ублаготворил уже по самое не хочу. Чего ей теперь о грехах мечтать? Мечтают о том, чего нету…
— На что спорим, не вернёт? — подначил Глеб, когда, проводив клиента, оба вернулись в тесную захламлённую комнатёнку.
— Ни на что, — сварливо отозвался Ефрем, запахивая халат и подсаживаясь к столу. — Ты уж меня совсем-то за лоха не держи…
Тем не менее, чтобы удостовериться в своей проницательности, Глеб Портнягин с этого дня взял в привычку внимательно просматривать по утрам местную прессу, каждый раз не без злорадства отмечая отсутствие сенсационного сообщения о находке похищенных денег. Похоже, честных знакомых у преподавателя прикладной морали так и не нашлось. С другой стороны, не было сообщений и о новых грабежах. Инфляция тоже шла на убыль.
Сам клиент — как в воду канул. Ни слуху, ни духу, ни вестей, ни костей. А тут ещё своя беда накатила: серо-белый бандит Калиостро цапнул в астрале ангела, вздумавшего пересечь тонкие миры при всех регалиях, то есть в оперении, — как тут не цапнуть? Еле отмазали котейку.
И лишь месяц спустя, когда колдун с учеником уже успели подзабыть о грабителе-сомнамбуле, он объявился вновь. На измождённом лице его была оттиснута тихая решимость.
— Рассказывай… — сказал Ефрем.
— Я много пережил за этот месяц, — глуховатым голосом известил клиент и надолго умолк.
Глеб Портнягин взглянул на учителя и, получив в ответ утвердительный кивок, двинулся к шкафчику за настоем раздолбай-травы.
— Ну-ну? — подбодрил Ефрем.
Клиент очнулся.
— Знаете, я долго думал над вашими словами, — угрюмо промолвил он. — Конечно, я мог бы отправить награбленное бандеролью в банк, я мог бы даже сдаться властям. Что мне терять? Репутацию? Я и так её потерял — в своих глазах… Поймите, оказавшись за решёткой, я бы снова ощутил себя честным! Даже честнее, чем был раньше… — Запнулся, глаза наполнились предсмертной тоской. — И всё бы началось сначала… — обречённо закончил он. — Снова сны, снова ночные грабежи… Так?
— Да скорее всего, — подтвердил Ефрем, с пониманием глядя на страстотерпца.
— И я решил… Спасибо! — поблагодарил тот, принимая щербатую чашку из рук Глеба. Отхлебнул, собрался с силами. — Решил оставить деньги у себя, — сказал он, как шагнул с карниза. — Лучше уж эти два ограбления, чем каждую ночь инфляция… Да! — яростно вскричал клиент, расплёскивая настой на ковёр, покрытый следами Калиостровой шерсти. — Знаю! Всё знаю! Но был ли у меня выбор?.. — Взял себя в руки, ссутулился. — С работы я, конечно, ушёл… — Голос его снова стал глуховат, почти равнодушен. — Поскольку преподавать был уже не вправе… тем более такой предмет… С женой — развёлся…
— А это зачем?
— Понимаете… Сама мысль о том, что она помнит меня честным человеком, причиняла мне страдание. Словом, развёлся. И возник вопрос: что делать с деньгами? Прокутить? Растратить? — Клиент бесстыдно осклабился. — А что? Я вполне уже был к этому готов… К счастью, что-то удержало. Решил вложить в недвижимость — стал строить особняк. Во-первых, увлекаешься, обо всём забываешь. Во-вторых, если изобличат, будет, по крайней мере, что изымать… Тем более цены на жильё опять растут…
— Ты к делу, к делу! — нетерпеливо прервал колдун. — С исповедью — это не к нам, это к батюшке…
Бывший преподаватель прикладной морали залпом допил настой и вскинул глаза.
— Трудно… — признался он с хрипотцой. — Такая, если б вы знали, тоска по тем временам, когда мне не в чем было себя упрекнуть… Послушайте! — взмолился несчастный. — А не могли бы вы сделать так, чтобы я обо всём этом забыл? Пусть не навсегда! Хотя бы на недельку, а?..
Колдун даже поперхнулся от неожиданности.
— Э! — одёрнул он. — Ты, это… Соображаешь, нет? Ты ж за недельку опять банк грабанёшь! Физически, учти, не астрально…
Клиент замялся, опустил глаза.
— В том-то вся и штука… — выдавил он. — Особняк не достроен, а деньги уже кончаются… Не бросать же на полдороге!
Шамбала непутёвая
В бабушку
и в бога душу мать!
Произнеси Глеб Портнягин нечто подобное на улице — точно бы в ментовку сдали! Парящая посреди комнаты шарообразная мыслеформа сплюснулась, приняла неуловимо похабные очертания — и, отразив радужной оболочкой какую-то мерзкую тюремную сценку, лопнула. Рассыпалась на понятия.
Старый колдун Ефрем Нехорошев, скептически наблюдавший за происходящим, зловредно ощерился.
— Магия! — ядовито прокомментировал он. — Современная! Продвинутая!.. По старинке-то оно, чай, надёжней будет, а?
Ученик чародея озадаченно свёл упрямые брови, извлёк из компьютера лазерный диск, осмотрел. Диск этот он приобрёл сегодня утром из чистого любопытства, соблазнившись названием. «Заклинания тибетских магов. Продвинутые и дополненные».
— Думаешь, драные? — тревожно осведомился он.
— Да хоть бы и лицензионные! — отчеканил кудесник, за полгода общения с Глебом изрядно расширивший лексикон. — Те же мантры, только в профиль.
— Слушай, а почему эти мантры так на наши ругачки похожи? «Ом мане падме хум…» Как будто насморк подцепил, а в остальном всё то же самое, никакой разницы! Скажи такое на зоне — придётся ведь отвечать…
— Ещё б им не быть похожими! — проворчал колдун. — Ты хоть знаешь вообще, что такое мантра? Это ж наше слово «матерна» — всего на буковку разница!
Глеб недоверчиво хмыкнул, потом задумался.
— А ведь точно! — удивлённо промолвил он. — Мат-то, говорят, татаро-монголы на Русь завезли… Они ж поначалу где-то в районе Тибета кочевали… Это, выходит, мы мантрами ругаемся?
— Много они там чего завезли! — угрюмо огрызнулся чародей. — Скажи лучше: вывезли. Сфеодализдили в нахалку да и расталдычили по всему Востоку! А уж поперепутали, попереврали… Обидно! — Голос Ефрема исполнился горечи. — Простофили мы, Глебушка… Иной раз зла не хватает! Прикинь: нашу же шамбалу нам же теперь и втюхивают… по сходной цене… — Кудесник уничтожающе посмотрел на лазерный диск — и тот сам собой раскололся пополам: одна половинка осталась в пальцах Глеба, другая, упав на пол, чудесным образом разлетелась вдребезги.
Юноша хотел было заметить учителю, что за диск вообще-то деньги плачены, но взглянул на суровый лик чародея, передумал — и, вздохнув, пошёл за веником. Осколки смёл под койку, где тут же поднялась энергетическая возня: брезгливая учёная хыка с омерзением заталкивала мусор в мрачные подкроватные глубины. Слышно было, как обломки носителя информации, шурша, проваливаются в отвесный лаз, ведущий в иное измерение.
Колдун тем временем присел на табурет, ссутулился. Дурной знак. Поскольку приступы мировой скорби у Ефрема завершались всегда с изумительной предсказуемостью, следовало, не медля ни секунды, чем-нибудь кудесника отвлечь.
— Шамбала — это ж священная страна такая… на Тибете… — с нарочитым недоумением напомнил Глеб.
— Священная… — укоризненным эхом отозвался старый чародей. Усмехнулся, дивясь людскому простодушию. — А ты послушай, что я тебе, Глебушка, расскажу. Было на Руси волшебство тайное, неназываемое, известное лишь кудесникам. А было ещё волшебство расхожее, простонародное: ругны да матерны. Потом пришли татары. Думаешь, из-за чего они на Русь приходили? Кудеса им наши были надобны… Не выгорело однако. Триста лет пытали — не выпытали. Настоящее-то колдовство, неназываемое, вместе с градом Китежем всё под воду ушло. Как только басурманы приблизились — так и ушло. Одни матерны нехристям достались — короче, шамбала всякая. Проще сказать, барахло… — Тут колдун обратил внимание, что ученик слушает его с откровенным недоверием, осерчал и, властно вздёрнув бровь, прикрикнул: — Да ты вникни, вникни! Словцо-то — наше, исконное! В деревнях вон до сих пор им бранятся: шамбала ты, дескать, непутёвая…
Отчитав желторотого скептика, старый чародей сердито поджал губы и собрался уже вернуться в прежнее состояние, однако не тут-то было.
— Может, и чакры тоже мы придумали? — подначил рисковый юноша.
— И чакры тоже! — буркнул кудесник, то ли не уловив ехидцы в голосе воспитанника, то ли не пожелав уловить. — Слышал такое слово — отчекрыжить? Ну вот… Энергетическое тело человека делится — то бишь чекрыжится — на семь частей. Каждая такая часть называется чакрой…
— Ага… А мантры, значит, — матерны… А ругны?
Опечалился колдун, закряхтел.
— Эх, судьба-судьбинушка… — проговорил он с тоской. — Придумаем паровоз — тут же скрадут и за границей внедрят. Придумаем велосипед — то же самое… А ругны у нас немчура слямзила. Все ругнические письмена до последней буквицы… Воряги, — пояснил он, словно бы извиняясь. — Что с них спросишь!
И, как всегда, Глеб Портнягин не успел осознать мгновения, после которого разговор с наставником пошёл всерьёз.
— Погоди, — растерянно сказал он. — Это что ж получается? Мат, что ли, вправду заклинание? Не шутишь? — Поставил веник в угол и, сев напротив учителя, пытливо вгляделся в его загадочные желтоватые глаза. — Тогда у нас, куда ни плюнь, одни колдуны…
Мудро прищурясь, старый чародей сморщил губы в улыбке.
— А скажешь, нет? — кротко вопросил он. — Народ как говорит? «Не заругавшись, и двери в клеть не отомкнёшь…» А почему не отомкнёшь? Да потому что как запирал, так и отпирай. А иначе ничего не выйдет… Или наш дом возьми. Поставлен кое-как, сто лет назад, давно развалиться должен, а вот стоит же! В чём причина? То-то и оно… С матом строен, с матом латан — матом держится… И если бы только дом, Глебушка! Что, по-твоему, тысячу лет наш народ сплачивало? Вот одни говорят: вера… Но ведь веры-то — менялись. До Владимира язычество было, потом — православие, а при советской власти — и вовсе безбожие… Другие говорят: язык… Так за тысячу с лишним лет и язык успел смениться. Был древнерусский, стал просто русский… А народ всё тот же…
— Неужели мат? — тихо спросил Глеб.
Колдун помолчал, потом утвердительно смежил веки:
— Он, Глебушка, он… То самое лыко, что всех нас вместе вяжет. Империя Российская только им и держалась. Как басурман первый раз сматерится — считай, что он уже не басурман. Считай, что русский…
Глеб встал, ослабил воротник рубашки, подошёл к окну. За мутными стёклами пушил снежок и темнела стена из красного кирпича, сплошь покрытая ругническими письменами.
— Нет, не понимаю, — глухо сказал Глеб. — Как это мат — сплачивает? Наоборот! Я — обругал, ты — обиделся… Разве нет?
— Э-э, Глебушка… — пропел за спиной вкрадчивый голос колдуна. — Не всё так просто… Вот, допустим, решил ты обложить ментовку. Так, мол, я и так твою внутренних дел министерства мать! А теперь подумай: что ты такое сказал? Ты ж, по сути, признал своё родство с министерством внутренних дел… Или вот тебе исторический пример. Белая гвардия! Могла ведь сидеть в Крыму хоть по сей день. Перекоп же! Нет, вздумалось барону Врангелю от великого ума издать приказ: запрещаю, мол, под страхом трибунала господам офицерам ругаться в Бога, Царя, трон… ну и так далее… И сразу конец пришёл Белому Делу. Красным-то никто в Бебеля-Гегеля крыть не запрещал… А почему, думаешь, народ интеллигенцию не любит? Вот именно поэтому. Отрезанный ломоть…
Глеб обернулся.
— Всё равно непонятно, — упрямо сказал он. — Кругом мат-перемат, а Союз развалился, Россия развалилась, Суслово — вот-вот развалится…
Колдун презрительно дёрнул углом рта, и в голосе его вновь зазвучала горечь:
— Перемат! Куда вам до перемата! Вставляете ругачку через слово — и рады… А того и не смекаете, что ключевые слова в одиночку не работают! В настоящей матерне, чтоб ты знал, вся соль в многоэтажности, в связности, в соразмерности… Это во-первых. А во-вторых, думать надо, когда материшься. Без мысли — это, знаешь, всё равно что стрелять, не целясь. Один вред и никакой пользы… Нет, конечно, мастера ещё не все повывелись — встречаются, но редко, редко… Помню, ехал это я на подлёдный лов. Рыбаков — человек пятьдесят, ждём автобуса. Стали друг за другом, каждый за рюкзак переднего держится — без очереди не влезешь. И — тётка. Крутилась-крутилась — ну не влезешь и всё тут! И начала она нас костерить… «Чтоб вам эта очередь, — кричит, — на причинное место намоталась…» Я, как услышал, о рыбалке забыл — и давай Бог ноги…
— Правда, что ль, намоталась бы? — всполошился Глеб.
— Физически — нет. А астрально — запросто… — Помолчал, пожевал губами. — Сантехники тоже неплохо заклинают… Ну сам суди: труба проржавела, заменить нечем, а чинить надо. Ежели бездуховно, одним цементом — ни за что не залатаешь. А с матом — глядишь: худо-бедно продержится… денька четыре…
— А почему ты его сам в заклинаниях никогда не пользуешь? — прямо спросил юный чародей.
— С ума сошёл? — испуганно сказал Ефрем. — Этак я, пожалуй, всех клиентов распугаю… — Поднялся с табурета, вздохнул. — Расстроил ты меня своим лазерным диском… — признался он. Доковылял до окна, открыл форточку и сбросил в неё избыток отрицательной энергии.
За краснокирпичной стеной что-то грохнуло, во дворах взвыли собаки. Одновременно щёлкнул и выключился компьютер, а под кроватью недовольно завозилась учёная хыка. Будучи всеядной, она бы и сама не отказалась полакомиться энергетически, однако перекармливать её, право, не стоило.
Со спокойной душой отпустив наставника на прогулку (после избавления от неприятных эмоций на водку не тянет, как минимум, часа два), Глеб Портнягин некоторое время пребывал в задумчивости. Клиентов в комнате не наблюдалось, распугивать было некого.
Решившись, выдвинул ящик серванта, где среди мелкого колдовского барахла таился уголёк из пепелища синагоги, размашисто начертал на полу ругнические письмена, затем усилием воли создал большую шарообразную мыслеформу. Оставалось придумать и произнести нечто стройное, соразмерное — и хотя бы в полтора этажа.
Глеб сосредоточил внимание на танцующем в воздухе энергетическом пузыре, с виду мало чем отличающемся от мыльного, — и внятно проговорил ключевое слово. Под койкой что-то панически пискнуло, но вдохновенного юношу не могло уже остановить ничто.
— …в демократическую жизнь кудесника мать!
И едва отзвенело это самое «мать», как парящая в центре комнаты мыслеформа вспыхнула, налилась синеватым электрическим светом и, приняв подобие шаровой молнии, оглушительно лопнула. Дом вздрогнул. Стены пронизал треск коротких замыканий. Запахло гарью и прелью. Судя по тому, что трубы разом прорвало от подвала до чердака, заклинание Глеба, наложившись на остаточные заклинания электриков и слесарей, лишило их ремонтную магию какой бы то ни было силы. Прав, прав был учитель: думать надо, когда материшься!
А потом с тектоническим вздохом просел потолок. Тоже, видать, единым матом держался…
Вышибалы
Сатана свои крылья раскрыл, Сатана,
Над тобой, о родная страна!
«Как известно, величайшая победа дьявола заключается в том, что ему удалось убедить людей, будто его нет. Кстати, являясь, по выражению теологов, обезьяной Бога, он не оригинален даже в этой своей проделке: на излёте средневековья, желая испытать крепость нашей веры, Вседержитель, согласно остроумному предположению одного современного ересиарха, сам прикинулся несуществующим и прикопал множество ложных свидетельств эволюции. Увы, результаты с беспощадной очевидностью показали, до чего же всё-таки слаб человек: соблазнительное, живучее, анафемское учение Дарвина приходится опровергать по сей день. Достаточно вспомнить недавнюю шумиху вокруг скелета очередного «динозавра», на поверку оказавшегося останками одного из трёх китов, на которых когда-то покоилась наша Земля».
Последняя фраза насчёт кита представилась Глебу Портнягину нестерпимо прикольной. Ученик чародея поднял восторженную физию и хотел было огласить прочитанное, когда заметил вдруг, что наставнику не до шуток. Занят. Сосредоточенно сдвинув косматые брови, старый колдун Ефрем Нехорошев неистово гипнотизировал лежащую перед ним на столе облезлую свою шапчонку — и волосяной покров изделия шевелился, словно бы от ветерка. Глебу и самому не раз приходилось пугать по заказу астральную сущность шубы или манто, отчего мех на изделии, к радости клиента, вставал дыбом, но то, что в данный момент проделывал Ефрем, Портнягин повторить бы не взялся. Шапка была искусственной, из чебурашки.
Не стал мешать и снова уткнулся в книгу.
«Что касается врага рода людского, то наибольшей степени конспирации ему, разумеется, удалось достичь на территории Советского Союза, где с 1926 года практически исчезли такие обычные признаки его присутствия, как кликушество и одержимость. Некоторые богословы видят причину в коллективизации: дескать, частное беснование было обобществлено наряду с хомутами и стало всенародной собственностью. В качестве доказательств они приводят митинги, репрессии и массовый героизм, проявляемый при защите социалистического отечества. Впрочем, последнее утверждение тоже явно отдаёт ересью.
Думается, однако, что причины гораздо проще. Какой, скажите, смысл заселяться в атеиста, если тому так и так гореть в геенне огненной? Можно было, конечно, внедриться в кого-нибудь из верующего меньшинства, но при тоталитарном режиме для беса это могло обернуться неприятностями личного порядка.
Последний юродивый, как говорят краеведы, обитал в тридцатых годах возле ещё не взорванного кафедрального собора в Суслове — и исчез после публичного исполнения следующей частушки:
Кто сказал, что Ленин умер?
Я его вчера видал:
Без штанов в одной рубашке
Пятилетку догонял.
Вряд ли устами Божьего человека глаголил нечистый, и тем не менее юродивые с тех пор в нашей области перевелись. Материалисты скажут: устрашились. Мы же говорим: утратили дух. Но если даже доброе самоотверженное начало, почуяв серьёзную опасность, покидало своих носителей, что уж там говорить о бесах, тварях откровенно эгоистичных! Ещё в девятнадцатом веке была хорошо известна склонность этих негативных энергетических сущностей дезертировать из одержимого, когда тому предстояла самая заурядная порка. Всего-навсего. Один тогдашний врач, больше прославившийся, впрочем, как составитель толкового словаря, излечивал кликуш весьма просто. «Необходимо собрать их всех вместе, в субботу перед праздником, — рекомендовал он, — и высечь розгами. Двукратный опыт убедил меня в отличном действии этого средства: как рукой снимет».
Это ли не цинизм! Это ли не величайшая победа Дьявола!»
Портнягин взглянул на учителя. Тот придирчиво изучал распушившуюся шапчонку. Надо полагать, вскорости морозцы ударят: вчера старый колдун шубейку пугал.
— А знаешь, Ефрем… — не без гордости поведал Глеб. — Я ведь из одной подруги тоже однажды беса вышиб. Ещё в школе, перед самыми выпускными. Тут, правда, розгами советуют, а я…
Старый колдун прервал созерцание и покосился на ученика.
— Что читаешь-то?
Портнягин показал обложку.
— А-а… — равнодушно отреагировал Ефрем и вновь занялся воспрявшим мехом. — И как же ты его вышиб?
— Ну как… Приходит ко мне друган, Игнат Фастунов…
— Это… нигромант? Который сейчас у Платошки Кудесова ума набирается?
— Ну! Мы ж с ним в одном классе учились, с Игнатом… Так и так, говорит, Аду накрыло. Тоже одноклассница наша, Ада Кромешнова… Вот её.
— Наркота?
— Не-ет… Книжек разных начиталась: как в астрал выходить, то-сё… Раз вышла, два вышла. Ну и повадился к ней мужик с кладбища…
— Покойник?
— Да. Если не врёт, братва замочила… С собой в могилу звал. Ну Ада его, конечно, послала. А он конкретно взял в неё и влез. Ну, мы с Игнатом слышали, что бесам громкая музыка в лом, — стыдливо посмеиваясь, признался Глеб. — Пришли к ней домой, вложили в правую руку крестик, врубили музон на полную…
— Что именно?
— Врубили-то? Да так, попса, долбилово… Другого не было. И всё равно — такое началось! Плющило, колбасило, душить бросалась, два раза сознание теряла. Потом мужик в ней стал нам типа угрожать… хриплым голосом… «Валите, — говорит, — отсюда, козлы…» А я, не подумав, в торец ей за козлов! Тут же при-ти-ихла…
— Давно это было? — прервал захватывающую историю Ефрем.
— Года три назад… нет, четыре…
— Как выглядел, рассказывала?
— Кто? Покойник? А как же!
— Клетчатая рубашка, коричневые джинсы, самому лет пятьдесят, лысоватый… Этот?
— Откуда знаешь?
Колдун усмехнулся, огладил искусственный мех.
— Думаешь, он в одну твою подружку вселялся? Гонять замучились! Только выставишь — в другого влезет. А насчёт того, что в торец, это ты, брат, никакой Америки не открыл. Первое колдовское средство — наотмашь по темени! Бесы этого страсть не любят. Ну и молитовку, понятно… — Насупился, примерил шапку. — Ну вот, — удовлетворённо заключил он. — Теперь и на улицу не стыдно показаться…
Глеб выждал с минуту и, уяснив, что продолжения не будет, вернулся к чтению.
«Относительно плотности бесозаселения советского народа существуют две версии. Одни исследователи полагают, что в разгар борьбы с суевериями и религией отток нечистой силы за рубеж был вполне сравним с эмиграцией времён гражданской войны. Другие, напротив, уверяют, будто сатанинское воинство продолжало подпольно пребывать в строителях социализма, при этом всячески стараясь как-нибудь случайно не обратить на себя внимание НКВД.
Последнее утверждение очень похоже на правду. Скажем, бесы-убийцы, как, впрочем, и вся их братия, плохо переносят смертную казнь того, в ком они находятся, не говоря уже, что одержимый, приняв кончину от руки сталинских палачей, весьма вероятно, мог искупить этим страшные свои грехи и отправиться в рай.
Лукавого в данном случае ждало разжалование.
Не лучше было положение и у бесов, подбивающих изнутри нарушить заповедь «не укради». Стоило их жертве похитить у государства (а у кого ещё?) жалкие десять тысяч рублей — ей тоже светила статья, предусматривавшая высшую меру социального наказания.
Даже такие, казалось бы, относительно безобидные сущности, как бесы-информаторы (они же «голоса»), обитавшие не только в людях, но и в радиоприёмниках, сплошь и рядом рисковали подставить своего подопечного под обвинение в антисоветской пропаганде, обеспечив ему таким образом мученический венец…»
— Нет, конечно, повезло вам с Игнатом… — неожиданно прозвучал скрипучий голос наставника. — По краешку ходили…
Доведённая до относительного совершенства шапка лежала на столе, а старый колдун Ефрем Нехорошев сидел, задумчиво подперев кулаком бородёнку. Глеб привык уже к его странной манере беседовать: оборвёт разговор на полуслове, а пару дней спустя продолжит, причём с того же самого места.
— Долбёж врубили — бездуховный, про молитовку тоже, верно, забыли… Забыли ведь?
— Забыли, — покаялся Глеб.
— Вот то-то и оно… Это, конечно, крестик выручил. А ну как вышел бы окаянный из вашей Ады да в вас самих бы и вселился, а?
— Ну не вселился же…
— Вот я и говорю: повезло. Уж на что Аввакум дурь из людишек палкой привык вышибать — и тот говаривал: «Бес-от веть не мужик: батога не боится». Ежели и хлестал протопоп одержимых, то чётками намоленными. Вообще, с бесами, коли руку не набил, лучше не вязаться… — вздохнул Ефрем. — Им же каждому лет-то по сколько? Похлеще тебя на них наезжали! Опытные, черти… Ладно, читай.
Собственно, читать оставалось немного:
«Думается, не будет ошибкой сказать, что при советской власти непосредственными обязанностями, и то с превеликой осторожностью, отваживались заниматься лишь бесы алкоголизма, прикрепляющиеся к рукам и ногам жертвы, да ещё, пожалуй, бесы разврата, выбирающие для крепления иные органы. Всё это скорее напоминало имитацию деятельности, потому что погубить атеиста, повторяем, невозможно в принципе. Попробуй открой дверь, если она уже открыта!
Но вот грянул 1991 год, и величайшая победа Дьявола обернулась величайшим его поражением: владыку тьмы изобличили, выявили и рассекретили. В подобной ситуации ему необходимо было срочно принять меры против бурно воскресающей духовности — и мелкие таившиеся в россиянах бесы разом вышли из подполья (по другой версии — хлынули через открытые границы).
Вернулось кликушество, проявившись, правда, на сей раз не в деревнях, а в толпах фанатствующей молодёжи. Отмена смертной казни придала бесам неслыханную ранее храбрость. Количество правонарушений, если верить статистике, возросло в десятки раз, расцвели почти неведомые доселе наркомания, организованная преступность и профессиональная проституция, но, как бы ни злобствовал сатана, свечки и впредь будут ставиться, а храмы строиться».
Книжка кончилась.
— Ефрем, — позвал Портнягин, отправляя её на полку. — А тебе самому часто бесов шугать приходилось?
— Не по нраву мне это дело… — поморщился тот. — Знаешь, как говорят: «Бога зови, а чёрта не гневи…» Нет, ну, конечно, если приведут бесноватого, податься некуда. Не отказывать же…
— И как ты с ними?
— По-разному… Когда грозой, а когда и лозой…
— Всегда получалось?
— Ишь чего захотел! Всегда! Вот послушай сказ: позвонила мне баба… то есть не баба… дама… Плачет-разливается. Третий год супруга отчитывают, беса за бесом из него изгоняют, а мужику всё хуже и хуже. Ладно, говорю, веди. Привела… Ну что сказать? Был у нас на хуторе дурачок — так вот один к одному. Лепечет, слюни пускает… Как она с ним живёт, непонятно! Я посмотрел, говорю: да нет в нём никаких бесов, что ты мне, матушка, голову морочишь? Дама, понятно, в слёзы. Мужик-то, слышь, когда она за него выходила, нормальный был. И не просто нормальный: два диплома, бизнес крутил вовсю… Но бешеный. То с молотком кинется, то закажет кого сгоряча… И что оказалось? Уродился убогим, а к шести годам где-то бесов нахватался. Причём такая в нём ладная команда подобралась! Бес тщеславия, бес гордыни, бес стяжательства, бес любопытства… ну и ещё там кое-кто на подхвате. Школу с медалью закончил, три языка выучил… Вернее, сам-то он ни бум-бум, науками за него рогатенькие окаяшки занимались, душу губили. А выгнали их — снова стал, как был, прям хоть в рай сейчас! Блаженный…
— И что с таким делать?
— Да ничего. Порчи нет, бесов нет. Растолковал я всё это жёнушке его. А она, слышь, этак жалобно: может, по новой подсадить? Спохватилась! Э, нет, говорю, матушка, тут ты того… не по адресу. Это тебе не сюда, это тебе к чёрному магу надо… А мы с бесами не якшаемся. Выгнать или там по фотографии связать — ещё куда ни шло, а подсадить — ни-ни… Даже и не заговаривай!
— Так и отпустил?
— Да не совсем. Даром отпускать — примета плохая. Амулетишко всучил дешёвенький… Вот оно, Глебушка, как бывает-то!
— А как вообще отличить: добрый в тебе дух или злой? — не унимался ученик, всё ещё, видать, пребывая под впечатлением прочитанного. — Вот, скажем, слышишь голос, а чей он?
— Это просто, — успокоил колдун. — Когда слышишь голос, третий глаз открывается, так? Вот по диаметру и суди. Если канал во лбу узкий, меньше пяти сантиметров, — значит наверняка бес. Ну и ощущения тоже… Как будто гвоздь в лоб забили.
— Сам, что ли, испытал?
— Нет, знаю. Клиенты рассказывали… Честно сказать, зря мы с тобой об этом беседу завели. Того и гляди гостя накликаем…
Стоило старому колдуну произнести эти пророческие слова, послышался стук в дверь.
Посетитель вошёл, подёргиваясь, словно бы с порога собирался забиться в падучей. Принимая осыпанное первым робким снежком пальтецо гостя, ученик колдуна сразу же насторожился. Дальнейшее поведение незнакомца подтвердило его подозрения: взглянув в красный угол, вошедший ахнул и отшатнулся.
— Задёрни пока, Глебушка, — попросил Ефрем. — Сперва пускай расскажет…
Клиента усадили в кресло и предложили успокоиться.
— Проснулся однажды среди ночи от информационного голода, — заговорил он торопливо и шепеляво, то и дело косясь на прикрытые занавесочкой иконы. — Вскочил, подбежал к шкафу, схватил книжку, стал читать…
— Что за книжка? — сухо спросил Ефрем.
— «Моя жизнь с духами». Иностранки какой-то… Потом чувствую: начало сифонить из третьего глаза. У меня и раньше сифонило, но потихоньку, а тут — до самой макушки, как спицей насквозь проткнули…
Учитель и ученик обменялись многозначительным взглядом и скорбно кивнули друг другу.
— Тут же и заснул, — слегка задыхаясь, продолжал дёрганый посетитель. — А может, не заснул… Может, на самом деле… Представляете: чёрное облако! Присосалось ко лбу и зарычало… Я — в ужасе! Зажмурился, начал «Отче наш» читать…
— В астрал часто выходишь? — перебил колдун.
Гость замялся.
— Да не так чтобы…
— Обрати внимание, Глебушка, — назидательно заметил Ефрем. — Обычный бесовский приёмчик: ты — в астрал, а он тем временем — на твоё место. Дальше! — потребовал он, снова повернувшись к клиенту.
— Открыл глаза, смотрю: на лбу у меня летучая мышь крыльями бьёт… Я её хвать в кулак — давлю, а она кусается… Проснулся — и к вам…
— Ну, ясно… — молвил, поднимаясь с табурета, старый колдун. Взял со стола распушённую шапчонку, нахлобучил, поправил. — Хорошо, снежок… — с удовольствием обронил он, глядя в тусклое окно, за которым действительно что-то этакое мельтешило. — Пойти подышать, что ли?
Портнягин остолбенел, потом опомнился и кинулся за учителем в прихожую.
— Ефрем! — прошипел он, препятствуя наставнику влезть в перепуганную со вчерашнего дня шубейку из той же чебурашки. — Ты что, на меня его оставляешь? Он же сейчас в припадок уйдёт…
— Это уж как водится, — согласно покивал шапчонкой старый чародей. — Начнёшь нечистого изгонять — тут же и припадок.
— Сам же сказал: пока руку не набил, с бесами лучше не вязаться!
— А ты не набил, что ли?
— Так а вдруг бес из него выйдет, а в меня влезет?
— Ну как это? — кротко возразил колдун, забирая шубейку. — Не кулаками, чай, вышибать будешь — чётками… Вон под иконами висят. Увесистые, намоленные. В мягкой оплётке. И молитовку, смотри, не забудь…
— Почему в оплётке? — не понял Глеб.
— Ну чтобы синяков не оставлять. А то, знаешь, клиенты тоже всякие попадаются… Судись с ним потом!
Рекомендация
А Я говорю вам: любите врагов ваших.
Судя по коричневатым причудливым разводам, с потолка в ванной комнате действительно временами лилась вода. Соседи сверху утверждали, что полтергейст.
— А судом пригрозить? — задумчиво спросил Глеб Портнягин, без особого интереса разглядывая общий рисунок, выполненный влагой в строгом соответствии с путаницей энергетических волокон. Этакий нечаянный снимок астрала.
Судом, как выяснилось, уже грозили, но глубокого впечатления не произвели. Этажом выше жил не кто-нибудь, а племянник того самого депутата, что, забыв подготовить доклад, позвонил в милицию и сообщил, будто здание Думы заминировано. И ничего, сошло с рук. Мандата не лишился.
— Ну, давайте тогда охранные заговоры попробуем, — устало предложил Глеб. — Скажем, так: «От угла к углу, от стены к стене, слово крепкое, огради мой дом от огня горючего, от воды текучей, где надо пусть течёт, а с потолка ни капли. Аминь».
На том и порешили.
Вконец загонял ученика старый колдун Ефрем Нехорошев. Ну куда это — три визита за одно утро! Рехнуться можно…
На улице лепил дождь со снегом — явление, справедливо величаемое в народе дряпнёй, — и не было сил развеять заклинанием эту мерзость хотя бы над самой маковкой. Глеб Портнягин надвинул поплотнее кожаную кепку, застегнулся до горла, но тут, как нельзя некстати, принялся чревовещать сотовый телефон. Пришлось, чертыхаясь, снова расстёгивать куртку и лезть во внутренний карман.
— Говорите…
— Здравствуйте, Глеб Кондратьевич! — радостно приветствовал молодого кудесника незнакомый мужской голос.
— А кто это?
— Лютый на связи! — возликовал собеседник. — Толь Толич Лютый!
— Кто-кто?
В трубке онемели от обиды. Секунды на полторы.
— Ка-ак? — чуть ли не с возмущением выдохнул незнакомец. — Вы что, не помните меня, Глеб Кондратьевич? Участковый! Я же вас два года назад с поличным брал! Ну, на том складе, который вы с дружком со своим взломали…
Теперь уже онемел Портнягин.
— Вы, говорят, у самого Ефрема Нехорошева в учениках, — бодро, будто ни в чём не бывало, сыпал словами участковый. — Я, как услышал, честное слово, порадовался! Надо же, думаю, каких людей задерживать доводилось… Вы слушаете, Глеб Кондратьевич?
— Слушаю, — несколько деревянным голосом отозвался тот.
— Да вот проблемка тут у меня… К кому попало обращаться как-то, знаете, неловко, а вы мне вроде бы уже и не чужой…
Пробегавшая мимо девчушка нечаянно взглянула в лицо Глеба — и едва не поскользнулась. Надо полагать, страшен был в этот миг Глеб Портнягин. Сколько раз, отбывая срок, представлял он в мельчайших подробностях, как выйдет на волю, разыщет того козла участкового и отвернёт ему нос по самые причиндалы!
— Что за проблема? — скрипуче осведомился Глеб.
Собеседник смешался.
— Да тут, видите, Глеб Кондратьевич, какое дело… По телефону как-то… Может, пересечься удастся где-нибудь… в нейтральной точке…
— Хорошо, — отрывисто известил ученик колдуна. — Через час в «Старом барабашке». Только в штатском! А то там обычно народ такой… погон не любит…
— Эх… — с горечью сказал вдруг Толь Толич. — Какие уж там погоны, Глеб Кондратьич! Конечно, в штатском…
Нет, но каков наглец! А ещё говорят, что молодёжь сейчас без комплексов. Куда там молодёжи! Лохом Портнягин никогда не был, поэтому с великим сожалением отказал себе в удовольствии послать представителя силовых структур прямо по телефону, хотя от этого, говорят, и карма улучшается, а по верованиям некоторых старообрядческих сект, разом снимается семьдесят семь грехов.
Честно сказать, он ещё не знал, как ему поступить с Толь Толичем, но сама уже мысль о том, что чувырло, чьими стараниями ты оказался когда-то в местах не столь отдалённых, к тебе же и приползло просить помощи, приятно щекотала самолюбие. «Какие уж там погоны!» Не иначе ретивого блюстителя правопорядка наконец-то попёрли из органов.
Воля ваша, а есть что-то утонченно извращённое в оказывании услуг врагу. Недаром же учит Павел: «Делая сие, соберёшь ему на голову горящие уголья». Апостолу вторит Великий Нгуен, выворачивая, правда, ту же идею наизнанку: «Ненавидя врага, проявляешь к нему уважение».
Очутившись в облепленном мокрым снегом стеклянном кубике «Старого барабашки», Глеб Портнягин обосновался за привычным столиком, но ничего заказывать не стал. Клиент закажет. А чтобы не тратить времени зря, питомец чародея смежил веки и без какой бы то ни было определённой цели вышел прогуляться в астрал, откуда его быстро и незаметно вынесло в Форгаранд (Даниил Андреев ошибочно именует данный эфирный слой Фонгарандой, но это он, как часто с ним случалось, просто недослышал).
Именно здесь, в пятимерном пространстве, пребывают, растут и движутся, приближаясь к облику просветлённых стихиалей, души великих творений архитектуры, а также зданий, без которых человечество перестаёт быть человечеством. Миновав лучистую стрельчатую громаду Нотр-Дам и обогнув целёхонький Колизей, Глеб остановился перед духовным образчиком отделения милиции. «Так вот какое ты на самом деле…» — с чувством, похожим на благоговение, в который раз подумалось ему.
Внутрь заходить не стал. Там вполне могли обитать фотороботы, созданные разгулявшимся воображением потерпевших. Хотя эти негативные энергетические сущности не имеют, да и не имели никогда материальных оболочек (в чём легко убедиться, сравнив любого задержанного с портретом, по которому его ловили), тем не менее встреча с ними в астрале всегда бывает достаточно опасна…
— Здравствуйте, Глеб Кондратьевич!
Мигом вернувшись в физическое тело, ученик чародея открыл глаза. Несмотря на обезображенное улыбкой лицо, внешне участковый Лютый не изменился нисколько: всё тот же крепенький мужичонка с проволочным ёжиком волос над приплюснутым заботами лбом. Единственное отличие: вроде бы слегка уменьшился Толь Толич в размерах. Подобное ощущение возникает обычно, когда, повзрослев, вернёшься в родные края, где прошло твоё детство, и даже не сразу сообразишь, что дом-то — прежний, и школа — прежняя, просто сам ты стал повыше. Однако в росте, следует заметить, Портнягин за последние два года не прибавил ни сантиметра. Стало быть, вырос духовно.
— Присаживайся, Толь Толич…
Тот присел, попутно подтвердив наилучшие подозрения Глеба. Известно, что ширина расставленности колен в сидячем положении прямо пропорциональна социальному статусу. Так вот, колени Лютый свёл почти вплотную.
— Ну и как оно ничего, Глеб Кондратьич? — с натужной, почти истерической жизнерадостностью полюбопытствовал он.
— Колдуем помаленьку… — уклончиво отозвался Глеб.
Лютый прикинул — и решил соблюсти этикет до конца:
— А дружок ваш как поживает? Тоже, слышно, в гору пошёл — в политику ударился…
Лучше бы он этого не говорил. Уязвил, что называется, в самое сердце. К бывшему своему корешу, подначившему взломать тот треклятый склад, Глеб Портнягин относился теперь не лучше, чем к задержавшему их участковому. Лицо колдуна, правда, не дрогнуло, однако, обладая сверхъестественным ментовским чутьём, Лютый мигом уловил запах гари.
— Вы, как его встретите, Глеб Кондратьич, — глазом не моргнув, продолжал лебезить он, — скажите, пусть не обижается! Я ж не со зла его тогда дубинкой огрел — служба…
— За что погнали? — холодно спросил Глеб, прерывая светскую беседу.
Приувял участковый.
— За правду, — со вздохом соврал он, причём так натурально, что Портнягин, сам того не желая, взглянул на него с уважением.
— А подробнее?
— По службе решил малёхо подрасти… — с запоздалым раскаянием признался Толь Толич Лютый. — Подал заявление. Взяли меня в сто сорок шестой отдел…
Глеб кивнул. Чем конкретно занимается сто сорок шестой отдел, он, естественно, понятия не имел, но само по себе наличие номера, да ещё и трёхзначного, уже говорило о многом. Несомненно, данная часть известного ведомства специализировалась на внутренних расследованиях.
В незапамятные времена (кажется, ещё до обретения Сусловской областью независимости) отдел по борьбе со служебными злоупотреблениями был единственным в своём роде и поэтому в порядковом номере не нуждался. Однако по мере углубления в ситуацию, когда выяснилось, что львиная доля всех преступлений совершается именно работниками правоохранительных органов, коллектив борцов с коррупцией расширили, пополнили, разветвили и пронумеровали. Но вскоре начали поступать сигналы, будто и сами борцы далеко не безгрешны. Пришлось организовывать надзор за надзирателями — и так несколько раз.
В настоящий момент насчитывалось примерно полторы сотни подразделений, занятых исключительно взаиморазоблачением, а на тот случай, если вдруг какому-то постороннему лицу тоже вздумается нарушить закон, на чердаке здания МВД ютился отдел внешних расследований, но работы у него, по слухам, было не так уж много.
— Ну и наехали на нас орлы из девяносто первого, — скорбно излагал Толь Толич. — Пронюхали, видно, что мы на них тоже компромат копим. Пришлось подать рапорты — всем отделом. Не сиделось мне в участковых… Вы, Глеб Кондратьич, что предпочитаете? Водочку? Коньячок?
Глеб Кондратьич предпочитал водочку, но заказал коньячок.
— То есть, как я понимаю, проблемы с трудоустройством… — задумчиво подбил он итог.
— Да вот амулетишко бы мне какой… — приниженно попросил Толь Толич. — А то, куда ни сунешься, везде отказ. Назад дороги нет, частным фирмам качков да снайперов подавай! Верно говорят: пока молодой, всем нужен, а чуть состаришься… — Вздохнул, безнадёжно махнул рукой. — Вот в «Валгалле» вроде охранник требуется — так я туда уже идти боюсь. Там меня и на порог не пустят — без рекомендации…
Не сводя с просителя размышляющих глаз, Портнягин машинально потрогал краешком рюмки нижнюю губу. Мудро поступил Толь Толич, что побоялся идти в «Валгаллу». Владельца этой фирмы Глеб знал лично, один раз даже пробовал его колдовать, правда, безуспешно. Прожжённый атеист Эгрегор Жругрович Двоеглазов был известен в узких кругах не только расчётливой дерзостью финансовых операций, но ещё и неистребимой лютой ненавистью ко всем ментам — особенно бывшим.
— А почему без рекомендации? — поинтересовался Глеб. — Вам же вроде характеристика положена с места службы…
— Да есть характеристика! — жалобно вскричал Толь Толич. — Есть! От полковника Добротникова, чтоб ему отставки не видать! Так ведь её показывать нельзя никому!
— Ну мне-то можно, — успокоил Портнягин, охваченный нездоровым любопытством. — С собой она?
Нет, всё-таки правильно не послал он сегодня Лютого по телефону! Цирк бесплатный… А нечего было рвение своё служебное показывать! Участковый? Ну так и занимался бы тем, что поручено! А то, понимаешь, керосин у него вспыхнул — грабителей он обезвреживать на склад полез…
Кряхтя, шурша и ёрзая, бывший сотрудник милиции извлёк сложенную во много раз бумагу и подал Глебу. Тот начал читать — и сразу же чуть не присвистнул. Да-а, с такой характеристикой, пожалуй, и в трудовую колонию для исправления не примут. Чего стоил один только перл: «Поскользнувшись на мозгах потерпевшего, впоследствии пытался оформить ушиб как боевое ранение»!
— Так… — вымолвил наконец Портнягин, кладя документ на стол и с сосредоточенным видом разглаживая многочисленные его перегибы. — Никакого амулета не надо. Вот эту характеристику сегодня им и представишь…
— Да как же… Глеб Кондратьич… — пролепетал Лютый.
— Заряжу, заколдую, — неумолимо продолжал Портнягин, — и сойдёт она, родимая, за положительную. Но подавать, учти, нужно будет самому Эгрегору Жругровичу. И никому другому, понял? Заклинания у меня персональные, так что для всех остальных она, какой была, такой останется… Кстати, и для тебя тоже, Толь Толич… Ну, тебе-то, я думаю, это всё равно!
Несколько секунд бывший участковый, бывший сотрудник сто сорок шестого отдела тупо смотрел на расстеленную посреди столика бумагу, потом поднял глаза, явив смятое сомнением лицо.
— Платить — сейчас? — с подозрением спросил он.
— С первого жалования рассчитаешься, — сказал Портнягин — и это почему-то сразу же успокоило Толь Толича.
— Ну так давайте я, Глеб Кондратьич, хотя бы за коньячок заплачу… — засуетился он. — А то как-то, знаете, не камуфло…
Видимо, хотел сказать «комильфо».
— С ума свихнул? — зловеще осведомился старый колдун Ефрем Нехорошев, после того как вернувшийся домой Глеб, заливаясь счастливым смехом, поведал о том, что случилось. — Сколько раз тебе повторять: не связывайся с ментовкой! Не действует на них колдовство!
— А при чём тут ментовка? — с циничной ухмылкой отвечал ему Портнягин. — Из ментовки его уже выперли…
— Голова ты стоеросова! — вскинулся колдун. — Бумагу-то ему полковник писал! Полковника-то ещё, чай, не выперли! Удачу нам спугнуть хочешь? Так это запросто…
— Ефрем… — попытался урезонить учителя Глеб. — Ты что, не понял, в чём фишка? Не было тут колдовства! Вообще не было… Прикалывался я! А теперь прикинь: припрётся он сейчас к Эгрешке в «Валгаллу»… Мало того что бывший мент, так ещё и с такой бумагой!
— Да? — гневно пробурлил старый чародей, испепеляя озорника тёмным взором. — А репутация для тебя что-нибудь значит? Завтра же по городу разнесут, что мой ученик подрядился сколдовать — и не смог! Это как?
Уже то, что Ефрем Нехорошев, на дух не переносивший иноязычных речений, употребил слово «репутация», издевательски его при этом не исковеркав, свидетельствовало, насколько взбешён был старый кудесник. Портнягин закряхтел и в затруднении почесал ногтями короткую стрижку за ухом.
Влекомый жаждой мести, о репутации он как-то не подумал.
Тягостное молчание было прервано сигналом сотовика.
— Говорите… — буркнул Портнягин.
— Глеб Кондратьич?.. — рассыпался бисером теперь уже знакомый голос Толь Толича. — Благодетель вы мой!.. Век вас не забуду! Приняли меня в «Валгаллу»! Начальником охраны приняли!..
— А-а… ре… к-комендация? — Ученик колдуна очумел до такой степени, что начал заикаться. Впервые в жизни.
— Сошла за положительную! — слезливо кричал Лютый. — Как вы и говорили, Глеб Кондратьич! Пришёл я к Эгрегору Жругровичу, очередь выстоял в кабинет… Вхожу, подаю характеристику… Ох и долго он читал, ох долго! Я чуть не помер, пока он её читал… Потом отложил, стал на меня смотреть. Смотрел-смотрел — и говорит этак, знаете, раздумчиво: «Значит, хороший ты человек, если тебе эта сука такую рекомендацию дала…» И взял!!!
Чему ухмылялся бес
…и кошмар уселся лапками на груди.
То ли с годами старый колдун стал мягче и уступчивей, то ли новый его ученик являл собою чудо упрямства и настырности, но с приходом Глеба Портнягина пропахшая зельями и травами квартирка на верхнем этаже дряхлой хрущёвской пятиэтажки пошла трещинами не только в прямом смысле. Переменами тянуло из всех щелей.
Персональный сайт Ефрема Нехорошева неуклонно наращивал рейтинг — к великой досаде кота Калиостро, которому теперь категорически запрещалось свешивать серо-белые лохмы на экран компьютера. Вот и теперь, получив щелчок по хвосту, котяра махнул с монитора на пол и уставил на Глеба бледно-зелёные неодобрительные глазищи.
— Мяу, — произнёс он с оскорбительной внятностью.
Следует пояснить, что друг другу кошки никогда не говорят «мяу» — ломаный кошачий употребляется ими исключительно для общения с людьми (английская пиджин-мява использует в подобных случаях не менее издевательское словечко «мью-мью»). Единственное отступление от правила — это разминка голосовых связок перед дракой, когда коты стоят носом к носу и каждый старается уязвить соперника пообиднее. Здесь «мяу» вполне уместно: чурка ты, дескать, человекообразная — как ещё с тобой говорить?
Глеб Портнягин на оскорбление не отреагировал — и Калиостро с брезгливым выражением спины прошествовал в самый тёмный угол, где произвёл нехитрый кошачий приём, а именно: рассыпался на молекулы и собрался воедино уже за пределами комнаты.
— Во дурёха! — поделился Глеб, не отрывая глаз от монитора. — Послушай, что пишет… «Уже три года я пытаюсь самостоятельно выйти в астрал, и каждый раз меня останавливает моя девичья стыдливость. Ведь Вы говорите, что астральное тело на вид ничем не отличается от физического. Меня смущает даже не то, что я окажусь там совершенно голая, а то, что вокруг будут голые мужчины, возможно, в их числе иудеи и мусульмане. Успокойте меня: скажите, что в астрале принято хоть чем-нибудь прикрываться…»
— Слышь! — вспылил колдун, с треском захлопывая ветхую чёрную книгу времён самиздата. — Ну вот куда она лезет и зачем, семиделка шутова? К высшим тайнам приобщиться или мужские причиндалы разглядывать?
— Тут от неё ещё один вопрос, — с ухмылкой доложил Глеб.
— Давай.
— «Вы пишете, — явно развлекаясь, огласил юноша, — что Мембрана, отделяющая астрал от Царства Небесного, играет также роль Преобразователя, поскольку пребывающие там души значительно превосходят по размерам души живых людей. На входе в ЦН душа увеличивается, на выходе — сжимается…»
— Дальше… — прогудел колдун, мрачнея на глазах.
— «Однако Христос сказал, что в Царстве Небесном «ни женятся, ни выходят замуж, но пребывают, как Ангелы Божии». Значит ли это, что, пройдя через Преобразователь, душа лишится также половых признаков?»
— Мужика ей надо, — хмуро заметил Ефрем. — Но это уже её проблемы. Значит, ответь этой дамочке так… Хотя нет, погоди! — Встал, приблизился. Сурово сдвинув брови, вперил тяжелый взгляд в монитор: — Оставь без ответа!
— Почему?
Кудесник лишь загадочно усмехнулся. Заподозрив неладное, ученик всмотрелся пристальнее — и вдруг отпрянул от экрана.
— Ах, ты, падла! — изумлённо выдохнул он.
Энергетика у буковок была мужская. И не просто мужская — знакомая была энергетика…
— Умник какой-то развлекается… — проворчал Ефрем.
Лихорадочно протерев кулаком третий глаз, юноша напряг астральное зрение — и отпрянул от экрана вторично:
— Он! Зуб даю на холодец — он!
Направлявшийся к табурету чернокнижник приостановился:
— Кто?
— Никодим! Приколоться решил, урод! — Портнягина душила ярость. На молодом виске изваялся иероглиф вены.
Старый колдун Ефрем Нехорошев насупился. Несмотря на возраст и злоупотребление спиртными напитками, память у него была отменная.
— Это тот твой друган, с которым ты склад брал?
— Ну да! В православные коммуняки подался, колдунов с демократами кроет — почём зря… Давно кошмары по ночам не мучали? Сделаем!
— А кто он там у них в партии? — задумчиво спросил кудесник.
— Лидер, — с отвращением выговорил Глеб. — Авторитет…
Кудесник с кислым видом покосился на пылкого своего ученичка и покачал головой.
— Слышь… — скрипуче предупредил он. — Ты смотри только, чтобы как тогда с Президентом не вышло. Лидеров, знаешь, тоже охраняют…
Юноша вспыхнул, набычился, однако крыть было нечем. Дело в том, что недели полторы назад, возмущённый каким-то очередным указом главы государства, он по наивности решил разобраться с ним астрально. Добром это, разумеется, не кончилось: в физическое тело Глеб вернулся с безжалостно оттоптанными чакрами и подбитым третьим глазом. Секьюрити — оно и в тонких мирах секьюрити.
Учинить недругу ночной кошмар можно как минимум тремя способами. Проще всего, конечно, возбудить заклинанием подкроватную фауну, известнейшими представителями которой являются знакомые нам с детства хыки. Однако в данном случае этот способ не годился: из достоверных источников было известно, что Никодим Людской имеет обыкновение подвижнически спать на голом полу.
Возможно также науськать на спящего собственно кошмар — мохнатую голенастенькую нечисть с пузырчатыми глазками, но по нашим временам, когда явь уродливее снов, эта астральная зверушка иностранного происхождения способна скорее вызвать симпатию, нежели ужас.
Итак, оставался старый, как мир, и простой, как шпала, способ: нагрянуть во сны Никодима собственной персоной, устроив ему там весёлую жизнь.
Для начала, однако, необходимо было провести разведку.
Поднаторев за полгода в колдовском ремесле, одарённый питомец Ефрема Нехорошева мог теперь выходить в астрал из любой позиции: стоя, сидя, с похмелья, во сне, наяву — достаточно было расслабиться и, выдохнув, полностью отключить мыслительные процессы на несколько секунд. Всё, как видите, довольно просто, и тем не менее подобный трюк далеко не каждому под силу. Если верить слухам, опытные путешественники, матёрые астральные волки способны воздерживаться от мыслей часами. Но, конечно, высший пилотаж — это когда человек перестаёт думать вообще.
Первая же ночная вылазка в тонкий мир подтвердила правоту старого чародея: сновидения Никодима Людского охранялись. Сторожей насчитывалось трое. Двоих принимать во внимание не стоило, оба — недоучки из местных: один с Лысой горы, другой с Новостройки. А вот третий… Зловещая фигура в балахоне внушала оторопь даже издали и явно представляла собой негативную энергетику с высоким потенциалом. Приблизиться к такому охраннику Глеб не рискнул.
— Бес, — с уверенностью определил старый колдун, выслушав сбивчивый рассказ вернувшегося ученика. — Интересные вышибалы у твоего другана…
— Бес? — не поверил юноша. — Как это бес?
Восклицание осталось без ответа. Лицо Глеба Портнягина постепенно принимало задумчивое и несколько злодейское выражение.
— Слушай, а сфоткать его можно? — с замиранием в голосе спросил он.
— Да почему ж нельзя! — удивился кудесник. — Сам аппарат ты туда, понятно, не пронесёшь, а вот астральную сущность аппарата — запросто. Лучше всего «мыльницу» с чёрно-белой плёнкой…
— Вспышка нужна?
— Со вспышкой не выйдет. Засветишь…
Ефрем Нехорошев с любопытством поглядывал на ученика, но тот уже замкнулся, уйдя в тайные и, судя по всему, недобрые замыслы. А приставать и выпытывать было не в обычае старого колдуна.
— Ну-ну… — Ограничившись этим осторожным высказыванием, он помолчал и добавил ворчливо: — Только, слышь, реактивы на святой воде разводи, под иконой…
Карточки получились мутноватые, любительские, но всё равно кое-что на них различить было можно. Кстати сказать, попадание в кадр потусторонних тварей — явление в фотографии весьма распространённое, просто обычно эти изображения принимают за брак при печати и проявке. Известно даже такое древнее правило: чем выше мастерство и лучше аппаратура, тем меньше астрала на снимках.
— Ну и зачем тебе оно было надо? — не без язвительности осведомился старый чародей, раскладывая фотографии на манер гадальных карт. — На добрую память?
— Это ж компромат готовый! — обиделся Глеб. — Борец против зла, а самого бесы охраняют… Он у меня из партии своей птичкой вылетит! Запечатаю в конверт — да пошлю…
Кудесник взглянул искоса на астрального папарацци и задумчиво ущипнул козлиную бородёнку.
— Хм… — глубокомысленно молвил он, снова склоняясь над снимками. — А бес-то, обрати внимание, не из шестёрок… Барон. А то и маркиз… Ох, чует моё сердце, Глебушка, грош цена твоему компромату, — с прискорбием подытожил Ефрем.
— Это как же? — ощетинился тот.
— А так… Допустим даже, доказал ты, что фотки твои не подделка. А тебе скажут: на то он и бес! Ему лишь бы праведника очернить… Ладно. Допустим, прижал ты и тут своего Никодима к стенке. Так ведь опять выкрутится: вон архиепископ новгородский Иоанн на бесе в Иерусалим летал — и ничего, святой!
С угрюмостью на челе юный ученик чародея медленно сгрёб компромат со стола.
— Да не горюй ты, — жалостливо глядя на него, ободрил Ефрем. — Дело-то всё равно тёмное. Так что ты его, слышь, не бросай. С людьми поговори, по астралу пошастай — глядишь, и выудишь что пригожее…
Пригожее Глеб выуживал в течение недели. Шастал по астралу, говорил с людьми. Беседа с тем недоучкой, что проживал на Лысой горе, поставила точку в его частном расследовании.
На улице лепил лёгкий снежок — и таял, коснувшись влажного асфальта. Окрылённый удачей, Глеб не шёл, летел. Душа его пела и пританцовывала. Наконец, не устояв перед соблазном, юноша поставил физическое тело на автопилот (благо, до дома Ефрема Нехорошева оставалось всего полквартала) — и прянул в астрал.
Скользнув над заснеженным парком, он очутился во чреве громоздко обставленной квартиры, где мрачная энергетическая сущность в нелепом балахоне, чем-то напоминая стоматолога за работой, сосредоточенно расшатывала третью чакру мужчине по фамилии Карабастов, возлежавшему в кресле перед орущим телевизором. При виде свидетеля нечистый выпрямился, нахмурился и, вытерев ладони о балахон, с угрожающим видом шагнул навстречу.
— Погоняло твоё — Децибел, — раздельно произнёс Глеб. Услыхав свою кличку, бес приостановился, неприятно поражённый. — В позапрошлом воплощении ты ходил в шестёрках. Потом дослужился до барона. Есть шансы стать маркизом.
Лукавый безмолвствовал.
— Полгода назад, — неумолимо продолжал гость, — ты был внедрён в хозяина этой квартиры Дмитрия Карабастова. А осенью тебя в ходе экзорцизма расколол и перевербовал Никодим Людской. Рассказать, как было?
Бес молчал — лишь энергетика его становилась всё негативнее и негативнее.
— Полчаса тебя кропили святой водой и отчитывали «Капиталом», — безжалостно напомнил Глеб. — Полчаса! Дальше ты запричитал женским голосом и, как последняя сявка, пошёл колоться на раз. Стал предлагать Никодиму свозить его на себе к святым местам, в Ульяновск…
— Не докажешь, — угрюмо сказал бес.
— Возможно, — отозвался Глеб. — Но, пока будут разбираться, повышения тебе не видать. А с Никодимом вы сговорились так: днём ты по-прежнему сидишь в Карабастове, а ночью работаешь охранником. И всё шито-крыто. Начальство твоё уверено, что ты охмуряешь Никодима — вот-вот охмуришь…
— Короче, — грубовато прервал его бес. — Чего надо?
— Ничего серьёзного. Немножко халатности на посту. Ты отвернулся — я проскочил…
— Зачем?
— Да вот хочу устроить кое-кому парочку страшных снов, — решив быть откровенным до конца, предвкушающе молвил Глеб. — Догадываешься, кому?
Нечистый размышлял. Неподвижное лицо, натруженные руки, усталые глаза. Обычный работяга-бес, каких тысячи, замотавшийся в чёрной реинкарнации, чудом вылезший из шестёрок в бароны.
— А дальше? — равнодушно спросил он.
— А дальше разбежались. Я тебя не знаю, ты меня — тоже…
— Ладно, сделаем, — буркнул бес и снова двинулся к креслу.
И то ли показалось Глебу, то ли в самом деле мелькнули в сумрачных запавших глазах нечистого насмешливые искорки. Однако продолжать разговор, когда тебе уже предъявили спину, было неловко — и молодой чародей поспешил вернуться в физическое тело, преодолевавшее на автопилоте последний лестничный пролёт. Слава Богу, добралось нормально — в ментовку не загребли…
За окном было черным-черно. По стёклам мазало мокрым снегом. Нагулявшийся котяра Калиостро возлежал на выключенном мониторе подобием небольшого серо-белого сугроба. Неровно тикали стенные ходики.
— Нет, подвох он, конечно, подстроит… — размышлял вслух старый колдун Ефрем Нехорошев. — Тут ты даже не сомневайся…
— Никодиму сдаст, например, — мрачно предположил Глеб.
— Да ни в жисть! — взгоготнул кудесник. — На крупную гадость ему идти не резон. Так, по мелочи…
— Ну, это мы переживём… — успокоил Глеб.
Ходики пробили два часа ночи, приврав минут на сорок. Неделю назад, отчаявшись приспособить зациклившегося барабашку в перегоревшем электрокамине, Ефрем попробовал оживить с его помощью часовой механизм — и тоже не очень успешно.
— Пора, — сказал колдун. — Друган твой уже, наверное, третий сон смотрит… Может, проводить тебя?
— Вот ещё! — оскорбился Глеб. Расслабился, убрал мысли — и без перехода очутился в астрале.
Смутно мерцали сны. Неподалёку маячил знакомый балахон.
— Вовремя, — заметил бес и огляделся. — Давай пошустрей! Пока никто не видит!
Портнягину вновь почудилось, что в глазах нечистого мелькнула насмешка, но медлить и впрямь не следовало — огласка была невыгодна обоим. И юный чародей, не раздумывая, нырнул во сны Никодима Людского.
…Толпа. Толпа до горизонта. Глеб ошалело вскинулся на цыпочки. Головы, головы, головы. Брусчатка из голов. И все смотрят в одну сторону. Лица напряжённые, ожидающие. Повернулся и он. В десятке шагов чёрно-красная трибуна, напоминающая эшафот, а на ней Никодим. Держит речь. Вернее — паузу…
— Посторонись ты… трах-тарарах! — Кто-то незнакомый бесцеремонно отпихнул Глеба и вскинул крохотный автомат с несоразмерно длинной обоймой. Полыхнуло, загрохотало. В лицо полетели горячие астральные гильзы.
Страшный людской вопль — и не менее оглушительная тишина. Никодим Людской медленно переваливался через перила. Перевалился. Глухой удар тела о мостовую. Кровь. Много крови. Убит? Нет, ползёт, приподнимает бледное искажённое лицо… Толпа куда-то делась. Их двое. Двое на всём свете. Глаза Никодима на миг проясняются. Узнал. И умоляющий, исполненный боли стон:
— Гле-еб…
В следующую секунду Портнягина вышибло из астрала. Старый колдун Ефрем Нехорошев сидел напротив и с любопытством всматривался в ошалелое лицо ученика.
— Что-то быстро ты… — заметил он.
— Слушай, Ефрем… — переведя дыхание, вымолвил Глеб. — Там уже кто-то до меня поработать успел. Кошмар какой-то…
В двух словах он изложил увиденное. Колдун удовлетворённо наклонил редеющие патлы.
— Теперь понятно, чему этот твой бес лыбился… Надо же: без подвоха околпачил! — Чародей хмыкнул, покосился из-под косматой брови на сбитого с панталыку воспитанника — и, снизойдя, пояснил: — Никакой это, Глебушка, не кошмар… Нормальные сны политика.
— Это что ж у него, каждую ночь так?!
— Ну, не каждую, наверно…
Юноша представил — и обмяк.
— Тогда зачем охрана? Да ещё и с бесами!
— Затем и охрана, что секрет. А то вдруг кто со стороны подсмотрит! Неловко же, сам понимаешь…
Дрыхнущий на мониторе Калиостро дёрнул ухом и нагло свесил бело-серый хвост на слепой экран.
Произведение искусства
Я беру глыбу мрамора и отсекаю от неё всё лишнее.
В ночь на первое ноября скверик, примыкающий к площади имени известной французской ведьмы Жанны д’Арк, густо опушился инеем и стал немыслимо красив. Светлые стихиали поработали на совесть: каждая веточка была искусно оправлена в рыхлое серебро, а уж когда утреннее солнце, проплавив лиловую тучу, тронуло розовым светом узорчато кованые дебри, захотелось пойти и выпить. Не напиться, упаси Боже, а именно выпить. Чуть-чуть. В честь добра и красоты.
Поэтому, несмотря на относительно ранний час, в стеклянном кубике под вывеской «Старый барабашка», притулившемся у самой ограды скверика, было довольно людно. За одним из столиков местный забулдыга самозабвенно морочил голову приезжему, а тот знай отшатывался и округлял глаза, не замечая, что вокруг давно уже обмениваются ухмылками. Приезжие — они ж как дети: всерьёз полагают, будто в Баклужино живут одни колдуны.
— Менты? Они меня за квартал обходят, — взахлёб завирался пьянчужка. — Если он сюда войдет, если он дубинку подымет — ты увидишь!.. Хотя лучше тебе этого не видеть… Я сквозь себя пули пропускал. У меня электрический разряд такой…
Вовремя поперхнулся и умолк. В стеклянном кубике порхнул понимающий смешок. На пороге перед прозрачной дверью обозначились два молодых человека: один — упитанный, улыбчивый, с девичьим румянцем во всю щёку, другой — рослый, плечистый, с надменными скучающими глазами. Оба — личности, хорошо на Ворожейке известные и, в отличие от зарапортовавшегося выпивохи, имеющие самое прямое отношение к кудесничеству.
Поздоровавшись, юноши уединились за угловым столиком, где, подчёркнуто не обращая внимания на окружающих, вполголоса продолжили свой обычный, не сегодня начавшийся спор. Дело в том, что улыбчивый румяный Игнат Фастунов был учеником чёрного мага, а сумрачный плечистый Глеб Портнягин — белого. Один старательно затирал границу между добром и злом, другой не менее старательно её восстанавливал.
— Покажи мне такое зло, чтобы не называло себя добром! — запальчиво требовал Игнат. — Невежество — вот это действительно зло! Помнишь Левшу? Вроде и добра хотел, и руки нужным концом приделаны, а блоха-то в итоге танцевать перестала!
— Танцевать?.. — прищурился Глеб. — Я гляжу, английские спецслужбы с этой блошкой-вошкой не только Лескову, но и тебе мозги запудрили… Операция «Нимфозория»! Неужели не читал? Ну вот, а ещё нигромант! Там ведь не одна механика, там и магия была задействована. Кстати, чёрная…
Игнат крякнул, зарделся пуще прежнего и, должно быть, ругнул себя втихомолку за то, что опрометчиво помянул тульского чародея.
— Тот же компьютерный вирус, только из железа, — несколько свысока объяснил Глеб. — Как на металл наткнётся — начинает из него ещё одну блоху мастерить. По образу и подобию. Англичане ж её нарочно царю подсунули! Он-то думал: танцует, а она сборку блох вхолостую отрабатывала… Так что, если бы Левша эту пакость вовремя не обезвредил — размножилась бы и всю оборонную промышленность сожрала…
Развить успех ученику белого мага помешал официант, поставивший на столик пару стопок, графинчик и упаковку томатного сока. В «Старом барабашке» все немедленно притихли и повернулись к молодым людям. Глеб Портнягин с точностью алхимика наполнил из графинчика стопки до половины. Упаковку вскрывать не стал. А вот далее произошло нечто такое, от чего выпивоха завистливо причмокнул, а приезжий ахнул. На глазах присутствующих уровень водки в стопках пошёл сам собой повышаться, вытесняемый снизу слоем непонятно откуда берущегося томатного сока. Затем содержимое стопки Игната Фастунова разом замутилось, став однородным и непрозрачным. (Чёрные маги в отличие от белых предпочитают взбалтывать «кровавую мэри», что тоже является одной из причин их давней глухой вражды.)
Тем не менее, чокнувшись, бывшие одноклассники приветливо кивнули друг другу и лишь после этого схватились вновь.
— Ладно, проехали! — бросил Игнат. — Чёрт с тобой, согласен: с Левшой пример тухлый, но сути это не меняет. Как можно отвергать столько возможностей? И, главное, почему? Якобы зло…
— Ничего себе «якобы»! — хмыкнул Глеб. — Бесы это, по-твоему, не зло? Вы же с бесами работаете…
— Да?.. — лукаво усмехнулся Игнат Фастунов. — А у кого это бес в ту пятницу на стрёме стоял, когда кое-кто (не будем указывать стволом автомата) ночной кошмар своему другану устраивал?
Портнягин побагровел. Всё-таки подсмотрели, собаки…
— Нет, ну… у меня ж с ним как бы разовый договор был…
— У всех разовый.
— Сравнил! Вы им душу продаёте…
— Это кто ж тебе такое сказал? Не продаём, а сдаём в аренду! На определённый срок, с учётом амортизации… Есть разница?
Глеб почувствовал, что теряет преимущество, и решил резко изменить направление удара:
— С бесами ладно! А с боссами? Кто типографскую краску заклинает для предвыборных листовок? Кто в этих листовках начертательную магию использует? Из-за кого пиар чёрным назвали? Исключительно из-за вас…
Теперь уже побагровел и принялся выпутываться ученик нигроманта:
— Н-ну… с политиками — тут, конечно, да… тут… — Быстро нашёлся — и ринулся в контратаку: — Вы, что ли, с ними не работаете?
— Никогда! Уж лучше с бесами…
— Ну вот, никогда… А улыбалка?
— Че-го?
Игнат снисходительно осклабился и в свою очередь с колдовской точностью разлил водку по стопкам. Процедура повторилась.
— Так что это — улыбалка?
— А это, Глеб, резинка такая заговорённая — вживляется перед выборами в рот кандидату. Они ж улыбаться ни черта не умеют: ощерится — и аж страшно становится, как будто укусить хочет. А тут скажешь заклятие — и улыбалка им изнутри губы правильно растягивает… Так вот штучку эту белый маг выдумал. Имени называть не буду, но ты уж мне поверь: белый… Белее некуда!
— Так может, он ему как частному лицу…
— Жди! Частному! А вчера мне шепнули, что якобы этот белый джентльмен (не будем указывать стволом автомата) сейчас работает над расстекленением глаз тех же кандидатов, причём, если не врут, достиг определённых успехов. Так-то вот…
— Ну, знаешь, в семье, как говорится, не без урода… — Портнягин нахмурился. Взгляд его упал на чёрно-белый от инея памятник посреди площади. — Вот тоже… — с горечью молвил он, глядя сквозь слегка запотевшее стекло на изваяние трагически погибшей колдуньи. — Чего, спрашивается, в политику лезла? Глядишь — не сожгли бы…
Друзья со вздохом выпили за Жанну д’Арк, светлая ей память, и вернулись к истокам спора.
— Даже на бытовом уровне! — настаивал Игнат. — Каждый наш поступок (каждый!) кому-то приносит добро, а кому-то зло… Согласен? Тем более колдовство! Скажем, пришёл к тебе клиент: неудачи достали. Но ведь его неудача — это чья-то удача, а? Я потерял — ты нашёл. Так или нет?
— Вот в том-то всё наше и отличие, — назидательно втолковывал Глеб. — Мы-то стараемся, чтоб пользы было побольше, вреда — поменьше… А вам это — по туттуту!
— Волкосытость и овцецелость! — язвительно провозгласил ученик нигроманта. — Значит, чтобы вреда поменьше, да?.. А фамилия Стратополох ничего тебе не говорит? Артём Стратополох.
— Ничего, — с искренним недоумением отозвался Глеб.
На упитанном румяном лице Игната отразилось недоверие.
— Хорошо, напомню, — сказал он. — Года три назад попросили одного колдуна (белого, что характерно, мага) порчу навести… А? А?.. У кого это глазки забегали?..
— Иди ты к лешему! — взбеленился Глеб. — Не знаю я никакого Стратополоха! Кто это?
— Литератор.
— Кто?! — не поверил Глеб.
Игнат повторил.
— А этих-то чего портить? Они сроду порченые!
— Ну вот тем не менее…
— И колдун согласился? — с сомнением спросил Глеб.
— Не просто согласился! — вскричал Игнат. — Он на Стратополоха этого за символическую, обрати внимание, плату «аркан» из астрала накинул… Бела кость!
— И? — в тревоге осведомился Глеб.
— Что «и»? Загремел мужик на год в тюрягу ни за что ни про что. А пока срок мотал, жена (тоже, заметь, не сама собой!) ушла к тому ублюдку, который порчу заказывал. Думаешь, этим кончилось? Отсидел бедолага, вышел, устроился ночным сторожем в фирму… Согнали. Теперь какие-то дровяные склады, что ли, сторожит… Уж на что я чёрный маг, а посмотришь, как этот белый и пушистый (не будем указывать стволом автомата) третий год бедолагу со свету сживает, — не по себе становится… Главное, за гроши!
— Нет, почему же не указать?.. — медленно, не разжимая челюстей, проговорил Портнягин. — Укажи…
— Да это ж учитель твой!.. Ну чего смотришь? Твой учитель. Ефрем Нехорошев. А теперь снова сделай удивлённые глаза…
— Проверю… — с ненавистью пробурлил Глеб.
Юный нигромант догадался взглянуть на собеседника повнимательней — и понял наконец, что тот и впрямь ничего не знал про Артёма Стратополоха. Ну вот… Указал стволом автомата! Хотел в неискренности уличить, а в результате заложил учителя ученику.
Началась оттепель — и всё испортила. Рыхлое серебро оплывало, капало, шлёпалось с развилистых веток на мокрые асфальтовые дорожки.
Мрачный питомец колдуна шёл сквозь оттаивающий скверик. Как это ни прискорбно, приходилось признать, что в нынешнем споре ученик нигроманта разделал Глеба под орех. Особой беды, конечно, в случившемся не было (сегодня ты, завтра я), да и сами споры, честно говоря, носили не более чем принципиальный характер: ничего личного, ничего насущного, поболтали — и разошлись. Каждый прекрасно отдавал себе отчёт, что при нынешнем смешении понятий разница между чёрной и белой магией весьма условна, местами неуловима — точно так же, как, скажем, разница между разведками двух государств, когда уже не поймёшь, кто на кого работает.
Что-то вроде «кровавой мэри» в стопке Игната Фастунова.
А вот мысль о том, что некто с подачи учителя угодил на зону, не укладывалась в голове. На собственной шкуре Портнягин испытал в своё время, каково это — безвинно попасть в тюремную камеру за взлом продовольственного склада. Глеб действительно не был ни в чём виноват: не он, а его подельник имел неосторожность уронить на складе ящик с водкой и тем привлечь внимание милиции.
Игнат сказал: «аркан». Портнягину этот приёмчик был хорошо знаком: опутываешь кому-нибудь в астрале ноги верёвкой с гирями и смотришь потом, как он спотыкается на ровном месте. Относительно безобидный, чтобы не сказать, прикольный вид порчи. За исключением одной её разновидности…
Трудно судить, какие тайные соображения заставляют оккультистов стыдливо умалчивать о том, что у каждого человека, помимо астрального, ментального и некоторых других тонких тел, имеется ещё и юридическое. Невидимое простым глазом, оно, как и все вышеупомянутые тела, обитает обычно в нашей материальной оболочке, хотя способно покидать её и в течение бесконечно долгого времени существовать отдельно, оставляя следы на документах разными почерками. В деловых бумагах такое явление иногда уклончиво именуют юридическим лицом, однако даже малым детям известно, что лицо должно к чему-то крепиться.
Роль юридического тела очевидна. Постоянно перемещаясь в тонких мирах, именно оно влечёт за собой нашу бренную плоть от дома до офиса, от Лондона до мест не столь отдалённых. Являясь матрицей человеческого организма, оно, развиваясь, неустанно меняет наш облик (пластические операции, травмы при задержании и пр.). Некоторые мистики относят юридическое пространство к числу инфрафизических структур и серьёзнейшим образом предостерегают начинающих от неосторожного проникновения в эту гибельную для духа сферу.
Так вот, если «аркан» накинуть не на астральное, а именно на юридическое тело, стреноженный, будьте уверены, долго на свободе не проходит: обязательно хоть на чём-то, а попадётся. Но как Ефрем — при его-то взглядах! — мог применить этот не то чтобы запрещённый, но во всяком случае не принятый у белых магов приём — и против кого? Ну ладно бы ещё против достойного соперника, такого же, как он, колдуна! А то — литератор… Как-то неловко даже…
Разумеется, Портнягин читал Великого Нгуена и даже затвердил наизусть его исполненные меланхолии строки: «Глядя на глубоко убеждённых людей, не устаю поражаться несоответствию их убеждений и поступков. Антисемит, почему ты не на погроме? Православный, где кротость твоя? Циник, что побудило тебя совершить подвиг?»
Глеб и сам понимал, что принципы принципами, а дело делом, и всё-таки досада на учителя была велика. Зачем Ефрем полгода морочил ему голову? Почему он, Глеб Портнягин, должен узнавать о сомнительных подвигах наставника со стороны, да ещё и от чёрного мага?
Как хотите, а всё это необходимо было проверить тщательнейшим образом.
Проверка заняла весь день — и каждый шаг Портнягина подтверждал правоту насмешливого Игната Фастунова. Единственное, в чём тот допустил неточность: дровяной склад оказался пущенным с молотка шахматным клубом. Хотя, возможно, ученик нигроманта, всегда отличавшийся странным чувством юмора, именно это и имел в виду: шахматы — они ведь тоже из дерева.
Домой Глеб вернулся затемно.
Старый колдун Ефрем Нехорошев, склонясь над столом, производил мелкий ремонт магического инвентаря. На газетке лежали крохотные детали разобранного бифуркатора, рядом дожидался своей очереди забарахливший недавно омфалоскоп.
Услышав пение немазанных дверных петель, чародей отвёл со лба, где, как известно, располагается третий глаз, заговорённую линзу на проволочной держалке и насмешливо покосился на угрюмо-задумчивую физию Глеба.
— Где был? Что делал?
Портнягин опустил глаза и потрогал зачем-то бронзовую статуэтку остервенело нахохлившегося орла, подаренную им учителю в день именин с тайным назидательным умыслом: согласно сертификату, это был тот самый орёл, что клевал когда-то печень Прометею. А чтобы намёк стал окончательно ясен, Глеб собственноручно вписал в документ имя стервятника — Алкоголь. Именинник, помнится, долго смеялся…
— Ефрем, — глухо сказал Портнягин. — За что ж ты так мужика на штыке рихтуешь?
— Кто такой? — удивился тот.
— Артём Стратополох.
— А-а… — с интонацией корабельной сирены протянул колдун. Повернулся к ученику вместе с табуретом. На узком морщинистом лице — ни тени смущения, один живой интерес. — Ну и как там мой Артёмка?
От такого цинизма Глеб несколько даже опешил.
Кудесник усмехнулся.
— Да ты садись, чего стал? — добродушно проворчал он, высвобождая всклоченную голову из проволочного обруча, на котором держалась заговорённая линза. — Любопытствуешь, значит, за что? Не за что, Глебушка, а ради чего… — Отложил обруч на газетку и, как бы увидев перед собою нечто крайне трогательное, вздёрнул неухоженные космы бровей. — Ушибленный он, Стратополох-то… С детства мечтал писателем стать. Другие дети — как дети: кто терминатором, кто олигархом… А он, вишь, писателем. Родители из него эту дурь вышибали, жена вышибала. Вроде вышибли. В бизнес подался, фирму основал… И приходит ко мне клиент: завидую, говорит, ему — не могу! Наведи на него порчу…
— За десять баксов, — сквозь зубы добавил Глеб.
— Верно, — кивнул колдун, нисколько не удивившись осведомлённости ученика. — Хотел я сначала соль на маяту наговорить — всё равно ведь ни хрена не действует, а потом дай, думаю, взгляну на этого Стратополоха. Взглянул… Снаружи розовый, свежий, а душой — сохнет. Посмотрел я, что он там тайком от жены строчит. Стиль вроде неплохой… И что-то стало мне этого Артёмку жалко. Ежели, думаю, отсечь всё, что ему мешает…
— Ну например? — перебил Глеб.
— Фирму, деньги…
— Жену?
— Её в первую очередь! Во-от… Жизни он опять же не видел. Дай, думаю, годик в камере посидит, посмотрит…
— Всего-навсего?
— А ты бы хотел, чтоб я его, как Достоевского? — огрызнулся чародей. — Сразу под расстрел да на каторгу?.. Перебьётся! Отбыл Артёмка год, снял я с него «аркан». Ну, он, понятно, тут же под амнистию попал… Сторожем поработал в одной фирме…
— Пока ты его оттуда не убрал!
— Так а что с ним было делать, если он ночами в компьютерные игры начал рубиться? Я его для чего на волю выпускал? Теперь шахматный клуб сторожит, пишет вовсю… Чем ему ещё заниматься? Денег нет, идти некуда… Пишет.
— От руки!
— Да хоть бы и от руки… Зато как! Сусловское издательство им заинтересовалось, столичное — не абы что!
— Ефрем! — Вне себя Портнягин вскочил с табурета. — Ну ты бы хоть про издательство помолчал! Из-за тебя ж он с ним договор не заключил!
Кудесник с любопытством поглядел на ученика, поразмыслил, поджал губы.
— Рано, — веско изронил он. — Сейчас они мальчонку моего испортить могут: гонорарами разбалуют, чернуху-порнуху гнать заставят. Слабохарактерный он, Артём-то… Лет через пять — тогда…
— А он за эти пять лет с голоду не помрёт?
— Ничего! Изящней будет! Зато астральное тело теперь у него — видел?
Глеб хмыкнул и призадумался. Действительно, астральное тело у сторожа шахматного клуба было — не в пример физическому — стройное, мускулистое…
— Интересно всё у тебя выходит, — язвительно заметил он. — За десять баксов сразу двоих облагодетельствовал: и жертву, и клиента?
— Троих, — с неловкой усмешкой признался Ефрем. — Иногда, знаешь, загляну к нему этак вечерком… в астральном виде… зависну над плечиком… Всё лучше и лучше пишет, собака!
Озадаченный непривычной тёплотой, просквозившей в голосе наставника, Глеб растерялся, взял со стола не разобранный ещё омфалоскоп и, повертев, положил обратно.
— Ефрем! — прямо спросил он. — А ты «кровавую мэри» как употребляешь? Слой водки, слой сока или перемешиваешь?
Колдун смертельно обиделся и, одним движением надев проволочный обруч, сдвинул линзу на лоб.
— Делать вам нечего! — сердито буркнул он, снова склоняясь над газеткой. — В водку томатный сок лить, продукт портить… Баловство!..
Тёщина подслушка
Мысль изречённая есть ложь.
Поставив в прихожей пластмассовое ведёрко, на донце которого нанесены были древние защитные знаки «херъ», «укъ» и «иже», Глеб Портнягин отворил дверь на площадку и, не переступая порога квартиры, присел на корточки. Кажется, тряпка для вытирания ног лежала в том же положении, что и вчера. Тем не менее, прежде чем прикоснуться к грубой крупноволокнистой ткани, ученик чародея внимательно осмотрел её сверху и лишь после этого, подняв за два уголка, принялся изучать с изнанки. Вроде всё чисто.
Не изменяя позы, бросил тряпку в ведро, наполненное на треть заряженной с вечера водой, и заинтересовался притаившимися у входа двумя безобидными с виду лепестками побелки. Подобно любому отбывшему срок, Портнягин мог сидеть на корточках бесконечно долго. Наконец, убедившись в безвредности чешуек, слетевших с кудряво шелушащегося потолка, юноша встал и со спокойной душой перешагнул порог.
Скажи кто-нибудь год назад, что Глеб Портнягин добровольно станет мыть лестничную площадку… Пусть не всю, конечно, площадку, а только малую часть её, примыкающую к двери учителя и наставника… Да нет, никто бы не рискнул!
Приходится однако мыть. Мало ли что могли за ночь подбросить, подсыпать, начертать, нашептать! Завистников и конкурентов у старого колдуна Ефрема Нехорошева в Баклужино хватает. Ох, хватает…
На первом этаже кто-то грохотал молотком по жести. Такое впечатление, что взламывали почтовый ящик. Глеб отжал тряпку и, выждав, пока бетон просохнет окончательно, зажёг церковную свечу и накапал воском три охранных символа. Сходил вылил грязную воду в унитаз, вымыл ведро, вернулся поправить тряпку и прикрыть дверь. Внизу всё грохотали. Для взлома — слишком долго. Видимо, ремонтируют.
Сходить заодно почту проверить?
С пятого по четвертый этаж панели были практически чисты — народ опасался Ефрема. Первое крупное порнограффити встретилось Глебу лишь через пару пролётов. А потом пошло-поехало. Шаловливые рисунки и надписи густо лепились вперемежку с неумело начертанными колдовскими знаками, призванными отпугивать тех, кто малюет на стенах, — и трудно даже сказать, что преобладало.
На промежуточной площадке Портнягин углядел между оконными рамами пустую бутылку, окурки, одноразовый шприц со сгустком крови внутри и разорванный пакетик от презерватива. В довершение картины кто-то ёрнически вывел маркером на подоконнике: «Вот что нас губит!»
Если бы только их! Чем ниже спускался ученик чародея, тем омерзительнее становилась энергетика. Стены дышали эманациями инфрафизических структур.
При появлении Глеба Калерия Леонтьевна опустила молоток и повернула к юноше лучезарно-кретиническое личико. Зря он ей тогда присоветовал освоить технику внутренней улыбки…
— Помочь? — спросил Портнягин, забирая у неё пассатижи. Уж больно грохот достал.
— Ой, спасибо! — зарделась она. Девочка этакая. Полтора на полтора.
— Не за что… — натужно произнёс Глеб, силой выправляя погнутую жестяную дверцу. Выправил, вернул инструмент. Жертва аутотренинга восхищённо заойкала, заахала, принялась благодарить. Портнягин, особо не прислушиваясь, подошёл к своему ящику. Отомкнул. Осторожно, чтобы невзначай не потревожить предназначенный специально для разносчиков рекламы крепкий сухой стебель щелбан-травы, извлёк корреспонденцию.
— А мой-то влазень совсем остервенел! — Внутренняя улыбка не к месту придала фразе мечтательную задумчивость. — Как его Леночка терпит — ума не приложу…
Влазнем Калерия Леонтьевна именовала своего зятя Иннокентия, которого шибко не любила и всё пыталась развести с дочерью.
— Так и не отсохла? — рассеянно спросил Глеб, проглядывая адреса.
— Ой, знаете… Вроде всё делала, как вы говорили: ущербной луны дождалась, на соль нашептала… «Чёрт с чертищей сидят на пепелище…» В солонку им подсыпала, остаток по углам разбросала. Сначала вроде помогло, а потом опять помирились! Крепко, видать, присушил…
— Вряд ли, — равнодушно отозвался ученик колдуна, хорошо зная манеру соседки срывать консультацию на халяву. — Отката не было?
— Чего-чего не было?
— Отката, — повторил Глеб. — Ну, когда порчу снимают, она обычно возвращается на того, кто её навёл…
— Н-нет… Не было…
— Значит, просто не подействовало. Они у вас не атеисты оба?
— Что вы!..
— Тогда не знаю…
Калерия Леонтьевна пригорюнилась. В сочетании с внутренней улыбкой выглядело это жутковато.
— Чует моё сердце, Калерия сегодня припрётся, — хмуро известил Глеб, бросая корреспонденцию на стол.
— А я тут при чём? — лукаво молвил старый колдун Ефрем Нехорошев. — Кто у нас по женскому полу спец?
— Да я так, к слову… — Портнягин взглянул в окно. Зима. Утоптанную дорогу пересекал чёрный котяра с заснеженной спиной, давний соперник серо-белого Калиостро. Он явно собирался перейти двор, но не знал, как. Кругом сугробы. Остановился в растерянности. Делать нечего — побежал где положено, по прокопанной тропинке, подергивая от омерзения кончиком хвоста. — Ну, допустим, отсушу я Ленку от Кешки! — с недоумением прикинул Глеб. — А вдруг у них любовь? Оно мне надо — карму отягощать!
— Кару, а не карму, — брюзгливо поправил Ефрем. — Что ж вы все так родной язык-то не любите? Это по-ихнему возмездие — карма. А по-нашему — кара.
— Да мне что в лоб, что по лбу!
Колдун с любопытством взглянул на широкую, слегка ссутулившуюся спину ученика.
— А знаешь что? — сказал он. — Мы ей того… подслушку, а?
Спина распрямилась.
— Точно! — оборачиваясь, выговорил Глеб. Глаза его ожили, повеселели.
Как выяснилось, сердце чуяло недаром. Буквально через пару минут тихонько застонала, завыла приоткрываемая с опаской входная дверь, и голосок Калерии Леонтьевны осведомился деликатно:
— Ой, можно к вам?
— Отчего ж нельзя? — ворчливо отозвался колдун. — К нам завсегда можно…
Вошла, осветив комнатёнку внутренней улыбкой. Спящий на мониторе Калиостро встрепенулся, уставился — и нервно выстриг зубами воображаемую блоху. Затем нахмурил мурло и, подчёркнуто громко спрыгнув на пол, покинул помещение. Предпочёл пойти потолковать с чёрным супостатом во дворе.
— А мы тут про тебя, Леонтьевна, балакали… — Опередив на мгновение Глеба, наставник неожиданно взял беседу на себя. Оба, и колдун, и ученик, хорошо знали, что, если Калерия откроет рот первой, то остановить её потом будет сложно. Всю жизнь перескажет. — Значит, соль на маяту ты наговаривала?
— Наговаривала…
— А землю на рассору?
— И землю…
— Иголку в косяк втыкала?
— Втыкала…
— И не берёт?
— Не берёт…
Старый колдун удручённо покачал редеющими патлами, затем вздёрнул бровь и вопросительно посмотрел на Глеба.
— Подешевле старался, чтоб в расход не вводить… — помявшись, объяснил тот. — Не подслушку же соседке предлагать! Штука дорогая. Полгода настаивалась…
— Под… чего?.. — Калерия мигом навострила уши.
— Да это, видишь, такое зелье, — вынужден был растолковать кудесник. — В чай плеснёшь или ещё куда… Во-от… И кто выпьет — тот услышит, что о нём думают. Только, ты учти, лить надо чуть-чуть, капель двадцать, а то оглушит. Действует, правда, недолго — до десяти досчитать не успеешь… И следующую порцию — только через сутки, не раньше! Средство сильное…
— Ой, а зачем это мне?..
— Да не тебе… — Колдун поморщился. — Дочери плеснёшь. Как услышит мужнины мысли, сразу на развод подаст…
— Ой, так откуда ж я знаю, какие у него мысли? А вдруг…
— Леонтьевна! — изумлённо отшатнувшись, вскричал Ефрем. — Побойся Бога! Ты нам что о своём зяте рассказывала?..
— Ой… — Калерия вконец растерялась.
— Врала, что ли?..
Внутренняя улыбка увяла.
— Ну, так прямо и скажи: врала!..
— А-а… — Внезапно Калерию накрыло озарение. — А самой сначала попробовать можно?
— Глеб! — позвал колдун. — Отмерь ей в пузырёк двадцать капель… Или даже двадцать пять. Вернее будет… — Он снова повернулся к соседке. — Выпьешь с чаем, послушаешь, что он там о твой дочке думает… Ну, а тогда уж сама решай: приходить тебе за добавкой, не приходить…
— А за пробу платят?
— Нет, — терпеливо сказал Ефрем. — За пробу не платят. Бери пузырёк и беги, пока я добрый…
— Ловко ты, — уважительно заметил Глеб, когда Калерия Леонтьевна, припрятывая на ходу бесплатную скляницу, торопливо исчезла за дверью.
Колдун самодовольно огладил реденькую бородёнку.
«Ма-ау-у…» — презрительно-зловеще взвыло под окном. Серо-белый Калиостро во всеуслышание обвинял черного недруга в умственной неполноценности.
К вечеру, как и следовало ожидать, грянула оттепель. Для настоящей баклужинской зимы сроки ещё не приспели. За открытой форточкой рушилась капель. Колдун и его ученик сидели по разные стороны стола и предавались чтению на сон грядущий.
Глеб Портнягин угрюмо вникал в потрёпанную чёрную книгу времён самиздата и понимал помаленьку, каким образом завелась в учителе эта пагубная тяга к спиртному. «Кориандровая, — читал он древние наставления, — действует на человека антигуманно, то есть, укрепляя все члены, расслабляет душу…» Глеб насупился и украдкой взглянул на Ефрема. При матовом уютном свете маленькой, но яркой шаровой молнии, неподвижно зависшей над столешницей, морщинистое лицо наставника казалось благостным и умиротворённым. Старый колдун неспешно листал уникальное издание Библии, снабжённое не только перекрёстными ссылками, но ещё и смайликами, поскольку поди пойми, когда Он говорит всерьёз, а когда иронизирует.
Примерно к десяти часам, разрушив своим появлением гармонию бытия, опять ворвалась Калерия. Пришлось включить верхний свет, а шаровую молнию временно выгнать в форточку.
— Ой! — выдохнула соседка. — Беру! Сколько эта ваша подслушка стоит?
Глазёнки её продолжали выпрыгивать от восторга, даже когда ей назвали цену.
— Нормально сработало? — поинтересовался Глеб, пересчитывая купюры, вырученные за пятьдесят капель зелья.
— Ещё как нормально! — ликовала Калерия. — Он такое о ней подумал… Такое подумал… Ну, сама завтра услышит! Всё услышит!..
— Так что подумал-то? — вмешался Ефрем.
Калерия набрала полную грудную клетку воздуха и выпалила победно:
— Подумал: «Такая же сука, как мамаша!»
— Ай-яй-яй-яй… — посочувствовал старый колдун. — Надо же!.. Только, слышь, Леонтьевна! Когда завтра зелье подольёшь, сама там с ними не торчи. На рынок, что ли, сходи… А то ведь Ленка и твои мысли услышит. Нехорошо получится…
На следующее утро, завершая дезактивацию лестничной клетки, Глеб обнаружил, что пролётом ниже стоит и ждёт окончания священнодействия дочь Калерии Леонтьевны Леночка. Её гладкое, несколько акулье личико показалось ему сегодня малость растерянным.
— Привет, — неуверенно сказала она. — А я к вам…
Когда к колдуну обращаются с просьбой или хотя бы просто с вопросом, сразу он ни за что не ответит. Похмурится, почванится по обыкновению, а потом уж, если повезёт, словцо обронит. Все прекрасно понимают, что так положено, — и никто не обижается. Говорливость (и то брюзгливую) могут позволить себе лишь корифеи уровня Ефрема Нехорошева.
Портнягин сдвинул брови и принялся тщательно расправлять тряпку у порога. Доведя её до геометрической правильности, встал, осмотрел критически и только потом искоса взглянул на Леночку.
— Заходи, — глухо велел он.
Пропустил гостью в квартиру, прикрыл дверь.
— Здравствуйте, дядя Ефрем, — оробело приветствовала гостья старого кудесника, что тоже выглядело немного странно, поскольку обычно дочь Калерии Леонтьевны робостью не отличалась.
— Здравствуй, Леночка, здравствуй… — откликнулся тот. — А мать на рынок пошла?
— На рынок… — Помолчала, решаясь. Потом вскинула глаза — и призналась испуганно: — Дядя Ефрем! Кажется, я ведьма…
— А что такое?
— Пьём сейчас чай — и вдруг слышу Кешины мысли!
— Вона как… И что ж он подумал?
Бледные щёки молодой акулки потеплели.
— Подумал: «Ах ты, моя лапушка…» — потупившись, проговорила она. — И, главное, нежно так…
Колдун и ученик переглянулись.
— Не-ет… — убеждённо сказал наконец Ефрем Нехорошев. — Это знаешь что? Это мы вчера зелье тут нечаянно разлили. А перекрытия-то хлипкие… за ночь, видать, к вам протекло… Больше не повторится… Так что живи спокойно, Леночка, никакая ты не ведьма…
— Вы его почаще проливайте! — с вызовом посоветовала она, мгновенно становясь собой.
Дерзко засмеялась — и вышла.
Глеб непонимающе смотрел на Ефрема.
— Нет, ну бутылки я перепутать никак не мог, — сказал он. — Точно говорю, из одной наливал…
— Да понятно, что из одной… — проворчал тот.
— А как же так вышло?
— Да всяко бывает… — сердито помолчав, отозвался старый чародей. — Скажем, сейчас я о тебе хорошо подумал, а минут через пять — плохо. Раз на раз не приходится… — Покряхтел и добавил задумчиво: — А может, она и впрямь вчера сука была. А сегодня лапушка…
Фантом с бакенбардами
И снова скальд чужую песню сложит
И как свою её произнесёт.
Редакция газеты «Ведун» втиснулась между булочной «Хлеб насущный» и магазинчиком «Оккульттовары». Взойдя на покрытое снежной слякотью бетонное крыльцо, ученик старого колдуна Ефрема Нехорошева Глеб Портнягин обернулся и с неудовольствием оглядел необычно людную улочку. Под колокольный звон, колыша ало-золотыми хоругвями, баклужинские коммунисты-выкресты шли на митинг. Мелькнул плакат: «Страшный Суд — светлое будущее всего человечества».
Пренебрежительно скривив рот, Глеб повернулся к политическим противникам спиной и толкнул тугую стеклянную дверь.
— Здравствуйте, Глеб Кондратьевич! — разулыбалась сильно тронутая возрастом вахтёрша в мохеровой розовой кофте и вязаной шапочке (на вооружённую охрану у редакции средств не хватало). — А мы уж вас заждались…
Объявления и рекламу Ефрема Нехорошева «Ведун» публиковал бесплатно, пользуясь взамен услугами Глеба, еженедельно проверявшего состояние энергетики в кабинетах и, если надо, снимавшего порчу с сотрудников.
— Здравствуйте, — сдержанно отозвался Глеб. — Ну и что у нас сегодня сверхъестественного?
— Редактор про вас с самого утра спрашивал, — отрапортовала вахтёрша. Далее голос её упал: — И ещё, знаете, лампочка…
Портнягин с неприязнью покосился на вязаную шапочку.
— Вообще-то я не электрик, — сухо напомнил он.
— Так ведь три дня уже как перегорела! — жалобно вскричала мохеровая охранница, округляя от искренности глаза. — Своими руками вывинтила, в мусорку кинула! Патрон — пустой, а она всё равно зажигается! В полночь, главное…
— А, вон оно что… — смягчился Глеб. — И где это?
— Да вот, в кладовке…
Женщина засуетилась, выбираясь из-за деревянного барьера. Вдвоём они приблизились к узкой двери, за которой обнаружился закуток, на треть заставленный невскрытыми пачками старых газет. Косо выдающийся из стены закутка белёный электрический патрон, действительно, был пуст.
— Позавчера ночью дежурю… — Вахтёрша перешла на боязливый шёпот. — Смотрю: свет из-под двери. Думала сначала, кто-то новую лампочку ввернул. Пошла выключить — чего зря свет жечь? Не выключается. Надела варежку, хотела вывинтить, а её не ухватишь!
— Горячая?
— Если бы! Рука насквозь проходит, верите?
— Ясно… — вздохнул Портнягин.
Вахтёрша обиделась:
— Если не верите, сами сегодня ночью придите — и…
— Почему же? Верю… — Рослый ученик чародея привстал на цыпочки и произвёл пару пассов перед пустым патроном. — Лампа-призрак, обычное дело… Сильно достаёт?
— Да нет… — смешалась вахтёрша. — Просто не по себе как-то, знаете… И счётчик денежку мотает!
— Ничего он не мотает, — сказал Портнягин, снова опускаясь на всю ступню и отряхивая ладони от чего-то невидимого. — Энергию призраки сосут из астрала, так что счётчик тут ни при чём. Вы на неё просто внимания не обращайте… Явление безобидное…
— Как же безобидное, если призрак? — Женщина поёжилась.
— А вам какая разница? — удивился Глеб. — Вы-то — человек, а не лампочка… Новую ввернуть не пробовали?
— Да я сюда теперь и подходить боюсь!
— Вот и хорошо. А то на одних лампах разоритесь. Спиральки у них чуткие, нервные, а тут призрак! С перепугу перегорать начнут.
Вахтёрша моргала.
— Так это что ж? — оскорблённо проговорила она, сообразив. — У лампочек, что ли, тоже душа есть?
— А как же! — сказал Портнягин. — Любой электроприбор состоит из физической основы и энергетической сущности. Как и мы с вами. Пока лежит на складе — мёртвая материя. Разные там пробные включения после сборки — не в счёт. Так, вспышки сознания, потом они обычно забываются… — Ученик чародея увлёкся, не замечая, что его добродушные объяснения звучат для собеседницы прямым кощунством. — А подсоединили к сети — всё: побежал ток по проводам, пошли мыслительные процессы, то есть, считай, душа народилась. Предполагают, что электрический контур каждой перегоревшей лампочки, — добавил он как бы по секрету, — витает вокруг патрона девять дней. Незримо, правда. Хотя бывает, что и проявляется. Вот как у вас…
Услышав такое, вахтёрша даже помолодела от возмущения.
— Девять дней? Да вы что, Глеб Кондратьич? Может, ещё скажете, что они потом в рай идут?!
— Н-ну, в рай не в рай… Есть там у них, короче, такой эфирный слой… Но это долго объяснять. Редактор на месте?
— На месте! — бросила женщина и, сильно раздосадованная, вернулась за свой барьер у входа.
Интересно, что бы она сказала, узнав о существовании пятимерно-пространственного Форгаранда — потустороннего обиталища великих творений архитектуры, столь впечатляюще описанного Даниилом Андреевым? Или, скажем, о загробной жизни автомобилей. Или об удивительном рае обувных шнурков, имеющем всего одно измерение. Да им, в общем-то, больше и не надо, шнуркам…
Помещение редакции «Ведуна» было тесным, как лабиринт, на чём, собственно, сходство и кончалось. Заблудиться в шести пенальчиках, гордо именуемых кабинетами, сами понимаете, затруднительно. Даже апартаменты редактора, если и превышали размерами узкий жилой чуланчик в однокомнатке Ефрема Нехорошева, то не намного.
При виде Глеба редактор Ларион Маркелович, представительный, смолоду седовласый мужчина с красивым, но вечно испуганным лицом, встал во весь рост из-за стола и осторожно, чтобы невзначай не ушибиться о мебель, раскинул руки.
— Глеб! — шумно возликовал он. — Ну наконец-то!
— Привет, — сказал Портнягин, прикрывая за собой дверь. — Что у тебя опять стряслось?
Несмотря на солидную разницу в годах, оба вели себя друг с другом, как ровесники. Так уж сложилось.
— Чаю? Кофе? Водки?
— Чаю, — вклиниваясь между столом и стулом, сказал Портнягин. — Кофе ты варить не умеешь.
— Да он растворимый!
— Тем более.
От присутствия двух крупных мужчин в помещеньице стало совсем тесно, поэтому чай Маркелыч заваривал скупыми точными движениями и всё равно пару раз угодил локтем в стекло припавшего к стене плоского шкафчика, где хранилась коллекция призовых оберегов.
— «Письмецо в конверте»? — полюбопытствовал Глеб.
— Да, — отрывисто ответил редактор. — Письмецо. — Втиснулся за стол, выдвинул, насколько это было возможно, ящик и достал прихваченные единой скрепкой два тетрадных листочка и конверт — всё лежалое, желтоватое. — Вот, ознакомься…
— «Дорогая редакция! — заранее нахмурясь, прочёл Портнягин. — Пишет Вам Ваша давняя подписчица, домохозяйка Пелагея Чиркуль…»
Ничего из ряда вон выходящего письмо не содержало. Крупными округлыми буквами подписчица извещала о том, что сочинила стихотворение, каковое прилагает отдельно с надеждой на публикацию. Если же редакция сочтёт, что затронутая тема не имеет отношения к оккультизму (предупреждала Пелагея Чиркуль), то это стихотворение только с виду бытовое, а на самом деле мистическое, поскольку под упомянутой в нём темницей надлежит разуметь нашу физическую оболочку, а под узником — астральное тело.
Судя по некоторым особенностям наклона и начертания букв, всё изложенное было оголтелым враньём. Но не более того. Ни магических знаков, ни следов заговора Глебу обнаружить не удалось.
— И что? — с недоумением спросил ученик чародея, бережно принимая чашку чая на крохотном картонном поддончике.
— Теперь стишок прочти!
Портнягин освободил от скрепки второй листок.
— «Узник», — несколько озадаченно огласил он. Хмыкнул, пробежал глазами первые строчки. — По-моему, я это уже где-то читал…
— Я — тоже, — мрачно откликнулся редактор.
— Нет, это не ко мне, — решительно сказал Глеб, возвращая бумаги и скрепку. — Это к участковому. Или к психиатру.
Такое впечатление, что Леонид Маркелович был слегка шокирован Портнягинской прямотой.
— Глеб! — пристыдил он. — Ты же колдун! Как ты можешь?
— А что я такого сказал?
— Ты что же, хочешь, чтобы мы вернулись во времена воинствующего материализма? — Редактор был не на шутку взволнован. — Чтобы снова невинных людей огульно обвиняли в литературном воровстве? Высмеивали всенародно, издевались, к позорному столбу ставили…
— Так если воруют…
Маркелыч поник, вздохнул судорожно.
— А вдруг нет? — спросил он с тоской. — Вдруг надиктовал он ей? Из некромира, а?.. Были же случаи: вселится в человека дух Бунина… или Ахматовой… Ты же колдун, Глеб! — беспомощно повторил он. — Стало быть, должен понимать, что временное подселение души — никакая не выдумка!
— Ну, публикуй тогда…
— Щаз! — огрызнулся редактор. — Представляю, как это будет выглядеть! «Узник». Стихотворение Пелагеи Чиркуль…
— Тогда не публикуй…
— Хорошо тебе! — жёлчно позавидовал Маркелыч. — А мне как прикажешь быть? Стоит только произнести слово «плагиат» — такое начнётся! Прикинь: редактор оккультной газеты, отрицающий возможность инкарнации…
— Маркелыч! — с ухмылкой перебил ученик чародея. — Ты кому зубы заговариваешь? Придумал — инкарнация! Тогда бы от письма, знаешь, какой аурой разило? А не разит… Ну я тебе говорю: никто в твою Пелагею не вселялся!
— А как докажешь? — глухо сказал осунувшийся от переживаний редактор. — Мало ли что вокруг письма ауры нет! Значит, вокруг черновика была… А черновик наверняка уже выброшен! Ищи-свищи… Мы же мистики, Глеб! — с душераздирающей проникновенностью напомнил он. — Ну не можем мы вот так… грубо, бездуховно… Не имеем права! Подписчиков растеряем! И так уже вон на ладан дышим…
Портнягин прыснул.
— Ты знаешь что? — предложил он. — Ты стишок тисни, а фамилию автора поставь настоящую…
— Тогда уж давай всего Крылова с Державиным печатать! — вспылил редактор. — Из номера в номер…
— Хитрый ты мужик, Маркелыч, — проницательно заметил Глеб, прихлёбывая чаёк. — Чего ты от меня хочешь-то?
Редактор скроил виноватую мину, что совершенно не шло к его мужественному благородно-седовласому облику:
— Пригрозил бы ты ей, а? Из астрала…
Портнягин усмехнулся.
— С этого бы и начинал, — сказал он. — Ладно. Попробую.
Старый колдун Ефрем Нехорошев сидел на табурете и кормил учёную хыку. Ну и натаскивал заодно. Создав шарообразную мыслеформу «за кандидата агитировать пришли», чародей направлял её в сторону койки, но, как только из бездонных подкроватных глубин раздавалось нетерпеливое алчное поскуливание, менял установку — и лакомый пузырь положительной энергии, игриво пританцовывая, отлетал на безопасное расстояние. Хыка сплошь и рядом оказывалась проворнее: следовал неуловимый бросок из-под кровати — и мыслеформа исчезала, не успев сманеврировать. Серо-белый кот Калиостро, равнодушный к подобным забавам, как всегда, дрых на мониторе, подложив заднюю лапу под голову. Куда он при этом девал три остальные — неясно.
Потом пришёл Глеб Портнягин. Видя, что учитель занят, мешать не стал, и, лишь когда с кормёжкой было покончено, спросил озабоченно:
— Ефрем! Дух Пушкина с того света поможешь вызвать?
Старый колдун с недоверием покосился на ученика.
— Зачем тебе?
— Да тётка одна у него «Узника» слямзила. Маркелыч пугнуть просил, а то достаёт — требует, чтоб напечатали…
— Возьми сам и пугни, — резонно заметил чародей. — Дух-то чего тревожить? Ему и так от спиритистов покоя нет.
— Сложно, что ли?
— Почему сложно? Незачем.
— Нет, ну… для достоверности…
— Учишь тебя, учишь… — заворчал колдун, сердито запахивая халат. — Ну ты сам прикинь: эта твоя тётка, что стишок слямзила, она хоть раз настоящего Пушкина видела? Нет! А увидит — так не поверит. Какой же это, скажет, Пушкин? Чистый жидёнок в бакенбардах! Она ж его только по школьному учебнику знает! Вот, стало быть, по школьному учебнику и работай…
Портнягин хмуро выслушал наставника, поразмыслил. С одной стороны, Ефрем, как всегда, был прав, с другой, предложение его показалось Глебу несколько унизительным. Колдун — и вдруг школьный учебник…
— А на будущее мой тебе совет, — сурово добавил старый чародей. — Исторических личностей — не замай! Мало того что он в натуральном своём виде нагрянет — ещё, не дай Бог, правду начнёт пороть! Всех клиентов пораспугаешь…
— Ну, мне тоже, знаешь, как-то неловко к ней в виде Пушкина являться… — неуверенно возразил Глеб.
— А ты фантом смастрячь, — лукаво подмигнув, подсказал ему Ефрем.
Фантом мастрячили вместе. Портнягин, напрягшись, сотворил огромную мыслеформу «А. С. Пушкин», после чего учитель и ученик принялись доводить её до совершенства. Ефрем тоже увлёкся. Сначала только подсказывал, потом не выдержал, отодвинул Глеба в сторонку и взялся за дело сам.
Пушкин вышел великий и ужасный. Метровый размах бакенбард, безумные глаза арабского скакуна. Или венецианского мавра — в пятом акте. Особенно хорошо удался дуэльный пистолет, дуло которого неистовый классик должен был, по замыслу, приставить ко лбу бессовестной Пелагеи Чиркуль.
Ночи ждать не стали, решив, что будет даже лучше, если привидение предстанет перед плагиаторшей наяву.
— Сопровождать будем? — спросил, предвкушая, Глеб.
Ефрем насупился.
— Сам справится… — буркнул он, устыдившись, видать, что добрых полчаса азартно мастерил вместе с учеником энергетическое пугало. Чисто дитё малое! Старый чародей вообще был подвержен резким перепадам настроения.
Портнягин приуныл. Очень уж ему хотелось посмотреть из астрала, как солнце русской поэзии будет приставлять пистолет ко лбу этой тётки, однако, зная не понаслышке вздорный и упрямый норов Ефрема, перечить не стал. Бесполезно.
Фантому дали установку — и страшный призрак исчез.
Некоторое время Портнягин стоял неподвижно, склонив ухо к плечу. В такой позе обычно прислушиваются к скандалу за стенкой. Но физически не подслушаешь, а незаметно выйти в астрал не было возможности. Наконец смирился, махнул рукой.
— Ну и ладно! — небрежно подвёл он черту. — А то ишь чего придумала… Классика обувать! «Отворите мне темницу…»
Кудесник медленно повернул к ученику изумлённое морщинистое лицо.
— Чего-чего? — с угрозой переспросил он.
Тот растерялся.
— Н-ну… «Узник»-то как начинается? «Отворите мне темницу…»
Несколько секунд Ефрем Нехорошев молча смотрел на Глеба.
— Двоечник, — с невыносимым презрением выговорил он. — Это лермонтовский «Узник» так начинается! А у Пушкина: «Сижу за решёткой в темнице сырой…»
Портнягин обомлел.
— Погоди, погоди… — забормотал он, словно бы в забытьи. — «Сижу за решё…» «Отворите мне…» Ёлкин пень! Вернуть нельзя?
— Нет, — безжалостно отрубил колдун.
— Слу-шай! — со страхом выдохнул Глеб. — Сообразит ведь, мымра старая! Содрала у Лермонтова, а разбираться Пушкин пришёл… Она ж теперь с Маркелыча не слезет! Ясно же — заказчик… Вот это я его подставил…
Отмахнувшись от мохеровой охранницы, у которой на этот раз что-то стряслось с электрообогревателем, Глеб Портнягин прямиком устремился к редакторской двери.
Ларион Маркелович встретил его с отрешённым лицом.
— Спасибо, Глеб, — сдавленно сказал он. — Век тебе этой услуги не забуду.
Портнягину стало совсем неловко.
— Была уже? — с сочувствием спросил он.
— Была. Только что…
— И… как?
— Спасибо, Глеб… — с интонациями ослика Иа повторил измученный редактор. — Чаю хочешь?
Портнягин вгляделся — и к изумлению своему понял, что не иронизирует Маркелыч. В самом деле искренне благодарит. Отнюдь не горечь звучала в голосе редактора, а просто крайняя усталость.
— Ты подробнее можешь? — взмолился ученик колдуна.
— Ну а что подробнее? — кротко молвил смолоду седовласый газетчик, изымая крохотный чайник из крохотной ниши. — Прибежала в слезах, в истерике… Говорит: явился к ней Пушкин… среди бела дня, с пистолетом… Письмо умоляла уничтожить… Что ещё? Каялась, божилась, что больше никогда, ни под каким предлогом…
— Почему Пушкин? — напрягшись, спросил Портнягин.
— А кого бы ты хотел?.. — рассеянно переспросил Маркелыч. — Лермонтова?.. — Внезапно выпрямился, замер с чайничком в руке, забормотал ошалело: — Погоди, погоди… «Отворите мне…»
— Ну слава Богу, — с облегчением сказал Портнягин. — Значит, и она тоже перепутала…
Горбыли судьбы
Тогда рыдающие числа
Над бедным миром пронеслись.
Когда в тусклом окошке, глядящем на исполосованный тучами запад, возникла свирепая тигриная морда вечернего солнца, тихонько заныла входная дверь — и Глеб Портнягин, не меняясь в лице, неуследимо быстрым движением перебросил страницы — так, чтобы томик Гоголя оказался открытым на повести «Портрет». Лучше бы, конечно, на «Страшной мести», но она в другом томе.
Слышно было, как вернувшийся с прогулки старый колдун Ефрем Нехорошев освобождается в прихожей от шубейки и отрясает снег.
Вошёл. Застав ученика с посторонним чтивом в руках, насупился, зыркнул исподлобья на разъятую стену, где за внешним рядом полок с обязательной эзотерикой таилась тщательно подобранная библиотечка русской и зарубежной классики.
— Расхлебенил… настежь… — сварливо заметил кудесник и, подойдя, запустил неприязненный глаз в книжку. Убедившись, что поглощаемое Глебом художественное произведение имеет хотя бы какое-то отношение к мистике, малость смягчился. — Лучше бы что по специальности зубрил… — всё же не устоял он перед соблазном назидания.
— Слышь, Ефрем, — устремив на учителя задумчивые честные глаза, сказал Портнягин. — А как ты сам колдовать начал?
Услышав вопрос, старый чародей замкнулся, напустил на себя спесь, но Глеб был терпелив, и терпение его вскоре вознаградилось.
— Попробуй не начни… — уклончиво молвил Ефрем. Хмыкнул, бросил на питомца лукавый взгляд искоса. — Давай-ка так… Полку верни на место, а то, не дай Бог, клиент нагрянет, а у нас тут изба-читальня! Кофейку свари, а там посидим, побалакаем…
Вот и поди пойми, кто кого наколол! Если ворчание кудесника по поводу изящной словесности было непритворным, то, очевидно, Глеб. Если же допустить, что Ефрем Нехорошев, пряча под эзотерикой классику, использовал соблазн запретного плода, чтобы повысить таким образом культурный уровень своего не слишком грамотного питомца, то хитрецом несомненно оказывался он сам.
Так или иначе камуфляж вскоре был восстановлен, кофе сварен, и учитель с учеником воссели на табуретах за освобождённым от всего лишнего столом, под которым немедленно затеплились два жёлтых кошачьих глаза.
— Значит, любопытствуешь, как… — неторопливо начал колдун. — В столбик, Глебушка, в столбик… Карандашиком на школьной тетрадке…
— Не понял…
— Сейчас поймёшь, — пообещал старый чародей, беря щербатую чашку за обломок ручки. — Про «Доски судьбы» слыхал? Ну вот что-то в этом роде… Короче, с предсказаний я начал, Глебушка. Верней даже, с предсказания…
Первые школьные годы вихрастый Ефремка Нехорошев был не в меру задорен и проказлив, а потом — как подменили мальчонку: необщителен стал, мрачен, учёбу забросил напрочь. Собственно, он и раньше-то в отличниках не числился, но хотя бы, получая очередную двойку, делал вид, что огорчён! А теперь… Учителя разводили руками и списывали всё на переломный возраст, однако сам Ефрем с угрюмой взрослой ясностью сознавал причину перемен. Причиной было горе. Не какая-нибудь там мальчишеская обида, а именно горе. Народное. Предстоящее.
А всё началось с обычного нудного до собачьей зевоты урока наиновейшей истории, когда рассеянный слух будущего колдуна внезапно уловил в монотонной речи учителя нечто такое, что заставило нерадивого Ефремку схватить карандаш и лихорадочно произвести в тетрадке несколько простеньких арифметических действий.
Результат поразил его настолько, что Нехорошев оцепенел. Затем вскочил.
— Григорий Петрович, можно выйти?
Прерванный на полуслове историк раздраженно повернулся к Ефрему, но, увидев в глазах мальчонки неподдельный ужас, понял, что каждая секунда на счету. Молча кивнул на дверь.
Пулей вылетев из класса, Ефрем кинулся бегом по коридору. Миновав туалет и учительскую, ворвался в библиотеку.
— Маргарита Михална! У вас гимн есть?
Пергаментная старушенция гневно воззрилась сквозь очки на дерзкого пришельца.
— Какой тебе ещё гимн?
— Наш! Российский! И оба советских тоже!
…Спустя полчаса мрачный вихрастый мальчонка медленно вышел из библиотеки, пристроил мятую тетрадку на подоконник и, горестно сопя, проверил расчёты.
Вот они:
В 1944 году советский поэт Сергей Михалков пишет слова государственного гимна на музыку Александрова, где воспевает «партию Ленина, партию Сталина». И ровно через двенадцать лет после первого исполнения сталинизм подвергается строгой критике, а самого Иосифа Виссарионовича выносят из Мавзолея.
В 1977 году тот же Сергей Михалков пишет новый вариант слов на ту же музыку, поминая добром лишь «партию Ленина» и «великий, могучий Советский Союз». Проходит четырнадцать лет (двенадцать плюс два) — и КПСС перестает существовать, а Союз распадается.
В 2001 году правопреемница Советского Союза Российская Федерация, презрев в очередной раз исторический опыт, решает восстановить чреватый сглазом гимн на музыку Александрова. Текст в новой редакции, естественно, снова принадлежит Сергею Михалкову, который, возможно, и сам не подозревает о своей зловещей способности наводить порчу в глобальных масштабах.
«Двенадцать плюс два плюс два… — испуганно бормотал мальчуган, вырисовывая цифру за цифрой, — получается шестнадцать. Две тысячи один плюс шестнадцать…»
Грядущая дата грозно глянула на него с тетрадного листа — и Ефремка оцепенел вновь. До очередного семнадцатого года оставалось всего-ничего. Можно было смело бросать учёбу.
В тот вечер он выпил впервые.
— Слушай, Ефрем, — с некоторой неловкостью проговорил Портнягин, дождавшись конца истории. — А разве Суслов независимость в семнадцатом получил?
В отличие от стариков юное поколение в большинстве своём весьма скверно запоминает дату последнего государственного переворота, особенно если переворот был именно демократический, а не тоталитарный. И причина тут даже не в том, что молодёжь не чувствует за собой вины, поскольку произросла позже — так сказать, на развалинах предыдущей державы и вживе её в глаза не видела. Просто новая власть обязательно преподаст недавний развал страны как нечто светлое и прогрессивное. Ну и кому интересно запоминать такой скушняк?
Иное дело старики, заставшие историческое событие, не покрытое ещё полипами идеологии, то есть во всей его мерзопакостной наготе. И рады бы забыть, да поди попробуй!
Поэтому нетрудно было предвидеть, что Ефрем сейчас злобно фыркнет и намылит Глебу холку за дремучее невежество. Вместо этого старый колдун недоумённо сдвинул космы бровей и поскрёб в собственном затылке.
— Да Бог его знает, — тоже вроде бы слегка смутившись, отозвался он. — Я ведь в календарь памятных дат лет десять уже не заглядывал… Да и телевизор мы с тобой, почитай, не смотрим…
— И что? — ошалело переспросил Портнягин. — За десять лет дата в календарях перепрыгнула?
Ответить кудеснику не дали: пришёл постоянный, порядком надоевший клиент и, по обыкновению, заныл, запричитал с порога.
— Что ж это за времена такие настали, Ефрем Поликарпыч! — сетовал он. — Ничему верить нельзя. Уже и приметы врут…
— Часто?
— Да то и дело!
— Ну, например?
— Все до единой!
— Да ладно тебе! — урезонил Ефрем. — А скажем, такая: кто себя плохо в детстве вёл, до пенсии не доживёт…
— Есть такая примета? — ужаснулся посетитель.
— Точно говорю! Кого из пенсионеров ни спроси — каждый золотым ребёнком был. А остальные, видать, повымерли. Так что ты конкретней, конкретней давай… Какие именно тебе приметы врут?
— Ну вот, например, плюёшь-плюёшь через левое плечо — и всё, видать, мимо да мимо…
— Стало быть, бес попался увёртливый, — объяснил колдун.
— Или вот позавчера, — обиженно продолжал гость, — зачесалась левая ладонь. К убыткам, значит. Я, как положено, чмок её — и под мышку…
— Та-ак… И что?
— Всё равно долг выколачивать пришли, — с убитым видом поведал клиент.
Кудесник задумался на миг.
— А вот, скажем, входишь ты в подъезд, — начал он издалека. — Тьма — кромешная. И вспоминаешь, что есть такая примета: щёлкнешь выключателем — свет зажжётся… Щёлкнул, а он, зараза, не зажигается! Почему? Очень просто — хулиганьё лампу кокнуло… А назавтра заходишь в тот же подъезд: щёлк — горит! В чём дело? Кто-то из жильцов новую лампочку ввернул…
Клиент слушал с напряжённым вниманием, кивая чуть ли не при каждом слове.
— Так вот, в астрале, мил человек, то же самое, — проникновенно и доходчиво втолковывал Ефрем. — Особенно в некромире. Столько хулиганья, прости Господи, что светлые силы лампочки вкручивать не успевают… образно говоря… Оберегом пользуешься?
— Н-нет…
— А! Тогда понятно… Ты ж против хулиганов этих всё равно что безоружный. Вот они и беспредельничают…
Тем временем свечерело окончательно, в комнатёнке заклубился полумрак, и Глеб Портнягин, подумав, включил верхнее освещение. От неожиданности посетитель вздрогнул.
— Не продадите амулетик? — жалобно спросил он.
— Какой тебе? — спросил колдун, с кряхтением поднимаясь с табурета.
Остановились на относительно дешёвом устройстве, представлявшем собой деревянный шлифованный кружок размером с блюдце и толщиной с большой палец. Выгравированные с обеих сторон магические знаки создавали поле, в котором проказливая негативная энергетика должна была чувствовать себя дискомфортно и вяло. Носить оберег полагалось на шейной цепи с крупными звеньями, тянувшей на добрых полкило (желательно, поверх одежды, поскольку спрятанный амулет теряет защитную силу).
— Так что там с две тыщи семнадцатым? — спросил Портнягин, еле дотерпев, когда певучая дверь закроется за отягощённым цепью посетителем. — Чем кончилось? Угадал ты тогда или как?
Держался он теперь непринуждённо, чтобы не сказать раскованно. Если уж учитель дату переворота запамятовал, то с ученика-то какой спрос!
— А это как посмотреть, — загадочно отозвался старый чародей. — Долгосрочные предсказания, доложу я тебе, штука умственная, невразумительная…
— А Нострадамус? — с ехидцей осведомился Глеб — и учитель с учеником ухмыльнулись.
К Нострадамусу оба относились юмористически.
— Взять того же Даниила Андреева, — снова становясь серьёзным, продолжал колдун. — Вот слились у него на небесах Украина с Россией в один, прости Господи, затомис…
— Во что слились?
— Ну, в град небесный… Стало быть, лет через тридцать они и на земле слиться были должны. Ан всё наоборот! Как так? Кто наврал? На небесах промахнулись или сам он… того-этого…
— Ну? — выжидающе глядя на Ефрема, сказал Портнягин.
— А никто не наврал, — с таинственным видом объявил тот. — Правильно напророчил Даниил…
— Как же правильно, если не сбылось? — возмутился Глеб. — А-а… — сообразил он спустя малое время. — Тоже, что ли, как с приметами? Опять тёмные силы в астрале нашкодили?
— Да если бы, — вздохнул колдун. — Тут видишь, Глебушка, какое дело… Ты-то, чай, думаешь, что физический мир — один. А их — до чёртовой матери! Учитель мой говаривал: на меже, Ефремка, живём, разными глазами разные миры видим… Возьми нарочно проверь! Сперва левый глаз зажмурь, потом — правый. Сам заметишь: и оттенки малость отличаются, и чёткость… Во-от… Причём так: смежные миры, считай, одинаковые. Почти. Ну а чем дальше от нас — тем больше разницы…
Глеб одурело потряс головой, не давая уму зайти за разум. Потом вдруг понял.
— Во-он ты о чём… — с облегчением протянул он. — Параллельные пространства, что ли?
Колдун насупился, но придраться было не к чему: «параллельные» — слово крепко обрусевшее, «пространства» — и вовсе исконное.
— Всё знает! — тем не менее подивился он, обращаясь к стеллажу с эзотерикой. — Только на горшок не просится… Говорю тебе: миры — они и есть миры! А уж параллельные они там, перпендикулярные — это кому как нравится.
— И попасть туда можно? — недоверчиво допытывался Глеб. — Из нашего…
— Да если не врут, мы только и делаем, что из одного в другой перескакиваем, просто замечаем редко… Живёшь-живёшь, а потом вдруг померещится, будто всё это с тобой уже было…
— Дежа-вю! — опрометчиво выпалил Портнягин.
Услышав иностранное речение, старый колдун взбеленился и немедленно выписал ученику чертей по первое число. Влетело даже предыдущим воплощениям Глеба, одно из которых, как выяснилось, принимало непосредственное участие в ослеплении Василька Теребовлецкого, а другое подглядывало из чащи за умерщвлением Ивана Сусанина.
К счастью, вспыльчивость Ефрема искупалась тем, что надолго его никогда не хватало.
— Ну и как ты это своё «дежа-вю» объяснишь? — вернувшись внезапно в прежнее ворчливо-насмешливое состояние, спросил он.
— Н-ну… пишут, что ложная память… — осторожно отозвался ученик.
— Во-во! — усмехнулся кудесник. — Именно, что ложная. Не память это, Глебушка, а самый что ни есть перескок в другой мир. В смежный, понятно, который поближе… Думаешь, почему у нас в Баклужино столько разборок? Один говорит: «Отдавай должок!» А тот ему: «Какой должок?» В чём тут дело? Думаешь, склероз? Жулики, думаешь? Нет, Глебушка! Из разных миров они. В одном мире — так, а в другом-то — эдак! Тут брал он в долг, а там не брал… Или, скажем, везло тебе, везло — и вдруг чёрная полоса! А это ты просто в другой мир перескочил. С виду — точь-в-точь прежний, нипочём не отличишь, а ходу тебе в нём никакого нету. Такая вот штука…
— Внешне, говоришь, один к одному? — озабоченно уточнил Портнягин, для которого вопрос удачи всегда был особенно важен.
— Нет, ежели глаз намётан, — успокоил колдун, — то, приглядясь, разницу, конечно, уловишь… Вчера, положим, все были атеисты, а сегодня до того вдруг уверовали, что даже слово «богохульство» с большой буквы пишут. Ну, тут ежу понятно: в соседний мир тебя перекинуло…
— Хм… — сказал Глеб. — А с чего это вдруг?
— Я так понимаю, Глебушка, что за грехи, — горестно отвечал ему старый чародей. — Обращал, небось, внимание: в детстве мир светлый, радостный, а в школу пойдёшь — уже не то. И чем дальше — тем хуже… Учитель мой знаешь как говорил? Какому ты миру соответствуешь, в тот мир и оползёшь… рано или поздно. Так что ты уж, мил человек, с пророчествами того… поосторожней…
— Почему?
— Тьфу ты! — снова озлился колдун. — Кому ж я это всё тут растолковывал? Ты мозгами-то пораскинь: в разных мирах прошлое тоже, получается, разное! Тут, скажем, вышел гимн у Михалкова, а там — нет. Не получилось. Вдохновение вовремя не осенило… Или скажем, написать — написал, но не один, а в соавторстве! С каким-нибудь, я не знаю, Гарольдом Регистаном… Значит, дели порчу пополам! Или наоборот — умножай на два! И смотри, что получается: рассчитал я пацаном год переворота. Правильно рассчитал. Но для того мира… А за жизнь-то за целую сколько раз согрешить случилось? Ты прикинь, в какую меня даль отнесло! Вот и Велемир Хлебников в своих «Досках судьбы» тоже на год с предсказанием революции пролетел… Такие, Глебушка, горбыли…
— Ну! — Портнягин с недоумением глядел на старого чародея. — Что ж теперь, совсем судьбу не предсказывать?
— Так ведь промахнёшься же наверняка!
— Ну и промахнусь, — невозмутимо отозвался Глеб. — А кто что докажет?.. Правильно предсказал! Но для другого мира… Да классная отмазка! — И, подмигнув цинично пялящемуся из-под стола коту, ученик колдуна незаметно поправил заныканный под рубашкой томик Гоголя.
Рыбье слово
Рыбу не так-то легко поймать: рыба хитрая тварь — она не верит в справедливость.
Несмотря на то, что Соединёнными Штатами втайне сформирована, как говорят, специальная группа войск для защиты свободы и демократии от Божьего гнева в день Страшного Суда, успех этой затеи кажется крайне сомнительным. Чему быть, того не миновать.
Точную дату конца света вычислить никому не дано, однако мнится, что, скорее всего, он выпадет на выходные. И когда прольются на землю гибельные чаши, и случится битва при Армагеддоне, и будут зачищены те, что со знаком Зверя, — тогда с водохранилищ и затонов начнут помаленьку возвращаться любители подлёдного лова, так и не узнавшие, о чём говорили семь громов.
Заметив на обугленной почве обломки снятых печатей, оттиски копыт панцирной саранчи и нисходящий с небес лучезарный четвероугольный Иерусалим, новички, понятное дело, оцепенеют. Ветераны поведут себя спокойнее. Народ тёртый, многое повидавший. Сколько раз уже уходили они на рыбалку при тоталитарном режиме, а возвращались при демократическом! А сколько раз наоборот!
Новичок Корней Челобийцын был из возрастных да поздних. Ему бы по дому что смастерить, пивка попить, с женой у телевизора посидеть. На лёд его сманил сосед Викентий по кличке Дискобол: толстый, шумный, неопрятный, вдобавок неутомимый враль, за что и был столь унизительно прозван. Водкой не пои — дай подбить кого-нибудь из знакомых на совместную авантюру. Одному-то, чай, скучно! И хотя любой знал заранее, что связываться с Дискоболом — себе дороже, тем не менее попадался вновь и вновь. Цыганский гипноз, не иначе.
Пробный выход по перволёдью обернулся для Корнея отмороженной скулой и лёгким вывихом ступни. До конца ему озлобиться помешали новизна впечатлений и приятное открытие, что сам-то Викентий, оказывается, лишь хвастать горазд, а на деле рыбак… Как это говорится? Непоимистый? Неуловистый? Хреновенький, короче.
«Съезжу ещё раз — и обловлю», — решил Корней.
Этого требовали скула, ступня и жажда справедливости.
Добраться до Слиянки можно было одним способом: пролегала туда ржавая железнодорожная ветка, по которой временами ковыляла грузовая самодвижущаяся платформа, принадлежащая Андрону Дьяковатому. Зимой она обрастала дощатыми стенками и потолком, и всё же окочуриться в ней было проще простого. Поэтому, выбравшись из навылет просвистанной заиндевевшей хибары на колёсах, рыбаки сразу устремлялись в «грелку» — ветхое строение посреди степи, бывшее когда-то кассой и залом ожидания, а ныне приватизированное тем же Андроном.
В круглой железной печке давно бурлил огонь, стены отдавали влагу, за наполовину стеклянным, наполовину фанерным окошком снежно мутнел четвёртый час утра, а под пухлым простёганным дранкой потолком тлела на кривом шнуре желтоватая лампочка, хотя откуда Андрон брал электрический ток — уму непостижимо. Провода со столбов по всей округе были срезаны и пропиты в незапамятные времена.
Пристроившийся неподалёку от источника тепла Челобийцын огляделся. Отогревшиеся рыболовы священнодействовали — производили таинственные операции с мотылём и вели глубокие беседы, перекладывая слова степенным неторопливым матом. Не желая чувствовать себя ущербным, Корней тоже достал раскладную шкатулку с мормышками и, прикидывая, что бы с ними ещё такого сделать, вопросительно покосился на густо изрисованную печку, где тут же наткнулся на короткий бросающий в дрожь стишок, которого раньше не замечал:
Морозцем тронутый прудок
Блестел, как новенький пятак.
Ещё похрустывал ледок.
Ещё побулькивал рыбак.
Видя, что друга хватил столбняк, Викентий по прозвищу Дискобол озабоченно засопел, придвинулся поближе — и чуть не спихнул с лавки. Покачнулась в литровой банке вода, насыщенная нервным серебром мальков.
— Видал? (Видал?) — торопливо спросил ненавистный сосед-искуситель. У Викентия вообще была странная манера речи. Он не просто удваивал слова — он как бы пояснял их в скобках, должно быть, для вящей доходчивости. — Был (был!) у нас тут (у нас тут!) такой Софрон (Софрон!), так вот он (он!) как раз и сочинил (сочинил!). И… (слышь-слышь-слышь!) тут же в полынью (в полынью!) — и с концами… Тпсшь? — Так в произношении Викентия звучало звукосочетание «ты представляешь?».
— Могли и сами утопить, — сердито заметил Корней. — За такое стоило…
Но стремительный Дискобол уже напрочь забыл о трагической судьбе охальника, чей стишок, пощажённый, видать, из суеверия, до сих пор красовался на печке. Теперь внимание Викентия привлекла раскрытая шкатулка на коленях соседа и друга.
— А мормышки (мормышки!), — возбуждённо заговорил он. — Мормышки шлифовать надо…
Издав мысленный стон, Корней попробовал прикинуться, что дремлет, однако Дискобол его растолкал.
— Ты слушай (слушай!). Мормышки (мормышки!)…
Но тут, к счастью, всё вокруг, как по команде, зашевелилось, загомонило и дружно подалось на выход. Наверное, клёв объявили.
Пейзаж… Ну, какой пейзаж может быть ночью в пойме? Так, чернота. Единственно: бледнел вдалеке пласт тумана, то ли подсвеченный невидимой луной, то ли прильнувший к озарённому фонарями шоссе. А ещё, если не обманывало зрение, мерцало впереди среди мглы кромешной нечто крохотное, золотисто-паутинчатое, еле уловимое, возможно, потустороннее. И чем пристальнее всматривался Корней, тем отчётливее оно становилось, нисколько не делаясь от этого понятнее. За свои пять выходов на лёд ничего подобного Челобийцыну видеть ещё не доводилось. На фонарик рыболова — не похоже. Да уж не бродит ли там, чего доброго, призрак беспутного Софрона, начертавшего кощунственный стишок на печке и угодившего за то в полынью?
Нет, не бродит. Мерцающее пятнышко пребывало в полной неподвижности.
Значит, просто стоит. Поджидает.
Корней хотел подумать об этом весело, но весело не вышло. Вышло жутковато. Украдкой бросил взгляд на Викентия — и тут же проклял себя за проявленную слабость. Бывалый Дискобол — тёмная округлая масса на смутном сером фоне — с хрустом, ничего не страшась, пёр вперевалку по насту — и говорил (говорил!). Что-то, видать, плёл о своих рыбацких подвигах.
Может, просто не замечает?
Корнея Челобийцына вновь обуяла лёгкая паника: призрачное золотистое мерцание заметно приблизилось, но так и не пожелало отлиться во что-нибудь привычное, земное.
До разгадки оставалось примерно сорок шагов… тридцать… двадцать… десять…
Ну слава тебе, Господи! Неведомый призрак обернулся всего-навсего полиэтиленовым шалашиком с горящей свечой внутри. Оказывается, они давно уже шли по заснеженному льду, а не по земле. Из полупрозрачного укрытия недвижно торчали наружу два огромных и, кажется, опушённых инеем ботинка. Словно бы владелец их был заживо вморожен в морщинистый подсвеченный с изнанки торос.
Последовала уважительная минута молчания. Затем Викентий, утративший, как злорадно отметил про себя Корней, свою обычную говорливость, огласил предутреннюю мглу угрюмым вопросом:
— Клюет?
Ответили не сразу. Корней уже начал беспокоиться, когда ботинки чуть шевельнулись, и в шалашике глуховато прозвучало:
— Есть немного…
— Всю ночь здесь? — не удвоив и на этот раз ни единого слова, то ли скорбно, то ли ревниво спросил Дискобол.
Из шалаша отозвались утвердительным мычанием, и Корнею Челобийцыну захотелось вдруг обнажить голову.
Постояв, двинулись дальше. Что тут ещё скажешь?
— Слышь-слышь-слышь… — снова становясь самим собою, шумно зашептал неотвязный Викентий, как только они отдалились от осиянной палатки на порядочное расстояние. — Знаешь, кто это? Про Портнягина (Портнягина!) слыхал, нет? Колдун… Тпсшь?.. Глеб Портнягин! Вот это он и был…
Челобийцын оглянулся.
— Колдун?
— Если хочешь знать (если хочешь знать!), — обиделся Дискобол, — колдуны (колдуны!) — самые классные рыбаки! Захочет (захочет!) — всех обловит. Рыбье слово знает… Тпсшь?
— Рыбье слово? — переспросил Корней, с новым интересом всматриваясь в мерцающий из тьмы вигвамчик. Тщетно пытаясь обловить Дискобола, он беседовал с бывалыми, выпытывал у них секреты, посещал рыбацкие сайты, листал пособия, просматривал видеофильмы, а вот прибегнуть к колдовству почему-то не догадался.
Светало. Неподалёку обозначились торчащие изо льда редкие обмороженные камыши. Спрашивается, стоило ли переться в такую даль, чтобы снова выйти к берегу? Изрядно озябший Корней Челобийцын сидел перед лункой на заплечной коробке, сделанной из морозильной камеры бывшего холодильника, и уныло поддёргивал отполированную о валенок мормышку. Непоседливый Дискобол, тряся привязанным к ватной заднице матерчато-проволочным стульчиком, бегал от дырки к дырке. Временами хватал ледобур и просверливал ещё одну — быстро-быстро, пока рыба не уплыла.
Рыба неизменно оказывалась проворнее: на снегу в противоестественных позах коченели всего три весьма скромных окунька, которых Викентий почему-то с гордостью именовал «милиционерами».
— Почему «милиционеры»? — не выдержав, спросил Корней.
— Полосатые (полосатые!), — объяснил тот.
— И что?
— Ну… палки (палки!) у гаишников… тоже ведь полосатые!
Объяснение показалось притянутым за уши, а то и придуманным на ходу. Дискобол — он и есть Дискобол.
Сам Корней, увы, не мог похвастаться даже и такой незначительной добычей. Единственного окунишку размером с мизинец он отпустил, велев ему, как того требует традиция, привести дядю и дедушку. Однако полосатый Павлик Морозов надул — никого не привёл. Хотя, может, и пытался привести, а дядя и дедушка, выслушав, поступили с ним, как с тем пионером.
Надежды обловить Дискобола таяли с каждой минутой. Справедливость упорно не желала торжествовать.
Наконец Корней Челобийцын поднялся и начал собирать свои рыболовецкие причиндалы.
— Хватит! — объявил он. — Иду оттаивать.
Честно сказать, имелось сильное опасение, что не переносивший одиночества сосед увяжется за ним в «грелку», но, слава Богу, Дискоболу померещился клёв. Корней повесил ящик на плечо и, опираясь на пешню, двинулся к темнеющему вдали укрытию. Отойдя шагов на сто, оглянулся и, удостоверившись, что Викентий увлечён бурением очередной лунки, взял курс на серый полиэтиленовый шалашик.
Успел вовремя: колдун уже сматывал удочки.
Был он высок, широкоплеч, а когда обернулся, оказалось, что ещё и очень молод. Молод до неприличия. Конечно, возраст ловца измеряется не годами, а временем, проведённым на льду, но одно дело рыбалка, другое — магия.
Может, потомственный? С трёх лет колдует?
— Ну и как улов? — поинтересовался Корней.
— Так себе… — равнодушно ответил Глеб Портнягин, чем не на шутку озадачил любопытствующего.
— Почему? — вырвалось у того.
Колдун пожал плечами.
— А мне говорили, ты рыбье слово знаешь, — растерянно сказал Корней.
— И не одно, — с прежним безразличием откликнулся таинственный рыбак.
— Это даже со словом улов такой? — ужаснулся Челобийцын.
— Почему со словом? Без…
— Так ты ж его знаешь!
Молодой кудесник с холодком посмотрел на собеседника. Подобным взглядом вас мог бы одарить гроссмейстер международного класса, посоветуй вы ему слямзить с доски пешку противника.
— Я для чего сюда езжу? — бросил он в сердцах. — Отдыхать или работать? Ещё на рыбалке я не колдовал!
Корней почувствовал себя неловко и, чтобы сгладить бестактность, предложил помочь с разборкой шалашика. Портнягин, не ломаясь, согласился, и до «грелки» они добирались вместе. Поговорили заодно…
— Ну, Дискобола ты и без рыбьего слова обставишь, — пренебрежительно усмехнулся Глеб, выслушав сетования Корнея.
— Не обставил же… — вздохнул тот.
— А ловишь давно?
— Да шестой раз уже…
— Но первый-то раз — обловил?
— Нет…
Глеб покосился на спутника, как тому показалось, с сочувствием.
— Это хуже, — подумав, молвил он. — Новичкам обычно везёт. Вернее, не то что везёт… Ну, знаешь, как на лохотроне: сперва выиграть дадут, а увлечёшься — тут же и облапошат. А если сразу ловля не пошла… Тогда тебе и впрямь без рыбьего слова никуда…
— Ну так скажи, — отважился Корней.
Они уже подошли к строению вплотную. Молодой колдун остановился и весело оглядел попутчика.
— Сказать, что ли?
Тот не в силах выразить согласия вслух смог лишь меленько покивать. Портнягин слегка округлил обессмыслившиеся глаза, после чего беззвучно открыл и закрыл рот.
— Примерно так, — пояснил он.
То ли издевался, то ли в самом деле что-то по-рыбьи произнёс. Поди пойми!
В деревянном продымленном чреве «грелки» они обнаружили ещё человек семь — должно быть, из числа тех, что подобно Глебу Портнягину провели ночь на льду. Отогреваясь — кто из термоса, кто из фляжки, — рыбаки внимали очередной байке.
— Молодой был, — снисходительно признавал ошибки юности морщинистый ветеран. — Переходил Ворожейку — слышу: лёд подо мной хрустит, гнётся. Лёг, пополз. А он — сильней. Хотел уже обратно ползти. И тут сзади — треск, грохот… Ну, думаю, всё! Оборачиваюсь… — Ветеран неспешно затянулся крохотным окурком, исторг изо рта дымного дракончика и заключил сокрушённо: — …а меня трактор обгоняет…
Судя по выражению лиц, история была давно известна, и тем не менее ржали все громко, долго и самозабвенно.
— Врёт? — тихо спросил Корней, опускаясь на лавку рядом с Глебом.
— Рыбаки не врут, — философски отозвался тот. — Незачем. Ври, не ври — всё равно никто не поверит…
— И с трактором — правда?
— Конечно.
— Чудеса! — язвительно произнёс Корней.
— Никаких чудес. Оттепель была, а потом — мороз. Ну и слоёнка вышла: сверху ледок, под ним — вода, а дальше уже настоящий лёд, толстый… Верхний слой трактор ломает, по нижнему — едет… Я смотрю, сильно тебя Дискобол достал?
— Дверь в дверь живём, — сообщила сквозь зубы жертва человеческого общения. — Потому и хочу обловить, чтоб заткнулся…
— У-у… — соболезнующе протянул Портнягин. — Ладно! — решил он, поразмыслив. — Только никому ни слова! А то они с меня с живого не слезут… Мелочь есть?
— Зачем?
— Затем, что бесплатно никакое колдовство не сработает. Давай монетку, а я тебе сейчас заговор на бумажке напишу… Дома его наизусть заучишь…
— На улов заговор?
— Хм… — Портнягин задумался, окинул собеседника оценивающим взглядом. — Нет, языком ты его, понятное дело, так и так не обловишь… Может, не на улов, а? Может, сразу от злого человека-порчельника? Глядишь, отвяжется…
— На улов, — затрепетав, попросил Корней.
Как и всякий поборник справедливости, Корней Челобийцын был натурой доверчивой, хотя и знал по опыту, что нельзя доверять ни слухам, ни средствам массовой информации, ни, Боже упаси, соседу Викентию. Теперь выяснялось, что нельзя доверять и колдунам.
На следующие выходные Дискобол увлёк жертву своего темперамента аж за Чумахлинку. А тут ещё для полного счастья ударила оттепель. Лужицы на льду, стоило ветерку нажать посильнее, рябили, переползали с места на место. Словно кто-то слегка наклонял затон, сливая воду то в одну, то в другую сторону.
Челобийцын сделал всё как полагается: трижды повторил затверженный назубок заговор, довольно длинный, временами невразумительный. «Как поп стоит на ердани, не шевелится и не похаживает, так бы и у меня, раба Божия Корнея, рыба с лучу не шевелилась и не похаживала…»
С какого лучу? И почему бы, интересно, рыбе не шевелиться? Если, конечно, не дохлая!
Поначалу, правда, почудилось, что заговор действует: первую щучку вытянул именно Корней. В предвкушении триумфа исполнил предписанный колдуном обереж, с риском для нижней губы трижды пробормотав в отверстую мелкозубую пасть следующую дурь: «Чур моей рыбы, и чур моего промыслу, чур моей думы, чур меня, раба Божия…»
Но дальше — как отрезало. Поклёвки пошли скупо, реденько. И хотя на сей раз превосходство Викентия выразилось всего в двух рыбёшках, затон Корней Челобийцын покидал в тихом бешенстве. В тихом — потому что положение у него было теперь самое дурацкое. Рассказать кому — на смех ведь подымут! Копеечное колдовство — на копейку и сработало.
Однако досада и жажда правды ворочались в Корнее столь неистово, что, вернувшись в город, он не выдержал: разузнал, где живёт этот самый Портнягин, и пошёл разбираться. Кстати, никакой тот был не колдун — так, ученик колдуна… И здесь наврал! Собственно, наврал-то не он, наврал Дискобол…
Всё равно обидно.
Обманщика Челобийцын не застал. Встретивший гостя старичок в ветхом халате и не менее ветхих шлёпанцах, оказавшийся впоследствии известным баклужинским кудесником Ефремом Нехорошевым, недружелюбно известил, что ученик его ушёл по вызову.
Что ж, может, оно и к лучшему. Раз учитель — пускай в угол поставит! Корней кратко изложил суть дела, после чего был приглашён в комнату и усажен в облезлое кресло, где подробно, взволнованно обличил неправоту Глеба.
— А чего это ты всё по два раза повторяешь? — хмуро поинтересовался колдун.
Корней прислушался к отзвуку собственной речи — и похолодел.
— Нет (нет!), — поспешил оправдаться он. — Я (я!)…
Ужаснулся — и умолк окончательно. Сволочь Дискобол! Верно говорят: с кем поведёшься…
Старый чародей озадаченно почесал кончик носа.
— Бумажка с тобой? — спросил он.
Притихший Челобийцын вручил ему текст заговора. Старый колдун водрузил очки, углубился в чтение.
— А сам ничего не перепутал?
— Нет, — буркнул Корней. — Могу наизусть…
— А ну-ка!
Ни разу не сбившись, правдоискатель злобно отбил натвердо заученную белиберду.
— Странно… — Кудесник помрачнел. — Может, ты, того… повторить забыл?
— Повторил три раза! — Раздосадованный Корней был неумолим. — И обереж — тоже три раза повторил!
— А рыбачил где?
— За Чумахлинкой. Напротив Сызново.
Старичок прыснул.
— На! — решительно сказал он, возвращая бумажку. — Нашёл, где улов колдовать! Ничего у тебя в тех местах на заговор не пойдёт. Разве заплывыш какой…
— Почему?
— Это ж красная зона! Там рыба ещё с антирелигиозных времён ни во что не верит. Ни в сон, ни в чох, ни в вороний грай! Ни в наговоры, ни в заговоры, ни в Божью кару…
— До сих пор? — поразился Корней.
— А ты думал! Снежные люди вон на Памире по сей день, говорят, советской власти верны… Не зря ж против них американцы операцию затевают!
Гори-гори ясно
И собственный сказал толкнул в лицо.
Полупросвеченный утренним солнцем, на Божемойку чуть ли не с ясного неба сыпался быстрый слюдяной снежок. Он ложился на карнизы и асфальты, помаленьку наращивал сугробчик, венчающий покинутое воронье гнездо, а над книжным лотком почему-то замедлял падение и мельтешил, тускло пересверкивая, подобно вытряхнутой в воду рыбьей чешуе.
Молодой лидер баклужинских коммунистов-выкрестов Никодим Людской, кряжистый здоровяк в чёрной заснеженной рясе, перехваченной вервием, остановился перед лотком и бодливо уставил на продавщицу выпуклый лоб, чем сильно её встревожил.
— Вот… не желаете ли? — пролепетала она, торопливо поправляя, а заодно и перекладывая товар: духовное — поближе, бездуховное — подальше, с глаз долой. С тех пор как средства массовой информации оповестили свет о том, что в Мавзолее опять заплакала мироточивая мумия вождя, население Баклужино стало относиться к представителям комправославия с боязливым уважением.
Правую ладонь подошедший прижимал к груди, как бы пытаясь смирить сердцебиение, поэтому новенький томик Ветхого Завета издательства «Жидопись» он принял левой. Недовольно засопев, взглянул на корешок. «Минздрав Суслова предупреждает: умерщвление плоти вредит вашему здоровью», — было вытеснено там.
«Смотря, чьей плоти», — угрюмо подумал Никодим. Того, кто сочинил предупреждение, он, пожалуй бы, и сам умертвить не отказался. Хотя, строго говоря, последствия такого поступка тоже полезными для здоровья не назовёшь. Отбыв по юношеской бездуховности полтора года за взлом продовольственного склада, Никодим мог утверждать это наверняка.
Как и многие политики-вундеркинды, в лидеры он угодил благодаря своему возрасту — юностью руководителя движение пыталось прикрыть крайнюю ветхость прочих своих идеологов.
Вскоре Никодим уразумел, что ни одна снежная чешуйка так и не опустилась на лоток. А точка-то, получается, заговорённая. Колдуют поганые, колдуют… Ну, это мы сейчас исправим.
Вернул книгу и, медленно усмехнувшись, отнял ладонь от сердца. Продавщица ахнула, округлила глаза. На чёрной рясе пылал искусно выпиленный из фанеры чудотворный Орден Ленина. Вообще-то каждому очередному лидеру коммунистов-выкрестов полагалось носить подлинный переходящий Орден, но в реликвии содержалось золото высокой пробы, а Никодим, ещё будучи комсобогомольцем, дал обет не прикасаться к «жёлтому дьяволу».
Взвизгнув, продавщица кинулась застилать книги плёнкой, но было поздно: не устояв против идеологически выдержанной благодати, заклинание распалось — и весь круживший над лотком снег с шорохом хлынул вниз, присыпая слой за слоем глянцевые яркие обложки.
Никодим повернулся и, снова прикрыв Орден от влаги, тяжкой косолапой поступью двинулся через площадь к магазину «Противотовары», в витрине которого красовались пара антисервизов, контрсервант, три противотумбы бельевые, а в подвале таился конспиративный агитхрам имени царя Давида и всей кротости его.
Иностранного слова «кандидат» Никодим не любил и предпочитал называть тех, кто горел желанием вступить в Коммунистический союз богобоязненной молодёжи, исконным выражением «оглашенные». Таковых в агитхраме собралось семеро. Когда Никодим вошёл, все встали. Длинное, напоминающее тир подземелье было освещено несколькими лампами дневного света и оснащено двумя лозунгами: «Откровение Иоанна — в жизнь!» и «Вопиющему преступлению — вопиющее наказание!»
Ответив на приветствие, Никодим направился было к кафедре, как вдруг с недоумением заметил, что правый глаз каждого питомца перехвачен наискосок чёрной повязкой.
— В пираты, что ли, собрались? — буркнул Никодим.
Оглашенные переглянулись, помялись.
— Да тут, понимаешь, какое дело… — покашливая, пустился в объяснения сухопарый Маркел Сотов. — В Писании-то как сказано? Если правый глаз твой соблазняет тебя — вырви и брось… Ну, мы тут подумали-подумали, да и того… От греха подальше… А насчёт левого вроде ничего не говорится…
Смутился — и умолк.
— А если воображение соблазняет? — жёлчно осведомился Никодим. — Голову себе оторвать?
Ответом было неловкое покряхтывание. Кое-кто подогадливее уже стянул с головы повязку и сунул в карман.
— Значит, так, — постановил Никодим, бросая тезисы на аналой. — Для особо непонятливых: Писание и вообще труды классиков надо понимать духовно. Соблазнил тебя правый глаз — мысленно вырви и мысленно брось. Тем более что сегодня он вам пригодится… — Дождался, пока все до единой чёрные тряпицы сползут с голов, и продолжил: — Изучаем применение на практике заповеди «не убий». Которую тоже надлежит понимать чисто духовно, то есть наоборот. А если понимать в прямом смысле — тогда и Родину защищать некому станет. Не говоря уже об интересах трудящихся масс… Раздай пособия, Виталя.
Сильно бородатый Виталя раздал пособия.
— Итак, — изронил Никодим, убедившись, что никто не остался обделённым. — «Не убий». Первое упражнение — одиночными, второе — короткими очередями, третье — с помощью взрывчатых веществ… Что непонятно, Маркел?
— Дык… это… — растерянно сказал молодой подпольщик Маркел Сотов. — Ежели с помощью взрывчатых… Это ж не только буржуев да нехристей, это всех подряд поубиваешь…
— А вот Маркса надо внимательнее читать! — вспылил наставник. — История, заруби на носу, всегда происходит дважды. Первый раз — в виде трагедии, второй раз — в виде фарша…
— Фарса… — дерзнул вмешаться кто-то.
— В старых изданиях так оно и было, — одобрительно кивнул Никодим. — Переводчик напутал. Потом исправили…
К полудню ветхая облачность расползлась окончательно, солнышко малость потеплело, позолотело — и город из слюдяного стал фарфоровым.
Никодим Людской и Маркел Сотов проживали в одном районе, поэтому с занятий возвращались вместе. Снежок перестал, выпиленную лобзиком регалию можно было уже не прикрывать. Никодим шествовал, расправив грудь, и важно поглядывал, как силою чудотворного Ордена разрушаются мелкие бытовые заклятья, призванные хранить в целости кошельки, ширинки и узлы ботиночных шнурков.
Конечно, можно было бы закатать свидетельство народного доверия в пластик, но, как известно, любая синтетика непроницаема духовно. Иконки, например, потому и продают в запаянных пакетиках, чтобы святость раньше времени не выдохнулась.
Сухопарый Маркел Сотов шагал, ничего вокруг не замечая, и, как всегда в минуты напряжённой умственной деятельности, морщил не лоб, а нос.
— Не забивал, — ни с того ни с сего веско изрёк Никодим. — И завязывай давай. А то так, глядишь, и свихнуться недолго…
Застигнутый на мысли, Маркел вздрогнул. Сказано: «Всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своём». На женщин Маркел Сотов был не особо падок, зато когда-то в отроческих мечтах тайно представлял себя великим футболистом — и вот теперь ломал задним числом голову: действительно ли забивал он голы бразильцам? В сердце-то своём — забивал…
— Я ж вроде ничего не говорил… — опомнился он наконец.
— А не думай так громко, — ворчливо отозвался Никодим.
— Ну ты прямо колдун… — с опасливым уважением пробормотал Маркел. — В мыслях читаешь…
Молодой лидер коммунистов-выкрестов скривился и сердито надвинул поглубже обеими руками чёрный армейский берет, делающий его слегка похожим на Че Гевару.
— Соображай, что говоришь! — одёрнул он. — Нашёл с кем равнять!
— Да я ж в хорошем смысле… Чудо же…
Никодим усмехнулся. Наивность оглашенных временами его удручала, временами приводила в умиление.
— То-то и оно, что чудо! Ты что же, думаешь, я по своей прихоти чудеса творю?
Несколько шагов заединщики одолели в молчании. Маркел страдальчески морщил нос.
— Ну вот сам смотри, — сжалился Никодим. — Колдун, он — кто? Человек без вертикали в голове. Одиночка и паразит трудового народа. А колдовство — это всегда своеволие и гордыня. Колдуешь — значит, обязательно кого-то обуваешь: либо людей, либо природу.
— А чудо?
— А чудо, Маркел, это воплощение воли народной. То есть той же стихии. Значит, природе оно не противоречит. Велел мне народ читать в сердцах — читаю. Расхочет — перестану. Аминь.
— Весь народ? — усомнился Маркел.
— Весь, — не допускающим возражений голосом приговорил Никодим. — Народ, запомни, это те, кто за нас.
— Так это тебе, выходит, ни вздохнуть, ни кашлянуть… — с сочувствием глядя на молодого лидера, молвил будущий комсобогомолец.
— А ты думал, легко? — хмыкнул тот. — Нет уж! Попал в вожди — о себе забудь. Теперь ты и народ — единое целое. Изволь делать только то, чего остальные хотят!
— А чего они хотят? — рискнул Маркел.
Никодим недоверчиво покосился на спутника.
— То есть как это — чего? — с недоумением переспросил он. — Того, чего хочет вождь. Я ж тебе говорю: единое целое…
На проспекте их обогнал «мерс» последней модели и, развратно подмигнув левым «поворотом», свалил в переулок. Молодые единомышленники проводили предмет роскоши недобрыми взглядами, ибо заповедь, запрещающая желать конфискации имущества ближнего твоего, тоже понималась ими чисто духовно, то есть наоборот.
— А вот, скажем, объявляешь ты кому-нибудь анафему с занесением в личное дело, — предположил Маркел. — Это ведь тоже чудо?
— Ещё какое! — зловеще всхохотнул Никодим.
— Но объявляешь-то — в прямом смысле?
— Вот тут — только в прямом, — посерьёзнев, подтвердил Никодим. — Иначе — ни тебе страха Божьего, ни партийной дисциплины…
У «Трёх волхвов» соратники свернули за угол и умышленно пронизали чёрный рыночек, чтобы причинить максимальный ущерб идеологическому противнику. Всё колдовское отребье Баклужино собиралось тут ежедневно, открыто торгуя своим поганым инвентарём: от пантаклей до саженцев пиар-травы.
— А правду говорят, — помявшись, опасливо обратился Маркел, — будто ты… того… по молодости лет на пару с каким-то колдуном склад грабанул?
Никодим крякнул и сдвинул берет чуть ли не до глаз.
— Ну, во-первых, попытка экспроприации и грабёж — вещи разные, — недовольно заметил он. — А во-вторых, кореш-то мой тогда нормальный был пацан… Кто ж знал, что он потом к колдуну в ученики поступит!
Фыркнул — и умолк. Маркел поморгал — и умолк тоже.
На выходе с базарчика продавали домашнюю живность. Величественная дама в мехах пропускала с надменным видом персидских котят через обручальное колечко. Трюк, понятное дело, невероятный, и без чертовщины тут наверняка не обошлось. Ну и зазевалась, дура, — проглядела приближение святыни. Ещё шаг — чары бы распались и пушистое оранжевое тельце оказалось бы передавлено тесным золотым изделием.
Следует сказать, что железный Никодим, ни в чём не давая потачки роду людскому, питал неизъяснимую слабость к невинному в политическом смысле зверью и скорее вышел бы из партии, нежели причинил увечье кому-либо из братьев наших меньших. Поэтому и только поэтому, а вовсе не из малодушия, узревши пропускаемого сквозь кольцо котейку, он торопливо прижал ладонь к груди, экранируя благодать.
И остановился в остолбенении. Экранировать было нечего. Регалия исчезла.
Обернулся, пристально осмотрел рынок. Клептокинез исключается. Орден — намоленный, колдовством его не возьмёшь. Стало быть, спёрли вручную — карманников у «Трёх волхвов» тоже хватает.
— А знаешь… — недобро прищурясь, обратился он к спутнику. — Поди-ка ты дальше один. Тут у меня дело сыскалось…
Оглашенный конспиративно наклонил голову и, ни слова не говоря, сгинул. Вернувшись шагов на десять, Никодим ещё раз оглядел торгующих. Наивные! Они что же, полагают, если вождя и идеолога лишить Ордена, так он и народной поддержки лишится? Нет уж, дудки! Виновного сыскать? Сейчас сыщем… Вот только не стоило, пожалуй, удалять Маркела — пусть бы воочию убедился, насколько прямой смысл отличается от духовного истолкования.
— На воре шапка горит, — тихо и внятно произнёс Никодим. И, помедлив, добавил: — Взвейтесь кострами…
Едва лишь прозвучало грозное ключевое слово, как над рыночком порхнул звук, похожий на фырканье множества воробьиных крылышек. Шапки на продавцах и на покупателях задымились, а затем вспыхнули разом. Толпа метнулась, с треском посыпались ящики, лотки, навесы, взмыл людской вопль. Ошарашенный Никодим попятился — и, пока не затоптали, поспешил ретироваться к выходу. Что из-за слишком общей формулировки чудо может принять черты стихийного бедствия, он просто не предвидел.
Приостановившись за углом, отдышался, а затем остолбенел вторично. Из небольшого сугроба на обочине торчал фанерным рёбрышком чудотворный Орден Ленина. Вот тебе и на! Сам, получается, обронил… Ну ничего! В любом случае — поделом ворюгам! Никодим бережно извлёк за краешек реликвию из снега, промокнул подолом рясы — и не сумел сдержать злорадной улыбки при мысли, что в мечущейся пламенношапочной толпе вполне мог оказаться и Глеб Портнягин — тот самый ученик чародея, с которым они в отроческие годы неудачно пытались взять на пару продовольственный склад.
Из-за угла слышались заполошные крики и тянуло запахом палёного тряпья. Никодим водрузил Орден на место, потом вдруг почуял неладное, схватился за темя — и ощутил ожог. Чертыхаясь, как последний беспартийный, чудотворец смахнул тлеющий берет в сугроб, забил огонь ногами и долго потом с удручённым кряхтением рассматривал на свет зияющую, неровно прогоревшую дыру.
Нет, пожалуй, правильно отослал он восвояси Маркела Сотова. Оглашенный запросто мог истолковать случившееся бездуховно. То есть в прямом смысле.
Порченый
…поднимали за голову, за ноги, бросали на кирпичный пол… Так выковываются народные вожди.
На дворе выпали осадки — хлопьями, как в колбе, — и что-то разладилось по сю сторону мутного оконного стекла. Клиенты капризничали, предсказания не сбывались, отмазки не помогали, старый колдун Ефрем Нехорошев, спихнув все дела на руки ученику, никак не желал выйти из запоя, а тут ещё в один ненастный день под дверь осторожно подсунули конвертик с повесткой в суд. Некто Кондраш подал заявление, будто после беседы с воспитанником чародея у него напрочь исчезло биополе, — и требовал теперь компенсации за причинённый ему энергетический и моральный ущерб.
«Кондраш, Кондраш… — недоумевал Глеб Портнягин, разглядывая повестку. — А! Сдаётся, это тот мордастенький. Да-да-да! Помню, помню падлу! Представился троцкистом, ворот расстегнул, ледорубчик предъявил… серебряный, животворный… Что ж он просил-то? Не иначе Льва Давыдовича вызвать… Стоп! Не он это! Не Кондраш… А Кондраш — он вроде такой… такой… Нет, не помню. Ну да всё равно падла!»
Мимо в направлении сильно початого ящика водки сомнамбулическим шагом продефилировало бездуховное тело Ефрема Нехорошева. Дух старого кудесника, надо полагать, витал сейчас где-то в тонких мирах. И хорошо, если просто витал…
Ученик чародея проводил рассеянным взглядом физическую оболочку учителя, снова вложил бумагу в конверт и, пожав плечами, отправил всё это в ящик серванта с мелким колдовским барахлом. Сгодится. Пепел любой официальной повестки, являясь сильнейшим поглотителем положительных эмоций, незаменим при изготовлении отворотных средств.
Портнягин присел на табурет, невольно копируя обычную повадку Ефрема, и призадумался. Помощи от наставника не предвиделось, а неприятности между тем следовали подозрительно правильной чередой, становясь раз от разу серьёзнее и серьёзнее. Если уж столь вопиющей ахинее, как уголовное дело о пропаже биополя, тем не менее дали ход, — значит, кто-то сильно этого хотел.
Кто?
Первое подозрение, естественно, пало на лидера православных коммунистов-выкрестов Никодима Людского, которому Глеб недели две назад имел неосторожность привидеться в ночном кошмаре и, что самое печальное, был этим мерзавцем узнан. Если же вспомнить ещё и прежние их раздоры…
Не сходя с табурета, молодой чародей закрыл глаза — и минут на десять оцепенел. Потом шевельнулся, пришёл в себя, озадаченно помассировал виски подушечками пальцев. Сведения, почёрпнутые им в астрале, мягко говоря, настораживали.
В это верилось с трудом, но Никодим Людской был на сей раз чист, аки голубица. Мало того, обнаружилось, что дело об исчезновении биополя возникло хотя и по явному недоразумению, однако без малейшего нажима со стороны. Потерпевший Кондраш, будучи сутяжным психопатом, затеял склоку вполне самостоятельно, судью никто не подкупал и не запугивал, а в заключение экспертизы просто вкралась ошибка.
Итак, ни следа вражеских козней — просто ряд дурацких случайностей и совпадений. Любой материалист на месте Глеба вздохнул бы с облегчением. Однако назубок затвержены были уроки старого колдуна, что нет на свете совпадений и что закономерность — это девичья фамилия случайности. Коротко говоря, неудачи последних дней наверняка имели не внешнюю, а внутреннюю причину, гнездившуюся в самом Глебе Портнягине.
Впрочем, ломать сейчас над этим голову не следовало — для начала необходимо было замять уголовное дело.
В тусклых безднах юридических пространств было зябко и неуютно, а внизу, в чёрном провале, подобно угольям, припорошённым сизым пеплом, мерцала страшная Мембрана, отделяющая тонкие миры от Инферно. Некие не слишком отчётливые сущности сбивались в неправдоподобные стайки, называемые свидетельскими базами, и бродили окрест, шарахаясь временами от медлительных сгустков негативной энергетики, провожавших алчными взглядами нежное юридическое тело Глеба.
Нечеловечески высокая смутная фигура в струящихся одеяниях пыльного цвета склонила к Портнягину лысый ушастый череп.
— Ну? — шепнула она с проблеском любопытства.
Тот вкратце передал суть затруднения. Фигура, не разгибаясь, прикрыла дряблые веки. Задумалась. Глеб облизнул губы.
— Я… это… — сказал он, как бы оправдываясь. — Прикинул: психиатру его показать, Кондраша?.. Так ещё и за оскорбление притянет… о защите чести и достоинства… — Юноша видел, что его не слушают, но остановиться не мог и продолжал — сбивчиво, торопливо: — А потребуешь новой экспертизы — эксперты обидятся… ещё хуже напишут…
Неподвижная личина растянула безгубый рот в змеиной улыбке, затем открыла загадочные буркалы пыльного цвета — и выпрямилась. Ушла ввысь.
— Пусть представит справку, — злорадно прошелестело оттуда, — что у него и раньше было биополе…
Подобные сгустки юридической субстанции, с древних времён величаемые ярыгами, не считаются особо опасными, и всё же лучше встречаться с ними пореже, поскольку расплачиваться за консультацию приходится жизненной энергией. Но выбора у Глеба не было. Примерно ту же сумму (в пересчёте на денежные знаки) содрал бы с него и любой баклужинский адвокат с той лишь разницей, что времени на визит к нему ушло бы гораздо больше. А юному чародею необходимо было опередить очередную неприятность хотя бы на полчаса, дабы успеть обмозговать происходящее — и, если повезёт, понять.
Стиснув зубы, он решил отбросить самолюбие и начать с самого простого.
«Сглазил кто-нибудь?..» — предположил Глеб и тут же криво усмехнулся. Его теперь, пожалуй, сглазишь! Впрочем, сглаз сглазу рознь — от иного он бы сам не отказался. Одно дело, когда твой защитный энергетический кокон пробивают отрицательными эмоциями, и совсем другое, когда положительными. Раз уж на то пошло — что есть любовь? Либо сглаз, либо приворот, да ещё и с прямым откатом. Почему, например, мужья на Руси от веку жён колошматили? Именно поэтому! Знали, что любящие супруги рано или поздно друг друга сглазят, ну и береглись как могли. А в итоге порчу на баб наводили… дурачьё!
Вспомнилось вдруг, как в златые школьные годы на уроке информатики рыжая Алка Зельцер одним томным взглядом проплавила ему солидную дыру в энергетической оболочке. Два дня сквозило — ходил лох лохом, всё никак не мог залатать. Да и не хотелось, честно говоря…
Глеб нахмурился и заставил себя встряхнуться.
Порча? Уже ближе. Чтобы избавится от сглаза, здоровому человеку достаточно влезть под душ или хлопнуть полный стакан водки. С порчей этот номер не пройдёт — порчу в большинстве случаев наводят умышленно, и её так легко не излечишь — снимать надо. Проще всего, конечно, сходить в церковь и помолиться там от души. А поскольку от души сейчас никто молиться не умеет, обращаются к специалистам. Скажем, к тому же Портнягину…
Фишка, однако, в том, что проказы подобного уровня Портнягин распознал бы с лёта. Нет, тут каверза посерьёзнее — возможно, кто-то «прицепился» и нагло сосёт из него прану. Жизненные силы, говоря по-нашему. Отсюда и неудачи. Глеб, правда, никогда не слыхал, чтобы жертвами порчи такого рода становились ученики чародеев. Сам порченый, допустим, энергетическую «пиявку» увидеть не сможет — точно так же как любой человек не замечает своих недостатков, пока ему на них не укажут. Но ведь где ученик — там и учитель! А уж этому-то выявить порчу — как два пальца об астрал…
Стенные ходики привирали уже на полтора часа. Глеб поморщился, покинул физическое тело и попробовал прямо сквозь циферблат вынуть увлёкшегося барабашку. Тот заверещал и за что-то там уцепился. Сопротивление не помогло. Портнягин намотал зациклившуюся энергетику на торчащий из стены железный костыль и, снова придав ей вращательное движение, остановился в задумчивости перед древним трюмо, под толстым стеклом которого как бы расплывались радужные нефтяные лужицы.
Да, закавыка… Сходить, что ли, через двор к Игнату Фастунову? Всё-таки за одной партой когда-то сидели — пусть посмотрит со стороны… Нет. Не стоит. С учениками чёрных магов в таких случаях лучше не связываться. Да и достоинства ронять не хочется…
Не вовремя сорвался с нарезки Ефрем, ох, не вовремя!
— Ну-ка… тыковку… — вяло приказал старый колдун.
Глеб послушно склонил голову. Нетвёрдыми дряблыми пальцами Ефрем потрогал воздух над тёмно-русой макушкой, затем рука его упала, а из лёгких исторглось стенание. Сердце у юноши ёкнуло, но он поспешил уверить себя, что причиной горестного стона было физическое состояние самого Ефрема.
— И что там? — с фальшивой бодростью осведомился Глеб.
Учитель молчал, бессмысленно отвесив нижнюю губу. Выражение его лица могло означать всё что угодно.
— Ой, хреново… — обессиленно выдохнул он наконец.
— Кому? — теряя терпение, спросил Глеб.
Внезапно старый колдун Ефрем Нехорошев выпрямился и широко раскрыл мгновенно прояснившиеся глаза. Похмелья — как не бывало.
— Сядь! — отрывисто повелел он.
Глеб поспешно опустился на табурет. Ефрем встал — стремительно, без кряхтенья — и, присматриваясь, двинулся в обход заробевшего ученика.
— «Заземлили»? — осипшим от ужаса голосом предположил тот.
— Похоже… — глуховато отозвался колдун, ощупывая какие-то незримые впадины и выпуклости.
То есть даже не порча. «Заземляют», как правило, с помощью проклятия. Техника злодеяния примерно та же, но с одним существенным отличием: недоброжелатель замыкает жертву не на себя, а на какую-либо стихию. Чаще всего, на землю. Энергия покидает тело несчастного мощным потоком, и что самое обидное — поди пойми, кому за это бить морду!
— Ну не тяни, не тяни! — взмолился Глеб. — На что замкнули?
Вопрос — далеко не праздный, хотя, какую стихию ни возьми, добычу она отпускает редко. В организм проникают её тонкие сущности, поэтому вслед за неудачами неминуемо приходят болезни, как правило, смертельные и неизлечимые: от земли — онкология, от огня — гангрена, от воды — разжижение мозга, от воздуха — атипичная пневмония. Так что, строго говоря, хрен редьки не слаще.
Вместо ответа старый колдун насупился и принялся одеваться.
— Ты куда? — всполошился Глеб.
— Пойду… учителя своего проведаю… — угрюмо отозвался Ефрем, влезая в ветхую шубейку из чебурашки. — Может, что присоветует…
— Так он у тебя… Жив?
— Живёхонек…
— А чего пешком? Проще ж через астрал!
— Ты б ещё «по телефону» сказал… — ощетинился кудесник. — Дело-то, чай, не шутейное…
Сердито ткнул клюкой — и в воздухе проявилось прозрачное мерцающее подобие извилистой пульсирующей кишки, один конец которой крепился под левым соском Глеба, а другой уходил сквозь стену к какой-то из четырёх стихий. «Пиявка».
— Только, слышь… — ворчливо предупредил старый чародей. — Оборвать — даже и не пробуй… Хуже будет…
Вернулся Ефрем — ещё мрачнее, чем уходил. Выпростал плечико из шубейки, хотел выпростать другое, но взглянул на ученика — и не поверил своим скорбным глазам. Прозрачный фосфоресцирующий рукав «пиявки» был окольцован этакой орбиталью, дрожащим смутным облачком, в котором старый колдун, вникнув, угадал зыбкого от проворства барабашку, упоённо пытающегося поймать себя за пятку. Сама кишка пульсировала теперь без содроганий, вполсилы.
Шубейка из чебурашки со вздохом осела на пол.
— Ну ты даёшь… — только и сумел вымолвить Ефрем. Отшвырнул клюку и, не разуваясь, кинулся осматривать диво. Приспособление поражало простотой: зациклившийся барабашка (он же, выражаясь научно, вечный двигатель первого рода), вращаясь, создавал поле, значительно замедляющее утечку энергии.
— Молодец… Ай, молодец… — всплёскивая руками, приговаривал старикан, однако заискивающие нотки в его голосе выдавали, что хитроумное устройство почти ничего не меняет в отчаянном положении ученика. — Вот умелец! И догадался же…
— Да ладно тебе! — прервал его восторги Глеб. — Жить захочешь — ещё не то смастрячишь… Узнали, чья работа?
Увял колдун, погрустнел.
— Много там чего узнаешь! — с досадой бросил он, опускаясь на табурет. — Проклятье — это тебе не порча. Кто угодно мог… по злобе…
— Никодим — мог?
— Да почему же нет! Тем более политик… Что-что, а уж проклинать…
— Значит, он, — приговорил Глеб и хмуро покосился на зыбкое кольцевое облачко. — Слушай, а если ещё пару барабашек добавить?
Колдун покряхтел, виновато развёл ладони:
— Думаешь, сила назад пойдёт? Не пойдёт, Глебушка. Вытекать, понятно, будет помедленней, а назад не пойдёт, нет… — Помялся и добавил: — Опять же: уменьшишь напор — в тебя тут же тонкие сущности полезут. Сейчас-то им против течения приходится, а так…
— Что хоть за сущности-то? — нервно сжимая и разжимая кулаки, осведомился Глеб. — К какой меня вообще стихии «прицепили»?
Кудесник смущённо кашлянул.
— К народной, Глебушка…
— Ка-кой?
— К народной, — с неловкостью, словно прощения прося, повторил колдун. — Тут, видишь ли… Вообще-то считается, что стихий у нас четыре, а на самом деле пять…
Глеб недоверчиво покосился на учителя:
— А к какому народу? К нашему?
— Да к нашему, конечно, к баклужинскому… Всё гад рассчитал! Остальные-то четыре стихии в городе — слабенькие, травленные… в трубы загнанные, асфальтом крытые…
Глеб не слушал. Лицо у него было отрешённое и усталое: то ли сказывалась потеря сил, то ли тонкие народные сущности уже просачивались потихоньку в его душу.
Всю ночь, не прилёгши ни на минуту, провёл старый чародей у постели ученика. К утру вокруг призрачно мерцающей кишки стараниями Ефрема закрутилось три барабашки. И всё-таки жизненная сила слабыми толчками продолжала покидать тело Глеба.
Иногда казалось, что юноша уже не дышит.
Светало, когда он наконец открыл глаза и, уставившись незряче в потолок, проговорил, как в бреду:
— Систему пора менять…
— Да куда ещё менять, Глебушка? — кривясь от жалости, отвечал ему безутешный колдун. — Ты уж под этой пока полежи. Сам знаешь: больше трёх барабашек разом закручивать не след — пространство схлопнется…
Чело больного омрачилось.
— Я не про них, — сдавленно произнёс он. — Я про Баклужино. Прогнила система…
Лицо его уже не принадлежало этому миру.
Внезапно вскинулся, нашарил одежду.
— Да куда ты? Лежи…
Но удержать порченого не удалось.
— Пошли! — приказал Глеб, лихорадочно облачаясь в джинсы и куртку. — Там митинг на площади…
Явно был не в себе человек. Впрочем, бывают моменты, когда в хвором пробуждаются собачьи инстинкты — и лучше ему в этом случае не перечить: сам себе травку найдёт…
Учитель и ученик выбрались на улицу. С небес по обыкновению сыпалось чёрт знает что. Такое чувство, будто астральная живность, обитающая в облаках, окончательно отбилась в эту зиму от рук и вместо того, чтобы, как подобает, терпеливо собирать из ледяных иголочек сложные узорчатые снежинки, валяла в морозные дни какую-то труху, а в оттепель — бесформенные хлопья.
Чутьё не обмануло Глеба: действительно, на главной площади Баклужино опять возвышалась фанерная трибуна и толпился заснеженный люд. Лаяли динамики. Общественно-политическому движению «Колдуны за демократию» грозил раскол — белые маги никак не могли ужиться с чёрными, а это означало, что на выборах, скорее всего, победят православные коммунисты-выкресты со своим Никодимом Людским.
Неприязнь старого колдуна Ефрема Нехорошева ко всяческим митингам была общеизвестна, поэтому появление его на площади в сопровождении ученика вызвало в народе сильнейшую оторопь, позволившую обоим беспрепятственно добраться до трибуны.
— Вы куда, молодой человек? — окликнул Портнягина один из организаторов, правый рукав которого охватывала чёрная повязка с белыми изображениями ступы и помела, но взглянул в глаза — и дорогу заступить не посмел.
По шаткой лесенке Глеб поднялся к микрофону.
Заснеженная толпа зароптала (очевидно, ждали другого оратора) — и вдруг растерянно смолкла. Даже те, кто не имел никакого отношения к чародейству, почуяли нутром незримую связь, некий энергетический канал, соединяющий их с бледным плечистым юношей, столь внезапно выросшим на трибуне.
Колдуны обеих ориентаций, чёрной и белой (они стояли поближе к помосту), прекрасно видя, что происходит, соболезнующе переглядывались. С такой бедой, как у этого парнишки, в леса бежать надо, подальше от народа, а он, самоубийца, на трибуну выперся! Вон какая орава — за полчаса умертвят. Да, не везёт с учениками Ефрему Нехорошеву… Сейчас ведь говорить начнёт!
И он заговорил. Негромко, через силу. О чём? Этого потом не сумел бы вспомнить никто, даже сам Глеб. Казалось, кто-то нашёптывал ему нужные слова. Да, собственно, так оно и было: прана молодого чародея уходила в массы, а навстречу ей по многочисленным капиллярам, сливающимся затем в упругую бьющуюся жилу, поднимались тонкие субстанции народной стихии. Проще говоря, надежды и чаяния.
Толпа плотнее прихлынула к помосту, с замиранием ощущая приближение чего-то неслыханного, небывалого.
И — вот оно! Свершилось! Это почувствовал каждый, а кто не почувствовал, тому достаточно было взглянуть на очумелые физии колдунов. Невероятно: повинуясь единому порыву толпы, «пиявка» погнала прану вспять. Народная сила — добровольно! — вливалась теперь толчками в сердце молодого кудесника, а навстречу ей, в людскую гущу, двинулись надежды и чаяния самого Глеба.
Он выпрямился, с лица его исчезла болезненная бледность, голос окреп, загремел.
— Забыли? — вопрошал он, срывая и отбрасывая ненужных уже барабашек. — Забыли про массовые заморы астральной фауны при большевиках? Про борьбу с вредными суевериями — забыли? Ничего! Никодим Людской вам живо напомнит!..
Толпа заворожённо внимала. Неизвестно, скрывался ли в ней тот, кто втихомолку подстроил пакость Портнягину, однако можно представить, как бы он клял себя за то, что опрометчиво «закоротил» жертву не на ту стихию! Хотя… Был, помнится, и случай с Микулой Селяниновичем, «законтаченным» врагами на мать сыру-землю, которая не только не выпила силушку из полюбившегося ей богатыря — напротив, своей поделилась…
До дому учитель и ученик добирались молча. Портнягина переполняли чувства. Казалось, врой столб поглубже — взялся бы за него да землю перевернул. Ефрем был просто задумчив. Так и шли. Только раз, когда мерзкая погода пальнула им в лица какой-то стеклянной крошкой, Глеб поднял глаза к мутному небу.
— Не надоело? — осведомился он сквозь зубы.
Снег перестал. А вскоре пошёл снова, но уже иной — кружавчатый, правильный. Не посмел, значит, противиться воле народной. Остановившись, старый колдун поймал на ладонь снежинку и долго смотрел на неё, растроганно вздёрнув брови.
— Знаешь что, Глебушка? — молвил он с затаённой грустью. — А ведь кончилось твоё ученичество. Самому учить впору…
Секондхендж(повесть)Как будто в корень голову шампунем
Мне вымыл парикмахер Франсуа.
Баклужинская республика готовится к выборам президента. Главным претендентом является ученик Ефима Нехорошева — Глеб Портнягин. Кто-то навел на него такую порчу. Учитель хочет спасти своего ученика от незавидной участи используя местный феномен — «размыкалово» Секондхендж. Но политика — это всегда обоюдный процесс и надо лечить обе стороны, а как вылечишь весь народ?
Глава 1
Давненько ночное литературное кафе «Авторская глухота» не видывало такого наплыва публики. Охрана перекрыла вход, каждый пригласительный проверяли ультрафиолетом. Оставшиеся снаружи топтались под фонарем или сидели на корточках возле утопленных чуть ли не вровень с тротуаром окон, хотя различить, что там творится в полуподвальчике, заведомо не представлялось возможным: чуть приоткинутые стекла были зеркальными, а звук, проходя сквозь тесные щели, искажался немилосердно.
— Ауа… ауы… — глухо доносилось оттуда.
— Ауы… — расстроенно передразнил кто-то из неудачников, с болезненным коленным хрустом выпрямляясь во весь рост. — Ну и что это значит? То и значило.
— Ауа, ауы! — проникновенно выдохнул там, внутри, бледный одутловатый юноша заключительную строку — и замер в ожидании. Кафе откликнулось аплодисментами и тоненьким девичьим воем. Классики баклужинской поэзии, стеснившиеся за двумя столиками в углу, хранили надменное выражение на несколько искривленных липах. Рукоплескали вяло.
Два месяца назад бледного одутловатого пробило на Космический Разум — и он начал вдруг сочинять стихи, правда из одних гласных. С концертов его выходили просветленными.
Злые языки утверждали, будто контакт с Высшей Мудростью наверняка был краток, иначе бы счастливчик успел освоить всю фонетику в целом. Языки подобрее объясняли такую усеченность выразительных средств тем, что гласные звуки внушены человеку Богом, а согласные — дьяволом. Кто прав, сказать трудно. До сих пор вон спорят, не является ли игра на черных клавишах тайной разновидностью сатанизма. Некоторые выдающиеся наши пианисты даже пытались покаяться и уйти в монастырь — грехи замаливать.
И чего только не придумают скептики, лишь бы опорочить святое! Спрашивают, например, с ехидцей, зачем правительства тратят миллиарды на астронавтику, в то время как любой астралоходец за долю секунды способен достичь границ Солнечной системы. Как будто сами не знают, что дешевле запустить к Марсу картографическую тележку на колесиках, чем обучить экстрасенса картографии! И вообще чему бы то ни было.
В полуподвальчике тем временем все шло по плану.
Из-за ближайшего столика поднялся хмурый красавец в безупречно пошитом костюме и, подойдя к глашатаю Вселенской Гармонии, подал ему руку для пожатия.
— Речь! Речь! — закричали вокруг. Сразу стало ясно, что отнюдь не ради встречи с пробитым на Космический Разум собралось сегодня в «Авторской глухоте» столько народу и что подан был поэт, так сказать, для затравки.
— Речь!
Радости на лице поднявшегося не возникло, тем не менее крики продолжались. Делать нечего — дождался тишины.
— Вавилонскую-то башню так и не достроили, — как бы обвиняя в этом присутствующих, напомнил он. — И коммунизм не достроили. Почему? — Помолчал, окинул оком внимательные до преданности лица. — Вот в том-то вся и штука. Учит, учит нас история, что не с того конца начинаем, а толку? Разобьем дорогу до колдобин — и давай туда щебень сыпать, асфальтом закатывать… Смотришь, через три дня опять ухаб на том же месте. А как же ему не возникнуть, если материальную колдобину залатали, а духовная-то осталась! Матрица-то колдобины осталась! Когда же до нас дойдет, что физическое — это слепок с астрального?
Одутловатый родоначальник гласной поэзии сообразил наконец, что кончилось его время. На цыпочках вернулся к своему стулу, сел, обиделся. А говорящий продолжал угрюмо выковывать фразу за фразой:
— Наше Баклужино — духовная колдобина. И сколько бы мы ни трудились, все будет разваливаться и крошиться. Как нам обустроить астрал — вот настоящая задача. Решим ее — тогда и жизнь пойдет на лад. Что для этого нужно? Положительная энергетика. А что мы видим вокруг? — Крупные губы оратора пошевелились с омерзением, словно готовясь к плевку. — Белые маги враждуют с черными, имущие слои — с неимущими, криминалитет — с милицией, новая поэзия — с традиционной. Вот прозвучали стихи из одних гласных. Замечательно! А если кто вздумает работать исключительно с согласными? Опять вражда? Опять разборки? Опять отрицалово? Поймите: нет ни черной, ни белой магии — есть просто магия. Нет ни новой, ни старой поэзии — есть просто поэзия. То же и с неимущими. Даже если ты роешься на мусорке, кто мешает тебе иметь духовно особняк и два мерседеса? Ты создаешь этим матрицу, парадигму, по которой будет созидаться твое же будущее…
Все внимали угрюмому златоусту, за исключением разве что обиженного поэта да еще нескольких невоспитанных молодых людей, которых неизменно видишь на встречах лидеров с народом, где вместо того, чтобы ловить каждое слово оратора, они демонстративно озираются со скучающим видом, причем каждый в свою сторону.
Обычно глаза у молодых политиков ласковы и несколько выпуклы от искренности, словно их владелец готов, не сходя с места, отдаться избирателю. Этот же обращался с аудиторией обескураживающе бесцеремонно. Так ведут себя лишь в двух случаях: или достигнув высшей власти, когда уже все равно что говорить, или когда терять нечего до такой степени, что, даже если начнешь бороться за правду, хуже не станет.
Двое сидящих у самого выхода скорбно переглянулись. Затем тот, что постарше (желчный, сухопарый), встал и покинул полуподвальчик. Второй, крепыш с немигающими совиными глазами, был, казалось, недоволен таким поступком, однако тоже поднялся и вышел следом.
* * *Выбравшись в вечерние сумерки, они протолкнулись сначала сквозь толпу неудачников, затем сквозь усиленный наряд милиции и молча направились в сторону чего-то строящегося. Фонари горели вполнакала, колыхалась юная листва, по тротуарам бродили смутные тени.
— Велика ты, мудрость народная, — отойдя подальше, язвительно изрек старший. — А уж глупость-то народная как велика…
Совиноглазый крякнул, запустил правую руку под пиджак, хотел, видно, что-то там по привычке поправить — и сильно расстроился, не найдя искомого.
Над решетчатыми воротами, перекрывавшими путь на стройку, был укреплен подсвеченный сбоку и снизу плакат: «Храмостроители! Обеспечим Господа жильем!», а на стреноженной цепью калитке лепились две таблички: «Избирательный штаб православных коммунистов» и «Агитхрам».
Двое отомкнули висячий замок и, оказавшись на своей территории, двинулись прямиком к вагончику, временно исполнявшему роль агитхрама и штаба. Вошли, включили свет. Огненно взглянула на них из угла икона Краснознаменной Божьей Матери Баклужинской, писанная явно под Делакруа: в левой руке — алое полотнище, в правой — младенец, под босыми ногами — баррикада.
Совиноглазый крепыш первым делом отомкнул сейф, притулившийся под иконой, и, достав что-то огнестрельное с глушителем, пристроил под пиджак. Видно было, что раздосадован до последней степени.
— Ну, спасибо тебе, товарищ Арсений!.. — неистово пробурлил он.
— Чем недоволен? — устало молвил сухопарый, присаживаясь к столу.
— Битый час сидеть и слушать этого, прости Господи, мракобеса! Шмальнуть бы разок в поганца…
— Из чего?
— Да уж пронес бы как-нибудь!
— Пронес один такой! Видал, какой у них шмон на входе? Ну, допустим, пронес… А толку? Вынуть бы не успел…
— Успел бы.
Возразить на это было нечего. Судя по ухваткам, обладатель совиных глаз знал, что говорит.
— А смысл? — сердито спросил товарищ Арсений. — Ты что из него, Авраама Линкольна сделать хочешь? Юлия Цезаря хочешь сделать? Поздно шмалять, товарищ Артём! Проглядели.
— Кто проглядел?
— Я проглядел!!!
Совиноглазый товарищ Артём издал утробное урчание. Оббитые в классовых боях кулаки его сжимались и разжимались.
— Ты посмотри, как принимают! — с горечью продолжал Арсений. — Месяца не прошло, а какую силу взял! Околдовал он всех, что ли?
— Может, и околдовал, — угрюмо откликнулся его молодой товарищ. — На то он и колдун…
Глава 2
Прикладная эзотерика сплошь и рядом сталкивается с такими загадочными, на первый взгляд, явлениями, как пробой и замыкание, когда отдельная особь оказывается вдруг закорочена на людскую массу, а то и вовсе на космические силы, что, собственно, и произошло с бледным одутловатым юношей, ставшим вдруг сочинять стихи из одних гласных.
Простейший пример: если, допустим, ваша сослуживица, добрейшей души человек, с неожиданной свирепостью заявляет, что, будь ее воля, всех бы умников перебила, вряд ли она могла сама додуматься до такого зверства. Скорее всего, имело место мимолетное замыкание на социум — и устами женщины высказался народ в целом.
Как известно, каждый человек разумен и глубок, в чем легко убедиться, обсуждая что-либо вдвоем-втроем. Сами, наверное, замечали: стоит вмешаться четвертому — происходит замыкание и разговор немедленно глупеет, вырождается, теряет связность, сползает в цинизм. Поэтому классический способ распития поллитровой бутылки водки требует именно трех участников. Не зря же заповедал Христос: «Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них». Если уж на то пошло, что такое традиционно проклинаемый принцип тоталитарных режимов «больше трех не собираться», как не проявление заботы о поддержании интеллекта и совести граждан на должном уровне!
И чем больше людское скопление, тем меньше проскакивает в нем искорок разума и добра. Изложите вкратце мировую историю, и окажется, что все нации без исключения вели и ведут себя подобно группе дебильных подростков, по каждому из которых давно плачет либо психушка, либо детская комната милиции.
А теперь несколько слов о Глебе Портнягине, том самом ораторе, на которого молилось теперь все Баклужино (разумеется, за исключением политических противников) и которого, затаив дыхание, только что слушали в «Авторской глухоте».
Примерно полмесяца назад какая-то безымянная сволочь, так и оставшаяся неизвестной, прокляла бедолагу, закоротив его энергетику на стихию, именуемую народом. По сравнению с такой бедой, упомянутые выше замыкания не более чем мелочи жизни. Ну ляпнет человек что-либо социально значимое! Ничего страшного. Тут же вышибет у него в мозгах от напряжения некий предохранитель, помолчит человек, опомнится — смотришь: опять нормальный, о бабах заговорил, о рыбалке.
Но если умышленно закоротили… В девяноста девяти случаях из ста жертва подобного проклятия скоропостижно гибнет за Отечество, и только в одном случае происходит обратное. Именно такой случай выпал ученику чародея Глебу Портнягину, с чего, собственно, и началось стремительное восхождение его звезды на политическом небосклоне.
Способствовал этому и сам исторический момент: суверенная республика Баклужино, полгода считавшаяся самопровозглашенной, перестала наконец считаться таковой и готовилась избрать первого своего Президента.
* * *— Проигрываем выборы… — подвел невеселые итоги желчный сухопарый Арсений. — И откуда он такой взялся? Экстрасенсы, колдуны… Они ж всегда, как кошки, были — каждый сам по себе! А этот из них коалицию сколотил. Месяц назад в голову бы никому не пришло…
— Ну так… — с надеждой подсказал совиноглазый Артём, выразительно запуская растопыренную пятерню под пиджак.
— Сказано тебе: нет! — отрезал старший товарищ и спустя малое время пояснил: — Ну, замочишь! Думаешь, ихний блок сразу и распадется? Еще крепче станет! Был просто блок, а станет блок с иконой. С мучеником. Невинноубиенным подколдовком Глебом Портнягиным…
Оба замолчали подавленно.
— Компромат бы на него какой сыскать… — молвил с тоской Арсений. — Так ведь он на виду-то без году неделя… Ни на чем еще подорваться не успел…
Внезапно его собеседник насторожил уши. Уши у него, кстати, тоже были весьма примечательные. Волчьи.
— Что там?
Снаружи отчетливо лязгнула цепь на сваренной из железных прутьев калитке. Кто-то пытался проникнуть в агитхрам.
— Поди взгляни.
Волчеухий товарищ Артём поправил под мышкой ствол и вышел в ночь. Вскоре вернулся, подталкивая в спину — кого бы вы думали? — одутловатого глашатая Вселенской Гармонии.
— Так… — озадаченно сказал Арсений, чуть отшатнувшись от незваного гостя. — А ты тут что забыл, нехристь космический?
У космического нехристя было отчаянное лицо. Сел на ближайший табурет, сгорбился, скрипнул зубами.
— Дедавиву! — сдавленно выговорил он.
Двое переглянулись, но уже в следующий миг до обоих дошло, что произнесено было слово «ненавижу». То ли родоначальник новой поэзии после контакта со Сверхразумом раздружился со всеми согласными скопом, то ли и раньше не слишком с ними дружил. Думается, известные строки Сергея Есенина прозвучали бы в его исполнении примерно так:
И нифто дуфы не потвевовыт,
И нифто ее не бвофит в двоф…
— Что ж ты? — ворчливо упрекнул его Арсений. — То руку поганцу жмешь, а то вдруг взял да и возненавидел!
Ничего, кстати, удивительного. Черт его разберет, почему, но чем выше искусство, тем более непонятно поведение его представителей в быту. Самые похабные анекдоты сочиняются музыкантами, а лирический поэт в смысле склочности даст сто очков вперед любой пенсионерке. Возможно, высота помыслов, согласно какому-то мировому закону, в данном случае уравновешивается низостью умыслов.
Особенно трудно беседовать с гениями. Пушкин того и гляди бильярдным шаром в лоб засветит и тебя же на дуэль вызовет, Лев Толстой по крестьянской привычке обматерит машинально, Достоевский глянет разок — да и забьется в эпилепсии.
Уровня классиков бледный одутловатый самородок, ясное дело, еще не достиг, но, судя по всему, шансы имел, поскольку характер у него уже выработался достаточно мерзкий.
Как удалось понять из общей невнятицы, вина молодого лидера общественно-политического движения «Колдуны за демократию» перед мировой поэзией была ужасна. По сути, угрюмый красавец в безупречно пошитом костюме сорвал бледному одутловатому творческий вечер, стянув на себя внимание публики и даже не предложив из вежливости прочесть еще пару стихов.
Да за такое убить мало!
— Ну вот шел бы домой и там ненавидел, — буркнул Арсений, выслушав жалобу до конца. — Сюда-то чего приперся?
Поэт поглядел на него с удивлением. Пришел к врагам своего врага — помощь предложить. Чего тут непонятного-то?
— Отомстить, что ли, хочешь?
— Отомфтить!
— Мститель нашелся…
— А я внаю! — таинственно произнес поэт.
— Чего ты знаешь? — сердито переспросил Арсений, успевший, видать, приноровиться к особенностям речи пробитого на Космос собеседника. — Знает он…
— Внаю! — настаивал тот, нервно подергивая себя за галстук от известного баклужинского кутюрье Столыпина-младшего.
Товарищ Артём обернулся, уставился по-совиному. Да и сухопарый товарищ Арсений, несмотря на ворчливый тон, тоже, кажется, был заинтригован.
— Ну давай говори, раз знаешь.
Открыватель новых поэтических материков с загадочным видом поманил обоих и, жутко понизив голос, выдохнул:
— Фэкондфендф…
Собеседники его были настолько потрясены услышанным, что на пару секунд оцепенели. Первым очухался Арсений.
— Слышь! — на повышенных тонах задребезжал он. — А не пошел бы ты к Богу в рай? Вот тебе карандаш, вот бумага. Садись и пиши, что ты сейчас такое сказал. Крупно и разборчиво!
Одутловатый самородок в столыпинском галстуке с готовностью вскочил, подсеменил к столу и, схватив карандаш, склонился над перевернутой предвыборной листовкой. Крупно и разборчиво юноша бледный вырисовывал букву за буквой. — Вот… — выдохнул он и выпрямился.
Товарищи по партии с озадаченным видом склонились над листом. Начертанное там одно-единственное слово смахивало то ли на заклинание, то ли на вывеску магазина:
«СЕКОНДХЕНДЖ».
Глава 3
С виду не подумаешь, но дубрава была реликтовой. Ахнешь — и тут же смекнешь, что отголосок, загулявший меж стволов, никакое тебе не эхо.
Собственно, что есть эхо? Слышимое свидетельство извечной нашей забитости и нищеты. Век за веком сдвигал мужичонка рваную шапку на унылые брови и, скребя в затылке, исторгал нутряное «эх», гулко отзывавшееся в лугах и перелесках. А эта, видать, дубрава как-то вот ухитрилась затаиться, не тронутая ни татарским игом, ни крепостным правом, ни лесоповалами советских времен, ни ужасами приватизации.
Ахо в отличие от эха звучит язычески ликующе и в то же время несколько затаенно. Есть еще, говорят, такие чащобы, где отголоски не ахают и не эхают, а жутко молвить — ухают. Но в подобные дебри лучше не соваться, а то, не приведи Господь, набредешь ненароком на какого-нибудь покойного атамана Уракова, в чьей шайке сам Стенька Разин состоял в кашеварах, покуда не застрелил своего учителя разряженным пистолетом.
* * *В городе давно бесчинствует апрель, а здесь еще держит оборону март. Правда, из последних сил. Бугорки просохли, в низинках изнывает слоистый, слежавшийся снег. Серая прошлогодняя трава свалялась, как шерсть на дохлой собаке, хотя уже пробивается кое-где ярко-зеленая щетинка.
Дубрава внезапно раздалась — и на обширной поляне глазам трех путников предстала толпа мегалитических столбов, глумливо величаемая в баклужинской прессе Секондхенджем, хотя, согласно данным радиоуглеродного анализа, хваленый английский Стоунхендж был нагроможден гораздо позже.
Сельские в рощу не заглядывали, справедливо считая капище заклятым местом. Городские — те как-то раз додумались, привели экскурсию и долго конались впоследствии, чья вина. Было из-за чего: одна туристочка, постояв в центре двойного каменного оцепления, вскорости впала в депрессию и траванулась, еще двое любителей неолита угодили в психушку. Да и остряк репортер, прилепивший доисторическому памятнику насмешливое прозвище, тоже, говорят, добром не кончил.
— Ну и чего ради мы сюда перлись?
— Капиффе, — зловеще пояснил одутловатый визави Космического Разума. — Это капиффе!
— Видим, что капище. Перлись чего?
— Фто «фево»? Фто «фево»? — взволновался поэт. — Мефто гибвое!
— Да, может, оно только для добрых людей гиблое! А он-то колдун.
— Двя ффех! Двя ффех гибвое!
Желчный сухопарый Арсений нахмурился и, подойдя к покосившейся ребристой глыбе, потрогал коряво начертанный автограф: «Здесь был Ва…».
Дальше надпись обрывалась.
Обернулся к совиноглазому Артёму:
— Что скажешь?
Тот был очень недоволен происходящим. Если честно, ему еще вчера не понравилась затея, предложенная косноязыким глашатаем Вселенской Гармонии.
— Негоже, — угрюмо проговорил он, изучив нагромождения камней.
— Чего негоже-то? — ворчливо переспросил старший товарищ.
Родоначальник гласной поэзии оглядывался то на одного, то на другого сообщника. В глазах его тлела жажда мести.
— Мы — коммунисты, Арсений, — сурово напомнил Артём. — Православные коммунисты. И не пристало нам прибегать к помощи вражьих сил. Дзержинский чему учил? Холодный ум, горячее сердце, чистые руки. Да и апостол Павел тоже…
— А мы разве прибегаем? — возразил сухопарый. — Заманить поганца в самую середку…
— И что будет?
— Н-ну… что-нибудь да будет.
— Капиффе! — с трепетом напомнил поэт.
— Примолкни, а? — посоветовал ему через плечо волчеухий Артём. — Без тебя знаем, что капище. Не слепые.
Постояли, посомневались. В дубраве орали вороны.
— А может, оно и неплохо, что вражья сила… — помыслил вслух более опытный товарищ Арсений. — Скажут: доигрался чернокнижник. Поделом ему…
— Да ерунда это все! — взорвался Артём. — В английском Стоунхендже что ни день туристы толкутся, исследователи всякие — и ничего, живы-здоровы…
— Ну то Англия… — уклончиво отозвался Арсений. — А у нас, знаешь, всяко бывает… Как бы только узнать, действует оно или… — Взгляд его остановился на родоначальнике гласной поэзии.
— Вот на нем и проверим, — с мужской прямотой брякнул совиноглазый.
Будущая жертва попятилась в ужасе.
— Вы фто? Вы фто? Ф ума фофли?
Дернулся кинуться наутек, но тут же сообразил, что по такой местности при его физических данных далеко не убежишь. Во всяком случае, от товарища Артёма. И быть бы ему загнанным для опыта в магический круг камней, что даже справедливо отчасти, ибо не рой другому яму, когда раздался поблизости надтреснутый старческий голос:
— Вам что, голуби, жить надоело?
Глава 4
Обернулись. Рядом с каменным столпом, опираясь на батожок, стоял некто бомжеватой наружности и щурил на троицу недобрые охальные глазенки. Откуда взялся, неясно. Впору было усомниться в естественном происхождении пришельца. Не зря же баклужинская желтая пресса то и дело публиковала сообщения о древнем хранителе Секондхенджа, что показывался порой грибникам.
Но нет, уж больно одет современно. То есть относительно современно: ветхая шубейка из Чебурашки и такая же шапчонка.
— Ты из местных, что ли, дед? — оправившись от неожиданности, спросил сухопарый Арсений.
Однако местные, по данным той же баклужинской прессы, реликтовой дубравы боялись до дрожи. Старожилы, ежели их расспросить, выложат как на духу: кто сюда из сельских когда ходил (пьяный или на спор) и кто на каком дубу потом петельку себе ладил.
— А сами-то вы, я гляжу, не местные, — прозвучало в ответ.
— Ученые мы, дед, — соврал Арсений.
— Не-э… — осклабился старикан. — Это вы еще неученые. А как учеными станете, поздно будет.
Кажется, перед злоумышленниками стоял тот, кто мог бы развеять многие их сомнения относительно заклятого места. Уяснив это обстоятельство, Арсений шагнул к старикану, протянул руку и открыл было рот, чтобы представиться, но тот предостерегающе приложил сухой пергаментный палец к сухим пергаментным губам. Видимо, содрогать воздух именами вблизи капища было неразумно и небезопасно.
— Вы, я вижу, человек сведущий, — сказал Арсений, перейдя на «вы», как и подобает ученому. — Можно задать вам пару вопросов?
— Отчего ж нельзя? Задавай…
— Это действительно гиблое место?
— Гиблое, — кивнул старикан.
— И им действительно владеет вражья сила?
— Какая вражья? — не понял тот.
— Ну… дьявольская.
— Ни-эт… — решительно сказал старикан. — Дьяволу сюда тоже соваться не стоит. Копыт не соберет.
Трое очумело глянули в кривой просвет меж тесаными столпами, где лежала пегая от влаги заклятая земля Секондхенджа.
— Так что же там? — с запинкой спросил Арсений.
— По-нашему говоря, размыкало, — последовал ответ.
— Э-э… простите…
— Размыкало, — повторил старикан, беря батожок под мышку. Хлопнул в ладоши, секунду подержал их сведенными, затем резко развел. Вынул батожок из-под мышки и, выжидательно глядя на собеседника, оперся снова. Вернее даже не на собеседника он глядел, а поверх его головы. По старой подпольной привычке Арсений оглянулся. Нигде никого.
— И-и… простите… что же оно размыкает?
— Всё.
— Ну, например?
— Например, нас.
— С чем, простите?
— Да почитай, со всем.
— А подробнее?
— Подробнее… — Старичок призадумался. — Ну вот, скажем, ты — герой. Родину защищал. Многих ее врагов насмерть положил. Подвигов насовершал — не счесть. И дернуло тебя, понимаешь, зайти туда… — Указал батожком в кривой просвет меж камнями. — Хлоп — и разомкнуло! Отшибло напрочь, что ж это за Родина и чего ты ради столько народишку побил. Подумаешь так, подумаешь, достанешь ствол да и застрелишься…
— Й-оксель-моксель… — еле слышно вымолвил совиноглазый Артём. Но такая случилась тишина, что все расслышали.
— А… а как же в газетах пишут… про Секондхендж…
— Да мало ли что там в газетах!
Преодолев оторопь, переглянулись.
— Ну, допустим! — с неестественной бодростью заговорил Арсений. — А если, скажем, политик? Тоже разомкнет?
Ответил дедок не сразу. Смикитил, видать, что выспрашивают не просто из любопытства.
— Разомкнет… — малость помедлив, согласился он.
— А этого-то с чем?
— А с идеей! Ради которой он все свои пакости творил. Бац — и готово. Пакости помнит, а идею забыл.
— Но… не убивал же никого…
— Политик? — недоверчиво привизгнув, переспросил старикан. — Не убивал? Окстись! Да на политиках больше кровушки, чем на всех героях вместе взятых. И вот ка-ак это все разом до него, до политика то есть, дойдет…
— До политика?! — теперь уже привизгнул Арсений. — Господь с тобой, дедушка! Ты что такое говоришь?
— Нет, тут-то, понятно, не дойдет, — нимало не смутясь, пояснил тот. — А там… — покосился он на каменные громады. — Там — мигом.
И все невольно отодвинулись от исполинской надолбы.
— Ты пойми, — проникновенно молвил дедок, с участием глядя на собеседника, — пока ты вместе со всеми, какой с тебя спрос? А как разомкнет — тут-то тебе даже и спрятаться не за кого… ни за Родину, ни за партию…
— Ну а, допустим, совсем молодой политик? — продолжал осторожно и неспроста выпытывать Арсений. — Юный, так сказать, неоперившийся…
— Да может, оно еще и хуже, что неоперившийся, — поразмыслив, сказал бомжеватый мудрец. — Молодой — он в идею крепче старого верит. Есть что с чем размыкать…
Замолчал товарищ Арсений, задумался. Видя такое дело, в беседу решил вступить товарищ Артём.
— А скажи-ка, дед… — завел он, и был в свою очередь внимательно осмотрен желтоватыми охальными глазенками.
— Тоже ученый? — с подковыркой полюбопытствовал дедок.
— Нет, — чуть замявшись, отозвался тот. — Я так… лаборант… — И опять поправил сбрую под пиджаком.
— И о чем же ты, лаборант, спросить хотел?
— Да насчет Стоунхенджа. Который в Англии… Там тоже так же?
— А, ты вон о чем… Нет, то размыкало, которое в Англии, оно давно уж не работает.
— Почему? Энергия кончилась?
— Как она тебе кончится? Капище-то на земное ядро закорочено.
— А почему ж тогда?
— Ключевую перемычку со столбов сняли — с тех пор и не работает.
Совиноглазый обернулся и внимательно осмотрел сумрачные каменные громады.
— А где она здесь, эта перемычка?
— Так тебе все и скажи! — ухмыльнулся старикан.
Теперь уже задумался Артём.
— Пвавивьно ви я… — запинаясь, начал поэт и тоже замолчал.
— Правильно, правильно… — ласково успокоил его дедок. — Все ты, голубь, понял правильно. Только соваться тебе туда не след.
Бледный одутловатый юноша в столыпинском галстуке зачарованно смотрел в просвет меж камнями. О чем он думал? Возможно, о том, что вот куда бы загнать всех этих классиков баклужинской литературы с их надменно искривленными лицами. Что они смыслят в новой космической поэзии, скованные традициями педанты? И, наверное, сладостно было представить, как сработает древнее размыкало — и прозреют слепцы, и поймут с ужасом, что всю жизнь следовали мертвым бессмысленным канонам, поклонялись мумиям…
— Вафы идовы — девево… — прошептал он так тихо, что не был понят никем. Поэтому последнюю фразу его есть резон перевести.
«Ваши идолы — дерево», — так прозвучала бы она в традиционном произношении.
— Спасибо тебе, дед! — внезапно выпав из раздумий, произнес сухопарый Арсений. — А вот где бы обо всем об этом еще и прочесть?
— Прочесть? — оторопел старикан, замигал. — Да понаписано-то много всего… Тебе как? Поволшебнее? Понаучнее?
— Понаучнее, — сказал Арсений.
— Если понаучнее, то был такой Савелий Сирота…
— Почему был?
— Потому что весь вышел, — насупившись, отвечал старикан. Не любил, должно быть, когда перебивают. — А называется книжка «Промывка ауры в корень».
— Как? — не поверил Арсений.
Старикан сухо повторил.
— А кто он, этот Сирота?
— Ауролог.
— Это которые, что ли, урологию отрицают?
Возможно, вопрос был задан вполне серьезно, по незнанию, однако прозвучал как неуклюжая попытка пошутить. Старикан обиделся окончательно, повернулся и, даже не попрощавшись, двинулся прочь, в сторону Колдобышей. Трое озадаченно глядели ему вослед.
— Выясни потом, кто такой, — негромко велел Арсений.
Артём кивнул.
— «Промывка ауры в корень», — недоверчиво повторил Арсений и, хмыкнув, покачал головой.
Ветхая шубейка из Чебурашки помаячила-помаячила и скрылась за ребристым плечом мегалита.
— Это все ладно, — хмуро сказал Артём. — А как ты сюда Портнягина собираешься заманивать?
— Понятия не имею, — честно признался Арсений. — Для начала неплохо бы со старичонкой разобраться. Может, он тут голову нам морочил…
— Зачем?
— А так. По деревенской привычке. Хлебом не корми — дай городскому лапшу на уши повесить. Тем более ученому…
— Ну так проверить-то не поздно, — заметил Артём и оглянулся. — Э!.. — ошеломленно вскричал он. — А этот куда делся?
Глашатая Космической Гармонии в окрестности не наблюдалось. Сообразил, видать, нехристь, что одной попыткой загнать его на заклятую землю Секондхенджа товарищи по партии не ограничатся, и счел за благо незаметно удалиться, покуда цел. Уходил, надо полагать, осмотрительно ступая по сухому, поскольку следов на влажной почве высмотреть также не удалось.
— Ладно, бог с ним! — буркнул Арсений. — Ты, кстати, тачку-то замкнул? Не угонит?
— Не угонит, — сказал Артём. — А все-таки. Как заманивать будем? Если Портнягин и вправду настоящий колдун…
— Колдун, колдун, — заверил Арсений.
— …значит, все об этих местах знает. Его ж в размыкало на аркане не затащишь… — запнулся, что-то прикинул. — Хм… А правда! Чего мудрить? Подстеречь, сунуть в багажник, привезти сюда…
— А охрана?
— С охраной разберемся.
— Даже и не вздумай! — оборвал старший товарищ. — С ума стряхнулся? Похищение лидера… Весь муравейник разворошишь!
Совиноглазый сплюнул с досады, поморщился — и вдруг что-то, видать, неподалеку приметил.
— Чего там?
— Наследил-таки наш придурок, — с довольным видом сообщил Артём. — Во-он там… Только куда ж это его понесло?
Товарищи по партии приблизились к участку влажной почвы. Следы поэта отпечатались на нем с типографской четкостью. И вели они прямиком в размыкало.
— Он что, сбрендил? — вырвалось у Артёма.
Насколько все-таки обыватели превратно истолковывают высокие порывы творческих натур! Ну почему обязательно сбрендил? Почитайте классиков. Истинный служитель муз всегда бежит от суетного света, всеми фибрами своей ранимой души желает отрешиться от ненавистного общества. А тут рядом Секондхендж. Пять шагов — и ты волен и независим. Тебе-то чего бояться, если рукой твоей водит Космический Разум? Ей-богу, нужно быть последним мещанином, чтобы не рискнуть и не воспользоваться такой возможностью.
Судорожно перезвездясь, оба православных коммуниста заглянули в каменный проем. В десятке шагов от них произрастал корявый спрутообразный дубок, раскинувший щупальца почти над самой землей. Так что пришлось самородку вешаться в сидячем положении. В качестве веревки он, как это вообще принято у интеллигентов, воспользовался галстуком.
Видно, не только с традиционной поэзией разомкнуло горемыку, но и со своею собственной. Понятие Космического Разума исчезло, а сомнительное стихотвореньице осталось. Вник, пришел в ужас — ну и…
— Так… — хрипло вымолвил товарищ Артём. — А снимать кто будет? Я туда не полезу.
Сухопарый Арсений молчал, угрюмо играя желваками.
— Не будем мы его снимать, — постановил он чуть погодя. — Так оно даже лучше… в рамках предвыборной кампании. Вчера он поганцу руку публично пожимал, а там вышел, пошел — и удавился. Жаль только, на дубу. Ну да что делать, осины здесь не растут…
Глава 5
«Поскольку описание мироустройства в неприкрашенном виде обычно производит удручающее впечатление, лицам с неустойчивой психикой эту главу лучше пропустить. Изложенная простым, недоступным специалисту языком, она покажется им лишенной таинственности и до омерзения понятной», — таким несколько надменным предупреждением открывает свой немноготомный труд Савелий Сирота.
Многие полагают, будто Савелию Петровичу сильно повредило его парикмахерское прошлое. В идеале оккультисты не должны владеть никаким иным ремеслом, поскольку это неминуемо скажется на их основной деятельности. Сказанное приложимо и к политикам. А то один по привычке командует державой, как полком, другой в упор не видит разницы между браздами правления и штурвалом комбайна. Да и философы тоже. Ладно, если оптик. Пошлифует-пошлифует линзу — и давай шлифовать дефиниции, причем теми же самыми приемами. А ну как сапожник? В Элладе таких цикутой травили.
Как ни прискорбно, но ясный, незамутненный взгляд на мироздание свойствен одним бездельникам.
В оккультизм Савелий Сирота подался, так сказать, уже оформившись профессионально. Призер международного конкурса куаферов, автор книги по трихологии, обладатель престижной «Серебряной гребенки», своим уходом он даже вызвал легкую панику среди поклонниц. Пресса сочла неожиданный поступок стилиста обычным пиаровским ходом и, как вскоре выяснилось, в корне была не права. Спустя каких-нибудь полгода мировая эзотерика пережила нешуточную оторопь, ознакомившись с выложенной в Интернете новой теорией астрала. Небрежно изложенная, во многом бездоказательная, она тем не менее, как многим померещилось, опрокидывала чуть ли не все устоявшиеся взгляды на тонкие миры.
Первыми взвыли аурологи (в виду имеются исследователи человеческой ауры, а вовсе не лица, отрицающие урологию, как бестактно предположил сухопарый Арсений). Они-то, кстати, и начали травлю, приведшую Савелия Сироту к трагическому финалу. В оккультной прессе замелькало оскорбительное слово «парикмахер». Возмутителя спокойствия упрекали в профанации, незнании сакральных текстов, кощунстве, подозревали в нем вульгарного мистификатора и тайного хулигана, причем следует заметить, что за исключением двух последних выпадов все перечисленные обвинения имели под собой почву.
В чем-то, конечно, Савелий Сирота сам виноват. Слишком уж отчетливо слышится в его писаниях шорох расчески и щелканье ножниц. Когда он, к примеру, говорит о посекшихся энергетических волокнах или о воспитании как о завивке и укладке ауры, невольно возникает ощущение, что над вами просто издеваются.
Удрученный многочисленными нападками бывший куафер ни разу не возразил своим недругам, что поначалу даже дало им повод усомниться в его существовании.
Новые идеи оказались, однако, достаточно притягательны. Невесть откуда взявшиеся сторонники Савелия повели себя, не в пример учителю, крайне агрессивно: придумали для своих оппонентов унизительное прозвище «досиротики» (по образцу «досократиков»), а себя, естественно, нарекли «сиротиками», что тоже, согласитесь, не совсем благозвучно.
В любом случае, картина потустороннего мира, предложенная Сиротой, независимо от того, насколько она соответствует действительности, привлекает изяществом и непротиворечивостью, чего не скажешь о традиционных системах, представляющих, как правило, нагромождение противоречащих друг другу сведений.
Обладатель «Серебряной гребенки» начинает с утверждения, будто человеческая аура — это естественная реакция нашего духовного начала на окружающую действительность, проще говоря, вставшая дыбом астральная шерсть. Подшерсток ее многослоен, что, дескать, и легло в основу учения о семи аурических оболочках.
Невольно вспоминается, что у Савелия, кроме профессии, было еще и хобби: собаковод-любитель. Редкая газета не перепечатала душераздирающей истории о его пуделе, умершем от тоски на могиле хозяина.
«Такое впечатление, — пишет Сирота, — что, кроме этого подшерстка, оккультисты вообще ни о чем не желают знать. Его-то они и называют аурой, причем толкуют о каких-то ее границах, в то время как любая аура безгранична. Подшерсток же образуется в результате энергетической давки, возникающей в непосредственной близости от нашего эфирного тела, где тонкоматериальная ость теснится особенно густо. По мере удаления от поверхности астральные волоски разбегаются в пространстве и как бы исчезают. На самом деле исчезновение это мнимое — просто по отдельности различить их крайне сложно».
Оставив коллег-эзотериков копошиться в оческах аурического пуха, Сирота прослеживает разбегание незримых волосков, уходя за ними в глубокий астрал.
Большинство полагает, что они связывают нас с внешним миром. Точно также полагает и Савелий Сирота, с одним, правда, уточнением, от которого у большинства мороз по коже. Суть уточнения такова: кроме этих силовых линий, в мире вообще ничего нет. Именно из них соткано все, что мы именуем окружающей реальностью.
Хотя «соткано» — не совсем то слово. Скорее уж «запутлякано». Беспорядочно переплетаясь, нити сбиваются в колтуны, многие из которых достигают со временем материальной плотности.
Самый огромный колтун — несомненно, Мироздание, однако неуклюжие филологические попытки бывшего парикмахера связать со словом «космы» такие термины, как «микрокосм», «макрокосм», «Космос», выглядят в достаточной мере наивно и способны вызвать лишь досаду.
Самое забавное (или печальное) заключается в том, что, изложи это Савелий Сирота более или менее традиционным языком, его труд ни у кого бы не вызвал протеста, хотя, с другой стороны, возможно, остался бы незамеченным. Но представить себя этакой энергетической кошмой, отвердевшим кудерышком Мироздания многим показалось оскорбительным. Бог им судья. Из атомов, видите ли, состоять не стыдно, а из силовых линий почему-то за обиду стало…
Глава 6
— Он что, издевается?! — яростно завопил товарищ Арсений, метнув книжку в угол вагончика. — Это же читать невозможно!
Товарищу Арсению стоило посочувствовать. Сами подумайте: убить столько времени, продраться сквозь заумную, не то эзотерическую, не то парикмахерскую терминологию, уяснить картину Мироздания по Савелию Сироте — и при этом не узнать ничегошеньки сверх того, что уже было сказано вчера бомжеватым старикашкой возле мегалитического сооружения, известного как Секондхендж…
И все же в чем-то товарищ Арсений был не прав. Кто его вчера за язык тянул? Просил понаучнее — заполучи.
— Ты осторожней, — осуждающе сказал товарищ Викентий, поднимая оснащенное очками кувшинное рыло от заваленного бумагами стола. — Чуть в Богородицу не угодил…
Разгневанно сопя, товарищ Арсений походил по вагончику, затем малость успокоился, подобрал книжку с пола, непочтительно бросил на сейф. Чтения, естественно, не продолжил.
— Как с компроматом? — отрывисто спросил он.
— Да никак… — отозвался товарищ Викентий, снимая очки и утомленно потирая то место, где лоб у него переходил в нос. У прочих там обычно располагается переносица. — Родственников нет. Полтора года отбыл на зоне… Ну, ты ж этого трогать не велел.
— Не велел, — подтвердил Арсений. — Он там вместе с нашим кандидатом срок мотал. По одному и тому же делу. А после освобождения — ничего?
— Ничего. Сразу подался в ученики к колдуну.
— Личные связи?
— Нету.
— Не может такого быть!
— Ну вот тем не менее…
Товарищ Арсений посопел, потом взял с сейфа книгу и бегло принялся листать наудачу, надеясь выудить из этой белиберды хоть что-нибудь существенное. Внезапно в тексте мелькнуло имя вождя.
* * *«Как неосторожно выразился однажды Владимир Ильич Ленин: «Идея, овладевшая массами, становится материальной силой», — и с несвойственной ему опрометчивостью выдал главный секрет большевиков, принятый, к счастью, за ораторскую метафору.
Самое время вспомнить, что материя, по Савелию Сироте, это именно свалявшаяся до затвердения неразбериха силовых линий.
Спутываясь воедино, волокна многих аур образуют коллективные колтуны, именуемые народом, верой, партией, причем образования эти живут собственной жизнью, управляя своими составляющими, как марионетками, и используя астральные волокна в качестве нитей.
Так называемый пробой на массу, с нашей точки зрения (излагает далее Сирота), есть мгновенная заплетка отдельных волокон в некое подобие косицы, прочно связывающей нас с коллективным колтуном.
Существуют, однако, так называемые гиблые места, представляющие собой участки астрала с повышенной энергетикой, где даже сильно свалявшаяся аура начинает пушиться, мнимо увеличиваться в объеме, а вышеупомянутые косицы стремительно расплетаются. «Сиротики» называют такое явление промывкой ауры в корень, «досиротики» — воздействием отрицательных полей, а народ — просто размыкалом.
Представьте себе на секунду, что ваше уютное Мироздание встает дыбом, все колтуны расходятся на волокна и по мнению одних «сиротиков» — исчезают, по мнению других — теряют смысл.
Обычно гиблые места разбросаны вдоль линий высоковольтных передач, хотя на самом деле все обстоит наоборот: линии высоковольтных передач неосознанно прокладываются людьми по наиболее гиблым местам…»
* * *— Знаешь, — честно признался кувшиннорылый Викентий. — Зря вы это все с Артёмом затеяли… Ты что, надеешься, Портнягин придет в Секондхендж компромат выкапывать? Или на свиданку к кому-нибудь прибежит?
Товарищ Арсений нахмурился и вновь отложил книжицу. Сам чувствовал, что пошел на поводу у ненормального стихоплета… земля ему пухом. Кстати, сегодняшние газеты, две из которых валялись среди прочих бумаг на прорабском столе, довольно подробно освещали операцию по извлечению тела самоубийцы с территории капища. Сперва пришлось подогнать к дубку радиоуправляемого робота с гидравлическими ножницами, чтобы перерезать галстук, а затем воспользоваться арканом.
Арсений покосился на заголовок, крупными буквами клеймящий колдунов и интеллигенцию. Рядом подверстано было интервью с известным кутюрье Столыпиным-младшим. И в голову забрела странная, словно бы чужая мысль: даже удавившись на собственном галстуке, принадлежность свою к интеллигенции не подтвердишь. Напротив, опровергнешь. Кто такой интеллигент? Это прежде всего личность, разорвавшая связь с народом. То есть размыкало ему уже не страшно, А раз удавился, значит была связь-то, пусть слабенькая, но была.
Или Секондхендж размыкает тебя не только с обществом, но и с самим собой? А ведь и впрямь: астральные волокна, о которых повествует Савелий Сирота, в интеллигентной ауре должны быть запутляканы еще сильнее, чем, скажем, у простого работяги-риэлтера. Колтун на колтуне и колтуном погоняет. И вот, оказавшись в зоне высокой энергетики, все это начинает распускаться, распрямляться, пушиться… Хотя у таких субъектов астральная шерсть что ни день безо всякого размыкала сама собой дыбом встает. Истинный интеллигент — он ведь о чем подумает, в том и усомнится…
Примерно так мыслил товарищ Арсений, все больше запутывая незримые волокна своей ауры, когда дверь вагончика распахнулась и на пороге временного агитхрама возник совиноглазый товарищ Артём, причем вид у него был несколько таинственный, торжественный и отчасти зловещий.
— Ну? Что?
— Хлюпик наш рифмоплет!
— Это я и сам понял. Что еще?
— Значит, так… — Товарищ Артём сунул руку за борт пиджака, но извлек, разумеется, не ствол, а некий выведенный на принтере список. — Из тех, кто ходил в Секондхендж, самоубийц немного — процентов десять. Но долбануло практически всех. Кто в запой ударился, кто на иглу сел…
— Тоже неплохо.
— …и у всех отвращение к прежнему роду деятельности. Брокер не может слышать о бирже, доярка — о коровах…
— Так-так-так…
— Интересен случай с одним попом. Лет пять назад пытался освятить капище. На другой день сверг с себя сан и подался в безбожники. Потом посетил капище вторично и начал громить атеизм.
— Вот как? Это что же… клин клином вышибают?
— Не знаю. И никто не знает.
— А выводы?
— Выводы такие, что, если нам даже повезет заманить Портнягина в Секондхендж, с собой он, скорее всего, не покончит. Мужик крепкий.
— А и не надо! — Товарищ Арсений повеселел, возбужденно потер ладони, прошелся из угла в угол. — Пусть живет! Главное, что он смысл своей деятельности утратит, понимаешь ты это, товарищ Артём? Выборы через неделю. И вот представь: этот их единый блок «Колдуны за демократию» лишается своего кандидата в Президенты! А?!
— Да, но заманивать-то как будем?
Погрустнели товарищи, закручинились. Незримые волокна трех аур клубились в тесном помещении подобно паутинкам. Сплетались, расплетались и все никак не могли сбиться в единый колтунок. То бишь план операции.
— А что со старичонкой? — чуть погодя хмуро спросил Арсений. — Выяснил, кто он такой?
— Нет, — с сожалением признался Артём. — Походил вчера по Колдобышам, поспрашивал… Там таких дедков — пруд пруди! И все не те… Наверное, не местный он.
— Жаль не догадались мы его тогда сфотографировать, — посетовал старший товарищ. — Может, фоторобот изготовить?
— Фоторобот я уже смастрячил. Вот.
— Ну-ка, ну-ка, — оживился Арсений, принимая портретик шесть на девять. — А что? Похо-ож…
— Позвольте… — вмешался товарищ Викентий, отбирая карточку.
— Нет! — сказал он, приглядевшись. — Не может быть!
— Что такое?
Товарищ Викентий сорвал очки с кувшинного рыла, всмотрелся невооруженным глазом.
— Вы не поверите, товарищи, — объявил он, сам заранее удивляясь тому, что намерен был сообщить. — Знаете, кто это? Это же Ефрем Нехорошев! Бывший учитель Глеба Портнягина…
— Личность известная? — хищно прищурился товарищ Арсений.
— Более чем. Старейший чародей Баклужино. Сильно запойный. До сих пор гадают, черный он маг или белый…
— К выборам какое-нибудь отношение имеет?
— Никакого! Политиков на дух не переносит. Считает общественную активность результатом порчи. Очень расстроился, когда ученичок его подался в кандидаты…
— Что значит расстроился? Ушел в запой?
— Хуже, — мрачно произнес товарищ Викентий. — Вышел.
Глава 7
Старый колдун Ефрем Нехорошев сидел, трезвый и угрюмый, на шатком табурете в опустевшей своей однокомнатке и с брюзгливым выражением смотрел, как по истоптанному в войлок ковру, играючи одолевая клоки серо-белой кошачьей шерсти, неспешно шествует вконец разнуздавшийся таракан. Наконец, не выдержав, чародей протянул руку, взял не глядя с краешка стола колбу дихлофоса, добавляемого в некоторые зелья, и, привстав, расстрелял наглеца в упор. Наложить заклятие не было сил. Отправил баллончик на место и снова присел, наблюдая без интереса, как мечется по полу, вычерчивая сложные кривые, издыхающая тварь.
Внезапно показалось, будто стремительные эти метания складываются в некие знаки. Ефрем всмотрелся.
«В-С-Е-Х Н-Е П-Е-Р-Е-Т-Р-А-В…» — удалось разобрать ему. Он досадливо поморщился, а когда взглянул снова, таракан уже лежал, опрокинувшись навзничь, и легонько подергивал лапкой.
Сам по себе таракан — существо сметливое, но бессмысленное. Способности к письменной речи прорезаются у него лишь на уровне коллективного разума, кстати сказать, довольно высокого. В данном случае, как легко догадаться, жертву инсектицида пробило на социум, и она в агонии выдала единым росчерком главные чаяния всей тараканьей громады.
А вы думали, одних только людей пробивает?
* * *Шла третья неделя одиночества старого колдуна.
Еще утром первого дня он ощутил с тревогой, что вполне естественный, напрашивающийся в его положении поступок требует нешуточного усилия воли. Всего-то навсего: свернуть пробку и принять первые сто двадцать капель. Движение, совершаемое на уровне инстинкта. Сердечники принимают так корвалол.
Когда кто-либо из ваших знакомых бросается в лестничный пролет или иным подобным способом решает раз и навсегда свои проблемы, сочувствующие задают всего два вопроса: сильно ли был пьян и долго ли пил до этого. Услышав, что сильно и долго, успокаиваются, приходят в доброе расположение духа, даже позволяют себе скорбную жабью улыбку: вот она, водка-то… Отчасти они правы: большинство смертельно больных умирает от вынужденной передозировки лекарства. Так и тут. Да, пил, не просыхая, в течение полугода, потом удавился. А иначе удавился бы еще полгода назад.
С младых ногтей внушают человеку: «Трудись, а то задумаешься! Учись, а то придется думать самому!». Однако ленив человек и упрям: нет-нет да и пораскинет умом на досуге. Вот тут-то и приходит на помощь алкоголь. Для обычных людей выпивка — не более чем охрана границ: встретить мыслишки на дальних подступах, пока они еще не оккупировали мозг. Есть и другие способы профилактики. Слышите пульсацию динамиков? Раньше так глушили вражеские радиостанции. Теперь так глушат собственные мысли. Не зря же говаривал царь-мученик или кто-то из его приближенных: «Идеи надлежит давить и тщательнейшим образом вычесывать».
Охранять границы рассудка Ефрему Нехорошеву было поздно. Для постижения сути бытия природа отпустила человеку довольно малый срок, и она права, поскольку жить дальше вряд ли кому захочется. Суть бытия старый колдун постиг сызмальства и с тех самых пор, как выражаются медики, жил в минус, на одном спиртном, принимая его взамен обезболивающего.
В последнее время, правда, отпустило чуток. Не было счастья — несчастье помогло. Год назад Ефрема угораздило взять воспитанника, хотя не раз зарекался, наученный горьким опытом: будя! Никаких питомцев. Из этого, впрочем, не следует, что старый чародей был плохим педагогом. Напротив! Это был настолько талантливый педагог, что послушные ученики не пробуждали в нем интереса. Алмаз, сами знаете, гранится алмазом, а Ефрему как назло попадался слишком податливый человеческий материал. Ловили с трепетом каждое слово, не прекословили ни в чем, велишь им в окошко сигануть с пятого этажа — за честь почтут. Но этот… сомневался во всем, даже в сомнениях наставника. Чуть до кулаков не доходило. Много он Ефрему крови попортил, пока не допрыгался окончательно. Нет, не умер — ушел в политику, но тут, сами понимаете, разница невелика: был человек — нет человека.
Теперь же, лишившись необходимости парировать неуклюжие выпады юного задиры, разрушать вздорные аргументы и пресекать наивные попытки приписать бытию хотя бы видимость смысла, старый колдун остался один на один со своей правотой. Выход из подобной ситуации очевиден: свернуть пробку и принять первые сто двадцать капель, но даже в этой малости Ефрему, как видим, было отказано.
* * *В прихожей послышался протяжный мелодичный скрип дверных петель.
— Это здесь, что ли, можно рекламу в астрале разместить? — прямо, без экивоков спросил чей-то на редкость мерзкий голос.
Старый колдун Ефрем Нехорошев отвлекся на миг от созерцания невскрытой бутылки. Держал он ее наотлет, как череп Йорика.
Кувшинное рыло, просунувшееся в приотворенную дверь, было под стать голосу.
— Какую еще рекламу? — брюзгливо уточнил Ефрем.
Кувшиннорылый скользнул в прихожую.
— Рекламу-то? — деловито переспросил он. — Ну, скромную такую, неброскую… Скажем, предвыборную.
— Не по адресу, — скупо известил колдун. — Работаю только с частными лицами.
— Так а я и есть частное лицо!
— Кто? Ты? — Чародей опустил руку с бутылкой и, обернувшись целиком, с ядовитой ухмылкой оглядел посетителя, особо сосредотачивая внимание на его конечностях. — Да ты ж на поддергушках весь, как Буратино!
При всей своей хлесткости сравнение особой точностью не отличалось. Марионеткой Буратино, скорее всего, не был, но что правда, то правда: от астрального тела посетителя отходили взлохмаченные энергетические шнуры (косицы, как их называет Савелий Сирота), состоящие из слипшихся воедино аурических волокон и красноречиво свидетельствующие о том, что к старому колдуну заявилась даже и не личность, а так, составная часть партийного аппарата.
Попади он на территорию Секондхенджа, ох несладко бы ему там пришлось!
— Это вам к кому-нибудь из черных магов надо, — продолжал Ефрем, с особой гадливостью выговаривая слово «вам». — Вон к Платошке Кудесову. Двор перейдешь — первый подъезд, второй этаж. Квартиру спросишь…
Но кувшиннорылый, по всему видать, был не из тех, кому достаточно указать разок на дверь. Не спрашивая разрешения, рекламодатель довольно-таки развязно опустился в кресло для посетителей и посмотрел на престарелого колдуна так, словно тот был гостем, а хозяином — он сам.
— Вы правы, Ефрем Поликарпович, — заговорил пришелец другим голосом, должно быть, принадлежащим его политической, а то и уголовной группировке. — Реклама в астрале меня, честно сказать, интересует мало. Точнее, совсем не интересует. А пришел я к вам по очень серьезному делу, от которого зависит не только наше, но и ваше будущее…
Давненько не беседовали с маститым чародеем в подобном тоне. Впрочем, удивляться тут нечему: незнакомец, напоминаем, говорил не от своего лица, а причастность к коллективному разуму, как известно, предполагает полную утрату индивидуальной совести.
— Только не вздумайте пугать меня тем, что наложите заклинание, наведете порчу и все такое, — бесстрашно продолжал он. — Человек я верующий, партийный и, думаю, без помощи не останусь. Словом, хотите вы этого, не хотите, а потолковать нам придется…
Не пришлось. Оба сотовых телефона заголосили одновременно. Тот, что принадлежал Ефрему, заиграл «Как ныне сбирается Вещий Олег…», а переговорное устройство гостя грянуло первые такты гимна (слова Жуковского, музыка Александрова).
Какофония вышла умопомрачительная.
— Что? — крикнул в трубку кувшиннорылый. — Сюда?! Сейчас?..
— Ефрем Поликарпович? — в тот же миг осведомился сотик чародея. — С вами говорит референт кандидата в Президенты Баклужино…
— А что, Глебушка сам уж и позвонить не мог? — несколько даже ошалел старый колдун.
— Глеб Кондратьевич просит вас принять его через десять минут, — невозмутимо продолжал крохотный динамик. — Пожалуйста, никуда не уходите. Будьте на месте.
Вот жизнь пошла! Ефрем хмыкнул и дал отбой. Кувшиннорылого посетителя в комнате уже не наблюдалось. Сгинул. Слышно было, как он низвергается по лестнице, затем хлопнула внизу дверь подъезда — и все стихло.
С телефоном в левой руке и невскрытой поллитровкой в правой маститый кудесник некоторое время пребывал в оцепенении. Потом повертел бутылку, словно бы впервые видя перед собой нечто подобное, и бережно поставил непочатый сосуд на край стола, рядом с колбой дихлофоса.
Глава 8
Вскоре (ровно через десять минут, надо полагать) вновь запела входная дверь, и в захламленную однокомнатку ступил кандидат в Президенты суверенной республики Баклужино от блока «Колдуны за демократию» Глеб Портнягин.
Вероятно, сказалась дурная привычка старого колдуна мыслить заклинаниями. Взял вот и вызвал нечаянно. Хотя, с другой стороны, государственные мужи, чем их ни заклинай, на призывы простых избирателей отзываются редко.
Из-под кровати раздалось радостное поскуливание ученой хыки. Узнала, кинулась навстречу.
— Соскучилась… — с ностальгической улыбкой молвил Глеб. Нагнулся, потрепал жуткое исчадие потустороннего мира по незримой холке, затем выпрямился и, растроганно вздернув брови, разгладил просевшую эфирную оболочку правого косяка.
— Ну, здравствуй, что ли… — прочувствованно произнес он.
Прищуренным глазом старый чародей окинул выученика с головы до ног. И у этого тоже аура в косицы свалялась. Чисто осьминог!
А ведь, пожалуй, и впрямь Президентом станет.
— Здравствуй, здравствуй… — прошамкал колдун и кивком указал на свободный табурет. Присаживайся, мол.
Где они, привычные джинсы и кожаная куртка! Одетый с иголочки (будьте уверены, лучшей иголочки Баклужино), рослый кандидат в Президенты шагнул к табуретке и, как в добрые старые времена, сел напротив учителя.
А вот любопытно: визит к бывшему наставнику у него в плане мероприятий был заранее отмечен или как?
— Вот зашел узнать… — со сдержанной грустью молвил высокий гость. — Не нуждаешься ли в чем…
— Я? — Старый колдун помолодел от изумления. — Ты, Глебушка, часом не прихворнул? Третий глазик у тебя как? В порядке?
Действительно, если верить третьему глазу, лучистая аура Ефрема Нехорошева по-прежнему отливала глубочайшей синевой: верный признак того, что маститому чародею давно уже все фиолетово, в том числе и собственные нужды.
— Ну… — замялся Глеб. — Я ж не во вселенском смысле… Так, в житейском… Жилплощадь расширить, пенсию хорошую устроить…
Старый колдун уставил на него охальные желтоватые глазенки, потом захихикал:
— Ну ты сказанул! Пенсию! По инвалидности, что ли? В сорок-то восемь лет…
— Сколько?! — ужаснулся Портнягин.
Честно сказать, он всегда полагал, что наставнику его не меньше восьмидесяти.
А тот, все еще похмыкивая, покосился на край стола, где в непорочной целокупности стояла непочатая бутылка водки, и почувствовал вдруг, что нет ничего проще, чем свинтить пробку и принять первые сто двадцать капель. Жизнь возвращалась. Визит блудного питомца произвел на старого колдуна поистине волшебное действие.
— Ты уж, Глебушка, не крути, не надо… — веселея на глазах, посоветовал старикан. — Это не у меня, это, брат, у тебя во мне нужда припала… С чем пожаловал?
Глеб Портнягин крякнул, нахмурился. За полмесяца стремительной политической карьеры его еще никто не посмел раскусить с такой оскорбительной легкостью. Напрочь отвык.
— Ладно, — натужно усмехнувшись, признался он. — Просто зашел…
— А это ты поди хыке расскажи. Она поверит.
Портнягин встал, словно собираясь в знак протеста покинуть зал заседаний, потом вспомнил, где находится, и снова сел. Засмеялся, не разжимая губ.
— Да… — сказал он наконец. — Давненько не видались. Целых две недели… В чем нужда, говоришь? — Вскинул глаза, стал серьезен. — В тебе, Ефрем.
— Эк ты! — поразился тот. — Ну-ну…
— Пойми: ты нужен движению! — Портнягин повысил голос. — Именно ты! Старейший… — Тут он запнулся, вспомнив, что старый колдун Ефрем Нехорошев, оказывается, не так уж и стар. — Да, старейший! — с вызовом повторил кандидат, упрямо сводя брови. — Старейший чародей Баклужино… Люди к тебе тянутся… Вот и поддержи нас!
— Смешной вы народ, — сказал колдун. — Чуть во что уверуете — тут же всех давай в свою веру на веревке тащить. То ли скучно одному, то ли совестно…
— Ефрем! — укоризненно прервал его Глеб. — Нам необходимо сильное, справедливое Баклужино. Держава, которой можно было бы гордиться! Вспомни, сам же столько раз власти бранил, говорил: до революции доведут… Ну так вот он, наш случай: взять власть самим…
— Мало ли что бранил! — невозмутимо возразил Нехорошев. — С кем не случается? Мне вон таракан в аккурат перед твоим приходом тоже на ковре целую прокламацию выписал…
Портнягин взглянул на пол, тронул носком туфли трупик насекомого, потом всмотрелся, свел брови. Прочитать астральные знаки, начертанные издыхающей тварью, для питомца чародея не составляло труда. Тем более свежие еще, не выдохшиеся.
— В-С-Е-Х Н-Е П-Е-Р-Е-Т-Р-А-В… Вот видишь? — упрекнул он учителя. — Даже таракан — и тот сознает, что сила в единстве…
— С дихлофоса — чего ж не осознать… — проворчал тот. Затем как-то по-особенному покосился на выученика — и решительно протянул руку к бутылке.
— Зря ты, — обеспокоенно предупредил Портнягин.
Не слушая, старый колдун привычным движением свинтил пробку, наполнил мутноватый граненый стаканчик, но вместо того, чтобы принять его самому, подал Глебу.
— Ты выпей, — сочувственно произнес он.
Кандидат в Президенты недоверчиво воззрился на бывшего своего учителя.
— Выпей, выпей… — настаивал тот.
И неспроста. Водка подчас расплетает волокна ауры не хуже размыкала. Не зря же бытует в народе выражение «промыть мозги».
— С ума сошел? Мне сейчас мост открывать!
— Какой мост?
— Через Чумахлинку. Ленточку золотыми ножницами резать, речь говорить…
— Ох и житуха у тебя!.. — посочувствовал чародей. — Тогда так… — отставил стаканчик на стол и с кряхтением поднялся с табурета. Достал из кармашка засаленного халата уголек и, с видимым трудом опустившись на карачки, начертал на полу неровную замкнутую кривую.
— Становись в круг.
Портнягин усмехнулся:
— Боишься от меня идей нахвататься?
Дело в том, что, когда работаешь с сильно запущенным клиентом, первое правило: ставь болезного в круг, а то, не дай бог, порчу подцепишь. Ефрем Нехорошев обычно такой предосторожностью пренебрегал, говоря, что зараза к заразе не липнет. И если он теперь вспомнил об этой уловке, значит уже и сам опасается.
Печально, печально… Хотя, с другой стороны, такая осторожность лишний раз подтверждала завораживающую притягательность предвыборных обещаний Глеба Портнягина. Это радовало.
— Плохо ты обо мне думаешь, Глебушка, ой, плохо… — посетовал с ухмылкой старый колдун, видимо, угадав тайные чувства питомца.
— Там у меня… — наклонил башку и потыкал хрупким пальчиком в проплешину на макушке, — такая давка, что ни одна чужая мыслишка не втиснется. А втиснется — ей же хуже. На словечки разорвут да по ветру пустят…
— Тогда зачем…
— Сейчас поймешь. Становись в круг.
Молодой человек пожал плечами и, вставши с табурета, переступил угольную черту.
— Дальше, — велел старикан. — Посередке стань…
Портнягин шагнул в центр круга и вдруг пошатнулся. Импровизированное размыкальце сработало. Конечно, до Секондхенджа ему было, как батарейке до электростанции, и тем не менее привычным колдовским глазом Ефрем Нехорошев отчетливо различал, как начинают слегка лохматиться энергетические канатики, связывающие Глеба с людским скопищем, как отслаиваются от них отдельные аурические волокна.
С неслышным взвизгом метнулась под койку ученая хыка.
Старый колдун огляделся, запахнул поплотнее халатишко и, покряхтывая, присел на табурет.
Глеб Портнягин стоял неподвижно. Глаза кандидата в Президенты опасливо блуждали — классический вид внезапно разбуженного сомнамбулы.
— Слышь, Ефрем… — испуганно выдохнул он вдруг. — Я ж вроде не пьяный был! А столько дури наплел…
— Да не то чтобы совсем дури… — задумчиво молвил Ефрем. — Тут еще с какой стороны посмотреть… Ежели с государственной — все по делу, все разумно…
— Ой-й!.. — зажмурившись, тихонько взвыл Портнягин. — А на митинге-то, на митинге…
— Табурет дать? — с тревогой на него глядя, осведомился наставник. — Голова не кружится?
— Нет…
— Здоров… — оценил старый чародей. — Которые послабже, бывало, и с копыт падали…
Портнягин глубоко вздохнул, пришел было в себя — и тут же снова обмер, зажмурился:
— Йо-о!..
Что-то, видать, еще припомнил.
Присел по-тюремному на корточки, посидел так, посидел, головушку свеся, а там и вовсе опустился на пол. Нет, не то чтобы обмяк или там ослаб в коленях — просто подчинился порыву души. Шутка, что ли — разом от всего опомниться!
— Костюмчик испачкаешь, — заметил колдун. — Эх, не смикитил я что-нибудь подстелить…
— Не последнее, чай, донашиваю… — ответ прозвучал хрипловато, но все-таки это был ответ — Портнягин стремительно приходил в себя. Могучий организм, ничего не скажешь!
Размыкальце выдыхалось. Напряжение астрала, сфокусированное заклинанием в центре круга, быстро падало. Для настоящей, серьезной промывки ауры в корень требуются куда более высокие энергии.
— Пересел бы все-таки на табуретку…
— Нет, не надо. Тут посижу… — Портнягин вскинул голову. — Ка-ак они меня все достали, Ефрем! — вырвалось у него. — Шагу самому ступить не дают: ногу поставь так, голову поверни так, подбородок вздерни повыше… Референты, имиджмейкеры, политтехнологи, тудыть иху перетудыть!.. Думаешь, я речи сам сочиняю? У меня тут… — потыкал пальцем в правое ухо, — динамик вставлен. Вот и повторяю все за ним, как попка… Эх, если бы не народ баклужинский! Бросил бы все к чертовой матери…
Распушившиеся было аурические нити кандидата вовсю уже сплетались в привычную идеологическую неразбериху.
— Глеб Кондратьевич, — послышалось из прихожей. — Пора. Надо ехать… — Далее почтительный голосок пресекся: — Ой, да что ж вы на полу-то сидите?! — взвизгнул он.
За каких-нибудь несколько секунд в комнате стало шумно и людно. Кандидата в Президенты подняли, отряхнули, сдули последнюю пылинку и, укоризненно косясь на Ефрема Нехорошева, повлекли вон. Открывать мост через Чумахлинку и резать ленточку золотыми ножницами.
— Я еще загляну… — только и успел пообещать он, обернувшись напоследок в дверях.
Глава 9
Богопротивные эволюционисты рассчитали однажды, как изменится человеческий профиль, если им в течение долгого времени рассекать воду. В итоге на мониторе возник абрис дельфина. Прямо скажем, невеликое открытие. Не только вода, но даже преодолеваемое нами бытие незаметно обтачивает нам физиономии. Наиболее обтекаемый вариант — кувшинное рыло. С бытодинамической точки зрения оно совершенно: раздвинешь любую толпу, проникнешь в любой кабинет.
Волевой подбородок в качестве рассекателя неплохо смотрится в кинематографе и благосклонно принимается глотателями детективов, однако в обыденной жизни это, как правило, первичный признак неудачника. А уж проминать повседневность высоким, выпуклым лбом — и вовсе гиблое дело.
Наука физиогномика обманывает редко. И трех минут не прошло с момента отбытия кандидата в Президенты на торжественную церемонию, а загадочный обладатель кувшинного рыла вновь прошмыгнул в прихожую, даже не потрудившись открыть дверь полностью.
Сказывалось совершенство обводов.
— Н-ну… — вновь помрачнев, молвил хозяин. — И о чем же ты, мил человек, со мной собрался беседовать?
— Будем откровенны, Ефрем Поликарпович, — прямо предложил тот, с достойной зависти непринужденностью располагаясь в кресле.
— Конечно же, мы с вами противники и таковыми останемся…
— А ты, я гляжу, высоко себя ценишь, — заметил тот, усмехнувшись. — Ко мне в супротивники еще, знаешь, не всякий годится.
— Я имел в виду не личные, а идейные разногласия, — уточнил гость. — Вы колдун, то есть представитель чуждого нам мировоззрения… Кстати, можете называть меня товарищ Викентий. Хотя нет… Для вас — просто Викентий.
— Можно и так, — не стал перечить покладистый чародей.
— С темными силами оккультизма, — продолжал Викентий (просто Викентий), — мы, как вы знаете, намерены бороться беспощадно. Но в данном случае, мне кажется, наши интересы совпадают.
— А наши — это чьи?
— Лично ваши, Ефрем Поликарпович, и наши партийные.
— Так-так… — заинтригованно молвил колдун. — Ну-ка, ну-ка…
— Вы потеряли ученика и друга, а нас угораздило приобрести сильного политического врага.
— Ну так на то они и ученики. Выучатся да упорхнут.
— А друзья?
Колдун насупился, взял с краешка стола так и не опорожненный стаканчик и, осмотрев, поставил обратно.
— Что-то ты, Викентий, не с того конца заходишь…
— Предпочитаете, чтобы я начал с угроз?
— Да хотелось бы…
— А вот не дождетесь! — сказал Викентий. — Нет, не потому что угрожать нечем. Есть чем. В господнадзоре сидит наш человек, и он может лишить вас лицензии хоть сегодня. Но какой смысл? Через неделю Портнягин становится Президентом — и лицензию вам вернут в золоченой рамке. Неделю без практики, я думаю, вы продержитесь…
— Продержусь… — кивнул чародей.
— Чем еще можно вас запугать? Физической расправой?.. Ну вот видите, вы и сами улыбнулись! Угроза вас наверняка не впечатлила, а если мы приведем ее в исполнение, то выйдем, согласитесь, полными кретинами. Учинить перед выборами расправу над немощным стариком! Что о нас избиратели подумают?
— Да-а, плохи ваши дела… — соболезнующе молвил Ефрем.
— Вот, — сказал кувшиннорылый. — Потому я и пришел к вам, Ефрем Поликарпович, так сказать, с чистой душой и открытыми картами. Это, конечно, образно выражаясь. С азартными играми мы тоже боремся…
— Короче, Викентий… — насупив косматые брови, прогудел старый колдун. — Кончай крутить. Что вы там, голуби, затеяли?
Викентий заколебался, но лишь на секунду.
— Секондхендж, — внятно выговорил он, глядя в глаза старику.
— Вона как! — подивился тот. — А ко мне чего пришел? Неужто за советом?
— Не совсем, Ефрем Поликарпович, — сказал Викентий. — К вам я пришел не столько за советом, сколько за помощью. Мы прекрасно понимаем, что Глеб Портнягин, сам будучи колдуном, ни за что и близко не подойдет к этим заклятым местам.
— Ну почему же? — мягко возразил Ефрем. — Раньше он туда полез бы запросто. Из упрямства, из любопытства… А теперь… Да и теперь, пожалуй. Просто некогда ему. Да и не пустит его никто туда. Берегут…
— В том-то и дело, — подтвердил Викентий. — Поэтому остается один-единственный вариант. Вот если бы вы, Ефрем Поликарпович, согласились назначить своему бывшему воспитаннику встречу в Секондхендже…
Старый колдун Ефрем Нехорошев долго и внимательно смотрел на кувшиннорылого искусителя.
— Признайтесь, вам ведь тоже приходило в голову нечто подобное, — нисколько не оробев, продолжил тот. — Не зря же вы там были позавчера… Может быть, даже заходили в кольцо камней, — испытующе добавил он.
Старый колдун Ефрем Нехорошев смотрел.
— Неужто вправду заходили? — ахнул Викентий.
— Вчера — нет… — чуть помедлив, отозвался чародей. — А вообще заходил, конечно. Было время — сутками оттуда не вылазил. Первый раз, помню, на спор… перед пацанами выпендривался. Ну а потом уже так, мозги на прочность проверить. Местечко-то интересное…
— И-и… что? Никаких последствий?!
— А какие могут быть последствия? Аура, что ли, дыбером встанет? Так она у меня с четырнадцати лет дыбером… без всякого Секондхенджа… Слышь, мил человек! — не выдержав, перебил себя старый колдун. — Может, хоть ты этот стаканчик примешь? Чего он тут, понимаешь, стоит? Ну не обратно же его, согласись, вливать! Или вы и с пьянством тоже боретесь?
— А как же! — с достоинством сказал Викентий, неприязненно отодвигаясь от предложенной ему граненой мутноватой стопки. — С пьянством — в первую очередь.
— Иэх!.. — укоризненно молвил Ефрем, вот уже в третий раз ставя стаканчик на место.
Моралисты! Прогуляли в детстве урок физики и с тех пор свято убеждены, будто положительное и отрицательное взаимно отталкиваются. Думают, раз ты непьющий и ведешь здоровый образ жизни, то и музей никогда не ограбишь. В то время как даже малое дитё знает: не изымешь ты полотно из охраняемого зала без ясной головы и хорошей физической подготовки!
Как же они, интересно, собираются строить свое государство — ежели, конечно, к власти придут?
Нет, правда! Разве не с Указа о борьбе с пьянством и алкоголизмом начался распад Советского Союза? Разве не запрет горячительных напитков вверг Америку в пучину преступности, а затем и в Великую депрессию, выкарабкаться из которой удалось лишь после отмены «сухого закона»? А попытки одолеть исламский терроризм так и останутся попытками, пока государственные мужи не поймут, что он прямое следствие трезвого образа жизни, предписанного Магометом.
А началось все с библейского Хама — того самого, что, обличая бражничество, отца родного не пощадил. И какого отца! Патриарха Ноя, дважды спасшего человечество: первый раз в ковчеге, второй — когда вино придумал…
— Ну, положим, назначу встречу, — раздумчиво заговорил старый колдун. — Положим, придет… И что?
— Как что? — взволновался Викентий. — Вы же сами не раз высказывались в том смысле, что политика — это порча. Вот и избавьте от нее вашего питомца… Кстати, — насторожился он вдруг. — А почему вы раньше так не сделали?
— Раньше! — с досадой бросил Ефрем. — Когда раньше? Полмесяца назад? Когда Глебушку на массу прошибло?
— Ну да…
— Так полмесяца назад новолуние было! В новолуние размыкало вообще не работает.
— А в полнолуние?
— А в полнолуние — на полную мощь!
Обомлел кувшиннорылый, прикинул. До полнолуния оставалось три дня. Стало быть, есть еще шанс.
— Я смотрю, старшой-то ваш, — ворчливо заметил колдун, — так книжку и не прочел.
— Книжку?..
— Савелий Сирота, — напомнил Ефрем. — «Промывка ауры в корень»?
— М-м… нет. Точно нет. Во всяком случае, не осилил. Он при мне ее в угол швырял.
— Талантливый был мальчонка, — молвил со вздохом старый колдун, должно быть, имея в виду безвременно ушедшего ауролога. — Даром что парикмахер. Жаль, затравили… Так вот у него там в книжке этой все по фазам луны расписано. Насчет размыкала.
— Тоже ваш ученик?
— Не-эт… Даже и не встречались ни разу. Тусовки-то разные. Он — теоретик, я — практик. Да и возраст тоже… Ну да дело прошлое, что о нем толковать? Ты мне лучше, мил человек Викентий, вот чего скажи… Положим, разочаровался Глебушка в политике. Послал всех к черту перед самыми выборами. Пришли вы к власти. И начали, стало быть, бороться с темными силами оккультизма. То есть с кем? А со мной и с тем же Глебушкой… — Колдун замолчал, вперил испытующий взор в кувшиннорылого.
Тот был скорее задумчив, нежели смущен.
— Знаете, Ефрем Поликарпович, — с некоторым даже сожалением заговорил он. — Мне почему-то казалось, что вы сильнее в диалектике. Как ни странно, предстоящая наша борьба с оккультизмом и есть залог вашего будущего благоденствия.
— Даже так?
— Да, представьте. Я ведь перед тем, как сюда явиться, тщательнейшим образом изучил все доносы в господнадзор на вас и на вашего ученика — во всяком случае, за последние полгода. Как вы думаете, кто их туда посылал? Не знаете? Так я скажу! Бесчисленные ваши коллеги, которые спят и грезят, как бы вас съесть с потрохами. Как перехватить вашу клиентуру. Как навести на вас порчу. На Глеба-то, кстати, навели… А Савелия Сироту и вовсе затравили… Так вот именно с ними, с вашими недоброжелателями, мы и намерены вести борьбу. Открытую и беспощадную.
— А со мной, значит, нет?
— С вами — нет.
— Из благодарности, что ли?
— Ну, во-первых, согласитесь, пока еще благодарить не за что. А во-вторых… Видите ли, с кем бы государство ни принималось бороться, оно обязательно оставляет парочку врагов в целости и сохранности.
— Вроде как на развод?
— Нет-нет, отнюдь не на развод. Оставляет для того, чтобы в любой момент их можно было предъявить международному сообществу. Дескать, извольте убедиться, дамы и господа: мы боремся не со всеми колдунами, как нас обвиняют, а только с плохими колдунами. С теми, кто приносит явный вред населению. Но у нас есть и хорошие колдуны. Вот, пожалуйста, маститый чародей Ефрем Нехорошев, мировая величина. Вот достойный продолжатель его дела Глеб Портнягин. Да, инакомыслящие! Но с ними мы не боремся. Мы холим их и лелеем…
— Так-так…
— Иными словами, мы предлагаем вам, Ефрем Поликарпович, роль хорошего колдуна. Вам и вашему питомцу. Однако все это при условии, что операция «Секондхендж» пройдет успешно… Лет-то уже немало, а, Ефрем Поликарпович? А конкуренты все наглее, все бесцеремоннее, беспощаднее… Вы говорите: борьба! Какая борьба? Та жизнь, которую вы ведете сейчас, — вот это действительно борьба! Борьба за существование. Кстати, такое впечатление, что вы ее проигрываете…
И товарищ Викентий соболезнующе оглядел убогую однокомнатку, и впрямь похожую больше на склад старьевщика, нежели на человеческое жилище.
— А что вам сейчас предлагал Портнягин? — неожиданно полюбопытствовал он.
Колдун пожал острыми старческими плечами.
— Да примерно то же самое, что и вы… — Слово «вы» опять-таки прозвучало с подчеркнутой гадливостью: не ты, дескать, лично, а твой идеологический колтун. — Жилплощадь расширить, пенсию оформить…
— Да, — согласился кувшиннорылый. — Материально вы и в том, и в другом случае ничего не теряете. Даже приобретаете. Но все-таки, насколько я понимаю, порчу с выученика вам снять хотелось бы…
Ефрем присел наконец к столу, отодвинул стаканчик, подпер кулаком щеку, пригорюнился.
— Знаешь, в чем беда? — посетовал он. — Штаб-то избирательный у Глебушки — из одних колдунов. Как узнают, что он на капище собрался — костьми лягут, а не отпустят… Ладно. К завтрему, глядишь, что-нибудь придумаем.
Глава 10
Проводив мудрое кувшинное рыло, Ефрем Нехорошев дошкандыбал до тусклого кухонного оконца, однако, выглянув во двор, товарища Викентия так нигде и не углядел. Зато углядел дородного седовласого красавца, решительным шагом направлявшегося прямиком к его, Ефрема Нехорошева, подъезду.
Колдун озадаченно ругнулся в бороденку и, покрутив головой, вернулся в комнату. Сел на табурет, обернул морщинистое личико к порогу, стал ждать.
Вскоре спели немазаные петли, заменявшие Ефрему дверной звонок, и в прихожую шагнул Платон Кудесов, известный баклужинский нигромант и сосед по двору. Седая грива, львиный лик, на устах самоуверенная улыбка.
— Здорово, Поликарпыч! — запросто приветствовал он престарелого коллегу. — Все горюешь?
Следует заметить, что открытый визит черного мага к белому сам по себе событие довольно редкое. Хотя, с другой стороны, многое за последние полмесяца изменилось в Баклужино. Призывы Глеба Портнягина к объединению откликнулись во многих сердцах. Кроме того, колдовская ориентация старого чародея Ефрема Нехорошева, как ни крути, по-прежнему представлялась загадочной. Черные в нем подозревали белого, белые — черного. Подчас даже закрадывалось в душу сомнение: да уж не по ту ли он сторону добра и зла?
Тем временем орлиный глаз Платона Кудесова углядел мутный граненый стаканчик на краешке стола.
— Ну вот! — развеселился жизнелюбивый нигромант. — А мне говорили, ты и пить бросил! Я уж беспокоиться начал…
— Выпей, — мрачно предложил Ефрем Нехорошев. — Выдыхается.
— Ты ж знаешь, Поликарпыч, я такую гадость не пью. Коньяк, текила — это да, а водку, тем более самопальную…
— Коньяк, текила… — противным голосом передразнил гурмана Ефрем. — Садись, раз пришел!
С огромным сомнением Платон Кудесов оглядел облезлое, засаленное кресло для посетителей. Поразмыслив, решил поберечь прикид.
— Спасибо. Пешка постою.
— Случилось, что ли, чего?
— Да вот, гляжу, день у тебя сегодня приемный. Подъезд-то твой из моих окон — как на ладони. С самого утра идут и идут. Дай, думаю, и я загляну.
— Да это так, клиенты… — буркнул колдун. — Кому судьбу узнать, кому зубы заговорить…
— Ну, насчет зубов это и мы могем, — глубокомысленно заметил Платон. — Крутые, однако, у тебя клиенты! На двух джипах приезжают. Только почему-то за уголком ставят, а сами до подъезда ножками-ножками и все вдоль стеночки, все с оглядочкой… Потом смотрю: мать честна! Кандидат в Президенты собственной персоной пожаловали. Уважил, стало быть, старика… Сколько он у тебя уже не был?
— Да почитай, все полмесяца…
— А за неделю до выборов, значит, вспомнил. Похвально, похвально… Как он, кстати, на твой взгляд?
— Как-как! — хмуро отозвался Ефрем. — Порченый — он и есть порченый.
— Да ладно тебе! — пристыдил его Платон. — В кандидаты угодить — шутка? Погоди, будут тебя еще на старости лет по школам водить, будешь детишкам рассказывать, как такого орла воспитал. Только, слышь, — озабоченно добавил он, — про художества его особо не распространяйся. Ну там как склад продовольственный взломал… Или это он до тебя еще?
— До меня.
— А сейчас он с тобой о чем говорил?
— Да если бы со мной! — бросил в сердцах старый чародей. — Он тут в моем лице всему баклужинскому народу речи толкал. О единстве и процветании. Чуть ли не в партию вступить агитировал. Сунул я его в размыкало, чтоб опомнился малость…
Платон Кудесов моргнул.
— А размыкало откуда?
— Сам на скорую руку сварганил. Что подвернулось — из того и…
Маститый нигромант уважительно выпятил губы и медленно поцокал языком. Словно лошадка под окнами прошла. Как бы там ни было, а Ефрем Нехорошев все равно оставался первым колдуном Баклужино. Верно говорят: мастерства не пропьешь.
— Еще, я слышал, хорошее средство — в прорубь головой окунуть, — заметил чернокнижник. — А после того, как в размыкале побывал? Что говорил?
— Жалился, — вздохнул Ефрем. — Никакой, говорит, жизни. Ни вздохнуть, говорит, ни кашлянуть…
Платон Кудесов задумчиво выпятил массивную нижнюю губу и свел брови, отчего лик его стал окончательно львиным. Хоть над подъездом лепи.
— Да, пожалуй, в чем-то ты и прав, — молвил он со вздохом. — Как говаривал Карлос Кастанеда, не по Хуану сомбреро… И ведь хороший колдун из него уже получался! А политик… Ну вот честно скажи, Поликарпыч, какой из него к черту политик? Ни ступить, ни молвить не умеет…
— За него там и молвят, и ступят, — проворчал Ефрем.
— Знаю… — горестно отозвался Платон. — Ох, знаю… Сам, между прочим, в избирательном штабе состою.
— Кем? — с неожиданным проблеском интереса спросил колдун.
— Так… на подхвате…
— Но влияние-то имеешь?
— А как же! Не мальчик, чать…
Оба задумались — и, скорее всего, об одном и том же.
— Честно сказать, — снова заговорил Платон, — не столько его, сколько тебя жалко. Маешься же… Да! Обормот, хулиган, но ученик, ученик… Всю небось душу в него вложил, а он… Эх!
— Ну так и твой тоже в политику полез… — недовольно заметил Ефрем. — Два сапога пара.
После таких слов Платон Кудесов должен был, по идее, закручиниться еще сильнее, но вместо этого почему-то замялся, принялся выскребать ноготком из краешка глаза воображаемую соринку. Действительно, его собственный ученик Игнат Фастунов тоже принимал участие в выборах и даже шел запасным кандидатом от того же блока «Колдуны за демократию». А Портнягин, стало быть, основным.
— Ну, с моим-то все ясно… — небрежно сказал Платон, справившись наконец с соринкой. — Нигромант он, между нами, средненький — прямой ему резон в чиновники податься… А твой-то при всех его закидонах, что ни говори, а талант! Самородок… Слушай, может, не поздно еще переиграть? — неожиданно спросил он. — Лучше, знаешь, хороший колдун, чем плохой Президент…
Старый чародей Ефрем Нехорошев вздернул косматую бровь.
— В смысле?
— Н-ну… сам же говорил: после размыкала в нем сразу что-то человеческое проклюнулось… на пару минут… Вот я и думаю…
— Как бы Глебушку перед выборами на капище затащить? — прямо спросил колдун. — В Секондхендж?
Врасплох застал. И податься интригану было некуда. А раз некуда, значит нужно стоять насмерть.
— Да, — не дрогнув, твердо отвечал Платон Кудесов. Львиный лик его был суров. — Пойми, Поликарпыч, это единственный выход и для тебя, и для него, и для всего Баклужино. Конечно, я как член избирательного штаба мог бы организовать в Секондхендже что-нибудь этакое предвыборное… с его участием… Но ты ж сам понимаешь, без твоего слова все это не более чем химера. А вот если там будешь ты…
Долгое время старый чародей пребывал в глубоком раздумье.
— А выборы не продуете? — с сомнением спросил он.
Глава 11
Казалось бы, душераздирающие публикации о самоубийстве бледного одутловатого поэта-новатора должны были отпугнуть народ от Секондхенджа. За границей, кстати, так бы оно и произошло. У нас же, как всегда, случилось обратное. Уже к вечеру первого дня окрестности неолитического капища заметно оживились. Городские приезжали на внедорожниках, сельские большей частью приходили пешком — и все ради того, чтобы подобраться к прогалу меж каменных столпов, посмотреть на спрутообразный дубок и, обмирая от сладкого ужаса, увидеть на одном из его корявых щупалец обрывок столыпинского галстука.
Этим, впрочем, и ограничивались. За мегалиты никто не совался — слава богу, ума хватило.
Преобладали, конечно, праздные зеваки, однако появлялись и принюхивающиеся рыльца делового пошиба — из самых вертких да востреньких: журналисты, агенты туристических фирм, всевозможная колдовская шушера.
Был среди них фоторепортер политически нейтральной газеты «Баклужинец», долговязый унылый тип, обладавшим драгоценным для нейтральной прессы качеством — появляться на месте съемки не раньше чем через сутки с момента сенсации. Особо распространяться о нем не стоит, поскольку личность это малоинтересная, да и участие его в излагаемых событиях весьма незначительно.
Запоздало сфотографировав обрезок галстука, он зачем-то решил обойти Секондхендж по периметру, залез в болотце, вылез, поискал иных путей, забрел на какой-то взгорок, увенчанный тремя дубами, где ощутил некую дрожь в воздухе, легкий озноб во всем теле и услышал невнятные замогильные голоса. Повеяло сенсацией — и этого было достаточно, чтобы многоопытный газетчик удалился оттуда на цыпочках, не гневя судьбу и даже не пытаясь запечатлеть слабое дрожание воздуха меж стволами.
* * *— Ну, этот хоть сообразительный, — буркнул старый колдун Ефрем Нехорошев, неприязненно глядя вслед прыгающему с бугорка на бугорок фоторепортеру. Приподнялся со складного туристического стула и, запахнув поплотнее шубейку из Чебурашки, воссел вновь. — Говорил же, не выйдет спокойно потолковать…
Оба его собеседника виновато крякнули. Настояв на том, что встречу следует провести где-нибудь подальше от людских глаз, они явно недооценили нездоровое любопытство баклужинцев. Даже еще и рассесться как следует не успели, а уже прозвенел издали восторженный мальчишеский голос: «Гля! Во алкаши городские наглеют! Стулья принесли, гля!..». И пришлось Ефрему Нехорошеву с Платоном Кудесовым к неудовольствию товарища Викентия принять колдовские меры предосторожности. Ну да ради конспирации на что не пойдешь!
А с другой стороны, где ее еще было назначать, эту встречу? В вагончике, что ли, временно исполняющем роль агитхрама? Или в избирательном штабе Глеба Портнягина? Да и убогая однокомнатка Поликарпыча вряд ли подошла бы для такой цели: и на виду, и клиенты поговорить не дадут. Вот и решили потолковать здесь, на природе: два политических противника и до мозга костей аполитичный пожилой чародей.
— Значит, хотим-то мы все одного, — угрюмо подвел черту Ефрем Нехорошев. — Только по разным причинам. Тебе, Викентий, Глебушка сейчас главный враг. Тебе, Платоша, лишь бы Игнашку в Президенты просунуть. А мне бы вот только порчу с дурака снять. Школил его, школил, а он, вишь…
Рассердился и замолчал.
— Честно сказать, — недовольно покашливая, вступил Платон Кудесов, — я не совсем понимаю, что здесь делает товарищ Викентий…
— Просто Викентий, — немедленно поправил тот.
— Хорошо. Просто Викентий. В конце концов, это частное дело двух колдунов, черного и белого. Зачем привлекать еще кого-то с той стороны баррикады?
— А я вот тоже не понимаю, — тут же окрысился Викентий. — За каким, простите, дьяволом, Ефрем Поликарпович, было посвящать в наш с вами план…
— А ну-ка тихо вы! — сказал Ефрем, и стало тихо. — Да ежели бы не нужда! Ежели бы я один смог все это сварганить — стал бы, что ли, вязаться с двумя такими чудаками, как вы?
Двое поняли, что зарвались, и малость прижухли. Ефрем продолжал:
— Я тебе, мил человек Викентий, в прошлый раз уже говорил: в избирательном штабе у Глебушки колдунов, как собак нерезаных. И все они знают, что такое капище в полнолуние. Ну назначу я ему там свиданку! Сможет он уйти тайно, сам по себе?
— Не сможет, — вздохнул Платон. — Вцепятся и не отпустят. Как смертника, стерегут…
— Во-от… Стало быть, нужен свой человек в штабе, который все бы это и устроил. Чтоб комар носа не подточил. Машину к подъезду, сам рядом с шофером — и вперед, на капище. Есть такой человек? Есть. Вот он тут сидит. Платон Кудесов…
— Погоди, Поликарпыч, — снова вмешался Платон. — Что-то я по-другому себе это представлял. Почему тайно?
— А как?
— Да открыто же! Официально! Ты прикинь: все Баклужино знает, что политику ты на вздым не терпишь. Думаешь, зря сегодня утром к тебе Глеб подкатывался, клинья подбивал? Ему твоя поддержка позарез нужна! Хорош кандидат, если собственный наставник его не одобряет… А тут взял вдруг да прозрел! Символическая смычка прошлого с грядущим, а? Ефрем Нехорошев благословляет Глеба Портнягина. И не где-нибудь — на священной земле Секондхенджа! Вот это, я понимаю, предвыборная акция!
Старый чародей очумело потряс шапчонкой из Чебурашки.
— Ты… слышь… Платошка! Соображай, что мелешь! Да ни один колдун в этом вашем штабе…
— Колдун? — презрительно прищурившись, перебил маститый чернокнижник. — Какие там колдуны? Так, подколдовки, недоучки разные… Обшмыга третьего разряда! Разве порядочный колдун пойдет в избирательный штаб? Из настоящих там я один, и то ради Игнашки…
— И что ж ты им скажешь?
— Не я, а мы. Мы с тобой, Поликарпыч! А скажем вот что: не смыслите вы, салаги, в гиблых местах ни уха, ни рыла. Секондхендж только для грешников страшен. А безгрешным — хоть бы хны! Например, кандидату…
— Думаешь, поверят?
— Кому ж тогда верить, если не нам с тобой! Первые чародеи Баклужино мы или кто?..
Задумался Ефрем. Платон и Викентий примолкли, ожидая решения.
— Нет… — с сожалением молвил наконец старый колдун. — Тут еще что-то нужно. Беда нужна.
— Что за беда? — встрепенулся кувшиннорылый Викентий.
— Это уж тебе, мил человек, решать, что за беда! — фыркнул старикан. — Какую вы там беду, коммуняки православные, на нашу голову придумаете? Причем, слышь, такую, — озабоченно добавил он, — чтобы у всех в штабе мозги спеклись… Чтобы на все с перепугу согласились. Думай давай…
Теперь уже колдуны с надеждой воззрились на озадаченного Викентия.
— Н-ну… — медленно и словно бы через силу вымолвил он минуту спустя. — Скажем… развалить бульдозером Секондхендж.
Переглянулись колдуны.
— Ага! Развалишь ты его бульдозером!.. — хмыкнул Платон. — Взорвать — еще куда ни шло… А в чем беда-то? Ну развалишь. И кому от этого хуже станет?
— Погодь! — прервал его Ефрем. — Викентий-то дело сказал. Бульдозером, не бульдозером… Главное волну поднять.
— Мотивы, — железным голосом продолжал излагать товарищ Викентий. — Языческое капище, гнездо суеверий, алтарь дьявола, представляющий прямую смертельную угрозу для населения. Раздуть по новой самоубийство этого недоумка…
А в прогале между черных корявых сучьев над головами заговорщиков все отчетливее намечалась некая энергетическая всклокоченность, постепенно уплотняющаяся в колтун грандиозного замысла. Она была уже настолько самодостаточна, что управляла своими творцами, подергивая их за незримые астральные нити.
— Да-да-да… — сказал Платон Кудесов, откидываясь на спинку складного стула и будто бы в забытьи прикрывая веки. — А мы, значит, в ответ: баклужинская святыня, уникальный исторический памятник мегалитических времен… Не допустим варварства, то-се… Обязательно помянуть разрушение исламскими фундаменталистами буддийских скульптур… И тоже в рамках предвыборной кампании.
— Знаешь, чем пригрози? — посоветовал Ефрем Викентию. — Скажи: подгоним кран и снимем к едрене фене ключевую перемычку. Как в Англии…
— А где она… ключевая?..
— Какая тебе разница! Все равно же снимать не будешь.
— А как же тогда?
Старый колдун Ефрем Нехорошев не услышал — был погружен в какие-то свои подсчеты.
— Времени маловато… — пожаловался он неизвестно кому. — Тогда так, голуби! Дуйте мигом каждый в свою редакцию и чтобы мне наутро дым стоял коромыслом! «Уничтожим Секондхендж!» «Руки прочь от Секондхенджа!» Людишек (до единого!) на демонстрации протеста, на митинги! Денька два так пошумим, а на третий, аккурат в полнолуние, придем к соглашению. Назначим в Секондхендже встречу. Дескать, на ней-то все и обсудим. С нашей стороны будем мы с Глебушкой, а с вашей… — И старикан виновато развел пошитыми из Чебурашки рукавами. — Прости, мил человек, но хотя бы кого-то одного придется…
— Да кто ж на такое пойдет? — вырвалось у Платона Кудесова. — Я имею в виду, добровольно…
Кувшинное рыло надменно вздернулось.
— Вы полагате, — презрительно осведомился товарищ Викентий, — что в наших рядах не найдется никого, кто бы ради народного блага шагнул под размыкало?
Между тем вечерело. Основания мегалитических столпов окутались сумраком, под одну из перемычек (возможно, ключевую) заглядывала розоватая круглая луна.
Сколько раз в окрестностях Секондхенджа шли подобные тайные сговоры! Может, его и сложили когда-то в качестве ловушки для неугодного кандидата в вожди. Сгущались точно такие же сумерки и точно такая же луна висела над капищем, когда озаренный факельным огнем ступил он под клики толпы в каменный круг и понял внезапно, какая это в сущности фигня — власть над племенем.
Оцепенел, уподобившись мегалитическому столбу, потом бросил наземь регалии и… Хорошо, если ушел в жрецы.
Глава 12
Ах, если бы не отвращение к любым проявлениям социальной активности, какой бы вышел из Ефрема Нехорошева выдающийся политтехнолог! То, что творилось в Баклужино на протяжении двух последующих дней, не нуждается в описании, поскольку полностью соответствует приведенным выше словам старого колдуна.
Когда же объявлено было о том, что обе противоборствующие стороны согласились решить судьбу капища в публичной полемике двух своих представителей посреди Секондхенджа, город обезумел окончательно и к трем часам дня вымер. То есть стал безлюден. Все способное тем или иным образом передвигаться схлынуло в направлении Колдобышей.
Нив неолите, ни в бронзовом веке — никогда не собиралось возле каменных столпов столь грандиозных толп, ибо все тогдашнее население вполне бы уместилось сегодня в одной девятиэтажке. Не выстави городские власти оцепления, последствия были бы непредставимы: задние, напирая на передних, наверняка бы вдавили их на внутреннюю территорию капища. Единственным местом, где людские массы не смогли подступить вплотную к памятнику неолитической культуры, явилось болотце, в котором пару дней назад чуть не увяз незадачливый фотокорреспондент политически нейтральной газеты «Баклужинец».
Забегая вперед, скажем, что вред реликтовым дубравам был нанесен ужасающий. Неделю потом вывозили фантики, банки из-под пива и оставшуюся от групп поддержки мишуру.
Конечно, по логике акцию следовало учинить в ночь полнолуния, но, слава богу, вовремя сообразили, что в темное время суток контролировать такую ораву, мягко говоря, затруднительно, а стало быть, жертв не избежать. Поэтому встречу назначили днем.
В мирные переговоры на лужайке, обещанные прессой, никто, понятное дело, не верил. Чернь жаждала зрелища, и перла к Секондхенджу, как некогда в Колизей. Все знали, что предстоит поединок. Или даже не поединок, а средневековый суд Божий, когда истца и ответчика подвергали жестокому, но одинаковому испытанию: скажем, бросали связанными в воду, а потом смотрели, кто из них выплывет.
В частном порядке заключались многочисленные пари, а кое-кто из самых сообразительных и вовсе учинил тотализатор. Несомненным фаворитом считался, разумеется, Портнягин.
— Как ты? — озабоченно спросил товарищ Арсений, невольно повысив голос, поскольку было очень шумно.
— Это в смысле: не струсил ли? — мрачно усмехнулся товарищ Артём.
— Что ты не струсил, в этом я уверен. Волнуешься?
— Не очень. — Совиные глаза Артёма равнодушно окинули изнемогающее под людским напором оцепление. — Знаешь, если честно, не верю я, будто какое-то поганое размыкало… Ну, прочел я этого Сироту! Волокна там у него распрямляются. И что? По-моему, если есть в тебе вера, гни ее, распрямляй, она от этого только тверже станет…
— Ну, дай бог… — пробормотал товарищ Арсений.
В следующий миг людское скопище по ту сторону капища так громко взревело и так долго не умолкало, что означать это могло одно: прибыли Портнягин с Нехорошевым.
Верно, прибыли. На огромном серебристо-сером джипе (лимузин бы до Секондхенджа не добрался).
— Слышь, — хмуро спросил Глеб старого колдуна, когда обоих приняли с почестями и стало чуть потише. — Но ты уверен вообще?..
— Уверен, Глебушка, уверен, — даже не дослушав, задребезжал чародей. — То есть даже и не сумлевайся. Обманывал я тебя когда-нибудь?
После этих слов кандидат в Президенты совсем нахмурился. Если честно, случая не было, чтобы старый колдун Ефрем Нехорошев в чем-нибудь не надурил ученика. Что поделаешь — педагогика. Доводилось вам, скажем, общаться с преподавателями начальных классов, ушедшими на заслуженный отдых? Это кошмар какой-то! Привыкши, что детишки смотрят им в рот и берут на веру каждое их слово, эти токари душ человеческих пытаются морочить вам голову теми же самыми приемчиками, какими морочили малышне, да еще и обижаются, когда пошлешь.
Однако назад уже дороги не было. Пала тишина. Все встали на цыпочки, протянули шеи и вылупили глаза. Те, которым повезло оказаться в первых рядах и не впритык к монолиту, видели, как медленным шагом, чем-то напоминая дуэлянтов, сближаются идейные противники: с одной стороны — старичок в Чебурашке, поддерживаемый под локоток хмурым рослым юношей, с другой — одинокий надменный крепыш с немигающими совиными глазами.
Ефрем Нехорошев и сам уже не помнил, сколько раз он ступал на заклятую эту землю в пору полнолуния. Как всегда, душу охватила неизъяснимая печаль — стало нестерпимо жаль и смертного себя, и прочих собравшихся здесь смертных, и это смертное Мироздание, возникшее неизвестно зачем и неизвестно зачем бегущее к собственной гибели.
Потом он почувствовал, что рука Глебушки, поддерживавшая под локоток, дрогнула, разжалась. Повернулся, увидел ошеломленное лицо питомца и его исполненные священного ужаса глаза. Тогда он перевел взгляд на товарища Артёма. Товарищ Артём мечтательно улыбался.
— Ауа… — еле слышно произнес он. — Ауы…
Повернулся, запинающимся шагом двинулся в сторону болотца и скрылся за одним из монолитов, откуда вскоре ничего не прозвучало, поскольку пистолет у товарища Артёма был с глушителем.
* * *Помертвелые губы Глеба Портнягина шевельнулись.
— Ефрем… — потрясение выговорил он. — Ради чего…
Дальнейшие его слова Ефрему Нехорошеву услышать не удалось. Запинающийся уход товарища Артёма был правильно воспринят публикой как полное поражение православных коммунистов — и толпа грянула во всю дурь. Разумеется, в иное время старый колдун с легкостью сумел бы разобрать окончание Глебушкиной фразы по движению губ, но только не сейчас. Слишком уж велика была мировая скорбь.
Все, что он в тот момент смог, это взять прозревшего Глебушку за руку и вывести его с заклятой земли.
К ним кинулись, отстранили друг от друга, колдуна оставили стоять, где стоял, а кандидата повлекли к трибуне, сметанной на скорую руку сегодня утром. Тот пытался освободиться, но холуев было слишком много. Весь штаб.
Оказавшись перед микрофоном, опомнившийся от всего сразу Портнягин с содроганием оглядел море голов.
— От нас даже галактики разбегаются… — дождавшись тишины, хрипло выдохнул он.
Скопище с готовностью рявкнуло, ударило в ладоши. Какой там, к лешему, цвет культуры, сбредающийся по человечку в «Авторской глухоте», — здесь сошлось все Баклужино, все классы, все сословия. Заорут так заорут.
— Все, что мы делаем, бессмысленно…
Восторженный рев повторился.
— Мы обречены…
Восторженный рев.
Наконец после четвертой или пятой фразы Портнягин не выдержал и, безнадежно махнув рукой, сошел на грешную землю, где тут же был подхвачен и упрятан в джип. Толпа ликовала.
— Во как надо! — приплясывая, вопил неподалеку от Ефрема Нехорошева некий баклужинский обыватель средних лет. — Еще хлестче, чем тогда в кафешке! Это, я понимаю, Президент! Всю правду-матку в двух словах! По-нашенски! А чего рассусоливать?..
Огромный серо-серебристый джип двинулся в сторону города, и толпа подалась за ним. У подножия мегалитического столба остались цепенеть Платон Кудесов, кувшиннорылый товарищ Викентий и сам Ефрем.
— А ведь лопухнулись мы с вами, голуби, — удрученно молвил старый колдун.
— Думаешь? — тревожно спросил Платон.
— Да, иногда, — машинально съязвил тот, глядя на бурлящий людской отлив, из которого всплывала временами серебристая крыша джипа. — А хорошо бы почаще…
— Не понимаю, — несколько раздраженно сказал Викентий. — Так он разочаровался в политике или нет?
— Разочаровался, — буркнул чародей. — А толку? Вот если бы народ в нем разочаровался — другое дело! Но весь народ-то на капище не загонишь…
— Ты хочешь сказать… — с запинкой заговорил Платон, — что он даже не подаст в отставку?..
— Какая разница? Подаст, не подаст… Кто у него эту отставку примет?
— Но этого же не скроешь! Он же молчать не будет!
— Так он и сейчас не молчал…
Платон Кудесов ошалело потряс львиной своей гривой.
— Нет, позволь… Как вообще можно президентствовать, если у тебя аура промыта в корень? Колтуны разошлись, узелки распустились…
— Завьют, заплетут, припудрят… — ворчливо утешил колдун. — Вон их сколько, парикмахеров! Целое Баклужино… Да уж, попал так попал…
Крякнул, насупился, потом запустил руку в глубокий карман шубейки и достал на свет божий все ту же многострадальную поллитровку.
— Вы, голуби, как хотите, а я, пожалуй, хлебну…Алая аура протопарторга
Как будто в корень голову шампунем
Мне вымыл парикмахер Франсуа.
Баклужинская республика готовится к выборам президента. Главным претендентом является ученик Ефима Нехорошева — Глеб Портнягин. Кто-то навел на него такую порчу. Учитель хочет спасти своего ученика от незавидной участи используя местный феномен — «размыкалово» Секондхендж. Но политика — это всегда обоюдный процесс и надо лечить обе стороны, а как вылечишь весь народ?
Глава 1
Давненько ночное литературное кафе «Авторская глухота» не видывало такого наплыва публики. Охрана перекрыла вход, каждый пригласительный проверяли ультрафиолетом. Оставшиеся снаружи топтались под фонарем или сидели на корточках возле утопленных чуть ли не вровень с тротуаром окон, хотя различить, что там творится в полуподвальчике, заведомо не представлялось возможным: чуть приоткинутые стекла были зеркальными, а звук, проходя сквозь тесные щели, искажался немилосердно.
— Ауа… ауы… — глухо доносилось оттуда.
— Ауы… — расстроенно передразнил кто-то из неудачников, с болезненным коленным хрустом выпрямляясь во весь рост. — Ну и что это значит? То и значило.
— Ауа, ауы! — проникновенно выдохнул там, внутри, бледный одутловатый юноша заключительную строку — и замер в ожидании. Кафе откликнулось аплодисментами и тоненьким девичьим воем. Классики баклужинской поэзии, стеснившиеся за двумя столиками в углу, хранили надменное выражение на несколько искривленных липах. Рукоплескали вяло.
Два месяца назад бледного одутловатого пробило на Космический Разум — и он начал вдруг сочинять стихи, правда из одних гласных. С концертов его выходили просветленными.
Злые языки утверждали, будто контакт с Высшей Мудростью наверняка был краток, иначе бы счастливчик успел освоить всю фонетику в целом. Языки подобрее объясняли такую усеченность выразительных средств тем, что гласные звуки внушены человеку Богом, а согласные — дьяволом. Кто прав, сказать трудно. До сих пор вон спорят, не является ли игра на черных клавишах тайной разновидностью сатанизма. Некоторые выдающиеся наши пианисты даже пытались покаяться и уйти в монастырь — грехи замаливать.
И чего только не придумают скептики, лишь бы опорочить святое! Спрашивают, например, с ехидцей, зачем правительства тратят миллиарды на астронавтику, в то время как любой астралоходец за долю секунды способен достичь границ Солнечной системы. Как будто сами не знают, что дешевле запустить к Марсу картографическую тележку на колесиках, чем обучить экстрасенса картографии! И вообще чему бы то ни было.
В полуподвальчике тем временем все шло по плану.
Из-за ближайшего столика поднялся хмурый красавец в безупречно пошитом костюме и, подойдя к глашатаю Вселенской Гармонии, подал ему руку для пожатия.
— Речь! Речь! — закричали вокруг. Сразу стало ясно, что отнюдь не ради встречи с пробитым на Космический Разум собралось сегодня в «Авторской глухоте» столько народу и что подан был поэт, так сказать, для затравки.
— Речь!
Радости на лице поднявшегося не возникло, тем не менее крики продолжались. Делать нечего — дождался тишины.
— Вавилонскую-то башню так и не достроили, — как бы обвиняя в этом присутствующих, напомнил он. — И коммунизм не достроили. Почему? — Помолчал, окинул оком внимательные до преданности лица. — Вот в том-то вся и штука. Учит, учит нас история, что не с того конца начинаем, а толку? Разобьем дорогу до колдобин — и давай туда щебень сыпать, асфальтом закатывать… Смотришь, через три дня опять ухаб на том же месте. А как же ему не возникнуть, если материальную колдобину залатали, а духовная-то осталась! Матрица-то колдобины осталась! Когда же до нас дойдет, что физическое — это слепок с астрального?
Одутловатый родоначальник гласной поэзии сообразил наконец, что кончилось его время. На цыпочках вернулся к своему стулу, сел, обиделся. А говорящий продолжал угрюмо выковывать фразу за фразой:
— Наше Баклужино — духовная колдобина. И сколько бы мы ни трудились, все будет разваливаться и крошиться. Как нам обустроить астрал — вот настоящая задача. Решим ее — тогда и жизнь пойдет на лад. Что для этого нужно? Положительная энергетика. А что мы видим вокруг? — Крупные губы оратора пошевелились с омерзением, словно готовясь к плевку. — Белые маги враждуют с черными, имущие слои — с неимущими, криминалитет — с милицией, новая поэзия — с традиционной. Вот прозвучали стихи из одних гласных. Замечательно! А если кто вздумает работать исключительно с согласными? Опять вражда? Опять разборки? Опять отрицалово? Поймите: нет ни черной, ни белой магии — есть просто магия. Нет ни новой, ни старой поэзии — есть просто поэзия. То же и с неимущими. Даже если ты роешься на мусорке, кто мешает тебе иметь духовно особняк и два мерседеса? Ты создаешь этим матрицу, парадигму, по которой будет созидаться твое же будущее…
Все внимали угрюмому златоусту, за исключением разве что обиженного поэта да еще нескольких невоспитанных молодых людей, которых неизменно видишь на встречах лидеров с народом, где вместо того, чтобы ловить каждое слово оратора, они демонстративно озираются со скучающим видом, причем каждый в свою сторону.
Обычно глаза у молодых политиков ласковы и несколько выпуклы от искренности, словно их владелец готов, не сходя с места, отдаться избирателю. Этот же обращался с аудиторией обескураживающе бесцеремонно. Так ведут себя лишь в двух случаях: или достигнув высшей власти, когда уже все равно что говорить, или когда терять нечего до такой степени, что, даже если начнешь бороться за правду, хуже не станет.
Двое сидящих у самого выхода скорбно переглянулись. Затем тот, что постарше (желчный, сухопарый), встал и покинул полуподвальчик. Второй, крепыш с немигающими совиными глазами, был, казалось, недоволен таким поступком, однако тоже поднялся и вышел следом.
Выбравшись в вечерние сумерки, они протолкнулись сначала сквозь толпу неудачников, затем сквозь усиленный наряд милиции и молча направились в сторону чего-то строящегося. Фонари горели вполнакала, колыхалась юная листва, по тротуарам бродили смутные тени.
— Велика ты, мудрость народная, — отойдя подальше, язвительно изрек старший. — А уж глупость-то народная как велика…
Совиноглазый крякнул, запустил правую руку под пиджак, хотел, видно, что-то там по привычке поправить — и сильно расстроился, не найдя искомого.
Над решетчатыми воротами, перекрывавшими путь на стройку, был укреплен подсвеченный сбоку и снизу плакат: «Храмостроители! Обеспечим Господа жильем!», а на стреноженной цепью калитке лепились две таблички: «Избирательный штаб православных коммунистов» и «Агитхрам».
Двое отомкнули висячий замок и, оказавшись на своей территории, двинулись прямиком к вагончику, временно исполнявшему роль агитхрама и штаба. Вошли, включили свет. Огненно взглянула на них из угла икона Краснознаменной Божьей Матери Баклужинской, писанная явно под Делакруа: в левой руке — алое полотнище, в правой — младенец, под босыми ногами — баррикада.
Совиноглазый крепыш первым делом отомкнул сейф, притулившийся под иконой, и, достав что-то огнестрельное с глушителем, пристроил под пиджак. Видно было, что раздосадован до последней степени.
— Ну, спасибо тебе, товарищ Арсений!.. — неистово пробурлил он.
— Чем недоволен? — устало молвил сухопарый, присаживаясь к столу.
— Битый час сидеть и слушать этого, прости Господи, мракобеса! Шмальнуть бы разок в поганца…
— Из чего?
— Да уж пронес бы как-нибудь!
— Пронес один такой! Видал, какой у них шмон на входе? Ну, допустим, пронес… А толку? Вынуть бы не успел…
— Успел бы.
Возразить на это было нечего. Судя по ухваткам, обладатель совиных глаз знал, что говорит.
— А смысл? — сердито спросил товарищ Арсений. — Ты что из него, Авраама Линкольна сделать хочешь? Юлия Цезаря хочешь сделать? Поздно шмалять, товарищ Артём! Проглядели.
— Кто проглядел?
— Я проглядел!!!
Совиноглазый товарищ Артём издал утробное урчание. Оббитые в классовых боях кулаки его сжимались и разжимались.
— Ты посмотри, как принимают! — с горечью продолжал Арсений. — Месяца не прошло, а какую силу взял! Околдовал он всех, что ли?
— Может, и околдовал, — угрюмо откликнулся его молодой товарищ. — На то он и колдун…
Глава 2
Прикладная эзотерика сплошь и рядом сталкивается с такими загадочными, на первый взгляд, явлениями, как пробой и замыкание, когда отдельная особь оказывается вдруг закорочена на людскую массу, а то и вовсе на космические силы, что, собственно, и произошло с бледным одутловатым юношей, ставшим вдруг сочинять стихи из одних гласных.
Простейший пример: если, допустим, ваша сослуживица, добрейшей души человек, с неожиданной свирепостью заявляет, что, будь ее воля, всех бы умников перебила, вряд ли она могла сама додуматься до такого зверства. Скорее всего, имело место мимолетное замыкание на социум — и устами женщины высказался народ в целом.
Как известно, каждый человек разумен и глубок, в чем легко убедиться, обсуждая что-либо вдвоем-втроем. Сами, наверное, замечали: стоит вмешаться четвертому — происходит замыкание и разговор немедленно глупеет, вырождается, теряет связность, сползает в цинизм. Поэтому классический способ распития поллитровой бутылки водки требует именно трех участников. Не зря же заповедал Христос: «Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них». Если уж на то пошло, что такое традиционно проклинаемый принцип тоталитарных режимов «больше трех не собираться», как не проявление заботы о поддержании интеллекта и совести граждан на должном уровне!
И чем больше людское скопление, тем меньше проскакивает в нем искорок разума и добра. Изложите вкратце мировую историю, и окажется, что все нации без исключения вели и ведут себя подобно группе дебильных подростков, по каждому из которых давно плачет либо психушка, либо детская комната милиции.
А теперь несколько слов о Глебе Портнягине, том самом ораторе, на которого молилось теперь все Баклужино (разумеется, за исключением политических противников) и которого, затаив дыхание, только что слушали в «Авторской глухоте».
Примерно полмесяца назад какая-то безымянная сволочь, так и оставшаяся неизвестной, прокляла бедолагу, закоротив его энергетику на стихию, именуемую народом. По сравнению с такой бедой, упомянутые выше замыкания не более чем мелочи жизни. Ну ляпнет человек что-либо социально значимое! Ничего страшного. Тут же вышибет у него в мозгах от напряжения некий предохранитель, помолчит человек, опомнится — смотришь: опять нормальный, о бабах заговорил, о рыбалке.
Но если умышленно закоротили… В девяноста девяти случаях из ста жертва подобного проклятия скоропостижно гибнет за Отечество, и только в одном случае происходит обратное. Именно такой случай выпал ученику чародея Глебу Портнягину, с чего, собственно, и началось стремительное восхождение его звезды на политическом небосклоне.
Способствовал этому и сам исторический момент: суверенная республика Баклужино, полгода считавшаяся самопровозглашенной, перестала наконец считаться таковой и готовилась избрать первого своего Президента.
— Проигрываем выборы… — подвел невеселые итоги желчный сухопарый Арсений. — И откуда он такой взялся? Экстрасенсы, колдуны… Они ж всегда, как кошки, были — каждый сам по себе! А этот из них коалицию сколотил. Месяц назад в голову бы никому не пришло…
— Ну так… — с надеждой подсказал совиноглазый Артём, выразительно запуская растопыренную пятерню под пиджак.
— Сказано тебе: нет! — отрезал старший товарищ и спустя малое время пояснил: — Ну, замочишь! Думаешь, ихний блок сразу и распадется? Еще крепче станет! Был просто блок, а станет блок с иконой. С мучеником. Невинноубиенным подколдовком Глебом Портнягиным…
Оба замолчали подавленно.
— Компромат бы на него какой сыскать… — молвил с тоской Арсений. — Так ведь он на виду-то без году неделя… Ни на чем еще подорваться не успел…
Внезапно его собеседник насторожил уши. Уши у него, кстати, тоже были весьма примечательные. Волчьи.
— Что там?
Снаружи отчетливо лязгнула цепь на сваренной из железных прутьев калитке. Кто-то пытался проникнуть в агитхрам.
— Поди взгляни.
Волчеухий товарищ Артём поправил под мышкой ствол и вышел в ночь. Вскоре вернулся, подталкивая в спину — кого бы вы думали? — одутловатого глашатая Вселенской Гармонии.
— Так… — озадаченно сказал Арсений, чуть отшатнувшись от незваного гостя. — А ты тут что забыл, нехристь космический?
У космического нехристя было отчаянное лицо. Сел на ближайший табурет, сгорбился, скрипнул зубами.
— Дедавиву! — сдавленно выговорил он.
Двое переглянулись, но уже в следующий миг до обоих дошло, что произнесено было слово «ненавижу». То ли родоначальник новой поэзии после контакта со Сверхразумом раздружился со всеми согласными скопом, то ли и раньше не слишком с ними дружил. Думается, известные строки Сергея Есенина прозвучали бы в его исполнении примерно так:
И нифто дуфы не потвевовыт,
И нифто ее не бвофит в двоф…
— Что ж ты? — ворчливо упрекнул его Арсений. — То руку поганцу жмешь, а то вдруг взял да и возненавидел!
Ничего, кстати, удивительного. Черт его разберет, почему, но чем выше искусство, тем более непонятно поведение его представителей в быту. Самые похабные анекдоты сочиняются музыкантами, а лирический поэт в смысле склочности даст сто очков вперед любой пенсионерке. Возможно, высота помыслов, согласно какому-то мировому закону, в данном случае уравновешивается низостью умыслов.
Особенно трудно беседовать с гениями. Пушкин того и гляди бильярдным шаром в лоб засветит и тебя же на дуэль вызовет, Лев Толстой по крестьянской привычке обматерит машинально, Достоевский глянет разок — да и забьется в эпилепсии.
Уровня классиков бледный одутловатый самородок, ясное дело, еще не достиг, но, судя по всему, шансы имел, поскольку характер у него уже выработался достаточно мерзкий.
Как удалось понять из общей невнятицы, вина молодого лидера общественно-политического движения «Колдуны за демократию» перед мировой поэзией была ужасна. По сути, угрюмый красавец в безупречно пошитом костюме сорвал бледному одутловатому творческий вечер, стянув на себя внимание публики и даже не предложив из вежливости прочесть еще пару стихов.
Да за такое убить мало!
— Ну вот шел бы домой и там ненавидел, — буркнул Арсений, выслушав жалобу до конца. — Сюда-то чего приперся?
Поэт поглядел на него с удивлением. Пришел к врагам своего врага — помощь предложить. Чего тут непонятного-то?
— Отомстить, что ли, хочешь?
— Отомфтить!
— Мститель нашелся…
— А я внаю! — таинственно произнес поэт.
— Чего ты знаешь? — сердито переспросил Арсений, успевший, видать, приноровиться к особенностям речи пробитого на Космос собеседника. — Знает он…
— Внаю! — настаивал тот, нервно подергивая себя за галстук от известного баклужинского кутюрье Столыпина-младшего.
Товарищ Артём обернулся, уставился по-совиному. Да и сухопарый товарищ Арсений, несмотря на ворчливый тон, тоже, кажется, был заинтригован.
— Ну давай говори, раз знаешь.
Открыватель новых поэтических материков с загадочным видом поманил обоих и, жутко понизив голос, выдохнул:
— Фэкондфендф…
Собеседники его были настолько потрясены услышанным, что на пару секунд оцепенели. Первым очухался Арсений.
— Слышь! — на повышенных тонах задребезжал он. — А не пошел бы ты к Богу в рай? Вот тебе карандаш, вот бумага. Садись и пиши, что ты сейчас такое сказал. Крупно и разборчиво!
Одутловатый самородок в столыпинском галстуке с готовностью вскочил, подсеменил к столу и, схватив карандаш, склонился над перевернутой предвыборной листовкой. Крупно и разборчиво юноша бледный вырисовывал букву за буквой. — Вот… — выдохнул он и выпрямился.
Товарищи по партии с озадаченным видом склонились над листом. Начертанное там одно-единственное слово смахивало то ли на заклинание, то ли на вывеску магазина:
«СЕКОНДХЕНДЖ».
Глава 3
С виду не подумаешь, но дубрава была реликтовой. Ахнешь — и тут же смекнешь, что отголосок, загулявший меж стволов, никакое тебе не эхо.
Собственно, что есть эхо? Слышимое свидетельство извечной нашей забитости и нищеты. Век за веком сдвигал мужичонка рваную шапку на унылые брови и, скребя в затылке, исторгал нутряное «эх», гулко отзывавшееся в лугах и перелесках. А эта, видать, дубрава как-то вот ухитрилась затаиться, не тронутая ни татарским игом, ни крепостным правом, ни лесоповалами советских времен, ни ужасами приватизации.
Ахо в отличие от эха звучит язычески ликующе и в то же время несколько затаенно. Есть еще, говорят, такие чащобы, где отголоски не ахают и не эхают, а жутко молвить — ухают. Но в подобные дебри лучше не соваться, а то, не приведи Господь, набредешь ненароком на какого-нибудь покойного атамана Уракова, в чьей шайке сам Стенька Разин состоял в кашеварах, покуда не застрелил своего учителя разряженным пистолетом.
В городе давно бесчинствует апрель, а здесь еще держит оборону март. Правда, из последних сил. Бугорки просохли, в низинках изнывает слоистый, слежавшийся снег. Серая прошлогодняя трава свалялась, как шерсть на дохлой собаке, хотя уже пробивается кое-где ярко-зеленая щетинка.
Дубрава внезапно раздалась — и на обширной поляне глазам трех путников предстала толпа мегалитических столбов, глумливо величаемая в баклужинской прессе Секондхенджем, хотя, согласно данным радиоуглеродного анализа, хваленый английский Стоунхендж был нагроможден гораздо позже.
Сельские в рощу не заглядывали, справедливо считая капище заклятым местом. Городские — те как-то раз додумались, привели экскурсию и долго конались впоследствии, чья вина. Было из-за чего: одна туристочка, постояв в центре двойного каменного оцепления, вскорости впала в депрессию и траванулась, еще двое любителей неолита угодили в психушку. Да и остряк репортер, прилепивший доисторическому памятнику насмешливое прозвище, тоже, говорят, добром не кончил.
— Ну и чего ради мы сюда перлись?
— Капиффе, — зловеще пояснил одутловатый визави Космического Разума. — Это капиффе!
— Видим, что капище. Перлись чего?
— Фто «фево»? Фто «фево»? — взволновался поэт. — Мефто гибвое!
— Да, может, оно только для добрых людей гиблое! А он-то колдун.
— Двя ффех! Двя ффех гибвое!
Желчный сухопарый Арсений нахмурился и, подойдя к покосившейся ребристой глыбе, потрогал коряво начертанный автограф: «Здесь был Ва…».
Дальше надпись обрывалась.
Обернулся к совиноглазому Артёму:
— Что скажешь?
Тот был очень недоволен происходящим. Если честно, ему еще вчера не понравилась затея, предложенная косноязыким глашатаем Вселенской Гармонии.
— Негоже, — угрюмо проговорил он, изучив нагромождения камней.
— Чего негоже-то? — ворчливо переспросил старший товарищ.
Родоначальник гласной поэзии оглядывался то на одного, то на другого сообщника. В глазах его тлела жажда мести.
— Мы — коммунисты, Арсений, — сурово напомнил Артём. — Православные коммунисты. И не пристало нам прибегать к помощи вражьих сил. Дзержинский чему учил? Холодный ум, горячее сердце, чистые руки. Да и апостол Павел тоже…
— А мы разве прибегаем? — возразил сухопарый. — Заманить поганца в самую середку…
— И что будет?
— Н-ну… что-нибудь да будет.
— Капиффе! — с трепетом напомнил поэт.
— Примолкни, а? — посоветовал ему через плечо волчеухий Артём. — Без тебя знаем, что капище. Не слепые.
Постояли, посомневались. В дубраве орали вороны.
— А может, оно и неплохо, что вражья сила… — помыслил вслух более опытный товарищ Арсений. — Скажут: доигрался чернокнижник. Поделом ему…
— Да ерунда это все! — взорвался Артём. — В английском Стоунхендже что ни день туристы толкутся, исследователи всякие — и ничего, живы-здоровы…
— Ну то Англия… — уклончиво отозвался Арсений. — А у нас, знаешь, всяко бывает… Как бы только узнать, действует оно или… — Взгляд его остановился на родоначальнике гласной поэзии.
— Вот на нем и проверим, — с мужской прямотой брякнул совиноглазый.
Будущая жертва попятилась в ужасе.
— Вы фто? Вы фто? Ф ума фофли?
Дернулся кинуться наутек, но тут же сообразил, что по такой местности при его физических данных далеко не убежишь. Во всяком случае, от товарища Артёма. И быть бы ему загнанным для опыта в магический круг камней, что даже справедливо отчасти, ибо не рой другому яму, когда раздался поблизости надтреснутый старческий голос:
— Вам что, голуби, жить надоело?
Глава 4
Обернулись. Рядом с каменным столпом, опираясь на батожок, стоял некто бомжеватой наружности и щурил на троицу недобрые охальные глазенки. Откуда взялся, неясно. Впору было усомниться в естественном происхождении пришельца. Не зря же баклужинская желтая пресса то и дело публиковала сообщения о древнем хранителе Секондхенджа, что показывался порой грибникам.
Но нет, уж больно одет современно. То есть относительно современно: ветхая шубейка из Чебурашки и такая же шапчонка.
— Ты из местных, что ли, дед? — оправившись от неожиданности, спросил сухопарый Арсений.
Однако местные, по данным той же баклужинской прессы, реликтовой дубравы боялись до дрожи. Старожилы, ежели их расспросить, выложат как на духу: кто сюда из сельских когда ходил (пьяный или на спор) и кто на каком дубу потом петельку себе ладил.
— А сами-то вы, я гляжу, не местные, — прозвучало в ответ.
— Ученые мы, дед, — соврал Арсений.
— Не-э… — осклабился старикан. — Это вы еще неученые. А как учеными станете, поздно будет.
Кажется, перед злоумышленниками стоял тот, кто мог бы развеять многие их сомнения относительно заклятого места. Уяснив это обстоятельство, Арсений шагнул к старикану, протянул руку и открыл было рот, чтобы представиться, но тот предостерегающе приложил сухой пергаментный палец к сухим пергаментным губам. Видимо, содрогать воздух именами вблизи капища было неразумно и небезопасно.
— Вы, я вижу, человек сведущий, — сказал Арсений, перейдя на «вы», как и подобает ученому. — Можно задать вам пару вопросов?
— Отчего ж нельзя? Задавай…
— Это действительно гиблое место?
— Гиблое, — кивнул старикан.
— И им действительно владеет вражья сила?
— Какая вражья? — не понял тот.
— Ну… дьявольская.
— Ни-эт… — решительно сказал старикан. — Дьяволу сюда тоже соваться не стоит. Копыт не соберет.
Трое очумело глянули в кривой просвет меж тесаными столпами, где лежала пегая от влаги заклятая земля Секондхенджа.
— Так что же там? — с запинкой спросил Арсений.
— По-нашему говоря, размыкало, — последовал ответ.
— Э-э… простите…
— Размыкало, — повторил старикан, беря батожок под мышку. Хлопнул в ладоши, секунду подержал их сведенными, затем резко развел. Вынул батожок из-под мышки и, выжидательно глядя на собеседника, оперся снова. Вернее даже не на собеседника он глядел, а поверх его головы. По старой подпольной привычке Арсений оглянулся. Нигде никого.
— И-и… простите… что же оно размыкает?
— Всё.
— Ну, например?
— Например, нас.
— С чем, простите?
— Да почитай, со всем.
— А подробнее?
— Подробнее… — Старичок призадумался. — Ну вот, скажем, ты — герой. Родину защищал. Многих ее врагов насмерть положил. Подвигов насовершал — не счесть. И дернуло тебя, понимаешь, зайти туда… — Указал батожком в кривой просвет меж камнями. — Хлоп — и разомкнуло! Отшибло напрочь, что ж это за Родина и чего ты ради столько народишку побил. Подумаешь так, подумаешь, достанешь ствол да и застрелишься…
— Й-оксель-моксель… — еле слышно вымолвил совиноглазый Артём. Но такая случилась тишина, что все расслышали.
— А… а как же в газетах пишут… про Секондхендж…
— Да мало ли что там в газетах!
Преодолев оторопь, переглянулись.
— Ну, допустим! — с неестественной бодростью заговорил Арсений. — А если, скажем, политик? Тоже разомкнет?
Ответил дедок не сразу. Смикитил, видать, что выспрашивают не просто из любопытства.
— Разомкнет… — малость помедлив, согласился он.
— А этого-то с чем?
— А с идеей! Ради которой он все свои пакости творил. Бац — и готово. Пакости помнит, а идею забыл.
— Но… не убивал же никого…
— Политик? — недоверчиво привизгнув, переспросил старикан. — Не убивал? Окстись! Да на политиках больше кровушки, чем на всех героях вместе взятых. И вот ка-ак это все разом до него, до политика то есть, дойдет…
— До политика?! — теперь уже привизгнул Арсений. — Господь с тобой, дедушка! Ты что такое говоришь?
— Нет, тут-то, понятно, не дойдет, — нимало не смутясь, пояснил тот. — А там… — покосился он на каменные громады. — Там — мигом.
И все невольно отодвинулись от исполинской надолбы.
— Ты пойми, — проникновенно молвил дедок, с участием глядя на собеседника, — пока ты вместе со всеми, какой с тебя спрос? А как разомкнет — тут-то тебе даже и спрятаться не за кого… ни за Родину, ни за партию…
— Ну а, допустим, совсем молодой политик? — продолжал осторожно и неспроста выпытывать Арсений. — Юный, так сказать, неоперившийся…
— Да может, оно еще и хуже, что неоперившийся, — поразмыслив, сказал бомжеватый мудрец. — Молодой — он в идею крепче старого верит. Есть что с чем размыкать…
Замолчал товарищ Арсений, задумался. Видя такое дело, в беседу решил вступить товарищ Артём.
— А скажи-ка, дед… — завел он, и был в свою очередь внимательно осмотрен желтоватыми охальными глазенками.
— Тоже ученый? — с подковыркой полюбопытствовал дедок.
— Нет, — чуть замявшись, отозвался тот. — Я так… лаборант… — И опять поправил сбрую под пиджаком.
— И о чем же ты, лаборант, спросить хотел?
— Да насчет Стоунхенджа. Который в Англии… Там тоже так же?
— А, ты вон о чем… Нет, то размыкало, которое в Англии, оно давно уж не работает.
— Почему? Энергия кончилась?
— Как она тебе кончится? Капище-то на земное ядро закорочено.
— А почему ж тогда?
— Ключевую перемычку со столбов сняли — с тех пор и не работает.
Совиноглазый обернулся и внимательно осмотрел сумрачные каменные громады.
— А где она здесь, эта перемычка?
— Так тебе все и скажи! — ухмыльнулся старикан.
Теперь уже задумался Артём.
— Пвавивьно ви я… — запинаясь, начал поэт и тоже замолчал.
— Правильно, правильно… — ласково успокоил его дедок. — Все ты, голубь, понял правильно. Только соваться тебе туда не след.
Бледный одутловатый юноша в столыпинском галстуке зачарованно смотрел в просвет меж камнями. О чем он думал? Возможно, о том, что вот куда бы загнать всех этих классиков баклужинской литературы с их надменно искривленными лицами. Что они смыслят в новой космической поэзии, скованные традициями педанты? И, наверное, сладостно было представить, как сработает древнее размыкало — и прозреют слепцы, и поймут с ужасом, что всю жизнь следовали мертвым бессмысленным канонам, поклонялись мумиям…
— Вафы идовы — девево… — прошептал он так тихо, что не был понят никем. Поэтому последнюю фразу его есть резон перевести.
«Ваши идолы — дерево», — так прозвучала бы она в традиционном произношении.
— Спасибо тебе, дед! — внезапно выпав из раздумий, произнес сухопарый Арсений. — А вот где бы обо всем об этом еще и прочесть?
— Прочесть? — оторопел старикан, замигал. — Да понаписано-то много всего… Тебе как? Поволшебнее? Понаучнее?
— Понаучнее, — сказал Арсений.
— Если понаучнее, то был такой Савелий Сирота…
— Почему был?
— Потому что весь вышел, — насупившись, отвечал старикан. Не любил, должно быть, когда перебивают. — А называется книжка «Промывка ауры в корень».
— Как? — не поверил Арсений.
Старикан сухо повторил.
— А кто он, этот Сирота?
— Ауролог.
— Это которые, что ли, урологию отрицают?
Возможно, вопрос был задан вполне серьезно, по незнанию, однако прозвучал как неуклюжая попытка пошутить. Старикан обиделся окончательно, повернулся и, даже не попрощавшись, двинулся прочь, в сторону Колдобышей. Трое озадаченно глядели ему вослед.
— Выясни потом, кто такой, — негромко велел Арсений.
Артём кивнул.
— «Промывка ауры в корень», — недоверчиво повторил Арсений и, хмыкнув, покачал головой.
Ветхая шубейка из Чебурашки помаячила-помаячила и скрылась за ребристым плечом мегалита.
— Это все ладно, — хмуро сказал Артём. — А как ты сюда Портнягина собираешься заманивать?
— Понятия не имею, — честно признался Арсений. — Для начала неплохо бы со старичонкой разобраться. Может, он тут голову нам морочил…
— Зачем?
— А так. По деревенской привычке. Хлебом не корми — дай городскому лапшу на уши повесить. Тем более ученому…
— Ну так проверить-то не поздно, — заметил Артём и оглянулся. — Э!.. — ошеломленно вскричал он. — А этот куда делся?
Глашатая Космической Гармонии в окрестности не наблюдалось. Сообразил, видать, нехристь, что одной попыткой загнать его на заклятую землю Секондхенджа товарищи по партии не ограничатся, и счел за благо незаметно удалиться, покуда цел. Уходил, надо полагать, осмотрительно ступая по сухому, поскольку следов на влажной почве высмотреть также не удалось.
— Ладно, бог с ним! — буркнул Арсений. — Ты, кстати, тачку-то замкнул? Не угонит?
— Не угонит, — сказал Артём. — А все-таки. Как заманивать будем? Если Портнягин и вправду настоящий колдун…
— Колдун, колдун, — заверил Арсений.
— …значит, все об этих местах знает. Его ж в размыкало на аркане не затащишь… — запнулся, что-то прикинул. — Хм… А правда! Чего мудрить? Подстеречь, сунуть в багажник, привезти сюда…
— А охрана?
— С охраной разберемся.
— Даже и не вздумай! — оборвал старший товарищ. — С ума стряхнулся? Похищение лидера… Весь муравейник разворошишь!
Совиноглазый сплюнул с досады, поморщился — и вдруг что-то, видать, неподалеку приметил.
— Чего там?
— Наследил-таки наш придурок, — с довольным видом сообщил Артём. — Во-он там… Только куда ж это его понесло?
Товарищи по партии приблизились к участку влажной почвы. Следы поэта отпечатались на нем с типографской четкостью. И вели они прямиком в размыкало.
— Он что, сбрендил? — вырвалось у Артёма.
Насколько все-таки обыватели превратно истолковывают высокие порывы творческих натур! Ну почему обязательно сбрендил? Почитайте классиков. Истинный служитель муз всегда бежит от суетного света, всеми фибрами своей ранимой души желает отрешиться от ненавистного общества. А тут рядом Секондхендж. Пять шагов — и ты волен и независим. Тебе-то чего бояться, если рукой твоей водит Космический Разум? Ей-богу, нужно быть последним мещанином, чтобы не рискнуть и не воспользоваться такой возможностью.
Судорожно перезвездясь, оба православных коммуниста заглянули в каменный проем. В десятке шагов от них произрастал корявый спрутообразный дубок, раскинувший щупальца почти над самой землей. Так что пришлось самородку вешаться в сидячем положении. В качестве веревки он, как это вообще принято у интеллигентов, воспользовался галстуком.
Видно, не только с традиционной поэзией разомкнуло горемыку, но и со своею собственной. Понятие Космического Разума исчезло, а сомнительное стихотвореньице осталось. Вник, пришел в ужас — ну и…
— Так… — хрипло вымолвил товарищ Артём. — А снимать кто будет? Я туда не полезу.
Сухопарый Арсений молчал, угрюмо играя желваками.
— Не будем мы его снимать, — постановил он чуть погодя. — Так оно даже лучше… в рамках предвыборной кампании. Вчера он поганцу руку публично пожимал, а там вышел, пошел — и удавился. Жаль только, на дубу. Ну да что делать, осины здесь не растут…
Глава 5
«Поскольку описание мироустройства в неприкрашенном виде обычно производит удручающее впечатление, лицам с неустойчивой психикой эту главу лучше пропустить. Изложенная простым, недоступным специалисту языком, она покажется им лишенной таинственности и до омерзения понятной», — таким несколько надменным предупреждением открывает свой немноготомный труд Савелий Сирота.
Многие полагают, будто Савелию Петровичу сильно повредило его парикмахерское прошлое. В идеале оккультисты не должны владеть никаким иным ремеслом, поскольку это неминуемо скажется на их основной деятельности. Сказанное приложимо и к политикам. А то один по привычке командует державой, как полком, другой в упор не видит разницы между браздами правления и штурвалом комбайна. Да и философы тоже. Ладно, если оптик. Пошлифует-пошлифует линзу — и давай шлифовать дефиниции, причем теми же самыми приемами. А ну как сапожник? В Элладе таких цикутой травили.
Как ни прискорбно, но ясный, незамутненный взгляд на мироздание свойствен одним бездельникам.
В оккультизм Савелий Сирота подался, так сказать, уже оформившись профессионально. Призер международного конкурса куаферов, автор книги по трихологии, обладатель престижной «Серебряной гребенки», своим уходом он даже вызвал легкую панику среди поклонниц. Пресса сочла неожиданный поступок стилиста обычным пиаровским ходом и, как вскоре выяснилось, в корне была не права. Спустя каких-нибудь полгода мировая эзотерика пережила нешуточную оторопь, ознакомившись с выложенной в Интернете новой теорией астрала. Небрежно изложенная, во многом бездоказательная, она тем не менее, как многим померещилось, опрокидывала чуть ли не все устоявшиеся взгляды на тонкие миры.
Первыми взвыли аурологи (в виду имеются исследователи человеческой ауры, а вовсе не лица, отрицающие урологию, как бестактно предположил сухопарый Арсений). Они-то, кстати, и начали травлю, приведшую Савелия Сироту к трагическому финалу. В оккультной прессе замелькало оскорбительное слово «парикмахер». Возмутителя спокойствия упрекали в профанации, незнании сакральных текстов, кощунстве, подозревали в нем вульгарного мистификатора и тайного хулигана, причем следует заметить, что за исключением двух последних выпадов все перечисленные обвинения имели под собой почву.
В чем-то, конечно, Савелий Сирота сам виноват. Слишком уж отчетливо слышится в его писаниях шорох расчески и щелканье ножниц. Когда он, к примеру, говорит о посекшихся энергетических волокнах или о воспитании как о завивке и укладке ауры, невольно возникает ощущение, что над вами просто издеваются.
Удрученный многочисленными нападками бывший куафер ни разу не возразил своим недругам, что поначалу даже дало им повод усомниться в его существовании.
Новые идеи оказались, однако, достаточно притягательны. Невесть откуда взявшиеся сторонники Савелия повели себя, не в пример учителю, крайне агрессивно: придумали для своих оппонентов унизительное прозвище «досиротики» (по образцу «досократиков»), а себя, естественно, нарекли «сиротиками», что тоже, согласитесь, не совсем благозвучно.
В любом случае, картина потустороннего мира, предложенная Сиротой, независимо от того, насколько она соответствует действительности, привлекает изяществом и непротиворечивостью, чего не скажешь о традиционных системах, представляющих, как правило, нагромождение противоречащих друг другу сведений.
Обладатель «Серебряной гребенки» начинает с утверждения, будто человеческая аура — это естественная реакция нашего духовного начала на окружающую действительность, проще говоря, вставшая дыбом астральная шерсть. Подшерсток ее многослоен, что, дескать, и легло в основу учения о семи аурических оболочках.
Невольно вспоминается, что у Савелия, кроме профессии, было еще и хобби: собаковод-любитель. Редкая газета не перепечатала душераздирающей истории о его пуделе, умершем от тоски на могиле хозяина.
«Такое впечатление, — пишет Сирота, — что, кроме этого подшерстка, оккультисты вообще ни о чем не желают знать. Его-то они и называют аурой, причем толкуют о каких-то ее границах, в то время как любая аура безгранична. Подшерсток же образуется в результате энергетической давки, возникающей в непосредственной близости от нашего эфирного тела, где тонкоматериальная ость теснится особенно густо. По мере удаления от поверхности астральные волоски разбегаются в пространстве и как бы исчезают. На самом деле исчезновение это мнимое — просто по отдельности различить их крайне сложно».
Оставив коллег-эзотериков копошиться в оческах аурического пуха, Сирота прослеживает разбегание незримых волосков, уходя за ними в глубокий астрал.
Большинство полагает, что они связывают нас с внешним миром. Точно также полагает и Савелий Сирота, с одним, правда, уточнением, от которого у большинства мороз по коже. Суть уточнения такова: кроме этих силовых линий, в мире вообще ничего нет. Именно из них соткано все, что мы именуем окружающей реальностью.
Хотя «соткано» — не совсем то слово. Скорее уж «запутлякано». Беспорядочно переплетаясь, нити сбиваются в колтуны, многие из которых достигают со временем материальной плотности.
Самый огромный колтун — несомненно, Мироздание, однако неуклюжие филологические попытки бывшего парикмахера связать со словом «космы» такие термины, как «микрокосм», «макрокосм», «Космос», выглядят в достаточной мере наивно и способны вызвать лишь досаду.
Самое забавное (или печальное) заключается в том, что, изложи это Савелий Сирота более или менее традиционным языком, его труд ни у кого бы не вызвал протеста, хотя, с другой стороны, возможно, остался бы незамеченным. Но представить себя этакой энергетической кошмой, отвердевшим кудерышком Мироздания многим показалось оскорбительным. Бог им судья. Из атомов, видите ли, состоять не стыдно, а из силовых линий почему-то за обиду стало…
Глава 6
— Он что, издевается?! — яростно завопил товарищ Арсений, метнув книжку в угол вагончика. — Это же читать невозможно!
Товарищу Арсению стоило посочувствовать. Сами подумайте: убить столько времени, продраться сквозь заумную, не то эзотерическую, не то парикмахерскую терминологию, уяснить картину Мироздания по Савелию Сироте — и при этом не узнать ничегошеньки сверх того, что уже было сказано вчера бомжеватым старикашкой возле мегалитического сооружения, известного как Секондхендж…
И все же в чем-то товарищ Арсений был не прав. Кто его вчера за язык тянул? Просил понаучнее — заполучи.
— Ты осторожней, — осуждающе сказал товарищ Викентий, поднимая оснащенное очками кувшинное рыло от заваленного бумагами стола. — Чуть в Богородицу не угодил…
Разгневанно сопя, товарищ Арсений походил по вагончику, затем малость успокоился, подобрал книжку с пола, непочтительно бросил на сейф. Чтения, естественно, не продолжил.
— Как с компроматом? — отрывисто спросил он.
— Да никак… — отозвался товарищ Викентий, снимая очки и утомленно потирая то место, где лоб у него переходил в нос. У прочих там обычно располагается переносица. — Родственников нет. Полтора года отбыл на зоне… Ну, ты ж этого трогать не велел.
— Не велел, — подтвердил Арсений. — Он там вместе с нашим кандидатом срок мотал. По одному и тому же делу. А после освобождения — ничего?
— Ничего. Сразу подался в ученики к колдуну.
— Личные связи?
— Нету.
— Не может такого быть!
— Ну вот тем не менее…
Товарищ Арсений посопел, потом взял с сейфа книгу и бегло принялся листать наудачу, надеясь выудить из этой белиберды хоть что-нибудь существенное. Внезапно в тексте мелькнуло имя вождя.
«Как неосторожно выразился однажды Владимир Ильич Ленин: «Идея, овладевшая массами, становится материальной силой», — и с несвойственной ему опрометчивостью выдал главный секрет большевиков, принятый, к счастью, за ораторскую метафору.
Самое время вспомнить, что материя, по Савелию Сироте, это именно свалявшаяся до затвердения неразбериха силовых линий.
Спутываясь воедино, волокна многих аур образуют коллективные колтуны, именуемые народом, верой, партией, причем образования эти живут собственной жизнью, управляя своими составляющими, как марионетками, и используя астральные волокна в качестве нитей.
Так называемый пробой на массу, с нашей точки зрения (излагает далее Сирота), есть мгновенная заплетка отдельных волокон в некое подобие косицы, прочно связывающей нас с коллективным колтуном.
Существуют, однако, так называемые гиблые места, представляющие собой участки астрала с повышенной энергетикой, где даже сильно свалявшаяся аура начинает пушиться, мнимо увеличиваться в объеме, а вышеупомянутые косицы стремительно расплетаются. «Сиротики» называют такое явление промывкой ауры в корень, «досиротики» — воздействием отрицательных полей, а народ — просто размыкалом.
Представьте себе на секунду, что ваше уютное Мироздание встает дыбом, все колтуны расходятся на волокна и по мнению одних «сиротиков» — исчезают, по мнению других — теряют смысл.
Обычно гиблые места разбросаны вдоль линий высоковольтных передач, хотя на самом деле все обстоит наоборот: линии высоковольтных передач неосознанно прокладываются людьми по наиболее гиблым местам…»
— Знаешь, — честно признался кувшиннорылый Викентий. — Зря вы это все с Артёмом затеяли… Ты что, надеешься, Портнягин придет в Секондхендж компромат выкапывать? Или на свиданку к кому-нибудь прибежит?
Товарищ Арсений нахмурился и вновь отложил книжицу. Сам чувствовал, что пошел на поводу у ненормального стихоплета… земля ему пухом. Кстати, сегодняшние газеты, две из которых валялись среди прочих бумаг на прорабском столе, довольно подробно освещали операцию по извлечению тела самоубийцы с территории капища. Сперва пришлось подогнать к дубку радиоуправляемого робота с гидравлическими ножницами, чтобы перерезать галстук, а затем воспользоваться арканом.
Арсений покосился на заголовок, крупными буквами клеймящий колдунов и интеллигенцию. Рядом подверстано было интервью с известным кутюрье Столыпиным-младшим. И в голову забрела странная, словно бы чужая мысль: даже удавившись на собственном галстуке, принадлежность свою к интеллигенции не подтвердишь. Напротив, опровергнешь. Кто такой интеллигент? Это прежде всего личность, разорвавшая связь с народом. То есть размыкало ему уже не страшно, А раз удавился, значит была связь-то, пусть слабенькая, но была.
Или Секондхендж размыкает тебя не только с обществом, но и с самим собой? А ведь и впрямь: астральные волокна, о которых повествует Савелий Сирота, в интеллигентной ауре должны быть запутляканы еще сильнее, чем, скажем, у простого работяги-риэлтера. Колтун на колтуне и колтуном погоняет. И вот, оказавшись в зоне высокой энергетики, все это начинает распускаться, распрямляться, пушиться… Хотя у таких субъектов астральная шерсть что ни день безо всякого размыкала сама собой дыбом встает. Истинный интеллигент — он ведь о чем подумает, в том и усомнится…
Примерно так мыслил товарищ Арсений, все больше запутывая незримые волокна своей ауры, когда дверь вагончика распахнулась и на пороге временного агитхрама возник совиноглазый товарищ Артём, причем вид у него был несколько таинственный, торжественный и отчасти зловещий.
— Ну? Что?
— Хлюпик наш рифмоплет!
— Это я и сам понял. Что еще?
— Значит, так… — Товарищ Артём сунул руку за борт пиджака, но извлек, разумеется, не ствол, а некий выведенный на принтере список. — Из тех, кто ходил в Секондхендж, самоубийц немного — процентов десять. Но долбануло практически всех. Кто в запой ударился, кто на иглу сел…
— Тоже неплохо.
— …и у всех отвращение к прежнему роду деятельности. Брокер не может слышать о бирже, доярка — о коровах…
— Так-так-так…
— Интересен случай с одним попом. Лет пять назад пытался освятить капище. На другой день сверг с себя сан и подался в безбожники. Потом посетил капище вторично и начал громить атеизм.
— Вот как? Это что же… клин клином вышибают?
— Не знаю. И никто не знает.
— А выводы?
— Выводы такие, что, если нам даже повезет заманить Портнягина в Секондхендж, с собой он, скорее всего, не покончит. Мужик крепкий.
— А и не надо! — Товарищ Арсений повеселел, возбужденно потер ладони, прошелся из угла в угол. — Пусть живет! Главное, что он смысл своей деятельности утратит, понимаешь ты это, товарищ Артём? Выборы через неделю. И вот представь: этот их единый блок «Колдуны за демократию» лишается своего кандидата в Президенты! А?!
— Да, но заманивать-то как будем?
Погрустнели товарищи, закручинились. Незримые волокна трех аур клубились в тесном помещении подобно паутинкам. Сплетались, расплетались и все никак не могли сбиться в единый колтунок. То бишь план операции.
— А что со старичонкой? — чуть погодя хмуро спросил Арсений. — Выяснил, кто он такой?
— Нет, — с сожалением признался Артём. — Походил вчера по Колдобышам, поспрашивал… Там таких дедков — пруд пруди! И все не те… Наверное, не местный он.
— Жаль не догадались мы его тогда сфотографировать, — посетовал старший товарищ. — Может, фоторобот изготовить?
— Фоторобот я уже смастрячил. Вот.
— Ну-ка, ну-ка, — оживился Арсений, принимая портретик шесть на девять. — А что? Похо-ож…
— Позвольте… — вмешался товарищ Викентий, отбирая карточку.
— Нет! — сказал он, приглядевшись. — Не может быть!
— Что такое?
Товарищ Викентий сорвал очки с кувшинного рыла, всмотрелся невооруженным глазом.
— Вы не поверите, товарищи, — объявил он, сам заранее удивляясь тому, что намерен был сообщить. — Знаете, кто это? Это же Ефрем Нехорошев! Бывший учитель Глеба Портнягина…
— Личность известная? — хищно прищурился товарищ Арсений.
— Более чем. Старейший чародей Баклужино. Сильно запойный. До сих пор гадают, черный он маг или белый…
— К выборам какое-нибудь отношение имеет?
— Никакого! Политиков на дух не переносит. Считает общественную активность результатом порчи. Очень расстроился, когда ученичок его подался в кандидаты…
— Что значит расстроился? Ушел в запой?
— Хуже, — мрачно произнес товарищ Викентий. — Вышел.
Глава 7
Старый колдун Ефрем Нехорошев сидел, трезвый и угрюмый, на шатком табурете в опустевшей своей однокомнатке и с брюзгливым выражением смотрел, как по истоптанному в войлок ковру, играючи одолевая клоки серо-белой кошачьей шерсти, неспешно шествует вконец разнуздавшийся таракан. Наконец, не выдержав, чародей протянул руку, взял не глядя с краешка стола колбу дихлофоса, добавляемого в некоторые зелья, и, привстав, расстрелял наглеца в упор. Наложить заклятие не было сил. Отправил баллончик на место и снова присел, наблюдая без интереса, как мечется по полу, вычерчивая сложные кривые, издыхающая тварь.
Внезапно показалось, будто стремительные эти метания складываются в некие знаки. Ефрем всмотрелся.
«В-С-Е-Х Н-Е П-Е-Р-Е-Т-Р-А-В…» — удалось разобрать ему. Он досадливо поморщился, а когда взглянул снова, таракан уже лежал, опрокинувшись навзничь, и легонько подергивал лапкой.
Сам по себе таракан — существо сметливое, но бессмысленное. Способности к письменной речи прорезаются у него лишь на уровне коллективного разума, кстати сказать, довольно высокого. В данном случае, как легко догадаться, жертву инсектицида пробило на социум, и она в агонии выдала единым росчерком главные чаяния всей тараканьей громады.
А вы думали, одних только людей пробивает?
Шла третья неделя одиночества старого колдуна.
Еще утром первого дня он ощутил с тревогой, что вполне естественный, напрашивающийся в его положении поступок требует нешуточного усилия воли. Всего-то навсего: свернуть пробку и принять первые сто двадцать капель. Движение, совершаемое на уровне инстинкта. Сердечники принимают так корвалол.
Когда кто-либо из ваших знакомых бросается в лестничный пролет или иным подобным способом решает раз и навсегда свои проблемы, сочувствующие задают всего два вопроса: сильно ли был пьян и долго ли пил до этого. Услышав, что сильно и долго, успокаиваются, приходят в доброе расположение духа, даже позволяют себе скорбную жабью улыбку: вот она, водка-то… Отчасти они правы: большинство смертельно больных умирает от вынужденной передозировки лекарства. Так и тут. Да, пил, не просыхая, в течение полугода, потом удавился. А иначе удавился бы еще полгода назад.
С младых ногтей внушают человеку: «Трудись, а то задумаешься! Учись, а то придется думать самому!». Однако ленив человек и упрям: нет-нет да и пораскинет умом на досуге. Вот тут-то и приходит на помощь алкоголь. Для обычных людей выпивка — не более чем охрана границ: встретить мыслишки на дальних подступах, пока они еще не оккупировали мозг. Есть и другие способы профилактики. Слышите пульсацию динамиков? Раньше так глушили вражеские радиостанции. Теперь так глушат собственные мысли. Не зря же говаривал царь-мученик или кто-то из его приближенных: «Идеи надлежит давить и тщательнейшим образом вычесывать».
Охранять границы рассудка Ефрему Нехорошеву было поздно. Для постижения сути бытия природа отпустила человеку довольно малый срок, и она права, поскольку жить дальше вряд ли кому захочется. Суть бытия старый колдун постиг сызмальства и с тех самых пор, как выражаются медики, жил в минус, на одном спиртном, принимая его взамен обезболивающего.
В последнее время, правда, отпустило чуток. Не было счастья — несчастье помогло. Год назад Ефрема угораздило взять воспитанника, хотя не раз зарекался, наученный горьким опытом: будя! Никаких питомцев. Из этого, впрочем, не следует, что старый чародей был плохим педагогом. Напротив! Это был настолько талантливый педагог, что послушные ученики не пробуждали в нем интереса. Алмаз, сами знаете, гранится алмазом, а Ефрему как назло попадался слишком податливый человеческий материал. Ловили с трепетом каждое слово, не прекословили ни в чем, велишь им в окошко сигануть с пятого этажа — за честь почтут. Но этот… сомневался во всем, даже в сомнениях наставника. Чуть до кулаков не доходило. Много он Ефрему крови попортил, пока не допрыгался окончательно. Нет, не умер — ушел в политику, но тут, сами понимаете, разница невелика: был человек — нет человека.
Теперь же, лишившись необходимости парировать неуклюжие выпады юного задиры, разрушать вздорные аргументы и пресекать наивные попытки приписать бытию хотя бы видимость смысла, старый колдун остался один на один со своей правотой. Выход из подобной ситуации очевиден: свернуть пробку и принять первые сто двадцать капель, но даже в этой малости Ефрему, как видим, было отказано.
В прихожей послышался протяжный мелодичный скрип дверных петель.
— Это здесь, что ли, можно рекламу в астрале разместить? — прямо, без экивоков спросил чей-то на редкость мерзкий голос.
Старый колдун Ефрем Нехорошев отвлекся на миг от созерцания невскрытой бутылки. Держал он ее наотлет, как череп Йорика.
Кувшинное рыло, просунувшееся в приотворенную дверь, было под стать голосу.
— Какую еще рекламу? — брюзгливо уточнил Ефрем.
Кувшиннорылый скользнул в прихожую.
— Рекламу-то? — деловито переспросил он. — Ну, скромную такую, неброскую… Скажем, предвыборную.
— Не по адресу, — скупо известил колдун. — Работаю только с частными лицами.
— Так а я и есть частное лицо!
— Кто? Ты? — Чародей опустил руку с бутылкой и, обернувшись целиком, с ядовитой ухмылкой оглядел посетителя, особо сосредотачивая внимание на его конечностях. — Да ты ж на поддергушках весь, как Буратино!
При всей своей хлесткости сравнение особой точностью не отличалось. Марионеткой Буратино, скорее всего, не был, но что правда, то правда: от астрального тела посетителя отходили взлохмаченные энергетические шнуры (косицы, как их называет Савелий Сирота), состоящие из слипшихся воедино аурических волокон и красноречиво свидетельствующие о том, что к старому колдуну заявилась даже и не личность, а так, составная часть партийного аппарата.
Попади он на территорию Секондхенджа, ох несладко бы ему там пришлось!
— Это вам к кому-нибудь из черных магов надо, — продолжал Ефрем, с особой гадливостью выговаривая слово «вам». — Вон к Платошке Кудесову. Двор перейдешь — первый подъезд, второй этаж. Квартиру спросишь…
Но кувшиннорылый, по всему видать, был не из тех, кому достаточно указать разок на дверь. Не спрашивая разрешения, рекламодатель довольно-таки развязно опустился в кресло для посетителей и посмотрел на престарелого колдуна так, словно тот был гостем, а хозяином — он сам.
— Вы правы, Ефрем Поликарпович, — заговорил пришелец другим голосом, должно быть, принадлежащим его политической, а то и уголовной группировке. — Реклама в астрале меня, честно сказать, интересует мало. Точнее, совсем не интересует. А пришел я к вам по очень серьезному делу, от которого зависит не только наше, но и ваше будущее…
Давненько не беседовали с маститым чародеем в подобном тоне. Впрочем, удивляться тут нечему: незнакомец, напоминаем, говорил не от своего лица, а причастность к коллективному разуму, как известно, предполагает полную утрату индивидуальной совести.
— Только не вздумайте пугать меня тем, что наложите заклинание, наведете порчу и все такое, — бесстрашно продолжал он. — Человек я верующий, партийный и, думаю, без помощи не останусь. Словом, хотите вы этого, не хотите, а потолковать нам придется…
Не пришлось. Оба сотовых телефона заголосили одновременно. Тот, что принадлежал Ефрему, заиграл «Как ныне сбирается Вещий Олег…», а переговорное устройство гостя грянуло первые такты гимна (слова Жуковского, музыка Александрова).
Какофония вышла умопомрачительная.
— Что? — крикнул в трубку кувшиннорылый. — Сюда?! Сейчас?..
— Ефрем Поликарпович? — в тот же миг осведомился сотик чародея. — С вами говорит референт кандидата в Президенты Баклужино…
— А что, Глебушка сам уж и позвонить не мог? — несколько даже ошалел старый колдун.
— Глеб Кондратьевич просит вас принять его через десять минут, — невозмутимо продолжал крохотный динамик. — Пожалуйста, никуда не уходите. Будьте на месте.
Вот жизнь пошла! Ефрем хмыкнул и дал отбой. Кувшиннорылого посетителя в комнате уже не наблюдалось. Сгинул. Слышно было, как он низвергается по лестнице, затем хлопнула внизу дверь подъезда — и все стихло.
С телефоном в левой руке и невскрытой поллитровкой в правой маститый кудесник некоторое время пребывал в оцепенении. Потом повертел бутылку, словно бы впервые видя перед собой нечто подобное, и бережно поставил непочатый сосуд на край стола, рядом с колбой дихлофоса.
Глава 8
Вскоре (ровно через десять минут, надо полагать) вновь запела входная дверь, и в захламленную однокомнатку ступил кандидат в Президенты суверенной республики Баклужино от блока «Колдуны за демократию» Глеб Портнягин.
Вероятно, сказалась дурная привычка старого колдуна мыслить заклинаниями. Взял вот и вызвал нечаянно. Хотя, с другой стороны, государственные мужи, чем их ни заклинай, на призывы простых избирателей отзываются редко.
Из-под кровати раздалось радостное поскуливание ученой хыки. Узнала, кинулась навстречу.
— Соскучилась… — с ностальгической улыбкой молвил Глеб. Нагнулся, потрепал жуткое исчадие потустороннего мира по незримой холке, затем выпрямился и, растроганно вздернув брови, разгладил просевшую эфирную оболочку правого косяка.
— Ну, здравствуй, что ли… — прочувствованно произнес он.
Прищуренным глазом старый чародей окинул выученика с головы до ног. И у этого тоже аура в косицы свалялась. Чисто осьминог!
А ведь, пожалуй, и впрямь Президентом станет.
— Здравствуй, здравствуй… — прошамкал колдун и кивком указал на свободный табурет. Присаживайся, мол.
Где они, привычные джинсы и кожаная куртка! Одетый с иголочки (будьте уверены, лучшей иголочки Баклужино), рослый кандидат в Президенты шагнул к табуретке и, как в добрые старые времена, сел напротив учителя.
А вот любопытно: визит к бывшему наставнику у него в плане мероприятий был заранее отмечен или как?
— Вот зашел узнать… — со сдержанной грустью молвил высокий гость. — Не нуждаешься ли в чем…
— Я? — Старый колдун помолодел от изумления. — Ты, Глебушка, часом не прихворнул? Третий глазик у тебя как? В порядке?
Действительно, если верить третьему глазу, лучистая аура Ефрема Нехорошева по-прежнему отливала глубочайшей синевой: верный признак того, что маститому чародею давно уже все фиолетово, в том числе и собственные нужды.
— Ну… — замялся Глеб. — Я ж не во вселенском смысле… Так, в житейском… Жилплощадь расширить, пенсию хорошую устроить…
Старый колдун уставил на него охальные желтоватые глазенки, потом захихикал:
— Ну ты сказанул! Пенсию! По инвалидности, что ли? В сорок-то восемь лет…
— Сколько?! — ужаснулся Портнягин.
Честно сказать, он всегда полагал, что наставнику его не меньше восьмидесяти.
А тот, все еще похмыкивая, покосился на край стола, где в непорочной целокупности стояла непочатая бутылка водки, и почувствовал вдруг, что нет ничего проще, чем свинтить пробку и принять первые сто двадцать капель. Жизнь возвращалась. Визит блудного питомца произвел на старого колдуна поистине волшебное действие.
— Ты уж, Глебушка, не крути, не надо… — веселея на глазах, посоветовал старикан. — Это не у меня, это, брат, у тебя во мне нужда припала… С чем пожаловал?
Глеб Портнягин крякнул, нахмурился. За полмесяца стремительной политической карьеры его еще никто не посмел раскусить с такой оскорбительной легкостью. Напрочь отвык.
— Ладно, — натужно усмехнувшись, признался он. — Просто зашел…
— А это ты поди хыке расскажи. Она поверит.
Портнягин встал, словно собираясь в знак протеста покинуть зал заседаний, потом вспомнил, где находится, и снова сел. Засмеялся, не разжимая губ.
— Да… — сказал он наконец. — Давненько не видались. Целых две недели… В чем нужда, говоришь? — Вскинул глаза, стал серьезен. — В тебе, Ефрем.
— Эк ты! — поразился тот. — Ну-ну…
— Пойми: ты нужен движению! — Портнягин повысил голос. — Именно ты! Старейший… — Тут он запнулся, вспомнив, что старый колдун Ефрем Нехорошев, оказывается, не так уж и стар. — Да, старейший! — с вызовом повторил кандидат, упрямо сводя брови. — Старейший чародей Баклужино… Люди к тебе тянутся… Вот и поддержи нас!
— Смешной вы народ, — сказал колдун. — Чуть во что уверуете — тут же всех давай в свою веру на веревке тащить. То ли скучно одному, то ли совестно…
— Ефрем! — укоризненно прервал его Глеб. — Нам необходимо сильное, справедливое Баклужино. Держава, которой можно было бы гордиться! Вспомни, сам же столько раз власти бранил, говорил: до революции доведут… Ну так вот он, наш случай: взять власть самим…
— Мало ли что бранил! — невозмутимо возразил Нехорошев. — С кем не случается? Мне вон таракан в аккурат перед твоим приходом тоже на ковре целую прокламацию выписал…
Портнягин взглянул на пол, тронул носком туфли трупик насекомого, потом всмотрелся, свел брови. Прочитать астральные знаки, начертанные издыхающей тварью, для питомца чародея не составляло труда. Тем более свежие еще, не выдохшиеся.
— В-С-Е-Х Н-Е П-Е-Р-Е-Т-Р-А-В… Вот видишь? — упрекнул он учителя. — Даже таракан — и тот сознает, что сила в единстве…
— С дихлофоса — чего ж не осознать… — проворчал тот. Затем как-то по-особенному покосился на выученика — и решительно протянул руку к бутылке.
— Зря ты, — обеспокоенно предупредил Портнягин.
Не слушая, старый колдун привычным движением свинтил пробку, наполнил мутноватый граненый стаканчик, но вместо того, чтобы принять его самому, подал Глебу.
— Ты выпей, — сочувственно произнес он.
Кандидат в Президенты недоверчиво воззрился на бывшего своего учителя.
— Выпей, выпей… — настаивал тот.
И неспроста. Водка подчас расплетает волокна ауры не хуже размыкала. Не зря же бытует в народе выражение «промыть мозги».
— С ума сошел? Мне сейчас мост открывать!
— Какой мост?
— Через Чумахлинку. Ленточку золотыми ножницами резать, речь говорить…
— Ох и житуха у тебя!.. — посочувствовал чародей. — Тогда так… — отставил стаканчик на стол и с кряхтением поднялся с табурета. Достал из кармашка засаленного халата уголек и, с видимым трудом опустившись на карачки, начертал на полу неровную замкнутую кривую.
— Становись в круг.
Портнягин усмехнулся:
— Боишься от меня идей нахвататься?
Дело в том, что, когда работаешь с сильно запущенным клиентом, первое правило: ставь болезного в круг, а то, не дай бог, порчу подцепишь. Ефрем Нехорошев обычно такой предосторожностью пренебрегал, говоря, что зараза к заразе не липнет. И если он теперь вспомнил об этой уловке, значит уже и сам опасается.
Печально, печально… Хотя, с другой стороны, такая осторожность лишний раз подтверждала завораживающую притягательность предвыборных обещаний Глеба Портнягина. Это радовало.
— Плохо ты обо мне думаешь, Глебушка, ой, плохо… — посетовал с ухмылкой старый колдун, видимо, угадав тайные чувства питомца.
— Там у меня… — наклонил башку и потыкал хрупким пальчиком в проплешину на макушке, — такая давка, что ни одна чужая мыслишка не втиснется. А втиснется — ей же хуже. На словечки разорвут да по ветру пустят…
— Тогда зачем…
— Сейчас поймешь. Становись в круг.
Молодой человек пожал плечами и, вставши с табурета, переступил угольную черту.
— Дальше, — велел старикан. — Посередке стань…
Портнягин шагнул в центр круга и вдруг пошатнулся. Импровизированное размыкальце сработало. Конечно, до Секондхенджа ему было, как батарейке до электростанции, и тем не менее привычным колдовским глазом Ефрем Нехорошев отчетливо различал, как начинают слегка лохматиться энергетические канатики, связывающие Глеба с людским скопищем, как отслаиваются от них отдельные аурические волокна.
С неслышным взвизгом метнулась под койку ученая хыка.
Старый колдун огляделся, запахнул поплотнее халатишко и, покряхтывая, присел на табурет.
Глеб Портнягин стоял неподвижно. Глаза кандидата в Президенты опасливо блуждали — классический вид внезапно разбуженного сомнамбулы.
— Слышь, Ефрем… — испуганно выдохнул он вдруг. — Я ж вроде не пьяный был! А столько дури наплел…
— Да не то чтобы совсем дури… — задумчиво молвил Ефрем. — Тут еще с какой стороны посмотреть… Ежели с государственной — все по делу, все разумно…
— Ой-й!.. — зажмурившись, тихонько взвыл Портнягин. — А на митинге-то, на митинге…
— Табурет дать? — с тревогой на него глядя, осведомился наставник. — Голова не кружится?
— Нет…
— Здоров… — оценил старый чародей. — Которые послабже, бывало, и с копыт падали…
Портнягин глубоко вздохнул, пришел было в себя — и тут же снова обмер, зажмурился:
— Йо-о!..
Что-то, видать, еще припомнил.
Присел по-тюремному на корточки, посидел так, посидел, головушку свеся, а там и вовсе опустился на пол. Нет, не то чтобы обмяк или там ослаб в коленях — просто подчинился порыву души. Шутка, что ли — разом от всего опомниться!
— Костюмчик испачкаешь, — заметил колдун. — Эх, не смикитил я что-нибудь подстелить…
— Не последнее, чай, донашиваю… — ответ прозвучал хрипловато, но все-таки это был ответ — Портнягин стремительно приходил в себя. Могучий организм, ничего не скажешь!
Размыкальце выдыхалось. Напряжение астрала, сфокусированное заклинанием в центре круга, быстро падало. Для настоящей, серьезной промывки ауры в корень требуются куда более высокие энергии.
— Пересел бы все-таки на табуретку…
— Нет, не надо. Тут посижу… — Портнягин вскинул голову. — Ка-ак они меня все достали, Ефрем! — вырвалось у него. — Шагу самому ступить не дают: ногу поставь так, голову поверни так, подбородок вздерни повыше… Референты, имиджмейкеры, политтехнологи, тудыть иху перетудыть!.. Думаешь, я речи сам сочиняю? У меня тут… — потыкал пальцем в правое ухо, — динамик вставлен. Вот и повторяю все за ним, как попка… Эх, если бы не народ баклужинский! Бросил бы все к чертовой матери…
Распушившиеся было аурические нити кандидата вовсю уже сплетались в привычную идеологическую неразбериху.
— Глеб Кондратьевич, — послышалось из прихожей. — Пора. Надо ехать… — Далее почтительный голосок пресекся: — Ой, да что ж вы на полу-то сидите?! — взвизгнул он.
За каких-нибудь несколько секунд в комнате стало шумно и людно. Кандидата в Президенты подняли, отряхнули, сдули последнюю пылинку и, укоризненно косясь на Ефрема Нехорошева, повлекли вон. Открывать мост через Чумахлинку и резать ленточку золотыми ножницами.
— Я еще загляну… — только и успел пообещать он, обернувшись напоследок в дверях.
Глава 9
Богопротивные эволюционисты рассчитали однажды, как изменится человеческий профиль, если им в течение долгого времени рассекать воду. В итоге на мониторе возник абрис дельфина. Прямо скажем, невеликое открытие. Не только вода, но даже преодолеваемое нами бытие незаметно обтачивает нам физиономии. Наиболее обтекаемый вариант — кувшинное рыло. С бытодинамической точки зрения оно совершенно: раздвинешь любую толпу, проникнешь в любой кабинет.
Волевой подбородок в качестве рассекателя неплохо смотрится в кинематографе и благосклонно принимается глотателями детективов, однако в обыденной жизни это, как правило, первичный признак неудачника. А уж проминать повседневность высоким, выпуклым лбом — и вовсе гиблое дело.
Наука физиогномика обманывает редко. И трех минут не прошло с момента отбытия кандидата в Президенты на торжественную церемонию, а загадочный обладатель кувшинного рыла вновь прошмыгнул в прихожую, даже не потрудившись открыть дверь полностью.
Сказывалось совершенство обводов.
— Н-ну… — вновь помрачнев, молвил хозяин. — И о чем же ты, мил человек, со мной собрался беседовать?
— Будем откровенны, Ефрем Поликарпович, — прямо предложил тот, с достойной зависти непринужденностью располагаясь в кресле.
— Конечно же, мы с вами противники и таковыми останемся…
— А ты, я гляжу, высоко себя ценишь, — заметил тот, усмехнувшись. — Ко мне в супротивники еще, знаешь, не всякий годится.
— Я имел в виду не личные, а идейные разногласия, — уточнил гость. — Вы колдун, то есть представитель чуждого нам мировоззрения… Кстати, можете называть меня товарищ Викентий. Хотя нет… Для вас — просто Викентий.
— Можно и так, — не стал перечить покладистый чародей.
— С темными силами оккультизма, — продолжал Викентий (просто Викентий), — мы, как вы знаете, намерены бороться беспощадно. Но в данном случае, мне кажется, наши интересы совпадают.
— А наши — это чьи?
— Лично ваши, Ефрем Поликарпович, и наши партийные.
— Так-так… — заинтригованно молвил колдун. — Ну-ка, ну-ка…
— Вы потеряли ученика и друга, а нас угораздило приобрести сильного политического врага.
— Ну так на то они и ученики. Выучатся да упорхнут.
— А друзья?
Колдун насупился, взял с краешка стола так и не опорожненный стаканчик и, осмотрев, поставил обратно.
— Что-то ты, Викентий, не с того конца заходишь…
— Предпочитаете, чтобы я начал с угроз?
— Да хотелось бы…
— А вот не дождетесь! — сказал Викентий. — Нет, не потому что угрожать нечем. Есть чем. В господнадзоре сидит наш человек, и он может лишить вас лицензии хоть сегодня. Но какой смысл? Через неделю Портнягин становится Президентом — и лицензию вам вернут в золоченой рамке. Неделю без практики, я думаю, вы продержитесь…
— Продержусь… — кивнул чародей.
— Чем еще можно вас запугать? Физической расправой?.. Ну вот видите, вы и сами улыбнулись! Угроза вас наверняка не впечатлила, а если мы приведем ее в исполнение, то выйдем, согласитесь, полными кретинами. Учинить перед выборами расправу над немощным стариком! Что о нас избиратели подумают?
— Да-а, плохи ваши дела… — соболезнующе молвил Ефрем.
— Вот, — сказал кувшиннорылый. — Потому я и пришел к вам, Ефрем Поликарпович, так сказать, с чистой душой и открытыми картами. Это, конечно, образно выражаясь. С азартными играми мы тоже боремся…
— Короче, Викентий… — насупив косматые брови, прогудел старый колдун. — Кончай крутить. Что вы там, голуби, затеяли?
Викентий заколебался, но лишь на секунду.
— Секондхендж, — внятно выговорил он, глядя в глаза старику.
— Вона как! — подивился тот. — А ко мне чего пришел? Неужто за советом?
— Не совсем, Ефрем Поликарпович, — сказал Викентий. — К вам я пришел не столько за советом, сколько за помощью. Мы прекрасно понимаем, что Глеб Портнягин, сам будучи колдуном, ни за что и близко не подойдет к этим заклятым местам.
— Ну почему же? — мягко возразил Ефрем. — Раньше он туда полез бы запросто. Из упрямства, из любопытства… А теперь… Да и теперь, пожалуй. Просто некогда ему. Да и не пустит его никто туда. Берегут…
— В том-то и дело, — подтвердил Викентий. — Поэтому остается один-единственный вариант. Вот если бы вы, Ефрем Поликарпович, согласились назначить своему бывшему воспитаннику встречу в Секондхендже…
Старый колдун Ефрем Нехорошев долго и внимательно смотрел на кувшиннорылого искусителя.
— Признайтесь, вам ведь тоже приходило в голову нечто подобное, — нисколько не оробев, продолжил тот. — Не зря же вы там были позавчера… Может быть, даже заходили в кольцо камней, — испытующе добавил он.
Старый колдун Ефрем Нехорошев смотрел.
— Неужто вправду заходили? — ахнул Викентий.
— Вчера — нет… — чуть помедлив, отозвался чародей. — А вообще заходил, конечно. Было время — сутками оттуда не вылазил. Первый раз, помню, на спор… перед пацанами выпендривался. Ну а потом уже так, мозги на прочность проверить. Местечко-то интересное…
— И-и… что? Никаких последствий?!
— А какие могут быть последствия? Аура, что ли, дыбером встанет? Так она у меня с четырнадцати лет дыбером… без всякого Секондхенджа… Слышь, мил человек! — не выдержав, перебил себя старый колдун. — Может, хоть ты этот стаканчик примешь? Чего он тут, понимаешь, стоит? Ну не обратно же его, согласись, вливать! Или вы и с пьянством тоже боретесь?
— А как же! — с достоинством сказал Викентий, неприязненно отодвигаясь от предложенной ему граненой мутноватой стопки. — С пьянством — в первую очередь.
— Иэх!.. — укоризненно молвил Ефрем, вот уже в третий раз ставя стаканчик на место.
Моралисты! Прогуляли в детстве урок физики и с тех пор свято убеждены, будто положительное и отрицательное взаимно отталкиваются. Думают, раз ты непьющий и ведешь здоровый образ жизни, то и музей никогда не ограбишь. В то время как даже малое дитё знает: не изымешь ты полотно из охраняемого зала без ясной головы и хорошей физической подготовки!
Как же они, интересно, собираются строить свое государство — ежели, конечно, к власти придут?
Нет, правда! Разве не с Указа о борьбе с пьянством и алкоголизмом начался распад Советского Союза? Разве не запрет горячительных напитков вверг Америку в пучину преступности, а затем и в Великую депрессию, выкарабкаться из которой удалось лишь после отмены «сухого закона»? А попытки одолеть исламский терроризм так и останутся попытками, пока государственные мужи не поймут, что он прямое следствие трезвого образа жизни, предписанного Магометом.
А началось все с библейского Хама — того самого, что, обличая бражничество, отца родного не пощадил. И какого отца! Патриарха Ноя, дважды спасшего человечество: первый раз в ковчеге, второй — когда вино придумал…
— Ну, положим, назначу встречу, — раздумчиво заговорил старый колдун. — Положим, придет… И что?
— Как что? — взволновался Викентий. — Вы же сами не раз высказывались в том смысле, что политика — это порча. Вот и избавьте от нее вашего питомца… Кстати, — насторожился он вдруг. — А почему вы раньше так не сделали?
— Раньше! — с досадой бросил Ефрем. — Когда раньше? Полмесяца назад? Когда Глебушку на массу прошибло?
— Ну да…
— Так полмесяца назад новолуние было! В новолуние размыкало вообще не работает.
— А в полнолуние?
— А в полнолуние — на полную мощь!
Обомлел кувшиннорылый, прикинул. До полнолуния оставалось три дня. Стало быть, есть еще шанс.
— Я смотрю, старшой-то ваш, — ворчливо заметил колдун, — так книжку и не прочел.
— Книжку?..
— Савелий Сирота, — напомнил Ефрем. — «Промывка ауры в корень»?
— М-м… нет. Точно нет. Во всяком случае, не осилил. Он при мне ее в угол швырял.
— Талантливый был мальчонка, — молвил со вздохом старый колдун, должно быть, имея в виду безвременно ушедшего ауролога. — Даром что парикмахер. Жаль, затравили… Так вот у него там в книжке этой все по фазам луны расписано. Насчет размыкала.
— Тоже ваш ученик?
— Не-эт… Даже и не встречались ни разу. Тусовки-то разные. Он — теоретик, я — практик. Да и возраст тоже… Ну да дело прошлое, что о нем толковать? Ты мне лучше, мил человек Викентий, вот чего скажи… Положим, разочаровался Глебушка в политике. Послал всех к черту перед самыми выборами. Пришли вы к власти. И начали, стало быть, бороться с темными силами оккультизма. То есть с кем? А со мной и с тем же Глебушкой… — Колдун замолчал, вперил испытующий взор в кувшиннорылого.
Тот был скорее задумчив, нежели смущен.
— Знаете, Ефрем Поликарпович, — с некоторым даже сожалением заговорил он. — Мне почему-то казалось, что вы сильнее в диалектике. Как ни странно, предстоящая наша борьба с оккультизмом и есть залог вашего будущего благоденствия.
— Даже так?
— Да, представьте. Я ведь перед тем, как сюда явиться, тщательнейшим образом изучил все доносы в господнадзор на вас и на вашего ученика — во всяком случае, за последние полгода. Как вы думаете, кто их туда посылал? Не знаете? Так я скажу! Бесчисленные ваши коллеги, которые спят и грезят, как бы вас съесть с потрохами. Как перехватить вашу клиентуру. Как навести на вас порчу. На Глеба-то, кстати, навели… А Савелия Сироту и вовсе затравили… Так вот именно с ними, с вашими недоброжелателями, мы и намерены вести борьбу. Открытую и беспощадную.
— А со мной, значит, нет?
— С вами — нет.
— Из благодарности, что ли?
— Ну, во-первых, согласитесь, пока еще благодарить не за что. А во-вторых… Видите ли, с кем бы государство ни принималось бороться, оно обязательно оставляет парочку врагов в целости и сохранности.
— Вроде как на развод?
— Нет-нет, отнюдь не на развод. Оставляет для того, чтобы в любой момент их можно было предъявить международному сообществу. Дескать, извольте убедиться, дамы и господа: мы боремся не со всеми колдунами, как нас обвиняют, а только с плохими колдунами. С теми, кто приносит явный вред населению. Но у нас есть и хорошие колдуны. Вот, пожалуйста, маститый чародей Ефрем Нехорошев, мировая величина. Вот достойный продолжатель его дела Глеб Портнягин. Да, инакомыслящие! Но с ними мы не боремся. Мы холим их и лелеем…
— Так-так…
— Иными словами, мы предлагаем вам, Ефрем Поликарпович, роль хорошего колдуна. Вам и вашему питомцу. Однако все это при условии, что операция «Секондхендж» пройдет успешно… Лет-то уже немало, а, Ефрем Поликарпович? А конкуренты все наглее, все бесцеремоннее, беспощаднее… Вы говорите: борьба! Какая борьба? Та жизнь, которую вы ведете сейчас, — вот это действительно борьба! Борьба за существование. Кстати, такое впечатление, что вы ее проигрываете…
И товарищ Викентий соболезнующе оглядел убогую однокомнатку, и впрямь похожую больше на склад старьевщика, нежели на человеческое жилище.
— А что вам сейчас предлагал Портнягин? — неожиданно полюбопытствовал он.
Колдун пожал острыми старческими плечами.
— Да примерно то же самое, что и вы… — Слово «вы» опять-таки прозвучало с подчеркнутой гадливостью: не ты, дескать, лично, а твой идеологический колтун. — Жилплощадь расширить, пенсию оформить…
— Да, — согласился кувшиннорылый. — Материально вы и в том, и в другом случае ничего не теряете. Даже приобретаете. Но все-таки, насколько я понимаю, порчу с выученика вам снять хотелось бы…
Ефрем присел наконец к столу, отодвинул стаканчик, подпер кулаком щеку, пригорюнился.
— Знаешь, в чем беда? — посетовал он. — Штаб-то избирательный у Глебушки — из одних колдунов. Как узнают, что он на капище собрался — костьми лягут, а не отпустят… Ладно. К завтрему, глядишь, что-нибудь придумаем.
Глава 10
Проводив мудрое кувшинное рыло, Ефрем Нехорошев дошкандыбал до тусклого кухонного оконца, однако, выглянув во двор, товарища Викентия так нигде и не углядел. Зато углядел дородного седовласого красавца, решительным шагом направлявшегося прямиком к его, Ефрема Нехорошева, подъезду.
Колдун озадаченно ругнулся в бороденку и, покрутив головой, вернулся в комнату. Сел на табурет, обернул морщинистое личико к порогу, стал ждать.
Вскоре спели немазаные петли, заменявшие Ефрему дверной звонок, и в прихожую шагнул Платон Кудесов, известный баклужинский нигромант и сосед по двору. Седая грива, львиный лик, на устах самоуверенная улыбка.
— Здорово, Поликарпыч! — запросто приветствовал он престарелого коллегу. — Все горюешь?
Следует заметить, что открытый визит черного мага к белому сам по себе событие довольно редкое. Хотя, с другой стороны, многое за последние полмесяца изменилось в Баклужино. Призывы Глеба Портнягина к объединению откликнулись во многих сердцах. Кроме того, колдовская ориентация старого чародея Ефрема Нехорошева, как ни крути, по-прежнему представлялась загадочной. Черные в нем подозревали белого, белые — черного. Подчас даже закрадывалось в душу сомнение: да уж не по ту ли он сторону добра и зла?
Тем временем орлиный глаз Платона Кудесова углядел мутный граненый стаканчик на краешке стола.
— Ну вот! — развеселился жизнелюбивый нигромант. — А мне говорили, ты и пить бросил! Я уж беспокоиться начал…
— Выпей, — мрачно предложил Ефрем Нехорошев. — Выдыхается.
— Ты ж знаешь, Поликарпыч, я такую гадость не пью. Коньяк, текила — это да, а водку, тем более самопальную…
— Коньяк, текила… — противным голосом передразнил гурмана Ефрем. — Садись, раз пришел!
С огромным сомнением Платон Кудесов оглядел облезлое, засаленное кресло для посетителей. Поразмыслив, решил поберечь прикид.
— Спасибо. Пешка постою.
— Случилось, что ли, чего?
— Да вот, гляжу, день у тебя сегодня приемный. Подъезд-то твой из моих окон — как на ладони. С самого утра идут и идут. Дай, думаю, и я загляну.
— Да это так, клиенты… — буркнул колдун. — Кому судьбу узнать, кому зубы заговорить…
— Ну, насчет зубов это и мы могем, — глубокомысленно заметил Платон. — Крутые, однако, у тебя клиенты! На двух джипах приезжают. Только почему-то за уголком ставят, а сами до подъезда ножками-ножками и все вдоль стеночки, все с оглядочкой… Потом смотрю: мать честна! Кандидат в Президенты собственной персоной пожаловали. Уважил, стало быть, старика… Сколько он у тебя уже не был?
— Да почитай, все полмесяца…
— А за неделю до выборов, значит, вспомнил. Похвально, похвально… Как он, кстати, на твой взгляд?
— Как-как! — хмуро отозвался Ефрем. — Порченый — он и есть порченый.
— Да ладно тебе! — пристыдил его Платон. — В кандидаты угодить — шутка? Погоди, будут тебя еще на старости лет по школам водить, будешь детишкам рассказывать, как такого орла воспитал. Только, слышь, — озабоченно добавил он, — про художества его особо не распространяйся. Ну там как склад продовольственный взломал… Или это он до тебя еще?
— До меня.
— А сейчас он с тобой о чем говорил?
— Да если бы со мной! — бросил в сердцах старый чародей. — Он тут в моем лице всему баклужинскому народу речи толкал. О единстве и процветании. Чуть ли не в партию вступить агитировал. Сунул я его в размыкало, чтоб опомнился малость…
Платон Кудесов моргнул.
— А размыкало откуда?
— Сам на скорую руку сварганил. Что подвернулось — из того и…
Маститый нигромант уважительно выпятил губы и медленно поцокал языком. Словно лошадка под окнами прошла. Как бы там ни было, а Ефрем Нехорошев все равно оставался первым колдуном Баклужино. Верно говорят: мастерства не пропьешь.
— Еще, я слышал, хорошее средство — в прорубь головой окунуть, — заметил чернокнижник. — А после того, как в размыкале побывал? Что говорил?
— Жалился, — вздохнул Ефрем. — Никакой, говорит, жизни. Ни вздохнуть, говорит, ни кашлянуть…
Платон Кудесов задумчиво выпятил массивную нижнюю губу и свел брови, отчего лик его стал окончательно львиным. Хоть над подъездом лепи.
— Да, пожалуй, в чем-то ты и прав, — молвил он со вздохом. — Как говаривал Карлос Кастанеда, не по Хуану сомбреро… И ведь хороший колдун из него уже получался! А политик… Ну вот честно скажи, Поликарпыч, какой из него к черту политик? Ни ступить, ни молвить не умеет…
— За него там и молвят, и ступят, — проворчал Ефрем.
— Знаю… — горестно отозвался Платон. — Ох, знаю… Сам, между прочим, в избирательном штабе состою.
— Кем? — с неожиданным проблеском интереса спросил колдун.
— Так… на подхвате…
— Но влияние-то имеешь?
— А как же! Не мальчик, чать…
Оба задумались — и, скорее всего, об одном и том же.
— Честно сказать, — снова заговорил Платон, — не столько его, сколько тебя жалко. Маешься же… Да! Обормот, хулиган, но ученик, ученик… Всю небось душу в него вложил, а он… Эх!
— Ну так и твой тоже в политику полез… — недовольно заметил Ефрем. — Два сапога пара.
После таких слов Платон Кудесов должен был, по идее, закручиниться еще сильнее, но вместо этого почему-то замялся, принялся выскребать ноготком из краешка глаза воображаемую соринку. Действительно, его собственный ученик Игнат Фастунов тоже принимал участие в выборах и даже шел запасным кандидатом от того же блока «Колдуны за демократию». А Портнягин, стало быть, основным.
— Ну, с моим-то все ясно… — небрежно сказал Платон, справившись наконец с соринкой. — Нигромант он, между нами, средненький — прямой ему резон в чиновники податься… А твой-то при всех его закидонах, что ни говори, а талант! Самородок… Слушай, может, не поздно еще переиграть? — неожиданно спросил он. — Лучше, знаешь, хороший колдун, чем плохой Президент…
Старый чародей Ефрем Нехорошев вздернул косматую бровь.
— В смысле?
— Н-ну… сам же говорил: после размыкала в нем сразу что-то человеческое проклюнулось… на пару минут… Вот я и думаю…
— Как бы Глебушку перед выборами на капище затащить? — прямо спросил колдун. — В Секондхендж?
Врасплох застал. И податься интригану было некуда. А раз некуда, значит нужно стоять насмерть.
— Да, — не дрогнув, твердо отвечал Платон Кудесов. Львиный лик его был суров. — Пойми, Поликарпыч, это единственный выход и для тебя, и для него, и для всего Баклужино. Конечно, я как член избирательного штаба мог бы организовать в Секондхендже что-нибудь этакое предвыборное… с его участием… Но ты ж сам понимаешь, без твоего слова все это не более чем химера. А вот если там будешь ты…
Долгое время старый чародей пребывал в глубоком раздумье.
— А выборы не продуете? — с сомнением спросил он.
Глава 11
Казалось бы, душераздирающие публикации о самоубийстве бледного одутловатого поэта-новатора должны были отпугнуть народ от Секондхенджа. За границей, кстати, так бы оно и произошло. У нас же, как всегда, случилось обратное. Уже к вечеру первого дня окрестности неолитического капища заметно оживились. Городские приезжали на внедорожниках, сельские большей частью приходили пешком — и все ради того, чтобы подобраться к прогалу меж каменных столпов, посмотреть на спрутообразный дубок и, обмирая от сладкого ужаса, увидеть на одном из его корявых щупалец обрывок столыпинского галстука.
Этим, впрочем, и ограничивались. За мегалиты никто не совался — слава богу, ума хватило.
Преобладали, конечно, праздные зеваки, однако появлялись и принюхивающиеся рыльца делового пошиба — из самых вертких да востреньких: журналисты, агенты туристических фирм, всевозможная колдовская шушера.
Был среди них фоторепортер политически нейтральной газеты «Баклужинец», долговязый унылый тип, обладавшим драгоценным для нейтральной прессы качеством — появляться на месте съемки не раньше чем через сутки с момента сенсации. Особо распространяться о нем не стоит, поскольку личность это малоинтересная, да и участие его в излагаемых событиях весьма незначительно.
Запоздало сфотографировав обрезок галстука, он зачем-то решил обойти Секондхендж по периметру, залез в болотце, вылез, поискал иных путей, забрел на какой-то взгорок, увенчанный тремя дубами, где ощутил некую дрожь в воздухе, легкий озноб во всем теле и услышал невнятные замогильные голоса. Повеяло сенсацией — и этого было достаточно, чтобы многоопытный газетчик удалился оттуда на цыпочках, не гневя судьбу и даже не пытаясь запечатлеть слабое дрожание воздуха меж стволами.
— Ну, этот хоть сообразительный, — буркнул старый колдун Ефрем Нехорошев, неприязненно глядя вслед прыгающему с бугорка на бугорок фоторепортеру. Приподнялся со складного туристического стула и, запахнув поплотнее шубейку из Чебурашки, воссел вновь. — Говорил же, не выйдет спокойно потолковать…
Оба его собеседника виновато крякнули. Настояв на том, что встречу следует провести где-нибудь подальше от людских глаз, они явно недооценили нездоровое любопытство баклужинцев. Даже еще и рассесться как следует не успели, а уже прозвенел издали восторженный мальчишеский голос: «Гля! Во алкаши городские наглеют! Стулья принесли, гля!..». И пришлось Ефрему Нехорошеву с Платоном Кудесовым к неудовольствию товарища Викентия принять колдовские меры предосторожности. Ну да ради конспирации на что не пойдешь!
А с другой стороны, где ее еще было назначать, эту встречу? В вагончике, что ли, временно исполняющем роль агитхрама? Или в избирательном штабе Глеба Портнягина? Да и убогая однокомнатка Поликарпыча вряд ли подошла бы для такой цели: и на виду, и клиенты поговорить не дадут. Вот и решили потолковать здесь, на природе: два политических противника и до мозга костей аполитичный пожилой чародей.
— Значит, хотим-то мы все одного, — угрюмо подвел черту Ефрем Нехорошев. — Только по разным причинам. Тебе, Викентий, Глебушка сейчас главный враг. Тебе, Платоша, лишь бы Игнашку в Президенты просунуть. А мне бы вот только порчу с дурака снять. Школил его, школил, а он, вишь…
Рассердился и замолчал.
— Честно сказать, — недовольно покашливая, вступил Платон Кудесов, — я не совсем понимаю, что здесь делает товарищ Викентий…
— Просто Викентий, — немедленно поправил тот.
— Хорошо. Просто Викентий. В конце концов, это частное дело двух колдунов, черного и белого. Зачем привлекать еще кого-то с той стороны баррикады?
— А я вот тоже не понимаю, — тут же окрысился Викентий. — За каким, простите, дьяволом, Ефрем Поликарпович, было посвящать в наш с вами план…
— А ну-ка тихо вы! — сказал Ефрем, и стало тихо. — Да ежели бы не нужда! Ежели бы я один смог все это сварганить — стал бы, что ли, вязаться с двумя такими чудаками, как вы?
Двое поняли, что зарвались, и малость прижухли. Ефрем продолжал:
— Я тебе, мил человек Викентий, в прошлый раз уже говорил: в избирательном штабе у Глебушки колдунов, как собак нерезаных. И все они знают, что такое капище в полнолуние. Ну назначу я ему там свиданку! Сможет он уйти тайно, сам по себе?
— Не сможет, — вздохнул Платон. — Вцепятся и не отпустят. Как смертника, стерегут…
— Во-от… Стало быть, нужен свой человек в штабе, который все бы это и устроил. Чтоб комар носа не подточил. Машину к подъезду, сам рядом с шофером — и вперед, на капище. Есть такой человек? Есть. Вот он тут сидит. Платон Кудесов…
— Погоди, Поликарпыч, — снова вмешался Платон. — Что-то я по-другому себе это представлял. Почему тайно?
— А как?
— Да открыто же! Официально! Ты прикинь: все Баклужино знает, что политику ты на вздым не терпишь. Думаешь, зря сегодня утром к тебе Глеб подкатывался, клинья подбивал? Ему твоя поддержка позарез нужна! Хорош кандидат, если собственный наставник его не одобряет… А тут взял вдруг да прозрел! Символическая смычка прошлого с грядущим, а? Ефрем Нехорошев благословляет Глеба Портнягина. И не где-нибудь — на священной земле Секондхенджа! Вот это, я понимаю, предвыборная акция!
Старый чародей очумело потряс шапчонкой из Чебурашки.
— Ты… слышь… Платошка! Соображай, что мелешь! Да ни один колдун в этом вашем штабе…
— Колдун? — презрительно прищурившись, перебил маститый чернокнижник. — Какие там колдуны? Так, подколдовки, недоучки разные… Обшмыга третьего разряда! Разве порядочный колдун пойдет в избирательный штаб? Из настоящих там я один, и то ради Игнашки…
— И что ж ты им скажешь?
— Не я, а мы. Мы с тобой, Поликарпыч! А скажем вот что: не смыслите вы, салаги, в гиблых местах ни уха, ни рыла. Секондхендж только для грешников страшен. А безгрешным — хоть бы хны! Например, кандидату…
— Думаешь, поверят?
— Кому ж тогда верить, если не нам с тобой! Первые чародеи Баклужино мы или кто?..
Задумался Ефрем. Платон и Викентий примолкли, ожидая решения.
— Нет… — с сожалением молвил наконец старый колдун. — Тут еще что-то нужно. Беда нужна.
— Что за беда? — встрепенулся кувшиннорылый Викентий.
— Это уж тебе, мил человек, решать, что за беда! — фыркнул старикан. — Какую вы там беду, коммуняки православные, на нашу голову придумаете? Причем, слышь, такую, — озабоченно добавил он, — чтобы у всех в штабе мозги спеклись… Чтобы на все с перепугу согласились. Думай давай…
Теперь уже колдуны с надеждой воззрились на озадаченного Викентия.
— Н-ну… — медленно и словно бы через силу вымолвил он минуту спустя. — Скажем… развалить бульдозером Секондхендж.
Переглянулись колдуны.
— Ага! Развалишь ты его бульдозером!.. — хмыкнул Платон. — Взорвать — еще куда ни шло… А в чем беда-то? Ну развалишь. И кому от этого хуже станет?
— Погодь! — прервал его Ефрем. — Викентий-то дело сказал. Бульдозером, не бульдозером… Главное волну поднять.
— Мотивы, — железным голосом продолжал излагать товарищ Викентий. — Языческое капище, гнездо суеверий, алтарь дьявола, представляющий прямую смертельную угрозу для населения. Раздуть по новой самоубийство этого недоумка…
А в прогале между черных корявых сучьев над головами заговорщиков все отчетливее намечалась некая энергетическая всклокоченность, постепенно уплотняющаяся в колтун грандиозного замысла. Она была уже настолько самодостаточна, что управляла своими творцами, подергивая их за незримые астральные нити.
— Да-да-да… — сказал Платон Кудесов, откидываясь на спинку складного стула и будто бы в забытьи прикрывая веки. — А мы, значит, в ответ: баклужинская святыня, уникальный исторический памятник мегалитических времен… Не допустим варварства, то-се… Обязательно помянуть разрушение исламскими фундаменталистами буддийских скульптур… И тоже в рамках предвыборной кампании.
— Знаешь, чем пригрози? — посоветовал Ефрем Викентию. — Скажи: подгоним кран и снимем к едрене фене ключевую перемычку. Как в Англии…
— А где она… ключевая?..
— Какая тебе разница! Все равно же снимать не будешь.
— А как же тогда?
Старый колдун Ефрем Нехорошев не услышал — был погружен в какие-то свои подсчеты.
— Времени маловато… — пожаловался он неизвестно кому. — Тогда так, голуби! Дуйте мигом каждый в свою редакцию и чтобы мне наутро дым стоял коромыслом! «Уничтожим Секондхендж!» «Руки прочь от Секондхенджа!» Людишек (до единого!) на демонстрации протеста, на митинги! Денька два так пошумим, а на третий, аккурат в полнолуние, придем к соглашению. Назначим в Секондхендже встречу. Дескать, на ней-то все и обсудим. С нашей стороны будем мы с Глебушкой, а с вашей… — И старикан виновато развел пошитыми из Чебурашки рукавами. — Прости, мил человек, но хотя бы кого-то одного придется…
— Да кто ж на такое пойдет? — вырвалось у Платона Кудесова. — Я имею в виду, добровольно…
Кувшинное рыло надменно вздернулось.
— Вы полагате, — презрительно осведомился товарищ Викентий, — что в наших рядах не найдется никого, кто бы ради народного блага шагнул под размыкало?
Между тем вечерело. Основания мегалитических столпов окутались сумраком, под одну из перемычек (возможно, ключевую) заглядывала розоватая круглая луна.
Сколько раз в окрестностях Секондхенджа шли подобные тайные сговоры! Может, его и сложили когда-то в качестве ловушки для неугодного кандидата в вожди. Сгущались точно такие же сумерки и точно такая же луна висела над капищем, когда озаренный факельным огнем ступил он под клики толпы в каменный круг и понял внезапно, какая это в сущности фигня — власть над племенем.
Оцепенел, уподобившись мегалитическому столбу, потом бросил наземь регалии и… Хорошо, если ушел в жрецы.
Глава 12
Ах, если бы не отвращение к любым проявлениям социальной активности, какой бы вышел из Ефрема Нехорошева выдающийся политтехнолог! То, что творилось в Баклужино на протяжении двух последующих дней, не нуждается в описании, поскольку полностью соответствует приведенным выше словам старого колдуна.
Когда же объявлено было о том, что обе противоборствующие стороны согласились решить судьбу капища в публичной полемике двух своих представителей посреди Секондхенджа, город обезумел окончательно и к трем часам дня вымер. То есть стал безлюден. Все способное тем или иным образом передвигаться схлынуло в направлении Колдобышей.
Нив неолите, ни в бронзовом веке — никогда не собиралось возле каменных столпов столь грандиозных толп, ибо все тогдашнее население вполне бы уместилось сегодня в одной девятиэтажке. Не выстави городские власти оцепления, последствия были бы непредставимы: задние, напирая на передних, наверняка бы вдавили их на внутреннюю территорию капища. Единственным местом, где людские массы не смогли подступить вплотную к памятнику неолитической культуры, явилось болотце, в котором пару дней назад чуть не увяз незадачливый фотокорреспондент политически нейтральной газеты «Баклужинец».
Забегая вперед, скажем, что вред реликтовым дубравам был нанесен ужасающий. Неделю потом вывозили фантики, банки из-под пива и оставшуюся от групп поддержки мишуру.
Конечно, по логике акцию следовало учинить в ночь полнолуния, но, слава богу, вовремя сообразили, что в темное время суток контролировать такую ораву, мягко говоря, затруднительно, а стало быть, жертв не избежать. Поэтому встречу назначили днем.
В мирные переговоры на лужайке, обещанные прессой, никто, понятное дело, не верил. Чернь жаждала зрелища, и перла к Секондхенджу, как некогда в Колизей. Все знали, что предстоит поединок. Или даже не поединок, а средневековый суд Божий, когда истца и ответчика подвергали жестокому, но одинаковому испытанию: скажем, бросали связанными в воду, а потом смотрели, кто из них выплывет.
В частном порядке заключались многочисленные пари, а кое-кто из самых сообразительных и вовсе учинил тотализатор. Несомненным фаворитом считался, разумеется, Портнягин.
— Как ты? — озабоченно спросил товарищ Арсений, невольно повысив голос, поскольку было очень шумно.
— Это в смысле: не струсил ли? — мрачно усмехнулся товарищ Артём.
— Что ты не струсил, в этом я уверен. Волнуешься?
— Не очень. — Совиные глаза Артёма равнодушно окинули изнемогающее под людским напором оцепление. — Знаешь, если честно, не верю я, будто какое-то поганое размыкало… Ну, прочел я этого Сироту! Волокна там у него распрямляются. И что? По-моему, если есть в тебе вера, гни ее, распрямляй, она от этого только тверже станет…
— Ну, дай бог… — пробормотал товарищ Арсений.
В следующий миг людское скопище по ту сторону капища так громко взревело и так долго не умолкало, что означать это могло одно: прибыли Портнягин с Нехорошевым.
Верно, прибыли. На огромном серебристо-сером джипе (лимузин бы до Секондхенджа не добрался).
— Слышь, — хмуро спросил Глеб старого колдуна, когда обоих приняли с почестями и стало чуть потише. — Но ты уверен вообще?..
— Уверен, Глебушка, уверен, — даже не дослушав, задребезжал чародей. — То есть даже и не сумлевайся. Обманывал я тебя когда-нибудь?
После этих слов кандидат в Президенты совсем нахмурился. Если честно, случая не было, чтобы старый колдун Ефрем Нехорошев в чем-нибудь не надурил ученика. Что поделаешь — педагогика. Доводилось вам, скажем, общаться с преподавателями начальных классов, ушедшими на заслуженный отдых? Это кошмар какой-то! Привыкши, что детишки смотрят им в рот и берут на веру каждое их слово, эти токари душ человеческих пытаются морочить вам голову теми же самыми приемчиками, какими морочили малышне, да еще и обижаются, когда пошлешь.
Однако назад уже дороги не было. Пала тишина. Все встали на цыпочки, протянули шеи и вылупили глаза. Те, которым повезло оказаться в первых рядах и не впритык к монолиту, видели, как медленным шагом, чем-то напоминая дуэлянтов, сближаются идейные противники: с одной стороны — старичок в Чебурашке, поддерживаемый под локоток хмурым рослым юношей, с другой — одинокий надменный крепыш с немигающими совиными глазами.
Ефрем Нехорошев и сам уже не помнил, сколько раз он ступал на заклятую эту землю в пору полнолуния. Как всегда, душу охватила неизъяснимая печаль — стало нестерпимо жаль и смертного себя, и прочих собравшихся здесь смертных, и это смертное Мироздание, возникшее неизвестно зачем и неизвестно зачем бегущее к собственной гибели.
Потом он почувствовал, что рука Глебушки, поддерживавшая под локоток, дрогнула, разжалась. Повернулся, увидел ошеломленное лицо питомца и его исполненные священного ужаса глаза. Тогда он перевел взгляд на товарища Артёма. Товарищ Артём мечтательно улыбался.
— Ауа… — еле слышно произнес он. — Ауы…
Повернулся, запинающимся шагом двинулся в сторону болотца и скрылся за одним из монолитов, откуда вскоре ничего не прозвучало, поскольку пистолет у товарища Артёма был с глушителем.
Помертвелые губы Глеба Портнягина шевельнулись.
— Ефрем… — потрясение выговорил он. — Ради чего…
Дальнейшие его слова Ефрему Нехорошеву услышать не удалось. Запинающийся уход товарища Артёма был правильно воспринят публикой как полное поражение православных коммунистов — и толпа грянула во всю дурь. Разумеется, в иное время старый колдун с легкостью сумел бы разобрать окончание Глебушкиной фразы по движению губ, но только не сейчас. Слишком уж велика была мировая скорбь.
Все, что он в тот момент смог, это взять прозревшего Глебушку за руку и вывести его с заклятой земли.
К ним кинулись, отстранили друг от друга, колдуна оставили стоять, где стоял, а кандидата повлекли к трибуне, сметанной на скорую руку сегодня утром. Тот пытался освободиться, но холуев было слишком много. Весь штаб.
Оказавшись перед микрофоном, опомнившийся от всего сразу Портнягин с содроганием оглядел море голов.
— От нас даже галактики разбегаются… — дождавшись тишины, хрипло выдохнул он.
Скопище с готовностью рявкнуло, ударило в ладоши. Какой там, к лешему, цвет культуры, сбредающийся по человечку в «Авторской глухоте», — здесь сошлось все Баклужино, все классы, все сословия. Заорут так заорут.
— Все, что мы делаем, бессмысленно…
Восторженный рев повторился.
— Мы обречены…
Восторженный рев.
Наконец после четвертой или пятой фразы Портнягин не выдержал и, безнадежно махнув рукой, сошел на грешную землю, где тут же был подхвачен и упрятан в джип. Толпа ликовала.
— Во как надо! — приплясывая, вопил неподалеку от Ефрема Нехорошева некий баклужинский обыватель средних лет. — Еще хлестче, чем тогда в кафешке! Это, я понимаю, Президент! Всю правду-матку в двух словах! По-нашенски! А чего рассусоливать?..
Огромный серо-серебристый джип двинулся в сторону города, и толпа подалась за ним. У подножия мегалитического столба остались цепенеть Платон Кудесов, кувшиннорылый товарищ Викентий и сам Ефрем.
— А ведь лопухнулись мы с вами, голуби, — удрученно молвил старый колдун.
— Думаешь? — тревожно спросил Платон.
— Да, иногда, — машинально съязвил тот, глядя на бурлящий людской отлив, из которого всплывала временами серебристая крыша джипа. — А хорошо бы почаще…
— Не понимаю, — несколько раздраженно сказал Викентий. — Так он разочаровался в политике или нет?
— Разочаровался, — буркнул чародей. — А толку? Вот если бы народ в нем разочаровался — другое дело! Но весь народ-то на капище не загонишь…
— Ты хочешь сказать… — с запинкой заговорил Платон, — что он даже не подаст в отставку?..
— Какая разница? Подаст, не подаст… Кто у него эту отставку примет?
— Но этого же не скроешь! Он же молчать не будет!
— Так он и сейчас не молчал…
Платон Кудесов ошалело потряс львиной своей гривой.
— Нет, позволь… Как вообще можно президентствовать, если у тебя аура промыта в корень? Колтуны разошлись, узелки распустились…
— Завьют, заплетут, припудрят… — ворчливо утешил колдун. — Вон их сколько, парикмахеров! Целое Баклужино… Да уж, попал так попал…
Крякнул, насупился, потом запустил руку в глубокий карман шубейки и достал на свет божий все ту же многострадальную поллитровку.
— Вы, голуби, как хотите, а я, пожалуй, хлебну…Алая аура протопарторга
Алая аура протопарторга(роман)С каким наслаждением перевешал бы я всех политиков, не будь это политической акцией!
Но знаешь ли, чем сильны мы, Басманов?
Не войском, нет, не польскою подмогой,
А мнением: да! мнением народным.
Кого только нету на Руси — колдуны-демократы, митрозамполиты, комсобогомольцы. И у каждой своей нечисти. У кого — заморские гоблины, у кого — родные домовые.
Домовым на Руси всегда жилось несладко, но бедняге Анчутке пришлось уж настолько солоно, что порешил он бежать за кордон. Короче, эмигрировать. В сомнительной компании протопарторга Африкана, невинной жертвы гнусных политических интриг.
Но… попали наши беженцы из огня да в полымя. За кордоном-то — дела еще почище. Тут вам и криминальные местные домовые, балующиеся на досуге рэкетом, и нахальные гремлины на крутых «шестисотых», и лихая террористическая организация «Ограбанкъ». А Африкана так и просто считают засланным спецагентом. Но несмотря ни на какие вражьи происки, все непобедимее реет над протопарторгом, как гордое красное знамя, таинственная алая аура…
Глава 1
Анчутка, возраст неизвестен, беженецА вот любопытно, жилось ли когда-нибудь сладко русскому домовому? Ой, нет… Разве что до Крещения Руси, но о тех замшелых временах никто уже и не помнит — столько даже домовые не живут.
При царе попы зверствовали: нагрянет гривастый с кадилом, всю избу ладаном отравит, углы святой водой пометит — из вредности, а от нее шерстка портится и сила пропадает… Спасибо советской власти: постреляли извергов, посажали, а те, что убереглись, тихие стали, безвредные. Ну, думали, заживем… Куда там! При Луначарском-то оно вроде бы и ничего было, а вот как передали всю нечистую силу из Наркомпроса в НКВД — мать моя кикимора! Такое началось! До сих пор совестно: хозяев, бывало, сдавать приходилось…
Ничего, перетерпели, обвыклись… Опять же оттепель подкатила хрущевская. Чем не жизнь? Главное: от календарика отрывного по красным дням держись подальше и под пионерский салют как-нибудь там случайно не влети… Ох, люди, люди! И надо же им было опять все вверх дном перепрокинуть! Зла не хватает…
Анчутка заставил себя отвлечься от скорбных раздумий — и огляделся. Кругом сиял разлив. Вода и суша лежали, можно сказать, на одном уровне, так что оставалось лишь гадать, почему вон тот участок затоплен, а этот, к примеру, нет…
А ведь придется возвращаться — явно забрел не туда: вода с трех сторон, брода не видать, мостка — тем более. Умей Анчутка плавать… Но плавать Анчутка не умел. Как и всякий порядочный домовой, об этой таинственной способности он и думать не мог без содрогания.
Тихонько вздохнул и заковылял обратно. Привыкши к плоским поверхностям людских жилищ, Анчутка горестно дивился почве, через каждые пять шагов обязательно подстраивающей какую-нибудь каверзу: то рытвину подложит, то хворостину…
Вообще дикая природа вела себя враждебно и насмешливо.
Вдобавок выяснилось, что вне человеческого жилья нехитрое Анчуткино колдовство полностью утрачивает силу: невидимкой — и то не пройдешь. Он понял это еще в черте города, когда, пробираясь через кустарники, услышал изумленный мальчишеский возглас:
— Йех! Гля, какой котяра крутой!..
В другой бы раз Анчутка обиделся… Теперь для полного счастья не хватало только нарваться на кого-нибудь из леших, с которыми домовые враждовали издавна. То-то было бы им радости обойти родственничка, чтобы вдоволь наплутался, фраер городской, в трех соснах… Да, но ведь он и так уже плутает…
Внезапно на округу лег плотный натужный гул турбин. Над поймой, содрогая и морщиня гладь заливных лугов, хищно и лениво разворачивалось «крыло» американских самолетов. По-нашему, по-лыцки — «звено». Впереди шел разведчик, беременный подвесными баками и контейнерами с аппаратурой. Его сопровождала группа прикрытия. Акульи морды, черно-желтые стабилизаторы… Реакционный и богопротивный блок НАТО, науськанный баклужинской демократией, настойчиво искал повод нанести удар по православному социалистическому Лыцку. Анчутка вскинулся на задние лапки и встревоженно повел личиком. В какой он хоть стороне, этот блокпост?.. Вроде бы вон там…
Впереди на нежно-зеленом бугорочке маячило нечто родное и знакомое, а именно: две отвесно врытые трубы, к которым в незапамятные еще времена приварен был жестяной щит, ныне вылинявший с лица и ржавый с изнанки. «ИЗОБИЛИЕ — ПУТЬ К ОРОШЕНИЮ!» — значилось на нем.
Видимо, какое-то старое, утратившее силу заклинание…
Добравшись до исторического памятника, Анчутка присел на корточки и в изнеможении привалился круглой спинкой к теплой рыжей трубе. Пусть не жилище, но все-таки что-то, сделанное человеческими руками… Кстати, Анчутка уже отдыхал под этой древней конструкцией, причем совсем недавно.
«Если и впрямь водит, — уныло мыслил он, — ой, не выбраться… Нет, не люблю я леших… Дураки какие-то, даром что родня…»
А впрочем… Времена-то ведь меняются — и, как водится, к худшему. Всей лыцкой нечисти нынче трудно. Так что, может, и смилуется лесная братва: поводит-поводит, а там, глядишь, проникнется сочувствием, к блокпосту дорогу укажет…
Хотя Анчутка — тоже домовой с понятиями: он бы и сам не принял помощи от леших…
Вновь смежил веки и припомнил с тоской тот неладный день, после которого все вокруг снова пошло кувырком. Было это вроде бы на излете лета, а год Анчутка, как водится, запамятовал… Людское это дело — годы считать…
Началось с того, что на чердак к нему заявился рыжий, не внушающий доверия кот и пригласил в подвал, где должна была состояться какая-то там сходка. Анчутка, понятно, удивился. Обычно коты держатся независимо и посторонних лиц в дрязги свои не посвящают. Тем более домовых, представляющих, по их мнению, прямую угрозу кошачьей вольнице. Видимо, стряслось нечто неслыханное…
Количество котов в подвале — ошеломляло. Не иначе — со всех окрестных дворов набежали. Анчутке тут же вспомнилось, что три последних дня были какие-то беспокойные. Снаружи то и дело лязгало, громыхало, стены подрагивали, да и жильцы вели себя несколько странно: лаялись до матерного хрипа, а из-за чего — даже и не поймешь…
Черный облезлый котяра бандитского вида бесшумно махнул на сочащуюся влагой трубу и победно оглядел собрание.
— Когда мы стенали под игом Янаева… — завел он навзрыд.
Кто такой Янаев, Анчутка не знал, но ему стало настолько страшно, что часть воплей он пропустил. Услышанное чем-то неуловимо напомнило те жуткие надрывные речи, которых он вдоволь наслушался в годы репрессий.
А кот продолжал кликушески: — …Девятнадцатого августа я дважды перебежал дорогу полку КГБ! Рискуя жизнью! Мурка — свидетель! Причем второй раз — в непосредственной близости от гусениц! На меня даже заорали: «Брысь, зараза черная!» А где, позвольте спросить, был в это время Маркиз из двадцать третьей квартиры? Почему он не возвысил свое «мяу» до гневной ноты протеста против неконституционного переворота?..
Да-да, именно так оно все и начиналось…
Рядом с Анчуткой зашумели тяжелые крылья, и он брезгливо приподнял левое веко. В двух шагах от него головастая серая ворона с подозрительно невинным видом выклевывала что-то из травки, причем как бы невзначай подступала все ближе и ближе к трубе, возле которой прикорнул сам Анчутка. Явно пыталась зайти с тыла. Надо полагать, тоже не разобралась и приняла домового за необычно крупного кота. А известно, что нет для вороны доблести выше, чем подкрасться к кошке и клюнуть ее в хвост.
— Пшла!.. — прошипел Анчутка, оскорбленный до глубины души. Он вообще терпеть не мог ворон — за скандальный нрав и склонность к левому экстремизму.
Ворона подскочила от неожиданности и, забив крыльями, с хриплым заполошным карканьем отпрыгнула сразу шага на три. Людских, естественно…
На шоссе перед блокпостом Анчутка выбрался лишь во второй половине дня. Каким образом ему это удалось, он, по правде сказать, и сам не уразумел. Ясно было одно: никакой его леший по бесчисленным мысам, полуостровкам и перешейкам не водил — от лешего скоро не вырвешься.
Где-то за леском натруженно выли турбины. Чувствуя себя в безопасности, американцы разгуливали на пренебрежительно малых высотах. Ладно, пусть их…
А вот кто и впрямь то и дело угрожал Анчутке сверху — так это вороны… Картавая весть о том, что в округе бродит заплутавший домовой, подняла в воздух весь личный состав — штук пять бандформирований во главе с полевыми командирами. Вороны ложились на крыло и с гортанным карканьем по очереди пикировали на цель, причем делали это скорее всего из соображений хулиганских, нежели политических. Откуда им, в самом деле, было знать, какая такая у Анчутки платформа!
Время от времени он останавливался, приседал и, вздув шерстку, вскидывал навстречу воздушной атаке остервенелое личико. Ворона пугалась и, истошно вопя, шарахалась от греха подальше. Пусть даже лишенный колдовских способностей, домовой вполне мог перехватить ее на лету и свернуть поганке шею.
Нет, самих ворон Анчутка не боялся. Он боялся, что орущая и клубящаяся подобно бумажному пеплу стая привлечет к нему излишнее внимание. Погранцам, допустим, домовые и прочая там нечисть — до фени, таможенникам — тем более, а вот мимо острого взора отморозков из миграционного контроля, пожалуй, и не проскочишь…
Перед блокпостом вороны рассеялись, что, однако, нисколько Анчутку не обрадовало. Уж больно поспешно они это сделали. Постанывая от нехороших предчувствий, он с опаской выглянул из-за пригорка.
Странное зрелище представилось ему: оба берега Чумахлинки располагались примерно на одном уровне, и тем не менее все обозримое пространство, принадлежащее Лыцку, было затоплено, съедено водой, в то время как баклужинская территория лежала сухая и теплая. Река разлилась в одну сторону. Удивляться, впрочем, тут было нечему: то, что Баклужино и Лыцк живут по разным календарям, тайной ни для кого не являлось.
Мост через Чумахлинку был уставлен бетонными блоками и снабжен шлагбаумами. По эту сторону похаживали рослые парни в широких брезентовых плащах колоколом и в глубоких касках. Ни лиц, ни рук — одни лишь подбородки наружу. И автоматный ствол из-под полы.
Кроме того, неподалеку от гусеничной бронечасовенки с навершием в виде креста, увенчанного пятиконечной звездой, маячила парочка черных ряс. Худо дело! Безошибочным зрением домового Анчутка ясно различал светлую дымку, окутывающую каждого человека. Он даже знал, что называется она аурой, и неплохо разбирался в ее оттенках… Так вот у этих двоих аура была красного цвета с коричневатым отливом. Попадешься таким в руки — пощады не жди…
Беженец затосковал и с надеждой поднял глаза на противоположный берег. Там за полосатым шлагбаумом вызывающе безмятежно прогуливались молодые люди в голубеньких рубашечках с короткими рукавами, в разномастных брючках, все без оружия. Улыбчиво жмурясь, они подставляли гладкие физии ласковому солнышку и вообще наслаждались жизнью. Конечно, чего им!.. Вон их какие акулы с воздуха охраняют…
Может, дождаться ночи, найти досточку да и переправиться где-нибудь неподалеку?.. Нет, страшно. Вот если бы Анчутка умел летать… Хотя что толку! Редкая птица долетит до середины Чумахлинки — снимут влет. А пули-то наверняка освященные…
По мосту тоже не прошмыгнешь… А под мостом?..
А под мостом запросто мог обитать мостовой. Встреча, конечно, тоже не слишком приятная, но все-таки не леший — в строении ютится, не в буреломе… Кстати, о строениях. Если достичь моста, колдовские способности должны, по идее, к Анчутке вернуться. То есть под полотно он уже поднырнет невидимкой…
Тем временем двое в черных рясах, о чем-то, видать, переговорив, подступили к бронечасовенке и один за другим скрылись в люке. Крышка за ними захлопнулась.
Анчутка выскочил из-за пригорка на обочину, ужаснулся собственной дерзости и галопцем припустился к мосту, пряча личико и стараясь как можно сильнее походить на необычно крупного дымчатого кота с отрубленным хвостом.
К счастью, и по ту, и по другую сторону Чумахлинки все в этот миг запрокинули головы — над кордоном проплывал очередной стервятник с акульим рылом и черно-желтыми стабилизаторами…
Мост был бетонный, неуютный, без единого тихого закутка. Внизу все продувалось насквозь. От воды веяло холодом — особенно здесь, вблизи левого берега, где она плескалась в каком-нибудь полуметре от шершаво-скользкой изнанки бетонных плит. Бедный мостовой… Как же он тут живет? Впрочем, живет ли?..
Анчутка жевал ноздрями воздух, как кролик. Пахло старым бетоном, плесенью и смертью. Весь дрожа, он двинулся дальше — благо что бегать по потолкам и прочим опрокинутым поверхностям домовой был навычен сызмальства. Хлюпала вода, играли блики. В неглубокой нише одной из опор Анчутка нашел скорчившийся трупик мостового. Рядом с высохшим и словно бы спекшимся тельцем лежал одноразовый шприц с последними каплями святой воды.
Самоубийство?.. Поскуливая от жалости и ужаса, Анчутка обнюхал соседние ниши и вскоре обнаружил пару игл, а потом и осколки еще одного шприца. Стало быть, ширялся мостовичок… При одной только мысли об этом шерстка поднялась дыбом. Когда-то в черные времена ежовщины Анчутка и сам от большого отчаяния подкуривал втихаря ладан. Потом, правда, нашел в себе силы завязать… Да, но колоться святой водой… Это же верная смерть! Бывает, что за месяц сгорают… Зато глюки, говорят, сильнейшие: кое-кто даже ангела видел…
А ведь, судя по всему, городской нечисти придет скоро один большой аминь. Да и сельской тоже… Водяные все травленые: привыкли за годы химизации к промышленным отходам, а теперь вот, по слухам, сами дозу ищут — за литр кислоты реку остановят…
Оглашая гулкую подмостную полость тихими причитаниями, Анчутка добрел почти до середины полотна (причем водная гладь внизу все удалялась и удалялась) — потом вдруг замер и попятился. Впереди во всю ширь зернистого бетонного дна была туго натянута бельевая веревка, пропитанная елеем. Ну не изверги, а? Одно слово — люди! И тут дорогу перекрыли… Домовой всмотрелся и приметил, что на той стороне, отступя шага на три от первой преграды, кто-то размашисто нанес на бетон коричневой масляной краской еще и магические знаки запрета.
Стало быть, и под мостом не пробраться… Беженцы-то, они, видать, никому не надобны: ни Лыцкой Партиархии, ни Баклужинской Лиге Колдунов…
Поскольку лыцкое левобережье по идейным соображениям переходить на летнее время отказалось, вечер здесь наступал на час раньше. Зеркала заливных лугов отражали золотисто-розовый закат. Меж корней сухого пня, намертво вцепившегося корявой пятерней в пригорок, при желании можно было заметить кое-что, пням, как правило, не свойственное. Некий, короче, шар, покрытый то ли мхом, то ли пухом. Время от времени этот округлый комок шевелился и удрученно вздыхал, что позволяло сделать осторожный вывод о принадлежности его к царству животных — и уж ни в коем случае не растений.
В вышине по-прежнему ныло и скрежетало. Время от времени с небес падал американский штурмовик и с тупым бычьим ревом проходил на бреющем полете над дальним пастбищем. Вконец распоясавшиеся милитаристы гоняли коров…
Анчутку познабливало. Возле старого, высохшего до сердцевины пня беглый домовой чувствовал себя в относительной безопасности. А вот к живым деревьям лучше даже не прислоняться. Березы — патриоты, дубы — коммуняки… Хорошо хоть травка по молодости дней своих зелена, всем довольна и в политику пока не лезет. Лезет к солнышку…
Стало быть, в Баклужино Анчутке не попасть… Даже если завтра он сумеет пробраться к терминалу и проникнуть тайком в какую-нибудь машину, направляющуюся за бугор, — все равно ведь блокпоста не минуешь. А там досмотр… И возвращаться некуда…
Ох, люди, люди… Сначала страну развалили, теперь вот до области очередь дошла… Да и нечисть тоже хороша!.. Эти, к примеру, катакомбные… Откуда они вообще взялись? До путча про них никто и не слыхивал… С виду домовой как домовой, а туда же — задается почище лешего!.. Вы, говорит, советской власти задницу лизали, с органами сотрудничали… Ну, допустим, сотрудничали! А ты в это время где был?.. А я, говорит, в это время в катакомбах сидел…
Ну, укажите в Сусловской области хотя бы одну катакомбу!
Анчутка завозился, устраиваясь поудобнее меж двух корней, и вскоре накрыло его сновидением, да таким, что хуже не придумаешь. Приснился ему старый, будь он неладен, знакомец — следователь НКВД Григорий Семенович Этих. Сибиряк, наверное…
— Ах ты, вражина… — с каким-то даже изумлением оглядев затрепетавшего во сне Анчутку, вымолвил он. — Существуешь, контра? Материализму перечишь, прихвостень поповский?.. Ты же хуже Врангеля, пр-роститутка!..
Анчутка попытался ему объяснить, что все не так, что никакой он не прихвостень — сам, если на то пошло, от попов натерпелся при царском режиме… На коленочке вон до сих пор шрамик — кадилом огрели…
Глаза Григория Семеновича просияли нежностью.
— В попутчики набиваешься? — вкрадчиво осведомился он. — Ах ты, с-сукин кот, подкулачник… Думаешь, не знаем, в чьей ты избе обитал до семнадцатого года?.. Ну ничего — дай срок, покончим с троцкистами, а там и до вас, чертей леших, доберемся! Все ваше семя потустороннее под корень выведем… — Потом вроде как смягчился, смерил оком, спросил ворчливо: — Ну и что он там, этот твой новый жилец?.. Так целыми днями и молчит?.. Может, хоть во сне бормочет?.. Ну там про Карла Радека, например?..
* * *Внезапно домовой почувствовал опасность — и проснулся. Противоположный берег был еще позолочен закатом, а по этой стороне уже воровато крались от дерева к дереву сумерки лиловых денатуратных оттенков. Прямо перед Анчуткой глыбой мрака квадратилась приземистая фигура в черной рясе. Но что самое жуткое — вокруг фигуры, как солнечная корона в момент полного затмения, сияла косматая, нечеловечески мощная аура алого цвета…
— Кто таков? — прозвучало сверху.
— Анчутка… — прошептал домовой, понимая, что пропал. Уж лучше бы он на лешего нарвался…
Незнакомец помолчал, недоумевая. Действительно, встреча озадачивала: домовой — и вдруг на лоне природы…
— Дом, что ли, сгорел?..
— Нет… — безрадостно отвечал Анчутка. — Сам ушел…
Слова гулко отдавались над вечерней водой.
— А-а… — Незнакомец понимающе покивал. — Беженец… А чего сидишь? Собрался бежать — беги…
Анчутка всхлипнул:
— Плавать не умею…
Кажется, незнакомец усмехнулся.
— Вот и я тоже… — неожиданно признался он и, кряхтя, присел рядом. Изумленно скрипнул от внезапной тяжести старый корень. Алая аура накрыла Анчутку, обдав не то жаром, не то холодом. Домовичок обомлел, потом осторожно скосил робкий выпуклый глазик. В теплом прощальном полусвете, наплывающем с баклужинского берега, он теперь мог разглядеть своего соседа в подробностях.
Был этот человек сутул и грузен. Пегая борода — веником, волосы на затылке собраны в хвостик. Обширная выпуклая плешь, лицо — мрачное и в то же время брюзгливо-насмешливое. От рясы будоражаще веет ладаном и прочей наркотой. На правой стороне груди приколот деревянный орден, почему-то внушающий невольный трепет.
— А ты кто? — отважился Анчутка.
Незнакомец хмыкнул, покосился весело и грозно:
— Про Африкана — слышал?..
Анчутка только ойкнул и вжался спиной в трухлявую кору пня. Слышал ли он про Африкана? Да кто ж про него в Лыцке не слышал?.. Его именем бесов изгоняли, не говоря уже о прочей мелкой нечисти…
— Ну, не дрожи, не дрожи… — Огромная ладонь грубовато огладила вздыбленный загривочек Анчутки, и домовой наконец рискнул открыть глазенки. — Или это ты от холода так?..
— Ага!.. — соврал Анчутка.
— А вот мы сейчас костерок разведем, — утешил страшный собеседник и поднялся, хрустнув суставами. — А то и меня тоже что-то пробирать начинает… Ну-ка, посторонись…
Анчутка поспешно отскочил от пня шага на четыре. Африкан же насупился, воздел широкие ладони и невнятно пробормотал нечто такое, от чего домовой в страхе попятился еще дальше. Разобрать ему удалось всего несколько слов: «Из искры — пламя», — ну и, понятно: «Во имя отца и сына…»
Сухой пень громко треснул и полыхнул — да так яростно, будто солярой на него плеснули.
— Увидят!.. — ахнул Анчутка, испуганно тыча лапкой в сторону моста, наполовину утонувшего в сумерках.
— Да и пес с ними… — равнодушно отозвался Африкан, присаживаясь перед пламенем прямо на траву. — Они ж еще ничего не знают… Может, я сюда на рыбалку приехал… Так, значит, говоришь, Анчутка, выжили тебя из Лыцка?
Анчутка вконец оробел — и потупился. Спрашивал-то не кто-нибудь — спрашивал первый враг всей лыцкой нечисти. Не жаловаться же, в самом деле, Африкану на Африкана… Ой!.. А вдруг никакой он не Африкан?.. Мог ведь и нарочно соврать! У людей это запросто… Нет, все-таки Африкан!.. Вон аура какая… с протуберанцами… Аж обжигает…
— Выжили… — с судорожным вздохом признался домовой.
— Вот и меня выжили… — задумчиво молвил Африкан. Помолчал и подбросил в костер обломок гнилой хворостины. — Так что оба мы теперь, выходит, беженцы…
Бедная Анчуткина головенка пошла кругом… Да что же это творится на белом свете? Ну ладно, домовой, допустим, сошка мелкая… Но чтобы самого Африкана?.. Этак, пожалуй, скоро и сатану из пекла выживут…
Анчутка хотел со страхом взглянуть на внезапного товарища по несчастью, но со страхом — не получилось. Вместо этого домовой ощутил вдруг такой прилив доверия, что даже слегка задохнулся.
— А под мостом нарочно веревку натянули… — тут же наябедничал он от избытка чувств. — И елеем пропитали…
— Ну а как ты хотел?.. — покряхтывая от неловкости, ответил ему Африкан. — Борьба идет с вашей братией… Борьба…
— Да-а… — обиженно распустив губешки, протянул Анчутка. — Борьба! Ну вот и открыли бы границу, раз борьба. Мы все тогда разом и ушли бы… Или уж уничтожьте нас, что ли, совсем, чтоб не мучиться… — Последнюю фразу домовой скорее прорыдал, нежели произнес. Пригорюнился — и умолк.
Сумерки к тому времени успели перебраться и на территорию суверенной Республики Баклужино. Темнело быстро. Потрескивал, приплясывал костер. На мосту включили пару прожекторов и принялись шарить ими вверх и вниз по течению: не пытается ли кто пересечь государственную границу вплавь. Пламя на левом берегу, надо полагать, вызывало сильнейшие подозрения и у лыцких, и у баклужинских прожектористов. Обоих беженцев то и дело окатывало ушатами света.
— Наивный ты, Анчутка… — промолвил наконец Африкан после продолжительного молчания. — Бороться и уничтожать — далеко не то же самое. Я тебе больше скажу: у нас в политике — это вообще понятия прямо противоположные… — Подбросил в огонь еще одну гнилушку и, мудро прищурившись на пляшущее пламя, продолжал с ядовитой усмешкой: — Надо тебе, скажем, споить народ… Ну и объяви борьбу с алкоголизмом… Надо расшатать дисциплину — объяви борьбу за ее укрепление… А уничтожают, Анчутка, по-другому… Уничтожают так: бац — и нету!.. Никакого шума, никакой борьбы… Была нечистая сила — нет нечистой силы. Не веришь — поди посмотри, вон на стенке Указ висит: нетути… Отменена с сегодняшнего дня. Число и подпись…
Он опять закряхтел, нахохлился и, низко надвинув пегие брови, уставился в костер.
— Или, скажем, так… — сдавленно примолвил он как бы про себя. — Был чудотворец Африкан — нет чудотворца Африкана… М-да…
Анчутка слушал — и помаргивал. Из сказанного он мало что уразумел, поскольку в высокой политике не разбирался. Одно было ясно: плохо сейчас Африкану. Может быть, даже хуже, чем самому Анчутке.
Внезапно по костру — будто палкой ударили. Прогоревший почти уже насквозь пень ахнул и развалился, осыпав беженцев искрами и раскаленными добела угольками. Анчутка подскочил, отряхивая шерстку. Африкан медленно повернул голову и тяжко воззрился в исполосованный прожекторами сумрак.
— Ох, вы у меня там сейчас достреляетесь… — проворчал он, и до Анчутки дошло наконец, что кто-то из пограничников пальнул по их костру из снайперской винтовки.
— У них пули освященные… — торопливо предупредил он.
— Да знаю… — вздохнул Африкан. — Сам и освящал…
Согнулся, став еще сутулее, и зачем-то принялся медленно расшнуровывать высокие ботинки солдатского образца. Разулся, скрепил шнурки единым узлом и со вздохом поднялся на ноги. Повесил обувь на плечо, а потом вдруг склонился к Анчутке и, раскрыв как бы через силу глубокие усталые глаза, заглянул домовому в самую что ни на есть душу.
— Так что, дружок, дорога нам теперь с тобой — одна…
Эти произнесенные хрипловатым шепотом слова почему-то бросили Анчутку в дрожь. Веяло от них жутью… Африкан взял домового в большие ладони и, оступаясь, направился вниз, к воде. Да, но он же сам сказал, что тоже не умеет плавать!.. Значит, где-то лодку припрятал в камышах… Обрадоваться этой своей мысли Анчутка так и не успел, поскольку в следующий миг луч прожектора обмахнул берег, не обозначив нигде ни лодки, ни даже камышей…
«Топиться идет!» — грянула догадка, и Анчуткино сердечко неистово заколотилось.
Ну конечно! Назад пути нет, вперед — тоже… Сейчас ведь утопит! Анчутка зажмурился и, вцепившись всеми четырьмя лапками в пахнущую ладаном рясу, уткнулся в нее мордочкой, словно надеясь оглушить себя хотя бы этим слабым дурманом.
Внизу зачавкало, потом захлюпало, потянуло холодом. Вода, надо полагать, подступала все выше и выше. Берег — крутой, стало быть, еще шаг — и скользкое дно уйдет навсегда из-под косолапых ступней Африкана… Но тут в отдалении грянули, отразились от речной поверхности истошные человеческие крики — и любопытство превозмогло. Анчутка не выдержал, осторожно приоткрыл один глаз — и, к изумлению своему, обнаружил, что они с Африканом почти уже достигли середины Чумахлинки.
Упрямо склонив плешь и уперев бороду в грудь, опальный чудотворец пересекал государственную границу по воде аки посуху. Оба прожектора давно уже держали его сутулую грузную фигуру в перекрестье лучей. Из-под босых косолапых ступней Африкана при каждом шаге разбегались по наклонной речной глади сверкающие концентрические круги… Если верить слуху, на мосту творилось нечто невообразимое: беготня, суматоха… Потом, как бы спохватившись, с левого берега забил пулемет. Первая очередь вспорола воздух совсем рядом, и Анчутка, ойкнув, снова зарылся личиком в рясу.
Африкан недовольно мотнул головой — и пулемет заклинило. Оплетенный древесными корнями баклужинский берег был уже в десятке шагов от нарушителя…
Глава 2
Историческая справка, возраста не имеет, документСоперниками Лыцк и Баклужино чувствовали себя с незапамятных времен. Хаживали бесперечь стенка на стенку, а то и учиняли прелютые дрекольные бои, доходящие во дни гражданских распрей до сабельных. Однако уже за годы первых пятилеток грамотность населения заметно возросла, кулачных и прочих физических расправ стало поменьше, сведение счетов приняло форму доносительства в письменном виде, а там и вовсе переродилось в социалистическое соревнование… Теперь же, после распада Сусловской области, противостояние двух бывших районов, а ныне — держав, обрело четко выраженный идеологический характер. Если в Лыцке к власти пришли православные коммунисты, то на выборах в Баклужино победу одержало общественно-политическое движение «Колдуны за демократию».
И это вполне естественно. Не зря ведь при царском режиме всех лыцких обывателей дразнили богомольцами, а баклужинцев — знахарями да шептунами.
Перебирая архивные документы, постоянно ловишь себя на мысли, что Лыцк и Баклужино больше всего на свете опасались как-нибудь случайно оказаться по одну сторону баррикады. В исторических памятниках первое упоминание об их вражде совпадает по времени с воцарением дома Романовых, когда Лыцк единодушно признал законным государем Михаила Федоровича, а Баклужино столь же решительно поддержало какого-то там по счету Лжедимитрия… Погожим летним днем ватаги воровских казаков Заруцкого и еретицы Маришки перешли Чумахлинку и осадили бревенчато-земляные стены Лыцка. По одним данным, вел их атаман Неупокой-Карга, по другим (менее достоверным) — атаман Баловень. Однако все без исключения источники утверждают, что мятежников на Лыцк навели именно баклужинцы.
Пощады ждать не приходилось. Обычай атамана Баловня (да и прочих атаманов) забивать пленникам порох во все интимные места, а затем его поджигать, был в ту пору общеизвестен. Отразить приступ также не представлялось возможным в связи с общей ветхостью городских стен и подавляющим преимуществом противника. Кроме того, кто-то из баклужинских знахарей, приставших к воровским казакам, применил разрыв-траву и с ее помощью сбил засовы с крепостных ворот…
И тогда, совершенно справедливо рассудив, что заботиться пора уже не столько о бренных телах, сколько о бессмертных душах, жители причастились, исповедались и вышли навстречу гибели с чудотворным образом Лыцкой Божьей Матери.
Дальнейшее известно. Как только шествие с пением и плачем показалось на гребне покатого земляного вала, кто-то из разбойников (тоже скорее всего баклужинец) выпалил в икону из пищали и, что самое страшное, попал. Осаждающими тут же овладело безумие, с оружием в руках кинулись они друг на друга и, понеся крупные потери, расточились сами собой…
Впрочем, известный русский историк Костомаров сомневался в достоверности этой легенды, указывая, что нечто подобное ранее имело место при осаде Новгорода суздальцами. Не стоит упрекать его за это. При всей своей проницательности ученый просто не мог предвидеть, что в 1919 году чудо повторится. А оно повторилось. Только на этот раз чудотворная рассеяла уже не воровских казаков еретицы Маришки, а — боязно молвить! — красногвардейский полк имени товарища Марабу (возможно, Мирабо). К сожалению, опираться здесь приходится лишь на устные предания, поскольку документов, подтверждающих это ошеломительное событие, в архиве обнаружить не удалось. Скорее всего бумаги чуть позже были изъяты и уничтожены по личному распоряжению Лаврентия Павловича Берии…
Непонятно, правда, почему малое время спустя чудотворная не обратила в бегство трех баклужинских чекистов, пришедших изымать ее из храма. Видимо, батюшка просто побоялся вынести икону им навстречу…
В годы социалистического строительства борьба двух райцентров свелась в основном к тому, что Лыцк и Баклужино всячески помогали советской власти ущемлять друг друга. И советская власть, как правило, шла навстречу: то с религией борьбу начнет, то с вредными суевериями…
Единственное, что объединяло подчас давних соперников, — это глубокая неприязнь к областному центру. Собственно, все началось с того, что Павел Первый со свойственной ему внезапностью разжаловал Баклужино с Лыцком в селения и отдал первенство — кому?.. Даже вспомнить неловко, что это был за городишко и как он в ту пору назывался!..
Впрочем, в данном случае все ограничилось неприязнью — до ненависти не дошло. Город Суслов был всегда настолько зауряден, что отнестись к нему всерьез соперники не могли при всем желании… Достаточно сказать, что, когда ликующие россияне, развалив социалистическую державу, кинулись на радостях возвращать градам и весям их исконные имена, Суслов даже переиначить не удалось. До 1982 года он, оказывается, звался Бонч-Бруевичи, а предыдущее имечко, нареченное ему в сердцах Петром Первым, звучало просто непристойно. Тогда привлекли краеведов. Те подняли документы — и обнаружили, что городок известен еще с XV века и что именовался он в ту пору опять-таки Сусловым, но только уже не в честь видного идеолога и члена Политбюро ЦК КПСС, а в честь самого обыкновенного сусла…
Два столетия подряд Лыцк и Баклужино скрепя сердце признавали первенство этого убогого населенного пункта — и ждали своего часа. И вот час настал… Теперь уже ни Москва, ни областной центр, ни даже Павел Первый не могли помешать двум суверенным государствам расквитаться друг с другом за прошлые обиды.
И первейшей из обид являлось пребывание в Баклужинском краеведческом музее чудотворной иконы Божьей Матери Лыцкой, изъятой в свое время тремя антихристами в кожанках.
Православные коммунисты вот уже несколько раз требовали немедленного возврата святыни, на что Лига Колдунов отвечала неизменным отказом, мотивируя свое решение тем, что в момент распада области данное произведение искусства находилось на территории Баклужино и, стало быть, является достоянием Республики.
Танковое сражение возле хутора Упырники (ныне — колхоз «Светлый путч»), где, по слухам, с одной стороны участвовало девять машин, с другой — семь, ничего в судьбе иконы не изменило. Как, кстати, и артобстрел Чумахлы…
Хотя вот тут, честно говоря, как-то все сомнительно. Ну, обстрел — это ладно, поверим, но откуда, скажите, в бывших райцентрах взяться танкам? В Суслове — да, стоит там до сих пор на окраине какая-то танковая часть, однако все машины — на месте. Американцы тоже, говорят, не продавали… Никто не продавал! Откуда же бронетехника?..
Может, не было никакого сражения?.. А с другой стороны — как это не было? Висит же вон в Лыцком Эрмитаже батальное полотно художника Леонтия Досюды «Подвиг протопарторга», где пламенный лидер правых радикалов Лыцка Африкан в развевающейся рясе на фоне полуобрушенной водонапорной башни мечет бутылку со святой водой в заговоренную гусеницу вражеской машины! Танк, правда, изображен нечетко, в облаке пыли, и вообще чувствуется, что художник с военной техникой не в ладах. Судя по очертаниям башни и ствола, на Африкана скорее всего наезжает самоходное орудие «фердинанд», что, конечно же, маловероятно…
Короче, было оно или не было, но только танковое сражение возле хутора Упырники вызвало сильнейший международный переполох, и вскоре в аэропорту бывшего областного центра приземлился лайнер со специальной комиссией ООН на борту.
Православные коммунисты ее, однако, в Лыцк не пустили, утверждая, что комиссия прислана с целью промышленного шпионажа, а упомянутый выше протопарторг Африкан, заслышав о предстоящем визите, призвал уничтожить богопротивных империалистов еще в воздухе, причем не поленился съездить и освятить все шесть ракет заброшенного комплекса ПВО…
И это в то время, когда очередной Президент Соединенных Штатов, вдряпавшись в очередную амурную историю, ползал с лупой по карте полушарий, не зная, кого бы еще разбомбить!
Над бывшей Сусловской областью нависла реальная угроза стать новой горячей точкой планеты, тем более что после вступления Астрахани в НАТО и введения шестого флота США в Каспий американская палубная авиация легко могла дотянуться до любых интересующих ее целей. Вскоре с борта десантного вертолетоносца «Тарава», полным ходом идущего к Лыцку по Воложке Куропатке, поднялся и произвел посадку на столичном баклужинском аэродроме «летающий вагон». Местные дамы испятнали американцев помадой с ног до головы и забросали их цветами. А на следующий день у совершавшего разведывательный полет «ночного призрака» черт знает с чего вышли из строя восемь бортовых компьютерных систем — и машина рухнула в Чумахлинку…
Теперь уже возликовали в Лыцке. Прослышав о случившемся, народ, смеясь и плача от радости, хлынул на украсившиеся флагами проспекты. Совершенно незнакомые люди обнимались и поздравляли друг друга. Единственное, что омрачало всеобщее торжество: пилот «ночного призрака» остался в живых и был, как это принято у американцев, подобран с вертолета…
В беседе с иностранным корреспондентом протопарторг Африкан заявил, будто разведчика уничтожили льщкие средства противовоздушной обороны, а когда журналист осведомился не без ехидства, какие именно, лидер правых радикалов надменно изрек, что была бы вера, а сбить можно из чего угодно…
Средства массовой информации США, равно как и суверенной Республики Баклужино, хранили смущенное молчание. Результаты расследования, проведенного совместно капелланами шестого флота и баклужинской Лигой Колдунов, по некоторым причинам не были предъявлены прессе…
Контакты нечистой силы вообще штука опасная — особенно когда оба вида долгое время развивались изолированно. Если наши домовые — это, согласно преданию, обрусевшие черти, то американские гремлины, судя по наколкам на предплечьях, перебрались в авиацию с флота, причем сделали это относительно недавно — в самом начале XX века. Сперва они специализировались на двигателях, а затем занялись и бортовыми приборами…
Однако в данном случае поразительно другое: ведь всего два часа стоял «летающий вагон» на бывшем выпасе (ныне — военном аэродроме Баклужино)! И этих-то двух часов гремлинам шестого флота вполне хватило, чтобы разжиться у местных домовых контрабандным ладаном! А к ладану, между прочим, тоже привычка нужна. Дозу опять же знать надо… Так что пилот «ночного призрака», можно сказать, спасся чудом.
Естественно, что разведка будущих целей была временно приостановлена, любые посадки на баклужинской территории (за исключением вынужденных) категорически запрещены, а протопарторг Африкан под горячую руку объявлен международным политическим террористом…
Глава 3
Глеб Портнягин, сорок четыре года, президентЛевое переднее колесо отвалилось прямо на проспекте — в аккурат напротив краеведческого музея. Обретя независимость, оно еще какое-то время бежало рядышком с лимузином, шедшим, кстати, под горку и на приличной скорости, а затем стало помаленьку забирать влево, явно намереваясь пересечь белую осевую черту и выскочить на встречную полосу движения.
Лимузин почуял потерю не сразу и захромал на утраченное колесо лишь несколько секунд спустя. Металлическая культяпка легонько чиркнула по асфальту, брызнули радужные искры — и водитель спешно затормозил.
Сталь с визгом въелась в полотно, искры (теперь уже не радужные, но ослепительно белые) ударили, как опилки из-под циркулярной пилы. Льдистый тормозной след был похож на штрих конькобежца.
Впереди раздался смачный хруст стекла. Сбежавшее колесо все-таки лобызнулось со встречным транспортом и устремилось вспять — по прежней траектории и с прежней скоростью.
Шофер лимузина сидел ни жив ни мертв.
— Гриша… — послышался сзади мягкий укоризненный голос Президента. — Я в качестве кого тебя на работу брал?
Шофер молчал. Он смотрел на неотвратимо приближающееся колесо.
— Колдунов, Гриша, мне в гараже не надо… — все так же неторопливо и раздумчиво продолжал Президент. — У меня вон их в Парламенте — как собак нерезаных…
Колесо каким-то чудом миновало похилившийся лимузин — и сзади раздался аналогичный хруст. Не иначе, вмазалось в джип с охраной.
— Ну, ладно… — с недоумением промолвил Президент. — Засомневался ты, допустим, в какой-то гайке, заговорил ее… Гриш! Но ты ж ведь знал, что мимо краеведческого поедем! На что ж ты рассчитывал, не пойму…
В салоне потемнело. Снаружи к пуленепробиваемым стеклам припали, тревожно гримасничая, наводящие оторопь хари. Одна другой краше. Се-кьюрити…
— Ну и денек… — вздохнул Президент, открывая дверцу лимузина. Будучи рослым дородным мужчиной, он не любил замкнутых пространств и всегда веселел, покидая автомобиль, о чем, кстати, прекрасно знали его приближенные. С видимым наслаждением распрямившись во весь свой изрядный рост, глава Лиги Колдунов Баклужино ополоснулся изнутри энергией и прочистил чакры. Поверх отлично сидящего костюма на нем была раскидистая аура золотистых тонов, видимая, впрочем, далеко не каждому.
— Вы целы, Глеб Кондратьич?.. — с почтительным страхом выдохнул референт, кое-как протиснув личико меж крутых плеч мордоворотов из охраны.
Не отвечая и даже не взглянув на юношу, Президент окинул недовольным оком окривевшую на левую фару малолитражку и столбенеющего неподалеку владельца с монтировкой в упавшей от изумления руке. Да, ошалел мужик… Не каждому, согласитесь, дано вот так запросто поцеловаться с левым передним колесом президентского лимузина.
— Ущерб — возместить… — негромко повелел Глеб Портнягин и огляделся с самым рассеянным видом.
Рассеянность, впрочем, была кажущейся. В отличие от нас, простых избирателей, глава Баклужинской Лиги Колдунов подмечал все — в том числе и незримое. Шагах в десяти от лимузина прямо на тротуаре неопрятно лежал кем-то выдавленный из себя раб… Портнягин поморщился. Вообще-то Чехов рекомендовал по капле выдавливать, а не вот так, разом… Надо будет сказать, чтоб убрали…
По той стороне проспекта шла девушка выше человеческого роста и с таким надменным лицом, что ее невольно хотелось назвать красавицей. Черное вечернее платье, в руке кулек с семечками… Заклятие, что ли, на эти семечки наложить?.. Ну куда это годится: тут специальная комиссия ООН вот-вот прибудет, а проспект — в шелухе!..
Завидев припавший на переднее колесо лимузин, прохожая остановилась и в восторге уставилась на Президента. Тот в свою очередь присмотрелся и обратил внимание, что девушка щеголяет в поперечно-полосатой ауре… Однако! Ох уж эти модницы… Сколько же она должна была закатить беспричинных скандалов своим родным и сколько бескорыстных услуг оказать заклятым врагам, чтобы создать такую вот чересполосицу?.. Самое забавное, что девушка не была ведьмой, то есть даже не имела возможности полюбоваться своей «тельняшечкой»…
В небе заныло, заворчало, и Президент все с тем же рассеянным видом поднял голову. Над столицей разворачивалось звено оскалившихся по-акульи боевых самолетов. Блок НАТО готов был в любой момент защитить баклужинскую демократию от посягательств лыцкого мракобесия. Хорошо бы намекнуть Матвеичу, чтобы он действовал в Чумахле поаккуратнее, а то сверху-то оно — как на ладони… Вон у них контейнеры какие… и все ведь с аппаратурой… со шпионской…
Президент отвернулся и с пристальным вниманием оглядел напоследок здание краеведческого музея.
— А давненько я сюда не захаживал… — задумчиво молвил он и, подойдя к широкому парадному крыльцу, двинулся вверх по лестнице. Телохранители последовали за ним с полным равнодушием на мордах. Они давно привыкли к неожиданным решениям своего беспокойного патрона. Собственно, великий человек и должен быть непредсказуем…
В просторном и несколько сумрачном вестибюле музея белел мраморный бюст… Нет-нет, только не Глеба Портнягина. Во-первых, Президент был скромен, низкопоклонства — не терпел, а во-вторых, какой же нормальный колдун позволит себя ваять? Страшно даже помыслить, что будет, попади его скульптурный портрет в чужие руки! Готовое орудие для наведения порчи…
Не следует также забывать и о тех случаях, когда порча наводится через памятники как бы сама собой. Давным-давно вычислена и неоднократно уточнена так называемая критическая масса прижизненных изваяний, превышение которой чревато параличом, слабоумием и быстрым политическим крахом — даже без вмешательства каких-либо враждебных сил.
Однако вернемся в вестибюль…
На обрубке гранитной колонны ехидно ухмылялась мраморная голова старого и вроде бы не слишком трезвого сатира. Именно так выглядел когда-то учитель Глеба, известный баклужинский чародей Ефрем Нехорошев. Вот его уже можно было и лепить, и высекать хоть в полный рост, поскольку двадцать четыре года назад он благополучно скончался в наркологическом отделении областной больницы им. Менделеева.
Глеб Портнягин приостановился перед бюстом и со скорбным упреком взглянул в молочно-белые зенки учителя. Рано, рано ушел ты, Ефрем… Вот она, водка-то… Помнится, когда Глеб, наивный, недавно освободившийся юноша, пришел набиваться в ученики к Нехорошеву, чародей как раз выходил из очередного запоя.
— Сколдовать любой дурак сможет… — мрачно изрек он, выслушав сбивчивые речи гостя. — Тут главное — отмазаться потом… Природа — она ж дотошней прокурора! Так и норовит, сука, под вышку подвести…
На всю жизнь запомнил Глеб эти пророческие слова и всегда соблюдал осторожность. Например, ставши Президентом, он, к изумлению Лиги, отменил далеко не все запреты — даже из тех, что наложены были еще советской властью, хотя полномочия имел. Саперам, правда, разрешил ошибаться дважды, но этим и ограничился. Поэтому вечные двигатели первого рода в Баклужино до сих пор изымались точно так же, как и в Лыцке, а штрафовали за это дело, пожалуй что, и покруче…
Правоту Президента осознали, когда мировая общественность была потрясена известием о Царицынском феномене. Как позже выяснилось, тамошний мэр личным распоряжением приостановил в черте города действие закона о сохранении энергии… Нашел, понимаешь, лекарство от энергетического кризиса!.. Всем мегаполисом в черную дыру загремели — шутка?
Вот американцы в этом плане молодцы. Что бы ни случилось — и дух соблюдают, и букву. Там у них за нарушение закона Ома или, скажем, закона всемирного тяготения высшая мера в ряде случаев светит — и никакая реанимация не отмажет…
Постояв перед бюстом, Глеб Портнягин двинулся дальше.
Позади изваяния на задней стене отсвечивало свежим лаком обширное полотно, изображающее знаменитое танковое сражение возле хутора Упырники. Композиционным центром картины, несомненно, являлась исполненная нечеловеческого напряжения фигура неизвестного чародея, преградившего путь вражеской армаде. Между воздетых ладоней героя рождалась ветвистая молния, жалящая несколько целей сразу. Определить, что это были за цели, опять-таки затруднительно, поскольку башни бронированных чудовищ буйно полыхали…
Краски — ничего себе, яркие, а вот энергетика, честно говоря, так себе… Отдать полотно на подзарядку? Да нет, бесполезно. Как только вернут в вестибюль — тут же опять и подсядет… Крупные губы Портнягина пренебрежительно скривились, чуть не уложив в обморок директрису музея. Впрочем, старушенция и так что ни день по малейшему поводу билась в истерике…
Над дерганым вихлявым плечиком страдалицы бледнела унылая физия референта. Мальчуган был в отчаянии. По его мнению. Президент зашел в краеведческий исключительно ради того, чтобы лишний раз продемонстрировать окружающим редкое свое самообладание. Но ведь встречи-то уже назначены! Люди-то — ждут!.. Черт бы драл это расколдовавшееся колесо вместе с шофером Гришей!..
Однако в данном случае побуждения высокого начальства референт истолковал неправильно в корне. Дурацкая на первый взгляд история со сбежавшим колесом насторожила Президента настолько, что он уже готов был отменить все назначенные на сегодня встречи и вечернее заседание Лиги в придачу.
Глава баклужинских колдунов привык доверять интуиции. А интуиция нашептывала ему что-то нехорошее… Он еще раз зорко оглядел вестибюль. Помещение было совершенно пустым, если, конечно, не принимать в расчет присутствующих здесь людей. Всего лишь единожды в распахнутых дверях левого крыла мелькнул прозрачный страшок — и тут же спрятался… Надо полагать, низшая потусторонняя живность сюда вообще не заглядывает. Да оно и понятно…
Портнягин и сам давно уже ощущал биение некой необоримой силы, исходящей из правого крыла здания. Как всегда, не заботясь о том, что о нем скажут или подумают окружающие, глава баклужинских чернокнижников воздел длань и, пошевелив пальцами, присмотрелся… Золотистая аура, окутывавшая руку, заметно выцвела, полиняла…
Неприятно сознавать, но то, что хранилось в правом крыле, гасило колдовские способности Президента с той же легкостью, с какой разрушило недавно наивное заклятие шофера Гриши, столь неумело заговорившего переднее колесо лимузина.
Преодолевая враждебные ему флюиды, Портнягин приблизился к дверям, ведущим направо, тронул скважину, шевельнул ручку.
— А косяки зачаровать не пробовали?.. — задумчиво спросил он.
— Шептуна вызывали… — простонала нервная старушенция, комкая морщинистые лапки перед кружевной грудью. — Тоже не смог…
Президент мрачно кивнул и проследовал в первое помещение, посвященное первобытному колдовству, родиной которого, как известно, являлось Баклужино. Выморочная анфилада комнат гулко отзывалась при каждом шаге особым эхом, доступным лишь слуху колдуна. Пусто было в музее. Ни угланчика, ни страшка, ни барабашки…
И наконец возглавляемая Президентом группа остановилась перед тупиковой стеной, на которой одиноко висел тот самый экспонат, что распугал низшие потусторонние силы, обесцветил золотистую ауру первого чародея страны, а десять-пятнадцать минут назад лишил президентский лимузин левого переднего колеса…
Да уж, достояньице… Кому б его только сбагрить!..
Лыцку икону отдать нельзя — это однозначно! Хотя бы из соображений престижа и национальной безопасности. А то вынесет ее тот же Африкан на поле боя — и готово дело! Все, считай, заговоренные колеса поотваливаются…
А уничтожить — скандал… Причем международный… В кощунстве обвинят, в варварстве… Даже в сатанизме…
Хотели американскому президенту подарить — не принял. Сказал: и так уже всем известно, что Баклужино в НАТО просится… Дескать, за взятку сочтут… А скорее всего усомнился в подлинности шедевра. Что-то, видать, заподозрил.
Однажды глава Лиги Колдунов уже провернул с этой иконой совершенно блистательный политический ход, а теперь чуял нутром, что можно провернуть второй. Однако пока он еще не знал, что это за ход, и поэтому был очень собой недоволен.
Излучаемые иконой ало-золотистые флюиды продували ауру насквозь, бросая то в жар, то в холод. Склонив нахмуренное чело и слегка выпятив нижнюю челюсть, Глеб Портнягин стоял перед образом — и мыслил.
Доска доской — а вот поди ж ты!.. Хотя в общем-то источник чудотворной силы известен… Икона подпитывается чувствами верующих — прямиком из Лыцка, где стараниями дважды уже не к ночи будь помянутого Африкана религиозно-партийный фанатизм достиг предельной черты…
Да, но такой резкий скачок… Раньше благодать в радиусе пробивала метров на двадцать максимум, а Гриша гнал лимузин почти по осевой… То есть колесо расколдовалось, когда от иконы его отделяло метров тридцать с гаком… Нет-нет, тут не влияние Лыцка, тут другое…
— А что, много было посетителей за последний месяц?.. — как бы невзначай обратился Глеб к директрисе.
Та ахнула и отшатнулась.
— Где? Здесь?.. — взявшись за сердце, переспросила она.
— Здесь-здесь…
— Трое… — Старушенция порылась в кружевах на птичьей груди и с судорожным жеманством извлекла сложенную вчетверо бумажку. — Вот…
Президент вынул список из трепещущей лапки и изучил его внимательнейшим образом. Два интуриста и один провокатор… Причем настолько засвеченный, что непонятно, за каким вообще лешим генерал Лютый с ним возится… Нет, явно не то…
Молча повернулся — и приближенные поспешно расступились. Крупным шагом миновав стенд с муляжами ритуальных палиц, Глеб Портнягин направился к выходу, уже точно зная, о чем он сегодня будет говорить с шефом контрразведки — сразу же после вечернего заседания Лиги.
Так он, во всяком случае, полагал…
Замечено, что колдуны никогда не держат аквариума и не разводят рыбок. Многие считают, что это связано с какими-то высшими запретами, но на самом деле все объясняется довольно просто.
Ну что, скажите, за интерес возиться со стеклянной емкостью, когда любая комната — тоже в своем роде аквариум, в котором обитают мириады прелюбопытнейших тварей!.. Простые избиратели вроде нас с вами их, правда, не видят, однако дела это не меняет нисколько. Что ж теперь, и рыбок не разводить, если ты зрячий?..
Наверное, каждый замечал, что от сильной усталости перед глазами начинают плавать крохотные полупрозрачные пузырьки. Прямолинейно и равномерно движутся они, никогда не меняя выбранного направления. Не пугайтесь. Просто ваши утомленные хрусталики расслабились, и вы нечаянно проникли взглядом в астрал. А полупрозрачные пузырьки (обычно они плывут целыми гроздьями) — это всего-навсего угланчики, безобиднейшие и, кстати, весьма полезные для нас существа, поскольку питаются они отрицательной энергией. Нечто вроде потустороннего планктона…
С ними даже можно поиграть. Угланчики приковывают взгляд, заставляя следить за своим перемещением, но при этом и сами оказываются как бы у вас в плену. Резко поверните голову — и гроздь пузырьков, словно по волшебству, окажется именно в той точке, куда вы посмотрели, после чего снова двинется прежним путем. Забавляться так можно часами, но долго мучить их, право, не стоит. Пусть себе плывут куда плыли…
Другая форма пограничной астральной фауны — страшки. По сравнению с угланчиками это довольно высокоорганизованные энергетические сущности, связавшие свою жизнедеятельность с человеком. При желании их можно заподозрить в умышленном издевательстве над людьми: они передразнивают нас, подражают мимике, жестам, походке… Гримасы и кривляния страшков — преуморительны, но злого умысла с их стороны, поверьте, нет ни малейшего. Просто они таким вот образом переваривают наши чувства и воспоминания. В подавляющем большинстве страшки совершенно прозрачны, за исключением двух-трех довольно редких разновидностей, слегка мутнеющих от перенасыщения… Именно им мы обязаны многочисленными легендами о призраках, шаровых молниях и неопознанных летающих объектах…
А вот барабашек и болтунцов еще никто из простых избирателей разглядеть так и не смог (глюки, разумеется, не в счет!). Кстати, это два совершенно разных вида, лишь по ошибке слитых воедино нашими не слишком-то грамотными экстрасенсами. Болтунец (иногда его еще называют внутренним голосом) — отнюдь не барабашка. Он не колеблет стен, не гремит посудой и не льет воду с потолков. Болтунец питается слабыми токами, возникающими у нас в мозгу во время речевой деятельности. Смысла фраз он, понятно, не ухватывает и воспроизводит их потом как попало — безбожно перевирая и перетасовывая отдельные слова. Очень любит окутывать собой коммуникационные кабели и висит на них месяцами, лакомясь телефонной трепотней… Вспоминается один такой прискорбный случай: кто-то довольно долго стучал в КГБ по телефону, а проверили потом — выяснилось, что и человека такого нет, и номера, и адреса… А заложить успел многих…
Принято думать, что в жилище колдуна царит всегда жуткий бедлам. Ну, с внешней, материальной стороны, может быть, так оно и есть… Но вот что касается астрала, порядок у них, поверьте, идеальный. Зато у нас: у-тю-тю-тю-тю, салфеточки, скатерочки, нигде ни пылинки, полировка сияет… А угланчики все — позаморены!.. А под кроватью, страшно подумать, хыка завелась!.. Лярвы какие-то крутятся, как на вокзале!.. Серпентарий, короче, а не комната…
Вот если кто чародея к себе приглашал (ну там порчу снять или отсушить кого) — обратил, наверное, внимание, что гость постоянно морщится, в углы поглядывает… Бардак у нас там, господа, самый настоящий бардак!
Так что лучше бы уж молчали…
Как правило, оперативные работники из колдунов выходят хреновенькие. Может быть, именно поэтому шефом контрразведки суверенной Республики Баклужино был назначен генерал Лютый, вполне нормальный человек, одолевший, впрочем, специальные курсы прикладной магии. Допуск в ближний астрал у него, понятно, имелся, но ограниченный и без права вмешательства. Угланчики в глазах Лютого бегали постоянно, а вот вся прочая энергетика, увы, как была — так и осталась недоступна острому генеральскому взору. Это обстоятельство сплошь и рядом причиняло шефу контрразведки сильнейшие неудобства. Не в силах говорить на равных с чернокнижниками, старый служака Лютый, направляясь на встречу с Президентом, делал всегда каменное лицо, хотя и знал заранее: каменей не каменей — все равно раскусит.
Вот и сейчас, прикрыв за собой дверь, он не увидел, что следом в кабинет проникли два матерых гримасничающих страшка — прямо сквозь дверное полотно. Оба, понятно, в штатском — как и сам генерал… Оказавшись в экологически идеальном аквариуме президентского кабинета, страшки малость ошалели и вроде даже заколебались, прикидывая: а не убраться ли им, пока не поздно, восвояси…
— Присаживайся, — сказал Президент. В разрезе гардин беззвучно полыхал неоном проспект имени Ефрема Нехорошева.
Генерал сел. Страшки помедлили и тоже сели, то есть зависли в сидячих позах. Тот, что слева, — под самым потолком, в непосредственной близости от яростно сияющей люстры. Хорошо еще, что колдуны и политики напрочь лишены чувства юмора. Будь Глеб Портнягин простым избирателем, он бы неминуемо расхохотался, наблюдая, с какими ужимками располагаются в воздухе два полупрозрачных генерала.
— Ну и что у нас плохого? — задушевно осведомился он, чуть откидываясь назад, чтобы получше видеть всю троицу.
Лицо контрразведчика осталось безупречно каменным, чего, к сожалению, нельзя сказать о физиономиях его энергетических двойников. Эфирная мордень правого страшка выразила крайнюю растерянность, а левый и вовсе схватился за голову. Стало быть, спросив о плохом, Президент, как всегда, попал в самую точку…
— Н-ну… что касается подготовки к встрече специальной комиссии ООН… — недовольно начал было шеф контрразведки.
Но тут Президент предостерегающе поднял ладонь, и генерал умолк, не выразив ни малейшей досады. Зато оба страшка за спиной Лютого, уловив тайное желание генерала, вскочили, ощерились и беззвучно изрыгнули матерное ругательство. Глеб Портнягин поморщился. По губам он умел читать не хуже глухого.
— Короче!.. — бросил Президент. — С подготовкой — порядок? В общих чертах…
— В общих чертах — порядок, — нехотя согласился Лютый.
— Тогда давай прямо к делу… Что стряслось?
Лютый ответил не сразу. На лицах его страшков выразилось тупое недоумение. Один из них даже вывалил язык, приняв вид полного кретина.
— Имел место факт нелегального перехода государственной границы по реке Чумахлинке… — сухо сообщил генерал. — Со стороны Лыцка.
— Та-ак… — заинтригованно протянул Президент и на всякий случай оглянулся. Его собственные вышколенные страшки сидели, как положено, за гардиной, но можно было поспорить, что вид у них сейчас тоже слегка озадаченный… Нелегальный переход границы? Чепуха какая-то! Беженцем больше, беженцем меньше… Что за событие?.. — Кто? — отрывисто спросил Президент.
— Пока не знаем. Перехватить не удалось…
— Погоди… Что тебя, собственно, беспокоит?
— По воде перешел, — несколько сдавленно пояснил Лютый.
Глеб Портнягин моргнул.
— Это в смысле… аки посуху?
Генерал Лютый угрюмо кивнул. Два прозрачных генерала за его спиной сделали то же самое.
— Когда?
— Полтора часа назад.
— Оч-чень интересно… — Президент нахмурился и подался поближе к столу. — Ну-ка, давай подробнее…
— Около двадцати пятнадцати по баклужинскому времени, — начал генерал, — на принадлежащем Лыцку берегу был разведен необычно большой костер. Браконьеры таких не разводят — слишком приметно. Затем приблизительно в двадцать тридцать пять по костру с лыцкой стороны произвели предупредительный выстрел из снайперской винтовки. После чего имел место сам факт перехода…
— Внешность нарушителя… — процедил Президент, искоса взглянув на кислую физию одного из генеральских страшков.
— Фигура плотная, коренастая, — по-прежнему не меняясь в лице, деловито принялся перечислять приметы генерал Лютый. — Одет в рясу. Борода широкая, окладистая. Волосы длинные, собраны на затылке хвостом. В руках держал какого-то зверька с пушистой шерстью… С лыцкой стороны был открыт пулеметный огонь. После второй очереди ствол заплавило… Со стороны Баклужино подняли по тревоге заставу. Нарушителя обнаружить не удалось… пока…
— А что за зверек? — перебил Президент.
Генерал помедлил. Страшки смутились.
— Трудно сказать… Таможенники утверждают: домовой… Причем дымчатый, лыцкий…
— Домовой?.. — не поверил своим ушам Глеб Портнягин. — Как домовой? Почему домовой? В рясе — и с домовым на руках?
Ответа не последовало.
— Думаешь, кто-то из наших, из баклужинских, вертался? — с сильным сомнением осведомился Президент сквозь зубы. — Ну-ка, давай прикинем… Водоходцев у нас в Лиге — четверо. Я границу не переходил… То есть остаются трое… — Глеб Портнягин впился глазами в Лютого. Генерал молчал. Оба страшка со страдальческими гримасами разминали виски. — Ну, не молчи, не молчи… Что предлагаешь?
Лютый вздохнул:
— Что тут предлагать, Глеб Кондратьич?.. Проверить всех троих. Кто успел подготовить алиби — взять на подозрение…
Президент поиграл бровью, подумал.
— Хорошо, — буркнул он наконец. — Колдунами я займусь сам… А по Лыцким Чудотворцам данные есть?
Генерал утвердительно склонил седой проволочный ежик и открыл уже было рот, однако доложить так ничего и не успел.
— Нет, не понимаю!.. — с искренним недоумением снова заговорил Президент. — На кой дьявол чудотворцу переться через кордон?.. На это вообще-то шпионы существуют… Да еще и с домовым за компанию! Бред какой-то!.. Ты согласен?..
Генерал был согласен. На всякий случай Портнягин взглянул на эфирных двойников Лютого. Страшки откровенно тосковали. Правый нервно зевал во весь рот. Президент посопел, поиграл желваками, потом негромко хлопнул ладонью по столу:
— Ладно… Извини, что отвлек. Дальше давай…
— Насколько нам известно, — скучным официальным голосом продолжил генерал, — из всего Лыцкого Политбюро только три чудотворца обладают правом хождения по водам: сам Партиарх и двое протопарторгов: Африкан и Василий…
Крупное, рельефно вылепленное лицо Глеба Портнягина стало вдруг тревожным и задумчивым. Как бы в рассеянности первый колдун Баклужино коснулся пальцами лба, прикрыл веки… То ли медитировал, то ли соображал.
— Партиарх Порфирий в данный момент, по нашим сведениям, находится в агитхраме имени Путяты Крестителя, — докладывал тем временем генерал, — где освящает обновленный иконостас красного уголка. Местонахождение Африкана и Василия пока не установлено…
— Неужели Африкан?.. — негромко произнес Президент, не открывая глаз, и такое впечатление, что с затаенным страхом.
— Либо Африкан, либо Василий, — кряхтя, уточнил Лютый. — Они, Глеб Кондратьич, и внешне, кстати, похожи…
— Да провались он, этот Василий!.. — внезапно рявкнул Президент, жутко раскрывая глаза. От прилившей крови лицо его из бронзового стало чугунным. Воздух в кабинете вдруг отяжелел, как перед грозой. По углам испуганно заклубились угланчики и прочая мелкая проглядь. Под пылающей люстрой треснул ветвистый разряд, а за всколыхнувшейся гардиной поднялась яростная толкотня. Глава Лиги Колдунов на несколько секунд полностью утратил контроль над собой и над своим аквариумом.
— Успокаиваешь?.. — загремел он, широко разевая львиную пасть опытного парламентария. — Какой, к чертям, Василий?.. Что он вообще может, твой Василий? По воде пройтись — до первой волны?..
Далее Президент нечеловеческим усилием воли взял себя в руки — и надолго умолк. Генерал Лютый сидел чуть ли не по стойке «смирно». Страшков его нигде видно не было. Надо полагать, удрали в ужасе сквозь закрытую дверь. А может, и вовсе распались…
— Значит, так… — тяжело дыша, проговорил Президент. — Ищи Африкана. Василий меня, сам понимаешь, не интересует. И вот тебе еще одна наводка: чудотворная икона в нашем краеведческом…
Генерал позволил себе слегка сдвинуть брови.
— Предположительно, новая попытка похищения?
— Не знаю! — глухо отозвался Президент. На его высоком выпуклом лбу проступала испарина. — Но икона почуяла, что Африкан собирается перейти границу. Еще днем почуяла, учти! На Василия она бы так не реагировала…
— А чем нам конкретно может сейчас навредить Африкан? — прямо спросил генерал.
Президент через силу усмехнулся.
— Если Африкан — здесь, — тихо и внятно выговорил он, глядя Лютому в глаза, — это конец всему… В том числе и нашему вступлению в НАТО… Короче, иди работай…
Генерал Лютый молча встал и направился к двери, потирая с болезненной гримаской старый шрам на запястье — явно след от собачьих челюстей. Внезапно трубка одного из телефонов на столе Президента подпрыгнула и, перекувыркнувшись, вновь возлегла на корпус аппарата, причем неправильно. Уже взявшийся за сияющую медную ручку генерал обернулся на звук.
— Ничего-ничего… — сдавленно успокоил его Глеб Портнягин. — Это я так, случайно…
Дождавшись, когда дверь за генералом закроется, он грозно сдвинул брови и заглянул под стол.
— Ох, дуну сейчас на тебя… — пригрозил он в сердцах. — Вот попробуй только еще раз так сделай!..
Этого крупного рукастого барабашку Президент совершенно случайно обнаружил в подвале здания МВД Республики, где тот опасно развлекался, бренча браслетами, пугая сотрудников и прикидываясь их давними жертвами. Создание привлекло Глеба редкой даже среди барабашек красотой, и он забрал его к себе в кабинет… Как и всякая одичавшая энергетика, тварь приручалась с трудом и все время норовила нашкодить.
Глава 4
Николай Выверзнев, тридцать лет, подполковник— М-милая… — с бесконечным терпением промычал Николай Выверзнев в телефонную трубку. — Это не главное… Главное, что я тебя люблю… И, может быть, женюсь… Но не сейчас… Со временем… Сейчас я занят…
Наушник взволнованно защебетал, но Николай уже дал отбой. За окном кабинета черной глухой стеной стоял первый час ночи по баклужинскому времени. Подполковник Выверзнев отсоединил рассекреченный телефон и, повернувшись к компьютеру, вновь озадаченно сдвинул брови. Содержимое файла, мягко говоря, обескураживало…
Оказывается, Президент суверенной Республики Баклужино Глеб Портнягин и Никодим Людской, принявший при пострижении партийную кличку Африкан, в детстве были друзьями. Размолвка у них произошла после неудачного взлома продовольственного склада. Кстати, ни тот, ни другой подельник этого события впоследствии не отрицали и честно писали в анкетах: «Был репрессирован за экономический подрыв тоталитарного режима».
Причиной неудачи Глеб Портнягин полагал шумное поведение проникшего на склад Никодима Людского. Никодим же в свою очередь обвинял Глеба в невнимательности на стреме. Словом, некоторый срок спустя оба вышли на свободу с чистой совестью и лютой ненавистью друг к другу. Трудно сказать, в какой мере это определило их политическую ориентацию, но только Никодима сразу же после освобождения резко повело в левый экстремизм (считавшийся тогда правым), а Глеба, соответственно, в правый (считавшийся левым).
Неистово борясь друг с другом, оба довольно быстро обрели известность, а тут как раз Содружество Независимых Государств области приказало долго жить. В районе — да и повсюду — грянули погромы, незаметно переросшие затем в предвыборную кампанию, и два бывших подельника внезапно обнаружили, что уже тягаются — ни много ни мало — за президентское кресло. На выборах в Баклужино, как известно, верх взяли демократически настроенные колдуны, и протопарторг Африкан, спешно перешедший на нелегальное положение, был вскоре объявлен ими лыцким шпионом, каковым, возможно, и являлся.
Погорел он на попытке похищения образа Богоматери Лыцкой из Баклужинского краеведческого музея. Все старания колдунов зачаровать в помещении замки и оконные решетки к успеху не привели. Однако протопарторга опять выдал шум, что наводит на мысль о невиновности Глеба Портнягина в той давней совместной неудаче. Видимо, взломщик из Африкана изначально был никудышный.
О случившемся доложили Президенту, и тот приказал завтра же утром доставить задержанного в свой кабинет. Однако встретиться бывшим друзьям было не суждено, поскольку на рассвете протопарторг поистине чудесным образом бежал прямо из камеры предварительного заключения. На охранников напал необоримый сон, решетки и двери отверзлись, и некий светлый муж, личность которого так и не удалось установить, вывел Африкана за руку из темницы, после чего оба исчезли на глазах у потрясенных свидетелей…
Подполковник Николай Выверзнев вздохнули потянулся к внутреннему телефону.
— Слушаю… — недружелюбно отозвалась трубка голосом шефа.
— Толь Толич! А ты уверен, что мы его не завербовали?
— А в чем дело?
— Да знаешь ли, побег у него какой-то подозрительный…
В наушнике сердито посопели.
— Никто его не завербовывал, — буркнул наконец генерал Лютый. — Сам бежал…
— Точно?
— Точно…
— Ладно, извини…
Подполковник Выверзнев положил трубку и, недоверчиво покачав головой, снова обратился к монитору. Следующий файл был посвящен деятельности Африкана за кордоном и никаких неожиданностей не преподнес.
Когда и где незадачливый взломщик пересек государственную границу — неизвестно, но Лыцкая Партиархия встретила его с распростертыми объятиями. Будучи с ходу введен в Политбюро, немедленно призвал к уничтожению светофоров, экстрасенсов и лично Глеба Портнягина. Основал и возглавил движение правых радикалов, организовал группу СМЕРК («Смерть колдунам!»), принял персональное участие в танковом сражении близ хутора Упырники. Далее шли подробности знаменитого подвига протопарторга, которые подполковник со спокойной совестью пробросил, поскольку сам являлся одним из соавторов этого легендарного сражения…
Совсем недавно стараниями Глеба Портнягина протопарторг был объявлен международным политическим террористом, после чего любовь лыцкого народа к чудотворцу воспылала сильнее прежнего, а Партиарх Всего Лыцка Порфирий назначил Африкана своим преемником…
Николай снова снял трубку.
— Толь Толич, а ты уверен, что это вообще Африкан?
— Я — нет… — ворчливо ответил Лютый. — А Кондратьич — уверен…
— Какой смысл Африкану возвращаться в Баклужино? Да еще вот так, в открытую! Он что, самоубийца?
— А хрен его знает! — с досадой откликнулся генерал. — Работай давай…
Третий файл содержал характеристики и подробное описание всех чудес, совершенных протопарторгом, — с выкладками и чертежами. Хотя в данный момент Николая интересовало всего одно чудо, а именно — сегодняшнее… нет, уже вчерашнее пересечение пограничной реки Чумахлинки…
Тут ожил и замурлыкал второй городской телефон. Выверзнев не глядя снял трубку, однако стоило ей только оторваться от корпуса, как из наушника посыпался знакомый взволнованный щебет. Лицо красавца подполковника выразило смятение, затем — беспощадность и наконец — стоическую покорность судьбе.
— М-милая… — с бесконечным терпением в голосе молвил он. — Как ты меня нашла?..
Дело в том, что по этому номеру с Николаем поддерживали связь исключительно осведомители.
— Великолепен!.. — пронзительно зачирикало в наушнике. — Ты был просто великолепен!..
— Я не о том… — с трудом сдерживаясь, процедил он. — Кто тебе дал этот номер?..
— Песик!.. Мой песик!.. Ты дал мне не только номер!.. Ты дал мне…
Николай негромко чертыхнулся и, отложив щебечущую трубку на стол, вырубил компьютер. Запер кабинет и, пройдя гулким пустым коридором, рванул узкую окованную железом дверь.
— Мышей не ловите! — сурово сказал он встрепенувшемуся и крепко заспанному сотруднику. — Там болтунец на проводе повис! Второй раз уже врезается… Специалисты хреновы!..
Сотрудник испуганно заморгал, раскрыл чемоданчик и начал торопливо раскладывать рамки, прутики, прочие колдовские причиндалы… Николай прикрыл дверь и недовольно оглядел пустой коридор. Кабинет генерала Лютого был в двух шагах.
— Присутствовать — разрешишь?..
Генерал Лютый был в кабинете не один — с Матвеичем. Подготовка к встрече специальной комиссии ООН шла полным ходом. Столица заранее сияла чистотой, а в пограничную с Лыцком Чумахлу направили два гусеничных крана с гирями — для сноса частного сектора на восточной окраине.
— Проходи, садись, — буркнул генерал и снова повернулся к ответственному за акцию. — Значит, ты понял, Матвеич?.. Главное — осколков, осколков побольше накидать…
Подполковник Выверзнев огляделся и присел на один из расставленных вдоль стены стульев, сильно надеясь на скорое окончание беседы.
— Да осколки уже на месте… — чуть ли не позевывая, отвечал генералу видавший виды Матвеич. — С полигона еще вчера полторы тонны завезли…
— Ржавые? — с подозрением спросил Лютый.
— Ну зачем же ржавые? — слегка обиделся тот. — Когда это Матвеич ржавь поставлял?.. Первый сорт осколочки — чистенькие, аж скрипят…
— Ладно, верю. Теперь — в-шестнадцатых… Работа с населением… Протестов не было?
Матвеич пожал мятыми плечами и возвел скучающие глаза к высокому потолку — то ли припоминая, то ли дивясь наивности начальства.
— Да какие там протесты, Толь Толич?.. — молвил он с ленивой укоризной. — Как услышали, что американцы заново все отстроят, сами чуть ломать не принялись. Еле удержали…
— Вот это правильно, — подумав, одобрил генерал. — Это ты, Матвеич, молодец, что удержал… И чтобы впредь никакой самодеятельности… Да скажи: пусть не жадничают! Нам же еще наверняка гуманитарную помощь подкинут… А то, не дай Бог, мебель, утварь начнут вывозить… И — в-семнадцатых. Когда мы ооновцев этих туда доставим, надо, понимаешь, организовать сломанную песочницу и чтобы в ней маленькая девочка с чем-нибудь этаким играла… Ну, не с боеголовкой, конечно… С обломком стабилизатора, что ли…
— Организуем… — со вздохом согласился покладистый Матвеич. — Дело нехитрое…
Без особого интереса разглядывая большой портрет Ефрема Нехорошева, что висел над столом генерала, Николай рассеянно подумал, что разговор пора бы уже и закруглять… Матвеич — мужик надежный. Вон сколько властей пережил — и ни одного серьезного нарекания. Только вот без легкой выволочки его все-таки отпускать не следует…
— Золотой ты работник, Матвеич, — как бы подслушав мысли подполковника, подвел итог генерал Лютый. — А пьешь много.
— Норму знаю… — равнодушно отозвался тот, нисколько не удивившись внезапному повороту беседы. Подобные упреки он опять-таки слышал при всех властях.
— Норму он знает!.. — усмехнулся шеф контрразведки. — А у кого чертик зеленый из правого кармана выглядывает?
Матвеич недоверчиво взглянул на генерала, потом, видать, вспомнил, что у Лютого есть допуск в пограничный астрал, и с тревогой проверил правый карман пиджака.
— Не, нету… — с облегчением сообщил он.
— Есть, есть… — сказал генерал. — Просто ты его пока не видишь, а я уже вижу… Ладно, иди… И уменьшай рацион, Матвеич, уменьшай… Сгоришь ведь на работе… И креститься прекращай… публично… Ты ж не в Лыцке, ты в Баклужино!..
Не выразив ни малейшего волнения на помятом и ношеном — под стать пиджаку — личике, Матвеич поднялся с кресла и неспешно двинулся к выходу. Уменьшать рацион пошел…
— Запугал мужика… — не без иронии заметил Выверзнев, когда дверь за Матвеичем закрылась.
— Его запугаешь… — ворчливо откликнулся Лютый. — Что у тебя?
Николай пересел на теплый стул, только что освобожденный Матвеичем, и проникновенно взглянул на шефа:
— Толь Толич! Ну ты установку хотя бы уточнить можешь?
— Не могу.
— Нет, ну вот что я должен конкретно сделать?.. Уничтожить Африкана? Арестовать Африкана?
— Прежде всего найти Африкана.
— Хорошо. Нашел. Дальше!
— Ты найди сначала…
— Да Толь Толич! Мне же сейчас ребят в засаду сажать! Их же проинструктировать надо… Ну вот появляется Африкан в краеведческом, лезет прямиком к чудотворной. Вязать его?
— Вязать.
— Ладно. Стали вязать. Не вяжется… Открывать огонь на поражение?
— Стоп! Почему не вяжется?
— Н-ну… чудотворец ведь… Опять же икона рядом…
— Но ведь в прошлый-то раз — повязали.
— Сравнил! В прошлый раз! Да кем он тогда, был? Главарем подполья… Ни авторитета, ни поддержки… А теперь?.. Чуть ли не первый чудотворец региона! Ну ты сам прикинь…
Генерал Лютый с крайне утомленным видом отер сначала одну бровь, потом — другую.
— Достал ты меня, Коля… — искренне признался он. — Чего ты хочешь-то?
Подполковник Выверзнев поскучнел, закручинился:
— Может, подойти еще раз к Кондратьичу, уточнить…
— А кто подходить будет? — с живым любопытством спросил генерал Лютый.
— Ну не я же!..
— Значит, я, да? — Ласково глядя на Николая Выверзнева, генерал покивал мудрой седеющей головой. — Не, Коль, не прокатит, даже не надейся… Не в духе сейчас Кондратьич, а на часах уже, глянь, начало второго… Еще, не дай Бог, опетушит спросонья — одним заклинанием… Другие вопросы есть?
Страдальчески сморщась, Выверзнев почесал переносицу.
— Знаешь, если честно… В гробу я видал этого Африкана! А вот Кондратьич… Они ж ведь в детстве друганы были…
— Мало ли что были! Теперь-то — враги…
— Враги… Вражда — это, знаешь, продолжение дружбы иными средствами. Шмальнешь ненароком — потом всю жизнь не отмоешься… Толь Толич! Нутром чую: что-то здесь не то… Ну на кой ему ляд было устраивать весь этот цирк на воде?.. Рядом с мостом! На свету… А домовой? Вот ты можешь себе представить второе лицо Лыцкой Партиархии с домовым на руках?..
Генерал Лютый посмотрел на расстроенного вконец Николая, вздохнул, поднялся и, обогнув стол, ободряюще потрепал по плечу.
— Коль, — жалобно сказал он, — ну ты сам подумай: кого мне еще бросить на Африкана?.. Только тебя. Дело-то, видишь, сложное, ответственное… — Как-то незаметно он поднял подполковника со стула, приобнял дружески и, продолжая заговаривать зубы, повел к дверям. — Вот, послушай: ловили мы однажды маньяка-террориста… Представляешь, взрывал скрипичные квартеты! Причем заряды, гад, закладывал — крыши с театров сносило… И с кем мы тогда только не консультировались! С психиатрами, с музыкантами… А потом оказалось: нормальный антисемит… Так что, может, и здесь все просто…
С этими словами он выставил Николая в коридор и прикрыл за ним дверь. Тот выматерился вполголоса, но, делать нечего, пошел к себе… Рассказанная шефом байка нисколько его не успокоила. Кто-кто, а уж Николай Выверзнев доподлинно знал, что до распада Сусловской области Толь Толич был участковым и, стало быть, вести дела о террористических актах никак не мог…
На полдороге подполковнику встретился крепко заспанный сотрудник, с недоумением взиравший на рамку в собственных руках. Рамка лениво проворачивалась то по часовой стрелке, то против оной… Процесс этот почему-то сильно напоминал позевывание.
— Ну, что? — недружелюбно спросил Николай. Сотрудник виновато пожал плечами:
— Да вот не нащупал пока… Может, молчит, затаился…
Выверзнев желчно усмехнулся и двинулся дальше. Отпер кабинет, вошел. Лежащая на столе трубка продолжала щебетать. Возникло острое желание вернуться в коридор, притащить сюда за шиворот этого недоумка с его ублюдочной рамкой и натыкать заспанной мордой прямо в чирикающий наушник.
Николай сел за стол, положил трубку и включил компьютер. Но пока тот грузился, телефон замурлыкал снова.
— Слушаю… — буркнул Николай.
— Песик, нас опять разъединили…
Бли-ин!.. Подполковник Выверзнев ошалело взглянул на отнятую от уха трубку. Стало быть, не болтунец… Когда же он, в самом деле, дал ей этот номер?.. Пьяный был, что ли?..
Посадив ребят в засаду, Николай умышленно покинул здание музея не через служебный, а через парадный ход. Прикуривая, постоял на крыльце, огляделся. Под белыми лампами фонарей мерцали вымытые со стиральным порошком влажные еще асфальты, молочно сияла зебра перехода. Вдалеке помигивали светофоры, и Николаю вспомнилось вдруг, что в Лыцке уличным движением управляют регулировщики, ибо светофор и Люцифер — один черт по смыслу…
На территории Баклужино успешно действовало не менее семи иностранных разведок (прочие — не в счет). Поэтому не следовало даже надеяться, что такая серьезная акция, как засада в краеведческом музее, не привлечет всеобщего внимания… Можно, конечно, было бы провести ее и на высшем уровне секретности, ненавязчиво внедрить ребят в музейный персонал, но вот тогда бы все и впрямь насторожились — от Лыцка до Каракалпакии… Честно говоря, будь на то воля Николая — своими бы руками смастерил и повесил на парадную дверь табличку: «Внимание! В музее — засада». Специально для Африкана…
— Добрый вечер, Николай Саныч… Прогуливаетесь?..
Приподнятая светлая шляпа над сребристо опушенной лысиной и старательная, как у черепа, улыбка…
— Добрый, добрый… — улыбнулся в ответ Николай. — Вот вышел, знаете, воздухом подышать…
Ни хрена себе вечер — утро скоро! Кстати, раскланявшийся с Выверзневым старикан числился у него в списке как заведомо работающий на красноярскую разведку и, предположительно, подрабатывающий в оренбургской. Впрочем, население в суверенной Республике Баклужино было маленькое, поэтому каждый на кого-нибудь да работал. Не на тех, так на других.
Николай шел по гулким ночным тротуарам, пытаясь не думать о порученном ему деле. Рано. Вот накопим фактов — тогда и подумаем… Гораздо полезнее было поразмыслить над тем, как это он ухитрился рассекретить свой служебный номер. Песик…
Нет, абсолютно точно: сам он ей номера не сообщал. Стало быть, кто-то из осведомителей… Николай мысленно проглядел список лучших своих стукачей. В той или иной степени все они были знакомы с Никой Невыразиновой. То есть номер она могла вытрясти из кого угодно… М-да, ситуация…
Стараниями Глеба Портнягина районный центр помаленьку обретал столичный лоск. Беззвучно полыхали рекламы. Бродвей. Посреди площади на низком гранитном цоколе сияла Царь-ступа. Отбитый кусок был аккуратно прислонен к чугунному тулову… Потом загремело, заклацало, и мимо Выверзнева, вырвавшись из бетонной норы, прокатил недавно пущенный скоростной трамвай — надо полагать, последний на сегодня…
Точнее — на вчера… Миновав трехэтажное розовое здание консерватории (бывшая музыкальная школа), подполковник закурил еще одну сигарету и свернул с проспекта в переулок. Сразу же повеяло старым Баклужино. Фонари не горели. Тихо ботала по древесной фене потрепанная черная листва да невидимая мелкая собачонка тявкала тоненько и отрывисто — как в бутылку.
Звонок не работал, пришлось стучать. Дверь Николаю открыл щуплый, похожий на подростка мужичок. На вид ему можно было дать и тридцать, и сорок, а со зла и все сорок пять лет. На самом же деле безработному Максиму Крохотову, как значилось в одном из поминальничков подполковника Выверзнева, стукнуло недавно пятьдесят два года.
Сна — ни в одном глазу, что, впрочем, естественно, ибо о предстоящем визите Крохотов был предупрежден заранее.
— Здравствуй-здравствуй… — рассеянно отозвался на его приветствие Николай и, войдя, окинул утомленным оком скудную обстановку. — Как жизнь молодая?..
Поговорили о жизни, об отсутствии в ней счастья, о ценах. Выверзнев ненавязчиво предложил некую толику денег. Хозяин столь же ненавязчиво ее принял.
— Пройтись не желаешь? — спросил Николай.
— С вами? — опасливо уточнил тот.
— Нет, без меня… Ночь, кстати, великолепная… Воздух, звезды…
— А гулять долго?
— Часика полтора…
Выпроводив хозяина, подполковник запер за ним дверь и, пройдя на кухню, наглухо задернул ветхую занавеску. Затем с видом решившего застрелиться запустил правую руку под мышку, но извлек отнюдь не ствол, а всего-навсего пластиковый пакет со сливками. Вскрыл, вылил половину содержимого в мисочку, установил ее в центре хромого кухонного стола, снял гипсовую решетку, прикрывавшую жерло вентиляционного хода, и произвел тихий условный свист. После чего присел к столу — и стал ждать.
Вскоре в черной квадратной дыре возникло мохнатое личико и опасливо повело выпуклыми глазенками.
— Порядок, порядок… — успокоил его Николай. — Можешь не проверять… А я вон тебе эстонских сливок принес… Ты ведь любишь эстонские?..
Согнутым пальцем он подтолкнул миску поближе, и выпуклые глазенки вспыхнули. Домовой проворно сбежал на коготках по стенке, мигом очутился на столе и, блаженно заурчав, окунул мордашку в импортный продукт.
— А Череп с Есаулом разбираться будет… — сообщил он, чмокая и облизываясь. — Есаул его в прошлой жизни на пятнадцать сребреников кинул… Это им астролог рассказал, только его уже замочили…
— Да ты поешь сначала… Поболтать успеем…
Закинув ногу за ногу, Николай курил и поглядывал на гостя с дружелюбной усталой улыбкой. Верный заветам незабвенного шефа охранки Сергея Васильевича Зубатова, он полагал дурной привычкой сразу же брать осведомителя в оборот и вытрясать из него нужные сведения… Стукача надо любить. Ты сначала с ним потолкуй, поговори по душам, узнай, не нуждается ли в чем, помоги при возможности… А сведения он и сам тебе все выложит.
Лахудриком Николай дорожил. Этот домовой, доставшийся контрразведке Баклужино в наследство от советского режима, когда-то работал на КГБ, а в 1950 году, сразу после раскола нечистой силы, был даже внедрен в ряды катакомбных. Очень любил сливки.
Размашисто вылизав миску, он утерся, сел на корточки и, сияя глазенками, принялся взахлеб делиться новостями:
— А Череп говорит: включаю счетчик с Ирода Антипы… А там с Ирода такое накапало!.. Да еще и по курсу… Все на ушах, из Тирасполя бригада едет…
— Да ладно тебе… — благодушно прервал его Выверзнев. — Сам-то как живешь? Давно ведь не виделись…
Честно сказать, разборки баклужинской мафии, пусть даже и осложненные интервенцией зарубежного криминалитета, сейчас его трогали мало.
Плечики Лахудрика брезгливо передернулись под гороховой шерсткой.
— Беженцы достали… — посетовал он.
— Беженцы? — с проблеском интереса спросил Николай. — Откуда?
— Да эти, чумахлинские…
— А-а… Там же завтра два квартала под снос! А что за беженцы? Люди или домовые?..
— Да и те, и другие, — безрадостно отозвался Лахудрик. — Такой колхоз! Деревня — она и есть деревня… Нет, ну вот чего они сюда прутся? В Чумахле им, что ли, места мало?
Николай Выверзнев с сочувствием поцокал языком.
— А дымчатые есть?
— Лыцкие, что ли?.. Тоже хватает… Вроде и границу закрыли, и блокпост закляли — нет, как-то вот все равно просачиваются… Житья уже от них никакого!.. Кормильчик со своими бойцами от мафиозных структур заказы принимает — на полтергейст! Это как? Достойно?.. Да никогда у нас такого раньше не было…
— А ты лыцких-то… всех знаешь?..
Лахудрик запнулся. Над занавеской в черном окне желтела однобокая луна. Тусклая — как лампочка в подъезде.
— В столице?.. Н-ну, в общем, да… Кого больше, кого меньше… А кто нужен?
— Хм… — В раздумье подполковник Выверзнев смял лицо ладонью. — Пока не знаю… — признался он, отнимая ладонь. — Но кто-то должен появиться. Причем не сегодня-завтра…
Лахудрик внимательно взглянул на Николая и уразумел, что разговор уже идет всерьез.
— Дымчатый? — настороженно уточнил он.
— Дымчатый… Средних размеров… И-и… пожалуй, все. Перешел границу этой ночью… Точнее — был перенесен… — Николай подумал. — Кем-то из Лыцких Чудотворцев. Вряд ли он станет этим хвастаться перед братвой, но может проговориться и случайно…
— Так они что?.. Вместе границу переходили?..
— Вместе…
Лахудрик сидел неподвижно и лишь озадаченно помаргивал. То, что он сейчас услышал от подполковника, представлялось ему невероятным. Да и перетрусил вдобавок домовичок… С Лыцкими Чудотворцами шутки плохи… Плеснет святой водой — и прощай, Баклужино, здравствуй, астрал!..
— А я что?..
— Ничего… Как объявится — скажешь…
Лахудрик все еще колебался. Николай крякнул, нахмурился и снова потянулся к пакету.
— Ты… это… — сказал он, пододвигая миску поближе. — Еще сливок хочешь?..
Глава 5
Африкан, сорок четыре года, протопарторгКогда какая-то зловредная мелюзга дерзнула пощекотать из-под воды левую пятку, Африкан, достигший уже к тому времени середины Чумахлинки, ощутил легкий испуг. Ему представилось вдруг, что вот сейчас, именно в этот миг, Партиарх Порфирий, брезгливо поджав губы, вычеркивает его из списка чудотворцев — и холодная темная вода тут же расступается под босыми подошвами. А плавать Африкан и вправду не умел…
Хотя, конечно, не все так просто… Единым росчерком пера харизмы не лишишь. Пока толпа верит в своего избранника — тот не утонет ни при каких обстоятельствах. Даже когда слух об отставке достигнет людских ушей, поверят ему далеко не сразу. Должна пройти неделя, а то и две, прежде чем средства массовой информации убедят население, что народный любимец лишь прикидывался таковым. Однако и в этом случае наверняка останется какое-то количество непереубежденных упрямцев. Разумеется, по воде при такой поддержке не прогуляешься, а вот чудо помельче можно и сотворить…
Потом с лыцкого берега полетели пули, и Африкану стало не до сомнений. Обозлившись, он проклял пулемет, а заодно и безымянного подводного щекотунчика…
Кстати, вскарабкаться на двухметровый обрыв по вымытым из грунта извивам толстых корней оказалось куда труднее, нежели пешком в шквалах прожекторного света пересечь при пулеметном огне разлившуюся Чумахлинку. На всякий случай протопарторг, выбравшись на сушу, сразу же отвел глаза прожектористам, и оба луча, потеряв нарушителя, слепо зашарили по берегу. От близости холодной воды поламывало суставы. Покряхтывая, опальный чудотворец присел на какую-то корягу и бережно открепил от рясы приблудившегося домовичка.
— Ну вот… — протяжно молвил он. — Давай-ка, друг Анчутка, для начала отдышимся…
Суматоха на мосту всполошила всю потустороннюю живность. Придремавшее в кроне вербы крупное аукало, одурев спросонок, вскинулось и огласило рощицу рублеными командами, тяжким буханьем сапог, собачьим лаем… Вне всякого сомнения, там, вдалеке, баклужинцы подняли заставу в ружье.
— Бежим!.. — вскрикнул ополоумевший от страха Анчутка.
Африкан неспешно повернулся к домовому и, вздернув пегие брови, оглядел его с головенки до пяточек. Честно сказать, он и сам не понимал до конца, что его побудило взять под покровительство эту мелкую пушистую нечисть. Ну что ж… Говорят, у каждого антисемита есть свой любимый еврей. Так почему бы протопарторгу Африкану не обзавестись любимчиком из домовых?..
Протопарторг насупился, снял с плеча висящие на шнурках ботинки и, как бы не слыша приближающегося шума, принялся обуваться. Порфирию о его бегстве, несомненно, уже доложили. А назавтра Партиарху станет известно и о нынешней пограничной заварухе. Еще день он будет колебаться, а потом… Кстати, а что потом? Как бы сам Африкан поступил на месте Порфирия? Во всяком случае, взять и объявить во всеуслышание ближайшего своего соратника беглецом и ренегатом он бы не решился…
Широкое лицо чудотворца было скорбно-задумчиво. Вокруг примыкающей к обрыву лужайки металась незримая простому люду мелкая лесная погань: заблудилки, спотыкалки, толканчики… На саму лужайку даже и не совались — отпугивала алая аура Африкана. Просунулось в развилину стволов очумелое рыльце лешего. Хозяин рощицы испуганно повел круглыми бельмами, шевельнул вывороченными ноздрями — и сгинул. Анчутку он не приметил. Хотя будь домовичок один — нипочем бы ему не укрыться от приметливой родни…
Потом кто-то по-кабаньи проломился через кустарник и страшно скомандовал:
— Стой! Руки за голову!
Анчутка в ужасе схватил протопарторга за ногу, мешая шнуровать ботинок. Тот поднял голову и различил в двух шагах перед собой кряжистого отрока в каске и в бронежилете поверх пятнистого комбинезона. Потопал обутой ногой и недовольно кивнул в сторону чернеющей в сумерках осины. Пограничник тут же перенацелил автомат и, мягкой тяжелой поступью подойдя к дереву, уперся стволом в кору. Привычными движениями обыскал осину, нашарил сучок, нахмурился.
— Контрабанда?.. — недобро осведомился он. — А ну-ка документы!.. Куда?! Руки за голову, я сказал!.. Сам достану…
Африкан принялся за второй ботинок. Пограничник с угрюмым сопеньем изучал в свете фонарика сорванный с дерева нежный молодой листок.
— Справка об освобождении?.. Мало того, что рецидивист, так ты еще и шпионов переправляешь?.. Говори, сука, где клиент! Где этот, в рясе?..
Потянуло легким ночным ветерком. Листва осины сбивчиво забормотала. Пограничник выслушал древесный лепет с тяжелым недоверием. Тем временем через кустарник проломился еще один пятнистый в бронежилете и, кинув быстрый взгляд в сторону товарища, проверяющего документы, устремился к берегу.
— Хлюпало! — с плаксивой угрозой в голосе взвыл он, склоняясь над обрывом. — Ну ты что ж ершей не ловишь, черт пучеглазый!.. Водяной, называется! Лыцку продался?..
Внизу плеснуло, зашуршал осыпающийся по крутизне песок, заскрипели, затрещали вымытые из берега древесные корни. Кто-то карабкался по круче. Вскоре на край ее легла лапа с перепонками, потом показалась жалобная лягушачья морда. Глаза — как волдыри.
— Ну да, не ловлю!.. — заныл в ответ речной житель. — Я его еще в нейтральных водах щекотать начал. Вот!.. — И, болезненно скривившись, бледный одутловатый Хлюпало (кстати, подозрительно похожий на скрывшегося от правосудия Бормана) предъявил скрюченный, сильно распухший палец, которым он, судя по всему, и пытался пощекотать нарушителя из-под воды. — Тут же судорогой свело!..
Странные какие-то пошли водяные: ни бороды, ни волос — так, какая-то щетинка зеленоватая… Бритый он, что ли?..
Африкан притопнул туго зашнурованным ботинком и, кряхтя, поднялся с коряги. По всем прикидкам выходило, что статуса чудотворца его в ближайшие несколько дней лишить не посмеют…
— Лохи… — со вздохом подытожил он, не без ехидства оглядев собравшуюся на берегу компанию. — Пошли, Анчутка…
* * *Ночь была чернее Африкановой рясы и с такими же бурыми подпалинами. По левую руку, надо полагать, лежали невидимые пруды: там гремел сатанинский хохот лягушек. Вдали звездной россыпью мерцала окраина Чумахлы (второго по величине города суверенной Республики Баклужино), а шагах в сорока желтели три окошка стоящего на отшибе домика. В их-то сторону и направлялся неспешным уверенным шагом опальный протопарторг. Кстати, а почему окон три, когда должно быть два? Ах, это у него еще и дверь настежь распахнута… Не решающийся отстать Анчутка семенил рядом.
— Нельзя мне туда… — скулил он, отваживаясь время от времени легонько дернуть спутника за подол. — Домовой увидит, что мы вместе, братве расскажет… Свои же со свету сживут…
— А по-другому и не бывает… — дружески утешил его Африкан. — Только, слышь, мнится мне, Анчутка, никакого уже домового там нет. Ни домового, ни дворового, ни чердачного.
Протопарторг отворил калитку. Три полотнища желтоватого света пересекали отцветающий сад. Безумствовала сирень. Анчутка повел ноздрями, повеселел и больше за подол не дергал. Видимо, понял, что Африкан прав: был домовой, да недавно съехал…
Переступив порожек, оба оказались в разоренной кухне, где за покрытым прожженной клеенкой колченогим столом сидел, пригорюнившись, сильно пьяный хозяин — волосатый до невозможности. Заслышав писк половицы под грузной стопой Африкана, он медленно поднял заросшее до глаз лицо и непонимающе уставился на вошедших. Потряс всклокоченной головой — и снова уставился. Ошалело поскреб ногтями то место, где борода у него переходила в брови… Трезвел на глазах.
— Ну, здравствуй, Виталя… — задушевно молвил Африкан. — Узнаешь?.. Вот обещал вернуться — и вернулся…
— Ты… с ума сошел… — выговорил наконец хозяин.
— Ну, с ума-то я, положим, сошел давно… — усмехнувшись, напомнил Африкан. — А вот в Лыцке чуть было не выздоровел. Ладно спохватился вовремя! Нет, думаю, пора в Баклужино. А то, глядишь, и впрямь за нормального принимать начнут…
Протопарторг покряхтел, потоптался, озираясь. Шеи у него, можно сказать, не было, поэтому приходилось Африкану разворачиваться всем корпусом. Сорванная занавеска, на полу — осколки, сор, клочья обоев. Над колченогим столом — светлый прямоугольник от снятой картины (от иконы пятно остается других очертаний и поменьше)… Мерзость запустения. Обычно жилье выглядит подобным образом после эвакуации.
— А что это у тебя такой бардак? — озадаченно спросил гость. — И дверь — настежь… Разводишься, что ли?..
— Зачем пришел?.. — выдохнул хозяин, со страхом глядя на Африкана.
— Зачем? — Африкан еще раз огляделся, присел на шаткий табурет. — Хочу, Виталя, кое о чем народу напомнить… Хватит! Пожили вы тут тихо-мирно при Глебе Портнягине… — Ожег темным взором из-под насупленных пегих бровей. — Примкнешь?
Пористый нос Витали (единственный голый участок лица) стал крахмально-бел. Безумные глаза остановились на початой бутылке. Судорожным движением Виталя ухватил ее за горлышко и попытался наполнить небольшой граненый стаканчик. Далее началось нечто странное и непонятное: водка с бульканьем покидала бутылку, а вот стакан оставался пустым. Вовремя сообразив, что рискует остаться вообще без спиртного, хозяин столь же судорожно отставил обе емкости на край стола.
— Что скажешь? — сурово спросил чудотворец.
Часто, по-собачьи дыша, Виталя смотрел на протопарторга. Наконец отвел глаза и замотал кудлатой головой.
— М-м… н-нет… — промычал он, будто от боли. — Н-не проси… Завязал я с политикой… Полгода уже как завязал… Партбилет сжег, икону спрятал, орден — тоже… Зря ты пришел, Никодим… У меня ведь жена, дети…
— Где? — хмуро поинтересовался Африкан, именуемый в данном случае Никодимом.
— Что — где?..
— Ну, жена, дети…
Хозяин очумело огляделся. Ни детей, ни супруги в пределах кухоньки не наблюдалось.
— А-а… — понимающе протянул он. — Переехали… Ну а я уж завтра… с утра…
Потянулся к бутылке, но тут же отдернул руку и, опасливо взглянув на Африкана, вытер взмокшие ладони о рубаху.
— Ничего у тебя не выйдет… — хрипло предупредил он, вроде бы протрезвев окончательно. — Тогда не вышло, а уж теперь — тем более. Старики — пуганые все, а молодым идеи — до фени…
— А подполье?
Виталя скривился и махнул рукой:
— Распалось…
— Так сразу и распалось? — не поверил Африкан.
— Ну, не сразу, конечно… — с неохотой признал Виталя. — В позапрошлом году митинг вон в столице устроили… демонстрацию провели… с зеркалами…
— С зеркалами?..
— Н-ну… чтобы сами все увидели… до чего их колдуны довели…
— Это, что ли, когда вас из водометов разгоняли?
Виталя заморгал, взметнул мохнатое личико.
— Из каких водометов? — ошалело переспросил он.
— В «Краснознаменном вертограде» статья была, — пояснил Африкан. — Водой поливали, дубинками чистили…
Слегка отшатнувшись, Виталя испуганно глядел на Африкана.
— Не-е… — растерянно сказал он наконец. — Все честь по чести: митинг санкционированный, демонстрация — тоже…
— А кто санкцию давал? — желчно осведомился Африкан. — Сам небось Глеб Портнягин?
Виталя ссутулился и уронил голову на грудь.
— Дожили… — с горечью сказал Африкан. — У поганого колдуна разрешение клянчить… Причем на что! На проявление народного гнева… Эх!..
Замолчал, потом вдруг протянул по-хозяйски растопыренную пятерню через стол, взял бутылку, осмотрел неодобрительно… С яркой этикетки на него глумливо воззрился козлобородый старик. «Nehorosheff. Водка высшего качества. Розлито и заряжено там-то и там-то… Остерегайтесь подделки…»
— Ну а со стороны колдунов провокации-то хоть были?.. — с надеждой спросил Африкан, возвращая бутылку на стол. — Во время митинга…
— Да нас менты охраняли… — виновато сказал Виталя. — Нет, ну были, конечно… — тут же поспешил исправиться он. — Ведьмы баклужинские порчу навести хотели…
— И что?
— Тут же их и загребли… У двоих лицензию отобрали на год… Ворожить можно, а все остальное — нельзя… Вот с тех пор вроде больше акций не проводилось…
Последовало тягостное продолжительное молчание.
— Та-ак… — протянул наконец Африкан. — Порадовал… Ну а вожаки? Тоже врассыпную?
— А Бог их знает… — с тоской сказал Виталя. — Клим вроде в коммерцию подался, а Панкрат и вовсе — в теневики.
— То есть экспроприацию все же проводит? — встрепенулся Африкан.
— Да проводить-то — проводит… — уныло откликнулся хозяин. — Банк вот взял, говорят, на прошлой неделе… Но ведь это он так уже, без политики…
Устыдился — и смолк.
— Эх, Виталя, Виталя… — с упреком сказал Африкан. — Такое подполье вам оставил, а вы…
Хозяин всхлипнул.
— Да ты посмотри на меня! — жалобно вскричал он. — Ты посмотри! Ну какой из меня подпольщик? Да! Опустился! Да!.. Телевизор не смотрю, радио не слушаю, газет не читаю… Вон, видишь? — Виталя не глядя ткнул пальцем в репродуктор с болтающимся обрывком провода. — Не тот я уже, Никодим, не тот… Да и ты тоже…
Африкан вздрогнул и медленно повернулся к хозяину. Виталя поперхнулся.
— Н-ну… сам вон уже с нечистой силой знаешься… — шепотом пояснил он, робко указав наслезенными глазами на попятившегося Анчутку. В присутствии Африкана тот не посмел стать невидимым и лишь плотнее вжался в угол.
Некоторое время оба смотрели на домового.
— А что ж?.. — глухо, с остановками заговорил Африкан. — Для святого дела и нечисть сгодится… Честных людей, я гляжу, не осталось — значит будем с домовыми работать…
Виталя вскинул затравленные глаза и, ощерив руины зубов, с треском рванул ворот рубахи.
— Не трави душу, Никодим… — сипло взмолился он. — Замолчи!..
Африкан встал. Широкое лицо его набрякло, потемнело.
— Если я сейчас замолчу, — с трудом одолевая каждое слово, выговорил он, — камни возопиют… Да что там камни!
Неистово махнул рукой — и в сломанном репродукторе что-то треснуло, зашуршало, а в следующий миг в мертвый динамик непостижимым образом прорвалась вечерняя передача Лыцкого радио. Звенящий детский голос декламировал самозабвенно:
Когда Христос был маленький,
С курчавой головой…
— Не смей!.. — Виталя вскочил, кинулся к репродуктору. Сорвав со стены, с маху метнул об пол и с хрустом раздавил каблуком…
Он тоже бегал в валенках
По горке ледяной… — как ни в чем не бывало продолжал ликовать расплющенный в лепешку динамик.
Виталя взвыл, схватил репродуктор и, вылетев в открытую настежь дверь, кинулся к колодцу.
В просторы иудейские
Зашвыривал снежки… — прозвенело напоследок. Далее послышался гулкий всплеск — и все стихло. Затем в проеме, пошатываясь, возник Виталя. Даже сквозь обильную волосатость заметно было, что лицо у него — искаженное.
— Уходи… — обессиленно выдохнул он. Набычась, протопарторг двинулся к двери. Анчутка метнулся за ним. Оказавшись на пороге, Африкан плюнул и, не стесняясь хозяина, отряс прах с высоких солдатских ботинок.
— Именем революции, — процедил он. — Лежать этому дому в развалинах… Оставшийся в одиночестве хозяин проклятого жилья нагнулся над продырявленным порожком. Гневный плевок протопарторга прожег кирпичи насквозь. Виталя издал слабый стон и побрел к столу. Хотел вылить остатки зелья в стаканчик — как вдруг замер, припомнив, видать, о том, что стряслось минут пять назад, и на всякий случай допил водку прямо из горлышка.
— В развалинах, в развалинах… — горестно передразнил он, роняя бутылку на пол. — А то я сам не знаю, что завтра ломать придут!..
* * *— Ну что, друг Анчутка? — задумчиво молвил Африкан. — Где ночевать-то будем? По-партизански или в Чумахле ночлега попросим?..
Домовой беспомощно завертел пушистой головенкой. Слева чернел лесок, справа дробно сияла в ночи окраина Чумахлы.
— Да ты не бойся… — успокоил Африкан своего пугливого спутника. — Никто тебя братве не заложит… Если какая нечисть в хате — я ее в два счета выставлю… Скажу: «Сгинь!» — и сгинет…
Услышав страшное слово, Анчутка вздрогнул и сжался по привычке в комочек. Однако тут же сообразил, что произнесено оно было не в сердцах, добродушно и, стало быть, силы не возымеет. Глазенки домового вспыхнули.
— Сгинь! — повторил он в восторге. И, подумав, добавил злорадно: — Контр-ра!..
Африкан хмыкнул и покачал большой выпуклой плешью.
— Ты гляди… — подивился он. — Ловко у тебя выходит! С ГПУ небось сотрудничал?
Анчутка потупился:
— С НКВД…
— Ну то-то я смотрю…
Кажется, протопарторг хотел добавить еще пару ободряющих слов, но тут окраина Чумахлы — исчезла. Только что сияла рассыпчато, лучилась — и вдруг беззвучно канула во тьму.
— Свет, что ли, вырубили?.. — озадаченно пробормотал Африкан. — Прям как в Лыцке…
Однако чем ближе подходили они к Чумахле, тем яснее становилось обоим, что окраину погрузили во мрак с умыслом. Два квартала частного сектора патрулировались: ночь была буквально издырявлена карманными фонариками. В тесной улочке Африкану с Анчуткой встретились двое в милицейской форме. Не остановили, понятно, не окликнули, прошли мимо…
— У, ш-шакалы… — приглушенно возмущался один из них. — Нет, ну я понимаю: выселили, оцепили… Но обесточивать-то зачем? Специально для мародеров, что ли?..
— Так мародеры и обесточили, — ворчливо отвечал ему второй. — Перекусили провод — и готово дело…
— Починить, что ли, долго?
— Да они монтеру в чемоданчик смык-траву подложили… — сквозь зубы пояснил более информированный. — Монтер на столб залез — и ни пассатижи не разожмет, ни кусачки… А пока за другим инструментом бегали, эти падлы еще с трех пролетов провода поснимали… Вздорожал алюминий… — с сокрушенным вздохом добавил он.
Африкан приостановился, нахмурился и долго смотрел вслед патрульным. Частный сектор был оставлен не только людьми, но и домовыми… Несомненно, затевалось нечто грандиозное, наверняка лично одобренное Президентом — и, стало быть, мерзопакостное… Впрочем, нет худа без добра: выбирай любой дом — и ночуй.
Пока добрались до первого перекрестка, столкнулись еще с тремя патрулями. Ободренный дружеским отношением Африкана, Анчутка расхулиганился и принялся гасить ментам фонарики — сажал батарейки, с наслаждением выпивая из них весь заряд.
— Ну ты это… — недовольно сказал ему наконец Африкан. — Не зарывайся, слышь?..
Анчутка тут же прижух, а вскоре им подвернулся домишко с относительно целыми стеклами, приглянувшийся обоим. То ли прежние хозяева были слишком зажиточны, то ли просто беспечны, но, съезжая, они оставили даже кое-что из мебели. Лампочку — и ту поленились вывинтить. Съестного, правда, не обнаружилось, но ни Африкана, ни Анчутку это особо не расстроило. Домовому — и крошки довольно, а протопарторг после нелегального перехода границы — постился.
— Зажги!.. — азартно предложил Анчутка, тыча пальцем в лампочку, но Африкан лишь покачал головой.
— Зажечь-то недолго… — молвил он. — Только ни к чему нам сейчас, Анчутка, лишние чудеса… Провода-то обрезаны… Слышал, что менты говорили?.. Тут же на свет и сбегутся…
Анчутка покрутился еще немного в трех имеющихся комнатах, проверил все углы, побегал по стенам, по потолку, и наконец отправился спать на чердак. А Африкан влез на скрипучий топчан и, подложив руку под голову, долго лежал, глядя в тяжком раздумье на смутно белеющий потолок…
Было над чем призадуматься…
* * *Когда любимец народа и верный соратник вождя гибнет вдруг от руки убийцы, обыватель, конечно, вправе полагать, что виною всему враги. Во-первых, ему так сказали. Во-вторых, он и сам давно уже заподозрил, что по ту сторону баррикады собрались одни идиоты.
Ну а разве нет?
Мало того, что неосторожным террористическим актом эти, прости Господи, недоумки сильно повредили своей политической репутации, вызвали волну народного гнева, — они ведь, получается, еще и выполнили чужую работу! Бесплатно и в ущерб себе.
Представьте облегченный вздох вождя, на чье место нагло и откровенно метил покойный, представьте тихое ликование того, кто, в свою очередь, метил на место покойного…
Нет-нет, всему есть предел, даже человеческому идиотизму. Враги-то они — враги, но ведь не себе же!..
Короче, не будем заблуждаться. Мочат всегда свои. Причем на вождей покушения удаются куда реже, чем на соратников. Да оно и понятно: какой же дурак даст санкцию на собственный отстрел!
Именно в соратники угодил протопарторг Африкан после того, как Партиарх Всего Лыцка Порфирий, и раньше с тревогой следивший за подвигами лидера правых радикалов, приревновал его к народу и объявил в отместку своим преемником.
Жизнь Африкана повисла на волоске. Количество завистников умножилось настолько, что лучше бы протопарторга переехало самоходным орудием «фердинанд» с известной картины художника Леонтия Досюды!.. А вскоре в беседе с наркомом инквизиции Партиарх посоветовал усилить личную охрану соратника и сослался при этом на недавний дурной сон, о чем тут же стало известно Африкану.
Что это значит — можно было не объяснять… Теперь перед Никодимом Людским лежали три пути. Один уже был пройден когда-то Троцким, второй — Кировым, третий — Че Геварой. Смерть пламенного протопарторга неминуемо бы свалили на баклужинских шпионов, но Африкана это не утешало ни в малейшей степени.
Во втором часу ночи пожаловали мародеры. Африкан слышал, как они шушукаются на крылечке и все никак не решатся войти.
— …нехорошее место… — придушенно сипел один. — Слышь, ладаном тянет…
— Ладан-то откуда?..
— А хрен его знает! Может, с Чумахлинки нанесло… Тут до Лыцка рукой подать…
Переступить порог дома они так и не отважились. Осторожно открепили гвоздодером наличники — и сгинули.
Снаружи начинал накрапывать мелкий дождичек. Африкан уже задремывал, когда на чердаке поднялась некая загадочная возня, сопровождаемая писком домовых.
— Сгинь!.. Контр-pa! — взвился угрожающий голосок.
Кажется, Анчутка нуждался в помощи. Судя по всему, на чердаке шла серьезная разборка.
— Изыди, нечистая сила!.. — сердито пробормотал Африкан — и возня наверху стихла.
Он сердито прислушался, потом поправил ботинки, служившие ему подушкой, и со скрипом перевалился на другой бок…
Выспаться Африкану, однако, так и не дали. В шестом часу утра страшный удар сотряс дом до бетонных блоков фундамента. С треском и грохотом полетели обломки белого кирпича и куски штукатурки. Происходящее напоминало бомбежку…
Африкан рывком сел на пошатнувшемся со вскриком топчане. На месте окна зияла огромная рваная брешь, в которой влажно синело промытое ночным дождем чистое утреннее небо. В косом потоке солнечного света лениво клубилась удушливая мутная пыль. Под растрескавшимся облупленным потолком качался на шнуре огрызок лампочки.
— У, чтоб тебя приподняло да так и оставило!.. — прорычал в сердцах протопарторг, не подумав спросонок о последствиях.
Тут же закашлялся, сбросил ноги на пол и, дотянувшись до ботинок, принялся обуваться. В горле першило. Из пролома слышались бормотание мощного двигателя и оробелое матерное многоголосье. Покончив со шнуровкой, Африкан встал и, обойдя особо плотный клуб белесой пыли, выглянул в пролом. Глазам его представилась следующая картина: попирая чудовищными гусеницами поваленный заборчик, влажную кирпичную дорожку и пару сломленных яблонь, посреди двора утвердился кран с задранной стрелой. Вокруг машины собралось уже человек десять. Все смотрели вверх, где в синем утреннем небе, натянувши цепь, покачивалась на манер аэростата черно-ржавая гиря.
— Матвеич!.. — жалобно взывал высунувшийся по пояс из кабины амбал в голубеньком комбинезоне и такой же каскетке. — Матвеича, блин-переблин, позовите!..
Африкан досадливо поморщился и мотнул головой. Ну надо же было так по-глупому засветиться!.. Хотя, может быть, оно все и к лучшему… Во-первых, пусть нечаянно, но сорван один из паскудных планов Глеба Портнягина — не важно какой… А во-вторых, чем больше баклужинцев уверует в чудотворца Африкана, тем меньше он будет зависеть от своих лыцких избирателей и лично от Партиарха Порфирия…
Толпа вокруг крана все увеличивалась и увеличивалась. Шум во дворе нарастал. Наверняка парящую на цепи гирю видно было издали. Потом люд внезапно раздался, и рядом с кабиной возник неприметный мужичок в жеваном костюме. Он озабоченно глянул на гирю и, не выразив на мятом поношенном личике ни страха, ни удивления, вынул из внутреннего кармана сотовый телефон. Надо понимать, видывал чудеса и похлеще. Деловито перекрестился (окружившие его зеваки отпрянули, зароптали) и набрал номер.
— Оксанка?.. — ябедным голосом осведомился он. — Это Матвеич… С Толь Толичем соедини… Да плевать, что занят! Скажи: диверсия…
Африкан отстранился от проема и взглянул на ветвисто треснувший потолок.
— Анчутк… — негромко позвал он. — Слазь давай… А то нас тут, понимаешь, сносить решили…
Ответа не последовало. Протопарторг тревожно прислушался и понял, что чердак пуст, причем давно. Да уж не случилось ли чего с Анчуткой? Гирей вроде задеть не могло — первый удар угодил в стену… Может, просто испугался домовичок? Африкан моргнул и вдруг сообразил, в чем дело. Он же сам приказал ночью: «Изыди, нечистая сила!..» — и не подумал, старый дурак, о том, что Анчутка-то ведь — тоже домовой! Конечно, тут же и унесло — вместе с остальными… Ну и где его теперь искать?..
Помог, называется!.. Ах, как неловко все вышло-то… Африкан досадливо почесал плешь и, покряхтывая, направился к двери. Во дворе на него внимания не обратили. Протопарторг постоял рядом с Матвеичем; откинувшись назад всем корпусом, поглядел на покачивающуюся в синеве гирю… Да, хорошую он им задал задачу — небось всей Лигой расколдовывать будут…
— Взлетела — и висит… — скрипел Матвеич в трубку сотового телефона. — Типа шарик надувной…
Африкан обошел кран и выбрался на влажную подсыхающую улочку, где урчал и отплевывался сизым дымом самосвал, груженный сверкающими на изломах осколками.
— Понял, Глеб Кондратьич… Сейчас скажу…
Заслышав имя-отчество заклятого врага, Протопарторг вздрогнул и обернулся. За мокрым проломленным штакетником заваривалась суматоха. Матвеич пинками разгонял толпу.
— Отойти от крана!.. Всем отойти!.. Тебе что, особое приглашение?.. Хочешь жертвой бомбежки стать?.. Станешь… Готово, Глеб Кондратьич… — сообщил он в трубку, а затем, тоже отбежав на пару шажков, воздел ее над головой — наушником к гире.
Трубка буркнула что-то хорошо знакомым Африкану голосом — и кожа на спине протопарторга от ненависти съежилась и поползла. А в следующий миг гиря с кратким снарядным свистом тяжко ухнула с высоты на влажную садовую дорожку. Дрогнула земля, брызнули обломки кирпичей. Цепь с лязгом натянулась, стрела сыграла, и огромный кран устрашающе подпрыгнул на широко расставленных лапах…
Беглый чудотворец стоял неподвижно. Одним заклинанием?.. По сотовой связи?.. Страшно было даже представить, какой поддержкой должен пользоваться в народе Глеб Портнягин, чтобы вот так, играючи, уронить с высоты проклятую Африканом многопудовую гирю… Трудно будет бороться с Глебом, ох трудно…
Глава 6
Анчутка, возраст неизвестен, беженецОбычно домовые ночуют за печкой или, на худой конец, за радиатором батареи парового отопления. Но тут случай выдался особый. Устроиться на ночлег в покинутом и разоренном доме, где недавний уют был безжалостно растоптан самими людьми, представлялось Анчутке невозможным, почему он и пошел спать на чердак, где все оставалось — как до эвакуации. И, если не прислушиваться к выморочной тишине комнат, то рано или поздно пригрезится, что хозяева никуда не уезжали и что сам ты прижился здесь уже давно, а наверху заночевал просто так — скажем, прихоть нашла…
На заплетенном паутиной чердаке была в изобилии свалена мохнатая от пыли рухлядь: стул без ножки, грядушка пружинной кровати, велосипедная рама, ночной горшок… Чувствовалось, что домовой, обитавший здесь неделю назад и скорее всего бежавший вместе с жильцами, наверх заглядывал редко. Анчутка выгнал из-под обломков кровати крупную хыку и разобрался с отбившимися от рук пауками, наловчившимися было плести сети против часовой стрелки, что, естественно, порождало слабые вихри отрицательной энергии. В утеплителе водились лярвы, но лезть под доски и всю ночь перебирать керамзитовые комочки Анчутка поленился. Напутлякал на всякий случай силовых линий перед слуховым окном, затем взбежал на стропило и повис на нем в своей излюбленной позе летучей мыши.
Внизу вздыхал и ворочался Африкан. Временами над пыльным дощатым полом вставало зыбкое алое сияние — аура чудотворца была настолько обширна, что не помещалась в комнате… Вот и славно. Значит, лярвы из утеплителя сами поразбегутся — ишь, зашуршали, засуетились!..
Если вдуматься, все складывалось не так уж и плохо… Границу Анчутка пересек удачно, ночует не где-нибудь в канаве и даже не в шалашике, а под самой что ни на есть настоящей крышей. Что еще нужно беженцу для счастья!..
Вокруг дома пугливыми ватажками шастали мародеры, лениво шарили карманные фонарики ментов. Когда три местных жителя принялись откреплять наличники, Анчутка хотел их сперва пугнуть, а потом подумал: зачем?.. Все равно ведь он ночует на этом чердаке первый и последний раз. Пусть тащат…
— Да, правду говорят… — вполголоса сетовал под окном кто-то из жуликов, увязывая снятые резные досочки воедино. — Малые детки — малые бедки, большие дети — большие беды. Вот вырастут — только тогда, пожалуй, и отдохнем…
— Ага… Жди… — уныло отвечали ему. — А вырастут — тоже: то отмазывай, то передачу носи… Слушай, может, еще перила прихватим?..
Дождавшись, когда калитка за ними закроется, Анчутка распушил плавающий поблизости сгусток положительной энергии и, с удовольствием в него закутавшись, принялся вспоминать, как ловко он сегодня гасил ментам их карманные фонарики… Снаружи накрапывало. Время от времени особо крупная капля срывалась с навеса и звонко падала в погнутую миску.
Внезапно Анчутка ощутил слабенький рывок силовой линии — и насторожился. Вскоре задергалась другая, третья… Кто-то явно пытался проникнуть на чердак через слуховое окно. Анчутка приоткрыл глаз и слегка повернулся всем тельцем, по-прежнему вися на коготках задних лапок. Опять мародеры, но только на этот раз не люди, а домовые… Гостей было двое: трехцветный короткошерстый и темно-серый с подпалинками.
— Ну, какая зараза понапутала?.. — обиженно вопрошал короткошерстый, выбираясь из незримых нитей. Был он невелик ростиком и лопоух. — Нарочно, что ли?..
Серый с подпалинками (тоже плюгавенький, но не до такой степени) разочарованно озирал мохнатое от пыли чердачное чрево.
— Гля-а… — протянул он. — Забрал!.. Куркуль!.. Я думал: забудет… Такой у него здесь визгун жил!.. На три голоса выл в трубе! В терцию, прикинь!..
Короткошерстый вдруг замер и склонил к пыльному дощатому настилу правый лопушок.
— Слышь, а кто это там внизу? — боязливо спросил он.
Оба прислушались. Внизу заскрипел топчан и послышался особенно тяжелый вздох Африкана.
— Бомж, наверно… — предположил тот, что покрупнее, с подпалинками. — Как бы его утром крышей не прибило! Может, пугнем?..
Анчутка не выдержал и хмыкнул:
— Ага! Пугни-пугни… Он тебя, пожалуй, так пугнет, что не зарадуешься…
Домовые подскочили, вздыбили шерстку и уставились на висящего вниз головой Анчутку. Затем опомнились и, быстро переглянувшись, двинулись к нему цепким крадущимся шажком, заходя с обеих сторон.
— Слышь, ты, дымчатый… — осторожно, почти жалобно начал лопоухий. — А ты чего это тут?..
— Живу, — нагло ответил Анчутка.
Домовые еще раз переглянулись.
— Слышь, дымчатый… — вкрадчиво продолжал лопоухий. — А ты вроде не из наших… И базар не тот, и висишь не так… Столичный, что ли? На понтах?
— Из Лыцка я, — не без гордости сообщил Анчутка.
Домовые приостановились.
— Прямо из самого Лыцка?.. — усомнился тот, что с подпалинками. — Да гонишь! Из Лыцка сейчас не выберешься — границу закрыли!.. — Тут он осекся и заморгал, потому что чердак озарился внезапно розовым сиянием. Видимо, Африкан там, внизу, перевалился на другой бок — и краешек алой ауры вновь пронизал настил.
— Слышь… А кто это у тебя там?.. — притушив голосок, пораженно осведомился мародер.
— А я знаю? — высокомерно обронил Анчутка. — Порфирия спроси…
Небрежно упомянутое всуе имя Лыцкого Партиарха произвело должное впечатление. По слухам Анчутке было известно, что беженцев из Лыцка баклужинские домовые не жалуют, но зато и побаиваются. Лыцкая группировка домовых контролировала почти два района столицы и часть Чумахлы, не гнушаясь вступать в сговор с домовладельцами и помогая им вытрясать квартплату из жильцов. Привыкши к экзорцизмам Порфирия, беженцы в гробу видели Глеба Портнягина с его демократически мягкими законами и творили, что хотели. Полный, короче, беспредел…
— А почему ты говоришь, что он меня пугнет? — мрачнея, спросил серый с подпалинками домовой, косясь на неструганые мохнатые доски настила. — Он кто вообще?..
— А ты глянь сходи, — посоветовал Анчутка. — Мне вот, например, одного взгляда хватило…
Серый хмыкнул и, скользнув в широкую щель между досками, исчез. Потом появился снова — очень испуганный.
— Ой… — только и смог вымолвить он. — С орденом… В рясе… Так вы что же… вместе, что ли?..
Ах, как хотелось Анчутке выложить все как есть, однако пора было прикусить язычок. Через государственную границу — по воде, аки посуху?.. На руках у Африкана?.. Нет, такого даже лыцкая диаспора не поймет…
— Да приблудился… — уклончиво молвил он. — Мне-то что за дело? Спит — и пускай себе спит… Какой-никакой, а жилец…
Оба домовых поймали себя на том, что смотрят на беженца, уважительно раззявив хлебальнички, и тут же возненавидели его за это окончательно.
— Ну и как там, в Лыцке? — недовольно посопев, спросил лопоухий.
Анчутка вздохнул.
— Плохо, — признался он. — Гоняют почем зря. Бывало, выберешь семью, поселишься… И только-только уют наладишь — глядь, а соседи уже в инквизицию стукнули — из зависти… Ну и приезжают эти… комсобогомольцы…
— Кто-кто? — попятившись, ужаснулся лопоухий.
— Коммунистический союз богобоязненной молодежи… — угрюмо расшифровал Анчутка. — Нагрянут бригадой, цитатники у них, пульверизаторы со святой водой… И давай изгонять!.. «Именем Пресвятой Революции, сгинь, — говорят, — вредное суеверие!..» В общем, хорошего мало…
— Ну, здесь, знаешь, тоже… — ревниво сказал серый. — В Лиге Колдунов вон законопроект выдвинули… О правах гражданства и призыве на действительную службу…
От изумления Анчутка едва не грянулся со стропила.
— Кого на службу?.. — ошалело переспросил он. — Домовых?!
— Да и домовых тоже… «Все на защиту демократии!» Нам-то еще так-сяк — в гражданскую оборону, а вот лешим хуже… Им ведь в погранвойска идти — межевыми. Водяных аж в начале мая забрили — Чумахлинку патрулируют…
— Ну, не все… — со знающим видом заметил лопоухий. — Донные пока уклоняются… Русло-то еще не тралили…
И Анчутке живо припомнился водяной Хлюпало, в бритом виде сильно похожий на бежавшего в Аргентину Бормана…
— Причем лучше под первый призыв угодить, — озабоченно добавил серый с подпалинками. — А то потом дедовщина всякая начнется…
Анчутка висел вниз головой и моргал.
— Н-не… — опасливо протянул он наконец. — Я тогда, пожалуй, тоже… уклонюсь…
— Ага!.. — Серый победно осклабился. — Уклонился один такой!.. А куда ж ты денешься? Загребут — и на комиссию!..
— А у меня правая ножка хромая! — нашелся Анчутка, — Пьяный поп кадилом огрел… при царском режиме…
Насчет хромоты он, понятно, приврал, но хромоту, в конце концов, можно было изобразить, тем более что и шрамик вот на коленочке остался… Домовые злорадно всхохотнули:
— Ты еще на плоскостопие сошлись!.. Ты кто? Гражданин? Гражданин! Ну так вперед и с песней! «Не плачь, кикимора!..»
— Да я ж еще не гражданин…
— Ну станешь!
Обмякший Анчутка свисал со стропила наподобие тряпочки. Замшевый лобик собран в гармошку. Домовые переглядывались с ухмылкой.
— А что вообще нужно… для гражданства?..
— У-у, бра-ат… — Тот, что покрупнее, с деланным сочувствием оглядел Анчутку и принялся сокрушенно качать головенкой и цокать язычком. — Ну, нам-то, местным, проще: подал заявление — и все… и гражданин… А вот для таких, как ты, для беженцев… Кикимору-мать триста раз проклянешь, пока гражданство выбьешь…
— А если не выбью? — в страхе спросил Анчутка.
— Ну и никаких тебе прав…
— Например!
— Н-ну… голосовать не будешь…
Анчутка опешил и надолго замолчал, соображая, в чем тут подвох.
— А оно мне надо? — искренне спросил он наконец. — Ну не буду я голосовать… Зато в армию не пойду!
Домовые разом оборвали смех. На личиках — растерянность и обида. Нет, такого цинизма они даже от лыцкого беженца не ожидали.
— Ах ты, морда дезертирская… — изумленно и угрожающе начал серый с подпалинками, но не договорил — задохнулся от возмущения. — Это что же? Мы, значит, межу охранять, демократию отстаивать, а ты, змей, закосить решил?.. В нетях решил сказаться?.. Да я тебя сейчас…
— Тише ты… — испуганно прошипел лопоухий, вцепившись товарищу обеими лапками во вздыбленную на загривке шерстку. — Не шуми!.. Этого разбудишь… внизу…
— Не замай!.. — огрызнулся тот, сжимая кулачки и делая шажок к Анчутке. — Набежало вас тут, обезьян дымчатых, из-за Чумахлы! Шагу уже ступить некуда!.. Тебя кто сюда звал?..
Анчутка разжал коготки и, кувыркнувшись через головенку, мягко пал на задние лапки. Конечно, с двумя противниками (пусть даже и плюгавенькими) в одиночку он бы не справился, но внизу, всхрапывая, ворочался Африкан, и это вселяло в беженца уверенность. Кроме того, у него было кое-что для них припасено…
— Сгинь! Контр-ра!.. — ликующе провозгласил Анчутка, сильно жалея, что не может увидеть себя со стороны.
Серый с подпалинками подавился, злобно выпучив и без того выпуклые глазенки. Лопоухий присел.
— Существуешь, вражина?.. — вдохновенно продолжал Анчутка. — Учению перечишь, жмара запечная?..
И тут что-то произошло… Мохнатое от пыли нутро чердака крутнулось, дощатый настил вывернулся из-под пяточек — и ополоумевший от ужаса домовичок стремглав полетел в жуткую непроглядную тьму…
В себя он пришел на краю выщербленного тротуара в каком-то неведомом ему ночном переулке и лишь тогда сообразил, что стряслось. Видимо, они все-таки разбудили Африкана, и тот спросонья послал их куда-то очень-очень далеко…
Да, но куда именно?.. Анчутка со страхом огляделся. Как всегда после изгнания словом, чувствовал он себя мерзко — будто брюшко изнутри с мылом вымыли. Фонари не горели, но кое-где желтели низкие окошки частного сектора. Недавних супостатов поблизости не наблюдалось. Надо думать, рассеяло по дороге. Обоих…
Где же это он, однако? Кажется, даже и не в Чумахле. Вот и дождик уже не накрапывает… Ущербная однобокая луна, тусклая, как лампочка в подъезде, смутно прорисовывала перед домовичком тесный кривой переулок. Тихо ботала по древесной фене черная потрепанная листва, да невидимая мелкая собачонка тявкала тоненько и отрывисто — как в бутылку.
Внезапно в отдалении возник и разросся знакомый до дрожи звук: ритмично заклацало, застучало… Трамвай. Причем как бы выскочивший из-под земли, поскольку минуту назад все было тихо. Анчутка обмер, сердчишко остановилось. Подземная линия трамвая имелась только в Лыцке (на метро у Партиархии не хватило средств). Станции, правда, были самые настоящие, облицованные мрамором, с электронными табло, со скульптурами в нишах и даже с коротенькими эскалаторами в одиннадцать ступенек… Лыцк, как известно, стоял на семи холмах, и поэтому идущий по кольцевому маршруту трамвай то выскакивал на поверхность, то снова нырял под землю…
Неужто Африкан снова зашвырнул его в Лыцк?.. Анчутка был уже готов опуститься на четвереньки и завыть на тусклую ущербную луну. Чудом пересечь границу, добраться до Чумахлы, обрести такого покровителя — и все зря? Постанывая, Анчутка двинулся вдоль штакетника… Не узнавая местности, он долго плутал по переулкам, как вдруг впереди из черной листвы вылупился желток светофора — и домовой остолбенел вторично.
В Лыцке светофоров не было. Да, но если это не Лыцк, то значит… Анчутка смотрел — и все никак не мог поверить своему счастью. Только теперь он вспомнил, что в Баклужино тоже недавно пустили подземный трамвай, поскольку обе столицы ни в чем не собирались уступать друг другу… Невидимкой Анчутка выскользнул на пустынный проспект, залитый прохладным светом белых ламп, и, пройдя вдоль стены розового трехэтажного здания, приостановился, недоумевая. Тротуары, кажется, были вымыты с мылом. Анчутка принюхался. Нет, все-таки, наверное, со стиральным порошком… Живут же в Баклужино люди!.. Да и домовые, наверно, не хуже…
Впереди показался одинокий прохожий. Сзади — тоже. Вряд ли ясновидцы из Лиги Колдунов имели привычку прогуливаться по ночам пешком, и все же домовой, опасаясь быть замеченным, отступил за бетонную урну… Прохожие встретились как раз напротив Анчутки. Один из них (сухощавый старичок) вежливо приподнял светлую шляпу, явив розовый блестящий череп, окутанный прозрачным серебристым пушком.
— Добрый вечер, Николай Саныч… Прогуливаетесь?..
— Добрый, добрый… — сердечно отвечал ему шествующий навстречу статный моложавый красавец. — Вот вышел, знаете, воздухом подышать…
Прохожие разминулись. Анчутка был просто потрясен. Люди-то, люди здесь какие! Душевные, вежливые… И домовичок едва не заплакал от умиления…
Уже забрезжил серый рассвет, когда Анчутка добрался до окраинного района, именуемого Лысой горой. Покатый холм был застроен пятиэтажками и, по слухам, контролировался лыцкими домовыми. К сожалению, из Лыцка Анчутка бежал внезапно, по настроению, даже не предупредив соседей, и это создавало теперь определенные сложности. К примеру, не к кому было обратиться и не на кого сослаться. Не на Африкана же, в конце-то концов… Домовичок потоптался у заговоренной от лихих людей двери подъезда, однако внутрь войти не рискнул. Собственно, проникнуть сквозь дверное полотно труда бы ему не составило, но в подъезде пришельца наверняка заприметят коты (нашатырный запах кошачьей мочи ощущался даже на крылечке) и тут же донесут домовым…
Поэтому Анчутка предварительно решил провести небольшую разведку. Несмотря на деревенское происхождение, основную часть жизни он провел в городе и был неплохим стеноходцем… От людей прятаться в стенах, понятно, не имеет смысла (проще уж пройти невидимкой), а вот от своего брата домовичка по-другому, пожалуй, и не скроешься.
В бледном рассветном небе натруженно басили турбины. Ты смотри!.. Рано просыпаются американцы — как в Лыцке… Анчутка еще раз оглядел серый фасад пятиэтажки.
Для начала стоило прогуляться по первому этажу. С трудом продавив тельце сквозь бетон капитальной стены, Анчутка свернул в тесный кирпичный простенок, где двигаться было не в пример легче… Жильцы еще спали. В кромешной темноте, нарушаемой только вспышками зазоров и полостей, оставленных нерадивыми строителями, он миновал еще два поворота, после чего ему показалось, что где-то далеко-далеко, на пределе слышимости, скользнул торопливый шепоток домовых… Но тут справа осторожно провернулся ключ в дверном замке — какая-то ранняя пташка пыталась проникнуть в квартиру, не потревожив родных и близких. Однако родные и близкие были, как выяснилось, начеку. Немузыкально задребезжал занудный даже во гневе тенорок, взвилось в ответ склочное сопрано… Кирпичная стена искажала звуки, но, к сожалению, кое-что разобрать все-таки было можно.
— Вот откушу тебе, <неразборчиво>, нос, — словно бы гвоздем по стеклу скрежетал тенорок, — отсижу три года, но ты ж, <неразборчиво>, всю жизнь потом с протезом промаешься! В сырую погоду отваливаться будет!..
— Да?.. — заливалось в ответ сопрано. — Да?.. Это я-то <неразборчиво>?.. Я?.. Да как у тебя язык повернулся?.. Да может, я потому и <неразборчиво>, что ты мне за это морду набил!..
Судя по относительной сдержанности высказываний, отношения выясняла молодая интеллигентная чета… Нет, все-таки народ в Баклужино — не в пример культурнее… У лыцких бы уже мат шел сплошняком, без вкраплений… Хотя все равно неприятно… Вдобавок голосистые супруги окончательно заглушили далекий шепоток Анчуткиных сородичей — и беженец брезгливо передернул плечиками, что, кстати, учитывая сопротивление кирпичной стены, было не так-то легко сделать. Как и всякий порядочный домовой, он не выносил житейских склок…
Поплутав по простенкам и едва не заблудившись впотьмах, Анчутка почти уже вышел на искомый шепоток, но тут кирпичи пронизала легкая дрожь — видимо, окончательно обнаглевший пилот прошел совсем уже низко. А тут еще слева из общего мрака, как назло, подкрался все тот же скандал:
— Сама уже не знает, что кому врать!..
— Это я-то не знаю, что кому врать?..
Кажется, шепоток шел справа. Анчутка осторожно выставил наружу настороженное ушко… Все верно! Домовые находились в соседней квартире — точнее, в ванной комнате. Их было двое. Странно… Тут скандал за стеной, а им хоть бы хны…
— Что-то копоть вроде какая-то… неконкретная… — с сомнением бормотал один.
— Правильная копоть… — сипловато возражал другой, чем-то шурша. — Прямиком из Лыцка…
— Через Чумахлу… — со смешком добавил первый.
Второй обиделся, не ответил. Потом оба, кажется, встали. Анчутка ударился в панику: померещилось, будто речь идет о нем («Из Лыцка…», «Через Чумахлу…»), и только-только перевел дух, как почувствовал вдруг, что его не больно, но крепко берут за торчащее наружу ушко.
— И кто ж это у нас такой любознательный?.. — ласково осведомился сипловатый, извлекая Анчутку из стены за чуткий лопушок. — Н-не понял… — озадаченно сказал он, узрев незнакомое смущенное личико — Ты кто, братан? Назовись…
Пришлось назваться и заодно объяснить, что он делал в простенке. Выручила дымчатая масть. Это ведь только местные разношерстки своих же баклужинских сплошь и рядом топят, а лыцкие друг за друга держатся крепко, тем более — на чужбине…
— А-а, беженец… — смягчившись, протянул тот, что сомневался в качестве копоти (иными словами — ладана). — Мохнатый зверь на богатый двор?.. Ну как там, в Лыцке-то?.. Да садись, чего стоишь!..
Все трое присели на резиновый коврик. Сипловатый забил косяк и чиркнул позаимствованной на кухне спичкой. Почмокал, затягиваясь, и передал косячок товарищу. Анчутка хотел было приступить к жалостному рассказу, но тут как раз подкатила его очередь. Обижать хозяев не хотелось, так что пришлось тоже затянуться…
Внезапно сквозь дверь в ванную просунулась совершенно зверская дымчатая мордочка еще одного домового. Носопырка — раздута, глазенки от изумления и бешенства — тоже. Не иначе — старшой по масти…
— Вы что делаете?.. — испуганным шепотом рявкнул он. — Вконец оборзели?.. Ванная вся уже ладаном пропахла!.. — Присмотрелся — и чуть не плюнул. — И курить-то, сявки, не умеют… — вконец расстроившись, молвил он. — Без затяжки надо облачко выдохнуть — и носиком, носиком его собирать…
Тут он заметил Анчутку — и осекся.
— А это еще что за зверь?
Анчутка отдал косячок и неловко поднялся с коврика.
— Да беженец он… — лениво пояснил кто-то из сидящих.
Старшой прошел сквозь дверь целиком и остановился перед Анчуткой.
— Ну вы что? — с упреком обратился он к курильщикам. — Совсем уже, что ли?.. Не разобравшись, не проверив…
— Да дымчатый он, дымчатый… Чего проверять-то?
— Дымчатый! — недовольно фыркнул тот. — Дымчатые, они тоже, знаешь, всякие бывают… — Сердито оглядел Анчутку и кивнул на дверь. — Пошли к Кормильчику…
Признанный авторитет лыцкой диаспоры в Баклужино, больше известный под кличкой Кормильчик, был крупным домовым нежно-дымчатой масти, личико имел упитанное, угрюмое, а нрав, судя по всему, вредный да въедливый.
— Ладно, верю… — буркнул он, выспросив у Анчутки все подробности из жизни лыцкой нечисти. — Обитал, обитал ты на Коловратке… Если Марашку знаешь, значит, обитал…
Разговор происходил в одной из квартир четвертого этажа, где вот-вот должна была случиться плановая разборка с некой злостной неплательщицей. Кроме развалившегося по-хозяйски в мягком кресле Кормильчика и потупившегося беженца, в комнате еще присутствовали два смешливых бойца, с которыми Анчутка недавно подкуривал ладан. Один из них держал за шкирку то и дело пытающегося вырваться буйного рукастого барабашку.
— Нет, ну это ладно, это ладно, братан… — задумчиво продолжал Кормильчик, снова удостаивая Анчутку благосклонным взглядом. — Ну а границу-то, границу ты как переходил?..
И успокоившийся было Анчутка осознал с тоской, что тут-то его и начнут припирать к стенке.
— Контрабандист переправил… — грустно соврал он, вильнув глазенками. — Или браконьер…
— Кликуху, кликуху назови…
— Да я не спросил…
— Ну а какой он из себя, какой?..
— Здоровый такой… — начал неуверенно плести Анчутка. — С кулаками…
— Знаю… — сказал Кормильчик, на мгновение перед этим призадумавшись. — Якорь у него кликуха. Якорь… Туда — с приворотным зельем, обратно — с ладаном…
Тем временем отворилась входная дверь — вернулась квартиросъемщица. Слышно было, как она сбрасывает в прихожей туфли и, отдуваясь, тащит на кухню что-то увесистое и неудобное. Затем последовало несколько секунд звонкой тишины — это хозяйка услышала голоса. Далее грохнуло, зазвенело — и в комнату со скалкой в руках ворвалась кряжистая особа женского пола. Окажись на месте домовых грабители, аминь бы настал всей банде. Даже огнестрельное оружие не помогло бы, поскольку по габаритам гражданочка в аккурат соответствовала дверному проему и уложить ее можно было разве что разрывной противослоновьей пулей.
Грабителей в помещении она, естественно, не обнаружила. Комната была пуста, а вот голоса продолжали звучать как ни в чем не бывало… Квартиросъемщица охнула, выронила скалку и опрометью кинулась к дверям — рисовать на притолоке кресты и звезды. Потом запустила ручищу в лифчик восьмого размера и выхватила ампулу со святой водой, надо полагать, лыцкого производства.
— Займись… — недовольно молвил Кормильчик.
Один из бойцов (тот, у кого руки не были заняты прозрачным загривком рвущегося в бой барабашки) вразвалочку приблизился к хозяйке и, поднявшись на цыпочки, выдернул ампулу из толстых пальцев.
— Во, дура!.. — подивился он, брезгливо разглядывая трофей. — Водичка-то левая, из-под крана… А ампула, гля, настоящая! «Выведем нечисть на чистую воду!..» В Чумахле небось разливали…
Уставив безумные глаза на плавающую в воздухе ампулу, хозяйка, тихо подвывая от ужаса, отступала к дверям. Затем налетела спиной на косяк и взвыла в полный голос…
— Спускай Барбоса… — буркнул Кормильчик. Второй боец направил исступленного барабашку в нужную сторону и закатил напутственный пинок. Тварь подпрыгнула, метнулась к серванту и упоенно принялась бедокурить. Со всхлипом распахнулись стеклянные створки, заныл, задребезжал хрусталь, забрякало серебро и всякий там прочий мельхиор… Из выскочившего нижнего ящика вспухло и заклубилось мучное облако. Квартиросъемщица, припадочно закатив глаза, оползала широкой спиной по косяку.
— Ладно… — сказал Кормильчик, вставая. — Дальше — по плану, по плану… Только ты… это… намекни потом, чтоб заплатила… А с домовладельцем — я уж сам…
Оправил нежно-дымчатую шерстку и двинулся к выходу. Анчутка семенил следом. Вдвоем они прошли сквозь стену мимо железной двери и спустились по лестнице на третий этаж. Квартира хозяина дома, располагавшаяся в двух уровнях, заодно являлась и резиденцией самого Кормильчика. Прекрасно отделанная и наглухо замурованная от людей кладовка служила главарю баклужинской мафии апартаментами. Однако сейчас он направлялся не к себе, а прямиком в кабинет хозяина.
Домовладелец оказался молодым кадыкастым человеком с восковыми хрящеватыми ушами. Кормильчик неспешно расселся в кресле для посетителей и, строго взглянув на спутника, явил себя людскому взору. Что касается Анчутки, то он прекрасно понял намек и остался незрим.
Увидев внезапно возникшего в кресле Кормильчика, хозяин вздрогнул, но тут же расплылся в неискренней выжидательной улыбке.
— Ну, с этой… из восемнадцатой… разбираемся… — небрежно обронил нежно-дымчатый главарь. — Завтра заплатит.
Домовладелец просиял, но тут Кормильчик поднял на него выпуклые задумчивые глазенки — и улыбка увяла.
— Когда евроремонт делать будем?.. — тихо осведомился Кормильчик.
Хозяин обмяк, расстроился.
— Может, афро?.. — жалко скривясь, с надеждой спросил он. — Доллар подпрыгнул…
Все так же неторопливо и обстоятельно Кормильчик оперся на один из подлокотников и встал на сиденье во весь ростик.
— Не понял… — проникновенно вымолвил он, сопроводив слова распальцовочкой. — Какой доллар?.. Братве нужен комфорт… Уют, чистота, покой и миска сливок по утрам… Рыночных, понял? А не магазинных!..
Домовладелец судорожно двигал кадыком и с тоской смотрел на раскинутые веером нежные замшевые пальчики.
— Н-ну… хорошо… Только бы вот… квартплату бы еще приподнять… чуть-чуть…
— Без проблем, — надменно изронил глава мафии. — Ну а конвертик, конвертик?.. Приготовил?..
— Завтра будет… — вконец охрипнув, выдавил бедолага домовладелец.
— Последний срок, — назидательно напомнил Кормильчик. — Дальше Батяня счетчик включает…
Батяней лыцкие домовые уважительно именовали меж собой подполковника контрразведки Николая Выверзнева, взимавшего умеренную, но постоянную дань с диаспоры и потому глядевшего сквозь пальцы на многие проделки дымчатых…
Разобравшись с домовладельцем, Кормильчик велел Анчутке пройти за ним в кабинет и там продолжить разговор по душам. Проникнув сквозь стену в замурованную кладовку, они застали внутри старшого по масти, того самого, что давеча накинулся на курильщиков в ванной.
— Лахудрик приходил… — отрапортовал он Кормильчику. — Этот… гороховый…
— И чего он?.. — вяло спросил главарь.
— Заказ предлагал… Проспект Ефрема Нехорошева двадцать один… Ну, угол Нехорошева и Нострадамуса…
Кормильчик медленно повернулся к домовому. Тот прыснул.
— Спрашиваю его: «Квартира десять, что ли?» — прикрывая ротик ладошкой, продолжал старшой. — А он говорит: «Ага…» Ну и послал я его… к Порфирию… А то мы тут про Нику ни разу не слышали!.. Сами пусть, короче, разбираются…
Кормильчик расслабился.
— Это ладно, ладно… А кроме заказа?..
Домовой взглянул на Анчутку, моргнул — и вдруг замер, как бы о чем-то с испугом припомнив. Опасливо косясь на беженца, он увлек Кормильчика в угол, где принялся что-то ему нашептывать на ухо. Главарь слушал и хмурился. Потом поднял на Анчутку исполненные внезапного интереса глазенки.
— Братан, братан… — с недоумением молвил он. — А ну-ка скажи еще раз… Когда ты переправлялся?..
— Вчера вечером… — отступая, пролепетал Анчутка.
— Это когда заставу в ружье подняли?..
Анчутка пошевелил непослушными губешками, но горлышко его смогло издать лишь слабенькое мелодичное сипение…
— Бра-та-ан… — Кормильчик был искренне огорчен. — Ну ты так все складно говорил… Я тебе почти поверил…
И Анчутка почуял нутром, что пора убегать.
Глава 7
Николай Выверзнев, тридцать лет, подполковникИ все-то в этой жизни выходит навыворот. Добрая четверть восточной окраины лежала в руинах, а дом, с которого начали, собственно, ломать, стоял себе целехонький, если, конечно, не брать во внимание смятый гусеницами штакетник, сломанные яблони да зияющую дыру в стене.
Подполковник Выверзнев захлопнул дверцу и, прищурившись, огляделся. Происходящее напоминало ударную комсомольскую стройку, как их рисуют в учебниках истории. Чумазые парни с загорелыми, припудренными белесой пылью спинами катили тачки, полные рябенько сверкающих осколков, и сваливали груз куда ни попадя. Время от времени где-то неподалеку звонко ахали несильные взрывы. Все правильно — без воронок в асфальте тоже никак нельзя…
— Матвеич… — окликнул Николай.
Ответственный за акцию стоял в мятом своем пиджачишке на пухлом кургане мусора и, как некий демон, вдохновенно дирижировал всей этой симфонией хаоса. Услышав зов, опустил руки, обернулся, всмотрелся.
— Подойди, дело есть…
Матвеич отряхнул ладони и, осмотрительно ступая, — снизошел. Поздоровались.
— Ну ты что ж творишь, Матвеич?.. — с упреком сказал Николай. — Додумался: средь бела дня ломать! Тут американцы по-над крышами туда-сюда мотаются… Они ж все это на пленку запишут! Как бы подтверждая справедливость слов подполковника, за поблескивающей вдалеке Чумахлинкой немедленно отозвались натужные хриплые басы — и вскоре над окраиной проплыл неуклюжий разведчик, а за ним — все та же группа прикрытия. Николай и Матвеич задумчиво посмотрели им вслед.
— Да сотрут потом… — беспечно утешил Матвеич. — Оно им надо?..
Подполковник хмыкнул, почесал надбровье и, не найдя, что ответить, махнул рукой. Конечно, Матвеич, как всегда, был прав. Ну на кой дьявол американцам собирать компромат на Баклужино? Их что, за этим сюда посылали?..
Повернулся и пошел к домику с пробоиной в стене. По пути подобрал шершавый осколок, осмотрел. Кусочек смертоносного металла был изрядно поглодан коррозией. Ну, Матвеич!..
Проходя по раздавленной гусеницами кирпичной дорожке, Николай рассеянно обронил железку в промятую гирей дыру… Какая же это, интересно, сволочь наличники с окон поснимала? Мародеры или сами хозяева?.. Вяло размышляя на эту тему, подполковник отворил болтающуюся на одной верхней петле дверь и вошел в дом. Там уже вовсю работала экспертиза.
— Значит, так… — бодро потирая руки, обрадовал Николая юный круглолицый Сашок. — Спал он на топчане, аура — мощная, вся комната заряжена, а уж про топчан и говорить нечего — до сих пор как в облаке…
— Формула ауры?.. — процедил Николай. — Или вы еще не вычисляли?..
— Уже начали, — заверил Сашок. — Сейчас будет…
И указал глазами на припорошенное известкой приземистое дощатое ложе, где, призадумавшись надолго и всерьез, стоял раскрытый компьютер типа ноутбук. А может, и не призадумавшись. Может, просто зависнув…
— А Павлик?..
— Свидетелей опрашивает… — Сашок мотнул головой в сторону смежного помещения, откуда сквозь трещину в стене просачивались ябедные детские голоса.
Николай молча кивнул и двинулся в указанном направлении. В соседней комнате угрюмый долговязый Павлик сидел на положенной набок табуретке (обычный колдовской приемчик) и недоверчиво выслушивал незримых свидетелей. На грязном полу, усыпанном лепестками побелки, стоял торчмя служебный диктофон с тлеющим рубиновым огоньком.
Завидев начальство, Павлик неторопливо поднялся во весь свой долгий рост, а оба свидетеля, видя такое дело, поспешно явили себя глазам вошедшего. Разумеется, домовые… Один — трехцветный короткошерстый, другой — темно-серый с подпалинками.
— Ну? Что? — несколько отрывисто спросил Николай.
— Он… — удовлетворенно сообщил Павлик. — Все совпадает — ряса, орден, словесный портрет…
— Кто «он»? — буркнул Николай, доставая пачку сигарет. — Выражайся яснее…
Павлик смутился.
— Н-ну… Африкан… Кто ж еще?.. И домовой с ним был. Дымчатый…
— Точно? — спросил Николай, прикуривая.
Обидчивый Павлик немедленно вспыхнул, ощетинился. Колдун — он и есть колдун: либо тупой — не прошибешь его ничем, либо такой вот — капризный, вспыльчивый…
— Сразу же проверили! — сказал он, оскорбление вскинув круглые мослы плеч. — На стропиле шерстка осталась. Порознь ночевали: Африкан — здесь, домовой — на чердаке…
— Кличка домового?
— Говорят, не представился. А вел себя нагло… Хотя и врал, что раньше Африкана в глаза не видел…
— А еще… а еще… — захлебываясь, вмешался один из свидетелей (лопоухий трехцветка). — Еще он сказал, что в армии служить не будет — ножка хромая, вот…
Выверзнев и Павлик переглянулись. Особая примета? Ну это уже кое-что…
— Правая?.. Левая?..
Теперь переглянулись домовые.
— П-правая… — не совсем уверенно вымолвил тот, что с подпалинками, и, оробев, отступил за спинку трехцветного.
— Что ж, не заметили, на какую ногу хромает?
— А он не ходил, он висел…
— Да точно Африкан… — сказал Павлик. Подполковник Выверзнев стиснул зубы и, бросив окурок на пол, растер подошвой. Обычно он гордился своей командой, подобранной человек к человеку, но сейчас эта молодая поросль с дипломами от Лиги Колдунов его просто раздражала. Даже Павлик, из которого он надеялся со временем сделать настоящего оперативника… Ах, как им всем хочется, чтобы нарушителем оказался именно Африкан!.. Сами не знают, на что нарываются!
— Ну а кто бы еще, кроме него, такой экзорцизм отчинил? — не унимался Павлик. — Этих двоих аж на противоположную окраину Чумахлы выкинуло…
— А дымчатого? — скрипуче осведомился Выверзнев. — Тоже?..
Павлик замер с полуоткрытым ртом.
— Д-да, действительно… — ошеломленно проговорил он наконец. — Что же он — своего-то?..
В этот миг дверь приоткрылась и в помещение просунулась круглая улыбчивая физиономия юного Сашка.
— Готово, Николай Саныч…
Подполковник Выверзнев чуть ли не бегом вернулся в соседнюю комнату, где в рваной пробоине голубело полуденное небо, — и стремительно склонился над монитором… Формула ауры была та самая — из архивов…
— Ч-черт!.. — распрямляясь, вымолвил он в сердцах. — Значит, все-таки Африкан…
Подошел к пролому и с недовольной гримасой оглядел то, что творилось снаружи. Еще раз чертыхнулся…
— Матвеич!.. — расстроенно позвал он.
— А?
— На!.. Иди сюда, про гирю расскажешь…
Беседу с Матвеичем, однако, пришлось прервать на самом захватывающем месте. Позвонил Лютый.
— Бери задницу в горсточку, — со свойственной ему прямотой приказал он, — и дуй на двадцать пятый километр!
— Африкан?.. — насторожившись, спросил Николай.
— След… — недовольно посопев, уточнил Толь Толич.
— Не понял… Что за след?
— Ауры клок… — злобно сказал шеф. — Прямо на столбе с табличкой, у самого основания… Видимо, отдыхал он там — прислонился… Бабка-знахарка папоротник шла собирать, ну и наткнулась, позвонила дежурному…
— Откуда позвонила? С двадцать пятого километра?
— Да у нее сотовик… Короче, давай быстрей — аура выдыхается!..
Николай дал отбой и, отправив трубку в карман пиджака, оглядел исподлобья присутствующих. Сотрудники смотрели на него выжидающе. Одному лишь Матвеичу, по обыкновению, было все до фени.
— Ладно, Матвеич, потом дорасскажешь… Сашок! Павлик! Свертываем аппаратуру — поехали…
Пока мчались, визжа покрышками, до двадцать пятого километра, подполковник Выверзнев хранил угрюмое молчание. Павлик, напротив, был возбужден и говорлив.
— А знаете, Николай Саныч… — излагал он. — Есть! Есть у домового и Африкана общий интерес… Ладан! Тот самый ладан, из-за которого «призрак» навернулся… Век астрала не видать! Вы посмотрите, как все сразу складывается: дымчатый передает наркоту нашим баклужинским домовым, а те уже — гремлинам… И все это с подачи Африкана… Один раз он уже такой трюк проделал. Видать, понравилось. Повторить решил…
Впереди зеркально сверкали наведенные кем-то из озорства миражики псевдолужиц, пропадающие по мере приближения к ним. Пацанва балуется…
— Одного он не учел… — зловеще подвел итог Павлик. — За повтор оценка снижается…
Выверзнев хмуро покосился на сотрудника, но разговора не поддержал. Хотя в чем-то он понимал Павлика… По молодости лет, когда ведешь несколько дел сразу, рано или поздно начинает мерещиться, что расследуемые тобою преступления — взаимосвязаны. Часто даже возникает соблазн слить все эти дела воедино и, скажем, с пристрастием допросить растратчика насчет вчерашнего убийства в городском парке… Некоторые, кстати, так и делают. Особой беды в этом, разумеется, нет, поскольку всюду происходит одно и то же — меняются лишь фамилии. И тем не менее…
Глубокую эту мысль подполковнику Выверзневу закончить не удалось. Шофер ударил по тормозам, застонала резина, всех качнуло вперед. Двадцать пятый километр… Возле полосатого столба, увенчанного синей эмалированной табличкой, стояла и с неудовольствием смотрела на тормозящий джип миниатюрная особа средних лет… Впрочем, нет, отнюдь не миниатюрная. Скорее приземистая, поскольку при всем своем малом росте была она большеголова и весьма широка в кости. Николай выбрался из джипа и, озираясь, направился к ней.
— Бабка-то где? — сердито осведомился он. Атлетического сложения коротышка изумилась и посмотрела на него округленными глазами.
— Н-ну, знахарка… — хмуро пояснил Выверзнев.
Особа уперла кулаки в бедра — и в течение каких-нибудь пяти минут Николай выслушал столько всякого о себе и о своем начальстве, что оглашенного материала вполне хватило бы на пару-тройку громких уголовных процессов. А самое любопытное заключалось в том, что добрая половина высказанного и впрямь соответствовала действительности… То ли знахарка вдобавок была провидицей, то ли где-то имела место утечка служебной информации…
Стало также ясно, почему генералу Лютому сообщили, будто звонившая, мягко выражаясь, не молода. Голос у знахарки был пронзительно-старушечий и на редкость сварливый…
Павлик с Сашком, присевши на корточки у километрового столба, уже колдовали вовсю и делали вид, якобы ничего не слышат. Компьютер типа ноутбук с раскинутой периферией стоял рядом — прямо на обочине.
В данной ситуации подполковнику оставалось терпеливо, не перебивая, выслушать все грязные обвинения в свой адрес, после чего спокойно, как ни в чем не бывало приступить к беседе. Рассеянно прищурясь, Николай оглядел окрестности. Кругом цвел татарник — жестокое наследие трехсотлетнего ига… В сверкающем пруду, звонко матерясь, плескалась счастливая, коричневая от загара детвора.
— Я б усих этих православных коммуняк, — с ненавистью скрипела свидетельница, — из поганого ружья! Рясу напялит: мужик — не мужик…
Что ж, сменила объект ругани — и на том спасибо… Но ждать, пока она выдохнется и замолчит, было бы по меньшей мере наивно. Ладно, попробуем вклиниться…
— Я бы все-таки четвертовал, — мягко заметил Николай.
Свидетельница осеклась (впервые) и с подозрением въелась глазами в Выверзнева: издевается или как? Однако выражение лица подполковника было безупречно вежливым.
— А почему вы так сразу поняли, что наследил кто-то из Лыцка?.. — воспользовавшись паузой, задумчиво спросил он.
В ответ из проворных уст знахарки вновь посыпались тяжкие оскорбления, но уже в связи с тем, что кто-то усомнился в ее квалификации. Чего там понимать-то?.. Вот такенный клок ауры кумачовой по ветру треплется, чего тут понимать?.. Вы глаза-то, глаза разуйте, сыщики хреновы!.. Там на ауре этой только что креста шестиконечного не хватает да серпа с молотом!..
Сдержанно поблагодарив свидетельницу и не обращая уже внимания на летящие ему вослед язвительные словеса, Николай подошел к ребятам.
— Африкан?.. — хмуро спросил он.
— Африкан!.. — отрапортовал Павлик, но вид у него при этом был какой-то слегка озадаченный.
— А что не так?..
— Дальше он почему-то разувшись пошел… — понизив голос до шепота, сообщил Павлик. — Вот…
Николай взглянул. Косолапые следы, оттиснутые на пыльной обочине, были настолько четки, что фиксировались даже глазом простого избирателя. Действительно странно… До двадцать пятого километра — в ботинках, а дальше — босиком…
Подполковник Выверзнев извлек из кармана трубку сотового телефона.
— Толь Толич?.. Все верно — Африкан… Направляется в столицу… На двадцать пятом километре разулся — прямо под столбом. Видимо, движется в прежнем направлении, но босой…
Кажется, генерал Лютый не на шутку перепугался.
— Босой? — как-то странно привизгнув, переспросил он и вдруг замолчал секунды на три. — Погоди, сейчас перезвоню.
Последняя фраза прозвучала несколько сдавленно.
— Между прочим, — не поднимая головы от монитора, тихо и задумчиво молвил Сашок, — в старой доброй Англии ведьмы, чтобы вызвать ураган, разувались и снимали чулки…
— Ну, во-первых, у нас не Англия, — не совсем уверенно возразил Павлик и вопросительно посмотрел на Выверзнева. — У нас в таких случаях кое-что другое снимают. И потом… — Он снова обернулся к Сашку. — С чего бы это вдруг стал тебе протопарторг наши колдовские приемчики применять?..
— Или, скажем, домового с собой таскать повсюду… — в тон ему отозвался Сашок.
Павлик хмыкнул — и тревожно задумался. Подполковник Выверзнев поигрывал телефонной трубкой, словно прикидывая, куда бы ее, ко всем чертям, зашвырнуть. Скандалистка-знахарка с надменно выпрямленной спиной удалялась по ближней обочине. Судя по тощему рюкзачку, папоротника она сегодня набрала немного…
Поведение Африкана наводило оторопь. Немотивированный переход государственной границы, загадочная связь с домовым, теперь вот этот странный трюк с обувью… Хотя… Может, тут-то как раз все просто… Набил мозоль, разулся…
Наконец ожил, застрекотал сотовый телефон, и Николай поднес трубку к уху.
— Ты там один? — озабоченно спросил шеф.
— С ребятами…
Толь Толич крякнул.
— Значит, так… — процедил он. — Я сейчас говорил с Президентом… Установка такова: любой ценой! Слышишь? Любой ценой не допустить, чтобы Африкан вошел в столицу…
— Да он уже там наверняка, — спокойно сказал Николай.
Генерал онемел.
— Ну, сам прикинь, Толь Толич… — с мягкой укоризной продолжал подполковник Выверзнев. — В шесть утра он творит чудо с гирей… В восемь он уже на двадцать пятом километре. А сейчас — пятнадцать минут второго. Вот и считай…
Трубка молчала. Такое впечатление, что генерал Лютый решил дезертировать в обморок. Юный Сашок, округлив глаза, отчаянно тряс румяными щеками и указывал на компьютер.
— В девять… — беззвучно артикулировал он. — В девять, а не в восемь… Даже в полдесятого…
Николай поморщился — и Сашок с несчастным видом развел руками.
— Ладно… доложу… — отозвалась наконец трубка вялым голосом смертельно больного.
Подполковник отправил переговорное устройство в карман и, утомленно приспустив веки, повернулся к Сашку.
— Чего орешь? — холодно осведомился он. — В восемь, в полдесятого… Перехватить его мы так и так не успеваем.
— Да, но тогда… — Сашок растерялся окончательно. — Какая разница?
— Большая, — отрезал Выверзнев. — Или мы не успеваем, вылупив глаза и с языком на плече, или делаем то же самое, но уже спокойно и без паники…
Глаза молодого поколения просияли пониманием, и Николай усмехнулся. Ох, пацанва-пацанва! До чего ж не терпится обоим заработать еще одну звезду для этого придурка Лютого!.. Ну вот как им объяснить, что ловить Африкана нужно всего в двух случаях: либо когда он сам себя зажмет в угол, либо когда он зажмет в угол тебя!..
* * *— В общем, так, Коля… — обессиленно сообщил генерал Лютый, входя в кабинет Выверзнева, что в общем-то случалось нечасто. Обычно звонил, вызывал. — Времени у нас с тобой — до завтра… То есть в обрез. Да ты сиди, сиди…
— Почему до завтра? — осторожно осведомился тот, снова опускаясь на стул.
— А завтра специальная комиссия ООН прибывает…
Подполковник наморщил лоб.
— Ага… — произнес он с мрачным удовлетворением. — А Африкан, стало быть, собирается встречу эту сорвать?
— А хрен его знает, что он там собирается! — с усталой прямотой отвечал ему генерал Лютый. — Просто Кондратьич дал нам срок до завтра, понял?..
Генерал замолчал и окинул недовольным взором подробную карту страны, что висела над рабочим столом подполковника. Отрезок шоссе Чумахла — Баклужино был исколот флажками на булавках. Пять флажков. Пять обнаруженных обрывков кумачовой ауры протопарторга…
— Задачу уточнил? — негромко спросил Николай.
Лицо генерала Лютого разом осунулось, стало хищным. Вот-вот укусит…
— Толь Толич… — с нежностью глядя на задерганного шефа, взмолился красавец подполковник. — Ну ты шепни хотя бы… Уничтожать его или как?..
Собеседники не были колдунами, иначе они бы ни за что на свете не расположились таким вот образом — поперек силовых линий. Какое ж тут, к черту, согласие — если поперек? Имейся у Лютого и Выверзнева допуск в глубокий астрал, от внимания обоих не ускользнуло бы и то, что за спинами у них, предвкушая близкую ссору, уже собираются со всего здания МВД эмоционально оголодавшие страшки и прочая незримая погань.
— Коля… — хрипло, с угрозой выговорил Лютый, рывком ослабляя узел галстука. — Я ж тебя насквозь вижу, Коля… Все ведь назло делаешь, так и норовишь подставить. Африкана вон в столицу допустил! Домового у любовницы прячешь!.. Ты о двух головах, что ли?..
— Ка-кого домового? — ошалело переспросил Николай. — У какой любовницы?
— У Невыразиновой!
— Это Невыразинова — любовница?.. Да ты же мне сам дал задание ее прощупать!
— Так я тебе в каком смысле велел ее прощупать?.. А ты в каком? Сколько ты на нее одной валюты извел?..
— А вот этого не надо. Толь Толич!.. Список расходов был к отчетам приложен! Я ж тебя почему каждый раз прошу задачу конкретнее ставить? Надо же, любовница! Ты на себя посмотри! Второй таунхауз строишь! На жалованье, да?..
— А ты… А ты… — Генерал уже задыхался. — А кто с дымчатых дань собирает?.. Ба-тяня!..
— Да я-то хоть с дымчатых!.. — огрызнулся Николай. — А ты уже вконец оборзел — западных союзников шелушить!..
— Обидно тебе… — не унижаясь до оправданий, гнул свое генерал. — Понимаю — обидно… Образование — юридическое, в уголовном розыске побегать успел… до распада области… Только не подсидишь ты меня, Коля, не надейся… И знаешь почему?..
Выверзнев надменно вздернул брови. На высоких скулах подполковника обозначился легкий румянец.
— Почему? — с вызовом спросил он.
— Да потому что это я!.. — Ощерившись и слегка присев, генерал ударил себя кулаком в жесткую костистую грудь. — Понимаешь?.. Я!.. Еще когда участковым был! Это я их брал на том продовольственном складе, понял?.. Я их сажал, а не ты! И Никодима, и Глеба…
Он распустил узел окончательно и, пройдясь по кабинету, сердито выглянул в окно. По тротуару с гиканьем и свистом ехал казачий строй… Собственно, не ехал, а шел, но фуражки с околышами были заломлены под таким немыслимым углом и сами станичники столь лихо пригарцовывали на ходу, что невольно казалось, будто они, хотя и пешие, а все же как бы на лошадях… На противоположной стороне улицы имени Елены Блаватской под вывеской «Афроремонтъ» стоял и с восторгом скалился на широкие казачьи лампасы ливрейный негр цвета кровоподтека…
Надо полагать, станичники возвращались с похорон Есаула, по слухам, ведшего род от самого атамана Баловня и всю жизнь старавшегося подражать своему знаменитому предку…
Колеблется, колеблется казачество: по колхозам тоскует, по храмам… И хочется, и колется… В Лыцке-то вон и храмы, и колхозы, зато в Бога-душу не заругаешься, а без этого тоже нельзя…
Генерал обернулся. Лицо его заметно смягчилось. Теперь оба собеседника смотрели друг на друга уже не поперек, а вдоль силовых линий — и ссора мгновенно угасла, не успев разгореться как следует.
— Раньше-то что ж молчал?.. — виновато молвил Николай, как бы невзначай касаясь кнопки диктофона. — Ну и что он, по-твоему, за человек?..
— Выключи, — буркнул генерал.
Подполковник пожал плечами и выключил. Генерал хмурился, оглаживая старый шрам на запястье — явно след от собачьих челюстей. («Овчарка? — машинально прикинул Николай. — Нет, скорее мастиф…») Оконные стекла заныли, грозя лопнуть… Опять эта палубная авиация!.. Ну вот какого лешего они болтаются над Баклужино?.. Здесь-то им чего разведывать?..
— Отморозок… — нехотя проговорил наконец Лютый. — Отморозком был, отморозком остался. Укусил вот тогда… при задержании…
— Я не о том, — сказал Николай. — Чего от него ждать?
— Ничего хорошего… — Лютый вздохнул. — Тогда ничего хорошего, а уж теперь… Кстати, не вздумай перевербовывать! И сам тоже гляди… не перевербуйся… Ну, чего смотришь? Нет нам смысла перевербовываться, Коля. Нету…
Стекла продолжали ныть.
— Знать бы точно, зачем его сюда Порфирий наладил… — как бы не услышав последних слов шефа, промолвил Николай. — Запросили агентуру в Лыцке — молчит пока…
Генерал с интересом повернул голову:
— Думаешь, Порфирий все это затеял?
— Ну, не сам же Африкан, в конце-то концов! Если бы сам — хрен бы он здесь такие чудеса творил!.. Его бы тогда в шесть секунд из Политбюро вышибли и статуса лишили… Там ведь с этим строго: дисциплина, иерархия…
— Да, верно… — подумав, согласился Лютый. — Ну так что делать-то будем?
Подполковник уныло шевельнул высокой бровью.
— Усилю сегодня засаду… в краеведческом… Пожалуй, Павлика с Сашком подошлю. Какие-никакие, а все-таки колдуны, ясновидцы… Старые связи проверю… Хотя подполье-то давно уже на нас работает, чего там проверять? — Внезапно Николай замолчал и с любопытством поглядел на генерала. — Слушай, Толь Толич… А ты чего так испугался, когда я сказал, что он босой?..
— Ч-черт его знает… — помявшись, признался генерал. — Шел-шел в ботинках — и вдруг разулся… Аж не по себе стало!.. До сих пор вон мурашки бегают…
Как бы стряхивая наваждение, мотнул головой и в тревожной задумчивости направился к выходу. Уже ступив на порог, обернулся. В желтоватых глазах генерала Николай увидел искреннее и какое-то совершенно детское недоумение.
— И ты ж ведь смотри, как все странно выходит!.. — то ли подивился, то ли посетовал шеф. — Ну а если б я, скажем, тогда на складе не Африкана, а Глеба дубинкой огрел?.. А?.. Хрен бы ведь стал генералом…
Хмыкнул и, озадаченно покачивая жесткими проволочными сединами, вышел из кабинета.
Да, при такой раскладке Лютого, пожалуй, и не свалишь… По опыту Николай знал, что, если кого сажаешь правильно, не навешивая лишнего, он тебе потом будет всю жизнь благодарен. А с другой стороны, приди тогда к власти не Глеб, а Никодим (он же Африкан) — ох и припомнили бы кое-кому ту резиновую дубинку… Нет, но каков поворот!.. Оказывается, у бывшего участкового — старые счеты с протопарторгом… Любопытно, любопытно. Толь Толич — мужик злопамятный, укуса наверняка не простил. А тут Африкан переходит границу, представляется возможность расквитаться… И как же ведет себя генерал Лютый? А никак… Спихнул все на подполковника Выверзнева — и устранился… Надеется, что Николай на свой страх и риск попробует убрать Африкана? Ну что ж, надежда — чувство благородное…
А вот с чего это он Невыразинову приплел? Как всегда, к слову? Да нет, не похоже. «Домового у любовницы прячешь…» Вполне конкретное обвинение… О каком же это он домовом? Уж не о том ли, с которым протопарторг границу переходил?.. Да нет, не может быть!.. Хотя… Если в происходящее, не дай Бог, вмешалась Ника Невыразинова, то жди чего угодно!.. И перед содрогнувшимся Николаем невольно возникло маленькое, как бы чуть приплюснутое лицо Ники. Глаза — размера на два больше, чем следует, высокая шея… Вообще было в ее облике что-то от «тойоты» последней модели: красиво, но непривычно.
Как это ни рискованно, а придется к ней сегодня заглянуть. Но не сейчас. Попозже…
Конечно, в другое время загадочная фраза генерала Лютого заставила бы Николая насторожиться куда сильнее, но дело в том, что астральный микроклимат в помещении резко изменился. Почуяв приближающийся скандал, в кабинет стаями начали сплываться не только страшки, но и угланчики. Однако ссора не состоялась, и вся эта незримая прожорливая мелюзга мигом подъела отрицательные эмоции, нарушив энергетический баланс. Поэтому, оставшись в одиночестве, подполковник Выверзнев еще около получаса пребывал в легкой эйфории, граничащей с полной утратой бдительности…
Насвистывая что-то народное лирическое, он повернулся к компьютеру и вывел на монитор данные по «Красным херувимам». Та-ак… Клим Изузов. Глава фирмы «Дискомфорта». В прошлом — рэкетир. В еще более глубоком прошлом — правая рука Никодима Людского. Не вмешайся вовремя Выверзнев, влепили бы Климу пожизненное зомбирование, и горбатился бы сейчас Клим возле Передвижников в зоне номер три… Далее… Панкрат Кученог. Глава фирмы «Ограбанкъ». В прошлом — то же самое… Ну, на этом вообще клейма негде ставить. Вот с них двоих, как всегда, и начнем…
Существует широко распространенное заблуждение, якобы правоохранительные органы не уничтожают преступность из боязни лишиться работы. Все это, конечно, измышления досужих газетчиков… На самом деле преступность не уничтожают совсем по другой причине. Начнем с того, что искоренить ее до конца просто невозможно, поскольку свято место пусто не бывает. Отправив к стенке или за решетку старых испытанных уголовников, с которыми следователи давно сработались, а кое с кем даже и сдружились, ты тем самым освобождаешь жизненное пространство для подрастающего поколения воров и бандитов. И как оно себя, это поколение, поведет, ты не знаешь, но можно поспорить, что хуже, чем предыдущее… Так какой же смысл менять шило на мыло?
Вот и незабвенный шеф охранки Сергей Васильевич Зубатов в свое время говаривал: не все корчевать — когда и насаждать. Мудрец был, ах мудрец… На то и правоохранительные органы, чтобы вместо бездумного уничтожения преступности беречь ее, культивировать, организовывать, приводить в более или менее цивилизованный вид. Организация — великое дело… В конце концов, что такое государство, как не наиболее организованная и многочисленная преступная группировка?..
Так (или приблизительно так) благодушно размышляя между делом, Николай Выверзнев почти уже составил план оперативных мероприятий на сегодняшнюю ночь, когда его отвлек внутренний телефон.
— Николай Саныч? — подобострастно осведомились на том конце провода.
— Слушаю… — рассеянно отозвался он.
— Капитан Коцолапов. Уголовный розыск Баклужино…
— Слушаю, — повторил Николай.
— Тут воришка пришел с повинной. Явно по вашей части…
— Воришка?.. Хм… Ладно, ведите…
Подполковник Выверзнев, недоумевая, положил трубку. «По вашей части…» Этак они скоро бомжей к нему таскать начнут.
Уголовный розыск и контрразведка располагались в одном и том же здании, но в противоположных крыльях. Вскоре в дверь вежливо постучали и, получив разрешение, ввели раскаявшегося преступника. Был он жалок с виду и сильно хромал на правую ногу, касаясь пола лишь кончиками пальцев. Поврежденная ступня — спеленута грязной тряпицей. В отнесенной как можно дальше руке жулик нес за шнурки высокие ботинки солдатского образца. Обширная мордень сопровождающего милиционера была как-то слишком уж насуплена и странно подергивалась, точно владелец ее из последних сил удерживался от зычного утробного гогота.
— Садитесь, — сухо сказал Николай, указав подбородком на стул.
Воришка бережно, с опаской поставил ботинки на пол и неловко сел. Всхлипнул — и принялся разматывать тряпицу. Размотав, поднял босую ногу — пяткой к подполковнику. Тот сначала не понял, подумал — опухоль какая-то хитрая, сильно запущенная… Потом наконец дошло.
— Йо-о… — только и смог вымолвить Николай. — Слышь, мужик… Да где ж это тебя так угораздило?..
— На двадцать пятом километре… — размазывая слезы по небритым щекам, простонал несчастный. — Смотрю: сидит прямо на обочине, отдыхает, к столбу привалился… Ботинки рядом стоят… Ну я их и…
Дальнейшее потонуло в рыданиях. Выверзнев встал из-за стола и подал пострадавшему воды.
— Ну-ка, покажи еще раз… — хмуро приказал он, забрав пустой стакан. Брезгливо осмотрел поднятую пятку. — Й-эх… Да не суй под нос!.. Ну а как он выглядел-то? Тот, у кого ты ботинки стянул…
Злобно скривясь, воришка смотрел на подполковника сквозь стремительно просыхающие слезы:
— А как еще может Африкан выглядеть?.. Ряса, орден…
— Стоп! Так ты что, знал, у кого крадешь?!
Воришка скривился пуще прежнего:
— Ага, знал! Кабы знал, я б к нему и близко не подошел!
— А с чего взял, что это вообще Африкан?
— Ну а кто же?.. — Он снова всхлипнул. — Кто у нас еще такое сможет?.. Увидел: нет ботинок — взял и сказанул… со зла!.. А я, главное, обулся, дурак, на радостях, иду себе… Чуть не помер, пока расшнуровал…
Выверзнев метнул строгий взор на взгоготнувшего все-таки милиционера и вернулся за стол.
— Расколдуйте… — сдавленно попросил незадачливый воришка. Ногу он держал на весу, перехватив ее под коленкой обеими руками.
Николай усмехнулся — не без злорадства.
— А вот раньше надо было думать — когда правонарушение совершал! — назидательно молвил он. — Тут тебе не то что контрразведка, вся Лига Колдунов — и та не поможет… Это ж не сглаз, это чудо… Вот погоди, поймаем Африкана…
Калека тихонько завыл. Он явно не верил во всемогущество баклужинской контрразведки. Николай, морщась, набрал номер и попросил зайти Павлика. Положил трубку и снова поглядел на воришку — на этот раз с нездоровым любопытством.
— Слышь, мужик… — позвал он, понизив голос. — А у тебя как? Вырос или просто на другое место перескочил?..
— Вырос… — плаксиво отвечал несчастный. — Мой-то — на месте… Вот…
И он с готовностью взялся за ширинку.
— Не надо, — поспешно сказал подполковник. — Верю…
Сдав Павлику жертву Африкана вместе с ботинками, Николай Выверзнев встал и прошелся по кабинету, задумчиво потирая подбородок. Ну, с обувью, во всяком случае, разобрались… Но каков протопарторг!.. Крут, ох крут!.. Стало быть, одно из двух: либо работать с ним мягко и бережно — так, чтобы, упаси Боже, не обиделся, либо жестко и быстро — так, чтобы ничего не успел…
Глава 8
Панкрат Кученог, тридцать четыре года, подпольщикВывернувшись на проспект с улицы имени Елены Блаватской, по тротуару с гиканьем и свистом ехал казачий строй… Собственно, не ехал, а шел, но фуражки с околышами были заломлены под таким немыслимым углом и сами станичники столь лихо пригарцовывали на ходу, что невольно казалось, будто они хотя и пешие, а все же как бы на лошадях…
Схоронили, стало быть. Есаула…
Панкрат Кученог (тот самый светлый муж, что когда-то вывел за руку протопарторга из темницы) нахмурился, дернул углом рта и, коснувшись кнопки, убавил прозрачность оконного стекла. Казачество он недолюбливал — до сих пор не мог ему простить 1613 год, атамана Неупокой-Каргу и роковой выстрел из пищали по чудотворному образу.
Однако сейчас его занимало другое…
«К-к-кто же я т-такой?.. — мучительно думал Панкрат, заикаясь чисто по привычке. Это случалось с ним каждый раз, когда он пытался мыслить членораздельно, то есть словами. — Т-теневик или в-все-таки п-п… п-подпольщик?..»
Оглянулся через нервное плечо и с неприязнью окинул оком просторный офис. В офисе было прохладно и гулко. Известный террорист (он же эксперт по ксенофинансам) Аристарх Ретивой, развалясь в полукресле, морщил лоб над толстенной книгой.
Почувствовав, что Панкрат на него смотрит, Ретивой поднял округленные малость глаза и, как бы оправдываясь, поцокал ногтем по странице.
— Не, ну крутой Исайя!.. — хрипловато восхитился он. — Пророк в законе, да?.. Ты послушай, какой у него базар — завидки берут… — И далее — напевно, с наслаждением, точно затверживая наизусть: — «Против кого расширяете рот, высовываете язык?..»
Узловатые пальцы его при этом дрогнули и растопырились над книгой. Действительно, произнести такое без распальцовки было просто немыслимо.
«П-переродились… — глядя на Ретивого, с горечью думал Панкрат. — П-партийную к-кассу уже а-общаком н-называем… Ш-штаб-к-кварти-ру — х-хазой…»
Возглавляемая им фирма «Ограбанкъ» являлась официальным прикрытием террористической организации «Красные херувимы», одним из лидеров которой опять-таки был он, Панкрат Кученог. Проблема же заключалась в том, что в последнее время глава боевиков напрочь перестал различать, когда он действует по идейным соображениям, а когда по рыночным… Это ведь только нам, жалким обывателям, все равно, с какой целью нас берут в заложники: обменять ли на томящегося в заключении пламенного революционера, или же так — для выкупа… По узости нашего мышления мы даже не в силах уразуметь, в чем, собственно, состоит разница между политическим деянием и уголовным, тем более что их и впрямь легко спутать…
Но мы-то — обыватели, а он-то — Панкрат Кученог…
Должно быть, волосатый отступник Виталя в самом деле не читал газет и не смотрел телевизор — иначе бы ему было известно, что подполье ни в коем случае не распалось и вполне исправно продолжает поставлять баклужинской и мировой прессе темы для сенсационных материалов.
Да и протопарторг Африкан, выспрашивая Виталю о состоянии дел, видимо, слегка кривил душой. Ну кто поверит, что второе лицо государства знакомится с зарубежными новостями, читая официальный орган Лыцкой Партиархии, им же самим курируемый! Скорее всего беглый чудотворец просто-напросто испытывал Виталю, а заодно и прощупывал настроения народных масс.
Теперь уже мало кто помнит об этом, но изначальной целью организации «Красные херувимы» являлся отнюдь не террор, а вполне соответствующая букве закона пропаганда революционной активности в рамках истинно христианского смирения.
Когда же пришедшие к власти колдуны ни с того ни с сего по нахалке взяли Африкана неподалеку от краеведческого музея и пришили ему попытку похищения чудотворного образа, стало ясно, что одной пропагандой не обойдешься. И убежденный трезвенник Панкрат Кученог вынужден был спровоцировать грандиозную пьянку прямо на службе у своего родного дяди, работавшего тогда (да и сейчас тоже) в Министерстве внутренних дел. Дальнейшее известно из секретного файла, представленного генералом Лютым подполковнику Выверзневу: решетки отверзлись, замки распались… ну и так далее. Одно непонятно: каким образом жгучий брюнет Кученог ухитрился оттиснуться в памяти свидетелей в образе светлого мужа, то есть, по всем признакам, блондина?.. Хотя, с другой стороны, чумахлинский самогон — зелье весьма коварное, так что сотрудники КПЗ запросто могли допиться до полного негатива. На ту же мысль наводят зафиксированные в протоколе угольно-черные голуби на свежеуложенном белом, как кипень, асфальте.
Браконьер Якорь, и раньше выполнявший за умеренную плату кое-какие поручения «Красных херувимов», переправил Африкана на лыцкий берег, а сам Панкрат вернулся в Баклужино, где вместе с Климом Изузовым возглавил осиротевшую организацию. После неслыханно дерзкого побега протопарторга «Красным херувимам», естественно, грозили повальные аресты. Дяде — тому просто светил трибунал… Но, к удивлению Панкрата, ни арестов, ни чистки рядов МВД так и не последовало. Как выяснилось позже, генералу Лютому очень уж не хотелось обратно — в участковые, и происшествие оформили как чудо, совершенное при отягчающих обстоятельствах. Дело было явно липовое. Чтобы сотворить диво, которое ему шили, Африкану бы потребовалась поддержка по меньшей мере четверти населения Баклужино, в то время как на недавних выборах за него (по официальным данным) проголосовали от силы десять процентов избирателей! Тем не менее Президент Глеб Портнягин помычал, поморщился — и оставил историю без последствий… Вообще такое впечатление, что побег Африкана устраивал всех. Даже членов подполья.
Колдунов Кученог не терпел с отрочества за то, что они его, суки, сглазили. Жутко вспомнить: до двадцати лет ходил и подергивался — дурак дураком. Парни скалились, девки шарахались… Взвыть впору от такой жизни! А попробуй взвой — если заика!.. Спасибо, встретил Африкана — право слово, как заново родился! Подергиваться и заикаться, правда, не перестал, но хотя бы понял, что делать… Мочить их, гадов, до последнего экстрасенса!..
Но Африкан сказал: «Рано…» — чем сильно разочаровал Панкрата. Спорить, однако, не приходилось, рано — так рано. И вот наконец, переправив друга и учителя через Чумахлинку, Кученог почувствовал, что руки у него развязаны…
Все же, оставшись в подполье за главного, он проявил неожиданную зрелость и решил на некоторое время затаиться. Черта с два ему это удалось!.. Вскоре столица была потрясена серией дьявольски рискованных и неизменно удачных покушений на видных членов Лиги Колдунов, причем каждый раз баклужинская пресса нагло заявляла, что ответственность за случившееся взяла-де на себя подпольная организация «Красные херувимы». Нет, Панкрату и самому было бы лестно взять на себя такую ответственность, но совесть-то тоже надо иметь!..
Кученог начал подергиваться и заикаться пуще прежнего… Не отмени сгоряча Лига Колдунов смертную казнь, он бы заподозрил, что генерал Лютый с майором Выверзневым готовы уже своих замочить, лишь бы подвести его, Панкрата, под расстрельную статью. А покушения продолжались — одно удачнее другого… Наконец главному подпольщику надоела вся эта загадочная чертовщина, и он тоже решил вступить в игру. Первым от руки боевиков из организации «Красные херувимы» пал чародей Игнат Фастунов, спикер Парламента, близкий друг Президента. Поливальная машина, заправленная под завязку святой водой, окатила «мерседес» Игната прямо на проспекте Нострадамуса, затем откинулись крышки канализационных люков — и четверо террористов изорвали беспомощного колдуна в клочья автоматными очередями. Пули были — из-под семи икон и с крестообразным пропилом.
Следующей жертвой подпольщиков должен был стать сам Глеб Портнягин, но тут на конспиративную квартиру Панкрата заявилась баклужинская контрразведка в лице одинокого и безоружного майора Выверзнева. Сдержанно поблагодарив главу подполья за помощь, тот попросил вскрыть три изъятых у него конверта и, если можно, развязать руки. В одном из конвертов оказалась крупная сумма в долларах (за устранение Игната Фастунова), в другом — сумма поменьше (за согласие публично принять на себя предыдущие покушения), в третьем — аванс.
Первым побуждением Панкрата было всадить в провокатора всю обойму, но некий внутренний голос (возможно, болтунец) тихо и внятно напомнил ему о скудном состоянии партийной кассы. Кученог подергался еще немного, после чего спрятал пистолет и велел развязать мерзавца.
Нимало не смущаясь, гость размял запястья и вежливо осведомился о дальнейших его, Панкрата, планах. Предполагая застрелить шантажиста сразу после окончания беседы, Кученог с легким сердцем сообщил ему про Глеба Портнягина. Майор понимающе наклонил голову и в мягкой учтивой форме предложил несколько иной план действий. Портнягина пока трогать не стоит, Портнягин — заказчик… А вот как насчет списка из конверта номер три? Обратите внимание: все как на подбор прожженные чародеи, нигроманты, дьяволисты… Может быть, их сначала? Платим, как видите, хорошо…
— Н-н-н… Н-на… — подергиваясь, сказал изумленный Панкрат. — Х-х… Н-на хрена?..
Выверзнев терпеливо дослушал вопрос и вкратце обрисовал обстановку. В Лиге Колдунов, изволите ли видеть, два крыла. И если правое исповедует белую магию, то левое явно тяготеет к черной. Нуте-с, стало быть, между этими-то двумя крыльями и разворачивается вся борьба. Президент, как известно, белый маг и дьяволизма на вздым не любит. Недавно вот издал Указ о непередаче души в чужие руки. Естественно, что черные тут же возмутились, закричали о подрыве экономики… «Души оптом» — слышали про такую фирму? На каждом перекрестке их перекупщики с плакатиками стоят: «Куплю душу, орден, часы в желтом корпусе». Чистый грабеж населения — за бесценок ведь скупают… А Указ это дело подсекает под корень… Так что в Парламенте сейчас раскол… И либо правые — левых, либо левые — правых… А вы — все-таки подполье… Кому ж, как не вам, вмешаться-то!.. Нет, мы, конечно, можем и сами, но…
Тут беседу пришлось прервать, поскольку Панкрата накрыло эпилептическим припадком. Впервые в жизни. Кученог не был силен в диалектике, поэтому ему просто никогда не приходило в голову, что чем ближе родственные души, тем сильней они друг друга ненавидят. Примирить их может лишь наличие общего врага. Будь Панкрат чуть наблюдательнее, он бы вывел эту истину самостоятельно, причем на чисто бытовом материале.
Почему, скажем, молодые супруги столь редко уживаются под отчим кровом? Зачем воюют со стариками, норовя отделиться? Да чтобы потом без помех закатывать друг другу скандалы! Так и в политике… Стоит кому сообща прийти к власти — глядь, уже через год две трети победителей отстранены, посажены, а то и вовсе расстреляны — причем своими же единоверцами, товарищами по партии…
Будучи приведен в чувство, лидер «Красных херувимов» первым делом удостоверился, что майора еще не прикончили, и велел оставить себя с ним наедине. Ранее баклужинская Лига Колдунов представлялась Панкрату единой темной силой. Теперь же он прозрел — ценой припадка. Так вот, значит, как у нас обстоят дела!.. Ну что ж… Если победившие на выборах чернокнижники принялись с дура ума уничтожать друг друга, то со стороны Панкрата просто грех не помочь им в таком благородном деле… В конце концов, это его партийный, да и просто человеческий долг. А заодно и касса пополнится…
— С-с… С-с… — решился Панкрат. — С-согла-сен…
Именно с этого момента подпольная организация «Красные херувимы» стала, так сказать, совмещать приятное с полезным. А поскольку каждый террористический акт подготавливали совместно с контрразведкой, осечек практически не случалось. Панкратом уже стращали детей («Не будешь тюрю кушать — Кученог заберет…»). Слышать о себе такое было, конечно, приятно, и все же грызли Панкрата сомнения… Правильно ли он сделал, вступив в сговор с врагом? Можно ли назвать честными те доллары, которыми он пополняет партийную кассу? Панкрат нервничал, у него резко ухудшилась речь, усилилось косоглазие… Наконец он не выдержал — и в знак протеста организовал покушение на заведомо белого мага, в списке, естественно, не значившегося…
Реакция подполковника Выверзнева (недавно его повысили в чине) на столь откровенное самоуправство поразила Панкрата.
— Слушай, а ведь ты прав… — задумчиво сказал ему при встрече подполковник (к тому времени они уже оба перешли на «ты»). — Как же это мы сами-то не просекли? Если устранять одних только черных, любой дурак догадается, что происходит. Давай-ка мы еще штучки три беленьких туда внесем… Для полного натурализма…
И подполковник с подпольщиком озабоченно склонились над списком…
Так прошло несколько лет. Панкрат стал поспокойнее, в глазах проглянула мудрая задумчивость, а дерготня и заикание пошли на убыль. Когда кто-нибудь из его бойцов предлагал по молодости лет совершить террористический акт безвозмездно, Панкрат только морщил узкое кривоватое лицо в улыбке и качал головой.
— З-запомни… — говорил он. — Одна цель — это н-не цель… Й-й… если бьешь — б-бей по двум… Л-лучше — по трем…
И бил как минимум по двум, нанося врагу одновременно и физический урон, и финансовый. То есть без заказа уже никого не мочил.
Время от времени из-за Чумахлинки пробирались связные с приветом от Африкана. Панкрат охотно сообщал о проделанной работе, причем устраненные колдуны проводились им по статье индивидуального террора, а полученные от Выверзнева доллары проходили как результат экспроприации, каковым они, по сути, и являлись. Клим Изузов отчитывался отдельно…
Криминальные баклужинские авторитеты уважали Панкрата и считали настолько крутым, что лезть в политику даже никому и не советовали. «Там у него уже все схвачено…» — со знанием дела говорили они…
В тот роковой год, когда опальный протопарторг, бежав из Лыцка, пересек по воде, аки посуху, государственную границу, в делах наметился некоторый застой: всех, кого нужно, уже убрали и заказов от Выверзнева больше не поступало. Вроде бы пришла пора заняться самим Глебом Портнягиным, но Кученог все еще выжидал, надеясь, что вдруг да перепадет напоследок хоть плохонький, а заказик. Когда партийная касса оскудевала окончательно, он брал какой-нибудь не слишком крупный банк и проводил прибыль по графе экономического подрыва демократии. До раскулачивания фермерских хозяйств — не опускался…
* * *Аристарх Ретивой взглянул на часы и захлопнул книгу.
— На дело пора, — сказал он, поднимаясь из полукресла.
Кученог зыркнул на Аристарха сквозь неистово бьющееся веко. Никогда раньше он не принял бы заказа от коммерческой структуры — тем более на уничтожение компромата. Но, во-первых, Клим Изузов очень просил, а во-вторых, кто ж знал, что сейфы садоводческого банка, взятого на прошлой неделе, окажутся практически пустыми!..
Когда-то, спровадив Африкана в Лыцк, Панкрат Кученог и Клим Изузов поделили между собой обязанности, а заодно и личный состав подполья. Панкрат со своими боевиками должен был заняться собственно террором, а Клим — его финансовым обеспечением, для чего основал и возглавил коммерческую фирму «Дискомфорта». Но тут как раз косяком пошли заказы от Выверзнева, и нужды в деньгах у Панкрата так и не возникло. Несколько лет подряд обе группировки существовали раздельно и независимо. Теперь же Клим крепко проворовался и кинулся за помощью к Панкрату, тоже присевшему на мель в связи с общим понижением спроса на теракты…
— С-сам… п-пойдешь?.. — полюбопытствовал Кученог.
— Новичка проверить надо… — нехотя отвечал Ретивой.
— Н-н-н… н-н… — начал было Кученог.
— Да в бойцы просится… — пояснил Ретивой, давно уже понимавший Панкрата с полуслова.
Он достал из кармана пульт и направил на стену. Нажал на кнопку — и добрая треть стены уехала вправо, открыв проход в соседнюю комнату, где расположившиеся в креслах боевики чистили оружие и окуривали ладаном партбилеты. Кто в рясе, кто в камуфле. В дальнем углу жужжала фреза. Там пропиливали накрест головки пуль.
— П-постой!..
Ретивой обернулся.
— Й-й… я т-тоже с-с… тобой…
Ретивой сочувственно покивал. Он знал, что это не просто прихоть. Ничто так не успокаивает расшатавшиеся нервы, как личное участие в деле. Хотя бы даже и в таком пустяковом… Впрочем, акцию, в которой задействован сам Панкрат Кученог, пустяковой уже и не назовешь, потому что была у Панкрата одна нехорошая, связанная с заиканием привычка — не одолев слова, сразу же открывать огонь на поражение…
— Только, слышь… — озабоченно предупредил Ретивой. — Ты уж не серчай, но говорить, если что, буду я…
— Вы к кому?.. — привскочил в вестибюле бритоголовый охранник в нарядном камуфляже — и осекся, уставившись на просторную рясу новичка.
— Не к тебе, не к тебе… — бросил, не повернув головы. Ретивой. — Живи пока…
Втроем они поднялись по устланным ковром ступеням на второй этаж. Новичок, следует отдать ему должное, вел себя неплохо и признаков страха не выказывал.
— Ты, главное, не тушуйся, — тем не менее втолковывал ему дружески Ретивой. — Не боги горшки обжигают… Я вот тоже поначалу тушевался. Закажут, бывало, знакомого — ой неловко… А потом ничего, привык… Стой! Пришли…
Он отступил на пару шагов, собираясь выбить дверь ногой.
— 3-за… — недовольно предупредил Панкрат.
— Думаешь, заговоренная?.. — усомнился Ретивой, но на всякий случай внимательно осмотрел петли. — Да, гляди-ка, и впрямь заговорили… Эх ты! Еще и смык-траву под язычок заправили… нехристи беспартийные!..
Трижды перекрестил и перезвездил притолоку, порог, оба косяка, потом, достав плоскую серебряную масленку, залил концентрированной святой воды в петли и в замочную скважину. Зашипело, из увлажненных щелей поползли зеленоватые струйки дыма. В замке заверещала какая-то нечисть — и, судя по всему, сгинула.
Аристарх Ретивой снова отступил к противоположной стене и, пробормотав краткую молитву: «Верхи не могут, низы не хотят, аминь…» — вышиб дверь каблуком с первого удара.
Истерически задребезжал тревожный звоночек, замигала красная лампочка. Из соседнего кабинета высунулась на шум чья-то излишне любопытная голова, но своевременно скрылась.
— Так-то вот, новичок, — назидательно молвил Ретивой. — Знахарь бы какой-нибудь на нашем месте полдня с этой дверью провозился… А мы, видишь, с Божьей помощью…
Взял новичка за рукав рясы и ввел во вскрытое помещение. Мрачный Панкрат Кученог задержался на пороге, с сожалением озирая пустой коридор и нервно оглаживая рукоятку пистолета. Искомый атташе-кейс с компроматом вызывающе лежал на самом краю письменного стола.
— Бери, — приказал Ретивой.
Кандидат в боевики помедлил и протянул руку.
— Караул!.. Грабят!.. — скрипучим голосом отчетливо произнес атташе-кейс. Новичок опешил и вопросительно поглядел на Ретивого.
— Ты чего? — ласково сказал тот. — Это ж сторожок!.. Тот же болтунец, только фиксированный…
— Говорит: грабят… — понизив голос, сообщил новичок — и вдруг подмигнул таинственно.
Ретивой растерялся, удивленно взглянул на подельника и, пожав плечами, сунул кейс под мышку. Троица налетчиков покинула кабинет, спустилась по лестнице и, миновав вымерший вестибюль, направилась к джипу.
В небе громоздились облака и заунывно ревели турбины. По тротуару, всхлипывая и размазывая слезы по небритым щекам, хромал какой-то бродяжка. Правая ступня была туго спеленута грязной тряпицей. Странно… Завтра специальная комиссия ООН прибывает, а тут по проспекту бомжи шляются!.. И как это его еще до сих пор не забрали?..
— Караул!.. Грабят!.. — скрипуче раздавалось из-под мышки. — Караул!.. Грабят!..
— В контору, — приказал Ретивой, устраиваясь на заднем сиденье. Потом достал из-под куртки небольшой гвоздодер и, смочив его из той же серебряной масленки, с коротким хрустом вскрыл атташе-кейс.
— Караул!.. Гра… — скрипучий голос оборвался.
— Хм… — озадаченно молвил Ретивой, разглядывая извлеченные из кейса документы. — Взгляни-ка… Вроде то, что надо…
Панкрат, сидящий рядом с водителем, брезгливо принял бумаги через плечо, проглядел без интереса, хотел вернуть…
— Ну-ка, дай… — неожиданно послышалось с заднего сиденья — и властно растопыренная пятерня бесцеремонно сграбастала компромат.
Джип вильнул. Кученог и Ретивой остолбенели. Потом медленно повернулись к новичку — и остолбенели вторично. На заднем сиденье, вздернув пегие брови и сердито склонив обширную выпуклую плешь, сутулился, разглядывая неправедно добытые бумаги, протопарторг Африкан.
— Ну, здравствуй, Панкрат, — сурово молвил он. Потом, не повернув головы, перекатил глаза на Ретивого. — Здравствуй и ты, Аристарх…
— З-з… з-д-д… — очумело уставясь на протопарторга, завел было Панкрат, но слово заклинило — и рука чуть не дернулась по привычке за пистолетом.
Ретивой молчал как пришибленный, хоть и обещал давеча, что в случае чего говорить будет именно он, и за язык его, кстати, тогда никто не тянул!..
— Останови… — сказал протопарторг. Водитель был совсем молод — Африкана, понятно, в глаза никогда не видывал, — тем не менее поспешно сбавил скорость и притер джип к бровке метрах в двадцати от светофора.
— Ну, что ж, Панкрат… — задумчиво рек протопарторг, тряхнув бумагами. — За уголовщину — не похвалю. А вот что подполье сохранил — молодец… — Открыл дверцу, поставил замшевую от пыли босую ногу на вымытый со стиральным порошком асфальт. — В двадцать один ноль-ноль собираемся у тебя в конторе. А документики эти, ты уж не обессудь, я сам Климу занесу — ближе к вечеру… Думаю, потерпит…
Вылез, хлопнул дверцей — и пошел, не обращая внимания на тормозящие с визгом машины. На бедре Панкрата тонюсенько затявкал пейджер. Три восковые фигуры в салоне джипа ожили, шевельнулись. Не спуская безумных глаз с круглой удаляющейся спины Африкана, Панкрат снял с пояса крикливое устройство. Дождавшись, когда спина окончательно скроется из виду, нажал кнопку и, по привычке заикаясь, прочел сообщение:
«Т-тетя п-при смерти. Ж-желательно т-твое п-присутствие в 1-1-16. 4-40. Д-дядя».
Контрразведка наконец-то решила порадовать заказом…
Подполье было поднято на ноги до последнего «херувима» — и через каких-нибудь полчаса Панкрат уже знал все. Доложили ему и про пешее пересечение водного рубежа с домовым на руках, и про утреннее чудо с гирей… Кученог был вне себя.
Да кто он такой, этот Африкан? Ах основатель… Скажите пожалуйста: основатель!.. Основатель чего? Чем были при нем «Красные херувимы»?.. Клубом! Сборищем болтунов!.. А теперь это боевая организация!.. При чем тут Африкан? Пока он там в Лыцке трепал языком в Политбюро и искоренял светофоры, здесь стреляли, взрывали, работали… А теперь — конечно! Явился! На г-гото-венькое…
Мысли сменялись столь стремительно, что Кученог забывал заикаться. Ишь, чудотворец… выискался!.. Нет, ну вообще-то, конечно, чудотворец… Чумахлинку вон перешел по воде, аки посуху… Да, но первое-то, самое первое чудо!.. В камере предварительного заключения! Когда решетки распались, замки отверзлись… Кто это все сотворил? Сам Африкан?.. А вот хренушки! Кученог это все сотворил! Панкрат Кученог!.. Рискуя собой, дядей рискуя, черт побери!..
Панкрат, чуть не плача, метался по офису под понимающим сочувственным взглядом Аристарха Ретивого. Давно пора было вызывать врача и ставить главе подполья укол… Но Аристарх медлил, опасаясь показаться бестактным…
Вождь называется! Бросил организацию на произвол судьбы, то есть на того же Панкрата, а сам сел себе преспокойно в лодку — и на тот берег!.. Вожди так поступают?..
Однако в глубине души Панкрат Кученог прекрасно сознавал всю несправедливость своих упреков. Именно так вожди и поступают… Случая еще не было, чтобы поступили иначе… И чем яростнее порочил он в мыслях Африкана, тем явственней омывал отважное сердце террориста некий холодок. Вряд ли это был страх — скорее совесть. Все-таки протопарторг, что ни говори, сделал для Панкрата немало: подобрал, воспитал, заместителем назначил…
Короче, сложная это ситуация, когда ученик точно знает, что превзошел учителя, а учитель из чистого упрямства не желает признать себя превзойденным…
— Слушай… — покашляв, сказал Ретивой. — А может, нам его… м-м…
Панкрат замер и испепеляюще воззрился на товарища по партии. За долгие годы совместной работы он тоже привык понимать Аристарха с полуслова. Несколько секунд прошло в тяжелейшей внутренней борьбе.
— Н-нет… — бросил наконец Кученог почти без запинки — и Аристарх позволил себе слегка расслабиться. Насколько он знал Панкрата, ответ мог быть каким угодно: от согласия до выстрела в упор…
— Д-д…
— Домового — ищем… — со вздохом сообщил Аристарх. — Причем не мы одни…
— К-к…
— Да и контрразведка тоже…
— Б-б…
— Да и так уже стараемся…
Кученог, недовольный собой, кое-как преодолел косоглазие и взглянул на часы. Пора было ехать принимать заказ…
Звонок не работал, пришлось стучать. Дверь открыл сам подполковник Выверзнев. Хозяина квартиры он, надо полагать, по обыкновению, отправил прогуляться…
— З-з-з… — начал Панкрат.
— Здравствуй-здравствуй… — не дослушав, приветливо отозвался подполковник. — Как жизнь молодая?..
— Х-х…
— Вот и славно, — рассеянно молвил тот. — Ты заходи…
Расположились на кухне. От нервного глаза Панкрата не ускользнуло, что Выверзнев вроде бы немного не в себе. То ли чем-то раздосадован, то ли просто растерян… Впрочем, и сам Панкрат тоже пребывал не в лучшем настроении.
— Предупреждаю сразу: заказ необычный… — нарушил наконец молчание подполковник и нахмурился. — Вчера вечером твой друг и наставник Никодим Людской перешел через кордон. Сегодня он объявился в столице… Да что я, собственно, тебе рассказываю! Ты же сам с ним недавно говорил…
Панкрат сидел неподвижно, как изваяние. Даже левое нижнее веко перестало биться. Ему предлагали устранить Африкана! На секунду перед внутренним взором Панкрата обозначились все благоприятные последствия этой сделки. Он остается главой подполья. И никто не будет мешать ему в борьбе с колдунами дурацким словечком «рано», никто не переподчинит его Лыцку. И малых детей в Баклужино по-прежнему будут пугать Панкратом, а не Африканом…
— Значит, в чем необычность заказа… — покряхтывая, продолжал тем временем подполковник. — В том, что работать придется не как раньше, а скорее наоборот…
Наоборот. Ну, естественно, наоборот! Раньше контрразведка подставляла колдунов Панкрату, а теперь Панкрат должен будет подставить контрразведке протопарторга. Долг-то — он платежом красен…
Ну нет! Зря надеетесь!.. (Левое нижнее веко затрепетало надменно.) Никогда Панкрат Кученог не примет этого позорного заказа! Ах, подполковник-подполковник… Ничему ты, видать, не научился! Ну кто же дважды испытывает судьбу и совершает одну и ту же ошибку? Первый раз Панкрат раздумал пристрелить тебя, когда ты был еще в чине майора — несколько лет назад… Но теперь-то уж пристрелит как пить дать!.. Так что говори, говори…
Или все-таки, может быть… Истрепанное сердце Панкрата, болезненно сжавшись, приостановилось секунды на полторы, а воображение вновь соблазнительно перечислило все выгоды, проистекающие из скоропостижной кончины протопарторга…
— Короче… — Выверзнев поднял на Панкрата глубокие, чуть запавшие глаза и внятно произнес: — Африкан мне нужен живым, здоровым и на свободе… Обеспечь ему такую охрану, чтобы ни один волос у него с головы не упал. Как? Берешься?
Панкрат Кученог дернулся, придурковато закатил глаза, потом ополз в конвульсиях с табуретки на дырявый линолеум кухни — и заколотился в эпилептическом припадке. Второй раз в жизни.
Глава 9
Ника Невыразинова, двадцать восемь лет, свободный художникВ детстве Нику Невыразинову учили играть на скрипке и по доброй тогдашней традиции часто при этом пороли. Придать ее шаловливым перстам привычную сухую беглость так, правда, и не удалось, зато удалось на некоторое время приучить их обладательницу к порядку. Невероятно, но даже выйдя замуж, Ника Невыразинова (фамилию она решила не менять) довольно долго сдерживала свои инстинкты. Однако к двадцати четырем годам воспоминания об отцовском ремне вымыло из памяти окончательно, и Ника, прочно осевши дома, предалась самому разнузданному эстетизму.
Любой, зачастую необходимый в хозяйстве предмет, попав ей на глаза, рисковал превратиться в произведение искусства, иными словами, в нечто, ни на что уже отныне не употребимое.
Внезапно надраенные до светлого сияния вилки втыкались в пробку от термоса, а возникшая в итоге ромашка водружалась на стену, где и висела до окончательного потускнения.
Есть приходилось исключительно ложками, как на поминках.
С людьми Ника обращалась столь же бесцеремонно и вдохновенно, прилаживая их по наитию друг к другу и азартно совмещая несовместимое. Всех своих друзей и подруг она успела свести и развести, а тех, кто не сообразил вовремя брызнуть опрометью, так даже по два раза.
И все-то у нее было не как у людей! Известно, к примеру, что нормальный человек (в смысле — не колдун) может увидеть домового, лишь став на пороге и глянув промеж ног. Так вот ни черта подобного! Приняв эту рискованную позу, Ника как раз ПЕРЕСТАВАЛА видеть домовых… Сама о том не зная, она опустила однажды целую группировку, когда бригада Голбечика вылетела от нее вся расчесанная, исцелованная, завитая и, что самое страшное, в голубеньких бантиках… В голубеньких, прикиньте!..
Слабая надежда на то, что супруг однажды возьмет ремень и вернет Нику обществу, исчезла после того, как в гости к ним затащили некого интуриста. Узрев на стене вышеупомянутую ромашку из вилок, он ахнул и спросил через переводчика, сколько этот шедевр может стоить. Ника, не думая, брякнула: «Тысячу!» — имея в виду, разумеется, тысячу ефремок. Гость, не чинясь, заплатил тысячу баксов, придурь стала профессией, а муж подал на развод.
Естественно, что, будучи иностранцами, покупатели Никиных шедевров шпионили напропалую. Вскоре Невыразиновой, на свою беду, заинтересовалась баклужинская контрразведка, и генерал Лютый дал круто идущему в гору майору Выверзневу секретное задание сблизиться с хозяйкой салона. Генералу и в голову не могло прийти, что Выверзнев (кобель известный!) давно уже сблизился с Никой и теперь не знает, как от нее отдалиться.
В отместку Николай потратил на мнимое сближение чертову уйму казенной валюты — и все равно считал себя обиженным…
В тот день Нике пришло в голову побелить скрипку…
Видение ослепительно белого смычкового инструмента на фоне обожженной разделочной доски было столь впечатляющим, что Ника немедленно вознеслась на табуретку и распахнула настежь створки антресолей, в чьей пыльной и мрачной глубине вполне могла таиться виртуальная банка водоэмульсионки, а еще лучше — нитрокраски.
Загрохотали, ссыпаясь на пол, тазики и помазки, а затем в пыльной и мрачной глубине что-то мягко шарахнулось, и перед отпрянувшей Никой воссияли два изжелта-зеленых зрачка.
Табуретка вывернулась из-под ног, и грохоту стало больше.
— Тихо ты! — прошипели с антресолей. — Распадалась!.. — И в темном прямоугольнике показалось мохнатое дымчатое личико — все в паутине и в известке.
— Утя-путя… — сложив губы в трубочку, проворковала лежащая на полу Ника, зачарованно глядя на обаятельное существо. Она вообще обожала все пушистое.
Вновь взметнулась на табуретку, и домовой отпрянул.
— Куда лапу тянешь? — прошипел он. — Попробуй тронь только — враз памяти лишу!
Нашел кого пугать! Не услышав угрозы, Ника попыталась провести ладонью по дымчатой шерстке, и домовой, осерчав, действительно лишил ее памяти.
Нашел чего лишать! Табуретка вывернулась из-под ног, и грохот повторился.
— Утя-путя… — сложив губы в трубочку, проворковала лежащая на полу Ника, зачарованно глядя на обаятельное существо. Вновь взметнулась на шаткий деревянный пьедестал, за что была лишена памяти вторично.
Грохот.
— Утя-путя…
Тут наконец домовой уяснил, что полеты с табуретки и обратно могут продолжаться до бесконечности, смирился и с оскорбленным видом позволил себя погладить.
— Все, что ли? — раздраженно осведомился он. — Теперь закрой дверцы, и если кто спросит — меня здесь нет, ясно? Чего уставилась? Ну скрываюсь я, скрываюсь!..
— Ка-кой пушистенький… — зачарованно глядя, молвила Ника.
— От кого, от кого!.. — передразнил домовой, тоже, видать, не слишком вслушивавшийся в слова собеседницы. — От кого надо, от того и скрываюсь!
— Расче-ешем… — мечтательно молвила Ника.
— Подставился, вот почему! — сердито ответил он. — Обложили, гады, со всех сторон…
— И бантик на шейку…
— Да свои же, лыцкие! — с надрывом объяснил домовой.
Но тут дверной колокольчик (электричества Ника избегала, где только могла) звякнул, как заикнулся, — и в прихожей на секунду возникла чуткая тревожная тишина.
— Створки закрой! — тихонько взвизгнул домовичок.
Такой взвизг обычно издает загнанная в угол кошка, и Ника даже опомнилась слегка, что, кстати сказать, случалось с ней крайне редко. Во всяком случае, она, не переча, захлопнула дверцы и, спрыгнув с табуретки, пошла открывать.
— А спросят, почему тазики на полу, — прошелестело из закрытых антресолей, — скажи: барабашки отвязались!..
То ли норов такой, то ли аура медом намазана, но скандалы к себе Ника так и притягивала. Учрежденное Портнягиным Бюро астрального климата постоянно отмечало в своих сводках зону повышенной напряженности на углу проспектов Нехорошева и Нострадамуса, причем эпицентр таинственной напряженки каждый раз приходился на квартиру номер десять. Попытки объяснить это явление чисто естественными причинами убедительными не кажутся, поскольку, пока там проживали прежние хозяева, с астралом все было в порядке…
Когда Ника, захлопнув за домовичком створки антресолей, спрыгнула с табуретки и пошла открывать, ей еще, разумеется, было невдомек, что двухкомнатка уже обложена сверху, снизу, а также со всех четырех сторон, включая проспект Нехорошева.
А началось с того, что в одиннадцать часов утра глава лыцкой диаспоры домовых Кормильчик, заметно перепуганный, лично объявился в здании МВД республики и потребовал встречи с подполковником Выверзневым. Однако Николай к тому времени уже выехал со своими орлами в Чумахлу — расследовать чудо с гирей. Тогда отчаявшийся Кормильчик, рискуя навлечь на себя гнев Батяни, прямиком вышел на генерала Лютого и сообщил ему о появлении в столице того самого домового, что вчерашним вечером пересек Чумахлинку вместе с Африканом.
Город немедленно был разбит на квадраты, начался розыск. Подняли всю нежить Баклужино — и дымчатых, и разношерсток, подключили колдунов… Уже к полудню генералу смущенно доложили, что беглеца в столице не обнаружено.
Лютый задумался. За три часа домовой никак не мог достичь городской черты — ножки коротковаты… И генерал обратился к оперативной карте. Насчитывалось всего четыре объекта в городе, не обысканных дымчатыми бойцами Кормильчика. Правое крыло краеведческого музея для них недоступно, поскольку там хранится чудотворная икона… Офисы фирм «Дискомфортъ» и «Ограбанкъ» ежедневно окропляются святой водой — стало быть, тоже не в счет. И что остается? Остается, как всегда, квартира гражданки Невыразиновой. Вот туда нечисть способна в принципе проникнуть, но только не местная — пришлая… Местная не рискнет…
Сначала генерал хотел сразу же выправить ордер на обыск, но подумал и решил лишний раз ни себя, ни Выверзнева не подставлять. Тем более что уж здесь-то подполковник скорее всего был чист. Во-первых, стопроцентное алиби, во-вторых, концы он обычно хоронил на совесть. А в данном случае прямо-таки лезли в глаза не свойственные Выверзневу неряшливость и небрежность… Прятать преступника у любовницы?.. Нет-нет, совсем на него непохоже…
Кроме того, заподозрить Николая Выверзнева в двойной игре означало отстранить его от дела. На это генерал Лютый просто не имел права — особенно сейчас, когда Николай был позарез ему необходим для отмазки перед Президентом. Многоопытным нутром бывший участковый давно уже чуял, что Кондратьича не удовлетворит любой исход следствия и что придется искать крайних… А крайним, по замыслу генерала, должен был стать именно подполковник Выверзнев…
Короче говоря, Лютый счел наиболее мудрым мягко намекнуть Николаю при встрече, чтобы тот разобрался со своей пассией, самому же больше в это дело не соваться. Вдобавок отвлекли тревожные сообщения с двадцать пятого километра относительно босоногости протопарторга, о чем генерал с перепугу доложил Президенту, получил втык — и загадочный дымчатый беженец как-то сразу отошел для него на второй план…
Для него, но не для остальных. Остальные продолжали работать.
Стены, примыкающие к квартире номер десять, равно как и смежные помещения, буквально кишели домовыми дымчатой масти. Кормильчик, остро чувствуя свою вину перед Батяней (сначала упустил беженца, потом вышел на генерала, минуя основного покровителя), готов был землю рыть, лишь бы загладить эти досадные оплошности.
В подъезде, во дворе и на крыше, якобы не замечая друг друга, дежурили сотрудники контрразведки и террористы из «Красных херувимов», ибо Панкрату тоже почему-то запало в голову, что домовому, которого протопарторг на руках носит, наверняка известна истинная подоплека возвращения Африкана в Баклужино. Кроме того, поодаль, непонятно, на какой навар надеясь, отирались шестерки ныне покойного Есаула и кинутого им на пятнадцать сребреников Черепа… Ну и, само собой, несколько представителей иностранных спецслужб…
Знай об этом хозяйка квартиры, на звонок она все равно бы открыла. Подобно горьковскому буревестнику, Невыразинова приветствовала бурю и очень плохо переносила штиль. И буря, как правило, ждать себя не заставляла — являлась по первому зову, готовая к услугам…
Итак, ни секунды не колеблясь, свободная художница отвела защелку и настежь распахнула дверь (она все распахивала настежь!). На сплетенном из тряпочек произведении искусства, предназначенном для вытирания ног, сильно скособочившись и мелко помаргивая левым веком, стоял и непонятно куда смотрел жгучий брюнет — худой, невысокий, с кривоватым узким лицом.
— Г-г-г… — загыгыкал он, затем содрогнулся и зачем-то порывисто сунул правую руку за борт пиджака.
Ника с недоумением вгляделась в странного незнакомца, но уже в следующий миг зрачки ее расширились.
— Наконец-то! — восторженно взвизгнула она, кидаясь на шею гостю. — Кому только не говорила!.. Аристарху говорила! Песику говорила! Где Кученог? Приведите мне Кученога! Такой лапушка!.. Террорист! Подпольщик! Я просто обязана выпить с ним на брудершафт!..
Разумеется, Панкрат не ожидал столь бурной встречи. Кроме того, он еще не совсем оправился от недавнего припадка — и, практически не оказав сопротивления, позволил втянуть себя в прихожую, где сопротивляться было уже бессмысленно. С грохотом повалилась табуретка, загремели тазики, из-под ног враскат побежали помазки.
— Не пугайтесь, у меня так всегда!.. — С этими гордыми словами Ника подставила скулу для поцелуя, и вконец деморализованный Кученог вынужден был неумело к оной приложиться…
Известно, что царя играет свита. К сожалению, Панкрат ни разу не слышал об этом старом сценическом правиле — иначе бы он ни за что не оставил своих бойцов двумя этажами ниже. Глава подполья искренне полагал, что его одинокого появления будет вполне достаточно, чтобы все пали ниц — и хозяйка квартиры, и дымчатый наперсник Африкана.
Понадеялся, короче, на свое грозное имя. «Не будешь тюрю кушать — Кученог заберет!..» Нашел кого пугать! И главное — чем!..
Гордыня нас губит, гордыня!.. Хотя, появись он на пороге в сопровождении всей своей команды и с оружием наготове, реакция Ники, как мы вскоре увидим, была бы той же самой… А если вдобавок учесть, что Кученог вел трезвую безгрешную жизнь подпольщика и, сызмальства боясь женщин, предпочитал различать людей не по признаку пола, но исключительно по партийной принадлежности, то беззащитность его в данной ситуации становится очевидной.
— И-й… й-й… — Он все-таки попробовал упереться, но безуспешно. Его уже сажали в кресло.
— Нас так мало!.. — вдохновенно вещала Ника. — Нас!.. Творческих людей!.. Так мало!.. Нам надо встречаться!.. Как можно чаще!.. Я понимаю: некогда — теракты… Теракт — это вызов!.. Это вызов системе!.. Это вызов всему!.. Что вы чувствуете, совершая теракт?.. Я тоже хочу совершить теракт! То есть не-пре-менно возьмите меня на дело!.. И вот попробуй только не взять!.. Куда ты из Баклужино денешься?..
Как всегда до распития благородного напитка на брудершафт, к гостю она обращалась то на «ты», то на «вы».
Главарь боевиков судорожным движением отер покоробленный, взмокший лоб. Надо было что-то сказать… Но как?! Как это сделать, если зазора между словами Ника — Бог ей судья! — не оставляла вообще? Пока Панкрат пытался вспомнить, что он чувствует, совершая теракт, она уже трижды успела сменить тему.
— Голова у мужчины должна быть чистая и пушиться!.. Если у мужчины сальные волосы — он для меня вообще не мужчина!..
Кажется, Кученога уже отчитывали за давно не мытую башку.
— Н-н…
— Глава подполья!.. — в мистическом восторге восклицала Ника. — Это значит — черное кашемировое пальто!.. Шляпа с мягкими полями!.. Белое кашне!.. Но не пиджачок!.. Пиджачок снижает образ!..
Тут Кученог окончательно уяснил, что за Никой ему не поспеть в любом случае, и попробовал приступить к делу напрямик, минуя светскую беседу.
— Д-д… — начал было он, но тут в руке у него откуда-то взялась бутылка чумахлинского шампанского — и пришлось ее вскрыть. Ахнуло, как при покушении. Буйно закудрявилась пена, и Панкрата внезапно посетила тоска профессионала по навинченному на горлышко глушителю…
Страшная это штука — профессиональное мышление. Те, что снаружи, разумеется, поняли все превратно… За распахнутым настежь окном мотнулось нечто вроде гигантского маятника — спецназовец на веревке. По счастью, Панкрат Кученог сидел к происходящему спиной — поэтому обошлось без жертв. А то бы снял влет. Чисто рефлекторно…
Впрочем, спецназовец оказался приметлив и сообразителен. Уже отмахнув полпути, он разглядел, что в руках Панкрата не пистолет, а бутылка. Ухитрившись в последний момент изменить траекторию, отважный контрразведчик с маху вплющился в стену рядом с окном и, видимо, за что-то там ухватился. Внимания на него не обратили, поскольку шума он произвел немного, а тут еще отвлек нервно задергавшийся дверной колокольчик.
Ника поставила бокал на столик, выпорхнула в прихожую и распахнула входную дверь. Настежь, естественно…
— Аристарх!.. — в восторге взвизгнула она, бросаясь на шею Аристарху. — Да ты моя умница! Я так тебе благодарна!.. Такая лапушка твой Кученог!.. Общительный! Обаятельный!..
Нет, нужно, конечно, быть Никой, чтобы при всем при том не заметить дюжину наставленных на тебя стволов!
— Ой, да ты с друзьями! — обрадовалась она. — Заходи! И они пусть заходят!..
— Нет… — несколько деревянным голосом отозвался Аристарх. — Я, пожалуй, зайду, а им некогда…
Ника заметно огорчилась, но особо убиваться не стала — все-таки главной ее добычей был сам Кученог…
Завидев непьющего Панкрата с бокалом шампанского, Ретивой остолбенел, а когда наконец пришел в себя, то обнаружил, что в его левой, свободной от пистолета руке тоже шипит и пенится неведомо как и откуда возникший бокал. Колдовство — да и только!.. Но колдовством это быть никак не могло — с «Красными херувимами» подобные штучки не проходят…
Хотя, если вдуматься, бесцеремонность и напористость мало чем отличаются от колдовства: результаты и в том, и в другом случае — те же самые…
— Ты насчет домового выяснил?.. — с недоумением спросил Аристарх.
Панкрат хотел ответить, но, разумеется, не успел.
— Ой, домовые!.. — Ника звучно ударила в ладоши. — Это такие лапушки! Такие пушистые, нежные!.. Погодите, не пейте!
Она вновь поставила свой бокал и выскочила в прихожую. Террористы переглянулись. Слышно было, как Ника взбирается на табуретку и распахивает настежь створки антресолей. Затем раздалось обиженное восклицание — и вскоре художница, надув губки, вновь появилась в комнате.
— Сбежал… — капризно пожаловалась она.
— Дымчатый? — отрывисто спросил Аристарх, также ставя бокал на стол и вынимая из заднего кармана знакомую читателю серебряную масленку.
Панкрат не сказал ничего — лишь подобрался по-волчьи.
— Дымчатый… — В огромных по-детски глазах Ники уже стояли слезы. — Пушистый…
— Спокойно… — сказал Аристарх. — Никуда он отсюда не денется. Сейчас быстренько все окропим — сам выскочит…
Он поднял масленку, но тут последовал акустический удар такой силы, что Ретивой пошатнулся и едва устоял на ногах, а приподнявшийся Панкрат снова упал в кресло. Изданный Никой вопль по частоте был близок к ультразвуку.
— С ума сошел?.. — крикнула она, возвращаясь в слышимую часть спектра. — Водой!.. Акварели потекут!..
— Да она святая… — пробормотал смущенный Аристарх.
— А от святой, думаешь, не потекут?.. Убери фляжку! Все! Пока я не выпью с Кученогом на брудершафт, никаких домовых!
Панкрат бросил отчаянный взгляд на Аристарха, но тот лишь беспомощно приподнял брови. Сам он уже в подобной переделке побывал месяца полтора назад…
Глава подполья и свободная художница переплели руки с бокалами и пригубили благородную лозу Чумахлы. Непривычный к вину Панкрат поперхнулся, но Ника так сверкнула на него глазами, что пришлось пить до дна. И только было собрался бедняга Кученог перевести дух, как его кривоватый рот оказался наглухо опечатан жаркими губами хозяйки.
Глядя на них, Аристарх Ретивой крякнул и залпом осушил свой бокал…
И никто, естественно, не услышал стремительного проворота ключа и звука распахнувшейся входной двери.
— Не двигаться! — страшно скомандовал железный мужской голос, и все, вздрогнув, обернулись. — Отпусти ее!..
В проеме, чуть просев в коленях и слегка откинувшись назад, стоял и целился во всех сразу из одного пистолета подполковник контрразведки Николай Выверзнев. Надо полагать, поднимаясь по лестнице, он услышал вопль и тоже истолковал его в меру своей профессиональной испорченности… Странный, ей-богу, народ эти мужчины!.. Можно подумать, Николая только сегодня угораздило познакомиться с Никой! Нашел, понимаешь, кого спасать!..
Наконец Выверзнев всмотрелся — и чуть не плюнул.
— М-милая… — с бесконечным терпением в голосе молвил он, нехотя пряча пистолет. — Когда-нибудь я тебя застрелю.
— Песик! — взвизгнула Ника, кидаясь на шею Выверзневу. — Противный песик!.. Почему ты не предупредил, что Кученог придет сегодня?..
Николай попытался освободиться из объятий, но это было все равно что откреплять пластырь, прилепленный к волосатой мужской груди. Назревала разборка. Лелея мечту отдалиться от Ники, Выверзнев тем не менее ревновал ее ко всем знакомым. Кстати, ситуация довольно распространенная…
— И ведь на кого променяла… — процедил он, испепеляя Панкрата презрительным взором.
Действительно, выглядел Кученог неважно. Глазенки у него разъехались окончательно, а на кривоватом лице террориста обозначилась бессмысленная шалая улыбка. Трудно было даже поверить, что это именно им стращают баклужинскую ребятню, когда та отказывается кушать тюрю…
— Ты — мавр!.. — восхищенно ахнула Ника, отстраняясь и словно бы увидев Николая впервые. — Боже, какой ревнивый!.. Я боюсь тебя…
Наглая ложь! Тем не менее разборка, не успевши расцвести, увяла на корню. Подполковник пораздувал ноздри, поворочал глазами — и наконец принял предложенный ему бокал шампанского. Все равно податься было некуда…
Возникает вопрос: ну, подпольщики — ладно, подпольщики — люди наивные, оторванные от жизни, им главное — идея, но Выверзнев-то, Выверзнев! Человек практического ума, напрочь лишенный каких-либо иллюзий! Как объяснить его беспомощность — и перед кем?.. Перед Никой Невыразиновой, которая, судя по заезженности словесных оборотов, никогда интеллектом не блистала!..
Давайте разберемся… Принято считать, что в равном споре обычно побеждает тот, кто умнее. Бред собачий!.. Во-первых, глупый всегда уверен в собственной правоте, в то время как умный вечно в ней сомневается. Кроме того, умный понимает доводы противника, а глупый — нет, хоть расколись… А если вдобавок вспомнить, что дуракам еще и везет, то кто же, спрашивается, из них двоих должен выйти победителем?
Лишь в одном-единственном случае отягощенный интеллектом бедолага может кого-либо переспорить: если вовремя сообразит прикинуться совсем уже полным кретином. Возьмем, к примеру, тех же политиков… Вы думаете, они и в жизни такие же, как в Парламенте?.. Конечно, нет! В жизни это умнейшие люди. Ну сами прикиньте: разве сможет какой-нибудь средний заурядный дурачок достичь той высокой степени идиотизма, за которой доверие избирателей к своему депутату становится поистине безграничным?..
Да, Николай Выверзнев был умен, но не настолько, чтобы не казаться таковым. Вот в том-то вся и беда…
— Ну ты силен мочалки жевать… — с недоброй улыбкой молвил он, пристально глядя на Кученога поверх бокала. — Припадок у тебя как настоящий вышел… Я, главное, поверил, врача вызвал… Охрану-то хоть протопарторгу обеспечил? Или запудрил мне мозги, а сам прямиком сюда?..
— А ну-ка хватит о работе! — скомандовала Ника. — Чем о работе — лучше бы домового помог найти! Сыщик называется! Домового найти не может!..
Выверзнев едва не прикусил край бокала. Осведомленность Ники во всем, что ее не касалось, неизменно поражала его. Он действительно собирался заняться поисками дымчатого беглеца, только чуть позже, предварительно спровадив весьма некстати нагрянувших «херувимов»…
— Хотели окропить — не разрешила… — не подумавши, виновато пояснил Аристарх.
Подполковник медленно повернулся к Ретивому.
— А вам-то он зачем?..
— Не им, а мне! — вмешалась Ника. — Может, я ему уже панталончики сплела! Кружевные!..
Николай досадливо склонил ухо к плечу и потряс головой — точь-в-точь вышедший из воды пловец. Надо полагать, вытряхал словесный мусор…
— Та-ак… — молвил он наконец, с любопытством глядя то на Панкрата, то на Аристарха. — Тогда давайте колитесь… Сами пришли за домовым или Африкан прислал?..
А вот этого тем более говорить не стоило.
— Африкан — в городе? — взвизгнула Ника. — Мальчики! Так что же вы молчите?..
К счастью, протопарторг еще не покинул офис коммерческой фирмы «Дискомфортъ», и с ним удалось связаться по служебному телефону Клима Изузова. Со сдержанным недоумением выслушал Африкан сбивчивую речь Аристарха Ретивого. Суть ее была такова: «Ограбанкъ» сильно засвечен, не исключено, что и «Дискомфортъ» — тоже. Встречаться по любому из этих двух адресов рискованно, а то и чревато провалом. Запросто могут, например, взорвать машину с динамитом у подъезда… Поэтому Кученог предлагает следующее: провести сходку в назначенное ранее время, но на конспиративной явочной квартире — под видом чаепития. Хозяйка (довольно известный в Баклужино художник-дизайнер) — абсолютно вне подозрений, давно сочувствует движению «Красных херувимов», не раз выполняла отдельные церковно-партийные поручения — словом, человек надежный…
Протопарторг хмыкнул, подумал — и как-то слишком уж легко согласился.
Аристарх Ретивой обессиленно положил трубку и обвел соучастников опустевшими глазами.
Ника сияла. Совершенно измочаленный подполковник Выверзнев сидел в кресле, уронив лицо в ладони.
— Ну ты можешь хотя бы понять… — безнадежно и глухо выговорил он, — что нельзя мне присутствовать на этом вашем чаепитии…
Ника сверкнула глазами.
— Ты хочешь оставить меня наедине с чужими мужчинами?
Подполковник издал нутряной стон, каким обычно оглашают пыточную камеру перед тем, как всех выдать.
— Ну сама подумай!.. — взмолился он. — Я и Африкан за одним столом!.. Да за это — под трибунал…
— Да?.. — взвилась Ника. — А Панкрат?.. Он больше тебя рискует, а посмотри, как держится!..
Выверзнев отнял ладони — и посмотрел. Панкрат был близок к обмороку…
Боже мой! Боже мой! Одна взбалмошная бабенка — и вот уже все вокруг летит кувырком: явки, адреса, начало революции… Одно утешение, что из школьных учебников истории вырежут потом эту бредятину к чертовой матери! И правильно сделают. Нечего смущать юные неокрепшие умы…
Глава 10
Николай Выверзнев, тридцать лет, полковникПредставьте себе одну из великих битв прошлого — не важно какую… Вершина холма. На барабане истукан истуканом сидит полководец и вот уже несколько часов подряд в тупом отчаянии смотрит на поле боя. Там валяются вразброс тысячи полторы трупов, дымится сотня воронок, а сама битва давно уже вышла из-под контроля и разбрелась по округе. За рощицей, судя по воплям и треску выстрелов, все еще дерутся. Иногда пролетает шальное ядро, выпущенное наобум и неизвестно кем. Время от времени к холму прорываются галопом осунувшиеся ординарцы с безумными глазами и сообщают одно и то же: генерал такой-то попал в переделку и просит подкрепления. Короче, разгром…
Покряхтывая, полководец угрюмо косится на свиту. Бледная свита переминается и тоже покряхтывает. На лицах — вежливое сомнение: сдаться прямо сейчас — не слишком ли торопливо?.. Может, все-таки немного погодить?..
Внезапно полководец в сердцах поворачивается к трубачу, колеблется еще секунду, а потом развязно говорит: «Да пошло оно все на хрен! Наглеть — так наглеть!.. Труби победу!» Приблизительно так были выиграны все величайшие сражения нашей эпохи — и граф Толстой тому порукой…
Нечто подобное произошло и с подполковником Выверзневым, невольно угодившим в положение вышеописанного полководца. За чаепитие с Африканом могут съесть с потрохами — это Николай понимал с предельной ясностью. Не арестуешь — спросят: «Почему не арестовал? Сидел за одним столом — и не арестовал!..» Уйти?.. Ника сказала: только через ее труп… Ладно, допустим, ушел через труп… Все равно ведь спросят: «Как же это ты, а?.. Знал место сходки, знал время — почему не накрыл всех разом?..»
А оно ему надо?..
Минут пятнадцать Выверзнев пребывал в тупом отчаянии, не видя выхода. А потом с ним произошло то же самое, что и с полководцем: он задумался на секунду — и вдруг на красивом лице его оттиснулось выражение, соответствующее историческим словам: «Да пошло оно все на хрен! Наглеть — так наглеть!»
И подполковник Николай Выверзнев приказал трубить победу.
— Значит, так… — вымолвил он, упруго поднявшись из кресла и уперев указательный палец во впалую грудную клетку Панкрата. — Я — ваш человек в контрразведке… О том, что «Ограбанкъ» и «Дискомфортъ» засвечены, вам тоже сообщил я… Африкан — он как? Только чудотворец или еще и ясновидец?
«Херувимы» переглянулись и пожали плечами. Способности протопарторга за время его отсутствия в Баклужино неминуемо должны были возрасти… Может, и ясновидец…
— Понятно, — сказал Николай. — Значит, сведем вранье к минимуму… — Он повернулся к Нике. — К чаю что-нибудь нужно? Ну там, я не знаю, коржики, печенье…
— Ой! — всполошилась Ника. — Чай! Чаю купи…
— Ладно, сейчас схожу… — Подполковник шагнул было в направлении прихожей, как вдруг замер, пораженный какой-то внезапной и, надо полагать, неприятной мыслью. — Что-то не хочется мне тебя здесь оставлять… — с мужской прямотой сказал он Панкрату. — Пошли вместе!..
Вот что значит вовремя сыграть победу! Совсем еще недавно разбитый, смятенный, чуть ли не заживо себя хоронивший Николай снова был собран, боеготов, изобретателен. Последний же его ход просто поражал своей виртуозностью.
— Панкрат — гость! — немедленно вскинулась Ника. — Не хватало еще гостей за чаем гонять! Аристарха возьми…
Именно на такую реакцию Выверзнев и рассчитывал.
— М-м… Аристарха?.. — с сомнением промычал он, меряя взглядом Ретивого. — Да нет, Аристарх лучше побудет здесь. Так спокойней…
Все, что нужно было Николаю, это оторваться от «Красных херувимов» минут на десять.
Последний раз в жизни подполковник Выверзнев сбежал по лестнице и отворил дверь подъезда. Вечерело. Удалившись от крылечка шага на три, он выхватил из кармана трубку сотового телефона.
— Толь Толич? Докладываю обстановку. Вышел на Африкана. В девять встречаемся… Нужна твоя санкция.
— А-ы… — Такое впечатление, что генерал Лютый начал заикаться похлеще Кученога. Видимо, не ожидал он от Николая такой прыти…
— Ну что «аы»?.. Все! Край, понимаешь? У меня минут пять — не больше!.. Уничтожать его?
— А… — Кажется, генерал приходил в себя. — А почему, собственно, уничтожать?..
Голос у него был несколько блеющий.
— Толь Толич! Ну ты что, с коня упал?.. Это же Африкан! Выходи на Кондратьича, делай что хочешь, но установку мне — уточни! И быстрее давай — нас уже прослушивают наверняка!
Ну просто нет слов! Интригу подполковник плел напоследок блестяще. Заключительная фраза насчет прослушивания была — брильянт! Голубой карбункул! Дескать, каждое твое заикание, генерал, каждое блеяние — фиксируется, а то и пишется. Так что не поможет тебе твой обычный трюк: отдать полприказа — и в кусты…
— Да, и еще одно… — уже подходя к мини-маркету, добил окончательно Николай генерала Лютого. — Вместе с Африканом на явочной квартире собираются «Красные херувимы»… Так что есть возможность накрыть всех разом…
Генерал подавился вновь — и Николай не смог удержаться от злорадной улыбки. «Херувимов» Лютый берег, как зеницу ока, поскольку с каждого заказа брал втихаря весьма крупные комиссионные. Выверзнев, правда, тоже, но он хотя бы совесть знал…
— Сейчас… перезвоню… — выдавил наконец генерал — и отключился.
Над перекрестком каплей чернил в стакане воды расплывался лиловый вечер. В прозрачнейших сиреневых сумерках возникали бледные очертания неоновых реклам, вспыхивали квадраты окон. Благословенная прохлада коснулась на прощание разгоряченного лба подполковника…
Купив цейлонского чая, торт и солоноватые крекеры (на тот случай, если протопарторг не употребляет сладкого), Выверзнев вышел из стеклянного, сияющего белыми лампами теремка и хотел уже достать пачку сигарет, когда телефон застрекотал снова.
— Ну что, Толь Толич?.. — нетерпеливо спросил Николай, прижав трубку к уху. — Какие распоряжения?..
— Э-э… Полковник Выверзнев?.. — осведомился наушник глубоким звучным баритоном.
Николай тихонько крякнул.
— Подполковник, Глеб Кондратьич… — почтительно, но с достоинством поправил он.
На том конце провода недовольно помолчали, подумали.
— Нет… — вымолвил наконец баритон. — Подполковник — это слишком длинно… Пусть лучше будет — полковник…
И подполковника Выверзнева — не стало. На долю секунды Николай лишился дара речи.
— Служу Баклужино! — несколько сдавленно выговорил он.
— Вижу… — с мрачным удовлетворением изрек Президент. — Когда и где намечена встреча с Африканом?..
— В двадцать один ноль-ноль, Ефрема Нехорошева двадцать один, квартира десять…
— Тогда слушай задание… — Баритон потеплел, зазвучал более интимно. — Никакой пальбы, никаких захватов… Только присутствовать и наблюдать. Это все. Меня интересуют планы протопарторга… И учти: с этого момента ты подчиняешься не Лютому, а лично мне…
Услышав такое, Николай, признаться, ошалел вконец. Больше всего он боялся, что Глеб Портнягин потребует немедленного захвата Африкана любой ценой, и мучительно прикидывал, как бы поделикатнее убедить Президента в преждевременности этой акции… ан фиг — полный консенсус!.. И полковничьи погоны в придачу…
— Вопросы?..
— Никак нет, Глеб Кондратьич!..
— Тогда все… — И Президент дал отбой. Кстати, весьма вовремя — Николай уже входил в подъезд. Хотел сунуть трубку в карман, но не успел — опять застрекотала. Пришлось задержаться на крылечке.
— Ну? Что решили? — жадно спросил генерал Лютый.
— Толь Толич… — взмолился Николай. — Некогда мне…
Генерал обиделся.
— Но должен же я знать… — оскорбленно начал он.
— Не должен, — жестко прервал его Выверзнев. — Теперь уже не должен. Сведения совершенно секретные и сообщить их я тебе имею право только с разрешения Кондратьича. Так что не могу, не проси…
Гробовая тишина в наушнике. Кажется, до генерала наконец дошло, что его все-таки подсидели…
С недоброй ухмылкой Выверзнев отключил сотовик и вошел в подъезд. Незримая война с бывшим участковым вступала в новую фазу…
На промежуточной площадке между вторым и третьим этажами в уголке притулился начекалдыкавшийся бомж. Поравнявшись с пьянчужкой, полковник приостановился и достал сигареты.
— Всем накрыться хвостом… — процедил он, прикуривая. — Быть на местах, носа не высовывать…
Спрятал зажигалку и бодрым пружинистым шагом взбежал по ступеням. В глазах сияли звезды — большие и светлые. Всего два обстоятельства тревожили теперь Николая. Первое — это удивительная сговорчивость Африкана. Как-то уж слишком легко согласился протопарторг изменить место встречи — и вроде бы ничего не заподозрил, что уже само по себе вызывало смутные подозрения. Но это ладно, с этим разберемся. А вот о втором обстоятельстве, честно говоря, даже думать было страшновато. Потому что называлось оно — Ника Невыразинова…
Притушив звезды в глазах и вообще убрав с лица какое-либо подобие знаков различия, Николай Выверзнев с озабоченным хмурым челом (скромный работяга-подполковник) ступил в комнату, где немедленно был исцелован Никой и лишен покупок.
— Я там своим приказал, чтобы не светились… — буркнул он, поворачиваясь к Панкрату. — И ты тоже давай с «херувимами» разберись… А то расхаживают, понимаешь, по тротуару в рясах, в бронежилетах…
Будучи профессионалом, Выверзнев редко опускался до лжи и зачищал концы преимущественно с помощью правды. Кроме того, на улице за ним, разумеется, следили и просто не могли не заметить, что до мини-маркета и обратно он шел, не отнимая трубки от уха.
Квартира звенела Никиным щебетом, с грохотом разъезжалась мебель, дребезжала посуда, над раздвинутым столом парашютно взметнулась скатерть… Подготовка к историческому чаепитию шла полным ходом…
К девяти часам начали собираться встревоженные гости. Все они были знакомы Николаю, поскольку все на него работали. При виде контрразведчика, обомлев, замирали — и, с опаской косясь на главарей, подсаживались к накрытому столу.
— Ну так где он, ваш Африкан?.. — вот уже, наверное, десятый раз капризно вопрошала Ника. — Чай стынет!..
Протопарторг не спешил. Будет печально, если, заподозрив провокацию, он не придет вообще… Подобная мысль, судя по выражению лиц, пугала Панкрата с Аристархом не меньше, чем самого Выверзнева. Страшнее могло быть только одно: Африкан ничего не почуял — и в самом деле скоро явится…
Без пяти девять Кученог, чьи волосы уже не облепляли узкое мятежное чело подобно струйкам смолы, но пушились и кудрявились от чистоты, приказал затворить окна, задернуть шторы и, скособочившись сильнее прежнего, настроил приемник на волну Лыцкого радио.
— …разучиваем цитаты из Святого Писания, — любезно известил прекрасный женский голос. — Итак: «Не любите мира, ни того, что в мире…» Первое соборное послание апостола Иоанна. Записали?.. Отлично! Следующий стих: «Отрясите прах от ног ваших…» Евангелие от Матфея. Записали? Прекрасно!.. «Не сотвори себе кумира!..» Вторая заповедь Моисеева… А теперь все вместе — хором!..
И в динамике запели — стройно, мощно и душевно:
Отречемся от старого мира,
Отрясем его прах с наших ног!
Нам не нужно златого кумира…
Далее в пение мелодично вплелся дверной колокольчик. Это пришел Клим Изузов и с ним кто-то еще — впоследствии оказавшийся Африканом. Никем не узнанный, протопарторг сел прямо напротив Выверзнева и, поскрипывая стулом, осмотрелся. Встретившись взглядом с полковником, подался к нему через стол и дружески полюбопытствовал вполголоса:
— А ты, мил человек, случаем, не из контрразведки?..
— Ну почему же случаем?.. — холодно отозвался тот. — Из контрразведки…
— И в чинах небось?..
— В чинах…
Неузнаваемый протопарторг уважительно кивнул. А может, просто спрятал усмешку, наклонив лицо…
За окном куранты на Ефреме Великом внятно пробили девять, и участники сходки, внезапно прозрев, увидели, что Африкан-то — вот он, уже среди них… Онемели все — даже динамик. Даже Ника! Протопарторг поднялся, кряхтя, и отвесил собранию низкий поклон, что, учитывая его корпуленцию, было не так-то просто сделать.
— Каждому — по потребности… — протяжно молвил он в звонкой предрасстрельной тишине. Собравшиеся шевельнулись — и встали.
— Воистину по потребности… — прошелестело в ответ — испуганно и нестройно.
— Аминь… — с удовлетворением заключил протопарторг и дал знак садиться.
Перед тем как сесть, все перекрестились — в том числе и Выверзнев. Поступок подкупающий, но рискованный: Николай был без бронежилета, зато в пиджаке, заговоренном от клинка и от пули. После крестного знамения чары, ясен хрен, развеялись, и теперь только оставалось надеяться, что ни перестрелки, ни поножовщины сегодня тут не приключится…
— Африкан! — опомнившись, взвизгнула Ника, и Выверзнев зажмурился, не решаясь даже представить, что произойдет дальше. Панкрат с Аристархом, видимо, сделали то же самое.
— А ты разливай, девонька, чай, разливай… — благостно и неторопливо молвил в пятнистой вибрирующей темноте голос Африкана. — А косыночку-то кумачовую — повяжи, повяжи, будь ласкова… Нехорошо распокрытой-то…
Николай сделал над собой усилие и осторожно разъял веки. Увиденное ошеломило. Ника, боязливо глядя на протопарторга, покорно завязывала под подбородком кончики алой косыночки… Выверзнев был не робкого десятка (в контрразведке других не держат), но сейчас ему стало по-настоящему страшно. Лучше, чем кто-либо из присутствующих, он понимал, насколько Африкан опасен. Переход границы по воде, аки посуху, чудо с гирей, первичные половые признаки, выросшие на пятке у незадачливого жулика… Но чтобы вот так — походя, парой небрежных фраз! — усмирить Нику Невыразинову?..
Да, это еще вопрос: кто кого заманил на чаепитие…
Полковник сделал повторное усилие и осмелился взглянуть в упор на грозного собеседника. Словесный портрет Африкана он помнил наизусть, но среди перечисленных примет отсутствовала самая существенная… Протопарторг был на кого-то неуловимо похож, и Выверзнев судорожно пытался припомнить: на кого именно?..
Африкан тем временем с видимым удовольствием отхлебнул чаю, надкусил крекер (сладкого, видимо, и впрямь не уважал) и, прожевав, заговорил — все так же размеренно и неспешно:
— Что должна дать людям Пресвятая Революция?..
Некоторое время все вдумчиво ожидали продолжения. Потом дошло, что пауза сделана не для красоты и что Протопарторг действительно интересуется мнением собравшихся.
— Свободу… — кашлянув, отважился Ретивой, за что был удостоен благосклонного взгляда.
— Верно, свободу… — как бы удивляясь слегка смекалке Аристарха, согласился протопарторг и пронзительно оглядел присутствующих из-под лохматых пегих бровей. — А где ее взять?..
Кто крякнул, кто заморгал, кто потупился… Уж больно неожиданной показалась постановка вопроса!.. В наступившей тишине отчетливо было слышно постукивание носика заварочного чайника о края чашек — бессловесная Ника в алой косынке шла вокруг стола и обслуживала гостей. Жуть — да и только…
— Чтобы дать кому-нибудь свободу, — назидательно молвил Африкан, — надо ее сперва у кого-нибудь отнять… Иначе и давать будет нечего… А у кого?
Все выжидательно посмотрели на Ретивого. Отвечай, дескать — никто тебя за язык не тянул…
— У колдунов?.. — безнадежно предположил тот.
— А сколько их, колдунов-то? — пренебрежительно хмыкнул протопарторг. — Раз, два — и обчелся! Нет, если, конечно, взять порыльно, то свободы у них много. А сгрести ее вместе — ан и нет ничего… Так что единственно возможный выход — это отнять свободу у тех, кому мы ее собираемся дать…
Он снова сделал паузу и доел крекер. Остальные машинально прикоснулись к фарфоровым ручкам чашек, но отхлебнуть так и не решились.
— Как думаете: отнимем?.. — полюбопытствовал Африкан, неспешно обмахнув усы и бороду от крошек.
Сходка молчала, уставив напряженные лбы в чайные приборы.
— Не отнимем! — раздельно и веско, словно ставя камень на камень, кирпич на кирпич, ответил себе протопарторг. — Если сами не отдадут — ни за что не отнимем… Стало быть, надо, чтобы отдали сами… Как?.. — Он обвел сходку лукавым всезнающим взглядом. — Клим!.. Вот ты, я слышал, принимал денежные вклады от населения… Как ты это делал?
Клим Изузов, полный розовый блондин с личиком несколько поросячьих очертаний, вздрогнул и вытер вспотевшие ладони о выпуклый животик.
— Н-ну… Известно… Под проценты…
— Под проценты!.. — многозначительно повторил Африкан, поднимая толстый указательный палец. — Вот где собака-то зарыта!.. Дайте нам вашу свободу, а мы ее потом вернем вам с процентами… И несли, Клим?..
— Ну а как же… Несли, конечно…
— А почему?
— Кризис был… — поеживаясь от неловкости, пояснил тот. — И потом, мы ж навару больше всех обещали…
— Кризис!.. — тихонько воскликнул протопарторг, вздымая брови и таинственно выкатывая глаза. — То есть с денежками было туговато. Вот так же оно и со свободой! Чуть поприжмет — и повалит, повалит к нам народ, понесет сдавать под проценты свою свободушку… А уж проценты-то мы пообещаем!.. Двести, триста… Да хоть тысячу!..
— Н-но… потом-то ведь все равно отдавать! — испуганно напомнил кто-то.
Африкан одарил спросившего отечески ласковым взглядом и снова повернулся к Изузову.
— Клим!.. — позвал он. — Кстати!.. А ты деньги-то вкладчикам — вернул?..
Полный блондин жарко порозовел, как умеют розоветь одни лишь полные блондины.
— Верну! — истово пообещал он. — С процентами! Честное экспроприаторское!.. Ну не сейчас, конечно… Попозже…
— Во-от… — удовлетворенно протянул Африкан. — Так же и со свободой… Вернем. Но не сейчас. А в светлом будущем. Ну а пока потерпите…
Старейший подпольщик Маркел Сотов со смятым в сплошные морщины лицом уныло вздохнул и почесал просвечивающую сквозь редкую седину макушку.
— Что, Маркел? — соболезнующе обратился к нему Африкан. — Сложно?..
— А то нет, что ли?.. — расстроенно отозвался тот. — Тебя, Никодим, послушаешь — умом тронешься. Раньше оно как-то все проще было… Кто виноват — понятно, что делать — тоже… Знаешь, что я тебе скажу? Зря мы тогда всех жидочков побили… Надо было хоть на развод, что ли, оставить…
И вдруг — словно пелена упала с глаз Николая Выверзнева. Он понял, кого ему напоминает протопарторг. Сквозь телесную оболочку Африкана с каждой секундой яснее и яснее проступал совсем другой человек, знакомый Николаю до мельчайших черт. Та же мягкая и одновременно властная речь, та же державная неторопливость и убежденность в том, что любой его жест — достояние истории… Протопарторг Африкан был точной копией Глеба Портнягина — несмотря на все их внешние различия.
Обыватель спросит: «Ну и что? Они же ведь бывшие друзья!» На то он и обыватель… А Выверзнев был психолог-практик и точно знал, что похожие люди друзьями становятся редко… Нет, сгоряча, конечно, сойтись они могут, но вскоре каждому начнет мерещится, что приятель нарочно его передразнивает… Кончается все, понятно, ссорой навек… Кому охота, скажите, постоянно иметь при себе живое зеркало? Да еще и кривое вдобавок!..
А Глеб Портнягин с Никодимом Людским несколько лет подряд (вплоть до злосчастного взлома продовольственного склада) дружили — и дружили крепко… Остается предположить, что в отрочестве это были совершенно разные натуры. А похожими их сделала многолетняя непримиримая вражда… Схватившись не на живот, а на смерть, каждый из бывших подельников незаметно, исподволь вылепливал себя по образу и подобию противника…
Кстати, никакого парадокса здесь нет. Возьмем, к примеру, златые времена, о которых недавно с тоской поминал старейший подпольщик Маркел Сотов. Скажем, почему антисемиты поголовно отличались склочным еврейским характером? Все просто. Чтобы одолеть сильного, надо самому быть сильным. Чтобы одолеть хитрого, надо самому быть хитрым. Чтобы одолеть еврея… Да-да, вот именно…
— И вот, стало быть, в чем весь вопрос… — раздумчиво и неторопливо продолжал тем временем Африкан. — Готов ли народ Баклужино отдать свою свободу в рост?.. Нет, не готов. Не прижало еще как следует… Значит, первейшая задача «Красных херувимов» — сделать так, чтобы прижало… А чем занимаются «Красные херувимы»?.. А Бебель знает чем, прости мою душу грешную!.. Взять того же Панкрата… Кремень-человек, да и в порядочности ему не откажешь…
— А откажешь — пристрелит, — тихонько, не без ехидства примолвил полный блондин Клим Изузов.
Панкрат немедленно дернулся и уставился на Клима.
— Может и пристрелить… — с уважением согласился Африкан, тоже, видать, обладавший чутким слухом. — И как же этот кремень-человек приближал Пресвятую нашу Революцию? А никак. Перебил пол-Парламента, развлек народ, желтую прессу потешил… Панкрат!.. — с мягкой укоризной молвил протопарторг, поворачиваясь всем корпусом к Кученогу. — Не пойму я: ума ты, что ли, решился?.. Вместо того чтобы ни в чем не повинных людей поприжать, ты тех, кто действительно виноват, прижимать вздумал! Да разве ж так революцию делают? Вон, смотри, карниз универмага на одном заклинании держится! Ну так и перекрести его разок, а лучше перезвезди — рухнет, да еще и, глядишь, кого-нибудь придавит! Вот тут-то народ и всколыхнется… Это уже не на колдунов, смекнет, это на нас карнизы падают… Словом, работать еще с населением и работать…
Африкан приостановил свою плавную речь и поднес чашку к губам, а Выверзнев, воспользовавшись такой оказией, оглядел исподтишка собравшихся. Панкрата крутила судорога. Был он, во-первых, не согласен, во-вторых, разобижен. Остальные тихо качали головами — то ли дивясь мудрости протопарторга, то ли наоборот. Большеглазая Ника смирно сидела в дальнем конце стола и восторженно пялилась на Африкана… Этакий тополек в красной косынке…
Наконец чашка звучно коснулась блюдца.
— Вот глядите вы все на меня и думаете… — со вздохом продолжал Африкан. — И чего, дескать, ради этот старый хрен границу переходил? По воде, аки посуху… Не сиделось ему в Лыцке!..
После таких слов головами качать вмиг перестали. Панкрата — и того слегка отпустило… Судя по всему, с предисловием протопарторг покончил. Сдвинул сурово лохматые пегие брови, упер бороду в грудь и вновь надолго задумался.
— Суета, суета… — молвил он, вскидывая многомудрые, исполненные глубокой скорби глаза. — А того не помним, что, не будь рядом православного социалистического Лыцка — прихлопнул бы Глеб Портнягин подполье — ровно муху… ан боязно!.. Знает, поганец, что вдоль границы дождевальные установки «Фрегат» наготове… Как пройдут, орошая святой водой, — мало не покажется! Потому он и НАТО науськивает… Да кто это меня там всю дорогу за рясу дергает?!
Все вздрогнули и диковато переглянулись. Мысль о том, что кто-то из присутствующих мог залезть под стол и подергать за край рясы Африкана, не укладывалась в головах. Протопарторг нахмурился, с кряхтеньем запустил руку под сахарно-белые висячие складки скатерти и, к изумлению присутствующих, извлек за шкирку крупного домового дымчатой масти.
— Ба! — сказал он грозно и насмешливо. — Анчутка? Ты, брат, откуда?..
— А он… А она… — Вцепившись коготками в рясу и тыча пальчиком то в Нику, то в Аристарха, домовичок принялся упоенно закладывать всех подряд. — Панталончики сплела — кружевные!.. А вот он святой водой брызгать хотел!..
— Ай-яй-яй-яй-яй… — огорчился Африкан. — Нехорошо… Нехорошо Божью тварь мучить… — Он оглядел сходку. Один лишь Клим Изузов догадался скроить умильную физию, отчего окончательно стал похож на подсвинка. Остальные глядели на дымчатую нечисть с оторопелой брезгливостью. Старейший подпольщик Маркел Сотов отпрянул и занес троеперстие, явно собираясь перекрестить домовичка, но столкнулся со взглядом протопарторга — и троеперстие увяло, скукожилось, уползло под стол…
— Эт-то еще что за чистоплюйство?! — прикрикнул Африкан на всех сразу. — Вы где? В Лыцке или в Баклужино?.. Пусть она нечистая, а все же сила!.. Ишь, скосоротились! Вот придете к власти — тогда и кривитесь — сколько влезет!.. А пока что нам любой союзник сгодится — чистый, нечистый…
Никто уже не смел и слова молвить. Протопарторг еще раз фыркнул негодующе, но, кажется, помаленьку успокаивался… Пронесло грозу.
— Так о чем бишь я?.. — рек Африкан, оглаживая широкой ладонью нежную дымчатую шерстку. Домовичок довольно заурчал. — Ах да, Лыцк… Лыцк помогает нам во всем, поможем же и мы Лыцку… Наступают для Лыцка черные дни, и приблизить их — наша святая обязанность! Если вера не закалена в пламени — грош ей цена… Это — первое. Второе… Святыня. Ну как в черные дни без святыни? — Африкан приостановился и пытливо оглядел собравшихся. Те сокрушенно замотали изможденными от сочувствия лицами. Да уж, без святыни в черные дни — это ложись и помирай…
— Что делать конкретно?.. — продолжал чудотворец. — Об этом я скажу каждому по отдельности — и в самое ближайшее время… Ну а пока…
Протопарторг не договорил, потому что в ночи за окном оглушительно грянуло, стекла содрогнулись, взрывной волной настежь распахнуло форточку. Проспект Нехорошева огласился испуганными удивленными вскриками…
— Панкрат… — опомнившись от изумления, с упреком сказал Африкан. — Ну ты что ж, другого времени найти не мог? Твоя работа?..
— Нь-нь… — начал было Кученог — и беспомощно толкнул локтем Аристарха.
— Не наша… — торопливо перевел Ретивой. — Мы сегодня вообще ничего не планировали… Кроме изъятия компромата, конечно…
Тогда протопарторг пристально взглянул на Выверзнева. Тот лишь мелко потряс головой и, поскольку пиджак так и так уже был расколдован, повторно осенил себя крестным знамением — неповинен, мол…
— Шумно живете, — заметил Африкан и встал, по-прежнему держа домовичка на руках. — Ну, что ж… Спасибо, хозяйка, за чай!.. Посидели — пора и честь знать…
Тонкий политик Клим Изузов приблизился к протопарторгу и с умильной миной почесал Анчутку за ухом.
— Расходиться — по одному? — озабоченно спросил старый подпольщик Маркел Сотов.
— Да почему же по одному?.. — удивился протопарторг и лукаво покосился на Николая. — Расходитесь — как хотите… Хоть толпой, хоть под гармошку… Верно я говорю, полковник?
За столом остались двое: Выверзнев и Ника — оба в полном оцепенении. Особенно Ника. С застывшей восторженной улыбкой она глядела во все глаза на то место, где еще недавно сидел Африкан, и иных признаков жизни не подавала… Интересно, надолго это с ней? Вот бы надолго!.. Николай достал сотовик.
— Что там за взрыв был?.. — устало осведомился он и, выслушав ответ, чуть не выронил трубку.
Ему сообщили, что пятнадцать минут назад прямо напротив подъезда фирмы «Ограбанкъ» неизвестными лицами была взорвана легковушка с динамитом. Середина здания обрушилась. Имеются легкие повреждения и в соседних домах. Количество жертв — уточняется…
Прямо напротив подъезда фирмы «Ограбанкъ»?.. То есть там, где, согласно первоначальному замыслу Африкана, должна была состояться сходка… Оч-чень интересно! Кто-то начал охоту за протопарторгом… Но кто? Контрразведка — исключается, «херувимы» вроде бы — тоже… Криминалитет? На кой дьявол баклужинскому криминалитету убирать Африкана?.. Спецслужбы НАТО?.. Бред!.. Они же так союзников лишатся… Может быть, все-таки совпадение?.. Местная разборка с «Ограбанкомъ»?..
— Песик!.. — внезапно ожив, взвизгнула Ника, срывая с головы алую косынку. — Да ты моя умница!.. Какой лапушка этот твой Африкан! Вежливый! Обходительный!.. А уж как даме ручку целует!..
…Кое-как выбравшись на улицу, Николай немедля связался с Президентом.
— Срочно давай ко мне! — отрывисто приказал Портнягин, выслушав краткий доклад полковника. — Расскажешь все по порядку…
Президент был мрачен. Он предложил Выверзневу присесть и приступить к подробному повествованию, сам же остался на ногах и принялся расхаживать по кабинету, время от времени резко поворачиваясь к полковнику и пытливо высматривая что-то у него за спиной. Николай даже оглянулся однажды, улучив момент, но, разумеется, никого сзади не обнаружил… Стало быть, в астрал вглядывается…
— Ну а сам как думаешь?.. — ворчливо спросил Президент. — Раскусил он тебя?
— Думаю, да… — честно сказал Николай. Врать — вообще глупо, а уж в такой ситуации — тем более. Наверняка страшки за спиной. Чуть соврешь — сразу же продадут. — Раскусил… Уходя, полковником назвал…
Признание Выверзнева Глеб Портнягин воспринял с заметным удовлетворением. Крупные губы его сложились в некое подобие улыбки. Такое впечатление, что Президент в какой-то степени даже гордится Африканом. И Николая вновь поразило неуловимое сходство двух заклятых врагов…
— Твои выводы!..
— На государственный переворот в Баклужино протопарторг не надеется… — сосредоточенно, обдумывая каждое слово, произнес полковник. — Сам видит, что население не поднять. Насколько я понял, собирается стравить НАТО с Лыцком, а во время заварухи спихнуть Порфирия и стать Партиархом самому. Думаю, завтра следует ожидать серии провокаций, ну и… — Николай помедлил. — Видимо, все-таки икона…
Лежащая на письменном столе ручка внезапно стала торчком, затем упала и закрутилась на месте. Президент лишь покосился хмуро и погрозил ручке пальцем.
— Вот и я тоже думаю, что икона, — задумчиво молвил он, снова поворачиваясь к Николаю. — Засада в краеведческом — оставлена?..
— Так точно. Усилить ее?
— М-м… Да нет, не стоит… — поколебавшись, сказал Президент. — Знаешь, как мы лучше поступим?.. Снимем-ка эту засаду вообще…
Полковник вздернул брови, затем твердое мужественное лицо его обмякло, даже слегка обвисло… Такое впечатление, что Портнягин решил идти навстречу всем сокровенным желаниям Николая Выверзнева…
В приемной полковника поджидал генерал Лютый. Извелся уже — надо полагать. Подхватил Николая под локоток и, опасливо озираясь, увлек в коридор — подальше от глаз секретаря.
— Ну, слава Богу, живой! — блуждая воспаленным взором, зашептал он. — Как долбануло — ну, думаю, все… Аминь Коляну!.. Как же ты уберегся — не пойму…
— Да мы ж не в «Ограбанке» заседали, — пояснил Николай, тоже понизив голос. — На частной квартире…
Генерал оторопело взглянул на полковника — и желтоватые глаза его внезапно остекленели, обессмыслились…
— А-а… — с уважением протянул он. — Вон оно что… А мне доложили — в «Ограбанке»…
Глава 11
Порфирий, пятьдесят шесть лет, партиархПартиарх Лыцкий Порфирий был не в духе. Он вообще терпеть не мог неожиданностей, справедливо усматривая в них вызов своей прозорливости.
— Дидим!.. — позвал он, подавая звук несколько в нос.
Вошел заранее испуганный комсобогомолец — ясноглазый седенький старичок хрупкого сложения. По возрасту ему давно полагалось выбыть из коммунистического союза богобоязненной молодежи, но Партиарх полагал, что преклонные лета членству не помеха. Была бы душа молода.
— Ну в чем дело, Дидим?.. — Глава Лыцких Чудотворцев с отвращением шевельнул развернутый перед ним на столе свежий номер «Ведуна», официального органа Лиги Колдунов Баклужино. — Я же просил не кропить и не крестить… Пришла газета заряженная, заговоренная — значит такой ее и подавай.
Старичок задохнулся, всплеснул черными рукавами рясы.
— Да вот честное сталинское, не кропил и не крестил!.. — побожился он всуе. — Может, на таможне кто…
— На таможне?.. — Партиарх нахмурился, подумал. — Ладно, иди, разберемся… Да скажи, чтобы выговор тебе записали…
Старичок-комсобогомолец с отчетливым позвоночным хрустом махнул поясной поклон и, переведя дух, выпорхнул из кельи.
Как и всякий опытный политик, Партиарх Лыцкий Порфирий исповедовал старое правило: карать немедленно — и только невиновных. Виновные — они ведь никуда не денутся, придет со временем и их черед. Не век же им быть виновными-то…
Партиарх вздохнул и вновь занялся вражеской прессой — проглядел заголовки. «БАКЛУЖИНО ГОТОВИТСЯ К ВСТРЕЧЕ ВЫСОКИХ ГОСТЕЙ…» Ладно, пусть готовится… Так, а это что? «НОВЫЕ ПОДРОБНОСТИ ЧУМАХЛИНСКОЙ ТРАГЕДИИ…» Вот поганцы!.. Так и норовят под крылатые ракеты подвести!..
Стекла заныли — очередное звено американских самолетов вторглось в воздушное пространство Лыцка… Партиарх лишь досадливо повел бровью и приступил ко второй странице. Хм… «ТЕЛЕГА СТАРАЯ, КОЛЕСА ГНУТЫЕ…» Это о чем же?.. «Сбежавшее колесо президентского лимузина ловили всем миром…» Игриво, игриво…
Вот, мол, мы какие нехристи смелые — даже своего Президента покусываем…
И реклама, реклама… Добрая половина газеты — сплошь из одной рекламы. «ФИРМА «ДИСКОМФОРТЪ» РЕАЛИЗУЕТ КРУПНЫЕ ПАРТИИ САХАРА. КРАДЕНЫЙ — СЛАЩЕ…» Совсем обнаглели!..
Об одном лишь беглом протопарторге — ни полслова…
Порфирий отложил газету и задумался.
Итак, верный друг и соратник, провались он пропадом, почуял беду и сообразил, что во вражеском логове куда меньше опасности, нежели в дружеском. Политической слепотой Африкан отличался всегда, но вот малодушия Порфирий от него, признаться, не ждал. Ну как это — взять и сбежать? Неужели протопарторг сам не понимает, насколько в данный момент его трагическая гибель необходима Лыцку?.. Видимо, не понимает. Не желает понять!..
Ведь если разобраться: кто виноват во всей этой заварухе? Кто раздул в средствах массовой информации заурядную пьяную драку лыцких механизаторов с баклужинскими до размеров танкового сражения у хутора Упырники? Кто обещал уничтожить в воздухе специальную комиссию ООН? Кого объявили на днях политическим террористом? По ком плачет международный суд в Гааге? Из-за чьих проделок вот уже вторую неделю воют над Лыцком турбины американских штурмовиков? Из-за кого все это?..
Из-за Порфирия, что ли?! Да нет, не из-за Порфирия… Из-за тебя, дорогой товарищ Африкан!..
Даже если допустить, что ты и впрямь баклужинский шпион, — кого это оправдывает?.. Раз уж на то пошло, все самые неистовые и крикливые члены любой партии наверняка внедрены в нее врагами — на предмет раскола и хулиганских выходок… И ничего — втянулись, работают. Не хуже других…
В свое время нарком инквизиции митрозамполит Питирим представил Порфирию подробнейшую информацию об Африкане. Среди прочих сведений там фигурировали и отроческая дружба с Портнягиным, и сомнительный взлом краеведческого музея, и откровенно подстроенный побег из камеры предварительного заключения… Тем не менее Партиарх счел возможным ввести Африкана в Политбюро и приобщить к лику Лыцких Чудотворцев. Ну, подумаешь, шпион!.. Значит, золото, а не работник! Это свои — лодыри, а вражеский агент будет пахать день и ночь, лишь бы подозрений не навлечь…
Ну, не без греха, конечно… Бывает, передаст за кордон кое-какие секретные материалы — так ведь их же все равно не используют… Случая еще не было, чтобы использовали!.. Вон Рихард Зорге прямым текстом передавал, когда война начнется. Много его послушали?.. А Шелленберг!.. Все данные выложил фюреру — как на блюдечке, чуть ли не на пальцах доказал: нельзя на СССР нападать… И что в результате?.. А ведь это Зорге! Это Шелленберг! Что уж тогда говорить о разведчиках поплоше! Да их донесений вообще не читают — недосуг…
Короче, шпион, не шпион — какая разница? Главное — что в тот момент протопарторг идеально соответствовал роли политического отморозка… Во-первых, можно было спихнуть на него при случае грехи любой тяжести, а во-вторых, все прочие Чудотворцы смотрелись бы рядом с космобородым, звероподобным Африканом чуть ли не европейцами.
«Да нехай себе шпионит! — решил Порфирий. — Зато рыло, рыло какое!..»
В ту пору Партиарх и представить не мог всех последствий злосчастного своего решения… Хотя с протопарторгом-то он как раз не промахнулся — протопарторг повел себя прекрасно: порол кровожадную чушь с высоких трибун и яростно призывал всех к беспощадной борьбе не с тем, так с этим… Ошибка Партиарха была в другом, вечная роковая ошибка политических деятелей… Как это ни прискорбно, но Порфирий недооценил идиотизм народных масс. Народные массы пошли за Африканом…
Трудно сказать почему, но каждому из нас в глубине души непременно хочется быть посаженным, расстрелянным, пораженным в правах до седьмого колена. Смутное это желание мы называем обычно стремлением к порядку и социальной справедливости… Да, говорим мы себе, меня прижмут. А может, и не прижмут. Но уж соседа прижмут наверняка… Ностальгия — не иначе. Тоска по утраченному пещерному раю. Безбожники-антропологи спорят по сей день о том, где возник человек… Видимо, все-таки в исправительно-трудовой колонии.
Так вот задача политика — нащупать в душах избирателей эту первобытную жилку, затем подкрутить колок, натянув ее до отзвона, а дальше уже — дело техники… Кричи, струна, пока не лопнешь! В этом плане, конечно, претензий к Африкану быть не может: и струнку нашел, и сыграл вполне душераздирающе… Пока население Лыцка с упоением корчевало светофоры и бегало по соседским дворам со святой водой в поисках нечистой силы — это было еще терпимо. Но ведь дальше-то пошло откровенное разжигание ненависти к Баклужино!.. Нет, конечно, внешний противник тоже необходим… Без него государство просто не выживет. Уж на что был велик Советский Союз, а стоило со всеми помириться — тут же и распался!..
Однако меру-то — знай! До войны-то зачем доводить?..
Ах, протопарторг, протопарторг… Раздразнил НАТО, смутил народ — и поди ж ты! Бежал! Заварил кашу, а расхлебывать?.. Такой тебе выпал случай принести себя в жертву, войти в историю, стать легендой… В голове не укладывается!..
Партиарх был не просто возмущен — он был искренне расстроен обывательским поступком Африкана.
Назвался политическим деятелем — будь любезен, осознай, что совесть дело тонкое. Подчас исчезающе тонкое… Но ведь не до такой же степени, в конце-то концов!..
Над Лыцком громоздились облака и шепелявили турбины. Ныли оконные стекла…
От гневных раздумий Партиарха Порфирия отвлек все тот же хрупкий ясноглазый старичок-комсобогомолец, уже схлопотавший сегодня один выговор по церковно-партийной линии. Не иначе — мало показалось…
— Что там еще у тебя?.. — брюзгливо спросил Партиарх.
— Правительственный бюллетень… о состоянии здоровья… — пугливо доложил юный душою старец, кладя на стол перед Порфирием машинописный лист. (Компьютерной техники Партиарх не понимал.)
— Африкана, что ли?.. — желчно осведомился Порфирий. — Ну и как там у него со здоровьем?..
(По официальной версии, протопарторг прихварывал. Надо же было как-то объяснить народу отсутствие всеобщего любимца!)
Хрупкий старичок вытянулся в струнку, пергаментное личико его просветлело, стало вдохновенным.
— В целом идет на поправку, но возможны осложнения… — трепетно отрапортовал он.
— М-да?.. — с сомнением молвил Партиарх, склоняясь над листом. — Осложнения — это хорошо… Да, кстати… Что там за шум на площади?..
И вправду — такое впечатление, будто под окнами высотной кельи собрался довольно многолюдный митинг.
— Да вот как раз бюллетеня ждут… В доноры просятся… Ну там… лимфу для Африкана сдать… костный мозг, ауру…
Порфирий шумно вздохнул и вернул бумагу.
— Мозг… — недовольно повторил он. — С мозгами у него все в порядке… Своими поделиться может. Да и аурой тоже… Ладно, текст одобряю, иди вывешивай…
Комсобогомолец сломился в поясе и вышел, а Партиарх вновь вернулся к прерванной череде тревожных мыслей…
Окажись Африкан более мужественным или менее умным (что, впрочем, одно и то же), проблем бы не возникло вообще. Ну похоронили бы его, ну задавили бы, как водится, в толчее пару чрезмерно любопытных старушек, переименовали бы село Звездоочитое в город Африканок… Памятник бы воздвигли на площади, мавзолей… Дальше уже мелочи… Втайне от народа извиниться перед Баклужино, перед странами НАТО, свалить все на покойного протопарторга, совершить какой-нибудь там акт доброй воли — и считай, что конфликт исчерпан!..
А теперь — как поступать прикажете?..
Объявить, что Африкан бежал в Баклужино?.. Да Боже упаси! Америка не поверит, поскольку это — правда. А Портнягин — калач тертый и наверняка будет все отрицать напропалую: и факт перехода границы, и прочие проказы Африкана, включая чудо с гирей, о котором Партиарху сообщили нынче утром…
Первым побуждением Порфирия было вычеркнуть протопарторга из списка Чудотворцев и немедленно предать событие огласке, но, к счастью, остановила мысль о том, что народ не поймет. Вернее — поймет, но правильно… А с народом, как известно, шутки плохи: сорвется — на цепь не посадишь… За своего любимца столицу разнесут. Следовательно, придется усмирять. Армия, конечно, не подведет, поскольку гражданской совести у военных не может быть по определению, но устраивать пальбу в тот момент, когда у тебя над головой ревет палубная авиация шестого флота?..
Еще никогда в жизни Порфирий не чувствовал себя столь беспомощным. Если Африкан в ближайшее время не будет предан суду в Гааге (или, на худой конец, не погибнет внезапно), американцы запросто нанесут ракетно-бомбовый удар по Лыцку. С них станется! В прошлом году Нижний Чир разбомбить грозили — за непомерно большое количество наездов автотранспорта на пешеходов… Геноцид, дескать! Собственный народ давят…
Ближе к вечеру, как было назначено, пожаловал с докладом глава контрразведки.
Нарком инквизиции Питирим (в миру — Кудеяр) являл собою полную противоположность робкому комсобогомольцу, что сидел в приемной Порфирия. Во-первых, был он до неприличия молод, во-вторых, совершенно бесстрашен… Ибо что есть бесстрашие? Это такое состояние духа, когда человек настолько очумел от страха, что ему уже все равно… В-третьих, востренькое верткое личико молоденького митрозамполита отмечено было скорее печатью хитрости, нежели ума, — причем хорошо отмечено! С маху печать прикладывали, не иначе…
Словом, фигура довольно неожиданная.
Казалось бы, должность наркома инквизиции требует мудрого старца, но это — очередное общепринятое заблуждение. Дело в том, что, забрав такую силу, мудрый старец неминуемо спихнет главу государства и сядет на его место сам. Поэтому в данной должности как раз более уместен ушибленный высоким доверием юноша, от которого требуется одно: рвение, рвение, рвение. Кроме того, известно, что, достигнув высшей власти, всяк норовит как можно быстрее устранить свидетелей этого своего преступления: друзей, соратников, а если хватит твердости характера — то и родственников. Затем приходится устранять непосредственных исполнителей устранения — и так несколько раз подряд. Естественно, что в результате подобных ротаций кадровый состав контрразведки неминуемо омолодится.
Отсюда — юность, отсюда — бесстрашие, отсюда — сметка.
— Возможен вариант Че Гевары, — шмыгнув востреньким носиком, сообщил митрозамполит и разъял тоненькую папку без опознавательных наклеек. — Пламенный протопарторг решил на свой страх и риск объявить себя частным лицом, повстанцем, перейти границу и начать партизанскую войну с колдунами на их собственной территории… Пытались вразумить. Уговоры не подействовали…
— Он же, по официальной версии, болен!.. — напомнил Партиарх.
— Ну вот в бреду, стало быть, и перешел…
— Допустим… А кто уговаривал?
— Все Чудотворцы во главе с Партиархом!.. — без запинки отбил бойкий отрок.
— А как докажешь, что он это сделал?.. Баклужино-то — молчит, не протестует!..
Все-таки запнулся митрозамполит.
— Да… — с легким оттенком сожаления признал он и отложил листок в сторону. — Поэтому я считаю, что более приемлем следующий сценарий, — продолжал он дробить языком как ни в чем не бывало. — Обратиться завтра в ООН с жалобой на спецслужбы Баклужино: дескать, выкрали Африкана и тайно умертвили… Волну народного гнева организовывать не стоит — поднимется сама…
Партиарх слушал, сдвинув брови, и время от времени кивал. «Молодой… — одобрительно думал он. — Мысль с перепугу играет… Все-таки правильно я его назначил…»
Негромко крякнул — и митрозамполит умолк.
— А сопротивления он по болезни оказать не смог… Ты ведь к этому клонишь?.. — уточнил Партиарх. — Общий упадок сил, в том числе и чудотворных?.. Ну, допустим, допустим… А спросят: на кой это пес вообще понадобилось баклужинским спецслужбам?..
Однако на сей раз сбить наркома инквизиции не удалось.
— Боялись, как бы он их не разоблачил на процессе в Гааге…
— В какой Гааге?.. — страшно раскрывая глаза, угрожающе переспросил Партиарх. — Ты… Ты соображаешь, что говоришь? Да чтобы мы… любимца партии, любимца народа… выдали этим собакам империалистам? Этим еретикам?..
— Нет, мы-то, понятно, выдавать не хотели… — поспешил объясниться Питирим. — А в Баклужино думали, что выдадим… Ну и выкрали…
— М-да?.. — Порфирий подумал. — А в чем он собирался их разоблачать?
— Преступления подберем… Фактуры хватает…
— Почему не разоблачил раньше?
— Так ведь Гаага же… — тонко заметил митрозамполит. — Мировая огласка…
Партиарх помычал, в сомнении качнул головой:
— Тогда выходит — Африкан сам должен был потребовать суда…
— А он и требовал!.. — со всей убежденностью подхватил Питирим. — Хотел явиться в Гаагу добровольно, а мы его не пускали… боясь за его безопасность…
Партиарх призадумался.
— Труп нужен, — сурово молвил он наконец.
— Нужен… — сокрушенно подтвердил Питирим.
— А спросят: где взяли?
— Выкрали из баклужинских застенков…
— То есть сами признаемся, что наш спецназ шурует на их территории?
— Ну почему же спецназ?.. Местные патриоты выкрали — и нам передали…
— Хм… — сказал Партиарх. Все еще колебался. — Ну а умерщвлять-то как собираешься? — прямо спросил он.
Питирим крякнул. Честно сказать, задача казалась ему неразрешимой. Пока Африкан жив, статуса чудотворца его никак не лишишь! А пока у него статус чудотворца — покушаться нет смысла: ни пулей не достанешь, ни ножом…
— Н-ну, может быть… как-нибудь все-таки… вычеркнуть его из списка?.. — с надеждой молвил он.
— Как?.. — сдавленно спросил Партиарх. — Как ты это сделаешь без огласки?.. А в него три четверти избирателей верят!.. Хочешь их переубедить? Иди — переубеждай!..
Молоденький нарком инквизиции пригорюнился, затосковал.
— Динамитом попробовать? — расстроенно предположил он.
— С ума сошел? — вскинулся Партиарх. — Динамитом!.. А что тогда в ООН будешь предъявлять? Клочья?..
За окнами высотной кельи Партиарха черной глухой стеной стоял двенадцатый час ночи по лыцкому времени. Сам Порфирий восседал за столом, угрюмо вслушиваясь в зловещий шелест над столицей. «Ночные призраки» шестого флота США возобновили разведку целей. Мало им было той катастрофы…
Вся эта история с Африканом настолько удручала Порфирия, что пару часов назад он вывел из состава Политбюро и отправил на пенсию престарелого протопарторга Василия, имевшего неосторожность внешне напоминать собою Африкана. Причем формулировка была страшна: «Отстранить от занимаемой должности с острой сердечной недостаточностью…»
Тоненько прозвенев, на левую руку Партиарха опустился прозрачный худосочный комар. Видимо, прилетел откуда-нибудь из-за Чумахлинки. Лыцкие на подобное кощунство просто бы не отважились… Любой на месте Порфирия сразу бы согнал его к чертовой матери, а то и размазал единым взмахом. Но Партиарх был политик во всем. Сокрушенно покачивая головой, с мягкой укоризной следил он за тем, как, вызревая в рубиновую каплю, раздувается брюшко неразумного кровопийцы… «Ну куда же ты столько пьешь, дурашка? — казалось, говорили скорбные глаза Порфирия. — Меня, допустим, не убудет, но ты хотя бы о себе подумай…» Наконец зарвавшийся комар всполошился и, натужно зазвенев, попробовал взмыть. Поздно. Перебрал. Кровушка тут же потянула вниз… Лишь тогда Партиарх вздохнул и погрозил пальцем изнемогающему в полете насекомому…
— У, нехристь!..
И то ли этого легкого сотрясения оказалось достаточно, то ли случилось одно из мелких нечаянных чудес, которыми славен был Партиарх, но брюшко мгновенно лопнуло, оросив столешницу невинной кровью, а сам комар (вернее, верхняя его половинка) вознеслась, звеня, к потолку…
Не так ли и душа человеческая?..
Внезапно Партиарх насторожился. Встал, прошелся по келье, выглянул в окно… Внизу сиял золотыми огнями ночной Лыцк… Вдалеке над пятиэтажным магазином «Культтовары» пылали алые неоновые буковки: «СЛАВА БОГУ!» Столица мирно отходила ко сну…
И тем не менее секунду назад что-то случилось… Что-то очень и очень серьезное… Впрочем, кажется, не здесь — за Чумахлинкой…
Прозорливец не ошибся. Именно в этот миг перед зданием, где располагалась фирма «Ограбанкъ» и где должна была, по первоначальному замыслу Африкана, состояться сходка «Красных херувимов», рванула легковушка с динамитом…
— Чадо… — елейно промолвил Порфирий. — Мы же вроде договаривались: никаких взрывов…
— Взрыв — не наш, — побледнев, открестился Питирим.
Отвага — отвагой, но при виде такого смирения струхнет любой. Кротость, по Достоевскому, это вообще страшная сила, а уж кротость Партиарха… Сразу можно гроб заказывать.
— Не наш, говоришь? — с детским недоумением переспросил Порфирий. — А чей же?..
— Пока трудно сказать… Уточняем… Главное — Африкана там не было… Видно, почуял опасность… собрал подполье по другому адресу…
Глаза Партиарха ласково просияли, прозревая грешную душу митрозамполита до самого донышка… Испугался — значит не врет. Потому что врут в таких случаях — без страха и упрека. Стало быть, взрыв и впрямь не его рук дело…
— Даже если не наш!.. — проворчал наконец Партиарх, снова становясь придирчивым и брюзгливым. (У Питирима сразу отлегло от сердца.) — Ты-то куда смотрел?.. Хорошо еще, что уберегся Африкан! А разнесло бы его в мелкие дребезги?.. Тут же бы легенда возникла: дескать, жив, уцелел, тому являлся, этому… А как опровергнешь? Мы ж без трупа — как без рук! — Порфирий фыркнул, помолчал, потом спросил отрывисто: — Что Баклужино?
— Молчит… Скорее всего свалят на пролыцкие элементы.
— Ну, это понятно… Думаешь, он уже и там кого-то успел достать?.. Кого?
— Завтра выясним!.. — стремительно оживая, заверил Питирим. — Кое-какие данные уже есть. Наводчик — наверняка кто-то из «херувимов», скорее всего перевербованный нами шофер джипа. Не знал, что место сходки меняется, ну и дал прежний адрес… И, видимо, не только нам…
— Что ж, оперативно, оперативно… — похвалил Порфирий.
Услышав комплимент, нарком инквизиции встревожился вновь. «С острой сердечной недостаточностью…» — прозвучал в ушах официальный траурный голос диктора.
Необходимо было что-то предпринять. Причем немедленно… И ширнутый адреналином мозг не подвел.
— Я вот думаю, — осторожно покашляв, отважился Питирим. — А так ли уж необходим этот труп?..
— То есть? — опешил Партиарх.
— Если похороны выльются во всенародную демонстрацию… Мне кажется, на Западе и без трупа поверят… А у нас — тем более…
— Погоди-погоди… — отстраняясь, сказал Порфирий. — Ты что предлагаешь?
— Самое простое. Национальный траур. Похоронить цинковый гроб — да и дело с концом!..
Несколько секунд Порфирий пребывал в неподвижности. Потом встал. Случай — редкий. Как это ни печально, но ростом Бог незаслуженно обидел Партиарха. Поэтому с людьми Порфирий предпочитал говорить сидя, а на трибуну всегда поднимался в одиночестве — чтобы не с кем было сравнивать.
Неслышным шагом лунатика прошелся он по устланной ковром келье. Искоса, как бы заново запоминая черты лица, взглянул на Питирима.
— А как быть с самим Африканом? — вкрадчиво осведомился он.
— Самозванец! — истово отвечал нарком инквизиции.
— Как же самозванец?.. А чудеса в Баклужино творит!..
— Да какие там чудеса? Его же весь народ хоронить будет! Искренне!.. Со слезами!.. То есть чудотворная сила сразу же перейдет с самого Африкана на его мавзолей! А уж самозванца, лишенного благодати, убрать — проблем не составит…
Партиарх слегка изменился в лице и, обойдя стол, медленно взъерзнул на высокое кресло. Кажется, выход был найден, но следовало еще продумать детали — и тщательнейшим образом…
— Ты говоришь: цинковый гроб? Значит, погиб при взрыве. То есть патриоты извлекли останки из-под обломков, передали нам… — Тут на лице Партиарха обозначилось некое сомнение. — Цинковый… — повторил он с неудовольствием. — Н-нет, несолидно! Лучше урну с прахом… Конечно, идеальный вариант — это мумия, н-но… На то, чтобы изготовить мумию, у нас просто нет времени… — Вновь призадумался. — Позволь!.. А как же официальная версия с болезнью?..
— Вполне стыкуется… Почувствовал приближение смерти — и решил пасть в бою. Тот же вариант Че Гевары, только чуть усложненный…
— Ну хорошо! А сегодняшние бюллетени? Кто их вывешивал?
— Враги — кому ж еще?.. — преданно глядя на Партиарха, молвил Питирим. — Внутренние враги… Открытый процесс над ними — сразу после похорон! Без этого — никак…
Порфирий вздохнул. Очень не хотелось жертвовать седеньким ясноглазым Дидимом — но что делать!.. Надо.
Глава 12
Сашок, двадцать один год, лейтенантВезет дуракам. Ну как это: появиться средь бела дня в приметном монашеском одеянии на главной площади Баклужино — и не быть задержанным?.. На площади, полной цветов, детей и контрразведчиков, где каждый квадратный метр заговорен! Уму непостижимо… И ладно бы колдун, ладно бы чудотворец — это бы еще можно было понять! А то ведь лох лохом — и надо же! Просочился…
Оперативники, правда, говорили потом, что приняли гада за своего. Да им и в голову не приходило, что на площадь может проникнуть посторонний! Кое-кто даже утверждал, будто где-то уже видел эту волосатую гниду: не то на приеме в посольстве Башкортостана, не то при штабе танкового корпуса…
Короче говоря, никем не остановленный провокатор достиг благополучно узорчатой решетки перед Президентским Дворцом и, выждав, когда вереница широких правительственных машин выплывет из-за универмага, быстренько приковался к чугунному глухому завитку ограды. Забросил ключ от наручников в клумбу и, вытащив из-под черного подола алое полотнище с серпом и молотом, потребовал раззомбирования политзаключенных…
— Отставить!.. — отрывисто произнес в десятке шагов от места происшествия старший лейтенант Обрушин (для друзей и начальства — Павлик).
Двое сотрудников в штатском, метнувшиеся было за ключом, тут же сделали вид, что просто споткнулись, и, мечтательно вскинув брови, вновь залюбовались кустами роз.
— Сашок!.. — озабоченно позвал старший лейтенант, глядя исподлобья на приближающийся лимузин Президента, окутанный зыбким золотистым сиянием. — Займи его… А я пойду приведу разъяренных женщин из универмага…
Лейтенант Александр Корепанов скроил простецкую физию и ленивым прогулочным шагом двинулся к провокатору.
— Ты чего это, мужик?.. — наивно подивился он, остановившись перед прикованным. — А заклятие наложат?..
— Изыди, сатана! — сквозь зубы отвечал ему тот. Был он взвинчен, изможден и волосат до невозможности. — Не боюсь я ваших дьявольских козней!..
Аура — жиденькая, скорее жертвенных, нежели агрессивных оттенков… Оружия и взрывных устройств тоже не видно… Неужто и впрямь протестовать вышел?..
— Почему это «наших»?.. — обиделся Сашок. — Может, я и сам в комсобогомоле состою!..
Он приосанился и осенил себя даже не крестным, а звездным знамением, метнув собранную в щепоть пятерню молниевидным зигзагом: лоб — левый сосок — правое плечо — левое плечо — правый сосок. Однако схитрил: чуть просунул большой палец между указательным и средним, а мизинец — между средним и безымянным, так что знамение силы не возымело. Кто руку не набил — лучше не пробовать. А то в самом деле долбанет благодатью — и прощай карьера колдуна!.. Да и вообще карьера…
Приковавшийся моргнул и с недоверием уставился на слишком уж подозрительного союзника. А тот подступил поближе и, как бы нечаянно заслонив подруливающий кортеж, с интересом потрогал приколотый к рясе орден Ленина, искусно выпиленный лобзиком, раскрашенный и местами даже вызолоченный.
— А чего это он у тебя из фанеры? Под Африкана, что ли, работаешь?
Действительно, пламенный протопарторг, как доподлинно было известно лейтенанту Корепанову, тоже носил на груди подобную самоделку и уже многих ею исцелил.
— Да хоть бы и под Африкана!.. — огрызнулся волосатик, безуспешно пытаясь выглянуть из-за лейтенанта.
— Чего там?.. — простодушно полюбопытствовал тот — и обернулся.
Кильватерная колонна иномарок успела причалить к полого ниспадающим ступеням Дворца. Президент покинул лимузин и, лучась незримым для простых избирателей золотистым ореолом, стоял теперь в компании седого негра, двух махоньких очкастых японцев и рослого длиннозубого англосакса… Прочих иностранцев в расчет можно было не принимать: Москва, Петербург, Казань… Все со сдержанным удивлением смотрели на странную парочку у чугунной ограды.
— А знаешь что?.. — с азартом предложил Сашок, вновь поворачиваясь к провокатору. — Грянем «Интернационал», а? Хором! Слабо?
— Изыди, говорю!.. — беспомощно просипел тот, наглухо отгороженный от крыльца.
— Да ладно тебе! Заладил: «изыди-изыди»… Ну-ка!.. Чтоб знали! Хором! Ну! А то уйдут сейчас!.. Лейтенант Корепанов оглянулся. Все верно — комиссия ООН, ведомая Президентом, уже поднималась к распахнутым дверям… И тут наконец со стороны универмага подлетели науськанные Павликом разъяренные женщины. Впереди с брезентовым рюкзаком в отведенной руке катилась некая миниатюрная особа. Впрочем, нет, отнюдь не миниатюрная. Скорее приземистая, поскольку при всем своем малом росте была она большеголова и весьма широка в кости. Кажется, Сашок уже имел счастье встретиться с нею однажды…
— Ах вы, поганцы!.. — взвизгнула атлетического сложения коротышка, с маху опуская жесткий рюкзачок на голову Сашка. — И так мужиков не хватает, а они тут в монахи намылились?
Корепанов сноровисто упал на асфальт и, пинаемый в ребра, пополз из общей свалки.
— Э! Бабоньки! Бабоньки!.. — бормотал он, прикрывая затылок. — Меня-то за что? Я ж так, из любопытства…
Выбравшись на свет, огляделся. Комиссия ООН в полном составе стояла на крыльце и, заинтересованно прищурившись, следила за развитием потасовки. Два милиционера в парадной форме кинулись в толпу. Стараясь не причинить никому увечий, они протиснулись к прикованному и прикрыли его собой. Третий милиционер рылся в клумбе — искал ключ от наручников.
Президент с извиняющейся улыбкой повернулся к зарубежным гостям и слегка развел руками. Вот так, дескать… Защищаем жизнь и здоровье любого гражданина, каких бы убеждений он ни придерживался…
Раскованного волосатика вели к милицейской машине. Возле самой дверцы он вдруг извернулся, выпростал правую руку и, видимо, чувствуя, что терять уже больше нечего, торопливо перезвездил напоследок угол универмага. Лепной карниз второго этажа, державшийся на одном заклинании, откололся от стены и с тяжким грохотом рухнул на асфальт…
— Скажешь, не гад?.. — процедил вернувшийся Павлик, с неприязнью провожая взглядом отъезжающий «воронок». — Ну вот откуда он такой взялся?.. Менты-то куда смотрели?..
Сашок, морщась, потрогал круглую румяную щеку с царапиной от пряжки рюкзачка и нервным щелчком сбил с лацкана хрупкое перышко папоротника.
— Слушай, ну достали дилетанты!.. — пожаловался он. — Работать уже невозможно!..
И Сашка можно было понять… Вот попробуй растолкуй этому волосатику, что своей дурацкой самодеятельной вылазкой он сорвал серьезную, тщательно спланированную провокацию… Отморозок — он и есть отморозок… Прокукарекал — а там хоть не рассветай! А ведь его еще и допрашивать придется… Зла не хватает!
Из толпы столичных жителей, пришедших приветствовать прибытие специальной комиссии ООН, выступил и остановился в растерянности щуплый, похожий на подростка мужичок в черной приталенной рясе. На вид ему можно было дать и тридцать, и сорок, а со зла и все сорок пять лет. С недоумением и обидой глядя на контрразведчиков, он бесстыдно задрал подол и предъявил им краешек красного знамени. Дескать, что с ним теперь делать-то?..
Старший лейтенант Павел Обрушин досадливо мотнул головой, как бы стряхивая комара, умыслившего сесть на правое ухо: не до тебя, мол… Мужичок мигом все уразумел и, прикрыв срам, канул в толпу.
Всем известно, что милиция и контрразведка недолюбливают друг друга, но мало кому приходит в голову, что взаимная эта неприязнь берет начало еще со школьной скамьи. Если в контрразведку отбирают, как правило, отличников с примерным поведением, то в патрульно-постовую службу идут в основном мальчики из неблагополучных семей. Иными словами, налицо слегка видоизмененный конфликт первой и последней парты, извечная ненависть двоечника к зубриле — и наоборот.
Когда педагогов прямо спрашивают, зачем будущему рэкетиру знать тригонометрию, те обычно отвечают сердито и уклончиво, что, мол, для общего развития. Как и всякое лишенное смысла сочетание слов, звучит это дьявольски красиво, и от педагога быстренько отвязываются, чтобы не показаться дураком. Если же преодолеть застенчивость и задать еще более бестактный вопрос: на кой дьявол нужно внушать завтрашним солдатам, что драться — это нехорошо, педагог занервничает окончательно, поскольку давал подписку о неразглашении.
Так вот, разглашаем: всеобщее обязательное образование есть отчаянная попытка государства обезвредить собственных граждан с младых ногтей, заморочив неокрепшие детские головы абсолютно бессмысленными науками и не менее бессмысленными нормами поведения. Проще говоря: воспитать лохов, поскольку управлять лохами — одно удовольствие. Но пацанва настолько сообразительна, что наиболее сообразительных приходится даже отправлять в колонии для малолеток…
Поэтому подходы к подготовке сотрудников у ментовки и у контрразведки — совершенно разные. Главная задача милиции — научить бывшего трудного подростка составлять протокол из заранее затверженных слов и произносить несколько фраз подряд без матерных вкраплений. Остальное он уже все умеет — вопреки воспитанию… Задача контрразведки — прямо противоположна: сделать из бывшего паиньки и отличника хладнокровного убийцу и лжеца-виртуоза.
Кстати, задача не такая уж и сложная. Стоит интеллигенту переступить некую внутреннюю черту — и бандиту рядом с ним становится нечего делать! Вспомним того же Раскольникова… Любой громила на его месте ограничился бы одной старушкой — Родион же кокнул двух… Поэтому как-то даже обидно слышать грязные абсурдные обвинения в адрес Владимира Ильича Ленина! Все всякого сомнения, это был честнейший человек кристальной души, интеллигент с высокими идеалами, ибо пролить такое количество крови можно лишь во имя добра и справедливости…
Если верить свидетельствам современников (хотя, конечно, верить им нельзя ни в коем случае), Игнатий Лойола якобы говаривал, что, дескать, цель оправдывает средства… Да! И чем омерзительнее средства, тем более великая цель требуется для их оправдания… И коль скоро ученый обнаруживает в исторических документах совсем уже из ряда вон выходящую мерзость, он вправе предположить, что она была совершена либо во имя Родины, либо ради достижения какой-либо светлой мечты человечества.
Однако вернемся к нашим героям…
Насколько можно судить по надменным, небрежно оброненным фразам относительно дилетантов, молодые люди полагали себя умудренными профессионалами, усталыми циниками — и были, понятно, не совсем правы. Полгода работы с Выверзневым — это, конечно, школа, но для полной утраты иллюзий срок явно недостаточный…
Некую внутреннюю черту Павлик с Сашком переступили давно, и все же пудра, которой в лицее, а затем и в колледже обрабатывали им извилины, выветрилась едва лишь наполовину. Например, оба искренне верили, будто враги находятся по ту, а не по эту сторону кордона, и, стало быть, вражеский агент опаснее, чем подсиживающий тебя соратник… Павлик еще куда ни шло, а вот Сашок — тот был настолько наивен, что до сих пор полагал, будто в споре рождается истина. (Для читателей помоложе поясним: в споре рождается коллективное заблуждение, а истиной мы его называем для краткости.)
Вот и сейчас Павлик с Сашком озабоченно прикидывали, как бы это поделикатнее доложить Выверзневу, что запланированная провокация сорвана, а взамен имела место незапланированная. Как говорится, комментарии излишни…
— Разрешите, Николай Саныч?..
— Угу…
С незажженной сигаретой на откляченной нижней губе и с дистанционным пультом в руках полковник Выверзнев сидел бочком на краешке рабочего стола, напряженно всматриваясь в экран телевизора. Передача шла по служебному кабелю прямо из Президентского Дворца. Глеб Портнягин принимал высоких гостей в кленовом зале.
— В принципе особых разногласий с комправославием у нас нет, — обаятельно улыбаясь, излагал он приятным баритоном. — Это у них с нами разногласия! Вот говорят, что мы против святой воды… Да не против мы!.. Кропите на здоровье!.. Но нужно ж знать, куда кропить!.. Они ведь в агитхрамах вслепую кропят: вправо, влево, куда ни попадя… А бес — вот он! Сидит себе на потолке и смеется…
Иностранные гости взглянули на потолок, куда указал глава государства, и заинтригованно прислушались к торопливому бормотанию переводчика.
— А митрозамполит его не видит!.. — Президент возвысил голос. — Потому что не колдун! А заговоры наши? Как они все начинаются? «Выйду я, раб Божий…» Или там «раба Божия…». То есть сами-то мы себя рабами Божьими — признаем, это они нас не признают… Мы для них вообще не люди — так, антихристы беспартийные…
Президент обиженно умолк, потом вдруг грозно взглянул в пустой угол и на кого-то там дунул. Находись Сашок в зале, он бы, конечно, увидел, на кого именно, а вот так, с экрана, трудновато… Проникнуть в астрал по телевизору — это надо быть как минимум членом Лиги…
А Глеб Портнягин властно шевельнул бровью и продолжал с нарастающим возмущением:
— Запретили девкам на Великий Октябрь приворотное зелье варить — и еще жалуются, что рождаемость у них падает!.. Дескать, баклужинцы порчу навели… А то, что мы якобы раздавили танками колхозную церковь в Упырниках, — так это клевета-а… Во-первых, не церковь это была, а овощной склад, а во-вторых, никто ее не давил. От сотрясения — да, согласен: могла развалиться… Да сами они ее трактором под шумок и разутюжили!..
— Негра дай… — буркнул Выверзнев. Сашок хотел переспросить, но выяснилось, что обращались не к нему. Глеб Портнягин свалил с экрана, а камера, мазнув по лицам сидящих за столом, остановилась на негре преклонных годов. Надо сказать, очень кстати, поскольку в следующий миг чернокожий разомкнул длинные обезьяньи губы и, сильно окая, громко спросил по складам:
— В Бок-льюжн прой-зо-шоль зрыв… Кто узор-валь? И ко-во?..
Изображение дернулась. Должно быть, оператор снова хотел показать Портнягина.
— Держи негра… — процедил Выверзнев. — Укрупни…
Лицо укрупнилось, привлекательней от этого не ставши. За кадром послышался исполненный сожаления прекрасный бархатный баритон Президента:
— Если мистер Джим Кроу имеет в виду вчерашний взрыв на проспекте Нострадамуса, то пока что ни одна организация не взяла на себя ответственность за этот террористический акт. Расследование — ведется…
— М-да, — сказал Выверзнев и приглушил звук. — Что-то не ладится пока у Кондратьича… Видал, какая у негритоса морда подозрительная? Причем третий раз он уже этим взрывом интересуется… Слышишь? — Полковник поднял палец.
Сашок прислушался. Приглушенно бормотал телевизор. Кто-то возился, шурша, в кирпичной стене кабинета. То ли домовой, то ли коловертыш.
— Н-нет… Ничего не слышу…
— Вот и я тоже, — удрученно молвил Выверзнев. Прикурил, взглянул на Сашка. — Что у тебя?
— Да вот… Павлик послал… доложить…
— Ну-ну?..
Сашок трагически заломил брови и доложил о случившемся на площади. Выверзнев слушал вполуха и все косился на экран…
— Жаль… — рассеянно молвил он наконец. — Конечно, с «Интернационалом» вышло бы покрасивше… А что баб привести догадались — это вы молодцы!.. Хорошая драка получилась, я прямо залюбовался — издали… Так что благодарю за своевременные и грамотные действия!
— Служу Баклужино… — зардевшись, выдавил Сашок.
Ему еще трудно было уразуметь, что провокация — скорее искусство, нежели наука. Поэтому экспромт зачастую бывает гениален, оригинал впечатляет сильнее, чем самая тщательная подделка, а любитель, уступая профессионалу в мастерстве, сплошь и рядом превосходит его в искренности…
— У тебя все?
— Никак нет, Николай Саныч! С задержанным проблемы…
— А что такое?
— На Африкана ссылается… — Сашок замялся. — И на вас тоже…
— Да-а?.. — Выверзнев задумался, погасил сигарету. — А какой он из себя?
— Волосатый такой…
— Волосатый?.. Хм… Ладно, начинайте допрос, а я к вам чуть позже загляну…
Допрос начался с технических неполадок.
— Да что за черт?.. — озабоченно пробормотал Сашок, извлекая из восковой куколки железную иглу и поднося ее ржавое жало к ослепительной лампе. — Почему не действует?
Провокатор сидел на привинченном к полу стуле и, судя по шевелящимся волосяным покровам, надменно улыбался. Руки его были скованы за спиной.
— Может, его вручную допросить? Мануально?..
— Мы ж не менты, Сашок… — укоризненно напомнил более опытный Павлик. — Нет уж, давай как положено…
И старший лейтенант сосредоточенно оглядел разложенные на письменном столе инструменты и вещественные доказательства.
— Ну еще бы она тебе действовала!.. — проворчал он. — Рядом вон Микола Угодник лежит и этот еще, лысый… Дай-ка в сейф приберу…
Он завернул в алый шелк изъятый образок Миколы Угодника вместе с орденом Ленина и направился к сейфу. Сашок бросил пытливый взгляд на задержанного и снова пронзил куколку. Допрашиваемый тут же замычал и заворочался на стуле.
— У, нехристи!.. — сдавленно произнес он, гордо уставив на мучителя набитые волосами ноздри — Режьте — ничего не скажу…
— Все равно слабовато… — посетовал Сашок. — А-а… Так на нем же еще чертогон!.. Слушай, помоги, а то опять укусит…
Вдвоем они кое-как освободили яростно отбивающегося провокатора от нательного креста.
— Ну, вот теперь другое дело… — удовлетворенно молвил Сашок. — Итак… С какой конкретно целью и по чьему заданию вы проникли на территорию суверенной республики Баклужино?
И волосатик пошел колоться на раз… Примерно на двадцатой минуте допроса лязгнула тяжелая дверь подвала. Сотрудники оглянулись и выпрямились. Сашок отложил иглу.
Открытое, прекрасно вылепленное лицо полковника Выверзнева было сумрачно. Видимо, предварительная беседа Президента с представителями ООН по-прежнему шла из рук вон плохо. Хмуро кивнув, полковник взял со стола протокол допроса.
— Эк понаписали!.. — подивился он, проглядев первый лист. — Лыцкий агент? Надо же! Прямиком из-за Чумахлинки?..
Павлик с Сашком, почуяв нутром неладное, переглянулись. Кажется, переусердствовали… А полковник рассеянным жестом отодвинул истыканную иглой восковую куколку и присел на край стола, со всевозрастающим интересом вчитываясь в протокол.
— Да раскуйте вы его… — ворчливо приказал он, не поднимая головы.
— Так, Николай Саныч!.. — всполошился Павлик. — Он же сейчас углы крестить начнет!..
— Не начнет, — сказал Выверзнев. — Раскуйте.
Пожав плечами, Сашок освободил поганца от наручников.
— Йо-о!.. — поразился Выверзнев какому-то новому перлу. — Попытка покушения на Президента… по личному заданию Африкана… Ребята, вам что, очередного звания сильно захотелось?
Молодые люди дружно порозовели в четыре щеки.
— Круто, круто… — с уважением молвил полковник. — И главное, всего ведь полчаса допрашивали, даже меньше!..
Он отложил протокол и, не слезая со стола, повернулся к волосатику. Выкатив глаза, тот с безумной надеждой смотрел на своего избавителя. В жесткой бороде сияли слезы.
— А ну-ка оставьте меня с ним минут на десять…
Сашок и Павлик беспрекословно повернулись и вышли. При помощи нехитрых колдовских приемчиков они, конечно, запросто могли бы подслушать беседу боготворимого ими Николая Саныча с задержанным, но, разумеется, не посмели. А жаль. Половину бы иллюзий как ветром сдуло…
— Виталя… — позвал полковник, дождавшись негромкого лязга железной двери. — Так когда ты виделся с Африканом?
— Позавчера в ночь… — просипел горлом доморощенный провокатор.
— Почему не сообщил?
Кудлатая башка бессильно упала на грудь.
— Понятно… А на площадь зачем выперся? Африкан велел?
— Нет… Сам…
— Да ты что? Это за каким же лешим?
— Подначил он меня… И на колдунов я в обиде…
— А на колдунов-то за что?
— Дом сломали… Обещали сразу же в новый переселить — не переселили…
— Эх, Виталя-Виталя… — с упреком сказал полковник. — А ко мне обратиться?.. Ну вспомни: было хоть раз, чтобы ты попросил, а я тебе не помог?..
Подавив рыдание, Виталя вскинул мохнатое, как у домового, личико. Наслезенные глаза обезумели. Пористый кончик носа побелел. Не иначе — гордыня обуяла…
— В содеянном — не раскаиваюсь!.. — Голос Витали, по идее, должен был окрепнуть, зазвенеть, но вместо звона вышел скрип. — Знал, на что иду, и готов на любую расплату!..
— А в чем тебе раскаиваться-то?.. — удивился Выверзнев. — Мы, собственно, так все и планировали, только с другим исполнителем. Сработал ты чисто, даже вон карниз универмага перезвездить сообразил… А расплата — как обычно… — Полковник вздохнул, слез со стола и запустил руку во внутренний карман пиджака. Вынул пачку, отлистнул несколько зеленых бумажек, извлек ведомость. — Распишись вот здесь — и свободен… Понадобишься — дам знать…
Медленно и неловко Виталя поднялся с привинченного к полу сиденья. Пошатываясь, подошел к столу. Непонимающе взглянул на доллары, на ведомость, потянулся было за шариковой ручкой и вдруг замер. Ах, будь здесь Павлик с Сашком — уж они-то бы наверняка заметили, что аура Витали пошла пятнами! Да и полковник, хотя и не был колдуном, мог бы, кажется, обратить внимание на общую взвинченность провокатора. Однако в данный момент Выверзнева интересовали куда более важные проблемы: Африкан, странное поведение комиссии ООН, загадочный взрыв у подъезда «Ограбанка»…
— Да здравствует Пресвятая Революция!.. — испуганным шепотом сказал Виталя. Затем дрогнувшей рукой ухватил еще не расколдованное орудие допроса и, всхлипнув от ужаса, одним судорожным движением свернул восковой куколке голову.
Отчетливо хрустнули позвонки, волосатое лицо страдальца нелепо вздернулось, оскалилось, выпучило глаза — и с этой-то жуткой гримасой бедолага черным длинным мешком осел на бетонный пол подвала.
Полковник поспешно прибрал ведомость, баксы — и кинулся к самоубийце, зная наверняка, что можно уже не кидаться… Перелом позвоночника, да еще и у основания черепа?.. Нет, безнадежно…
— Ах ты, дурачок-дурачок! — удрученно произнес наконец Выверзнев, поднимаясь с колен. — Ну как же можно… так все принимать близко к сердцу!..
Сзади лязгнуло — гулко и негромко. Николай оглянулся. На железном пороге стояли, остолбенев, Павлик с Сашком. Молодые люди с ужасом глядели то на оскалившийся труп Витали, то на восковую куколку со свернутой головой, то на полковника…
— Медэксперта пригласите… — буркнул Выверзнев.
Долговязый Павлик сглотнул и кинулся выполнять поручение. Снова лязгнула дверь.
— Николай Саныч… — с запинкой вымолвил Сашок. — Это вы его?..
— Нет… Сам…
— А… А как теперь это оформить?..
Полковник задумался на секунду, взглянул на распростертое тело, поиграл желваками.
— Как-как… — расстроенно сказал он. — Его ж бабы из универмага били! Ну вот, стало быть, позвонок и сдвинули…
Каких-либо особых сложностей безвременно почивший Виталя контрразведке не доставил. Эксперт не глядя подмахнул акт, и тело отправили в морг. Все знали, что день прибытия комиссии ООН будет сумасшедшим. Отягощать его добавочными проблемами не хотелось никому…
К полудню сумасшествие обострилось… Очередной переполох возник сразу после окончания предварительной беседы, когда зарубежные гости, покинув Президентский Дворец, садились в машины, чтобы ехать в Чумахлу, где им должны были предъявить следы варварского артобстрела. Внезапно двое неизвестных в опасной близости от иностранцев начали применять друг против друга приемы кунг-фу. Когда же их повязали, выяснилось, что оба они глухонемые и что вовсе не драка это была, а жаркая полемика относительно галстука негра: от Кардена или не от Кардена?..
В двенадцать ровно Сашок не выдержал.
— Николай Саныч!.. — жалобно возопил он, врываясь в кабинет. — У меня по списку одиннадцать лыцких провокаций! А на проспекте сейчас уже двадцать первая идет!..
В отличие от молодой поросли полковник Выерзнев вел себя все спокойнее и спокойнее. Казалось, нарастающая неразбериха действует на него умиротворяюще.
— Серьезно, что ли? — переспросил он. — Ну так включи их в список — делов-то!..
— Но мы же их не планировали!..
— Значит, Африкан планировал, — невозмутимо откликнулся Николай Саныч. — А может — так, самотек…
Сашок взялся за пылающий лоб и тихонько застонал.
— Мигрень?.. — осведомился Выверзнев, запуская руку в ящик стола, где хранились таблетки.
— Крыша едет… — сдавленно признался Сашок. — Николай Саныч! Скажите честно! Вы что, завербовали Африкана? Он что, на нас работает?..
— Ну почему же? — мягко отозвался Выверзнев. — Африкан работал и работает против нас… Просто задачи наши в данном случае полностью совпадают… Застращать комиссию ООН лыцкой угрозой, накалить обстановку…
— В астрал уйду… — безнадежно пообещал Сашок.
— Не вздумай! Ты мне еще тут понадобишься. — Полковник вздохнул и, помрачнев, добавил: — Беда, Сашок, в другом… Что-то ни у нас, ни у Африкана ни черта пока не выходит… А Павлик где?
— Вы ж его в Чумахлу откомандировали!..
— А! Ну да… Стало быть, поедем с тобой… Надо, видишь ли, встретиться с одним авторитетом…
— С кем?! — Сашок не поверил собственным ушам.
— С Черепом… — терпеливо пояснил Выверзнев. — Весьма любопытные данные на него поступили… Кстати, Африкан утром осматривал краеведческий… На белом «мерседесе» приезжал… Чуешь, чем пахнет?
Безработный Максим Крохотов был оскорблен случившимся на площади до глубины души. Выверзнев его еще таким не видел ни разу.
— Нет, ну обидно, Николай Саныч!.. — навзрыд жаловался Максим, мечась по кухне и взмахивая черными широкими рукавами приталенной рясы. В углу на спинке стула праздно сиял алый шелк непригодившегося знамени. — Ну я же вас никогда еще не подводил!.. И вдруг взять променять меня на какого-то… недоделанного!.. Ну хотя бы намекнули заранее, что не доверяете! Но вот так-то зачем же?..
— Да ладно тебе… — миролюбиво проворчал Выверзнев. Он сидел, закинув ногу за ногу, хмурился, курил… Много курил полковник. — Мы ж тебе за беспокойство заплатили… Какой-никакой, а навар…
— Да разве в этом дело?.. — тоненько взвыл Максим. — У меня ж ведь тоже гордость есть! Ну, видел я этого вашего… волосатого!.. Ряса — болтается! Явно чужая! Дикция — ни к черту! Уже в десяти шагах ни слова не разберешь!.. А я — рясу приталил, «Вставай проклятьем» выучил… Эх, Николай Саныч! Да я его, «Проклятье» это, так бы на площади грянул, что нас бы тут же, не глядя, в НАТО приняли! С перепугу!..
— Комиссия-то не из НАТО… — тонко заметил стоящий в дверях Сашок. — Из ООН…
— Да это — что в лоб, что по лбу!.. Обидели вы меня, Николай Саныч… Иду домой, как дурак, в рясе этой — глаза уже не знаю, куда девать… Домового по дороге встретил — и тот лыбится… Эх!..
— Ладно, Максим, не горюй. — Выверзнев погасил сигарету. — Какие твои годы!.. Снимай-ка ты свое облачение да поди на часок прогуляйся, лады?..
И разобиженный Максим Крохотов, ворча, отправился переодеваться. Честолюбив. Первоклассный будет провокатор… Без огонька в этом деле никак нельзя…
Настоящая фамилия Черепа была отнюдь не Черепанов и даже не Черепицын, как предположили бы многие, а всего-навсего Калинников. То есть Черепом его прозвали за внешность. Росту он был среднего, а все остальное соответствовало кликухе.
— Зачем вызывал, начальник?..
— Да вот о прошлой жизни побеседовать… — невозмутимо отозвался Выверзнев. — Как там оно у тебя в прошлой жизни?
— Все путем… — осторожно ответил Череп.
— Никто больше на пятнадцать сребреников не кинул?
С помощью чего Череп строил гримасу — непонятно. Кожа да кости. Ни единой лицевой мышцы…
— Зря смеешься, начальник… Тебе вот смех, а я в натуре верю…
— Да я думаю!.. Раз Есаула схоронили — значит веришь.
— А как иначе? Уважать перестанут…
— Это понятно… — Выверзнев покивал. — Стало быть, выходит, Кученог тебя не в прошлой, а в этой жизни достал?..
Череп дернулся и вопросительно уставился на полковника.
— Легковушка с динамитом… — напомнил тот. — Череп!.. Ты ж вроде никогда в политику не лез… Жить надоело?.. Ну, подойди к Панкрату, прямо скажи: так, мол, и так, надоело. И станет у тебя одной прошлой жизнью больше…
Секунду Череп сидел, наморщив высокое, стиснутое впалыми висками чело.
— А с чего это я к нему подойду?..
— Ну, давай я подойду, если хочешь…
Морщины облегченно разгладились.
— Да кто ж тебе позволит, начальник?.. — с искренним недоумением сказал Череп. — Ты что, бугра своего не знаешь? Ну, давай я тебе про него что хочешь расскажу… Он меня еще до распада области два раза сажал…
— Понял! — бодро и весело прервал его полковник. — Это все, что я хотел выяснить. Лейтенант, проводите…
Сашок моргал. Сбитый с панталыку Череп поднялся со стула и, слегка приподняв плечевые кости, вышел в прихожую. Так и не уразумел, видать, что к чему…
— Николай Саныч… — закрыв за гостем дверь, растерянно обратился к Выверзневу более сообразительный Сашок. Румянца на его округлых щеках заметно поубавилось. — Что же это выходит?.. Что генерал Лютый… — Он свел голос на шепот. — …заказал вас Черепу?..
— Не меня… — ворчливо поправил Выверзнев, прикуривая очередную сигарету. — Африкана… Меня ему взрывать смысла нет… Просто выбора не было у Толь Толича. Ему же стукнули, что мы с Африканом в одной компании будем…
— И вы теперь… доложите об этом Президенту?.. — со страхом спросил Сашок.
Позабавленный испугом юного сотрудника Выверзнев вздернул брови и насмешливо оглядел Сашка.
— Достоевского читал?
— Д-да… Кое-что…
— «Дневник писателя», например?
— Н-нет…
— Так вот сказано у Федора Михайловича: «В России истина почти всегда имеет характер вполне фантастический…» И ты хочешь, чтобы с этой фантастикой я пошел к Кондратьичу?..
— Но он же колдун, Николай Саныч! Глава Лиги!.. Неужели не поймет?..
— Понять-то — поймет. А вот неправдоподобия не простит. И правильно сделает!.. Потому что неправдоподобие, запомни, — это первый признак непрофессионализма…
Выверзнев помолчал, потом тоскливо глянул на облупленный потолок кухни.
— Тишина… — заметил он. — С самого утра…
И тут наконец Сашок сообразил, в чем дело. Сипловатый вой американских турбин умолк. Небо над Баклужино оглохло. Да и над Лыцком, наверное, тоже… Погода начинала хмуриться. Со стороны Чумахлинки ползла чреватая молниями туча свинцовых оттенков.
Внезапно полковник прихлопнул левый карман пиджака, как бы ловя за руку незримого жулика. Видимо, пейджер у него был настроен на вибрацию, а не на звуковой сигнал. Выверзнев извлек устройство, нажал кнопку…
— «Машку… уломали…» — прочел он сообщение вслух. — Ну вот тебе и разгадка… Лыцк принял все условия НАТО… Включая выдачу Африкана…
— Не может быть!.. — ахнул Сашок.
— Не может, — хмуро согласился Выверзнев. — А значит, скорее всего так оно и есть…
В этот миг из вентиляционного отверстия послышалось тихое призывное поскуливание. Полковник нахмурился, сунул пейджер в карман и, встав, открепил гипсовую решетку. В квадратной черной дыре немедленно возникло мохнатое личико гороховой масти. Выпуклые глазенки так и выскакивали.
— Сегодня в четыре икону будут брать из краеведческого! — с ходу отрапортовал Лахудрик. — Африкан, Панкрат, Ника — и дымчатый с ними, если не врет!..
Глава 13
Анчутка, возраст неизвестен, конспиративныйЧеловеку для счастья достаточно склероза… Сделанного не поправишь, а мерзавцем себя считать тоже не хочется. Проще уж все забыть и спать спокойно. Домовым в этом смысле — еще хуже, чем нам с вами. Мы-то живем от силы лет восемьдесят, а они-то лет триста… Ну вот сами прикиньте, сколько гадостей можно натворить за триста лет!..
А впрочем, срок жизни тут особой роли не играет, поскольку неприятные факты своей биографии и люди, и домовые забывают практически мгновенно. Поэтому не стоит напоминать старому диссиденту о том, что в психушку его отправила теща, а вовсе не КГБ, как ему теперь представляется. Он просто не сможет в это поверить и, пожалуй, чего доброго, решит, что вы на него клевещете…
Особенно успешно все дурное забывается во дни удач. Даже сны Анчутке являлись на этот раз такие ласковые, что просто не хотелось просыпаться. Никто не учинял ему допросов, никто не гонялся со святой водой, не замахивался кадилом, не заставлял стучать на квартиросъемщика. Снились ему дымчатые сородичи — доброжелательные, душевные…
— Братан, братан… — напевно окликали они. — Сливок хочешь?.. Не магазинные — рыночные…
Анчутка приоткрыл выпуклый любопытный глазенок — и узрел прямо перед собой глубокую керамическую миску со сливками. Вскинул личико — и обнаружил рядом с миской присевшего на корточки Кормильчика.
— Мохнатый зверь на богатый двор… — лучась радушием, приветствовал проснувшегося главарь лыцкой мафии. — Ты на нас, братан, не серчай… — искательно добавил он. — Ну не разобрались поначалу… С кем не бывает?..
Анчутка вылез из-за ребристой батареи парового отопления и облизнулся. Как и всякий домовой, при виде рыночных сливок он терял волю.
— Думали, ты лох… — доверительно сообщил Кормильчик. — Кто ж знал, что у тебя крыша такая!.. С Батяней за одним столом сидишь…
— С Батяней? — не понял Анчутка. — С каким Батяней?
Кормильчик удивился, потом призадумался, что-то про себя, видать, смекнул — и с уважением взглянул на сородича.
— Нет, ну Африкан, конечно, покруче… — вынужден был признать он. — Но это ж в Лыцке, прикинь!.. А здесь-то все-таки Баклужино… Здесь мы все под Батяней ходим… Да видел ты его за столом: большой такой, почти с Президента… А чего это ты сливки не ешь?..
Анчутка зажмурился — и лизнул. Трудно было даже решить, что приятнее: лакать сливки или же слушать вкрадчивые речи дымчатого главаря мафии. Льстил главарь: понятно, что не за столом сидел Анчутка во время сходки, а под столом… И тем не менее поправлять Кормильчика не хотелось.
За окном в непривычно тихом рассветном небе монументально громоздились облака. На проспекте кто-то одиноко скандировал натощак: «Yankee, go home!» и «Руки прочь от Лыцка!» Потом вдруг — ни к селу ни к городу: «Пушкин, убирайся в Африку! Есенин, убирайся в Рязань!..» Видимо, репетировал — связки разминал…
Конспиративная квартира была обставлена по-спартански: ящик патронов в углу да прислоненный к стеночке гранатомет. Пусто и гулко. Ни страшка, ни угланчика, ни барабашки. За стеной, завернувшись в плащ-палатку, похрапывал Африкан.
— Мы же все дымчатые, братан… — журчал Кормильчик, сопровождая слова проникновенной распальцовочкой. — Чего нам делить-то?..
Тут стену пронизало зыбкое алое сияние — протуберанец, оторвавшийся от мощной кипучей ауры протопарторга. Что-то, должно быть, приснилось… Возможно, Пресвятая Революция… Косматое мерцающее облачко проплыло сквозь домовых, обдав обоих не то жаром, не то холодом.
Кормильчик встряхнулся, как щенок, окутавшись золотыми и красными искорками. Золотые (если приглядеться) имели форму серпа и молота. Красные были пятиконечны.
— Слышь, братан… — опасливо понизив голосок, молвил он. — У нас толкуют, ты вчера с самой Никой разобрался. Она тебя типа опустить хотела, ну, как Голбечика… Панталончики уже сплела… Ну а ты ее типа вроде как с понтом причесал, завил… Бантик повязал… розовый… Правда, что ли?..
Анчутка только зажмурился и уклончиво промурлыкал в ответ нечто невнятное. Опровергать не стал… Хотя, если честно, повязал-то не он — повязала сама Ника по просьбе Африкана. И не бантик, а косынку… И не розовую, а кумачовую…
Да ладно, пусть их толкуют.
За стеной хрипловато откашлялся Африкан. Кормильчик тут же встрепенулся, сообразил, что времени маловато.
— Я к тебе вот чего, братан… — озабоченно и торопливо проговорил он. — Проснется бугор — скажи, Батяня, мол, просил передать: засада в краеведческом снята… По дружбе, понял? Так что, если нужна ему доска, пускай берет…
— Умгу… — в упоении отозвался Анчутка, размашисто вылизывая керамическое донышко миски.
С первыми лучами солнца выбрались на разведку.
— Х-х… — озабоченно произнес Панкрат, вглядываясь в затененное заднее стекло «мерседеса».
В черном кашемировом пальто, в шляпе с мягкими полями и в белом кашне выглядел он весьма импозантно.
— Вижу… — равнодушно откликнулся с переднего сиденья Африкан, головы не повернув. Не было у него такой привычки. Если уж поворачивался — то всем корпусом…
Действительно, за «мерседесом» давно уже следовал хвост в виде «тойоты» с чумахлинскими номерами. Должно быть, столица патрулировалась всеми силами МВД республики, в том числе и оперативными группами стажеров-нигромантов. Естественно, что выпускники колледжа имени Ефрема Нехорошева просто не могли не обратить внимание на «мерседес», окутанный алой косматой аурой.
— Ты мне вот что лучше скажи, Панкрат… — задумчиво молвил Африкан. — Сам-то ты почему ни разу не попытался?.. Охраны — никакой, двери — и то зачаровать не смогли…
— П-п… — начал было Панкрат, потом досадливо крякнул и толкнул Аристарха.
— Это ж другая икона! — с готовностью пояснил Ретивой, давно уже привыкший исполнять при Кученоге ту же роль, что Аарон при Моисее. — Оригинал продан Портнягиным за границу, сейчас находится в какой-то частной коллекции… Ну мы и подумали: подделку-то какой смысл экспроприировать?..
— Хм… Вот вы как рассуждаете?.. — ворчливо отозвался Африкан. — А откуда же чудотворная сила, ежели подделка?
— Да нет там никакой чудотворной силы… — помявшись, возразил Аристарх. — Доска и доска… Это уже портнягинские шестерки про чудеса гонят, чтоб история наружу не выплыла…
Свернувшись клубочком, Анчутка дремал на коленях Африкана и к разговору особо не прислушивался. Слова Кормильчика он протопарторгу передал, а остальное его мало трогало…
— Хай, пал!..
Анчутка вздрогнул и открыл глазенки. Из бардачка глядела рыжая наглая мордашка гремлина.
— Ладн йессь?.. — спросила нечисть почти без запинки. Наблатыкался, поганец! Способный… «Мерседес»-то новенький, от силы второй месяц бегает по баклужинским дорогам — а он, глянь, как уже русским владеет!..
— Не-а, — испуганно шепнул в ответ Анчутка. — Откуда? Завязал я с ладаном… Давно завязал…
Гремлин недоверчиво шевельнул носопыркой. От бороды и от рясы Африкана явственно веяло опиумом для народа и прочей наркотой.
— Щ-щет!.. — шаркнул инородец и снова исчез в бардачке.
«Мерседес» затормозил у краеведческого музея. «Тойота» с чумахлинскими номерами проплыла мимо и вильнула в переулок. Наверняка сдали объект следующей группе наблюдателей.
Водитель выскочил наружу и, шустро обежав машину спереди, открыл дверцу протопарторгу. Тот поставил косолапую ступню на парапет (так и расхаживал босиком!) и, кряхтя, выбрался из кабины. Вослед ему пушистым дымчатым комочком выкатился Анчутка.
— Значит, говорите, нету никакой силы?.. — усмехаясь в обширную пегую бороду, сказал Африкан. — А вы почувствуйте, почувствуйте…
Панкрат и Аристарх переглянулись. Подпольщики не были ни чудотворцами, ни ясновидцами. И тем не менее каждый внезапно ощутил некое биение, исходящее из правого крыла музея.
Анчутка поежился. Флюиды низали пушистое тельце навылет.
— Я смотрю, вы сюда ни разу и не заглядывали… — мудро подметил Африкан. — Понимаю: некогда…
— Н… н-н… — начал Панкрат, выкатывая глаза и дергая за рукав онемевшего Аристарха.
— Так это что же?.. — очнувшись, проговорил тот. — Выходит, икона все-таки — настоящая?!
Африкан издал шумный страдальческий вздох — почти стон. Наивность подпольщиков подчас удручала…
— Если народ верит, что икона настоящая, — терпеливо пропустил он сквозь зубы, — значит, настоящая…
— Т-то есть н-никакой разницы?.. — Аристарх даже начал заикаться, чего обычно никогда себе не позволял. Кученог был обидчив и подозрителен — мог подумать, что передразнивают.
— Никакой, — подтвердил Африкан.
«Херувимы» были потрясены. Слова протопарторга прозвучали для них откровением. Хотя в чем откровение-то?.. Когда еще было сказано, что глас народа — глас Божий?..
Поэтому скептики могут подсчитывать хоть до пятого знака, с какой силой вылетала пуля из фашистского пулемета и на сколько метров она должна была отбросить от амбразуры рядового Александра Матросова. Если народ верит, что подвиг был, — значит был. И не фиг тут подсчитывать!..
Утро плавно переходило в день. Народ стягивался к центру города, где вот-вот должна была начаться встреча специальной комиссии ООН, митинги, провокации… Короче, праздник.
Мимо причаленного к тротуару «мерседеса» в направлении Дворца Президента прошествовал щуплый, похожий на подростка мужичок в черной приталенной рясе. На вид ему можно было дать и тридцать, и сорок, а со зла и все сорок пять лет… Лицо — отрешенное, вдохновенное… В светлое будущее идут с такими лицами.
— Ваш? — спросил Африкан, кивнув на прохожего.
— Нь-нь… — Панкрат затряс головой. — П-п…
— Да я так и понял… — сказал со вздохом протопарторг. — Ну что ж… Поехали обратно…
— А-ы?.. — Кученог растерянно потыкал пальцем в сторону парадного крыльца музея.
— Не время, Панкрат… — мягко урезонил его Африкан. — Ну, допустим, возьмем мы ее сейчас… И кто об этом узнает? Кто в это поверит?.. Нет уж, брать так брать — с грохотом и с чудесами! Ты думаешь, почему дружок твой, контрразведчик, засаду снял?.. Именно поэтому… Чтобы шуму было поменьше. У них же наверняка еще пара дубликатов наготове. «Как украли? Кто украл?.. — скажут. — Ничего подобного! Вот она, икона-то: как висела — так и висит…» Стало быть, задача наша — подобрать даже не исполнителей, а свидетелей… Таких, чтобы тут же раззвонили по всему городу. Та, например, художница, у которой мы вчера чай пили… Ты вроде, Аристарх, говорил: она уже отдельные церковно-партийные поручения выполняла…
«Херувимы» содрогнулись. Аристарх сглотнул.
— У нее телефона нет… — сипло сказал он.
— Курьера пошлем, — утешил Африкан. Насмешливо взглянул на подергивающееся несчастное лицо Кученога. — Да отделайся ты от меня, Панкрат, поскорее… Вот уйду я с иконой в Лыцк — и станешь ты снова сам себе хозяин… Анчутка!.. Вылазь, поехали…
Услышав зов, домовичок мигом вылез из-под «мерседеса» и юркнул в кабину.
Прав был прозорливец Африкан: для святого дела и нечисть сгодится. Панкрату с Аристархом очень уж не хотелось идти по указанному протопарторгом адресу, и оба ловко уклонились от задания, сославшись на то, что неразумно, мол, использовать главарей подполья в качестве простые курьеров. Субординация, то-се… А посвящать простых курьеров в суть тайного замысла тоже не стоило. Поэтому послать пришлось Анчутку.
Как и всякий порядочный домовой, Анчутка предпочитал со двора носа не высовывать. Но раз Африкан говорит: «Надо», — значит надо…
Такое чувство, что на улицы сегодня вышло все население столицы. Кто ликовал, кто ругался… На площади у подножия Царь-ступы разворачивался митинг крутого замеса под лыцким флагом. «Люди!.. — гремел динамик. — Вспомните, кем вы были и что вы ели!.. Кем вы стали и что вы едите теперь?..» Перед Дворцом Президента кого-то уже били, причем мужиков среди бьющих не наблюдалось — одни бабы с сумками… Потом набежали менты, отняли у баб их жертву, хотели запихнуть в «воронок» — и тут ни с того ни с сего обрушился лепной карниз универмага. Слава Богу, никого не прибило…
Зазевавшись, Анчутка чуть было не угодил под скоростной трамвай, с лязгом и грохотом выползший из бетонной норы на свет Божий. Припав к шершавой стене какого-то министерства, домовичок с бьющимся сердчишком смотрел, как проплывает мимо этот страшный аквариум на колесах. Внутри аквариума сидели и стояли баклужинцы, сплошь уткнувшиеся в раскрытые книжки…
Да, меняются времена. Раньше небось, до распада области, за чтение в общественном транспорте запросто можно было и по рылу схлопотать. А теперь, глянь, все наоборот… Ничего не попишешь — столица. Положение обязывает…
Имей Анчутка склонность к философским размышлениям, он бы неминуемо задумался: как же так? Читать — читают, а живут — как жили… Когда ж поумнеют-то?
Но философствовать Анчутка не любил, да и не умел — так что придется это сделать за него…
Борхес, ссылаясь на свидетельство Блаженного Августина, утверждает, что в конце IV века люди перестали сопровождать чтение голосом… Мы же, ссылаясь на Николая Васильевича Гоголя, утверждаем, что примерно с середины XIX столетия чтение не сопровождалось уже и мыслительными процессами… Хотя, возможно, данный качественный скачок произошел у нас много раньше. Когда человек читает молча, не шевеля губами, это заметно всем и каждому. Но подметить, что читающий к тому же еще и мозгами не шевелит, мог только Гоголь с его поистине дьявольской зоркостью…
Да, мы — самые усердные читатели в мире, и никакого парадокса здесь нет…
Примерно так рассуждал бы Анчутка, имей он склонность к умозаключениям…
Добравшись до перекрестка двух проспектов (Нехорошева и Нострадамуса), домовичок проник в угловой дом и, пробираясь по вентиляционным трубам, быстро достиг третьего этажа. Дыра, выводящая в кухню, была забрана гипсовой решеткой, а решетка для домовых, следует заметить, — препятствие непреодолимое, поскольку сплошь состоит из крестов. Хотя — это что!.. Был однажды Анчутка в доме сталинских времен — так там вообще: то в виде звезды решетка, то в виде серпа с молотом. Жуть — да и только!..
— Слышь, дымчатый… — тихонько окликнули из темноты.
Анчутка всмотрелся и различил чуть выдвинутую из стены мордочку горохового цвета.
— Ну ты, я гляжу, отважный! — подобострастно восхитился незнакомец. — Не боишься?..
— В первый раз, что ли? — процедил Анчутка и тоже ушел в стену.
Бояться-то он, по правде сказать, боялся, но уж больно хотелось сделать приятное Африкану…
Ника Невыразинова в заляпанных краской брючках и такой же маечке стояла посреди кухни и, критически прищурившись, разглядывала ослепительно белую скрипку на фоне разделочной небрежно обожженной доски.
Осмотрительно выйдя из стены лишь наполовину, Анчутка помедлил, являя собой нечто вроде барельефа, потом набрался храбрости и мелодично прочистил горлышко.
Ника обернулась.
— Ка-кой пушистенький!.. — в полном восторге вскричала она.
— Я — от Панкрата… — поспешно предупредил домовичок, на всякий случай упячиваясь в стену поглубже. Вчера он это все уже проходил… Сперва погладит, потом понянчит, а там, глядишь, кружевные панталончики, голубенький бантик — и аминь!..
— Ой, Панкрат!.. — Ника всплеснула руками.
— И от Африкана… — добавил Анчутка.
— Ой, Африкан!..
К счастью, Панкрат с Африканом интересовали теперь Нику гораздо больше, нежели заурядный дымчатый домовенок.
— Противный Панкрат!.. Он обещал взять меня на теракт!.. Ну и когда же?..
— Сегодня!.. — выпалил Анчутка. — В четыре часа дня возле краеведческого музея…
Зрачки Ники расширились.
— Со стрельбой?.. — ахнула она.
— Н-не знаю… — честно ответил Анчутка. — Сказано: встречаетесь с Панкратом у крыльца и ждете нас с Африканом. Икону брать будем!.. — не удержавшись, похвастался он.
Ника подхватилась, кинулась к платяному шкафу и настежь распахнула дверцы. По комнате полетели выбрасываемые вместе с вешалками наряды.
— Блин! Надеть нечего!..
Наконец на свет явился камуфлированный комбинезон.
— Н-ну… вот это вроде ничего… — в сомнении молвила Ника и вопросительно оглянулась на домовичка. — А?..
Но домовичок уже сгинул. Из стены торчало только чуткое ушко, тут же, впрочем, скрывшееся. Причем было оно почему-то не дымчатого, а нежно-горохового цвета…
Среди белесых тектонических руин «Ограбанка» копошились ярко одетые спасатели и скромно одетые мародеры.
— Не слушают родителей… — вздыхая, сетовал вполголоса один из них. — Приходит вчера под утро весь в синяках! Ну сколько раз можно повторять: не ходи ты ночью по освещенным местам… Там же ментов полно!..
Анчутка приостановился послушать и вновь столкнулся все с тем же невзрачным мужичком в приталенной рясе. Только на этот раз шел мужичок в обратном направлении: не к Дворцу, а от Дворца. Да и не шел он, точнее сказать, а плелся. Личико его обрезалось от горя.
Что до Анчутки, то он передвигался незримо — перебегая вдоль стен и подпитываясь от жилья. То есть увидеть его мужичок вроде бы возможности не имел… Однако известно, что в минуты сильных потрясений в человеке просыпаются дремлющие способности, о которых он и не подозревает.
Короче, встретившись взглядом с Анчуткой, мужичок жалко скривил рот и произнес с проникновенной горечью:
— Нет, но, главное, на кого променяли!.. На какого-то волосатика… Чего лыбишься-то?.. И ты туда же?..
Должно быть, все-таки заметил…
Анчутка опасливо посмотрел ему вослед. Из-под черного подола рясы волочился по асфальту краешек алого полотна…
В этот миг сердечко ударило, как колокольчик, и надолго замерло. Увы, Анчутка хорошо знал, что это означает. Первый раз подобное ощущение он испытал, когда беднота еще только шла раскулачивать Егора Карпыча, за которого ему долго потом пенял следователь НКВД Григорий Семенович Этих. В другой раз Анчутка почувствовал то же самое перед тем, как арестовали завмага Василия Сидоровича Лялькина, изъяв у него из-под паркетины брильянты и прочее. Домовые всегда чуют сердечком, когда хозяину дома грозит опасность…
Анчутка заковылял по тротуару со всей быстротой, на какую был только способен. Страх нарастал с каждым шажком. Умишком своим домовичок понимал, что особых неприятностей у столь могущественного чудотворца, как протопарторг, быть не может, но ничего не мог с собой поделать…
Вокруг шумела столица. Прошла непонятно откуда взявшаяся компания моряков киевского военно-морского флота. За каждой бескозыркой вились многочисленные шелковые ленты всех цветов радуги…
Облака громоздились выше и выше. Со стороны Лыцка наезжала чреватая молниями туча свинцовых оттенков.
Изнемогая от тревоги, Анчутка проник в подъезд, вскатился по лестнице и прошел в конспиративную квартиру сквозь стену. Жуткое зрелище предстало его глазенкам.
Протопарторг Африкан сидел на ящике с патронами — громоздко и недвижно, как глыба, причем глыба, выветрившаяся настолько, что толкни — рассыплется и осядет грудой трухи. Одышливый рот — как у театральной трагической маски. Большие руки бессильно уронены на колени. Обессмыслившиеся незрячие глаза устремлены в противоположный угол.
Даже на берегу Чумахлинки перед переходом государственной границы Африкан не выглядел столь плачевно.
Но самое главное — аура… Вместо мощного алого сияния, сравнимого разве что с солнечной короной в моменты полного затмения, грузную фигуру протопарторга облекало теперь что-то весьма не определенное, рыжеватое с подпалинами… Изредка в подозрительной этой дымке сквозил алый косматый язык, но тут же съеживался, гас…
Это уходило доверие избирателей, уходила народная любовь. Где-то там, далеко, за Чумахлинкой, безутешный Лыцк прощался со своим любимцем — с предательски выкраденным, убиенным и вновь выкраденным Африканом, о чем Анчутке было, конечно же, невдомек… Кое-кто в Лыцке поначалу просто отказывался верить в гибель пламенного протопарторга, но рыдающие толпы, скорбные голоса в динамиках, приспущенные флаги с черным крепом — все это быстро убеждало усомнившегося, и еще одним кумачовым протуберанчиком в ауре чудотворца становилось меньше. И по мере того как увитый траурными лентами лафет проплывал главной площадью Лыцка, уже носящей имя Африкана, благодать покидала Анчуткиного хозяина, переходя на урну с Бог знает чьим прахом и на возведенный за ночь мавзолей…
Дымчатая шерстка стала дыбом. Поскуливая от жалости, Анчутка подобрался к Африкану, вцепился коготками в рясу.
Протопарторг с трудом перекатил глаза на домовичка — и уставился непонимающе.
— Все-таки вычеркнул… — с безмерным удивлением хрипло вымолвил он. — Смотри ж ты! Себя не пожалел, а вычеркнул… Как же это он решился?..
В комнату, сначала робко, потом осмелев, стали помаленьку проникать представители астральной фауны: проплыла стайка угланчиков, за спиной протопарторга сел и грузно ссутулился средних размеров страшок. Откуда-то взялся шустрый маленький барабашка, пробежался по потолку, тронул люстру. Потом упал на стол, дернул протопарторга за рукав рясы… Ах ты, гад!.. Небось, когда Африкан был в силе, ручонки-то не распускал! А теперь отвага прорезалась?..
Вне себя Анчутка ухватил прозрачного наглеца за шкирку (ловить барабашек за все прочее бесполезно — не удержишь) и готов был уже метнуть тварь сквозь стену, как почувствовал вдруг, что к Африкану подкрадывается еще одна опасность — на этот раз смертельная. В дверном замке шуршала отмычка.
В страхе Анчутка огляделся и увидел, что из-за стоящего в углу гранатомета злорадно таращится изумленная дымчатая мордашка Кормильчика, видимо, опять присланного Батяней — сообщить о каком-нибудь новом свидетельстве дружбы.
— Помоги, братан!.. — взмолился Анчутка. Кормильчик цинично посмотрел на него — и сгинул. В этот миг дверь распахнулась, и в прихожей возник молодой человек в рясе и с тупорылым пистолетом. Анчутка видел этого юношу в первый раз, протопарторг — во второй. Шофер джипа.
— Привет из Лыцка!.. — зловеще произнес вошедший.
Африкан с отвращением взглянул на водилу, уже вскинувшего оружие, и лишь брезгливо скривил рот. Утрата собственной жизни по сравнению с утратой народного доверия казалась ему пустяком.
Да, но Анчутке так не казалось! Домовичок (для убийцы он был незрим) взвизгнул и с маху швырнул в злодея барабашкой. Цепкая тварь схлестнула всеми четырьмя руками курносое рыло пистолета и упоенно затрясла добычу. То ли от неожиданности, то ли от толчка киллер нажал на спуск. Грохот и пороховая вонь… Пули полетели куда попало — только не в Африкана, по-прежнему сидевшего неподвижно.
На лице убийцы отобразился ужас. Бедняга решил, будто его подставили. Не являясь ни колдуном, ни ясновидцем, он не мог удостовериться воочию, что благодать покинула протопарторга. Происшедшее показалось негодяю чудом. Стало быть, соврали… Стало быть, в силе еще лидер правых радикалов…
В нежных Анчуткиных ушонках звенел отголосок выстрелов, и поэтому тяжкий стук от упавшего на пол пистолета прозвучал еле слышно. Убийца, мелко звездясь, пятился к двери… Потом резко повернулся — и вылетел стремглав из квартиры…
— Зря… — равнодушно каркнул Африкан.
Башенные часы на Ефреме Великом пробили вдалеке три часа пополудни.
— Анчутка… — обессиленно позвал протопарторг. — Поди скажи Панкрату, что все отменяется… А то ждать будет… Не дай Бог еще чего натворит… от большого ума…
Анчутка отступил, наежинился и упрямо затряс головенкой. Оставить хозяина одного?.. В таком состоянии?.. Как и всякий порядочный домовой, на это он пойти просто не мог…
Протопарторг взглянул на домовичка из-под всклокоченной пегой брови и заставил себя усмехнуться.
— Ладно… Тогда — вместе… Помоги-ка подняться…
Вдвоем они покинули конспиративную квартиру и, оставив ее открытой, спустились по лестнице, выбрались на проспект… Казалось, Африкана покинула не только чудотворная, но и физическая сила: ковылял, изнемогая. Каждый шаг приходилось одолевать… Наряд протопарторга внимания не привлекал — по случаю приезда специальной комиссии ООН город был наводнен провокаторами в рясах.
Навстречу шли два милиционера, лица которых показались Анчутке знакомыми. Да и голоса тоже.
— У, ш-шакалы… — приглушенно возмущался один из них. — Как прибыла комиссия — сразу небось хвост поджали!.. Слышь?.. Молчат… Ни самолетика не подняли!..
— Да это не из-за комиссии… — ворчливо отвечал ему второй. — Африкан загнулся… Ну, этот… экстремист… В Лыцке сегодня хоронят… Только что передали…
— И чего?..
— Ну так американцы-то! Они ж его выдачи требовали… А теперь и требовать нечего…
Протопарторг остановился и долго глядел им вослед.
— А-а… — потрясенно протянул он наконец. — Вон оно что, оказывается…
— Глянь! — с надеждой выпалил Анчутка, тыча пальчиком.
Африкан нехотя взглянул. В рыжеватой сомнительной дымке, окутывавшей руку, упрямо сквозили алые прожилки и волокна.
— Думаешь, кто-то еще верит, что я живой? — с сомнением проговорил протопарторг. — Да нет, Анчутка, вряд ли… Скорее всего пьяные лежат и ни о чем пока не знают…
Над головами потемнело, затем полыхнуло. Гром откашлялся — и гаркнул… Далее тучи, словно испугавшись собственной выходки, стали стремительно разбегаться, и над проспектом Нострадамуса снова проглянула синева…
Двинулись дальше. Вернее сказать, двинулся один Анчутка. Услышав сзади болезненное покряхтывание протопарторга, он оглянулся и увидел, что тот изо всех сил пытается стронуть правую ступню, как будто приросшую к асфальту. Домовичок кинулся было на помощь — и тут с ним произошло то же самое. Правую ножку — ровно примагнитило.
— Ну все, Анчутка… — с мрачным удовлетворением подвел итог Африкан, прекращая попытки. — Аминь, приколдовали! Не иначе — контрразведка работает…
Интимно прошепелявили шины, и к бровке прильнул длинный темный автомобиль. Выплыл — словно из небытия. Дверцы разом распахнулись — и какие-то люди в штатском кинулись к Африкану.
— Ну, слава Богу, успели… — с облегчением выдохнул, останавливаясь перед протопарторгом статный моложавый красавец лет тридцати. Полковник Выверзнев. Батяня.
— Куда успели?.. — с язвительной горечью осведомился Африкан.
— Не куда, а откуда… — поправил полковник. — За вами сейчас, гражданин Людской, как минимум три бригады киллеров охотятся. Из-под носа у них, можно сказать, вас выхватили… — С этими словами он вежливо, но твердо взял Африкана за локоть. — Прошу в машину!..
— Как?.. — брюзгливо спросил протопарторг, безуспешно пытаясь отнять босую ступню от тротуара.
— Сашок!.. — процедил Выверзнев, оборачиваясь. — Ну в чем дело?..
Юный круглолицый Сашок метнулся к протопарторгу и в три пасса расколдовал ногу. Двое кряжистых сотрудников тут же подхватили Африкана и сноровисто затолкали его в кабину. Тот было оглянулся, ища глазами Анчутку, но дверцы захлопнулись — и машина рванула с места.
Поскуливая, Анчутка сидел на корточках посреди тротуара и время от времени силился оторвать от асфальта правую ножку. Находись он поближе к стене здания, можно было бы зарядиться от жилья и попробовать расколдоваться самому. А так — хочешь, не хочешь — придется сидеть и ждать, пока заклятие не выдохнется. Силенок хватало лишь на то, чтобы сохранять невидимость. Хорошо еще колдун попался молоденький. Вот если кто матерый, из Лиги Колдунов, заклятие наложит — день просидишь прикованный, а то и сутки…
Откуда-то взялись трое граждан, уже встретивших комиссию ООН. Колеблясь, как полосы на государственном стяге, они остановились рядом с Анчуткой.
— В Лыцке — как?.. — с недоумением жаловался один. — Выпьешь — двухпартийная система, протрезвеешь — опять однопартийная. А у нас в Баклужино даже и не знаешь, пьяный ты или протрезвел уже…
Второй слушал и время от времени ронял башку — вроде бы соглашался.
— Вы мне дайте автомат!.. — куражился третий. — Я их, козлов, враз перестреляю!.. Загубили область!.. Всех, гады, продали!..
— Халявщик ты, — твердо сказал первый. — Автомат ему! Да ты хоть знаешь, сколько он сейчас стоит, автомат?.. А самому на ствол заработать? Слабо?..
Вроде бы заклятие стало помаленьку выдыхаться… Анчутка поднапрягся — и пяточка с чмокающим звуком отделилась от шершавого покрытия. Домовой метнулся вправо, влево — и остановился в растерянности. Ну и куда теперь? Следовать за Африканом в контрразведку или пойти предупредить Панкрата? «Херувимов» Анчутка побаивался, но в то же время понимал, что, кроме них, никто ему сейчас не поможет…
И домовенок торопливо заковылял в сторону краеведческого музея.
Он опоздал всего на несколько минут. На крыльце музея шел захват — и тоже с применением самой черной магии… Члены террористической организации «Красные херувимы» застыли без движения в скучающих позах. Видимо, заклинанием их накрыло совершенно внезапно. Меж ними, сноровисто изымая все взрывчатое и огнестрельное, сновали хмурые озабоченные люди в штатском. Разоружив, снимали боевика со ступеней и уносили в фургон.
Круглыми от ужаса глазенками Анчутка смотрел, как исчезают в черном проеме рифленые подошвы ботинок Аристарха Ретивого. Колыхнулось, словно помахало на прощание, белое кашне заносимого в фургон Панкрата. Все. Уехали…
Горестно уронив хрупкие плечики, домовой подобрался к опустевшему крыльцу. Больше рассчитывать было не на кого — только на себя…
— Не поняла!.. — прозвучал сзади мелодичный голос — и домовичок, вздув дымчатую шерстку, подскочил на месте.
Обернулся. Перед ним в пятнистом десантном комбинезоне и с помповым ружьем в руках стояла оскорбленная в лучших чувствах Ника Невыразинова, опоздавшая, по обыкновению, на полчаса…
— Не поняла! — холодно повторила она. — Где остальные?
Глава 14
Глеб Портнягин, сорок четыре года, президентЭкстренный выпуск «Краснознаменного вертограда», целиком посвященный грандиозным похоронам Африкана, Глеб Портнягин читал на грани апоплексического удара. Ах, сволочи! Ведь это ж надо, что придумали!.. Портнягин заставил себя оторваться от мерзкой газетенки — и прочистил чакры…
За стеклами потемнело, затем полыхнуло. Гром откашлялся — и гаркнул. Президент схватил трубку.
— Ну и что это у нас делается за окном?.. Ах, из Лыцка приползло?.. И что теперь? Мне самому облака разгонять?..
Он бросил трубку, едва не разбив аппарат. Ополоснулся изнутри энергией — и вновь взбычился над распластанным по столу «Вертоградом»…
Следующая заметка взахлеб расписывала чудеса, уже имевшие место во время погребения… Комсобогомолка Сериознова при одном только взгляде на мавзолей протопарторга излечилась от бесплодия и забеременела прямо на площади. Несколько слепых, дотронувшихся до лафета, на котором везли урну с прахом Африкана, прозрели политически и прилюдно заявили, что в следующий раз обязательно придут на выборы…
У, словоблуды!.. Портнягина душила ненависть. Трудно было с этим смириться, но на сей раз Партиарх Порфирий переиграл его с блеском… Пришлось прочистить чакры повторно.
Погода за окном стремительно улучшалась… И попробовала бы она не улучшиться! Наконец замурлыкал телефон, которому, честно говоря, давно уже пора было замурлыкать…
— Ну?..
— Привезли, Глеб Кондратьич…
— Что он?
— Жив… — как-то слишком уж уклончиво отозвались на том конце провода.
— Ведите!..
Глеб Портнягин откинулся на спинку кресла и воззрился на дверь. Лицо Президента окаменело — и не потому, что он опасался, как бы какой-нибудь подкравшийся со спины страшок не выдал ненароком его чувств. Во-первых, страшки сидели, как положено, за портьерой. А во-вторых, глава Лиги Колдунов Баклужино в данный момент ничего не думал скрывать. Большое человеческое сердце Президента, о котором столь часто писали столичные газеты, било, как колокол. Наконец кивнула сияющая дверная ручка — и в кабинет, сильно ссутулившись и глядя исподлобья, косолапо ступил…
Президент задохнулся и встал.
В кабинет ступил обрюзгший старик с сократовской выпуклой плешью и пегой разлапой бородой. Был он почему-то бос и одет в просторную старую рясу с бурыми подпалинами… Для полноты картины не хватало только венка из полевых цветов. Боже, что с нами делает время!.. Неужели с этой вот дряхлой развалиной Глеб Портнягин когда-то, по молодости лет, пытался взять на пару продовольственный склад? Боже мой, Бож-же мой!..
За понурым плечом вошедшего возвышался статный полковник Выверзнев. Красивое мужественное лицо его выражало приличную случаю сдержанную скорбь.
Глеб Портнягин повел бровью. Полковник понимающе наклонил голову — и вышел, а запавшие от жалости глаза Президента вновь обратились к бывшему другу и подельнику.
Душераздирающие зрелище… Вместо мощного алого ореола — какие-то жиденькие клочья и колтуны из рыжеватых паутинчатых лучиков. Даже кинозвезды, чья аура давно выпита зеркалами и съемочными камерами, не выглядят столь удручающе.
Следом за Африканом прямо сквозь стену в кабинет вперлась целая толпа обрюзгших сгорбленных страшков. Огромное горе протопарторга было для них все равно что званый обед.
Президент вышел из-за стола, шагнул навстречу и бережно, как на похоронах, обнял бывшего друга.
— Эх, Никодим… — с болью выговорил он.
Сократовская плешь протопарторга ткнулась в широкую грудь колдуна.
— Глеб… — В горле поверженного всклокотнуло рыдание. — Ты не поверишь… сам сдаваться шел…
Продолжая придерживать за плечи нетвердо стоящего на ногах Африкана, Глеб Портнягин подвел его к креслу, усадил.
— Мерзавцы, ах мерзавцы… — сдавленно приговаривал он. — Что же они с тобой сделали!..
Опустившись в кресло, Африкан сгорбился окончательно.
— В Гаагу отправишь? — старчески шамкая, осведомился он с видимым равнодушием к своей дальнейшей судьбе. Предыдущих сочувственных слов протопарторг либо не расслышал, либо не принял всерьез.
Глеб выпрямился. Глаза его метнули темные молнии.
— В Гаагу?.. — оглушительно переспросил он, широко разевая львиную пасть. — Ну, нет!.. Такого подарка они от меня не дождутся!..
Гневно оглянулся через плечо и легким дуновением развеял толпу рассевшихся посреди кабинета страшков. Раздражали…
Медленно, скорее с досадливым недоумением, нежели с надеждой, Африкан поднял измученное лицо, всмотрелся… Зная Портнягина с детства, на пощаду он даже и не рассчитывал… Одного не учел Никодим: с возрастом люди иногда становятся мудрее. Особенно если достигнут высшей власти…
Великодушие Президента застигло Африкана врасплох — и протопарторга накрыло синдромом Иоанна Грозного, любившего в трудные минуты предаться самоуничижению…
— Глеб… — надломленно, с покаянной слезой в голосе выдохнул Африкан. — Прости меня, Глеб!.. Кругом перед тобой виноват, кругом!.. Даже тогда… Даже тогда на складе… Не урони я там ящик с водкой — хрен бы нас повязал участковый! — У протопарторга вновь перемкнуло гортань. — Глеб, я уйду из политики!.. — надрывно поклялся он. — Уже ушел… Давай забудем все… Давай снова станем друзьями…
Эта сбивчивая речь произвела на Президента весьма сильное впечатление, но отнюдь не то, на которое надеялся втайне сам Никодим. Поначалу Глеб Портнягин слушал протопарторга с изумлением, переходящим в оторопь. Когда же дело дошло до заверений в дружбе, тяжелое лицо колдуна из бронзового стало чугунным. Воздух в кабинете отяжелел, как перед грозой. По углам испуганно заклубились угланчики и прочая мелкая проглядь. Под потолком треснул ветвистый разряд, а за всколыхнувшейся гардиной поднялась яростная толкотня…
— Да на хрен ты мне здесь нужен в друзьях? — воздевши к люстре огромные кулаки, грянул Портнягин во всю мощь своих обширных легких. — Ты мне там!.. Там во врагах нужен! — И Президент неистово ткнул в сторону Лыцка. — Пока ты там — ты страшилище! Тобой в Америке детей пугают!.. Им же против тебя союзник позарез необходим!.. А союзник — это кто? Это — я!.. Это — Баклужино!.. Значит, гуманитарная помощь, значит, вступление в НАТО!.. Займы, инвестиции, черт побери!.. А теперь?.. Слышишь?..
И оба старых врага оторопело прислушались к тишине над Президентским Дворцом.
— Все… — простонал Глеб. — Отлетались… Только что сообщили: десантный вертолетоносец «Тарава» развернулся в Щучьем Проране и идет обратно в Каспий!.. Ничего не будет… Нет тебя в Лыцке — значит и бояться нечего! А ты тут какую-то партизанщину самодеятельную развел!.. Ну вот чего ты забыл в Баклужино? Зачем ты сюда вообще приперся?..
— Меня там убрать хотели, Глеб…
— А со мной ты связаться не мог?.. Связаться, объяснить: так, мол, и так, убрать хотят, выручай… Что тебе нужно?.. Икону?.. На, возьми икону, возьми что хочешь, возвращайся в Лыцк, спихни этого недоноска Порфирия, но верни мне Запад!.. Верни мне союзников!..
Смаргивая слезы умиления и не веря своим ушам, Африкан смотрел на взбешенного Глеба… Видимо, все-таки в глубине души протопарторг был очень хорошим человеком. Потому что только очень хороший человек может оказаться таким дураком.
Враг — это вам не друг. Друзья — как девушки с вокзала: только свистни — тут же и набегут… А вот врага следует выбирать осмотрительно, как супругу, — чтобы раз и на всю жизнь.
Взять того же Наполеона… Ведь как начинал, как начинал! И что в итоге? Ватерлоо — и остров Святой Елены. А почему? Да потому что старыми врагами слишком легко бросался!.. То с одним повоюет — помирится, то с другим, то со всеми сразу. Вот и пробросался…
То ли дело Петр Первый!.. Как выбрал себе Карла, так всю жизнь с ним и воевал. Застрелили Карла — с его наследниками продолжал воевать. Потому и Великий! Историк Ключевский что про них написал? «Враги, влюбленные друг в друга». Соображал историк, что пишет… Враг — он кто?.. Он прежде всего — учитель твой! Он — лучшая твоя половина! Чем больше он тебя бьет, тем умнее ты становишься. Поэтому врага надо беречь. К примеру, видишь: трудное у него положение — ну так помоги ему и ни в коем случае не добивай. Скажем, свалял он дурака под Полтавой — тут же окажи ответную любезность: устрой сам себе конфузию на реке Прут…
Вообще нужно быть очень наивным человеком, чтобы, попав в беду, кинуться за помощью к друзьям. Друзья скорее всего пошлют вас куда подальше, а вот враги — навряд ли. Конечно, при условии, что вы себе выбрали умных врагов…
В остальном же и те, и эти удивительно схожи между собой. И прав, бесконечно прав был полковник Выверзнев, когда, еще будучи подполковником, выразился в том смысле, что вражда, мол, — это продолжение дружбы иными средствами.
— Да теперь-то что толковать!.. — с горечью сказал Африкан. — Если бы да кабы… Поздно, Глеб…
— Это почему же поздно?..
— Н-ну… — Вместо ответа протопарторг, не вставая с кресла, неловко повел плечами и руками, словно предъявляя все изъяны костюма, неудачно купленного по дешевке. — Сам видишь. Нет уж, похоронили — значит похоронили…
— На покой собрался?.. — задохнувшись, зловеще спросил Портнягин. — Жди!.. Скажите, какие нежности: похоронили!.. Ничего!.. Воскреснешь как миленький!..
— В таком виде?.. — Африкан еще раз безнадежно оглядел свою жиденькую ауру.
— Да почему же в таком?.. — рявкнул Глеб, выведенный из себя неподатливостью Никодима. — У тебя же в руках икона будет! Чудотворная, прикинь!..
Протопарторг покряхтел, посомневался:
— Чудотворная… Нет, Глеб, без народной поддержки даже с иконой в руках ничего не сотворишь…
— А вот это уже не твоя печаль… — процедил Портнягин, хватая телефонную трубку. — Матвеич у меня в шесть секунд любое чудо организует… Если надо — всю Лигу подключим, но чудеса — будут!.. Выверзнева ко мне!.. — отрывисто повелел он и снова повернулся к Африкану — Когда назначен налет на краеведческий?
Тот лишь улыбнулся в ответ — ласково и печально, как улыбаются, вспомнив наивные отроческие мечты об ограблении продовольственного склада.
— Сегодня в шестнадцать… — со вздохом ответил он.
Портнягин взглянул на часы:
— Ну, с этим сроком мы уже пролетели… Стало быть, все переносится на семнадцать тридцать… Ровно в семнадцать тридцать на глазах у всех ты выносишь чудотворную из музея. По тебе открывают огонь… — Президент запнулся, пощелкал пальцами. — Вот тут-то и нужно первое чудо… — озабоченно сообщил он то ли Африкану, то ли самому себе.
— Ты понимаешь или нет, что официально я — покойник? — Протопарторг через силу возвысил голос. — Ну, допустим, в Баклужино поверят, что я жив… А в Лыцке?
— Лыцк тоже обработаем… — сквозь зубы ответил Глеб и пробежался по кабинету. — Значит, так… Ты выбираешься на шоссе и с иконой в руках движешься в сторону Чумахлы. М-м… — Портнягин помедлил. — Н-нет… — добавил он с видимым сожалением. — Артобстрела устраивать не стоит — ооновцы не поймут… Ограничимся взрыв-пакетами…
— Разрешите, Глеб Кондратьич?..
Портнягин обернулся. В тамбуре, придерживая дверь, стоял подозрительно угрюмый полковник Выверзнев.
— Заходи! — бросил Портнягин и далее — напористым, не допускающим возражений голосом: — У краеведческого музея сейчас собрались террористы и ждут… — Президент вонзил пристальный взор в пустоту за плечом Выверзнева. — Что стряслось?..
— Уже не ждут, Глеб Кондратьич… — виновато доложил полковник. — Все повязаны…
— Кто приказал?!
Полковник потупился и не ответил. Однако первый чародей страны понял его без слов. Мимика страшков, столпившихся за спиной Выверзнева, была достаточно красноречива…
— Лютого мне!..
— Да он уже здесь, Глеб Кондратьич…
В кабинет генерал Лютый проник бочком.
— Вредительством занимаешься?.. — свистящим шепотом осведомился Глеб Портнягин. — Что? Ностальгия одолела?.. По должности участкового затосковал?.. Присаживайся!.. — приказал он, кивнув бровью в сторону длинного стола для посетителей. Обернулся к Выверзневу. — Ты — тоже!..
Присели. Генерал Лютый украдкой покосился на Африкана. Никаких теплых чувств во взгляде его не прослеживалось. Как, впрочем, и в ответном взгляде протопарторга.
— А ну-ка прекратить! — громыхнул Президент, ляпнув по столу тяжеленной ладонью. — Ишь, искосырились!.. — Перевел дух и продолжал сквозь зубы: — Все мы сейчас в одной луже! Вот выплывем — тогда и разбирайтесь промеж собой: кто там кого укусил, кто кого дубинкой огрел… Кто под кого динамит подкладывал…
Оба контрразведчика замерли на секунду, потом с огромным уважением посмотрели на Глеба Кондратьича. А тот уже мыслил вовсю. Выразительные пальцы Президента трогали хмурое чело, словно нащупывая нужную извилину.
— А может, и хорошо, что всех повязали… — задумчиво пробормотал наконец Портнягин. — Искать не надо, собирать. Ну-ка, этого… лидера их… дерганого… Тоже сюда!
Генерал Лютый торопливо выхватил сотовый телефон и отдал приказание немедленно доставить задержанного Кученога в кабинет Президента.
Протопарторг старчески почмокал губами. Кажется, оживал. Из-под лохматых пегих бровей насмешливо с пониманием глянули глубокие пристальные глаза.
— Значит, даешь ты мне, Глеб, икону… — с расстановкой и вроде бы даже укоризненно проговорил он. — Спроваживаешь меня в Лыцк… По старой, говоришь, дружбе… Или там, я не знаю, вражде… Ой, Глеб!.. Ты уж не крути, скажи сразу: чем с тобой расплачиваться буду?..
Снайперский вопрос! Президент крякнул и опустил глаза. Потом встал, прошелся по кабинету. Брови — сдвинуты, губы — задумчивым хоботком. Наконец остановился перед креслом протопарторга.
— Запуск боевой ракеты по моему Президентскому Дворцу — организуешь?.. — негромко осведомился он.
Генерал с полковником, напрочь забыв о присутствии сзади страшков, ошалело взглянули друг на друга, и каждый мысленно покрутил пальцем у виска. Впрочем, Африкан тоже несколько обомлел. Запустить по дворцу Портнягина боевую ракету?.. Да он об этом всю жизнь мечтал!..
Президент Республики Баклужино с надеждой смотрел на своего бывшего подельника. И то ли показалось Президенту, то ли в самом деле поприбавилось алых прожилок в ауре Африкана: вспыхнули, заиграли…
Тот подумал, пошевелил бородой.
— Хм… Ракету! — буркнул он и поправил орден. — Легко сказать… Там только название одно, что ракета. Кропил — знаю… Нет, взлететь-то она, конечно, взлетит… Ежели освятить да с молитовкой, то, глядишь, с Божьей помощью до границы дотянет. А вот дальше…
— Дальше — уже забота моя, — с облегчением прервал его Глеб. — Перехватим, зачаруем — и точнехонько в шпиль!
— Только взрываться в ней нечему, — честно предупредил Африкан. — Покулачили крепко…
— А и не надо!.. — Повеселевший Президент звучно свел и потер большие ладони. — В крайнем случае дворец заминируем. Но сделать это необходимо завтра, во время очередной встречи с комиссией ООН… — Лицо его вновь омрачилось. — Да, и вот еще что, — озабоченно добавил он. — Хорошо бы пометить ракету… Написать на ней что-нибудь этакое… «Смерть колдунам!» или там, скажем, «Наш ответ империализму!». Чтобы ясно было, откуда запустили… Короче: «Привет из Лыцка!..»
Кученога доставили в нерасколдованном состоянии. Детскими нетвердыми шажками он приблизился к столу Президента, чем-то похожий на гиббона в долгополом кашемировом пальто. Глаза Панкрата не выражали ничего, кроме благостного слабоумия.
Портнягин досадливо поморщился и одним мановением мизинца снял чары. Кученог вздрогнул — очнулся… Узрев прямо перед собой врага человечества номер один, судорожно сунул правую руку под белое кашне, но пистолета, понятное дело, нигде не раскопал.
— Так… — властно сказал Президент. — Уговаривать мне тебя некогда. Поэтому слушай внимательно… Боевиков твоих сейчас освободят… Вместе с ними ты отправляешься к музею и завершаешь то, что начал. Врываешься в правое крыло и, пока Африкан будет брать икону, устраиваешь там как можно больше шума…
Продолжая испепелять Портнягина исполненным ненависти взором, Панкрат Кученог содрогнулся и мелко затряс смоляными кудрями. Дескать, с чернокнижниками — никаких переговоров.
— Хорошо… — процедил Президент. — Не веришь мне — поверь хотя бы ему…
Зачарованный плавным широким жестом первого чародея страны, Кученог обернулся. При виде откинувшегося в кресле Африкана дернулся, придурковато закатил глаза, и полковник Выверзнев, зная пристрастие главы подполья к эпилептическим припадкам, поспешно встал, готовясь подхватить оползающее в конвульсиях тело. Однако припадка не последовало.
— Ах ты, гад!.. — злобно выпалил Кученог, выпрямляясь и делая шаг к протопарторгу. — Лиге продался?..
Ни Африкан, ни Портнягин, ни Выверзнев, ни Лютый, ни даже сам Кученог в первые секунды не уразумели, что произнесено это было чисто, без заикания… Человеческая психика тоже имеет пределы прочности. Видимо, шок оказался настолько сильным, что выправил речь и осанку Панкрата раз и навсегда.
— Бог с тобою, Панкрат… — с шутливым упреком молвил Африкан, поднимаясь из кресла. — Кто кому продался?.. Мы с Глебом по-прежнему враги — ну и что из этого?.. Вас вон с полковником тоже ведь друзьями не назовешь, а гляди, как сработались…
Плавный размеренный говор протопарторга обволок Панкрата подобно теплой колышущейся влаге. Чудотворная сила покинула Африкана, но красноречия он не утратил… Чтобы заговорить зубы главе подполья, ему потребовалось немногим более пяти минут.
Еще пять минут ушли на то, чтобы развернуть посреди стола подробную карту города и составить план операции по изъятию чудотворной иконы. Но тут в кармане генерала Лютого ожил сотовый телефон. Извинившись, генерал отступил в сторонку и злым звонким шепотом произнес в трубку:
— Слушаю… Кто-кто?.. Позвоните в другое время… Как ограбили?!
Услышав это восклицание, все вскинули головы и тревожно уставились на генерала. Из наушника явственно раздавалось взволнованное старушечье кваканье.
— Ну, что там еще?.. — процедил Президент.
Закончив разговор, Лютый некоторое время стоял и моргал, плетью уронив руку с сотовиком. Два генеральских страшка устроили за его спиной целую пантомиму. Глава Лиги Колдунов холодно смотрел, с каким злорадством и торжеством энергетические двойники Толь Толича корчат рожи полковнику Выверзневу — расширяют рот, высовывают язык… Наконец Лютый, как ему самому казалось, взял себя в руки и, притушив внутреннее ликование, повернулся к Портнягину.
— Звонила директриса краеведческого музея… — доложил он. — Десять минут назад на музей был совершен вооруженный налет. Зданию нанесен ущерб, чудотворная икона — похищена.
Такое впечатление, что это роковое известие позабавило Президента — и только. С огромным интересом разглядывал он суровое непроницаемое рыло бывшего участкового.
— Чья работа?..
— Гражданки Невыразиновой… Директриса ее опознала… — нехотя выдавил генерал и хмуро покосился на Николая. Ты уж прости, дескать. Дружба-дружбой…
— Хозяйка конспиративной квартиры, — вздохнув, пояснил Африкан. — Тоже из «херувимов»… Я ее как раз собирался задействовать в акции…
Пожимая плечами, озадаченно покручивая головой, Президент вернулся за свой рабочий стол, сел.
— Подробности!.. — негромко потребовал он, прихлопнув тяжелой дланью номер «Краснознаменного вертограда».
— Грабили на пару с дымчатым домовым… — скупо сообщил генерал.
— Анчутка… — понимающе наклонил голову Африкан.
Задумчиво вздернув брови, глава Лиги Колдунов продолжал изучать генерала Лютого. Чувствовалось, что Президент сильно разочарован.
— Толь Толич… — молвил он наконец. — Я не спрашиваю тебя, с какой целью ты хотел накрыть все подполье разом… Но уж коли решил повязать всех — вяжи всех!.. А ты даже этого сделать не смог… Да и с динамитом тогда… Стареешь, Толь Толич, стареешь…
Страшки за спиной генерала прижухли, зато встрепенулись за спиной полковника.
— Что будем делать? — полюбопытствовал Глеб Портнягин, переводя взгляд на Выверзнева.
— Мне кажется, все идет великолепно, — нагло заявил тот и как ни в чем не бывало продолжал: — Честно сказать, в нашем плане меня кое-что тревожило с самого начала… Во-первых: отсутствие внезапности… К блокпосту Африкан выходит, насколько я понимаю, часам к девяти и всю ночь идет в Лыцк с иконой в руках, творя по дороге всяческие чудеса… Поначалу с нашей помощью, а потом уже — своими силами. Ход, конечно, красивый, проверенный: побег Наполеона с Корсики… Но получается, что мы даем противнику целую ночь на то, чтобы опомниться…
— Ну-ну?.. — подбодрил его Президент.
Страшки за спиной полковника возбужденно потерли руки.
— Второе, — невозмутимо гнул свое Выверзнев. — Убедить Баклужино труда не составит — в нашем распоряжении средства массовой информации… Но главная-то задача — убедить Лыцк!
— Короче! — проскрежетал Президент. — Что предлагаешь?
— Африкан должен воскреснуть в Лыцке. Иначе всей нашей затее — грош цена…
— Хм… — Президент задумался, прикинул. — Ну… а как ты это видишь конкретно?..
Если бы не страшки, Портнягин бы и впрямь решил, что план операции обдуман полковником заранее.
— Работаем по сценарию воскрешения царевича Димитрия — то есть на фоне нарастающих слухов, что похоронили не того и что Африкан на самом деле жив… Спасся чудом… В Лыцке сейчас разлив, и несколько населенных пунктов отрезаны от столицы. Там-то, я считаю, в первую очередь и надлежит заняться обработкой общественного мнения… Таким образом мы хотя бы частично вернем Африкану веру избирателей, то есть все ту же чудотворную силу…
— И сколько на это уйдет времени?.. — ревниво вклинился генерал. Лучше бы ему, конечно, пришипиться, но не мог же он смотреть спокойно, как Батяня развивает успех!..
Президент недовольно покосился на генерала — и смолчал.
— Думаю, хватит двух часов с момента начала операции, — спокойно ответил Выверзнев Лютому. — Восстановить благодать в прежнем объеме мы за это время, понятно, не сможем, да этого и не потребуется. Для начала в Лыцке гражданину Людскому надо будет совершить одно-единственное и довольно скромное чудо, а именно: стать на некоторое время незримым для простых избирателей…
Портнягин мыслил… Он видел, что, пытаясь вывернуться из неприятного положения, полковник Выверзнев противоречит сам себе. Если Африкан, согласно сплетне, уцелел после взрыва в Баклужино, то за каким, скажите, чертом ему воскресать в Лыцке? За каким чертом ему вообще воскресать?! Впрочем, это-то как раз меньше всего занимало Президента… Он знал, что сплетня в первую очередь должна быть нелепой — иначе ей просто никто не поверит… Достаточно ли она нелепа — вот что интересовало в данный момент Глеба Портнягина…
Он вопросительно взглянул на протопарторга и, признаться, оторопел. Аура Африкана и впрямь потихоньку наливалась алым зыбким сиянием. Означать это могло лишь одно: граждан Лыцка, верящих в то, что протопарторг жив, становилось с каждой минутой все больше и больше…
Собственно, в чем состоит истинная мудрость? Во-первых, в том, чтобы уяснить себе, куда мы катимся, и, если катимся в нужном направлении, убедить окружающих, будто происходит это исключительно благодаря тебе.
В этом смысле полковник Выверзнев все сделал правильно: предвидел надвигающиеся события и решил, так сказать, в них вписаться. Единственная к нему претензия: немножко опоздал.
Слухи возникли раньше, чем он их начал распространять…
Что же произошло изначально?.. Лыцкая Партиархия не смогла утаить от простых избирателей свое согласие выполнить требования блока НАТО. А людская молва не могла не связать этого позорного факта с гибелью протопарторга, при котором, как известно, Америка боялась Лыцка до судорог, да и богопротивный атлантический блок сидел тише травы ниже воды, а то и наоборот…
То есть к тому моменту, когда Николай Выверзнев только еще собирался изложить свой хитроумный план, в Лыцке вовсю уже выдавали желаемое за действительное: дескать, жив отец наш, вот-вот объявится и задаст кое-кому чертей по первое число… И желаемое становилось действительным.
— Н-ну… я смотрю, обсуждать это уже нет смысла… — промычал наконец Президент. — Африкана мы переправим в Лыцк прямо сейчас… А каким образом туда попадет икона?
— Кто грабил, тот и доставит, — твердо сказал Николай.
— Это… гражданка Невыразинова?.. Хм… А согласится?
— Думаю, да.
Глава 15(начало)
Все скопом, возраст — разнообразный, род занятий — тожеЗначит, так… — сосредоточенно произнес Николай, берясь за шнурок дверного колокольчика. — Говорю — я, а вы вдвоем — на подхвате… Позволь, а где Панкрат?..
— Да внизу задержался… — смущенно отвечал Ретивой. — У подъезда…
Вид у Аристарха был несколько диковатый. Слишком уж много впечатлений обрушилось на него сегодня: заклятие, арест, освобождение… И самое главное — Кученог, переставший заикаться. А также дергаться и кособочиться…
— То есть как задержался? — не поверил Выверзнев. — На дело идем!..
— Одноклассницу встретил… — ошалело глядя на Николая, пояснил Аристарх. — Н-ну… вот и… разговорились…
Выверзнев приглушенно заматерился и прыжками ринулся вниз по лестнице. Выскочил из подъезда — и понял, что, кажется, опоздал. Стройный импозантный брюнет Кученог беседовал с пикантной блондинкой бальзаковского возраста. Точнее, беседу вела она, но, когда выпадала возможность вставить несколько слов, Панкрат делал это с видимым наслаждением.
— Достал он меня своей ревностью, Панечка! — заливалось склочное сопрано. — Развод, и только развод!.. Вчера на пять минут опоздала — я, говорит, тебе нос откушу!.. Да на фиг он мне такой сдался?.. Скажи!..
— Ситуация… — гордый собою, плавно вымолвил Кученог.
На глазах у Выверзнева, продолжая беседовать в том же духе, парочка повернулась и под ручку направилась к скамейке посреди двора. Николай хотел было окликнуть переродившегося Панкрата, но раздумал. Опыт подсказывал Выверзневу, что с Кученогом теперь лучше дела не иметь. Перестав быть уродом, Панкрат утрачивал всякую ценность в глазах контрразведки. Ну зачем ему теперь политика — нормальному человеку?.. Ясно было, как Божий день, что Аристарх Ретивой, при всех своих теплых чувствах к Панкрату, тем не менее вскорости спихнет его и станет главой подполья сам…
Николай круто повернулся и единым духом взбежал на третий этаж.
— Работаем без Кученога… — сказал он Аристарху и, не вдаваясь в подробности, дернул за шнурок звонка.
Хорошо еще, что дверь квартиры номер десять распахивалась вовнутрь, а не наружу: иначе бы Ника с ее манерой открывать каждый раз причиняла гостям серьезные увечья…
— Явились?.. — выпалила она с порога, сверкая глазами то на Песика, то на Аристарха. — Ну и что все это значит?.. Почему я должна, как дура, брать музей на пару с каким-то домовым? Мы как договаривались? Где Африкан? Где Панкрат?..
— Тихо ты, тихо… — сдавленно проговорил Выверзнев и опасливо оглядел лестничную клетку. Столь интригующее начало произвело на Нику определенное впечатление. Быстро пропустив гостей в прихожую, она в свою очередь пристально осмотрела площадку и прикрыла дверь почти бесшумно.
Пройдя в большую комнату, Николай упал в кресло и долго не мог произнести ни слова. Чудотворная стояла в углу рядом с прислоненным к стеночке помповым ружьем. В противоположном углу с очумелым видом переминался взъерошенный домовичок дымчатой масти, явно готовый в случае чего дать тягу.
— Ты хоть сама понимаешь, что натворила?.. — безнадежно спросил Выверзнев.
— А что я натворила?! — немедленно взвилась Ника. — Ни Панкрата, ни Африкана — вообще никого! Стою на крыльце, как дура, одна, в камуфле, с ружьем!.. Жду! Никто не подходит!..
— Да нельзя… нельзя тебе было брать эту икону!
— Почему нельзя?.. А это что в углу стоит?..
— Нет, я не могу… — простонал Николай. — Аристарх, ну хоть ты ей растолкуй!..
— А как это я растолкую? — испуганно сказал Аристарх. — Ты же сам говорил, что данные секретны…
Отменно сказано! Можно было побиться об заклад, что после таких слов Ника выпотрошит обоих, но до истины докопается… Так оно и случилось. Уже через несколько минут совершенно измочаленный Николай Выверзнев сидел в кресле, уронив лицо в ладони, и старческим бессильным голосом излагал все как на духу:
— Наша сотрудница…
— Ах, ваша сотрудница?..
— Да… наша сотрудница… должна была взять чудотворную икону и выйти к блокпосту… А у баклужинских пограничников задание: попытаться ее задержать… но при виде иконы все они падают ниц… по команде…
— Прелестно!.. Значит, как выкрадывать икону — так я, а как падать ниц — так перед ней?..
— На лыцкой стороне все тоже падают ниц…
— Ах, и на лыцкой тоже?..
— Да… К мосту сбегаются толпы комсобогомольцев… Ну, в смысле, наши люди в комсобогомоле, а там уже все прочие… Сопровождаемая толпой, сотрудница идет с иконой в Лыцк…
— А почему не я?!
Ахнула тишина. Выверзнев и Аристарх, глядя на разъяренную Нику, слегка отшатнулись. Анчутка наполовину ушел в стену.
— Да потому что я тебе запрещаю! — опомнившись, рявкнул Выверзнев.
Собственно, с этого момента операцию можно было считать начавшейся…
Приблизительно в то же самое время или даже чуть пораньше того в служебное помещение чумахлинского блокпоста ворвался разъяренный кряжистый отрок в бронежилете поверх пятнистого комбинезона.
— Пристрелю падлу!.. — кровожадно пообещал он.
— Какую?.. — с интересом спросили у него, прекращая чистить оружие.
— Какую-какую!.. Хренопятую! Лезет и лезет за шлагбаум! Вышвырну — опять лезет!..
— А чего это он?
— Чего-чего… Африкан его перед смертью проклял, а наши расколдовать не могут!.. Теперь вот к мавзолею рвется — в Лыцк…
— А как проклял-то?..
Отрок хотел снова заругаться, но вместо этого взгоготнул, повеселел и ясными простыми словами сообщил товарищам по оружию, как именно покойный протопарторг проклял стащившего ботинки воришку и что у того выросло на пятке…
— Да гонишь!.. — усомнился кто-то.
— Не веришь — поди посмотри…
Несчастный сидел понурясь на обочине метрах в двадцати от шлагбаума. Правая нога была замотана тряпицей.
— Здорово, контрабандист… — приветствовал его один из подошедших. — Давай показывай, чего ты там без пошлины в Лыцк провезти хотел… Декларацию заполнять будем…
Калека затравленно посмотрел на балагура и не ответил.
— Показывай давай, а то обыщем… — Погранец слегка повысил голос.
— На, обыскивай! — остервенело бросил калека и ткнул в воздух спеленутой пяткой.
Пограничники с несколько оскорбленным видом отодвинулись и заложили руки за спину.
— Гля, обиделся!.. — с удивлением сообщил один другому.
— Жрать охота… — злобно сказал калека. — С утра не жрамши…
Сторговались за буханку хлеба и банку тушенки. Обиженный Африканом бедолага размотал тряпицу и выставил половозрелую пятку на всеобщее позорище. Потом, не обращая внимания на жизнерадостный гогот погранцов, накинулся на жратву. Утолив первый голод, вскинул голову и заметил, что народу вокруг поприбавилось.
— Так! — решительно сказал он, вновь пеленая ступню. — А вы куда, на халяву? Ишь, деловые…
— Сколько за погляд? — ухмыляясь, осведомился огромный шофер следующего за бугор фургона.
— Червонец, — отрубил калека, кладя перед собой кепку. Еще раз осмотрел толпу и, заметив миловидное девичье лицо с наивно распахнутыми глазами, добавил сурово: — С баб — четвертак!..
Машин у моста скопилось в тот день много. В кепку летели алые червонцы с профилем Нехорошева и радужные четвертаки, где старый колдун Ефрем был изображен вполоборота. Затем уникумом заинтересовались интуристы — и в кепке зазеленело.
Озадаченно помаргивая, страдалец пересчитал выручку, как вдруг сообразил, что за такую сумму он запросто может нанять любого контрабандиста и без проблем переправиться на тот берег. Огляделся. Облака над лыцкой стороной уже розовели и золотились, отражаясь в перламутровой наклонной поверхности Чумахлинки. Вдали в недвусмысленной близости от нейтральных вод болталась моторка известного браконьера Якоря. Сам Якорь беседовал с кем-то, уцепившимся за борт, — должно быть, с водяным… Потом дернул тросик стартера — и лодка двинулась к баклужинскому берегу. За клиентом поплыл…
Калека еще раз заглянул в лежащую перед ним кепку — и поймал себя на мысли, что за кордон его уже как-то не тянет. Здесь-то все-таки какая-никакая, а Родина…
Середина и конец мая для маломерного флота время сложное. Впрочем, другого флота на Чумахлинке и не водится… Мало того, что разлив, а тут еще чехарда с календарями! То в одну сторону поверхность наклонена, то в другую… Сколько из-за этого моторок каждой весной опрокидывается — лучше не считать…
В Баклужино воду уже неделю как подобрало, а в Лыцке она только-только еще собирается пойти на убыль — застоялась в низинах и оврагах, подернулась пленкой, как глаз курицы…
Паспорт у Якоря был баклужинский, поэтому в светлое время суток он в территориальные лыцкие воды старался без нужды не соваться. В тот самый час, когда над левобережьем начинает розоветь и золотиться закат, а правобережью еще хоть бы хны, за кормой плеснуло не по-рыбьи, затем на борт легла пятерня с перепонками — и показалась лягушачья морда размером чуть меньше человеческой. Глаза — как волдыри.
— Ну и чего?.. — лениво спросил Якорь.
— Да за тобой послали… — простуженно, с хрипотцой отвечал речной житель.
— А чего надо?.. — все так же равнодушно осведомился старый флибустьер речных затонов.
— В Лыцк кое-кого переправить…
— Обождут… — обронил Якорь. — Стемнеет — тогда…
— Не! Не обождут… — сказал водяной. — Велено: прямо сейчас…
Якорь потянулся.
— Слышь, Хлюпало… — поинтересовался он через зевок. — А хочешь, гребень на дембель подарю? Бороду расчесывать…
В следующий миг лодка резко накренилась, и контрабандист едва не вошел торчмя головой в пологий скат реки.
— Ты чего?! — заорал он. — Шуток не понимаешь?..
Лягушачий рот распялился ширше прежнего.
— Не-а!.. — хрипловато и глумливо отозвался Хлюпало. — И те, что тебя ждут, — тоже…
— А кто ждет?.. — малость ошалев, спросил Якорь.
— «Херувимы» ждут… Погранцы ждут… Президент…
— Какой еще, в жерлицу, Президент?..
— Какой-какой… Портнягин!
— Да поплыл ты… куда подальше!.. — пробормотал Якорь, но мотор все-таки запустил…
Черт его знает, Президент — не Президент, но народ на берегу скрытого от посторонних глаз затончика собрался и впрямь крутой. Заплатили столько, что Якорь поначалу глазам не поверил. Правда, предупредили: лучше сам утони, а клиента — доставь. Сказали, где высадить, сказали — встретят… А когда Якорь заикнулся, что хорошо бы до сумерек подождать — успокоили: мол, никто ничего не увидит и не услышит… Стало быть, колдуны…
Клиент оказался грузным, лысым и бородатым. Одет в рясу. Не иначе — шпион…
— Слышь, — сказал ему Якорь, присмотревшись. — А ведь я тебя уже однажды в Лыцк переправлял… Понравилось, что ли?..
* * *Правый берег был еще позолочен закатом, а по левому уже воровато крались сумерки лиловых денатуратных тонов, когда баклужинцы внезапно и без каких-либо видимых причин подняли заставу в ружье. С недоумением и тревогой наблюдали пограничники Лыцка за странными действиями противника. Такое впечатление, что их баклужинские коллеги с минуты на минуту ожидали нападения со стороны Чумахлы — из глубины своей же собственной территории.
Дальше началась и вовсе какая-то загадочная чертовщина. На шоссе загремели взрывы. Вне всякого сомнения, кто-то с боем прорывался к мосту. Неистово полосовали прожектора, слышались надсадные команды… Затем суматоха перекинулась на левый берег. Неизвестно откуда взявшиеся толпы молодых и не слишком молодых граждан Лыцка хлынули на шоссе, заполнили терминал, проникли к шлагбауму. От них-то и стало известно, что комсобогомолка Ника в одиночку средь бела дня грабанула краеведческий музей в Баклужино, похитила чудотворный образ Лыцкой Божьей Матери и теперь направляется, осененная благодатью, прямиком к блокпосту…
Начальник лыцкой заставы попробовал связаться со штабом, но пока связывался, на шоссе в скрещении прожекторных лучей показалась одинокая стройная фигурка в черной прекрасно сидящей рясе. Видно было, как, не в силах противиться чудотворной силе иконы, пятятся и, роняя оружие, повзводно простираются ничком поганые пособники колдунов. Шлагбаумы поднялись сами собой…
Единственный человек на баклужинской стороне, не павший ниц и не пустившийся наутек, сидел на обочине, выставив перед собой босую ступню, и оцепенело смотрел, как шествует мимо большеглазое существо в черной рясе и с иконой в руках.
Поравнявшись с убогим, Ника вдруг остановилась и, видимо, по наитию навела на него чудотворный образ… Лишь тогда бедняга сообразил, что давно уже пора удирать. Вскочил — и стремглав кинулся прочь, припадая на правую ногу и стараясь касаться покрытия лишь кончиками пальцев… Однако не удержался и с маху ступил на асфальт всем весом. Повалился, обмер в ожидании боли… Потом, отказываясь верить в случившееся, сел, ощупал пятку. Пятка была как пятка — без каких-либо излишеств…
Ошалело перевел глаза на удаляющуюся по мосту Нику… Это уходило счастье: безбедные сытые дни, шорох зеленых кредиток в кепке и — чем черт не шутит! — благосклонность какой-нибудь состоятельной натуралки, уставшей от натурализма…
— Да чтоб тебе пусто было!.. — плачуще выкрикнул он, грозя кулаком вослед чудотворице. — Ведь только-только жить начинал!..
Коньяк «Старый чародей» чумахлинские виноделы гнали в основном на экспорт.
— Вмажем!.. — решительно сказал Выверзнев, разливая по трем стопкам благородную влагу. — За удачу!.. Без нее нам сегодня — аминь…
Дело происходило в бывшем кабинете Толь Толича.
— Кому удача, а кому… — Полковник Лютый не договорил, скривился и безнадежно махнул рукой. Сильно переживал…
— Толь Толич… — укоризненно молвил Николай. — Ну ты что, Кондратьича не знаешь?.. Разжалует сгоряча, потом снова пожалует… при случае… — Он взглянул на часы. — Однако они уже там к мосту подходят… Матвеич!.. С чудесами точно проколов не будет?..
Матвеич принял стопку без закуски, пожал мятыми плечами и возвел скучающие глаза к потолку — то ли прикидывая, то ли дивясь наивности начальства. Когда же это у Матвеича проколы были?.. Тем более с чудесами…
Лежащая на краю стола трубка сотового телефона верещала ежеминутно. Стопку до рта не давала донести.
— Слушаю… Входят на мост? Как там Ника держится?.. А, черт! Ну не может без отсебятины!.. Ага… Наши пали ниц… А лыцкие?.. Тоже?.. Кто стрелял?!
Лютый и Матвеич пристально взглянули на Выверзнева. Тот дослушал и с загадочным видом отложил трубку на край стола.
— Лыцкий погранец пальнул с перепугу… — в недоумении, словно бы не зная, как относиться к такой новости, сообщил он. — Тут же и затоптали… Слава Богу, промазал…
Поднял непригубленную стопку, но до рта опять донести не сумел.
— Да чтоб тебя! Слушаю! Так… То есть вы уже в столице? Ах, даже на площади?.. Быстро… А, на джипе добрались? Ну, с Богом, ребята, с Богом!..
Вновь сменил трубку на стопку, но на этот раз поступил мудрее — сначала выпил, а потом уже поделился новостью:
— Африкан — в Лыцке. Стал в очередь к мавзолею…
— Зримый?.. — ворчливо спросил Лютый.
— Пока — да…
— Не узнают его?..
— Н-ну, в крайнем случае подумают, что похож. Прикрытие у него вроде надежное — всех тамошних агентов подняли… Давайте-ка еще по одной… для успокоения нервов…
Проводив Лютого и Матвеича до дверей кабинета, временно исполняющий обязанности шефа контрразведки Баклужино Николай Выверзнев хотел вернуться к столу, когда из стены вышел вдруг дымчатой масти домовой с конвертиком в правой лапке.
— Вовремя… — сварливо заметил полковник. — Ну так что с тобой делать будем, а?.. Клювом щелкаешь, Лютому стучишь… Африкана из-за тебя чуть не замочили…
— Батяня! — испуганно пискнул домовой. — Это же не он! Это я!..
Николай всмотрелся. Перед ним, взъерошив шерстку, стоял и опасливо протягивал конвертик вовсе не Кормильчик, а любимец Африкана Анчутка.
— Та-ак… — озадаченно протянул Выверзнев, принимая из замшевых пальчиков неправедную мзду. — А я-то, признаться, думал, ты с Африканом в Лыцк отправишься… Хотя да!.. Ты же сам оттуда бежал… А что с Кормильчиком?..
— Завили Кормильчика! — ликующе известил домовенок. — Всей диаспорой завивали! И бантик привязали… голубенький!
— Давно пора… — проворчал Выверзнев, бросая конверт в ящик письменного стола. — А братва, значит, тебя в главари выбрала?..
— Батяня… — укоризненно мурлыкнул Анчутка, и замшевые пальчики его слегка растопырились. — Ну ты сам прикинь…
Николай глядел на него с интересом и прикидывал, каким же авторитетом должен пользоваться домовой, на руках Африкана пересекший границу по воде, аки посуху, отбившийся от Ники и ограбивший с ней на пару — жутко молвить! — краеведческий музей… Да, это лидер. Это легенда… Живая легенда…
— Ну что ж… — задумчиво молвил Батяня. — Верной дорогой идешь, Анчутка…
Глава 15(окончание)
Все скопом, возраст — разнообразный, род занятий — тожеДень клонился к вечеру. Над Лыцком подобно знаменам реяли алые облака с золотой бахромой. Победно реяли…
Партиарх Порфирий стоял у окна своей высотной кельи и смотрел вниз, на мавзолей Африкана. Толпа еще не рассеялась, но упорядочилась. По площади вилась Чумахлинкой нескончаемая очередь к безвременно почившему протопарторгу. Была она как бы вся черна от горя, поскольку многие пришли в рясах. Там, внизу, наверняка творились неслыханные доселе чудеса. Будучи первым ясновидцем страны, Партиарх отчетливо различал ало-золотое лучистое сияние над мавзолеем.
Несколько раз Порфирию мерещилось, будто в очереди стоит сам Африкан, чего, конечно, просто не могло быть. Долго, ох долго будет он еще мерещиться Партиарху…
Явился с докладом озабоченный митрозамполит Питирим. Партиарх принял его, стоя у окна, — даже не стал влезать на свое возвышенное кресло, настолько был удовлетворен видом осененного благодатью мавзолея.
— Как там Дидим? — не оборачиваясь, с затаенной грустью спросил Порфирий.
— Сперва упрямился… — сокрушенно сообщил молоденький нарком инквизиции. — А как растолковали, что все это не во зло, а во благо, — тут же и подписал… Теперь вот покаянную речь разучивает…
— А самозванец?.. Ну, тот, который в Баклужино…
Питирим тихонько покряхтел, и Порфирий оглянулся. Верткое личико митрозамполита выглядело удрученным.
— Упустили, что ли?
— Хуже… — признался Питирим. — Сидит в баклужинской контрразведке.
— Сам сдался?
— Нет, захватили… На пять минут раньше нас успели…
Однако даже это прискорбное событие не смогло расстроить Партиарха.
— Думаешь, Портнягин отправит его в Гаагу?.. Вряд ли… Там ведь скорее всего решат, что он им двойника подсунуть хочет… Нет-нет… Портнягин, конечно, мерзавец, но отнюдь не дурак… У тебя все?
— Нет, к сожалению… — сказал, как в прорубь шагнул, Питирим. — Все-таки подгадил нам напоследок протопарторг!.. Выяснилось, что он планировал выкрасть из музея чудотворный образ Лыцкой Божьей Матери (митрозамполит перезвездился) и с ним вернуться в Лыцк…
— Что ж, это неглупо, — после краткого раздумья признал Партиарх. — Вернуться героем… А героев сразу не убивают — сначала чествуют… Но его же, ты говоришь, арестовали?..
— Арестовали… — со вздохом подтвердил Питирим. — И его, и подпольщиков… А одна фанатичка (по слухам, любимица Африкана) осталась на свободе… В шестнадцать тридцать пять она ограбила музей самостоятельно. А полчаса назад вышла к блокпосту и прорвалась на нашу сторону…
— С иконой? — отрывисто уточнил Партиарх.
— С иконой…
Порфирий насупился и все-таки вернулся за стол. Взъерзнул на высокое сиденье, огладил столешницу… Последнее известие было самым неприятным. Во-первых, если икона возвращается в Лыцк, то одной претензией к Баклужино становится меньше… А во-вторых, как-то это все сразу осложняет международную политическую обстановку… Впрочем, есть тут и положительные стороны: восторг трудящихся, например… А то, стоило с НАТО договориться, сразу брожение какое-то завелось в народе…
— Но она точно не агент Портнягина?
— Скорее всего нет… Слишком уж засвечена…
— А что Баклужино?
— Требует выдачи.
— Чьей?
— Обеих…
Партиарх подумал, вздохнул.
— Перебьются! — решил он. — Божью Матерь не выдадим!.. Фанатичку? Н-ну, эту можно… Со временем… Что там сейчас происходит? Я имею в виду — на границе…
— Народ сбежался… — уныло сообщил митрозамполит. — Всей толпой идут в Лыцк, несут икону… К утру будут здесь.
И к утру они были там. Однако слухи о возвращении в Лыцк чудотворной иконы и об отважной комсобогомолке с победным именем Ника достигли столицы куда раньше самой процессии… Задолго до рассвета все улицы, прилежащие к главной площади, были вновь запружены народом. Многие плакали от счастья.
С первыми лучами солнца людское скопище всколыхнулось и зашумело. Пытаясь очистить дорогу шествию, попятились — и задавили еще четверых старушек в придачу к тем пятерым, что были задавлены вчера.
Это был звездный час Ники Невыразиновой. В черной рясе и алой косынке, с чудотворным образом в руках, ступила Ника на площадь. Глаза художницы пылали. Наконец-то она удостоилась такой встречи, какую заслуживала! Толпы склонялись перед ней в благоговении. Хотя, конечно, не столько перед ней, сколько перед иконой, однако многие, сравнивая чудотворный образ с большеглазым лицом Ники, не могли не отметить определенного сходства. (Между нами говоря, ничего удивительного: копиист, выполнявший в свое время тайный заказ Портнягина, был близко знаком с Невыразиновой.)
Толпа раздалась, образовав узкий прямой проход к мавзолею Африкана. И по этому-то проходу Ника приблизилась к приземистому, но тем не менее величественному сооружению.
Лыцкие Чудотворцы (все Политбюро в полном составе) стояли на первой ступеньке. На третьей, вознесшись над остальными, стоял один Порфирий. Выше, по сторонам от прямоугольного, заполненного чернотой проема, располагались только замершие навытяжку часовые.
Обеими руками Ника воздела икону — и тут произошло то, о чем жители православного социалистического Лыцка долго еще будут впоследствии рассказывать внукам и правнукам.
Негромкий, но мощный вздох прокатился над толпой, и трудно было сказать: сама ли толпа ахнула, или же все-таки звук этот донесся из мавзолея. Затем в наступившей тишине послышались шаркающие шаги, и из темноты проема косолапо ступила на свет Божий знакомая до слез сутулая грузная фигура, облаченная в старую просторную рясу с бурыми подпалинами… С недовольным видом внезапно разбуженного Африкан оглядел простирающуюся у ног бесконечную брусчатку голов…
Запоздало почуяв беду, Партиарх Порфирий обернулся — и, к ужасу своему, встретился глазами с протопарторгом. Страшная пауза длилась секунду, а то и две. Наконец сердце Партиарха не выдержало — и он черной тряпкой опал на свежеуложенные мраморные плиты…
Толпа взревела. Агент баклужинской разведки, следивший за происходящим с крыши одного из домов, торопливо набрал номер сотовика, хитро приконтаченного к взрывному устройству. Рев людской был настолько оглушителен, что грохота не услышали. Медленно и беззвучно мавзолей за спиной протопарторга как бы провалился сам в себя.
В недоумении Африкан посмотрел на тело Порфирия, потом — на часового. Часовой стоял без сознания… Перевел взгляд на Нику. Та шла прямо на воскресшего протопарторга, протягивая чудотворный образ.
Он принял икону — и в этот миг не только ясновидцы, но даже простые избиратели узрели, как возникло и взмыло до небес зыбкое золотисто-алое сияние. Благодать помножилась на благодать, аура — на ауру…
Вне всякого сомнения, это была самая блестящая операция баклужинских спецслужб, проведенная за границей.
Хотя, если вдуматься, в чем их заслуга-то?.. Произошло неизбежное. После сговора с блоком НАТО Партиарх Порфирий сам напросился на роль Бориса Годунова. Шепотки о том, что из-под развалин «Ограбанка» извлекли вовсе не Африкана, а какое-то совершенно постороннее тело (зря, что ли, урну хоронили вместо мумии!), поползли еще во время траурной церемонии. Заставляла задуматься и поспешность погребения… Словом, народ уже тогда был морально готов ко второму пришествию протопарторга. А когда народ бывает готов к чему-нибудь морально, это что-нибудь неминуемо сбывается.
Даже если бы Африкан не встретился с Глебом Портнягиным и не воспользовался помощью баклужинской контрразведки, аура так или иначе налилась бы вскоре алым сиянием и погнала его в Лыцк все с той же иконой в руках…
Кое-кто скажет: ну а если бы Анчутка промахнулся, метнув барабашкой в убийцу? Если бы, короче, застрелили Африкана?.. Да воскрес бы как миленький!.. Коли верит народ, что Африкан жив, — стало быть, жив. И не фиг тут мудрствовать!..
Ладно. Предположим: убили — и не воскрес! Все равно ведь тут же найдется кто-нибудь похожий! Или даже непохожий — такое тоже бывало… По большому счету: разница-то в чем?.. Лжедимитрий Второй действовал нисколько не хуже Лжедимитрия Первого…
Обыватель, разумеется, ужаснется, ахнет: «Как это никакой разницы? Человека-то — нет!» Но на то он и обыватель, чтобы сходить с ума по пустякам и задавать совершенно вздорные вопросы. Ну, скажем: «Почему должен погибнуть обязательно я?..» И никак его не убедишь взглянуть на это дело с государственной точки зрения…
Да, но если все прекрасно осуществилось бы само собой, то зачем понадобились Выверзневу эти лишние хлопоты: вводить в действие Нику, взрывать мавзолей?.. То есть как это «зачем»? Как это «зачем»?.. А звание генерал-майора?.. А кресло шефа баклужинской контрразведки?.. Поймите вы наконец: свержение Партиарха Порфирия было лишь средством! А истинной-то целью операции, как ни крути, было свержение Толь Толича!..
Африкан не обманул подельника. Да он и не собирался его обманывать. Очередная беседа Глеба Портнягина со специальной комиссией ООН должна была произойти в десять утра в кленовом зале Президентского Дворца. Полдевятого протопарторг прибыл с иконой на заброшенный комплекс ПВО. Из шести изделий лишь одно — хотя бы в общих чертах — напоминало ракету. Его-то и взгромоздили на пусковую установку, и отступив, сокрушенно покачали головами. Особенно удручающе смотрелись дыры в обшивке — результат прошлогодних учений, когда сгоряча пытались перегрузить изделие, не дождавшись полной остановки гироскопов. Бешеные волчки выскочили наружу и наделали много бед, прежде чем армейский митрозамполит сообразил смирить их молитвой…
Выбирать, однако, не приходилось… Да и время поджимало. Разом и кропили, и освящали, и красили… Понятно, что без накладок не обошлось: заодно освятили художника-шрифтовика, что ползал по корпусу изделия, нанося на него надпись: «Лыцк — не сломить!» Закончив работу, бедолага сломал кисточку, опрокинул краски — и ушел в монастырь. А двое прапорщиков, опрометчиво сунувшихся под кропило, тут же, не сходя с места, покаялись в лихоимстве и потребовали над собой трибунала…
К десяти подготовка была закончена. Африкан вынул трубку сотового телефона и набрал номер Глеба.
— У меня все готово… Пускать?
— Талан на гайтан… — растроганно отозвался Президент, и у протопарторга защемило сердце… Повеяло юностью. Именно эти слова произнес Глеб Портнягин той давней весной, когда они вдвоем остановились в нерешительности перед железными дверьми продовольственного склада… Ровно в десять был произведен пуск изделия. Понятно, что в обычных условиях далеко бы оно не улетело… Но в данном случае слишком многие были заинтересованы в удачном старте. Осененная благодатью и направляемая с земли идеологически, ракета покувыркалась со свистом и грохотом в воздухе, затем выровнялась и стремительно ушла в сторону Баклужино… Над Чумахлинкой, черт его знает с чего, вырубился жидкостный реактивный двигатель. Либо забилась какая-нибудь трубка, либо кончилось топливо, а может, иссякла благодать…
Но это уже было несущественно… Серебристую, остроносую, оперенную палочку эстафеты дружно приняла вся Лига Колдунов. Подхваченный коллективным заклинанием неслыханной мощи, очарованный реактивный снаряд, при полном отсутствии бортовых приборов, узрел цель и ринулся к ней неведомо на чем…
Как и предсказывал вчера Глеб Портнягин, угодил он точно в шпиль. Попадание было исключительным. Пронзив перекрытия, ракета с грохотом просунула рыло прямиком в кленовый зал, словно бы желая полюбопытствовать: «А чем это вы здесь, господа хорошие, занимаетесь?» Взрываться в ней, разумеется, было нечему, и все-таки без жертв не обошлось. Мистера Джима Кроу (того самого негра преклонных годов) ударило куском штукатурки с потолка, а у длиннозубого англосакса, как это принято у них за границей, отшибло память…
И самое главное — на любопытном носу ракеты, начертанное крупными алыми буквами, пылало гордое слово: «Лыцк…» Остального можно было не читать…
Мир содрогнулся. Десантный вертолетоносец «Тарава» вновь вошел в Щучий Проран. Блок НАТО заявил, что намерен нанести ракетно-бомбовый удар по Лыцку немедленно — благо разведка целей была проведена заранее. Все же предъявили для приличия очередной ультиматум. В ответ Партиарх Всего Лыцка Африкан, сменивший скончавшегося от острой сердечной недостаточности Порфирия, с присущей ему дерзостью заявил, что сам выйдет навстречу поганой палубной авиации США. Чтобы легче было целиться…
В Лыцке, как, впрочем, и в Баклужино, объявили повышенную боевую готовность, разослали повестки рядовым и офицерам запаса. В Чумахле срочно подняли по тревоге силы гражданской обороны и привели в исполнение давнюю угрозу относительно мобилизации домовых.
Старший лейтенант Павел Обрушин (для друзей и начальства — просто Павлик) был срочно откомандирован в Чумахлу — как крупный специалист по домовым, коловертышам и прочей городской нечисти. Угрюмый и долговязый, он сидел на положенной набок табуретке посреди актового зала, откуда вынесли зачем-то всю мебель, и проводил инструктаж:
— Значит, повторяю… Американцы объявили, что ровно в три часа начинают бомбардировку Лыцка. Но!.. Повторяю, но!.. Возможно, что это — умышленная дезинформация… То есть бомбардировка может начаться на час раньше, на час позже, а может и не начаться вообще… Пусть это вас не огорчает и не радует… Рано или поздно она начнется… Не сегодня — так завтра…
Разношерстные чумахлинские домовые смирно сидели на корточках вокруг инструктора. Слушали, затаив дыхание, и боязливо лупали глазенками.
— Ваша задача… Разойтись по домам и быть там предельно внимательными… Предельно!.. Если вдруг почувствуете, что вашему дому грозит опасность (в данном случае разрушение), немедленно известите хозяев и старшего по званию. Ни в коем случае не пытайтесь своими силами сбить крылатую ракету с курса или отразить ее каким-либо другим способом. Даже если это у вас получится, ракета наверняка попадет в дом соседа, откуда мы уже эвакуировать жильцов просто не успеем… Что?.. Вопрос?.. Кто там ручонку тянет?..
Из пушистой толпы встал невзрачный лопоухий трехцветка, с которым старший лейтенант беседовал вчера утром относительно Африкана, и, запинаясь, спросил:
— А… почему американцы будут нас… бомбить?..
— Повторяю… — процедил Павлик. — Для особо тупых… Бомбить нас американцы не будут… Они будут бомбить Лыцк… Но!.. Крылатая ракета, хотя и считается весьма высокоточным оружием, все равно может случайно… Понимаете? Случайно!.. промахнуться и угодить не туда…
— А… почему она так… может?..
— Да потому что ладан гремлинам не фиг было продавать!.. — не выдержав, рявкнул Павлик. — Наркобароны хреновы!..
Закончив инструктаж и распустив мобилизованную нечисть по домам, старший лейтенант Павел Обрушин поднялся с табуретки, поставил ее как следует и, подойдя к распахнутому настежь окну, оперся на подоконник. Актовый зал штаба гражданской обороны располагался на четвертом этаже, и вид с этой высоты открывался широкий. Внизу из зелени садов выступали крыши частного сектора. Чуть поодаль лежали пыльные развалины двух окраинных кварталов, подвергнутых недавно лыцкими варварами жестокому артобстрелу… Еще дальше сверкала и ершилась Чумахлинка, а на том ее берегу… Павлик выпрямился и досадливо мотнул головой — как бы стряхивая комара, умыслившего сесть на правое ухо.
На том берегу чешуйчато сверкающей Чумахлинки шевелилась огромная толпа. Но даже не это поразило Павлика. Выпускник колледжа имени Ефрема Нехорошева, дипломированный колдун, он ясно различал взмывающее в зенит зыбкое ало-золотое сияние, осеняющее народ. Коллективная аура… Такое явление обычно возникает во время молебнов, митингов, погромов и прочих массовых проявлений единомыслия. На погром не похоже. Стало быть, либо митинг, либо молебен…
Средоточие сияния, несомненно, приходилось на грузного невысокого человека в просторной рясе, стоящего впереди всех с иконой в руках… Вот оно что! Значит, не шутил Африкан, когда заявил, что сам выйдет навстречу крылатым ракетам. Фанатик — он и есть фанатик!.. (Павлик был возмущен до глубины души.) Людей-то зачем привел? Сколько их там? Тысяч десять? Нет, больше… Двадцать, тридцать… И все почему-то с разинутыми ртами… Поют, что ли?..
Павлик торопливо пробормотал заклинание и прислушался.
Кипит наш разум возмущенный… — пели на том берегу.
Ну, естественно… Кстати, ало-золотистая вздымающаяся до небес аура и впрямь вскипала благородной яростью, раскаляясь кое-где добела…
Уловив краем глаза движение по эту сторону Чумахлинки, Павлик заставил себя оторваться от завораживающего зрелища и взглянул на шоссе. Там в направлении блокпоста на приличной скорости шли две машины: черный лимузин и чуть по-отставший джип с охраной. Неужели Президент?.. Куда это его понесло?..
Додумать Павлик так и не успел… Лежащая в развалинах окраина Чумахлы вспучилась грязным облаком, а долю секунды спустя пришла громоподобная ударная волна. Ладно еще окно, у которого стоял инструктор, было распахнуто — в двух соседних вылетели стекла. Сады взбурлили, с одной из крыш сдуло пару листов шифера. Воздух потемнел от взметнувшегося с земли сора…
Остается лишь поражаться, насколько грамотно старший лейтенант Обрушин провел инструктаж… Бомбардировка Лыцка началась раньше назначенного срока и именно с промаха.
Как только Портнягину доложили, что на противоположном берегу Чумахлинки собралась неслыханно огромная толпа, он тотчас прервал экстренное заседание Лиги Колдунов и, не теряя ни минуты, выехал к месту грядущих событий. Зачем?.. А в самом деле — зачем? Что за нужда? Все счеты были сведены, итоги подбиты. Африкан честно запустил ракету по его дворцу, а больше никто ни о чем не договаривался…
Искать разумные объяснения этой странной эскападе Глеба Портнягина бесполезно. Потому что единственной ее причиной был страх. Страх за кореша…
Неужели у него и впрямь хватило глупости выйти навстречу палубной авиации США? На что же он рассчитывает? На то, что в толпу стрелять не будут?.. Ну разумеется, не будут!.. Будут стрелять в Африкана, а за остальных потом в крайнем случае извинятся…
На повороте к блокпосту Президент приказал остановить машину и с несвойственной себе поспешностью выбрался наружу. И именно в этот миг крылатая ракета угодила в руины частного сектора…
— Глеб Кондратьич! — цепляясь за рукав пиджака, истошно, по-бабьи заголосил референт. — Нельзя вам здесь быть!.. Опасно!..
Движением локтя Портнягин стряхнул его с рукава, но сзади уже набегали мордовороты из охраны… Пришлось обездвижить всех одним заклинанием.
На округу тем временем лег тяжкий шепелявый гул турбин. Над поймой, содрогая и морщиня гладь заливных лугов, хищно и лениво разворачивалось «крыло» американских самолетов.
Убийцы!.. Портнягин ненавидел их. Ненавидел эти акульи оскаленные рыла, эти черно-желтые стабилизаторы, ненавидел сиплый тупой звук двигателей… Ибо там, на левом берегу Чумахлинки, среди огромной вдохновенно поющей толпы стоял с иконой в руках единственный близкий ему человек… — Заклятие… — вкрадчиво шепнул некий внутренний голос (возможно, болтунец). — Наложи на них заклятие… Ты глава Лиги…
Какой соблазн!
«С ума сошел? — мысленно прикрикнул Президент. — Тут же все выплывет наружу!..»
— Ты про черные ящики?.. — глумливо осведомился все тот же шепоток.
«Я про гремлинов! Ящик, допустим, смолчит, но гремлины-то молчать не станут!..»
Портнягин не выдержал и зажмурился, но даже это ему не помогло. Вспышка в небе на миг затмила солнце. Веки как бы истаяли, став желто-розовыми и почти прозрачными. А потом по округе словно хватили огромным тугим кулаком — блуп!.. Звук был настолько плотен и упруг, что воспринимался чуть ли не осязательно.
Глеб сделал над собой усилие и открыл глаза, нечаянно подгадав мгновение, когда в небе полыхнула еще пара таких же ослепительных вспышек — и по округе уже хватили не одним, а двумя кулаками сразу.
Осененная золотисто-алым сиянием толпа на том берегу стояла невредимая. Зато в вышине над почерневшей Чумахлинкой вздувались несколько белых шаров с темными прожилками. Из густого молочного дыма, беспорядочно кувыркаясь, выплывали черные обломки. Это, не устояв перед чудотворной силой иконы и благородной яростью лыцкого народа, взрывались в воздухе штурмовики шестого флота США…
Президент стоял оцепенев.
— Дружище… — еле слышно выдохнул он.
На столь щедрую благодарность Глеб даже и не рассчитывал. Нет, не обломки — золотой дождь падал на Баклужино: займы, инвестиции, гуманитарная помощь… Вступление в НАТО, черт побери!..
И этот дурак еще собирался выйти в тираж! Чуть ли не сам в Гаагу просился!..
— Нет, дружище… — сдавленно произнес Глеб Портнягин, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. — Мы еще с тобой повоюем…
С каким наслаждением перевешал бы я всех политиков, не будь это политической акцией!
Но знаешь ли, чем сильны мы, Басманов?
Не войском, нет, не польскою подмогой,
А мнением: да! мнением народным.
Кого только нету на Руси — колдуны-демократы, митрозамполиты, комсобогомольцы. И у каждой своей нечисти. У кого — заморские гоблины, у кого — родные домовые.
Домовым на Руси всегда жилось несладко, но бедняге Анчутке пришлось уж настолько солоно, что порешил он бежать за кордон. Короче, эмигрировать. В сомнительной компании протопарторга Африкана, невинной жертвы гнусных политических интриг.
Но… попали наши беженцы из огня да в полымя. За кордоном-то — дела еще почище. Тут вам и криминальные местные домовые, балующиеся на досуге рэкетом, и нахальные гремлины на крутых «шестисотых», и лихая террористическая организация «Ограбанкъ». А Африкана так и просто считают засланным спецагентом. Но несмотря ни на какие вражьи происки, все непобедимее реет над протопарторгом, как гордое красное знамя, таинственная алая аура…
Глава 1
А вот любопытно, жилось ли когда-нибудь сладко русскому домовому? Ой, нет… Разве что до Крещения Руси, но о тех замшелых временах никто уже и не помнит — столько даже домовые не живут.
При царе попы зверствовали: нагрянет гривастый с кадилом, всю избу ладаном отравит, углы святой водой пометит — из вредности, а от нее шерстка портится и сила пропадает… Спасибо советской власти: постреляли извергов, посажали, а те, что убереглись, тихие стали, безвредные. Ну, думали, заживем… Куда там! При Луначарском-то оно вроде бы и ничего было, а вот как передали всю нечистую силу из Наркомпроса в НКВД — мать моя кикимора! Такое началось! До сих пор совестно: хозяев, бывало, сдавать приходилось…
Ничего, перетерпели, обвыклись… Опять же оттепель подкатила хрущевская. Чем не жизнь? Главное: от календарика отрывного по красным дням держись подальше и под пионерский салют как-нибудь там случайно не влети… Ох, люди, люди! И надо же им было опять все вверх дном перепрокинуть! Зла не хватает…
Анчутка заставил себя отвлечься от скорбных раздумий — и огляделся. Кругом сиял разлив. Вода и суша лежали, можно сказать, на одном уровне, так что оставалось лишь гадать, почему вон тот участок затоплен, а этот, к примеру, нет…
А ведь придется возвращаться — явно забрел не туда: вода с трех сторон, брода не видать, мостка — тем более. Умей Анчутка плавать… Но плавать Анчутка не умел. Как и всякий порядочный домовой, об этой таинственной способности он и думать не мог без содрогания.
Тихонько вздохнул и заковылял обратно. Привыкши к плоским поверхностям людских жилищ, Анчутка горестно дивился почве, через каждые пять шагов обязательно подстраивающей какую-нибудь каверзу: то рытвину подложит, то хворостину…
Вообще дикая природа вела себя враждебно и насмешливо.
Вдобавок выяснилось, что вне человеческого жилья нехитрое Анчуткино колдовство полностью утрачивает силу: невидимкой — и то не пройдешь. Он понял это еще в черте города, когда, пробираясь через кустарники, услышал изумленный мальчишеский возглас:
— Йех! Гля, какой котяра крутой!..
В другой бы раз Анчутка обиделся… Теперь для полного счастья не хватало только нарваться на кого-нибудь из леших, с которыми домовые враждовали издавна. То-то было бы им радости обойти родственничка, чтобы вдоволь наплутался, фраер городской, в трех соснах… Да, но ведь он и так уже плутает…
Внезапно на округу лег плотный натужный гул турбин. Над поймой, содрогая и морщиня гладь заливных лугов, хищно и лениво разворачивалось «крыло» американских самолетов. По-нашему, по-лыцки — «звено». Впереди шел разведчик, беременный подвесными баками и контейнерами с аппаратурой. Его сопровождала группа прикрытия. Акульи морды, черно-желтые стабилизаторы… Реакционный и богопротивный блок НАТО, науськанный баклужинской демократией, настойчиво искал повод нанести удар по православному социалистическому Лыцку. Анчутка вскинулся на задние лапки и встревоженно повел личиком. В какой он хоть стороне, этот блокпост?.. Вроде бы вон там…
Впереди на нежно-зеленом бугорочке маячило нечто родное и знакомое, а именно: две отвесно врытые трубы, к которым в незапамятные еще времена приварен был жестяной щит, ныне вылинявший с лица и ржавый с изнанки. «ИЗОБИЛИЕ — ПУТЬ К ОРОШЕНИЮ!» — значилось на нем.
Видимо, какое-то старое, утратившее силу заклинание…
Добравшись до исторического памятника, Анчутка присел на корточки и в изнеможении привалился круглой спинкой к теплой рыжей трубе. Пусть не жилище, но все-таки что-то, сделанное человеческими руками… Кстати, Анчутка уже отдыхал под этой древней конструкцией, причем совсем недавно.
«Если и впрямь водит, — уныло мыслил он, — ой, не выбраться… Нет, не люблю я леших… Дураки какие-то, даром что родня…»
А впрочем… Времена-то ведь меняются — и, как водится, к худшему. Всей лыцкой нечисти нынче трудно. Так что, может, и смилуется лесная братва: поводит-поводит, а там, глядишь, проникнется сочувствием, к блокпосту дорогу укажет…
Хотя Анчутка — тоже домовой с понятиями: он бы и сам не принял помощи от леших…
Вновь смежил веки и припомнил с тоской тот неладный день, после которого все вокруг снова пошло кувырком. Было это вроде бы на излете лета, а год Анчутка, как водится, запамятовал… Людское это дело — годы считать…
Началось с того, что на чердак к нему заявился рыжий, не внушающий доверия кот и пригласил в подвал, где должна была состояться какая-то там сходка. Анчутка, понятно, удивился. Обычно коты держатся независимо и посторонних лиц в дрязги свои не посвящают. Тем более домовых, представляющих, по их мнению, прямую угрозу кошачьей вольнице. Видимо, стряслось нечто неслыханное…
Количество котов в подвале — ошеломляло. Не иначе — со всех окрестных дворов набежали. Анчутке тут же вспомнилось, что три последних дня были какие-то беспокойные. Снаружи то и дело лязгало, громыхало, стены подрагивали, да и жильцы вели себя несколько странно: лаялись до матерного хрипа, а из-за чего — даже и не поймешь…
Черный облезлый котяра бандитского вида бесшумно махнул на сочащуюся влагой трубу и победно оглядел собрание.
— Когда мы стенали под игом Янаева… — завел он навзрыд.
Кто такой Янаев, Анчутка не знал, но ему стало настолько страшно, что часть воплей он пропустил. Услышанное чем-то неуловимо напомнило те жуткие надрывные речи, которых он вдоволь наслушался в годы репрессий.
А кот продолжал кликушески: — …Девятнадцатого августа я дважды перебежал дорогу полку КГБ! Рискуя жизнью! Мурка — свидетель! Причем второй раз — в непосредственной близости от гусениц! На меня даже заорали: «Брысь, зараза черная!» А где, позвольте спросить, был в это время Маркиз из двадцать третьей квартиры? Почему он не возвысил свое «мяу» до гневной ноты протеста против неконституционного переворота?..
Да-да, именно так оно все и начиналось…
Рядом с Анчуткой зашумели тяжелые крылья, и он брезгливо приподнял левое веко. В двух шагах от него головастая серая ворона с подозрительно невинным видом выклевывала что-то из травки, причем как бы невзначай подступала все ближе и ближе к трубе, возле которой прикорнул сам Анчутка. Явно пыталась зайти с тыла. Надо полагать, тоже не разобралась и приняла домового за необычно крупного кота. А известно, что нет для вороны доблести выше, чем подкрасться к кошке и клюнуть ее в хвост.
— Пшла!.. — прошипел Анчутка, оскорбленный до глубины души. Он вообще терпеть не мог ворон — за скандальный нрав и склонность к левому экстремизму.
Ворона подскочила от неожиданности и, забив крыльями, с хриплым заполошным карканьем отпрыгнула сразу шага на три. Людских, естественно…
На шоссе перед блокпостом Анчутка выбрался лишь во второй половине дня. Каким образом ему это удалось, он, по правде сказать, и сам не уразумел. Ясно было одно: никакой его леший по бесчисленным мысам, полуостровкам и перешейкам не водил — от лешего скоро не вырвешься.
Где-то за леском натруженно выли турбины. Чувствуя себя в безопасности, американцы разгуливали на пренебрежительно малых высотах. Ладно, пусть их…
А вот кто и впрямь то и дело угрожал Анчутке сверху — так это вороны… Картавая весть о том, что в округе бродит заплутавший домовой, подняла в воздух весь личный состав — штук пять бандформирований во главе с полевыми командирами. Вороны ложились на крыло и с гортанным карканьем по очереди пикировали на цель, причем делали это скорее всего из соображений хулиганских, нежели политических. Откуда им, в самом деле, было знать, какая такая у Анчутки платформа!
Время от времени он останавливался, приседал и, вздув шерстку, вскидывал навстречу воздушной атаке остервенелое личико. Ворона пугалась и, истошно вопя, шарахалась от греха подальше. Пусть даже лишенный колдовских способностей, домовой вполне мог перехватить ее на лету и свернуть поганке шею.
Нет, самих ворон Анчутка не боялся. Он боялся, что орущая и клубящаяся подобно бумажному пеплу стая привлечет к нему излишнее внимание. Погранцам, допустим, домовые и прочая там нечисть — до фени, таможенникам — тем более, а вот мимо острого взора отморозков из миграционного контроля, пожалуй, и не проскочишь…
Перед блокпостом вороны рассеялись, что, однако, нисколько Анчутку не обрадовало. Уж больно поспешно они это сделали. Постанывая от нехороших предчувствий, он с опаской выглянул из-за пригорка.
Странное зрелище представилось ему: оба берега Чумахлинки располагались примерно на одном уровне, и тем не менее все обозримое пространство, принадлежащее Лыцку, было затоплено, съедено водой, в то время как баклужинская территория лежала сухая и теплая. Река разлилась в одну сторону. Удивляться, впрочем, тут было нечему: то, что Баклужино и Лыцк живут по разным календарям, тайной ни для кого не являлось.
Мост через Чумахлинку был уставлен бетонными блоками и снабжен шлагбаумами. По эту сторону похаживали рослые парни в широких брезентовых плащах колоколом и в глубоких касках. Ни лиц, ни рук — одни лишь подбородки наружу. И автоматный ствол из-под полы.
Кроме того, неподалеку от гусеничной бронечасовенки с навершием в виде креста, увенчанного пятиконечной звездой, маячила парочка черных ряс. Худо дело! Безошибочным зрением домового Анчутка ясно различал светлую дымку, окутывающую каждого человека. Он даже знал, что называется она аурой, и неплохо разбирался в ее оттенках… Так вот у этих двоих аура была красного цвета с коричневатым отливом. Попадешься таким в руки — пощады не жди…
Беженец затосковал и с надеждой поднял глаза на противоположный берег. Там за полосатым шлагбаумом вызывающе безмятежно прогуливались молодые люди в голубеньких рубашечках с короткими рукавами, в разномастных брючках, все без оружия. Улыбчиво жмурясь, они подставляли гладкие физии ласковому солнышку и вообще наслаждались жизнью. Конечно, чего им!.. Вон их какие акулы с воздуха охраняют…
Может, дождаться ночи, найти досточку да и переправиться где-нибудь неподалеку?.. Нет, страшно. Вот если бы Анчутка умел летать… Хотя что толку! Редкая птица долетит до середины Чумахлинки — снимут влет. А пули-то наверняка освященные…
По мосту тоже не прошмыгнешь… А под мостом?..
А под мостом запросто мог обитать мостовой. Встреча, конечно, тоже не слишком приятная, но все-таки не леший — в строении ютится, не в буреломе… Кстати, о строениях. Если достичь моста, колдовские способности должны, по идее, к Анчутке вернуться. То есть под полотно он уже поднырнет невидимкой…
Тем временем двое в черных рясах, о чем-то, видать, переговорив, подступили к бронечасовенке и один за другим скрылись в люке. Крышка за ними захлопнулась.
Анчутка выскочил из-за пригорка на обочину, ужаснулся собственной дерзости и галопцем припустился к мосту, пряча личико и стараясь как можно сильнее походить на необычно крупного дымчатого кота с отрубленным хвостом.
К счастью, и по ту, и по другую сторону Чумахлинки все в этот миг запрокинули головы — над кордоном проплывал очередной стервятник с акульим рылом и черно-желтыми стабилизаторами…
Мост был бетонный, неуютный, без единого тихого закутка. Внизу все продувалось насквозь. От воды веяло холодом — особенно здесь, вблизи левого берега, где она плескалась в каком-нибудь полуметре от шершаво-скользкой изнанки бетонных плит. Бедный мостовой… Как же он тут живет? Впрочем, живет ли?..
Анчутка жевал ноздрями воздух, как кролик. Пахло старым бетоном, плесенью и смертью. Весь дрожа, он двинулся дальше — благо что бегать по потолкам и прочим опрокинутым поверхностям домовой был навычен сызмальства. Хлюпала вода, играли блики. В неглубокой нише одной из опор Анчутка нашел скорчившийся трупик мостового. Рядом с высохшим и словно бы спекшимся тельцем лежал одноразовый шприц с последними каплями святой воды.
Самоубийство?.. Поскуливая от жалости и ужаса, Анчутка обнюхал соседние ниши и вскоре обнаружил пару игл, а потом и осколки еще одного шприца. Стало быть, ширялся мостовичок… При одной только мысли об этом шерстка поднялась дыбом. Когда-то в черные времена ежовщины Анчутка и сам от большого отчаяния подкуривал втихаря ладан. Потом, правда, нашел в себе силы завязать… Да, но колоться святой водой… Это же верная смерть! Бывает, что за месяц сгорают… Зато глюки, говорят, сильнейшие: кое-кто даже ангела видел…
А ведь, судя по всему, городской нечисти придет скоро один большой аминь. Да и сельской тоже… Водяные все травленые: привыкли за годы химизации к промышленным отходам, а теперь вот, по слухам, сами дозу ищут — за литр кислоты реку остановят…
Оглашая гулкую подмостную полость тихими причитаниями, Анчутка добрел почти до середины полотна (причем водная гладь внизу все удалялась и удалялась) — потом вдруг замер и попятился. Впереди во всю ширь зернистого бетонного дна была туго натянута бельевая веревка, пропитанная елеем. Ну не изверги, а? Одно слово — люди! И тут дорогу перекрыли… Домовой всмотрелся и приметил, что на той стороне, отступя шага на три от первой преграды, кто-то размашисто нанес на бетон коричневой масляной краской еще и магические знаки запрета.
Стало быть, и под мостом не пробраться… Беженцы-то, они, видать, никому не надобны: ни Лыцкой Партиархии, ни Баклужинской Лиге Колдунов…
Поскольку лыцкое левобережье по идейным соображениям переходить на летнее время отказалось, вечер здесь наступал на час раньше. Зеркала заливных лугов отражали золотисто-розовый закат. Меж корней сухого пня, намертво вцепившегося корявой пятерней в пригорок, при желании можно было заметить кое-что, пням, как правило, не свойственное. Некий, короче, шар, покрытый то ли мхом, то ли пухом. Время от времени этот округлый комок шевелился и удрученно вздыхал, что позволяло сделать осторожный вывод о принадлежности его к царству животных — и уж ни в коем случае не растений.
В вышине по-прежнему ныло и скрежетало. Время от времени с небес падал американский штурмовик и с тупым бычьим ревом проходил на бреющем полете над дальним пастбищем. Вконец распоясавшиеся милитаристы гоняли коров…
Анчутку познабливало. Возле старого, высохшего до сердцевины пня беглый домовой чувствовал себя в относительной безопасности. А вот к живым деревьям лучше даже не прислоняться. Березы — патриоты, дубы — коммуняки… Хорошо хоть травка по молодости дней своих зелена, всем довольна и в политику пока не лезет. Лезет к солнышку…
Стало быть, в Баклужино Анчутке не попасть… Даже если завтра он сумеет пробраться к терминалу и проникнуть тайком в какую-нибудь машину, направляющуюся за бугор, — все равно ведь блокпоста не минуешь. А там досмотр… И возвращаться некуда…
Ох, люди, люди… Сначала страну развалили, теперь вот до области очередь дошла… Да и нечисть тоже хороша!.. Эти, к примеру, катакомбные… Откуда они вообще взялись? До путча про них никто и не слыхивал… С виду домовой как домовой, а туда же — задается почище лешего!.. Вы, говорит, советской власти задницу лизали, с органами сотрудничали… Ну, допустим, сотрудничали! А ты в это время где был?.. А я, говорит, в это время в катакомбах сидел…
Ну, укажите в Сусловской области хотя бы одну катакомбу!
Анчутка завозился, устраиваясь поудобнее меж двух корней, и вскоре накрыло его сновидением, да таким, что хуже не придумаешь. Приснился ему старый, будь он неладен, знакомец — следователь НКВД Григорий Семенович Этих. Сибиряк, наверное…
— Ах ты, вражина… — с каким-то даже изумлением оглядев затрепетавшего во сне Анчутку, вымолвил он. — Существуешь, контра? Материализму перечишь, прихвостень поповский?.. Ты же хуже Врангеля, пр-роститутка!..
Анчутка попытался ему объяснить, что все не так, что никакой он не прихвостень — сам, если на то пошло, от попов натерпелся при царском режиме… На коленочке вон до сих пор шрамик — кадилом огрели…
Глаза Григория Семеновича просияли нежностью.
— В попутчики набиваешься? — вкрадчиво осведомился он. — Ах ты, с-сукин кот, подкулачник… Думаешь, не знаем, в чьей ты избе обитал до семнадцатого года?.. Ну ничего — дай срок, покончим с троцкистами, а там и до вас, чертей леших, доберемся! Все ваше семя потустороннее под корень выведем… — Потом вроде как смягчился, смерил оком, спросил ворчливо: — Ну и что он там, этот твой новый жилец?.. Так целыми днями и молчит?.. Может, хоть во сне бормочет?.. Ну там про Карла Радека, например?..
Внезапно домовой почувствовал опасность — и проснулся. Противоположный берег был еще позолочен закатом, а по этой стороне уже воровато крались от дерева к дереву сумерки лиловых денатуратных оттенков. Прямо перед Анчуткой глыбой мрака квадратилась приземистая фигура в черной рясе. Но что самое жуткое — вокруг фигуры, как солнечная корона в момент полного затмения, сияла косматая, нечеловечески мощная аура алого цвета…
— Кто таков? — прозвучало сверху.
— Анчутка… — прошептал домовой, понимая, что пропал. Уж лучше бы он на лешего нарвался…
Незнакомец помолчал, недоумевая. Действительно, встреча озадачивала: домовой — и вдруг на лоне природы…
— Дом, что ли, сгорел?..
— Нет… — безрадостно отвечал Анчутка. — Сам ушел…
Слова гулко отдавались над вечерней водой.
— А-а… — Незнакомец понимающе покивал. — Беженец… А чего сидишь? Собрался бежать — беги…
Анчутка всхлипнул:
— Плавать не умею…
Кажется, незнакомец усмехнулся.
— Вот и я тоже… — неожиданно признался он и, кряхтя, присел рядом. Изумленно скрипнул от внезапной тяжести старый корень. Алая аура накрыла Анчутку, обдав не то жаром, не то холодом. Домовичок обомлел, потом осторожно скосил робкий выпуклый глазик. В теплом прощальном полусвете, наплывающем с баклужинского берега, он теперь мог разглядеть своего соседа в подробностях.
Был этот человек сутул и грузен. Пегая борода — веником, волосы на затылке собраны в хвостик. Обширная выпуклая плешь, лицо — мрачное и в то же время брюзгливо-насмешливое. От рясы будоражаще веет ладаном и прочей наркотой. На правой стороне груди приколот деревянный орден, почему-то внушающий невольный трепет.
— А ты кто? — отважился Анчутка.
Незнакомец хмыкнул, покосился весело и грозно:
— Про Африкана — слышал?..
Анчутка только ойкнул и вжался спиной в трухлявую кору пня. Слышал ли он про Африкана? Да кто ж про него в Лыцке не слышал?.. Его именем бесов изгоняли, не говоря уже о прочей мелкой нечисти…
— Ну, не дрожи, не дрожи… — Огромная ладонь грубовато огладила вздыбленный загривочек Анчутки, и домовой наконец рискнул открыть глазенки. — Или это ты от холода так?..
— Ага!.. — соврал Анчутка.
— А вот мы сейчас костерок разведем, — утешил страшный собеседник и поднялся, хрустнув суставами. — А то и меня тоже что-то пробирать начинает… Ну-ка, посторонись…
Анчутка поспешно отскочил от пня шага на четыре. Африкан же насупился, воздел широкие ладони и невнятно пробормотал нечто такое, от чего домовой в страхе попятился еще дальше. Разобрать ему удалось всего несколько слов: «Из искры — пламя», — ну и, понятно: «Во имя отца и сына…»
Сухой пень громко треснул и полыхнул — да так яростно, будто солярой на него плеснули.
— Увидят!.. — ахнул Анчутка, испуганно тыча лапкой в сторону моста, наполовину утонувшего в сумерках.
— Да и пес с ними… — равнодушно отозвался Африкан, присаживаясь перед пламенем прямо на траву. — Они ж еще ничего не знают… Может, я сюда на рыбалку приехал… Так, значит, говоришь, Анчутка, выжили тебя из Лыцка?
Анчутка вконец оробел — и потупился. Спрашивал-то не кто-нибудь — спрашивал первый враг всей лыцкой нечисти. Не жаловаться же, в самом деле, Африкану на Африкана… Ой!.. А вдруг никакой он не Африкан?.. Мог ведь и нарочно соврать! У людей это запросто… Нет, все-таки Африкан!.. Вон аура какая… с протуберанцами… Аж обжигает…
— Выжили… — с судорожным вздохом признался домовой.
— Вот и меня выжили… — задумчиво молвил Африкан. Помолчал и подбросил в костер обломок гнилой хворостины. — Так что оба мы теперь, выходит, беженцы…
Бедная Анчуткина головенка пошла кругом… Да что же это творится на белом свете? Ну ладно, домовой, допустим, сошка мелкая… Но чтобы самого Африкана?.. Этак, пожалуй, скоро и сатану из пекла выживут…
Анчутка хотел со страхом взглянуть на внезапного товарища по несчастью, но со страхом — не получилось. Вместо этого домовой ощутил вдруг такой прилив доверия, что даже слегка задохнулся.
— А под мостом нарочно веревку натянули… — тут же наябедничал он от избытка чувств. — И елеем пропитали…
— Ну а как ты хотел?.. — покряхтывая от неловкости, ответил ему Африкан. — Борьба идет с вашей братией… Борьба…
— Да-а… — обиженно распустив губешки, протянул Анчутка. — Борьба! Ну вот и открыли бы границу, раз борьба. Мы все тогда разом и ушли бы… Или уж уничтожьте нас, что ли, совсем, чтоб не мучиться… — Последнюю фразу домовой скорее прорыдал, нежели произнес. Пригорюнился — и умолк.
Сумерки к тому времени успели перебраться и на территорию суверенной Республики Баклужино. Темнело быстро. Потрескивал, приплясывал костер. На мосту включили пару прожекторов и принялись шарить ими вверх и вниз по течению: не пытается ли кто пересечь государственную границу вплавь. Пламя на левом берегу, надо полагать, вызывало сильнейшие подозрения и у лыцких, и у баклужинских прожектористов. Обоих беженцев то и дело окатывало ушатами света.
— Наивный ты, Анчутка… — промолвил наконец Африкан после продолжительного молчания. — Бороться и уничтожать — далеко не то же самое. Я тебе больше скажу: у нас в политике — это вообще понятия прямо противоположные… — Подбросил в огонь еще одну гнилушку и, мудро прищурившись на пляшущее пламя, продолжал с ядовитой усмешкой: — Надо тебе, скажем, споить народ… Ну и объяви борьбу с алкоголизмом… Надо расшатать дисциплину — объяви борьбу за ее укрепление… А уничтожают, Анчутка, по-другому… Уничтожают так: бац — и нету!.. Никакого шума, никакой борьбы… Была нечистая сила — нет нечистой силы. Не веришь — поди посмотри, вон на стенке Указ висит: нетути… Отменена с сегодняшнего дня. Число и подпись…
Он опять закряхтел, нахохлился и, низко надвинув пегие брови, уставился в костер.
— Или, скажем, так… — сдавленно примолвил он как бы про себя. — Был чудотворец Африкан — нет чудотворца Африкана… М-да…
Анчутка слушал — и помаргивал. Из сказанного он мало что уразумел, поскольку в высокой политике не разбирался. Одно было ясно: плохо сейчас Африкану. Может быть, даже хуже, чем самому Анчутке.
Внезапно по костру — будто палкой ударили. Прогоревший почти уже насквозь пень ахнул и развалился, осыпав беженцев искрами и раскаленными добела угольками. Анчутка подскочил, отряхивая шерстку. Африкан медленно повернул голову и тяжко воззрился в исполосованный прожекторами сумрак.
— Ох, вы у меня там сейчас достреляетесь… — проворчал он, и до Анчутки дошло наконец, что кто-то из пограничников пальнул по их костру из снайперской винтовки.
— У них пули освященные… — торопливо предупредил он.
— Да знаю… — вздохнул Африкан. — Сам и освящал…
Согнулся, став еще сутулее, и зачем-то принялся медленно расшнуровывать высокие ботинки солдатского образца. Разулся, скрепил шнурки единым узлом и со вздохом поднялся на ноги. Повесил обувь на плечо, а потом вдруг склонился к Анчутке и, раскрыв как бы через силу глубокие усталые глаза, заглянул домовому в самую что ни на есть душу.
— Так что, дружок, дорога нам теперь с тобой — одна…
Эти произнесенные хрипловатым шепотом слова почему-то бросили Анчутку в дрожь. Веяло от них жутью… Африкан взял домового в большие ладони и, оступаясь, направился вниз, к воде. Да, но он же сам сказал, что тоже не умеет плавать!.. Значит, где-то лодку припрятал в камышах… Обрадоваться этой своей мысли Анчутка так и не успел, поскольку в следующий миг луч прожектора обмахнул берег, не обозначив нигде ни лодки, ни даже камышей…
«Топиться идет!» — грянула догадка, и Анчуткино сердечко неистово заколотилось.
Ну конечно! Назад пути нет, вперед — тоже… Сейчас ведь утопит! Анчутка зажмурился и, вцепившись всеми четырьмя лапками в пахнущую ладаном рясу, уткнулся в нее мордочкой, словно надеясь оглушить себя хотя бы этим слабым дурманом.
Внизу зачавкало, потом захлюпало, потянуло холодом. Вода, надо полагать, подступала все выше и выше. Берег — крутой, стало быть, еще шаг — и скользкое дно уйдет навсегда из-под косолапых ступней Африкана… Но тут в отдалении грянули, отразились от речной поверхности истошные человеческие крики — и любопытство превозмогло. Анчутка не выдержал, осторожно приоткрыл один глаз — и, к изумлению своему, обнаружил, что они с Африканом почти уже достигли середины Чумахлинки.
Упрямо склонив плешь и уперев бороду в грудь, опальный чудотворец пересекал государственную границу по воде аки посуху. Оба прожектора давно уже держали его сутулую грузную фигуру в перекрестье лучей. Из-под босых косолапых ступней Африкана при каждом шаге разбегались по наклонной речной глади сверкающие концентрические круги… Если верить слуху, на мосту творилось нечто невообразимое: беготня, суматоха… Потом, как бы спохватившись, с левого берега забил пулемет. Первая очередь вспорола воздух совсем рядом, и Анчутка, ойкнув, снова зарылся личиком в рясу.
Африкан недовольно мотнул головой — и пулемет заклинило. Оплетенный древесными корнями баклужинский берег был уже в десятке шагов от нарушителя…
Глава 2
Соперниками Лыцк и Баклужино чувствовали себя с незапамятных времен. Хаживали бесперечь стенка на стенку, а то и учиняли прелютые дрекольные бои, доходящие во дни гражданских распрей до сабельных. Однако уже за годы первых пятилеток грамотность населения заметно возросла, кулачных и прочих физических расправ стало поменьше, сведение счетов приняло форму доносительства в письменном виде, а там и вовсе переродилось в социалистическое соревнование… Теперь же, после распада Сусловской области, противостояние двух бывших районов, а ныне — держав, обрело четко выраженный идеологический характер. Если в Лыцке к власти пришли православные коммунисты, то на выборах в Баклужино победу одержало общественно-политическое движение «Колдуны за демократию».
И это вполне естественно. Не зря ведь при царском режиме всех лыцких обывателей дразнили богомольцами, а баклужинцев — знахарями да шептунами.
Перебирая архивные документы, постоянно ловишь себя на мысли, что Лыцк и Баклужино больше всего на свете опасались как-нибудь случайно оказаться по одну сторону баррикады. В исторических памятниках первое упоминание об их вражде совпадает по времени с воцарением дома Романовых, когда Лыцк единодушно признал законным государем Михаила Федоровича, а Баклужино столь же решительно поддержало какого-то там по счету Лжедимитрия… Погожим летним днем ватаги воровских казаков Заруцкого и еретицы Маришки перешли Чумахлинку и осадили бревенчато-земляные стены Лыцка. По одним данным, вел их атаман Неупокой-Карга, по другим (менее достоверным) — атаман Баловень. Однако все без исключения источники утверждают, что мятежников на Лыцк навели именно баклужинцы.
Пощады ждать не приходилось. Обычай атамана Баловня (да и прочих атаманов) забивать пленникам порох во все интимные места, а затем его поджигать, был в ту пору общеизвестен. Отразить приступ также не представлялось возможным в связи с общей ветхостью городских стен и подавляющим преимуществом противника. Кроме того, кто-то из баклужинских знахарей, приставших к воровским казакам, применил разрыв-траву и с ее помощью сбил засовы с крепостных ворот…
И тогда, совершенно справедливо рассудив, что заботиться пора уже не столько о бренных телах, сколько о бессмертных душах, жители причастились, исповедались и вышли навстречу гибели с чудотворным образом Лыцкой Божьей Матери.
Дальнейшее известно. Как только шествие с пением и плачем показалось на гребне покатого земляного вала, кто-то из разбойников (тоже скорее всего баклужинец) выпалил в икону из пищали и, что самое страшное, попал. Осаждающими тут же овладело безумие, с оружием в руках кинулись они друг на друга и, понеся крупные потери, расточились сами собой…
Впрочем, известный русский историк Костомаров сомневался в достоверности этой легенды, указывая, что нечто подобное ранее имело место при осаде Новгорода суздальцами. Не стоит упрекать его за это. При всей своей проницательности ученый просто не мог предвидеть, что в 1919 году чудо повторится. А оно повторилось. Только на этот раз чудотворная рассеяла уже не воровских казаков еретицы Маришки, а — боязно молвить! — красногвардейский полк имени товарища Марабу (возможно, Мирабо). К сожалению, опираться здесь приходится лишь на устные предания, поскольку документов, подтверждающих это ошеломительное событие, в архиве обнаружить не удалось. Скорее всего бумаги чуть позже были изъяты и уничтожены по личному распоряжению Лаврентия Павловича Берии…
Непонятно, правда, почему малое время спустя чудотворная не обратила в бегство трех баклужинских чекистов, пришедших изымать ее из храма. Видимо, батюшка просто побоялся вынести икону им навстречу…
В годы социалистического строительства борьба двух райцентров свелась в основном к тому, что Лыцк и Баклужино всячески помогали советской власти ущемлять друг друга. И советская власть, как правило, шла навстречу: то с религией борьбу начнет, то с вредными суевериями…
Единственное, что объединяло подчас давних соперников, — это глубокая неприязнь к областному центру. Собственно, все началось с того, что Павел Первый со свойственной ему внезапностью разжаловал Баклужино с Лыцком в селения и отдал первенство — кому?.. Даже вспомнить неловко, что это был за городишко и как он в ту пору назывался!..
Впрочем, в данном случае все ограничилось неприязнью — до ненависти не дошло. Город Суслов был всегда настолько зауряден, что отнестись к нему всерьез соперники не могли при всем желании… Достаточно сказать, что, когда ликующие россияне, развалив социалистическую державу, кинулись на радостях возвращать градам и весям их исконные имена, Суслов даже переиначить не удалось. До 1982 года он, оказывается, звался Бонч-Бруевичи, а предыдущее имечко, нареченное ему в сердцах Петром Первым, звучало просто непристойно. Тогда привлекли краеведов. Те подняли документы — и обнаружили, что городок известен еще с XV века и что именовался он в ту пору опять-таки Сусловым, но только уже не в честь видного идеолога и члена Политбюро ЦК КПСС, а в честь самого обыкновенного сусла…
Два столетия подряд Лыцк и Баклужино скрепя сердце признавали первенство этого убогого населенного пункта — и ждали своего часа. И вот час настал… Теперь уже ни Москва, ни областной центр, ни даже Павел Первый не могли помешать двум суверенным государствам расквитаться друг с другом за прошлые обиды.
И первейшей из обид являлось пребывание в Баклужинском краеведческом музее чудотворной иконы Божьей Матери Лыцкой, изъятой в свое время тремя антихристами в кожанках.
Православные коммунисты вот уже несколько раз требовали немедленного возврата святыни, на что Лига Колдунов отвечала неизменным отказом, мотивируя свое решение тем, что в момент распада области данное произведение искусства находилось на территории Баклужино и, стало быть, является достоянием Республики.
Танковое сражение возле хутора Упырники (ныне — колхоз «Светлый путч»), где, по слухам, с одной стороны участвовало девять машин, с другой — семь, ничего в судьбе иконы не изменило. Как, кстати, и артобстрел Чумахлы…
Хотя вот тут, честно говоря, как-то все сомнительно. Ну, обстрел — это ладно, поверим, но откуда, скажите, в бывших райцентрах взяться танкам? В Суслове — да, стоит там до сих пор на окраине какая-то танковая часть, однако все машины — на месте. Американцы тоже, говорят, не продавали… Никто не продавал! Откуда же бронетехника?..
Может, не было никакого сражения?.. А с другой стороны — как это не было? Висит же вон в Лыцком Эрмитаже батальное полотно художника Леонтия Досюды «Подвиг протопарторга», где пламенный лидер правых радикалов Лыцка Африкан в развевающейся рясе на фоне полуобрушенной водонапорной башни мечет бутылку со святой водой в заговоренную гусеницу вражеской машины! Танк, правда, изображен нечетко, в облаке пыли, и вообще чувствуется, что художник с военной техникой не в ладах. Судя по очертаниям башни и ствола, на Африкана скорее всего наезжает самоходное орудие «фердинанд», что, конечно же, маловероятно…
Короче, было оно или не было, но только танковое сражение возле хутора Упырники вызвало сильнейший международный переполох, и вскоре в аэропорту бывшего областного центра приземлился лайнер со специальной комиссией ООН на борту.
Православные коммунисты ее, однако, в Лыцк не пустили, утверждая, что комиссия прислана с целью промышленного шпионажа, а упомянутый выше протопарторг Африкан, заслышав о предстоящем визите, призвал уничтожить богопротивных империалистов еще в воздухе, причем не поленился съездить и освятить все шесть ракет заброшенного комплекса ПВО…
И это в то время, когда очередной Президент Соединенных Штатов, вдряпавшись в очередную амурную историю, ползал с лупой по карте полушарий, не зная, кого бы еще разбомбить!
Над бывшей Сусловской областью нависла реальная угроза стать новой горячей точкой планеты, тем более что после вступления Астрахани в НАТО и введения шестого флота США в Каспий американская палубная авиация легко могла дотянуться до любых интересующих ее целей. Вскоре с борта десантного вертолетоносца «Тарава», полным ходом идущего к Лыцку по Воложке Куропатке, поднялся и произвел посадку на столичном баклужинском аэродроме «летающий вагон». Местные дамы испятнали американцев помадой с ног до головы и забросали их цветами. А на следующий день у совершавшего разведывательный полет «ночного призрака» черт знает с чего вышли из строя восемь бортовых компьютерных систем — и машина рухнула в Чумахлинку…
Теперь уже возликовали в Лыцке. Прослышав о случившемся, народ, смеясь и плача от радости, хлынул на украсившиеся флагами проспекты. Совершенно незнакомые люди обнимались и поздравляли друг друга. Единственное, что омрачало всеобщее торжество: пилот «ночного призрака» остался в живых и был, как это принято у американцев, подобран с вертолета…
В беседе с иностранным корреспондентом протопарторг Африкан заявил, будто разведчика уничтожили льщкие средства противовоздушной обороны, а когда журналист осведомился не без ехидства, какие именно, лидер правых радикалов надменно изрек, что была бы вера, а сбить можно из чего угодно…
Средства массовой информации США, равно как и суверенной Республики Баклужино, хранили смущенное молчание. Результаты расследования, проведенного совместно капелланами шестого флота и баклужинской Лигой Колдунов, по некоторым причинам не были предъявлены прессе…
Контакты нечистой силы вообще штука опасная — особенно когда оба вида долгое время развивались изолированно. Если наши домовые — это, согласно преданию, обрусевшие черти, то американские гремлины, судя по наколкам на предплечьях, перебрались в авиацию с флота, причем сделали это относительно недавно — в самом начале XX века. Сперва они специализировались на двигателях, а затем занялись и бортовыми приборами…
Однако в данном случае поразительно другое: ведь всего два часа стоял «летающий вагон» на бывшем выпасе (ныне — военном аэродроме Баклужино)! И этих-то двух часов гремлинам шестого флота вполне хватило, чтобы разжиться у местных домовых контрабандным ладаном! А к ладану, между прочим, тоже привычка нужна. Дозу опять же знать надо… Так что пилот «ночного призрака», можно сказать, спасся чудом.
Естественно, что разведка будущих целей была временно приостановлена, любые посадки на баклужинской территории (за исключением вынужденных) категорически запрещены, а протопарторг Африкан под горячую руку объявлен международным политическим террористом…
Глава 3
Левое переднее колесо отвалилось прямо на проспекте — в аккурат напротив краеведческого музея. Обретя независимость, оно еще какое-то время бежало рядышком с лимузином, шедшим, кстати, под горку и на приличной скорости, а затем стало помаленьку забирать влево, явно намереваясь пересечь белую осевую черту и выскочить на встречную полосу движения.
Лимузин почуял потерю не сразу и захромал на утраченное колесо лишь несколько секунд спустя. Металлическая культяпка легонько чиркнула по асфальту, брызнули радужные искры — и водитель спешно затормозил.
Сталь с визгом въелась в полотно, искры (теперь уже не радужные, но ослепительно белые) ударили, как опилки из-под циркулярной пилы. Льдистый тормозной след был похож на штрих конькобежца.
Впереди раздался смачный хруст стекла. Сбежавшее колесо все-таки лобызнулось со встречным транспортом и устремилось вспять — по прежней траектории и с прежней скоростью.
Шофер лимузина сидел ни жив ни мертв.
— Гриша… — послышался сзади мягкий укоризненный голос Президента. — Я в качестве кого тебя на работу брал?
Шофер молчал. Он смотрел на неотвратимо приближающееся колесо.
— Колдунов, Гриша, мне в гараже не надо… — все так же неторопливо и раздумчиво продолжал Президент. — У меня вон их в Парламенте — как собак нерезаных…
Колесо каким-то чудом миновало похилившийся лимузин — и сзади раздался аналогичный хруст. Не иначе, вмазалось в джип с охраной.
— Ну, ладно… — с недоумением промолвил Президент. — Засомневался ты, допустим, в какой-то гайке, заговорил ее… Гриш! Но ты ж ведь знал, что мимо краеведческого поедем! На что ж ты рассчитывал, не пойму…
В салоне потемнело. Снаружи к пуленепробиваемым стеклам припали, тревожно гримасничая, наводящие оторопь хари. Одна другой краше. Се-кьюрити…
— Ну и денек… — вздохнул Президент, открывая дверцу лимузина. Будучи рослым дородным мужчиной, он не любил замкнутых пространств и всегда веселел, покидая автомобиль, о чем, кстати, прекрасно знали его приближенные. С видимым наслаждением распрямившись во весь свой изрядный рост, глава Лиги Колдунов Баклужино ополоснулся изнутри энергией и прочистил чакры. Поверх отлично сидящего костюма на нем была раскидистая аура золотистых тонов, видимая, впрочем, далеко не каждому.
— Вы целы, Глеб Кондратьич?.. — с почтительным страхом выдохнул референт, кое-как протиснув личико меж крутых плеч мордоворотов из охраны.
Не отвечая и даже не взглянув на юношу, Президент окинул недовольным оком окривевшую на левую фару малолитражку и столбенеющего неподалеку владельца с монтировкой в упавшей от изумления руке. Да, ошалел мужик… Не каждому, согласитесь, дано вот так запросто поцеловаться с левым передним колесом президентского лимузина.
— Ущерб — возместить… — негромко повелел Глеб Портнягин и огляделся с самым рассеянным видом.
Рассеянность, впрочем, была кажущейся. В отличие от нас, простых избирателей, глава Баклужинской Лиги Колдунов подмечал все — в том числе и незримое. Шагах в десяти от лимузина прямо на тротуаре неопрятно лежал кем-то выдавленный из себя раб… Портнягин поморщился. Вообще-то Чехов рекомендовал по капле выдавливать, а не вот так, разом… Надо будет сказать, чтоб убрали…
По той стороне проспекта шла девушка выше человеческого роста и с таким надменным лицом, что ее невольно хотелось назвать красавицей. Черное вечернее платье, в руке кулек с семечками… Заклятие, что ли, на эти семечки наложить?.. Ну куда это годится: тут специальная комиссия ООН вот-вот прибудет, а проспект — в шелухе!..
Завидев припавший на переднее колесо лимузин, прохожая остановилась и в восторге уставилась на Президента. Тот в свою очередь присмотрелся и обратил внимание, что девушка щеголяет в поперечно-полосатой ауре… Однако! Ох уж эти модницы… Сколько же она должна была закатить беспричинных скандалов своим родным и сколько бескорыстных услуг оказать заклятым врагам, чтобы создать такую вот чересполосицу?.. Самое забавное, что девушка не была ведьмой, то есть даже не имела возможности полюбоваться своей «тельняшечкой»…
В небе заныло, заворчало, и Президент все с тем же рассеянным видом поднял голову. Над столицей разворачивалось звено оскалившихся по-акульи боевых самолетов. Блок НАТО готов был в любой момент защитить баклужинскую демократию от посягательств лыцкого мракобесия. Хорошо бы намекнуть Матвеичу, чтобы он действовал в Чумахле поаккуратнее, а то сверху-то оно — как на ладони… Вон у них контейнеры какие… и все ведь с аппаратурой… со шпионской…
Президент отвернулся и с пристальным вниманием оглядел напоследок здание краеведческого музея.
— А давненько я сюда не захаживал… — задумчиво молвил он и, подойдя к широкому парадному крыльцу, двинулся вверх по лестнице. Телохранители последовали за ним с полным равнодушием на мордах. Они давно привыкли к неожиданным решениям своего беспокойного патрона. Собственно, великий человек и должен быть непредсказуем…
В просторном и несколько сумрачном вестибюле музея белел мраморный бюст… Нет-нет, только не Глеба Портнягина. Во-первых, Президент был скромен, низкопоклонства — не терпел, а во-вторых, какой же нормальный колдун позволит себя ваять? Страшно даже помыслить, что будет, попади его скульптурный портрет в чужие руки! Готовое орудие для наведения порчи…
Не следует также забывать и о тех случаях, когда порча наводится через памятники как бы сама собой. Давным-давно вычислена и неоднократно уточнена так называемая критическая масса прижизненных изваяний, превышение которой чревато параличом, слабоумием и быстрым политическим крахом — даже без вмешательства каких-либо враждебных сил.
Однако вернемся в вестибюль…
На обрубке гранитной колонны ехидно ухмылялась мраморная голова старого и вроде бы не слишком трезвого сатира. Именно так выглядел когда-то учитель Глеба, известный баклужинский чародей Ефрем Нехорошев. Вот его уже можно было и лепить, и высекать хоть в полный рост, поскольку двадцать четыре года назад он благополучно скончался в наркологическом отделении областной больницы им. Менделеева.
Глеб Портнягин приостановился перед бюстом и со скорбным упреком взглянул в молочно-белые зенки учителя. Рано, рано ушел ты, Ефрем… Вот она, водка-то… Помнится, когда Глеб, наивный, недавно освободившийся юноша, пришел набиваться в ученики к Нехорошеву, чародей как раз выходил из очередного запоя.
— Сколдовать любой дурак сможет… — мрачно изрек он, выслушав сбивчивые речи гостя. — Тут главное — отмазаться потом… Природа — она ж дотошней прокурора! Так и норовит, сука, под вышку подвести…
На всю жизнь запомнил Глеб эти пророческие слова и всегда соблюдал осторожность. Например, ставши Президентом, он, к изумлению Лиги, отменил далеко не все запреты — даже из тех, что наложены были еще советской властью, хотя полномочия имел. Саперам, правда, разрешил ошибаться дважды, но этим и ограничился. Поэтому вечные двигатели первого рода в Баклужино до сих пор изымались точно так же, как и в Лыцке, а штрафовали за это дело, пожалуй что, и покруче…
Правоту Президента осознали, когда мировая общественность была потрясена известием о Царицынском феномене. Как позже выяснилось, тамошний мэр личным распоряжением приостановил в черте города действие закона о сохранении энергии… Нашел, понимаешь, лекарство от энергетического кризиса!.. Всем мегаполисом в черную дыру загремели — шутка?
Вот американцы в этом плане молодцы. Что бы ни случилось — и дух соблюдают, и букву. Там у них за нарушение закона Ома или, скажем, закона всемирного тяготения высшая мера в ряде случаев светит — и никакая реанимация не отмажет…
Постояв перед бюстом, Глеб Портнягин двинулся дальше.
Позади изваяния на задней стене отсвечивало свежим лаком обширное полотно, изображающее знаменитое танковое сражение возле хутора Упырники. Композиционным центром картины, несомненно, являлась исполненная нечеловеческого напряжения фигура неизвестного чародея, преградившего путь вражеской армаде. Между воздетых ладоней героя рождалась ветвистая молния, жалящая несколько целей сразу. Определить, что это были за цели, опять-таки затруднительно, поскольку башни бронированных чудовищ буйно полыхали…
Краски — ничего себе, яркие, а вот энергетика, честно говоря, так себе… Отдать полотно на подзарядку? Да нет, бесполезно. Как только вернут в вестибюль — тут же опять и подсядет… Крупные губы Портнягина пренебрежительно скривились, чуть не уложив в обморок директрису музея. Впрочем, старушенция и так что ни день по малейшему поводу билась в истерике…
Над дерганым вихлявым плечиком страдалицы бледнела унылая физия референта. Мальчуган был в отчаянии. По его мнению. Президент зашел в краеведческий исключительно ради того, чтобы лишний раз продемонстрировать окружающим редкое свое самообладание. Но ведь встречи-то уже назначены! Люди-то — ждут!.. Черт бы драл это расколдовавшееся колесо вместе с шофером Гришей!..
Однако в данном случае побуждения высокого начальства референт истолковал неправильно в корне. Дурацкая на первый взгляд история со сбежавшим колесом насторожила Президента настолько, что он уже готов был отменить все назначенные на сегодня встречи и вечернее заседание Лиги в придачу.
Глава баклужинских колдунов привык доверять интуиции. А интуиция нашептывала ему что-то нехорошее… Он еще раз зорко оглядел вестибюль. Помещение было совершенно пустым, если, конечно, не принимать в расчет присутствующих здесь людей. Всего лишь единожды в распахнутых дверях левого крыла мелькнул прозрачный страшок — и тут же спрятался… Надо полагать, низшая потусторонняя живность сюда вообще не заглядывает. Да оно и понятно…
Портнягин и сам давно уже ощущал биение некой необоримой силы, исходящей из правого крыла здания. Как всегда, не заботясь о том, что о нем скажут или подумают окружающие, глава баклужинских чернокнижников воздел длань и, пошевелив пальцами, присмотрелся… Золотистая аура, окутывавшая руку, заметно выцвела, полиняла…
Неприятно сознавать, но то, что хранилось в правом крыле, гасило колдовские способности Президента с той же легкостью, с какой разрушило недавно наивное заклятие шофера Гриши, столь неумело заговорившего переднее колесо лимузина.
Преодолевая враждебные ему флюиды, Портнягин приблизился к дверям, ведущим направо, тронул скважину, шевельнул ручку.
— А косяки зачаровать не пробовали?.. — задумчиво спросил он.
— Шептуна вызывали… — простонала нервная старушенция, комкая морщинистые лапки перед кружевной грудью. — Тоже не смог…
Президент мрачно кивнул и проследовал в первое помещение, посвященное первобытному колдовству, родиной которого, как известно, являлось Баклужино. Выморочная анфилада комнат гулко отзывалась при каждом шаге особым эхом, доступным лишь слуху колдуна. Пусто было в музее. Ни угланчика, ни страшка, ни барабашки…
И наконец возглавляемая Президентом группа остановилась перед тупиковой стеной, на которой одиноко висел тот самый экспонат, что распугал низшие потусторонние силы, обесцветил золотистую ауру первого чародея страны, а десять-пятнадцать минут назад лишил президентский лимузин левого переднего колеса…
Да уж, достояньице… Кому б его только сбагрить!..
Лыцку икону отдать нельзя — это однозначно! Хотя бы из соображений престижа и национальной безопасности. А то вынесет ее тот же Африкан на поле боя — и готово дело! Все, считай, заговоренные колеса поотваливаются…
А уничтожить — скандал… Причем международный… В кощунстве обвинят, в варварстве… Даже в сатанизме…
Хотели американскому президенту подарить — не принял. Сказал: и так уже всем известно, что Баклужино в НАТО просится… Дескать, за взятку сочтут… А скорее всего усомнился в подлинности шедевра. Что-то, видать, заподозрил.
Однажды глава Лиги Колдунов уже провернул с этой иконой совершенно блистательный политический ход, а теперь чуял нутром, что можно провернуть второй. Однако пока он еще не знал, что это за ход, и поэтому был очень собой недоволен.
Излучаемые иконой ало-золотистые флюиды продували ауру насквозь, бросая то в жар, то в холод. Склонив нахмуренное чело и слегка выпятив нижнюю челюсть, Глеб Портнягин стоял перед образом — и мыслил.
Доска доской — а вот поди ж ты!.. Хотя в общем-то источник чудотворной силы известен… Икона подпитывается чувствами верующих — прямиком из Лыцка, где стараниями дважды уже не к ночи будь помянутого Африкана религиозно-партийный фанатизм достиг предельной черты…
Да, но такой резкий скачок… Раньше благодать в радиусе пробивала метров на двадцать максимум, а Гриша гнал лимузин почти по осевой… То есть колесо расколдовалось, когда от иконы его отделяло метров тридцать с гаком… Нет-нет, тут не влияние Лыцка, тут другое…
— А что, много было посетителей за последний месяц?.. — как бы невзначай обратился Глеб к директрисе.
Та ахнула и отшатнулась.
— Где? Здесь?.. — взявшись за сердце, переспросила она.
— Здесь-здесь…
— Трое… — Старушенция порылась в кружевах на птичьей груди и с судорожным жеманством извлекла сложенную вчетверо бумажку. — Вот…
Президент вынул список из трепещущей лапки и изучил его внимательнейшим образом. Два интуриста и один провокатор… Причем настолько засвеченный, что непонятно, за каким вообще лешим генерал Лютый с ним возится… Нет, явно не то…
Молча повернулся — и приближенные поспешно расступились. Крупным шагом миновав стенд с муляжами ритуальных палиц, Глеб Портнягин направился к выходу, уже точно зная, о чем он сегодня будет говорить с шефом контрразведки — сразу же после вечернего заседания Лиги.
Так он, во всяком случае, полагал…
Замечено, что колдуны никогда не держат аквариума и не разводят рыбок. Многие считают, что это связано с какими-то высшими запретами, но на самом деле все объясняется довольно просто.
Ну что, скажите, за интерес возиться со стеклянной емкостью, когда любая комната — тоже в своем роде аквариум, в котором обитают мириады прелюбопытнейших тварей!.. Простые избиратели вроде нас с вами их, правда, не видят, однако дела это не меняет нисколько. Что ж теперь, и рыбок не разводить, если ты зрячий?..
Наверное, каждый замечал, что от сильной усталости перед глазами начинают плавать крохотные полупрозрачные пузырьки. Прямолинейно и равномерно движутся они, никогда не меняя выбранного направления. Не пугайтесь. Просто ваши утомленные хрусталики расслабились, и вы нечаянно проникли взглядом в астрал. А полупрозрачные пузырьки (обычно они плывут целыми гроздьями) — это всего-навсего угланчики, безобиднейшие и, кстати, весьма полезные для нас существа, поскольку питаются они отрицательной энергией. Нечто вроде потустороннего планктона…
С ними даже можно поиграть. Угланчики приковывают взгляд, заставляя следить за своим перемещением, но при этом и сами оказываются как бы у вас в плену. Резко поверните голову — и гроздь пузырьков, словно по волшебству, окажется именно в той точке, куда вы посмотрели, после чего снова двинется прежним путем. Забавляться так можно часами, но долго мучить их, право, не стоит. Пусть себе плывут куда плыли…
Другая форма пограничной астральной фауны — страшки. По сравнению с угланчиками это довольно высокоорганизованные энергетические сущности, связавшие свою жизнедеятельность с человеком. При желании их можно заподозрить в умышленном издевательстве над людьми: они передразнивают нас, подражают мимике, жестам, походке… Гримасы и кривляния страшков — преуморительны, но злого умысла с их стороны, поверьте, нет ни малейшего. Просто они таким вот образом переваривают наши чувства и воспоминания. В подавляющем большинстве страшки совершенно прозрачны, за исключением двух-трех довольно редких разновидностей, слегка мутнеющих от перенасыщения… Именно им мы обязаны многочисленными легендами о призраках, шаровых молниях и неопознанных летающих объектах…
А вот барабашек и болтунцов еще никто из простых избирателей разглядеть так и не смог (глюки, разумеется, не в счет!). Кстати, это два совершенно разных вида, лишь по ошибке слитых воедино нашими не слишком-то грамотными экстрасенсами. Болтунец (иногда его еще называют внутренним голосом) — отнюдь не барабашка. Он не колеблет стен, не гремит посудой и не льет воду с потолков. Болтунец питается слабыми токами, возникающими у нас в мозгу во время речевой деятельности. Смысла фраз он, понятно, не ухватывает и воспроизводит их потом как попало — безбожно перевирая и перетасовывая отдельные слова. Очень любит окутывать собой коммуникационные кабели и висит на них месяцами, лакомясь телефонной трепотней… Вспоминается один такой прискорбный случай: кто-то довольно долго стучал в КГБ по телефону, а проверили потом — выяснилось, что и человека такого нет, и номера, и адреса… А заложить успел многих…
Принято думать, что в жилище колдуна царит всегда жуткий бедлам. Ну, с внешней, материальной стороны, может быть, так оно и есть… Но вот что касается астрала, порядок у них, поверьте, идеальный. Зато у нас: у-тю-тю-тю-тю, салфеточки, скатерочки, нигде ни пылинки, полировка сияет… А угланчики все — позаморены!.. А под кроватью, страшно подумать, хыка завелась!.. Лярвы какие-то крутятся, как на вокзале!.. Серпентарий, короче, а не комната…
Вот если кто чародея к себе приглашал (ну там порчу снять или отсушить кого) — обратил, наверное, внимание, что гость постоянно морщится, в углы поглядывает… Бардак у нас там, господа, самый настоящий бардак!
Так что лучше бы уж молчали…
Как правило, оперативные работники из колдунов выходят хреновенькие. Может быть, именно поэтому шефом контрразведки суверенной Республики Баклужино был назначен генерал Лютый, вполне нормальный человек, одолевший, впрочем, специальные курсы прикладной магии. Допуск в ближний астрал у него, понятно, имелся, но ограниченный и без права вмешательства. Угланчики в глазах Лютого бегали постоянно, а вот вся прочая энергетика, увы, как была — так и осталась недоступна острому генеральскому взору. Это обстоятельство сплошь и рядом причиняло шефу контрразведки сильнейшие неудобства. Не в силах говорить на равных с чернокнижниками, старый служака Лютый, направляясь на встречу с Президентом, делал всегда каменное лицо, хотя и знал заранее: каменей не каменей — все равно раскусит.
Вот и сейчас, прикрыв за собой дверь, он не увидел, что следом в кабинет проникли два матерых гримасничающих страшка — прямо сквозь дверное полотно. Оба, понятно, в штатском — как и сам генерал… Оказавшись в экологически идеальном аквариуме президентского кабинета, страшки малость ошалели и вроде даже заколебались, прикидывая: а не убраться ли им, пока не поздно, восвояси…
— Присаживайся, — сказал Президент. В разрезе гардин беззвучно полыхал неоном проспект имени Ефрема Нехорошева.
Генерал сел. Страшки помедлили и тоже сели, то есть зависли в сидячих позах. Тот, что слева, — под самым потолком, в непосредственной близости от яростно сияющей люстры. Хорошо еще, что колдуны и политики напрочь лишены чувства юмора. Будь Глеб Портнягин простым избирателем, он бы неминуемо расхохотался, наблюдая, с какими ужимками располагаются в воздухе два полупрозрачных генерала.
— Ну и что у нас плохого? — задушевно осведомился он, чуть откидываясь назад, чтобы получше видеть всю троицу.
Лицо контрразведчика осталось безупречно каменным, чего, к сожалению, нельзя сказать о физиономиях его энергетических двойников. Эфирная мордень правого страшка выразила крайнюю растерянность, а левый и вовсе схватился за голову. Стало быть, спросив о плохом, Президент, как всегда, попал в самую точку…
— Н-ну… что касается подготовки к встрече специальной комиссии ООН… — недовольно начал было шеф контрразведки.
Но тут Президент предостерегающе поднял ладонь, и генерал умолк, не выразив ни малейшей досады. Зато оба страшка за спиной Лютого, уловив тайное желание генерала, вскочили, ощерились и беззвучно изрыгнули матерное ругательство. Глеб Портнягин поморщился. По губам он умел читать не хуже глухого.
— Короче!.. — бросил Президент. — С подготовкой — порядок? В общих чертах…
— В общих чертах — порядок, — нехотя согласился Лютый.
— Тогда давай прямо к делу… Что стряслось?
Лютый ответил не сразу. На лицах его страшков выразилось тупое недоумение. Один из них даже вывалил язык, приняв вид полного кретина.
— Имел место факт нелегального перехода государственной границы по реке Чумахлинке… — сухо сообщил генерал. — Со стороны Лыцка.
— Та-ак… — заинтригованно протянул Президент и на всякий случай оглянулся. Его собственные вышколенные страшки сидели, как положено, за гардиной, но можно было поспорить, что вид у них сейчас тоже слегка озадаченный… Нелегальный переход границы? Чепуха какая-то! Беженцем больше, беженцем меньше… Что за событие?.. — Кто? — отрывисто спросил Президент.
— Пока не знаем. Перехватить не удалось…
— Погоди… Что тебя, собственно, беспокоит?
— По воде перешел, — несколько сдавленно пояснил Лютый.
Глеб Портнягин моргнул.
— Это в смысле… аки посуху?
Генерал Лютый угрюмо кивнул. Два прозрачных генерала за его спиной сделали то же самое.
— Когда?
— Полтора часа назад.
— Оч-чень интересно… — Президент нахмурился и подался поближе к столу. — Ну-ка, давай подробнее…
— Около двадцати пятнадцати по баклужинскому времени, — начал генерал, — на принадлежащем Лыцку берегу был разведен необычно большой костер. Браконьеры таких не разводят — слишком приметно. Затем приблизительно в двадцать тридцать пять по костру с лыцкой стороны произвели предупредительный выстрел из снайперской винтовки. После чего имел место сам факт перехода…
— Внешность нарушителя… — процедил Президент, искоса взглянув на кислую физию одного из генеральских страшков.
— Фигура плотная, коренастая, — по-прежнему не меняясь в лице, деловито принялся перечислять приметы генерал Лютый. — Одет в рясу. Борода широкая, окладистая. Волосы длинные, собраны на затылке хвостом. В руках держал какого-то зверька с пушистой шерстью… С лыцкой стороны был открыт пулеметный огонь. После второй очереди ствол заплавило… Со стороны Баклужино подняли по тревоге заставу. Нарушителя обнаружить не удалось… пока…
— А что за зверек? — перебил Президент.
Генерал помедлил. Страшки смутились.
— Трудно сказать… Таможенники утверждают: домовой… Причем дымчатый, лыцкий…
— Домовой?.. — не поверил своим ушам Глеб Портнягин. — Как домовой? Почему домовой? В рясе — и с домовым на руках?
Ответа не последовало.
— Думаешь, кто-то из наших, из баклужинских, вертался? — с сильным сомнением осведомился Президент сквозь зубы. — Ну-ка, давай прикинем… Водоходцев у нас в Лиге — четверо. Я границу не переходил… То есть остаются трое… — Глеб Портнягин впился глазами в Лютого. Генерал молчал. Оба страшка со страдальческими гримасами разминали виски. — Ну, не молчи, не молчи… Что предлагаешь?
Лютый вздохнул:
— Что тут предлагать, Глеб Кондратьич?.. Проверить всех троих. Кто успел подготовить алиби — взять на подозрение…
Президент поиграл бровью, подумал.
— Хорошо, — буркнул он наконец. — Колдунами я займусь сам… А по Лыцким Чудотворцам данные есть?
Генерал утвердительно склонил седой проволочный ежик и открыл уже было рот, однако доложить так ничего и не успел.
— Нет, не понимаю!.. — с искренним недоумением снова заговорил Президент. — На кой дьявол чудотворцу переться через кордон?.. На это вообще-то шпионы существуют… Да еще и с домовым за компанию! Бред какой-то!.. Ты согласен?..
Генерал был согласен. На всякий случай Портнягин взглянул на эфирных двойников Лютого. Страшки откровенно тосковали. Правый нервно зевал во весь рот. Президент посопел, поиграл желваками, потом негромко хлопнул ладонью по столу:
— Ладно… Извини, что отвлек. Дальше давай…
— Насколько нам известно, — скучным официальным голосом продолжил генерал, — из всего Лыцкого Политбюро только три чудотворца обладают правом хождения по водам: сам Партиарх и двое протопарторгов: Африкан и Василий…
Крупное, рельефно вылепленное лицо Глеба Портнягина стало вдруг тревожным и задумчивым. Как бы в рассеянности первый колдун Баклужино коснулся пальцами лба, прикрыл веки… То ли медитировал, то ли соображал.
— Партиарх Порфирий в данный момент, по нашим сведениям, находится в агитхраме имени Путяты Крестителя, — докладывал тем временем генерал, — где освящает обновленный иконостас красного уголка. Местонахождение Африкана и Василия пока не установлено…
— Неужели Африкан?.. — негромко произнес Президент, не открывая глаз, и такое впечатление, что с затаенным страхом.
— Либо Африкан, либо Василий, — кряхтя, уточнил Лютый. — Они, Глеб Кондратьич, и внешне, кстати, похожи…
— Да провались он, этот Василий!.. — внезапно рявкнул Президент, жутко раскрывая глаза. От прилившей крови лицо его из бронзового стало чугунным. Воздух в кабинете вдруг отяжелел, как перед грозой. По углам испуганно заклубились угланчики и прочая мелкая проглядь. Под пылающей люстрой треснул ветвистый разряд, а за всколыхнувшейся гардиной поднялась яростная толкотня. Глава Лиги Колдунов на несколько секунд полностью утратил контроль над собой и над своим аквариумом.
— Успокаиваешь?.. — загремел он, широко разевая львиную пасть опытного парламентария. — Какой, к чертям, Василий?.. Что он вообще может, твой Василий? По воде пройтись — до первой волны?..
Далее Президент нечеловеческим усилием воли взял себя в руки — и надолго умолк. Генерал Лютый сидел чуть ли не по стойке «смирно». Страшков его нигде видно не было. Надо полагать, удрали в ужасе сквозь закрытую дверь. А может, и вовсе распались…
— Значит, так… — тяжело дыша, проговорил Президент. — Ищи Африкана. Василий меня, сам понимаешь, не интересует. И вот тебе еще одна наводка: чудотворная икона в нашем краеведческом…
Генерал позволил себе слегка сдвинуть брови.
— Предположительно, новая попытка похищения?
— Не знаю! — глухо отозвался Президент. На его высоком выпуклом лбу проступала испарина. — Но икона почуяла, что Африкан собирается перейти границу. Еще днем почуяла, учти! На Василия она бы так не реагировала…
— А чем нам конкретно может сейчас навредить Африкан? — прямо спросил генерал.
Президент через силу усмехнулся.
— Если Африкан — здесь, — тихо и внятно выговорил он, глядя Лютому в глаза, — это конец всему… В том числе и нашему вступлению в НАТО… Короче, иди работай…
Генерал Лютый молча встал и направился к двери, потирая с болезненной гримаской старый шрам на запястье — явно след от собачьих челюстей. Внезапно трубка одного из телефонов на столе Президента подпрыгнула и, перекувыркнувшись, вновь возлегла на корпус аппарата, причем неправильно. Уже взявшийся за сияющую медную ручку генерал обернулся на звук.
— Ничего-ничего… — сдавленно успокоил его Глеб Портнягин. — Это я так, случайно…
Дождавшись, когда дверь за генералом закроется, он грозно сдвинул брови и заглянул под стол.
— Ох, дуну сейчас на тебя… — пригрозил он в сердцах. — Вот попробуй только еще раз так сделай!..
Этого крупного рукастого барабашку Президент совершенно случайно обнаружил в подвале здания МВД Республики, где тот опасно развлекался, бренча браслетами, пугая сотрудников и прикидываясь их давними жертвами. Создание привлекло Глеба редкой даже среди барабашек красотой, и он забрал его к себе в кабинет… Как и всякая одичавшая энергетика, тварь приручалась с трудом и все время норовила нашкодить.
Глава 4
— М-милая… — с бесконечным терпением промычал Николай Выверзнев в телефонную трубку. — Это не главное… Главное, что я тебя люблю… И, может быть, женюсь… Но не сейчас… Со временем… Сейчас я занят…
Наушник взволнованно защебетал, но Николай уже дал отбой. За окном кабинета черной глухой стеной стоял первый час ночи по баклужинскому времени. Подполковник Выверзнев отсоединил рассекреченный телефон и, повернувшись к компьютеру, вновь озадаченно сдвинул брови. Содержимое файла, мягко говоря, обескураживало…
Оказывается, Президент суверенной Республики Баклужино Глеб Портнягин и Никодим Людской, принявший при пострижении партийную кличку Африкан, в детстве были друзьями. Размолвка у них произошла после неудачного взлома продовольственного склада. Кстати, ни тот, ни другой подельник этого события впоследствии не отрицали и честно писали в анкетах: «Был репрессирован за экономический подрыв тоталитарного режима».
Причиной неудачи Глеб Портнягин полагал шумное поведение проникшего на склад Никодима Людского. Никодим же в свою очередь обвинял Глеба в невнимательности на стреме. Словом, некоторый срок спустя оба вышли на свободу с чистой совестью и лютой ненавистью друг к другу. Трудно сказать, в какой мере это определило их политическую ориентацию, но только Никодима сразу же после освобождения резко повело в левый экстремизм (считавшийся тогда правым), а Глеба, соответственно, в правый (считавшийся левым).
Неистово борясь друг с другом, оба довольно быстро обрели известность, а тут как раз Содружество Независимых Государств области приказало долго жить. В районе — да и повсюду — грянули погромы, незаметно переросшие затем в предвыборную кампанию, и два бывших подельника внезапно обнаружили, что уже тягаются — ни много ни мало — за президентское кресло. На выборах в Баклужино, как известно, верх взяли демократически настроенные колдуны, и протопарторг Африкан, спешно перешедший на нелегальное положение, был вскоре объявлен ими лыцким шпионом, каковым, возможно, и являлся.
Погорел он на попытке похищения образа Богоматери Лыцкой из Баклужинского краеведческого музея. Все старания колдунов зачаровать в помещении замки и оконные решетки к успеху не привели. Однако протопарторга опять выдал шум, что наводит на мысль о невиновности Глеба Портнягина в той давней совместной неудаче. Видимо, взломщик из Африкана изначально был никудышный.
О случившемся доложили Президенту, и тот приказал завтра же утром доставить задержанного в свой кабинет. Однако встретиться бывшим друзьям было не суждено, поскольку на рассвете протопарторг поистине чудесным образом бежал прямо из камеры предварительного заключения. На охранников напал необоримый сон, решетки и двери отверзлись, и некий светлый муж, личность которого так и не удалось установить, вывел Африкана за руку из темницы, после чего оба исчезли на глазах у потрясенных свидетелей…
Подполковник Николай Выверзнев вздохнули потянулся к внутреннему телефону.
— Слушаю… — недружелюбно отозвалась трубка голосом шефа.
— Толь Толич! А ты уверен, что мы его не завербовали?
— А в чем дело?
— Да знаешь ли, побег у него какой-то подозрительный…
В наушнике сердито посопели.
— Никто его не завербовывал, — буркнул наконец генерал Лютый. — Сам бежал…
— Точно?
— Точно…
— Ладно, извини…
Подполковник Выверзнев положил трубку и, недоверчиво покачав головой, снова обратился к монитору. Следующий файл был посвящен деятельности Африкана за кордоном и никаких неожиданностей не преподнес.
Когда и где незадачливый взломщик пересек государственную границу — неизвестно, но Лыцкая Партиархия встретила его с распростертыми объятиями. Будучи с ходу введен в Политбюро, немедленно призвал к уничтожению светофоров, экстрасенсов и лично Глеба Портнягина. Основал и возглавил движение правых радикалов, организовал группу СМЕРК («Смерть колдунам!»), принял персональное участие в танковом сражении близ хутора Упырники. Далее шли подробности знаменитого подвига протопарторга, которые подполковник со спокойной совестью пробросил, поскольку сам являлся одним из соавторов этого легендарного сражения…
Совсем недавно стараниями Глеба Портнягина протопарторг был объявлен международным политическим террористом, после чего любовь лыцкого народа к чудотворцу воспылала сильнее прежнего, а Партиарх Всего Лыцка Порфирий назначил Африкана своим преемником…
Николай снова снял трубку.
— Толь Толич, а ты уверен, что это вообще Африкан?
— Я — нет… — ворчливо ответил Лютый. — А Кондратьич — уверен…
— Какой смысл Африкану возвращаться в Баклужино? Да еще вот так, в открытую! Он что, самоубийца?
— А хрен его знает! — с досадой откликнулся генерал. — Работай давай…
Третий файл содержал характеристики и подробное описание всех чудес, совершенных протопарторгом, — с выкладками и чертежами. Хотя в данный момент Николая интересовало всего одно чудо, а именно — сегодняшнее… нет, уже вчерашнее пересечение пограничной реки Чумахлинки…
Тут ожил и замурлыкал второй городской телефон. Выверзнев не глядя снял трубку, однако стоило ей только оторваться от корпуса, как из наушника посыпался знакомый взволнованный щебет. Лицо красавца подполковника выразило смятение, затем — беспощадность и наконец — стоическую покорность судьбе.
— М-милая… — с бесконечным терпением в голосе молвил он. — Как ты меня нашла?..
Дело в том, что по этому номеру с Николаем поддерживали связь исключительно осведомители.
— Великолепен!.. — пронзительно зачирикало в наушнике. — Ты был просто великолепен!..
— Я не о том… — с трудом сдерживаясь, процедил он. — Кто тебе дал этот номер?..
— Песик!.. Мой песик!.. Ты дал мне не только номер!.. Ты дал мне…
Николай негромко чертыхнулся и, отложив щебечущую трубку на стол, вырубил компьютер. Запер кабинет и, пройдя гулким пустым коридором, рванул узкую окованную железом дверь.
— Мышей не ловите! — сурово сказал он встрепенувшемуся и крепко заспанному сотруднику. — Там болтунец на проводе повис! Второй раз уже врезается… Специалисты хреновы!..
Сотрудник испуганно заморгал, раскрыл чемоданчик и начал торопливо раскладывать рамки, прутики, прочие колдовские причиндалы… Николай прикрыл дверь и недовольно оглядел пустой коридор. Кабинет генерала Лютого был в двух шагах.
— Присутствовать — разрешишь?..
Генерал Лютый был в кабинете не один — с Матвеичем. Подготовка к встрече специальной комиссии ООН шла полным ходом. Столица заранее сияла чистотой, а в пограничную с Лыцком Чумахлу направили два гусеничных крана с гирями — для сноса частного сектора на восточной окраине.
— Проходи, садись, — буркнул генерал и снова повернулся к ответственному за акцию. — Значит, ты понял, Матвеич?.. Главное — осколков, осколков побольше накидать…
Подполковник Выверзнев огляделся и присел на один из расставленных вдоль стены стульев, сильно надеясь на скорое окончание беседы.
— Да осколки уже на месте… — чуть ли не позевывая, отвечал генералу видавший виды Матвеич. — С полигона еще вчера полторы тонны завезли…
— Ржавые? — с подозрением спросил Лютый.
— Ну зачем же ржавые? — слегка обиделся тот. — Когда это Матвеич ржавь поставлял?.. Первый сорт осколочки — чистенькие, аж скрипят…
— Ладно, верю. Теперь — в-шестнадцатых… Работа с населением… Протестов не было?
Матвеич пожал мятыми плечами и возвел скучающие глаза к высокому потолку — то ли припоминая, то ли дивясь наивности начальства.
— Да какие там протесты, Толь Толич?.. — молвил он с ленивой укоризной. — Как услышали, что американцы заново все отстроят, сами чуть ломать не принялись. Еле удержали…
— Вот это правильно, — подумав, одобрил генерал. — Это ты, Матвеич, молодец, что удержал… И чтобы впредь никакой самодеятельности… Да скажи: пусть не жадничают! Нам же еще наверняка гуманитарную помощь подкинут… А то, не дай Бог, мебель, утварь начнут вывозить… И — в-семнадцатых. Когда мы ооновцев этих туда доставим, надо, понимаешь, организовать сломанную песочницу и чтобы в ней маленькая девочка с чем-нибудь этаким играла… Ну, не с боеголовкой, конечно… С обломком стабилизатора, что ли…
— Организуем… — со вздохом согласился покладистый Матвеич. — Дело нехитрое…
Без особого интереса разглядывая большой портрет Ефрема Нехорошева, что висел над столом генерала, Николай рассеянно подумал, что разговор пора бы уже и закруглять… Матвеич — мужик надежный. Вон сколько властей пережил — и ни одного серьезного нарекания. Только вот без легкой выволочки его все-таки отпускать не следует…
— Золотой ты работник, Матвеич, — как бы подслушав мысли подполковника, подвел итог генерал Лютый. — А пьешь много.
— Норму знаю… — равнодушно отозвался тот, нисколько не удивившись внезапному повороту беседы. Подобные упреки он опять-таки слышал при всех властях.
— Норму он знает!.. — усмехнулся шеф контрразведки. — А у кого чертик зеленый из правого кармана выглядывает?
Матвеич недоверчиво взглянул на генерала, потом, видать, вспомнил, что у Лютого есть допуск в пограничный астрал, и с тревогой проверил правый карман пиджака.
— Не, нету… — с облегчением сообщил он.
— Есть, есть… — сказал генерал. — Просто ты его пока не видишь, а я уже вижу… Ладно, иди… И уменьшай рацион, Матвеич, уменьшай… Сгоришь ведь на работе… И креститься прекращай… публично… Ты ж не в Лыцке, ты в Баклужино!..
Не выразив ни малейшего волнения на помятом и ношеном — под стать пиджаку — личике, Матвеич поднялся с кресла и неспешно двинулся к выходу. Уменьшать рацион пошел…
— Запугал мужика… — не без иронии заметил Выверзнев, когда дверь за Матвеичем закрылась.
— Его запугаешь… — ворчливо откликнулся Лютый. — Что у тебя?
Николай пересел на теплый стул, только что освобожденный Матвеичем, и проникновенно взглянул на шефа:
— Толь Толич! Ну ты установку хотя бы уточнить можешь?
— Не могу.
— Нет, ну вот что я должен конкретно сделать?.. Уничтожить Африкана? Арестовать Африкана?
— Прежде всего найти Африкана.
— Хорошо. Нашел. Дальше!
— Ты найди сначала…
— Да Толь Толич! Мне же сейчас ребят в засаду сажать! Их же проинструктировать надо… Ну вот появляется Африкан в краеведческом, лезет прямиком к чудотворной. Вязать его?
— Вязать.
— Ладно. Стали вязать. Не вяжется… Открывать огонь на поражение?
— Стоп! Почему не вяжется?
— Н-ну… чудотворец ведь… Опять же икона рядом…
— Но ведь в прошлый-то раз — повязали.
— Сравнил! В прошлый раз! Да кем он тогда, был? Главарем подполья… Ни авторитета, ни поддержки… А теперь?.. Чуть ли не первый чудотворец региона! Ну ты сам прикинь…
Генерал Лютый с крайне утомленным видом отер сначала одну бровь, потом — другую.
— Достал ты меня, Коля… — искренне признался он. — Чего ты хочешь-то?
Подполковник Выверзнев поскучнел, закручинился:
— Может, подойти еще раз к Кондратьичу, уточнить…
— А кто подходить будет? — с живым любопытством спросил генерал Лютый.
— Ну не я же!..
— Значит, я, да? — Ласково глядя на Николая Выверзнева, генерал покивал мудрой седеющей головой. — Не, Коль, не прокатит, даже не надейся… Не в духе сейчас Кондратьич, а на часах уже, глянь, начало второго… Еще, не дай Бог, опетушит спросонья — одним заклинанием… Другие вопросы есть?
Страдальчески сморщась, Выверзнев почесал переносицу.
— Знаешь, если честно… В гробу я видал этого Африкана! А вот Кондратьич… Они ж ведь в детстве друганы были…
— Мало ли что были! Теперь-то — враги…
— Враги… Вражда — это, знаешь, продолжение дружбы иными средствами. Шмальнешь ненароком — потом всю жизнь не отмоешься… Толь Толич! Нутром чую: что-то здесь не то… Ну на кой ему ляд было устраивать весь этот цирк на воде?.. Рядом с мостом! На свету… А домовой? Вот ты можешь себе представить второе лицо Лыцкой Партиархии с домовым на руках?..
Генерал Лютый посмотрел на расстроенного вконец Николая, вздохнул, поднялся и, обогнув стол, ободряюще потрепал по плечу.
— Коль, — жалобно сказал он, — ну ты сам подумай: кого мне еще бросить на Африкана?.. Только тебя. Дело-то, видишь, сложное, ответственное… — Как-то незаметно он поднял подполковника со стула, приобнял дружески и, продолжая заговаривать зубы, повел к дверям. — Вот, послушай: ловили мы однажды маньяка-террориста… Представляешь, взрывал скрипичные квартеты! Причем заряды, гад, закладывал — крыши с театров сносило… И с кем мы тогда только не консультировались! С психиатрами, с музыкантами… А потом оказалось: нормальный антисемит… Так что, может, и здесь все просто…
С этими словами он выставил Николая в коридор и прикрыл за ним дверь. Тот выматерился вполголоса, но, делать нечего, пошел к себе… Рассказанная шефом байка нисколько его не успокоила. Кто-кто, а уж Николай Выверзнев доподлинно знал, что до распада Сусловской области Толь Толич был участковым и, стало быть, вести дела о террористических актах никак не мог…
На полдороге подполковнику встретился крепко заспанный сотрудник, с недоумением взиравший на рамку в собственных руках. Рамка лениво проворачивалась то по часовой стрелке, то против оной… Процесс этот почему-то сильно напоминал позевывание.
— Ну, что? — недружелюбно спросил Николай. Сотрудник виновато пожал плечами:
— Да вот не нащупал пока… Может, молчит, затаился…
Выверзнев желчно усмехнулся и двинулся дальше. Отпер кабинет, вошел. Лежащая на столе трубка продолжала щебетать. Возникло острое желание вернуться в коридор, притащить сюда за шиворот этого недоумка с его ублюдочной рамкой и натыкать заспанной мордой прямо в чирикающий наушник.
Николай сел за стол, положил трубку и включил компьютер. Но пока тот грузился, телефон замурлыкал снова.
— Слушаю… — буркнул Николай.
— Песик, нас опять разъединили…
Бли-ин!.. Подполковник Выверзнев ошалело взглянул на отнятую от уха трубку. Стало быть, не болтунец… Когда же он, в самом деле, дал ей этот номер?.. Пьяный был, что ли?..
Посадив ребят в засаду, Николай умышленно покинул здание музея не через служебный, а через парадный ход. Прикуривая, постоял на крыльце, огляделся. Под белыми лампами фонарей мерцали вымытые со стиральным порошком влажные еще асфальты, молочно сияла зебра перехода. Вдалеке помигивали светофоры, и Николаю вспомнилось вдруг, что в Лыцке уличным движением управляют регулировщики, ибо светофор и Люцифер — один черт по смыслу…
На территории Баклужино успешно действовало не менее семи иностранных разведок (прочие — не в счет). Поэтому не следовало даже надеяться, что такая серьезная акция, как засада в краеведческом музее, не привлечет всеобщего внимания… Можно, конечно, было бы провести ее и на высшем уровне секретности, ненавязчиво внедрить ребят в музейный персонал, но вот тогда бы все и впрямь насторожились — от Лыцка до Каракалпакии… Честно говоря, будь на то воля Николая — своими бы руками смастерил и повесил на парадную дверь табличку: «Внимание! В музее — засада». Специально для Африкана…
— Добрый вечер, Николай Саныч… Прогуливаетесь?..
Приподнятая светлая шляпа над сребристо опушенной лысиной и старательная, как у черепа, улыбка…
— Добрый, добрый… — улыбнулся в ответ Николай. — Вот вышел, знаете, воздухом подышать…
Ни хрена себе вечер — утро скоро! Кстати, раскланявшийся с Выверзневым старикан числился у него в списке как заведомо работающий на красноярскую разведку и, предположительно, подрабатывающий в оренбургской. Впрочем, население в суверенной Республике Баклужино было маленькое, поэтому каждый на кого-нибудь да работал. Не на тех, так на других.
Николай шел по гулким ночным тротуарам, пытаясь не думать о порученном ему деле. Рано. Вот накопим фактов — тогда и подумаем… Гораздо полезнее было поразмыслить над тем, как это он ухитрился рассекретить свой служебный номер. Песик…
Нет, абсолютно точно: сам он ей номера не сообщал. Стало быть, кто-то из осведомителей… Николай мысленно проглядел список лучших своих стукачей. В той или иной степени все они были знакомы с Никой Невыразиновой. То есть номер она могла вытрясти из кого угодно… М-да, ситуация…
Стараниями Глеба Портнягина районный центр помаленьку обретал столичный лоск. Беззвучно полыхали рекламы. Бродвей. Посреди площади на низком гранитном цоколе сияла Царь-ступа. Отбитый кусок был аккуратно прислонен к чугунному тулову… Потом загремело, заклацало, и мимо Выверзнева, вырвавшись из бетонной норы, прокатил недавно пущенный скоростной трамвай — надо полагать, последний на сегодня…
Точнее — на вчера… Миновав трехэтажное розовое здание консерватории (бывшая музыкальная школа), подполковник закурил еще одну сигарету и свернул с проспекта в переулок. Сразу же повеяло старым Баклужино. Фонари не горели. Тихо ботала по древесной фене потрепанная черная листва да невидимая мелкая собачонка тявкала тоненько и отрывисто — как в бутылку.
Звонок не работал, пришлось стучать. Дверь Николаю открыл щуплый, похожий на подростка мужичок. На вид ему можно было дать и тридцать, и сорок, а со зла и все сорок пять лет. На самом же деле безработному Максиму Крохотову, как значилось в одном из поминальничков подполковника Выверзнева, стукнуло недавно пятьдесят два года.
Сна — ни в одном глазу, что, впрочем, естественно, ибо о предстоящем визите Крохотов был предупрежден заранее.
— Здравствуй-здравствуй… — рассеянно отозвался на его приветствие Николай и, войдя, окинул утомленным оком скудную обстановку. — Как жизнь молодая?..
Поговорили о жизни, об отсутствии в ней счастья, о ценах. Выверзнев ненавязчиво предложил некую толику денег. Хозяин столь же ненавязчиво ее принял.
— Пройтись не желаешь? — спросил Николай.
— С вами? — опасливо уточнил тот.
— Нет, без меня… Ночь, кстати, великолепная… Воздух, звезды…
— А гулять долго?
— Часика полтора…
Выпроводив хозяина, подполковник запер за ним дверь и, пройдя на кухню, наглухо задернул ветхую занавеску. Затем с видом решившего застрелиться запустил правую руку под мышку, но извлек отнюдь не ствол, а всего-навсего пластиковый пакет со сливками. Вскрыл, вылил половину содержимого в мисочку, установил ее в центре хромого кухонного стола, снял гипсовую решетку, прикрывавшую жерло вентиляционного хода, и произвел тихий условный свист. После чего присел к столу — и стал ждать.
Вскоре в черной квадратной дыре возникло мохнатое личико и опасливо повело выпуклыми глазенками.
— Порядок, порядок… — успокоил его Николай. — Можешь не проверять… А я вон тебе эстонских сливок принес… Ты ведь любишь эстонские?..
Согнутым пальцем он подтолкнул миску поближе, и выпуклые глазенки вспыхнули. Домовой проворно сбежал на коготках по стенке, мигом очутился на столе и, блаженно заурчав, окунул мордашку в импортный продукт.
— А Череп с Есаулом разбираться будет… — сообщил он, чмокая и облизываясь. — Есаул его в прошлой жизни на пятнадцать сребреников кинул… Это им астролог рассказал, только его уже замочили…
— Да ты поешь сначала… Поболтать успеем…
Закинув ногу за ногу, Николай курил и поглядывал на гостя с дружелюбной усталой улыбкой. Верный заветам незабвенного шефа охранки Сергея Васильевича Зубатова, он полагал дурной привычкой сразу же брать осведомителя в оборот и вытрясать из него нужные сведения… Стукача надо любить. Ты сначала с ним потолкуй, поговори по душам, узнай, не нуждается ли в чем, помоги при возможности… А сведения он и сам тебе все выложит.
Лахудриком Николай дорожил. Этот домовой, доставшийся контрразведке Баклужино в наследство от советского режима, когда-то работал на КГБ, а в 1950 году, сразу после раскола нечистой силы, был даже внедрен в ряды катакомбных. Очень любил сливки.
Размашисто вылизав миску, он утерся, сел на корточки и, сияя глазенками, принялся взахлеб делиться новостями:
— А Череп говорит: включаю счетчик с Ирода Антипы… А там с Ирода такое накапало!.. Да еще и по курсу… Все на ушах, из Тирасполя бригада едет…
— Да ладно тебе… — благодушно прервал его Выверзнев. — Сам-то как живешь? Давно ведь не виделись…
Честно сказать, разборки баклужинской мафии, пусть даже и осложненные интервенцией зарубежного криминалитета, сейчас его трогали мало.
Плечики Лахудрика брезгливо передернулись под гороховой шерсткой.
— Беженцы достали… — посетовал он.
— Беженцы? — с проблеском интереса спросил Николай. — Откуда?
— Да эти, чумахлинские…
— А-а… Там же завтра два квартала под снос! А что за беженцы? Люди или домовые?..
— Да и те, и другие, — безрадостно отозвался Лахудрик. — Такой колхоз! Деревня — она и есть деревня… Нет, ну вот чего они сюда прутся? В Чумахле им, что ли, места мало?
Николай Выверзнев с сочувствием поцокал языком.
— А дымчатые есть?
— Лыцкие, что ли?.. Тоже хватает… Вроде и границу закрыли, и блокпост закляли — нет, как-то вот все равно просачиваются… Житья уже от них никакого!.. Кормильчик со своими бойцами от мафиозных структур заказы принимает — на полтергейст! Это как? Достойно?.. Да никогда у нас такого раньше не было…
— А ты лыцких-то… всех знаешь?..
Лахудрик запнулся. Над занавеской в черном окне желтела однобокая луна. Тусклая — как лампочка в подъезде.
— В столице?.. Н-ну, в общем, да… Кого больше, кого меньше… А кто нужен?
— Хм… — В раздумье подполковник Выверзнев смял лицо ладонью. — Пока не знаю… — признался он, отнимая ладонь. — Но кто-то должен появиться. Причем не сегодня-завтра…
Лахудрик внимательно взглянул на Николая и уразумел, что разговор уже идет всерьез.
— Дымчатый? — настороженно уточнил он.
— Дымчатый… Средних размеров… И-и… пожалуй, все. Перешел границу этой ночью… Точнее — был перенесен… — Николай подумал. — Кем-то из Лыцких Чудотворцев. Вряд ли он станет этим хвастаться перед братвой, но может проговориться и случайно…
— Так они что?.. Вместе границу переходили?..
— Вместе…
Лахудрик сидел неподвижно и лишь озадаченно помаргивал. То, что он сейчас услышал от подполковника, представлялось ему невероятным. Да и перетрусил вдобавок домовичок… С Лыцкими Чудотворцами шутки плохи… Плеснет святой водой — и прощай, Баклужино, здравствуй, астрал!..
— А я что?..
— Ничего… Как объявится — скажешь…
Лахудрик все еще колебался. Николай крякнул, нахмурился и снова потянулся к пакету.
— Ты… это… — сказал он, пододвигая миску поближе. — Еще сливок хочешь?..
Глава 5
Когда какая-то зловредная мелюзга дерзнула пощекотать из-под воды левую пятку, Африкан, достигший уже к тому времени середины Чумахлинки, ощутил легкий испуг. Ему представилось вдруг, что вот сейчас, именно в этот миг, Партиарх Порфирий, брезгливо поджав губы, вычеркивает его из списка чудотворцев — и холодная темная вода тут же расступается под босыми подошвами. А плавать Африкан и вправду не умел…
Хотя, конечно, не все так просто… Единым росчерком пера харизмы не лишишь. Пока толпа верит в своего избранника — тот не утонет ни при каких обстоятельствах. Даже когда слух об отставке достигнет людских ушей, поверят ему далеко не сразу. Должна пройти неделя, а то и две, прежде чем средства массовой информации убедят население, что народный любимец лишь прикидывался таковым. Однако и в этом случае наверняка останется какое-то количество непереубежденных упрямцев. Разумеется, по воде при такой поддержке не прогуляешься, а вот чудо помельче можно и сотворить…
Потом с лыцкого берега полетели пули, и Африкану стало не до сомнений. Обозлившись, он проклял пулемет, а заодно и безымянного подводного щекотунчика…
Кстати, вскарабкаться на двухметровый обрыв по вымытым из грунта извивам толстых корней оказалось куда труднее, нежели пешком в шквалах прожекторного света пересечь при пулеметном огне разлившуюся Чумахлинку. На всякий случай протопарторг, выбравшись на сушу, сразу же отвел глаза прожектористам, и оба луча, потеряв нарушителя, слепо зашарили по берегу. От близости холодной воды поламывало суставы. Покряхтывая, опальный чудотворец присел на какую-то корягу и бережно открепил от рясы приблудившегося домовичка.
— Ну вот… — протяжно молвил он. — Давай-ка, друг Анчутка, для начала отдышимся…
Суматоха на мосту всполошила всю потустороннюю живность. Придремавшее в кроне вербы крупное аукало, одурев спросонок, вскинулось и огласило рощицу рублеными командами, тяжким буханьем сапог, собачьим лаем… Вне всякого сомнения, там, вдалеке, баклужинцы подняли заставу в ружье.
— Бежим!.. — вскрикнул ополоумевший от страха Анчутка.
Африкан неспешно повернулся к домовому и, вздернув пегие брови, оглядел его с головенки до пяточек. Честно сказать, он и сам не понимал до конца, что его побудило взять под покровительство эту мелкую пушистую нечисть. Ну что ж… Говорят, у каждого антисемита есть свой любимый еврей. Так почему бы протопарторгу Африкану не обзавестись любимчиком из домовых?..
Протопарторг насупился, снял с плеча висящие на шнурках ботинки и, как бы не слыша приближающегося шума, принялся обуваться. Порфирию о его бегстве, несомненно, уже доложили. А назавтра Партиарху станет известно и о нынешней пограничной заварухе. Еще день он будет колебаться, а потом… Кстати, а что потом? Как бы сам Африкан поступил на месте Порфирия? Во всяком случае, взять и объявить во всеуслышание ближайшего своего соратника беглецом и ренегатом он бы не решился…
Широкое лицо чудотворца было скорбно-задумчиво. Вокруг примыкающей к обрыву лужайки металась незримая простому люду мелкая лесная погань: заблудилки, спотыкалки, толканчики… На саму лужайку даже и не совались — отпугивала алая аура Африкана. Просунулось в развилину стволов очумелое рыльце лешего. Хозяин рощицы испуганно повел круглыми бельмами, шевельнул вывороченными ноздрями — и сгинул. Анчутку он не приметил. Хотя будь домовичок один — нипочем бы ему не укрыться от приметливой родни…
Потом кто-то по-кабаньи проломился через кустарник и страшно скомандовал:
— Стой! Руки за голову!
Анчутка в ужасе схватил протопарторга за ногу, мешая шнуровать ботинок. Тот поднял голову и различил в двух шагах перед собой кряжистого отрока в каске и в бронежилете поверх пятнистого комбинезона. Потопал обутой ногой и недовольно кивнул в сторону чернеющей в сумерках осины. Пограничник тут же перенацелил автомат и, мягкой тяжелой поступью подойдя к дереву, уперся стволом в кору. Привычными движениями обыскал осину, нашарил сучок, нахмурился.
— Контрабанда?.. — недобро осведомился он. — А ну-ка документы!.. Куда?! Руки за голову, я сказал!.. Сам достану…
Африкан принялся за второй ботинок. Пограничник с угрюмым сопеньем изучал в свете фонарика сорванный с дерева нежный молодой листок.
— Справка об освобождении?.. Мало того, что рецидивист, так ты еще и шпионов переправляешь?.. Говори, сука, где клиент! Где этот, в рясе?..
Потянуло легким ночным ветерком. Листва осины сбивчиво забормотала. Пограничник выслушал древесный лепет с тяжелым недоверием. Тем временем через кустарник проломился еще один пятнистый в бронежилете и, кинув быстрый взгляд в сторону товарища, проверяющего документы, устремился к берегу.
— Хлюпало! — с плаксивой угрозой в голосе взвыл он, склоняясь над обрывом. — Ну ты что ж ершей не ловишь, черт пучеглазый!.. Водяной, называется! Лыцку продался?..
Внизу плеснуло, зашуршал осыпающийся по крутизне песок, заскрипели, затрещали вымытые из берега древесные корни. Кто-то карабкался по круче. Вскоре на край ее легла лапа с перепонками, потом показалась жалобная лягушачья морда. Глаза — как волдыри.
— Ну да, не ловлю!.. — заныл в ответ речной житель. — Я его еще в нейтральных водах щекотать начал. Вот!.. — И, болезненно скривившись, бледный одутловатый Хлюпало (кстати, подозрительно похожий на скрывшегося от правосудия Бормана) предъявил скрюченный, сильно распухший палец, которым он, судя по всему, и пытался пощекотать нарушителя из-под воды. — Тут же судорогой свело!..
Странные какие-то пошли водяные: ни бороды, ни волос — так, какая-то щетинка зеленоватая… Бритый он, что ли?..
Африкан притопнул туго зашнурованным ботинком и, кряхтя, поднялся с коряги. По всем прикидкам выходило, что статуса чудотворца его в ближайшие несколько дней лишить не посмеют…
— Лохи… — со вздохом подытожил он, не без ехидства оглядев собравшуюся на берегу компанию. — Пошли, Анчутка…
Ночь была чернее Африкановой рясы и с такими же бурыми подпалинами. По левую руку, надо полагать, лежали невидимые пруды: там гремел сатанинский хохот лягушек. Вдали звездной россыпью мерцала окраина Чумахлы (второго по величине города суверенной Республики Баклужино), а шагах в сорока желтели три окошка стоящего на отшибе домика. В их-то сторону и направлялся неспешным уверенным шагом опальный протопарторг. Кстати, а почему окон три, когда должно быть два? Ах, это у него еще и дверь настежь распахнута… Не решающийся отстать Анчутка семенил рядом.
— Нельзя мне туда… — скулил он, отваживаясь время от времени легонько дернуть спутника за подол. — Домовой увидит, что мы вместе, братве расскажет… Свои же со свету сживут…
— А по-другому и не бывает… — дружески утешил его Африкан. — Только, слышь, мнится мне, Анчутка, никакого уже домового там нет. Ни домового, ни дворового, ни чердачного.
Протопарторг отворил калитку. Три полотнища желтоватого света пересекали отцветающий сад. Безумствовала сирень. Анчутка повел ноздрями, повеселел и больше за подол не дергал. Видимо, понял, что Африкан прав: был домовой, да недавно съехал…
Переступив порожек, оба оказались в разоренной кухне, где за покрытым прожженной клеенкой колченогим столом сидел, пригорюнившись, сильно пьяный хозяин — волосатый до невозможности. Заслышав писк половицы под грузной стопой Африкана, он медленно поднял заросшее до глаз лицо и непонимающе уставился на вошедших. Потряс всклокоченной головой — и снова уставился. Ошалело поскреб ногтями то место, где борода у него переходила в брови… Трезвел на глазах.
— Ну, здравствуй, Виталя… — задушевно молвил Африкан. — Узнаешь?.. Вот обещал вернуться — и вернулся…
— Ты… с ума сошел… — выговорил наконец хозяин.
— Ну, с ума-то я, положим, сошел давно… — усмехнувшись, напомнил Африкан. — А вот в Лыцке чуть было не выздоровел. Ладно спохватился вовремя! Нет, думаю, пора в Баклужино. А то, глядишь, и впрямь за нормального принимать начнут…
Протопарторг покряхтел, потоптался, озираясь. Шеи у него, можно сказать, не было, поэтому приходилось Африкану разворачиваться всем корпусом. Сорванная занавеска, на полу — осколки, сор, клочья обоев. Над колченогим столом — светлый прямоугольник от снятой картины (от иконы пятно остается других очертаний и поменьше)… Мерзость запустения. Обычно жилье выглядит подобным образом после эвакуации.
— А что это у тебя такой бардак? — озадаченно спросил гость. — И дверь — настежь… Разводишься, что ли?..
— Зачем пришел?.. — выдохнул хозяин, со страхом глядя на Африкана.
— Зачем? — Африкан еще раз огляделся, присел на шаткий табурет. — Хочу, Виталя, кое о чем народу напомнить… Хватит! Пожили вы тут тихо-мирно при Глебе Портнягине… — Ожег темным взором из-под насупленных пегих бровей. — Примкнешь?
Пористый нос Витали (единственный голый участок лица) стал крахмально-бел. Безумные глаза остановились на початой бутылке. Судорожным движением Виталя ухватил ее за горлышко и попытался наполнить небольшой граненый стаканчик. Далее началось нечто странное и непонятное: водка с бульканьем покидала бутылку, а вот стакан оставался пустым. Вовремя сообразив, что рискует остаться вообще без спиртного, хозяин столь же судорожно отставил обе емкости на край стола.
— Что скажешь? — сурово спросил чудотворец.
Часто, по-собачьи дыша, Виталя смотрел на протопарторга. Наконец отвел глаза и замотал кудлатой головой.
— М-м… н-нет… — промычал он, будто от боли. — Н-не проси… Завязал я с политикой… Полгода уже как завязал… Партбилет сжег, икону спрятал, орден — тоже… Зря ты пришел, Никодим… У меня ведь жена, дети…
— Где? — хмуро поинтересовался Африкан, именуемый в данном случае Никодимом.
— Что — где?..
— Ну, жена, дети…
Хозяин очумело огляделся. Ни детей, ни супруги в пределах кухоньки не наблюдалось.
— А-а… — понимающе протянул он. — Переехали… Ну а я уж завтра… с утра…
Потянулся к бутылке, но тут же отдернул руку и, опасливо взглянув на Африкана, вытер взмокшие ладони о рубаху.
— Ничего у тебя не выйдет… — хрипло предупредил он, вроде бы протрезвев окончательно. — Тогда не вышло, а уж теперь — тем более. Старики — пуганые все, а молодым идеи — до фени…
— А подполье?
Виталя скривился и махнул рукой:
— Распалось…
— Так сразу и распалось? — не поверил Африкан.
— Ну, не сразу, конечно… — с неохотой признал Виталя. — В позапрошлом году митинг вон в столице устроили… демонстрацию провели… с зеркалами…
— С зеркалами?..
— Н-ну… чтобы сами все увидели… до чего их колдуны довели…
— Это, что ли, когда вас из водометов разгоняли?
Виталя заморгал, взметнул мохнатое личико.
— Из каких водометов? — ошалело переспросил он.
— В «Краснознаменном вертограде» статья была, — пояснил Африкан. — Водой поливали, дубинками чистили…
Слегка отшатнувшись, Виталя испуганно глядел на Африкана.
— Не-е… — растерянно сказал он наконец. — Все честь по чести: митинг санкционированный, демонстрация — тоже…
— А кто санкцию давал? — желчно осведомился Африкан. — Сам небось Глеб Портнягин?
Виталя ссутулился и уронил голову на грудь.
— Дожили… — с горечью сказал Африкан. — У поганого колдуна разрешение клянчить… Причем на что! На проявление народного гнева… Эх!..
Замолчал, потом вдруг протянул по-хозяйски растопыренную пятерню через стол, взял бутылку, осмотрел неодобрительно… С яркой этикетки на него глумливо воззрился козлобородый старик. «Nehorosheff. Водка высшего качества. Розлито и заряжено там-то и там-то… Остерегайтесь подделки…»
— Ну а со стороны колдунов провокации-то хоть были?.. — с надеждой спросил Африкан, возвращая бутылку на стол. — Во время митинга…
— Да нас менты охраняли… — виновато сказал Виталя. — Нет, ну были, конечно… — тут же поспешил исправиться он. — Ведьмы баклужинские порчу навести хотели…
— И что?
— Тут же их и загребли… У двоих лицензию отобрали на год… Ворожить можно, а все остальное — нельзя… Вот с тех пор вроде больше акций не проводилось…
Последовало тягостное продолжительное молчание.
— Та-ак… — протянул наконец Африкан. — Порадовал… Ну а вожаки? Тоже врассыпную?
— А Бог их знает… — с тоской сказал Виталя. — Клим вроде в коммерцию подался, а Панкрат и вовсе — в теневики.
— То есть экспроприацию все же проводит? — встрепенулся Африкан.
— Да проводить-то — проводит… — уныло откликнулся хозяин. — Банк вот взял, говорят, на прошлой неделе… Но ведь это он так уже, без политики…
Устыдился — и смолк.
— Эх, Виталя, Виталя… — с упреком сказал Африкан. — Такое подполье вам оставил, а вы…
Хозяин всхлипнул.
— Да ты посмотри на меня! — жалобно вскричал он. — Ты посмотри! Ну какой из меня подпольщик? Да! Опустился! Да!.. Телевизор не смотрю, радио не слушаю, газет не читаю… Вон, видишь? — Виталя не глядя ткнул пальцем в репродуктор с болтающимся обрывком провода. — Не тот я уже, Никодим, не тот… Да и ты тоже…
Африкан вздрогнул и медленно повернулся к хозяину. Виталя поперхнулся.
— Н-ну… сам вон уже с нечистой силой знаешься… — шепотом пояснил он, робко указав наслезенными глазами на попятившегося Анчутку. В присутствии Африкана тот не посмел стать невидимым и лишь плотнее вжался в угол.
Некоторое время оба смотрели на домового.
— А что ж?.. — глухо, с остановками заговорил Африкан. — Для святого дела и нечисть сгодится… Честных людей, я гляжу, не осталось — значит будем с домовыми работать…
Виталя вскинул затравленные глаза и, ощерив руины зубов, с треском рванул ворот рубахи.
— Не трави душу, Никодим… — сипло взмолился он. — Замолчи!..
Африкан встал. Широкое лицо его набрякло, потемнело.
— Если я сейчас замолчу, — с трудом одолевая каждое слово, выговорил он, — камни возопиют… Да что там камни!
Неистово махнул рукой — и в сломанном репродукторе что-то треснуло, зашуршало, а в следующий миг в мертвый динамик непостижимым образом прорвалась вечерняя передача Лыцкого радио. Звенящий детский голос декламировал самозабвенно:
Когда Христос был маленький,
С курчавой головой…
— Не смей!.. — Виталя вскочил, кинулся к репродуктору. Сорвав со стены, с маху метнул об пол и с хрустом раздавил каблуком…
Он тоже бегал в валенках
По горке ледяной… — как ни в чем не бывало продолжал ликовать расплющенный в лепешку динамик.
Виталя взвыл, схватил репродуктор и, вылетев в открытую настежь дверь, кинулся к колодцу.
В просторы иудейские
Зашвыривал снежки… — прозвенело напоследок. Далее послышался гулкий всплеск — и все стихло. Затем в проеме, пошатываясь, возник Виталя. Даже сквозь обильную волосатость заметно было, что лицо у него — искаженное.
— Уходи… — обессиленно выдохнул он. Набычась, протопарторг двинулся к двери. Анчутка метнулся за ним. Оказавшись на пороге, Африкан плюнул и, не стесняясь хозяина, отряс прах с высоких солдатских ботинок.
— Именем революции, — процедил он. — Лежать этому дому в развалинах… Оставшийся в одиночестве хозяин проклятого жилья нагнулся над продырявленным порожком. Гневный плевок протопарторга прожег кирпичи насквозь. Виталя издал слабый стон и побрел к столу. Хотел вылить остатки зелья в стаканчик — как вдруг замер, припомнив, видать, о том, что стряслось минут пять назад, и на всякий случай допил водку прямо из горлышка.
— В развалинах, в развалинах… — горестно передразнил он, роняя бутылку на пол. — А то я сам не знаю, что завтра ломать придут!..
— Ну что, друг Анчутка? — задумчиво молвил Африкан. — Где ночевать-то будем? По-партизански или в Чумахле ночлега попросим?..
Домовой беспомощно завертел пушистой головенкой. Слева чернел лесок, справа дробно сияла в ночи окраина Чумахлы.
— Да ты не бойся… — успокоил Африкан своего пугливого спутника. — Никто тебя братве не заложит… Если какая нечисть в хате — я ее в два счета выставлю… Скажу: «Сгинь!» — и сгинет…
Услышав страшное слово, Анчутка вздрогнул и сжался по привычке в комочек. Однако тут же сообразил, что произнесено оно было не в сердцах, добродушно и, стало быть, силы не возымеет. Глазенки домового вспыхнули.
— Сгинь! — повторил он в восторге. И, подумав, добавил злорадно: — Контр-ра!..
Африкан хмыкнул и покачал большой выпуклой плешью.
— Ты гляди… — подивился он. — Ловко у тебя выходит! С ГПУ небось сотрудничал?
Анчутка потупился:
— С НКВД…
— Ну то-то я смотрю…
Кажется, протопарторг хотел добавить еще пару ободряющих слов, но тут окраина Чумахлы — исчезла. Только что сияла рассыпчато, лучилась — и вдруг беззвучно канула во тьму.
— Свет, что ли, вырубили?.. — озадаченно пробормотал Африкан. — Прям как в Лыцке…
Однако чем ближе подходили они к Чумахле, тем яснее становилось обоим, что окраину погрузили во мрак с умыслом. Два квартала частного сектора патрулировались: ночь была буквально издырявлена карманными фонариками. В тесной улочке Африкану с Анчуткой встретились двое в милицейской форме. Не остановили, понятно, не окликнули, прошли мимо…
— У, ш-шакалы… — приглушенно возмущался один из них. — Нет, ну я понимаю: выселили, оцепили… Но обесточивать-то зачем? Специально для мародеров, что ли?..
— Так мародеры и обесточили, — ворчливо отвечал ему второй. — Перекусили провод — и готово дело…
— Починить, что ли, долго?
— Да они монтеру в чемоданчик смык-траву подложили… — сквозь зубы пояснил более информированный. — Монтер на столб залез — и ни пассатижи не разожмет, ни кусачки… А пока за другим инструментом бегали, эти падлы еще с трех пролетов провода поснимали… Вздорожал алюминий… — с сокрушенным вздохом добавил он.
Африкан приостановился, нахмурился и долго смотрел вслед патрульным. Частный сектор был оставлен не только людьми, но и домовыми… Несомненно, затевалось нечто грандиозное, наверняка лично одобренное Президентом — и, стало быть, мерзопакостное… Впрочем, нет худа без добра: выбирай любой дом — и ночуй.
Пока добрались до первого перекрестка, столкнулись еще с тремя патрулями. Ободренный дружеским отношением Африкана, Анчутка расхулиганился и принялся гасить ментам фонарики — сажал батарейки, с наслаждением выпивая из них весь заряд.
— Ну ты это… — недовольно сказал ему наконец Африкан. — Не зарывайся, слышь?..
Анчутка тут же прижух, а вскоре им подвернулся домишко с относительно целыми стеклами, приглянувшийся обоим. То ли прежние хозяева были слишком зажиточны, то ли просто беспечны, но, съезжая, они оставили даже кое-что из мебели. Лампочку — и ту поленились вывинтить. Съестного, правда, не обнаружилось, но ни Африкана, ни Анчутку это особо не расстроило. Домовому — и крошки довольно, а протопарторг после нелегального перехода границы — постился.
— Зажги!.. — азартно предложил Анчутка, тыча пальцем в лампочку, но Африкан лишь покачал головой.
— Зажечь-то недолго… — молвил он. — Только ни к чему нам сейчас, Анчутка, лишние чудеса… Провода-то обрезаны… Слышал, что менты говорили?.. Тут же на свет и сбегутся…
Анчутка покрутился еще немного в трех имеющихся комнатах, проверил все углы, побегал по стенам, по потолку, и наконец отправился спать на чердак. А Африкан влез на скрипучий топчан и, подложив руку под голову, долго лежал, глядя в тяжком раздумье на смутно белеющий потолок…
Было над чем призадуматься…
Когда любимец народа и верный соратник вождя гибнет вдруг от руки убийцы, обыватель, конечно, вправе полагать, что виною всему враги. Во-первых, ему так сказали. Во-вторых, он и сам давно уже заподозрил, что по ту сторону баррикады собрались одни идиоты.
Ну а разве нет?
Мало того, что неосторожным террористическим актом эти, прости Господи, недоумки сильно повредили своей политической репутации, вызвали волну народного гнева, — они ведь, получается, еще и выполнили чужую работу! Бесплатно и в ущерб себе.
Представьте облегченный вздох вождя, на чье место нагло и откровенно метил покойный, представьте тихое ликование того, кто, в свою очередь, метил на место покойного…
Нет-нет, всему есть предел, даже человеческому идиотизму. Враги-то они — враги, но ведь не себе же!..
Короче, не будем заблуждаться. Мочат всегда свои. Причем на вождей покушения удаются куда реже, чем на соратников. Да оно и понятно: какой же дурак даст санкцию на собственный отстрел!
Именно в соратники угодил протопарторг Африкан после того, как Партиарх Всего Лыцка Порфирий, и раньше с тревогой следивший за подвигами лидера правых радикалов, приревновал его к народу и объявил в отместку своим преемником.
Жизнь Африкана повисла на волоске. Количество завистников умножилось настолько, что лучше бы протопарторга переехало самоходным орудием «фердинанд» с известной картины художника Леонтия Досюды!.. А вскоре в беседе с наркомом инквизиции Партиарх посоветовал усилить личную охрану соратника и сослался при этом на недавний дурной сон, о чем тут же стало известно Африкану.
Что это значит — можно было не объяснять… Теперь перед Никодимом Людским лежали три пути. Один уже был пройден когда-то Троцким, второй — Кировым, третий — Че Геварой. Смерть пламенного протопарторга неминуемо бы свалили на баклужинских шпионов, но Африкана это не утешало ни в малейшей степени.
Во втором часу ночи пожаловали мародеры. Африкан слышал, как они шушукаются на крылечке и все никак не решатся войти.
— …нехорошее место… — придушенно сипел один. — Слышь, ладаном тянет…
— Ладан-то откуда?..
— А хрен его знает! Может, с Чумахлинки нанесло… Тут до Лыцка рукой подать…
Переступить порог дома они так и не отважились. Осторожно открепили гвоздодером наличники — и сгинули.
Снаружи начинал накрапывать мелкий дождичек. Африкан уже задремывал, когда на чердаке поднялась некая загадочная возня, сопровождаемая писком домовых.
— Сгинь!.. Контр-pa! — взвился угрожающий голосок.
Кажется, Анчутка нуждался в помощи. Судя по всему, на чердаке шла серьезная разборка.
— Изыди, нечистая сила!.. — сердито пробормотал Африкан — и возня наверху стихла.
Он сердито прислушался, потом поправил ботинки, служившие ему подушкой, и со скрипом перевалился на другой бок…
Выспаться Африкану, однако, так и не дали. В шестом часу утра страшный удар сотряс дом до бетонных блоков фундамента. С треском и грохотом полетели обломки белого кирпича и куски штукатурки. Происходящее напоминало бомбежку…
Африкан рывком сел на пошатнувшемся со вскриком топчане. На месте окна зияла огромная рваная брешь, в которой влажно синело промытое ночным дождем чистое утреннее небо. В косом потоке солнечного света лениво клубилась удушливая мутная пыль. Под растрескавшимся облупленным потолком качался на шнуре огрызок лампочки.
— У, чтоб тебя приподняло да так и оставило!.. — прорычал в сердцах протопарторг, не подумав спросонок о последствиях.
Тут же закашлялся, сбросил ноги на пол и, дотянувшись до ботинок, принялся обуваться. В горле першило. Из пролома слышались бормотание мощного двигателя и оробелое матерное многоголосье. Покончив со шнуровкой, Африкан встал и, обойдя особо плотный клуб белесой пыли, выглянул в пролом. Глазам его представилась следующая картина: попирая чудовищными гусеницами поваленный заборчик, влажную кирпичную дорожку и пару сломленных яблонь, посреди двора утвердился кран с задранной стрелой. Вокруг машины собралось уже человек десять. Все смотрели вверх, где в синем утреннем небе, натянувши цепь, покачивалась на манер аэростата черно-ржавая гиря.
— Матвеич!.. — жалобно взывал высунувшийся по пояс из кабины амбал в голубеньком комбинезоне и такой же каскетке. — Матвеича, блин-переблин, позовите!..
Африкан досадливо поморщился и мотнул головой. Ну надо же было так по-глупому засветиться!.. Хотя, может быть, оно все и к лучшему… Во-первых, пусть нечаянно, но сорван один из паскудных планов Глеба Портнягина — не важно какой… А во-вторых, чем больше баклужинцев уверует в чудотворца Африкана, тем меньше он будет зависеть от своих лыцких избирателей и лично от Партиарха Порфирия…
Толпа вокруг крана все увеличивалась и увеличивалась. Шум во дворе нарастал. Наверняка парящую на цепи гирю видно было издали. Потом люд внезапно раздался, и рядом с кабиной возник неприметный мужичок в жеваном костюме. Он озабоченно глянул на гирю и, не выразив на мятом поношенном личике ни страха, ни удивления, вынул из внутреннего кармана сотовый телефон. Надо понимать, видывал чудеса и похлеще. Деловито перекрестился (окружившие его зеваки отпрянули, зароптали) и набрал номер.
— Оксанка?.. — ябедным голосом осведомился он. — Это Матвеич… С Толь Толичем соедини… Да плевать, что занят! Скажи: диверсия…
Африкан отстранился от проема и взглянул на ветвисто треснувший потолок.
— Анчутк… — негромко позвал он. — Слазь давай… А то нас тут, понимаешь, сносить решили…
Ответа не последовало. Протопарторг тревожно прислушался и понял, что чердак пуст, причем давно. Да уж не случилось ли чего с Анчуткой? Гирей вроде задеть не могло — первый удар угодил в стену… Может, просто испугался домовичок? Африкан моргнул и вдруг сообразил, в чем дело. Он же сам приказал ночью: «Изыди, нечистая сила!..» — и не подумал, старый дурак, о том, что Анчутка-то ведь — тоже домовой! Конечно, тут же и унесло — вместе с остальными… Ну и где его теперь искать?..
Помог, называется!.. Ах, как неловко все вышло-то… Африкан досадливо почесал плешь и, покряхтывая, направился к двери. Во дворе на него внимания не обратили. Протопарторг постоял рядом с Матвеичем; откинувшись назад всем корпусом, поглядел на покачивающуюся в синеве гирю… Да, хорошую он им задал задачу — небось всей Лигой расколдовывать будут…
— Взлетела — и висит… — скрипел Матвеич в трубку сотового телефона. — Типа шарик надувной…
Африкан обошел кран и выбрался на влажную подсыхающую улочку, где урчал и отплевывался сизым дымом самосвал, груженный сверкающими на изломах осколками.
— Понял, Глеб Кондратьич… Сейчас скажу…
Заслышав имя-отчество заклятого врага, Протопарторг вздрогнул и обернулся. За мокрым проломленным штакетником заваривалась суматоха. Матвеич пинками разгонял толпу.
— Отойти от крана!.. Всем отойти!.. Тебе что, особое приглашение?.. Хочешь жертвой бомбежки стать?.. Станешь… Готово, Глеб Кондратьич… — сообщил он в трубку, а затем, тоже отбежав на пару шажков, воздел ее над головой — наушником к гире.
Трубка буркнула что-то хорошо знакомым Африкану голосом — и кожа на спине протопарторга от ненависти съежилась и поползла. А в следующий миг гиря с кратким снарядным свистом тяжко ухнула с высоты на влажную садовую дорожку. Дрогнула земля, брызнули обломки кирпичей. Цепь с лязгом натянулась, стрела сыграла, и огромный кран устрашающе подпрыгнул на широко расставленных лапах…
Беглый чудотворец стоял неподвижно. Одним заклинанием?.. По сотовой связи?.. Страшно было даже представить, какой поддержкой должен пользоваться в народе Глеб Портнягин, чтобы вот так, играючи, уронить с высоты проклятую Африканом многопудовую гирю… Трудно будет бороться с Глебом, ох трудно…
Глава 6
Обычно домовые ночуют за печкой или, на худой конец, за радиатором батареи парового отопления. Но тут случай выдался особый. Устроиться на ночлег в покинутом и разоренном доме, где недавний уют был безжалостно растоптан самими людьми, представлялось Анчутке невозможным, почему он и пошел спать на чердак, где все оставалось — как до эвакуации. И, если не прислушиваться к выморочной тишине комнат, то рано или поздно пригрезится, что хозяева никуда не уезжали и что сам ты прижился здесь уже давно, а наверху заночевал просто так — скажем, прихоть нашла…
На заплетенном паутиной чердаке была в изобилии свалена мохнатая от пыли рухлядь: стул без ножки, грядушка пружинной кровати, велосипедная рама, ночной горшок… Чувствовалось, что домовой, обитавший здесь неделю назад и скорее всего бежавший вместе с жильцами, наверх заглядывал редко. Анчутка выгнал из-под обломков кровати крупную хыку и разобрался с отбившимися от рук пауками, наловчившимися было плести сети против часовой стрелки, что, естественно, порождало слабые вихри отрицательной энергии. В утеплителе водились лярвы, но лезть под доски и всю ночь перебирать керамзитовые комочки Анчутка поленился. Напутлякал на всякий случай силовых линий перед слуховым окном, затем взбежал на стропило и повис на нем в своей излюбленной позе летучей мыши.
Внизу вздыхал и ворочался Африкан. Временами над пыльным дощатым полом вставало зыбкое алое сияние — аура чудотворца была настолько обширна, что не помещалась в комнате… Вот и славно. Значит, лярвы из утеплителя сами поразбегутся — ишь, зашуршали, засуетились!..
Если вдуматься, все складывалось не так уж и плохо… Границу Анчутка пересек удачно, ночует не где-нибудь в канаве и даже не в шалашике, а под самой что ни на есть настоящей крышей. Что еще нужно беженцу для счастья!..
Вокруг дома пугливыми ватажками шастали мародеры, лениво шарили карманные фонарики ментов. Когда три местных жителя принялись откреплять наличники, Анчутка хотел их сперва пугнуть, а потом подумал: зачем?.. Все равно ведь он ночует на этом чердаке первый и последний раз. Пусть тащат…
— Да, правду говорят… — вполголоса сетовал под окном кто-то из жуликов, увязывая снятые резные досочки воедино. — Малые детки — малые бедки, большие дети — большие беды. Вот вырастут — только тогда, пожалуй, и отдохнем…
— Ага… Жди… — уныло отвечали ему. — А вырастут — тоже: то отмазывай, то передачу носи… Слушай, может, еще перила прихватим?..
Дождавшись, когда калитка за ними закроется, Анчутка распушил плавающий поблизости сгусток положительной энергии и, с удовольствием в него закутавшись, принялся вспоминать, как ловко он сегодня гасил ментам их карманные фонарики… Снаружи накрапывало. Время от времени особо крупная капля срывалась с навеса и звонко падала в погнутую миску.
Внезапно Анчутка ощутил слабенький рывок силовой линии — и насторожился. Вскоре задергалась другая, третья… Кто-то явно пытался проникнуть на чердак через слуховое окно. Анчутка приоткрыл глаз и слегка повернулся всем тельцем, по-прежнему вися на коготках задних лапок. Опять мародеры, но только на этот раз не люди, а домовые… Гостей было двое: трехцветный короткошерстый и темно-серый с подпалинками.
— Ну, какая зараза понапутала?.. — обиженно вопрошал короткошерстый, выбираясь из незримых нитей. Был он невелик ростиком и лопоух. — Нарочно, что ли?..
Серый с подпалинками (тоже плюгавенький, но не до такой степени) разочарованно озирал мохнатое от пыли чердачное чрево.
— Гля-а… — протянул он. — Забрал!.. Куркуль!.. Я думал: забудет… Такой у него здесь визгун жил!.. На три голоса выл в трубе! В терцию, прикинь!..
Короткошерстый вдруг замер и склонил к пыльному дощатому настилу правый лопушок.
— Слышь, а кто это там внизу? — боязливо спросил он.
Оба прислушались. Внизу заскрипел топчан и послышался особенно тяжелый вздох Африкана.
— Бомж, наверно… — предположил тот, что покрупнее, с подпалинками. — Как бы его утром крышей не прибило! Может, пугнем?..
Анчутка не выдержал и хмыкнул:
— Ага! Пугни-пугни… Он тебя, пожалуй, так пугнет, что не зарадуешься…
Домовые подскочили, вздыбили шерстку и уставились на висящего вниз головой Анчутку. Затем опомнились и, быстро переглянувшись, двинулись к нему цепким крадущимся шажком, заходя с обеих сторон.
— Слышь, ты, дымчатый… — осторожно, почти жалобно начал лопоухий. — А ты чего это тут?..
— Живу, — нагло ответил Анчутка.
Домовые еще раз переглянулись.
— Слышь, дымчатый… — вкрадчиво продолжал лопоухий. — А ты вроде не из наших… И базар не тот, и висишь не так… Столичный, что ли? На понтах?
— Из Лыцка я, — не без гордости сообщил Анчутка.
Домовые приостановились.
— Прямо из самого Лыцка?.. — усомнился тот, что с подпалинками. — Да гонишь! Из Лыцка сейчас не выберешься — границу закрыли!.. — Тут он осекся и заморгал, потому что чердак озарился внезапно розовым сиянием. Видимо, Африкан там, внизу, перевалился на другой бок — и краешек алой ауры вновь пронизал настил.
— Слышь… А кто это у тебя там?.. — притушив голосок, пораженно осведомился мародер.
— А я знаю? — высокомерно обронил Анчутка. — Порфирия спроси…
Небрежно упомянутое всуе имя Лыцкого Партиарха произвело должное впечатление. По слухам Анчутке было известно, что беженцев из Лыцка баклужинские домовые не жалуют, но зато и побаиваются. Лыцкая группировка домовых контролировала почти два района столицы и часть Чумахлы, не гнушаясь вступать в сговор с домовладельцами и помогая им вытрясать квартплату из жильцов. Привыкши к экзорцизмам Порфирия, беженцы в гробу видели Глеба Портнягина с его демократически мягкими законами и творили, что хотели. Полный, короче, беспредел…
— А почему ты говоришь, что он меня пугнет? — мрачнея, спросил серый с подпалинками домовой, косясь на неструганые мохнатые доски настила. — Он кто вообще?..
— А ты глянь сходи, — посоветовал Анчутка. — Мне вот, например, одного взгляда хватило…
Серый хмыкнул и, скользнув в широкую щель между досками, исчез. Потом появился снова — очень испуганный.
— Ой… — только и смог вымолвить он. — С орденом… В рясе… Так вы что же… вместе, что ли?..
Ах, как хотелось Анчутке выложить все как есть, однако пора было прикусить язычок. Через государственную границу — по воде, аки посуху?.. На руках у Африкана?.. Нет, такого даже лыцкая диаспора не поймет…
— Да приблудился… — уклончиво молвил он. — Мне-то что за дело? Спит — и пускай себе спит… Какой-никакой, а жилец…
Оба домовых поймали себя на том, что смотрят на беженца, уважительно раззявив хлебальнички, и тут же возненавидели его за это окончательно.
— Ну и как там, в Лыцке? — недовольно посопев, спросил лопоухий.
Анчутка вздохнул.
— Плохо, — признался он. — Гоняют почем зря. Бывало, выберешь семью, поселишься… И только-только уют наладишь — глядь, а соседи уже в инквизицию стукнули — из зависти… Ну и приезжают эти… комсобогомольцы…
— Кто-кто? — попятившись, ужаснулся лопоухий.
— Коммунистический союз богобоязненной молодежи… — угрюмо расшифровал Анчутка. — Нагрянут бригадой, цитатники у них, пульверизаторы со святой водой… И давай изгонять!.. «Именем Пресвятой Революции, сгинь, — говорят, — вредное суеверие!..» В общем, хорошего мало…
— Ну, здесь, знаешь, тоже… — ревниво сказал серый. — В Лиге Колдунов вон законопроект выдвинули… О правах гражданства и призыве на действительную службу…
От изумления Анчутка едва не грянулся со стропила.
— Кого на службу?.. — ошалело переспросил он. — Домовых?!
— Да и домовых тоже… «Все на защиту демократии!» Нам-то еще так-сяк — в гражданскую оборону, а вот лешим хуже… Им ведь в погранвойска идти — межевыми. Водяных аж в начале мая забрили — Чумахлинку патрулируют…
— Ну, не все… — со знающим видом заметил лопоухий. — Донные пока уклоняются… Русло-то еще не тралили…
И Анчутке живо припомнился водяной Хлюпало, в бритом виде сильно похожий на бежавшего в Аргентину Бормана…
— Причем лучше под первый призыв угодить, — озабоченно добавил серый с подпалинками. — А то потом дедовщина всякая начнется…
Анчутка висел вниз головой и моргал.
— Н-не… — опасливо протянул он наконец. — Я тогда, пожалуй, тоже… уклонюсь…
— Ага!.. — Серый победно осклабился. — Уклонился один такой!.. А куда ж ты денешься? Загребут — и на комиссию!..
— А у меня правая ножка хромая! — нашелся Анчутка, — Пьяный поп кадилом огрел… при царском режиме…
Насчет хромоты он, понятно, приврал, но хромоту, в конце концов, можно было изобразить, тем более что и шрамик вот на коленочке остался… Домовые злорадно всхохотнули:
— Ты еще на плоскостопие сошлись!.. Ты кто? Гражданин? Гражданин! Ну так вперед и с песней! «Не плачь, кикимора!..»
— Да я ж еще не гражданин…
— Ну станешь!
Обмякший Анчутка свисал со стропила наподобие тряпочки. Замшевый лобик собран в гармошку. Домовые переглядывались с ухмылкой.
— А что вообще нужно… для гражданства?..
— У-у, бра-ат… — Тот, что покрупнее, с деланным сочувствием оглядел Анчутку и принялся сокрушенно качать головенкой и цокать язычком. — Ну, нам-то, местным, проще: подал заявление — и все… и гражданин… А вот для таких, как ты, для беженцев… Кикимору-мать триста раз проклянешь, пока гражданство выбьешь…
— А если не выбью? — в страхе спросил Анчутка.
— Ну и никаких тебе прав…
— Например!
— Н-ну… голосовать не будешь…
Анчутка опешил и надолго замолчал, соображая, в чем тут подвох.
— А оно мне надо? — искренне спросил он наконец. — Ну не буду я голосовать… Зато в армию не пойду!
Домовые разом оборвали смех. На личиках — растерянность и обида. Нет, такого цинизма они даже от лыцкого беженца не ожидали.
— Ах ты, морда дезертирская… — изумленно и угрожающе начал серый с подпалинками, но не договорил — задохнулся от возмущения. — Это что же? Мы, значит, межу охранять, демократию отстаивать, а ты, змей, закосить решил?.. В нетях решил сказаться?.. Да я тебя сейчас…
— Тише ты… — испуганно прошипел лопоухий, вцепившись товарищу обеими лапками во вздыбленную на загривке шерстку. — Не шуми!.. Этого разбудишь… внизу…
— Не замай!.. — огрызнулся тот, сжимая кулачки и делая шажок к Анчутке. — Набежало вас тут, обезьян дымчатых, из-за Чумахлы! Шагу уже ступить некуда!.. Тебя кто сюда звал?..
Анчутка разжал коготки и, кувыркнувшись через головенку, мягко пал на задние лапки. Конечно, с двумя противниками (пусть даже и плюгавенькими) в одиночку он бы не справился, но внизу, всхрапывая, ворочался Африкан, и это вселяло в беженца уверенность. Кроме того, у него было кое-что для них припасено…
— Сгинь! Контр-ра!.. — ликующе провозгласил Анчутка, сильно жалея, что не может увидеть себя со стороны.
Серый с подпалинками подавился, злобно выпучив и без того выпуклые глазенки. Лопоухий присел.
— Существуешь, вражина?.. — вдохновенно продолжал Анчутка. — Учению перечишь, жмара запечная?..
И тут что-то произошло… Мохнатое от пыли нутро чердака крутнулось, дощатый настил вывернулся из-под пяточек — и ополоумевший от ужаса домовичок стремглав полетел в жуткую непроглядную тьму…
В себя он пришел на краю выщербленного тротуара в каком-то неведомом ему ночном переулке и лишь тогда сообразил, что стряслось. Видимо, они все-таки разбудили Африкана, и тот спросонья послал их куда-то очень-очень далеко…
Да, но куда именно?.. Анчутка со страхом огляделся. Как всегда после изгнания словом, чувствовал он себя мерзко — будто брюшко изнутри с мылом вымыли. Фонари не горели, но кое-где желтели низкие окошки частного сектора. Недавних супостатов поблизости не наблюдалось. Надо думать, рассеяло по дороге. Обоих…
Где же это он, однако? Кажется, даже и не в Чумахле. Вот и дождик уже не накрапывает… Ущербная однобокая луна, тусклая, как лампочка в подъезде, смутно прорисовывала перед домовичком тесный кривой переулок. Тихо ботала по древесной фене черная потрепанная листва, да невидимая мелкая собачонка тявкала тоненько и отрывисто — как в бутылку.
Внезапно в отдалении возник и разросся знакомый до дрожи звук: ритмично заклацало, застучало… Трамвай. Причем как бы выскочивший из-под земли, поскольку минуту назад все было тихо. Анчутка обмер, сердчишко остановилось. Подземная линия трамвая имелась только в Лыцке (на метро у Партиархии не хватило средств). Станции, правда, были самые настоящие, облицованные мрамором, с электронными табло, со скульптурами в нишах и даже с коротенькими эскалаторами в одиннадцать ступенек… Лыцк, как известно, стоял на семи холмах, и поэтому идущий по кольцевому маршруту трамвай то выскакивал на поверхность, то снова нырял под землю…
Неужто Африкан снова зашвырнул его в Лыцк?.. Анчутка был уже готов опуститься на четвереньки и завыть на тусклую ущербную луну. Чудом пересечь границу, добраться до Чумахлы, обрести такого покровителя — и все зря? Постанывая, Анчутка двинулся вдоль штакетника… Не узнавая местности, он долго плутал по переулкам, как вдруг впереди из черной листвы вылупился желток светофора — и домовой остолбенел вторично.
В Лыцке светофоров не было. Да, но если это не Лыцк, то значит… Анчутка смотрел — и все никак не мог поверить своему счастью. Только теперь он вспомнил, что в Баклужино тоже недавно пустили подземный трамвай, поскольку обе столицы ни в чем не собирались уступать друг другу… Невидимкой Анчутка выскользнул на пустынный проспект, залитый прохладным светом белых ламп, и, пройдя вдоль стены розового трехэтажного здания, приостановился, недоумевая. Тротуары, кажется, были вымыты с мылом. Анчутка принюхался. Нет, все-таки, наверное, со стиральным порошком… Живут же в Баклужино люди!.. Да и домовые, наверно, не хуже…
Впереди показался одинокий прохожий. Сзади — тоже. Вряд ли ясновидцы из Лиги Колдунов имели привычку прогуливаться по ночам пешком, и все же домовой, опасаясь быть замеченным, отступил за бетонную урну… Прохожие встретились как раз напротив Анчутки. Один из них (сухощавый старичок) вежливо приподнял светлую шляпу, явив розовый блестящий череп, окутанный прозрачным серебристым пушком.
— Добрый вечер, Николай Саныч… Прогуливаетесь?..
— Добрый, добрый… — сердечно отвечал ему шествующий навстречу статный моложавый красавец. — Вот вышел, знаете, воздухом подышать…
Прохожие разминулись. Анчутка был просто потрясен. Люди-то, люди здесь какие! Душевные, вежливые… И домовичок едва не заплакал от умиления…
Уже забрезжил серый рассвет, когда Анчутка добрался до окраинного района, именуемого Лысой горой. Покатый холм был застроен пятиэтажками и, по слухам, контролировался лыцкими домовыми. К сожалению, из Лыцка Анчутка бежал внезапно, по настроению, даже не предупредив соседей, и это создавало теперь определенные сложности. К примеру, не к кому было обратиться и не на кого сослаться. Не на Африкана же, в конце-то концов… Домовичок потоптался у заговоренной от лихих людей двери подъезда, однако внутрь войти не рискнул. Собственно, проникнуть сквозь дверное полотно труда бы ему не составило, но в подъезде пришельца наверняка заприметят коты (нашатырный запах кошачьей мочи ощущался даже на крылечке) и тут же донесут домовым…
Поэтому Анчутка предварительно решил провести небольшую разведку. Несмотря на деревенское происхождение, основную часть жизни он провел в городе и был неплохим стеноходцем… От людей прятаться в стенах, понятно, не имеет смысла (проще уж пройти невидимкой), а вот от своего брата домовичка по-другому, пожалуй, и не скроешься.
В бледном рассветном небе натруженно басили турбины. Ты смотри!.. Рано просыпаются американцы — как в Лыцке… Анчутка еще раз оглядел серый фасад пятиэтажки.
Для начала стоило прогуляться по первому этажу. С трудом продавив тельце сквозь бетон капитальной стены, Анчутка свернул в тесный кирпичный простенок, где двигаться было не в пример легче… Жильцы еще спали. В кромешной темноте, нарушаемой только вспышками зазоров и полостей, оставленных нерадивыми строителями, он миновал еще два поворота, после чего ему показалось, что где-то далеко-далеко, на пределе слышимости, скользнул торопливый шепоток домовых… Но тут справа осторожно провернулся ключ в дверном замке — какая-то ранняя пташка пыталась проникнуть в квартиру, не потревожив родных и близких. Однако родные и близкие были, как выяснилось, начеку. Немузыкально задребезжал занудный даже во гневе тенорок, взвилось в ответ склочное сопрано… Кирпичная стена искажала звуки, но, к сожалению, кое-что разобрать все-таки было можно.
— Вот откушу тебе, <неразборчиво>, нос, — словно бы гвоздем по стеклу скрежетал тенорок, — отсижу три года, но ты ж, <неразборчиво>, всю жизнь потом с протезом промаешься! В сырую погоду отваливаться будет!..
— Да?.. — заливалось в ответ сопрано. — Да?.. Это я-то <неразборчиво>?.. Я?.. Да как у тебя язык повернулся?.. Да может, я потому и <неразборчиво>, что ты мне за это морду набил!..
Судя по относительной сдержанности высказываний, отношения выясняла молодая интеллигентная чета… Нет, все-таки народ в Баклужино — не в пример культурнее… У лыцких бы уже мат шел сплошняком, без вкраплений… Хотя все равно неприятно… Вдобавок голосистые супруги окончательно заглушили далекий шепоток Анчуткиных сородичей — и беженец брезгливо передернул плечиками, что, кстати, учитывая сопротивление кирпичной стены, было не так-то легко сделать. Как и всякий порядочный домовой, он не выносил житейских склок…
Поплутав по простенкам и едва не заблудившись впотьмах, Анчутка почти уже вышел на искомый шепоток, но тут кирпичи пронизала легкая дрожь — видимо, окончательно обнаглевший пилот прошел совсем уже низко. А тут еще слева из общего мрака, как назло, подкрался все тот же скандал:
— Сама уже не знает, что кому врать!..
— Это я-то не знаю, что кому врать?..
Кажется, шепоток шел справа. Анчутка осторожно выставил наружу настороженное ушко… Все верно! Домовые находились в соседней квартире — точнее, в ванной комнате. Их было двое. Странно… Тут скандал за стеной, а им хоть бы хны…
— Что-то копоть вроде какая-то… неконкретная… — с сомнением бормотал один.
— Правильная копоть… — сипловато возражал другой, чем-то шурша. — Прямиком из Лыцка…
— Через Чумахлу… — со смешком добавил первый.
Второй обиделся, не ответил. Потом оба, кажется, встали. Анчутка ударился в панику: померещилось, будто речь идет о нем («Из Лыцка…», «Через Чумахлу…»), и только-только перевел дух, как почувствовал вдруг, что его не больно, но крепко берут за торчащее наружу ушко.
— И кто ж это у нас такой любознательный?.. — ласково осведомился сипловатый, извлекая Анчутку из стены за чуткий лопушок. — Н-не понял… — озадаченно сказал он, узрев незнакомое смущенное личико — Ты кто, братан? Назовись…
Пришлось назваться и заодно объяснить, что он делал в простенке. Выручила дымчатая масть. Это ведь только местные разношерстки своих же баклужинских сплошь и рядом топят, а лыцкие друг за друга держатся крепко, тем более — на чужбине…
— А-а, беженец… — смягчившись, протянул тот, что сомневался в качестве копоти (иными словами — ладана). — Мохнатый зверь на богатый двор?.. Ну как там, в Лыцке-то?.. Да садись, чего стоишь!..
Все трое присели на резиновый коврик. Сипловатый забил косяк и чиркнул позаимствованной на кухне спичкой. Почмокал, затягиваясь, и передал косячок товарищу. Анчутка хотел было приступить к жалостному рассказу, но тут как раз подкатила его очередь. Обижать хозяев не хотелось, так что пришлось тоже затянуться…
Внезапно сквозь дверь в ванную просунулась совершенно зверская дымчатая мордочка еще одного домового. Носопырка — раздута, глазенки от изумления и бешенства — тоже. Не иначе — старшой по масти…
— Вы что делаете?.. — испуганным шепотом рявкнул он. — Вконец оборзели?.. Ванная вся уже ладаном пропахла!.. — Присмотрелся — и чуть не плюнул. — И курить-то, сявки, не умеют… — вконец расстроившись, молвил он. — Без затяжки надо облачко выдохнуть — и носиком, носиком его собирать…
Тут он заметил Анчутку — и осекся.
— А это еще что за зверь?
Анчутка отдал косячок и неловко поднялся с коврика.
— Да беженец он… — лениво пояснил кто-то из сидящих.
Старшой прошел сквозь дверь целиком и остановился перед Анчуткой.
— Ну вы что? — с упреком обратился он к курильщикам. — Совсем уже, что ли?.. Не разобравшись, не проверив…
— Да дымчатый он, дымчатый… Чего проверять-то?
— Дымчатый! — недовольно фыркнул тот. — Дымчатые, они тоже, знаешь, всякие бывают… — Сердито оглядел Анчутку и кивнул на дверь. — Пошли к Кормильчику…
Признанный авторитет лыцкой диаспоры в Баклужино, больше известный под кличкой Кормильчик, был крупным домовым нежно-дымчатой масти, личико имел упитанное, угрюмое, а нрав, судя по всему, вредный да въедливый.
— Ладно, верю… — буркнул он, выспросив у Анчутки все подробности из жизни лыцкой нечисти. — Обитал, обитал ты на Коловратке… Если Марашку знаешь, значит, обитал…
Разговор происходил в одной из квартир четвертого этажа, где вот-вот должна была случиться плановая разборка с некой злостной неплательщицей. Кроме развалившегося по-хозяйски в мягком кресле Кормильчика и потупившегося беженца, в комнате еще присутствовали два смешливых бойца, с которыми Анчутка недавно подкуривал ладан. Один из них держал за шкирку то и дело пытающегося вырваться буйного рукастого барабашку.
— Нет, ну это ладно, это ладно, братан… — задумчиво продолжал Кормильчик, снова удостаивая Анчутку благосклонным взглядом. — Ну а границу-то, границу ты как переходил?..
И успокоившийся было Анчутка осознал с тоской, что тут-то его и начнут припирать к стенке.
— Контрабандист переправил… — грустно соврал он, вильнув глазенками. — Или браконьер…
— Кликуху, кликуху назови…
— Да я не спросил…
— Ну а какой он из себя, какой?..
— Здоровый такой… — начал неуверенно плести Анчутка. — С кулаками…
— Знаю… — сказал Кормильчик, на мгновение перед этим призадумавшись. — Якорь у него кликуха. Якорь… Туда — с приворотным зельем, обратно — с ладаном…
Тем временем отворилась входная дверь — вернулась квартиросъемщица. Слышно было, как она сбрасывает в прихожей туфли и, отдуваясь, тащит на кухню что-то увесистое и неудобное. Затем последовало несколько секунд звонкой тишины — это хозяйка услышала голоса. Далее грохнуло, зазвенело — и в комнату со скалкой в руках ворвалась кряжистая особа женского пола. Окажись на месте домовых грабители, аминь бы настал всей банде. Даже огнестрельное оружие не помогло бы, поскольку по габаритам гражданочка в аккурат соответствовала дверному проему и уложить ее можно было разве что разрывной противослоновьей пулей.
Грабителей в помещении она, естественно, не обнаружила. Комната была пуста, а вот голоса продолжали звучать как ни в чем не бывало… Квартиросъемщица охнула, выронила скалку и опрометью кинулась к дверям — рисовать на притолоке кресты и звезды. Потом запустила ручищу в лифчик восьмого размера и выхватила ампулу со святой водой, надо полагать, лыцкого производства.
— Займись… — недовольно молвил Кормильчик.
Один из бойцов (тот, у кого руки не были заняты прозрачным загривком рвущегося в бой барабашки) вразвалочку приблизился к хозяйке и, поднявшись на цыпочки, выдернул ампулу из толстых пальцев.
— Во, дура!.. — подивился он, брезгливо разглядывая трофей. — Водичка-то левая, из-под крана… А ампула, гля, настоящая! «Выведем нечисть на чистую воду!..» В Чумахле небось разливали…
Уставив безумные глаза на плавающую в воздухе ампулу, хозяйка, тихо подвывая от ужаса, отступала к дверям. Затем налетела спиной на косяк и взвыла в полный голос…
— Спускай Барбоса… — буркнул Кормильчик. Второй боец направил исступленного барабашку в нужную сторону и закатил напутственный пинок. Тварь подпрыгнула, метнулась к серванту и упоенно принялась бедокурить. Со всхлипом распахнулись стеклянные створки, заныл, задребезжал хрусталь, забрякало серебро и всякий там прочий мельхиор… Из выскочившего нижнего ящика вспухло и заклубилось мучное облако. Квартиросъемщица, припадочно закатив глаза, оползала широкой спиной по косяку.
— Ладно… — сказал Кормильчик, вставая. — Дальше — по плану, по плану… Только ты… это… намекни потом, чтоб заплатила… А с домовладельцем — я уж сам…
Оправил нежно-дымчатую шерстку и двинулся к выходу. Анчутка семенил следом. Вдвоем они прошли сквозь стену мимо железной двери и спустились по лестнице на третий этаж. Квартира хозяина дома, располагавшаяся в двух уровнях, заодно являлась и резиденцией самого Кормильчика. Прекрасно отделанная и наглухо замурованная от людей кладовка служила главарю баклужинской мафии апартаментами. Однако сейчас он направлялся не к себе, а прямиком в кабинет хозяина.
Домовладелец оказался молодым кадыкастым человеком с восковыми хрящеватыми ушами. Кормильчик неспешно расселся в кресле для посетителей и, строго взглянув на спутника, явил себя людскому взору. Что касается Анчутки, то он прекрасно понял намек и остался незрим.
Увидев внезапно возникшего в кресле Кормильчика, хозяин вздрогнул, но тут же расплылся в неискренней выжидательной улыбке.
— Ну, с этой… из восемнадцатой… разбираемся… — небрежно обронил нежно-дымчатый главарь. — Завтра заплатит.
Домовладелец просиял, но тут Кормильчик поднял на него выпуклые задумчивые глазенки — и улыбка увяла.
— Когда евроремонт делать будем?.. — тихо осведомился Кормильчик.
Хозяин обмяк, расстроился.
— Может, афро?.. — жалко скривясь, с надеждой спросил он. — Доллар подпрыгнул…
Все так же неторопливо и обстоятельно Кормильчик оперся на один из подлокотников и встал на сиденье во весь ростик.
— Не понял… — проникновенно вымолвил он, сопроводив слова распальцовочкой. — Какой доллар?.. Братве нужен комфорт… Уют, чистота, покой и миска сливок по утрам… Рыночных, понял? А не магазинных!..
Домовладелец судорожно двигал кадыком и с тоской смотрел на раскинутые веером нежные замшевые пальчики.
— Н-ну… хорошо… Только бы вот… квартплату бы еще приподнять… чуть-чуть…
— Без проблем, — надменно изронил глава мафии. — Ну а конвертик, конвертик?.. Приготовил?..
— Завтра будет… — вконец охрипнув, выдавил бедолага домовладелец.
— Последний срок, — назидательно напомнил Кормильчик. — Дальше Батяня счетчик включает…
Батяней лыцкие домовые уважительно именовали меж собой подполковника контрразведки Николая Выверзнева, взимавшего умеренную, но постоянную дань с диаспоры и потому глядевшего сквозь пальцы на многие проделки дымчатых…
Разобравшись с домовладельцем, Кормильчик велел Анчутке пройти за ним в кабинет и там продолжить разговор по душам. Проникнув сквозь стену в замурованную кладовку, они застали внутри старшого по масти, того самого, что давеча накинулся на курильщиков в ванной.
— Лахудрик приходил… — отрапортовал он Кормильчику. — Этот… гороховый…
— И чего он?.. — вяло спросил главарь.
— Заказ предлагал… Проспект Ефрема Нехорошева двадцать один… Ну, угол Нехорошева и Нострадамуса…
Кормильчик медленно повернулся к домовому. Тот прыснул.
— Спрашиваю его: «Квартира десять, что ли?» — прикрывая ротик ладошкой, продолжал старшой. — А он говорит: «Ага…» Ну и послал я его… к Порфирию… А то мы тут про Нику ни разу не слышали!.. Сами пусть, короче, разбираются…
Кормильчик расслабился.
— Это ладно, ладно… А кроме заказа?..
Домовой взглянул на Анчутку, моргнул — и вдруг замер, как бы о чем-то с испугом припомнив. Опасливо косясь на беженца, он увлек Кормильчика в угол, где принялся что-то ему нашептывать на ухо. Главарь слушал и хмурился. Потом поднял на Анчутку исполненные внезапного интереса глазенки.
— Братан, братан… — с недоумением молвил он. — А ну-ка скажи еще раз… Когда ты переправлялся?..
— Вчера вечером… — отступая, пролепетал Анчутка.
— Это когда заставу в ружье подняли?..
Анчутка пошевелил непослушными губешками, но горлышко его смогло издать лишь слабенькое мелодичное сипение…
— Бра-та-ан… — Кормильчик был искренне огорчен. — Ну ты так все складно говорил… Я тебе почти поверил…
И Анчутка почуял нутром, что пора убегать.
Глава 7
И все-то в этой жизни выходит навыворот. Добрая четверть восточной окраины лежала в руинах, а дом, с которого начали, собственно, ломать, стоял себе целехонький, если, конечно, не брать во внимание смятый гусеницами штакетник, сломанные яблони да зияющую дыру в стене.
Подполковник Выверзнев захлопнул дверцу и, прищурившись, огляделся. Происходящее напоминало ударную комсомольскую стройку, как их рисуют в учебниках истории. Чумазые парни с загорелыми, припудренными белесой пылью спинами катили тачки, полные рябенько сверкающих осколков, и сваливали груз куда ни попадя. Время от времени где-то неподалеку звонко ахали несильные взрывы. Все правильно — без воронок в асфальте тоже никак нельзя…
— Матвеич… — окликнул Николай.
Ответственный за акцию стоял в мятом своем пиджачишке на пухлом кургане мусора и, как некий демон, вдохновенно дирижировал всей этой симфонией хаоса. Услышав зов, опустил руки, обернулся, всмотрелся.
— Подойди, дело есть…
Матвеич отряхнул ладони и, осмотрительно ступая, — снизошел. Поздоровались.
— Ну ты что ж творишь, Матвеич?.. — с упреком сказал Николай. — Додумался: средь бела дня ломать! Тут американцы по-над крышами туда-сюда мотаются… Они ж все это на пленку запишут! Как бы подтверждая справедливость слов подполковника, за поблескивающей вдалеке Чумахлинкой немедленно отозвались натужные хриплые басы — и вскоре над окраиной проплыл неуклюжий разведчик, а за ним — все та же группа прикрытия. Николай и Матвеич задумчиво посмотрели им вслед.
— Да сотрут потом… — беспечно утешил Матвеич. — Оно им надо?..
Подполковник хмыкнул, почесал надбровье и, не найдя, что ответить, махнул рукой. Конечно, Матвеич, как всегда, был прав. Ну на кой дьявол американцам собирать компромат на Баклужино? Их что, за этим сюда посылали?..
Повернулся и пошел к домику с пробоиной в стене. По пути подобрал шершавый осколок, осмотрел. Кусочек смертоносного металла был изрядно поглодан коррозией. Ну, Матвеич!..
Проходя по раздавленной гусеницами кирпичной дорожке, Николай рассеянно обронил железку в промятую гирей дыру… Какая же это, интересно, сволочь наличники с окон поснимала? Мародеры или сами хозяева?.. Вяло размышляя на эту тему, подполковник отворил болтающуюся на одной верхней петле дверь и вошел в дом. Там уже вовсю работала экспертиза.
— Значит, так… — бодро потирая руки, обрадовал Николая юный круглолицый Сашок. — Спал он на топчане, аура — мощная, вся комната заряжена, а уж про топчан и говорить нечего — до сих пор как в облаке…
— Формула ауры?.. — процедил Николай. — Или вы еще не вычисляли?..
— Уже начали, — заверил Сашок. — Сейчас будет…
И указал глазами на припорошенное известкой приземистое дощатое ложе, где, призадумавшись надолго и всерьез, стоял раскрытый компьютер типа ноутбук. А может, и не призадумавшись. Может, просто зависнув…
— А Павлик?..
— Свидетелей опрашивает… — Сашок мотнул головой в сторону смежного помещения, откуда сквозь трещину в стене просачивались ябедные детские голоса.
Николай молча кивнул и двинулся в указанном направлении. В соседней комнате угрюмый долговязый Павлик сидел на положенной набок табуретке (обычный колдовской приемчик) и недоверчиво выслушивал незримых свидетелей. На грязном полу, усыпанном лепестками побелки, стоял торчмя служебный диктофон с тлеющим рубиновым огоньком.
Завидев начальство, Павлик неторопливо поднялся во весь свой долгий рост, а оба свидетеля, видя такое дело, поспешно явили себя глазам вошедшего. Разумеется, домовые… Один — трехцветный короткошерстый, другой — темно-серый с подпалинками.
— Ну? Что? — несколько отрывисто спросил Николай.
— Он… — удовлетворенно сообщил Павлик. — Все совпадает — ряса, орден, словесный портрет…
— Кто «он»? — буркнул Николай, доставая пачку сигарет. — Выражайся яснее…
Павлик смутился.
— Н-ну… Африкан… Кто ж еще?.. И домовой с ним был. Дымчатый…
— Точно? — спросил Николай, прикуривая.
Обидчивый Павлик немедленно вспыхнул, ощетинился. Колдун — он и есть колдун: либо тупой — не прошибешь его ничем, либо такой вот — капризный, вспыльчивый…
— Сразу же проверили! — сказал он, оскорбление вскинув круглые мослы плеч. — На стропиле шерстка осталась. Порознь ночевали: Африкан — здесь, домовой — на чердаке…
— Кличка домового?
— Говорят, не представился. А вел себя нагло… Хотя и врал, что раньше Африкана в глаза не видел…
— А еще… а еще… — захлебываясь, вмешался один из свидетелей (лопоухий трехцветка). — Еще он сказал, что в армии служить не будет — ножка хромая, вот…
Выверзнев и Павлик переглянулись. Особая примета? Ну это уже кое-что…
— Правая?.. Левая?..
Теперь переглянулись домовые.
— П-правая… — не совсем уверенно вымолвил тот, что с подпалинками, и, оробев, отступил за спинку трехцветного.
— Что ж, не заметили, на какую ногу хромает?
— А он не ходил, он висел…
— Да точно Африкан… — сказал Павлик. Подполковник Выверзнев стиснул зубы и, бросив окурок на пол, растер подошвой. Обычно он гордился своей командой, подобранной человек к человеку, но сейчас эта молодая поросль с дипломами от Лиги Колдунов его просто раздражала. Даже Павлик, из которого он надеялся со временем сделать настоящего оперативника… Ах, как им всем хочется, чтобы нарушителем оказался именно Африкан!.. Сами не знают, на что нарываются!
— Ну а кто бы еще, кроме него, такой экзорцизм отчинил? — не унимался Павлик. — Этих двоих аж на противоположную окраину Чумахлы выкинуло…
— А дымчатого? — скрипуче осведомился Выверзнев. — Тоже?..
Павлик замер с полуоткрытым ртом.
— Д-да, действительно… — ошеломленно проговорил он наконец. — Что же он — своего-то?..
В этот миг дверь приоткрылась и в помещение просунулась круглая улыбчивая физиономия юного Сашка.
— Готово, Николай Саныч…
Подполковник Выверзнев чуть ли не бегом вернулся в соседнюю комнату, где в рваной пробоине голубело полуденное небо, — и стремительно склонился над монитором… Формула ауры была та самая — из архивов…
— Ч-черт!.. — распрямляясь, вымолвил он в сердцах. — Значит, все-таки Африкан…
Подошел к пролому и с недовольной гримасой оглядел то, что творилось снаружи. Еще раз чертыхнулся…
— Матвеич!.. — расстроенно позвал он.
— А?
— На!.. Иди сюда, про гирю расскажешь…
Беседу с Матвеичем, однако, пришлось прервать на самом захватывающем месте. Позвонил Лютый.
— Бери задницу в горсточку, — со свойственной ему прямотой приказал он, — и дуй на двадцать пятый километр!
— Африкан?.. — насторожившись, спросил Николай.
— След… — недовольно посопев, уточнил Толь Толич.
— Не понял… Что за след?
— Ауры клок… — злобно сказал шеф. — Прямо на столбе с табличкой, у самого основания… Видимо, отдыхал он там — прислонился… Бабка-знахарка папоротник шла собирать, ну и наткнулась, позвонила дежурному…
— Откуда позвонила? С двадцать пятого километра?
— Да у нее сотовик… Короче, давай быстрей — аура выдыхается!..
Николай дал отбой и, отправив трубку в карман пиджака, оглядел исподлобья присутствующих. Сотрудники смотрели на него выжидающе. Одному лишь Матвеичу, по обыкновению, было все до фени.
— Ладно, Матвеич, потом дорасскажешь… Сашок! Павлик! Свертываем аппаратуру — поехали…
Пока мчались, визжа покрышками, до двадцать пятого километра, подполковник Выверзнев хранил угрюмое молчание. Павлик, напротив, был возбужден и говорлив.
— А знаете, Николай Саныч… — излагал он. — Есть! Есть у домового и Африкана общий интерес… Ладан! Тот самый ладан, из-за которого «призрак» навернулся… Век астрала не видать! Вы посмотрите, как все сразу складывается: дымчатый передает наркоту нашим баклужинским домовым, а те уже — гремлинам… И все это с подачи Африкана… Один раз он уже такой трюк проделал. Видать, понравилось. Повторить решил…
Впереди зеркально сверкали наведенные кем-то из озорства миражики псевдолужиц, пропадающие по мере приближения к ним. Пацанва балуется…
— Одного он не учел… — зловеще подвел итог Павлик. — За повтор оценка снижается…
Выверзнев хмуро покосился на сотрудника, но разговора не поддержал. Хотя в чем-то он понимал Павлика… По молодости лет, когда ведешь несколько дел сразу, рано или поздно начинает мерещиться, что расследуемые тобою преступления — взаимосвязаны. Часто даже возникает соблазн слить все эти дела воедино и, скажем, с пристрастием допросить растратчика насчет вчерашнего убийства в городском парке… Некоторые, кстати, так и делают. Особой беды в этом, разумеется, нет, поскольку всюду происходит одно и то же — меняются лишь фамилии. И тем не менее…
Глубокую эту мысль подполковнику Выверзневу закончить не удалось. Шофер ударил по тормозам, застонала резина, всех качнуло вперед. Двадцать пятый километр… Возле полосатого столба, увенчанного синей эмалированной табличкой, стояла и с неудовольствием смотрела на тормозящий джип миниатюрная особа средних лет… Впрочем, нет, отнюдь не миниатюрная. Скорее приземистая, поскольку при всем своем малом росте была она большеголова и весьма широка в кости. Николай выбрался из джипа и, озираясь, направился к ней.
— Бабка-то где? — сердито осведомился он. Атлетического сложения коротышка изумилась и посмотрела на него округленными глазами.
— Н-ну, знахарка… — хмуро пояснил Выверзнев.
Особа уперла кулаки в бедра — и в течение каких-нибудь пяти минут Николай выслушал столько всякого о себе и о своем начальстве, что оглашенного материала вполне хватило бы на пару-тройку громких уголовных процессов. А самое любопытное заключалось в том, что добрая половина высказанного и впрямь соответствовала действительности… То ли знахарка вдобавок была провидицей, то ли где-то имела место утечка служебной информации…
Стало также ясно, почему генералу Лютому сообщили, будто звонившая, мягко выражаясь, не молода. Голос у знахарки был пронзительно-старушечий и на редкость сварливый…
Павлик с Сашком, присевши на корточки у километрового столба, уже колдовали вовсю и делали вид, якобы ничего не слышат. Компьютер типа ноутбук с раскинутой периферией стоял рядом — прямо на обочине.
В данной ситуации подполковнику оставалось терпеливо, не перебивая, выслушать все грязные обвинения в свой адрес, после чего спокойно, как ни в чем не бывало приступить к беседе. Рассеянно прищурясь, Николай оглядел окрестности. Кругом цвел татарник — жестокое наследие трехсотлетнего ига… В сверкающем пруду, звонко матерясь, плескалась счастливая, коричневая от загара детвора.
— Я б усих этих православных коммуняк, — с ненавистью скрипела свидетельница, — из поганого ружья! Рясу напялит: мужик — не мужик…
Что ж, сменила объект ругани — и на том спасибо… Но ждать, пока она выдохнется и замолчит, было бы по меньшей мере наивно. Ладно, попробуем вклиниться…
— Я бы все-таки четвертовал, — мягко заметил Николай.
Свидетельница осеклась (впервые) и с подозрением въелась глазами в Выверзнева: издевается или как? Однако выражение лица подполковника было безупречно вежливым.
— А почему вы так сразу поняли, что наследил кто-то из Лыцка?.. — воспользовавшись паузой, задумчиво спросил он.
В ответ из проворных уст знахарки вновь посыпались тяжкие оскорбления, но уже в связи с тем, что кто-то усомнился в ее квалификации. Чего там понимать-то?.. Вот такенный клок ауры кумачовой по ветру треплется, чего тут понимать?.. Вы глаза-то, глаза разуйте, сыщики хреновы!.. Там на ауре этой только что креста шестиконечного не хватает да серпа с молотом!..
Сдержанно поблагодарив свидетельницу и не обращая уже внимания на летящие ему вослед язвительные словеса, Николай подошел к ребятам.
— Африкан?.. — хмуро спросил он.
— Африкан!.. — отрапортовал Павлик, но вид у него при этом был какой-то слегка озадаченный.
— А что не так?..
— Дальше он почему-то разувшись пошел… — понизив голос до шепота, сообщил Павлик. — Вот…
Николай взглянул. Косолапые следы, оттиснутые на пыльной обочине, были настолько четки, что фиксировались даже глазом простого избирателя. Действительно странно… До двадцать пятого километра — в ботинках, а дальше — босиком…
Подполковник Выверзнев извлек из кармана трубку сотового телефона.
— Толь Толич?.. Все верно — Африкан… Направляется в столицу… На двадцать пятом километре разулся — прямо под столбом. Видимо, движется в прежнем направлении, но босой…
Кажется, генерал Лютый не на шутку перепугался.
— Босой? — как-то странно привизгнув, переспросил он и вдруг замолчал секунды на три. — Погоди, сейчас перезвоню.
Последняя фраза прозвучала несколько сдавленно.
— Между прочим, — не поднимая головы от монитора, тихо и задумчиво молвил Сашок, — в старой доброй Англии ведьмы, чтобы вызвать ураган, разувались и снимали чулки…
— Ну, во-первых, у нас не Англия, — не совсем уверенно возразил Павлик и вопросительно посмотрел на Выверзнева. — У нас в таких случаях кое-что другое снимают. И потом… — Он снова обернулся к Сашку. — С чего бы это вдруг стал тебе протопарторг наши колдовские приемчики применять?..
— Или, скажем, домового с собой таскать повсюду… — в тон ему отозвался Сашок.
Павлик хмыкнул — и тревожно задумался. Подполковник Выверзнев поигрывал телефонной трубкой, словно прикидывая, куда бы ее, ко всем чертям, зашвырнуть. Скандалистка-знахарка с надменно выпрямленной спиной удалялась по ближней обочине. Судя по тощему рюкзачку, папоротника она сегодня набрала немного…
Поведение Африкана наводило оторопь. Немотивированный переход государственной границы, загадочная связь с домовым, теперь вот этот странный трюк с обувью… Хотя… Может, тут-то как раз все просто… Набил мозоль, разулся…
Наконец ожил, застрекотал сотовый телефон, и Николай поднес трубку к уху.
— Ты там один? — озабоченно спросил шеф.
— С ребятами…
Толь Толич крякнул.
— Значит, так… — процедил он. — Я сейчас говорил с Президентом… Установка такова: любой ценой! Слышишь? Любой ценой не допустить, чтобы Африкан вошел в столицу…
— Да он уже там наверняка, — спокойно сказал Николай.
Генерал онемел.
— Ну, сам прикинь, Толь Толич… — с мягкой укоризной продолжал подполковник Выверзнев. — В шесть утра он творит чудо с гирей… В восемь он уже на двадцать пятом километре. А сейчас — пятнадцать минут второго. Вот и считай…
Трубка молчала. Такое впечатление, что генерал Лютый решил дезертировать в обморок. Юный Сашок, округлив глаза, отчаянно тряс румяными щеками и указывал на компьютер.
— В девять… — беззвучно артикулировал он. — В девять, а не в восемь… Даже в полдесятого…
Николай поморщился — и Сашок с несчастным видом развел руками.
— Ладно… доложу… — отозвалась наконец трубка вялым голосом смертельно больного.
Подполковник отправил переговорное устройство в карман и, утомленно приспустив веки, повернулся к Сашку.
— Чего орешь? — холодно осведомился он. — В восемь, в полдесятого… Перехватить его мы так и так не успеваем.
— Да, но тогда… — Сашок растерялся окончательно. — Какая разница?
— Большая, — отрезал Выверзнев. — Или мы не успеваем, вылупив глаза и с языком на плече, или делаем то же самое, но уже спокойно и без паники…
Глаза молодого поколения просияли пониманием, и Николай усмехнулся. Ох, пацанва-пацанва! До чего ж не терпится обоим заработать еще одну звезду для этого придурка Лютого!.. Ну вот как им объяснить, что ловить Африкана нужно всего в двух случаях: либо когда он сам себя зажмет в угол, либо когда он зажмет в угол тебя!..
— В общем, так, Коля… — обессиленно сообщил генерал Лютый, входя в кабинет Выверзнева, что в общем-то случалось нечасто. Обычно звонил, вызывал. — Времени у нас с тобой — до завтра… То есть в обрез. Да ты сиди, сиди…
— Почему до завтра? — осторожно осведомился тот, снова опускаясь на стул.
— А завтра специальная комиссия ООН прибывает…
Подполковник наморщил лоб.
— Ага… — произнес он с мрачным удовлетворением. — А Африкан, стало быть, собирается встречу эту сорвать?
— А хрен его знает, что он там собирается! — с усталой прямотой отвечал ему генерал Лютый. — Просто Кондратьич дал нам срок до завтра, понял?..
Генерал замолчал и окинул недовольным взором подробную карту страны, что висела над рабочим столом подполковника. Отрезок шоссе Чумахла — Баклужино был исколот флажками на булавках. Пять флажков. Пять обнаруженных обрывков кумачовой ауры протопарторга…
— Задачу уточнил? — негромко спросил Николай.
Лицо генерала Лютого разом осунулось, стало хищным. Вот-вот укусит…
— Толь Толич… — с нежностью глядя на задерганного шефа, взмолился красавец подполковник. — Ну ты шепни хотя бы… Уничтожать его или как?..
Собеседники не были колдунами, иначе они бы ни за что на свете не расположились таким вот образом — поперек силовых линий. Какое ж тут, к черту, согласие — если поперек? Имейся у Лютого и Выверзнева допуск в глубокий астрал, от внимания обоих не ускользнуло бы и то, что за спинами у них, предвкушая близкую ссору, уже собираются со всего здания МВД эмоционально оголодавшие страшки и прочая незримая погань.
— Коля… — хрипло, с угрозой выговорил Лютый, рывком ослабляя узел галстука. — Я ж тебя насквозь вижу, Коля… Все ведь назло делаешь, так и норовишь подставить. Африкана вон в столицу допустил! Домового у любовницы прячешь!.. Ты о двух головах, что ли?..
— Ка-кого домового? — ошалело переспросил Николай. — У какой любовницы?
— У Невыразиновой!
— Это Невыразинова — любовница?.. Да ты же мне сам дал задание ее прощупать!
— Так я тебе в каком смысле велел ее прощупать?.. А ты в каком? Сколько ты на нее одной валюты извел?..
— А вот этого не надо. Толь Толич!.. Список расходов был к отчетам приложен! Я ж тебя почему каждый раз прошу задачу конкретнее ставить? Надо же, любовница! Ты на себя посмотри! Второй таунхауз строишь! На жалованье, да?..
— А ты… А ты… — Генерал уже задыхался. — А кто с дымчатых дань собирает?.. Ба-тяня!..
— Да я-то хоть с дымчатых!.. — огрызнулся Николай. — А ты уже вконец оборзел — западных союзников шелушить!..
— Обидно тебе… — не унижаясь до оправданий, гнул свое генерал. — Понимаю — обидно… Образование — юридическое, в уголовном розыске побегать успел… до распада области… Только не подсидишь ты меня, Коля, не надейся… И знаешь почему?..
Выверзнев надменно вздернул брови. На высоких скулах подполковника обозначился легкий румянец.
— Почему? — с вызовом спросил он.
— Да потому что это я!.. — Ощерившись и слегка присев, генерал ударил себя кулаком в жесткую костистую грудь. — Понимаешь?.. Я!.. Еще когда участковым был! Это я их брал на том продовольственном складе, понял?.. Я их сажал, а не ты! И Никодима, и Глеба…
Он распустил узел окончательно и, пройдясь по кабинету, сердито выглянул в окно. По тротуару с гиканьем и свистом ехал казачий строй… Собственно, не ехал, а шел, но фуражки с околышами были заломлены под таким немыслимым углом и сами станичники столь лихо пригарцовывали на ходу, что невольно казалось, будто они, хотя и пешие, а все же как бы на лошадях… На противоположной стороне улицы имени Елены Блаватской под вывеской «Афроремонтъ» стоял и с восторгом скалился на широкие казачьи лампасы ливрейный негр цвета кровоподтека…
Надо полагать, станичники возвращались с похорон Есаула, по слухам, ведшего род от самого атамана Баловня и всю жизнь старавшегося подражать своему знаменитому предку…
Колеблется, колеблется казачество: по колхозам тоскует, по храмам… И хочется, и колется… В Лыцке-то вон и храмы, и колхозы, зато в Бога-душу не заругаешься, а без этого тоже нельзя…
Генерал обернулся. Лицо его заметно смягчилось. Теперь оба собеседника смотрели друг на друга уже не поперек, а вдоль силовых линий — и ссора мгновенно угасла, не успев разгореться как следует.
— Раньше-то что ж молчал?.. — виновато молвил Николай, как бы невзначай касаясь кнопки диктофона. — Ну и что он, по-твоему, за человек?..
— Выключи, — буркнул генерал.
Подполковник пожал плечами и выключил. Генерал хмурился, оглаживая старый шрам на запястье — явно след от собачьих челюстей. («Овчарка? — машинально прикинул Николай. — Нет, скорее мастиф…») Оконные стекла заныли, грозя лопнуть… Опять эта палубная авиация!.. Ну вот какого лешего они болтаются над Баклужино?.. Здесь-то им чего разведывать?..
— Отморозок… — нехотя проговорил наконец Лютый. — Отморозком был, отморозком остался. Укусил вот тогда… при задержании…
— Я не о том, — сказал Николай. — Чего от него ждать?
— Ничего хорошего… — Лютый вздохнул. — Тогда ничего хорошего, а уж теперь… Кстати, не вздумай перевербовывать! И сам тоже гляди… не перевербуйся… Ну, чего смотришь? Нет нам смысла перевербовываться, Коля. Нету…
Стекла продолжали ныть.
— Знать бы точно, зачем его сюда Порфирий наладил… — как бы не услышав последних слов шефа, промолвил Николай. — Запросили агентуру в Лыцке — молчит пока…
Генерал с интересом повернул голову:
— Думаешь, Порфирий все это затеял?
— Ну, не сам же Африкан, в конце-то концов! Если бы сам — хрен бы он здесь такие чудеса творил!.. Его бы тогда в шесть секунд из Политбюро вышибли и статуса лишили… Там ведь с этим строго: дисциплина, иерархия…
— Да, верно… — подумав, согласился Лютый. — Ну так что делать-то будем?
Подполковник уныло шевельнул высокой бровью.
— Усилю сегодня засаду… в краеведческом… Пожалуй, Павлика с Сашком подошлю. Какие-никакие, а все-таки колдуны, ясновидцы… Старые связи проверю… Хотя подполье-то давно уже на нас работает, чего там проверять? — Внезапно Николай замолчал и с любопытством поглядел на генерала. — Слушай, Толь Толич… А ты чего так испугался, когда я сказал, что он босой?..
— Ч-черт его знает… — помявшись, признался генерал. — Шел-шел в ботинках — и вдруг разулся… Аж не по себе стало!.. До сих пор вон мурашки бегают…
Как бы стряхивая наваждение, мотнул головой и в тревожной задумчивости направился к выходу. Уже ступив на порог, обернулся. В желтоватых глазах генерала Николай увидел искреннее и какое-то совершенно детское недоумение.
— И ты ж ведь смотри, как все странно выходит!.. — то ли подивился, то ли посетовал шеф. — Ну а если б я, скажем, тогда на складе не Африкана, а Глеба дубинкой огрел?.. А?.. Хрен бы ведь стал генералом…
Хмыкнул и, озадаченно покачивая жесткими проволочными сединами, вышел из кабинета.
Да, при такой раскладке Лютого, пожалуй, и не свалишь… По опыту Николай знал, что, если кого сажаешь правильно, не навешивая лишнего, он тебе потом будет всю жизнь благодарен. А с другой стороны, приди тогда к власти не Глеб, а Никодим (он же Африкан) — ох и припомнили бы кое-кому ту резиновую дубинку… Нет, но каков поворот!.. Оказывается, у бывшего участкового — старые счеты с протопарторгом… Любопытно, любопытно. Толь Толич — мужик злопамятный, укуса наверняка не простил. А тут Африкан переходит границу, представляется возможность расквитаться… И как же ведет себя генерал Лютый? А никак… Спихнул все на подполковника Выверзнева — и устранился… Надеется, что Николай на свой страх и риск попробует убрать Африкана? Ну что ж, надежда — чувство благородное…
А вот с чего это он Невыразинову приплел? Как всегда, к слову? Да нет, не похоже. «Домового у любовницы прячешь…» Вполне конкретное обвинение… О каком же это он домовом? Уж не о том ли, с которым протопарторг границу переходил?.. Да нет, не может быть!.. Хотя… Если в происходящее, не дай Бог, вмешалась Ника Невыразинова, то жди чего угодно!.. И перед содрогнувшимся Николаем невольно возникло маленькое, как бы чуть приплюснутое лицо Ники. Глаза — размера на два больше, чем следует, высокая шея… Вообще было в ее облике что-то от «тойоты» последней модели: красиво, но непривычно.
Как это ни рискованно, а придется к ней сегодня заглянуть. Но не сейчас. Попозже…
Конечно, в другое время загадочная фраза генерала Лютого заставила бы Николая насторожиться куда сильнее, но дело в том, что астральный микроклимат в помещении резко изменился. Почуяв приближающийся скандал, в кабинет стаями начали сплываться не только страшки, но и угланчики. Однако ссора не состоялась, и вся эта незримая прожорливая мелюзга мигом подъела отрицательные эмоции, нарушив энергетический баланс. Поэтому, оставшись в одиночестве, подполковник Выверзнев еще около получаса пребывал в легкой эйфории, граничащей с полной утратой бдительности…
Насвистывая что-то народное лирическое, он повернулся к компьютеру и вывел на монитор данные по «Красным херувимам». Та-ак… Клим Изузов. Глава фирмы «Дискомфорта». В прошлом — рэкетир. В еще более глубоком прошлом — правая рука Никодима Людского. Не вмешайся вовремя Выверзнев, влепили бы Климу пожизненное зомбирование, и горбатился бы сейчас Клим возле Передвижников в зоне номер три… Далее… Панкрат Кученог. Глава фирмы «Ограбанкъ». В прошлом — то же самое… Ну, на этом вообще клейма негде ставить. Вот с них двоих, как всегда, и начнем…
Существует широко распространенное заблуждение, якобы правоохранительные органы не уничтожают преступность из боязни лишиться работы. Все это, конечно, измышления досужих газетчиков… На самом деле преступность не уничтожают совсем по другой причине. Начнем с того, что искоренить ее до конца просто невозможно, поскольку свято место пусто не бывает. Отправив к стенке или за решетку старых испытанных уголовников, с которыми следователи давно сработались, а кое с кем даже и сдружились, ты тем самым освобождаешь жизненное пространство для подрастающего поколения воров и бандитов. И как оно себя, это поколение, поведет, ты не знаешь, но можно поспорить, что хуже, чем предыдущее… Так какой же смысл менять шило на мыло?
Вот и незабвенный шеф охранки Сергей Васильевич Зубатов в свое время говаривал: не все корчевать — когда и насаждать. Мудрец был, ах мудрец… На то и правоохранительные органы, чтобы вместо бездумного уничтожения преступности беречь ее, культивировать, организовывать, приводить в более или менее цивилизованный вид. Организация — великое дело… В конце концов, что такое государство, как не наиболее организованная и многочисленная преступная группировка?..
Так (или приблизительно так) благодушно размышляя между делом, Николай Выверзнев почти уже составил план оперативных мероприятий на сегодняшнюю ночь, когда его отвлек внутренний телефон.
— Николай Саныч? — подобострастно осведомились на том конце провода.
— Слушаю… — рассеянно отозвался он.
— Капитан Коцолапов. Уголовный розыск Баклужино…
— Слушаю, — повторил Николай.
— Тут воришка пришел с повинной. Явно по вашей части…
— Воришка?.. Хм… Ладно, ведите…
Подполковник Выверзнев, недоумевая, положил трубку. «По вашей части…» Этак они скоро бомжей к нему таскать начнут.
Уголовный розыск и контрразведка располагались в одном и том же здании, но в противоположных крыльях. Вскоре в дверь вежливо постучали и, получив разрешение, ввели раскаявшегося преступника. Был он жалок с виду и сильно хромал на правую ногу, касаясь пола лишь кончиками пальцев. Поврежденная ступня — спеленута грязной тряпицей. В отнесенной как можно дальше руке жулик нес за шнурки высокие ботинки солдатского образца. Обширная мордень сопровождающего милиционера была как-то слишком уж насуплена и странно подергивалась, точно владелец ее из последних сил удерживался от зычного утробного гогота.
— Садитесь, — сухо сказал Николай, указав подбородком на стул.
Воришка бережно, с опаской поставил ботинки на пол и неловко сел. Всхлипнул — и принялся разматывать тряпицу. Размотав, поднял босую ногу — пяткой к подполковнику. Тот сначала не понял, подумал — опухоль какая-то хитрая, сильно запущенная… Потом наконец дошло.
— Йо-о… — только и смог вымолвить Николай. — Слышь, мужик… Да где ж это тебя так угораздило?..
— На двадцать пятом километре… — размазывая слезы по небритым щекам, простонал несчастный. — Смотрю: сидит прямо на обочине, отдыхает, к столбу привалился… Ботинки рядом стоят… Ну я их и…
Дальнейшее потонуло в рыданиях. Выверзнев встал из-за стола и подал пострадавшему воды.
— Ну-ка, покажи еще раз… — хмуро приказал он, забрав пустой стакан. Брезгливо осмотрел поднятую пятку. — Й-эх… Да не суй под нос!.. Ну а как он выглядел-то? Тот, у кого ты ботинки стянул…
Злобно скривясь, воришка смотрел на подполковника сквозь стремительно просыхающие слезы:
— А как еще может Африкан выглядеть?.. Ряса, орден…
— Стоп! Так ты что, знал, у кого крадешь?!
Воришка скривился пуще прежнего:
— Ага, знал! Кабы знал, я б к нему и близко не подошел!
— А с чего взял, что это вообще Африкан?
— Ну а кто же?.. — Он снова всхлипнул. — Кто у нас еще такое сможет?.. Увидел: нет ботинок — взял и сказанул… со зла!.. А я, главное, обулся, дурак, на радостях, иду себе… Чуть не помер, пока расшнуровал…
Выверзнев метнул строгий взор на взгоготнувшего все-таки милиционера и вернулся за стол.
— Расколдуйте… — сдавленно попросил незадачливый воришка. Ногу он держал на весу, перехватив ее под коленкой обеими руками.
Николай усмехнулся — не без злорадства.
— А вот раньше надо было думать — когда правонарушение совершал! — назидательно молвил он. — Тут тебе не то что контрразведка, вся Лига Колдунов — и та не поможет… Это ж не сглаз, это чудо… Вот погоди, поймаем Африкана…
Калека тихонько завыл. Он явно не верил во всемогущество баклужинской контрразведки. Николай, морщась, набрал номер и попросил зайти Павлика. Положил трубку и снова поглядел на воришку — на этот раз с нездоровым любопытством.
— Слышь, мужик… — позвал он, понизив голос. — А у тебя как? Вырос или просто на другое место перескочил?..
— Вырос… — плаксиво отвечал несчастный. — Мой-то — на месте… Вот…
И он с готовностью взялся за ширинку.
— Не надо, — поспешно сказал подполковник. — Верю…
Сдав Павлику жертву Африкана вместе с ботинками, Николай Выверзнев встал и прошелся по кабинету, задумчиво потирая подбородок. Ну, с обувью, во всяком случае, разобрались… Но каков протопарторг!.. Крут, ох крут!.. Стало быть, одно из двух: либо работать с ним мягко и бережно — так, чтобы, упаси Боже, не обиделся, либо жестко и быстро — так, чтобы ничего не успел…
Глава 8
Вывернувшись на проспект с улицы имени Елены Блаватской, по тротуару с гиканьем и свистом ехал казачий строй… Собственно, не ехал, а шел, но фуражки с околышами были заломлены под таким немыслимым углом и сами станичники столь лихо пригарцовывали на ходу, что невольно казалось, будто они хотя и пешие, а все же как бы на лошадях…
Схоронили, стало быть. Есаула…
Панкрат Кученог (тот самый светлый муж, что когда-то вывел за руку протопарторга из темницы) нахмурился, дернул углом рта и, коснувшись кнопки, убавил прозрачность оконного стекла. Казачество он недолюбливал — до сих пор не мог ему простить 1613 год, атамана Неупокой-Каргу и роковой выстрел из пищали по чудотворному образу.
Однако сейчас его занимало другое…
«К-к-кто же я т-такой?.. — мучительно думал Панкрат, заикаясь чисто по привычке. Это случалось с ним каждый раз, когда он пытался мыслить членораздельно, то есть словами. — Т-теневик или в-все-таки п-п… п-подпольщик?..»
Оглянулся через нервное плечо и с неприязнью окинул оком просторный офис. В офисе было прохладно и гулко. Известный террорист (он же эксперт по ксенофинансам) Аристарх Ретивой, развалясь в полукресле, морщил лоб над толстенной книгой.
Почувствовав, что Панкрат на него смотрит, Ретивой поднял округленные малость глаза и, как бы оправдываясь, поцокал ногтем по странице.
— Не, ну крутой Исайя!.. — хрипловато восхитился он. — Пророк в законе, да?.. Ты послушай, какой у него базар — завидки берут… — И далее — напевно, с наслаждением, точно затверживая наизусть: — «Против кого расширяете рот, высовываете язык?..»
Узловатые пальцы его при этом дрогнули и растопырились над книгой. Действительно, произнести такое без распальцовки было просто немыслимо.
«П-переродились… — глядя на Ретивого, с горечью думал Панкрат. — П-партийную к-кассу уже а-общаком н-называем… Ш-штаб-к-кварти-ру — х-хазой…»
Возглавляемая им фирма «Ограбанкъ» являлась официальным прикрытием террористической организации «Красные херувимы», одним из лидеров которой опять-таки был он, Панкрат Кученог. Проблема же заключалась в том, что в последнее время глава боевиков напрочь перестал различать, когда он действует по идейным соображениям, а когда по рыночным… Это ведь только нам, жалким обывателям, все равно, с какой целью нас берут в заложники: обменять ли на томящегося в заключении пламенного революционера, или же так — для выкупа… По узости нашего мышления мы даже не в силах уразуметь, в чем, собственно, состоит разница между политическим деянием и уголовным, тем более что их и впрямь легко спутать…
Но мы-то — обыватели, а он-то — Панкрат Кученог…
Должно быть, волосатый отступник Виталя в самом деле не читал газет и не смотрел телевизор — иначе бы ему было известно, что подполье ни в коем случае не распалось и вполне исправно продолжает поставлять баклужинской и мировой прессе темы для сенсационных материалов.
Да и протопарторг Африкан, выспрашивая Виталю о состоянии дел, видимо, слегка кривил душой. Ну кто поверит, что второе лицо государства знакомится с зарубежными новостями, читая официальный орган Лыцкой Партиархии, им же самим курируемый! Скорее всего беглый чудотворец просто-напросто испытывал Виталю, а заодно и прощупывал настроения народных масс.
Теперь уже мало кто помнит об этом, но изначальной целью организации «Красные херувимы» являлся отнюдь не террор, а вполне соответствующая букве закона пропаганда революционной активности в рамках истинно христианского смирения.
Когда же пришедшие к власти колдуны ни с того ни с сего по нахалке взяли Африкана неподалеку от краеведческого музея и пришили ему попытку похищения чудотворного образа, стало ясно, что одной пропагандой не обойдешься. И убежденный трезвенник Панкрат Кученог вынужден был спровоцировать грандиозную пьянку прямо на службе у своего родного дяди, работавшего тогда (да и сейчас тоже) в Министерстве внутренних дел. Дальнейшее известно из секретного файла, представленного генералом Лютым подполковнику Выверзневу: решетки отверзлись, замки распались… ну и так далее. Одно непонятно: каким образом жгучий брюнет Кученог ухитрился оттиснуться в памяти свидетелей в образе светлого мужа, то есть, по всем признакам, блондина?.. Хотя, с другой стороны, чумахлинский самогон — зелье весьма коварное, так что сотрудники КПЗ запросто могли допиться до полного негатива. На ту же мысль наводят зафиксированные в протоколе угольно-черные голуби на свежеуложенном белом, как кипень, асфальте.
Браконьер Якорь, и раньше выполнявший за умеренную плату кое-какие поручения «Красных херувимов», переправил Африкана на лыцкий берег, а сам Панкрат вернулся в Баклужино, где вместе с Климом Изузовым возглавил осиротевшую организацию. После неслыханно дерзкого побега протопарторга «Красным херувимам», естественно, грозили повальные аресты. Дяде — тому просто светил трибунал… Но, к удивлению Панкрата, ни арестов, ни чистки рядов МВД так и не последовало. Как выяснилось позже, генералу Лютому очень уж не хотелось обратно — в участковые, и происшествие оформили как чудо, совершенное при отягчающих обстоятельствах. Дело было явно липовое. Чтобы сотворить диво, которое ему шили, Африкану бы потребовалась поддержка по меньшей мере четверти населения Баклужино, в то время как на недавних выборах за него (по официальным данным) проголосовали от силы десять процентов избирателей! Тем не менее Президент Глеб Портнягин помычал, поморщился — и оставил историю без последствий… Вообще такое впечатление, что побег Африкана устраивал всех. Даже членов подполья.
Колдунов Кученог не терпел с отрочества за то, что они его, суки, сглазили. Жутко вспомнить: до двадцати лет ходил и подергивался — дурак дураком. Парни скалились, девки шарахались… Взвыть впору от такой жизни! А попробуй взвой — если заика!.. Спасибо, встретил Африкана — право слово, как заново родился! Подергиваться и заикаться, правда, не перестал, но хотя бы понял, что делать… Мочить их, гадов, до последнего экстрасенса!..
Но Африкан сказал: «Рано…» — чем сильно разочаровал Панкрата. Спорить, однако, не приходилось, рано — так рано. И вот наконец, переправив друга и учителя через Чумахлинку, Кученог почувствовал, что руки у него развязаны…
Все же, оставшись в подполье за главного, он проявил неожиданную зрелость и решил на некоторое время затаиться. Черта с два ему это удалось!.. Вскоре столица была потрясена серией дьявольски рискованных и неизменно удачных покушений на видных членов Лиги Колдунов, причем каждый раз баклужинская пресса нагло заявляла, что ответственность за случившееся взяла-де на себя подпольная организация «Красные херувимы». Нет, Панкрату и самому было бы лестно взять на себя такую ответственность, но совесть-то тоже надо иметь!..
Кученог начал подергиваться и заикаться пуще прежнего… Не отмени сгоряча Лига Колдунов смертную казнь, он бы заподозрил, что генерал Лютый с майором Выверзневым готовы уже своих замочить, лишь бы подвести его, Панкрата, под расстрельную статью. А покушения продолжались — одно удачнее другого… Наконец главному подпольщику надоела вся эта загадочная чертовщина, и он тоже решил вступить в игру. Первым от руки боевиков из организации «Красные херувимы» пал чародей Игнат Фастунов, спикер Парламента, близкий друг Президента. Поливальная машина, заправленная под завязку святой водой, окатила «мерседес» Игната прямо на проспекте Нострадамуса, затем откинулись крышки канализационных люков — и четверо террористов изорвали беспомощного колдуна в клочья автоматными очередями. Пули были — из-под семи икон и с крестообразным пропилом.
Следующей жертвой подпольщиков должен был стать сам Глеб Портнягин, но тут на конспиративную квартиру Панкрата заявилась баклужинская контрразведка в лице одинокого и безоружного майора Выверзнева. Сдержанно поблагодарив главу подполья за помощь, тот попросил вскрыть три изъятых у него конверта и, если можно, развязать руки. В одном из конвертов оказалась крупная сумма в долларах (за устранение Игната Фастунова), в другом — сумма поменьше (за согласие публично принять на себя предыдущие покушения), в третьем — аванс.
Первым побуждением Панкрата было всадить в провокатора всю обойму, но некий внутренний голос (возможно, болтунец) тихо и внятно напомнил ему о скудном состоянии партийной кассы. Кученог подергался еще немного, после чего спрятал пистолет и велел развязать мерзавца.
Нимало не смущаясь, гость размял запястья и вежливо осведомился о дальнейших его, Панкрата, планах. Предполагая застрелить шантажиста сразу после окончания беседы, Кученог с легким сердцем сообщил ему про Глеба Портнягина. Майор понимающе наклонил голову и в мягкой учтивой форме предложил несколько иной план действий. Портнягина пока трогать не стоит, Портнягин — заказчик… А вот как насчет списка из конверта номер три? Обратите внимание: все как на подбор прожженные чародеи, нигроманты, дьяволисты… Может быть, их сначала? Платим, как видите, хорошо…
— Н-н-н… Н-на… — подергиваясь, сказал изумленный Панкрат. — Х-х… Н-на хрена?..
Выверзнев терпеливо дослушал вопрос и вкратце обрисовал обстановку. В Лиге Колдунов, изволите ли видеть, два крыла. И если правое исповедует белую магию, то левое явно тяготеет к черной. Нуте-с, стало быть, между этими-то двумя крыльями и разворачивается вся борьба. Президент, как известно, белый маг и дьяволизма на вздым не любит. Недавно вот издал Указ о непередаче души в чужие руки. Естественно, что черные тут же возмутились, закричали о подрыве экономики… «Души оптом» — слышали про такую фирму? На каждом перекрестке их перекупщики с плакатиками стоят: «Куплю душу, орден, часы в желтом корпусе». Чистый грабеж населения — за бесценок ведь скупают… А Указ это дело подсекает под корень… Так что в Парламенте сейчас раскол… И либо правые — левых, либо левые — правых… А вы — все-таки подполье… Кому ж, как не вам, вмешаться-то!.. Нет, мы, конечно, можем и сами, но…
Тут беседу пришлось прервать, поскольку Панкрата накрыло эпилептическим припадком. Впервые в жизни. Кученог не был силен в диалектике, поэтому ему просто никогда не приходило в голову, что чем ближе родственные души, тем сильней они друг друга ненавидят. Примирить их может лишь наличие общего врага. Будь Панкрат чуть наблюдательнее, он бы вывел эту истину самостоятельно, причем на чисто бытовом материале.
Почему, скажем, молодые супруги столь редко уживаются под отчим кровом? Зачем воюют со стариками, норовя отделиться? Да чтобы потом без помех закатывать друг другу скандалы! Так и в политике… Стоит кому сообща прийти к власти — глядь, уже через год две трети победителей отстранены, посажены, а то и вовсе расстреляны — причем своими же единоверцами, товарищами по партии…
Будучи приведен в чувство, лидер «Красных херувимов» первым делом удостоверился, что майора еще не прикончили, и велел оставить себя с ним наедине. Ранее баклужинская Лига Колдунов представлялась Панкрату единой темной силой. Теперь же он прозрел — ценой припадка. Так вот, значит, как у нас обстоят дела!.. Ну что ж… Если победившие на выборах чернокнижники принялись с дура ума уничтожать друг друга, то со стороны Панкрата просто грех не помочь им в таком благородном деле… В конце концов, это его партийный, да и просто человеческий долг. А заодно и касса пополнится…
— С-с… С-с… — решился Панкрат. — С-согла-сен…
Именно с этого момента подпольная организация «Красные херувимы» стала, так сказать, совмещать приятное с полезным. А поскольку каждый террористический акт подготавливали совместно с контрразведкой, осечек практически не случалось. Панкратом уже стращали детей («Не будешь тюрю кушать — Кученог заберет…»). Слышать о себе такое было, конечно, приятно, и все же грызли Панкрата сомнения… Правильно ли он сделал, вступив в сговор с врагом? Можно ли назвать честными те доллары, которыми он пополняет партийную кассу? Панкрат нервничал, у него резко ухудшилась речь, усилилось косоглазие… Наконец он не выдержал — и в знак протеста организовал покушение на заведомо белого мага, в списке, естественно, не значившегося…
Реакция подполковника Выверзнева (недавно его повысили в чине) на столь откровенное самоуправство поразила Панкрата.
— Слушай, а ведь ты прав… — задумчиво сказал ему при встрече подполковник (к тому времени они уже оба перешли на «ты»). — Как же это мы сами-то не просекли? Если устранять одних только черных, любой дурак догадается, что происходит. Давай-ка мы еще штучки три беленьких туда внесем… Для полного натурализма…
И подполковник с подпольщиком озабоченно склонились над списком…
Так прошло несколько лет. Панкрат стал поспокойнее, в глазах проглянула мудрая задумчивость, а дерготня и заикание пошли на убыль. Когда кто-нибудь из его бойцов предлагал по молодости лет совершить террористический акт безвозмездно, Панкрат только морщил узкое кривоватое лицо в улыбке и качал головой.
— З-запомни… — говорил он. — Одна цель — это н-не цель… Й-й… если бьешь — б-бей по двум… Л-лучше — по трем…
И бил как минимум по двум, нанося врагу одновременно и физический урон, и финансовый. То есть без заказа уже никого не мочил.
Время от времени из-за Чумахлинки пробирались связные с приветом от Африкана. Панкрат охотно сообщал о проделанной работе, причем устраненные колдуны проводились им по статье индивидуального террора, а полученные от Выверзнева доллары проходили как результат экспроприации, каковым они, по сути, и являлись. Клим Изузов отчитывался отдельно…
Криминальные баклужинские авторитеты уважали Панкрата и считали настолько крутым, что лезть в политику даже никому и не советовали. «Там у него уже все схвачено…» — со знанием дела говорили они…
В тот роковой год, когда опальный протопарторг, бежав из Лыцка, пересек по воде, аки посуху, государственную границу, в делах наметился некоторый застой: всех, кого нужно, уже убрали и заказов от Выверзнева больше не поступало. Вроде бы пришла пора заняться самим Глебом Портнягиным, но Кученог все еще выжидал, надеясь, что вдруг да перепадет напоследок хоть плохонький, а заказик. Когда партийная касса оскудевала окончательно, он брал какой-нибудь не слишком крупный банк и проводил прибыль по графе экономического подрыва демократии. До раскулачивания фермерских хозяйств — не опускался…
Аристарх Ретивой взглянул на часы и захлопнул книгу.
— На дело пора, — сказал он, поднимаясь из полукресла.
Кученог зыркнул на Аристарха сквозь неистово бьющееся веко. Никогда раньше он не принял бы заказа от коммерческой структуры — тем более на уничтожение компромата. Но, во-первых, Клим Изузов очень просил, а во-вторых, кто ж знал, что сейфы садоводческого банка, взятого на прошлой неделе, окажутся практически пустыми!..
Когда-то, спровадив Африкана в Лыцк, Панкрат Кученог и Клим Изузов поделили между собой обязанности, а заодно и личный состав подполья. Панкрат со своими боевиками должен был заняться собственно террором, а Клим — его финансовым обеспечением, для чего основал и возглавил коммерческую фирму «Дискомфорта». Но тут как раз косяком пошли заказы от Выверзнева, и нужды в деньгах у Панкрата так и не возникло. Несколько лет подряд обе группировки существовали раздельно и независимо. Теперь же Клим крепко проворовался и кинулся за помощью к Панкрату, тоже присевшему на мель в связи с общим понижением спроса на теракты…
— С-сам… п-пойдешь?.. — полюбопытствовал Кученог.
— Новичка проверить надо… — нехотя отвечал Ретивой.
— Н-н-н… н-н… — начал было Кученог.
— Да в бойцы просится… — пояснил Ретивой, давно уже понимавший Панкрата с полуслова.
Он достал из кармана пульт и направил на стену. Нажал на кнопку — и добрая треть стены уехала вправо, открыв проход в соседнюю комнату, где расположившиеся в креслах боевики чистили оружие и окуривали ладаном партбилеты. Кто в рясе, кто в камуфле. В дальнем углу жужжала фреза. Там пропиливали накрест головки пуль.
— П-постой!..
Ретивой обернулся.
— Й-й… я т-тоже с-с… тобой…
Ретивой сочувственно покивал. Он знал, что это не просто прихоть. Ничто так не успокаивает расшатавшиеся нервы, как личное участие в деле. Хотя бы даже и в таком пустяковом… Впрочем, акцию, в которой задействован сам Панкрат Кученог, пустяковой уже и не назовешь, потому что была у Панкрата одна нехорошая, связанная с заиканием привычка — не одолев слова, сразу же открывать огонь на поражение…
— Только, слышь… — озабоченно предупредил Ретивой. — Ты уж не серчай, но говорить, если что, буду я…
— Вы к кому?.. — привскочил в вестибюле бритоголовый охранник в нарядном камуфляже — и осекся, уставившись на просторную рясу новичка.
— Не к тебе, не к тебе… — бросил, не повернув головы. Ретивой. — Живи пока…
Втроем они поднялись по устланным ковром ступеням на второй этаж. Новичок, следует отдать ему должное, вел себя неплохо и признаков страха не выказывал.
— Ты, главное, не тушуйся, — тем не менее втолковывал ему дружески Ретивой. — Не боги горшки обжигают… Я вот тоже поначалу тушевался. Закажут, бывало, знакомого — ой неловко… А потом ничего, привык… Стой! Пришли…
Он отступил на пару шагов, собираясь выбить дверь ногой.
— 3-за… — недовольно предупредил Панкрат.
— Думаешь, заговоренная?.. — усомнился Ретивой, но на всякий случай внимательно осмотрел петли. — Да, гляди-ка, и впрямь заговорили… Эх ты! Еще и смык-траву под язычок заправили… нехристи беспартийные!..
Трижды перекрестил и перезвездил притолоку, порог, оба косяка, потом, достав плоскую серебряную масленку, залил концентрированной святой воды в петли и в замочную скважину. Зашипело, из увлажненных щелей поползли зеленоватые струйки дыма. В замке заверещала какая-то нечисть — и, судя по всему, сгинула.
Аристарх Ретивой снова отступил к противоположной стене и, пробормотав краткую молитву: «Верхи не могут, низы не хотят, аминь…» — вышиб дверь каблуком с первого удара.
Истерически задребезжал тревожный звоночек, замигала красная лампочка. Из соседнего кабинета высунулась на шум чья-то излишне любопытная голова, но своевременно скрылась.
— Так-то вот, новичок, — назидательно молвил Ретивой. — Знахарь бы какой-нибудь на нашем месте полдня с этой дверью провозился… А мы, видишь, с Божьей помощью…
Взял новичка за рукав рясы и ввел во вскрытое помещение. Мрачный Панкрат Кученог задержался на пороге, с сожалением озирая пустой коридор и нервно оглаживая рукоятку пистолета. Искомый атташе-кейс с компроматом вызывающе лежал на самом краю письменного стола.
— Бери, — приказал Ретивой.
Кандидат в боевики помедлил и протянул руку.
— Караул!.. Грабят!.. — скрипучим голосом отчетливо произнес атташе-кейс. Новичок опешил и вопросительно поглядел на Ретивого.
— Ты чего? — ласково сказал тот. — Это ж сторожок!.. Тот же болтунец, только фиксированный…
— Говорит: грабят… — понизив голос, сообщил новичок — и вдруг подмигнул таинственно.
Ретивой растерялся, удивленно взглянул на подельника и, пожав плечами, сунул кейс под мышку. Троица налетчиков покинула кабинет, спустилась по лестнице и, миновав вымерший вестибюль, направилась к джипу.
В небе громоздились облака и заунывно ревели турбины. По тротуару, всхлипывая и размазывая слезы по небритым щекам, хромал какой-то бродяжка. Правая ступня была туго спеленута грязной тряпицей. Странно… Завтра специальная комиссия ООН прибывает, а тут по проспекту бомжи шляются!.. И как это его еще до сих пор не забрали?..
— Караул!.. Грабят!.. — скрипуче раздавалось из-под мышки. — Караул!.. Грабят!..
— В контору, — приказал Ретивой, устраиваясь на заднем сиденье. Потом достал из-под куртки небольшой гвоздодер и, смочив его из той же серебряной масленки, с коротким хрустом вскрыл атташе-кейс.
— Караул!.. Гра… — скрипучий голос оборвался.
— Хм… — озадаченно молвил Ретивой, разглядывая извлеченные из кейса документы. — Взгляни-ка… Вроде то, что надо…
Панкрат, сидящий рядом с водителем, брезгливо принял бумаги через плечо, проглядел без интереса, хотел вернуть…
— Ну-ка, дай… — неожиданно послышалось с заднего сиденья — и властно растопыренная пятерня бесцеремонно сграбастала компромат.
Джип вильнул. Кученог и Ретивой остолбенели. Потом медленно повернулись к новичку — и остолбенели вторично. На заднем сиденье, вздернув пегие брови и сердито склонив обширную выпуклую плешь, сутулился, разглядывая неправедно добытые бумаги, протопарторг Африкан.
— Ну, здравствуй, Панкрат, — сурово молвил он. Потом, не повернув головы, перекатил глаза на Ретивого. — Здравствуй и ты, Аристарх…
— З-з… з-д-д… — очумело уставясь на протопарторга, завел было Панкрат, но слово заклинило — и рука чуть не дернулась по привычке за пистолетом.
Ретивой молчал как пришибленный, хоть и обещал давеча, что в случае чего говорить будет именно он, и за язык его, кстати, тогда никто не тянул!..
— Останови… — сказал протопарторг. Водитель был совсем молод — Африкана, понятно, в глаза никогда не видывал, — тем не менее поспешно сбавил скорость и притер джип к бровке метрах в двадцати от светофора.
— Ну, что ж, Панкрат… — задумчиво рек протопарторг, тряхнув бумагами. — За уголовщину — не похвалю. А вот что подполье сохранил — молодец… — Открыл дверцу, поставил замшевую от пыли босую ногу на вымытый со стиральным порошком асфальт. — В двадцать один ноль-ноль собираемся у тебя в конторе. А документики эти, ты уж не обессудь, я сам Климу занесу — ближе к вечеру… Думаю, потерпит…
Вылез, хлопнул дверцей — и пошел, не обращая внимания на тормозящие с визгом машины. На бедре Панкрата тонюсенько затявкал пейджер. Три восковые фигуры в салоне джипа ожили, шевельнулись. Не спуская безумных глаз с круглой удаляющейся спины Африкана, Панкрат снял с пояса крикливое устройство. Дождавшись, когда спина окончательно скроется из виду, нажал кнопку и, по привычке заикаясь, прочел сообщение:
«Т-тетя п-при смерти. Ж-желательно т-твое п-присутствие в 1-1-16. 4-40. Д-дядя».
Контрразведка наконец-то решила порадовать заказом…
Подполье было поднято на ноги до последнего «херувима» — и через каких-нибудь полчаса Панкрат уже знал все. Доложили ему и про пешее пересечение водного рубежа с домовым на руках, и про утреннее чудо с гирей… Кученог был вне себя.
Да кто он такой, этот Африкан? Ах основатель… Скажите пожалуйста: основатель!.. Основатель чего? Чем были при нем «Красные херувимы»?.. Клубом! Сборищем болтунов!.. А теперь это боевая организация!.. При чем тут Африкан? Пока он там в Лыцке трепал языком в Политбюро и искоренял светофоры, здесь стреляли, взрывали, работали… А теперь — конечно! Явился! На г-гото-венькое…
Мысли сменялись столь стремительно, что Кученог забывал заикаться. Ишь, чудотворец… выискался!.. Нет, ну вообще-то, конечно, чудотворец… Чумахлинку вон перешел по воде, аки посуху… Да, но первое-то, самое первое чудо!.. В камере предварительного заключения! Когда решетки распались, замки отверзлись… Кто это все сотворил? Сам Африкан?.. А вот хренушки! Кученог это все сотворил! Панкрат Кученог!.. Рискуя собой, дядей рискуя, черт побери!..
Панкрат, чуть не плача, метался по офису под понимающим сочувственным взглядом Аристарха Ретивого. Давно пора было вызывать врача и ставить главе подполья укол… Но Аристарх медлил, опасаясь показаться бестактным…
Вождь называется! Бросил организацию на произвол судьбы, то есть на того же Панкрата, а сам сел себе преспокойно в лодку — и на тот берег!.. Вожди так поступают?..
Однако в глубине души Панкрат Кученог прекрасно сознавал всю несправедливость своих упреков. Именно так вожди и поступают… Случая еще не было, чтобы поступили иначе… И чем яростнее порочил он в мыслях Африкана, тем явственней омывал отважное сердце террориста некий холодок. Вряд ли это был страх — скорее совесть. Все-таки протопарторг, что ни говори, сделал для Панкрата немало: подобрал, воспитал, заместителем назначил…
Короче, сложная это ситуация, когда ученик точно знает, что превзошел учителя, а учитель из чистого упрямства не желает признать себя превзойденным…
— Слушай… — покашляв, сказал Ретивой. — А может, нам его… м-м…
Панкрат замер и испепеляюще воззрился на товарища по партии. За долгие годы совместной работы он тоже привык понимать Аристарха с полуслова. Несколько секунд прошло в тяжелейшей внутренней борьбе.
— Н-нет… — бросил наконец Кученог почти без запинки — и Аристарх позволил себе слегка расслабиться. Насколько он знал Панкрата, ответ мог быть каким угодно: от согласия до выстрела в упор…
— Д-д…
— Домового — ищем… — со вздохом сообщил Аристарх. — Причем не мы одни…
— К-к…
— Да и контрразведка тоже…
— Б-б…
— Да и так уже стараемся…
Кученог, недовольный собой, кое-как преодолел косоглазие и взглянул на часы. Пора было ехать принимать заказ…
Звонок не работал, пришлось стучать. Дверь открыл сам подполковник Выверзнев. Хозяина квартиры он, надо полагать, по обыкновению, отправил прогуляться…
— З-з-з… — начал Панкрат.
— Здравствуй-здравствуй… — не дослушав, приветливо отозвался подполковник. — Как жизнь молодая?..
— Х-х…
— Вот и славно, — рассеянно молвил тот. — Ты заходи…
Расположились на кухне. От нервного глаза Панкрата не ускользнуло, что Выверзнев вроде бы немного не в себе. То ли чем-то раздосадован, то ли просто растерян… Впрочем, и сам Панкрат тоже пребывал не в лучшем настроении.
— Предупреждаю сразу: заказ необычный… — нарушил наконец молчание подполковник и нахмурился. — Вчера вечером твой друг и наставник Никодим Людской перешел через кордон. Сегодня он объявился в столице… Да что я, собственно, тебе рассказываю! Ты же сам с ним недавно говорил…
Панкрат сидел неподвижно, как изваяние. Даже левое нижнее веко перестало биться. Ему предлагали устранить Африкана! На секунду перед внутренним взором Панкрата обозначились все благоприятные последствия этой сделки. Он остается главой подполья. И никто не будет мешать ему в борьбе с колдунами дурацким словечком «рано», никто не переподчинит его Лыцку. И малых детей в Баклужино по-прежнему будут пугать Панкратом, а не Африканом…
— Значит, в чем необычность заказа… — покряхтывая, продолжал тем временем подполковник. — В том, что работать придется не как раньше, а скорее наоборот…
Наоборот. Ну, естественно, наоборот! Раньше контрразведка подставляла колдунов Панкрату, а теперь Панкрат должен будет подставить контрразведке протопарторга. Долг-то — он платежом красен…
Ну нет! Зря надеетесь!.. (Левое нижнее веко затрепетало надменно.) Никогда Панкрат Кученог не примет этого позорного заказа! Ах, подполковник-подполковник… Ничему ты, видать, не научился! Ну кто же дважды испытывает судьбу и совершает одну и ту же ошибку? Первый раз Панкрат раздумал пристрелить тебя, когда ты был еще в чине майора — несколько лет назад… Но теперь-то уж пристрелит как пить дать!.. Так что говори, говори…
Или все-таки, может быть… Истрепанное сердце Панкрата, болезненно сжавшись, приостановилось секунды на полторы, а воображение вновь соблазнительно перечислило все выгоды, проистекающие из скоропостижной кончины протопарторга…
— Короче… — Выверзнев поднял на Панкрата глубокие, чуть запавшие глаза и внятно произнес: — Африкан мне нужен живым, здоровым и на свободе… Обеспечь ему такую охрану, чтобы ни один волос у него с головы не упал. Как? Берешься?
Панкрат Кученог дернулся, придурковато закатил глаза, потом ополз в конвульсиях с табуретки на дырявый линолеум кухни — и заколотился в эпилептическом припадке. Второй раз в жизни.
Глава 9
В детстве Нику Невыразинову учили играть на скрипке и по доброй тогдашней традиции часто при этом пороли. Придать ее шаловливым перстам привычную сухую беглость так, правда, и не удалось, зато удалось на некоторое время приучить их обладательницу к порядку. Невероятно, но даже выйдя замуж, Ника Невыразинова (фамилию она решила не менять) довольно долго сдерживала свои инстинкты. Однако к двадцати четырем годам воспоминания об отцовском ремне вымыло из памяти окончательно, и Ника, прочно осевши дома, предалась самому разнузданному эстетизму.
Любой, зачастую необходимый в хозяйстве предмет, попав ей на глаза, рисковал превратиться в произведение искусства, иными словами, в нечто, ни на что уже отныне не употребимое.
Внезапно надраенные до светлого сияния вилки втыкались в пробку от термоса, а возникшая в итоге ромашка водружалась на стену, где и висела до окончательного потускнения.
Есть приходилось исключительно ложками, как на поминках.
С людьми Ника обращалась столь же бесцеремонно и вдохновенно, прилаживая их по наитию друг к другу и азартно совмещая несовместимое. Всех своих друзей и подруг она успела свести и развести, а тех, кто не сообразил вовремя брызнуть опрометью, так даже по два раза.
И все-то у нее было не как у людей! Известно, к примеру, что нормальный человек (в смысле — не колдун) может увидеть домового, лишь став на пороге и глянув промеж ног. Так вот ни черта подобного! Приняв эту рискованную позу, Ника как раз ПЕРЕСТАВАЛА видеть домовых… Сама о том не зная, она опустила однажды целую группировку, когда бригада Голбечика вылетела от нее вся расчесанная, исцелованная, завитая и, что самое страшное, в голубеньких бантиках… В голубеньких, прикиньте!..
Слабая надежда на то, что супруг однажды возьмет ремень и вернет Нику обществу, исчезла после того, как в гости к ним затащили некого интуриста. Узрев на стене вышеупомянутую ромашку из вилок, он ахнул и спросил через переводчика, сколько этот шедевр может стоить. Ника, не думая, брякнула: «Тысячу!» — имея в виду, разумеется, тысячу ефремок. Гость, не чинясь, заплатил тысячу баксов, придурь стала профессией, а муж подал на развод.
Естественно, что, будучи иностранцами, покупатели Никиных шедевров шпионили напропалую. Вскоре Невыразиновой, на свою беду, заинтересовалась баклужинская контрразведка, и генерал Лютый дал круто идущему в гору майору Выверзневу секретное задание сблизиться с хозяйкой салона. Генералу и в голову не могло прийти, что Выверзнев (кобель известный!) давно уже сблизился с Никой и теперь не знает, как от нее отдалиться.
В отместку Николай потратил на мнимое сближение чертову уйму казенной валюты — и все равно считал себя обиженным…
В тот день Нике пришло в голову побелить скрипку…
Видение ослепительно белого смычкового инструмента на фоне обожженной разделочной доски было столь впечатляющим, что Ника немедленно вознеслась на табуретку и распахнула настежь створки антресолей, в чьей пыльной и мрачной глубине вполне могла таиться виртуальная банка водоэмульсионки, а еще лучше — нитрокраски.
Загрохотали, ссыпаясь на пол, тазики и помазки, а затем в пыльной и мрачной глубине что-то мягко шарахнулось, и перед отпрянувшей Никой воссияли два изжелта-зеленых зрачка.
Табуретка вывернулась из-под ног, и грохоту стало больше.
— Тихо ты! — прошипели с антресолей. — Распадалась!.. — И в темном прямоугольнике показалось мохнатое дымчатое личико — все в паутине и в известке.
— Утя-путя… — сложив губы в трубочку, проворковала лежащая на полу Ника, зачарованно глядя на обаятельное существо. Она вообще обожала все пушистое.
Вновь взметнулась на табуретку, и домовой отпрянул.
— Куда лапу тянешь? — прошипел он. — Попробуй тронь только — враз памяти лишу!
Нашел кого пугать! Не услышав угрозы, Ника попыталась провести ладонью по дымчатой шерстке, и домовой, осерчав, действительно лишил ее памяти.
Нашел чего лишать! Табуретка вывернулась из-под ног, и грохот повторился.
— Утя-путя… — сложив губы в трубочку, проворковала лежащая на полу Ника, зачарованно глядя на обаятельное существо. Вновь взметнулась на шаткий деревянный пьедестал, за что была лишена памяти вторично.
Грохот.
— Утя-путя…
Тут наконец домовой уяснил, что полеты с табуретки и обратно могут продолжаться до бесконечности, смирился и с оскорбленным видом позволил себя погладить.
— Все, что ли? — раздраженно осведомился он. — Теперь закрой дверцы, и если кто спросит — меня здесь нет, ясно? Чего уставилась? Ну скрываюсь я, скрываюсь!..
— Ка-кой пушистенький… — зачарованно глядя, молвила Ника.
— От кого, от кого!.. — передразнил домовой, тоже, видать, не слишком вслушивавшийся в слова собеседницы. — От кого надо, от того и скрываюсь!
— Расче-ешем… — мечтательно молвила Ника.
— Подставился, вот почему! — сердито ответил он. — Обложили, гады, со всех сторон…
— И бантик на шейку…
— Да свои же, лыцкие! — с надрывом объяснил домовой.
Но тут дверной колокольчик (электричества Ника избегала, где только могла) звякнул, как заикнулся, — и в прихожей на секунду возникла чуткая тревожная тишина.
— Створки закрой! — тихонько взвизгнул домовичок.
Такой взвизг обычно издает загнанная в угол кошка, и Ника даже опомнилась слегка, что, кстати сказать, случалось с ней крайне редко. Во всяком случае, она, не переча, захлопнула дверцы и, спрыгнув с табуретки, пошла открывать.
— А спросят, почему тазики на полу, — прошелестело из закрытых антресолей, — скажи: барабашки отвязались!..
То ли норов такой, то ли аура медом намазана, но скандалы к себе Ника так и притягивала. Учрежденное Портнягиным Бюро астрального климата постоянно отмечало в своих сводках зону повышенной напряженности на углу проспектов Нехорошева и Нострадамуса, причем эпицентр таинственной напряженки каждый раз приходился на квартиру номер десять. Попытки объяснить это явление чисто естественными причинами убедительными не кажутся, поскольку, пока там проживали прежние хозяева, с астралом все было в порядке…
Когда Ника, захлопнув за домовичком створки антресолей, спрыгнула с табуретки и пошла открывать, ей еще, разумеется, было невдомек, что двухкомнатка уже обложена сверху, снизу, а также со всех четырех сторон, включая проспект Нехорошева.
А началось с того, что в одиннадцать часов утра глава лыцкой диаспоры домовых Кормильчик, заметно перепуганный, лично объявился в здании МВД республики и потребовал встречи с подполковником Выверзневым. Однако Николай к тому времени уже выехал со своими орлами в Чумахлу — расследовать чудо с гирей. Тогда отчаявшийся Кормильчик, рискуя навлечь на себя гнев Батяни, прямиком вышел на генерала Лютого и сообщил ему о появлении в столице того самого домового, что вчерашним вечером пересек Чумахлинку вместе с Африканом.
Город немедленно был разбит на квадраты, начался розыск. Подняли всю нежить Баклужино — и дымчатых, и разношерсток, подключили колдунов… Уже к полудню генералу смущенно доложили, что беглеца в столице не обнаружено.
Лютый задумался. За три часа домовой никак не мог достичь городской черты — ножки коротковаты… И генерал обратился к оперативной карте. Насчитывалось всего четыре объекта в городе, не обысканных дымчатыми бойцами Кормильчика. Правое крыло краеведческого музея для них недоступно, поскольку там хранится чудотворная икона… Офисы фирм «Дискомфортъ» и «Ограбанкъ» ежедневно окропляются святой водой — стало быть, тоже не в счет. И что остается? Остается, как всегда, квартира гражданки Невыразиновой. Вот туда нечисть способна в принципе проникнуть, но только не местная — пришлая… Местная не рискнет…
Сначала генерал хотел сразу же выправить ордер на обыск, но подумал и решил лишний раз ни себя, ни Выверзнева не подставлять. Тем более что уж здесь-то подполковник скорее всего был чист. Во-первых, стопроцентное алиби, во-вторых, концы он обычно хоронил на совесть. А в данном случае прямо-таки лезли в глаза не свойственные Выверзневу неряшливость и небрежность… Прятать преступника у любовницы?.. Нет-нет, совсем на него непохоже…
Кроме того, заподозрить Николая Выверзнева в двойной игре означало отстранить его от дела. На это генерал Лютый просто не имел права — особенно сейчас, когда Николай был позарез ему необходим для отмазки перед Президентом. Многоопытным нутром бывший участковый давно уже чуял, что Кондратьича не удовлетворит любой исход следствия и что придется искать крайних… А крайним, по замыслу генерала, должен был стать именно подполковник Выверзнев…
Короче говоря, Лютый счел наиболее мудрым мягко намекнуть Николаю при встрече, чтобы тот разобрался со своей пассией, самому же больше в это дело не соваться. Вдобавок отвлекли тревожные сообщения с двадцать пятого километра относительно босоногости протопарторга, о чем генерал с перепугу доложил Президенту, получил втык — и загадочный дымчатый беженец как-то сразу отошел для него на второй план…
Для него, но не для остальных. Остальные продолжали работать.
Стены, примыкающие к квартире номер десять, равно как и смежные помещения, буквально кишели домовыми дымчатой масти. Кормильчик, остро чувствуя свою вину перед Батяней (сначала упустил беженца, потом вышел на генерала, минуя основного покровителя), готов был землю рыть, лишь бы загладить эти досадные оплошности.
В подъезде, во дворе и на крыше, якобы не замечая друг друга, дежурили сотрудники контрразведки и террористы из «Красных херувимов», ибо Панкрату тоже почему-то запало в голову, что домовому, которого протопарторг на руках носит, наверняка известна истинная подоплека возвращения Африкана в Баклужино. Кроме того, поодаль, непонятно, на какой навар надеясь, отирались шестерки ныне покойного Есаула и кинутого им на пятнадцать сребреников Черепа… Ну и, само собой, несколько представителей иностранных спецслужб…
Знай об этом хозяйка квартиры, на звонок она все равно бы открыла. Подобно горьковскому буревестнику, Невыразинова приветствовала бурю и очень плохо переносила штиль. И буря, как правило, ждать себя не заставляла — являлась по первому зову, готовая к услугам…
Итак, ни секунды не колеблясь, свободная художница отвела защелку и настежь распахнула дверь (она все распахивала настежь!). На сплетенном из тряпочек произведении искусства, предназначенном для вытирания ног, сильно скособочившись и мелко помаргивая левым веком, стоял и непонятно куда смотрел жгучий брюнет — худой, невысокий, с кривоватым узким лицом.
— Г-г-г… — загыгыкал он, затем содрогнулся и зачем-то порывисто сунул правую руку за борт пиджака.
Ника с недоумением вгляделась в странного незнакомца, но уже в следующий миг зрачки ее расширились.
— Наконец-то! — восторженно взвизгнула она, кидаясь на шею гостю. — Кому только не говорила!.. Аристарху говорила! Песику говорила! Где Кученог? Приведите мне Кученога! Такой лапушка!.. Террорист! Подпольщик! Я просто обязана выпить с ним на брудершафт!..
Разумеется, Панкрат не ожидал столь бурной встречи. Кроме того, он еще не совсем оправился от недавнего припадка — и, практически не оказав сопротивления, позволил втянуть себя в прихожую, где сопротивляться было уже бессмысленно. С грохотом повалилась табуретка, загремели тазики, из-под ног враскат побежали помазки.
— Не пугайтесь, у меня так всегда!.. — С этими гордыми словами Ника подставила скулу для поцелуя, и вконец деморализованный Кученог вынужден был неумело к оной приложиться…
Известно, что царя играет свита. К сожалению, Панкрат ни разу не слышал об этом старом сценическом правиле — иначе бы он ни за что не оставил своих бойцов двумя этажами ниже. Глава подполья искренне полагал, что его одинокого появления будет вполне достаточно, чтобы все пали ниц — и хозяйка квартиры, и дымчатый наперсник Африкана.
Понадеялся, короче, на свое грозное имя. «Не будешь тюрю кушать — Кученог заберет!..» Нашел кого пугать! И главное — чем!..
Гордыня нас губит, гордыня!.. Хотя, появись он на пороге в сопровождении всей своей команды и с оружием наготове, реакция Ники, как мы вскоре увидим, была бы той же самой… А если вдобавок учесть, что Кученог вел трезвую безгрешную жизнь подпольщика и, сызмальства боясь женщин, предпочитал различать людей не по признаку пола, но исключительно по партийной принадлежности, то беззащитность его в данной ситуации становится очевидной.
— И-й… й-й… — Он все-таки попробовал упереться, но безуспешно. Его уже сажали в кресло.
— Нас так мало!.. — вдохновенно вещала Ника. — Нас!.. Творческих людей!.. Так мало!.. Нам надо встречаться!.. Как можно чаще!.. Я понимаю: некогда — теракты… Теракт — это вызов!.. Это вызов системе!.. Это вызов всему!.. Что вы чувствуете, совершая теракт?.. Я тоже хочу совершить теракт! То есть не-пре-менно возьмите меня на дело!.. И вот попробуй только не взять!.. Куда ты из Баклужино денешься?..
Как всегда до распития благородного напитка на брудершафт, к гостю она обращалась то на «ты», то на «вы».
Главарь боевиков судорожным движением отер покоробленный, взмокший лоб. Надо было что-то сказать… Но как?! Как это сделать, если зазора между словами Ника — Бог ей судья! — не оставляла вообще? Пока Панкрат пытался вспомнить, что он чувствует, совершая теракт, она уже трижды успела сменить тему.
— Голова у мужчины должна быть чистая и пушиться!.. Если у мужчины сальные волосы — он для меня вообще не мужчина!..
Кажется, Кученога уже отчитывали за давно не мытую башку.
— Н-н…
— Глава подполья!.. — в мистическом восторге восклицала Ника. — Это значит — черное кашемировое пальто!.. Шляпа с мягкими полями!.. Белое кашне!.. Но не пиджачок!.. Пиджачок снижает образ!..
Тут Кученог окончательно уяснил, что за Никой ему не поспеть в любом случае, и попробовал приступить к делу напрямик, минуя светскую беседу.
— Д-д… — начал было он, но тут в руке у него откуда-то взялась бутылка чумахлинского шампанского — и пришлось ее вскрыть. Ахнуло, как при покушении. Буйно закудрявилась пена, и Панкрата внезапно посетила тоска профессионала по навинченному на горлышко глушителю…
Страшная это штука — профессиональное мышление. Те, что снаружи, разумеется, поняли все превратно… За распахнутым настежь окном мотнулось нечто вроде гигантского маятника — спецназовец на веревке. По счастью, Панкрат Кученог сидел к происходящему спиной — поэтому обошлось без жертв. А то бы снял влет. Чисто рефлекторно…
Впрочем, спецназовец оказался приметлив и сообразителен. Уже отмахнув полпути, он разглядел, что в руках Панкрата не пистолет, а бутылка. Ухитрившись в последний момент изменить траекторию, отважный контрразведчик с маху вплющился в стену рядом с окном и, видимо, за что-то там ухватился. Внимания на него не обратили, поскольку шума он произвел немного, а тут еще отвлек нервно задергавшийся дверной колокольчик.
Ника поставила бокал на столик, выпорхнула в прихожую и распахнула входную дверь. Настежь, естественно…
— Аристарх!.. — в восторге взвизгнула она, бросаясь на шею Аристарху. — Да ты моя умница! Я так тебе благодарна!.. Такая лапушка твой Кученог!.. Общительный! Обаятельный!..
Нет, нужно, конечно, быть Никой, чтобы при всем при том не заметить дюжину наставленных на тебя стволов!
— Ой, да ты с друзьями! — обрадовалась она. — Заходи! И они пусть заходят!..
— Нет… — несколько деревянным голосом отозвался Аристарх. — Я, пожалуй, зайду, а им некогда…
Ника заметно огорчилась, но особо убиваться не стала — все-таки главной ее добычей был сам Кученог…
Завидев непьющего Панкрата с бокалом шампанского, Ретивой остолбенел, а когда наконец пришел в себя, то обнаружил, что в его левой, свободной от пистолета руке тоже шипит и пенится неведомо как и откуда возникший бокал. Колдовство — да и только!.. Но колдовством это быть никак не могло — с «Красными херувимами» подобные штучки не проходят…
Хотя, если вдуматься, бесцеремонность и напористость мало чем отличаются от колдовства: результаты и в том, и в другом случае — те же самые…
— Ты насчет домового выяснил?.. — с недоумением спросил Аристарх.
Панкрат хотел ответить, но, разумеется, не успел.
— Ой, домовые!.. — Ника звучно ударила в ладоши. — Это такие лапушки! Такие пушистые, нежные!.. Погодите, не пейте!
Она вновь поставила свой бокал и выскочила в прихожую. Террористы переглянулись. Слышно было, как Ника взбирается на табуретку и распахивает настежь створки антресолей. Затем раздалось обиженное восклицание — и вскоре художница, надув губки, вновь появилась в комнате.
— Сбежал… — капризно пожаловалась она.
— Дымчатый? — отрывисто спросил Аристарх, также ставя бокал на стол и вынимая из заднего кармана знакомую читателю серебряную масленку.
Панкрат не сказал ничего — лишь подобрался по-волчьи.
— Дымчатый… — В огромных по-детски глазах Ники уже стояли слезы. — Пушистый…
— Спокойно… — сказал Аристарх. — Никуда он отсюда не денется. Сейчас быстренько все окропим — сам выскочит…
Он поднял масленку, но тут последовал акустический удар такой силы, что Ретивой пошатнулся и едва устоял на ногах, а приподнявшийся Панкрат снова упал в кресло. Изданный Никой вопль по частоте был близок к ультразвуку.
— С ума сошел?.. — крикнула она, возвращаясь в слышимую часть спектра. — Водой!.. Акварели потекут!..
— Да она святая… — пробормотал смущенный Аристарх.
— А от святой, думаешь, не потекут?.. Убери фляжку! Все! Пока я не выпью с Кученогом на брудершафт, никаких домовых!
Панкрат бросил отчаянный взгляд на Аристарха, но тот лишь беспомощно приподнял брови. Сам он уже в подобной переделке побывал месяца полтора назад…
Глава подполья и свободная художница переплели руки с бокалами и пригубили благородную лозу Чумахлы. Непривычный к вину Панкрат поперхнулся, но Ника так сверкнула на него глазами, что пришлось пить до дна. И только было собрался бедняга Кученог перевести дух, как его кривоватый рот оказался наглухо опечатан жаркими губами хозяйки.
Глядя на них, Аристарх Ретивой крякнул и залпом осушил свой бокал…
И никто, естественно, не услышал стремительного проворота ключа и звука распахнувшейся входной двери.
— Не двигаться! — страшно скомандовал железный мужской голос, и все, вздрогнув, обернулись. — Отпусти ее!..
В проеме, чуть просев в коленях и слегка откинувшись назад, стоял и целился во всех сразу из одного пистолета подполковник контрразведки Николай Выверзнев. Надо полагать, поднимаясь по лестнице, он услышал вопль и тоже истолковал его в меру своей профессиональной испорченности… Странный, ей-богу, народ эти мужчины!.. Можно подумать, Николая только сегодня угораздило познакомиться с Никой! Нашел, понимаешь, кого спасать!..
Наконец Выверзнев всмотрелся — и чуть не плюнул.
— М-милая… — с бесконечным терпением в голосе молвил он, нехотя пряча пистолет. — Когда-нибудь я тебя застрелю.
— Песик! — взвизгнула Ника, кидаясь на шею Выверзневу. — Противный песик!.. Почему ты не предупредил, что Кученог придет сегодня?..
Николай попытался освободиться из объятий, но это было все равно что откреплять пластырь, прилепленный к волосатой мужской груди. Назревала разборка. Лелея мечту отдалиться от Ники, Выверзнев тем не менее ревновал ее ко всем знакомым. Кстати, ситуация довольно распространенная…
— И ведь на кого променяла… — процедил он, испепеляя Панкрата презрительным взором.
Действительно, выглядел Кученог неважно. Глазенки у него разъехались окончательно, а на кривоватом лице террориста обозначилась бессмысленная шалая улыбка. Трудно было даже поверить, что это именно им стращают баклужинскую ребятню, когда та отказывается кушать тюрю…
— Ты — мавр!.. — восхищенно ахнула Ника, отстраняясь и словно бы увидев Николая впервые. — Боже, какой ревнивый!.. Я боюсь тебя…
Наглая ложь! Тем не менее разборка, не успевши расцвести, увяла на корню. Подполковник пораздувал ноздри, поворочал глазами — и наконец принял предложенный ему бокал шампанского. Все равно податься было некуда…
Возникает вопрос: ну, подпольщики — ладно, подпольщики — люди наивные, оторванные от жизни, им главное — идея, но Выверзнев-то, Выверзнев! Человек практического ума, напрочь лишенный каких-либо иллюзий! Как объяснить его беспомощность — и перед кем?.. Перед Никой Невыразиновой, которая, судя по заезженности словесных оборотов, никогда интеллектом не блистала!..
Давайте разберемся… Принято считать, что в равном споре обычно побеждает тот, кто умнее. Бред собачий!.. Во-первых, глупый всегда уверен в собственной правоте, в то время как умный вечно в ней сомневается. Кроме того, умный понимает доводы противника, а глупый — нет, хоть расколись… А если вдобавок вспомнить, что дуракам еще и везет, то кто же, спрашивается, из них двоих должен выйти победителем?
Лишь в одном-единственном случае отягощенный интеллектом бедолага может кого-либо переспорить: если вовремя сообразит прикинуться совсем уже полным кретином. Возьмем, к примеру, тех же политиков… Вы думаете, они и в жизни такие же, как в Парламенте?.. Конечно, нет! В жизни это умнейшие люди. Ну сами прикиньте: разве сможет какой-нибудь средний заурядный дурачок достичь той высокой степени идиотизма, за которой доверие избирателей к своему депутату становится поистине безграничным?..
Да, Николай Выверзнев был умен, но не настолько, чтобы не казаться таковым. Вот в том-то вся и беда…
— Ну ты силен мочалки жевать… — с недоброй улыбкой молвил он, пристально глядя на Кученога поверх бокала. — Припадок у тебя как настоящий вышел… Я, главное, поверил, врача вызвал… Охрану-то хоть протопарторгу обеспечил? Или запудрил мне мозги, а сам прямиком сюда?..
— А ну-ка хватит о работе! — скомандовала Ника. — Чем о работе — лучше бы домового помог найти! Сыщик называется! Домового найти не может!..
Выверзнев едва не прикусил край бокала. Осведомленность Ники во всем, что ее не касалось, неизменно поражала его. Он действительно собирался заняться поисками дымчатого беглеца, только чуть позже, предварительно спровадив весьма некстати нагрянувших «херувимов»…
— Хотели окропить — не разрешила… — не подумавши, виновато пояснил Аристарх.
Подполковник медленно повернулся к Ретивому.
— А вам-то он зачем?..
— Не им, а мне! — вмешалась Ника. — Может, я ему уже панталончики сплела! Кружевные!..
Николай досадливо склонил ухо к плечу и потряс головой — точь-в-точь вышедший из воды пловец. Надо полагать, вытряхал словесный мусор…
— Та-ак… — молвил он наконец, с любопытством глядя то на Панкрата, то на Аристарха. — Тогда давайте колитесь… Сами пришли за домовым или Африкан прислал?..
А вот этого тем более говорить не стоило.
— Африкан — в городе? — взвизгнула Ника. — Мальчики! Так что же вы молчите?..
К счастью, протопарторг еще не покинул офис коммерческой фирмы «Дискомфортъ», и с ним удалось связаться по служебному телефону Клима Изузова. Со сдержанным недоумением выслушал Африкан сбивчивую речь Аристарха Ретивого. Суть ее была такова: «Ограбанкъ» сильно засвечен, не исключено, что и «Дискомфортъ» — тоже. Встречаться по любому из этих двух адресов рискованно, а то и чревато провалом. Запросто могут, например, взорвать машину с динамитом у подъезда… Поэтому Кученог предлагает следующее: провести сходку в назначенное ранее время, но на конспиративной явочной квартире — под видом чаепития. Хозяйка (довольно известный в Баклужино художник-дизайнер) — абсолютно вне подозрений, давно сочувствует движению «Красных херувимов», не раз выполняла отдельные церковно-партийные поручения — словом, человек надежный…
Протопарторг хмыкнул, подумал — и как-то слишком уж легко согласился.
Аристарх Ретивой обессиленно положил трубку и обвел соучастников опустевшими глазами.
Ника сияла. Совершенно измочаленный подполковник Выверзнев сидел в кресле, уронив лицо в ладони.
— Ну ты можешь хотя бы понять… — безнадежно и глухо выговорил он, — что нельзя мне присутствовать на этом вашем чаепитии…
Ника сверкнула глазами.
— Ты хочешь оставить меня наедине с чужими мужчинами?
Подполковник издал нутряной стон, каким обычно оглашают пыточную камеру перед тем, как всех выдать.
— Ну сама подумай!.. — взмолился он. — Я и Африкан за одним столом!.. Да за это — под трибунал…
— Да?.. — взвилась Ника. — А Панкрат?.. Он больше тебя рискует, а посмотри, как держится!..
Выверзнев отнял ладони — и посмотрел. Панкрат был близок к обмороку…
Боже мой! Боже мой! Одна взбалмошная бабенка — и вот уже все вокруг летит кувырком: явки, адреса, начало революции… Одно утешение, что из школьных учебников истории вырежут потом эту бредятину к чертовой матери! И правильно сделают. Нечего смущать юные неокрепшие умы…
Глава 10
Представьте себе одну из великих битв прошлого — не важно какую… Вершина холма. На барабане истукан истуканом сидит полководец и вот уже несколько часов подряд в тупом отчаянии смотрит на поле боя. Там валяются вразброс тысячи полторы трупов, дымится сотня воронок, а сама битва давно уже вышла из-под контроля и разбрелась по округе. За рощицей, судя по воплям и треску выстрелов, все еще дерутся. Иногда пролетает шальное ядро, выпущенное наобум и неизвестно кем. Время от времени к холму прорываются галопом осунувшиеся ординарцы с безумными глазами и сообщают одно и то же: генерал такой-то попал в переделку и просит подкрепления. Короче, разгром…
Покряхтывая, полководец угрюмо косится на свиту. Бледная свита переминается и тоже покряхтывает. На лицах — вежливое сомнение: сдаться прямо сейчас — не слишком ли торопливо?.. Может, все-таки немного погодить?..
Внезапно полководец в сердцах поворачивается к трубачу, колеблется еще секунду, а потом развязно говорит: «Да пошло оно все на хрен! Наглеть — так наглеть!.. Труби победу!» Приблизительно так были выиграны все величайшие сражения нашей эпохи — и граф Толстой тому порукой…
Нечто подобное произошло и с подполковником Выверзневым, невольно угодившим в положение вышеописанного полководца. За чаепитие с Африканом могут съесть с потрохами — это Николай понимал с предельной ясностью. Не арестуешь — спросят: «Почему не арестовал? Сидел за одним столом — и не арестовал!..» Уйти?.. Ника сказала: только через ее труп… Ладно, допустим, ушел через труп… Все равно ведь спросят: «Как же это ты, а?.. Знал место сходки, знал время — почему не накрыл всех разом?..»
А оно ему надо?..
Минут пятнадцать Выверзнев пребывал в тупом отчаянии, не видя выхода. А потом с ним произошло то же самое, что и с полководцем: он задумался на секунду — и вдруг на красивом лице его оттиснулось выражение, соответствующее историческим словам: «Да пошло оно все на хрен! Наглеть — так наглеть!»
И подполковник Николай Выверзнев приказал трубить победу.
— Значит, так… — вымолвил он, упруго поднявшись из кресла и уперев указательный палец во впалую грудную клетку Панкрата. — Я — ваш человек в контрразведке… О том, что «Ограбанкъ» и «Дискомфортъ» засвечены, вам тоже сообщил я… Африкан — он как? Только чудотворец или еще и ясновидец?
«Херувимы» переглянулись и пожали плечами. Способности протопарторга за время его отсутствия в Баклужино неминуемо должны были возрасти… Может, и ясновидец…
— Понятно, — сказал Николай. — Значит, сведем вранье к минимуму… — Он повернулся к Нике. — К чаю что-нибудь нужно? Ну там, я не знаю, коржики, печенье…
— Ой! — всполошилась Ника. — Чай! Чаю купи…
— Ладно, сейчас схожу… — Подполковник шагнул было в направлении прихожей, как вдруг замер, пораженный какой-то внезапной и, надо полагать, неприятной мыслью. — Что-то не хочется мне тебя здесь оставлять… — с мужской прямотой сказал он Панкрату. — Пошли вместе!..
Вот что значит вовремя сыграть победу! Совсем еще недавно разбитый, смятенный, чуть ли не заживо себя хоронивший Николай снова был собран, боеготов, изобретателен. Последний же его ход просто поражал своей виртуозностью.
— Панкрат — гость! — немедленно вскинулась Ника. — Не хватало еще гостей за чаем гонять! Аристарха возьми…
Именно на такую реакцию Выверзнев и рассчитывал.
— М-м… Аристарха?.. — с сомнением промычал он, меряя взглядом Ретивого. — Да нет, Аристарх лучше побудет здесь. Так спокойней…
Все, что нужно было Николаю, это оторваться от «Красных херувимов» минут на десять.
Последний раз в жизни подполковник Выверзнев сбежал по лестнице и отворил дверь подъезда. Вечерело. Удалившись от крылечка шага на три, он выхватил из кармана трубку сотового телефона.
— Толь Толич? Докладываю обстановку. Вышел на Африкана. В девять встречаемся… Нужна твоя санкция.
— А-ы… — Такое впечатление, что генерал Лютый начал заикаться похлеще Кученога. Видимо, не ожидал он от Николая такой прыти…
— Ну что «аы»?.. Все! Край, понимаешь? У меня минут пять — не больше!.. Уничтожать его?
— А… — Кажется, генерал приходил в себя. — А почему, собственно, уничтожать?..
Голос у него был несколько блеющий.
— Толь Толич! Ну ты что, с коня упал?.. Это же Африкан! Выходи на Кондратьича, делай что хочешь, но установку мне — уточни! И быстрее давай — нас уже прослушивают наверняка!
Ну просто нет слов! Интригу подполковник плел напоследок блестяще. Заключительная фраза насчет прослушивания была — брильянт! Голубой карбункул! Дескать, каждое твое заикание, генерал, каждое блеяние — фиксируется, а то и пишется. Так что не поможет тебе твой обычный трюк: отдать полприказа — и в кусты…
— Да, и еще одно… — уже подходя к мини-маркету, добил окончательно Николай генерала Лютого. — Вместе с Африканом на явочной квартире собираются «Красные херувимы»… Так что есть возможность накрыть всех разом…
Генерал подавился вновь — и Николай не смог удержаться от злорадной улыбки. «Херувимов» Лютый берег, как зеницу ока, поскольку с каждого заказа брал втихаря весьма крупные комиссионные. Выверзнев, правда, тоже, но он хотя бы совесть знал…
— Сейчас… перезвоню… — выдавил наконец генерал — и отключился.
Над перекрестком каплей чернил в стакане воды расплывался лиловый вечер. В прозрачнейших сиреневых сумерках возникали бледные очертания неоновых реклам, вспыхивали квадраты окон. Благословенная прохлада коснулась на прощание разгоряченного лба подполковника…
Купив цейлонского чая, торт и солоноватые крекеры (на тот случай, если протопарторг не употребляет сладкого), Выверзнев вышел из стеклянного, сияющего белыми лампами теремка и хотел уже достать пачку сигарет, когда телефон застрекотал снова.
— Ну что, Толь Толич?.. — нетерпеливо спросил Николай, прижав трубку к уху. — Какие распоряжения?..
— Э-э… Полковник Выверзнев?.. — осведомился наушник глубоким звучным баритоном.
Николай тихонько крякнул.
— Подполковник, Глеб Кондратьич… — почтительно, но с достоинством поправил он.
На том конце провода недовольно помолчали, подумали.
— Нет… — вымолвил наконец баритон. — Подполковник — это слишком длинно… Пусть лучше будет — полковник…
И подполковника Выверзнева — не стало. На долю секунды Николай лишился дара речи.
— Служу Баклужино! — несколько сдавленно выговорил он.
— Вижу… — с мрачным удовлетворением изрек Президент. — Когда и где намечена встреча с Африканом?..
— В двадцать один ноль-ноль, Ефрема Нехорошева двадцать один, квартира десять…
— Тогда слушай задание… — Баритон потеплел, зазвучал более интимно. — Никакой пальбы, никаких захватов… Только присутствовать и наблюдать. Это все. Меня интересуют планы протопарторга… И учти: с этого момента ты подчиняешься не Лютому, а лично мне…
Услышав такое, Николай, признаться, ошалел вконец. Больше всего он боялся, что Глеб Портнягин потребует немедленного захвата Африкана любой ценой, и мучительно прикидывал, как бы поделикатнее убедить Президента в преждевременности этой акции… ан фиг — полный консенсус!.. И полковничьи погоны в придачу…
— Вопросы?..
— Никак нет, Глеб Кондратьич!..
— Тогда все… — И Президент дал отбой. Кстати, весьма вовремя — Николай уже входил в подъезд. Хотел сунуть трубку в карман, но не успел — опять застрекотала. Пришлось задержаться на крылечке.
— Ну? Что решили? — жадно спросил генерал Лютый.
— Толь Толич… — взмолился Николай. — Некогда мне…
Генерал обиделся.
— Но должен же я знать… — оскорбленно начал он.
— Не должен, — жестко прервал его Выверзнев. — Теперь уже не должен. Сведения совершенно секретные и сообщить их я тебе имею право только с разрешения Кондратьича. Так что не могу, не проси…
Гробовая тишина в наушнике. Кажется, до генерала наконец дошло, что его все-таки подсидели…
С недоброй ухмылкой Выверзнев отключил сотовик и вошел в подъезд. Незримая война с бывшим участковым вступала в новую фазу…
На промежуточной площадке между вторым и третьим этажами в уголке притулился начекалдыкавшийся бомж. Поравнявшись с пьянчужкой, полковник приостановился и достал сигареты.
— Всем накрыться хвостом… — процедил он, прикуривая. — Быть на местах, носа не высовывать…
Спрятал зажигалку и бодрым пружинистым шагом взбежал по ступеням. В глазах сияли звезды — большие и светлые. Всего два обстоятельства тревожили теперь Николая. Первое — это удивительная сговорчивость Африкана. Как-то уж слишком легко согласился протопарторг изменить место встречи — и вроде бы ничего не заподозрил, что уже само по себе вызывало смутные подозрения. Но это ладно, с этим разберемся. А вот о втором обстоятельстве, честно говоря, даже думать было страшновато. Потому что называлось оно — Ника Невыразинова…
Притушив звезды в глазах и вообще убрав с лица какое-либо подобие знаков различия, Николай Выверзнев с озабоченным хмурым челом (скромный работяга-подполковник) ступил в комнату, где немедленно был исцелован Никой и лишен покупок.
— Я там своим приказал, чтобы не светились… — буркнул он, поворачиваясь к Панкрату. — И ты тоже давай с «херувимами» разберись… А то расхаживают, понимаешь, по тротуару в рясах, в бронежилетах…
Будучи профессионалом, Выверзнев редко опускался до лжи и зачищал концы преимущественно с помощью правды. Кроме того, на улице за ним, разумеется, следили и просто не могли не заметить, что до мини-маркета и обратно он шел, не отнимая трубки от уха.
Квартира звенела Никиным щебетом, с грохотом разъезжалась мебель, дребезжала посуда, над раздвинутым столом парашютно взметнулась скатерть… Подготовка к историческому чаепитию шла полным ходом…
К девяти часам начали собираться встревоженные гости. Все они были знакомы Николаю, поскольку все на него работали. При виде контрразведчика, обомлев, замирали — и, с опаской косясь на главарей, подсаживались к накрытому столу.
— Ну так где он, ваш Африкан?.. — вот уже, наверное, десятый раз капризно вопрошала Ника. — Чай стынет!..
Протопарторг не спешил. Будет печально, если, заподозрив провокацию, он не придет вообще… Подобная мысль, судя по выражению лиц, пугала Панкрата с Аристархом не меньше, чем самого Выверзнева. Страшнее могло быть только одно: Африкан ничего не почуял — и в самом деле скоро явится…
Без пяти девять Кученог, чьи волосы уже не облепляли узкое мятежное чело подобно струйкам смолы, но пушились и кудрявились от чистоты, приказал затворить окна, задернуть шторы и, скособочившись сильнее прежнего, настроил приемник на волну Лыцкого радио.
— …разучиваем цитаты из Святого Писания, — любезно известил прекрасный женский голос. — Итак: «Не любите мира, ни того, что в мире…» Первое соборное послание апостола Иоанна. Записали?.. Отлично! Следующий стих: «Отрясите прах от ног ваших…» Евангелие от Матфея. Записали? Прекрасно!.. «Не сотвори себе кумира!..» Вторая заповедь Моисеева… А теперь все вместе — хором!..
И в динамике запели — стройно, мощно и душевно:
Отречемся от старого мира,
Отрясем его прах с наших ног!
Нам не нужно златого кумира…
Далее в пение мелодично вплелся дверной колокольчик. Это пришел Клим Изузов и с ним кто-то еще — впоследствии оказавшийся Африканом. Никем не узнанный, протопарторг сел прямо напротив Выверзнева и, поскрипывая стулом, осмотрелся. Встретившись взглядом с полковником, подался к нему через стол и дружески полюбопытствовал вполголоса:
— А ты, мил человек, случаем, не из контрразведки?..
— Ну почему же случаем?.. — холодно отозвался тот. — Из контрразведки…
— И в чинах небось?..
— В чинах…
Неузнаваемый протопарторг уважительно кивнул. А может, просто спрятал усмешку, наклонив лицо…
За окном куранты на Ефреме Великом внятно пробили девять, и участники сходки, внезапно прозрев, увидели, что Африкан-то — вот он, уже среди них… Онемели все — даже динамик. Даже Ника! Протопарторг поднялся, кряхтя, и отвесил собранию низкий поклон, что, учитывая его корпуленцию, было не так-то просто сделать.
— Каждому — по потребности… — протяжно молвил он в звонкой предрасстрельной тишине. Собравшиеся шевельнулись — и встали.
— Воистину по потребности… — прошелестело в ответ — испуганно и нестройно.
— Аминь… — с удовлетворением заключил протопарторг и дал знак садиться.
Перед тем как сесть, все перекрестились — в том числе и Выверзнев. Поступок подкупающий, но рискованный: Николай был без бронежилета, зато в пиджаке, заговоренном от клинка и от пули. После крестного знамения чары, ясен хрен, развеялись, и теперь только оставалось надеяться, что ни перестрелки, ни поножовщины сегодня тут не приключится…
— Африкан! — опомнившись, взвизгнула Ника, и Выверзнев зажмурился, не решаясь даже представить, что произойдет дальше. Панкрат с Аристархом, видимо, сделали то же самое.
— А ты разливай, девонька, чай, разливай… — благостно и неторопливо молвил в пятнистой вибрирующей темноте голос Африкана. — А косыночку-то кумачовую — повяжи, повяжи, будь ласкова… Нехорошо распокрытой-то…
Николай сделал над собой усилие и осторожно разъял веки. Увиденное ошеломило. Ника, боязливо глядя на протопарторга, покорно завязывала под подбородком кончики алой косыночки… Выверзнев был не робкого десятка (в контрразведке других не держат), но сейчас ему стало по-настоящему страшно. Лучше, чем кто-либо из присутствующих, он понимал, насколько Африкан опасен. Переход границы по воде, аки посуху, чудо с гирей, первичные половые признаки, выросшие на пятке у незадачливого жулика… Но чтобы вот так — походя, парой небрежных фраз! — усмирить Нику Невыразинову?..
Да, это еще вопрос: кто кого заманил на чаепитие…
Полковник сделал повторное усилие и осмелился взглянуть в упор на грозного собеседника. Словесный портрет Африкана он помнил наизусть, но среди перечисленных примет отсутствовала самая существенная… Протопарторг был на кого-то неуловимо похож, и Выверзнев судорожно пытался припомнить: на кого именно?..
Африкан тем временем с видимым удовольствием отхлебнул чаю, надкусил крекер (сладкого, видимо, и впрямь не уважал) и, прожевав, заговорил — все так же размеренно и неспешно:
— Что должна дать людям Пресвятая Революция?..
Некоторое время все вдумчиво ожидали продолжения. Потом дошло, что пауза сделана не для красоты и что Протопарторг действительно интересуется мнением собравшихся.
— Свободу… — кашлянув, отважился Ретивой, за что был удостоен благосклонного взгляда.
— Верно, свободу… — как бы удивляясь слегка смекалке Аристарха, согласился протопарторг и пронзительно оглядел присутствующих из-под лохматых пегих бровей. — А где ее взять?..
Кто крякнул, кто заморгал, кто потупился… Уж больно неожиданной показалась постановка вопроса!.. В наступившей тишине отчетливо было слышно постукивание носика заварочного чайника о края чашек — бессловесная Ника в алой косынке шла вокруг стола и обслуживала гостей. Жуть — да и только…
— Чтобы дать кому-нибудь свободу, — назидательно молвил Африкан, — надо ее сперва у кого-нибудь отнять… Иначе и давать будет нечего… А у кого?
Все выжидательно посмотрели на Ретивого. Отвечай, дескать — никто тебя за язык не тянул…
— У колдунов?.. — безнадежно предположил тот.
— А сколько их, колдунов-то? — пренебрежительно хмыкнул протопарторг. — Раз, два — и обчелся! Нет, если, конечно, взять порыльно, то свободы у них много. А сгрести ее вместе — ан и нет ничего… Так что единственно возможный выход — это отнять свободу у тех, кому мы ее собираемся дать…
Он снова сделал паузу и доел крекер. Остальные машинально прикоснулись к фарфоровым ручкам чашек, но отхлебнуть так и не решились.
— Как думаете: отнимем?.. — полюбопытствовал Африкан, неспешно обмахнув усы и бороду от крошек.
Сходка молчала, уставив напряженные лбы в чайные приборы.
— Не отнимем! — раздельно и веско, словно ставя камень на камень, кирпич на кирпич, ответил себе протопарторг. — Если сами не отдадут — ни за что не отнимем… Стало быть, надо, чтобы отдали сами… Как?.. — Он обвел сходку лукавым всезнающим взглядом. — Клим!.. Вот ты, я слышал, принимал денежные вклады от населения… Как ты это делал?
Клим Изузов, полный розовый блондин с личиком несколько поросячьих очертаний, вздрогнул и вытер вспотевшие ладони о выпуклый животик.
— Н-ну… Известно… Под проценты…
— Под проценты!.. — многозначительно повторил Африкан, поднимая толстый указательный палец. — Вот где собака-то зарыта!.. Дайте нам вашу свободу, а мы ее потом вернем вам с процентами… И несли, Клим?..
— Ну а как же… Несли, конечно…
— А почему?
— Кризис был… — поеживаясь от неловкости, пояснил тот. — И потом, мы ж навару больше всех обещали…
— Кризис!.. — тихонько воскликнул протопарторг, вздымая брови и таинственно выкатывая глаза. — То есть с денежками было туговато. Вот так же оно и со свободой! Чуть поприжмет — и повалит, повалит к нам народ, понесет сдавать под проценты свою свободушку… А уж проценты-то мы пообещаем!.. Двести, триста… Да хоть тысячу!..
— Н-но… потом-то ведь все равно отдавать! — испуганно напомнил кто-то.
Африкан одарил спросившего отечески ласковым взглядом и снова повернулся к Изузову.
— Клим!.. — позвал он. — Кстати!.. А ты деньги-то вкладчикам — вернул?..
Полный блондин жарко порозовел, как умеют розоветь одни лишь полные блондины.
— Верну! — истово пообещал он. — С процентами! Честное экспроприаторское!.. Ну не сейчас, конечно… Попозже…
— Во-от… — удовлетворенно протянул Африкан. — Так же и со свободой… Вернем. Но не сейчас. А в светлом будущем. Ну а пока потерпите…
Старейший подпольщик Маркел Сотов со смятым в сплошные морщины лицом уныло вздохнул и почесал просвечивающую сквозь редкую седину макушку.
— Что, Маркел? — соболезнующе обратился к нему Африкан. — Сложно?..
— А то нет, что ли?.. — расстроенно отозвался тот. — Тебя, Никодим, послушаешь — умом тронешься. Раньше оно как-то все проще было… Кто виноват — понятно, что делать — тоже… Знаешь, что я тебе скажу? Зря мы тогда всех жидочков побили… Надо было хоть на развод, что ли, оставить…
И вдруг — словно пелена упала с глаз Николая Выверзнева. Он понял, кого ему напоминает протопарторг. Сквозь телесную оболочку Африкана с каждой секундой яснее и яснее проступал совсем другой человек, знакомый Николаю до мельчайших черт. Та же мягкая и одновременно властная речь, та же державная неторопливость и убежденность в том, что любой его жест — достояние истории… Протопарторг Африкан был точной копией Глеба Портнягина — несмотря на все их внешние различия.
Обыватель спросит: «Ну и что? Они же ведь бывшие друзья!» На то он и обыватель… А Выверзнев был психолог-практик и точно знал, что похожие люди друзьями становятся редко… Нет, сгоряча, конечно, сойтись они могут, но вскоре каждому начнет мерещится, что приятель нарочно его передразнивает… Кончается все, понятно, ссорой навек… Кому охота, скажите, постоянно иметь при себе живое зеркало? Да еще и кривое вдобавок!..
А Глеб Портнягин с Никодимом Людским несколько лет подряд (вплоть до злосчастного взлома продовольственного склада) дружили — и дружили крепко… Остается предположить, что в отрочестве это были совершенно разные натуры. А похожими их сделала многолетняя непримиримая вражда… Схватившись не на живот, а на смерть, каждый из бывших подельников незаметно, исподволь вылепливал себя по образу и подобию противника…
Кстати, никакого парадокса здесь нет. Возьмем, к примеру, златые времена, о которых недавно с тоской поминал старейший подпольщик Маркел Сотов. Скажем, почему антисемиты поголовно отличались склочным еврейским характером? Все просто. Чтобы одолеть сильного, надо самому быть сильным. Чтобы одолеть хитрого, надо самому быть хитрым. Чтобы одолеть еврея… Да-да, вот именно…
— И вот, стало быть, в чем весь вопрос… — раздумчиво и неторопливо продолжал тем временем Африкан. — Готов ли народ Баклужино отдать свою свободу в рост?.. Нет, не готов. Не прижало еще как следует… Значит, первейшая задача «Красных херувимов» — сделать так, чтобы прижало… А чем занимаются «Красные херувимы»?.. А Бебель знает чем, прости мою душу грешную!.. Взять того же Панкрата… Кремень-человек, да и в порядочности ему не откажешь…
— А откажешь — пристрелит, — тихонько, не без ехидства примолвил полный блондин Клим Изузов.
Панкрат немедленно дернулся и уставился на Клима.
— Может и пристрелить… — с уважением согласился Африкан, тоже, видать, обладавший чутким слухом. — И как же этот кремень-человек приближал Пресвятую нашу Революцию? А никак. Перебил пол-Парламента, развлек народ, желтую прессу потешил… Панкрат!.. — с мягкой укоризной молвил протопарторг, поворачиваясь всем корпусом к Кученогу. — Не пойму я: ума ты, что ли, решился?.. Вместо того чтобы ни в чем не повинных людей поприжать, ты тех, кто действительно виноват, прижимать вздумал! Да разве ж так революцию делают? Вон, смотри, карниз универмага на одном заклинании держится! Ну так и перекрести его разок, а лучше перезвезди — рухнет, да еще и, глядишь, кого-нибудь придавит! Вот тут-то народ и всколыхнется… Это уже не на колдунов, смекнет, это на нас карнизы падают… Словом, работать еще с населением и работать…
Африкан приостановил свою плавную речь и поднес чашку к губам, а Выверзнев, воспользовавшись такой оказией, оглядел исподтишка собравшихся. Панкрата крутила судорога. Был он, во-первых, не согласен, во-вторых, разобижен. Остальные тихо качали головами — то ли дивясь мудрости протопарторга, то ли наоборот. Большеглазая Ника смирно сидела в дальнем конце стола и восторженно пялилась на Африкана… Этакий тополек в красной косынке…
Наконец чашка звучно коснулась блюдца.
— Вот глядите вы все на меня и думаете… — со вздохом продолжал Африкан. — И чего, дескать, ради этот старый хрен границу переходил? По воде, аки посуху… Не сиделось ему в Лыцке!..
После таких слов головами качать вмиг перестали. Панкрата — и того слегка отпустило… Судя по всему, с предисловием протопарторг покончил. Сдвинул сурово лохматые пегие брови, упер бороду в грудь и вновь надолго задумался.
— Суета, суета… — молвил он, вскидывая многомудрые, исполненные глубокой скорби глаза. — А того не помним, что, не будь рядом православного социалистического Лыцка — прихлопнул бы Глеб Портнягин подполье — ровно муху… ан боязно!.. Знает, поганец, что вдоль границы дождевальные установки «Фрегат» наготове… Как пройдут, орошая святой водой, — мало не покажется! Потому он и НАТО науськивает… Да кто это меня там всю дорогу за рясу дергает?!
Все вздрогнули и диковато переглянулись. Мысль о том, что кто-то из присутствующих мог залезть под стол и подергать за край рясы Африкана, не укладывалась в головах. Протопарторг нахмурился, с кряхтеньем запустил руку под сахарно-белые висячие складки скатерти и, к изумлению присутствующих, извлек за шкирку крупного домового дымчатой масти.
— Ба! — сказал он грозно и насмешливо. — Анчутка? Ты, брат, откуда?..
— А он… А она… — Вцепившись коготками в рясу и тыча пальчиком то в Нику, то в Аристарха, домовичок принялся упоенно закладывать всех подряд. — Панталончики сплела — кружевные!.. А вот он святой водой брызгать хотел!..
— Ай-яй-яй-яй-яй… — огорчился Африкан. — Нехорошо… Нехорошо Божью тварь мучить… — Он оглядел сходку. Один лишь Клим Изузов догадался скроить умильную физию, отчего окончательно стал похож на подсвинка. Остальные глядели на дымчатую нечисть с оторопелой брезгливостью. Старейший подпольщик Маркел Сотов отпрянул и занес троеперстие, явно собираясь перекрестить домовичка, но столкнулся со взглядом протопарторга — и троеперстие увяло, скукожилось, уползло под стол…
— Эт-то еще что за чистоплюйство?! — прикрикнул Африкан на всех сразу. — Вы где? В Лыцке или в Баклужино?.. Пусть она нечистая, а все же сила!.. Ишь, скосоротились! Вот придете к власти — тогда и кривитесь — сколько влезет!.. А пока что нам любой союзник сгодится — чистый, нечистый…
Никто уже не смел и слова молвить. Протопарторг еще раз фыркнул негодующе, но, кажется, помаленьку успокаивался… Пронесло грозу.
— Так о чем бишь я?.. — рек Африкан, оглаживая широкой ладонью нежную дымчатую шерстку. Домовичок довольно заурчал. — Ах да, Лыцк… Лыцк помогает нам во всем, поможем же и мы Лыцку… Наступают для Лыцка черные дни, и приблизить их — наша святая обязанность! Если вера не закалена в пламени — грош ей цена… Это — первое. Второе… Святыня. Ну как в черные дни без святыни? — Африкан приостановился и пытливо оглядел собравшихся. Те сокрушенно замотали изможденными от сочувствия лицами. Да уж, без святыни в черные дни — это ложись и помирай…
— Что делать конкретно?.. — продолжал чудотворец. — Об этом я скажу каждому по отдельности — и в самое ближайшее время… Ну а пока…
Протопарторг не договорил, потому что в ночи за окном оглушительно грянуло, стекла содрогнулись, взрывной волной настежь распахнуло форточку. Проспект Нехорошева огласился испуганными удивленными вскриками…
— Панкрат… — опомнившись от изумления, с упреком сказал Африкан. — Ну ты что ж, другого времени найти не мог? Твоя работа?..
— Нь-нь… — начал было Кученог — и беспомощно толкнул локтем Аристарха.
— Не наша… — торопливо перевел Ретивой. — Мы сегодня вообще ничего не планировали… Кроме изъятия компромата, конечно…
Тогда протопарторг пристально взглянул на Выверзнева. Тот лишь мелко потряс головой и, поскольку пиджак так и так уже был расколдован, повторно осенил себя крестным знамением — неповинен, мол…
— Шумно живете, — заметил Африкан и встал, по-прежнему держа домовичка на руках. — Ну, что ж… Спасибо, хозяйка, за чай!.. Посидели — пора и честь знать…
Тонкий политик Клим Изузов приблизился к протопарторгу и с умильной миной почесал Анчутку за ухом.
— Расходиться — по одному? — озабоченно спросил старый подпольщик Маркел Сотов.
— Да почему же по одному?.. — удивился протопарторг и лукаво покосился на Николая. — Расходитесь — как хотите… Хоть толпой, хоть под гармошку… Верно я говорю, полковник?
За столом остались двое: Выверзнев и Ника — оба в полном оцепенении. Особенно Ника. С застывшей восторженной улыбкой она глядела во все глаза на то место, где еще недавно сидел Африкан, и иных признаков жизни не подавала… Интересно, надолго это с ней? Вот бы надолго!.. Николай достал сотовик.
— Что там за взрыв был?.. — устало осведомился он и, выслушав ответ, чуть не выронил трубку.
Ему сообщили, что пятнадцать минут назад прямо напротив подъезда фирмы «Ограбанкъ» неизвестными лицами была взорвана легковушка с динамитом. Середина здания обрушилась. Имеются легкие повреждения и в соседних домах. Количество жертв — уточняется…
Прямо напротив подъезда фирмы «Ограбанкъ»?.. То есть там, где, согласно первоначальному замыслу Африкана, должна была состояться сходка… Оч-чень интересно! Кто-то начал охоту за протопарторгом… Но кто? Контрразведка — исключается, «херувимы» вроде бы — тоже… Криминалитет? На кой дьявол баклужинскому криминалитету убирать Африкана?.. Спецслужбы НАТО?.. Бред!.. Они же так союзников лишатся… Может быть, все-таки совпадение?.. Местная разборка с «Ограбанкомъ»?..
— Песик!.. — внезапно ожив, взвизгнула Ника, срывая с головы алую косынку. — Да ты моя умница!.. Какой лапушка этот твой Африкан! Вежливый! Обходительный!.. А уж как даме ручку целует!..
…Кое-как выбравшись на улицу, Николай немедля связался с Президентом.
— Срочно давай ко мне! — отрывисто приказал Портнягин, выслушав краткий доклад полковника. — Расскажешь все по порядку…
Президент был мрачен. Он предложил Выверзневу присесть и приступить к подробному повествованию, сам же остался на ногах и принялся расхаживать по кабинету, время от времени резко поворачиваясь к полковнику и пытливо высматривая что-то у него за спиной. Николай даже оглянулся однажды, улучив момент, но, разумеется, никого сзади не обнаружил… Стало быть, в астрал вглядывается…
— Ну а сам как думаешь?.. — ворчливо спросил Президент. — Раскусил он тебя?
— Думаю, да… — честно сказал Николай. Врать — вообще глупо, а уж в такой ситуации — тем более. Наверняка страшки за спиной. Чуть соврешь — сразу же продадут. — Раскусил… Уходя, полковником назвал…
Признание Выверзнева Глеб Портнягин воспринял с заметным удовлетворением. Крупные губы его сложились в некое подобие улыбки. Такое впечатление, что Президент в какой-то степени даже гордится Африканом. И Николая вновь поразило неуловимое сходство двух заклятых врагов…
— Твои выводы!..
— На государственный переворот в Баклужино протопарторг не надеется… — сосредоточенно, обдумывая каждое слово, произнес полковник. — Сам видит, что население не поднять. Насколько я понял, собирается стравить НАТО с Лыцком, а во время заварухи спихнуть Порфирия и стать Партиархом самому. Думаю, завтра следует ожидать серии провокаций, ну и… — Николай помедлил. — Видимо, все-таки икона…
Лежащая на письменном столе ручка внезапно стала торчком, затем упала и закрутилась на месте. Президент лишь покосился хмуро и погрозил ручке пальцем.
— Вот и я тоже думаю, что икона, — задумчиво молвил он, снова поворачиваясь к Николаю. — Засада в краеведческом — оставлена?..
— Так точно. Усилить ее?
— М-м… Да нет, не стоит… — поколебавшись, сказал Президент. — Знаешь, как мы лучше поступим?.. Снимем-ка эту засаду вообще…
Полковник вздернул брови, затем твердое мужественное лицо его обмякло, даже слегка обвисло… Такое впечатление, что Портнягин решил идти навстречу всем сокровенным желаниям Николая Выверзнева…
В приемной полковника поджидал генерал Лютый. Извелся уже — надо полагать. Подхватил Николая под локоток и, опасливо озираясь, увлек в коридор — подальше от глаз секретаря.
— Ну, слава Богу, живой! — блуждая воспаленным взором, зашептал он. — Как долбануло — ну, думаю, все… Аминь Коляну!.. Как же ты уберегся — не пойму…
— Да мы ж не в «Ограбанке» заседали, — пояснил Николай, тоже понизив голос. — На частной квартире…
Генерал оторопело взглянул на полковника — и желтоватые глаза его внезапно остекленели, обессмыслились…
— А-а… — с уважением протянул он. — Вон оно что… А мне доложили — в «Ограбанке»…
Глава 11
Партиарх Лыцкий Порфирий был не в духе. Он вообще терпеть не мог неожиданностей, справедливо усматривая в них вызов своей прозорливости.
— Дидим!.. — позвал он, подавая звук несколько в нос.
Вошел заранее испуганный комсобогомолец — ясноглазый седенький старичок хрупкого сложения. По возрасту ему давно полагалось выбыть из коммунистического союза богобоязненной молодежи, но Партиарх полагал, что преклонные лета членству не помеха. Была бы душа молода.
— Ну в чем дело, Дидим?.. — Глава Лыцких Чудотворцев с отвращением шевельнул развернутый перед ним на столе свежий номер «Ведуна», официального органа Лиги Колдунов Баклужино. — Я же просил не кропить и не крестить… Пришла газета заряженная, заговоренная — значит такой ее и подавай.
Старичок задохнулся, всплеснул черными рукавами рясы.
— Да вот честное сталинское, не кропил и не крестил!.. — побожился он всуе. — Может, на таможне кто…
— На таможне?.. — Партиарх нахмурился, подумал. — Ладно, иди, разберемся… Да скажи, чтобы выговор тебе записали…
Старичок-комсобогомолец с отчетливым позвоночным хрустом махнул поясной поклон и, переведя дух, выпорхнул из кельи.
Как и всякий опытный политик, Партиарх Лыцкий Порфирий исповедовал старое правило: карать немедленно — и только невиновных. Виновные — они ведь никуда не денутся, придет со временем и их черед. Не век же им быть виновными-то…
Партиарх вздохнул и вновь занялся вражеской прессой — проглядел заголовки. «БАКЛУЖИНО ГОТОВИТСЯ К ВСТРЕЧЕ ВЫСОКИХ ГОСТЕЙ…» Ладно, пусть готовится… Так, а это что? «НОВЫЕ ПОДРОБНОСТИ ЧУМАХЛИНСКОЙ ТРАГЕДИИ…» Вот поганцы!.. Так и норовят под крылатые ракеты подвести!..
Стекла заныли — очередное звено американских самолетов вторглось в воздушное пространство Лыцка… Партиарх лишь досадливо повел бровью и приступил ко второй странице. Хм… «ТЕЛЕГА СТАРАЯ, КОЛЕСА ГНУТЫЕ…» Это о чем же?.. «Сбежавшее колесо президентского лимузина ловили всем миром…» Игриво, игриво…
Вот, мол, мы какие нехристи смелые — даже своего Президента покусываем…
И реклама, реклама… Добрая половина газеты — сплошь из одной рекламы. «ФИРМА «ДИСКОМФОРТЪ» РЕАЛИЗУЕТ КРУПНЫЕ ПАРТИИ САХАРА. КРАДЕНЫЙ — СЛАЩЕ…» Совсем обнаглели!..
Об одном лишь беглом протопарторге — ни полслова…
Порфирий отложил газету и задумался.
Итак, верный друг и соратник, провались он пропадом, почуял беду и сообразил, что во вражеском логове куда меньше опасности, нежели в дружеском. Политической слепотой Африкан отличался всегда, но вот малодушия Порфирий от него, признаться, не ждал. Ну как это — взять и сбежать? Неужели протопарторг сам не понимает, насколько в данный момент его трагическая гибель необходима Лыцку?.. Видимо, не понимает. Не желает понять!..
Ведь если разобраться: кто виноват во всей этой заварухе? Кто раздул в средствах массовой информации заурядную пьяную драку лыцких механизаторов с баклужинскими до размеров танкового сражения у хутора Упырники? Кто обещал уничтожить в воздухе специальную комиссию ООН? Кого объявили на днях политическим террористом? По ком плачет международный суд в Гааге? Из-за чьих проделок вот уже вторую неделю воют над Лыцком турбины американских штурмовиков? Из-за кого все это?..
Из-за Порфирия, что ли?! Да нет, не из-за Порфирия… Из-за тебя, дорогой товарищ Африкан!..
Даже если допустить, что ты и впрямь баклужинский шпион, — кого это оправдывает?.. Раз уж на то пошло, все самые неистовые и крикливые члены любой партии наверняка внедрены в нее врагами — на предмет раскола и хулиганских выходок… И ничего — втянулись, работают. Не хуже других…
В свое время нарком инквизиции митрозамполит Питирим представил Порфирию подробнейшую информацию об Африкане. Среди прочих сведений там фигурировали и отроческая дружба с Портнягиным, и сомнительный взлом краеведческого музея, и откровенно подстроенный побег из камеры предварительного заключения… Тем не менее Партиарх счел возможным ввести Африкана в Политбюро и приобщить к лику Лыцких Чудотворцев. Ну, подумаешь, шпион!.. Значит, золото, а не работник! Это свои — лодыри, а вражеский агент будет пахать день и ночь, лишь бы подозрений не навлечь…
Ну, не без греха, конечно… Бывает, передаст за кордон кое-какие секретные материалы — так ведь их же все равно не используют… Случая еще не было, чтобы использовали!.. Вон Рихард Зорге прямым текстом передавал, когда война начнется. Много его послушали?.. А Шелленберг!.. Все данные выложил фюреру — как на блюдечке, чуть ли не на пальцах доказал: нельзя на СССР нападать… И что в результате?.. А ведь это Зорге! Это Шелленберг! Что уж тогда говорить о разведчиках поплоше! Да их донесений вообще не читают — недосуг…
Короче, шпион, не шпион — какая разница? Главное — что в тот момент протопарторг идеально соответствовал роли политического отморозка… Во-первых, можно было спихнуть на него при случае грехи любой тяжести, а во-вторых, все прочие Чудотворцы смотрелись бы рядом с космобородым, звероподобным Африканом чуть ли не европейцами.
«Да нехай себе шпионит! — решил Порфирий. — Зато рыло, рыло какое!..»
В ту пору Партиарх и представить не мог всех последствий злосчастного своего решения… Хотя с протопарторгом-то он как раз не промахнулся — протопарторг повел себя прекрасно: порол кровожадную чушь с высоких трибун и яростно призывал всех к беспощадной борьбе не с тем, так с этим… Ошибка Партиарха была в другом, вечная роковая ошибка политических деятелей… Как это ни прискорбно, но Порфирий недооценил идиотизм народных масс. Народные массы пошли за Африканом…
Трудно сказать почему, но каждому из нас в глубине души непременно хочется быть посаженным, расстрелянным, пораженным в правах до седьмого колена. Смутное это желание мы называем обычно стремлением к порядку и социальной справедливости… Да, говорим мы себе, меня прижмут. А может, и не прижмут. Но уж соседа прижмут наверняка… Ностальгия — не иначе. Тоска по утраченному пещерному раю. Безбожники-антропологи спорят по сей день о том, где возник человек… Видимо, все-таки в исправительно-трудовой колонии.
Так вот задача политика — нащупать в душах избирателей эту первобытную жилку, затем подкрутить колок, натянув ее до отзвона, а дальше уже — дело техники… Кричи, струна, пока не лопнешь! В этом плане, конечно, претензий к Африкану быть не может: и струнку нашел, и сыграл вполне душераздирающе… Пока население Лыцка с упоением корчевало светофоры и бегало по соседским дворам со святой водой в поисках нечистой силы — это было еще терпимо. Но ведь дальше-то пошло откровенное разжигание ненависти к Баклужино!.. Нет, конечно, внешний противник тоже необходим… Без него государство просто не выживет. Уж на что был велик Советский Союз, а стоило со всеми помириться — тут же и распался!..
Однако меру-то — знай! До войны-то зачем доводить?..
Ах, протопарторг, протопарторг… Раздразнил НАТО, смутил народ — и поди ж ты! Бежал! Заварил кашу, а расхлебывать?.. Такой тебе выпал случай принести себя в жертву, войти в историю, стать легендой… В голове не укладывается!..
Партиарх был не просто возмущен — он был искренне расстроен обывательским поступком Африкана.
Назвался политическим деятелем — будь любезен, осознай, что совесть дело тонкое. Подчас исчезающе тонкое… Но ведь не до такой же степени, в конце-то концов!..
Над Лыцком громоздились облака и шепелявили турбины. Ныли оконные стекла…
От гневных раздумий Партиарха Порфирия отвлек все тот же хрупкий ясноглазый старичок-комсобогомолец, уже схлопотавший сегодня один выговор по церковно-партийной линии. Не иначе — мало показалось…
— Что там еще у тебя?.. — брюзгливо спросил Партиарх.
— Правительственный бюллетень… о состоянии здоровья… — пугливо доложил юный душою старец, кладя на стол перед Порфирием машинописный лист. (Компьютерной техники Партиарх не понимал.)
— Африкана, что ли?.. — желчно осведомился Порфирий. — Ну и как там у него со здоровьем?..
(По официальной версии, протопарторг прихварывал. Надо же было как-то объяснить народу отсутствие всеобщего любимца!)
Хрупкий старичок вытянулся в струнку, пергаментное личико его просветлело, стало вдохновенным.
— В целом идет на поправку, но возможны осложнения… — трепетно отрапортовал он.
— М-да?.. — с сомнением молвил Партиарх, склоняясь над листом. — Осложнения — это хорошо… Да, кстати… Что там за шум на площади?..
И вправду — такое впечатление, будто под окнами высотной кельи собрался довольно многолюдный митинг.
— Да вот как раз бюллетеня ждут… В доноры просятся… Ну там… лимфу для Африкана сдать… костный мозг, ауру…
Порфирий шумно вздохнул и вернул бумагу.
— Мозг… — недовольно повторил он. — С мозгами у него все в порядке… Своими поделиться может. Да и аурой тоже… Ладно, текст одобряю, иди вывешивай…
Комсобогомолец сломился в поясе и вышел, а Партиарх вновь вернулся к прерванной череде тревожных мыслей…
Окажись Африкан более мужественным или менее умным (что, впрочем, одно и то же), проблем бы не возникло вообще. Ну похоронили бы его, ну задавили бы, как водится, в толчее пару чрезмерно любопытных старушек, переименовали бы село Звездоочитое в город Африканок… Памятник бы воздвигли на площади, мавзолей… Дальше уже мелочи… Втайне от народа извиниться перед Баклужино, перед странами НАТО, свалить все на покойного протопарторга, совершить какой-нибудь там акт доброй воли — и считай, что конфликт исчерпан!..
А теперь — как поступать прикажете?..
Объявить, что Африкан бежал в Баклужино?.. Да Боже упаси! Америка не поверит, поскольку это — правда. А Портнягин — калач тертый и наверняка будет все отрицать напропалую: и факт перехода границы, и прочие проказы Африкана, включая чудо с гирей, о котором Партиарху сообщили нынче утром…
Первым побуждением Порфирия было вычеркнуть протопарторга из списка Чудотворцев и немедленно предать событие огласке, но, к счастью, остановила мысль о том, что народ не поймет. Вернее — поймет, но правильно… А с народом, как известно, шутки плохи: сорвется — на цепь не посадишь… За своего любимца столицу разнесут. Следовательно, придется усмирять. Армия, конечно, не подведет, поскольку гражданской совести у военных не может быть по определению, но устраивать пальбу в тот момент, когда у тебя над головой ревет палубная авиация шестого флота?..
Еще никогда в жизни Порфирий не чувствовал себя столь беспомощным. Если Африкан в ближайшее время не будет предан суду в Гааге (или, на худой конец, не погибнет внезапно), американцы запросто нанесут ракетно-бомбовый удар по Лыцку. С них станется! В прошлом году Нижний Чир разбомбить грозили — за непомерно большое количество наездов автотранспорта на пешеходов… Геноцид, дескать! Собственный народ давят…
Ближе к вечеру, как было назначено, пожаловал с докладом глава контрразведки.
Нарком инквизиции Питирим (в миру — Кудеяр) являл собою полную противоположность робкому комсобогомольцу, что сидел в приемной Порфирия. Во-первых, был он до неприличия молод, во-вторых, совершенно бесстрашен… Ибо что есть бесстрашие? Это такое состояние духа, когда человек настолько очумел от страха, что ему уже все равно… В-третьих, востренькое верткое личико молоденького митрозамполита отмечено было скорее печатью хитрости, нежели ума, — причем хорошо отмечено! С маху печать прикладывали, не иначе…
Словом, фигура довольно неожиданная.
Казалось бы, должность наркома инквизиции требует мудрого старца, но это — очередное общепринятое заблуждение. Дело в том, что, забрав такую силу, мудрый старец неминуемо спихнет главу государства и сядет на его место сам. Поэтому в данной должности как раз более уместен ушибленный высоким доверием юноша, от которого требуется одно: рвение, рвение, рвение. Кроме того, известно, что, достигнув высшей власти, всяк норовит как можно быстрее устранить свидетелей этого своего преступления: друзей, соратников, а если хватит твердости характера — то и родственников. Затем приходится устранять непосредственных исполнителей устранения — и так несколько раз подряд. Естественно, что в результате подобных ротаций кадровый состав контрразведки неминуемо омолодится.
Отсюда — юность, отсюда — бесстрашие, отсюда — сметка.
— Возможен вариант Че Гевары, — шмыгнув востреньким носиком, сообщил митрозамполит и разъял тоненькую папку без опознавательных наклеек. — Пламенный протопарторг решил на свой страх и риск объявить себя частным лицом, повстанцем, перейти границу и начать партизанскую войну с колдунами на их собственной территории… Пытались вразумить. Уговоры не подействовали…
— Он же, по официальной версии, болен!.. — напомнил Партиарх.
— Ну вот в бреду, стало быть, и перешел…
— Допустим… А кто уговаривал?
— Все Чудотворцы во главе с Партиархом!.. — без запинки отбил бойкий отрок.
— А как докажешь, что он это сделал?.. Баклужино-то — молчит, не протестует!..
Все-таки запнулся митрозамполит.
— Да… — с легким оттенком сожаления признал он и отложил листок в сторону. — Поэтому я считаю, что более приемлем следующий сценарий, — продолжал он дробить языком как ни в чем не бывало. — Обратиться завтра в ООН с жалобой на спецслужбы Баклужино: дескать, выкрали Африкана и тайно умертвили… Волну народного гнева организовывать не стоит — поднимется сама…
Партиарх слушал, сдвинув брови, и время от времени кивал. «Молодой… — одобрительно думал он. — Мысль с перепугу играет… Все-таки правильно я его назначил…»
Негромко крякнул — и митрозамполит умолк.
— А сопротивления он по болезни оказать не смог… Ты ведь к этому клонишь?.. — уточнил Партиарх. — Общий упадок сил, в том числе и чудотворных?.. Ну, допустим, допустим… А спросят: на кой это пес вообще понадобилось баклужинским спецслужбам?..
Однако на сей раз сбить наркома инквизиции не удалось.
— Боялись, как бы он их не разоблачил на процессе в Гааге…
— В какой Гааге?.. — страшно раскрывая глаза, угрожающе переспросил Партиарх. — Ты… Ты соображаешь, что говоришь? Да чтобы мы… любимца партии, любимца народа… выдали этим собакам империалистам? Этим еретикам?..
— Нет, мы-то, понятно, выдавать не хотели… — поспешил объясниться Питирим. — А в Баклужино думали, что выдадим… Ну и выкрали…
— М-да?.. — Порфирий подумал. — А в чем он собирался их разоблачать?
— Преступления подберем… Фактуры хватает…
— Почему не разоблачил раньше?
— Так ведь Гаага же… — тонко заметил митрозамполит. — Мировая огласка…
Партиарх помычал, в сомнении качнул головой:
— Тогда выходит — Африкан сам должен был потребовать суда…
— А он и требовал!.. — со всей убежденностью подхватил Питирим. — Хотел явиться в Гаагу добровольно, а мы его не пускали… боясь за его безопасность…
Партиарх призадумался.
— Труп нужен, — сурово молвил он наконец.
— Нужен… — сокрушенно подтвердил Питирим.
— А спросят: где взяли?
— Выкрали из баклужинских застенков…
— То есть сами признаемся, что наш спецназ шурует на их территории?
— Ну почему же спецназ?.. Местные патриоты выкрали — и нам передали…
— Хм… — сказал Партиарх. Все еще колебался. — Ну а умерщвлять-то как собираешься? — прямо спросил он.
Питирим крякнул. Честно сказать, задача казалась ему неразрешимой. Пока Африкан жив, статуса чудотворца его никак не лишишь! А пока у него статус чудотворца — покушаться нет смысла: ни пулей не достанешь, ни ножом…
— Н-ну, может быть… как-нибудь все-таки… вычеркнуть его из списка?.. — с надеждой молвил он.
— Как?.. — сдавленно спросил Партиарх. — Как ты это сделаешь без огласки?.. А в него три четверти избирателей верят!.. Хочешь их переубедить? Иди — переубеждай!..
Молоденький нарком инквизиции пригорюнился, затосковал.
— Динамитом попробовать? — расстроенно предположил он.
— С ума сошел? — вскинулся Партиарх. — Динамитом!.. А что тогда в ООН будешь предъявлять? Клочья?..
За окнами высотной кельи Партиарха черной глухой стеной стоял двенадцатый час ночи по лыцкому времени. Сам Порфирий восседал за столом, угрюмо вслушиваясь в зловещий шелест над столицей. «Ночные призраки» шестого флота США возобновили разведку целей. Мало им было той катастрофы…
Вся эта история с Африканом настолько удручала Порфирия, что пару часов назад он вывел из состава Политбюро и отправил на пенсию престарелого протопарторга Василия, имевшего неосторожность внешне напоминать собою Африкана. Причем формулировка была страшна: «Отстранить от занимаемой должности с острой сердечной недостаточностью…»
Тоненько прозвенев, на левую руку Партиарха опустился прозрачный худосочный комар. Видимо, прилетел откуда-нибудь из-за Чумахлинки. Лыцкие на подобное кощунство просто бы не отважились… Любой на месте Порфирия сразу бы согнал его к чертовой матери, а то и размазал единым взмахом. Но Партиарх был политик во всем. Сокрушенно покачивая головой, с мягкой укоризной следил он за тем, как, вызревая в рубиновую каплю, раздувается брюшко неразумного кровопийцы… «Ну куда же ты столько пьешь, дурашка? — казалось, говорили скорбные глаза Порфирия. — Меня, допустим, не убудет, но ты хотя бы о себе подумай…» Наконец зарвавшийся комар всполошился и, натужно зазвенев, попробовал взмыть. Поздно. Перебрал. Кровушка тут же потянула вниз… Лишь тогда Партиарх вздохнул и погрозил пальцем изнемогающему в полете насекомому…
— У, нехристь!..
И то ли этого легкого сотрясения оказалось достаточно, то ли случилось одно из мелких нечаянных чудес, которыми славен был Партиарх, но брюшко мгновенно лопнуло, оросив столешницу невинной кровью, а сам комар (вернее, верхняя его половинка) вознеслась, звеня, к потолку…
Не так ли и душа человеческая?..
Внезапно Партиарх насторожился. Встал, прошелся по келье, выглянул в окно… Внизу сиял золотыми огнями ночной Лыцк… Вдалеке над пятиэтажным магазином «Культтовары» пылали алые неоновые буковки: «СЛАВА БОГУ!» Столица мирно отходила ко сну…
И тем не менее секунду назад что-то случилось… Что-то очень и очень серьезное… Впрочем, кажется, не здесь — за Чумахлинкой…
Прозорливец не ошибся. Именно в этот миг перед зданием, где располагалась фирма «Ограбанкъ» и где должна была, по первоначальному замыслу Африкана, состояться сходка «Красных херувимов», рванула легковушка с динамитом…
— Чадо… — елейно промолвил Порфирий. — Мы же вроде договаривались: никаких взрывов…
— Взрыв — не наш, — побледнев, открестился Питирим.
Отвага — отвагой, но при виде такого смирения струхнет любой. Кротость, по Достоевскому, это вообще страшная сила, а уж кротость Партиарха… Сразу можно гроб заказывать.
— Не наш, говоришь? — с детским недоумением переспросил Порфирий. — А чей же?..
— Пока трудно сказать… Уточняем… Главное — Африкана там не было… Видно, почуял опасность… собрал подполье по другому адресу…
Глаза Партиарха ласково просияли, прозревая грешную душу митрозамполита до самого донышка… Испугался — значит не врет. Потому что врут в таких случаях — без страха и упрека. Стало быть, взрыв и впрямь не его рук дело…
— Даже если не наш!.. — проворчал наконец Партиарх, снова становясь придирчивым и брюзгливым. (У Питирима сразу отлегло от сердца.) — Ты-то куда смотрел?.. Хорошо еще, что уберегся Африкан! А разнесло бы его в мелкие дребезги?.. Тут же бы легенда возникла: дескать, жив, уцелел, тому являлся, этому… А как опровергнешь? Мы ж без трупа — как без рук! — Порфирий фыркнул, помолчал, потом спросил отрывисто: — Что Баклужино?
— Молчит… Скорее всего свалят на пролыцкие элементы.
— Ну, это понятно… Думаешь, он уже и там кого-то успел достать?.. Кого?
— Завтра выясним!.. — стремительно оживая, заверил Питирим. — Кое-какие данные уже есть. Наводчик — наверняка кто-то из «херувимов», скорее всего перевербованный нами шофер джипа. Не знал, что место сходки меняется, ну и дал прежний адрес… И, видимо, не только нам…
— Что ж, оперативно, оперативно… — похвалил Порфирий.
Услышав комплимент, нарком инквизиции встревожился вновь. «С острой сердечной недостаточностью…» — прозвучал в ушах официальный траурный голос диктора.
Необходимо было что-то предпринять. Причем немедленно… И ширнутый адреналином мозг не подвел.
— Я вот думаю, — осторожно покашляв, отважился Питирим. — А так ли уж необходим этот труп?..
— То есть? — опешил Партиарх.
— Если похороны выльются во всенародную демонстрацию… Мне кажется, на Западе и без трупа поверят… А у нас — тем более…
— Погоди-погоди… — отстраняясь, сказал Порфирий. — Ты что предлагаешь?
— Самое простое. Национальный траур. Похоронить цинковый гроб — да и дело с концом!..
Несколько секунд Порфирий пребывал в неподвижности. Потом встал. Случай — редкий. Как это ни печально, но ростом Бог незаслуженно обидел Партиарха. Поэтому с людьми Порфирий предпочитал говорить сидя, а на трибуну всегда поднимался в одиночестве — чтобы не с кем было сравнивать.
Неслышным шагом лунатика прошелся он по устланной ковром келье. Искоса, как бы заново запоминая черты лица, взглянул на Питирима.
— А как быть с самим Африканом? — вкрадчиво осведомился он.
— Самозванец! — истово отвечал нарком инквизиции.
— Как же самозванец?.. А чудеса в Баклужино творит!..
— Да какие там чудеса? Его же весь народ хоронить будет! Искренне!.. Со слезами!.. То есть чудотворная сила сразу же перейдет с самого Африкана на его мавзолей! А уж самозванца, лишенного благодати, убрать — проблем не составит…
Партиарх слегка изменился в лице и, обойдя стол, медленно взъерзнул на высокое кресло. Кажется, выход был найден, но следовало еще продумать детали — и тщательнейшим образом…
— Ты говоришь: цинковый гроб? Значит, погиб при взрыве. То есть патриоты извлекли останки из-под обломков, передали нам… — Тут на лице Партиарха обозначилось некое сомнение. — Цинковый… — повторил он с неудовольствием. — Н-нет, несолидно! Лучше урну с прахом… Конечно, идеальный вариант — это мумия, н-но… На то, чтобы изготовить мумию, у нас просто нет времени… — Вновь призадумался. — Позволь!.. А как же официальная версия с болезнью?..
— Вполне стыкуется… Почувствовал приближение смерти — и решил пасть в бою. Тот же вариант Че Гевары, только чуть усложненный…
— Ну хорошо! А сегодняшние бюллетени? Кто их вывешивал?
— Враги — кому ж еще?.. — преданно глядя на Партиарха, молвил Питирим. — Внутренние враги… Открытый процесс над ними — сразу после похорон! Без этого — никак…
Порфирий вздохнул. Очень не хотелось жертвовать седеньким ясноглазым Дидимом — но что делать!.. Надо.
Глава 12
Везет дуракам. Ну как это: появиться средь бела дня в приметном монашеском одеянии на главной площади Баклужино — и не быть задержанным?.. На площади, полной цветов, детей и контрразведчиков, где каждый квадратный метр заговорен! Уму непостижимо… И ладно бы колдун, ладно бы чудотворец — это бы еще можно было понять! А то ведь лох лохом — и надо же! Просочился…
Оперативники, правда, говорили потом, что приняли гада за своего. Да им и в голову не приходило, что на площадь может проникнуть посторонний! Кое-кто даже утверждал, будто где-то уже видел эту волосатую гниду: не то на приеме в посольстве Башкортостана, не то при штабе танкового корпуса…
Короче говоря, никем не остановленный провокатор достиг благополучно узорчатой решетки перед Президентским Дворцом и, выждав, когда вереница широких правительственных машин выплывет из-за универмага, быстренько приковался к чугунному глухому завитку ограды. Забросил ключ от наручников в клумбу и, вытащив из-под черного подола алое полотнище с серпом и молотом, потребовал раззомбирования политзаключенных…
— Отставить!.. — отрывисто произнес в десятке шагов от места происшествия старший лейтенант Обрушин (для друзей и начальства — Павлик).
Двое сотрудников в штатском, метнувшиеся было за ключом, тут же сделали вид, что просто споткнулись, и, мечтательно вскинув брови, вновь залюбовались кустами роз.
— Сашок!.. — озабоченно позвал старший лейтенант, глядя исподлобья на приближающийся лимузин Президента, окутанный зыбким золотистым сиянием. — Займи его… А я пойду приведу разъяренных женщин из универмага…
Лейтенант Александр Корепанов скроил простецкую физию и ленивым прогулочным шагом двинулся к провокатору.
— Ты чего это, мужик?.. — наивно подивился он, остановившись перед прикованным. — А заклятие наложат?..
— Изыди, сатана! — сквозь зубы отвечал ему тот. Был он взвинчен, изможден и волосат до невозможности. — Не боюсь я ваших дьявольских козней!..
Аура — жиденькая, скорее жертвенных, нежели агрессивных оттенков… Оружия и взрывных устройств тоже не видно… Неужто и впрямь протестовать вышел?..
— Почему это «наших»?.. — обиделся Сашок. — Может, я и сам в комсобогомоле состою!..
Он приосанился и осенил себя даже не крестным, а звездным знамением, метнув собранную в щепоть пятерню молниевидным зигзагом: лоб — левый сосок — правое плечо — левое плечо — правый сосок. Однако схитрил: чуть просунул большой палец между указательным и средним, а мизинец — между средним и безымянным, так что знамение силы не возымело. Кто руку не набил — лучше не пробовать. А то в самом деле долбанет благодатью — и прощай карьера колдуна!.. Да и вообще карьера…
Приковавшийся моргнул и с недоверием уставился на слишком уж подозрительного союзника. А тот подступил поближе и, как бы нечаянно заслонив подруливающий кортеж, с интересом потрогал приколотый к рясе орден Ленина, искусно выпиленный лобзиком, раскрашенный и местами даже вызолоченный.
— А чего это он у тебя из фанеры? Под Африкана, что ли, работаешь?
Действительно, пламенный протопарторг, как доподлинно было известно лейтенанту Корепанову, тоже носил на груди подобную самоделку и уже многих ею исцелил.
— Да хоть бы и под Африкана!.. — огрызнулся волосатик, безуспешно пытаясь выглянуть из-за лейтенанта.
— Чего там?.. — простодушно полюбопытствовал тот — и обернулся.
Кильватерная колонна иномарок успела причалить к полого ниспадающим ступеням Дворца. Президент покинул лимузин и, лучась незримым для простых избирателей золотистым ореолом, стоял теперь в компании седого негра, двух махоньких очкастых японцев и рослого длиннозубого англосакса… Прочих иностранцев в расчет можно было не принимать: Москва, Петербург, Казань… Все со сдержанным удивлением смотрели на странную парочку у чугунной ограды.
— А знаешь что?.. — с азартом предложил Сашок, вновь поворачиваясь к провокатору. — Грянем «Интернационал», а? Хором! Слабо?
— Изыди, говорю!.. — беспомощно просипел тот, наглухо отгороженный от крыльца.
— Да ладно тебе! Заладил: «изыди-изыди»… Ну-ка!.. Чтоб знали! Хором! Ну! А то уйдут сейчас!.. Лейтенант Корепанов оглянулся. Все верно — комиссия ООН, ведомая Президентом, уже поднималась к распахнутым дверям… И тут наконец со стороны универмага подлетели науськанные Павликом разъяренные женщины. Впереди с брезентовым рюкзаком в отведенной руке катилась некая миниатюрная особа. Впрочем, нет, отнюдь не миниатюрная. Скорее приземистая, поскольку при всем своем малом росте была она большеголова и весьма широка в кости. Кажется, Сашок уже имел счастье встретиться с нею однажды…
— Ах вы, поганцы!.. — взвизгнула атлетического сложения коротышка, с маху опуская жесткий рюкзачок на голову Сашка. — И так мужиков не хватает, а они тут в монахи намылились?
Корепанов сноровисто упал на асфальт и, пинаемый в ребра, пополз из общей свалки.
— Э! Бабоньки! Бабоньки!.. — бормотал он, прикрывая затылок. — Меня-то за что? Я ж так, из любопытства…
Выбравшись на свет, огляделся. Комиссия ООН в полном составе стояла на крыльце и, заинтересованно прищурившись, следила за развитием потасовки. Два милиционера в парадной форме кинулись в толпу. Стараясь не причинить никому увечий, они протиснулись к прикованному и прикрыли его собой. Третий милиционер рылся в клумбе — искал ключ от наручников.
Президент с извиняющейся улыбкой повернулся к зарубежным гостям и слегка развел руками. Вот так, дескать… Защищаем жизнь и здоровье любого гражданина, каких бы убеждений он ни придерживался…
Раскованного волосатика вели к милицейской машине. Возле самой дверцы он вдруг извернулся, выпростал правую руку и, видимо, чувствуя, что терять уже больше нечего, торопливо перезвездил напоследок угол универмага. Лепной карниз второго этажа, державшийся на одном заклинании, откололся от стены и с тяжким грохотом рухнул на асфальт…
— Скажешь, не гад?.. — процедил вернувшийся Павлик, с неприязнью провожая взглядом отъезжающий «воронок». — Ну вот откуда он такой взялся?.. Менты-то куда смотрели?..
Сашок, морщась, потрогал круглую румяную щеку с царапиной от пряжки рюкзачка и нервным щелчком сбил с лацкана хрупкое перышко папоротника.
— Слушай, ну достали дилетанты!.. — пожаловался он. — Работать уже невозможно!..
И Сашка можно было понять… Вот попробуй растолкуй этому волосатику, что своей дурацкой самодеятельной вылазкой он сорвал серьезную, тщательно спланированную провокацию… Отморозок — он и есть отморозок… Прокукарекал — а там хоть не рассветай! А ведь его еще и допрашивать придется… Зла не хватает!
Из толпы столичных жителей, пришедших приветствовать прибытие специальной комиссии ООН, выступил и остановился в растерянности щуплый, похожий на подростка мужичок в черной приталенной рясе. На вид ему можно было дать и тридцать, и сорок, а со зла и все сорок пять лет. С недоумением и обидой глядя на контрразведчиков, он бесстыдно задрал подол и предъявил им краешек красного знамени. Дескать, что с ним теперь делать-то?..
Старший лейтенант Павел Обрушин досадливо мотнул головой, как бы стряхивая комара, умыслившего сесть на правое ухо: не до тебя, мол… Мужичок мигом все уразумел и, прикрыв срам, канул в толпу.
Всем известно, что милиция и контрразведка недолюбливают друг друга, но мало кому приходит в голову, что взаимная эта неприязнь берет начало еще со школьной скамьи. Если в контрразведку отбирают, как правило, отличников с примерным поведением, то в патрульно-постовую службу идут в основном мальчики из неблагополучных семей. Иными словами, налицо слегка видоизмененный конфликт первой и последней парты, извечная ненависть двоечника к зубриле — и наоборот.
Когда педагогов прямо спрашивают, зачем будущему рэкетиру знать тригонометрию, те обычно отвечают сердито и уклончиво, что, мол, для общего развития. Как и всякое лишенное смысла сочетание слов, звучит это дьявольски красиво, и от педагога быстренько отвязываются, чтобы не показаться дураком. Если же преодолеть застенчивость и задать еще более бестактный вопрос: на кой дьявол нужно внушать завтрашним солдатам, что драться — это нехорошо, педагог занервничает окончательно, поскольку давал подписку о неразглашении.
Так вот, разглашаем: всеобщее обязательное образование есть отчаянная попытка государства обезвредить собственных граждан с младых ногтей, заморочив неокрепшие детские головы абсолютно бессмысленными науками и не менее бессмысленными нормами поведения. Проще говоря: воспитать лохов, поскольку управлять лохами — одно удовольствие. Но пацанва настолько сообразительна, что наиболее сообразительных приходится даже отправлять в колонии для малолеток…
Поэтому подходы к подготовке сотрудников у ментовки и у контрразведки — совершенно разные. Главная задача милиции — научить бывшего трудного подростка составлять протокол из заранее затверженных слов и произносить несколько фраз подряд без матерных вкраплений. Остальное он уже все умеет — вопреки воспитанию… Задача контрразведки — прямо противоположна: сделать из бывшего паиньки и отличника хладнокровного убийцу и лжеца-виртуоза.
Кстати, задача не такая уж и сложная. Стоит интеллигенту переступить некую внутреннюю черту — и бандиту рядом с ним становится нечего делать! Вспомним того же Раскольникова… Любой громила на его месте ограничился бы одной старушкой — Родион же кокнул двух… Поэтому как-то даже обидно слышать грязные абсурдные обвинения в адрес Владимира Ильича Ленина! Все всякого сомнения, это был честнейший человек кристальной души, интеллигент с высокими идеалами, ибо пролить такое количество крови можно лишь во имя добра и справедливости…
Если верить свидетельствам современников (хотя, конечно, верить им нельзя ни в коем случае), Игнатий Лойола якобы говаривал, что, дескать, цель оправдывает средства… Да! И чем омерзительнее средства, тем более великая цель требуется для их оправдания… И коль скоро ученый обнаруживает в исторических документах совсем уже из ряда вон выходящую мерзость, он вправе предположить, что она была совершена либо во имя Родины, либо ради достижения какой-либо светлой мечты человечества.
Однако вернемся к нашим героям…
Насколько можно судить по надменным, небрежно оброненным фразам относительно дилетантов, молодые люди полагали себя умудренными профессионалами, усталыми циниками — и были, понятно, не совсем правы. Полгода работы с Выверзневым — это, конечно, школа, но для полной утраты иллюзий срок явно недостаточный…
Некую внутреннюю черту Павлик с Сашком переступили давно, и все же пудра, которой в лицее, а затем и в колледже обрабатывали им извилины, выветрилась едва лишь наполовину. Например, оба искренне верили, будто враги находятся по ту, а не по эту сторону кордона, и, стало быть, вражеский агент опаснее, чем подсиживающий тебя соратник… Павлик еще куда ни шло, а вот Сашок — тот был настолько наивен, что до сих пор полагал, будто в споре рождается истина. (Для читателей помоложе поясним: в споре рождается коллективное заблуждение, а истиной мы его называем для краткости.)
Вот и сейчас Павлик с Сашком озабоченно прикидывали, как бы это поделикатнее доложить Выверзневу, что запланированная провокация сорвана, а взамен имела место незапланированная. Как говорится, комментарии излишни…
— Разрешите, Николай Саныч?..
— Угу…
С незажженной сигаретой на откляченной нижней губе и с дистанционным пультом в руках полковник Выверзнев сидел бочком на краешке рабочего стола, напряженно всматриваясь в экран телевизора. Передача шла по служебному кабелю прямо из Президентского Дворца. Глеб Портнягин принимал высоких гостей в кленовом зале.
— В принципе особых разногласий с комправославием у нас нет, — обаятельно улыбаясь, излагал он приятным баритоном. — Это у них с нами разногласия! Вот говорят, что мы против святой воды… Да не против мы!.. Кропите на здоровье!.. Но нужно ж знать, куда кропить!.. Они ведь в агитхрамах вслепую кропят: вправо, влево, куда ни попадя… А бес — вот он! Сидит себе на потолке и смеется…
Иностранные гости взглянули на потолок, куда указал глава государства, и заинтригованно прислушались к торопливому бормотанию переводчика.
— А митрозамполит его не видит!.. — Президент возвысил голос. — Потому что не колдун! А заговоры наши? Как они все начинаются? «Выйду я, раб Божий…» Или там «раба Божия…». То есть сами-то мы себя рабами Божьими — признаем, это они нас не признают… Мы для них вообще не люди — так, антихристы беспартийные…
Президент обиженно умолк, потом вдруг грозно взглянул в пустой угол и на кого-то там дунул. Находись Сашок в зале, он бы, конечно, увидел, на кого именно, а вот так, с экрана, трудновато… Проникнуть в астрал по телевизору — это надо быть как минимум членом Лиги…
А Глеб Портнягин властно шевельнул бровью и продолжал с нарастающим возмущением:
— Запретили девкам на Великий Октябрь приворотное зелье варить — и еще жалуются, что рождаемость у них падает!.. Дескать, баклужинцы порчу навели… А то, что мы якобы раздавили танками колхозную церковь в Упырниках, — так это клевета-а… Во-первых, не церковь это была, а овощной склад, а во-вторых, никто ее не давил. От сотрясения — да, согласен: могла развалиться… Да сами они ее трактором под шумок и разутюжили!..
— Негра дай… — буркнул Выверзнев. Сашок хотел переспросить, но выяснилось, что обращались не к нему. Глеб Портнягин свалил с экрана, а камера, мазнув по лицам сидящих за столом, остановилась на негре преклонных годов. Надо сказать, очень кстати, поскольку в следующий миг чернокожий разомкнул длинные обезьяньи губы и, сильно окая, громко спросил по складам:
— В Бок-льюжн прой-зо-шоль зрыв… Кто узор-валь? И ко-во?..
Изображение дернулась. Должно быть, оператор снова хотел показать Портнягина.
— Держи негра… — процедил Выверзнев. — Укрупни…
Лицо укрупнилось, привлекательней от этого не ставши. За кадром послышался исполненный сожаления прекрасный бархатный баритон Президента:
— Если мистер Джим Кроу имеет в виду вчерашний взрыв на проспекте Нострадамуса, то пока что ни одна организация не взяла на себя ответственность за этот террористический акт. Расследование — ведется…
— М-да, — сказал Выверзнев и приглушил звук. — Что-то не ладится пока у Кондратьича… Видал, какая у негритоса морда подозрительная? Причем третий раз он уже этим взрывом интересуется… Слышишь? — Полковник поднял палец.
Сашок прислушался. Приглушенно бормотал телевизор. Кто-то возился, шурша, в кирпичной стене кабинета. То ли домовой, то ли коловертыш.
— Н-нет… Ничего не слышу…
— Вот и я тоже, — удрученно молвил Выверзнев. Прикурил, взглянул на Сашка. — Что у тебя?
— Да вот… Павлик послал… доложить…
— Ну-ну?..
Сашок трагически заломил брови и доложил о случившемся на площади. Выверзнев слушал вполуха и все косился на экран…
— Жаль… — рассеянно молвил он наконец. — Конечно, с «Интернационалом» вышло бы покрасивше… А что баб привести догадались — это вы молодцы!.. Хорошая драка получилась, я прямо залюбовался — издали… Так что благодарю за своевременные и грамотные действия!
— Служу Баклужино… — зардевшись, выдавил Сашок.
Ему еще трудно было уразуметь, что провокация — скорее искусство, нежели наука. Поэтому экспромт зачастую бывает гениален, оригинал впечатляет сильнее, чем самая тщательная подделка, а любитель, уступая профессионалу в мастерстве, сплошь и рядом превосходит его в искренности…
— У тебя все?
— Никак нет, Николай Саныч! С задержанным проблемы…
— А что такое?
— На Африкана ссылается… — Сашок замялся. — И на вас тоже…
— Да-а?.. — Выверзнев задумался, погасил сигарету. — А какой он из себя?
— Волосатый такой…
— Волосатый?.. Хм… Ладно, начинайте допрос, а я к вам чуть позже загляну…
Допрос начался с технических неполадок.
— Да что за черт?.. — озабоченно пробормотал Сашок, извлекая из восковой куколки железную иглу и поднося ее ржавое жало к ослепительной лампе. — Почему не действует?
Провокатор сидел на привинченном к полу стуле и, судя по шевелящимся волосяным покровам, надменно улыбался. Руки его были скованы за спиной.
— Может, его вручную допросить? Мануально?..
— Мы ж не менты, Сашок… — укоризненно напомнил более опытный Павлик. — Нет уж, давай как положено…
И старший лейтенант сосредоточенно оглядел разложенные на письменном столе инструменты и вещественные доказательства.
— Ну еще бы она тебе действовала!.. — проворчал он. — Рядом вон Микола Угодник лежит и этот еще, лысый… Дай-ка в сейф приберу…
Он завернул в алый шелк изъятый образок Миколы Угодника вместе с орденом Ленина и направился к сейфу. Сашок бросил пытливый взгляд на задержанного и снова пронзил куколку. Допрашиваемый тут же замычал и заворочался на стуле.
— У, нехристи!.. — сдавленно произнес он, гордо уставив на мучителя набитые волосами ноздри — Режьте — ничего не скажу…
— Все равно слабовато… — посетовал Сашок. — А-а… Так на нем же еще чертогон!.. Слушай, помоги, а то опять укусит…
Вдвоем они кое-как освободили яростно отбивающегося провокатора от нательного креста.
— Ну, вот теперь другое дело… — удовлетворенно молвил Сашок. — Итак… С какой конкретно целью и по чьему заданию вы проникли на территорию суверенной республики Баклужино?
И волосатик пошел колоться на раз… Примерно на двадцатой минуте допроса лязгнула тяжелая дверь подвала. Сотрудники оглянулись и выпрямились. Сашок отложил иглу.
Открытое, прекрасно вылепленное лицо полковника Выверзнева было сумрачно. Видимо, предварительная беседа Президента с представителями ООН по-прежнему шла из рук вон плохо. Хмуро кивнув, полковник взял со стола протокол допроса.
— Эк понаписали!.. — подивился он, проглядев первый лист. — Лыцкий агент? Надо же! Прямиком из-за Чумахлинки?..
Павлик с Сашком, почуяв нутром неладное, переглянулись. Кажется, переусердствовали… А полковник рассеянным жестом отодвинул истыканную иглой восковую куколку и присел на край стола, со всевозрастающим интересом вчитываясь в протокол.
— Да раскуйте вы его… — ворчливо приказал он, не поднимая головы.
— Так, Николай Саныч!.. — всполошился Павлик. — Он же сейчас углы крестить начнет!..
— Не начнет, — сказал Выверзнев. — Раскуйте.
Пожав плечами, Сашок освободил поганца от наручников.
— Йо-о!.. — поразился Выверзнев какому-то новому перлу. — Попытка покушения на Президента… по личному заданию Африкана… Ребята, вам что, очередного звания сильно захотелось?
Молодые люди дружно порозовели в четыре щеки.
— Круто, круто… — с уважением молвил полковник. — И главное, всего ведь полчаса допрашивали, даже меньше!..
Он отложил протокол и, не слезая со стола, повернулся к волосатику. Выкатив глаза, тот с безумной надеждой смотрел на своего избавителя. В жесткой бороде сияли слезы.
— А ну-ка оставьте меня с ним минут на десять…
Сашок и Павлик беспрекословно повернулись и вышли. При помощи нехитрых колдовских приемчиков они, конечно, запросто могли бы подслушать беседу боготворимого ими Николая Саныча с задержанным, но, разумеется, не посмели. А жаль. Половину бы иллюзий как ветром сдуло…
— Виталя… — позвал полковник, дождавшись негромкого лязга железной двери. — Так когда ты виделся с Африканом?
— Позавчера в ночь… — просипел горлом доморощенный провокатор.
— Почему не сообщил?
Кудлатая башка бессильно упала на грудь.
— Понятно… А на площадь зачем выперся? Африкан велел?
— Нет… Сам…
— Да ты что? Это за каким же лешим?
— Подначил он меня… И на колдунов я в обиде…
— А на колдунов-то за что?
— Дом сломали… Обещали сразу же в новый переселить — не переселили…
— Эх, Виталя-Виталя… — с упреком сказал полковник. — А ко мне обратиться?.. Ну вспомни: было хоть раз, чтобы ты попросил, а я тебе не помог?..
Подавив рыдание, Виталя вскинул мохнатое, как у домового, личико. Наслезенные глаза обезумели. Пористый кончик носа побелел. Не иначе — гордыня обуяла…
— В содеянном — не раскаиваюсь!.. — Голос Витали, по идее, должен был окрепнуть, зазвенеть, но вместо звона вышел скрип. — Знал, на что иду, и готов на любую расплату!..
— А в чем тебе раскаиваться-то?.. — удивился Выверзнев. — Мы, собственно, так все и планировали, только с другим исполнителем. Сработал ты чисто, даже вон карниз универмага перезвездить сообразил… А расплата — как обычно… — Полковник вздохнул, слез со стола и запустил руку во внутренний карман пиджака. Вынул пачку, отлистнул несколько зеленых бумажек, извлек ведомость. — Распишись вот здесь — и свободен… Понадобишься — дам знать…
Медленно и неловко Виталя поднялся с привинченного к полу сиденья. Пошатываясь, подошел к столу. Непонимающе взглянул на доллары, на ведомость, потянулся было за шариковой ручкой и вдруг замер. Ах, будь здесь Павлик с Сашком — уж они-то бы наверняка заметили, что аура Витали пошла пятнами! Да и полковник, хотя и не был колдуном, мог бы, кажется, обратить внимание на общую взвинченность провокатора. Однако в данный момент Выверзнева интересовали куда более важные проблемы: Африкан, странное поведение комиссии ООН, загадочный взрыв у подъезда «Ограбанка»…
— Да здравствует Пресвятая Революция!.. — испуганным шепотом сказал Виталя. Затем дрогнувшей рукой ухватил еще не расколдованное орудие допроса и, всхлипнув от ужаса, одним судорожным движением свернул восковой куколке голову.
Отчетливо хрустнули позвонки, волосатое лицо страдальца нелепо вздернулось, оскалилось, выпучило глаза — и с этой-то жуткой гримасой бедолага черным длинным мешком осел на бетонный пол подвала.
Полковник поспешно прибрал ведомость, баксы — и кинулся к самоубийце, зная наверняка, что можно уже не кидаться… Перелом позвоночника, да еще и у основания черепа?.. Нет, безнадежно…
— Ах ты, дурачок-дурачок! — удрученно произнес наконец Выверзнев, поднимаясь с колен. — Ну как же можно… так все принимать близко к сердцу!..
Сзади лязгнуло — гулко и негромко. Николай оглянулся. На железном пороге стояли, остолбенев, Павлик с Сашком. Молодые люди с ужасом глядели то на оскалившийся труп Витали, то на восковую куколку со свернутой головой, то на полковника…
— Медэксперта пригласите… — буркнул Выверзнев.
Долговязый Павлик сглотнул и кинулся выполнять поручение. Снова лязгнула дверь.
— Николай Саныч… — с запинкой вымолвил Сашок. — Это вы его?..
— Нет… Сам…
— А… А как теперь это оформить?..
Полковник задумался на секунду, взглянул на распростертое тело, поиграл желваками.
— Как-как… — расстроенно сказал он. — Его ж бабы из универмага били! Ну вот, стало быть, позвонок и сдвинули…
Каких-либо особых сложностей безвременно почивший Виталя контрразведке не доставил. Эксперт не глядя подмахнул акт, и тело отправили в морг. Все знали, что день прибытия комиссии ООН будет сумасшедшим. Отягощать его добавочными проблемами не хотелось никому…
К полудню сумасшествие обострилось… Очередной переполох возник сразу после окончания предварительной беседы, когда зарубежные гости, покинув Президентский Дворец, садились в машины, чтобы ехать в Чумахлу, где им должны были предъявить следы варварского артобстрела. Внезапно двое неизвестных в опасной близости от иностранцев начали применять друг против друга приемы кунг-фу. Когда же их повязали, выяснилось, что оба они глухонемые и что вовсе не драка это была, а жаркая полемика относительно галстука негра: от Кардена или не от Кардена?..
В двенадцать ровно Сашок не выдержал.
— Николай Саныч!.. — жалобно возопил он, врываясь в кабинет. — У меня по списку одиннадцать лыцких провокаций! А на проспекте сейчас уже двадцать первая идет!..
В отличие от молодой поросли полковник Выерзнев вел себя все спокойнее и спокойнее. Казалось, нарастающая неразбериха действует на него умиротворяюще.
— Серьезно, что ли? — переспросил он. — Ну так включи их в список — делов-то!..
— Но мы же их не планировали!..
— Значит, Африкан планировал, — невозмутимо откликнулся Николай Саныч. — А может — так, самотек…
Сашок взялся за пылающий лоб и тихонько застонал.
— Мигрень?.. — осведомился Выверзнев, запуская руку в ящик стола, где хранились таблетки.
— Крыша едет… — сдавленно признался Сашок. — Николай Саныч! Скажите честно! Вы что, завербовали Африкана? Он что, на нас работает?..
— Ну почему же? — мягко отозвался Выверзнев. — Африкан работал и работает против нас… Просто задачи наши в данном случае полностью совпадают… Застращать комиссию ООН лыцкой угрозой, накалить обстановку…
— В астрал уйду… — безнадежно пообещал Сашок.
— Не вздумай! Ты мне еще тут понадобишься. — Полковник вздохнул и, помрачнев, добавил: — Беда, Сашок, в другом… Что-то ни у нас, ни у Африкана ни черта пока не выходит… А Павлик где?
— Вы ж его в Чумахлу откомандировали!..
— А! Ну да… Стало быть, поедем с тобой… Надо, видишь ли, встретиться с одним авторитетом…
— С кем?! — Сашок не поверил собственным ушам.
— С Черепом… — терпеливо пояснил Выверзнев. — Весьма любопытные данные на него поступили… Кстати, Африкан утром осматривал краеведческий… На белом «мерседесе» приезжал… Чуешь, чем пахнет?
Безработный Максим Крохотов был оскорблен случившимся на площади до глубины души. Выверзнев его еще таким не видел ни разу.
— Нет, ну обидно, Николай Саныч!.. — навзрыд жаловался Максим, мечась по кухне и взмахивая черными широкими рукавами приталенной рясы. В углу на спинке стула праздно сиял алый шелк непригодившегося знамени. — Ну я же вас никогда еще не подводил!.. И вдруг взять променять меня на какого-то… недоделанного!.. Ну хотя бы намекнули заранее, что не доверяете! Но вот так-то зачем же?..
— Да ладно тебе… — миролюбиво проворчал Выверзнев. Он сидел, закинув ногу за ногу, хмурился, курил… Много курил полковник. — Мы ж тебе за беспокойство заплатили… Какой-никакой, а навар…
— Да разве в этом дело?.. — тоненько взвыл Максим. — У меня ж ведь тоже гордость есть! Ну, видел я этого вашего… волосатого!.. Ряса — болтается! Явно чужая! Дикция — ни к черту! Уже в десяти шагах ни слова не разберешь!.. А я — рясу приталил, «Вставай проклятьем» выучил… Эх, Николай Саныч! Да я его, «Проклятье» это, так бы на площади грянул, что нас бы тут же, не глядя, в НАТО приняли! С перепугу!..
— Комиссия-то не из НАТО… — тонко заметил стоящий в дверях Сашок. — Из ООН…
— Да это — что в лоб, что по лбу!.. Обидели вы меня, Николай Саныч… Иду домой, как дурак, в рясе этой — глаза уже не знаю, куда девать… Домового по дороге встретил — и тот лыбится… Эх!..
— Ладно, Максим, не горюй. — Выверзнев погасил сигарету. — Какие твои годы!.. Снимай-ка ты свое облачение да поди на часок прогуляйся, лады?..
И разобиженный Максим Крохотов, ворча, отправился переодеваться. Честолюбив. Первоклассный будет провокатор… Без огонька в этом деле никак нельзя…
Настоящая фамилия Черепа была отнюдь не Черепанов и даже не Черепицын, как предположили бы многие, а всего-навсего Калинников. То есть Черепом его прозвали за внешность. Росту он был среднего, а все остальное соответствовало кликухе.
— Зачем вызывал, начальник?..
— Да вот о прошлой жизни побеседовать… — невозмутимо отозвался Выверзнев. — Как там оно у тебя в прошлой жизни?
— Все путем… — осторожно ответил Череп.
— Никто больше на пятнадцать сребреников не кинул?
С помощью чего Череп строил гримасу — непонятно. Кожа да кости. Ни единой лицевой мышцы…
— Зря смеешься, начальник… Тебе вот смех, а я в натуре верю…
— Да я думаю!.. Раз Есаула схоронили — значит веришь.
— А как иначе? Уважать перестанут…
— Это понятно… — Выверзнев покивал. — Стало быть, выходит, Кученог тебя не в прошлой, а в этой жизни достал?..
Череп дернулся и вопросительно уставился на полковника.
— Легковушка с динамитом… — напомнил тот. — Череп!.. Ты ж вроде никогда в политику не лез… Жить надоело?.. Ну, подойди к Панкрату, прямо скажи: так, мол, и так, надоело. И станет у тебя одной прошлой жизнью больше…
Секунду Череп сидел, наморщив высокое, стиснутое впалыми висками чело.
— А с чего это я к нему подойду?..
— Ну, давай я подойду, если хочешь…
Морщины облегченно разгладились.
— Да кто ж тебе позволит, начальник?.. — с искренним недоумением сказал Череп. — Ты что, бугра своего не знаешь? Ну, давай я тебе про него что хочешь расскажу… Он меня еще до распада области два раза сажал…
— Понял! — бодро и весело прервал его полковник. — Это все, что я хотел выяснить. Лейтенант, проводите…
Сашок моргал. Сбитый с панталыку Череп поднялся со стула и, слегка приподняв плечевые кости, вышел в прихожую. Так и не уразумел, видать, что к чему…
— Николай Саныч… — закрыв за гостем дверь, растерянно обратился к Выверзневу более сообразительный Сашок. Румянца на его округлых щеках заметно поубавилось. — Что же это выходит?.. Что генерал Лютый… — Он свел голос на шепот. — …заказал вас Черепу?..
— Не меня… — ворчливо поправил Выверзнев, прикуривая очередную сигарету. — Африкана… Меня ему взрывать смысла нет… Просто выбора не было у Толь Толича. Ему же стукнули, что мы с Африканом в одной компании будем…
— И вы теперь… доложите об этом Президенту?.. — со страхом спросил Сашок.
Позабавленный испугом юного сотрудника Выверзнев вздернул брови и насмешливо оглядел Сашка.
— Достоевского читал?
— Д-да… Кое-что…
— «Дневник писателя», например?
— Н-нет…
— Так вот сказано у Федора Михайловича: «В России истина почти всегда имеет характер вполне фантастический…» И ты хочешь, чтобы с этой фантастикой я пошел к Кондратьичу?..
— Но он же колдун, Николай Саныч! Глава Лиги!.. Неужели не поймет?..
— Понять-то — поймет. А вот неправдоподобия не простит. И правильно сделает!.. Потому что неправдоподобие, запомни, — это первый признак непрофессионализма…
Выверзнев помолчал, потом тоскливо глянул на облупленный потолок кухни.
— Тишина… — заметил он. — С самого утра…
И тут наконец Сашок сообразил, в чем дело. Сипловатый вой американских турбин умолк. Небо над Баклужино оглохло. Да и над Лыцком, наверное, тоже… Погода начинала хмуриться. Со стороны Чумахлинки ползла чреватая молниями туча свинцовых оттенков.
Внезапно полковник прихлопнул левый карман пиджака, как бы ловя за руку незримого жулика. Видимо, пейджер у него был настроен на вибрацию, а не на звуковой сигнал. Выверзнев извлек устройство, нажал кнопку…
— «Машку… уломали…» — прочел он сообщение вслух. — Ну вот тебе и разгадка… Лыцк принял все условия НАТО… Включая выдачу Африкана…
— Не может быть!.. — ахнул Сашок.
— Не может, — хмуро согласился Выверзнев. — А значит, скорее всего так оно и есть…
В этот миг из вентиляционного отверстия послышалось тихое призывное поскуливание. Полковник нахмурился, сунул пейджер в карман и, встав, открепил гипсовую решетку. В квадратной черной дыре немедленно возникло мохнатое личико гороховой масти. Выпуклые глазенки так и выскакивали.
— Сегодня в четыре икону будут брать из краеведческого! — с ходу отрапортовал Лахудрик. — Африкан, Панкрат, Ника — и дымчатый с ними, если не врет!..
Глава 13
Человеку для счастья достаточно склероза… Сделанного не поправишь, а мерзавцем себя считать тоже не хочется. Проще уж все забыть и спать спокойно. Домовым в этом смысле — еще хуже, чем нам с вами. Мы-то живем от силы лет восемьдесят, а они-то лет триста… Ну вот сами прикиньте, сколько гадостей можно натворить за триста лет!..
А впрочем, срок жизни тут особой роли не играет, поскольку неприятные факты своей биографии и люди, и домовые забывают практически мгновенно. Поэтому не стоит напоминать старому диссиденту о том, что в психушку его отправила теща, а вовсе не КГБ, как ему теперь представляется. Он просто не сможет в это поверить и, пожалуй, чего доброго, решит, что вы на него клевещете…
Особенно успешно все дурное забывается во дни удач. Даже сны Анчутке являлись на этот раз такие ласковые, что просто не хотелось просыпаться. Никто не учинял ему допросов, никто не гонялся со святой водой, не замахивался кадилом, не заставлял стучать на квартиросъемщика. Снились ему дымчатые сородичи — доброжелательные, душевные…
— Братан, братан… — напевно окликали они. — Сливок хочешь?.. Не магазинные — рыночные…
Анчутка приоткрыл выпуклый любопытный глазенок — и узрел прямо перед собой глубокую керамическую миску со сливками. Вскинул личико — и обнаружил рядом с миской присевшего на корточки Кормильчика.
— Мохнатый зверь на богатый двор… — лучась радушием, приветствовал проснувшегося главарь лыцкой мафии. — Ты на нас, братан, не серчай… — искательно добавил он. — Ну не разобрались поначалу… С кем не бывает?..
Анчутка вылез из-за ребристой батареи парового отопления и облизнулся. Как и всякий домовой, при виде рыночных сливок он терял волю.
— Думали, ты лох… — доверительно сообщил Кормильчик. — Кто ж знал, что у тебя крыша такая!.. С Батяней за одним столом сидишь…
— С Батяней? — не понял Анчутка. — С каким Батяней?
Кормильчик удивился, потом призадумался, что-то про себя, видать, смекнул — и с уважением взглянул на сородича.
— Нет, ну Африкан, конечно, покруче… — вынужден был признать он. — Но это ж в Лыцке, прикинь!.. А здесь-то все-таки Баклужино… Здесь мы все под Батяней ходим… Да видел ты его за столом: большой такой, почти с Президента… А чего это ты сливки не ешь?..
Анчутка зажмурился — и лизнул. Трудно было даже решить, что приятнее: лакать сливки или же слушать вкрадчивые речи дымчатого главаря мафии. Льстил главарь: понятно, что не за столом сидел Анчутка во время сходки, а под столом… И тем не менее поправлять Кормильчика не хотелось.
За окном в непривычно тихом рассветном небе монументально громоздились облака. На проспекте кто-то одиноко скандировал натощак: «Yankee, go home!» и «Руки прочь от Лыцка!» Потом вдруг — ни к селу ни к городу: «Пушкин, убирайся в Африку! Есенин, убирайся в Рязань!..» Видимо, репетировал — связки разминал…
Конспиративная квартира была обставлена по-спартански: ящик патронов в углу да прислоненный к стеночке гранатомет. Пусто и гулко. Ни страшка, ни угланчика, ни барабашки. За стеной, завернувшись в плащ-палатку, похрапывал Африкан.
— Мы же все дымчатые, братан… — журчал Кормильчик, сопровождая слова проникновенной распальцовочкой. — Чего нам делить-то?..
Тут стену пронизало зыбкое алое сияние — протуберанец, оторвавшийся от мощной кипучей ауры протопарторга. Что-то, должно быть, приснилось… Возможно, Пресвятая Революция… Косматое мерцающее облачко проплыло сквозь домовых, обдав обоих не то жаром, не то холодом.
Кормильчик встряхнулся, как щенок, окутавшись золотыми и красными искорками. Золотые (если приглядеться) имели форму серпа и молота. Красные были пятиконечны.
— Слышь, братан… — опасливо понизив голосок, молвил он. — У нас толкуют, ты вчера с самой Никой разобрался. Она тебя типа опустить хотела, ну, как Голбечика… Панталончики уже сплела… Ну а ты ее типа вроде как с понтом причесал, завил… Бантик повязал… розовый… Правда, что ли?..
Анчутка только зажмурился и уклончиво промурлыкал в ответ нечто невнятное. Опровергать не стал… Хотя, если честно, повязал-то не он — повязала сама Ника по просьбе Африкана. И не бантик, а косынку… И не розовую, а кумачовую…
Да ладно, пусть их толкуют.
За стеной хрипловато откашлялся Африкан. Кормильчик тут же встрепенулся, сообразил, что времени маловато.
— Я к тебе вот чего, братан… — озабоченно и торопливо проговорил он. — Проснется бугор — скажи, Батяня, мол, просил передать: засада в краеведческом снята… По дружбе, понял? Так что, если нужна ему доска, пускай берет…
— Умгу… — в упоении отозвался Анчутка, размашисто вылизывая керамическое донышко миски.
С первыми лучами солнца выбрались на разведку.
— Х-х… — озабоченно произнес Панкрат, вглядываясь в затененное заднее стекло «мерседеса».
В черном кашемировом пальто, в шляпе с мягкими полями и в белом кашне выглядел он весьма импозантно.
— Вижу… — равнодушно откликнулся с переднего сиденья Африкан, головы не повернув. Не было у него такой привычки. Если уж поворачивался — то всем корпусом…
Действительно, за «мерседесом» давно уже следовал хвост в виде «тойоты» с чумахлинскими номерами. Должно быть, столица патрулировалась всеми силами МВД республики, в том числе и оперативными группами стажеров-нигромантов. Естественно, что выпускники колледжа имени Ефрема Нехорошева просто не могли не обратить внимание на «мерседес», окутанный алой косматой аурой.
— Ты мне вот что лучше скажи, Панкрат… — задумчиво молвил Африкан. — Сам-то ты почему ни разу не попытался?.. Охраны — никакой, двери — и то зачаровать не смогли…
— П-п… — начал было Панкрат, потом досадливо крякнул и толкнул Аристарха.
— Это ж другая икона! — с готовностью пояснил Ретивой, давно уже привыкший исполнять при Кученоге ту же роль, что Аарон при Моисее. — Оригинал продан Портнягиным за границу, сейчас находится в какой-то частной коллекции… Ну мы и подумали: подделку-то какой смысл экспроприировать?..
— Хм… Вот вы как рассуждаете?.. — ворчливо отозвался Африкан. — А откуда же чудотворная сила, ежели подделка?
— Да нет там никакой чудотворной силы… — помявшись, возразил Аристарх. — Доска и доска… Это уже портнягинские шестерки про чудеса гонят, чтоб история наружу не выплыла…
Свернувшись клубочком, Анчутка дремал на коленях Африкана и к разговору особо не прислушивался. Слова Кормильчика он протопарторгу передал, а остальное его мало трогало…
— Хай, пал!..
Анчутка вздрогнул и открыл глазенки. Из бардачка глядела рыжая наглая мордашка гремлина.
— Ладн йессь?.. — спросила нечисть почти без запинки. Наблатыкался, поганец! Способный… «Мерседес»-то новенький, от силы второй месяц бегает по баклужинским дорогам — а он, глянь, как уже русским владеет!..
— Не-а, — испуганно шепнул в ответ Анчутка. — Откуда? Завязал я с ладаном… Давно завязал…
Гремлин недоверчиво шевельнул носопыркой. От бороды и от рясы Африкана явственно веяло опиумом для народа и прочей наркотой.
— Щ-щет!.. — шаркнул инородец и снова исчез в бардачке.
«Мерседес» затормозил у краеведческого музея. «Тойота» с чумахлинскими номерами проплыла мимо и вильнула в переулок. Наверняка сдали объект следующей группе наблюдателей.
Водитель выскочил наружу и, шустро обежав машину спереди, открыл дверцу протопарторгу. Тот поставил косолапую ступню на парапет (так и расхаживал босиком!) и, кряхтя, выбрался из кабины. Вослед ему пушистым дымчатым комочком выкатился Анчутка.
— Значит, говорите, нету никакой силы?.. — усмехаясь в обширную пегую бороду, сказал Африкан. — А вы почувствуйте, почувствуйте…
Панкрат и Аристарх переглянулись. Подпольщики не были ни чудотворцами, ни ясновидцами. И тем не менее каждый внезапно ощутил некое биение, исходящее из правого крыла музея.
Анчутка поежился. Флюиды низали пушистое тельце навылет.
— Я смотрю, вы сюда ни разу и не заглядывали… — мудро подметил Африкан. — Понимаю: некогда…
— Н… н-н… — начал Панкрат, выкатывая глаза и дергая за рукав онемевшего Аристарха.
— Так это что же?.. — очнувшись, проговорил тот. — Выходит, икона все-таки — настоящая?!
Африкан издал шумный страдальческий вздох — почти стон. Наивность подпольщиков подчас удручала…
— Если народ верит, что икона настоящая, — терпеливо пропустил он сквозь зубы, — значит, настоящая…
— Т-то есть н-никакой разницы?.. — Аристарх даже начал заикаться, чего обычно никогда себе не позволял. Кученог был обидчив и подозрителен — мог подумать, что передразнивают.
— Никакой, — подтвердил Африкан.
«Херувимы» были потрясены. Слова протопарторга прозвучали для них откровением. Хотя в чем откровение-то?.. Когда еще было сказано, что глас народа — глас Божий?..
Поэтому скептики могут подсчитывать хоть до пятого знака, с какой силой вылетала пуля из фашистского пулемета и на сколько метров она должна была отбросить от амбразуры рядового Александра Матросова. Если народ верит, что подвиг был, — значит был. И не фиг тут подсчитывать!..
Утро плавно переходило в день. Народ стягивался к центру города, где вот-вот должна была начаться встреча специальной комиссии ООН, митинги, провокации… Короче, праздник.
Мимо причаленного к тротуару «мерседеса» в направлении Дворца Президента прошествовал щуплый, похожий на подростка мужичок в черной приталенной рясе. На вид ему можно было дать и тридцать, и сорок, а со зла и все сорок пять лет… Лицо — отрешенное, вдохновенное… В светлое будущее идут с такими лицами.
— Ваш? — спросил Африкан, кивнув на прохожего.
— Нь-нь… — Панкрат затряс головой. — П-п…
— Да я так и понял… — сказал со вздохом протопарторг. — Ну что ж… Поехали обратно…
— А-ы?.. — Кученог растерянно потыкал пальцем в сторону парадного крыльца музея.
— Не время, Панкрат… — мягко урезонил его Африкан. — Ну, допустим, возьмем мы ее сейчас… И кто об этом узнает? Кто в это поверит?.. Нет уж, брать так брать — с грохотом и с чудесами! Ты думаешь, почему дружок твой, контрразведчик, засаду снял?.. Именно поэтому… Чтобы шуму было поменьше. У них же наверняка еще пара дубликатов наготове. «Как украли? Кто украл?.. — скажут. — Ничего подобного! Вот она, икона-то: как висела — так и висит…» Стало быть, задача наша — подобрать даже не исполнителей, а свидетелей… Таких, чтобы тут же раззвонили по всему городу. Та, например, художница, у которой мы вчера чай пили… Ты вроде, Аристарх, говорил: она уже отдельные церковно-партийные поручения выполняла…
«Херувимы» содрогнулись. Аристарх сглотнул.
— У нее телефона нет… — сипло сказал он.
— Курьера пошлем, — утешил Африкан. Насмешливо взглянул на подергивающееся несчастное лицо Кученога. — Да отделайся ты от меня, Панкрат, поскорее… Вот уйду я с иконой в Лыцк — и станешь ты снова сам себе хозяин… Анчутка!.. Вылазь, поехали…
Услышав зов, домовичок мигом вылез из-под «мерседеса» и юркнул в кабину.
Прав был прозорливец Африкан: для святого дела и нечисть сгодится. Панкрату с Аристархом очень уж не хотелось идти по указанному протопарторгом адресу, и оба ловко уклонились от задания, сославшись на то, что неразумно, мол, использовать главарей подполья в качестве простые курьеров. Субординация, то-се… А посвящать простых курьеров в суть тайного замысла тоже не стоило. Поэтому послать пришлось Анчутку.
Как и всякий порядочный домовой, Анчутка предпочитал со двора носа не высовывать. Но раз Африкан говорит: «Надо», — значит надо…
Такое чувство, что на улицы сегодня вышло все население столицы. Кто ликовал, кто ругался… На площади у подножия Царь-ступы разворачивался митинг крутого замеса под лыцким флагом. «Люди!.. — гремел динамик. — Вспомните, кем вы были и что вы ели!.. Кем вы стали и что вы едите теперь?..» Перед Дворцом Президента кого-то уже били, причем мужиков среди бьющих не наблюдалось — одни бабы с сумками… Потом набежали менты, отняли у баб их жертву, хотели запихнуть в «воронок» — и тут ни с того ни с сего обрушился лепной карниз универмага. Слава Богу, никого не прибило…
Зазевавшись, Анчутка чуть было не угодил под скоростной трамвай, с лязгом и грохотом выползший из бетонной норы на свет Божий. Припав к шершавой стене какого-то министерства, домовичок с бьющимся сердчишком смотрел, как проплывает мимо этот страшный аквариум на колесах. Внутри аквариума сидели и стояли баклужинцы, сплошь уткнувшиеся в раскрытые книжки…
Да, меняются времена. Раньше небось, до распада области, за чтение в общественном транспорте запросто можно было и по рылу схлопотать. А теперь, глянь, все наоборот… Ничего не попишешь — столица. Положение обязывает…
Имей Анчутка склонность к философским размышлениям, он бы неминуемо задумался: как же так? Читать — читают, а живут — как жили… Когда ж поумнеют-то?
Но философствовать Анчутка не любил, да и не умел — так что придется это сделать за него…
Борхес, ссылаясь на свидетельство Блаженного Августина, утверждает, что в конце IV века люди перестали сопровождать чтение голосом… Мы же, ссылаясь на Николая Васильевича Гоголя, утверждаем, что примерно с середины XIX столетия чтение не сопровождалось уже и мыслительными процессами… Хотя, возможно, данный качественный скачок произошел у нас много раньше. Когда человек читает молча, не шевеля губами, это заметно всем и каждому. Но подметить, что читающий к тому же еще и мозгами не шевелит, мог только Гоголь с его поистине дьявольской зоркостью…
Да, мы — самые усердные читатели в мире, и никакого парадокса здесь нет…
Примерно так рассуждал бы Анчутка, имей он склонность к умозаключениям…
Добравшись до перекрестка двух проспектов (Нехорошева и Нострадамуса), домовичок проник в угловой дом и, пробираясь по вентиляционным трубам, быстро достиг третьего этажа. Дыра, выводящая в кухню, была забрана гипсовой решеткой, а решетка для домовых, следует заметить, — препятствие непреодолимое, поскольку сплошь состоит из крестов. Хотя — это что!.. Был однажды Анчутка в доме сталинских времен — так там вообще: то в виде звезды решетка, то в виде серпа с молотом. Жуть — да и только!..
— Слышь, дымчатый… — тихонько окликнули из темноты.
Анчутка всмотрелся и различил чуть выдвинутую из стены мордочку горохового цвета.
— Ну ты, я гляжу, отважный! — подобострастно восхитился незнакомец. — Не боишься?..
— В первый раз, что ли? — процедил Анчутка и тоже ушел в стену.
Бояться-то он, по правде сказать, боялся, но уж больно хотелось сделать приятное Африкану…
Ника Невыразинова в заляпанных краской брючках и такой же маечке стояла посреди кухни и, критически прищурившись, разглядывала ослепительно белую скрипку на фоне разделочной небрежно обожженной доски.
Осмотрительно выйдя из стены лишь наполовину, Анчутка помедлил, являя собой нечто вроде барельефа, потом набрался храбрости и мелодично прочистил горлышко.
Ника обернулась.
— Ка-кой пушистенький!.. — в полном восторге вскричала она.
— Я — от Панкрата… — поспешно предупредил домовичок, на всякий случай упячиваясь в стену поглубже. Вчера он это все уже проходил… Сперва погладит, потом понянчит, а там, глядишь, кружевные панталончики, голубенький бантик — и аминь!..
— Ой, Панкрат!.. — Ника всплеснула руками.
— И от Африкана… — добавил Анчутка.
— Ой, Африкан!..
К счастью, Панкрат с Африканом интересовали теперь Нику гораздо больше, нежели заурядный дымчатый домовенок.
— Противный Панкрат!.. Он обещал взять меня на теракт!.. Ну и когда же?..
— Сегодня!.. — выпалил Анчутка. — В четыре часа дня возле краеведческого музея…
Зрачки Ники расширились.
— Со стрельбой?.. — ахнула она.
— Н-не знаю… — честно ответил Анчутка. — Сказано: встречаетесь с Панкратом у крыльца и ждете нас с Африканом. Икону брать будем!.. — не удержавшись, похвастался он.
Ника подхватилась, кинулась к платяному шкафу и настежь распахнула дверцы. По комнате полетели выбрасываемые вместе с вешалками наряды.
— Блин! Надеть нечего!..
Наконец на свет явился камуфлированный комбинезон.
— Н-ну… вот это вроде ничего… — в сомнении молвила Ника и вопросительно оглянулась на домовичка. — А?..
Но домовичок уже сгинул. Из стены торчало только чуткое ушко, тут же, впрочем, скрывшееся. Причем было оно почему-то не дымчатого, а нежно-горохового цвета…
Среди белесых тектонических руин «Ограбанка» копошились ярко одетые спасатели и скромно одетые мародеры.
— Не слушают родителей… — вздыхая, сетовал вполголоса один из них. — Приходит вчера под утро весь в синяках! Ну сколько раз можно повторять: не ходи ты ночью по освещенным местам… Там же ментов полно!..
Анчутка приостановился послушать и вновь столкнулся все с тем же невзрачным мужичком в приталенной рясе. Только на этот раз шел мужичок в обратном направлении: не к Дворцу, а от Дворца. Да и не шел он, точнее сказать, а плелся. Личико его обрезалось от горя.
Что до Анчутки, то он передвигался незримо — перебегая вдоль стен и подпитываясь от жилья. То есть увидеть его мужичок вроде бы возможности не имел… Однако известно, что в минуты сильных потрясений в человеке просыпаются дремлющие способности, о которых он и не подозревает.
Короче, встретившись взглядом с Анчуткой, мужичок жалко скривил рот и произнес с проникновенной горечью:
— Нет, но, главное, на кого променяли!.. На какого-то волосатика… Чего лыбишься-то?.. И ты туда же?..
Должно быть, все-таки заметил…
Анчутка опасливо посмотрел ему вослед. Из-под черного подола рясы волочился по асфальту краешек алого полотна…
В этот миг сердечко ударило, как колокольчик, и надолго замерло. Увы, Анчутка хорошо знал, что это означает. Первый раз подобное ощущение он испытал, когда беднота еще только шла раскулачивать Егора Карпыча, за которого ему долго потом пенял следователь НКВД Григорий Семенович Этих. В другой раз Анчутка почувствовал то же самое перед тем, как арестовали завмага Василия Сидоровича Лялькина, изъяв у него из-под паркетины брильянты и прочее. Домовые всегда чуют сердечком, когда хозяину дома грозит опасность…
Анчутка заковылял по тротуару со всей быстротой, на какую был только способен. Страх нарастал с каждым шажком. Умишком своим домовичок понимал, что особых неприятностей у столь могущественного чудотворца, как протопарторг, быть не может, но ничего не мог с собой поделать…
Вокруг шумела столица. Прошла непонятно откуда взявшаяся компания моряков киевского военно-морского флота. За каждой бескозыркой вились многочисленные шелковые ленты всех цветов радуги…
Облака громоздились выше и выше. Со стороны Лыцка наезжала чреватая молниями туча свинцовых оттенков.
Изнемогая от тревоги, Анчутка проник в подъезд, вскатился по лестнице и прошел в конспиративную квартиру сквозь стену. Жуткое зрелище предстало его глазенкам.
Протопарторг Африкан сидел на ящике с патронами — громоздко и недвижно, как глыба, причем глыба, выветрившаяся настолько, что толкни — рассыплется и осядет грудой трухи. Одышливый рот — как у театральной трагической маски. Большие руки бессильно уронены на колени. Обессмыслившиеся незрячие глаза устремлены в противоположный угол.
Даже на берегу Чумахлинки перед переходом государственной границы Африкан не выглядел столь плачевно.
Но самое главное — аура… Вместо мощного алого сияния, сравнимого разве что с солнечной короной в моменты полного затмения, грузную фигуру протопарторга облекало теперь что-то весьма не определенное, рыжеватое с подпалинами… Изредка в подозрительной этой дымке сквозил алый косматый язык, но тут же съеживался, гас…
Это уходило доверие избирателей, уходила народная любовь. Где-то там, далеко, за Чумахлинкой, безутешный Лыцк прощался со своим любимцем — с предательски выкраденным, убиенным и вновь выкраденным Африканом, о чем Анчутке было, конечно же, невдомек… Кое-кто в Лыцке поначалу просто отказывался верить в гибель пламенного протопарторга, но рыдающие толпы, скорбные голоса в динамиках, приспущенные флаги с черным крепом — все это быстро убеждало усомнившегося, и еще одним кумачовым протуберанчиком в ауре чудотворца становилось меньше. И по мере того как увитый траурными лентами лафет проплывал главной площадью Лыцка, уже носящей имя Африкана, благодать покидала Анчуткиного хозяина, переходя на урну с Бог знает чьим прахом и на возведенный за ночь мавзолей…
Дымчатая шерстка стала дыбом. Поскуливая от жалости, Анчутка подобрался к Африкану, вцепился коготками в рясу.
Протопарторг с трудом перекатил глаза на домовичка — и уставился непонимающе.
— Все-таки вычеркнул… — с безмерным удивлением хрипло вымолвил он. — Смотри ж ты! Себя не пожалел, а вычеркнул… Как же это он решился?..
В комнату, сначала робко, потом осмелев, стали помаленьку проникать представители астральной фауны: проплыла стайка угланчиков, за спиной протопарторга сел и грузно ссутулился средних размеров страшок. Откуда-то взялся шустрый маленький барабашка, пробежался по потолку, тронул люстру. Потом упал на стол, дернул протопарторга за рукав рясы… Ах ты, гад!.. Небось, когда Африкан был в силе, ручонки-то не распускал! А теперь отвага прорезалась?..
Вне себя Анчутка ухватил прозрачного наглеца за шкирку (ловить барабашек за все прочее бесполезно — не удержишь) и готов был уже метнуть тварь сквозь стену, как почувствовал вдруг, что к Африкану подкрадывается еще одна опасность — на этот раз смертельная. В дверном замке шуршала отмычка.
В страхе Анчутка огляделся и увидел, что из-за стоящего в углу гранатомета злорадно таращится изумленная дымчатая мордашка Кормильчика, видимо, опять присланного Батяней — сообщить о каком-нибудь новом свидетельстве дружбы.
— Помоги, братан!.. — взмолился Анчутка. Кормильчик цинично посмотрел на него — и сгинул. В этот миг дверь распахнулась, и в прихожей возник молодой человек в рясе и с тупорылым пистолетом. Анчутка видел этого юношу в первый раз, протопарторг — во второй. Шофер джипа.
— Привет из Лыцка!.. — зловеще произнес вошедший.
Африкан с отвращением взглянул на водилу, уже вскинувшего оружие, и лишь брезгливо скривил рот. Утрата собственной жизни по сравнению с утратой народного доверия казалась ему пустяком.
Да, но Анчутке так не казалось! Домовичок (для убийцы он был незрим) взвизгнул и с маху швырнул в злодея барабашкой. Цепкая тварь схлестнула всеми четырьмя руками курносое рыло пистолета и упоенно затрясла добычу. То ли от неожиданности, то ли от толчка киллер нажал на спуск. Грохот и пороховая вонь… Пули полетели куда попало — только не в Африкана, по-прежнему сидевшего неподвижно.
На лице убийцы отобразился ужас. Бедняга решил, будто его подставили. Не являясь ни колдуном, ни ясновидцем, он не мог удостовериться воочию, что благодать покинула протопарторга. Происшедшее показалось негодяю чудом. Стало быть, соврали… Стало быть, в силе еще лидер правых радикалов…
В нежных Анчуткиных ушонках звенел отголосок выстрелов, и поэтому тяжкий стук от упавшего на пол пистолета прозвучал еле слышно. Убийца, мелко звездясь, пятился к двери… Потом резко повернулся — и вылетел стремглав из квартиры…
— Зря… — равнодушно каркнул Африкан.
Башенные часы на Ефреме Великом пробили вдалеке три часа пополудни.
— Анчутка… — обессиленно позвал протопарторг. — Поди скажи Панкрату, что все отменяется… А то ждать будет… Не дай Бог еще чего натворит… от большого ума…
Анчутка отступил, наежинился и упрямо затряс головенкой. Оставить хозяина одного?.. В таком состоянии?.. Как и всякий порядочный домовой, на это он пойти просто не мог…
Протопарторг взглянул на домовичка из-под всклокоченной пегой брови и заставил себя усмехнуться.
— Ладно… Тогда — вместе… Помоги-ка подняться…
Вдвоем они покинули конспиративную квартиру и, оставив ее открытой, спустились по лестнице, выбрались на проспект… Казалось, Африкана покинула не только чудотворная, но и физическая сила: ковылял, изнемогая. Каждый шаг приходилось одолевать… Наряд протопарторга внимания не привлекал — по случаю приезда специальной комиссии ООН город был наводнен провокаторами в рясах.
Навстречу шли два милиционера, лица которых показались Анчутке знакомыми. Да и голоса тоже.
— У, ш-шакалы… — приглушенно возмущался один из них. — Как прибыла комиссия — сразу небось хвост поджали!.. Слышь?.. Молчат… Ни самолетика не подняли!..
— Да это не из-за комиссии… — ворчливо отвечал ему второй. — Африкан загнулся… Ну, этот… экстремист… В Лыцке сегодня хоронят… Только что передали…
— И чего?..
— Ну так американцы-то! Они ж его выдачи требовали… А теперь и требовать нечего…
Протопарторг остановился и долго глядел им вослед.
— А-а… — потрясенно протянул он наконец. — Вон оно что, оказывается…
— Глянь! — с надеждой выпалил Анчутка, тыча пальчиком.
Африкан нехотя взглянул. В рыжеватой сомнительной дымке, окутывавшей руку, упрямо сквозили алые прожилки и волокна.
— Думаешь, кто-то еще верит, что я живой? — с сомнением проговорил протопарторг. — Да нет, Анчутка, вряд ли… Скорее всего пьяные лежат и ни о чем пока не знают…
Над головами потемнело, затем полыхнуло. Гром откашлялся — и гаркнул… Далее тучи, словно испугавшись собственной выходки, стали стремительно разбегаться, и над проспектом Нострадамуса снова проглянула синева…
Двинулись дальше. Вернее сказать, двинулся один Анчутка. Услышав сзади болезненное покряхтывание протопарторга, он оглянулся и увидел, что тот изо всех сил пытается стронуть правую ступню, как будто приросшую к асфальту. Домовичок кинулся было на помощь — и тут с ним произошло то же самое. Правую ножку — ровно примагнитило.
— Ну все, Анчутка… — с мрачным удовлетворением подвел итог Африкан, прекращая попытки. — Аминь, приколдовали! Не иначе — контрразведка работает…
Интимно прошепелявили шины, и к бровке прильнул длинный темный автомобиль. Выплыл — словно из небытия. Дверцы разом распахнулись — и какие-то люди в штатском кинулись к Африкану.
— Ну, слава Богу, успели… — с облегчением выдохнул, останавливаясь перед протопарторгом статный моложавый красавец лет тридцати. Полковник Выверзнев. Батяня.
— Куда успели?.. — с язвительной горечью осведомился Африкан.
— Не куда, а откуда… — поправил полковник. — За вами сейчас, гражданин Людской, как минимум три бригады киллеров охотятся. Из-под носа у них, можно сказать, вас выхватили… — С этими словами он вежливо, но твердо взял Африкана за локоть. — Прошу в машину!..
— Как?.. — брюзгливо спросил протопарторг, безуспешно пытаясь отнять босую ступню от тротуара.
— Сашок!.. — процедил Выверзнев, оборачиваясь. — Ну в чем дело?..
Юный круглолицый Сашок метнулся к протопарторгу и в три пасса расколдовал ногу. Двое кряжистых сотрудников тут же подхватили Африкана и сноровисто затолкали его в кабину. Тот было оглянулся, ища глазами Анчутку, но дверцы захлопнулись — и машина рванула с места.
Поскуливая, Анчутка сидел на корточках посреди тротуара и время от времени силился оторвать от асфальта правую ножку. Находись он поближе к стене здания, можно было бы зарядиться от жилья и попробовать расколдоваться самому. А так — хочешь, не хочешь — придется сидеть и ждать, пока заклятие не выдохнется. Силенок хватало лишь на то, чтобы сохранять невидимость. Хорошо еще колдун попался молоденький. Вот если кто матерый, из Лиги Колдунов, заклятие наложит — день просидишь прикованный, а то и сутки…
Откуда-то взялись трое граждан, уже встретивших комиссию ООН. Колеблясь, как полосы на государственном стяге, они остановились рядом с Анчуткой.
— В Лыцке — как?.. — с недоумением жаловался один. — Выпьешь — двухпартийная система, протрезвеешь — опять однопартийная. А у нас в Баклужино даже и не знаешь, пьяный ты или протрезвел уже…
Второй слушал и время от времени ронял башку — вроде бы соглашался.
— Вы мне дайте автомат!.. — куражился третий. — Я их, козлов, враз перестреляю!.. Загубили область!.. Всех, гады, продали!..
— Халявщик ты, — твердо сказал первый. — Автомат ему! Да ты хоть знаешь, сколько он сейчас стоит, автомат?.. А самому на ствол заработать? Слабо?..
Вроде бы заклятие стало помаленьку выдыхаться… Анчутка поднапрягся — и пяточка с чмокающим звуком отделилась от шершавого покрытия. Домовой метнулся вправо, влево — и остановился в растерянности. Ну и куда теперь? Следовать за Африканом в контрразведку или пойти предупредить Панкрата? «Херувимов» Анчутка побаивался, но в то же время понимал, что, кроме них, никто ему сейчас не поможет…
И домовенок торопливо заковылял в сторону краеведческого музея.
Он опоздал всего на несколько минут. На крыльце музея шел захват — и тоже с применением самой черной магии… Члены террористической организации «Красные херувимы» застыли без движения в скучающих позах. Видимо, заклинанием их накрыло совершенно внезапно. Меж ними, сноровисто изымая все взрывчатое и огнестрельное, сновали хмурые озабоченные люди в штатском. Разоружив, снимали боевика со ступеней и уносили в фургон.
Круглыми от ужаса глазенками Анчутка смотрел, как исчезают в черном проеме рифленые подошвы ботинок Аристарха Ретивого. Колыхнулось, словно помахало на прощание, белое кашне заносимого в фургон Панкрата. Все. Уехали…
Горестно уронив хрупкие плечики, домовой подобрался к опустевшему крыльцу. Больше рассчитывать было не на кого — только на себя…
— Не поняла!.. — прозвучал сзади мелодичный голос — и домовичок, вздув дымчатую шерстку, подскочил на месте.
Обернулся. Перед ним в пятнистом десантном комбинезоне и с помповым ружьем в руках стояла оскорбленная в лучших чувствах Ника Невыразинова, опоздавшая, по обыкновению, на полчаса…
— Не поняла! — холодно повторила она. — Где остальные?
Глава 14
Экстренный выпуск «Краснознаменного вертограда», целиком посвященный грандиозным похоронам Африкана, Глеб Портнягин читал на грани апоплексического удара. Ах, сволочи! Ведь это ж надо, что придумали!.. Портнягин заставил себя оторваться от мерзкой газетенки — и прочистил чакры…
За стеклами потемнело, затем полыхнуло. Гром откашлялся — и гаркнул. Президент схватил трубку.
— Ну и что это у нас делается за окном?.. Ах, из Лыцка приползло?.. И что теперь? Мне самому облака разгонять?..
Он бросил трубку, едва не разбив аппарат. Ополоснулся изнутри энергией — и вновь взбычился над распластанным по столу «Вертоградом»…
Следующая заметка взахлеб расписывала чудеса, уже имевшие место во время погребения… Комсобогомолка Сериознова при одном только взгляде на мавзолей протопарторга излечилась от бесплодия и забеременела прямо на площади. Несколько слепых, дотронувшихся до лафета, на котором везли урну с прахом Африкана, прозрели политически и прилюдно заявили, что в следующий раз обязательно придут на выборы…
У, словоблуды!.. Портнягина душила ненависть. Трудно было с этим смириться, но на сей раз Партиарх Порфирий переиграл его с блеском… Пришлось прочистить чакры повторно.
Погода за окном стремительно улучшалась… И попробовала бы она не улучшиться! Наконец замурлыкал телефон, которому, честно говоря, давно уже пора было замурлыкать…
— Ну?..
— Привезли, Глеб Кондратьич…
— Что он?
— Жив… — как-то слишком уж уклончиво отозвались на том конце провода.
— Ведите!..
Глеб Портнягин откинулся на спинку кресла и воззрился на дверь. Лицо Президента окаменело — и не потому, что он опасался, как бы какой-нибудь подкравшийся со спины страшок не выдал ненароком его чувств. Во-первых, страшки сидели, как положено, за портьерой. А во-вторых, глава Лиги Колдунов Баклужино в данный момент ничего не думал скрывать. Большое человеческое сердце Президента, о котором столь часто писали столичные газеты, било, как колокол. Наконец кивнула сияющая дверная ручка — и в кабинет, сильно ссутулившись и глядя исподлобья, косолапо ступил…
Президент задохнулся и встал.
В кабинет ступил обрюзгший старик с сократовской выпуклой плешью и пегой разлапой бородой. Был он почему-то бос и одет в просторную старую рясу с бурыми подпалинами… Для полноты картины не хватало только венка из полевых цветов. Боже, что с нами делает время!.. Неужели с этой вот дряхлой развалиной Глеб Портнягин когда-то, по молодости лет, пытался взять на пару продовольственный склад? Боже мой, Бож-же мой!..
За понурым плечом вошедшего возвышался статный полковник Выверзнев. Красивое мужественное лицо его выражало приличную случаю сдержанную скорбь.
Глеб Портнягин повел бровью. Полковник понимающе наклонил голову — и вышел, а запавшие от жалости глаза Президента вновь обратились к бывшему другу и подельнику.
Душераздирающие зрелище… Вместо мощного алого ореола — какие-то жиденькие клочья и колтуны из рыжеватых паутинчатых лучиков. Даже кинозвезды, чья аура давно выпита зеркалами и съемочными камерами, не выглядят столь удручающе.
Следом за Африканом прямо сквозь стену в кабинет вперлась целая толпа обрюзгших сгорбленных страшков. Огромное горе протопарторга было для них все равно что званый обед.
Президент вышел из-за стола, шагнул навстречу и бережно, как на похоронах, обнял бывшего друга.
— Эх, Никодим… — с болью выговорил он.
Сократовская плешь протопарторга ткнулась в широкую грудь колдуна.
— Глеб… — В горле поверженного всклокотнуло рыдание. — Ты не поверишь… сам сдаваться шел…
Продолжая придерживать за плечи нетвердо стоящего на ногах Африкана, Глеб Портнягин подвел его к креслу, усадил.
— Мерзавцы, ах мерзавцы… — сдавленно приговаривал он. — Что же они с тобой сделали!..
Опустившись в кресло, Африкан сгорбился окончательно.
— В Гаагу отправишь? — старчески шамкая, осведомился он с видимым равнодушием к своей дальнейшей судьбе. Предыдущих сочувственных слов протопарторг либо не расслышал, либо не принял всерьез.
Глеб выпрямился. Глаза его метнули темные молнии.
— В Гаагу?.. — оглушительно переспросил он, широко разевая львиную пасть. — Ну, нет!.. Такого подарка они от меня не дождутся!..
Гневно оглянулся через плечо и легким дуновением развеял толпу рассевшихся посреди кабинета страшков. Раздражали…
Медленно, скорее с досадливым недоумением, нежели с надеждой, Африкан поднял измученное лицо, всмотрелся… Зная Портнягина с детства, на пощаду он даже и не рассчитывал… Одного не учел Никодим: с возрастом люди иногда становятся мудрее. Особенно если достигнут высшей власти…
Великодушие Президента застигло Африкана врасплох — и протопарторга накрыло синдромом Иоанна Грозного, любившего в трудные минуты предаться самоуничижению…
— Глеб… — надломленно, с покаянной слезой в голосе выдохнул Африкан. — Прости меня, Глеб!.. Кругом перед тобой виноват, кругом!.. Даже тогда… Даже тогда на складе… Не урони я там ящик с водкой — хрен бы нас повязал участковый! — У протопарторга вновь перемкнуло гортань. — Глеб, я уйду из политики!.. — надрывно поклялся он. — Уже ушел… Давай забудем все… Давай снова станем друзьями…
Эта сбивчивая речь произвела на Президента весьма сильное впечатление, но отнюдь не то, на которое надеялся втайне сам Никодим. Поначалу Глеб Портнягин слушал протопарторга с изумлением, переходящим в оторопь. Когда же дело дошло до заверений в дружбе, тяжелое лицо колдуна из бронзового стало чугунным. Воздух в кабинете отяжелел, как перед грозой. По углам испуганно заклубились угланчики и прочая мелкая проглядь. Под потолком треснул ветвистый разряд, а за всколыхнувшейся гардиной поднялась яростная толкотня…
— Да на хрен ты мне здесь нужен в друзьях? — воздевши к люстре огромные кулаки, грянул Портнягин во всю мощь своих обширных легких. — Ты мне там!.. Там во врагах нужен! — И Президент неистово ткнул в сторону Лыцка. — Пока ты там — ты страшилище! Тобой в Америке детей пугают!.. Им же против тебя союзник позарез необходим!.. А союзник — это кто? Это — я!.. Это — Баклужино!.. Значит, гуманитарная помощь, значит, вступление в НАТО!.. Займы, инвестиции, черт побери!.. А теперь?.. Слышишь?..
И оба старых врага оторопело прислушались к тишине над Президентским Дворцом.
— Все… — простонал Глеб. — Отлетались… Только что сообщили: десантный вертолетоносец «Тарава» развернулся в Щучьем Проране и идет обратно в Каспий!.. Ничего не будет… Нет тебя в Лыцке — значит и бояться нечего! А ты тут какую-то партизанщину самодеятельную развел!.. Ну вот чего ты забыл в Баклужино? Зачем ты сюда вообще приперся?..
— Меня там убрать хотели, Глеб…
— А со мной ты связаться не мог?.. Связаться, объяснить: так, мол, и так, убрать хотят, выручай… Что тебе нужно?.. Икону?.. На, возьми икону, возьми что хочешь, возвращайся в Лыцк, спихни этого недоноска Порфирия, но верни мне Запад!.. Верни мне союзников!..
Смаргивая слезы умиления и не веря своим ушам, Африкан смотрел на взбешенного Глеба… Видимо, все-таки в глубине души протопарторг был очень хорошим человеком. Потому что только очень хороший человек может оказаться таким дураком.
Враг — это вам не друг. Друзья — как девушки с вокзала: только свистни — тут же и набегут… А вот врага следует выбирать осмотрительно, как супругу, — чтобы раз и на всю жизнь.
Взять того же Наполеона… Ведь как начинал, как начинал! И что в итоге? Ватерлоо — и остров Святой Елены. А почему? Да потому что старыми врагами слишком легко бросался!.. То с одним повоюет — помирится, то с другим, то со всеми сразу. Вот и пробросался…
То ли дело Петр Первый!.. Как выбрал себе Карла, так всю жизнь с ним и воевал. Застрелили Карла — с его наследниками продолжал воевать. Потому и Великий! Историк Ключевский что про них написал? «Враги, влюбленные друг в друга». Соображал историк, что пишет… Враг — он кто?.. Он прежде всего — учитель твой! Он — лучшая твоя половина! Чем больше он тебя бьет, тем умнее ты становишься. Поэтому врага надо беречь. К примеру, видишь: трудное у него положение — ну так помоги ему и ни в коем случае не добивай. Скажем, свалял он дурака под Полтавой — тут же окажи ответную любезность: устрой сам себе конфузию на реке Прут…
Вообще нужно быть очень наивным человеком, чтобы, попав в беду, кинуться за помощью к друзьям. Друзья скорее всего пошлют вас куда подальше, а вот враги — навряд ли. Конечно, при условии, что вы себе выбрали умных врагов…
В остальном же и те, и эти удивительно схожи между собой. И прав, бесконечно прав был полковник Выверзнев, когда, еще будучи подполковником, выразился в том смысле, что вражда, мол, — это продолжение дружбы иными средствами.
— Да теперь-то что толковать!.. — с горечью сказал Африкан. — Если бы да кабы… Поздно, Глеб…
— Это почему же поздно?..
— Н-ну… — Вместо ответа протопарторг, не вставая с кресла, неловко повел плечами и руками, словно предъявляя все изъяны костюма, неудачно купленного по дешевке. — Сам видишь. Нет уж, похоронили — значит похоронили…
— На покой собрался?.. — задохнувшись, зловеще спросил Портнягин. — Жди!.. Скажите, какие нежности: похоронили!.. Ничего!.. Воскреснешь как миленький!..
— В таком виде?.. — Африкан еще раз безнадежно оглядел свою жиденькую ауру.
— Да почему же в таком?.. — рявкнул Глеб, выведенный из себя неподатливостью Никодима. — У тебя же в руках икона будет! Чудотворная, прикинь!..
Протопарторг покряхтел, посомневался:
— Чудотворная… Нет, Глеб, без народной поддержки даже с иконой в руках ничего не сотворишь…
— А вот это уже не твоя печаль… — процедил Портнягин, хватая телефонную трубку. — Матвеич у меня в шесть секунд любое чудо организует… Если надо — всю Лигу подключим, но чудеса — будут!.. Выверзнева ко мне!.. — отрывисто повелел он и снова повернулся к Африкану — Когда назначен налет на краеведческий?
Тот лишь улыбнулся в ответ — ласково и печально, как улыбаются, вспомнив наивные отроческие мечты об ограблении продовольственного склада.
— Сегодня в шестнадцать… — со вздохом ответил он.
Портнягин взглянул на часы:
— Ну, с этим сроком мы уже пролетели… Стало быть, все переносится на семнадцать тридцать… Ровно в семнадцать тридцать на глазах у всех ты выносишь чудотворную из музея. По тебе открывают огонь… — Президент запнулся, пощелкал пальцами. — Вот тут-то и нужно первое чудо… — озабоченно сообщил он то ли Африкану, то ли самому себе.
— Ты понимаешь или нет, что официально я — покойник? — Протопарторг через силу возвысил голос. — Ну, допустим, в Баклужино поверят, что я жив… А в Лыцке?
— Лыцк тоже обработаем… — сквозь зубы ответил Глеб и пробежался по кабинету. — Значит, так… Ты выбираешься на шоссе и с иконой в руках движешься в сторону Чумахлы. М-м… — Портнягин помедлил. — Н-нет… — добавил он с видимым сожалением. — Артобстрела устраивать не стоит — ооновцы не поймут… Ограничимся взрыв-пакетами…
— Разрешите, Глеб Кондратьич?..
Портнягин обернулся. В тамбуре, придерживая дверь, стоял подозрительно угрюмый полковник Выверзнев.
— Заходи! — бросил Портнягин и далее — напористым, не допускающим возражений голосом: — У краеведческого музея сейчас собрались террористы и ждут… — Президент вонзил пристальный взор в пустоту за плечом Выверзнева. — Что стряслось?..
— Уже не ждут, Глеб Кондратьич… — виновато доложил полковник. — Все повязаны…
— Кто приказал?!
Полковник потупился и не ответил. Однако первый чародей страны понял его без слов. Мимика страшков, столпившихся за спиной Выверзнева, была достаточно красноречива…
— Лютого мне!..
— Да он уже здесь, Глеб Кондратьич…
В кабинет генерал Лютый проник бочком.
— Вредительством занимаешься?.. — свистящим шепотом осведомился Глеб Портнягин. — Что? Ностальгия одолела?.. По должности участкового затосковал?.. Присаживайся!.. — приказал он, кивнув бровью в сторону длинного стола для посетителей. Обернулся к Выверзневу. — Ты — тоже!..
Присели. Генерал Лютый украдкой покосился на Африкана. Никаких теплых чувств во взгляде его не прослеживалось. Как, впрочем, и в ответном взгляде протопарторга.
— А ну-ка прекратить! — громыхнул Президент, ляпнув по столу тяжеленной ладонью. — Ишь, искосырились!.. — Перевел дух и продолжал сквозь зубы: — Все мы сейчас в одной луже! Вот выплывем — тогда и разбирайтесь промеж собой: кто там кого укусил, кто кого дубинкой огрел… Кто под кого динамит подкладывал…
Оба контрразведчика замерли на секунду, потом с огромным уважением посмотрели на Глеба Кондратьича. А тот уже мыслил вовсю. Выразительные пальцы Президента трогали хмурое чело, словно нащупывая нужную извилину.
— А может, и хорошо, что всех повязали… — задумчиво пробормотал наконец Портнягин. — Искать не надо, собирать. Ну-ка, этого… лидера их… дерганого… Тоже сюда!
Генерал Лютый торопливо выхватил сотовый телефон и отдал приказание немедленно доставить задержанного Кученога в кабинет Президента.
Протопарторг старчески почмокал губами. Кажется, оживал. Из-под лохматых пегих бровей насмешливо с пониманием глянули глубокие пристальные глаза.
— Значит, даешь ты мне, Глеб, икону… — с расстановкой и вроде бы даже укоризненно проговорил он. — Спроваживаешь меня в Лыцк… По старой, говоришь, дружбе… Или там, я не знаю, вражде… Ой, Глеб!.. Ты уж не крути, скажи сразу: чем с тобой расплачиваться буду?..
Снайперский вопрос! Президент крякнул и опустил глаза. Потом встал, прошелся по кабинету. Брови — сдвинуты, губы — задумчивым хоботком. Наконец остановился перед креслом протопарторга.
— Запуск боевой ракеты по моему Президентскому Дворцу — организуешь?.. — негромко осведомился он.
Генерал с полковником, напрочь забыв о присутствии сзади страшков, ошалело взглянули друг на друга, и каждый мысленно покрутил пальцем у виска. Впрочем, Африкан тоже несколько обомлел. Запустить по дворцу Портнягина боевую ракету?.. Да он об этом всю жизнь мечтал!..
Президент Республики Баклужино с надеждой смотрел на своего бывшего подельника. И то ли показалось Президенту, то ли в самом деле поприбавилось алых прожилок в ауре Африкана: вспыхнули, заиграли…
Тот подумал, пошевелил бородой.
— Хм… Ракету! — буркнул он и поправил орден. — Легко сказать… Там только название одно, что ракета. Кропил — знаю… Нет, взлететь-то она, конечно, взлетит… Ежели освятить да с молитовкой, то, глядишь, с Божьей помощью до границы дотянет. А вот дальше…
— Дальше — уже забота моя, — с облегчением прервал его Глеб. — Перехватим, зачаруем — и точнехонько в шпиль!
— Только взрываться в ней нечему, — честно предупредил Африкан. — Покулачили крепко…
— А и не надо!.. — Повеселевший Президент звучно свел и потер большие ладони. — В крайнем случае дворец заминируем. Но сделать это необходимо завтра, во время очередной встречи с комиссией ООН… — Лицо его вновь омрачилось. — Да, и вот еще что, — озабоченно добавил он. — Хорошо бы пометить ракету… Написать на ней что-нибудь этакое… «Смерть колдунам!» или там, скажем, «Наш ответ империализму!». Чтобы ясно было, откуда запустили… Короче: «Привет из Лыцка!..»
Кученога доставили в нерасколдованном состоянии. Детскими нетвердыми шажками он приблизился к столу Президента, чем-то похожий на гиббона в долгополом кашемировом пальто. Глаза Панкрата не выражали ничего, кроме благостного слабоумия.
Портнягин досадливо поморщился и одним мановением мизинца снял чары. Кученог вздрогнул — очнулся… Узрев прямо перед собой врага человечества номер один, судорожно сунул правую руку под белое кашне, но пистолета, понятное дело, нигде не раскопал.
— Так… — властно сказал Президент. — Уговаривать мне тебя некогда. Поэтому слушай внимательно… Боевиков твоих сейчас освободят… Вместе с ними ты отправляешься к музею и завершаешь то, что начал. Врываешься в правое крыло и, пока Африкан будет брать икону, устраиваешь там как можно больше шума…
Продолжая испепелять Портнягина исполненным ненависти взором, Панкрат Кученог содрогнулся и мелко затряс смоляными кудрями. Дескать, с чернокнижниками — никаких переговоров.
— Хорошо… — процедил Президент. — Не веришь мне — поверь хотя бы ему…
Зачарованный плавным широким жестом первого чародея страны, Кученог обернулся. При виде откинувшегося в кресле Африкана дернулся, придурковато закатил глаза, и полковник Выверзнев, зная пристрастие главы подполья к эпилептическим припадкам, поспешно встал, готовясь подхватить оползающее в конвульсиях тело. Однако припадка не последовало.
— Ах ты, гад!.. — злобно выпалил Кученог, выпрямляясь и делая шаг к протопарторгу. — Лиге продался?..
Ни Африкан, ни Портнягин, ни Выверзнев, ни Лютый, ни даже сам Кученог в первые секунды не уразумели, что произнесено это было чисто, без заикания… Человеческая психика тоже имеет пределы прочности. Видимо, шок оказался настолько сильным, что выправил речь и осанку Панкрата раз и навсегда.
— Бог с тобою, Панкрат… — с шутливым упреком молвил Африкан, поднимаясь из кресла. — Кто кому продался?.. Мы с Глебом по-прежнему враги — ну и что из этого?.. Вас вон с полковником тоже ведь друзьями не назовешь, а гляди, как сработались…
Плавный размеренный говор протопарторга обволок Панкрата подобно теплой колышущейся влаге. Чудотворная сила покинула Африкана, но красноречия он не утратил… Чтобы заговорить зубы главе подполья, ему потребовалось немногим более пяти минут.
Еще пять минут ушли на то, чтобы развернуть посреди стола подробную карту города и составить план операции по изъятию чудотворной иконы. Но тут в кармане генерала Лютого ожил сотовый телефон. Извинившись, генерал отступил в сторонку и злым звонким шепотом произнес в трубку:
— Слушаю… Кто-кто?.. Позвоните в другое время… Как ограбили?!
Услышав это восклицание, все вскинули головы и тревожно уставились на генерала. Из наушника явственно раздавалось взволнованное старушечье кваканье.
— Ну, что там еще?.. — процедил Президент.
Закончив разговор, Лютый некоторое время стоял и моргал, плетью уронив руку с сотовиком. Два генеральских страшка устроили за его спиной целую пантомиму. Глава Лиги Колдунов холодно смотрел, с каким злорадством и торжеством энергетические двойники Толь Толича корчат рожи полковнику Выверзневу — расширяют рот, высовывают язык… Наконец Лютый, как ему самому казалось, взял себя в руки и, притушив внутреннее ликование, повернулся к Портнягину.
— Звонила директриса краеведческого музея… — доложил он. — Десять минут назад на музей был совершен вооруженный налет. Зданию нанесен ущерб, чудотворная икона — похищена.
Такое впечатление, что это роковое известие позабавило Президента — и только. С огромным интересом разглядывал он суровое непроницаемое рыло бывшего участкового.
— Чья работа?..
— Гражданки Невыразиновой… Директриса ее опознала… — нехотя выдавил генерал и хмуро покосился на Николая. Ты уж прости, дескать. Дружба-дружбой…
— Хозяйка конспиративной квартиры, — вздохнув, пояснил Африкан. — Тоже из «херувимов»… Я ее как раз собирался задействовать в акции…
Пожимая плечами, озадаченно покручивая головой, Президент вернулся за свой рабочий стол, сел.
— Подробности!.. — негромко потребовал он, прихлопнув тяжелой дланью номер «Краснознаменного вертограда».
— Грабили на пару с дымчатым домовым… — скупо сообщил генерал.
— Анчутка… — понимающе наклонил голову Африкан.
Задумчиво вздернув брови, глава Лиги Колдунов продолжал изучать генерала Лютого. Чувствовалось, что Президент сильно разочарован.
— Толь Толич… — молвил он наконец. — Я не спрашиваю тебя, с какой целью ты хотел накрыть все подполье разом… Но уж коли решил повязать всех — вяжи всех!.. А ты даже этого сделать не смог… Да и с динамитом тогда… Стареешь, Толь Толич, стареешь…
Страшки за спиной генерала прижухли, зато встрепенулись за спиной полковника.
— Что будем делать? — полюбопытствовал Глеб Портнягин, переводя взгляд на Выверзнева.
— Мне кажется, все идет великолепно, — нагло заявил тот и как ни в чем не бывало продолжал: — Честно сказать, в нашем плане меня кое-что тревожило с самого начала… Во-первых: отсутствие внезапности… К блокпосту Африкан выходит, насколько я понимаю, часам к девяти и всю ночь идет в Лыцк с иконой в руках, творя по дороге всяческие чудеса… Поначалу с нашей помощью, а потом уже — своими силами. Ход, конечно, красивый, проверенный: побег Наполеона с Корсики… Но получается, что мы даем противнику целую ночь на то, чтобы опомниться…
— Ну-ну?.. — подбодрил его Президент.
Страшки за спиной полковника возбужденно потерли руки.
— Второе, — невозмутимо гнул свое Выверзнев. — Убедить Баклужино труда не составит — в нашем распоряжении средства массовой информации… Но главная-то задача — убедить Лыцк!
— Короче! — проскрежетал Президент. — Что предлагаешь?
— Африкан должен воскреснуть в Лыцке. Иначе всей нашей затее — грош цена…
— Хм… — Президент задумался, прикинул. — Ну… а как ты это видишь конкретно?..
Если бы не страшки, Портнягин бы и впрямь решил, что план операции обдуман полковником заранее.
— Работаем по сценарию воскрешения царевича Димитрия — то есть на фоне нарастающих слухов, что похоронили не того и что Африкан на самом деле жив… Спасся чудом… В Лыцке сейчас разлив, и несколько населенных пунктов отрезаны от столицы. Там-то, я считаю, в первую очередь и надлежит заняться обработкой общественного мнения… Таким образом мы хотя бы частично вернем Африкану веру избирателей, то есть все ту же чудотворную силу…
— И сколько на это уйдет времени?.. — ревниво вклинился генерал. Лучше бы ему, конечно, пришипиться, но не мог же он смотреть спокойно, как Батяня развивает успех!..
Президент недовольно покосился на генерала — и смолчал.
— Думаю, хватит двух часов с момента начала операции, — спокойно ответил Выверзнев Лютому. — Восстановить благодать в прежнем объеме мы за это время, понятно, не сможем, да этого и не потребуется. Для начала в Лыцке гражданину Людскому надо будет совершить одно-единственное и довольно скромное чудо, а именно: стать на некоторое время незримым для простых избирателей…
Портнягин мыслил… Он видел, что, пытаясь вывернуться из неприятного положения, полковник Выверзнев противоречит сам себе. Если Африкан, согласно сплетне, уцелел после взрыва в Баклужино, то за каким, скажите, чертом ему воскресать в Лыцке? За каким чертом ему вообще воскресать?! Впрочем, это-то как раз меньше всего занимало Президента… Он знал, что сплетня в первую очередь должна быть нелепой — иначе ей просто никто не поверит… Достаточно ли она нелепа — вот что интересовало в данный момент Глеба Портнягина…
Он вопросительно взглянул на протопарторга и, признаться, оторопел. Аура Африкана и впрямь потихоньку наливалась алым зыбким сиянием. Означать это могло лишь одно: граждан Лыцка, верящих в то, что протопарторг жив, становилось с каждой минутой все больше и больше…
Собственно, в чем состоит истинная мудрость? Во-первых, в том, чтобы уяснить себе, куда мы катимся, и, если катимся в нужном направлении, убедить окружающих, будто происходит это исключительно благодаря тебе.
В этом смысле полковник Выверзнев все сделал правильно: предвидел надвигающиеся события и решил, так сказать, в них вписаться. Единственная к нему претензия: немножко опоздал.
Слухи возникли раньше, чем он их начал распространять…
Что же произошло изначально?.. Лыцкая Партиархия не смогла утаить от простых избирателей свое согласие выполнить требования блока НАТО. А людская молва не могла не связать этого позорного факта с гибелью протопарторга, при котором, как известно, Америка боялась Лыцка до судорог, да и богопротивный атлантический блок сидел тише травы ниже воды, а то и наоборот…
То есть к тому моменту, когда Николай Выверзнев только еще собирался изложить свой хитроумный план, в Лыцке вовсю уже выдавали желаемое за действительное: дескать, жив отец наш, вот-вот объявится и задаст кое-кому чертей по первое число… И желаемое становилось действительным.
— Н-ну… я смотрю, обсуждать это уже нет смысла… — промычал наконец Президент. — Африкана мы переправим в Лыцк прямо сейчас… А каким образом туда попадет икона?
— Кто грабил, тот и доставит, — твердо сказал Николай.
— Это… гражданка Невыразинова?.. Хм… А согласится?
— Думаю, да.
Глава 15(начало)
Значит, так… — сосредоточенно произнес Николай, берясь за шнурок дверного колокольчика. — Говорю — я, а вы вдвоем — на подхвате… Позволь, а где Панкрат?..
— Да внизу задержался… — смущенно отвечал Ретивой. — У подъезда…
Вид у Аристарха был несколько диковатый. Слишком уж много впечатлений обрушилось на него сегодня: заклятие, арест, освобождение… И самое главное — Кученог, переставший заикаться. А также дергаться и кособочиться…
— То есть как задержался? — не поверил Выверзнев. — На дело идем!..
— Одноклассницу встретил… — ошалело глядя на Николая, пояснил Аристарх. — Н-ну… вот и… разговорились…
Выверзнев приглушенно заматерился и прыжками ринулся вниз по лестнице. Выскочил из подъезда — и понял, что, кажется, опоздал. Стройный импозантный брюнет Кученог беседовал с пикантной блондинкой бальзаковского возраста. Точнее, беседу вела она, но, когда выпадала возможность вставить несколько слов, Панкрат делал это с видимым наслаждением.
— Достал он меня своей ревностью, Панечка! — заливалось склочное сопрано. — Развод, и только развод!.. Вчера на пять минут опоздала — я, говорит, тебе нос откушу!.. Да на фиг он мне такой сдался?.. Скажи!..
— Ситуация… — гордый собою, плавно вымолвил Кученог.
На глазах у Выверзнева, продолжая беседовать в том же духе, парочка повернулась и под ручку направилась к скамейке посреди двора. Николай хотел было окликнуть переродившегося Панкрата, но раздумал. Опыт подсказывал Выверзневу, что с Кученогом теперь лучше дела не иметь. Перестав быть уродом, Панкрат утрачивал всякую ценность в глазах контрразведки. Ну зачем ему теперь политика — нормальному человеку?.. Ясно было, как Божий день, что Аристарх Ретивой, при всех своих теплых чувствах к Панкрату, тем не менее вскорости спихнет его и станет главой подполья сам…
Николай круто повернулся и единым духом взбежал на третий этаж.
— Работаем без Кученога… — сказал он Аристарху и, не вдаваясь в подробности, дернул за шнурок звонка.
Хорошо еще, что дверь квартиры номер десять распахивалась вовнутрь, а не наружу: иначе бы Ника с ее манерой открывать каждый раз причиняла гостям серьезные увечья…
— Явились?.. — выпалила она с порога, сверкая глазами то на Песика, то на Аристарха. — Ну и что все это значит?.. Почему я должна, как дура, брать музей на пару с каким-то домовым? Мы как договаривались? Где Африкан? Где Панкрат?..
— Тихо ты, тихо… — сдавленно проговорил Выверзнев и опасливо оглядел лестничную клетку. Столь интригующее начало произвело на Нику определенное впечатление. Быстро пропустив гостей в прихожую, она в свою очередь пристально осмотрела площадку и прикрыла дверь почти бесшумно.
Пройдя в большую комнату, Николай упал в кресло и долго не мог произнести ни слова. Чудотворная стояла в углу рядом с прислоненным к стеночке помповым ружьем. В противоположном углу с очумелым видом переминался взъерошенный домовичок дымчатой масти, явно готовый в случае чего дать тягу.
— Ты хоть сама понимаешь, что натворила?.. — безнадежно спросил Выверзнев.
— А что я натворила?! — немедленно взвилась Ника. — Ни Панкрата, ни Африкана — вообще никого! Стою на крыльце, как дура, одна, в камуфле, с ружьем!.. Жду! Никто не подходит!..
— Да нельзя… нельзя тебе было брать эту икону!
— Почему нельзя?.. А это что в углу стоит?..
— Нет, я не могу… — простонал Николай. — Аристарх, ну хоть ты ей растолкуй!..
— А как это я растолкую? — испуганно сказал Аристарх. — Ты же сам говорил, что данные секретны…
Отменно сказано! Можно было побиться об заклад, что после таких слов Ника выпотрошит обоих, но до истины докопается… Так оно и случилось. Уже через несколько минут совершенно измочаленный Николай Выверзнев сидел в кресле, уронив лицо в ладони, и старческим бессильным голосом излагал все как на духу:
— Наша сотрудница…
— Ах, ваша сотрудница?..
— Да… наша сотрудница… должна была взять чудотворную икону и выйти к блокпосту… А у баклужинских пограничников задание: попытаться ее задержать… но при виде иконы все они падают ниц… по команде…
— Прелестно!.. Значит, как выкрадывать икону — так я, а как падать ниц — так перед ней?..
— На лыцкой стороне все тоже падают ниц…
— Ах, и на лыцкой тоже?..
— Да… К мосту сбегаются толпы комсобогомольцев… Ну, в смысле, наши люди в комсобогомоле, а там уже все прочие… Сопровождаемая толпой, сотрудница идет с иконой в Лыцк…
— А почему не я?!
Ахнула тишина. Выверзнев и Аристарх, глядя на разъяренную Нику, слегка отшатнулись. Анчутка наполовину ушел в стену.
— Да потому что я тебе запрещаю! — опомнившись, рявкнул Выверзнев.
Собственно, с этого момента операцию можно было считать начавшейся…
Приблизительно в то же самое время или даже чуть пораньше того в служебное помещение чумахлинского блокпоста ворвался разъяренный кряжистый отрок в бронежилете поверх пятнистого комбинезона.
— Пристрелю падлу!.. — кровожадно пообещал он.
— Какую?.. — с интересом спросили у него, прекращая чистить оружие.
— Какую-какую!.. Хренопятую! Лезет и лезет за шлагбаум! Вышвырну — опять лезет!..
— А чего это он?
— Чего-чего… Африкан его перед смертью проклял, а наши расколдовать не могут!.. Теперь вот к мавзолею рвется — в Лыцк…
— А как проклял-то?..
Отрок хотел снова заругаться, но вместо этого взгоготнул, повеселел и ясными простыми словами сообщил товарищам по оружию, как именно покойный протопарторг проклял стащившего ботинки воришку и что у того выросло на пятке…
— Да гонишь!.. — усомнился кто-то.
— Не веришь — поди посмотри…
Несчастный сидел понурясь на обочине метрах в двадцати от шлагбаума. Правая нога была замотана тряпицей.
— Здорово, контрабандист… — приветствовал его один из подошедших. — Давай показывай, чего ты там без пошлины в Лыцк провезти хотел… Декларацию заполнять будем…
Калека затравленно посмотрел на балагура и не ответил.
— Показывай давай, а то обыщем… — Погранец слегка повысил голос.
— На, обыскивай! — остервенело бросил калека и ткнул в воздух спеленутой пяткой.
Пограничники с несколько оскорбленным видом отодвинулись и заложили руки за спину.
— Гля, обиделся!.. — с удивлением сообщил один другому.
— Жрать охота… — злобно сказал калека. — С утра не жрамши…
Сторговались за буханку хлеба и банку тушенки. Обиженный Африканом бедолага размотал тряпицу и выставил половозрелую пятку на всеобщее позорище. Потом, не обращая внимания на жизнерадостный гогот погранцов, накинулся на жратву. Утолив первый голод, вскинул голову и заметил, что народу вокруг поприбавилось.
— Так! — решительно сказал он, вновь пеленая ступню. — А вы куда, на халяву? Ишь, деловые…
— Сколько за погляд? — ухмыляясь, осведомился огромный шофер следующего за бугор фургона.
— Червонец, — отрубил калека, кладя перед собой кепку. Еще раз осмотрел толпу и, заметив миловидное девичье лицо с наивно распахнутыми глазами, добавил сурово: — С баб — четвертак!..
Машин у моста скопилось в тот день много. В кепку летели алые червонцы с профилем Нехорошева и радужные четвертаки, где старый колдун Ефрем был изображен вполоборота. Затем уникумом заинтересовались интуристы — и в кепке зазеленело.
Озадаченно помаргивая, страдалец пересчитал выручку, как вдруг сообразил, что за такую сумму он запросто может нанять любого контрабандиста и без проблем переправиться на тот берег. Огляделся. Облака над лыцкой стороной уже розовели и золотились, отражаясь в перламутровой наклонной поверхности Чумахлинки. Вдали в недвусмысленной близости от нейтральных вод болталась моторка известного браконьера Якоря. Сам Якорь беседовал с кем-то, уцепившимся за борт, — должно быть, с водяным… Потом дернул тросик стартера — и лодка двинулась к баклужинскому берегу. За клиентом поплыл…
Калека еще раз заглянул в лежащую перед ним кепку — и поймал себя на мысли, что за кордон его уже как-то не тянет. Здесь-то все-таки какая-никакая, а Родина…
Середина и конец мая для маломерного флота время сложное. Впрочем, другого флота на Чумахлинке и не водится… Мало того, что разлив, а тут еще чехарда с календарями! То в одну сторону поверхность наклонена, то в другую… Сколько из-за этого моторок каждой весной опрокидывается — лучше не считать…
В Баклужино воду уже неделю как подобрало, а в Лыцке она только-только еще собирается пойти на убыль — застоялась в низинах и оврагах, подернулась пленкой, как глаз курицы…
Паспорт у Якоря был баклужинский, поэтому в светлое время суток он в территориальные лыцкие воды старался без нужды не соваться. В тот самый час, когда над левобережьем начинает розоветь и золотиться закат, а правобережью еще хоть бы хны, за кормой плеснуло не по-рыбьи, затем на борт легла пятерня с перепонками — и показалась лягушачья морда размером чуть меньше человеческой. Глаза — как волдыри.
— Ну и чего?.. — лениво спросил Якорь.
— Да за тобой послали… — простуженно, с хрипотцой отвечал речной житель.
— А чего надо?.. — все так же равнодушно осведомился старый флибустьер речных затонов.
— В Лыцк кое-кого переправить…
— Обождут… — обронил Якорь. — Стемнеет — тогда…
— Не! Не обождут… — сказал водяной. — Велено: прямо сейчас…
Якорь потянулся.
— Слышь, Хлюпало… — поинтересовался он через зевок. — А хочешь, гребень на дембель подарю? Бороду расчесывать…
В следующий миг лодка резко накренилась, и контрабандист едва не вошел торчмя головой в пологий скат реки.
— Ты чего?! — заорал он. — Шуток не понимаешь?..
Лягушачий рот распялился ширше прежнего.
— Не-а!.. — хрипловато и глумливо отозвался Хлюпало. — И те, что тебя ждут, — тоже…
— А кто ждет?.. — малость ошалев, спросил Якорь.
— «Херувимы» ждут… Погранцы ждут… Президент…
— Какой еще, в жерлицу, Президент?..
— Какой-какой… Портнягин!
— Да поплыл ты… куда подальше!.. — пробормотал Якорь, но мотор все-таки запустил…
Черт его знает, Президент — не Президент, но народ на берегу скрытого от посторонних глаз затончика собрался и впрямь крутой. Заплатили столько, что Якорь поначалу глазам не поверил. Правда, предупредили: лучше сам утони, а клиента — доставь. Сказали, где высадить, сказали — встретят… А когда Якорь заикнулся, что хорошо бы до сумерек подождать — успокоили: мол, никто ничего не увидит и не услышит… Стало быть, колдуны…
Клиент оказался грузным, лысым и бородатым. Одет в рясу. Не иначе — шпион…
— Слышь, — сказал ему Якорь, присмотревшись. — А ведь я тебя уже однажды в Лыцк переправлял… Понравилось, что ли?..
Правый берег был еще позолочен закатом, а по левому уже воровато крались сумерки лиловых денатуратных тонов, когда баклужинцы внезапно и без каких-либо видимых причин подняли заставу в ружье. С недоумением и тревогой наблюдали пограничники Лыцка за странными действиями противника. Такое впечатление, что их баклужинские коллеги с минуты на минуту ожидали нападения со стороны Чумахлы — из глубины своей же собственной территории.
Дальше началась и вовсе какая-то загадочная чертовщина. На шоссе загремели взрывы. Вне всякого сомнения, кто-то с боем прорывался к мосту. Неистово полосовали прожектора, слышались надсадные команды… Затем суматоха перекинулась на левый берег. Неизвестно откуда взявшиеся толпы молодых и не слишком молодых граждан Лыцка хлынули на шоссе, заполнили терминал, проникли к шлагбауму. От них-то и стало известно, что комсобогомолка Ника в одиночку средь бела дня грабанула краеведческий музей в Баклужино, похитила чудотворный образ Лыцкой Божьей Матери и теперь направляется, осененная благодатью, прямиком к блокпосту…
Начальник лыцкой заставы попробовал связаться со штабом, но пока связывался, на шоссе в скрещении прожекторных лучей показалась одинокая стройная фигурка в черной прекрасно сидящей рясе. Видно было, как, не в силах противиться чудотворной силе иконы, пятятся и, роняя оружие, повзводно простираются ничком поганые пособники колдунов. Шлагбаумы поднялись сами собой…
Единственный человек на баклужинской стороне, не павший ниц и не пустившийся наутек, сидел на обочине, выставив перед собой босую ступню, и оцепенело смотрел, как шествует мимо большеглазое существо в черной рясе и с иконой в руках.
Поравнявшись с убогим, Ника вдруг остановилась и, видимо, по наитию навела на него чудотворный образ… Лишь тогда бедняга сообразил, что давно уже пора удирать. Вскочил — и стремглав кинулся прочь, припадая на правую ногу и стараясь касаться покрытия лишь кончиками пальцев… Однако не удержался и с маху ступил на асфальт всем весом. Повалился, обмер в ожидании боли… Потом, отказываясь верить в случившееся, сел, ощупал пятку. Пятка была как пятка — без каких-либо излишеств…
Ошалело перевел глаза на удаляющуюся по мосту Нику… Это уходило счастье: безбедные сытые дни, шорох зеленых кредиток в кепке и — чем черт не шутит! — благосклонность какой-нибудь состоятельной натуралки, уставшей от натурализма…
— Да чтоб тебе пусто было!.. — плачуще выкрикнул он, грозя кулаком вослед чудотворице. — Ведь только-только жить начинал!..
Коньяк «Старый чародей» чумахлинские виноделы гнали в основном на экспорт.
— Вмажем!.. — решительно сказал Выверзнев, разливая по трем стопкам благородную влагу. — За удачу!.. Без нее нам сегодня — аминь…
Дело происходило в бывшем кабинете Толь Толича.
— Кому удача, а кому… — Полковник Лютый не договорил, скривился и безнадежно махнул рукой. Сильно переживал…
— Толь Толич… — укоризненно молвил Николай. — Ну ты что, Кондратьича не знаешь?.. Разжалует сгоряча, потом снова пожалует… при случае… — Он взглянул на часы. — Однако они уже там к мосту подходят… Матвеич!.. С чудесами точно проколов не будет?..
Матвеич принял стопку без закуски, пожал мятыми плечами и возвел скучающие глаза к потолку — то ли прикидывая, то ли дивясь наивности начальства. Когда же это у Матвеича проколы были?.. Тем более с чудесами…
Лежащая на краю стола трубка сотового телефона верещала ежеминутно. Стопку до рта не давала донести.
— Слушаю… Входят на мост? Как там Ника держится?.. А, черт! Ну не может без отсебятины!.. Ага… Наши пали ниц… А лыцкие?.. Тоже?.. Кто стрелял?!
Лютый и Матвеич пристально взглянули на Выверзнева. Тот дослушал и с загадочным видом отложил трубку на край стола.
— Лыцкий погранец пальнул с перепугу… — в недоумении, словно бы не зная, как относиться к такой новости, сообщил он. — Тут же и затоптали… Слава Богу, промазал…
Поднял непригубленную стопку, но до рта опять донести не сумел.
— Да чтоб тебя! Слушаю! Так… То есть вы уже в столице? Ах, даже на площади?.. Быстро… А, на джипе добрались? Ну, с Богом, ребята, с Богом!..
Вновь сменил трубку на стопку, но на этот раз поступил мудрее — сначала выпил, а потом уже поделился новостью:
— Африкан — в Лыцке. Стал в очередь к мавзолею…
— Зримый?.. — ворчливо спросил Лютый.
— Пока — да…
— Не узнают его?..
— Н-ну, в крайнем случае подумают, что похож. Прикрытие у него вроде надежное — всех тамошних агентов подняли… Давайте-ка еще по одной… для успокоения нервов…
Проводив Лютого и Матвеича до дверей кабинета, временно исполняющий обязанности шефа контрразведки Баклужино Николай Выверзнев хотел вернуться к столу, когда из стены вышел вдруг дымчатой масти домовой с конвертиком в правой лапке.
— Вовремя… — сварливо заметил полковник. — Ну так что с тобой делать будем, а?.. Клювом щелкаешь, Лютому стучишь… Африкана из-за тебя чуть не замочили…
— Батяня! — испуганно пискнул домовой. — Это же не он! Это я!..
Николай всмотрелся. Перед ним, взъерошив шерстку, стоял и опасливо протягивал конвертик вовсе не Кормильчик, а любимец Африкана Анчутка.
— Та-ак… — озадаченно протянул Выверзнев, принимая из замшевых пальчиков неправедную мзду. — А я-то, признаться, думал, ты с Африканом в Лыцк отправишься… Хотя да!.. Ты же сам оттуда бежал… А что с Кормильчиком?..
— Завили Кормильчика! — ликующе известил домовенок. — Всей диаспорой завивали! И бантик привязали… голубенький!
— Давно пора… — проворчал Выверзнев, бросая конверт в ящик письменного стола. — А братва, значит, тебя в главари выбрала?..
— Батяня… — укоризненно мурлыкнул Анчутка, и замшевые пальчики его слегка растопырились. — Ну ты сам прикинь…
Николай глядел на него с интересом и прикидывал, каким же авторитетом должен пользоваться домовой, на руках Африкана пересекший границу по воде, аки посуху, отбившийся от Ники и ограбивший с ней на пару — жутко молвить! — краеведческий музей… Да, это лидер. Это легенда… Живая легенда…
— Ну что ж… — задумчиво молвил Батяня. — Верной дорогой идешь, Анчутка…
Глава 15(окончание)
День клонился к вечеру. Над Лыцком подобно знаменам реяли алые облака с золотой бахромой. Победно реяли…
Партиарх Порфирий стоял у окна своей высотной кельи и смотрел вниз, на мавзолей Африкана. Толпа еще не рассеялась, но упорядочилась. По площади вилась Чумахлинкой нескончаемая очередь к безвременно почившему протопарторгу. Была она как бы вся черна от горя, поскольку многие пришли в рясах. Там, внизу, наверняка творились неслыханные доселе чудеса. Будучи первым ясновидцем страны, Партиарх отчетливо различал ало-золотое лучистое сияние над мавзолеем.
Несколько раз Порфирию мерещилось, будто в очереди стоит сам Африкан, чего, конечно, просто не могло быть. Долго, ох долго будет он еще мерещиться Партиарху…
Явился с докладом озабоченный митрозамполит Питирим. Партиарх принял его, стоя у окна, — даже не стал влезать на свое возвышенное кресло, настолько был удовлетворен видом осененного благодатью мавзолея.
— Как там Дидим? — не оборачиваясь, с затаенной грустью спросил Порфирий.
— Сперва упрямился… — сокрушенно сообщил молоденький нарком инквизиции. — А как растолковали, что все это не во зло, а во благо, — тут же и подписал… Теперь вот покаянную речь разучивает…
— А самозванец?.. Ну, тот, который в Баклужино…
Питирим тихонько покряхтел, и Порфирий оглянулся. Верткое личико митрозамполита выглядело удрученным.
— Упустили, что ли?
— Хуже… — признался Питирим. — Сидит в баклужинской контрразведке.
— Сам сдался?
— Нет, захватили… На пять минут раньше нас успели…
Однако даже это прискорбное событие не смогло расстроить Партиарха.
— Думаешь, Портнягин отправит его в Гаагу?.. Вряд ли… Там ведь скорее всего решат, что он им двойника подсунуть хочет… Нет-нет… Портнягин, конечно, мерзавец, но отнюдь не дурак… У тебя все?
— Нет, к сожалению… — сказал, как в прорубь шагнул, Питирим. — Все-таки подгадил нам напоследок протопарторг!.. Выяснилось, что он планировал выкрасть из музея чудотворный образ Лыцкой Божьей Матери (митрозамполит перезвездился) и с ним вернуться в Лыцк…
— Что ж, это неглупо, — после краткого раздумья признал Партиарх. — Вернуться героем… А героев сразу не убивают — сначала чествуют… Но его же, ты говоришь, арестовали?..
— Арестовали… — со вздохом подтвердил Питирим. — И его, и подпольщиков… А одна фанатичка (по слухам, любимица Африкана) осталась на свободе… В шестнадцать тридцать пять она ограбила музей самостоятельно. А полчаса назад вышла к блокпосту и прорвалась на нашу сторону…
— С иконой? — отрывисто уточнил Партиарх.
— С иконой…
Порфирий насупился и все-таки вернулся за стол. Взъерзнул на высокое сиденье, огладил столешницу… Последнее известие было самым неприятным. Во-первых, если икона возвращается в Лыцк, то одной претензией к Баклужино становится меньше… А во-вторых, как-то это все сразу осложняет международную политическую обстановку… Впрочем, есть тут и положительные стороны: восторг трудящихся, например… А то, стоило с НАТО договориться, сразу брожение какое-то завелось в народе…
— Но она точно не агент Портнягина?
— Скорее всего нет… Слишком уж засвечена…
— А что Баклужино?
— Требует выдачи.
— Чьей?
— Обеих…
Партиарх подумал, вздохнул.
— Перебьются! — решил он. — Божью Матерь не выдадим!.. Фанатичку? Н-ну, эту можно… Со временем… Что там сейчас происходит? Я имею в виду — на границе…
— Народ сбежался… — уныло сообщил митрозамполит. — Всей толпой идут в Лыцк, несут икону… К утру будут здесь.
И к утру они были там. Однако слухи о возвращении в Лыцк чудотворной иконы и об отважной комсобогомолке с победным именем Ника достигли столицы куда раньше самой процессии… Задолго до рассвета все улицы, прилежащие к главной площади, были вновь запружены народом. Многие плакали от счастья.
С первыми лучами солнца людское скопище всколыхнулось и зашумело. Пытаясь очистить дорогу шествию, попятились — и задавили еще четверых старушек в придачу к тем пятерым, что были задавлены вчера.
Это был звездный час Ники Невыразиновой. В черной рясе и алой косынке, с чудотворным образом в руках, ступила Ника на площадь. Глаза художницы пылали. Наконец-то она удостоилась такой встречи, какую заслуживала! Толпы склонялись перед ней в благоговении. Хотя, конечно, не столько перед ней, сколько перед иконой, однако многие, сравнивая чудотворный образ с большеглазым лицом Ники, не могли не отметить определенного сходства. (Между нами говоря, ничего удивительного: копиист, выполнявший в свое время тайный заказ Портнягина, был близко знаком с Невыразиновой.)
Толпа раздалась, образовав узкий прямой проход к мавзолею Африкана. И по этому-то проходу Ника приблизилась к приземистому, но тем не менее величественному сооружению.
Лыцкие Чудотворцы (все Политбюро в полном составе) стояли на первой ступеньке. На третьей, вознесшись над остальными, стоял один Порфирий. Выше, по сторонам от прямоугольного, заполненного чернотой проема, располагались только замершие навытяжку часовые.
Обеими руками Ника воздела икону — и тут произошло то, о чем жители православного социалистического Лыцка долго еще будут впоследствии рассказывать внукам и правнукам.
Негромкий, но мощный вздох прокатился над толпой, и трудно было сказать: сама ли толпа ахнула, или же все-таки звук этот донесся из мавзолея. Затем в наступившей тишине послышались шаркающие шаги, и из темноты проема косолапо ступила на свет Божий знакомая до слез сутулая грузная фигура, облаченная в старую просторную рясу с бурыми подпалинами… С недовольным видом внезапно разбуженного Африкан оглядел простирающуюся у ног бесконечную брусчатку голов…
Запоздало почуяв беду, Партиарх Порфирий обернулся — и, к ужасу своему, встретился глазами с протопарторгом. Страшная пауза длилась секунду, а то и две. Наконец сердце Партиарха не выдержало — и он черной тряпкой опал на свежеуложенные мраморные плиты…
Толпа взревела. Агент баклужинской разведки, следивший за происходящим с крыши одного из домов, торопливо набрал номер сотовика, хитро приконтаченного к взрывному устройству. Рев людской был настолько оглушителен, что грохота не услышали. Медленно и беззвучно мавзолей за спиной протопарторга как бы провалился сам в себя.
В недоумении Африкан посмотрел на тело Порфирия, потом — на часового. Часовой стоял без сознания… Перевел взгляд на Нику. Та шла прямо на воскресшего протопарторга, протягивая чудотворный образ.
Он принял икону — и в этот миг не только ясновидцы, но даже простые избиратели узрели, как возникло и взмыло до небес зыбкое золотисто-алое сияние. Благодать помножилась на благодать, аура — на ауру…
Вне всякого сомнения, это была самая блестящая операция баклужинских спецслужб, проведенная за границей.
Хотя, если вдуматься, в чем их заслуга-то?.. Произошло неизбежное. После сговора с блоком НАТО Партиарх Порфирий сам напросился на роль Бориса Годунова. Шепотки о том, что из-под развалин «Ограбанка» извлекли вовсе не Африкана, а какое-то совершенно постороннее тело (зря, что ли, урну хоронили вместо мумии!), поползли еще во время траурной церемонии. Заставляла задуматься и поспешность погребения… Словом, народ уже тогда был морально готов ко второму пришествию протопарторга. А когда народ бывает готов к чему-нибудь морально, это что-нибудь неминуемо сбывается.
Даже если бы Африкан не встретился с Глебом Портнягиным и не воспользовался помощью баклужинской контрразведки, аура так или иначе налилась бы вскоре алым сиянием и погнала его в Лыцк все с той же иконой в руках…
Кое-кто скажет: ну а если бы Анчутка промахнулся, метнув барабашкой в убийцу? Если бы, короче, застрелили Африкана?.. Да воскрес бы как миленький!.. Коли верит народ, что Африкан жив, — стало быть, жив. И не фиг тут мудрствовать!..
Ладно. Предположим: убили — и не воскрес! Все равно ведь тут же найдется кто-нибудь похожий! Или даже непохожий — такое тоже бывало… По большому счету: разница-то в чем?.. Лжедимитрий Второй действовал нисколько не хуже Лжедимитрия Первого…
Обыватель, разумеется, ужаснется, ахнет: «Как это никакой разницы? Человека-то — нет!» Но на то он и обыватель, чтобы сходить с ума по пустякам и задавать совершенно вздорные вопросы. Ну, скажем: «Почему должен погибнуть обязательно я?..» И никак его не убедишь взглянуть на это дело с государственной точки зрения…
Да, но если все прекрасно осуществилось бы само собой, то зачем понадобились Выверзневу эти лишние хлопоты: вводить в действие Нику, взрывать мавзолей?.. То есть как это «зачем»? Как это «зачем»?.. А звание генерал-майора?.. А кресло шефа баклужинской контрразведки?.. Поймите вы наконец: свержение Партиарха Порфирия было лишь средством! А истинной-то целью операции, как ни крути, было свержение Толь Толича!..
Африкан не обманул подельника. Да он и не собирался его обманывать. Очередная беседа Глеба Портнягина со специальной комиссией ООН должна была произойти в десять утра в кленовом зале Президентского Дворца. Полдевятого протопарторг прибыл с иконой на заброшенный комплекс ПВО. Из шести изделий лишь одно — хотя бы в общих чертах — напоминало ракету. Его-то и взгромоздили на пусковую установку, и отступив, сокрушенно покачали головами. Особенно удручающе смотрелись дыры в обшивке — результат прошлогодних учений, когда сгоряча пытались перегрузить изделие, не дождавшись полной остановки гироскопов. Бешеные волчки выскочили наружу и наделали много бед, прежде чем армейский митрозамполит сообразил смирить их молитвой…
Выбирать, однако, не приходилось… Да и время поджимало. Разом и кропили, и освящали, и красили… Понятно, что без накладок не обошлось: заодно освятили художника-шрифтовика, что ползал по корпусу изделия, нанося на него надпись: «Лыцк — не сломить!» Закончив работу, бедолага сломал кисточку, опрокинул краски — и ушел в монастырь. А двое прапорщиков, опрометчиво сунувшихся под кропило, тут же, не сходя с места, покаялись в лихоимстве и потребовали над собой трибунала…
К десяти подготовка была закончена. Африкан вынул трубку сотового телефона и набрал номер Глеба.
— У меня все готово… Пускать?
— Талан на гайтан… — растроганно отозвался Президент, и у протопарторга защемило сердце… Повеяло юностью. Именно эти слова произнес Глеб Портнягин той давней весной, когда они вдвоем остановились в нерешительности перед железными дверьми продовольственного склада… Ровно в десять был произведен пуск изделия. Понятно, что в обычных условиях далеко бы оно не улетело… Но в данном случае слишком многие были заинтересованы в удачном старте. Осененная благодатью и направляемая с земли идеологически, ракета покувыркалась со свистом и грохотом в воздухе, затем выровнялась и стремительно ушла в сторону Баклужино… Над Чумахлинкой, черт его знает с чего, вырубился жидкостный реактивный двигатель. Либо забилась какая-нибудь трубка, либо кончилось топливо, а может, иссякла благодать…
Но это уже было несущественно… Серебристую, остроносую, оперенную палочку эстафеты дружно приняла вся Лига Колдунов. Подхваченный коллективным заклинанием неслыханной мощи, очарованный реактивный снаряд, при полном отсутствии бортовых приборов, узрел цель и ринулся к ней неведомо на чем…
Как и предсказывал вчера Глеб Портнягин, угодил он точно в шпиль. Попадание было исключительным. Пронзив перекрытия, ракета с грохотом просунула рыло прямиком в кленовый зал, словно бы желая полюбопытствовать: «А чем это вы здесь, господа хорошие, занимаетесь?» Взрываться в ней, разумеется, было нечему, и все-таки без жертв не обошлось. Мистера Джима Кроу (того самого негра преклонных годов) ударило куском штукатурки с потолка, а у длиннозубого англосакса, как это принято у них за границей, отшибло память…
И самое главное — на любопытном носу ракеты, начертанное крупными алыми буквами, пылало гордое слово: «Лыцк…» Остального можно было не читать…
Мир содрогнулся. Десантный вертолетоносец «Тарава» вновь вошел в Щучий Проран. Блок НАТО заявил, что намерен нанести ракетно-бомбовый удар по Лыцку немедленно — благо разведка целей была проведена заранее. Все же предъявили для приличия очередной ультиматум. В ответ Партиарх Всего Лыцка Африкан, сменивший скончавшегося от острой сердечной недостаточности Порфирия, с присущей ему дерзостью заявил, что сам выйдет навстречу поганой палубной авиации США. Чтобы легче было целиться…
В Лыцке, как, впрочем, и в Баклужино, объявили повышенную боевую готовность, разослали повестки рядовым и офицерам запаса. В Чумахле срочно подняли по тревоге силы гражданской обороны и привели в исполнение давнюю угрозу относительно мобилизации домовых.
Старший лейтенант Павел Обрушин (для друзей и начальства — просто Павлик) был срочно откомандирован в Чумахлу — как крупный специалист по домовым, коловертышам и прочей городской нечисти. Угрюмый и долговязый, он сидел на положенной набок табуретке посреди актового зала, откуда вынесли зачем-то всю мебель, и проводил инструктаж:
— Значит, повторяю… Американцы объявили, что ровно в три часа начинают бомбардировку Лыцка. Но!.. Повторяю, но!.. Возможно, что это — умышленная дезинформация… То есть бомбардировка может начаться на час раньше, на час позже, а может и не начаться вообще… Пусть это вас не огорчает и не радует… Рано или поздно она начнется… Не сегодня — так завтра…
Разношерстные чумахлинские домовые смирно сидели на корточках вокруг инструктора. Слушали, затаив дыхание, и боязливо лупали глазенками.
— Ваша задача… Разойтись по домам и быть там предельно внимательными… Предельно!.. Если вдруг почувствуете, что вашему дому грозит опасность (в данном случае разрушение), немедленно известите хозяев и старшего по званию. Ни в коем случае не пытайтесь своими силами сбить крылатую ракету с курса или отразить ее каким-либо другим способом. Даже если это у вас получится, ракета наверняка попадет в дом соседа, откуда мы уже эвакуировать жильцов просто не успеем… Что?.. Вопрос?.. Кто там ручонку тянет?..
Из пушистой толпы встал невзрачный лопоухий трехцветка, с которым старший лейтенант беседовал вчера утром относительно Африкана, и, запинаясь, спросил:
— А… почему американцы будут нас… бомбить?..
— Повторяю… — процедил Павлик. — Для особо тупых… Бомбить нас американцы не будут… Они будут бомбить Лыцк… Но!.. Крылатая ракета, хотя и считается весьма высокоточным оружием, все равно может случайно… Понимаете? Случайно!.. промахнуться и угодить не туда…
— А… почему она так… может?..
— Да потому что ладан гремлинам не фиг было продавать!.. — не выдержав, рявкнул Павлик. — Наркобароны хреновы!..
Закончив инструктаж и распустив мобилизованную нечисть по домам, старший лейтенант Павел Обрушин поднялся с табуретки, поставил ее как следует и, подойдя к распахнутому настежь окну, оперся на подоконник. Актовый зал штаба гражданской обороны располагался на четвертом этаже, и вид с этой высоты открывался широкий. Внизу из зелени садов выступали крыши частного сектора. Чуть поодаль лежали пыльные развалины двух окраинных кварталов, подвергнутых недавно лыцкими варварами жестокому артобстрелу… Еще дальше сверкала и ершилась Чумахлинка, а на том ее берегу… Павлик выпрямился и досадливо мотнул головой — как бы стряхивая комара, умыслившего сесть на правое ухо.
На том берегу чешуйчато сверкающей Чумахлинки шевелилась огромная толпа. Но даже не это поразило Павлика. Выпускник колледжа имени Ефрема Нехорошева, дипломированный колдун, он ясно различал взмывающее в зенит зыбкое ало-золотое сияние, осеняющее народ. Коллективная аура… Такое явление обычно возникает во время молебнов, митингов, погромов и прочих массовых проявлений единомыслия. На погром не похоже. Стало быть, либо митинг, либо молебен…
Средоточие сияния, несомненно, приходилось на грузного невысокого человека в просторной рясе, стоящего впереди всех с иконой в руках… Вот оно что! Значит, не шутил Африкан, когда заявил, что сам выйдет навстречу крылатым ракетам. Фанатик — он и есть фанатик!.. (Павлик был возмущен до глубины души.) Людей-то зачем привел? Сколько их там? Тысяч десять? Нет, больше… Двадцать, тридцать… И все почему-то с разинутыми ртами… Поют, что ли?..
Павлик торопливо пробормотал заклинание и прислушался.
Кипит наш разум возмущенный… — пели на том берегу.
Ну, естественно… Кстати, ало-золотистая вздымающаяся до небес аура и впрямь вскипала благородной яростью, раскаляясь кое-где добела…
Уловив краем глаза движение по эту сторону Чумахлинки, Павлик заставил себя оторваться от завораживающего зрелища и взглянул на шоссе. Там в направлении блокпоста на приличной скорости шли две машины: черный лимузин и чуть по-отставший джип с охраной. Неужели Президент?.. Куда это его понесло?..
Додумать Павлик так и не успел… Лежащая в развалинах окраина Чумахлы вспучилась грязным облаком, а долю секунды спустя пришла громоподобная ударная волна. Ладно еще окно, у которого стоял инструктор, было распахнуто — в двух соседних вылетели стекла. Сады взбурлили, с одной из крыш сдуло пару листов шифера. Воздух потемнел от взметнувшегося с земли сора…
Остается лишь поражаться, насколько грамотно старший лейтенант Обрушин провел инструктаж… Бомбардировка Лыцка началась раньше назначенного срока и именно с промаха.
Как только Портнягину доложили, что на противоположном берегу Чумахлинки собралась неслыханно огромная толпа, он тотчас прервал экстренное заседание Лиги Колдунов и, не теряя ни минуты, выехал к месту грядущих событий. Зачем?.. А в самом деле — зачем? Что за нужда? Все счеты были сведены, итоги подбиты. Африкан честно запустил ракету по его дворцу, а больше никто ни о чем не договаривался…
Искать разумные объяснения этой странной эскападе Глеба Портнягина бесполезно. Потому что единственной ее причиной был страх. Страх за кореша…
Неужели у него и впрямь хватило глупости выйти навстречу палубной авиации США? На что же он рассчитывает? На то, что в толпу стрелять не будут?.. Ну разумеется, не будут!.. Будут стрелять в Африкана, а за остальных потом в крайнем случае извинятся…
На повороте к блокпосту Президент приказал остановить машину и с несвойственной себе поспешностью выбрался наружу. И именно в этот миг крылатая ракета угодила в руины частного сектора…
— Глеб Кондратьич! — цепляясь за рукав пиджака, истошно, по-бабьи заголосил референт. — Нельзя вам здесь быть!.. Опасно!..
Движением локтя Портнягин стряхнул его с рукава, но сзади уже набегали мордовороты из охраны… Пришлось обездвижить всех одним заклинанием.
На округу тем временем лег тяжкий шепелявый гул турбин. Над поймой, содрогая и морщиня гладь заливных лугов, хищно и лениво разворачивалось «крыло» американских самолетов.
Убийцы!.. Портнягин ненавидел их. Ненавидел эти акульи оскаленные рыла, эти черно-желтые стабилизаторы, ненавидел сиплый тупой звук двигателей… Ибо там, на левом берегу Чумахлинки, среди огромной вдохновенно поющей толпы стоял с иконой в руках единственный близкий ему человек… — Заклятие… — вкрадчиво шепнул некий внутренний голос (возможно, болтунец). — Наложи на них заклятие… Ты глава Лиги…
Какой соблазн!
«С ума сошел? — мысленно прикрикнул Президент. — Тут же все выплывет наружу!..»
— Ты про черные ящики?.. — глумливо осведомился все тот же шепоток.
«Я про гремлинов! Ящик, допустим, смолчит, но гремлины-то молчать не станут!..»
Портнягин не выдержал и зажмурился, но даже это ему не помогло. Вспышка в небе на миг затмила солнце. Веки как бы истаяли, став желто-розовыми и почти прозрачными. А потом по округе словно хватили огромным тугим кулаком — блуп!.. Звук был настолько плотен и упруг, что воспринимался чуть ли не осязательно.
Глеб сделал над собой усилие и открыл глаза, нечаянно подгадав мгновение, когда в небе полыхнула еще пара таких же ослепительных вспышек — и по округе уже хватили не одним, а двумя кулаками сразу.
Осененная золотисто-алым сиянием толпа на том берегу стояла невредимая. Зато в вышине над почерневшей Чумахлинкой вздувались несколько белых шаров с темными прожилками. Из густого молочного дыма, беспорядочно кувыркаясь, выплывали черные обломки. Это, не устояв перед чудотворной силой иконы и благородной яростью лыцкого народа, взрывались в воздухе штурмовики шестого флота США…
Президент стоял оцепенев.
— Дружище… — еле слышно выдохнул он.
На столь щедрую благодарность Глеб даже и не рассчитывал. Нет, не обломки — золотой дождь падал на Баклужино: займы, инвестиции, гуманитарная помощь… Вступление в НАТО, черт побери!..
И этот дурак еще собирался выйти в тираж! Чуть ли не сам в Гаагу просился!..
— Нет, дружище… — сдавленно произнес Глеб Портнягин, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. — Мы еще с тобой повоюем…
Чушь собачья(повесть)Пси и человецы — единое в свирепстве и уме.
Возьмем, например, хоть такие простые вещи, как конура, арапник, цепь и намордник, — вещи, я думаю, всем вам, господа, небезызвестные?.. Предположим, что мы, собаки, со временем и додумаемся, как от них избавиться…
Вот вам, значится, Лыцк, град партийно-православной формации…
Вот вам, стал-быть, и Баклужино, «закордонный прогнивший Запад», место, где темные силы злодействуют!..
А между ними — ни в тех, ни в этих — город Суслов, в котором — ВООБЩЕ НИ-ЧЕ-ГО! Ничего заметного хоть для мирового сообщества, хоть для отечественного общества, хоть и для черной нечисти.
Одна Суслову и слава — Гильдия служебных псов, последних разумных и честных служак будущего нашего!
Глава 1
Сукин сынС собаками в Капитолий не пускали.
Ратмир сидел на привязи рядом с шершавым бетонным столбом, время от времени пытаясь избавиться от намордника. Делал он это без особого старания. Давно уже ставшая привычной ременчатая снасть не причиняла ему особых неудобств — просто надо было хоть чем-то себя занять. Утро выдалось душноватое, зато спокойное. Никто не толпился на асфальтовом пятачке и на полого восходящих ступенях, не требовал справедливости, не вздымал картонок с коряво начертанными лозунгами. Врождённое чутье подсказывало Ратмиру, что свора шумных двуногих существ если и сбежится сегодня к Капитолию, то позже — за полдень, в самую жару.
Людских скоплений Ратмир побаивался — и не без причины. Не далее как вчера на этом самом месте его старому знакомцу Рыжему Джерри рассекли ухо спекшимся комком земли, по твердости не уступавшим камню.
Несомненно, прискорбное это происшествие не на шутку встревожило собаковладельцев, поскольку лечить — еще дороже, чем держать. Во всяком случае, на привязи Ратмир пребывал в гордом одиночестве, что уже само по себе слегка тревожило. Пять машин у парапета — и никого рядом. Ни двуногих, ни четвероногих. Вдобавок хозяин, уходя, впервые предложил псу остаться в салоне, каковое предложение тот, естественно, с презрением отверг. Возможно, зря.
В безоблачном небе время от времени раздавалось некое громоподобное ворчание, на которое давно уже ни одна собака в городе внимания не обращала. Гремит — и пусть себе гремит.
— Кутька, фас! — послышался сзади звонкий детский голос.
Ратмир оставил в покое намордник и, приподняв брыластую морду, перекатил круглый коричневый глаз туда, где, отделенная от проезжей части узким тротуаром, лениво колыхалась за черной чугунной решеткой перистая листва акаций.
Возможно, озорной возглас был адресован вовсе не ему. Тем не менее возникло нехорошее предчувствие. Ратмир наморщил выпуклый лоб и, тихонько заскулив, уставился на высоченные дубовые двери — за ними недавно скрылся человек, которого пес чтил, как бога. И хотя хозяин каждый раз благополучно выходил из недр розовато-белой громады с куполом и колоннами, беспокойство всегда терзало Ратмира до того самого мига, когда послышатся знакомые шаги, грубоватая сильная рука потреплет небрежно по холке, открепит поводок от столба, и единственный в мире голос прикажет негромко: «Ратмир! Место!» После чего можно будет, ни о чем уже не заботясь, метнуться стремглав в открытую дверцу машины и, повизгивая от радости, взгромоздиться на заднее сиденье.
Тяжелая дубовая дверь приоткрылась медленно и бесшумно, но к великому разочарованию Ратмира на крыльцо ступил всего-навсего юный охранник с неподвижным хмурым лицом. Вытянул зубами сигарету из пачки, достал зажигалку, хотел прикурить — как вдруг увидел собаку. Замер. Затем, недобро прищурившись, двинулся вниз по ступеням.
Ратмир скучающе поглядел ему в глаза и с вызовом почесал за ухом. Охранников он не боялся. Рослые парни в пятнистой униформе, несмотря на такие грозные с виду резиновые палки у пояса, обычно опасности не представляли. Но этот был новенький. Вдруг его забыли предупредить, что зарегистрированных трогать нельзя!
Вскоре лицо юноши выразило легкую досаду — он наконец-то заметил намордник, бляшку и поводок. Расслабился, прикурил — и, недовольный, вернулся к дубовой двери, возле которой стояла урна с государственным гербом.
Ратмир проводил пятнистую униформу надменным взглядом и подумал вдруг, что Джерри — при всех его достоинствах — пес, между нами говоря, скверный. Того и гляди выкрутит голову из ошейника да ударится в бега. Вроде и мастью взял, и экстерьером, а комком бросили — завизжал, закрутился, как последняя шавка. Ты пес! Умей за себя постоять! Рявкни, оскалься или вот, как сейчас, лениво поглядев в глаза, почешись с независимым видом…
Следует добавить, что первое знакомство Ратмира и Джерри ознаменовалось грандиозной дракой, в которой Джерри потерпел решительное поражение, что и позволяло теперь Ратмиру думать о своем бывшем противнике с ленивым превосходством.
Нехитрые собачьи мысли были прерваны частым шарканьем и отрывистым злым стуком палки. Со стороны «Будки» быстро приближался маленький ссохшийся старикашка в пыльно-черном костюме, на лацкане которого тускло отсвечивали крестообразные и звездовидные регалии. То ли проскочит мимо, то ли привяжется.
В небе опять громыхнуло. Старикашка приостановился на миг и погрозил громыханию палкой. «Вредный», — безошибочно определил Ратмир, спешно принимаясь вылизываться. Главное в подобных случаях — держаться понеприметнее.
Стук и шарканье поравнялись с Ратмиром — и смолкли. Пес нехотя поднял голову. Плохо дело. Вредный старикан стоял перед ним, стискивая набалдашник с такой силой, что даже костяшки пальцев поголубели. Морщинистое личико била судорога.
— У, с-собака! — с ненавистью произнес старикан и гневно ткнул палкой в асфальт.
Ратмир с надеждой взглянул на охранника. Тот погасил окурок о край герблёной урны и, как бы ничего не заметив, скрылся за тяжелой дубовой дверью. Сволочь!
— Для чего же я за родной Суслов кровь свою проливал? — рыдающе продолжал старикан. — Чтобы ты, кобель здоровый, перед бывшей Государственной Думой в наморднике сидел?!
Ратмир наморщил выпуклый лоб и виновато понурился. Ну, кобель… Ну, здоровый… Что ж теперь делать-то? Всем нелегко: и вам, и нам.
Разжалобить старичишку, однако, не удалось.
— А морду-то, морду наел! Поперек себя шире! — С этими словами престарелый орденоносец судорожно перехватил палку, словно собираясь отянуть наглую псину вдоль спины.
Пугнуть его, что ли?
Ратмир поднялся и, обнажив клыки, издал низкое горловое ворчание — наподобие того, что временами раздавалось с ясного неба. Старикашку отбросило к шеренге голубых елей — справа от крыльца. Даже на палку опереться забыл.
— Ты еще рычать? Сукин сын! — взвизгнул он, сам, видно, не сознавая двусмысленности оскорбления. Огляделся, ища комок земли поувесистей. Таковых под елями имелось превеликое множество. В панике Ратмир рванулся изо всех собачьих сил. Столб, к которому он был привязан, естественно, устоял, зато в машине хозяина включилось противоугонное устройство. Ошейник передавил горло, в глазах потемнело.
Но все же есть на свете собачье счастье. Снова отворилась тяжелая дубовая дверь — и на крыльцо Капитолия ступили трое: мужчина, обильно украшенный шрамами, высокий круглолицый юноша и (Ратмир задохнулся от радости) вальяжный лет сорока шатен с тронутыми инеем висками. Он!
Заслышав истошные вопли противоугонки, хозяин немедля обратил внимание, что верный его Ратмир стоит в напряженной позе, и, проследив направление собачьего взгляда, быстро оценил обстановку. Слегка изменил маршрут и, неспешно сойдя по ступеням несколько наискосок, оказался за спиной престарелого ненавистника городской фауны.
— Какие проблемы, отец?
Произнесено это было мягко, с участием, и все же старикан вздрогнул. Обернувшись, он к облегчению своему узрел перед собою отнюдь не тупорылого отморозка из Общества охраны животных (эти пощады не знают), а крупного интеллигентного мужчину, кажется, настроенного вполне благожелательно. Снова задохнулся от злости и не в силах выговорить ни слова потряс палкой в сторону Ратмира.
— Понимаю тебя, отец, понимаю… — Представительный незнакомец, благоухая импортным одеколоном и контрабандным коньяком, приобнял старичишку и продолжал интимно: — Ну вот скажи: кому это все мешало? Кому мешало единое, сильное Суслове? Тебе? Мне? Зачем нужно было все ломать по-новой? Что, не было свободы у нас? Была… А теперь? Теперь беспредел! Ты со мной согласен, отец?..
— Гранату!.. — прохрипел старикан, вновь потрясая палкой, но уже в сторону бело-розового здания с колоннами. — Гранату им туда, сукиным детям!..
— Конечно! — подхватил незнакомец. — Гранату! Давно пора, отец, давно пора… Вот давай завтра встретимся, прикинем, где раздобыть… — И, обаятельный, как сорок тысяч братьев, повернул собеседника за хрупкие плечики, вывел его из-под елей на тротуар и, придав нужное направление, вернулся к машине, вытирая руки одноразовым платком.
Очень вовремя, нужно сказать, поскольку Ратмир был уже вне себя. Поведение хозяина показалось ему предательством. Как? Потрепать по холке — кого?! Того, кто чуть не запустил в него комком земли? Будучи откреплен от столба, пес просто обезумел: огрызнулся на украшенного шрамами шофера-телохранителя, чуть не вырвал из рук поводок.
— Ратмир! — угрожающе рявкнул громила — и был облаян.
Вдвоем с молодым человеком они кое-как уговорили разъяренного пса занять свое место в машине.
— Я с ним рядом не поеду! — решительно предупредил молодой. — Рванет через намордник — лечись потом… Гля! Аж белки кровью налились! Вот зверь! А прикус у него — видел?
Телохранитель не ответил. Был занят, распахивал переднюю дверцу перед хозяином. Тот, усевшись, оглянулся с улыбкой и, безбоязненно протянув широкую ладонь, с грубоватой лаской потрепал ощерившегося Ратмира по загривку.
— Хор-роший пес, хор-роший… Так его, падлу старую… Ишь! Гранату ему…
И Ратмир чуть не описался от счастья — как щенок.
Убедившись, что зверь настроен теперь вполне миролюбиво, молодой человек, вопреки недавнему зароку, расположился рядом с ним на заднем сиденье — даже рискнул осторожно почесать за ухом. Ратмир ему это позволил, но особой радости не выказал. Не принадлежа к так называемым собакам волчьих пород, он тем не менее свято чтил иерархию, ставя выше себя лишь хозяина — вожака стаи. Ко всем прочим в лучшем случае относился как к ровне, а кое-кого (старушку уборщицу, например) просто третировал.
— Совсем народ одичал, — молвил со вздохом молодой. — На собак бросается…
Автомобиль катил по бетонной набережной Сусла-реки мимо недостроенной высотной гостиницы — в данный момент тихой, но вообще имевшей обыкновение при малейшем ветерке устрашающе грохотать листовым железом.
— Ну а как ты хочешь? — не оборачиваясь, задумчиво откликнулся хозяин. — На владельцев-то бросаться боязно… А собака — тварь безответная. Она ведь по нашим временам — как ни крути, а признак социального статуса. Предмет роскоши… — Он все-таки слегка наклонил торс влево и одарил Ратмира благосклонным взглядом через плечо. — Знаешь, в какую копеечку мне этот красавец влетает?
— Да уж, — деревянно поддакнул молодой, на всякий случай отодвинувшись подальше от мигом навострившего уши пса. Умная бестия этот Ратмир. Все понимает — с полуслова. — Собака — удовольствие дорогое…
За горизонтом ухнуло особенно гулко. По слюдяной глади Сусла-реки клином пробежала серо-синяя рябь. Сзади отозвалась, грохнула железом недостроенная гостиница, чуткая, как камертон.
— А куда податься? — Хозяин всхохотнул не без сарказма. — Ради престижа, Гарик, на все пойдешь… — Он снова простер длань и потрепал пса за брылья. — Ну, ничего, Ратмир, ничего… Кончились черные деньки. Последний раз ты у столба на привязи сидел. Скоро вас, сукиных детей, даже в Капитолий пускать будут. Уже законопроект подготовили…
— Как? — поразился молодой.
— А вот так! Иначе ущемление в правах получается…
— Чьих? Хозяин запнулся.
— Н-ну… наших… Да и его тоже… — кивнул он на своего четвероногого друга.
Сотрудники фирмы давно приметили одну странную черту в характере пса: стоило освободить Ратмира от намордника, как он напрочь терял агрессивность. Впрочем, недоумение сотрудников свидетельствовало лишь об их дремучем невежестве в области науки этологии. Попадись им брошюрка на данную тему, они бы, темные люди, с удивлением открыли, что поведение животных сплошь и рядом, связано с понятием барьера безопасности.
Да и поведение людей тоже. Бывает, рвется мужик в драку — еле вчетвером удержишь. Пена у рта, смотреть страшно. «Пусти! — кричит. — Убью!» А вот взять из любопытства да и отпустить. Думаете, убьет? Даже мордобоя не учинит.
За барьером-то мы все храбрые…
С вываленным от счастья языком и болтающимся на груди намордником спущенный с поводка Ратмир крупными прыжками промчался на второй этаж, огласив лестницу шумной и частой собачьей одышкой. Ворвавшись в приемную, неистово завилял задом и, подпрыгнув, попытался лобызнуть секретаршу Лялю прямо в свеженакрашенные губы.
— Фу, Ратмир! — закричала она, смеясь, и шлепнула его по выпуклому лбу сложенной газеткой, которую пес немедля пробил клыками и поволок на себя.
— Не смей! — завопила Ляля. — Порвешь! Там про тебя статья, дуралей! С двумя фотками!
Полиграфическое изделие все же пришлось выпустить из рук, иначе бы оно просто разошлось на лоскуты. К счастью, Ратмир не стал терзать газету; мотнув брылами, отшвырнул трофей и снова заскакал вокруг своей любимицы секретарши.
В приемную вошел хозяин. Усмехнулся.
— Разыгрались… — проворчал он, направляясь к дверям своего кабинета. — Ну-ка прекращайте эту зоофилию! Между прочим, уже две минуты как обеденный перерыв…
Зардевшаяся Ляля подобрала с пола газету. Ратмир вскинул лобастую голову и горделивой поступью прошествовал в коридор. Толкнул носом дверь раздевалки и, войдя внутрь, с болезненным наслаждением поднялся с четверенек. Будя! Отработал! Хрустнув суставами, выпрямился во весь рост, расстегнул ошейник и, избавившись от пыльных налапников, переступил в пластиковые банные шлепанцы.
Нахмурился, озабоченно взялся за поясницу. Нет, терпимо, А может, к дождю…
— Тьфу! Бесстыдник! — послышался из коридора мерзкий голос уборщицы — и Ратмир, спохватившись, прикрыл дверь. Ну вот! Теперь побежит ябедничать, язва старая: дескать, домогался, мужские достоинства демонстрировал… А впрочем — пес с ней! Соврем, что был еще в ошейнике. И пусть докажет, что не был!
Спустя малое время, приняв душ и переодевшись (рубашка, джинсы, кроссовки), он вновь появился в приемной, небрежными жестами смахивая влагу с суперкороткой стрижки. Секретарша Ляля, наморщив прикрытый челкой лобик, с сосредоточенным видом разглаживала пробитую клыками газету.
— Насквозь прокусил! — упрекнула она, сердито подставляя щечку для приветственного поцелуя. — Неужели нельзя было…
— Нельзя, — не дослушав, бодро ответил он. — Чего нельзя, Лялечка, того нельзя. Работа есть работа… Ну — с, и что там о нас пишут?
Глава 2
Собачья радостьПогребок «Собачья радость» располагался всего в полутора кварталах от фирмы «Киник», где служили Ратмир и Ляля. Оформлен он был живописно: дубовые столы, стены и своды из тесаного камня, на железных крюках развешаны почтенного возраста арапники, намордники, ржавые цепи — чуть ли не из скифского кургана. В городе насчитывалось три подобных заведения, и все они принадлежали легендарному Петру Макарычу Караулову, по старой памяти охотно отзывавшемуся и на кличку Адмирал. Прекрасная обслуга, приличные повара, приемлемые цены. Единственная сложность — без бляхи вас туда не пустят.
Существовал в Суслове еще и ресторан «Муму», но это уже не по нашим сусалам. Элита! Собаковладельцы! Ратмир бывал там несколько раз — в рабочее, естественно, время. Иными словами, в ошейнике и на поводке… Ну, что сказать? Нам так, конечно, не жить никогда.
— Доброго здоровьичка, Ратмир Петрович! — радушно приветствовал их коренастый кривоногий швейцар. Морда у него была — как у автомобиля после лобового столкновения. Старая гвардия, один из пригретых Адмиралом отставников. — С вами? — Одобрительно осклабясь, страж врат покосился на Лялю.
— Со мной, Азорыч, со мной…
А то он, старый пес, сам не видит! Но так уж здесь заведено. Иначе — не ровен час — возомнят о себе людишки.
Ляля сердито сдвинула бровки, Ратмир усмехнулся — и оба сошли по деревянным ступеням в колодезную прохладу погребка.
Обеденный перерыв в большинстве других фирм начинался часом позже — в сводчатом каменном зальчике было просторно. За ближним от входа массивным столом, смешно задрав лохматые черные брови, сидел и читал газету маленький тщедушный Боб из «Сусловского сусла». Услышав, что с ним здороваются, вскинул испуганные похожие на вишенки глаза.
— Америка-то, — произнес он упавшим голосом. — Вконец оборзела! Совсем с цепи сорвалась!
— Опять с Лыцком лаются? — лениво осведомился Ратмир.
— Бомбят… — горестно отозвался Боб.
За погруженной в полумрак стойкой таинственно, как в пещере, мерцали хромированные рукоятки и крантики каких-то хитрых агрегатов. Негромко звучал «Собачий вальс».
— А про него, между прочим, — не без кокетства ввернула Ляля, кивнув на спутника, — целая статья вышла.
Лохматые брови упали на глаза и тут же взлетели вновь.
— Лизнули? Где?
— В «Вечернем Суслове». Не читали еще?
Черная неухоженная бородка недовольно заворочалась под черными и столь же неухоженными усами. Тримминговать пора.
— Нет! — угрюмо сказал Боб. — «Суслика» я не читаю. Они там все Западу продались. Вот что читать надо! — Он потряс своей газетой. — Правда и только правда…
Ратмир всмотрелся. «Парфорс». Орган радикалов.
— Да брешут все подряд! — небрежно молвил он. — Хотя… Врут-врут, а потом возьмут да и похвалят. Верно, Бобик?
Нервный собрат по ремеслу подскочил на табурете и метнул исполненную правды газету на стол. Звякнула чайная ложечка.
— Не смей называть меня Бобиком! — взвизгнул он. — Сколько раз можно повторять? Меня зовут Боб! Боф и только Боб! Это официальная кличка! Так что будь добр!..
— Ну вот, обиделся! Я ж ласкательно! Ну, хочешь — меня Ратмириком назови…
— Приятного аппетита, господа кобели… — послышался с лестницы мелодичный, хотя и несколько жеманный женский голос — и под каменные своды погребка игривой походочкой снизошла мелкокудрявая миниатюрная блондинка. Вздернутый носик, челка — до бровей. — Опять грыземся? — великосветски осведомилась она.
Оба кобеля разулыбались. Секретарша Ляля пристально изучала исподлобья прикид незнакомки.
— Как там Джерри? — безмятежно продолжала та, словно бы не замечая, что стала объектом пристального внимания. — Ухо ему, надеюсь, сохранят?
— Сохранят, — усмехнулся Ратмир. — В крайнем случае пересадят от того, кто в него кинул…
— Ухо за ухо, — подтявкнул Боб. — Камневержец нашелся! Ох и освежуют его теперь! «Охранка» шутить не любит. Глядишь, и Джерри нашему кое-что со штрафа перепадет…
Беседа мило сошла на нет. Кудрявая блондиночка уселась напротив Боба, а Ратмир повел спутницу в дальний угол.
— Кто она? — тихонько поинтересовалась Ляля, когда они расположились за небольшим, но неподъемным с виду дубовым столиком.
— Кто? Мадлен? — рассеянно переспросил он, изучая меню. — Сучка…
Почувствовав неладное, поднял голову — и увидел, что глаза отстранившейся Ляли изумленно расширены.
— О господи! — сказал Ратмир. — Ляль! В данном случае никакое это не ругательство. Нормальный рабочий термин…
— Не понимаю… — холодно промолвила Ляля. — Нет, не понимаю. Когда мужик бегает голый на поводке — это еще ладно. Но когда женщина… Бр-р — Секретарша брезгливо передернула плечиками.
На лестнице стало шумно. Они обернулись. Под каменные своды неспешно спускались три волосатых гиганта.
— Да какой ты сенбернар? — басовито похохатывал кто-то из них. — У настоящего сенбернара, чтоб ты знал, фляжка должна с коньяком на шее висеть… Первый признак породы!
— Что будем заказывать? — вежливо осведомился незаметно подошедший официант.
Подвальчик помаленьку заполнялся. Время от времени Ляля украдкой оглядывала зал. За исключением нескольких весьма немногочисленных лиц, проникших в «Собачью радость» подобно ей по знакомству, большинство посетителей вело себя довольно раскованно.
— Каштанка — понимаю! Собака Баскервилей — понимаю! Но портрет Павлова — зачем?
— Как зачем? А условный рефлекс? Посмотришь — и сразу слюноотделение…
Оглашали свежий анекдот, обсуждали подробности лыцко-американского конфликта, интересовались состоянием Джерри.
— Кому череп пробили? Ему?! Ой! Держите меня четверо! Там царапинка одна на ухе. Вот такая. И все!
— Но я ж не сама придумала! Люди говорили…
— А ты им больше верь, людям!
Ледяную окрошку проголодавшиеся Ратмир и Ляля успели уплести задолго до прибытия мяса в горшочках.
— Дай-ка я все-таки взгляну, что они там понамаракали, — сказал Ратмир, разворачивая пробитую клыками газету. — Не возражаешь?
Ляля не возражала — и Ратмир склонился над «сусликом». Наморщил лоб, властно сложил губы, и лицо у него стало строгое, брыластое — как на службе. Двигались только выпуклые карие глаза.
Полстраницы уделили — солидно, солидно… И фотографии удачные: одна — в собачьей ипостаси, другая — в человечьей.
Кор.: Видел сегодня, как вас выгуливали. А где же медаль? Почему на ошейнике одна только бляха? Насколько мне известно, на Первом Всесусловском конкурсе «Кинокефал» вы удостоились почетного третьего места. Что это? Излишняя скромность или просто боитесь зависти ваших четвероногих коллег?
Рат.: Все проще. Честно говоря, медаль еще не отчеканили. Диплом — тут, на стенке, а медаль…
Ратмир издал недовольное ворчание. Зря. Вот это они — зря. Не хватало еще поссориться с устроителями! Ну-ка, ну-ка, дальше…
Кор.: Как?! До сих пор? А причины?
Рат.: Думаю, хотят отчеканить покрасивее…
Ну слава богу! Хорошо хоть догадался на шутку свести… А впредь, конечно, поосторожнее надо с господами репортерами. Шакалы… Тут Ратмир обратил внимание, что Ляля, кажется, недовольна его поведением, и, сложив газету, улыбнулся спутнице.
— У тебя с ней что-нибудь было? — внезапно спросила она.
— С кем? — удивился Ратмир. — А! С Мадлен… Успокойся. Она не в моем вкусе. Предпочитаю рыженьких худышек. Вернее — рыженькую худышку… — обворожительно уточнил он.
— Я имею в виду: в рабочее время, — пристально глядя ему в глаза, пояснила Ляля. — Когда хозяева развлекаться изволят… Как это у вас там называется? Вязка? Случка?
Ратмир выпрямился и отложил газету. Не так, конечно, как Боб, но тоже довольно резко.
— Ляля! — негодующе одернул он. — Ты что же думаешь: раз собака — то, значит, с ней можно обращаться как с бомжом? Собака — это…
— Звучит гордо? — не удержалась она.
— Да, представь себе, звучит! — С каждым словом Ратмир точно натягивал все туже и туже невидимый поводок. — Конечно, встречаются и среди нас ублюдки, но это же надо последний стыд утратить, чтобы на такое пойти! Все равно что заявиться сюда на четвереньках и в наморднике!
— В «Собачью радость»? А разве нельзя? Незримый поводок несколько ослаб.
— Да нет, можно в принципе… Пропускают-то — по бляхе. Просто существуют определенные правила приличия… Точно так же и со случкой.
— А прикажут? — тихо спросила она. Губы ее дрогнули.
Поводок натянулся рывком — и лопнул.
— Кто прикажет?! У меня в аттестате записано — боксер! А Мадлен — болонка! Нас вообще не положено вязать!
Появился официант и поставил на стол дымящееся второе.
Мрачный, будто на цепь посаженный, Ратмир высвободил завернутую в салфетку вилку, наколол кусочек мяса, но, взглянув на несчастное личико рыженькой секретарши, сообразил наконец, в чем дело. Ревнует, дурашка.
— Не бери в голову! — жизнелюбиво посоветовал он. — Если такое случится, одно заявление — на стол, другое — в суд, третье — в Общество охраны животных. Не расплатятся…
Ничуть не обрадовавшись услышанному, Ляля медленно-медленно развертывала салфетку.
— А с той боксершей? — напомнила она, не поднимая глаз.
Ратмир насупился, покряхтел.
— Н-ну… — сказал он. — Все-таки, согласись, боксерша — не болонка… И вообще! Что за наезды? Сама вон с директором…
Ляля вспыхнула.
— Я — секретарша! — с достоинством напомнила она. — Это часть моей работы!
— А это — часть моей! Помолчали сердито.
— Она здесь? — Ляля вновь осмотрела зал. Ратмир ответил не сразу. Погрустнел, развесил брылы.
— Нет ее здесь, — сообщил он со вздохом. — Да и быть не может… У нас ведь, Ляля, нервы должны быть железные. А она себе, видать, слабину дала… Ну и результат: выкрутила голову из ошейника — да в бега!
— И что с ней теперь?
— Не знаю. Видел однажды на улице. Издали… Опустилась, по мусорным ящикам бутылки собирает… А работала — классно. Талант.
— Вспоминаешь ее?
Ратмир замялся, заглянул в горшочек с остывающим мясом. Тут же проклял себя за эту заминку, разозлился и, вскинув голову, увидел, что Ляля сидит с застывшим лицом, уставив на него широко раскрытые с дышащими зрачками глаза.
— Покажешь?.. — шепнула она почти неслышно.
— Что?.. — растерянно переспросил он.
— Покажешь, как ты с ней это делал?.. После работы…
Теперь замерли оба. Губы Ратмира мгновенно пересохли. Он попытался взять со стола бокал — рука не слушалась. Наконец любовники (а они уже третий день являлись таковыми) кое-как превозмогли себя и вновь приступили к еде. Беседа их, однако, возобновилась не скоро. Потребовалось вмешательство одного из волосатых гигантов, подошедшего шумно поздравить Ратмира со статьей в газете (вообще-то это было интервью). Причем глядел поздравляющий не столько на коллегу, сколько на его спутницу.
— Колли? — осведомился он наконец.
— Секретарша.
— Зря, клянусь Сократом! — добродушно пробасил гигант. По местным понятиям это был комплимент.
— Почему Сократом? — тихо спросила Ляля, выждав, когда обаятельный завсегдатай — несомненно, кобель — отойдет подальше.
— Шутка такая. Сократ всегда клялся собакой…
— А-а…
Они доели мороженое и одновременно посмотрели на часы, когда на лестнице послышалось отчетливое цоканье пластиковых налапников о деревянные ступени.
— Ну вот и Дже… — завел было чей-то радостный голос, но осекся.
В зале стало тихо. А тут еще обмерший у стойки бармен сделал неловкое судорожное движение — и под каменными сводами снова зазвучал «Собачий вальс».
Да, это был Джерри. Рыжий Джерри. Живой и относительно здоровый. С пластырем на левом ухе. Но главное заключалось не в этом. Он вбежал в зал на четырех. В ошейнике и наморднике.
Нагловатый пьяненький подросток (надо полагать, сын или племянник хозяина) оглядел мутными глазенками замерших от изумления посетителей и, поддернув поводок, произвел губами омерзительный чмокающий звук, за который порядочная собака могла бы и глотку порвать. Но Джерри — повиновался. Задирая узкую длинную морду и преданно кося глазом на чмокнувшего, а может, напротив, старательно отворачиваясь, чтобы ненароком не увидеть лица коллег, он запрыгал, засеменил, подстраиваясь под неровный шаг нетрезвого оболтуса.
— Сидеть! — скомандовал тот, когда оба оказались у стойки. Потом спросил кружку пива.
Все оцепенело смотрели на происходящее и прикидывали в смятении, какие же неслыханные сверхурочные сумел выговорить себе этот рыжий ублюдок за нынешний свой позор.
Бармен медлил, не зная, на что решиться. Действительно, ситуация складывалась непростая и, мягко выражаясь, диковатая. С одной стороны, в правилах нигде не записано, что в «Собачью радость» разрешается входить только в человеческом обличье, но это как бы подразумевалось само собой! Да и отставной бульдог Азорыч формально был прав, пропустив обоих в зал, поскольку на ошейнике Джерри болталась бляха, а поводок недвусмысленно указывал на то, что нагловатый тинэйджер пытается проникнуть в погребок отнюдь не самочинно, но в качестве протеже своего же собственного пса.
Бармен взял бокал, поднес его к сияющему кранику и снова засомневался. Но тут на помощь ему пришел тот самый волосатый гигант, что несколько минут назад поздравлял Ратмира со статьей. Медленно приблизившись к стойке, он подобно утесу воздвигся перед ожидающим пива щенком. Протянул окутанную рыжеватой шерстью лапищу — и «Собачий вальс» оборвался.
— Собакам сюда… нельзя… — тяжко, будто камни ворочая, известил великан, непонятно, впрочем, кого имея в виду. — Тут… люди… обедают…
Подросток смерил громаду дерзким взглядом, прыснул.
— Люди?.. Тут?.. — Он оглядел зал — и ухмылка стала медленно сползать с его не шибко умного рыльца.
Стремительно трезвея, он увидел воочию, как обращенные к нему лица меняются, становясь подобием грозно наморщенных собачьих морд. Овчарки, мастиффы, ротвейлеры — и вся эта свора молча, не мигая, смотрела на него в упор. Потом в полной тишине померещилось низкое нарастающее клокотание многих глоток. Рыжий Джерри заскулил, прижался к ноге, потом сообразил, что неважная это защита, — и стремглав кинулся к выходу, таща за собой не слишком упиравшегося юнца. По лестнице он проволок его с грохотом.
Молчание длилось еще несколько секунд.
— Я с ним больше за один стол не сяду… — возмущенно выдохнул кто-то.
Все одичало оглянулись на голос.
Глава 3
Волчий скок— Успеваем? — тревожно спросила Ляля, взглянув на часы.
— Успеем, — буркнул Ратмир.
— Ты-то успеешь! — огрызнулась она.
Обеденный перерыв у четвероногих сотрудников, согласно закону о трудовых взаимоотношениях, был на пятнадцать минут длиннее, чем у двуногих, что являлось постоянным поводом к зависти и злословию со стороны последних.
Костью раздора, выражаясь фигурально.
— Да кто из нас собака, в конце-то концов! — надрывалась мордастая пучеглазая бухгалтерша — сука редкая. Вопила столь широковещательно, что пришлось однажды тронуть скандалистку клыками за икры. Визгу было…
— А не дразните… — величественно изронил директор, к которому эта дура побежала жаловаться (нашла кому!). — Вы бы еще палец в распределительный щит сунули!
С тех пор на открытую травлю склочница не отваживалась, но исподтишка продолжала, конечно, урчать и злобствовать…
Выбравшись из погребка в горячий, отдающий машинной гарью воздух, Ратмир и Ляля некоторое время шли молча. Собачье и человеческое достоинство Ратмира было уязвлено. Да и Ляля после того, что стряслось несколько минут назад, чувствовала себя не слишком-то комфортно.
— Дерьмо собачье! И я еще с ним из одной миски лакал! — сдавленно говорил Ратмир. — Лишить его бляхи, пса позорного! Собраться всей Гильдией — и лишить… Так ведь не позволят — вот что обидно-то! Последнее слово — за хозяевами…
— Сам сбежит, — проницательная, как и все женщины, предрекла Ляля. — Вы ж его теперь загрызете…
Ратмир прикинул, повеселел, а тут вдобавок подвернулась возможность сорвать дурное настроение на ком-то постороннем. Из переулка навстречу им выбежал на четвереньках голый юноша без ошейника — и Ляля ахнуть не успела, как ее спутник отвесил приблудному пинка. Тот взвизгнул, шарахнулся, потом внезапно вскочил на ноги, принял некое подобие боевой стойки, но, оценив мощную сухую фигуру обидчика (квадратный корпус; сильная, мускулистая, без складок шея; курносая, слегка брыластая морда; немигающие карие глаза), сообразил, что перед ним скорее всего боксер — возможно, в обоих смыслах этого слова, — после чего мигом вернулся на четвереньки — и опрометью кинулся за угол.
— За что ты его? — вскрикнула Ляля. — Он же так работу ищет!..
— Ну вот куда собачники смотрят?.. — раздувая ноздри, прорычал Ратмир. — Идешь на поводке — по нескольку раз ведь остановят, да еще и штраф с хозяина слупят… дескать, справки нету о прививках! А когда надо — хоть бы один показался!.. — Вздернув губу, недобро взглянул на облупленный угол здания, за которым только что исчез обиженный. — Его счастье, что у меня обед! Был бы я сейчас при исполнении…
— Не люблю, когда бьют животных, — сухо проговорила Ляля. — Особенно собак.
Эта ее фраза просто потрясла Ратмира своей бестактностью.
— Кто собака?! — Он даже приостановился, настолько был ошарашен. — Вот этот цуцик незарегистрированный?.. Ты спроси его, какой он породы! Нарочно догони и спроси! Ведь не ответит же!
— А если дворняжка?
Несколько мгновений Ратмир в злобном изумлении пучил на секретаршу глаза. Потом вдруг расхохотался.
— Лялечка! Прелесть ты моя! Посмотри на меня! Вот я — профессионал высокого класса. Так я тебе клянусь: дворняжкой я работать не сумею. И никто не сумеет. Это же самое сложное, что может быть в нашем деле: дворняжка! С породистыми проще, ты уж мне поверь…
— Так бойко выбежал… — растерянно сказала Ляля.
— Мерзко он выбежал! Мерзко. Кто ему лапы ставил?.. Да скорее всего сам и ставил… Срамота — с первого пинка вскочил! А вот хотел бы я посмотреть, как этот цуцик при такой побежке лестницу одолеет… Только вниз, вниз! Вверх-то — любой дурак… — Голос его пресекся — и Ляля с гримаской сочувствия пожала крепкий бицепс спутника. Ратмир накрыл ее руку своей.
— Да-а, времена… — с горечью продолжил он. — И ведь каждый думает, что все может! Делов-то! Стал на четыре мосла и залаял…
В небесах легонько рявкнуло. Секретарша Ляля вздрогнула. Ратмир лишь досадливо мотнул головой.
— Понимаешь, — сказал он. — То, что ты не ценитель, это полбеды. А вот то, что хозяева сплошь и рядом не секут, где классная работа, а где халтура, — вот это уже беда. Да что далеко за примером ходить! Тот же Рогдай Сергеевич…
— А мне казалось, ты его так любишь…
— В рабочее время! — отрезал Ратмир. — А в обеденный перерыв я никого любить не нанимался!..
В следующий миг Ляля испуганно вцепилась в его локоть, потому что из-за поворота… Нет, слава богу, ошиблась. Правда, показавшаяся из-за поворота девица шла телешом и без ошейника, но на двух ногах, а главное — в ажурных туфельках на высоком каблуке. Нудистка.
В Суслове их летом — как собак нерезаных.
Еще немного и опоздали бы. Ляля стремительно вспорхнула в приемную, Ратмир же, не теряя достоинства, двинулся неспешно в раздевалку. Странно, но, готовясь вернуться в собачью ипостась, он мылся под душем гораздо тщательней и раза в два дольше. Как хирург перед операцией.
И ладно бы только сегодня, когда хотелось содрать с себя мочалкой воспоминание о случившемся в «Собачьей радости»! А то ведь всегда…
Выйдя десять минут спустя из раздевалки через им же самим заранее приотворенную дверь, он направился в приемную не сразу, а для начала побегал, вживаясь, по коридору. Вызывающе громко цокая пластиковыми налапниками, почти уже миновал закуток бухгалтерии, как вдруг услышал сквозь филенку сварливый голос мордастой своей супротивницы — и еле преодолел соблазн в знак презрения задрать лапу у косяка. К счастью, вспомнилась давняя, но памятная выволочка за точно такую же проделку — поэтому Ратмир ограничился тем, что пренебрежительно фыркнул и несколько раз отбросил задними лапами воображаемую землю.
Все. Можно работать…
В приемной старушка уборщица поспешно домывала полы. Секретарши Ляли на месте не было — не иначе, послали куда-то с поноской. Жалобно поскуливая, пес покрутился у закрытой двери кабинета, поцарапал ее лапой, не зацепил — и с разочарованным видом завалился под стол, где, жалобно наморщив лоб, вплотную занялся хорошо уже изгрызенной косточкой из литой резины.
— А ну пошел! — отчаянно закричала уборщица. — Я там еще не мыла!
Ратмир даже ухом не повел. Старушка опасливо потыкала его шваброй — и тут же лишилась инвентаря. Крепкая лапа упала на спеленутую мокрой тряпкой перекладину. С силой вырвавшееся из рук древко оглушительно стукнуло об пол. Уборщица нагнулась, чтобы вернуть утраченное, однако была остановлена негромким, но явственным рычанием. Из-под стола на нее смотрели, не мигая, коричневые круглые глаза, ничего хорошего не обещавшие.
Всплеснула руками и побежала жаловаться. Видя такое дело, Ратмир мигом вылетел наружу, предвкушающе припал на передние лапы, прогнул спину, заюлил задом. Действительно, вскоре дверь кабинета отворилась вновь — и вслед за потерпевшей в приемную выглянул хозяин.
— Бандитствуешь? — осведомился он мрачно и в то же время добродушно.
Ратмир взвизгнул, кинулся к нему со всех ног, заплясал, то и дело вскидываясь на задние лапы. Швабра и резиновая кость были забыты напрочь.
— Соскучился, пес, соскучился… — Приговаривая нараспев, хозяин привычным движением потрепал ему холку. — Ну пойдем, у меня посидишь. А то, чувствую, убрать ты здесь не дашь. Только цацку свою захвати…
И пес опрометью бросился за резиновой игрушкой — не столько, разумеется, ради нее самой, сколько из радости сделать приятное самому главному человеку на свете.
— Да хотя бы с Лыцком сравни! — с досадой говорил Рогдай Сергеевич, директор фирмы. Сбросив пиджак, он сидел на краешке рабочего стола и, засунув руки в карманы, нервно качал ногой. — Вроде бы и война у них, Гарик, и террор, а инвестиции из-за бугра все равно ползут… И не боятся ведь вкладывать!
Его дальний родственник и заместитель по общим вопросам Гарик — тоже без пиджака и тоже заложив руки в карманы — стоял, опершись задом на подоконник, и, пристально следя за колебаниями директорской туфли, задумчиво кивал в такт.
За Сусла-рекой заворчало и дробно ухнуло. Даже блеснуло слегка. Гарик на звук не обернулся, но кивать перестал.
— Слышь, как вложили? — склонный по молодости лет к зубоскальству, цинично заметил он. — По-моему, ракетный удар называется…
— Я бы уже, наверное, и на ракетный удар согласился, — устало молвил Рогдай Сергеевич. — Отрицательная реклама — тоже, знаешь, реклама… Как это у классика? «Высек — и тем запечатлел…»
Директор слез со стола. В скорбном раздумье направился к бару, где открыл стеклянную дверцу, достал коньяк, наполнил два хрустальных наперстка и, вручив один из них заместителю, вновь увенчал собою насиженный угол столешницы.
— Да что ж мы за глушь такая! — с тоской проговорил он. — Москва нас не замечала, Запад — не замечает… Татары — и те стороной обошли!
— Какие татары? — весело возмутился Гарик, имевший зачем-то высшее историческое образование. — Первое летописное упоминание о Суслове — пятнадцатый век…
Рогдай Сергеевич выпил и со стуком отставил хрустальный наперсточек.
— В-вот! — выдохнул он, воздевши указательный палец. — Значит, и летописцы тоже… До самого пятнадцатого века ни одна собака вниманием не удостоила! А знаешь почему? Безликие мы, Гарик! Возьми Баклужино, Сызново… Про Лыцк я уже не говорю. Да! Бывшие районы Сусловской области! Но у каждого свое лицо, свой нрав… А мы? Вечно под кого-то косим, вечно кого-то лижем! Либералами себя объявили, Думу в Капитолий переназвали… Нет, ты пойми, я ведь не против, но не все же надо подряд перенимать! Нудисты эти, к примеру… Ну на кой они нам пес?
— О! — сказал Гарик, приникая к оконному стеклу. — Кстати! Нудисточка дефилирует… Взглянуть не хочешь?
— Да иди ты к черту! — вспылил директор. Взгляд его упал на веревочный коврик у двери, где, прижав лапой резиновую кость, сладко посапывал Ратмир. Внезапно заскулил, затрепетал, принялся мелко-мелко перебирать лапами. Что-то, видать, приснилось.
— А собаки? — полюбопытствовал Гарик, тоже взглянув на пса.
— А вот собак не замай, — хмуро отозвался Рогдай Сергеевич. — Собаки, Гарик, пока наш единственный козырь. Ты пойми: кроме как в Суслове, люди нигде больше псами не служат. Комиссия по правам человека из-за них приезжала, этнографы интересовались… Такой мог международный скандальчик выйти! Прозевали момент.
— Да я не о том. Я, так сказать, об истоках явления… Грубо говоря: у кого передрали? Ну не сами же додумались!
Директор помолчал, ухмыльнулся неловко.
— Дурь полосатая! — признался он. — Ты-то не помнишь — ты тогда еще под стол пешком ходил. Было, короче, сообщение в прессе: дескать, в Лос-Анджелесе люди к миллионерам собаками работать нанимаются. Последний писк! Ну а мы что, хуже, что ли? Год спустя оказалось — «утка». А за год тут такого понаворочали! Гильдию служебных собак учредили, Общество охраны домашних животных перепрофилировали, теневая экономика вокруг этого дела заклубилась. А самое главное: новый признак крутизны возник! Выходи в любом прикиде, из любой тачки, но если рядом с тобой никто не бежит на четвереньках и в чем мать родила — значит ты лох!
— Ле-тять «утки-и»… — затянул было Гарик, но до такой степени фальшиво, что сам содрогнулся и умолк. –
Все равно непонятно, — сказал он. — Ну «утка»! Ну и что? Мало ли их было, «уток»! Но почему именно собаки?
— Стало быть, на душу легло, — желчно отозвался Рогдай Сергеевич. — Родным повеяло! Привыкли на цепи сидеть…
Оба вновь посмотрели на спящего пса. Ратмир вздернул веко, явив на секунду мутный спросонья глаз.
— А знаешь, я ему иногда завидую, — доверительно молвил директор. — Ушел в работу — и никаких проблем, спит себе…
С этими словами он съерзнул с краешка столешницы и уже, наверное, в четвертый раз двинулся к бару.
— Напиться, что ли, сегодня? — задумчиво прикинул он, открывая стеклянную дверцу.
Тревожны собачьи сны. Когда-то, в самом начале карьеры, Ратмира постоянно преследовал один и тот же кошмар: в рабочее время он, забывшись, идет по коридору на двух ногах — и все на него молча смотрят. Внезапно он осознает ужас ситуации. В перспективе — увольнение, волчий билет, изгнание из Гильдии… Надо как-то выкручиваться! Ратмир падает на четвереньки, подбегает к хозяину, юлит, виляет задом, заглядывает в глаза: похвали! Видишь? На задних лапках ходить умею! Служу я, служу!.. Хозяин растерян, он понимает наивную хитрость пса, ему тоже хочется замять это дело, но попробуй замни, если столько вокруг свидетелей!
И каждый раз, не дождавшись его окончательного решения, Ратмир просыпался в холодном поту.
Потом кошмары пошли реже. Сейчас Ратмиру снилось, что он по-прежнему находится в логове хозяина, правда, само логово изменилось, стало сводчатым, каменным и, пожалуй, даже более навороченным, чем обеденный зал в «Собачьей радости». Низкая плита потолка — вся в копоти, на неровных глыбастых стенах — нарочито примитивные рисунки. Ратмир дремлет неподалеку от углубления в каменном полу, полного настоящей золы. В центре углубления трепыхается костерок. Потом огромная сутулая тень заслоняет на мгновение тусклый неправильный проем входа — и появляется хозяин. Рогдай Сергеевич. Он тоже изменился: тяжкие надбровные дуги, покатые могучие плечи. Чресла задрапированы волчьей шкурой, на груди болтается ожерелье из человеческих зубов. Но в таком виде он еще милее, ближе и понятнее Ратмиру.
На охоту! Пес радостно вскакивает навстречу — и картина меняется. Вдвоем они идут по свежему скрипучему снегу вдоль двойного ряда колючей проволоки. На хозяине теперь полушубок, ушанка, валенки, за плечом — ствол карабина. Красная круглая рожа выражает одновременно радость, злость и озабоченность. Те же самые чувства теснятся и в груди Ратмира.
— Вон он, сукин кот! — ликующе ревет хозяин.
Далеко впереди, проваливаясь по колено в снег, мельтешит, пытается бежать черная человеческая фигурка, при одном только взгляде на которую дыбом встает короткая шерсть на загривке.
— Стой! Стрелять буду!
В хозяине Ратмир безошибочно чует родную собачью душу. И тот же древний инстинкт подсказывает ему, что спотыкающаяся черная фигурка принадлежит к ненавистному племени кошачьих.
Кошек Ратмир не любит с детства, но разумное обоснование этой нелюбви пришло к нему только в зрелом возрасте. Кошка не друг человеку. Она отказывается принимать тяготы и лишения во имя хозяина, не говоря уже о том, чтобы умереть от тоски на его могиле! Она ни разу не выследила и не загрызла главного врага человека, имя которому — человек! Она отрицает иерархию, а стало быть, и государство в целом! Она…
— Фас!
И спущенный с поводка пес кидается в погоню, взрывая лапами снежный прах…
Ратмир проснулся, потому что почуял неладное. Зарычал, ощетинился, вскочил. Обрывки смутных собачьих сновидений, где он вечно за кем-то гнался или кто-то гнался за ним, беспорядочно метнулись и сгинули. Дверь в приемную была приоткрыта, откуда-то издали в кабинет проникали раздраженные людские голоса. Замедленным напряженным шагом пес выбрался в коридор — и ощущение опасности усилилось. Говорили на лестнице. Что-то сказал хозяин. Смысла слов Ратмир, естественно, не уразумел, но безошибочным собачьим слухом уловил в снисходительной, барственной речи некоторую растерянность и недовольство.
Прижав уши и выпятив нижнюю челюсть, двинулся вниз по лестнице. Широкие ноздри жадно вбирали насыщенный запахами воздух. Кажется, кто-то чужой вторгся на его территорию (здание фирмы Ратмир искренне почитал своим владением). Мало того — кто-то осмелился не понравиться хозяину!
В крохотном холле возле стола охранника с угрожающим и в то же время несколько смущенным видом топтались два молодых упитанных человека, которых Ратмир видел и обонял впервые. Один из них придерживал за плечо Льва Львовича, заместителя директора по частным вопросам. Здесь же, кроме привставшего из-за стола охранника, присутствовали хозяин, Гарик и не на шутку перепуганная Ляля.
— Да какое наше собачье дело?.. — жалобно собирая в крупные складки и без того не слишком высокий лоб, огрызался тот, что придерживал Льва Львовича за плечо. — Мы ж не сами с привязи сорвались! Хозяин послал…
Расплывшийся, бледный, словно из теста вылепленный, Лев Львович только вздыхал понуро, ожидая с обреченным видом, чем все кончится. Ратмиру доводилось и раньше наблюдать людскую природу в ее первозданном виде, поэтому он сразу уяснил смысл разворачивающейся внизу игры, где кое-кого хотели съесть, а кое-кто не желал быть съеденным. Но главное заключалось даже не в этом: двое упитанных незнакомцев посягали на собственность хозяина, ибо Лев Львович, в понимании Ратмира, несомненно, являлся таковой.
— Дал бы хоть шерстью обрасти! — недовольно проговорил Рогдай Сергеевич. — Что ж он так не по-людски-то?..
— А пес его разберет! Сказал: взять за шкирку — и волоком!
— Ну, волоком — это, положим… — Директор нахмурился, замолчал, а в возникшую паузу тут же вклинился охранник, давно уже искавший случай вставить нужное словцо.
— Паратого знаешь? — прямо спросил он незнакомца. И зря.
— А что Паратый? — немедленно осерчал тот. — У него своя миска, у нас — своя… Всё! Бобик сдох! Поехали…
Подтолкнул приунывшего Льва Львовича к двери, но тут с лестницы послышался новый звук, похожий на отдаленный рокот танковой колонны.
— Ратмир! — ахнул Гарик — и все оглянулись.
Намерения припавшей к ступеням бестии были очевидны. Налитые кровью глаза и двигающаяся на лбу кожа красноречиво говорили сами за себя. Издав утробный рык, Ратмир обратился на миг в молнию телесного цвета. Махнув единым прыжком чуть ли не с середины пролета, он упруго оттолкнулся от пола и взвился вновь, откровенно целя передними лапами в живот ближайшего незнакомца.
Трудно судить, имел ли право домашний пес применить в данном случае этот страшный волчий прием, после которого остается лишь догрызть сбитого с ног противника… Впрочем, квалифицированный адвокат отмазал бы Ратмира играючи: парой цитат из Джека Лондона и ссылкой на память предков.
К счастью, помощь юриста впоследствии так и не понадобилась — передние лапы таранили пустоту. Уму непостижимо, но оба столь неповоротливых на вид незнакомца успели открыть дверь, выскочить наружу — и, что уж совсем невероятно, захлопнуть ее за собой.
Глава 4
Пёс учёныйВ конце рабочего дня, приняв душ и переодевшись, Ратмир по обыкновению заглянул в приемную проститься с начальством по-человечески, но был задержан.
— Зайди, пожалуйста, — покряхтывая и пряча глаза, сказал директор. — Разговор есть…
— Надолго?
— М-м… Пожалуй, да.
У секретарши разочарованно вытянулось личико. Было ясно, что интимному замыслу, возникшему в «Собачьей радости», если и дано осуществиться, то никак не сегодня. Ратмир повернулся к Ляле — и виновато развел кистями натруженных рук. Конечно, он имел полное право послать Рогдая к чертям собачьим, поскольку часы показывали уже пять минут седьмого, однако, помимо служебных обязанностей, существует еще и элементарная вежливость.
Пришлось войти.
Вот уже третий год Ратмир служил в фирме «Киник» — и тем не менее каждый раз испытывал легкое потрясение, обнаружив в конце рабочего дня, что ростом хозяин на пару сантиметров ниже его самого, что не такой уж он большой — скорее располневший, да и всемогущество этого удивительного человека съеживалось до вполне обозримых и довольно скромных размеров Потрясение неизменно отзывалось острым разочарованием, что в свою очередь вело к некоторой сухости отношений между сотрудником и работодателем.
— Присаживайся… — со вздохом молвил Рогдай Сергеевич.
Ратмир присел и тут же, невольно поморщившись, взялся за ушибленный бок, которым он пару часов назад вмазался с маху в захлопнутую теневиками дверь. Хорошо еще развернуться на лету успел!
— Газетку-то — покажи… — сказал директор, воссевши напротив.
Ратмир достал и подал ему все тот же поврежденный номер «суслика». Глава фирмы водрузил на кончик носа очки в тонкой платиновой оправе и углубился в интервью. Лицо его, поначалу скорбное, вскоре смягчилось, подобрело.
— Славно, славно… — пробормотал он. Потом взглянул на Ратмира поверх линз. — Коньячку не желаешь?
— Нет, спасибо…
Директор уважительно кивнул и не стал настаивать. Дочитав, удовлетворенно сложил газету, потрогал сквозные дырки.
— Следы клыков, однако… — глубокомысленно заметил он. — Интересно: чьих? Для терьера челюсти слишком широки, для мастиффа узки… — Снял очки и выжидающе посмотрел на Ратмира.
Тот молчал.
— М-да… — сказал наконец директор, возвращая газету. — Интервью с самим собою — и то не пощадил. А ведь знал, наверно, что не просто бумажка…
— Служба, Рогдай Сергеевич… — напомнил Ратмир.
— Служба… — опечалившись, повторил тот. Усмехнулся, крутнул головой. — Знаешь, Ратмир… — сообщил он как бы но секрету. — Если, не дай бог, придется когда-нибудь сокращать штаты, имей в виду: тебя я уволю последним… Во всяком случае, одним из последних. Где-то между Львом Львовичем и Гариком…
— Вы мне льстите, Рогдай Сергеевич… — с утомленным видом потирая висок, сказал Ратмир.
— Нет, — бросил тот. — Не льщу. Вспомни хотя бы ту разборку с «Канисом» — из-за госзаказа… Честно тебе скажу, ни на что не рассчитывал. То есть вообще ни на что! Ну сам прикинь: кто мы и кто они! Как увидел этого их Джерри — ну, все, думаю, конец моему Ратмиру… А хорошо ты его в тот раз порвал!
— Сейчас бы и вовсе загрыз, — мрачно изронил Ратмир
— Верю, — в тон ему отозвался директор. — На людей вон уже бросаешься… Не понравились они тебе, что ли?
Глаза их встретились — и надолго.
— Вам, — пояснил Ратмир по истечении нескольких секунд — Вам, а не мне, Рогдай Сергеевич… Вероятно, вы не в курсе, но существует такая тонкость: пес в большинстве случаев смотрит не на человека, а на хозяина. Как к этому человеку относится хозяин. Я ведь еще на лестнице почуял, что не нравятся вам эти двое…
— И поэтому бросился?
— Разумеется!
Директор издал досадливый рык, ударил ладонями по столу и тяжко поднялся на ноги.
— Нет, без поллитры с тобой все-таки говорить невозможно! — объявил он в сердцах. Открыл бар, выставил на стол извечную пару хрустальных наперсточков и крепко початую бутылку контрабандного чумахлинского коньяка.
Пришлось употребить.
— Ну и что ты кому доказываешь? — опрокинув стопку, с жаром заговорил Рогдай Сергеевич. — Ты все уже всем доказал! Ты — пес. Пес, каких мало. С большой буквы «П». Но головой-то думать… Погоди! Не перебивай!.. Знаю, что ты ответишь: собаки не думают, у них инстинкты…
— Ну, не совсем так… — недовольно начал Ратмир.
— Да помолчи же ты наконец! — взвыл директор, и на какое-то время в кабинете действительно установилась тишина.
— В собачью-то шкуру влезаешь лихо… — тяжело дыша, упрекнул Рогдай Сергеевич. — А ты в мою влезь попробуй! Вот наехали на Льва Львовича… Между прочим, правильно наехали — долги платить надо. То есть правы не мы. Правы они! Я в этой сучьей ситуации пытаюсь развести все по понятиям — и тут появляешься ты с раззявленной пастью! А если бы тяпнул, не дай бог? По судам бы ведь затаскали!.. — Налил-махнул еще одну стопочку и, переведя дыхание, продолжал: — Короче! К чему я веду-то?.. — Голос его плавно сошел на низы, исполнился укоризненной теплоты. — Служба службой, Ратмир, а в глубине души нужно все-таки оставаться человеком… То есть хотя бы соображать, что делаешь! — Рогдай Сергеевич с вызовом взглянул в глаза, развел руками. — Да, вот такой я, прости, прозаический, грубый, вторгаюсь в твое высокое искусство, но… так же тоже нельзя, пойми! Бок-то болит небось? Ратмир ощупал ребра.
— Терпимо…
— А когда в дверь вмазался?
— Вообще ничего не почувствовал. В образе был… Рогдай Сергеевич скорбно сложил губы, покивал.
— Ладно, — утешил он. — Оформим как производственную травму… А о том, что я тебе сейчас сказал, ты все-таки подумай.
Расстались, впрочем, вполне дружески.
Сойдя по лестниие в крохотный темный холл и расписавшись в журнале у охранника, Ратмир поискал глазами изящный Лялин росчерк и обнаружил его на предыдущей строчке. Ждала двадцать минут, потом, надо полагать, отчаялась и ушла. Совсем досадно… Телефон ей, что ли, сотовый купить со следующей получки?
— Ну вы им дали, Ратмир Петрович! — с уважением, чуть ли не подобострастно молвил охранник, принимая журнал. — Как они от вас в дверь-то, а?.. Любо-дорого посмотреть… — Метнул опасливый взгляд в сторону пролета. Там, как и следовало ожидать, никто из руководства не маячил, тем не менее страж на всякий случай притушил голос. — Сильно ругали? — сочувственно осведомился он. — А то что-то долго вы…
— Так, пожурил слегка… — устало отозвался герой дня. — Даже вон ушиб оплатить обещал. И потом мне ведь к выволочкам не привыкать…
Охранник покивал, погрустнел.
— Да-а… — с некоторой завистью протянул он. — Конечно, вам-то проще, Ратмир Петрович. Прикинулись — и вперед! Знать ничего не знаю, ведать не ведаю… А тут… — Охранник в сердцах бросил журнал под крохотный жестяной светоч на трубчатой изогнутой ножке. — Натравили двух шавок каких-то! Да я бы один их скрутил! Тявкнуть бы не успели… А начальство говорит: не моги! Стой и смотри на них, на волков позорных… — Скривился плаксиво и постучал себя кулаком в камуфлированную грудь. — Обидно, Ратмир Петрович! Аж выть хочется!..
Ратмир ободряюще потрепал его по холке, утешил бедолагу, как мог, и уже двинулся к едва не выбитой сегодня двери, когда в спину последовало жалобно:
— Ратмир Петрович… Обернулся.
У охранника был несколько смущенный вид.
— Я вот думаю, Ратмир Петрович… может, мне тоже в псы податься, а? Или поздно уже?..
Ратмир хмыкнул, озадаченно выпятил челюсть.
— Да тут дело в общем-то даже не в возрасте…
— Понял… — мрачнея, проговорил охранник. — Тоже, что ли, по блату?
— Ну не то чтобы по блату, — уклончиво молвил Ратмир. — Во-первых, нужны способности, внешние данные…
— Талант! — благоговейно присовокупил страж.
— Можно сказать и так… Потом выучка, диплом. Ну и… желательно родословная…
— Родословная?
— Желательно, — повторил Ратмир. — Без нее на хороший поводок не возьмут, даже и не надейся. В лучшем случае будешь где-нибудь склад охранять… Хозяевам-то хочется, чтобы собака была чистых кровей, от титулованных производителей… Ну не от Рюрика, понятно, не от Гедемина, но хотя бы от Николая Романова. Гильдия служебных псов — она ведь как возникла-то? На базе дворянского собрания…
— А вы, Ратмир Петрович? — с трепетом осведомился охранник
— Согласно аттестату, — охально осклабившись, сообщил тот, — я — последний представитель древнего рода князей Атукаевых…
— А-а… — с облегчением протянул страж, тоже расплываясь в глумливой ухмылке. — Поня-атно… А я, главное, думаю откуда столько в Суслове дворян?.. — Что-то, видать, вспомнил, встревожился: — Ну а Лев Львович спасибо-то хоть сказал? Вы ж его, считай, у этих волчар отбили…
— Да нет, конечно… — буркнул Ратмир, берясь за дверную ручку. — Вильнул хвостом — и за порог…
— Вот люди! — с горечью подвел итог охранник.
Поскольку в кабинетном баре Рогдая Сергеевича по давней традиции имелось все, кроме закуски, Ратмир решил по дороге домой завернуть в «Собачью радость» и выровнять самочувствие чашечкой хорошего кофе. Народу в сводчатом погребке набилось уже порядочно, зато все были свои. Ратмира сразу же окликнули. Из вороха газет выглянули вздернутые бровки и жесткая бородка симпатяги Боба. Приблизившись, Ратмир увидел, что за тем же столиком расположился и косматый мрачный кавказец Тимур по кличке Тамерлан.
Поприветствовав его крепким рукопожатием, Ратмир сел на свободный табурет, подозвал официанта. В ожидании капучино огляделся, прислушался.
— Да щеночек вы мой! — артистическим хорошо смазанным голосом излагал неподалеку благообразный пепельный Артамон Аполлонович (краем карего выпуклого глаза Ратмир запечатлел его вдохновенный породистый профиль). — Знали бы вы, кутеночек, с какими корифеями мне довелось в свое время общаться! Запросто — ну, как с вами сейчас… Адмирал, Лорд Байрон… Я ведь их еще застал на поводке. Вот это была школа! А теперь… Под «фанеру» скоро лаять начнут! — Расстроенно махнул вялой аристократической рукой — и умолк.
В противоположном углу яростно спорили о правах.
— А разве не дискриминация? Эта ваша победно задранная лапа, господа кобели…
— Нет, но… Вам-то удобнее — присев…
— Да не в удобстве дело! Дело в принципе!..
— Знаешь ты эту сучку! — вполголоса убеждал кто-то кого-то. — Немка. Черная такая… Как ее? Эльза? Берта?..
Болтали о чем угодно, но имя Джерри не прозвучало ни разу. Нет такого пса. Нет и не было.
— Говорят, ты сегодня теневую экономику разогнал? — с легким акцентом, как и подобает кавказцу, спросил Тимур.
— Как?! — Боб от удивления вывернул бородку набок. Даже газету отложил.
Ратмир невесело усмехнулся:
— Ну, не то чтобы разогнал, но…
— Расскажи, да?
Ратмир, не чинясь, изложил все подробно, причем начал со сновидений. Многие ли члены Гильдии могут похвастаться тем, что им на работе снятся настоящие собачьи сны, да еще и с провалами в генетическую псевдопамять! Когда добрался до конца истории, как раз принесли кофе.
— Короче, слишком профессионально работаю, — не без язвительности заключил он, делая крохотный первый глоток. — Такие вот, представьте, ко мне у начальства претензии…
Боб долго жевал бородкой и ронял брови на глаза.
— Тут… политика, — вымолвил он наконец.
— Сбесился? — с неподдельным интересом осведомился Ратмир. — Какая политика?
Тот снова схватил газету, развернул и, поднеся ее к глазам почти вплотную, принялся быстро-быстро то ли просматривать, то ли обнюхивать заголовки. Листнул, вывернул. Мелькнуло крупно: «Журналисты — сторожевые псы демократии».
— Вот! — сказал он, уверенно ткнув пальцем. — На Западе подозревают, что Суслов — тоталитарное государство. И знаешь почему? — Боб вскинул таинственные глазенки. — Преступность слишком маленькая. При демократических режимах так не бывает. И пока мы не повысим уровень преступности, за демократов нам не прокапать. Понял теперь?
— Во-первых, брешут, — резонно заметил Ратмир. — Запад про нас не пронюхал и не пронюхает… А во-вторых, я тут при чем?
Боб подпрыгнул на табурете.
— То есть как при чем? А на теневиков кто бросился? Я, что ли? Ты же, получается, преступление предотвратил!
Ратмир зарычал и завращал глазами. Из-за соседних столиков даже оглянулись тревожно, но вовремя сообразили: дурачится. Тем более что источник тревоги быстро иссяк.
— Водобоязненный ты наш… — оборвав рычание, ласково сказал Ратмир Бобу. Потом вопросительно посмотрел на Тимура.
Огромный кавказец рассеянно разглядывал на свет бокал с хванчкарой.
— Правильно тебе хозяин говорит, — скупо изронил он. — Служба службой, а думать — надо…
От неожиданности Ратмир едва не поставил чашку мимо блюдца.
— Не понял. Поясни. Кавказец медлил.
— Совещание идет — под столом сидишь? — спросил он.
— Н-ну… под столом, не под столом… Да. Сижу.
— Что говорят — слушаешь?
— Н-ну… интонации, конечно, воспринимаю… Тимур по кличке Тамерлан повернул лохматую крупную голову и одарил Ратмира долгим недоверчивым взглядом.
— Вах! — подивился он. — Кто дал этому псу третье место? Памятник ему отлить! Как собаке Павлова…
Ратмир послал нижнюю челюсть вперед и несколько вверх, по привычке следя за тем, чтобы как-нибудь случайно не обнажились зубы. Порода обязывала. Особям с пошлым нормальным прикусом этого не растолковать. Демонстрируя другой характерный признак породы, а именно — выдержку, подозвал официанта и спросил еще один капучино.
— Жалко мне тебя, Ратмир-джан, — задумчиво проговорил Тимур. — Такой пес, медаль у тебя, а живешь на одну зарплату… Старый станешь — на пенсию будешь жить, да?
Уяснив, что с политическими темами здесь покончено, Боб утратил интерес к беседе и, презрительно фыркнув, снова зарылся в газету. Ратмир-джан с удивлением покосился на Тамерлана.
— Между прочим, — тихо и многозначительно сообщил он, — ко мне уже с этим подкатывались, и не раз. Из конкурирующих фирм. Выспрашивали кое-что, деньги предлагали…
Тимур встрепенулся:
— Предлагали, да? И что ответил?
— Правду ответил. Не знаю. Не прислушиваюсь. Не мое это собачье дело.
Тимур-Тамерлан одобрительно наклонил широкий лоб, как бы разделенный на две равные доли неглубокой вертикальной бороздкой.
— Правильно ответил, — с удовлетворением проговорил он. — Фирму сдавать нельзя…
— Это я и без тебя знаю! — блеснул клыком Ратмир.
— Только не сердись, пожалуйста… — попросил Тимур. — У тебя нюх есть?
— Какой нюх?
— Собачий.
— Собачьего нет.
— А слух?
— Со слухом чуть получше…
Кавказец пренебрежительно шевельнул косматой бровью.
— Значит, и слуха нет, — подытожил он. — А что есть?
Официант беззвучно поставил на стол вторую чашечку кофе. Ратмир поблагодарил сдержанным кивком. Разговор помаленьку начинал раздражать. Столковались все, что ли, сегодня? Поучают и поучают. Нашли, понимаешь, щенка… У него вон третье место, между прочим, на «Кинокефале»!
— Ум должен быть! — так и не дождавшись ответа, огласил Тамерлан. — Настоящая собака (натурал, да?) всё о хозяине знала. И ты тоже знай, Ратмир-джан… А иначе хороший будешь пес, но глупый. Зачем хозяину глупый пес? Зачем ты сам себе такой? Лежишь под столом — слушай. Услышал: вах! Сусловский доллар будут обваливать! Все на обед, а ты — в менялку. И фирме вреда нет, и тебе польза… Адмирала уважаешь?
— Еще бы!
— А у него три ресторана. Думаешь, сами построились?
Ратмир хмыкнул — и призадумался. Припомнилось вдруг, что каждый раз, когда ему доводилось зачем-либо менять местную валюту на иностранную, за ним мгновенно выстраивалась очередь — и в тот же день сусловский доллар несколько падал в цене. Любопытно. Стало быть, народ внимательнейшим образом следит за финансовыми операциями служебных собак и делает вполне правильные выводы.
Надо же!
Вместе с прозрачными сумерками на Суслов снизошло некое подобие вечерней прохлады Прямой смысл пройтись до родной конуры пешком. В городском парке уже сияли вовсю лампионы, благоухало репеллентами, а центральная аллея до такой степени была запружена обнаженным людом, что у какого-нибудь приезжего запросто могло сложиться неверное впечатление, будто в Суслове обитают одни нудисты.
Зимой бы у приезжего такого впечатления не сложилось.
Двигался люд преимущественно в направлении набережной, где к вечеру становилось очень красиво: в погромыхивающем сумеречном небе за Сусла-рекой возникало нечто вроде отдаленного фейерверка. Оборзевшая, сорвавшаяся с цепи Америка давала прикурить Лыцку (по другим сведениям, он — ей).
Попадались навстречу и граждане типа ретро, то есть более или менее одетые. Некто с претензией на крутизну вел на поводке мохноногую девицу компактного сложения. Что ж, красиво жить не запретишь! Только вот подлинность крутизны вызывала некоторые сомнения: шорты — явно левые, да и класс девицы, изображавшей, судя по прическе, коккер-спаниеля, был не слишком высок. Надо полагать, из дилетантов — нанимается по случаю, а оплата — почасовая.
Примечательно, что вокруг хозяина и его четвероногой питомицы наблюдалось пустое пространство, говорящее о некой неприязни сусловских нудистов к служебным псам.
Если в любой другой точке земного шара нудизм — явление дикорастущее, то в Суслове его некоторое время насаждали сверху, наивно полагая хотя бы таким образом привлечь к себе интерес мировой общественности. Шли в ход черные технологии. Публиковались статьи, доказывавшие, что нудизм экономически выгоден. Придумывались всяческие льготы для любителей обнаженки.
А зарубежная пресса клюнула на собак.
Предательски лишенный льгот и поддержки властей нудизм тем не менее выжил, поскольку был и впрямь выгоден экономически. Но затаенная обида осталась.
Ратмир приостановился посмотреть, как девица-коккер выполнит команду «апорт», ибо ее владельцу вздумалось кинуть трость в фонтан. Зрелище, однако, вышло столь жалкое, что бронзовый призер «Кинокефала» крякнул и поспешил убраться подальше.
— В-вау! — совсем уже непрофессионально взвыл за спиной девичий голос.
Ратмир ускорил шаги.
— Ратмир!
Оторопело обернулся. Вот те на! Оказывается, взвыли-то не по-собачьи — взвыли по-человечьи. Со стороны павильона с надписью «Хот-дог» к нему чуть ли не бегом направлялась юная, абсолютно голая незнакомка.
— Ратмир? Из «Киника»?
— Да… — несколько оторопело признался он.
— Автограф! — выпалила она, вручая ему маркер.
— М-м… — Ратмир был не на шутку польщен. — А на чем?
Она сказала, на чем, и, изогнувшись, подставила названное место. Ратмир примерился — как вдруг заметил, что на правой ягодице незнакомочки красуется росчерк самого Лорда Байрона. Кровь бросилась в лицо. Кое-как уняв внезапную дрожь в пальцах, Ратмир крупно и старательно вывел рядом с подписью мэтра свою — на свободной ягодице…
— Класс! — восхитилась поклонница — и, отобрав маркер, кинулась хвастаться трофеем к павильону, где ее с несчастным видом ждали две такие же подружки, не дерзнувшие по девичьей застенчивости подойти с аналогичной просьбой.
Увлажнившимися глазами Ратмир проводил удаляющийся автограф. Кто бы мог подумать! Оказывается, и нудисточки чувствовать умеют… На сердце у него потеплело. Мерзкий осадок, оставшийся после обидных сегодняшних бесед с Рогдаем Сергеевичем и Тамерланом, растворился бесследно. Как и горькая томительная мысль о сорвавшейся по вине того же Рогдая случке с рыженькой секретаршей Лялей.
«Так-то вот, собаки страшные! — исполнившись демонской гордыни, думал Ратмир. — Разглагольствуйте, поучайте… А все-таки вровень с Лордом Байроном вам не стоять! Хоть голову себе откусите!»
— У, бесстыжая!.. — с тяжелой ненавистью произнес рядом женский голос.
Ну обязательно кто-нибудь попытается испортить праздник! Как же без этого! Ратмир взглянул. Голая баба средних лет в серых туфлях на массивном каблуке и старомодной пышной татуировке испепеляла взглядом любительницу автографов и ее застенчивых подружек. Потом, повернувшись к Ратмиру, испепелила и его.
— Автограф ей! — ядовито продолжала она. — Ремня ей, а не автограф! Ни стыда ни совести: в таком виде из дому выйти!..
— Простите, не понял, — холодно промолвил он. — Вы же сами нудистка…
Татуированные телеса всколыхнулись, звякнув продетыми куда ни попадя колечками, и Ратмиру почудилось, что сейчас она выцарапает ему глаза. Или врежет сумочкой. Будь он на четырех — тяпнул бы, даже не задумываясь. А так пришлось попятиться.
— Да! Нудистка! — Голос ее взмыл визгливо. — У истоков движения стояла! Между прочим! И вы меня с этой голосистой не равняйте! Вы что, разницы не видите?..
— М-м… нет, — покривил душою Ратмир.
Тут наконец голая татуированная халда уяснила, что перед ней идиот, причем не от мира сего. Буйство ее пошло на убыль.
— Это нудипедалки, — сухо известила она — и брезгливо поджала увядшие ярко накрашенные губы.
— Простите… как?! — не поверил он.
— Босиком ходят!.. Хоть бы сиськи татуировкой прикрыла, позорница! — гаркнула она в сторону павильона (нудипедалочки прыснули). — Воспитали молодежь, нечего сказать!..
Глава 5
Родная конураДве большие собаки при виде Ратмира застыли на мусорных баках, как на постаментах. Белый свет фонаря ложился сверху, словно тонкий снежок, делая их еще более похожими на изваяния. Дворняжки, разумеется. Чуть что не так — метнутся прочь. А вот породистых Ратмир не встречал давненько. Как только держать натуралов стало дурным тоном, псы голубых кровей очутились на улице, а там всё по Сетон-томпсону: выживают одни дворняги.
Когда-то Ратмир постоянно таскал в сумке пакет с мослами, чтобы подкормить в переулке какого-нибудь сильно отощавшего мраморного дога. Коллегам он говорил, что таким образом изучает повадки настоящих собак, — и это было чистой правдой. Однако имелась и другая причина: втайне Ратмир чувствовал вину перед благородным зверьем, не выдержавшим конкуренции с ним и ему подобными. Он подавал мосол бездомному миттельшнауцеру, как бизнесмен подает милостыню людям, которых сам же и разорил.
Человек стоял неподвижно. Собаки — тоже. Все трое как бы представляли собой скульптурную группу. Прошлое и настоящее.
А может быть, даже и будущее.
У гладкошерстого лопоухого ублюдка, чутко замершего на ближнем баке, среди предков, несомненно, затесался боксер. Чуть выдвинутая нижняя челюсть, тигровый окрас, вздернутый хвост… Немедленно возникла цепочка нехороших ассоциаций. Ратмиру давно за тридцать, а после сорока долго на четырех не побегаешь. Вот уже и поясницу поламывает, когда распрямляешься в конце рабочего дня. «Старый станешь — на пенсию будешь жить, да?» — с легким акцентом прозвучал в памяти низковатый голос Тимура по кличке Тамерлан. В чем-то, конечно, прав угрюмый кавказец. Это лишь по молодости лет можно не задумываясь бросаться лихой фразой: «А я и не собираюсь жить до пенсии!» Доживешь, куда денешься…
Вспомнилась, разумеется, и та боксерша, с которой ему когда-то подвыпившие хозяева веселья ради устроили вязку, о чем он пару дней назад в припадке постельной откровенности опрометчиво поведал секретарше Ляле, Хорошо хоть об остальных умолчал… Опустилась, по мусоркам бутылки собирает… Как же ее звали-то? Кара?.. Капа?..
Так и не вспомнив, Ратмир вздохнул и, стараясь не спугнуть монументальных дворняг, двинулся к своему подъезду.
Он только шагнул из лифта, еще даже ключа не доставал, когда за дверью взвился заливистый радостный лай. Смотри-ка, выходит, и впрямь чутье у нее! Чужих встречают по-другому.
Открыв дверь, Ратмир немедленно подвергся нападению. На радостях Лада чуть не сшибла его с ног — это при ее-то щенячьей массе!
— Неплохо-неплохо… — с уважением промолвил Ратмир. — Спину уже держишь почти правильно… Как там мама?
Лада тут же встала, сердито вытерла ладошки о шорты.
— Как всегда, — процедила она и ушла к себе. Ратмир нахмурился. Переобулся, проследовал в зал.
Регина в полупрозрачном халатике на голое тело, угнездившись с ногами на сиденье пухлого кресла, по обыкновению пребывала в прострации.
— А-а… — саркастически выговорила она. — Кобелина… Ну? Много сучек покрыл?..
Ратмир огляделся. Внимание его привлекла странной формы складка в нижней части шторы. Подошел, приподнял. Ничего. Как и следовало ожидать. За шторой — слишком просто. Тогда где же? Поразмыслив, открыл скриплую дверцу платяного шкафа.
— Да я уже там смотрела! — с досадой крикнула из своей комнаты Лада.
Стало быть, и не в шкафу…
Регина с презрительным видом следила за ходом поисков.
— А ты на четвереньках побегай, — надменно посоветовала она. — И носом, носом…
Между прочим, это имело бы смысл. Ратмир и сам хорошо знал, что достаточно влезть в шкуру пса, как чувства обостряются, интуиция растормаживается, а верные решения приходят сами собой и как бы ниоткуда, чуть ли не из Космоса. Помнится, одна знакомая всерьез уверяла Ратмира, что дело тут в самой позе. Однако последовать в данный момент желчному совету жены Ратмир не мог по соображениям морального порядка.
Заглянул наудачу за приглушенный телевизор. Там лежал только переносной пульт, очевидно, отобранный Ладой у Регины, которая в подпитии имела обыкновение врубать звук на полную мощность. Уловив в бормотании диктора нечто знакомое, Ратмир мимоходом покосился на экран. Парламентарии дружно задирали лапки на предмет одобрения законопроекта о введении собак в Капитолий.
Может, она просто на ней сидит?
— Поднимись! — приказал Ратмир.
— Подними… — с достоинством ответила Регина.
Он склонился над креслом, сгреб ее в охапку и приподнял с удручающей легкостью. За время рекордного марафонского запоя Регина исхудала до прозрачности. Оказавшись в крепких объятиях мужа, дурашливо заскулила по-щенячьи, сделала вид, что хочет лизнуть, — и чуть не отхватила ему пол-уха. Спасла реакция. Зубы щелкнули у самой мочки. Бросив захохотавшую супругу в кресло, где, кстати, тоже ничего не обнаружилось, Ратмир отчаялся и прекратил поиски.
Лечить бесполезно. Холерический темперамент не лечится. Как, впрочем, и любой другой темперамент.
А ведь великие надежды подавала! Гордость Госпитомника, первая на курсе левреток. При распределении драка за нее шла… Странно вспомнить, но сам Ратмир считался тогда трудолюбивым середнячком, не более того. Можно сказать, на зубах подтянулся до нынешнего своего уровня. Все-таки ранний успех хуже чумы! Почувствовала себя гением, центром вселенной… Допустим, одно увольнение — случайность. А другое? Третье? Ну как это можно было: на поводок — в нетрезвом виде! Кого-то там укусила из отдела кадров, директора облаяла…
И самый простой выход — обидеться на весь этот сучий мир, уйти в запой… Не первая — значит никакая!
В подавленном настроении Ратмир покинул зал и заглянул в чистенькую комнатку дочери. Лада сидела за письменным столом спиной к двери. Грызла мосол науки.
— Гав! — не оборачиваясь, поприветствовала она его.
— Гав-гав… — задумчиво отозвался он. Подошел, ласково потрепал по загривочку. — Ну и как у нас с английским?
— А завтра английского нету! — победно сообщила она.
— Мало ли что нету! — возразил Ратмир, пододвигая стул и присаживаясь рядом. — В английском, доча, надо упражняться ежедневно. И в информатике тоже. Если хочешь стать человеком…
— Щаз! — огрызнулась Лада. — Человеком!
— Я имею в виду: провайдером, супервизором…
— Пойнтером! — сказала она. — У них стойка классная. В затруднении Ратмир наморщил лоб и почесал за
ухом. За своим, естественно.
— Видишь ли, доча… — покашливая, начал он. — Честно говоря, твоему папе не хотелось бы, чтобы ты… э-э… шла по его следам…
— Почему? — Обернулась, уставила на отца округленные карие глаза.
— Н-ну… Ты, наверное, думаешь, что жизнь у песиков — это сплошные выставки, слава, медали… Нет, доча, нет… Вот, скажем, сейчас лето… А зимой? Знаешь, как песикам зимой холодно!..
— В попонке? — удивилась Лада.
— Даже и в попонке… Вот застудишь себе что-нибудь…
— Не-а, — успокоила она. — Не застужу! Да. Характер у нее, несомненно, в мать.
— И потом, дочура… Как бы это тебе объяснить попроще?.. Видишь ли… песику-девочке…
— Сучке? — радостно выпалила она.
Ратмир крякнул, помолчал. Педагог из него, конечно, — как из собачьего хвоста сито! Может, вообще не надо отговаривать, а напротив — тащить ее на веревке в питомник? Упрямая — мигом выкрутит головенку из ошейника, увлечется чем-нибудь другим… Ага, другим! Наркотиками, например…
— Да, — несколько отрывисто сказал он. — Сучке, Так вот, ей на работу устроиться гораздо труднее, чем мальчику… кобелю. Видишь ли, хозяевам не нравится, что девочки то и дело берут отпуск за свой счет… Ну, там… критические дни…
Лада понимающе кивнула с самым серьезным видом — и Ратмир, испугавшись, что сейчас из розовых детских уст выскочит еще и слово «течка», поспешил продолжить:
— Э-э… уходят в декретный… Вечно у них кто-то на бюллетене — мужья, дети… — Замолчал, недовольный собою. Во-первых, все было изложено слишком по-взрослому, а во-вторых, вполне приложимо к любой другой профессии. Пусть даже Лада пока об этом не знает, но узнает ведь рано или поздно!
— А у меня не будет мужа и детей! Ратмир крякнул еще раз.
— А вот тогда, — угрюмо и веско изронил он, — папа будет очень огорчен…
Как ни странно, фраза произвела сильное впечатление. Лада тревожно свела темные бровки, задумалась.
«Все время забываю, что она ребенок, — удрученно мыслил Ратмир. — Не логикой надо убеждать, а образами… Как сейчас».
И тут же, губя на корню свой первый педагогический успех, осведомился:
— И чем же тебе так нравятся песики? Личико дочери оживилось, просветлело.
— Они храбрые, — сказала она. — Верные. Умные. А люди — уроды… Водку пьют, курят, матными словами ругаются! Дядя Артур, пока на четвереньках, хороший… А встанет с четверенек — урод…
«А папа?» — холодея, хотел спросить Ратмир, но в этот миг за стеной что-то упало, стукнуло, покатилось. Поднялся, вышел в большую комнату. Искомая бутылка (теперь уже пустая) лежала посреди ковра. Регина спала в кресле, уронив голову на грудь.
Перенеся ее на супружеское ложе, Ратмир сдвинул стекло книжного шкафа и задумчиво провел пальнем по корешкам. Нет худа без добра. Отрубилась — значит можно будет без помех, со вкусом, а главное, с пользой для дела перечесть Михаила Чехова. Внезапно палец провалился в узкую щель между книгами. Та-ак… А вот за акты вандализма карать будем беспощадно. Полка — папина, рабочая, запретная. Детского здесь ничего нет. Этология, собаководство, сценическое мастерство…
Отсутствовал томик Станиславского.
Беспощадная кара, однако, была отсрочена в связи с воплем дверного звонка. Ратмир задвинул стекло, ругнулся вполголоса, бросил опасливый взгляд на свернувшуюся калачиком Регину. Та лишь вздернула тяжелое веко и, язвительно пробормотав: «Пиль!», вернулась в забытье.
Ратмир открыл. За дверью обнаружился дядя Артур, нужный в данный момент хозяину квартиры, как собаке пятая нога. Да и в любой другой момент тоже.
Легок на помине и несказанно хорош собою. Тяжелая голова с плоским лбом, незаметно переходящим в прямоугольную морду с толстыми отвисшими губами.
Спина — прямая, с ярко выраженной холкой. С виду медлителен, добродушен. На деле же злобен, силен, чуток и неприхотлив. Большей частью используется на караульной службе для охраны самых различных объектов.
— Здорово, — буркнул он. — Как там сеструха? Усыплять не пора?
В другое бы время не миновать ему взбучки и за «сеструху», и за «усыплять», однако в данный момент Регина, приходившаяся Артуру дальней родственницей, услышать его не могла.
— Спит уже, — мрачно ответил Ратмир, прикрывая дверь в зал.
— А племяшка моя? — спросил Артур, без церемоний запуская глаз в малую комнату.
— Уроки учит, — сказал Ратмир, прикрывая и эту дверь.
— Да? — насупившись, молвил Артур. — Тогда пошли на кухню…
Из внутреннего кармана пиджака была извлечена бутылка — и Ратмиру вдруг нестерпимо захотелось, чтобы их фирмы учинили между собой разборку — стравили его с Артуром. Порвать волчару в клочья, а потом, после работы, подойти, потрепать сочувственно по забинтованному загривку и сказать, как бы извиняясь: «Ну ты ж понимаешь, братан! Ничего личного…»
Но это все так, мечтания. Какие могут быть разборки между захудалым «Джульбарсом» и крепеньким «Киником»!
На кухне Ратмир протер стол, достал из холодильника тоник.
— Опять продукт портить будешь? — проворчал Артур.
— Ты же знаешь, я чистую не пью, — напомнил Ратмир и, окинув гостя критическим оком, заметил недовольно: — Что-то перекормленный ты какой-то…
Хотел добавить: «Смотри корейцам не попадись», — но, к счастью, вовремя прикусил язык. Артур ухмыльнулся.
— Мы ж не медалисты… — глумливо изрек он. — Нам по жердочкам не бегать, по канавкам не скакать. Не слыхал: доллар обваливать не собираются?
— Не знаю. Мне это как-то все равно…
Гость взглянул на хозяина с откровенным недоверием.
— А-а… Тебе ж еще за бронзу доплачивают… — сообразил он. — И сколько, если не секрет?
Ратмир сказал. Артур помрачнел. Толстые отвислые губы его стали еще более толстыми и отвислыми.
— Ну, так, конечно, жить можно… — пробормотал он. Выпили. Гость по обыкновению хряпнул залпом и с хрустом принялся грызть копченое свиное ребрышко. Хозяин, разбавив одну часть водки тремя частями тоника, пригубил испорченный продукт, прикидывая без особой радости, на кого сегодня Артур спустит пса. В прошлый раз, помнится, влетело пронырливым коллегам, выправившим себе дворянские родословные…
— А почему не серебро? — внезапно спросил гость.
— Н-ну… так уж вышло, — не теряя хладнокровия, ответил Ратмир. — Прости, если сможешь…
Артур пригнул тяжелую голову, вздыбил загривок.
— А я тебе скажу, почему не серебро… — пообещал он чуть ли не с угрозой. — Список жюри — видел?.. Нет? Зря-а… А я вот не поленился, взглянул… Так там знаешь кто? Пудель! Доберман! Ротвейлер! — На толстых отвислых губах обозначилась улыбка отвращения. — И хоть бы одна русская псовая затесалась! Ну хоть бы для блезиру…
Он издал низкое грудное рычание, неистово осмотрел стол и, схватив бутылку, набурлил себе полный стакан. Хотел набурлить и хозяину, но тот, как выяснилось, даже еще и трети не одолел.
— Спохва-атимся… — зловеще предрёк Артур, выпив и закусив. — Спохватимся, да поздно будет! Вот помяни мои слова: вытеснят они всех нас из ошейников — гавкнуть не успеем… Да что я говорю — вытеснят!.. Уже, считай, вытеснили! Хотя бы на питбулей посмотри! В профиль они тебе никого не напоминают?.. — Гость приостановился, перевел дух. — А всё с распада области началось… — с горечью молвил он. — Как погромили их в Лыцке да в Баклужино — все к нам схлынули… Татары! — возопил он. — Татары нас обошли — не заметили! А от этих не убереглись…
Выставить его удалось лишь в одиннадцатом часу.
Транспортировать пьяного Артура до автобусной остановки пришлось вручную. На этот раз он был умеренно буен, не бросался на прохожих, зато всей тушей вис на плече и пытался декламировать «Устав караульной службы».
— Сторожевой пес… — бормотал он в упоении, — обязан… бдительно охранять и стойко оборонять свой пост… нести службу бодро… ничем не отвлекаться… не оставлять поста… хотя бы жизни его угрожала… ап… опасность…
Время от времени мимо по ночному шоссе пробегали на четвереньках автомобили.
— Да помолчи ты! — взмолился Ратмир, пытаясь свободной рукой остановить хотя бы один из них.
Тщетно.
— …не допускать к посту… — всхлипнув, продолжал Артур, — ближе расстояния, равного длине цепи… при всякого рода нарушениях… вызывать хозяина лаем… в случае его гибели…
Потом он начал куражиться.
Чуть ли не силой впихнув отвязавшегося пустобреха в такси, Ратмир почувствовал такое внутреннее опустошение, такую усталость, что вынужден был опуститься на узкую скамеечку под пластиковым козырьком автобусной остановки. Козырек осенял собою три бетонные стенки, между которыми скапливался мрак. Естественно, что сидящего внутри человека Ратмир поначалу не заметил, поскольку тот пребывал в полной неподвижности и был вдобавок облачен во что-то темное.
— Извините, пожалуйста…
Ратмир не вздрогнул, хотя был к этому близок.
— Скажите… — продолжал вежливый и, как почудилось, слегка испуганный голос. — Этот ваш… мм… приятель, которого вы сейчас сажали в такси… Я понимаю, он был нетрезв, но… Он ведь не случайно пытался укусить машину за бампер? Он, видимо, собакой служит?
— Да, — вяло сказал Ратмир. — Служит… Кстати, я тоже.
Незнакомец изумился.
— Послушайте! — вскричал он потрясенно. — Да мне вас сам Бог послал!..
Неужели иностранец? Редкая птица… Акцента, правда, не слышно, но избыточная вежливость выдает с головой.
— Простите, а вы кто?
Незнакомец словно бы застеснялся немного.
— Перед вами недостойный представитель Ордена святого Доминика… — со вздохом признался он.
Изумившись в свой черед, Ратмир повернулся, всмотрелся. Черный плащ с откинутым капюшоном, белая туника… Надо же! Настоящий доминиканец! Домини канес… Томазо Мастино… А с другой стороны, какого еще проповедника могло занести в город Суслов?
— Вообще-то я направлялся в Баклужино…
— Спалить пару ведьмочек? — неумно пошутил Ратмир. Собеседник был настолько тактичен, что рассмеялся.
— Нет, — сказал он. — Конечно, нет. От порочной практики Торквемады мы отреклись давно. Как и от самого Торквемады…
Он и впрямь ни капельки не походил на инквизитора. У тех, как представлялось Ратмиру, должны быть клинчатые изможденные морды гончих. А этот уютный русифицированный доминиканец больше напоминал шар-пея: весь из бугорков и складок. Замшевый такой…
— А почему вы здесь сидите? — полюбопытствовал Ратмир. — Поздно же…
Квадратное складчатое личико, насколько можно было разглядеть при столь скудном освещении, стало невыразимо несчастным.
— Я сижу здесь, потому что я растерян!.. — в отчаянии объявил он. — Когда я увидел обнаженных людей на поводках, я понял, что мое место здесь. Я раздумал ехать в Баклужино. И вот теперь я сижу и не знаю, как к вам относиться… Ну хоть вы мне объясните: служить собакой — это грех или профессия?
— Любая профессия — грех, — философски заметил Ратмир.
— Решительно с вами не согласен! — возразил шар-пей. — Всякую работу следует делать во славу Господа…
— Тем более! Что вас тогда смущает? Собеседник снова оцепенел в оторопелом раздумье.
Мрак в бетонно-пластиковой конуре, казалось, заклубился еще сильней.
— Н-ну… все-таки… — неуверенно проговорил он наконец. — Бог создал вас по образу и подобию Своему. То есть человеком, а не псом…
— Совершенно справедливо, — сказал Ратмир. — Именно человеком, а не псом. А также не бухгалтером, не редактором, не секретаршей… Кстати, насколько я помню, апостол Павел советовал каждому довольствоваться своей участью. Слуга да будет слугой, господин — господином…
— Это хорошо, что вы читали послания апостола Павла, но… И бухгалтер, и редактор, и секретарша… Все они хотя бы ходят на двух ногах!
— Это вам только кажется, — мрачно заметил Ратмир. — В широком смысле любая работа ставит нас на четыре мосла.
— Да, но работа при этом, согласитесь, должна приносить пользу! Хотя бы иметь смысл!
— Вы который день в Суслове?
— Первый…
— Так я и думал, — сказал Ратмир. — Дело в том, что собака у нас — самая дефицитная и высокооплачиваемая должность… А с некоторых пор еще и требующая диплома… Возьмите, к примеру… Да хоть рекламное бюро! Как вам кажется: имеет его деятельность смысл?
— Да, разумеется! Реклама — это лицо любой фирмы…
— Так вот я — лицо (или, если вам будет угодно, — морда) фирмы «Киник», причем в гораздо большей степени, чем какое-то там рекламное бюро. От уровня моего профессионализма зависит престиж учреждения. То есть благополучие всех его остальных сотрудников.. — Ратмир поднялся, ободряюще потрепал черные складки откинутого капюшона. — Так что смело приступайте к вашей миссии, падре… В конце концов, чем вы хуже Франциска Ассизского? Тот проповедовал птицам, вы будете проповедовать псам…
— Как? Вы и Франциска знаете? — поразился собеседник. Замолчал. Встревожился. — Да, но… сказано ведь: «Не давайте святыни псам…»
— «И псы едят крохи, которые падают со стола господ их», — с язвительной кротостью возразил ему евангельской же цитатой весьма начитанный Ратмир.
Регина дремала в кресле, уронив голову на грудь. Пришлось снова перенести ее на кровать, причем по возможности бесшумно. Поэтому стук упавшей книги, раздавшийся из-за стены, Ратмир услышал и опознал без труда.
— А почему маленькие песики до сих пор не спят? — строго осведомился он, входя в комнату дочери.
Ответом было старательное посапывание. В темноте Ратмир осторожно приблизился к столу и включил лампу. Под простыней захихикали. Потом содрали ее с головенки и уставили на отца карие смышленые глаза.
— Пап, а правда, что маму однажды с каратэчкой стравили?
— Это кто тебе такое сказал? Она?
— Ага… Правда?
Ратмир смутился. Сказать «нет» — подставить Регину. Сказать «да» — подставиться самому.
— Ну, это… вряд ли… — осторожно начал выпутываться он. — Левреток вообще ни с кем стравливать не принято… И потом, знаешь, такого рода поединки запрещены…
— Почему?
— Потому что это неравный бой… Ну сама подумай голые руки и ноги против хорошо поставленных зубов! Даже боксеры…
— Песики?
— Нет, дяденьки. Так вот, даже боксеры, чемпионы мира, — и те понимали, что самое страшное оружие на ринге — это зубы…
— За ухо? — кровожадно уточнила дочь.
— Ну разумеется!
Ратмиру показалось, что разговор удалось увести достаточно далеко, но он ошибся.
— Почему мама врет? — враждебно спросила дочь.
— Да не врет она… — в тоске сказал Ратмир. — Не врет… Так… фантазирует…
Лада выпятила нижнюю губенку, задумалась.
— Просто мама любит не искусство, а себя в искусстве…
Услышав такое, Ратмир обомлел и не сразу опомнился.
— Так! — решительно проговорил он, насильственным путем изымая из-под подушки томик Станиславского. — А в следующий раз, если кое-кто сунет носишко в папины книги, кое-кому надерут наглый куцый хвостик — ясно?.. Всем спать!
Глава 6
Собачья площадкаДень начался, по мнению Ратмира, неудачно. Согласно распорядку, после утренней планерки пса положено было выгуливать, чем обычно занималась секретарша Ляля, хотя иногда эту миссию брал на себя, к восторгу ведомого, сам хозяин. Прочие сотрудники, зная, что, надев на Ратмира намордник, ты получаешь в итоге дьявола на ремешке, от подобных поручений старательно уклонялись.
Но сегодня хозяин был занят, Ляля — тоже, и совершить променад со зверем, ко всеобщему удивлению, вызвался не кто иной, как Лев Львович, видимо, ожидавший с минуты на минуту повторного визита теневиков и надеющийся таким образом с ними разминуться. Ратмир с недовольным видом позволил надеть на морду ременчатую снасть, фыркнул, мотнул башкой. «Надолго ты у меня попомнишь эту прогулочку!» — примерно так сложилась бы его мысль, будь он в данный момент не при исполнении служебных обязанностей.
Впрочем, по дороге от кабинета до входной двери Ратмир вел себя вполне примерно и, даже очутившись на тротуаре, еще полквартала покорно и понуро держался у левой ноги замдиректора. Но затем из арки жилого дома навстречу им бойкой мерзкой трусцой выбежал давешний незарегистрированный юноша без ошейника. Завидев своего вчерашнего обидчика на четвереньках, взвыл от ужаса, присел — и с предсмертным визгом метнулся во двор. Если столкновение в обеденный перерыв было чревато всего лишь пинком, то теперь, сорвись Ратмир с поводка, даже и намордник бы цуцика не спас. Вон какой зверюга! Ударит лапой — хребеток переломит….
Хорошо еще, что Лев Львович, когда покидали здание фирмы, догадался продеть руку в ременную петлю, в результате чего едва не лишился кисти, но пса каким-то чудом удержал. В отместку Ратмир уперся возле ближайшего исписанного во всех смыслах фонарного столба и нагло задрал заднюю лапу. Разумеется, ни при Ляле, ни при хозяине он бы на улице ничего подобного не отчинил. Но тут было дело принципа.
Рядом немедленно возникли двое из подразделения «Гицель». Проще говоря — собачники. С оружием, в камуфле.
— Вам что, площадки мало? — лениво осведомился старший по званию. — Знака не видите?
Действительно, бетонный граненый столб украшала табличка с перечеркнутым схематичным изображением собачки, справляющей малую нужду. Укреплена она была на значительной высоте, и тем не менее чья-то проказливая ручонка дотянулась — пририсовала нарушительнице непропорционально большое орудие преступления.
— Документы на пса…
Лев Львович послушно полез во внутренний карман пиджака.
— Доверенность на выгуливание… Была предъявлена и она.
— Породистая собака… — равнодушно упрекнул «гицель», вполглаза проглядывая аттестат. — Из князей вон… Акута… Акутагавых… Еще и с медалью… А натаскать как следует не можете!
— Сколько? — тихо спросил Лев Львович.
— И ремешок ненадежный… — сделав вид, что не расслышал, недовольно продолжал собачник. — В парфорсе таких выгуливать надо, с цепью… Намордник — металлический, а не замша…
Ратмир смирно сидел у ног и, развесив брылы, преданно пучил глаза то на «гицелей», то на Льва Львовича.
— Сколько? — повторил тот еще тише.
— С протоколом — двести.
— А без?
— Триста пятьдесят.
Лев Львович, кряхтя, уплатил. Обошлись без протокола. На противоположной стороне улицы двое легавых или, как их принято теперь называть, МОПСов (Министерство охраны правопорядка Суслова) с завистью следили за действиями собачников. Прямоходящих штрафовать было не за что… Либералы проклятые! Всё поразрешали!
— Даже тут в разор ввел… — укоризненно молвил Лев Львович.
Центральная собачья площадка представляла собой зеленый травяной квадрат приблизительно с половину футбольного поля, обнесенный чугунной парковой решеткой с позолоченными пиками и оснащенный внутри всеми мыслимыми приспособлениями, потребными для активного собачьего отдыха. Плата за вход примерно равнялась штрафу без протокола.
Лет пятнадцать назад вокруг такого сооружения с утра до вечера стояла бы плотная толпа зевак. Сейчас — человек двадцать по периметру, не более. Строго, по-генеральски выкатывал безумные, в прожилках, буркалы отставной одышливый мастифф с отвислыми щеками и веками. На складчатой харе — отвращение, скорбь, испуг: «Ничего не умеют… Погибло искусство…» Жадно следил за работой настоящих профессионалов остромордый щенок-первокурсник. Неподалеку несколько фанов (судя по замашкам — завсегдатаи всевозможных мундиалей и аджилити) громко обсуждали явные достоинства и тайные недостатки выгуливаемых. Ну и так далее, в том же роде…
Поскуливая и подергиваясь от нетерпения, Ратмир ждал, когда его наконец освободят от поводка и намордника. Смышленый пес давно уже сообразил, что нет худа без добра: команды Льва Львовича можно и не расслышать. А коли так, то гуляй, пока не надоест.
По стриженой газонной траве, дразня кажущейся медлительностью движений, плыла галопцем грациозная длинноногая левретка. В центре очерчиваемых ею кругов перетаптывались, пристально следя за бегуньей, боксер-тяжеловес Борман и ротвейлер Макс, тоже слегка перекормленный. Время от времени псам мерещился некий шанс — и они, не сговариваясь, бросались наперехват. Зрелище было забавное. Мощные тяжело дышащие твари разгонялись, как два бронепоезда. Но кокетка начинала перебирать лапами чуть быстрее, уплывала у них из-под носа, оба преследователя проскакивали мимо и, тормозя, садились на задницы с самым ошарашенным видом.
Она была так похожа на молодую Регину! Неожиданно Ратмир осознал, что стоит на четвереньках, что дыхание пресеклось еще несколько секунд назад, а застывшая морда вот-вот превратится в лицо. Приглушенно рявкнул, мотнул башкой, вытряхивая из нее нерабочие мысли, и, освобожденный от поводка, ринулся на травяную огороженную чугунной решеткой волю.
Вывалив язык, промчался вдоль ограждения и, окончательно придя в себя, столкнулся с Тамерланом. Стали бок о бок, обнюхались. Вроде сегодня угрюмый косматый драчун был настроен вполне миролюбиво, и тем не менее Ратмир не утрачивал бдительности ни на секунду. Играет-играет, а потом как полоснет клыками! От этих кавказцев жди чего угодно…
Рыжего Джерри на площадке не наблюдалось. И, надо полагать, долго еще наблюдаться не будет.
— Ну отморозок! Нет, ты глянь, как наезжает!.. — веселился кто-то из зрителей.
Внимание публики было приковано к маленькому, вконец обнаглевшему Бобу из «Сусловского сусла», избравшему жертвой огромного нескладного ризеншнауцера. Стоило волосатику прилечь на травку, как на него с истерическим тявканьем налетал Боб, норовя при этом куснуть за лапу. Тот вставал и, опасливо косясь на обезумевшую мелюзгу, убирался подальше, ложился… Затем всё начиналось сызнова.
Во внерабочее время Ратмир бы только поморщился, глядя на сомнительные проделки своего приятеля: слишком уж много человеческого проглядывало в поведении Боба. Откровенный административный восторг, столь свойственный мелкой чиновничьей сошке. Нет, конечно, домашние животные часто начинают подражать хозяевам, но не до такой же степени!
К несчастью для бойкого терьерчика, время было самое что ни на есть рабочее. Согнав в очередной раз с места нескладёху ризеншнауцера, упоенный победой Боб кинулся сгоряча на только что возлегшего Ратмира. Кара последовала незамедлительно. Слово «вскочил» не может передать сути происшедшего. Лежащий пес исчез — возник стоящий. И не просто стоящий, а коротко скользнувший вслед за метнувшимся наутек задирой. Пустить в ход зубы Ратмир счел ниже своего достоинства — хлесткого удара передней лапой сверху вниз было более чем достаточно. Отчаянно заголосив по-щенячьи, Боб стремительно перевернулся на спину и пополз, извиваясь, не важно куда — лишь бы подальше от ощеренной пасти бронзового лауреата.
Собственно, этим бы дело и кончилось. Характерная для псовых поза покорной подчиненности предписывала обнюхать поверженного и потерять к нему всякий интерес, но тут некстати подоспевший Лев Львович ухватил обеими руками Ратмира за ошейник, создав таким образом барьер безопасности, за которым любая собака вправе строить из себя убийцу. Ратмир взревел, рванулся, влача за собой замдиректора, чем окончательно застращал и Боба, и кинувшуюся ему на выручку сучонку-секретаршу из «Сусловского сусла».
Стандартная ситуация была отработана Ратмиром без огрехов. «Бис! Фас!» — вопили за чугунной оградой фаны. Остромордый щенок-первокурсник не сводил с медалиста сияющих глазенок. И даже на безрадостной отвислой харе отставного мастиффа обозначилось нечто вроде одобрения. Не вывелись еще мастера…
Кое-как Лев Львович водрузил на жуткий оскал ременчатую корзинку намордника, пристегнул карабин и повел Ратмира от греха подальше к выходу. Призер упирался, рычал и выворачивал на дрожащего Боба налитый кровью глаз.
— Что за пес! Что за пес! — горестно причитал замдиректора, беря буяна на короткий поводок и вытаскивая наружу. — Знал бы — ни за что бы не связался! Пусть уж лучше за долги закроют…
С площадки они убрались минут на десять раньше положенного, что было чертовски несправедливо и давало Ратмиру лишний повод на обратном пути вволюшку поизмываться над Львом Львовичем. Однако тот, прекрасно все это понимая, предпочел провести пса закоулками городского парка, куда редко забредали добропорядочные гуляющие, а риск налететь на подразделение «Гицель» был ничтожно мал. Впрочем, обходной маневр тоже таил для замдиректора массу неприятных вариантов. Мощный пес мог, например, вырваться или, скажем, уволочь за собой на поводке в дремучие кусты.
Поначалу Ратмир так и собирался поступить, но, заметив, что Лев Львович, кажется, и сам забрел в какие-то дебри, решил ему в этом не препятствовать В конце концов они выбрались на изрядно вытоптанную поляну, примыкающую к пролому в ограде, отделявшей парк от унылой безлюдной улочки. Целое звено железных пик в незапамятные времена было выкорчевано из бетонного основания и теперь мирно ржавело неподалеку. Посреди поляны перед руинами парковой скамьи чернело обширное пепелище, вокруг которого в живописном беспорядке валялись осколки стеклотары, рыбьи скелетики, жестянки от консервов и прочие свидетельства частого пребывания здесь неопрятных двуногих существ, не имеющих привычки закапывать недоеденное.
Лев Львович опустился на краешек полуразрушенной скамьи и, привязав конец поводка к чугунному завитку опоры, зачем-то взглянул на часы. Ратмир, вообразивший было, что его сейчас отпустят побегать, осерчал, старательно испачкал налапники в золе и полез ласкаться.
— Фу! — воскликнул замдиректора, поднимаясь и отряхивая брюки. — Не сметь, Ратмир!
Пес немедленно воспользовался такой оказией — и, радостно вскинувшись на задние лапы, оттиснул на белой рубашке Льва Львовича два пепельных следа.
— Морда собачья!.. — плачуще взвыл замдиректора. Отвел Ратмира к дальнему концу скамейки, привязал там. Расстроенно разглядывая отпечатки лап, вернулся на единственно пригодный для сидения фрагмент увечной конструкции. — Да что ж это за сучья жизнь такая? — с горестным недоумением пожаловался он вслух, незряче уставив глаза в черно-серую золу пепелища. — Все долги фирмы — на мне одном… Обращаются — как с последней шавкой… Рогдай только случая ждет, чтобы сдать! Коллектив… Свора, а не коллектив! Даже этот… — Несчастный Лев Львович бросил затравленный взгляд на Ратмира, вопросительно вывернувшего морду, — и голос замдиректора сорвался в рыдание.
Пес, тонко чувствующий настроение, заерзал, заскулил. Потом натянул поводок, подался к сидящему, пытаясь ткнуться носом, лизнуть, ободрить.
— Ах, Ратмир-Ратмир… — сдавленно молвил тот, протягивая вялую руку и гладя утешителя по голове. — Один ты меня понимаешь… — Судорожно вздохнул, снова взглянул на часы. — Ну если и здесь обманут… — со страхом произнес он.
В глубине парка ожил динамик — гулко загремел слегка расстроенными гитарными струнами.
Свора псов… ты со стаей моей не вяжись… –
самозабвенно всхрипел голос Высоцкого (песню врубили с середины).
Лев Львович встал и озабоченно принялся высматривать кого-то по ту сторону ограды. Пару минут спустя напротив пролома затормозила легковая машина, хлопнули дверцы. Ратмир вскочил, насторожился. В следующую секунду из груди его вырвалось низкое угрожающее рычание: в прибывших он узнал двух чужаков, однажды уже не понравившихся хозяину. Рычание перешло в надрывный лай. Ратмир ринулся вперед, но, удержанный поводком, взвился на дыбы, пошатнув сломанную скамью.
— Слышь! — искренне сказал один из молодых людей, останавливаясь у края пепелища и далее идти не рискуя. — Борзой! Тебе чего, уши по лекалу поправить? С тобой как договаривались?
— Ну так… вот же… — несколько блеющим голосом отвечал ему Лев Львович. — В наморднике, на поводке…
— Это поводок? Сорваться — как два угла пометить! И намордник еле держится!
Тут Ратмир, словно решив подтвердить справедливость последнего высказывания, неистово мотнул башкой, скинул намордник — и ощерился в полный формат, произведя глубокое впечатление на присутствующих. Судя по тому, что замдиректора отнесло в самую золу, нехитрый этот приемчик для него тоже оказался неожиданностью. На посыпанной пеплом полянке стало суматошно.
— В наморднике, без намордника… Вот он, пес! — нервно вскрикивал Лев Львович. — А доверенность? Где доверенность?
— Какая тебе доверенность?
— Доверенность на взыскание с меня долга! Где она?
— А вот будет пес — будет доверенность!
— Так вот же он, пес!
— Агрх… Агрм… — рвался с поводка Ратмир.
Улыбаемся… волчьей улыбкой врагу… –
добавлял шуму хриплоголосый динамик.
Один из прибывших огляделся и, подобрав рогатый обугленный сук, решительно двинулся к Ратмиру. Поступок этот, как вскоре выяснилось, был крайне опрометчив: от бешеного рывка край вихлявой скамейки уехал вперед на добрых полметра — и собачий оскал просиял в опасной близости от запястья смельчака. Послышался треск рвущейся материи. Выронив корявую рогатину, незадачливый укротитель отступил и недоверчиво уставился на распоротый чуть ли не до локтя рукав.
— Палку, палку надо было брать с петлей!.. — злобно процедил Лев Львович.
— Где ж ты вчера был, волчара? — не менее злобно отвечал ему пострадавший. — Предупреждать надо про палки-петли!.. Хоть бы «тяв» сказал!
— Что значит «тяв»? Вы просили пса! Я вам привел пса…
— Это не мы просили! Это нас просили!..
— Какая разница! Отдайте доверенность — и я пойду…
Внезапно за оградой возникла, полилась непрерывная плакучая нота, слитая из десятка голосов, от которой незнающих пробирала дрожь, а знающих — тем более. Слышался в ней предсмертный вопль тварей, истаивающих в невыносимых страданиях. Именно так звучала сирена оперативных машин подразделения «Гицель», по легенде, разработанная на базе хора костромских гончих, ставших на след.
Все, кроме Ратмира и Высоцкого, испуганно смолкли.
— Сучий потрох! — изумленно выдохнул потерпевший, поворачиваясь к замдиректора. — Оперативку вызвал?..
— Я?! — оскорбленно вскричал Лев Львович, но его уже брали с обеих сторон. Он попытался вывернуться из пиджака — и это ему почти удалось. Стайкой бабочек-капустниц выпорхнули, замельтешили белые визитные карточки. Вылетевший из внутреннего кармана бумажник упал в золу и остался там лежать, никем не замеченный. Вздымая прах и пепел, трое топтались посреди поляны. Ратмир обезумел. Собственность фирмы похищали у него на глазах. От мощных метаний пса увечная скамейка вихлялась, трещала, грозила рассыпаться окончательно. Где-то, уже совсем рядом, стенала, изнемогая от мук, сирена ставшей на след оперативной машины.
Наконец упирающегося Льва Львовича заломали и поволокли к пролому.
Это псы… отдаленная наша родня…
— страшно хрипел и взревывал вослед им динамик.
— Мы их раньше считали добычей…
Молодой человек оказался не прав. Разумеется, назвать Льва Львовича невинным щеночком — язык бы не повернулся, но оперативку он точно не вызывал. Сквозь прутья решетки и ряд высаженных вдоль тротуара чахлых платанчиков с покоробленной листвой укрывшийся под скамейкой Ратмир видел, как по улице, не переставая жалостливо голосить, прокатил пикап защитного цвета с клеткой вместо кузова. Внутри клетки в получеловечьей-полусобачьей позе понуро сидел знакомый Ратмиру незарегистрированный цуцик или кто-то очень на него похожий. Мелькнула на дверце наводящая оторопь эмблема: вписанные в треугольный щит метла и голова собаки.
Не скрываясь, два упитанных молодых человека кое-как упаковали брыкливого замдиректора, захлопнули багажник — и тут же отбыли. Собачники проехали мимо, не повернув головы. Впрочем, их можно было понять. Каждый должен заниматься своим делом. Вмешайся они сейчас в происходящее — впоследствии неизбежно началась бы свара с легавыми. Похищали-то все-таки не пса, а человека!
Вот если бы Ратмир подал голос… Однако благоприобретенный собачий инстинкт приказал ему умолкнуть и затаиться. В его положении это был, пожалуй, самый правильный поступок. Понятно, что, обнаружив брошенного, привязанного к скамейке породистого кобеля, «гицели» вряд ли немедленно приступят к поиску виновного. Скорее всего они составят протокол о варварском обращении с собакой, передадут документы в «охранку», то бишь в Общество охраны домашних животных, а самого Ратмира продержат в общей клетке до появления хозяина. Если же прикинуть еще и размеры штрафов, которые неминуемо в данном случае обрушатся на фирму, невольно согласишься, что нет ничего на свете мудрее инстинкта.
Плаксивая сирена звучала все тише, тише — и Ратмир наконец рискнул выползти из-под скамьи. Наученный давним опытом, он не пытался вывернуть голову из ошейника или порвать поводок одним рывком. Несимпатичные молодые люди, умыкнувшие Льва Львовича, ошиблись даже в этом: предметы собачьего снаряжения приобретались в солидных торговых домах и обязательно имели гарантию. Так что гораздо легче было пометить два угла, нежели сорваться с подобной привязи. Поэтому Ратмир просто лег на брюхо рядом с пепелищем и, прижав поводок лапой, пустил в ход зубы — великолепные зубы бронзового лауреата, еженедельно предъявляемые для осмотра и профилактики в ветеринарной стоматологии «Белый Клык», куда тщетно пытались попасть на прием многие прямоходящие особи.
Упорства Ратмиру было не занимать. Склонив морду несколько набок, он жевал и жевал исслюнявленный жесткий ремешок, пока не почувствовал, что достаточно натянуть его потуже — и кожаная снасть с легкостью будет разорвана. Так оно и случилось.
Очутившись на свободе, первым делом схватил увесистый бумажник, ощутил зубами его приятную упругость, кинулся с ним к пролому, как вдруг замер, а затем, издавая жалобное поскуливание, заметался по полянке. Что-то подсказывало ему прикопать эту вещь как можно глубже и надежней. Ратмир нырнул в кусты и через некоторое время появился вновь — все с тем же озабоченным видом, но уже без бумажника. Наскоро пометив место, кинулся в пролом — и устремился галопом в ту сторону, где скрылась машина, на которой увезли замдиректора.
Глава 7
Блудный пёсПомнится, когда Ратмир года три назад пришел устраиваться на работу в фирму «Киник», Рогдай Сергеевич надел очки и со скукой поворошил указательным пальцем принесенные документы. Читать не стал.
— Это все ладно… — задумчиво молвил он. — Родословная, аттестат… А вот сколько раз тебя воровали? Только честно!
Ратмир внутренне усмехнулся. Он знал, что для хозяев это вопрос престижа. Пес, которого никто не пытается украсть, предметом гордости быть не может.
— Полтора…
Директор приподнял бровь. Пришлось пояснить:
— Первый раз — не смогли…
— Почему?
— Погрыз, — равнодушно сказал Ратмир.
…Если пара несостоявшихся похищений равна одному состоявшемуся, то теперь он, получается, дважды краденный. Звучит почти так же гордо, как дважды лауреат… Будет о чем рассказать в «Собачьей радости»… И зарплату, наверное, повысят…
Суетливые человеческие мысли, подобные незакопанным объедкам на выжженной поляне, — как ненавидел их Ратмир в рабочее время! И единственный способ избавиться от этой мерзости — приглушенно рявкнуть и резко мотнуть головой. Что он и сделал, изрядно напугав некстати подвернувшуюся тетку, несшую куда-то самодельный картонный плакатик.
— Сорвался!.. — визгливо грянуло вослед. — С поводка сорвался! Смотрите: чуть не тяпнул!..
Улица зашумела, заголосила, засвистала:
— а!ас! Бросится!..
— Ой, а грязный какой! Весь в золе!..
— Взбесился!
— Собачники! Где собачники?..
Упруго сгибая и разгибая позвоночник, крупными прыжками Ратмир достиг угла, свернул в переулок, затем в арку — и, навылет промахнув тесный внутренний дворик, оказавшийся, к его счастью, сквозным, снова очутился на тротуаре, но уже с противоположной стороны квартала. Приостановился, вбирая широкими ноздрями насыщенный асфальтовой гарью воздух (где-то неподалеку ремонтировали покрытие). Ушел. Но, кажется, сбился при этом со следа. Или ему только чудилось, что он идет по следу похитителей? Ратмир заскулил, заметался.
Тут-то его и настигли «гицели», своевременно оповещенные по рации, что выход из такого-то двора надлежит немедленно перекрыть, поскольку имел место срыв с поводка. Ратмир услышал негромкий хлопок, почувствовав одновременно болезненный укус в ягодицу. Будто оса жиганула. Хотел обернуться, но лапы почему-то подогнулись, мир дрогнул, расплываясь, а когда сплылся вновь, то оказался уже не улицей, но просторным бетонным ящиком с металлической решеткой взамен одной из стенок.
Разумеется, «гицели» могли обойтись и без пальбы. Вполне бы хватило банальной веревки с петлей, отсутствие которой двумя часами раньше столь роковым образом подвело Льва Львовича. Да что там веревки! Ухватить опытной рукой за ошейник, швырнуть в машину — и вся недолга. Однако на то они и профессионалы, чтобы с первого взгляда понять, на какую сумму тянет задержание данного пса. Ратмир явно стоил выстрела усыпляющей ампулой и отдельного помещения. А всё же, не перегрызи он поводок и не сбеги, расходы фирмы «Киник» оказались бы куда значительней…
Зверь ходил в клетке, как Вронский по платформе. Чувство вины выедало его изнутри. Хозяин доверил ему Льва Львовича, а он не уберег, не догнал, не отбил… Временами в лобастую голову пса, очевидно, проникали также подленькие людские мыслишки оправдательного характера, потому что иногда он приостанавливался и, взболтнув брылами, с отвращением взрыкивал.
К казенной пайке Ратмир, естественно, не притронулся, а вот воды из чистой, отдающей дезинфекцией миски — попил.
— Во лакает! — с уважением заметил дежурный «гицель». — Язык — лопаткой, всё по книжке, ни разу даже морду не окунул… Классная псина! Давно таких не заарканивали…
Подошел второй, помоложе.
— А очухался как? — неспроста поинтересовался он.
— Да и очухался чисто…
Следует пояснить, что задержание с помощью выстрела наркотической ампулой имело еще один тайный и, увы, неблаговидный смысл. Зачастую погруженный в сон породистый пес, очнувшись, не сразу мог понять, где он находится: дома или на работе. Ошалело поднимался на ноги и недоуменно спрашивал, что произошло, чем автоматически обеспечивал себе увольнение и волчий билет. Тут же спохватывался, приходил в ужас, начинал слезно молить собачников, чтобы те не сообщали о его проступке ни хозяину, ни в Гильдию, клялся, что в долгу не останется.
Как правило, не сообщали…
— Думаешь, краденый? — с сомнением спросил «гицель» помоложе.
— Да наверняка! С чего бы он такой от хозяев бегал?
— Так, может, его сразу в «охранку» передать? Дежурный усмехнулся:
— Прыткий ты, однако! Нет уж, давай подождем, пока хозяин о краже заявит… Если заявит, конечно…
Служебных собак в Суслове воровали довольно часто и с самыми разнообразными целями. Занимались этим либо высококлассные специалисты, либо полные отморозки. Среднее звено криминалитета, более склонное к здравому смыслу, в подобные дела старалось не соваться, предпочитая спокойную преступную жизнь.
Эпидемия исчезновений начиналась, как правило, накануне какой-нибудь выставки. Справедливости ради следует отметить, что именно временное отсутствие одного из фаворитов отчасти помогло Ратмиру занять третье место на «Кинокефале». Вряд ли заказчиком тогда был Рогдай Сергеевич — скорее всего вывести главного претендента из борьбы постаралось объединение «Псица», усиленно толкавшее своего барбоса в чемпионы. Потерпевшая сторона заявила протест, обратилась в арбитраж, но действовала как-то вяловато — и скандал быстро выдохся.
В Гильдии шепотком передавали сплетню, будто постаревший фаворит, чувствуя, что первое место ему не светит в любом случае, якобы сам организовал собственное похищение. Трудно судить, насколько это соответствовало истине. Всякое бывало…
Однако в данный момент до осеннего чемпионата мира среди служебных собак Суслова оставалось еще добрых четыре месяца, и, стало быть, попытка нейтрализовать таким образом Ратмира выглядела бы по меньшей мере нелепо.
А для выкупа собак крали только лохи да отморозки, но с теми у Общества охраны домашних животных разговор был короткий…
Установить личность хозяина при наличии номерной бляхи труда не составило. Услышав, что его Ратмир с обрывком поводка на шее захвачен в переулке нарядом «гицелей», Рогдай Сергеевич отменил совещание, передал бразды правления Гарику и помчался вызволять любимца. Встревоженный директор ворвался в служебное помещение буквально через пятнадцать минут после телефонного звонка собачников.
— Где? — отрывисто спросил он.
Ответить ему не успели. При виде хозяина пес чуть с ума не сошел от радости и стыда: заплясал, заскулил, кинулся на прутья, виновато облизал просунутую сквозь решетку руку. Ратмиру отозвались шавки из общей камеры — и воздух задрожал от жалобного лая.
— Ах ты, блудня-блудня… — присев перед клеткой на корточки, растроганно проговорил Рогдай Сергеевич. — А мы там уже с ума сходим…
— Ваш? — официальным тоном осведомился дежурный.
— Наш… — с любовью молвил хозяин, потрепывая повизгивающего пса за ухо.
— Как же это вы не досмотрели?
Лицо Рогдая Сергеевича выразило досаду. Еще упреков он от «гицелей» не выслушивал! Высвободил руку, поднялся.
— Где тут что подписать? — сухо произнес он.
Очки надевать не стал. Брезгливо держа бумаги подальше от глаз, проглядел протокол, счета (вызов наряда — столько-то, услуги снайпера — столько-то, усыпляющие патроны — полторы обоймы, пайка, дезинфекция миски, отдельная клетка, уборка отдельной клетки…) и, пока отмыкали дверцу, подписал все недрогнувшей рукой.
После влажноватого сумрачного помещения, пропитанного тонким ароматом присыпанной хлоркой мусорной ямы, солнечный свет показался Ратмиру особенно ярким, звуки — громкими, запахи — острыми. Июльский послеполуденный зной плавил асфальты. Прошла нудистка, обдав раскаленными духами. Ратмир чихнул.
— А грязен-то, грязен!.. — с веселой укоризной приговаривал хозяин, ведя его на огрызке поводка к ожидающей их машине. — По дымоходам, что ли, ползал?.. Ну ничего! Почистим пса, отмо-оем…
Однако по мере приближения к автомобилю лицо Рогдая Сергеевича становилось все более озабоченным. Не открывая дверцы, директор принял через окошко новый поводок, пристегнул. Обрывок старого отдал водителю.
— Но это всё потом, — совсем уже угрюмо заключил он. — А сейчас веди показывай, где ты Лёву потерял… След! Ищи, Ратмир, ищи… Лёва! Где Лёва?..
— Ратмир Сергеевич! — подал голос из машины обильно украшенный шрамами шофер. — Он отсюда след не возьмет. Это нам надо на то место, где его «гицели» повязали…
— Верно, — подумав, согласился тот. — Поехали…
Обратный путь от злосчастной арки до пролома в парковой ограде Ратмир прошел безукоризненно. Один только раз запнулся и замер, усиленно работая ноздрями. Глядя на него со стороны, можно было подумать, что дорогу он находит верхним чутьем. Впечатление, разумеется, ошибочное. Просто Ратмир давно подметил за собой такую странную особенность: стоит раздуть ноздри, как немедленно обостряется интуиция.
Завидев знакомый пролом, взвизгнул, рванулся.
— Тихо ты! — прикрикнул Рогдай Сергеевич, окорачивая его властной рукой.
Многозначительно оглянулся на сопровождавшую их машину. Шофер-телохранитель понял все без слов, тут же заглушил двигатель и вышел. Втроем они проникли на территорию парка.
— Та-ак… — мрачнея, протянул Рогдай Сергеевич, останавливаясь перед пепелищем. Нагнулся, подобрал одну из рассыпанных визиток. — Ну, понятно… Здесь он им и попался… Ах, Ратмир-Ратмир! Ты-то куда глядел?..
Низко пригнув повинную голову, поскуливающий Ратмир потянул хозяина к развалинам скамьи. Тот последовал за псом и, присвистнув, склонился над огрызком поводка, наглухо захлестнутого вокруг чугунной ножки.
— Как тебе это понравится? — желчно бросил он через плечо. — Привязал, придурок!..
— Может, не он привязал? — усомнился шофер.
— А кто? Они, что ли?.. Да Ратмир бы им руки по локоть отхватил! В протоколе сказано: задержан со сброшенным намордником… — Рогдай Сергеевич выпрямился и с болезненной пристальностью еще раз оглядел поляну и пепелище. Засохших капель крови нигде не наблюдалось. Да и на брыластой морде пса тоже. — Сколько там у нас до обеденного перерыва?
— Сорок две минуты…
Директор издал досадливое кряхтение.
— Тогда лезь в машину, — расстроенно велел он. — Сейчас я легавых вызову. И давай-ка в обход… чтобы следов не затоптать…
Пока возвращались к пролому, Ратмир, ни на миг не забывавший о прикопанном бумажнике, попытался увлечь хозяина к помеченным кустам, но тот уже созванивался по мобильнику с МОПСами и на слабые эти попытки внимания не обратил.
Надежды на то, что следакам удастся раскрутить данное дело, не было ни малейшей, но, не вызови их сейчас Рогдай Сергеевич, впоследствии кое у кого могло бы возникнуть подозрение, что фирма «Киник» сама решила избавиться от своего замдиректора. Поэтому лучше было подстраховаться заранее…
Как ни странно, ищейки приехали довольно скоро, однако лица их радостью не сияли. О случившемся МОПСы были оповещены еще до заявления Рогдая Сергеевича и, честно говоря, сильно надеялись, что минет их чаша сия. Примерно полтора часа назад им позвонили «гицели» и со скрытой ехидцей известили: тут у вас в Сеченовском переулке людей на глазах в багажники запихивают, а вам и невдомек… Плохо работаете!
С видимой неохотой прибывшие походили по поляне, затоптали окончательно все уцелевшие следы, забрали в качестве вещественных доказательств огрызок поводка, визитную карточку и, сделав пару снимков, занялись бумаготворчеством.
— С полканом свяжи… — слышалось из служебной машины. И после паузы: — Товарищ полковник…
Беседовал с МОПСами исключительно Рогдай Сергеевич. Шофер-телохранитель, как ему было приказано, прятал шрамы за поднятыми темными стеклами директорского автомобиля.
Ратмир нервничал, повизгивал, вертелся у ног хозяина, порывался в кусты. На прутья парковой решетки уже налипло несколько случайных прохожих, с нездоровым интересом наблюдающих за ходом расследования и живо обменивающихся впечатлениями.
— Н-ну… в общем, дело ясное… — подойдя к Рогдаю Сергеевичу, процедил сухощавый остроносый следак — Можно, конечно, еще пройтись с вашим песиком до площадки, но… есть ли смысл?
— Вряд ли это у нас получится, — с сожалением ответил тот, взглянув на часы. — Обед…
— Обед? — Следак задумался на секунду, поколебался. Машинально потрепал Ратмира по холке. — А на разговор не пойдет? — пригасив голос, спросил он как бы невзначай.
Директор усмехнулся — то ли с горечью, то ли с гордостью.
— С вами? Боюсь, он и со мной на разговор не пойдет. Бронзовый призер. Сами понимаете: есть что терять…
Оба понимающе покивали. Собачьи показания суд не учитывает, поскольку по закону таковые не только не имеют юридической силы, но даже не подлежат словесному изложению. Нет, можно, конечно, вызвать четвероногого свидетеля во внерабочее время и без протокола вынуть из него информацию для оперативного использования, но, во-первых, он сразу же побежит жаловаться в «охранку», а во-вторых, и так ведь понятно, что похищение наверняка дело рук шариковской группировки, вот уже третий день выясняющей боеспособность каких-то двух шавок из Булгакове…
— Ну нет — так нет, — ничуть не расстроившись, сказал следак. — Стало быть, до встречи… Понадобитесь — пригласим.
Ищейки оперативно погрузились в машину. Рогдай Сергеевич проводил их задумчивым взглядом, потом с удивлением взглянул на пса. Поддернул слегка поводок.
— Ты что, не слышал? Обед.
Упрямо уставившись на правый налапник, Ратмир продолжал сидеть в собачьей позе с плотно прижатым к земле задом. Обиженный, сердитый. Хотя чувствовалось, что из образа он уже вышел. Пялящиеся из-за ограды зеваки лыбились, некоторые даже скабрезно друг другу подмигивали.
— А… — Директор наконец сообразил, в чем дело. Подождал, пока МОПСы отъедут подальше, затем подал знак водителю. Серый опустил стекло, выглянул.
— Что сделать, Рогдай Сергеевич?
— Слушай, принеси ему что-нибудь прикрыться, — буркнул тот. — Видишь же: неловко человеку…
Что Лев Львович задержится с Ратмиром на прогулке, сомнению не подлежало. Сотрудники скалили зубы, прикидывали, сколько времени хитрый пес промурыжит на поводке слабовольного замдиректора, даже заключали пари. Однако на втором часу ожидания веселье сменилось недоумением, недоумение — тревогой. Когда же Рогдай Сергеевич, утратив присущую ему обычно царственную неторопливость, с окаменевшим как попало лицом стремительно сбежал по лестнице, фирма испуганно притихла. Последовало полчаса напряженного ожидания. Ляля сидела в приемной бледная, выпрямив спину, и глаза у секретарши были припухшие.
Лишь возвращение директора с вызволенным у «гицелей» Ратмиром вернуло всем голоса, причем с избытком.
— Ну и на кой пес нам такая собака! — бушевала мордастая сука бухгалтерша. И всё-то у нее было выпучено: глаза, щеки, бюст. — Только на своих рычать может! А на чужих нарвался — и хвост поджал!
— Ну неправда ваша! — обиделся охранник (дело происходило в холле). — Если бы не Ратмир Петрович, Льва Львовича еще бы вчера увезли!
— Вчера! Мало ли что вчера! А сегодня?
— А сегодня Лев Львович Ратмира Петровича к скамейке привязал! Сам слышал! При мне Рогдай Сергеевич Гарри Федоровичу говорил…
— Да сам он себя привязал! Чтоб отмазаться потом! Привлеченный шумом, в холл заглянул только что помянутый Гарри Федорович. Проще говоря, Гарик. Ухмыльнулся глумливо.
— Зря вы, Пальма Героевна, — заметил он с ласковой кроткой язвительностью. — Не дай бог дойдет до Общества охраны домашних животных… Не расплатитесь. Обвинение-то — серьезное.
Мордастая подавилась и, приняв пунцовый окрас, ушла к себе на второй этаж. Ободренный поддержкой начальства охранник распрямил грудь, победно оглядел опустевший холл, затем вновь раскрыл тоненький «Проект Устава Вооруженных Сил Суслова» и, гордый собою, углубился в чтение. Странный он был мужичок, с химерами. То псом возмечтает служить, то в армию его потянет. Ну, псом еще ладно, но вот армии в Суслове, что бы там ни придумывала оппозиция, не было, нет и не будет. Какой смысл? Если уж татары стороной обошли…
Тем не менее романтически настроенный охранник, склонясь над «Проектом», морщил лоб, вникал, бормоча:
— Предпосылкой недоверия часового к посторонним людям… служит безразличное отношение людей к нему… запрещение подкормки и ласки часового посторонними… кормление часового только начальником караула… и заменяющим его лицом…
Тем временем за плотно закрытыми дверями директорского кабинета шел серьезный разговор с глазу на глаз. Каноническая пара хрустальных наперсточков вкупе с бутылкой чумахлинского коньяка заступила на боевое дежурство с самого начала беседы.
— Получается, он еще вчера с ними снюхался… — с недоброй задумчивостью проговорил директор.
— Получается, так… Привел, привязал, а потом и они подъехали… На что ж он рассчитывал? — Ратмир озадаченно надул щеки, и Рогдай Сергеевич, глядя на него, не выдержал — усмехнулся. Порода сказывалась во всем. Видимо, не зря отдельные источники утверждают, будто наименование ее возникло благодаря сходству собачьей головы с боксерской перчаткой.
— Ну, допустим, украли меня, — звучно разомкнув губы и перестав походить на упомянутый спортивный инвентарь, с недоумением продолжал Ратмир. — Допустим, наплел он вам, что сорвался я, убежал… А дальше? Рано или поздно меня бы вернули. Официально я свидетелем не считаюсь, поскольку был на четырех. Но вам-то я бы так и так обо всем рассказал… приватно…
— А пес его знает, на что он там рассчитывал, — ворчливо отозвался Рогдай Сергеевич. — Может, вообще ни на что… С перепугу чего не сделаешь!
— Хорошо хоть веревку не догадался на шею накинуть, — угрюмо присовокупил Ратмир. — Вот тогда бы они меня точно увезли. Рычи, не рычи! Взяли бы за два конца…
— Сука… — равнодушно изронил Рогдай Сергеевич. — Что тут еще сказать! Но вот от «Каниса» я такой подляни не ожидал…
— От «Каниса»?
Вместо ответа директор оделил Ратмира долгим загадочным взглядом.
— А-а… — наконец сообразил тот. — А я, главное, никак не въеду: какой же, думаю, дурак собаку после «Кинокефала» крадет?..
Вот теперь картина прояснилась окончательно. Давние соперники опять собирались забить стрелку из-за очередного госзаказа — иными словами, стравить Ратмира с Джерри. Кстати сказать, далеко не всякая фирма соглашалась рисковать здоровьем своего четвероногого любимца — большинство предпочитало традиционные, проверенные временем способы разборки. Однако в данном случае уклониться от поединка «Канису» было весьма затруднительно, поскольку прецедент уже имелся, а после той трепки, что Ратмир задал в прошлый раз их рыжему ублюдку, на реванш рассчитывать не приходилось.
Да, при таком раскладе кража пса имела прямой смысл. Стало быть, «Канис» заказал Ратмира шариковской группировке, а та как раз выбивала долги из Льва Львовича… Удачное совпадение!
— Ты выпей, — посоветовал директор. — Напряжение сними…
Ратмир очнулся.
— Мне еще работать сегодня…
— Не бери в голову. Оформим тебе с обеда отгул… Завтра, между прочим, тоже можешь отдыхать. Успокойся, приди в себя…
— Спасибо, я в себе.
— Ты-то в себе… А вот «охранка» в последнее время наезжает почем зря… Попытка кражи была? Была. Перенервничал пес? Перенервничал. Значит, два отгула на реабилитацию — вынь да положь… Кстати! — Что-то, видать, припомнив, директор с подозрением уставился на Ратмира. — А чего это ты тогда в кусты рвался? Я уж при ищейках туда не полез… Что там? Не труп, надеюсь?
Ратмир замялся.
— Не знаю, — сказал он. — Ничего, наверное… Может, обратный путь хотел показать… до площадки…
— Ой, темнишь…
Ратмир с достоинством выпрямился.
— Рогдай Сергеевич! — укоризненно одернул он. — Ну я же не прикидываюсь… Поймите: когда я на службе, я действительно пес. Вы что же, думаете, все так просто? Встал с четверенек — и пошел? Это как пробуждение. Я вам сейчас вроде бы сон свой рассказываю. Кое-чего словами даже и не передашь…
Деликатно приоткрылась дверь, в образовавшейся щели возникло приведенное в порядок личико рыженькой секретарши Ляли.
— Рогдай Сергеевич, там Ратмира Петровича к телефону. Переключить… или?..
— Ну, иди поговори… — сказал директор Ратмиру. — А я тут пока тоже кой-кому звякну…
Никого из сотрудников в приемной не было, поэтому, стоило Ратмиру прикрыть за собой тяжелую дверь, как Ляля повисла на нем со стоном и ожгла долгим влажным поцелуем.
— Я так за тебя боялась… — жалобно шепнула она.
У Ратмира даже вылетело из головы, зачем он оказался в приемной. Наконец секретарша, сделав над сабой усилие, отстранилась и указала глазами на телефонный аппарат.
— Да… — сказал Ратмир в трубку. — Да, я… Кто говорит? Бонна? А это кличка или фамилия?.. Ах, классный руководитель… Простите, не узнал… Да, слушаю вас, Дина Григорьевна…
Слушал он долго. По мере слушания лицо его тяжелело, собиралось суровыми складками. Лиля смотрела на Ратмира и не могла насмотреться. Говорят, что боксер обладает «самым очаровательным уродством». Истинно так! Мужчине это даже более пристало, чем красота.
— Вы можете мне прямо сказать, что она там натворила? — прервал он довольно резко незримую собеседницу. — Опять огрызается?.. Ах, уже не огрызается… — Ратмир зажал микрофон ладонью и повернулся к Ляле. — Знаешь, — обессиленно попросил он. — Ты меня в следующий раз к телефону только в рабочее время зови. Словами тут бесполезно… — Снова приклонил ухо к трубке. Вскоре выражение лица его стало несколько оторопелым. — Как это «речь не о ней»? А о ком?.. Обо мне?! — В наступившей тишине стало слышно, как дребезжит в наушнике настойчивый женский голос. Пес ее знает, о чем она говорила, но интонации убеждали. — Нет, труда не составит… Да хоть сегодня… Ну, раз говорю, значит, есть возможность… Пока не за что…
Положив трубку, с комичной свирепостью выпучил глаза, раздул ноздри.
— Дочка? — понимающе спросила Ляля.
Ратмир вздохнул. Гримаса разгладилась, разбежалась, и лицо его стало просто усталым.
— Нет, — сказал он. — Выступить просят… Поведать юному выводку, как я дошел до жизни такой… Слушай, Ляль! Может, отпросишься пораньше?
— Попробую… — без особой надежды сказала она.
— Попробуй! — ободрил он и вернулся в кабинет. Рогдай Сергеевич, очевидно, переговорив уже с кем
надо, заносил что-то в память компьютера. Взглянул на Ратмира поверх очков, поджал губы.
— Помаду сотри, — брюзгливо заметил он. Ратмир смутился. Неслышно чертыхнувшись, стер следы Лялиного лобзания, сел. Директор захлопнул крышку ноутбука.
— Значит, так, — сказал он. — В «охранку» я сообщил. А к тебе вот какая просьба: сейчас корреспондент придет… Надо, надо это дело раздуть! Пусть неудачное, но все-таки похищение. Какая-никакая реклама…
— Из «суслика» корреспондент?
— Нет, из «Парфорса». Гони все как есть, имен только не называй. Некий сотрудник, некая фирма…
— Понял, Рогдай Сергеевич. Я могу идти?
— Нет, — бросил директор. — Не можешь… — Снял очки, насупился, покряхтел. — Ты мне вот что скажи… Как ты теперь относишься ко Льву Львовичу? По-человечески.
— А как я могу к нему относиться? Полностью согласен с вашим мнением. Сука.
— А по-собачьи? Ты куда бежал, когда поводок перегрыз? Тебя ж чуть ли не у памятника Бианки перехватили! Фирма-то совсем в другой стороне… Это что же выходит? Он тебя сдать хотел, а ты его — выручать?
У Ратмира был вид уличенного в шалости школьника. Странно: то, что казалось естественным в собачьей ипостаси, в человеческой воспринималось как несусветная глупость. Даже вспоминать неловко.
— Ты одно пойми, — тихо, проникновенно сказал директор. — Лев Львович для меня теперь фигура конченая. А вот тебя, Ратмир, мне бы терять не хотелось… Я чего боюсь: заступишь ты послезавтра на службу, войдешь в образ — и снова помчишься спасать этого… — Рогдай Сергеевич с омерзением пожевал губами. — Короче, возьми себя в руки, в зубы — во что хочешь… Ты мне нужен, понял?
— Понял… — глухо отозвался Ратмир, по-прежнему не поднимая глаз.
Директор долго смотрел на него и качал головой.
— Хороший ты пес, — со сдержанной грустью произнес он наконец. — Был бы чуть похуже — цены б тебе не было.
Глава 8
Щенячье счастьеСтранно было сознавать, что рабочий день в самом разгаре, а ты идешь по тротуару одетый, на двух ногах — и ничего тебе за это не будет. С высоты человеческого роста мир представлялся совершенно в ином ракурсе. Возможно, стоило даже говорить о двух мирах: верхнем и нижнем, поскольку с переходом из одного в другой, что подтвердит вам любая собака, меняются не только ощущения — меняется система ценностей, логика, мораль, законы. В верхнем мире, например, следует остерегаться легавых, зато можно пренебречь «гицелями». В нижнем — наоборот.
Прямоходящие сотрудники предпочитают различать не миры, а служебное и свободное время, но как эти понятия ни именуй, суть их остается прежней.
Прогулочным шагом Ратмир миновал знакомое до слез здание Госпитомника и, оставив слева кинотеатр «Пират», специализирующийся на показе старых фильмов («Бешеные псы», «Хвост виляет собакой»), двинулся вдоль парковой ограды, одобрительно разглядывая попадающихся навстречу нудисточек и хмурясь при виде нудистов. Спешить ему особенно было некуда. Корреспондент «Парфорса» ограничился тремя-четырьмя вопросами и отбыл, а Ляля, к сожалению, отпроситься пораньше не смогла. Стало быть, успеем и в школу зайти, и в «Собачьей радости» посидеть. Кстати, о «Собачьей радости»! В прошлый раз миляга Боб любезно разрешил воспользоваться своей квартирой в интимных целях. Будем надеяться, что он не откажет и сегодня. Но это всё потом… Ратмир приостановился, затем как бы невзначай свернул в Сеченовский переулок. Видимо, не только преступника, но и жертву тянет иногда на место преступления. Хотя почему жертву? Вы это бросьте! Жертву нашли!
Переступив бетонный порожек подстенка, развороченный неизвестными злоумышленниками при изъятии звена парковой решетки, Ратмир постоял немного со склоненной головой перед усыпанным визитными карточками пепелищем. Должно быть, осознавал, что именно здесь каких-нибудь несколько часов назад его собирались похитить — и, сложись всё по-другому, скулил бы он теперь в подвале на краю Булгакове, не смея встать и заговорить, не ведая, кончилось рабочее время или же еще длится…
Со стороны это напоминало минуту молчания.
Наконец Ратмир вздохнул и, осторожно ступая, дабы не испачкать в золе белые кроссовки, обогнул пепелище. Вот руины скамьи, к которой он был привязан. Вот заросли, куда он… Внезапно лицо его выразило тревогу, быстро перешедшую в смятение. Ратмир раздвинул один прогал между кустами, другой. Выпрямился, озадаченный. Огляделся. Присутствия людей в этой части парка не чувствовалось. Подошел к пролому, выглянул. Сеченовский переулок оживленностью также не отличался. Вдалеке, правда, кто-то кого-то выгуливал, но и эта парочка удалялась с каждым шагом.
Не теряя времени, Ратмир решительно вернулся к кустам, где, еще раз оглядевшись, опустился на четвереньки. Закрыл глаза, постоял так немного, потом открыл их вновь. Однако это были уже не те глаза. Светилась в них живая собачья смышленость, но ни в коем случае не угроза, свойственная представителям некоторых других пород. Чутко тронул широкими ноздрями воздух — и, тихонько взвизгнув от радости, кинулся к третьему, такому неприметному на человеческий взгляд прогалу. На полдороге спохватился, замер, сделал над собой усилие — и, поднявшись с четверенек, шагнул в заросли. Наклонился, скрывшись в зелени почти целиком, долго хрустел ветками. Наконец разогнул спину и полез обратно. Выбравшись на поляну, тщательно отряхнул ладони и удовлетворенно огладил правый оттопырившийся карман джинсов, словно бы пытаясь оттопыренность эту несколько заровнять.
Помнится, давным-давно некий ученый обнародовал предположение, будто каждый человек пользуется на службе одним полушарием мозга, а в быту — другим. Трудно судить, насколько он был в этом прав, но факт остается фактом: в собачьей ипостаси Ратмир прекрасно ориентировался на местности, однако стоило ему принять вертикальное положение, как его немедленно поражал топографический идиотизм. Стыд головушке— не смог найти учительскую. На том месте, где, по его воспоминаниям, ей надлежало располагаться, почему-то оказался туалет.
И Ратмир неуверенно двинулся по влажному линолеуму пустого школьного коридора. Направление роли не играло. Куда бы он ни пошел, все равно заранее известно, что придет не туда.
Белые плотно прикрытые двери классных комнат с виду были массивны, однако звук пропускали, как фанера.
— Записываем условие, — повелевал неумолимый женский голос. — Если собачью ногу считать хвостом… то сколько ног будет у собаки? Опустите руки! Задача придумана Авраамом Линкольном. Поэтому не все так просто…
— Покатились глаза собачьи золотыми звездами в снег… — декламировал кто-то на пятерку.
— …вот этот выдающийся эдикт, — язвительно скрипел занудливый преподавательский теноришко. — «Ежели адвокат, или прокуратор, или нечто тому подобное осмелится сам или будет просить другого подать их королевскому величеству какую-нибудь докладную записку, то их королевскому величеству благоугодно, чтобы такое лицо было повешено без всякого милосердия и (обратите внимание!) чтобы рядом с ним была повешена собака…» Спрашивается: собаку-то за что?
Миновав стендик с примерными темами выпускных сочинений, из которых глаз успел ухватить лишь «Писатель-утопист И.С. Тургенев», Ратмир почти уже дошел до конца коридора, когда, заставив его вздрогнуть, оглушительно грянул звонок. Дальнейшее было подобно обвалу. Или селевому потоку. Гомон, топот, грохот и даже, как ему показалось, лай. Свернув за угол, Ратмир остолбенел. Навстречу ему с тявканьем неслась на четвереньках свора крохотных первоклашек. Нет, пожалуй, не первоклашек — те еще шуметь на переменах не осмеливаются, — чуть постарше. Невольно посторонился — и выводок, теряя отстреливающиеся пуговки, промчался мимо. Настолько были увлечены, что даже не заметили взрослого. Один споткнулся и кубарем покатился в ноги Ратмиру.
— Тубо! — сказал тот, нагибаясь и ставя на ноги ошалевшего песика — Где у вас тут учительская?
В учительской было немного потише.
— Вы к кому? — сурово поинтересовалась старая дама с выщипанными вздернутыми бровками.
Ратмир объяснил.
— Сейчас подойдет, — заверила она. — Вы присядьте пока…
Рагмир присел, огляделся. Взгляд его упал на раскрытое методическое пособие. От нечего делать пододвинул брошюру поближе, без особого интереса пробежал глазами первый длиннющий абзац:
«Огромное значение имеет свободное содержание детей, физическое развитие их на прогулках и играх. Выходя на прогулку, воспитатель берет лакомство и игрушки — небольшую палку, чурку, мячик и т. п. На прогулке он вместе с детьми преодолевает небольшие препятствия: сухие канавы, ручейки, бугры и неглубокие ямы, мелкую поросль, высокую траву. Во время прогулки воспитатель терпеливо и постепенно знакомит ребенка с окружающей средой. Некоторых явлений окружающей среды ребенок боится: неожиданный злой и резкий окрик человека, толчок или удар, подъем ребенка за шиворот, за ноги или под живот, появление крупных животных, повозок, машин. Воспитатель оберегает ребенка от них, ободряет, дает ему лакомство, уводит в тихое место…»
Ратмир отвлекся, вздохнул. Вспомнились недавние безмятежные годы, когда Регина еще не пила запоем, да и сам он ей не изменял ни разу (служба — не в счет). Втроем с пятилетней Ладой они, точь-в-точь как описано в методичке, прихватив игрушки и лакомство, отправлялись на прогулку, преодолевали сухие канавы, ручейки, бугры…
— Вот это, я понимаю, точность! Чувствуется выучка. Здравствуйте, Ратмир Петрович!
Он поднялся, поздоровался. В его понимании классный руководитель Дина Григорьевна представляла собой эталон педагога, а эталоны Ратмир уважал. Красавицей не назовешь, да и не надо. Несмотря на короткие по отношению к длинному корпусу ноги, неуклюжей Дина Григорьевна не выглядела — напротив, горделивая задорная осанка придавала ее фигуре определенное изящество. Прямая спина, незаметно переходящая в слегка выпуклую поясницу, круп — длинный, широкий, округлый, с хорошо развитой мускулатурой. Грудная клетка при осмотре спереди — овальная, при осмотре сбоку — просторная, хорошо развитая.
— Выручили вы меня, выручили… — Подвижная, проворная, она выкладывала на стол пачки тетрадей, переставляла учебные пособия, открывала ящик письменного стола, не умолкая при этом ни на секунду. — Расписание поехало, предпоследний урок пустой. А вам ведь так и так на классном часе выступать…
— И что от меня требуется?
— Значит, что мне от вас требуется… — Дина Григорьевна вновь усадила Ратмира и, сев напротив, с умным энергичным выражением устремила на него овальные, косо поставленные, средней величины глаза. Плотно натянутые губы, как положено, образовывали в углах рта четко выраженную складку. — От вас требуется рассказать о вашей замечательной профессии. Почему она необходима, как возникла, о вашей победе на «Кинокефале». ну и так далее…
— И как долго это будет продолжаться?
— Значит, как долго это будет продолжаться… Это будет продолжаться сорок пять минут. Но лучше, конечно, уложиться в полчаса. Могут возникнуть вопросы… ну и так далее…
— И в каком ключе излагать?
— Значит, в каком ключе излагать… Желательно в патриотическом…
Невменяемое буйство перемены сменилось параличной тишиной урока.
Представленный бонной классу, Ратмир позволил детям сесть, сам же, оставшись на ногах, приветливо оглядел весь выводок. Один к одному: подвижные, смышленые, в меру упитанные. За исключением двух оболтусов на последнем ряду. Оба покрупнее прочих, долговязые, рукастые, нескладные. О таких в народе говорят — «щенок о пяти ног».
Лада восседала на второй парте — надменная, как медалистка на мундиале. Иногда лишь снисходила до пояснений шепотом.
— Учителя, вероятно, не раз говорили вам о том, что вы живете в самой свободной стране, — с подкупающей простотой начал Ратмир. — Для вас это уже наверняка стало скучной расхожей истиной. А я вот помню еще времена произвола, когда людям, представьте, запрещали работать собаками. Сейчас трудно в это поверить, но тогда, стоило кому-нибудь тявкнуть (я уже не говорю о том, чтобы стать на четвереньки и завыть), его отправляли в психушку. Там ему ставили диагноз: цинантроп. То есть сумасшедший, которому кажется, что он — собака…
Ратмиру самому нравилось, как гладко и округло выпекается у него за фразой фраза. Он выдержал паузу и продолжал:
— Только что, на перемене, я наблюдал за тем, как малышня с лаем гоняет по коридору на четырех. И, знаете, завидовал… Когда я был школьником, за такие проделки запросто могли упечь в интернат для дефективных. Я не шучу! Но наконец народ не выдержал и, образно говоря, порвал цепь. Тирания была свергнута. Суслов обрел независимость, то есть освободился от Баклужино, Сызново, Лыцка и прочих своих бывших районов. Сами районы, правда, называют это крушением колониальной системы, но тут они… как бы помягче выразиться…
— Брешут! — в восторге выпалил кто-то.
Ратмир улыбнулся. Дина Григорьевна, напротив, нахмурилась и чуть подалась вперед, высматривая, кто это там без команды подал голос.
— Преувеличивают, — мягко поправил Ратмир. — Но суть не в этом. Главное, что сусловчане в результате завоевали все мыслимые права, в том числе и право на собачью жизнь. Однако возникает вопрос… — Он вновь приостановился, оглядел серьезные внимательные мордочки. — Почему именно собаки? Есть же ведь и другие домашние питомцы: канарейки… бурундучки…
Вкрадчиво произнесенная фраза была заготовлена заранее и сработала безотказно. Класс обезумел. Хохотали с завизгом. Мысль о том, что кто-то может работать бурундучком, показалась нестерпимо смешной. Толстячок на передней парте раздвинул щеки, округлил глазенки и, втянув голову в плечи, мелко застриг выставленными напоказ передними зубами. Получилось довольно похоже.
Чувствуя, что овладел аудиторией, Ратмир покосился на строгий и, как сказали бы в девятнадцатом веке, длинночутоватый профиль Дины Григорьевны. Кажется, та была довольна.
— Собака, — переждав заливистый ребячий смех, проникновенно пояснил он, — не просто первое животное, прирученное человеком. Рискну сказать, что собака — лучшее из человеческих творений. Вы спросите: «А как же ракеты? Компьютеры?» Да, конечно. Ракеты. Компьютеры. Но они ведь, согласитесь, не живые. Бездушные. А в собаке человек хотел видеть не просто помощника, он хотел видеть прежде всего друга и поэтому стремился вложить в нее все лучшее, что было — или чего не было — в нем самом: верность, преданность, честность… — Ратмир насупился, крякнул и зачем-то огладил оттопыренный правый карман джинсов.
— А кошкой работать можно? — прозвенел жалобный голосочек.
— Руку, руку поднимать надо, если хочешь спросить! — немедленно одернула Дина Григорьевна.
Слово «кошка» Ратмира покоробило, но внешне на нем это не отразилось никак.
— Нет, — несколько отрывисто ответил он. — Кошкой работать нельзя. Это животное лишено понятия дисциплины, оно по природе своей не может ни служить, ни работать… Поймите меня правильно: лично я ничего против них не имею. Экстремалы наподобие булгаковского Шарикова с их незабвенным «душили-душили» симпатии у меня не вызывали и не вызывают. Да, я преследую кошку, но исключительно из охотничьего азарта. Без азарта в нашем ремесле — запомните это накрепко! — вообще ничего не достигнешь. Как, наверное, и во всяком другом… Взять исследователя или еще лучше — следователя. Вот он раскручивает уголовное дело, реализует, так сказать, свой охотничий инстинкт. И конечная цель его — отправить виновного за решетку. Дальше он теряет к нему интерес — во всяком случае, до следующего преступления. А моя задача — загнать кошку на дерево. Что с ней будет дальше — уже ее забота… Но я даже не о том. Кошка — это совершенно иная, а самое главное, чуждая нам психология. Не могу не вспомнить мой любимый анекдот. Старый-престарый…
Заскучавшие было детишки встрепенулись, уставились, предвкушая. Дина Григорьевна занервничала, тревожно повела длинным хрящеватым носом. Лада почему-то сидела, надув губешки.
— А анекдот такой. Пес лежит, думает: «Хозяин меня кормит, поит, лечит… Наверное, он — Бог. Кот лежит и думает: «Хозяин меня кормит, поит, лечит… Наверное, я — Бог…»
Снова засмеялись: бонна — с облегчением, детишки — несколько разочарованно. Лада не засмеялась вообще. Ратмир повысил голос:
— Кошка — эгоист, не имеющий ничего святого. В отличие от собак. Не знаю, правда это или нет, но мне говорили, будто в Советском Союзе спецслужбы брали на карандаш каждого кошковладельца, справедливо полагая, что такой человек просто не может не набраться от своего… м-м… любимца… подрывных антигосударственных идей. И, видимо, не случайно на значках легионов Спартака, едва не погубившего своим восстанием Римскую империю, была изображена именно кошка, а не какой-либо другой зверь… Однако вернемся к нашим барбосам. (Смех в классе.) В принципе любое животное может совершить подвиг, если речь идет о дележе добычи или о сохранении потомства. Та же, скажем, кошка проявляет чудеса героизма, защищая своих детенышей. Но пожертвовать жизнью из чувства долга, то есть из принципа — на такое способны только люди и псы! Причем чаще псы, чем люди. Почему? Да потому что человек, повторяю, постарался вложить в собаку лучшие свои качества. Лучшие! Проделайте простой опыт: читая о чьем-либо самоотверженном поступке, мысленно замените фамилию героя собачьей кличкой — и вы увидите, что подвиг как будто слегка потускнел. И это вполне понятно, поскольку собаке, в нашем понимании, вообще свойственно совершать подвиги. Для нее это в порядке вещей… А теперь для сравнения возьмите историю о преданном верном псе, погибшем, защищая своего хозяина, и произведите в ней точно такую же перестановку, только наоборот. Замените кличку фамилией! Вы поразитесь: какой исключительный был человек!.. Ратмир передохнул и взял на полтона ниже: — И, естественно, на каком-то этапе истории люди обратили внимание, что собаки, которых они сами и вывели, превосходят своих создателей в моральном плане. Начался обратный процесс: человек начал подражать псу… Ваша школа носит имя Диогена Синопского. Не зря же этот удивительный древнегреческий мудрец называл себя собакой и жил в конуре. Большинство источников, правда, утверждают, что в бочке, но, честно сказать, оба перевода неточны. На самом деле Диоген жил в пифосе — большом глиняном сосуде. И логично предположить, что старые пифосы вполне могли использоваться древними греками в качестве собачьей конуры… Далее! О благородном человеке без страха и упрека мы обычно говорим: «Вот настоящий рыцарь» А в древности таких людей называли «псы-рыцари». Впоследствии этому выражению стараниями Карла Маркса был придан отрицательный окрас, что вполне естественно, поскольку вождь мирового пролетариата, как говорят, недолюбливал собак, видя в них защитников отживающего, по его мнению, строя…
Как и предвидела Дина Григорьевна, ни в полчаса, ни даже в сорок пять минут оратор не уложился. Звонок прервал его на полуслове. К счастью, вопросов почти не было — получив разрешение идти на перемену, притомившийся, чтобы не сказать — одуревший, выводок ринулся к дверям. В помещении остались только Лада и двое дежурных.
— Ну и почему песики такие сердитые? — осведомился порядком измочаленный Ратмир, возлагая руку на капризно дернувшееся плечико дочери.
— Конечно! — разобиженно буркнула она. — Со всеми — как со взрослыми, а дома со мной — как с маленькой…
Фыркнула — и припустила со всех ног за остальными. Да. Постаралась Регина. Как говорят собаководы: в себя потомство отпечатала.
— Большое вам спасибо, Ратмир Петрович, — сердечно поблагодарила бонна. — Было очень, оч-чень интересно. Всё-таки одно дело, когда рассказывает преподаватель, и совсем другое, когда специалист… А что, Карл Маркс действительно недолюбливал собак?
— Пес его знает… — рассеянно отвечал бронзовый призер. — Наверное…
Городским транспортом Ратмир предпочитал не пользоваться. Окраины его не интересовали, а до любого объекта в центре проще добраться на своих двоих. Тем более что после публичного выступления он чувствовал себя усталым, как собака. Пешая прогулка и сто пятьдесят граммов хорошего коньяка в подвальчике Адмирала были ему теперь просто необходимы.
До конца рабочего дня оставалось еще прилично. В сводчатом каменном зале находился всего один посетитель, при виде которого у Ратмира шевельнулась шкура на загривке. Рыжий Джерри. Надо полагать, упросил хозяев сдвинуть ему время обеденного перерыва на пару-тройку часов. Что ж, мудро… При появлении коллеги ублюдок уткнулся в тарелку и, не поднимая глаз, торопливо заработал вилкой. Разумеется, не поздоровавшись, вошедший миновал рыжее ничтожество и, отойдя как можно дальше, обосновался за столиком в каменной нише.
Заказ делал неторопливо, обстоятельно. Отпустив официанта, окинул рассеянным взглядом обеденный зал и с удовлетворением отметил, что понятливый Джерри не стал искушать судьбу — убрался восвояси. «Собакою потек, собацки и пропадет…» Откуда бы это? Кажется, из наказа о Курбском…
Далее Ратмир впал в оцепенелую задумчивость, из которой его не смогло вывести даже возникновение перед ним коньяка и закуски.
«Собственно, что меня смущает? — хмуро мыслил он, разглядывая рюмку. — Тимур на моем месте не колебался бы ни секунды. Рогдай — тоже…»
Пригубил, задумался вновь. Затем высвободил из тесного бокового кармана тугой бумажник, положил на колени. Над хитрыми агрегатами, венчающими стойку, виднелась лишь макушка бармена. Официанта вообще не наблюдалось. А первый посетитель должен был, по расчетам Ратмира, заглянуть сюда через полчаса, не раньше.
Увы, расчеты оказались ошибочными. Уже пару минут спустя обслуга за стойкой подала признаки жизни — и под каменные своды зала по широким деревянным ступеням торопливой побежкой скатился взъерошенный маленький Боб. Косматые бровки вздернуты выше обычного, в руке, как всегда, свежая пресса. Изделие из натуральной кожи со всем его неисследованным содержимым пришлось снова отправить в карман. Очень вовремя, поскольку Боб уже углядел Ратмира и устремился прямиком к нему. Шлепнул газеты о столешницу, сам же упал на табурет.
— Опять Америка нашкодила? — сочувственно осведомился Ратмир.
Боб лишь отмахнулся с досадой.
— Ты тоже считаешь, что я вел себя по-человечески? — с места кинулся он в атаку.
— Когда? — опешил Ратмир.
— Утром. На площадке.
Сегодня утром? Да-да, сегодня утром… Когда терьерчик гонял безответного беднягу ризеншнауцера и в итоге нарвался на лютого боксера. Сбеситься можно! Такое чувство, будто несчастливая прогулка со Львом Львовичем приключилась как минимум недели полторы назад…
Надо полагать, на лице Ратмира отразилось столь сильное удивление, что Боб посчитал это ответом.
— Так вот ты это Тамерлану скажи! — завопил он. — Два дня как с гор слез, а туда же! Что он вообще понимает в скотч-терьерах? Нэнатурално… — весьма похоже скопировал он недовольное ворчание Тимура.
Ага. Видимо, в отсутствие Ратмира между приятелями состоялся жаркий спор на узкоспециальные темы.
— Ну! Чего молчишь?
— Да как тебе сказать… — замялся бронзовый медалист. Более всего на свете он ненавидел два занятия: врать в глаза и говорить в глаза правду. — С одной стороны, тебя, конечно, куда-то в гротеск занесло… А с другой… Гротеск, он ведь тоже, знаешь, имеет право на существование… — Тут Ратмир вспомнил о своем намерении попросить на пару часов ключи от холостяцкой квартиры Боба и, мигом избавившись от комплексов, с бесстыдной искренностью вскинул глаза на разобиженного терьерчика. — Да не слушай ты Тимура! — вскричал он. — Пес, не спорю, хороший, но… Овчар. Кавказец. Он же не притворяется. Он же в самом деле полагает, что все породы обязаны вести себя одинаково. А скотч-терьер — это врожденная неугомонность, это…
Ратмир говорил долго и убедительно. Боб слушал, завороженно уставив на единомышленника увлажнившиеся вишенки глаз. Когда речь зашла о ключах, отдал без ропота.
Публика собиралась быстро. Возникли в середине зала обесцвеченные кудряшки Мадлен и пепельная гривка Артамона Аполлоновича. Спустился по лестнице слегка перекормленный Макс со своим дружком Борманом. Потом показался Тимур. Углядев в нише обоих приятелей, подошел. Молча обменялись рукопожатием, после чего угрюмый горец извлек из наплечной сумки и установил на столе ноутбук. Достал витой проводок со штекерами, оглядел стены в поисках гнезда.
— Телевизор смотреть будешь? — полюбопытствовал Ратмир.
— Брат выступает, — важно пояснил Тимур. — В Капитолии.
— Депутат? — жадно спросил Боб, мигом позабыв о мелких разногласиях.
— Депутат.
— От Гильдии?
— Зачем от Гильдии? От национальных меньшинств… — Тимур подсоединил устройство, включил, поколдовал с программой. На экранчике соткался разобиженный морщинистый субъект, тычущий себя кулаком в грудь.
— Я же с хвостом, с хвостом родился! — восклицал он. — Да если бы не родители, мне бы сейчас цены не было! Под корешок купировали! Загубили карьеру…
— Не то, — хмуро сообщил Тимур, переходя на следующий канал.
— Хватит собачиться! — еще более пронзительно взвизгнуло в крохотном динамике. — Сейчас, когда блок «Единой сворой» уступает по численности одним лишь либералам…
— То, — удовлетворенно известил Тимур. Временно уменьшил громкость, взглянул на часы. — Чего на обед не приходил?
— Отгул у меня… — уклончиво отозвался Ратмир. Он еще не решил, стоит ли рассказывать о сегодняшних приключениях прямо сейчас. Так и так завтра обо всем узнают. Из газет.
— Родственник тебя искал, — изронил кавказец. — Артур зовут.
— Где искал?
— Здесь искал.
Этого еще не хватало! Обычно дядя Артур «Собачью радость» своими посещениями не жаловал, предпочитая питаться из экономии в людских забегаловках.
— Слушай, зачем твой родственник так много водки пьет? — сокрушенно качая кудлатой башкой, спросил Тимур.
— Цепной он, — с неловкостью ответил Ратмир. — Их же там почти не проверяют…
Но тут коллега вновь прибавил звук — и разговор прервался сам собой. Боб отложил газету, все трое придвинулись к монитору. Возникший у микрофона парламентарий был точной копией Тимура — такой же косматый, угрюмый. Не иначе, одного помета. И манера речи очень похожая.
— Шовинизм проникает повсюду! — лаял он отрывисто и гортанно. — Отравляет сознание! Эта книга… — В воздетой руке оратора трепыхнулось тоненькое, изрядно потрепанное полиграфическое изделие в мягкой обложке. — …издана пятьдесят лет назад и до сих пор не изъята из библиотек. «Служебная собака в сельском хозяйстве». Предназначена для широкого круга читателей… Сейчас прочту, — пригрозил он. Бросил книжонку на кафедру и, склонившись над отмеченным листом, вскинул указательный палец. — Страница тридцать семь. «Усложняя игру, воспитатель забрасывает чурку на глазах у щенка в кусты, в пустой сарай и тэ пэ. Командуя собаке «Ищи!», рукой показывает направление. За розыск чурки немедленно дает лакомство…» — Замолчал, поднял кудлатую голову и с гневным недоумением оглядел заерзавших под его взглядом прочих парламентариев. — Аи, молодец… — тихонько выдохнул Тимур.
Глава 9
Высший кобеляжКто сравнил тебя с колли, Ляля? Ты — борзая. Легкое сухое сложение, узкий таз. Вот ты принимаешь собачью стойку — и спина у тебя, как полагается, с легкой напружиной. Пытаешься оглянуться, чуть закатывая крупный, выразительный, словно подернутый влагой глаз. У знатоков это называется — «глаз на слезе». Один из первых признаков породы. Правильный постав конечностей, пальчики собраны в комок. И окрас удачно выбрала: рыжеватый со светлыми подпалинами. За каким же ты чертом прозябаешь в секретаршах, Ляля? В хорошие руки тебя — глядишь, года через полтора ходила бы уже на поводке…
Ратмир и сам чувствует, что неисправим. Даже в моменты интимной близости он остается профессионалом. Однако в чем-то тут, конечно, виновата и Ляля, возжелавшая пережить настоящую вязку. Раньше Ратмир к подобным предложениям немногочисленных своих подружек относился с досадой. Во-первых, воля ваша, а присутствовало в этом что-то от скотоложства. Во-вторых, профанация претила бронзовому призеру во всех ее видах. Ну представьте себе нетренированную даму, силящуюся удержаться в должной позиции! Садку страшно делать. Подломленная пясть, как водится у дилетантов, поставлена отвесно, сустав неминуемо уходит вперед — того и гляди свихнет себе любительница экзотики обе ручонки, и тебе же с ней потом возиться… А в-третьих, мало ему службы?
С Лялей всё было по-другому. Расположились они прямо на полу, застелив ковер купленной по дороге простыней. Ратмир понимал, что ревнивая секретарша из кожи вон лезет, стараясь доказать и ему, и себе, что ничем она не хуже той боксерши. А ведь и впрямь не хуже. Девочка одаренная, с самомнением. Удивительно, что, не владея в принципе техникой случки, Ляля по наитию ухитрилась избежать серьезных огрехов, за которые жюри накидывает обычно штрафные очки. Мелкие же допущенные ею ошибки вполне могли сойти за стиль.
Имитация сцепления не считалась обязательным элементом, но Ляля настояла. Сильно сомневаясь в успехе, Ратмир тем не менее осторожно перенес ногу через ее спину, так что теперь они оказались стоящими копчик к копчику. Со стороны такое положение кое-кому покажется нелепым, но у собак оно является естественной мерой предосторожности: находясь в подобной позиции, партнеры могут увидеть и встретить опасность, откуда бы та ни нагрянула, что очень важно, поскольку в их ситуации естественная обороноспособность ослаблена.
— Слушай… — потрясенно выдохнул Ратмир, когда они, выждав положенное время, распались. — У тебя ведь раньше такого ни с кем не было?
— Конечно, нет, — ответила, как ощёлкнулась, она.
— Извини, — сказал он. — Не так выразился. Просто для новичка ты держалась бесподобно…
— Правда? — просияла Ляля. Довольная собой, потянулась самым соблазнительным образом. Глядя на нее, потянулся и он, но столь неудачно, что в позвоночнике хрустнуло, а перед глазами поплыли точечные прозрачные водоворотики. Плохо дело! Стареешь, пес, стареешь… Ветеринару бы показаться…
— А я однажды видела, как настоящие собачки расцепиться не могли, — жалобным детским голоском сообщила Ляля. — Бедняжки…
Ратмир заставил себя улыбнуться.
— Да почему же бедняжки? — опасливо подвигав головой, возразил он. Прозрачные водоворотики перед глазами начали, слава богу, таять. — Для натуралов склещивание, как ни странно, имеет прямой смысл, — более или менее успокоившись, назидательно продолжал медалист. — Во-первых, гарантирует оплодотворение, во-вторых, препятствует групповухе. Парадокс собачьей свадьбы. Казалось бы, тьма-тьмущая кобелей, а спаривается всего один…
«Как у людей, короче, только наоборот…» Вслух он этого, конечно, не произнес, но даже и предыдущих слов оказалось более чем достаточно. Профессиональная осведомленность Ратмира произвела на Лялю самое неприятное впечатление.
— Я слышала, у вас даже соревнования такие проходят… — несколько напряженно проговорила она. — Врут?
— В «Парфорсе» небось прочла? — ворчливо осведомился Ратмир. Привстал с ковра и, дотянувшись до подносика, наполнил бокалы вином. — Проходят… — честно признался он, протягивая один из них Ляле. — Неофициально. Как и собачьи бои.
— А ты? Участвовал?
— В качестве зрителя… Хотя один раз даже в жюри сидел!
— Ах, даже в жюри… Значит, специалист?
— Да я думаю! — с достоинством ответил он. — Высший кобеляж сдавал самому Козанегре…
— Ну и на ком-то же ты, специалист, тренировался?
— В основном на тренажере.
— Ах, у вас еще и тренажеры?
— Только у кобелей, — невольно расплываясь в улыбке, уточнил Ратмир. Забавная, ей-богу, эта Ляля. Нарочно, что ли, себя накручивает? Однако, вопреки его ожиданиям, допрос продолжения не получил. Любопытство взяло верх над ревностью.
— Собачьи бои — понятно… — озадаченно произнесла она, поднося бокал к губам. — Кто кого погрыз — тот и победитель… А тут-то как же?
— А как в парном катании, — небрежно объяснил Ратмир. — Первая оценка — за технику, вторая — за артистичность…
Опешила, заморгала.
— А нам бы ты сейчас какие оценки выставил?
— Высшие.
— Я серьезно!
— И я серьезно, — сказал он, откровенно развлекаясь. — Кто ж самому себе оценку занижает!
— А за сопение? — уязвила она.
— Ну-ну! — одернул он. — Попрошу без выпадов! Вот если бы я вел себя тихо, как раз пошли бы штрафные очки. Боксеры, чтоб ты знала, собаки шумные. Пыхтят, фыркают, плямкают, вздыхают, отдуваются…
— Во сне храпят…
— В рабочее время? Обязательно!.. Первое требование к боксеру — громкое дыхание. Ты ж меня уже сто раз выгуливала — могла бы вроде заметить. Потому нас и в засаду никогда не берут…
— Ну а все-таки! Вот, допустим, мы выступаем…
— Стоп! — прервал Ратмир. — Начнем с того, что на такой конкурс еще надо пробиться. Отборочные соревнования, отсев — сумасшедший… Стало быть, постоянная тренировка… — Он не договорил, потому что лицо ее застыло, а зрачки задышали, увеличиваясь, как от сильного страха.
— Ну!.. — с замиранием в голосе сказала она, отставляя нетвердой рукой бокал. — Так чего же мы ждем?..
Стареешь, пес, стареешь… Вроде бы и день сложился удачней некуда: украсть вон хотели, заметку завтра тиснут в «Парфорсе», выступление в школе на ура прошло, с Лялей наконец друг до друга дорвались… В тебе же сейчас каждая жилочка от радости звенеть должна!
Что не так, старик, что не так?
Ну, потянулся неудачно, поплыли водоворотики перед глазами… Видимо, просто устал. Устал боксер.
Ратмир брел по ночной набережной. Слева за парапетом лежала чернота, бездонный провал, сглотнувший и мутноватые неторопливые воды Сусла-реки, и низкие клубящиеся рощи на том берегу, и бетонные опоры недостроенного моста. Если бы не отражающиеся нитевидно алые огоньки бакенов, возникло бы впечатление, что мир за парапетом кончается. Небо еще с вечера выложено было пухлыми тучами. И ни звука, ни вспышки из черноты. То ли погода нелетная, то ли, пока он тут разбирался со всеми своими проблемами, Америка успела помириться с Лыцком. Хотя нет. Случись такое. Боб узнал бы об этом первым. Однако полчаса назад Ратмир вернул ему с благодарностью ключи — и новостей не услышал…
Вскоре он заметил, что за ним пристроились и следуют бесшумно по пятам трое легавых. Пошли в добор. Всё правильно. Всё по строгим законам этологии. Дело-то ведь даже не в том, что одинокий прохожий слегка выпил, а в том, что бредет понуро. Олицетворенная покорность судьбе. Только таких и брать!
Молоденькие еще, видать, легаши, непоимистые. Пес их знает, где они проходили выучку и кто их натаскивал. но подсунулись эти трое, прямо скажем, опрометчиво. Всполохнули дичь. Да, ребята, натирать вам еще чутье и натирать…
Ратмир выпрямился, вскинул голову, перестал волочить ноги. Шага, однако, не ускорил. Незачем. Спустя малое время покосился через плечо. Легавых, как можно
было предвидеть, сзади не обнаружилось. Надо полагать, взяли другой след. То есть ко всему еще и на тропе не тверды.
Шествуя неторопливо и достойно, Ратмир миновал молочно-белую подсвеченную прожекторами ротонду. Под куполом ее расставлены были столики, звучал динамик.
Сбежала собака… Сбежала собака… — плакал, жаловался под музыку заливистый детский альт. Сбежала собака… по кличке Дружок…
Мысли Ратмира плелись, по-прежнему понуро свесив морды.
Прогавкал жизнь. Без малого сорок лет — псу под хвост. И что в итоге? Бронзовая, еще не отчеканенная медалька? Да и ту, сказать по правде, отхватил случайно, второй раз такой удачи не представится. Вот умри он сейчас — даже нечего будет перед гробом нести…
И вспомнилось вдруг Ратмиру, как хоронили Цезаря. Славный сентябрьский денек. Обесцвеченная сероватая листва тополей. Молодые дубки, кокетливо начинающие желтеть с кончиков веток. С ясного неба — ни грома, ни рокота. До начала американо-лыцкого конфликта еще добрых полгода. Молчаливая и как бы слегка растерянная толпа перед блекло-розовым двухэтажным строением приюта, где Цезарь (слышите ли? сам Цезарь!) провел последние дни своей доблестной собачьей жизни. Выносят медали на подушечках. Их до неприличия мало.
Лорд Байрон в недоумении поворачивается к Адмиралу.
— Где ж остальные-то? — почти испуганно спрашивает он.
— Пораспродал, видать… — отвечает ему с тоской Адмирал.
К Ратмиру протискивается непривычно озабоченный Боб. Он — распорядитель. Гильдия поручила.
— На, возьми, — глухо и отрывисто говорит он, глядя куда-то в сторону. — Впереди понесешь…
Ратмир бережно принимает на диво потертый кожаный ошейник с медными позеленевшими бляшками, намордник, поводок — и занимает место во главе формирующейся процессии.
Хорошо еще, что в Капитолии не отказали — распорядились насчет Староникольского кладбища. Иначе повезли бы Цезаря на «выселки», ровно бомжа какого. А так отпевали чин по чину — в церковке Флора и Лавра, выстроенной на пожертвования Гильдии, ибо, согласно народным верованиям, мученики эти покровительствуют не только лошадям, но и всем без исключения домашним животным.
Ах, Староникольское, Староникольское… С одной бронзовой медалькой сюда лучше и не соваться. Почитай-ка, что выбито да вызолочено на зеленовато-черном жилковатом мраморе по обеим сторонам осененной кленами центральной аллеи! «Мороз Глеб Борисович. Генерал МОПС. Герой Суслова». «Щов Арчибальд Харитонович. Профессор. Член-корреспондент». «Аполлон Хренов. Поэт. Лауреат премии Михаила Архангела». А вот и свои… «Выжловатый Герман Францевич. Сеттер. Четырежды чемпион». На верхней оконечности гранитного креста подобно терновому венцу топырится ржавыми шипами полураспавшийся жесткий ошейник. Внизу — эпитафия, почему-то на немецком: «Da liegt der Hund begraben…»(«Здесь зарыта собака» — нем.)
Цезарю нашлось местечко в глубине кладбища, у самой стены. Какая-то шавка из администрации Президента торопливо протявкала надгробную речь и, извинившись, сгинула. Из бывших хозяев не было никого. Потянулись прощаться. Разом погрузневший, обрюзгший Лорд Байрон постоял над покойным, вздохнул, сдавленно сказал: «Отмаялся, псина…» — и, зажмурившись, отошел в сторонку. Заколотили, опустили, бросили по три горсти земли, а когда всё закончилось, сворой, как того требовал обычай, стали на четвереньки — прямо в плащах, в костюмах — и, запрокинув морды, завыли…
Внезапно Ратмиру почудилось, что кто-то опять мнет ему пятки. Обернулся — никого… Ну вот. Уже и нервишки шалят. В следующий миг тучи за рекой озарились слабой беззвучной вспышкой. Стало быть, все-таки воюют. Хотя, может, зарница…
«Какого тебе еще рожна? — хмуро упрекнул себя Ратмир. — Люди вон из-под бомбежек не вылазят…»
И тут же мысленно огрызнулся:
«Да уж лучше бомбежка, чем вот так…»
Одно кладбищенское воспоминание потянуло за со бой другое. Надо бы родителей навестить: могилки поправить, оградку… Ах, мама, мама! Трех лет не дожила, не увидела своего Ратьку призером «Кинокефала»… Вот бы радости было старушке! Всегда и во всем шла навстречу, отцу не побоялась возразить, когда Ратмир, будучи еще передержанным щенком, объявил о своем намерении подать заявление в Госпитомник. Отец был на вздым против. Работяга прежнего закала, старый брокер, он до самого конца жизни так, кажется, и не понял, за что его сын получает деньги и кому вообще нужна такая служба…
Естественно, что подобная мерихлюндия накрывала Ратмира исключительно во внерабочее время.
«Приду домой, — угрюмо думал он, — завалюсь спать, а завтра с утра на работу. Пробежался на четырех — и никаких тебе проблем…»
Но тут он вспомнил некстати, что завтра у него отгул, — и таким зияющим провалом представился ему грядущий день, что Ратмир чуть было впрямь не опустился на четвереньки посреди бетонной набережной и не завыл, запрокинув морду в темное, выложенное пухлыми тучами небо.
Утро, впрочем, началось неплохо. Разбуженный собственным гулким всхрапом, Ратмир на всякий случай подобрал лапы, заплямкал губами, затем приоткрыл глаза и, убедившись, что лежит не на коврике у дверей кабинета и не под столом для заседаний, а по-человечески, в собственной постели, укрытый простыней, перестал осторожничать, открыто перевернулся на спину и, прислушиваясь к ощущениям, потянулся. Нет, ничего нигде не хрустнуло, не щелкнуло, и водоворотики перед глазами не поплыли.
Судя по голосам в прихожей, Лада собиралась в клуб первоначальной натаски «Тузик». Ратмир бы, разумеется, предпочел, чтобы дочь посещала музыкальную школу или, скажем, курсы информатики, но супруга месяца полтора назад, когда речь зашла о клубе, по обыкновению приняла сторону Лады, а двух женщин не переспоришь даже теоретически.
Хлопнула входная дверь, и Регина вернулась в комнату — утренняя, свежая, улыбчивая.
— Проснулся? — приветливо осведомилась она. — Добытчик ты наш! Денежку выдай…
— Сколько?
Регина возвела глаза к потолку и принялась считать, загибая пальцы.
— Майонез… — бормотала она как бы в забытьи. — Куриные грудки… для оливье… Два апельсина… Сыру, само собой… — Очнулась, взглянула непонимающе. — А в чем дело? Ну, хочешь, я на бумажке всё распишу…
— Короче, — сказал он. — Сколько надо? Примерно.
— Примерно — сто… — Вспыхнула, сверкнула глазами. — А как ты думал? Цены-то — кусаются!
М-да… Что верно, то верно. Кусаются, срываются с цепи, хватают за пятки… А после вчерашнего приобретения простыни и вина в кошельке наверняка осталось всего-навсего несколько сусловских центов. Хочешь не хочешь, а придется залезть в трофейное портмоне. Забавно будет, если окажется, что в нем одни визитки.
— О! — сказала Регина, глядя во все глаза на извлеченное из-под подушки изделие из натуральной кожи. — Бумажник у него новый! Когда это ты?..
— Новый! — фыркнул Ратмир, доставая сотенную. — Вторую неделю ношу, а тебе всё новый…
На красивом лице Регины проступило смятение. С памятью у нее в последнее время и впрямь становилось все хуже и хуже. Молча взяла купюру и вышла из комнаты с несколько пришибленным видом.
Оставшись в квартире один, Ратмир переждал последний спазм неловкости и сделал то, что должен был сделать еще вчера, а именно проверил содержимое трофейного портмоне. Ни документов, ни визитных карточек нечаянная добыча не содержала. Пачка сусловских долларов бумажками среднего достоинства — и всё.
Теперь предстояло придумать, как замести следы. Идеальный вариант: не надеясь на склероз Регины, купить нечто похожее, свой старый кошелек выбросить в урну, а бумажник Льва Львовича набить сырым песком, чтобы не всплыл, и зашвырнуть в Сусла-реку.
Повеселев, как это всегда бывало с ним, когда удавалось принять простое и ясное решение, Ратмир поднялся, привел себя в порядок, прибрал постель, включил телевизор. На экране возникла хорошенькая, но всё равно противная клоунесса Жучка (она же Клава Суржик) с придурошно раскрытыми глазами. Популярная эстрадница то становилась на четвереньки, то снова вскакивала, изображая прогулку расфуфыренной дамочки с плохо обученной болонкой.
— Такая лохматая! Такая лохматая! — восторженно вскрикивала Жучка. — Вчера хотела ей в глаза заглянуть — так, вы не поверите, полчаса челку распутывала… Оказалось — не с того конца!
Ратмир поморщился и торопливо переключил программу, не дожидаясь троглодитского гогота невидимых зрителей.
— Урюпинск? — благоговейно переспросили с экрана. — Как раз про Урюпинск-то знает каждый! А вот про нас — никто…
— И слава богу! — агрессивно отозвались в ответ. Видимо, ток-шоу. Причем в самом разгаре. Клыки обнажены, губы оттянуты, контакт — пасть к пасти. Со стороны даже смотреть страшно. На деле же — всего-навсего демонстрация правоты.
— Вспомним историю! — запальчиво продолжал оппонент. — Вот заметил нас однажды Петр I… И что? Тут же переименовал, да так, что до сих пор боимся это слово в школьных учебниках печатать! В другой раз удалось привлечь внимание товарища Сталина… Может, все-таки пора поумнеть, господа?
Речь была прервана дружными аплодисментами аудитории.
Ратмир выключил телевизор и положил пульт на тумбу. Захотелось вдруг, как в былые времена, пригласить Регину, пока та трезва и приветлива, в кинотеатр «Пират» на какой-нибудь старый-престарый фильм. «Ко мне, Джульбарс», «Шла собака по роялю»…
Он почти уже утвердился в этом своем намерении, но тут вернулась сама Регина.
— Вот, — сказала она, предъявляя для досмотра сумку с покупками и кладя на стол исписанную карандашом прямоугольную бумажку с пришпиленными к ней канцелярской скрепкой магазинными чеками. — Цент в цент. Проверь.
— Да не стану я проверять! — ощетинился Ратмир.
— Нет, ты проверь, проверь! А то потом опять скажешь…
Возможно, в Регине погиб выдающийся бухгалтер. Было времечко, когда Ратмир со всем тщанием изучал составленные ею счета. Цифры каждый раз волшебным образом сходились, в сумке тоже ничего лишнего не обнаруживалось. Откуда бралась вечером бутылка — непонятно.
— А я говорю: проверь!
Ратмир зарычал и устремился из комнаты. Регина с бумажкой и чеками последовала за ним. Семейная жизнь входила в наезженную колею. Через пять минут уже не хотелось идти ни в какой кинотеатр. Мечта была одна, как можно скорее покинуть родную конуру и как можно дольше в нее не возвращаться.
Нарождающуюся ссору прервал телефонный звонок.
— Да? — рявкнул Ратмир. Звонил Рогдай Сергеевич.
— Тут тебе повестка пришла, — ворчливо известил он. — Зайди забери.
— Повестка?
— Из «Кинокефала». Медаль отчеканили.
— Да ну? — изумился Ратмир. — А когда зайти? Сейчас?
— Лучше к обеду. Раньше двух они тебе ее все равно не выдадут… Только не задерживайся смотри. Завтра ты мне нужен с медалью…
Настроение стремительно повышалось. Положив трубку, Ратмир настолько утратил осторожность, что не устоял перед соблазном и поделился новостью с супругой. Регина была приятно поражена.
— Ну, это надо вечером обмыть… — сказала она, хорошея на глазах. — А то носиться не будет.
Выйдя на проспект, он сразу же угодил в негустую толпу, состоящую в основном из нудисток среднего возраста и направляющуюся в сторону Капитолия. Тетки все как на подбор были старорежимные, злобные, с явными признаками гормональной недостаточности. Ратмира немедленно затолкали, зацепили картонным плакатиком, на котором значилось коряво и крупно: «Президента — в намордник!»
— Мужчина! А вы почему такой несознательный? Почему вы не идете протестовать?
— Против чего? — не понял Ратмир.
— Нашла кого звать! — перекривившись, одернула агитаторшу кряжистая, обильно татуированная товарка. — Сам из таких — не видно, что ли?
У парапета двое МОПСов провожали разрозненную эту процессию вполне равнодушным взглядом. Видимо, опять стряслось что-нибудь судьбоносное. Откуда-то подсунулся старикан в пыльно-черном костюме, на лацкане которого тускло отсвечивали крестообразные и звездовидные регалии.
— Р-разнагишались! — гневно молвил он и ткнул в асфальт палкой. — Протестантки… голосистые! Там не протестовать — туда гранату кинуть разок…
В голове немедленно зазвучал зачин полузабытого стишка:
Дедушка в поле гранату нашел…
— У тебя что, дед, гранат много? — осведомился позабавленный Ратмир.
— Да уж одна-то найдется! — отрезал тот.
Ратмир хмыкнул, покрутил головой и пошел своей дорогой, с удовольствием восстанавливая в памяти охальные строки:
Дедушка бросил гранату в окно
Дедушка старый. Ему все равно
Где-то он уже с этим дедом встречался.
Приобретя в магазине кожгалантереи бумажник, двинулся к реке. Там, как и было задумано, он упокоил на песчаном дне опустошенное портмоне Льва Львовича и, разложив деньги по отделениям нового кошелька, огляделся. Нигде ни души. Все ушли протестовать. Над безлюдным сильно замусоренным пляжем возносилась круча с двумя разбегающимися тропинками. Левая стежка уползала по склону в городской парк, правая вела к малому предприятию Лорда Байрона.
Возможно, Лорд Байрон, лежа в свое время под столом во время заседаний, тоже, подобно Ратмиру, не слишком прислушивался к людским речам. Во всяком случае, капиталец он сколотил куда скромнее, нежели Адмирал. Уйдя с поводка, арендовал шесть соток пустыря под учебную площадку, плату за вход взимал умеренную, давал частные уроки мастерства — словом, концы с концами сводил, но не более того. В данный момент он натаскивал будущего шар-пея, хотя, по мнению Ратмира, приостановившегося понаблюдать снаружи за дрессурой, о будущем говорить не стоило, поскольку лет воспитуемому было многовато. Фактура у толстячка имелась, но, судя по всему, на четвереньки он стал недавно, если не впервые. Особенно не давалась ему команда «сидеть» — никак не мог достать травы ягодицами. А вот подход к столбику выполнил на удивление удачно — вероятно, увлекался когда-то борьбой сумо.
Сам мэтр монументально возвышался в центре площадки, благосклонно взирая на давно уже вывалившего язык ученичка. Иногда лишь скупым жестом подзывал к себе и вполголоса указывал ошибки. Песочного цвета костюм, розовый коллекционный галстук. На лацкане, обратите внимание, ни значка, ни медальки. Это лишнее. Известно, что награды свои Лорд Байрон надевает только раз в году — на парад в День Собаковода, причем далеко не все. Два килограмма регалий — шею сломишь!
И лицо у мэтра породистое, внушительное, под стать прикиду. Дорогая, выделанная возрастом кожа.
— Ползи! Ползи! — негромко, но властно прикрикнул он на воспитуемого, выполнявшего весьма непростое для новичка задание — доставить поноску полуползком.
Ратмир усмехнулся. Вспомнилось, что на первом курсе зверюга Цербер требовал не только выполнения данной команды по разделениям, но еще и заставлял зубрить всю эту дребедень наизусть.
«Для переползания на получетвереньках встать на колени и опереться на предплечья или на кисти рук. Подтянуть согнутую правую (левую) ногу под грудь, одновременно левую (правую) руку вытянуть вперед. Передвинуть тело вперед до полувыпрямления правой (левой) ноги, одновременно подтягивая под себя другую, согнутую ногу, и, вытягивая другую руку, продолжать движение в том же порядке».
До сих пор в памяти сидит.
Приняв у старательного толстячка поноску, Маэстро взглянул на часы, одобрительно потрепал воспитуемого за ухом.
— Хор-рошо отработал пес, — похвалил он и, выдержав паузу, резко скомандовал: — Место!
Кандидат в шар-пеи подхватился и со всех четырех ног неуклюжим галопом припустил к низкому зданию раздевалки. Лорд Байрон проводил его задумчивым взглядом, затем обернулся и увидел стоящего по ту сторону сетки Ратмира.
— Ба! — молвил он. — Какие люди!
— Приветствую вас, Василий Степанович, — отозвался тот. — Вот шел мимо…
— Да уж ясно, что мимо… — Мэтр шагнул к сетчатому ограждению, извлекая на ходу из кармана свернутую в трубку газету, но тут под ноги ему подвернулась розовая пухлая дамочка средних лет, изображающая не то коккера, не то болонку. Одна из тех любительниц, что, оплатив час беготни по площадке, имеют потом наглость именовать себя ученицами самого Лорда Байрона. Едва с ног не сбила, дуреха, за что немедленно заработала хлесткий удар газеткой по звонкой бездарной заднице. Радостно взвизгнув, метнулась прочь. Ну теперь уже точно ученица!
— Значит, говоришь, украсть пытались? Славно, славно… Поздравляю… — рокотал мэтр, потряхивая нечаянным средством воспитания. — Купить-то успел? А то «Парфорс», сам знаешь, газетёнка скандальная, расхватывают быстро…
— Успел. Последнюю…
— Ну, на, мою еще возьми, — великодушно предложил Лорд Байрон, просовывая газету в ячейку сетки-рабицы. — Тебе-то нужнее…
— Спасибо… — поблагодарил Ратмир. — Василий Степанович! А почему вы в Госпитомнике не преподаете?
Мэтр неловко усмехнулся и поглядел через плечо в дальний конец площадки, где среди барьеров и канав, тряся вскинутыми филейными частями, бегало то, что в среде профессионалов именуется пренебрежительным словом «самотёк».
— Госпитомник… — повторил он то ли скорбно, то ли иронически. — Чести много, денег мало… Шар-пея видел?
— Видел, — удрученно подтвердил Ратмир.
— Первый урок… — таинственно промолвил Лорд Байрон. — А всего договорились о шести. Примерно месячный оклад декана в Госпитомнике…
Ратмир был поражен:
— За шесть уроков? Он что, миллионер?
— Платит не он. Платит организация.
— Это какая же, позвольте спросить?
Лорд Байрон хотел ответить, но не успел, потому что дверь приземистого строения отворилась и на плоский порожек ступил всё тот же толстячок, но уже облаченный в черный плащ с капюшоном и белую тунику.
— Послушайте, — сказал Ратмир. — Да ведь я ж его знаю!
Глава 10
Пёс ГосподеньХраня молчание и с любопытством поглядывая друг на друга, они шли по скрипучему гравию безлюдной парковой аллеи: статный среднего роста мужчина с лицом несколько бульдожьих очертаний и улыбчивый морщинистый толстячок в черном монашеском одеянии. Каждый ждал, что спутник его заговорит первым. Картина в духе Честертона.
— Стало быть, вы за мной наблюдали… — отважился наконец толстячок, удивительно похожий на шар-пея. — И-и… какое же у вас сложилось впечатление? Только честно… Нет-нет, не подумайте, я полностью доверяю оценке уважаемого Василия Степановича, но… Хотелось бы услышать непредвзятое мнение очевидца…
Тот, что помоложе, задумчиво выдвинул бульдожистую нижнюю челюсть, помедлил.
— Н-ну, учитывая ваш возраст… — не менее деликатно приступил он к ответу. — Скажем так: неплохо… Для первого урока очень даже неплохо. Хотя я не знаю, какие вы перед собой ставите цели. Если, допустим, выступать на соревнованиях…
Предположение прозвучало настолько нелепо, что развеселило обоих. Некоторая церемонность, присутствовавшая до этого в их беседе, исчезла бесследно.
— С восторгом займу уготованное мне последнее место, — лучась приветливостью, заверил шар-пей. Тут же, однако, стал серьезен. Складки, из которых состояло его квадратное личико, словно бы укрупнились. — Нет, — решительно промолвил он. — Бега, бои — это всё для честолюбцев. Моя цель, конечно же, иная…
Разговор их был прерван появлением из-под скамейки черной кошечки с белой манишкой. Брезгливо ступая по мелкому гравию, киска достигла середины дорожки и, приостановившись, дерзко уставила на приближающихся прохожих зеленющие бесстыжие глаза. Узрев Ратмира, вмиг утратила вальяжность и опрометью кинулась в кусты.
Бронзовый медалист инстинктивно дернулся вослед, но, разумеется, сдержался. Толстячок был несколько озадачен.
— Вы суеверны? — полюбопытствовал он.
— Нет, — буркнул Ратмир. — Это профессиональное. Они поравнялись со скамейкой.
— Давайте присядем, — жалобно попросил толстячок. — По правде сказать, меня уже ноги не держат…
Оба опустились на деревянные брусья скамьи. Вымотавшийся с непривычки доминиканец издал легкий
стон наслаждения. В развалах серо-зеленой листвы чернела парковая решетка, сквозь которую за невидимым отсюда обрывом поблескивали пыльной сталью медлительные воды Сусла-реки. Слава богу, день выдался пасмурный. Всю прошлую неделю жара стояла такая, хоть кожу снимай.
— Иными словами, вы решили испытать на собственной шкуре, каково нам живется… — с уважением предположил Ратмир.
— Мне придется испытать это в любом случае.. — меланхолично отозвался шар-пей, разминая натруженную кисть.
Ратмир непонимающе взглянул на собеседника.
— Не собираетесь же вы работать псом!
— А почему бы и нет?
Произнесено это было с кроткой улыбкой, однако юмора в подобных вопросах бронзовый медалист не терпел.
— Хотя бы потому что ни одна солидная фирма вас не примет в штат, — холодно одернул он занесшегося новичка. — Говоря профессионально, вы не в рабочем теле. У вас врожденный неправильный постав задних конечностей. О таких мелочах, как диплом; я уже молчу. И потом подумайте, падре, сколько вам лет! Собачья служба — это дрессура с младых когтей…
— О, не беспокойтесь! Считайте, что работой меня обеспечили.
— Кто?! — ужаснулся Ратмир.
— Те, кто заплатил за мое обучение. Среди доминиканцев-мирян есть весьма состоятельные люди… Кстати, позвольте вам выразить признательность за тот наш разговор на остановке. Вы мне очень тогда помогли…
Ратмир несколько успокоился, пожал плечами. Служба у частных лиц, как правило, особой подготовки не требует. «Сегодня я тебя на поводке выгуливаю, завтра ты меня». Баловство…
— А смысл? — с искренним недоумением спросил он. — Зачем вам всё это?
Собеседник ответил не сразу.
— Видите ли… — сказал он. — Вчера утром, как вы мне и советовали, я вышел к собачьей площадке: наблюдал ваших собратьев за работой, пытался говорить с ними… снаружи, разумеется…
— Ого! — подивился Ратмир. — И как? Успешно?
— Трудно сказать. Они лизали мне руки сквозь решетку, некоторые лаяли, один даже укусил… Нет, не беспокойтесь, ничего серьезного! Это удивительно доверчивые и наивные создания. Во всяком случае, должен признаться, что давно уже не встречал столь благодарных слушателей. Но вот закончился рабочий день… — При этих словах складчатое чело проповедника заметно омрачилось. — Все они вышли из своих офисов уже в человечьем обличье — и, знаете, я ужаснулся. Совершенно другие существа: расчетливые, циничные… Словом, у меня сложилось впечатление, что общаться с ними можно только в служебное время…
— Вы же с этого начали!
— Нет, — сказал доминиканец. — Вы не поняли меня. Вспомните апостола Павла! «Для всех я сделался всем, чтобы спасти по крайней мере некоторых». Для эллинов — эллином, для евреев — евреем… И, если я собираюсь проповедовать собакам, я сам должен стать собакой.
Застигнутый врасплох последней фразой, Ратмир секунды три сидел неподвижно. Нижняя губа оползла, открыв для обозрения зубы, что для боксера, как известно, недопустимо в принципе. Наконец бронзовый призер тряхнул головой и оторопело уставился на безумца в черном плаще.
— Вы собираетесь проповедовать в качестве пса?! Каким образом?
— Условные телодвижения, богатейшая мимика морды… — без тени улыбки напомнил доминиканец. — Добавьте к этому акустические сигналы: рычание, скуление, фырканье, визг! А главное — собственный пример. Делай как я! Неужели этого мало?
— Ересь какая-то… — честно сказал Ратмир.
Шея у толстячка была, как выражаются специалисты, загруженная, с подвесом, то есть короткая, в тяжелых складках, поэтому голову он повернул не без труда.
— А знаете, что говорил по этому поводу упомянутый вами в прошлый раз святой Франциск Ассизский?
— Вы переоцениваете мою начитанность… — кисло заметил Ратмир. — И что же он говорил?
— «Проповедуй Евангелие постоянно. — Толстячок приостановился и закончил, таинственно прищурясь: — Если нужно, пользуйся словами».
Ратмир недоверчиво хмыкнул. Сказано было изрядно.
Вдалеке под чьими-то неровными шагами заскрипел гравий. Затем из-за изгиба аллеи быстрой расхлябанной походкой вывернулся отрок в черной майке и камуфлированных штанах с подтяжками. Подтяжки, впрочем, были скинуты с нешироких плеч и свисали петлями вдоль бедер. Стриженная под ноль голова покачивалась, как у китайского болванчика. Вскоре бросилось в глаза, что черная матерчатая грудь шалопая украшена изображением повешенной собаки с вываленным языком. Рисунок сопровождали кровавые нарочито расплывшиеся письмена, разобрать которые на ходу не представлялось возможности.
Почти уже миновав скамью, прохожий остановился, как споткнулся, и, повернувшись к сидящим, с вызовом вскинул средний палец правой руки. Но поскольку зрачки его были при этом полностью расфокусированы, собеседники невольно оглянулись, полагая, что неприличный жест адресован не им, а кому-то за их спинами.
В кустах, однако, никого не обнаружилось, и оба вновь вопросительно посмотрели на задиру, заодно ознакомившись с надписью на его груди. «Она съела кусок мяса!» — гласили письмена.
— Вы это, юноша, кому? — полюбопытствовал Ратмир. Юноша засуетился, отбежал подальше и уже оттуда, сочтя себя в относительной недосягаемости, ликующе объявил:
— Собаки противные!
Ратмир сделал движение, но не вверх, как это свойственно человеку, намеревающемуся подняться со скамейки, а вперед и вниз, словно бы собираясь пасть на четвереньки. Реакция юноши в точности повторила реакцию черной кошечки с той лишь разницей, что та, умница, сразу порскнула в кусты, а этот придурок сломя голову задал прямика по аллее.
— А-а… — начал толстячок, завороженно глядя вслед.
— Да эти… — Ратмир пренебрежительно повел ухом. — Кинофобы…
— В смысле!
— Отморозки, — пояснил Ратмир. — В «Парфорсе» про них статья была, будто кое-кто из Капитолия их прикармливает. Тайком, разумеется.
— И чего же они требуют?
— Рассобачивания. В лучших отечественных традициях…
За Сусла-рекой раздался звук, точно в неимоверной дали захлопнуло сквозняком огромную дверь.
— Кстати! А почему вы не на службе?
— Отгул коротаю, — признался Ратмир. — Вообще плохо переношу выходные.
— Предпочитаете собачью жизнь?
С задумчивой гримасой, которую вполне можно было принять и за полуулыбку, Ратмир глядел в конец аллеи, где теплая зелень дубов смешивалась с прохладной зеленью тополей.
— Пожалуй, что предпочитаю, — согласился он.
— И в чем же ее преимущество?
— Да мало ли… — сказал Ратмир.
Ему всегда нравился этот уголок парка, достаточно удаленный от мест увеселения с их бухающими динамиками и в то же время чудом избежавший опустошительных набегов пьяных людских свор, после которых остаются пепелища и незакопанные объедки. Даже какая-то живность тут водилась: в кронах то и дело звучала дробь дятла, столь быстрая, что еще немножко — и получился бы скрип.
— Василий Степанович упомянул, что, кроме физической подготовки, мне еще предстоит практикум по психологии… — так и не дождавшись продолжения, осторожно подал голос толстячок.
— А как же! — усмехнулся Ратмир. — Главная-то задача не в том, чтобы научиться бегать на четвереньках, а в том, чтобы ощутить себя псом… Ох, помню, и боялись мы этого практикума! И правильно, кстати, боялись. Завкафедрой Искандер Шайхуллович до сих пор снится… Блещешь ты типом, не блещешь — отчислял почем зря! Однажды его спросили, каким образом ему удалось воспитать такую плеяду медалистов. И знаете, что он ответил? «Я многих принимаю и многих бракую…» Мы его промеж собой Кабыздохом звали.
— Ощутить себя псом… А что это значит? Хотя бы в общих чертах.
— В общих чертах? — Ратмир возвел глаза к шевелящимся кронам, откуда вновь раздалась бойкая дробь дятла. — Н-ну… Начнем с того, что собака живет одним днем. Иными словами, не боится будущего, не сожалеет о прошлом… Умеет довольствоваться малым: коврик, миска — что еще нужно для счастья?.. Собаки — как дети. Никогда не анализируют своих поступков, руководствуются исключительно чувствами, поэтому всё у них просто: да — да, нет — нет. Но главное, конечно, отношение к хозяину. Хозяина нужно любить до самозабвения, до утраты инстинктов. Угадать его желание для собаки высшее благо… Хотя, собственно, что я вам рассказываю! Возьмите учебник, там всё гораздо подробнее… Шар-пей выслушал его с напряженным вниманием.
— Такое впечатление, — сказал он, — что вы излагаете Нагорную проповедь своими словами…
— Да, что-то общее есть, — спокойно согласился Рат-мир. — Но вы же сами недавно признались, что в собачьем качестве мои коллеги куда больше напоминают христиан. Во всяком случае, две заповеди мы соблюдаем на службе неукоснительно: не убиваем друг друга и не лжесвидетельствуем…
— Ни разу не погрызлись до смерти? — усомнился шар-пей. — А я вот слышал от людей…
Бронзовый медалист поморщился.
— Меньше им верьте, — посоветовал он. — Сами же стравливают, а потом толкуют о врожденной агрессивности…
— Вы имеете в виду бои?
— Не только. Возьмите те же уличные драки. Вот, скажем, выгуливает меня секретарша, причем в первый раз…
— Простите, не понял… чья секретарша?
— Ну не моя же! Нашего директора, естественно… Идем с ней мимо фирмы «Редхаунд». Чужая территория, не мной помечена. Я обязан миновать ее с опущенной головой — иначе получится, что я на эту фирму претендую…
— «Не желай дома ближнего твоего…» — тихонько вставил шар-пей.
— Вот именно! Навстречу выводят тамошнего терьера — тоже на прогулку. И тут Ляля, представьте, берет меня с перепугу на короткий поводок, то есть вздергивает мне башку! А вскинутая голова — это вызов, это агрессия… И разнимать зря полезли! Собачья драка — почти ритуал. Даже пресловутая грызня зев в зев — не более чем запугивание. А вот стоит вмешаться в драку людям — тут же начинаются серьезные травмы…
— Но вы потом объяснили девушке, что она была не права?
Мягкая улыбка тронула тяжелые губы Ратмира.
— Да, — вымолвил он после едва уловимой паузы. — Потом объяснил…
— А если бы вас выгуливал хозяин? — внезапно спросил толстячок.
— Ну, хозяин — это совсем другое дело! Надо вскинуть голову — значит надо.
— Вы так уверены в его добрых помыслах?
— Вот поэтому-то вам и необходим практикум по психологии, — назидательно сказал Рагмир. — Добро — это то, что угодно хозяину, зло — это то, что ему не угодно…
В шевелящихся кронах нечто пернатое издало поразительной красоты и силы трель, словно бы выстроив и тут же обрушив крохотный хрустальный дворец.
— Стало быть, вы меня поймете, — пришамкивая от усталости, произнес толстячок. — Я намерен донести до ваших собратьев одну-единственную и очень простую мысль: «Даже встав с четверенек, не забывайте о том, что у вас есть Хозяин…»
— Хорошо формулируете, — заметил Ратмир. — Местами не хуже Франциска Ассизского.
Собеседник молчал. Все-таки отбегать академический час на четырех да еще и без подготовки в таком возрасте трудновато. Забеспокоившись, Ратмир заглянул в утомленные желтоватые глаза доминиканца. Тот хотел улыбнуться в ответ, но складчатое личико лишь раздвинулось в страдальческой гримаске.
— Знаете, кажется, я действительно переоценил свои силы… — виновато сказал шар-пей. — Вы не проводите меня до гостиницы?
— А где вы остановились?
— Тут рядом… В «Рексе».
— С удовольствием…
Гостиница «Рекс» (в просторечии «Будка») — шестиэтажная коробка горчичной масти с высоким остроконечным тимпаном и двумя чугунными догами на крыльце — располагалась на проспекте неподалеку от Госпитомника.
— Но может быть, у вас свои планы?
— Нет… — Ратмир взглянул на часы. — До часа я совершенно свободен.
Толстячок с кряхтением поднялся со скамейки, и они медленно двинулись в сторону борзодрома. Будущий шар-пей в самом деле был измотан до крайности — еле ковылял, бедолага.
— А чем вы обычно занимаетесь вечерами? — через силу полюбопытствовал он.
— Сижу в «Собачьей радости», — сказал Ратмир, стараясь переставлять ноги как можно реже. — Это подвальчик такой… Вроде клуба.
— Не надоедает?
— Надоедает. Иногда. Но, понимаете, с некоторых пор я способен общаться только с коллегами. Прочие представители человечества, за редким исключением, меня, честно говоря, утомляют…
— Почему?
За рекой громыхнуло. Ратмир осклабился.
— Слышали, что творят? Вот, видимо, поэтому…
— Но ведь в подвальчик-то ваши собратья приходят уже, наверное, в людском качестве…
— Так, падре, так… — вздохнул Ратмир. — И все же что-то собачье в них тем не менее сохраняется. Какой-то, знаете, незримый отпечаток честности, благородства… Человек, он ведь, как известно, на девяносто процентов состоит из своего ремесла…
Некоторое время шли молча. Обогнув пустынный борзодром, где двое слесарей в синих спецовках отлаживали механического зайца, выбрались на широкую центральную аллею.
— Скажите, — как-то опасливо поглядывая на спутника, начал доминиканец, — а среди местного духовенства не было… м-м… попыток…
— Проповедовать на четвереньках? — Ратмир рассмеялся, вообразив православного батюшку в такой рискованной позиции. — Вряд ли… Хотя… Вы памятник Ставру видели?
— Э-э… нет.
— Вообще-то здесь недалеко, — сказал Ратмир. — Если вы в состоянии одолеть лишние сорок шагов…
— Ну, не настолько уж я плох, — улыбнулся шар-пей.
* * *
Памятник был невелик, но выполнен, безусловно, талантливо. Пьедестал представлял собой подобие незавершенной строительной конструкции, обрывающейся в предполагаемую бездну. И в эту-то бездну самозабвенно устремлялся бронзовый Ставр, разинув пасть и касаясь передней лапой улетающей от него трости.
— Вот, — сказал Ратмир. — Между прочим, столичная достопримечательность. Обратите внимание: всего две точки опоры, как у Николая Первого в Петербурге…
— Кто он? — спросил толстячок.
— Эрдельтерьер. Выпускник Госпитомника.
— Сокурсник?
— Нет. Помоложе. Я уже защищался, а он еще только поступил… Учился, говорят, средне. Сразу по специальности работать не стал, подал документы в Духовную Академию — светское-то высшее образование у него уже было. Такой вот странный случай. Гиды об этой подробности, как правило, почему-то умалчивают…
— Но он окончил Академию? — с интересом спросил шар — пей.
— Да. А потом к общему удивлению взял и устроился псом. Но вот собирался ли он таким образом проповедовать… Право, не знаю.
— А памятник за что? Ратмир крякнул, помолчал.
— На памятник мы всей Гильдией собирали… — нехотя сообщил он. — Дикая история. У нас виадук который год строится… Ну а хозяин, дурак, в пьяном виде бросил сверху тросточку, скомандовал «апорт»… А там десять метров высоты!
— Насмерть?
— Естественно… День траура объявляли. Хозяина — под суд, но псу-то от этого не легче…
Запрокинув складчатую мордашку, проповедник долго не сводил глаз с одухотворенного бронзового лица Ставра.
— Какая вера! — потрясенно, чуть ли не с завистью выдохнул он наконец. — Убежден, что душа его сейчас обретается в раю…
Мимо застывших перед постаментом собеседников на коротком поводке провели Тамерлана. Не повернув кудлатой головы, угрюмый исполненный достоинства кавказец величественно прошествовал своей дорогой. Доминиканец машинально протянул руку — то ли погладить, то ли благословить.
— Не надо, — быстро сказал Ратмир. Рука отдернулась.
— Вы его знаете?
— Еще бы!
Пока добирались до «Будки», погода решила смениться. Небосвод перекосило. Тучи над западной окраиной набрякли чернотой, провисли до крыш. Пожалуй, имело смысл заглянуть в родную контору, не дожидаясь обеда. Попрощавшись с проповедником и опять забыв спросить, как его зовут, Ратмир приостановился на крыльце рядом с чугунным догом, озирая помрачившиеся небеса, затем двинулся проспектом в сторону фирмы.
Естественно, что после беседы в парке мысли его приняли несколько еретическую направленность. Глумливое воображение рисовало перед Ратмиром поистине раблезианские подробности перевода Священного Писания на собачий. Интересно, с какого языка он собирается перелагать? На церковнославянском, к примеру, — «не введи нас в напасть». А на русском — «не введи нас во искушение». Пусть небольшая, но разница налицо. Либо вообще не смей ни на кого напасть, либо нападай, но не вздумай при этом искусать…
Шел и посмеивался.
Шар-пей, конечно, безумец. А безумные замыслы обыкновенно удаются… Только вот не вышло бы у четвероногого проповедника, как на Гаити, где негры-христиане когда-то учинили белым собратьям хор-рошую резню по идейным соображениям! А что? Ситуация схожая: Бог пришел спасти людей, а люди Бога распяли. И неизбежная для каждого пса мораль: трави их, христоубийц двуногих! Кусай! Грызи! Ату!..
Хотя, впрочем, сколько их у нас, граждан, работающих собаками? От силы процентов десять, если не меньше. Так что спите спокойно, прямоходящие сусловчане, травли не будет…
Но вот кто взвоет, так это хозяева! Уверовавший пес для боев скорее всего непригоден. По правилам поединка немедленная дисквалификация следует в трех случаях: пассивное облаивание, долгая демонстрация оскала и, наконец, бегство с ринга до начала драки. Что ж, придется добавить четвертый пункт: дружелюбное облизывание морды противника…
Как это он выразился? «Даже встав с четверенек, не забывайте о том, что у вас есть Хозяин»? Тогда уж проще не вставать… А это уже раскол в рядах собачьей паствы. Одна свора исповедует сохранение духовных ценностей во внерабочее время, другая отвергает внерабочее время как таковое. При встрече друг на друга рычат…
Ой! А в семьях-то что будет твориться! «Ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и…»
И еще кого-то с кем-то.
В небесах громыхнуло, но вскоре выяснилось, что к американо-лыцкому конфликту отношения это на сей раз не имело. Выяснилось также, что увлекшегося Ратмира по рассеянности снова занесло в городской парк. Перед грозой лиственные массивы как бы обрели объем, каждое дерево стояло отдельно, сизоватая мгла залегла меж стволов. Возвращаться к центральному входу не было смысла. Проще уж проскочить зону отдыха насквозь, пока не накрыло…
И Ратмир устремился насквозь.
Сверху опять громыхнуло. Кажется, в контору ему до начала грозы не попасть никоим образом. Ладно. В крайнем случае укроемся неподалеку от памятника Ставру — в летнем кафе под желтым обширным тентом с эмблемой «Сусловского сусла».
Замедлив шаги, Ратмир приблизился к постаменту и вновь всмотрелся в потемневшее бронзовое лицо Стасика Лоханцева.
Забудут Ратмира, забудут даже Адмирала и Лорда Байрона с их килограммами наград, титулами, ресторанами, а Ставр с его провислой, на троечку, спиной, и легким недокусом по-прежнему будет устремляться с пьедестала за летящей в бездну тростью. В который раз подкрадется зима, центральная аллея опушится рыхлым инеем, и молоденькие сучки с первого курса Госпитомника будут назначать встречу кобелькам именно здесь — «у Ставра». Да, наверное, мало просто быть мастером своего дела. Чтобы остаться в памяти людской, нужно еще за него умереть. Ну, пусть не умереть, но хотя бы пострадать, на худой конец… Взять литераторов. Только тех и помним, кто угодил в ссылку, на каторгу, под анафему, в сталинский лагерь, хотя бы просто в камеру… Пушкин, Достоевский, Толстой, Мандельштам, Лимонов…
Кстати, о провислой спине и легком недокусе. Оба эти недостатка у изваяния отсутствовали. Ваяли Ставра, несомненно, по фотографиям, поэтому скульптура была похожа на всех эрдельтерьеров сразу: хорошо сбалансированная голова, гордый римский профиль, курчавые жесткие завитки короткой бородки. И какая-то тварь уже исхитрилась — вывела маркером на мраморе пьедестала: «ЛОХ».
Да, конечно. Всякий праведник — лох. Хотя далеко не всякий лох — праведник…
А ведь, если следовать букве Устава, Стасик имел полное право струсить, заскулить, заметаться, жалобно оглядываясь, по краю бетонной плиты — и ничего бы ему за это не было…
Ничего.
В том числе и памятника.
Доминиканец-шар-пей, конечно, забавен и трогателен, но, воля ваша, сквозило кое-где в его рассуждениях кощунство, неприемлемое даже для Ратмира: Как вообще можно сравнивать Хозяина с большой буквы и ту сволочь, что, швырнув тросточку с виадука, пьяно выкрикнула: «Апорт!»
А с другой стороны, какая тебе разница? Родина, Вера, Царь, Президент, Директор…
«Дело, наверное, не в хозяевах, — подавленно мыслил Ратмир, — дело в нас самих. Пес не имеет права судить о владельце, как не имеет права глиняный горшок спросить горшечника: «Почему ты слепил меня так, а не иначе?» Вот в том-то наша и беда, что в отличие от натуралов мы поднимаемся ежедневно во весь рост — и сами не можем понять: кого же это мы только что боготворили! Ради кого готовы были жизни своей не щадить!..»
Хозяин. Он же — босс… Тоже с большой буквы?
Ратмир ёрнически ухмыльнулся, представив себе подобное написание. И как хорошо бы прозвучало в устной речи: «А Босс его знает!» «Одному Боссу известно!» И даже: «Боссе мой!»
После такой святотатственной мысли уже не громыхнуло, а просто грянуло. Хляби разверзлись — и сыпанул крупный летний дождь. На праведных и неправедных.
Глава 11
Тоска собачьяНа туго натянутом желтом тенте летнего кафе пьяно топтался ливень и вдребезги бил всё нажитое. Ратмир опустился на пластиковый стул неподалеку от центральной опоры шатра (крайние столики заливало) и, поколебавшись, заказал пакетик соленых орешков. Пиво и чипсы он с прискорбием исключил из рациона еще несколько лет назад.
Памятник Ставру оброс водяной щетиной — казалось, что летящее в бездну изваяние угрожающе поигрывает шерстью на хребте.
— Слышь, — с пьяной тоской произнесли неподалеку. — Чего делать-то будем, а?
Ответом был тяжкий вздох — и Ратмир покосился на соседей. Судя по уровню водки в литровой бутылке квадратного сечения, обосновались они здесь задолго до приближения грозы. Лица их показались Ратмиру смутно знакомыми. Обоих он где-то уже встречал, и не раз, но, кажется, в рабочее время. Упитанные молодые люди с одинаково низкими уныло наморщенными лбами… А-а, вон это кто… С человеческой точки зрения незадачливые похитители смотрелись, пожалуй, повнушительнее, нежели с собачьей. Хотя, впрочем, не намного…
Ратмир окинул неожиданных соседей рассеянным взглядом и отвернулся. Если уж он их не сразу узнал, то они его тем более не узнают. Да хотя бы и узнали, что с того? Опасаться этих двоих следовало только в служебное время. Вся тонкость тут заключалась в том, что за похищение человека без смягчающих вину обстоятельств по закону причитается примерно десять лет строгого режима, а за кражу пса (при условии, что ему не будут причинены увечья) — от силы полтора года условно. Есть разница? Кроме того, собачьи показания, о чем уже речь велась, судом не учитываются, а человека, хочешь не хочешь, придется убирать как свидетеля. И пожизненное заключение в итоге.
— Может, к троепольским прибиться? — шмыгнув носом, озабоченно предложил один.
— К кому ты теперь прибьешься? — безнадежно отозвался второй. — Ну подкатимся к Биму, а он мигом Шарику звякнет! Тот ему про нас тут же все и выложит…
Крякнули, насупились, выпили… Да, ребята, незавидное у вас положение. Послали за Львом Львовичем — вернулись с пустыми руками, послали за Ратмиром — вернулись со Львом Львовичем, а он уже, наверное, к тому времени был без надобности. С такой репутацией вас, пожалуй, ни одна группировка не примет.
— И пес этот, зверюга… — пожаловался первый, разглядывая свежеотремонтированный рукав. — До самого локтя ведь располосовал, сучий потрох! Зубы им, что ли, стальные ставят?
— Да запросто…
Ратмир внимал лестным речам и, мечтательно улыбаясь, грыз орешки. Водяной обвал продолжался, но в центре желтого парящего над асфальтом шатра было по-прежнему сухо. Век бы сидел да слушал!
Бывшие злоумышленники, однако, впали в уныние и надолго умолкли. Потом один из них завёл сдавленно и негромко под шум дождя:
Ударил гонг… пошла заба-ава…
И столько безысходности было в повисшей над столиками ноте, что у Ратмира невольно защемило сердце. Второй злоумышленник с укоризной покосился на первого: и так, дескать, тоска собачья, а тут еще ты душу травишь! Но тот, будучи в избытке чувств, лишь мотнул головой и повёл песню дальше:
Стравили раз, потом — другой…
Приятель его подумал, набрал воздуха, вроде бы собираясь вздохнуть, как вдруг махнул на всё рукой и присоединил свой басок к дрожащему тенору запевалы:
И молодо-ого… волкода-ава…
несут с прокушенной ногой…
Подобно многим рафинированным интеллигентам Ратмир был неравнодушен к лирике подворотен. Он, конечно же, знал эту длинную жалостную песню, в которой подробнейшим образом излагалась трагическая история изувеченного бойцового пса по кличке Парень. Подлец хозяин в отместку за поражение объявил себя банкротом, выгнал калеку на улицу, денег на лечение не дал. Кончалось всё, понятное дело, заражением крови и смертью героя…
Зачем ты, Парень, торопи-ился?
Зачем ты ногу подставлял?..
Надо отдать молодым людям должное, пели они куда лучше, чем похищали. И это несмотря на то, что причастность их к собачьей службе представлялась весьма сомнительной. Да и пес с ней, с причастностью! В детстве Ратмир слышал, к примеру, как на тот же самый мотив травили душу очень похожей балладой про танкистов, и тоже можно было поспорить, что к танковым частям исполнители в большинстве своем никакого отношения не имели. А еще раньше, в совсем уже незапамятные времена, то же самое, говорят, пели про шахту и про молодого коногона…
А впрочем: пес, шахтер, солдат — какая разница? Судьба-то — одна.
Над стойкой в такт пению давно уже покачивалось горестное личико барменши. Потом к двум мужским голосам тихонько присоединился третий, и Ратмир лишь через некоторое время осознал, что это его собственный голос:
Прощай, бойцовая аре-ена.
Ох, погубила ты меня.
Молодые люди оглянулись — и все трое как бы обняли мысленно друг друга за плечи.
Ветеринар сказал: «Гангре-ена», —
и вышел, голову склоня.
Тут, как нарочно, разразился бойкой глуповатой трелью сотовый телефон.
— Да? — процедил Ратмир.
— Я смотрю, ты не торопишься… — буркнул Рогдай Сергеевич.
— Ливень пережидаю.
— Да он вроде кончился…
Действительно, увлекшись, Ратмир и не заметил, что в парке стало заметно светлее. Изваяние Ставра уже не ерошило водяную шерсть на загривке, по асфальту журчали мутные потоки, ранее не слышные за шумом дождя. Внезапно тучи над Сусловом разомкнулись — и всё вокруг воссияло.
Ратмир нехотя поднялся, спрятал сотовый и выбрался из-под тента, так и не дождавшись последних душераздирающих строк:
И Дорогая не узнает,
какой у Парня был конец…
Романтический охранник средних лет на этот раз отсутствовал. Вместо него за столом в холле восседал старательно серьезный, опять-таки камуфлированный юноша, принятый в штат этак с недельку назад.
— Вы к кому? — подозрительно спросил он Ратмира.
— К себе, — с подкупающей простотой ответил тот, но удостоверение все же достал.
Юноша был несколько озадачен. Попросил документ в руки и долго сличал лицо посетителя с фотокарточкой.
— А почему я вас ни разу здесь не видел? — прямо спросил он наконец.
— Да видели вы меня, — лениво сказал Ратмир. — То же самое, вид сверху. Там же должность обозначена…
— А-а… — ошарашенно молвил юноша, возвращая удостоверение, и бронзовый медалист невольно усмехнулся. Опять комплимент. И опять, что особенно приятно, нечаянный.
Продолжая улыбаться, он двинулся к лестнице, но, поставив ногу на первую ступеньку, замер в так называемой легкой стойке. Навстречу ему спускался озабоченный, бледный, словно бы из теста вылепленный Лев Львович. Глаза их встретились. В Ратмировых, вероятно, обозначилось изумление, в замдиректорских — испуг.
Оторопело поздоровавшись, разминулись. Лев Львович торопливой трусцой миновал стол охранника и скрылся за входной дверью. За той самой, о которую Ратмир позавчера ударился боком, выручая этого двурушника.
— Его что, отпустили? — туповато спросил Ратмир юношу.
— Откуда? — Тот даже не понял, о чем речь. Ну правильно, он же ни вчера, ни позавчера не работал.
Ратмир круто повернулся и единым духом взбежал по лестнице на второй этаж. Не обнаружив в приемной Ляли, устремился прямиком к дверям кабинета и, без стука рванув ее на себя, застал руководство в обычной позиции: хмурый Рогдай Сергеевич вручал Гарику хрустальный наперсточек с коньяком.
— А… — без особой радости отозвался глава фирмы на появление сотрудника. — Явился?
— Я не понял… — пристально глядя ему в глаза, сказал Ратмир. — Вы же говорили, что Лев Львович для вас фигура конченая!
Рогдай Сергеевич расстроился окончательно, даже стопку на стол поставил. Шагнул к Ратмиру и, не глядя в глаза, ободряюще пожал ему плечо. Таким жестом на похоронах выражают соболезнование родственнику покойного.
— Тактика, понимаешь? — сделав несчастное лицо, объяснил он, видимо, и сам чувствуя, что слова утешения тут бессильны. — Ситуация-то меняется…
— То есть вы его не увольняете?
— Пока нет.
Всё было ясно как божий день. Рогдай наверняка пообещал внезапно освобожденному Льву Львовичу забыть до поры о его вчерашнем предательстве, а тот в благодарность согласился принять на себя еще одну часть долгов фирмы.
Ратмир рванул верхнюю пуговицу рубашки. Стало душно. Захотелось немедленно бежать из этого подловатого и невероятно запутанного мира людских отношений в незатейливый и честный собачий мир, где всё так ясно и просто.
«Стать сейчас на четвереньки и тяпнуть его за ногу…» — шевельнулась вялая мысль.
— А не боитесь, что он меня по-новой сдать попробует? — спросил Ратмир.
Рогдай Сергеевич убрал длань с плеча сотрудника и, шумно вздохнув, вернулся к столу. Легкомысленный Гарик, как всегда, видел в происходящем лишь забавную сторону и наблюдал за их напряженной беседой, иронически вздернув брови.
— Выпить хочешь? — вместо ответа спросил директор. — Нет.
Тогда директор выпил сам, после чего несколько секунд пребывал в мрачном раздумье.
— Не сдаст, — постановил он наконец. — Незачем.
— А госзаказ?
— Уплыл. Так что бой отменяется.
— Жаль, — с вызовом сказал Ратмир. Рогдай Сергеевич недовольно посопел.
— Дорогу он тебе, что ли, перебежал, этот их Джерри? — раздраженно осведомился он. — Подеретесь еще — чай, не последний день живешь. — Обогнул стол и достал из выдвижного ящика полупрозрачную пластиковую папку с застежкой-молнией и логотипом фирмы «Киник», представлявшим собою озирающегося Диогена с фонарем в руке. Вид у Диогена был несколько одичалый. — На, держи. Повестка, документы — всё тут… Свинство! — с горечью перебил директор сам себя. — Неужели нельзя было провести вручение в торжественной обстановке — как положено: в наморднике, на поводке! Ох, Суслов, Суслов…
— Про завтра скажи, — напомнил Гарик. — Он же телевизор не смотрит!
— Да! — Рогдай Сергеевич уставился на Ратмира чуть ли не со страхом. — Завтра будь в парадном ошейнике и непременно с медалью!
— Вы уже об этом говорили. А причина?
— Причина такая, что серьезней некуда. Встреча Президента с олигархами Суслова. В двенадцать ноль-ноль.
— Вы что, тоже олигарх? — ехидно поразился Ратмир.
— Н-ну… — Директор кашлянул. — Получается, так… Раз ты у меня бронзовый медалист…
— Да хоть серебряный! Мое дело маленькое: у столба сидеть, снаружи…
— Было. А с завтрашнего дня твое дело — сопровождать меня по всему зданию.
Ах вот оно что! Тут же припомнились агрессивные голые тетки с картонными плакатиками, дедушка, нашедший в поле гранату, подозрительно осмелевший юнец с изображением повешенной собаки на черной маечке. «Она съела кусок мяса!»
— Неужто закон приняли?
— Сегодня в ночь, — сказал Рогдай Сергеевич. — Причем, имей в виду, с обеда всю вашу братию распустили по домам, так что смотри не напейся там с ними на радостях. И с демонстрантами не связывайся. Тяжелый завтра день… — Директор покряхтел и вдруг трогательным жестом снял пылинку с плеча Ратмира, заглянул в глаза. — Так что ты уж, брат, того… — пробормотал он, — не подведи…
Бурный короткий ливень оказал Ратмиру нечаянную услугу, разогнав по домам возжаждавших справедливости граждан, в том числе и крикливую обнаженку. Казалось бы, этим-то чего дождя бояться — тем более в такую теплынь! Татуировку с них, что ли, смоет? Всё, однако, объяснялось довольно просто: голосистые дорожили макияжем и прическами — можно сказать, единственным своим достоянием, если, конечно, не считать обуви, которая тоже имеет обыкновение намокать.
Добравшись без помех до причудливого строения из стекла и облицованного мраморной плиткой бетона, где на втором этаже располагался оргкомитет «Кинокефала», бронзовый призер с удовлетворением отметил, что вход свободен.
Прощай, бульдог тигровой ма-асти,
ты мой товарищ дорогой… —
машинально напевал Ратмир, взбегая по мокрым ступеням, –
Тебя я бо-ольше не уви-ижу —
лежу с прокушенной ногой…
Похоже, песенка привязалась надолго.
На втором этаже он расписался в ведомости, принял коробочку с сияющим, как новенький самовар, жетончиком, пожал руку щенку, ведавшему выдачей регалий, и с чувством глубокого разочарования снова очутился на непросохшей мостовой. Достал медаль, с недоумением повертел, изучил реверс, аверс, гуртик. И это всё? Ради этого он ухлопал столько лет жизни?
Нет, конечно, провести вручение без помпы в неофициальной обстановке, как бы там ни ворчал Рогдай Сергеевич на устроителей конкурса, было мудрым решением. Не стоило раньше времени дразнить гусей. То бишь прямоходящих сусловчан. Вот завтра у Капитолия — другое дело!
И тем не менее…
Помнится, на днях кто-то из знакомых Ратмира горячо убеждал его в том, что результат — не главное в жизни Главное в жизни — процесс.
Ну, если так, то зарплату можно не получать.
Вскоре небо над городом прояснилось окончательно. Первыми просохли молодые кинофобы и тут же додумались пикетировать погребок Адмирала, не пропуская никого вовнутрь. Поначалу дело у них вроде бы ладилось: увидев перед входом толпу в черных маечках с недвусмысленными рисунками, завсегдатаи останавливались в растерянности. Однако, когда число желающих проникнуть в подвальчик достигло примерно десятка, заступившее им путь скопище почему-то притихло, призадумалось и стало на глазах редеть. Далее всё шло по нарастающей. С прибытием каждого нового пса от толпы отламывалось и уплывало человек пять, причем вид у них был самый озабоченный. Наконец все вспомнили о том, что дома не выключен утюг, и в считанные минуты расточились. Трех наименее расторопных разогнал в толчки отставной бульдог Азорыч. Последнего для устрашения сдал на руки легавым, давно уже с любопытством ожидавшим, чем кончится дело.
Господа кобели, обмениваясь впечатлениями и галантно уступая дорогу сучкам, спустились в подвальчик и, рассевшись за дубовыми столиками, провозгласили первый тост — разумеется! — за «Собачью радость», второй — за омедаленных призеров «Кинокефала», третий — за грядущий прорыв в Капитолий.
Весело, празднично было сегодня в погребке.
— Вах! — восклицал разгоряченный вином Тимур. — Почему грустный? Медаль получил, а всё грустный!
Ратмир со старушечьей улыбкой глядел в коньячную рюмку, где на вогнутом донышке смугло золотился обмываемый им жетон.
— Знаешь… — со вздохом признался он. — Всё-таки, наверное, не вышло из меня настоящего пса…
— Конечно, не вышло! — с жаром подхватил Тимур. — Хвоста нет, шерсти нет… Какой ты пес?
— То есть как какой? — возмутился простодушный Боб, делая судорожную попытку извлечь из сумки газету. — Да про него уже вон в «Парфорсе» пишут!
Общими усилиями поползновение пресекли.
— Кто тогда пес? — запальчиво спросил обезоруженный Боб.
— Ставр.
Скотч-терьер и кавказец переглянулись, припоминая.
— Ставр?..
— Памятник ему в парке стоит, — подсказал Ратмир.
— Э-э… — укоризненно протянул Тимур. — Нашел кому завидовать! Вечно живой, да?
С загадочной улыбкой бронзовый призер молча разлил коньяк по рюмкам. В карих чуть выпуклых глазах мерцало знание, умножающее скорбь.
— Ну а эта медаль? — цинично вопросил он. — Она мне что, жизни прибавит?
— Пенсии она тебе прибавит! Ратмир осклабился по-бульдожьи.
— Между прочим, я тебя за язык не тянул, — сварливо заметил он Тимуру. — Сам о пенсии сказал. Финита! Отгавкался пес…
— Гавкнулся ты, а не отгавкался! — обиделся Боб. — Да тебе твоя фирма за одну косвенную рекламу золотой ошейник отлить должна! Какую газету ни возьми — везде: Ратмир из «Киника», Ратмир из «Киника»… А вспомни, как ты Джерри потрепал — из-за госзаказа! Да если б не твоя медаль, кто б их завтра на встречу пригласил? Отгавкался он!..
— Да я не о том…
— А о чем?
— О выборе. Сил-то все меньше. Сам чувствую. И хочешь не хочешь встает вопрос, на что этот остаток сил потратить. Либо спокойно выйти в тираж и доживать… –
Тяжелое рельефно вылепленное лицо виновника торжества смялось складками. — Доживать! — с отвращением повторил он. — На редкость мерзкий глагол… Доживать, дожевывать…
— Либо… — с любопытством глядя на медалиста, подбодрил Тамерлан.
— Либо, не дожидаясь пенсии, поставить точку, — угрюмо завершил тот. — Такую, чтоб запомнили… Ну а что я теряю? — взорвался он. — Несколько лет жизни? Да пошли они! — Поиграл желваками — и выпил.
Боб смотрел на него с испугом. Тимур вздохнул, воз вел глаза к потолку.
— Какой тамада пропадает!.. — посетовал он, обращаясь к тесаным камням свода.
Ратмир остервенело закусывал.
Дружеское застолье набирало обороты. Особенно шумно было в центре зала, где чествовали золотого и серебряного медалистов. Сейчас там под взрывы хохота кто-то озвучивал якобы восточный тост:
— Раньше, во времена произвола, женщина была за-кобелена! Теперь ее раскобелили! Раньше она была ни-кому-не-кобельна…
— Погоди! — потребовал Ратмир, закусив. — Давай разберемся. У натуралов специализаций было до чертовой матери: ищейки, овчарки, сторожевые… У нас специализация одна: шоу. Все, что мы делаем, мы делаем ради зрителей. А иначе получается искусство для искусства. Так?
— Ну, допустим…
— Поэтому соглашайся со мной, не соглашайся, — упрямо гнул он свое, — но истинный актер умирает на сцене. Писатель — за письменным столом. А настоящий пес должен умереть в ошейнике. И даже не умереть…
— Издохнуть?
— Погибнуть!
— Героически, да?..
Ответа не последовало — и на какое-то время все трое увязли в сложном молчании. Тамерлан озадаченно оглаживал кончиками пальцев неглубокую вертикальную бороздку, делящую пополам его широкий выпуклый лоб.
— Брат в гости приезжал… — казалось бы, ни с того ни с сего сообщил он наконец.
— Это который по телевизору выступал?
— Другой. Из-за границы. У них там псами не служат — в армии служат… Про лейтенанта рассказывал, сапера. Забитый лейтенант, запуганный: капитан ругает, майор ругает, все ругают. Зато мины — да? — один обезвреживал. Всем страшно, ему — нет. Едет на разминирование — радуется: начальства не будет, ругать некому…
— К чему это ты?
Тамерлан ухмыльнулся, повел косматой бровью:
— Знаешь, кто подвиги совершает? Я тебе скажу… Тот, кому терять нечего! Возьми этого… Рыжего Джерри, да? Вот пускай он совершает. А тебе есть что терять? Есть. Зачем тебе подвиг?
— Да не мне… — поморщился Ратмир.
— А кому? — подскочил Боб. — Хозяевам? Публике?
— Нет, Боб, нет! Просто, понимаешь… Все-таки существует нечто такое, что выше нас, выше хозяев, выше публики…
— Подвиг… — недовольно произнес Тамерлан и фыркнул. — Ты, Ратмир-джан, хоть раз подвиг видел?
— Я — нет. Но люди видели.
— А если видели, почему не помогли? Почему сами не совершили?
Ратмир опешил, задумался.
— Как таким людям верить? — подвел итог Тамерлан.
— Ты не увлекайся, не увлекайся!.. — слышалось из-за соседнего столика. — А то дыхнешь завтра на Президента…
В противоположном углу уже исполняли на два голоса «Плач одинокого лиса», причем припев у них выходил просто мастерски:
Яп, яп, яп, яп, юррр-йоу…
— Где еще один медалист? — кричала разрумянившаяся Мадлен, протискиваясь к трем приятелям с бокалом шампанского. — Куда дели моего Ратмира? А-а, попался, образина собачья! Дай лизну… — Расцеловала взасос, потребовала наполнить рюмки. — А чего один? Где рыженькая?
— Работает… — уклончиво отозвался Ратмир.
— Это она опрометчиво… — сказала Мадлен, устремив на него сквозь белые пряди челки черные влажные глаза. — И почему я не боксерша?.. Эй! Чего такой мрачный?
— Памятник хочет, — сухо объяснил Боб, от волнения тоже заговорив в отрывистой манере Тамерлана.
— Ну так за чем дело стало? Сейчас скинемся!
— Посмертно хочет.
— Что-о? — Миниатюрная блондинка с шутливой угрозой подалась через стол к Ратмиру. — Опять скулить вздумал?.. А вы чего молчите?
— Да пытались ему мозги вправить… Мадлен с сожалением оглядела сидящих.
— Нашли что вправлять! Эх, господа кобели, господа кобели…
Тут бронзовый призер почувствовал, как кто-то тихо, настойчиво поталкивает под столом его колено. Это добрая душа Боб подсовывал ему ключи от своей холостяцкой квартиры. Ратмир поблагодарил приятеля улыбкой и отрицательно качнул головой.
— Мне еще в кругу семьи обмывать, — сообщил он, поднимаясь. — Так что уж простите великодушно…
Расплатился и, попрощавшись, направился к выходу. Трое молча смотрели ему вслед.
— Что-то не нравится мне он сегодня, — честно сказала Мадлен. — Как бы чего не натворил…
— Не натворит, — мудро предрёк Тимур. — Много творил… Красиво говорил… Значит, не натворит.
К пяти часам Ратмир входил в родной подъезд, неся с собой пластиковый пакет, отягощенный бутылкой коньяка, банкой фаршированных оливок, нарезкой семги и лимоном. Исполненный сомнений, нажал кнопку лифта. Ждет или уже успела надраться? Сердце подсказывало: ждет. Рассудок мрачно бубнил: надралась. Пока доставал перед дверью ключ, сомнения переросли в тоску и досаду на самого себя — за дурацкую свою обязательность и отказ от деликатного предложения Боба.
Звонкого приветственного лая на сей раз не последовало. Ах да, сегодня ж бега! Следовательно, Лада со всем ее выводком сейчас на борзодроме — болеют за Обругая. Ратмир отпер дверь, и угрюмая правота рассудка начала подтверждаться уже с порога — из кухни повеяло теплым смрадом чужой гульбы: перегар, многослойный сигаретный дым и, кажется, даже погашенный в закуске окурок — самое мерзкое в быту, что мог себе представить некурящий Ратмир.
Пригнув лобастую голову и чувствуя, как подергивается шкура на загривке, шагнул навстречу неизбежному. Регина в полупрозрачном халатике на голое тело сидела, уронив голову на грудь и выставив тонкие прямые ноги в шлепанцах чуть ли не на середину маленькой кухни. Одна бутылка водки была пуста, другая ополовинена. Громоздящийся за столом дядя Артур встретил родича радушным оскалом, бесстыдно предъявляя на обозрение неполную зубную формулу. Как его, пса позорного, с такими клыками еще с работы не погнали?
— Здорово, медалист! — изрыгнул он. — Ну ты где бегаешь?
Ратмир молча прошел в кухню и, поставив пакет у стены, повернулся к Регине.
— В чем дело?.. — злобно осведомилась та, не открывая глаз. — Ах, скажите, пожалуйста… Твои проблемы!..
Отвечать не имело смысла. Ратмир слишком хорошо знал это состояние своей супруги. Несомненно, какие-то сигналы из внешнего мира достигали сознания Регины, но воспринимать произнесенные ею слова впрямую, право же, не следовало. Она говорила сама с собой, точнее — с воображаемым Ратмиром. То, что Ратмир во плоти оказался в данный момент рядом, было простым совпадением.
— Ну и зачем тебе это понадобилось? — задохнувшись от злости, обратился владелец квартиры к Артуру. — Меня подождать не могли?
— Да ты чего, братан, ты чего?.. — всполошился тот. — Я пришел — она уже лыка не вязала!..
Он моргал, и обида в его голосе звучала вполне искренне. Но разбираться, врет Артур или же говорит правду, Ратмир был не в силах. Накопившийся за день счет к подлым двуногим существам превысил мыслимые размеры.
— Ну вот что… — процедил бронзовый медалист, даже и не пытаясь разомкнуть тяжелые челюсти. — Уходи. И чтоб я тебя здесь больше не видел. Во всяком случае, сегодня…
Широкая, почти прямоугольная морда с толстыми отвисшими губами приняла несвойственное ей задумчивое выражение. Он еще не понял. Услышанное только еще впитывалось.
— Да уж как-нибудь!.. — огрызнулась Регина, по-прежнему не поднимая головы. — Все умные, все с медалями…
Дядя Артур моргнул. В небольших округлых глазах светилось теперь искреннее недоумение.
— Слышь! — вроде бы даже слегка позабавленный выходкой Ратмира, сказал он. — Я ж поздравить… Водку вон принес…
Тот, стиснув зубы, молча смотрел на гостя. Не веря происходящему, дядя Артур оторопело приподнялся с табурета, как вдруг взгляд его упал на полуопорожненную бутылку.
— Да никуда я не пойду! — возмущенно объявил он, снова садясь. — Я, может, вообще не к тебе… Я вон сеструху проведать! — Фыркнул, набурлил стакан, и тут, видно, перед ним начала помаленьку обозначаться вся глубина нанесенного ему оскорбления. Поставил со стуком бутылку. Широкую прямоугольную морду передернуло злобой, в голосе зазвучала презрительная угроза: — Ишь как заговорил! Ме-да-лист! Аристократ собачий!..
Выпить он не успел. Послышалось низкое горловое рычание, и утративший над собой контроль Ратмир медленно опустился на четвереньки. Перевоплощение произошло практически мгновенно. Выпуклые коричневые глаза были глазами зверя.
— Братан!.. — Артур вскочил, опрокинув стакан. — Слышь! Ты… Кончай шутить!..
Ратмир не шутил. Уяснив эту гибельную для себя истину, дядя Артур, вжимаясь крестцом сначала в холодильник, затем в газовую плиту, в посудный шкафчик и наконец в голую часть стены, кое-как вытерся из кухни. Понимая, чем может обернуться для него одно-единственное неверное движение, он в ужасе отступал и отступал по бесконечному коридорчику, а клокочущая горлом тварь, пригнув голову и мягко выставляя лапы, следовала за ним, в любой момент готовая к броску.
Конечно, в человеческом обличье Ратмир ни морально, ни физически не мог противоборствовать громоздкому хамоватому родственничку. Но теперь, стань даже Артур на четвереньки, шансов у него не возникло бы. Не тот класс.
Вот она, спасительная дверь. Заведенной за спину рукою гость на ощупь отвел скобу и, ухитрившись протиснуться в щель, не превышавшую половины его собственной ширины, — сгинул. Щелкнул язычок замка.
— Да уж наверное!.. — язвительно произнесла в кухне Регина. — А я так, погулять вышла.
Глава 12
День псаСразу после планерки поступило сообщение, что встреча с Президентом переносится на три часа дня.
— Вот нервы! — с завистью сказал Рогдай Сергеевич, глядя на Ратмира, сосредоточенно грызущего под столом литую резиновую кость. — А ведь знает, псина, что нас сегодня ждет…
Директор ошибался. Ратмир не знал и не желал знать, что кого ждет. Наконец-то оказавшись в собачьей шкуре, он первым делом расправился с беспокойными человеческими мыслишками — разогнал их, как кошек. И если какая-нибудь приблудная все-таки начинала копошиться на задворках сознания, достаточно было слегка накатить брови, чтобы она затаилась в ужасе.
Ратмир наслаждался жизнью. Людям не понять этого чувства, поскольку жить означает пребывать в настоящем, куда эти двуногие почти никогда не заглядывают. В данный момент их было в помещении трое: Рогдай Сергеевич, Гарик и Лев Львович — но все они мысленно присутствовали не здесь, а в Капитолии, и не сейчас, а в три часа дня.
Так что единственным по-настоящему живым существом в кабинете можно было по праву назвать только Ратмира, с увлечением слюнявящего свою восхитительно упругую резиновую цацку.
Задумчиво барабаня пальцами по подоконнику, Гарик смотрел вниз, на улицу, по которой поспешали в сторону центра три обнаженные валькирии с вычурными прическами, из-за которых они, не исключено, спали сегодня сидя. Та, что слева, несла под мышкой свернутый в рулончик транспарант.
— Хочешь поговорку? — осведомился Гарик, не оборачиваясь.
— М-м? — отозвался Рогдай Сергеевич.
— Торопится, как голый на митинг, — озвучил Гарик. Директор встрепенулся.
— Идут? — спросил он с надеждой.
— Да так, знаешь…
Сопя, Рогдай Сергеевич приблизился к подоконнику и, тяжко на него опершись, тоже взглянул вниз. Немногочисленность демонстранток подействовала на него удручающе. Для международного скандала перед Капитолием был нужен кворум.
— Опять все на самотек пустил! — процедил он.
— Ты о ком?
— О ком, о ком… — с горечью передразнил директор. — А то сам не знаешь, о ком! Если на три часа встречу перенес — значит даже шанса не было, что к двенадцати соберутся… Правильно говорят: старого пса новым фокусам не научишь. В отхват работает: куснет — отпустит, куснет — отпустит! А нам сейчас бульдог нужен, вроде Черчилля, с мертвой хваткой…
С ясного неба послышалось громовое ворчание.
— Или вроде Африкана, — добавил Гарик, тщетно высматривая источник звука.
— Спасибо, не надо! — буркнул Рогдай Сергеевич. — Только еще международных террористов у нас тут не хватало… А вот от Портнягина я бы, знаешь, не отказался. Крут, но в меру.
Оба примолкли, подумали. Президент Республики Баклужино Глеб Портнягин, единственный руководитель иностранного государства, удостоивший Капитолий своим посещением, был весьма популярен среди жителей столицы. Его дружественный неофициальный визит до сих пор считался высшим достижением внешней политики — наравне с занесением Суслова в Книгу рекордов Гиннесса. Хотя скорее всего политикой тут и не пахло. Будучи главой баклужинской Лиги Колдунов, Портнягин во время визита интересовался исключительно деятельностью Гильдии, очевидно, подозревая, что соседняя держава под видом служебных псов пытается выращивать вервольфов нетрадиционным способом. Убедившись в обратном, откланялся и, несколько разочарованный, отбыл восвояси. Но впечатление на горожан он произвел неизгладимое. Представительный мужчина огромного обаяния, вдобавок экстрасенс…
— Ну а что бы сделал Портнягин? — ухмыльнулся Гарик. — Заклятие бы наложил?
Рогдай Сергеевич недовольно покосился на скептика.
— Зря иронизируешь, — заметил он. — Дело-то ведь не в том, колдун ты или не колдун. Главное, чтобы народ в это верил…
Сзади послышались цоканье пластиковой обувки по паркету и громкое астматическое дыхание. Подошедший Ратмир вскинулся на задние лапы, оперся передними на подоконник и, вывернув голову, вопросительно уставился на Рогдая Сергеевича: что приуныл, хозяин? Может, поиграть с тобой?
— Ратмир! — заговорщически позвал Гарик, тыча пальцем в оконное стекло. — Нудисты, Ратмир!
Нудисток за окном давно уже след простыл, тем не менее пес тут же подался вперед, выпучил обессмыслившиеся глаза и несколько раз гулко гавкнул.
— Гарик… — с досадой одернул Рогдай Сергеевич, успокаивающе оглаживая подергивающуюся мощную холку. — Ну давай ты еще дурака поваляй! Чисто маленький!
— Не знаю, чего ты волнуешься, — сказал Гарик. — Пятачок перед Капитолием — семь на восемь, восемь на семь. Отсюда три человечка, оттуда три человечка… Такую устроют давку, что любо-дорого!
— За державу обидно… — глухо пояснил Рогдай Сергеевич.
Из глубины кабинета последовало деликатное покашливание.
— На проспекте, говорят, иностранную съемочную группу видели, — преданно глядя в розовую пролысинку на директорской маковке, подал голос Лев Львович.
— Ну вот! — возликовал Гарик. — А это уже, считай, полдела…
Дверь приоткрылась, в кабинет заглянула секретарша:
— Рогдай Сергеевич… Одиннадцатый час…
При звуках ее голоса Ратмир с клацаньем сорвал лапы с подоконника и кинулся к дверям, крутя задом, пристанывая и предвкушая прелести прогулки.
— И что?
— Выводить пора…
Директор ужаснулся. Лев Львович, глядя на него, — тоже.
— Ты думаешь, что говоришь?.. Куда выводить?.. — закричали оба наперебой. — Площадку наверняка пикетируют!.. Не дай бог, какой-нибудь дурак камнем прежде времени кинет!..
Ляля опешила и хотела уже прикрыть дверь, когда на помощь ей пришел Гарик.
— Нет, ну вывести-то надо, — резонно заметил он. — А иначе он где-нибудь здесь наделает…
— И еще парикмахерская, — рискнула напомнить Ляля.
Последнее слово поразило Рогдая Сергеевича подобно ракетно-бомбовому удару. Остолбенел. Глаза обезумели.
— Забыли!.. — хрипло выдохнул он. — Парикмахерская!.. — Сорвался с места, хлопнул себя по карманам, остановился. — Лёва! Выдай ей на парикмахерскую! Ляля! Бери машину, бери Серого — и дуйте туда прямо сейчас! А уж по дороге там где-нибудь… Только с демонстрантами, ради бога, не связывайтесь! — душераздирающе попросил он.
До салона «Сысой Псоич», где квалифицированные мастера делали обычно Ратмиру и прочей собачьей элите стрижку с окрасом, проще было дойти, чем доехать. Поэтому украшенному шрамами шоферу пришлось долго кружить дворами, пока они выбрались наконец в Сеченовский переулок, прямиком выводящий к цели.
Стоило это сделать, как Ратмир забеспокоился, залаял и начал бросаться на дверцу, чего с ним отродясь не бывало.
Ляля встревожилась.
— Останови! — сказала она. — Что-то не так…
— Здесь? — с сомнением переспросил Серый, но все же притер машину к бровке — как раз напротив исторической бреши в ограде городского парка.
— Все равно же выгуливать, — неуверенно проговорила секретарша, естественно, понятия не имея, что это за место и чем оно знаменито. — Людей вроде нет…
Цепким профессиональным взглядом Серый смерил переулок в обе стороны. Действительно, людей не наблюдалось.
— Хорошо, — решил он. — Только я тоже с вами выйду.
Движением человека, прихваченного сердечным приступом, он сунул правую руку за борт кожаной куртки и, что-то там поправив, покинул машину первым.
Оказавшись на тротуаре, пес рванулся и, вывалив язык, неудержимо повлек Лялю через дыру в ограде, через пепелище — к кустам, располагавшимся справа от руин парковой скамьи.
— Ратмир! — испуганно вскрикивала готовая уже бросить поводок Ляля. — Ну куда тебя несет? Ратмир!..
Надо полагать, Ратмир бы и сам испугался, осознай он вдруг, куда его несет. Но так вышло, что, опрометчиво разогнав по темным уголкам собачьего сознания всё людское, бронзовый медалист напрочь забыл и о неком своем сомнительном поступке, совершенном здесь недавно в человеческом качестве.
— Ратмир!..
Не слушая, пес нырнул в кусты на всю длину ремешка. Слышно было, как он там фыркает, возится и, кажется, что-то выкапывает. Затем появился снова, обескураженный, с наморщенным лбом, — и жалобно заскулил.
— Что там, Ратмир? — спросил Серый. — Покажи: что там?
Вслед за псом они с Лялей влезли в кусты и обнаружили неглубокую ямку, в которой, очевидно, что-то когда-то лежало — скорее всего косточка. Напрашивалась мысль, что перед ними ограбленный тайник самого Ратмира. Смятенный и подавленный, бедняга то порывался копать дальше, то вскидывал морду, сведенную такой недоуменной, страдальческой гримасой, что, будь Ляля и Серый в достаточной мере начитаны, им непременно бы вспомнились пронзительные строки философа Владимира Соловьева: «Никогда не увидишь на лице человеческом того выражения глубокой безвыходной тоски, которая иногда безо всякого видимого повода глядит на нас через какую-нибудь зоологическую физиономию».
Осторожный Рогдай Сергеевич упросил Ратмира не ходить сегодня в «Собачью радость», поэтому обед на четверых доставили из ресторана прямо в кабинет. Трапеза, однако, получилась невеселая. Есть не хотелось, пить не следовало.
— Вроде неплохо обкорнали… — тревожно молвил директор, глядя на короткую стрижку Ратмира, действительно напоминавшую теперь холеную собачью шерсть палевых тонов.
— Сойдет… — равнодушно отозвался тот.
— Что-то ты мрачный какой-то…
— Сосредоточенный… — улыбчиво поправил Лев Львович.
Но Ратмир был именно мрачен. Яростная радость, с которой он сегодня утром ушел в работу, подвела его самым неожиданным образом: четвероногий Ратмир, забывшись, сорвался с внутреннего поводка и своим нечаянным поступком глубоко оскорбил Ратмира двуногого. По сути, обвинил в воровстве… сукин сын!
В воровстве — у кого? У Льва Львовича? У этого иуды?.. Ну вот он, бледный, одутловатый, как из теста вылепленный, сидит напротив, заискивающе округляя щечки, — и всё ему как с гуся вода! Должен он хоть как-то расплатиться за свои проделки?.. А у меня, между прочим, жена пьющая! Кодировать давно пора! И дочка в клуб первоначальной натаски тоже, между прочим, не бесплатно ходит!.. Да есть на свете справедливость, в конце-то концов, или вовсе нет?.. При чем здесь воровство, кобель ты драный? Будет он тут еще укор совести изображать!..
«Воли я тебе дал много, вот что, — стискивая зубы, мыслил Ратмир. — В парфорс тебя и на короткий поводок! Прав, прав был Тамерлан. Служба службой, а думать надо… Да и Рогдай… когда оставаться человеком советовал…»
Тем временем вокруг призера приглушенными, как у постели больного, голосами велась беседа, к которой он не прислушивался.
— Отстань! — увещевал Гарик. — Вспомни, какой он перед боем с Джерри был. Тоже букой сидел. А выбежал на ринг — откуда что взялось!
— Так то бой… — сокрушенно отвечал глава фирмы. — А то визит…
— Тем более! Делов-то! На поводке перед Президентом пройтись… Любой дурак сможет!
— Вот это меня и беспокоит… Как-то ведь внимание на себя обратить надо… Эй! — подскочил вдруг Рогдай Сергеевич, вытаращив глаза. — Ты чего?!
Ратмир вздрогнул и непонимающе взглянул на свою собственную руку, наливавшую коньяк в стопку. Смутился, отставил. Все оцепенело смотрели на бронзового медалиста.
— Э-э… может быть, все-таки капельку для храбрости… — отважился Лев Львович, неуверенно потирая ладошки.
— Нет, — отрывисто сказал Ратмир и отодвинул бутылку еще дальше. — Это лишнее…
Мудрее всего, конечно, было бы сразу же после визита в Капитолий показаться псиноаналитику. Идя в ногу со временем и регулярно почитывая специальную литературу, Ратмир не мог не знать о шизофренических тенденциях, свойственных отдельным представителям собачьей элиты. Зловещий симптом, когда смутные воспоминания о мерзостях людской жизни становятся у служебного пса чем-то вроде подсознания, был неплохо изучен сусловскими специалистами.
Так, если верить журнальной публикации, некая сука, краса и гордость Гильдии, исполнившись служебного рвения, уличила однажды свою человечью ипостась в неблаговидном деянии (в каком именно, не указывалось). Однако Ратмир никогда не предполагал, что нечто подобное может стрястись с ним самим… Слава богу, ни Ляля, ни Серый не сообразили, в чем дело! По грани ведь ходил, по краешку!
Но Ляля, Серый — это ладно. С собой-то как быть? В памяти всплыли горестные слова незабвенного Гекльберри Финна: «Будь у меня собака, такая назойливая, как совесть, я бы ее отравил…»
Ратмир взглянул на циферблат наручных часов. До конца обеденного перерыва оставалось двенадцать минут. Хотелось одного: стать на четвереньки и никогда с них больше не подниматься. Беда была не в том, что мир двуногих запутан и подл, а в том, что ты сам ничуть не лучше этого мира.
Вопреки опасениям Рогдая Сергеевича народу перед Капитолием собралось в избытке, и операторам — как иностранным, так и отечественным — нашлось что отснять еще до прибытия собаковладельцев с их четвероногими питомцами. Легавые замаялись сгонять пикетчиков с проезжей части. К восторгу ребятни, обильно вызревшей в развилках приземистых акаций и на ажурной ограде скверика, уже растащили несколько драк возрастных нудисток с молоденькими нудипедалками, пришедшими в пику старшим поддержать акцию правительства. Виднелись плакаты: «Сами кобели, да еще и собак завели!», «Была бы собака, а камень найдется!», «Мы тоже хотим в Капитолий!» И так далее, в том же роде…
Галдеж, толчея, порча зеленых насаждений и разорение причесок.
Две параллельные шеренги суровых мордоворотов в новенькой форме МОПС, протянувшиеся от дубовых дверей до полотна дороги, образовывали неширокий коридор пустоты, рассекший надвое запруженный народом асфальтовый пятачок. Пока в этом коридоре орудовали только деловитые молодые люди с видеокамерами да, жалобно морщась, пробегал иногда раздраженный общим гвалтом чиновничек из администрации. Подобно валунам среди бурлящей водной стихии зорко ворочались в толпе, мысленно разбив ее на квадраты, агенты «охранки» в штатском.
И вновь оказался не прав ворчливый Рогдай Сергеевич, упрекая Президента в неспособности организовать полноценный международный скандал. Если следующий ход не был случаен и имел целью накалить обстановку, то его надлежит признать гениальным: из бело-розового здания вынесли красную ковровую дорожку и принялись на глазах у всех раскатывать ее между двумя шеренгами. Оскорбленная толпа взвыла не хуже стаи костромских гончих. МОПСы насупились, крякнули и, сплетя ручищи, напряглись в ожидании людского напора, каковой незамедлительно и последовал.
А буквально через несколько мгновений со стороны «Будки» подплыл «геленваген» объединения «Псица». Вряд ли раскатывание дорожки и одновременное прибытие первого пса были простым совпадением — скорее, накладкой, ибо до намеченного срока оставалось еще минут шесть. Но что может быть драгоценнее кстати подвернувшейся накладки! Известно ведь: как бы там ни изощрялись потом историки и биографы, а всякий успех есть следствие цепочки досадных промахов.
За «геленвагеном» показались другие иномарки, поскромнее.
И повели собак. Было в шествии что-то от выхода хищников на арену, когда, огрызаясь на униформистов, пробегают они по тесному решетчатому лазу. Не хватало лишь бравурного марша в исполнении циркового оркестра, который, впрочем, с успехом заменяли вопли, визг и рев многочисленных зрителей.
Оглушенные твари, судорожно перебирая лапами, сбивали складками ковровую дорожку и чуть ли не ложились на нее грудью. Некоторые затравленно рычали, пытались избавиться от намордника.
— Снимают, Ратмир, снимают… — шипел Рогдай Сергеевич, тщетно пытаясь приподнять псу голову. Но тот настолько вошел в образ, что скорее согласился бы удавиться парадным ошейником, нежели вскинуть морду, подав обезумевшему двуногому стаду повод думать, будто он претендует на бело-розовое здание с куполом и колоннами.
Впрочем, остальные тоже вели себя адекватно. Дилетантов среди членов Гильдии не насчитывалось ни единого.
Но вот наконец крыльцо, отверстый проем и дубовый одуряюще пахнущий лаком тамбур, тут же раздавшийся просторным вестибюлем, где было прохладно и боязно, однако все же спокойнее, чем снаружи. Вой толпы остался позади, а потом и вовсе ушел куда-то далеко-далеко, отрубленный двумя дубовыми дверьми. Тем не менее многих псов долго еще сотрясала крупная дрожь.
Президент принимал олигархов на втором этаже перед входом в круглый зал, что ни в коем случае не говорило о пренебрежении к гостям. Напротив! В зале неминуемо пришлось бы рассесться вокруг стола, а куда девать псов? Да как-то оно и поторжественнее — стоя.
Описывать внешность Президента не имеет смысла, поскольку особых примет у него было не больше, чем у Чичикова, и только высокий статус не давал этой, прямо скажем, неброской личности раствориться без остатка в любой, даже самой маленькой толпе.
— Хороши… хороши… — приговаривал хозяин Капитолия, глядя, как ведомые на поводках один за другим восходят по устланной ковром лестнице рослые свирепые звери. — Гордость наша…
Рыжий Джерри, переживший двойной стресс от близости исступленной толпы и недвусмысленно ощерившихся коллег, при попытке главы государства потрепать его по загривку шарахнулся и с легким взвизгом прижался к ноге владельца. Президент был несколько озадачен.
— Какой-то он у вас… э-э… трусоватый, — сочувственно заметил он директору фирмы «Канис».
У того помертвело лицо. Услышанное было подобно приговору. Не видать им больше госзаказов.
Внутреннюю охрану Капитолия по традиции несли молодые красавцы из группы «Пси», элитного подразделения МОПС, весьма нелюбимые простыми легавыми, лепившими им из зависти кличку за кличкой: «кобели», «производители», «племенные». Возможно, именно поэтому стройные смазливые юноши в бронежилетах поглядывали на четвероногих пришельцев без особой симпатии, воспринимая их присутствие как некий обидный намек.
Следует сказать несколько слов и об архитектуре: обширное пространство, предшествующее залу, было пробито четырьмя столпами, упирающимися в потолок с лепной государственной символикой, в полу же имелось изрядных размеров круглое отверстие, обведенное перилами, дабы никто из присутствующих не выпал ненароком на первый этаж. Прочие выверты проектировщика упоминания не заслуживают, поскольку никак на дальнейшие события не повлияли.
Олигархи расположились полукольцом — лицами к дверям зала, спинами к балюстраде — и скомандовали питомцам: «Сидеть!» Ратмир потянулся было обнюхать основание толстой гладкой колонны, но Рогдай Сергеевич подобрал поводок чуть ли не до самого карабина — и от исследования пришлось отказаться. А жаль. Весьма любопытная колонна. Почти как в ресторане «Муму». Непомеченная, что странно.
Президент приблизился к пюпитру, на котором лежали тезисы его нынешней речи, и окинул собравшихся ласковым взглядом.
— Многие, возможно, сочтут мои слова преувеличением, — подчеркнуто не удостоив бумагу вниманием, начал он, — и тем не менее сегодня исторический день. Не побоюсь сказать, что событие это вполне сопоставимо с отменой рабства в Америке и крепостного права в России. Сограждане!.. Знаменательно уже то, что, произнося слово «сограждане», я обращаюсь не только к стоящим здесь, но и к сидящим у их левой ноги…
Гарик (он тоже присутствовал) с набожным видом возвел глаза к аллегорической лепнине потолка.
— «У их левой ноги…» — язвительно пробормотал он, стараясь, впрочем, не шевелить губами. — Одна нога на всех, что ли? Зуб даю, Колян речь писал…
— Тихо ты!.. — шикнул Рогдай Сергеевич. Ратмир скосил выпуклый коричневый глаз на основание колонны и шумно вздохнул.
— Каких-нибудь несколько часов назад, — продолжал Президент, всё еще не бросив ни единого взгляда на текст, — с дверей Капитолия была снята и уничтожена дискриминационная табличка «С собаками вход запрещен!». Остается жалеть лишь о том, что этого не случилось раньше. Любой коррупционер, имей он при себе пропуск, мог проникнуть сюда без препон. И только самые честные, самые храбрые, самые верные вынуждены были сидеть на привязи перед входом…
Снаружи скандировали что-то антисобачье. Искаженный до невнятности и ослабленный стенами звук по каким-то своим каналам проникал в Капитолий, мерно отражаясь от высокого потолка. Акустика на втором этаже была замечательная — как в барабане.
— С древних времен олицетворяя порядочность и благородство, а в наши дни еще и электронную почту, — говорил тем временем Президент, — собака стала также символом преуспевания в делах. Скажи мне, кто твой пес, и я скажу, кто ты! «Человек» и «человек с собакой» — два совершенно разных социальных статуса. Но главное даже не в этом… Истинный пес являет нам пример гражданства! Вы скажете, он верен не Отечеству, а хозяину? Хорошее возражение… Послушайте же, однако, что пишет о собаковладельцах Умберто Эко: «Они уверены, что собака стала подобной им, в действительности же они сами уподобились ей; они горды, считая, что очеловечили ее, а на самом деле — сами особачились…»
— Ну точно, Колян… — удовлетворенно пробормотал Гарик. — С первого курса по «Маятнику Фуко» тащился…
— Вы думаете, человек служит псом? Нет! Он служит примером. Собака — прежде всего эталон моральных качеств. Вот у кого поучиться бы некоторым нашим политикам. Тем, например, которые сейчас перед Капитолием пытаются разыграть под шумок голую карту…
Рогдай Сергеевич пресек очередное поползновение пса оприходовать колонну и хмуро подумал, что, как бы там снаружи ни надрывала глотки обнаженка, а на мировой резонанс рассчитывать, пожалуй, не придется. В других вон странах посольства на воздух взлетают, на первых лиц покушаются, за Сусла-рекой Америка Лыцк бомбит… Вздохнул — немногим тише Ратмира — и опять верноподданно уставился на Президента.
— По свидетельству Плутарха, — говорил тот, беря с пюпитра второй листок, — пес символизирует… э-э… «консервативное, бдительное, философское начало в жизни». Но ведь то же самое мы можем сказать и о народе! Случайно ли это? Нет! Сопоставляя, мы неминуемо придем к выводу, что в собаках сосредоточились все лучшие черты нашего этноса: непокобе… непоколебимый оптимизм! Долготерпение! Законопослушность! Безоглядное доверие тому, кто в данный момент (голос Президента взмыл, без малого не уйдя в вокал) держит бразды правления, пусть даже эти бразды представляют собой простой поводок…
Уловив чутким ухом внезапно возникшую в речи оратора напевность, Ратмир забеспокоился, наморщил лоб, принялся переминаться с лапы на лапу и наконец стал тихонько подскуливать, пытаясь попасть в тон. Рогдай Сергеевич сначала обмер, потом отчаянно прошипел: «С-скотина…» — и, ухватив за ошейник, встряхнул, надеясь привести четвероногого меломана в чувство. Не спасло. Прервав речь, глава государства окинул пристальным взором присутствующих и сосредоточил внимание на Ратмире.
— Понимает! — заметил он с юмором. — Всё понимает…
Обомлевшие было олигархи ожили, заулыбались, кое-кто даже закивал — и глава фирмы «Киник» мысленно перекрестился. Гарик покосился на него с развязной ухмылкой: «Ну! Я ж говорил: не подведет… А ты дергался…»
Президент полюбовался Ратмиром, чуть ли не подмигнул ему, затем снова стал серьезен:
— И все-таки! Как нам относиться к феномену, именуемому служебными псами Суслова? Что это? Спорт? Искусство? Профессия? Некоторые утверждают — жизненная философия… — Он потянулся было за очередным листком, когда в паузу ворвался не то детский, не то старческий дребезжаще-звонкий голос. И голос этот выкрикнул:
— Собакам — собачья смерть!
Полукольцо олигархов с питомцами как бы вывернулось наизнанку, отхлынув от круглой балюстрады с проворством, достойным обитателей горячей точки, каковой Суслов не бывал со дня его основания. Должно быть, сказались общая нервозность и подспудное ожидание чего-нибудь этакого…
Шарахнувшись, обернулись — и увидели прижавшегося хребетком к сияюще-белым перилам старикашку в плохо отутюженном пыльно-черном костюме, украшенном какими-то допотопными регалиями. В воздетой лапке престарелого мстителя жутко ребрилась и зеленела ручная оборонительная граната Ф-1, именуемая в просторечии «лимонкой» и «фенюшей». Суть, однако, не в названии, а в том, что чека была уже выдернута.
Впоследствии событие это подвергнется глубокому детальному изучению. Суслов приложит все старания и силы, чтобы не ударить в грязь лицом перед мировой общественностью. По тщательности анализа, равно как и по достигнутым результатам, проделанная работа ничуть не уступит расследованию убийства Джона Фицджеральда Кеннеди. Каким образом экстремист проник в Капитолий? Как он очутился на втором этаже? Где взял гранату? Было ли случившееся результатом заговора или же местью одиночки? Почему оказалось небоеготовым элитное подразделение МОПС? Четких, определенных ответов на эти и многие другие вопросы получить не удастся.
Специальная правительственная комиссия, расследующая обстоятельства трагедии, рискнет предположить, что подобный террористический акт под силу только могущественной международной организации, ибо, как ни крути, а противопехотная осколочная граната куда круче, нежели ножи для резки картона. Поначалу будет усиленно разрабатываться версия о патологической ненависти исполнителя к служебным псам и о прохождении им соответствующей подготовки в одном из лагерей близ Джезказгана. Однако вскоре выяснится, что было время, когда старичок сам бегал на четырех и даже неоднократно подавал заявление с просьбой принять его в Гильдию. Общественность, естественно, опешит. Потребуется вмешательство Президента, который хлестко, хотя и несколько невнятно заявит, что-де «количество ног у террориста подсчету не подлежит».
Не обойдется и без экзотических версий. Один из лидеров оппозиции, обвиненный в связях с кинофобами, заблаговременно перебравшись на территорию сопредельного Баклужино, обвинит оттуда в покушении… местные спецслужбы. Ну, тут комментарии будут, как говорится, излишни. Захочется лишь узнать, кого он имел в виду: легавых или собачников?
Но всё это — позже…
Ратмир даже не уразумел поначалу, в чем он, собственно, провинился и почему его столь грубо встряхнули, выбранив при этом страшным шепотом. Лежа на своей подстилке во время совещаний, он, бывало, не раз подскуливал Льву Львовичу — и никто не ругал, все смеялись…
После такой обиды оставалось скроить жалобную морду, при взгляде на которую люди обычно кидались утешать несправедливо наказанную псину. Как и у всех боксеров, мимика у Ратмира была выразительнейшая. Он пригорюнился, трогательно округлил глаза, наморщил лоб, но гримаса разгладилась, а в следующий миг собачья физия приняла самый оторопелый вид.
Ратмир понял.
У хозяина тоже есть хозяин!
Изумленно вывернув голову набок, пес воззрился, вслушался и внюхался в того, кому только что пытался подпеть. Так вот он каков, настоящий вожак стаи! Вот кому принадлежит эта огромная розово-белая конура с колоннами, на которые никто не осмеливается задрать лапу!
Открытие потрясло, повергло в священный ужас, озарив темные уголки сознания, где уже ничего не копошилось, ибо нечисть боится света. Мироздание возникло вдруг во всей своей целокупности перед ошалевшим от восторга псом. И что странно: образ хозяина от этого нисколько не пострадал, но, заняв надлежащее место в иерархии, стал лишь понятнее и ближе — как в смутных собачьих снах.
Это было похоже на счастье…
Внезапно что-то произошло. Высокий и резкий человеческий вопль, мгновенная суматоха, а далее бронзовый медалист к удивлению своему почувствовал, что его опять хватают за ошейник и волокут в неизвестном направлении самым бесцеремонным образом. Рядом послышался сдавленный визг Рыжего Джерри, которого, оказывается, тоже куда-то тащили. Наконец оторопевшему задохнувшемуся псу удалось развернуться мордой к балюстраде, возле которой, прижавшись спиной к перилам, стоял в угрожающей позиции…
Ратмир ощетинился и зарычал. Он узнал своего обидчика, чуть не бросившего в него однажды комком земли. Непонятно было только, почему все — даже хозяин! даже хозяин хозяина! — смотрят на пришельца со страхом. Впрочем, объяснение явилось почти мгновенно: в занесенной руке чужака ребрилась увесистая каменюка.
Одного не учел наглец — на сей раз Ратмира забыли привязать к столбу. Пес мотнул башкой, сбрасывая намордник, и, рванувшись, почувствовал, как без сопротивления разжимаются пальцы, придерживавшие его за ошейник. Это было равнозначно команде «Фас!». Поднять руку на стаю? На иерархию? На стройное собачье мироздание, только что явившееся Ратмиру? Разум вскипал от этой мысли.
Чтобы покрыть расстояние до круглой, обведенной перилами проруби в полу, бронзовому призеру «Кино-кефала» хватило четырех прыжков. В последнем он надеялся сомкнуть челюсти на запястье руки с булыжником, но не смог — старикашка начал медленно-медленно отводить ее для броска, и тактику пришлось менять на лету.
Мощные лапы ударили преступника в грудь, опрокинув спиной на балюстраду, после чего пес и человек с неправдоподобной медлительностью перевалились через ограждение. Сдвоенный глухой стук дал знать, что оба достигли нижнего уровня. Выбитая граната, лишившись отскочившего рычага, кувыркнулась в воздухе, затем упала на широкие перила — и закрутилась, помаленьку смещаясь к внутренней их кромке.
Все стояли в оцепенении, не пытаясь даже укрыться за колоннами, и завороженно смотрели на вращающуюся лимонку. На первом этаже слышались тревожные крики охранников. На втором — ни звука. Лишь постукивание и шорох гибельной рулетки, отдаленно похожие на последнее предупреждение гремучей змеи.
Секунда… Две… Две с половиной…
— Она учебная… — жалобно произнес кто-то.
Коснувшись наконец края перил, граната сорвалась в вестибюль, где, судя по рычанию и воплям, отважный пес продолжал борьбу с террористом, — и тут отчаянно, словно бы в предсмертной тоске заголосил маленький Боб из «Сусловского сусла». А спустя мгновение что-то оглушительно лопнуло с хрустом, пол вздрогнул. Из круглого обведенного балюстрадой жерла, дробя аллегорическую лепнину, в потолок хлестнули осколки.
Эпилог
Минуло семь лет.
Легкий весенний ветерок шевелил водяные заросли фонтана и по-щенячьи трепал прилепленный к чугунному стволу фонаря обрывок объявления: «Возьму в добрые руки…»
С верхней площадки лестницы, откуда четырьмя каскадами ступеней Центральная набережная ниспадала в Сусла-реку, разлив был особенно красив. Но миловидная нудипедалка с белой ушастой розой в руке стояла спиной к вешним водам и, глядя на парящее над фонтаном изваяние, терпеливо ждала, когда схлынет толпа иностранных туристов, окруживших скульптуру.
Мимо женщины в направлении свободной скамейки неспешно проследовали двое отставников. Один из них, большой, кудлатый, нес под мышкой доску для игры в нарды. Второй, тщедушный, с жесткими, высоко вздернутыми бровками и торчащей из кармана газетой, шел налегке. Оба, не удостоив вниманием привлекательную обнаженную особу, хмуро покосились на группу у фонтана.
Нудипедалка с некоторой завистью посмотрела им вслед. Для любителей обнаженки парковые лавки, увы, под запретом. Чуть присядешь — брусья тут же и оттиснутся…
Говорят, что Париж весною особенно прекрасен. Суслов весною тоже неплох. Обласканная майским солнцем Центральная набережная радовала глаз. Поцокивали пластиковые налапники выгуливаемых псов. Над новенькой, не запыленной еще зеленью крон золотился шпиль вокзала да мерцал вдалеке синеватым стеклом небоскреб концерна «Киник».
Оккупировав пустую скамью, отставники раскрыли доску и принялись расставлять шашки. Вскоре покатился, посыпался дробный стук игральных костей.
— А я тебе говорю: не видел он ее… — продолжая какой-то давний спор, проклокотал кудлатый.
— Да брось ты — не видел! — нервно возразил его тщедушный партнер, встряхивая в свою очередь пластмассовый стаканчик с костями. — Это таксы слеподырые — на тридцати метрах хозяина от чужака не отличат! А там до балюстрады шагов семь было…
Он выбросил кости, но, судя по выражению лица, неудачно.
— Таксы! — презрительно сказал кудлатый, отбирая кубики и стаканчик. — Что ты мне про такс?.. Вот ты сам! Ты понял, что это граната?
— Понял…
— И я понял. А он — нет. Совсем собакой стал… Говорил я ему…
Оба, прервав игру, посмотрели на монумент.
Неожиданно среди выгуливающих возникла тихая паника: все, не сговариваясь, подхватили своих питомцев за ошейники и устремились кто куда. Затем из тенистой аллеи показалась пожилая черно-белая монахиня с дряхлым шар-пеем на поводке. Вид у шар-пея был не драчливый — напротив, грустный и озадаченный. Тем не менее, пока эти двое пересекали бульвар, ни одна собака к ним так и не приблизилась.
— Франциска повели! — оживившись, сообщил тщедушный. — Я о нем вчера в «Парфорсе» читал. Представляешь, оказывается, из-за него на Лорда Байрона в суд подавать хотели: дескать, зачем натаскал? — Усмехнулся язвительно. — Идиоты! Заплатили — вот и натаскал! А статья называлась, ты не поверишь, «Идеологическая чумка»…
Но кудлатый не слышал — по-прежнему скорбно и угрюмо смотрел он на изваяние, рассеянно оглаживая кончиками пальцев неглубокую вертикальную бороздку, делящую пополам широкий выпуклый лоб.
— Медаль получил… зарплату прибавили… — горестно молвил он. — Так вроде всё удачно складывалось…
Тщедушный беспомощно вздернул жесткие седеющие бровки и судорожно вздохнул.
Вдали громыхнуло. Грозовых туч в небе не наблюдалось — стало быть, подала голос высотная недостроенная гостиница, имевшая привычку при малейшем ветерке возвещать о своем существовании листовым железом. А больше по нынешним временам громыхать было нечему. Исчерпав в затяжной войне с Лыцком все ресурсы, Америка капитулировала еще год назад…
Кто-то остановился перед скамейкой. Тоже с виду отставник — рослый, длинномордый, с седеющей рыжей гривкой.
— Играем? — заискивающе полюбопытствовал он. Двое окинули его неприязненным взглядом.
— Играем, играем… — проворчал кудлатый, встряхивая гремучий стаканчик.
Подошедший помялся.
— Ну… я пойду тогда… — неуверенно сказал он, словно бы спрашивая разрешения.
Ответа не последовало — и длинномордый счел за лучшее удалиться.
— Башку этому Дарвину купировать! — кровожадно буркнул кудлатый. — Естественный отбор! Лучшие — гибнут, мерзавцы — живут… Естественно, да?
— И неплохо живут… — уныло присовокупил тщедушный. — Знаешь, чем он теперь занимается? Туристам за деньги шрам показывает.
— Какой шрам?
— Какой-какой! От зубов…
Тем временем, обнюхав и сфотографировав что можно, иностранцы двинули сворой к лестнице — любоваться разливом. Заждавшаяся нудипедалка обошла встречную толпу и направилась к фонтану. Ее проводили взглядами. Впрочем, не все.
— Мода! — обиженно доказывал кто-то с сильным нижегородским акцентом. — Просто мода… Раньше, бывало, только и слышишь: Япония, Япония! Айкидо, бусидо! А теперь как с цепи сорвались: Суслов, Суслов! У нас вон в Нижнем бойцовую арену на тысячу посадочных мест сдали — шутка? Теперь борзодром строят! И еще большое кольцо — для норных…
— Да почему же мода?.. — взволнованно щебетала в ответ экскурсоводша. — Это образ мышления! Сусловская наша Идея! Вера в то, что каждый, ставший на четвереньки, способен достичь успеха! Журналисты даже слово такое придумали: мировоззверие…
За невысокой мраморной стенкой фонтана клубилась всклокоченная вода, из которой вздымался гладкий каменный куб. Стоящее на нем изваяние, может быть, выглядело менее динамично, чем известный памятник Ставру, зато, несомненно, превосходило его мощью и величием. Бронзовый служебный пес, подавшийся выложенной мышцами грудью в сторону реки, зорко всматривался в зарубежный берег, олицетворяя собой державный покой Суслова.
Нудипедалка примерилась и кинула розу на постамент. Бросок вышел неудачный: ударившись о бронзовую лапу, цветок откатился к самой кромке каменного куба и упал в фонтан. Женщина нахмурилась, стала коленом на парапет и, невольно предъявив для обозрения татуировку на левой ягодице, принялась высматривать розу в бурлящей воде. Выловив, отряхнула и кинула снова. Теперь цветок лег как надо, положив ушастую белую мордашку на край цоколя.
Внезапно, почувствовав копчиком чей-то взгляд, нудипедалка обернулась и очутилась лицом к лицу с модно одетой девушкой, почти подростком, чьи черты показались ей смутно знакомыми: широкие скулы, карие глаза, упрямо сведенные темные брови.
— Откуда это у вас? — отрывисто спросила неизвестная.
И бросившая розу почему-то сразу поняла, что речь идет не о сумочке и не о браслете на щиколотке.
— Нет! — с вызовом ответила она. — Я знаю, о чем вы подумали, но это не подделка…
Девушка смутилась:
— Простите… Я не хотела вас обидеть… Теперь уже неловко стало обнаженной.
— Н-ну… если вам это интересно… — пробормотала она.
— Да, конечно! Нудипедалка помедлила, решаясь.
— Честно сказать, нечаянно как-то всё получилось, — с недоумением призналась она вдруг. — Тусовались мы с девками в парке. Смотрю: он… И сама не знаю, что на меня накатило! Я ведь даже не его фанатка была. Догнала, сунула маркер, попросила автограф. Он спрашивает: на чем? Я, недолго думая, и подставила… На третий день смыть хотела, а тут сообщение: трагически погиб, пытаясь обезвредить международного террориста. И так это меня ушибло… Короче, пошла в салон, сделала по автографу наколку. Чтобы уж навсегда… Девки со мной два месяца потом не разговаривали.
— Почему?
— Молодые были, глупые. Считали, что одни только старухи татуируются… А вы случайно не журналистка?
— Нет, — тихо сказала девушка. — Я его дочь… Секунды три, не меньше, нудипедалка непонимающе смотрела на юную незнакомку. Вокруг перекликалась, перетявкивалась звонкими детскими голосами Центральная набережная. Чиркали ролики. Гоняли в основном на четырех коньках. Кататься в вертикальном положении по нынешним временам, страшась насмешек, мало кто отваживался.
— Ну вы, дочери лейтенанта Шмидта! — негромко и лениво произнес рядом мужской голос. — Двадцать секунд — и чтобы я здесь вас больше не видел…
Шокированные собеседницы обернулись. Неизвестно откуда взявшийся легавый, со скукой на них глядя, поигрывал резиновой палкой.
— Вам что, сержант, служить надоело? — обретя наконец дар речи, поинтересовалась одетая.
— Документы! — обиделся тот.
С надменным лицом девушка достала из сумки паспорт, раскрыв который, легавый крякнул и побагровел.
— Виноват! — истово молвил он, поспешно возвращая взятое. — Ошибочка вышла, Лада Ратмировна! Вы уж это… не обижайтесь… Сами понимаете, аферисток сейчас — как собак нерезаных. Вчера на этом самом месте трех дочерей задержали… И ладно бы еще своих шелушили, моськи позорные, а то ведь иностранцев!..
Козырнул — и сгинул. Нудипедалка смотрела теперь на девушку с любопытством.
— Так вы в самом деле дочь?
— А вы тоже сомневались?
— Честно говоря, да… Кстати, меня зовут Ия. — Она бросила быстрый взгляд на изваяние. — Вы, наверное, очень его любили…
— Его нельзя было не любить, — с грустной улыбкой сказала девушка. — За два дня до… до этого… он выступал у нас в классе. Рассказывал о своей работе, о «Кинокефале», о том, что подвиг для собаки — обычное дело… Вы бы видели, как его слушали! — Внезапно черты Лады выразили неудовольствие. Надо полагать, углядела среди гуляющей публики кого-то знакомого. — Ну вот! — с досадой бросила она. — Только этой дефектной и не хватало… Давайте-ка отойдем.
Они отступили к скамейкам, откуда время от времени сыпался дробный стук игральных костей. Вскоре перед фонтаном остановился пожилой, обрюзгший и, кажется, не очень трезвый мужчина с поджарой особой женского пола на поводке.
— А? Какова? — ядовито осведомилась Лада. — Смотрите, смотрите… Как раз петлей повернулась! Ничего себе постав конечностей? Скакательные суставы наружу, плюсны внутрь…
— Кто она? — спросила Ия.
На широкоскулом юном лице Лады оттиснулась гадливость.
— Была секретаршей в «Кинике». Теперь вот на четвереньки стала, дура старая! И, главное, врет повсюду, будто папа ее втихаря натаскивал. Уж не знаю, что у них там было… Ой, какой кошмар! Спина-то, спина!.. Поленом бы разок огреть…
— А кто хозяин?
— Рогдай Сергеевич. Директор… Хотя вообще-то сейчас там Гарик заправляет, а Рогдай — так, для виду… Жалко старичка. Совсем спивается…
— Она что, в «Кинике» служит? — ужаснулась Ия.
— Да куда там, в «Кинике»! Я же говорю: на дому у Рогдая Сергеевича… Кто бы ее в фирму принял — с таким дефектом!
— А вы, Лада, я так думаю, в Госпитомнике учитесь? Девушка погрустнела.
— Нет, — сказала она. — В педагогический поступаю. Он почему-то не хотел, чтобы я шла по его стопам… Буду детишек натаскивать…
Тем временем парочка перед фонтаном повернулась и двинулась прочь. Стало особенно заметно, что постав задних конечностей у бывшей секретарши и впрямь оставляет желать лучшего.
— Вах! — послышалось вдруг. — Кого я вижу! Лада?..
Хрипловатый гортанный голос принадлежал кудлатому игроку в нарды, тому самому, что вместе с тщедушным бровастым приятелем прошел недавно мимо обнаженной красавицы, не удостоив ее вниманием, будто и не кавказец.
При виде оккупировавших скамейку отставников Лада завизжала и запрыгала по-ребячьи. Спохватившись, обернулась.
— Это друзья отца, — виновато объяснила она. — Всего вам доброго, Ия…
Они попрощались — и девушка устремилась к скамейке. Пошли лобызания, возгласы:
— Совсем взрослая!.. А как там мама? Держится?..
Постояв немного, нудипедалка вернулась к памятнику. Еще раз всмотрелась в отрешенно-пристальное бронзовое лицо. Как странно! Она знала его живым.
Со звуком, с каким обычно собака грызет мосол, проклацали копыта прогулочной лошадки. Спугнув расположившуюся на асфальте стайку голубей, к фонтану подлетела на четырех роликовых коньках рыжая девчушка. В последний момент вскинулась в вертикальное положение, затем присела на мраморный приступочек и, с помощью зубов расшнуровав верхнюю пару каталок, принялась за нижнюю.
— Договорились, короче! — крикнула она кому-то. — В два часа здесь, у Ратмира!
В яркой весенней листве бесчинствовали скворцы.
Пси и человецы — единое в свирепстве и уме.
Возьмем, например, хоть такие простые вещи, как конура, арапник, цепь и намордник, — вещи, я думаю, всем вам, господа, небезызвестные?.. Предположим, что мы, собаки, со временем и додумаемся, как от них избавиться…
Вот вам, значится, Лыцк, град партийно-православной формации…
Вот вам, стал-быть, и Баклужино, «закордонный прогнивший Запад», место, где темные силы злодействуют!..
А между ними — ни в тех, ни в этих — город Суслов, в котором — ВООБЩЕ НИ-ЧЕ-ГО! Ничего заметного хоть для мирового сообщества, хоть для отечественного общества, хоть и для черной нечисти.
Одна Суслову и слава — Гильдия служебных псов, последних разумных и честных служак будущего нашего!
Глава 1
С собаками в Капитолий не пускали.
Ратмир сидел на привязи рядом с шершавым бетонным столбом, время от времени пытаясь избавиться от намордника. Делал он это без особого старания. Давно уже ставшая привычной ременчатая снасть не причиняла ему особых неудобств — просто надо было хоть чем-то себя занять. Утро выдалось душноватое, зато спокойное. Никто не толпился на асфальтовом пятачке и на полого восходящих ступенях, не требовал справедливости, не вздымал картонок с коряво начертанными лозунгами. Врождённое чутье подсказывало Ратмиру, что свора шумных двуногих существ если и сбежится сегодня к Капитолию, то позже — за полдень, в самую жару.
Людских скоплений Ратмир побаивался — и не без причины. Не далее как вчера на этом самом месте его старому знакомцу Рыжему Джерри рассекли ухо спекшимся комком земли, по твердости не уступавшим камню.
Несомненно, прискорбное это происшествие не на шутку встревожило собаковладельцев, поскольку лечить — еще дороже, чем держать. Во всяком случае, на привязи Ратмир пребывал в гордом одиночестве, что уже само по себе слегка тревожило. Пять машин у парапета — и никого рядом. Ни двуногих, ни четвероногих. Вдобавок хозяин, уходя, впервые предложил псу остаться в салоне, каковое предложение тот, естественно, с презрением отверг. Возможно, зря.
В безоблачном небе время от времени раздавалось некое громоподобное ворчание, на которое давно уже ни одна собака в городе внимания не обращала. Гремит — и пусть себе гремит.
— Кутька, фас! — послышался сзади звонкий детский голос.
Ратмир оставил в покое намордник и, приподняв брыластую морду, перекатил круглый коричневый глаз туда, где, отделенная от проезжей части узким тротуаром, лениво колыхалась за черной чугунной решеткой перистая листва акаций.
Возможно, озорной возглас был адресован вовсе не ему. Тем не менее возникло нехорошее предчувствие. Ратмир наморщил выпуклый лоб и, тихонько заскулив, уставился на высоченные дубовые двери — за ними недавно скрылся человек, которого пес чтил, как бога. И хотя хозяин каждый раз благополучно выходил из недр розовато-белой громады с куполом и колоннами, беспокойство всегда терзало Ратмира до того самого мига, когда послышатся знакомые шаги, грубоватая сильная рука потреплет небрежно по холке, открепит поводок от столба, и единственный в мире голос прикажет негромко: «Ратмир! Место!» После чего можно будет, ни о чем уже не заботясь, метнуться стремглав в открытую дверцу машины и, повизгивая от радости, взгромоздиться на заднее сиденье.
Тяжелая дубовая дверь приоткрылась медленно и бесшумно, но к великому разочарованию Ратмира на крыльцо ступил всего-навсего юный охранник с неподвижным хмурым лицом. Вытянул зубами сигарету из пачки, достал зажигалку, хотел прикурить — как вдруг увидел собаку. Замер. Затем, недобро прищурившись, двинулся вниз по ступеням.
Ратмир скучающе поглядел ему в глаза и с вызовом почесал за ухом. Охранников он не боялся. Рослые парни в пятнистой униформе, несмотря на такие грозные с виду резиновые палки у пояса, обычно опасности не представляли. Но этот был новенький. Вдруг его забыли предупредить, что зарегистрированных трогать нельзя!
Вскоре лицо юноши выразило легкую досаду — он наконец-то заметил намордник, бляшку и поводок. Расслабился, прикурил — и, недовольный, вернулся к дубовой двери, возле которой стояла урна с государственным гербом.
Ратмир проводил пятнистую униформу надменным взглядом и подумал вдруг, что Джерри — при всех его достоинствах — пес, между нами говоря, скверный. Того и гляди выкрутит голову из ошейника да ударится в бега. Вроде и мастью взял, и экстерьером, а комком бросили — завизжал, закрутился, как последняя шавка. Ты пес! Умей за себя постоять! Рявкни, оскалься или вот, как сейчас, лениво поглядев в глаза, почешись с независимым видом…
Следует добавить, что первое знакомство Ратмира и Джерри ознаменовалось грандиозной дракой, в которой Джерри потерпел решительное поражение, что и позволяло теперь Ратмиру думать о своем бывшем противнике с ленивым превосходством.
Нехитрые собачьи мысли были прерваны частым шарканьем и отрывистым злым стуком палки. Со стороны «Будки» быстро приближался маленький ссохшийся старикашка в пыльно-черном костюме, на лацкане которого тускло отсвечивали крестообразные и звездовидные регалии. То ли проскочит мимо, то ли привяжется.
В небе опять громыхнуло. Старикашка приостановился на миг и погрозил громыханию палкой. «Вредный», — безошибочно определил Ратмир, спешно принимаясь вылизываться. Главное в подобных случаях — держаться понеприметнее.
Стук и шарканье поравнялись с Ратмиром — и смолкли. Пес нехотя поднял голову. Плохо дело. Вредный старикан стоял перед ним, стискивая набалдашник с такой силой, что даже костяшки пальцев поголубели. Морщинистое личико била судорога.
— У, с-собака! — с ненавистью произнес старикан и гневно ткнул палкой в асфальт.
Ратмир с надеждой взглянул на охранника. Тот погасил окурок о край герблёной урны и, как бы ничего не заметив, скрылся за тяжелой дубовой дверью. Сволочь!
— Для чего же я за родной Суслов кровь свою проливал? — рыдающе продолжал старикан. — Чтобы ты, кобель здоровый, перед бывшей Государственной Думой в наморднике сидел?!
Ратмир наморщил выпуклый лоб и виновато понурился. Ну, кобель… Ну, здоровый… Что ж теперь делать-то? Всем нелегко: и вам, и нам.
Разжалобить старичишку, однако, не удалось.
— А морду-то, морду наел! Поперек себя шире! — С этими словами престарелый орденоносец судорожно перехватил палку, словно собираясь отянуть наглую псину вдоль спины.
Пугнуть его, что ли?
Ратмир поднялся и, обнажив клыки, издал низкое горловое ворчание — наподобие того, что временами раздавалось с ясного неба. Старикашку отбросило к шеренге голубых елей — справа от крыльца. Даже на палку опереться забыл.
— Ты еще рычать? Сукин сын! — взвизгнул он, сам, видно, не сознавая двусмысленности оскорбления. Огляделся, ища комок земли поувесистей. Таковых под елями имелось превеликое множество. В панике Ратмир рванулся изо всех собачьих сил. Столб, к которому он был привязан, естественно, устоял, зато в машине хозяина включилось противоугонное устройство. Ошейник передавил горло, в глазах потемнело.
Но все же есть на свете собачье счастье. Снова отворилась тяжелая дубовая дверь — и на крыльцо Капитолия ступили трое: мужчина, обильно украшенный шрамами, высокий круглолицый юноша и (Ратмир задохнулся от радости) вальяжный лет сорока шатен с тронутыми инеем висками. Он!
Заслышав истошные вопли противоугонки, хозяин немедля обратил внимание, что верный его Ратмир стоит в напряженной позе, и, проследив направление собачьего взгляда, быстро оценил обстановку. Слегка изменил маршрут и, неспешно сойдя по ступеням несколько наискосок, оказался за спиной престарелого ненавистника городской фауны.
— Какие проблемы, отец?
Произнесено это было мягко, с участием, и все же старикан вздрогнул. Обернувшись, он к облегчению своему узрел перед собою отнюдь не тупорылого отморозка из Общества охраны животных (эти пощады не знают), а крупного интеллигентного мужчину, кажется, настроенного вполне благожелательно. Снова задохнулся от злости и не в силах выговорить ни слова потряс палкой в сторону Ратмира.
— Понимаю тебя, отец, понимаю… — Представительный незнакомец, благоухая импортным одеколоном и контрабандным коньяком, приобнял старичишку и продолжал интимно: — Ну вот скажи: кому это все мешало? Кому мешало единое, сильное Суслове? Тебе? Мне? Зачем нужно было все ломать по-новой? Что, не было свободы у нас? Была… А теперь? Теперь беспредел! Ты со мной согласен, отец?..
— Гранату!.. — прохрипел старикан, вновь потрясая палкой, но уже в сторону бело-розового здания с колоннами. — Гранату им туда, сукиным детям!..
— Конечно! — подхватил незнакомец. — Гранату! Давно пора, отец, давно пора… Вот давай завтра встретимся, прикинем, где раздобыть… — И, обаятельный, как сорок тысяч братьев, повернул собеседника за хрупкие плечики, вывел его из-под елей на тротуар и, придав нужное направление, вернулся к машине, вытирая руки одноразовым платком.
Очень вовремя, нужно сказать, поскольку Ратмир был уже вне себя. Поведение хозяина показалось ему предательством. Как? Потрепать по холке — кого?! Того, кто чуть не запустил в него комком земли? Будучи откреплен от столба, пес просто обезумел: огрызнулся на украшенного шрамами шофера-телохранителя, чуть не вырвал из рук поводок.
— Ратмир! — угрожающе рявкнул громила — и был облаян.
Вдвоем с молодым человеком они кое-как уговорили разъяренного пса занять свое место в машине.
— Я с ним рядом не поеду! — решительно предупредил молодой. — Рванет через намордник — лечись потом… Гля! Аж белки кровью налились! Вот зверь! А прикус у него — видел?
Телохранитель не ответил. Был занят, распахивал переднюю дверцу перед хозяином. Тот, усевшись, оглянулся с улыбкой и, безбоязненно протянув широкую ладонь, с грубоватой лаской потрепал ощерившегося Ратмира по загривку.
— Хор-роший пес, хор-роший… Так его, падлу старую… Ишь! Гранату ему…
И Ратмир чуть не описался от счастья — как щенок.
Убедившись, что зверь настроен теперь вполне миролюбиво, молодой человек, вопреки недавнему зароку, расположился рядом с ним на заднем сиденье — даже рискнул осторожно почесать за ухом. Ратмир ему это позволил, но особой радости не выказал. Не принадлежа к так называемым собакам волчьих пород, он тем не менее свято чтил иерархию, ставя выше себя лишь хозяина — вожака стаи. Ко всем прочим в лучшем случае относился как к ровне, а кое-кого (старушку уборщицу, например) просто третировал.
— Совсем народ одичал, — молвил со вздохом молодой. — На собак бросается…
Автомобиль катил по бетонной набережной Сусла-реки мимо недостроенной высотной гостиницы — в данный момент тихой, но вообще имевшей обыкновение при малейшем ветерке устрашающе грохотать листовым железом.
— Ну а как ты хочешь? — не оборачиваясь, задумчиво откликнулся хозяин. — На владельцев-то бросаться боязно… А собака — тварь безответная. Она ведь по нашим временам — как ни крути, а признак социального статуса. Предмет роскоши… — Он все-таки слегка наклонил торс влево и одарил Ратмира благосклонным взглядом через плечо. — Знаешь, в какую копеечку мне этот красавец влетает?
— Да уж, — деревянно поддакнул молодой, на всякий случай отодвинувшись подальше от мигом навострившего уши пса. Умная бестия этот Ратмир. Все понимает — с полуслова. — Собака — удовольствие дорогое…
За горизонтом ухнуло особенно гулко. По слюдяной глади Сусла-реки клином пробежала серо-синяя рябь. Сзади отозвалась, грохнула железом недостроенная гостиница, чуткая, как камертон.
— А куда податься? — Хозяин всхохотнул не без сарказма. — Ради престижа, Гарик, на все пойдешь… — Он снова простер длань и потрепал пса за брылья. — Ну, ничего, Ратмир, ничего… Кончились черные деньки. Последний раз ты у столба на привязи сидел. Скоро вас, сукиных детей, даже в Капитолий пускать будут. Уже законопроект подготовили…
— Как? — поразился молодой.
— А вот так! Иначе ущемление в правах получается…
— Чьих? Хозяин запнулся.
— Н-ну… наших… Да и его тоже… — кивнул он на своего четвероногого друга.
Сотрудники фирмы давно приметили одну странную черту в характере пса: стоило освободить Ратмира от намордника, как он напрочь терял агрессивность. Впрочем, недоумение сотрудников свидетельствовало лишь об их дремучем невежестве в области науки этологии. Попадись им брошюрка на данную тему, они бы, темные люди, с удивлением открыли, что поведение животных сплошь и рядом, связано с понятием барьера безопасности.
Да и поведение людей тоже. Бывает, рвется мужик в драку — еле вчетвером удержишь. Пена у рта, смотреть страшно. «Пусти! — кричит. — Убью!» А вот взять из любопытства да и отпустить. Думаете, убьет? Даже мордобоя не учинит.
За барьером-то мы все храбрые…
С вываленным от счастья языком и болтающимся на груди намордником спущенный с поводка Ратмир крупными прыжками промчался на второй этаж, огласив лестницу шумной и частой собачьей одышкой. Ворвавшись в приемную, неистово завилял задом и, подпрыгнув, попытался лобызнуть секретаршу Лялю прямо в свеженакрашенные губы.
— Фу, Ратмир! — закричала она, смеясь, и шлепнула его по выпуклому лбу сложенной газеткой, которую пес немедля пробил клыками и поволок на себя.
— Не смей! — завопила Ляля. — Порвешь! Там про тебя статья, дуралей! С двумя фотками!
Полиграфическое изделие все же пришлось выпустить из рук, иначе бы оно просто разошлось на лоскуты. К счастью, Ратмир не стал терзать газету; мотнув брылами, отшвырнул трофей и снова заскакал вокруг своей любимицы секретарши.
В приемную вошел хозяин. Усмехнулся.
— Разыгрались… — проворчал он, направляясь к дверям своего кабинета. — Ну-ка прекращайте эту зоофилию! Между прочим, уже две минуты как обеденный перерыв…
Зардевшаяся Ляля подобрала с пола газету. Ратмир вскинул лобастую голову и горделивой поступью прошествовал в коридор. Толкнул носом дверь раздевалки и, войдя внутрь, с болезненным наслаждением поднялся с четверенек. Будя! Отработал! Хрустнув суставами, выпрямился во весь рост, расстегнул ошейник и, избавившись от пыльных налапников, переступил в пластиковые банные шлепанцы.
Нахмурился, озабоченно взялся за поясницу. Нет, терпимо, А может, к дождю…
— Тьфу! Бесстыдник! — послышался из коридора мерзкий голос уборщицы — и Ратмир, спохватившись, прикрыл дверь. Ну вот! Теперь побежит ябедничать, язва старая: дескать, домогался, мужские достоинства демонстрировал… А впрочем — пес с ней! Соврем, что был еще в ошейнике. И пусть докажет, что не был!
Спустя малое время, приняв душ и переодевшись (рубашка, джинсы, кроссовки), он вновь появился в приемной, небрежными жестами смахивая влагу с суперкороткой стрижки. Секретарша Ляля, наморщив прикрытый челкой лобик, с сосредоточенным видом разглаживала пробитую клыками газету.
— Насквозь прокусил! — упрекнула она, сердито подставляя щечку для приветственного поцелуя. — Неужели нельзя было…
— Нельзя, — не дослушав, бодро ответил он. — Чего нельзя, Лялечка, того нельзя. Работа есть работа… Ну — с, и что там о нас пишут?
Глава 2
Погребок «Собачья радость» располагался всего в полутора кварталах от фирмы «Киник», где служили Ратмир и Ляля. Оформлен он был живописно: дубовые столы, стены и своды из тесаного камня, на железных крюках развешаны почтенного возраста арапники, намордники, ржавые цепи — чуть ли не из скифского кургана. В городе насчитывалось три подобных заведения, и все они принадлежали легендарному Петру Макарычу Караулову, по старой памяти охотно отзывавшемуся и на кличку Адмирал. Прекрасная обслуга, приличные повара, приемлемые цены. Единственная сложность — без бляхи вас туда не пустят.
Существовал в Суслове еще и ресторан «Муму», но это уже не по нашим сусалам. Элита! Собаковладельцы! Ратмир бывал там несколько раз — в рабочее, естественно, время. Иными словами, в ошейнике и на поводке… Ну, что сказать? Нам так, конечно, не жить никогда.
— Доброго здоровьичка, Ратмир Петрович! — радушно приветствовал их коренастый кривоногий швейцар. Морда у него была — как у автомобиля после лобового столкновения. Старая гвардия, один из пригретых Адмиралом отставников. — С вами? — Одобрительно осклабясь, страж врат покосился на Лялю.
— Со мной, Азорыч, со мной…
А то он, старый пес, сам не видит! Но так уж здесь заведено. Иначе — не ровен час — возомнят о себе людишки.
Ляля сердито сдвинула бровки, Ратмир усмехнулся — и оба сошли по деревянным ступеням в колодезную прохладу погребка.
Обеденный перерыв в большинстве других фирм начинался часом позже — в сводчатом каменном зальчике было просторно. За ближним от входа массивным столом, смешно задрав лохматые черные брови, сидел и читал газету маленький тщедушный Боб из «Сусловского сусла». Услышав, что с ним здороваются, вскинул испуганные похожие на вишенки глаза.
— Америка-то, — произнес он упавшим голосом. — Вконец оборзела! Совсем с цепи сорвалась!
— Опять с Лыцком лаются? — лениво осведомился Ратмир.
— Бомбят… — горестно отозвался Боб.
За погруженной в полумрак стойкой таинственно, как в пещере, мерцали хромированные рукоятки и крантики каких-то хитрых агрегатов. Негромко звучал «Собачий вальс».
— А про него, между прочим, — не без кокетства ввернула Ляля, кивнув на спутника, — целая статья вышла.
Лохматые брови упали на глаза и тут же взлетели вновь.
— Лизнули? Где?
— В «Вечернем Суслове». Не читали еще?
Черная неухоженная бородка недовольно заворочалась под черными и столь же неухоженными усами. Тримминговать пора.
— Нет! — угрюмо сказал Боб. — «Суслика» я не читаю. Они там все Западу продались. Вот что читать надо! — Он потряс своей газетой. — Правда и только правда…
Ратмир всмотрелся. «Парфорс». Орган радикалов.
— Да брешут все подряд! — небрежно молвил он. — Хотя… Врут-врут, а потом возьмут да и похвалят. Верно, Бобик?
Нервный собрат по ремеслу подскочил на табурете и метнул исполненную правды газету на стол. Звякнула чайная ложечка.
— Не смей называть меня Бобиком! — взвизгнул он. — Сколько раз можно повторять? Меня зовут Боб! Боф и только Боб! Это официальная кличка! Так что будь добр!..
— Ну вот, обиделся! Я ж ласкательно! Ну, хочешь — меня Ратмириком назови…
— Приятного аппетита, господа кобели… — послышался с лестницы мелодичный, хотя и несколько жеманный женский голос — и под каменные своды погребка игривой походочкой снизошла мелкокудрявая миниатюрная блондинка. Вздернутый носик, челка — до бровей. — Опять грыземся? — великосветски осведомилась она.
Оба кобеля разулыбались. Секретарша Ляля пристально изучала исподлобья прикид незнакомки.
— Как там Джерри? — безмятежно продолжала та, словно бы не замечая, что стала объектом пристального внимания. — Ухо ему, надеюсь, сохранят?
— Сохранят, — усмехнулся Ратмир. — В крайнем случае пересадят от того, кто в него кинул…
— Ухо за ухо, — подтявкнул Боб. — Камневержец нашелся! Ох и освежуют его теперь! «Охранка» шутить не любит. Глядишь, и Джерри нашему кое-что со штрафа перепадет…
Беседа мило сошла на нет. Кудрявая блондиночка уселась напротив Боба, а Ратмир повел спутницу в дальний угол.
— Кто она? — тихонько поинтересовалась Ляля, когда они расположились за небольшим, но неподъемным с виду дубовым столиком.
— Кто? Мадлен? — рассеянно переспросил он, изучая меню. — Сучка…
Почувствовав неладное, поднял голову — и увидел, что глаза отстранившейся Ляли изумленно расширены.
— О господи! — сказал Ратмир. — Ляль! В данном случае никакое это не ругательство. Нормальный рабочий термин…
— Не понимаю… — холодно промолвила Ляля. — Нет, не понимаю. Когда мужик бегает голый на поводке — это еще ладно. Но когда женщина… Бр-р — Секретарша брезгливо передернула плечиками.
На лестнице стало шумно. Они обернулись. Под каменные своды неспешно спускались три волосатых гиганта.
— Да какой ты сенбернар? — басовито похохатывал кто-то из них. — У настоящего сенбернара, чтоб ты знал, фляжка должна с коньяком на шее висеть… Первый признак породы!
— Что будем заказывать? — вежливо осведомился незаметно подошедший официант.
Подвальчик помаленьку заполнялся. Время от времени Ляля украдкой оглядывала зал. За исключением нескольких весьма немногочисленных лиц, проникших в «Собачью радость» подобно ей по знакомству, большинство посетителей вело себя довольно раскованно.
— Каштанка — понимаю! Собака Баскервилей — понимаю! Но портрет Павлова — зачем?
— Как зачем? А условный рефлекс? Посмотришь — и сразу слюноотделение…
Оглашали свежий анекдот, обсуждали подробности лыцко-американского конфликта, интересовались состоянием Джерри.
— Кому череп пробили? Ему?! Ой! Держите меня четверо! Там царапинка одна на ухе. Вот такая. И все!
— Но я ж не сама придумала! Люди говорили…
— А ты им больше верь, людям!
Ледяную окрошку проголодавшиеся Ратмир и Ляля успели уплести задолго до прибытия мяса в горшочках.
— Дай-ка я все-таки взгляну, что они там понамаракали, — сказал Ратмир, разворачивая пробитую клыками газету. — Не возражаешь?
Ляля не возражала — и Ратмир склонился над «сусликом». Наморщил лоб, властно сложил губы, и лицо у него стало строгое, брыластое — как на службе. Двигались только выпуклые карие глаза.
Полстраницы уделили — солидно, солидно… И фотографии удачные: одна — в собачьей ипостаси, другая — в человечьей.
Кор.: Видел сегодня, как вас выгуливали. А где же медаль? Почему на ошейнике одна только бляха? Насколько мне известно, на Первом Всесусловском конкурсе «Кинокефал» вы удостоились почетного третьего места. Что это? Излишняя скромность или просто боитесь зависти ваших четвероногих коллег?
Рат.: Все проще. Честно говоря, медаль еще не отчеканили. Диплом — тут, на стенке, а медаль…
Ратмир издал недовольное ворчание. Зря. Вот это они — зря. Не хватало еще поссориться с устроителями! Ну-ка, ну-ка, дальше…
Кор.: Как?! До сих пор? А причины?
Рат.: Думаю, хотят отчеканить покрасивее…
Ну слава богу! Хорошо хоть догадался на шутку свести… А впредь, конечно, поосторожнее надо с господами репортерами. Шакалы… Тут Ратмир обратил внимание, что Ляля, кажется, недовольна его поведением, и, сложив газету, улыбнулся спутнице.
— У тебя с ней что-нибудь было? — внезапно спросила она.
— С кем? — удивился Ратмир. — А! С Мадлен… Успокойся. Она не в моем вкусе. Предпочитаю рыженьких худышек. Вернее — рыженькую худышку… — обворожительно уточнил он.
— Я имею в виду: в рабочее время, — пристально глядя ему в глаза, пояснила Ляля. — Когда хозяева развлекаться изволят… Как это у вас там называется? Вязка? Случка?
Ратмир выпрямился и отложил газету. Не так, конечно, как Боб, но тоже довольно резко.
— Ляля! — негодующе одернул он. — Ты что же думаешь: раз собака — то, значит, с ней можно обращаться как с бомжом? Собака — это…
— Звучит гордо? — не удержалась она.
— Да, представь себе, звучит! — С каждым словом Ратмир точно натягивал все туже и туже невидимый поводок. — Конечно, встречаются и среди нас ублюдки, но это же надо последний стыд утратить, чтобы на такое пойти! Все равно что заявиться сюда на четвереньках и в наморднике!
— В «Собачью радость»? А разве нельзя? Незримый поводок несколько ослаб.
— Да нет, можно в принципе… Пропускают-то — по бляхе. Просто существуют определенные правила приличия… Точно так же и со случкой.
— А прикажут? — тихо спросила она. Губы ее дрогнули.
Поводок натянулся рывком — и лопнул.
— Кто прикажет?! У меня в аттестате записано — боксер! А Мадлен — болонка! Нас вообще не положено вязать!
Появился официант и поставил на стол дымящееся второе.
Мрачный, будто на цепь посаженный, Ратмир высвободил завернутую в салфетку вилку, наколол кусочек мяса, но, взглянув на несчастное личико рыженькой секретарши, сообразил наконец, в чем дело. Ревнует, дурашка.
— Не бери в голову! — жизнелюбиво посоветовал он. — Если такое случится, одно заявление — на стол, другое — в суд, третье — в Общество охраны животных. Не расплатятся…
Ничуть не обрадовавшись услышанному, Ляля медленно-медленно развертывала салфетку.
— А с той боксершей? — напомнила она, не поднимая глаз.
Ратмир насупился, покряхтел.
— Н-ну… — сказал он. — Все-таки, согласись, боксерша — не болонка… И вообще! Что за наезды? Сама вон с директором…
Ляля вспыхнула.
— Я — секретарша! — с достоинством напомнила она. — Это часть моей работы!
— А это — часть моей! Помолчали сердито.
— Она здесь? — Ляля вновь осмотрела зал. Ратмир ответил не сразу. Погрустнел, развесил брылы.
— Нет ее здесь, — сообщил он со вздохом. — Да и быть не может… У нас ведь, Ляля, нервы должны быть железные. А она себе, видать, слабину дала… Ну и результат: выкрутила голову из ошейника — да в бега!
— И что с ней теперь?
— Не знаю. Видел однажды на улице. Издали… Опустилась, по мусорным ящикам бутылки собирает… А работала — классно. Талант.
— Вспоминаешь ее?
Ратмир замялся, заглянул в горшочек с остывающим мясом. Тут же проклял себя за эту заминку, разозлился и, вскинув голову, увидел, что Ляля сидит с застывшим лицом, уставив на него широко раскрытые с дышащими зрачками глаза.
— Покажешь?.. — шепнула она почти неслышно.
— Что?.. — растерянно переспросил он.
— Покажешь, как ты с ней это делал?.. После работы…
Теперь замерли оба. Губы Ратмира мгновенно пересохли. Он попытался взять со стола бокал — рука не слушалась. Наконец любовники (а они уже третий день являлись таковыми) кое-как превозмогли себя и вновь приступили к еде. Беседа их, однако, возобновилась не скоро. Потребовалось вмешательство одного из волосатых гигантов, подошедшего шумно поздравить Ратмира со статьей в газете (вообще-то это было интервью). Причем глядел поздравляющий не столько на коллегу, сколько на его спутницу.
— Колли? — осведомился он наконец.
— Секретарша.
— Зря, клянусь Сократом! — добродушно пробасил гигант. По местным понятиям это был комплимент.
— Почему Сократом? — тихо спросила Ляля, выждав, когда обаятельный завсегдатай — несомненно, кобель — отойдет подальше.
— Шутка такая. Сократ всегда клялся собакой…
— А-а…
Они доели мороженое и одновременно посмотрели на часы, когда на лестнице послышалось отчетливое цоканье пластиковых налапников о деревянные ступени.
— Ну вот и Дже… — завел было чей-то радостный голос, но осекся.
В зале стало тихо. А тут еще обмерший у стойки бармен сделал неловкое судорожное движение — и под каменными сводами снова зазвучал «Собачий вальс».
Да, это был Джерри. Рыжий Джерри. Живой и относительно здоровый. С пластырем на левом ухе. Но главное заключалось не в этом. Он вбежал в зал на четырех. В ошейнике и наморднике.
Нагловатый пьяненький подросток (надо полагать, сын или племянник хозяина) оглядел мутными глазенками замерших от изумления посетителей и, поддернув поводок, произвел губами омерзительный чмокающий звук, за который порядочная собака могла бы и глотку порвать. Но Джерри — повиновался. Задирая узкую длинную морду и преданно кося глазом на чмокнувшего, а может, напротив, старательно отворачиваясь, чтобы ненароком не увидеть лица коллег, он запрыгал, засеменил, подстраиваясь под неровный шаг нетрезвого оболтуса.
— Сидеть! — скомандовал тот, когда оба оказались у стойки. Потом спросил кружку пива.
Все оцепенело смотрели на происходящее и прикидывали в смятении, какие же неслыханные сверхурочные сумел выговорить себе этот рыжий ублюдок за нынешний свой позор.
Бармен медлил, не зная, на что решиться. Действительно, ситуация складывалась непростая и, мягко выражаясь, диковатая. С одной стороны, в правилах нигде не записано, что в «Собачью радость» разрешается входить только в человеческом обличье, но это как бы подразумевалось само собой! Да и отставной бульдог Азорыч формально был прав, пропустив обоих в зал, поскольку на ошейнике Джерри болталась бляха, а поводок недвусмысленно указывал на то, что нагловатый тинэйджер пытается проникнуть в погребок отнюдь не самочинно, но в качестве протеже своего же собственного пса.
Бармен взял бокал, поднес его к сияющему кранику и снова засомневался. Но тут на помощь ему пришел тот самый волосатый гигант, что несколько минут назад поздравлял Ратмира со статьей. Медленно приблизившись к стойке, он подобно утесу воздвигся перед ожидающим пива щенком. Протянул окутанную рыжеватой шерстью лапищу — и «Собачий вальс» оборвался.
— Собакам сюда… нельзя… — тяжко, будто камни ворочая, известил великан, непонятно, впрочем, кого имея в виду. — Тут… люди… обедают…
Подросток смерил громаду дерзким взглядом, прыснул.
— Люди?.. Тут?.. — Он оглядел зал — и ухмылка стала медленно сползать с его не шибко умного рыльца.
Стремительно трезвея, он увидел воочию, как обращенные к нему лица меняются, становясь подобием грозно наморщенных собачьих морд. Овчарки, мастиффы, ротвейлеры — и вся эта свора молча, не мигая, смотрела на него в упор. Потом в полной тишине померещилось низкое нарастающее клокотание многих глоток. Рыжий Джерри заскулил, прижался к ноге, потом сообразил, что неважная это защита, — и стремглав кинулся к выходу, таща за собой не слишком упиравшегося юнца. По лестнице он проволок его с грохотом.
Молчание длилось еще несколько секунд.
— Я с ним больше за один стол не сяду… — возмущенно выдохнул кто-то.
Все одичало оглянулись на голос.
Глава 3
— Успеваем? — тревожно спросила Ляля, взглянув на часы.
— Успеем, — буркнул Ратмир.
— Ты-то успеешь! — огрызнулась она.
Обеденный перерыв у четвероногих сотрудников, согласно закону о трудовых взаимоотношениях, был на пятнадцать минут длиннее, чем у двуногих, что являлось постоянным поводом к зависти и злословию со стороны последних.
Костью раздора, выражаясь фигурально.
— Да кто из нас собака, в конце-то концов! — надрывалась мордастая пучеглазая бухгалтерша — сука редкая. Вопила столь широковещательно, что пришлось однажды тронуть скандалистку клыками за икры. Визгу было…
— А не дразните… — величественно изронил директор, к которому эта дура побежала жаловаться (нашла кому!). — Вы бы еще палец в распределительный щит сунули!
С тех пор на открытую травлю склочница не отваживалась, но исподтишка продолжала, конечно, урчать и злобствовать…
Выбравшись из погребка в горячий, отдающий машинной гарью воздух, Ратмир и Ляля некоторое время шли молча. Собачье и человеческое достоинство Ратмира было уязвлено. Да и Ляля после того, что стряслось несколько минут назад, чувствовала себя не слишком-то комфортно.
— Дерьмо собачье! И я еще с ним из одной миски лакал! — сдавленно говорил Ратмир. — Лишить его бляхи, пса позорного! Собраться всей Гильдией — и лишить… Так ведь не позволят — вот что обидно-то! Последнее слово — за хозяевами…
— Сам сбежит, — проницательная, как и все женщины, предрекла Ляля. — Вы ж его теперь загрызете…
Ратмир прикинул, повеселел, а тут вдобавок подвернулась возможность сорвать дурное настроение на ком-то постороннем. Из переулка навстречу им выбежал на четвереньках голый юноша без ошейника — и Ляля ахнуть не успела, как ее спутник отвесил приблудному пинка. Тот взвизгнул, шарахнулся, потом внезапно вскочил на ноги, принял некое подобие боевой стойки, но, оценив мощную сухую фигуру обидчика (квадратный корпус; сильная, мускулистая, без складок шея; курносая, слегка брыластая морда; немигающие карие глаза), сообразил, что перед ним скорее всего боксер — возможно, в обоих смыслах этого слова, — после чего мигом вернулся на четвереньки — и опрометью кинулся за угол.
— За что ты его? — вскрикнула Ляля. — Он же так работу ищет!..
— Ну вот куда собачники смотрят?.. — раздувая ноздри, прорычал Ратмир. — Идешь на поводке — по нескольку раз ведь остановят, да еще и штраф с хозяина слупят… дескать, справки нету о прививках! А когда надо — хоть бы один показался!.. — Вздернув губу, недобро взглянул на облупленный угол здания, за которым только что исчез обиженный. — Его счастье, что у меня обед! Был бы я сейчас при исполнении…
— Не люблю, когда бьют животных, — сухо проговорила Ляля. — Особенно собак.
Эта ее фраза просто потрясла Ратмира своей бестактностью.
— Кто собака?! — Он даже приостановился, настолько был ошарашен. — Вот этот цуцик незарегистрированный?.. Ты спроси его, какой он породы! Нарочно догони и спроси! Ведь не ответит же!
— А если дворняжка?
Несколько мгновений Ратмир в злобном изумлении пучил на секретаршу глаза. Потом вдруг расхохотался.
— Лялечка! Прелесть ты моя! Посмотри на меня! Вот я — профессионал высокого класса. Так я тебе клянусь: дворняжкой я работать не сумею. И никто не сумеет. Это же самое сложное, что может быть в нашем деле: дворняжка! С породистыми проще, ты уж мне поверь…
— Так бойко выбежал… — растерянно сказала Ляля.
— Мерзко он выбежал! Мерзко. Кто ему лапы ставил?.. Да скорее всего сам и ставил… Срамота — с первого пинка вскочил! А вот хотел бы я посмотреть, как этот цуцик при такой побежке лестницу одолеет… Только вниз, вниз! Вверх-то — любой дурак… — Голос его пресекся — и Ляля с гримаской сочувствия пожала крепкий бицепс спутника. Ратмир накрыл ее руку своей.
— Да-а, времена… — с горечью продолжил он. — И ведь каждый думает, что все может! Делов-то! Стал на четыре мосла и залаял…
В небесах легонько рявкнуло. Секретарша Ляля вздрогнула. Ратмир лишь досадливо мотнул головой.
— Понимаешь, — сказал он. — То, что ты не ценитель, это полбеды. А вот то, что хозяева сплошь и рядом не секут, где классная работа, а где халтура, — вот это уже беда. Да что далеко за примером ходить! Тот же Рогдай Сергеевич…
— А мне казалось, ты его так любишь…
— В рабочее время! — отрезал Ратмир. — А в обеденный перерыв я никого любить не нанимался!..
В следующий миг Ляля испуганно вцепилась в его локоть, потому что из-за поворота… Нет, слава богу, ошиблась. Правда, показавшаяся из-за поворота девица шла телешом и без ошейника, но на двух ногах, а главное — в ажурных туфельках на высоком каблуке. Нудистка.
В Суслове их летом — как собак нерезаных.
Еще немного и опоздали бы. Ляля стремительно вспорхнула в приемную, Ратмир же, не теряя достоинства, двинулся неспешно в раздевалку. Странно, но, готовясь вернуться в собачью ипостась, он мылся под душем гораздо тщательней и раза в два дольше. Как хирург перед операцией.
И ладно бы только сегодня, когда хотелось содрать с себя мочалкой воспоминание о случившемся в «Собачьей радости»! А то ведь всегда…
Выйдя десять минут спустя из раздевалки через им же самим заранее приотворенную дверь, он направился в приемную не сразу, а для начала побегал, вживаясь, по коридору. Вызывающе громко цокая пластиковыми налапниками, почти уже миновал закуток бухгалтерии, как вдруг услышал сквозь филенку сварливый голос мордастой своей супротивницы — и еле преодолел соблазн в знак презрения задрать лапу у косяка. К счастью, вспомнилась давняя, но памятная выволочка за точно такую же проделку — поэтому Ратмир ограничился тем, что пренебрежительно фыркнул и несколько раз отбросил задними лапами воображаемую землю.
Все. Можно работать…
В приемной старушка уборщица поспешно домывала полы. Секретарши Ляли на месте не было — не иначе, послали куда-то с поноской. Жалобно поскуливая, пес покрутился у закрытой двери кабинета, поцарапал ее лапой, не зацепил — и с разочарованным видом завалился под стол, где, жалобно наморщив лоб, вплотную занялся хорошо уже изгрызенной косточкой из литой резины.
— А ну пошел! — отчаянно закричала уборщица. — Я там еще не мыла!
Ратмир даже ухом не повел. Старушка опасливо потыкала его шваброй — и тут же лишилась инвентаря. Крепкая лапа упала на спеленутую мокрой тряпкой перекладину. С силой вырвавшееся из рук древко оглушительно стукнуло об пол. Уборщица нагнулась, чтобы вернуть утраченное, однако была остановлена негромким, но явственным рычанием. Из-под стола на нее смотрели, не мигая, коричневые круглые глаза, ничего хорошего не обещавшие.
Всплеснула руками и побежала жаловаться. Видя такое дело, Ратмир мигом вылетел наружу, предвкушающе припал на передние лапы, прогнул спину, заюлил задом. Действительно, вскоре дверь кабинета отворилась вновь — и вслед за потерпевшей в приемную выглянул хозяин.
— Бандитствуешь? — осведомился он мрачно и в то же время добродушно.
Ратмир взвизгнул, кинулся к нему со всех ног, заплясал, то и дело вскидываясь на задние лапы. Швабра и резиновая кость были забыты напрочь.
— Соскучился, пес, соскучился… — Приговаривая нараспев, хозяин привычным движением потрепал ему холку. — Ну пойдем, у меня посидишь. А то, чувствую, убрать ты здесь не дашь. Только цацку свою захвати…
И пес опрометью бросился за резиновой игрушкой — не столько, разумеется, ради нее самой, сколько из радости сделать приятное самому главному человеку на свете.
— Да хотя бы с Лыцком сравни! — с досадой говорил Рогдай Сергеевич, директор фирмы. Сбросив пиджак, он сидел на краешке рабочего стола и, засунув руки в карманы, нервно качал ногой. — Вроде бы и война у них, Гарик, и террор, а инвестиции из-за бугра все равно ползут… И не боятся ведь вкладывать!
Его дальний родственник и заместитель по общим вопросам Гарик — тоже без пиджака и тоже заложив руки в карманы — стоял, опершись задом на подоконник, и, пристально следя за колебаниями директорской туфли, задумчиво кивал в такт.
За Сусла-рекой заворчало и дробно ухнуло. Даже блеснуло слегка. Гарик на звук не обернулся, но кивать перестал.
— Слышь, как вложили? — склонный по молодости лет к зубоскальству, цинично заметил он. — По-моему, ракетный удар называется…
— Я бы уже, наверное, и на ракетный удар согласился, — устало молвил Рогдай Сергеевич. — Отрицательная реклама — тоже, знаешь, реклама… Как это у классика? «Высек — и тем запечатлел…»
Директор слез со стола. В скорбном раздумье направился к бару, где открыл стеклянную дверцу, достал коньяк, наполнил два хрустальных наперстка и, вручив один из них заместителю, вновь увенчал собою насиженный угол столешницы.
— Да что ж мы за глушь такая! — с тоской проговорил он. — Москва нас не замечала, Запад — не замечает… Татары — и те стороной обошли!
— Какие татары? — весело возмутился Гарик, имевший зачем-то высшее историческое образование. — Первое летописное упоминание о Суслове — пятнадцатый век…
Рогдай Сергеевич выпил и со стуком отставил хрустальный наперсточек.
— В-вот! — выдохнул он, воздевши указательный палец. — Значит, и летописцы тоже… До самого пятнадцатого века ни одна собака вниманием не удостоила! А знаешь почему? Безликие мы, Гарик! Возьми Баклужино, Сызново… Про Лыцк я уже не говорю. Да! Бывшие районы Сусловской области! Но у каждого свое лицо, свой нрав… А мы? Вечно под кого-то косим, вечно кого-то лижем! Либералами себя объявили, Думу в Капитолий переназвали… Нет, ты пойми, я ведь не против, но не все же надо подряд перенимать! Нудисты эти, к примеру… Ну на кой они нам пес?
— О! — сказал Гарик, приникая к оконному стеклу. — Кстати! Нудисточка дефилирует… Взглянуть не хочешь?
— Да иди ты к черту! — вспылил директор. Взгляд его упал на веревочный коврик у двери, где, прижав лапой резиновую кость, сладко посапывал Ратмир. Внезапно заскулил, затрепетал, принялся мелко-мелко перебирать лапами. Что-то, видать, приснилось.
— А собаки? — полюбопытствовал Гарик, тоже взглянув на пса.
— А вот собак не замай, — хмуро отозвался Рогдай Сергеевич. — Собаки, Гарик, пока наш единственный козырь. Ты пойми: кроме как в Суслове, люди нигде больше псами не служат. Комиссия по правам человека из-за них приезжала, этнографы интересовались… Такой мог международный скандальчик выйти! Прозевали момент.
— Да я не о том. Я, так сказать, об истоках явления… Грубо говоря: у кого передрали? Ну не сами же додумались!
Директор помолчал, ухмыльнулся неловко.
— Дурь полосатая! — признался он. — Ты-то не помнишь — ты тогда еще под стол пешком ходил. Было, короче, сообщение в прессе: дескать, в Лос-Анджелесе люди к миллионерам собаками работать нанимаются. Последний писк! Ну а мы что, хуже, что ли? Год спустя оказалось — «утка». А за год тут такого понаворочали! Гильдию служебных собак учредили, Общество охраны домашних животных перепрофилировали, теневая экономика вокруг этого дела заклубилась. А самое главное: новый признак крутизны возник! Выходи в любом прикиде, из любой тачки, но если рядом с тобой никто не бежит на четвереньках и в чем мать родила — значит ты лох!
— Ле-тять «утки-и»… — затянул было Гарик, но до такой степени фальшиво, что сам содрогнулся и умолк. –
Все равно непонятно, — сказал он. — Ну «утка»! Ну и что? Мало ли их было, «уток»! Но почему именно собаки?
— Стало быть, на душу легло, — желчно отозвался Рогдай Сергеевич. — Родным повеяло! Привыкли на цепи сидеть…
Оба вновь посмотрели на спящего пса. Ратмир вздернул веко, явив на секунду мутный спросонья глаз.
— А знаешь, я ему иногда завидую, — доверительно молвил директор. — Ушел в работу — и никаких проблем, спит себе…
С этими словами он съерзнул с краешка столешницы и уже, наверное, в четвертый раз двинулся к бару.
— Напиться, что ли, сегодня? — задумчиво прикинул он, открывая стеклянную дверцу.
Тревожны собачьи сны. Когда-то, в самом начале карьеры, Ратмира постоянно преследовал один и тот же кошмар: в рабочее время он, забывшись, идет по коридору на двух ногах — и все на него молча смотрят. Внезапно он осознает ужас ситуации. В перспективе — увольнение, волчий билет, изгнание из Гильдии… Надо как-то выкручиваться! Ратмир падает на четвереньки, подбегает к хозяину, юлит, виляет задом, заглядывает в глаза: похвали! Видишь? На задних лапках ходить умею! Служу я, служу!.. Хозяин растерян, он понимает наивную хитрость пса, ему тоже хочется замять это дело, но попробуй замни, если столько вокруг свидетелей!
И каждый раз, не дождавшись его окончательного решения, Ратмир просыпался в холодном поту.
Потом кошмары пошли реже. Сейчас Ратмиру снилось, что он по-прежнему находится в логове хозяина, правда, само логово изменилось, стало сводчатым, каменным и, пожалуй, даже более навороченным, чем обеденный зал в «Собачьей радости». Низкая плита потолка — вся в копоти, на неровных глыбастых стенах — нарочито примитивные рисунки. Ратмир дремлет неподалеку от углубления в каменном полу, полного настоящей золы. В центре углубления трепыхается костерок. Потом огромная сутулая тень заслоняет на мгновение тусклый неправильный проем входа — и появляется хозяин. Рогдай Сергеевич. Он тоже изменился: тяжкие надбровные дуги, покатые могучие плечи. Чресла задрапированы волчьей шкурой, на груди болтается ожерелье из человеческих зубов. Но в таком виде он еще милее, ближе и понятнее Ратмиру.
На охоту! Пес радостно вскакивает навстречу — и картина меняется. Вдвоем они идут по свежему скрипучему снегу вдоль двойного ряда колючей проволоки. На хозяине теперь полушубок, ушанка, валенки, за плечом — ствол карабина. Красная круглая рожа выражает одновременно радость, злость и озабоченность. Те же самые чувства теснятся и в груди Ратмира.
— Вон он, сукин кот! — ликующе ревет хозяин.
Далеко впереди, проваливаясь по колено в снег, мельтешит, пытается бежать черная человеческая фигурка, при одном только взгляде на которую дыбом встает короткая шерсть на загривке.
— Стой! Стрелять буду!
В хозяине Ратмир безошибочно чует родную собачью душу. И тот же древний инстинкт подсказывает ему, что спотыкающаяся черная фигурка принадлежит к ненавистному племени кошачьих.
Кошек Ратмир не любит с детства, но разумное обоснование этой нелюбви пришло к нему только в зрелом возрасте. Кошка не друг человеку. Она отказывается принимать тяготы и лишения во имя хозяина, не говоря уже о том, чтобы умереть от тоски на его могиле! Она ни разу не выследила и не загрызла главного врага человека, имя которому — человек! Она отрицает иерархию, а стало быть, и государство в целом! Она…
— Фас!
И спущенный с поводка пес кидается в погоню, взрывая лапами снежный прах…
Ратмир проснулся, потому что почуял неладное. Зарычал, ощетинился, вскочил. Обрывки смутных собачьих сновидений, где он вечно за кем-то гнался или кто-то гнался за ним, беспорядочно метнулись и сгинули. Дверь в приемную была приоткрыта, откуда-то издали в кабинет проникали раздраженные людские голоса. Замедленным напряженным шагом пес выбрался в коридор — и ощущение опасности усилилось. Говорили на лестнице. Что-то сказал хозяин. Смысла слов Ратмир, естественно, не уразумел, но безошибочным собачьим слухом уловил в снисходительной, барственной речи некоторую растерянность и недовольство.
Прижав уши и выпятив нижнюю челюсть, двинулся вниз по лестнице. Широкие ноздри жадно вбирали насыщенный запахами воздух. Кажется, кто-то чужой вторгся на его территорию (здание фирмы Ратмир искренне почитал своим владением). Мало того — кто-то осмелился не понравиться хозяину!
В крохотном холле возле стола охранника с угрожающим и в то же время несколько смущенным видом топтались два молодых упитанных человека, которых Ратмир видел и обонял впервые. Один из них придерживал за плечо Льва Львовича, заместителя директора по частным вопросам. Здесь же, кроме привставшего из-за стола охранника, присутствовали хозяин, Гарик и не на шутку перепуганная Ляля.
— Да какое наше собачье дело?.. — жалобно собирая в крупные складки и без того не слишком высокий лоб, огрызался тот, что придерживал Льва Львовича за плечо. — Мы ж не сами с привязи сорвались! Хозяин послал…
Расплывшийся, бледный, словно из теста вылепленный, Лев Львович только вздыхал понуро, ожидая с обреченным видом, чем все кончится. Ратмиру доводилось и раньше наблюдать людскую природу в ее первозданном виде, поэтому он сразу уяснил смысл разворачивающейся внизу игры, где кое-кого хотели съесть, а кое-кто не желал быть съеденным. Но главное заключалось даже не в этом: двое упитанных незнакомцев посягали на собственность хозяина, ибо Лев Львович, в понимании Ратмира, несомненно, являлся таковой.
— Дал бы хоть шерстью обрасти! — недовольно проговорил Рогдай Сергеевич. — Что ж он так не по-людски-то?..
— А пес его разберет! Сказал: взять за шкирку — и волоком!
— Ну, волоком — это, положим… — Директор нахмурился, замолчал, а в возникшую паузу тут же вклинился охранник, давно уже искавший случай вставить нужное словцо.
— Паратого знаешь? — прямо спросил он незнакомца. И зря.
— А что Паратый? — немедленно осерчал тот. — У него своя миска, у нас — своя… Всё! Бобик сдох! Поехали…
Подтолкнул приунывшего Льва Львовича к двери, но тут с лестницы послышался новый звук, похожий на отдаленный рокот танковой колонны.
— Ратмир! — ахнул Гарик — и все оглянулись.
Намерения припавшей к ступеням бестии были очевидны. Налитые кровью глаза и двигающаяся на лбу кожа красноречиво говорили сами за себя. Издав утробный рык, Ратмир обратился на миг в молнию телесного цвета. Махнув единым прыжком чуть ли не с середины пролета, он упруго оттолкнулся от пола и взвился вновь, откровенно целя передними лапами в живот ближайшего незнакомца.
Трудно судить, имел ли право домашний пес применить в данном случае этот страшный волчий прием, после которого остается лишь догрызть сбитого с ног противника… Впрочем, квалифицированный адвокат отмазал бы Ратмира играючи: парой цитат из Джека Лондона и ссылкой на память предков.
К счастью, помощь юриста впоследствии так и не понадобилась — передние лапы таранили пустоту. Уму непостижимо, но оба столь неповоротливых на вид незнакомца успели открыть дверь, выскочить наружу — и, что уж совсем невероятно, захлопнуть ее за собой.
Глава 4
В конце рабочего дня, приняв душ и переодевшись, Ратмир по обыкновению заглянул в приемную проститься с начальством по-человечески, но был задержан.
— Зайди, пожалуйста, — покряхтывая и пряча глаза, сказал директор. — Разговор есть…
— Надолго?
— М-м… Пожалуй, да.
У секретарши разочарованно вытянулось личико. Было ясно, что интимному замыслу, возникшему в «Собачьей радости», если и дано осуществиться, то никак не сегодня. Ратмир повернулся к Ляле — и виновато развел кистями натруженных рук. Конечно, он имел полное право послать Рогдая к чертям собачьим, поскольку часы показывали уже пять минут седьмого, однако, помимо служебных обязанностей, существует еще и элементарная вежливость.
Пришлось войти.
Вот уже третий год Ратмир служил в фирме «Киник» — и тем не менее каждый раз испытывал легкое потрясение, обнаружив в конце рабочего дня, что ростом хозяин на пару сантиметров ниже его самого, что не такой уж он большой — скорее располневший, да и всемогущество этого удивительного человека съеживалось до вполне обозримых и довольно скромных размеров Потрясение неизменно отзывалось острым разочарованием, что в свою очередь вело к некоторой сухости отношений между сотрудником и работодателем.
— Присаживайся… — со вздохом молвил Рогдай Сергеевич.
Ратмир присел и тут же, невольно поморщившись, взялся за ушибленный бок, которым он пару часов назад вмазался с маху в захлопнутую теневиками дверь. Хорошо еще развернуться на лету успел!
— Газетку-то — покажи… — сказал директор, воссевши напротив.
Ратмир достал и подал ему все тот же поврежденный номер «суслика». Глава фирмы водрузил на кончик носа очки в тонкой платиновой оправе и углубился в интервью. Лицо его, поначалу скорбное, вскоре смягчилось, подобрело.
— Славно, славно… — пробормотал он. Потом взглянул на Ратмира поверх линз. — Коньячку не желаешь?
— Нет, спасибо…
Директор уважительно кивнул и не стал настаивать. Дочитав, удовлетворенно сложил газету, потрогал сквозные дырки.
— Следы клыков, однако… — глубокомысленно заметил он. — Интересно: чьих? Для терьера челюсти слишком широки, для мастиффа узки… — Снял очки и выжидающе посмотрел на Ратмира.
Тот молчал.
— М-да… — сказал наконец директор, возвращая газету. — Интервью с самим собою — и то не пощадил. А ведь знал, наверно, что не просто бумажка…
— Служба, Рогдай Сергеевич… — напомнил Ратмир.
— Служба… — опечалившись, повторил тот. Усмехнулся, крутнул головой. — Знаешь, Ратмир… — сообщил он как бы но секрету. — Если, не дай бог, придется когда-нибудь сокращать штаты, имей в виду: тебя я уволю последним… Во всяком случае, одним из последних. Где-то между Львом Львовичем и Гариком…
— Вы мне льстите, Рогдай Сергеевич… — с утомленным видом потирая висок, сказал Ратмир.
— Нет, — бросил тот. — Не льщу. Вспомни хотя бы ту разборку с «Канисом» — из-за госзаказа… Честно тебе скажу, ни на что не рассчитывал. То есть вообще ни на что! Ну сам прикинь: кто мы и кто они! Как увидел этого их Джерри — ну, все, думаю, конец моему Ратмиру… А хорошо ты его в тот раз порвал!
— Сейчас бы и вовсе загрыз, — мрачно изронил Ратмир
— Верю, — в тон ему отозвался директор. — На людей вон уже бросаешься… Не понравились они тебе, что ли?
Глаза их встретились — и надолго.
— Вам, — пояснил Ратмир по истечении нескольких секунд — Вам, а не мне, Рогдай Сергеевич… Вероятно, вы не в курсе, но существует такая тонкость: пес в большинстве случаев смотрит не на человека, а на хозяина. Как к этому человеку относится хозяин. Я ведь еще на лестнице почуял, что не нравятся вам эти двое…
— И поэтому бросился?
— Разумеется!
Директор издал досадливый рык, ударил ладонями по столу и тяжко поднялся на ноги.
— Нет, без поллитры с тобой все-таки говорить невозможно! — объявил он в сердцах. Открыл бар, выставил на стол извечную пару хрустальных наперсточков и крепко початую бутылку контрабандного чумахлинского коньяка.
Пришлось употребить.
— Ну и что ты кому доказываешь? — опрокинув стопку, с жаром заговорил Рогдай Сергеевич. — Ты все уже всем доказал! Ты — пес. Пес, каких мало. С большой буквы «П». Но головой-то думать… Погоди! Не перебивай!.. Знаю, что ты ответишь: собаки не думают, у них инстинкты…
— Ну, не совсем так… — недовольно начал Ратмир.
— Да помолчи же ты наконец! — взвыл директор, и на какое-то время в кабинете действительно установилась тишина.
— В собачью-то шкуру влезаешь лихо… — тяжело дыша, упрекнул Рогдай Сергеевич. — А ты в мою влезь попробуй! Вот наехали на Льва Львовича… Между прочим, правильно наехали — долги платить надо. То есть правы не мы. Правы они! Я в этой сучьей ситуации пытаюсь развести все по понятиям — и тут появляешься ты с раззявленной пастью! А если бы тяпнул, не дай бог? По судам бы ведь затаскали!.. — Налил-махнул еще одну стопочку и, переведя дыхание, продолжал: — Короче! К чему я веду-то?.. — Голос его плавно сошел на низы, исполнился укоризненной теплоты. — Служба службой, Ратмир, а в глубине души нужно все-таки оставаться человеком… То есть хотя бы соображать, что делаешь! — Рогдай Сергеевич с вызовом взглянул в глаза, развел руками. — Да, вот такой я, прости, прозаический, грубый, вторгаюсь в твое высокое искусство, но… так же тоже нельзя, пойми! Бок-то болит небось? Ратмир ощупал ребра.
— Терпимо…
— А когда в дверь вмазался?
— Вообще ничего не почувствовал. В образе был… Рогдай Сергеевич скорбно сложил губы, покивал.
— Ладно, — утешил он. — Оформим как производственную травму… А о том, что я тебе сейчас сказал, ты все-таки подумай.
Расстались, впрочем, вполне дружески.
Сойдя по лестниие в крохотный темный холл и расписавшись в журнале у охранника, Ратмир поискал глазами изящный Лялин росчерк и обнаружил его на предыдущей строчке. Ждала двадцать минут, потом, надо полагать, отчаялась и ушла. Совсем досадно… Телефон ей, что ли, сотовый купить со следующей получки?
— Ну вы им дали, Ратмир Петрович! — с уважением, чуть ли не подобострастно молвил охранник, принимая журнал. — Как они от вас в дверь-то, а?.. Любо-дорого посмотреть… — Метнул опасливый взгляд в сторону пролета. Там, как и следовало ожидать, никто из руководства не маячил, тем не менее страж на всякий случай притушил голос. — Сильно ругали? — сочувственно осведомился он. — А то что-то долго вы…
— Так, пожурил слегка… — устало отозвался герой дня. — Даже вон ушиб оплатить обещал. И потом мне ведь к выволочкам не привыкать…
Охранник покивал, погрустнел.
— Да-а… — с некоторой завистью протянул он. — Конечно, вам-то проще, Ратмир Петрович. Прикинулись — и вперед! Знать ничего не знаю, ведать не ведаю… А тут… — Охранник в сердцах бросил журнал под крохотный жестяной светоч на трубчатой изогнутой ножке. — Натравили двух шавок каких-то! Да я бы один их скрутил! Тявкнуть бы не успели… А начальство говорит: не моги! Стой и смотри на них, на волков позорных… — Скривился плаксиво и постучал себя кулаком в камуфлированную грудь. — Обидно, Ратмир Петрович! Аж выть хочется!..
Ратмир ободряюще потрепал его по холке, утешил бедолагу, как мог, и уже двинулся к едва не выбитой сегодня двери, когда в спину последовало жалобно:
— Ратмир Петрович… Обернулся.
У охранника был несколько смущенный вид.
— Я вот думаю, Ратмир Петрович… может, мне тоже в псы податься, а? Или поздно уже?..
Ратмир хмыкнул, озадаченно выпятил челюсть.
— Да тут дело в общем-то даже не в возрасте…
— Понял… — мрачнея, проговорил охранник. — Тоже, что ли, по блату?
— Ну не то чтобы по блату, — уклончиво молвил Ратмир. — Во-первых, нужны способности, внешние данные…
— Талант! — благоговейно присовокупил страж.
— Можно сказать и так… Потом выучка, диплом. Ну и… желательно родословная…
— Родословная?
— Желательно, — повторил Ратмир. — Без нее на хороший поводок не возьмут, даже и не надейся. В лучшем случае будешь где-нибудь склад охранять… Хозяевам-то хочется, чтобы собака была чистых кровей, от титулованных производителей… Ну не от Рюрика, понятно, не от Гедемина, но хотя бы от Николая Романова. Гильдия служебных псов — она ведь как возникла-то? На базе дворянского собрания…
— А вы, Ратмир Петрович? — с трепетом осведомился охранник
— Согласно аттестату, — охально осклабившись, сообщил тот, — я — последний представитель древнего рода князей Атукаевых…
— А-а… — с облегчением протянул страж, тоже расплываясь в глумливой ухмылке. — Поня-атно… А я, главное, думаю откуда столько в Суслове дворян?.. — Что-то, видать, вспомнил, встревожился: — Ну а Лев Львович спасибо-то хоть сказал? Вы ж его, считай, у этих волчар отбили…
— Да нет, конечно… — буркнул Ратмир, берясь за дверную ручку. — Вильнул хвостом — и за порог…
— Вот люди! — с горечью подвел итог охранник.
Поскольку в кабинетном баре Рогдая Сергеевича по давней традиции имелось все, кроме закуски, Ратмир решил по дороге домой завернуть в «Собачью радость» и выровнять самочувствие чашечкой хорошего кофе. Народу в сводчатом погребке набилось уже порядочно, зато все были свои. Ратмира сразу же окликнули. Из вороха газет выглянули вздернутые бровки и жесткая бородка симпатяги Боба. Приблизившись, Ратмир увидел, что за тем же столиком расположился и косматый мрачный кавказец Тимур по кличке Тамерлан.
Поприветствовав его крепким рукопожатием, Ратмир сел на свободный табурет, подозвал официанта. В ожидании капучино огляделся, прислушался.
— Да щеночек вы мой! — артистическим хорошо смазанным голосом излагал неподалеку благообразный пепельный Артамон Аполлонович (краем карего выпуклого глаза Ратмир запечатлел его вдохновенный породистый профиль). — Знали бы вы, кутеночек, с какими корифеями мне довелось в свое время общаться! Запросто — ну, как с вами сейчас… Адмирал, Лорд Байрон… Я ведь их еще застал на поводке. Вот это была школа! А теперь… Под «фанеру» скоро лаять начнут! — Расстроенно махнул вялой аристократической рукой — и умолк.
В противоположном углу яростно спорили о правах.
— А разве не дискриминация? Эта ваша победно задранная лапа, господа кобели…
— Нет, но… Вам-то удобнее — присев…
— Да не в удобстве дело! Дело в принципе!..
— Знаешь ты эту сучку! — вполголоса убеждал кто-то кого-то. — Немка. Черная такая… Как ее? Эльза? Берта?..
Болтали о чем угодно, но имя Джерри не прозвучало ни разу. Нет такого пса. Нет и не было.
— Говорят, ты сегодня теневую экономику разогнал? — с легким акцентом, как и подобает кавказцу, спросил Тимур.
— Как?! — Боб от удивления вывернул бородку набок. Даже газету отложил.
Ратмир невесело усмехнулся:
— Ну, не то чтобы разогнал, но…
— Расскажи, да?
Ратмир, не чинясь, изложил все подробно, причем начал со сновидений. Многие ли члены Гильдии могут похвастаться тем, что им на работе снятся настоящие собачьи сны, да еще и с провалами в генетическую псевдопамять! Когда добрался до конца истории, как раз принесли кофе.
— Короче, слишком профессионально работаю, — не без язвительности заключил он, делая крохотный первый глоток. — Такие вот, представьте, ко мне у начальства претензии…
Боб долго жевал бородкой и ронял брови на глаза.
— Тут… политика, — вымолвил он наконец.
— Сбесился? — с неподдельным интересом осведомился Ратмир. — Какая политика?
Тот снова схватил газету, развернул и, поднеся ее к глазам почти вплотную, принялся быстро-быстро то ли просматривать, то ли обнюхивать заголовки. Листнул, вывернул. Мелькнуло крупно: «Журналисты — сторожевые псы демократии».
— Вот! — сказал он, уверенно ткнув пальцем. — На Западе подозревают, что Суслов — тоталитарное государство. И знаешь почему? — Боб вскинул таинственные глазенки. — Преступность слишком маленькая. При демократических режимах так не бывает. И пока мы не повысим уровень преступности, за демократов нам не прокапать. Понял теперь?
— Во-первых, брешут, — резонно заметил Ратмир. — Запад про нас не пронюхал и не пронюхает… А во-вторых, я тут при чем?
Боб подпрыгнул на табурете.
— То есть как при чем? А на теневиков кто бросился? Я, что ли? Ты же, получается, преступление предотвратил!
Ратмир зарычал и завращал глазами. Из-за соседних столиков даже оглянулись тревожно, но вовремя сообразили: дурачится. Тем более что источник тревоги быстро иссяк.
— Водобоязненный ты наш… — оборвав рычание, ласково сказал Ратмир Бобу. Потом вопросительно посмотрел на Тимура.
Огромный кавказец рассеянно разглядывал на свет бокал с хванчкарой.
— Правильно тебе хозяин говорит, — скупо изронил он. — Служба службой, а думать — надо…
От неожиданности Ратмир едва не поставил чашку мимо блюдца.
— Не понял. Поясни. Кавказец медлил.
— Совещание идет — под столом сидишь? — спросил он.
— Н-ну… под столом, не под столом… Да. Сижу.
— Что говорят — слушаешь?
— Н-ну… интонации, конечно, воспринимаю… Тимур по кличке Тамерлан повернул лохматую крупную голову и одарил Ратмира долгим недоверчивым взглядом.
— Вах! — подивился он. — Кто дал этому псу третье место? Памятник ему отлить! Как собаке Павлова…
Ратмир послал нижнюю челюсть вперед и несколько вверх, по привычке следя за тем, чтобы как-нибудь случайно не обнажились зубы. Порода обязывала. Особям с пошлым нормальным прикусом этого не растолковать. Демонстрируя другой характерный признак породы, а именно — выдержку, подозвал официанта и спросил еще один капучино.
— Жалко мне тебя, Ратмир-джан, — задумчиво проговорил Тимур. — Такой пес, медаль у тебя, а живешь на одну зарплату… Старый станешь — на пенсию будешь жить, да?
Уяснив, что с политическими темами здесь покончено, Боб утратил интерес к беседе и, презрительно фыркнув, снова зарылся в газету. Ратмир-джан с удивлением покосился на Тамерлана.
— Между прочим, — тихо и многозначительно сообщил он, — ко мне уже с этим подкатывались, и не раз. Из конкурирующих фирм. Выспрашивали кое-что, деньги предлагали…
Тимур встрепенулся:
— Предлагали, да? И что ответил?
— Правду ответил. Не знаю. Не прислушиваюсь. Не мое это собачье дело.
Тимур-Тамерлан одобрительно наклонил широкий лоб, как бы разделенный на две равные доли неглубокой вертикальной бороздкой.
— Правильно ответил, — с удовлетворением проговорил он. — Фирму сдавать нельзя…
— Это я и без тебя знаю! — блеснул клыком Ратмир.
— Только не сердись, пожалуйста… — попросил Тимур. — У тебя нюх есть?
— Какой нюх?
— Собачий.
— Собачьего нет.
— А слух?
— Со слухом чуть получше…
Кавказец пренебрежительно шевельнул косматой бровью.
— Значит, и слуха нет, — подытожил он. — А что есть?
Официант беззвучно поставил на стол вторую чашечку кофе. Ратмир поблагодарил сдержанным кивком. Разговор помаленьку начинал раздражать. Столковались все, что ли, сегодня? Поучают и поучают. Нашли, понимаешь, щенка… У него вон третье место, между прочим, на «Кинокефале»!
— Ум должен быть! — так и не дождавшись ответа, огласил Тамерлан. — Настоящая собака (натурал, да?) всё о хозяине знала. И ты тоже знай, Ратмир-джан… А иначе хороший будешь пес, но глупый. Зачем хозяину глупый пес? Зачем ты сам себе такой? Лежишь под столом — слушай. Услышал: вах! Сусловский доллар будут обваливать! Все на обед, а ты — в менялку. И фирме вреда нет, и тебе польза… Адмирала уважаешь?
— Еще бы!
— А у него три ресторана. Думаешь, сами построились?
Ратмир хмыкнул — и призадумался. Припомнилось вдруг, что каждый раз, когда ему доводилось зачем-либо менять местную валюту на иностранную, за ним мгновенно выстраивалась очередь — и в тот же день сусловский доллар несколько падал в цене. Любопытно. Стало быть, народ внимательнейшим образом следит за финансовыми операциями служебных собак и делает вполне правильные выводы.
Надо же!
Вместе с прозрачными сумерками на Суслов снизошло некое подобие вечерней прохлады Прямой смысл пройтись до родной конуры пешком. В городском парке уже сияли вовсю лампионы, благоухало репеллентами, а центральная аллея до такой степени была запружена обнаженным людом, что у какого-нибудь приезжего запросто могло сложиться неверное впечатление, будто в Суслове обитают одни нудисты.
Зимой бы у приезжего такого впечатления не сложилось.
Двигался люд преимущественно в направлении набережной, где к вечеру становилось очень красиво: в погромыхивающем сумеречном небе за Сусла-рекой возникало нечто вроде отдаленного фейерверка. Оборзевшая, сорвавшаяся с цепи Америка давала прикурить Лыцку (по другим сведениям, он — ей).
Попадались навстречу и граждане типа ретро, то есть более или менее одетые. Некто с претензией на крутизну вел на поводке мохноногую девицу компактного сложения. Что ж, красиво жить не запретишь! Только вот подлинность крутизны вызывала некоторые сомнения: шорты — явно левые, да и класс девицы, изображавшей, судя по прическе, коккер-спаниеля, был не слишком высок. Надо полагать, из дилетантов — нанимается по случаю, а оплата — почасовая.
Примечательно, что вокруг хозяина и его четвероногой питомицы наблюдалось пустое пространство, говорящее о некой неприязни сусловских нудистов к служебным псам.
Если в любой другой точке земного шара нудизм — явление дикорастущее, то в Суслове его некоторое время насаждали сверху, наивно полагая хотя бы таким образом привлечь к себе интерес мировой общественности. Шли в ход черные технологии. Публиковались статьи, доказывавшие, что нудизм экономически выгоден. Придумывались всяческие льготы для любителей обнаженки.
А зарубежная пресса клюнула на собак.
Предательски лишенный льгот и поддержки властей нудизм тем не менее выжил, поскольку был и впрямь выгоден экономически. Но затаенная обида осталась.
Ратмир приостановился посмотреть, как девица-коккер выполнит команду «апорт», ибо ее владельцу вздумалось кинуть трость в фонтан. Зрелище, однако, вышло столь жалкое, что бронзовый призер «Кинокефала» крякнул и поспешил убраться подальше.
— В-вау! — совсем уже непрофессионально взвыл за спиной девичий голос.
Ратмир ускорил шаги.
— Ратмир!
Оторопело обернулся. Вот те на! Оказывается, взвыли-то не по-собачьи — взвыли по-человечьи. Со стороны павильона с надписью «Хот-дог» к нему чуть ли не бегом направлялась юная, абсолютно голая незнакомка.
— Ратмир? Из «Киника»?
— Да… — несколько оторопело признался он.
— Автограф! — выпалила она, вручая ему маркер.
— М-м… — Ратмир был не на шутку польщен. — А на чем?
Она сказала, на чем, и, изогнувшись, подставила названное место. Ратмир примерился — как вдруг заметил, что на правой ягодице незнакомочки красуется росчерк самого Лорда Байрона. Кровь бросилась в лицо. Кое-как уняв внезапную дрожь в пальцах, Ратмир крупно и старательно вывел рядом с подписью мэтра свою — на свободной ягодице…
— Класс! — восхитилась поклонница — и, отобрав маркер, кинулась хвастаться трофеем к павильону, где ее с несчастным видом ждали две такие же подружки, не дерзнувшие по девичьей застенчивости подойти с аналогичной просьбой.
Увлажнившимися глазами Ратмир проводил удаляющийся автограф. Кто бы мог подумать! Оказывается, и нудисточки чувствовать умеют… На сердце у него потеплело. Мерзкий осадок, оставшийся после обидных сегодняшних бесед с Рогдаем Сергеевичем и Тамерланом, растворился бесследно. Как и горькая томительная мысль о сорвавшейся по вине того же Рогдая случке с рыженькой секретаршей Лялей.
«Так-то вот, собаки страшные! — исполнившись демонской гордыни, думал Ратмир. — Разглагольствуйте, поучайте… А все-таки вровень с Лордом Байроном вам не стоять! Хоть голову себе откусите!»
— У, бесстыжая!.. — с тяжелой ненавистью произнес рядом женский голос.
Ну обязательно кто-нибудь попытается испортить праздник! Как же без этого! Ратмир взглянул. Голая баба средних лет в серых туфлях на массивном каблуке и старомодной пышной татуировке испепеляла взглядом любительницу автографов и ее застенчивых подружек. Потом, повернувшись к Ратмиру, испепелила и его.
— Автограф ей! — ядовито продолжала она. — Ремня ей, а не автограф! Ни стыда ни совести: в таком виде из дому выйти!..
— Простите, не понял, — холодно промолвил он. — Вы же сами нудистка…
Татуированные телеса всколыхнулись, звякнув продетыми куда ни попадя колечками, и Ратмиру почудилось, что сейчас она выцарапает ему глаза. Или врежет сумочкой. Будь он на четырех — тяпнул бы, даже не задумываясь. А так пришлось попятиться.
— Да! Нудистка! — Голос ее взмыл визгливо. — У истоков движения стояла! Между прочим! И вы меня с этой голосистой не равняйте! Вы что, разницы не видите?..
— М-м… нет, — покривил душою Ратмир.
Тут наконец голая татуированная халда уяснила, что перед ней идиот, причем не от мира сего. Буйство ее пошло на убыль.
— Это нудипедалки, — сухо известила она — и брезгливо поджала увядшие ярко накрашенные губы.
— Простите… как?! — не поверил он.
— Босиком ходят!.. Хоть бы сиськи татуировкой прикрыла, позорница! — гаркнула она в сторону павильона (нудипедалочки прыснули). — Воспитали молодежь, нечего сказать!..
Глава 5
Две большие собаки при виде Ратмира застыли на мусорных баках, как на постаментах. Белый свет фонаря ложился сверху, словно тонкий снежок, делая их еще более похожими на изваяния. Дворняжки, разумеется. Чуть что не так — метнутся прочь. А вот породистых Ратмир не встречал давненько. Как только держать натуралов стало дурным тоном, псы голубых кровей очутились на улице, а там всё по Сетон-томпсону: выживают одни дворняги.
Когда-то Ратмир постоянно таскал в сумке пакет с мослами, чтобы подкормить в переулке какого-нибудь сильно отощавшего мраморного дога. Коллегам он говорил, что таким образом изучает повадки настоящих собак, — и это было чистой правдой. Однако имелась и другая причина: втайне Ратмир чувствовал вину перед благородным зверьем, не выдержавшим конкуренции с ним и ему подобными. Он подавал мосол бездомному миттельшнауцеру, как бизнесмен подает милостыню людям, которых сам же и разорил.
Человек стоял неподвижно. Собаки — тоже. Все трое как бы представляли собой скульптурную группу. Прошлое и настоящее.
А может быть, даже и будущее.
У гладкошерстого лопоухого ублюдка, чутко замершего на ближнем баке, среди предков, несомненно, затесался боксер. Чуть выдвинутая нижняя челюсть, тигровый окрас, вздернутый хвост… Немедленно возникла цепочка нехороших ассоциаций. Ратмиру давно за тридцать, а после сорока долго на четырех не побегаешь. Вот уже и поясницу поламывает, когда распрямляешься в конце рабочего дня. «Старый станешь — на пенсию будешь жить, да?» — с легким акцентом прозвучал в памяти низковатый голос Тимура по кличке Тамерлан. В чем-то, конечно, прав угрюмый кавказец. Это лишь по молодости лет можно не задумываясь бросаться лихой фразой: «А я и не собираюсь жить до пенсии!» Доживешь, куда денешься…
Вспомнилась, разумеется, и та боксерша, с которой ему когда-то подвыпившие хозяева веселья ради устроили вязку, о чем он пару дней назад в припадке постельной откровенности опрометчиво поведал секретарше Ляле, Хорошо хоть об остальных умолчал… Опустилась, по мусоркам бутылки собирает… Как же ее звали-то? Кара?.. Капа?..
Так и не вспомнив, Ратмир вздохнул и, стараясь не спугнуть монументальных дворняг, двинулся к своему подъезду.
Он только шагнул из лифта, еще даже ключа не доставал, когда за дверью взвился заливистый радостный лай. Смотри-ка, выходит, и впрямь чутье у нее! Чужих встречают по-другому.
Открыв дверь, Ратмир немедленно подвергся нападению. На радостях Лада чуть не сшибла его с ног — это при ее-то щенячьей массе!
— Неплохо-неплохо… — с уважением промолвил Ратмир. — Спину уже держишь почти правильно… Как там мама?
Лада тут же встала, сердито вытерла ладошки о шорты.
— Как всегда, — процедила она и ушла к себе. Ратмир нахмурился. Переобулся, проследовал в зал.
Регина в полупрозрачном халатике на голое тело, угнездившись с ногами на сиденье пухлого кресла, по обыкновению пребывала в прострации.
— А-а… — саркастически выговорила она. — Кобелина… Ну? Много сучек покрыл?..
Ратмир огляделся. Внимание его привлекла странной формы складка в нижней части шторы. Подошел, приподнял. Ничего. Как и следовало ожидать. За шторой — слишком просто. Тогда где же? Поразмыслив, открыл скриплую дверцу платяного шкафа.
— Да я уже там смотрела! — с досадой крикнула из своей комнаты Лада.
Стало быть, и не в шкафу…
Регина с презрительным видом следила за ходом поисков.
— А ты на четвереньках побегай, — надменно посоветовала она. — И носом, носом…
Между прочим, это имело бы смысл. Ратмир и сам хорошо знал, что достаточно влезть в шкуру пса, как чувства обостряются, интуиция растормаживается, а верные решения приходят сами собой и как бы ниоткуда, чуть ли не из Космоса. Помнится, одна знакомая всерьез уверяла Ратмира, что дело тут в самой позе. Однако последовать в данный момент желчному совету жены Ратмир не мог по соображениям морального порядка.
Заглянул наудачу за приглушенный телевизор. Там лежал только переносной пульт, очевидно, отобранный Ладой у Регины, которая в подпитии имела обыкновение врубать звук на полную мощность. Уловив в бормотании диктора нечто знакомое, Ратмир мимоходом покосился на экран. Парламентарии дружно задирали лапки на предмет одобрения законопроекта о введении собак в Капитолий.
Может, она просто на ней сидит?
— Поднимись! — приказал Ратмир.
— Подними… — с достоинством ответила Регина.
Он склонился над креслом, сгреб ее в охапку и приподнял с удручающей легкостью. За время рекордного марафонского запоя Регина исхудала до прозрачности. Оказавшись в крепких объятиях мужа, дурашливо заскулила по-щенячьи, сделала вид, что хочет лизнуть, — и чуть не отхватила ему пол-уха. Спасла реакция. Зубы щелкнули у самой мочки. Бросив захохотавшую супругу в кресло, где, кстати, тоже ничего не обнаружилось, Ратмир отчаялся и прекратил поиски.
Лечить бесполезно. Холерический темперамент не лечится. Как, впрочем, и любой другой темперамент.
А ведь великие надежды подавала! Гордость Госпитомника, первая на курсе левреток. При распределении драка за нее шла… Странно вспомнить, но сам Ратмир считался тогда трудолюбивым середнячком, не более того. Можно сказать, на зубах подтянулся до нынешнего своего уровня. Все-таки ранний успех хуже чумы! Почувствовала себя гением, центром вселенной… Допустим, одно увольнение — случайность. А другое? Третье? Ну как это можно было: на поводок — в нетрезвом виде! Кого-то там укусила из отдела кадров, директора облаяла…
И самый простой выход — обидеться на весь этот сучий мир, уйти в запой… Не первая — значит никакая!
В подавленном настроении Ратмир покинул зал и заглянул в чистенькую комнатку дочери. Лада сидела за письменным столом спиной к двери. Грызла мосол науки.
— Гав! — не оборачиваясь, поприветствовала она его.
— Гав-гав… — задумчиво отозвался он. Подошел, ласково потрепал по загривочку. — Ну и как у нас с английским?
— А завтра английского нету! — победно сообщила она.
— Мало ли что нету! — возразил Ратмир, пододвигая стул и присаживаясь рядом. — В английском, доча, надо упражняться ежедневно. И в информатике тоже. Если хочешь стать человеком…
— Щаз! — огрызнулась Лада. — Человеком!
— Я имею в виду: провайдером, супервизором…
— Пойнтером! — сказала она. — У них стойка классная. В затруднении Ратмир наморщил лоб и почесал за
ухом. За своим, естественно.
— Видишь ли, доча… — покашливая, начал он. — Честно говоря, твоему папе не хотелось бы, чтобы ты… э-э… шла по его следам…
— Почему? — Обернулась, уставила на отца округленные карие глаза.
— Н-ну… Ты, наверное, думаешь, что жизнь у песиков — это сплошные выставки, слава, медали… Нет, доча, нет… Вот, скажем, сейчас лето… А зимой? Знаешь, как песикам зимой холодно!..
— В попонке? — удивилась Лада.
— Даже и в попонке… Вот застудишь себе что-нибудь…
— Не-а, — успокоила она. — Не застужу! Да. Характер у нее, несомненно, в мать.
— И потом, дочура… Как бы это тебе объяснить попроще?.. Видишь ли… песику-девочке…
— Сучке? — радостно выпалила она.
Ратмир крякнул, помолчал. Педагог из него, конечно, — как из собачьего хвоста сито! Может, вообще не надо отговаривать, а напротив — тащить ее на веревке в питомник? Упрямая — мигом выкрутит головенку из ошейника, увлечется чем-нибудь другим… Ага, другим! Наркотиками, например…
— Да, — несколько отрывисто сказал он. — Сучке, Так вот, ей на работу устроиться гораздо труднее, чем мальчику… кобелю. Видишь ли, хозяевам не нравится, что девочки то и дело берут отпуск за свой счет… Ну, там… критические дни…
Лада понимающе кивнула с самым серьезным видом — и Ратмир, испугавшись, что сейчас из розовых детских уст выскочит еще и слово «течка», поспешил продолжить:
— Э-э… уходят в декретный… Вечно у них кто-то на бюллетене — мужья, дети… — Замолчал, недовольный собою. Во-первых, все было изложено слишком по-взрослому, а во-вторых, вполне приложимо к любой другой профессии. Пусть даже Лада пока об этом не знает, но узнает ведь рано или поздно!
— А у меня не будет мужа и детей! Ратмир крякнул еще раз.
— А вот тогда, — угрюмо и веско изронил он, — папа будет очень огорчен…
Как ни странно, фраза произвела сильное впечатление. Лада тревожно свела темные бровки, задумалась.
«Все время забываю, что она ребенок, — удрученно мыслил Ратмир. — Не логикой надо убеждать, а образами… Как сейчас».
И тут же, губя на корню свой первый педагогический успех, осведомился:
— И чем же тебе так нравятся песики? Личико дочери оживилось, просветлело.
— Они храбрые, — сказала она. — Верные. Умные. А люди — уроды… Водку пьют, курят, матными словами ругаются! Дядя Артур, пока на четвереньках, хороший… А встанет с четверенек — урод…
«А папа?» — холодея, хотел спросить Ратмир, но в этот миг за стеной что-то упало, стукнуло, покатилось. Поднялся, вышел в большую комнату. Искомая бутылка (теперь уже пустая) лежала посреди ковра. Регина спала в кресле, уронив голову на грудь.
Перенеся ее на супружеское ложе, Ратмир сдвинул стекло книжного шкафа и задумчиво провел пальнем по корешкам. Нет худа без добра. Отрубилась — значит можно будет без помех, со вкусом, а главное, с пользой для дела перечесть Михаила Чехова. Внезапно палец провалился в узкую щель между книгами. Та-ак… А вот за акты вандализма карать будем беспощадно. Полка — папина, рабочая, запретная. Детского здесь ничего нет. Этология, собаководство, сценическое мастерство…
Отсутствовал томик Станиславского.
Беспощадная кара, однако, была отсрочена в связи с воплем дверного звонка. Ратмир задвинул стекло, ругнулся вполголоса, бросил опасливый взгляд на свернувшуюся калачиком Регину. Та лишь вздернула тяжелое веко и, язвительно пробормотав: «Пиль!», вернулась в забытье.
Ратмир открыл. За дверью обнаружился дядя Артур, нужный в данный момент хозяину квартиры, как собаке пятая нога. Да и в любой другой момент тоже.
Легок на помине и несказанно хорош собою. Тяжелая голова с плоским лбом, незаметно переходящим в прямоугольную морду с толстыми отвисшими губами.
Спина — прямая, с ярко выраженной холкой. С виду медлителен, добродушен. На деле же злобен, силен, чуток и неприхотлив. Большей частью используется на караульной службе для охраны самых различных объектов.
— Здорово, — буркнул он. — Как там сеструха? Усыплять не пора?
В другое бы время не миновать ему взбучки и за «сеструху», и за «усыплять», однако в данный момент Регина, приходившаяся Артуру дальней родственницей, услышать его не могла.
— Спит уже, — мрачно ответил Ратмир, прикрывая дверь в зал.
— А племяшка моя? — спросил Артур, без церемоний запуская глаз в малую комнату.
— Уроки учит, — сказал Ратмир, прикрывая и эту дверь.
— Да? — насупившись, молвил Артур. — Тогда пошли на кухню…
Из внутреннего кармана пиджака была извлечена бутылка — и Ратмиру вдруг нестерпимо захотелось, чтобы их фирмы учинили между собой разборку — стравили его с Артуром. Порвать волчару в клочья, а потом, после работы, подойти, потрепать сочувственно по забинтованному загривку и сказать, как бы извиняясь: «Ну ты ж понимаешь, братан! Ничего личного…»
Но это все так, мечтания. Какие могут быть разборки между захудалым «Джульбарсом» и крепеньким «Киником»!
На кухне Ратмир протер стол, достал из холодильника тоник.
— Опять продукт портить будешь? — проворчал Артур.
— Ты же знаешь, я чистую не пью, — напомнил Ратмир и, окинув гостя критическим оком, заметил недовольно: — Что-то перекормленный ты какой-то…
Хотел добавить: «Смотри корейцам не попадись», — но, к счастью, вовремя прикусил язык. Артур ухмыльнулся.
— Мы ж не медалисты… — глумливо изрек он. — Нам по жердочкам не бегать, по канавкам не скакать. Не слыхал: доллар обваливать не собираются?
— Не знаю. Мне это как-то все равно…
Гость взглянул на хозяина с откровенным недоверием.
— А-а… Тебе ж еще за бронзу доплачивают… — сообразил он. — И сколько, если не секрет?
Ратмир сказал. Артур помрачнел. Толстые отвислые губы его стали еще более толстыми и отвислыми.
— Ну, так, конечно, жить можно… — пробормотал он. Выпили. Гость по обыкновению хряпнул залпом и с хрустом принялся грызть копченое свиное ребрышко. Хозяин, разбавив одну часть водки тремя частями тоника, пригубил испорченный продукт, прикидывая без особой радости, на кого сегодня Артур спустит пса. В прошлый раз, помнится, влетело пронырливым коллегам, выправившим себе дворянские родословные…
— А почему не серебро? — внезапно спросил гость.
— Н-ну… так уж вышло, — не теряя хладнокровия, ответил Ратмир. — Прости, если сможешь…
Артур пригнул тяжелую голову, вздыбил загривок.
— А я тебе скажу, почему не серебро… — пообещал он чуть ли не с угрозой. — Список жюри — видел?.. Нет? Зря-а… А я вот не поленился, взглянул… Так там знаешь кто? Пудель! Доберман! Ротвейлер! — На толстых отвислых губах обозначилась улыбка отвращения. — И хоть бы одна русская псовая затесалась! Ну хоть бы для блезиру…
Он издал низкое грудное рычание, неистово осмотрел стол и, схватив бутылку, набурлил себе полный стакан. Хотел набурлить и хозяину, но тот, как выяснилось, даже еще и трети не одолел.
— Спохва-атимся… — зловеще предрёк Артур, выпив и закусив. — Спохватимся, да поздно будет! Вот помяни мои слова: вытеснят они всех нас из ошейников — гавкнуть не успеем… Да что я говорю — вытеснят!.. Уже, считай, вытеснили! Хотя бы на питбулей посмотри! В профиль они тебе никого не напоминают?.. — Гость приостановился, перевел дух. — А всё с распада области началось… — с горечью молвил он. — Как погромили их в Лыцке да в Баклужино — все к нам схлынули… Татары! — возопил он. — Татары нас обошли — не заметили! А от этих не убереглись…
Выставить его удалось лишь в одиннадцатом часу.
Транспортировать пьяного Артура до автобусной остановки пришлось вручную. На этот раз он был умеренно буен, не бросался на прохожих, зато всей тушей вис на плече и пытался декламировать «Устав караульной службы».
— Сторожевой пес… — бормотал он в упоении, — обязан… бдительно охранять и стойко оборонять свой пост… нести службу бодро… ничем не отвлекаться… не оставлять поста… хотя бы жизни его угрожала… ап… опасность…
Время от времени мимо по ночному шоссе пробегали на четвереньках автомобили.
— Да помолчи ты! — взмолился Ратмир, пытаясь свободной рукой остановить хотя бы один из них.
Тщетно.
— …не допускать к посту… — всхлипнув, продолжал Артур, — ближе расстояния, равного длине цепи… при всякого рода нарушениях… вызывать хозяина лаем… в случае его гибели…
Потом он начал куражиться.
Чуть ли не силой впихнув отвязавшегося пустобреха в такси, Ратмир почувствовал такое внутреннее опустошение, такую усталость, что вынужден был опуститься на узкую скамеечку под пластиковым козырьком автобусной остановки. Козырек осенял собою три бетонные стенки, между которыми скапливался мрак. Естественно, что сидящего внутри человека Ратмир поначалу не заметил, поскольку тот пребывал в полной неподвижности и был вдобавок облачен во что-то темное.
— Извините, пожалуйста…
Ратмир не вздрогнул, хотя был к этому близок.
— Скажите… — продолжал вежливый и, как почудилось, слегка испуганный голос. — Этот ваш… мм… приятель, которого вы сейчас сажали в такси… Я понимаю, он был нетрезв, но… Он ведь не случайно пытался укусить машину за бампер? Он, видимо, собакой служит?
— Да, — вяло сказал Ратмир. — Служит… Кстати, я тоже.
Незнакомец изумился.
— Послушайте! — вскричал он потрясенно. — Да мне вас сам Бог послал!..
Неужели иностранец? Редкая птица… Акцента, правда, не слышно, но избыточная вежливость выдает с головой.
— Простите, а вы кто?
Незнакомец словно бы застеснялся немного.
— Перед вами недостойный представитель Ордена святого Доминика… — со вздохом признался он.
Изумившись в свой черед, Ратмир повернулся, всмотрелся. Черный плащ с откинутым капюшоном, белая туника… Надо же! Настоящий доминиканец! Домини канес… Томазо Мастино… А с другой стороны, какого еще проповедника могло занести в город Суслов?
— Вообще-то я направлялся в Баклужино…
— Спалить пару ведьмочек? — неумно пошутил Ратмир. Собеседник был настолько тактичен, что рассмеялся.
— Нет, — сказал он. — Конечно, нет. От порочной практики Торквемады мы отреклись давно. Как и от самого Торквемады…
Он и впрямь ни капельки не походил на инквизитора. У тех, как представлялось Ратмиру, должны быть клинчатые изможденные морды гончих. А этот уютный русифицированный доминиканец больше напоминал шар-пея: весь из бугорков и складок. Замшевый такой…
— А почему вы здесь сидите? — полюбопытствовал Ратмир. — Поздно же…
Квадратное складчатое личико, насколько можно было разглядеть при столь скудном освещении, стало невыразимо несчастным.
— Я сижу здесь, потому что я растерян!.. — в отчаянии объявил он. — Когда я увидел обнаженных людей на поводках, я понял, что мое место здесь. Я раздумал ехать в Баклужино. И вот теперь я сижу и не знаю, как к вам относиться… Ну хоть вы мне объясните: служить собакой — это грех или профессия?
— Любая профессия — грех, — философски заметил Ратмир.
— Решительно с вами не согласен! — возразил шар-пей. — Всякую работу следует делать во славу Господа…
— Тем более! Что вас тогда смущает? Собеседник снова оцепенел в оторопелом раздумье.
Мрак в бетонно-пластиковой конуре, казалось, заклубился еще сильней.
— Н-ну… все-таки… — неуверенно проговорил он наконец. — Бог создал вас по образу и подобию Своему. То есть человеком, а не псом…
— Совершенно справедливо, — сказал Ратмир. — Именно человеком, а не псом. А также не бухгалтером, не редактором, не секретаршей… Кстати, насколько я помню, апостол Павел советовал каждому довольствоваться своей участью. Слуга да будет слугой, господин — господином…
— Это хорошо, что вы читали послания апостола Павла, но… И бухгалтер, и редактор, и секретарша… Все они хотя бы ходят на двух ногах!
— Это вам только кажется, — мрачно заметил Ратмир. — В широком смысле любая работа ставит нас на четыре мосла.
— Да, но работа при этом, согласитесь, должна приносить пользу! Хотя бы иметь смысл!
— Вы который день в Суслове?
— Первый…
— Так я и думал, — сказал Ратмир. — Дело в том, что собака у нас — самая дефицитная и высокооплачиваемая должность… А с некоторых пор еще и требующая диплома… Возьмите, к примеру… Да хоть рекламное бюро! Как вам кажется: имеет его деятельность смысл?
— Да, разумеется! Реклама — это лицо любой фирмы…
— Так вот я — лицо (или, если вам будет угодно, — морда) фирмы «Киник», причем в гораздо большей степени, чем какое-то там рекламное бюро. От уровня моего профессионализма зависит престиж учреждения. То есть благополучие всех его остальных сотрудников.. — Ратмир поднялся, ободряюще потрепал черные складки откинутого капюшона. — Так что смело приступайте к вашей миссии, падре… В конце концов, чем вы хуже Франциска Ассизского? Тот проповедовал птицам, вы будете проповедовать псам…
— Как? Вы и Франциска знаете? — поразился собеседник. Замолчал. Встревожился. — Да, но… сказано ведь: «Не давайте святыни псам…»
— «И псы едят крохи, которые падают со стола господ их», — с язвительной кротостью возразил ему евангельской же цитатой весьма начитанный Ратмир.
Регина дремала в кресле, уронив голову на грудь. Пришлось снова перенести ее на кровать, причем по возможности бесшумно. Поэтому стук упавшей книги, раздавшийся из-за стены, Ратмир услышал и опознал без труда.
— А почему маленькие песики до сих пор не спят? — строго осведомился он, входя в комнату дочери.
Ответом было старательное посапывание. В темноте Ратмир осторожно приблизился к столу и включил лампу. Под простыней захихикали. Потом содрали ее с головенки и уставили на отца карие смышленые глаза.
— Пап, а правда, что маму однажды с каратэчкой стравили?
— Это кто тебе такое сказал? Она?
— Ага… Правда?
Ратмир смутился. Сказать «нет» — подставить Регину. Сказать «да» — подставиться самому.
— Ну, это… вряд ли… — осторожно начал выпутываться он. — Левреток вообще ни с кем стравливать не принято… И потом, знаешь, такого рода поединки запрещены…
— Почему?
— Потому что это неравный бой… Ну сама подумай голые руки и ноги против хорошо поставленных зубов! Даже боксеры…
— Песики?
— Нет, дяденьки. Так вот, даже боксеры, чемпионы мира, — и те понимали, что самое страшное оружие на ринге — это зубы…
— За ухо? — кровожадно уточнила дочь.
— Ну разумеется!
Ратмиру показалось, что разговор удалось увести достаточно далеко, но он ошибся.
— Почему мама врет? — враждебно спросила дочь.
— Да не врет она… — в тоске сказал Ратмир. — Не врет… Так… фантазирует…
Лада выпятила нижнюю губенку, задумалась.
— Просто мама любит не искусство, а себя в искусстве…
Услышав такое, Ратмир обомлел и не сразу опомнился.
— Так! — решительно проговорил он, насильственным путем изымая из-под подушки томик Станиславского. — А в следующий раз, если кое-кто сунет носишко в папины книги, кое-кому надерут наглый куцый хвостик — ясно?.. Всем спать!
Глава 6
День начался, по мнению Ратмира, неудачно. Согласно распорядку, после утренней планерки пса положено было выгуливать, чем обычно занималась секретарша Ляля, хотя иногда эту миссию брал на себя, к восторгу ведомого, сам хозяин. Прочие сотрудники, зная, что, надев на Ратмира намордник, ты получаешь в итоге дьявола на ремешке, от подобных поручений старательно уклонялись.
Но сегодня хозяин был занят, Ляля — тоже, и совершить променад со зверем, ко всеобщему удивлению, вызвался не кто иной, как Лев Львович, видимо, ожидавший с минуты на минуту повторного визита теневиков и надеющийся таким образом с ними разминуться. Ратмир с недовольным видом позволил надеть на морду ременчатую снасть, фыркнул, мотнул башкой. «Надолго ты у меня попомнишь эту прогулочку!» — примерно так сложилась бы его мысль, будь он в данный момент не при исполнении служебных обязанностей.
Впрочем, по дороге от кабинета до входной двери Ратмир вел себя вполне примерно и, даже очутившись на тротуаре, еще полквартала покорно и понуро держался у левой ноги замдиректора. Но затем из арки жилого дома навстречу им бойкой мерзкой трусцой выбежал давешний незарегистрированный юноша без ошейника. Завидев своего вчерашнего обидчика на четвереньках, взвыл от ужаса, присел — и с предсмертным визгом метнулся во двор. Если столкновение в обеденный перерыв было чревато всего лишь пинком, то теперь, сорвись Ратмир с поводка, даже и намордник бы цуцика не спас. Вон какой зверюга! Ударит лапой — хребеток переломит….
Хорошо еще, что Лев Львович, когда покидали здание фирмы, догадался продеть руку в ременную петлю, в результате чего едва не лишился кисти, но пса каким-то чудом удержал. В отместку Ратмир уперся возле ближайшего исписанного во всех смыслах фонарного столба и нагло задрал заднюю лапу. Разумеется, ни при Ляле, ни при хозяине он бы на улице ничего подобного не отчинил. Но тут было дело принципа.
Рядом немедленно возникли двое из подразделения «Гицель». Проще говоря — собачники. С оружием, в камуфле.
— Вам что, площадки мало? — лениво осведомился старший по званию. — Знака не видите?
Действительно, бетонный граненый столб украшала табличка с перечеркнутым схематичным изображением собачки, справляющей малую нужду. Укреплена она была на значительной высоте, и тем не менее чья-то проказливая ручонка дотянулась — пририсовала нарушительнице непропорционально большое орудие преступления.
— Документы на пса…
Лев Львович послушно полез во внутренний карман пиджака.
— Доверенность на выгуливание… Была предъявлена и она.
— Породистая собака… — равнодушно упрекнул «гицель», вполглаза проглядывая аттестат. — Из князей вон… Акута… Акутагавых… Еще и с медалью… А натаскать как следует не можете!
— Сколько? — тихо спросил Лев Львович.
— И ремешок ненадежный… — сделав вид, что не расслышал, недовольно продолжал собачник. — В парфорсе таких выгуливать надо, с цепью… Намордник — металлический, а не замша…
Ратмир смирно сидел у ног и, развесив брылы, преданно пучил глаза то на «гицелей», то на Льва Львовича.
— Сколько? — повторил тот еще тише.
— С протоколом — двести.
— А без?
— Триста пятьдесят.
Лев Львович, кряхтя, уплатил. Обошлись без протокола. На противоположной стороне улицы двое легавых или, как их принято теперь называть, МОПСов (Министерство охраны правопорядка Суслова) с завистью следили за действиями собачников. Прямоходящих штрафовать было не за что… Либералы проклятые! Всё поразрешали!
— Даже тут в разор ввел… — укоризненно молвил Лев Львович.
Центральная собачья площадка представляла собой зеленый травяной квадрат приблизительно с половину футбольного поля, обнесенный чугунной парковой решеткой с позолоченными пиками и оснащенный внутри всеми мыслимыми приспособлениями, потребными для активного собачьего отдыха. Плата за вход примерно равнялась штрафу без протокола.
Лет пятнадцать назад вокруг такого сооружения с утра до вечера стояла бы плотная толпа зевак. Сейчас — человек двадцать по периметру, не более. Строго, по-генеральски выкатывал безумные, в прожилках, буркалы отставной одышливый мастифф с отвислыми щеками и веками. На складчатой харе — отвращение, скорбь, испуг: «Ничего не умеют… Погибло искусство…» Жадно следил за работой настоящих профессионалов остромордый щенок-первокурсник. Неподалеку несколько фанов (судя по замашкам — завсегдатаи всевозможных мундиалей и аджилити) громко обсуждали явные достоинства и тайные недостатки выгуливаемых. Ну и так далее, в том же роде…
Поскуливая и подергиваясь от нетерпения, Ратмир ждал, когда его наконец освободят от поводка и намордника. Смышленый пес давно уже сообразил, что нет худа без добра: команды Льва Львовича можно и не расслышать. А коли так, то гуляй, пока не надоест.
По стриженой газонной траве, дразня кажущейся медлительностью движений, плыла галопцем грациозная длинноногая левретка. В центре очерчиваемых ею кругов перетаптывались, пристально следя за бегуньей, боксер-тяжеловес Борман и ротвейлер Макс, тоже слегка перекормленный. Время от времени псам мерещился некий шанс — и они, не сговариваясь, бросались наперехват. Зрелище было забавное. Мощные тяжело дышащие твари разгонялись, как два бронепоезда. Но кокетка начинала перебирать лапами чуть быстрее, уплывала у них из-под носа, оба преследователя проскакивали мимо и, тормозя, садились на задницы с самым ошарашенным видом.
Она была так похожа на молодую Регину! Неожиданно Ратмир осознал, что стоит на четвереньках, что дыхание пресеклось еще несколько секунд назад, а застывшая морда вот-вот превратится в лицо. Приглушенно рявкнул, мотнул башкой, вытряхивая из нее нерабочие мысли, и, освобожденный от поводка, ринулся на травяную огороженную чугунной решеткой волю.
Вывалив язык, промчался вдоль ограждения и, окончательно придя в себя, столкнулся с Тамерланом. Стали бок о бок, обнюхались. Вроде сегодня угрюмый косматый драчун был настроен вполне миролюбиво, и тем не менее Ратмир не утрачивал бдительности ни на секунду. Играет-играет, а потом как полоснет клыками! От этих кавказцев жди чего угодно…
Рыжего Джерри на площадке не наблюдалось. И, надо полагать, долго еще наблюдаться не будет.
— Ну отморозок! Нет, ты глянь, как наезжает!.. — веселился кто-то из зрителей.
Внимание публики было приковано к маленькому, вконец обнаглевшему Бобу из «Сусловского сусла», избравшему жертвой огромного нескладного ризеншнауцера. Стоило волосатику прилечь на травку, как на него с истерическим тявканьем налетал Боб, норовя при этом куснуть за лапу. Тот вставал и, опасливо косясь на обезумевшую мелюзгу, убирался подальше, ложился… Затем всё начиналось сызнова.
Во внерабочее время Ратмир бы только поморщился, глядя на сомнительные проделки своего приятеля: слишком уж много человеческого проглядывало в поведении Боба. Откровенный административный восторг, столь свойственный мелкой чиновничьей сошке. Нет, конечно, домашние животные часто начинают подражать хозяевам, но не до такой же степени!
К несчастью для бойкого терьерчика, время было самое что ни на есть рабочее. Согнав в очередной раз с места нескладёху ризеншнауцера, упоенный победой Боб кинулся сгоряча на только что возлегшего Ратмира. Кара последовала незамедлительно. Слово «вскочил» не может передать сути происшедшего. Лежащий пес исчез — возник стоящий. И не просто стоящий, а коротко скользнувший вслед за метнувшимся наутек задирой. Пустить в ход зубы Ратмир счел ниже своего достоинства — хлесткого удара передней лапой сверху вниз было более чем достаточно. Отчаянно заголосив по-щенячьи, Боб стремительно перевернулся на спину и пополз, извиваясь, не важно куда — лишь бы подальше от ощеренной пасти бронзового лауреата.
Собственно, этим бы дело и кончилось. Характерная для псовых поза покорной подчиненности предписывала обнюхать поверженного и потерять к нему всякий интерес, но тут некстати подоспевший Лев Львович ухватил обеими руками Ратмира за ошейник, создав таким образом барьер безопасности, за которым любая собака вправе строить из себя убийцу. Ратмир взревел, рванулся, влача за собой замдиректора, чем окончательно застращал и Боба, и кинувшуюся ему на выручку сучонку-секретаршу из «Сусловского сусла».
Стандартная ситуация была отработана Ратмиром без огрехов. «Бис! Фас!» — вопили за чугунной оградой фаны. Остромордый щенок-первокурсник не сводил с медалиста сияющих глазенок. И даже на безрадостной отвислой харе отставного мастиффа обозначилось нечто вроде одобрения. Не вывелись еще мастера…
Кое-как Лев Львович водрузил на жуткий оскал ременчатую корзинку намордника, пристегнул карабин и повел Ратмира от греха подальше к выходу. Призер упирался, рычал и выворачивал на дрожащего Боба налитый кровью глаз.
— Что за пес! Что за пес! — горестно причитал замдиректора, беря буяна на короткий поводок и вытаскивая наружу. — Знал бы — ни за что бы не связался! Пусть уж лучше за долги закроют…
С площадки они убрались минут на десять раньше положенного, что было чертовски несправедливо и давало Ратмиру лишний повод на обратном пути вволюшку поизмываться над Львом Львовичем. Однако тот, прекрасно все это понимая, предпочел провести пса закоулками городского парка, куда редко забредали добропорядочные гуляющие, а риск налететь на подразделение «Гицель» был ничтожно мал. Впрочем, обходной маневр тоже таил для замдиректора массу неприятных вариантов. Мощный пес мог, например, вырваться или, скажем, уволочь за собой на поводке в дремучие кусты.
Поначалу Ратмир так и собирался поступить, но, заметив, что Лев Львович, кажется, и сам забрел в какие-то дебри, решил ему в этом не препятствовать В конце концов они выбрались на изрядно вытоптанную поляну, примыкающую к пролому в ограде, отделявшей парк от унылой безлюдной улочки. Целое звено железных пик в незапамятные времена было выкорчевано из бетонного основания и теперь мирно ржавело неподалеку. Посреди поляны перед руинами парковой скамьи чернело обширное пепелище, вокруг которого в живописном беспорядке валялись осколки стеклотары, рыбьи скелетики, жестянки от консервов и прочие свидетельства частого пребывания здесь неопрятных двуногих существ, не имеющих привычки закапывать недоеденное.
Лев Львович опустился на краешек полуразрушенной скамьи и, привязав конец поводка к чугунному завитку опоры, зачем-то взглянул на часы. Ратмир, вообразивший было, что его сейчас отпустят побегать, осерчал, старательно испачкал налапники в золе и полез ласкаться.
— Фу! — воскликнул замдиректора, поднимаясь и отряхивая брюки. — Не сметь, Ратмир!
Пес немедленно воспользовался такой оказией — и, радостно вскинувшись на задние лапы, оттиснул на белой рубашке Льва Львовича два пепельных следа.
— Морда собачья!.. — плачуще взвыл замдиректора. Отвел Ратмира к дальнему концу скамейки, привязал там. Расстроенно разглядывая отпечатки лап, вернулся на единственно пригодный для сидения фрагмент увечной конструкции. — Да что ж это за сучья жизнь такая? — с горестным недоумением пожаловался он вслух, незряче уставив глаза в черно-серую золу пепелища. — Все долги фирмы — на мне одном… Обращаются — как с последней шавкой… Рогдай только случая ждет, чтобы сдать! Коллектив… Свора, а не коллектив! Даже этот… — Несчастный Лев Львович бросил затравленный взгляд на Ратмира, вопросительно вывернувшего морду, — и голос замдиректора сорвался в рыдание.
Пес, тонко чувствующий настроение, заерзал, заскулил. Потом натянул поводок, подался к сидящему, пытаясь ткнуться носом, лизнуть, ободрить.
— Ах, Ратмир-Ратмир… — сдавленно молвил тот, протягивая вялую руку и гладя утешителя по голове. — Один ты меня понимаешь… — Судорожно вздохнул, снова взглянул на часы. — Ну если и здесь обманут… — со страхом произнес он.
В глубине парка ожил динамик — гулко загремел слегка расстроенными гитарными струнами.
Свора псов… ты со стаей моей не вяжись… –
самозабвенно всхрипел голос Высоцкого (песню врубили с середины).
Лев Львович встал и озабоченно принялся высматривать кого-то по ту сторону ограды. Пару минут спустя напротив пролома затормозила легковая машина, хлопнули дверцы. Ратмир вскочил, насторожился. В следующую секунду из груди его вырвалось низкое угрожающее рычание: в прибывших он узнал двух чужаков, однажды уже не понравившихся хозяину. Рычание перешло в надрывный лай. Ратмир ринулся вперед, но, удержанный поводком, взвился на дыбы, пошатнув сломанную скамью.
— Слышь! — искренне сказал один из молодых людей, останавливаясь у края пепелища и далее идти не рискуя. — Борзой! Тебе чего, уши по лекалу поправить? С тобой как договаривались?
— Ну так… вот же… — несколько блеющим голосом отвечал ему Лев Львович. — В наморднике, на поводке…
— Это поводок? Сорваться — как два угла пометить! И намордник еле держится!
Тут Ратмир, словно решив подтвердить справедливость последнего высказывания, неистово мотнул башкой, скинул намордник — и ощерился в полный формат, произведя глубокое впечатление на присутствующих. Судя по тому, что замдиректора отнесло в самую золу, нехитрый этот приемчик для него тоже оказался неожиданностью. На посыпанной пеплом полянке стало суматошно.
— В наморднике, без намордника… Вот он, пес! — нервно вскрикивал Лев Львович. — А доверенность? Где доверенность?
— Какая тебе доверенность?
— Доверенность на взыскание с меня долга! Где она?
— А вот будет пес — будет доверенность!
— Так вот же он, пес!
— Агрх… Агрм… — рвался с поводка Ратмир.
Улыбаемся… волчьей улыбкой врагу… –
добавлял шуму хриплоголосый динамик.
Один из прибывших огляделся и, подобрав рогатый обугленный сук, решительно двинулся к Ратмиру. Поступок этот, как вскоре выяснилось, был крайне опрометчив: от бешеного рывка край вихлявой скамейки уехал вперед на добрых полметра — и собачий оскал просиял в опасной близости от запястья смельчака. Послышался треск рвущейся материи. Выронив корявую рогатину, незадачливый укротитель отступил и недоверчиво уставился на распоротый чуть ли не до локтя рукав.
— Палку, палку надо было брать с петлей!.. — злобно процедил Лев Львович.
— Где ж ты вчера был, волчара? — не менее злобно отвечал ему пострадавший. — Предупреждать надо про палки-петли!.. Хоть бы «тяв» сказал!
— Что значит «тяв»? Вы просили пса! Я вам привел пса…
— Это не мы просили! Это нас просили!..
— Какая разница! Отдайте доверенность — и я пойду…
Внезапно за оградой возникла, полилась непрерывная плакучая нота, слитая из десятка голосов, от которой незнающих пробирала дрожь, а знающих — тем более. Слышался в ней предсмертный вопль тварей, истаивающих в невыносимых страданиях. Именно так звучала сирена оперативных машин подразделения «Гицель», по легенде, разработанная на базе хора костромских гончих, ставших на след.
Все, кроме Ратмира и Высоцкого, испуганно смолкли.
— Сучий потрох! — изумленно выдохнул потерпевший, поворачиваясь к замдиректора. — Оперативку вызвал?..
— Я?! — оскорбленно вскричал Лев Львович, но его уже брали с обеих сторон. Он попытался вывернуться из пиджака — и это ему почти удалось. Стайкой бабочек-капустниц выпорхнули, замельтешили белые визитные карточки. Вылетевший из внутреннего кармана бумажник упал в золу и остался там лежать, никем не замеченный. Вздымая прах и пепел, трое топтались посреди поляны. Ратмир обезумел. Собственность фирмы похищали у него на глазах. От мощных метаний пса увечная скамейка вихлялась, трещала, грозила рассыпаться окончательно. Где-то, уже совсем рядом, стенала, изнемогая от мук, сирена ставшей на след оперативной машины.
Наконец упирающегося Льва Львовича заломали и поволокли к пролому.
Это псы… отдаленная наша родня…
— страшно хрипел и взревывал вослед им динамик.
— Мы их раньше считали добычей…
Молодой человек оказался не прав. Разумеется, назвать Льва Львовича невинным щеночком — язык бы не повернулся, но оперативку он точно не вызывал. Сквозь прутья решетки и ряд высаженных вдоль тротуара чахлых платанчиков с покоробленной листвой укрывшийся под скамейкой Ратмир видел, как по улице, не переставая жалостливо голосить, прокатил пикап защитного цвета с клеткой вместо кузова. Внутри клетки в получеловечьей-полусобачьей позе понуро сидел знакомый Ратмиру незарегистрированный цуцик или кто-то очень на него похожий. Мелькнула на дверце наводящая оторопь эмблема: вписанные в треугольный щит метла и голова собаки.
Не скрываясь, два упитанных молодых человека кое-как упаковали брыкливого замдиректора, захлопнули багажник — и тут же отбыли. Собачники проехали мимо, не повернув головы. Впрочем, их можно было понять. Каждый должен заниматься своим делом. Вмешайся они сейчас в происходящее — впоследствии неизбежно началась бы свара с легавыми. Похищали-то все-таки не пса, а человека!
Вот если бы Ратмир подал голос… Однако благоприобретенный собачий инстинкт приказал ему умолкнуть и затаиться. В его положении это был, пожалуй, самый правильный поступок. Понятно, что, обнаружив брошенного, привязанного к скамейке породистого кобеля, «гицели» вряд ли немедленно приступят к поиску виновного. Скорее всего они составят протокол о варварском обращении с собакой, передадут документы в «охранку», то бишь в Общество охраны домашних животных, а самого Ратмира продержат в общей клетке до появления хозяина. Если же прикинуть еще и размеры штрафов, которые неминуемо в данном случае обрушатся на фирму, невольно согласишься, что нет ничего на свете мудрее инстинкта.
Плаксивая сирена звучала все тише, тише — и Ратмир наконец рискнул выползти из-под скамьи. Наученный давним опытом, он не пытался вывернуть голову из ошейника или порвать поводок одним рывком. Несимпатичные молодые люди, умыкнувшие Льва Львовича, ошиблись даже в этом: предметы собачьего снаряжения приобретались в солидных торговых домах и обязательно имели гарантию. Так что гораздо легче было пометить два угла, нежели сорваться с подобной привязи. Поэтому Ратмир просто лег на брюхо рядом с пепелищем и, прижав поводок лапой, пустил в ход зубы — великолепные зубы бронзового лауреата, еженедельно предъявляемые для осмотра и профилактики в ветеринарной стоматологии «Белый Клык», куда тщетно пытались попасть на прием многие прямоходящие особи.
Упорства Ратмиру было не занимать. Склонив морду несколько набок, он жевал и жевал исслюнявленный жесткий ремешок, пока не почувствовал, что достаточно натянуть его потуже — и кожаная снасть с легкостью будет разорвана. Так оно и случилось.
Очутившись на свободе, первым делом схватил увесистый бумажник, ощутил зубами его приятную упругость, кинулся с ним к пролому, как вдруг замер, а затем, издавая жалобное поскуливание, заметался по полянке. Что-то подсказывало ему прикопать эту вещь как можно глубже и надежней. Ратмир нырнул в кусты и через некоторое время появился вновь — все с тем же озабоченным видом, но уже без бумажника. Наскоро пометив место, кинулся в пролом — и устремился галопом в ту сторону, где скрылась машина, на которой увезли замдиректора.
Глава 7
Помнится, когда Ратмир года три назад пришел устраиваться на работу в фирму «Киник», Рогдай Сергеевич надел очки и со скукой поворошил указательным пальцем принесенные документы. Читать не стал.
— Это все ладно… — задумчиво молвил он. — Родословная, аттестат… А вот сколько раз тебя воровали? Только честно!
Ратмир внутренне усмехнулся. Он знал, что для хозяев это вопрос престижа. Пес, которого никто не пытается украсть, предметом гордости быть не может.
— Полтора…
Директор приподнял бровь. Пришлось пояснить:
— Первый раз — не смогли…
— Почему?
— Погрыз, — равнодушно сказал Ратмир.
…Если пара несостоявшихся похищений равна одному состоявшемуся, то теперь он, получается, дважды краденный. Звучит почти так же гордо, как дважды лауреат… Будет о чем рассказать в «Собачьей радости»… И зарплату, наверное, повысят…
Суетливые человеческие мысли, подобные незакопанным объедкам на выжженной поляне, — как ненавидел их Ратмир в рабочее время! И единственный способ избавиться от этой мерзости — приглушенно рявкнуть и резко мотнуть головой. Что он и сделал, изрядно напугав некстати подвернувшуюся тетку, несшую куда-то самодельный картонный плакатик.
— Сорвался!.. — визгливо грянуло вослед. — С поводка сорвался! Смотрите: чуть не тяпнул!..
Улица зашумела, заголосила, засвистала:
— а!ас! Бросится!..
— Ой, а грязный какой! Весь в золе!..
— Взбесился!
— Собачники! Где собачники?..
Упруго сгибая и разгибая позвоночник, крупными прыжками Ратмир достиг угла, свернул в переулок, затем в арку — и, навылет промахнув тесный внутренний дворик, оказавшийся, к его счастью, сквозным, снова очутился на тротуаре, но уже с противоположной стороны квартала. Приостановился, вбирая широкими ноздрями насыщенный асфальтовой гарью воздух (где-то неподалеку ремонтировали покрытие). Ушел. Но, кажется, сбился при этом со следа. Или ему только чудилось, что он идет по следу похитителей? Ратмир заскулил, заметался.
Тут-то его и настигли «гицели», своевременно оповещенные по рации, что выход из такого-то двора надлежит немедленно перекрыть, поскольку имел место срыв с поводка. Ратмир услышал негромкий хлопок, почувствовав одновременно болезненный укус в ягодицу. Будто оса жиганула. Хотел обернуться, но лапы почему-то подогнулись, мир дрогнул, расплываясь, а когда сплылся вновь, то оказался уже не улицей, но просторным бетонным ящиком с металлической решеткой взамен одной из стенок.
Разумеется, «гицели» могли обойтись и без пальбы. Вполне бы хватило банальной веревки с петлей, отсутствие которой двумя часами раньше столь роковым образом подвело Льва Львовича. Да что там веревки! Ухватить опытной рукой за ошейник, швырнуть в машину — и вся недолга. Однако на то они и профессионалы, чтобы с первого взгляда понять, на какую сумму тянет задержание данного пса. Ратмир явно стоил выстрела усыпляющей ампулой и отдельного помещения. А всё же, не перегрызи он поводок и не сбеги, расходы фирмы «Киник» оказались бы куда значительней…
Зверь ходил в клетке, как Вронский по платформе. Чувство вины выедало его изнутри. Хозяин доверил ему Льва Львовича, а он не уберег, не догнал, не отбил… Временами в лобастую голову пса, очевидно, проникали также подленькие людские мыслишки оправдательного характера, потому что иногда он приостанавливался и, взболтнув брылами, с отвращением взрыкивал.
К казенной пайке Ратмир, естественно, не притронулся, а вот воды из чистой, отдающей дезинфекцией миски — попил.
— Во лакает! — с уважением заметил дежурный «гицель». — Язык — лопаткой, всё по книжке, ни разу даже морду не окунул… Классная псина! Давно таких не заарканивали…
Подошел второй, помоложе.
— А очухался как? — неспроста поинтересовался он.
— Да и очухался чисто…
Следует пояснить, что задержание с помощью выстрела наркотической ампулой имело еще один тайный и, увы, неблаговидный смысл. Зачастую погруженный в сон породистый пес, очнувшись, не сразу мог понять, где он находится: дома или на работе. Ошалело поднимался на ноги и недоуменно спрашивал, что произошло, чем автоматически обеспечивал себе увольнение и волчий билет. Тут же спохватывался, приходил в ужас, начинал слезно молить собачников, чтобы те не сообщали о его проступке ни хозяину, ни в Гильдию, клялся, что в долгу не останется.
Как правило, не сообщали…
— Думаешь, краденый? — с сомнением спросил «гицель» помоложе.
— Да наверняка! С чего бы он такой от хозяев бегал?
— Так, может, его сразу в «охранку» передать? Дежурный усмехнулся:
— Прыткий ты, однако! Нет уж, давай подождем, пока хозяин о краже заявит… Если заявит, конечно…
Служебных собак в Суслове воровали довольно часто и с самыми разнообразными целями. Занимались этим либо высококлассные специалисты, либо полные отморозки. Среднее звено криминалитета, более склонное к здравому смыслу, в подобные дела старалось не соваться, предпочитая спокойную преступную жизнь.
Эпидемия исчезновений начиналась, как правило, накануне какой-нибудь выставки. Справедливости ради следует отметить, что именно временное отсутствие одного из фаворитов отчасти помогло Ратмиру занять третье место на «Кинокефале». Вряд ли заказчиком тогда был Рогдай Сергеевич — скорее всего вывести главного претендента из борьбы постаралось объединение «Псица», усиленно толкавшее своего барбоса в чемпионы. Потерпевшая сторона заявила протест, обратилась в арбитраж, но действовала как-то вяловато — и скандал быстро выдохся.
В Гильдии шепотком передавали сплетню, будто постаревший фаворит, чувствуя, что первое место ему не светит в любом случае, якобы сам организовал собственное похищение. Трудно судить, насколько это соответствовало истине. Всякое бывало…
Однако в данный момент до осеннего чемпионата мира среди служебных собак Суслова оставалось еще добрых четыре месяца, и, стало быть, попытка нейтрализовать таким образом Ратмира выглядела бы по меньшей мере нелепо.
А для выкупа собак крали только лохи да отморозки, но с теми у Общества охраны домашних животных разговор был короткий…
Установить личность хозяина при наличии номерной бляхи труда не составило. Услышав, что его Ратмир с обрывком поводка на шее захвачен в переулке нарядом «гицелей», Рогдай Сергеевич отменил совещание, передал бразды правления Гарику и помчался вызволять любимца. Встревоженный директор ворвался в служебное помещение буквально через пятнадцать минут после телефонного звонка собачников.
— Где? — отрывисто спросил он.
Ответить ему не успели. При виде хозяина пес чуть с ума не сошел от радости и стыда: заплясал, заскулил, кинулся на прутья, виновато облизал просунутую сквозь решетку руку. Ратмиру отозвались шавки из общей камеры — и воздух задрожал от жалобного лая.
— Ах ты, блудня-блудня… — присев перед клеткой на корточки, растроганно проговорил Рогдай Сергеевич. — А мы там уже с ума сходим…
— Ваш? — официальным тоном осведомился дежурный.
— Наш… — с любовью молвил хозяин, потрепывая повизгивающего пса за ухо.
— Как же это вы не досмотрели?
Лицо Рогдая Сергеевича выразило досаду. Еще упреков он от «гицелей» не выслушивал! Высвободил руку, поднялся.
— Где тут что подписать? — сухо произнес он.
Очки надевать не стал. Брезгливо держа бумаги подальше от глаз, проглядел протокол, счета (вызов наряда — столько-то, услуги снайпера — столько-то, усыпляющие патроны — полторы обоймы, пайка, дезинфекция миски, отдельная клетка, уборка отдельной клетки…) и, пока отмыкали дверцу, подписал все недрогнувшей рукой.
После влажноватого сумрачного помещения, пропитанного тонким ароматом присыпанной хлоркой мусорной ямы, солнечный свет показался Ратмиру особенно ярким, звуки — громкими, запахи — острыми. Июльский послеполуденный зной плавил асфальты. Прошла нудистка, обдав раскаленными духами. Ратмир чихнул.
— А грязен-то, грязен!.. — с веселой укоризной приговаривал хозяин, ведя его на огрызке поводка к ожидающей их машине. — По дымоходам, что ли, ползал?.. Ну ничего! Почистим пса, отмо-оем…
Однако по мере приближения к автомобилю лицо Рогдая Сергеевича становилось все более озабоченным. Не открывая дверцы, директор принял через окошко новый поводок, пристегнул. Обрывок старого отдал водителю.
— Но это всё потом, — совсем уже угрюмо заключил он. — А сейчас веди показывай, где ты Лёву потерял… След! Ищи, Ратмир, ищи… Лёва! Где Лёва?..
— Ратмир Сергеевич! — подал голос из машины обильно украшенный шрамами шофер. — Он отсюда след не возьмет. Это нам надо на то место, где его «гицели» повязали…
— Верно, — подумав, согласился тот. — Поехали…
Обратный путь от злосчастной арки до пролома в парковой ограде Ратмир прошел безукоризненно. Один только раз запнулся и замер, усиленно работая ноздрями. Глядя на него со стороны, можно было подумать, что дорогу он находит верхним чутьем. Впечатление, разумеется, ошибочное. Просто Ратмир давно подметил за собой такую странную особенность: стоит раздуть ноздри, как немедленно обостряется интуиция.
Завидев знакомый пролом, взвизгнул, рванулся.
— Тихо ты! — прикрикнул Рогдай Сергеевич, окорачивая его властной рукой.
Многозначительно оглянулся на сопровождавшую их машину. Шофер-телохранитель понял все без слов, тут же заглушил двигатель и вышел. Втроем они проникли на территорию парка.
— Та-ак… — мрачнея, протянул Рогдай Сергеевич, останавливаясь перед пепелищем. Нагнулся, подобрал одну из рассыпанных визиток. — Ну, понятно… Здесь он им и попался… Ах, Ратмир-Ратмир! Ты-то куда глядел?..
Низко пригнув повинную голову, поскуливающий Ратмир потянул хозяина к развалинам скамьи. Тот последовал за псом и, присвистнув, склонился над огрызком поводка, наглухо захлестнутого вокруг чугунной ножки.
— Как тебе это понравится? — желчно бросил он через плечо. — Привязал, придурок!..
— Может, не он привязал? — усомнился шофер.
— А кто? Они, что ли?.. Да Ратмир бы им руки по локоть отхватил! В протоколе сказано: задержан со сброшенным намордником… — Рогдай Сергеевич выпрямился и с болезненной пристальностью еще раз оглядел поляну и пепелище. Засохших капель крови нигде не наблюдалось. Да и на брыластой морде пса тоже. — Сколько там у нас до обеденного перерыва?
— Сорок две минуты…
Директор издал досадливое кряхтение.
— Тогда лезь в машину, — расстроенно велел он. — Сейчас я легавых вызову. И давай-ка в обход… чтобы следов не затоптать…
Пока возвращались к пролому, Ратмир, ни на миг не забывавший о прикопанном бумажнике, попытался увлечь хозяина к помеченным кустам, но тот уже созванивался по мобильнику с МОПСами и на слабые эти попытки внимания не обратил.
Надежды на то, что следакам удастся раскрутить данное дело, не было ни малейшей, но, не вызови их сейчас Рогдай Сергеевич, впоследствии кое у кого могло бы возникнуть подозрение, что фирма «Киник» сама решила избавиться от своего замдиректора. Поэтому лучше было подстраховаться заранее…
Как ни странно, ищейки приехали довольно скоро, однако лица их радостью не сияли. О случившемся МОПСы были оповещены еще до заявления Рогдая Сергеевича и, честно говоря, сильно надеялись, что минет их чаша сия. Примерно полтора часа назад им позвонили «гицели» и со скрытой ехидцей известили: тут у вас в Сеченовском переулке людей на глазах в багажники запихивают, а вам и невдомек… Плохо работаете!
С видимой неохотой прибывшие походили по поляне, затоптали окончательно все уцелевшие следы, забрали в качестве вещественных доказательств огрызок поводка, визитную карточку и, сделав пару снимков, занялись бумаготворчеством.
— С полканом свяжи… — слышалось из служебной машины. И после паузы: — Товарищ полковник…
Беседовал с МОПСами исключительно Рогдай Сергеевич. Шофер-телохранитель, как ему было приказано, прятал шрамы за поднятыми темными стеклами директорского автомобиля.
Ратмир нервничал, повизгивал, вертелся у ног хозяина, порывался в кусты. На прутья парковой решетки уже налипло несколько случайных прохожих, с нездоровым интересом наблюдающих за ходом расследования и живо обменивающихся впечатлениями.
— Н-ну… в общем, дело ясное… — подойдя к Рогдаю Сергеевичу, процедил сухощавый остроносый следак — Можно, конечно, еще пройтись с вашим песиком до площадки, но… есть ли смысл?
— Вряд ли это у нас получится, — с сожалением ответил тот, взглянув на часы. — Обед…
— Обед? — Следак задумался на секунду, поколебался. Машинально потрепал Ратмира по холке. — А на разговор не пойдет? — пригасив голос, спросил он как бы невзначай.
Директор усмехнулся — то ли с горечью, то ли с гордостью.
— С вами? Боюсь, он и со мной на разговор не пойдет. Бронзовый призер. Сами понимаете: есть что терять…
Оба понимающе покивали. Собачьи показания суд не учитывает, поскольку по закону таковые не только не имеют юридической силы, но даже не подлежат словесному изложению. Нет, можно, конечно, вызвать четвероногого свидетеля во внерабочее время и без протокола вынуть из него информацию для оперативного использования, но, во-первых, он сразу же побежит жаловаться в «охранку», а во-вторых, и так ведь понятно, что похищение наверняка дело рук шариковской группировки, вот уже третий день выясняющей боеспособность каких-то двух шавок из Булгакове…
— Ну нет — так нет, — ничуть не расстроившись, сказал следак. — Стало быть, до встречи… Понадобитесь — пригласим.
Ищейки оперативно погрузились в машину. Рогдай Сергеевич проводил их задумчивым взглядом, потом с удивлением взглянул на пса. Поддернул слегка поводок.
— Ты что, не слышал? Обед.
Упрямо уставившись на правый налапник, Ратмир продолжал сидеть в собачьей позе с плотно прижатым к земле задом. Обиженный, сердитый. Хотя чувствовалось, что из образа он уже вышел. Пялящиеся из-за ограды зеваки лыбились, некоторые даже скабрезно друг другу подмигивали.
— А… — Директор наконец сообразил, в чем дело. Подождал, пока МОПСы отъедут подальше, затем подал знак водителю. Серый опустил стекло, выглянул.
— Что сделать, Рогдай Сергеевич?
— Слушай, принеси ему что-нибудь прикрыться, — буркнул тот. — Видишь же: неловко человеку…
Что Лев Львович задержится с Ратмиром на прогулке, сомнению не подлежало. Сотрудники скалили зубы, прикидывали, сколько времени хитрый пес промурыжит на поводке слабовольного замдиректора, даже заключали пари. Однако на втором часу ожидания веселье сменилось недоумением, недоумение — тревогой. Когда же Рогдай Сергеевич, утратив присущую ему обычно царственную неторопливость, с окаменевшим как попало лицом стремительно сбежал по лестнице, фирма испуганно притихла. Последовало полчаса напряженного ожидания. Ляля сидела в приемной бледная, выпрямив спину, и глаза у секретарши были припухшие.
Лишь возвращение директора с вызволенным у «гицелей» Ратмиром вернуло всем голоса, причем с избытком.
— Ну и на кой пес нам такая собака! — бушевала мордастая сука бухгалтерша. И всё-то у нее было выпучено: глаза, щеки, бюст. — Только на своих рычать может! А на чужих нарвался — и хвост поджал!
— Ну неправда ваша! — обиделся охранник (дело происходило в холле). — Если бы не Ратмир Петрович, Льва Львовича еще бы вчера увезли!
— Вчера! Мало ли что вчера! А сегодня?
— А сегодня Лев Львович Ратмира Петровича к скамейке привязал! Сам слышал! При мне Рогдай Сергеевич Гарри Федоровичу говорил…
— Да сам он себя привязал! Чтоб отмазаться потом! Привлеченный шумом, в холл заглянул только что помянутый Гарри Федорович. Проще говоря, Гарик. Ухмыльнулся глумливо.
— Зря вы, Пальма Героевна, — заметил он с ласковой кроткой язвительностью. — Не дай бог дойдет до Общества охраны домашних животных… Не расплатитесь. Обвинение-то — серьезное.
Мордастая подавилась и, приняв пунцовый окрас, ушла к себе на второй этаж. Ободренный поддержкой начальства охранник распрямил грудь, победно оглядел опустевший холл, затем вновь раскрыл тоненький «Проект Устава Вооруженных Сил Суслова» и, гордый собою, углубился в чтение. Странный он был мужичок, с химерами. То псом возмечтает служить, то в армию его потянет. Ну, псом еще ладно, но вот армии в Суслове, что бы там ни придумывала оппозиция, не было, нет и не будет. Какой смысл? Если уж татары стороной обошли…
Тем не менее романтически настроенный охранник, склонясь над «Проектом», морщил лоб, вникал, бормоча:
— Предпосылкой недоверия часового к посторонним людям… служит безразличное отношение людей к нему… запрещение подкормки и ласки часового посторонними… кормление часового только начальником караула… и заменяющим его лицом…
Тем временем за плотно закрытыми дверями директорского кабинета шел серьезный разговор с глазу на глаз. Каноническая пара хрустальных наперсточков вкупе с бутылкой чумахлинского коньяка заступила на боевое дежурство с самого начала беседы.
— Получается, он еще вчера с ними снюхался… — с недоброй задумчивостью проговорил директор.
— Получается, так… Привел, привязал, а потом и они подъехали… На что ж он рассчитывал? — Ратмир озадаченно надул щеки, и Рогдай Сергеевич, глядя на него, не выдержал — усмехнулся. Порода сказывалась во всем. Видимо, не зря отдельные источники утверждают, будто наименование ее возникло благодаря сходству собачьей головы с боксерской перчаткой.
— Ну, допустим, украли меня, — звучно разомкнув губы и перестав походить на упомянутый спортивный инвентарь, с недоумением продолжал Ратмир. — Допустим, наплел он вам, что сорвался я, убежал… А дальше? Рано или поздно меня бы вернули. Официально я свидетелем не считаюсь, поскольку был на четырех. Но вам-то я бы так и так обо всем рассказал… приватно…
— А пес его знает, на что он там рассчитывал, — ворчливо отозвался Рогдай Сергеевич. — Может, вообще ни на что… С перепугу чего не сделаешь!
— Хорошо хоть веревку не догадался на шею накинуть, — угрюмо присовокупил Ратмир. — Вот тогда бы они меня точно увезли. Рычи, не рычи! Взяли бы за два конца…
— Сука… — равнодушно изронил Рогдай Сергеевич. — Что тут еще сказать! Но вот от «Каниса» я такой подляни не ожидал…
— От «Каниса»?
Вместо ответа директор оделил Ратмира долгим загадочным взглядом.
— А-а… — наконец сообразил тот. — А я, главное, никак не въеду: какой же, думаю, дурак собаку после «Кинокефала» крадет?..
Вот теперь картина прояснилась окончательно. Давние соперники опять собирались забить стрелку из-за очередного госзаказа — иными словами, стравить Ратмира с Джерри. Кстати сказать, далеко не всякая фирма соглашалась рисковать здоровьем своего четвероногого любимца — большинство предпочитало традиционные, проверенные временем способы разборки. Однако в данном случае уклониться от поединка «Канису» было весьма затруднительно, поскольку прецедент уже имелся, а после той трепки, что Ратмир задал в прошлый раз их рыжему ублюдку, на реванш рассчитывать не приходилось.
Да, при таком раскладе кража пса имела прямой смысл. Стало быть, «Канис» заказал Ратмира шариковской группировке, а та как раз выбивала долги из Льва Львовича… Удачное совпадение!
— Ты выпей, — посоветовал директор. — Напряжение сними…
Ратмир очнулся.
— Мне еще работать сегодня…
— Не бери в голову. Оформим тебе с обеда отгул… Завтра, между прочим, тоже можешь отдыхать. Успокойся, приди в себя…
— Спасибо, я в себе.
— Ты-то в себе… А вот «охранка» в последнее время наезжает почем зря… Попытка кражи была? Была. Перенервничал пес? Перенервничал. Значит, два отгула на реабилитацию — вынь да положь… Кстати! — Что-то, видать, припомнив, директор с подозрением уставился на Ратмира. — А чего это ты тогда в кусты рвался? Я уж при ищейках туда не полез… Что там? Не труп, надеюсь?
Ратмир замялся.
— Не знаю, — сказал он. — Ничего, наверное… Может, обратный путь хотел показать… до площадки…
— Ой, темнишь…
Ратмир с достоинством выпрямился.
— Рогдай Сергеевич! — укоризненно одернул он. — Ну я же не прикидываюсь… Поймите: когда я на службе, я действительно пес. Вы что же, думаете, все так просто? Встал с четверенек — и пошел? Это как пробуждение. Я вам сейчас вроде бы сон свой рассказываю. Кое-чего словами даже и не передашь…
Деликатно приоткрылась дверь, в образовавшейся щели возникло приведенное в порядок личико рыженькой секретарши Ляли.
— Рогдай Сергеевич, там Ратмира Петровича к телефону. Переключить… или?..
— Ну, иди поговори… — сказал директор Ратмиру. — А я тут пока тоже кой-кому звякну…
Никого из сотрудников в приемной не было, поэтому, стоило Ратмиру прикрыть за собой тяжелую дверь, как Ляля повисла на нем со стоном и ожгла долгим влажным поцелуем.
— Я так за тебя боялась… — жалобно шепнула она.
У Ратмира даже вылетело из головы, зачем он оказался в приемной. Наконец секретарша, сделав над сабой усилие, отстранилась и указала глазами на телефонный аппарат.
— Да… — сказал Ратмир в трубку. — Да, я… Кто говорит? Бонна? А это кличка или фамилия?.. Ах, классный руководитель… Простите, не узнал… Да, слушаю вас, Дина Григорьевна…
Слушал он долго. По мере слушания лицо его тяжелело, собиралось суровыми складками. Лиля смотрела на Ратмира и не могла насмотреться. Говорят, что боксер обладает «самым очаровательным уродством». Истинно так! Мужчине это даже более пристало, чем красота.
— Вы можете мне прямо сказать, что она там натворила? — прервал он довольно резко незримую собеседницу. — Опять огрызается?.. Ах, уже не огрызается… — Ратмир зажал микрофон ладонью и повернулся к Ляле. — Знаешь, — обессиленно попросил он. — Ты меня в следующий раз к телефону только в рабочее время зови. Словами тут бесполезно… — Снова приклонил ухо к трубке. Вскоре выражение лица его стало несколько оторопелым. — Как это «речь не о ней»? А о ком?.. Обо мне?! — В наступившей тишине стало слышно, как дребезжит в наушнике настойчивый женский голос. Пес ее знает, о чем она говорила, но интонации убеждали. — Нет, труда не составит… Да хоть сегодня… Ну, раз говорю, значит, есть возможность… Пока не за что…
Положив трубку, с комичной свирепостью выпучил глаза, раздул ноздри.
— Дочка? — понимающе спросила Ляля.
Ратмир вздохнул. Гримаса разгладилась, разбежалась, и лицо его стало просто усталым.
— Нет, — сказал он. — Выступить просят… Поведать юному выводку, как я дошел до жизни такой… Слушай, Ляль! Может, отпросишься пораньше?
— Попробую… — без особой надежды сказала она.
— Попробуй! — ободрил он и вернулся в кабинет. Рогдай Сергеевич, очевидно, переговорив уже с кем
надо, заносил что-то в память компьютера. Взглянул на Ратмира поверх очков, поджал губы.
— Помаду сотри, — брюзгливо заметил он. Ратмир смутился. Неслышно чертыхнувшись, стер следы Лялиного лобзания, сел. Директор захлопнул крышку ноутбука.
— Значит, так, — сказал он. — В «охранку» я сообщил. А к тебе вот какая просьба: сейчас корреспондент придет… Надо, надо это дело раздуть! Пусть неудачное, но все-таки похищение. Какая-никакая реклама…
— Из «суслика» корреспондент?
— Нет, из «Парфорса». Гони все как есть, имен только не называй. Некий сотрудник, некая фирма…
— Понял, Рогдай Сергеевич. Я могу идти?
— Нет, — бросил директор. — Не можешь… — Снял очки, насупился, покряхтел. — Ты мне вот что скажи… Как ты теперь относишься ко Льву Львовичу? По-человечески.
— А как я могу к нему относиться? Полностью согласен с вашим мнением. Сука.
— А по-собачьи? Ты куда бежал, когда поводок перегрыз? Тебя ж чуть ли не у памятника Бианки перехватили! Фирма-то совсем в другой стороне… Это что же выходит? Он тебя сдать хотел, а ты его — выручать?
У Ратмира был вид уличенного в шалости школьника. Странно: то, что казалось естественным в собачьей ипостаси, в человеческой воспринималось как несусветная глупость. Даже вспоминать неловко.
— Ты одно пойми, — тихо, проникновенно сказал директор. — Лев Львович для меня теперь фигура конченая. А вот тебя, Ратмир, мне бы терять не хотелось… Я чего боюсь: заступишь ты послезавтра на службу, войдешь в образ — и снова помчишься спасать этого… — Рогдай Сергеевич с омерзением пожевал губами. — Короче, возьми себя в руки, в зубы — во что хочешь… Ты мне нужен, понял?
— Понял… — глухо отозвался Ратмир, по-прежнему не поднимая глаз.
Директор долго смотрел на него и качал головой.
— Хороший ты пес, — со сдержанной грустью произнес он наконец. — Был бы чуть похуже — цены б тебе не было.
Глава 8
Странно было сознавать, что рабочий день в самом разгаре, а ты идешь по тротуару одетый, на двух ногах — и ничего тебе за это не будет. С высоты человеческого роста мир представлялся совершенно в ином ракурсе. Возможно, стоило даже говорить о двух мирах: верхнем и нижнем, поскольку с переходом из одного в другой, что подтвердит вам любая собака, меняются не только ощущения — меняется система ценностей, логика, мораль, законы. В верхнем мире, например, следует остерегаться легавых, зато можно пренебречь «гицелями». В нижнем — наоборот.
Прямоходящие сотрудники предпочитают различать не миры, а служебное и свободное время, но как эти понятия ни именуй, суть их остается прежней.
Прогулочным шагом Ратмир миновал знакомое до слез здание Госпитомника и, оставив слева кинотеатр «Пират», специализирующийся на показе старых фильмов («Бешеные псы», «Хвост виляет собакой»), двинулся вдоль парковой ограды, одобрительно разглядывая попадающихся навстречу нудисточек и хмурясь при виде нудистов. Спешить ему особенно было некуда. Корреспондент «Парфорса» ограничился тремя-четырьмя вопросами и отбыл, а Ляля, к сожалению, отпроситься пораньше не смогла. Стало быть, успеем и в школу зайти, и в «Собачьей радости» посидеть. Кстати, о «Собачьей радости»! В прошлый раз миляга Боб любезно разрешил воспользоваться своей квартирой в интимных целях. Будем надеяться, что он не откажет и сегодня. Но это всё потом… Ратмир приостановился, затем как бы невзначай свернул в Сеченовский переулок. Видимо, не только преступника, но и жертву тянет иногда на место преступления. Хотя почему жертву? Вы это бросьте! Жертву нашли!
Переступив бетонный порожек подстенка, развороченный неизвестными злоумышленниками при изъятии звена парковой решетки, Ратмир постоял немного со склоненной головой перед усыпанным визитными карточками пепелищем. Должно быть, осознавал, что именно здесь каких-нибудь несколько часов назад его собирались похитить — и, сложись всё по-другому, скулил бы он теперь в подвале на краю Булгакове, не смея встать и заговорить, не ведая, кончилось рабочее время или же еще длится…
Со стороны это напоминало минуту молчания.
Наконец Ратмир вздохнул и, осторожно ступая, дабы не испачкать в золе белые кроссовки, обогнул пепелище. Вот руины скамьи, к которой он был привязан. Вот заросли, куда он… Внезапно лицо его выразило тревогу, быстро перешедшую в смятение. Ратмир раздвинул один прогал между кустами, другой. Выпрямился, озадаченный. Огляделся. Присутствия людей в этой части парка не чувствовалось. Подошел к пролому, выглянул. Сеченовский переулок оживленностью также не отличался. Вдалеке, правда, кто-то кого-то выгуливал, но и эта парочка удалялась с каждым шагом.
Не теряя времени, Ратмир решительно вернулся к кустам, где, еще раз оглядевшись, опустился на четвереньки. Закрыл глаза, постоял так немного, потом открыл их вновь. Однако это были уже не те глаза. Светилась в них живая собачья смышленость, но ни в коем случае не угроза, свойственная представителям некоторых других пород. Чутко тронул широкими ноздрями воздух — и, тихонько взвизгнув от радости, кинулся к третьему, такому неприметному на человеческий взгляд прогалу. На полдороге спохватился, замер, сделал над собой усилие — и, поднявшись с четверенек, шагнул в заросли. Наклонился, скрывшись в зелени почти целиком, долго хрустел ветками. Наконец разогнул спину и полез обратно. Выбравшись на поляну, тщательно отряхнул ладони и удовлетворенно огладил правый оттопырившийся карман джинсов, словно бы пытаясь оттопыренность эту несколько заровнять.
Помнится, давным-давно некий ученый обнародовал предположение, будто каждый человек пользуется на службе одним полушарием мозга, а в быту — другим. Трудно судить, насколько он был в этом прав, но факт остается фактом: в собачьей ипостаси Ратмир прекрасно ориентировался на местности, однако стоило ему принять вертикальное положение, как его немедленно поражал топографический идиотизм. Стыд головушке— не смог найти учительскую. На том месте, где, по его воспоминаниям, ей надлежало располагаться, почему-то оказался туалет.
И Ратмир неуверенно двинулся по влажному линолеуму пустого школьного коридора. Направление роли не играло. Куда бы он ни пошел, все равно заранее известно, что придет не туда.
Белые плотно прикрытые двери классных комнат с виду были массивны, однако звук пропускали, как фанера.
— Записываем условие, — повелевал неумолимый женский голос. — Если собачью ногу считать хвостом… то сколько ног будет у собаки? Опустите руки! Задача придумана Авраамом Линкольном. Поэтому не все так просто…
— Покатились глаза собачьи золотыми звездами в снег… — декламировал кто-то на пятерку.
— …вот этот выдающийся эдикт, — язвительно скрипел занудливый преподавательский теноришко. — «Ежели адвокат, или прокуратор, или нечто тому подобное осмелится сам или будет просить другого подать их королевскому величеству какую-нибудь докладную записку, то их королевскому величеству благоугодно, чтобы такое лицо было повешено без всякого милосердия и (обратите внимание!) чтобы рядом с ним была повешена собака…» Спрашивается: собаку-то за что?
Миновав стендик с примерными темами выпускных сочинений, из которых глаз успел ухватить лишь «Писатель-утопист И.С. Тургенев», Ратмир почти уже дошел до конца коридора, когда, заставив его вздрогнуть, оглушительно грянул звонок. Дальнейшее было подобно обвалу. Или селевому потоку. Гомон, топот, грохот и даже, как ему показалось, лай. Свернув за угол, Ратмир остолбенел. Навстречу ему с тявканьем неслась на четвереньках свора крохотных первоклашек. Нет, пожалуй, не первоклашек — те еще шуметь на переменах не осмеливаются, — чуть постарше. Невольно посторонился — и выводок, теряя отстреливающиеся пуговки, промчался мимо. Настолько были увлечены, что даже не заметили взрослого. Один споткнулся и кубарем покатился в ноги Ратмиру.
— Тубо! — сказал тот, нагибаясь и ставя на ноги ошалевшего песика — Где у вас тут учительская?
В учительской было немного потише.
— Вы к кому? — сурово поинтересовалась старая дама с выщипанными вздернутыми бровками.
Ратмир объяснил.
— Сейчас подойдет, — заверила она. — Вы присядьте пока…
Рагмир присел, огляделся. Взгляд его упал на раскрытое методическое пособие. От нечего делать пододвинул брошюру поближе, без особого интереса пробежал глазами первый длиннющий абзац:
«Огромное значение имеет свободное содержание детей, физическое развитие их на прогулках и играх. Выходя на прогулку, воспитатель берет лакомство и игрушки — небольшую палку, чурку, мячик и т. п. На прогулке он вместе с детьми преодолевает небольшие препятствия: сухие канавы, ручейки, бугры и неглубокие ямы, мелкую поросль, высокую траву. Во время прогулки воспитатель терпеливо и постепенно знакомит ребенка с окружающей средой. Некоторых явлений окружающей среды ребенок боится: неожиданный злой и резкий окрик человека, толчок или удар, подъем ребенка за шиворот, за ноги или под живот, появление крупных животных, повозок, машин. Воспитатель оберегает ребенка от них, ободряет, дает ему лакомство, уводит в тихое место…»
Ратмир отвлекся, вздохнул. Вспомнились недавние безмятежные годы, когда Регина еще не пила запоем, да и сам он ей не изменял ни разу (служба — не в счет). Втроем с пятилетней Ладой они, точь-в-точь как описано в методичке, прихватив игрушки и лакомство, отправлялись на прогулку, преодолевали сухие канавы, ручейки, бугры…
— Вот это, я понимаю, точность! Чувствуется выучка. Здравствуйте, Ратмир Петрович!
Он поднялся, поздоровался. В его понимании классный руководитель Дина Григорьевна представляла собой эталон педагога, а эталоны Ратмир уважал. Красавицей не назовешь, да и не надо. Несмотря на короткие по отношению к длинному корпусу ноги, неуклюжей Дина Григорьевна не выглядела — напротив, горделивая задорная осанка придавала ее фигуре определенное изящество. Прямая спина, незаметно переходящая в слегка выпуклую поясницу, круп — длинный, широкий, округлый, с хорошо развитой мускулатурой. Грудная клетка при осмотре спереди — овальная, при осмотре сбоку — просторная, хорошо развитая.
— Выручили вы меня, выручили… — Подвижная, проворная, она выкладывала на стол пачки тетрадей, переставляла учебные пособия, открывала ящик письменного стола, не умолкая при этом ни на секунду. — Расписание поехало, предпоследний урок пустой. А вам ведь так и так на классном часе выступать…
— И что от меня требуется?
— Значит, что мне от вас требуется… — Дина Григорьевна вновь усадила Ратмира и, сев напротив, с умным энергичным выражением устремила на него овальные, косо поставленные, средней величины глаза. Плотно натянутые губы, как положено, образовывали в углах рта четко выраженную складку. — От вас требуется рассказать о вашей замечательной профессии. Почему она необходима, как возникла, о вашей победе на «Кинокефале». ну и так далее…
— И как долго это будет продолжаться?
— Значит, как долго это будет продолжаться… Это будет продолжаться сорок пять минут. Но лучше, конечно, уложиться в полчаса. Могут возникнуть вопросы… ну и так далее…
— И в каком ключе излагать?
— Значит, в каком ключе излагать… Желательно в патриотическом…
Невменяемое буйство перемены сменилось параличной тишиной урока.
Представленный бонной классу, Ратмир позволил детям сесть, сам же, оставшись на ногах, приветливо оглядел весь выводок. Один к одному: подвижные, смышленые, в меру упитанные. За исключением двух оболтусов на последнем ряду. Оба покрупнее прочих, долговязые, рукастые, нескладные. О таких в народе говорят — «щенок о пяти ног».
Лада восседала на второй парте — надменная, как медалистка на мундиале. Иногда лишь снисходила до пояснений шепотом.
— Учителя, вероятно, не раз говорили вам о том, что вы живете в самой свободной стране, — с подкупающей простотой начал Ратмир. — Для вас это уже наверняка стало скучной расхожей истиной. А я вот помню еще времена произвола, когда людям, представьте, запрещали работать собаками. Сейчас трудно в это поверить, но тогда, стоило кому-нибудь тявкнуть (я уже не говорю о том, чтобы стать на четвереньки и завыть), его отправляли в психушку. Там ему ставили диагноз: цинантроп. То есть сумасшедший, которому кажется, что он — собака…
Ратмиру самому нравилось, как гладко и округло выпекается у него за фразой фраза. Он выдержал паузу и продолжал:
— Только что, на перемене, я наблюдал за тем, как малышня с лаем гоняет по коридору на четырех. И, знаете, завидовал… Когда я был школьником, за такие проделки запросто могли упечь в интернат для дефективных. Я не шучу! Но наконец народ не выдержал и, образно говоря, порвал цепь. Тирания была свергнута. Суслов обрел независимость, то есть освободился от Баклужино, Сызново, Лыцка и прочих своих бывших районов. Сами районы, правда, называют это крушением колониальной системы, но тут они… как бы помягче выразиться…
— Брешут! — в восторге выпалил кто-то.
Ратмир улыбнулся. Дина Григорьевна, напротив, нахмурилась и чуть подалась вперед, высматривая, кто это там без команды подал голос.
— Преувеличивают, — мягко поправил Ратмир. — Но суть не в этом. Главное, что сусловчане в результате завоевали все мыслимые права, в том числе и право на собачью жизнь. Однако возникает вопрос… — Он вновь приостановился, оглядел серьезные внимательные мордочки. — Почему именно собаки? Есть же ведь и другие домашние питомцы: канарейки… бурундучки…
Вкрадчиво произнесенная фраза была заготовлена заранее и сработала безотказно. Класс обезумел. Хохотали с завизгом. Мысль о том, что кто-то может работать бурундучком, показалась нестерпимо смешной. Толстячок на передней парте раздвинул щеки, округлил глазенки и, втянув голову в плечи, мелко застриг выставленными напоказ передними зубами. Получилось довольно похоже.
Чувствуя, что овладел аудиторией, Ратмир покосился на строгий и, как сказали бы в девятнадцатом веке, длинночутоватый профиль Дины Григорьевны. Кажется, та была довольна.
— Собака, — переждав заливистый ребячий смех, проникновенно пояснил он, — не просто первое животное, прирученное человеком. Рискну сказать, что собака — лучшее из человеческих творений. Вы спросите: «А как же ракеты? Компьютеры?» Да, конечно. Ракеты. Компьютеры. Но они ведь, согласитесь, не живые. Бездушные. А в собаке человек хотел видеть не просто помощника, он хотел видеть прежде всего друга и поэтому стремился вложить в нее все лучшее, что было — или чего не было — в нем самом: верность, преданность, честность… — Ратмир насупился, крякнул и зачем-то огладил оттопыренный правый карман джинсов.
— А кошкой работать можно? — прозвенел жалобный голосочек.
— Руку, руку поднимать надо, если хочешь спросить! — немедленно одернула Дина Григорьевна.
Слово «кошка» Ратмира покоробило, но внешне на нем это не отразилось никак.
— Нет, — несколько отрывисто ответил он. — Кошкой работать нельзя. Это животное лишено понятия дисциплины, оно по природе своей не может ни служить, ни работать… Поймите меня правильно: лично я ничего против них не имею. Экстремалы наподобие булгаковского Шарикова с их незабвенным «душили-душили» симпатии у меня не вызывали и не вызывают. Да, я преследую кошку, но исключительно из охотничьего азарта. Без азарта в нашем ремесле — запомните это накрепко! — вообще ничего не достигнешь. Как, наверное, и во всяком другом… Взять исследователя или еще лучше — следователя. Вот он раскручивает уголовное дело, реализует, так сказать, свой охотничий инстинкт. И конечная цель его — отправить виновного за решетку. Дальше он теряет к нему интерес — во всяком случае, до следующего преступления. А моя задача — загнать кошку на дерево. Что с ней будет дальше — уже ее забота… Но я даже не о том. Кошка — это совершенно иная, а самое главное, чуждая нам психология. Не могу не вспомнить мой любимый анекдот. Старый-престарый…
Заскучавшие было детишки встрепенулись, уставились, предвкушая. Дина Григорьевна занервничала, тревожно повела длинным хрящеватым носом. Лада почему-то сидела, надув губешки.
— А анекдот такой. Пес лежит, думает: «Хозяин меня кормит, поит, лечит… Наверное, он — Бог. Кот лежит и думает: «Хозяин меня кормит, поит, лечит… Наверное, я — Бог…»
Снова засмеялись: бонна — с облегчением, детишки — несколько разочарованно. Лада не засмеялась вообще. Ратмир повысил голос:
— Кошка — эгоист, не имеющий ничего святого. В отличие от собак. Не знаю, правда это или нет, но мне говорили, будто в Советском Союзе спецслужбы брали на карандаш каждого кошковладельца, справедливо полагая, что такой человек просто не может не набраться от своего… м-м… любимца… подрывных антигосударственных идей. И, видимо, не случайно на значках легионов Спартака, едва не погубившего своим восстанием Римскую империю, была изображена именно кошка, а не какой-либо другой зверь… Однако вернемся к нашим барбосам. (Смех в классе.) В принципе любое животное может совершить подвиг, если речь идет о дележе добычи или о сохранении потомства. Та же, скажем, кошка проявляет чудеса героизма, защищая своих детенышей. Но пожертвовать жизнью из чувства долга, то есть из принципа — на такое способны только люди и псы! Причем чаще псы, чем люди. Почему? Да потому что человек, повторяю, постарался вложить в собаку лучшие свои качества. Лучшие! Проделайте простой опыт: читая о чьем-либо самоотверженном поступке, мысленно замените фамилию героя собачьей кличкой — и вы увидите, что подвиг как будто слегка потускнел. И это вполне понятно, поскольку собаке, в нашем понимании, вообще свойственно совершать подвиги. Для нее это в порядке вещей… А теперь для сравнения возьмите историю о преданном верном псе, погибшем, защищая своего хозяина, и произведите в ней точно такую же перестановку, только наоборот. Замените кличку фамилией! Вы поразитесь: какой исключительный был человек!.. Ратмир передохнул и взял на полтона ниже: — И, естественно, на каком-то этапе истории люди обратили внимание, что собаки, которых они сами и вывели, превосходят своих создателей в моральном плане. Начался обратный процесс: человек начал подражать псу… Ваша школа носит имя Диогена Синопского. Не зря же этот удивительный древнегреческий мудрец называл себя собакой и жил в конуре. Большинство источников, правда, утверждают, что в бочке, но, честно сказать, оба перевода неточны. На самом деле Диоген жил в пифосе — большом глиняном сосуде. И логично предположить, что старые пифосы вполне могли использоваться древними греками в качестве собачьей конуры… Далее! О благородном человеке без страха и упрека мы обычно говорим: «Вот настоящий рыцарь» А в древности таких людей называли «псы-рыцари». Впоследствии этому выражению стараниями Карла Маркса был придан отрицательный окрас, что вполне естественно, поскольку вождь мирового пролетариата, как говорят, недолюбливал собак, видя в них защитников отживающего, по его мнению, строя…
Как и предвидела Дина Григорьевна, ни в полчаса, ни даже в сорок пять минут оратор не уложился. Звонок прервал его на полуслове. К счастью, вопросов почти не было — получив разрешение идти на перемену, притомившийся, чтобы не сказать — одуревший, выводок ринулся к дверям. В помещении остались только Лада и двое дежурных.
— Ну и почему песики такие сердитые? — осведомился порядком измочаленный Ратмир, возлагая руку на капризно дернувшееся плечико дочери.
— Конечно! — разобиженно буркнула она. — Со всеми — как со взрослыми, а дома со мной — как с маленькой…
Фыркнула — и припустила со всех ног за остальными. Да. Постаралась Регина. Как говорят собаководы: в себя потомство отпечатала.
— Большое вам спасибо, Ратмир Петрович, — сердечно поблагодарила бонна. — Было очень, оч-чень интересно. Всё-таки одно дело, когда рассказывает преподаватель, и совсем другое, когда специалист… А что, Карл Маркс действительно недолюбливал собак?
— Пес его знает… — рассеянно отвечал бронзовый призер. — Наверное…
Городским транспортом Ратмир предпочитал не пользоваться. Окраины его не интересовали, а до любого объекта в центре проще добраться на своих двоих. Тем более что после публичного выступления он чувствовал себя усталым, как собака. Пешая прогулка и сто пятьдесят граммов хорошего коньяка в подвальчике Адмирала были ему теперь просто необходимы.
До конца рабочего дня оставалось еще прилично. В сводчатом каменном зале находился всего один посетитель, при виде которого у Ратмира шевельнулась шкура на загривке. Рыжий Джерри. Надо полагать, упросил хозяев сдвинуть ему время обеденного перерыва на пару-тройку часов. Что ж, мудро… При появлении коллеги ублюдок уткнулся в тарелку и, не поднимая глаз, торопливо заработал вилкой. Разумеется, не поздоровавшись, вошедший миновал рыжее ничтожество и, отойдя как можно дальше, обосновался за столиком в каменной нише.
Заказ делал неторопливо, обстоятельно. Отпустив официанта, окинул рассеянным взглядом обеденный зал и с удовлетворением отметил, что понятливый Джерри не стал искушать судьбу — убрался восвояси. «Собакою потек, собацки и пропадет…» Откуда бы это? Кажется, из наказа о Курбском…
Далее Ратмир впал в оцепенелую задумчивость, из которой его не смогло вывести даже возникновение перед ним коньяка и закуски.
«Собственно, что меня смущает? — хмуро мыслил он, разглядывая рюмку. — Тимур на моем месте не колебался бы ни секунды. Рогдай — тоже…»
Пригубил, задумался вновь. Затем высвободил из тесного бокового кармана тугой бумажник, положил на колени. Над хитрыми агрегатами, венчающими стойку, виднелась лишь макушка бармена. Официанта вообще не наблюдалось. А первый посетитель должен был, по расчетам Ратмира, заглянуть сюда через полчаса, не раньше.
Увы, расчеты оказались ошибочными. Уже пару минут спустя обслуга за стойкой подала признаки жизни — и под каменные своды зала по широким деревянным ступеням торопливой побежкой скатился взъерошенный маленький Боб. Косматые бровки вздернуты выше обычного, в руке, как всегда, свежая пресса. Изделие из натуральной кожи со всем его неисследованным содержимым пришлось снова отправить в карман. Очень вовремя, поскольку Боб уже углядел Ратмира и устремился прямиком к нему. Шлепнул газеты о столешницу, сам же упал на табурет.
— Опять Америка нашкодила? — сочувственно осведомился Ратмир.
Боб лишь отмахнулся с досадой.
— Ты тоже считаешь, что я вел себя по-человечески? — с места кинулся он в атаку.
— Когда? — опешил Ратмир.
— Утром. На площадке.
Сегодня утром? Да-да, сегодня утром… Когда терьерчик гонял безответного беднягу ризеншнауцера и в итоге нарвался на лютого боксера. Сбеситься можно! Такое чувство, будто несчастливая прогулка со Львом Львовичем приключилась как минимум недели полторы назад…
Надо полагать, на лице Ратмира отразилось столь сильное удивление, что Боб посчитал это ответом.
— Так вот ты это Тамерлану скажи! — завопил он. — Два дня как с гор слез, а туда же! Что он вообще понимает в скотч-терьерах? Нэнатурално… — весьма похоже скопировал он недовольное ворчание Тимура.
Ага. Видимо, в отсутствие Ратмира между приятелями состоялся жаркий спор на узкоспециальные темы.
— Ну! Чего молчишь?
— Да как тебе сказать… — замялся бронзовый медалист. Более всего на свете он ненавидел два занятия: врать в глаза и говорить в глаза правду. — С одной стороны, тебя, конечно, куда-то в гротеск занесло… А с другой… Гротеск, он ведь тоже, знаешь, имеет право на существование… — Тут Ратмир вспомнил о своем намерении попросить на пару часов ключи от холостяцкой квартиры Боба и, мигом избавившись от комплексов, с бесстыдной искренностью вскинул глаза на разобиженного терьерчика. — Да не слушай ты Тимура! — вскричал он. — Пес, не спорю, хороший, но… Овчар. Кавказец. Он же не притворяется. Он же в самом деле полагает, что все породы обязаны вести себя одинаково. А скотч-терьер — это врожденная неугомонность, это…
Ратмир говорил долго и убедительно. Боб слушал, завороженно уставив на единомышленника увлажнившиеся вишенки глаз. Когда речь зашла о ключах, отдал без ропота.
Публика собиралась быстро. Возникли в середине зала обесцвеченные кудряшки Мадлен и пепельная гривка Артамона Аполлоновича. Спустился по лестнице слегка перекормленный Макс со своим дружком Борманом. Потом показался Тимур. Углядев в нише обоих приятелей, подошел. Молча обменялись рукопожатием, после чего угрюмый горец извлек из наплечной сумки и установил на столе ноутбук. Достал витой проводок со штекерами, оглядел стены в поисках гнезда.
— Телевизор смотреть будешь? — полюбопытствовал Ратмир.
— Брат выступает, — важно пояснил Тимур. — В Капитолии.
— Депутат? — жадно спросил Боб, мигом позабыв о мелких разногласиях.
— Депутат.
— От Гильдии?
— Зачем от Гильдии? От национальных меньшинств… — Тимур подсоединил устройство, включил, поколдовал с программой. На экранчике соткался разобиженный морщинистый субъект, тычущий себя кулаком в грудь.
— Я же с хвостом, с хвостом родился! — восклицал он. — Да если бы не родители, мне бы сейчас цены не было! Под корешок купировали! Загубили карьеру…
— Не то, — хмуро сообщил Тимур, переходя на следующий канал.
— Хватит собачиться! — еще более пронзительно взвизгнуло в крохотном динамике. — Сейчас, когда блок «Единой сворой» уступает по численности одним лишь либералам…
— То, — удовлетворенно известил Тимур. Временно уменьшил громкость, взглянул на часы. — Чего на обед не приходил?
— Отгул у меня… — уклончиво отозвался Ратмир. Он еще не решил, стоит ли рассказывать о сегодняшних приключениях прямо сейчас. Так и так завтра обо всем узнают. Из газет.
— Родственник тебя искал, — изронил кавказец. — Артур зовут.
— Где искал?
— Здесь искал.
Этого еще не хватало! Обычно дядя Артур «Собачью радость» своими посещениями не жаловал, предпочитая питаться из экономии в людских забегаловках.
— Слушай, зачем твой родственник так много водки пьет? — сокрушенно качая кудлатой башкой, спросил Тимур.
— Цепной он, — с неловкостью ответил Ратмир. — Их же там почти не проверяют…
Но тут коллега вновь прибавил звук — и разговор прервался сам собой. Боб отложил газету, все трое придвинулись к монитору. Возникший у микрофона парламентарий был точной копией Тимура — такой же косматый, угрюмый. Не иначе, одного помета. И манера речи очень похожая.
— Шовинизм проникает повсюду! — лаял он отрывисто и гортанно. — Отравляет сознание! Эта книга… — В воздетой руке оратора трепыхнулось тоненькое, изрядно потрепанное полиграфическое изделие в мягкой обложке. — …издана пятьдесят лет назад и до сих пор не изъята из библиотек. «Служебная собака в сельском хозяйстве». Предназначена для широкого круга читателей… Сейчас прочту, — пригрозил он. Бросил книжонку на кафедру и, склонившись над отмеченным листом, вскинул указательный палец. — Страница тридцать семь. «Усложняя игру, воспитатель забрасывает чурку на глазах у щенка в кусты, в пустой сарай и тэ пэ. Командуя собаке «Ищи!», рукой показывает направление. За розыск чурки немедленно дает лакомство…» — Замолчал, поднял кудлатую голову и с гневным недоумением оглядел заерзавших под его взглядом прочих парламентариев. — Аи, молодец… — тихонько выдохнул Тимур.
Глава 9
Кто сравнил тебя с колли, Ляля? Ты — борзая. Легкое сухое сложение, узкий таз. Вот ты принимаешь собачью стойку — и спина у тебя, как полагается, с легкой напружиной. Пытаешься оглянуться, чуть закатывая крупный, выразительный, словно подернутый влагой глаз. У знатоков это называется — «глаз на слезе». Один из первых признаков породы. Правильный постав конечностей, пальчики собраны в комок. И окрас удачно выбрала: рыжеватый со светлыми подпалинами. За каким же ты чертом прозябаешь в секретаршах, Ляля? В хорошие руки тебя — глядишь, года через полтора ходила бы уже на поводке…
Ратмир и сам чувствует, что неисправим. Даже в моменты интимной близости он остается профессионалом. Однако в чем-то тут, конечно, виновата и Ляля, возжелавшая пережить настоящую вязку. Раньше Ратмир к подобным предложениям немногочисленных своих подружек относился с досадой. Во-первых, воля ваша, а присутствовало в этом что-то от скотоложства. Во-вторых, профанация претила бронзовому призеру во всех ее видах. Ну представьте себе нетренированную даму, силящуюся удержаться в должной позиции! Садку страшно делать. Подломленная пясть, как водится у дилетантов, поставлена отвесно, сустав неминуемо уходит вперед — того и гляди свихнет себе любительница экзотики обе ручонки, и тебе же с ней потом возиться… А в-третьих, мало ему службы?
С Лялей всё было по-другому. Расположились они прямо на полу, застелив ковер купленной по дороге простыней. Ратмир понимал, что ревнивая секретарша из кожи вон лезет, стараясь доказать и ему, и себе, что ничем она не хуже той боксерши. А ведь и впрямь не хуже. Девочка одаренная, с самомнением. Удивительно, что, не владея в принципе техникой случки, Ляля по наитию ухитрилась избежать серьезных огрехов, за которые жюри накидывает обычно штрафные очки. Мелкие же допущенные ею ошибки вполне могли сойти за стиль.
Имитация сцепления не считалась обязательным элементом, но Ляля настояла. Сильно сомневаясь в успехе, Ратмир тем не менее осторожно перенес ногу через ее спину, так что теперь они оказались стоящими копчик к копчику. Со стороны такое положение кое-кому покажется нелепым, но у собак оно является естественной мерой предосторожности: находясь в подобной позиции, партнеры могут увидеть и встретить опасность, откуда бы та ни нагрянула, что очень важно, поскольку в их ситуации естественная обороноспособность ослаблена.
— Слушай… — потрясенно выдохнул Ратмир, когда они, выждав положенное время, распались. — У тебя ведь раньше такого ни с кем не было?
— Конечно, нет, — ответила, как ощёлкнулась, она.
— Извини, — сказал он. — Не так выразился. Просто для новичка ты держалась бесподобно…
— Правда? — просияла Ляля. Довольная собой, потянулась самым соблазнительным образом. Глядя на нее, потянулся и он, но столь неудачно, что в позвоночнике хрустнуло, а перед глазами поплыли точечные прозрачные водоворотики. Плохо дело! Стареешь, пес, стареешь… Ветеринару бы показаться…
— А я однажды видела, как настоящие собачки расцепиться не могли, — жалобным детским голоском сообщила Ляля. — Бедняжки…
Ратмир заставил себя улыбнуться.
— Да почему же бедняжки? — опасливо подвигав головой, возразил он. Прозрачные водоворотики перед глазами начали, слава богу, таять. — Для натуралов склещивание, как ни странно, имеет прямой смысл, — более или менее успокоившись, назидательно продолжал медалист. — Во-первых, гарантирует оплодотворение, во-вторых, препятствует групповухе. Парадокс собачьей свадьбы. Казалось бы, тьма-тьмущая кобелей, а спаривается всего один…
«Как у людей, короче, только наоборот…» Вслух он этого, конечно, не произнес, но даже и предыдущих слов оказалось более чем достаточно. Профессиональная осведомленность Ратмира произвела на Лялю самое неприятное впечатление.
— Я слышала, у вас даже соревнования такие проходят… — несколько напряженно проговорила она. — Врут?
— В «Парфорсе» небось прочла? — ворчливо осведомился Ратмир. Привстал с ковра и, дотянувшись до подносика, наполнил бокалы вином. — Проходят… — честно признался он, протягивая один из них Ляле. — Неофициально. Как и собачьи бои.
— А ты? Участвовал?
— В качестве зрителя… Хотя один раз даже в жюри сидел!
— Ах, даже в жюри… Значит, специалист?
— Да я думаю! — с достоинством ответил он. — Высший кобеляж сдавал самому Козанегре…
— Ну и на ком-то же ты, специалист, тренировался?
— В основном на тренажере.
— Ах, у вас еще и тренажеры?
— Только у кобелей, — невольно расплываясь в улыбке, уточнил Ратмир. Забавная, ей-богу, эта Ляля. Нарочно, что ли, себя накручивает? Однако, вопреки его ожиданиям, допрос продолжения не получил. Любопытство взяло верх над ревностью.
— Собачьи бои — понятно… — озадаченно произнесла она, поднося бокал к губам. — Кто кого погрыз — тот и победитель… А тут-то как же?
— А как в парном катании, — небрежно объяснил Ратмир. — Первая оценка — за технику, вторая — за артистичность…
Опешила, заморгала.
— А нам бы ты сейчас какие оценки выставил?
— Высшие.
— Я серьезно!
— И я серьезно, — сказал он, откровенно развлекаясь. — Кто ж самому себе оценку занижает!
— А за сопение? — уязвила она.
— Ну-ну! — одернул он. — Попрошу без выпадов! Вот если бы я вел себя тихо, как раз пошли бы штрафные очки. Боксеры, чтоб ты знала, собаки шумные. Пыхтят, фыркают, плямкают, вздыхают, отдуваются…
— Во сне храпят…
— В рабочее время? Обязательно!.. Первое требование к боксеру — громкое дыхание. Ты ж меня уже сто раз выгуливала — могла бы вроде заметить. Потому нас и в засаду никогда не берут…
— Ну а все-таки! Вот, допустим, мы выступаем…
— Стоп! — прервал Ратмир. — Начнем с того, что на такой конкурс еще надо пробиться. Отборочные соревнования, отсев — сумасшедший… Стало быть, постоянная тренировка… — Он не договорил, потому что лицо ее застыло, а зрачки задышали, увеличиваясь, как от сильного страха.
— Ну!.. — с замиранием в голосе сказала она, отставляя нетвердой рукой бокал. — Так чего же мы ждем?..
Стареешь, пес, стареешь… Вроде бы и день сложился удачней некуда: украсть вон хотели, заметку завтра тиснут в «Парфорсе», выступление в школе на ура прошло, с Лялей наконец друг до друга дорвались… В тебе же сейчас каждая жилочка от радости звенеть должна!
Что не так, старик, что не так?
Ну, потянулся неудачно, поплыли водоворотики перед глазами… Видимо, просто устал. Устал боксер.
Ратмир брел по ночной набережной. Слева за парапетом лежала чернота, бездонный провал, сглотнувший и мутноватые неторопливые воды Сусла-реки, и низкие клубящиеся рощи на том берегу, и бетонные опоры недостроенного моста. Если бы не отражающиеся нитевидно алые огоньки бакенов, возникло бы впечатление, что мир за парапетом кончается. Небо еще с вечера выложено было пухлыми тучами. И ни звука, ни вспышки из черноты. То ли погода нелетная, то ли, пока он тут разбирался со всеми своими проблемами, Америка успела помириться с Лыцком. Хотя нет. Случись такое. Боб узнал бы об этом первым. Однако полчаса назад Ратмир вернул ему с благодарностью ключи — и новостей не услышал…
Вскоре он заметил, что за ним пристроились и следуют бесшумно по пятам трое легавых. Пошли в добор. Всё правильно. Всё по строгим законам этологии. Дело-то ведь даже не в том, что одинокий прохожий слегка выпил, а в том, что бредет понуро. Олицетворенная покорность судьбе. Только таких и брать!
Молоденькие еще, видать, легаши, непоимистые. Пес их знает, где они проходили выучку и кто их натаскивал. но подсунулись эти трое, прямо скажем, опрометчиво. Всполохнули дичь. Да, ребята, натирать вам еще чутье и натирать…
Ратмир выпрямился, вскинул голову, перестал волочить ноги. Шага, однако, не ускорил. Незачем. Спустя малое время покосился через плечо. Легавых, как можно
было предвидеть, сзади не обнаружилось. Надо полагать, взяли другой след. То есть ко всему еще и на тропе не тверды.
Шествуя неторопливо и достойно, Ратмир миновал молочно-белую подсвеченную прожекторами ротонду. Под куполом ее расставлены были столики, звучал динамик.
Сбежала собака… Сбежала собака… — плакал, жаловался под музыку заливистый детский альт. Сбежала собака… по кличке Дружок…
Мысли Ратмира плелись, по-прежнему понуро свесив морды.
Прогавкал жизнь. Без малого сорок лет — псу под хвост. И что в итоге? Бронзовая, еще не отчеканенная медалька? Да и ту, сказать по правде, отхватил случайно, второй раз такой удачи не представится. Вот умри он сейчас — даже нечего будет перед гробом нести…
И вспомнилось вдруг Ратмиру, как хоронили Цезаря. Славный сентябрьский денек. Обесцвеченная сероватая листва тополей. Молодые дубки, кокетливо начинающие желтеть с кончиков веток. С ясного неба — ни грома, ни рокота. До начала американо-лыцкого конфликта еще добрых полгода. Молчаливая и как бы слегка растерянная толпа перед блекло-розовым двухэтажным строением приюта, где Цезарь (слышите ли? сам Цезарь!) провел последние дни своей доблестной собачьей жизни. Выносят медали на подушечках. Их до неприличия мало.
Лорд Байрон в недоумении поворачивается к Адмиралу.
— Где ж остальные-то? — почти испуганно спрашивает он.
— Пораспродал, видать… — отвечает ему с тоской Адмирал.
К Ратмиру протискивается непривычно озабоченный Боб. Он — распорядитель. Гильдия поручила.
— На, возьми, — глухо и отрывисто говорит он, глядя куда-то в сторону. — Впереди понесешь…
Ратмир бережно принимает на диво потертый кожаный ошейник с медными позеленевшими бляшками, намордник, поводок — и занимает место во главе формирующейся процессии.
Хорошо еще, что в Капитолии не отказали — распорядились насчет Староникольского кладбища. Иначе повезли бы Цезаря на «выселки», ровно бомжа какого. А так отпевали чин по чину — в церковке Флора и Лавра, выстроенной на пожертвования Гильдии, ибо, согласно народным верованиям, мученики эти покровительствуют не только лошадям, но и всем без исключения домашним животным.
Ах, Староникольское, Староникольское… С одной бронзовой медалькой сюда лучше и не соваться. Почитай-ка, что выбито да вызолочено на зеленовато-черном жилковатом мраморе по обеим сторонам осененной кленами центральной аллеи! «Мороз Глеб Борисович. Генерал МОПС. Герой Суслова». «Щов Арчибальд Харитонович. Профессор. Член-корреспондент». «Аполлон Хренов. Поэт. Лауреат премии Михаила Архангела». А вот и свои… «Выжловатый Герман Францевич. Сеттер. Четырежды чемпион». На верхней оконечности гранитного креста подобно терновому венцу топырится ржавыми шипами полураспавшийся жесткий ошейник. Внизу — эпитафия, почему-то на немецком: «Da liegt der Hund begraben…»(«Здесь зарыта собака» — нем.)
Цезарю нашлось местечко в глубине кладбища, у самой стены. Какая-то шавка из администрации Президента торопливо протявкала надгробную речь и, извинившись, сгинула. Из бывших хозяев не было никого. Потянулись прощаться. Разом погрузневший, обрюзгший Лорд Байрон постоял над покойным, вздохнул, сдавленно сказал: «Отмаялся, псина…» — и, зажмурившись, отошел в сторонку. Заколотили, опустили, бросили по три горсти земли, а когда всё закончилось, сворой, как того требовал обычай, стали на четвереньки — прямо в плащах, в костюмах — и, запрокинув морды, завыли…
Внезапно Ратмиру почудилось, что кто-то опять мнет ему пятки. Обернулся — никого… Ну вот. Уже и нервишки шалят. В следующий миг тучи за рекой озарились слабой беззвучной вспышкой. Стало быть, все-таки воюют. Хотя, может, зарница…
«Какого тебе еще рожна? — хмуро упрекнул себя Ратмир. — Люди вон из-под бомбежек не вылазят…»
И тут же мысленно огрызнулся:
«Да уж лучше бомбежка, чем вот так…»
Одно кладбищенское воспоминание потянуло за со бой другое. Надо бы родителей навестить: могилки поправить, оградку… Ах, мама, мама! Трех лет не дожила, не увидела своего Ратьку призером «Кинокефала»… Вот бы радости было старушке! Всегда и во всем шла навстречу, отцу не побоялась возразить, когда Ратмир, будучи еще передержанным щенком, объявил о своем намерении подать заявление в Госпитомник. Отец был на вздым против. Работяга прежнего закала, старый брокер, он до самого конца жизни так, кажется, и не понял, за что его сын получает деньги и кому вообще нужна такая служба…
Естественно, что подобная мерихлюндия накрывала Ратмира исключительно во внерабочее время.
«Приду домой, — угрюмо думал он, — завалюсь спать, а завтра с утра на работу. Пробежался на четырех — и никаких тебе проблем…»
Но тут он вспомнил некстати, что завтра у него отгул, — и таким зияющим провалом представился ему грядущий день, что Ратмир чуть было впрямь не опустился на четвереньки посреди бетонной набережной и не завыл, запрокинув морду в темное, выложенное пухлыми тучами небо.
Утро, впрочем, началось неплохо. Разбуженный собственным гулким всхрапом, Ратмир на всякий случай подобрал лапы, заплямкал губами, затем приоткрыл глаза и, убедившись, что лежит не на коврике у дверей кабинета и не под столом для заседаний, а по-человечески, в собственной постели, укрытый простыней, перестал осторожничать, открыто перевернулся на спину и, прислушиваясь к ощущениям, потянулся. Нет, ничего нигде не хрустнуло, не щелкнуло, и водоворотики перед глазами не поплыли.
Судя по голосам в прихожей, Лада собиралась в клуб первоначальной натаски «Тузик». Ратмир бы, разумеется, предпочел, чтобы дочь посещала музыкальную школу или, скажем, курсы информатики, но супруга месяца полтора назад, когда речь зашла о клубе, по обыкновению приняла сторону Лады, а двух женщин не переспоришь даже теоретически.
Хлопнула входная дверь, и Регина вернулась в комнату — утренняя, свежая, улыбчивая.
— Проснулся? — приветливо осведомилась она. — Добытчик ты наш! Денежку выдай…
— Сколько?
Регина возвела глаза к потолку и принялась считать, загибая пальцы.
— Майонез… — бормотала она как бы в забытьи. — Куриные грудки… для оливье… Два апельсина… Сыру, само собой… — Очнулась, взглянула непонимающе. — А в чем дело? Ну, хочешь, я на бумажке всё распишу…
— Короче, — сказал он. — Сколько надо? Примерно.
— Примерно — сто… — Вспыхнула, сверкнула глазами. — А как ты думал? Цены-то — кусаются!
М-да… Что верно, то верно. Кусаются, срываются с цепи, хватают за пятки… А после вчерашнего приобретения простыни и вина в кошельке наверняка осталось всего-навсего несколько сусловских центов. Хочешь не хочешь, а придется залезть в трофейное портмоне. Забавно будет, если окажется, что в нем одни визитки.
— О! — сказала Регина, глядя во все глаза на извлеченное из-под подушки изделие из натуральной кожи. — Бумажник у него новый! Когда это ты?..
— Новый! — фыркнул Ратмир, доставая сотенную. — Вторую неделю ношу, а тебе всё новый…
На красивом лице Регины проступило смятение. С памятью у нее в последнее время и впрямь становилось все хуже и хуже. Молча взяла купюру и вышла из комнаты с несколько пришибленным видом.
Оставшись в квартире один, Ратмир переждал последний спазм неловкости и сделал то, что должен был сделать еще вчера, а именно проверил содержимое трофейного портмоне. Ни документов, ни визитных карточек нечаянная добыча не содержала. Пачка сусловских долларов бумажками среднего достоинства — и всё.
Теперь предстояло придумать, как замести следы. Идеальный вариант: не надеясь на склероз Регины, купить нечто похожее, свой старый кошелек выбросить в урну, а бумажник Льва Львовича набить сырым песком, чтобы не всплыл, и зашвырнуть в Сусла-реку.
Повеселев, как это всегда бывало с ним, когда удавалось принять простое и ясное решение, Ратмир поднялся, привел себя в порядок, прибрал постель, включил телевизор. На экране возникла хорошенькая, но всё равно противная клоунесса Жучка (она же Клава Суржик) с придурошно раскрытыми глазами. Популярная эстрадница то становилась на четвереньки, то снова вскакивала, изображая прогулку расфуфыренной дамочки с плохо обученной болонкой.
— Такая лохматая! Такая лохматая! — восторженно вскрикивала Жучка. — Вчера хотела ей в глаза заглянуть — так, вы не поверите, полчаса челку распутывала… Оказалось — не с того конца!
Ратмир поморщился и торопливо переключил программу, не дожидаясь троглодитского гогота невидимых зрителей.
— Урюпинск? — благоговейно переспросили с экрана. — Как раз про Урюпинск-то знает каждый! А вот про нас — никто…
— И слава богу! — агрессивно отозвались в ответ. Видимо, ток-шоу. Причем в самом разгаре. Клыки обнажены, губы оттянуты, контакт — пасть к пасти. Со стороны даже смотреть страшно. На деле же — всего-навсего демонстрация правоты.
— Вспомним историю! — запальчиво продолжал оппонент. — Вот заметил нас однажды Петр I… И что? Тут же переименовал, да так, что до сих пор боимся это слово в школьных учебниках печатать! В другой раз удалось привлечь внимание товарища Сталина… Может, все-таки пора поумнеть, господа?
Речь была прервана дружными аплодисментами аудитории.
Ратмир выключил телевизор и положил пульт на тумбу. Захотелось вдруг, как в былые времена, пригласить Регину, пока та трезва и приветлива, в кинотеатр «Пират» на какой-нибудь старый-престарый фильм. «Ко мне, Джульбарс», «Шла собака по роялю»…
Он почти уже утвердился в этом своем намерении, но тут вернулась сама Регина.
— Вот, — сказала она, предъявляя для досмотра сумку с покупками и кладя на стол исписанную карандашом прямоугольную бумажку с пришпиленными к ней канцелярской скрепкой магазинными чеками. — Цент в цент. Проверь.
— Да не стану я проверять! — ощетинился Ратмир.
— Нет, ты проверь, проверь! А то потом опять скажешь…
Возможно, в Регине погиб выдающийся бухгалтер. Было времечко, когда Ратмир со всем тщанием изучал составленные ею счета. Цифры каждый раз волшебным образом сходились, в сумке тоже ничего лишнего не обнаруживалось. Откуда бралась вечером бутылка — непонятно.
— А я говорю: проверь!
Ратмир зарычал и устремился из комнаты. Регина с бумажкой и чеками последовала за ним. Семейная жизнь входила в наезженную колею. Через пять минут уже не хотелось идти ни в какой кинотеатр. Мечта была одна, как можно скорее покинуть родную конуру и как можно дольше в нее не возвращаться.
Нарождающуюся ссору прервал телефонный звонок.
— Да? — рявкнул Ратмир. Звонил Рогдай Сергеевич.
— Тут тебе повестка пришла, — ворчливо известил он. — Зайди забери.
— Повестка?
— Из «Кинокефала». Медаль отчеканили.
— Да ну? — изумился Ратмир. — А когда зайти? Сейчас?
— Лучше к обеду. Раньше двух они тебе ее все равно не выдадут… Только не задерживайся смотри. Завтра ты мне нужен с медалью…
Настроение стремительно повышалось. Положив трубку, Ратмир настолько утратил осторожность, что не устоял перед соблазном и поделился новостью с супругой. Регина была приятно поражена.
— Ну, это надо вечером обмыть… — сказала она, хорошея на глазах. — А то носиться не будет.
Выйдя на проспект, он сразу же угодил в негустую толпу, состоящую в основном из нудисток среднего возраста и направляющуюся в сторону Капитолия. Тетки все как на подбор были старорежимные, злобные, с явными признаками гормональной недостаточности. Ратмира немедленно затолкали, зацепили картонным плакатиком, на котором значилось коряво и крупно: «Президента — в намордник!»
— Мужчина! А вы почему такой несознательный? Почему вы не идете протестовать?
— Против чего? — не понял Ратмир.
— Нашла кого звать! — перекривившись, одернула агитаторшу кряжистая, обильно татуированная товарка. — Сам из таких — не видно, что ли?
У парапета двое МОПСов провожали разрозненную эту процессию вполне равнодушным взглядом. Видимо, опять стряслось что-нибудь судьбоносное. Откуда-то подсунулся старикан в пыльно-черном костюме, на лацкане которого тускло отсвечивали крестообразные и звездовидные регалии.
— Р-разнагишались! — гневно молвил он и ткнул в асфальт палкой. — Протестантки… голосистые! Там не протестовать — туда гранату кинуть разок…
В голове немедленно зазвучал зачин полузабытого стишка:
Дедушка в поле гранату нашел…
— У тебя что, дед, гранат много? — осведомился позабавленный Ратмир.
— Да уж одна-то найдется! — отрезал тот.
Ратмир хмыкнул, покрутил головой и пошел своей дорогой, с удовольствием восстанавливая в памяти охальные строки:
Дедушка бросил гранату в окно
Дедушка старый. Ему все равно
Где-то он уже с этим дедом встречался.
Приобретя в магазине кожгалантереи бумажник, двинулся к реке. Там, как и было задумано, он упокоил на песчаном дне опустошенное портмоне Льва Львовича и, разложив деньги по отделениям нового кошелька, огляделся. Нигде ни души. Все ушли протестовать. Над безлюдным сильно замусоренным пляжем возносилась круча с двумя разбегающимися тропинками. Левая стежка уползала по склону в городской парк, правая вела к малому предприятию Лорда Байрона.
Возможно, Лорд Байрон, лежа в свое время под столом во время заседаний, тоже, подобно Ратмиру, не слишком прислушивался к людским речам. Во всяком случае, капиталец он сколотил куда скромнее, нежели Адмирал. Уйдя с поводка, арендовал шесть соток пустыря под учебную площадку, плату за вход взимал умеренную, давал частные уроки мастерства — словом, концы с концами сводил, но не более того. В данный момент он натаскивал будущего шар-пея, хотя, по мнению Ратмира, приостановившегося понаблюдать снаружи за дрессурой, о будущем говорить не стоило, поскольку лет воспитуемому было многовато. Фактура у толстячка имелась, но, судя по всему, на четвереньки он стал недавно, если не впервые. Особенно не давалась ему команда «сидеть» — никак не мог достать травы ягодицами. А вот подход к столбику выполнил на удивление удачно — вероятно, увлекался когда-то борьбой сумо.
Сам мэтр монументально возвышался в центре площадки, благосклонно взирая на давно уже вывалившего язык ученичка. Иногда лишь скупым жестом подзывал к себе и вполголоса указывал ошибки. Песочного цвета костюм, розовый коллекционный галстук. На лацкане, обратите внимание, ни значка, ни медальки. Это лишнее. Известно, что награды свои Лорд Байрон надевает только раз в году — на парад в День Собаковода, причем далеко не все. Два килограмма регалий — шею сломишь!
И лицо у мэтра породистое, внушительное, под стать прикиду. Дорогая, выделанная возрастом кожа.
— Ползи! Ползи! — негромко, но властно прикрикнул он на воспитуемого, выполнявшего весьма непростое для новичка задание — доставить поноску полуползком.
Ратмир усмехнулся. Вспомнилось, что на первом курсе зверюга Цербер требовал не только выполнения данной команды по разделениям, но еще и заставлял зубрить всю эту дребедень наизусть.
«Для переползания на получетвереньках встать на колени и опереться на предплечья или на кисти рук. Подтянуть согнутую правую (левую) ногу под грудь, одновременно левую (правую) руку вытянуть вперед. Передвинуть тело вперед до полувыпрямления правой (левой) ноги, одновременно подтягивая под себя другую, согнутую ногу, и, вытягивая другую руку, продолжать движение в том же порядке».
До сих пор в памяти сидит.
Приняв у старательного толстячка поноску, Маэстро взглянул на часы, одобрительно потрепал воспитуемого за ухом.
— Хор-рошо отработал пес, — похвалил он и, выдержав паузу, резко скомандовал: — Место!
Кандидат в шар-пеи подхватился и со всех четырех ног неуклюжим галопом припустил к низкому зданию раздевалки. Лорд Байрон проводил его задумчивым взглядом, затем обернулся и увидел стоящего по ту сторону сетки Ратмира.
— Ба! — молвил он. — Какие люди!
— Приветствую вас, Василий Степанович, — отозвался тот. — Вот шел мимо…
— Да уж ясно, что мимо… — Мэтр шагнул к сетчатому ограждению, извлекая на ходу из кармана свернутую в трубку газету, но тут под ноги ему подвернулась розовая пухлая дамочка средних лет, изображающая не то коккера, не то болонку. Одна из тех любительниц, что, оплатив час беготни по площадке, имеют потом наглость именовать себя ученицами самого Лорда Байрона. Едва с ног не сбила, дуреха, за что немедленно заработала хлесткий удар газеткой по звонкой бездарной заднице. Радостно взвизгнув, метнулась прочь. Ну теперь уже точно ученица!
— Значит, говоришь, украсть пытались? Славно, славно… Поздравляю… — рокотал мэтр, потряхивая нечаянным средством воспитания. — Купить-то успел? А то «Парфорс», сам знаешь, газетёнка скандальная, расхватывают быстро…
— Успел. Последнюю…
— Ну, на, мою еще возьми, — великодушно предложил Лорд Байрон, просовывая газету в ячейку сетки-рабицы. — Тебе-то нужнее…
— Спасибо… — поблагодарил Ратмир. — Василий Степанович! А почему вы в Госпитомнике не преподаете?
Мэтр неловко усмехнулся и поглядел через плечо в дальний конец площадки, где среди барьеров и канав, тряся вскинутыми филейными частями, бегало то, что в среде профессионалов именуется пренебрежительным словом «самотёк».
— Госпитомник… — повторил он то ли скорбно, то ли иронически. — Чести много, денег мало… Шар-пея видел?
— Видел, — удрученно подтвердил Ратмир.
— Первый урок… — таинственно промолвил Лорд Байрон. — А всего договорились о шести. Примерно месячный оклад декана в Госпитомнике…
Ратмир был поражен:
— За шесть уроков? Он что, миллионер?
— Платит не он. Платит организация.
— Это какая же, позвольте спросить?
Лорд Байрон хотел ответить, но не успел, потому что дверь приземистого строения отворилась и на плоский порожек ступил всё тот же толстячок, но уже облаченный в черный плащ с капюшоном и белую тунику.
— Послушайте, — сказал Ратмир. — Да ведь я ж его знаю!
Глава 10
Храня молчание и с любопытством поглядывая друг на друга, они шли по скрипучему гравию безлюдной парковой аллеи: статный среднего роста мужчина с лицом несколько бульдожьих очертаний и улыбчивый морщинистый толстячок в черном монашеском одеянии. Каждый ждал, что спутник его заговорит первым. Картина в духе Честертона.
— Стало быть, вы за мной наблюдали… — отважился наконец толстячок, удивительно похожий на шар-пея. — И-и… какое же у вас сложилось впечатление? Только честно… Нет-нет, не подумайте, я полностью доверяю оценке уважаемого Василия Степановича, но… Хотелось бы услышать непредвзятое мнение очевидца…
Тот, что помоложе, задумчиво выдвинул бульдожистую нижнюю челюсть, помедлил.
— Н-ну, учитывая ваш возраст… — не менее деликатно приступил он к ответу. — Скажем так: неплохо… Для первого урока очень даже неплохо. Хотя я не знаю, какие вы перед собой ставите цели. Если, допустим, выступать на соревнованиях…
Предположение прозвучало настолько нелепо, что развеселило обоих. Некоторая церемонность, присутствовавшая до этого в их беседе, исчезла бесследно.
— С восторгом займу уготованное мне последнее место, — лучась приветливостью, заверил шар-пей. Тут же, однако, стал серьезен. Складки, из которых состояло его квадратное личико, словно бы укрупнились. — Нет, — решительно промолвил он. — Бега, бои — это всё для честолюбцев. Моя цель, конечно же, иная…
Разговор их был прерван появлением из-под скамейки черной кошечки с белой манишкой. Брезгливо ступая по мелкому гравию, киска достигла середины дорожки и, приостановившись, дерзко уставила на приближающихся прохожих зеленющие бесстыжие глаза. Узрев Ратмира, вмиг утратила вальяжность и опрометью кинулась в кусты.
Бронзовый медалист инстинктивно дернулся вослед, но, разумеется, сдержался. Толстячок был несколько озадачен.
— Вы суеверны? — полюбопытствовал он.
— Нет, — буркнул Ратмир. — Это профессиональное. Они поравнялись со скамейкой.
— Давайте присядем, — жалобно попросил толстячок. — По правде сказать, меня уже ноги не держат…
Оба опустились на деревянные брусья скамьи. Вымотавшийся с непривычки доминиканец издал легкий
стон наслаждения. В развалах серо-зеленой листвы чернела парковая решетка, сквозь которую за невидимым отсюда обрывом поблескивали пыльной сталью медлительные воды Сусла-реки. Слава богу, день выдался пасмурный. Всю прошлую неделю жара стояла такая, хоть кожу снимай.
— Иными словами, вы решили испытать на собственной шкуре, каково нам живется… — с уважением предположил Ратмир.
— Мне придется испытать это в любом случае.. — меланхолично отозвался шар-пей, разминая натруженную кисть.
Ратмир непонимающе взглянул на собеседника.
— Не собираетесь же вы работать псом!
— А почему бы и нет?
Произнесено это было с кроткой улыбкой, однако юмора в подобных вопросах бронзовый медалист не терпел.
— Хотя бы потому что ни одна солидная фирма вас не примет в штат, — холодно одернул он занесшегося новичка. — Говоря профессионально, вы не в рабочем теле. У вас врожденный неправильный постав задних конечностей. О таких мелочах, как диплом; я уже молчу. И потом подумайте, падре, сколько вам лет! Собачья служба — это дрессура с младых когтей…
— О, не беспокойтесь! Считайте, что работой меня обеспечили.
— Кто?! — ужаснулся Ратмир.
— Те, кто заплатил за мое обучение. Среди доминиканцев-мирян есть весьма состоятельные люди… Кстати, позвольте вам выразить признательность за тот наш разговор на остановке. Вы мне очень тогда помогли…
Ратмир несколько успокоился, пожал плечами. Служба у частных лиц, как правило, особой подготовки не требует. «Сегодня я тебя на поводке выгуливаю, завтра ты меня». Баловство…
— А смысл? — с искренним недоумением спросил он. — Зачем вам всё это?
Собеседник ответил не сразу.
— Видите ли… — сказал он. — Вчера утром, как вы мне и советовали, я вышел к собачьей площадке: наблюдал ваших собратьев за работой, пытался говорить с ними… снаружи, разумеется…
— Ого! — подивился Ратмир. — И как? Успешно?
— Трудно сказать. Они лизали мне руки сквозь решетку, некоторые лаяли, один даже укусил… Нет, не беспокойтесь, ничего серьезного! Это удивительно доверчивые и наивные создания. Во всяком случае, должен признаться, что давно уже не встречал столь благодарных слушателей. Но вот закончился рабочий день… — При этих словах складчатое чело проповедника заметно омрачилось. — Все они вышли из своих офисов уже в человечьем обличье — и, знаете, я ужаснулся. Совершенно другие существа: расчетливые, циничные… Словом, у меня сложилось впечатление, что общаться с ними можно только в служебное время…
— Вы же с этого начали!
— Нет, — сказал доминиканец. — Вы не поняли меня. Вспомните апостола Павла! «Для всех я сделался всем, чтобы спасти по крайней мере некоторых». Для эллинов — эллином, для евреев — евреем… И, если я собираюсь проповедовать собакам, я сам должен стать собакой.
Застигнутый врасплох последней фразой, Ратмир секунды три сидел неподвижно. Нижняя губа оползла, открыв для обозрения зубы, что для боксера, как известно, недопустимо в принципе. Наконец бронзовый призер тряхнул головой и оторопело уставился на безумца в черном плаще.
— Вы собираетесь проповедовать в качестве пса?! Каким образом?
— Условные телодвижения, богатейшая мимика морды… — без тени улыбки напомнил доминиканец. — Добавьте к этому акустические сигналы: рычание, скуление, фырканье, визг! А главное — собственный пример. Делай как я! Неужели этого мало?
— Ересь какая-то… — честно сказал Ратмир.
Шея у толстячка была, как выражаются специалисты, загруженная, с подвесом, то есть короткая, в тяжелых складках, поэтому голову он повернул не без труда.
— А знаете, что говорил по этому поводу упомянутый вами в прошлый раз святой Франциск Ассизский?
— Вы переоцениваете мою начитанность… — кисло заметил Ратмир. — И что же он говорил?
— «Проповедуй Евангелие постоянно. — Толстячок приостановился и закончил, таинственно прищурясь: — Если нужно, пользуйся словами».
Ратмир недоверчиво хмыкнул. Сказано было изрядно.
Вдалеке под чьими-то неровными шагами заскрипел гравий. Затем из-за изгиба аллеи быстрой расхлябанной походкой вывернулся отрок в черной майке и камуфлированных штанах с подтяжками. Подтяжки, впрочем, были скинуты с нешироких плеч и свисали петлями вдоль бедер. Стриженная под ноль голова покачивалась, как у китайского болванчика. Вскоре бросилось в глаза, что черная матерчатая грудь шалопая украшена изображением повешенной собаки с вываленным языком. Рисунок сопровождали кровавые нарочито расплывшиеся письмена, разобрать которые на ходу не представлялось возможности.
Почти уже миновав скамью, прохожий остановился, как споткнулся, и, повернувшись к сидящим, с вызовом вскинул средний палец правой руки. Но поскольку зрачки его были при этом полностью расфокусированы, собеседники невольно оглянулись, полагая, что неприличный жест адресован не им, а кому-то за их спинами.
В кустах, однако, никого не обнаружилось, и оба вновь вопросительно посмотрели на задиру, заодно ознакомившись с надписью на его груди. «Она съела кусок мяса!» — гласили письмена.
— Вы это, юноша, кому? — полюбопытствовал Ратмир. Юноша засуетился, отбежал подальше и уже оттуда, сочтя себя в относительной недосягаемости, ликующе объявил:
— Собаки противные!
Ратмир сделал движение, но не вверх, как это свойственно человеку, намеревающемуся подняться со скамейки, а вперед и вниз, словно бы собираясь пасть на четвереньки. Реакция юноши в точности повторила реакцию черной кошечки с той лишь разницей, что та, умница, сразу порскнула в кусты, а этот придурок сломя голову задал прямика по аллее.
— А-а… — начал толстячок, завороженно глядя вслед.
— Да эти… — Ратмир пренебрежительно повел ухом. — Кинофобы…
— В смысле!
— Отморозки, — пояснил Ратмир. — В «Парфорсе» про них статья была, будто кое-кто из Капитолия их прикармливает. Тайком, разумеется.
— И чего же они требуют?
— Рассобачивания. В лучших отечественных традициях…
За Сусла-рекой раздался звук, точно в неимоверной дали захлопнуло сквозняком огромную дверь.
— Кстати! А почему вы не на службе?
— Отгул коротаю, — признался Ратмир. — Вообще плохо переношу выходные.
— Предпочитаете собачью жизнь?
С задумчивой гримасой, которую вполне можно было принять и за полуулыбку, Ратмир глядел в конец аллеи, где теплая зелень дубов смешивалась с прохладной зеленью тополей.
— Пожалуй, что предпочитаю, — согласился он.
— И в чем же ее преимущество?
— Да мало ли… — сказал Ратмир.
Ему всегда нравился этот уголок парка, достаточно удаленный от мест увеселения с их бухающими динамиками и в то же время чудом избежавший опустошительных набегов пьяных людских свор, после которых остаются пепелища и незакопанные объедки. Даже какая-то живность тут водилась: в кронах то и дело звучала дробь дятла, столь быстрая, что еще немножко — и получился бы скрип.
— Василий Степанович упомянул, что, кроме физической подготовки, мне еще предстоит практикум по психологии… — так и не дождавшись продолжения, осторожно подал голос толстячок.
— А как же! — усмехнулся Ратмир. — Главная-то задача не в том, чтобы научиться бегать на четвереньках, а в том, чтобы ощутить себя псом… Ох, помню, и боялись мы этого практикума! И правильно, кстати, боялись. Завкафедрой Искандер Шайхуллович до сих пор снится… Блещешь ты типом, не блещешь — отчислял почем зря! Однажды его спросили, каким образом ему удалось воспитать такую плеяду медалистов. И знаете, что он ответил? «Я многих принимаю и многих бракую…» Мы его промеж собой Кабыздохом звали.
— Ощутить себя псом… А что это значит? Хотя бы в общих чертах.
— В общих чертах? — Ратмир возвел глаза к шевелящимся кронам, откуда вновь раздалась бойкая дробь дятла. — Н-ну… Начнем с того, что собака живет одним днем. Иными словами, не боится будущего, не сожалеет о прошлом… Умеет довольствоваться малым: коврик, миска — что еще нужно для счастья?.. Собаки — как дети. Никогда не анализируют своих поступков, руководствуются исключительно чувствами, поэтому всё у них просто: да — да, нет — нет. Но главное, конечно, отношение к хозяину. Хозяина нужно любить до самозабвения, до утраты инстинктов. Угадать его желание для собаки высшее благо… Хотя, собственно, что я вам рассказываю! Возьмите учебник, там всё гораздо подробнее… Шар-пей выслушал его с напряженным вниманием.
— Такое впечатление, — сказал он, — что вы излагаете Нагорную проповедь своими словами…
— Да, что-то общее есть, — спокойно согласился Рат-мир. — Но вы же сами недавно признались, что в собачьем качестве мои коллеги куда больше напоминают христиан. Во всяком случае, две заповеди мы соблюдаем на службе неукоснительно: не убиваем друг друга и не лжесвидетельствуем…
— Ни разу не погрызлись до смерти? — усомнился шар-пей. — А я вот слышал от людей…
Бронзовый медалист поморщился.
— Меньше им верьте, — посоветовал он. — Сами же стравливают, а потом толкуют о врожденной агрессивности…
— Вы имеете в виду бои?
— Не только. Возьмите те же уличные драки. Вот, скажем, выгуливает меня секретарша, причем в первый раз…
— Простите, не понял… чья секретарша?
— Ну не моя же! Нашего директора, естественно… Идем с ней мимо фирмы «Редхаунд». Чужая территория, не мной помечена. Я обязан миновать ее с опущенной головой — иначе получится, что я на эту фирму претендую…
— «Не желай дома ближнего твоего…» — тихонько вставил шар-пей.
— Вот именно! Навстречу выводят тамошнего терьера — тоже на прогулку. И тут Ляля, представьте, берет меня с перепугу на короткий поводок, то есть вздергивает мне башку! А вскинутая голова — это вызов, это агрессия… И разнимать зря полезли! Собачья драка — почти ритуал. Даже пресловутая грызня зев в зев — не более чем запугивание. А вот стоит вмешаться в драку людям — тут же начинаются серьезные травмы…
— Но вы потом объяснили девушке, что она была не права?
Мягкая улыбка тронула тяжелые губы Ратмира.
— Да, — вымолвил он после едва уловимой паузы. — Потом объяснил…
— А если бы вас выгуливал хозяин? — внезапно спросил толстячок.
— Ну, хозяин — это совсем другое дело! Надо вскинуть голову — значит надо.
— Вы так уверены в его добрых помыслах?
— Вот поэтому-то вам и необходим практикум по психологии, — назидательно сказал Рагмир. — Добро — это то, что угодно хозяину, зло — это то, что ему не угодно…
В шевелящихся кронах нечто пернатое издало поразительной красоты и силы трель, словно бы выстроив и тут же обрушив крохотный хрустальный дворец.
— Стало быть, вы меня поймете, — пришамкивая от усталости, произнес толстячок. — Я намерен донести до ваших собратьев одну-единственную и очень простую мысль: «Даже встав с четверенек, не забывайте о том, что у вас есть Хозяин…»
— Хорошо формулируете, — заметил Ратмир. — Местами не хуже Франциска Ассизского.
Собеседник молчал. Все-таки отбегать академический час на четырех да еще и без подготовки в таком возрасте трудновато. Забеспокоившись, Ратмир заглянул в утомленные желтоватые глаза доминиканца. Тот хотел улыбнуться в ответ, но складчатое личико лишь раздвинулось в страдальческой гримаске.
— Знаете, кажется, я действительно переоценил свои силы… — виновато сказал шар-пей. — Вы не проводите меня до гостиницы?
— А где вы остановились?
— Тут рядом… В «Рексе».
— С удовольствием…
Гостиница «Рекс» (в просторечии «Будка») — шестиэтажная коробка горчичной масти с высоким остроконечным тимпаном и двумя чугунными догами на крыльце — располагалась на проспекте неподалеку от Госпитомника.
— Но может быть, у вас свои планы?
— Нет… — Ратмир взглянул на часы. — До часа я совершенно свободен.
Толстячок с кряхтением поднялся со скамейки, и они медленно двинулись в сторону борзодрома. Будущий шар-пей в самом деле был измотан до крайности — еле ковылял, бедолага.
— А чем вы обычно занимаетесь вечерами? — через силу полюбопытствовал он.
— Сижу в «Собачьей радости», — сказал Ратмир, стараясь переставлять ноги как можно реже. — Это подвальчик такой… Вроде клуба.
— Не надоедает?
— Надоедает. Иногда. Но, понимаете, с некоторых пор я способен общаться только с коллегами. Прочие представители человечества, за редким исключением, меня, честно говоря, утомляют…
— Почему?
За рекой громыхнуло. Ратмир осклабился.
— Слышали, что творят? Вот, видимо, поэтому…
— Но ведь в подвальчик-то ваши собратья приходят уже, наверное, в людском качестве…
— Так, падре, так… — вздохнул Ратмир. — И все же что-то собачье в них тем не менее сохраняется. Какой-то, знаете, незримый отпечаток честности, благородства… Человек, он ведь, как известно, на девяносто процентов состоит из своего ремесла…
Некоторое время шли молча. Обогнув пустынный борзодром, где двое слесарей в синих спецовках отлаживали механического зайца, выбрались на широкую центральную аллею.
— Скажите, — как-то опасливо поглядывая на спутника, начал доминиканец, — а среди местного духовенства не было… м-м… попыток…
— Проповедовать на четвереньках? — Ратмир рассмеялся, вообразив православного батюшку в такой рискованной позиции. — Вряд ли… Хотя… Вы памятник Ставру видели?
— Э-э… нет.
— Вообще-то здесь недалеко, — сказал Ратмир. — Если вы в состоянии одолеть лишние сорок шагов…
— Ну, не настолько уж я плох, — улыбнулся шар-пей.
* * *
Памятник был невелик, но выполнен, безусловно, талантливо. Пьедестал представлял собой подобие незавершенной строительной конструкции, обрывающейся в предполагаемую бездну. И в эту-то бездну самозабвенно устремлялся бронзовый Ставр, разинув пасть и касаясь передней лапой улетающей от него трости.
— Вот, — сказал Ратмир. — Между прочим, столичная достопримечательность. Обратите внимание: всего две точки опоры, как у Николая Первого в Петербурге…
— Кто он? — спросил толстячок.
— Эрдельтерьер. Выпускник Госпитомника.
— Сокурсник?
— Нет. Помоложе. Я уже защищался, а он еще только поступил… Учился, говорят, средне. Сразу по специальности работать не стал, подал документы в Духовную Академию — светское-то высшее образование у него уже было. Такой вот странный случай. Гиды об этой подробности, как правило, почему-то умалчивают…
— Но он окончил Академию? — с интересом спросил шар — пей.
— Да. А потом к общему удивлению взял и устроился псом. Но вот собирался ли он таким образом проповедовать… Право, не знаю.
— А памятник за что? Ратмир крякнул, помолчал.
— На памятник мы всей Гильдией собирали… — нехотя сообщил он. — Дикая история. У нас виадук который год строится… Ну а хозяин, дурак, в пьяном виде бросил сверху тросточку, скомандовал «апорт»… А там десять метров высоты!
— Насмерть?
— Естественно… День траура объявляли. Хозяина — под суд, но псу-то от этого не легче…
Запрокинув складчатую мордашку, проповедник долго не сводил глаз с одухотворенного бронзового лица Ставра.
— Какая вера! — потрясенно, чуть ли не с завистью выдохнул он наконец. — Убежден, что душа его сейчас обретается в раю…
Мимо застывших перед постаментом собеседников на коротком поводке провели Тамерлана. Не повернув кудлатой головы, угрюмый исполненный достоинства кавказец величественно прошествовал своей дорогой. Доминиканец машинально протянул руку — то ли погладить, то ли благословить.
— Не надо, — быстро сказал Ратмир. Рука отдернулась.
— Вы его знаете?
— Еще бы!
Пока добирались до «Будки», погода решила смениться. Небосвод перекосило. Тучи над западной окраиной набрякли чернотой, провисли до крыш. Пожалуй, имело смысл заглянуть в родную контору, не дожидаясь обеда. Попрощавшись с проповедником и опять забыв спросить, как его зовут, Ратмир приостановился на крыльце рядом с чугунным догом, озирая помрачившиеся небеса, затем двинулся проспектом в сторону фирмы.
Естественно, что после беседы в парке мысли его приняли несколько еретическую направленность. Глумливое воображение рисовало перед Ратмиром поистине раблезианские подробности перевода Священного Писания на собачий. Интересно, с какого языка он собирается перелагать? На церковнославянском, к примеру, — «не введи нас в напасть». А на русском — «не введи нас во искушение». Пусть небольшая, но разница налицо. Либо вообще не смей ни на кого напасть, либо нападай, но не вздумай при этом искусать…
Шел и посмеивался.
Шар-пей, конечно, безумец. А безумные замыслы обыкновенно удаются… Только вот не вышло бы у четвероногого проповедника, как на Гаити, где негры-христиане когда-то учинили белым собратьям хор-рошую резню по идейным соображениям! А что? Ситуация схожая: Бог пришел спасти людей, а люди Бога распяли. И неизбежная для каждого пса мораль: трави их, христоубийц двуногих! Кусай! Грызи! Ату!..
Хотя, впрочем, сколько их у нас, граждан, работающих собаками? От силы процентов десять, если не меньше. Так что спите спокойно, прямоходящие сусловчане, травли не будет…
Но вот кто взвоет, так это хозяева! Уверовавший пес для боев скорее всего непригоден. По правилам поединка немедленная дисквалификация следует в трех случаях: пассивное облаивание, долгая демонстрация оскала и, наконец, бегство с ринга до начала драки. Что ж, придется добавить четвертый пункт: дружелюбное облизывание морды противника…
Как это он выразился? «Даже встав с четверенек, не забывайте о том, что у вас есть Хозяин»? Тогда уж проще не вставать… А это уже раскол в рядах собачьей паствы. Одна свора исповедует сохранение духовных ценностей во внерабочее время, другая отвергает внерабочее время как таковое. При встрече друг на друга рычат…
Ой! А в семьях-то что будет твориться! «Ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и…»
И еще кого-то с кем-то.
В небесах громыхнуло, но вскоре выяснилось, что к американо-лыцкому конфликту отношения это на сей раз не имело. Выяснилось также, что увлекшегося Ратмира по рассеянности снова занесло в городской парк. Перед грозой лиственные массивы как бы обрели объем, каждое дерево стояло отдельно, сизоватая мгла залегла меж стволов. Возвращаться к центральному входу не было смысла. Проще уж проскочить зону отдыха насквозь, пока не накрыло…
И Ратмир устремился насквозь.
Сверху опять громыхнуло. Кажется, в контору ему до начала грозы не попасть никоим образом. Ладно. В крайнем случае укроемся неподалеку от памятника Ставру — в летнем кафе под желтым обширным тентом с эмблемой «Сусловского сусла».
Замедлив шаги, Ратмир приблизился к постаменту и вновь всмотрелся в потемневшее бронзовое лицо Стасика Лоханцева.
Забудут Ратмира, забудут даже Адмирала и Лорда Байрона с их килограммами наград, титулами, ресторанами, а Ставр с его провислой, на троечку, спиной, и легким недокусом по-прежнему будет устремляться с пьедестала за летящей в бездну тростью. В который раз подкрадется зима, центральная аллея опушится рыхлым инеем, и молоденькие сучки с первого курса Госпитомника будут назначать встречу кобелькам именно здесь — «у Ставра». Да, наверное, мало просто быть мастером своего дела. Чтобы остаться в памяти людской, нужно еще за него умереть. Ну, пусть не умереть, но хотя бы пострадать, на худой конец… Взять литераторов. Только тех и помним, кто угодил в ссылку, на каторгу, под анафему, в сталинский лагерь, хотя бы просто в камеру… Пушкин, Достоевский, Толстой, Мандельштам, Лимонов…
Кстати, о провислой спине и легком недокусе. Оба эти недостатка у изваяния отсутствовали. Ваяли Ставра, несомненно, по фотографиям, поэтому скульптура была похожа на всех эрдельтерьеров сразу: хорошо сбалансированная голова, гордый римский профиль, курчавые жесткие завитки короткой бородки. И какая-то тварь уже исхитрилась — вывела маркером на мраморе пьедестала: «ЛОХ».
Да, конечно. Всякий праведник — лох. Хотя далеко не всякий лох — праведник…
А ведь, если следовать букве Устава, Стасик имел полное право струсить, заскулить, заметаться, жалобно оглядываясь, по краю бетонной плиты — и ничего бы ему за это не было…
Ничего.
В том числе и памятника.
Доминиканец-шар-пей, конечно, забавен и трогателен, но, воля ваша, сквозило кое-где в его рассуждениях кощунство, неприемлемое даже для Ратмира: Как вообще можно сравнивать Хозяина с большой буквы и ту сволочь, что, швырнув тросточку с виадука, пьяно выкрикнула: «Апорт!»
А с другой стороны, какая тебе разница? Родина, Вера, Царь, Президент, Директор…
«Дело, наверное, не в хозяевах, — подавленно мыслил Ратмир, — дело в нас самих. Пес не имеет права судить о владельце, как не имеет права глиняный горшок спросить горшечника: «Почему ты слепил меня так, а не иначе?» Вот в том-то наша и беда, что в отличие от натуралов мы поднимаемся ежедневно во весь рост — и сами не можем понять: кого же это мы только что боготворили! Ради кого готовы были жизни своей не щадить!..»
Хозяин. Он же — босс… Тоже с большой буквы?
Ратмир ёрнически ухмыльнулся, представив себе подобное написание. И как хорошо бы прозвучало в устной речи: «А Босс его знает!» «Одному Боссу известно!» И даже: «Боссе мой!»
После такой святотатственной мысли уже не громыхнуло, а просто грянуло. Хляби разверзлись — и сыпанул крупный летний дождь. На праведных и неправедных.
Глава 11
На туго натянутом желтом тенте летнего кафе пьяно топтался ливень и вдребезги бил всё нажитое. Ратмир опустился на пластиковый стул неподалеку от центральной опоры шатра (крайние столики заливало) и, поколебавшись, заказал пакетик соленых орешков. Пиво и чипсы он с прискорбием исключил из рациона еще несколько лет назад.
Памятник Ставру оброс водяной щетиной — казалось, что летящее в бездну изваяние угрожающе поигрывает шерстью на хребте.
— Слышь, — с пьяной тоской произнесли неподалеку. — Чего делать-то будем, а?
Ответом был тяжкий вздох — и Ратмир покосился на соседей. Судя по уровню водки в литровой бутылке квадратного сечения, обосновались они здесь задолго до приближения грозы. Лица их показались Ратмиру смутно знакомыми. Обоих он где-то уже встречал, и не раз, но, кажется, в рабочее время. Упитанные молодые люди с одинаково низкими уныло наморщенными лбами… А-а, вон это кто… С человеческой точки зрения незадачливые похитители смотрелись, пожалуй, повнушительнее, нежели с собачьей. Хотя, впрочем, не намного…
Ратмир окинул неожиданных соседей рассеянным взглядом и отвернулся. Если уж он их не сразу узнал, то они его тем более не узнают. Да хотя бы и узнали, что с того? Опасаться этих двоих следовало только в служебное время. Вся тонкость тут заключалась в том, что за похищение человека без смягчающих вину обстоятельств по закону причитается примерно десять лет строгого режима, а за кражу пса (при условии, что ему не будут причинены увечья) — от силы полтора года условно. Есть разница? Кроме того, собачьи показания, о чем уже речь велась, судом не учитываются, а человека, хочешь не хочешь, придется убирать как свидетеля. И пожизненное заключение в итоге.
— Может, к троепольским прибиться? — шмыгнув носом, озабоченно предложил один.
— К кому ты теперь прибьешься? — безнадежно отозвался второй. — Ну подкатимся к Биму, а он мигом Шарику звякнет! Тот ему про нас тут же все и выложит…
Крякнули, насупились, выпили… Да, ребята, незавидное у вас положение. Послали за Львом Львовичем — вернулись с пустыми руками, послали за Ратмиром — вернулись со Львом Львовичем, а он уже, наверное, к тому времени был без надобности. С такой репутацией вас, пожалуй, ни одна группировка не примет.
— И пес этот, зверюга… — пожаловался первый, разглядывая свежеотремонтированный рукав. — До самого локтя ведь располосовал, сучий потрох! Зубы им, что ли, стальные ставят?
— Да запросто…
Ратмир внимал лестным речам и, мечтательно улыбаясь, грыз орешки. Водяной обвал продолжался, но в центре желтого парящего над асфальтом шатра было по-прежнему сухо. Век бы сидел да слушал!
Бывшие злоумышленники, однако, впали в уныние и надолго умолкли. Потом один из них завёл сдавленно и негромко под шум дождя:
Ударил гонг… пошла заба-ава…
И столько безысходности было в повисшей над столиками ноте, что у Ратмира невольно защемило сердце. Второй злоумышленник с укоризной покосился на первого: и так, дескать, тоска собачья, а тут еще ты душу травишь! Но тот, будучи в избытке чувств, лишь мотнул головой и повёл песню дальше:
Стравили раз, потом — другой…
Приятель его подумал, набрал воздуха, вроде бы собираясь вздохнуть, как вдруг махнул на всё рукой и присоединил свой басок к дрожащему тенору запевалы:
И молодо-ого… волкода-ава…
несут с прокушенной ногой…
Подобно многим рафинированным интеллигентам Ратмир был неравнодушен к лирике подворотен. Он, конечно же, знал эту длинную жалостную песню, в которой подробнейшим образом излагалась трагическая история изувеченного бойцового пса по кличке Парень. Подлец хозяин в отместку за поражение объявил себя банкротом, выгнал калеку на улицу, денег на лечение не дал. Кончалось всё, понятное дело, заражением крови и смертью героя…
Зачем ты, Парень, торопи-ился?
Зачем ты ногу подставлял?..
Надо отдать молодым людям должное, пели они куда лучше, чем похищали. И это несмотря на то, что причастность их к собачьей службе представлялась весьма сомнительной. Да и пес с ней, с причастностью! В детстве Ратмир слышал, к примеру, как на тот же самый мотив травили душу очень похожей балладой про танкистов, и тоже можно было поспорить, что к танковым частям исполнители в большинстве своем никакого отношения не имели. А еще раньше, в совсем уже незапамятные времена, то же самое, говорят, пели про шахту и про молодого коногона…
А впрочем: пес, шахтер, солдат — какая разница? Судьба-то — одна.
Над стойкой в такт пению давно уже покачивалось горестное личико барменши. Потом к двум мужским голосам тихонько присоединился третий, и Ратмир лишь через некоторое время осознал, что это его собственный голос:
Прощай, бойцовая аре-ена.
Ох, погубила ты меня.
Молодые люди оглянулись — и все трое как бы обняли мысленно друг друга за плечи.
Ветеринар сказал: «Гангре-ена», —
и вышел, голову склоня.
Тут, как нарочно, разразился бойкой глуповатой трелью сотовый телефон.
— Да? — процедил Ратмир.
— Я смотрю, ты не торопишься… — буркнул Рогдай Сергеевич.
— Ливень пережидаю.
— Да он вроде кончился…
Действительно, увлекшись, Ратмир и не заметил, что в парке стало заметно светлее. Изваяние Ставра уже не ерошило водяную шерсть на загривке, по асфальту журчали мутные потоки, ранее не слышные за шумом дождя. Внезапно тучи над Сусловом разомкнулись — и всё вокруг воссияло.
Ратмир нехотя поднялся, спрятал сотовый и выбрался из-под тента, так и не дождавшись последних душераздирающих строк:
И Дорогая не узнает,
какой у Парня был конец…
Романтический охранник средних лет на этот раз отсутствовал. Вместо него за столом в холле восседал старательно серьезный, опять-таки камуфлированный юноша, принятый в штат этак с недельку назад.
— Вы к кому? — подозрительно спросил он Ратмира.
— К себе, — с подкупающей простотой ответил тот, но удостоверение все же достал.
Юноша был несколько озадачен. Попросил документ в руки и долго сличал лицо посетителя с фотокарточкой.
— А почему я вас ни разу здесь не видел? — прямо спросил он наконец.
— Да видели вы меня, — лениво сказал Ратмир. — То же самое, вид сверху. Там же должность обозначена…
— А-а… — ошарашенно молвил юноша, возвращая удостоверение, и бронзовый медалист невольно усмехнулся. Опять комплимент. И опять, что особенно приятно, нечаянный.
Продолжая улыбаться, он двинулся к лестнице, но, поставив ногу на первую ступеньку, замер в так называемой легкой стойке. Навстречу ему спускался озабоченный, бледный, словно бы из теста вылепленный Лев Львович. Глаза их встретились. В Ратмировых, вероятно, обозначилось изумление, в замдиректорских — испуг.
Оторопело поздоровавшись, разминулись. Лев Львович торопливой трусцой миновал стол охранника и скрылся за входной дверью. За той самой, о которую Ратмир позавчера ударился боком, выручая этого двурушника.
— Его что, отпустили? — туповато спросил Ратмир юношу.
— Откуда? — Тот даже не понял, о чем речь. Ну правильно, он же ни вчера, ни позавчера не работал.
Ратмир круто повернулся и единым духом взбежал по лестнице на второй этаж. Не обнаружив в приемной Ляли, устремился прямиком к дверям кабинета и, без стука рванув ее на себя, застал руководство в обычной позиции: хмурый Рогдай Сергеевич вручал Гарику хрустальный наперсточек с коньяком.
— А… — без особой радости отозвался глава фирмы на появление сотрудника. — Явился?
— Я не понял… — пристально глядя ему в глаза, сказал Ратмир. — Вы же говорили, что Лев Львович для вас фигура конченая!
Рогдай Сергеевич расстроился окончательно, даже стопку на стол поставил. Шагнул к Ратмиру и, не глядя в глаза, ободряюще пожал ему плечо. Таким жестом на похоронах выражают соболезнование родственнику покойного.
— Тактика, понимаешь? — сделав несчастное лицо, объяснил он, видимо, и сам чувствуя, что слова утешения тут бессильны. — Ситуация-то меняется…
— То есть вы его не увольняете?
— Пока нет.
Всё было ясно как божий день. Рогдай наверняка пообещал внезапно освобожденному Льву Львовичу забыть до поры о его вчерашнем предательстве, а тот в благодарность согласился принять на себя еще одну часть долгов фирмы.
Ратмир рванул верхнюю пуговицу рубашки. Стало душно. Захотелось немедленно бежать из этого подловатого и невероятно запутанного мира людских отношений в незатейливый и честный собачий мир, где всё так ясно и просто.
«Стать сейчас на четвереньки и тяпнуть его за ногу…» — шевельнулась вялая мысль.
— А не боитесь, что он меня по-новой сдать попробует? — спросил Ратмир.
Рогдай Сергеевич убрал длань с плеча сотрудника и, шумно вздохнув, вернулся к столу. Легкомысленный Гарик, как всегда, видел в происходящем лишь забавную сторону и наблюдал за их напряженной беседой, иронически вздернув брови.
— Выпить хочешь? — вместо ответа спросил директор. — Нет.
Тогда директор выпил сам, после чего несколько секунд пребывал в мрачном раздумье.
— Не сдаст, — постановил он наконец. — Незачем.
— А госзаказ?
— Уплыл. Так что бой отменяется.
— Жаль, — с вызовом сказал Ратмир. Рогдай Сергеевич недовольно посопел.
— Дорогу он тебе, что ли, перебежал, этот их Джерри? — раздраженно осведомился он. — Подеретесь еще — чай, не последний день живешь. — Обогнул стол и достал из выдвижного ящика полупрозрачную пластиковую папку с застежкой-молнией и логотипом фирмы «Киник», представлявшим собою озирающегося Диогена с фонарем в руке. Вид у Диогена был несколько одичалый. — На, держи. Повестка, документы — всё тут… Свинство! — с горечью перебил директор сам себя. — Неужели нельзя было провести вручение в торжественной обстановке — как положено: в наморднике, на поводке! Ох, Суслов, Суслов…
— Про завтра скажи, — напомнил Гарик. — Он же телевизор не смотрит!
— Да! — Рогдай Сергеевич уставился на Ратмира чуть ли не со страхом. — Завтра будь в парадном ошейнике и непременно с медалью!
— Вы уже об этом говорили. А причина?
— Причина такая, что серьезней некуда. Встреча Президента с олигархами Суслова. В двенадцать ноль-ноль.
— Вы что, тоже олигарх? — ехидно поразился Ратмир.
— Н-ну… — Директор кашлянул. — Получается, так… Раз ты у меня бронзовый медалист…
— Да хоть серебряный! Мое дело маленькое: у столба сидеть, снаружи…
— Было. А с завтрашнего дня твое дело — сопровождать меня по всему зданию.
Ах вот оно что! Тут же припомнились агрессивные голые тетки с картонными плакатиками, дедушка, нашедший в поле гранату, подозрительно осмелевший юнец с изображением повешенной собаки на черной маечке. «Она съела кусок мяса!»
— Неужто закон приняли?
— Сегодня в ночь, — сказал Рогдай Сергеевич. — Причем, имей в виду, с обеда всю вашу братию распустили по домам, так что смотри не напейся там с ними на радостях. И с демонстрантами не связывайся. Тяжелый завтра день… — Директор покряхтел и вдруг трогательным жестом снял пылинку с плеча Ратмира, заглянул в глаза. — Так что ты уж, брат, того… — пробормотал он, — не подведи…
Бурный короткий ливень оказал Ратмиру нечаянную услугу, разогнав по домам возжаждавших справедливости граждан, в том числе и крикливую обнаженку. Казалось бы, этим-то чего дождя бояться — тем более в такую теплынь! Татуировку с них, что ли, смоет? Всё, однако, объяснялось довольно просто: голосистые дорожили макияжем и прическами — можно сказать, единственным своим достоянием, если, конечно, не считать обуви, которая тоже имеет обыкновение намокать.
Добравшись без помех до причудливого строения из стекла и облицованного мраморной плиткой бетона, где на втором этаже располагался оргкомитет «Кинокефала», бронзовый призер с удовлетворением отметил, что вход свободен.
Прощай, бульдог тигровой ма-асти,
ты мой товарищ дорогой… —
машинально напевал Ратмир, взбегая по мокрым ступеням, –
Тебя я бо-ольше не уви-ижу —
лежу с прокушенной ногой…
Похоже, песенка привязалась надолго.
На втором этаже он расписался в ведомости, принял коробочку с сияющим, как новенький самовар, жетончиком, пожал руку щенку, ведавшему выдачей регалий, и с чувством глубокого разочарования снова очутился на непросохшей мостовой. Достал медаль, с недоумением повертел, изучил реверс, аверс, гуртик. И это всё? Ради этого он ухлопал столько лет жизни?
Нет, конечно, провести вручение без помпы в неофициальной обстановке, как бы там ни ворчал Рогдай Сергеевич на устроителей конкурса, было мудрым решением. Не стоило раньше времени дразнить гусей. То бишь прямоходящих сусловчан. Вот завтра у Капитолия — другое дело!
И тем не менее…
Помнится, на днях кто-то из знакомых Ратмира горячо убеждал его в том, что результат — не главное в жизни Главное в жизни — процесс.
Ну, если так, то зарплату можно не получать.
Вскоре небо над городом прояснилось окончательно. Первыми просохли молодые кинофобы и тут же додумались пикетировать погребок Адмирала, не пропуская никого вовнутрь. Поначалу дело у них вроде бы ладилось: увидев перед входом толпу в черных маечках с недвусмысленными рисунками, завсегдатаи останавливались в растерянности. Однако, когда число желающих проникнуть в подвальчик достигло примерно десятка, заступившее им путь скопище почему-то притихло, призадумалось и стало на глазах редеть. Далее всё шло по нарастающей. С прибытием каждого нового пса от толпы отламывалось и уплывало человек пять, причем вид у них был самый озабоченный. Наконец все вспомнили о том, что дома не выключен утюг, и в считанные минуты расточились. Трех наименее расторопных разогнал в толчки отставной бульдог Азорыч. Последнего для устрашения сдал на руки легавым, давно уже с любопытством ожидавшим, чем кончится дело.
Господа кобели, обмениваясь впечатлениями и галантно уступая дорогу сучкам, спустились в подвальчик и, рассевшись за дубовыми столиками, провозгласили первый тост — разумеется! — за «Собачью радость», второй — за омедаленных призеров «Кинокефала», третий — за грядущий прорыв в Капитолий.
Весело, празднично было сегодня в погребке.
— Вах! — восклицал разгоряченный вином Тимур. — Почему грустный? Медаль получил, а всё грустный!
Ратмир со старушечьей улыбкой глядел в коньячную рюмку, где на вогнутом донышке смугло золотился обмываемый им жетон.
— Знаешь… — со вздохом признался он. — Всё-таки, наверное, не вышло из меня настоящего пса…
— Конечно, не вышло! — с жаром подхватил Тимур. — Хвоста нет, шерсти нет… Какой ты пес?
— То есть как какой? — возмутился простодушный Боб, делая судорожную попытку извлечь из сумки газету. — Да про него уже вон в «Парфорсе» пишут!
Общими усилиями поползновение пресекли.
— Кто тогда пес? — запальчиво спросил обезоруженный Боб.
— Ставр.
Скотч-терьер и кавказец переглянулись, припоминая.
— Ставр?..
— Памятник ему в парке стоит, — подсказал Ратмир.
— Э-э… — укоризненно протянул Тимур. — Нашел кому завидовать! Вечно живой, да?
С загадочной улыбкой бронзовый призер молча разлил коньяк по рюмкам. В карих чуть выпуклых глазах мерцало знание, умножающее скорбь.
— Ну а эта медаль? — цинично вопросил он. — Она мне что, жизни прибавит?
— Пенсии она тебе прибавит! Ратмир осклабился по-бульдожьи.
— Между прочим, я тебя за язык не тянул, — сварливо заметил он Тимуру. — Сам о пенсии сказал. Финита! Отгавкался пес…
— Гавкнулся ты, а не отгавкался! — обиделся Боб. — Да тебе твоя фирма за одну косвенную рекламу золотой ошейник отлить должна! Какую газету ни возьми — везде: Ратмир из «Киника», Ратмир из «Киника»… А вспомни, как ты Джерри потрепал — из-за госзаказа! Да если б не твоя медаль, кто б их завтра на встречу пригласил? Отгавкался он!..
— Да я не о том…
— А о чем?
— О выборе. Сил-то все меньше. Сам чувствую. И хочешь не хочешь встает вопрос, на что этот остаток сил потратить. Либо спокойно выйти в тираж и доживать… –
Тяжелое рельефно вылепленное лицо виновника торжества смялось складками. — Доживать! — с отвращением повторил он. — На редкость мерзкий глагол… Доживать, дожевывать…
— Либо… — с любопытством глядя на медалиста, подбодрил Тамерлан.
— Либо, не дожидаясь пенсии, поставить точку, — угрюмо завершил тот. — Такую, чтоб запомнили… Ну а что я теряю? — взорвался он. — Несколько лет жизни? Да пошли они! — Поиграл желваками — и выпил.
Боб смотрел на него с испугом. Тимур вздохнул, воз вел глаза к потолку.
— Какой тамада пропадает!.. — посетовал он, обращаясь к тесаным камням свода.
Ратмир остервенело закусывал.
Дружеское застолье набирало обороты. Особенно шумно было в центре зала, где чествовали золотого и серебряного медалистов. Сейчас там под взрывы хохота кто-то озвучивал якобы восточный тост:
— Раньше, во времена произвола, женщина была за-кобелена! Теперь ее раскобелили! Раньше она была ни-кому-не-кобельна…
— Погоди! — потребовал Ратмир, закусив. — Давай разберемся. У натуралов специализаций было до чертовой матери: ищейки, овчарки, сторожевые… У нас специализация одна: шоу. Все, что мы делаем, мы делаем ради зрителей. А иначе получается искусство для искусства. Так?
— Ну, допустим…
— Поэтому соглашайся со мной, не соглашайся, — упрямо гнул он свое, — но истинный актер умирает на сцене. Писатель — за письменным столом. А настоящий пес должен умереть в ошейнике. И даже не умереть…
— Издохнуть?
— Погибнуть!
— Героически, да?..
Ответа не последовало — и на какое-то время все трое увязли в сложном молчании. Тамерлан озадаченно оглаживал кончиками пальцев неглубокую вертикальную бороздку, делящую пополам его широкий выпуклый лоб.
— Брат в гости приезжал… — казалось бы, ни с того ни с сего сообщил он наконец.
— Это который по телевизору выступал?
— Другой. Из-за границы. У них там псами не служат — в армии служат… Про лейтенанта рассказывал, сапера. Забитый лейтенант, запуганный: капитан ругает, майор ругает, все ругают. Зато мины — да? — один обезвреживал. Всем страшно, ему — нет. Едет на разминирование — радуется: начальства не будет, ругать некому…
— К чему это ты?
Тамерлан ухмыльнулся, повел косматой бровью:
— Знаешь, кто подвиги совершает? Я тебе скажу… Тот, кому терять нечего! Возьми этого… Рыжего Джерри, да? Вот пускай он совершает. А тебе есть что терять? Есть. Зачем тебе подвиг?
— Да не мне… — поморщился Ратмир.
— А кому? — подскочил Боб. — Хозяевам? Публике?
— Нет, Боб, нет! Просто, понимаешь… Все-таки существует нечто такое, что выше нас, выше хозяев, выше публики…
— Подвиг… — недовольно произнес Тамерлан и фыркнул. — Ты, Ратмир-джан, хоть раз подвиг видел?
— Я — нет. Но люди видели.
— А если видели, почему не помогли? Почему сами не совершили?
Ратмир опешил, задумался.
— Как таким людям верить? — подвел итог Тамерлан.
— Ты не увлекайся, не увлекайся!.. — слышалось из-за соседнего столика. — А то дыхнешь завтра на Президента…
В противоположном углу уже исполняли на два голоса «Плач одинокого лиса», причем припев у них выходил просто мастерски:
Яп, яп, яп, яп, юррр-йоу…
— Где еще один медалист? — кричала разрумянившаяся Мадлен, протискиваясь к трем приятелям с бокалом шампанского. — Куда дели моего Ратмира? А-а, попался, образина собачья! Дай лизну… — Расцеловала взасос, потребовала наполнить рюмки. — А чего один? Где рыженькая?
— Работает… — уклончиво отозвался Ратмир.
— Это она опрометчиво… — сказала Мадлен, устремив на него сквозь белые пряди челки черные влажные глаза. — И почему я не боксерша?.. Эй! Чего такой мрачный?
— Памятник хочет, — сухо объяснил Боб, от волнения тоже заговорив в отрывистой манере Тамерлана.
— Ну так за чем дело стало? Сейчас скинемся!
— Посмертно хочет.
— Что-о? — Миниатюрная блондинка с шутливой угрозой подалась через стол к Ратмиру. — Опять скулить вздумал?.. А вы чего молчите?
— Да пытались ему мозги вправить… Мадлен с сожалением оглядела сидящих.
— Нашли что вправлять! Эх, господа кобели, господа кобели…
Тут бронзовый призер почувствовал, как кто-то тихо, настойчиво поталкивает под столом его колено. Это добрая душа Боб подсовывал ему ключи от своей холостяцкой квартиры. Ратмир поблагодарил приятеля улыбкой и отрицательно качнул головой.
— Мне еще в кругу семьи обмывать, — сообщил он, поднимаясь. — Так что уж простите великодушно…
Расплатился и, попрощавшись, направился к выходу. Трое молча смотрели ему вслед.
— Что-то не нравится мне он сегодня, — честно сказала Мадлен. — Как бы чего не натворил…
— Не натворит, — мудро предрёк Тимур. — Много творил… Красиво говорил… Значит, не натворит.
К пяти часам Ратмир входил в родной подъезд, неся с собой пластиковый пакет, отягощенный бутылкой коньяка, банкой фаршированных оливок, нарезкой семги и лимоном. Исполненный сомнений, нажал кнопку лифта. Ждет или уже успела надраться? Сердце подсказывало: ждет. Рассудок мрачно бубнил: надралась. Пока доставал перед дверью ключ, сомнения переросли в тоску и досаду на самого себя — за дурацкую свою обязательность и отказ от деликатного предложения Боба.
Звонкого приветственного лая на сей раз не последовало. Ах да, сегодня ж бега! Следовательно, Лада со всем ее выводком сейчас на борзодроме — болеют за Обругая. Ратмир отпер дверь, и угрюмая правота рассудка начала подтверждаться уже с порога — из кухни повеяло теплым смрадом чужой гульбы: перегар, многослойный сигаретный дым и, кажется, даже погашенный в закуске окурок — самое мерзкое в быту, что мог себе представить некурящий Ратмир.
Пригнув лобастую голову и чувствуя, как подергивается шкура на загривке, шагнул навстречу неизбежному. Регина в полупрозрачном халатике на голое тело сидела, уронив голову на грудь и выставив тонкие прямые ноги в шлепанцах чуть ли не на середину маленькой кухни. Одна бутылка водки была пуста, другая ополовинена. Громоздящийся за столом дядя Артур встретил родича радушным оскалом, бесстыдно предъявляя на обозрение неполную зубную формулу. Как его, пса позорного, с такими клыками еще с работы не погнали?
— Здорово, медалист! — изрыгнул он. — Ну ты где бегаешь?
Ратмир молча прошел в кухню и, поставив пакет у стены, повернулся к Регине.
— В чем дело?.. — злобно осведомилась та, не открывая глаз. — Ах, скажите, пожалуйста… Твои проблемы!..
Отвечать не имело смысла. Ратмир слишком хорошо знал это состояние своей супруги. Несомненно, какие-то сигналы из внешнего мира достигали сознания Регины, но воспринимать произнесенные ею слова впрямую, право же, не следовало. Она говорила сама с собой, точнее — с воображаемым Ратмиром. То, что Ратмир во плоти оказался в данный момент рядом, было простым совпадением.
— Ну и зачем тебе это понадобилось? — задохнувшись от злости, обратился владелец квартиры к Артуру. — Меня подождать не могли?
— Да ты чего, братан, ты чего?.. — всполошился тот. — Я пришел — она уже лыка не вязала!..
Он моргал, и обида в его голосе звучала вполне искренне. Но разбираться, врет Артур или же говорит правду, Ратмир был не в силах. Накопившийся за день счет к подлым двуногим существам превысил мыслимые размеры.
— Ну вот что… — процедил бронзовый медалист, даже и не пытаясь разомкнуть тяжелые челюсти. — Уходи. И чтоб я тебя здесь больше не видел. Во всяком случае, сегодня…
Широкая, почти прямоугольная морда с толстыми отвисшими губами приняла несвойственное ей задумчивое выражение. Он еще не понял. Услышанное только еще впитывалось.
— Да уж как-нибудь!.. — огрызнулась Регина, по-прежнему не поднимая головы. — Все умные, все с медалями…
Дядя Артур моргнул. В небольших округлых глазах светилось теперь искреннее недоумение.
— Слышь! — вроде бы даже слегка позабавленный выходкой Ратмира, сказал он. — Я ж поздравить… Водку вон принес…
Тот, стиснув зубы, молча смотрел на гостя. Не веря происходящему, дядя Артур оторопело приподнялся с табурета, как вдруг взгляд его упал на полуопорожненную бутылку.
— Да никуда я не пойду! — возмущенно объявил он, снова садясь. — Я, может, вообще не к тебе… Я вон сеструху проведать! — Фыркнул, набурлил стакан, и тут, видно, перед ним начала помаленьку обозначаться вся глубина нанесенного ему оскорбления. Поставил со стуком бутылку. Широкую прямоугольную морду передернуло злобой, в голосе зазвучала презрительная угроза: — Ишь как заговорил! Ме-да-лист! Аристократ собачий!..
Выпить он не успел. Послышалось низкое горловое рычание, и утративший над собой контроль Ратмир медленно опустился на четвереньки. Перевоплощение произошло практически мгновенно. Выпуклые коричневые глаза были глазами зверя.
— Братан!.. — Артур вскочил, опрокинув стакан. — Слышь! Ты… Кончай шутить!..
Ратмир не шутил. Уяснив эту гибельную для себя истину, дядя Артур, вжимаясь крестцом сначала в холодильник, затем в газовую плиту, в посудный шкафчик и наконец в голую часть стены, кое-как вытерся из кухни. Понимая, чем может обернуться для него одно-единственное неверное движение, он в ужасе отступал и отступал по бесконечному коридорчику, а клокочущая горлом тварь, пригнув голову и мягко выставляя лапы, следовала за ним, в любой момент готовая к броску.
Конечно, в человеческом обличье Ратмир ни морально, ни физически не мог противоборствовать громоздкому хамоватому родственничку. Но теперь, стань даже Артур на четвереньки, шансов у него не возникло бы. Не тот класс.
Вот она, спасительная дверь. Заведенной за спину рукою гость на ощупь отвел скобу и, ухитрившись протиснуться в щель, не превышавшую половины его собственной ширины, — сгинул. Щелкнул язычок замка.
— Да уж наверное!.. — язвительно произнесла в кухне Регина. — А я так, погулять вышла.
Глава 12
Сразу после планерки поступило сообщение, что встреча с Президентом переносится на три часа дня.
— Вот нервы! — с завистью сказал Рогдай Сергеевич, глядя на Ратмира, сосредоточенно грызущего под столом литую резиновую кость. — А ведь знает, псина, что нас сегодня ждет…
Директор ошибался. Ратмир не знал и не желал знать, что кого ждет. Наконец-то оказавшись в собачьей шкуре, он первым делом расправился с беспокойными человеческими мыслишками — разогнал их, как кошек. И если какая-нибудь приблудная все-таки начинала копошиться на задворках сознания, достаточно было слегка накатить брови, чтобы она затаилась в ужасе.
Ратмир наслаждался жизнью. Людям не понять этого чувства, поскольку жить означает пребывать в настоящем, куда эти двуногие почти никогда не заглядывают. В данный момент их было в помещении трое: Рогдай Сергеевич, Гарик и Лев Львович — но все они мысленно присутствовали не здесь, а в Капитолии, и не сейчас, а в три часа дня.
Так что единственным по-настоящему живым существом в кабинете можно было по праву назвать только Ратмира, с увлечением слюнявящего свою восхитительно упругую резиновую цацку.
Задумчиво барабаня пальцами по подоконнику, Гарик смотрел вниз, на улицу, по которой поспешали в сторону центра три обнаженные валькирии с вычурными прическами, из-за которых они, не исключено, спали сегодня сидя. Та, что слева, несла под мышкой свернутый в рулончик транспарант.
— Хочешь поговорку? — осведомился Гарик, не оборачиваясь.
— М-м? — отозвался Рогдай Сергеевич.
— Торопится, как голый на митинг, — озвучил Гарик. Директор встрепенулся.
— Идут? — спросил он с надеждой.
— Да так, знаешь…
Сопя, Рогдай Сергеевич приблизился к подоконнику и, тяжко на него опершись, тоже взглянул вниз. Немногочисленность демонстранток подействовала на него удручающе. Для международного скандала перед Капитолием был нужен кворум.
— Опять все на самотек пустил! — процедил он.
— Ты о ком?
— О ком, о ком… — с горечью передразнил директор. — А то сам не знаешь, о ком! Если на три часа встречу перенес — значит даже шанса не было, что к двенадцати соберутся… Правильно говорят: старого пса новым фокусам не научишь. В отхват работает: куснет — отпустит, куснет — отпустит! А нам сейчас бульдог нужен, вроде Черчилля, с мертвой хваткой…
С ясного неба послышалось громовое ворчание.
— Или вроде Африкана, — добавил Гарик, тщетно высматривая источник звука.
— Спасибо, не надо! — буркнул Рогдай Сергеевич. — Только еще международных террористов у нас тут не хватало… А вот от Портнягина я бы, знаешь, не отказался. Крут, но в меру.
Оба примолкли, подумали. Президент Республики Баклужино Глеб Портнягин, единственный руководитель иностранного государства, удостоивший Капитолий своим посещением, был весьма популярен среди жителей столицы. Его дружественный неофициальный визит до сих пор считался высшим достижением внешней политики — наравне с занесением Суслова в Книгу рекордов Гиннесса. Хотя скорее всего политикой тут и не пахло. Будучи главой баклужинской Лиги Колдунов, Портнягин во время визита интересовался исключительно деятельностью Гильдии, очевидно, подозревая, что соседняя держава под видом служебных псов пытается выращивать вервольфов нетрадиционным способом. Убедившись в обратном, откланялся и, несколько разочарованный, отбыл восвояси. Но впечатление на горожан он произвел неизгладимое. Представительный мужчина огромного обаяния, вдобавок экстрасенс…
— Ну а что бы сделал Портнягин? — ухмыльнулся Гарик. — Заклятие бы наложил?
Рогдай Сергеевич недовольно покосился на скептика.
— Зря иронизируешь, — заметил он. — Дело-то ведь не в том, колдун ты или не колдун. Главное, чтобы народ в это верил…
Сзади послышались цоканье пластиковой обувки по паркету и громкое астматическое дыхание. Подошедший Ратмир вскинулся на задние лапы, оперся передними на подоконник и, вывернув голову, вопросительно уставился на Рогдая Сергеевича: что приуныл, хозяин? Может, поиграть с тобой?
— Ратмир! — заговорщически позвал Гарик, тыча пальцем в оконное стекло. — Нудисты, Ратмир!
Нудисток за окном давно уже след простыл, тем не менее пес тут же подался вперед, выпучил обессмыслившиеся глаза и несколько раз гулко гавкнул.
— Гарик… — с досадой одернул Рогдай Сергеевич, успокаивающе оглаживая подергивающуюся мощную холку. — Ну давай ты еще дурака поваляй! Чисто маленький!
— Не знаю, чего ты волнуешься, — сказал Гарик. — Пятачок перед Капитолием — семь на восемь, восемь на семь. Отсюда три человечка, оттуда три человечка… Такую устроют давку, что любо-дорого!
— За державу обидно… — глухо пояснил Рогдай Сергеевич.
Из глубины кабинета последовало деликатное покашливание.
— На проспекте, говорят, иностранную съемочную группу видели, — преданно глядя в розовую пролысинку на директорской маковке, подал голос Лев Львович.
— Ну вот! — возликовал Гарик. — А это уже, считай, полдела…
Дверь приоткрылась, в кабинет заглянула секретарша:
— Рогдай Сергеевич… Одиннадцатый час…
При звуках ее голоса Ратмир с клацаньем сорвал лапы с подоконника и кинулся к дверям, крутя задом, пристанывая и предвкушая прелести прогулки.
— И что?
— Выводить пора…
Директор ужаснулся. Лев Львович, глядя на него, — тоже.
— Ты думаешь, что говоришь?.. Куда выводить?.. — закричали оба наперебой. — Площадку наверняка пикетируют!.. Не дай бог, какой-нибудь дурак камнем прежде времени кинет!..
Ляля опешила и хотела уже прикрыть дверь, когда на помощь ей пришел Гарик.
— Нет, ну вывести-то надо, — резонно заметил он. — А иначе он где-нибудь здесь наделает…
— И еще парикмахерская, — рискнула напомнить Ляля.
Последнее слово поразило Рогдая Сергеевича подобно ракетно-бомбовому удару. Остолбенел. Глаза обезумели.
— Забыли!.. — хрипло выдохнул он. — Парикмахерская!.. — Сорвался с места, хлопнул себя по карманам, остановился. — Лёва! Выдай ей на парикмахерскую! Ляля! Бери машину, бери Серого — и дуйте туда прямо сейчас! А уж по дороге там где-нибудь… Только с демонстрантами, ради бога, не связывайтесь! — душераздирающе попросил он.
До салона «Сысой Псоич», где квалифицированные мастера делали обычно Ратмиру и прочей собачьей элите стрижку с окрасом, проще было дойти, чем доехать. Поэтому украшенному шрамами шоферу пришлось долго кружить дворами, пока они выбрались наконец в Сеченовский переулок, прямиком выводящий к цели.
Стоило это сделать, как Ратмир забеспокоился, залаял и начал бросаться на дверцу, чего с ним отродясь не бывало.
Ляля встревожилась.
— Останови! — сказала она. — Что-то не так…
— Здесь? — с сомнением переспросил Серый, но все же притер машину к бровке — как раз напротив исторической бреши в ограде городского парка.
— Все равно же выгуливать, — неуверенно проговорила секретарша, естественно, понятия не имея, что это за место и чем оно знаменито. — Людей вроде нет…
Цепким профессиональным взглядом Серый смерил переулок в обе стороны. Действительно, людей не наблюдалось.
— Хорошо, — решил он. — Только я тоже с вами выйду.
Движением человека, прихваченного сердечным приступом, он сунул правую руку за борт кожаной куртки и, что-то там поправив, покинул машину первым.
Оказавшись на тротуаре, пес рванулся и, вывалив язык, неудержимо повлек Лялю через дыру в ограде, через пепелище — к кустам, располагавшимся справа от руин парковой скамьи.
— Ратмир! — испуганно вскрикивала готовая уже бросить поводок Ляля. — Ну куда тебя несет? Ратмир!..
Надо полагать, Ратмир бы и сам испугался, осознай он вдруг, куда его несет. Но так вышло, что, опрометчиво разогнав по темным уголкам собачьего сознания всё людское, бронзовый медалист напрочь забыл и о неком своем сомнительном поступке, совершенном здесь недавно в человеческом качестве.
— Ратмир!..
Не слушая, пес нырнул в кусты на всю длину ремешка. Слышно было, как он там фыркает, возится и, кажется, что-то выкапывает. Затем появился снова, обескураженный, с наморщенным лбом, — и жалобно заскулил.
— Что там, Ратмир? — спросил Серый. — Покажи: что там?
Вслед за псом они с Лялей влезли в кусты и обнаружили неглубокую ямку, в которой, очевидно, что-то когда-то лежало — скорее всего косточка. Напрашивалась мысль, что перед ними ограбленный тайник самого Ратмира. Смятенный и подавленный, бедняга то порывался копать дальше, то вскидывал морду, сведенную такой недоуменной, страдальческой гримасой, что, будь Ляля и Серый в достаточной мере начитаны, им непременно бы вспомнились пронзительные строки философа Владимира Соловьева: «Никогда не увидишь на лице человеческом того выражения глубокой безвыходной тоски, которая иногда безо всякого видимого повода глядит на нас через какую-нибудь зоологическую физиономию».
Осторожный Рогдай Сергеевич упросил Ратмира не ходить сегодня в «Собачью радость», поэтому обед на четверых доставили из ресторана прямо в кабинет. Трапеза, однако, получилась невеселая. Есть не хотелось, пить не следовало.
— Вроде неплохо обкорнали… — тревожно молвил директор, глядя на короткую стрижку Ратмира, действительно напоминавшую теперь холеную собачью шерсть палевых тонов.
— Сойдет… — равнодушно отозвался тот.
— Что-то ты мрачный какой-то…
— Сосредоточенный… — улыбчиво поправил Лев Львович.
Но Ратмир был именно мрачен. Яростная радость, с которой он сегодня утром ушел в работу, подвела его самым неожиданным образом: четвероногий Ратмир, забывшись, сорвался с внутреннего поводка и своим нечаянным поступком глубоко оскорбил Ратмира двуногого. По сути, обвинил в воровстве… сукин сын!
В воровстве — у кого? У Льва Львовича? У этого иуды?.. Ну вот он, бледный, одутловатый, как из теста вылепленный, сидит напротив, заискивающе округляя щечки, — и всё ему как с гуся вода! Должен он хоть как-то расплатиться за свои проделки?.. А у меня, между прочим, жена пьющая! Кодировать давно пора! И дочка в клуб первоначальной натаски тоже, между прочим, не бесплатно ходит!.. Да есть на свете справедливость, в конце-то концов, или вовсе нет?.. При чем здесь воровство, кобель ты драный? Будет он тут еще укор совести изображать!..
«Воли я тебе дал много, вот что, — стискивая зубы, мыслил Ратмир. — В парфорс тебя и на короткий поводок! Прав, прав был Тамерлан. Служба службой, а думать надо… Да и Рогдай… когда оставаться человеком советовал…»
Тем временем вокруг призера приглушенными, как у постели больного, голосами велась беседа, к которой он не прислушивался.
— Отстань! — увещевал Гарик. — Вспомни, какой он перед боем с Джерри был. Тоже букой сидел. А выбежал на ринг — откуда что взялось!
— Так то бой… — сокрушенно отвечал глава фирмы. — А то визит…
— Тем более! Делов-то! На поводке перед Президентом пройтись… Любой дурак сможет!
— Вот это меня и беспокоит… Как-то ведь внимание на себя обратить надо… Эй! — подскочил вдруг Рогдай Сергеевич, вытаращив глаза. — Ты чего?!
Ратмир вздрогнул и непонимающе взглянул на свою собственную руку, наливавшую коньяк в стопку. Смутился, отставил. Все оцепенело смотрели на бронзового медалиста.
— Э-э… может быть, все-таки капельку для храбрости… — отважился Лев Львович, неуверенно потирая ладошки.
— Нет, — отрывисто сказал Ратмир и отодвинул бутылку еще дальше. — Это лишнее…
Мудрее всего, конечно, было бы сразу же после визита в Капитолий показаться псиноаналитику. Идя в ногу со временем и регулярно почитывая специальную литературу, Ратмир не мог не знать о шизофренических тенденциях, свойственных отдельным представителям собачьей элиты. Зловещий симптом, когда смутные воспоминания о мерзостях людской жизни становятся у служебного пса чем-то вроде подсознания, был неплохо изучен сусловскими специалистами.
Так, если верить журнальной публикации, некая сука, краса и гордость Гильдии, исполнившись служебного рвения, уличила однажды свою человечью ипостась в неблаговидном деянии (в каком именно, не указывалось). Однако Ратмир никогда не предполагал, что нечто подобное может стрястись с ним самим… Слава богу, ни Ляля, ни Серый не сообразили, в чем дело! По грани ведь ходил, по краешку!
Но Ляля, Серый — это ладно. С собой-то как быть? В памяти всплыли горестные слова незабвенного Гекльберри Финна: «Будь у меня собака, такая назойливая, как совесть, я бы ее отравил…»
Ратмир взглянул на циферблат наручных часов. До конца обеденного перерыва оставалось двенадцать минут. Хотелось одного: стать на четвереньки и никогда с них больше не подниматься. Беда была не в том, что мир двуногих запутан и подл, а в том, что ты сам ничуть не лучше этого мира.
Вопреки опасениям Рогдая Сергеевича народу перед Капитолием собралось в избытке, и операторам — как иностранным, так и отечественным — нашлось что отснять еще до прибытия собаковладельцев с их четвероногими питомцами. Легавые замаялись сгонять пикетчиков с проезжей части. К восторгу ребятни, обильно вызревшей в развилках приземистых акаций и на ажурной ограде скверика, уже растащили несколько драк возрастных нудисток с молоденькими нудипедалками, пришедшими в пику старшим поддержать акцию правительства. Виднелись плакаты: «Сами кобели, да еще и собак завели!», «Была бы собака, а камень найдется!», «Мы тоже хотим в Капитолий!» И так далее, в том же роде…
Галдеж, толчея, порча зеленых насаждений и разорение причесок.
Две параллельные шеренги суровых мордоворотов в новенькой форме МОПС, протянувшиеся от дубовых дверей до полотна дороги, образовывали неширокий коридор пустоты, рассекший надвое запруженный народом асфальтовый пятачок. Пока в этом коридоре орудовали только деловитые молодые люди с видеокамерами да, жалобно морщась, пробегал иногда раздраженный общим гвалтом чиновничек из администрации. Подобно валунам среди бурлящей водной стихии зорко ворочались в толпе, мысленно разбив ее на квадраты, агенты «охранки» в штатском.
И вновь оказался не прав ворчливый Рогдай Сергеевич, упрекая Президента в неспособности организовать полноценный международный скандал. Если следующий ход не был случаен и имел целью накалить обстановку, то его надлежит признать гениальным: из бело-розового здания вынесли красную ковровую дорожку и принялись на глазах у всех раскатывать ее между двумя шеренгами. Оскорбленная толпа взвыла не хуже стаи костромских гончих. МОПСы насупились, крякнули и, сплетя ручищи, напряглись в ожидании людского напора, каковой незамедлительно и последовал.
А буквально через несколько мгновений со стороны «Будки» подплыл «геленваген» объединения «Псица». Вряд ли раскатывание дорожки и одновременное прибытие первого пса были простым совпадением — скорее, накладкой, ибо до намеченного срока оставалось еще минут шесть. Но что может быть драгоценнее кстати подвернувшейся накладки! Известно ведь: как бы там ни изощрялись потом историки и биографы, а всякий успех есть следствие цепочки досадных промахов.
За «геленвагеном» показались другие иномарки, поскромнее.
И повели собак. Было в шествии что-то от выхода хищников на арену, когда, огрызаясь на униформистов, пробегают они по тесному решетчатому лазу. Не хватало лишь бравурного марша в исполнении циркового оркестра, который, впрочем, с успехом заменяли вопли, визг и рев многочисленных зрителей.
Оглушенные твари, судорожно перебирая лапами, сбивали складками ковровую дорожку и чуть ли не ложились на нее грудью. Некоторые затравленно рычали, пытались избавиться от намордника.
— Снимают, Ратмир, снимают… — шипел Рогдай Сергеевич, тщетно пытаясь приподнять псу голову. Но тот настолько вошел в образ, что скорее согласился бы удавиться парадным ошейником, нежели вскинуть морду, подав обезумевшему двуногому стаду повод думать, будто он претендует на бело-розовое здание с куполом и колоннами.
Впрочем, остальные тоже вели себя адекватно. Дилетантов среди членов Гильдии не насчитывалось ни единого.
Но вот наконец крыльцо, отверстый проем и дубовый одуряюще пахнущий лаком тамбур, тут же раздавшийся просторным вестибюлем, где было прохладно и боязно, однако все же спокойнее, чем снаружи. Вой толпы остался позади, а потом и вовсе ушел куда-то далеко-далеко, отрубленный двумя дубовыми дверьми. Тем не менее многих псов долго еще сотрясала крупная дрожь.
Президент принимал олигархов на втором этаже перед входом в круглый зал, что ни в коем случае не говорило о пренебрежении к гостям. Напротив! В зале неминуемо пришлось бы рассесться вокруг стола, а куда девать псов? Да как-то оно и поторжественнее — стоя.
Описывать внешность Президента не имеет смысла, поскольку особых примет у него было не больше, чем у Чичикова, и только высокий статус не давал этой, прямо скажем, неброской личности раствориться без остатка в любой, даже самой маленькой толпе.
— Хороши… хороши… — приговаривал хозяин Капитолия, глядя, как ведомые на поводках один за другим восходят по устланной ковром лестнице рослые свирепые звери. — Гордость наша…
Рыжий Джерри, переживший двойной стресс от близости исступленной толпы и недвусмысленно ощерившихся коллег, при попытке главы государства потрепать его по загривку шарахнулся и с легким взвизгом прижался к ноге владельца. Президент был несколько озадачен.
— Какой-то он у вас… э-э… трусоватый, — сочувственно заметил он директору фирмы «Канис».
У того помертвело лицо. Услышанное было подобно приговору. Не видать им больше госзаказов.
Внутреннюю охрану Капитолия по традиции несли молодые красавцы из группы «Пси», элитного подразделения МОПС, весьма нелюбимые простыми легавыми, лепившими им из зависти кличку за кличкой: «кобели», «производители», «племенные». Возможно, именно поэтому стройные смазливые юноши в бронежилетах поглядывали на четвероногих пришельцев без особой симпатии, воспринимая их присутствие как некий обидный намек.
Следует сказать несколько слов и об архитектуре: обширное пространство, предшествующее залу, было пробито четырьмя столпами, упирающимися в потолок с лепной государственной символикой, в полу же имелось изрядных размеров круглое отверстие, обведенное перилами, дабы никто из присутствующих не выпал ненароком на первый этаж. Прочие выверты проектировщика упоминания не заслуживают, поскольку никак на дальнейшие события не повлияли.
Олигархи расположились полукольцом — лицами к дверям зала, спинами к балюстраде — и скомандовали питомцам: «Сидеть!» Ратмир потянулся было обнюхать основание толстой гладкой колонны, но Рогдай Сергеевич подобрал поводок чуть ли не до самого карабина — и от исследования пришлось отказаться. А жаль. Весьма любопытная колонна. Почти как в ресторане «Муму». Непомеченная, что странно.
Президент приблизился к пюпитру, на котором лежали тезисы его нынешней речи, и окинул собравшихся ласковым взглядом.
— Многие, возможно, сочтут мои слова преувеличением, — подчеркнуто не удостоив бумагу вниманием, начал он, — и тем не менее сегодня исторический день. Не побоюсь сказать, что событие это вполне сопоставимо с отменой рабства в Америке и крепостного права в России. Сограждане!.. Знаменательно уже то, что, произнося слово «сограждане», я обращаюсь не только к стоящим здесь, но и к сидящим у их левой ноги…
Гарик (он тоже присутствовал) с набожным видом возвел глаза к аллегорической лепнине потолка.
— «У их левой ноги…» — язвительно пробормотал он, стараясь, впрочем, не шевелить губами. — Одна нога на всех, что ли? Зуб даю, Колян речь писал…
— Тихо ты!.. — шикнул Рогдай Сергеевич. Ратмир скосил выпуклый коричневый глаз на основание колонны и шумно вздохнул.
— Каких-нибудь несколько часов назад, — продолжал Президент, всё еще не бросив ни единого взгляда на текст, — с дверей Капитолия была снята и уничтожена дискриминационная табличка «С собаками вход запрещен!». Остается жалеть лишь о том, что этого не случилось раньше. Любой коррупционер, имей он при себе пропуск, мог проникнуть сюда без препон. И только самые честные, самые храбрые, самые верные вынуждены были сидеть на привязи перед входом…
Снаружи скандировали что-то антисобачье. Искаженный до невнятности и ослабленный стенами звук по каким-то своим каналам проникал в Капитолий, мерно отражаясь от высокого потолка. Акустика на втором этаже была замечательная — как в барабане.
— С древних времен олицетворяя порядочность и благородство, а в наши дни еще и электронную почту, — говорил тем временем Президент, — собака стала также символом преуспевания в делах. Скажи мне, кто твой пес, и я скажу, кто ты! «Человек» и «человек с собакой» — два совершенно разных социальных статуса. Но главное даже не в этом… Истинный пес являет нам пример гражданства! Вы скажете, он верен не Отечеству, а хозяину? Хорошее возражение… Послушайте же, однако, что пишет о собаковладельцах Умберто Эко: «Они уверены, что собака стала подобной им, в действительности же они сами уподобились ей; они горды, считая, что очеловечили ее, а на самом деле — сами особачились…»
— Ну точно, Колян… — удовлетворенно пробормотал Гарик. — С первого курса по «Маятнику Фуко» тащился…
— Вы думаете, человек служит псом? Нет! Он служит примером. Собака — прежде всего эталон моральных качеств. Вот у кого поучиться бы некоторым нашим политикам. Тем, например, которые сейчас перед Капитолием пытаются разыграть под шумок голую карту…
Рогдай Сергеевич пресек очередное поползновение пса оприходовать колонну и хмуро подумал, что, как бы там снаружи ни надрывала глотки обнаженка, а на мировой резонанс рассчитывать, пожалуй, не придется. В других вон странах посольства на воздух взлетают, на первых лиц покушаются, за Сусла-рекой Америка Лыцк бомбит… Вздохнул — немногим тише Ратмира — и опять верноподданно уставился на Президента.
— По свидетельству Плутарха, — говорил тот, беря с пюпитра второй листок, — пес символизирует… э-э… «консервативное, бдительное, философское начало в жизни». Но ведь то же самое мы можем сказать и о народе! Случайно ли это? Нет! Сопоставляя, мы неминуемо придем к выводу, что в собаках сосредоточились все лучшие черты нашего этноса: непокобе… непоколебимый оптимизм! Долготерпение! Законопослушность! Безоглядное доверие тому, кто в данный момент (голос Президента взмыл, без малого не уйдя в вокал) держит бразды правления, пусть даже эти бразды представляют собой простой поводок…
Уловив чутким ухом внезапно возникшую в речи оратора напевность, Ратмир забеспокоился, наморщил лоб, принялся переминаться с лапы на лапу и наконец стал тихонько подскуливать, пытаясь попасть в тон. Рогдай Сергеевич сначала обмер, потом отчаянно прошипел: «С-скотина…» — и, ухватив за ошейник, встряхнул, надеясь привести четвероногого меломана в чувство. Не спасло. Прервав речь, глава государства окинул пристальным взором присутствующих и сосредоточил внимание на Ратмире.
— Понимает! — заметил он с юмором. — Всё понимает…
Обомлевшие было олигархи ожили, заулыбались, кое-кто даже закивал — и глава фирмы «Киник» мысленно перекрестился. Гарик покосился на него с развязной ухмылкой: «Ну! Я ж говорил: не подведет… А ты дергался…»
Президент полюбовался Ратмиром, чуть ли не подмигнул ему, затем снова стал серьезен:
— И все-таки! Как нам относиться к феномену, именуемому служебными псами Суслова? Что это? Спорт? Искусство? Профессия? Некоторые утверждают — жизненная философия… — Он потянулся было за очередным листком, когда в паузу ворвался не то детский, не то старческий дребезжаще-звонкий голос. И голос этот выкрикнул:
— Собакам — собачья смерть!
Полукольцо олигархов с питомцами как бы вывернулось наизнанку, отхлынув от круглой балюстрады с проворством, достойным обитателей горячей точки, каковой Суслов не бывал со дня его основания. Должно быть, сказались общая нервозность и подспудное ожидание чего-нибудь этакого…
Шарахнувшись, обернулись — и увидели прижавшегося хребетком к сияюще-белым перилам старикашку в плохо отутюженном пыльно-черном костюме, украшенном какими-то допотопными регалиями. В воздетой лапке престарелого мстителя жутко ребрилась и зеленела ручная оборонительная граната Ф-1, именуемая в просторечии «лимонкой» и «фенюшей». Суть, однако, не в названии, а в том, что чека была уже выдернута.
Впоследствии событие это подвергнется глубокому детальному изучению. Суслов приложит все старания и силы, чтобы не ударить в грязь лицом перед мировой общественностью. По тщательности анализа, равно как и по достигнутым результатам, проделанная работа ничуть не уступит расследованию убийства Джона Фицджеральда Кеннеди. Каким образом экстремист проник в Капитолий? Как он очутился на втором этаже? Где взял гранату? Было ли случившееся результатом заговора или же местью одиночки? Почему оказалось небоеготовым элитное подразделение МОПС? Четких, определенных ответов на эти и многие другие вопросы получить не удастся.
Специальная правительственная комиссия, расследующая обстоятельства трагедии, рискнет предположить, что подобный террористический акт под силу только могущественной международной организации, ибо, как ни крути, а противопехотная осколочная граната куда круче, нежели ножи для резки картона. Поначалу будет усиленно разрабатываться версия о патологической ненависти исполнителя к служебным псам и о прохождении им соответствующей подготовки в одном из лагерей близ Джезказгана. Однако вскоре выяснится, что было время, когда старичок сам бегал на четырех и даже неоднократно подавал заявление с просьбой принять его в Гильдию. Общественность, естественно, опешит. Потребуется вмешательство Президента, который хлестко, хотя и несколько невнятно заявит, что-де «количество ног у террориста подсчету не подлежит».
Не обойдется и без экзотических версий. Один из лидеров оппозиции, обвиненный в связях с кинофобами, заблаговременно перебравшись на территорию сопредельного Баклужино, обвинит оттуда в покушении… местные спецслужбы. Ну, тут комментарии будут, как говорится, излишни. Захочется лишь узнать, кого он имел в виду: легавых или собачников?
Но всё это — позже…
Ратмир даже не уразумел поначалу, в чем он, собственно, провинился и почему его столь грубо встряхнули, выбранив при этом страшным шепотом. Лежа на своей подстилке во время совещаний, он, бывало, не раз подскуливал Льву Львовичу — и никто не ругал, все смеялись…
После такой обиды оставалось скроить жалобную морду, при взгляде на которую люди обычно кидались утешать несправедливо наказанную псину. Как и у всех боксеров, мимика у Ратмира была выразительнейшая. Он пригорюнился, трогательно округлил глаза, наморщил лоб, но гримаса разгладилась, а в следующий миг собачья физия приняла самый оторопелый вид.
Ратмир понял.
У хозяина тоже есть хозяин!
Изумленно вывернув голову набок, пес воззрился, вслушался и внюхался в того, кому только что пытался подпеть. Так вот он каков, настоящий вожак стаи! Вот кому принадлежит эта огромная розово-белая конура с колоннами, на которые никто не осмеливается задрать лапу!
Открытие потрясло, повергло в священный ужас, озарив темные уголки сознания, где уже ничего не копошилось, ибо нечисть боится света. Мироздание возникло вдруг во всей своей целокупности перед ошалевшим от восторга псом. И что странно: образ хозяина от этого нисколько не пострадал, но, заняв надлежащее место в иерархии, стал лишь понятнее и ближе — как в смутных собачьих снах.
Это было похоже на счастье…
Внезапно что-то произошло. Высокий и резкий человеческий вопль, мгновенная суматоха, а далее бронзовый медалист к удивлению своему почувствовал, что его опять хватают за ошейник и волокут в неизвестном направлении самым бесцеремонным образом. Рядом послышался сдавленный визг Рыжего Джерри, которого, оказывается, тоже куда-то тащили. Наконец оторопевшему задохнувшемуся псу удалось развернуться мордой к балюстраде, возле которой, прижавшись спиной к перилам, стоял в угрожающей позиции…
Ратмир ощетинился и зарычал. Он узнал своего обидчика, чуть не бросившего в него однажды комком земли. Непонятно было только, почему все — даже хозяин! даже хозяин хозяина! — смотрят на пришельца со страхом. Впрочем, объяснение явилось почти мгновенно: в занесенной руке чужака ребрилась увесистая каменюка.
Одного не учел наглец — на сей раз Ратмира забыли привязать к столбу. Пес мотнул башкой, сбрасывая намордник, и, рванувшись, почувствовал, как без сопротивления разжимаются пальцы, придерживавшие его за ошейник. Это было равнозначно команде «Фас!». Поднять руку на стаю? На иерархию? На стройное собачье мироздание, только что явившееся Ратмиру? Разум вскипал от этой мысли.
Чтобы покрыть расстояние до круглой, обведенной перилами проруби в полу, бронзовому призеру «Кино-кефала» хватило четырех прыжков. В последнем он надеялся сомкнуть челюсти на запястье руки с булыжником, но не смог — старикашка начал медленно-медленно отводить ее для броска, и тактику пришлось менять на лету.
Мощные лапы ударили преступника в грудь, опрокинув спиной на балюстраду, после чего пес и человек с неправдоподобной медлительностью перевалились через ограждение. Сдвоенный глухой стук дал знать, что оба достигли нижнего уровня. Выбитая граната, лишившись отскочившего рычага, кувыркнулась в воздухе, затем упала на широкие перила — и закрутилась, помаленьку смещаясь к внутренней их кромке.
Все стояли в оцепенении, не пытаясь даже укрыться за колоннами, и завороженно смотрели на вращающуюся лимонку. На первом этаже слышались тревожные крики охранников. На втором — ни звука. Лишь постукивание и шорох гибельной рулетки, отдаленно похожие на последнее предупреждение гремучей змеи.
Секунда… Две… Две с половиной…
— Она учебная… — жалобно произнес кто-то.
Коснувшись наконец края перил, граната сорвалась в вестибюль, где, судя по рычанию и воплям, отважный пес продолжал борьбу с террористом, — и тут отчаянно, словно бы в предсмертной тоске заголосил маленький Боб из «Сусловского сусла». А спустя мгновение что-то оглушительно лопнуло с хрустом, пол вздрогнул. Из круглого обведенного балюстрадой жерла, дробя аллегорическую лепнину, в потолок хлестнули осколки.
Эпилог
Минуло семь лет.
Легкий весенний ветерок шевелил водяные заросли фонтана и по-щенячьи трепал прилепленный к чугунному стволу фонаря обрывок объявления: «Возьму в добрые руки…»
С верхней площадки лестницы, откуда четырьмя каскадами ступеней Центральная набережная ниспадала в Сусла-реку, разлив был особенно красив. Но миловидная нудипедалка с белой ушастой розой в руке стояла спиной к вешним водам и, глядя на парящее над фонтаном изваяние, терпеливо ждала, когда схлынет толпа иностранных туристов, окруживших скульптуру.
Мимо женщины в направлении свободной скамейки неспешно проследовали двое отставников. Один из них, большой, кудлатый, нес под мышкой доску для игры в нарды. Второй, тщедушный, с жесткими, высоко вздернутыми бровками и торчащей из кармана газетой, шел налегке. Оба, не удостоив вниманием привлекательную обнаженную особу, хмуро покосились на группу у фонтана.
Нудипедалка с некоторой завистью посмотрела им вслед. Для любителей обнаженки парковые лавки, увы, под запретом. Чуть присядешь — брусья тут же и оттиснутся…
Говорят, что Париж весною особенно прекрасен. Суслов весною тоже неплох. Обласканная майским солнцем Центральная набережная радовала глаз. Поцокивали пластиковые налапники выгуливаемых псов. Над новенькой, не запыленной еще зеленью крон золотился шпиль вокзала да мерцал вдалеке синеватым стеклом небоскреб концерна «Киник».
Оккупировав пустую скамью, отставники раскрыли доску и принялись расставлять шашки. Вскоре покатился, посыпался дробный стук игральных костей.
— А я тебе говорю: не видел он ее… — продолжая какой-то давний спор, проклокотал кудлатый.
— Да брось ты — не видел! — нервно возразил его тщедушный партнер, встряхивая в свою очередь пластмассовый стаканчик с костями. — Это таксы слеподырые — на тридцати метрах хозяина от чужака не отличат! А там до балюстрады шагов семь было…
Он выбросил кости, но, судя по выражению лица, неудачно.
— Таксы! — презрительно сказал кудлатый, отбирая кубики и стаканчик. — Что ты мне про такс?.. Вот ты сам! Ты понял, что это граната?
— Понял…
— И я понял. А он — нет. Совсем собакой стал… Говорил я ему…
Оба, прервав игру, посмотрели на монумент.
Неожиданно среди выгуливающих возникла тихая паника: все, не сговариваясь, подхватили своих питомцев за ошейники и устремились кто куда. Затем из тенистой аллеи показалась пожилая черно-белая монахиня с дряхлым шар-пеем на поводке. Вид у шар-пея был не драчливый — напротив, грустный и озадаченный. Тем не менее, пока эти двое пересекали бульвар, ни одна собака к ним так и не приблизилась.
— Франциска повели! — оживившись, сообщил тщедушный. — Я о нем вчера в «Парфорсе» читал. Представляешь, оказывается, из-за него на Лорда Байрона в суд подавать хотели: дескать, зачем натаскал? — Усмехнулся язвительно. — Идиоты! Заплатили — вот и натаскал! А статья называлась, ты не поверишь, «Идеологическая чумка»…
Но кудлатый не слышал — по-прежнему скорбно и угрюмо смотрел он на изваяние, рассеянно оглаживая кончиками пальцев неглубокую вертикальную бороздку, делящую пополам широкий выпуклый лоб.
— Медаль получил… зарплату прибавили… — горестно молвил он. — Так вроде всё удачно складывалось…
Тщедушный беспомощно вздернул жесткие седеющие бровки и судорожно вздохнул.
Вдали громыхнуло. Грозовых туч в небе не наблюдалось — стало быть, подала голос высотная недостроенная гостиница, имевшая привычку при малейшем ветерке возвещать о своем существовании листовым железом. А больше по нынешним временам громыхать было нечему. Исчерпав в затяжной войне с Лыцком все ресурсы, Америка капитулировала еще год назад…
Кто-то остановился перед скамейкой. Тоже с виду отставник — рослый, длинномордый, с седеющей рыжей гривкой.
— Играем? — заискивающе полюбопытствовал он. Двое окинули его неприязненным взглядом.
— Играем, играем… — проворчал кудлатый, встряхивая гремучий стаканчик.
Подошедший помялся.
— Ну… я пойду тогда… — неуверенно сказал он, словно бы спрашивая разрешения.
Ответа не последовало — и длинномордый счел за лучшее удалиться.
— Башку этому Дарвину купировать! — кровожадно буркнул кудлатый. — Естественный отбор! Лучшие — гибнут, мерзавцы — живут… Естественно, да?
— И неплохо живут… — уныло присовокупил тщедушный. — Знаешь, чем он теперь занимается? Туристам за деньги шрам показывает.
— Какой шрам?
— Какой-какой! От зубов…
Тем временем, обнюхав и сфотографировав что можно, иностранцы двинули сворой к лестнице — любоваться разливом. Заждавшаяся нудипедалка обошла встречную толпу и направилась к фонтану. Ее проводили взглядами. Впрочем, не все.
— Мода! — обиженно доказывал кто-то с сильным нижегородским акцентом. — Просто мода… Раньше, бывало, только и слышишь: Япония, Япония! Айкидо, бусидо! А теперь как с цепи сорвались: Суслов, Суслов! У нас вон в Нижнем бойцовую арену на тысячу посадочных мест сдали — шутка? Теперь борзодром строят! И еще большое кольцо — для норных…
— Да почему же мода?.. — взволнованно щебетала в ответ экскурсоводша. — Это образ мышления! Сусловская наша Идея! Вера в то, что каждый, ставший на четвереньки, способен достичь успеха! Журналисты даже слово такое придумали: мировоззверие…
За невысокой мраморной стенкой фонтана клубилась всклокоченная вода, из которой вздымался гладкий каменный куб. Стоящее на нем изваяние, может быть, выглядело менее динамично, чем известный памятник Ставру, зато, несомненно, превосходило его мощью и величием. Бронзовый служебный пес, подавшийся выложенной мышцами грудью в сторону реки, зорко всматривался в зарубежный берег, олицетворяя собой державный покой Суслова.
Нудипедалка примерилась и кинула розу на постамент. Бросок вышел неудачный: ударившись о бронзовую лапу, цветок откатился к самой кромке каменного куба и упал в фонтан. Женщина нахмурилась, стала коленом на парапет и, невольно предъявив для обозрения татуировку на левой ягодице, принялась высматривать розу в бурлящей воде. Выловив, отряхнула и кинула снова. Теперь цветок лег как надо, положив ушастую белую мордашку на край цоколя.
Внезапно, почувствовав копчиком чей-то взгляд, нудипедалка обернулась и очутилась лицом к лицу с модно одетой девушкой, почти подростком, чьи черты показались ей смутно знакомыми: широкие скулы, карие глаза, упрямо сведенные темные брови.
— Откуда это у вас? — отрывисто спросила неизвестная.
И бросившая розу почему-то сразу поняла, что речь идет не о сумочке и не о браслете на щиколотке.
— Нет! — с вызовом ответила она. — Я знаю, о чем вы подумали, но это не подделка…
Девушка смутилась:
— Простите… Я не хотела вас обидеть… Теперь уже неловко стало обнаженной.
— Н-ну… если вам это интересно… — пробормотала она.
— Да, конечно! Нудипедалка помедлила, решаясь.
— Честно сказать, нечаянно как-то всё получилось, — с недоумением призналась она вдруг. — Тусовались мы с девками в парке. Смотрю: он… И сама не знаю, что на меня накатило! Я ведь даже не его фанатка была. Догнала, сунула маркер, попросила автограф. Он спрашивает: на чем? Я, недолго думая, и подставила… На третий день смыть хотела, а тут сообщение: трагически погиб, пытаясь обезвредить международного террориста. И так это меня ушибло… Короче, пошла в салон, сделала по автографу наколку. Чтобы уж навсегда… Девки со мной два месяца потом не разговаривали.
— Почему?
— Молодые были, глупые. Считали, что одни только старухи татуируются… А вы случайно не журналистка?
— Нет, — тихо сказала девушка. — Я его дочь… Секунды три, не меньше, нудипедалка непонимающе смотрела на юную незнакомку. Вокруг перекликалась, перетявкивалась звонкими детскими голосами Центральная набережная. Чиркали ролики. Гоняли в основном на четырех коньках. Кататься в вертикальном положении по нынешним временам, страшась насмешек, мало кто отваживался.
— Ну вы, дочери лейтенанта Шмидта! — негромко и лениво произнес рядом мужской голос. — Двадцать секунд — и чтобы я здесь вас больше не видел…
Шокированные собеседницы обернулись. Неизвестно откуда взявшийся легавый, со скукой на них глядя, поигрывал резиновой палкой.
— Вам что, сержант, служить надоело? — обретя наконец дар речи, поинтересовалась одетая.
— Документы! — обиделся тот.
С надменным лицом девушка достала из сумки паспорт, раскрыв который, легавый крякнул и побагровел.
— Виноват! — истово молвил он, поспешно возвращая взятое. — Ошибочка вышла, Лада Ратмировна! Вы уж это… не обижайтесь… Сами понимаете, аферисток сейчас — как собак нерезаных. Вчера на этом самом месте трех дочерей задержали… И ладно бы еще своих шелушили, моськи позорные, а то ведь иностранцев!..
Козырнул — и сгинул. Нудипедалка смотрела теперь на девушку с любопытством.
— Так вы в самом деле дочь?
— А вы тоже сомневались?
— Честно говоря, да… Кстати, меня зовут Ия. — Она бросила быстрый взгляд на изваяние. — Вы, наверное, очень его любили…
— Его нельзя было не любить, — с грустной улыбкой сказала девушка. — За два дня до… до этого… он выступал у нас в классе. Рассказывал о своей работе, о «Кинокефале», о том, что подвиг для собаки — обычное дело… Вы бы видели, как его слушали! — Внезапно черты Лады выразили неудовольствие. Надо полагать, углядела среди гуляющей публики кого-то знакомого. — Ну вот! — с досадой бросила она. — Только этой дефектной и не хватало… Давайте-ка отойдем.
Они отступили к скамейкам, откуда время от времени сыпался дробный стук игральных костей. Вскоре перед фонтаном остановился пожилой, обрюзгший и, кажется, не очень трезвый мужчина с поджарой особой женского пола на поводке.
— А? Какова? — ядовито осведомилась Лада. — Смотрите, смотрите… Как раз петлей повернулась! Ничего себе постав конечностей? Скакательные суставы наружу, плюсны внутрь…
— Кто она? — спросила Ия.
На широкоскулом юном лице Лады оттиснулась гадливость.
— Была секретаршей в «Кинике». Теперь вот на четвереньки стала, дура старая! И, главное, врет повсюду, будто папа ее втихаря натаскивал. Уж не знаю, что у них там было… Ой, какой кошмар! Спина-то, спина!.. Поленом бы разок огреть…
— А кто хозяин?
— Рогдай Сергеевич. Директор… Хотя вообще-то сейчас там Гарик заправляет, а Рогдай — так, для виду… Жалко старичка. Совсем спивается…
— Она что, в «Кинике» служит? — ужаснулась Ия.
— Да куда там, в «Кинике»! Я же говорю: на дому у Рогдая Сергеевича… Кто бы ее в фирму принял — с таким дефектом!
— А вы, Лада, я так думаю, в Госпитомнике учитесь? Девушка погрустнела.
— Нет, — сказала она. — В педагогический поступаю. Он почему-то не хотел, чтобы я шла по его стопам… Буду детишек натаскивать…
Тем временем парочка перед фонтаном повернулась и двинулась прочь. Стало особенно заметно, что постав задних конечностей у бывшей секретарши и впрямь оставляет желать лучшего.
— Вах! — послышалось вдруг. — Кого я вижу! Лада?..
Хрипловатый гортанный голос принадлежал кудлатому игроку в нарды, тому самому, что вместе с тщедушным бровастым приятелем прошел недавно мимо обнаженной красавицы, не удостоив ее вниманием, будто и не кавказец.
При виде оккупировавших скамейку отставников Лада завизжала и запрыгала по-ребячьи. Спохватившись, обернулась.
— Это друзья отца, — виновато объяснила она. — Всего вам доброго, Ия…
Они попрощались — и девушка устремилась к скамейке. Пошли лобызания, возгласы:
— Совсем взрослая!.. А как там мама? Держится?..
Постояв немного, нудипедалка вернулась к памятнику. Еще раз всмотрелась в отрешенно-пристальное бронзовое лицо. Как странно! Она знала его живым.
Со звуком, с каким обычно собака грызет мосол, проклацали копыта прогулочной лошадки. Спугнув расположившуюся на асфальте стайку голубей, к фонтану подлетела на четырех роликовых коньках рыжая девчушка. В последний момент вскинулась в вертикальное положение, затем присела на мраморный приступочек и, с помощью зубов расшнуровав верхнюю пару каталок, принялась за нижнюю.
— Договорились, короче! — крикнула она кому-то. — В два часа здесь, у Ратмира!
В яркой весенней листве бесчинствовали скворцы.
Звоночек(рассказ)Подлинная история из жизни Президента Сызновской Академии паранормальных явлений Леонида КологриваГоворили, что он будто бы бухгалтер.
Однажды Леня Кологривов открывает в себе способность к гипнозу, и его жизнь круто меняется. Ведь теперь он может внушать людям то, что захочет…
* * *
Говорили, что он будто бы бухгалтер.
Однажды Леня Кологривов открывает в себе способность к гипнозу, и его жизнь круто меняется. Ведь теперь он может внушать людям то, что захочет…
Не рискну утверждать, будто в каждом бухгалтере до поры до времени спит Петлюра, но кто-то в ком-то спит обязательно. В уголовнике — полководец, в художнике — рейхсканцлер. Стоит осознать, что первая половина жизни растрачена и что неминуемо будет растрачена вторая, спящий может проснуться. Хотя случается такое далеко не всегда. И уходит на заслуженный покой скромный труженик, так никого в себе и не разбудив…
А ведь слышал, слышал звоночек Божьего будильника! Порой звоночек этот негромок, а порой подобен набату: низвергаются державы, умирают и воскресают религии, вчерашняя ложь становится сегодняшней правдой и наоборот. Суть не в этом. Суть — в последствиях. В плодах. Разбойник уходит в монахи, монах в разбойники — и слава о них раскатывается пусть не от моря до моря, но хотя бы от Сусла-реки до Чумахлинки.
Главное — вовремя напрячь слух.
Внешность у Лёни Кологрива в определённом смысле самая соблазнительная — временами хочется подойти и молча дать ему по морде. Даже когда он, внушаемый демоном самосохранения, принимается публично клясть интеллигенцию, начинаешь в этом подозревать если не самокритику, то репетицию явки с повинной. Следует, правда, заметить, что по морде Лёня получает крайне редко, поскольку чуток и осмотрителен.
Будь я врачом, непременно прописал бы ему очки — и как можно раньше. В нежном детском возрасте.
Мы как-то всё по традиции полагаем, что, если ты четырёхглаз, то, значит, беспомощен, избыточно вежлив, бездна комплексов. Во времена Первой Конной, возможно, так оно и было, но последующие семьдесят с лишним лет Советской власти вывернули ситуацию наизнанку: стоило подростку обуть глаза в линзы, как он сознавал с тревогой, что на него положено некое подобие каиновой печати — и теперь каждая шмакодявка имеет право сказать ему «очкарика». Естественно, бедняга старался по мере сил предупредить такое бесчестье — и вёл себя, с классовой точки зрения, безукоризненно.
Ничем иным я не могу объяснить эту странную закономерность, наблюдаемую у большинства моих знакомых: чем очкастее — тем наглее.
Поэтому вполне возможно, что нехитрое оптическое устройство, будь оно применено вовремя, выковало бы из Кологрива совершенно иную личность, но, во-первых, я, повторяю, не врач, во-вторых, к моменту описываемых событий Лёня успел разменять тридцатник, а в-третьих, обладай он другим характером, звоночек Божего будильника вряд ли был бы им услышан.
Итак, едет он однажды в трамвае (кондукторов в ту пору в транспорте не водилось), собирается законопослушно погасить талон компостером — и вдруг обнаруживает с ужасом, что талона-то у него и нет. Забыл приобрести. А тут как на грех остановка, в вагон входит бритоголовый, физически развитый контролёр и предлагает предъявить, что у кого на проезд.
И ещё надо учесть: месяц назад в трамвае именно этого маршрута два контролёра насмерть забили безбилетника. Нет, кроме шуток — до сих пор жестяной веночек на остановке висит. Контролёров потом, кажется, наказали, но безбилетнику-то от этого, согласитесь, не легче.
То есть чувства Лёни Кологрива вы себе представляете. Вся жизнь мгновенно проходит перед его глазами, оставив в памяти где-то читанную, а может быть, и слышанную байку о том, как маленький Вольф Мессинг обнаружил у себя дар гипнотизёра. Очень похожая история: едет куда-то маленький Мессинг зайцем — и входит грозный контролёр. Ну не такой, конечно, как этот, но всё равно. С усами и, может быть, даже при погончиках. Вольф, естественно, лезет под лавку, откуда его тот мигом извлекает.
— Ваш билет?
Мальчонка в ужасе суёт ему клочок газеты. Контролёр вздёргивает погончики, пробивает клочок и, недоуменно пропустивши сквозь усы: «А что же вы тогда под лавкой едете?» — следует дальше.
— Вот мой билет! — предобморочным голосом сообщает Лёня и протягивает бритоголовому убийце бумажку, впоследствии оказавшуюся квитанцией из прачечной.
Лицо у громилы тупое, безжалостное. Потом оно становится, насколько это возможно, еще тупее, глаза громилы стекленеют — и происходит чудо. Помедлив секунду, он механическим движением надрывает квитанцию и возвращает её Лёне.
Трамвай останавливается, и потрясенный Кологрив выпадает из раздвинувшихся дверей на пыльный тротуар за два перегона до своей остановки. Остаток пути одолевает пешком, в ошеломлении пытаясь осмыслить случившееся.
Либо контролёр принял его за психа и не захотел связываться… Но тут в памяти вновь возникает тупая безжалостная морда бритоголового громилы — и Лёня, запоздало охнув, сознает, что такому всё едино: псих, не псих…
Совпадение? Задумался, замечтался, надорвал бумажку чисто машинально…
Кто замечтался? Этот?!
Стало быть, остается всего один вариант, и, как ни странно, Лёню он слегка пугает. Во-первых, что ни говори, а способность к гипнозу есть отклонение от нормы. Во-вторых, Леонид Кологрив при всей своей мнимой беспомощности очень даже неплохо приспособлен к окружающей среде. По морде, как было упомянуто выше, получает редко, ибо чуток и осмотрителен. А теперь что же, все привычки ломать?
Земную жизнь пройдя до половины…
Лёня оглядывается на пройденную часть жизни — и содрогается от омерзения. Ломать! Ломать решительно и беспощадно. Не хочу быть чёрной крестьянкой… Хочу быть…
А кем, кстати?
Владычицей морскою? Да ну, глупости… Подумаешь, гипноз! Мало ли сейчас гипнотизёров… Вон их сколько по ящику рекламируют: один от запоев излечивает, другой от бесплодия. И потом — кто сказал, что Лёня владеет чем-нибудь подобным? Ну вогнал в транс с перепугу… Бывает. Побивали же люди рекорды по бегу, когда за ними собаки гнались!
Другое дело, что, окажись Лёня экстрасенсом, у него возникает возможность манёвра. Судя по всему, ремонтный заводишко, уверенно ведомый к банкротству новым начальством с целью последующей приватизации, до конца года не протянет. Вот-вот грянут сокращения — и что тогда прикажете делать бедному клерку?
На службу он, естественно, опаздывает. Но там не до него. Начальник опять обхамил Клару Карловну, и та теперь бьётся в истерике. Жаль, конечно, старушку, но помочь ей нечем. Всё равно до пенсии здесь не доработаешь.
Лёня Кологрив делает скорбное лицо и вдруг ловит себя на том, что сочувствует Кларе Карловне как бы свысока. Исчез страх перед начальством, исчезло опасение, что следующей жертвой может стать он, Кологрив. Достаточно взгляда в глаза, чтобы… Чтобы что? И Лёня испуганно прислушивается, как в нём прорастает, ветвясь, гордая независимая личность.
Затем возникает соблазн. Лёня пытается с ним бороться, но соблазн неодолим. Словно некий чёртик толкает его локотком в рёбра и подзуживает: проверь, а? Вдруг не показалось! Чем рискуешь-то? Так и так сократят…
Тварь ты дрожащая или право имеешь?
Лёня встаёт, входит без стука в кабинет, что уже само по себе иначе как безумием не назовёшь, и, опершись обеими руками на край стола, долго глядит в испуганно расширяющиеся зрачки начальника. Наконец говорит — негромко и внятно:
— Сейчас без десяти десять. — И глаза начальства волшебно стекленеют, точь-в-точь как у того верзилы-контролёра. — Ровно через пять минут вы покинете кабинет и попросите прощения у Клары Карловны. О нашем разговоре вы забудете, как только я закрою за собой дверь. Меня здесь не было, и мы с вами ни о чём не говорили.
Поворачивается и выходит. Кажется, он только что совершил главную глупость в своей жизни. Сократят. И не через два месяца, как он рассчитывал, а в рекордно краткие сроки.
Лёня оседает за стол и обречённо смотрит на часы. Две минуты прошло… три… четыре… На пятой минуте дверь кабинета неуверенно отворяется — и показывается начальник. Движется он как-то заторможенно, механически. Вроде бы сам себе удивляясь, останавливается перед столом Клары Карловны и, ни на кого не глядя, глуховато бубнит слова извинения. Затем, неловко покашливая, удаляется.
Немая сцена.
Лёня Кологрив в изнеможении падает грудью на стол.
До конца рабочего дня он пытается прикинуть дальнейшую свою судьбу, и, к чести его следует сказать, ничего грандиозного пока не замышляет. Главный вопрос: утаить ему свою способность или обнародовать? Податься в профессионалы, в гордые одиночки, или, напротив, сделать карьеру, втихомолку внушая начальству самые лестные мысли о незаменимом работнике Леониде Кологриве?
А ещё его беспокоит то обстоятельство, что гипнотизирует он как-то неправильно. Вот, например, не скомандовал: «Спать!» — и никакого не дал кодового слова. А ведь положено вроде…
Впрочем, у каждого своя метода.
Возможно, нынешнее продвинутое поколение не поверит или покрутит пальцем у виска, но, возвращаясь со службы, Лёня купил в киоске пять талончиков на трамвай и один из них честно пробил компостером.
А дома — нервы, нервы, нервы… Хлопают дверцы платяного шкафа, летают блузки. Сегодня вечером Кологривы идут в гости, и уже ясно как божий день, что не поспевают вовремя. И во всём виноват, разумеется, Лёня. Угораздило же выйти замуж за такого недоделанного!
Минут пять он задумчиво слушает упрёки, потом берет супругу за плечи и поворачивает к себе лицом. Та от неожиданности смолкает.
— Ты любишь меня, — тихо, повелевающе информирует Лёня. — С этой минуты ты обращаешься со мной бережно. Ты не чаешь во мне души.
Не как книжник и фарисей говорит, но как власть имеющий.
Нужно ли добавлять, что глаза жены при этом стекленеют!
До знакомых, к которым приглашены супруги Кологривы, ходьбы минут пятнадцать. Черно-синие сумерки, склонённые над асфальтом ослепительно белые лампы. Притихшая похорошевшая жена время от времени удивлённо поглядывает на незнакомого Лёню, а перед самым подъездом порывисто прижимается щекой к его плечу.
На вечеринку они, понятное дело, опаздывают. Разуваясь в передней, Лёня слышит взрыв хохота из комнаты. Там наверняка уже приняли по второй — и травят анекдоты.
— А ты?.. — привизгивая от смеха, спрашивает хозяйка. — А ты что ему?..
Кологривы проходят в зал, но остаются пока незамеченными, потому что внимание собравшихся приковано к рассказчику — огромному детине, сидящему к дверному проёму спиной. Точнее, даже не спиной — спинищей. Синеватый валун затылка, оббитые бесформенные уши.
— А я что? — отвечает он обиженным баском. — Сделал вид, что проверил, и дальше пошел… Знаешь, какие у него глаза были? Вот-вот укусит!..
Далее, видимо, почувствовав, что за спиной у него кто-то стоит, рассказчик оборачивается — и заготовленное приветствие застревает у Лёни в горле. В обернувшемся он узнаёт того самого громилу-контролёра, которому сунул утром взамен трамвайного талона квитанцию из прачечной.
Бытиё наше дырчатое(повесть)Мёртвая бабочка — и такие последствия?
Можно, конечно, обратиться к противоествоиспытателю Андрону Дьяковатому за машиной времени, направиться в прошлое и убить там первую женщину, праматерь человечества. Но результат не понравится никому!
Глава 1
Белый мусорНет-нет, речь пойдёт вовсе не о милиционере славянской национальности. Термином «белый мусор» баклужинские изобретатели-самородки именуют материальный аналог белого шума, видимо, путая его с чистым шумом, отчего, впрочем, суть явления нисколько не меняется.
Что такое чистый шум? Если верить тем же самородкам, это особым образом взбаламученный поток информации, из которого человек с воображением способен извлечь всё что угодно: от эпохального открытия до гениального произведения. Взять, к примеру, оригинал шекспировского «Гамлета». Хаотическое нагромождение текста, переходящее местами в абракадабру. Однако достаточно посмотреть сноски — и нечленораздельная на первый взгляд строка (скорее всего ошибка наборщика) волшебно проясняется, обнаруживая даже не один, а сразу несколько глубоких, хотя и взаимоисключающих смыслов.
В итоге же усилиями комментаторов и переводчиков из общей неразберихи удалось извлечь трагедию, служащую по сей день непревзойдённым образцом данного сценического жанра.
Примерно так же обстоит дело и с белым мусором.
Известно, что, разобрав и собрав подряд несколько бытовых приборов (наименования указываются разные, по в каждом списке обязательно присутствует механический будильник), вы неминуемо получите определённое количество лишних деталей, каковые надлежит сгрести вместе и тщательно перемешать. Так добывается белый мусор высшего качества. Если исходный материал подобран правильно, вам не составит особого труда соорудить из имеющихся запчастей небольшой вечный двигатель первого рода.
Будет ли он работать — вопрос второй. Тут всё зависит от интуиции умельца. Главное, как утверждают знатоки, сочленять деталь с деталью бессознательно, по наитию. Успех чаще всего сопутствует новичкам и виртуозам. Механики средней руки, отягощённые почерпнутыми из учебников предрассудками, обычно терпят неудачу.
Оккультисты объясняют эту странность вмешательством низших потусторонних сил, чьё неистребимое любопытство давно стало притчей во языцех. Привлечённый очевидной нелепостью конструкции, барабашка пытается уразуметь, как оно вообще может крутиться, и зачастую, увлёкшись, действительно запускает машину в ход. Подобную трактовку одинаково трудно и подтвердить, и опровергнуть. Будем считать, что оккультистам виднее.
Змеиное шипение в сенях заставило Андрона Дьяковатого поднять голову и прислушаться. Шипела жена.
— А ну-ка вон отсюда со своими чемоданами! Убери ногу! Убери ногу, я сказала!..
Андрон нахмурился, положил карандаш на незавершённый эскиз противовеса и, встав, пошёл на звук. Агата Георгиевна отпихивала от порога кухни хрупкого низкорослого субъекта, чьё отчаянное отрешённое лицо показалось Дьяковатому смутно знакомым. А в сенях и впрямь стояли два старых огромных чемодана, перехлёстнутых ремнями.
— Ну? — недружелюбно спросил Андрон. Настроение у него было скверное. Не без причин, понятно.
— Вот! Припёрся! — визгливо известила супруга. Таиться уже не имело смысла.
Незваный гость убрал ногу, с помощью которой не давал захлопнуть пухлую обитую дерматином дверь перед своим бледным хрящеватым носом, и заискивающе улыбнулся хозяину. Зрелище не совсем приятное, поскольку нижнюю губу он при этом подвернул, чтобы прикрыть плохие зубы, а верхнюю вздёрнул, чтобы обнажить хорошие.
— Заходь, — решил Андрон.
— Тебе что, двух штрафов мало?.. — заголосила Агата Георгиевна — и смолкла, убитая тяжёлым взглядом мужа.
— Иди обед готовь, — не повышая голоса, сказал ей Андрон.
Жена заплакала — и пошла.
— Заходь, — повторил Андрон.
Помощи предлагать не стал. Сам дотащит.
Пока гость, пристанывая от натуги, волок чемоданы в хату, хозяин, как бы от нечего делать, приостановился у окна и отстранил занавеску. Отцветала сирень. За штакетником по травяной обочине крался на цырлах, занося детский марлевый сачок над бабочкой-лимонницей, встрёпанный седенький Аксентьич, в прошлом удачливый политик, а ныне относительно безобидный деревенский дурачок. Несмотря на многочисленные странности, Аксентьича в Колдобышах уважали и побаивались. Даже имени его никто не помнил — обращались исключительно по отчеству.
— Ох-х… — с облегчением выдохнули сзади.
Андрон обернулся. Оба чемодана уже лежали посреди горницы. Кивком предложил откинуть крышки. Как и следовало ожидать, внутри обнаружился мелкий механический лом.
— И что это будет?
— Было… — хрипловато поправил ещё не отдышавшийся полузнакомец. — Понимаете, попал в аварию… багажник и всё, что в багажнике, — всмятку… ну и вот… восстановить бы…
— Про аварию другим расскажешь, — отозвался невозмутимый Андрон, прислушиваясь краем уха к всхлипам на кухне. — Что конкретно собрать? Если движок — зря тащил. За движки сейчас гоняют…
— Нет-нет, — испуганно сказал гость. — Зачем же движок?
— А что?
— Да вот… машинку бы…
— Ну это запросто, — равнодушно изронил Андрон. — Ближнего прицела, небось?
— Дальнобойную… можно даже одноразовую… — выдавил гость, явно опасаясь, что после таких слов выставят неминуемо. Вместе с чемоданами.
Страхи его, однако, не сбылись. Андрон задумчиво почесал переносицу.
— А на кой она тебе?
— То есть как? — растерялся владелец белого мусора.
Так и не получив внятного ответа, Андрон подошёл к ближнему чемодану и присел перед ним на корточки. Взял в корявые пальцы шестерёнку, повертел.
— За кого голосовал? — неожиданно спросил он.
— Ни за кого, — виновато признался гость.
— А я вот за Портнягина… — удручённо молвил Андрон. — Вишь, как оно всё обернулось… Не можешь быть свободным — научат, не хочешь — заставят! Движок с платформы снять велели, буду теперь на парусную тягу переделывать.
— Платформу? — тихонько ахнул гость. — Железнодорожную?
Очень, видать, хотел понравиться хозяину.
Однако угрюмый Андрон, судя по всему, его не услышал.
— Через пару деньков загляни, — велел он, бросая шестерёнку в общий хлам и поднимаясь с корточек. — Расценки знаешь?
Тот заверил, что знает, и с явным облегчением поспешил откланяться. Видимо, и сам не ждал такой удачи. Оказавшись за калиткой, остановился перевести дух. Таксист, как и договаривались, ещё не уехал. Возле скамьи бродила курица и нежным трепетным голосом просилась в лапшу, а неподалёку встрёпанный седенький старикашка с детским сачком в руках неистово вминал каблуком в грунт какое-то, надо полагать, вредоносное насекомое.
Медведку, что ли, топчет?
Да нет, не медведку — бабочку.
Почувствовав, что на него смотрят, старичок обернулся, удивив наблюдателя выражением яростного ликования на морщинистом рыльце.
— Ну они у меня в будущем попрыгают! — потрясая сачком, злорадно пообещал он. — Демократы хреновы!
Когда за нежелание продать торговую точку Димитрий Уаров вторично получил по голове, с ним что-то видать, случилось. То ли мозги ему слегка повредили, то ли потом в палате успокоительным перепотчевали, только вместо того чтобы испугаться, он вдруг задумался. Точку, правда, продал, но как-то машинально, без сожаления. Притих, приобрёл привычку бродить по городу, беседуя вполголоса с самим собой. В иные времена таких провожали жалостливыми или насмешливыми взглядами, теперь же на Уарова посматривали с завистью, не в силах понять, где спрятан сотовый телефон с пешеходной гарнитурой.
Замечено, что постоянное общение упрощает психику. Одиночество же усложняет её до полной невозможности общаться. Вы не поверите, но для этакого добровольного робинзона каждое слово начинает означать то, что оно означает. Скажешь ему при встрече: «Ну и как твоё ничего?» — а он-то и впрямь примется толковать о зряшности жизни. И ладно бы если только своей!
Или, допустим, поделишься с ним умилением, что вот-де наш православный боксёр, выходя на ринг, перекрестился перчаткой, — а этот урод возьмёт да и прицепится: подставлял ли тот во время боя левую щёку, получив по правой, как подобает христианину?
За внешностью Уаров ещё следил, за здоровьем — перестал. Брился ежедневно, а вот к стоматологу уже подзабыл дорожку.
Самой сообразительной, естественно, оказалась жена: быстро уяснив что к чему, незамедлительно перевела недвижимость на своё имя, чего Димитрий, кажется, не заметил. Как, впрочем, и многого другого.
Грянувшие вскоре исторические события застали Уарова на улице. Распад Сусловской области, позиционная гражданская война, выборы первого Президента Суверенной Республики Баклужино — всё это происходило при нём, но в памяти как-то не откладывалось. Слонялся, бормотал. Сидишь, бывало, на баррикаде, а он станет аккурат на линии прицела — и смотрит, смотрит, пока у тебя щекотка в указательном пальце не начнётся. Потом махнёт безнадёжно рукою и побредёт дальше.
Как уцелел — непонятно.
Потом добро восторжествовало, из окон первых этажей исчезли мешки с песком, легендарный бронетрамвай занял нынешнее своё место на пьедестале — и в голове Димитрия Уарова тоже вроде бы слегка развиднелось. Очнулся, начал скупать подержанную бытовую технику. Неизвестно, до чего он там додумался, но в решительных скорбных глазах его отчётливо читался приговор самому себе и всему человечеству.
Живи он в эпоху драконовских законов термодинамики — и чёрт бы с ним! Теперь же, после незамеченного Димитрием государственного переворота, когда чудес стало чуть ли не больше, чем явлений природы, ничто не мешало ударенному по голове бизнесмену обратиться за помощью к тому же Андрону Дьяковатому, на чьей совести уже висели такие чудовищные изобретения, как деноминомёт, безынерционная пуля и даже, если верить молве, подслушивающе-расстреливающее устройство, ввинчивающееся непосредственно в наушник телефона.
Минули условленные два дня.
Как прошлый раз, пройдя в незапертые сени, Димитрий без стука (поскольку стука всё равно бы не услышали) приотворил пухлую дерматиновую дверь.
— К вам можно?
Заплаканная Агата Георгиевна, склонившись над кухонным столом, остервенело раскраивала шмат сала. В тарелке мокли серые огурцы.
— У, варвар! — заклеймила она вошедшего и снова отвернулась.
Тот расценил это как разрешение проникнуть в горницу, где был неприятно поражён присутствием участкового милиционера.
— А вот штрафану третий раз, тогда узнаешь! — грозил участковый Андрону.
— Да? — развязно отвечал ему тот. — А ноу-ноу не хау-хау? За что штрафанёшь?
— За движок!
— Ты что, Перфильич, с коня упал? Он и на движок-то не похож…
И впрямь, то, что бесстыдно растопырилось посреди стола, не было похоже ни на что. За одно только отсутствие кожуха невольно хотелось обвинить конструктора в порнографии. Что-то невероятно извращённое мерещилось в этом диком до цинизма сочленении разнородных деталей.
Впрочем, тут вопрос привычки. Случись так, что пойдёт изделие в серию, внедрится в быт, — глядишь, со временем кому-нибудь даже покажется красивым. Нарочно начнут кожухи снимать, чтобы нутро предъявить.
— Не веришь — заказчика спроси, — предложил Андрон.
Перфильич скинул кепи (старого образца, ещё с Сусловским гербом), вытер взмокший лоб и повернулся к Уарову. Лицо у милиционера было алчущее, но усталое.
— Что вы, какой движок? — не дожидаясь вопроса, испуганно сказал Димитрий.
— В заявлении написано было: движок! — упрямо стоял на своём Перфильич. — Как теперь отчитываться?
— Как! — передразнил Андрон. — Первый раз замужем? «Такой-то такой-то, такого-то такого-то стукнул мне, такому-то такому-то, что Андрон Дьяковатый собрал контрафактный артефакт. Проведённая мной проверка показала, что собранный механизм таковым не является…»
— А каковым он является?
— Сам, что ли, не видишь!
Участковый кашлянул и покосился на непотребный агрегат. Примерно так завязавший со вчерашнего утра алкоголик косился бы на предлагаемую соблазнителем стопку. Осмотрел, кривясь и хмурясь.
— Куда ж ты рычаг засадил? — ворчливо упрекнул он. — Руку свихнешь, пока до темпоралки доберёшься. Умелец хренов! Ладно, твоя взяла… На кухне договорим.
Ещё тогда, в горнице, скинув форменное кепи и обнажив философскую плешь, участковый Перфильич стал заметно человечнее. Дублёное неумолимое лицо его исполнилось здравого смысла и спокойной житейской мудрости. А приняв первую стопку, деревенский детектив и вовсе отмяк.
— Мало мне браконьеров с самогонщиками… — бурчал он. — Теперь ещё за тобой, Андрон, присматривай…
— Тебе-то чего жаловаться? — заметил тот, разливая по второй. — Прямая выгода…
— А хлопот сколько прибавилось?
— Ну а как ты хотел…
Если человек действительно мудр, ему одинаково близка любая идея и одинаково чужд любой способ её осуществления. Ибо нет ничего уродливее воплощённой в жизнь мечты.
Так, голосуя за давнего своего дружка, колдуна Глеба Портнягина, известный противоестествоиспытатель Андрон Дьяковатый даже представить не мог, чем для него обернётся Глебово Президентство. Если раньше, до обретения Баклужиным независимости, народному умельцу досаждали одни лишь недобитые академики, публично обличавшие его в шарлатанстве и невежестве, то теперь, когда нетрадиционное изобретательство наряду с колдовством было признано реально существующим, пришлось выйти из тени — прямиком под пристальное око государства.
Для начала вынудили выправить лицензию и обложили ещё одним налогом. Дальше — хуже. Оказалось вдруг, что нарушение законов природы тоже должно происходить законным порядком. Хорошо ещё, участковый Перфильич доводился Андрону сватом, а то бы там не два — все двадцать два штрафа содрали.
— Ты совсем, что ли, не пьёшь? — скорее сочувственно, чем сурово, обратился участковый к Димитрию.
— Да не то чтобы совсем… Не хочется.
— Зря. Машинку бы обмыть надо. А то работать не будет.
— Да она в черте города так и так работать не будет, — утешил Андрон.
— Как?! — ахнул заказчик.
— Так, — невозмутимо продолжал Андрон. — Это тебе с ней надо в аномальную зону, куда-нибудь на Колдушку. А в городе — не-ет, не попрёт. Я, кстати, завтра до Слиянки на платформе пойду, под парусом… Испытать-то надо… Так что, если хочешь, могу подкинуть.
— Пожалуй, я тоже выпью, — после тревожного раздумья решил Димитрий.
— Давно бы так, — усмехнулся Перфильич, наливая. — А машинка-то тебе всё-таки зачем? Да ещё и дальнобойная! На комод для красоты поставишь?
— Почему на комод?
— А куда ещё? Я смотрю, денег тебе девать некуда…
Ответил Уаров не сразу. Выпил, закусил. Щёки его потеплели, нервозность пошла на убыль.
— Да пожалуй, что некуда… — уныло признался он. — Зачем они мне там?
Сваты переглянулись.
— А-а… — понимающе протянул участковый. — Вон ты куда метнул… С концами, значит? Ну-ну!
Уаров вздрогнул и в ужасе посмотрел на проницательного собутыльника, однако уяснив, что тот ничего ему инкриминировать не собирается, успокоился вновь.
— Странно… — с заискивающей улыбкой (нижняя губа подвёрнута, верхняя вздёрнута) отважился он. — За движки штрафуете…
— Велено — штрафуем, — насупился сват Перфильич.
— Пространство вокруг них, говорят, свёртывается, — нехотя пояснил сват Андрон. — Схлопнуться может… То, понимаешь, не схлопывалось, не схлопывалось, а то вдруг возьмёт да и схлопнется!
— Так ведь машинка-то — опаснее, — недоумевал выпивший Уаров. — Я же с ней и Президентские выборы переиграть могу, и…
— Ага! Переиграл один такой!
— А почему нет?
— Да кто бы их тогда разрешил, машинки-то!
Проводив Перфильича, которому ещё предстояло накрыть сегодня с поличным своего кума Протаску Худощапова, изобретатель с заказчиком вернулись в горницу, где посреди стола по-прежнему бросало вызов здравому смыслу механическое чудище, в просторечии именуемое машинкой.
— Чего тебе её в город тащить? — резонно рассудил Андрон, сгребая в брезентовую сумку инструменты с клеймом фирмы «Русская рулетка». — Всё равно к утру возвращаться… Чемоданы, если хочешь, забери…
— Лучше я их вам оставлю, — решил Димитрий. — Там же, наверное, запчасти непригодившиеся, ещё что-нибудь соорудите…
Андрон хмыкнул, открыл дверцу платяного шкафа, за которой висела рядком одёжка на все случаи жизни (ветровка, штормовка, ураганка, тайфунка, землетрясенка), и определил сумку с инструментом в нижний левый угол.
— Много там чего соорудишь! — сказал он, прикрывая дверцу. — Три детальки на донышке…
— Сколько ж она тогда весит? — Димитрий недоверчиво уставился на то, что попирало собою стол, а заодно все известные законы мироздания.
— Да почти ничего, — отозвался Андрон и, подойдя к машинке, чуть приподнял её в доказательство за угол одной рукой. Потом с той же лёгкостью опустил.
— Как же это…
— Долго объяснять… — уклончиво проговорил умелец, почесав в затылке. — Тут, видишь, раз на раз не приходится. Иногда пуд железа потратишь, а в руки возьмёшь — семи килограмм не будет… Слушай, может, у меня заночуешь? Я уже сегодня работать не смогу. А одному допивать — тоже как-то не по-нашенски…
— Нет-нет, — торопливо сказал Димитрий. — Собраться надо, то-сё…
— Чего там собираться-то? Рот закрыл — да пошёл!
— Ну и… прихватить кое-что…
Андрон был сильно разочарован.
— Баламуты вы! — с мужской прямотой объявил он. — Примут по стопке — и врассыпную…
Димитрий Уаров почувствовал себя неловко.
— А этот ваш кум… то есть не ваш — Перфильича… ну, кого штрафовать пошли… — начал он исключительно с тем, чтобы хоть как-то скрасить отказ. — Его — тоже за движок?
— Протаску? — пренебрежительно переспросил Андрон. — Не-ет. Протаску — за ножовки…
— За что? — ужаснулся Димитрий.
Краем уха он уже слышал, что в последнее время правоохранительными органами Баклужино предпринимались не раз попытки лицензировать садовый инвентарь. Причина заключалась в следующем: местные дачники, народ, известный своей воинственностью и неуступчивостью, согласно указу были разоружены сразу по окончании гражданской войны. И вот, ощутив себя беззащитными, они решили превратить в оружие доселе мирные сельскохозяйственные принадлежности: грабли, культиваторы, шланги. Разработали уникальную систему физических упражнений, подвели под это дело какую-то хитрую философию — и настали для мародёров чёрные дни. Милиция, которой дачные грабители традиционно отстёгивали часть прибыли, просто не успевала приходить на выручку своим кормильцам. Пока добирались до места (а дороги у нас, сами знаете какие), пожилая огородница с помощью нескольких торфоперегнойных горшочков успевала положить замертво целую группу головокожих экспроприаторов.
А вот что касается нелицензионных ножовок, то о них Димитрий Уаров, честно сказать, слыхом не слыхивал, в чём тут же и признался Андрону.
— Нет, тут другое, — растолковал тот. — Живём-то, почитай, на краю аномальной зоны, сотовая связь, сам понимаешь, никудышняя. Как ни достанешь мобилу — он сеть ищет…
— Да, но… пилы-то тут при чём?
— Ещё как при чём! Ты слушай… Берёшь вместе сотик и ножовку, сжимаешь покрепче, чтоб плотней друг к другу прилегли, — вот тебе и добавочная антенна. Чик — и ты уже в сети! Ни разу, что ли, так не делал?
— Нет…
— Темнота городская! Показал я Протаске, как зубцы под определённую сеть затачивать. А закладает он крепко. Ну и вот… Позвонил ему кто-то по пьяному делу, поговорили нормально, хотел он дать отбой — смотрит: а в руке-то у него одна ножовка. Без сотика, прикинь… Ну и народ мигом всё усёк. Не поверишь: с двуручными пилами навострились в сеть выходить! Телефонов никто не покупает — знай зубцы разводят да перетачивают. А производителям-то это в лом! Думаешь, за движки почему гонять начали? Энергетики ментов натравили…
— А-а… — зачарованно протянул Димитрий. — Вот оно что! Стало быть, и здесь экономика…
— Цу! А я тебе о чём? Никто никого на бабки не сажает, значит, считай, всё дозволено…
В сенях Димитрий снова столкнулся с Агатой Георгиевной и вежливо с ней попрощался. К своему удивлению, обидных слов он в ответ не услышал.
— Выпьет — мужик мужиком, — со вздохом поделилась она, смахивая слезинку краешком фартука. — А трезвый — зверь. Ничего, кроме железяк своих, не видит. Аж подходить к нему боязно. Ты уж завтра утром не запаздывай — он этого страсть не любит…
Димитрий растерянно поблагодарил хозяйку за добрый совет и вскоре очутился за калиткой, где его давно уже поджидал бывший политик, а ныне деревенский дурачок Аксентьич.
— Далеко собрались? — как бы между прочим осведомился он, отряхивая радужную пыльцу со штанины. Верный его сачок был прислонён к штакетнику.
— В смысле?
— В смысле, в смысле… — уличающе покивал Аксентьич. — Насколько понимаю, вы ведь не движок, вы машину времени заказывали?
— Н-ну… д-да… А вам-то, простите, какое дело?
— Попутчик нужен? — прямо спросил бывший политик.
— Куда?
— В прошлое.
— Господи! — сказал Димитрий, изумлённо глядя на престарелого авантюриста. — И вы туда же?
Морщинистое рыльце просветлело, голубенькие глазёнки увлажнились.
— Всех бабочек там потопчу… — мечтательно выдохнул Аксентьич.
— И что будет?
Отставной трибун очнулся от грёз, оделил невежду сердитым взглядом.
— Диктатура будет, — известил он, строго поджимая губы. — Наша справедливая диктатура. Не сразу, правда. Через миллион лет. Примета такая. Как растопчешь бабочку, так через миллион лет диктатура…
— Не возьму, — решительно сказал Димитрий.
Старикан молча подошёл к штакетнику, забрал сачок. Повернулся, загадочно просиял глазами.
— А я про вас куда следует сообщу, — ласково пообещал он.
— Да вы уж, по-моему, сообщили.
— Ещё раз сообщу. Только уже не участковому — вы сейчас водку с участковым пили…
Глава 2
Отрицалы и положилиДо станции Обум-Товарный, где в одном из тупиков временно приткнулась парусная платформа Андрона Дьяковатого, их доставил на своём пикапчике тот самый Протаска Худощапов, что затачивал и разводил пилы под сотовую связь. Димитрий хотел полюбопытствовать из вежливости, удалось ли вчера заточнику избежать штрафа, но, когда выезжали из Колдобышей, оглянувшись, увидел собачку. Лохматая, белая, просвеченная солнцем насквозь, почти до крохотного своего сердечка, она стояла возле бетонного столба и смотрела им вслед.
«Последний раз вижу, — внезапно осознал Димитрий. — Собачку, столб, деревню…»
Осознание отозвалось предобморочной слабостью. Вдобавок сработала дурная привычка, приобретённая Уаровым ещё во времена его уличных блужданий: чуть что, прятать голову в философию. Пока ехали до Обума-Товарного, Димитрий успел измусолить проблему как минимум с двух точек зрения. Если каждое мгновение неповторимо, то, куда ни посмотри, видишь всё в последний раз. Если же сосредоточиться на том, что он, Димитрий Уаров, уходит навсегда, то собачка, при всей её трогательности, далеко не последнее из увиденного. Вряд ли парусная платформа обладает высокой скоростью. Стало быть, ещё насмотримся.
Предобморочная слабость исчезла, зато грусть сделалась куда пронзительней. Вот почему никогда не следует слушать тех, кто, видя ваш печальный облик, советует отнестись ко всему философски. Они сами не знают, что говорят. Философия способна лишь приумножить скорбь, но ни в коем случае не приуменьшить. Лучше уж выпить водки и получить от кого-нибудь по морде.
Тем временем добрались до места. Андрон велел родственнику (Протаска доводился ему свояком) подогнать пикапчик впритык к железнодорожному одномачтовику. Втроём они быстро перенесли привезённый груз на палубу, после чего водитель, пожелав попутного ветра, уехал, а капитан с пассажиром стали ждать обещанного.
Ждать пришлось до одиннадцати. Уаров сидел на груде скомканного брезента, видимо, предназначенного стать парусом, и без интереса рассматривал круглую сквозную дырку в настиле — отверстие для одного из четырёх болтов, которыми в былые времена крепился демонтированный ныне вечный двигатель, или, как его называют в здешних краях, движок.
Рангоутное оснащение платформы состояло из короткой мачты по центру и косого латинского рея. В целом конструкция сильно напоминала деревенский колодец системы «журавль» и, очевидно, была позаимствована с картинки, изображавшей венецианскую галеру.
— Независимость… — ворчал Андрон, воздевая смоченный слюной палец, в надежде уловить первое дуновение. — Раньше посмотришь, какая погода в столице, и уже точно знаешь, что денька через два и до нас доберётся… А теперь хрен поймёшь. Одни на повышение температуры играют, другие — на понижение…
Потом воздух всё-таки шевельнулся — и Димитрию пришлось не только встать с брезента, но и принять самое деятельное участие в подъёме паруса. Серое в заплатах косое ветрило долго хлопало и сопротивлялось, потом наконец вздулось, напряглось, однако платформа по-прежнему пребывала в неподвижности. Андрон спустился по железной лесенке на землю, с минуту отсутствовал, затем настил под ногами дрогнул.
— Поберегись… — послышалось из-за борта, и на платформу со стуком упал тормозной башмак.
Ошибся Андрон с пассажиром, крепко ошибся. Когда ковыляешь по заброшенной железнодорожной ветке на парусной платформе, чем ещё заняться, кроме разговоров? Кроме того, каждому ведь хочется, чтобы кто-нибудь со стороны восхитился его работой. Димитрий же Уаров безмолвствовал. Даже удивления не выразил, что этакая махина и вдруг движется под парусом. Хотя, с другой стороны, подобное равнодушие можно было истолковать как безоглядную веру в талант и мастерство умельца: чему дивиться-то? У него и асфальтовый каток курсом бейдевинд пойдёт.
А всё же досадно. Как-никак, под каждый угол платформы по девальватору засобачил. Некоторые ошибочно именуют такие устройства антигравами, но это они по незнанию. Земное тяготение тут вообще ни при чём. Речь идёт именно о девальвации единиц измерения, загадочной аномалии, зачастую возникающей самопроизвольно и, что уж совсем необъяснимо, усиливающейся по мере удаления от культурных центров. Физики, во всяком случае, так и не смогли разобраться, почему это на столичных рынках один килограмм весит в среднем девятьсот девяносто четыре грамма, а в провинции — всего девятьсот восемьдесят пять.
В полдень миновали Баклужино, оставив его по правому борту. Постукивали гулкие колёса, над покатым зелёным холмом громоздилась северная окраина столицы. Высотные здания плыли подобно надстройкам океанских кораблей, с величавой неспешностью разворачиваясь и обгоняя, друг друга.
— Вот совсем достанут, смастрячу трёхмачтовый бронепоезд, — мрачно пошутил Дьяковатый. — Наберу команду — и под чёрным флагом на Колдушку…
Уаров не улыбнулся. Скорее всего просто не расслышал, что было сказано. Обессмыслившимися глазами он созерцал маленькую трагедию, разыгравшуюся в десятке шагов от насыпи. Там на двухметровой высоте завис, чуть пошевеливая широкими раскинутыми крыльями, ястреб. А может, и сокол — поди их различи! Кто-то, короче, хищный. А под ним, не зная куда деться, метался обезумевший от страха воробей. Ну и дометался — сам в когти влетел.
Скривив рот, Димитрий повернулся к Андрону.
— Вот она, природа-то, — почему-то с упрёком молвил он. — Красота, кричим, красота! А приглядишься — взаимопожиралово одно. Ястреб — воробьишку, воробьишка — кузнечика, кузнечик… тоже, наверное, тлю какую-нибудь… Всё-таки хорошо, что я неверующий, — неожиданно заключил он ни с того ни с сего.
Ну слава те Господи! А то уж Андрон начинал опасаться, что спутник его так и промолчит до самой Слиянки.
— Кому? — ухмыльнулся шкипер.
— Что «кому»?
— Кому хорошо?
Пассажир тревожно задумался.
— Всем, — решительно сказал он наконец. — Понимаете… Будь я верующим, я бы возненавидел Творца. Основал бы наверняка какую нибудь богоборческую секту…
— Чем же это Он тебя достал?
Несостоявшийся богоборец беспомощно оглянулся, но за кормой (видимо, так теперь следовало величать заднюю оконечность платформы) не было уже ни ястреба, ни тем более воробья.
— Ладно, — разом вдруг обессилев, выговорил Димитрий. — Допустим, согрешил человек. Что-то не то съел. Ну вот нас и карай! Но весь мир-то зачем? Того же воробьишку, скажем… Или он тоже какое-нибудь там запретное зёрнышко склевал? А ризы кожаные?
— Какие ризы?
— Ну, когда Адам с Евой согрешили и листьями прикрылись, Бог им потом кожаные одежды сшил. Я ничего не придумываю, так в Писании сказано! Но раз сшил, значит, с какого-то зверя шкуру содрал… Стало быть, убил. За что?
Теперь призадумался Андрон. Морально-этическая сторона вопроса не слишком занимала изобретателя, однако найти контраргумент он всегда полагал делом чести. Именно так и завязываются зёрнышки открытий.
— Почему обязательно убил? — поразмыслив, возразил он. — А змей? Господь ему как сказал? «Проклят ты перед всеми скотами, будешь ходить на чреве…» Значит, лапы пообрывал — за соблазн… Наверно, с лап кожу и взял… — Хмыкнул, покрутил головой. — А вот прикопай они тогда огрызок, — сокрушённо добавил он, — глядишь, жили бы мы сейчас в раю. Всё оно, разгильдяйство наше баклужинское. Хоть бы урок какой извлекли! А то выйдешь в пойму — опять овраги мусором завалены… Зла не хватает!
Поворот подкрался незаметно. Повизгивая колёсами, платформа рыскнула, брезент неистово заполоскал, забился. Еле усмирили.
— Ну вот как в Него такого верить? — задыхаясь, проговорил Димитрий, когда парус совместными усилиями был установлен в новом положении. — Нет, уж лучше естественный отбор…
— Ты ж, говоришь, неверующий… — поймал его на слове Андрон.
— Ну да… неверующий…
— А в естественный отбор?
— Да нет же! — с тоской отвечал Уаров. — Естественный отбор… Его нельзя ненавидеть, понимаете? Это бессмысленно, это всё равно что ненавидеть таблицу умножения…
— Так ты ещё и в таблицу умножения веруешь? — подивился Андрон. — Плохи твои дела… Знаешь, ты кто? По-нашенски говоря, отрицала ты.
— А вы?
— А я — положила…
— Это как, простите?
— Ну, отрицали — это которые всё на словах отрицают. Спорят, доказывают…
— А положилы?
— Эти не спорят. Эти — молча. Что хотят, то и делают…
— А-а… — сообразил Димитрий. — Девальватор, например, машину времени…
— Во-во!
Новостройки окраины помаячили за кормой и сгинули, заслонённые дубравой. Пошла степь.
К двум часам дня ветер опять ослаб. Андрон, бормоча ругательства, уже несколько раз вылезал и что-то подкручивал на ходу то в одном, то в другом девальваторе, выжимая из хитроумных устройств всё возможное. Теперь, по его словам, каждый килограмм платформы весил не более десятка граммов, и тем не менее парусник плёлся по расшатанным рельсам со скоростью усталого пешехода.
— Да нехай катится, — решил наконец Андрон, снова забираясь по лесенке на палубу. — Давай-ка перекусим, пока тихо…
Из рюкзака был извлечён солидных размеров термос, свёртки, пакеты. Димитрий испугался, что следующим извлечённым предметом окажется бутылка, но, к счастью, ошибся. Видимо, Андрон, если и брал в поход спиртное, то исключительно на крайний случай.
— Значит, говоришь, зверушек любишь… — вернулся он к прерванному разговору.
— Раньше любил… — со вздохом ответил Уаров, принимая кружку с горячим чаем.
— А теперь?
— Теперь уже не так. Ничем они нас не лучше. Только и знают, что друг друга хрумкать.
— Как воспитаны, так и хрумкают, — утешил Андрон.
Уаров не донёс кружку до рта и недоверчиво посмотрел на собеседника.
— При чём тут воспитание? — спросил он, моргнув. — Хищник — он и есть хищник. Не зря же говорят: сколько волка ни корми… Такой же закон природы, как… ну, скажем, закон всемирного тяготения…
А вот подобных слов при Андроне Дьяковатом произносить не следовало. С законом всемирного тяготения у самородка были особые счёты. Взбычился, отставил кружку.
— Слышь! — презрительно выговорил он, подаваясь к Димитрию. — Да ты хоть знаешь, откуда он взялся, этот твой закон? Мало того, что сами всё вниз роняем, ещё и детишек тому же учим. «Бух! — говорим. — Бух!» А младенчик верит. Вот тебе и тяготение…
Андрон был настолько грозен, что Уаров мигом уяснил всю глубину своей бестактности. Едет на парусной железнодорожной платформе — и толкует о каких-то законах! Если на то пошло, природа сама нарушает законы природы — одним только фактом своего существования.
Впрочем, народный умелец быстро взял себя в руки.
— Нет, если, конечно, вверх, тогда ещё хуже… — вынужден был признать он. — Улетит — хрен поймаешь… Поначалу-то новорождённый всё видит правильно, а потом начнут переучивать, и у него в головёнке верх и низ местами меняются. Вот и медики то же самое говорят… — Андрон потянулся к кружке, отхлебнул чайку, помолчал, недобро усмехаясь. — Коперник этот со своими приколами… — ворчливо добавил он. — И никто, главное, не хочет… не то что мозгами пошевелить — глаза открыть хотя бы! Ну выйди за порог, сам посмотри, что вокруг чего крутится! Глупый мы народ, доверчивый…
— Но ведь Земля действительно вращается вокруг Солнца, — рискнул возразить Димитрий.
— Да мало ли что вокруг чего вращается!.. Солнце вон тоже вокруг центра галактики вращается. Что ж теперь, от центра галактики отсчёт вести? Привязали Землю к Солнцу, как рубль к доллару, и ещё чему-то радуемся, придурки… Мы ж не на Солнце живём, в конце-то концов! Раньше вон, при системе Птолемея, посмотришь вверх — и сразу видно, где что… А нынче на бумаге — одно, на небе — другое… А! — И Андрон Дьяковатый в сердцах махнул рукой.
В молчании съели по бутерброду.
— Этак можно и до плоской земли на трёх китах дойти, — осторожно заметил Уаров.
— Когда-то так всё оно и было, — кивнул Андрон. — А потому что дети родителей почитали! Сказал батяня, плоская Земля — значит, плоская. На трёх китах — значит, на трёх…
— Хм… — озадаченно отозвался Димитрий. — То есть получается: если всем внушить, что наша планета…
— Да запросто! — не дослушав, подтвердил умелец. — Вон в России до девяносто первого года Бога не было, а после девяносто первого взял вдруг и появился. Ты прикинь: Бог! Не абы кто! А тут всего-то делов: одну планетишку сплюснуть. Только кто ж нам такое позволит… — примолвил он, покряхтев. — Думаешь, Америка зря космос осваивает? Это она так шарообразность Земли нам в извилины втирает. Ей ведь, Америке, плоский мир — нож острый: вся как есть со своими хвалёными небоскрёбами на горб киту ссыплется… если, конечно, со стороны Старого Света плющить…
Допили чай, доели бутерброды, оставшееся вернули в рюкзак. Андрон подошёл к борту и с удовольствием оглядел ещё не успевшую выгореть степь.
— Ну вот и аномалка пошла… — облокотись на самодельные поручни, заметил он. — Знаешь, что такое аномалка? Это, брат, такие места, куда людские предрассудки не добрались… Или, скажем, выветрились… Душой отдыхаешь…
— А как же «бытиё определяет сознание»? — укоризненно спросил Димитрий, облокачиваясь рядом. — Вы с этим тоже не согласны?
— Почему не согласен? — удивился Андрон. — Согласен. А с чем тут не соглашаться? Это ж всё равно что «казнить нельзя помиловать»! Поди пойми, кто там кого определяет. — Сплюнул за борт, усмехнулся. — Думаешь, раз в Бога не веруешь — значит, уже неверующий? Настоящий неверующий, чтоб ты знал, вообще ни во что не верит. Даже в то, что Бога нет…
* * *Ветер так и не усилился. Время от времени из лесопосадок выходил любопытный лис и, замерев, с тревогой смотрел на медлительное колёсно-парусное чудище. Потом по просьбе Димитрия Андрон вынул из мешка машинку и начал инструктаж.
— Куда тебе? — равнодушно осведомился он, запуская пятерню в нутро бредового агрегата.
Уаров сказал. Андрон Дьяковатый медленно повернул голову к попутчику, внимательно его оглядел.
— Ох, что-то ты крутое затеял, — промолвил он наконец.
— Что… не достанет? — упавшим голосом спросил тот.
— Достать-то достанет… А ты там выживешь?
— Н-ну… это уж моё дело.
— Ага… — неопределённо отозвался Андрон и, насупившись, снова принялся что-то крутить в механических потрохах. — А с координатами как?
— Известны… более или менее…
— Более или менее… — Андрон только головой покачал, дивясь беспечности своего пассажира. — Имей в виду, наводить будешь сам. Вручную. На глаз. Значит, так…
— Погодите, — прервал Димитрий умельца и полез за блокнотом. — Лучше я запишу. У меня на термины память плохая…
— Термины! — осклабился тот. — Ну, записывай… Эту хрень — видишь? Её сдвигаешь сюда, сам смотришь в эту вот хренотень, а этими двумя хреновинками…
Растолковывал долго и обстоятельно. Димитрий смотрел и зачарованно кивал, запоминая. Записывать раздумал.
— Во-от, — закончил объяснение Андрон. — Когда нашаришь, кликни. Имей в виду, в аномалку мы въехали, так что машинка уже фурычит. Вполсилы, правда, но ты с ней всё равно поосторожнее. Никакой другой фигни не трогай — только ту, что показал. А я, пожалуй, пойду клопика придавлю… После вчерашнего, что ли, разморило…
Солнышко припекало, поворотов не предвиделось аж до станции Красный Воруй. Шкипер бросил на палубу пару старых ватников и возлёг в тени паруса, благосклонно поглядывая на старательного Димитрия. Преклонив колени перед машинкой, тот припал глазом к некой линзочке и вовсю уже крутил ручки настройки. Судя по отчаянному выражению лица, дело не ладилось… Ничего. Не боги горшки обжигают. Научится. Андрон повернулся на другой бок и уснул.
Толком, однако, вздремнуть не удалось. И получаса, наверное, не прошло, а пассажир уже принялся трясти за плечо.
— Что? Уже? Быстро ты… — Шкипер сел, зевнул, хотел протереть глаза — и вдруг насторожился. Колёса побрякивали и постанывали как-то не так. С другой интонацией.
— Я правда ничего не трогал! — испуганно сказал Уаров.
Андрон огляделся. По-прежнему вяло вздувался брезентовый латаный парус, по-прежнему плыла за бортом ровная степь. Только плыла она теперь в противоположную сторону. Навстречу ей, в направлении Баклужино, с неправдоподобной неспешностью вздымая крылья, летела ворона. Хвостом вперёд.
— Ну да, не трогал… — сердито проговорил Андрон. — Само тронулось…
С кряхтением поднялся и, подойдя к машинке, перевёл сдвинутый рычаг в нужное положение. Окружающая действительность застыла на долю секунды и двинулась вновь. На этот раз куда следует.
Глава 3
Тропа войныЧеловека на шпалах они заметили издали. С какой-то тряпицей на голове, голый по пояс, он стоял, чуть расставив стоптанные кривые кроссовки, и, опершись на грабли, терпеливо ждал приближения платформы.
— Ну вот… — промолвил Андрон. — Только их нам и не хватало!
Кажется, шкипер был слегка встревожен.
— Кто это? — спросил Димитрий.
— Дачник.
— Попросит подвезти?
— Да нет… Видишь, голову майкой повязал?
— Вижу… И что?
— Немирной… — Андрон произнёс это с таким выражением, что у Димитрия по спине пробежали мурашки. Вынырнувшее из девятнадцатого века опасное словечко «немирной» было, в его понимании, приложимо исключительно к чеченцам времён генерала Ермолова.
Неумолимо отсчитывая стыки, колёсный парусник неторопливо наезжал на голого по пояс незнакомца, но того это, кажется, нисколько не пугало. Лицо под повязкой оставалось безразличным.
— Как бы мы его не переехали…
— Как бы он нас сам не переехал! — Андрон сплюнул за борт. — Отступи-ка подальше. И без резких движений, лады? А то не так поймёт — может и граблями порвать… Они ж в основном с мародёрами дело имеют. Дикий народ…
Тупорылая платформа уже нависала над дачником. А грабли-то, кажется, и впрямь нелицензионные. Боевые. Грабловище (оно же чивильник) — чуть ли не в человеческий рост, хребет и зубья — кованые, заточенные, чуть загнутые вовнутрь.
Внезапно стоящий на шпалах вскинул своё многоцелевое орудие, упёрся в сцеп, и тут в глаз Уарову совершенно некстати попала соринка. Так он и не уразумел, проморгавшись, каким образом заступивший им путь огородник очутился на палубе. То ли прыгнул, то ли кувыркнулся…
— Здорово, Ильич, — сдержанно приветствовал его Андрон. — Никак, на абордаж взять решил?
Названный Ильичом стоял в той же позиции, в какой секунду назад поджидал их на шпалах.
— Сдай назад, Андрон, — угрюмо, даже не ответив на приветствие, проговорил он. — Дальше не пропустим…
Андрон Дьяковатый недобро прищурился. На лице его было написано то, что обычно пишут на заборах.
— А договор? — сквозь зубы напомнил он. — На вилах клялись…
— Во-первых, клялись не мы. Клялось тебе садовое товарищество «Экосистема»…
— А во-вторых?
— Во-вторых, считай, что и «Экосистема» клятву разорвала.
— Чем же я их обидел?
Крякнул дачник, насупился. С виду — чуть постарше Андрона, так же, как он, коренаст, лицо — от долгой борьбы с природой — несколько туповатое. В данном случае — туповато-беспощадное.
— Пойми, — отрывисто сказал он. — Мы к властям нисколько не лучше тебя относимся. Только разборки свои с ними затевай где-нибудь в другом месте. А не здесь. Знаем мы, как наши вояки ракетные удары наносят! Сначала все дачи разнесут, а потом уж только, если повезёт, в вашу телегу угодят…
— Вояки? — очумело переспросил Андрон.
— Ну, наши вояки, баклужинские. И не вздумай рассказывать, будто он… — последовал небрежный кивок в сторону Димитрия Уарова, отступившего, как было велено, на самую корму, — …тебя в заложники взял. В городе, может, и поверят, а мы с тобой не первый год знаемся… Тебя, пожалуй, возьмёшь! Сам потом не зарадуешься…
— Вы там что, до сих пор сады опрыскиваете? Химикатов нанюхались? Какой, в баню, ракетный удар? Какие заложники?
С тяжёлым подозрением немирной дачник вперил взор в озверелое лицо Андрона Дьяковатого. Бог его знает, чем бы кончилось это их противостояние, но тут лежащая в углу платформы двуручная пила затрепетала, издав звук, напоминающий утренний птичий щебет. Шкипер молча бросился на звук, схватил инструмент и, чуть изогнув стальное певучее полотно, припал к нему ухом.
— Да! — крикнул он. — Кто? Ты, Протаска?.. — Долгая мёртвая пауза — и потрясённый выдох: — Да ты чо-о?..
Ильич, которому, надо думать, последние новости были уже известны, по-прежнему опершись на грабли, с сожалением оглядывал платформу. Дачники — существа не то чтобы изначально циничные, — нет, просто они располагаются по ту сторону добра и зла. Предметы и явления делятся для них по единственному признаку: сгодится оно или не сгодится на дачном участке.
Здесь бы сгодилось всё.
Тем временем зубастое стальное полотно в руках Андрона мелодично взвыло на манер гавайской гитары — и онемело. Секунду самородок пребывал в остолбенении, затем швырнул визгливо сыгравшую пилу на место и с искажённым лицом шагнул к парламентёру.
— Куда я тебе сдам? — процедил он. — Ветер, глянь, в самую корму…
— Да какой это ветер! Так, сквознячок…
— Хотя бы и сквознячок!
Оба оглянулись. По правому борту сквозь перелесок успели проступить дачные домики, а возле насыпи обозначился тотемный знак садового товарищества «Дикая орхидея», членом которого, надо полагать, и состоял немирной Ильич. Времени на раздумья не оставалось. Либо туда, либо обратно.
— Туда!.. — решительно сказал дачник. По лбу его ползали слизняками огромные мутные капли пота. Тоже был явно испуган.
— Далеко ты уйдёшь при таком ветре! — буркнул Андрон. — Озеро ты шотландское!
Ильич встрепенулся, взглянул на небо, что-то прикинул.
— Ветер — обеспечим, — хмуро заверил он.
И спрыгнул за борт.
* * *— Что случилось? — кинулся Димитрий к Андрону.
Тот пристально рассматривал белёсую размазню облаков над ближайшей рощицей.
— Обеспечат они! — проворчал он наконец вместо ответа. — А какой обеспечат? Слева? Справа? Попутный?..
— Что случилось?!
— А? — Шкипер несколько одичало покосился на пассажира. — То и случилось! Болтать меньше надо…
— С кем я болтал?
— С Аксентьичем!
Димитрий судорожно припомнил свой разговор с топтателем бабочек и ничего криминального ни в одном своём слове не нашёл.
— А он… что?
— Что-что! Пошёл в газету, наплёл с три короба. Дескать, хочешь отправиться в прошлое — человечество уничтожить… пока не размножилось… А те обрадовались, заголовок на всю первую страницу бабахнули…
Почувствовав слабость в ногах, Димитий Уаров вынужден был взяться за мачту.
— Как… узнал?.. — еле выговорил он. — Я же ничего ему…
— А то по глазам не видно, что ли? — огрызнулся Андрон. — А меня ты вроде как в заложники взял. Вся столица на ушах! Президентский дворец пикетируют. Слово уже такое придумали: хронотеракт…
Тень обречённости набежала на бледное чело пассажира. Димитрий заставил себя отпустить мачту и выпрямился.
— Возвращайтесь, Андрон, — твёрдо сказал он. — Вы — заложник, вас не тронут…
— Ага!.. — язвительно откликнулся тот. — А то я не знаю, как захват проводят! Сначала заложников перебьют, чтоб не застили, а там уж за террористов возьмутся…
Дальше разговор пришлось прервать, поскольку дачники обещание своё сдержали. Чёрт их знает, как они это сделали, но уже в следующую минуту со стороны Баклужино пришёл первый порыв, и дряхлая платформа повела себя подобно подскипидаренной кляче: пошла вскачь, еле удерживая колею в ребордах разболтанных колёс. Пришлось с риском для жизни срочно подкручивать девальваторы, чтобы чуть увеличить вес и прижать обезумевшую старушенцию к рельсам.
Только теперь стало ясно Андрону, до какой степени изношено его верное транспортное средство. Возможно, оно и раньше скрипело, дребезжало и брякало, как расхлябанный дощатый ящик с пустой стеклотарой, но в те добрые старые времена эти нежелательные звуки не бывали слышны за уханьем и грохотом вечного двигателя.
— Лишь бы брезент выдержал! — проорал Андрон, растравливая гика-шкоты (так он, во всяком случае, это называл).
Пассажир испуганно молчал. Команды, однако, выполнял с великой расторопностью, очевидно, стараясь хотя бы таким образом загладить свою вину.
Домики садового товарищества «Дикая орхидея» канули в кильватере. Справа бурлили лесопосадки, слева волновались поросшие камышом заливные луга — бывшие угодья хозяйства Красный Воруй. Саму станцию террорист с заложником проскочили железным галопом по стыкам — дыгдым, дыгдым. Собственно, станции как таковой давно уже не было — так, оземленелые, поросшие травой фундаменты да торчащая кое-где из земли ни на что не годная ржавь. Удивительно, однако, что при всём при том рельсы и шпалы не только уцелели, но и пребывали в относительно исправном состоянии. Суеверные люди искренне полагали, будто о путях заботятся две бригады нечисти, известной в народе под именем моторыжек. Лица, более склонные к рациональным объяснениям, предпочитали думать, что причина таится в завихрениях торсионных полей, свойственных любой аномальной зоне.
По мере удаления от дачных территорий ветер помаленьку утрачивал свирепость, разболтанный одномачтовик уносило всё дальше и дальше в направлении Слиянки, шума стало поменьше, можно уже было перекликаться, не напрягая голосовых связок.
— Может, всё-таки остановимся, сдадимся властям?.. — вот уже третий раз взволнованно предлагал склонный к самопожертвованию Димитрий.
— Не дрейфь, юнга! — с грозным весельем рычал на него Андрон. — Из каждого безвыходного положения есть выход в ещё более безвыходное…
Вскоре стало и вовсе не до разговоров — сразу за Красным Воруем рельсы вновь принялись вилять, ветер нажимал то справа, то слева, маленькая команда выбивалась из сил, борясь с толкучим брезентом, так и норовившим отправить тебя либо за борт, либо в нокдаун.
— Послушайте, Андрон…
— Отстань!
— Но это очень серьёзно…
— Отстань, говорю!
Наконец после очередного манёвра возникла малая передышка, и тут как на грех опять затрепетала, щебеча по-птичьи, двуручная пила.
— Да! — крикнул Андрон, припав ухом к выгнутому полотну. — Слушаю… — Затем лик шкипера стал ужасен. Как у царя Петра перед Полтавской битвой. — А ты чего на меня наезжаешь?.. Чего наезжаешь, говорю?.. Я вообще заложник — какой с меня спрос?.. Не заложник?.. А кто? Сообщник?.. Ну, значит, и ты сообщник!.. Да? А кто вчера водку с нами пил?.. Того!.. Того, говорю!.. За стукачами своими приглядывать надо, вот чего!.. Чтоб по газетам меньше бегали!..
Наконец шкипер выругался и дал отбой. Сделал он это весьма своеобразно, щёлкнув ногтем по одному из зубцов. Затем неистово повернулся к Димитрию, давно уже дёргавшему спутника за латаный рукав старенькой тайфунки.
— Сказал, отстань! Некогда!
— Да послушайте же, Андрон!..
— Достал ты меня! Ну? Что?
— По-моему, за нами погоня…
— Где?! — не поверил тот. Двуручная пила с вибрирующим визгом полетела в угол.
— Вон, вон… Красный Воруй проходят… Сейчас из леска покажутся…
Не проронив ни слова, Андрон Дьяковатый выхватил из рюкзака бинокль, отрегулировал, всмотрелся — и на каменном капитанском лице случилось нечто вроде оползня.
— Ну-ка глянь… — сказал Андрон, дрогнувшей рукой протягивая бинокль Димитрию.
Тот припал к окулярам. Сильно увеличенная местность прыгнула, метнулась, а затем Димитрий Уаров увидел преследователей. Вопреки ожиданиям за ними гналась не дрезина и даже не автомотриса. Протирать глаза не имело смысла. Станцию Красный Воруй проходила одинокая железнодорожная платформа под косым брезентовым парусом.
— Это… мы?!
— В том-то и дело… — буркнул шкипер.
Лицо пассажира отупело, но тут же прояснилось.
— Парадокс… — благоговейно выдохнул он. Порывисто повернулся к Андрону — и был озадачен гримасой угрюмого непонимания, с которой тот вглядывался вдаль.
— Андрон! Да ведь всё просто! К вечеру мы встретимся… ну скажем, с группой захвата… и вы, чтобы с ней разминуться… надо полагать… отбросите нас на полчасика… на часик назад…
— Да? — проскрежетал Андрон. — А будильник ты кувалдой починить не пробовал? Ты мне какую машинку заказывал? Дальнобойную одноразовую… Ишь! На полчасика ему отскочи!..
— Н-но… отскочили же… — пролепетал Димитрий, тыча биноклем в сторону Красного Воруя.
Андрон Дьяковатый, не отвечая, играл желваками.
— И потом… — робко добавил Уаров. — В прошлый-то раз… когда я не тот рычажок тронул…
— Это она прогревалась… — буркнул Андрон.
Вот тебе и отрицала-положила! Вот тебе и неутомимый борец с законами природы! Машинка у него, видите ли, не того класса… Стоило, спрашивается, нарушать общепринятые правила, чтобы потом неукоснительно и слепо соблюдать свои собственные?
И всегда ведь он так! Взять те же ножонки. Придёшь к нему, попросишь развести пилу на две сети сразу — куда там! Упрётся, как баран: нельзя — и всё тут. А почему нельзя? Попробуй хотя бы!
Несмотря на то что участок пути предстоял непростой. Димитрию выпало на долю бороться с парусом в одиночку. Андрону было не до того. С потемневшим от дум лицом он как присел на корточки перед машинкой, так в этой позиции и окоченел.
— Ч-чёрт… — бормотал он время от времени, трогая невероятные узлы и сочленения. — Ну вот как её перенацелишь?.. Перебирать — это день работы…
Вечерело. На западе тлели лилово-розовые космы циклопа — этакая спиральная галактика, только из облаков. Армейский вертолёт возник именно оттуда, вылупился чуть ли не из самого её центра. Платформу пилот заметил сразу. Да её нельзя было не заметить — лесопосадки как нарочно шарахнулись от полотна, выдав мишень в лучшем виде.
— Как же я это сделал?.. — бормотал Андрон.
Стало шумно. Серый в яблоках геликоптер заходил на цель.
— За борт! — взвизгнул Димитрий, видимо, решивший окончательно присвоить роль капитана. — Всем за борт!..
— Но ведь сделал же как-то… — бормотал Андрон, по локоть погружая руку во чрево невообразимого механизма.
На секунду вскинул глаза — посмотреть, далеко ли вертолёт. Тут-то и был дан по ним первый залп. Без предупреждения. Оба плавничка боевой машины окутались дымком, а мгновение спустя последовал разрыв по правому борту. Платформу тряхнуло, накренило — и команда одномачтовика, съехав по наклонному настилу, влепилась кто чем в дощатое ограждение.
Какое-то время парусник, как балансирующий слон, стоял на одних только левых колёсах, словно бы раздумывая, в какую сторону податься. Предпочёл правую — и, тяжко рухнув, выправил крен. Андрона с Димитрием подбросило, затем вновь уложило на палубу. В глаза ударил яркий солнечный свет, и такое ощущение, что обоих членов экипажа поразила внезапная глухота…
Брезентовый парус трепался со звуком топота многих ног, под настилом изредка, вразнобой побрякивало, платформа, покряхтывая, прикидывала, не проще ли развалиться, и однако же сравнительно со всем предыдущим это казалось тишиной.
Димитрий, не зная ещё, жив он или мёртв, заставил себя подняться на четвереньки и взглянул поверх борта. Вместо предательской пустоши, на которой их только что накрыли ракетным ударом с вертолёта, глазам его вновь предстали залитые ярким послеполуденным солнцем окрестности Красного Воруя. Издырявленный и покорёженный одномачтовик, замедляя ход, катился в направлении станционных руин, до которых оставалось метров триста. Воздушных сил противника в небе не наблюдалось.
Судя по всему, их отбросило в прошлое часа на полтора, а то и на два.
— Ну! — оживая, вскричал Димитрий. — Говорил я вам?
Андрон Дьяковатый, сидя на палубе, ошалело разглядывал нечаянно выхваченную из недр машинки деталь. Наконец крякнул и сунул в карман тайфунки.
— Чтобы у вас — да не получилось? — торжествовал Димитрий.
Андрон насупился. Как и всякий мастер своего дела, незаслуженной славы он не желал.
— Я-то при чём? — буркнул он, с трудом поднимаясь на ноги. — Что-то, видать, перемкнуло… от сотрясения… Всяко бывает…
— Как это?
— Мы ж в аномальной зоне, — напомнил Андрон. — Тут и не такое ещё случалось… — Спешно принял озабоченным вид, оглянулся. — А эти дурики где?
— Какие?
— Ну… мы.
В бинокле выбило осколком одну линзу. Но и с помощью того, что осталось, быстро удалось высмотреть в паре километров впереди целёхонькую платформу под брезентовым парусом, бойко бегущую на рандеву с вертолётом.
— А нам теперь куда? Вперёд? Назад?
— Вперёд, — подумав, сказал Андрон. — Там сразу за Воруем заросли… Ну, мы их с тобой недавно проезжали… Там и переждём.
Там и переждали. Высокие дебри уникального баклужинского кустарника, известного местным дендрологам как ива смеючая, подступали здесь почти к самой насыпи. Не то чтобы идеальное место для укрытия, но и не та плешь, где их чуть не разнесли в щепки. Издырявленный парус сняли, расстелили на палубе. Изучив повреждения, помрачневший Андрон сбежал по железной лесенке на твёрдую землю. Злобно прицыкивая, долго ходил вокруг платформы — считал пробоины. Наконец махнул рукой и велел передать с борта старое байковое одеяло и рюкзак.
Путники расположились на травке и приступили то ли к ужину, то ли к обеду, ибо вечер по второму разу ещё не настал. Уаров боязливо поглядывал на шкипера, ожидая упрёков. Нет, не за чрезмерную откровенность с заведомым стукачом (откровенности там и в помине не было), а исключительно за то, что несуразное чудовищное враньё старого клеветника оказалось на поверку чистой правдой.
Вопреки расхожему мнению, человечеству не следует бояться злодеев. Злодей никогда не додумается уничтожить род людской в целом, поскольку это его естественная среда. Злодействуя, он живёт по её законам. Зачем же выбивать почву у себя из-под ног? Останешься один — над кем злодействовать будешь?
Иное дело тихие собиратели истины по кусочкам. Вот от этих извращенцев можно ждать чего угодно. Что им человечество, если они к нему, по сути, уже не принадлежат? Такое же взаимопожиралово, как и дикая природа.
Упрёков, однако, не последовало, и пассажир осмелел настолько, что решил вообще не касаться щекотливой темы.
— Скажите, Андрон, — поколебавшись, обратился он. — А машинки ближнего прицела вам тоже приходилось собирать?
— Только их и собираю, — признался тот. — Самый что ни на есть ходовой товар… Был, — со вздохом добавил он. — Теперь ещё и за машинки штрафовать начнут! А всё Аксентьич… джип его переедь!
Уаров вновь почувствовал себя виноватым, но Андрон уже замолчал.
— То есть получается, — выждав приличное время, отважился Димитрий, — что вы даёте в руки кому попало страшное оружие… Нет, вы не улыбайтесь! Именно оружие. Я это только сейчас понял, после налёта… Пусть даже, вы говорите, всё вышло случайно…
— Слышь, — утомлённо отозвался даже и не думавший улыбаться Андрон. — На сознательность не дави, да?.. Самоубийцам такое оружие продавать! Первую-то свою машинку я, между прочим, для себя ладил. Жизнь свою думал поправить…
— Поправили?
— Ага, поправил! Жди… Знаешь, что оказалось? Чем больше курочишь прошлое, тем хуже в настоящем. Жизнь — она, брат, завсегда только с первого раза и выходит. Вот, скажем, поскользнулся ты на гололёде, палец свихнул. Ага, прикидываешь, а вернусь-ка я в тот день и ледышку эту с дороги уберу. Убрал. А он (ты то есть) через два шага на другой ледышке поскользнулся, ногу сломал. Ну и так далее… Пока сам себе шею не свернёшь.
— Не может такого быть!
— Вот и клиенты то же самое говорят. Предупреждаешь их, предупреждаешь… Мне, если хочешь знать, заказ от министерства обороны поступал. От того ещё, от Сусловского. Ну, испытали они машинку. В полевых условиях. Продули пару манёвров — враз всё поняли. Больше не обращались…
— Думаете, и с дальнобойными то же самое? — забеспокоился Димитрий. — Их, кстати, часто заказывают?
— Реже… Так, придёт какой-нибудь чудик вроде тебя. История ему, вишь, не угодила, улучшить надо… Ну, сделаешь…
— И что?!
Андрон неопределённо повёл бровью.
— А то сам не видишь, в каком государстве живём! Исправлялы хреновы…
— И вы… тем не менее их собираете? Машинки…
— Я один, что ли? Полдеревни так подрабатывает. Жить надо? Семью кормить надо? С неба не падает…
Димитрий Уаров механически открыл рот намереваясь откусить от бутерброда, и надолго задумался.
— Минутку! — внезапно вскричал он. — Как же вы говорите, будто изменяя прошлое, портишь настоящее? Мы же с вами только что из-под обстрела выбрались! Опасности избежали…
Андрон зловеще ухмыльнулся.
— Это кто ж тебе сказал, что избежали? Погоди, пожалеешь ещё, что выбрались…
Вечерело. Второй раз за день. На западе в прогале между ветвей тлели всё те же лилово-розовые космы циклона, этакая спиральная галактика, только из облаков. Внезапно Андрона подбросило с земли.
— Эх! — выдохнул он, стискивая кулачищи. — Как же я, недотёпа, сразу-то не смикитил… Подъём! Резко разгружаемся!
— Зачем? — не понял Димитрий.
— Затем! Вот-вот вертолёт появится!
— Ну и что? — продолжал недоумевать Димитрий. — Мы-то — здесь, а не там…
— Так пилот-то ведь не слепой! — рявкнул Андрон. — Увидит сейчас, что цель пропала! Не взорвалась, не развалилась — пропала! Хорошо, если сразу на базу полетит… А ну как сообразит на всякий случай местность обшарить? Думаешь, нас сверху не видать? По платформе и ударит…
Оба кинулись к многострадальному паруснику. Сначала сняли и отнесли подальше машинку, потом — инструменты и прочее барахло. Начали таскать что помельче. К тому времени на западе давно уже гулял отдалённый гул.
— Сейчас он нас там ка-ак… — предвкушающе начал Андрон.
Действительно, секунд через пять вдалеке раздался сдвоенный взрыв, потом ещё один. Услышав грозные эти звуки, Уаров замер, вытаращил глаза — и вдруг ни с того ни с сего припустил по шпалам в сторону Красного Воруя.
— Куда? — отчаянно крикнул Андрон.
Добежав до поворота, Димитрии остановился и, как бы не веря своим глазам, затряс головой.
— Назад!
Не услышал. Пришлось бежать следом.
— Жить надоело?!
Уаров хотел что-то сказать, но Андрон уже волок его к ближайшим зарослям ивы смеючей. Толкнул на землю, под сень глумливо изогнутых ветвей, упал рядом.
— Ну и куда тебя понесло?
Димитрий ошарашенно озирался и облизывался, как нервный кот.
— Ну… мы же там… — Судорожный кивок в западном направлении. — …исчезли… значит, должны появиться здесь… А… а где же?..
— Мы здесь появились полтора часа назад, — пытаясь не растерять последние крохи терпения, растолковал Андрон.
Судя по жалобному выражению лица, объяснение усваивалось с трудом. Впрочем, степень сообразительности Димитрия занимала в данный момент шкипера меньше всего. На всякий случай придерживая впечатлительного попутчика за плечо. Андрон Дьяковатый прислушивался к гулу двигателя. Вертолёт, несомненно, удалялся. Вскоре его не стало слышно совсем. Они выждали ещё минут десять. Одно из двух: либо пилот счёл отсутствие останков платформы за результат исключительно точного попадания, либо даже не удосужился убедиться в наличии внизу трупов и обломков.
Наконец оба выбрались из укрытия и зашагали в сумерках по шпалам к повреждённому паруснику.
— Вояки… — ворчал Андрон. — Как же они нас защищать будут, если даже разбомбить не смогли?
Глава 4
Весь в беломПока снова перегружали скарб на палубу, сумрак сгустился окончательно. Оставлять на ночь вещи в рощице было, по словам Андрона, рискованно и неразумно. Платформа приткнулась в опасной близости от садового товарищества «Экосистема», а у каждого истинного дачника, как известно, с годами в мозгу развивается особый орган, чутко реагирующий на любой брошенный без присмотра предмет в радиусе нескольких километров. Отчасти именно по этой причине исчезла когда-то с лица земли заброшенная железнодорожная станция Красный Воруй.
В пруду неподалёку заседал лягушачий парламент. Скрежетал спикер, взволнованно скандалила оппозиция. Ночка выдалась светлая, лунная. Спасаясь от комарья, путники развели костерок.
— Высовываться отсюда нам пока нет резона… — сосредоточенно излагал Андрон. — Рельсы впереди, я так полагаю, взорваны. Как-никак, четыре ракеты засадил, козёл…
Димитрий внимал, изредка кивая и отмахиваясь от отдельных особо отчаянных комаров. На грани слышимости трепыхался в ночи собачий лай.
— Утром туда могут сбросить десантуру… — неторопливо продолжал Андрон. — Или броневички пригонят…
— Удостовериться, что мы ликвидированы?
— Что ты ликвидирован. А я трагически погиб. От руки террориста, понятное дело… Наверняка оставят оцепление.
— Зачем?
— А иначе фанаты набегут. За реликвиями.
— Чьи фанаты?
— Твои… Ты что ж думаешь, после того как пресса хай подняла, ни одного идиота не найдётся? Наверняка уже портреты из газетки вырезают, на стенки вешают… Чего ты там собирался? Человечество уничтожить? На такое — да чтоб не клюнули…
Димитрий пришибленно молчал. К парламентским прениям лягушек добавился прерывистый птичий щебет.
— Ну вот, — недовольно сказал Андрон. — Опять кто-то прорывается. Поди принеси…
Уаров послушно встал и направился, отбиваясь от комарья, к серой, словно бы запылённой лунным светом, платформе. Какие-то смутные клочки мрака метнулись под днище и попрятались за колёса. Возможно, те самые моторыжки, что, по верованиям местных жителей, следили за исправностью путей. Слышно было, как Димитрий взбирается по лесенке, чем-то громыхает, тихо чертыхается. Наконец искомое было обнаружено, и пассажир вновь возник у костерка, бережно держа обеими руками трепещущую двуручную пилу.
— Ну?.. — устало осведомился Андрон, активировав полотно. — Чего ревёшь?.. Разбомбили?.. Кого разбомбили?.. Нас?.. А куда ж ты тогда звонишь, если разбомбили? На тот свет?.. Пьяный, лыка не вяжет… — отняв на секунду ухо от чуткой стали, с усмешкой сообщил он Уарову. — А откуда знаешь?.. Через плечо!!! Откуда знаешь, что разбомбили?.. По радио слышал?.. Значит, так… Кончай реветь! Кончай реветь, говорю!.. На ногах держишься ещё?.. Пойди сейчас к Георгиевне, скажи: пусть не надеется — со мной всё в порядке… Э! Э! Шуток не понимаешь? Про «пусть не надеется» не говори… Просто: в порядке, мол… Ну всё!.. — Звонко щёлкнул ногтем по зубцу, отключился.
— Протаска? — понимающе спросил Димитрий.
— Нет, Перфильич… — Андрон отложил пилу на травку, машинально отстранил комара. — Ну что ж… — задумчиво молвил он. — Тогда одной заботой меньше. До завтра мы с тобой — официальные покойники, и ловить нас никто не будет. А вот завтра… Увидят, что ни обломков, ни трупов, рельсы одни покорёженные… — Шкипер потёр широкий подбородок, прикинул. — Хотя… Что ж они, дурачки, о неудаче докладывать, когда уже об удаче доложено? Да и Портнягин проверять не станет — оно ему надо? Разбомбили — и разбомбили…
Прозрачный дымок поднимался к чёрному ясному небу и таял меж звёзд.
— Вы правда были знакомы с Президентом? — несмело полюбопытствовал Уаров.
— Было дело, — нехотя отозвался Андрон. — Да он тогда ещё сопляк был…
— И что вы о нём можете сказать?
Андрон подумал.
— Баламут… — неодобрительно обронил он. — Никогда ничего на место не положит…
— Неужели его нисколько не волнует: обезврежен я, не обезврежен…
— Чего ему волноваться? Шум в прессе погасил — и хорош!
— А вы? — Кажется, Уаров был не на шутку уязвлён таким невниманием. — Вы, Андрон! Вам тоже неинтересно, что я на самом деле затеваю? Да и родственник ваш, участковый! «На комод для красоты…» Знаете, если бы не этот наш отскок по колее, я бы решил, что вы надо мной просто… прикалываетесь! Собрали из железок… — Димитрий гневно пожевал губами, — …бог знает что…
Нисколько не обидевшись, Андрон сорвал пучок травы и кинул в костёр — дымку прибавить.
— Чего шумишь-то? — кротко осведомился он. — Действует машинка? Действует. Чего тебе ещё надо?
— Но вы же сами видели! — Димитрий вскочил и облапанный алыми бликами костра стал похож на Арлекина. — Изменения происходят именно в нашем с вами времени! А не в каком-то там… параллельном… А если я и вправду задумал уничтожить человечество?
— Попробуй, — равнодушно отозвался шкипер. — Вдруг получится…
Секунды три Уаров пребывал в остолбенении, потом обмяк и вновь осел на травку.
— Я всё понял, — с горечью уличил он Андрона. — Вы нарочно меня поддразниваете, чтобы я почувствовал неуверенность и сам отказался от своих планов… Что ж, это мудро, — страдальчески усмехнувшись, признал он. — Гораздо мудрее, чем гвоздить ракетами с вертолёта…
Нахохлился и умолк.
Андрон возлежал у костерка, опершись на правый локоть, поэтому пожать ему удалось одним лишь левым плечом.
— Я ж тебе сегодня рассказывал уже, — скучным голосом напомнил он. — Почему хотят прошлое изменить? Потому что в настоящем добра себе желают… Себе, стране, роду людскому… А получается навыворот. Хуже и хуже…
— Почему?
— А в жизни завсегда так получается. Вот я и думаю: если ты какую пакость затеял, вдруг оно всё к лучшему обернётся?
О том, чтобы продолжить путь завтра, даже и речи не шло. Залатать парус, проверить состояние осей и колёс, сходить на разведку к повреждённому ракетами участку дороги, проверить (а если надо, то и перебрать) четыре девальватора и машинку — один этот перечень предстоящих дел свидетельствовал, что у Красного Воруя путешественникам предстоит осесть на сутки, а то и на двое.
Постели устроили на палубе — поближе к сваленным возле мачты вещам. Спать пришлось в накомарниках.
Пробуждение ознаменовалось таинственным и весьма тревожным событием: одновременно выпутав головы из плотных зелёных сеток, Андрон и Димитрий увидели неподвижно стоящего на борту платформы рослого незнакомца. Его белая дзюдогама казалась розовой в лучах восходящего солнца. Лицо же… Собственно, в данном случае стоило говорить лишь о левой половине лица, поскольку правая представляла собой сплошной шрам: то ли результат тяжелейшего ожога, то ли печально известного таёжным охотникам медвежьего поцелуя, когда вставший на дыбы зверь берёт вас в объятия и единым лобзанием как бы схлёбывает вашу физиономию, оставляя в лучшем случае висящие на ниточках глаза.
Очень неприятное зрелище.
Секунду незнакомец молча смотрел на оцепеневших путников, затем исчез. Если спрыгнул наземь (а куда ещё?), то надо признать, что сделал он это совершенно бесшумно.
Димитрий кинулся к борту, но был остановлен коротким властным: «Стоять!» Хмурый Андрон, для которого подобные переделки, видимо, стали уже чем-то привычным, вручил напарнику плотницкий топорик, сам вооружился небольшим гвоздодёром и знаками велел переместиться на противоположный конец платформы, причём осторожно, опасаясь атаки снизу. Не исключено, что незваный гость укрылся под настилом, откуда мог выстрелить или чем-нибудь ткнуть. Пробоин в днище хватало.
Заняв исходную позицию в носовой части судна, Уаров оглянулся. Андрон уже стоял на корме. Выждав мгновение, шкипер дал отмашку. Оба одновременно соскочили в разные стороны — сначала на сцеп, потом — как можно дальше — на трухлявые шпалы. Обернулись, присели. Вроде бы под платформой никто не прятался.
Выпрямились, огляделись. Нигде никого.
Трудно сказать, насколько такой манёвр был оправдан. Разумеется, предполагаемый противник при всём желании не смог бы оказаться сразу на двух разных концах платформы. Зато ему представлялась прекрасная возможность расправиться с каждым поодиночке.
— Дачник? — спросил Димитрий, когда они сошлись с Андроном на том самом участке насыпи, куда, по идее, спрыгнул ужасноликий незнакомец.
— В дзюдогаме?
— Да они в чём только не ходят!
Андрон подумал.
— Нет, — бросил он. — Я их тут почти всех знаю. Такую рожу я бы запомнил.
— Тогда кто? Спецназовец?
— Спецназовцы — в камуфле.
Теперь озадачились оба.
— Может, из этих… из фанатов? — предположил Димитрий.
— Хм… — сказал Андрон. — С одной стороны, не тронул. Хотя мог… С другой — вроде бы рановато ещё для фанатов. Ты вообще длину этой ветки представляешь?.. Впрочем… Смотря как по ящику сообщили. Если «между Красным Воруем и Слиянкой»… Тогда — да. Тогда вычислить недолго…
— Чем же он сюда добрался?
— А чёрт его знает!..
Полные недобрых предчувствий, позавтракали и принялись за дела. Димитрия Андрон усадил чинить парус, а сам занялся осями и колёсами. Вопреки опасениям, жизненно важные узлы уцелели. Видимо, выручили девальваторы. Одно дело, когда на рельсы рушится туша в несколько десятков тонн, и совсем другое, когда тот же вес идёт чуть ли не как одна тысячная к номиналу. Остальные-то качества (прочность, упругость) — сохраняются.
Примерно к половине девятого ремонтные работы были прерваны гулом авиационных двигателей. Кажется, многоопытный Андрон и здесь оказался прав: по всей вероятности, на место вчерашней антитеррористической операции сбросили десантуру. Пришлось опять подхватываться и в третий раз перетаскивать пожитки с места на место. Естественно, что ни один вертолёт не появился над Красным Воруем. Вот если бы оставили груз на платформе — тогда, конечно, другое дело. Тогда бы появился обязательно.
А всё Портнягин и его клевреты. Закон подлости был принят в первом чтении чуть ли не через месяц после их победы на выборах и действовал теперь даже на территории аномалки.
Рискнули выбраться на бугор, но ничего оттуда не высмотрели. А когда уже шли обратно, начались события, Андроном не предсказанные: со стороны Слиянки послышалась густая пальба. Такое впечатление, что на исковерканных железнодорожных путях шёл нешуточный бой за останки трагически погибшего экстремиста.
— С кем это, они? — вслух гадал Димитрий. — И кто?
Андрон хмурился и, надо понимать, гадал про себя.
К полудню стрельба утихла. Пришла пора обеда. К тому времени парус был залатан, колёса и оси — проверены. Но поесть спокойно так и не дали: на западе снова завыло, затрещало, заухало.
— Ну теперь точно всю насыпь разворотят… — упавшим голосом заметил Димитрий.
— Может, для того и затеяли, — посопев, ответил Андрон. — Концы спрятать. Поди потом разбери: была там платформа, не было…
После трапезы настал черёд более тонких механизмов. Умелец возился с машинкой, раскладывая детали на газете, а клиент сидел рядом и, затаив дыхание, следил за священнодействием. Иногда позволял себе деликатно подать голос.
— Скажите, Андрон… Мы ведь сейчас, вы говорите, в аномальной зоне… и довольно близко к эпицентру…
— Умгу… — мычал Андрон, состыковывая нестыкуемое.
— То есть если всё окажется в порядке… я смогу отправиться прямо отсюда?
— Смочь-то сможешь, а куда? Ты сначала на цель её наведи, а тогда уж… Вот переберу, проверю — будешь опять эти хренотеньки крутить… пока не нашаришь, что там тебе нужно…
— А если не нашарю?
— Значит, на комод поставишь. Для красоты…
На бледном лице пассажира отображался испуг.
— А у других? Получалось?
— Бывало, что и получалось…
Уаров малость успокаивался и почтительно умолкал, не смея более отвлекать. Ненадолго, правда. Минуты на две.
— Скажите, Андрон… Это ко вчерашнему нашему разговору. Вот вы сказали, что любая попытка исправить прошлое ухудшает настоящее…
— Умгу…
— И, стало быть, по-вашему, возможно обратное? Скажем, я сознательно хочу исковеркать прошлое, а настоящее в итоге улучшается?
— Почему нет?..
— Но… это проверял кто-нибудь?
— Вот ты и проверишь.
— А вы сами? Неужели ни разу… в порядке эксперимента…
Андрон насупился, свинтил воедино запчасть от будильника с запчастью от кухонного комбайна и придирчиво осмотрел получившееся.
— Будя! — прогудел он. — Наэкспериментировался. Что я тебе, собака Павлова?..
Покосился на Уарова — и замер, увидев что-то за его плечом. Димитрий резко обернулся. Возле корявого ствола вербы неподвижно стоял и молча смотрел на них утрешний гость в дзюдогаме. Обоих снова ужаснула изуродованная половина лица незнакомца, похожая на схватившийся как попало гипс. Правый глаз напоминал червоточину.
Топорик и гвоздодёр, по уговору, лежали рядом. Но пока вскакивали на ноги, таинственный соглядатай, по-прежнему не говоря ни слова, отступил за древесный ствол.
Двинулись к вербе, обходя её с флангов, и никого за стволом не обнаружили. Может, в кроне засел? Вскинули головы. В белой робе среди зелени не спрячешься. Дупла вроде тоже нету…
— Клоун! — с отвращением подпел окончательный итог Андрон. — Нашёл место ниндзю из себя корчить… И время…
При слове «время» Уаров встрепенулся.
— Слушайте… А вдруг у него тоже машинка? Вдруг это за нами следят откуда-нибудь… оттуда…
— Да запросто, — безразлично согласился Андрон. — Вот почему я и не дёргаюсь. Какой смысл? Ну изменишь ты прошлое! Всё равно ведь потом из будущего придут и по-своему перекурочат…
Эйфелева башня свела с ума не только Мопассана — она ещё пыталась свести сума и нашего Льва Толстого.
«Без всякой, какой бы то ни было надобности, — сокрушался граф, — составляется общество, собираются капиталы, люди работают, вычисляют, составляют планы; миллионы рабочих дней, пудов железа тратятся на постройку башни; и миллионы людей считают своим долгом взлезть на эту башню, побыть на ней и слезть назад; и постройка, и посещение этой башни не вызывают в людях никакого другого суждения об этом, как желание и намерение ещё в других местах построить ещё более высокие башни. Разве трезвые люди могли бы это делать?»
Если не углубляться в тонкие материи, классик прав во всём, включая последнюю фразу. Но откуда ж ему было знать, что, считая себя созидателем, человек сильно переоценивает собственную роль. На самом деле мы ничего не изобретаем, это изобретения используют нас в качестве родовспомогательного средства. Ну как ещё, скажите, платоновская идея может воплотить себя в жизнь? Только пробравшись тихой сапой в наши извилины. В скандальном случае с Эйфелевой башней Мопассану было отчего сойти с ума, поскольку идея телевышки по недосмотру пустила корешки в мозгах раньше, чем идея передатчика.
Первый раз она пустила корешки еще в Вавилоне. Вот, кстати, где жуть была! Не то что о телевидении или там о радио — об электричестве народ понятия не имел. А они — башню строить! Глянешь на этот самый столп — чуть язык родной с перепугу не забудешь. Некоторые, кстати, забывали. Заговоришь с таким, а он лопочет в ответ не разберёшь по-каковски…
Так вот в отличие от яснополянского мудреца Андрон Дьяковатый никогда не пытался оценить целесообразность сооружения, над которым корпел в данный момент. Главное было уйти в работу и ни в коем случае не давать воли сомнению.
Димитрий же Уаров в этом плане представлял собой полную противоположность самородка из Колдобышей. Критикан. Опасный критикан. Отчаявшись найти смысл жизни, он теперь искал повсюду его отсутствие. Ну и, понятное дело, находил.
Конечно, по уму следовало бы начать не с машинки, однако отладка четырёх девальваторов — морока долгая, поэтому пассажира надлежало чем-нибудь занять, чтобы не болтался зря по лагерю и не отвлекал вопросами. Вот поди ж ты! Такой был скромный, молчаливый, когда отъезжали от Обума-Товарного, и таким оказался несносным говоруном…
Снова показав, за какие хреновинки крутить и в какую хренотень смотреть, Андрон полез под правый передний угол платформы. Димитрий же вновь припал к линзе и забыл обо всём на свете. Координаты, выданные ему по секрету знакомым палеонтологом Кирюшей, давно затвержены были назубок.
Потом его взяли за плечо.
— Погодите, Андрон… — забормотал он, продолжая лихорадочно наводить и подкручивать, как вдруг ощутил, что хватка у руки какая-то не совсем дружеская.
Вскинул голову, огляделся. Вокруг него стояли трое иноков, не иноков — так, не разбери-поймёшь. Все в чёрных рясах и столь же чёрных беретах. У двоих шеи охватывала собранная узлом на горле алая шёлковая косынка. («Пионерский галстук», — содрогнувшись, вспомнил Уаров). У третьего кумач был повязан на бандитский манер и скрывал лицо до глаз. Двое держали наготове помповые ружья, у третьего в правой руке имелся пистолет с глушителем, а в левой — свежий номер газеты с портретом самого Димитрия.
— Уаров? — инквизиторским голосом осведомился тот, что с газетой.
— Я… — ощутив предсмертную дрожь, не стал запираться Димитрий.
Но тут зловещая торжественность момента была нарушена: со стороны платформы, подталкивая автоматным стволом в спину, доставили Андрона. Шкипер держался вызывающе и вообще вёл себя в лучших традициях революционной матросни, которую, если верить советскому кинематографу, хлебом не корми — дай мрачно побалагурить перед казнью.
— Что ж это вы, ребята, а? — глумливо увещевал Андрон. — С Президентом ряды смыкаете? Подполье называется…
— Иди…
— Иду… Слышь, а может, он вам ещё и приплачивает?
— Ты нас с этим ублюдком не равняй! — неожиданно пронзительным голосом завопил конвоир. — Он вас из шкурных соображений уничтожить хотел…
— А вы из каких?
— А мы ради идеи!
— Слышь, командир… — обратился Андрон к тому, чьё лицо скрывалось под алым шёлком. — Ошибка вышла. Не тех вы взяли. А тех ещё вчера вечером ликвидировали к едрене фене… Что ж вы, газет не читаете?
— Читаем, — гулким юношеским баском ответил замаскированный главарь и в доказательство шевельнул номером «Баклужинца». — Ни о какой ликвидации тут не сказано…
— Так газетка-то — вчерашняя!.. — истово округляя глаза, вскричал Андрон. — Конечно, не сказано ещё…
Вместо ответа предводитель посмотрел на Димитрия, потом на портрет. Спорить не имело смысла. Сходство было очевидным.
— Ну и что? — нашёлся Андрон. — Ну, захотел мужик человечество уничтожить! Так вы ж сами поёте: «Весь мир насилья мы разрушим…»
— Насилья, — многозначительно подчеркнул главарь.
— Так а я о чём? Сам посмотри, что вокруг делается! Геноцид в натуре… Такое — да чтоб не разрушить? До основанья?..
— А затем? — процедил главарь.
— Что «затем»?
— Вы же никакого «затем» людям не оставляете!
— Нет, погоди. — Судя по всему, Андрон выкладывал последние козыри. — Вы ведь не просто коммунисты! Вы — коммунисты-выкресты! А как же «не убий»?
Рыжеватые брови презрительно шевельнулись в узкой щели между алым шёлком повязки и чёрным сукном берета.
— Ты меня ещё заповедям поучи! — надменно сказал главарь.
Действительно, соблюдение заповедей Христовых часто зависит от обстоятельств. Так, в военное время исполнение их сплошь и рядом оборачивается прямой изменой Родине: попробуй «возлюби ближнего», когда идёшь на него в атаку! Или «не укради», если приказано добыть «языка»! Или «не лжесвидетельствуй» — на допросе в плену! Или «чти отца и мать» — даже переметнувшихся к врагу! Единственный запрет, преступая который ты не приносишь Отечеству ровно никакой пользы, это, конечно, «не прелюбодействуй». Можем ли мы назвать героическим поступок разведчицы, отважно переспавшей с начальником неприятельского штаба, если попутно не были нарушены заповеди «не убий», «не укради» и «не лжесвидетельствуй»?
Так что последняя фраза шкипера скорее навредила, нежели помогла. Властный кивок — и путешественников подтолкнули стволами к той самой вербе, за которой час назад бесследно растаял урод в дзюдогаме.
— Иех!.. — отчаянно вскричал Андрон. Будь у него на голове шапка, он бы и шапкой оземь шмякнул. — Ну вот куда бедному крестьянину податься? Президент — бомбит, вы — расстреливаете… А ещё говорят: мы за народ, мы за народ…
— Кто они? — шепнул Димитрий, пока их прилаживали спинами к шершавой рубчатой коре.
— «Красные херувимы», — сквозь зубы пояснил Андрон. — Те, что на прошлой неделе Игната Фастунова грохнули… спикера…
— А за что они нас…
— Не во имя того мир разрушаем…
— Именем Пресвятой Революции… — вдохновенно завёл главарь.
Стволы поднялись, уставились.
— У, лодыри! — беспомощно выдохнул Андрон, не зная уже, чем уязвить напоследок. — Чужих заложников мочить! Стыдоба…
Дальнейшее даже трудно с чем-либо сопоставить. Ну, скажем, так: представьте, что в густое чёрное-красное варево плюхнули столовую ложку сметаны и быстро-быстро размешали. Некий белый смерчик прошёл меж монашьих ряс, взвихрив их и разметав. Чей-то истошный ор, шальной выстрел — и картина вновь замерла. Теперь она изображала группу размётанных тел, а композиционным центром её, несомненно, являлся давешний ужасный незнакомец. Весь в белом. Припавши на левое колено и упёршись в траву левым же кулаком, он явно выжидал, не шевельнётся ли кто из поверженных.
Никто не шевельнулся.
Тогда он сосредоточил внимание на прислонённых к вербе путешественниках. Странно: его изуродованное лицо показалось им на этот раз почти симпатичным. И не потому что похорошело, и даже не из благодарности — просто «Красные херувимы» в данный момент выглядели гораздо хуже.
— Прохор… — сипло назвался нежданный спаситель.
Глава 5
Они сошлисьПервым, как и следовало ожидать, опомнился шкипер.
— А ты кто, земляк? — с интересом спросил он.
— Я же тебе только что сказал, — терпеливо напомнил тот — и как-то вдруг оказался на ногах.
Димитрий ахнул. Белые штаны Прохора были варварски разорваны в мотне и обильно смочены кровью. От одного предположения, что шальная пуля (выстрелить-то успели!) ударила бедолагу в пах, Уарову чуть не стало дурно.
— Вы… ранены?..
Назвавшийся Прохором наклонил голову и с неудовольствием осмотрел повреждение.
— Зашьём, застираем, — успокоил он.
У Димитрия отлегло от сердца. Надо полагать, кровь была чужая, а ткань просто не выдержала рывка в момент особо резкого удара ногой.
— Нет, ну всё-таки… — снова начал Андрон.
— Машинка цела? — бесцеремонно перебил его энергичный Прохор.
Андрон моргнул.
— Цела… если, конечно, ты по ней гачами своими не въехал.
— Не въехал. А девальваторы?
Ответил шкипер не сразу. Сначала, хитро прищурясь, ещё раз изучил исковерканное лицо собеседника, сообразил, видать, что Прохору ничего не стоило, целый день прячась где-нибудь поблизости, подслушать все их беседы с пассажиром, — и лишь после этого соизволил разжать уста.
— Левые — в порядке, — неспешно, с достоинством сообщил он. — Правый передний — вроде тоже. А задний я перебрал… почти. Отвлекли — сам, чай видел…
— Значит, платформа на ходу?
Вопрос остался без ответа.
— Кто ж ты всё-таки будешь, мил-человек? — задумчиво произнёс Андрон.
Прохор досадливо скривил неповреждённую часть лица. Однако шкипера эта гримаса ни в чём не убедила.
— Думаешь, если ты «херувимов» пятками закидал. — ласково продолжал он, — то мы так тебе сразу и поверим?
— Могу и вас закидать, — предложил Прохор.
— А закидай!.. — с придурковатой готовностью откликнулся Андрон. — Мы — люди привычные: то ракетами нас гвозданут, то к стенке поставят… То есть не к стенке — к вербе… Так что не стесняйся, милок, приступай.
— Хорошо, — процедил Прохор, уяснив, что иначе с мёртвой точки не слезешь. — Меня наняли следить, чтобы с вами не случилось ничего плохого. Достаточно?
— Кто нанял?
— «Ёксельбанк».
— Эк ты! — поразился Андрон. — А что это ты так легко заказчика сдаёшь?
— Есть на то причины, — уклончиво заверил незваный ангел-хранитель с кровавой дырой на штанах. — Ещё вопросы будут?
Члены экипажа переглянулись.
— Нету, — буркнул Андрон.
— Тогда грузимся, — скомандовал Прохор. — Мотать отсюда надо, и как можно быстрее. А то ещё и десантура нагрянет. — Приостановился, оглядел с тоской поле недавней битвы. — Уложил четверых мужиков ни за хрен собачий… — расстроенно произнёс он.
Последняя его фраза, признаться, озадачила Димитрия.
— Лучше, если бы это были женщины?
Прохор, стоявший к Уарову изуродованной половиной лица, свирепо покосился на любопытного червоточиной правого глаза.
— Ненавижу… — проскрежетал он.
В вопросах рукопашного смертоубийства Прохор, несомненно, был весьма искушён, и это давало повод предполагать, что грузчик из него никудышный. Так оно и оказалось. Даже хилый с виду Димитрий — и тот в смысле ухватистости представлял собой более серьёзную тягловую силу.
Собственно, пожитков было немного, прекрасно обошлись бы и без помощника, но, во-первых, совместное перетаскивание тяжестей вообще сплачивает коллектив, во-вторых, обнаружив первую свою слабость, Прохор сразу стал в глазах путешественников как-то привлекательнее.
Ветер во второй половине дня наладился бортовой, и это давало определённую свободу манёвра. План был намечен крайне рискованный, однако, по сути, единственно возможный: снова откатиться на дачные территории до развилки и едва ли не на глазах у «Экосистемы» устремиться в аномальную зону по соседней ветке.
Уарова с машинкой шкипер отправил на корму, ставшую теперь носом, сам же направился к стоящему у поручней новому члену экипажа. Из одежды на Прохоре были только белая куртка да набедренная повязка из подручного материала. Штаны с застиранной, но ещё не зашитой мотнёй трепались на вантах.
— А «Ёксельбанку»-то какая прибыль, что мы целы будем?
— Зачем тебе?
— Так, любопытно…
Правая половина лица Прохора ничего не выражала, поэтому Андрон счёл разумным сменить позицию и зайти слева.
— Кранты «Ёксельбанку», — помолчав, жёстко молвил бесштанный телохранитель. — Вот-вот лопнет.
— И что? — не понял Андрон. — Не он первый…
Прохор с сожалением покосился на него здоровым глазом.
— Устарелые у тебя понятия о бизнесе, — упрекнул он. — А имидж? А честь фирмы? Представь: люди доверили тебе свои деньги, а ты их, получается, растратил. Как после этого вкладчикам в глаза смотреть?
— Да, — признал Андрон. — Неловко…
— А тут как раз газета со статьёй вышла. Что этот твой Уаров нашёл способ отправиться в прошлое…
— Он нашёл! — фыркнул Андрон.
— …и намерен уничтожить всё человечество в зародыше, — невозмутимо закончил Прохор. — На корню.
— И что?
— И всё… И никаких проблем. Нет человечества — нет «Ёксельбанка». А значит, и банкротства не будет.
— Застрелиться не проще? — с интересом спросил Андрон.
— А толку? Всё равно совестно. Банк-то лопнул.
— Можно заранее…
— Какая разница? Хоть раньше застрелись, хоть позже, денег-то у вкладчиков от этого не появится! А так какой с тебя спрос? Раз человечества не было, то и банка не было…
— Да-а… — чуть ли не с уважением молвил шкипер, потирая двухдневную железную щетину на широком подбородке. — А тебе в этом во всём что за выгода?
— Заказ… — чуть ли не позёвывая, напомнил Прохор.
Искусства, как известно, делятся на боевые и небоевые. К боевым относятся различные виды восточных единоборств, к небоевым — всё прочее: литература, театр, ну и тому подобное. Бесполезность небоевых искусств очевидна. Попробуйте прочесть наехавшим на вас в темном переулке отморозкам что-нибудь из Иннокентия Анненского — и вы сами это поймёте.
Иное дело боевые искусства. К ним, кстати, в последнее время причисляют пулевую стрельбу и гранатометание, поскольку и то, и другое, согласитесь, тоже представляет собой разновидность диалога. Обмен мнениями, если хотите, причём зачастую на интернациональном уровне. Не зря же международный язык ударов по печени в последнее время решительно вытесняет эсперанто.
На Востоке принято считать, что невозможно по-настоящему зверски убить противника, не достигнув предварительно вершин духовности. Походить на солдафона по нашим временам вообще романтично, а уж на японского солдафона — тем паче. И когда славянин принимается изучать какое-либо экзотическое душегубство, неминуемо срабатывает обратная связь: скажем, стоит освоить проламывание переносицы согнутым пальцем, как на тебя нисходит просветление.
Меняется отношение к миру, да и к самому себе. Если для европейца жизнь — это подарок, то для самурая — это долг, который надлежит вернуть по первому требованию, неизвестно, правда, кому. С юного возраста самурай ищет своего таинственного кредитора и, не найдя, как правило, расплачивается с кем попало. Обычно со старшим по званию. «Устав Вооружённых Сил» читали? Так вот у японцев это называется бусидо.
Словом, безразличие Прохора к себе как к части рода людского нисколько не удивило Андрона. За свою долгую жизнь встречался он и с такими. Но тему всё же решил сменить.
— Что ж ты в белой робе по лесу шастаешь? Мог бы и что понеприметнее напялить…
— Понеприметнее — всякий дурак сможет, — с надменной ноткой откликнулся Прохор. Тут же, впрочем, сбавил тон, оглянулся на ванты, где сохла нижняя часть его амуниции. Опять мелькнула жуткая правая сторона лица. — Дурака свалял, — смущённо признался он. — Надо было что-нибудь на выброс, а я, видишь, новёхонькие загубил… А с другой стороны, не голым же бегать…
Отношения явно налаживались. Каждый почуял в собеседнике родственную душу: профессионала, мастера своего дела — и теперь исподволь проникался к нему уважением.
— Охотой не увлекаешься? — как бы невзначай поинтересовался Андрон.
— Охотой?
— Ну, там… на крупного зверя… На медведя, скажем.
— Нет.
— А кто ж тебе так физию свёз?
Андрон предчувствовал, что вопрос прозвучит несколько неделикатно, однако никак не предполагал, что до такой степени. Прохор дёрнулся и, по всему видать, с превеликим трудом заставил себя проглотить оскорбление.
— Несчастный случай… — соврал он через силу.
— Ага… — озадаченно молвил Андрон.
Зашедший в тупик разговор был удачно прерван призывным криком Димитрия Уарова.
— Неужто навёл? — оживился шкипер, оборачиваясь.
Но нет, похоже, новость с настройкой машинки связана не была. Вскочивший на ноги Димитрий взволнованно указывал на что-то замеченное им за бортом. Андрон с Прохором, переглянувшись, поспешили на зов.
Несомненно, парусник уже вплотную приблизился к землям садового товарищества «Экосистема». В неглубокой ложбинке лежал навзничь изувеченный труп мародёра с грушей-скороспелкой во рту. Путешественники молча проводили его глазами: Андрон — скорбно, Димитрий — испуганно. Прохор остался невозмутим, лишь пренебрежительно дёрнул левой щекой, как бы давая понять, что, будь он на месте дачников и застань мерзавца на месте преступления, — применил бы совсем другие приёмы.
Специалисты вообще ревнивы к чужим успехам.
К пяти часам достигли развилки. Безлюдные окрестности выглядели настолько идиллически, что мысль о засаде возникала сама собой. Андрону несколько раз чудилось, будто из-за наглухо оплетённого декоративным виноградом штакетника за ними наблюдают. Возможно, так оно и было. Наблюдали, держа наготове нелицензионные грабли и складывая особым образом смертоносные витки поливного шланга. Нападения, однако, не последовало. Скорее всего дачники вовремя уразумели, что платформа вторглась на их территорию исключительно с тем, чтобы как можно скорее её покинуть, — и, смирив инстинкты, решили не делать резких, а тем паче гибельных движений.
Не без труда переведя ржавые стрелки, перебрались на соседнюю ветку. Пролегала она стороной от водных угодий, поэтому Андрон, подрабатывавший в основном доставкой рыбаков к местам обильного клёва, пользовался ею редко. Тем не менее рельсы и шпалы были и здесь вполне исправны. Мало того, чем дальше, тем исправнее они становились — то ли и впрямь попечением нечистой силы, то ли правы были эзотерики, утверждавшие, будто в глубине аномальных зон память металла заметно улучшается вплоть до полного излечения склероза, ведущего в обычных условиях к ржавению и деформации.
День клонился к вечеру, в рощах уже залегла ночь. На борту всяк занимался своим делом: Андрон разбирался со снастями, Димитрий крутил что было велено, Прохор чинил просохшие штаны, причём чувствовалось, что делает он это не впервые. Игла сновала бойко, сноровисто. Так и поблёскивала, так и поблёскивала…
— Чёрт… — тоскливо произнёс Димитрий, отрываясь от линзочки своей дальнобойной машинки. — Она или не она?
Игла застыла, не завершив стежка. Прохор отложил рукоделье и медленно повернулся к Уарову.
— Ты что, бабу в прошлом ищешь? — Вопрос прозвучал то ли укоризненно, то ли угрожающе.
— Ну да…
— Зачем?
Уаров замялся.
— Пристрелить, — ответил за него Андрон. Иногда он бывал удивительно циничен.
— Это правда?
— Ну почему обязательно пристрелить? — жалобно вскричал Димитрий. — Усыпить, перебросить в другое время…
Прохор недоверчиво посмотрел на него, понял, что собеседник не шутит, и, презрительно фыркнув, принялся шить дальше.
— Как? — мрачнея, спросил Андрон Уарова.
— Что «как»?
— Как перебросить?
— Ну… с помощью вашей машинки, разумеется…
— Ты ж мне её одноразовую заказывал!
Уаров со страхом посмотрел на умельца.
— Баламут… — безнадёжно определил тот. — Ладно. Вы двое тогда поморячьте, а я посмотрю, что там в ней ещё можно сделать…
Сходил принёс газетку, чтобы было на чём раскладывать запчасти, и отодвинул Димитрия от агрегата. Тот потоптался немного за плечом мастера, а потом платформа пошла в поворот — и пассажир с телохранителем, бросив всё, занялись парусом.
— Так почему не пристрелить? — сердито поинтересовался Прохор сразу по завершении манёвра. — Оно и надёжнее. У меня тут, кстати, недалеко ствол прихоронен…
— Женщина… — с укоризной напомнил Уаров. — Да и негуманно…
— А они с нами гуманно поступают?! — просипел Прохор — и стал даже страшнее, чем был.
Димитрий отшатнулся.
Надо полагать, у Прохора от бешенства перемкнуло голосовые связки. Пару раз он беззвучно открывал и закрывал рот, потом молча повернулся и пошёл дошивать.
— А я вот читал у одного четвертолога,[1] — как ни в чём не бывало подал голос Андрон, сосредоточенно разгребая узловатым пальцем разложенные на газетке детали, — будто Бог женщину вовсе не из ребра сотворил. Это только из приличия говорят, что из ребра, мол. Рёбра-то у нас все на месте, хоть справа, хоть слева. Не веришь — пересчитай… В мужском организме есть только один-единственный орган без кости…
— Язык? — машинально спросил ещё не отошедший от испуга Димитрий.
— Нет. Язык — это орган внутренний, он во рту живёт.
— А что же тогда? Ухо?
— В ухе — хрящ. И потом уши-то и у баб есть…
— Гос-споди Боже мой!..
— Вот именно, — подтвердил Андрон. — И сразу всё становится ясно. Думаешь, почему он так себя ведёт, орган-то? А мы почему так себя ведём? Тоска по утраченной косточке, понял? Причём каждый свою ищет…
— Ну, мне эта тоска не грозит, — перекусывая нитку, невнятно заверил Прохор.
Беседу продолжили за ужином.
— Давай колись, раз начал, — добродушно предложил Андрон Димитрию. — Как ты это конкретно думаешь провернуть?
За бортом стелились длинные тени, плыли травянистые бугорки, перелетали какие-то пернатые пепельных оттенков, иногда попадалась поросшая высоким камышом не пересохшая ещё баклужина с корягой и диким утёнком.
— Вы, конечно, слышали, что человечество когда-то прошло через бутылочное горлышко… — поколебавшись, начал Димитрий.
— Слышали, — сказал Андрон. — Дальше.
— А я не слышал, — сказал Прохор. — Что за горлышко?
— Образное выражение… Понимаете, было время, когда на земле обитало всего несколько человек… Правда-правда! Генетики установили, что все мы произошли от трёх мужчин и одной женщины…
— От Евы, что ли?
— Учёные её так и окрестили, — подтвердил Уаров. — Настоящее имя, разумеется, неизвестно… А ведь, если вдуматься, очень точный термин! — горестно перебил он сам себя. — Бутылочное горлышко. То есть человечество, по сути, джинн, вырвавшийся из бутылки. И зря… Рано или поздно оно само себя погубит. Отравит, взорвёт…
— Ни хрена! — возразил Андрон. — Думаешь, почему до сих пор ядерной зимы нет? Да потому что навара с неё никакого! Невыгодна она, гибель человечества, можешь ты это понять?
— Тем более, — твёрдо сказал Димитрий. — Видите ли, я много думал… нет, не откуда в мире зло — с этим пусть богословы разбираются. Я думал, как это исправить… Принято считать, что во всём всегда виноват кто-нибудь один…
— Или одна, — не преминул уточнить Прохор, давно уже высматривая что-то в вечереющей лесостепи.
— Или одна… — не стал спорить Уаров. — Сталин, Чубайс, Портнягин… А потом, когда вник чуть поглубже, оказалось, что свято место и вправду пусто не бывает. Все ниши заполнены. Скажем, устранишь какую-нибудь историческую личность… Мысленно, конечно, мысленно, — поспешил уточнить он, обращаясь в основном к Прохору. — Глядишь, а на трон уже очередь в затылок выстроилась. Начнёшь убирать по одному человечку, — с несчастным видом продолжал Димитрий, — уберёшь всех до единого… Вот я и подумал: а что, если одним и ограничиться? То есть не одним — одной… Если мы действительно все от неё произошли…
— Стоп! — неожиданно встрепенулся Прохор и, прервав трапезу, поднялся на ноги. — Я сейчас…
И канул за борт.
Андрон с Димитрием обеспокоенно привстали. Хотя беспокоиться было особо не о чем: ветер ослабел настолько, что догнать парусник пешком труда не составляло. Человек за бортом уверенным шагом направлялся к одинокому корявому дереву — полуживому, почти без листвы. Анчар этакий.
Алый шар коснулся горизонта, белая дзюдогама вновь стала розовой. Кажется, Прохор что-то доставал из дупла.
— Я смотрю, он тут не первый раз шлындрает, — раздумчиво заметил Андрон, присаживаясь. — Тёртый…
Вскоре Прохор вновь перемахнул борт — и уже не с пустыми руками. В левой у него теперь был средних размеров свёрток.
— Вот, — удовлетворённо сказал Прохор, выпутывая из промасленных тряпок тупорылый пистолетище. Полюбовавшись, повернулся к Димитрию. — Обращаться умеешь или показать?..
Глава 6
По шпалам, брат…Солнце вставало, как с похмелья, багровое, мутное.
Проснувшись, Андрон первым делом удостоверился, что за ночь никто из экипажа не пропал. Димитрий ещё посапывал, свернувшись крендельком под старым ватником. Прохор, расположившись на корме, шлифовал и оттачивал свои смертоносные приёмы. В чём мать родила. Ранняя пташка… Андрон устроился поудобнее и стал наблюдать. В следующий миг Прохор кинулся на палубу плашмя — и, не долетев до неё сантиметров пятнадцати, завис звездообразно. Руки и ноги — раскинуты, подбородок устремлён вперёд наподобие тарана триеры.
Левитация? Не может быть! Андрон передвинулся, чтобы посмотреть, чем это он там поддомкрачен — и в следующий миг всё понял. Вот оно, оказывается, в чём дело! Не ногой уложил вчера Прохор кого-то из «херувимов», ох, не ногой…
Году этак в двухтысячном, будучи ещё пацаном, Андрон раскопал выложенную в интернете анонимную статью некоего израильтянина по фамилии Рабинович (согласитесь, что подписать в Израиле таким манером газетный материал — всё равно что никак его не подписать).[2] Речь шла о запрещённом во всех цивилизованных странах, исключительно мужском и безусловно изуверском виде восточных единоборств вин-дао-ян — единственном, где разрешены удары гениталиями. К сожалению, автор статьи не мог удержаться от скабрёзности: цитировал лже-Баркова, вообще всячески веселил почтеннейшую публику. Тем не менее суть он изложил верно.
Давным-давно монахи одного из монастырей Шаолиня научились усилием воли подавать кровь в пещеристую плоть под таким напором, что детородный орган мгновенно достигал прочности закалённой стали. Собственно, детородным его уже назвать было невозможно — после первого месяца упражнений мужчина становился бесплоден до конца своих дней.
Если руку обычно сравнивают с мечом, то данную часть тела следует уподобить кинжалу.
О тайной философии вин-дао-ян практически ничего не известно (кстати, после первой публикации на эту тему пресса онемела, да и журналист Рабинович как в воду канул), однако есть причины считать духовную подоплёку учения абсолютно бесчеловечной. Уже то, что представители её искренне убеждены, будто страшное оружие ближнего боя с древнейших времён использовалось нами не по назначению, так сказать, чревато выводами: равнодушие к женщинам, отказ от потомства и, естественно, от наслаждений. Какое уж тут наслаждение, если фаллосом пробивают стены и ломают об него бамбуковые палки! Здесь вин-дао-ян отчасти смыкает ряды с нашим Львом Толстым, чью «Крейцерову сонату» многие современники восприняли как прямой призыв против дальнейшего размножения рода людского.
В Древнем Китае бытовали две (разумеется, тайные) разновидности упомянутого боевого искусства: южная и северная. Чем-то они друг от друга отличались, но чем именно, Андрон подзабыл. Кажется, южная школа применяла в бою постоянную эрекцию, а северная практиковала её только в момент нанесения удара… Или наоборот?..
Тем временем Прохор закончил свои упражнения и, облачась в дзюдогаму, направился к мачте, под которой, как он полагал, ещё почивали остальные члены экипажа.
Помня о загадочной судьбе израильского журналиста, Андрон счёл за лучшее притвориться спящим.
* * *С погодой на этот раз не заладилось. Над округой нехотя собирались комковатые, словно бы плохо процеженные облака, воздух остолбенел.
Димитрий и Прохор, предчувствуя недоброе, смотрели, как Андрон достаёт из дальнего загашника буксирный фал и вяжет на нём узлы.
— Ну не торчать же здесь на виду, — невозмутимо объяснил шкипер и, мурлыча народную песенку «По шпалам, брат, по шпалам, брат, по шпалам…», сошёл с корабля. Свёрнутая на манер лассо бечева с узлами висела у него на плече.
Все четыре девальватора были отлажены. Вскоре платформа уже весила не больше тонны.
— А инерция? — с тревогой осведомился Димитрий.
— Не бери в голову, — посоветовал Андрон.
Беда с этими дилетантами. Кто им внушил, что девальваторы обесценивают один только вес, а масса-де остаётся прежней? Тем-то и отличается девальватор от антиграва. Любого продавца спроси — он подтвердит: уменьшаешь вес — уменьшаешь массу.
Нехотя, но впряглись.
— Картина Репина, — осклабился Андрон. — Ну-ка… «Эй, ухнем»… За-пе… вай!
Петь не стали. С натужным кряхтением наклонились вперёд, едва не коснувшись лбами шпал, и кое-как стронули махину с места. Впрочем, потом платформа раскатилась, возникла возможность малость разогнуть хребты, даже начать беседу.
— Какой у тебя вообще арсенал? — сурово допрашивал Димитрия Прохор, воистину репинским жестом поправляя лямку на плече.
— Какой у него арсенал! — усмехался Андрон. — Носовой платок да зубная щётка…
— Хорош, нечего сказать, — покручивал головой Прохор. — В одних трусах — к саблезубым тиграм?
— Почему к саблезубым?
— Ну к саблезубой…
Нет, воля ваша, а что-то здесь не так. Пусть он даже исповедует свой дурацкий вин-дао-ян! Одно дело — чураться женщин в силу убеждений, но тут-то явно другое — тут застарелая личная ненависть к каждой представительнице слабого пола.
Чёрт его знает, что у него там приключилось с дамами. Отзанимаешься, бывало, в тренажёрном зале, ну и заговоришь в душевой о бабах — так он так на тебя здоровым глазом зыркнет, что анекдот поперёк горла станет…
Часам к десяти ветер очнулся, засуетился, не зная, куда метнуться, потом дунул зачем-то в направлении дачных участков. Одолеть его смогли бы разве что поморские шхуны, которые так когда-то и звались — «с Богом супротивницы». А железнодорожная платформа, оснасти ты её хоть двумя мачтами, хоть тремя, намертво привязана к колее — как лавировать? Впрочем, нет худа без добра: не будь колеи — пришлось бы кому-нибудь торчать на корме и править.
— Ничего, ребята… — хрипел Андрон. — До того бугорочка, а там уж под уклон…
Слава богу, не обманул. Действительно, за обещанным бугорочком платформа пошла самосплавом, то ныряя в одичавшие лесопосадки, то выскакивая из оных, то замедляясь чуть ли не до полного останова, то, напротив, разгоняясь так, что стыки стрекотали и дух захватывало. Вес, конечно, пришлось увеличить, поскольку ветер сегодня, по всему видать, твёрдо решил дуть только в лоб.
Команда, естественно, сразу поднялась на борт, стоило представиться такой возможности, — и долго отдыхивалась. Тяжела ты, доля бурлацкая… Андрон передал Уарова в руки инструктора Прохора, а сам опять занялся машинкой. К тому времени, когда последняя деталька (не считая тех, что остались лишними) заняла своё место в бредовой конструкции, Димитрий тоже успел кое-чему обучиться. Вовсю уже собирал, разбирал, заряжал, разряжал и звонко спускал курок вхолостую.
В углу заныла, завибрировала двуручная пила.
— Да?.. — сказал Андрон, щёлкнув по зубцу и припав ухом к выгнутому полотну. — Здоровей видали!.. Новостей, надеюсь, нет?.. Есть?.. — Шкипер нахмурился. — Уволил?.. Что, правда?.. Это уже хуже… А когда? Сегодня утром?.. Н-ну ладно… Спасибо, что звякнул… — Закончив разговор, застыл в тревожном раздумье.
— Что там? — спросил Прохор.
— Министра обороны сняли…
— Кто снял?
— Кто ещё может снять? Президент, конечно…
— Может, совпадение?
— Да нет. Именно в связи со вчерашним. За провал антитеррористической операции… Так, говорят, и передали…
Передали, понятное дело, далеко не всё. Вчерашним утром, когда сброшенная на повреждённые пути десантура мирно собирала парашюты, возле насыпи невесть откуда взялся репортёр столичной газеты с фотокамерой. Сержант Очипок перекрыл утечку информации, но слишком энергично. Возник вопрос, куда девать труп. К тому времени со стороны Слиянки подкатила моторная дрезина с правозащитниками. Как водится, борцов за справедливость волновала не столько судьба Андрона, сколько судьба Димитрия. Заложнику-то любой дурак посочувствует, а ты попробуй террористу посочувствуй! Не зная, как быть в данном случае, лейтенант Миулин приказал дрезину обстрелять. Поскольку с правозащитниками увязался иностранец, дело запахло дипломатическим скандалом. Полковник Филозопов, которому немедленно обо всём доложили, схватился за голову и распорядился накрыть то, что осталось от дрезины, залпом реактивных миномётов. Но тут Чумахлинская станция слежения сообщила, что над Слиянкой проходит китайский спутник-шпион, наверняка запечатлевший в подробностях заключительный этап операции. Генерал Белоснегов велел привести в боевую готовность располагавшийся в окрестностях Колдобышей единственный противокосмический комплекс Баклужино, и только вмешательство Президента спасло мир от крупного международного конфликта.
Обо всём об этом Андрон с Прохором узнали позже, а Уаров вообще не узнал.
— А-а!.. — с несвойственной ему доселе злорадной напевностью протянул он. — Засуетился муравейничек? Спохватились? Поняли?..
С большим пистолетом в руке Димитрий стоял у мачты и демонически ликовал. Удивительно, какие подвижки в характере производит получасовое общение с оружием, хотя бы и незаряженным.
— Слышь… — с досадой сказал ему Андрон. — Ты сильно-то не гордись! Понадобилось Глебу министра снять — ну и снял. А мы с тобой только повод…
— То есть… — Уаров хотел было оскорбиться, но быстро сообразил, что версия Андрона тоже кое в чём привлекательна. — Вы хотите сказать, что… сняли — и ладно? Что бомбить нас уже не будут?..
— Будут, — заверил Андрон. — Одно другому не мешает. Как раз тот, кого назначат, и начнёт сейчас рвение своё показывать… Так что готовьтесь…
Телохранитель Прохор, не принимавший участия в этом, прямо скажем, не слишком содержательном для него разговоре, поглядывал по сторонам, предъявляя спутникам то миловидную, то страхолюдную половину своего лица.
— Может, прямо сейчас остановиться? — предложил он. — Там дальше опять пустоши пойдут, а здесь всё-таки посадки.
— Да мы и так скоро остановимся, — успокоил Андрон. — Не век же нам под уклон катиться…
А с этим побоищем на шпалах, как хотите, всё равно история загадочная. Полковник Филозопов, допустим, никогда особым умом не отличался, но Олежку-то Миулина как угораздило скомандовать огонь на поражение? В учебке, помнится, самый дисциплинированный был курсант, без приказа пальцем не шевельнёт, всегда его нам, бывало, в пример ставили…
* * *Парусник тормознули на самом дремучем участке лесопосадок. Вернее, он сам себя тормознул, зацепившись мачтой за сомкнутые аркой кроны. Будь у платформы полный вес и скорость побольше, сломило бы снасть как спичку.
Взаимопожиралово, именуемое природой, выглядело здесь особенно красиво. Трясогузки гоняли ястреба. Видя, что со всей их бандой ему не сладить, хищник в конце концов улетел, но одна самая отчаянная трясогузка долго ещё не могла уняться: воинственно взмывала, хорохорилась, свиристела, обещала при встрече клюв порвать…
Прохор, по своему обыкновению, сразу же сгинул с глаз. Сию секунду стоял на корме — и уже нет его там. И нигде нет. Надо думать, решил обойти дозором окрестности.
— Готова твоя машинка, — обрадовал Димитрия Андрон. — Садись и наводи…
Уаров мялся.
— Что не так? — прямо спросил умелец.
— Понимаете, Андрон, — смущённо сказал Димитрий, — вы из-за меня попали в передрягу… платформу, наверное, придётся ремонтировать…
— Да уж, — согласился тот. — Попали — так попали…
— Короче, вот… — На свет появилась сложенная вдвое бумажка. — Здесь номер счёта. Немного, но на ремонт, я думаю, хватит… Мне-то уже не пригодится… Вам, впрочем, тоже, но вдруг… промахнусь или с машинкой не слажу…
— Нет, ты уж, пожалуйста, сладь, — проворчал Андрон, принимая бумажку. Потом всё-таки не выдержал — улыбнулся. — Вот кабы все клиенты так…
Похлопали друг друга по плечу, а когда обернулись, увидели, что на палубе возле трапа стоит задумавшийся Прохор. Словно бы и не уходил никуда. Правая половина лица ангела-хранителя, напоминавшая лунный пейзаж, была по обыкновению неподвижна, левая выражала меланхолию и скорбь.
— Всё тихо? — спросили его.
— Да… — очнувшись, печально отозвался он. — Теперь да…
Костяшки на правой руке были ссажены, лоб слегка оцарапан, а мотня белых дзюдоистских штанов разорвана и окровавлена.
Обезвреженная рощица шевелила ветвями, по издырявленным осколками доскам настила бродили упитанные солнечные зайчики.
— Нашёл… — выдохнул Димитрий, отшатнувшись от линзы.
Не веря счастью, снова прилип глазом к стекляшке.
— Ну-ка, ну-ка… — заинтересовался Андрон.
Прохор (снова в набедренной повязке) бросил стирку, привычным движением стряхнул руки над тазиком и тоже подошёл.
— Дай-ка взглянуть… — Шкипер, бесцеремонно отстранив Уарова, присел перед машинкой. — Да-а… — уважительно вымолвил он наконец. — Справная бабочка! Горилла в чистом виде… Полюбуйся, — уступил он место Прохору.
Тот хищно припал к окуляру и не отрывался от него минуты полторы. Так, должно быть, смотрят в оптический прицел.
— Вообще-то калибр — девять миллиметров… — в сомнении пробормотал он. — Ну, тут уж как повезёт… В голову не стреляй, — озабоченно посоветовал он. — Там головёнка-то… Смандражируешь — промажешь… Первый выстрел — в корпус. А контрольный… если понадобится… это уж потом…
Встал, потрепал ободряюще по предплечью и пошёл к тазику — достирывать. Димитрий опасливо проводил его взглядом и повернулся к умельцу.
— Андрон, — понизив голос до шёпота, обратился он, — а вы всё-таки покажите мне, как потом совершить этот добавочный скачок… и перенести её куда-нибудь… из того времени… Ну не хочу я никого уничтожать физически!
— А человечество? — поддел Андрон.
— И человечество тоже! Я хочу избавить его от убийств, предательств, от бессмысленной жестокости, ото всей этой крови и грязи, называемой историей… От ненужных мук…
— Чистый «Ёксельбанк»! — съязвил шкипер.
— Ну что же делать! — жалобно вскричал Уаров (опять-таки шёпотом). — Что же делать, раз невозможно устранить всю эту мерзость, не устранив причины?! В конце концов это как эвтаназия. Никто ничего не заметит…
— Твою бы доброту — да в мирных целях… — мечтательно произнёс Андрон. — А с этими как? Со зверушками… Так и будут друг дружку хрумкать?
Оба обернулись и стали свидетелями душераздирающего зрелища. Слетевший на корму лесной воробьишка сноровисто лущил о настил пойманного кузнечика — освобождал от хитина.
— Ну, эти… сами пусть разбираются…
Далее разговор пришлось прервать — держа на вытянутых руках отжатые растопыренные штаны, подошёл Прохор и принялся укреплять выстиранное на вантах. Потом взял тазик с водой и, сойдя по железной лесенке, унёс в заросли — выплеснуть в какой-нибудь овражек.
Это он правильно. Что вода накапливает и хранит информацию, знает любой, кто смотрит телевизор. Но далеко не всем известно, что вода на нас ещё и стучит. И всегда стучала. Капала. В инквизицию, в Третье отделение, в Святейший Синод, в Комитет госбезопасности. Даже ментам.
Поэтому лучше выплёскивать подальше.
Глава 7
Бытиё наше дырчатоеВо второй половине дня над аномалкой закружил вертолёт — судя по всему, разведчик. Должно быть, вновь назначенный министр обороны решил ответить на доверие Президента не бездумным рвением, как предположил Андрон, а демонстрацией высочайшей степени профессионализма. Тщательная подготовка операции — и никаких опрометчивых решений.
— У тебя машинерия выключена? — спросил Андрона Прохор.
— Без разницы, — буркнул тот. — У них же там всё по науке, у вояк: радары, сонары. А мои машинки — лженаука. То есть как бы нету их: железка и железка… Вот платформу наверняка засекут…
— Так давай мачту снимем, чтоб от других не отличаться. Мало ли платформ на белом свете!
— На белом свете много. А в аномалке всего одна. И та моя.
— Та-ак… — Прохор призадумался. — А когда Димона отправить сможем?
— В прошлое-то? А сейчас прикинем. Еву он свою там нашарил… Теперь зафиксировать, навести поточнее… инструктажик ему напоследок… Часа через два.
— Хм… — Прохор был явно недоволен. — Тогда надо бы его с машинкой куда-нибудь подальше от платформы… в рощицу вон…
— Дело, — согласился Андрон. — А саму платформу отогнать подальше да раскулачить… девальваторы снять, ещё кой-чего… Хотя нет, — с сожалением возразил он сам себе, — не успеем, пожалуй, с девальваторами…
Разведывательный вертолёт прошёл над самой рощицей. Злоумышленники проводили его взглядами.
— Я вот думаю, может, Димитрию условия им выставить? — предложил Андрон. — Время потянуть…
— Какие условия?
— Ну… пригрозить… уничтожу, мол…
— Поздно. Пригрозил уже.
— А поздно — так поздно, — бесшабашно сказал Андрон, которому вообще свойственно было веселеть в минуты опасности. — Тогда все на разгрузку!
Взгромоздившаяся на ель головастая ворона косилась одним глазом на поляну и с сожалением осознавала, что поживиться здесь, в сущности, нечем. Одни железки. Время от времени отворяла клюв и вместо «кар» произносила «кыв», причём тоненько-тоненько, меланхолично-меланхолично.
— Ну… удачи тебе, Димон, — сипло напутствовал Прохор. — Всё, что могли, мы для тебя сделали…
Совместными усилиями Уаров был неплохо экипирован: ношеная землетрясенка с капюшоном, на ногах — неказистая надёжная кирза. Привычный к портняжьему ремеслу Прохор вчера вечером раскроил и сшил из обрезков брезента наплечную кобуру. Растроганный Димитрий ещё давился словами благодарности, когда, к общему неудовольствию, защебетала прислонённая к еловому стволу двуручная пила.
— Проститься не дадут, — сказал Андрон, беря переговорное устройство. — Да!.. Ты, Ильич?.. А чего это ты вдруг?.. Да-а?.. А как выглядело? Выглядело, говорю, как? И не раскулачили? Что-то плохо верится. Заминировано? Да вы и заминированное раскулачите… А! Там и охрана была? И куда делась? Ну, спасибо… Спасибо, говорю! Слово такое вежливое…
— Что ещё? — спросил Прохор.
— Похоже, взрывать нас будут… — известил Андрон, снова прислоняя пилу к дереву. — Только что мимо «Орхидеи» по нашей колее проехала самоходная тележка — вся в брезенте и под охраной.
— Охрана — большая?
— Без понятия. Если дачники пропустили — значит, большая.
— А состав? Мужики?
— Ну, естественно… десантура.
— И где они сейчас? — продолжал допытываться Прохор. Левая половина лица его омрачилась.
— Проводили тележку до развилки, дальше не пошли. Так что абордажа не будет. Надо думать, людей поберечь решили.
— Ну, слава Богу… — с видимым облегчением выдохнул телохранитель.
Андрон взглянул на него с удивлением и тут же сообразил, что беспокоится Прохор не о себе, даже не о спутниках. Охрану жалко.
— А скорость у тележки?
— Ильич говорит, приличная…
— Тогда шеметом! — приказал Прохор. — Давай, Димон!
— Погоди. — Андрон достал из кармана рюкзака и протянул Уарову пакет солёных орешков. — На вот, возьми в дорожку… Может, тебе там эту любовь свою искать придётся… по хвощам… Проголодаешься…
Димитрий дёрнул кадыком, глаза террориста увлажнились. Хотел сказать на прощание что-нибудь трогательное, но, не найдя нужных слов, махнул рукой и потянулся к стартовому рычагу. Замер. Выпрямился, судя по всему, поражённый внезапной мыслью.
— Послушайте… но ведь вас же… тоже сейчас не станет…
— Сообразил! — всхохотнул Андрон.
— Не тяни время, — сквозь зубы посоветовал Прохор.
Димитрий Уаров, с орешками в горсти, растерянно смотрел на благодетелей — и бледнел на глазах.
— Нет… — выдохнул он. — Не могу…
— А человечество? — не удержался шкипер.
— Ну… — беспомощно проговорил Уаров, прижимая пакетик к груди. — Пусть уж тогда… Такой ценой… Нет.
— Кы-ыв… — жалобно поддержала его сверху ворона.
— А ну пошёл без разговоров!.. — мгновенно лишившись голоса, просипел Прохор. — Я из-за тебя, козла, заказом рискую! Быстро, пока не заломал!..
— Ломайте, — жертвенно согласился Уаров. Мраморное лицо его было прекрасно.
Но тут уже начал багроветь Андрон Дьяковатый, причём багрец стремительно переходил в синеву. Глаза шкипера угрожающе выпучились.
— Бя-гом!.. — страшно и широко разинув пасть, грянул он по-сержантски. Достал его Уаров. Крепко достал.
Не вынеся столь жуткого зрелища, оглушённый Димитрий на ощупь нашарил дрогнувшей рукой нужный рычаг — и поспешно, чтобы не сказать суетливо, исчез из этого мира. Вместе с машинкой и пистолетом в брезентовой наплечной кобуре.
— С предохранителя снять не забудь… — запоздало крикнул вослед ему Прохор.
Вот потому-то и не любит народ интеллигенцию. Эта их перемежающаяся порядочность кого хочешь из себя выведет. Уж лучше цельные гармонические натуры, называемые также мерзавцами! От них по крайней мере знаешь, чего ждать.
Андрон вскинул на плечо рюкзачок с инструментами и уже сделал шаг к виднеющейся сквозь ветви насыпи, когда обнаружил, что спутник его стоит неподвижно, воздев натруженный убийствами указательный палец и таинственно выкатив левый глаз. Правый, как всегда, напоминал червоточину и чувств не выражал.
— Ты чего это?
— Тише… — прошипел Прохор в мистическом ужасе. Или в мистическом восторге. — Сейчас…
— Что сейчас?
— Все бабы сейчас навернутся… Разом…
Так, наверное, ослеплённый Самсон, сдвигая поддерживающие дом столбы, сипел: «Умри, душа моя, с Филистимлянами…»
— Делать тебе нечего! — с досадой сказал Андрон. — Видишь же: ничего не случилось. Значит, и не случится… Пошли с тележкой разбираться. А то долбанёт посреди рощи — мало не покажется!
Спутник не услышал. Потом, по прошествии минуты, воздетый перст его утратил твёрдость, а левый глаз наполнился разочарованием, даже обидой.
— Промазал… — скорбно констатировал Прохор. — Говорил же ему: в корпус цель, а не в голову… При-дурок!..
— Хорош горевать. Живы — и живы. Пошли.
— Нет, но как это можно было? — не унимался Прохор. — Из такой пушки не завалить!
— Снайпера нашёл… Да и не стрелял он скорее всего…
— Как?!
— Так. Попробовал, видать, в другие времена перекинуть. Ох, чует моё сердце, пришибла она его. Бабочка-то — сам видел…
— Ну и кто он после этого?!
— Слышь! — сдерживаясь из последних сил, напомнил Андрон. — Тележка на подходе…
Прохор резко выдохнул и взял себя в руки.
— Ладно, — угрюмо подвёл он итог. — Заказ я выполнил, а дальше уже их дело…
В молчании путники выбрались из рощицы и направились к платформе. Шли, не зная, то ли радоваться, то ли огорчаться.
— У тебя сотик в рюкзаке пищит, — сердито заметил Прохор.
— Откуда? — буркнул Андрон. — Я ими уж пять лет как не пользуюсь…
Выпутали мачту из веток и, мысленно благодаря Бога, что не дал им времени снять девальваторы, выкатили облегчённую до предела платформу на место попросторнее. Прохор приволок откуда-то три мёртвых тела в камуфле и живописно рассадил их на палубе. Подняли парус. Ветер с прежним упорством дул в направлении дачных посёлков. Вскоре в лесопосадках пошли прогалы.
— Прыгаем! — скомандовал сиплый Прохор. — Вон она…
Действительно, вдали, на том самом бугорке, которым сегодня завершилось их бурлачество, навстречу паруснику бойко бежало по рельсам нечто небольшое и самоходное.
— Ну, прощай старушка… — Андрон, скривившись от жалости, похлопал по самодельному поручню. Подхватил рюкзачок и, сойдя по ступенькам железной лесенки, соскочил на твёрдую землю. Скорость была ещё невелика.
Прохор лесенкой пользоваться не стал и, по своему обычаю, просто махнул через борт.
Приостановились, глядя вослед уходящему в последний путь кораблю — и у обоих защемило сердце. Вроде всё рассчитали правильно: на глазах многочисленных (возможно, в том числе и зарубежных) наблюдателей отчаявшийся террорист шёл на таран, столкновение предстояло не в рощицах, а среди чиста поля, — и однако, видя удаляющуюся корму израненного, издырявленного одномачтовика, гордо идущего на верную гибель, трудно было не чувствовать себя подлецом.
— Сходил, называется, до Слиянки, — заглушая голос совести, Андрон крякнул. — Да, удружил мне Димитрий… Дальнобойные машинки теперь точно запретят. А то и все разом… У них ума достанет. И на что жить?
— А счёт? — напомнил Прохор, видимо, ухитрившийся подслушать и этот разговор шкипера с пассажиром. — Он же тебе номер счёта оставил…
— Думаешь, на новую хватит?.. — Осунувшись, Андрон неотрывно смотрел на уменьшающийся латаный парус.
В небесах опять заревело, засвистало. С вертолёта-разведчика тоже, видать, заметили, что преступная платформа рискнула покинуть своё логово и сама ринулась навстречу опасности.
— Может, она, тележка эта, где-нибудь там с рельс сошла? — с надеждой предположил Андрон — и в этот миг грянуло. Никто не знает, сколько ящиков с боеприпасами загрузили вояки на маленький колёсный брандер, но громыхнуло знатно. Долбануло — как из динамика.
Вспучилось грязноватое пламя, в воздух начали всплывать доски, трупы, оси, колёса, треть мачты с обрывком вантов — и Андрон отвернулся. Что-то простонало над головами и во что-то с хрустом влепилось. В рощице завопила насмерть перепуганная ворона. Потом обломки вдалеке стали оседать, перспектива очистилась, и только пожар продолжал полыхать на путях. Стало потише.
— Хорошо ещё не назвал её никак, — перехваченным горлом выдавил Андрон. — Хотел ведь назвать…
— Кого?
— Платформу… Какой-никакой, а корабль…
— Слушай, ну сотик же надрывается! — не выдержал Прохор.
— Нету меня сотика! — огрызнулся Андрон — и осёкся. Чертыхаясь, сбросил с плеча рюкзак, расстегнул, раскрыл. Зудящий звук стал громче, отчётливей. Умелец сунул руку в недра мешка — и выудил оттуда неописуемый артефактик явно собственноручного изготовления. Вещица стремительно подрагивала рубиновым глазком и легонько жужжала.
— Вот те хрен… — изумлённо выдохнул самородок и вскинул глаза на Прохора. — Зря ты, выходит, огорчался. Всё ему удалось…
— Что это за…
— Это-то? Да, видишь… Заказал мне один чудик хренотеньку, чтобы она его о конце света предупредила… в смысле — мигнула, бибикнула…
— А то бы он без неё не понял!
— Ну мало ли… Вон в любом киоске определители настроения продают. Ну кто, скажи, лучше тебя знает о твоём настроении? А всё равно покупают… Так и тут.
— Погоди… — Смертоносная пятерня сомкнулась на предплечье умельца. — Что-что, ты говоришь, Димону удалось?
Андрон едва не выронил артефакт.
— Как что? Человечество уничтожить.
Пальцы, помедлив, разжались. Прохор поглядел на трухлявые шпалы, на взмывший в зенит вертолётик, оглянулся на дымящиеся обломки платформы.
— Непохоже… — холодно заметил он.
— Ясно, что непохоже, — берясь свободной рукой за повреждённое место, недовольно отозвался Андрон. — Видишь? — предъявил он продолжающее зуммерить изделие. — Мигает! Как мигнёт разок — так конец света… И тут же отбой.
— Отбой чего?
— Конца.
— Не понял…
— Сейчас объясню, — пообещал Андрон. — Про парадокс дедушки слыхал?
— Дедушки?..
— Ну, это когда ты отправляешься в прошлое и убиваешь там своего дедушку…
— Что, и такой заказ был? — вконец ошалел Прохор.
— Да нет же! Это для примера… Ну вот прикинь: отправился Дима в прошлое, убрал оттуда единственную женщину… Так?
— Так.
— Значит, что? Значит, нет человечества. А не было человечества — не было и Димы… Так или нет?
— Так…
— А не было Димы, значит, никто не отправлялся в прошлое, никто никого не убирал… А раз не убирал — опаньки! — есть человечество. Вот они, мы с тобой, стоим разговариваем…
— Ну… — Левый глаз бойца очумело помаргивал чуть ли не в такт рубиновому огоньку.
— Но раз стоим разговариваем, то, значит, Дима-то всё-таки отправился в прошлое! Сами отправляли. А раз отправляли…
— Т-то есть… полсекунды мы существуем, а полсекунды…
— Да! — радостно вскричал Андрон. — Вот тебе и весь парадокс! Так и знал, что и тут нас дурят!..
Каким именно образом удалось Димитрию Уарову заткнуть пресловутое бутылочное горлышко, не позволив джинну человечества вырваться наружу, видимо, останется загадкой. Скорее всего выдворил бедную женщину из родного неолита в какой-нибудь кембрий (хорошо ещё, если не в мел), а пистолетом, надо полагать, так и не воспользовался — характер не тот. Хотя, конечно, мог и пальнуть с перепугу.
Гадать о том, что стало с ним самим, занятие малополезное и, прямо скажем, неприятное. Настроения оно не повысит. Если по завершении хронотеракта Уаров остался лицом к лицу с волосатыми разъярёнными Адамами, то, несомненно, был грубо зарублен на месте каким-либо примитивным орудием. Если же он и сам отправился с Евой неизвестно куда, то почти наверняка пал от её руки. Романтический вариант (Ева + Димитрий = …) исключён изначально, поскольку чреват восстановлением человечества, что, в свою очередь, опровергается бибиканьем и миганием Андронова артефакта.
А с другой стороны, интеллигентика этого и в Баклужино рано или поздно пришибли бы. Что в лоб, что по лбу. Поди теперь пойми, прав был или неправ старый шкипер, предупредивши сразу после обстрела: «Пожалеешь ещё…» Трудно сказать, что предпочёл бы сам Уаров: удар кремнёвым рубилом или прямое попадание ракеты «воздух — земля».
Тем не менее, снова увидев под елью оттиснутые в мягкой почве следы четырёх ножек исчезнувшей машинки, Андрон Дьяковатый испытал лёгкую грусть и даже виноватость. Вспомнилось, как, беспомощно улыбаясь, Димитрий нелепо вздёргивал верхнюю губу и подвёртывал нижнюю. Опустела поляна. Ворона после взрыва тоже убралась — то ли от греха подальше, то ли к греху поближе.
— Н-да… — нахмурившись, вымолвил Андрон и с озабоченным видом повернулся к сваленному грудой скарбу. — Ну и как теперь отсюда всё это вызволять?
Поглядел на Прохора. Тот по-прежнему пребывал в раздумье, переходящем временами в тяжкое недоумение.
— То есть это что же? — проговорил он почти с возмущением. — Это получается, что теперь наша жизнь как бы дырявая? В прорехах…
— Можно сказать и так, — согласился Андрон.
— А почему же мы тогда этих прорех не замечаем? — Прохор осёкся. — А-а… — осенённо протянул он чуть погодя. — Вроде как фильмец смотришь, да? Кадры ведь тоже быстро мелькают…
— Н-ну… не совсем поэтому… — Андрон поморщился. — Тут хоть быстро, хоть медленно. Просто человечества-то в этих прорехах — нету. Как ты что заметишь, если нет тебя?
Прохор оцепенел вновь.
— Да не майся ты! — Андрон опрометчиво ткнул его кулаком в плечо, чуть запястье себе не свихнул. — Заказ ты по всем пунктам выполнил… Кстати, — спохватился он. — Тебе, может, свидетель нужен? Ну там, в «Ёксельбанке»… подтвердить…
Прохор очнулся, разомкнул спёкшиеся губы.
— Да, пожалуй… — выдавил он. — Вообще-то мне везде на слово верят, но… Лучше, если специалист объяснит…
Загодя снятое с героически погибшей платформы барахло уберечь не удалось бы в любом случае. Было ясно, что, оставив оцепление на месте взрыва, вояки скорее всего прочешут и рощицу, объявленную в прессе последним плацдармом террористов. Даже если схрон не привлечёт их внимания, за вояками в лесопосадки как пить дать нагрянут «чёрные копатели» и многочисленные фанаты Димитрия Уарова, не говоря уже о дачниках.
Поэтому, посовещавшись, поступили так: наиболее ценными вещами набили два рюкзака, а остальное сложили в овражек, слегка забросав еловыми лапами. Затем Андрон с помощью верной двуручной пилы дозвонился до Ильича и выдал точные координаты тайника, восстановив таким образом добрые отношения с «Дикой орхидеей».
Приторочив пилу к рюкзаку (средство связи могло ещё не раз понадобиться), влезли в лямки и двинулись в направлении рыбацкого посёлка Прикольный, что на реке Ворожейке.
— Значит, думаешь, так он в неё и не шмальнул ни разу?.. — расстроенно спросил Прохор.
Андрон покосился на спутника, но правая половина физиономии идущего рядом была по обыкновению статична. Жуть. Как будто пол головы в станок замотало. Вместе с ухом.
— Прохор, а ты не разведённый?
— Холост.
— А с чего ж ты тогда баб ненавидишь? Вин-дао-ян?
Вопрос был задан не без опаски, но, слава Богу, особого впечатления не произвёл. Наймит «Ёксельбанка» воспринял его с обычным безразличием.
— Да видел я, что ты подсматриваешь, — ворчливо успокоил он умельца. — Утром тогда, на палубе… — Помолчал, вздохнул. — Нет, тут другое…
Бывший шкипер решил уже, что больше об этом ничего не услышит, когда Прохор заговорил вновь.
— Вин-дао-ян, — несколько сдавленно поделился он, — это школа наша, мужская… А есть ещё женская — вин-дао-инь…
— И что? — невольно понизив голос, спросил Андрон.
— Да всё то же самое, — угрюмо ответил Прохор. — Только у них вместо ударов захваты…
И как бы невзначай тронул кончиками пальцев правую изуродованную половину лица.
Андрон потрясённо посмотрел на спутника и тут же отвёл глаза. Больше вопросов на эту тему не задавал.
Привал устроили на бугорке, не скрываясь. Всё равно внимание общественности было пока что целиком приковано к обгоревшим обломкам платформы. Прохор тут же сбежал в балку, где, раздевшись догола, принялся совершенствоваться в своём высоком искусстве. Временами слышен был треск ломающегося деревца. Андрон распотрошил рюкзак и, развязав пластиковый кулёчек с белым мусором, занялся помигивающим жужжащим артефактиком.
Увлёкшись, не заметил, как минуло полтора часа.
— Что-то хитрое у тебя получается, — уважительно заметил вернувшийся из балки Прохор.
— Получается? — задорно переспросил самородок. — Скажи лучше: получилось… Глянь!
Помигивающая жужжалка обзавелась окулярчиком.
— Прицел-то зачем? — не понял Прохор.
— Вот ты давеча насчёт прорех помянул, — возбуждённо пояснил Андрон. — А мне интересно стало: что ж в этих прорехах-то?
— Как «что»? — опешил Прохор. — Ничего… Сам же говорил…
— Э, нет! В прорехах только человечество исчезло. А природа — как была, так и есть. Представляешь, благодать?.. — С этими словами изобретатель приложил окуляр к глазу — и надолго замер. Лицо его становилось всё задумчивей и задумчивей.
— Что там? — полюбопытствовал Прохор.
— На… — как-то неуверенно предложил Андрон, протягивая вещицу.
Прохор взглянул в окуляр — и отпрянул.
— Кто такие? — оторопело вырвалось у него.
— Хм… — Умелец ошеломлённо подёргал себя за мочку уха. — Вишь ты… — пробормотал он. — Выходит, прав был Димитрий!
— В чём?
— Ну… свято место пусто не бывает… все ниши заполнены… Как он ещё говорил? Уберёшь короля, а на трон уже очередь в затылок выстроилась…
— Так что там за уроды?
— А чёрт их разберёт! Ниша-то от человечества пустая осталась… Ну вот, стало быть, эти её и заполнили…
Андрон умолк. Упрямые обветренные губы дрогнули в скорбной улыбке. Всё-таки не зря сгинул Димитрий в своём неолите. Благодаря ему противоестествоиспытатель мог теперь утверждать почти наверняка: во имя чего бы ты ни курочил прошлое — результат отрицательный. То есть тоже результат.
Уяснив, что продолжения не будет, Прохор ещё раз припал к окуляру, но надолго даже его железных нервов не хватило — сплюнул от омерзения и вернул изделие изобретателю.
— Нет, — искренне выдохнул он. — Уж лучше мы!
Мёртвая бабочка — и такие последствия?
Можно, конечно, обратиться к противоествоиспытателю Андрону Дьяковатому за машиной времени, направиться в прошлое и убить там первую женщину, праматерь человечества. Но результат не понравится никому!
Глава 1
Нет-нет, речь пойдёт вовсе не о милиционере славянской национальности. Термином «белый мусор» баклужинские изобретатели-самородки именуют материальный аналог белого шума, видимо, путая его с чистым шумом, отчего, впрочем, суть явления нисколько не меняется.
Что такое чистый шум? Если верить тем же самородкам, это особым образом взбаламученный поток информации, из которого человек с воображением способен извлечь всё что угодно: от эпохального открытия до гениального произведения. Взять, к примеру, оригинал шекспировского «Гамлета». Хаотическое нагромождение текста, переходящее местами в абракадабру. Однако достаточно посмотреть сноски — и нечленораздельная на первый взгляд строка (скорее всего ошибка наборщика) волшебно проясняется, обнаруживая даже не один, а сразу несколько глубоких, хотя и взаимоисключающих смыслов.
В итоге же усилиями комментаторов и переводчиков из общей неразберихи удалось извлечь трагедию, служащую по сей день непревзойдённым образцом данного сценического жанра.
Примерно так же обстоит дело и с белым мусором.
Известно, что, разобрав и собрав подряд несколько бытовых приборов (наименования указываются разные, по в каждом списке обязательно присутствует механический будильник), вы неминуемо получите определённое количество лишних деталей, каковые надлежит сгрести вместе и тщательно перемешать. Так добывается белый мусор высшего качества. Если исходный материал подобран правильно, вам не составит особого труда соорудить из имеющихся запчастей небольшой вечный двигатель первого рода.
Будет ли он работать — вопрос второй. Тут всё зависит от интуиции умельца. Главное, как утверждают знатоки, сочленять деталь с деталью бессознательно, по наитию. Успех чаще всего сопутствует новичкам и виртуозам. Механики средней руки, отягощённые почерпнутыми из учебников предрассудками, обычно терпят неудачу.
Оккультисты объясняют эту странность вмешательством низших потусторонних сил, чьё неистребимое любопытство давно стало притчей во языцех. Привлечённый очевидной нелепостью конструкции, барабашка пытается уразуметь, как оно вообще может крутиться, и зачастую, увлёкшись, действительно запускает машину в ход. Подобную трактовку одинаково трудно и подтвердить, и опровергнуть. Будем считать, что оккультистам виднее.
Змеиное шипение в сенях заставило Андрона Дьяковатого поднять голову и прислушаться. Шипела жена.
— А ну-ка вон отсюда со своими чемоданами! Убери ногу! Убери ногу, я сказала!..
Андрон нахмурился, положил карандаш на незавершённый эскиз противовеса и, встав, пошёл на звук. Агата Георгиевна отпихивала от порога кухни хрупкого низкорослого субъекта, чьё отчаянное отрешённое лицо показалось Дьяковатому смутно знакомым. А в сенях и впрямь стояли два старых огромных чемодана, перехлёстнутых ремнями.
— Ну? — недружелюбно спросил Андрон. Настроение у него было скверное. Не без причин, понятно.
— Вот! Припёрся! — визгливо известила супруга. Таиться уже не имело смысла.
Незваный гость убрал ногу, с помощью которой не давал захлопнуть пухлую обитую дерматином дверь перед своим бледным хрящеватым носом, и заискивающе улыбнулся хозяину. Зрелище не совсем приятное, поскольку нижнюю губу он при этом подвернул, чтобы прикрыть плохие зубы, а верхнюю вздёрнул, чтобы обнажить хорошие.
— Заходь, — решил Андрон.
— Тебе что, двух штрафов мало?.. — заголосила Агата Георгиевна — и смолкла, убитая тяжёлым взглядом мужа.
— Иди обед готовь, — не повышая голоса, сказал ей Андрон.
Жена заплакала — и пошла.
— Заходь, — повторил Андрон.
Помощи предлагать не стал. Сам дотащит.
Пока гость, пристанывая от натуги, волок чемоданы в хату, хозяин, как бы от нечего делать, приостановился у окна и отстранил занавеску. Отцветала сирень. За штакетником по травяной обочине крался на цырлах, занося детский марлевый сачок над бабочкой-лимонницей, встрёпанный седенький Аксентьич, в прошлом удачливый политик, а ныне относительно безобидный деревенский дурачок. Несмотря на многочисленные странности, Аксентьича в Колдобышах уважали и побаивались. Даже имени его никто не помнил — обращались исключительно по отчеству.
— Ох-х… — с облегчением выдохнули сзади.
Андрон обернулся. Оба чемодана уже лежали посреди горницы. Кивком предложил откинуть крышки. Как и следовало ожидать, внутри обнаружился мелкий механический лом.
— И что это будет?
— Было… — хрипловато поправил ещё не отдышавшийся полузнакомец. — Понимаете, попал в аварию… багажник и всё, что в багажнике, — всмятку… ну и вот… восстановить бы…
— Про аварию другим расскажешь, — отозвался невозмутимый Андрон, прислушиваясь краем уха к всхлипам на кухне. — Что конкретно собрать? Если движок — зря тащил. За движки сейчас гоняют…
— Нет-нет, — испуганно сказал гость. — Зачем же движок?
— А что?
— Да вот… машинку бы…
— Ну это запросто, — равнодушно изронил Андрон. — Ближнего прицела, небось?
— Дальнобойную… можно даже одноразовую… — выдавил гость, явно опасаясь, что после таких слов выставят неминуемо. Вместе с чемоданами.
Страхи его, однако, не сбылись. Андрон задумчиво почесал переносицу.
— А на кой она тебе?
— То есть как? — растерялся владелец белого мусора.
Так и не получив внятного ответа, Андрон подошёл к ближнему чемодану и присел перед ним на корточки. Взял в корявые пальцы шестерёнку, повертел.
— За кого голосовал? — неожиданно спросил он.
— Ни за кого, — виновато признался гость.
— А я вот за Портнягина… — удручённо молвил Андрон. — Вишь, как оно всё обернулось… Не можешь быть свободным — научат, не хочешь — заставят! Движок с платформы снять велели, буду теперь на парусную тягу переделывать.
— Платформу? — тихонько ахнул гость. — Железнодорожную?
Очень, видать, хотел понравиться хозяину.
Однако угрюмый Андрон, судя по всему, его не услышал.
— Через пару деньков загляни, — велел он, бросая шестерёнку в общий хлам и поднимаясь с корточек. — Расценки знаешь?
Тот заверил, что знает, и с явным облегчением поспешил откланяться. Видимо, и сам не ждал такой удачи. Оказавшись за калиткой, остановился перевести дух. Таксист, как и договаривались, ещё не уехал. Возле скамьи бродила курица и нежным трепетным голосом просилась в лапшу, а неподалёку встрёпанный седенький старикашка с детским сачком в руках неистово вминал каблуком в грунт какое-то, надо полагать, вредоносное насекомое.
Медведку, что ли, топчет?
Да нет, не медведку — бабочку.
Почувствовав, что на него смотрят, старичок обернулся, удивив наблюдателя выражением яростного ликования на морщинистом рыльце.
— Ну они у меня в будущем попрыгают! — потрясая сачком, злорадно пообещал он. — Демократы хреновы!
Когда за нежелание продать торговую точку Димитрий Уаров вторично получил по голове, с ним что-то видать, случилось. То ли мозги ему слегка повредили, то ли потом в палате успокоительным перепотчевали, только вместо того чтобы испугаться, он вдруг задумался. Точку, правда, продал, но как-то машинально, без сожаления. Притих, приобрёл привычку бродить по городу, беседуя вполголоса с самим собой. В иные времена таких провожали жалостливыми или насмешливыми взглядами, теперь же на Уарова посматривали с завистью, не в силах понять, где спрятан сотовый телефон с пешеходной гарнитурой.
Замечено, что постоянное общение упрощает психику. Одиночество же усложняет её до полной невозможности общаться. Вы не поверите, но для этакого добровольного робинзона каждое слово начинает означать то, что оно означает. Скажешь ему при встрече: «Ну и как твоё ничего?» — а он-то и впрямь примется толковать о зряшности жизни. И ладно бы если только своей!
Или, допустим, поделишься с ним умилением, что вот-де наш православный боксёр, выходя на ринг, перекрестился перчаткой, — а этот урод возьмёт да и прицепится: подставлял ли тот во время боя левую щёку, получив по правой, как подобает христианину?
За внешностью Уаров ещё следил, за здоровьем — перестал. Брился ежедневно, а вот к стоматологу уже подзабыл дорожку.
Самой сообразительной, естественно, оказалась жена: быстро уяснив что к чему, незамедлительно перевела недвижимость на своё имя, чего Димитрий, кажется, не заметил. Как, впрочем, и многого другого.
Грянувшие вскоре исторические события застали Уарова на улице. Распад Сусловской области, позиционная гражданская война, выборы первого Президента Суверенной Республики Баклужино — всё это происходило при нём, но в памяти как-то не откладывалось. Слонялся, бормотал. Сидишь, бывало, на баррикаде, а он станет аккурат на линии прицела — и смотрит, смотрит, пока у тебя щекотка в указательном пальце не начнётся. Потом махнёт безнадёжно рукою и побредёт дальше.
Как уцелел — непонятно.
Потом добро восторжествовало, из окон первых этажей исчезли мешки с песком, легендарный бронетрамвай занял нынешнее своё место на пьедестале — и в голове Димитрия Уарова тоже вроде бы слегка развиднелось. Очнулся, начал скупать подержанную бытовую технику. Неизвестно, до чего он там додумался, но в решительных скорбных глазах его отчётливо читался приговор самому себе и всему человечеству.
Живи он в эпоху драконовских законов термодинамики — и чёрт бы с ним! Теперь же, после незамеченного Димитрием государственного переворота, когда чудес стало чуть ли не больше, чем явлений природы, ничто не мешало ударенному по голове бизнесмену обратиться за помощью к тому же Андрону Дьяковатому, на чьей совести уже висели такие чудовищные изобретения, как деноминомёт, безынерционная пуля и даже, если верить молве, подслушивающе-расстреливающее устройство, ввинчивающееся непосредственно в наушник телефона.
Минули условленные два дня.
Как прошлый раз, пройдя в незапертые сени, Димитрий без стука (поскольку стука всё равно бы не услышали) приотворил пухлую дерматиновую дверь.
— К вам можно?
Заплаканная Агата Георгиевна, склонившись над кухонным столом, остервенело раскраивала шмат сала. В тарелке мокли серые огурцы.
— У, варвар! — заклеймила она вошедшего и снова отвернулась.
Тот расценил это как разрешение проникнуть в горницу, где был неприятно поражён присутствием участкового милиционера.
— А вот штрафану третий раз, тогда узнаешь! — грозил участковый Андрону.
— Да? — развязно отвечал ему тот. — А ноу-ноу не хау-хау? За что штрафанёшь?
— За движок!
— Ты что, Перфильич, с коня упал? Он и на движок-то не похож…
И впрямь, то, что бесстыдно растопырилось посреди стола, не было похоже ни на что. За одно только отсутствие кожуха невольно хотелось обвинить конструктора в порнографии. Что-то невероятно извращённое мерещилось в этом диком до цинизма сочленении разнородных деталей.
Впрочем, тут вопрос привычки. Случись так, что пойдёт изделие в серию, внедрится в быт, — глядишь, со временем кому-нибудь даже покажется красивым. Нарочно начнут кожухи снимать, чтобы нутро предъявить.
— Не веришь — заказчика спроси, — предложил Андрон.
Перфильич скинул кепи (старого образца, ещё с Сусловским гербом), вытер взмокший лоб и повернулся к Уарову. Лицо у милиционера было алчущее, но усталое.
— Что вы, какой движок? — не дожидаясь вопроса, испуганно сказал Димитрий.
— В заявлении написано было: движок! — упрямо стоял на своём Перфильич. — Как теперь отчитываться?
— Как! — передразнил Андрон. — Первый раз замужем? «Такой-то такой-то, такого-то такого-то стукнул мне, такому-то такому-то, что Андрон Дьяковатый собрал контрафактный артефакт. Проведённая мной проверка показала, что собранный механизм таковым не является…»
— А каковым он является?
— Сам, что ли, не видишь!
Участковый кашлянул и покосился на непотребный агрегат. Примерно так завязавший со вчерашнего утра алкоголик косился бы на предлагаемую соблазнителем стопку. Осмотрел, кривясь и хмурясь.
— Куда ж ты рычаг засадил? — ворчливо упрекнул он. — Руку свихнешь, пока до темпоралки доберёшься. Умелец хренов! Ладно, твоя взяла… На кухне договорим.
Ещё тогда, в горнице, скинув форменное кепи и обнажив философскую плешь, участковый Перфильич стал заметно человечнее. Дублёное неумолимое лицо его исполнилось здравого смысла и спокойной житейской мудрости. А приняв первую стопку, деревенский детектив и вовсе отмяк.
— Мало мне браконьеров с самогонщиками… — бурчал он. — Теперь ещё за тобой, Андрон, присматривай…
— Тебе-то чего жаловаться? — заметил тот, разливая по второй. — Прямая выгода…
— А хлопот сколько прибавилось?
— Ну а как ты хотел…
Если человек действительно мудр, ему одинаково близка любая идея и одинаково чужд любой способ её осуществления. Ибо нет ничего уродливее воплощённой в жизнь мечты.
Так, голосуя за давнего своего дружка, колдуна Глеба Портнягина, известный противоестествоиспытатель Андрон Дьяковатый даже представить не мог, чем для него обернётся Глебово Президентство. Если раньше, до обретения Баклужиным независимости, народному умельцу досаждали одни лишь недобитые академики, публично обличавшие его в шарлатанстве и невежестве, то теперь, когда нетрадиционное изобретательство наряду с колдовством было признано реально существующим, пришлось выйти из тени — прямиком под пристальное око государства.
Для начала вынудили выправить лицензию и обложили ещё одним налогом. Дальше — хуже. Оказалось вдруг, что нарушение законов природы тоже должно происходить законным порядком. Хорошо ещё, участковый Перфильич доводился Андрону сватом, а то бы там не два — все двадцать два штрафа содрали.
— Ты совсем, что ли, не пьёшь? — скорее сочувственно, чем сурово, обратился участковый к Димитрию.
— Да не то чтобы совсем… Не хочется.
— Зря. Машинку бы обмыть надо. А то работать не будет.
— Да она в черте города так и так работать не будет, — утешил Андрон.
— Как?! — ахнул заказчик.
— Так, — невозмутимо продолжал Андрон. — Это тебе с ней надо в аномальную зону, куда-нибудь на Колдушку. А в городе — не-ет, не попрёт. Я, кстати, завтра до Слиянки на платформе пойду, под парусом… Испытать-то надо… Так что, если хочешь, могу подкинуть.
— Пожалуй, я тоже выпью, — после тревожного раздумья решил Димитрий.
— Давно бы так, — усмехнулся Перфильич, наливая. — А машинка-то тебе всё-таки зачем? Да ещё и дальнобойная! На комод для красоты поставишь?
— Почему на комод?
— А куда ещё? Я смотрю, денег тебе девать некуда…
Ответил Уаров не сразу. Выпил, закусил. Щёки его потеплели, нервозность пошла на убыль.
— Да пожалуй, что некуда… — уныло признался он. — Зачем они мне там?
Сваты переглянулись.
— А-а… — понимающе протянул участковый. — Вон ты куда метнул… С концами, значит? Ну-ну!
Уаров вздрогнул и в ужасе посмотрел на проницательного собутыльника, однако уяснив, что тот ничего ему инкриминировать не собирается, успокоился вновь.
— Странно… — с заискивающей улыбкой (нижняя губа подвёрнута, верхняя вздёрнута) отважился он. — За движки штрафуете…
— Велено — штрафуем, — насупился сват Перфильич.
— Пространство вокруг них, говорят, свёртывается, — нехотя пояснил сват Андрон. — Схлопнуться может… То, понимаешь, не схлопывалось, не схлопывалось, а то вдруг возьмёт да и схлопнется!
— Так ведь машинка-то — опаснее, — недоумевал выпивший Уаров. — Я же с ней и Президентские выборы переиграть могу, и…
— Ага! Переиграл один такой!
— А почему нет?
— Да кто бы их тогда разрешил, машинки-то!
Проводив Перфильича, которому ещё предстояло накрыть сегодня с поличным своего кума Протаску Худощапова, изобретатель с заказчиком вернулись в горницу, где посреди стола по-прежнему бросало вызов здравому смыслу механическое чудище, в просторечии именуемое машинкой.
— Чего тебе её в город тащить? — резонно рассудил Андрон, сгребая в брезентовую сумку инструменты с клеймом фирмы «Русская рулетка». — Всё равно к утру возвращаться… Чемоданы, если хочешь, забери…
— Лучше я их вам оставлю, — решил Димитрий. — Там же, наверное, запчасти непригодившиеся, ещё что-нибудь соорудите…
Андрон хмыкнул, открыл дверцу платяного шкафа, за которой висела рядком одёжка на все случаи жизни (ветровка, штормовка, ураганка, тайфунка, землетрясенка), и определил сумку с инструментом в нижний левый угол.
— Много там чего соорудишь! — сказал он, прикрывая дверцу. — Три детальки на донышке…
— Сколько ж она тогда весит? — Димитрий недоверчиво уставился на то, что попирало собою стол, а заодно все известные законы мироздания.
— Да почти ничего, — отозвался Андрон и, подойдя к машинке, чуть приподнял её в доказательство за угол одной рукой. Потом с той же лёгкостью опустил.
— Как же это…
— Долго объяснять… — уклончиво проговорил умелец, почесав в затылке. — Тут, видишь, раз на раз не приходится. Иногда пуд железа потратишь, а в руки возьмёшь — семи килограмм не будет… Слушай, может, у меня заночуешь? Я уже сегодня работать не смогу. А одному допивать — тоже как-то не по-нашенски…
— Нет-нет, — торопливо сказал Димитрий. — Собраться надо, то-сё…
— Чего там собираться-то? Рот закрыл — да пошёл!
— Ну и… прихватить кое-что…
Андрон был сильно разочарован.
— Баламуты вы! — с мужской прямотой объявил он. — Примут по стопке — и врассыпную…
Димитрий Уаров почувствовал себя неловко.
— А этот ваш кум… то есть не ваш — Перфильича… ну, кого штрафовать пошли… — начал он исключительно с тем, чтобы хоть как-то скрасить отказ. — Его — тоже за движок?
— Протаску? — пренебрежительно переспросил Андрон. — Не-ет. Протаску — за ножовки…
— За что? — ужаснулся Димитрий.
Краем уха он уже слышал, что в последнее время правоохранительными органами Баклужино предпринимались не раз попытки лицензировать садовый инвентарь. Причина заключалась в следующем: местные дачники, народ, известный своей воинственностью и неуступчивостью, согласно указу были разоружены сразу по окончании гражданской войны. И вот, ощутив себя беззащитными, они решили превратить в оружие доселе мирные сельскохозяйственные принадлежности: грабли, культиваторы, шланги. Разработали уникальную систему физических упражнений, подвели под это дело какую-то хитрую философию — и настали для мародёров чёрные дни. Милиция, которой дачные грабители традиционно отстёгивали часть прибыли, просто не успевала приходить на выручку своим кормильцам. Пока добирались до места (а дороги у нас, сами знаете какие), пожилая огородница с помощью нескольких торфоперегнойных горшочков успевала положить замертво целую группу головокожих экспроприаторов.
А вот что касается нелицензионных ножовок, то о них Димитрий Уаров, честно сказать, слыхом не слыхивал, в чём тут же и признался Андрону.
— Нет, тут другое, — растолковал тот. — Живём-то, почитай, на краю аномальной зоны, сотовая связь, сам понимаешь, никудышняя. Как ни достанешь мобилу — он сеть ищет…
— Да, но… пилы-то тут при чём?
— Ещё как при чём! Ты слушай… Берёшь вместе сотик и ножовку, сжимаешь покрепче, чтоб плотней друг к другу прилегли, — вот тебе и добавочная антенна. Чик — и ты уже в сети! Ни разу, что ли, так не делал?
— Нет…
— Темнота городская! Показал я Протаске, как зубцы под определённую сеть затачивать. А закладает он крепко. Ну и вот… Позвонил ему кто-то по пьяному делу, поговорили нормально, хотел он дать отбой — смотрит: а в руке-то у него одна ножовка. Без сотика, прикинь… Ну и народ мигом всё усёк. Не поверишь: с двуручными пилами навострились в сеть выходить! Телефонов никто не покупает — знай зубцы разводят да перетачивают. А производителям-то это в лом! Думаешь, за движки почему гонять начали? Энергетики ментов натравили…
— А-а… — зачарованно протянул Димитрий. — Вот оно что! Стало быть, и здесь экономика…
— Цу! А я тебе о чём? Никто никого на бабки не сажает, значит, считай, всё дозволено…
В сенях Димитрий снова столкнулся с Агатой Георгиевной и вежливо с ней попрощался. К своему удивлению, обидных слов он в ответ не услышал.
— Выпьет — мужик мужиком, — со вздохом поделилась она, смахивая слезинку краешком фартука. — А трезвый — зверь. Ничего, кроме железяк своих, не видит. Аж подходить к нему боязно. Ты уж завтра утром не запаздывай — он этого страсть не любит…
Димитрий растерянно поблагодарил хозяйку за добрый совет и вскоре очутился за калиткой, где его давно уже поджидал бывший политик, а ныне деревенский дурачок Аксентьич.
— Далеко собрались? — как бы между прочим осведомился он, отряхивая радужную пыльцу со штанины. Верный его сачок был прислонён к штакетнику.
— В смысле?
— В смысле, в смысле… — уличающе покивал Аксентьич. — Насколько понимаю, вы ведь не движок, вы машину времени заказывали?
— Н-ну… д-да… А вам-то, простите, какое дело?
— Попутчик нужен? — прямо спросил бывший политик.
— Куда?
— В прошлое.
— Господи! — сказал Димитрий, изумлённо глядя на престарелого авантюриста. — И вы туда же?
Морщинистое рыльце просветлело, голубенькие глазёнки увлажнились.
— Всех бабочек там потопчу… — мечтательно выдохнул Аксентьич.
— И что будет?
Отставной трибун очнулся от грёз, оделил невежду сердитым взглядом.
— Диктатура будет, — известил он, строго поджимая губы. — Наша справедливая диктатура. Не сразу, правда. Через миллион лет. Примета такая. Как растопчешь бабочку, так через миллион лет диктатура…
— Не возьму, — решительно сказал Димитрий.
Старикан молча подошёл к штакетнику, забрал сачок. Повернулся, загадочно просиял глазами.
— А я про вас куда следует сообщу, — ласково пообещал он.
— Да вы уж, по-моему, сообщили.
— Ещё раз сообщу. Только уже не участковому — вы сейчас водку с участковым пили…
Глава 2
До станции Обум-Товарный, где в одном из тупиков временно приткнулась парусная платформа Андрона Дьяковатого, их доставил на своём пикапчике тот самый Протаска Худощапов, что затачивал и разводил пилы под сотовую связь. Димитрий хотел полюбопытствовать из вежливости, удалось ли вчера заточнику избежать штрафа, но, когда выезжали из Колдобышей, оглянувшись, увидел собачку. Лохматая, белая, просвеченная солнцем насквозь, почти до крохотного своего сердечка, она стояла возле бетонного столба и смотрела им вслед.
«Последний раз вижу, — внезапно осознал Димитрий. — Собачку, столб, деревню…»
Осознание отозвалось предобморочной слабостью. Вдобавок сработала дурная привычка, приобретённая Уаровым ещё во времена его уличных блужданий: чуть что, прятать голову в философию. Пока ехали до Обума-Товарного, Димитрий успел измусолить проблему как минимум с двух точек зрения. Если каждое мгновение неповторимо, то, куда ни посмотри, видишь всё в последний раз. Если же сосредоточиться на том, что он, Димитрий Уаров, уходит навсегда, то собачка, при всей её трогательности, далеко не последнее из увиденного. Вряд ли парусная платформа обладает высокой скоростью. Стало быть, ещё насмотримся.
Предобморочная слабость исчезла, зато грусть сделалась куда пронзительней. Вот почему никогда не следует слушать тех, кто, видя ваш печальный облик, советует отнестись ко всему философски. Они сами не знают, что говорят. Философия способна лишь приумножить скорбь, но ни в коем случае не приуменьшить. Лучше уж выпить водки и получить от кого-нибудь по морде.
Тем временем добрались до места. Андрон велел родственнику (Протаска доводился ему свояком) подогнать пикапчик впритык к железнодорожному одномачтовику. Втроём они быстро перенесли привезённый груз на палубу, после чего водитель, пожелав попутного ветра, уехал, а капитан с пассажиром стали ждать обещанного.
Ждать пришлось до одиннадцати. Уаров сидел на груде скомканного брезента, видимо, предназначенного стать парусом, и без интереса рассматривал круглую сквозную дырку в настиле — отверстие для одного из четырёх болтов, которыми в былые времена крепился демонтированный ныне вечный двигатель, или, как его называют в здешних краях, движок.
Рангоутное оснащение платформы состояло из короткой мачты по центру и косого латинского рея. В целом конструкция сильно напоминала деревенский колодец системы «журавль» и, очевидно, была позаимствована с картинки, изображавшей венецианскую галеру.
— Независимость… — ворчал Андрон, воздевая смоченный слюной палец, в надежде уловить первое дуновение. — Раньше посмотришь, какая погода в столице, и уже точно знаешь, что денька через два и до нас доберётся… А теперь хрен поймёшь. Одни на повышение температуры играют, другие — на понижение…
Потом воздух всё-таки шевельнулся — и Димитрию пришлось не только встать с брезента, но и принять самое деятельное участие в подъёме паруса. Серое в заплатах косое ветрило долго хлопало и сопротивлялось, потом наконец вздулось, напряглось, однако платформа по-прежнему пребывала в неподвижности. Андрон спустился по железной лесенке на землю, с минуту отсутствовал, затем настил под ногами дрогнул.
— Поберегись… — послышалось из-за борта, и на платформу со стуком упал тормозной башмак.
Ошибся Андрон с пассажиром, крепко ошибся. Когда ковыляешь по заброшенной железнодорожной ветке на парусной платформе, чем ещё заняться, кроме разговоров? Кроме того, каждому ведь хочется, чтобы кто-нибудь со стороны восхитился его работой. Димитрий же Уаров безмолвствовал. Даже удивления не выразил, что этакая махина и вдруг движется под парусом. Хотя, с другой стороны, подобное равнодушие можно было истолковать как безоглядную веру в талант и мастерство умельца: чему дивиться-то? У него и асфальтовый каток курсом бейдевинд пойдёт.
А всё же досадно. Как-никак, под каждый угол платформы по девальватору засобачил. Некоторые ошибочно именуют такие устройства антигравами, но это они по незнанию. Земное тяготение тут вообще ни при чём. Речь идёт именно о девальвации единиц измерения, загадочной аномалии, зачастую возникающей самопроизвольно и, что уж совсем необъяснимо, усиливающейся по мере удаления от культурных центров. Физики, во всяком случае, так и не смогли разобраться, почему это на столичных рынках один килограмм весит в среднем девятьсот девяносто четыре грамма, а в провинции — всего девятьсот восемьдесят пять.
В полдень миновали Баклужино, оставив его по правому борту. Постукивали гулкие колёса, над покатым зелёным холмом громоздилась северная окраина столицы. Высотные здания плыли подобно надстройкам океанских кораблей, с величавой неспешностью разворачиваясь и обгоняя, друг друга.
— Вот совсем достанут, смастрячу трёхмачтовый бронепоезд, — мрачно пошутил Дьяковатый. — Наберу команду — и под чёрным флагом на Колдушку…
Уаров не улыбнулся. Скорее всего просто не расслышал, что было сказано. Обессмыслившимися глазами он созерцал маленькую трагедию, разыгравшуюся в десятке шагов от насыпи. Там на двухметровой высоте завис, чуть пошевеливая широкими раскинутыми крыльями, ястреб. А может, и сокол — поди их различи! Кто-то, короче, хищный. А под ним, не зная куда деться, метался обезумевший от страха воробей. Ну и дометался — сам в когти влетел.
Скривив рот, Димитрий повернулся к Андрону.
— Вот она, природа-то, — почему-то с упрёком молвил он. — Красота, кричим, красота! А приглядишься — взаимопожиралово одно. Ястреб — воробьишку, воробьишка — кузнечика, кузнечик… тоже, наверное, тлю какую-нибудь… Всё-таки хорошо, что я неверующий, — неожиданно заключил он ни с того ни с сего.
Ну слава те Господи! А то уж Андрон начинал опасаться, что спутник его так и промолчит до самой Слиянки.
— Кому? — ухмыльнулся шкипер.
— Что «кому»?
— Кому хорошо?
Пассажир тревожно задумался.
— Всем, — решительно сказал он наконец. — Понимаете… Будь я верующим, я бы возненавидел Творца. Основал бы наверняка какую нибудь богоборческую секту…
— Чем же это Он тебя достал?
Несостоявшийся богоборец беспомощно оглянулся, но за кормой (видимо, так теперь следовало величать заднюю оконечность платформы) не было уже ни ястреба, ни тем более воробья.
— Ладно, — разом вдруг обессилев, выговорил Димитрий. — Допустим, согрешил человек. Что-то не то съел. Ну вот нас и карай! Но весь мир-то зачем? Того же воробьишку, скажем… Или он тоже какое-нибудь там запретное зёрнышко склевал? А ризы кожаные?
— Какие ризы?
— Ну, когда Адам с Евой согрешили и листьями прикрылись, Бог им потом кожаные одежды сшил. Я ничего не придумываю, так в Писании сказано! Но раз сшил, значит, с какого-то зверя шкуру содрал… Стало быть, убил. За что?
Теперь призадумался Андрон. Морально-этическая сторона вопроса не слишком занимала изобретателя, однако найти контраргумент он всегда полагал делом чести. Именно так и завязываются зёрнышки открытий.
— Почему обязательно убил? — поразмыслив, возразил он. — А змей? Господь ему как сказал? «Проклят ты перед всеми скотами, будешь ходить на чреве…» Значит, лапы пообрывал — за соблазн… Наверно, с лап кожу и взял… — Хмыкнул, покрутил головой. — А вот прикопай они тогда огрызок, — сокрушённо добавил он, — глядишь, жили бы мы сейчас в раю. Всё оно, разгильдяйство наше баклужинское. Хоть бы урок какой извлекли! А то выйдешь в пойму — опять овраги мусором завалены… Зла не хватает!
Поворот подкрался незаметно. Повизгивая колёсами, платформа рыскнула, брезент неистово заполоскал, забился. Еле усмирили.
— Ну вот как в Него такого верить? — задыхаясь, проговорил Димитрий, когда парус совместными усилиями был установлен в новом положении. — Нет, уж лучше естественный отбор…
— Ты ж, говоришь, неверующий… — поймал его на слове Андрон.
— Ну да… неверующий…
— А в естественный отбор?
— Да нет же! — с тоской отвечал Уаров. — Естественный отбор… Его нельзя ненавидеть, понимаете? Это бессмысленно, это всё равно что ненавидеть таблицу умножения…
— Так ты ещё и в таблицу умножения веруешь? — подивился Андрон. — Плохи твои дела… Знаешь, ты кто? По-нашенски говоря, отрицала ты.
— А вы?
— А я — положила…
— Это как, простите?
— Ну, отрицали — это которые всё на словах отрицают. Спорят, доказывают…
— А положилы?
— Эти не спорят. Эти — молча. Что хотят, то и делают…
— А-а… — сообразил Димитрий. — Девальватор, например, машину времени…
— Во-во!
Новостройки окраины помаячили за кормой и сгинули, заслонённые дубравой. Пошла степь.
К двум часам дня ветер опять ослаб. Андрон, бормоча ругательства, уже несколько раз вылезал и что-то подкручивал на ходу то в одном, то в другом девальваторе, выжимая из хитроумных устройств всё возможное. Теперь, по его словам, каждый килограмм платформы весил не более десятка граммов, и тем не менее парусник плёлся по расшатанным рельсам со скоростью усталого пешехода.
— Да нехай катится, — решил наконец Андрон, снова забираясь по лесенке на палубу. — Давай-ка перекусим, пока тихо…
Из рюкзака был извлечён солидных размеров термос, свёртки, пакеты. Димитрий испугался, что следующим извлечённым предметом окажется бутылка, но, к счастью, ошибся. Видимо, Андрон, если и брал в поход спиртное, то исключительно на крайний случай.
— Значит, говоришь, зверушек любишь… — вернулся он к прерванному разговору.
— Раньше любил… — со вздохом ответил Уаров, принимая кружку с горячим чаем.
— А теперь?
— Теперь уже не так. Ничем они нас не лучше. Только и знают, что друг друга хрумкать.
— Как воспитаны, так и хрумкают, — утешил Андрон.
Уаров не донёс кружку до рта и недоверчиво посмотрел на собеседника.
— При чём тут воспитание? — спросил он, моргнув. — Хищник — он и есть хищник. Не зря же говорят: сколько волка ни корми… Такой же закон природы, как… ну, скажем, закон всемирного тяготения…
А вот подобных слов при Андроне Дьяковатом произносить не следовало. С законом всемирного тяготения у самородка были особые счёты. Взбычился, отставил кружку.
— Слышь! — презрительно выговорил он, подаваясь к Димитрию. — Да ты хоть знаешь, откуда он взялся, этот твой закон? Мало того, что сами всё вниз роняем, ещё и детишек тому же учим. «Бух! — говорим. — Бух!» А младенчик верит. Вот тебе и тяготение…
Андрон был настолько грозен, что Уаров мигом уяснил всю глубину своей бестактности. Едет на парусной железнодорожной платформе — и толкует о каких-то законах! Если на то пошло, природа сама нарушает законы природы — одним только фактом своего существования.
Впрочем, народный умелец быстро взял себя в руки.
— Нет, если, конечно, вверх, тогда ещё хуже… — вынужден был признать он. — Улетит — хрен поймаешь… Поначалу-то новорождённый всё видит правильно, а потом начнут переучивать, и у него в головёнке верх и низ местами меняются. Вот и медики то же самое говорят… — Андрон потянулся к кружке, отхлебнул чайку, помолчал, недобро усмехаясь. — Коперник этот со своими приколами… — ворчливо добавил он. — И никто, главное, не хочет… не то что мозгами пошевелить — глаза открыть хотя бы! Ну выйди за порог, сам посмотри, что вокруг чего крутится! Глупый мы народ, доверчивый…
— Но ведь Земля действительно вращается вокруг Солнца, — рискнул возразить Димитрий.
— Да мало ли что вокруг чего вращается!.. Солнце вон тоже вокруг центра галактики вращается. Что ж теперь, от центра галактики отсчёт вести? Привязали Землю к Солнцу, как рубль к доллару, и ещё чему-то радуемся, придурки… Мы ж не на Солнце живём, в конце-то концов! Раньше вон, при системе Птолемея, посмотришь вверх — и сразу видно, где что… А нынче на бумаге — одно, на небе — другое… А! — И Андрон Дьяковатый в сердцах махнул рукой.
В молчании съели по бутерброду.
— Этак можно и до плоской земли на трёх китах дойти, — осторожно заметил Уаров.
— Когда-то так всё оно и было, — кивнул Андрон. — А потому что дети родителей почитали! Сказал батяня, плоская Земля — значит, плоская. На трёх китах — значит, на трёх…
— Хм… — озадаченно отозвался Димитрий. — То есть получается: если всем внушить, что наша планета…
— Да запросто! — не дослушав, подтвердил умелец. — Вон в России до девяносто первого года Бога не было, а после девяносто первого взял вдруг и появился. Ты прикинь: Бог! Не абы кто! А тут всего-то делов: одну планетишку сплюснуть. Только кто ж нам такое позволит… — примолвил он, покряхтев. — Думаешь, Америка зря космос осваивает? Это она так шарообразность Земли нам в извилины втирает. Ей ведь, Америке, плоский мир — нож острый: вся как есть со своими хвалёными небоскрёбами на горб киту ссыплется… если, конечно, со стороны Старого Света плющить…
Допили чай, доели бутерброды, оставшееся вернули в рюкзак. Андрон подошёл к борту и с удовольствием оглядел ещё не успевшую выгореть степь.
— Ну вот и аномалка пошла… — облокотись на самодельные поручни, заметил он. — Знаешь, что такое аномалка? Это, брат, такие места, куда людские предрассудки не добрались… Или, скажем, выветрились… Душой отдыхаешь…
— А как же «бытиё определяет сознание»? — укоризненно спросил Димитрий, облокачиваясь рядом. — Вы с этим тоже не согласны?
— Почему не согласен? — удивился Андрон. — Согласен. А с чем тут не соглашаться? Это ж всё равно что «казнить нельзя помиловать»! Поди пойми, кто там кого определяет. — Сплюнул за борт, усмехнулся. — Думаешь, раз в Бога не веруешь — значит, уже неверующий? Настоящий неверующий, чтоб ты знал, вообще ни во что не верит. Даже в то, что Бога нет…
Ветер так и не усилился. Время от времени из лесопосадок выходил любопытный лис и, замерев, с тревогой смотрел на медлительное колёсно-парусное чудище. Потом по просьбе Димитрия Андрон вынул из мешка машинку и начал инструктаж.
— Куда тебе? — равнодушно осведомился он, запуская пятерню в нутро бредового агрегата.
Уаров сказал. Андрон Дьяковатый медленно повернул голову к попутчику, внимательно его оглядел.
— Ох, что-то ты крутое затеял, — промолвил он наконец.
— Что… не достанет? — упавшим голосом спросил тот.
— Достать-то достанет… А ты там выживешь?
— Н-ну… это уж моё дело.
— Ага… — неопределённо отозвался Андрон и, насупившись, снова принялся что-то крутить в механических потрохах. — А с координатами как?
— Известны… более или менее…
— Более или менее… — Андрон только головой покачал, дивясь беспечности своего пассажира. — Имей в виду, наводить будешь сам. Вручную. На глаз. Значит, так…
— Погодите, — прервал Димитрий умельца и полез за блокнотом. — Лучше я запишу. У меня на термины память плохая…
— Термины! — осклабился тот. — Ну, записывай… Эту хрень — видишь? Её сдвигаешь сюда, сам смотришь в эту вот хренотень, а этими двумя хреновинками…
Растолковывал долго и обстоятельно. Димитрий смотрел и зачарованно кивал, запоминая. Записывать раздумал.
— Во-от, — закончил объяснение Андрон. — Когда нашаришь, кликни. Имей в виду, в аномалку мы въехали, так что машинка уже фурычит. Вполсилы, правда, но ты с ней всё равно поосторожнее. Никакой другой фигни не трогай — только ту, что показал. А я, пожалуй, пойду клопика придавлю… После вчерашнего, что ли, разморило…
Солнышко припекало, поворотов не предвиделось аж до станции Красный Воруй. Шкипер бросил на палубу пару старых ватников и возлёг в тени паруса, благосклонно поглядывая на старательного Димитрия. Преклонив колени перед машинкой, тот припал глазом к некой линзочке и вовсю уже крутил ручки настройки. Судя по отчаянному выражению лица, дело не ладилось… Ничего. Не боги горшки обжигают. Научится. Андрон повернулся на другой бок и уснул.
Толком, однако, вздремнуть не удалось. И получаса, наверное, не прошло, а пассажир уже принялся трясти за плечо.
— Что? Уже? Быстро ты… — Шкипер сел, зевнул, хотел протереть глаза — и вдруг насторожился. Колёса побрякивали и постанывали как-то не так. С другой интонацией.
— Я правда ничего не трогал! — испуганно сказал Уаров.
Андрон огляделся. По-прежнему вяло вздувался брезентовый латаный парус, по-прежнему плыла за бортом ровная степь. Только плыла она теперь в противоположную сторону. Навстречу ей, в направлении Баклужино, с неправдоподобной неспешностью вздымая крылья, летела ворона. Хвостом вперёд.
— Ну да, не трогал… — сердито проговорил Андрон. — Само тронулось…
С кряхтением поднялся и, подойдя к машинке, перевёл сдвинутый рычаг в нужное положение. Окружающая действительность застыла на долю секунды и двинулась вновь. На этот раз куда следует.
Глава 3
Человека на шпалах они заметили издали. С какой-то тряпицей на голове, голый по пояс, он стоял, чуть расставив стоптанные кривые кроссовки, и, опершись на грабли, терпеливо ждал приближения платформы.
— Ну вот… — промолвил Андрон. — Только их нам и не хватало!
Кажется, шкипер был слегка встревожен.
— Кто это? — спросил Димитрий.
— Дачник.
— Попросит подвезти?
— Да нет… Видишь, голову майкой повязал?
— Вижу… И что?
— Немирной… — Андрон произнёс это с таким выражением, что у Димитрия по спине пробежали мурашки. Вынырнувшее из девятнадцатого века опасное словечко «немирной» было, в его понимании, приложимо исключительно к чеченцам времён генерала Ермолова.
Неумолимо отсчитывая стыки, колёсный парусник неторопливо наезжал на голого по пояс незнакомца, но того это, кажется, нисколько не пугало. Лицо под повязкой оставалось безразличным.
— Как бы мы его не переехали…
— Как бы он нас сам не переехал! — Андрон сплюнул за борт. — Отступи-ка подальше. И без резких движений, лады? А то не так поймёт — может и граблями порвать… Они ж в основном с мародёрами дело имеют. Дикий народ…
Тупорылая платформа уже нависала над дачником. А грабли-то, кажется, и впрямь нелицензионные. Боевые. Грабловище (оно же чивильник) — чуть ли не в человеческий рост, хребет и зубья — кованые, заточенные, чуть загнутые вовнутрь.
Внезапно стоящий на шпалах вскинул своё многоцелевое орудие, упёрся в сцеп, и тут в глаз Уарову совершенно некстати попала соринка. Так он и не уразумел, проморгавшись, каким образом заступивший им путь огородник очутился на палубе. То ли прыгнул, то ли кувыркнулся…
— Здорово, Ильич, — сдержанно приветствовал его Андрон. — Никак, на абордаж взять решил?
Названный Ильичом стоял в той же позиции, в какой секунду назад поджидал их на шпалах.
— Сдай назад, Андрон, — угрюмо, даже не ответив на приветствие, проговорил он. — Дальше не пропустим…
Андрон Дьяковатый недобро прищурился. На лице его было написано то, что обычно пишут на заборах.
— А договор? — сквозь зубы напомнил он. — На вилах клялись…
— Во-первых, клялись не мы. Клялось тебе садовое товарищество «Экосистема»…
— А во-вторых?
— Во-вторых, считай, что и «Экосистема» клятву разорвала.
— Чем же я их обидел?
Крякнул дачник, насупился. С виду — чуть постарше Андрона, так же, как он, коренаст, лицо — от долгой борьбы с природой — несколько туповатое. В данном случае — туповато-беспощадное.
— Пойми, — отрывисто сказал он. — Мы к властям нисколько не лучше тебя относимся. Только разборки свои с ними затевай где-нибудь в другом месте. А не здесь. Знаем мы, как наши вояки ракетные удары наносят! Сначала все дачи разнесут, а потом уж только, если повезёт, в вашу телегу угодят…
— Вояки? — очумело переспросил Андрон.
— Ну, наши вояки, баклужинские. И не вздумай рассказывать, будто он… — последовал небрежный кивок в сторону Димитрия Уарова, отступившего, как было велено, на самую корму, — …тебя в заложники взял. В городе, может, и поверят, а мы с тобой не первый год знаемся… Тебя, пожалуй, возьмёшь! Сам потом не зарадуешься…
— Вы там что, до сих пор сады опрыскиваете? Химикатов нанюхались? Какой, в баню, ракетный удар? Какие заложники?
С тяжёлым подозрением немирной дачник вперил взор в озверелое лицо Андрона Дьяковатого. Бог его знает, чем бы кончилось это их противостояние, но тут лежащая в углу платформы двуручная пила затрепетала, издав звук, напоминающий утренний птичий щебет. Шкипер молча бросился на звук, схватил инструмент и, чуть изогнув стальное певучее полотно, припал к нему ухом.
— Да! — крикнул он. — Кто? Ты, Протаска?.. — Долгая мёртвая пауза — и потрясённый выдох: — Да ты чо-о?..
Ильич, которому, надо думать, последние новости были уже известны, по-прежнему опершись на грабли, с сожалением оглядывал платформу. Дачники — существа не то чтобы изначально циничные, — нет, просто они располагаются по ту сторону добра и зла. Предметы и явления делятся для них по единственному признаку: сгодится оно или не сгодится на дачном участке.
Здесь бы сгодилось всё.
Тем временем зубастое стальное полотно в руках Андрона мелодично взвыло на манер гавайской гитары — и онемело. Секунду самородок пребывал в остолбенении, затем швырнул визгливо сыгравшую пилу на место и с искажённым лицом шагнул к парламентёру.
— Куда я тебе сдам? — процедил он. — Ветер, глянь, в самую корму…
— Да какой это ветер! Так, сквознячок…
— Хотя бы и сквознячок!
Оба оглянулись. По правому борту сквозь перелесок успели проступить дачные домики, а возле насыпи обозначился тотемный знак садового товарищества «Дикая орхидея», членом которого, надо полагать, и состоял немирной Ильич. Времени на раздумья не оставалось. Либо туда, либо обратно.
— Туда!.. — решительно сказал дачник. По лбу его ползали слизняками огромные мутные капли пота. Тоже был явно испуган.
— Далеко ты уйдёшь при таком ветре! — буркнул Андрон. — Озеро ты шотландское!
Ильич встрепенулся, взглянул на небо, что-то прикинул.
— Ветер — обеспечим, — хмуро заверил он.
И спрыгнул за борт.
— Что случилось? — кинулся Димитрий к Андрону.
Тот пристально рассматривал белёсую размазню облаков над ближайшей рощицей.
— Обеспечат они! — проворчал он наконец вместо ответа. — А какой обеспечат? Слева? Справа? Попутный?..
— Что случилось?!
— А? — Шкипер несколько одичало покосился на пассажира. — То и случилось! Болтать меньше надо…
— С кем я болтал?
— С Аксентьичем!
Димитрий судорожно припомнил свой разговор с топтателем бабочек и ничего криминального ни в одном своём слове не нашёл.
— А он… что?
— Что-что! Пошёл в газету, наплёл с три короба. Дескать, хочешь отправиться в прошлое — человечество уничтожить… пока не размножилось… А те обрадовались, заголовок на всю первую страницу бабахнули…
Почувствовав слабость в ногах, Димитий Уаров вынужден был взяться за мачту.
— Как… узнал?.. — еле выговорил он. — Я же ничего ему…
— А то по глазам не видно, что ли? — огрызнулся Андрон. — А меня ты вроде как в заложники взял. Вся столица на ушах! Президентский дворец пикетируют. Слово уже такое придумали: хронотеракт…
Тень обречённости набежала на бледное чело пассажира. Димитрий заставил себя отпустить мачту и выпрямился.
— Возвращайтесь, Андрон, — твёрдо сказал он. — Вы — заложник, вас не тронут…
— Ага!.. — язвительно откликнулся тот. — А то я не знаю, как захват проводят! Сначала заложников перебьют, чтоб не застили, а там уж за террористов возьмутся…
Дальше разговор пришлось прервать, поскольку дачники обещание своё сдержали. Чёрт их знает, как они это сделали, но уже в следующую минуту со стороны Баклужино пришёл первый порыв, и дряхлая платформа повела себя подобно подскипидаренной кляче: пошла вскачь, еле удерживая колею в ребордах разболтанных колёс. Пришлось с риском для жизни срочно подкручивать девальваторы, чтобы чуть увеличить вес и прижать обезумевшую старушенцию к рельсам.
Только теперь стало ясно Андрону, до какой степени изношено его верное транспортное средство. Возможно, оно и раньше скрипело, дребезжало и брякало, как расхлябанный дощатый ящик с пустой стеклотарой, но в те добрые старые времена эти нежелательные звуки не бывали слышны за уханьем и грохотом вечного двигателя.
— Лишь бы брезент выдержал! — проорал Андрон, растравливая гика-шкоты (так он, во всяком случае, это называл).
Пассажир испуганно молчал. Команды, однако, выполнял с великой расторопностью, очевидно, стараясь хотя бы таким образом загладить свою вину.
Домики садового товарищества «Дикая орхидея» канули в кильватере. Справа бурлили лесопосадки, слева волновались поросшие камышом заливные луга — бывшие угодья хозяйства Красный Воруй. Саму станцию террорист с заложником проскочили железным галопом по стыкам — дыгдым, дыгдым. Собственно, станции как таковой давно уже не было — так, оземленелые, поросшие травой фундаменты да торчащая кое-где из земли ни на что не годная ржавь. Удивительно, однако, что при всём при том рельсы и шпалы не только уцелели, но и пребывали в относительно исправном состоянии. Суеверные люди искренне полагали, будто о путях заботятся две бригады нечисти, известной в народе под именем моторыжек. Лица, более склонные к рациональным объяснениям, предпочитали думать, что причина таится в завихрениях торсионных полей, свойственных любой аномальной зоне.
По мере удаления от дачных территорий ветер помаленьку утрачивал свирепость, разболтанный одномачтовик уносило всё дальше и дальше в направлении Слиянки, шума стало поменьше, можно уже было перекликаться, не напрягая голосовых связок.
— Может, всё-таки остановимся, сдадимся властям?.. — вот уже третий раз взволнованно предлагал склонный к самопожертвованию Димитрий.
— Не дрейфь, юнга! — с грозным весельем рычал на него Андрон. — Из каждого безвыходного положения есть выход в ещё более безвыходное…
Вскоре стало и вовсе не до разговоров — сразу за Красным Воруем рельсы вновь принялись вилять, ветер нажимал то справа, то слева, маленькая команда выбивалась из сил, борясь с толкучим брезентом, так и норовившим отправить тебя либо за борт, либо в нокдаун.
— Послушайте, Андрон…
— Отстань!
— Но это очень серьёзно…
— Отстань, говорю!
Наконец после очередного манёвра возникла малая передышка, и тут как на грех опять затрепетала, щебеча по-птичьи, двуручная пила.
— Да! — крикнул Андрон, припав ухом к выгнутому полотну. — Слушаю… — Затем лик шкипера стал ужасен. Как у царя Петра перед Полтавской битвой. — А ты чего на меня наезжаешь?.. Чего наезжаешь, говорю?.. Я вообще заложник — какой с меня спрос?.. Не заложник?.. А кто? Сообщник?.. Ну, значит, и ты сообщник!.. Да? А кто вчера водку с нами пил?.. Того!.. Того, говорю!.. За стукачами своими приглядывать надо, вот чего!.. Чтоб по газетам меньше бегали!..
Наконец шкипер выругался и дал отбой. Сделал он это весьма своеобразно, щёлкнув ногтем по одному из зубцов. Затем неистово повернулся к Димитрию, давно уже дёргавшему спутника за латаный рукав старенькой тайфунки.
— Сказал, отстань! Некогда!
— Да послушайте же, Андрон!..
— Достал ты меня! Ну? Что?
— По-моему, за нами погоня…
— Где?! — не поверил тот. Двуручная пила с вибрирующим визгом полетела в угол.
— Вон, вон… Красный Воруй проходят… Сейчас из леска покажутся…
Не проронив ни слова, Андрон Дьяковатый выхватил из рюкзака бинокль, отрегулировал, всмотрелся — и на каменном капитанском лице случилось нечто вроде оползня.
— Ну-ка глянь… — сказал Андрон, дрогнувшей рукой протягивая бинокль Димитрию.
Тот припал к окулярам. Сильно увеличенная местность прыгнула, метнулась, а затем Димитрий Уаров увидел преследователей. Вопреки ожиданиям за ними гналась не дрезина и даже не автомотриса. Протирать глаза не имело смысла. Станцию Красный Воруй проходила одинокая железнодорожная платформа под косым брезентовым парусом.
— Это… мы?!
— В том-то и дело… — буркнул шкипер.
Лицо пассажира отупело, но тут же прояснилось.
— Парадокс… — благоговейно выдохнул он. Порывисто повернулся к Андрону — и был озадачен гримасой угрюмого непонимания, с которой тот вглядывался вдаль.
— Андрон! Да ведь всё просто! К вечеру мы встретимся… ну скажем, с группой захвата… и вы, чтобы с ней разминуться… надо полагать… отбросите нас на полчасика… на часик назад…
— Да? — проскрежетал Андрон. — А будильник ты кувалдой починить не пробовал? Ты мне какую машинку заказывал? Дальнобойную одноразовую… Ишь! На полчасика ему отскочи!..
— Н-но… отскочили же… — пролепетал Димитрий, тыча биноклем в сторону Красного Воруя.
Андрон Дьяковатый, не отвечая, играл желваками.
— И потом… — робко добавил Уаров. — В прошлый-то раз… когда я не тот рычажок тронул…
— Это она прогревалась… — буркнул Андрон.
Вот тебе и отрицала-положила! Вот тебе и неутомимый борец с законами природы! Машинка у него, видите ли, не того класса… Стоило, спрашивается, нарушать общепринятые правила, чтобы потом неукоснительно и слепо соблюдать свои собственные?
И всегда ведь он так! Взять те же ножонки. Придёшь к нему, попросишь развести пилу на две сети сразу — куда там! Упрётся, как баран: нельзя — и всё тут. А почему нельзя? Попробуй хотя бы!
Несмотря на то что участок пути предстоял непростой. Димитрию выпало на долю бороться с парусом в одиночку. Андрону было не до того. С потемневшим от дум лицом он как присел на корточки перед машинкой, так в этой позиции и окоченел.
— Ч-чёрт… — бормотал он время от времени, трогая невероятные узлы и сочленения. — Ну вот как её перенацелишь?.. Перебирать — это день работы…
Вечерело. На западе тлели лилово-розовые космы циклопа — этакая спиральная галактика, только из облаков. Армейский вертолёт возник именно оттуда, вылупился чуть ли не из самого её центра. Платформу пилот заметил сразу. Да её нельзя было не заметить — лесопосадки как нарочно шарахнулись от полотна, выдав мишень в лучшем виде.
— Как же я это сделал?.. — бормотал Андрон.
Стало шумно. Серый в яблоках геликоптер заходил на цель.
— За борт! — взвизгнул Димитрий, видимо, решивший окончательно присвоить роль капитана. — Всем за борт!..
— Но ведь сделал же как-то… — бормотал Андрон, по локоть погружая руку во чрево невообразимого механизма.
На секунду вскинул глаза — посмотреть, далеко ли вертолёт. Тут-то и был дан по ним первый залп. Без предупреждения. Оба плавничка боевой машины окутались дымком, а мгновение спустя последовал разрыв по правому борту. Платформу тряхнуло, накренило — и команда одномачтовика, съехав по наклонному настилу, влепилась кто чем в дощатое ограждение.
Какое-то время парусник, как балансирующий слон, стоял на одних только левых колёсах, словно бы раздумывая, в какую сторону податься. Предпочёл правую — и, тяжко рухнув, выправил крен. Андрона с Димитрием подбросило, затем вновь уложило на палубу. В глаза ударил яркий солнечный свет, и такое ощущение, что обоих членов экипажа поразила внезапная глухота…
Брезентовый парус трепался со звуком топота многих ног, под настилом изредка, вразнобой побрякивало, платформа, покряхтывая, прикидывала, не проще ли развалиться, и однако же сравнительно со всем предыдущим это казалось тишиной.
Димитрий, не зная ещё, жив он или мёртв, заставил себя подняться на четвереньки и взглянул поверх борта. Вместо предательской пустоши, на которой их только что накрыли ракетным ударом с вертолёта, глазам его вновь предстали залитые ярким послеполуденным солнцем окрестности Красного Воруя. Издырявленный и покорёженный одномачтовик, замедляя ход, катился в направлении станционных руин, до которых оставалось метров триста. Воздушных сил противника в небе не наблюдалось.
Судя по всему, их отбросило в прошлое часа на полтора, а то и на два.
— Ну! — оживая, вскричал Димитрий. — Говорил я вам?
Андрон Дьяковатый, сидя на палубе, ошалело разглядывал нечаянно выхваченную из недр машинки деталь. Наконец крякнул и сунул в карман тайфунки.
— Чтобы у вас — да не получилось? — торжествовал Димитрий.
Андрон насупился. Как и всякий мастер своего дела, незаслуженной славы он не желал.
— Я-то при чём? — буркнул он, с трудом поднимаясь на ноги. — Что-то, видать, перемкнуло… от сотрясения… Всяко бывает…
— Как это?
— Мы ж в аномальной зоне, — напомнил Андрон. — Тут и не такое ещё случалось… — Спешно принял озабоченным вид, оглянулся. — А эти дурики где?
— Какие?
— Ну… мы.
В бинокле выбило осколком одну линзу. Но и с помощью того, что осталось, быстро удалось высмотреть в паре километров впереди целёхонькую платформу под брезентовым парусом, бойко бегущую на рандеву с вертолётом.
— А нам теперь куда? Вперёд? Назад?
— Вперёд, — подумав, сказал Андрон. — Там сразу за Воруем заросли… Ну, мы их с тобой недавно проезжали… Там и переждём.
Там и переждали. Высокие дебри уникального баклужинского кустарника, известного местным дендрологам как ива смеючая, подступали здесь почти к самой насыпи. Не то чтобы идеальное место для укрытия, но и не та плешь, где их чуть не разнесли в щепки. Издырявленный парус сняли, расстелили на палубе. Изучив повреждения, помрачневший Андрон сбежал по железной лесенке на твёрдую землю. Злобно прицыкивая, долго ходил вокруг платформы — считал пробоины. Наконец махнул рукой и велел передать с борта старое байковое одеяло и рюкзак.
Путники расположились на травке и приступили то ли к ужину, то ли к обеду, ибо вечер по второму разу ещё не настал. Уаров боязливо поглядывал на шкипера, ожидая упрёков. Нет, не за чрезмерную откровенность с заведомым стукачом (откровенности там и в помине не было), а исключительно за то, что несуразное чудовищное враньё старого клеветника оказалось на поверку чистой правдой.
Вопреки расхожему мнению, человечеству не следует бояться злодеев. Злодей никогда не додумается уничтожить род людской в целом, поскольку это его естественная среда. Злодействуя, он живёт по её законам. Зачем же выбивать почву у себя из-под ног? Останешься один — над кем злодействовать будешь?
Иное дело тихие собиратели истины по кусочкам. Вот от этих извращенцев можно ждать чего угодно. Что им человечество, если они к нему, по сути, уже не принадлежат? Такое же взаимопожиралово, как и дикая природа.
Упрёков, однако, не последовало, и пассажир осмелел настолько, что решил вообще не касаться щекотливой темы.
— Скажите, Андрон, — поколебавшись, обратился он. — А машинки ближнего прицела вам тоже приходилось собирать?
— Только их и собираю, — признался тот. — Самый что ни на есть ходовой товар… Был, — со вздохом добавил он. — Теперь ещё и за машинки штрафовать начнут! А всё Аксентьич… джип его переедь!
Уаров вновь почувствовал себя виноватым, но Андрон уже замолчал.
— То есть получается, — выждав приличное время, отважился Димитрий, — что вы даёте в руки кому попало страшное оружие… Нет, вы не улыбайтесь! Именно оружие. Я это только сейчас понял, после налёта… Пусть даже, вы говорите, всё вышло случайно…
— Слышь, — утомлённо отозвался даже и не думавший улыбаться Андрон. — На сознательность не дави, да?.. Самоубийцам такое оружие продавать! Первую-то свою машинку я, между прочим, для себя ладил. Жизнь свою думал поправить…
— Поправили?
— Ага, поправил! Жди… Знаешь, что оказалось? Чем больше курочишь прошлое, тем хуже в настоящем. Жизнь — она, брат, завсегда только с первого раза и выходит. Вот, скажем, поскользнулся ты на гололёде, палец свихнул. Ага, прикидываешь, а вернусь-ка я в тот день и ледышку эту с дороги уберу. Убрал. А он (ты то есть) через два шага на другой ледышке поскользнулся, ногу сломал. Ну и так далее… Пока сам себе шею не свернёшь.
— Не может такого быть!
— Вот и клиенты то же самое говорят. Предупреждаешь их, предупреждаешь… Мне, если хочешь знать, заказ от министерства обороны поступал. От того ещё, от Сусловского. Ну, испытали они машинку. В полевых условиях. Продули пару манёвров — враз всё поняли. Больше не обращались…
— Думаете, и с дальнобойными то же самое? — забеспокоился Димитрий. — Их, кстати, часто заказывают?
— Реже… Так, придёт какой-нибудь чудик вроде тебя. История ему, вишь, не угодила, улучшить надо… Ну, сделаешь…
— И что?!
Андрон неопределённо повёл бровью.
— А то сам не видишь, в каком государстве живём! Исправлялы хреновы…
— И вы… тем не менее их собираете? Машинки…
— Я один, что ли? Полдеревни так подрабатывает. Жить надо? Семью кормить надо? С неба не падает…
Димитрий Уаров механически открыл рот намереваясь откусить от бутерброда, и надолго задумался.
— Минутку! — внезапно вскричал он. — Как же вы говорите, будто изменяя прошлое, портишь настоящее? Мы же с вами только что из-под обстрела выбрались! Опасности избежали…
Андрон зловеще ухмыльнулся.
— Это кто ж тебе сказал, что избежали? Погоди, пожалеешь ещё, что выбрались…
Вечерело. Второй раз за день. На западе в прогале между ветвей тлели всё те же лилово-розовые космы циклона, этакая спиральная галактика, только из облаков. Внезапно Андрона подбросило с земли.
— Эх! — выдохнул он, стискивая кулачищи. — Как же я, недотёпа, сразу-то не смикитил… Подъём! Резко разгружаемся!
— Зачем? — не понял Димитрий.
— Затем! Вот-вот вертолёт появится!
— Ну и что? — продолжал недоумевать Димитрий. — Мы-то — здесь, а не там…
— Так пилот-то ведь не слепой! — рявкнул Андрон. — Увидит сейчас, что цель пропала! Не взорвалась, не развалилась — пропала! Хорошо, если сразу на базу полетит… А ну как сообразит на всякий случай местность обшарить? Думаешь, нас сверху не видать? По платформе и ударит…
Оба кинулись к многострадальному паруснику. Сначала сняли и отнесли подальше машинку, потом — инструменты и прочее барахло. Начали таскать что помельче. К тому времени на западе давно уже гулял отдалённый гул.
— Сейчас он нас там ка-ак… — предвкушающе начал Андрон.
Действительно, секунд через пять вдалеке раздался сдвоенный взрыв, потом ещё один. Услышав грозные эти звуки, Уаров замер, вытаращил глаза — и вдруг ни с того ни с сего припустил по шпалам в сторону Красного Воруя.
— Куда? — отчаянно крикнул Андрон.
Добежав до поворота, Димитрии остановился и, как бы не веря своим глазам, затряс головой.
— Назад!
Не услышал. Пришлось бежать следом.
— Жить надоело?!
Уаров хотел что-то сказать, но Андрон уже волок его к ближайшим зарослям ивы смеючей. Толкнул на землю, под сень глумливо изогнутых ветвей, упал рядом.
— Ну и куда тебя понесло?
Димитрий ошарашенно озирался и облизывался, как нервный кот.
— Ну… мы же там… — Судорожный кивок в западном направлении. — …исчезли… значит, должны появиться здесь… А… а где же?..
— Мы здесь появились полтора часа назад, — пытаясь не растерять последние крохи терпения, растолковал Андрон.
Судя по жалобному выражению лица, объяснение усваивалось с трудом. Впрочем, степень сообразительности Димитрия занимала в данный момент шкипера меньше всего. На всякий случай придерживая впечатлительного попутчика за плечо. Андрон Дьяковатый прислушивался к гулу двигателя. Вертолёт, несомненно, удалялся. Вскоре его не стало слышно совсем. Они выждали ещё минут десять. Одно из двух: либо пилот счёл отсутствие останков платформы за результат исключительно точного попадания, либо даже не удосужился убедиться в наличии внизу трупов и обломков.
Наконец оба выбрались из укрытия и зашагали в сумерках по шпалам к повреждённому паруснику.
— Вояки… — ворчал Андрон. — Как же они нас защищать будут, если даже разбомбить не смогли?
Глава 4
Пока снова перегружали скарб на палубу, сумрак сгустился окончательно. Оставлять на ночь вещи в рощице было, по словам Андрона, рискованно и неразумно. Платформа приткнулась в опасной близости от садового товарищества «Экосистема», а у каждого истинного дачника, как известно, с годами в мозгу развивается особый орган, чутко реагирующий на любой брошенный без присмотра предмет в радиусе нескольких километров. Отчасти именно по этой причине исчезла когда-то с лица земли заброшенная железнодорожная станция Красный Воруй.
В пруду неподалёку заседал лягушачий парламент. Скрежетал спикер, взволнованно скандалила оппозиция. Ночка выдалась светлая, лунная. Спасаясь от комарья, путники развели костерок.
— Высовываться отсюда нам пока нет резона… — сосредоточенно излагал Андрон. — Рельсы впереди, я так полагаю, взорваны. Как-никак, четыре ракеты засадил, козёл…
Димитрий внимал, изредка кивая и отмахиваясь от отдельных особо отчаянных комаров. На грани слышимости трепыхался в ночи собачий лай.
— Утром туда могут сбросить десантуру… — неторопливо продолжал Андрон. — Или броневички пригонят…
— Удостовериться, что мы ликвидированы?
— Что ты ликвидирован. А я трагически погиб. От руки террориста, понятное дело… Наверняка оставят оцепление.
— Зачем?
— А иначе фанаты набегут. За реликвиями.
— Чьи фанаты?
— Твои… Ты что ж думаешь, после того как пресса хай подняла, ни одного идиота не найдётся? Наверняка уже портреты из газетки вырезают, на стенки вешают… Чего ты там собирался? Человечество уничтожить? На такое — да чтоб не клюнули…
Димитрий пришибленно молчал. К парламентским прениям лягушек добавился прерывистый птичий щебет.
— Ну вот, — недовольно сказал Андрон. — Опять кто-то прорывается. Поди принеси…
Уаров послушно встал и направился, отбиваясь от комарья, к серой, словно бы запылённой лунным светом, платформе. Какие-то смутные клочки мрака метнулись под днище и попрятались за колёса. Возможно, те самые моторыжки, что, по верованиям местных жителей, следили за исправностью путей. Слышно было, как Димитрий взбирается по лесенке, чем-то громыхает, тихо чертыхается. Наконец искомое было обнаружено, и пассажир вновь возник у костерка, бережно держа обеими руками трепещущую двуручную пилу.
— Ну?.. — устало осведомился Андрон, активировав полотно. — Чего ревёшь?.. Разбомбили?.. Кого разбомбили?.. Нас?.. А куда ж ты тогда звонишь, если разбомбили? На тот свет?.. Пьяный, лыка не вяжет… — отняв на секунду ухо от чуткой стали, с усмешкой сообщил он Уарову. — А откуда знаешь?.. Через плечо!!! Откуда знаешь, что разбомбили?.. По радио слышал?.. Значит, так… Кончай реветь! Кончай реветь, говорю!.. На ногах держишься ещё?.. Пойди сейчас к Георгиевне, скажи: пусть не надеется — со мной всё в порядке… Э! Э! Шуток не понимаешь? Про «пусть не надеется» не говори… Просто: в порядке, мол… Ну всё!.. — Звонко щёлкнул ногтем по зубцу, отключился.
— Протаска? — понимающе спросил Димитрий.
— Нет, Перфильич… — Андрон отложил пилу на травку, машинально отстранил комара. — Ну что ж… — задумчиво молвил он. — Тогда одной заботой меньше. До завтра мы с тобой — официальные покойники, и ловить нас никто не будет. А вот завтра… Увидят, что ни обломков, ни трупов, рельсы одни покорёженные… — Шкипер потёр широкий подбородок, прикинул. — Хотя… Что ж они, дурачки, о неудаче докладывать, когда уже об удаче доложено? Да и Портнягин проверять не станет — оно ему надо? Разбомбили — и разбомбили…
Прозрачный дымок поднимался к чёрному ясному небу и таял меж звёзд.
— Вы правда были знакомы с Президентом? — несмело полюбопытствовал Уаров.
— Было дело, — нехотя отозвался Андрон. — Да он тогда ещё сопляк был…
— И что вы о нём можете сказать?
Андрон подумал.
— Баламут… — неодобрительно обронил он. — Никогда ничего на место не положит…
— Неужели его нисколько не волнует: обезврежен я, не обезврежен…
— Чего ему волноваться? Шум в прессе погасил — и хорош!
— А вы? — Кажется, Уаров был не на шутку уязвлён таким невниманием. — Вы, Андрон! Вам тоже неинтересно, что я на самом деле затеваю? Да и родственник ваш, участковый! «На комод для красоты…» Знаете, если бы не этот наш отскок по колее, я бы решил, что вы надо мной просто… прикалываетесь! Собрали из железок… — Димитрий гневно пожевал губами, — …бог знает что…
Нисколько не обидевшись, Андрон сорвал пучок травы и кинул в костёр — дымку прибавить.
— Чего шумишь-то? — кротко осведомился он. — Действует машинка? Действует. Чего тебе ещё надо?
— Но вы же сами видели! — Димитрий вскочил и облапанный алыми бликами костра стал похож на Арлекина. — Изменения происходят именно в нашем с вами времени! А не в каком-то там… параллельном… А если я и вправду задумал уничтожить человечество?
— Попробуй, — равнодушно отозвался шкипер. — Вдруг получится…
Секунды три Уаров пребывал в остолбенении, потом обмяк и вновь осел на травку.
— Я всё понял, — с горечью уличил он Андрона. — Вы нарочно меня поддразниваете, чтобы я почувствовал неуверенность и сам отказался от своих планов… Что ж, это мудро, — страдальчески усмехнувшись, признал он. — Гораздо мудрее, чем гвоздить ракетами с вертолёта…
Нахохлился и умолк.
Андрон возлежал у костерка, опершись на правый локоть, поэтому пожать ему удалось одним лишь левым плечом.
— Я ж тебе сегодня рассказывал уже, — скучным голосом напомнил он. — Почему хотят прошлое изменить? Потому что в настоящем добра себе желают… Себе, стране, роду людскому… А получается навыворот. Хуже и хуже…
— Почему?
— А в жизни завсегда так получается. Вот я и думаю: если ты какую пакость затеял, вдруг оно всё к лучшему обернётся?
О том, чтобы продолжить путь завтра, даже и речи не шло. Залатать парус, проверить состояние осей и колёс, сходить на разведку к повреждённому ракетами участку дороги, проверить (а если надо, то и перебрать) четыре девальватора и машинку — один этот перечень предстоящих дел свидетельствовал, что у Красного Воруя путешественникам предстоит осесть на сутки, а то и на двое.
Постели устроили на палубе — поближе к сваленным возле мачты вещам. Спать пришлось в накомарниках.
Пробуждение ознаменовалось таинственным и весьма тревожным событием: одновременно выпутав головы из плотных зелёных сеток, Андрон и Димитрий увидели неподвижно стоящего на борту платформы рослого незнакомца. Его белая дзюдогама казалась розовой в лучах восходящего солнца. Лицо же… Собственно, в данном случае стоило говорить лишь о левой половине лица, поскольку правая представляла собой сплошной шрам: то ли результат тяжелейшего ожога, то ли печально известного таёжным охотникам медвежьего поцелуя, когда вставший на дыбы зверь берёт вас в объятия и единым лобзанием как бы схлёбывает вашу физиономию, оставляя в лучшем случае висящие на ниточках глаза.
Очень неприятное зрелище.
Секунду незнакомец молча смотрел на оцепеневших путников, затем исчез. Если спрыгнул наземь (а куда ещё?), то надо признать, что сделал он это совершенно бесшумно.
Димитрий кинулся к борту, но был остановлен коротким властным: «Стоять!» Хмурый Андрон, для которого подобные переделки, видимо, стали уже чем-то привычным, вручил напарнику плотницкий топорик, сам вооружился небольшим гвоздодёром и знаками велел переместиться на противоположный конец платформы, причём осторожно, опасаясь атаки снизу. Не исключено, что незваный гость укрылся под настилом, откуда мог выстрелить или чем-нибудь ткнуть. Пробоин в днище хватало.
Заняв исходную позицию в носовой части судна, Уаров оглянулся. Андрон уже стоял на корме. Выждав мгновение, шкипер дал отмашку. Оба одновременно соскочили в разные стороны — сначала на сцеп, потом — как можно дальше — на трухлявые шпалы. Обернулись, присели. Вроде бы под платформой никто не прятался.
Выпрямились, огляделись. Нигде никого.
Трудно сказать, насколько такой манёвр был оправдан. Разумеется, предполагаемый противник при всём желании не смог бы оказаться сразу на двух разных концах платформы. Зато ему представлялась прекрасная возможность расправиться с каждым поодиночке.
— Дачник? — спросил Димитрий, когда они сошлись с Андроном на том самом участке насыпи, куда, по идее, спрыгнул ужасноликий незнакомец.
— В дзюдогаме?
— Да они в чём только не ходят!
Андрон подумал.
— Нет, — бросил он. — Я их тут почти всех знаю. Такую рожу я бы запомнил.
— Тогда кто? Спецназовец?
— Спецназовцы — в камуфле.
Теперь озадачились оба.
— Может, из этих… из фанатов? — предположил Димитрий.
— Хм… — сказал Андрон. — С одной стороны, не тронул. Хотя мог… С другой — вроде бы рановато ещё для фанатов. Ты вообще длину этой ветки представляешь?.. Впрочем… Смотря как по ящику сообщили. Если «между Красным Воруем и Слиянкой»… Тогда — да. Тогда вычислить недолго…
— Чем же он сюда добрался?
— А чёрт его знает!..
Полные недобрых предчувствий, позавтракали и принялись за дела. Димитрия Андрон усадил чинить парус, а сам занялся осями и колёсами. Вопреки опасениям, жизненно важные узлы уцелели. Видимо, выручили девальваторы. Одно дело, когда на рельсы рушится туша в несколько десятков тонн, и совсем другое, когда тот же вес идёт чуть ли не как одна тысячная к номиналу. Остальные-то качества (прочность, упругость) — сохраняются.
Примерно к половине девятого ремонтные работы были прерваны гулом авиационных двигателей. Кажется, многоопытный Андрон и здесь оказался прав: по всей вероятности, на место вчерашней антитеррористической операции сбросили десантуру. Пришлось опять подхватываться и в третий раз перетаскивать пожитки с места на место. Естественно, что ни один вертолёт не появился над Красным Воруем. Вот если бы оставили груз на платформе — тогда, конечно, другое дело. Тогда бы появился обязательно.
А всё Портнягин и его клевреты. Закон подлости был принят в первом чтении чуть ли не через месяц после их победы на выборах и действовал теперь даже на территории аномалки.
Рискнули выбраться на бугор, но ничего оттуда не высмотрели. А когда уже шли обратно, начались события, Андроном не предсказанные: со стороны Слиянки послышалась густая пальба. Такое впечатление, что на исковерканных железнодорожных путях шёл нешуточный бой за останки трагически погибшего экстремиста.
— С кем это, они? — вслух гадал Димитрий. — И кто?
Андрон хмурился и, надо понимать, гадал про себя.
К полудню стрельба утихла. Пришла пора обеда. К тому времени парус был залатан, колёса и оси — проверены. Но поесть спокойно так и не дали: на западе снова завыло, затрещало, заухало.
— Ну теперь точно всю насыпь разворотят… — упавшим голосом заметил Димитрий.
— Может, для того и затеяли, — посопев, ответил Андрон. — Концы спрятать. Поди потом разбери: была там платформа, не было…
После трапезы настал черёд более тонких механизмов. Умелец возился с машинкой, раскладывая детали на газете, а клиент сидел рядом и, затаив дыхание, следил за священнодействием. Иногда позволял себе деликатно подать голос.
— Скажите, Андрон… Мы ведь сейчас, вы говорите, в аномальной зоне… и довольно близко к эпицентру…
— Умгу… — мычал Андрон, состыковывая нестыкуемое.
— То есть если всё окажется в порядке… я смогу отправиться прямо отсюда?
— Смочь-то сможешь, а куда? Ты сначала на цель её наведи, а тогда уж… Вот переберу, проверю — будешь опять эти хренотеньки крутить… пока не нашаришь, что там тебе нужно…
— А если не нашарю?
— Значит, на комод поставишь. Для красоты…
На бледном лице пассажира отображался испуг.
— А у других? Получалось?
— Бывало, что и получалось…
Уаров малость успокаивался и почтительно умолкал, не смея более отвлекать. Ненадолго, правда. Минуты на две.
— Скажите, Андрон… Это ко вчерашнему нашему разговору. Вот вы сказали, что любая попытка исправить прошлое ухудшает настоящее…
— Умгу…
— И, стало быть, по-вашему, возможно обратное? Скажем, я сознательно хочу исковеркать прошлое, а настоящее в итоге улучшается?
— Почему нет?..
— Но… это проверял кто-нибудь?
— Вот ты и проверишь.
— А вы сами? Неужели ни разу… в порядке эксперимента…
Андрон насупился, свинтил воедино запчасть от будильника с запчастью от кухонного комбайна и придирчиво осмотрел получившееся.
— Будя! — прогудел он. — Наэкспериментировался. Что я тебе, собака Павлова?..
Покосился на Уарова — и замер, увидев что-то за его плечом. Димитрий резко обернулся. Возле корявого ствола вербы неподвижно стоял и молча смотрел на них утрешний гость в дзюдогаме. Обоих снова ужаснула изуродованная половина лица незнакомца, похожая на схватившийся как попало гипс. Правый глаз напоминал червоточину.
Топорик и гвоздодёр, по уговору, лежали рядом. Но пока вскакивали на ноги, таинственный соглядатай, по-прежнему не говоря ни слова, отступил за древесный ствол.
Двинулись к вербе, обходя её с флангов, и никого за стволом не обнаружили. Может, в кроне засел? Вскинули головы. В белой робе среди зелени не спрячешься. Дупла вроде тоже нету…
— Клоун! — с отвращением подпел окончательный итог Андрон. — Нашёл место ниндзю из себя корчить… И время…
При слове «время» Уаров встрепенулся.
— Слушайте… А вдруг у него тоже машинка? Вдруг это за нами следят откуда-нибудь… оттуда…
— Да запросто, — безразлично согласился Андрон. — Вот почему я и не дёргаюсь. Какой смысл? Ну изменишь ты прошлое! Всё равно ведь потом из будущего придут и по-своему перекурочат…
Эйфелева башня свела с ума не только Мопассана — она ещё пыталась свести сума и нашего Льва Толстого.
«Без всякой, какой бы то ни было надобности, — сокрушался граф, — составляется общество, собираются капиталы, люди работают, вычисляют, составляют планы; миллионы рабочих дней, пудов железа тратятся на постройку башни; и миллионы людей считают своим долгом взлезть на эту башню, побыть на ней и слезть назад; и постройка, и посещение этой башни не вызывают в людях никакого другого суждения об этом, как желание и намерение ещё в других местах построить ещё более высокие башни. Разве трезвые люди могли бы это делать?»
Если не углубляться в тонкие материи, классик прав во всём, включая последнюю фразу. Но откуда ж ему было знать, что, считая себя созидателем, человек сильно переоценивает собственную роль. На самом деле мы ничего не изобретаем, это изобретения используют нас в качестве родовспомогательного средства. Ну как ещё, скажите, платоновская идея может воплотить себя в жизнь? Только пробравшись тихой сапой в наши извилины. В скандальном случае с Эйфелевой башней Мопассану было отчего сойти с ума, поскольку идея телевышки по недосмотру пустила корешки в мозгах раньше, чем идея передатчика.
Первый раз она пустила корешки еще в Вавилоне. Вот, кстати, где жуть была! Не то что о телевидении или там о радио — об электричестве народ понятия не имел. А они — башню строить! Глянешь на этот самый столп — чуть язык родной с перепугу не забудешь. Некоторые, кстати, забывали. Заговоришь с таким, а он лопочет в ответ не разберёшь по-каковски…
Так вот в отличие от яснополянского мудреца Андрон Дьяковатый никогда не пытался оценить целесообразность сооружения, над которым корпел в данный момент. Главное было уйти в работу и ни в коем случае не давать воли сомнению.
Димитрий же Уаров в этом плане представлял собой полную противоположность самородка из Колдобышей. Критикан. Опасный критикан. Отчаявшись найти смысл жизни, он теперь искал повсюду его отсутствие. Ну и, понятное дело, находил.
Конечно, по уму следовало бы начать не с машинки, однако отладка четырёх девальваторов — морока долгая, поэтому пассажира надлежало чем-нибудь занять, чтобы не болтался зря по лагерю и не отвлекал вопросами. Вот поди ж ты! Такой был скромный, молчаливый, когда отъезжали от Обума-Товарного, и таким оказался несносным говоруном…
Снова показав, за какие хреновинки крутить и в какую хренотень смотреть, Андрон полез под правый передний угол платформы. Димитрий же вновь припал к линзе и забыл обо всём на свете. Координаты, выданные ему по секрету знакомым палеонтологом Кирюшей, давно затвержены были назубок.
Потом его взяли за плечо.
— Погодите, Андрон… — забормотал он, продолжая лихорадочно наводить и подкручивать, как вдруг ощутил, что хватка у руки какая-то не совсем дружеская.
Вскинул голову, огляделся. Вокруг него стояли трое иноков, не иноков — так, не разбери-поймёшь. Все в чёрных рясах и столь же чёрных беретах. У двоих шеи охватывала собранная узлом на горле алая шёлковая косынка. («Пионерский галстук», — содрогнувшись, вспомнил Уаров). У третьего кумач был повязан на бандитский манер и скрывал лицо до глаз. Двое держали наготове помповые ружья, у третьего в правой руке имелся пистолет с глушителем, а в левой — свежий номер газеты с портретом самого Димитрия.
— Уаров? — инквизиторским голосом осведомился тот, что с газетой.
— Я… — ощутив предсмертную дрожь, не стал запираться Димитрий.
Но тут зловещая торжественность момента была нарушена: со стороны платформы, подталкивая автоматным стволом в спину, доставили Андрона. Шкипер держался вызывающе и вообще вёл себя в лучших традициях революционной матросни, которую, если верить советскому кинематографу, хлебом не корми — дай мрачно побалагурить перед казнью.
— Что ж это вы, ребята, а? — глумливо увещевал Андрон. — С Президентом ряды смыкаете? Подполье называется…
— Иди…
— Иду… Слышь, а может, он вам ещё и приплачивает?
— Ты нас с этим ублюдком не равняй! — неожиданно пронзительным голосом завопил конвоир. — Он вас из шкурных соображений уничтожить хотел…
— А вы из каких?
— А мы ради идеи!
— Слышь, командир… — обратился Андрон к тому, чьё лицо скрывалось под алым шёлком. — Ошибка вышла. Не тех вы взяли. А тех ещё вчера вечером ликвидировали к едрене фене… Что ж вы, газет не читаете?
— Читаем, — гулким юношеским баском ответил замаскированный главарь и в доказательство шевельнул номером «Баклужинца». — Ни о какой ликвидации тут не сказано…
— Так газетка-то — вчерашняя!.. — истово округляя глаза, вскричал Андрон. — Конечно, не сказано ещё…
Вместо ответа предводитель посмотрел на Димитрия, потом на портрет. Спорить не имело смысла. Сходство было очевидным.
— Ну и что? — нашёлся Андрон. — Ну, захотел мужик человечество уничтожить! Так вы ж сами поёте: «Весь мир насилья мы разрушим…»
— Насилья, — многозначительно подчеркнул главарь.
— Так а я о чём? Сам посмотри, что вокруг делается! Геноцид в натуре… Такое — да чтоб не разрушить? До основанья?..
— А затем? — процедил главарь.
— Что «затем»?
— Вы же никакого «затем» людям не оставляете!
— Нет, погоди. — Судя по всему, Андрон выкладывал последние козыри. — Вы ведь не просто коммунисты! Вы — коммунисты-выкресты! А как же «не убий»?
Рыжеватые брови презрительно шевельнулись в узкой щели между алым шёлком повязки и чёрным сукном берета.
— Ты меня ещё заповедям поучи! — надменно сказал главарь.
Действительно, соблюдение заповедей Христовых часто зависит от обстоятельств. Так, в военное время исполнение их сплошь и рядом оборачивается прямой изменой Родине: попробуй «возлюби ближнего», когда идёшь на него в атаку! Или «не укради», если приказано добыть «языка»! Или «не лжесвидетельствуй» — на допросе в плену! Или «чти отца и мать» — даже переметнувшихся к врагу! Единственный запрет, преступая который ты не приносишь Отечеству ровно никакой пользы, это, конечно, «не прелюбодействуй». Можем ли мы назвать героическим поступок разведчицы, отважно переспавшей с начальником неприятельского штаба, если попутно не были нарушены заповеди «не убий», «не укради» и «не лжесвидетельствуй»?
Так что последняя фраза шкипера скорее навредила, нежели помогла. Властный кивок — и путешественников подтолкнули стволами к той самой вербе, за которой час назад бесследно растаял урод в дзюдогаме.
— Иех!.. — отчаянно вскричал Андрон. Будь у него на голове шапка, он бы и шапкой оземь шмякнул. — Ну вот куда бедному крестьянину податься? Президент — бомбит, вы — расстреливаете… А ещё говорят: мы за народ, мы за народ…
— Кто они? — шепнул Димитрий, пока их прилаживали спинами к шершавой рубчатой коре.
— «Красные херувимы», — сквозь зубы пояснил Андрон. — Те, что на прошлой неделе Игната Фастунова грохнули… спикера…
— А за что они нас…
— Не во имя того мир разрушаем…
— Именем Пресвятой Революции… — вдохновенно завёл главарь.
Стволы поднялись, уставились.
— У, лодыри! — беспомощно выдохнул Андрон, не зная уже, чем уязвить напоследок. — Чужих заложников мочить! Стыдоба…
Дальнейшее даже трудно с чем-либо сопоставить. Ну, скажем, так: представьте, что в густое чёрное-красное варево плюхнули столовую ложку сметаны и быстро-быстро размешали. Некий белый смерчик прошёл меж монашьих ряс, взвихрив их и разметав. Чей-то истошный ор, шальной выстрел — и картина вновь замерла. Теперь она изображала группу размётанных тел, а композиционным центром её, несомненно, являлся давешний ужасный незнакомец. Весь в белом. Припавши на левое колено и упёршись в траву левым же кулаком, он явно выжидал, не шевельнётся ли кто из поверженных.
Никто не шевельнулся.
Тогда он сосредоточил внимание на прислонённых к вербе путешественниках. Странно: его изуродованное лицо показалось им на этот раз почти симпатичным. И не потому что похорошело, и даже не из благодарности — просто «Красные херувимы» в данный момент выглядели гораздо хуже.
— Прохор… — сипло назвался нежданный спаситель.
Глава 5
Первым, как и следовало ожидать, опомнился шкипер.
— А ты кто, земляк? — с интересом спросил он.
— Я же тебе только что сказал, — терпеливо напомнил тот — и как-то вдруг оказался на ногах.
Димитрий ахнул. Белые штаны Прохора были варварски разорваны в мотне и обильно смочены кровью. От одного предположения, что шальная пуля (выстрелить-то успели!) ударила бедолагу в пах, Уарову чуть не стало дурно.
— Вы… ранены?..
Назвавшийся Прохором наклонил голову и с неудовольствием осмотрел повреждение.
— Зашьём, застираем, — успокоил он.
У Димитрия отлегло от сердца. Надо полагать, кровь была чужая, а ткань просто не выдержала рывка в момент особо резкого удара ногой.
— Нет, ну всё-таки… — снова начал Андрон.
— Машинка цела? — бесцеремонно перебил его энергичный Прохор.
Андрон моргнул.
— Цела… если, конечно, ты по ней гачами своими не въехал.
— Не въехал. А девальваторы?
Ответил шкипер не сразу. Сначала, хитро прищурясь, ещё раз изучил исковерканное лицо собеседника, сообразил, видать, что Прохору ничего не стоило, целый день прячась где-нибудь поблизости, подслушать все их беседы с пассажиром, — и лишь после этого соизволил разжать уста.
— Левые — в порядке, — неспешно, с достоинством сообщил он. — Правый передний — вроде тоже. А задний я перебрал… почти. Отвлекли — сам, чай видел…
— Значит, платформа на ходу?
Вопрос остался без ответа.
— Кто ж ты всё-таки будешь, мил-человек? — задумчиво произнёс Андрон.
Прохор досадливо скривил неповреждённую часть лица. Однако шкипера эта гримаса ни в чём не убедила.
— Думаешь, если ты «херувимов» пятками закидал. — ласково продолжал он, — то мы так тебе сразу и поверим?
— Могу и вас закидать, — предложил Прохор.
— А закидай!.. — с придурковатой готовностью откликнулся Андрон. — Мы — люди привычные: то ракетами нас гвозданут, то к стенке поставят… То есть не к стенке — к вербе… Так что не стесняйся, милок, приступай.
— Хорошо, — процедил Прохор, уяснив, что иначе с мёртвой точки не слезешь. — Меня наняли следить, чтобы с вами не случилось ничего плохого. Достаточно?
— Кто нанял?
— «Ёксельбанк».
— Эк ты! — поразился Андрон. — А что это ты так легко заказчика сдаёшь?
— Есть на то причины, — уклончиво заверил незваный ангел-хранитель с кровавой дырой на штанах. — Ещё вопросы будут?
Члены экипажа переглянулись.
— Нету, — буркнул Андрон.
— Тогда грузимся, — скомандовал Прохор. — Мотать отсюда надо, и как можно быстрее. А то ещё и десантура нагрянет. — Приостановился, оглядел с тоской поле недавней битвы. — Уложил четверых мужиков ни за хрен собачий… — расстроенно произнёс он.
Последняя его фраза, признаться, озадачила Димитрия.
— Лучше, если бы это были женщины?
Прохор, стоявший к Уарову изуродованной половиной лица, свирепо покосился на любопытного червоточиной правого глаза.
— Ненавижу… — проскрежетал он.
В вопросах рукопашного смертоубийства Прохор, несомненно, был весьма искушён, и это давало повод предполагать, что грузчик из него никудышный. Так оно и оказалось. Даже хилый с виду Димитрий — и тот в смысле ухватистости представлял собой более серьёзную тягловую силу.
Собственно, пожитков было немного, прекрасно обошлись бы и без помощника, но, во-первых, совместное перетаскивание тяжестей вообще сплачивает коллектив, во-вторых, обнаружив первую свою слабость, Прохор сразу стал в глазах путешественников как-то привлекательнее.
Ветер во второй половине дня наладился бортовой, и это давало определённую свободу манёвра. План был намечен крайне рискованный, однако, по сути, единственно возможный: снова откатиться на дачные территории до развилки и едва ли не на глазах у «Экосистемы» устремиться в аномальную зону по соседней ветке.
Уарова с машинкой шкипер отправил на корму, ставшую теперь носом, сам же направился к стоящему у поручней новому члену экипажа. Из одежды на Прохоре были только белая куртка да набедренная повязка из подручного материала. Штаны с застиранной, но ещё не зашитой мотнёй трепались на вантах.
— А «Ёксельбанку»-то какая прибыль, что мы целы будем?
— Зачем тебе?
— Так, любопытно…
Правая половина лица Прохора ничего не выражала, поэтому Андрон счёл разумным сменить позицию и зайти слева.
— Кранты «Ёксельбанку», — помолчав, жёстко молвил бесштанный телохранитель. — Вот-вот лопнет.
— И что? — не понял Андрон. — Не он первый…
Прохор с сожалением покосился на него здоровым глазом.
— Устарелые у тебя понятия о бизнесе, — упрекнул он. — А имидж? А честь фирмы? Представь: люди доверили тебе свои деньги, а ты их, получается, растратил. Как после этого вкладчикам в глаза смотреть?
— Да, — признал Андрон. — Неловко…
— А тут как раз газета со статьёй вышла. Что этот твой Уаров нашёл способ отправиться в прошлое…
— Он нашёл! — фыркнул Андрон.
— …и намерен уничтожить всё человечество в зародыше, — невозмутимо закончил Прохор. — На корню.
— И что?
— И всё… И никаких проблем. Нет человечества — нет «Ёксельбанка». А значит, и банкротства не будет.
— Застрелиться не проще? — с интересом спросил Андрон.
— А толку? Всё равно совестно. Банк-то лопнул.
— Можно заранее…
— Какая разница? Хоть раньше застрелись, хоть позже, денег-то у вкладчиков от этого не появится! А так какой с тебя спрос? Раз человечества не было, то и банка не было…
— Да-а… — чуть ли не с уважением молвил шкипер, потирая двухдневную железную щетину на широком подбородке. — А тебе в этом во всём что за выгода?
— Заказ… — чуть ли не позёвывая, напомнил Прохор.
Искусства, как известно, делятся на боевые и небоевые. К боевым относятся различные виды восточных единоборств, к небоевым — всё прочее: литература, театр, ну и тому подобное. Бесполезность небоевых искусств очевидна. Попробуйте прочесть наехавшим на вас в темном переулке отморозкам что-нибудь из Иннокентия Анненского — и вы сами это поймёте.
Иное дело боевые искусства. К ним, кстати, в последнее время причисляют пулевую стрельбу и гранатометание, поскольку и то, и другое, согласитесь, тоже представляет собой разновидность диалога. Обмен мнениями, если хотите, причём зачастую на интернациональном уровне. Не зря же международный язык ударов по печени в последнее время решительно вытесняет эсперанто.
На Востоке принято считать, что невозможно по-настоящему зверски убить противника, не достигнув предварительно вершин духовности. Походить на солдафона по нашим временам вообще романтично, а уж на японского солдафона — тем паче. И когда славянин принимается изучать какое-либо экзотическое душегубство, неминуемо срабатывает обратная связь: скажем, стоит освоить проламывание переносицы согнутым пальцем, как на тебя нисходит просветление.
Меняется отношение к миру, да и к самому себе. Если для европейца жизнь — это подарок, то для самурая — это долг, который надлежит вернуть по первому требованию, неизвестно, правда, кому. С юного возраста самурай ищет своего таинственного кредитора и, не найдя, как правило, расплачивается с кем попало. Обычно со старшим по званию. «Устав Вооружённых Сил» читали? Так вот у японцев это называется бусидо.
Словом, безразличие Прохора к себе как к части рода людского нисколько не удивило Андрона. За свою долгую жизнь встречался он и с такими. Но тему всё же решил сменить.
— Что ж ты в белой робе по лесу шастаешь? Мог бы и что понеприметнее напялить…
— Понеприметнее — всякий дурак сможет, — с надменной ноткой откликнулся Прохор. Тут же, впрочем, сбавил тон, оглянулся на ванты, где сохла нижняя часть его амуниции. Опять мелькнула жуткая правая сторона лица. — Дурака свалял, — смущённо признался он. — Надо было что-нибудь на выброс, а я, видишь, новёхонькие загубил… А с другой стороны, не голым же бегать…
Отношения явно налаживались. Каждый почуял в собеседнике родственную душу: профессионала, мастера своего дела — и теперь исподволь проникался к нему уважением.
— Охотой не увлекаешься? — как бы невзначай поинтересовался Андрон.
— Охотой?
— Ну, там… на крупного зверя… На медведя, скажем.
— Нет.
— А кто ж тебе так физию свёз?
Андрон предчувствовал, что вопрос прозвучит несколько неделикатно, однако никак не предполагал, что до такой степени. Прохор дёрнулся и, по всему видать, с превеликим трудом заставил себя проглотить оскорбление.
— Несчастный случай… — соврал он через силу.
— Ага… — озадаченно молвил Андрон.
Зашедший в тупик разговор был удачно прерван призывным криком Димитрия Уарова.
— Неужто навёл? — оживился шкипер, оборачиваясь.
Но нет, похоже, новость с настройкой машинки связана не была. Вскочивший на ноги Димитрий взволнованно указывал на что-то замеченное им за бортом. Андрон с Прохором, переглянувшись, поспешили на зов.
Несомненно, парусник уже вплотную приблизился к землям садового товарищества «Экосистема». В неглубокой ложбинке лежал навзничь изувеченный труп мародёра с грушей-скороспелкой во рту. Путешественники молча проводили его глазами: Андрон — скорбно, Димитрий — испуганно. Прохор остался невозмутим, лишь пренебрежительно дёрнул левой щекой, как бы давая понять, что, будь он на месте дачников и застань мерзавца на месте преступления, — применил бы совсем другие приёмы.
Специалисты вообще ревнивы к чужим успехам.
К пяти часам достигли развилки. Безлюдные окрестности выглядели настолько идиллически, что мысль о засаде возникала сама собой. Андрону несколько раз чудилось, будто из-за наглухо оплетённого декоративным виноградом штакетника за ними наблюдают. Возможно, так оно и было. Наблюдали, держа наготове нелицензионные грабли и складывая особым образом смертоносные витки поливного шланга. Нападения, однако, не последовало. Скорее всего дачники вовремя уразумели, что платформа вторглась на их территорию исключительно с тем, чтобы как можно скорее её покинуть, — и, смирив инстинкты, решили не делать резких, а тем паче гибельных движений.
Не без труда переведя ржавые стрелки, перебрались на соседнюю ветку. Пролегала она стороной от водных угодий, поэтому Андрон, подрабатывавший в основном доставкой рыбаков к местам обильного клёва, пользовался ею редко. Тем не менее рельсы и шпалы были и здесь вполне исправны. Мало того, чем дальше, тем исправнее они становились — то ли и впрямь попечением нечистой силы, то ли правы были эзотерики, утверждавшие, будто в глубине аномальных зон память металла заметно улучшается вплоть до полного излечения склероза, ведущего в обычных условиях к ржавению и деформации.
День клонился к вечеру, в рощах уже залегла ночь. На борту всяк занимался своим делом: Андрон разбирался со снастями, Димитрий крутил что было велено, Прохор чинил просохшие штаны, причём чувствовалось, что делает он это не впервые. Игла сновала бойко, сноровисто. Так и поблёскивала, так и поблёскивала…
— Чёрт… — тоскливо произнёс Димитрий, отрываясь от линзочки своей дальнобойной машинки. — Она или не она?
Игла застыла, не завершив стежка. Прохор отложил рукоделье и медленно повернулся к Уарову.
— Ты что, бабу в прошлом ищешь? — Вопрос прозвучал то ли укоризненно, то ли угрожающе.
— Ну да…
— Зачем?
Уаров замялся.
— Пристрелить, — ответил за него Андрон. Иногда он бывал удивительно циничен.
— Это правда?
— Ну почему обязательно пристрелить? — жалобно вскричал Димитрий. — Усыпить, перебросить в другое время…
Прохор недоверчиво посмотрел на него, понял, что собеседник не шутит, и, презрительно фыркнув, принялся шить дальше.
— Как? — мрачнея, спросил Андрон Уарова.
— Что «как»?
— Как перебросить?
— Ну… с помощью вашей машинки, разумеется…
— Ты ж мне её одноразовую заказывал!
Уаров со страхом посмотрел на умельца.
— Баламут… — безнадёжно определил тот. — Ладно. Вы двое тогда поморячьте, а я посмотрю, что там в ней ещё можно сделать…
Сходил принёс газетку, чтобы было на чём раскладывать запчасти, и отодвинул Димитрия от агрегата. Тот потоптался немного за плечом мастера, а потом платформа пошла в поворот — и пассажир с телохранителем, бросив всё, занялись парусом.
— Так почему не пристрелить? — сердито поинтересовался Прохор сразу по завершении манёвра. — Оно и надёжнее. У меня тут, кстати, недалеко ствол прихоронен…
— Женщина… — с укоризной напомнил Уаров. — Да и негуманно…
— А они с нами гуманно поступают?! — просипел Прохор — и стал даже страшнее, чем был.
Димитрий отшатнулся.
Надо полагать, у Прохора от бешенства перемкнуло голосовые связки. Пару раз он беззвучно открывал и закрывал рот, потом молча повернулся и пошёл дошивать.
— А я вот читал у одного четвертолога,[1] — как ни в чём не бывало подал голос Андрон, сосредоточенно разгребая узловатым пальцем разложенные на газетке детали, — будто Бог женщину вовсе не из ребра сотворил. Это только из приличия говорят, что из ребра, мол. Рёбра-то у нас все на месте, хоть справа, хоть слева. Не веришь — пересчитай… В мужском организме есть только один-единственный орган без кости…
— Язык? — машинально спросил ещё не отошедший от испуга Димитрий.
— Нет. Язык — это орган внутренний, он во рту живёт.
— А что же тогда? Ухо?
— В ухе — хрящ. И потом уши-то и у баб есть…
— Гос-споди Боже мой!..
— Вот именно, — подтвердил Андрон. — И сразу всё становится ясно. Думаешь, почему он так себя ведёт, орган-то? А мы почему так себя ведём? Тоска по утраченной косточке, понял? Причём каждый свою ищет…
— Ну, мне эта тоска не грозит, — перекусывая нитку, невнятно заверил Прохор.
Беседу продолжили за ужином.
— Давай колись, раз начал, — добродушно предложил Андрон Димитрию. — Как ты это конкретно думаешь провернуть?
За бортом стелились длинные тени, плыли травянистые бугорки, перелетали какие-то пернатые пепельных оттенков, иногда попадалась поросшая высоким камышом не пересохшая ещё баклужина с корягой и диким утёнком.
— Вы, конечно, слышали, что человечество когда-то прошло через бутылочное горлышко… — поколебавшись, начал Димитрий.
— Слышали, — сказал Андрон. — Дальше.
— А я не слышал, — сказал Прохор. — Что за горлышко?
— Образное выражение… Понимаете, было время, когда на земле обитало всего несколько человек… Правда-правда! Генетики установили, что все мы произошли от трёх мужчин и одной женщины…
— От Евы, что ли?
— Учёные её так и окрестили, — подтвердил Уаров. — Настоящее имя, разумеется, неизвестно… А ведь, если вдуматься, очень точный термин! — горестно перебил он сам себя. — Бутылочное горлышко. То есть человечество, по сути, джинн, вырвавшийся из бутылки. И зря… Рано или поздно оно само себя погубит. Отравит, взорвёт…
— Ни хрена! — возразил Андрон. — Думаешь, почему до сих пор ядерной зимы нет? Да потому что навара с неё никакого! Невыгодна она, гибель человечества, можешь ты это понять?
— Тем более, — твёрдо сказал Димитрий. — Видите ли, я много думал… нет, не откуда в мире зло — с этим пусть богословы разбираются. Я думал, как это исправить… Принято считать, что во всём всегда виноват кто-нибудь один…
— Или одна, — не преминул уточнить Прохор, давно уже высматривая что-то в вечереющей лесостепи.
— Или одна… — не стал спорить Уаров. — Сталин, Чубайс, Портнягин… А потом, когда вник чуть поглубже, оказалось, что свято место и вправду пусто не бывает. Все ниши заполнены. Скажем, устранишь какую-нибудь историческую личность… Мысленно, конечно, мысленно, — поспешил уточнить он, обращаясь в основном к Прохору. — Глядишь, а на трон уже очередь в затылок выстроилась. Начнёшь убирать по одному человечку, — с несчастным видом продолжал Димитрий, — уберёшь всех до единого… Вот я и подумал: а что, если одним и ограничиться? То есть не одним — одной… Если мы действительно все от неё произошли…
— Стоп! — неожиданно встрепенулся Прохор и, прервав трапезу, поднялся на ноги. — Я сейчас…
И канул за борт.
Андрон с Димитрием обеспокоенно привстали. Хотя беспокоиться было особо не о чем: ветер ослабел настолько, что догнать парусник пешком труда не составляло. Человек за бортом уверенным шагом направлялся к одинокому корявому дереву — полуживому, почти без листвы. Анчар этакий.
Алый шар коснулся горизонта, белая дзюдогама вновь стала розовой. Кажется, Прохор что-то доставал из дупла.
— Я смотрю, он тут не первый раз шлындрает, — раздумчиво заметил Андрон, присаживаясь. — Тёртый…
Вскоре Прохор вновь перемахнул борт — и уже не с пустыми руками. В левой у него теперь был средних размеров свёрток.
— Вот, — удовлетворённо сказал Прохор, выпутывая из промасленных тряпок тупорылый пистолетище. Полюбовавшись, повернулся к Димитрию. — Обращаться умеешь или показать?..
Глава 6
Солнце вставало, как с похмелья, багровое, мутное.
Проснувшись, Андрон первым делом удостоверился, что за ночь никто из экипажа не пропал. Димитрий ещё посапывал, свернувшись крендельком под старым ватником. Прохор, расположившись на корме, шлифовал и оттачивал свои смертоносные приёмы. В чём мать родила. Ранняя пташка… Андрон устроился поудобнее и стал наблюдать. В следующий миг Прохор кинулся на палубу плашмя — и, не долетев до неё сантиметров пятнадцати, завис звездообразно. Руки и ноги — раскинуты, подбородок устремлён вперёд наподобие тарана триеры.
Левитация? Не может быть! Андрон передвинулся, чтобы посмотреть, чем это он там поддомкрачен — и в следующий миг всё понял. Вот оно, оказывается, в чём дело! Не ногой уложил вчера Прохор кого-то из «херувимов», ох, не ногой…
Году этак в двухтысячном, будучи ещё пацаном, Андрон раскопал выложенную в интернете анонимную статью некоего израильтянина по фамилии Рабинович (согласитесь, что подписать в Израиле таким манером газетный материал — всё равно что никак его не подписать).[2] Речь шла о запрещённом во всех цивилизованных странах, исключительно мужском и безусловно изуверском виде восточных единоборств вин-дао-ян — единственном, где разрешены удары гениталиями. К сожалению, автор статьи не мог удержаться от скабрёзности: цитировал лже-Баркова, вообще всячески веселил почтеннейшую публику. Тем не менее суть он изложил верно.
Давным-давно монахи одного из монастырей Шаолиня научились усилием воли подавать кровь в пещеристую плоть под таким напором, что детородный орган мгновенно достигал прочности закалённой стали. Собственно, детородным его уже назвать было невозможно — после первого месяца упражнений мужчина становился бесплоден до конца своих дней.
Если руку обычно сравнивают с мечом, то данную часть тела следует уподобить кинжалу.
О тайной философии вин-дао-ян практически ничего не известно (кстати, после первой публикации на эту тему пресса онемела, да и журналист Рабинович как в воду канул), однако есть причины считать духовную подоплёку учения абсолютно бесчеловечной. Уже то, что представители её искренне убеждены, будто страшное оружие ближнего боя с древнейших времён использовалось нами не по назначению, так сказать, чревато выводами: равнодушие к женщинам, отказ от потомства и, естественно, от наслаждений. Какое уж тут наслаждение, если фаллосом пробивают стены и ломают об него бамбуковые палки! Здесь вин-дао-ян отчасти смыкает ряды с нашим Львом Толстым, чью «Крейцерову сонату» многие современники восприняли как прямой призыв против дальнейшего размножения рода людского.
В Древнем Китае бытовали две (разумеется, тайные) разновидности упомянутого боевого искусства: южная и северная. Чем-то они друг от друга отличались, но чем именно, Андрон подзабыл. Кажется, южная школа применяла в бою постоянную эрекцию, а северная практиковала её только в момент нанесения удара… Или наоборот?..
Тем временем Прохор закончил свои упражнения и, облачась в дзюдогаму, направился к мачте, под которой, как он полагал, ещё почивали остальные члены экипажа.
Помня о загадочной судьбе израильского журналиста, Андрон счёл за лучшее притвориться спящим.
С погодой на этот раз не заладилось. Над округой нехотя собирались комковатые, словно бы плохо процеженные облака, воздух остолбенел.
Димитрий и Прохор, предчувствуя недоброе, смотрели, как Андрон достаёт из дальнего загашника буксирный фал и вяжет на нём узлы.
— Ну не торчать же здесь на виду, — невозмутимо объяснил шкипер и, мурлыча народную песенку «По шпалам, брат, по шпалам, брат, по шпалам…», сошёл с корабля. Свёрнутая на манер лассо бечева с узлами висела у него на плече.
Все четыре девальватора были отлажены. Вскоре платформа уже весила не больше тонны.
— А инерция? — с тревогой осведомился Димитрий.
— Не бери в голову, — посоветовал Андрон.
Беда с этими дилетантами. Кто им внушил, что девальваторы обесценивают один только вес, а масса-де остаётся прежней? Тем-то и отличается девальватор от антиграва. Любого продавца спроси — он подтвердит: уменьшаешь вес — уменьшаешь массу.
Нехотя, но впряглись.
— Картина Репина, — осклабился Андрон. — Ну-ка… «Эй, ухнем»… За-пе… вай!
Петь не стали. С натужным кряхтением наклонились вперёд, едва не коснувшись лбами шпал, и кое-как стронули махину с места. Впрочем, потом платформа раскатилась, возникла возможность малость разогнуть хребты, даже начать беседу.
— Какой у тебя вообще арсенал? — сурово допрашивал Димитрия Прохор, воистину репинским жестом поправляя лямку на плече.
— Какой у него арсенал! — усмехался Андрон. — Носовой платок да зубная щётка…
— Хорош, нечего сказать, — покручивал головой Прохор. — В одних трусах — к саблезубым тиграм?
— Почему к саблезубым?
— Ну к саблезубой…
Нет, воля ваша, а что-то здесь не так. Пусть он даже исповедует свой дурацкий вин-дао-ян! Одно дело — чураться женщин в силу убеждений, но тут-то явно другое — тут застарелая личная ненависть к каждой представительнице слабого пола.
Чёрт его знает, что у него там приключилось с дамами. Отзанимаешься, бывало, в тренажёрном зале, ну и заговоришь в душевой о бабах — так он так на тебя здоровым глазом зыркнет, что анекдот поперёк горла станет…
Часам к десяти ветер очнулся, засуетился, не зная, куда метнуться, потом дунул зачем-то в направлении дачных участков. Одолеть его смогли бы разве что поморские шхуны, которые так когда-то и звались — «с Богом супротивницы». А железнодорожная платформа, оснасти ты её хоть двумя мачтами, хоть тремя, намертво привязана к колее — как лавировать? Впрочем, нет худа без добра: не будь колеи — пришлось бы кому-нибудь торчать на корме и править.
— Ничего, ребята… — хрипел Андрон. — До того бугорочка, а там уж под уклон…
Слава богу, не обманул. Действительно, за обещанным бугорочком платформа пошла самосплавом, то ныряя в одичавшие лесопосадки, то выскакивая из оных, то замедляясь чуть ли не до полного останова, то, напротив, разгоняясь так, что стыки стрекотали и дух захватывало. Вес, конечно, пришлось увеличить, поскольку ветер сегодня, по всему видать, твёрдо решил дуть только в лоб.
Команда, естественно, сразу поднялась на борт, стоило представиться такой возможности, — и долго отдыхивалась. Тяжела ты, доля бурлацкая… Андрон передал Уарова в руки инструктора Прохора, а сам опять занялся машинкой. К тому времени, когда последняя деталька (не считая тех, что остались лишними) заняла своё место в бредовой конструкции, Димитрий тоже успел кое-чему обучиться. Вовсю уже собирал, разбирал, заряжал, разряжал и звонко спускал курок вхолостую.
В углу заныла, завибрировала двуручная пила.
— Да?.. — сказал Андрон, щёлкнув по зубцу и припав ухом к выгнутому полотну. — Здоровей видали!.. Новостей, надеюсь, нет?.. Есть?.. — Шкипер нахмурился. — Уволил?.. Что, правда?.. Это уже хуже… А когда? Сегодня утром?.. Н-ну ладно… Спасибо, что звякнул… — Закончив разговор, застыл в тревожном раздумье.
— Что там? — спросил Прохор.
— Министра обороны сняли…
— Кто снял?
— Кто ещё может снять? Президент, конечно…
— Может, совпадение?
— Да нет. Именно в связи со вчерашним. За провал антитеррористической операции… Так, говорят, и передали…
Передали, понятное дело, далеко не всё. Вчерашним утром, когда сброшенная на повреждённые пути десантура мирно собирала парашюты, возле насыпи невесть откуда взялся репортёр столичной газеты с фотокамерой. Сержант Очипок перекрыл утечку информации, но слишком энергично. Возник вопрос, куда девать труп. К тому времени со стороны Слиянки подкатила моторная дрезина с правозащитниками. Как водится, борцов за справедливость волновала не столько судьба Андрона, сколько судьба Димитрия. Заложнику-то любой дурак посочувствует, а ты попробуй террористу посочувствуй! Не зная, как быть в данном случае, лейтенант Миулин приказал дрезину обстрелять. Поскольку с правозащитниками увязался иностранец, дело запахло дипломатическим скандалом. Полковник Филозопов, которому немедленно обо всём доложили, схватился за голову и распорядился накрыть то, что осталось от дрезины, залпом реактивных миномётов. Но тут Чумахлинская станция слежения сообщила, что над Слиянкой проходит китайский спутник-шпион, наверняка запечатлевший в подробностях заключительный этап операции. Генерал Белоснегов велел привести в боевую готовность располагавшийся в окрестностях Колдобышей единственный противокосмический комплекс Баклужино, и только вмешательство Президента спасло мир от крупного международного конфликта.
Обо всём об этом Андрон с Прохором узнали позже, а Уаров вообще не узнал.
— А-а!.. — с несвойственной ему доселе злорадной напевностью протянул он. — Засуетился муравейничек? Спохватились? Поняли?..
С большим пистолетом в руке Димитрий стоял у мачты и демонически ликовал. Удивительно, какие подвижки в характере производит получасовое общение с оружием, хотя бы и незаряженным.
— Слышь… — с досадой сказал ему Андрон. — Ты сильно-то не гордись! Понадобилось Глебу министра снять — ну и снял. А мы с тобой только повод…
— То есть… — Уаров хотел было оскорбиться, но быстро сообразил, что версия Андрона тоже кое в чём привлекательна. — Вы хотите сказать, что… сняли — и ладно? Что бомбить нас уже не будут?..
— Будут, — заверил Андрон. — Одно другому не мешает. Как раз тот, кого назначат, и начнёт сейчас рвение своё показывать… Так что готовьтесь…
Телохранитель Прохор, не принимавший участия в этом, прямо скажем, не слишком содержательном для него разговоре, поглядывал по сторонам, предъявляя спутникам то миловидную, то страхолюдную половину своего лица.
— Может, прямо сейчас остановиться? — предложил он. — Там дальше опять пустоши пойдут, а здесь всё-таки посадки.
— Да мы и так скоро остановимся, — успокоил Андрон. — Не век же нам под уклон катиться…
А с этим побоищем на шпалах, как хотите, всё равно история загадочная. Полковник Филозопов, допустим, никогда особым умом не отличался, но Олежку-то Миулина как угораздило скомандовать огонь на поражение? В учебке, помнится, самый дисциплинированный был курсант, без приказа пальцем не шевельнёт, всегда его нам, бывало, в пример ставили…
Парусник тормознули на самом дремучем участке лесопосадок. Вернее, он сам себя тормознул, зацепившись мачтой за сомкнутые аркой кроны. Будь у платформы полный вес и скорость побольше, сломило бы снасть как спичку.
Взаимопожиралово, именуемое природой, выглядело здесь особенно красиво. Трясогузки гоняли ястреба. Видя, что со всей их бандой ему не сладить, хищник в конце концов улетел, но одна самая отчаянная трясогузка долго ещё не могла уняться: воинственно взмывала, хорохорилась, свиристела, обещала при встрече клюв порвать…
Прохор, по своему обыкновению, сразу же сгинул с глаз. Сию секунду стоял на корме — и уже нет его там. И нигде нет. Надо думать, решил обойти дозором окрестности.
— Готова твоя машинка, — обрадовал Димитрия Андрон. — Садись и наводи…
Уаров мялся.
— Что не так? — прямо спросил умелец.
— Понимаете, Андрон, — смущённо сказал Димитрий, — вы из-за меня попали в передрягу… платформу, наверное, придётся ремонтировать…
— Да уж, — согласился тот. — Попали — так попали…
— Короче, вот… — На свет появилась сложенная вдвое бумажка. — Здесь номер счёта. Немного, но на ремонт, я думаю, хватит… Мне-то уже не пригодится… Вам, впрочем, тоже, но вдруг… промахнусь или с машинкой не слажу…
— Нет, ты уж, пожалуйста, сладь, — проворчал Андрон, принимая бумажку. Потом всё-таки не выдержал — улыбнулся. — Вот кабы все клиенты так…
Похлопали друг друга по плечу, а когда обернулись, увидели, что на палубе возле трапа стоит задумавшийся Прохор. Словно бы и не уходил никуда. Правая половина лица ангела-хранителя, напоминавшая лунный пейзаж, была по обыкновению неподвижна, левая выражала меланхолию и скорбь.
— Всё тихо? — спросили его.
— Да… — очнувшись, печально отозвался он. — Теперь да…
Костяшки на правой руке были ссажены, лоб слегка оцарапан, а мотня белых дзюдоистских штанов разорвана и окровавлена.
Обезвреженная рощица шевелила ветвями, по издырявленным осколками доскам настила бродили упитанные солнечные зайчики.
— Нашёл… — выдохнул Димитрий, отшатнувшись от линзы.
Не веря счастью, снова прилип глазом к стекляшке.
— Ну-ка, ну-ка… — заинтересовался Андрон.
Прохор (снова в набедренной повязке) бросил стирку, привычным движением стряхнул руки над тазиком и тоже подошёл.
— Дай-ка взглянуть… — Шкипер, бесцеремонно отстранив Уарова, присел перед машинкой. — Да-а… — уважительно вымолвил он наконец. — Справная бабочка! Горилла в чистом виде… Полюбуйся, — уступил он место Прохору.
Тот хищно припал к окуляру и не отрывался от него минуты полторы. Так, должно быть, смотрят в оптический прицел.
— Вообще-то калибр — девять миллиметров… — в сомнении пробормотал он. — Ну, тут уж как повезёт… В голову не стреляй, — озабоченно посоветовал он. — Там головёнка-то… Смандражируешь — промажешь… Первый выстрел — в корпус. А контрольный… если понадобится… это уж потом…
Встал, потрепал ободряюще по предплечью и пошёл к тазику — достирывать. Димитрий опасливо проводил его взглядом и повернулся к умельцу.
— Андрон, — понизив голос до шёпота, обратился он, — а вы всё-таки покажите мне, как потом совершить этот добавочный скачок… и перенести её куда-нибудь… из того времени… Ну не хочу я никого уничтожать физически!
— А человечество? — поддел Андрон.
— И человечество тоже! Я хочу избавить его от убийств, предательств, от бессмысленной жестокости, ото всей этой крови и грязи, называемой историей… От ненужных мук…
— Чистый «Ёксельбанк»! — съязвил шкипер.
— Ну что же делать! — жалобно вскричал Уаров (опять-таки шёпотом). — Что же делать, раз невозможно устранить всю эту мерзость, не устранив причины?! В конце концов это как эвтаназия. Никто ничего не заметит…
— Твою бы доброту — да в мирных целях… — мечтательно произнёс Андрон. — А с этими как? Со зверушками… Так и будут друг дружку хрумкать?
Оба обернулись и стали свидетелями душераздирающего зрелища. Слетевший на корму лесной воробьишка сноровисто лущил о настил пойманного кузнечика — освобождал от хитина.
— Ну, эти… сами пусть разбираются…
Далее разговор пришлось прервать — держа на вытянутых руках отжатые растопыренные штаны, подошёл Прохор и принялся укреплять выстиранное на вантах. Потом взял тазик с водой и, сойдя по железной лесенке, унёс в заросли — выплеснуть в какой-нибудь овражек.
Это он правильно. Что вода накапливает и хранит информацию, знает любой, кто смотрит телевизор. Но далеко не всем известно, что вода на нас ещё и стучит. И всегда стучала. Капала. В инквизицию, в Третье отделение, в Святейший Синод, в Комитет госбезопасности. Даже ментам.
Поэтому лучше выплёскивать подальше.
Глава 7
Во второй половине дня над аномалкой закружил вертолёт — судя по всему, разведчик. Должно быть, вновь назначенный министр обороны решил ответить на доверие Президента не бездумным рвением, как предположил Андрон, а демонстрацией высочайшей степени профессионализма. Тщательная подготовка операции — и никаких опрометчивых решений.
— У тебя машинерия выключена? — спросил Андрона Прохор.
— Без разницы, — буркнул тот. — У них же там всё по науке, у вояк: радары, сонары. А мои машинки — лженаука. То есть как бы нету их: железка и железка… Вот платформу наверняка засекут…
— Так давай мачту снимем, чтоб от других не отличаться. Мало ли платформ на белом свете!
— На белом свете много. А в аномалке всего одна. И та моя.
— Та-ак… — Прохор призадумался. — А когда Димона отправить сможем?
— В прошлое-то? А сейчас прикинем. Еву он свою там нашарил… Теперь зафиксировать, навести поточнее… инструктажик ему напоследок… Часа через два.
— Хм… — Прохор был явно недоволен. — Тогда надо бы его с машинкой куда-нибудь подальше от платформы… в рощицу вон…
— Дело, — согласился Андрон. — А саму платформу отогнать подальше да раскулачить… девальваторы снять, ещё кой-чего… Хотя нет, — с сожалением возразил он сам себе, — не успеем, пожалуй, с девальваторами…
Разведывательный вертолёт прошёл над самой рощицей. Злоумышленники проводили его взглядами.
— Я вот думаю, может, Димитрию условия им выставить? — предложил Андрон. — Время потянуть…
— Какие условия?
— Ну… пригрозить… уничтожу, мол…
— Поздно. Пригрозил уже.
— А поздно — так поздно, — бесшабашно сказал Андрон, которому вообще свойственно было веселеть в минуты опасности. — Тогда все на разгрузку!
Взгромоздившаяся на ель головастая ворона косилась одним глазом на поляну и с сожалением осознавала, что поживиться здесь, в сущности, нечем. Одни железки. Время от времени отворяла клюв и вместо «кар» произносила «кыв», причём тоненько-тоненько, меланхолично-меланхолично.
— Ну… удачи тебе, Димон, — сипло напутствовал Прохор. — Всё, что могли, мы для тебя сделали…
Совместными усилиями Уаров был неплохо экипирован: ношеная землетрясенка с капюшоном, на ногах — неказистая надёжная кирза. Привычный к портняжьему ремеслу Прохор вчера вечером раскроил и сшил из обрезков брезента наплечную кобуру. Растроганный Димитрий ещё давился словами благодарности, когда, к общему неудовольствию, защебетала прислонённая к еловому стволу двуручная пила.
— Проститься не дадут, — сказал Андрон, беря переговорное устройство. — Да!.. Ты, Ильич?.. А чего это ты вдруг?.. Да-а?.. А как выглядело? Выглядело, говорю, как? И не раскулачили? Что-то плохо верится. Заминировано? Да вы и заминированное раскулачите… А! Там и охрана была? И куда делась? Ну, спасибо… Спасибо, говорю! Слово такое вежливое…
— Что ещё? — спросил Прохор.
— Похоже, взрывать нас будут… — известил Андрон, снова прислоняя пилу к дереву. — Только что мимо «Орхидеи» по нашей колее проехала самоходная тележка — вся в брезенте и под охраной.
— Охрана — большая?
— Без понятия. Если дачники пропустили — значит, большая.
— А состав? Мужики?
— Ну, естественно… десантура.
— И где они сейчас? — продолжал допытываться Прохор. Левая половина лица его омрачилась.
— Проводили тележку до развилки, дальше не пошли. Так что абордажа не будет. Надо думать, людей поберечь решили.
— Ну, слава Богу… — с видимым облегчением выдохнул телохранитель.
Андрон взглянул на него с удивлением и тут же сообразил, что беспокоится Прохор не о себе, даже не о спутниках. Охрану жалко.
— А скорость у тележки?
— Ильич говорит, приличная…
— Тогда шеметом! — приказал Прохор. — Давай, Димон!
— Погоди. — Андрон достал из кармана рюкзака и протянул Уарову пакет солёных орешков. — На вот, возьми в дорожку… Может, тебе там эту любовь свою искать придётся… по хвощам… Проголодаешься…
Димитрий дёрнул кадыком, глаза террориста увлажнились. Хотел сказать на прощание что-нибудь трогательное, но, не найдя нужных слов, махнул рукой и потянулся к стартовому рычагу. Замер. Выпрямился, судя по всему, поражённый внезапной мыслью.
— Послушайте… но ведь вас же… тоже сейчас не станет…
— Сообразил! — всхохотнул Андрон.
— Не тяни время, — сквозь зубы посоветовал Прохор.
Димитрий Уаров, с орешками в горсти, растерянно смотрел на благодетелей — и бледнел на глазах.
— Нет… — выдохнул он. — Не могу…
— А человечество? — не удержался шкипер.
— Ну… — беспомощно проговорил Уаров, прижимая пакетик к груди. — Пусть уж тогда… Такой ценой… Нет.
— Кы-ыв… — жалобно поддержала его сверху ворона.
— А ну пошёл без разговоров!.. — мгновенно лишившись голоса, просипел Прохор. — Я из-за тебя, козла, заказом рискую! Быстро, пока не заломал!..
— Ломайте, — жертвенно согласился Уаров. Мраморное лицо его было прекрасно.
Но тут уже начал багроветь Андрон Дьяковатый, причём багрец стремительно переходил в синеву. Глаза шкипера угрожающе выпучились.
— Бя-гом!.. — страшно и широко разинув пасть, грянул он по-сержантски. Достал его Уаров. Крепко достал.
Не вынеся столь жуткого зрелища, оглушённый Димитрий на ощупь нашарил дрогнувшей рукой нужный рычаг — и поспешно, чтобы не сказать суетливо, исчез из этого мира. Вместе с машинкой и пистолетом в брезентовой наплечной кобуре.
— С предохранителя снять не забудь… — запоздало крикнул вослед ему Прохор.
Вот потому-то и не любит народ интеллигенцию. Эта их перемежающаяся порядочность кого хочешь из себя выведет. Уж лучше цельные гармонические натуры, называемые также мерзавцами! От них по крайней мере знаешь, чего ждать.
Андрон вскинул на плечо рюкзачок с инструментами и уже сделал шаг к виднеющейся сквозь ветви насыпи, когда обнаружил, что спутник его стоит неподвижно, воздев натруженный убийствами указательный палец и таинственно выкатив левый глаз. Правый, как всегда, напоминал червоточину и чувств не выражал.
— Ты чего это?
— Тише… — прошипел Прохор в мистическом ужасе. Или в мистическом восторге. — Сейчас…
— Что сейчас?
— Все бабы сейчас навернутся… Разом…
Так, наверное, ослеплённый Самсон, сдвигая поддерживающие дом столбы, сипел: «Умри, душа моя, с Филистимлянами…»
— Делать тебе нечего! — с досадой сказал Андрон. — Видишь же: ничего не случилось. Значит, и не случится… Пошли с тележкой разбираться. А то долбанёт посреди рощи — мало не покажется!
Спутник не услышал. Потом, по прошествии минуты, воздетый перст его утратил твёрдость, а левый глаз наполнился разочарованием, даже обидой.
— Промазал… — скорбно констатировал Прохор. — Говорил же ему: в корпус цель, а не в голову… При-дурок!..
— Хорош горевать. Живы — и живы. Пошли.
— Нет, но как это можно было? — не унимался Прохор. — Из такой пушки не завалить!
— Снайпера нашёл… Да и не стрелял он скорее всего…
— Как?!
— Так. Попробовал, видать, в другие времена перекинуть. Ох, чует моё сердце, пришибла она его. Бабочка-то — сам видел…
— Ну и кто он после этого?!
— Слышь! — сдерживаясь из последних сил, напомнил Андрон. — Тележка на подходе…
Прохор резко выдохнул и взял себя в руки.
— Ладно, — угрюмо подвёл он итог. — Заказ я выполнил, а дальше уже их дело…
В молчании путники выбрались из рощицы и направились к платформе. Шли, не зная, то ли радоваться, то ли огорчаться.
— У тебя сотик в рюкзаке пищит, — сердито заметил Прохор.
— Откуда? — буркнул Андрон. — Я ими уж пять лет как не пользуюсь…
Выпутали мачту из веток и, мысленно благодаря Бога, что не дал им времени снять девальваторы, выкатили облегчённую до предела платформу на место попросторнее. Прохор приволок откуда-то три мёртвых тела в камуфле и живописно рассадил их на палубе. Подняли парус. Ветер с прежним упорством дул в направлении дачных посёлков. Вскоре в лесопосадках пошли прогалы.
— Прыгаем! — скомандовал сиплый Прохор. — Вон она…
Действительно, вдали, на том самом бугорке, которым сегодня завершилось их бурлачество, навстречу паруснику бойко бежало по рельсам нечто небольшое и самоходное.
— Ну, прощай старушка… — Андрон, скривившись от жалости, похлопал по самодельному поручню. Подхватил рюкзачок и, сойдя по ступенькам железной лесенки, соскочил на твёрдую землю. Скорость была ещё невелика.
Прохор лесенкой пользоваться не стал и, по своему обычаю, просто махнул через борт.
Приостановились, глядя вослед уходящему в последний путь кораблю — и у обоих защемило сердце. Вроде всё рассчитали правильно: на глазах многочисленных (возможно, в том числе и зарубежных) наблюдателей отчаявшийся террорист шёл на таран, столкновение предстояло не в рощицах, а среди чиста поля, — и однако, видя удаляющуюся корму израненного, издырявленного одномачтовика, гордо идущего на верную гибель, трудно было не чувствовать себя подлецом.
— Сходил, называется, до Слиянки, — заглушая голос совести, Андрон крякнул. — Да, удружил мне Димитрий… Дальнобойные машинки теперь точно запретят. А то и все разом… У них ума достанет. И на что жить?
— А счёт? — напомнил Прохор, видимо, ухитрившийся подслушать и этот разговор шкипера с пассажиром. — Он же тебе номер счёта оставил…
— Думаешь, на новую хватит?.. — Осунувшись, Андрон неотрывно смотрел на уменьшающийся латаный парус.
В небесах опять заревело, засвистало. С вертолёта-разведчика тоже, видать, заметили, что преступная платформа рискнула покинуть своё логово и сама ринулась навстречу опасности.
— Может, она, тележка эта, где-нибудь там с рельс сошла? — с надеждой предположил Андрон — и в этот миг грянуло. Никто не знает, сколько ящиков с боеприпасами загрузили вояки на маленький колёсный брандер, но громыхнуло знатно. Долбануло — как из динамика.
Вспучилось грязноватое пламя, в воздух начали всплывать доски, трупы, оси, колёса, треть мачты с обрывком вантов — и Андрон отвернулся. Что-то простонало над головами и во что-то с хрустом влепилось. В рощице завопила насмерть перепуганная ворона. Потом обломки вдалеке стали оседать, перспектива очистилась, и только пожар продолжал полыхать на путях. Стало потише.
— Хорошо ещё не назвал её никак, — перехваченным горлом выдавил Андрон. — Хотел ведь назвать…
— Кого?
— Платформу… Какой-никакой, а корабль…
— Слушай, ну сотик же надрывается! — не выдержал Прохор.
— Нету меня сотика! — огрызнулся Андрон — и осёкся. Чертыхаясь, сбросил с плеча рюкзак, расстегнул, раскрыл. Зудящий звук стал громче, отчётливей. Умелец сунул руку в недра мешка — и выудил оттуда неописуемый артефактик явно собственноручного изготовления. Вещица стремительно подрагивала рубиновым глазком и легонько жужжала.
— Вот те хрен… — изумлённо выдохнул самородок и вскинул глаза на Прохора. — Зря ты, выходит, огорчался. Всё ему удалось…
— Что это за…
— Это-то? Да, видишь… Заказал мне один чудик хренотеньку, чтобы она его о конце света предупредила… в смысле — мигнула, бибикнула…
— А то бы он без неё не понял!
— Ну мало ли… Вон в любом киоске определители настроения продают. Ну кто, скажи, лучше тебя знает о твоём настроении? А всё равно покупают… Так и тут.
— Погоди… — Смертоносная пятерня сомкнулась на предплечье умельца. — Что-что, ты говоришь, Димону удалось?
Андрон едва не выронил артефакт.
— Как что? Человечество уничтожить.
Пальцы, помедлив, разжались. Прохор поглядел на трухлявые шпалы, на взмывший в зенит вертолётик, оглянулся на дымящиеся обломки платформы.
— Непохоже… — холодно заметил он.
— Ясно, что непохоже, — берясь свободной рукой за повреждённое место, недовольно отозвался Андрон. — Видишь? — предъявил он продолжающее зуммерить изделие. — Мигает! Как мигнёт разок — так конец света… И тут же отбой.
— Отбой чего?
— Конца.
— Не понял…
— Сейчас объясню, — пообещал Андрон. — Про парадокс дедушки слыхал?
— Дедушки?..
— Ну, это когда ты отправляешься в прошлое и убиваешь там своего дедушку…
— Что, и такой заказ был? — вконец ошалел Прохор.
— Да нет же! Это для примера… Ну вот прикинь: отправился Дима в прошлое, убрал оттуда единственную женщину… Так?
— Так.
— Значит, что? Значит, нет человечества. А не было человечества — не было и Димы… Так или нет?
— Так…
— А не было Димы, значит, никто не отправлялся в прошлое, никто никого не убирал… А раз не убирал — опаньки! — есть человечество. Вот они, мы с тобой, стоим разговариваем…
— Ну… — Левый глаз бойца очумело помаргивал чуть ли не в такт рубиновому огоньку.
— Но раз стоим разговариваем, то, значит, Дима-то всё-таки отправился в прошлое! Сами отправляли. А раз отправляли…
— Т-то есть… полсекунды мы существуем, а полсекунды…
— Да! — радостно вскричал Андрон. — Вот тебе и весь парадокс! Так и знал, что и тут нас дурят!..
Каким именно образом удалось Димитрию Уарову заткнуть пресловутое бутылочное горлышко, не позволив джинну человечества вырваться наружу, видимо, останется загадкой. Скорее всего выдворил бедную женщину из родного неолита в какой-нибудь кембрий (хорошо ещё, если не в мел), а пистолетом, надо полагать, так и не воспользовался — характер не тот. Хотя, конечно, мог и пальнуть с перепугу.
Гадать о том, что стало с ним самим, занятие малополезное и, прямо скажем, неприятное. Настроения оно не повысит. Если по завершении хронотеракта Уаров остался лицом к лицу с волосатыми разъярёнными Адамами, то, несомненно, был грубо зарублен на месте каким-либо примитивным орудием. Если же он и сам отправился с Евой неизвестно куда, то почти наверняка пал от её руки. Романтический вариант (Ева + Димитрий = …) исключён изначально, поскольку чреват восстановлением человечества, что, в свою очередь, опровергается бибиканьем и миганием Андронова артефакта.
А с другой стороны, интеллигентика этого и в Баклужино рано или поздно пришибли бы. Что в лоб, что по лбу. Поди теперь пойми, прав был или неправ старый шкипер, предупредивши сразу после обстрела: «Пожалеешь ещё…» Трудно сказать, что предпочёл бы сам Уаров: удар кремнёвым рубилом или прямое попадание ракеты «воздух — земля».
Тем не менее, снова увидев под елью оттиснутые в мягкой почве следы четырёх ножек исчезнувшей машинки, Андрон Дьяковатый испытал лёгкую грусть и даже виноватость. Вспомнилось, как, беспомощно улыбаясь, Димитрий нелепо вздёргивал верхнюю губу и подвёртывал нижнюю. Опустела поляна. Ворона после взрыва тоже убралась — то ли от греха подальше, то ли к греху поближе.
— Н-да… — нахмурившись, вымолвил Андрон и с озабоченным видом повернулся к сваленному грудой скарбу. — Ну и как теперь отсюда всё это вызволять?
Поглядел на Прохора. Тот по-прежнему пребывал в раздумье, переходящем временами в тяжкое недоумение.
— То есть это что же? — проговорил он почти с возмущением. — Это получается, что теперь наша жизнь как бы дырявая? В прорехах…
— Можно сказать и так, — согласился Андрон.
— А почему же мы тогда этих прорех не замечаем? — Прохор осёкся. — А-а… — осенённо протянул он чуть погодя. — Вроде как фильмец смотришь, да? Кадры ведь тоже быстро мелькают…
— Н-ну… не совсем поэтому… — Андрон поморщился. — Тут хоть быстро, хоть медленно. Просто человечества-то в этих прорехах — нету. Как ты что заметишь, если нет тебя?
Прохор оцепенел вновь.
— Да не майся ты! — Андрон опрометчиво ткнул его кулаком в плечо, чуть запястье себе не свихнул. — Заказ ты по всем пунктам выполнил… Кстати, — спохватился он. — Тебе, может, свидетель нужен? Ну там, в «Ёксельбанке»… подтвердить…
Прохор очнулся, разомкнул спёкшиеся губы.
— Да, пожалуй… — выдавил он. — Вообще-то мне везде на слово верят, но… Лучше, если специалист объяснит…
Загодя снятое с героически погибшей платформы барахло уберечь не удалось бы в любом случае. Было ясно, что, оставив оцепление на месте взрыва, вояки скорее всего прочешут и рощицу, объявленную в прессе последним плацдармом террористов. Даже если схрон не привлечёт их внимания, за вояками в лесопосадки как пить дать нагрянут «чёрные копатели» и многочисленные фанаты Димитрия Уарова, не говоря уже о дачниках.
Поэтому, посовещавшись, поступили так: наиболее ценными вещами набили два рюкзака, а остальное сложили в овражек, слегка забросав еловыми лапами. Затем Андрон с помощью верной двуручной пилы дозвонился до Ильича и выдал точные координаты тайника, восстановив таким образом добрые отношения с «Дикой орхидеей».
Приторочив пилу к рюкзаку (средство связи могло ещё не раз понадобиться), влезли в лямки и двинулись в направлении рыбацкого посёлка Прикольный, что на реке Ворожейке.
— Значит, думаешь, так он в неё и не шмальнул ни разу?.. — расстроенно спросил Прохор.
Андрон покосился на спутника, но правая половина физиономии идущего рядом была по обыкновению статична. Жуть. Как будто пол головы в станок замотало. Вместе с ухом.
— Прохор, а ты не разведённый?
— Холост.
— А с чего ж ты тогда баб ненавидишь? Вин-дао-ян?
Вопрос был задан не без опаски, но, слава Богу, особого впечатления не произвёл. Наймит «Ёксельбанка» воспринял его с обычным безразличием.
— Да видел я, что ты подсматриваешь, — ворчливо успокоил он умельца. — Утром тогда, на палубе… — Помолчал, вздохнул. — Нет, тут другое…
Бывший шкипер решил уже, что больше об этом ничего не услышит, когда Прохор заговорил вновь.
— Вин-дао-ян, — несколько сдавленно поделился он, — это школа наша, мужская… А есть ещё женская — вин-дао-инь…
— И что? — невольно понизив голос, спросил Андрон.
— Да всё то же самое, — угрюмо ответил Прохор. — Только у них вместо ударов захваты…
И как бы невзначай тронул кончиками пальцев правую изуродованную половину лица.
Андрон потрясённо посмотрел на спутника и тут же отвёл глаза. Больше вопросов на эту тему не задавал.
Привал устроили на бугорке, не скрываясь. Всё равно внимание общественности было пока что целиком приковано к обгоревшим обломкам платформы. Прохор тут же сбежал в балку, где, раздевшись догола, принялся совершенствоваться в своём высоком искусстве. Временами слышен был треск ломающегося деревца. Андрон распотрошил рюкзак и, развязав пластиковый кулёчек с белым мусором, занялся помигивающим жужжащим артефактиком.
Увлёкшись, не заметил, как минуло полтора часа.
— Что-то хитрое у тебя получается, — уважительно заметил вернувшийся из балки Прохор.
— Получается? — задорно переспросил самородок. — Скажи лучше: получилось… Глянь!
Помигивающая жужжалка обзавелась окулярчиком.
— Прицел-то зачем? — не понял Прохор.
— Вот ты давеча насчёт прорех помянул, — возбуждённо пояснил Андрон. — А мне интересно стало: что ж в этих прорехах-то?
— Как «что»? — опешил Прохор. — Ничего… Сам же говорил…
— Э, нет! В прорехах только человечество исчезло. А природа — как была, так и есть. Представляешь, благодать?.. — С этими словами изобретатель приложил окуляр к глазу — и надолго замер. Лицо его становилось всё задумчивей и задумчивей.
— Что там? — полюбопытствовал Прохор.
— На… — как-то неуверенно предложил Андрон, протягивая вещицу.
Прохор взглянул в окуляр — и отпрянул.
— Кто такие? — оторопело вырвалось у него.
— Хм… — Умелец ошеломлённо подёргал себя за мочку уха. — Вишь ты… — пробормотал он. — Выходит, прав был Димитрий!
— В чём?
— Ну… свято место пусто не бывает… все ниши заполнены… Как он ещё говорил? Уберёшь короля, а на трон уже очередь в затылок выстроилась…
— Так что там за уроды?
— А чёрт их разберёт! Ниша-то от человечества пустая осталась… Ну вот, стало быть, эти её и заполнили…
Андрон умолк. Упрямые обветренные губы дрогнули в скорбной улыбке. Всё-таки не зря сгинул Димитрий в своём неолите. Благодаря ему противоестествоиспытатель мог теперь утверждать почти наверняка: во имя чего бы ты ни курочил прошлое — результат отрицательный. То есть тоже результат.
Уяснив, что продолжения не будет, Прохор ещё раз припал к окуляру, но надолго даже его железных нервов не хватило — сплюнул от омерзения и вернул изделие изобретателю.
— Нет, — искренне выдохнул он. — Уж лучше мы!
Лечиться будем(повесть)Я не стану отнимать у тебя время, милый мой, рассказывая о том, чем я болен. Жизнь коротка, и ты можешь умереть раньше, чем я кончу.
Ох намудрили жители достославного Сызново и выбрали себе в президенты психотерапевта. А он и давай их лечить от различных психических недугов. И только горстка «извращенцев» не лечится, а находится под контролем.
Глава 1
Вы что же, думаете, легко мне, шизофренику, притворяться нормальным человеком?
ИзвращенецСпасибо, спасибо… — несколько озадаченно приговаривал доктор, пролистывая подаренную книжицу — тоненькую, беленькую, изданную за свой счет, и тем не менее настоящую, бумажную. — Знаете, не всякий бы еще рискнул… — Замолчал, вчитался. — «Серебряны Твои травы, и родники Твои зрячи…» — процитировал он с листа. Затем снял и принялся протирать очки. Артём Стратополох — молодой литератор сорока двух лет от роду с гордо вскинутым узким лицом и несколько затравленным выражением глаз — ждал.
— Метафоры, — то ли скорбно, то ли мечтательно произнес доктор. Прекратил шлифовать линзы и, надевши очки, всмотрелся в Артёма преувеличенными зрачками.
— В смысле? — осторожно осведомился тот.
— Простите? — не понял доктор.
— В поэтическом смысле метафоры или в психиатрическом? — уточнил Артём.
Ответом была укоризненная улыбка.
— Ну, это вы, знаете, наотмашь, — мягко попрекнул доктор. — Конечно, в поэтическом! Но в чем-то вы правы, правы… Многие термины в литературе и в психиатрии, знаете ли, совпадают. Метафоры, метонимии… Или, допустим, амбивалентность. У нас это признак шизофрении. А у вас?
— Да и у нас тоже… — уныло откликнулся Артём.
То ли должность участкового психотерапевта была слишком выгодной, то ли слишком хлопотной, но угловой кабинетик в розовом особнячке постоянно переходил из рук в руки. И многое зависело от того, какое ты впечатление произведешь на нового хозяина при первой встрече.
Сам участковый (звали его Валерий Львович) впечатление производил весьма благоприятное. За столом сидел в штатском — так сказать, без чинов. Накрахмаленный докторский халат с орденом Красного Креста четвертой степени скромно висел в углу на плечиках. Белел как напоминание.
Словно бы невзначай Стратополох окинул взглядом книжную полку, которой здесь раньше, насколько помнится, не наблюдалось. Была она коротенькая, зато трехэтажная. На верхнем ярусе новенький трехтомник Безуглова и десяток книг по специальности. Внизу «Танки второй мировой войны» (издательство «Литературные памятники»), рядом поэтический сборник «Лис» шалфея»… Стало быть, Валерий Львович и сам не чужд изящной словесности. Учтем.
Затем Стратополох обратил внимание, что все это время, пока он изучал полку, доктор изучал его самого.
— Если на то пошло, — с покаянной горечью подвел черту Артём, — любая метафора, по сути своей, извращение…
Валерий Львович моргнул и тронул оправу очков. Не ждал он таких откровений от стихотворца. Возможно, и вправду не ждал.
— Почему вы так думаете? Стратополох вздохнул.
— Что есть метафора? — сказал он. — Скрытое уподобление. Подмена одного другим на основании общего признака…
— Продолжайте, продолжайте…
Язвительно сложенные уста молодого сорокадвухлетнего литератора разошлись в откровенной усмешке:
— Так вот вам аналогия. Зоофилия. Та же, согласитесь, метафора, только в сексуальном плане. Одно взамен другого. Животное взамен человека…
Участковый приобнял Артёма загадочным теплым взглядом.
— Так-так…
— Или, допустим, синекдоха…
— Ну, знаете! — честно сказал Валерий Львович. — Я не настолько осведомлен в вашей области… Синекдоха — это что?
— Тоже стилистический оборот. Часть вместо целого. Допустим: «Отряд в пятьсот клинков». В виду-то имеются всадники, а не клинки…
— Да, действительно. А что здесь, простите, извращенного?
— Часть вместо целого? Это же фетишизм!
Доктор изумленно взглянул на Артёма, потом вдруг сорвал очки — и затрясся в припадке тихого смеха.
— А мастурбация, стало быть, тавтология? — еле выговорил он, судорожно кивая. — Да вы, оказывается, не только лирик, вы еще и юморист… — Вновь водрузил очки и влюбленно уставился на пациента.
— Но я и впрямь злоупотребляю метафорами…
— Плюньте, — решительно посоветовал Валерий Львович. — Плюньте и не берите в голову. В конце концов, это ваш хлеб. Ремесло, так сказать… Ну вот, положим (только, ради бога, не обижайтесь!), сидит на тротуаре нищий с вывихнутой конечностью. И никому, согласитесь, в голову не придет отправить его к травматологу. Все прекрасно понимают, что вывих-то… м-м… часть его профессии. Вы же не станете лечить путану от нимфомании, правда? Так что бог с ними, с метафорами… — Валерий Львович оборвал фразу, замолчал, осунулся.
«Внимание!» — скомандовал себе Артём и как всегда не ошибся.
— А вот «Серебряны Твои травы…» — озабоченно проговорил участковый. — К кому вы здесь, собственно, обращаетесь?
— К женщине, — соврал Стратополох.
— Позвольте… А родники?
— Глаза.
— Так-так-так… А травы, стало быть…
— Волосы.
— Серебряные?
— Н-ну… Бывает. Крашеные…
* * *Вымотанный, опустошенный и все же достигший своей цели, Артём Стратополох шел к выходу узким коридором, машинально читая надписи на дверных табличках: «Гиппиатр», «Пивдиатр», «Тавматург». Далеко шагнула медицина. Достигнув лестницы, ощутил удушье. Интерьер подавлял. Потолок отдавал трупной белизной. Перила и панели были трупно-голубого оттенка, ступени — трупно-зеленого.
Миновав загадочный зловещий плакатик «Познавая себя, обессмысливаешь окружающую действительность», Артём выбрался на воздух и, обессилев, приостановился на крыльце. Запустил пятерню в карман легкой матерчатой куртки, пошуршал в нем скользкими водочными капсулами.
Цвели каштаны. Мимо по недавно продезинфицированному тротуару проходил строй юннатов. Парами. Розовые мальчишечьи галстуки — слева, голубые девчачьи — справа. Грянула речевка:
— Кто ни разу не хворал?
— Это юный натурал!
— Раз-два!
— Три-четыре!
— Три-четыре!
— Раз-два!..
«Аритмомания, — машинально отметил Артём. — Болезненная страсть пересчитывания. Наблюдается при неврозе навязчивых состояний».
— Наша Родина — здоровье! — самозабвенно прозвенели детские голоса.
Тоскливо прищурясь, литератор взглянул поверх голубых бантов и розовых пилоток. Глухая торцовая стена дома напротив представляла собой огромный портрет доктора Безуглова. Первое лицо государства изображено было в белом халате и почему-то со стетоскопом. Проникающий в душу вдумчивый ласковый взгляд. Внизу ободряющая надпись: «Вылечим!»
Стратополох взвесил на ладони прозрачные капсулы, борясь с искушением бросить их в рот и, содрогнувшись от горечи, раскусить. Однако результат был известен заранее: растворимая оболочка и сорокаградусное, по Менделееву, содержимое давали в сочетании на диво мерзкий вкус. Это не говоря уже о дальнобойном стойком перегаре. Поэтому капсулы надлежало глотать целиком, запивая водой.
Откуда-то взялся грязноватый тип в некогда щегольской, теперь же обтерханной и рваной местами кожаной куртке.
— Вопросник надо? — хрипловато осведомился он.
Вот он наверняка не глотал капсулы, а именно раскусывал их. Или даже принимал зелье стаканами. У народных целителей.
— Слышь! — с досадой сказал ему Артём, снова отправляя лекарство в карман. — Я ж только что оттуда. Ты входящих, входящих лови! Бизнесмен…
Аргумент цели не достиг.
— Сегодня оттуда, — невозмутимо отвечал незнакомец, — а завтра опять туда. В последний раз, что ли? — Насупился, поморгал, пошевелил губами. — И недорого… — добавил он с надеждой. — Двести вопросов — двести ответов! Разок прочтешь — и хоть к самому на прием… — Последовал небрежный кивок в сторону огромного портрета на торцовой стене. — Ни одна зараза не прицепится!
Незнакомец распахнул правый борт куртки. Из внутреннего кармана торчали тоненькие бледные брошюрки «Что отвечать психиатру?». По наивности искуситель и не подозревал, насколько оскорбительно звучало его предложение. Все равно что навязывать аспиранту шпаргалку для средней школы.
— Застегнись — простудишься, — надменно пропустил Артём сквозь зубы. — Я уже который год на учете…
Плохо выбритая физия исказилась уважением и сочувствием.
— Зоофил, что ли?
— Да нет. Всего-навсего литератор… Физия отупела на миг, затем отшатнулась.
— Книжки, что ли, пишешь?
— Пишу…
Незнакомец смотрел на Артёма с ужасом.
— С ума сошел? — искренне вырвалось у него. — Да это ж готовая история болезни — книжка! Ну пойди тогда сам в психоприемник сдайся! Проще будет…
* * *«Почему я не сказал ему правду? — подавленно размышлял Артём, спускаясь зеленой извилистой улочкой к проспекту Поприщина. — Выдал бы напрямик: так, мол, и так, извращенец… Неужели и впрямь стыжусь?»
Глаз машинально и безошибочно сортировал встречных прохожих, отсеивая натуралов и выделяя лиц нетрадиционной ориентации. Щебеча, пропорхнула стайка юношей с подведенными глазами. Прошествовала надменная дама с огромным кобелем на поводке. А вот и свои. Этих нетрудно было угадать по гордо вскинутым головам и скорбному взгляду. Тоже, видать, на прием…
Двое идущих навстречу, мгновенно признав в Артёме товарища по диагнозу, приветствовали его улыбкой понимания. Один — крохотный смуглый живчик с ястребиным профилем, другой — сумрачный дылда готического телосложения. Если не изменяет память, обоих Артём видел мельком в «Последнем прибежище».
Приостановились.
— Н-ну? — ядовито произнес готический дылда взамен здравствия. — Что еще учудил наш дядя Док?
— Добрый доктор! — всхохотнул живчик.
— Врач-вредитель, — скрипуче присовокупил Артём, покосившись через плечо на огромный матерчатый глаз, доброжелательно посматривающий на них из-за угла аптеки.
— Хотите новость? — осведомился дылда и, выдержав паузу, огорошил: — Айболит-то наш, оказывается, тоже когда-то в дурке лежал!
— Подумаешь, новость! — хмыкнул живчик. — Он этого и не скрывает. Мало того: говорит, будто вылечить от безумия может лишь тот, кто сам через это прошел…
— Видок! — саркастически подытожил Артём.
— У кого? — подозрительно переспросил дылда и на всякий случай оглядел далеко не безупречные стрелки на собственных брюках.
— Да не у кого, а Эжен Франсуа Видок. — Артём осклабился. — Основатель парижской уголовной полиции. Начинал карьеру в качестве каторжника. Подбирал сотрудников по принципу: «Только преступник может побороть преступление…»
Позубоскалив, примолкли. Ушли в депрессивную фазу.
— Ну и-и… как там теперь? — осторожно спросил дылда, бросив беспокойный взгляд в сторону розового особнячка. — При новой власти… Участковый-то сменился…
— Сам пока не пойму, — сокрушенно признался Артём. — То ли я ему голову заморочил, то ли он мне…
— Но первое-то впечатление… Как хоть зовут-то?
— Валерий Львович. Стелет мягко. Что будет потом — не знаю…
— Мягко — в смысле?
— Н-ну… Арттерапией побаловались…
— И все?
— А чего бы ты хотел? Чтобы он меня с учета снял? Так я и сам на это не пойду.
Склонный к легкому флирту ветерок то ворошил кружевную листву, добираясь до древесных округлостей, то вдруг сладострастно принимался разглаживать складки обвисшего над улочкой плаката «Да здравствует сексуальное большинство!».
— Вы взгляните, — напевно, расслабленно выговорил вдруг ястребиноликий живчик. До этого голос у него был бабий, вредный. Артём чуть не вздрогнул от такой перемены. — Каштаны-то, каштаны! Паникадила! Куда там Киеву…
Собеседники обернулись. Действительно, цвели каштаны красиво.
— Да-а… — тоже расплываясь от умиления, молвил дылда. — А в пойме сейчас что делается… Какая, к чертям, Анталия!
— Вот она, наша Родина… — с нежностью молвил живчик, и Артём почувствовал, как у самого сладко защемило, запело в груди.
— Сазаны на заливных лугах нерестятся, — сдавленно произнес он. — Не сазаны — звери…
— А люди, люди какие! — подхватил живчик. — Душевные, широкие…
Экстаз был близок, но тут неподалеку кликушески запричитала сирена «скорой помощи». Собеседники вздрогнули — и лица их мгновенно приняли деловитое, озабоченное выражение, свойственное представителям малого и среднего бизнеса. Вскоре в направлении проспекта, голося навзрыд, прокатила крестоносная легковушка.
Мелькнули белые халаты и беспощадно выпяченные подбородки медбратьев.
Ощущая неловкость и досаду, трое теперь избегали смотреть друг на друга. Каждый испытывал чувство подростка, уже расстегнувшего в темном уголке первую пуговку на блузке одноклассницы и в этот самый момент застуканного училкой. Замечания, допустим, училка не сделала, прошла мимо, но мгновения-то не вернешь!
— Вчера по зомбишнику шефа здравоохранки показывали, — расстроенно произнес дылда.
— А ты что, телик смотришь? — встревожился живчик.
— Так… иногда…
— Ты осторожнее! А то сам знаешь: двадцать пятый кадр и все такое… Оглянуться не успеешь как закодируют! Проснешься натуралом… — Последнее слово он выговорил с омерзением.
— И что шеф? — отрывисто поинтересовался Артём.
Ответом была сардоническая улыбка, возникающая обычно, если кто не знает, при столбняке — в результате судорожного сокращения лицевых мышц.
— Да ничего нового. Сказал: «Если симптомы укладываются в рамки законодательства, мы можем лишь приветствовать такую душевную болезнь…»
— Крепко сказано! — язвительно заметил Артём. — Только вот что-то приветствий не слышно, а?
Глава 2
Начальство, Захар Иванович, это продукт отечества; отечество же в свою очередь — продукт начальства.
История болезниКогда рухнула сусловская клептократия с ее незабвенной триадой «Православие. Прокуратура. Президент», из сызновской психушки Временным Правительством был на радостях выпущен посаженный туда за большие деньги психотерапевт, подвизавшийся также в качестве целителя. С помощью гипноза рассасывал шрамы, уничтожал особые приметы, сглаживал папиллярные линии. В палату с дверьми без ручек он попал в результате досадного промаха в работе: у некоего политика за пару сеансов рассосалось не совсем то, о чем договаривались. Пришлось срочно симулировать параноидную шизофрению. Радикальные патриоты — народ крутой, однако выяснилось, что и они чувствовать умеют. Виновного решили пощадить, мало того, пошли ему навстречу, оплатив лечение на пятьдесят лет вперед.
Фамилия психотерапевта была Безуглов.
Выйдя на волю, он, что называется, попал в жилу. Средства массовой информации сделали из него жертву режима, и когда в Сызново, теперь уже суверенном, возникла клиника доктора Безуглова, успех ей был обеспечен заранее. А времена за окном клубились смутные — потом в учебниках истории их обозначат нелепым словечком «промежсебятица». Бывший мэр города Павел Можайский (он же Паша Моджахед) назвался главой Временного Правительства, а поскольку лавры узурпатора его, понятное дело, не прельщали, назначил дату президентских выборов. Однако народ тоже был не дурак и кандидатуры выставлять не спешил. Пришлось прибегнуть к легкому нажиму.
С грехом пополам наскребли шестьдесят три кандидата, в число которых вошел и наш целитель. Если не брать в расчет самого мэра, шансов не было ни у кого. Все это прекрасно понимали, и всех это устраивало. С одной стороны, Пашу в Сызново знали, как облупленного, а с другой — притерпелись уже к нему, можно сказать, душой прикипели. В конце концов, зло, с которым ты в итоге поладил, мало чем отличается от добра.
* * *Впервые Артём увидел загадочного доктора по ящику в редакции газеты «Заединщик», куда зашел узнать судьбу недавно сданного материала о виновниках распада Сусловской области. Не обнаружив секретарши на месте, он заглянул в общую комнату сотрудников и, также найдя ее пустой, растерянно потрогал дверь редакторского кабинета. Кабинет был заперт. Окончательно сбитый с толку, Артём направился в компьютерную, где и обнаружил весь персонал, столпившийся перед большим монитором, временно выполнявшим роль телевизора. Ничего сенсационного на экране пока не наблюдалось — обычная заставка: «Предвыборное выступление кандидата…» Фамилию Артём читать не стал.
— И что здесь будет? — озадаченно полюбопытствовал он.
— Цирк здесь будет, — ответили ему, не оборачиваясь. — Смотри и молчи. Такого ты точно не видел…
Кто-то нервно хихикнул. В тот же миг заставка исчезла и на экране возник кандидат.
— Умру… — простонала секретарша. — Еще и в халате… Действительно, сидящий под предвыборным лозунгом мужчина был облачен в белый докторский халат.
— Стетоскопа не хватает, — пророчески заметил фотограф.
С первых мгновений сидящий повел себя раскованно. Для начала он отвернулся от объектива и, предъявив телезрителям коротко стриженный затылок, принялся изучать предвыборный лозунг. Изучал долго. В компьютерной всхлипнули от умиления.
— «Нормальное общество для нормальных людей», — огласил наконец кандидат и замолчал, как бы сам удивляясь прочитанному. Вновь повернулся к будущим избирателям и успокоил их единым взглядом. — Но что есть нормальное общество? — спросил он задумчиво. — С людьми более или менее ясно. Нормальным мы привыкли называть человека, чей диагноз совпадает с диагнозом большинства…
Артём поперхнулся.
— Кого смотрим? — тихонько спросил он.
— Безуглова… Ну… кодирует который…
— А-а… — Артём вгляделся в кандидата попристальней. Сам он ни от чего кодироваться не собирался, а вот супругу было бы очень даже неплохо закодировать. — И как? Успешно?
На Артёма шикнули — и пришлось замолчать.
— Разумеется, у каждого из нас существует своя предрасположенность к тому или иному психическому расстройству, — продолжал тем временем кандидат. — Однако личность неисчерпаема. В ней всё: от паранойи до истерии. Вопрос лишь в том, какое именно заболевание будет востребовано эпохой…
— Эк его! — восхитился редактор. — Так и чеканит, так и чеканит! Слушай, записать бы, а?
— Пишу уже… — откликнулся верстальщик.
— Позвольте пояснить эту мысль на примере, — звучало между тем в колонках. — Возьмем читающую публику! В советские времена, как известно, ухитрялись читать между строк. А это, согласитесь, не что иное, как паранойя. Потому что параноик во всем видит тайное значение. Даже в пробелах между словами. При демократии ударились в другую крайность: вообще перестали вникать в суть прочитанного. А это уже депрессия! Потому что при депрессии обессмысливается даже то, что изначально имело смысл… О чем это все говорит? Это говорит о том, что обществу, как и отдельной личности, тоже можно поставить диагноз. Скажем больше: диагноз можно поставить и этносу в целом…
— Ну-ка, ну-ка… — В компьютерной зашевелились, пододвинулись поближе к монитору.
Такое впечатление, что выступающий их услышал.
— Разве не свойственно нам неодолимое, повальное влечение ломать предметы и разрушать окружающую обстановку? — осведомился он все с тем же несокрушимым благостным спокойствием профессионала. — А это, между прочим, называется кластомания и наблюдается при шизофрении! А копролалия? Болезненная страсть к произношению безо всякого повода циничных, бранных слов, тоже, кстати, наблюдающаяся при шизофрении! Разве она нам не свойственна? И как бы господа радикальные патриоты не списывали эти два симптома на широту души, застоявшуюся силушку и последствия татарского ига, ответ наш будет таков… — Доктор Безуглов малость подался вперед и, ласково просияв глазами в объектив, выговорил проникновенно: — Вылечим!
Произнесено это было с маниакальной нежностью — и по спине Артёма Стратополоха пробежал озноб. Редактор крякнул.
— Ну, так уж совсем никуда не годится! — сказал он, помрачнев. Обернулся, увидел Артёма, сунул руку для пожатия. — Хорошо, что заглянул. Пойдем-ка выйдем на пару слов…
Они вышли в коридор.
— Общество надо лечить! — неотвратимо следовало по пятам. — Нам нужны не тюрьмы! Нам нужны поликлиники! Стационары и психоприемники! Преступник — это больной человек, которого мы, не разобравшись, укладываем не на те шконки…
— Конечно! — фыркнул редактор, прикрывая дверь. Сильно был уязвлен. — Нормальными-то нас любой примет! А ты нас такими как есть прими… Значит, так, — сказал он, уперев указательный палец в грудь литератора. — Статью твою я поставил на завтра. В штабе, правда, скулили, что резковата, но я настоял… — Далее палец его утратил твердость, а речь — напористость. Редактор замялся. — Слушай… — покряхтывая, начал он. — Ты вот что… Ты прямо скажи… Родину любишь?
— Какую? — хладнокровно уточнил Стратополох.
— То есть как — какую? — опешил редактор.
— В моем понимании Родина — это страна, где ты родился, — терпеливо пояснил Артём. — Я родился в Сусловском государстве. Присягал ему, кстати. Сейчас этого государства уже два месяца как не существует…
— Ну! — непонимающе поддакнул тот. — Стало быть, теперь твоя Родина — Сызново…
— Вообще-то я родом из Баклужино.
— Да какая разница, откуда ты родом? — вспылил редактор. — Где ты был прописан на момент распада Суслова — вот в чем суть! — Тут же спохватился, и в голосе его вновь зазвучали проникновенные нотки: — Я к чему веду-то… Может, хватит тебе с Отчизной блудить? Пора, знаешь, оформить официальные отношения. Так сказать, зарегистрировать законный брак… Я бы тебе рекомендацию дал…
— Вы сами сперва зарегистрируйтесь, — огрызнулся Артём.
Каждый раз, стоило ему зайти в «Заединщик», как его принимались сватать и охмурять. Каждый раз Артём хмуро отнекивался. Терпеть не мог, когда на него оказывают давление.
— Зарегистрируемся! — заверил редактор, устремив на литератора честные партийные глаза. — Сразу же после выборов. Ты думаешь, мы одни такие? Сейчас все организации на положении клубов… Ну так как?
— Ладно, подумаю… — буркнул тот. То, что происходило сейчас за прикрытой дверью, казалось ему куда интереснее. Во всяком случае, забавнее.
Повеселевший редактор хлопнул Артёма по плечу, и они вернулись в компьютерную. — …Навязчивое мытье рук в связи с бредовыми идеями загрязнения, — встретил их бодрый голос ненормального в белом халате. — И возникает вопрос: во всех ли случаях имеет смысл лечить нервное расстройство, если оно безвредно или даже полезно для общества? Вспомним, сколько раз то, что считали помешательством, на поверку оказывалось моралью!
Слушатели веселились от души.
* * *В том, что произошло месяц спустя, мужская часть населения Сызново традиционно обвиняла женскую. Всё бабы, всё они! Как вынули тогда из почтовых ящиков рекламку — так губенки и раскатали. Нет, вы вслушайтесь только: «Бесплатно (понимаете, бесплатно!) кодируем от алкоголизма, табакокурения, наркозависимости, патологической ревности и (слушайте! слушайте!) склонности к супружеским изменам. Результат гарантируем». Ну и, конечно, клюнули дуры — погнали мужей пинками в эту чертову клинику.
А ведь предупреждали умные люди: «Не вздумайте ни от чего кодироваться перед выборами!» Но разве ж с бабами сладишь…
К сожалению, Артёму Стратополоху в этом смысле даже злость сорвать было не на ком, поскольку он сам привел отбившуюся от рук супругу в лечебницу Безуглова. Специалистов, следует признать, доктор подобрал отличных: хватило всего трех сеансов, чтобы Виктория бросила разом пить, курить, ширяться, ревновать Артёма к каждой юбке и путаться со всеми мужиками подряд. Мир и тишина воцарились в доме. И все бы ничего, если бы через неделю на президентских выборах, с хорошим отрывом обойдя бывшего мэра, не победил — кто бы вы думали? Ну конечно же, доктор Безуглов, будь он неладен!
Дальнейшие шаги Паши Моджахеда были вполне предсказуемы. Считая, подобно древним, что с властью следует расставаться лишь в том случае, когда тебя уже волокут с трона за ноги, он немедленно попытался учинить путч, каковой, ясное дело, провалился, ибо глава силовиков района Викентий Полицеймако по прозвищу Полицай за три недели до упомянутых событий тоже имел неосторожность добровольно закодироваться от табакокурения.
* * *Характер у Артёма Стратополоха выработался с годами тихий, трудный. С младых ногтей ненавидя все, что кишит, он имел несчастье, по выражению доктора Безуглова, хронически не совпадать по диагнозу с окружающими.
Вам, конечно, встречались подобные личности. Проще всего их выявить во время психических эпидемий. Когда нарядная толпа, ликуя, прет на празднество в честь независимости головы от тулова или под канонаду динамиков визгом приветствует кумира, глаз нет-нет да задержится на кислой физиономии субъекта, явно приведенного сюда после долгих уговоров, а то и вовсе под угрозой развода. Глядя на то, с какой неохотой он испускает должные звуки и проделывает полагающиеся телодвижения, понимаешь, что отнюдь не чувства в нем теснятся, но мысли, и что случись, допустим, идти в атаку, — он и «ура» будет кричать столь же неубедительно.
В застолье его наверняка очень трудно подвигнуть на хоровое пение, а раскрыв перед ним душу, рискуешь остаться без ответной исповеди. Не то что с народом — он даже с себе подобными не может слиться в едином порыве, поскольку подобных ему нет. По этой самой причине он практически неуязвим для идеологии, рекламы и религии. Когда вокруг в процессе кристаллизации бреда происходит становление массовой галлюцинации, именуемой светлым будущим или, скажем, возрождением духовности, в сердцах подобных субъектов ничего не копошится, кроме сомнений.
Вы не поверите, но таких даже Фрейд лечить отказывался.
Каким же образом Артёма занесло к патриотам?
История, загадочная лишь на первый взгляд. У этих нравственных чистюль все ведь не по-людски. Пока существовало единое Сусловское государство, Артём Стратополох, понятно, слыл оппозиционером. А стоило Великому Суслову рухнуть, вчерашний критикан немедленно проникся любовью к бывшей Родине и яростно обрушился на виновников ее гибели. Удобная, кстати, позиция для тех, кто пытается жить не как надо, а как хочется. Перебежав в лагерь поверженных, на первых порах неминуемо очутишься в обществе приличных людей, поскольку все проходимцы благополучно переметнулись на сторону победителя.
Краткое волшебное время, когда крысы уже сбежали, а корабль еще только собирается тонуть…
* * *Избрание доктора Безуглова Президентом застало Артёма врасплох, хотя на выборах он голосовал именно за него, причем не столько по настоянию жены, сколько из неприязни к Паше Моджахеду, которого начал потом, понятное дело, защищать и оправдывать.
На улицах и в Интернете творилось тогда черт-те что. Оба телефона «Заединщика» не отвечали, и Стратополох, сам пока не зная, кому теперь сочувствовать, а кого ненавидеть, решился выйти из дому. Погода, помнится, была под стать политической обстановке: ветрено, переменная облачность, то набежит нервный либеральный дождик, то полыхнет в разрыве туч роскошное имперское солнце.
Удачно лавируя между лужами и толпами, Артём достиг цели. Печати на дверях редакции не обнаружилось, хотя это еще ни о чем не говорило. Зато лицо секретарши в приемной заставило сердчишко екнуть. Достоевский такие лица называл опрокинутыми.
— Редактор у себя?
Прошло, наверное, секунды три, прежде чем зрачки сотрудницы подобрались и она сообразила наконец, что перед ней кто-то стоит и о чем-то спрашивает. Судорожно кивнула в сторону двери и оторопела вновь.
Озадаченно хмыкнув, Артём прошел в кабинет. Та же картина. Редактор, как неживой, полулежал в кресле и незряче смотрел на вошедшего. По правую руку редактора на обширном рабочем столе пылала алыми карандашными царапинами свежая газета (судя по манере верстки, не «Заединщик»), а по левую — траурно чернел «Толковый словарь психиатрических терминов», книга, вскоре ставшая настольной и для самого Стратополоха.
— Что тут у вас стряслось?
С тем же трехсекундным запозданием в кресле шевельнулись.
— А, это ты… Присаживайся…
— Что случилось?
Редактор вопросительно оглядел газету, словарь, затем поднял на Артёма исполненные недоумения глаза.
— Ходили сегодня партию регистрировать… — Голос вполне соответствовал взгляду.
— И что?
— Вышел какой-то в белом халате… Сказал, регистрировать теперь не будут…
— А когда будут?
— Никогда.
— Позволь… — Почуяв слабость в ногах, Стратополох оперся на спинку стула для посетителей, потом и вовсе присел. — Ты… хочешь сказать… общественно-политические организации запрещены?!
— Нет…;
— А регистрировать…
— Регистрировать не будут.
— Погоди! — Артём тряхнул головой. — А допустим, санкцию на митинг…
— Не дадут…
— То есть нельзя?
— Можно.
— Без санкции?
— Без санкции…
— Ничего не понимаю, — искренне сказал Артём. — А если демонстрация? Если проспект перекрыли?
— Ответишь как за нарушение правил дорожного движения.
— А в сквере?
— В сквере — пожалуйста… Если не орать, скамеек не ломать… Опять же, если отдыхающие не против… Слушай, достань там из шкафчика! Сил нет подняться, все не отойду никак…
Артём принес бутылку и две рюмки. Выпили. Сквозь плотно закрытые окна с улицы не проникало ни звука. Нарочито звонко клацали настенные часы.
— Хм… — поразмыслив, сказал Артём. — А мне это нравится! Не знаю, чего ты расстраиваешься. Все же, выходит, разрешено… Газету выпускать можно?
— Можно.
— Ну?..
Редактор разлил по второй и странно посмотрел на Артёма.
— Партии не регистрируются, — в который раз медленно повторил он. — А вот принадлежность к партии…
Артём ждал завершения фразы. Долго ждал.
— Слышь! — не выдержал он наконец. — Чего жилы тянешь? Принадлежность к партии. Дальше! Где она регистрируется?
— В поликлинике, — глухо сказал редактор. Артём потер внезапно загудевший лоб.
— Повтори…
Редактор повторил.
Стратополох нетвердой рукой взял свою рюмку, машинально пригубил. Вкуса не почувствовал. Владелец кабинета наблюдал за Артёмом с болезненной пристальностью, словно сравнивая нынешнюю реакцию гостя с недавней собственной.
— Политическая активность — лечится, — добавил он еще глуше.
— Бред!
— Вот именно… — Редактор со вздохом подтянул поближе «Толковый словарь», раскрыл на закладке. — «Бред альтруистический, — скорбно зачитал он вслух, — содержит идею возложенной на больного высокой миссии политического или религиозного характера…» — Закрыл словарь, покряхтел. — Понял, в чем сволочизм-то весь? — заключил он с тоской. — Формулировочка, а?
— Дай сюда! — привставая, осипшим голосом потребовал Артём. Отобрал книгу, въелся глазами в текст, — Ну! — вскричал он через несколько секунд. — Что ты мне тут, понимаешь, лапти плетешь? «Основные признаки. Бред является следствием болезни и, таким образом, в корне отличается от заблуждений и ошибочных убеждений психически здоровых…» На, держи! — Стратополох с победным видом вернул — чуть ли не кинул — словарь редактору.
Тот принял книгу, но взгляд его остался траурным, как был.
— Не говоря уже о том, что ты сейчас признал наши убеждения ошибочными, — с кроткой язвительностью молвил он, — позволь спросить: кто будет отличать болезнь от заблуждений?
— Специалисты. — Артём пожал плечами.
Редактор удовлетворенно наклонил свой мощный, как башня, лоб.
— То есть сотрудники доктора Безуглова… Те самые, что не зарегистрировали партию и направили меня в поликлинику.
Стратополох снова опустился на стул и некоторое время не мог выговорить ни слова.
— Слушай! — ошарашенно вымолвил он наконец. — Ну, политика — ладно, а вот религия… Их же затопчут…
— Кто? — с безнадежной усмешкой отозвался редактор. — Кто затопчет? Пол-Сызнова закодировано… да и попы уже всех достали… А вот еще не желаешь? «Бред архаический…»
— Стоп! — прервал Артём. — Я, например, беспартийный патриот… Редактор немедленно отложил словарь и взял газету.
— Так… — бормотал он, водя пальцем по абзацам, отмеченным красным карандашом. — Где же тут было… Ага…
— Что это?
— Тронная речь… Значит, говоришь, беспартийный патриот. Тогда слушай: «Следует также учитывать, что лица с нетрадиционной сексуальной ориентацией могут вступать в интимную связь не только с живыми существами (гомосексуалисты, зоофилы), но также с неодушевленными предметами (фетишисты) и даже с абстрактными понятиями (патриоты)».
— Но не в сексуальную же связь! — заорал Артём.
Редактор засопел и, бросив газету на стол, снова раскрыл словарь. На этот раз листал подольше.
— «Зоофилия эротическая, — огласил он в итоге, — вид перверсии, при которой больные испытывают наслаждение при рассматривании животных или общении с ними, например, при верховой езде, дрессировке…»
— И что?
— «При этом отсутствует стремление к совокуплению с животными», — хмуро дочитал редактор. — Один к одному. Ты же с Отечеством тоже совокупляться не собираешься… Так, наслаждаешься при рассматривании…
— Постой! — взмолился Артём, берясь за виски. — Дай сообразить…
Несколько секунд прошло в напряженном молчании.
— Так… — хрипло выговорил Стратополох. — Выходит, мы теперь извращенцы?
— Выходит…
— И куда нас теперь? В психушку?
— Кодирование и лечение только на добровольных началах, — проворчал редактор. — Если не врут, конечно… А вот за пропаганду извращений могут и принудительно…
— Нет, интересное дело! А если я не отмечусь в поликлинике?
— Не будешь считаться патриотом. Артём молчал.
— Эх… — так ничего и не услышав, с горечью сказал редактор и помотал щеками. — Вот помяни мое слово, все врассыпную брызнут, ни один не отметится… Давай-ка еще примем, — решительно закончил он, доливая в рюмку Стратополоха до краешка.
Выпили. Некоторое время редактор сидел, опустив голову, потом вскинул выкаченные наслезенные глаза и, скрипнув зубами, с маху хватил кулаком по «Толковому словарю психиатрических терминов».
— За Родину, — всхлипнул он, — на все пойду! Пусть хоть в пидарасы пишут…
Глава 3
День приходил, как всегда: в сумасшествии тихом…
БытВ подъезде тонко благоухало хлоркой. На тщательно ободранной, подготовленной к дезинфекции и побелке стене кривлялась ненавистная, но, слава богу, отчасти заскобленная латиница. Еще стену украшал плакат с изображением осенней аллеи и уходящей по ней в обнимку разнополой пары. Внизу постер был снабжен лозунгом: «Что естественно — то не безобразно». А чуть ниже кто-то уже успел добавить ехидным ядовито-зеленым маркером: «Но что естественно?»
Артём приостановился перед почтовым ящиком и, отомкнув жестяную дверцу, достал свежий номер газеты «Будьте здоровы!». Нашел на предпоследней странице рубрику «Литературный диагноз», проглядел заголовки…
— Доброе утречко, — послышался за спиной сладенький голос соседки. — Про себя небось ищете?
Артём обернулся. Округлое личико женщины лучилось улыбкой, глаза же откровенно проводили внешний досмотр. Супруг соседки, серый, невзрачный человечек в сером, невзрачном плащике и такой же кепочке, держался чуть позади, ступенькой выше.
Пару лет назад мужичонка этот пострадал в автомобильной катастрофе и с той поры повредился рассудком: требовал максимального вознаграждения, пытался убедить окружающих в своей нетрудоспособности, мечтал наказать виновников аварии. Подобный синдром психических расстройств, согласно словарю, называется синистрозом.
Надо полагать, пожилая чета направлялась в аптеку.
— И про себя тоже… — приняв рассеянный вид, отвечал Артём. Больше не было сказано ни слова. И лишь прикрывая за собой входную дверь, невзрачный сосед проворчал негромко, но отчетливо:
— Ну и подъезд у нас! Не педрики — так патрики… Стратополоху захотелось догнать и пришибить урода. «Патрики!»
А у самого, между прочим, походочка-то лисья, ступни по одной линии ставит. Это еще выяснить надо, не поражены ли у соседушки лобные доли головного мозга! Накатать на козла анонимку… Нельзя. Отказ от своего имени чаще всего наблюдается при шизофрении, а иногда и при глубоком слабоумии. Жаль…
Отчасти успокоившись, снова развернул газету. Вот он «Литературный диагноз». И опять об Артёме Стратополохе — ни словечка. Обидно… Книжка-то уже месяц как вышла…
* * *Поднявшись на второй этаж, Артём достал ключи, но тут дверь квартиры распахнулась и на блистающую чистотой площадку (теперь Виктория мыла ее через день со стиральным порошком) вылетел вечно куда-то спешащий Павлик. Был он в парадной форме: стального цвета шорты, отутюженная белая рубашка, на шее — аккуратно повязанный розовый галстук.
— Куда это ты? — не понял Артём.
— На консилиум, — радостно отрапортовал сын. — Митьку исключать будем.
— Как? Из школы? — ужаснулся отец. — За что?
— Не, не из школы, — успокоил Павлик. — Из юннатов. Достукался — сеструхин галстук надел и так пришел…
— В класс?! Может, не нарочно?
— Ну да, не нарочно! С Толяном на щелбаны поспорил!
— Ты хоть перекусить-то успел?
Но белая рубашка уже мелькнула на промежуточной площадке — и сгинула. Хлопнула дверь подъезда. Несколько секунд Артём стоял, оцепенело глядя в пустой пролет. Ай-яй-яй, что делается! Вот уже и чистки рядовку них…
* * *В последнее время Виктория вообще научилась неплохо готовить, но сегодня она явно превзошла саму себя. Рядом с дымящейся тарелкой умопомрачительного харчо стояла ваза из непрозрачного морозного стекла, полная светлых водочных капсул. Артём Стратополох уплетал первое, демонстративно мыча и мурлыча от удовольствия. А со стены кухни на него ласково взирал известный портрет доктора Безуглова, снабженный понизу оскорбительным изречением: «Патриотизм — самая изощренная форма нанесения ущерба Родине».
Прятать глаза было бы несколько унизительно, поэтому Артём, поглядывая с ответной улыбкой на изображение Президента, в отместку принялся вспоминать, как однажды, ожидая со дня на день возвращения Вики с курорта, он на всякий случай решил уничтожить осевшие в памяти компьютера порнушные снимки из Интернета. Посмотрит — убьет, посмотрит — убьет, посмотрит… И вдруг указательный палец замер над кнопкой. Вроде бы снимок как снимок. Улыбчивый педофил охмуряет первоклашку с бантиками. Оба еще одетые. Только вот личико у педофила почему-то знакомое. Пригляделся — ба! Да это ж наш доктор Безуглов школьников с началом учебного года поздравляет! Видимо, с другого сайта затесался…
С какой, однако, ехидцей на портрет не поглядывай, а гнездилось в Артёме предчувствие, что второе ему спокойно доесть не придется.
Так оно и вышло.
— Все-таки решил закодироваться? — с надеждой, сама еще не веря своему счастью, спросила Виктория. Карие глаза супруги сияли нежностью и любовью.
Мягкий, тающий во рту кусок в меру отбитой, прекрасно прожаренной свинины отвердел и стал поперек горла.
— С чего ты взяла? — пробормотал Артём. Карие глаза опечалились.
— Ну… мне показалось, ты сегодня ходил на прием…
— Да, ходил… Посоветоваться… провериться…
— Ну вот и закодировался бы заодно.
Кому депрессия — кому дом родной. Отбивная мгновенно утратила вкус. Явление, именуемое авгезией и наблюдающееся также при истерии.
— От чего?
— Ты знаешь, — тихо сказала жена.
Артём судорожно вздохнул и оглядел с тоской чистенькую, собственноручно отремонтированную Викторией кухоньку. Нигде ни пятнышка, оконное стекло за бежевой кружевной занавеской, когда-то мутное, в потеках, теперь настолько прозрачно, что кажется выбитым напрочь. Рай. Не об этом ли он мечтал несколько лет подряд? А теперь вот — надо же! — затосковал по утраченному аду.
Да, конечно, раньше скандалы бывали куда круче. Однако заканчивались они у Стратополохов довольно своеобразно. До рукоприкладства не доходило никогда. Стоило склоке достичь критической точки, как Виктория, обезумев, кидалась на Артёма, и они яростно принимались раздевать друг друга. Ссора таким образом была как бы прелюдией ко всему остальному. Теперь же прежние страсти сменились рутинным исполнением супружеских обязанностей…
— Ты сам когда-то заставил меня закодироваться, — напомнила она. — И я согласилась. И не жалею. И прошу тебя о том же…
— От чего ты меня собираешься кодировать?
— От вредных привычек, — покривила душой Виктория. Называть вещи своими именами ей, как всегда, не хотелось.
— Вика! — жалобно промолвил Артём. — Ну какие привычки? Какие привычки? Пью мало, курить выхожу на балкон…
— Господи! — беспомощно проговорила она. — Ну я же не об этом…
Артём не выдержал и отвел глаза, уставился на аппетитную еще недавно отбивную. Честное слово, лучше бы уж крик, угрозы, битье посуды, чем эта правильная мягкая осада.
— Не изменяю… — безнадежно присовокупил Артём, по-прежнему сосредоточив внимание на тарелке. В глубине души он и сам сознавал собственную порочность (поди не осознай, когда перед глазами такой образец!), но ничего не мог с собой поделать.
— Изменяешь… — грустно сказала она.
— Вика… — проскулил Артём. — Ну я же платонически…
— Платонически… — Виктория смахнула слезу. — Значит, сердце твое принадлежит ей, — сдавленно продолжала она, — а мне ты что оставляешь? Гениталии?
— Вика! — вскричал он. — Но это ведь и твоя Родина! И ты не можешь не чувствовать к ней…
— Да, — твердо отвечала Виктория. — Но мое чувство не переходит в навязчивую идею.
— Сверхценную, — тут же поправил он. Поправка была важна: сверхценные идеи в отличие от навязчивых могут возникать и у психически здоровых людей.
— Нет, именно навязчивую!
— Послушай… — Артём осторожно прокашлялся. Виктория, конечно же, ошибалась, но спорить в данном случае не стоило. — Кодирование — крайнее средство. Ну и какой в нем сейчас смысл? Ты же видишь, я вполне себя контролирую…
— А ты знаешь, что нежелание лечиться называется негативизмом? И тоже лечится!
— Слышала звон… — несколько даже разочарованно хмыкнул Артём, давно вызубривший «Толковый словарь психиатрических терминов» от корки до корки. — Пассивный негативизм наблюдается, запомни, у кататоников, при прогрессивном параличе и при старческом слабоумии. А у меня, прости, ни того, ни другого, ни третьего… Навязчивая идея! — фыркнул он. — Вот где навязчивая идея, вот! — И Артём, резко выйдя из себя, ткнул вилкой в сторону висящего на стене портрета. — Помешательство в чистом виде!
Побледнела, отшатнулась.
— Но ты же сам за него голосовал… — с болью сказала она. Скомкал салфетку, вскочил.
— Голосовал! Но это еще не повод вывешивать на кухне иконостас! Прекрасные глаза Виктории, устремленные на супруга с жалостью и ужасом, наполнялись слезами. Затем она всхлипнула и порывисто отвернулась к прозрачной кружевной занавеске. Артём понял, что опять не прав, и, приблизившись к жене сзади, обнял ее округлившиеся от правильной жизни плечи.
— Вика, — заискивающе начал он. — Сегодня сам вот врачу показался… В тарелке стыла недоеденная отбивная.
* * *Ускользнуть из дому незаметно не удалось. Подвела легкая склонность к нарциссизму: Артём задержался в прихожей перед зеркалом, поправил галстук, развернул плечи, вскинул подбородок, изучил свои тонкие породистые черты анфас, затем скосил выразительный глаз и изучил их в три четверти. Ну и покрасовался, естественно…
— Куда ты? — тревожно спросила Вика, внезапно выходя из кухни и перекрывая Артёму дорогу к двери. Скуластое личико супруги разом осунулось, темные глаза жертвенно раскрылись.
— За сигаретами, — невозмутимо отозвался он, трогая без нужды узел. — Прикупить что-нибудь по дороге?
— За сигаретами, — горестно повторила Вика, по-прежнему не сводя с него страдальческого взгляда. — В костюме, при галстуке — за сигаретами…
— Н-ну… и-и… что ж тут такого? Да, в костюме… при галстуке… Потом, не забудь, мне же еще сегодня в общество анонимных патриотов… при диспансере…
— Какое общество? Сегодня четверг, а не суббота!
— Разве?
— Гос-споди… — тихонько простонала она. — Опять в этот свой притон…
Артём вспыхнул.
— Ты слова-то все-таки подбирай, — медленно, с угрозой проговорил он. — Притон! Что это еще такое? Притон…
— Хоть бы о сыне подумал! — Губы ее дрогнули. — Узнают — дразнить начнут…
— Эти начнут! — Артём криво усмехнулся. — Вон уже в сеструхиных галстуках на спор в школу приходят.
Лицо Виктории окаменело.
— Ты просто вынуждаешь меня, — сказала она мертвым голосом. — Ты не оставляешь мне выбора. Я сдам тебя на принудительное лечение.
Разговор пошел в открытую, притворяться больше не имело смысла-и Стратополох ощутил упоительный восторг бесстыдства.
— Не сдашь, — с нежнейшей ненавистью выдохнул он ей в лицо. — Нетрадиционную ориентацию принудительно не лечат.
— Лечат, — выдохнула она в ответ. Наблюдай за ними кто со стороны, ему показалось бы, что он присутствует при объяснении в любви. — Лечат, милый… В случае совращения — лечат.
— Что-что? — изумился Артём. — Это кого же я совращаю?
— Читателей! — Из кармана халатика Викторией немедленно была извлечена книжица — тоненькая, беленькая, изданная за свой счет и тем не менее настоящая, бумажная. Улика. Узкое лицо Стратополоха чуть вздернулось, тонкие губы тронула надменная улыбка.
— И что же там такого совратительного?
— Вот, — глухо сказала Виктория, листая. — Вот… «Серебряны Твои травы… и родники Твои зрячи…»
— Да-да… — рассеянно отозвался Артём, а у самого в глубине зрачков тлело злорадство. — Мы как раз сегодня с Валерием Львовичем это стихотворение и обсуждали…
— Кто такой Валерий Львович?
— Ай-яй-яй-яй… В поликлинику-то, видать, уже и дорожку забыла. Валерий Львович — наш новый психотерапевт.
— И он…
— Оценил, — с удовольствием выговорил Артём. — Я, собственно, чего к нему ходил-то? Думаю: а не злоупотребляю ли я метафорами? Яркие краски, знаешь, свойственны истероидам… Нет, говорит, в самый раз. Оч-чень, говорит, запоминающийся женский образ.
— Женский?!
— Ну не мужской же, согласись. Так что прошел собеседование по собственному желанию. Вот, кстати… — Артём извлек из внутреннего кармана пиджака вчетверо сложенную бумагу, развернул. — Все чин по чину, как видишь. Штамп, печать…
— Ты что, взятку дал участковому? — испуганно глядя на мужа, спросила Виктория шепотом.
— Обижаешь! — Вздернув голову еще выше, Артём спрятал бумагу. Прошествовал мимо остолбеневшей супруги и вышел вон.
— Иди-иди! — запоздало крикнула она вослед. — А то там, не дай бог, без тебя Родину на хор поставят!..
И ударилась в слезы.
Глава 4
Да еще безумный, убежавший из больницы,
Выскочил, растерзанный…
На улицеВырвался! Как и всякий закоренелый грешник, он чувствовал при этом одновременно и стыд, и радость.
Обогнув магазин «Недотыкомка», что на углу Батюшкова и Чаадаева, Артём свернул в скверик, где спросил в аптечном киоске стакан воды и, проглотив залпом три водочные капсулы, присел на скамью — подождать, пока усвоится.
Вскоре напряжение спало. Расслабившись, Стратополох задумчиво выпятил губы, затем спохватился и подобрал. Симптом хоботка. Вряд ли в Артёме заподозрят кататоника, но, как говорится, береженого бог бережет.
Некоторое время литератор благожелательно озирал аллею, затем взгляд его упал на уличный автомат «Моментальная патография». В последнее время их понатыкали повсюду. Помнится, узнав впервые значение этого странного слова, Стратополох похолодел. «Изучение творчества писателей, поэтов, художников, мыслителей с целью оценки личности автора как психически больного». Оказалось, ничего страшного. Новое развлечение многим пришлось по вкусу, особенно подросткам: набирали на мониторе какую-нибудь малоприличную чушь, а потом ржали по-жеребячьи над диагнозом.
Артём поднялся и, подойдя к автомату, сунул в прорезь кредитную карточку. Набрал на память полстрофы, тронул пусковую клавишу, после чего минут пять, не меньше, любовался полученным ответом:
«Но тих был наш бивак открытый:
(1. афония — утрата голоса, отсутствие звучной речи при сохранении шепотной в рамках истерических психозов и неврозов; 2. клаустрофобия — непреодолимый страх замкнутых помещений.) Кто кивер чистил весь избитый, (мизофобия — навязчивая боязнь загрязнения при неврозоподобных дебютах шизофрении.)
Кто штык точил, ворча сердито,
(1. автоматизм амбулаторный — вариант сумеречного нарушения сознания, характеризующийся правильным выполнением сложных целесообразных действий; 2. дисфория — угрюмое, злобно-раздражительное настроение, обычно предшествующее припадку эпилепсии.)
Кусая длинный ус.
(трихофагия — патологическое влечение к поеданию волос. Наблюдается при психопатиях, шизофрении, олигофрении)».
Литератор повеселел, отпустил монитору щелбан и, не без злорадства произнеся вполголоса: «Так-то вот, Михал Юрьич!», — изъял карточку из прорези.
Обернувшись, оказался лицом к лицу с невысоким крепышом средних лет, тоже, видно, решившим поразвлечься. При виде Стратополоха крепыш попятился, потом понял, что деваться некуда, и, нахмурившись, сунул ладонь для рукопожатия.
Башенный череп с плоским затылком и нависающим лбом, несколько деформированные ушные раковины, седловидное переносье, упрямо выпяченная нижняя челюсть. Странно. Когда-то это лицо Артёму хотелось назвать сократовским. Теперь же он твердо знал, что подобные черты прежде всего свидетельствуют о наследственном пороке развития. Впрочем, в словаре, помнится, присутствовала еще оговорка: «Интеллект иногда не нарушен». Не был он нарушен и в данном случае.
— Давненько, давненько… — скрипуче проговорил Стратополох. — А тебе со мной здороваться можно?
— Почему ж нельзя?
— Ну… не знаю… Подхватишь идеологическую инфекцию, потом, не дай бог, рецидив…
Собеседник натянуто усмехнулся.
— Да нет. Это как ветрянка: разок переболеешь — больше не заразишься.
Обменявшись еще парой фраз в том же роде, приблизились к скамейке, присели, с настороженным любопытством глядя друг на друга.
— В «Прибежище»? — осведомился бывший друг и соратник. Стратополох кивнул.
— И жена отпускает?
— Нет.
— А как же ты?
— Пробился. Штыком и гранатой…
— А на принудиловку отправит?
— Да не за что пока…
— Найдет… — обнадежил собеседник.
Помолчали. Напротив желтел сквозь листву корпус больничного комплекса «Эдип», в одной из палат которого, по слухам, пребывал на излечении знаменитый Паша Моджахед, страдавший манией величия и, несмотря на все усилия врачей, упорно именовавший себя главой Временного Правительства Сызново. Стратополох достал сигареты, протянул пачку старому знакомцу. Тот отрицательно мотнул головой.
— Закодировался, что ли?
— Нет. Сам. Все сам… Усилием воли…
Артём закурил. В сквериках это дело еще позволялось.
— И с учета сняли?
— С учета не снимают. Хожу проверяюсь… раз в два месяца…
— Да я не о куреве.
— Я тоже.
Кривлялся на сквознячке сигаретный дым. Помигивал синим глазком автомат «Моментальная патография».
— В «Последнее прибежище» не тянет?
— Поначалу тянуло. Теперь нет. Что я там забыл?
— Отечество, например…
— Отечество?! В «Прибежище»? — собеседник сатанински всхохотнул. — Окстись, Артём! Примете по стопке — и давай рукава от страсти жевать… А чего жевать, спрашивается? Человеком надо быть хорошим — вот тебе и весь патриотизм!
— Это что, цитата?
— Нет. Экспромт.
Стиснув зубы, Артём Стратополох поднялся и раздавил окурок о край урны. Как вошь. Как классового врага. Вернулся, сел.
— То есть Родина для тебя теперь — доктор Безуглов?
Ответом была бесстыдная и, что самое жуткое, вполне искренняя улыбка.
— А почему нет? Ты что же, думаешь, я его идеализирую? Не вижу насквозь?
— Интересно… — процедил Артём. — Ну-ка, ну-ка…
— Начнем с того, что специалист он хреновенький. Можно даже сказать, шарлатан…
— Та-ак… Дальше.
— Мотивы его, согласись, вполне понятны и особым благородством не отмечены. Почему он, к примеру, объявил патриотизм нетрадиционной сексуальной ориентацией? Месть. Не более чем месть. За то, что патриоты упекли его в дурдом при Паше Моджахеде.
— Знаешь, — задумчиво молвил Артём. — В «Последнем прибежище» тебя за такие слова на руках носили бы. Хотя нет… Там ведь у нас и президентолюбивые встречаются… Скажи, пожалуйста, ты с каждым так теперь откровенничаешь или только со мной?
— Пошел ты! — Собеседник обиделся и замолчал.
— Извини, — сказал Артём. — Значит, во-первых, ты говоришь, шарлатан, во-вторых, злопамятен… Это тебя в нем и привлекает?
Внезапно противник ухмыльнулся и добродушно, чуть ли не ободряюще потрепал Артёма по колену.
— Нет, — ответил он. — Меня это в нем отталкивает. И тем не менее, согласись, Сызново его стараниями помаленьку превращается…
— В психушку?
Ухмылка стала еще шире.
— Что? Не нравится? — понимающе спросил бывший друг и соратник. — Ну что делать… Психам место именно в психушке. Ты вспомни, что мы натворили, когда нам дали свободу… сняли смирительную рубашку! Нормальные люди так поступают? Развалили Родину во имя Родины… Вернее, во имя красивых слов о Родине! Разграбили все, что можно разграбить, кинулись друг на друга, как звери…
— Свежее сравнение, — буркнул Артём.
— Виноват. — Башенный череп склонился в насмешливом кивке. — Не литератор есмь. Всего-навсего журналист. Тонкостям стиля не обучен… Короче говоря, случайно ли, нарочно, но Безуглову удалось нас обезвредить. С чем я его и поздравляю. А самое смешное, обрати внимание, борясь с нами, он осуществил то, за что боролись мы…
— Вот об этом, пожалуйста, подробнее… — Артём нервно щелкнул зажигалкой.
— Много куришь…
— Нет, это я только с тобой… Ну так?
— Во-первых, стало меньше инородцев…
Артём Стратополох сверкнул глазами и гневно, по-драконьи, выбросил дым из ноздрей:
— Да ни один инородец не выдержит того, что с нами проделывают!
— И что ж это такого с нами плохого проделывают? Тюремное заключение отменили…
Вместо ответа Артём Стратополох покосился на желтеющий сквозь листву корпус больничного комплекса «Эдип».
— Благосостояние выросло… — сделав вид, что не заметил этого выразительного взгляда, невозмутимо продолжал собеседник.
— Какой ценой?
— Полагаю, весьма скромной. Вспомни, сколько тратилось на предвыборные кампании… А на армию!
— На армию?! — взбеленился Артём. — Да ты знаешь, что такое государство без армии?
— Знаю. Япония.
На несколько секунд Стратополох утратил дар речи.
— Погоди, — сдавленно пообещал он. — Покончит Америка с Лыцком, за нас возьмется — посмотрим, как ты тогда запоешь…
Собеседник мерзко захихикал. Видимо, представил себе вооруженные силы Сызново, противостоящие армии Соединенных Штатов.
— Еще какие преимущества? — не разжимая зубов, полюбопытствовал Артём.
— Пить стали меньше, — напомнил собеседник.
— Серьезное достижение.
— С нашим менталитетом? Более чем серьезное. Я вот недавно вычитал, что Николай Второй запретил продажу спиртных напитков. Дескать, пока германца не одолеем… Чем дело кончилось, а? Распадом империи, мой милый… Про борьбу Горбачева с алкоголизмом вообще умолчу… А Сызново-то наше стоит. Трезвое, а стоит!
— Ну, положим, не такое уж трезвое…
— По сравнению с тем, что было? Как стеклышко!
* * *В чем-то, конечно, редактор некогда патриотической газеты «Заединщик» был прав: инородцев в Сызново слегка поубавилось, хотя, казалось бы, замена погранвойск санитарным кордоном неминуемо сделает южные рубежи государства окончательно проницаемыми. Однако ничего подобного не случилось. Первое же бандформирование, попытавшееся проникнуть на беззащитную суверенную территорию было встречено мужским голосом из динамика, со скукой произнесшим роковые для боевиков слова: «Даю устаноуку…»
Поначалу нарушители и ухом не повели. А то они установок мало видели! Но кто же знал, что речь идет вовсе не о ракетной установке! Физически состав отряда остался цел, но морально он для правого дела был потерян раз и навсегда. Ну что это, скажите, за джигит, которому становится дурно при одном только взгляде на взрывное устройство?
Были попытки нахлынуть в Сызново с юга и легальным путем, но вскоре выяснилось, что таможенный шмон — семечки по сравнению с нынешним медосмотром. Честные люди нет-нет да встречаются, но покажите хоть одного совершенно здорового человека!
Всеобщую воинскую повинность ликвидировали в связи с очередной весенней вспышкой камптокормии. Особенности этого странного истерического симптома заключаются в невозможности выпрямиться и в сохранении такого положения при ходьбе. «Наблюдается главным образом у солдат и призывников, — меланхолически отмечает словарь. — У женщин — крайне редко».
Тюрьмы стали называть санаториями. Собственно, в уголовной среде их и раньше так величали. Но если бы все ограничилось лишь сменой таблички! Принудительная трудотерапия — дело привычное, а вот процедуры… Особенно боялись «вышки», то бишь кодирования от преступных наклонностей. Представьте на секунду блаженного, не способного ни соврать, ни своровать. Долго ли он протянет в наших условиях?
Поговаривали, будто бы за особо грубое нарушение режима запросто могут в двадцать четыре часа выписать за пределы государства, но насколько это соответствовало действительности, сказать трудно.
Профилактика алкоголизма при Безуглове также приняла неслыханные черты: водку объявили лекарством и стали выпускать в облатках. Сгоряча хотели было продавать по рецептам, но вовремя опомнились. В итоге население не то чтобы совсем охладело к спиртным напиткам, но все же следует признать, что потребление их несколько снизилось.
Партии и общественно-политические движения, переведенные в разряд сексуальных меньшинств, преследованиям не подвергались. Ряды их, однако, сильно поредели, поскольку все карьеристы немедленно открестились от каких бы то ни было извращений и объявили себя натуралами.
Наука, естественно, убереглась, хотя, честно сказать, при желании можно было бы объявить и ее какой-нибудь там перверсией. Процесс изучения вообще во многом напоминает соитие. Не зря же глаголы «понять» и «познать» в старину имели прямое отношение к половой жизни.
Резко вышли из моды бухгалтеры и юристы. Сообразительная молодежь ринулась в медицинские вузы, отдавая предпочтение психиатрии и невропатологии.
Не последовало и оттока из страны крупного капитала, на что втайне рассчитывал Артём Стратополох, быстро успевший возненавидеть новый «больничный режим» и желавший ему всяческих неприятностей. То ли странный доктор успел закодировать и олигархов, то ли заворожил их отменой законов, сдерживающих какое-либо предпринимательство. Поначалу, услышав об этой реформе, народ содрогнулся. Ждали резкого скачка цен, инфляции и прочей ограбиловки. Не дождались. В средствах массовой информации запорхало неслыханное словцо «хрематомания» (болезненная тяга к сверхприбылям), а несколько финансовых воротил отправились на излечение. Вернулись вполне вменяемыми. В «Толковом словаре психиатрических терминов» Артёму удалось отыскать «хрематофобию», а вот «хрематомании» таки не нашлось… Видимо, данный недуг был срочно открыт и описан самим Безугловым.
Впрочем, в «Последнем прибежище» кое-кто утверждал в четверть голоса, что сам-то доктор не более чем ширма и что за его спиной стоит преступная группа врачей, затеявшая заговор покруче масонского.
Много, много ходило слухов — и, как правило, весьма правдоподобных. Что милицию перепрофилировали в санитарный корпус — общеизвестно: ментов постарше отправили на пенсию, молодых — на переподготовку. Да, но госбезопасность! Куда дели госбезопасность? Самая остроумная сплетня звучала так: бывших контрразведчиков внедрили в стоматологию.
Представляете сценку:
— Откройте рот… Шире! Еще шире… Да, кстати!.. На кого работаете?..
Всех резидентов на хрен выдашь и маму родную в придачу.
«Одни страны живут по законам, другие — по понятиям, — объявил на весь мир доктор Безуглов. — Мы будем жить согласно врачебным предписаниям».
Как ни странно, Запад такую доктрину принял скорее одобрительно, поскольку подано все это было как торжество неофрейдизма. Возможно, сыграло определенную роль и то, что ряд американских фирм подрядился поставить сызновскому «больничному режиму» технику для строящихся заводов медоборудования. Зато русскоязычная пресса ближнего зарубежья проявила взрывчатость или, как еще принято говорить, недержание аффекта. Обычно осторожный в выражениях баклужинский «Ведун», орган Лиги Колдунов, на сей раз превзошел в ругани аж самих православных коммунистов Лыцка с их «Краснознаменным Вертоградом». Казалось бы: чародеи и медики — что им делить? И те, и другие промышляют целительством, да и приемчики у них похожие — опять же гипноз используют сплошь и рядом. Причиной раздора явился пустяк: чернокнижники так и не смогли простить докторам их циничного утверждения, будто аура — это не более чем «предвестник эпилептического припадка».
Глава 5
И записываю я, в сущности, черт знает что, что попало, как сумасшедший…
НостальгическаяПоле боя осталось за Артёмом. В самом разгаре спора ренегат-редактор вспомнил вдруг о какой-то верстке, которую ему якобы надлежит срочно вычитать, и, наскоро попрощавшись, покинул скверик. Стратополох долго смотрел ему вслед.
И это бывший единомышленник! Тот самый, что каких-то несколько лет назад бил со всхлипом кулаком по «Толковому словарю психиатрических терминов» и хрипел, что за Родину пойдет на всё.
По улице за оградой скверика мимо больничного комплекса «Эдип» пронеслись с сиреной и мигалкой одна за другой две «неотложки». Из бокового окошка ведущей машины торчала мужская ступня в туфле. Странно. Если везут буйного, то почему в незафиксированном виде (раз сумел высунуть ногу наружу)? Кроме того, получалось, что везут его на переднем сиденье, рядом с шофером.
Странно. Очень странно.
Артём поднялся со скамьи и, подойдя к аптечному киоску, принял еще три водочные капсулы. Не помогло. Нахлынула хандра. Вернулся, сел. С кривой улыбкой сунул руку во внутренний карман пиджака и, достав свой верный наладонник, тронул стилом папку «История болезни». Поколебавшись, вызвал на экранчик дневник, начатый еще в тот безумный год.
Давненько не перечитывал. А тут все-таки повод.
«Никогда не думал, что окажусь однажды в царстве ликующего лоха. Откуда его столько? Из каких щелей, из каких трущоб он выполз на улицы Сызново? Идут и идут. Сотни, тысячи. На переходе у кинотеатра «Багдадский вор» «мерседес» уступил дорогу пешеходу. Милиция — оплот криминалитета! сама криминалитет! — редеет, ретируется в подворотни. Собственными глазами видел плывущий над людским скопищем плакат «Крутизна излечима!». Милостливый Микола Угодник, покровитель всех заключенных и путешествующих, в какие времена мы живем!
С чего они решили, что медицина и злодейство несовместны? Чем им не угодил Паша Моджахед? Ну хорошо, история никогда ничему не учит, но кинематограф-то, кинематограф! Должны же знать из фильмов, что случается, если к власти приходит доктор…
Неужели мало было распада Сусловской державы? Стоишь в бессильной ярости на тротуаре и беспомощно смотришь, как рушится последний оплот нашей великой культуры. Опять руины, опять все разломано до основания.
Авторитеты с охраной, имиджмейкеры в неслабых прикидах, бойкие бритоголовые отморозки — куда это все делось? Кругом исковерканные радостью лохоподобные рыльца, отмеченные печатью слабоумия, которое они имеют дерзость называть честностью. Хилые безмозглые существа, не способные составить договор и не быть при этом обутыми, — на что они способны, кроме разрушения?
На углу Дубровского и Кирджали какой-то мозгляк все с тем же лошиным восторгом озирает навороченный особняк и блеет мечтательно:
— Хорошая поликлиника будет…
Две испуганные путаны не понимают, зачем они вообще вышли на панель. Бедняжки, мне даже боязно подумать о том, что ждет их в будущем…
С утра пасмурно. Стальное солнце. Кружево дождя в лужах. К полудню по толпам пробегает шепоток о каком-то путче — и улицы стремительно пустеют. Впрочем, ненадолго. Часа через полтора вновь густо высыпает лох. Говорят, что путч провалился.
Никто ничего не знает наверняка, но говорят, говорят…
— Я говорю: «Знаете что? Не говорите!» А она говорит…
— Ну это вообще что-то с чем-то!..
Ресторан «Али-Баба» опустил стальные шторки, превратился из аквариума в крепость.
— Вы слышали?! С завтрашнего дня лечение становится обязательным и бесплатным!
— Бесплатным? Так это ж здорово! А обязательным?
Кажется, психотерапевт и сам не ожидал, что его изберут, — даже портретов не заготовили. Да и зачем портреты? Празднуют-то не победу доктора Безуглова — празднуют поражение Паши Моджахеда.
В элитных кварталах траур. Видел девушку в приспущенном государственном флаге…
Странно, ей-богу. То ли всерьез гневался, то ли валял дурака. Поди пойми. А ведь все авторитетные источники в один голос утверждают, будто депрессия непременно чревата утратой чувства юмора.
Вот тебе и чревата!
Однажды, впрочем, Артёму довелось раскопать в словаре «депрессию ироническую», замечательную «скорбной улыбкой в сочетании с горькой иронией». И все бы тютелька в тютельку, если бы не последняя фраза. «Часты суицидальные поступки». Вот уж в чем ни сном ни духом…
Артём вздохнул и, спрятав наладонник, поднялся со скамьи.
* * *Путь в «Последнее прибежище» пролегал по той самой улочке, извилисто взбегающей от проспекта Поприщина к городскому парку мимо бело-розового особнячка поликлиники. Добравшись до портрета доктора Безуглова на глухой торцовой стене жилого дома, Артём приостановился. Портрет снимали. Верхний правый угол изображения обвис, промяв Президенту висок, огромное матерчатое лицо, колеблемое ветерком, гримасничало, недовольно морщилось. За процедурой следили два амбала в белых халатах. Крестоносная легковушка приткнулась неподалеку.
— Анилингвус, — язвительно выговорил один из медбратьев. — Кодируешь их, кодируешь… Пополизаторы…
Анилингвус? Термин, несомненно, встречался Стратополоху в «Толковом словаре», и не раз, только значение его подзабылось… Какое-то вроде извращение. Ну «лингвус» — понятно, это когда языком возбуждают, а вот «ани»… Анус? Да, наверное…
Во-он он о чем!
— Что ж это вы нашего Президента, законно избранного?.. — не удержавшись, упрекнул Артём нарочито елейным пенсионерским голоском.
Санитары с высоты своего башенного роста покосились на прохожего.
— Еще один… — вздохнул второй медбрат. — Говорил же, набегут… Нет чтобы ночью снять!
— Мешает он вам?.. — горестно продолжал Стратополох, но тут на него взглянули так пристально, что сердце екнуло. Переиграл. — Я, собственно… — кашлянув, заговорил он нормальным голосом, — мимо шел…
Санитары потеряли к нему интерес и снова повернулись к раздеваемой стене.
— Нам не мешает… — чуть погодя обронил первый. — А психическую эпидемию спровоцировать может запросто… У нас ведь народ такой: разницы между портретом и иконой не чует.
— Но кто-то же распорядился, чтобы изготовили… повесили.
— Градоначальник, — нехотя снизошел до объяснения санитар. — Как почувствует приближение припадка, так начинается… В прошлый раз памятник поставить хотел.
Стратополох ахнул, изобразил ужас:
— Неужто теперь должности лишится? Амбал пожал плечищами:
— Зачем? Подлечат — и обратно. Эпилептики — это ж золото, а не работники. Усидчивы, трудолюбивы, аккуратны…
— Педантичны, скрупулезны… — истово закивал Стратополох, знавший этот текст почти наизусть. — Подобострастны…
— Во-во, — сказал санитар, потом взглянул на Артёма внимательней. — А пройдемте-ка в машину, — сурово предложил он.
Пришлось подчиниться. Честно говоря, достали уже эти уличные медосмотры! Месяца полтора назад чуть не взяли посреди парка по подозрению в диабете.
Залезли вдвоем в крестоносную легковушку, где страж здоровья облепил Стратополоха датчиками и долго вникал в мельтешение зеленых цифр на табло. Потом велел дыхнуть в трубочку.
— И как у меня с нервишками? — полюбопытствовал Артём. — В норме?
— Да, в общем, в норме…
— А выхлоп?
— Курите вы многовато, — сокрушенно заметил медбрат.
— Только сегодня, — заверил Стратополох. — Перенервничал малость…
Отпущенный с миром, поспешил убраться подальше. Шел в сложных чувствах: с удалением со стены портрета одной претензией к режиму стало меньше, зато будет теперь что сказать Виктории по поводу иконостаса в кухне.
Глава 6
Сбежались. Я тоже сбежался.
Тот самый притонНи возле памятника Петру Ильичу Чайковскому, ни перед салоном красоты «Нарцисс», ни в каком другом месте Сызново, облюбованном для сборищ лицами той или иной нетрадиционной сексуальной ориентации, — нигде не белело столько медицинских халатов и не дежурило столько «неотложек», как в окрестностях скромного ресторанчика с мрачноватым названием «Последнее прибежище».
Одно лишь это обстоятельство заставило бы прохожего натурала, забреди он сюда впервые, миновать неширокую площадь без промедления. Но если бы он все-таки сунул свой любопытный нос под обширный тент летней веранды, то прежде всего был бы поражен тем, что столики и стулья привинчены к полу, а лампы забраны металлической сеткой. Попытка пронести на веранду тяжелый предмет пресекалась на входе двумя натужно вежливыми громилами в ливреях.
Под навесом было пока немноголюдно и относительно тихо. В дальнем углу, правда, кто-то уже митинговал. Всмотревшись, Артём узнал в крикуне смуглого ястребиноликого живчика, с которым столкнулся сегодня утром, возвращаясь из поликлиники. Рядом с оратором обнаружился и его дружок, сумрачный дылда готического телосложения.
— Адыгея! А-ды-ге-я!.. — надрывался вскочивший на стул живчик. — Русский язык вторым государственным языком объявила! С англоязычием борется! Столицу свою Майкоп в Моймент переименовала! А мы? На заборах латиницей пишем? Стыд головушке!..
Артём присел за столик у самого входа (не из соображений безопасности — просто знал свой шесток) и подозвал официанта, о котором ему точно было известно, что тот внедрен сюда районной поликлиникой. Той самой, где сегодня утром Стратополох проходил собеседование.
— Ну что ж это опять такое? — с мягким упреком обратился он к подошедшему и указал на ближайшую черную трубу, поддерживающую навес. На траурном фоне меленько серебрились корявые выстроившиеся по вертикали буковки «Старые имперечницы!!!».
Официант тихонько ругнулся, достал из кармана баллончик с черной краской и в три взмаха запылил оскорбительную надпись.
— Пятьдесят грамм и селедочки.
Это было единственное место в городе, где водку подавали не в капсулах, а на розлив. Согласно древним традициям. Недаром же над стойкой бара значилось: «Руси есть веселие пити. А не таблеты глотати». Владимир Красно Солнышко».
Может быть, и зря значилось, потому что по поводу Красна Солнышка здесь схватывались особенно часто.
Официант молча наклонил голову и, спрятав баллончик, сгинул.
Честно сказать, Артём предпочел бы джин с тоником под оливки без косточек, но за такой заказ можно было запросто словить по физиономии, причем от единомышленника.
В ожидании выпивки и закуски вновь достал нададонник. Новый участковый терапевт Валерий Львович попал сегодня утром в точку, сказав, что пациент его не только лирик, но и юморист. Сатирическая газета «ПсихопатЪ» печатала из номера в номер анекдоты и афоризмы от Артёма Стратополоха. Платили, кстати, нормально. Тем и жил.
Что делать, стихами сыт не будешь. Кого из поэтов ни возьми, вечно им приходилось хоть как-то, а подрабатывать: Горький, Вийон, Ниязов…
Так что у нас там поднакопилось за недельку?
«Как получить меланхолика из сангвиника. Рецепт. Взять некрупного сангвиника, обмыть, встряхнуть, после чего как следует отбить. Процедуру повторять до полной готовности».
Неплохо. Пойдет. Дальше.
«Вся моя жизнь — борьба шизофрении с депрессией».
Тоже пойдет.
«Белохалатное отношение».
М-м… Так себе. Нуда ладно, если в общей подборке…
«Свежая, только что из прачечной смирительная рубашка».
И это всё? Негусто. Артём досадливо покряхтел. Поскрести по сусекам? Да нет, в сусеках уже с прошлого раза голо. Выбрал до зернышка.
Вернулся официант, принес водку в пластиковом наперстке и скудно сдобренную маслом сельдь в пластиковом же блюдце. Стаканы, бутылки и обильные, плохо отстирывающиеся приправы были здесь под запретом.
В дальнем углу по-прежнему шумно клеймили заборную латиницу и виновника ее, доктора Безуглова, История двухгодичной давности. Именно тогда законно избранный врач-вредитель объявил неприличные надписи на стенах начертательной формой копролалии и приступил к лечению. Действия его были, как всегда, безумны и победоносны. Происхождение мата — дело темное. Среди местных лингвистов лидирующей считалась гипотеза о татарских его корнях. А Татарстан как раз провел реформу алфавита. Поэтому рассуждения доброго доктора, скорее всего, строились следующим образом.
1. Мат — наследие татарского ига.
2. Татарстан перешел на латиницу.
Следовательно: матерные слова требуют латинского шрифта.
Не спрашивайте, как ему это удалось. Объяснения предлагались традиционные: от двадцать пятого кадра до арттерапии. Поначалу знакомые выражения, начертанные подростками с помощью иностранных букв, смотрелись загадочно и почти прилично. Потом население вчиталось, попривыкло, и в сознании граждан произошли странные подвижки. К примеру, английский, французский и прочие западные языки, использующие на письме латиницу, стали вдруг в глазах сызновчан олицетворением похабщины.
Казалось бы, в «Последнем прибежище» должны были обрадоваться такому повороту событий, однако случилось обратное. Нет ничего обиднее, когда политический противник реализует твою же навязчивую идею. Чувствуешь себя обворованным.
Кстати, мысль о заимствовании мата у татар всегда обижала Стратополоха. Сам он неизменно отстаивал исконное его происхождение, подыскивая и находя остроумнейшие доводы в свою пользу. Скажем, поминая в речи мужской орган, мы часто прибегаем к иносказанию («лысый», «нахал», «болт» и прочее). Логично предположить, что точно так же дело обстояло и в далеком прошлом, когда дядя по женской линии обозначался на Руси словом «уй». Чем не иносказание — «дядя»? Да еще и по женской линии! А придыхание, возможно, возникло после предлогов, оканчивающихся на гласную.
Любая политическая ориентация — нетрадиционна. С этим известным утверждением доктора Безуглова хотелось поспорить, в крайнем случае мысленно огрызнуться: дескать, от Президента и слышу! Труднее было оправдаться по комплексу Каина. Действительно, ревнуя к общему делу, испытываешь подчас жгучее желание убить того или иного своего собрата. А то и всех разом.
Сексуальные меньшинства Сызново, не затронутые бредом альтруистическим, давно сбились в мирные замкнутые тусовки. С отчизнолюбивыми дело обстояло иначе. Потому-то и кулючили постоянно у входа в «Последнее прибежище» бригады «неотложек». Состоящие на учете патриопаты обожали разбиваться на фракции и учинять внутренние правилки и разборки.
Странный народ. Искренне радовались, встретив соратника на улице, а в клубе готовы были того же самого человека порвать в клочки при малейшем разногласии.
Позавчера, например, в «Прибежище» подрались два таких соратника. Сплетясь, как пара змей, они катились по ступенькам пологого крыльца на выход, и каждый хрипел о ненависти к инородцам. В приемном покое выяснилось, что оба пострадавших — славяне чистых кровей, просто речь шла о разной степени ненависти.
Сейчас неподалеку от Артёма за столиком восседали три особи женского пола и с оскорбленным видом пили кофе из безопасных пластмассовых пиалушек. Презрительно прищуренные глаза каждой из трех девиц блуждали по залу, приостанавливались на ком-либо из присутствующих и, уничтожив морально, следовали дальше. Наиболее частому испепелению подвергался дальний угол, где в окружении единомышленников шумно витийствовал смуглый ястребиноликий живчик. Там собирались бисексуалы — двуличные твари, способные одновременно любить и женщин, и Родину.
Значительная часть застарелой девичьей ненависти доставалась также этакому пожилому Квазимодо, одиноко сутулившемуся под портретом поэта Николая Клюева. Впрочем, подобных типов тут не жаловал никто и иначе как педороссами не величал. Горбун томился. Поговорить ему пока было не с кем. Время от времени доставал сотовый телефон и, нажав кнопку, с печальной улыбкой слушал первые такты некогда популярной песни «Гей, славяне».
На Стратополоха три мегеры смотрели с особым омерзением. Квазимодо — и тот поглядывал на него с превосходством. Не зря же таким, как Артём, был отведен крайний столик у самого входа. Почувствовав на себе очередной казнящий взгляд, литератор досадливо дернул плечом и снова склонился над наладонником.
«Секс и насилие — что общего в этих двух понятиях? — сосредоточенно набирал он, сноровисто касаясь буковок кончиком стила. — Секс — составная часть любви. Насилие — составная часть убийства. Да, конечно, бывает сексуальное насилие, но ведь бывает и экономическое, причем убийств на этой почве куда больше, чем на сексуальной. Пропаганда экономики и насилия — вот с чем надлежит бороться по-настоящему…»
Народу под навесом прибавлялось. Вошел загадочный юноша в черном кожаном плаще до пят. Бритые виски, минимум косметики. Оглядевшись, подсел к горбуну. Тот оживился, спрятал сотовый телефон, и они взволнованно о чем-то заговорили.
В дальнем углу грянули крики. Кто-то перескочил со стула на стол. Судя по всему, там сменили тему.
— На территории Украины…
— Не «на территории Украины», а «в территории Украины». Грамотей!..
— Какая Украина? Нет никакой Украины! Доказано, что украинский язык — следствие расстройства речевых функций…
— Кем доказано? Уж не Безугловым ли?
«Конечно, все мы здесь уроды, — растроганно думал Стратополох, с грустной нежностью оглядывая бурлящее сборище. — Можем поругаться до визга, до хрипа, можем даже до рукоприкладства дойти. И все же лучше урод, чем натурал. «Нормально функционирующий человек». Надо же, пакость какая! «Нормально функционирующий…»
— Киев — мать городов русских? Какая, к черту, мать, если он мужского рода?
— Русь опетушённая, гы-гы-гы…
— Позволь-позволь! Киевская Русь! Это ж издевательство… Это все равно что сказать: Парижская Англия…
— Издевательство не издевательство, а на Хохлому претендуют!
— Чего-о?!
— Того! Ты вслушайся: Хохло-ма. В переводе — «мать-Украина». Стало быть, говорят, наша исконная территория…
Артёму остро захотелось вмешаться в спор, но делать этого не следовало ни в коем случае. Во-первых, никто его в таком гаме не услышит — глотки-то луженые! А во-вторых, хоть они и бисексуалы, а Стратополоха в своих рядах не потерпят.
Жаль. Литератору было что сказать. О том же, к примеру, Владимире Красно Солнышко. Действительно, странная складывается картина: князь — Киевский, а богатыри у него — сплошь наемники-великороссы. Алеша — из Ростова, Добрыня — из Рязани, Илья — из Мурома. Ежели покопаться, глядишь, и сызновский кто сыщется…
* * *Сквозь приваренную к опорам нарочито грубую решетку виднелась площадь и часть примыкающей к ней улицы. Вот из-за угла торгового комплекса «Электра» показался человек. Высокий, плечистый, светлобородый и светлоглазый, вообще похожий на викинга, он стремительно шел прямиком ко входу в «Последнее прибежище» и странным образом нарушал при этом законы перспективы: приближаясь, уменьшался. Кажущийся громадным издали, достигнув плоского крыльца, стремительный пешеход обернулся в итоге аккуратненьким коротышкой — примерно до плеча Артёму.
Мужественное личико его было исковеркано яростью. Наверное, именно с такой пугающей гримасой берсеркеры грызли перед битвой краешки своих щитов.
Сердце екнуло. Что-то, видать, стряслось.
— Дождались? — зычно вопросил вошедший, останавливаясь в центре веранды. Просто поразительно, как в столь компактном организме мог возникать звук такой силы.
Запнулись все, даже митингующие бисексуалы.
— Поздравляю вас, — язвительно продолжил пришелец. — Нашего Эскулапа опять понесло в вопросы языкознания.
— Неужто на арабскую вязь переходим?
— Нет. Снова на кириллицу.
На крытой веранде отмерли, закрутили головами, растерянно забубнили вразнобой. Гулко и невнятно, как в парилке. Такое впечатление, будто доктор Безуглов нарочно их дразнил. Взял вот и лишил очередного повода к недовольству!
— Суть лечебной методы… — Недобрый вестник слегка возвысил голос, и этого оказалось довольно, чтобы перекрыть крепнущий гомон. — Суть лечебной методы — в замене краеугольного нашего глагола. Причем как в письменной речи, так и в устной… Существительные пока убереглись. Пока!
Оторопелая тишина.
— Как же его заменишь? — вырвалось у кого-то.
— А как Хемингуэй заменял, — в холодном бешенстве пояснил пришелец. — «Я любил ее всю ночь. Я любил ее на ковре. Я любил ее в кресле. Потом я перенес ее на кровать и до утра любил ее на кровати».
Плюнул от омерзения, крутнулся на каблуке и, выйдя вон, двинулся прочь через площадь, с каждым шагом становясь шире в плечах и увеличиваясь в росте.
Дальнейшее потонуло в буйной разноголосице.
— Да уж лучше латиница!..
— Это почему же лучше?..
— Позвольте-позвольте… Да плагиат же! Чистой воды плагиат! Эпштейн…
— Кто Эпштейн?! Я — Эпштейн?..
— Тихо-тихо! Ну-ка отпусти его… — …ни в какие ворота не лезет! Исконное древнее речение…
— Так ведь… неприличное же…
— Это враги наши сделали его неприличным!
— Оглянись окрест, братка! — взахлеб втолковывал кто-то кому-то. — Все изменилось: одежда изменилась, язык изменился. Что нам досталось неизменным от пращуров? Мат да код…
Затем посреди веранды возник готический дылда. Костлявые кулаки его были воздеты чуть ли не до забранной в железную сетку лампы, а лицо искажено так жутко, что, глядя на него, присутствующие помаленьку прижухли.
— Так это что же? — хрипло выговорил он, дождавшись относительной тишины. — Если я теперь скажу, что люблю Родину…
Все потрясенно переглянулись.
Глава 7
Поймали, свалили, на лоб положили компресс.
СобеседникНа крыльце веранды, озабоченно заглядывая внутрь, давно уже негромко совещались четыре санитара. Наконец решили, видать, что обойдется, и двинулись по машинам. Окоченевший в напряженной позе официант расслабился, вынул руку из-под стойки бара. Должно быть, все это время держал палец на кнопке вызова.
Чутье не обмануло специалистов: вскоре общий гвалт распался на отдельные гвалтики, так сказать, разошелся по фракциям — и стало заметно тише.
Одному лишь Артёму Стратополоху не с кем было обсудить потрясающую новость. Разве что с самим собой.
Он сидел с озадаченным видом и мысленно менял слова в известных выражениях. Получалось забавно, местами даже изящно. «Любена мать», например. Или, скажем, «залюбись ты в доску».
Кажется, на подборку анекдотов в «Психопате» материала у него теперь наберется с лихвой. Нет худа без добра.
Стратополох повеселел и, опрокинув последние двадцать капель, подцепил на вилку предпоследний кусок селедки. Вилка была пластмассовая — гнучая и тупенькая. Других здесь не подавали. Айхмофобия, вспомнилось Артёму. Навязчивый страх перед острыми предметами.
Правильный страх.
— Вы разрешите к вам подсесть? — послышался несколько сдавленный мужской голос.
Пока Стратополох, силясь ответить, давился закуской, спросивший взялся за спинку свободного стула, попробовал отодвинуть. Не смог, изумился, подергал, однако ножки были привинчены к полу надежно. Такое поведение уже само по себе свидетельствовало о том, что в «Последнее прибежище» незнакомец забрел впервые.
— Прям как в стационаре… — ошарашенно пробормотал он, втискиваясь между столом и стулом.
Он что, бывал в стационаре?
— Зря вы это сделали, — заметил Артём.
— Что именно?
— Сели за мой столик. Теперь с вами здесь никто разговаривать не станет. Кроме меня, конечно.
— А вы что… пария? Изгой?
— Можно сказать и так.
Незнакомец хмыкнул и огляделся, причем сделал это несколько по-шпионски, одними глазами, почти не поворачивая головы. Галдеж еще только шел на убыль, и явление нового посетителя особого внимания не привлекло. Разве что восседающая по соседству троица суровых дам замолчала и перевела неистовые взоры на бесстыжего пришельца.
— Да я и не собирался с ними беседовать, — успокоил тот. — Я только пересидеть, переждать… если вы, конечно, не против.
После таких слов Стратополох был вынужден присмотреться к незнакомцу внимательней. Плотный, прилично одетый субъект, с виду чуть старше самого Артёма. Лицо — смутно знакомое, хотя доверять такому ощущению не стоило. «Толковый словарь психиатрических терминов» квалифицировал подобные шуточки памяти как «симптом положительного двойника», часто сочетающийся «с бредовыми трактовками и явлениями психического автоматизма».
Тем временем взгляд неожиданного соседа упал на последний кусок селедки в пластиковом блюдце — и замер. Залип.
— Вы разрешите? — Не дожидаясь ответа, незнакомец ухватил гибкую тупенькую вилку и с третьей попытки воткнул ее в остаток былой роскоши.
— Нервное, — невнятно пояснил он, жуя. — Слушайте, а вы еще одну не закажете?
— Самому не проще? — холодно осведомился Артём. Тот поперхнулся, выпучил глаза.
— Да откуда ж у меня деньги? — весело поразился он наивности собеседника. — Сами подумайте!
Стратополох растерялся, подозвал официанта и повторил заказ.
— Вы что, скрываетесь? — понизив голос, спросил он, дождавшись, пока ставленник районной поликлиники отойдет подальше.
— Еле с хвоста стряхнул, — возбужденно признался незнакомец, не глядя тыча вилкой в сторону площади. В глазах его играло озорство, свойственное шкодливым старичкам и проказливым детишкам.
Вот только беглых тут недоставало!
— Ну ты нашел куда спрятаться… — Артём только головой покрутил. — Это ж «Последнее прибежище»! Тут санитаров полно! Посмотри, что снаружи делается…
— Скажи, ловко? — просиял беглец. — Кто меня тут искать будет?.. Сигареткой не угостишь?
Стратополох угостил его сигареткой.
— А огоньку?
Стратополох поднес ему огоньку.
— Из белья ничего не надо? — поинтересовался он как бы невзначай.
Прикуривающий закашлялся.
— Ну нельзя же так, — сказал он с упреком. Сердито затянулся, помолчал. Потом сипло пожаловался: — Достали врачуги! То не показано, это не показано… Ну пусть побегают поищут!
Вернулся официант, принес рифмующиеся выпивку и закуску. Незнакомец сковырнул о внутренний край пепельницы огонек с окурка, а сам окурок бережно положил в желобок. С видимым наслаждением выцедил пятьдесят граммов и, чуть ли не урча от удовольствия, уплел селедку.
— Ну вот, — блаженно известил он. — Теперь пусть приходят… Уже не спрашивая разрешения, чиркнул чужой зажигалкой и запалил заначенные полсигареты.
— Меня, кстати, зовут Артём, — с намеком сказал Стратополох.
— Спасибо, Артём, — благосклонно кивнул собеседник. Потом всмотрелся, приподнял бровь. — А вы что, не узнаете меня? Я никого вам не напоминаю?
— М-м… нет, — сказал Артём.
— Да вы что? — всполошился незнакомец. — Атак? — Он повернулся анфас и, склонив лоб, проникновенно уставился на благодетеля. — Тоже нет?! Ну я не знаю… — Поманил к себе литератора указательным пальцем левой руки и, подавшись навстречу, лег грудью на стол. — Я — доктор Безуглов, — жутким криминальным шепотом сообщил он, одновременно давя правой окурок в пепельнице.
* * *Мегаломания, она же бред величия, характеризуется, как видим, грандиозной переоценкой больным своего общественного положения. При этом отсутствуют глубокие нарушения памяти, равно как и галлюцинации. Типичны ясность восприятия и полная ориентировка в окружающем.
Словом, ничего особенного: Безугловых в больницах Сызново с некоторых пор хватало с избытком. Многие из них внешне напоминали самого доктора, что, кстати, и было зачастую причиной заболевания. В данном случае тревожило другое. Народ в «Последнем прибежище» собирался неуравновешенный и доверчивый. Запросто могли принять всё за чистую монету. Тем более что граница между величием и бредом величия подчас трудноразличима даже для специалиста.
Поэтому Стратополох сказал: «Тш-ш…» — и сделал выразительные глаза.
— Я тихо, тихо… — закивал доктор Безуглов (будем пока называть его так). Выпрямился и еще раз, уже не скрываясь, оглядел собрание.
— А я говорю: победа! — прочувствованно вещал неподалеку загадочный юноша с подбритыми висками и минимумом косметики на мужественном лице. — Серьезная уступка со стороны режима! Пойми: «любить» — это тоже наше родное слово…
— Вот в том-то весь изврат! — с отеческой нежностью возражал ему Квазимодо. — Одно родное слово они вытесняют другим! Другое — третьим! И с чем в итоге останемся, а? С факингами всякими?
Доктор Безуглов покивал и повернулся к Стратополоху.
— М-да… — задумчиво молвил он. — Везде одно и то же… Что в Парламенте, что… Угости-ка еще сигареткой, пока не загребли.
Артём угостил.
— Не боишься? — тихонько осведомился он, поднося зажигалку.
— Чего?
— Ну… сбежал, а пока тебя нет, кто-нибудь, глядишь…
— Место мое займет? Не смеши! — Затянулся, откинулся на спинку привинченного к полу стула, помрачнел. — Хочешь совет?
— Ну?
— Никогда не становись Президентом.
— Не буду, — пообещал Стратополох.
Ему вдруг пришло в голову, что разница между беседой с настоящим доктором Безугловым и с тем, кто сидел сейчас напротив, в принципе, не так уж существенна. Хорошая копия стоит оригинала.
А копия, судя по всему, неплоха.
— И-и… как себя чувствует наш больной? — осторожно полюбопытствовал Артём. — Я имею в виду социум…
— Неизлечим, — со скукой отозвался доктор Безуглов, стряхивая пепел.
— А его составляющие?
— Вы о чем?
— О людях, естественно.
— При чем здесь люди?
Да, действительно. Еще когда было замечено Кантом, что счастье государств растет вместе с несчастием людей! Видимо, нечто подобное можно сказать и о психическом здоровье: ненормальные подданные суть опора любой нормальной державы. Поэтому, как увидишь иностранца с умственным подвывихом, знай, что перед тобой сын великого народа.
— И все-таки, — задиристо продолжал Артём, — взять то же кодирование.
— Зачем? — спросил Безуглов.
— Н-ну… — Артём растерялся. — Для примера. Согласитесь, что это, как ни крути, а насилие над личностью. Пусть на добровольных началах — и тем не менее…
— Хороша личность, если согласна быть изнасилованной… — Безуглов вздохнул. — Странно, что вас, Артём, заботят подобные мелочи. Все мы закодированы с рождения.
— Простите… И кто же это нас?
— А то не помните! Сначала родители, потом нянечки в детском саду, потом учителя… А психотерапевты… Ну что они могут, когда все уже сделано до них? Так, поправить мелкие огрехи. Крупные-то у нас называются моральными ценностями.
— А вам не кажется, — с вызовом спросил Стратополох, — что, если человека лишить всех недостатков, он исчезнет?
— Кажется, — спокойно отозвался Безуглов. И не менее спокойно добавил: — Удивительно вкусная была селедка. А водка — так себе… Я могу вам чем-нибудь помочь?
— Мне?! Каким образом?
— Ну… мало ли…
— Нет, спасибо. Я всем доволен.
— Редкий случай, — меланхолически заметил беглый доктор. — Да, кстати… — Он оживился. — Забыл спросить. Так из-за чего с вами никто не знается?
Разговор у них почему-то шел то на «вы», то на «ты».
Стратополох криво усмехнулся и тоже закурил.
— Понимаете, меня тут считают извращенцем…
— Тут?! — поразился Безуглов. — И кто же вы, простите?
— Некропатриот.
Доктор не донес сигарету до рта и заинтересованно прищурился. Почти с уважением.
— Патриотизм на почве некрофилии?
— Даже и не надейтесь, — отвечал Артём. — В собственно сексуальном смысле я натурал. Просто, знаете, храню до сих пор верность нашей усопшей Родине. Стране, которую мы сами же и прикончили.
Похоже, доктор был несколько разочарован.
— Мегалоросс?
— Что вы! Мегалороссов как раз уважают. Все эти их идеи насчет реставрации Российской империи со столицей в Сызново…
— Вы с ними не согласны?
— Нет.
— Почему?
— Во-первых, бред. Во-вторых, даже будь такое возможно, представляете, сколько потребуется кровушки, чтобы снова слепить все воедино? Нет-нет, это не по мне.
— Тогда, если не секрет… каким именно образом вы храните верность усопшей?
— Пью за Родину, не чокаясь.
— А если серьезно? Стратополох пожал плечами.
— Прежде всего я не признаю никакого Сызново… Обломок державы, который упорно навязывается мне в Отчизны! — не удержавшись, ядовито добавил он.
— В чем это конкретно выражается?
— Что выражается?
— Ваше непризнание.
Успокаиваясь, Артём долго гасил сигарету. Появился официант, особым ключом отомкнул пепельницу от стола и, примкнув пустую, удалился. На беседующих вроде бы даже и не смотрел.
— В чем выражается… Не хожу на выборы. Состою на учете.
— В какой поликлинике?
— В третьей. Живу, короче, сам по себе. Пенсии не предвидится.
— Но сюда-то вас что заставляет приходить? Вот вы сказали, к вам здесь относятся неприязненно. Презирают, третируют…
Обычно на столь интимные темы Стратополох предпочитал ни с кем не беседовать. Но тут, сами понимаете, случай был исключительный. Выслушать диагноз от доктора Безуглова — многие ли могут таким похвастать? Пусть даже не от самого доктора, а от образа его и подобия… Лестно.
— Да, — нахмурясь, признался Артём. — Презирают. Именно так. Просто здесь я особенно остро ощущаю свою правоту. Судите сами: если меня так ненавидят за мою ориентацию, то, наверное, в чем-то она верна…
— А там? — Доктор кивнул на площадь за решеткой.
— Там — нет. Там я иногда и впрямь чувствую себя извращенцем.
— Потому что натуралы к вам относятся спокойнее?
— Да, пожалуй…
— Фантазиогенные эякуляции в последнее время часты? Разговор принимал все более профессиональный характер.
— У кого?
— У вас. Ну вот, допустим, заговорили все наперебой об Отчизне, забыли мелкие разногласия, слились в общем экстазе…
— Нет, — сказал Артём. — В последнее время — нет.
И не соврал. Утром по возвращении из поликлиники до экстаза, помнится, дело не дошло.
— Кто вы по профессии?
— Литератор.
— Вот как? А фамилия ваша? Артём назвался.
— Не слышал, — с сожалением проговорил доктор Безуглов. — Интересно было бы почитать… Я смотрю, вы и здесь работаете? — Он кивнул на лежащий возле пепельницы наладонник. — И как?
— Продуктивнее, чем дома.
— Помогает освежающий душ неприязни? Неплохо сказано. Надо запомнить. Пригодится.
Сигареты кончились. Стратополох смял пустую пачку, достал новую.
— Слушайте, а вы не симулянт? — задумчиво спросил доктор Безуглов.
Артём чуть было не смял за компанию и вторую пачку.
— Нет, правда, — вполне дружелюбно и как ни в чем не бывало продолжал лже-Президент (а может, и Президент, кто его знает!). — Нишу вы себе выбрали удобную. Как у Диогена.
— Которого? — огрызнулся Артём. — Их вообще-то несколько было.
— Ну, киника, разумеется. Он считал себя гражданином Вселенной, а вы считаете себя гражданином Сусловского государства. А нет такого государства. Точно так же, как нет такого государства — Вселенная. И получается, что по всем статьям никакой вы не патриот, Артём. Вы, скорее… космополит.
Последнее слово гулко отдалось под навесом, хотя произнесено было не громче других. Веранда словно опустела. Внезапно выяснилось, что присутствующие давно уже молчат, изумленно прислушиваясь к их разговору.
Стратополох поспешно спрятал наладонник во внутренний карман пиджака и мысленно возблагодарил провидение, что место, отведенное некропатриотам, располагается в непосредственной близости от входа.
— Кажется, пора рвать когти, — шепнул он.
— Вы полагаете?
Стратополох не полагал, он был в этом уверен. Но тут из-за столика по соседству вскочила одна из трех мегер — та, что помоложе.
— Космополит! — взвизгнула она, указывая на Артёма трясущимся от гнева перстом с коротко, согласно требованиям, остриженным ногтем. — Безродный симулянт! Натурал! Что он здесь делает? До каких пор мы будем терпеть этого!..
Последовало мгновенное сужение сознания, немедленно завершившееся аффективным разрядом. Инстинкта самосохранения как не бывало.
— Грымза фригидная! — проскрежетал Стратополох, порывисто высвобождаясь из тесного пространства между столом и стулом. — Ты уж в чем-нибудь одном обвиняй: или извращенец, или натурал!
Все смотрели на него, гадливо усмехаясь.
— Чего уставились?! — рявкнул он, самоубийственно устремляясь в самое чрево веранды. — Вы же все для меня предатели! Изменники Родины! Что вы тут из себя корчите? И не надо мне рассказывать, как нам плохо жилось в Суслове! Как бы ни жилось, а Суслову я присягал! И вы присягали! Но я своей присяге верен до сих пор, а вот вы…
Давно следовало замолчать и опрометью кинуться на выход, но Артём уже не владел собой.
Скабрезные ухмылки разом оползли, подобно тому как оползает рыхлый склон, обнажая угрюмый оскал каменной породы… «Неплохая метафора, — машинально отметил про себя Стратополох. — Не забыть потом записать…»
Только литератору могут прийти в голову подобные мысли за секунду до того, как ему начнут чистить рыло.
— Да! Фригидная! — визжала оставшаяся в тылу моложавая мегера. — И тем горжусь! И тем горжусь!
Далее визг ее канул в нарастающем ропоте. Из-за столиков взметнулись, надвинулись — и вдруг оцепенели разом. Надо полагать, страшен был в эти мгновения Артём Стратополох.
Оскалившись, он стиснул кулаки и шагнул вперед. Перед ним попятились.
Тишина. Гулкая, как буква «о».
И в этой тишине откуда-то из-за спины прозвучал властный до ворчливости голос:
— Всем на свои места! Тихо сидеть!
Артём почуял слабость в ногах и обернулся. Это были не санитары. Это был ОМОН — отряд медработников особого назначения. А санитары (из тех, что дежурили на площади) оробело толпились за их спинами, даже не решаясь ступить под навес.
Старческой походкой, то есть мелкими шаркающими шажками с неуверенными, недостаточно координированными движениями рук Стратополох тронулся, куда было приказано.
— Куда?
Остановился, растерянно указал глазами на столик, за которым, уныло склонив голову, сидел его недавний собеседник.
— Вон туда, — указали Артёму.
И пришлось подсесть четвертым к задохнувшимся от возмущения старым девам.
Тем временем глава ОМОНа, здоровяк в белом халате без знаков различия, но с полной колодкой орденов Боевого Красного Креста, подошел к бывшему столику Стратополоха.
— Ну и что это за эскапады? — не разжимая зубов, упрекнул он. — Думали, не найдем?
Человек, похожий на доктора Безуглова, с ужимкой выбрался из-за стола.
— Ваша взяла, — не теряя самообладания, отозвался он и, придержанный за локоток, потянулся свободной рукой за пачкой оставленных Стратополохом сигарет.
— А вот этого нельзя, — строго сказали ему. — Это вредно.
— Изверги… — безнадежно вздохнул беглец.
Ведомый на выход, извернулся и, найдя глазами Артёма, помахал на прощание двумя перстами. Этакая боярыня Морозова.
— Ни-ко-гда! — назидательно выговорил он. — Запомни! Полный кавалер Боевого Красного Креста немедленно передал задержанного кому-то из подчиненных и, приостановившись, внимательно осмотрел зал. Никого, слава богу, не высмотрел — и беглым шагом направился к обыкновенной с виду «неотложке», куда уже успели загрузить больного. Сел рядом с шофером.
— В Желтый Дом! — И захлопнул дверцу.
Вот и гадай теперь! Здание Правительства в Сызново тоже ведь желтого цвета…
Глава 8
Когда тебе изменила, то радуйся, что она изменила тебе, а не Отечеству.
Ничего личногоСтоило сотрудникам здравоохранительных структур отбыть вместе со своей добычей в неизвестном направлении, Стратополох снялся воробушком с краешка стула и, прихватив по дороге сигареты, покинул веранду.
Возможно, такая предосторожность была излишней. Любому патриопату свойственны почти все виды утраты памяти: от амнезии эпохальной, когда благополучно забываются исторические события в целом, до агнозии на лица, когда встречаешь его на улице, а он тебя в упор не узнает. Так что о принадлежности к некропатриотам и тем более о едва не учиненной драке никто, скорее всего, не сказал бы теперь Артёму ни словечка — напротив, кинулись бы расспрашивать, с кем это он таким беседовал, что его ОМОН брать приезжает.
Этого-то и не хотелось.
Нахлынули светлые весенние сумерки. Центральные аллеи парка Стратополох не терпел за их многолюдность и решил пересечь горсад по краешку, где сразу же налетел на двух сотрудников ветслужбы, разбирающихся с молодым человеком порочной наружности. В ручищах одного из ветеринаров беспокойно крутила головой и прядала обкусанными ушами облезлая бродячая кошка.
— Да я же только покормить ее хотел! — отчаянно оправдывался подозреваемый.
— С какой целью?
— С бескорыстной!
Скорым шагом Артём миновал место происшествия и, не оглядываясь, двинулся дальше, весь в своих мыслях. Одно из двух: либо его недавний собеседник не просто больной, а весьма опасный больной (сбежать из стационара и, судя по всему, не первый раз — это ведь еще уметь надо), либо…
А чем, собственно, жизнь главы государства так уж сильно отличается от жизни пациента? Строгий режим, диета, с утра до вечера медосмотры, процедуры, охрана, отсутствие карманных денег… Да и зачем они ему? Словом, все то же самое, разве что личного времени поменьше.
Независимо от того, с кем сегодня разговаривал Стратополох в «Последнем прибежище», образ доктора Безуглова предстал перед ним теперь в несколько неожиданном свете. Господа, а ведь он благородный безумец! Он действительно пытался нас вылечить, причем заранее зная, что государство, состоящее из нормальных людей, невозможно в принципе. И стал в итоге заложником собственных пациентов… чуть ли не жертвой системы доктора Смолля и доктора Перро…
Вполне естественно, что в узнике стало вызревать непреодолимое стремление к бродяжничеству, скитанию, произвольной перемене мест. Так называемый вагабондаж, наблюдающийся обычно при психопатиях…
Сбежать навсегда невозможно, да и не решится никто бежать навсегда из президентского кресла. А вот напроказничать, улизнуть из-под носа врачей и телохранителей этак на полчасика — это да, это запросто… Надо же, селедку сожрал! Хорошая, кстати, деталь. Где бы использовать?
В том-то и состоит преимущество литератора перед прочими людьми. Какой бы ни пришел ему в голову бред, литератор воплотит его в книгу. А не в жизнь, как свойственно остальным.
Хотя… Когда-то по молодости лет Стратополох пытался кропать фантастическую прозу, за что подвергался резкой критике со стороны более маститых коллег. В результате сломался и принялся ежедневно выдавливать из себя по капле фантаста. И, что поразительно, с каждой выдавленной каплей жизнь вокруг становилась фантастичнее и фантастичнее…
Артём спохватился, достал наладонник и занес в блокнот давешнюю метафору насчет оползающего рыхлого склона и оскала каменных пород. Спрятал, двинулся дальше.
А в памяти занозой сидел диагноз. Симулянт… Нашел себе удобную нишу… Как у Диогена… Неужели правда? Неужели все эти годы Артём Стратополох просто-напросто обманывал себя и лишь симулировал любовь к усопшему Отечеству?
Внезапно почудилось, будто некий отзвук за спиной вторит его шагам. Обернулся. Фонари пока не горели, но лирические сумерки были еще прозрачны. Хрустя мелким гравием дорожки, Артёма настигала одна из тех дам, что занимали в «Последнем прибежище» ближний столик справа. Та самая.
Надо полагать, женское любопытство оказалось сильнее идейных разногласий. Сидела близко, вполне могла и подслушать, как беглый доктор шепотом представился Стратополоху.
Ну-ну…
Остановился, поджидая.
Моложавая мегера была вне себя. Подойдя, толкнула жестким, словно закованным в латы, бюстом. Черные параноидальные глаза. На скулах — злобный румянец.
— Вы назвали меня фригидной, — тихим, на последнем градусе бешенства, голосом обличила она Стратополоха.
Тому стало неловко. Так бывает всегда, если в нормальной обстановке вспомнишь, что ты наговорил в полемическом задоре.
— Я… — растерянно начал он, но был прерван.
— Так вот! Чтоб вы знали! Я могу! Я все могу! Я просто не хочу! Запомните это! — Задохнулась, сверкнула глазами. — А догнала я сказать… Родина для вас — пустой звук!
При этих ее словах сознание помрачилось вновь. Артём почувствовал, что еще мгновение — и он придушит гадину.
— Это для вас Родина — пустой звук!.. — проклокотал он, сдерживаясь из последних сил. — Вчера — одна Родина, сегодня — другая! Вчера — Суслов, сегодня — Сызново… А если завтра Сызново тоже распадется? Третья?..
— Сызново никогда не распадется! — истово отвечала она.
— То же самое говорили и про Суслов! — бросил он в сердцах. — Такие, как вы, и говорили…
Этого она перенести не смогла. Хрипло выдохнув, ухватила мерзавца за галстук, чуть напрочь не сорвала.
— Фригидная? — шипела она, раздергивая пуговку за пуговкой на его рубашке. — Я тебе покажу фригидную!.. Ты у меня сейчас узнаешь фригидных!
— А то не фригидная, что ли? — шипел он в ответ, расстегивая на ней блузку. — Я тебе не Отечество, я тебя…
Трудно даже сказать, кто кого в итоге изнасиловал на том газоне. Да и так ли уж это важно?
— Вот тебе твое Сызново, вот тебе! — рычал он.
— Симулянт! Космополит! — с отвращением выдыхала она.
Со стороны аллеи за их неистовством давно уже наблюдали два патрульных санитара. Но к натуралам претензий быть не могло, а этим двоим ничего не пришьешь, поскольку уголок они выбрали самый что ни на есть безлюдный. Стало быть, не эксгибиционисты. В конце концов один из санитаров махнул рукой, и белые халаты разочарованно растворились в сумерках…
Взаимная ненависть противников была настолько гармонична, что высшей ее точки они достигли одновременно.
Одевались с вызовом, не пряча глаз — напротив, меряя друг друга презрительными взглядами.
— Ненавижу! — напоследок процедила она и ушла, исполненная правоты, по хрусткой гравийной дорожке.
Ей и впрямь не в чем было себя упрекнуть: акт половой ненависти с врагом никак не может считаться предательством.
* * *По пути домой Артём останавливался под каждым фонарем, озабоченно осматривал рукава, обирал с пиджака травинки, пытался отчистить зелень с коленок и укрепить полуоторванные пуговки путем заматывания ниточек. Одной пуговки не наблюдалось вообще. Там, видно, и осталась, на газоне. Может, соврать, что побили в «Прибежище»? Дескать, не сошлись во взглядах… Ну да, побили! А синяки где? Плохо…
Наладонник-то хоть цел? Достал, включил. Цел. Надо же!
Мимо прошла молодая натуралка с указательным пальцем в правом ухе. Должно быть, придерживала втулку сотика.
— А что он может возразить? — ликующе вопрошала она. — Он мне слово — я ему диагноз…
Войдя в тонко благоухающий хлоркой подъезд, Стратополох небывало долго поднимался на второй этаж, останавливаясь в раздумье через каждые три ступени. Просто не знал, как поступить. Сразу нырнуть в ванную комнату и там привести одежду в порядок? А пуговки? Муж, попросивший у жены иголку с ниткой, уже изменник, иначе бы он просто велел залатать что у него там порвалось. Даже если вообразить, будто Артёму удастся незаметно слямзить швейные принадлежности (знать бы еще, где они лежат!) и произвести ремонтные работы втайне, Виктория быстро и неминуемо углядит следы его неумелой мужской руки.
С кряхтеньем отомкнул дверь, вошел.
Первым в прихожую высунул физию Павлик. Рот до ушей, в глазах чертики, на шее юннатский галстук нежно-голубого цвета. Завидевши такое, Артём оторопел настолько, что все его проблемы повылетали из головы.
— Эт-то еще что за…
— А это Митькиной сеструхи галстук! — радостно отрапортовал сын. — Из-за которого мы сегодня Митьку из юннатов выгоняли…
— Выгнали?
— Не-а! На поруки взяли.
— Кто?
— Да все! И я тоже.
— Откуда он у тебя?
— Трофей. Я ему говорю: хочешь на поруки — галстук гони!
— Так это не трофей, а взятка.
— Ну, взятка…
— А если увидит кто-нибудь?
— Так я ж на улицу в нем не выхожу. Скажи, прикольно?
— А мама?
— А я ей сказал, что у нас карнавал завтра… То есть не карнавал… этот… маскарад…
— Ну-ка быстро иди и сними! И чтобы я тебя больше в таком виде…
Но тут в прихожую выглянула хмурая Виктория, строившая, должно быть, весь день зловещие планы отправки нетрадиционного супруга на принудительное лечение, — и Артём мигом вспомнил о собственном непотребном облике.
— Да понимаешь… — не дожидаясь рокового вопроса, снова закряхтел он. — Возвращался из «Прибежища» через парк, а там канава, оступился — ну и…
Осмелился поднять глаза и успел увидеть, как широкоскулое лицо жены приняло на миг удивленное выражение, а затем словно бы осветилось изнутри.
— Не умеешь ты врать, — с ласковой грустью сказала преобразившаяся Виктория, и пухлые губы ее тронула мягкая улыбка. — Какое «Прибежище»? Не было тебя там…
— Т-то есть… почему… Был. Меня там видели… Могут подтвердить…
— Ну, может быть, на минутку и заскочил, для отмазки… — Не сводя с него смеющихся карих глаз, подошла вплотную, сняла травинку с пиджака, нежно огладила твердую мужскую щеку. — Глупый ты, глупый… — промолвила она. — Дурашка… Столько времени голову морочил… Лучше бы сразу правду сказал…
— Нет, позволь… — оскорбленно отстранился он. Она легонько дернула его за ухо.
— Ах ты, проказник! Ну, пойдем ужинать…
Чего угодно ждал Стратополох, только не такого приема. Да, он прекрасно помнил, что, когда несколько лет назад отконвоировал Вику в клинику Безуглова, ее там закодировали в числе прочего и от беспочвенной ревности. Но от беспочвенной же! А тут все улики налицо…
В какой-то степени это было даже обидно.
Пока облачался в домашний халат, супруга успела осмотреть и оценить повреждения на брюках, пиджаке и рубашке.
— Пуговки я переставлю, — успокоила она. — Как ее зовут?
— Кого?
— Пуговку.
— Вика… — взвыл Артём. — Ну вот как перед Господом Богом… Не знаю я, как ее зовут! Все вышло случайно, понимаешь, случайно! Если хочешь, по идейным мотивам… Ничего личного!
— Хорошо-хорошо! По идейным — так по идейным. Я же не ругаю тебя. Я просто счастлива…
— Чему ты счастлива?
— Тому, что муж у меня — нормальный человек.
— Сумасшедший дом… — простонал он, хватаясь за голову.
* * *Ужин был изумителен. Он был даже изумительнее обеда, поскольку не сопровождался тихими проникновенными склоками.
— Слушай, а где портрет? — спросил вдруг Артём.
Первого лица на стене кухни больше не наблюдалось. Не мозолило глаза и оскорбительное изречение. Виктория вздрогнула и потупилась.
— В шкафу, — продал Павлик. А галстук так и не снял, вредина!
— Почему в шкафу?
— Ну… — беспомощно сказала Виктория. — Он же тебе не нравится…
И Артём Стратополох с мысленным стенанием вновь осознал себя мерзким растленным типом. Она же всем дорогим жертвует для него, всем самым ей дорогим!
— М-м… А ты не могла бы… — переждав спазм совести, попросил он, — достать на минутку…
Встревожилась, пожалуй, даже слегка испугалась.
— Зачем?
— Надо…
Встала, беспрекословно принесла, подала с опаской. Странно. Чего опасается-то? В легком недоумении Артём перевернул портрет, словно ожидал прочесть на обороте что-нибудь этакое, от руки: «Виктории Стратополох — на память. Доктор Безуглов».
Оборотная сторона портрета, естественно, была чиста.
Снова перевернул, всмотрелся.
— Что? — еле слышно спросила супруга.
— Что-то общее есть… — задумчиво процедил Артём. — Но, наверное, все-таки не он.
— Кто?
— Да понимаешь… Встретил сегодня на улице. То есть не на улице, а… Да, собственно, неважно, где я его встретил. И вот теперь смотрю…
— Кого встретил? Безуглова?! — подскочил Павлик.
— Да нет, конечно, — с досадой ответил Артём. — Так, похож… слегка.
Всмотрелся еще раз, хмыкнул, вернул.
А с другой стороны, несходство тоже ничего не доказывает. Если портрет выдающегося человека до последней черточки похож на оригинал, то это уже, простите, не портрет, а гнусная, возмутительная провокация.
* * *Странно, очень странно вела себя в этот вечер Вика. Вроде бы не притворялась, что счастлива, однако были мгновения, когда теплое сияние карих глаз супруги меркло и на внезапно осунувшемся лице возникало жалобное тревожное выражение. Поначалу Артём вообразил, будто она еще колеблется, простить его или не простить, но потом понял: нет. Тут что-то другое.
— Ничего не случилось?
— А?.. — Очнулась, заулыбалась. — Нет-нет, я так… Стратополох прошел в комнату сына и выудил его за нежно-голубой галстук из компьютерной игрушки.
— Не знаешь, что это с мамой?
— А! — Отпрыск дернул плечом. — По зомбишнику о новой шизе передали. То есть не о новой… Психическая эпидемия… тоси-боси…
— Ну-ну! И что?
— Да как всегда! Засуетилась, давай в поликлинику звонить, презика в шкаф спрятала.
Презика? Ах, пре-езика… В смысле — Президента! То есть сняла со стены Президента и спрятала в шкаф… Стратополох сразу вспомнил огромный матерчатый портрет, убираемый с торца здания под надзором двух санитаров.
— Погоди-погоди… Что за эпидемия?
— А я знаю? Что-то там такое говорили… замена идеи аффектом… служение не делу, а лицу… На классном часе скажут.
Надо же страсти какие! Санитар, помнится, высказался короче и проще: пополизаторство. Этак они, глядишь, и президентоманию извращением объявят. Ох, доиграетесь вы однажды, доктор Безуглов, ох, доиграетесь…
* * *А поздним вечером, еле дождавшись, когда Павлик прекратит ворочаться за стеной, Виктория набросилась на мужа, как в первую брачную ночь.
— Бедный, бедный… — то всхлипывала, то шептала она. — Это я, это я виновата… Больше так не будет… Тебя ни на кого теперь… не хватит… кроме меня…
Потом изнемогла и уснула.
Измочаленный Артём Стратополох бессильной рукой попытался взбить подушку.
— Спать… — бормотал он. — Спать-спать-спать…
И уже в наплывающей дреме возникла и обрадовала фраза: «Какое счастье, — думал он, засыпая, — что это была всего лишь явь…»
Не забыть бы до завтра.
Глава 9
Не дай мне Бог сойти с ума.
Клевета за клеветойУтром свежевыбритый, благоухающий кофе и лосьоном Артём Стратополох в коричневом домашнем халате прошествовал вниз по лестнице к почтовому ящику. Поднес ключик к жестяной дверце и приостановился. На стене подъезда поверх заскобленной латиницы чернела свежая кириллическая надпись: «Любил я ваши именины».
Так. Начинается.
Фыркнул, отомкнул ящик, извлек воскресный номер газеты «Будьте здоровы!». Предпоследняя страница. «Литературный диагноз». Неужели и сегодня о нем ничего…
Есть! Вот оно! Артём Стратополох, «Умножение скорби», сборник стихов… Зажмурился, бегло досчитал до десяти.
Вскинул бьющиеся веки, вновь отыскал заголовок — и тут же всполошился. Позвольте, позвольте… А почему так коротко? Анонимный отзыв состоял всего из трех предложений. Первые два были не более чем оскорбительны, зато третье… «Невыразительная бледность женских портретов, — чуть отшатнувшись, прочел Артём, — невольно наводит на мысль о гомосексуальных тенденциях автора».
Они там что, совсем идиоты?
Поднял обезумевшие глаза, непонимающе уставился на непристойную со вчерашнего дня надпись.
Ах, сволочи! Ну не получаются у него женские образы, не удаются! Но чтобы на этом основании вот так… огульно… облыжно…
Артём нервно свернул газету и запер ящик. Виктории заметку показывать нельзя. А спросит, где газета? Сказал, что сходит вниз за газетой, а где она? Да нет, не спросит…
Гораздо хуже другое: в «Последнем прибежище» прочтут неминуемо. Хоть кто-нибудь да прочтет. И неизвестно еще, чем вс# это обернется. Запросто могут потребовать, чтобы пересел за столик под портретом поэта Клюева. В компанию Квазимодо и юноши с минимумом косметики.
Ну нет! Такого срама он не переживет.
Вот что нужно сделать: взять этот номер и заявиться со скандалом в редакцию. А потом — в «Прибежище». Сколько бы он там теперь ни проторчал, все равно Виктория решит, что это для отмазки…
«Будьте здоровы!»
Недолго вам быть здоровыми…
* * *О газете Виктория не спросила, ей было не до того. По телевизору шла «Школа больных», и речь велась именно о профилактических мерах против психических эпидемий. — …Протекает обычно с нарастающим психомоторным возбуждением, в высказываниях часто доминируют идеи одержимости… — монотонно излагал с экрана некто в белом халате.
Кое-что Виктория записывала.
Облачаясь в парадную пару (пятна отчищены, пуговки переставлены), Стратополох краем уха прислушивался к голосу ведущего. Суть высказываний воспринималась обрывками. — …господство одного аффекта над всеми… — …определенному лицу, которому они экстатически преданы и во имя которого… — …как правило, личности тревожного фобического склада…
Насколько Артём мог понять, граждан, заботящихся о своем психическом здоровье, предостерегали против восторженных прилюдных высказываний, стихийных митингов и особенно против обращений с просьбами непосредственно к портрету доктора Безуглова.
Спохватились…
— Ты осторожнее, — ласково потрепав жену по загривочку, предупредил он на прощанье.
Та оторвалась на секунду от экрана и улыбнулась — тревожно, почти заискивающе.
— Нозофилия, — нарочито занудливо, в тон телевизору процитировал Стратополох, — проявляется в особом пристрастии некоторых лиц находить у себя болезни и заниматься их лечением. Чаще всего, некомпетентным.
— Ты куда?
— В редакцию, — сказал он, мрачнея. — Кое-кому шею намылить. Ошибку сделали, козлы…
— Пуговке — привет.
— Вика!
Конечно же, грозные высказывания Стратополоха в адрес газеты «Будьте здоровы!» следовало делить как минимум на шестнадцать. Редакция ее обитала на одном из этажей здания, принадлежащего Министерству Здравоохранения, так что скандала там особо не учинишь. Здравоохранка — учреждение серьезное.
Высотный дом яично-желтого цвета твердыней возвышался над окрестными строениями, и в него еще надо было ухитриться попасть.
— Мне в редакцию, — объяснил Артём.
— К кому? — неумолимо спросили из-за бронированного стекла.
— В «Литературный диагноз».
— К кому именно?
— Н-ну… понимаете… заметка была без подписи…
— Вы кто?
— В смысле — фамилию? Стратополох.
— Стратополох… Стратополох… — забормотал дежурный, гоняя по монитору списки дозволенных в здании лиц. Замолчал, вскинул глаза. — Артём Стратополох?
— Да… — удивленно ответил тот.
— Документ, удостоверяющий личность, есть?
— Да… вот…
— Ваш пропуск… — В щель под бронестеклом была просунута пластиковая бирюлька. — Вас ждут. Куда идти, знаете?
— Н-нет…
Исполнившийся почтения дежурный оторвал задницу от стула и принялся подробно и доступно растолковывать, как добраться до лифта и на каком этаже высадиться.
Что происходит?
* * *— Здравствуйте… — сказал Стратополох, не без робости переступая порог приемной.
— Артём Григорьевич! — в радостном испуге ахнула секретарша и вскочила.
Артём знал ее. Когда-то эта пепельная блондинка работала в «Заединщике».
Забегая то справа, то слева и отбивая при этом сумасшедшую дробь высокими каблучками, что несколько напоминало какой-то испанский танец, она провела долгожданного Артёма Григорьевича по коридору к дверям кабинета с табличкой «Лит. диагноз».
В кабинете навстречу Стратополоху с распростертыми объятьями взметнулся из-за стола еще один старый знакомый — бывший редактор «Заединщика», тот самый, с кем вчера Артём повздорил в сквере возле автомата «Моментальная патография». Самолично усадил дорогого гостя в кресло, затем вернулся под портрет дедушки Фрейда (обратите внимание, Фрейда, а не Безуглова) и сел, с нежностью глядя на вконец ошалевшего Стратополоха.
— Казни, Артём! — истово вымолвил он. — Виноват! Сам не знаю, как такое могло пролететь. Дыра была в подборке — ну и заверстали, не спросясь! Я утром номер увидел — за голову схватился… Кофе? Чай? Йогурт?
— Так ты, стало быть, здесь теперь… — Артём огляделся. Кабинет был роскошен и огромен. Не то что в «Заединщике».
На стенке — плакатик. «Мечтая героически погибнуть за Родину, ты желаешь ей трудных времен». Подписи нет, но по чеканности формулировки вполне можно догадаться, кому это изречение принадлежит.
— Как видишь.
— Ага… — приходя помаленьку в себя, выговорил Артём. — А все-таки, что за припадочный у вас завелся? Что за рецензия?
— Да нет уже никакого припадочного! — вскричал бывший друг и соратник. — Уволил я его! Сегодня утром уволил! Такую дал характеристику, что его теперь с ней только в комплекс «Эдип» примут. В качестве пациента.
«Гад ты, гад… — зачарованно глядя на собеседника, мыслил Артём. — Сам наверняка и настрочил, сразу после того разговора в сквере…»
— Завтра же опровержение дадим! — поклялся тот.
— Знаешь, — молвил Артём, и обидчик мгновенно умолк — весь внимание. — Был при Екатерине Великой один полицмейстер… Так вот он, представь, внес законопроект: несправедливо осужденным за воровство перед выжженным на лбу словом «вор» выжигать еще и отрицательную частицу «не».
— В смысле…
— Чего в смысле? Ну, выжжешь ты мне на лбу отрицательную частицу «не». Думаешь, ее кто-нибудь заметит?
— Погоди! — взмолился тот. — Ты хочешь какую-то другую компенсацию? Хорошо! Давай так: пошли к чертовой матери «ПсихопатЪ» и перетаскивай свою рубрику к нам… Как она у тебя там называется?
— «Истец всему».
— Замечательно! Учти, платят здесь по-министерски.
Предложение было не просто соблазнительным — оно было неслыханным. Официально газета «Будьте здоровы!» не являлась правительственным органом, но с момента основания и по сей день имела репутацию честного рупора здравоохранки.
— Неловко как-то, — заметил Стратополох. — Солидное издание поручает вести подборку черт знает кому… то бишь мне. Ты в курсе, что я посещаю клуб анонимных патриотов на базе диспансера?
— Все что-нибудь посещают, — философски отозвался искуситель. — Клуб анонимных взяточников, клуб анонимных клеветников… Как учит нас Министерство Здравоохранения и лично доктор Безуглов, нет абсолютно здоровых людей, есть не до конца обследованные.
— Ты уверен, что этот афоризм принадлежит доктору Безуглову?
— Нет, — спокойно отозвался бывший друг и соратник. — Я даже не уверен, принадлежат ли ему все остальные его афоризмы… Короче, я тебя оформляю.
— Стоп! — спохватился Артём. — Откуда у тебя такие полномочия? Ты же не редактор.
— С редактором все согласовано!
Стратополох оторопело ущипнул себя за бровь. Немедленно вспомнил, симптомом чего является такая привычка, и вытер руку о колено. Вот, кстати, и первая фразочка в подборку: «Прочтя, что непреодолимое влечение к вырыванию у себя волос наблюдается при ослабоумливающих процессах, спешно принялся втыкать вырванный волосок на место».
— А ты непрост, — со странной интонацией произнес вдруг завлитдиагноз, глядя на Стратополоха, словно впервые. — А ты ох как непро-ост…
— Неужто звонки посыпались?
— Какие звонки?
— Ну… от возмущенных читателей…
Предположение было откровенно фантастическим, но ничем другим происходящее сумасшествие Артём пока объяснить не мог.
— Если бы звонки, — угрюмо признался бывший друг и соратник. — Звонок!
— От кого?!
— Не представились.
— Не понял…
— Да я пока тоже.
* * *Выбравшись из высотного желтого здания, Стратополох постоял в растерянности, потом подошел к бесплатному уличному автомату диагностики. Налепил присоски датчиков. Один проводок был оторван, ну да ладно… Один — не десять.
Нажал кнопку и спустя некоторое время получил совет не переутомляться на работе и взять недельку отдыха.
Что ж, спасибо…
«Сократить потребление никотина», — возникло в довесок на экранчике.
Кивнул, закурил.
На фоне цыплячьей желтизны фасада выстроившиеся вдоль здания нетрадиционно ориентированные ели выглядели особенно красиво. На высоких дюралевых шестах пошевеливались белые флаги с красным крестом и таким же полумесяцем. Мимо прошли двое подростков. Один из них, судорожно суча кулачонками, рассказывал взахлеб:
— А я ему — любысь! любысь! — по люблу… Артём рассеянно посмотрел им вослед.
Согласием вести развлекательную рубрику в газете «Будьте здоровы!» он сильно улучшил не только свое финансовое положение, но и литературный статус. А вот не сочтут ли его ренегатом в «Последнем прибежище»? Нет, об этом потом. Для начала неплохо бы удавить в зародыше скандал по поводу утренней рецензии. Возможно, уже прочли…
Стоя на краю тротуара, потрогал мостовую носком туфли, словно пробуя, холодна ли вода.
От Министерства до «Прибежища» проще было дойти, чем доехать. Одна дорога пролегала через парк, другая… Поколебавшись, двинулся через парк. Так называемая эротодромомания — обязательно надо пройти по местам боевой и сексуальной славы.
Как выяснилось, зря он это сделал.
Черт, и укрыться негде!
Шедший навстречу мужчина был высок и невероятно худ. Держался он удивительно прямо. Высокий, рельефно вылепленный лоб, увеличенный лысиной, придавал ему сходство с неким инопланетным существом. Ну не бывает у людей таких лбов! За голубовато поблескивающими линзами в тонкой оправе зияли скорбные глаза, в которых явственно сквозил ветерок безумия.
Дважды коллега. Литератор и патриот.
— А-а… — поравнявшись, молвил он вместо приветствия. — Космополиты и симулянты…
Ну, слава богу! Стало быть, еще не читал.
— Они самые… — не стал спорить Артём.
Очки блеснули. Дважды коллега смотрел на Стратополоха словно бы из неимоверной дали.
— Как хочешь, а с инородческой культурой что-то надо делать, — промолвил он наконец. — Почему в сызновских школах должны изучать творчество туляка Толстого? Попробовал недавно перечесть «Войну и мир». Ярко выраженное масонское произведение…
— Все мы, когда протрезвеем, масоны, — утешил Артём. — Кроме тебя, конечно…
Коллега созерцал его секунды три. Явно полагал ниже своего достоинства обижаться на столь мелкие выпады.
— Возможно… — изронил он свысока. — Ты с «Психопатом» все еще сотрудничаешь?
— М-м… да.
— Я как раз собирался к вам наведаться, — обрадовал после паузы литератор и патриот. — Хочу предложить новую рубрику: «Отрывки из сочинений», — а чуть ниже меленьким шрифтом: «…классиков». Скажем, такой перл… — Литератор прикрыл глаза, запрокинутое лицо его стало вдохновенным, и он продекламировал мечтательно: — «Мимо палаток и низами около ручья тянулись с топотом и фырканьем казаки, драгуны и артиллеристы, возвращающиеся с водопоя…» — Очнулся, сверкнул линзами. — А? Неплохо, правда? Вот он, твой Лев Николаевич, во всей его красе… Стилист, стилист! Как представлю себе топочущего и фыркающего казака — право, на душе теплеет! Возвращающегося с водопоя, а? Или, допустим, так: «Впечатление, которое я вынес, было то, что я видел учреждения, устроенные душевно больными одной общей, повальной формы сумасшествия для больных разнообразными, не подходящими под общую повальную форму, формами сумасшествия…» Каково?
— Я бы на твоем месте еще в собор заглянул, — задумчиво молвил Артём.
— Зачем?
— Ну как… Они ж графу анафему объявляли… с занесением в личное дело…
Следует признать, выдержка у коллеги была нечеловеческая.
— Что ж, сама по себе мысль неплоха, — благосклонно отозвался он, неуязвимый, точно Ахиллес. — Думаю, в отличие от вас, нехристей, духовенство проявит больше мудрости… А вот что меня поражает, Артём, так это твое, прости, вечное зубоскальство! Такое ощущение, будто судьба Сызново тебе просто безразлична. Но это твоя страна! И какой толк, я спрашиваю, от политической суверенности, если в плане культуры мы с тобой по-прежнему целиком зависим от Суслова, от этого распавшегося монстра…
«По морде ему, что ли, дать?» — подумал в тоске Стратополох. Словно услышав его мысли, собеседник осекся, моргнул.
— Однако что-то я заболтался, — сообщил он чуть ли не с тревогой. — Страна гибнет, хихикай себе дальше, а мне, извини, пора… — И устремился в сторону проспекта, вбивая в асфальт шаги, как гвозди: прямой, непреклонный, уверенный.
Вот это чутье!
Но как же надо ненавидеть Толстого, чтобы выучить его наизусть?
Глава 10
Уберите этого симулянта!
НатуралиссимусСодержать заведения подобные «Последнему прибежищу» считалось делом хлопотным, но в целом выгодным. Минимальная арендная плата, прочие льготы, а главное, финансовая поддержка со стороны здравоохранки, неустанно заботящейся о том, чтобы скорбные главой, так сказать, не слишком терялись из виду.
Больше всех платили слесарям (как правило, бывшим монтировщикам сцены). Полы в «Прибежище» заслуживали отдельного упоминания — где еще увидишь полы в горошек? Врезанные в них металлические кружочки размером с монету были на самом деле заглушками, скрывающими гнезда для крепления ножек.
Каждый раз после очередного раскола какой-либо фракции под навесом появлялись два мрачных слесаря и, играя желваками, принимались откреплять и переставлять мебель — все это под визгливые требования, басовитые угрозы и слезные просьбы клиентов, которых даже психами нельзя было вслух назвать, поскольку за такое увольняли.
Адская работа.
Несмотря на то, что в первой половине дня народу в «Прибежище» собиралось не так много, бисексуалы, судя по всему, уже успели с утра пораньше разругаться вдребезги, на сей раз на религиозные темы (так называемый бред архаический). Вчера еще единый массив столиков и стульев в дальнем углу веранды распался на два неравных островка, разделенных узким проходом. Над левым островком (тем, что поменьше) уже успели укрепить самодельный бумажный плакатик «Все на борьбу с внутренней картавостью!».
— Ущербная, чуждая нам вера! — погромыхивал басом некий жизнерадостный упитанный жлоб, явно пребывая в маниакальной фазе циркулярного психоза. — Этот ваш распятый жиденок… — И неистово жестикулировал кукишем. Видимо, сложил по ходу мысли, да забыл распустить.
— Даже Владимир Святой… — бормотал по ту сторону прохода трясущийся слезливый попик, наверняка страдающий бредом вечного существования, характерным для инволюционной парафрении. — Владимир Святой… Свирепый язычник до крещения…
— Святого нашел! Ренегат твой Владимир! За Киев язычество наше продал! Веру отцов!..
— Гордыня, бесовская гордыня… — всплескивал попик широкими рукавами.
— Правильно, гордыня! — гремело слева. — А мы всегда были гордым народом! Наши предки, сливаясь с природой, сверлили угол избы и молились: «Изба моя, дыра моя, спаси меня…»
— Дырники!
Жлобина вскочил, вскинул кукиш и сразу стал похож на Статую Свободы.
— Не дырники, а вертодырцы! Или дыромоляи! Попик в ужасе тряс бороденкой и мелко открещивался.
Под портретом Николая Клюева разговоры велись в более спокойном тоне:
— В Лыцке вон, я слышал, даже должность такая есть: освобожденный патриот…
— В каком смысле освобожденный? Условно?
— Да нет же! Ничем больше не занимается, представляешь? Только патриотизмом. У всех на виду, не стыдясь, не стесняясь… Зарплату за это получает!
К Артёму Стратополоху претензий пока ни у кого не было — ни за вчерашнее, ни за сегодняшнее. Вчерашнее уже забылось, а про сегодняшнее, надо полагать, никто еще не пронюхал. Кстати, большинство патриопатов газету «Будьте здоровы!» и в руки взять побрезгают, но есть такие, для которых необходимо знать врага в лицо… От этих не укроешься.
Сдав на входе косметичку, в чьих недрах наверняка отыскались бы мелкие колющие предметы, под навес строевым шагом вошла памятная Стратополоху моложавая мегера. Пуговка. Приостановилась напротив Артёма и, убив его грязной двусмысленной усмешкой, проследовала на свое место. Села, выпрямилась.
Еще раз обменялись взглядами. В ее глазах он прочел откровенную мизандрию — иными словами, патологическое отвращение женщины к мужчине, сам же пережил ярко выраженный приступ эрейтофобии (навязчивого страха покраснеть). Первое наблюдается обычно при истерии, второе — при неврозах.
Такое чувство, что канонических пятидесяти граммов для восстановления душевного равновесия сегодня, пожалуй, будет маловато. Заказал сто. Какую-то он вчера, помнится, фразу хотел занести в блокнот, когда засыпал. Теперь уже, конечно, не вспомнить… Жаль.
* * *Сами по себе правила не вызывают нервных расстройств. Расстройства начинаются лишь с возникновением исключений. Привыкши ожидать от «больничного режима» худа и только худа, Артём Стратополох был совершенно сбит с панталыку внезапным благодеянием газеты «Будьте здоровы!». Кроме того, кому, как не ему, литератору, знать, что стоит властям обласкать писаку, как обласканный становится бездарен. И это тоже беспокоило.
В противоположном конце веранды взрыкивали и ухали голоса. Все естественно: чтобы в полной мере передать на словах мощь Отчизны, приходится постоянно взревывать по-бычьи.
— Мы живем в великой счастливой стране, — взволнованно дребезжал издали голос попика, — просто бес нам глаза отводит — вот и видим вокруг себя мерзость запустения.
— Ну и что? Ну и что?! — вопрошали под портретом поэта Клюева. — У Набокова, например, тоска по Родине приняла черты педофилии…
Ну-с, так что у нас поднакопилось вчера за творческие полчаса, втиснувшиеся между появлением лже-Безуглова и известием о возвращении к родному алфавиту?
«За Родину болеет душой один Президент. А мы с вами — лишь синдромы его душевной болезни».
Хм… А ведь, пожалуй, не пропустят. Резковато.
Кстати, что означает по-гречески слово «синдромы»? Специально ведь когда-то в словаре смотрел… А! Вспомнил… «Бегущие вместе».
Так. Это мы пока уберем в запас. До лучших времен. Или до худших… Дальше.
«Этническое рвачество, именуемое патриотизмом».
Свят-свят-свят! Как же это вас угораздило, Артём Григорьевич, такое вчера выдать? И как наладонник выдержал? Да вас за такую фразочку натуралы на руках носить будут! Лауреатом сделают. Дернуло же! Не иначе товарищи по диагнозу достали…
Какое там «Будьте здоровы!». Вам, Артём Григорьевич, если этот перл и предлагать кому, то лично доктору Безуглову. Большие деньги заработаете.
Что там еще?
«Время — лучший лекарь. Сто процентов смертности — абсолютный рекорд!»
Вот это иное дело. Это безобидно. Это пойдет. Хотя, с другой стороны, что тут смешного?
Ни с того ни с сего Артёму вспомнилось, как, желая развеселить честную компанию, однажды в кругу друзей он сообщил, посмеиваясь, будто суть сталинских репрессий заключалась в том, что преследовались все, кроме сангвиников. Меланхолик и флегматик — идеологически вредные темпераменты. Холерик опасен в принципе.
В ответ ему на полном серьезе сказали, что тоже прочли эту монографию. Даже фамилию автора назвали. Весь остаток вечера Артём ходил с лицом паралитика: половина улыбки отвалилась, половина — застыла.
Надо полагать, население наше делится на знающих о том, что они юмористы, и на тех, кто об этом еще не догадывается. А Козьма Прутков излишне многословен: «Не шути с женщинами, эти шутки глупы и неприличны».
При чем тут женщины?
Просто не шути.
* * *Из-за угла торгового комплекса «Электра» показался вчерашний вестник. Коротышка, кажущийся издалека атлетом. Черт его знает, где он там работал, но сплетни каждый раз приносил свеженькие, самородные, не ограненные еще ни прессой, ни телевидением.
Сердце привычно екнуло. «Про меня что-нибудь, — беспокойно подумал Артём. — Даже и не что-нибудь, а известно что».
Дурацкое положение. Чем оправдаться? Можно, конечно, с возмущенной хрипотцой возразить, что все это не более чем выпад завистника-рецензента и что главный орган натуралов ничего другого, кроме клеветы, отродясь не публиковал… Да, но в том-то и закавыка, что через недельку в газете «Будьте здоровы!» выйдет первая подборка самого Стратополоха — и вранье выплывет наружу.
Хотя к тому времени, глядишь, выплывать уже будет нечему: шум уляжется, никто ни о чем не вспомнит… Или все-таки от греха подальше взять псевдоним?
Вестник приближался. С каждым шагом становясь миниатюрнее и миниатюрнее, он достиг крыльца и легко взбежал по ступенькам.
— Господа! — огласил он. — Среди нас Иуда!
— Одобряю… — лениво громыхнул в ответ кто-то из бисексуалов-язычников. — Единственный приличный еврей!
От сердца малость отлегло. Иуда — слишком громко сказано. Ни грязное обвинение в «Литературном диагнозе», ни согласие сотрудничать в желтоватой пробезугловской прессе на столь серьезное обвинение не тянут. А коли так, то смеем надеяться, что это не о нем, не об Артёме.
Зря надеялся.
— Вот он! — Палец вестника прямой наводкой уставился на Стратополоха. — Сегодня утром его сняли с учета в поликлинике.
— Че-го-о?.. — изумленно выдохнул Артём, приподнимаясь над столиком. — Ты что тут пургу метешь? С учета не снимают.
— И мы тоже так думали, — зловеще откликнулся карманный викинг. — Вплоть до сегодняшнего дня.
Собрание пребывало в растерянности. Действительно, ни о чем подобном никто никогда не слыхивал.
— Зомби! — вскочив, завопила Пуговка. — Послушайте меня! Он закодировался! Он добровольно закодировался!
— Кто?! Я?! — вскинулся Артём. — Дайте портрет! Дайте сюда портрет?
Выяснить, закодирован человек или не закодирован, было довольно просто: закодированный никогда не сможет осквернить изображение доктора Безуглова или хотя бы неодобрительно о нем отозваться. Одна только мысль о подобном кощунстве тут же отзовется судорогами, а то и припадком.
Существовали также проверки на никотин, на алкоголь, даже на произнесение матерных слов — смотря от чего кодировали.
— Пусть тогда скажет при всех… — Лицо Пуговки внезапно отупело, и требование так и не было предъявлено. Что сказать при всех? «Я люблю Родину»? Теперь, пожалуй, и скажет…
— Пусть принесет больничную карточку! — нашлась она. Артём шагнул из-за стола, одернул пиджак.
— Карточку мне никто на руки не даст, — глухо произнес он, но такая запала тишина, что все расслышали. — А выписку — принесу. Сейчас пойду и принесу… — Неистово повернулся к вестнику и в свою очередь воткнул палец в воздух. — И ты, гад, у меня эту выписку съешь! При всех!..
* * *Стратополох был настолько взвинчен, разозлен и встревожен (не бывает же дыма без огня!), что вопреки собственным обычаям воспользовался городским транспортом ради каких-то двух остановок. Выскочив из троллейбуса на проспекте Поприщина, устремился знакомым путем вверх по узкой зеленой улочке, извилисто взбегающей к бело-розовому особнячку поликлиники. И все же, поравнявшись с памятным торцом жилого дома, не мог не приостановиться.
Отчаянная борьба доктора Безуглова с психической эпидемией, иначе говоря, с культом собственной личности, продолжалась. Глухая стена была теперь задрапирована новым живописным полотном, с которого куда-то поверх голов прохожих преданно взирали счастливая девочка и не менее счастливый мальчик — оба, понятно, с юннатскими галстуками на стройных, безупречно чистых шеях. В нижней части плаката значилось: «Спасибо, доктор!»
Пополизаторство (оно же анилингвус), судя по всему, помаленьку превращалось в род искусства. И не придерешься ведь ни к чему! Мало ли докторов на белом свете?
А с другой стороны, стоит ли вообще ломать национальные традиции? Так уж повелось издавна, что с матом у нас борются матерщинники, с алкоголизмом — алкоголики…
Ох, не одолеть вам, доктор, этой психической эпидемии.
Хотя почему бы и нет? Общественная язва, как известно, считается излеченной, когда к ней привыкают настолько, что просто перестают замечать.
* * *Проскочив мимо пугающего плакатика на входе «Познавая себя, обессмысливаешь окружающую действительность», Артём миновал одну за другой таблички «Тавматург», «Пивдиатр», «Гиппиатр» — и остановился в конце коридора перед нужной дверью. Открыл, вошел.
— Мне сказали, что я снят с учета!
Добрейший Валерий Львович взглянул сквозь сильные линзы на незваного гостя строгими преувеличенными глазами.
— Что вы имеете в виду?
— Что я уже не числюсь у вас патриотом!
— Патриопатом, — уточнил участковый.
— Ну патриопатом!
— Вообще-то это врачебная тайна… — с неудовольствием начал было Валерий Львович, затем, глядя на трагическую физиономию Стратополоха, не выдержал, улыбнулся.
То есть все-таки снят! Стены кабинетика поплыли, кружась, и Артём почувствовал, что теряет равновесие. Подобные симптомы характерны при вертиго эпилептическом, когда больной, чтобы устоять на ногах, начинает вращаться вокруг своей оси. Характерно также резкое побледнение лица.
Винтообразно присел, не дожидаясь приглашения.
Долго не мог вымолвить ни слова.
— Тайна! — сипло вытолкнул он наконец. — Хороша тайна! Уже на другом конце города известно… А ведь врачи! Клятву небось давали!
Участковый психотерапевт поскучнел.
— Ну, во-первых, клялся я не вам, а Гиппократу, — миролюбиво заметил он, снимая очки и доставая бархотку, — а во-вторых, смею заверить, лично я ничего не разглашал.
— А кто же тогда?
— Решение относительно вас, как сами догадываетесь, принималось коллегиально…
Да-да, конечно! «Гиппиатр», «Пивдиатр», «Тавматург»… Вали все на них! — …но я не думаю, чтобы мои коллеги могли столь грубо пренебречь профессиональной этикой, — с глубокомысленным видом шлифуя линзы, продолжал Валерий Львович. — Вы говорите, известно уже на другом конце города? Вообще-то это очень странно… Можно, конечно, допустить, что нас подслушал кто-то из технического персонала. Электрик, уборщица… — Запнулся, задумался. — Нет, все-таки, наверное, электрик. Вертится тут один такой — маленький, светленький… громкоголосый…
— Но ведь патриопатов с учета не снимают!
— Да, обычно такое не практикуется, — кивнул участковый. — Но, знаете, бывают и исключения. Редко, но бывают. — Вновь водрузил очки и доброжелательно уставился на бывшего пациента. — Мнительность, Артём Григорьевич, мнительность и пристрастие ставить себе диагноз без должных на то оснований. Поймите, это нам, специалистам, решать, переходит ваше чувство к Отечеству за грань патологии или не переходит. Нет, конечно, абсолютно здоровым вас не назовешь… да и никого не назовешь… но перверсия-то ваша, признайтесь, мнимая. Вы, Артём Григорьевич, не просто натурал. Вы, если можно так выразиться, натуралиссимус… С чем я вас и поздравляю.
— Звонок, что ли, был? — угрюмо спросил Артём. Валерий Львович не понял, встревожился.
— Звонок? — переспросил он. — Какой звонок?
— Сверху.
— Ну-у, батенька… — как-то даже разочарованно протянул участковый. — Это вы слишком много о себе мните…
Стратополох беспомощно оглядел привычный уютный кабинетик, откуда его, кажется, изгоняли навсегда. Мирок, в котором он привык спасаться, убегая от окружающего безумия. Все здесь было по-прежнему, все как в прошлый раз. На трехэтажной книжной полке, правда, объявился новосел — двухтомник «Партизанские тропы» (первый том — «Партизанские метафоры», второй — «Партизанские синекдохи.»).
По науке такое состояние называется «ойкофобия» — навязчивый страх возвращения домой после выписки из психиатрической больницы.
— Я буду на вас жаловаться! — хрипло сказал Стратополох, вставая. — Вы отказываете мне во врачебной помощи…
— Почему отказываем? — удивился Валерий Львович. — Обращайтесь в любое время. С психозами, с неврозами… Хотите — сами к вам приедем. Но что касается сексуальной патриопатии… — Он взглянул на несчастное лицо Артёма, ободрил улыбкой. — Есть такое понятие «бегство в болезнь». Проще говоря, одна из реакций личности на психогенно травмирующую ситуацию. Это как раз ваш случай. Я знаю, там… — Он указал на окно, за которым вихляла, ниспадая к проспекту, мощеная улочка и трепыхался вдали транспарант «Да здравствует сексуальное большинство!», — там вам очень непросто живется. Но это еще не повод отгораживаться от реальности справкой из диспансера.
— Но причину-то я узнать могу?
— Причину? — Брови участкового вспорхнули над оправой очков. — Причина — вот.
Из ящика стола на свет божий появилась книжица — тоненькая, беленькая, изданная за свой счет и тем не менее настоящая, бумажная.
— Про патографию слышали? — осведомился Валерий Львович.
— Слышал, — буркнул Артём. — Берем две строки любого автора и отправляем его в дурдом.
— Н-ну, в общем суть вы ухватили верно… Только почему же обязательно в дурдом? Бывает, что и в обратном направлении… Словом, исследовав вашу книгу методами патографии, мы пришли к выводу, что психическое здоровье автора находится в пределах нормы. Согласитесь, сравнивать волосы с травами, а глаза с родниками свойственно только людям без отклонений и комплексов…
Глава 11
И пишет боярин всю ночь напролет,
Перо его местию дышит.
Страшная местьВы польстите поэту, назвав его безумцем, но избави вас боже сказать ему, что он нормален. Обретете врага на всю жизнь. Нормален — значит бездарен. Впрочем, некоторые с таким утверждением не согласны в принципе. Напротив, полагают они, бездарен — значит нормален.
И тоже, в общем-то, правы.
Бездарность, с государственной точки зрения, всегда являлась послушным, созидательным началом, а вот талант только и делает, что бунтует и потрясает устои: то демона в симпатичном виде представит, то падшую женщину в героини возведет. Соцзаказ ему, видите ли, не писан, попзаказ — тоже. Ему главное — до сути докопаться!
Но что может быть деструктивнее анализа? Берешь явление и начинаешь разнимать на части. Причем с самыми благими намерениями — посмотреть, как оно там внутри устроено. А когда потом пытаешься вновь собрать воедино, неминуемо обнаруживаются лишние детали. Будильник в детстве разбирали? Вот в точности то же самое.
Потрясая потихоньку основы, бездарностью Артём Стратополох себя, конечно же, не считал.
Давненько не огребал он столь оглушительных и звонких оплеух. Мало того, что патриотом прикидывался — теперь выходит, что еще и лириком. Хорошо хоть графоманию не пришили… И не пришьют.
Согласно словарю, графомания свойственна прежде всего сутяжным психопатам, каковым Артём отродясь не был.
— У, скотома психическая! — приглушенно проклокотал он, оказавшись на улице. Случившиеся неподалеку прохожие брезгливо оглянулись. Этот невинный медицинский термин, всего-навсего означающий отрицание больным каких-либо реальных переживаний, давно уже стал в Сызново грубым площадным ругательством.
Кукольной походкой, наблюдающейся обычно при болезни Паркинсона, Артём спускался узкой извилистой улочкой к проспекту, то и дело приостанавливаясь с оторопелым видом внезапно проснувшегося сомнамбулы.
Он был настолько не в себе, что, достигнув развилки, где улочка расщеплялась на собственно Примордиальную и Малый Передоновский, не перешел, как обычно, на противоположный тротуар и продолжал брести в совершенно не нужном ему направлении. А когда обнаружил ошибку, возвращаться уже не имело смысла.
Вокруг издавало звуки и пошевеливало цветовыми пятнами считающееся нормой сумасшествие, частью которого он теперь, получается, являлся.
Во дворике, отделенном от Малого Передоновского переулка не то чтобы витой, но во всяком случае извилистой железной оградой цвел мощный и весь какой-то вывихнутый каштан, под сенью которого на скамеечке шло вполголоса романтическое объяснение двух разнополых жильцов-натуралов.
Обоим несомненно был свойствен симптом Феофраста, возникающий обычно годам к пятидесяти и характеризующийся поведением, не соответствующим данному возрасту (повышенная активность, недостаточная самокритичность, оживление интереса к модной одежде).
Грубая сосудистая патология отсутствует.
— Я давно хотел сказать вам, Маргарита Назаровна… — запинаясь, начал натурал, застенчивый, как юноша.
— Да? — голосом девочки-подростка отозвалась натуралка.
— С того момента, как только я вас увидел…
«Слабоумие салонное, — всплыло само собой в памяти приостановившегося Артёма. — Проявляется главным образом в заученной фразеологии при скрытой недостаточности критики суждений. Понятие, близкое к конституциональной глупости».
— Говорите, говорите, — трепетала она.
— Я… люблю вас… Треснула пощечина.
— Выбирайте выражения, Прокл Игнатьевич! — вскрикнула Маргарита Назаровна, вскакивая. — Вы не в Парламенте!
Ах, Прокл Игнатьич, Прокл Игнатьич… За новостями-то следить надо. Профилактика устной речи, чтоб вам было известно, началась с сегодняшнего утра.
Не дожидаясь, чем завершится объяснение под каштаном, Стратополох двинулся было дальше, как вдруг ощутил приступ здоровой (а какой же теперь еще?) злости. Подборку, да? Мало того, что опустили, мало того, что сняли с учета — еще и подборку подготовь? Ну, я вам сделаю!
И Артёма накрыло всем известной гипофобией, что так часто наблюдается при алкогольном опьянении. На войне такое состояние называют храбростью и вылечить от нее обычно не успевают.
Где бы только посидеть поработать над этой подборкой? В «Последнее прибежище» путь пока закрыт, там наверняка выписку потребуют. Дома? Дома — Виктория. А от Виктории сейчас мало что утаишь — чуткая стала, как сейсмограф.
Тогда в парк.
Стратополох повернулся и зашагал вверх по Малому Передоновскому.
* * *В те относительно недавние и все же, как ни крути, доисторические времена, когда на месте «Последнего прибежища» шумел рыно-чек, а психотерапевт по фамилии Безуглов баловался мануалыциной, городской парк с апреля по октябрь был для Артёма чуть ли не единственным местом, где литератор мог спокойно поблудить со словом, сбежав от разнуздавшейся, не закодированной еще супруги.
Светлый, просторный, хорошо проветриваемый кабинет. И весь в растениях.
Разумеется, за последние годы «больничный режим» и здесь ухитрился изрядно досадить Стратополоху: расчистил великолепные непроницаемые для глаза дебри, все перепланировал, подстриг кусты, натыкал всевозможных автоматов, проложил кругом хрусткие, посыпанные мелким гравием дорожки — но пара-тройка насиженных скамеек тем не менее уцелела.
Добравшись до самого на сегодняшний день глухого, а стало быть, вполне пригодного для творчества уголка, литератор остановился.
Место было занято. И не просто занято: на скамейке спиной к Стратополоху сутулился над точно таким же наладонником тот самый дважды коллега, с которым Артём имел несчастье встретиться на пути в «Прибежище».
Надо полагать, собрат посетил уже редакцию «Психопата» и корпел теперь над рубрикой «Отрывки из сочинений классиков».
Вот жизнь пошла! Поработать негде.
Артём прислушался.
— Тургенев… — в искреннем недоумении бормотал собрат, вздергивая плечи. — Нет… Не знаю такого писателя… Толстой — писатель. Плохой. Но писатель… Чехов? Чехов — да, Чехов — согласен… Тургенев… — тревожно запнулся, взвешивая, должно быть, на внутренних весах литературные достоинства Ивана Сергеевича. — Да нет такого писателя! — решительно, почти возмущенно заключил он. — Нет и не было… Откуда он родом? Да и фамилия самая калмыцкая…
Симптом мышления вслух, если кто не знает, наблюдается при некоторых формах психопатий.
Опасаясь наступать на предательски звучную дорожку, Артём предпочел удалиться на цыпочках по газону. В противоположном закоулке парка имелась еще одна лавка. Если не доломали.
Пока шел, несколько раз почудилось, будто за ним кто-то подглядывает, перебегая от дерева к дереву. А это уже бред преследования. Интересно, который из двух его вариантов: мегаломанический или депрессивный?
* * *Скамейка (во всяком случае, левая ее часть) была целехонька. В нестриженой траве валялся вскрытый картонный ящик с надписью «Не вскрывать!». Правильно, ребята! Так их! А то, ишь, придумали: не вскрывать… Стратополох смёл ладонью с брусьев воображаемый сор (аматофобия — навязчивый страх, боязнь пыли) и, присев, приступил к публичному посечению больничного режима и лично доктора Безуглова.
Итак…
«За Родину болеет душой один Президент. А мы с вами — лишь синдромы его душевной болезни».
Это мы восстанавливаем. Это у нас пойдет первым номером.
Дальше.
«Можно ли довериться психиатру, если он считает этот мир нормальным?»
Тоже пойдет…
А вот «Время — лучший лекарь…» и «…спешно принялся втыкать вырванный волосок…» — к лешему! Чтобы никакого мелкого зубоскальства… Чтобы уж куснул — так куснул. Скажем, так: «На самом деле никаких галлюцинаций не бывает. Просто эти психиатры верят всему, что им ни расскажи…»
Давно не работалось Стратополоху с такой злобной легкостью. Потратил часа полтора, но подборочка вышла — загляденье. Хоть сейчас вызывай «неотложку» и отправляй автора в психоприемник.
Злорадно представляя заранее, с какой болезненной гримасой будет все это читать завлитдиагноз (а там, глядишь, и редактор!), Артём поднялся со скамьи — и в этот самый миг из-за древесного ствола навстречу ему шагнула, будь она неладна, все та же моложавая мегера из «Последнего прибежища».
Неужели следила? Да наверняка! А может быть, даже и подслушивала — кабинетик Валерия Львовича на первом этаже, окна приоткрыты…
— Вы взяли выписку из поликлиники? — прожигая его темным инквизиторским взглядом, процедила она.
Пуговка. Какая, к черту, пуговка? Пуговки — маленькие, кругленькие…
Еще и к ответу требует!
— Нет! — злобно бросил он. Лицо ее судорожно исказилось.
— Ненавижу!.. — прошипела она, уже привычным рывком ослабляя узел его галстука.
* * *— Где это ты так извалялся? — не понял завлитдиагноз.
— «Скорая» сбила, — досадливо отвечал Стратополох, отряхивая локоть.
— Хорошо хоть на газон, — соболезнующе заметил тот. — Наладонник, надеюсь, не пострадал?
— Нет, — глухо отозвался Артём. — Я его отбросить успел. Так оно, кстати, и было.
Сократовское лицо завлитдиагноза выразило уважение и сочувствие.
— Герой, — оценил он. — Кроме шуток — герой. Ну-с, и как доживает наша подборка?
— Вот! — с вызовом сказал Стратополох.
Бывший друг и соратник, а ныне работодатель скопировал файл и, выведя на монитор, приступил к чтению. С каждым новым афоризмом он становился задумчивей и задумчивей: нижняя губа оттопырилась, надбровья нависли неандертальски. Прочел, помолчал.
— Ну что ж, — промолвил он наконец. — Спасибо.
— Не стоит благодарности, — с аптекарской точностью отмерив дозу яда, отозвался безукоризненно вежливый Стратополох. — Я так понимаю, что услуги мои больше не понадобятся…
— Да почему же не понадобятся, — расстроенно возразил завлитдиагноз. — Давай теперь новую порцию…
— А эту куда?
— В номер, куда ж еще?
— В номер — в смысле в печать?!
Завлитдиагноз молчал.
— Всю как есть?! Завлитдиагноз молчал.
— Ты что… — Артём невольно понизил голос. — И редактору даже не покажешь?
Завлитдиагноз вздохнул.
— Редактор тут ничего не решает…
— А ты?
— А я еще меньше, — уныло признался бывший друг и соратник.
Реакция Артёма была, выражаясь по-нынешнему, аффективно-шоковая, гипокинетическая. Проще сказать, офонарел Стратополох.
— Неужели… селедка? — хрипло выговорил он секунды три спустя. Глаза его были незрячи.
— Что за селедка?
— Удивительно вкусная… — упавшим голосом известил Артём. — А водка — так себе… — Встряхнулся, опомнился. — Слушай, у вас тут есть какая-нибудь… моментальная химчистка… или что-нибудь в этом роде?
* * *Старательно причесанный, в безукоризненно отутюженном костюме без единого пятнышка, подходил Артём Стратополох к родному дому. У дверей подъезда стояли и напряженно смотрели вослед чему-то давно уже скрывшемуся за углом сладкоголосая соседка и ее серенький невзрачный супруг.
— Здравствуйте, — сказал Артём. — Что-нибудь случилось?
При виде его женщина просияла, затем спохватилась и пригорюнилась. Глазенки, однако, продолжали сиять. Яркий пример хайрофобии — навязчивого страха проявить чувство радости в неподобающей обстановке, например, на похоронах.
Что до соседа — тот, напротив, насупился, отвернулся и принялся недовольно высматривать что-то в стене. Из кармана плащика этаким намеком торчал сегодняшний номер газеты «Будьте здоровы!», причем «Литературным диагнозом» наружу.
— Хорошего, хорошего мальчика воспитали, — умильно запела соседка, то ли глумясь, то ли вправду радуясь. — Настоящий юннат, побольше бы таких!
— Что случилось? — холодея, повторил Артём. От сегодняшнего дня он уже ждал всего чего угодно.
— Маму родную санитарам сдать — это еще ведь не всякий решится…
— Что?! — заорал Артём.
— Что-что… — буркнул супруг, по-прежнему недовольный стеной родного дома. — Подъехала «скорая», вывел он ее под ручку, усадил…
Трясущимися руками Стратополох отпер парадное и, прыгая через ступеньки, кинулся к себе — на второй. «Нет! — стучало в голове. — Нет! Не может быть… Чтобы Павлик…»
— Павлик! — крикнул он, распахивая дверь.
В прихожей немедленно возникла испуганная мордашка сына. Голубого девчачьего галстука на прилежно вымытой шее на этот раз не было. Не было, впрочем, и розового.
— Где мама?
— Увезли.
— Куда?
— Не знаю. В диспансер, наверно…
— Кто вызвал? Ты?!
— Я-а? — возмутился Павлик. — Сама сдалась!
Глава 12
Чем дальше, тем страньше.
Умножение скорбиС тех пор как сызновская милиция грянулась оземь и обернулась санитарным корпусом, те жители столицы, что были одолеваемы нервными расстройствами, почему-то разлюбили пользоваться услугами «скорой помощи». Зато наловчились вызывать ее соседям и родственникам. Сначала анонимно, затем, когда официально объявили, что больной, отрицающий сам факт наличия у него какого-либо имени, тоже вполне излечим, увлечение это резко пошло на убыль.
Теперь благодетелю, пекущемуся о здоровье ближних, прежде чем сдать их психиатрам, предстояло, во-первых, поднакопить достаточное количество медкомпромата, а во-вторых, запастись справками о том, что и сам он не страдает сутяжным помешательством (оно же бред кверулянтский).
И все-таки работы санитарам хватало.
Историю, приключившуюся с Викторией Стратополох, трудно даже назвать исключительной. Все, разумеется, началось с того злосчастного кодирования накануне выборов, когда наряду с неприязнью к спиртному, наркотикам и супружеским изменам специалисты доктора Безуглова внушили бедной женщине сильнейшую приязнь к одному из кандидатов в Президенты. А теперь посудите сами: если ты свято, до самозабвения предан выдающемуся историческому лицу, и вдруг это лицо сообщает тебе с экрана телевизора, будто преданность твоя — тоже болезнь…
Значит, надо сдаваться в диспансер.
Такая психогенно травмирующая ситуация, когда причиной расстройств является сам врач, давно известна науке и даже как-то там называется.
* * *Странная закономерность обозначается иногда в семейном быту. Допустим, супружеская пара. Оба пьют, но в меру. Но стоит одному (одной) бросить пить вообще, как вторая (второй) немедленно начинает спиваться. Примерно та же картина с куревом, да и с прочими пороками. Что-то вроде закона сообщающихся сосудов, только наоборот.
Получается, что и с супружеской четой Стратополохов произошло нечто подобное: стоило медикам объявить мужа симулянтом, как жена добровольно сдалась в диспансер.
К счастью, врач «скорой помощи» догадался оставить Павлику визитку со служебным номером.
— Да не волнуйтесь вы, — устало успокоили Артёма по телефону. — Побочные последствия кодирования — это для нас раз плюнуть. Сегодня же вечером вернем вам жену в целости и сохранности.
— Я так понимаю, это у вас уже не первый случай? — малость успокоившись, поинтересовался он.
В трубке хмыкнули.
— Триста тридцать первый! Пачками сдаются…
Ну, слава богу! Артём поблагодарил за информацию и дал отбой. Итак, сегодня вечером. Просто замечательно! А то он уже начинал опасаться, что Викторию продержат там несколько дней. Честно сказать, Стратополох успел привыкнуть к чистым полам и окнам, белоснежным занавескам, упоительному вкусу отбивных.
Надо будет цветы купить. Розу. Одну, зато большую, как кочан.
А теперь можно подумать и о собственных невзгодах… Кстати, а невзгоды ли они? Сняли с учета? Кто докажет, что сняли? В крайнем случае чуток переждать, недельку не появляться в «Прибежище»… Вот только этот вестник, этот карманный викинг… Уж не он ли, змей, работает электриком в поликлинике?..
А впрочем, пошли они все к черту! Ну, сняли, ну… Ты изменился от этого? Ты стал меньше любить то, что любил?
А, нет! Со словом «люблю» с некоторых пор следует обращаться осторожно. За него, как видим, можно и по мордам огрести, подобно Проклу Игнатьичу с Малого Передоновского переулка. Черт, а чем заменить-то? «Обожаю»? «Тащусь»?
Я тащусь по тебе, Отчизна… В смысле — с узелком за плечами?
Стратополох повеселел и, мысленно подбирая глагол за глаголом, достал наладонник.
Заверещал телефон.
— Пап, тебя! — заорал Павлик.
Артём кинулся к аппарату, напридумывав себе по пути всяческих страхов. Звонили, однако, не из диспансера, звонили из редакции.
— У тебя авторские экземпляры сборника сохранились? — хмуро полюбопытствовал завлитдиагноз. — Не все еще раздарил?
— Только авторские и были. Там тираж-то…
— Но главное, сохранились?
— А что нужно?
— Нужно четыре экземпляра.
— Зачем?
На том конце провода послышался усталый досадливый рык.
— Не по телефону, ладно? Бери, короче, четыре штуки и дуй сюда.
— Мне вечером жену из больницы забирать…
— А сейчас что, вечер? Да, действительно…
* * *За бронированным стеклом Стратополоха уже знали в лицо.
— Пожалуйста, Артём Григорьевич… Ваш пропуск.
Достигнув нужного этажа, он миновал приемную и, войдя без стука в кабинет завлитдиагноза, застал того за работой. Мощный башенный лоб клонился над бумагами жуткого вида — с гербами и печатями.
— Держи, — сказал Артём, бросая на стол четыре бледные тоненькие книжицы.
— Угу… — отозвался владелец кабинета, не поднимая головы. — Как точно называется? — Внимательно прочел оттиснутое на обложке и внес от руки в одну из бумаг. — А ты давай садись, пиши. Вот компьютер. Или предпочитаешь наладонник?
— Что писать?
— Пиши, какой ты хороший… Какую замечательную книжку опубликовал…
— Ты можешь по-человечески объяснить, что происходит?
Завлитдиагноз издал знакомый рычащий вздох, уже звучавший недавно по телефону, и, откинувшись на спинку кресла, уставил на Стратополоха страдальческие, больные от усталости глаза.
— Что происходит… — ворчливо повторил он. — Выдвигаем тебя на безугловскую премию, вот что происходит.
Артём неуверенно хихикнул.
— За это? — Взял со стола одну из книжиц, осмотрел, хмыкнул, пожал плечами.
Завлитдиагноз заскрипел, закряхтел, приподнялся и, сердито отобрав полиграфическое изделие, сложил все четыре экземпляра стопкой, бережно обровнял края.
— Нет, я бы, конечно, мог и сам, — проворчал он. — Просто время поджимает. И так уже из-за тебя срок подачи заявлений передвинули.
— Заявлений — на госпремию?!
— Пиши давай!
«А не бред ли это галлюцинаторный? — с неожиданным интересом подумал Артём. — Ну-ка, как там в словаре?.. Начальная стадия (трема) соответствует картине бредового настроения… основные признаки — тревожность, растерянность… Правильно, так оно, помнится, и было… Потом стадия апофении, то есть собственно бредовая… измененное осознание окружающего… все происходящее вокруг ставится больным в связь с его личностью… Самое забавное, что совпадает…
Тогда с манией величия вас, Артём Григорьевич!
— Ну и долго ты так стоять будешь? — Завлитдиагноз выбрался из-за стола, уступая место за монитором.
Стратополох малость опомнился.
— Стоп! — скомандовал он то ли себе, то ли хозяину кабинета. — Ты сказал «выдвигаем». Кто выдвигает?
— Мы.
— Почему — вы?
— Но ты же у нас теперь сотрудничаешь…
Узкое, чуть запрокинутое лицо литератора внезапно стало надменным, цинично усмехнулось. С ядовитой улыбкой на устах Стратополох обогнул стол, пролез за клавиатуру и начал:
«Сборник стихов «Умножение скорби», принадлежащий перу неизлечимого патриопата Артёма Стратополоха и созданный не иначе как во время весеннего обострения…»
И так далее, и тому подобное — все в том же духе.
— Готово, — с язвительной кротостью известил он минут через десять, уступая место перед экраном.
Завлитдиагноз вникал в написанное долго и одышливо.
«Нет… — завороженно следя за ним, думал Артём. — Тогда уж проще предположить, что это не у меня, а у него крыша поехала. Звонок сверху — не более чем вербальная галлюцинация, а прочее — ее последствия. И тоже, в общем-то, все совпадает. При бреде воздействия больные утверждают, будто исполняли чужую волю…»
— Эх… — сказал наконец завлитдиагноз. Поправил в двух местах запятые и дал команду распечатать.
Из принтера полез листок с текстом.
— Погоди, — обомлел Артём. — Ты что делаешь?
— Вывожу, — последовал горестный ответ.
На глазах остолбеневшего Стратополоха завлитдиагноз присоединил листок к официальным бумагам и, сложив все в красивую кожаную папку, двинулся к двери.
— Стой! — хрипло выдохнул в спину ему Артём. — Дай перепишу…
* * *Только не надо, не надо изрыгать страшных слов об измене идеалам, принципам и тому подобному! Вы знаете вообще, что такое государственная премия имени доктора Безуглова? Нет? Ну вот и молчите тогда!
И вообще: предлагали вам когда-нибудь настоящую, должным образом приготовленную чечевичную похлебку? Вот вы ее попробуйте сначала, а потом уже кичитесь своим первородством!
Тем не менее, оставшись в одиночестве, Артём Стратополох ощутил до конца, насколько он подвержен так называемой сенситивности. Повышенная чувствительность, ранимость, неуверенность в себе, преувеличенная совестливость, склонность к сомнениям, застревание на своих переживаниях — все это до последнего пунктика ой пережил в полной мере, болтаясь по обширному пустому кабинету завлитдиагноза.
Потом внимание его приковал лежащий на краю стола листок бумаги с пометкой красным карандашом в верхнем левом углу: «В номер!!! Срочно!!!»
«Во вчерашнем номере нашей газеты, — прочел он, — в рубрике «Литературный диагноз» по халатности корректора была допущена грубая ошибка. Вместо «Артём Стратополох, «Умножение скорби», сборник стихов» следует читать: «Лаврентий Неудобняк, «Ни в чем замечен не был», повести и рассказы». Редакция приносит читателям свои извинения…»
Дверь открылась, в кабинет вошел завлитдиагноз. Без папки.
— Ну, все, — известил он с облегчением. — Остальное — полюбень. Закрутилась машина…
— Кто такой Лаврентий Неудобняк? — отрывисто спросил Артём.
— Оно тебе интересно? — со скукой осведомился хозяин кабинета, располагаясь в кресле и запоздало переворачивая листок текстом вниз.
— А как ты думаешь? — холодно молвил претендент на государственную премию имени доктора Безуглова в области литературы. — Хочется же знать, кого вы теперь подставляете вместо меня.
Завлитдиагноз с недоумением посмотрел на Стратополоха.
— Ну ты же сам тогда все правильно сказал, — напомнил он. — Начнешь тебя отмазывать — еще хуже замажешь. Проще перевести стрелки.
— На Лаврентия?
— Да нет в природе никакого Лаврентия! И книжки никакой нет. Ни повестей, ни рассказов. Аж неловко за тебя, прости… В газете, что ли, никогда не сотрудничал?
Артём вник в услышанное не сразу. А когда вник, усмехнулся, покрутил головой.
— То есть перевел стрелки в никуда? — недоверчиво подивился он. — Лихо… И на вранье, главное, никто не поймает.
— А в чем вранье-то? — не понял завлитдиагноз. Стратополох запнулся, свел брови. А действительно, в чем? Написано «следует читать» — значит следует.
Глава 13
И отец игумен, как есть, безумен.
Нечаянная встреча— Я люблю тебя, жизнь… — запел, раскатился прекрасный густой баритон. — Что само по себе и не ново…
Идущий навстречу подросток с дерзким вызовом взглянул на Стратополоха (что, дяденька, круто?) и достал сотовый телефон, продолжавший все задушевнее:
— Я люблю тебя, жизнь… Я люблю тебя снова и снова…
— Ну?.. — нажав кнопку и отключив сигнал, надменно произнес подросток. Выслушал чей-то сбивчивый монолог и восторженно вздернул брови. — Любитская сила! Правда, что ль?..
Стратополох прошел мимо, размышляя на ходу о том, что теперь станется со всеми Любовями, Любами, Любочками и Любашами. Либо кинутся менять имена, либо привыкнут к новому их смыслу. Смирились же когда-то бесчисленные Домны со своими новоявленными тезками — шахтными печами для выплавки чугуна из железной руды!
Тут Артём вспомнил, что нужно еще обязательно купить розу, большую, как кочан, и свернул к бульвару Вигеля, где располагалось по крайней мере два цветочных павильона.
Он не прошел и десяти шагов, когда рядом затормозила «неотложка» и опустила тонированное стекло передней дверцы.
Стратополох взглянул — и обмер.
— Садись, подвезу, — ворчливо приказал доктор Безуглов, ткнув большим пальцем через плечо. — Я так понимаю, терять тебе уже нечего…
Собственно, «неотложек» было две. Вторая тормознула, чуть приотстав, и тоже опустила стекло. Из окошка озабоченно выглянул некто с жаждущим изможденным лицом садиста, украшенным бородкой в виде «бразильской ленточки».
Артём заставил себя сделать шаг и открыть заднюю дверцу. Неловко пролез на заднее сиденье, машина тронулась.
Интерьер салона потрясал. Натуральная кожа, натуральное дерево… Мечта натурала.
А с виду «неотложка» как «неотложка».
— М-м?.. — полуобернувшись, спросил доктор и протянул Стратополоху, словно горсть семечек, пяток полупрозрачных капсул янтарного цвета. Видимо, коньяк. А может, ликер.
— М-м!.. — испуганно мотнув головой, ответил Артём.
— Как знаешь… — Безуглов извлек из бара бутылочку тоника и, бросив капсулы в рот, гулко запил.
— Доктор! — умоляюще взвыли в невидимом динамике. — Ну до-октор!.. Неужели так трудна подождать?
— Уволю, — лениво пообещал тот, завинчивая крышечку. Салон несомненно прослушивался, а вопль был, скорее всего, издан тем самым типом с бородкой, подбритой в виде «бразильской ленточки», что ехал в сопровождающей машине.
— Увольняйте! — в исступлении отозвался он. — Что хотите делайте! На части режьте! Вы ведь сами врач, должны понимать… Ну как же так, ей-богу… Нельзя же вам…
— Слыхал? — брюзгливо обратился Безуглов к Стратополоху. — И вот так всю дорогу… Думаешь, за здоровье мое дрожат? Это они за шкуры свои дрожат. Они ж без меня — никуда. Откинь я завтра копыта… А! — С отвращением махнул рукой. Потом вдруг обернулся и, жуликовато подмигнув, толкнул Артёма в плечо.
Тот не понял. Лицо Безуглова изобразило досаду и, сложив двоеперстие, он выразительно поднес кончики пальцев к округлившимся губам.
Стратополох наконец сообразил. Судорожно извлек и протянул вскрытую пачку сигарет. Доктор вынул парочку и, поблагодарив, кивком, заныкал. Неужто обыскивают?
— Берите всю, — беззвучно шепнул Стратополох.
Шофер, огромный равнодушный детина, смотрел, как положено, вперед и делал вид, что ничего не замечает.
Поколебавшись, Безуглов взял еще две сигареты. Одну тоже припрятал, другую закурил.
Должно быть, салон был снабжен не только прослушивающими устройствами, но и датчиками дыма, потому что после первой затяжки и выдоха, динамик снова взвыл:
— Доктор!
— Да иди ты…
— Я вынужден буду поставить вопрос на Совете!
Странно. Если салон прослушивается, то должен и просматриваться. Действительно, вскоре Артём углядел целых четыре видеокамеры. Каждый объектив был залеплен комочком жевательной резинки.
Не обращая внимания на причитания «бразильской ленточки», Безуглов снова повернулся к пассажиру.
— Даже преемника мне подыскать до сих пор не смогли, — наябедничал он как бы по секрету. — Перелаялись все, перескубались… Так и не смогли.
— Сами назначьте, — отважился посоветовать Артём.
— Залечат, — равнодушно отозвался Безуглов.
— Кого?!
— Кого назначу, того и залечат… И потом — кого назначать? Психолингвиста, что ли, этого? Так он же припадочный! И команда его припадочная. Глаза им, что ли, эти надписи мозолят?.. Тебя-то пока не трогают?
— Ну как это — не трогают… Безуглов нахмурился.
— Сильно достают?
— В смысле…
— В прямом.
— Вот… на премию выдвинули.
— А-а… — последовал несколько даже разочарованный ответ. — Ну это ладно… А что за премия?
— Ваша… в области литературы.
Последовал удовлетворенный кивок. Угодили, значит.
Кажется, «неотложка» направлялась к южной окраине Сызново, откуда было рукой подать до Кликушина, где широко и привольно раскинулись правительственные дачи. Вскоре показался впереди санитарный кордон. Доктор Безуглов сделал торопливую последнюю затяжку и прицельно кинул окурок в окошко, явно норовя угодить в один из белых халатов. Промазал. Насупился.
— Ты… это… — недовольно сказал он, не оборачиваясь. — Принес бы, что ли, как-нибудь книжку свою какую…
— А вам еще разве…
Безуглов досадливо повел плечом.
— Никому веры нет, — угрюмо посетовал он. — Референтишко! С виду вроде ничего мальчонка… Вчера говорю ему: достань что-нибудь Стратополоха почитать. Ни хрена не достал. Нет, говорит, в библиотеках. Зато кому-то уже стукнул, видать, раз на премию выдвинули…
Артём осторожно прочистил горло.
— У меня с собой «ПсихопатЪ»…
— Кто-кто с тобой? — оживился Безуглов.
— Газета так называется. «ПсихопатЪ». Сатирическая.
— Ну-те, ну-те…
Стратополох достал из внутреннего кармана позавчерашний номер и, сложив так, чтобы обнажить свою рубрику, подал.
— И где тут?.. — шурша страницей, полюбопытствовал доктор. — А, вижу… Хм… «Истец всему»? Включи-ка свет.
Шофер, не глядя, тронул кнопку. Салон озарился. Шуршала газета, шепелявили шины, покашливал Безуглов. Динамик хранил напряженное молчание. Да и Артём тоже.
— А что? — неожиданно сказал Президент. — Очень даже… «Наличие у нас двух сигнальных систем — уже свидетельство развивающейся шизофрении». Очень, очень и очень… Так тебя что, за афоризмы на премию?
— Нет… за сборник стихов.
— А-а… ну, стихи — да, стихи… — Помолчал, подумал. — А может, зря я его браню, референта, — задумчиво предположил он. — Они ж наверняка вчера и без него все разнюхали! За чей столик сел, чьей селедкой закусывал… Тебе куда, кстати?
— Да вот… Цветы хотел купить… Жену из больницы забираю.
— А что с женой? Стратополох объяснил.
— Это нестрашно, — успокоил доктор Безуглов. — Кодирование, раскодирование… Где цветы собирался покупать?
— На бульваре Вигеля, — с неловкостью признался Артём.
— Куда ж мы тогда едем? Давай к бульвару Вигеля.
Шофер беспрекословно сбросил скорость и, включив сирену, принялся разворачиваться. Вопреки двойной разделительной полосе.
В динамике пискнуло.
— Чего-чего? — грозно переспросил Безуглов.
— Нет, это я так, откашлялся, — поспешно объяснили из динамика.
— Смотри у меня…
Вновь замаячил впереди санитарный кордон. Внезапно доктор вскинулся, схватил шофера за крутое плечо, затряс. Будь детина чуть похлипче, точно бы слетели в кювет.
— Санитары! Глянь, санитары!
В самом деле, двое патрульных опрометчиво вышли к самой кромке шоссе.
— Дави их, гадов, дави!
Ко всему, видать, привычный шофер спокойно проехал мимо.
— Эх, что ж ты… санитаров-то… — Безуглов с сожалением проводил уцелевших взглядом. — Терпеть не могу, — доверительно сообщил он Артёму. — С тех самых пор, как вы меня в дурку укатали.
— Мы? — испуганно переспросил Артём.
— Патриоты, — с омерзением пояснил Президент.
— Но не Родина же!
— К Родине претензий нет. А вот к вам!..
— К ним, — уточнил Артём. — Меня сегодня утром с учета сняли.
— Уже?! — поразился Президент. — Во дают…
Вечерело. Навстречу звену мнимых «неотложек» вставали во всем великолепии прозрачные огни города Сызново.
— Но, если нет претензий к Родине, — рискнул пошутить литератор, — не называется ли это патриотизмом?
— Вы так молоды, Артём… — ни с того ни с сего снова перейдя на «вы», утомленно заметил Президент. — Для вас еще важно, что как называется…
Он открыл бар и достал новую пригоршню капсул. На этот раз Стратополох решил, что отказ прозвучит невежливо, и, пока неукротимый доктор пререкался с настырной «бразильской ленточкой», кинул зелье в рот и протолкнул тоником. Вроде коньяк… Во всяком случае, в голову шибануло.
— А как вы работаете? — поинтересовался Безуглов.
— Сажусь за монитор, — охотно объяснил литератор. — Ставлю рядом полную вазу водочных капсул. И принимаю до тех пор, пока собственный текст не покажется прекрасным.
— Хорошая метода. — Безуглов, в свою очередь, запил изрядную горсть лекарства тоником и, кажется, стал вполне счастлив. — Отрадно! — объявил он с чувством. — Отрадно, что в этом дурдоме есть хотя бы три психически здоровых человека! И все они, обратите внимание, собрались в одной машине. Это как-то надо обозначить, позиционировать…
Далее первое лицо страны к ужасу и удивлению Стратополоха, подхватив себя обеими руками под правую коленку, подтянуло ее к груди и, откинувшись влево, выставило подошву в боковое окошко.
Видавший виды шофер даже головы не повернул. Зато что началось в динамике…
— Доктор! Опять? Мы же договорились, что вы так больше не… Уберите туфлю из окна! Мы в черте города!
— Горожане тоже имеют право видеть своего Президента, — резонно отвечал им распоясавшийся Безуглов. И глубокомысленно продолжал: — Я знаю моих избирателей. Они тихие, послушные… И неизлечимые.
— Да уберите же наконец! — не выдержал Стратополох.
Тот удивился и убрал. Некоторое время сидел озадаченный, пожалуй, даже обиженный.
— Ну, как хотите… — проговорил он. — Раз так… Гармошки нет? Ну тогда… Артём! Выдай нам какой-нибудь свой афоризм, что ли, я не знаю…
— Из свежих?
— Все равно.
Артём подумал. Афоризмов у него было много.
— Личное безумие, — как можно более внятно выговорил он, — лучшее средство против безумия общественного.
Президент обернулся и крепко схватил Стратополоха за локоть, изрядно перепугав, поскольку глаза первого лица страны были в этот момент как у Ивана Грозного с известной картины Репина.
— Нигде пока не опубликовал?
— Нет…
— Слушай, продай!
— Дарю, — истово сказал Артём.
* * *Расстались возле бульвара Вигеля. Безуглов порывался еще подбросить Стратополоха до диспансера, а заодно и до дома (вместе с супругой). Еле разубедили.
— Ну ты… ежели чего… — сказал на прощание добрый доктор. — Заходи давай…
— Кто ж меня к тебе пропустит? — усмехнулся Артём. Осторожное обращение на «ты» проскочило незамеченным.
— Пропустят, — заверил тот.
Две «неотложки» сгинули в сумерках, оставив Стратополоха в состоянии жестокой аменции. Напоминаем ее основные признаки: полная дезориентировка в месте, времени, собственной личности, бессвязность мышления, наличие аморфных, нестойких иллюзий, отрывочные бредовые переживания, растерянность и прочее. Развивается либо вследствие тяжелых соматических заболеваний, либо, как видим, в результате общения с доктором Безугловым.
Опомнившись, Артём обнаружил, что стоит рядом с бульваром, в двух шагах от цветочного павильона, напоминающего подсвеченную изнутри глыбу льда. Мышление восстанавливалось. В конце концов Стратополох купил розу, большую, как кочан, и двинулся к диспансеру.
— А мы ее уже домой отвезли, — обрадовали там. — Где-то час назад.
Ну вот! Докатался с Президентом, люби его весь народ с утра до ночи! Раздосадованный, Артём выбежал на улицу и ринулся напрямик, через дворы. Чем вообще хорош центр Сызново, так это размерами. Пятачок. Ах, как все неладно складывается… Обидится ведь наверняка! Сказать правду? А поверит? Не забрал из диспансера, потому что принимал коньячные капсулы из рук Безуглова… Нет, не поверит. Сам бы он точно не поверил… Хоть бы Павлик дома был…
Павлик был дома.
— Что? — с порога спросил Артём.
— Спит.
— Снотворное?
— Не, установку дали. Сказали, проснется как новенькая…
Ну и слава богу! Стратополох зашел в спальню, поглядел на младенческую улыбку тихо дышащей Виктории и пошел ставить розу в воду. Настроение выравнивалось. Подрезая стебель, он вспомнил ту фразу, что придумал вчера в полусне, и занес в наладонник.
Глава 14
Уже в истории болезни записано, что вы вице-король, а сумасшедший не может менять свои мании, как носки.
Внештатный советникУтром разбудил телефонный звонок. Виктория еще спала. Приглушенно чертыхаясь, Артём добрался до аппарата, сорвал трубку.
— Артём Григорьевич?
— Да!
— Мы вас не разбудили?
— Ну… в общем…
— Стало быть, разбудили, — без тени раскаяния констатировал неумолимый мужской голос. — Через какое время вы можете спуститься вниз?
Попробовал бы он спуститься вверх! Хотя… Если приказать таким голосом…
— Минут через пять, через десять, — растерянно сказал Артём.
— Выходите. Ждем вас через десять минут. Последовал отбой.
А на часах, между прочим, начало шестого.
Стараясь не шуметь, Стратополох умылся, оделся и вышел. Автоматизм командный, он же повышенная подчиняемость больного приказам окружающих при полном отсутствии критичности. Наблюдается при гипнозе и… И еще там при чем-то.
Утренний двор был пуст. Возле соседнего подъезда кого-то ожидала «неотложка». Уж не его ли? Артём подошел поближе — и дверца открылась.
— Садитесь, — сказали ему.
Кроме водителя в кабине присутствовали позавчерашний омоновец (полный кавалер Боевого Красного Креста) и вчерашний маньяк с «бразильской ленточкой» на узком подбородке. Оба в белых халатах.
В смысле интерьера машина ничем не отличалась от безугловской: натуральная кожа, натуральное дерево. Единственная разница заключалась в отсутствии камер слежения и наличии справа от приборной доски четырех экранов, которые, впрочем, все равно ничего не показывали.
Видимо, та, вторая.
Дверца закрылась, «неотложка» тронулась.
— Я еще вернусь сюда? — тревожно осведомился Артём.
— Скорее всего, — сухо ответил орденоносный здоровяк. — Человек вы разумный. Даже вон с учета вас сняли…
Выглядели оба медика неважно. Судя по всему, прилечь им этой ночью так и не пришлось.
— Куда мы едем?
— Это опять-таки целиком и полностью зависит от вас. Можем и в приемный покой…
Судорожным движением Стратополох достал наладонник и торопливо начал тыкать в буковки стилом.
— А вот это вы зря, — хмуро сказал полный кавалер Боевого Красного Креста. — Ну-ка дайте сюда.
Отобрал, прочел, что написано, ошалел.
— «Дали розог мазохисту…» — огласил он, моргая. — Что это?
— Афоризм, — буркнул Артём.
— М-да… — промолвил омоновец. Вернул наладонник и вопросительно взглянул на коллегу.
Тот вздохнул.
— Объяснять ничего не буду, — сдавленно проговорил он. — Сами вчера все видели.
— Ничего я не видел, — открестился Артём, пряча наладонник. — Вчера у меня был бред величия. На почве переутомления и депрессии. С литераторами это бывает.
— Здраво мыслите, — заметил собеседник. — Тогда сразу к делу. Как вы смотрите на должность внештатного советника?
— Чьего?
— Можно подумать, сами не догадываетесь!
Машина плутала по переулкам, то приближаясь к проспекту, то снова уходя в лабиринты зеленых улочек. Артём откашлялся.
— Догадываюсь, но… Что же я могу ему посоветовать?
— Например, вынуть ногу из окна машины. У вас это хорошо получается.
— А еще?
— Все. С остальным мы как-нибудь и сами справимся. Размер оклада вас интересует?
— М-м… ну, в общем… да.
— Оклад — хороший. Пенсия — не хуже. Еще вопросы?
— Почему внештатный?
— Потому что штатных, как вы сами вчера убедились, он посылает куда подальше.
— Позвольте… А как же я тогда…
— Сейчас объясню. Сидите себе спокойно дома, пишите, что вы там пишете. Но когда бы и каким бы образом он на вас ни вышел, бросайте все свои дела и… Собственно, все. — «Бразильская ленточка» вынул из бардачка, больше напоминающего сейф, какую-то бумагу, достал ручку. — Прошу.
— Что это?
— Клятва Гиппократа, — то ли съязвил, то ли всерьез сказал маньякоподобный собеседник. — Вы же, как я понимаю, согласны с нами сотрудничать?
— Простите… А выбор у меня есть?
— Нет.
— Тогда за каким лешим спрашиваете? — вспылил Артём. — Согласен!
* * *Адаптация, как утверждает медицина, является одним из основных критериев разграничения нормы и патологии. Сумел приспособиться — значит нормален. Не сумел — иди лечись.
Казалось бы, чего тут непонятного?
Тем не менее обязательно отыщется желчный циник, называющий психически здоровых людей приспособленцами, а то и вовсе подлецами. Что с такого возьмешь!
Вообще имейте в виду, застревание убеждений и принципов — чуть ли не первый признак душевной болезни. Скажем, велел тебе император распятие потоптать — ну так уважь кесаря, потопчи. Нормальные люди в подобных случаях как поступают? Когда прижмет, они и в икону плюнут, и храм взорвут. А чуть отпустит — снова уверуют.
Потому что психически здоровы и быстро адаптируются.
Как можно обвинять их за это в двуличии? Какое двуличие? Почему двуличие? Вчера от них требовалось одно лицо, сегодня — другое. Но не два же одновременно!
А вот кто действительно двуличен, так это сами обвинители. Веруют по-старому, а жить-то им приходится по-новому. Вот и крутятся, как ужака на вилах…
Подойдешь, бывало, к такому, толкнешь тихонько, скажешь: «Тебе ж за эту веру уже не платят, на кой ты ее ляд исповедуешь?» Нормальный вздрогнет, очнется: ой, а правда, что это я?..
С ненормальными сложнее. Бредовые идеи, как известно, непоколебимы и не поддаются коррекции. Уже на расстрел ведут, на костер, на виселицу, а он все кричит: «Да здравствует!» Что именно да здравствует? Какая разница! Коммунизм, православие, ислам… Что себе в голову вбил, то и да здравствует.
Однако чаще всего личность плутает, подобно контрабандисту, по нейтральной полосе между патологией и нормой, подаваясь то за кордон, то из-за кордона. К таким-то вот пограничным бродягам и относился, несомненно, Артём Стратополох, не настолько больной, чтобы умереть за идею, и не настолько здоровый, чтобы, изменив идеалу, не мучиться угрызениями совести.
Ибо что есть совесть? Не более чем легкая форма расщепления личности.
* * *Однако нынешний расщеп оказался пугающе глубок. Пока речь шла о выгодном сотрудничестве в идейно чуждой прессе или даже о безугловской премии, все это, согласитесь, имело прямое отношение к словесности, а стало быть, почему бы и нет? Литератор он, черт возьми, или не литератор? Но стать платным наперсником Безуглова, подставным корешем, фактически шутом… Развлекать, журить за выставленную в окошко ступню, с трепетом принимать из Его Президентского Величества рук коньячные капсулы… и оправдываться потом перед самим собой, что не было-де иного выхода и что другие бы за счастье почли… Как там отвечал Ломоносов Шувалову? «Я, Ваше Высокопревосходительство, не только у вельмож, но ниже у Господа моего Бога дураком быть не хочу».
Высаженный по собственной просьбе напротив больничного комплекса «Эдип» Артём пересек скверик и остановился возле аптечного киоска, где приобрел десяток водочных капсул, половину которых немедленно употребил. Таблетки от несварения совести.
Нет, не страх оказаться в соседях по палате с Пашей Моджахедом, не мысль о том, что станется с семьей, очутись ее глава в таком положении, не хороший оклад, обещанный настолько уклончиво, что боязно было даже предположить истинные его размеры, — нет, соломинкой, переломившей хребет верблюду, явилось, представьте, упоминание пенсии.
О пенсии Артём Стратополох и мечтал, и не мечтал. Какая-то подачка на старость ему светила, но столь символическая, что ради нее не стоило даже бегать с документами по инстанциям. Пребывание на учете в поликлинике, правда, учитывалось как стаж, но доходы, доходы… Все газетки, в которых он сотрудничал (и «ПсихопатЪ», и «Мория», и «ГБ-френь»), платили, как было упомянуто выше, неплохо, но гонорар предпочитали вручать в конвертике, никак это дело не фиксируя.
С одной стороны, такое положение давало Артёму возможность с пеной у рта утверждать в «Последнем прибежище», что под старость он намерен, не в пример продавшимся «больничному режиму» соратникам, из принципа умереть за Родину под забором. С другой стороны, этак можно было и впрямь под ним умереть.
— А-а… Лауреаты и натуралы…
Поднял глаза. Перед скамьей, на которой он присел, ожидая, пока лекарство усвоится, стоял тот самый коллега, что придумал рубрику «Отрывки из сочинений классиков». В правой руке его пестрел свежий номер газеты «Будьте здоровы!».
— Ну ты лизнул, — с ехидцей молвил коллега. — До самых гланд! Нет, ну это надо же: «За Родину душой болеет один Президент…» Много заплатили?
Секунду Стратополох непонимающе глядел на соратника, а потом с ужасом вдруг осознал, что его ядовитая бунтарская фраза, попавши в официальную прессу, не просто утратила язвительность, но зазвучала вполне верноподданно, едва ли не подобострастно.
Как же тогда будет читаться сборник стихов «Умножение скорби»?
На секунду Артёмом овладела так называемая дакномания, иными словами, навязчивое стремление покусать окружающих, однако чуткий коллега уже успел к тому времени презрительно повернуться и уйти.
«Надо что-то делать», — придя в себя, растерянно подумал Стратополох.
Что?
«Человек вы разумный, — снова зазвучал в мозгу властный до брюзгливости голос орденоносного омоновца. — Даже вон с учета вас сняли…»
А если снова стать на учет?
Вдруг у них там особый пунктик есть: психов на работу не брать?..
* * *Повадился что ни день в поликлинику! А с другой стороны, что тут еще придумаешь? Предстоящая авантюра шансов на успех не имела, и Стратополох сознавал это лучше кого-либо иного.
Да и где он, этот иной?
На то, что Артёма официально восстановят в рядах патриопатов, рассчитывать было по меньшей мере наивно, но почему бы не попытаться обойти добрейшего Валерия Львовича с другого боку? Тем более участковый и сам предлагал обращаться с неврозами в любой момент… Впрочем, даже если обойдешь… Вон у градоначальника, как выяснилось, диагноз куда круче — эпилептик, а работает… И как работает!
Все же попытаться стоило.
Чувствуя себя то Петром, то Иудой (первый, напоминаем, предал из страха, второй — за деньги), подходил литератор к розовому особнячку.
У крыльца его поджидал старый знакомый в некогда щегольской, теперь же обтерханной и грязноватой кожаной куртке.
— Ну?.. — с победной хрипотцой приветствовал он Артёма, дохнув на него плотным перегаром. — Что я говорил? Вчера — оттуда, сегодня — снова туда…
Привычным жестом распахнул правый борт куртки, предъявив торчащие из внутреннего кармана бледные тоненькие брошюрки «Что отвечать психиатру?», внешне до обидного напоминающие сборничек стихов самого Стратополоха.
Стиснув зубы, Артём обежал искусителя и устремился по коридорчику к заветному кабинету. В том-то и штука, что психиатру надо было сейчас отвечать совсем не то, о чем говорилось в брошюрках. Собственно, не психиатру, а участковому психотерапевту, но в данном случае это значения не имело…
— Что с вами? — ахнул Валерий Львович.
— Навязчивости, — прохрипел Стратополох, оседая на стул. Участковый всмотрелся и понял, что дело, кажется, и впрямь серьезное.
— В чем это выражается?
— Я все переделываю, доктор!
— Что именно?
— Текст! — вздрогнув, признался Стратополох. — Переписываю каждый абзац по сто раз.
Далее оба понизили голоса, подались через стол друг к другу, беседа пошла напряженно, тревожно, стремительно.
— По сто раз, вы говорите?
— Ну не по сто… По десять, по двадцать раз! Ничего не могу с собой поделать. И боюсь, боюсь…
— Чего боитесь?
— Боюсь, как бы какое слово не повторилось.
— А если повторится?
— Плохо…
— Почему? Дурная примета?
— Нет. Просто боюсь. Перечитаешь, что написал, вроде нет повторов. А потом опять появляются. Сами…
Артём видел, как в пристальных увеличенных линзами глазах участкового затлел охотничий огонек. Только бы не переиграть, только бы не переиграть…
А недоиграешь — тоже ничего хорошего.
— То есть чувствуете сильный страх?
— Да! А тут еще значки вдобавок…
— Какие?
— Просто значки. Я их вижу, понимаете, вижу!
— Как видите: в голове или на мониторе? Что за значки?
— Такие маленькие…
— Какого цвета?
— Кажется, черного. Да, черного. Точечки между словами, а в конце абзаца вроде буква «П» с хвостиком… Я их ненавижу.
— Почему?
— Они нехорошие.
— Откуда знаете, что нехорошие?
— Я их не печатал. Они сами появляются и мешают.
— С какой целью мешают?
— Не знаю.
— Они разговаривают с вами?
— Нет, не разговаривают.
— Смотрят на вас?
— Ну… в каком-то смысле… Да, смотрят.
— Отключить не пробовали?
— Пробовал. Не выходит.
— Отвернуться от них можете?
— Могу, наверное, но… они же все равно там!
Искры любопытства в глазах участкового разгорались ярче и ярче. Такое впечатление, что каждый ответ Артёма, с одной стороны, озадачивал Валерия Львовича, с другой — приводил в восхищение.
— Вам что-то не дает отвернуться от монитора?
— Да.
— Значки?
— Нет.
— А кто?
— Не знаю. Говорит: «Убери эпитет, убери эпитет…» Подзуживает, подзуживает…
— Это человек? Кто он такой? Мужчина? Женщина?
— Нет… Не человек. Нечто.
— То есть оно знает ваши мысли? И влияет на вас?
— Да, очень…
— А как оно влияет, посредством чего?
— Не знаю…
— Вы разговариваете с ним?
— Да… ругаюсь.
— Мысленно?
— Иногда вслух.
— И оно слышит?
— А черт его разберет…
— Хоть раз видели его?
— Нет. Ни разу.
— Какое отношение оно имеет к вам?
— Я же говорю: сидит в голове, как пуля… То ему не так, это не эдак… Доктор! — взмолился Стратополох. — Помогите!
Валерий Львович откинулся на спинку стула и прикрыл веки с удовлетворением меломана, только что прослушавшего скрипичный квартет. Снял, как водится, свои окуляры, достал бархотку и на этот раз протирал линзы особенно долго. Всю душу вымотал.
— Ну что ж… — с прискорбием молвил он, водружая очки на место. — Навязчивость, выраженная в ритуалах… Необходимость по многу раз переделать абзац… суеверно избежать повторов… Убежденность, будто текст от этого становится лучше… А «значки», насколько я вас понимаю, явление псевдогаллюцинаторное, так?
Стратополох подавленно молчал.
— Стало быть, вы даже знаете, что от истинных галлюцинаций можно отвернуться, а от псевдогаллюцинаций — нет… Да еще вдобавок это ваше «нечто»… Хорошо подготовились, Артём Григорьевич, просто хорошо! Невроз навязчивых состояний вышел у вас прямо как настоящий… Поздравляю! Я вам даже едва не поверил… Слушайте, а вы, наверное, неплохой писатель!
Глава 15
Восстает мой тихий ад
В стройности первоначальной.
На круги своя— Артём Григорьевич!..
Опять все та же супружеская чета.
— Поздравляем, поздравляем… — лучась радушием, пела медоточивая соседка, глаза же у самой опасливо постреливали по сторонам. — Такая честь, такая честь… Неужели на премию Безуглова?
Серенькое костистое личико супруга под козырьком серенькой кепки вымученно покривилось в некоем подобии заискивающей улыбки. Из кармана плащика опять торчал свежий номер газеты «Будьте здоровы!».
— Вот о ком вам написать надо, вот, — указывая на невзрачного спутника жизни, умильно продолжала соседка. — Всю жизнь за правду страдаем, никак справедливости не добьемся… Да и где она, справедливость? — вздохнула она, пригорюнившись.
Кое-как отвязавшись и заверив, что обязательно выслушает при случае душераздирающую историю их трудной жизни, Стратополох проник в подъезд, где приостановился, восстанавливая истерический настрой, частично утраченный после беседы с соседями.
Любую, даже самую мягкую попытку привести его к общему знаменателю он воспринимал всегда как посягательство на свою внутреннюю свободу. Но теперь… То, что происходило теперь, даже сравнить было не с чем.
Чувствительная, ранимая душа литератора билась, корчилась и требовала учинить в знак протеста нечто самоубийственное: ну, например, взять и отказать Безуглову, когда тот попросит о встрече. Да, но, с другой стороны, обнадежил, согласился сотрудничать, даже что-то там подписал… Неловко людей подводить.
А им его так обжимать — ловко?!
«В конце концов клялся я не вам, а Гиппократу!»
Родной двери Артём достиг в остервенении.
Однако, стоило войти в прихожую, шибануло ароматами, от которых он успел, оказывается, отвыкнуть напрочь: никотин, перегар и почему-то водяной пар. Как в бане.
Посреди комнаты растопырилась гладильная доска, возле которой стоял разобиженный Павлик в трусиках и собственноручно утюжил шорты! Белая рубашка и розовый галстук с клинообразной подпалиной висели, перекинутые через спинку стула.
— Где? — угрюмо спросил Артём.
— В кухне, — буркнул Павлик.
Стратополох прошел в кухню. Возле загроможденного чем попало стола сидела, распустеха распустехой, пьяненькая Виктория в халате и курила три сигареты сразу: одна дымилась во рту, другая — в пепельнице, третьей супруга дирижировала в такт мыслям.
«Интересно, закурить попросит?» — мелькнуло в голове.
— Дай закурить! — грубо потребовала Вика, заметив наконец Артёма. При этом окурок выпал у нее изо рта и, рассыпая искры, покатился по полу.
Стратополох нагнулся, поднял, погасил огонек в пепельнице. Потом, не спуская глаз с жены, молча опустился на табурет.
То есть попросту взяли и раскодировали. А вроде говорили, только побочные последствия уберут… Или там все уже настолько перепуталось, что потяни за одну ниточку, целый узел распустишь?
— Ну ты дашь мне вообще спички или нет? — все более раздражаясь, продолжала она. — Дальше что? Даль-ше что?! Спичек я достойна… по крайней мере… Любить твою в три обаяния мать!.. Спички дай… Спички! — взвизгнула она нарочито пронзительным голосом.
В дверях кухни появился Павлик с утюгом. Утюг фыркал и поплевывал.
— Да отправь ты ее обратно! Пусть снова закодируют!
— А ты молчи! — немедленно отозвалась невменяемая Виктория. — Сопля!
— Сам сейчас позвоню! — пригрозил сын.
— Павлик, — процедил Артём. — Ты же Стратополох, а не Морозов…
— Морозов?
— Да был один такой… юный натурал…
— М-м… — застонала Виктория. — Что ж такое? Любят — и фамилии не спрашивают… Спички мне можно вообще?..
Не выдержав, Артём поднялся с табурета и со стуком положил перед ней на стол зажигалку.
— М-м… А сигарету?
— Сигарета у тебя в руке.
Виктория непонимающе уставилась на то, что было у нее зажато между указательным и средним пальцами. Внезапно пришла в ярость, кинула окурок в стену, завыла, затопала ногами. Тапочки разлетелись по кухне.
Артём затушил искры, отправил сгоревшую до фильтра сигарету к первым двум и пошел звонить в диспансер.
— Да понимаете… — ответили ему. — Мы вообще-то хотели ей недельку отдыха дать…
— А нам?
— Что — вам?
— Нам с сыном вы недельку отдыха дать не хотите?
— Что?.. Совсем плохо?
— Совсем.
— Ну давайте хоть денька через три, — взмолились в трубке. — Очередь у нас! Хуже, чем перед выборами тогда…
— Три дня выдержим? — дав отбой, мрачно спросил Стратополох сына.
— Три дня?! — ужаснулся тот.
В кухне что-то грохнуло. Кажется, разбилось.
Пошел, посмотрел. Напольная ваза. Та самая, куда он поставил вчера большую, как кочан, розу. Сама роза лежала в луже среди обломков.
— Какие проблемы? — с вызовом спросила Виктория.
А ведь кодировали-то ее не только от алкоголизма и табакокурения. Впереди еще наркозависимость, склонность к супружеским изменам и — мама родная! — патологическая ревность. Не дай бог вспомнит сейчас про Пуговку — и прощай, кухня со всей утварью…
Стратополох скривился, как от боли.
— Уй-юй-юй-юй… — презрительно сказала Виктория. — Расхныкался! Поди Безуглову пожалуйся…
Перевести, что ли, стрелки на Президента? Всё безопаснее…
— Безуглов как раз нормальный мужик, — процедил Артём. — В отличие от некоторых…
Круто повернулся, вышел в большую комнату. Там он принял таблетку, и отчаянное беспокойство сменилось спокойным отчаянием. Потом достал из шкафа портрет.
— Не смей! — завопила Виктория, когда муж, появившись на кухне, полез прикреплять изображение на прежнее место. — Сними этого урода! Он нас зомбирует!
— И правильно делает! — огрызнулся супруг. — Вот попробуй только сорви!
Ссору прервал телефонный звонок. Так и не успев водрузить портрет, Стратополох подошел к телефону.
— Привет, — сказал Безуглов. — Чем занимаешься?
— Портрет твой на стенку вешаю, — хмуро ответил Артём.
— А серьезно?
— Куда уж серьезней! Вот он, под мышкой.
— Выкинь его на фиг, — посоветовал Президент. — Слушай, что-то я в прошлый раз был не в лучшей форме… А разговор-то у нас вроде интересный завязывался… Короче, выходи давай. У меня тут личное время образовалось. Сейчас за тобой заедут.
Артём замялся. Последняя судорога неловкости.
— Да видишь ли… Есть определенные сложности…
— Что за сложности? Артём объяснил.
— Какая очередь? — пристыдил его доктор Безуглов. — Какие три дня? Сейчас приедут, отвезут, закодируют… Тоже мне, сложности!
— Нет, но… Вдруг закодируют, да опять как-нибудь не так…
— Как скажешь, так и закодируют.
«Да пошло оно все к черту! — обессиленно подумал Стратополох. — «Последнее прибежище», учет-переучет…»
— В общем, давай там… — подбил итог Президент. — Отправляй — и выходи.
Положив трубку, секунды три Артём пребывал в оцепенении.
— Павлик, — позвал он, сделав над собой усилие. — Сейчас из диспансера приедут. Расскажешь им, какой бы ты хотел видеть свою маму. Я бы и сам, но мне, прости, некогда… Все понял?
Судя по выражению физии, ничегошеньки юннат не понял, но на всякий случай покивал.
Ну-с, Артём Григорьевич, пойдемте зарабатывать пенсию.
С этой мыслью Стратополох двинулся к дверям, потом остановился и, хихикнув, пожал плечами.
Что ж получается? Кроме доктора Безуглова и поговорить не с кем по-человечески? А с кем еще? С Пуговкой? С Квазимодо? С коллегой-соратником? Хотя, с другой стороны, все правильно… Встретились в безумном мире два нормальных человека, два настоящих маргинала, чуть ли не единственных на все Сызново… Как он тогда… в санитаров-то… окурком… И камеры слежения жвачкой залепил…
Артём задержался на пороге кухни, взглянул на временно осоловевшую и потому примолкшую супругу, потом — с сомнением — на Павлика. Тоже тот еще жук! Какой бы он хотел видеть свою маму? Ну, наверное, чтобы все позволяла, ни за что не бранила…
Ладно. В крайнем случае потом еще раз перекодируем.
— Моя прекрасная зомби… — молвил он со скорбной улыбкой, столь часто наблюдаемой при депрессии иронической. — Ты, главное, не волнуйся. Вылечим…
Я не стану отнимать у тебя время, милый мой, рассказывая о том, чем я болен. Жизнь коротка, и ты можешь умереть раньше, чем я кончу.
Ох намудрили жители достославного Сызново и выбрали себе в президенты психотерапевта. А он и давай их лечить от различных психических недугов. И только горстка «извращенцев» не лечится, а находится под контролем.
Глава 1
Вы что же, думаете, легко мне, шизофренику, притворяться нормальным человеком?
Спасибо, спасибо… — несколько озадаченно приговаривал доктор, пролистывая подаренную книжицу — тоненькую, беленькую, изданную за свой счет, и тем не менее настоящую, бумажную. — Знаете, не всякий бы еще рискнул… — Замолчал, вчитался. — «Серебряны Твои травы, и родники Твои зрячи…» — процитировал он с листа. Затем снял и принялся протирать очки. Артём Стратополох — молодой литератор сорока двух лет от роду с гордо вскинутым узким лицом и несколько затравленным выражением глаз — ждал.
— Метафоры, — то ли скорбно, то ли мечтательно произнес доктор. Прекратил шлифовать линзы и, надевши очки, всмотрелся в Артёма преувеличенными зрачками.
— В смысле? — осторожно осведомился тот.
— Простите? — не понял доктор.
— В поэтическом смысле метафоры или в психиатрическом? — уточнил Артём.
Ответом была укоризненная улыбка.
— Ну, это вы, знаете, наотмашь, — мягко попрекнул доктор. — Конечно, в поэтическом! Но в чем-то вы правы, правы… Многие термины в литературе и в психиатрии, знаете ли, совпадают. Метафоры, метонимии… Или, допустим, амбивалентность. У нас это признак шизофрении. А у вас?
— Да и у нас тоже… — уныло откликнулся Артём.
То ли должность участкового психотерапевта была слишком выгодной, то ли слишком хлопотной, но угловой кабинетик в розовом особнячке постоянно переходил из рук в руки. И многое зависело от того, какое ты впечатление произведешь на нового хозяина при первой встрече.
Сам участковый (звали его Валерий Львович) впечатление производил весьма благоприятное. За столом сидел в штатском — так сказать, без чинов. Накрахмаленный докторский халат с орденом Красного Креста четвертой степени скромно висел в углу на плечиках. Белел как напоминание.
Словно бы невзначай Стратополох окинул взглядом книжную полку, которой здесь раньше, насколько помнится, не наблюдалось. Была она коротенькая, зато трехэтажная. На верхнем ярусе новенький трехтомник Безуглова и десяток книг по специальности. Внизу «Танки второй мировой войны» (издательство «Литературные памятники»), рядом поэтический сборник «Лис» шалфея»… Стало быть, Валерий Львович и сам не чужд изящной словесности. Учтем.
Затем Стратополох обратил внимание, что все это время, пока он изучал полку, доктор изучал его самого.
— Если на то пошло, — с покаянной горечью подвел черту Артём, — любая метафора, по сути своей, извращение…
Валерий Львович моргнул и тронул оправу очков. Не ждал он таких откровений от стихотворца. Возможно, и вправду не ждал.
— Почему вы так думаете? Стратополох вздохнул.
— Что есть метафора? — сказал он. — Скрытое уподобление. Подмена одного другим на основании общего признака…
— Продолжайте, продолжайте…
Язвительно сложенные уста молодого сорокадвухлетнего литератора разошлись в откровенной усмешке:
— Так вот вам аналогия. Зоофилия. Та же, согласитесь, метафора, только в сексуальном плане. Одно взамен другого. Животное взамен человека…
Участковый приобнял Артёма загадочным теплым взглядом.
— Так-так…
— Или, допустим, синекдоха…
— Ну, знаете! — честно сказал Валерий Львович. — Я не настолько осведомлен в вашей области… Синекдоха — это что?
— Тоже стилистический оборот. Часть вместо целого. Допустим: «Отряд в пятьсот клинков». В виду-то имеются всадники, а не клинки…
— Да, действительно. А что здесь, простите, извращенного?
— Часть вместо целого? Это же фетишизм!
Доктор изумленно взглянул на Артёма, потом вдруг сорвал очки — и затрясся в припадке тихого смеха.
— А мастурбация, стало быть, тавтология? — еле выговорил он, судорожно кивая. — Да вы, оказывается, не только лирик, вы еще и юморист… — Вновь водрузил очки и влюбленно уставился на пациента.
— Но я и впрямь злоупотребляю метафорами…
— Плюньте, — решительно посоветовал Валерий Львович. — Плюньте и не берите в голову. В конце концов, это ваш хлеб. Ремесло, так сказать… Ну вот, положим (только, ради бога, не обижайтесь!), сидит на тротуаре нищий с вывихнутой конечностью. И никому, согласитесь, в голову не придет отправить его к травматологу. Все прекрасно понимают, что вывих-то… м-м… часть его профессии. Вы же не станете лечить путану от нимфомании, правда? Так что бог с ними, с метафорами… — Валерий Львович оборвал фразу, замолчал, осунулся.
«Внимание!» — скомандовал себе Артём и как всегда не ошибся.
— А вот «Серебряны Твои травы…» — озабоченно проговорил участковый. — К кому вы здесь, собственно, обращаетесь?
— К женщине, — соврал Стратополох.
— Позвольте… А родники?
— Глаза.
— Так-так-так… А травы, стало быть…
— Волосы.
— Серебряные?
— Н-ну… Бывает. Крашеные…
Вымотанный, опустошенный и все же достигший своей цели, Артём Стратополох шел к выходу узким коридором, машинально читая надписи на дверных табличках: «Гиппиатр», «Пивдиатр», «Тавматург». Далеко шагнула медицина. Достигнув лестницы, ощутил удушье. Интерьер подавлял. Потолок отдавал трупной белизной. Перила и панели были трупно-голубого оттенка, ступени — трупно-зеленого.
Миновав загадочный зловещий плакатик «Познавая себя, обессмысливаешь окружающую действительность», Артём выбрался на воздух и, обессилев, приостановился на крыльце. Запустил пятерню в карман легкой матерчатой куртки, пошуршал в нем скользкими водочными капсулами.
Цвели каштаны. Мимо по недавно продезинфицированному тротуару проходил строй юннатов. Парами. Розовые мальчишечьи галстуки — слева, голубые девчачьи — справа. Грянула речевка:
— Кто ни разу не хворал?
— Это юный натурал!
— Раз-два!
— Три-четыре!
— Три-четыре!
— Раз-два!..
«Аритмомания, — машинально отметил Артём. — Болезненная страсть пересчитывания. Наблюдается при неврозе навязчивых состояний».
— Наша Родина — здоровье! — самозабвенно прозвенели детские голоса.
Тоскливо прищурясь, литератор взглянул поверх голубых бантов и розовых пилоток. Глухая торцовая стена дома напротив представляла собой огромный портрет доктора Безуглова. Первое лицо государства изображено было в белом халате и почему-то со стетоскопом. Проникающий в душу вдумчивый ласковый взгляд. Внизу ободряющая надпись: «Вылечим!»
Стратополох взвесил на ладони прозрачные капсулы, борясь с искушением бросить их в рот и, содрогнувшись от горечи, раскусить. Однако результат был известен заранее: растворимая оболочка и сорокаградусное, по Менделееву, содержимое давали в сочетании на диво мерзкий вкус. Это не говоря уже о дальнобойном стойком перегаре. Поэтому капсулы надлежало глотать целиком, запивая водой.
Откуда-то взялся грязноватый тип в некогда щегольской, теперь же обтерханной и рваной местами кожаной куртке.
— Вопросник надо? — хрипловато осведомился он.
Вот он наверняка не глотал капсулы, а именно раскусывал их. Или даже принимал зелье стаканами. У народных целителей.
— Слышь! — с досадой сказал ему Артём, снова отправляя лекарство в карман. — Я ж только что оттуда. Ты входящих, входящих лови! Бизнесмен…
Аргумент цели не достиг.
— Сегодня оттуда, — невозмутимо отвечал незнакомец, — а завтра опять туда. В последний раз, что ли? — Насупился, поморгал, пошевелил губами. — И недорого… — добавил он с надеждой. — Двести вопросов — двести ответов! Разок прочтешь — и хоть к самому на прием… — Последовал небрежный кивок в сторону огромного портрета на торцовой стене. — Ни одна зараза не прицепится!
Незнакомец распахнул правый борт куртки. Из внутреннего кармана торчали тоненькие бледные брошюрки «Что отвечать психиатру?». По наивности искуситель и не подозревал, насколько оскорбительно звучало его предложение. Все равно что навязывать аспиранту шпаргалку для средней школы.
— Застегнись — простудишься, — надменно пропустил Артём сквозь зубы. — Я уже который год на учете…
Плохо выбритая физия исказилась уважением и сочувствием.
— Зоофил, что ли?
— Да нет. Всего-навсего литератор… Физия отупела на миг, затем отшатнулась.
— Книжки, что ли, пишешь?
— Пишу…
Незнакомец смотрел на Артёма с ужасом.
— С ума сошел? — искренне вырвалось у него. — Да это ж готовая история болезни — книжка! Ну пойди тогда сам в психоприемник сдайся! Проще будет…
«Почему я не сказал ему правду? — подавленно размышлял Артём, спускаясь зеленой извилистой улочкой к проспекту Поприщина. — Выдал бы напрямик: так, мол, и так, извращенец… Неужели и впрямь стыжусь?»
Глаз машинально и безошибочно сортировал встречных прохожих, отсеивая натуралов и выделяя лиц нетрадиционной ориентации. Щебеча, пропорхнула стайка юношей с подведенными глазами. Прошествовала надменная дама с огромным кобелем на поводке. А вот и свои. Этих нетрудно было угадать по гордо вскинутым головам и скорбному взгляду. Тоже, видать, на прием…
Двое идущих навстречу, мгновенно признав в Артёме товарища по диагнозу, приветствовали его улыбкой понимания. Один — крохотный смуглый живчик с ястребиным профилем, другой — сумрачный дылда готического телосложения. Если не изменяет память, обоих Артём видел мельком в «Последнем прибежище».
Приостановились.
— Н-ну? — ядовито произнес готический дылда взамен здравствия. — Что еще учудил наш дядя Док?
— Добрый доктор! — всхохотнул живчик.
— Врач-вредитель, — скрипуче присовокупил Артём, покосившись через плечо на огромный матерчатый глаз, доброжелательно посматривающий на них из-за угла аптеки.
— Хотите новость? — осведомился дылда и, выдержав паузу, огорошил: — Айболит-то наш, оказывается, тоже когда-то в дурке лежал!
— Подумаешь, новость! — хмыкнул живчик. — Он этого и не скрывает. Мало того: говорит, будто вылечить от безумия может лишь тот, кто сам через это прошел…
— Видок! — саркастически подытожил Артём.
— У кого? — подозрительно переспросил дылда и на всякий случай оглядел далеко не безупречные стрелки на собственных брюках.
— Да не у кого, а Эжен Франсуа Видок. — Артём осклабился. — Основатель парижской уголовной полиции. Начинал карьеру в качестве каторжника. Подбирал сотрудников по принципу: «Только преступник может побороть преступление…»
Позубоскалив, примолкли. Ушли в депрессивную фазу.
— Ну и-и… как там теперь? — осторожно спросил дылда, бросив беспокойный взгляд в сторону розового особнячка. — При новой власти… Участковый-то сменился…
— Сам пока не пойму, — сокрушенно признался Артём. — То ли я ему голову заморочил, то ли он мне…
— Но первое-то впечатление… Как хоть зовут-то?
— Валерий Львович. Стелет мягко. Что будет потом — не знаю…
— Мягко — в смысле?
— Н-ну… Арттерапией побаловались…
— И все?
— А чего бы ты хотел? Чтобы он меня с учета снял? Так я и сам на это не пойду.
Склонный к легкому флирту ветерок то ворошил кружевную листву, добираясь до древесных округлостей, то вдруг сладострастно принимался разглаживать складки обвисшего над улочкой плаката «Да здравствует сексуальное большинство!».
— Вы взгляните, — напевно, расслабленно выговорил вдруг ястребиноликий живчик. До этого голос у него был бабий, вредный. Артём чуть не вздрогнул от такой перемены. — Каштаны-то, каштаны! Паникадила! Куда там Киеву…
Собеседники обернулись. Действительно, цвели каштаны красиво.
— Да-а… — тоже расплываясь от умиления, молвил дылда. — А в пойме сейчас что делается… Какая, к чертям, Анталия!
— Вот она, наша Родина… — с нежностью молвил живчик, и Артём почувствовал, как у самого сладко защемило, запело в груди.
— Сазаны на заливных лугах нерестятся, — сдавленно произнес он. — Не сазаны — звери…
— А люди, люди какие! — подхватил живчик. — Душевные, широкие…
Экстаз был близок, но тут неподалеку кликушески запричитала сирена «скорой помощи». Собеседники вздрогнули — и лица их мгновенно приняли деловитое, озабоченное выражение, свойственное представителям малого и среднего бизнеса. Вскоре в направлении проспекта, голося навзрыд, прокатила крестоносная легковушка.
Мелькнули белые халаты и беспощадно выпяченные подбородки медбратьев.
Ощущая неловкость и досаду, трое теперь избегали смотреть друг на друга. Каждый испытывал чувство подростка, уже расстегнувшего в темном уголке первую пуговку на блузке одноклассницы и в этот самый момент застуканного училкой. Замечания, допустим, училка не сделала, прошла мимо, но мгновения-то не вернешь!
— Вчера по зомбишнику шефа здравоохранки показывали, — расстроенно произнес дылда.
— А ты что, телик смотришь? — встревожился живчик.
— Так… иногда…
— Ты осторожнее! А то сам знаешь: двадцать пятый кадр и все такое… Оглянуться не успеешь как закодируют! Проснешься натуралом… — Последнее слово он выговорил с омерзением.
— И что шеф? — отрывисто поинтересовался Артём.
Ответом была сардоническая улыбка, возникающая обычно, если кто не знает, при столбняке — в результате судорожного сокращения лицевых мышц.
— Да ничего нового. Сказал: «Если симптомы укладываются в рамки законодательства, мы можем лишь приветствовать такую душевную болезнь…»
— Крепко сказано! — язвительно заметил Артём. — Только вот что-то приветствий не слышно, а?
Глава 2
Начальство, Захар Иванович, это продукт отечества; отечество же в свою очередь — продукт начальства.
Когда рухнула сусловская клептократия с ее незабвенной триадой «Православие. Прокуратура. Президент», из сызновской психушки Временным Правительством был на радостях выпущен посаженный туда за большие деньги психотерапевт, подвизавшийся также в качестве целителя. С помощью гипноза рассасывал шрамы, уничтожал особые приметы, сглаживал папиллярные линии. В палату с дверьми без ручек он попал в результате досадного промаха в работе: у некоего политика за пару сеансов рассосалось не совсем то, о чем договаривались. Пришлось срочно симулировать параноидную шизофрению. Радикальные патриоты — народ крутой, однако выяснилось, что и они чувствовать умеют. Виновного решили пощадить, мало того, пошли ему навстречу, оплатив лечение на пятьдесят лет вперед.
Фамилия психотерапевта была Безуглов.
Выйдя на волю, он, что называется, попал в жилу. Средства массовой информации сделали из него жертву режима, и когда в Сызново, теперь уже суверенном, возникла клиника доктора Безуглова, успех ей был обеспечен заранее. А времена за окном клубились смутные — потом в учебниках истории их обозначат нелепым словечком «промежсебятица». Бывший мэр города Павел Можайский (он же Паша Моджахед) назвался главой Временного Правительства, а поскольку лавры узурпатора его, понятное дело, не прельщали, назначил дату президентских выборов. Однако народ тоже был не дурак и кандидатуры выставлять не спешил. Пришлось прибегнуть к легкому нажиму.
С грехом пополам наскребли шестьдесят три кандидата, в число которых вошел и наш целитель. Если не брать в расчет самого мэра, шансов не было ни у кого. Все это прекрасно понимали, и всех это устраивало. С одной стороны, Пашу в Сызново знали, как облупленного, а с другой — притерпелись уже к нему, можно сказать, душой прикипели. В конце концов, зло, с которым ты в итоге поладил, мало чем отличается от добра.
Впервые Артём увидел загадочного доктора по ящику в редакции газеты «Заединщик», куда зашел узнать судьбу недавно сданного материала о виновниках распада Сусловской области. Не обнаружив секретарши на месте, он заглянул в общую комнату сотрудников и, также найдя ее пустой, растерянно потрогал дверь редакторского кабинета. Кабинет был заперт. Окончательно сбитый с толку, Артём направился в компьютерную, где и обнаружил весь персонал, столпившийся перед большим монитором, временно выполнявшим роль телевизора. Ничего сенсационного на экране пока не наблюдалось — обычная заставка: «Предвыборное выступление кандидата…» Фамилию Артём читать не стал.
— И что здесь будет? — озадаченно полюбопытствовал он.
— Цирк здесь будет, — ответили ему, не оборачиваясь. — Смотри и молчи. Такого ты точно не видел…
Кто-то нервно хихикнул. В тот же миг заставка исчезла и на экране возник кандидат.
— Умру… — простонала секретарша. — Еще и в халате… Действительно, сидящий под предвыборным лозунгом мужчина был облачен в белый докторский халат.
— Стетоскопа не хватает, — пророчески заметил фотограф.
С первых мгновений сидящий повел себя раскованно. Для начала он отвернулся от объектива и, предъявив телезрителям коротко стриженный затылок, принялся изучать предвыборный лозунг. Изучал долго. В компьютерной всхлипнули от умиления.
— «Нормальное общество для нормальных людей», — огласил наконец кандидат и замолчал, как бы сам удивляясь прочитанному. Вновь повернулся к будущим избирателям и успокоил их единым взглядом. — Но что есть нормальное общество? — спросил он задумчиво. — С людьми более или менее ясно. Нормальным мы привыкли называть человека, чей диагноз совпадает с диагнозом большинства…
Артём поперхнулся.
— Кого смотрим? — тихонько спросил он.
— Безуглова… Ну… кодирует который…
— А-а… — Артём вгляделся в кандидата попристальней. Сам он ни от чего кодироваться не собирался, а вот супругу было бы очень даже неплохо закодировать. — И как? Успешно?
На Артёма шикнули — и пришлось замолчать.
— Разумеется, у каждого из нас существует своя предрасположенность к тому или иному психическому расстройству, — продолжал тем временем кандидат. — Однако личность неисчерпаема. В ней всё: от паранойи до истерии. Вопрос лишь в том, какое именно заболевание будет востребовано эпохой…
— Эк его! — восхитился редактор. — Так и чеканит, так и чеканит! Слушай, записать бы, а?
— Пишу уже… — откликнулся верстальщик.
— Позвольте пояснить эту мысль на примере, — звучало между тем в колонках. — Возьмем читающую публику! В советские времена, как известно, ухитрялись читать между строк. А это, согласитесь, не что иное, как паранойя. Потому что параноик во всем видит тайное значение. Даже в пробелах между словами. При демократии ударились в другую крайность: вообще перестали вникать в суть прочитанного. А это уже депрессия! Потому что при депрессии обессмысливается даже то, что изначально имело смысл… О чем это все говорит? Это говорит о том, что обществу, как и отдельной личности, тоже можно поставить диагноз. Скажем больше: диагноз можно поставить и этносу в целом…
— Ну-ка, ну-ка… — В компьютерной зашевелились, пододвинулись поближе к монитору.
Такое впечатление, что выступающий их услышал.
— Разве не свойственно нам неодолимое, повальное влечение ломать предметы и разрушать окружающую обстановку? — осведомился он все с тем же несокрушимым благостным спокойствием профессионала. — А это, между прочим, называется кластомания и наблюдается при шизофрении! А копролалия? Болезненная страсть к произношению безо всякого повода циничных, бранных слов, тоже, кстати, наблюдающаяся при шизофрении! Разве она нам не свойственна? И как бы господа радикальные патриоты не списывали эти два симптома на широту души, застоявшуюся силушку и последствия татарского ига, ответ наш будет таков… — Доктор Безуглов малость подался вперед и, ласково просияв глазами в объектив, выговорил проникновенно: — Вылечим!
Произнесено это было с маниакальной нежностью — и по спине Артёма Стратополоха пробежал озноб. Редактор крякнул.
— Ну, так уж совсем никуда не годится! — сказал он, помрачнев. Обернулся, увидел Артёма, сунул руку для пожатия. — Хорошо, что заглянул. Пойдем-ка выйдем на пару слов…
Они вышли в коридор.
— Общество надо лечить! — неотвратимо следовало по пятам. — Нам нужны не тюрьмы! Нам нужны поликлиники! Стационары и психоприемники! Преступник — это больной человек, которого мы, не разобравшись, укладываем не на те шконки…
— Конечно! — фыркнул редактор, прикрывая дверь. Сильно был уязвлен. — Нормальными-то нас любой примет! А ты нас такими как есть прими… Значит, так, — сказал он, уперев указательный палец в грудь литератора. — Статью твою я поставил на завтра. В штабе, правда, скулили, что резковата, но я настоял… — Далее палец его утратил твердость, а речь — напористость. Редактор замялся. — Слушай… — покряхтывая, начал он. — Ты вот что… Ты прямо скажи… Родину любишь?
— Какую? — хладнокровно уточнил Стратополох.
— То есть как — какую? — опешил редактор.
— В моем понимании Родина — это страна, где ты родился, — терпеливо пояснил Артём. — Я родился в Сусловском государстве. Присягал ему, кстати. Сейчас этого государства уже два месяца как не существует…
— Ну! — непонимающе поддакнул тот. — Стало быть, теперь твоя Родина — Сызново…
— Вообще-то я родом из Баклужино.
— Да какая разница, откуда ты родом? — вспылил редактор. — Где ты был прописан на момент распада Суслова — вот в чем суть! — Тут же спохватился, и в голосе его вновь зазвучали проникновенные нотки: — Я к чему веду-то… Может, хватит тебе с Отчизной блудить? Пора, знаешь, оформить официальные отношения. Так сказать, зарегистрировать законный брак… Я бы тебе рекомендацию дал…
— Вы сами сперва зарегистрируйтесь, — огрызнулся Артём.
Каждый раз, стоило ему зайти в «Заединщик», как его принимались сватать и охмурять. Каждый раз Артём хмуро отнекивался. Терпеть не мог, когда на него оказывают давление.
— Зарегистрируемся! — заверил редактор, устремив на литератора честные партийные глаза. — Сразу же после выборов. Ты думаешь, мы одни такие? Сейчас все организации на положении клубов… Ну так как?
— Ладно, подумаю… — буркнул тот. То, что происходило сейчас за прикрытой дверью, казалось ему куда интереснее. Во всяком случае, забавнее.
Повеселевший редактор хлопнул Артёма по плечу, и они вернулись в компьютерную. — …Навязчивое мытье рук в связи с бредовыми идеями загрязнения, — встретил их бодрый голос ненормального в белом халате. — И возникает вопрос: во всех ли случаях имеет смысл лечить нервное расстройство, если оно безвредно или даже полезно для общества? Вспомним, сколько раз то, что считали помешательством, на поверку оказывалось моралью!
Слушатели веселились от души.
В том, что произошло месяц спустя, мужская часть населения Сызново традиционно обвиняла женскую. Всё бабы, всё они! Как вынули тогда из почтовых ящиков рекламку — так губенки и раскатали. Нет, вы вслушайтесь только: «Бесплатно (понимаете, бесплатно!) кодируем от алкоголизма, табакокурения, наркозависимости, патологической ревности и (слушайте! слушайте!) склонности к супружеским изменам. Результат гарантируем». Ну и, конечно, клюнули дуры — погнали мужей пинками в эту чертову клинику.
А ведь предупреждали умные люди: «Не вздумайте ни от чего кодироваться перед выборами!» Но разве ж с бабами сладишь…
К сожалению, Артёму Стратополоху в этом смысле даже злость сорвать было не на ком, поскольку он сам привел отбившуюся от рук супругу в лечебницу Безуглова. Специалистов, следует признать, доктор подобрал отличных: хватило всего трех сеансов, чтобы Виктория бросила разом пить, курить, ширяться, ревновать Артёма к каждой юбке и путаться со всеми мужиками подряд. Мир и тишина воцарились в доме. И все бы ничего, если бы через неделю на президентских выборах, с хорошим отрывом обойдя бывшего мэра, не победил — кто бы вы думали? Ну конечно же, доктор Безуглов, будь он неладен!
Дальнейшие шаги Паши Моджахеда были вполне предсказуемы. Считая, подобно древним, что с властью следует расставаться лишь в том случае, когда тебя уже волокут с трона за ноги, он немедленно попытался учинить путч, каковой, ясное дело, провалился, ибо глава силовиков района Викентий Полицеймако по прозвищу Полицай за три недели до упомянутых событий тоже имел неосторожность добровольно закодироваться от табакокурения.
Характер у Артёма Стратополоха выработался с годами тихий, трудный. С младых ногтей ненавидя все, что кишит, он имел несчастье, по выражению доктора Безуглова, хронически не совпадать по диагнозу с окружающими.
Вам, конечно, встречались подобные личности. Проще всего их выявить во время психических эпидемий. Когда нарядная толпа, ликуя, прет на празднество в честь независимости головы от тулова или под канонаду динамиков визгом приветствует кумира, глаз нет-нет да задержится на кислой физиономии субъекта, явно приведенного сюда после долгих уговоров, а то и вовсе под угрозой развода. Глядя на то, с какой неохотой он испускает должные звуки и проделывает полагающиеся телодвижения, понимаешь, что отнюдь не чувства в нем теснятся, но мысли, и что случись, допустим, идти в атаку, — он и «ура» будет кричать столь же неубедительно.
В застолье его наверняка очень трудно подвигнуть на хоровое пение, а раскрыв перед ним душу, рискуешь остаться без ответной исповеди. Не то что с народом — он даже с себе подобными не может слиться в едином порыве, поскольку подобных ему нет. По этой самой причине он практически неуязвим для идеологии, рекламы и религии. Когда вокруг в процессе кристаллизации бреда происходит становление массовой галлюцинации, именуемой светлым будущим или, скажем, возрождением духовности, в сердцах подобных субъектов ничего не копошится, кроме сомнений.
Вы не поверите, но таких даже Фрейд лечить отказывался.
Каким же образом Артёма занесло к патриотам?
История, загадочная лишь на первый взгляд. У этих нравственных чистюль все ведь не по-людски. Пока существовало единое Сусловское государство, Артём Стратополох, понятно, слыл оппозиционером. А стоило Великому Суслову рухнуть, вчерашний критикан немедленно проникся любовью к бывшей Родине и яростно обрушился на виновников ее гибели. Удобная, кстати, позиция для тех, кто пытается жить не как надо, а как хочется. Перебежав в лагерь поверженных, на первых порах неминуемо очутишься в обществе приличных людей, поскольку все проходимцы благополучно переметнулись на сторону победителя.
Краткое волшебное время, когда крысы уже сбежали, а корабль еще только собирается тонуть…
Избрание доктора Безуглова Президентом застало Артёма врасплох, хотя на выборах он голосовал именно за него, причем не столько по настоянию жены, сколько из неприязни к Паше Моджахеду, которого начал потом, понятное дело, защищать и оправдывать.
На улицах и в Интернете творилось тогда черт-те что. Оба телефона «Заединщика» не отвечали, и Стратополох, сам пока не зная, кому теперь сочувствовать, а кого ненавидеть, решился выйти из дому. Погода, помнится, была под стать политической обстановке: ветрено, переменная облачность, то набежит нервный либеральный дождик, то полыхнет в разрыве туч роскошное имперское солнце.
Удачно лавируя между лужами и толпами, Артём достиг цели. Печати на дверях редакции не обнаружилось, хотя это еще ни о чем не говорило. Зато лицо секретарши в приемной заставило сердчишко екнуть. Достоевский такие лица называл опрокинутыми.
— Редактор у себя?
Прошло, наверное, секунды три, прежде чем зрачки сотрудницы подобрались и она сообразила наконец, что перед ней кто-то стоит и о чем-то спрашивает. Судорожно кивнула в сторону двери и оторопела вновь.
Озадаченно хмыкнув, Артём прошел в кабинет. Та же картина. Редактор, как неживой, полулежал в кресле и незряче смотрел на вошедшего. По правую руку редактора на обширном рабочем столе пылала алыми карандашными царапинами свежая газета (судя по манере верстки, не «Заединщик»), а по левую — траурно чернел «Толковый словарь психиатрических терминов», книга, вскоре ставшая настольной и для самого Стратополоха.
— Что тут у вас стряслось?
С тем же трехсекундным запозданием в кресле шевельнулись.
— А, это ты… Присаживайся…
— Что случилось?
Редактор вопросительно оглядел газету, словарь, затем поднял на Артёма исполненные недоумения глаза.
— Ходили сегодня партию регистрировать… — Голос вполне соответствовал взгляду.
— И что?
— Вышел какой-то в белом халате… Сказал, регистрировать теперь не будут…
— А когда будут?
— Никогда.
— Позволь… — Почуяв слабость в ногах, Стратополох оперся на спинку стула для посетителей, потом и вовсе присел. — Ты… хочешь сказать… общественно-политические организации запрещены?!
— Нет…;
— А регистрировать…
— Регистрировать не будут.
— Погоди! — Артём тряхнул головой. — А допустим, санкцию на митинг…
— Не дадут…
— То есть нельзя?
— Можно.
— Без санкции?
— Без санкции…
— Ничего не понимаю, — искренне сказал Артём. — А если демонстрация? Если проспект перекрыли?
— Ответишь как за нарушение правил дорожного движения.
— А в сквере?
— В сквере — пожалуйста… Если не орать, скамеек не ломать… Опять же, если отдыхающие не против… Слушай, достань там из шкафчика! Сил нет подняться, все не отойду никак…
Артём принес бутылку и две рюмки. Выпили. Сквозь плотно закрытые окна с улицы не проникало ни звука. Нарочито звонко клацали настенные часы.
— Хм… — поразмыслив, сказал Артём. — А мне это нравится! Не знаю, чего ты расстраиваешься. Все же, выходит, разрешено… Газету выпускать можно?
— Можно.
— Ну?..
Редактор разлил по второй и странно посмотрел на Артёма.
— Партии не регистрируются, — в который раз медленно повторил он. — А вот принадлежность к партии…
Артём ждал завершения фразы. Долго ждал.
— Слышь! — не выдержал он наконец. — Чего жилы тянешь? Принадлежность к партии. Дальше! Где она регистрируется?
— В поликлинике, — глухо сказал редактор. Артём потер внезапно загудевший лоб.
— Повтори…
Редактор повторил.
Стратополох нетвердой рукой взял свою рюмку, машинально пригубил. Вкуса не почувствовал. Владелец кабинета наблюдал за Артёмом с болезненной пристальностью, словно сравнивая нынешнюю реакцию гостя с недавней собственной.
— Политическая активность — лечится, — добавил он еще глуше.
— Бред!
— Вот именно… — Редактор со вздохом подтянул поближе «Толковый словарь», раскрыл на закладке. — «Бред альтруистический, — скорбно зачитал он вслух, — содержит идею возложенной на больного высокой миссии политического или религиозного характера…» — Закрыл словарь, покряхтел. — Понял, в чем сволочизм-то весь? — заключил он с тоской. — Формулировочка, а?
— Дай сюда! — привставая, осипшим голосом потребовал Артём. Отобрал книгу, въелся глазами в текст, — Ну! — вскричал он через несколько секунд. — Что ты мне тут, понимаешь, лапти плетешь? «Основные признаки. Бред является следствием болезни и, таким образом, в корне отличается от заблуждений и ошибочных убеждений психически здоровых…» На, держи! — Стратополох с победным видом вернул — чуть ли не кинул — словарь редактору.
Тот принял книгу, но взгляд его остался траурным, как был.
— Не говоря уже о том, что ты сейчас признал наши убеждения ошибочными, — с кроткой язвительностью молвил он, — позволь спросить: кто будет отличать болезнь от заблуждений?
— Специалисты. — Артём пожал плечами.
Редактор удовлетворенно наклонил свой мощный, как башня, лоб.
— То есть сотрудники доктора Безуглова… Те самые, что не зарегистрировали партию и направили меня в поликлинику.
Стратополох снова опустился на стул и некоторое время не мог выговорить ни слова.
— Слушай! — ошарашенно вымолвил он наконец. — Ну, политика — ладно, а вот религия… Их же затопчут…
— Кто? — с безнадежной усмешкой отозвался редактор. — Кто затопчет? Пол-Сызнова закодировано… да и попы уже всех достали… А вот еще не желаешь? «Бред архаический…»
— Стоп! — прервал Артём. — Я, например, беспартийный патриот… Редактор немедленно отложил словарь и взял газету.
— Так… — бормотал он, водя пальцем по абзацам, отмеченным красным карандашом. — Где же тут было… Ага…
— Что это?
— Тронная речь… Значит, говоришь, беспартийный патриот. Тогда слушай: «Следует также учитывать, что лица с нетрадиционной сексуальной ориентацией могут вступать в интимную связь не только с живыми существами (гомосексуалисты, зоофилы), но также с неодушевленными предметами (фетишисты) и даже с абстрактными понятиями (патриоты)».
— Но не в сексуальную же связь! — заорал Артём.
Редактор засопел и, бросив газету на стол, снова раскрыл словарь. На этот раз листал подольше.
— «Зоофилия эротическая, — огласил он в итоге, — вид перверсии, при которой больные испытывают наслаждение при рассматривании животных или общении с ними, например, при верховой езде, дрессировке…»
— И что?
— «При этом отсутствует стремление к совокуплению с животными», — хмуро дочитал редактор. — Один к одному. Ты же с Отечеством тоже совокупляться не собираешься… Так, наслаждаешься при рассматривании…
— Постой! — взмолился Артём, берясь за виски. — Дай сообразить…
Несколько секунд прошло в напряженном молчании.
— Так… — хрипло выговорил Стратополох. — Выходит, мы теперь извращенцы?
— Выходит…
— И куда нас теперь? В психушку?
— Кодирование и лечение только на добровольных началах, — проворчал редактор. — Если не врут, конечно… А вот за пропаганду извращений могут и принудительно…
— Нет, интересное дело! А если я не отмечусь в поликлинике?
— Не будешь считаться патриотом. Артём молчал.
— Эх… — так ничего и не услышав, с горечью сказал редактор и помотал щеками. — Вот помяни мое слово, все врассыпную брызнут, ни один не отметится… Давай-ка еще примем, — решительно закончил он, доливая в рюмку Стратополоха до краешка.
Выпили. Некоторое время редактор сидел, опустив голову, потом вскинул выкаченные наслезенные глаза и, скрипнув зубами, с маху хватил кулаком по «Толковому словарю психиатрических терминов».
— За Родину, — всхлипнул он, — на все пойду! Пусть хоть в пидарасы пишут…
Глава 3
День приходил, как всегда: в сумасшествии тихом…
В подъезде тонко благоухало хлоркой. На тщательно ободранной, подготовленной к дезинфекции и побелке стене кривлялась ненавистная, но, слава богу, отчасти заскобленная латиница. Еще стену украшал плакат с изображением осенней аллеи и уходящей по ней в обнимку разнополой пары. Внизу постер был снабжен лозунгом: «Что естественно — то не безобразно». А чуть ниже кто-то уже успел добавить ехидным ядовито-зеленым маркером: «Но что естественно?»
Артём приостановился перед почтовым ящиком и, отомкнув жестяную дверцу, достал свежий номер газеты «Будьте здоровы!». Нашел на предпоследней странице рубрику «Литературный диагноз», проглядел заголовки…
— Доброе утречко, — послышался за спиной сладенький голос соседки. — Про себя небось ищете?
Артём обернулся. Округлое личико женщины лучилось улыбкой, глаза же откровенно проводили внешний досмотр. Супруг соседки, серый, невзрачный человечек в сером, невзрачном плащике и такой же кепочке, держался чуть позади, ступенькой выше.
Пару лет назад мужичонка этот пострадал в автомобильной катастрофе и с той поры повредился рассудком: требовал максимального вознаграждения, пытался убедить окружающих в своей нетрудоспособности, мечтал наказать виновников аварии. Подобный синдром психических расстройств, согласно словарю, называется синистрозом.
Надо полагать, пожилая чета направлялась в аптеку.
— И про себя тоже… — приняв рассеянный вид, отвечал Артём. Больше не было сказано ни слова. И лишь прикрывая за собой входную дверь, невзрачный сосед проворчал негромко, но отчетливо:
— Ну и подъезд у нас! Не педрики — так патрики… Стратополоху захотелось догнать и пришибить урода. «Патрики!»
А у самого, между прочим, походочка-то лисья, ступни по одной линии ставит. Это еще выяснить надо, не поражены ли у соседушки лобные доли головного мозга! Накатать на козла анонимку… Нельзя. Отказ от своего имени чаще всего наблюдается при шизофрении, а иногда и при глубоком слабоумии. Жаль…
Отчасти успокоившись, снова развернул газету. Вот он «Литературный диагноз». И опять об Артёме Стратополохе — ни словечка. Обидно… Книжка-то уже месяц как вышла…
Поднявшись на второй этаж, Артём достал ключи, но тут дверь квартиры распахнулась и на блистающую чистотой площадку (теперь Виктория мыла ее через день со стиральным порошком) вылетел вечно куда-то спешащий Павлик. Был он в парадной форме: стального цвета шорты, отутюженная белая рубашка, на шее — аккуратно повязанный розовый галстук.
— Куда это ты? — не понял Артём.
— На консилиум, — радостно отрапортовал сын. — Митьку исключать будем.
— Как? Из школы? — ужаснулся отец. — За что?
— Не, не из школы, — успокоил Павлик. — Из юннатов. Достукался — сеструхин галстук надел и так пришел…
— В класс?! Может, не нарочно?
— Ну да, не нарочно! С Толяном на щелбаны поспорил!
— Ты хоть перекусить-то успел?
Но белая рубашка уже мелькнула на промежуточной площадке — и сгинула. Хлопнула дверь подъезда. Несколько секунд Артём стоял, оцепенело глядя в пустой пролет. Ай-яй-яй, что делается! Вот уже и чистки рядовку них…
В последнее время Виктория вообще научилась неплохо готовить, но сегодня она явно превзошла саму себя. Рядом с дымящейся тарелкой умопомрачительного харчо стояла ваза из непрозрачного морозного стекла, полная светлых водочных капсул. Артём Стратополох уплетал первое, демонстративно мыча и мурлыча от удовольствия. А со стены кухни на него ласково взирал известный портрет доктора Безуглова, снабженный понизу оскорбительным изречением: «Патриотизм — самая изощренная форма нанесения ущерба Родине».
Прятать глаза было бы несколько унизительно, поэтому Артём, поглядывая с ответной улыбкой на изображение Президента, в отместку принялся вспоминать, как однажды, ожидая со дня на день возвращения Вики с курорта, он на всякий случай решил уничтожить осевшие в памяти компьютера порнушные снимки из Интернета. Посмотрит — убьет, посмотрит — убьет, посмотрит… И вдруг указательный палец замер над кнопкой. Вроде бы снимок как снимок. Улыбчивый педофил охмуряет первоклашку с бантиками. Оба еще одетые. Только вот личико у педофила почему-то знакомое. Пригляделся — ба! Да это ж наш доктор Безуглов школьников с началом учебного года поздравляет! Видимо, с другого сайта затесался…
С какой, однако, ехидцей на портрет не поглядывай, а гнездилось в Артёме предчувствие, что второе ему спокойно доесть не придется.
Так оно и вышло.
— Все-таки решил закодироваться? — с надеждой, сама еще не веря своему счастью, спросила Виктория. Карие глаза супруги сияли нежностью и любовью.
Мягкий, тающий во рту кусок в меру отбитой, прекрасно прожаренной свинины отвердел и стал поперек горла.
— С чего ты взяла? — пробормотал Артём. Карие глаза опечалились.
— Ну… мне показалось, ты сегодня ходил на прием…
— Да, ходил… Посоветоваться… провериться…
— Ну вот и закодировался бы заодно.
Кому депрессия — кому дом родной. Отбивная мгновенно утратила вкус. Явление, именуемое авгезией и наблюдающееся также при истерии.
— От чего?
— Ты знаешь, — тихо сказала жена.
Артём судорожно вздохнул и оглядел с тоской чистенькую, собственноручно отремонтированную Викторией кухоньку. Нигде ни пятнышка, оконное стекло за бежевой кружевной занавеской, когда-то мутное, в потеках, теперь настолько прозрачно, что кажется выбитым напрочь. Рай. Не об этом ли он мечтал несколько лет подряд? А теперь вот — надо же! — затосковал по утраченному аду.
Да, конечно, раньше скандалы бывали куда круче. Однако заканчивались они у Стратополохов довольно своеобразно. До рукоприкладства не доходило никогда. Стоило склоке достичь критической точки, как Виктория, обезумев, кидалась на Артёма, и они яростно принимались раздевать друг друга. Ссора таким образом была как бы прелюдией ко всему остальному. Теперь же прежние страсти сменились рутинным исполнением супружеских обязанностей…
— Ты сам когда-то заставил меня закодироваться, — напомнила она. — И я согласилась. И не жалею. И прошу тебя о том же…
— От чего ты меня собираешься кодировать?
— От вредных привычек, — покривила душой Виктория. Называть вещи своими именами ей, как всегда, не хотелось.
— Вика! — жалобно промолвил Артём. — Ну какие привычки? Какие привычки? Пью мало, курить выхожу на балкон…
— Господи! — беспомощно проговорила она. — Ну я же не об этом…
Артём не выдержал и отвел глаза, уставился на аппетитную еще недавно отбивную. Честное слово, лучше бы уж крик, угрозы, битье посуды, чем эта правильная мягкая осада.
— Не изменяю… — безнадежно присовокупил Артём, по-прежнему сосредоточив внимание на тарелке. В глубине души он и сам сознавал собственную порочность (поди не осознай, когда перед глазами такой образец!), но ничего не мог с собой поделать.
— Изменяешь… — грустно сказала она.
— Вика… — проскулил Артём. — Ну я же платонически…
— Платонически… — Виктория смахнула слезу. — Значит, сердце твое принадлежит ей, — сдавленно продолжала она, — а мне ты что оставляешь? Гениталии?
— Вика! — вскричал он. — Но это ведь и твоя Родина! И ты не можешь не чувствовать к ней…
— Да, — твердо отвечала Виктория. — Но мое чувство не переходит в навязчивую идею.
— Сверхценную, — тут же поправил он. Поправка была важна: сверхценные идеи в отличие от навязчивых могут возникать и у психически здоровых людей.
— Нет, именно навязчивую!
— Послушай… — Артём осторожно прокашлялся. Виктория, конечно же, ошибалась, но спорить в данном случае не стоило. — Кодирование — крайнее средство. Ну и какой в нем сейчас смысл? Ты же видишь, я вполне себя контролирую…
— А ты знаешь, что нежелание лечиться называется негативизмом? И тоже лечится!
— Слышала звон… — несколько даже разочарованно хмыкнул Артём, давно вызубривший «Толковый словарь психиатрических терминов» от корки до корки. — Пассивный негативизм наблюдается, запомни, у кататоников, при прогрессивном параличе и при старческом слабоумии. А у меня, прости, ни того, ни другого, ни третьего… Навязчивая идея! — фыркнул он. — Вот где навязчивая идея, вот! — И Артём, резко выйдя из себя, ткнул вилкой в сторону висящего на стене портрета. — Помешательство в чистом виде!
Побледнела, отшатнулась.
— Но ты же сам за него голосовал… — с болью сказала она. Скомкал салфетку, вскочил.
— Голосовал! Но это еще не повод вывешивать на кухне иконостас! Прекрасные глаза Виктории, устремленные на супруга с жалостью и ужасом, наполнялись слезами. Затем она всхлипнула и порывисто отвернулась к прозрачной кружевной занавеске. Артём понял, что опять не прав, и, приблизившись к жене сзади, обнял ее округлившиеся от правильной жизни плечи.
— Вика, — заискивающе начал он. — Сегодня сам вот врачу показался… В тарелке стыла недоеденная отбивная.
Ускользнуть из дому незаметно не удалось. Подвела легкая склонность к нарциссизму: Артём задержался в прихожей перед зеркалом, поправил галстук, развернул плечи, вскинул подбородок, изучил свои тонкие породистые черты анфас, затем скосил выразительный глаз и изучил их в три четверти. Ну и покрасовался, естественно…
— Куда ты? — тревожно спросила Вика, внезапно выходя из кухни и перекрывая Артёму дорогу к двери. Скуластое личико супруги разом осунулось, темные глаза жертвенно раскрылись.
— За сигаретами, — невозмутимо отозвался он, трогая без нужды узел. — Прикупить что-нибудь по дороге?
— За сигаретами, — горестно повторила Вика, по-прежнему не сводя с него страдальческого взгляда. — В костюме, при галстуке — за сигаретами…
— Н-ну… и-и… что ж тут такого? Да, в костюме… при галстуке… Потом, не забудь, мне же еще сегодня в общество анонимных патриотов… при диспансере…
— Какое общество? Сегодня четверг, а не суббота!
— Разве?
— Гос-споди… — тихонько простонала она. — Опять в этот свой притон…
Артём вспыхнул.
— Ты слова-то все-таки подбирай, — медленно, с угрозой проговорил он. — Притон! Что это еще такое? Притон…
— Хоть бы о сыне подумал! — Губы ее дрогнули. — Узнают — дразнить начнут…
— Эти начнут! — Артём криво усмехнулся. — Вон уже в сеструхиных галстуках на спор в школу приходят.
Лицо Виктории окаменело.
— Ты просто вынуждаешь меня, — сказала она мертвым голосом. — Ты не оставляешь мне выбора. Я сдам тебя на принудительное лечение.
Разговор пошел в открытую, притворяться больше не имело смысла-и Стратополох ощутил упоительный восторг бесстыдства.
— Не сдашь, — с нежнейшей ненавистью выдохнул он ей в лицо. — Нетрадиционную ориентацию принудительно не лечат.
— Лечат, — выдохнула она в ответ. Наблюдай за ними кто со стороны, ему показалось бы, что он присутствует при объяснении в любви. — Лечат, милый… В случае совращения — лечат.
— Что-что? — изумился Артём. — Это кого же я совращаю?
— Читателей! — Из кармана халатика Викторией немедленно была извлечена книжица — тоненькая, беленькая, изданная за свой счет и тем не менее настоящая, бумажная. Улика. Узкое лицо Стратополоха чуть вздернулось, тонкие губы тронула надменная улыбка.
— И что же там такого совратительного?
— Вот, — глухо сказала Виктория, листая. — Вот… «Серебряны Твои травы… и родники Твои зрячи…»
— Да-да… — рассеянно отозвался Артём, а у самого в глубине зрачков тлело злорадство. — Мы как раз сегодня с Валерием Львовичем это стихотворение и обсуждали…
— Кто такой Валерий Львович?
— Ай-яй-яй-яй… В поликлинику-то, видать, уже и дорожку забыла. Валерий Львович — наш новый психотерапевт.
— И он…
— Оценил, — с удовольствием выговорил Артём. — Я, собственно, чего к нему ходил-то? Думаю: а не злоупотребляю ли я метафорами? Яркие краски, знаешь, свойственны истероидам… Нет, говорит, в самый раз. Оч-чень, говорит, запоминающийся женский образ.
— Женский?!
— Ну не мужской же, согласись. Так что прошел собеседование по собственному желанию. Вот, кстати… — Артём извлек из внутреннего кармана пиджака вчетверо сложенную бумагу, развернул. — Все чин по чину, как видишь. Штамп, печать…
— Ты что, взятку дал участковому? — испуганно глядя на мужа, спросила Виктория шепотом.
— Обижаешь! — Вздернув голову еще выше, Артём спрятал бумагу. Прошествовал мимо остолбеневшей супруги и вышел вон.
— Иди-иди! — запоздало крикнула она вослед. — А то там, не дай бог, без тебя Родину на хор поставят!..
И ударилась в слезы.
Глава 4
Да еще безумный, убежавший из больницы,
Выскочил, растерзанный…
Вырвался! Как и всякий закоренелый грешник, он чувствовал при этом одновременно и стыд, и радость.
Обогнув магазин «Недотыкомка», что на углу Батюшкова и Чаадаева, Артём свернул в скверик, где спросил в аптечном киоске стакан воды и, проглотив залпом три водочные капсулы, присел на скамью — подождать, пока усвоится.
Вскоре напряжение спало. Расслабившись, Стратополох задумчиво выпятил губы, затем спохватился и подобрал. Симптом хоботка. Вряд ли в Артёме заподозрят кататоника, но, как говорится, береженого бог бережет.
Некоторое время литератор благожелательно озирал аллею, затем взгляд его упал на уличный автомат «Моментальная патография». В последнее время их понатыкали повсюду. Помнится, узнав впервые значение этого странного слова, Стратополох похолодел. «Изучение творчества писателей, поэтов, художников, мыслителей с целью оценки личности автора как психически больного». Оказалось, ничего страшного. Новое развлечение многим пришлось по вкусу, особенно подросткам: набирали на мониторе какую-нибудь малоприличную чушь, а потом ржали по-жеребячьи над диагнозом.
Артём поднялся и, подойдя к автомату, сунул в прорезь кредитную карточку. Набрал на память полстрофы, тронул пусковую клавишу, после чего минут пять, не меньше, любовался полученным ответом:
«Но тих был наш бивак открытый:
(1. афония — утрата голоса, отсутствие звучной речи при сохранении шепотной в рамках истерических психозов и неврозов; 2. клаустрофобия — непреодолимый страх замкнутых помещений.) Кто кивер чистил весь избитый, (мизофобия — навязчивая боязнь загрязнения при неврозоподобных дебютах шизофрении.)
Кто штык точил, ворча сердито,
(1. автоматизм амбулаторный — вариант сумеречного нарушения сознания, характеризующийся правильным выполнением сложных целесообразных действий; 2. дисфория — угрюмое, злобно-раздражительное настроение, обычно предшествующее припадку эпилепсии.)
Кусая длинный ус.
(трихофагия — патологическое влечение к поеданию волос. Наблюдается при психопатиях, шизофрении, олигофрении)».
Литератор повеселел, отпустил монитору щелбан и, не без злорадства произнеся вполголоса: «Так-то вот, Михал Юрьич!», — изъял карточку из прорези.
Обернувшись, оказался лицом к лицу с невысоким крепышом средних лет, тоже, видно, решившим поразвлечься. При виде Стратополоха крепыш попятился, потом понял, что деваться некуда, и, нахмурившись, сунул ладонь для рукопожатия.
Башенный череп с плоским затылком и нависающим лбом, несколько деформированные ушные раковины, седловидное переносье, упрямо выпяченная нижняя челюсть. Странно. Когда-то это лицо Артёму хотелось назвать сократовским. Теперь же он твердо знал, что подобные черты прежде всего свидетельствуют о наследственном пороке развития. Впрочем, в словаре, помнится, присутствовала еще оговорка: «Интеллект иногда не нарушен». Не был он нарушен и в данном случае.
— Давненько, давненько… — скрипуче проговорил Стратополох. — А тебе со мной здороваться можно?
— Почему ж нельзя?
— Ну… не знаю… Подхватишь идеологическую инфекцию, потом, не дай бог, рецидив…
Собеседник натянуто усмехнулся.
— Да нет. Это как ветрянка: разок переболеешь — больше не заразишься.
Обменявшись еще парой фраз в том же роде, приблизились к скамейке, присели, с настороженным любопытством глядя друг на друга.
— В «Прибежище»? — осведомился бывший друг и соратник. Стратополох кивнул.
— И жена отпускает?
— Нет.
— А как же ты?
— Пробился. Штыком и гранатой…
— А на принудиловку отправит?
— Да не за что пока…
— Найдет… — обнадежил собеседник.
Помолчали. Напротив желтел сквозь листву корпус больничного комплекса «Эдип», в одной из палат которого, по слухам, пребывал на излечении знаменитый Паша Моджахед, страдавший манией величия и, несмотря на все усилия врачей, упорно именовавший себя главой Временного Правительства Сызново. Стратополох достал сигареты, протянул пачку старому знакомцу. Тот отрицательно мотнул головой.
— Закодировался, что ли?
— Нет. Сам. Все сам… Усилием воли…
Артём закурил. В сквериках это дело еще позволялось.
— И с учета сняли?
— С учета не снимают. Хожу проверяюсь… раз в два месяца…
— Да я не о куреве.
— Я тоже.
Кривлялся на сквознячке сигаретный дым. Помигивал синим глазком автомат «Моментальная патография».
— В «Последнее прибежище» не тянет?
— Поначалу тянуло. Теперь нет. Что я там забыл?
— Отечество, например…
— Отечество?! В «Прибежище»? — собеседник сатанински всхохотнул. — Окстись, Артём! Примете по стопке — и давай рукава от страсти жевать… А чего жевать, спрашивается? Человеком надо быть хорошим — вот тебе и весь патриотизм!
— Это что, цитата?
— Нет. Экспромт.
Стиснув зубы, Артём Стратополох поднялся и раздавил окурок о край урны. Как вошь. Как классового врага. Вернулся, сел.
— То есть Родина для тебя теперь — доктор Безуглов?
Ответом была бесстыдная и, что самое жуткое, вполне искренняя улыбка.
— А почему нет? Ты что же, думаешь, я его идеализирую? Не вижу насквозь?
— Интересно… — процедил Артём. — Ну-ка, ну-ка…
— Начнем с того, что специалист он хреновенький. Можно даже сказать, шарлатан…
— Та-ак… Дальше.
— Мотивы его, согласись, вполне понятны и особым благородством не отмечены. Почему он, к примеру, объявил патриотизм нетрадиционной сексуальной ориентацией? Месть. Не более чем месть. За то, что патриоты упекли его в дурдом при Паше Моджахеде.
— Знаешь, — задумчиво молвил Артём. — В «Последнем прибежище» тебя за такие слова на руках носили бы. Хотя нет… Там ведь у нас и президентолюбивые встречаются… Скажи, пожалуйста, ты с каждым так теперь откровенничаешь или только со мной?
— Пошел ты! — Собеседник обиделся и замолчал.
— Извини, — сказал Артём. — Значит, во-первых, ты говоришь, шарлатан, во-вторых, злопамятен… Это тебя в нем и привлекает?
Внезапно противник ухмыльнулся и добродушно, чуть ли не ободряюще потрепал Артёма по колену.
— Нет, — ответил он. — Меня это в нем отталкивает. И тем не менее, согласись, Сызново его стараниями помаленьку превращается…
— В психушку?
Ухмылка стала еще шире.
— Что? Не нравится? — понимающе спросил бывший друг и соратник. — Ну что делать… Психам место именно в психушке. Ты вспомни, что мы натворили, когда нам дали свободу… сняли смирительную рубашку! Нормальные люди так поступают? Развалили Родину во имя Родины… Вернее, во имя красивых слов о Родине! Разграбили все, что можно разграбить, кинулись друг на друга, как звери…
— Свежее сравнение, — буркнул Артём.
— Виноват. — Башенный череп склонился в насмешливом кивке. — Не литератор есмь. Всего-навсего журналист. Тонкостям стиля не обучен… Короче говоря, случайно ли, нарочно, но Безуглову удалось нас обезвредить. С чем я его и поздравляю. А самое смешное, обрати внимание, борясь с нами, он осуществил то, за что боролись мы…
— Вот об этом, пожалуйста, подробнее… — Артём нервно щелкнул зажигалкой.
— Много куришь…
— Нет, это я только с тобой… Ну так?
— Во-первых, стало меньше инородцев…
Артём Стратополох сверкнул глазами и гневно, по-драконьи, выбросил дым из ноздрей:
— Да ни один инородец не выдержит того, что с нами проделывают!
— И что ж это такого с нами плохого проделывают? Тюремное заключение отменили…
Вместо ответа Артём Стратополох покосился на желтеющий сквозь листву корпус больничного комплекса «Эдип».
— Благосостояние выросло… — сделав вид, что не заметил этого выразительного взгляда, невозмутимо продолжал собеседник.
— Какой ценой?
— Полагаю, весьма скромной. Вспомни, сколько тратилось на предвыборные кампании… А на армию!
— На армию?! — взбеленился Артём. — Да ты знаешь, что такое государство без армии?
— Знаю. Япония.
На несколько секунд Стратополох утратил дар речи.
— Погоди, — сдавленно пообещал он. — Покончит Америка с Лыцком, за нас возьмется — посмотрим, как ты тогда запоешь…
Собеседник мерзко захихикал. Видимо, представил себе вооруженные силы Сызново, противостоящие армии Соединенных Штатов.
— Еще какие преимущества? — не разжимая зубов, полюбопытствовал Артём.
— Пить стали меньше, — напомнил собеседник.
— Серьезное достижение.
— С нашим менталитетом? Более чем серьезное. Я вот недавно вычитал, что Николай Второй запретил продажу спиртных напитков. Дескать, пока германца не одолеем… Чем дело кончилось, а? Распадом империи, мой милый… Про борьбу Горбачева с алкоголизмом вообще умолчу… А Сызново-то наше стоит. Трезвое, а стоит!
— Ну, положим, не такое уж трезвое…
— По сравнению с тем, что было? Как стеклышко!
В чем-то, конечно, редактор некогда патриотической газеты «Заединщик» был прав: инородцев в Сызново слегка поубавилось, хотя, казалось бы, замена погранвойск санитарным кордоном неминуемо сделает южные рубежи государства окончательно проницаемыми. Однако ничего подобного не случилось. Первое же бандформирование, попытавшееся проникнуть на беззащитную суверенную территорию было встречено мужским голосом из динамика, со скукой произнесшим роковые для боевиков слова: «Даю устаноуку…»
Поначалу нарушители и ухом не повели. А то они установок мало видели! Но кто же знал, что речь идет вовсе не о ракетной установке! Физически состав отряда остался цел, но морально он для правого дела был потерян раз и навсегда. Ну что это, скажите, за джигит, которому становится дурно при одном только взгляде на взрывное устройство?
Были попытки нахлынуть в Сызново с юга и легальным путем, но вскоре выяснилось, что таможенный шмон — семечки по сравнению с нынешним медосмотром. Честные люди нет-нет да встречаются, но покажите хоть одного совершенно здорового человека!
Всеобщую воинскую повинность ликвидировали в связи с очередной весенней вспышкой камптокормии. Особенности этого странного истерического симптома заключаются в невозможности выпрямиться и в сохранении такого положения при ходьбе. «Наблюдается главным образом у солдат и призывников, — меланхолически отмечает словарь. — У женщин — крайне редко».
Тюрьмы стали называть санаториями. Собственно, в уголовной среде их и раньше так величали. Но если бы все ограничилось лишь сменой таблички! Принудительная трудотерапия — дело привычное, а вот процедуры… Особенно боялись «вышки», то бишь кодирования от преступных наклонностей. Представьте на секунду блаженного, не способного ни соврать, ни своровать. Долго ли он протянет в наших условиях?
Поговаривали, будто бы за особо грубое нарушение режима запросто могут в двадцать четыре часа выписать за пределы государства, но насколько это соответствовало действительности, сказать трудно.
Профилактика алкоголизма при Безуглове также приняла неслыханные черты: водку объявили лекарством и стали выпускать в облатках. Сгоряча хотели было продавать по рецептам, но вовремя опомнились. В итоге население не то чтобы совсем охладело к спиртным напиткам, но все же следует признать, что потребление их несколько снизилось.
Партии и общественно-политические движения, переведенные в разряд сексуальных меньшинств, преследованиям не подвергались. Ряды их, однако, сильно поредели, поскольку все карьеристы немедленно открестились от каких бы то ни было извращений и объявили себя натуралами.
Наука, естественно, убереглась, хотя, честно сказать, при желании можно было бы объявить и ее какой-нибудь там перверсией. Процесс изучения вообще во многом напоминает соитие. Не зря же глаголы «понять» и «познать» в старину имели прямое отношение к половой жизни.
Резко вышли из моды бухгалтеры и юристы. Сообразительная молодежь ринулась в медицинские вузы, отдавая предпочтение психиатрии и невропатологии.
Не последовало и оттока из страны крупного капитала, на что втайне рассчитывал Артём Стратополох, быстро успевший возненавидеть новый «больничный режим» и желавший ему всяческих неприятностей. То ли странный доктор успел закодировать и олигархов, то ли заворожил их отменой законов, сдерживающих какое-либо предпринимательство. Поначалу, услышав об этой реформе, народ содрогнулся. Ждали резкого скачка цен, инфляции и прочей ограбиловки. Не дождались. В средствах массовой информации запорхало неслыханное словцо «хрематомания» (болезненная тяга к сверхприбылям), а несколько финансовых воротил отправились на излечение. Вернулись вполне вменяемыми. В «Толковом словаре психиатрических терминов» Артёму удалось отыскать «хрематофобию», а вот «хрематомании» таки не нашлось… Видимо, данный недуг был срочно открыт и описан самим Безугловым.
Впрочем, в «Последнем прибежище» кое-кто утверждал в четверть голоса, что сам-то доктор не более чем ширма и что за его спиной стоит преступная группа врачей, затеявшая заговор покруче масонского.
Много, много ходило слухов — и, как правило, весьма правдоподобных. Что милицию перепрофилировали в санитарный корпус — общеизвестно: ментов постарше отправили на пенсию, молодых — на переподготовку. Да, но госбезопасность! Куда дели госбезопасность? Самая остроумная сплетня звучала так: бывших контрразведчиков внедрили в стоматологию.
Представляете сценку:
— Откройте рот… Шире! Еще шире… Да, кстати!.. На кого работаете?..
Всех резидентов на хрен выдашь и маму родную в придачу.
«Одни страны живут по законам, другие — по понятиям, — объявил на весь мир доктор Безуглов. — Мы будем жить согласно врачебным предписаниям».
Как ни странно, Запад такую доктрину принял скорее одобрительно, поскольку подано все это было как торжество неофрейдизма. Возможно, сыграло определенную роль и то, что ряд американских фирм подрядился поставить сызновскому «больничному режиму» технику для строящихся заводов медоборудования. Зато русскоязычная пресса ближнего зарубежья проявила взрывчатость или, как еще принято говорить, недержание аффекта. Обычно осторожный в выражениях баклужинский «Ведун», орган Лиги Колдунов, на сей раз превзошел в ругани аж самих православных коммунистов Лыцка с их «Краснознаменным Вертоградом». Казалось бы: чародеи и медики — что им делить? И те, и другие промышляют целительством, да и приемчики у них похожие — опять же гипноз используют сплошь и рядом. Причиной раздора явился пустяк: чернокнижники так и не смогли простить докторам их циничного утверждения, будто аура — это не более чем «предвестник эпилептического припадка».
Глава 5
И записываю я, в сущности, черт знает что, что попало, как сумасшедший…
Поле боя осталось за Артёмом. В самом разгаре спора ренегат-редактор вспомнил вдруг о какой-то верстке, которую ему якобы надлежит срочно вычитать, и, наскоро попрощавшись, покинул скверик. Стратополох долго смотрел ему вслед.
И это бывший единомышленник! Тот самый, что каких-то несколько лет назад бил со всхлипом кулаком по «Толковому словарю психиатрических терминов» и хрипел, что за Родину пойдет на всё.
По улице за оградой скверика мимо больничного комплекса «Эдип» пронеслись с сиреной и мигалкой одна за другой две «неотложки». Из бокового окошка ведущей машины торчала мужская ступня в туфле. Странно. Если везут буйного, то почему в незафиксированном виде (раз сумел высунуть ногу наружу)? Кроме того, получалось, что везут его на переднем сиденье, рядом с шофером.
Странно. Очень странно.
Артём поднялся со скамьи и, подойдя к аптечному киоску, принял еще три водочные капсулы. Не помогло. Нахлынула хандра. Вернулся, сел. С кривой улыбкой сунул руку во внутренний карман пиджака и, достав свой верный наладонник, тронул стилом папку «История болезни». Поколебавшись, вызвал на экранчик дневник, начатый еще в тот безумный год.
Давненько не перечитывал. А тут все-таки повод.
«Никогда не думал, что окажусь однажды в царстве ликующего лоха. Откуда его столько? Из каких щелей, из каких трущоб он выполз на улицы Сызново? Идут и идут. Сотни, тысячи. На переходе у кинотеатра «Багдадский вор» «мерседес» уступил дорогу пешеходу. Милиция — оплот криминалитета! сама криминалитет! — редеет, ретируется в подворотни. Собственными глазами видел плывущий над людским скопищем плакат «Крутизна излечима!». Милостливый Микола Угодник, покровитель всех заключенных и путешествующих, в какие времена мы живем!
С чего они решили, что медицина и злодейство несовместны? Чем им не угодил Паша Моджахед? Ну хорошо, история никогда ничему не учит, но кинематограф-то, кинематограф! Должны же знать из фильмов, что случается, если к власти приходит доктор…
Неужели мало было распада Сусловской державы? Стоишь в бессильной ярости на тротуаре и беспомощно смотришь, как рушится последний оплот нашей великой культуры. Опять руины, опять все разломано до основания.
Авторитеты с охраной, имиджмейкеры в неслабых прикидах, бойкие бритоголовые отморозки — куда это все делось? Кругом исковерканные радостью лохоподобные рыльца, отмеченные печатью слабоумия, которое они имеют дерзость называть честностью. Хилые безмозглые существа, не способные составить договор и не быть при этом обутыми, — на что они способны, кроме разрушения?
На углу Дубровского и Кирджали какой-то мозгляк все с тем же лошиным восторгом озирает навороченный особняк и блеет мечтательно:
— Хорошая поликлиника будет…
Две испуганные путаны не понимают, зачем они вообще вышли на панель. Бедняжки, мне даже боязно подумать о том, что ждет их в будущем…
С утра пасмурно. Стальное солнце. Кружево дождя в лужах. К полудню по толпам пробегает шепоток о каком-то путче — и улицы стремительно пустеют. Впрочем, ненадолго. Часа через полтора вновь густо высыпает лох. Говорят, что путч провалился.
Никто ничего не знает наверняка, но говорят, говорят…
— Я говорю: «Знаете что? Не говорите!» А она говорит…
— Ну это вообще что-то с чем-то!..
Ресторан «Али-Баба» опустил стальные шторки, превратился из аквариума в крепость.
— Вы слышали?! С завтрашнего дня лечение становится обязательным и бесплатным!
— Бесплатным? Так это ж здорово! А обязательным?
Кажется, психотерапевт и сам не ожидал, что его изберут, — даже портретов не заготовили. Да и зачем портреты? Празднуют-то не победу доктора Безуглова — празднуют поражение Паши Моджахеда.
В элитных кварталах траур. Видел девушку в приспущенном государственном флаге…
Странно, ей-богу. То ли всерьез гневался, то ли валял дурака. Поди пойми. А ведь все авторитетные источники в один голос утверждают, будто депрессия непременно чревата утратой чувства юмора.
Вот тебе и чревата!
Однажды, впрочем, Артёму довелось раскопать в словаре «депрессию ироническую», замечательную «скорбной улыбкой в сочетании с горькой иронией». И все бы тютелька в тютельку, если бы не последняя фраза. «Часты суицидальные поступки». Вот уж в чем ни сном ни духом…
Артём вздохнул и, спрятав наладонник, поднялся со скамьи.
Путь в «Последнее прибежище» пролегал по той самой улочке, извилисто взбегающей от проспекта Поприщина к городскому парку мимо бело-розового особнячка поликлиники. Добравшись до портрета доктора Безуглова на глухой торцовой стене жилого дома, Артём приостановился. Портрет снимали. Верхний правый угол изображения обвис, промяв Президенту висок, огромное матерчатое лицо, колеблемое ветерком, гримасничало, недовольно морщилось. За процедурой следили два амбала в белых халатах. Крестоносная легковушка приткнулась неподалеку.
— Анилингвус, — язвительно выговорил один из медбратьев. — Кодируешь их, кодируешь… Пополизаторы…
Анилингвус? Термин, несомненно, встречался Стратополоху в «Толковом словаре», и не раз, только значение его подзабылось… Какое-то вроде извращение. Ну «лингвус» — понятно, это когда языком возбуждают, а вот «ани»… Анус? Да, наверное…
Во-он он о чем!
— Что ж это вы нашего Президента, законно избранного?.. — не удержавшись, упрекнул Артём нарочито елейным пенсионерским голоском.
Санитары с высоты своего башенного роста покосились на прохожего.
— Еще один… — вздохнул второй медбрат. — Говорил же, набегут… Нет чтобы ночью снять!
— Мешает он вам?.. — горестно продолжал Стратополох, но тут на него взглянули так пристально, что сердце екнуло. Переиграл. — Я, собственно… — кашлянув, заговорил он нормальным голосом, — мимо шел…
Санитары потеряли к нему интерес и снова повернулись к раздеваемой стене.
— Нам не мешает… — чуть погодя обронил первый. — А психическую эпидемию спровоцировать может запросто… У нас ведь народ такой: разницы между портретом и иконой не чует.
— Но кто-то же распорядился, чтобы изготовили… повесили.
— Градоначальник, — нехотя снизошел до объяснения санитар. — Как почувствует приближение припадка, так начинается… В прошлый раз памятник поставить хотел.
Стратополох ахнул, изобразил ужас:
— Неужто теперь должности лишится? Амбал пожал плечищами:
— Зачем? Подлечат — и обратно. Эпилептики — это ж золото, а не работники. Усидчивы, трудолюбивы, аккуратны…
— Педантичны, скрупулезны… — истово закивал Стратополох, знавший этот текст почти наизусть. — Подобострастны…
— Во-во, — сказал санитар, потом взглянул на Артёма внимательней. — А пройдемте-ка в машину, — сурово предложил он.
Пришлось подчиниться. Честно говоря, достали уже эти уличные медосмотры! Месяца полтора назад чуть не взяли посреди парка по подозрению в диабете.
Залезли вдвоем в крестоносную легковушку, где страж здоровья облепил Стратополоха датчиками и долго вникал в мельтешение зеленых цифр на табло. Потом велел дыхнуть в трубочку.
— И как у меня с нервишками? — полюбопытствовал Артём. — В норме?
— Да, в общем, в норме…
— А выхлоп?
— Курите вы многовато, — сокрушенно заметил медбрат.
— Только сегодня, — заверил Стратополох. — Перенервничал малость…
Отпущенный с миром, поспешил убраться подальше. Шел в сложных чувствах: с удалением со стены портрета одной претензией к режиму стало меньше, зато будет теперь что сказать Виктории по поводу иконостаса в кухне.
Глава 6
Сбежались. Я тоже сбежался.
Ни возле памятника Петру Ильичу Чайковскому, ни перед салоном красоты «Нарцисс», ни в каком другом месте Сызново, облюбованном для сборищ лицами той или иной нетрадиционной сексуальной ориентации, — нигде не белело столько медицинских халатов и не дежурило столько «неотложек», как в окрестностях скромного ресторанчика с мрачноватым названием «Последнее прибежище».
Одно лишь это обстоятельство заставило бы прохожего натурала, забреди он сюда впервые, миновать неширокую площадь без промедления. Но если бы он все-таки сунул свой любопытный нос под обширный тент летней веранды, то прежде всего был бы поражен тем, что столики и стулья привинчены к полу, а лампы забраны металлической сеткой. Попытка пронести на веранду тяжелый предмет пресекалась на входе двумя натужно вежливыми громилами в ливреях.
Под навесом было пока немноголюдно и относительно тихо. В дальнем углу, правда, кто-то уже митинговал. Всмотревшись, Артём узнал в крикуне смуглого ястребиноликого живчика, с которым столкнулся сегодня утром, возвращаясь из поликлиники. Рядом с оратором обнаружился и его дружок, сумрачный дылда готического телосложения.
— Адыгея! А-ды-ге-я!.. — надрывался вскочивший на стул живчик. — Русский язык вторым государственным языком объявила! С англоязычием борется! Столицу свою Майкоп в Моймент переименовала! А мы? На заборах латиницей пишем? Стыд головушке!..
Артём присел за столик у самого входа (не из соображений безопасности — просто знал свой шесток) и подозвал официанта, о котором ему точно было известно, что тот внедрен сюда районной поликлиникой. Той самой, где сегодня утром Стратополох проходил собеседование.
— Ну что ж это опять такое? — с мягким упреком обратился он к подошедшему и указал на ближайшую черную трубу, поддерживающую навес. На траурном фоне меленько серебрились корявые выстроившиеся по вертикали буковки «Старые имперечницы!!!».
Официант тихонько ругнулся, достал из кармана баллончик с черной краской и в три взмаха запылил оскорбительную надпись.
— Пятьдесят грамм и селедочки.
Это было единственное место в городе, где водку подавали не в капсулах, а на розлив. Согласно древним традициям. Недаром же над стойкой бара значилось: «Руси есть веселие пити. А не таблеты глотати». Владимир Красно Солнышко».
Может быть, и зря значилось, потому что по поводу Красна Солнышка здесь схватывались особенно часто.
Официант молча наклонил голову и, спрятав баллончик, сгинул.
Честно сказать, Артём предпочел бы джин с тоником под оливки без косточек, но за такой заказ можно было запросто словить по физиономии, причем от единомышленника.
В ожидании выпивки и закуски вновь достал нададонник. Новый участковый терапевт Валерий Львович попал сегодня утром в точку, сказав, что пациент его не только лирик, но и юморист. Сатирическая газета «ПсихопатЪ» печатала из номера в номер анекдоты и афоризмы от Артёма Стратополоха. Платили, кстати, нормально. Тем и жил.
Что делать, стихами сыт не будешь. Кого из поэтов ни возьми, вечно им приходилось хоть как-то, а подрабатывать: Горький, Вийон, Ниязов…
Так что у нас там поднакопилось за недельку?
«Как получить меланхолика из сангвиника. Рецепт. Взять некрупного сангвиника, обмыть, встряхнуть, после чего как следует отбить. Процедуру повторять до полной готовности».
Неплохо. Пойдет. Дальше.
«Вся моя жизнь — борьба шизофрении с депрессией».
Тоже пойдет.
«Белохалатное отношение».
М-м… Так себе. Нуда ладно, если в общей подборке…
«Свежая, только что из прачечной смирительная рубашка».
И это всё? Негусто. Артём досадливо покряхтел. Поскрести по сусекам? Да нет, в сусеках уже с прошлого раза голо. Выбрал до зернышка.
Вернулся официант, принес водку в пластиковом наперстке и скудно сдобренную маслом сельдь в пластиковом же блюдце. Стаканы, бутылки и обильные, плохо отстирывающиеся приправы были здесь под запретом.
В дальнем углу по-прежнему шумно клеймили заборную латиницу и виновника ее, доктора Безуглова, История двухгодичной давности. Именно тогда законно избранный врач-вредитель объявил неприличные надписи на стенах начертательной формой копролалии и приступил к лечению. Действия его были, как всегда, безумны и победоносны. Происхождение мата — дело темное. Среди местных лингвистов лидирующей считалась гипотеза о татарских его корнях. А Татарстан как раз провел реформу алфавита. Поэтому рассуждения доброго доктора, скорее всего, строились следующим образом.
1. Мат — наследие татарского ига.
2. Татарстан перешел на латиницу.
Следовательно: матерные слова требуют латинского шрифта.
Не спрашивайте, как ему это удалось. Объяснения предлагались традиционные: от двадцать пятого кадра до арттерапии. Поначалу знакомые выражения, начертанные подростками с помощью иностранных букв, смотрелись загадочно и почти прилично. Потом население вчиталось, попривыкло, и в сознании граждан произошли странные подвижки. К примеру, английский, французский и прочие западные языки, использующие на письме латиницу, стали вдруг в глазах сызновчан олицетворением похабщины.
Казалось бы, в «Последнем прибежище» должны были обрадоваться такому повороту событий, однако случилось обратное. Нет ничего обиднее, когда политический противник реализует твою же навязчивую идею. Чувствуешь себя обворованным.
Кстати, мысль о заимствовании мата у татар всегда обижала Стратополоха. Сам он неизменно отстаивал исконное его происхождение, подыскивая и находя остроумнейшие доводы в свою пользу. Скажем, поминая в речи мужской орган, мы часто прибегаем к иносказанию («лысый», «нахал», «болт» и прочее). Логично предположить, что точно так же дело обстояло и в далеком прошлом, когда дядя по женской линии обозначался на Руси словом «уй». Чем не иносказание — «дядя»? Да еще и по женской линии! А придыхание, возможно, возникло после предлогов, оканчивающихся на гласную.
Любая политическая ориентация — нетрадиционна. С этим известным утверждением доктора Безуглова хотелось поспорить, в крайнем случае мысленно огрызнуться: дескать, от Президента и слышу! Труднее было оправдаться по комплексу Каина. Действительно, ревнуя к общему делу, испытываешь подчас жгучее желание убить того или иного своего собрата. А то и всех разом.
Сексуальные меньшинства Сызново, не затронутые бредом альтруистическим, давно сбились в мирные замкнутые тусовки. С отчизнолюбивыми дело обстояло иначе. Потому-то и кулючили постоянно у входа в «Последнее прибежище» бригады «неотложек». Состоящие на учете патриопаты обожали разбиваться на фракции и учинять внутренние правилки и разборки.
Странный народ. Искренне радовались, встретив соратника на улице, а в клубе готовы были того же самого человека порвать в клочки при малейшем разногласии.
Позавчера, например, в «Прибежище» подрались два таких соратника. Сплетясь, как пара змей, они катились по ступенькам пологого крыльца на выход, и каждый хрипел о ненависти к инородцам. В приемном покое выяснилось, что оба пострадавших — славяне чистых кровей, просто речь шла о разной степени ненависти.
Сейчас неподалеку от Артёма за столиком восседали три особи женского пола и с оскорбленным видом пили кофе из безопасных пластмассовых пиалушек. Презрительно прищуренные глаза каждой из трех девиц блуждали по залу, приостанавливались на ком-либо из присутствующих и, уничтожив морально, следовали дальше. Наиболее частому испепелению подвергался дальний угол, где в окружении единомышленников шумно витийствовал смуглый ястребиноликий живчик. Там собирались бисексуалы — двуличные твари, способные одновременно любить и женщин, и Родину.
Значительная часть застарелой девичьей ненависти доставалась также этакому пожилому Квазимодо, одиноко сутулившемуся под портретом поэта Николая Клюева. Впрочем, подобных типов тут не жаловал никто и иначе как педороссами не величал. Горбун томился. Поговорить ему пока было не с кем. Время от времени доставал сотовый телефон и, нажав кнопку, с печальной улыбкой слушал первые такты некогда популярной песни «Гей, славяне».
На Стратополоха три мегеры смотрели с особым омерзением. Квазимодо — и тот поглядывал на него с превосходством. Не зря же таким, как Артём, был отведен крайний столик у самого входа. Почувствовав на себе очередной казнящий взгляд, литератор досадливо дернул плечом и снова склонился над наладонником.
«Секс и насилие — что общего в этих двух понятиях? — сосредоточенно набирал он, сноровисто касаясь буковок кончиком стила. — Секс — составная часть любви. Насилие — составная часть убийства. Да, конечно, бывает сексуальное насилие, но ведь бывает и экономическое, причем убийств на этой почве куда больше, чем на сексуальной. Пропаганда экономики и насилия — вот с чем надлежит бороться по-настоящему…»
Народу под навесом прибавлялось. Вошел загадочный юноша в черном кожаном плаще до пят. Бритые виски, минимум косметики. Оглядевшись, подсел к горбуну. Тот оживился, спрятал сотовый телефон, и они взволнованно о чем-то заговорили.
В дальнем углу грянули крики. Кто-то перескочил со стула на стол. Судя по всему, там сменили тему.
— На территории Украины…
— Не «на территории Украины», а «в территории Украины». Грамотей!..
— Какая Украина? Нет никакой Украины! Доказано, что украинский язык — следствие расстройства речевых функций…
— Кем доказано? Уж не Безугловым ли?
«Конечно, все мы здесь уроды, — растроганно думал Стратополох, с грустной нежностью оглядывая бурлящее сборище. — Можем поругаться до визга, до хрипа, можем даже до рукоприкладства дойти. И все же лучше урод, чем натурал. «Нормально функционирующий человек». Надо же, пакость какая! «Нормально функционирующий…»
— Киев — мать городов русских? Какая, к черту, мать, если он мужского рода?
— Русь опетушённая, гы-гы-гы…
— Позволь-позволь! Киевская Русь! Это ж издевательство… Это все равно что сказать: Парижская Англия…
— Издевательство не издевательство, а на Хохлому претендуют!
— Чего-о?!
— Того! Ты вслушайся: Хохло-ма. В переводе — «мать-Украина». Стало быть, говорят, наша исконная территория…
Артёму остро захотелось вмешаться в спор, но делать этого не следовало ни в коем случае. Во-первых, никто его в таком гаме не услышит — глотки-то луженые! А во-вторых, хоть они и бисексуалы, а Стратополоха в своих рядах не потерпят.
Жаль. Литератору было что сказать. О том же, к примеру, Владимире Красно Солнышко. Действительно, странная складывается картина: князь — Киевский, а богатыри у него — сплошь наемники-великороссы. Алеша — из Ростова, Добрыня — из Рязани, Илья — из Мурома. Ежели покопаться, глядишь, и сызновский кто сыщется…
Сквозь приваренную к опорам нарочито грубую решетку виднелась площадь и часть примыкающей к ней улицы. Вот из-за угла торгового комплекса «Электра» показался человек. Высокий, плечистый, светлобородый и светлоглазый, вообще похожий на викинга, он стремительно шел прямиком ко входу в «Последнее прибежище» и странным образом нарушал при этом законы перспективы: приближаясь, уменьшался. Кажущийся громадным издали, достигнув плоского крыльца, стремительный пешеход обернулся в итоге аккуратненьким коротышкой — примерно до плеча Артёму.
Мужественное личико его было исковеркано яростью. Наверное, именно с такой пугающей гримасой берсеркеры грызли перед битвой краешки своих щитов.
Сердце екнуло. Что-то, видать, стряслось.
— Дождались? — зычно вопросил вошедший, останавливаясь в центре веранды. Просто поразительно, как в столь компактном организме мог возникать звук такой силы.
Запнулись все, даже митингующие бисексуалы.
— Поздравляю вас, — язвительно продолжил пришелец. — Нашего Эскулапа опять понесло в вопросы языкознания.
— Неужто на арабскую вязь переходим?
— Нет. Снова на кириллицу.
На крытой веранде отмерли, закрутили головами, растерянно забубнили вразнобой. Гулко и невнятно, как в парилке. Такое впечатление, будто доктор Безуглов нарочно их дразнил. Взял вот и лишил очередного повода к недовольству!
— Суть лечебной методы… — Недобрый вестник слегка возвысил голос, и этого оказалось довольно, чтобы перекрыть крепнущий гомон. — Суть лечебной методы — в замене краеугольного нашего глагола. Причем как в письменной речи, так и в устной… Существительные пока убереглись. Пока!
Оторопелая тишина.
— Как же его заменишь? — вырвалось у кого-то.
— А как Хемингуэй заменял, — в холодном бешенстве пояснил пришелец. — «Я любил ее всю ночь. Я любил ее на ковре. Я любил ее в кресле. Потом я перенес ее на кровать и до утра любил ее на кровати».
Плюнул от омерзения, крутнулся на каблуке и, выйдя вон, двинулся прочь через площадь, с каждым шагом становясь шире в плечах и увеличиваясь в росте.
Дальнейшее потонуло в буйной разноголосице.
— Да уж лучше латиница!..
— Это почему же лучше?..
— Позвольте-позвольте… Да плагиат же! Чистой воды плагиат! Эпштейн…
— Кто Эпштейн?! Я — Эпштейн?..
— Тихо-тихо! Ну-ка отпусти его… — …ни в какие ворота не лезет! Исконное древнее речение…
— Так ведь… неприличное же…
— Это враги наши сделали его неприличным!
— Оглянись окрест, братка! — взахлеб втолковывал кто-то кому-то. — Все изменилось: одежда изменилась, язык изменился. Что нам досталось неизменным от пращуров? Мат да код…
Затем посреди веранды возник готический дылда. Костлявые кулаки его были воздеты чуть ли не до забранной в железную сетку лампы, а лицо искажено так жутко, что, глядя на него, присутствующие помаленьку прижухли.
— Так это что же? — хрипло выговорил он, дождавшись относительной тишины. — Если я теперь скажу, что люблю Родину…
Все потрясенно переглянулись.
Глава 7
Поймали, свалили, на лоб положили компресс.
На крыльце веранды, озабоченно заглядывая внутрь, давно уже негромко совещались четыре санитара. Наконец решили, видать, что обойдется, и двинулись по машинам. Окоченевший в напряженной позе официант расслабился, вынул руку из-под стойки бара. Должно быть, все это время держал палец на кнопке вызова.
Чутье не обмануло специалистов: вскоре общий гвалт распался на отдельные гвалтики, так сказать, разошелся по фракциям — и стало заметно тише.
Одному лишь Артёму Стратополоху не с кем было обсудить потрясающую новость. Разве что с самим собой.
Он сидел с озадаченным видом и мысленно менял слова в известных выражениях. Получалось забавно, местами даже изящно. «Любена мать», например. Или, скажем, «залюбись ты в доску».
Кажется, на подборку анекдотов в «Психопате» материала у него теперь наберется с лихвой. Нет худа без добра.
Стратополох повеселел и, опрокинув последние двадцать капель, подцепил на вилку предпоследний кусок селедки. Вилка была пластмассовая — гнучая и тупенькая. Других здесь не подавали. Айхмофобия, вспомнилось Артёму. Навязчивый страх перед острыми предметами.
Правильный страх.
— Вы разрешите к вам подсесть? — послышался несколько сдавленный мужской голос.
Пока Стратополох, силясь ответить, давился закуской, спросивший взялся за спинку свободного стула, попробовал отодвинуть. Не смог, изумился, подергал, однако ножки были привинчены к полу надежно. Такое поведение уже само по себе свидетельствовало о том, что в «Последнее прибежище» незнакомец забрел впервые.
— Прям как в стационаре… — ошарашенно пробормотал он, втискиваясь между столом и стулом.
Он что, бывал в стационаре?
— Зря вы это сделали, — заметил Артём.
— Что именно?
— Сели за мой столик. Теперь с вами здесь никто разговаривать не станет. Кроме меня, конечно.
— А вы что… пария? Изгой?
— Можно сказать и так.
Незнакомец хмыкнул и огляделся, причем сделал это несколько по-шпионски, одними глазами, почти не поворачивая головы. Галдеж еще только шел на убыль, и явление нового посетителя особого внимания не привлекло. Разве что восседающая по соседству троица суровых дам замолчала и перевела неистовые взоры на бесстыжего пришельца.
— Да я и не собирался с ними беседовать, — успокоил тот. — Я только пересидеть, переждать… если вы, конечно, не против.
После таких слов Стратополох был вынужден присмотреться к незнакомцу внимательней. Плотный, прилично одетый субъект, с виду чуть старше самого Артёма. Лицо — смутно знакомое, хотя доверять такому ощущению не стоило. «Толковый словарь психиатрических терминов» квалифицировал подобные шуточки памяти как «симптом положительного двойника», часто сочетающийся «с бредовыми трактовками и явлениями психического автоматизма».
Тем временем взгляд неожиданного соседа упал на последний кусок селедки в пластиковом блюдце — и замер. Залип.
— Вы разрешите? — Не дожидаясь ответа, незнакомец ухватил гибкую тупенькую вилку и с третьей попытки воткнул ее в остаток былой роскоши.
— Нервное, — невнятно пояснил он, жуя. — Слушайте, а вы еще одну не закажете?
— Самому не проще? — холодно осведомился Артём. Тот поперхнулся, выпучил глаза.
— Да откуда ж у меня деньги? — весело поразился он наивности собеседника. — Сами подумайте!
Стратополох растерялся, подозвал официанта и повторил заказ.
— Вы что, скрываетесь? — понизив голос, спросил он, дождавшись, пока ставленник районной поликлиники отойдет подальше.
— Еле с хвоста стряхнул, — возбужденно признался незнакомец, не глядя тыча вилкой в сторону площади. В глазах его играло озорство, свойственное шкодливым старичкам и проказливым детишкам.
Вот только беглых тут недоставало!
— Ну ты нашел куда спрятаться… — Артём только головой покрутил. — Это ж «Последнее прибежище»! Тут санитаров полно! Посмотри, что снаружи делается…
— Скажи, ловко? — просиял беглец. — Кто меня тут искать будет?.. Сигареткой не угостишь?
Стратополох угостил его сигареткой.
— А огоньку?
Стратополох поднес ему огоньку.
— Из белья ничего не надо? — поинтересовался он как бы невзначай.
Прикуривающий закашлялся.
— Ну нельзя же так, — сказал он с упреком. Сердито затянулся, помолчал. Потом сипло пожаловался: — Достали врачуги! То не показано, это не показано… Ну пусть побегают поищут!
Вернулся официант, принес рифмующиеся выпивку и закуску. Незнакомец сковырнул о внутренний край пепельницы огонек с окурка, а сам окурок бережно положил в желобок. С видимым наслаждением выцедил пятьдесят граммов и, чуть ли не урча от удовольствия, уплел селедку.
— Ну вот, — блаженно известил он. — Теперь пусть приходят… Уже не спрашивая разрешения, чиркнул чужой зажигалкой и запалил заначенные полсигареты.
— Меня, кстати, зовут Артём, — с намеком сказал Стратополох.
— Спасибо, Артём, — благосклонно кивнул собеседник. Потом всмотрелся, приподнял бровь. — А вы что, не узнаете меня? Я никого вам не напоминаю?
— М-м… нет, — сказал Артём.
— Да вы что? — всполошился незнакомец. — Атак? — Он повернулся анфас и, склонив лоб, проникновенно уставился на благодетеля. — Тоже нет?! Ну я не знаю… — Поманил к себе литератора указательным пальцем левой руки и, подавшись навстречу, лег грудью на стол. — Я — доктор Безуглов, — жутким криминальным шепотом сообщил он, одновременно давя правой окурок в пепельнице.
Мегаломания, она же бред величия, характеризуется, как видим, грандиозной переоценкой больным своего общественного положения. При этом отсутствуют глубокие нарушения памяти, равно как и галлюцинации. Типичны ясность восприятия и полная ориентировка в окружающем.
Словом, ничего особенного: Безугловых в больницах Сызново с некоторых пор хватало с избытком. Многие из них внешне напоминали самого доктора, что, кстати, и было зачастую причиной заболевания. В данном случае тревожило другое. Народ в «Последнем прибежище» собирался неуравновешенный и доверчивый. Запросто могли принять всё за чистую монету. Тем более что граница между величием и бредом величия подчас трудноразличима даже для специалиста.
Поэтому Стратополох сказал: «Тш-ш…» — и сделал выразительные глаза.
— Я тихо, тихо… — закивал доктор Безуглов (будем пока называть его так). Выпрямился и еще раз, уже не скрываясь, оглядел собрание.
— А я говорю: победа! — прочувствованно вещал неподалеку загадочный юноша с подбритыми висками и минимумом косметики на мужественном лице. — Серьезная уступка со стороны режима! Пойми: «любить» — это тоже наше родное слово…
— Вот в том-то весь изврат! — с отеческой нежностью возражал ему Квазимодо. — Одно родное слово они вытесняют другим! Другое — третьим! И с чем в итоге останемся, а? С факингами всякими?
Доктор Безуглов покивал и повернулся к Стратополоху.
— М-да… — задумчиво молвил он. — Везде одно и то же… Что в Парламенте, что… Угости-ка еще сигареткой, пока не загребли.
Артём угостил.
— Не боишься? — тихонько осведомился он, поднося зажигалку.
— Чего?
— Ну… сбежал, а пока тебя нет, кто-нибудь, глядишь…
— Место мое займет? Не смеши! — Затянулся, откинулся на спинку привинченного к полу стула, помрачнел. — Хочешь совет?
— Ну?
— Никогда не становись Президентом.
— Не буду, — пообещал Стратополох.
Ему вдруг пришло в голову, что разница между беседой с настоящим доктором Безугловым и с тем, кто сидел сейчас напротив, в принципе, не так уж существенна. Хорошая копия стоит оригинала.
А копия, судя по всему, неплоха.
— И-и… как себя чувствует наш больной? — осторожно полюбопытствовал Артём. — Я имею в виду социум…
— Неизлечим, — со скукой отозвался доктор Безуглов, стряхивая пепел.
— А его составляющие?
— Вы о чем?
— О людях, естественно.
— При чем здесь люди?
Да, действительно. Еще когда было замечено Кантом, что счастье государств растет вместе с несчастием людей! Видимо, нечто подобное можно сказать и о психическом здоровье: ненормальные подданные суть опора любой нормальной державы. Поэтому, как увидишь иностранца с умственным подвывихом, знай, что перед тобой сын великого народа.
— И все-таки, — задиристо продолжал Артём, — взять то же кодирование.
— Зачем? — спросил Безуглов.
— Н-ну… — Артём растерялся. — Для примера. Согласитесь, что это, как ни крути, а насилие над личностью. Пусть на добровольных началах — и тем не менее…
— Хороша личность, если согласна быть изнасилованной… — Безуглов вздохнул. — Странно, что вас, Артём, заботят подобные мелочи. Все мы закодированы с рождения.
— Простите… И кто же это нас?
— А то не помните! Сначала родители, потом нянечки в детском саду, потом учителя… А психотерапевты… Ну что они могут, когда все уже сделано до них? Так, поправить мелкие огрехи. Крупные-то у нас называются моральными ценностями.
— А вам не кажется, — с вызовом спросил Стратополох, — что, если человека лишить всех недостатков, он исчезнет?
— Кажется, — спокойно отозвался Безуглов. И не менее спокойно добавил: — Удивительно вкусная была селедка. А водка — так себе… Я могу вам чем-нибудь помочь?
— Мне?! Каким образом?
— Ну… мало ли…
— Нет, спасибо. Я всем доволен.
— Редкий случай, — меланхолически заметил беглый доктор. — Да, кстати… — Он оживился. — Забыл спросить. Так из-за чего с вами никто не знается?
Разговор у них почему-то шел то на «вы», то на «ты».
Стратополох криво усмехнулся и тоже закурил.
— Понимаете, меня тут считают извращенцем…
— Тут?! — поразился Безуглов. — И кто же вы, простите?
— Некропатриот.
Доктор не донес сигарету до рта и заинтересованно прищурился. Почти с уважением.
— Патриотизм на почве некрофилии?
— Даже и не надейтесь, — отвечал Артём. — В собственно сексуальном смысле я натурал. Просто, знаете, храню до сих пор верность нашей усопшей Родине. Стране, которую мы сами же и прикончили.
Похоже, доктор был несколько разочарован.
— Мегалоросс?
— Что вы! Мегалороссов как раз уважают. Все эти их идеи насчет реставрации Российской империи со столицей в Сызново…
— Вы с ними не согласны?
— Нет.
— Почему?
— Во-первых, бред. Во-вторых, даже будь такое возможно, представляете, сколько потребуется кровушки, чтобы снова слепить все воедино? Нет-нет, это не по мне.
— Тогда, если не секрет… каким именно образом вы храните верность усопшей?
— Пью за Родину, не чокаясь.
— А если серьезно? Стратополох пожал плечами.
— Прежде всего я не признаю никакого Сызново… Обломок державы, который упорно навязывается мне в Отчизны! — не удержавшись, ядовито добавил он.
— В чем это конкретно выражается?
— Что выражается?
— Ваше непризнание.
Успокаиваясь, Артём долго гасил сигарету. Появился официант, особым ключом отомкнул пепельницу от стола и, примкнув пустую, удалился. На беседующих вроде бы даже и не смотрел.
— В чем выражается… Не хожу на выборы. Состою на учете.
— В какой поликлинике?
— В третьей. Живу, короче, сам по себе. Пенсии не предвидится.
— Но сюда-то вас что заставляет приходить? Вот вы сказали, к вам здесь относятся неприязненно. Презирают, третируют…
Обычно на столь интимные темы Стратополох предпочитал ни с кем не беседовать. Но тут, сами понимаете, случай был исключительный. Выслушать диагноз от доктора Безуглова — многие ли могут таким похвастать? Пусть даже не от самого доктора, а от образа его и подобия… Лестно.
— Да, — нахмурясь, признался Артём. — Презирают. Именно так. Просто здесь я особенно остро ощущаю свою правоту. Судите сами: если меня так ненавидят за мою ориентацию, то, наверное, в чем-то она верна…
— А там? — Доктор кивнул на площадь за решеткой.
— Там — нет. Там я иногда и впрямь чувствую себя извращенцем.
— Потому что натуралы к вам относятся спокойнее?
— Да, пожалуй…
— Фантазиогенные эякуляции в последнее время часты? Разговор принимал все более профессиональный характер.
— У кого?
— У вас. Ну вот, допустим, заговорили все наперебой об Отчизне, забыли мелкие разногласия, слились в общем экстазе…
— Нет, — сказал Артём. — В последнее время — нет.
И не соврал. Утром по возвращении из поликлиники до экстаза, помнится, дело не дошло.
— Кто вы по профессии?
— Литератор.
— Вот как? А фамилия ваша? Артём назвался.
— Не слышал, — с сожалением проговорил доктор Безуглов. — Интересно было бы почитать… Я смотрю, вы и здесь работаете? — Он кивнул на лежащий возле пепельницы наладонник. — И как?
— Продуктивнее, чем дома.
— Помогает освежающий душ неприязни? Неплохо сказано. Надо запомнить. Пригодится.
Сигареты кончились. Стратополох смял пустую пачку, достал новую.
— Слушайте, а вы не симулянт? — задумчиво спросил доктор Безуглов.
Артём чуть было не смял за компанию и вторую пачку.
— Нет, правда, — вполне дружелюбно и как ни в чем не бывало продолжал лже-Президент (а может, и Президент, кто его знает!). — Нишу вы себе выбрали удобную. Как у Диогена.
— Которого? — огрызнулся Артём. — Их вообще-то несколько было.
— Ну, киника, разумеется. Он считал себя гражданином Вселенной, а вы считаете себя гражданином Сусловского государства. А нет такого государства. Точно так же, как нет такого государства — Вселенная. И получается, что по всем статьям никакой вы не патриот, Артём. Вы, скорее… космополит.
Последнее слово гулко отдалось под навесом, хотя произнесено было не громче других. Веранда словно опустела. Внезапно выяснилось, что присутствующие давно уже молчат, изумленно прислушиваясь к их разговору.
Стратополох поспешно спрятал наладонник во внутренний карман пиджака и мысленно возблагодарил провидение, что место, отведенное некропатриотам, располагается в непосредственной близости от входа.
— Кажется, пора рвать когти, — шепнул он.
— Вы полагаете?
Стратополох не полагал, он был в этом уверен. Но тут из-за столика по соседству вскочила одна из трех мегер — та, что помоложе.
— Космополит! — взвизгнула она, указывая на Артёма трясущимся от гнева перстом с коротко, согласно требованиям, остриженным ногтем. — Безродный симулянт! Натурал! Что он здесь делает? До каких пор мы будем терпеть этого!..
Последовало мгновенное сужение сознания, немедленно завершившееся аффективным разрядом. Инстинкта самосохранения как не бывало.
— Грымза фригидная! — проскрежетал Стратополох, порывисто высвобождаясь из тесного пространства между столом и стулом. — Ты уж в чем-нибудь одном обвиняй: или извращенец, или натурал!
Все смотрели на него, гадливо усмехаясь.
— Чего уставились?! — рявкнул он, самоубийственно устремляясь в самое чрево веранды. — Вы же все для меня предатели! Изменники Родины! Что вы тут из себя корчите? И не надо мне рассказывать, как нам плохо жилось в Суслове! Как бы ни жилось, а Суслову я присягал! И вы присягали! Но я своей присяге верен до сих пор, а вот вы…
Давно следовало замолчать и опрометью кинуться на выход, но Артём уже не владел собой.
Скабрезные ухмылки разом оползли, подобно тому как оползает рыхлый склон, обнажая угрюмый оскал каменной породы… «Неплохая метафора, — машинально отметил про себя Стратополох. — Не забыть потом записать…»
Только литератору могут прийти в голову подобные мысли за секунду до того, как ему начнут чистить рыло.
— Да! Фригидная! — визжала оставшаяся в тылу моложавая мегера. — И тем горжусь! И тем горжусь!
Далее визг ее канул в нарастающем ропоте. Из-за столиков взметнулись, надвинулись — и вдруг оцепенели разом. Надо полагать, страшен был в эти мгновения Артём Стратополох.
Оскалившись, он стиснул кулаки и шагнул вперед. Перед ним попятились.
Тишина. Гулкая, как буква «о».
И в этой тишине откуда-то из-за спины прозвучал властный до ворчливости голос:
— Всем на свои места! Тихо сидеть!
Артём почуял слабость в ногах и обернулся. Это были не санитары. Это был ОМОН — отряд медработников особого назначения. А санитары (из тех, что дежурили на площади) оробело толпились за их спинами, даже не решаясь ступить под навес.
Старческой походкой, то есть мелкими шаркающими шажками с неуверенными, недостаточно координированными движениями рук Стратополох тронулся, куда было приказано.
— Куда?
Остановился, растерянно указал глазами на столик, за которым, уныло склонив голову, сидел его недавний собеседник.
— Вон туда, — указали Артёму.
И пришлось подсесть четвертым к задохнувшимся от возмущения старым девам.
Тем временем глава ОМОНа, здоровяк в белом халате без знаков различия, но с полной колодкой орденов Боевого Красного Креста, подошел к бывшему столику Стратополоха.
— Ну и что это за эскапады? — не разжимая зубов, упрекнул он. — Думали, не найдем?
Человек, похожий на доктора Безуглова, с ужимкой выбрался из-за стола.
— Ваша взяла, — не теряя самообладания, отозвался он и, придержанный за локоток, потянулся свободной рукой за пачкой оставленных Стратополохом сигарет.
— А вот этого нельзя, — строго сказали ему. — Это вредно.
— Изверги… — безнадежно вздохнул беглец.
Ведомый на выход, извернулся и, найдя глазами Артёма, помахал на прощание двумя перстами. Этакая боярыня Морозова.
— Ни-ко-гда! — назидательно выговорил он. — Запомни! Полный кавалер Боевого Красного Креста немедленно передал задержанного кому-то из подчиненных и, приостановившись, внимательно осмотрел зал. Никого, слава богу, не высмотрел — и беглым шагом направился к обыкновенной с виду «неотложке», куда уже успели загрузить больного. Сел рядом с шофером.
— В Желтый Дом! — И захлопнул дверцу.
Вот и гадай теперь! Здание Правительства в Сызново тоже ведь желтого цвета…
Глава 8
Когда тебе изменила, то радуйся, что она изменила тебе, а не Отечеству.
Стоило сотрудникам здравоохранительных структур отбыть вместе со своей добычей в неизвестном направлении, Стратополох снялся воробушком с краешка стула и, прихватив по дороге сигареты, покинул веранду.
Возможно, такая предосторожность была излишней. Любому патриопату свойственны почти все виды утраты памяти: от амнезии эпохальной, когда благополучно забываются исторические события в целом, до агнозии на лица, когда встречаешь его на улице, а он тебя в упор не узнает. Так что о принадлежности к некропатриотам и тем более о едва не учиненной драке никто, скорее всего, не сказал бы теперь Артёму ни словечка — напротив, кинулись бы расспрашивать, с кем это он таким беседовал, что его ОМОН брать приезжает.
Этого-то и не хотелось.
Нахлынули светлые весенние сумерки. Центральные аллеи парка Стратополох не терпел за их многолюдность и решил пересечь горсад по краешку, где сразу же налетел на двух сотрудников ветслужбы, разбирающихся с молодым человеком порочной наружности. В ручищах одного из ветеринаров беспокойно крутила головой и прядала обкусанными ушами облезлая бродячая кошка.
— Да я же только покормить ее хотел! — отчаянно оправдывался подозреваемый.
— С какой целью?
— С бескорыстной!
Скорым шагом Артём миновал место происшествия и, не оглядываясь, двинулся дальше, весь в своих мыслях. Одно из двух: либо его недавний собеседник не просто больной, а весьма опасный больной (сбежать из стационара и, судя по всему, не первый раз — это ведь еще уметь надо), либо…
А чем, собственно, жизнь главы государства так уж сильно отличается от жизни пациента? Строгий режим, диета, с утра до вечера медосмотры, процедуры, охрана, отсутствие карманных денег… Да и зачем они ему? Словом, все то же самое, разве что личного времени поменьше.
Независимо от того, с кем сегодня разговаривал Стратополох в «Последнем прибежище», образ доктора Безуглова предстал перед ним теперь в несколько неожиданном свете. Господа, а ведь он благородный безумец! Он действительно пытался нас вылечить, причем заранее зная, что государство, состоящее из нормальных людей, невозможно в принципе. И стал в итоге заложником собственных пациентов… чуть ли не жертвой системы доктора Смолля и доктора Перро…
Вполне естественно, что в узнике стало вызревать непреодолимое стремление к бродяжничеству, скитанию, произвольной перемене мест. Так называемый вагабондаж, наблюдающийся обычно при психопатиях…
Сбежать навсегда невозможно, да и не решится никто бежать навсегда из президентского кресла. А вот напроказничать, улизнуть из-под носа врачей и телохранителей этак на полчасика — это да, это запросто… Надо же, селедку сожрал! Хорошая, кстати, деталь. Где бы использовать?
В том-то и состоит преимущество литератора перед прочими людьми. Какой бы ни пришел ему в голову бред, литератор воплотит его в книгу. А не в жизнь, как свойственно остальным.
Хотя… Когда-то по молодости лет Стратополох пытался кропать фантастическую прозу, за что подвергался резкой критике со стороны более маститых коллег. В результате сломался и принялся ежедневно выдавливать из себя по капле фантаста. И, что поразительно, с каждой выдавленной каплей жизнь вокруг становилась фантастичнее и фантастичнее…
Артём спохватился, достал наладонник и занес в блокнот давешнюю метафору насчет оползающего рыхлого склона и оскала каменных пород. Спрятал, двинулся дальше.
А в памяти занозой сидел диагноз. Симулянт… Нашел себе удобную нишу… Как у Диогена… Неужели правда? Неужели все эти годы Артём Стратополох просто-напросто обманывал себя и лишь симулировал любовь к усопшему Отечеству?
Внезапно почудилось, будто некий отзвук за спиной вторит его шагам. Обернулся. Фонари пока не горели, но лирические сумерки были еще прозрачны. Хрустя мелким гравием дорожки, Артёма настигала одна из тех дам, что занимали в «Последнем прибежище» ближний столик справа. Та самая.
Надо полагать, женское любопытство оказалось сильнее идейных разногласий. Сидела близко, вполне могла и подслушать, как беглый доктор шепотом представился Стратополоху.
Ну-ну…
Остановился, поджидая.
Моложавая мегера была вне себя. Подойдя, толкнула жестким, словно закованным в латы, бюстом. Черные параноидальные глаза. На скулах — злобный румянец.
— Вы назвали меня фригидной, — тихим, на последнем градусе бешенства, голосом обличила она Стратополоха.
Тому стало неловко. Так бывает всегда, если в нормальной обстановке вспомнишь, что ты наговорил в полемическом задоре.
— Я… — растерянно начал он, но был прерван.
— Так вот! Чтоб вы знали! Я могу! Я все могу! Я просто не хочу! Запомните это! — Задохнулась, сверкнула глазами. — А догнала я сказать… Родина для вас — пустой звук!
При этих ее словах сознание помрачилось вновь. Артём почувствовал, что еще мгновение — и он придушит гадину.
— Это для вас Родина — пустой звук!.. — проклокотал он, сдерживаясь из последних сил. — Вчера — одна Родина, сегодня — другая! Вчера — Суслов, сегодня — Сызново… А если завтра Сызново тоже распадется? Третья?..
— Сызново никогда не распадется! — истово отвечала она.
— То же самое говорили и про Суслов! — бросил он в сердцах. — Такие, как вы, и говорили…
Этого она перенести не смогла. Хрипло выдохнув, ухватила мерзавца за галстук, чуть напрочь не сорвала.
— Фригидная? — шипела она, раздергивая пуговку за пуговкой на его рубашке. — Я тебе покажу фригидную!.. Ты у меня сейчас узнаешь фригидных!
— А то не фригидная, что ли? — шипел он в ответ, расстегивая на ней блузку. — Я тебе не Отечество, я тебя…
Трудно даже сказать, кто кого в итоге изнасиловал на том газоне. Да и так ли уж это важно?
— Вот тебе твое Сызново, вот тебе! — рычал он.
— Симулянт! Космополит! — с отвращением выдыхала она.
Со стороны аллеи за их неистовством давно уже наблюдали два патрульных санитара. Но к натуралам претензий быть не могло, а этим двоим ничего не пришьешь, поскольку уголок они выбрали самый что ни на есть безлюдный. Стало быть, не эксгибиционисты. В конце концов один из санитаров махнул рукой, и белые халаты разочарованно растворились в сумерках…
Взаимная ненависть противников была настолько гармонична, что высшей ее точки они достигли одновременно.
Одевались с вызовом, не пряча глаз — напротив, меряя друг друга презрительными взглядами.
— Ненавижу! — напоследок процедила она и ушла, исполненная правоты, по хрусткой гравийной дорожке.
Ей и впрямь не в чем было себя упрекнуть: акт половой ненависти с врагом никак не может считаться предательством.
По пути домой Артём останавливался под каждым фонарем, озабоченно осматривал рукава, обирал с пиджака травинки, пытался отчистить зелень с коленок и укрепить полуоторванные пуговки путем заматывания ниточек. Одной пуговки не наблюдалось вообще. Там, видно, и осталась, на газоне. Может, соврать, что побили в «Прибежище»? Дескать, не сошлись во взглядах… Ну да, побили! А синяки где? Плохо…
Наладонник-то хоть цел? Достал, включил. Цел. Надо же!
Мимо прошла молодая натуралка с указательным пальцем в правом ухе. Должно быть, придерживала втулку сотика.
— А что он может возразить? — ликующе вопрошала она. — Он мне слово — я ему диагноз…
Войдя в тонко благоухающий хлоркой подъезд, Стратополох небывало долго поднимался на второй этаж, останавливаясь в раздумье через каждые три ступени. Просто не знал, как поступить. Сразу нырнуть в ванную комнату и там привести одежду в порядок? А пуговки? Муж, попросивший у жены иголку с ниткой, уже изменник, иначе бы он просто велел залатать что у него там порвалось. Даже если вообразить, будто Артёму удастся незаметно слямзить швейные принадлежности (знать бы еще, где они лежат!) и произвести ремонтные работы втайне, Виктория быстро и неминуемо углядит следы его неумелой мужской руки.
С кряхтеньем отомкнул дверь, вошел.
Первым в прихожую высунул физию Павлик. Рот до ушей, в глазах чертики, на шее юннатский галстук нежно-голубого цвета. Завидевши такое, Артём оторопел настолько, что все его проблемы повылетали из головы.
— Эт-то еще что за…
— А это Митькиной сеструхи галстук! — радостно отрапортовал сын. — Из-за которого мы сегодня Митьку из юннатов выгоняли…
— Выгнали?
— Не-а! На поруки взяли.
— Кто?
— Да все! И я тоже.
— Откуда он у тебя?
— Трофей. Я ему говорю: хочешь на поруки — галстук гони!
— Так это не трофей, а взятка.
— Ну, взятка…
— А если увидит кто-нибудь?
— Так я ж на улицу в нем не выхожу. Скажи, прикольно?
— А мама?
— А я ей сказал, что у нас карнавал завтра… То есть не карнавал… этот… маскарад…
— Ну-ка быстро иди и сними! И чтобы я тебя больше в таком виде…
Но тут в прихожую выглянула хмурая Виктория, строившая, должно быть, весь день зловещие планы отправки нетрадиционного супруга на принудительное лечение, — и Артём мигом вспомнил о собственном непотребном облике.
— Да понимаешь… — не дожидаясь рокового вопроса, снова закряхтел он. — Возвращался из «Прибежища» через парк, а там канава, оступился — ну и…
Осмелился поднять глаза и успел увидеть, как широкоскулое лицо жены приняло на миг удивленное выражение, а затем словно бы осветилось изнутри.
— Не умеешь ты врать, — с ласковой грустью сказала преобразившаяся Виктория, и пухлые губы ее тронула мягкая улыбка. — Какое «Прибежище»? Не было тебя там…
— Т-то есть… почему… Был. Меня там видели… Могут подтвердить…
— Ну, может быть, на минутку и заскочил, для отмазки… — Не сводя с него смеющихся карих глаз, подошла вплотную, сняла травинку с пиджака, нежно огладила твердую мужскую щеку. — Глупый ты, глупый… — промолвила она. — Дурашка… Столько времени голову морочил… Лучше бы сразу правду сказал…
— Нет, позволь… — оскорбленно отстранился он. Она легонько дернула его за ухо.
— Ах ты, проказник! Ну, пойдем ужинать…
Чего угодно ждал Стратополох, только не такого приема. Да, он прекрасно помнил, что, когда несколько лет назад отконвоировал Вику в клинику Безуглова, ее там закодировали в числе прочего и от беспочвенной ревности. Но от беспочвенной же! А тут все улики налицо…
В какой-то степени это было даже обидно.
Пока облачался в домашний халат, супруга успела осмотреть и оценить повреждения на брюках, пиджаке и рубашке.
— Пуговки я переставлю, — успокоила она. — Как ее зовут?
— Кого?
— Пуговку.
— Вика… — взвыл Артём. — Ну вот как перед Господом Богом… Не знаю я, как ее зовут! Все вышло случайно, понимаешь, случайно! Если хочешь, по идейным мотивам… Ничего личного!
— Хорошо-хорошо! По идейным — так по идейным. Я же не ругаю тебя. Я просто счастлива…
— Чему ты счастлива?
— Тому, что муж у меня — нормальный человек.
— Сумасшедший дом… — простонал он, хватаясь за голову.
Ужин был изумителен. Он был даже изумительнее обеда, поскольку не сопровождался тихими проникновенными склоками.
— Слушай, а где портрет? — спросил вдруг Артём.
Первого лица на стене кухни больше не наблюдалось. Не мозолило глаза и оскорбительное изречение. Виктория вздрогнула и потупилась.
— В шкафу, — продал Павлик. А галстук так и не снял, вредина!
— Почему в шкафу?
— Ну… — беспомощно сказала Виктория. — Он же тебе не нравится…
И Артём Стратополох с мысленным стенанием вновь осознал себя мерзким растленным типом. Она же всем дорогим жертвует для него, всем самым ей дорогим!
— М-м… А ты не могла бы… — переждав спазм совести, попросил он, — достать на минутку…
Встревожилась, пожалуй, даже слегка испугалась.
— Зачем?
— Надо…
Встала, беспрекословно принесла, подала с опаской. Странно. Чего опасается-то? В легком недоумении Артём перевернул портрет, словно ожидал прочесть на обороте что-нибудь этакое, от руки: «Виктории Стратополох — на память. Доктор Безуглов».
Оборотная сторона портрета, естественно, была чиста.
Снова перевернул, всмотрелся.
— Что? — еле слышно спросила супруга.
— Что-то общее есть… — задумчиво процедил Артём. — Но, наверное, все-таки не он.
— Кто?
— Да понимаешь… Встретил сегодня на улице. То есть не на улице, а… Да, собственно, неважно, где я его встретил. И вот теперь смотрю…
— Кого встретил? Безуглова?! — подскочил Павлик.
— Да нет, конечно, — с досадой ответил Артём. — Так, похож… слегка.
Всмотрелся еще раз, хмыкнул, вернул.
А с другой стороны, несходство тоже ничего не доказывает. Если портрет выдающегося человека до последней черточки похож на оригинал, то это уже, простите, не портрет, а гнусная, возмутительная провокация.
Странно, очень странно вела себя в этот вечер Вика. Вроде бы не притворялась, что счастлива, однако были мгновения, когда теплое сияние карих глаз супруги меркло и на внезапно осунувшемся лице возникало жалобное тревожное выражение. Поначалу Артём вообразил, будто она еще колеблется, простить его или не простить, но потом понял: нет. Тут что-то другое.
— Ничего не случилось?
— А?.. — Очнулась, заулыбалась. — Нет-нет, я так… Стратополох прошел в комнату сына и выудил его за нежно-голубой галстук из компьютерной игрушки.
— Не знаешь, что это с мамой?
— А! — Отпрыск дернул плечом. — По зомбишнику о новой шизе передали. То есть не о новой… Психическая эпидемия… тоси-боси…
— Ну-ну! И что?
— Да как всегда! Засуетилась, давай в поликлинику звонить, презика в шкаф спрятала.
Презика? Ах, пре-езика… В смысле — Президента! То есть сняла со стены Президента и спрятала в шкаф… Стратополох сразу вспомнил огромный матерчатый портрет, убираемый с торца здания под надзором двух санитаров.
— Погоди-погоди… Что за эпидемия?
— А я знаю? Что-то там такое говорили… замена идеи аффектом… служение не делу, а лицу… На классном часе скажут.
Надо же страсти какие! Санитар, помнится, высказался короче и проще: пополизаторство. Этак они, глядишь, и президентоманию извращением объявят. Ох, доиграетесь вы однажды, доктор Безуглов, ох, доиграетесь…
А поздним вечером, еле дождавшись, когда Павлик прекратит ворочаться за стеной, Виктория набросилась на мужа, как в первую брачную ночь.
— Бедный, бедный… — то всхлипывала, то шептала она. — Это я, это я виновата… Больше так не будет… Тебя ни на кого теперь… не хватит… кроме меня…
Потом изнемогла и уснула.
Измочаленный Артём Стратополох бессильной рукой попытался взбить подушку.
— Спать… — бормотал он. — Спать-спать-спать…
И уже в наплывающей дреме возникла и обрадовала фраза: «Какое счастье, — думал он, засыпая, — что это была всего лишь явь…»
Не забыть бы до завтра.
Глава 9
Не дай мне Бог сойти с ума.
Утром свежевыбритый, благоухающий кофе и лосьоном Артём Стратополох в коричневом домашнем халате прошествовал вниз по лестнице к почтовому ящику. Поднес ключик к жестяной дверце и приостановился. На стене подъезда поверх заскобленной латиницы чернела свежая кириллическая надпись: «Любил я ваши именины».
Так. Начинается.
Фыркнул, отомкнул ящик, извлек воскресный номер газеты «Будьте здоровы!». Предпоследняя страница. «Литературный диагноз». Неужели и сегодня о нем ничего…
Есть! Вот оно! Артём Стратополох, «Умножение скорби», сборник стихов… Зажмурился, бегло досчитал до десяти.
Вскинул бьющиеся веки, вновь отыскал заголовок — и тут же всполошился. Позвольте, позвольте… А почему так коротко? Анонимный отзыв состоял всего из трех предложений. Первые два были не более чем оскорбительны, зато третье… «Невыразительная бледность женских портретов, — чуть отшатнувшись, прочел Артём, — невольно наводит на мысль о гомосексуальных тенденциях автора».
Они там что, совсем идиоты?
Поднял обезумевшие глаза, непонимающе уставился на непристойную со вчерашнего дня надпись.
Ах, сволочи! Ну не получаются у него женские образы, не удаются! Но чтобы на этом основании вот так… огульно… облыжно…
Артём нервно свернул газету и запер ящик. Виктории заметку показывать нельзя. А спросит, где газета? Сказал, что сходит вниз за газетой, а где она? Да нет, не спросит…
Гораздо хуже другое: в «Последнем прибежище» прочтут неминуемо. Хоть кто-нибудь да прочтет. И неизвестно еще, чем вс# это обернется. Запросто могут потребовать, чтобы пересел за столик под портретом поэта Клюева. В компанию Квазимодо и юноши с минимумом косметики.
Ну нет! Такого срама он не переживет.
Вот что нужно сделать: взять этот номер и заявиться со скандалом в редакцию. А потом — в «Прибежище». Сколько бы он там теперь ни проторчал, все равно Виктория решит, что это для отмазки…
«Будьте здоровы!»
Недолго вам быть здоровыми…
О газете Виктория не спросила, ей было не до того. По телевизору шла «Школа больных», и речь велась именно о профилактических мерах против психических эпидемий. — …Протекает обычно с нарастающим психомоторным возбуждением, в высказываниях часто доминируют идеи одержимости… — монотонно излагал с экрана некто в белом халате.
Кое-что Виктория записывала.
Облачаясь в парадную пару (пятна отчищены, пуговки переставлены), Стратополох краем уха прислушивался к голосу ведущего. Суть высказываний воспринималась обрывками. — …господство одного аффекта над всеми… — …определенному лицу, которому они экстатически преданы и во имя которого… — …как правило, личности тревожного фобического склада…
Насколько Артём мог понять, граждан, заботящихся о своем психическом здоровье, предостерегали против восторженных прилюдных высказываний, стихийных митингов и особенно против обращений с просьбами непосредственно к портрету доктора Безуглова.
Спохватились…
— Ты осторожнее, — ласково потрепав жену по загривочку, предупредил он на прощанье.
Та оторвалась на секунду от экрана и улыбнулась — тревожно, почти заискивающе.
— Нозофилия, — нарочито занудливо, в тон телевизору процитировал Стратополох, — проявляется в особом пристрастии некоторых лиц находить у себя болезни и заниматься их лечением. Чаще всего, некомпетентным.
— Ты куда?
— В редакцию, — сказал он, мрачнея. — Кое-кому шею намылить. Ошибку сделали, козлы…
— Пуговке — привет.
— Вика!
Конечно же, грозные высказывания Стратополоха в адрес газеты «Будьте здоровы!» следовало делить как минимум на шестнадцать. Редакция ее обитала на одном из этажей здания, принадлежащего Министерству Здравоохранения, так что скандала там особо не учинишь. Здравоохранка — учреждение серьезное.
Высотный дом яично-желтого цвета твердыней возвышался над окрестными строениями, и в него еще надо было ухитриться попасть.
— Мне в редакцию, — объяснил Артём.
— К кому? — неумолимо спросили из-за бронированного стекла.
— В «Литературный диагноз».
— К кому именно?
— Н-ну… понимаете… заметка была без подписи…
— Вы кто?
— В смысле — фамилию? Стратополох.
— Стратополох… Стратополох… — забормотал дежурный, гоняя по монитору списки дозволенных в здании лиц. Замолчал, вскинул глаза. — Артём Стратополох?
— Да… — удивленно ответил тот.
— Документ, удостоверяющий личность, есть?
— Да… вот…
— Ваш пропуск… — В щель под бронестеклом была просунута пластиковая бирюлька. — Вас ждут. Куда идти, знаете?
— Н-нет…
Исполнившийся почтения дежурный оторвал задницу от стула и принялся подробно и доступно растолковывать, как добраться до лифта и на каком этаже высадиться.
Что происходит?
— Здравствуйте… — сказал Стратополох, не без робости переступая порог приемной.
— Артём Григорьевич! — в радостном испуге ахнула секретарша и вскочила.
Артём знал ее. Когда-то эта пепельная блондинка работала в «Заединщике».
Забегая то справа, то слева и отбивая при этом сумасшедшую дробь высокими каблучками, что несколько напоминало какой-то испанский танец, она провела долгожданного Артёма Григорьевича по коридору к дверям кабинета с табличкой «Лит. диагноз».
В кабинете навстречу Стратополоху с распростертыми объятьями взметнулся из-за стола еще один старый знакомый — бывший редактор «Заединщика», тот самый, с кем вчера Артём повздорил в сквере возле автомата «Моментальная патография». Самолично усадил дорогого гостя в кресло, затем вернулся под портрет дедушки Фрейда (обратите внимание, Фрейда, а не Безуглова) и сел, с нежностью глядя на вконец ошалевшего Стратополоха.
— Казни, Артём! — истово вымолвил он. — Виноват! Сам не знаю, как такое могло пролететь. Дыра была в подборке — ну и заверстали, не спросясь! Я утром номер увидел — за голову схватился… Кофе? Чай? Йогурт?
— Так ты, стало быть, здесь теперь… — Артём огляделся. Кабинет был роскошен и огромен. Не то что в «Заединщике».
На стенке — плакатик. «Мечтая героически погибнуть за Родину, ты желаешь ей трудных времен». Подписи нет, но по чеканности формулировки вполне можно догадаться, кому это изречение принадлежит.
— Как видишь.
— Ага… — приходя помаленьку в себя, выговорил Артём. — А все-таки, что за припадочный у вас завелся? Что за рецензия?
— Да нет уже никакого припадочного! — вскричал бывший друг и соратник. — Уволил я его! Сегодня утром уволил! Такую дал характеристику, что его теперь с ней только в комплекс «Эдип» примут. В качестве пациента.
«Гад ты, гад… — зачарованно глядя на собеседника, мыслил Артём. — Сам наверняка и настрочил, сразу после того разговора в сквере…»
— Завтра же опровержение дадим! — поклялся тот.
— Знаешь, — молвил Артём, и обидчик мгновенно умолк — весь внимание. — Был при Екатерине Великой один полицмейстер… Так вот он, представь, внес законопроект: несправедливо осужденным за воровство перед выжженным на лбу словом «вор» выжигать еще и отрицательную частицу «не».
— В смысле…
— Чего в смысле? Ну, выжжешь ты мне на лбу отрицательную частицу «не». Думаешь, ее кто-нибудь заметит?
— Погоди! — взмолился тот. — Ты хочешь какую-то другую компенсацию? Хорошо! Давай так: пошли к чертовой матери «ПсихопатЪ» и перетаскивай свою рубрику к нам… Как она у тебя там называется?
— «Истец всему».
— Замечательно! Учти, платят здесь по-министерски.
Предложение было не просто соблазнительным — оно было неслыханным. Официально газета «Будьте здоровы!» не являлась правительственным органом, но с момента основания и по сей день имела репутацию честного рупора здравоохранки.
— Неловко как-то, — заметил Стратополох. — Солидное издание поручает вести подборку черт знает кому… то бишь мне. Ты в курсе, что я посещаю клуб анонимных патриотов на базе диспансера?
— Все что-нибудь посещают, — философски отозвался искуситель. — Клуб анонимных взяточников, клуб анонимных клеветников… Как учит нас Министерство Здравоохранения и лично доктор Безуглов, нет абсолютно здоровых людей, есть не до конца обследованные.
— Ты уверен, что этот афоризм принадлежит доктору Безуглову?
— Нет, — спокойно отозвался бывший друг и соратник. — Я даже не уверен, принадлежат ли ему все остальные его афоризмы… Короче, я тебя оформляю.
— Стоп! — спохватился Артём. — Откуда у тебя такие полномочия? Ты же не редактор.
— С редактором все согласовано!
Стратополох оторопело ущипнул себя за бровь. Немедленно вспомнил, симптомом чего является такая привычка, и вытер руку о колено. Вот, кстати, и первая фразочка в подборку: «Прочтя, что непреодолимое влечение к вырыванию у себя волос наблюдается при ослабоумливающих процессах, спешно принялся втыкать вырванный волосок на место».
— А ты непрост, — со странной интонацией произнес вдруг завлитдиагноз, глядя на Стратополоха, словно впервые. — А ты ох как непро-ост…
— Неужто звонки посыпались?
— Какие звонки?
— Ну… от возмущенных читателей…
Предположение было откровенно фантастическим, но ничем другим происходящее сумасшествие Артём пока объяснить не мог.
— Если бы звонки, — угрюмо признался бывший друг и соратник. — Звонок!
— От кого?!
— Не представились.
— Не понял…
— Да я пока тоже.
Выбравшись из высотного желтого здания, Стратополох постоял в растерянности, потом подошел к бесплатному уличному автомату диагностики. Налепил присоски датчиков. Один проводок был оторван, ну да ладно… Один — не десять.
Нажал кнопку и спустя некоторое время получил совет не переутомляться на работе и взять недельку отдыха.
Что ж, спасибо…
«Сократить потребление никотина», — возникло в довесок на экранчике.
Кивнул, закурил.
На фоне цыплячьей желтизны фасада выстроившиеся вдоль здания нетрадиционно ориентированные ели выглядели особенно красиво. На высоких дюралевых шестах пошевеливались белые флаги с красным крестом и таким же полумесяцем. Мимо прошли двое подростков. Один из них, судорожно суча кулачонками, рассказывал взахлеб:
— А я ему — любысь! любысь! — по люблу… Артём рассеянно посмотрел им вослед.
Согласием вести развлекательную рубрику в газете «Будьте здоровы!» он сильно улучшил не только свое финансовое положение, но и литературный статус. А вот не сочтут ли его ренегатом в «Последнем прибежище»? Нет, об этом потом. Для начала неплохо бы удавить в зародыше скандал по поводу утренней рецензии. Возможно, уже прочли…
Стоя на краю тротуара, потрогал мостовую носком туфли, словно пробуя, холодна ли вода.
От Министерства до «Прибежища» проще было дойти, чем доехать. Одна дорога пролегала через парк, другая… Поколебавшись, двинулся через парк. Так называемая эротодромомания — обязательно надо пройти по местам боевой и сексуальной славы.
Как выяснилось, зря он это сделал.
Черт, и укрыться негде!
Шедший навстречу мужчина был высок и невероятно худ. Держался он удивительно прямо. Высокий, рельефно вылепленный лоб, увеличенный лысиной, придавал ему сходство с неким инопланетным существом. Ну не бывает у людей таких лбов! За голубовато поблескивающими линзами в тонкой оправе зияли скорбные глаза, в которых явственно сквозил ветерок безумия.
Дважды коллега. Литератор и патриот.
— А-а… — поравнявшись, молвил он вместо приветствия. — Космополиты и симулянты…
Ну, слава богу! Стало быть, еще не читал.
— Они самые… — не стал спорить Артём.
Очки блеснули. Дважды коллега смотрел на Стратополоха словно бы из неимоверной дали.
— Как хочешь, а с инородческой культурой что-то надо делать, — промолвил он наконец. — Почему в сызновских школах должны изучать творчество туляка Толстого? Попробовал недавно перечесть «Войну и мир». Ярко выраженное масонское произведение…
— Все мы, когда протрезвеем, масоны, — утешил Артём. — Кроме тебя, конечно…
Коллега созерцал его секунды три. Явно полагал ниже своего достоинства обижаться на столь мелкие выпады.
— Возможно… — изронил он свысока. — Ты с «Психопатом» все еще сотрудничаешь?
— М-м… да.
— Я как раз собирался к вам наведаться, — обрадовал после паузы литератор и патриот. — Хочу предложить новую рубрику: «Отрывки из сочинений», — а чуть ниже меленьким шрифтом: «…классиков». Скажем, такой перл… — Литератор прикрыл глаза, запрокинутое лицо его стало вдохновенным, и он продекламировал мечтательно: — «Мимо палаток и низами около ручья тянулись с топотом и фырканьем казаки, драгуны и артиллеристы, возвращающиеся с водопоя…» — Очнулся, сверкнул линзами. — А? Неплохо, правда? Вот он, твой Лев Николаевич, во всей его красе… Стилист, стилист! Как представлю себе топочущего и фыркающего казака — право, на душе теплеет! Возвращающегося с водопоя, а? Или, допустим, так: «Впечатление, которое я вынес, было то, что я видел учреждения, устроенные душевно больными одной общей, повальной формы сумасшествия для больных разнообразными, не подходящими под общую повальную форму, формами сумасшествия…» Каково?
— Я бы на твоем месте еще в собор заглянул, — задумчиво молвил Артём.
— Зачем?
— Ну как… Они ж графу анафему объявляли… с занесением в личное дело…
Следует признать, выдержка у коллеги была нечеловеческая.
— Что ж, сама по себе мысль неплоха, — благосклонно отозвался он, неуязвимый, точно Ахиллес. — Думаю, в отличие от вас, нехристей, духовенство проявит больше мудрости… А вот что меня поражает, Артём, так это твое, прости, вечное зубоскальство! Такое ощущение, будто судьба Сызново тебе просто безразлична. Но это твоя страна! И какой толк, я спрашиваю, от политической суверенности, если в плане культуры мы с тобой по-прежнему целиком зависим от Суслова, от этого распавшегося монстра…
«По морде ему, что ли, дать?» — подумал в тоске Стратополох. Словно услышав его мысли, собеседник осекся, моргнул.
— Однако что-то я заболтался, — сообщил он чуть ли не с тревогой. — Страна гибнет, хихикай себе дальше, а мне, извини, пора… — И устремился в сторону проспекта, вбивая в асфальт шаги, как гвозди: прямой, непреклонный, уверенный.
Вот это чутье!
Но как же надо ненавидеть Толстого, чтобы выучить его наизусть?
Глава 10
Уберите этого симулянта!
Содержать заведения подобные «Последнему прибежищу» считалось делом хлопотным, но в целом выгодным. Минимальная арендная плата, прочие льготы, а главное, финансовая поддержка со стороны здравоохранки, неустанно заботящейся о том, чтобы скорбные главой, так сказать, не слишком терялись из виду.
Больше всех платили слесарям (как правило, бывшим монтировщикам сцены). Полы в «Прибежище» заслуживали отдельного упоминания — где еще увидишь полы в горошек? Врезанные в них металлические кружочки размером с монету были на самом деле заглушками, скрывающими гнезда для крепления ножек.
Каждый раз после очередного раскола какой-либо фракции под навесом появлялись два мрачных слесаря и, играя желваками, принимались откреплять и переставлять мебель — все это под визгливые требования, басовитые угрозы и слезные просьбы клиентов, которых даже психами нельзя было вслух назвать, поскольку за такое увольняли.
Адская работа.
Несмотря на то, что в первой половине дня народу в «Прибежище» собиралось не так много, бисексуалы, судя по всему, уже успели с утра пораньше разругаться вдребезги, на сей раз на религиозные темы (так называемый бред архаический). Вчера еще единый массив столиков и стульев в дальнем углу веранды распался на два неравных островка, разделенных узким проходом. Над левым островком (тем, что поменьше) уже успели укрепить самодельный бумажный плакатик «Все на борьбу с внутренней картавостью!».
— Ущербная, чуждая нам вера! — погромыхивал басом некий жизнерадостный упитанный жлоб, явно пребывая в маниакальной фазе циркулярного психоза. — Этот ваш распятый жиденок… — И неистово жестикулировал кукишем. Видимо, сложил по ходу мысли, да забыл распустить.
— Даже Владимир Святой… — бормотал по ту сторону прохода трясущийся слезливый попик, наверняка страдающий бредом вечного существования, характерным для инволюционной парафрении. — Владимир Святой… Свирепый язычник до крещения…
— Святого нашел! Ренегат твой Владимир! За Киев язычество наше продал! Веру отцов!..
— Гордыня, бесовская гордыня… — всплескивал попик широкими рукавами.
— Правильно, гордыня! — гремело слева. — А мы всегда были гордым народом! Наши предки, сливаясь с природой, сверлили угол избы и молились: «Изба моя, дыра моя, спаси меня…»
— Дырники!
Жлобина вскочил, вскинул кукиш и сразу стал похож на Статую Свободы.
— Не дырники, а вертодырцы! Или дыромоляи! Попик в ужасе тряс бороденкой и мелко открещивался.
Под портретом Николая Клюева разговоры велись в более спокойном тоне:
— В Лыцке вон, я слышал, даже должность такая есть: освобожденный патриот…
— В каком смысле освобожденный? Условно?
— Да нет же! Ничем больше не занимается, представляешь? Только патриотизмом. У всех на виду, не стыдясь, не стесняясь… Зарплату за это получает!
К Артёму Стратополоху претензий пока ни у кого не было — ни за вчерашнее, ни за сегодняшнее. Вчерашнее уже забылось, а про сегодняшнее, надо полагать, никто еще не пронюхал. Кстати, большинство патриопатов газету «Будьте здоровы!» и в руки взять побрезгают, но есть такие, для которых необходимо знать врага в лицо… От этих не укроешься.
Сдав на входе косметичку, в чьих недрах наверняка отыскались бы мелкие колющие предметы, под навес строевым шагом вошла памятная Стратополоху моложавая мегера. Пуговка. Приостановилась напротив Артёма и, убив его грязной двусмысленной усмешкой, проследовала на свое место. Села, выпрямилась.
Еще раз обменялись взглядами. В ее глазах он прочел откровенную мизандрию — иными словами, патологическое отвращение женщины к мужчине, сам же пережил ярко выраженный приступ эрейтофобии (навязчивого страха покраснеть). Первое наблюдается обычно при истерии, второе — при неврозах.
Такое чувство, что канонических пятидесяти граммов для восстановления душевного равновесия сегодня, пожалуй, будет маловато. Заказал сто. Какую-то он вчера, помнится, фразу хотел занести в блокнот, когда засыпал. Теперь уже, конечно, не вспомнить… Жаль.
Сами по себе правила не вызывают нервных расстройств. Расстройства начинаются лишь с возникновением исключений. Привыкши ожидать от «больничного режима» худа и только худа, Артём Стратополох был совершенно сбит с панталыку внезапным благодеянием газеты «Будьте здоровы!». Кроме того, кому, как не ему, литератору, знать, что стоит властям обласкать писаку, как обласканный становится бездарен. И это тоже беспокоило.
В противоположном конце веранды взрыкивали и ухали голоса. Все естественно: чтобы в полной мере передать на словах мощь Отчизны, приходится постоянно взревывать по-бычьи.
— Мы живем в великой счастливой стране, — взволнованно дребезжал издали голос попика, — просто бес нам глаза отводит — вот и видим вокруг себя мерзость запустения.
— Ну и что? Ну и что?! — вопрошали под портретом поэта Клюева. — У Набокова, например, тоска по Родине приняла черты педофилии…
Ну-с, так что у нас поднакопилось вчера за творческие полчаса, втиснувшиеся между появлением лже-Безуглова и известием о возвращении к родному алфавиту?
«За Родину болеет душой один Президент. А мы с вами — лишь синдромы его душевной болезни».
Хм… А ведь, пожалуй, не пропустят. Резковато.
Кстати, что означает по-гречески слово «синдромы»? Специально ведь когда-то в словаре смотрел… А! Вспомнил… «Бегущие вместе».
Так. Это мы пока уберем в запас. До лучших времен. Или до худших… Дальше.
«Этническое рвачество, именуемое патриотизмом».
Свят-свят-свят! Как же это вас угораздило, Артём Григорьевич, такое вчера выдать? И как наладонник выдержал? Да вас за такую фразочку натуралы на руках носить будут! Лауреатом сделают. Дернуло же! Не иначе товарищи по диагнозу достали…
Какое там «Будьте здоровы!». Вам, Артём Григорьевич, если этот перл и предлагать кому, то лично доктору Безуглову. Большие деньги заработаете.
Что там еще?
«Время — лучший лекарь. Сто процентов смертности — абсолютный рекорд!»
Вот это иное дело. Это безобидно. Это пойдет. Хотя, с другой стороны, что тут смешного?
Ни с того ни с сего Артёму вспомнилось, как, желая развеселить честную компанию, однажды в кругу друзей он сообщил, посмеиваясь, будто суть сталинских репрессий заключалась в том, что преследовались все, кроме сангвиников. Меланхолик и флегматик — идеологически вредные темпераменты. Холерик опасен в принципе.
В ответ ему на полном серьезе сказали, что тоже прочли эту монографию. Даже фамилию автора назвали. Весь остаток вечера Артём ходил с лицом паралитика: половина улыбки отвалилась, половина — застыла.
Надо полагать, население наше делится на знающих о том, что они юмористы, и на тех, кто об этом еще не догадывается. А Козьма Прутков излишне многословен: «Не шути с женщинами, эти шутки глупы и неприличны».
При чем тут женщины?
Просто не шути.
Из-за угла торгового комплекса «Электра» показался вчерашний вестник. Коротышка, кажущийся издалека атлетом. Черт его знает, где он там работал, но сплетни каждый раз приносил свеженькие, самородные, не ограненные еще ни прессой, ни телевидением.
Сердце привычно екнуло. «Про меня что-нибудь, — беспокойно подумал Артём. — Даже и не что-нибудь, а известно что».
Дурацкое положение. Чем оправдаться? Можно, конечно, с возмущенной хрипотцой возразить, что все это не более чем выпад завистника-рецензента и что главный орган натуралов ничего другого, кроме клеветы, отродясь не публиковал… Да, но в том-то и закавыка, что через недельку в газете «Будьте здоровы!» выйдет первая подборка самого Стратополоха — и вранье выплывет наружу.
Хотя к тому времени, глядишь, выплывать уже будет нечему: шум уляжется, никто ни о чем не вспомнит… Или все-таки от греха подальше взять псевдоним?
Вестник приближался. С каждым шагом становясь миниатюрнее и миниатюрнее, он достиг крыльца и легко взбежал по ступенькам.
— Господа! — огласил он. — Среди нас Иуда!
— Одобряю… — лениво громыхнул в ответ кто-то из бисексуалов-язычников. — Единственный приличный еврей!
От сердца малость отлегло. Иуда — слишком громко сказано. Ни грязное обвинение в «Литературном диагнозе», ни согласие сотрудничать в желтоватой пробезугловской прессе на столь серьезное обвинение не тянут. А коли так, то смеем надеяться, что это не о нем, не об Артёме.
Зря надеялся.
— Вот он! — Палец вестника прямой наводкой уставился на Стратополоха. — Сегодня утром его сняли с учета в поликлинике.
— Че-го-о?.. — изумленно выдохнул Артём, приподнимаясь над столиком. — Ты что тут пургу метешь? С учета не снимают.
— И мы тоже так думали, — зловеще откликнулся карманный викинг. — Вплоть до сегодняшнего дня.
Собрание пребывало в растерянности. Действительно, ни о чем подобном никто никогда не слыхивал.
— Зомби! — вскочив, завопила Пуговка. — Послушайте меня! Он закодировался! Он добровольно закодировался!
— Кто?! Я?! — вскинулся Артём. — Дайте портрет! Дайте сюда портрет?
Выяснить, закодирован человек или не закодирован, было довольно просто: закодированный никогда не сможет осквернить изображение доктора Безуглова или хотя бы неодобрительно о нем отозваться. Одна только мысль о подобном кощунстве тут же отзовется судорогами, а то и припадком.
Существовали также проверки на никотин, на алкоголь, даже на произнесение матерных слов — смотря от чего кодировали.
— Пусть тогда скажет при всех… — Лицо Пуговки внезапно отупело, и требование так и не было предъявлено. Что сказать при всех? «Я люблю Родину»? Теперь, пожалуй, и скажет…
— Пусть принесет больничную карточку! — нашлась она. Артём шагнул из-за стола, одернул пиджак.
— Карточку мне никто на руки не даст, — глухо произнес он, но такая запала тишина, что все расслышали. — А выписку — принесу. Сейчас пойду и принесу… — Неистово повернулся к вестнику и в свою очередь воткнул палец в воздух. — И ты, гад, у меня эту выписку съешь! При всех!..
Стратополох был настолько взвинчен, разозлен и встревожен (не бывает же дыма без огня!), что вопреки собственным обычаям воспользовался городским транспортом ради каких-то двух остановок. Выскочив из троллейбуса на проспекте Поприщина, устремился знакомым путем вверх по узкой зеленой улочке, извилисто взбегающей к бело-розовому особнячку поликлиники. И все же, поравнявшись с памятным торцом жилого дома, не мог не приостановиться.
Отчаянная борьба доктора Безуглова с психической эпидемией, иначе говоря, с культом собственной личности, продолжалась. Глухая стена была теперь задрапирована новым живописным полотном, с которого куда-то поверх голов прохожих преданно взирали счастливая девочка и не менее счастливый мальчик — оба, понятно, с юннатскими галстуками на стройных, безупречно чистых шеях. В нижней части плаката значилось: «Спасибо, доктор!»
Пополизаторство (оно же анилингвус), судя по всему, помаленьку превращалось в род искусства. И не придерешься ведь ни к чему! Мало ли докторов на белом свете?
А с другой стороны, стоит ли вообще ломать национальные традиции? Так уж повелось издавна, что с матом у нас борются матерщинники, с алкоголизмом — алкоголики…
Ох, не одолеть вам, доктор, этой психической эпидемии.
Хотя почему бы и нет? Общественная язва, как известно, считается излеченной, когда к ней привыкают настолько, что просто перестают замечать.
Проскочив мимо пугающего плакатика на входе «Познавая себя, обессмысливаешь окружающую действительность», Артём миновал одну за другой таблички «Тавматург», «Пивдиатр», «Гиппиатр» — и остановился в конце коридора перед нужной дверью. Открыл, вошел.
— Мне сказали, что я снят с учета!
Добрейший Валерий Львович взглянул сквозь сильные линзы на незваного гостя строгими преувеличенными глазами.
— Что вы имеете в виду?
— Что я уже не числюсь у вас патриотом!
— Патриопатом, — уточнил участковый.
— Ну патриопатом!
— Вообще-то это врачебная тайна… — с неудовольствием начал было Валерий Львович, затем, глядя на трагическую физиономию Стратополоха, не выдержал, улыбнулся.
То есть все-таки снят! Стены кабинетика поплыли, кружась, и Артём почувствовал, что теряет равновесие. Подобные симптомы характерны при вертиго эпилептическом, когда больной, чтобы устоять на ногах, начинает вращаться вокруг своей оси. Характерно также резкое побледнение лица.
Винтообразно присел, не дожидаясь приглашения.
Долго не мог вымолвить ни слова.
— Тайна! — сипло вытолкнул он наконец. — Хороша тайна! Уже на другом конце города известно… А ведь врачи! Клятву небось давали!
Участковый психотерапевт поскучнел.
— Ну, во-первых, клялся я не вам, а Гиппократу, — миролюбиво заметил он, снимая очки и доставая бархотку, — а во-вторых, смею заверить, лично я ничего не разглашал.
— А кто же тогда?
— Решение относительно вас, как сами догадываетесь, принималось коллегиально…
Да-да, конечно! «Гиппиатр», «Пивдиатр», «Тавматург»… Вали все на них! — …но я не думаю, чтобы мои коллеги могли столь грубо пренебречь профессиональной этикой, — с глубокомысленным видом шлифуя линзы, продолжал Валерий Львович. — Вы говорите, известно уже на другом конце города? Вообще-то это очень странно… Можно, конечно, допустить, что нас подслушал кто-то из технического персонала. Электрик, уборщица… — Запнулся, задумался. — Нет, все-таки, наверное, электрик. Вертится тут один такой — маленький, светленький… громкоголосый…
— Но ведь патриопатов с учета не снимают!
— Да, обычно такое не практикуется, — кивнул участковый. — Но, знаете, бывают и исключения. Редко, но бывают. — Вновь водрузил очки и доброжелательно уставился на бывшего пациента. — Мнительность, Артём Григорьевич, мнительность и пристрастие ставить себе диагноз без должных на то оснований. Поймите, это нам, специалистам, решать, переходит ваше чувство к Отечеству за грань патологии или не переходит. Нет, конечно, абсолютно здоровым вас не назовешь… да и никого не назовешь… но перверсия-то ваша, признайтесь, мнимая. Вы, Артём Григорьевич, не просто натурал. Вы, если можно так выразиться, натуралиссимус… С чем я вас и поздравляю.
— Звонок, что ли, был? — угрюмо спросил Артём. Валерий Львович не понял, встревожился.
— Звонок? — переспросил он. — Какой звонок?
— Сверху.
— Ну-у, батенька… — как-то даже разочарованно протянул участковый. — Это вы слишком много о себе мните…
Стратополох беспомощно оглядел привычный уютный кабинетик, откуда его, кажется, изгоняли навсегда. Мирок, в котором он привык спасаться, убегая от окружающего безумия. Все здесь было по-прежнему, все как в прошлый раз. На трехэтажной книжной полке, правда, объявился новосел — двухтомник «Партизанские тропы» (первый том — «Партизанские метафоры», второй — «Партизанские синекдохи.»).
По науке такое состояние называется «ойкофобия» — навязчивый страх возвращения домой после выписки из психиатрической больницы.
— Я буду на вас жаловаться! — хрипло сказал Стратополох, вставая. — Вы отказываете мне во врачебной помощи…
— Почему отказываем? — удивился Валерий Львович. — Обращайтесь в любое время. С психозами, с неврозами… Хотите — сами к вам приедем. Но что касается сексуальной патриопатии… — Он взглянул на несчастное лицо Артёма, ободрил улыбкой. — Есть такое понятие «бегство в болезнь». Проще говоря, одна из реакций личности на психогенно травмирующую ситуацию. Это как раз ваш случай. Я знаю, там… — Он указал на окно, за которым вихляла, ниспадая к проспекту, мощеная улочка и трепыхался вдали транспарант «Да здравствует сексуальное большинство!», — там вам очень непросто живется. Но это еще не повод отгораживаться от реальности справкой из диспансера.
— Но причину-то я узнать могу?
— Причину? — Брови участкового вспорхнули над оправой очков. — Причина — вот.
Из ящика стола на свет божий появилась книжица — тоненькая, беленькая, изданная за свой счет и тем не менее настоящая, бумажная.
— Про патографию слышали? — осведомился Валерий Львович.
— Слышал, — буркнул Артём. — Берем две строки любого автора и отправляем его в дурдом.
— Н-ну, в общем суть вы ухватили верно… Только почему же обязательно в дурдом? Бывает, что и в обратном направлении… Словом, исследовав вашу книгу методами патографии, мы пришли к выводу, что психическое здоровье автора находится в пределах нормы. Согласитесь, сравнивать волосы с травами, а глаза с родниками свойственно только людям без отклонений и комплексов…
Глава 11
И пишет боярин всю ночь напролет,
Перо его местию дышит.
Вы польстите поэту, назвав его безумцем, но избави вас боже сказать ему, что он нормален. Обретете врага на всю жизнь. Нормален — значит бездарен. Впрочем, некоторые с таким утверждением не согласны в принципе. Напротив, полагают они, бездарен — значит нормален.
И тоже, в общем-то, правы.
Бездарность, с государственной точки зрения, всегда являлась послушным, созидательным началом, а вот талант только и делает, что бунтует и потрясает устои: то демона в симпатичном виде представит, то падшую женщину в героини возведет. Соцзаказ ему, видите ли, не писан, попзаказ — тоже. Ему главное — до сути докопаться!
Но что может быть деструктивнее анализа? Берешь явление и начинаешь разнимать на части. Причем с самыми благими намерениями — посмотреть, как оно там внутри устроено. А когда потом пытаешься вновь собрать воедино, неминуемо обнаруживаются лишние детали. Будильник в детстве разбирали? Вот в точности то же самое.
Потрясая потихоньку основы, бездарностью Артём Стратополох себя, конечно же, не считал.
Давненько не огребал он столь оглушительных и звонких оплеух. Мало того, что патриотом прикидывался — теперь выходит, что еще и лириком. Хорошо хоть графоманию не пришили… И не пришьют.
Согласно словарю, графомания свойственна прежде всего сутяжным психопатам, каковым Артём отродясь не был.
— У, скотома психическая! — приглушенно проклокотал он, оказавшись на улице. Случившиеся неподалеку прохожие брезгливо оглянулись. Этот невинный медицинский термин, всего-навсего означающий отрицание больным каких-либо реальных переживаний, давно уже стал в Сызново грубым площадным ругательством.
Кукольной походкой, наблюдающейся обычно при болезни Паркинсона, Артём спускался узкой извилистой улочкой к проспекту, то и дело приостанавливаясь с оторопелым видом внезапно проснувшегося сомнамбулы.
Он был настолько не в себе, что, достигнув развилки, где улочка расщеплялась на собственно Примордиальную и Малый Передоновский, не перешел, как обычно, на противоположный тротуар и продолжал брести в совершенно не нужном ему направлении. А когда обнаружил ошибку, возвращаться уже не имело смысла.
Вокруг издавало звуки и пошевеливало цветовыми пятнами считающееся нормой сумасшествие, частью которого он теперь, получается, являлся.
Во дворике, отделенном от Малого Передоновского переулка не то чтобы витой, но во всяком случае извилистой железной оградой цвел мощный и весь какой-то вывихнутый каштан, под сенью которого на скамеечке шло вполголоса романтическое объяснение двух разнополых жильцов-натуралов.
Обоим несомненно был свойствен симптом Феофраста, возникающий обычно годам к пятидесяти и характеризующийся поведением, не соответствующим данному возрасту (повышенная активность, недостаточная самокритичность, оживление интереса к модной одежде).
Грубая сосудистая патология отсутствует.
— Я давно хотел сказать вам, Маргарита Назаровна… — запинаясь, начал натурал, застенчивый, как юноша.
— Да? — голосом девочки-подростка отозвалась натуралка.
— С того момента, как только я вас увидел…
«Слабоумие салонное, — всплыло само собой в памяти приостановившегося Артёма. — Проявляется главным образом в заученной фразеологии при скрытой недостаточности критики суждений. Понятие, близкое к конституциональной глупости».
— Говорите, говорите, — трепетала она.
— Я… люблю вас… Треснула пощечина.
— Выбирайте выражения, Прокл Игнатьевич! — вскрикнула Маргарита Назаровна, вскакивая. — Вы не в Парламенте!
Ах, Прокл Игнатьич, Прокл Игнатьич… За новостями-то следить надо. Профилактика устной речи, чтоб вам было известно, началась с сегодняшнего утра.
Не дожидаясь, чем завершится объяснение под каштаном, Стратополох двинулся было дальше, как вдруг ощутил приступ здоровой (а какой же теперь еще?) злости. Подборку, да? Мало того, что опустили, мало того, что сняли с учета — еще и подборку подготовь? Ну, я вам сделаю!
И Артёма накрыло всем известной гипофобией, что так часто наблюдается при алкогольном опьянении. На войне такое состояние называют храбростью и вылечить от нее обычно не успевают.
Где бы только посидеть поработать над этой подборкой? В «Последнее прибежище» путь пока закрыт, там наверняка выписку потребуют. Дома? Дома — Виктория. А от Виктории сейчас мало что утаишь — чуткая стала, как сейсмограф.
Тогда в парк.
Стратополох повернулся и зашагал вверх по Малому Передоновскому.
В те относительно недавние и все же, как ни крути, доисторические времена, когда на месте «Последнего прибежища» шумел рыно-чек, а психотерапевт по фамилии Безуглов баловался мануалыциной, городской парк с апреля по октябрь был для Артёма чуть ли не единственным местом, где литератор мог спокойно поблудить со словом, сбежав от разнуздавшейся, не закодированной еще супруги.
Светлый, просторный, хорошо проветриваемый кабинет. И весь в растениях.
Разумеется, за последние годы «больничный режим» и здесь ухитрился изрядно досадить Стратополоху: расчистил великолепные непроницаемые для глаза дебри, все перепланировал, подстриг кусты, натыкал всевозможных автоматов, проложил кругом хрусткие, посыпанные мелким гравием дорожки — но пара-тройка насиженных скамеек тем не менее уцелела.
Добравшись до самого на сегодняшний день глухого, а стало быть, вполне пригодного для творчества уголка, литератор остановился.
Место было занято. И не просто занято: на скамейке спиной к Стратополоху сутулился над точно таким же наладонником тот самый дважды коллега, с которым Артём имел несчастье встретиться на пути в «Прибежище».
Надо полагать, собрат посетил уже редакцию «Психопата» и корпел теперь над рубрикой «Отрывки из сочинений классиков».
Вот жизнь пошла! Поработать негде.
Артём прислушался.
— Тургенев… — в искреннем недоумении бормотал собрат, вздергивая плечи. — Нет… Не знаю такого писателя… Толстой — писатель. Плохой. Но писатель… Чехов? Чехов — да, Чехов — согласен… Тургенев… — тревожно запнулся, взвешивая, должно быть, на внутренних весах литературные достоинства Ивана Сергеевича. — Да нет такого писателя! — решительно, почти возмущенно заключил он. — Нет и не было… Откуда он родом? Да и фамилия самая калмыцкая…
Симптом мышления вслух, если кто не знает, наблюдается при некоторых формах психопатий.
Опасаясь наступать на предательски звучную дорожку, Артём предпочел удалиться на цыпочках по газону. В противоположном закоулке парка имелась еще одна лавка. Если не доломали.
Пока шел, несколько раз почудилось, будто за ним кто-то подглядывает, перебегая от дерева к дереву. А это уже бред преследования. Интересно, который из двух его вариантов: мегаломанический или депрессивный?
Скамейка (во всяком случае, левая ее часть) была целехонька. В нестриженой траве валялся вскрытый картонный ящик с надписью «Не вскрывать!». Правильно, ребята! Так их! А то, ишь, придумали: не вскрывать… Стратополох смёл ладонью с брусьев воображаемый сор (аматофобия — навязчивый страх, боязнь пыли) и, присев, приступил к публичному посечению больничного режима и лично доктора Безуглова.
Итак…
«За Родину болеет душой один Президент. А мы с вами — лишь синдромы его душевной болезни».
Это мы восстанавливаем. Это у нас пойдет первым номером.
Дальше.
«Можно ли довериться психиатру, если он считает этот мир нормальным?»
Тоже пойдет…
А вот «Время — лучший лекарь…» и «…спешно принялся втыкать вырванный волосок…» — к лешему! Чтобы никакого мелкого зубоскальства… Чтобы уж куснул — так куснул. Скажем, так: «На самом деле никаких галлюцинаций не бывает. Просто эти психиатры верят всему, что им ни расскажи…»
Давно не работалось Стратополоху с такой злобной легкостью. Потратил часа полтора, но подборочка вышла — загляденье. Хоть сейчас вызывай «неотложку» и отправляй автора в психоприемник.
Злорадно представляя заранее, с какой болезненной гримасой будет все это читать завлитдиагноз (а там, глядишь, и редактор!), Артём поднялся со скамьи — и в этот самый миг из-за древесного ствола навстречу ему шагнула, будь она неладна, все та же моложавая мегера из «Последнего прибежища».
Неужели следила? Да наверняка! А может быть, даже и подслушивала — кабинетик Валерия Львовича на первом этаже, окна приоткрыты…
— Вы взяли выписку из поликлиники? — прожигая его темным инквизиторским взглядом, процедила она.
Пуговка. Какая, к черту, пуговка? Пуговки — маленькие, кругленькие…
Еще и к ответу требует!
— Нет! — злобно бросил он. Лицо ее судорожно исказилось.
— Ненавижу!.. — прошипела она, уже привычным рывком ослабляя узел его галстука.
— Где это ты так извалялся? — не понял завлитдиагноз.
— «Скорая» сбила, — досадливо отвечал Стратополох, отряхивая локоть.
— Хорошо хоть на газон, — соболезнующе заметил тот. — Наладонник, надеюсь, не пострадал?
— Нет, — глухо отозвался Артём. — Я его отбросить успел. Так оно, кстати, и было.
Сократовское лицо завлитдиагноза выразило уважение и сочувствие.
— Герой, — оценил он. — Кроме шуток — герой. Ну-с, и как доживает наша подборка?
— Вот! — с вызовом сказал Стратополох.
Бывший друг и соратник, а ныне работодатель скопировал файл и, выведя на монитор, приступил к чтению. С каждым новым афоризмом он становился задумчивей и задумчивей: нижняя губа оттопырилась, надбровья нависли неандертальски. Прочел, помолчал.
— Ну что ж, — промолвил он наконец. — Спасибо.
— Не стоит благодарности, — с аптекарской точностью отмерив дозу яда, отозвался безукоризненно вежливый Стратополох. — Я так понимаю, что услуги мои больше не понадобятся…
— Да почему же не понадобятся, — расстроенно возразил завлитдиагноз. — Давай теперь новую порцию…
— А эту куда?
— В номер, куда ж еще?
— В номер — в смысле в печать?!
Завлитдиагноз молчал.
— Всю как есть?! Завлитдиагноз молчал.
— Ты что… — Артём невольно понизил голос. — И редактору даже не покажешь?
Завлитдиагноз вздохнул.
— Редактор тут ничего не решает…
— А ты?
— А я еще меньше, — уныло признался бывший друг и соратник.
Реакция Артёма была, выражаясь по-нынешнему, аффективно-шоковая, гипокинетическая. Проще сказать, офонарел Стратополох.
— Неужели… селедка? — хрипло выговорил он секунды три спустя. Глаза его были незрячи.
— Что за селедка?
— Удивительно вкусная… — упавшим голосом известил Артём. — А водка — так себе… — Встряхнулся, опомнился. — Слушай, у вас тут есть какая-нибудь… моментальная химчистка… или что-нибудь в этом роде?
Старательно причесанный, в безукоризненно отутюженном костюме без единого пятнышка, подходил Артём Стратополох к родному дому. У дверей подъезда стояли и напряженно смотрели вослед чему-то давно уже скрывшемуся за углом сладкоголосая соседка и ее серенький невзрачный супруг.
— Здравствуйте, — сказал Артём. — Что-нибудь случилось?
При виде его женщина просияла, затем спохватилась и пригорюнилась. Глазенки, однако, продолжали сиять. Яркий пример хайрофобии — навязчивого страха проявить чувство радости в неподобающей обстановке, например, на похоронах.
Что до соседа — тот, напротив, насупился, отвернулся и принялся недовольно высматривать что-то в стене. Из кармана плащика этаким намеком торчал сегодняшний номер газеты «Будьте здоровы!», причем «Литературным диагнозом» наружу.
— Хорошего, хорошего мальчика воспитали, — умильно запела соседка, то ли глумясь, то ли вправду радуясь. — Настоящий юннат, побольше бы таких!
— Что случилось? — холодея, повторил Артём. От сегодняшнего дня он уже ждал всего чего угодно.
— Маму родную санитарам сдать — это еще ведь не всякий решится…
— Что?! — заорал Артём.
— Что-что… — буркнул супруг, по-прежнему недовольный стеной родного дома. — Подъехала «скорая», вывел он ее под ручку, усадил…
Трясущимися руками Стратополох отпер парадное и, прыгая через ступеньки, кинулся к себе — на второй. «Нет! — стучало в голове. — Нет! Не может быть… Чтобы Павлик…»
— Павлик! — крикнул он, распахивая дверь.
В прихожей немедленно возникла испуганная мордашка сына. Голубого девчачьего галстука на прилежно вымытой шее на этот раз не было. Не было, впрочем, и розового.
— Где мама?
— Увезли.
— Куда?
— Не знаю. В диспансер, наверно…
— Кто вызвал? Ты?!
— Я-а? — возмутился Павлик. — Сама сдалась!
Глава 12
Чем дальше, тем страньше.
С тех пор как сызновская милиция грянулась оземь и обернулась санитарным корпусом, те жители столицы, что были одолеваемы нервными расстройствами, почему-то разлюбили пользоваться услугами «скорой помощи». Зато наловчились вызывать ее соседям и родственникам. Сначала анонимно, затем, когда официально объявили, что больной, отрицающий сам факт наличия у него какого-либо имени, тоже вполне излечим, увлечение это резко пошло на убыль.
Теперь благодетелю, пекущемуся о здоровье ближних, прежде чем сдать их психиатрам, предстояло, во-первых, поднакопить достаточное количество медкомпромата, а во-вторых, запастись справками о том, что и сам он не страдает сутяжным помешательством (оно же бред кверулянтский).
И все-таки работы санитарам хватало.
Историю, приключившуюся с Викторией Стратополох, трудно даже назвать исключительной. Все, разумеется, началось с того злосчастного кодирования накануне выборов, когда наряду с неприязнью к спиртному, наркотикам и супружеским изменам специалисты доктора Безуглова внушили бедной женщине сильнейшую приязнь к одному из кандидатов в Президенты. А теперь посудите сами: если ты свято, до самозабвения предан выдающемуся историческому лицу, и вдруг это лицо сообщает тебе с экрана телевизора, будто преданность твоя — тоже болезнь…
Значит, надо сдаваться в диспансер.
Такая психогенно травмирующая ситуация, когда причиной расстройств является сам врач, давно известна науке и даже как-то там называется.
Странная закономерность обозначается иногда в семейном быту. Допустим, супружеская пара. Оба пьют, но в меру. Но стоит одному (одной) бросить пить вообще, как вторая (второй) немедленно начинает спиваться. Примерно та же картина с куревом, да и с прочими пороками. Что-то вроде закона сообщающихся сосудов, только наоборот.
Получается, что и с супружеской четой Стратополохов произошло нечто подобное: стоило медикам объявить мужа симулянтом, как жена добровольно сдалась в диспансер.
К счастью, врач «скорой помощи» догадался оставить Павлику визитку со служебным номером.
— Да не волнуйтесь вы, — устало успокоили Артёма по телефону. — Побочные последствия кодирования — это для нас раз плюнуть. Сегодня же вечером вернем вам жену в целости и сохранности.
— Я так понимаю, это у вас уже не первый случай? — малость успокоившись, поинтересовался он.
В трубке хмыкнули.
— Триста тридцать первый! Пачками сдаются…
Ну, слава богу! Артём поблагодарил за информацию и дал отбой. Итак, сегодня вечером. Просто замечательно! А то он уже начинал опасаться, что Викторию продержат там несколько дней. Честно сказать, Стратополох успел привыкнуть к чистым полам и окнам, белоснежным занавескам, упоительному вкусу отбивных.
Надо будет цветы купить. Розу. Одну, зато большую, как кочан.
А теперь можно подумать и о собственных невзгодах… Кстати, а невзгоды ли они? Сняли с учета? Кто докажет, что сняли? В крайнем случае чуток переждать, недельку не появляться в «Прибежище»… Вот только этот вестник, этот карманный викинг… Уж не он ли, змей, работает электриком в поликлинике?..
А впрочем, пошли они все к черту! Ну, сняли, ну… Ты изменился от этого? Ты стал меньше любить то, что любил?
А, нет! Со словом «люблю» с некоторых пор следует обращаться осторожно. За него, как видим, можно и по мордам огрести, подобно Проклу Игнатьичу с Малого Передоновского переулка. Черт, а чем заменить-то? «Обожаю»? «Тащусь»?
Я тащусь по тебе, Отчизна… В смысле — с узелком за плечами?
Стратополох повеселел и, мысленно подбирая глагол за глаголом, достал наладонник.
Заверещал телефон.
— Пап, тебя! — заорал Павлик.
Артём кинулся к аппарату, напридумывав себе по пути всяческих страхов. Звонили, однако, не из диспансера, звонили из редакции.
— У тебя авторские экземпляры сборника сохранились? — хмуро полюбопытствовал завлитдиагноз. — Не все еще раздарил?
— Только авторские и были. Там тираж-то…
— Но главное, сохранились?
— А что нужно?
— Нужно четыре экземпляра.
— Зачем?
На том конце провода послышался усталый досадливый рык.
— Не по телефону, ладно? Бери, короче, четыре штуки и дуй сюда.
— Мне вечером жену из больницы забирать…
— А сейчас что, вечер? Да, действительно…
За бронированным стеклом Стратополоха уже знали в лицо.
— Пожалуйста, Артём Григорьевич… Ваш пропуск.
Достигнув нужного этажа, он миновал приемную и, войдя без стука в кабинет завлитдиагноза, застал того за работой. Мощный башенный лоб клонился над бумагами жуткого вида — с гербами и печатями.
— Держи, — сказал Артём, бросая на стол четыре бледные тоненькие книжицы.
— Угу… — отозвался владелец кабинета, не поднимая головы. — Как точно называется? — Внимательно прочел оттиснутое на обложке и внес от руки в одну из бумаг. — А ты давай садись, пиши. Вот компьютер. Или предпочитаешь наладонник?
— Что писать?
— Пиши, какой ты хороший… Какую замечательную книжку опубликовал…
— Ты можешь по-человечески объяснить, что происходит?
Завлитдиагноз издал знакомый рычащий вздох, уже звучавший недавно по телефону, и, откинувшись на спинку кресла, уставил на Стратополоха страдальческие, больные от усталости глаза.
— Что происходит… — ворчливо повторил он. — Выдвигаем тебя на безугловскую премию, вот что происходит.
Артём неуверенно хихикнул.
— За это? — Взял со стола одну из книжиц, осмотрел, хмыкнул, пожал плечами.
Завлитдиагноз заскрипел, закряхтел, приподнялся и, сердито отобрав полиграфическое изделие, сложил все четыре экземпляра стопкой, бережно обровнял края.
— Нет, я бы, конечно, мог и сам, — проворчал он. — Просто время поджимает. И так уже из-за тебя срок подачи заявлений передвинули.
— Заявлений — на госпремию?!
— Пиши давай!
«А не бред ли это галлюцинаторный? — с неожиданным интересом подумал Артём. — Ну-ка, как там в словаре?.. Начальная стадия (трема) соответствует картине бредового настроения… основные признаки — тревожность, растерянность… Правильно, так оно, помнится, и было… Потом стадия апофении, то есть собственно бредовая… измененное осознание окружающего… все происходящее вокруг ставится больным в связь с его личностью… Самое забавное, что совпадает…
Тогда с манией величия вас, Артём Григорьевич!
— Ну и долго ты так стоять будешь? — Завлитдиагноз выбрался из-за стола, уступая место за монитором.
Стратополох малость опомнился.
— Стоп! — скомандовал он то ли себе, то ли хозяину кабинета. — Ты сказал «выдвигаем». Кто выдвигает?
— Мы.
— Почему — вы?
— Но ты же у нас теперь сотрудничаешь…
Узкое, чуть запрокинутое лицо литератора внезапно стало надменным, цинично усмехнулось. С ядовитой улыбкой на устах Стратополох обогнул стол, пролез за клавиатуру и начал:
«Сборник стихов «Умножение скорби», принадлежащий перу неизлечимого патриопата Артёма Стратополоха и созданный не иначе как во время весеннего обострения…»
И так далее, и тому подобное — все в том же духе.
— Готово, — с язвительной кротостью известил он минут через десять, уступая место перед экраном.
Завлитдиагноз вникал в написанное долго и одышливо.
«Нет… — завороженно следя за ним, думал Артём. — Тогда уж проще предположить, что это не у меня, а у него крыша поехала. Звонок сверху — не более чем вербальная галлюцинация, а прочее — ее последствия. И тоже, в общем-то, все совпадает. При бреде воздействия больные утверждают, будто исполняли чужую волю…»
— Эх… — сказал наконец завлитдиагноз. Поправил в двух местах запятые и дал команду распечатать.
Из принтера полез листок с текстом.
— Погоди, — обомлел Артём. — Ты что делаешь?
— Вывожу, — последовал горестный ответ.
На глазах остолбеневшего Стратополоха завлитдиагноз присоединил листок к официальным бумагам и, сложив все в красивую кожаную папку, двинулся к двери.
— Стой! — хрипло выдохнул в спину ему Артём. — Дай перепишу…
Только не надо, не надо изрыгать страшных слов об измене идеалам, принципам и тому подобному! Вы знаете вообще, что такое государственная премия имени доктора Безуглова? Нет? Ну вот и молчите тогда!
И вообще: предлагали вам когда-нибудь настоящую, должным образом приготовленную чечевичную похлебку? Вот вы ее попробуйте сначала, а потом уже кичитесь своим первородством!
Тем не менее, оставшись в одиночестве, Артём Стратополох ощутил до конца, насколько он подвержен так называемой сенситивности. Повышенная чувствительность, ранимость, неуверенность в себе, преувеличенная совестливость, склонность к сомнениям, застревание на своих переживаниях — все это до последнего пунктика ой пережил в полной мере, болтаясь по обширному пустому кабинету завлитдиагноза.
Потом внимание его приковал лежащий на краю стола листок бумаги с пометкой красным карандашом в верхнем левом углу: «В номер!!! Срочно!!!»
«Во вчерашнем номере нашей газеты, — прочел он, — в рубрике «Литературный диагноз» по халатности корректора была допущена грубая ошибка. Вместо «Артём Стратополох, «Умножение скорби», сборник стихов» следует читать: «Лаврентий Неудобняк, «Ни в чем замечен не был», повести и рассказы». Редакция приносит читателям свои извинения…»
Дверь открылась, в кабинет вошел завлитдиагноз. Без папки.
— Ну, все, — известил он с облегчением. — Остальное — полюбень. Закрутилась машина…
— Кто такой Лаврентий Неудобняк? — отрывисто спросил Артём.
— Оно тебе интересно? — со скукой осведомился хозяин кабинета, располагаясь в кресле и запоздало переворачивая листок текстом вниз.
— А как ты думаешь? — холодно молвил претендент на государственную премию имени доктора Безуглова в области литературы. — Хочется же знать, кого вы теперь подставляете вместо меня.
Завлитдиагноз с недоумением посмотрел на Стратополоха.
— Ну ты же сам тогда все правильно сказал, — напомнил он. — Начнешь тебя отмазывать — еще хуже замажешь. Проще перевести стрелки.
— На Лаврентия?
— Да нет в природе никакого Лаврентия! И книжки никакой нет. Ни повестей, ни рассказов. Аж неловко за тебя, прости… В газете, что ли, никогда не сотрудничал?
Артём вник в услышанное не сразу. А когда вник, усмехнулся, покрутил головой.
— То есть перевел стрелки в никуда? — недоверчиво подивился он. — Лихо… И на вранье, главное, никто не поймает.
— А в чем вранье-то? — не понял завлитдиагноз. Стратополох запнулся, свел брови. А действительно, в чем? Написано «следует читать» — значит следует.
Глава 13
И отец игумен, как есть, безумен.
— Я люблю тебя, жизнь… — запел, раскатился прекрасный густой баритон. — Что само по себе и не ново…
Идущий навстречу подросток с дерзким вызовом взглянул на Стратополоха (что, дяденька, круто?) и достал сотовый телефон, продолжавший все задушевнее:
— Я люблю тебя, жизнь… Я люблю тебя снова и снова…
— Ну?.. — нажав кнопку и отключив сигнал, надменно произнес подросток. Выслушал чей-то сбивчивый монолог и восторженно вздернул брови. — Любитская сила! Правда, что ль?..
Стратополох прошел мимо, размышляя на ходу о том, что теперь станется со всеми Любовями, Любами, Любочками и Любашами. Либо кинутся менять имена, либо привыкнут к новому их смыслу. Смирились же когда-то бесчисленные Домны со своими новоявленными тезками — шахтными печами для выплавки чугуна из железной руды!
Тут Артём вспомнил, что нужно еще обязательно купить розу, большую, как кочан, и свернул к бульвару Вигеля, где располагалось по крайней мере два цветочных павильона.
Он не прошел и десяти шагов, когда рядом затормозила «неотложка» и опустила тонированное стекло передней дверцы.
Стратополох взглянул — и обмер.
— Садись, подвезу, — ворчливо приказал доктор Безуглов, ткнув большим пальцем через плечо. — Я так понимаю, терять тебе уже нечего…
Собственно, «неотложек» было две. Вторая тормознула, чуть приотстав, и тоже опустила стекло. Из окошка озабоченно выглянул некто с жаждущим изможденным лицом садиста, украшенным бородкой в виде «бразильской ленточки».
Артём заставил себя сделать шаг и открыть заднюю дверцу. Неловко пролез на заднее сиденье, машина тронулась.
Интерьер салона потрясал. Натуральная кожа, натуральное дерево… Мечта натурала.
А с виду «неотложка» как «неотложка».
— М-м?.. — полуобернувшись, спросил доктор и протянул Стратополоху, словно горсть семечек, пяток полупрозрачных капсул янтарного цвета. Видимо, коньяк. А может, ликер.
— М-м!.. — испуганно мотнув головой, ответил Артём.
— Как знаешь… — Безуглов извлек из бара бутылочку тоника и, бросив капсулы в рот, гулко запил.
— Доктор! — умоляюще взвыли в невидимом динамике. — Ну до-октор!.. Неужели так трудна подождать?
— Уволю, — лениво пообещал тот, завинчивая крышечку. Салон несомненно прослушивался, а вопль был, скорее всего, издан тем самым типом с бородкой, подбритой в виде «бразильской ленточки», что ехал в сопровождающей машине.
— Увольняйте! — в исступлении отозвался он. — Что хотите делайте! На части режьте! Вы ведь сами врач, должны понимать… Ну как же так, ей-богу… Нельзя же вам…
— Слыхал? — брюзгливо обратился Безуглов к Стратополоху. — И вот так всю дорогу… Думаешь, за здоровье мое дрожат? Это они за шкуры свои дрожат. Они ж без меня — никуда. Откинь я завтра копыта… А! — С отвращением махнул рукой. Потом вдруг обернулся и, жуликовато подмигнув, толкнул Артёма в плечо.
Тот не понял. Лицо Безуглова изобразило досаду и, сложив двоеперстие, он выразительно поднес кончики пальцев к округлившимся губам.
Стратополох наконец сообразил. Судорожно извлек и протянул вскрытую пачку сигарет. Доктор вынул парочку и, поблагодарив, кивком, заныкал. Неужто обыскивают?
— Берите всю, — беззвучно шепнул Стратополох.
Шофер, огромный равнодушный детина, смотрел, как положено, вперед и делал вид, что ничего не замечает.
Поколебавшись, Безуглов взял еще две сигареты. Одну тоже припрятал, другую закурил.
Должно быть, салон был снабжен не только прослушивающими устройствами, но и датчиками дыма, потому что после первой затяжки и выдоха, динамик снова взвыл:
— Доктор!
— Да иди ты…
— Я вынужден буду поставить вопрос на Совете!
Странно. Если салон прослушивается, то должен и просматриваться. Действительно, вскоре Артём углядел целых четыре видеокамеры. Каждый объектив был залеплен комочком жевательной резинки.
Не обращая внимания на причитания «бразильской ленточки», Безуглов снова повернулся к пассажиру.
— Даже преемника мне подыскать до сих пор не смогли, — наябедничал он как бы по секрету. — Перелаялись все, перескубались… Так и не смогли.
— Сами назначьте, — отважился посоветовать Артём.
— Залечат, — равнодушно отозвался Безуглов.
— Кого?!
— Кого назначу, того и залечат… И потом — кого назначать? Психолингвиста, что ли, этого? Так он же припадочный! И команда его припадочная. Глаза им, что ли, эти надписи мозолят?.. Тебя-то пока не трогают?
— Ну как это — не трогают… Безуглов нахмурился.
— Сильно достают?
— В смысле…
— В прямом.
— Вот… на премию выдвинули.
— А-а… — последовал несколько даже разочарованный ответ. — Ну это ладно… А что за премия?
— Ваша… в области литературы.
Последовал удовлетворенный кивок. Угодили, значит.
Кажется, «неотложка» направлялась к южной окраине Сызново, откуда было рукой подать до Кликушина, где широко и привольно раскинулись правительственные дачи. Вскоре показался впереди санитарный кордон. Доктор Безуглов сделал торопливую последнюю затяжку и прицельно кинул окурок в окошко, явно норовя угодить в один из белых халатов. Промазал. Насупился.
— Ты… это… — недовольно сказал он, не оборачиваясь. — Принес бы, что ли, как-нибудь книжку свою какую…
— А вам еще разве…
Безуглов досадливо повел плечом.
— Никому веры нет, — угрюмо посетовал он. — Референтишко! С виду вроде ничего мальчонка… Вчера говорю ему: достань что-нибудь Стратополоха почитать. Ни хрена не достал. Нет, говорит, в библиотеках. Зато кому-то уже стукнул, видать, раз на премию выдвинули…
Артём осторожно прочистил горло.
— У меня с собой «ПсихопатЪ»…
— Кто-кто с тобой? — оживился Безуглов.
— Газета так называется. «ПсихопатЪ». Сатирическая.
— Ну-те, ну-те…
Стратополох достал из внутреннего кармана позавчерашний номер и, сложив так, чтобы обнажить свою рубрику, подал.
— И где тут?.. — шурша страницей, полюбопытствовал доктор. — А, вижу… Хм… «Истец всему»? Включи-ка свет.
Шофер, не глядя, тронул кнопку. Салон озарился. Шуршала газета, шепелявили шины, покашливал Безуглов. Динамик хранил напряженное молчание. Да и Артём тоже.
— А что? — неожиданно сказал Президент. — Очень даже… «Наличие у нас двух сигнальных систем — уже свидетельство развивающейся шизофрении». Очень, очень и очень… Так тебя что, за афоризмы на премию?
— Нет… за сборник стихов.
— А-а… ну, стихи — да, стихи… — Помолчал, подумал. — А может, зря я его браню, референта, — задумчиво предположил он. — Они ж наверняка вчера и без него все разнюхали! За чей столик сел, чьей селедкой закусывал… Тебе куда, кстати?
— Да вот… Цветы хотел купить… Жену из больницы забираю.
— А что с женой? Стратополох объяснил.
— Это нестрашно, — успокоил доктор Безуглов. — Кодирование, раскодирование… Где цветы собирался покупать?
— На бульваре Вигеля, — с неловкостью признался Артём.
— Куда ж мы тогда едем? Давай к бульвару Вигеля.
Шофер беспрекословно сбросил скорость и, включив сирену, принялся разворачиваться. Вопреки двойной разделительной полосе.
В динамике пискнуло.
— Чего-чего? — грозно переспросил Безуглов.
— Нет, это я так, откашлялся, — поспешно объяснили из динамика.
— Смотри у меня…
Вновь замаячил впереди санитарный кордон. Внезапно доктор вскинулся, схватил шофера за крутое плечо, затряс. Будь детина чуть похлипче, точно бы слетели в кювет.
— Санитары! Глянь, санитары!
В самом деле, двое патрульных опрометчиво вышли к самой кромке шоссе.
— Дави их, гадов, дави!
Ко всему, видать, привычный шофер спокойно проехал мимо.
— Эх, что ж ты… санитаров-то… — Безуглов с сожалением проводил уцелевших взглядом. — Терпеть не могу, — доверительно сообщил он Артёму. — С тех самых пор, как вы меня в дурку укатали.
— Мы? — испуганно переспросил Артём.
— Патриоты, — с омерзением пояснил Президент.
— Но не Родина же!
— К Родине претензий нет. А вот к вам!..
— К ним, — уточнил Артём. — Меня сегодня утром с учета сняли.
— Уже?! — поразился Президент. — Во дают…
Вечерело. Навстречу звену мнимых «неотложек» вставали во всем великолепии прозрачные огни города Сызново.
— Но, если нет претензий к Родине, — рискнул пошутить литератор, — не называется ли это патриотизмом?
— Вы так молоды, Артём… — ни с того ни с сего снова перейдя на «вы», утомленно заметил Президент. — Для вас еще важно, что как называется…
Он открыл бар и достал новую пригоршню капсул. На этот раз Стратополох решил, что отказ прозвучит невежливо, и, пока неукротимый доктор пререкался с настырной «бразильской ленточкой», кинул зелье в рот и протолкнул тоником. Вроде коньяк… Во всяком случае, в голову шибануло.
— А как вы работаете? — поинтересовался Безуглов.
— Сажусь за монитор, — охотно объяснил литератор. — Ставлю рядом полную вазу водочных капсул. И принимаю до тех пор, пока собственный текст не покажется прекрасным.
— Хорошая метода. — Безуглов, в свою очередь, запил изрядную горсть лекарства тоником и, кажется, стал вполне счастлив. — Отрадно! — объявил он с чувством. — Отрадно, что в этом дурдоме есть хотя бы три психически здоровых человека! И все они, обратите внимание, собрались в одной машине. Это как-то надо обозначить, позиционировать…
Далее первое лицо страны к ужасу и удивлению Стратополоха, подхватив себя обеими руками под правую коленку, подтянуло ее к груди и, откинувшись влево, выставило подошву в боковое окошко.
Видавший виды шофер даже головы не повернул. Зато что началось в динамике…
— Доктор! Опять? Мы же договорились, что вы так больше не… Уберите туфлю из окна! Мы в черте города!
— Горожане тоже имеют право видеть своего Президента, — резонно отвечал им распоясавшийся Безуглов. И глубокомысленно продолжал: — Я знаю моих избирателей. Они тихие, послушные… И неизлечимые.
— Да уберите же наконец! — не выдержал Стратополох.
Тот удивился и убрал. Некоторое время сидел озадаченный, пожалуй, даже обиженный.
— Ну, как хотите… — проговорил он. — Раз так… Гармошки нет? Ну тогда… Артём! Выдай нам какой-нибудь свой афоризм, что ли, я не знаю…
— Из свежих?
— Все равно.
Артём подумал. Афоризмов у него было много.
— Личное безумие, — как можно более внятно выговорил он, — лучшее средство против безумия общественного.
Президент обернулся и крепко схватил Стратополоха за локоть, изрядно перепугав, поскольку глаза первого лица страны были в этот момент как у Ивана Грозного с известной картины Репина.
— Нигде пока не опубликовал?
— Нет…
— Слушай, продай!
— Дарю, — истово сказал Артём.
Расстались возле бульвара Вигеля. Безуглов порывался еще подбросить Стратополоха до диспансера, а заодно и до дома (вместе с супругой). Еле разубедили.
— Ну ты… ежели чего… — сказал на прощание добрый доктор. — Заходи давай…
— Кто ж меня к тебе пропустит? — усмехнулся Артём. Осторожное обращение на «ты» проскочило незамеченным.
— Пропустят, — заверил тот.
Две «неотложки» сгинули в сумерках, оставив Стратополоха в состоянии жестокой аменции. Напоминаем ее основные признаки: полная дезориентировка в месте, времени, собственной личности, бессвязность мышления, наличие аморфных, нестойких иллюзий, отрывочные бредовые переживания, растерянность и прочее. Развивается либо вследствие тяжелых соматических заболеваний, либо, как видим, в результате общения с доктором Безугловым.
Опомнившись, Артём обнаружил, что стоит рядом с бульваром, в двух шагах от цветочного павильона, напоминающего подсвеченную изнутри глыбу льда. Мышление восстанавливалось. В конце концов Стратополох купил розу, большую, как кочан, и двинулся к диспансеру.
— А мы ее уже домой отвезли, — обрадовали там. — Где-то час назад.
Ну вот! Докатался с Президентом, люби его весь народ с утра до ночи! Раздосадованный, Артём выбежал на улицу и ринулся напрямик, через дворы. Чем вообще хорош центр Сызново, так это размерами. Пятачок. Ах, как все неладно складывается… Обидится ведь наверняка! Сказать правду? А поверит? Не забрал из диспансера, потому что принимал коньячные капсулы из рук Безуглова… Нет, не поверит. Сам бы он точно не поверил… Хоть бы Павлик дома был…
Павлик был дома.
— Что? — с порога спросил Артём.
— Спит.
— Снотворное?
— Не, установку дали. Сказали, проснется как новенькая…
Ну и слава богу! Стратополох зашел в спальню, поглядел на младенческую улыбку тихо дышащей Виктории и пошел ставить розу в воду. Настроение выравнивалось. Подрезая стебель, он вспомнил ту фразу, что придумал вчера в полусне, и занес в наладонник.
Глава 14
Уже в истории болезни записано, что вы вице-король, а сумасшедший не может менять свои мании, как носки.
Утром разбудил телефонный звонок. Виктория еще спала. Приглушенно чертыхаясь, Артём добрался до аппарата, сорвал трубку.
— Артём Григорьевич?
— Да!
— Мы вас не разбудили?
— Ну… в общем…
— Стало быть, разбудили, — без тени раскаяния констатировал неумолимый мужской голос. — Через какое время вы можете спуститься вниз?
Попробовал бы он спуститься вверх! Хотя… Если приказать таким голосом…
— Минут через пять, через десять, — растерянно сказал Артём.
— Выходите. Ждем вас через десять минут. Последовал отбой.
А на часах, между прочим, начало шестого.
Стараясь не шуметь, Стратополох умылся, оделся и вышел. Автоматизм командный, он же повышенная подчиняемость больного приказам окружающих при полном отсутствии критичности. Наблюдается при гипнозе и… И еще там при чем-то.
Утренний двор был пуст. Возле соседнего подъезда кого-то ожидала «неотложка». Уж не его ли? Артём подошел поближе — и дверца открылась.
— Садитесь, — сказали ему.
Кроме водителя в кабине присутствовали позавчерашний омоновец (полный кавалер Боевого Красного Креста) и вчерашний маньяк с «бразильской ленточкой» на узком подбородке. Оба в белых халатах.
В смысле интерьера машина ничем не отличалась от безугловской: натуральная кожа, натуральное дерево. Единственная разница заключалась в отсутствии камер слежения и наличии справа от приборной доски четырех экранов, которые, впрочем, все равно ничего не показывали.
Видимо, та, вторая.
Дверца закрылась, «неотложка» тронулась.
— Я еще вернусь сюда? — тревожно осведомился Артём.
— Скорее всего, — сухо ответил орденоносный здоровяк. — Человек вы разумный. Даже вон с учета вас сняли…
Выглядели оба медика неважно. Судя по всему, прилечь им этой ночью так и не пришлось.
— Куда мы едем?
— Это опять-таки целиком и полностью зависит от вас. Можем и в приемный покой…
Судорожным движением Стратополох достал наладонник и торопливо начал тыкать в буковки стилом.
— А вот это вы зря, — хмуро сказал полный кавалер Боевого Красного Креста. — Ну-ка дайте сюда.
Отобрал, прочел, что написано, ошалел.
— «Дали розог мазохисту…» — огласил он, моргая. — Что это?
— Афоризм, — буркнул Артём.
— М-да… — промолвил омоновец. Вернул наладонник и вопросительно взглянул на коллегу.
Тот вздохнул.
— Объяснять ничего не буду, — сдавленно проговорил он. — Сами вчера все видели.
— Ничего я не видел, — открестился Артём, пряча наладонник. — Вчера у меня был бред величия. На почве переутомления и депрессии. С литераторами это бывает.
— Здраво мыслите, — заметил собеседник. — Тогда сразу к делу. Как вы смотрите на должность внештатного советника?
— Чьего?
— Можно подумать, сами не догадываетесь!
Машина плутала по переулкам, то приближаясь к проспекту, то снова уходя в лабиринты зеленых улочек. Артём откашлялся.
— Догадываюсь, но… Что же я могу ему посоветовать?
— Например, вынуть ногу из окна машины. У вас это хорошо получается.
— А еще?
— Все. С остальным мы как-нибудь и сами справимся. Размер оклада вас интересует?
— М-м… ну, в общем… да.
— Оклад — хороший. Пенсия — не хуже. Еще вопросы?
— Почему внештатный?
— Потому что штатных, как вы сами вчера убедились, он посылает куда подальше.
— Позвольте… А как же я тогда…
— Сейчас объясню. Сидите себе спокойно дома, пишите, что вы там пишете. Но когда бы и каким бы образом он на вас ни вышел, бросайте все свои дела и… Собственно, все. — «Бразильская ленточка» вынул из бардачка, больше напоминающего сейф, какую-то бумагу, достал ручку. — Прошу.
— Что это?
— Клятва Гиппократа, — то ли съязвил, то ли всерьез сказал маньякоподобный собеседник. — Вы же, как я понимаю, согласны с нами сотрудничать?
— Простите… А выбор у меня есть?
— Нет.
— Тогда за каким лешим спрашиваете? — вспылил Артём. — Согласен!
Адаптация, как утверждает медицина, является одним из основных критериев разграничения нормы и патологии. Сумел приспособиться — значит нормален. Не сумел — иди лечись.
Казалось бы, чего тут непонятного?
Тем не менее обязательно отыщется желчный циник, называющий психически здоровых людей приспособленцами, а то и вовсе подлецами. Что с такого возьмешь!
Вообще имейте в виду, застревание убеждений и принципов — чуть ли не первый признак душевной болезни. Скажем, велел тебе император распятие потоптать — ну так уважь кесаря, потопчи. Нормальные люди в подобных случаях как поступают? Когда прижмет, они и в икону плюнут, и храм взорвут. А чуть отпустит — снова уверуют.
Потому что психически здоровы и быстро адаптируются.
Как можно обвинять их за это в двуличии? Какое двуличие? Почему двуличие? Вчера от них требовалось одно лицо, сегодня — другое. Но не два же одновременно!
А вот кто действительно двуличен, так это сами обвинители. Веруют по-старому, а жить-то им приходится по-новому. Вот и крутятся, как ужака на вилах…
Подойдешь, бывало, к такому, толкнешь тихонько, скажешь: «Тебе ж за эту веру уже не платят, на кой ты ее ляд исповедуешь?» Нормальный вздрогнет, очнется: ой, а правда, что это я?..
С ненормальными сложнее. Бредовые идеи, как известно, непоколебимы и не поддаются коррекции. Уже на расстрел ведут, на костер, на виселицу, а он все кричит: «Да здравствует!» Что именно да здравствует? Какая разница! Коммунизм, православие, ислам… Что себе в голову вбил, то и да здравствует.
Однако чаще всего личность плутает, подобно контрабандисту, по нейтральной полосе между патологией и нормой, подаваясь то за кордон, то из-за кордона. К таким-то вот пограничным бродягам и относился, несомненно, Артём Стратополох, не настолько больной, чтобы умереть за идею, и не настолько здоровый, чтобы, изменив идеалу, не мучиться угрызениями совести.
Ибо что есть совесть? Не более чем легкая форма расщепления личности.
Однако нынешний расщеп оказался пугающе глубок. Пока речь шла о выгодном сотрудничестве в идейно чуждой прессе или даже о безугловской премии, все это, согласитесь, имело прямое отношение к словесности, а стало быть, почему бы и нет? Литератор он, черт возьми, или не литератор? Но стать платным наперсником Безуглова, подставным корешем, фактически шутом… Развлекать, журить за выставленную в окошко ступню, с трепетом принимать из Его Президентского Величества рук коньячные капсулы… и оправдываться потом перед самим собой, что не было-де иного выхода и что другие бы за счастье почли… Как там отвечал Ломоносов Шувалову? «Я, Ваше Высокопревосходительство, не только у вельмож, но ниже у Господа моего Бога дураком быть не хочу».
Высаженный по собственной просьбе напротив больничного комплекса «Эдип» Артём пересек скверик и остановился возле аптечного киоска, где приобрел десяток водочных капсул, половину которых немедленно употребил. Таблетки от несварения совести.
Нет, не страх оказаться в соседях по палате с Пашей Моджахедом, не мысль о том, что станется с семьей, очутись ее глава в таком положении, не хороший оклад, обещанный настолько уклончиво, что боязно было даже предположить истинные его размеры, — нет, соломинкой, переломившей хребет верблюду, явилось, представьте, упоминание пенсии.
О пенсии Артём Стратополох и мечтал, и не мечтал. Какая-то подачка на старость ему светила, но столь символическая, что ради нее не стоило даже бегать с документами по инстанциям. Пребывание на учете в поликлинике, правда, учитывалось как стаж, но доходы, доходы… Все газетки, в которых он сотрудничал (и «ПсихопатЪ», и «Мория», и «ГБ-френь»), платили, как было упомянуто выше, неплохо, но гонорар предпочитали вручать в конвертике, никак это дело не фиксируя.
С одной стороны, такое положение давало Артёму возможность с пеной у рта утверждать в «Последнем прибежище», что под старость он намерен, не в пример продавшимся «больничному режиму» соратникам, из принципа умереть за Родину под забором. С другой стороны, этак можно было и впрямь под ним умереть.
— А-а… Лауреаты и натуралы…
Поднял глаза. Перед скамьей, на которой он присел, ожидая, пока лекарство усвоится, стоял тот самый коллега, что придумал рубрику «Отрывки из сочинений классиков». В правой руке его пестрел свежий номер газеты «Будьте здоровы!».
— Ну ты лизнул, — с ехидцей молвил коллега. — До самых гланд! Нет, ну это надо же: «За Родину душой болеет один Президент…» Много заплатили?
Секунду Стратополох непонимающе глядел на соратника, а потом с ужасом вдруг осознал, что его ядовитая бунтарская фраза, попавши в официальную прессу, не просто утратила язвительность, но зазвучала вполне верноподданно, едва ли не подобострастно.
Как же тогда будет читаться сборник стихов «Умножение скорби»?
На секунду Артёмом овладела так называемая дакномания, иными словами, навязчивое стремление покусать окружающих, однако чуткий коллега уже успел к тому времени презрительно повернуться и уйти.
«Надо что-то делать», — придя в себя, растерянно подумал Стратополох.
Что?
«Человек вы разумный, — снова зазвучал в мозгу властный до брюзгливости голос орденоносного омоновца. — Даже вон с учета вас сняли…»
А если снова стать на учет?
Вдруг у них там особый пунктик есть: психов на работу не брать?..
Повадился что ни день в поликлинику! А с другой стороны, что тут еще придумаешь? Предстоящая авантюра шансов на успех не имела, и Стратополох сознавал это лучше кого-либо иного.
Да и где он, этот иной?
На то, что Артёма официально восстановят в рядах патриопатов, рассчитывать было по меньшей мере наивно, но почему бы не попытаться обойти добрейшего Валерия Львовича с другого боку? Тем более участковый и сам предлагал обращаться с неврозами в любой момент… Впрочем, даже если обойдешь… Вон у градоначальника, как выяснилось, диагноз куда круче — эпилептик, а работает… И как работает!
Все же попытаться стоило.
Чувствуя себя то Петром, то Иудой (первый, напоминаем, предал из страха, второй — за деньги), подходил литератор к розовому особнячку.
У крыльца его поджидал старый знакомый в некогда щегольской, теперь же обтерханной и грязноватой кожаной куртке.
— Ну?.. — с победной хрипотцой приветствовал он Артёма, дохнув на него плотным перегаром. — Что я говорил? Вчера — оттуда, сегодня — снова туда…
Привычным жестом распахнул правый борт куртки, предъявив торчащие из внутреннего кармана бледные тоненькие брошюрки «Что отвечать психиатру?», внешне до обидного напоминающие сборничек стихов самого Стратополоха.
Стиснув зубы, Артём обежал искусителя и устремился по коридорчику к заветному кабинету. В том-то и штука, что психиатру надо было сейчас отвечать совсем не то, о чем говорилось в брошюрках. Собственно, не психиатру, а участковому психотерапевту, но в данном случае это значения не имело…
— Что с вами? — ахнул Валерий Львович.
— Навязчивости, — прохрипел Стратополох, оседая на стул. Участковый всмотрелся и понял, что дело, кажется, и впрямь серьезное.
— В чем это выражается?
— Я все переделываю, доктор!
— Что именно?
— Текст! — вздрогнув, признался Стратополох. — Переписываю каждый абзац по сто раз.
Далее оба понизили голоса, подались через стол друг к другу, беседа пошла напряженно, тревожно, стремительно.
— По сто раз, вы говорите?
— Ну не по сто… По десять, по двадцать раз! Ничего не могу с собой поделать. И боюсь, боюсь…
— Чего боитесь?
— Боюсь, как бы какое слово не повторилось.
— А если повторится?
— Плохо…
— Почему? Дурная примета?
— Нет. Просто боюсь. Перечитаешь, что написал, вроде нет повторов. А потом опять появляются. Сами…
Артём видел, как в пристальных увеличенных линзами глазах участкового затлел охотничий огонек. Только бы не переиграть, только бы не переиграть…
А недоиграешь — тоже ничего хорошего.
— То есть чувствуете сильный страх?
— Да! А тут еще значки вдобавок…
— Какие?
— Просто значки. Я их вижу, понимаете, вижу!
— Как видите: в голове или на мониторе? Что за значки?
— Такие маленькие…
— Какого цвета?
— Кажется, черного. Да, черного. Точечки между словами, а в конце абзаца вроде буква «П» с хвостиком… Я их ненавижу.
— Почему?
— Они нехорошие.
— Откуда знаете, что нехорошие?
— Я их не печатал. Они сами появляются и мешают.
— С какой целью мешают?
— Не знаю.
— Они разговаривают с вами?
— Нет, не разговаривают.
— Смотрят на вас?
— Ну… в каком-то смысле… Да, смотрят.
— Отключить не пробовали?
— Пробовал. Не выходит.
— Отвернуться от них можете?
— Могу, наверное, но… они же все равно там!
Искры любопытства в глазах участкового разгорались ярче и ярче. Такое впечатление, что каждый ответ Артёма, с одной стороны, озадачивал Валерия Львовича, с другой — приводил в восхищение.
— Вам что-то не дает отвернуться от монитора?
— Да.
— Значки?
— Нет.
— А кто?
— Не знаю. Говорит: «Убери эпитет, убери эпитет…» Подзуживает, подзуживает…
— Это человек? Кто он такой? Мужчина? Женщина?
— Нет… Не человек. Нечто.
— То есть оно знает ваши мысли? И влияет на вас?
— Да, очень…
— А как оно влияет, посредством чего?
— Не знаю…
— Вы разговариваете с ним?
— Да… ругаюсь.
— Мысленно?
— Иногда вслух.
— И оно слышит?
— А черт его разберет…
— Хоть раз видели его?
— Нет. Ни разу.
— Какое отношение оно имеет к вам?
— Я же говорю: сидит в голове, как пуля… То ему не так, это не эдак… Доктор! — взмолился Стратополох. — Помогите!
Валерий Львович откинулся на спинку стула и прикрыл веки с удовлетворением меломана, только что прослушавшего скрипичный квартет. Снял, как водится, свои окуляры, достал бархотку и на этот раз протирал линзы особенно долго. Всю душу вымотал.
— Ну что ж… — с прискорбием молвил он, водружая очки на место. — Навязчивость, выраженная в ритуалах… Необходимость по многу раз переделать абзац… суеверно избежать повторов… Убежденность, будто текст от этого становится лучше… А «значки», насколько я вас понимаю, явление псевдогаллюцинаторное, так?
Стратополох подавленно молчал.
— Стало быть, вы даже знаете, что от истинных галлюцинаций можно отвернуться, а от псевдогаллюцинаций — нет… Да еще вдобавок это ваше «нечто»… Хорошо подготовились, Артём Григорьевич, просто хорошо! Невроз навязчивых состояний вышел у вас прямо как настоящий… Поздравляю! Я вам даже едва не поверил… Слушайте, а вы, наверное, неплохой писатель!
Глава 15
Восстает мой тихий ад
В стройности первоначальной.
— Артём Григорьевич!..
Опять все та же супружеская чета.
— Поздравляем, поздравляем… — лучась радушием, пела медоточивая соседка, глаза же у самой опасливо постреливали по сторонам. — Такая честь, такая честь… Неужели на премию Безуглова?
Серенькое костистое личико супруга под козырьком серенькой кепки вымученно покривилось в некоем подобии заискивающей улыбки. Из кармана плащика опять торчал свежий номер газеты «Будьте здоровы!».
— Вот о ком вам написать надо, вот, — указывая на невзрачного спутника жизни, умильно продолжала соседка. — Всю жизнь за правду страдаем, никак справедливости не добьемся… Да и где она, справедливость? — вздохнула она, пригорюнившись.
Кое-как отвязавшись и заверив, что обязательно выслушает при случае душераздирающую историю их трудной жизни, Стратополох проник в подъезд, где приостановился, восстанавливая истерический настрой, частично утраченный после беседы с соседями.
Любую, даже самую мягкую попытку привести его к общему знаменателю он воспринимал всегда как посягательство на свою внутреннюю свободу. Но теперь… То, что происходило теперь, даже сравнить было не с чем.
Чувствительная, ранимая душа литератора билась, корчилась и требовала учинить в знак протеста нечто самоубийственное: ну, например, взять и отказать Безуглову, когда тот попросит о встрече. Да, но, с другой стороны, обнадежил, согласился сотрудничать, даже что-то там подписал… Неловко людей подводить.
А им его так обжимать — ловко?!
«В конце концов клялся я не вам, а Гиппократу!»
Родной двери Артём достиг в остервенении.
Однако, стоило войти в прихожую, шибануло ароматами, от которых он успел, оказывается, отвыкнуть напрочь: никотин, перегар и почему-то водяной пар. Как в бане.
Посреди комнаты растопырилась гладильная доска, возле которой стоял разобиженный Павлик в трусиках и собственноручно утюжил шорты! Белая рубашка и розовый галстук с клинообразной подпалиной висели, перекинутые через спинку стула.
— Где? — угрюмо спросил Артём.
— В кухне, — буркнул Павлик.
Стратополох прошел в кухню. Возле загроможденного чем попало стола сидела, распустеха распустехой, пьяненькая Виктория в халате и курила три сигареты сразу: одна дымилась во рту, другая — в пепельнице, третьей супруга дирижировала в такт мыслям.
«Интересно, закурить попросит?» — мелькнуло в голове.
— Дай закурить! — грубо потребовала Вика, заметив наконец Артёма. При этом окурок выпал у нее изо рта и, рассыпая искры, покатился по полу.
Стратополох нагнулся, поднял, погасил огонек в пепельнице. Потом, не спуская глаз с жены, молча опустился на табурет.
То есть попросту взяли и раскодировали. А вроде говорили, только побочные последствия уберут… Или там все уже настолько перепуталось, что потяни за одну ниточку, целый узел распустишь?
— Ну ты дашь мне вообще спички или нет? — все более раздражаясь, продолжала она. — Дальше что? Даль-ше что?! Спичек я достойна… по крайней мере… Любить твою в три обаяния мать!.. Спички дай… Спички! — взвизгнула она нарочито пронзительным голосом.
В дверях кухни появился Павлик с утюгом. Утюг фыркал и поплевывал.
— Да отправь ты ее обратно! Пусть снова закодируют!
— А ты молчи! — немедленно отозвалась невменяемая Виктория. — Сопля!
— Сам сейчас позвоню! — пригрозил сын.
— Павлик, — процедил Артём. — Ты же Стратополох, а не Морозов…
— Морозов?
— Да был один такой… юный натурал…
— М-м… — застонала Виктория. — Что ж такое? Любят — и фамилии не спрашивают… Спички мне можно вообще?..
Не выдержав, Артём поднялся с табурета и со стуком положил перед ней на стол зажигалку.
— М-м… А сигарету?
— Сигарета у тебя в руке.
Виктория непонимающе уставилась на то, что было у нее зажато между указательным и средним пальцами. Внезапно пришла в ярость, кинула окурок в стену, завыла, затопала ногами. Тапочки разлетелись по кухне.
Артём затушил искры, отправил сгоревшую до фильтра сигарету к первым двум и пошел звонить в диспансер.
— Да понимаете… — ответили ему. — Мы вообще-то хотели ей недельку отдыха дать…
— А нам?
— Что — вам?
— Нам с сыном вы недельку отдыха дать не хотите?
— Что?.. Совсем плохо?
— Совсем.
— Ну давайте хоть денька через три, — взмолились в трубке. — Очередь у нас! Хуже, чем перед выборами тогда…
— Три дня выдержим? — дав отбой, мрачно спросил Стратополох сына.
— Три дня?! — ужаснулся тот.
В кухне что-то грохнуло. Кажется, разбилось.
Пошел, посмотрел. Напольная ваза. Та самая, куда он поставил вчера большую, как кочан, розу. Сама роза лежала в луже среди обломков.
— Какие проблемы? — с вызовом спросила Виктория.
А ведь кодировали-то ее не только от алкоголизма и табакокурения. Впереди еще наркозависимость, склонность к супружеским изменам и — мама родная! — патологическая ревность. Не дай бог вспомнит сейчас про Пуговку — и прощай, кухня со всей утварью…
Стратополох скривился, как от боли.
— Уй-юй-юй-юй… — презрительно сказала Виктория. — Расхныкался! Поди Безуглову пожалуйся…
Перевести, что ли, стрелки на Президента? Всё безопаснее…
— Безуглов как раз нормальный мужик, — процедил Артём. — В отличие от некоторых…
Круто повернулся, вышел в большую комнату. Там он принял таблетку, и отчаянное беспокойство сменилось спокойным отчаянием. Потом достал из шкафа портрет.
— Не смей! — завопила Виктория, когда муж, появившись на кухне, полез прикреплять изображение на прежнее место. — Сними этого урода! Он нас зомбирует!
— И правильно делает! — огрызнулся супруг. — Вот попробуй только сорви!
Ссору прервал телефонный звонок. Так и не успев водрузить портрет, Стратополох подошел к телефону.
— Привет, — сказал Безуглов. — Чем занимаешься?
— Портрет твой на стенку вешаю, — хмуро ответил Артём.
— А серьезно?
— Куда уж серьезней! Вот он, под мышкой.
— Выкинь его на фиг, — посоветовал Президент. — Слушай, что-то я в прошлый раз был не в лучшей форме… А разговор-то у нас вроде интересный завязывался… Короче, выходи давай. У меня тут личное время образовалось. Сейчас за тобой заедут.
Артём замялся. Последняя судорога неловкости.
— Да видишь ли… Есть определенные сложности…
— Что за сложности? Артём объяснил.
— Какая очередь? — пристыдил его доктор Безуглов. — Какие три дня? Сейчас приедут, отвезут, закодируют… Тоже мне, сложности!
— Нет, но… Вдруг закодируют, да опять как-нибудь не так…
— Как скажешь, так и закодируют.
«Да пошло оно все к черту! — обессиленно подумал Стратополох. — «Последнее прибежище», учет-переучет…»
— В общем, давай там… — подбил итог Президент. — Отправляй — и выходи.
Положив трубку, секунды три Артём пребывал в оцепенении.
— Павлик, — позвал он, сделав над собой усилие. — Сейчас из диспансера приедут. Расскажешь им, какой бы ты хотел видеть свою маму. Я бы и сам, но мне, прости, некогда… Все понял?
Судя по выражению физии, ничегошеньки юннат не понял, но на всякий случай покивал.
Ну-с, Артём Григорьевич, пойдемте зарабатывать пенсию.
С этой мыслью Стратополох двинулся к дверям, потом остановился и, хихикнув, пожал плечами.
Что ж получается? Кроме доктора Безуглова и поговорить не с кем по-человечески? А с кем еще? С Пуговкой? С Квазимодо? С коллегой-соратником? Хотя, с другой стороны, все правильно… Встретились в безумном мире два нормальных человека, два настоящих маргинала, чуть ли не единственных на все Сызново… Как он тогда… в санитаров-то… окурком… И камеры слежения жвачкой залепил…
Артём задержался на пороге кухни, взглянул на временно осоловевшую и потому примолкшую супругу, потом — с сомнением — на Павлика. Тоже тот еще жук! Какой бы он хотел видеть свою маму? Ну, наверное, чтобы все позволяла, ни за что не бранила…
Ладно. В крайнем случае потом еще раз перекодируем.
— Моя прекрасная зомби… — молвил он со скорбной улыбкой, столь часто наблюдаемой при депрессии иронической. — Ты, главное, не волнуйся. Вылечим…
По ту сторону(рассказ)Там, за далью непогоды,
Есть блаженная страна.
Где лучше жить простому человеку? В независимом Лыцке, где у власти стоят православные коммунисты или в Баклужино, в котором жизнью горожан заправляет Ее Величество Астрология?
* * *
Там, за далью непогоды,
Есть блаженная страна.
Где лучше жить простому человеку? В независимом Лыцке, где у власти стоят православные коммунисты или в Баклужино, в котором жизнью горожан заправляет Ее Величество Астрология?
— Ваши документы, будьте добры…
Захваченный врасплох Разяев судорожно сунул руку во внутренний карман куртки, но не в правый, с паспортом, а в левый, где залёг плоский приборчик «Атас», обязанный, как было обещано в гарантийном свидетельстве, реагировать на появление сотрудника милиции в радиусе двадцати метров. Что за чёрт! Кнопка утоплена, включён. Почему тогда не дал знать? Вчера ещё работал…
Разяев поднял глаза. Перед ним стояли: суровый пролетарий, ясноглазая пигалица и непомерно огромный юноша — все трое в безрукавых, не достающих до колен балахончиках, испещрённых по жёлтому полю чёрными зодиакальными символами.
Вот оно что! Внештатники. Прикид у них, однако! Прямо хоть на аутодафе…
— Ребята, — сказал им Разяев, простецки улыбаясь. — Я ж за сигаретами выскочил. До киоска и обратно. Ну не прихватил я паспорта. Если хотите, зайдёмте ко мне, покажу, тут рядом…
— Кто вы по гороскопу?
О эти бесстрашные ясноглазые пигалицы! Вечно им нужно бороться — самозабвенно и с кем укажут. Пролетарий стоит молчит, непомерно огромный юноша поёживается от неловкости (возможно, балахончик жмёт), а ясноглазой больше всех надо.
— Рыба, — со вздохом соврал Разяев, мысленно кляня себя за то, что, проглядывая утром прессу, как всегда, не поинтересовался чужими гороскопами.
— Рыба? — В девичьих пальчиках возникла (а может, и раньше там была) вырезка из газеты. — «Рыбам сегодня не следует выходить на улицу, ибо за порогом их подстерегают неудачи и неприятности», — уличающе зачитала дружинница.
Ну вот она и неприятность. Лучше бы уж правду сказал.
— Да я ж на минутку… — с прежней подкупающей улыбкой напомнил Разяев.
Не подкупил. Серые прозрачные глаза девчушки заледенели.
— Какая разница? — возмущённо произнесла она.
— Девушка, вы не курите, вам этого не понять. Ни табачинки в доме. Уши вон уже опухли…
Пролетарий сочувственно крякнул.
— Вы понимаете, что подвергли себя опасности? — не унималась пигалица.
— Да понимаю… — мялся Разяев.
— Можно подумать, законы не для вас пишутся! Не для вашего же блага!
— Да ясно…
Но тут, прерывая беседу, во внутреннем левом кармане куртки нарочито мерзкий металлический голосок отчётливо скрипнул: «А-тас!»
Время пошло. В отличие от дружинников профессионалы с задержанным церемониться не станут. Разяев метнулся в арку — и следует заметить, что шансы его на успех были весьма высоки: грандиозный молодой человек публично гнаться за нарушителем, скорее всего, постесняется, пигалица — та вообще на шпильках, а пролетарий… Пролетарию мы в резвости не уступим. Кроме того, дворик, в который метнулся Разяев, был знаком ему до последней колдобины.
Впрочем, свои легкоатлетические способности он, как вскоре выяснилось, переоценил. Сначала, правда оторвался, но тут же почувствовал, что задыхается. Курить надо меньше! Кроме того, самочинно приняв на себя знак Рыбы, Разяев, надо полагать, угодил под неблагоприятный астрологический прогноз: кодовый замок нужного ему подъезда оказался сломан, отсечь преследователей не удалось.
Ну, давай Бог ноги! Взбежав на второй этаж, задохнулся окончательно. Позвонить не успел — дверь открылась сама. Не говоря ни слова, Анфиса схватила беглеца за руку и сдёрнула с половичка в прихожую. Щёлкнул металлический язычок. Очень вовремя — внизу в подъезде лязнуло, басовито громыхнуло, послышались голоса.
— Хорошо бежал, — заметила Анфиса, проворачивая ключ и надевая на дверь цепочку. — Я из окна прямо залюбовалась.
Топот и голоса тем временем достигли второго этажа. Сначала позвонили к соседям, потом к Анфисе.
— Кто?.. — выдержав паузу, спросила она дребезжащим старушечьим голоском.
— Дружина «Зодиак»… К вам не забегал мужчина в светлой бежевой куртке?
— Ни-эт…
— Откройте, будьте добры!
— Ни-эт… — с ужасом отвечала она. — Нельзя-а…
— Почему?
— Я — Рыба…
За дверью опешили.
— Ну и что?.. Вы же наружу выходить не будете! Дверь-то открыть можно…
— А по телевизору сказали: нельзя-а…
— Да не могли так сказать по телевизору!
— Сказа-али…
Разяев, привалясь плечом к стене, стоял и отдыхивался. На лестничной площадке посовещались вполголоса.
— А в той квартире?..
— Похоже, никого дома нет…
— Да выше он прячется, — хмуро сказал пролетарий, и голоса двинулись вверх по лестнице.
Анфиса, в коротком не по возрасту халатике, повернула к Разяеву раздвинутое в самодовольной улыбке лицо, которое почему-то вдруг захотелось назвать обнажённым.
— Под душ — и в койку! — скомандовала она. — Или коньячку для начала?
Потом они пили на кухне кофе.
— Смешно тебе… — ворчал Разяев, особо, впрочем, не пережимая. Романтическим героям, если и положено ворчать, то исключительно в шутку, как бы скрадывая излишнюю романтичность. — Месяца два назад тоже, помню, остановили, а я чего-то вздёрнутый был, говорю: «Да отстаньте вы от меня, я вообще в гороскопы не верю!»
— Помогло?
— Ага, помогло! Штрафанули за милую душу. Вот тебе, говорят, квитанция, можешь в неё не верить…
Услышав про неверие в квитанцию, Анфиса развеселилась окончательно. Подлила в кофеёк коньячку, взяла со стола сотовый телефон и, запахнув на груди тесноватый халатик, пару раз тронула кнопку большим пальцем. — Ну ты как там? — спросила она в трубку, дождавшись ответа. — Ага… Я думала, опять задержишься. Подходи давай. Гость у нас. Лёшка Разяев, друг твой… А чей? Мой, что ли?.. От дружинников убегал — и заскочил… — Анфиса засмеялась, халатик распахнулся вновь. — Сидит на судьбу жалуется. Подходи, короче…
Дала отбой, положила трубку на стол. Мигнул гранёный камушек в тоненьком колечке.
— Александрит? — поинтересовался Разяев.
— Александрит…
— И ни разу не цеплялись?
— Ну как это! — с достоинством отвечала Анфиса. — Раза два останавливали. «Почему камень не своего знака носите?»
— А ты?
— А он фальшивый, говорю.
— А они?
— А им крыть нечем. Насчёт подделок нигде ничего не сказано. Стекляшка — и стекляшка.
Разяев приуныл и со вздохом подлил себе коньяка.
— Ненавижу астрологию… — сдавленно произнёс он. — Маруська, дура, знаешь, из-за чего со мной развелась?
— Знаю.
— По Зодиаку мы, видишь ли, несовместимы, — тем не менее продолжал с горечью Разяев. — Пять лет были совместимы — и вот здравствуйте вам! Это сейчас Рыбу с Овном в загсе не распишут, а нам-то какая разница? Мы ж ещё до переворота в брак вступили, на нас закон о совместимости не распространяется… У, дура!
— Да уж… — согласилась Анфиса. — Насмешила… И с кем она сейчас?
— Откуда я знаю! Нашла там себе кого-то через астрологическое бюро… по гороскопу… идеально совместимого…
— Квартиру не поделили ещё?
— Нет. Вторую неделю один живу. В двух комнатах…
— Странно… А что это она так?
— Звёзды, говорит, пока размену не благоприятствуют…
Анфиса расхохоталась.
— Ну вот! А ты астрологов ругаешь!
Разяев обиделся.
— Так звёзды ж на месте не стоят! Сегодня так, завтра эдак… Попробовала б она со мной в Лыцке развестись! Там, говорят, за одну только попытку развода ересь шьют… А чуть заметят на тебе руну какую-нибудь или знак Зодиака — тут же в кутузку…
— Тоже приятного мало.
— Так а я ничего такого и не ношу…
«А-тас!» — внятно скрипнул металлический голосок из прихожей, где висела светлая бежевая куртка Разяева.
— Пойду цепочку сниму, — сказала Анфиса и встала.
Из прихожей она вернулась с курбастеньким плотным майором милиции, чьё широкое мужественное лицо, оснащёное раскидистыми усами, выражало явное недовольство.
— Чего тебя на улицу понесло? — буркнул он, выставляя на стол ещё одну бутылку и протягивая освободившуюся пятерню Разяеву. — Газет не читаешь?
Они обменялись рукопожатием. Супруг Анфисы Феликс работал в отделе по борьбе с неорганизованной преступностью и подобно всем ментам старой закалки к «зодиакам» относился насмешливо и неприязненно. В домашних спорах, однако, защищая честь мундира, обычно становился на сторону последних.
— Принят закон? Принят, — втолковывал он и теперь, тыча вилкой с насаженным на неё некрещёным маринованым осьминожиком в сидящего напротив друга Лёшку. — Значит, исполняй…
— А если мне завтра дышать запретят?
— Дышать не запретят.
— Так почти уже запретили!
— Передёргиваешь, Лёха, передёргиваешь! — Вилка с осьминожиком совершила пару энергичных колебательных движений. — Не убудет тебя, если разок дома посидишь… Прогул не отметят, оплатят как рабочий день…
— Я сейчас безработный!
— Ну так и безработным такие дни оплачивают!
Анфиса с томно вздёрнутыми бровями сидела у приоткрытого окна и, не вникая особо в словесные распри мужа с любовником, курила длинную тонюсенькую сигаретку.
— Нет, но смысл-то закона в чём?
— Смысл ему! А в чём смысл правил дорожного движения?
— Чтобы машиной не переехало…
— Ну вот! А здесь — чтоб астралом не переехало.
— Ты ж сам в астрал не веришь!
— Да мало ли во что я не верю! Порядок должен быть…
Сердито выпили и закусили.
— Порядок! — невнятно передразнил Разяев, дожёвывая пряное микроскопическое головоногое. — Сегодня у вас один порядок, завтра — другой!..
— Бардак у нас, а не порядок, — с досадой бросил сотрудник отдела по борьбе с неорганизованной преступностью, утирая губы салфеткой. — Вот в Лыцке, говорят, да. В Лыцке — порядок…
К неудовольствию Феликса Анфиса настояла, чтобы он сопроводил Разяева до подъезда, благо друг Лёха обитал в соседнем квартале. Шли, вяло доругиваясь. Приборчик в левом кармане куртки молчал. Наличие милиционера в радиусе двух-трёх шагов «Атасом» не фиксировалось — и правильно. Какой резон?
— Вот не велели сегодня Ракам договоры подписывать… — критиканствовал Разяев. — Только, слышь, не рассказывай, что по гороскопу так и так бы сделка не состоялась!
— Ты разве Рак?
— Какая разница!
— Много о себе мнишь, вот что, — прямо обличил друга Феликс. — Сделки у него! Сейчас, знаешь, какая борьба идёт — между «Хаусом» и «Космусом»? Вот там, действительно, сделки… Зря они, что ли, на городские нужды с двух сторон миллионы перечисляют?
— Не понял…
— Чего не понял? Как ты без благоприятного астрологического прогноза сделку заключишь? А астрология в руках государства. А в «Хаусе» почти весь совет директоров — Раки. Теперь угадай с трёх раз, кто больше на строительство виадука пожертвовал: «Хаус» или «Космус»?
Разяев остановился.
— Вот суки! — вырвалось у него.
— Кто?
— Все.
— Ну это ты брось. — Феликс насупился. — Прямой источник доходов. На какие, думаешь, средства асфальтируют вас, озеленяют?
— Выходит, гороскопы — враньё?
— Почему враньё? Тут всё от формулировки зависит. Можно брякнуть напрямую: завтра тебе, друг, жрать будет нечего — затяни ремешок. А можно мягонько: завтра Вам предстоит очень удачный день, Вы не съедите яйца с сальмонеллой, не отравитесь консервами с ботулинусом… Ну и так далее.
— Короче, куда хочу — туда ворочу.
— Это почему же куда хочу? — вспыхнул Феликс. — Не куда хочу, а куда надо.
— Кому надо?
— Тебе! — не выдержав, рявкнул Феликс. — Ах, скажите пожалуйста, чуть не штрафанули его! Я вот тоже по молодости возмущался: кто, дескать, нам мешает покончить с уличными грабежами? Ну, вызвали меня, лейтенантика, к начальству, объяснили…
— И что оказалось?
— Экономика! Пересажаешь всех громил — тут же застой…
— Почему?
— Да потому что у таких лохов, как ты, деньги почти не крутятся. Лежмя лежат! А грабитель их тут же ухнет в бизнес, хотя бы в игорный. И пошло-поехало! Расцвет предпринимательства, отчисления в казну. То есть стабильность квартплаты, новые рабочие места, улучшение жилищных условий… Твоих, между прочим, условий! А ты этого не понимаешь, вот и вопишь: «Напали! Ограбили! Милиция мышей не ловит…» Пришли, однако. Вон он, твой подъезд…
Входную дверь Разяев легкомысленно запирал всегда на один оборот, из-за чего у них в своё время с Марусей то и дело вспыхивали серьёзные перепалки. Теперь и попрепираться не с кем. Разяев скорбно повернул ключ, потянул за ручку, однако та не подалась. Что за новости? Закрыл от тоски на два оборота? Так и есть, на два.
Недоверчиво хмыкнув, ещё раз провернул ключ.
Надо полагать, с разводом Разяев смирился, поскольку, увидев с порога, что дверь в ту комнату, где лежали вещи, принадлежащие бывшей супруге, освобождена от висячего замочка и распахнута настежь, он подумал в первую секунду об ограблении и только о нём.
Попятился, готовый кинуться вдогонку за сотрудником отдела по борьбе с неорганизованной преступностью, когда в отпертом помещении что-то упало с шорохом и в дверном проёме возникла Маруся. Бледная, с широко раскрытыми глазами.
— Лёха… — со всхлипом выдохнула она, вскинула руки и, стремительно подойдя к Разяеву, припала к светлой бежевой куртке. — Прости меня… Я была неправа… Чёрт бы драл все их гороскопы!..
Проделано это было с поистине ошеломительной быстротой, и тем не менее Разяев успел заметить, что бледность Маруси вызвана не только волнением, но и избыточным слоем пудры, имевшим целью скрыть фингал под левым глазом.
Разяев любил жену и поэтому часто ей изменял. Стоило Марусе уехать, хотя бы ненадолго, как на него нападала такая тоска, что усидеть дома было просто невозможно. Сочиняй он стихи, стало бы одним лириком больше. А так приходилось спасаться по-другому: Разяев шёл к какой-нибудь Марусиной подруге, излагал сбивчивой прозой свои чувства к жене — и после четвёртой рюмки, как правило, утешения принимали интимный характер.
Развод он переживал особенно тяжело. Мужья подруг уже начинали коситься с подозрением.
К концу второй недели сердечная боль чуть притупилась и Разяев начал прикидывать, как жить дальше. Видимо, по этой причине внезапное возвращение супруги отозвалось в нём не столько пьянящей радостью, сколько лёгким разочарованием. Почти возмутило.
Растерянный, он стоял посреди комнаты и смотрел, как Маруся, стараясь не поворачиваться к нему левой скулой, мечется от одной груды вещей к другой, бессмысленно их перекладывает — и говорит, говорит, говорит.
— Никогда, слышишь, ни-ко-гда не обращайся больше к этим проходимцам! — со слезой в голосе заклинала она. — Это не наше! Это всё наносное, с Запада, от сатаны… астрология, нумерология, фалеристика…
— Почему фалеристика? — оторопело спросил Разяев, увлекавшийся в детстве собирательством значков и форменных пуговиц. — Фалеристика — это ж ордена… жетоны…
— Да! Жетоны! Медальоны! Все эти твои знаки Зодиака… — Топнула ногой и заплакала. — И не смей их защищать…
— Да я не защищаю…
— Защищаешь!
Разяев подошёл к жене, взял за вздрагивающие плечи.
— Всё по-прежнему, правда?.. — жалобно спросила она.
— А развод? — угрюмо напомнил он.
Отстранилась, уставила на него тревожные стремительно просыхающие глаза.
— Снова заявление подадим…
— Не распишут. Мы по Зодиаку несовместимы…
— Узнавал?
— Узнавал.
— М-мф!.. — Пребольно стукнула кулачком в грудь. — Мерзавцы!.. — Неистово оглядела брошенные как попало вещи. — Собираемся! — внезапно скомандовала она.
— Куда?
— В Лыцк.
И, действительно, принялась укладываться. Несколько секунд Разяев оцепенело наблюдал, как Маруся освобождает большой чемодан на колёсиках от лишнего барахла.
— Какой Лыцк? — заорал он. — Какой тебе Лыцк, дурёха?
— Такой! — огрызнулась она. — Границу ещё не закрыли… И гражданство ещё можно менять…
— А квартира?
— Квартиру сдадим кому-нибудь… Куда она денется? Недвижимость — она и за рубежом недвижимость…
— А жить где будем? В общежитии для беженцев?
Выпрямилась, швырнула на пол какую-то кисею.
— Мы не беженцы, — отчеканила она с достоинством. — Мы — политэмигранты. Мы — жертвы режима. Нас насильно разлучить хотели… по Зодиаку их бесовскому… Подумаешь, развели! Это тут развели… А в Лыцке православные коммунисты у власти. Там и слова-то нет такого «развод»… Короче, завтра с утра — в консульство.
В Лыцком консульстве их приняли без очереди. Взволнованный рассказ об испытаниях, выпавших на долю четы Разяевых, был выслушан с сочувствием. Маруся превзошла саму себя: крыла почём зря хиромантию, эзотерику, гебраистику, очевидно путая её с герменевтикой, дважды ударилась в слёзы. О происхождении синяка никто не спрашивал, всё было ясно и так. Жертва режима есть жертва режима. Потом появился кто-то из высокого начальства с Орденом Трудового Красного Знамени на чёрной рясе.
— Не хмурьтесь, не хмурьтесь, — дружески ободрил он Лёху. — Самое страшное уже, считайте, позади…
— Да я не о том… — кашлянув, отозвался тот. Голова давно шла кругом, и Разяев плохо соображал, что и кому следует отвечать. — Насчёт трудоустройства… Вот я, скажем, сейчас без работы, мне всё равно… а Маруся-то у меня визажист…
Краснознамённый чернорясец устало улыбнулся.
— Поработала, поработала, я гляжу, баклужинская пропаганда, поработала… — мягко упрекнул он. — Не такие уж мы аскеты, как вам тут напели. Если хотите знать, визажисту в Лыцке дел непочатый край. Вот молодёжь наша, комсобогомол, моду завели: портреты вождей и угодников на щеках рисовать. А мы не против… Так что к Марусе вашей очередь выстроится. Будут, как говорится, подставлять левую взамен правой… А вы, хе-хе, полагали, мы сплошь в веригах ходим?..
Когда супруги Разяевы покидали консульство, очередь перед крыльцом возросла с шести человек до одиннадцати. На выходяших посматривали с завистью.
— Они ж в загсах счастливые имена за взятки регистрируют!.. — жаловалась взахлёб ещё одна жертва режима. — Есть хоть один Тит среди олигархов? Нету! Я им говорю: «Ну не нравится мне моё имя! Почему раньше можно было сменить?» А они мне: «Раньше, — говорят, — при этом расположение планет не учитывалось…» Что ж теперь из-за них век удачи не видать?
— А я нарочно приборчик купил — ауроскоп называется… — подхватил другой. — Выходит буржуин из лимузина, я на него линзочку навёл — йо-опэрэсэтэ, думаю… Ореол! Право слово, ореол! Лучик к лучику — чисто солнышко! Зуб даю, ауромейкеров целую бригаду держит! У честного человека может быть такая энергетика? В-ворюги…
— А меня на работу из-за отчества не приняли, — уныло присовокупил третий. — Раз Юрьевич, говорят, значит прагматичный эгоист. Жулик, короче…
Оставив неудачников сетовать на судьбу, взволнованные супруги вышли из обнесённого чугунной решёткой дворика на Сказо-Троицкую улицу и устремились домой. День предстоял суматошный, чтобы не сказать, сумасшедший, и, будьте уверены, таковым он и оказался. Квартиру сдали каким-то беженцам из Лыцка. Лишь поздним вечером Лёха улучил минутку и позвонил Анфисе — проститься.
— Хорошо подумал? — спросила она, выслушав до конца его не слишком связную речь.
— Я? Кто бы мне позволил!..
— Обмудок… — холодно изронила Анфиса — и дала отбой.
«А-тас! А-тас! А-тас! А-тас! А-тас!..»
Лёха Разяев ошалело огляделся. Народу на Лыцком автовокзале толпилось изрядно, однако ни единого человека в форме высмотреть не удалось. Все в штатском, что ли?
Поспешно сунул руку во внутренний карман куртки и выключил приборчик совсем.
— Цены, цены какие!.. — восторженно щебетала Маруся. — Смотри, цены!..
Супруг хмурился. Цены были пониже, но и товары пожиже.
Напротив выхода из здания автовокзала приткнулось одинокое такси. Разяев наклонился к приспущенному боковому стеклу.
— Не подскажете, где тут поблизости беженцев из Баклужино регистрируют?
— Политэмигрантов! — возмущённо поправила Маруся.
Шофёр, мрачный усатый детина, чем-то похожий на Феликса, только раза в полтора крупнее, выбрался из машины и молча указал на сияющий неподалёку куполок под красной пятиконечной звездой.
— Видишь? — торжествующе говорила Маруся, катя подпрыгивающий на стыках плитки колёсный чемоданчик. — Просто взял и показал! А в Баклужино посадил бы в такси и полчаса по городу колесил…
Муж отмалчивался — его чемодан на колёсиках был куда объёмистей и тяжелее.
— Исповедальную карту предъявите, пожалуйста…
Разяев вскинул глаза. Перед ними стояли трое в чёрных рясах. У каждого на шее повязан алый пионерский галстук. Два рослых паренька (видимо, братья-близнецы) и, разумеется, ясноглазая пигалица. Куда ж без них!
— Простите… что?
— Исповедальную карту. Когда вы последний раз были на исповеди?
Супруги беспомощно переглянулись, но тут со стороны вокзала подоспела помощь — в лице того самого таксиста.
— Э! Э! Орлы! — одёрнул он дружинников, небрежно предъявляя им какое-то удостоверение, причём явно не водительское. — Это ж беженцы! Дайте хоть до пункта регистрации дойти! — Спрятал книжечку и ободряюще улыбнулся приезжим. — Извините… У нас с этим строго. Мой вам совет: как зарегистрируетесь — прямиком на исповедь… Вы ж из Баклужино… Грехов, чай, поднакопилось…
Понерополь(повесть)Законность есть народное стесненье,
Гнуснейшее меж всеми преступленье.
После распада области на суверенные государства, в Понерополе к власти пришла преступная группировка. Лыцкая партиархия объявила бандитское государство врагом номер три. Суверенной республике Баклужино, являвшейся для Лыцка врагом номер один, ничего не осталось, как признать Понерополь вторым своим союзником наравне с США. Суслов по обыкновению придерживался нейтралитета и ни с кем ссориться не желал. Только знаете, как тяжело поддерживать преступность на должном уровне?.. Ведь добро самодостаточно, и в отличие от зла ему не нужна структура!
Глава 1
Арина«За пропаганду правды и добра — ответишь!»
На проседающих ногах Влас Чубарин подобрался поближе к синей эмалированной табличке, укреплённой на одиноко торчащем из асфальта полосатом штыре, и, не веря, перечёл грозное предупреждение. Нет, на чью-либо дурацкую шутку это совсем не походило. Явно заводская работа, в единственном экземпляре такое не изготавливают. Влас взглянул на основание штыря. Увиденное его не обрадовало: складывалось впечатление, что железку с табличкой установили ещё до того, как положили асфальт. Вновь возвёл очумелые глаза к тёмно-синему эмалированному прямоугольнику. Под основной надписью белела другая — помельче:
«Отсутствие закона не освобождает от ответственности».
Резко обернулся, высматривая автобус, из которого его, бесцеремонно растолкав, высадили несколько минут назад, но того уже не было. Успел отъехать.
События вчерашнего вечера обнажались в памяти нехотя, как бы стыдясь самих себя. Родители увеялись на недельку в Пловдив, и одуревший от восхитительного чувства свободы Влас не нашел ничего лучшего, как учинить на опустевшей территории дружескую попойку. Впрочем, начиналось всё довольно прилично, даже интеллигентно. Спорили, правда, яростно, но только о высоком.
— Да любое государство — от дьявола! — упорствовал Влас.
— Обоснуй! — запальчиво требовал Павлик.
— Мамой клянусь! — подсказывал смешливый Сашок.
Приведённая Павликом девица скучала и налегала на коньяк.
— Да иди ты! — Отмахнувшись от зубоскала, Влас повернулся к Павлику. — Доказать? Запросто! Третье искушение дьяволово! А? Когда дьявол Христу предлагал все царства и славу их… Поклонись, говорит, мне — и всё твоё будет!
— Ну?
— Что ну? Если предлагал, значит, чьи они, царства?
— Да, может, он чужое предлагал! Нашёл кому верить!
— Чужое — в смысле Божье?
— Ну да…
— А почему тогда Христос его не уличил? Сказал бы: «Что ж ты, козёл, чужое мне впариваешь? Это Отцу Моему принадлежит, а не тебе!»
— Н-ну… — Павлик замялся.
— Так он Ему какие царства впаривал? — пришел на выручку Сашок. — Языческие!
— О! — воспрял Павлик. — Точно… Других тогда и не было!
Злорадно осклабившись, Влас вкусил коньяку и снял наручные часы (мешали жестикулировать).
— Так… Языческие… А чем языческое государство отличается от христианского? — И не давая оппоненту вставить хотя бы слово: — Наверное, тем же, чем язычник от христианина? Так?
Павлик призадумался. Нутром он чуял грядущий подвох, но в чём этот подвох заключается, пока ещё не уловил.
— М-м… Ну, допустим!
— Значит, христианским называется такое государство, которое живёт по Христу… Согласен? Та-ак… «Не убий!» А у каждой державы — армия! «Не укради!» А у каждой державы — наложка…
— Ну, налоги — это скорее вымогательство, чем кража, — недовольно заметил Павлик.
— Хорошо, пускай вымогательство… Дальше! «Не лжесвидетельствуй!» А политика? А пиар? А дипломатия? Врут и не краснеют!.. Что там ещё осталось? «Возлюби ближнего, как самого себя»? Ну покажи мне одну такую страну, чтобы возлюбила… Да хотя бы союзников своих! Но так же, как себя! А? Во-от… Стало быть, нет на свете христианских государств. Нет и не было! Называются христианскими, а по жизни — языческие… То есть от дьявола!
— А «не прелюбодействуй»? — с нездоровым интересом осведомился Сашок.
Девица очнулась, зрачки её разом навелись на резкость, затем расширились. Видимо, пыталась представить прелюбодеяние в межгосударственном масштабе.
— Да! Не прелюбодействуй и чти отца с матерью! Вот эти две заповеди, согласен, ни одна страна никогда не нарушит. Потому что не сумеет при всём желании. Отца-матери нет, гениталий — тоже…
— А Президент?
— В смысле — отец народа?
— Нет, во втором смысле…
И как могла столь глубокая, отчасти даже богословская полемика перейти после третьей бутылки в безобразную, бессмысленную драку?
Очнулся Влас под креслом. Подбородок саднило. Пышущий лоб овевало прохладой из полувывернутого из стены окна. Пол был покрыт скрипучим стеклянным крошевом, в которое обратились фужеры, тарелки, щегольские очки Павлика и наручные часы самого Власа. Голый стол пребывал в стоячем положении, но чувствовалось, что на ноги его подняли относительно недавно. По тёмной полированной столешнице пролегала неизгладимая ослепительная царапина.
И никого. Надо полагать, опомнились, ужаснулись содеянному — и бежали.
Но что такое был их ужас по сравнению с ужасом самого Власа, не в пример безбатюшным государствам панически чтившего отца и мать! Представив на секунду возвращение родителей из Пловдива, грешный отпрыск опять впал в беспамятство и выпал из него уже в тёмном гулком переулке, ведущем прямиком к сусловскому автовокзалу.
Дальнейшее восстановить не удалось.
Наверное, купил билет до Баклужино.
* * *Влас Чубарин замычал и, открыв глаза, вновь увидел всё ту же устрашающую табличку. Не могло быть в Баклужино таких табличек! Такие таблички могли быть только в… Страшное слово вертелось в мозгу, но Влас не решался произнести его даже про себя.
Нетвёрдым шагом он вышел из-под огромного навеса, обрешёченного с изнанки чудовищными металлическими балками на столь же чудовищных болтах, и запрокинул страдальчески сморщенное лицо. По краю козырька выстроились богатырские объёмные буквы. То самое слово, которое он не осмеливался выговорить.
ПОНЕРОПОЛЬ.
Обмяк — и торопливо заковылял в сторону кассы.
— Сусловскими принимаете? — сиплым преступным голосом осведомился он.
— Да хоть тугриками, — последовал равнодушный ответ.
— А когда следующий на Баклужино?
Юная кассирша вскинула голову и уставилась на Власа.
— Привет! — сказала она. — Ты откуда такой?
Тот внутренне напрягся, с мукой припоминая, не было ли в последнее время какого-нибудь международного конфликта. Наверное, не было, раз автобусы ходят…
— Да вот… из Суслова…
— Второгодник… — с нежностью вымолвила она. — Ты географию в школе учил вообще? Отсюда в Баклужино — только через Лыцк, а они границу ещё год назад закрыли. Это тебе обратно надо. — Постучала по клавишам, бросила взгляд на монитор. — Есть места на шестичасовой. Берёшь?
Влас поспешно сунул руку в карман — и обомлел, не обнаружив там бумажника.
— Я подумаю… — ещё более сипло выдавил он и, отойдя на пяток шагов, проверил всё, что можно было проверить. Нету.
Украден. Ясное дело, украден. В Понерополе — да чтоб не украли? Поскуливая чуть ли не вслух — от отчаяния и от головной боли, — Влас шаткой поступью пустился в обратный путь, к полосатому штырю с синей эмалированной табличкой. Обогнул бетонную опору — и не поверил глазам: бумажник преспокойно лежал на асфальте, никем пока не присвоенный. Правда, в нескольких метрах от него стояли двое местных и с презрительным видом поглядывали на оброненную вещь.
Ускорив шаг, насколько это было в его силах, Влас достиг едва не утраченной собственности, но нагнулся над нею слишком резко — в голову вступило, перед глазами заклубилась мгла, так что пальцы бедолага смыкал уже на ощупь. Превозмогая дурноту, медленно выпрямился. Мгла потихоньку рассеялась, снова явив злорадные физии обоих аборигенов. Один — сухощавый, пожилой, в мятых летних брюках и рубашке навыпуск. Правая кисть у него отсутствовала — ручонка завершалась лаконичным глянцевым скруглением. Второй — помоложе, покрепче: покатый лоб, плавно переходящий в затылок, ухватистые лапы (полный комплект), тенниска набита мускулами, как мешок картошкой. Возможно, отец и сын.
Оба, не скрывая ехидства, смотрели на Власа и, казалось, что-то предвкушали.
— Это моё… — пояснил он на всякий случай.
— Твоё-твоё… — ласково покивал пожилой.
Тот, что помоложе, гнусно ухмыльнулся.
Заподозрив неладное, Влас открыл бумажник. Деньги были на месте. Пересчитывать не стал. Испытывая сильнейшую неловкость, отправил бумажник в карман, опять взглянул на странную парочку и заметил, что лица обоих помаленьку утрачивают выражение превосходства, мало того — проступает на них беспокойство, даже растерянность. Заморгали, заозирались…
— Правда, что ль, его? — спросил молодой.
Непонимающе уставились друг на друга, затем на Власа — теперь уже с обидой и злобным изумлением.
— Ну, я-то ладно, а ты-то… — недоумевая, выговорил тот, что с культяпкой.
— А что я? — вскинулся молодой. — Лежит на виду! Думал: нарочно…
Внезапно тот, что с культяпкой, уставился поверх плеча Власа, морщинистое лицо исказилось.
— Салочка! — сипло выдохнул инвалид.
Оба кинулись наутёк. Влас испуганно обернулся и вновь пережил приступ дурноты. Асфальтовое пространство дрогнуло, подёрнулось мутью. Что именно испугало аборигенов, осталось неизвестным. Вокзальный динамик оглушительно сыграл первые такты «Мурки», и женский голос объявил о скором отправлении очередного автобуса на Гоблино.
* * *Вернувшись к стеклянному оконцу кассы, Влас обнаружил, что весёлая девчушка, обозвавшая его второгодником, сдаёт смену напарнице, надменной пергаментной особе предпенсионного возраста. Почему-то бросилось в глаза, что правая рука особы облачена в чёрную кожаную перчатку и что дела́ особа принимает одной левой. Протез? Странно… Не слишком ли много калек для одного автовокзала?
При виде Власа молоденькая кассирша заулыбалась и послала ему сквозь стекло не то приветственный, не то предостерегающий знак — словно бы потрогала кончиками растопыренных пальцев невидимую стену. Чубарин не понял. Кажется, ему не советовали приобретать билет.
Поколебавшись, отступил в сторонку. Через несколько минут появилась сдавшая смену девчушка. Подошла вплотную, оглядела бесцеремонно.
— Ну, ясно, короче! — торжествующе объявила она. — Назюзюкался и влез не в тот автобус! А хорошо они с бумажником… Я аж залюбовалась…
— Билеты кончились?.. — обречённо спросил Влас.
— Да отправлю я тебя, отправлю! Чего переживаешь?
Влас взялся за горячий лоб, сглотнул. Мышление отказывало.
— Поняла, — весело сообщила кассирша. — Сейчас вылечим.
Подхватила под руку — и они куда-то пошли. Шли довольно долго. Пересекли площадь, где на невысоком пьедестале стоял некто бронзовый, слегка позеленевший, в античных доспехах. Из поясняющей надписи в одурманенном мозгу оттиснулись всего два слова: «Основатель» и «Македонский». Потом возник скверик с фонтаном. Наконец Влас был усажен за столик в летнем кафе и на удивление быстро обслужен.
— Залпом! — скомандовала девчушка. — И закусывай давай!
Жизнь возвращалась. Целительный ветерок потрагивал лицо, поигрывал листвой вязов. За низкой вычурной оградой пролегала неширокая улица. На противоположной её стороне в разрыве между кронами виднелся треугольный фронтон не то музея, не то театрика. В центре фронтона белел овечий профиль Пушкина, а под ним — две постепенно проясняющиеся строки:
Тьмы низких истин мне дороже
Нас возвышающий обман.
— Ну как? — с пониманием спросила кассирша. — Ожил? Или ещё заказать?
Влас осознал, что ведёт себя неприлично, и, сделав над собой усилие, перенёс взгляд с надписи на свою спасительницу. Мордашка у спасительницы была ничего, обаятельная, хотя и несколько скуластая. Степная.
— Спасибо, достаточно…
— Тебя как зовут?
— Влас. А тебя?
— Арина. Ты закусывай…
Улыбка у неё была — до ушей.
Само по себе воскрешение — никто не спорит — процесс приятный, если бы не одно прискорбное обстоятельство: вместе с жизнью возвращаются и проблемы. Разгромленная квартира, гнев грядущих из Пловдива родителей, нелепое бегство в зловещий таинственный Понерополь…
Влас отодвинул пластиковую тарелку — и пригорюнился, заново осознавая все свои беды.
Арина вгляделась в его лицо — и, полуобернувшись к стойке, вскинула указательный палец:
— Повторить!
Это было мудрое решение. В результате ощущение бытия осталось, а проблемы временно отступили. По крайней мере домашние.
— Слушай… — Влас оглянулся, понизил голос. — А эта табличка на автовокзале…
Вздёрнула брови:
— Что за табличка? Почему не помню?
— Ну, там… за пропаганду правды и добра… ответишь…
— А, эта… Да их у нас двенадцать штук! По числу платформ.
Влас помрачнел.
— А как ответишь?
— Не знаю. Никак, наверное…
— Почему никак?
— А не за что…
Повеяло пропагандой. Но, пожалуй, не той, за которую здесь отвечают. Случившееся внезапно предстало перед Власом во всей своей странности. С какой вообще стати она на него запала, эта Арина? Просто приглянулся? Уродом себя Влас не считал, но после пьянки, драки и тряского сна в автобусе первое впечатление он должен был на неё произвести скорее отталкивающее, нежели привлекательное. Может, служба такая? Может, им по должности положено приезжих обрабатывать? Вот, мол, мы какие хорошие…
Цитата на фронтоне приковывала взгляд.
Тогда другой, прямо противоположный вариант: вдруг они тут все невыездные? А он-то какой-никакой, а иностранец! Да, в этом случае поведение кассирши обретает смысл: быстренько окрутить, пока не перехватили, сменить подданство — и уехать подальше от грозных табличек! Хоть куда! Хоть в Суслов…
— Слушай… — выдавил он. — А эти двое… Ну, убежали которые… Чего они?
Арина засмеялась.
— Правильно убежали. Вовремя.
— А если б не убежали?
— Осалили бы обоих.
Осалили? Неведомый жаргонизм прозвучал настолько жутко, что Влас содрогнулся. Почему-то представилась ему свиная туша, обжигаемая паяльной лампой.
— Как это… — Голос упал до шёпота.
— Так! Чтоб клювом не щёлкали.
— Так никто же не щёлкал, — растерянно сказал Влас. — Они ж, наверно, думали, что я нарочно им бумажник подбросил…
— Этот, что ли? — Арина полезла в сумочку и вынула оттуда потёртое изделие из натуральной кожи. Влас в изумлении взялся за карман. Пусто.
— Ничего себе… — пробормотал он, принимая из умелых рук собеседницы своё столь легко движимое имущество. — Как это ты?
— А так вот, — небрежно пояснила она. — Мелкую моторику у нас с детского сада развивают. Нет, конечно, карманная кража, по нашим временам, не профессия, но для общего образования…
— А кассирша — профессия?
Арина уставила на Власа серые дерзкие глаза.
— Да хороший ты мой! — восхитилась она. — Кассирша — это не профессия, это отмазка…
— То есть?
— Ну, чтобы обмануть, надо же сначала честным прикинуться! Простой студенткой, простой кассиршей…
— И ты, значит, со мной сейчас прикидываешься?
Совсем рассмешил.
— Ой, не могу! С тобой-то чего прикидываться?
— Ну а вот, допустим, я хочу узнать, кем человек работает…
— Так и спрашивай: какая у тебя отмазка?
— Как же вы тут живёте? — жалобно сказал он.
Пожала плечиком.
— Да нормально живём… — Покосилась на ошалелую физию собеседника, ухмыльнулась. — Историю в школе учил? При советской власти за спекуляцию в тюрьму сажали. Представил? Купил дёшево, продал дорого — и тебя за это закрывают года на три, а?
— Ну, так… тогда же этот был… тоталитаризм…
— Ага! — весело согласилась Арина. — А потом свергли советскую власть, разрешили спекуляцию…
— Бизнес, — недовольно поправил Влас.
— Ну, бизнес! — с вызовом согласилась она. — А кражу почему-то не разрешили. И грабёж не разрешили. Справедливо это?
Вон их чему, оказывается, в школах-то учат…
— Нет, погоди! — возмутился он. — Тут разница! Вот ты говоришь: купил — продал… Но за свои же деньги покупал!
— А пистолет ты не за свои покупал? — не задумываясь, возразила бойкая Арина. — А инструменты для взлома — не за свои?.. Вот вы говорите: свобода… (Ничего подобного Влас не говорил.) Это у нас свобода! А у вас там в Суслове тоталитарный режим… Кстати! Бумажник-то свой забери…
И она опять достала из сумочки всё то же многострадальное портмоне.
Влас вспыхнул. Благодеяние благодеянием, а девчонка определенно зарывалась. Следовало срочно поставить её на место, тем более что самочувствие это уже позволяло. Сто граммов водки вернули Власу ту волшебную раскованность, в результате которой, возможно, и была разнесена вчера его квартира.
— Значит, за пропаганду добра, говоришь, отвечают… — медленно выговорил он. — А за само добро?
Задумалась на секунду.
— Да тоже, наверное…
— Та-ак… — Влас откинулся на спинку стула, на устах его играла уличающая улыбка. — И не боишься?
— Чего?
— Н-ну… — Он выразительным жестом обвел столик. — Добро ведь творишь…
— Ой! — Арина скроила пренебрежительную гримаску. — Отма́зок… — Она выразительно провела ребром ладони по горлу.
— Ну, например?
— Во-первых, я тебя спаиваю.
— Как это спаиваешь? Спасаешь!
— Одно другому не мешает, — отмахнулась Арина. — А во-вторых, ты ж не знаешь, что я насчёт тебя задумала…
Влас поперхнулся.
— Спокойно! — сказала она. — Я тоже ещё не знаю…
Приподнялась и с кем-то поздоровалась. Влас взглянул. За соседний столик присаживалась супружеская чета: оба чистенькие, седенькие, улыбчивые. Махонькие — как птички. Что-то в их облике показалось тревожно знакомым. Влас присмотрелся и внутренне охнул: вместо кисти правой руки у каждого имел место аккуратненький протезик.
Глава 2
РаздрайГде-то поблизости некая мелкая бытовая электроника приглушенно пропиликала начало мелодии «По тундре, по железной дороге…» — и все, включая бармена и седенькую супружескую чету, не сговариваясь, схватились за сотовые телефоны. Выяснилось, однако, что звонили Арине. Чертыхаясь, она запустила руку в сумку, но, видимо, писклявое устройство заползло из вредности на самое дно кожаного чёрного мешка, поэтому содержимое его пришлось вытрясти прямо на стол. Посыпалась со стуком мелочь, ключи, косметика, щётка для волос, смятые странного вида купюры, короткоствольный револьвер, смахивающий на девятимиллиметровый «Детектив спешиэл», россыпь патронов к нему и, наконец, сам телефон, вопящий во всё свое электронное горлышко: «По тундр-ре, по железной дор-роге…»
— Да! — крикнула в трубку Арина.
Влас потянулся было к револьверу, но, перехватив недовольный взгляд своей новой знакомой, раздумал и взял патрон. Патрон посмотрел на Власа тупо и равнодушно.
— Да? — кричала тем временем Арина. — Поняла: грабят! И что?..
То ли связь была неважная, то ли собеседник глуховат.
— Так они всегда этого числа приходят — пора бы уж привыкнуть!.. Раньше никогда? Как это никогда?.. А! Вон когда… Ты бы ещё «до грехопадения» сказал! Ладно, короче. Сейчас приду разберусь…
Раздосадованная, она бросила телефон в сумку. Туда же полетели револьвер, щётка для волос и всё прочее, включая отобранный у Власа боеприпас.
— Зла не хватает! — сообщила она, поднимаясь и вскидывая на плечо ремешок сумки. — Дед — чисто дитё малое! Всё думает, что при старом режиме живёт… Знаешь что? Ты посиди здесь пока. Только не напивайся. Или пойди погуляй. Тогда на вокзале встретимся.
— Помощь нужна? — тихо спросил он, встревоженный зловещими словами «грабят» и «разберусь».
Арина удивленно взглянула на Власа. Потом, что-то, видать, вспомнив, сунула руку в сумку.
— Держи, расплатишься, — бросила она, кладя на стол широкую купюру цвета беж. — Ты ж свои-то ещё не менял… — И устремилась к выходу из скверика.
Влас проводил её ошарашенным взглядом, затем, когда провожать уже стало некого, взял купюру, осмотрел. С бумажки целился в него сосредоточенный снайпер. Левая половина лица киллера была деловита и беспощадна, правая — скрыта оптическим прицелом. «Один заказ, — содрогнувшись, прочёл Влас. — Подделывать можно. Попадаться — нельзя».
— Предъявите оружие… — равнодушно прозвучало за спиной. Чубарин едва не выронил зловещий денежный знак. Обернулся. Два мордоворота в одинаковых серых куртках, каждый с коротеньким автоматом, болтающимся у бедра, выжидающе созерцали приезжего. Глаза у обоих были не выразительнее давешнего патрона.
— Ка-кое оружие? — спросил ощупанный страхом Влас.
— Желательно огнестрельное.
— У меня нет…
Этот невинный и честный ответ произвел на подошедших неожиданно сильное впечатление: опешили, недоверчиво сдвинули брови.
— То есть как это нет?
Спасение явилось из-за соседнего столика.
— Э-э… молодые люди… — продребезжало оттуда, и мордовороты коротко взглянули на однорукого старичка. — Насколько я понимаю, — с благостной улыбкой известил он, — юноша только что прибыл из-за границы…
— Вот… — робко промолвил Влас, протягивая паспорт.
— А-а, Суслов… — смягчаясь, проворчал страж. — Так бы и сказал сразу…
Второй оживился.
— Слышь! — полюбопытствовал он. — А как вы там живёте вообще? В Суслове своём…
На левом отвороте его куртки серебрился значок в виде грозно вытаращенного глаза. У первого — тоже.
— Живём… — виновато выдавил Влас.
— Без оружия?!
— Ну, так это… чтоб друг друга не убивали… не грабили…
На лицах обоих стражей сначала оттиснулось туповатое недоумение, потом оба взгоготнули.
— Ну, вы мудрецы! — насмешливо протянул один. — Оружия людям не давать… Так это ж как раз грабь — не хочу!
* * *«Да, попал… — растерянно думал Влас, глядя в широкие спины удаляющихся стражей. — Ещё, что ли, добавить?.. Нет, наверное, лучше не надо…»
Он встал, подошёл к стойке, над которой немедленно всплыл атлетический торс бармена в незапятнанно-белой рубашке и при галстуке, а то, что Влас поначалу принял за подтяжки, вблизи оказалось сбруей от наплечной кобуры. Из-под мышки виднелась тыльная часть рукоятки тяжеленного пистолета. А вот лицо бармена внимания как-то не приковывало.
«Один заказ… Интересно, сколько это будет в сусловских — один заказ? Наверное, много, если сказала: смотри не напейся…»
— Я расплатиться… — пояснил Влас.
Коротко стриженная голова важно кивнула с высоты торса.
— А-а… М-м… Тут ещё на чашечку кофе хватит? С сахаром…
Бармен не выдержал и усмехнулся.
— Я принесу, — сообщил он, принимая купюру.
Влас хотел вернуться за свой столик, но был задержан седенькой улыбчивой четой.
— Да вы подсядьте к нам, юноша… Что вы там, право, в гордом одиночестве?
Влас подумал и подсел.
— Нуте-с, добро пожаловать в наши криминалитеты, — приветствовал его старичок. — Раздрай. Аверкий Проклович Раздрай, прошу любить и жаловать. А это супруга моя — Пелагея Кирилловна.
Влас представился. Бармен принес кофе и ворох сдачи.
— Итак, вы у нас впервые, — констатировал Аверкий Проклович, с любопытством разглядывая молоденького иностранца. — И каковы впечатления?
Влас откашлялся.
— Да я пока… присматриваюсь только…
Раздрай покивал.
— Замечательно, — одобрил он. — Я, кстати, смотритель местного краеведческого музея, так что пользуйтесь случаем…
— Тоже отмазка? — не подумавши брякнул Влас.
Старичок округлил глаза.
— О-о… — с уважением протянул он. — Да вы, я смотрю, на глазах в нашу жизнь врастаете… Совершенно верно, именно отмазка. И отмазка, я вам доложу, превосходная! Делаю вид, будто честно тружусь, — комар носа не подточит… — Раздрай чуть подался к собеседнику и, лукаво подмигнув, понизил голос до шёпота. — Между нами говоря, личина-то приросла давно — в самом деле честно тружусь, однако поди докажи! А кроме того… — Дребезжащий старческий тенорок снова обрёл внятность. — Пенсия по инвалидности. Вот! — И смотритель музея чуть ли не с гордостью предъявил протез. — Всё это, молодой человек, избавляет меня от печальной, на мой взгляд, необходимости…
— Аверкий! — укоризненно прервала Пелагея Кирилловна. — У мальчика кофе стынет.
— Да-да, — спохватился супруг. — Простите…
Терпения его, однако, хватило только на то, чтобы дождаться, пока Влас сделает пару глотков.
— А позвольте полюбопытствовать, — живо продолжил он, стоило поставить чашку на блюдечко, — что о нас говорят в Суслове? Бранят небось?
— Да нет, не особенно так чтобы… — выдавил интурист.
— Неужто хвалят?
Влас окончательно пришёл в замешательство. Во-первых, не хотелось никого обидеть ненароком, во-вторых, он и впрямь не знал, что ответить. Как ни странно, о ближайшем соседе сусловчане были осведомлены крайне скудно. Поговаривали, будто поначалу, то есть сразу после распада области на суверенные государства, в Понерополе царили законность и порядок, а потом к власти пришла преступная группировка. Однако так, согласитесь, можно выразиться о любой стране, пережившей внезапную смену политических ориентиров. Тут всё зависит от точки зрения.
Куда больше известно было об отношении к Понерополю прочих сопредельных держав. Лыцкая партиархия объявила бандитское государство врагом номер три. И естественно, что суверенной республике Баклужино, являвшейся для Лыцка врагом номер один, ничего не осталось, как признать Понерополь вторым своим союзником наравне с Соединёнными Штатами Америки.
Суслов по обыкновению придерживался нейтралитета и ни с кем ссориться не желал. Пресса безмолвствовала. То, что передавалось из уст в уста, доверия не внушало.
— М-м… — сказал Влас, чем привёл старичка в восторг.
— Что вам вообще известно о Понерополе? — задорно, чуть ли не задиристо осведомился тот. — С виду, согласитесь, провинция, а между тем один из древнейших городов Европы. Знаете, кем он был основан?
— Говорят, Александром Македонским, — осторожно сказал Влас, вспомнив бронзовый памятничек на площади. — Только это, по-моему, легенда…
— Конечно, легенда! — радостно вскричал старичок. — Какой Александр? При чём здесь Александр? Город основан Филиппом Македонским! Филиппом, запомните, юноша. Александр тогда ещё под стол пешком ходил… — Личико Раздрая внезапно заострилось. — Сложность в том, — озабоченно добавил он, — что на свете есть несколько Понерополей, и каждый, так сказать, претендует на подлинность. Мало того, есть вообще не Понерополи, которые тем не менее претендуют…
— Аверкий… — простонала Пелагея Кирилловна.
— Нет-нет… — вежливо запротестовал Влас. — Мне самому интересно…
— А интересно — спрашивайте.
Влас оглянулся. Оба давешних мордоворота маячили неподалёку от фонтана и со скукой выслушивали яростные оправдания некой дамы средних лет. Тоже, наверное, без оружия на улицу вышла.
— Кто они?
— Смотрящие, — пренебрежительно обронил Раздрай. — Они же салочки.
— Почему салочки?
— Сами сейчас увидите…
Влас снова уставился на троицу, причём очень вовремя. На его глазах задержанная злобно махнула рукой, признав, надо полагать, свою вину. Один из мордоворотов немедленно разоблачился и протянул ей куртку вместе с автоматом. Дама высказала напоследок ещё что-то нелицеприятное и с отвращением стала влезать в рукава.
— Так это… — зачарованно глядя на происходящее, заикнулся Влас.
— Совершенно верно! — подтвердил Аверкий Проклович. — Щёлкнул клювом — изволь принять робу, оружие и стать на стражу. А вы думали, легко поддерживать преступность на должном уровне?
Влас моргнул.
— То есть… не только за оружие?..
— За отсутствие оружия, — строго уточнил старичок. — Разумеется, не только.
— Скажем, мог украсть, не украл — и тебя за это…
— Вот именно!
— А если… все могли украсть — и украли?..
Раздрай запнулся, попытался представить.
— Эт-то, знаете ли… маловероятно… Ну не может же, согласитесь, так случиться, чтобы человек был виноват во всём! Хоть в чём-то он да неповинен! Хоть в чём-то его да уличишь! В супружеской неизмене, скажем… — При этих словах Аверкий Проклович приосанился и как бы невзначай бросил взгляд на Пелагею Кирилловну.
Тем временем дама и второй мордоворот, ведя неприязненную беседу, покинули сквер, а обезоруженный счастливец с наслаждением потянулся, хрустнув суставами, и двинулся к стойке.
— Сто грамм коньяка свободному человеку! — огласил он во всеуслышание ещё издали.
— Мои поздравления… — ухмыльнулся бармен, неспешно поворачиваясь к ряду бутылок и простирая длань.
— Нет, погодите… — опомнился Влас. — А вдруг это отмазка была? Вдруг я для виду клювом щёлкал?
— Может, и для виду… — согласился Раздрай. — Но смотрящего это, знаете, не впечатлит. Ему бы амуницию с автоматом сдать побыстрее…
Влас одним глотком допил остывший кофе и отставил чашку.
— Этак и за пять минут смениться можно!
— Э, нет! — погрозив пальчиком, сказал старичок. — Тут как раз всё продумано… Если осалишь кого в течение первого часа, будь добр, составь отчёт с подробным изложением причин… который, кстати, обязательно будет опротестован…. Оно кому-нибудь надо — с клептонадзором потом разбираться? Проще отгулять часок, а после уж можно и так… без отчёта…
— А у вас при себе оружие есть?
— Вот ещё! — поморщился Раздрай. — Тяжесть таскать…
— А привяжутся?
— Не привяжутся, — успокоил смотритель и с нежностью огладил свой протезик. — Мы ведь тоже государство, Влас, — виновато улыбнувшись, добавил он. — А государство без глупостей не живёт… Ну, вот и надо этим пользоваться! Хотя… — Раздрай насупился, пожевал губами. — Наложка, честно говоря, достала… — посетовал он.
— Наложка? — поразился Влас. — А у вас-то тут какие налоги?
Раздрай чуть не подскочил.
— Какие?! — оскорблённо вскричал он. — А на кражу налог? А на разбой? На аферу? На взлом? Да на взятку, наконец!.. Это у вас там за границей всё бесплатно, а у нас тут извольте платить!..
Похоже, старичок осерчал не на шутку. Хрупкий, взъерошенный, теперь он неуловимо напоминал не то Суворова, не то старого князя Болконского.
— Аверкий, Аверкий… — увещевала Пелагея Кирилловна. — Не кипятись…
Аверкий Проклович разгневанно оглядел столик и вдруг успокоился — так же стремительно, как и вспылил. Откинулся на спинку стула, прикрыл глаза, морщинистое личико его стало вдохновенным.
— «Воры взламывают сундуки, шарят по мешкам и вскрывают шкафы, — продекламировал он нараспев. — Чтобы уберечься от них, надо обвязывать всё верёвками, запирать на замки и засовы. У людей это называется предусмотрительностью… — Раздрай приостановился, помедлил и снова завёл, по-прежнему не открывая глаз: — Но если придёт Большой Вор… — в голосе смотрителя послышался священный трепет, — …он схватит сундук под мышку. Взвалит на спину шкаф. Подхватит мешки и убежит. Опасаясь лишь того, чтобы верёвки и запоры не оказались слабыми. Не развалились по дороге… — Смотритель позволил себе ещё одну паузу и с горечью завершил цитату из неведомого источника: — Оказывается, те, кого называли предусмотрительными, лишь собирали добро для Большого Вора…» — Он вскинул наконец веки и сухо пояснил: — В данном случае — для государства…
— Какая память… — тихонько проговорила Пелагея Кирилловна, зачарованно глядя на мужа.
— А-а… если не платить? Н-ну… налоги… — с запинкой спросил Влас.
Раздрай ответил загадочной улыбкой.
— Это от полиции можно укрыться, — назидательно молвил он. — А от своих не укроешься, нет… Так ведь и этого мало! Потерпевший обязательно даст знать в клептонадзор, будто кража (или там грабёж) была произведена не по понятиям, а то и вовсе непрофессионально… А как он ещё может отомстить? Только так! Дело передаётся из клептонадзора в арбитраж. На вас налагается одна пеня, другая, третья… И прибыль ваша съёживается до смешного — дай бог в убытке не оказаться! Вот и гадай, что выгоднее: честно жить или бесчестно… Впрочем, что же мы всё о грустном? — спохватился он. — Вернёмся к корням, к истокам… К тому же Филиппу Македонскому… Вы не против?
— Нет…
— Тогда послушайте, что пишет Мишель Монтень. — Старичок вновь откинулся на стуле, прикрыл глаза и принялся шпарить наизусть: — «Царь Филипп собрал однажды толпу самых дурных и неисправимых людей, каких только смог разыскать, и поселил их в построенном для них городе, которому присвоил соответствующее название — Понерополис…» Город негодяев, — любезно перевёл он.
— Не далековато? — усомнился Влас. — Где Македония и где мы…
— Далековато, — согласился смотритель. — Так ведь и Сибирь, согласитесь, далековата от Москвы, и Австралия от Лондона… Тем мудрее выглядит поступок Филиппа: если уж отселять, то куда-нибудь в Скифию… Однако я не закончил. «Полагаю, — пишет далее Монтень, — что и они (то есть мы) из самых своих пороков создали политическое объединение, а также целесообразно устроенное и справедливое общество…» Что, собственно, и видим, — торжествующе заключил Раздрай. Смолк, ожидая возражений.
Возражений не последовало.
— А вы думали, Влас, — несколько разочарованно вынужден был добавить он, — у нас тут всё новодел, лагерно-тюремная субкультура?.. Нет, молодой человек, традиции наши, представьте, уходят корнями в античность… Мы просто к ним вернулись…
Трудно сказать, что явилось тому причиной: парадоксальность суждений или же подавляющая эрудиция собеседника, — но голова опять загудела, и Влас почувствовал, что всё-таки без третьей стопки, пожалуй, не обойтись. Оглянулся на бармена. В глаза опять бросились ременчатая сбруя и рукоять пистолета под мышкой. Интересно, почему это все, которые не салочки, прячут оружие, а он напоказ выставляет?
Влас повернулся к Раздраю.
— А вот если я, положим, попробую уйти не расплатившись?
— Будь вы понерополец, — с безупречной вежливостью отозвался тот, — и представься вам такая возможность, вы бы просто обязаны были так поступить…
— А бармен?
— А бармен был бы обязан открыть огонь на поражение.
Сердце оборвалось.
— Что… в самом деле открыл бы? — пробормотал Влас.
— Вряд ли, — успокоил Раздрай. — Понятия у нас соблюдаются примерно так же, как у вас законы. Ну, вот подстрелит он вас, не дай бог, — и придётся ему потом доказывать, что с его стороны не было попытки грабежа… Неудачной, обратите внимание, попытки! То есть облагающейся пенями…
— А если не докажет?
— Господи! Кому ж я тут всё рассказывал? Заплатит налог. А налог с уличного грабежа, повторяю, серьёзный. Куда серьёзнее, чем та сумма, на которую вы бы задарма попили-поели…
— А докажет?
— Докажет — тогда всё в порядке, и вы виноваты сами. Но ведь действительно, согласитесь, виноваты…
— Аверкий, — вмешалась Пелагея Кирилловна. — Прости, что прерываю… Сколько времени?
Влас машинально вздёрнул запястье горбиком, однако наручных часов, само собой, не обнаружил. Часы были растоптаны в крошку ещё вчера вечером.
Раздрай выхватил сотовый телефон, взглянул, охнул.
— Через десять минут начнётся… Вот это мы заболтались!
Глава 3
РукиДа, скорее всего, третья стопка не повредила бы, но заказать её Влас не успел — растормошили, уговорили, подняли со стула и повлекли туда, где что-то вот-вот должно было начаться. Шёл, едва поспевая за шустрой супружеской парой. Вдобавок снова дал о себе знать похмельный синдром: пошатывало, подташнивало, угрюмое воображение норовило предъявить все неприятности, поджидавшие Власа в Суслове, куда в любом случае придётся вернуться. К счастью, говорливый Раздрай и на ходу не умолкал, что хоть как-то да отвлекало.
— А я вам объясню, в чём дело, — возбуждённо журчал он. — Добро самодостаточно! В отличие от зла ему не нужна структура! Но если вдруг добро в оборонных или иных благих целях начинает выстраивать собственную систему, оно перестаёт отличаться от зла даже внешне…
Господи, о чём он вообще?
— Словом, какой бы исходный материал вы ни взяли, в итоге у вас всё равно получится государство со всеми его прелестями…
Ах вон он куда гнёт… Примерно о том же, помнится, толковали они вчера с Павликом и Сашком, пока заскучавшая девица налегала на коньяк… А вот запер ли Влас дверь, покидая разорённую квартиру? Будем надеяться, что запер…
— Опаздываем! — встревоженно бросила Пелагея Кирилловна — и престарелые супруги устремились прямиком в самую гущу транспорта.
Когда-то здесь, несомненно, была «зебра» перехода, о чём свидетельствовали фрагменты белой краски на асфальте. Автомобилей в Понерополе насчитывалось, пожалуй, поменьше, чем в Суслове, но гнали они как попало. Не решившись повторить самоубийственный манёвр Аверкия Прокловича и Пелагеи Кирилловны, Влас задержался на кромке тротуара в надежде, что стеклянное бельмо на той стороне улицы когда-нибудь вспыхнет. Бесполезно. Светофор, надо полагать, ослеп давно и навеки.
Сделал первый шаг — и слева послышался визг тормозов. Потом ещё один. Потом ещё. Странно, однако матерными возгласами это почему-то не сопровождалось. Не исключено, что за невежливые выражения здесь тоже отвечают.
Пересёкши останки осевой линии, Влас почти уже обрёл уверенность — и тут его чуть не сбили. Должно быть, водитель решил не тормозить, а сманеврировать. С бьющимся сердцем Влас кое-как достиг тротуара.
— Почему вдогон не стрелял? — буркнул кто-то неподалёку.
Обернувшись, увидел хилого очкарика в просторной куртке, с отворота которой на виновного таращился сердитый металлический глаз. Всё с тем же недовольным видом смотрящий, ни слова не говоря, сбросил ремень автомата с неширокого плеча, явно готовый расстаться с амуницией. Прощай, оружие.
— А надо было? — Влас нервно хихикнул.
— Слышь!.. — обиделся очкарик. — Вот только интуристом тут не прикидывайся! Это мы уже проходили… — Затем вроде бы усомнился и раздумал вылезать из рукавов. — А впрочем… — Быстро огляделся и понизил голос: — Можем и договориться… — совсем уже конфиденциально добавил он.
Кажется, Власа подбивали на какую-то сделку. Они отошли к облезлому стволу светофора, к которому приклёпана была табличка из нержавейки со следующими словами: «Так они ограничивали нашу свободу передвижения».
— Слышь, друг… — зашептал смотрящий. — Первокурсник я, в поликриминальном учусь, а завтра зачёт по гоп-стопу…
— И что? — оробело спросил Влас, тоже перейдя на шёпот.
— Жертва нужна. Первого встречного стопорить — сам понимаешь, неизвестно ещё, на кого нарвёшься… Денег дам. Половину — тебе, половину заберу обратно… когда грабить буду… Как, согласен?
— Да я вообще-то… в самом деле интурист… — промямлил Влас. — Утром прибыл…
Лицо за очками окаменело, стало беспощадным.
— Документы!
— Вот… — Влас достал и протянул паспорт.
Смотрящий бросил недоверчивый взгляд, принял книжицу, раскрыл, листнул, но в отличие от давешних салочек отнюдь не развеселился — приуныл. Потом скорбно принялся кивать.
— Да… — выдохнул он наконец. — Надо же! А я-то думал… Спасибо, что предупредил!
— А то бы что?
Глаза за линзами очков стали точными подобиями металлического ока на лацкане.
— То есть как что?! Иностранца грабануть! Это ж полная дисквалификация! Всё равно что ребёнка обидеть…
— Неужели бы отчислили?
— Со свистом!
Вернул документ, сокрушённо вздохнул ещё раз.
— Ну, привет Суслову. Трудно вам там, наверно, приходится…
С сочувствием похлопал по плечу и двинулся дальше, высматривая очередного кандидата в завтрашние жертвы. Некоторое время Влас озадаченно глядел в его сутулую спину, потом спрятал паспорт и осознал наконец, что, кажется, потерялся.
— Послушайте… — окликнул он.
Салочка обернулся.
— Тут где-то поблизости, говорят… что-то вот-вот должно начаться…
Очкастый страж беспредела нахмурился, припоминая. Затем лицо его прояснилось.
— А! Так это, наверно, у Фили… Там вроде правдолюбки митинг собирают…
— У Фили? — беспомощно повторил Влас. — У какого Фили?
Очкарик наконец-то улыбнулся. Всё-таки что ни говори, а наивные они, эти иностранцы!
— У Македонского, у какого ж ещё? Филя у нас один…
* * *Митинг на площади шёл вовсю. Люди стояли плотно, пролезть в середину не представлялось возможным. Некто невидимый что-то вещал в микрофон — проникновенно, местами навзрыд. Далеко разнесённые динамики накладывали фразу на фразу и так перетасовывали слова, что понять, о чём речь, было весьма затруднительно. Вдалеке зеленел над головами пернатый шлем бронзового Фили.
Приглядываясь, Влас обошёл толпу. Ни Аверкия Прокловича, ни Пелагеи Кирилловны высмотреть не удалось, зато на глаза попался один из тех двоих аборигенов, что первыми встретились ему в Понерополе, а именно — пожилой инвалид в мятых летних брюках и рубашке навыпуск.
Влас глядел и пытался мысленно влезть в его шкуру — там, на автовокзале, возле полосатого штыря с грозной табличкой. Не поднимешь оброненное — смотрящие засекут. А поднимешь — изволь делиться с государством, да и неизвестно ещё, что окажется больше: неправедная прибыль или сам налог со всякими там издержками… Кроме того, бумажник и впрямь могли не обронить, а именно подбросить…
Ничего себе свобода! Шаг влево, шаг вправо — стреляю! Не можешь быть свободным — научим, не хочешь — за ставим…
В следующий миг Власа обдало со спины ознобом — прозрел интурист: такое впечатление, что на площади собрались одни калеки — у каждого отсутствовала правая рука. И как прикажете это понимать? Очкарик сказал: правдолюбки… Иными словами, те, кто любит правду… А за пропаганду правды и добра… Господи! Неужели вот так?!
Тогда почему Арина на его вопрос о мере ответственности легкомысленно отмахнулась: дескать, никого… никогда… ни за что… Врала?
И вот ещё что озадачивало: вроде бы митинг протеста, а физиономии у всех скорее праздничные. Собравшиеся возбуждённо шушукались, словно бы предвидя нечто забавное.
Со стороны переулка к Власу приближалась девушка, издали похожая на колобок в расстёгнутой серой куртке и с крохотным автоматиком. Приблизившись, она скорее напомнила валун диаметром чуть меньше человеческого роста.
— Опоздал, правдолюбок? — с пониманием спросила смотрящая. — Ну, теперь к микрофону не прорвёшься. Раньше надо было приходить…
А у самой в глазах светилось радостное: «А-а… вот кому я сейчас амуницию сдам…»
— Скажите… — сипло взмолился Влас. — А почему они все безрукие?
— Ух ты! — восхитилась она. — Из-за границы, что ль?
Влас признался, что из-за границы.
— А как насчёт того, чтобы натурализоваться? — игриво осведомилась грандиозная дева. — У нас тут прикольно…
— Н-нет… — выдавил он. — Я на один день сюда… Вечером обратно…
— Жаль, — искренне огорчилась она. — И я, главное, не замужем! Жаль…
Откуда-то взялась ещё одна салочка — только поменьше, постройнее.
— Гля-а! — засмеялась она. — Люська инлоха подцепила! Ни на минуту оставить нельзя… Слышь, ты ей не верь! Окрутит — горя знать не будет. А я-то — иззавидуюсь…
— Почему они все безрукие? — с отчаянием повторил Влас.
— Почему все? — удивилась подошедшая. — А правдолюбки?
— Где?
— Да их просто не видно отсюда, — объяснила она. — Возле Фили кучкуются, у микрофона. А пострадальцы как раз митинг срывать пришли…
Они стояли неподалёку от динамика, и речь того, кто рыдал в микрофон, звучала поотчётливее.
— …сила правды… — удалось расслышать Власу. — … власть закона… торжество справедливости…
— Почему вы их не трогаете? — вырвалось у него.
— За что?
— Н-ну… за пропаганду… правды и добра…
Грандиозная дева пренебрежительно скривила рот и махнула свободной от автоматика рукой.
— Да врут всё… За что их трогать?
Кстати, автомат был как автомат, а автоматиком казался лишь в связи с огромными размерами придерживавшей его длани.
— Кто за то, чтобы законность и порядок к нам вернулись… — Незримый оратор повысил голос.
Толпа зашевелилась — все торопливо отстёгивали протезы.
— …поднимите руки!
И над бесчисленными головами взмыли бесчисленные культи. Лишь вдали возле бронзового шлема Фили скудно произросла рощица неповреждённых рук. Секундная пауза — и всё потонуло в хохоте, визге и свисте.
Площадь колыхнулась и померкла.
* * *К тому времени, когда Власа привели в чувство, митинг был уже сорван: однорукие пострадальцы разошлись, у подножия бронзового Фили хмурые правдолюбки сматывали провода и разбирали трибунку, по розовато-серой брусчатке шаркали мётлы. Сам Влас полусидел-полулежал в плетёном креслице под матерчатым навесом летнего кафе, а пудовая ладошка смотрящей бережно похлопывала по щекам.
— Вроде очнулся… — услышал он. — Что ж вы все слабонервные такие?..
Слабонервным Влас не был. Видимо, сказались похмелье, недосып, многочисленные потрясения вчерашнего вечера и сегодняшнего утра, а жуткий лес воздетых культяпок явился лишь последней каплей. Теперь ко всему перечисленному добавился ещё и жгучий стыд.
— Дай ему выпить чего-нибудь! — предложила вторая салочка — та, что поменьше и постройней.
В пострадавшего влили рюмку чего-то крепкого.
— Спасибо… — просипел он, принимая более или менее достойную позу.
— Может, в больничку?
— Нет… — Влас резко выдохнул, тряхнул головой. Последнее он сделал зря: опустевшая площадь дрогнула, но, слава богу, не расплылась — вновь обрела чёткость. — Что это было?
— Митинг.
— Да я понимаю, что митинг…
Грандиозная дева с сомнением потрогала плетёное креслице и, решившись, осторожно присела напротив. Напарница её, видя такое дело, тоже отодвинула кресло и плюхнулась третьей. Оба автомата со стуком легли на круглый стол.
— Значит, так… — сказала грандиозная. — Для тех, кто не в курсе. Лет двадцать назад, когда область распалась, к власти у нас пришли правдолюбки…
— Кто они?
— Партия высшей справедливости. Обещали криминал уничтожить, коррупцию… Калёным железом выжечь. Ну и купился народ! Особенно понравилось, что за воровство будут руки рубить…
Вот оно что! Влас украдкой оглядел кафе. Свободных столиков не наблюдалось — за каждым сидели примерно по четыре понеропольца: все пожилые и все с протезами. Надо полагать, праздновали срыв митинга. На Власа поглядывали с любопытством…
— Короче, года не прошло — скинули козлов! — ликующе вместила весь рассказ в одну фразу вторая салочка.
— А теперь они, значит, снова?.. — окончательно прозревая, проговорил Влас. — В смысле — голову подымают…
Как выяснилось, к разговору их внимательно прислушивались.
— Да нет же! — вмешались с соседнего столика. — Тех правдолюбков мы ещё во время переворота поушибали. Это уже нынешнее поколение с ума сходит… — Метнул взгляд на девушек, крякнул, поправился: — Н-ну… не все, конечно… Так а что с них взять? Они ж ничего этого не видели…
— Вы его, красавицы, — посоветовал кто-то, — к памятнику жертвам справедливости сводите. Оч-чень, знаете ли, впечатляет…
— Щаз всё бросим и сводим! — огрызнулась грандиозная. — Мы ж салочки!
— Ну так из нас кого-нибудь осаль и своди… Делов-то!
— Ага! Пострадальцев осаливать! Додумался…
Спор грозил перерасти в перепалку, когда под матерчатый навес ворвался взъерошенный озирающийся Раздрай.
— Вот вы где! — вскричал он, найдя глазами Власа. — А мы там с Пелагеей Кирилловной с ума сходим! Пропал человек…
* * *Памятник жертвам справедливости и впрямь впечатлял: что-то вроде облицованного чёрной плиткой прямоугольного надгробия, из которого вздымались белые мраморные руки с выразительно скрюченными или, напротив, растопыренными пальцами. Влас попробовал сосчитать изваянные конечности — и сбился. Примерно столько же, сколько было воздето правдолюбками на митинге — возле бронзового Фили. Во всяком случае, не больше.
«В борьбе с обезумевшим беспощадным добром, — гласила надпись на светлой табличке, — положили вы их на плаху».
— Только правые рубили? — хрипло спросил Влас. — И только за кражу?
— В основном правые, — подтвердил Раздрай. — А вот что касается кражи… Нет. Разумеется, не только за кражу… За всё. Просто большинство правонарушений, сами понимаете, совершается рабочей, то есть правой рукой… — Старческое личико внезапно выразило злорадство. — А со мной они промахнулись, — сообщил он как бы по секрету. — Я-то — левша, а они по привычке — правую…
— То есть… — Влас даже скривился от сочувствия. — Ваша тоже тут… захоронена?..
— Нет, что вы! Ничего тут не захоронено. Это не более чем мемориал…
— Пелагея Кирилловна! — послышался женский возглас — и все трое обернулись.
К памятнику спешила сильно взволнованная дама.
— Пелагея Кирилловна! Как хорошо, что я вас встретила! Собиралась уже в школу идти выяснять… Что там мой Стёпа?
— Да как вам сказать… — Хрупкая седенькая Пелагея Кирилловна посуровела, строго вздёрнула клювик. — С наглостью и жестокостью у вашего ребенка всё обстоит благополучно. А чего ему катастрофически не хватает, так это трусоватости и угодливости…
Влас решил было, что супруга Раздрая иронизирует, но дама, к его удивлению, восприняла услышанное всерьёз и пригорюнилась.
— Это да… — пролепетала она. — Это я и сама замечаю…. А вот насчёт успеваемости…
— Нет, — решительно прервала Пелагея Кирилловна. — Насчёт успеваемости я сейчас говорить не готова. Давайте встретимся завтра, пригласим хакера, медвежатника…
Мужчины отошли подальше, чтобы не мешать беседе.
— Она у вас что, учительница? — шепнул Влас Раздраю.
— Заслуженная, — с гордостью уточнил тот. Тоже шёпотом.
— А что преподаёт?
— Теорию музейной кражи.
— А вы — смотритель музея?!
Раздрай рассмеялся.
— Удачное сочетание, не правда ли? Почти стопроцентная гарантия, что уж краеведческий-то ограблен не будет… Хотя, между нами говоря, что там грабить? Щит Македонского? Так это муляж…
— Теория музейной кражи… — затосковав, повторил Влас. — А настоящие предметы? Физика, информатика…
— Ну а как же! — изумился Раздрай. — Вы что же, считаете, пришёл мальчонка на урок взлома — ему сразу фомку в руки и на практическое занятие? Не-ет… Сначала, мил человек, извольте физику освоить, механику, сопротивление материалов изучить. И лишь овладев теорией… А хакерство! Вы что же, не имея понятия об информатике, им займётесь?.. Да взять хотя бы Пелагеюшкин предмет! У вас, если не ошибаюсь, он называется искусствоведением… Вот вы, Влас, вроде бы недавно из школы… А сможете отличить фламандскую живопись от голландской?
Влас вынужден был признаться, что не сможет.
— Вот видите! А её выпускники — запросто… Кроме того, учтите разницу между вашей системой преподавания и нашей. Ваша-то как была оторвана от жизни, так и осталась. Ну, выучатся ребятишки отличать голландцев от фламандцев. А зачем? Так, для общей эрудиции… А у нас-то — для дела!
— Погодите… — попросил Влас, берясь за страдальчески сморщенный лоб. — Хорошо… Допустим… А воспитание?
— Что воспитание?
— Ну, вот… сейчас говорили… наглость, угодливость…
— А! Понял. Вас смущает, что вещи названы своими именами. Ну, хорошо! Назовите наглость отсутствием комплексов, а угодливость — вежливостью. Суть явления не изменится, согласны?
— Нет, — упёрся Влас. — Не согласен.
Раздрая это ничуть не расстроило.
— Понимаю вас, — с сочувственной улыбкой молвил он. — Позитива хочется… Знакомое дело. Поэтому то, что раньше называлось совестью, теперь зовётся кризисом самооценки, не так ли?
— Знаете что, Аверкий Проклович! — в сердцах ответил Влас. — Я слышал, если человека стотысячный раз назвать свиньёй, он станет на четвереньки и захрюкает…
Этот не совсем вежливый выпад восхитил Раздрая. Судя по всему, спорить Аверкий Проклович любил и умел.
— То есть вы полагаете, — вкрадчиво осведомился он, — что, переназови мы болонку бульдогом, она тут же прибавит в росте и весе?.. Впрочем… — Старичок задумался на секунду. — В том случае, если её не просто переименуют, а ещё и переведут на бульдожий рацион… Да, тогда это, возможно, обретает смысл. Пусть не для самьй болонки, но хотя бы для того, кто этот рацион распределяет. Так что в чём-то вы, Влас, правы… Понерополь тоже ведь не в пустоте живёт. Находясь в окружении пресловутых цивилизованных государств, использующих ханжескую лексику, мы, сами понимаете, вынуждены им подражать. Называем общак социальным фондом, крышу — налоговой службой, рэкет — коммунальными платежами, лохов — народом… Так что, думаю, недалеко то время, когда и у нас вместо «Мурки» на автовокзале начнут исполнять…
Но Влас так и не узнал, что начнут исполнять на автовокзале вместо «Мурки», — к беседующим подошла Пелагея Кирилловна, закончившая разговор со Стёпиной мамой.
— Какие у вас планы? — прямо спросила она.
Раздрай вынул сотовый телефон, взглянул, который час, и болезненно скривился.
— Ой… — сказал он. — Мне ж через полчаса криспинаду принимать. Как некстати…
— Что-что принимать? — не расслышал Влас. — Лекарство?..
— Криспинаду, — повторил старичок. — Это, видите ли, жил в третьем веке такой римлянин Криспин. Однажды он украл шкуру, сшил из неё башмаки и бесплатно раздал бедным… То есть криспинада — это, грубо говоря, благотворительность за чужой счёт. У вас, насколько я помню, подобные приношения называются спонсорством… Пелагеюшка, как у тебя со временем?
— Боюсь, что тоже никак, — призналась она. — Урок.
— Вот ведь незадача! — огорчился Раздрай. — А что, если так, Влас? Вы часика полтора погуляйте, а потом подходите ко мне в музей…
— А где он…
— Где находится? А вот как раз там, где мы с вами кофе пили. Ну, то зданьице с профилем Пушкина…
— Ах, это…
— Ну да! А я с огромным, кстати, удовольствием всё вам покажу и расскажу…
Оставшись у памятника в одиночестве, Влас достал бумажник и, поколебавшись, переместил его в задний карман брюк — уголком наружу. Судя по тому, что недавно проделывала с приезжим Арина, прятать деньги смысла не имело — напротив, следовало вызывающе выставлять их напоказ. Пусть вокруг думают, будто он нарочно…
Выходя с площади, оглянулся. Белые мраморные руки, воздетые над чёрной плитой, казалось, махали вслед. Скорее всего, оптический обман — просто самого Власа слегка ещё пошатывало.
Глава 4
ВованОдин. Слава богу, один. Арина, Раздрай, супруга его — люди, конечно, приятные, но обилие впечатлений подавляло. Необходимо было выпасть из общения и хотя бы попытаться осмыслить весь этот бред. К тому моменту, когда Влас Чубарин, покинув площадь имени Жертв Справедливости, выбрался на Хлопушинский проспект, способность рассуждать к нему почти уже вернулась.
Приятные… А почему они такие приятные? Сами утверждают, будто умение расположить к себе — не более чем способ влезть в душу, а стало быть, и в карман ближнего… Но это же глупость — предупреждать жертву о своих преступных замыслах! Или здесь расчёт на то, что жертва просто не поверит подобному признанию и сочтёт его шуткой?
Мелькнула и сгинула забавная мыслишка, что, чем хуже общество, тем лучше люди. Мозг просто не справлялся с накопленной информацией. И Влас побрёл по странному городу Понерополю, надолго останавливаясь перед рекламными плакатами. С одного из них глянул и прожёг интуриста большими выразительными глазами сердитый юноша с папиросой в правой руке. В нижней части щита располагались веером игральные карты. Шевелюра шулера (наверное, шулера) была слегка взлохмачена, на шее болтался огромный бант, а между картами и бантом белело следующее четверостишие:
И когда говорят мне, что труд и ещё и ещё,
будто хрен, натирают на заржавленной тёрке,
я ласково спрашиваю, взяв за плечо:
«А вы прикупаете к пятёрке?»
Влас озадаченно хмыкнул и двинулся дальше.
Будь он мистик — возможно, решил бы, что вчерашний спор относительно сатанинской (языческой) сути любого государства не случайно закончился дракой и бегством в страну, до которой в своё время почему-то не добрался Лемюэль Гулливер. Такое впечатление, будто Богу надоели логические выверты Власа Чубарина и Он предпочёл разрушить их простым предъявлением фактов. Влас любил парадоксы. Но одно дело парадокс в устном виде и совсем другое, когда ты с ним сходишься, так сказать, лоб в лоб.
Обнажать язвы общества в дружеской компании, никто не спорит, дело приятное, озорное, ибо любая держава старается выглядеть физически здоровой и очень не любит разоблачений. Теперь же Власа угораздило столкнуться с общественной формацией, не просто обнажавшей собственные язвы, но ещё и делавшей это с гордостью!
И попробуй тут не растеряйся! Попробуй обличить порок, если он считается добродетелью! Это даже не Джельсомино в Стране Лжецов — там всего-навсего переклеили ярлыки. Здесь же никто ничего не переклеивал — просто люди предпочли болезнь лечению.
Кстати, о лечении… Самое время вспомнить о тех случаях, когда лекарство оказывалось опаснее самого недуга… Тут ведь всё зависит от дозы…
Хм… Болезнь как форма жизни…
Размышляя в таком духе, Влас достиг второго рекламного щита. Плакат был, надо полагать, из той же серии, что и первый, — изображал опять-таки юношу, но совсем уже в ином роде: этакого паиньку с мечтательно-бездумным взглядом. Заботливо уложенные светлые локоны, в ребячески припухлых губах — мундштук пустой курительной трубки (очевидно, для красоты), на плече — трость с белым набалдашником. Однако доверять столь умилительной внешности, видимо, не стоило, потому что надпись на щите честно предостерегала: «Я такой же, как ты, хулиган».
Влас Чубарин огляделся, прислушался. Нигде ни криков о помощи, ни выстрелов на поражение по тем, кто попытался бы уйти из кафе, не расплатившись… Никто не предлагал перекинуться в картишки, поскольку-де одного партнёра не хватает… Прохожие ничем не отличались от сусловчан.
Здравый смысл подсказывал, что государство, сознательно насаждающее преступность, обречено изначально. Хотя… Смотря что считать преступностью и что — здравым смыслом. Есть, например, страны, где разрешены азартные игры и проституция, где нет закона против наркомании. И ничего, живут…
Третий по счёту рекламный щит заставил Власа остолбенеть.
С плаката скорбно взирал молодой человек (чуть старше первых двух). Слегка вьющиеся волосы цвета спелого ореха ниспадают до плеч, лоб ясен и чист, на челе — терновый венец.
«Был сопричислен к разбойникам», — скупо гласила надпись.
Да они что тут, совсем с ума посходили?
Кого ж они, интересно, изобразят на следующем щите?
К великому его разочарованию, серия портретов кончилась — четвёртый плакат был без рисунка. «Лечим от правозависимости!» — значилось на нём аршинными буквами. Ниже — номер телефона. И всё.
* * *Бумажник у него вынули прямо на проспекте, причём произведено это было настолько топорно, что Влас почувствовал. Движением, каким обычно прихлопывают севшего на ягодицу слепня, поймал преступную руку (та, правда, тут же выпустила добычу и вырвалась), обернулся. Глазам предстал громадный детина с пропорциями младенца: пухлый, щекастый, и голова голая. Вдобавок увесистое личико злоумышленника сияло поистине детской радостью. Так счастлив может быть лишь карапуз в песочнице, сию минуту присвоивший чужой совочек.
— Ага?! Замечтался, братан?.. — победно вскричал незнакомец, дразня Власа растопыренными пятернями. Как выяснилось, он ещё и пришепётывал слегка и картавил. — Ну и что ты теперь?! Салочек кликнешь? В клептонадзор побежишь?..
Влас стоял столбом посреди тротуара и только помаргивал, не зная, как себя вести и что, собственно говоря, происходит.
— Так тебя же там самого прищучат, — продолжал измываться странный воришка. — Клювом-то, считай, щёлкнул… Скажешь, нет?
Влас нагнулся и подобрал бумажник.
— Сдвинулся совсем? — неуверенно упрекнул он, выпрямляясь. — Интуриста шмонать! Тебя ж дисквалифицируют, на фиг!..
Честно сказать, бездарного карманника запросто можно было дисквалифицировать за один только внешний вид. В отличие от Арины и Раздрая, доверия он не внушал ни малейшего. Ну вот не чувствовалось в нём ни добропорядочности, ни безобидности — каждая черта (от стриженной наголо башки до золотой цепуры на бычачьей шее) заставляла насторожиться и заподозрить в недобрых умыслах.
Услышав про интуриста, детина отшатнулся и приоткрыл рот.
— Земляк?.. — не веря счастью, выдохнул он. Далее с физией его приключился ряд волшебных изменений: казалось, ещё момент — и по выпуклой растроганной мордени потекут слёзы умиления. — Откуда?
— Из Суслова…
— А я из Баклужина!
— А говоришь, земляк…
Детина был вне себя от радости.
— Какая разница! Суслов, Баклужино… Хоть из Африки! Всё равно земляк… земеля… зёма…
Каждое последующее слово шепелявилось нежнее предыдущего.
— Слушай… — чувствуя себя неловко, сказал Влас. — Чего мы так… посреди улицы? Вон скверик — пойдём, что ли, на лавочку присядем…
Он прямо-таки чуял нутром угрозу жизни, исходящую от гигантского дитяти с цацкой на шее. Младенцы, они ж не смыслят, что можно, что нельзя: потянется поиграть — и сломает.
— Нет! — вздрогнув, сказал земляк. — Ты чего? Там салочек полно! Давай лучше во двор куда-нибудь…
— А чего тебе салочки? — не понял Влас. — Они ж приезжих не трогают…
— Они-то не трогают… — как-то больно уж уклончиво согласился тот.
— Н-ну… хорошо… Давай во двор…
И они пошли широким тротуаром навстречу натянутому над проезжей частью баннеру, приглашавшему всех желающих на послезавтрашний финал соревнований по спортивному вскрытию банковских сейфов.
Поравнявшись с первой аркой, Влас свернул под низкие сыроватые своды, когда обнаружил вдруг, что спутник его исчез. Просто исчез, и всё. Сбитый с толку Влас возвратился на улицу. Пусто.
Чертовщина какая-то… Снова нырнул в туннельчик, выбрался во двор. Пока озирался, земеля возник снова — бесшумно ступая, вышёл из арки.
— Извини… — сдавленно сказал он.
Двинулись к лавочкам возле детской площадки. Но тут дверь ближайшего к ним подъезда отворилась — и спутник Власа с удивительным для его комплекции проворством метнулся в сторону, присел за клумбой, благо цветы росли высоко и плотно. Тревога, судя по всему, оказалась ложной — из подъезда выпорхнула голенастая девчушка с матерчатой сумкой. Массивный зёма выпрямился, перевёл дух.
— Ты чего? — недоумевая, спросил Влас.
— Наследить успел… — гримасничая от унижения, признался тот.
— Так это тебя теперь, значит… — У Власа даже голос упал. — Клептонадзор ловит?
— Ага! Клептонадзор! — огрызнулся земляк. — Клептонадзор на заднице сидит по кабинетам — кляузы разбирает…
— А кто ж тогда?
— Да уж есть кому… — мрачно откликнулся он.
Оба присели на крайнюю лавочку.
— Вован, — шмыгнув носом, представился детина.
— Влас, — сказал Влас.
— А ты-то здесь чего?
Влас вспомнил, чего он здесь, и снова впал в тоску.
— Тоже, что ль, в бегах? — сочувственно осведомился Вован.
— В бегах, — уныло подтвердил Влас.
Вован крякнул и достал плоскую металлическую фляжку. Выпили по очереди, после чего окончательно ощутили себя родственными душами.
— А сюда почему?
— Не в тот автобус сел, — честно признался Влас.
— Умный… — с завистью промолвил Вован. — Рассеянный, а умный… А я вот нарочно, прикинь! — что было сил ударил кулаком по коленке и продолжал с надрывом: — Главное, предупреждали, предупреждали меня пацаны! Куда угодно, только не сюда… Не послушал! А чего, думаю, почему нет? У власти, говорят, преступная группировка, вместо законов — понятия… А самый кайф, что беглых не выдают! Вернее, как? — поправился он. — Политических — выдают, уголовных — хрен… А меня в Баклужине в розыск объявили… Куда ж, думаю, как не сюда!..
С пухлых губ нечаянно спрыгнуло неприличное слово. Вован испуганно захлопнул рот, глянул через одно плечо, через другое. Но подслушивать было некому. Да, наверное, давешняя догадка, осенившая Власа, когда он перебегал улицу, пришлась в точку: за словесные излишества здесь, скорее всего, отвечают.
— За что в розыск?
Замкнулся Вован, насупился.
— Да за всё сразу… — нехотя отозвался он.
— А чем здесь конкретно плохо? — прямо спросил Влас. — Ни ментовки, ни…
Так и не успев произвести очередной глоток, уголовный эмигрант повернулся к земеле и злобно вылупил глаза.
— В том-то вся и хрень! — придушенно рявкнул он. — Отбора нет! Понимаешь? Отбора!.. Откуда тут реальные пацаны возьмутся? По ящику вон однажды показывали: выбили в тундре всех волков — и что ж ты думаешь? Тут же олени дохнуть начали! А почему?.. Да потому что волки — они ж крутых не режут… Крутого оленя ещё попробуй догони! Вот так-то вот… Зря, что ли, ментов волками кличут?
— Позорными… — хихикнув, уточнил Влас.
— Да хоть бы и позорными! Волк он и есть волк… Санитар леса!
— А мент, значит, санитар преступного мира?
— Допёрло, да? Сам прикинь! В нормальных странах как? Если ты дурак, если отморозок — заметут ведь… Не сегодня, так завтра — заметут!.. А лохи наши? — вопросил Вован, страшно тараща глаза. — Им, что ли, скажешь, не хочется банк грабануть, соседа замочить? Ещё как хочется… А страшно! Потому что ментовка рядом! Вот и сидят, пришипившись… Ты понял, какой у нас отбор? Жёсткий! Правильный! А тут… — Хлебнул из фляжечки, малость поуспокоился. — Ничего не боятся! Риск ушёл, азарт… У, козлы! Всё загубили! Нет им за это прощения… — глуховато закончил он. — Нет и не будет…
— Ностальгия одолела? — осторожно пошутил Влас, принимая протянутую фляжечку. — Кстати! — сообразил он вдруг. — А правда! Ментовка-то здесь куда делась?
— А ты что, не знаешь? — удивился Вован.
— Нет…
Подался поближе, зашептал:
— Хотели её после переворота просто ликвидировать… А менты, слышь, чего удумали: мы, говорят, организованная преступная группировка! Можем, говорят, доказательства предъявить… А чего, нет, скажешь? У них там что ни дело, то доказательство…
— Да, в общем… — Влас поскрёб за ухом. — Чего тут доказывать? Так оно и есть…
— Вот! Трогать их, короче, не стали, зато издали указ об отделении полиции от государства… Ну и всё! Поначалу, говорят, одна из самых авторитетных группировок была…
— Поначалу? А потом?
— Ну, потом… Потом начали они промеж собой разбираться, подробились на мелкие банды… Тоже, короче, на нет сошли!
Влас озадаченно уставился на стволик с внешней резьбой, так и не донесённый до рта. Сделал над собой усилие, глотнул, вернул фляжечку. Бренди было неплохое, правда, малость сладковатое. «Краденое слаще» — услужливо всплыло в мозгу.
— Конечно… — пробубнил Вован, став ещё сильнее похожим на обиженного губошлёпого младенца. — Если бы меня вот так тоже с детства натаскивали… Боксом когда-нибудь занимался? — неожиданно спросил он.
— Н-нет…
— А я вот занимался… — доверительно сообщил Вован и в доказательство произвёл по воздуху короткий хук с левой (в правой была фляжечка). — Покрутился-покрутился в любителях, думаю: чего ж я бесплатно-то кулаками тычу? Решил в профессионалы продвинуться… Знаешь, какая разница? Небо и земля! В первом же раунде челюсть сломали… — Болезненно сморщась, тронул полым металлом левую щёку. — Вот и здесь так же… — сокрушённо добавил он.
— Слушай… — Влас преодолел наконец смущение и рискнул задать давно уже крутившийся в голове вопрос. — Но ты ведь не карманник, так?
Вован поглядел на него с недоумением.
— Ну!.. — надменно подтвердил он.
— А сегодня-то чего ж?
Тот нахмурился, крякнул.
— Да понимаешь… Достало меня это всё! До того народ довели, что на скамейку деньги положи — не возьмут, испугаются. А тут ты идёшь — все сбережения наружу… Ну, я и… — Вован встряхнул с досадой опустевшую ёмкость и, обиженно сопя, принялся завинчивать крышечку. — Тунеядцы, дармоеды… — гневно пробурлил он. — Учили их, учили, а они… Ишь! Высшее криминальное у него… Ну, образование… А что толку, если он высшее криминальное получил, а работать по специальности не хочет?! — Спрятал фляжку, угрюмо подвигал подбородком. — Процента два населения честно воруют, а остальные… — безнадёжно махнул рукой. — Баннер на улице видел?
— Это который… финал по взлому сейфов?
— А?! — вскричал Вован. — Ничего себе, да? И если бы только по взлому! Тут у них по всему соревнования проходят… Игрушки им, понимаешь…
— Зато от государства поддержка… — ещё более неловко пошутил Влас, чем сильно уязвил Вована.
— Государство? — жутко просипел тот. — Да оно до чего коснётся — всё на корню загубит! Пока с криминалом боролось — процветал криминал! А как насаждать принялось — всё вразнос пошло… Нет, ну это ж надо было придумать, чтобы конкретные пацаны под администрацией ходили! Так ведь хуже, братан, хуже: из самих пацанов администрацию сделали!..
От возмущения у Вована перемкнуло связки, и он вынужден был замолчать. В наступившей тишине во двор откуда-то издалека забрёл неспешный колокольный звон.
— Погоди-ка! — всполошился Влас. — А церковь?
Вован прочистил горло, вернув себе отчасти дар речи.
— Что церковь?..
— Церковь-то в Понерополе как уцелела? Её ж тоже прикрыть должны были… за пропаганду правды и добра…
— Н-ну… — Огромное дитя тревожно задумалось. — Наверное, как и менты, отмазались… Дескать, никакой пропаганды… Обман, дескать, опиум для народа…
Осёкся, выпрямился, суетливо перепрятал фляжечку из бокового кармана во внутренний, а там и вовсе за пазуху. Видя его беспокойство, вскинул голову и Влас. Причиной тревоги оказалась всё та же девчушка с матерчатой сумкой, направлявшаяся через двор прямиком к расположившимся на лавке взрослым дяденькам.
— Вставай, пошли отсюда! — испуганно выдохнул Вован. Вскочил, сдёрнул собеседника со скамейки. — Точняк говорю, салочки навели! Всем уже про меня раззвонили…
— Погоди… — бормотал увлекаемый за руку Влас, пытаясь оглянуться на голенастую пигалицу. — А что она тебе может сделать?
— Откуда я знаю!..
Они проскочили противоположную арку и оказались на параллельной проспекту неширокой улочке.
— Молодой человек… — раздался рядом вихлявый старушечий голос.
Земляки обернулись. Перед ними с просительной умильной улыбкой опиралась на палочку архаически одетая бабушка, этакая старая барыня на вате: шляпка, ридикюль, жакет и всё прочее в том же роде.
— Молодой человек, — великосветски проблеяла реликтовая старушенция, вцепляясь в локоть Вована. — Будьте столь любезны, помогите мне перейти дорогу…
Того прошиб цыганский пот.
— Так машин же… — беспомощно начал он.
— А вдруг появятся? — кокетливо возразила она.
При этих её словах в младенческом лице Вована проступила обречённость.
— Да… — хрипло сказал он. — Да, конечно…
И они двинулись на ту сторону. Влас, помаргивая, смотрел им вослед. Со спины парочка выглядела весьма забавно: огромный неуклюжий Вован и хрупкая старушка с палочкой. Один из двадцать первого века, другая — из начала двадцатого. Шли бок о бок и, кажется, даже о чём-то тихо переговаривались. Ни одной машины на проезжей части так и не возникло.
— Спасибо, молодой человек! Дальше я сама…
Старушка с палочкой поковыляла прочь, а Вован пустился в обратный путь. Что-то было неладно с земляком. Так ходят по минному полю: опустевшие глаза, серое лицо и ожидание смерти на каждом шагу.
— Ушла?.. — беззвучно спросил он, достигнув тротуара, причём обернуться так и не решился.
Влас взглянул. Нелепой старомодной шляпки нигде видно не было. Странно. Вроде далеко уковылять не могла.
— Ушла… — подтвердил он, тоже невольно понизив голос. — Что это было?
— Ограбление, — сипло сказал Вован.
— Да ладно, брось… — не поверил Влас.
— Бросишь тут… — последовал злобный ответ. — Когда ствол к рёбрам приставят…
— Так она со стволом была?!
— Ну!..
— Это что же… ты её сейчас вёл, а у самого — ствол у рёбер?
— Ну!..
— А что взяла?
— Фляжку…
— Фляжку?!
— Ты понял, что творят? — Вован задыхался от бессилия. — На пару сработали. Пацанка нас с лавки спугнула, а эта рухлядь уже здесь ждала… У, Ш-шапокляк!.. Точняк говорю, салочки навели…
— Но их же за это дисквалифицируют обеих!.. Ты ж иностранец!..
— Иностранец, — безобразно скривив рот, то ли согласился, то ли передразнил Вован. — А знаешь, как тут с иностранцами? Пока ты лох, тебя не трогают… А начал жить по понятиям — всё! Считай, своим стал…
— Вроде как статуса лишился?.. — сообразил Влас.
— Ну! Играться начинают! Как кошка с мышкой… И знаешь, что обидно? По мелочи шелушат! Нет, чтобы сразу всё забрать…
— Фляжка-то ей зачем? — Влас оторопело вытянул шею, ещё надеясь высмотреть на той стороне престарелую разбойницу.
— На комод поставит! — буркнул ограбленный. — Трофей, блин… Хорошо хоть допить успели… Упс!..
Удивлённый этим внезапным возгласом Влас обернулся, но Вована уже нигде не было, Вован исчез. Должно быть, вновь учуял приближающуюся опасность. Влас постоял, подождал, когда соплеменник вернётся, но так и не дождался.
Глава 5
ПроспектВ нагрудном кармане внезапно ожил чудом не разрядившийся за ночь сотовый телефон. Не иначе родители из Пловдива! Номер, правда, обозначился незнакомый, но это как раз естественно — купили, скорее всего, за границей новую симку, чтобы зря деньги не жечь… Понерополь со всеми его нелепостями, Вован, Раздрай, зловещие старушки со стволами — всё отступило вмиг далеко-далеко, зато разнесённая вдребезги квартира придвинулась вплотную.
— Да?.. — заранее помертвев, вымолвил блудный сын.
— Ну ты как там без меня?.. — услышал он в ответ задорный девичий голос. — Не окрутили ещё?
И Влас Чубарин обомлел от счастья — ни дать ни взять приговорённый, которому объявили, что казнь отсрочена.
— Арина?.. — переспросил он. — Как же ты…
— Как номер вычислила? — Она прыснула. — Девять сусловских симок на весь Понерополь — чего ж не вычислить!.. А что это за блондинка с тобой на фотке?
— Н-на… ка-кой…
— В телефоне у тебя фотка.
Ой, мама! Стало быть, они тут не только по чужим карманам шарят. По чужим телефонам — тоже…
— Это… м-м… — в панике произнёс Влас, чувствуя себя раздетым донага. — Одноклассница…
— Ну, одноклассница — ладно, — подумав, милостиво разрешила Арина. — Одноклассница — это святое… Чем занимаешься?
— Вот… земляка встретил…
— Вована, что ли?
Влас остолбенел. Арина рассмеялась.
— Скажи, клоун, да? Второй день всех развлекает… Приехал! В Тулу со своим самоваром… Ты смотри, — озабоченно предупредила она. — Начнёт на дело звать — ни-ни!..
— Да он уже… сбежал куда-то…
— Вот и хорошо, что сбежал. Планы у тебя какие?
В двух словах Влас передал свой разговор с Раздраем.
— Так ты уже с Проклычем познакомиться успел? — В голосе Арины зазвучали уважительные нотки. — Ну, правильно… Они ж в прошлый раз с Пелагеей Кирилловной за соседним столиком сидели. Классный старикан! Когда, ты говоришь, вы встречаетесь? Через час? Слушай, я тогда, если получится, тоже в музей забегу… Ты сейчас где?
Влас отступил на пару шагов к поребрику, высматривая табличку на стене дома.
— Бени Крика, четыре.
— А, так это рядом с проспектом! Значит, так. Выйдешь к перекрёстку, — не допускающим возражений тоном определила Арина дальнейший жизненный путь Власа. — Там справа будет заведеньице. Деньги не все пропил? Вот и славно. Приведёшь себя в порядок. А то разит, как от бомжа…
— Ладно, — буркнул Влас. Выслушивать о себе такое было не слишком приятно, однако что тут возразишь!
— Держись там! — пожелала напоследок Арина. — Будут дамы приставать — не поддавайся!
Власу мигом припомнились игривые поползновения грандиозной девы в куртке и с автоматом, а также двусмысленные подначки её стройной напарницы.
— А что… часто пристают?
Арина всхохотнула.
— Ну а как же! У нас тут каждый дурачок на вес золота! До встречи, короче…
Скажи такое Власу кто-нибудь другой, без обиды бы не обошлось, а вот Арине почему-то всё уже сходило с рук. Любая бестактность в её устах звучала столь беззаботно и легкомысленно, что сердиться не имело смысла.
Влас посмотрел, сколько осталось заряда, и, ошалело покрутив головой, спрятал телефон. Ещё раз оглядел округу. Похоже, Вован и впрямь исчез надолго, если не навсегда.
* * *Выйдя на перекрёсток, замялся. Ни парикмахерской, ни химчистки нигде не обнаружилось. По правую руку — только одно заведеньице, но называлось оно «Уничтожаем улики». В дверном проёме, прислонясь к косяку, стояла и величественно курила тонкую длинную сигарету роковая дама с чувственным ртом.
— Правильно, правильно, молодой человек, — ободрила она, видя колебания Власа. — Судя по вашему внешнему виду, вам сюда… Драка? Похмелье? Супружеская измена?
— Всё сразу, — признался Влас. — Кроме супружеской измены, конечно…
Она загадочно усмехнулась и погасила сигарету.
— Как знать, как знать…
Через каких-нибудь пятнадцать минут Влас не просто почувствовал себя другим человеком — он стал им.
— Совсем иное дело! — по достоинству оценила свою работу роковая дама, обходя клиента со всех сторон и пристально его оглядывая. — Папиллярные линии поправлять будем?
— Зачем?
— А, ну да… — согласилась она. — Действительно, зачем?..
— Скажите, — отважился он. — А с настоящими… я имею в виду, с серьёзными преступлениями… часто обращаются?
— Всё реже и реже, — меланхолически отозвалась она. — Но я не жалуюсь, работы хватает… Много вызовов. В основном уборка помещений… После нас ведь ни отпечатков, ни потожировых…
— Не обидно?
Пренебрежительно повела тонко вычерченной бровью.
— Обидно, конечно… Ну да что делать! Времена меняются — уж не знаю, к лучшему ли, к худшему… Взломщик думает не столько о взломе, сколько о том, какой процент в случае удачи придётся отчислить в профсоюз, какой в клептонадзор… То же самое и с форточниками, и с аферистами… Предпочитают жить на отмазку.
— А что, обязательно надо состоять в профсоюзе?
— Если жизнь дорога — обязательно.
Влас хотел сочувственно покивать, как вспомнил вдруг, что и в Суслове бывшие бандиты охраняют банки, а бывшие хакеры отвечают за неприкосновенность электронных баз…
— Вы ведь иностранец, не так ли?
— А что, видно?
— Невооружённым глазом, — заверила она. — Я для вас, сами видите, старовата, так что мой совет будет совершенно бескорыстен. Осторожнее с местными девушками. Белый секс…
— Это как?
— Ну… дамы приглашают кавалеров… Словом, держитесь построже.
— Почему?
— Потому что бесплатный секс бывает только в мужеловке. А в школах у нас преподают методику семейных дрязг…
— Ничего себе! — поразился Влас.
— Да, представьте… Как обмануть супруга, как найти заначку, как изменить и не попасться… А иностранцы — это ж идеальные мужья! Они как дети! Малые наивные дети…
В памяти немедленно всплыл недавний разговор по телефону с Ариной. А ведь и впрямь бойкая кассирша уже вовсю распоряжалась Власом Чубариным, как законным супругом. Ладно, будем осторожнее.
— Удачи вам, молодой человек…
* * *Такое впечатление, будто не только Власа — весь Хлопушинский проспект умыли, побрили, подстригли, избавили от пятен. Листва стала зеленее, солнышко — ярче.
Белый секс… И захотелось вдруг белого секса. Собственно, почему бы и нет? Если даже вывалившись с похмелья из утреннего автобуса, беглец произвёл такое впечатление на здешних невест, то теперь, благоухающий и ухоженный, он должен был стать для них неотразимо притягательной приманкой.
Методика семейных дрязг, говорите? А до семейных дрязг и не дойдёт — вечером он всё равно уезжает.
Кстати, Арина собиралась забежать через час в музей. Арина… А ведь хороша Арина-то! Фигурка точёная, личико обаятельное… Да и кроме того, сама первая начала…
Замечательно! А пока суд да дело, прогуляемся Хлопушинским проспектом.
С прохладой во рту и заряженным телефоном в кармане Влас Чубарин двинулся обратным путём, предвкушая грядущие приключения и рассматривая всё те же рекламные щиты, но уже с изнанки. Сначала на него трагически уставился похмельный красавец с высоко взбитой шапкой волос и больными тенями у глаз. «Я пригвождён к трактирной стойке, — прочёл Влас. — Я пьян давно. Мне всё — равно».
«А вот пить надо меньше… — предостерёг себя праздный гуляка. — А то что-то я здесь… В кафешке — стольник… Потом на митинге — грамм пятьдесят… Да ещё и с Вованом из фляжечки… Так и на девушек сил не хватит…»
Перед следующим портретом пришлось приостановиться, поразмыслить. На тёмном фоне был запечатлён сребробородый патриарх: тонкие резные черты лица, строгий взгляд. Казалось бы, что́ такого предосудительного мог изречь сей величественный старец? Тем более обескураживающе смотрелась приведённая ниже цитата: «Не за то москаля бьют, что крадёт, а за то, чтобы концы прятал!»
Москаля? В Суслове так называли обычно приезжих из Москвы, но здесь, надо полагать, слову придавался более широкий смысл.
Затем внимание Власа привлёк симпатичный магазинчик под вывеской «Скупка краденого». Просто и мило. Зайти, что ли?..
Поколебался и зашёл.
Магазинчик как магазинчик. В основном сувениры, хотя стояли там и предметы мебели, и бытовая техника, и даже несколько разнокалиберных сейфов. Стоило звякнуть дверному колокольчику, к посетителю устремился молоденький улыбчивый служитель.
— Добрый день! Хотите что-то приобрести?
— Да вот… — смешался Влас. — Краденого бы чего-нибудь…
Улыбка несколько поблёкла.
— А, понимаю, — протянул служитель, чем-то неуловимо напоминавший того бармена, что обслуживал Власа в кафешке у фонтана. Хотя почему неуловимо? Очень даже уловимо: белая рубашка с коротким чёрным галстуком, наплечная кобура со сбруей и торчащая из-под мышки рукоять пистолета. — Вы, очевидно, турист? Хотели бы что-нибудь на память о Понерополе?
— Д-да…
— Тогда вам лучше заглянуть в «Хабар» — это в двух кварталах отсюда… Специализированный мини-маркет, как раз для туристов. А мы в основном население обслуживаем…
— Но… на вывеске-то у вас… «Скупка краденого»!
— Да, — с достоинством подтвердил служитель. — В том числе и краденого! Скупка, продажа… Но видите ли… — Приветливое лицо его малость омрачилось. — В последние дни товары поступают с перебоями. Это бывает… иногда… Понимаете, поставщики работают индивидуально…
— Позвольте! — ошеломлённо сказал Влас и обвёл широким жестом окружающее изобилие. — А это всё откуда?
— От торговых фирм.
— То есть приобретено легально?
— Разумеется. Почему это вас смущает? Кража у нас тоже легальна.
— Я понимаю… Однако если нет ничего ворованного… Получается, у вас тут честный бизнес — и всё?!
Молодой человек улыбнулся ему, как ребёнку.
— Да чем же вам бизнес хуже кражи? — спросил он, позабавленный, видать, наивностью посетителя. — Бизнес, если хотите знать, высшая, наиболее цивилизованная форма криминала! Кража, разбой, грабёж — всё это, строго говоря, лишь грубые попытки того же бизнеса…
Воспитанный в иных традициях Влас дёрнулся было возразить, но потом решил, что не стоит лезть в чужой монастырь со своим уставом. Не Суслов, чай, — Понерополь.
— Стало быть, ничего предложить не можете…
Служитель замер. Кажется, его осенило.
— Слушайте! — воскликнул он шёпотом, таинственно округляя глаза. — Буквально перед вами дама одна кое-что сдала… Подождите минутку. Я сейчас…
Исчез из виду и тут же появился вновь.
— Вот, — сказал он, предъявляя сувенир. — По-моему, именно то, что вам нужно. Миленькая вещица, сто процентов краденая. Сейчас выпишем справочку о происхождении товара… Берёте?
— Беру, — промолвил Влас, неотрывно глядя на то, что ему предлагали приобрести. — Только знаете… В графе о происхождении лучше напишите «грабёж», а не «кража»…
Это была плоская фляжечка Вована.
* * *Он брёл Хлопушинским проспектом, размышляя над словами Аверкия Прокловича о том, что государство без глупостей не живёт.
Да, наверное, всякой державе Бог судил совершить строго определённое количество нелепостей. Диву порой даёшься: вроде бы и народ уже весь под корень спился, и власть прогнила, а страна стоит себе и не рушится. Стало быть, не вся ещё дурь исчерпана. А бывает и наоборот: вроде бы и броня крепка, и танки быстры, но вот, глядишь, отчинил кто-нибудь ту крохотную последнюю бестолковщину — и где он, Вавилон? Где она, Ниневия?
В обломках. Жуткое зрелище. Кого-то придавило, кто-то, сам того не чая, очутился сверху. Непридавленные оглядываются ошалело и, быстренько смикитив, что к чему, уговариваются считать случившееся славной победой. В ответ из-под развалин державы доносится приглушённый мат большинства. Но тут на руинах подобно сорнякам успевает подрасти юное поколение, ничего другого не видевшее. Эти поверят во что угодно. Даже в то, что приход криминала к власти и есть подлинное торжество свободы.
И отсчёт глупостей вновь начинается с нуля…
Нечто знакомое ласково коснулось слуха. Влас выпал из раздумий и осознал внезапно, чего ему так не хватало в Понерополе. С того самого момента, когда беглец выбрался из автобуса, его одолевало странное ощущение нереальности происходящего. Влас как будто оглох, но оглох, если можно так выразиться, частично. Некий внутренний голос тревожно нашёптывал ему: что-то не то, что-то вокруг не то… Но что именно?
Теперь он понял.
Слуха коснулось первое матерное слово. И не просто слово, а заключительная часть сложнейшего многоэтажного оборота, произнесённого ломающимся детским голосом.
Влас замер, затем пошёл на звук.
Четверо подростков стояли кружком возле окольцованного узорчатой решёткой древесного ствола и обменивались с запинкой чудовищными площадными ругательствами, то и дело при этом сверяясь с планшетами.
— К зачёту готовитесь? — несколько натянуто пошутил Влас.
Школьники сердито поглядели на подошедшего.
— Митирогнозию завтра сдавать… — буркнул один.
Ну вот! А ведь действительно хотел пошутить…
— Ну… ни пуха ни пера, — ещё более натянуто пожелал Влас.
В ответ один из подростков раскрыл розовые пухлые губы и вместо канонического «к чёрту» выдал в рифму такое, что уши чуть не свернулись. Отличник, наверное.
— Достали уже этой митирогнозией, — пожаловался другой. — Скорей бы сдать и забыть…
Влас постоял, поморгал и двинулся дальше. Надо же — сдать и забыть… Хотя, с другой стороны, логику вон тоже учат и сдают, а сдавши выкидывают из головы и никогда больше ею не пользуются.
* * *Аверкий Проклович ожидал Власа на скамейке в сквере. Журчал фонтан, в разрыве между кронами виднелся треугольный фронтон с профилем Пушкина.
— И всё-таки я с вами не согласен, — объявил Влас вместо приветствия.
Раздрай поглядел на воинственного юношу с любопытством.
— Да вы присаживайтесь, присаживайтесь, Влас…
Влас присел.
— И в чём же вы со мной не согласны?
Сказать «во всём» было бы невежливо, пусть даже и честно. И Влас решил зайти издалека:
— Что производят в Понерополе?
— В смысле?..
— Как тут вообще с промышленностью, с сельским хозяйством? Вы же смотритель краеведческого музея — должны знать…
— Боюсь, что с промышленностью у нас неважно, — опечалившись, ответил Раздрай. — Заводы, фабрики… Всё либо остановлено, либо на грани останова… Чувствуете, какая свежесть в воздухе?
— Вот! — сказал Влас. — Этого-то я и не понимаю. Заводы остановлены, все друг у друга что-то переворовывают, а откуда оно берётся?
— А в Суслове? — поинтересовался старичок.
— Что в Суслове?
— В Суслове с промышленностью как?
Влас Чубарин осёкся, свёл брови.
— Да, в общем, так же… — с некоторым даже удивлением проговорил он.
— То есть все что-то перепродают, а откуда оно берётся, тоже неизвестно?
Влас не нашёлся, что ответить.
— Вы перепродаёте, мы переворовываем, — задумчиво молвил Раздрай, — причём граница между этими двумя деяниями подчас неуловима… Знаете, для меня это тоже загадка.
Играючи загнал оппонента в тупик, однако успеха развивать не стал. Видимо, полагал это ниже своего достоинства.
— Зашёл сейчас в скупку, — жалобно поведал Влас, так и не дождавшись продолжения, — а там из краденого одна фляжка… Вот. То есть у вас даже и с воровством неважно?
Раздрай вздохнул.
— Возможно, я выдаю государственную тайну, — удручённо молвил он, — однако уровень преступности у нас, представьте, самый средненький. Ничего выдающегося, в чём легко убедиться, оглядевшись по сторонам…
И он действительно огляделся. Видя такое дело, огляделся и Влас. Фонтан. Фронтон. Вычурная низкая ограда.
— И что? — снова повернулся он к Раздраю.
— Райцентр, — безнадёжно произнёс тот. — А вот будь народ поамбициознее и воруй по-настоящему, здесь был бы Каир. Или Чикаго… Архитектура, Влас, может поведать о многом. Чем больше строят, тем больше крадут. И наоборот: чем больше крадут, тем больше строят. Честный народ хоромы возводит редко…
— Но у вас же здесь всё разрешено… — напомнил Влас.
— Так-то оно так, — сказал старичок. — Но когда воруют поголовно — это всё равно что никто не ворует… Став общепринятым, воровство вырождается. И не только воровство. Скажем, если вы намерены угробить литературу, сделайте литературное творчество обязанностью, всеобщей повинностью… Или возьмём Древний Рим. Император хочет ослабить сенат. Как он в таком случае поступает? Он удваивает число сенаторов… Мудрее не придумаешь! Кроме того, существует ещё одна тонкость: каждый запрет бьёт лишь по законопослушным гражданам, а уничтожение запрета — напротив, исключительно по тем, кто и раньше законов не соблюдал…
Нечто подобное Влас уже слышал недавно, просто Вован излагал это несколько иными словами.
— Понимаете, — задумчиво продолжал Раздрай, — крупная кража возможна лишь там, где нормой считается честность… Помните купеческую мудрость? «Украдёшь рубль — прокляну, украдёшь миллион — благословлю». Позвольте ещё один исторический пример. В Древних Афинах карали за любую кражу, иными словами, только за мелкую… Сами прикиньте: хапнувший в особо крупных размерах всегда имеет возможность откупиться… скажем, пожертвовав на какое-нибудь грандиозное строительство: на Парфенон, на Акрополь… Если уж великий Солон сравнивал им же самим принятые законы с паутиной: шмель вырвется, муха увязнет, — то о чём говорить?.. А вот вам прямо противоположный случай — древняя Спарта, где все были равны и воровство поощрялось…
— В Спарте?!
— В Спарте, в Спарте… — покивал старичок. — Там оно рассматривалось как одно из воинских искусств, и обучались ему сызмальства. Историки об этом почему-то стараются не упоминать. Хотя, в общем-то, понятно почему… Слышали историю, как спартанский мальчик украл лисёнка и спрятал под рубаху? В школе её на уроках приводить любят…
— Нам что-то не приводили, — признался Влас.
— Украл и спрятал под рубаху, — с удовольствием повторил Раздрай. — А наставник как на грех возьми да и скомандуй: «Смирно!» Принял мальчонка стойку, а лисёнок давай ему живот грызть… Нет, чтобы просто выскочить из-за пазухи и убежать! Ну да понятно, легенда есть легенда, тут не до правдоподобия… А мальчик терпит. Так и терпел, пока не упал замертво… — Старичок не выдержал и хихикнул. — Кровищи-то, кровищи было — я представляю… Куда только наставник смотрел? Однако суть не в этом… История сия приводится как пример мужества. А вот слово «украл» в памяти слушающих, увы, не откладывается. Некоторые даже меняют его на «поймал». А суть вот в чём: воровать-то было можно, а вот попасться на краже считалось у спартанцев самым страшным позором. Бесчестьем на всю жизнь. Всё равно что расписаться в собственном неумении! Как, кстати, и у нас…
— Не за то москаля бьют, что крадёт, — медленно выговорил Влас Чубарин, — а за то, чтобы концы прятал?
— О! — просиял Раздрай. — Я смотрю, вы и в словарь Даля заглядываете?
— Да нет… — смущённо признался Влас. — На рекламном щите прочёл…
— А, вот как! Ну да не важно… Вернёмся к Спарте. Неудивительно, что при таких порядках у них даже на городскую стену средств не хватило!
— Так они ж говорили: самые надёжные стены — это мужество граждан… — возразил Влас, давая понять, что не такой уж он и профан в вопросах древней истории.
— А что им ещё оставалось говорить? У них, кстати, и роскошь якобы под запретом была, и каменные дома им якобы строить запрещалось… Воровал каждый, но по мелочи. Вот и поди возведи что-нибудь монументальное при такой нищете… Однако что же это мы на лавочке-то? Пойдёмте в музей. Там оно как-то всё нагляднее…
— А-а… Арина уже там? — снова затрепетав от предвкушений, спросил Влас.
— Обещала зайти? — обрадовался Раздрай.
Глава 6
МузейАрины в музее не обнаружилось.
Они вошли в комнатку с первой экспозицией. Гипсовый бюст Филиппа Македонского, шлем и щит под стеклом. Недоглоданные коррозией артефакты в изрядном количестве, пара живописных полотен, на пюпитрах — книги, раскрытые на нужных страницах.
— Ну-с… — промолвил Раздрай, поправляя манжету на протезике. — Начнём, пожалуй… С основной версией о возникновении Понерополя вы уже знакомы. Так она изложена в школьных учебниках. Однако бытует также мнение, что Монтень вслед за Плутархом, как бы это помягче выразиться, поддался очарованию легенды. Утверждают, будто бы на самом-то деле Филипп Македонский просто-напросто расширял территорию и строил военные поселения. Хотя, знаете, Влас, особой разницы я тут не вижу. Кто из порядочных людей бросит дом, родню и попрётся к чёрту на рога осваивать новые земли? Те, кому нечего терять на родине, так ведь? Возьмём завоевателей Нового Света: Дрейка, Писарро… Кто они? — Раздрай приостановился и одарил единственного слушателя очаровательной улыбкой. — Бандиты… Кстати, за атаманом Кольцо, сподвижником Ермака, к моменту покорения Сибири числилось ни много ни мало два смертных приговора. Да и сам Ермак, между нами говоря… — Старичок махнул ручонкой. — Словом, так уж сложилось, Влас, что цивилизацию по необъятным просторам нашей планеты несли именно разбойники и проходимцы…
— Как же они сюда добирались? — подивился Влас, разглядывая останки меча в стеклянной витринке. — В те времена…
— Примерно так же, как сынишка Филиппа Александр добрался до Индии. И потом учтите, что всё делалось, так сказать, поэтапно… Как я уже упоминал, Понерополей было несколько. Наш — крайняя точка… Форпост. Фронтир.
— А что стало с остальными?
— Как правило, были стёрты с лица земли… Либо местными племенами, либо последующими историческими событиями. Но кое-что осталось… Разумеется, я не о Ростове-на-Дону. Ростов — самозванец, и претензии тамошних краеведов я, например, расцениваю как откровенную наглость. У них там, видите ли, где-то рядом находятся руины древнегреческого поселения! И этого, полагаете, достаточно?
— М-м… полагаю, нет… — согласился из вежливости Влас.
— Вот и я так полагаю! — отозвался смотритель. — На сегодняшний день, запомните, существуют всего два Понерополя, сумевшие доказать свою подлинность. Однако наш… э-э… зарубежный город-брат (да, скорее брат, чем побратим, поскольку от одного отца происходим) сменил имя, так что мы теперь единственные в своём роде… Разумеется, не сам сменил — жители сменили…
— А почему сменили? Застеснялись?
Седенькие бровки вспорхнули, лобик пошёл морщинами.
— Возможно… — без особой уверенности допустил Раздрай. — Уж больно, знаете, давно это было… — Он прошествовал к пюпитру, на котором возлежал глянцевый туристический альбом. — Вот, пожалуйста… «За прошедшие столетия название города изменялось не однажды… В 359–336 годах до нашей эры город упоминается под названием Понерополис…» — На сей раз Аверкий Проклович читал не наизусть, а с листа. — Так… так… — Он пробросил несколько строк. — А, вот! «Но в анналах истории более часто город фигурирует под названием Филипополис. Такое название закрепилось за городом с легкой руки Полибия…» — Вскинул седой хохолок и победно взглянул на Власа. — Кстати, бывшая столица Фракии… — присовокупил он.
— А теперь-то он как называется?
— Пловдив, — сказал Раздрай. — Да-да, тот самый, что в Болгарии! А вы не знали? — Всмотрелся, встревожился. — Что с вами, Влас? Вы как будто побледнели…
— Ничего… — хрипло выдохнул тот. — Продолжайте…
Неуверенно взглядывая на отчаянное лицо юного грешника, сознающего, что прощения ему нет и быть не может, смотритель краеведческого музея двинулся к следующему постаментику, на котором бледнело алебастровое чело древнегреческого философа.
— Казалось бы, — всё ещё несколько озадаченно огласил он, — Понерополис есть противоположность Аристополиса, иными словами, идеального государства Платона… — Снова не выдержал, всмотрелся. — Нет, с вами точно всё в порядке, Влас?
— Да точно, точно…
— Ну, хорошо! — Смотритель отринул сомнения и продолжал: — Но если вникнуть, зло ничем не уступает добру в качестве сырья для государства, а в смысле количества намного его превосходит. Истинно мудрые правители знали, что опираться следует на людские пороки, потому что на людские добродетели толком не обопрёшься. В противном случае… — Он скроил скорбную гримаску и воздел протезик. — Вот что бывает, когда справедливость торжествует в полной мере. Не зря говаривал Анатоль Франс: «Если уж браться управлять людьми, то не надо терять из виду, что они просто испорченные обезьяны».
Аверкий Проклович приостановился и выжидательно поглядел на Власа. Тот смолчал.
— Ну, вот… — шутливо попенял смотритель. — Я-то думал задеть вас за живое… В прошлый раз вы, помнится, настаивали, что добра из зла не сотворишь…
— А я настаивал?
— Ещё как! И в чём-то были правы. Зло не может творить добро, но оно вынуждено его культивировать. Мошенник заинтересован в увеличении поголовья честных людей… Звучит парадоксально, не правда ли? Но только на первый взгляд! Возьмите лисицу… Лисице выгодно, чтобы вокруг было поменьше лис и побольше зайцев… Вот и мошеннику тоже. А если мошенничество достигает высокого статуса государства, оно получает возможность разводить добропорядочных граждан в питомниках, именуемых учебными заведениями, и пользуется этим вовсю. Я бы определил государство как то главное, становое зло, на котором распускаются в итоге цветы добра…
— А вы здесь, в Понерополе, кого разводите? — Слушатель уже пришёл в себя настолько, что способен был иронизировать.
— Честных карманников, — с тонкой улыбкой отвечал ему Раздрай. — Честных аферистов. Честных грабителей… Это всё профессии, Влас! Не более чем профессии… Не путайте нравственные устои и род занятий. Если на то пошло, в уголовной среде мораль куда более строга — просто нормы её иные…
— Понятия? — криво усмехнувшись, уточнил Влас.
— Совершенно верно! Понятия. Это те же моральные нормы… Почему вас не возмущают такие словосочетания, как «честный риелтор», «честный имиджмейкер»?.. «Честный депутат», наконец!.. Должен вам заметить, Влас, — добавил он как бы по секрету, — что на самом-то деле от предписанных свыше моральных норм мало что зависит. Какой бы строй вы на людей ни напялили, они всё равно растянут его, разносят, где надо, увяжут, где надо, ушьют — и будет сидеть как влитой… А теперь пройдёмте в следующий зал…
* * *Следующий зал был ничуть не просторнее и не светлее предыдущего. На стенах висели увеличенные до распада изображения чёрно-белые фотографии с какими-то мрачными трущобами вперемежку с не менее мрачными храмами, а в витринках угнездились всевозможные безмены, гирьки, древний телефон с вертушкой и даже ножная швейная машинка «Зингер» вычурного литья. В глаза бросился плакат, явно предназначавшийся для уличного рекламного щита. Опознать личность того, кто был запечатлён на нём, труда не составило. Лев Толстой. Цитата, чернеющая на фоне седой размётанной бороды, гласила: «Добродетельный государственный человек есть такое же внутреннее противоречие, как целомудренная проститутка, или воздержанный пьяница, или кроткий разбойник».
— Шли века… — лирически известил Раздрай. — А название города оставалось неизменным. Каким образом мы убереглись от переименования в советские времена, даже не берусь судить. Должно быть, выручило слабое знание властями греческого языка. Ну, сами подумайте: строительство социализма — и вдруг город негодяев!
— А что, Павел Первый имел какое-то отношение к Понерополю? — спросил Влас, задержавшись перед небольшим портретом курносого самодержца.
— Прямого — нет, — отозвался Раздрай. — Заслуга романтического нашего императора, как величал его Александр Сергеевич, в ином. Павлу мы обязаны принципом, на котором, собственно, всё у нас и держится: наказывать наказанных. Сам-то принцип, разумеется, был известен и раньше, но именно Павел применил его с подлинно российским размахом…
— Если можно, подробнее, — попросил Влас.
— С удовольствием! Знаете, как он уничтожил речной разбой?
— А он уничтожил?
— По сравнению с тем, что было? Да! Несомненно… Он стал карать не разбойников, а ограбленных купцов. Причём карать жестоко — конфискацией и Сибирью. Дал себя ограбить — значит, преступник. А? Каково?
— И?!
— И всё. И разбоя не стало. Во всяком случае, на бумаге.
— А на самом деле?
— На самом деле разбоя поубавилось. Разбойнички несколько утихомирились, остереглись — ремесло-то становилось всё опаснее: купцы озверели и сами начали уничтожать грабителей. Обратите внимание, Влас, умный государь никогда не станет делать того, с чем и так могут самостоятельно справиться его подданные, — какой смысл? Возьмите Сталина! Ну не сам же он, согласитесь, писал доносы на соседа…
— И у вас здесь было… то же самое?
— В общем… да, — с некоторым сожалением признал Раздрай. — Особенно поначалу… Где-то даже хуже девяностых… Но, знаете, тоже утряслось… со временем… Практически за десять лет выбили почти всех отморозков, маньяков… Тех, короче, кто совершал преступления вопреки понятиям…
— И правдолюбков?
— Этих — поменьше. Они ж в большинстве своём мигом покаялись, перековались…
— А вы уверены, что все маньяки, кого тут выбили, действительно были маньяками? Самосуд, знаете, такая штука…
— Нет, — довольно-таки бодро отозвался смотритель музея. — Совершенно не уверен… А вы уверены, Влас, что все, кого у вас бросают за решётку, действительно виновны?.. Думаю, ошибок везде хватает… Однако я, с вашего позволения, продолжу. После смерти Александра Македонского и распада империи пограничный Понерополь, увы, утрачивает самостоятельность и самобытность. Такова плата за выживание. Сначала он входит в состав Хазарского каганата, затем — Золотой Орды и, наконец, становится заурядным провинциальным городком Российской империи. Меняются религии, меняются законы, и только название напоминает о его древнем происхождении… Пройдёмте дальше…
Следующая экспозиция была целиком посвящена известным историческим личностям, в то или иное время посетившим Понерополь. Со стен глядели Ванька Каин, Кудеяр, атаманы Баловень и Неупокой-Карга, Стенька, Емелька, Алексашка Меншиков, Сонька Золотая Ручка, Мавроди, Мишка Япончик…
— А это кто такой? — не понял Влас.
На портрете был представлен в профиль пухлый восточный мужчина, увенчанный чалмой.
— Арудж Барбаросса, первый султан Алжира.
— Неужто и он…
— Нет. В Понерополе он не был ни разу, если вы это имеете в виду. Просто не успел, да и не до того ему было… Здесь он присутствует как создатель пиратского государства. Вообще-то, конечно, пиратов в Алжире хватало и до него, но сделать пиратство основой экономики удалось лишь Аруджу и младшему его брату Хайраддину… Теперь направо, пожалуйста…
* * *Притолока дверного проёма, ведущего направо, была декорирована следующим изречением: «Если отрицание подсудимого не приемлется в доказательство его невинности, то признание его и того менее должно быть доказательством его виновности». А.С. Пушкин, «Капитанская дочка». Чуть выше располагалась небольшая копия барельефа, что украшал собою фронтон.
Влас переступил порог и приостановился, неприятно поражённый открывшимся зрелищем. Помещение было уставлено и увешано орудиями пыток и казни. Шипастые цепи, колодки, дыбы, железные клетки, незатейливые кнуты и плахи, соседствующие с куда более изощрёнными гарротами и коленодробилками. Кое-что проржавело, тронулось трухлецой, но кое-что выглядело как новенькое — отшлифованное, умасленное и вроде бы готовое к употреблению.
— Таким вот образом, — с прискорбием произнёс Раздрай, — одно государство за другим в течение многих веков выжигало, вырывало и выламывало с корнем древние наши традиции, тщетно пытаясь исказить душу народную…
— Экспонаты часто пропадают? — поинтересовался Влас.
— Почему вы спрашиваете?
— Да вон там… — Они приблизились к стеклянному ящичку, снабжённому вселяющей дрожь надписью: «Ложка глазная острая жёсткая». Ящичек был пуст.
— Ах, это… — Такое впечатление, что Раздрай несколько смутился. — Не обращайте внимания… — сказал он, снимая табличку и пряча её в карман. — По ошибке выставили… Это не орудие казни, это медицинский инструмент… Проделки моего бывшего помощника — порезвился мальчуган напоследок…
— Напоследок? — встревожился Влас. — А что с ним стряслось?
— Ничего, — невозмутимо отозвался Раздрай. — Решил сменить отмазку. По-вашему говоря, уволился, нашёл другую работу… Послушайте, Влас! — оживился он. — А что, если вам натурализоваться, осесть в Понерополе, а? Я бы вас в музей принял помощником смотрителя… Юноша вы умненький, языкастый…
Странно. Второй случай за день, когда Власу предлагали сменить гражданство.
— Вы не спешите с ответом, вы подумайте, — не отставал Раздрай. — Посмотрите, какие перед вами сразу открываются возможности… Криспинада вам гарантирована!
Влас чуть не вздрогнул — и неудивительно, если учесть окружающее обилие пыточных приспособлений с мудрёными названиями, но тут же, слава богу, вспомнил, что речь идёт не о роде казни, а всего лишь о спонсорстве.
— На что криспинада?
— На издание книжки!
— Какой?
— Напишете! Взгляд на Понерополь со стороны. Свежим, так сказать, незамыленным глазом… Знаете, как сразу уцепятся!
— Так я ж хвалить не стану!
— Замечательно! Когда нас перестают ругать, наступает всеобщее уныние. Становится непонятно, зачем живём. Так что ругань нам необходима! Я бы даже сказал, живительно необходима! Видимость смысла, знаете ли…
Влас улыбнулся.
— Хорошо, подумаю…
— Подумайте. А сейчас давайте вернёмся в фойе, а оттуда уже в зал, посвящённый двадцатому веку…
* * *Коридорчик, соединявший залы, напоминал просеку в ало-золотых зарослях знамён. По сторонам дверного проёма стояли подобно караульным два небольших бронзовых вождя. Точнее — выкрашенных под старую бронзу. Над притолокой распластался транспарант, возвещавший: «В лозунге «грабь награбленное» я не могу найти что-нибудь неправильное, если выступает на сцену история. Если мы употребляем слова «экспроприация экспроприаторов», то почему же нельзя обойтись без латинских слов?»
— Начинала советская власть хорошо… — заверил Раздрай, поправляя бахрому стяга. — Временами казалось даже, что большевики и впрямь скажут нечто новое. То есть вспомнят хорошо забытое старое. Борьба государства с преступностью, да будет вам известно, самая беспощадная форма конкуренции. К восемнадцатому году она была фактически прекращена, однако после гражданской войны вспыхнула с новой силой. Советское правительство, повторяя ошибку своих предшественников, торжественно отреклось от криминалитета и принялось искоренять его, причём гораздо успешнее, чем Российская империя, Золотая Орда и Хазарский каганат вместе взятые…
Они ступили в зал, свидетельствующий об успехах индустриализации и ужасах ГУЛАГа.
— Опять помощник нашкодил? — сообразил Влас, увидев в очередном стеклянном ящичке пару столовых ножей: один — мельхиоровый, не подлежащий заточке, со скруглённым кончиком, другой же — вполне современный, широкий, бритвенно острый, хищных очертаний.
— А вот и ошиблись, — сказал Раздрай. — Данная экспозиция наглядно показывает, насколько советская власть старалась обезвредить своих граждан. Не то что снайперского ружья — порядочного ножа не раздобудешь! — Аверкий Проклович открыл стеклянную крышку ящичка и достал изделие из мельхиора. — Смотрите сами. Разве таким ножиком кого-нибудь убьёшь? Хлеб разрезать — и то затруднительно. А теперь обратите внимание на вторую кухонную принадлежность. Сразу после краха коммунизма в России подобные клинки поступили в продажу, причём сотрудники милиции со свойственным им юмором тут же прозвали их оружием массового поражения. Именно ими было совершено в те времена большинство бытовых убийств. Поэтому сохранение запрета на свободную торговлю пистолетами и револьверами кажется мне откровенной нелепостью… Да что там ножи! — с горячностью воскликнул он. — Что там пистолеты! Какой смысл было их запрещать, если с девяносто первого года в руки людей попало самое страшное оружие — деньги! Наймите киллера, а уж он как-нибудь сообразит, чем конкретно ликвидировать неугодного вам человека… Словом, как всегда, остановились на полпути… — жёлчно заключил Раздрай. Затем личико его смягчилось, обрело несколько мечтательное выражение. — Но бог с ним, с прошлым… Перейдём к настоящему…
* * *Настоящее Власа не впечатлило — так, что-то вроде того магазинчика под липовой вывеской «Скупка краденого», где он приобрёл фляжечку Вована. Предыдущие залы, следует признать, смотрелись поинтереснее. Тем не менее старческий теноришко Аверкия Прокловича торжественно взмыл, зазвенел:
— И лишь обретя независимость, став самостоятельным государством, мы наконец очнулись, вспомнили наконец, что не безродные мы, что у истоков наших стоит не кто-нибудь, а сам Филипп Македонский… Однако нам предстоял ещё один горький урок, надеюсь, последний. Помните мемориал?
— Не только мемориал, — сказал Влас. — Я ещё и митинг помню. Когда культяпками голосовали…
— История не знает сослагательного наклонения, — с печальной язвительностью изрёк Раздрай. — Вот почему эта дура каждый раз остаётся на второй год! Сколько ещё нужно примеров, чтобы понять: справедливость не может без кровопролития! Я даже не о революциях и гражданских распрях… Любая война развязывается исключительно во имя справедливости! Не верите — спросите победителей…
— Ну и вы тоже кровушки порядком пролили… — заметил Влас. — Правдолюбков-то — поушибали. Отморозков, маньяков…
— Да, — признал Раздрай. — Но это в прошлом, и я считаю, что ни о чём жалеть не стоит. В итоге мы обрели самих себя, вернули утраченные культурные ценности… В чём главная наша заслуга? — Аверкий Проклович обернулся и вперил взор в молодого экскурсанта. — Мы создали государство не из того, что должно быть, а из того, что было… Было, есть и будет!
Смотритель выждал, пока мысль усвоится, и продолжил тоном ниже:
— Обратите внимание, Влас: любая современная держава, считающая себя цивилизованной, тоже мало-помалу идёт на уступки криминалитету: смягчаются кары, многие деяния изымаются из уголовного кодекса. Но только Понерополь смог совершить такой скачок в будущее, разом слив государственные и уголовные структуры, так сказать, в единую банду… Нет, Влас! Всё-таки нам есть чем гордиться…
— Вы разрешите, Аверкий Проклович? — прозвучал под низковатыми сводами зала девичий голос.
В дверях стояла Арина.
Глава 7
Похищение— Хотела раньше, да вот задержалась, — сказала она. — Ну и как экскурсия? Понравилась?
— Не то слово! — в восторге вскричал Раздрай, покуда Влас только ещё намеревался открыть рот. — Не то слово, Ариночка! Видели бы вы его лицо, когда он услышал, что Пловдив в прошлом тоже именовался Понерополисом… — Смотритель осёкся. — Ну, вот… — испуганно молвил он. — Что с вами опять такое, Влас? В чём дело? У вас что-то личное связано с Пловдивом?
— Родители у него сейчас в Пловдиве, — негромко пояснила Арина, с интересом изучая окаменевшие черты Власа.
Тот уставился на неё, тщетно пытаясь припомнить, говорил он ей о родителях или не говорил.
— И что? — не понял Раздрай.
— Пока не знаю… — сказала она.
Бедняга облизнул губы. Он всё ещё пребывал в столбняке. Видя такое дело, Арина тут же сменила тему.
— Хорошо постригли, — заметила она, огладив приведённую в порядок шевелюру Власа. — Много заплатил?
— Н-нет… — выдавил тот.
— Обедал уже?
— Н-нет… — Под ложечкой заныло — то ли от голода, то ли от страха. Умей Арина читать по глазам, она увидела бы в расширенных зрачках раскуроченное окно, стеклянное крошево на полу и голый полированный стол с неизгладимой ослепительной царапиной.
— Ах я лапоть!.. — горестно воскликнул Раздрай. — У вас же, Влас, с той самой чашечки кофе небось маковой росинки во рту не было, а я вам тут зубы натощак заговариваю… Слушайте, так может быть, мы с Пелагеей Кирилловной вас обоих на обед к себе зазовём? Что скажете?
— Нет-нет, — сказала Арина. — Мы тут уже кое-что придумали.
— А, понимаю! — Аверкий Проклович разулыбался, даже подмигнул. — Что-нибудь романтическое, при свечах?..
— Да, что-то в этом роде…
* * *Ресторанчик назывался «Алиби», счета там подавались в виде справок для предъявления, а сразу после оплаты официант прикладывал к бумаге печать. Непонятно, правда, было, кому потом следует отдавать подобный документ — не в клептонадзор же! Разве что супруге…
— Ты с ним давно знакома? — спросил Влас.
К тому времени он уже насытился и малость отмяк.
— С Проклычем? Я у него школьницей практику проходила…
Над кованым причудливым канделябром посреди столика колебались янтарные язычки свечей. Иногда в полумраке подвальчика обозначалась белая рубашка официанта, перехлёстнутая чёрными ремешками от наплечной кобуры. Должно быть, в Понерополе так одевался весь обслуживающий персонал.
— А что за практика? Музейная кража?
— Да… — словно бы нехотя отозвалась Арина. — Очень я тогда высоко себя ценила…
— Высоко? — усомнился Влас. — Здесь же вроде не Париж — Лувров нету, один краеведческий, наверное…
— Здесь — да, — согласилась она. — А меня как раз в Лувры тянуло, за границу…
— И что помешало?
— Произношение, — со вздохом призналась Арина. — Не даются мне языки. А там ведь чуть понеропольский акцент возле музея услышат — только что сирену не врубают. Наши везде уже поработать успели…
Влас озадаченно крутнул головой. Сам бы он нипочём не отличил понеропольский акцент от… Да от сусловского хотя бы!
— И сразу устроилась на вокзал?
— Ну почему же… Сначала собиралась в поликриминальный поступать…
— По какой специальности?
— Строительная афера. Но там предметы — замучишься: начерталка, теоретическая механика, архитектура, геодезия… Решила, куда попроще…
— То есть сейчас учишься?
— Заочно… — Арина взяла со стола тонкий высокий бокал и сделала глоток, не сводя с сотрапезника пристальных серых глаз. — Я смотрю, понравился ты Проклычу. В музей затащил, экскурсию устроил…
— Я думал, он с каждым так… В смысле — с каждым приезжим…
— Да нет, к тебе он, по-моему, питает особо нежные чувства. Ничего не предлагал?
— Ну как это не предлагал! Помощник у него уволился…
— Неужто в помощники звал?
— Ну да… Книжку о Понерополе просил написать…
Арина ревниво фыркнула. Ей, должно быть, ничего подобного не предлагали ни разу.
— А ты что сказал?
— Сказал, что подумаю… А что я ещё мог сказать? Ну, сама прикинь: какой музей? Мне вечером в Суслов возвращаться!
— А Вован говорит, сбежал ты оттуда…
Десертная вилка с дребезгом упала на пол, и Влас неловко сунулся под столик. Подобрал, дрогнувшей рукой положил на место.
— Ты что, с Вованом виделась?
— Да как… Поймала, вытрясла из него, что знал…
Влас недоверчиво покосился на Арину, оценивая хрупкое девичье сложение, потом припомнил девятимиллиметровый «Детектив спешиэл», обитающий в её сумке, и мысленно посочувствовал зёме.
— Тогда передай при случае… — Он высвободил из тесного заднего кармана злополучную фляжечку.
— Это его?
— Ну да…
— А к тебе она как попала? Не слямзил, надеюсь?
— Да грабанули его… Старушка одна грабанула… А я потом в скупку зашёл случайно… Вот, кстати, справка. О происхождении товара…
— Ладно, передам. При случае… — Фляжечка вместе с документом канула в недра кожаной чёрной сумки, и Арина вновь устремила на Власа внимательно-ласковый взгляд. — Ты разговор-то в сторону не уводи, ты рассказывай… — посоветовала она. — Что у тебя там дома случилось?
Язычки свечей мигом померкли, настроение упало. Пришлось изложить всё в подробностях. История Арине понравилась. Слушала — рот до ушей, глаза восторженно сияют, несколько раз даже хихикнула, причём не к месту. Как будто правила сюжет на ходу, делая его ещё смешнее. Власа это изрядно раздражало, но он произвёл над собой усилие и с вымученной ухмылкой довёл рассказ до конца.
Арина согнала с лица улыбку, сосредоточилась.
— Что врать будешь? — спросила она с женской прямотой.
— Не знаю… Не придумал ещё…
— Тогда придумывай давай, пока время есть.
Снова захотелось надраться и решить тем самым все свои проблемы. Однако пили они лёгкий коктейль, а им ещё поди надерись!
— Кого больше боишься: отца или мать?
— Отца… Хотя… — Влас задумался. — Характер у него, конечно, тяжёлый, зато в душу не лезет, не выпытывает ничего…
— А мать?
— Мать — ангел… — с невольной улыбкой ответил он.
— …но в душу — лезет, — тихонько добавила Арина.
Ответом был прерывистый вздох.
— Нормальная ситуация, — утешила она. — Типичная. Может, тебе им сразу позвонить, признаться?
— Нет! — Он вздрогнул.
— Всё равно ведь придётся.
— Знаю… — уныло откликнулся Влас.
— Так, — решительно сказала Арина, с твёрдым стуком опуская кончики пальцев на край столешницы. Словно аккорд на рояле взяла. — Прежде всего… Чего ты конкретно боишься? Последствий? Или родителей огорчить?
— Пожалуй… огорчить…
— Уже огорчил. Дальше.
— Дальше… — Плечи Власа опали, голос стал невнятен. — Не знаю, что дальше…
— Так, — повторила она. Достала из сумочки гелевую ручку, положила перед собой салфетку и разделила её надвое вертикальной чертой. — Слева пишем все плюсы и минусы, если ты возвращаешься в Суслов…
— А справа? — встрепенулся Влас.
— Справа — если не возвращаешься.
— Да ты что? — ошалел он. — С ума сойдут! Вернутся — меня нет, мебель раздолбана… Что они подумают?!
— Могу тебе сказать совершенно точно, — с невозмутимым спокойствием известила Арина. — Если не позвонишь, подумают, что квартиру ограбили, тебя убили, а труп вывезли…
Влас даже не застонал — он заскрипел.
— Вызовут полицию, — безжалостно продолжала она. — Полиция поймёт, что ограбления не было, а убийство, может, и было… Заведёт дело…
— Перестань… — взмолился он.
— Короче, звони давай. Свяжешься, скажешь: нашёл работу за границей… Кстати, в Суслове ты чем занимаешься?
— Да ничем пока… Провалил сессию, отчислили…
— Как это ты?
— Да так… — с досадой признался Влас. — Закрутил там с одной… с Маней… учёбу забросил…
— Это та, что на фотке? Якобы одноклассница?
— Ну да…
— А родители?
— Чьи?
— Твои.
— Достали…
— Ага… — глубокомысленно промолвила Арина, склоняясь над салфеткой и ставя справа плюс, а слева минус. — Тут — есть чем заняться, там — нет…
— А жить я здесь буду где?! — заорал выведенный из терпения Влас — шёпотом, чтобы внимания не привлекать.
Арина взглянула на него с каким-то даже опасливым недоумением, словно бы усомнясь в нормальности собеседника. Снова склонилась над белым квадратиком салфетки: слева поставила плюс — и справа плюс. Поровну.
С каждой новой пометкой происходящее всё меньше и меньше нравилось Власу. Такое ощущение, будто в зыбучем песке увязаешь. Снова вспомнились предостережения роковой дамы с чувственным ртом.
— Да не в том же суть… — попытался трепыхнуться он. — Я ж здесь не выживу!
— Почему?
— Воровать не умею!
— А и не надо. Отмазка есть — и ладно. Чего ты волнуешься? У нас тут с иностранцами знаешь как нянчатся! Души не чают… Забавные они…
— А как же таблички… на автовокзале? Это ж для приезжих, наверное!
— Да кто на них вообще внимание обращает! Торчат и торчат…
— А если я к честной жизни привык?
— Честная жизнь? — И она опять взглянула на него с тревожным недоумением. — Да ты хоть знаешь, что это такое? Это когда все следы так заметены, что ты и сам про них забыл!
— Да я не о совести, я о понятиях! Вот, скажем, «мог украсть — не украл»? Я ж тут из салочек вылезать не буду!
— Иммигрантов не осаливают!
— О господи… — обессиленно выдохнул Влас и ослабил ворот рубашки. — А можно чего покрепче выпить?..
У возникшего из сумерек пожилого официанта было мудрое отрешённое лицо, а наличие пистолетной рукоятки под мышкой делало его ещё мудрее. Приспустив дряблые веки, седой гарсон с почтительнейшим видом выслушал заказ, затем исчез и возник снова.
— Вы слушайте её, молодой человек, слушайте… — учтиво шепнул он, переставляя полный коньячный бокал с подносика на скатерть. — Хорошему не научит…
* * *Салфетка была исчёркана почти донизу, причём минусов слева накопилось заметно больше, чем плюсов. Справа — наоборот.
— Ну? — сказала Арина. — По-моему, всё очень наглядно…
Влас закряхтел.
— Сколько можно на шее сидеть у папы с мамой! — надавила она.
— Хочешь, чтобы я на твою пересел?
— Тебе не нравится моя шея?
Влас посмотрел. Стройная была шея, нежная, чуть загорелая. С ямочкой под горлом.
— Ладно… — глухо выговорил он. — Допью сейчас и позвоню…
— Может, сначала позвонишь, потом допьёшь?
Влас решительно помотал головой.
— Нет. Перед расстрелом — положено…
— Ну, давай тогда я позвоню.
— С ума сошла?
— Власик… — глядя на него с умилением, укоризненно произнесла Арина. — У меня будущая специальность — бытовая интрига. А ты сейчас всё испортишь… Нет, вы только посмотрите на него! Его же выручить пытаешься, а он…
— Ты их ещё больше напугаешь…
— Конечно, — с достоинством подтвердила она. — А ты как думал? Сначала напугать, потом обрадовать… Первое правило.
Подозвала официанта и о чём-то с ним пошепталась.
— Посиди пока, — велела она, поднимаясь. — И кончай нервничать! Дело-то пустяковое… Сейчас всё уладим…
Оставшись один, Влас схватил фужер и единым махом добил остаток коньяка.
* * *Солидный этот глоток вернул его из угрюмого будущего в романтическое настоящее — успокоился страдалец, расслабился, чему, кстати, и обстановка способствовала. Да не так уж всё плохо и складывается! Говорит, уладит сама? Никто за язык не тянул — пусть улаживает… В конце концов, в затруднительных случаях принято обращаться к профессионалу. Арина, конечно, заочница, но чему-то же их там учат! Бытовая интрига — с ума сойти…
И на истерзанную душу скитальца сошли беспечность и умиротворение. Мысли, посетившие Власа, не отличались благородством, но были приятны. А ведь такое чувство, что Арина и впрямь на него запала, опутывает вовсю… Дамы приглашают кавалеров… А кавалер вот возьмёт и позволит себя опутать! Лови его потом в Суслове…
Однако через пару минут целительная сила коньяка иссякла, и тревога нахлынула вновь. «Сначала напугать, потом обрадовать…» Брякнет ведь напрямую, не подготовив, не… С её-то бесцеремонностью? Запросто! Уж лучше и впрямь самому позвонить, пока не поздно…
Влас Чубарин сунул пальцы в нагрудный карман — и похолодел: пусто. Неужто в музее выронил?.. Э, нет! Тут не выронил — тут другое… Вспомни, с кем ты сейчас сидел за одним столиком! Судорожным движением проверил прочее имущество. Бумажник на месте, ключи на месте, паспорт… А телефон исчез.
Янтарные язычки свечей померкли вновь — настолько был силён приступ бешенства. Потерпевший вскочил, неистово огляделся, однако вокруг лениво перебирала оттенки ресторанная полумгла, а кроме того, поди ещё пойми, в какую именно сторону ушла Арина.
— Официант!
Над столиком склонилось отрешённое мудрое лицо.
— Где она?!
Старый гарсон шевельнул седеющими бровями.
— Должно быть, пудрит носик, — уважительно предположил он. — Полагаю, вскоре вернётся…
Клокоча от возмущения, Влас Чубарин опустился на стул.
Прошло ещё минут пять, прежде чем из плавной круговерти бликов и теней явилась победно улыбающаяся Арина. Присела напротив, взглянула на Власа — и тотчас перестала улыбаться.
— Что ещё стряслось?
Тот простёр к ней растопыренно-скрюченную пятерню (точь-в-точь как на памятнике жертвам справедливости) и, не в силах выговорить ни слова, потряс ею.
— Где?.. — удалось наконец прохрипеть ему.
Арина подалась через столик навстречу, с комической озабоченностью тронула лоб и щёки Власа — не температурит ли?
— Кто «где»? Ты о чём вообще?
В горле опять запершило, и онемевший Влас с маху ткнул себя в сердце. Палец подвихнулся, упёршись во что-то более твёрдое, нежели грудная мышца. Разумеется, телефон.
Ну не поганка ли? Когда успела? Пока лоб трогала?
Он открыл было рот, собираясь высказать всё, что о ней думает, однако из нагрудного кармана грянула бравурная мелодия. Выдернул сотик, нажал кнопку.
— Влас?! — жалобно выпалили в ухо. Настолько жалобно, что он даже голоса не узнал.
— Кто это?
— Да Павлик, Павлик!.. — плаксиво закричали в крохотном динамике. — Ты где сейчас?
— В Понерополе… — злобно выговорил Влас.
Испуганная тишина. Кто-то неподалёку от микрофона спросил упавшим голосом: «В Понерополь увезли?..» Должно быть, Сашок.
— А как же у тебя… — Павлик был окончательно сбит с толку. — И телефон не отобрали?..
— Телефон — вернули, — ещё более злобно процедил Влас, дырявя взглядом Арину.
Та улыбалась.
— Так ты что… на свободе?
— Если это можно так назвать…
Тут Павлик, по-видимому, вообразил, будто связь может прерваться в любую секунду.
— Ты прости, что всё так вышло — пьяные были… — торопливо запричитал он. — Ущерб возместим! Ты только скажи им, чтобы в полицию не обращались…
— Кому сказать?
— Да родителям же — кому ещё? С кого выкуп требуют!..
Влас лишился дара речи. Рука с телефоном сама собой опустилась на край стола. Словно кость из неё вынули.
— Там же наши отпечатки кругом… — отчаянно тарахтело из сотика. — Загребут же… А мы ни при чём… мы раньше ушли…
Палец правой руки никак не мог попасть по кнопке. Пришлось дать отбой левой. Кое-как справившись с этой операцией, Влас угрожающе повернулся к Арине.
— Ты что? — страшным шёпотом осведомился он. — Хочешь, чтобы я с собственных родителей выкуп за себя содрал?..
Та поглядела на него разочарованно, чуть ли не с сожалением.
— Ну, это слишком просто… — упрекнула она. — Как-то даже, прости, банально… Выкуп за тебя уже заплачен.
— Кем?!
— Мной.
— Кому?!
— Вовану.
Влас Чубарин снова схватил фужер, но коньяка в нём уже не осталось ни капли.
— А Вован об этом знает?
— Знает.
— Он что, псих — похищение на себя брать? Приедет потом в Суслов, а там его…
— Так в полицию же никто не обращался, — напомнила она. — А тут ему прямая выгода. Уважать будут. Главное, чтобы не проказничал больше… крутого из себя не строил…
Лежащий на краю столика телефон подпрыгнул, разразился бравурной мелодией, и кнопку отбоя пришлось нажать повторно.
— Ты ему в самом деле заплатила?
— С какой радости? Обеспечила статус уголовного эмигранта — и я же плати?
— Да его и так в Баклужино в розыск объявили!
— Ага! Объявили его! Нашёл кому верить!
Влас Чубарин стиснул зубы и помолчал, подбирая слова.
— Значит, так, — угрюмо выговорил он через силу. — Ты, конечно, специалист… будущий специалист… всё продумала, всё прикинула… Только… Арина! По-твоему не будет! С Павликом и Сашком я разберусь, с Вованом разбирайся сама… А вот родителям моим — никаких звонков! Всё поняла?
Он поднял на неё беспощадные, как на лацканах у салочек, глаза и увидел, что Арина смотрит на него с весёлым удивлением.
— Ты что?.. — в страхе вымолвил он. — Уже позвонила?..
Телефон заголосил снова, но на сей раз это был не Павлик.
* * *— Влас?.. — Задыхающийся мамин голос. — С тобой всё в порядке?..
— Да…
— Слава богу!.. Со здоровьем как? Ты цел?
— Цел-невредим…
— Не врёшь?
— Н-нет…
— Слава богу… — обессиленно повторила она. — Какое счастье, что всё так обошлось!..
— Мам… — Он помедлил, собрался с духом. — Там у нас… посуду побили… кое-какую… мебель…
— Да бог с ней, с мебелью! Бог с ней, с посудой! Главное — сам жив… Арина там далеко?
— В-вот… рядом…
— Трубку ей передай!
И Влас Чубарин выпал из происходящего. Словно бы отступив на пару шагов от себя самого, он с каким-то даже любопытством созерцал очумелое выражение собственного лица. Он видел, как рука с телефоном неуверенно протянулась через стол, а разжаться не пожелала, и Арине пришлось приложить определённое усилие, чтобы вынуть сотик из пальцев суженого.
— Капитолина Николаевна? — обомлев от счастья, переспросила она и надолго замолчала. На обаятельной скуластой мордашке отразились поочерёдно радостное внимание, растерянность и, наконец, возмущение.
— Нет! — чуть ли не в испуге воскликнула Арина. — Капитолина Николаевна, нет! Об этом даже речи быть не может… Никакой компенсации! Никто никому ничего не должен! Вы просто обижаете меня, Капитолина Николаевна…
Была перебита и покорно выслушала ещё одну долгую взволнованную речь. Пару-тройку раз порывалась возразить, но безуспешно.
— Да поймите же… — поймав-таки паузу, взмолилась она. — Я это не ради вас и даже не ради Власа… Я ради себя… Капитолина Николаевна! Ну, как бы это вам объяснить… — Беспомощно умолкла. Влас не слышал маминого голоса, но мимика Арины вполне подлежала переводу. Загорелое степное личико заочницы-интриганки то становилось несчастным, то вспыхивало смущённой улыбкой.
Кротко глядя на Власа, она протянула ему телефон.
— Ну, что, шалопай? — послышался насмешливо-грозный баритон отца. — Допрыгался? Я бы на месте этой твоей дуры гроша ломаного за тебя не дал… — доверительно пророкотал он. — Впрочем, ей видней — любовь зла…
Наверное, хотел добавить что-то ещё, но мама отобрала у него сотик.
— Знаешь, сынок… — проникновенно призналась она. — Насколько я не одобряла эту твою Маню, настолько я… Повезло тебе… Просто повезло… Я так за тебя рада, Влас!.. Поверь материнскому сердцу…
Кое-как завершив разговор, он спрятал телефон и взглянул в серые окаянные глаза Арины.
— Ты… — начал он — и замолчал.
— Да, милый… — послушно откликнулась она.
За каких-нибудь десять минут сплести подобную интригу? Ну да, от силы десять-пятнадцать минут, не больше… Как это ей удалось? Всё же белыми нитками шито: похищение, выкуп… Бред! И тем не менее… Ну, если тут такое творит заочница, то на что же способны дипломированные специалисты?
— Ты что наделала? — тупо вымолвил он.
— Может быть, даже курсовую работу, — задумчиво, если не сказать — мечтательно ответила сероглазая озорница. — Осталось оформить…
— В загсе?!
— Почему бы и нет?
— Ну, ты даёшь! — Он задохнулся. Потом вдруг кое-что сообразил. — Постой-ка… Ты же не имела права! Я ведь иностранец! Пока я здесь живу как порядочный человек, меня не трогают…
— Порядочный? — удивилась она. — Ты хочешь сказать, что ни разу не собирался затащить меня в койку, а потом смыться в Суслов?
— Нет! — буркнул он и густо покраснел. К счастью, окружающая полумгла была куда гуще его румянца. Хотя какая разница! Ясно же, что не мог не покраснеть.
— Нет, ты ненормальная… — безнадёжно вымолвил он. — Ты же меня совсем не знаешь…
— Знаю… — нежным эхом прозвучало в ответ.
— А вдруг я импотент? — пустил он в ход последний козырь.
— Ну, это легко проверить… — утешила она. Не сводя с него влюблённых глаз, воздела руку, словно бы желая поправить прядь за ушком, и умудрённый жизнью официант вложил в её пальцы ключ от номера. Очевидно, кроме ресторана, здесь имелась ещё и гостиница.
Законность есть народное стесненье,
Гнуснейшее меж всеми преступленье.
После распада области на суверенные государства, в Понерополе к власти пришла преступная группировка. Лыцкая партиархия объявила бандитское государство врагом номер три. Суверенной республике Баклужино, являвшейся для Лыцка врагом номер один, ничего не осталось, как признать Понерополь вторым своим союзником наравне с США. Суслов по обыкновению придерживался нейтралитета и ни с кем ссориться не желал. Только знаете, как тяжело поддерживать преступность на должном уровне?.. Ведь добро самодостаточно, и в отличие от зла ему не нужна структура!
Глава 1
«За пропаганду правды и добра — ответишь!»
На проседающих ногах Влас Чубарин подобрался поближе к синей эмалированной табличке, укреплённой на одиноко торчащем из асфальта полосатом штыре, и, не веря, перечёл грозное предупреждение. Нет, на чью-либо дурацкую шутку это совсем не походило. Явно заводская работа, в единственном экземпляре такое не изготавливают. Влас взглянул на основание штыря. Увиденное его не обрадовало: складывалось впечатление, что железку с табличкой установили ещё до того, как положили асфальт. Вновь возвёл очумелые глаза к тёмно-синему эмалированному прямоугольнику. Под основной надписью белела другая — помельче:
«Отсутствие закона не освобождает от ответственности».
Резко обернулся, высматривая автобус, из которого его, бесцеремонно растолкав, высадили несколько минут назад, но того уже не было. Успел отъехать.
События вчерашнего вечера обнажались в памяти нехотя, как бы стыдясь самих себя. Родители увеялись на недельку в Пловдив, и одуревший от восхитительного чувства свободы Влас не нашел ничего лучшего, как учинить на опустевшей территории дружескую попойку. Впрочем, начиналось всё довольно прилично, даже интеллигентно. Спорили, правда, яростно, но только о высоком.
— Да любое государство — от дьявола! — упорствовал Влас.
— Обоснуй! — запальчиво требовал Павлик.
— Мамой клянусь! — подсказывал смешливый Сашок.
Приведённая Павликом девица скучала и налегала на коньяк.
— Да иди ты! — Отмахнувшись от зубоскала, Влас повернулся к Павлику. — Доказать? Запросто! Третье искушение дьяволово! А? Когда дьявол Христу предлагал все царства и славу их… Поклонись, говорит, мне — и всё твоё будет!
— Ну?
— Что ну? Если предлагал, значит, чьи они, царства?
— Да, может, он чужое предлагал! Нашёл кому верить!
— Чужое — в смысле Божье?
— Ну да…
— А почему тогда Христос его не уличил? Сказал бы: «Что ж ты, козёл, чужое мне впариваешь? Это Отцу Моему принадлежит, а не тебе!»
— Н-ну… — Павлик замялся.
— Так он Ему какие царства впаривал? — пришел на выручку Сашок. — Языческие!
— О! — воспрял Павлик. — Точно… Других тогда и не было!
Злорадно осклабившись, Влас вкусил коньяку и снял наручные часы (мешали жестикулировать).
— Так… Языческие… А чем языческое государство отличается от христианского? — И не давая оппоненту вставить хотя бы слово: — Наверное, тем же, чем язычник от христианина? Так?
Павлик призадумался. Нутром он чуял грядущий подвох, но в чём этот подвох заключается, пока ещё не уловил.
— М-м… Ну, допустим!
— Значит, христианским называется такое государство, которое живёт по Христу… Согласен? Та-ак… «Не убий!» А у каждой державы — армия! «Не укради!» А у каждой державы — наложка…
— Ну, налоги — это скорее вымогательство, чем кража, — недовольно заметил Павлик.
— Хорошо, пускай вымогательство… Дальше! «Не лжесвидетельствуй!» А политика? А пиар? А дипломатия? Врут и не краснеют!.. Что там ещё осталось? «Возлюби ближнего, как самого себя»? Ну покажи мне одну такую страну, чтобы возлюбила… Да хотя бы союзников своих! Но так же, как себя! А? Во-от… Стало быть, нет на свете христианских государств. Нет и не было! Называются христианскими, а по жизни — языческие… То есть от дьявола!
— А «не прелюбодействуй»? — с нездоровым интересом осведомился Сашок.
Девица очнулась, зрачки её разом навелись на резкость, затем расширились. Видимо, пыталась представить прелюбодеяние в межгосударственном масштабе.
— Да! Не прелюбодействуй и чти отца с матерью! Вот эти две заповеди, согласен, ни одна страна никогда не нарушит. Потому что не сумеет при всём желании. Отца-матери нет, гениталий — тоже…
— А Президент?
— В смысле — отец народа?
— Нет, во втором смысле…
И как могла столь глубокая, отчасти даже богословская полемика перейти после третьей бутылки в безобразную, бессмысленную драку?
Очнулся Влас под креслом. Подбородок саднило. Пышущий лоб овевало прохладой из полувывернутого из стены окна. Пол был покрыт скрипучим стеклянным крошевом, в которое обратились фужеры, тарелки, щегольские очки Павлика и наручные часы самого Власа. Голый стол пребывал в стоячем положении, но чувствовалось, что на ноги его подняли относительно недавно. По тёмной полированной столешнице пролегала неизгладимая ослепительная царапина.
И никого. Надо полагать, опомнились, ужаснулись содеянному — и бежали.
Но что такое был их ужас по сравнению с ужасом самого Власа, не в пример безбатюшным государствам панически чтившего отца и мать! Представив на секунду возвращение родителей из Пловдива, грешный отпрыск опять впал в беспамятство и выпал из него уже в тёмном гулком переулке, ведущем прямиком к сусловскому автовокзалу.
Дальнейшее восстановить не удалось.
Наверное, купил билет до Баклужино.
Влас Чубарин замычал и, открыв глаза, вновь увидел всё ту же устрашающую табличку. Не могло быть в Баклужино таких табличек! Такие таблички могли быть только в… Страшное слово вертелось в мозгу, но Влас не решался произнести его даже про себя.
Нетвёрдым шагом он вышел из-под огромного навеса, обрешёченного с изнанки чудовищными металлическими балками на столь же чудовищных болтах, и запрокинул страдальчески сморщенное лицо. По краю козырька выстроились богатырские объёмные буквы. То самое слово, которое он не осмеливался выговорить.
ПОНЕРОПОЛЬ.
Обмяк — и торопливо заковылял в сторону кассы.
— Сусловскими принимаете? — сиплым преступным голосом осведомился он.
— Да хоть тугриками, — последовал равнодушный ответ.
— А когда следующий на Баклужино?
Юная кассирша вскинула голову и уставилась на Власа.
— Привет! — сказала она. — Ты откуда такой?
Тот внутренне напрягся, с мукой припоминая, не было ли в последнее время какого-нибудь международного конфликта. Наверное, не было, раз автобусы ходят…
— Да вот… из Суслова…
— Второгодник… — с нежностью вымолвила она. — Ты географию в школе учил вообще? Отсюда в Баклужино — только через Лыцк, а они границу ещё год назад закрыли. Это тебе обратно надо. — Постучала по клавишам, бросила взгляд на монитор. — Есть места на шестичасовой. Берёшь?
Влас поспешно сунул руку в карман — и обомлел, не обнаружив там бумажника.
— Я подумаю… — ещё более сипло выдавил он и, отойдя на пяток шагов, проверил всё, что можно было проверить. Нету.
Украден. Ясное дело, украден. В Понерополе — да чтоб не украли? Поскуливая чуть ли не вслух — от отчаяния и от головной боли, — Влас шаткой поступью пустился в обратный путь, к полосатому штырю с синей эмалированной табличкой. Обогнул бетонную опору — и не поверил глазам: бумажник преспокойно лежал на асфальте, никем пока не присвоенный. Правда, в нескольких метрах от него стояли двое местных и с презрительным видом поглядывали на оброненную вещь.
Ускорив шаг, насколько это было в его силах, Влас достиг едва не утраченной собственности, но нагнулся над нею слишком резко — в голову вступило, перед глазами заклубилась мгла, так что пальцы бедолага смыкал уже на ощупь. Превозмогая дурноту, медленно выпрямился. Мгла потихоньку рассеялась, снова явив злорадные физии обоих аборигенов. Один — сухощавый, пожилой, в мятых летних брюках и рубашке навыпуск. Правая кисть у него отсутствовала — ручонка завершалась лаконичным глянцевым скруглением. Второй — помоложе, покрепче: покатый лоб, плавно переходящий в затылок, ухватистые лапы (полный комплект), тенниска набита мускулами, как мешок картошкой. Возможно, отец и сын.
Оба, не скрывая ехидства, смотрели на Власа и, казалось, что-то предвкушали.
— Это моё… — пояснил он на всякий случай.
— Твоё-твоё… — ласково покивал пожилой.
Тот, что помоложе, гнусно ухмыльнулся.
Заподозрив неладное, Влас открыл бумажник. Деньги были на месте. Пересчитывать не стал. Испытывая сильнейшую неловкость, отправил бумажник в карман, опять взглянул на странную парочку и заметил, что лица обоих помаленьку утрачивают выражение превосходства, мало того — проступает на них беспокойство, даже растерянность. Заморгали, заозирались…
— Правда, что ль, его? — спросил молодой.
Непонимающе уставились друг на друга, затем на Власа — теперь уже с обидой и злобным изумлением.
— Ну, я-то ладно, а ты-то… — недоумевая, выговорил тот, что с культяпкой.
— А что я? — вскинулся молодой. — Лежит на виду! Думал: нарочно…
Внезапно тот, что с культяпкой, уставился поверх плеча Власа, морщинистое лицо исказилось.
— Салочка! — сипло выдохнул инвалид.
Оба кинулись наутёк. Влас испуганно обернулся и вновь пережил приступ дурноты. Асфальтовое пространство дрогнуло, подёрнулось мутью. Что именно испугало аборигенов, осталось неизвестным. Вокзальный динамик оглушительно сыграл первые такты «Мурки», и женский голос объявил о скором отправлении очередного автобуса на Гоблино.
Вернувшись к стеклянному оконцу кассы, Влас обнаружил, что весёлая девчушка, обозвавшая его второгодником, сдаёт смену напарнице, надменной пергаментной особе предпенсионного возраста. Почему-то бросилось в глаза, что правая рука особы облачена в чёрную кожаную перчатку и что дела́ особа принимает одной левой. Протез? Странно… Не слишком ли много калек для одного автовокзала?
При виде Власа молоденькая кассирша заулыбалась и послала ему сквозь стекло не то приветственный, не то предостерегающий знак — словно бы потрогала кончиками растопыренных пальцев невидимую стену. Чубарин не понял. Кажется, ему не советовали приобретать билет.
Поколебавшись, отступил в сторонку. Через несколько минут появилась сдавшая смену девчушка. Подошла вплотную, оглядела бесцеремонно.
— Ну, ясно, короче! — торжествующе объявила она. — Назюзюкался и влез не в тот автобус! А хорошо они с бумажником… Я аж залюбовалась…
— Билеты кончились?.. — обречённо спросил Влас.
— Да отправлю я тебя, отправлю! Чего переживаешь?
Влас взялся за горячий лоб, сглотнул. Мышление отказывало.
— Поняла, — весело сообщила кассирша. — Сейчас вылечим.
Подхватила под руку — и они куда-то пошли. Шли довольно долго. Пересекли площадь, где на невысоком пьедестале стоял некто бронзовый, слегка позеленевший, в античных доспехах. Из поясняющей надписи в одурманенном мозгу оттиснулись всего два слова: «Основатель» и «Македонский». Потом возник скверик с фонтаном. Наконец Влас был усажен за столик в летнем кафе и на удивление быстро обслужен.
— Залпом! — скомандовала девчушка. — И закусывай давай!
Жизнь возвращалась. Целительный ветерок потрагивал лицо, поигрывал листвой вязов. За низкой вычурной оградой пролегала неширокая улица. На противоположной её стороне в разрыве между кронами виднелся треугольный фронтон не то музея, не то театрика. В центре фронтона белел овечий профиль Пушкина, а под ним — две постепенно проясняющиеся строки:
Тьмы низких истин мне дороже
Нас возвышающий обман.
— Ну как? — с пониманием спросила кассирша. — Ожил? Или ещё заказать?
Влас осознал, что ведёт себя неприлично, и, сделав над собой усилие, перенёс взгляд с надписи на свою спасительницу. Мордашка у спасительницы была ничего, обаятельная, хотя и несколько скуластая. Степная.
— Спасибо, достаточно…
— Тебя как зовут?
— Влас. А тебя?
— Арина. Ты закусывай…
Улыбка у неё была — до ушей.
Само по себе воскрешение — никто не спорит — процесс приятный, если бы не одно прискорбное обстоятельство: вместе с жизнью возвращаются и проблемы. Разгромленная квартира, гнев грядущих из Пловдива родителей, нелепое бегство в зловещий таинственный Понерополь…
Влас отодвинул пластиковую тарелку — и пригорюнился, заново осознавая все свои беды.
Арина вгляделась в его лицо — и, полуобернувшись к стойке, вскинула указательный палец:
— Повторить!
Это было мудрое решение. В результате ощущение бытия осталось, а проблемы временно отступили. По крайней мере домашние.
— Слушай… — Влас оглянулся, понизил голос. — А эта табличка на автовокзале…
Вздёрнула брови:
— Что за табличка? Почему не помню?
— Ну, там… за пропаганду правды и добра… ответишь…
— А, эта… Да их у нас двенадцать штук! По числу платформ.
Влас помрачнел.
— А как ответишь?
— Не знаю. Никак, наверное…
— Почему никак?
— А не за что…
Повеяло пропагандой. Но, пожалуй, не той, за которую здесь отвечают. Случившееся внезапно предстало перед Власом во всей своей странности. С какой вообще стати она на него запала, эта Арина? Просто приглянулся? Уродом себя Влас не считал, но после пьянки, драки и тряского сна в автобусе первое впечатление он должен был на неё произвести скорее отталкивающее, нежели привлекательное. Может, служба такая? Может, им по должности положено приезжих обрабатывать? Вот, мол, мы какие хорошие…
Цитата на фронтоне приковывала взгляд.
Тогда другой, прямо противоположный вариант: вдруг они тут все невыездные? А он-то какой-никакой, а иностранец! Да, в этом случае поведение кассирши обретает смысл: быстренько окрутить, пока не перехватили, сменить подданство — и уехать подальше от грозных табличек! Хоть куда! Хоть в Суслов…
— Слушай… — выдавил он. — А эти двое… Ну, убежали которые… Чего они?
Арина засмеялась.
— Правильно убежали. Вовремя.
— А если б не убежали?
— Осалили бы обоих.
Осалили? Неведомый жаргонизм прозвучал настолько жутко, что Влас содрогнулся. Почему-то представилась ему свиная туша, обжигаемая паяльной лампой.
— Как это… — Голос упал до шёпота.
— Так! Чтоб клювом не щёлкали.
— Так никто же не щёлкал, — растерянно сказал Влас. — Они ж, наверно, думали, что я нарочно им бумажник подбросил…
— Этот, что ли? — Арина полезла в сумочку и вынула оттуда потёртое изделие из натуральной кожи. Влас в изумлении взялся за карман. Пусто.
— Ничего себе… — пробормотал он, принимая из умелых рук собеседницы своё столь легко движимое имущество. — Как это ты?
— А так вот, — небрежно пояснила она. — Мелкую моторику у нас с детского сада развивают. Нет, конечно, карманная кража, по нашим временам, не профессия, но для общего образования…
— А кассирша — профессия?
Арина уставила на Власа серые дерзкие глаза.
— Да хороший ты мой! — восхитилась она. — Кассирша — это не профессия, это отмазка…
— То есть?
— Ну, чтобы обмануть, надо же сначала честным прикинуться! Простой студенткой, простой кассиршей…
— И ты, значит, со мной сейчас прикидываешься?
Совсем рассмешил.
— Ой, не могу! С тобой-то чего прикидываться?
— Ну а вот, допустим, я хочу узнать, кем человек работает…
— Так и спрашивай: какая у тебя отмазка?
— Как же вы тут живёте? — жалобно сказал он.
Пожала плечиком.
— Да нормально живём… — Покосилась на ошалелую физию собеседника, ухмыльнулась. — Историю в школе учил? При советской власти за спекуляцию в тюрьму сажали. Представил? Купил дёшево, продал дорого — и тебя за это закрывают года на три, а?
— Ну, так… тогда же этот был… тоталитаризм…
— Ага! — весело согласилась Арина. — А потом свергли советскую власть, разрешили спекуляцию…
— Бизнес, — недовольно поправил Влас.
— Ну, бизнес! — с вызовом согласилась она. — А кражу почему-то не разрешили. И грабёж не разрешили. Справедливо это?
Вон их чему, оказывается, в школах-то учат…
— Нет, погоди! — возмутился он. — Тут разница! Вот ты говоришь: купил — продал… Но за свои же деньги покупал!
— А пистолет ты не за свои покупал? — не задумываясь, возразила бойкая Арина. — А инструменты для взлома — не за свои?.. Вот вы говорите: свобода… (Ничего подобного Влас не говорил.) Это у нас свобода! А у вас там в Суслове тоталитарный режим… Кстати! Бумажник-то свой забери…
И она опять достала из сумочки всё то же многострадальное портмоне.
Влас вспыхнул. Благодеяние благодеянием, а девчонка определенно зарывалась. Следовало срочно поставить её на место, тем более что самочувствие это уже позволяло. Сто граммов водки вернули Власу ту волшебную раскованность, в результате которой, возможно, и была разнесена вчера его квартира.
— Значит, за пропаганду добра, говоришь, отвечают… — медленно выговорил он. — А за само добро?
Задумалась на секунду.
— Да тоже, наверное…
— Та-ак… — Влас откинулся на спинку стула, на устах его играла уличающая улыбка. — И не боишься?
— Чего?
— Н-ну… — Он выразительным жестом обвел столик. — Добро ведь творишь…
— Ой! — Арина скроила пренебрежительную гримаску. — Отма́зок… — Она выразительно провела ребром ладони по горлу.
— Ну, например?
— Во-первых, я тебя спаиваю.
— Как это спаиваешь? Спасаешь!
— Одно другому не мешает, — отмахнулась Арина. — А во-вторых, ты ж не знаешь, что я насчёт тебя задумала…
Влас поперхнулся.
— Спокойно! — сказала она. — Я тоже ещё не знаю…
Приподнялась и с кем-то поздоровалась. Влас взглянул. За соседний столик присаживалась супружеская чета: оба чистенькие, седенькие, улыбчивые. Махонькие — как птички. Что-то в их облике показалось тревожно знакомым. Влас присмотрелся и внутренне охнул: вместо кисти правой руки у каждого имел место аккуратненький протезик.
Глава 2
Где-то поблизости некая мелкая бытовая электроника приглушенно пропиликала начало мелодии «По тундре, по железной дороге…» — и все, включая бармена и седенькую супружескую чету, не сговариваясь, схватились за сотовые телефоны. Выяснилось, однако, что звонили Арине. Чертыхаясь, она запустила руку в сумку, но, видимо, писклявое устройство заползло из вредности на самое дно кожаного чёрного мешка, поэтому содержимое его пришлось вытрясти прямо на стол. Посыпалась со стуком мелочь, ключи, косметика, щётка для волос, смятые странного вида купюры, короткоствольный револьвер, смахивающий на девятимиллиметровый «Детектив спешиэл», россыпь патронов к нему и, наконец, сам телефон, вопящий во всё свое электронное горлышко: «По тундр-ре, по железной дор-роге…»
— Да! — крикнула в трубку Арина.
Влас потянулся было к револьверу, но, перехватив недовольный взгляд своей новой знакомой, раздумал и взял патрон. Патрон посмотрел на Власа тупо и равнодушно.
— Да? — кричала тем временем Арина. — Поняла: грабят! И что?..
То ли связь была неважная, то ли собеседник глуховат.
— Так они всегда этого числа приходят — пора бы уж привыкнуть!.. Раньше никогда? Как это никогда?.. А! Вон когда… Ты бы ещё «до грехопадения» сказал! Ладно, короче. Сейчас приду разберусь…
Раздосадованная, она бросила телефон в сумку. Туда же полетели револьвер, щётка для волос и всё прочее, включая отобранный у Власа боеприпас.
— Зла не хватает! — сообщила она, поднимаясь и вскидывая на плечо ремешок сумки. — Дед — чисто дитё малое! Всё думает, что при старом режиме живёт… Знаешь что? Ты посиди здесь пока. Только не напивайся. Или пойди погуляй. Тогда на вокзале встретимся.
— Помощь нужна? — тихо спросил он, встревоженный зловещими словами «грабят» и «разберусь».
Арина удивленно взглянула на Власа. Потом, что-то, видать, вспомнив, сунула руку в сумку.
— Держи, расплатишься, — бросила она, кладя на стол широкую купюру цвета беж. — Ты ж свои-то ещё не менял… — И устремилась к выходу из скверика.
Влас проводил её ошарашенным взглядом, затем, когда провожать уже стало некого, взял купюру, осмотрел. С бумажки целился в него сосредоточенный снайпер. Левая половина лица киллера была деловита и беспощадна, правая — скрыта оптическим прицелом. «Один заказ, — содрогнувшись, прочёл Влас. — Подделывать можно. Попадаться — нельзя».
— Предъявите оружие… — равнодушно прозвучало за спиной. Чубарин едва не выронил зловещий денежный знак. Обернулся. Два мордоворота в одинаковых серых куртках, каждый с коротеньким автоматом, болтающимся у бедра, выжидающе созерцали приезжего. Глаза у обоих были не выразительнее давешнего патрона.
— Ка-кое оружие? — спросил ощупанный страхом Влас.
— Желательно огнестрельное.
— У меня нет…
Этот невинный и честный ответ произвел на подошедших неожиданно сильное впечатление: опешили, недоверчиво сдвинули брови.
— То есть как это нет?
Спасение явилось из-за соседнего столика.
— Э-э… молодые люди… — продребезжало оттуда, и мордовороты коротко взглянули на однорукого старичка. — Насколько я понимаю, — с благостной улыбкой известил он, — юноша только что прибыл из-за границы…
— Вот… — робко промолвил Влас, протягивая паспорт.
— А-а, Суслов… — смягчаясь, проворчал страж. — Так бы и сказал сразу…
Второй оживился.
— Слышь! — полюбопытствовал он. — А как вы там живёте вообще? В Суслове своём…
На левом отвороте его куртки серебрился значок в виде грозно вытаращенного глаза. У первого — тоже.
— Живём… — виновато выдавил Влас.
— Без оружия?!
— Ну, так это… чтоб друг друга не убивали… не грабили…
На лицах обоих стражей сначала оттиснулось туповатое недоумение, потом оба взгоготнули.
— Ну, вы мудрецы! — насмешливо протянул один. — Оружия людям не давать… Так это ж как раз грабь — не хочу!
«Да, попал… — растерянно думал Влас, глядя в широкие спины удаляющихся стражей. — Ещё, что ли, добавить?.. Нет, наверное, лучше не надо…»
Он встал, подошёл к стойке, над которой немедленно всплыл атлетический торс бармена в незапятнанно-белой рубашке и при галстуке, а то, что Влас поначалу принял за подтяжки, вблизи оказалось сбруей от наплечной кобуры. Из-под мышки виднелась тыльная часть рукоятки тяжеленного пистолета. А вот лицо бармена внимания как-то не приковывало.
«Один заказ… Интересно, сколько это будет в сусловских — один заказ? Наверное, много, если сказала: смотри не напейся…»
— Я расплатиться… — пояснил Влас.
Коротко стриженная голова важно кивнула с высоты торса.
— А-а… М-м… Тут ещё на чашечку кофе хватит? С сахаром…
Бармен не выдержал и усмехнулся.
— Я принесу, — сообщил он, принимая купюру.
Влас хотел вернуться за свой столик, но был задержан седенькой улыбчивой четой.
— Да вы подсядьте к нам, юноша… Что вы там, право, в гордом одиночестве?
Влас подумал и подсел.
— Нуте-с, добро пожаловать в наши криминалитеты, — приветствовал его старичок. — Раздрай. Аверкий Проклович Раздрай, прошу любить и жаловать. А это супруга моя — Пелагея Кирилловна.
Влас представился. Бармен принес кофе и ворох сдачи.
— Итак, вы у нас впервые, — констатировал Аверкий Проклович, с любопытством разглядывая молоденького иностранца. — И каковы впечатления?
Влас откашлялся.
— Да я пока… присматриваюсь только…
Раздрай покивал.
— Замечательно, — одобрил он. — Я, кстати, смотритель местного краеведческого музея, так что пользуйтесь случаем…
— Тоже отмазка? — не подумавши брякнул Влас.
Старичок округлил глаза.
— О-о… — с уважением протянул он. — Да вы, я смотрю, на глазах в нашу жизнь врастаете… Совершенно верно, именно отмазка. И отмазка, я вам доложу, превосходная! Делаю вид, будто честно тружусь, — комар носа не подточит… — Раздрай чуть подался к собеседнику и, лукаво подмигнув, понизил голос до шёпота. — Между нами говоря, личина-то приросла давно — в самом деле честно тружусь, однако поди докажи! А кроме того… — Дребезжащий старческий тенорок снова обрёл внятность. — Пенсия по инвалидности. Вот! — И смотритель музея чуть ли не с гордостью предъявил протез. — Всё это, молодой человек, избавляет меня от печальной, на мой взгляд, необходимости…
— Аверкий! — укоризненно прервала Пелагея Кирилловна. — У мальчика кофе стынет.
— Да-да, — спохватился супруг. — Простите…
Терпения его, однако, хватило только на то, чтобы дождаться, пока Влас сделает пару глотков.
— А позвольте полюбопытствовать, — живо продолжил он, стоило поставить чашку на блюдечко, — что о нас говорят в Суслове? Бранят небось?
— Да нет, не особенно так чтобы… — выдавил интурист.
— Неужто хвалят?
Влас окончательно пришёл в замешательство. Во-первых, не хотелось никого обидеть ненароком, во-вторых, он и впрямь не знал, что ответить. Как ни странно, о ближайшем соседе сусловчане были осведомлены крайне скудно. Поговаривали, будто поначалу, то есть сразу после распада области на суверенные государства, в Понерополе царили законность и порядок, а потом к власти пришла преступная группировка. Однако так, согласитесь, можно выразиться о любой стране, пережившей внезапную смену политических ориентиров. Тут всё зависит от точки зрения.
Куда больше известно было об отношении к Понерополю прочих сопредельных держав. Лыцкая партиархия объявила бандитское государство врагом номер три. И естественно, что суверенной республике Баклужино, являвшейся для Лыцка врагом номер один, ничего не осталось, как признать Понерополь вторым своим союзником наравне с Соединёнными Штатами Америки.
Суслов по обыкновению придерживался нейтралитета и ни с кем ссориться не желал. Пресса безмолвствовала. То, что передавалось из уст в уста, доверия не внушало.
— М-м… — сказал Влас, чем привёл старичка в восторг.
— Что вам вообще известно о Понерополе? — задорно, чуть ли не задиристо осведомился тот. — С виду, согласитесь, провинция, а между тем один из древнейших городов Европы. Знаете, кем он был основан?
— Говорят, Александром Македонским, — осторожно сказал Влас, вспомнив бронзовый памятничек на площади. — Только это, по-моему, легенда…
— Конечно, легенда! — радостно вскричал старичок. — Какой Александр? При чём здесь Александр? Город основан Филиппом Македонским! Филиппом, запомните, юноша. Александр тогда ещё под стол пешком ходил… — Личико Раздрая внезапно заострилось. — Сложность в том, — озабоченно добавил он, — что на свете есть несколько Понерополей, и каждый, так сказать, претендует на подлинность. Мало того, есть вообще не Понерополи, которые тем не менее претендуют…
— Аверкий… — простонала Пелагея Кирилловна.
— Нет-нет… — вежливо запротестовал Влас. — Мне самому интересно…
— А интересно — спрашивайте.
Влас оглянулся. Оба давешних мордоворота маячили неподалёку от фонтана и со скукой выслушивали яростные оправдания некой дамы средних лет. Тоже, наверное, без оружия на улицу вышла.
— Кто они?
— Смотрящие, — пренебрежительно обронил Раздрай. — Они же салочки.
— Почему салочки?
— Сами сейчас увидите…
Влас снова уставился на троицу, причём очень вовремя. На его глазах задержанная злобно махнула рукой, признав, надо полагать, свою вину. Один из мордоворотов немедленно разоблачился и протянул ей куртку вместе с автоматом. Дама высказала напоследок ещё что-то нелицеприятное и с отвращением стала влезать в рукава.
— Так это… — зачарованно глядя на происходящее, заикнулся Влас.
— Совершенно верно! — подтвердил Аверкий Проклович. — Щёлкнул клювом — изволь принять робу, оружие и стать на стражу. А вы думали, легко поддерживать преступность на должном уровне?
Влас моргнул.
— То есть… не только за оружие?..
— За отсутствие оружия, — строго уточнил старичок. — Разумеется, не только.
— Скажем, мог украсть, не украл — и тебя за это…
— Вот именно!
— А если… все могли украсть — и украли?..
Раздрай запнулся, попытался представить.
— Эт-то, знаете ли… маловероятно… Ну не может же, согласитесь, так случиться, чтобы человек был виноват во всём! Хоть в чём-то он да неповинен! Хоть в чём-то его да уличишь! В супружеской неизмене, скажем… — При этих словах Аверкий Проклович приосанился и как бы невзначай бросил взгляд на Пелагею Кирилловну.
Тем временем дама и второй мордоворот, ведя неприязненную беседу, покинули сквер, а обезоруженный счастливец с наслаждением потянулся, хрустнув суставами, и двинулся к стойке.
— Сто грамм коньяка свободному человеку! — огласил он во всеуслышание ещё издали.
— Мои поздравления… — ухмыльнулся бармен, неспешно поворачиваясь к ряду бутылок и простирая длань.
— Нет, погодите… — опомнился Влас. — А вдруг это отмазка была? Вдруг я для виду клювом щёлкал?
— Может, и для виду… — согласился Раздрай. — Но смотрящего это, знаете, не впечатлит. Ему бы амуницию с автоматом сдать побыстрее…
Влас одним глотком допил остывший кофе и отставил чашку.
— Этак и за пять минут смениться можно!
— Э, нет! — погрозив пальчиком, сказал старичок. — Тут как раз всё продумано… Если осалишь кого в течение первого часа, будь добр, составь отчёт с подробным изложением причин… который, кстати, обязательно будет опротестован…. Оно кому-нибудь надо — с клептонадзором потом разбираться? Проще отгулять часок, а после уж можно и так… без отчёта…
— А у вас при себе оружие есть?
— Вот ещё! — поморщился Раздрай. — Тяжесть таскать…
— А привяжутся?
— Не привяжутся, — успокоил смотритель и с нежностью огладил свой протезик. — Мы ведь тоже государство, Влас, — виновато улыбнувшись, добавил он. — А государство без глупостей не живёт… Ну, вот и надо этим пользоваться! Хотя… — Раздрай насупился, пожевал губами. — Наложка, честно говоря, достала… — посетовал он.
— Наложка? — поразился Влас. — А у вас-то тут какие налоги?
Раздрай чуть не подскочил.
— Какие?! — оскорблённо вскричал он. — А на кражу налог? А на разбой? На аферу? На взлом? Да на взятку, наконец!.. Это у вас там за границей всё бесплатно, а у нас тут извольте платить!..
Похоже, старичок осерчал не на шутку. Хрупкий, взъерошенный, теперь он неуловимо напоминал не то Суворова, не то старого князя Болконского.
— Аверкий, Аверкий… — увещевала Пелагея Кирилловна. — Не кипятись…
Аверкий Проклович разгневанно оглядел столик и вдруг успокоился — так же стремительно, как и вспылил. Откинулся на спинку стула, прикрыл глаза, морщинистое личико его стало вдохновенным.
— «Воры взламывают сундуки, шарят по мешкам и вскрывают шкафы, — продекламировал он нараспев. — Чтобы уберечься от них, надо обвязывать всё верёвками, запирать на замки и засовы. У людей это называется предусмотрительностью… — Раздрай приостановился, помедлил и снова завёл, по-прежнему не открывая глаз: — Но если придёт Большой Вор… — в голосе смотрителя послышался священный трепет, — …он схватит сундук под мышку. Взвалит на спину шкаф. Подхватит мешки и убежит. Опасаясь лишь того, чтобы верёвки и запоры не оказались слабыми. Не развалились по дороге… — Смотритель позволил себе ещё одну паузу и с горечью завершил цитату из неведомого источника: — Оказывается, те, кого называли предусмотрительными, лишь собирали добро для Большого Вора…» — Он вскинул наконец веки и сухо пояснил: — В данном случае — для государства…
— Какая память… — тихонько проговорила Пелагея Кирилловна, зачарованно глядя на мужа.
— А-а… если не платить? Н-ну… налоги… — с запинкой спросил Влас.
Раздрай ответил загадочной улыбкой.
— Это от полиции можно укрыться, — назидательно молвил он. — А от своих не укроешься, нет… Так ведь и этого мало! Потерпевший обязательно даст знать в клептонадзор, будто кража (или там грабёж) была произведена не по понятиям, а то и вовсе непрофессионально… А как он ещё может отомстить? Только так! Дело передаётся из клептонадзора в арбитраж. На вас налагается одна пеня, другая, третья… И прибыль ваша съёживается до смешного — дай бог в убытке не оказаться! Вот и гадай, что выгоднее: честно жить или бесчестно… Впрочем, что же мы всё о грустном? — спохватился он. — Вернёмся к корням, к истокам… К тому же Филиппу Македонскому… Вы не против?
— Нет…
— Тогда послушайте, что пишет Мишель Монтень. — Старичок вновь откинулся на стуле, прикрыл глаза и принялся шпарить наизусть: — «Царь Филипп собрал однажды толпу самых дурных и неисправимых людей, каких только смог разыскать, и поселил их в построенном для них городе, которому присвоил соответствующее название — Понерополис…» Город негодяев, — любезно перевёл он.
— Не далековато? — усомнился Влас. — Где Македония и где мы…
— Далековато, — согласился смотритель. — Так ведь и Сибирь, согласитесь, далековата от Москвы, и Австралия от Лондона… Тем мудрее выглядит поступок Филиппа: если уж отселять, то куда-нибудь в Скифию… Однако я не закончил. «Полагаю, — пишет далее Монтень, — что и они (то есть мы) из самых своих пороков создали политическое объединение, а также целесообразно устроенное и справедливое общество…» Что, собственно, и видим, — торжествующе заключил Раздрай. Смолк, ожидая возражений.
Возражений не последовало.
— А вы думали, Влас, — несколько разочарованно вынужден был добавить он, — у нас тут всё новодел, лагерно-тюремная субкультура?.. Нет, молодой человек, традиции наши, представьте, уходят корнями в античность… Мы просто к ним вернулись…
Трудно сказать, что явилось тому причиной: парадоксальность суждений или же подавляющая эрудиция собеседника, — но голова опять загудела, и Влас почувствовал, что всё-таки без третьей стопки, пожалуй, не обойтись. Оглянулся на бармена. В глаза опять бросились ременчатая сбруя и рукоять пистолета под мышкой. Интересно, почему это все, которые не салочки, прячут оружие, а он напоказ выставляет?
Влас повернулся к Раздраю.
— А вот если я, положим, попробую уйти не расплатившись?
— Будь вы понерополец, — с безупречной вежливостью отозвался тот, — и представься вам такая возможность, вы бы просто обязаны были так поступить…
— А бармен?
— А бармен был бы обязан открыть огонь на поражение.
Сердце оборвалось.
— Что… в самом деле открыл бы? — пробормотал Влас.
— Вряд ли, — успокоил Раздрай. — Понятия у нас соблюдаются примерно так же, как у вас законы. Ну, вот подстрелит он вас, не дай бог, — и придётся ему потом доказывать, что с его стороны не было попытки грабежа… Неудачной, обратите внимание, попытки! То есть облагающейся пенями…
— А если не докажет?
— Господи! Кому ж я тут всё рассказывал? Заплатит налог. А налог с уличного грабежа, повторяю, серьёзный. Куда серьёзнее, чем та сумма, на которую вы бы задарма попили-поели…
— А докажет?
— Докажет — тогда всё в порядке, и вы виноваты сами. Но ведь действительно, согласитесь, виноваты…
— Аверкий, — вмешалась Пелагея Кирилловна. — Прости, что прерываю… Сколько времени?
Влас машинально вздёрнул запястье горбиком, однако наручных часов, само собой, не обнаружил. Часы были растоптаны в крошку ещё вчера вечером.
Раздрай выхватил сотовый телефон, взглянул, охнул.
— Через десять минут начнётся… Вот это мы заболтались!
Глава 3
Да, скорее всего, третья стопка не повредила бы, но заказать её Влас не успел — растормошили, уговорили, подняли со стула и повлекли туда, где что-то вот-вот должно было начаться. Шёл, едва поспевая за шустрой супружеской парой. Вдобавок снова дал о себе знать похмельный синдром: пошатывало, подташнивало, угрюмое воображение норовило предъявить все неприятности, поджидавшие Власа в Суслове, куда в любом случае придётся вернуться. К счастью, говорливый Раздрай и на ходу не умолкал, что хоть как-то да отвлекало.
— А я вам объясню, в чём дело, — возбуждённо журчал он. — Добро самодостаточно! В отличие от зла ему не нужна структура! Но если вдруг добро в оборонных или иных благих целях начинает выстраивать собственную систему, оно перестаёт отличаться от зла даже внешне…
Господи, о чём он вообще?
— Словом, какой бы исходный материал вы ни взяли, в итоге у вас всё равно получится государство со всеми его прелестями…
Ах вон он куда гнёт… Примерно о том же, помнится, толковали они вчера с Павликом и Сашком, пока заскучавшая девица налегала на коньяк… А вот запер ли Влас дверь, покидая разорённую квартиру? Будем надеяться, что запер…
— Опаздываем! — встревоженно бросила Пелагея Кирилловна — и престарелые супруги устремились прямиком в самую гущу транспорта.
Когда-то здесь, несомненно, была «зебра» перехода, о чём свидетельствовали фрагменты белой краски на асфальте. Автомобилей в Понерополе насчитывалось, пожалуй, поменьше, чем в Суслове, но гнали они как попало. Не решившись повторить самоубийственный манёвр Аверкия Прокловича и Пелагеи Кирилловны, Влас задержался на кромке тротуара в надежде, что стеклянное бельмо на той стороне улицы когда-нибудь вспыхнет. Бесполезно. Светофор, надо полагать, ослеп давно и навеки.
Сделал первый шаг — и слева послышался визг тормозов. Потом ещё один. Потом ещё. Странно, однако матерными возгласами это почему-то не сопровождалось. Не исключено, что за невежливые выражения здесь тоже отвечают.
Пересёкши останки осевой линии, Влас почти уже обрёл уверенность — и тут его чуть не сбили. Должно быть, водитель решил не тормозить, а сманеврировать. С бьющимся сердцем Влас кое-как достиг тротуара.
— Почему вдогон не стрелял? — буркнул кто-то неподалёку.
Обернувшись, увидел хилого очкарика в просторной куртке, с отворота которой на виновного таращился сердитый металлический глаз. Всё с тем же недовольным видом смотрящий, ни слова не говоря, сбросил ремень автомата с неширокого плеча, явно готовый расстаться с амуницией. Прощай, оружие.
— А надо было? — Влас нервно хихикнул.
— Слышь!.. — обиделся очкарик. — Вот только интуристом тут не прикидывайся! Это мы уже проходили… — Затем вроде бы усомнился и раздумал вылезать из рукавов. — А впрочем… — Быстро огляделся и понизил голос: — Можем и договориться… — совсем уже конфиденциально добавил он.
Кажется, Власа подбивали на какую-то сделку. Они отошли к облезлому стволу светофора, к которому приклёпана была табличка из нержавейки со следующими словами: «Так они ограничивали нашу свободу передвижения».
— Слышь, друг… — зашептал смотрящий. — Первокурсник я, в поликриминальном учусь, а завтра зачёт по гоп-стопу…
— И что? — оробело спросил Влас, тоже перейдя на шёпот.
— Жертва нужна. Первого встречного стопорить — сам понимаешь, неизвестно ещё, на кого нарвёшься… Денег дам. Половину — тебе, половину заберу обратно… когда грабить буду… Как, согласен?
— Да я вообще-то… в самом деле интурист… — промямлил Влас. — Утром прибыл…
Лицо за очками окаменело, стало беспощадным.
— Документы!
— Вот… — Влас достал и протянул паспорт.
Смотрящий бросил недоверчивый взгляд, принял книжицу, раскрыл, листнул, но в отличие от давешних салочек отнюдь не развеселился — приуныл. Потом скорбно принялся кивать.
— Да… — выдохнул он наконец. — Надо же! А я-то думал… Спасибо, что предупредил!
— А то бы что?
Глаза за линзами очков стали точными подобиями металлического ока на лацкане.
— То есть как что?! Иностранца грабануть! Это ж полная дисквалификация! Всё равно что ребёнка обидеть…
— Неужели бы отчислили?
— Со свистом!
Вернул документ, сокрушённо вздохнул ещё раз.
— Ну, привет Суслову. Трудно вам там, наверно, приходится…
С сочувствием похлопал по плечу и двинулся дальше, высматривая очередного кандидата в завтрашние жертвы. Некоторое время Влас озадаченно глядел в его сутулую спину, потом спрятал паспорт и осознал наконец, что, кажется, потерялся.
— Послушайте… — окликнул он.
Салочка обернулся.
— Тут где-то поблизости, говорят… что-то вот-вот должно начаться…
Очкастый страж беспредела нахмурился, припоминая. Затем лицо его прояснилось.
— А! Так это, наверно, у Фили… Там вроде правдолюбки митинг собирают…
— У Фили? — беспомощно повторил Влас. — У какого Фили?
Очкарик наконец-то улыбнулся. Всё-таки что ни говори, а наивные они, эти иностранцы!
— У Македонского, у какого ж ещё? Филя у нас один…
Митинг на площади шёл вовсю. Люди стояли плотно, пролезть в середину не представлялось возможным. Некто невидимый что-то вещал в микрофон — проникновенно, местами навзрыд. Далеко разнесённые динамики накладывали фразу на фразу и так перетасовывали слова, что понять, о чём речь, было весьма затруднительно. Вдалеке зеленел над головами пернатый шлем бронзового Фили.
Приглядываясь, Влас обошёл толпу. Ни Аверкия Прокловича, ни Пелагеи Кирилловны высмотреть не удалось, зато на глаза попался один из тех двоих аборигенов, что первыми встретились ему в Понерополе, а именно — пожилой инвалид в мятых летних брюках и рубашке навыпуск.
Влас глядел и пытался мысленно влезть в его шкуру — там, на автовокзале, возле полосатого штыря с грозной табличкой. Не поднимешь оброненное — смотрящие засекут. А поднимешь — изволь делиться с государством, да и неизвестно ещё, что окажется больше: неправедная прибыль или сам налог со всякими там издержками… Кроме того, бумажник и впрямь могли не обронить, а именно подбросить…
Ничего себе свобода! Шаг влево, шаг вправо — стреляю! Не можешь быть свободным — научим, не хочешь — за ставим…
В следующий миг Власа обдало со спины ознобом — прозрел интурист: такое впечатление, что на площади собрались одни калеки — у каждого отсутствовала правая рука. И как прикажете это понимать? Очкарик сказал: правдолюбки… Иными словами, те, кто любит правду… А за пропаганду правды и добра… Господи! Неужели вот так?!
Тогда почему Арина на его вопрос о мере ответственности легкомысленно отмахнулась: дескать, никого… никогда… ни за что… Врала?
И вот ещё что озадачивало: вроде бы митинг протеста, а физиономии у всех скорее праздничные. Собравшиеся возбуждённо шушукались, словно бы предвидя нечто забавное.
Со стороны переулка к Власу приближалась девушка, издали похожая на колобок в расстёгнутой серой куртке и с крохотным автоматиком. Приблизившись, она скорее напомнила валун диаметром чуть меньше человеческого роста.
— Опоздал, правдолюбок? — с пониманием спросила смотрящая. — Ну, теперь к микрофону не прорвёшься. Раньше надо было приходить…
А у самой в глазах светилось радостное: «А-а… вот кому я сейчас амуницию сдам…»
— Скажите… — сипло взмолился Влас. — А почему они все безрукие?
— Ух ты! — восхитилась она. — Из-за границы, что ль?
Влас признался, что из-за границы.
— А как насчёт того, чтобы натурализоваться? — игриво осведомилась грандиозная дева. — У нас тут прикольно…
— Н-нет… — выдавил он. — Я на один день сюда… Вечером обратно…
— Жаль, — искренне огорчилась она. — И я, главное, не замужем! Жаль…
Откуда-то взялась ещё одна салочка — только поменьше, постройнее.
— Гля-а! — засмеялась она. — Люська инлоха подцепила! Ни на минуту оставить нельзя… Слышь, ты ей не верь! Окрутит — горя знать не будет. А я-то — иззавидуюсь…
— Почему они все безрукие? — с отчаянием повторил Влас.
— Почему все? — удивилась подошедшая. — А правдолюбки?
— Где?
— Да их просто не видно отсюда, — объяснила она. — Возле Фили кучкуются, у микрофона. А пострадальцы как раз митинг срывать пришли…
Они стояли неподалёку от динамика, и речь того, кто рыдал в микрофон, звучала поотчётливее.
— …сила правды… — удалось расслышать Власу. — … власть закона… торжество справедливости…
— Почему вы их не трогаете? — вырвалось у него.
— За что?
— Н-ну… за пропаганду… правды и добра…
Грандиозная дева пренебрежительно скривила рот и махнула свободной от автоматика рукой.
— Да врут всё… За что их трогать?
Кстати, автомат был как автомат, а автоматиком казался лишь в связи с огромными размерами придерживавшей его длани.
— Кто за то, чтобы законность и порядок к нам вернулись… — Незримый оратор повысил голос.
Толпа зашевелилась — все торопливо отстёгивали протезы.
— …поднимите руки!
И над бесчисленными головами взмыли бесчисленные культи. Лишь вдали возле бронзового шлема Фили скудно произросла рощица неповреждённых рук. Секундная пауза — и всё потонуло в хохоте, визге и свисте.
Площадь колыхнулась и померкла.
К тому времени, когда Власа привели в чувство, митинг был уже сорван: однорукие пострадальцы разошлись, у подножия бронзового Фили хмурые правдолюбки сматывали провода и разбирали трибунку, по розовато-серой брусчатке шаркали мётлы. Сам Влас полусидел-полулежал в плетёном креслице под матерчатым навесом летнего кафе, а пудовая ладошка смотрящей бережно похлопывала по щекам.
— Вроде очнулся… — услышал он. — Что ж вы все слабонервные такие?..
Слабонервным Влас не был. Видимо, сказались похмелье, недосып, многочисленные потрясения вчерашнего вечера и сегодняшнего утра, а жуткий лес воздетых культяпок явился лишь последней каплей. Теперь ко всему перечисленному добавился ещё и жгучий стыд.
— Дай ему выпить чего-нибудь! — предложила вторая салочка — та, что поменьше и постройней.
В пострадавшего влили рюмку чего-то крепкого.
— Спасибо… — просипел он, принимая более или менее достойную позу.
— Может, в больничку?
— Нет… — Влас резко выдохнул, тряхнул головой. Последнее он сделал зря: опустевшая площадь дрогнула, но, слава богу, не расплылась — вновь обрела чёткость. — Что это было?
— Митинг.
— Да я понимаю, что митинг…
Грандиозная дева с сомнением потрогала плетёное креслице и, решившись, осторожно присела напротив. Напарница её, видя такое дело, тоже отодвинула кресло и плюхнулась третьей. Оба автомата со стуком легли на круглый стол.
— Значит, так… — сказала грандиозная. — Для тех, кто не в курсе. Лет двадцать назад, когда область распалась, к власти у нас пришли правдолюбки…
— Кто они?
— Партия высшей справедливости. Обещали криминал уничтожить, коррупцию… Калёным железом выжечь. Ну и купился народ! Особенно понравилось, что за воровство будут руки рубить…
Вот оно что! Влас украдкой оглядел кафе. Свободных столиков не наблюдалось — за каждым сидели примерно по четыре понеропольца: все пожилые и все с протезами. Надо полагать, праздновали срыв митинга. На Власа поглядывали с любопытством…
— Короче, года не прошло — скинули козлов! — ликующе вместила весь рассказ в одну фразу вторая салочка.
— А теперь они, значит, снова?.. — окончательно прозревая, проговорил Влас. — В смысле — голову подымают…
Как выяснилось, к разговору их внимательно прислушивались.
— Да нет же! — вмешались с соседнего столика. — Тех правдолюбков мы ещё во время переворота поушибали. Это уже нынешнее поколение с ума сходит… — Метнул взгляд на девушек, крякнул, поправился: — Н-ну… не все, конечно… Так а что с них взять? Они ж ничего этого не видели…
— Вы его, красавицы, — посоветовал кто-то, — к памятнику жертвам справедливости сводите. Оч-чень, знаете ли, впечатляет…
— Щаз всё бросим и сводим! — огрызнулась грандиозная. — Мы ж салочки!
— Ну так из нас кого-нибудь осаль и своди… Делов-то!
— Ага! Пострадальцев осаливать! Додумался…
Спор грозил перерасти в перепалку, когда под матерчатый навес ворвался взъерошенный озирающийся Раздрай.
— Вот вы где! — вскричал он, найдя глазами Власа. — А мы там с Пелагеей Кирилловной с ума сходим! Пропал человек…
Памятник жертвам справедливости и впрямь впечатлял: что-то вроде облицованного чёрной плиткой прямоугольного надгробия, из которого вздымались белые мраморные руки с выразительно скрюченными или, напротив, растопыренными пальцами. Влас попробовал сосчитать изваянные конечности — и сбился. Примерно столько же, сколько было воздето правдолюбками на митинге — возле бронзового Фили. Во всяком случае, не больше.
«В борьбе с обезумевшим беспощадным добром, — гласила надпись на светлой табличке, — положили вы их на плаху».
— Только правые рубили? — хрипло спросил Влас. — И только за кражу?
— В основном правые, — подтвердил Раздрай. — А вот что касается кражи… Нет. Разумеется, не только за кражу… За всё. Просто большинство правонарушений, сами понимаете, совершается рабочей, то есть правой рукой… — Старческое личико внезапно выразило злорадство. — А со мной они промахнулись, — сообщил он как бы по секрету. — Я-то — левша, а они по привычке — правую…
— То есть… — Влас даже скривился от сочувствия. — Ваша тоже тут… захоронена?..
— Нет, что вы! Ничего тут не захоронено. Это не более чем мемориал…
— Пелагея Кирилловна! — послышался женский возглас — и все трое обернулись.
К памятнику спешила сильно взволнованная дама.
— Пелагея Кирилловна! Как хорошо, что я вас встретила! Собиралась уже в школу идти выяснять… Что там мой Стёпа?
— Да как вам сказать… — Хрупкая седенькая Пелагея Кирилловна посуровела, строго вздёрнула клювик. — С наглостью и жестокостью у вашего ребенка всё обстоит благополучно. А чего ему катастрофически не хватает, так это трусоватости и угодливости…
Влас решил было, что супруга Раздрая иронизирует, но дама, к его удивлению, восприняла услышанное всерьёз и пригорюнилась.
— Это да… — пролепетала она. — Это я и сама замечаю…. А вот насчёт успеваемости…
— Нет, — решительно прервала Пелагея Кирилловна. — Насчёт успеваемости я сейчас говорить не готова. Давайте встретимся завтра, пригласим хакера, медвежатника…
Мужчины отошли подальше, чтобы не мешать беседе.
— Она у вас что, учительница? — шепнул Влас Раздраю.
— Заслуженная, — с гордостью уточнил тот. Тоже шёпотом.
— А что преподаёт?
— Теорию музейной кражи.
— А вы — смотритель музея?!
Раздрай рассмеялся.
— Удачное сочетание, не правда ли? Почти стопроцентная гарантия, что уж краеведческий-то ограблен не будет… Хотя, между нами говоря, что там грабить? Щит Македонского? Так это муляж…
— Теория музейной кражи… — затосковав, повторил Влас. — А настоящие предметы? Физика, информатика…
— Ну а как же! — изумился Раздрай. — Вы что же, считаете, пришёл мальчонка на урок взлома — ему сразу фомку в руки и на практическое занятие? Не-ет… Сначала, мил человек, извольте физику освоить, механику, сопротивление материалов изучить. И лишь овладев теорией… А хакерство! Вы что же, не имея понятия об информатике, им займётесь?.. Да взять хотя бы Пелагеюшкин предмет! У вас, если не ошибаюсь, он называется искусствоведением… Вот вы, Влас, вроде бы недавно из школы… А сможете отличить фламандскую живопись от голландской?
Влас вынужден был признаться, что не сможет.
— Вот видите! А её выпускники — запросто… Кроме того, учтите разницу между вашей системой преподавания и нашей. Ваша-то как была оторвана от жизни, так и осталась. Ну, выучатся ребятишки отличать голландцев от фламандцев. А зачем? Так, для общей эрудиции… А у нас-то — для дела!
— Погодите… — попросил Влас, берясь за страдальчески сморщенный лоб. — Хорошо… Допустим… А воспитание?
— Что воспитание?
— Ну, вот… сейчас говорили… наглость, угодливость…
— А! Понял. Вас смущает, что вещи названы своими именами. Ну, хорошо! Назовите наглость отсутствием комплексов, а угодливость — вежливостью. Суть явления не изменится, согласны?
— Нет, — упёрся Влас. — Не согласен.
Раздрая это ничуть не расстроило.
— Понимаю вас, — с сочувственной улыбкой молвил он. — Позитива хочется… Знакомое дело. Поэтому то, что раньше называлось совестью, теперь зовётся кризисом самооценки, не так ли?
— Знаете что, Аверкий Проклович! — в сердцах ответил Влас. — Я слышал, если человека стотысячный раз назвать свиньёй, он станет на четвереньки и захрюкает…
Этот не совсем вежливый выпад восхитил Раздрая. Судя по всему, спорить Аверкий Проклович любил и умел.
— То есть вы полагаете, — вкрадчиво осведомился он, — что, переназови мы болонку бульдогом, она тут же прибавит в росте и весе?.. Впрочем… — Старичок задумался на секунду. — В том случае, если её не просто переименуют, а ещё и переведут на бульдожий рацион… Да, тогда это, возможно, обретает смысл. Пусть не для самьй болонки, но хотя бы для того, кто этот рацион распределяет. Так что в чём-то вы, Влас, правы… Понерополь тоже ведь не в пустоте живёт. Находясь в окружении пресловутых цивилизованных государств, использующих ханжескую лексику, мы, сами понимаете, вынуждены им подражать. Называем общак социальным фондом, крышу — налоговой службой, рэкет — коммунальными платежами, лохов — народом… Так что, думаю, недалеко то время, когда и у нас вместо «Мурки» на автовокзале начнут исполнять…
Но Влас так и не узнал, что начнут исполнять на автовокзале вместо «Мурки», — к беседующим подошла Пелагея Кирилловна, закончившая разговор со Стёпиной мамой.
— Какие у вас планы? — прямо спросила она.
Раздрай вынул сотовый телефон, взглянул, который час, и болезненно скривился.
— Ой… — сказал он. — Мне ж через полчаса криспинаду принимать. Как некстати…
— Что-что принимать? — не расслышал Влас. — Лекарство?..
— Криспинаду, — повторил старичок. — Это, видите ли, жил в третьем веке такой римлянин Криспин. Однажды он украл шкуру, сшил из неё башмаки и бесплатно раздал бедным… То есть криспинада — это, грубо говоря, благотворительность за чужой счёт. У вас, насколько я помню, подобные приношения называются спонсорством… Пелагеюшка, как у тебя со временем?
— Боюсь, что тоже никак, — призналась она. — Урок.
— Вот ведь незадача! — огорчился Раздрай. — А что, если так, Влас? Вы часика полтора погуляйте, а потом подходите ко мне в музей…
— А где он…
— Где находится? А вот как раз там, где мы с вами кофе пили. Ну, то зданьице с профилем Пушкина…
— Ах, это…
— Ну да! А я с огромным, кстати, удовольствием всё вам покажу и расскажу…
Оставшись у памятника в одиночестве, Влас достал бумажник и, поколебавшись, переместил его в задний карман брюк — уголком наружу. Судя по тому, что недавно проделывала с приезжим Арина, прятать деньги смысла не имело — напротив, следовало вызывающе выставлять их напоказ. Пусть вокруг думают, будто он нарочно…
Выходя с площади, оглянулся. Белые мраморные руки, воздетые над чёрной плитой, казалось, махали вслед. Скорее всего, оптический обман — просто самого Власа слегка ещё пошатывало.
Глава 4
Один. Слава богу, один. Арина, Раздрай, супруга его — люди, конечно, приятные, но обилие впечатлений подавляло. Необходимо было выпасть из общения и хотя бы попытаться осмыслить весь этот бред. К тому моменту, когда Влас Чубарин, покинув площадь имени Жертв Справедливости, выбрался на Хлопушинский проспект, способность рассуждать к нему почти уже вернулась.
Приятные… А почему они такие приятные? Сами утверждают, будто умение расположить к себе — не более чем способ влезть в душу, а стало быть, и в карман ближнего… Но это же глупость — предупреждать жертву о своих преступных замыслах! Или здесь расчёт на то, что жертва просто не поверит подобному признанию и сочтёт его шуткой?
Мелькнула и сгинула забавная мыслишка, что, чем хуже общество, тем лучше люди. Мозг просто не справлялся с накопленной информацией. И Влас побрёл по странному городу Понерополю, надолго останавливаясь перед рекламными плакатами. С одного из них глянул и прожёг интуриста большими выразительными глазами сердитый юноша с папиросой в правой руке. В нижней части щита располагались веером игральные карты. Шевелюра шулера (наверное, шулера) была слегка взлохмачена, на шее болтался огромный бант, а между картами и бантом белело следующее четверостишие:
И когда говорят мне, что труд и ещё и ещё,
будто хрен, натирают на заржавленной тёрке,
я ласково спрашиваю, взяв за плечо:
«А вы прикупаете к пятёрке?»
Влас озадаченно хмыкнул и двинулся дальше.
Будь он мистик — возможно, решил бы, что вчерашний спор относительно сатанинской (языческой) сути любого государства не случайно закончился дракой и бегством в страну, до которой в своё время почему-то не добрался Лемюэль Гулливер. Такое впечатление, будто Богу надоели логические выверты Власа Чубарина и Он предпочёл разрушить их простым предъявлением фактов. Влас любил парадоксы. Но одно дело парадокс в устном виде и совсем другое, когда ты с ним сходишься, так сказать, лоб в лоб.
Обнажать язвы общества в дружеской компании, никто не спорит, дело приятное, озорное, ибо любая держава старается выглядеть физически здоровой и очень не любит разоблачений. Теперь же Власа угораздило столкнуться с общественной формацией, не просто обнажавшей собственные язвы, но ещё и делавшей это с гордостью!
И попробуй тут не растеряйся! Попробуй обличить порок, если он считается добродетелью! Это даже не Джельсомино в Стране Лжецов — там всего-навсего переклеили ярлыки. Здесь же никто ничего не переклеивал — просто люди предпочли болезнь лечению.
Кстати, о лечении… Самое время вспомнить о тех случаях, когда лекарство оказывалось опаснее самого недуга… Тут ведь всё зависит от дозы…
Хм… Болезнь как форма жизни…
Размышляя в таком духе, Влас достиг второго рекламного щита. Плакат был, надо полагать, из той же серии, что и первый, — изображал опять-таки юношу, но совсем уже в ином роде: этакого паиньку с мечтательно-бездумным взглядом. Заботливо уложенные светлые локоны, в ребячески припухлых губах — мундштук пустой курительной трубки (очевидно, для красоты), на плече — трость с белым набалдашником. Однако доверять столь умилительной внешности, видимо, не стоило, потому что надпись на щите честно предостерегала: «Я такой же, как ты, хулиган».
Влас Чубарин огляделся, прислушался. Нигде ни криков о помощи, ни выстрелов на поражение по тем, кто попытался бы уйти из кафе, не расплатившись… Никто не предлагал перекинуться в картишки, поскольку-де одного партнёра не хватает… Прохожие ничем не отличались от сусловчан.
Здравый смысл подсказывал, что государство, сознательно насаждающее преступность, обречено изначально. Хотя… Смотря что считать преступностью и что — здравым смыслом. Есть, например, страны, где разрешены азартные игры и проституция, где нет закона против наркомании. И ничего, живут…
Третий по счёту рекламный щит заставил Власа остолбенеть.
С плаката скорбно взирал молодой человек (чуть старше первых двух). Слегка вьющиеся волосы цвета спелого ореха ниспадают до плеч, лоб ясен и чист, на челе — терновый венец.
«Был сопричислен к разбойникам», — скупо гласила надпись.
Да они что тут, совсем с ума посходили?
Кого ж они, интересно, изобразят на следующем щите?
К великому его разочарованию, серия портретов кончилась — четвёртый плакат был без рисунка. «Лечим от правозависимости!» — значилось на нём аршинными буквами. Ниже — номер телефона. И всё.
Бумажник у него вынули прямо на проспекте, причём произведено это было настолько топорно, что Влас почувствовал. Движением, каким обычно прихлопывают севшего на ягодицу слепня, поймал преступную руку (та, правда, тут же выпустила добычу и вырвалась), обернулся. Глазам предстал громадный детина с пропорциями младенца: пухлый, щекастый, и голова голая. Вдобавок увесистое личико злоумышленника сияло поистине детской радостью. Так счастлив может быть лишь карапуз в песочнице, сию минуту присвоивший чужой совочек.
— Ага?! Замечтался, братан?.. — победно вскричал незнакомец, дразня Власа растопыренными пятернями. Как выяснилось, он ещё и пришепётывал слегка и картавил. — Ну и что ты теперь?! Салочек кликнешь? В клептонадзор побежишь?..
Влас стоял столбом посреди тротуара и только помаргивал, не зная, как себя вести и что, собственно говоря, происходит.
— Так тебя же там самого прищучат, — продолжал измываться странный воришка. — Клювом-то, считай, щёлкнул… Скажешь, нет?
Влас нагнулся и подобрал бумажник.
— Сдвинулся совсем? — неуверенно упрекнул он, выпрямляясь. — Интуриста шмонать! Тебя ж дисквалифицируют, на фиг!..
Честно сказать, бездарного карманника запросто можно было дисквалифицировать за один только внешний вид. В отличие от Арины и Раздрая, доверия он не внушал ни малейшего. Ну вот не чувствовалось в нём ни добропорядочности, ни безобидности — каждая черта (от стриженной наголо башки до золотой цепуры на бычачьей шее) заставляла насторожиться и заподозрить в недобрых умыслах.
Услышав про интуриста, детина отшатнулся и приоткрыл рот.
— Земляк?.. — не веря счастью, выдохнул он. Далее с физией его приключился ряд волшебных изменений: казалось, ещё момент — и по выпуклой растроганной мордени потекут слёзы умиления. — Откуда?
— Из Суслова…
— А я из Баклужина!
— А говоришь, земляк…
Детина был вне себя от радости.
— Какая разница! Суслов, Баклужино… Хоть из Африки! Всё равно земляк… земеля… зёма…
Каждое последующее слово шепелявилось нежнее предыдущего.
— Слушай… — чувствуя себя неловко, сказал Влас. — Чего мы так… посреди улицы? Вон скверик — пойдём, что ли, на лавочку присядем…
Он прямо-таки чуял нутром угрозу жизни, исходящую от гигантского дитяти с цацкой на шее. Младенцы, они ж не смыслят, что можно, что нельзя: потянется поиграть — и сломает.
— Нет! — вздрогнув, сказал земляк. — Ты чего? Там салочек полно! Давай лучше во двор куда-нибудь…
— А чего тебе салочки? — не понял Влас. — Они ж приезжих не трогают…
— Они-то не трогают… — как-то больно уж уклончиво согласился тот.
— Н-ну… хорошо… Давай во двор…
И они пошли широким тротуаром навстречу натянутому над проезжей частью баннеру, приглашавшему всех желающих на послезавтрашний финал соревнований по спортивному вскрытию банковских сейфов.
Поравнявшись с первой аркой, Влас свернул под низкие сыроватые своды, когда обнаружил вдруг, что спутник его исчез. Просто исчез, и всё. Сбитый с толку Влас возвратился на улицу. Пусто.
Чертовщина какая-то… Снова нырнул в туннельчик, выбрался во двор. Пока озирался, земеля возник снова — бесшумно ступая, вышёл из арки.
— Извини… — сдавленно сказал он.
Двинулись к лавочкам возле детской площадки. Но тут дверь ближайшего к ним подъезда отворилась — и спутник Власа с удивительным для его комплекции проворством метнулся в сторону, присел за клумбой, благо цветы росли высоко и плотно. Тревога, судя по всему, оказалась ложной — из подъезда выпорхнула голенастая девчушка с матерчатой сумкой. Массивный зёма выпрямился, перевёл дух.
— Ты чего? — недоумевая, спросил Влас.
— Наследить успел… — гримасничая от унижения, признался тот.
— Так это тебя теперь, значит… — У Власа даже голос упал. — Клептонадзор ловит?
— Ага! Клептонадзор! — огрызнулся земляк. — Клептонадзор на заднице сидит по кабинетам — кляузы разбирает…
— А кто ж тогда?
— Да уж есть кому… — мрачно откликнулся он.
Оба присели на крайнюю лавочку.
— Вован, — шмыгнув носом, представился детина.
— Влас, — сказал Влас.
— А ты-то здесь чего?
Влас вспомнил, чего он здесь, и снова впал в тоску.
— Тоже, что ль, в бегах? — сочувственно осведомился Вован.
— В бегах, — уныло подтвердил Влас.
Вован крякнул и достал плоскую металлическую фляжку. Выпили по очереди, после чего окончательно ощутили себя родственными душами.
— А сюда почему?
— Не в тот автобус сел, — честно признался Влас.
— Умный… — с завистью промолвил Вован. — Рассеянный, а умный… А я вот нарочно, прикинь! — что было сил ударил кулаком по коленке и продолжал с надрывом: — Главное, предупреждали, предупреждали меня пацаны! Куда угодно, только не сюда… Не послушал! А чего, думаю, почему нет? У власти, говорят, преступная группировка, вместо законов — понятия… А самый кайф, что беглых не выдают! Вернее, как? — поправился он. — Политических — выдают, уголовных — хрен… А меня в Баклужине в розыск объявили… Куда ж, думаю, как не сюда!..
С пухлых губ нечаянно спрыгнуло неприличное слово. Вован испуганно захлопнул рот, глянул через одно плечо, через другое. Но подслушивать было некому. Да, наверное, давешняя догадка, осенившая Власа, когда он перебегал улицу, пришлась в точку: за словесные излишества здесь, скорее всего, отвечают.
— За что в розыск?
Замкнулся Вован, насупился.
— Да за всё сразу… — нехотя отозвался он.
— А чем здесь конкретно плохо? — прямо спросил Влас. — Ни ментовки, ни…
Так и не успев произвести очередной глоток, уголовный эмигрант повернулся к земеле и злобно вылупил глаза.
— В том-то вся и хрень! — придушенно рявкнул он. — Отбора нет! Понимаешь? Отбора!.. Откуда тут реальные пацаны возьмутся? По ящику вон однажды показывали: выбили в тундре всех волков — и что ж ты думаешь? Тут же олени дохнуть начали! А почему?.. Да потому что волки — они ж крутых не режут… Крутого оленя ещё попробуй догони! Вот так-то вот… Зря, что ли, ментов волками кличут?
— Позорными… — хихикнув, уточнил Влас.
— Да хоть бы и позорными! Волк он и есть волк… Санитар леса!
— А мент, значит, санитар преступного мира?
— Допёрло, да? Сам прикинь! В нормальных странах как? Если ты дурак, если отморозок — заметут ведь… Не сегодня, так завтра — заметут!.. А лохи наши? — вопросил Вован, страшно тараща глаза. — Им, что ли, скажешь, не хочется банк грабануть, соседа замочить? Ещё как хочется… А страшно! Потому что ментовка рядом! Вот и сидят, пришипившись… Ты понял, какой у нас отбор? Жёсткий! Правильный! А тут… — Хлебнул из фляжечки, малость поуспокоился. — Ничего не боятся! Риск ушёл, азарт… У, козлы! Всё загубили! Нет им за это прощения… — глуховато закончил он. — Нет и не будет…
— Ностальгия одолела? — осторожно пошутил Влас, принимая протянутую фляжечку. — Кстати! — сообразил он вдруг. — А правда! Ментовка-то здесь куда делась?
— А ты что, не знаешь? — удивился Вован.
— Нет…
Подался поближе, зашептал:
— Хотели её после переворота просто ликвидировать… А менты, слышь, чего удумали: мы, говорят, организованная преступная группировка! Можем, говорят, доказательства предъявить… А чего, нет, скажешь? У них там что ни дело, то доказательство…
— Да, в общем… — Влас поскрёб за ухом. — Чего тут доказывать? Так оно и есть…
— Вот! Трогать их, короче, не стали, зато издали указ об отделении полиции от государства… Ну и всё! Поначалу, говорят, одна из самых авторитетных группировок была…
— Поначалу? А потом?
— Ну, потом… Потом начали они промеж собой разбираться, подробились на мелкие банды… Тоже, короче, на нет сошли!
Влас озадаченно уставился на стволик с внешней резьбой, так и не донесённый до рта. Сделал над собой усилие, глотнул, вернул фляжечку. Бренди было неплохое, правда, малость сладковатое. «Краденое слаще» — услужливо всплыло в мозгу.
— Конечно… — пробубнил Вован, став ещё сильнее похожим на обиженного губошлёпого младенца. — Если бы меня вот так тоже с детства натаскивали… Боксом когда-нибудь занимался? — неожиданно спросил он.
— Н-нет…
— А я вот занимался… — доверительно сообщил Вован и в доказательство произвёл по воздуху короткий хук с левой (в правой была фляжечка). — Покрутился-покрутился в любителях, думаю: чего ж я бесплатно-то кулаками тычу? Решил в профессионалы продвинуться… Знаешь, какая разница? Небо и земля! В первом же раунде челюсть сломали… — Болезненно сморщась, тронул полым металлом левую щёку. — Вот и здесь так же… — сокрушённо добавил он.
— Слушай… — Влас преодолел наконец смущение и рискнул задать давно уже крутившийся в голове вопрос. — Но ты ведь не карманник, так?
Вован поглядел на него с недоумением.
— Ну!.. — надменно подтвердил он.
— А сегодня-то чего ж?
Тот нахмурился, крякнул.
— Да понимаешь… Достало меня это всё! До того народ довели, что на скамейку деньги положи — не возьмут, испугаются. А тут ты идёшь — все сбережения наружу… Ну, я и… — Вован встряхнул с досадой опустевшую ёмкость и, обиженно сопя, принялся завинчивать крышечку. — Тунеядцы, дармоеды… — гневно пробурлил он. — Учили их, учили, а они… Ишь! Высшее криминальное у него… Ну, образование… А что толку, если он высшее криминальное получил, а работать по специальности не хочет?! — Спрятал фляжку, угрюмо подвигал подбородком. — Процента два населения честно воруют, а остальные… — безнадёжно махнул рукой. — Баннер на улице видел?
— Это который… финал по взлому сейфов?
— А?! — вскричал Вован. — Ничего себе, да? И если бы только по взлому! Тут у них по всему соревнования проходят… Игрушки им, понимаешь…
— Зато от государства поддержка… — ещё более неловко пошутил Влас, чем сильно уязвил Вована.
— Государство? — жутко просипел тот. — Да оно до чего коснётся — всё на корню загубит! Пока с криминалом боролось — процветал криминал! А как насаждать принялось — всё вразнос пошло… Нет, ну это ж надо было придумать, чтобы конкретные пацаны под администрацией ходили! Так ведь хуже, братан, хуже: из самих пацанов администрацию сделали!..
От возмущения у Вована перемкнуло связки, и он вынужден был замолчать. В наступившей тишине во двор откуда-то издалека забрёл неспешный колокольный звон.
— Погоди-ка! — всполошился Влас. — А церковь?
Вован прочистил горло, вернув себе отчасти дар речи.
— Что церковь?..
— Церковь-то в Понерополе как уцелела? Её ж тоже прикрыть должны были… за пропаганду правды и добра…
— Н-ну… — Огромное дитя тревожно задумалось. — Наверное, как и менты, отмазались… Дескать, никакой пропаганды… Обман, дескать, опиум для народа…
Осёкся, выпрямился, суетливо перепрятал фляжечку из бокового кармана во внутренний, а там и вовсе за пазуху. Видя его беспокойство, вскинул голову и Влас. Причиной тревоги оказалась всё та же девчушка с матерчатой сумкой, направлявшаяся через двор прямиком к расположившимся на лавке взрослым дяденькам.
— Вставай, пошли отсюда! — испуганно выдохнул Вован. Вскочил, сдёрнул собеседника со скамейки. — Точняк говорю, салочки навели! Всем уже про меня раззвонили…
— Погоди… — бормотал увлекаемый за руку Влас, пытаясь оглянуться на голенастую пигалицу. — А что она тебе может сделать?
— Откуда я знаю!..
Они проскочили противоположную арку и оказались на параллельной проспекту неширокой улочке.
— Молодой человек… — раздался рядом вихлявый старушечий голос.
Земляки обернулись. Перед ними с просительной умильной улыбкой опиралась на палочку архаически одетая бабушка, этакая старая барыня на вате: шляпка, ридикюль, жакет и всё прочее в том же роде.
— Молодой человек, — великосветски проблеяла реликтовая старушенция, вцепляясь в локоть Вована. — Будьте столь любезны, помогите мне перейти дорогу…
Того прошиб цыганский пот.
— Так машин же… — беспомощно начал он.
— А вдруг появятся? — кокетливо возразила она.
При этих её словах в младенческом лице Вована проступила обречённость.
— Да… — хрипло сказал он. — Да, конечно…
И они двинулись на ту сторону. Влас, помаргивая, смотрел им вослед. Со спины парочка выглядела весьма забавно: огромный неуклюжий Вован и хрупкая старушка с палочкой. Один из двадцать первого века, другая — из начала двадцатого. Шли бок о бок и, кажется, даже о чём-то тихо переговаривались. Ни одной машины на проезжей части так и не возникло.
— Спасибо, молодой человек! Дальше я сама…
Старушка с палочкой поковыляла прочь, а Вован пустился в обратный путь. Что-то было неладно с земляком. Так ходят по минному полю: опустевшие глаза, серое лицо и ожидание смерти на каждом шагу.
— Ушла?.. — беззвучно спросил он, достигнув тротуара, причём обернуться так и не решился.
Влас взглянул. Нелепой старомодной шляпки нигде видно не было. Странно. Вроде далеко уковылять не могла.
— Ушла… — подтвердил он, тоже невольно понизив голос. — Что это было?
— Ограбление, — сипло сказал Вован.
— Да ладно, брось… — не поверил Влас.
— Бросишь тут… — последовал злобный ответ. — Когда ствол к рёбрам приставят…
— Так она со стволом была?!
— Ну!..
— Это что же… ты её сейчас вёл, а у самого — ствол у рёбер?
— Ну!..
— А что взяла?
— Фляжку…
— Фляжку?!
— Ты понял, что творят? — Вован задыхался от бессилия. — На пару сработали. Пацанка нас с лавки спугнула, а эта рухлядь уже здесь ждала… У, Ш-шапокляк!.. Точняк говорю, салочки навели…
— Но их же за это дисквалифицируют обеих!.. Ты ж иностранец!..
— Иностранец, — безобразно скривив рот, то ли согласился, то ли передразнил Вован. — А знаешь, как тут с иностранцами? Пока ты лох, тебя не трогают… А начал жить по понятиям — всё! Считай, своим стал…
— Вроде как статуса лишился?.. — сообразил Влас.
— Ну! Играться начинают! Как кошка с мышкой… И знаешь, что обидно? По мелочи шелушат! Нет, чтобы сразу всё забрать…
— Фляжка-то ей зачем? — Влас оторопело вытянул шею, ещё надеясь высмотреть на той стороне престарелую разбойницу.
— На комод поставит! — буркнул ограбленный. — Трофей, блин… Хорошо хоть допить успели… Упс!..
Удивлённый этим внезапным возгласом Влас обернулся, но Вована уже нигде не было, Вован исчез. Должно быть, вновь учуял приближающуюся опасность. Влас постоял, подождал, когда соплеменник вернётся, но так и не дождался.
Глава 5
В нагрудном кармане внезапно ожил чудом не разрядившийся за ночь сотовый телефон. Не иначе родители из Пловдива! Номер, правда, обозначился незнакомый, но это как раз естественно — купили, скорее всего, за границей новую симку, чтобы зря деньги не жечь… Понерополь со всеми его нелепостями, Вован, Раздрай, зловещие старушки со стволами — всё отступило вмиг далеко-далеко, зато разнесённая вдребезги квартира придвинулась вплотную.
— Да?.. — заранее помертвев, вымолвил блудный сын.
— Ну ты как там без меня?.. — услышал он в ответ задорный девичий голос. — Не окрутили ещё?
И Влас Чубарин обомлел от счастья — ни дать ни взять приговорённый, которому объявили, что казнь отсрочена.
— Арина?.. — переспросил он. — Как же ты…
— Как номер вычислила? — Она прыснула. — Девять сусловских симок на весь Понерополь — чего ж не вычислить!.. А что это за блондинка с тобой на фотке?
— Н-на… ка-кой…
— В телефоне у тебя фотка.
Ой, мама! Стало быть, они тут не только по чужим карманам шарят. По чужим телефонам — тоже…
— Это… м-м… — в панике произнёс Влас, чувствуя себя раздетым донага. — Одноклассница…
— Ну, одноклассница — ладно, — подумав, милостиво разрешила Арина. — Одноклассница — это святое… Чем занимаешься?
— Вот… земляка встретил…
— Вована, что ли?
Влас остолбенел. Арина рассмеялась.
— Скажи, клоун, да? Второй день всех развлекает… Приехал! В Тулу со своим самоваром… Ты смотри, — озабоченно предупредила она. — Начнёт на дело звать — ни-ни!..
— Да он уже… сбежал куда-то…
— Вот и хорошо, что сбежал. Планы у тебя какие?
В двух словах Влас передал свой разговор с Раздраем.
— Так ты уже с Проклычем познакомиться успел? — В голосе Арины зазвучали уважительные нотки. — Ну, правильно… Они ж в прошлый раз с Пелагеей Кирилловной за соседним столиком сидели. Классный старикан! Когда, ты говоришь, вы встречаетесь? Через час? Слушай, я тогда, если получится, тоже в музей забегу… Ты сейчас где?
Влас отступил на пару шагов к поребрику, высматривая табличку на стене дома.
— Бени Крика, четыре.
— А, так это рядом с проспектом! Значит, так. Выйдешь к перекрёстку, — не допускающим возражений тоном определила Арина дальнейший жизненный путь Власа. — Там справа будет заведеньице. Деньги не все пропил? Вот и славно. Приведёшь себя в порядок. А то разит, как от бомжа…
— Ладно, — буркнул Влас. Выслушивать о себе такое было не слишком приятно, однако что тут возразишь!
— Держись там! — пожелала напоследок Арина. — Будут дамы приставать — не поддавайся!
Власу мигом припомнились игривые поползновения грандиозной девы в куртке и с автоматом, а также двусмысленные подначки её стройной напарницы.
— А что… часто пристают?
Арина всхохотнула.
— Ну а как же! У нас тут каждый дурачок на вес золота! До встречи, короче…
Скажи такое Власу кто-нибудь другой, без обиды бы не обошлось, а вот Арине почему-то всё уже сходило с рук. Любая бестактность в её устах звучала столь беззаботно и легкомысленно, что сердиться не имело смысла.
Влас посмотрел, сколько осталось заряда, и, ошалело покрутив головой, спрятал телефон. Ещё раз оглядел округу. Похоже, Вован и впрямь исчез надолго, если не навсегда.
Выйдя на перекрёсток, замялся. Ни парикмахерской, ни химчистки нигде не обнаружилось. По правую руку — только одно заведеньице, но называлось оно «Уничтожаем улики». В дверном проёме, прислонясь к косяку, стояла и величественно курила тонкую длинную сигарету роковая дама с чувственным ртом.
— Правильно, правильно, молодой человек, — ободрила она, видя колебания Власа. — Судя по вашему внешнему виду, вам сюда… Драка? Похмелье? Супружеская измена?
— Всё сразу, — признался Влас. — Кроме супружеской измены, конечно…
Она загадочно усмехнулась и погасила сигарету.
— Как знать, как знать…
Через каких-нибудь пятнадцать минут Влас не просто почувствовал себя другим человеком — он стал им.
— Совсем иное дело! — по достоинству оценила свою работу роковая дама, обходя клиента со всех сторон и пристально его оглядывая. — Папиллярные линии поправлять будем?
— Зачем?
— А, ну да… — согласилась она. — Действительно, зачем?..
— Скажите, — отважился он. — А с настоящими… я имею в виду, с серьёзными преступлениями… часто обращаются?
— Всё реже и реже, — меланхолически отозвалась она. — Но я не жалуюсь, работы хватает… Много вызовов. В основном уборка помещений… После нас ведь ни отпечатков, ни потожировых…
— Не обидно?
Пренебрежительно повела тонко вычерченной бровью.
— Обидно, конечно… Ну да что делать! Времена меняются — уж не знаю, к лучшему ли, к худшему… Взломщик думает не столько о взломе, сколько о том, какой процент в случае удачи придётся отчислить в профсоюз, какой в клептонадзор… То же самое и с форточниками, и с аферистами… Предпочитают жить на отмазку.
— А что, обязательно надо состоять в профсоюзе?
— Если жизнь дорога — обязательно.
Влас хотел сочувственно покивать, как вспомнил вдруг, что и в Суслове бывшие бандиты охраняют банки, а бывшие хакеры отвечают за неприкосновенность электронных баз…
— Вы ведь иностранец, не так ли?
— А что, видно?
— Невооружённым глазом, — заверила она. — Я для вас, сами видите, старовата, так что мой совет будет совершенно бескорыстен. Осторожнее с местными девушками. Белый секс…
— Это как?
— Ну… дамы приглашают кавалеров… Словом, держитесь построже.
— Почему?
— Потому что бесплатный секс бывает только в мужеловке. А в школах у нас преподают методику семейных дрязг…
— Ничего себе! — поразился Влас.
— Да, представьте… Как обмануть супруга, как найти заначку, как изменить и не попасться… А иностранцы — это ж идеальные мужья! Они как дети! Малые наивные дети…
В памяти немедленно всплыл недавний разговор по телефону с Ариной. А ведь и впрямь бойкая кассирша уже вовсю распоряжалась Власом Чубариным, как законным супругом. Ладно, будем осторожнее.
— Удачи вам, молодой человек…
Такое впечатление, будто не только Власа — весь Хлопушинский проспект умыли, побрили, подстригли, избавили от пятен. Листва стала зеленее, солнышко — ярче.
Белый секс… И захотелось вдруг белого секса. Собственно, почему бы и нет? Если даже вывалившись с похмелья из утреннего автобуса, беглец произвёл такое впечатление на здешних невест, то теперь, благоухающий и ухоженный, он должен был стать для них неотразимо притягательной приманкой.
Методика семейных дрязг, говорите? А до семейных дрязг и не дойдёт — вечером он всё равно уезжает.
Кстати, Арина собиралась забежать через час в музей. Арина… А ведь хороша Арина-то! Фигурка точёная, личико обаятельное… Да и кроме того, сама первая начала…
Замечательно! А пока суд да дело, прогуляемся Хлопушинским проспектом.
С прохладой во рту и заряженным телефоном в кармане Влас Чубарин двинулся обратным путём, предвкушая грядущие приключения и рассматривая всё те же рекламные щиты, но уже с изнанки. Сначала на него трагически уставился похмельный красавец с высоко взбитой шапкой волос и больными тенями у глаз. «Я пригвождён к трактирной стойке, — прочёл Влас. — Я пьян давно. Мне всё — равно».
«А вот пить надо меньше… — предостерёг себя праздный гуляка. — А то что-то я здесь… В кафешке — стольник… Потом на митинге — грамм пятьдесят… Да ещё и с Вованом из фляжечки… Так и на девушек сил не хватит…»
Перед следующим портретом пришлось приостановиться, поразмыслить. На тёмном фоне был запечатлён сребробородый патриарх: тонкие резные черты лица, строгий взгляд. Казалось бы, что́ такого предосудительного мог изречь сей величественный старец? Тем более обескураживающе смотрелась приведённая ниже цитата: «Не за то москаля бьют, что крадёт, а за то, чтобы концы прятал!»
Москаля? В Суслове так называли обычно приезжих из Москвы, но здесь, надо полагать, слову придавался более широкий смысл.
Затем внимание Власа привлёк симпатичный магазинчик под вывеской «Скупка краденого». Просто и мило. Зайти, что ли?..
Поколебался и зашёл.
Магазинчик как магазинчик. В основном сувениры, хотя стояли там и предметы мебели, и бытовая техника, и даже несколько разнокалиберных сейфов. Стоило звякнуть дверному колокольчику, к посетителю устремился молоденький улыбчивый служитель.
— Добрый день! Хотите что-то приобрести?
— Да вот… — смешался Влас. — Краденого бы чего-нибудь…
Улыбка несколько поблёкла.
— А, понимаю, — протянул служитель, чем-то неуловимо напоминавший того бармена, что обслуживал Власа в кафешке у фонтана. Хотя почему неуловимо? Очень даже уловимо: белая рубашка с коротким чёрным галстуком, наплечная кобура со сбруей и торчащая из-под мышки рукоять пистолета. — Вы, очевидно, турист? Хотели бы что-нибудь на память о Понерополе?
— Д-да…
— Тогда вам лучше заглянуть в «Хабар» — это в двух кварталах отсюда… Специализированный мини-маркет, как раз для туристов. А мы в основном население обслуживаем…
— Но… на вывеске-то у вас… «Скупка краденого»!
— Да, — с достоинством подтвердил служитель. — В том числе и краденого! Скупка, продажа… Но видите ли… — Приветливое лицо его малость омрачилось. — В последние дни товары поступают с перебоями. Это бывает… иногда… Понимаете, поставщики работают индивидуально…
— Позвольте! — ошеломлённо сказал Влас и обвёл широким жестом окружающее изобилие. — А это всё откуда?
— От торговых фирм.
— То есть приобретено легально?
— Разумеется. Почему это вас смущает? Кража у нас тоже легальна.
— Я понимаю… Однако если нет ничего ворованного… Получается, у вас тут честный бизнес — и всё?!
Молодой человек улыбнулся ему, как ребёнку.
— Да чем же вам бизнес хуже кражи? — спросил он, позабавленный, видать, наивностью посетителя. — Бизнес, если хотите знать, высшая, наиболее цивилизованная форма криминала! Кража, разбой, грабёж — всё это, строго говоря, лишь грубые попытки того же бизнеса…
Воспитанный в иных традициях Влас дёрнулся было возразить, но потом решил, что не стоит лезть в чужой монастырь со своим уставом. Не Суслов, чай, — Понерополь.
— Стало быть, ничего предложить не можете…
Служитель замер. Кажется, его осенило.
— Слушайте! — воскликнул он шёпотом, таинственно округляя глаза. — Буквально перед вами дама одна кое-что сдала… Подождите минутку. Я сейчас…
Исчез из виду и тут же появился вновь.
— Вот, — сказал он, предъявляя сувенир. — По-моему, именно то, что вам нужно. Миленькая вещица, сто процентов краденая. Сейчас выпишем справочку о происхождении товара… Берёте?
— Беру, — промолвил Влас, неотрывно глядя на то, что ему предлагали приобрести. — Только знаете… В графе о происхождении лучше напишите «грабёж», а не «кража»…
Это была плоская фляжечка Вована.
Он брёл Хлопушинским проспектом, размышляя над словами Аверкия Прокловича о том, что государство без глупостей не живёт.
Да, наверное, всякой державе Бог судил совершить строго определённое количество нелепостей. Диву порой даёшься: вроде бы и народ уже весь под корень спился, и власть прогнила, а страна стоит себе и не рушится. Стало быть, не вся ещё дурь исчерпана. А бывает и наоборот: вроде бы и броня крепка, и танки быстры, но вот, глядишь, отчинил кто-нибудь ту крохотную последнюю бестолковщину — и где он, Вавилон? Где она, Ниневия?
В обломках. Жуткое зрелище. Кого-то придавило, кто-то, сам того не чая, очутился сверху. Непридавленные оглядываются ошалело и, быстренько смикитив, что к чему, уговариваются считать случившееся славной победой. В ответ из-под развалин державы доносится приглушённый мат большинства. Но тут на руинах подобно сорнякам успевает подрасти юное поколение, ничего другого не видевшее. Эти поверят во что угодно. Даже в то, что приход криминала к власти и есть подлинное торжество свободы.
И отсчёт глупостей вновь начинается с нуля…
Нечто знакомое ласково коснулось слуха. Влас выпал из раздумий и осознал внезапно, чего ему так не хватало в Понерополе. С того самого момента, когда беглец выбрался из автобуса, его одолевало странное ощущение нереальности происходящего. Влас как будто оглох, но оглох, если можно так выразиться, частично. Некий внутренний голос тревожно нашёптывал ему: что-то не то, что-то вокруг не то… Но что именно?
Теперь он понял.
Слуха коснулось первое матерное слово. И не просто слово, а заключительная часть сложнейшего многоэтажного оборота, произнесённого ломающимся детским голосом.
Влас замер, затем пошёл на звук.
Четверо подростков стояли кружком возле окольцованного узорчатой решёткой древесного ствола и обменивались с запинкой чудовищными площадными ругательствами, то и дело при этом сверяясь с планшетами.
— К зачёту готовитесь? — несколько натянуто пошутил Влас.
Школьники сердито поглядели на подошедшего.
— Митирогнозию завтра сдавать… — буркнул один.
Ну вот! А ведь действительно хотел пошутить…
— Ну… ни пуха ни пера, — ещё более натянуто пожелал Влас.
В ответ один из подростков раскрыл розовые пухлые губы и вместо канонического «к чёрту» выдал в рифму такое, что уши чуть не свернулись. Отличник, наверное.
— Достали уже этой митирогнозией, — пожаловался другой. — Скорей бы сдать и забыть…
Влас постоял, поморгал и двинулся дальше. Надо же — сдать и забыть… Хотя, с другой стороны, логику вон тоже учат и сдают, а сдавши выкидывают из головы и никогда больше ею не пользуются.
Аверкий Проклович ожидал Власа на скамейке в сквере. Журчал фонтан, в разрыве между кронами виднелся треугольный фронтон с профилем Пушкина.
— И всё-таки я с вами не согласен, — объявил Влас вместо приветствия.
Раздрай поглядел на воинственного юношу с любопытством.
— Да вы присаживайтесь, присаживайтесь, Влас…
Влас присел.
— И в чём же вы со мной не согласны?
Сказать «во всём» было бы невежливо, пусть даже и честно. И Влас решил зайти издалека:
— Что производят в Понерополе?
— В смысле?..
— Как тут вообще с промышленностью, с сельским хозяйством? Вы же смотритель краеведческого музея — должны знать…
— Боюсь, что с промышленностью у нас неважно, — опечалившись, ответил Раздрай. — Заводы, фабрики… Всё либо остановлено, либо на грани останова… Чувствуете, какая свежесть в воздухе?
— Вот! — сказал Влас. — Этого-то я и не понимаю. Заводы остановлены, все друг у друга что-то переворовывают, а откуда оно берётся?
— А в Суслове? — поинтересовался старичок.
— Что в Суслове?
— В Суслове с промышленностью как?
Влас Чубарин осёкся, свёл брови.
— Да, в общем, так же… — с некоторым даже удивлением проговорил он.
— То есть все что-то перепродают, а откуда оно берётся, тоже неизвестно?
Влас не нашёлся, что ответить.
— Вы перепродаёте, мы переворовываем, — задумчиво молвил Раздрай, — причём граница между этими двумя деяниями подчас неуловима… Знаете, для меня это тоже загадка.
Играючи загнал оппонента в тупик, однако успеха развивать не стал. Видимо, полагал это ниже своего достоинства.
— Зашёл сейчас в скупку, — жалобно поведал Влас, так и не дождавшись продолжения, — а там из краденого одна фляжка… Вот. То есть у вас даже и с воровством неважно?
Раздрай вздохнул.
— Возможно, я выдаю государственную тайну, — удручённо молвил он, — однако уровень преступности у нас, представьте, самый средненький. Ничего выдающегося, в чём легко убедиться, оглядевшись по сторонам…
И он действительно огляделся. Видя такое дело, огляделся и Влас. Фонтан. Фронтон. Вычурная низкая ограда.
— И что? — снова повернулся он к Раздраю.
— Райцентр, — безнадёжно произнёс тот. — А вот будь народ поамбициознее и воруй по-настоящему, здесь был бы Каир. Или Чикаго… Архитектура, Влас, может поведать о многом. Чем больше строят, тем больше крадут. И наоборот: чем больше крадут, тем больше строят. Честный народ хоромы возводит редко…
— Но у вас же здесь всё разрешено… — напомнил Влас.
— Так-то оно так, — сказал старичок. — Но когда воруют поголовно — это всё равно что никто не ворует… Став общепринятым, воровство вырождается. И не только воровство. Скажем, если вы намерены угробить литературу, сделайте литературное творчество обязанностью, всеобщей повинностью… Или возьмём Древний Рим. Император хочет ослабить сенат. Как он в таком случае поступает? Он удваивает число сенаторов… Мудрее не придумаешь! Кроме того, существует ещё одна тонкость: каждый запрет бьёт лишь по законопослушным гражданам, а уничтожение запрета — напротив, исключительно по тем, кто и раньше законов не соблюдал…
Нечто подобное Влас уже слышал недавно, просто Вован излагал это несколько иными словами.
— Понимаете, — задумчиво продолжал Раздрай, — крупная кража возможна лишь там, где нормой считается честность… Помните купеческую мудрость? «Украдёшь рубль — прокляну, украдёшь миллион — благословлю». Позвольте ещё один исторический пример. В Древних Афинах карали за любую кражу, иными словами, только за мелкую… Сами прикиньте: хапнувший в особо крупных размерах всегда имеет возможность откупиться… скажем, пожертвовав на какое-нибудь грандиозное строительство: на Парфенон, на Акрополь… Если уж великий Солон сравнивал им же самим принятые законы с паутиной: шмель вырвется, муха увязнет, — то о чём говорить?.. А вот вам прямо противоположный случай — древняя Спарта, где все были равны и воровство поощрялось…
— В Спарте?!
— В Спарте, в Спарте… — покивал старичок. — Там оно рассматривалось как одно из воинских искусств, и обучались ему сызмальства. Историки об этом почему-то стараются не упоминать. Хотя, в общем-то, понятно почему… Слышали историю, как спартанский мальчик украл лисёнка и спрятал под рубаху? В школе её на уроках приводить любят…
— Нам что-то не приводили, — признался Влас.
— Украл и спрятал под рубаху, — с удовольствием повторил Раздрай. — А наставник как на грех возьми да и скомандуй: «Смирно!» Принял мальчонка стойку, а лисёнок давай ему живот грызть… Нет, чтобы просто выскочить из-за пазухи и убежать! Ну да понятно, легенда есть легенда, тут не до правдоподобия… А мальчик терпит. Так и терпел, пока не упал замертво… — Старичок не выдержал и хихикнул. — Кровищи-то, кровищи было — я представляю… Куда только наставник смотрел? Однако суть не в этом… История сия приводится как пример мужества. А вот слово «украл» в памяти слушающих, увы, не откладывается. Некоторые даже меняют его на «поймал». А суть вот в чём: воровать-то было можно, а вот попасться на краже считалось у спартанцев самым страшным позором. Бесчестьем на всю жизнь. Всё равно что расписаться в собственном неумении! Как, кстати, и у нас…
— Не за то москаля бьют, что крадёт, — медленно выговорил Влас Чубарин, — а за то, чтобы концы прятал?
— О! — просиял Раздрай. — Я смотрю, вы и в словарь Даля заглядываете?
— Да нет… — смущённо признался Влас. — На рекламном щите прочёл…
— А, вот как! Ну да не важно… Вернёмся к Спарте. Неудивительно, что при таких порядках у них даже на городскую стену средств не хватило!
— Так они ж говорили: самые надёжные стены — это мужество граждан… — возразил Влас, давая понять, что не такой уж он и профан в вопросах древней истории.
— А что им ещё оставалось говорить? У них, кстати, и роскошь якобы под запретом была, и каменные дома им якобы строить запрещалось… Воровал каждый, но по мелочи. Вот и поди возведи что-нибудь монументальное при такой нищете… Однако что же это мы на лавочке-то? Пойдёмте в музей. Там оно как-то всё нагляднее…
— А-а… Арина уже там? — снова затрепетав от предвкушений, спросил Влас.
— Обещала зайти? — обрадовался Раздрай.
Глава 6
Арины в музее не обнаружилось.
Они вошли в комнатку с первой экспозицией. Гипсовый бюст Филиппа Македонского, шлем и щит под стеклом. Недоглоданные коррозией артефакты в изрядном количестве, пара живописных полотен, на пюпитрах — книги, раскрытые на нужных страницах.
— Ну-с… — промолвил Раздрай, поправляя манжету на протезике. — Начнём, пожалуй… С основной версией о возникновении Понерополя вы уже знакомы. Так она изложена в школьных учебниках. Однако бытует также мнение, что Монтень вслед за Плутархом, как бы это помягче выразиться, поддался очарованию легенды. Утверждают, будто бы на самом-то деле Филипп Македонский просто-напросто расширял территорию и строил военные поселения. Хотя, знаете, Влас, особой разницы я тут не вижу. Кто из порядочных людей бросит дом, родню и попрётся к чёрту на рога осваивать новые земли? Те, кому нечего терять на родине, так ведь? Возьмём завоевателей Нового Света: Дрейка, Писарро… Кто они? — Раздрай приостановился и одарил единственного слушателя очаровательной улыбкой. — Бандиты… Кстати, за атаманом Кольцо, сподвижником Ермака, к моменту покорения Сибири числилось ни много ни мало два смертных приговора. Да и сам Ермак, между нами говоря… — Старичок махнул ручонкой. — Словом, так уж сложилось, Влас, что цивилизацию по необъятным просторам нашей планеты несли именно разбойники и проходимцы…
— Как же они сюда добирались? — подивился Влас, разглядывая останки меча в стеклянной витринке. — В те времена…
— Примерно так же, как сынишка Филиппа Александр добрался до Индии. И потом учтите, что всё делалось, так сказать, поэтапно… Как я уже упоминал, Понерополей было несколько. Наш — крайняя точка… Форпост. Фронтир.
— А что стало с остальными?
— Как правило, были стёрты с лица земли… Либо местными племенами, либо последующими историческими событиями. Но кое-что осталось… Разумеется, я не о Ростове-на-Дону. Ростов — самозванец, и претензии тамошних краеведов я, например, расцениваю как откровенную наглость. У них там, видите ли, где-то рядом находятся руины древнегреческого поселения! И этого, полагаете, достаточно?
— М-м… полагаю, нет… — согласился из вежливости Влас.
— Вот и я так полагаю! — отозвался смотритель. — На сегодняшний день, запомните, существуют всего два Понерополя, сумевшие доказать свою подлинность. Однако наш… э-э… зарубежный город-брат (да, скорее брат, чем побратим, поскольку от одного отца происходим) сменил имя, так что мы теперь единственные в своём роде… Разумеется, не сам сменил — жители сменили…
— А почему сменили? Застеснялись?
Седенькие бровки вспорхнули, лобик пошёл морщинами.
— Возможно… — без особой уверенности допустил Раздрай. — Уж больно, знаете, давно это было… — Он прошествовал к пюпитру, на котором возлежал глянцевый туристический альбом. — Вот, пожалуйста… «За прошедшие столетия название города изменялось не однажды… В 359–336 годах до нашей эры город упоминается под названием Понерополис…» — На сей раз Аверкий Проклович читал не наизусть, а с листа. — Так… так… — Он пробросил несколько строк. — А, вот! «Но в анналах истории более часто город фигурирует под названием Филипополис. Такое название закрепилось за городом с легкой руки Полибия…» — Вскинул седой хохолок и победно взглянул на Власа. — Кстати, бывшая столица Фракии… — присовокупил он.
— А теперь-то он как называется?
— Пловдив, — сказал Раздрай. — Да-да, тот самый, что в Болгарии! А вы не знали? — Всмотрелся, встревожился. — Что с вами, Влас? Вы как будто побледнели…
— Ничего… — хрипло выдохнул тот. — Продолжайте…
Неуверенно взглядывая на отчаянное лицо юного грешника, сознающего, что прощения ему нет и быть не может, смотритель краеведческого музея двинулся к следующему постаментику, на котором бледнело алебастровое чело древнегреческого философа.
— Казалось бы, — всё ещё несколько озадаченно огласил он, — Понерополис есть противоположность Аристополиса, иными словами, идеального государства Платона… — Снова не выдержал, всмотрелся. — Нет, с вами точно всё в порядке, Влас?
— Да точно, точно…
— Ну, хорошо! — Смотритель отринул сомнения и продолжал: — Но если вникнуть, зло ничем не уступает добру в качестве сырья для государства, а в смысле количества намного его превосходит. Истинно мудрые правители знали, что опираться следует на людские пороки, потому что на людские добродетели толком не обопрёшься. В противном случае… — Он скроил скорбную гримаску и воздел протезик. — Вот что бывает, когда справедливость торжествует в полной мере. Не зря говаривал Анатоль Франс: «Если уж браться управлять людьми, то не надо терять из виду, что они просто испорченные обезьяны».
Аверкий Проклович приостановился и выжидательно поглядел на Власа. Тот смолчал.
— Ну, вот… — шутливо попенял смотритель. — Я-то думал задеть вас за живое… В прошлый раз вы, помнится, настаивали, что добра из зла не сотворишь…
— А я настаивал?
— Ещё как! И в чём-то были правы. Зло не может творить добро, но оно вынуждено его культивировать. Мошенник заинтересован в увеличении поголовья честных людей… Звучит парадоксально, не правда ли? Но только на первый взгляд! Возьмите лисицу… Лисице выгодно, чтобы вокруг было поменьше лис и побольше зайцев… Вот и мошеннику тоже. А если мошенничество достигает высокого статуса государства, оно получает возможность разводить добропорядочных граждан в питомниках, именуемых учебными заведениями, и пользуется этим вовсю. Я бы определил государство как то главное, становое зло, на котором распускаются в итоге цветы добра…
— А вы здесь, в Понерополе, кого разводите? — Слушатель уже пришёл в себя настолько, что способен был иронизировать.
— Честных карманников, — с тонкой улыбкой отвечал ему Раздрай. — Честных аферистов. Честных грабителей… Это всё профессии, Влас! Не более чем профессии… Не путайте нравственные устои и род занятий. Если на то пошло, в уголовной среде мораль куда более строга — просто нормы её иные…
— Понятия? — криво усмехнувшись, уточнил Влас.
— Совершенно верно! Понятия. Это те же моральные нормы… Почему вас не возмущают такие словосочетания, как «честный риелтор», «честный имиджмейкер»?.. «Честный депутат», наконец!.. Должен вам заметить, Влас, — добавил он как бы по секрету, — что на самом-то деле от предписанных свыше моральных норм мало что зависит. Какой бы строй вы на людей ни напялили, они всё равно растянут его, разносят, где надо, увяжут, где надо, ушьют — и будет сидеть как влитой… А теперь пройдёмте в следующий зал…
Следующий зал был ничуть не просторнее и не светлее предыдущего. На стенах висели увеличенные до распада изображения чёрно-белые фотографии с какими-то мрачными трущобами вперемежку с не менее мрачными храмами, а в витринках угнездились всевозможные безмены, гирьки, древний телефон с вертушкой и даже ножная швейная машинка «Зингер» вычурного литья. В глаза бросился плакат, явно предназначавшийся для уличного рекламного щита. Опознать личность того, кто был запечатлён на нём, труда не составило. Лев Толстой. Цитата, чернеющая на фоне седой размётанной бороды, гласила: «Добродетельный государственный человек есть такое же внутреннее противоречие, как целомудренная проститутка, или воздержанный пьяница, или кроткий разбойник».
— Шли века… — лирически известил Раздрай. — А название города оставалось неизменным. Каким образом мы убереглись от переименования в советские времена, даже не берусь судить. Должно быть, выручило слабое знание властями греческого языка. Ну, сами подумайте: строительство социализма — и вдруг город негодяев!
— А что, Павел Первый имел какое-то отношение к Понерополю? — спросил Влас, задержавшись перед небольшим портретом курносого самодержца.
— Прямого — нет, — отозвался Раздрай. — Заслуга романтического нашего императора, как величал его Александр Сергеевич, в ином. Павлу мы обязаны принципом, на котором, собственно, всё у нас и держится: наказывать наказанных. Сам-то принцип, разумеется, был известен и раньше, но именно Павел применил его с подлинно российским размахом…
— Если можно, подробнее, — попросил Влас.
— С удовольствием! Знаете, как он уничтожил речной разбой?
— А он уничтожил?
— По сравнению с тем, что было? Да! Несомненно… Он стал карать не разбойников, а ограбленных купцов. Причём карать жестоко — конфискацией и Сибирью. Дал себя ограбить — значит, преступник. А? Каково?
— И?!
— И всё. И разбоя не стало. Во всяком случае, на бумаге.
— А на самом деле?
— На самом деле разбоя поубавилось. Разбойнички несколько утихомирились, остереглись — ремесло-то становилось всё опаснее: купцы озверели и сами начали уничтожать грабителей. Обратите внимание, Влас, умный государь никогда не станет делать того, с чем и так могут самостоятельно справиться его подданные, — какой смысл? Возьмите Сталина! Ну не сам же он, согласитесь, писал доносы на соседа…
— И у вас здесь было… то же самое?
— В общем… да, — с некоторым сожалением признал Раздрай. — Особенно поначалу… Где-то даже хуже девяностых… Но, знаете, тоже утряслось… со временем… Практически за десять лет выбили почти всех отморозков, маньяков… Тех, короче, кто совершал преступления вопреки понятиям…
— И правдолюбков?
— Этих — поменьше. Они ж в большинстве своём мигом покаялись, перековались…
— А вы уверены, что все маньяки, кого тут выбили, действительно были маньяками? Самосуд, знаете, такая штука…
— Нет, — довольно-таки бодро отозвался смотритель музея. — Совершенно не уверен… А вы уверены, Влас, что все, кого у вас бросают за решётку, действительно виновны?.. Думаю, ошибок везде хватает… Однако я, с вашего позволения, продолжу. После смерти Александра Македонского и распада империи пограничный Понерополь, увы, утрачивает самостоятельность и самобытность. Такова плата за выживание. Сначала он входит в состав Хазарского каганата, затем — Золотой Орды и, наконец, становится заурядным провинциальным городком Российской империи. Меняются религии, меняются законы, и только название напоминает о его древнем происхождении… Пройдёмте дальше…
Следующая экспозиция была целиком посвящена известным историческим личностям, в то или иное время посетившим Понерополь. Со стен глядели Ванька Каин, Кудеяр, атаманы Баловень и Неупокой-Карга, Стенька, Емелька, Алексашка Меншиков, Сонька Золотая Ручка, Мавроди, Мишка Япончик…
— А это кто такой? — не понял Влас.
На портрете был представлен в профиль пухлый восточный мужчина, увенчанный чалмой.
— Арудж Барбаросса, первый султан Алжира.
— Неужто и он…
— Нет. В Понерополе он не был ни разу, если вы это имеете в виду. Просто не успел, да и не до того ему было… Здесь он присутствует как создатель пиратского государства. Вообще-то, конечно, пиратов в Алжире хватало и до него, но сделать пиратство основой экономики удалось лишь Аруджу и младшему его брату Хайраддину… Теперь направо, пожалуйста…
Притолока дверного проёма, ведущего направо, была декорирована следующим изречением: «Если отрицание подсудимого не приемлется в доказательство его невинности, то признание его и того менее должно быть доказательством его виновности». А.С. Пушкин, «Капитанская дочка». Чуть выше располагалась небольшая копия барельефа, что украшал собою фронтон.
Влас переступил порог и приостановился, неприятно поражённый открывшимся зрелищем. Помещение было уставлено и увешано орудиями пыток и казни. Шипастые цепи, колодки, дыбы, железные клетки, незатейливые кнуты и плахи, соседствующие с куда более изощрёнными гарротами и коленодробилками. Кое-что проржавело, тронулось трухлецой, но кое-что выглядело как новенькое — отшлифованное, умасленное и вроде бы готовое к употреблению.
— Таким вот образом, — с прискорбием произнёс Раздрай, — одно государство за другим в течение многих веков выжигало, вырывало и выламывало с корнем древние наши традиции, тщетно пытаясь исказить душу народную…
— Экспонаты часто пропадают? — поинтересовался Влас.
— Почему вы спрашиваете?
— Да вон там… — Они приблизились к стеклянному ящичку, снабжённому вселяющей дрожь надписью: «Ложка глазная острая жёсткая». Ящичек был пуст.
— Ах, это… — Такое впечатление, что Раздрай несколько смутился. — Не обращайте внимания… — сказал он, снимая табличку и пряча её в карман. — По ошибке выставили… Это не орудие казни, это медицинский инструмент… Проделки моего бывшего помощника — порезвился мальчуган напоследок…
— Напоследок? — встревожился Влас. — А что с ним стряслось?
— Ничего, — невозмутимо отозвался Раздрай. — Решил сменить отмазку. По-вашему говоря, уволился, нашёл другую работу… Послушайте, Влас! — оживился он. — А что, если вам натурализоваться, осесть в Понерополе, а? Я бы вас в музей принял помощником смотрителя… Юноша вы умненький, языкастый…
Странно. Второй случай за день, когда Власу предлагали сменить гражданство.
— Вы не спешите с ответом, вы подумайте, — не отставал Раздрай. — Посмотрите, какие перед вами сразу открываются возможности… Криспинада вам гарантирована!
Влас чуть не вздрогнул — и неудивительно, если учесть окружающее обилие пыточных приспособлений с мудрёными названиями, но тут же, слава богу, вспомнил, что речь идёт не о роде казни, а всего лишь о спонсорстве.
— На что криспинада?
— На издание книжки!
— Какой?
— Напишете! Взгляд на Понерополь со стороны. Свежим, так сказать, незамыленным глазом… Знаете, как сразу уцепятся!
— Так я ж хвалить не стану!
— Замечательно! Когда нас перестают ругать, наступает всеобщее уныние. Становится непонятно, зачем живём. Так что ругань нам необходима! Я бы даже сказал, живительно необходима! Видимость смысла, знаете ли…
Влас улыбнулся.
— Хорошо, подумаю…
— Подумайте. А сейчас давайте вернёмся в фойе, а оттуда уже в зал, посвящённый двадцатому веку…
Коридорчик, соединявший залы, напоминал просеку в ало-золотых зарослях знамён. По сторонам дверного проёма стояли подобно караульным два небольших бронзовых вождя. Точнее — выкрашенных под старую бронзу. Над притолокой распластался транспарант, возвещавший: «В лозунге «грабь награбленное» я не могу найти что-нибудь неправильное, если выступает на сцену история. Если мы употребляем слова «экспроприация экспроприаторов», то почему же нельзя обойтись без латинских слов?»
— Начинала советская власть хорошо… — заверил Раздрай, поправляя бахрому стяга. — Временами казалось даже, что большевики и впрямь скажут нечто новое. То есть вспомнят хорошо забытое старое. Борьба государства с преступностью, да будет вам известно, самая беспощадная форма конкуренции. К восемнадцатому году она была фактически прекращена, однако после гражданской войны вспыхнула с новой силой. Советское правительство, повторяя ошибку своих предшественников, торжественно отреклось от криминалитета и принялось искоренять его, причём гораздо успешнее, чем Российская империя, Золотая Орда и Хазарский каганат вместе взятые…
Они ступили в зал, свидетельствующий об успехах индустриализации и ужасах ГУЛАГа.
— Опять помощник нашкодил? — сообразил Влас, увидев в очередном стеклянном ящичке пару столовых ножей: один — мельхиоровый, не подлежащий заточке, со скруглённым кончиком, другой же — вполне современный, широкий, бритвенно острый, хищных очертаний.
— А вот и ошиблись, — сказал Раздрай. — Данная экспозиция наглядно показывает, насколько советская власть старалась обезвредить своих граждан. Не то что снайперского ружья — порядочного ножа не раздобудешь! — Аверкий Проклович открыл стеклянную крышку ящичка и достал изделие из мельхиора. — Смотрите сами. Разве таким ножиком кого-нибудь убьёшь? Хлеб разрезать — и то затруднительно. А теперь обратите внимание на вторую кухонную принадлежность. Сразу после краха коммунизма в России подобные клинки поступили в продажу, причём сотрудники милиции со свойственным им юмором тут же прозвали их оружием массового поражения. Именно ими было совершено в те времена большинство бытовых убийств. Поэтому сохранение запрета на свободную торговлю пистолетами и револьверами кажется мне откровенной нелепостью… Да что там ножи! — с горячностью воскликнул он. — Что там пистолеты! Какой смысл было их запрещать, если с девяносто первого года в руки людей попало самое страшное оружие — деньги! Наймите киллера, а уж он как-нибудь сообразит, чем конкретно ликвидировать неугодного вам человека… Словом, как всегда, остановились на полпути… — жёлчно заключил Раздрай. Затем личико его смягчилось, обрело несколько мечтательное выражение. — Но бог с ним, с прошлым… Перейдём к настоящему…
Настоящее Власа не впечатлило — так, что-то вроде того магазинчика под липовой вывеской «Скупка краденого», где он приобрёл фляжечку Вована. Предыдущие залы, следует признать, смотрелись поинтереснее. Тем не менее старческий теноришко Аверкия Прокловича торжественно взмыл, зазвенел:
— И лишь обретя независимость, став самостоятельным государством, мы наконец очнулись, вспомнили наконец, что не безродные мы, что у истоков наших стоит не кто-нибудь, а сам Филипп Македонский… Однако нам предстоял ещё один горький урок, надеюсь, последний. Помните мемориал?
— Не только мемориал, — сказал Влас. — Я ещё и митинг помню. Когда культяпками голосовали…
— История не знает сослагательного наклонения, — с печальной язвительностью изрёк Раздрай. — Вот почему эта дура каждый раз остаётся на второй год! Сколько ещё нужно примеров, чтобы понять: справедливость не может без кровопролития! Я даже не о революциях и гражданских распрях… Любая война развязывается исключительно во имя справедливости! Не верите — спросите победителей…
— Ну и вы тоже кровушки порядком пролили… — заметил Влас. — Правдолюбков-то — поушибали. Отморозков, маньяков…
— Да, — признал Раздрай. — Но это в прошлом, и я считаю, что ни о чём жалеть не стоит. В итоге мы обрели самих себя, вернули утраченные культурные ценности… В чём главная наша заслуга? — Аверкий Проклович обернулся и вперил взор в молодого экскурсанта. — Мы создали государство не из того, что должно быть, а из того, что было… Было, есть и будет!
Смотритель выждал, пока мысль усвоится, и продолжил тоном ниже:
— Обратите внимание, Влас: любая современная держава, считающая себя цивилизованной, тоже мало-помалу идёт на уступки криминалитету: смягчаются кары, многие деяния изымаются из уголовного кодекса. Но только Понерополь смог совершить такой скачок в будущее, разом слив государственные и уголовные структуры, так сказать, в единую банду… Нет, Влас! Всё-таки нам есть чем гордиться…
— Вы разрешите, Аверкий Проклович? — прозвучал под низковатыми сводами зала девичий голос.
В дверях стояла Арина.
Глава 7
— Хотела раньше, да вот задержалась, — сказала она. — Ну и как экскурсия? Понравилась?
— Не то слово! — в восторге вскричал Раздрай, покуда Влас только ещё намеревался открыть рот. — Не то слово, Ариночка! Видели бы вы его лицо, когда он услышал, что Пловдив в прошлом тоже именовался Понерополисом… — Смотритель осёкся. — Ну, вот… — испуганно молвил он. — Что с вами опять такое, Влас? В чём дело? У вас что-то личное связано с Пловдивом?
— Родители у него сейчас в Пловдиве, — негромко пояснила Арина, с интересом изучая окаменевшие черты Власа.
Тот уставился на неё, тщетно пытаясь припомнить, говорил он ей о родителях или не говорил.
— И что? — не понял Раздрай.
— Пока не знаю… — сказала она.
Бедняга облизнул губы. Он всё ещё пребывал в столбняке. Видя такое дело, Арина тут же сменила тему.
— Хорошо постригли, — заметила она, огладив приведённую в порядок шевелюру Власа. — Много заплатил?
— Н-нет… — выдавил тот.
— Обедал уже?
— Н-нет… — Под ложечкой заныло — то ли от голода, то ли от страха. Умей Арина читать по глазам, она увидела бы в расширенных зрачках раскуроченное окно, стеклянное крошево на полу и голый полированный стол с неизгладимой ослепительной царапиной.
— Ах я лапоть!.. — горестно воскликнул Раздрай. — У вас же, Влас, с той самой чашечки кофе небось маковой росинки во рту не было, а я вам тут зубы натощак заговариваю… Слушайте, так может быть, мы с Пелагеей Кирилловной вас обоих на обед к себе зазовём? Что скажете?
— Нет-нет, — сказала Арина. — Мы тут уже кое-что придумали.
— А, понимаю! — Аверкий Проклович разулыбался, даже подмигнул. — Что-нибудь романтическое, при свечах?..
— Да, что-то в этом роде…
Ресторанчик назывался «Алиби», счета там подавались в виде справок для предъявления, а сразу после оплаты официант прикладывал к бумаге печать. Непонятно, правда, было, кому потом следует отдавать подобный документ — не в клептонадзор же! Разве что супруге…
— Ты с ним давно знакома? — спросил Влас.
К тому времени он уже насытился и малость отмяк.
— С Проклычем? Я у него школьницей практику проходила…
Над кованым причудливым канделябром посреди столика колебались янтарные язычки свечей. Иногда в полумраке подвальчика обозначалась белая рубашка официанта, перехлёстнутая чёрными ремешками от наплечной кобуры. Должно быть, в Понерополе так одевался весь обслуживающий персонал.
— А что за практика? Музейная кража?
— Да… — словно бы нехотя отозвалась Арина. — Очень я тогда высоко себя ценила…
— Высоко? — усомнился Влас. — Здесь же вроде не Париж — Лувров нету, один краеведческий, наверное…
— Здесь — да, — согласилась она. — А меня как раз в Лувры тянуло, за границу…
— И что помешало?
— Произношение, — со вздохом призналась Арина. — Не даются мне языки. А там ведь чуть понеропольский акцент возле музея услышат — только что сирену не врубают. Наши везде уже поработать успели…
Влас озадаченно крутнул головой. Сам бы он нипочём не отличил понеропольский акцент от… Да от сусловского хотя бы!
— И сразу устроилась на вокзал?
— Ну почему же… Сначала собиралась в поликриминальный поступать…
— По какой специальности?
— Строительная афера. Но там предметы — замучишься: начерталка, теоретическая механика, архитектура, геодезия… Решила, куда попроще…
— То есть сейчас учишься?
— Заочно… — Арина взяла со стола тонкий высокий бокал и сделала глоток, не сводя с сотрапезника пристальных серых глаз. — Я смотрю, понравился ты Проклычу. В музей затащил, экскурсию устроил…
— Я думал, он с каждым так… В смысле — с каждым приезжим…
— Да нет, к тебе он, по-моему, питает особо нежные чувства. Ничего не предлагал?
— Ну как это не предлагал! Помощник у него уволился…
— Неужто в помощники звал?
— Ну да… Книжку о Понерополе просил написать…
Арина ревниво фыркнула. Ей, должно быть, ничего подобного не предлагали ни разу.
— А ты что сказал?
— Сказал, что подумаю… А что я ещё мог сказать? Ну, сама прикинь: какой музей? Мне вечером в Суслов возвращаться!
— А Вован говорит, сбежал ты оттуда…
Десертная вилка с дребезгом упала на пол, и Влас неловко сунулся под столик. Подобрал, дрогнувшей рукой положил на место.
— Ты что, с Вованом виделась?
— Да как… Поймала, вытрясла из него, что знал…
Влас недоверчиво покосился на Арину, оценивая хрупкое девичье сложение, потом припомнил девятимиллиметровый «Детектив спешиэл», обитающий в её сумке, и мысленно посочувствовал зёме.
— Тогда передай при случае… — Он высвободил из тесного заднего кармана злополучную фляжечку.
— Это его?
— Ну да…
— А к тебе она как попала? Не слямзил, надеюсь?
— Да грабанули его… Старушка одна грабанула… А я потом в скупку зашёл случайно… Вот, кстати, справка. О происхождении товара…
— Ладно, передам. При случае… — Фляжечка вместе с документом канула в недра кожаной чёрной сумки, и Арина вновь устремила на Власа внимательно-ласковый взгляд. — Ты разговор-то в сторону не уводи, ты рассказывай… — посоветовала она. — Что у тебя там дома случилось?
Язычки свечей мигом померкли, настроение упало. Пришлось изложить всё в подробностях. История Арине понравилась. Слушала — рот до ушей, глаза восторженно сияют, несколько раз даже хихикнула, причём не к месту. Как будто правила сюжет на ходу, делая его ещё смешнее. Власа это изрядно раздражало, но он произвёл над собой усилие и с вымученной ухмылкой довёл рассказ до конца.
Арина согнала с лица улыбку, сосредоточилась.
— Что врать будешь? — спросила она с женской прямотой.
— Не знаю… Не придумал ещё…
— Тогда придумывай давай, пока время есть.
Снова захотелось надраться и решить тем самым все свои проблемы. Однако пили они лёгкий коктейль, а им ещё поди надерись!
— Кого больше боишься: отца или мать?
— Отца… Хотя… — Влас задумался. — Характер у него, конечно, тяжёлый, зато в душу не лезет, не выпытывает ничего…
— А мать?
— Мать — ангел… — с невольной улыбкой ответил он.
— …но в душу — лезет, — тихонько добавила Арина.
Ответом был прерывистый вздох.
— Нормальная ситуация, — утешила она. — Типичная. Может, тебе им сразу позвонить, признаться?
— Нет! — Он вздрогнул.
— Всё равно ведь придётся.
— Знаю… — уныло откликнулся Влас.
— Так, — решительно сказала Арина, с твёрдым стуком опуская кончики пальцев на край столешницы. Словно аккорд на рояле взяла. — Прежде всего… Чего ты конкретно боишься? Последствий? Или родителей огорчить?
— Пожалуй… огорчить…
— Уже огорчил. Дальше.
— Дальше… — Плечи Власа опали, голос стал невнятен. — Не знаю, что дальше…
— Так, — повторила она. Достала из сумочки гелевую ручку, положила перед собой салфетку и разделила её надвое вертикальной чертой. — Слева пишем все плюсы и минусы, если ты возвращаешься в Суслов…
— А справа? — встрепенулся Влас.
— Справа — если не возвращаешься.
— Да ты что? — ошалел он. — С ума сойдут! Вернутся — меня нет, мебель раздолбана… Что они подумают?!
— Могу тебе сказать совершенно точно, — с невозмутимым спокойствием известила Арина. — Если не позвонишь, подумают, что квартиру ограбили, тебя убили, а труп вывезли…
Влас даже не застонал — он заскрипел.
— Вызовут полицию, — безжалостно продолжала она. — Полиция поймёт, что ограбления не было, а убийство, может, и было… Заведёт дело…
— Перестань… — взмолился он.
— Короче, звони давай. Свяжешься, скажешь: нашёл работу за границей… Кстати, в Суслове ты чем занимаешься?
— Да ничем пока… Провалил сессию, отчислили…
— Как это ты?
— Да так… — с досадой признался Влас. — Закрутил там с одной… с Маней… учёбу забросил…
— Это та, что на фотке? Якобы одноклассница?
— Ну да…
— А родители?
— Чьи?
— Твои.
— Достали…
— Ага… — глубокомысленно промолвила Арина, склоняясь над салфеткой и ставя справа плюс, а слева минус. — Тут — есть чем заняться, там — нет…
— А жить я здесь буду где?! — заорал выведенный из терпения Влас — шёпотом, чтобы внимания не привлекать.
Арина взглянула на него с каким-то даже опасливым недоумением, словно бы усомнясь в нормальности собеседника. Снова склонилась над белым квадратиком салфетки: слева поставила плюс — и справа плюс. Поровну.
С каждой новой пометкой происходящее всё меньше и меньше нравилось Власу. Такое ощущение, будто в зыбучем песке увязаешь. Снова вспомнились предостережения роковой дамы с чувственным ртом.
— Да не в том же суть… — попытался трепыхнуться он. — Я ж здесь не выживу!
— Почему?
— Воровать не умею!
— А и не надо. Отмазка есть — и ладно. Чего ты волнуешься? У нас тут с иностранцами знаешь как нянчатся! Души не чают… Забавные они…
— А как же таблички… на автовокзале? Это ж для приезжих, наверное!
— Да кто на них вообще внимание обращает! Торчат и торчат…
— А если я к честной жизни привык?
— Честная жизнь? — И она опять взглянула на него с тревожным недоумением. — Да ты хоть знаешь, что это такое? Это когда все следы так заметены, что ты и сам про них забыл!
— Да я не о совести, я о понятиях! Вот, скажем, «мог украсть — не украл»? Я ж тут из салочек вылезать не буду!
— Иммигрантов не осаливают!
— О господи… — обессиленно выдохнул Влас и ослабил ворот рубашки. — А можно чего покрепче выпить?..
У возникшего из сумерек пожилого официанта было мудрое отрешённое лицо, а наличие пистолетной рукоятки под мышкой делало его ещё мудрее. Приспустив дряблые веки, седой гарсон с почтительнейшим видом выслушал заказ, затем исчез и возник снова.
— Вы слушайте её, молодой человек, слушайте… — учтиво шепнул он, переставляя полный коньячный бокал с подносика на скатерть. — Хорошему не научит…
Салфетка была исчёркана почти донизу, причём минусов слева накопилось заметно больше, чем плюсов. Справа — наоборот.
— Ну? — сказала Арина. — По-моему, всё очень наглядно…
Влас закряхтел.
— Сколько можно на шее сидеть у папы с мамой! — надавила она.
— Хочешь, чтобы я на твою пересел?
— Тебе не нравится моя шея?
Влас посмотрел. Стройная была шея, нежная, чуть загорелая. С ямочкой под горлом.
— Ладно… — глухо выговорил он. — Допью сейчас и позвоню…
— Может, сначала позвонишь, потом допьёшь?
Влас решительно помотал головой.
— Нет. Перед расстрелом — положено…
— Ну, давай тогда я позвоню.
— С ума сошла?
— Власик… — глядя на него с умилением, укоризненно произнесла Арина. — У меня будущая специальность — бытовая интрига. А ты сейчас всё испортишь… Нет, вы только посмотрите на него! Его же выручить пытаешься, а он…
— Ты их ещё больше напугаешь…
— Конечно, — с достоинством подтвердила она. — А ты как думал? Сначала напугать, потом обрадовать… Первое правило.
Подозвала официанта и о чём-то с ним пошепталась.
— Посиди пока, — велела она, поднимаясь. — И кончай нервничать! Дело-то пустяковое… Сейчас всё уладим…
Оставшись один, Влас схватил фужер и единым махом добил остаток коньяка.
Солидный этот глоток вернул его из угрюмого будущего в романтическое настоящее — успокоился страдалец, расслабился, чему, кстати, и обстановка способствовала. Да не так уж всё плохо и складывается! Говорит, уладит сама? Никто за язык не тянул — пусть улаживает… В конце концов, в затруднительных случаях принято обращаться к профессионалу. Арина, конечно, заочница, но чему-то же их там учат! Бытовая интрига — с ума сойти…
И на истерзанную душу скитальца сошли беспечность и умиротворение. Мысли, посетившие Власа, не отличались благородством, но были приятны. А ведь такое чувство, что Арина и впрямь на него запала, опутывает вовсю… Дамы приглашают кавалеров… А кавалер вот возьмёт и позволит себя опутать! Лови его потом в Суслове…
Однако через пару минут целительная сила коньяка иссякла, и тревога нахлынула вновь. «Сначала напугать, потом обрадовать…» Брякнет ведь напрямую, не подготовив, не… С её-то бесцеремонностью? Запросто! Уж лучше и впрямь самому позвонить, пока не поздно…
Влас Чубарин сунул пальцы в нагрудный карман — и похолодел: пусто. Неужто в музее выронил?.. Э, нет! Тут не выронил — тут другое… Вспомни, с кем ты сейчас сидел за одним столиком! Судорожным движением проверил прочее имущество. Бумажник на месте, ключи на месте, паспорт… А телефон исчез.
Янтарные язычки свечей померкли вновь — настолько был силён приступ бешенства. Потерпевший вскочил, неистово огляделся, однако вокруг лениво перебирала оттенки ресторанная полумгла, а кроме того, поди ещё пойми, в какую именно сторону ушла Арина.
— Официант!
Над столиком склонилось отрешённое мудрое лицо.
— Где она?!
Старый гарсон шевельнул седеющими бровями.
— Должно быть, пудрит носик, — уважительно предположил он. — Полагаю, вскоре вернётся…
Клокоча от возмущения, Влас Чубарин опустился на стул.
Прошло ещё минут пять, прежде чем из плавной круговерти бликов и теней явилась победно улыбающаяся Арина. Присела напротив, взглянула на Власа — и тотчас перестала улыбаться.
— Что ещё стряслось?
Тот простёр к ней растопыренно-скрюченную пятерню (точь-в-точь как на памятнике жертвам справедливости) и, не в силах выговорить ни слова, потряс ею.
— Где?.. — удалось наконец прохрипеть ему.
Арина подалась через столик навстречу, с комической озабоченностью тронула лоб и щёки Власа — не температурит ли?
— Кто «где»? Ты о чём вообще?
В горле опять запершило, и онемевший Влас с маху ткнул себя в сердце. Палец подвихнулся, упёршись во что-то более твёрдое, нежели грудная мышца. Разумеется, телефон.
Ну не поганка ли? Когда успела? Пока лоб трогала?
Он открыл было рот, собираясь высказать всё, что о ней думает, однако из нагрудного кармана грянула бравурная мелодия. Выдернул сотик, нажал кнопку.
— Влас?! — жалобно выпалили в ухо. Настолько жалобно, что он даже голоса не узнал.
— Кто это?
— Да Павлик, Павлик!.. — плаксиво закричали в крохотном динамике. — Ты где сейчас?
— В Понерополе… — злобно выговорил Влас.
Испуганная тишина. Кто-то неподалёку от микрофона спросил упавшим голосом: «В Понерополь увезли?..» Должно быть, Сашок.
— А как же у тебя… — Павлик был окончательно сбит с толку. — И телефон не отобрали?..
— Телефон — вернули, — ещё более злобно процедил Влас, дырявя взглядом Арину.
Та улыбалась.
— Так ты что… на свободе?
— Если это можно так назвать…
Тут Павлик, по-видимому, вообразил, будто связь может прерваться в любую секунду.
— Ты прости, что всё так вышло — пьяные были… — торопливо запричитал он. — Ущерб возместим! Ты только скажи им, чтобы в полицию не обращались…
— Кому сказать?
— Да родителям же — кому ещё? С кого выкуп требуют!..
Влас лишился дара речи. Рука с телефоном сама собой опустилась на край стола. Словно кость из неё вынули.
— Там же наши отпечатки кругом… — отчаянно тарахтело из сотика. — Загребут же… А мы ни при чём… мы раньше ушли…
Палец правой руки никак не мог попасть по кнопке. Пришлось дать отбой левой. Кое-как справившись с этой операцией, Влас угрожающе повернулся к Арине.
— Ты что? — страшным шёпотом осведомился он. — Хочешь, чтобы я с собственных родителей выкуп за себя содрал?..
Та поглядела на него разочарованно, чуть ли не с сожалением.
— Ну, это слишком просто… — упрекнула она. — Как-то даже, прости, банально… Выкуп за тебя уже заплачен.
— Кем?!
— Мной.
— Кому?!
— Вовану.
Влас Чубарин снова схватил фужер, но коньяка в нём уже не осталось ни капли.
— А Вован об этом знает?
— Знает.
— Он что, псих — похищение на себя брать? Приедет потом в Суслов, а там его…
— Так в полицию же никто не обращался, — напомнила она. — А тут ему прямая выгода. Уважать будут. Главное, чтобы не проказничал больше… крутого из себя не строил…
Лежащий на краю столика телефон подпрыгнул, разразился бравурной мелодией, и кнопку отбоя пришлось нажать повторно.
— Ты ему в самом деле заплатила?
— С какой радости? Обеспечила статус уголовного эмигранта — и я же плати?
— Да его и так в Баклужино в розыск объявили!
— Ага! Объявили его! Нашёл кому верить!
Влас Чубарин стиснул зубы и помолчал, подбирая слова.
— Значит, так, — угрюмо выговорил он через силу. — Ты, конечно, специалист… будущий специалист… всё продумала, всё прикинула… Только… Арина! По-твоему не будет! С Павликом и Сашком я разберусь, с Вованом разбирайся сама… А вот родителям моим — никаких звонков! Всё поняла?
Он поднял на неё беспощадные, как на лацканах у салочек, глаза и увидел, что Арина смотрит на него с весёлым удивлением.
— Ты что?.. — в страхе вымолвил он. — Уже позвонила?..
Телефон заголосил снова, но на сей раз это был не Павлик.
— Влас?.. — Задыхающийся мамин голос. — С тобой всё в порядке?..
— Да…
— Слава богу!.. Со здоровьем как? Ты цел?
— Цел-невредим…
— Не врёшь?
— Н-нет…
— Слава богу… — обессиленно повторила она. — Какое счастье, что всё так обошлось!..
— Мам… — Он помедлил, собрался с духом. — Там у нас… посуду побили… кое-какую… мебель…
— Да бог с ней, с мебелью! Бог с ней, с посудой! Главное — сам жив… Арина там далеко?
— В-вот… рядом…
— Трубку ей передай!
И Влас Чубарин выпал из происходящего. Словно бы отступив на пару шагов от себя самого, он с каким-то даже любопытством созерцал очумелое выражение собственного лица. Он видел, как рука с телефоном неуверенно протянулась через стол, а разжаться не пожелала, и Арине пришлось приложить определённое усилие, чтобы вынуть сотик из пальцев суженого.
— Капитолина Николаевна? — обомлев от счастья, переспросила она и надолго замолчала. На обаятельной скуластой мордашке отразились поочерёдно радостное внимание, растерянность и, наконец, возмущение.
— Нет! — чуть ли не в испуге воскликнула Арина. — Капитолина Николаевна, нет! Об этом даже речи быть не может… Никакой компенсации! Никто никому ничего не должен! Вы просто обижаете меня, Капитолина Николаевна…
Была перебита и покорно выслушала ещё одну долгую взволнованную речь. Пару-тройку раз порывалась возразить, но безуспешно.
— Да поймите же… — поймав-таки паузу, взмолилась она. — Я это не ради вас и даже не ради Власа… Я ради себя… Капитолина Николаевна! Ну, как бы это вам объяснить… — Беспомощно умолкла. Влас не слышал маминого голоса, но мимика Арины вполне подлежала переводу. Загорелое степное личико заочницы-интриганки то становилось несчастным, то вспыхивало смущённой улыбкой.
Кротко глядя на Власа, она протянула ему телефон.
— Ну, что, шалопай? — послышался насмешливо-грозный баритон отца. — Допрыгался? Я бы на месте этой твоей дуры гроша ломаного за тебя не дал… — доверительно пророкотал он. — Впрочем, ей видней — любовь зла…
Наверное, хотел добавить что-то ещё, но мама отобрала у него сотик.
— Знаешь, сынок… — проникновенно призналась она. — Насколько я не одобряла эту твою Маню, настолько я… Повезло тебе… Просто повезло… Я так за тебя рада, Влас!.. Поверь материнскому сердцу…
Кое-как завершив разговор, он спрятал телефон и взглянул в серые окаянные глаза Арины.
— Ты… — начал он — и замолчал.
— Да, милый… — послушно откликнулась она.
За каких-нибудь десять минут сплести подобную интригу? Ну да, от силы десять-пятнадцать минут, не больше… Как это ей удалось? Всё же белыми нитками шито: похищение, выкуп… Бред! И тем не менее… Ну, если тут такое творит заочница, то на что же способны дипломированные специалисты?
— Ты что наделала? — тупо вымолвил он.
— Может быть, даже курсовую работу, — задумчиво, если не сказать — мечтательно ответила сероглазая озорница. — Осталось оформить…
— В загсе?!
— Почему бы и нет?
— Ну, ты даёшь! — Он задохнулся. Потом вдруг кое-что сообразил. — Постой-ка… Ты же не имела права! Я ведь иностранец! Пока я здесь живу как порядочный человек, меня не трогают…
— Порядочный? — удивилась она. — Ты хочешь сказать, что ни разу не собирался затащить меня в койку, а потом смыться в Суслов?
— Нет! — буркнул он и густо покраснел. К счастью, окружающая полумгла была куда гуще его румянца. Хотя какая разница! Ясно же, что не мог не покраснеть.
— Нет, ты ненормальная… — безнадёжно вымолвил он. — Ты же меня совсем не знаешь…
— Знаю… — нежным эхом прозвучало в ответ.
— А вдруг я импотент? — пустил он в ход последний козырь.
— Ну, это легко проверить… — утешила она. Не сводя с него влюблённых глаз, воздела руку, словно бы желая поправить прядь за ушком, и умудрённый жизнью официант вложил в её пальцы ключ от номера. Очевидно, кроме ресторана, здесь имелась ещё и гостиница.
Педагогическая поэма второго порядка(повесть)Люди играют в разные игры. Кто-то в ролевые по произведениям, кто-то в ролевые по жизни. Но что будет если игра будет стоять во главе политики государства?..
Глава 1
Светлый стяг над нашими полками
Не взыграет больше никогда.
На поле КуликовомПриличия ради вороша палочкой траву, Савелий Павлович брел по желтым от одуванчиков полянам, беспечно уверенный в том, что берестяной кузовок как был, так и останется пустым. В конце концов шампиньоны можно купить и на рынке, а вот нервов на рынке не купишь. Глубокая мысль. Кстати, может быть, оно и хорошо, что не купишь. Поступи нервы в продажу, ученички бы их тоже прикупили, причем наверняка в гораздо большем количестве.
Нелегко, ох нелегко дался молодому педагогу первый год работы. Совершить одиночную вылазку на природу Савелия подбил его коллега Петр Маркелович, сказав: поди поучись у грибов, как надо за грибницу держаться. Под грибницей старший товарищ, скорее всего, подразумевал коллектив или даже общество в целом. Циник он, этот Петр Маркелович, дай ему Бог здоровья!
Время от времени в прогалах меж зарослей ивняка возникали озабоченные тетки с кошелками. Кукушка в рощице скандировала ямбы. Потом сделала паузу и внезапно перешла на амфибрахий: ку-ку-ку, ку-ку-ку…
Подивившись искушенности пернатой в стихотворных размерах, начинающий грибник выбрался на очередную поляну — и приостановился, не веря глазам. Такое впечатление, что кто-то рассеял в траве белые гладкие камушки. Располагались они довольно плотным кружком, и то ли по контрасту, то ли в самом деле, но зелень внутри кружка была малость темнее, нежели снаружи. Каким образом этакий выводок шампиньонов избежал хищного взора теток с кошелками — загадка.
Савелий раскрыл перочинный ножик, преклонил колени… и усомнился: вдруг поганки? Их ведь, говорят, с шампиньонами перепутать ничего не стоит — во всяком случае, такому специалисту, как он сам… Хотя нет, поганки Савелию Павловичу представлялись тощими, сухопарыми — чисто выпускницы в белых кружевных воротничках. А тут вон какие крепыши
Вскоре берестяное донышко кузовка исчезло под слоем грибов. Солидно, солидно… Будет чем щегольнуть перед Петром Маркелычем. Савелий Павлович срезал последний крохотный шампиньоныш и хотел уже выпрямиться, когда с небес раздался громовой голос.
— Внимание! — властно произнес он. — Господа русичи и господа татаре! Ваше сборище является несанкционированным, поэтому прошу разоружиться и мирно покинуть заповедную зону…
Мимо, проламывая кусты, опрометью пробежала бабушка с туго набитой кошелкой.
— В противном случае… — неумолимо продолжал громовой голос с небес.
Савелий Павлович встревоженно огляделся, потом сообразил, что говорят в мегафон, бросил ножик в кузовок и подался на звук, прекрасно, кстати, сознавая неразумность своих действий. Как это у Ярослава Гашека? «…Перестрелял всю семью, да еще швейцара, который пошел посмотреть, кто там стреляет с четвертого этажа».
Добрался до опушки — и чуть не рассыпал грибы.
* * *Окажись на месте Савелия Павловича некто давно и прочно помешавшийся на паранормальщине, кто-нибудь из тех, для кого словосочетание «летающая тарелка» лишь в последнюю очередь связывается с семейной склокой… Да, подобный субъект, возможно, и вообразил бы на миг, будто провалился в наше славное прошлое. На бывшем колхозном поле, исполчась, грозно стояли друг против друга два довольно-таки многочисленных воинства. Майское солнце дробилось и плавилось в самделишных нагрудниках, щитах, кольчугах, опасно сияло на выхваченных из ножен клинках.
Однако для преподавателя-словесника, обожателя классики, точно знающего, где кончается литература и начинается обыденная, будь она неладна, жизнь, такое истолкование происходящего явилось бы по меньшей мере неприличным. Вне всякого сомнения, на заброшенном поле силами энтузиастов воспроизводилось некое историческое событие — что-то вроде Мамаева побоища в миниатюре. Слева, надо полагать, утвердились басурмане, справа — русские, причем под черным стягом («На нем же бе образ владыкы Господа нашего»). При виде столь достоверной подробности Савелий Павлович чуть не прослезился. Читали, стало быть, летописную повесть, читали: «Пад на колену прямо великому полку, черному знамени…»
К тому времени, когда педагог проморгался, ряды витязей и батыров успели смешаться. Нет-нет, битвой тут и не пахло. Бывшие супротивники сноровисто перестраивались в единую фалангу: спинами к рощице, лицами к дальнему краю поля, где неподвижно воздвиглась шеренга полицейских — в прозрачных шлемах, в камуфле, с дубинками и пластиковыми щитами.
Гомон, достигший ушей грибника, ничего хорошего не предвещал.
— Аллах акбар!..
— Во имя Отца и Сына…
— Менты поганые!..
Так это что же (подумалось Савелию), не только митинги, но и отдельные исторические события можно объявить несанкционированными? Хотя чем вам митинг не историческое событие?.. Следующая мысль была из парадоксальных: слушайте, а ведь появись полиция вовремя у речки Непрядвы в 1380-м — не исключено, что история наша двинулась бы совершенно иным путем…
— Повторяю для непонятливых! — громыхнул мегафон. — В противном случае…
И Савелий Павлович наконец-то сообразил испугаться. Трудно было сказать, за кем останется неухоженное поле боя: за рослыми кольчужниками или за столь же рослыми блюстителями порядка. В душе молодой словесник принял сторону кольчужников, и, поверьте, не из фрондерских настроений: уж больно умилило его черное знамя с иконой. Однако дальнейшее пребывание на опушке явно становилось опасным — поди еще пойми, что лучше: огрести по кумполу резиновой палкой или же тупым, но металлическим клинком.
Преследуемый хрипом и громыханием мегафона, незадачливый грибник отступил поглубже в рощу и, достигши места недавней вырубки, присел в ошеломлении на один из пеньков. Вот тебе и успокоил нервы… Вот тебе и сходил по грибы…
Самым правильным поступком в такой ситуации было подхватить отягощенный шампиньонами кузовок и, не искушая более судьбу, двинуться прямиком к остановке автобуса. Однако воя и лязга, сопутствующих побоищу, с опушки не доносилось, мегафон тоже умолк, и любопытство взяло верх над благоразумием.
Савелий Павлович был уже готов встать, вернуться, посмотреть, чем кончилось дело, когда неподалеку послышались хруст веток, побрякивающие шаги — и на поляну, тяжело ступая, вышел русский ратник. С железным шорохом сел на свободный пень, уронил меч, снял шелом, оказавшись приятным молодым человеком лет двадцати с небольшим. Русобород, могуч, широко раскрытые серые глаза, кудри до плеч. Из-под кольчуги виднеется монашеская ряса. Не иначе Пересвет. Если так, то ответственную ему роль доверили.
— Слава те, Господи… — обессиленно выдохнул воинствующий инок и с чувством перекрестился.
— Что там? — спросил Савелий Павлович.
Сидящий перевел на него взгляд, пошевелил губами.
— Агаряне… — страдальчески выдохнул он. — Чистые агаряне, Господи, блин, помилуй…
Савелий Павлович кашлянул.
— Простите… А вы кто?
Ратник к тому времени перевел дух, серые глаза его прояснились, на устах обозначилось некое подобие улыбки.
— По игре или по жизни?
— М-м… — Савелий Павлович растерялся.
— По игре Ослябя, — видя его замешательство, представился ратник. — По жизни иеродиакон Илиодор. В миру Василий.
— Да что ж у вас имен так много? — подивился педагог.
— Одно для Бога… — степенным баском отвечал Ослябя-Илиодор-Василий. — Другое для людей. Третье по игре…
— Как же к вам обращаться?
— Зовите Аскольдом.
— А Ослябя?
— Ослябя я только сегодня, — пояснил могучий инок. — Постоянное имя — Аскольд.
— Так… — Савелий Павлович потер висок. — Но все-таки вы… — другая его рука неуверенно взмыла в сторону опушки, — реставраторы?
— Реконструкторы, — поправил Аскольд-Ослябя и закручинился. — Нет… — с покаянным вздохом молвил он спустя малое время. — На полный рекон у нас ни денег, ни людей не хватит. Ролевики мы…
Педагог был сильно разочарован. Восстановить в подробностях какой-либо момент истории он полагал делом серьезным и достойным, а вот ролевые игры считал блажью. Как-то даже неловко: взрослые люди, а сами, как мальчишки, бегают с сабельками по заливным лугам, то гномами себя воображают, то ушкуйниками. Участие же монаха в столь неподобающей забаве и вовсе ни в какие ворота не лезло.
Как хотите, а Савелий Павлович готов был уже принять сторону полицейских с дубинками и пластиковыми щитами.
Следует пояснить, что у молодого словесника имелись к ролевым играм претензии личного порядка. Неизвестно, как обстояли дела в других учебных заведениях столицы, но старшие классы той школы, где он преподавал, тоже были поражены этим поветрием, хотя трудно сказать, в какой степени оно мешало учебному процессу и мешало ли вообще. Читали ролевики, по нашим временам, изрядно, однако что они читали?! Однажды, отчаясь понять загадочную душу учащихся, педагог взялся за «Властелина Колец». Одолеть — одолел. Очарован не был. Ни тебе психологической сложности, ни глубоких нравственных проблем…
— Так… — цедил он, постукивая карандашиком по раскрытому классному журналу. — Значит, отчества Анны Карениной мы не помним… А как звали королеву эльфов у Профессора?
Лес рук.
— Слава, — болезненно морщась, допытывался он после уроков у долговязого «хорошиста». — Ну почему обязательно Толкин? Почему вы, например, не устроите игру по «Дон Кихоту»? Можно сказать, первый ролевик, предшественник ваш… свихнулся на том же, на чем и вы, только века на четыре раньше…
Разговор, помнится, происходил на школьном дворе. Верзила в маечке с надписью «Вырасту буду Сауроном» стоял перед Савелием Павловичем, опершись на длинномерный предмет в чехле, и мечтательно смотрел поверх головы преподавателя, словно прикидывал, а не отоварить ли зануду Савушку этим самым предметом по тыковке. Потом, должно быть, осознав несбыточность подобных мечтаний, очнулся, скривил физию в пренебрежительной ухмылке.
— Чего там играть?.. Он же псих!
Воля ваша, а за Сервантеса было обидно.
— Ну хорошо, — продолжал домогаться въедливый преподаватель. — Берете вы книгу. Раздаете роли. Начинаете импровизировать… А для кого это все? Зритель где?
— Мы сами…
— Нет, позволь! Вы исполнители. А любое искусство требует адресата. Читателя, слушателя…
Дылда моргал.
— Так то искусство, а то игра… — говорил он, явно озадаченный туповатостью своего классного наставника.
Но Славику-то семнадцать (что с него возьмешь!), а иеродиакону за двадцать!
* * *Кукушка в роще осваивала хореи: ку-ку, ку-ку, ку-ку… Приостановилась, сосредоточилась — и выдала стопу дактилем: ку-ку-ку…
— И все-таки как же это вы? — сокрушенно спросил Савелий Павлович. — Духовное лицо — и вдруг неформал…
— Да это я еще с семинарии… — с некоторой неловкостью признался Аскольд. — Пришел на Поляну, попросил: научите фехтовать. Потом усомнился: а уместно ли? Мне ведь еще сан принимать… Пошел к духовнику. Тот говорит: фехтуй на здоровье. Главное, чтобы разум твой не мутился…
— И как? — не удержавшись, полюбопытствовал Савелий.
— Да мой-то не мутится, — с досадой молвил инок. — А вот у властей… Сами видели! — умолк, помрачнел. — Не дай Бог до настоятеля доберутся… — пробормотал он едва ли не со страхом.
— А-а… — сообразил Савелий Павлович и невольно понизил голос. — То есть вы тайком от вашего начальства…
— Да нет же! — жалобно вскричал Аскольд. — Настоятель-то меня как раз на игру благословил! Нет, говорит, в ней греха. Актеров вон Господь за любую роль прощает — хоть за Нерона, лишь бы сыграл талантливо.
— Тогда в чем дело?
— Н-ну… узнают, что благословил, архиерею стукнут. А уж тот настоятелю чертей выпишет, прости мою душу грешную…
— То есть архиерей против ролевых игр?
— Да он-то не против, — с тоской отвечал Аскольд.
— А кто?
Ответа не последовало. Видно было, что иеродиакона одолевает грех уныния. Почти одолел.
— И все-таки странно, — не унимался Савелий. — Из монастырской жизни — и вдруг в ролевую игру.
— Да они в чем-то похожи… — заметил со вздохом инок.
Педагог моргнул.
— Игра и вера?!
— Игра вере не помеха, — растолковал чернорясец. — Скорее, подмога. Вот играли в прошлом году по Евангелию — мы ж не только по мирским книгам… Так вы не поверите: оказывается, кое-кто ни разу в жизни в Писание не заглядывал. А тут прочли…
Оба прислушались. Приглушенный гомон и железное побрякивание стали заметно глуше и вроде бы ничего страшного не предвещали. Потом вновь захрустели кусты, и на просеку выбрался коренастый татарин в кожаном панцире с металлическими блямбами на жизненно важных местах.
— Ну? Что? — с надеждой спросил Аскольд-Ослябя.
— Вроде договорились, — сурово отвечал басурман. — Хорошо полковник вменяемый оказался. Да и наши игротехи тоже. Короче, уходим с почестями… А жалко, — мечтательно добавил он. — В строю мы бы их точно смяли…
— Простите, — вмешался Савелий Павлович. — Может, хоть вы мне растолкуете… Что это было?
Татарин освободился от малахая с тульей из нержавейки, обнажив лысеющую ото лба голову, и надел очки. Интеллигентный дядечка лет сорока. Переодеть в костюм, повязать галстучек — и сажай его за письменный стол в отдельном кабинете.
— Стояние на реке Угре, — ядовито выговорил он. — Нет, ребят понять можно: чуть не полгода готовились — и все шайтану под хвост! — Присел на свободный пень и, сосредоточенно сопя, принялся что-то там на себе расшнуровывать.
— Я слышал, в мегафон сказали: «Несанкционированное сборище», — не отставал Савелий Павлович. — «Заповедная зона»…
— Вранье! — отрубил нехристь. — И сборище санкционированное, и зона не заповедная… Все было на высшем уровне согласовано. На уровне канцелярии Президента, куда еще выше?
— Тогда откуда полиция?
Очкастый басурман достал из-под панциря дорогие сигареты, закурил.
— Папа скомандовал, — нехотя сообщил он (Ослябя ахнул и взялся кольчужными рукавицами за побледневшие щеки). — Расуль, сученок, интригу подвел. Будто неформалы на заливном лугу власть свергать тренируются.
— А кто это — Расуль? — спросил Савелий Павлович.
— А!.. — с гримасой отвращения татарин махнул сигаретой. — Папин референт. Карьерист чертов! Лишь бы волну погнать, а против кого, неважно. Взял вот объявил ролевые игры разновидностью сатанизма — как вам это понравится? Тоталитарная, говорит, секта. А папа — он же от сохи, всему поверит…
— Папа?.. — беспомощно переспросил педагог.
Очкарик не понял, уставился.
— Н-ну… папа, — помаргивая, повторил он. — Парамон Сидорович Кирдык. Законно избранный Президент Республики Гоблино.
— Вот как?.. — пробормотал Савелий Павлович. — А откуда вы все это знаете? И кто интригу подвел, и…
Татарин усмехнулся, погасил окурок о пень.
— Позвонил в канцелярию, узнал…
— В канцелярию Президента?!
— Так я ж там работаю, — сказал татарин.
Глава 2
Чертог сиял…
Рассвет по-эльфийскиЧертог сиял. Точнее, сиял второй его этаж, где располагался актовый зал. Внизу же, в затемненном вестибюле, крутился вихрь цветных бликов и ухали динамики. Торжественная часть, слава богу, закончилась, а спиртного у выпускников, надо полагать, было припасено с избытком. Небольшими группами по двое, по трое вчерашние школяры исчезали с хитрыми физиономиями в классных комнатах. Возвращались заметно вмазавшие.
Конечно, в более развитых государствах, таких, скажем, как Баклужино или Понерополь, выпускные вечера принято проводить в кафе, а то и в ресторанах, однако Гоблино всегда считалось самым глухим уголком бывшей Сусловской державы и даже теперь, став столицей, сохранило многие черты, свойственные старому райцентру — этой колыбели человечества.
Преподаватель, ответственный за порядок на втором этаже (на первом поддерживать что-либо уже не имело смысла), прогуливался со скучающим видом по коридору, отвечая на задорные приветствия выучеников рассеянной улыбкой. Был он грузноват, весьма небрежно одет, а на затылке его просвечивала проплешина овальных очертаний.
Раскрасневшаяся девчушка в бальном платье странного, едва ли не средневекового покроя выпорхнула из дверей кабинета ботаники и, еле удержав равновесие на вычурных каблуках, уставилась на преподавателя.
— Классику ненавижу! — с вызовом объявила она. Должно быть, давно мечтала об этом мгновении.
Толстяк повернул к ней обрюзгшее устало-насмешливое лицо. Снизу в перекрытие тупо били звуковые волны, по мощи приближавшиеся к взрывным.
— Сильно ненавидишь? — уточнил он.
— Сильно!
Такое впечатление, что за каждой щекой она держала по яблоку. Зато подбородок у девушки, можно сказать, отсутствовал вовсе. Личико начиналось со щек. Высокая тонкая шея — и сразу щеки.
Преподаватель усмехнулся.
— Понимаю тебя, — соболезнующе молвил он.
Выпускница тихонько взвизгнула.
— Вы — наш… — влюбленно глядя на преподавателя, выговорила она. — А вот он — не наш. — И наманикюренный ноготок просиял перламутром в направлении тощего молодого человека в сером костюмчике, припавшего к черному окну.
Проводив взглядом гордую собой выпускницу, толстяк некоторое время изучал серую трагическую спину коллеги, затем подошел и остановился у него за плечом.
— Ну что, ветеран Куликовской битвы? Опять грустишь?
Тот обернулся, явив изможденный иконописный лик и страдальческие беспомощные глаза. До того беспомощные, что временами они даже казались близорукими. Жиденькая бородка молодого человека произрастала несколько вкось, потому что выщипывать ее в минуты задумчивости правой рукой было гораздо удобнее, чем левой.
— Что-то жгут, поганцы, — сдавленно произнес он. — Не иначе книжки. На радостях.
И впрямь, на пустыре за школьным двором вокруг скромного костерка танцевали какие-то тени.
— А с чего ты решил, что это наши? Может, бомжи какие-нибудь…
— Ага! Бомжи! В шлемах, в плащах.
Толстяк всмотрелся, вздохнул.
— Тогда пошли…
Они спустились в вестибюль, где были излапаны и затолканы ударными волнами из динамиков. Пройдя сквозь адское мельтешение цветных бликов, оба педагога, оглушенные до утраты слуха, с трудом пробрались к дверям, и летняя ночь показалась им раем. Цвели катальпы. Вдалеке трепыхался костерок, то и дело заслоняемый силуэтами самых зловещих очертаний. Один из силуэтов, кажется, был рогат. Повеяло ранним Гоголем и графом Соллогубом.
— Что жжем? — деловито поинтересовался толстяк, внезапно возникнув в кругу красноватого трепетного света. — Ну-ка дай, — молвил он, отбирая у длиннорукого дылды железный штырь, которым тот орудовал, как кочергой. — Ага, ага… Ну, дневники — это святое, это сам бог велел… — Перевернул обгоревшую брошюрку, валявшуюся рядом с костерком, хмыкнул. — Так. А это где взял?
Дылда глуповато осклабился и поправил рогатый шлем:
— А чо они…
— Во-первых, не «чо», а «что», — прервал его толстяк. — Во-вторых, не ябедничай… А в-третьих, взялся жечь — жги дотла. — Проткнул брошюрку насквозь и сунул кончик штыря в огонь. Бумага вспыхнула и вскоре обратилась в подобие лохматой черной розы, усыпанной росинками искорок. Вернул железяку владельцу. — Марш в танцлагерь, и чтобы никаких мне больше аутодафе!
Вокруг жизнерадостно загоготали и всей гурьбой шумно схлынули в сторону школьного двора. Молодой педагог мрачно сутулился над бумажным пеплом, по которому при малейшем движении ночного воздуха разбегались ало-золотые кружева. Потом осведомился отрывисто:
— Что это было?
— «Молот ведьм», — ворчливо отозвался толстяк.
— А серьезно?
— А серьезно — пособие для родителей. «Как узнать, не вовлечен ли ваш ребенок в ролевые игры».
Казалось, услышанное скорее огорчило молодого человека, нежели обрадовало. Зря, получается, переживал! Не Белинского и не Гоголя жгли поганцы на радостях, а всего-навсего методичку, которой он и сам при случае, не колеблясь, растопил бы мангал.
— Это так опасно? Ролевые игры?
— Кое-кто полагает, что да.
Разворошили хворостиной пепел и двинулись в обратный путь.
— Черт его знает, — уныло молвил молодой. — Может, они и правы…
— Ты про Клару Карловну? — уточнил толстяк.
— Позволь… А при чем здесь…
— Клара? У-у… Принимала самое непосредственное участие в составлении этой, с позволения сказать, брошюрки.
Они пронырнули сквозь дыру в проволочной сетке и вновь оказались на школьном дворе. Чернели акации, белели катальпы. Ночь была прохладной и влажной.
— Нет, я понимаю, когда ролевые игры используются психологами, — расстроенно продолжал молодой. — Но когда становятся самоцелью… Как хочешь, а есть в этом что-то ущербное. В детстве, что ли, не наигрались?
— Так у них детство-то еще не кончилось.
— Да я не про наших… — Молодой скривился. — Я ж тебе рассказывал уже, как в мае по грибы сходил. Ну, про битву эту несостоявшуюся… Взрослые дяди: один в канцелярии Президента работает, другой вовсе монах…
— А монаха, случайно, не Аскольдом кличут? — усмехнувшись, уточнил старший товарищ.
Спутник его был настолько озадачен таким вопросом, что даже приостановился. И очень вовремя, ибо, одолей они еще десяток шагов, пришлось бы им перекрикивать грохот динамиков.
— Ты его знаешь?
— А как же! В прошлый раз он у меня Парцифалем был.
— То есть?..
— Слушай, Савелий! Или ты склеротик — что как-то неловко, согласись, в твои годы, — или… Я тебе сколько раз говорил, что я мастер игры?
— Я думал, ты шутишь… — растерянно сказал молодой.
* * *На втором этаже их ждал неприятный сюрприз в виде Клары Карловны, завуча по воспитательной работе. Подтянутая, сухая, моложавая, она стояла посреди опустевшего коридора и хищно следила за порядком. Исполненные правоты немигающие глаза, горестно-беспощадная складка рта, свойственная в основном убежденным алкоголикам и педагогам со стажем. Ни словом не попрекнув неизвестно где отсутствовавших коллег, чьи обязанности ей пришлось взять на себя, Клара Карловна молча двинулась к дверям своего кабинетика. Пост сдан — пост принят.
— Савелий Палыч, — внезапно приостановившись, обратилась она к тому, что помоложе. — Зайдите.
Тот, кто постарше, взгляда удостоен не был.
Савелий Палыч немедленно почувствовал себя виноватым и, неловко вздернув плечи, прошел в кабинет, где в глаза ему сразу же бросился плакатик, которого он тут как-то раньше не замечал. Хотя вполне возможно, что типографское изделие прикрепили к стене совсем недавно. «Народ уничтожают со святынь, — значилось на нем. — Леонид Леонов».
— Садитесь, — сказала завуч, с загадочной гримаской обравнивая стопку сложенных посреди стола брошюрок. Почему-то это дикое сочетание женского рода с мужским («сказала завуч») ничуть не вредило ее облику и даже придавало ему некую завершенность.
Савелий Павлович сел, нервно оглаживая косую прозрачную бородку и взглядывая временами на зловещую цитату. Вроде бы предостережение, однако при желании фразу можно было истолковать и в методическом плане.
— Как вам нравится этот шабаш? — с непонятной интонацией осведомилась Клара Карловна.
— Шабаш?
— Я имею в виду: вся эта сатанинская символика, мечи, свастики…
— Свастика? На ком?
— Хотя бы на Савельеве. На вашем, кстати, выпускнике. Двадцать второго июня, между прочим! В день, когда фашистская Германия вероломно напала на наше Гоблино…
— Позвольте! — ошеломленно произнес Савелий Палыч. — Я только что с ним разговаривал. Нет на нем никакой свастики! Шлем с рогами — да. А свастики никакой.
— Где шлем с рогами, там и свастика, — сказала завуч. — Вы что, не улавливаете связи?
— Нет-нет, Клара Карловна, уверяю вас, не было свастики!
— Я что, похожа на сумасшедшую?
— Э-э… — Молодой педагог запнулся в растерянности, тут же осознал всю глубину своей бестактности, пришел в ужас и принялся сбивчиво оправдываться: — То есть… я хотел сказать… полумрак, светомузыка… могло показаться…
— …что я похожа на сумасшедшую, — безжалостно завершила фразу Клара Карловна.
— Н-нет… я в смысле…
Без особого интереса она смотрела на его конвульсии. Затем беспощадно сложенные губы завуча дрогнули в удовлетворенной полуулыбке. Похоже, Клара Карловна полагала, что видит всех насквозь, и весьма высоко ценила эту свою способность.
— Возьмите и ознакомьтесь, — сухо произнесла она и, сняв верхнюю брошюрку, подала ее Савелию Палычу.
Тот встал, принял тоненькую серую тетрадку, озадаченно поблагодарил. «Как узнать, не вовлечен ли ваш ребенок в ролевые игры», — значилось на обложке.
— Распишитесь, — сказала Клара Карловна, пододвинув выведенный на принтере перечень фамилий. — И не надо на меня так удивленно смотреть. Это первые сто экземпляров.
«Девяносто девять», — мысленно уточнил Савелий Палыч, вспомнив костерок на пустыре. Делать нечего — расписался.
— Я вижу, вы не понимаете, насколько все серьезно, — с горечью произнесла завуч. — Жаль. Очень жаль… — Убедилась, что слова ее произвели должное впечатление, и продолжала, будто наизусть и не для одного слушателя, но для целой аудитории: — Под видом, казалось бы, невинной игры идет вытеснение православной духовности скандинавским язычеством, хуже того — фэнтезийной эрзац-культурой… Вы не согласны? Хотите возразить?
— Нет, я… — Савелий осторожно прокашлялся. — Просто, понимаете… в мае я ходил по грибы…
Незримая аудитория исчезла. Клара Карловна была настолько сбита с толку, что в чертах ее — верите ли? — проступило вдруг нечто человеческое, мало того, женственное.
— Какие грибы?
— Шампиньоны…
Они смотрели в глаза друг другу, и, как это часто случалось с Савелием Павловичем, прямодушная наивность его, скорее всего, была принята за особо утонченное издевательство.
— И видел разгон ролевой игры… — поспешил добавить он. — Полицией…
Клара Карловна пришла в себя. Вернулась в образ.
— Что ж, — многозначительно обронила она. — Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать… И каковы ваши впечатления?
— Понимаете, я побеседовал там с одним священнослужителем, ролевиком… Так вот он утверждал, будто никакого вреда…
— Ничего себе — никакого! — Завуч гневно фыркнула. — Не далее как прошлым летом ваши разлюбезные ролевики высадились на Верблюжьем, переназвали его Утопией, чуть было коммунизм не построили! Никакого…
— Н-ну… они и по Евангелию игру провели…
— С Евангелием не играют! — отчеканила Клара Карловна. — Вы сами-то понимаете, что говорите? Это даже не кощунство, это… бесовские обряды! Пандемониум! Вы вспомните, где они собирались… На Лысой горе!
— Н-ну… Христа тоже ведь на Лысой горе распяли, — пробормотал вконец запуганный Савелий Павлович. — Голгофа так и переводится — Лысая гора…
— Да если бы Христа! — закричала завуч. Глаза ее, что называется, метали молнии. — Вы знаете вообще, кого они там распяли?
— Варраву? — предположил наудачу Савелий.
— Иуду и двух первосвященников! Хотели еще Пилата распять — креста не хватило… Это ли не кощунство!
— Простите, а как они их распяли? Условно?
— Разумеется, условно! По игре!
Савелий прислушался к ощущениям. С одной стороны, педагог-словесник был несколько покороблен столь вольной трактовкой Священного Писания; с другой — он, честно сказать, еще в детстве, впервые читая Евангелие, тоже, помнится, мечтал учинить нечто подобное.
— Да, но священнослужитель…
— Знаем, — пристально глядя на подчиненного, молвила завуч. — Поверьте, недолго им быть священнослужителями. Списки уже составляют.
— Да что за черт! — не выдержал наконец Савелий. — Клара Карловна! Вы что, архиерей — монахами распоряжаться?
Вот всегда так с этими недотепами: мямлит-мямлит, но если уж сказанет, то прямиком под статью. Лицо завуча по воспитательной работе дрогнуло, губы прыгнули и поджались.
— Что ж, разговор закончен, — бросила она, нервно обравнивая стопку серых брошюрок. — Возвращайтесь к своим обязанностям, Савелий Павлович. Методичку не забудьте.
* * *Кабинет завуча молодой педагог покидал в самых растрепанных чувствах: взъерошенный, с красными пятнами на скулах. Коридор второго этажа по-прежнему был пуст. Внизу ухала музыка. Колебались подвешенные к потолку разноцветные надувные шарики. Старший товарищ и коллега ждал, опершись задом на подоконник.
— Ну что? — не без иронии полюбопытствовал он. — Много обо мне нового узнал?
— Слушай, ты с ней осторожнее, — сипловато предостерег Савелий, ища, куда сунуть полученную под роспись методичку. — По-моему, она охоту на ведьм затевает.
— Что по игре положено, то и затевает, — утешил собеседник с понимающей ухмылкой. — Ролевичка…
— Кто ролевичка?! Клара?
— Она, родимая, она… Просто в другую игру играет. Называется: борьба с ролевыми играми.
— Все бы тебе ерничать, — хмуро сказал Савелий и, достав мобильник, посмотрел, который час. — Елкин пень! — бросил он в сердцах. — Еще ведь рассвет встречать…
* * *Рассвет по традиции встречали на мосту. Набережная и прилегающий к ней сквер кишели выпускниками других школ. Такое впечатление, что прощальный бал окончательно принял черты карнавала: меж вечерних платьев и строгих костюмчиков постоянно мелькали то сенаторская тога, то треуголка, то берет с петушиным пером.
На глазах Савелия Павловича один из таких ряженых, подросток в темно-синей чалме и некоем подобии бурнуса того же цвета, был остановлен патрульными. Старший по званию властно указал на вычурную рукоять кинжала, торчащую из-за малинового кушака. «Неужто отберут?» — мысленно ужаснулся педагог и собрался уже вмешаться, однако задержанный с готовностью достал и протянул клинок. Полицейский, не скрывая зависти, оглядел изделие, потрогал пальцем тупое лезвие, затем вдруг зловеще исказил веснушчатую физию и, развернувшись, с воплем нанес смертельный удар в брюхо напарника. Постоял, вздохнул и с сожалением вернул кинжал владельцу.
Тоже, видать, в детстве не наигрался.
Наконец из лиловой дымки вылупилось розовое солнце — и было встречено ликующими криками.
— Ну что, Савелий Палыч, спатеньки? — осведомился Петр Маркелович. — А может, ко мне? Кофейку тяпнем. А хочешь, водочки… Как-никак первый год оттарабанил — дата.
— Первый и последний, — угрюмо уточнил Савелий Палыч.
— Ну, все мы так говорили! — И Петр Маркелович приобнял юношу за напряженные плечи. — Пошли-пошли…
Друзья (а коллеги и впрямь дружили) выбрались с набережной и двинулись по утренним улицам. Дружба их для многих представлялась загадкой, уж больно они были разные. Правда, русская классика изобилует подобного рода примерами. Достаточно вспомнить Перерепенко с Довгочхуном, но… Кто ж их теперь помнит!
Петр Маркелыч, как было уже упомянуто, отличался полнотой, волосатостью, имел на затылке обширную проплешину и готовился разменять пятый десяток. Был весел, циничен, всеми любим. Ну разве что за вычетом Клары Карловны. Недавно опять женился.
Савелий же Павлович, напротив, был молод, холост, испуганно серьезен и все принимал близко к сердцу. Опасный человек. Из таких вот как раз и выходят самые что ни на есть ниспровергатели.
Неторопливо идущих приятелей обогнала группа высоченных недорослей в хламидах зеленоватого оттенка.
— Маэ гованнэн, Петр Маркелыч, — приветливо обратился один из них к педагогу постарше. — Куйо маэ… и вообще…
— Ханнад, Сережа, ханнад, каллон нин, — благосклонно отозвался тот.
— Яллумэ! — ободренный ответом, завопил недоросль. — Ан арин! Дрэго инголэ!
Преподаватель усмехнулся.
— Смотрите только сильно не надирайтесь…
Савелий Павлович очумело уставился сначала на коллегу, потом на удаляющихся парней.
— По-каковски это вы? — вымолвил он с запинкой.
— По-эльфийски, гуадор, по-эльфийски…
Глава 3
И вот пришли три брата,
Варяги средних лет…
Добрые самаретянеЗа исключением трех разнокалиберных мечей, скрещенных подобием буквы Ж в узком простенке между книжными стеллажами, ничто не намекало на причастность владельца квартиры к ролевым играм. Пока одинокий супруг (молодая супруга, как выяснилось, гостила у родителей) чем-то звякал и громыхал на кухне, устроившийся в кресле гость открыл наконец тоненькую серую брошюрку — и содрогнулся уже на первой строке.
— Свят-свят-свят!.. — с преувеличенным ужасом вымолвил он. — Чур меня, чур…
Забормотали колесики — Петр Маркелович катил из кухни сервировочный столик.
— Слушай!.. — обратился к нему ошарашенный Савелий. — Да этак можно каждого в ролевики записать…
— Что это у тебя? — удивился тот. — О Господи! Неужели так с собой и таскал?
— Нет, ты послушай!.. — не унимался гость. — «Как узнать, не вовлечен ли ваш ребенок в ролевые игры?» Первый признак: «Рисует оккультные символы: пентограмму…» Значит, и полицейские тоже? У них ведь пятиконечные звезды на погонах!..
— Полицейские? Поголовно… Может, отвлечешься, а?
Однако отвлечься от подобного чтива было непросто.
— Ну ночные кошмары, бессонница — это про меня, — объявил Савелий. — О! — воскликнул он чуть погодя. — Вот и до великих добрались. «Пишет поэмы о смерти и мертвецах…» Стало быть, и Жуковский ролевик!
— Почему только Жуковский? А Пушкин? «Тятя! тятя! наши сети…»
Савелий Павлович не слышал.
— «О тьме и сверхъестественных случаях!» — взахлеб зачитывал он. — Здра-авствуйте, Николай Васильевич!.. «Говорит загадками…» Хм… Загадками… Кто бы это мог быть? Сократ? Христос?
— Отберу и выкину, — пригрозил хозяин, откупоривая бутылку «чинзано».
Угроза впечатления не произвела.
— Позволь! — всполошился Савелий, тыча пальцем в страничку. — А как такое совместимо вообще? Седьмой пункт: кровавые жертвы, употребление их в пищу. А девятый: вегетарианство…
— Очень просто… — растолковал хозяин, силой отнимая у гостя брошюрку. — Берешь соломенную вдову… или, скажем, сенную девушку… И употребляешь в пищу. Людоед-вегетарианец…
Будучи обезоружен, Савелий снова нахохлился, загрустил.
— За отсутствующих здесь дам! — провозгласил Петр Маркелыч, воздевши узкий бокал. — Или нет… Первый тост за окончание учебного года. А за дам, если не ошибаюсь, третий…
Коллеги пригубили бледно-золотистый напиток (водки Савелий Павлович не терпел).
— Ну ладно, — проговорил он с тоской. — Я понимаю, где-нибудь в Сызново за такую методичку на лечение бы определили… Но ты-то сам! Ты можешь объяснить мне, в чем вообще смысл этих твоих ролевых игр?
Хозяин, казавшийся теперь еще толще, поскольку успел переодеться в роскошный коричневый халат, искоса глянул на гостя.
— Могу. При одном условии.
— При каком?
— Если ты предварительно объяснишь, в чем вообще смысл жизни.
— Ну знаешь! — вспылил тот.
— А что такое?
— Я не философ и не восьмиклассница, чтобы маяться подобными вопросами!
— Крепко сказано! — Хозяин одобрительно крякнул. Расположился со всеми удобствами на диване, окинул веселым взглядом взъерошенного коллегу. — Следует ли из этого, что смысл жизни найден тобой в восьмом классе и с тех пор ты к этой проблеме не возвращался?
— Я же сказал «восьмиклассница», а не «восьмиклассник»!
— А! То есть такого вопроса ты вообще перед собой не ставил… Слушай, прекрати щипать бороду! Или уж совсем побрейся!
Савелий Палыч с досадой отдернул руку от скудной растительности на невыдающемся своем подбородке и вскинул запавшие глаза.
— Я прекрасно понимаю, куда ты клонишь, — сказал он. — Если жизнь не имеет смысла, то какой спрос с игры! Так?
— Ну, примерно так…
— Но жизнь-то — основа!
— Основа чего?
— Всего!
— И это добавляет ей смысла?
— Нет! — твердо ответил молодой словесник. — Тем не менее игра по отношению к жизни вторична. А никак не наоборот!
— А литература? — не преминул поддеть коллегу Петр Маркелыч.
Тот запнулся и, недоуменно сдвинув брови, уставился на благостно улыбающегося хозяина. Было что-то в Петре Маркеловиче от доброго барина. Ему бы еще чубук в зубы да любимую борзую в ноги.
— А разложим-ка все по порядку, — миролюбиво предложил он. — Литература вторична по отношению к жизни. Ролевая игра — по отношению к литературе… Ну и давай теперь, как в бане, конаться! «Ты который слепок с реальности? Третий? А я второй… Вот и молчи!» — Не вставая с дивана, дотянулся до сервировочного столика, подплеснул вермута себе, затем приподнявшемуся из кресла сослуживцу. — Кстати! — добавил он, оживившись. — Ты ведь тоже только третий по счету слепок… Ибо не создаешь шедевры, а всего-навсего преподаешь их…
— Любишь ты поговорить, — с досадой отозвался гость.
Из приоткрытого окна в комнату проникал утренний холодок, сыпался звонкий воробьиный щебет. Внизу шаркали метлы. Один дворник запальчиво доказывал что-то другому на непонятном наречии, но, кажется, отнюдь не эльфийском. Судя по звучанию, либо какой-то диалект мордорского, либо вовсе таджикский.
— Люблю, — с удовольствием признался Петр Маркелович. — Ты мне лучше другое скажи. Откуда ты сам такой взялся?
Савелий вскинул голову.
— В смысле? Хозяин вздохнул.
— Если помнишь, в «Яме» Куприна была проститутка… Как же ее звали-то?.. Короче, все подруги ее притворялись, а она в самом деле отдавалась клиентам со страстью… — Петр Маркелыч приостановился? отхлебнул и еще раз с комическим недоумением оглядел молодого коллегу. — Преподаватель словесности, до безумия любящий классику… — недоверчиво прислушиваясь к каждому слову, выговорил он.
— А сам на Куприна ссылаешься!
— Спокойно! — прервал хозяин. — Для меня это не более чем любовная интрижка. Я-то ведь историк, а не словесник. А ты, так сказать, состоишь с классикой в законном браке… Хоть бы с детективами ей, что ли, разок изменил! Клара вон Карловна, например, женскими романами зачитывается на досуге… Причем с упоением.
— Но это же читать невозможно!
— Почему?
— Вранье! — с отвращением выговорил Савелий. — И фэнтезятина ваша, прости, точно такое же приторное вранье! Приторное и претенциозное!
— Ну, не точно такое же, — мягко возразил мастер игры. — Фэнтези честно предупреждает читателя: внимание, я не реал, я фэнтези.
— Так не об антураже речь! — вскричал молодой словесник. — Речь-то о достоверности! Пиши о чем угодно: о чертях, об утопленницах, лишь бы… — обессилел, отпил «чинзано» и, передохнув, заговорил снова: — Знаешь, что мне кажется? Когда человек, как это говорится, «ищет себя», он на самом деле ищет, куда бы от себя спрятаться. От себя, от окружающей действительности! Вот и бегут…
Петр Маркелович скорбно кивал, с пониманием глядя на коллегу.
— …из унылого вранья жизни в яркое вранье игры, — помог он закруглить мысль. — Но ведь все бегут, Савелий. И ролевики, и не ролевики. Кто во что. Кто в наркоту, кто в сериалы…
— Почему вы не используете классику? — призвал к ответу неистовый Савелий.
— Как это не используем? Используем вовсю. Дюма, Сабатини…
— Я имею в виду: русскую классику!
— А-а… Вон ты куда, — усмехнулся Петр Маркелович. — Хочешь сказать, в русской классике жизненной правды не меньше, а то и больше, чем в самой жизни, — потому ее ролевики и не жалуют?.. Отчасти верно. Но только отчасти. Понимаешь, Савелий, не важно, куда тебя тащат на веревке: в ад или в рай — главное, что на веревке.
* * *Беседа была прервана дверным звонком.
— Кого там черт принес? — буркнул хозяин. — Для визитов вроде рановато…
Встал, прошествовал в прихожую и вскоре вернулся изрядно озадаченный в сопровождении двух несомненно официальных лиц, поначалу принятых Савелием Палычем за братьев-близнецов. Он и так-то плохо различал чиновников, все они казались ему одинаково безликими, а тут еще оба лет сорока, оба среднего роста и оба чем-то всерьез озабочены. Светло-серые костюмы, темно-серые галстуки и туфли в тон. Звали внезапных визитеров, как вскоре выяснилось, тоже соответственно: Николай Иванович и Иван Николаевич, что, впрочем, автоматически снимало с них подозрение в единоутробном происхождении.
— Прошу… — Петр Маркелович указал на освободившийся диван, сам же, удивленно похмыкивая, пошел в угол за стулом.
Оба гостя, замерев в дверном проеме, смотрели на скудобородого юношу, чье наличие в кресле, очевидно, не входило в их планы. Савелий представил, как он выглядит сейчас в глазах трезвых, опрятных, выспавшихся пришельцев, и ужаснулся. Судорожно отставил бокал.
— Э-э… ваш ролевик? — прозвучал вопрос.
— Нет, — сказал Петр Маркелович. — Савелий Павлович — мой коллега. Прошу любить и жаловать. Преподаватель русского языка и литературы. Старшие классы.
— Это вы с ночи так? — сочувственно осведомился один из гостей, глядя на густо уставленную выпивкой и закуской сервировочную каталку. — Что ж, в чем-то я вас понимаю… — Лицо его омрачилось. — После того, что произошло…
— А что, простите, произошло?
— Ну как же! Во-первых, разгон ролевой игры…
— Что? Опять? Когда?
— Месяц назад.
Петр Маркелович остолбенел, затем сообразил — и рассмеялся.
— А! Так вы, значит, решили, будто мы с тех самых пор горе заливаем? Нет-нет, мы с Савелием Павловичем только что с выпускного бала. Рассвет встречали.
— Ах, да! — вскричал тот, что справа. — Точно, точно! Выпускной бал… Тогда, может быть, в другой раз? — виновато осведомился он. — Вы же, наверное, всю ночь не спали.
— Выспимся еще до вечера. Проходите, садитесь.
— Но, видите ли… разговор будет несколько… м-м…
— Чепуха! — с хмельной прямотой объявил хозяин. — Мы с Савелием Палычем приятели давние и закадычные. Я ему так и так все разболтаю. Прошу.
Поколебавшись, гости переступили порожек комнаты и расположились на диване.
— Чаю? Кофе? Водки? Вермута? Может быть, коньяку?
Вежливо поблагодарили, но от угощения отказались.
— Чем обязан посещению столь высоких персон? Да еще и в такую рань?
Савелий ожидал, что персоны мило смутятся или хотя бы ответят шуткой. Ничуть не бывало. Стало быть, и впрямь высокие.
— Вот. Ознакомьтесь. — Тот, что справа, открыл кейс и достал знакомую серенькую брошюрку.
— Да мы, собственно, уже… — Хозяин указующе кивнул в угол, и молочные братья-чиновники уставились на валяющееся там точно такое же полиграфическое изделие, только сильно растрепанное. Зрелище в комментариях не нуждалось.
— Что ж, тем лучше. — Принесенный экземпляр снова канул в кейс. — И каковы ваши впечатления?
— Клиника, — коротко ответил Петр Маркелович. — Что тут еще сказать?
Пришельцы переглянулись, опечалились.
— Я вижу, вы не понимаете, насколько все серьезно, — с упреком произнес тот, что с кейсом, чем живо кого-то напомнил Савелию. Где-то он уже слышал сегодня похожую фразу. — Это, увы, не просто клиника, Петр Маркелович, это начало кампании. Кое-кто (не будем уточнять при молодом человеке) намерен задушить ролевое движение в Гоблино. И странно, что вы, мастер игры, так спокойно…
Савелий уже начинал помаленьку их различать. У того, что с кейсом, меж бровей небольшое синевато-багровое пятно, другой начинает лысеть со лба, а туфли и галстук у него бежеватого оттенка. Только вот кто из них Иван Николаевич, а кто Николай Иванович? Кажется, тот, с печатью меж бровей. Который говорит.
— Идиотизм! — С каждым словом оратор утрачивал политкорректность. Было совершенно очевидно, что приперся он сюда с утра пораньше не только по долгу службы, но и по велению сердца. — По размаху ролевого движения наше Гоблино в Восточной Европе уступает лишь Татарстану! Какая борьба? С чем борьба? Этим гордиться надо! Финансировать надо! Развернуть производство антуражных доспехов, оружия, галеонов на базе катамаранов… Между прочим, серьезная статья дохода. На ком еще делать деньги, как не на увлеченных людях? — Говорящему не хватило дыхания, пришлось приостановиться, поднабрать воздуху. — Гоблино! — воскликнул он. — Поля, холмы, развалины — любые, вплоть до водонапорных башен! Идеальные полигоны! Переделать водонапорку в донжон — это ж как два пальца… А народ со всего мира в Новую Зеландию играть ездит! Чем мы хуже Новой Зеландии? За державу обидно!.. Вы согласны, Петр Маркелович?
Петр Маркелович сидел, задумчиво выпятив губы, и оценивающе оглядывал пришельцев.
— Продолжайте, — попросил он.
Оратор несколько замялся.
— А сколько у нас вообще ролевиков? — спросил он, почему-то понизив голос.
— В Гоблино? Ну, точно вам этого никто не скажет. Ролевая игра — дело добровольное, состав от раза к разу меняется: одни приходят, другие уходят… Опять же разные тусовки, кто чем увлечен. Кто Средневековьем, кто Карибами… Железячники, бальники, занавесочники…
— Ну хотя бы приблизительно. Навскидку…
Петр Маркелович пожал округлыми плечами.
— Процента три.
— От общего населения?!
— Может, четыре…
Глаза высокого гостя внезапно стали незрячи. Такое впечатление, что он проник взглядом куда-то в отдаленное будущее.
— А скажи-ка, Петр, — деликатно подал голос второй (предположительно Иван Николаевич). — Как ты относишься к Шкарятину? К Виталию Витальевичу.
Обрюзглое лицо хозяина отяжелело.
— Давайте выпьем, — решительно предложил он.
Пришельцы замотали головами.
— Зря, — заметил Петр Маркелович, наливая себе и Савелию. — Это лучшее, что можно сделать в нашем случае. Точнее, в вашем.
— То есть… э-э… — снова вступил тот, с синевато-багровым пятном меж бровей.
— Насколько я понимаю, — скучным голосом откликнулся хозяин, крутя и разглядывая свой бокал, — вам хотелось бы, чтобы ролевики Гоблино осенью проголосовали за Шкарятина? Пришли бы стройными рядами на избирательные участки и все как один…
— Почему нет?
— Потому что! Поймите одну простую вещь: каждый из них сам по себе. Это ж не армия, тут не скомандуешь: голосуй за Шкарятина, а то на два «хита» обделю! Или на три «чипа»! Кроме того, имейте в виду, многие из ролевиков терпеть не могут политики как таковой. Для них это именно то, от чего они бегут в игру.
— Нет, позвольте! — Николай Иванович (ну, словом, тот, с пятном) встал. — Но они же не могут не понимать, что от исхода выборов зависит сама возможность проведения игр. Если папа… — говорящий поперхнулся, — если Кирдык пойдет на четвертый срок — это именно кирдык! Кирдык всему! Его убедили, что ролевые игры — чума! У него теперь пуля в голове, понимаете?
Вздернув брови, Петр Маркелович трогал краешком бокала задумчиво оттопыренную нижнюю губу.
— А если придет Шкарятин? — осведомился он вдруг.
— Если Шкарятин, — с чувством отвечал Николай Иванович, — то это совсем другое дело!
— Какое?
Оратор сел.
— Налейте, — потребовал он, пододвигая чистую стопку. — Нет, не вермута. Водки.
Ему налили.
— Вот все, о чем я говорил, — сипло промолвил он, оглушив стопку залпом, — все сбудется… Обещаю.
— Хм… — с сомнением отозвался Петр Маркелович. — Тогда напомните, пожалуйста, о чем вы говорили.
Опустевшая стопка со стуком опустилась на сервировочный столик.
— Государственная поддержка во всем, — глядя в глаза хозяину внятно произнес выпивший. — В материальных средствах. В организации. Мало того, министерство ролевых игр! Как вам такое?
— Хм… — повторил Петр Маркелович с прежней интонацией. — Вы мне министерский портфель предлагаете?
— Нет, — отрывисто известила высокая персона. — Но кресло замминистра гарантирую. В случае удачи, разумеется.
Зависла историческая пауза. И тут (совершенно не к месту!) съежившийся в кресле Савелий издал нетрезвый смешок. Вероятно, сказались бессонная ночь и непривычка к спиртному. Все с недоумением повернулись к молодому педагогу, но тот явно был не в силах совладать с собой и продолжал хихикать самым неприличным образом.
— Школу… — глумливо подсказал он. — Школу подключить не забудьте…
— Подключим, — холодно заверили его. — Школу, церковь, все подключим. Вам это кажется смешным?
Но захмелевшему словеснику было уже море по колено.
— Специальный предмет ввести! — вылупив глаза, потребовал он, как на митинге. — Эльфийский изучать наравне с русским! А на уроках труда пусть доспехи клепают, мантии шьют!
Пришельцы были шокированы. Собственно, все, что излагалось в данный момент Савелием, звучало, на их взгляд, вполне разумно. Другое дело, как это излагалось! Судьбоносная встреча оборачивалась недостойным ерничеством и шутовством.
— Участие в ролевой игре — священный долг каждого патриота! — Савелий вскочил. В глазах его, устремленных в грядущее, светились благонамеренность и верность идее. — Научно доказать наше происхождение от эльфов! Перед началом игры всенепременно исполнение государственного гимна… А Тургенева с Достоевским, — в восторге от собственного остроумия взвизгнул он, — вон из программы! «Властелина Колец» будем знать наизусть!
* * *Проводив визитеров, Петр Маркелович возвратился в комнату и, по-толстовски заложив большие пальцы за пояс роскошного своего халата, остановился перед креслом, в котором, скорчившись, оцепенел молодой коллега. В глазах Савелия стыли изумление и ужас. Запоздало протрезвев, он был просто убит непристойностью собственной выходки.
— Извини… — обреченно выдохнул он.
Слегка склонивши голову набок, Петр Маркелович созерцал выедаемого стыдом юношу. Выражение лица то ли ироническое, то ли укоризненное.
— За что? — благостно осведомился наконец мастер игры.
— Я так тебя подвел…
— Нисколько, — последовал бодрый ответ. — Напротив. Ситуацию отыграл от и до…
Такое чувство, что из прихожей хозяин вернулся в несколько мечтательном настроении.
— Вот это, я понимаю, размах! — изрек он, вновь располагая мебель в прежнем порядке.
— Ты о чем? — проскулил проштрафившийся.
Ответил Петр Маркелович не сразу. С загадочной улыбкой на устах переложил диванные подушки и полувозлег.
— Видишь ли, Савелий, — начал он издалека. — Есть у ролевиков такое понятие — включение в игру. Вот, например, играем мы по чему-нибудь этакому… м-м… эпически-сказочному… А на полигоне, представь себе, хибарка, а в хибарке живет бомж…
— В земле была нора, а в ней жил хоббит, — горестно процитировал Савелий.
— Именно. И вот, представь, продирает он ясны глазоньки, вылезает из своей хибары, а вокруг вовсю игра идет. Бегают какие-то длинноухие хрен знает в чем… Представил?
— Из одной белой горячки — в другую?
— Нет, я не о том! Как на этого бомжа должны реагировать сами ролевики?
— Н-ну, не знаю… А как?
— В идеале они его должны включить в игру. Пусть это в их восприятии будет отшельник, юродивый… святой, черт возьми!
— И он согласится?
— А кто его будет спрашивать! Пойми, что бы он ни сделал, что бы ни сказал — все будет истолковано по игре.
— Мат, например?
— Вполне сойдет за пророчество на незнакомом языке.
— А жердиной начнет разгонять?
— Значит, обезумел пророк, лучше не подходить, а то проклянет…
— Так бывает?
— Сплошь и рядом! — Петр Маркелович поднял за горлышко опустевшую бутылку и, разочарованно крякнув, переставил ее на нижнюю полку сервировочного столика. Сходил на кухню, принес коньяк.
— Странно, — заметил Савелий, предусмотрительно убирая свой бокал. — Меня вот никто включить в игру даже и не пытался… Ну, в мае, когда я по грибы ходил. И Аскольд был вменяем, и татарин этот… из канцелярии.
Петр Маркелович налил себе коньячку и возлег снова.
— А сейчас он тебе как показался?
— Кто?
— Татарин! Иван Николаевич. Ну, тот, что сидел молчал. Не узнал, что ли?
— Так это он здесь был? — Потрясенный Савелий уставился в дверной проем, пытаясь мысленно совместить чиновника в строгом светло-сером костюме с облаченным в кожаный панцирь басурманом. Невероятно! Совершенно другой человек.
— Значит, говоришь, даже и не пытались… — с сожалением произнес Петр Маркелович. — Зря. Такой им персонаж подвернулся в твоем лице. Знахарь-чужеземец. Собирает мухоморы, чтобы зелье варить.
— А тебе самому битвы организовывать доводилось?
Мастер игры усмехнулся.
— Раньше? То и дело.
— А сейчас?
— Сейчас скучновато. Ну битва, ну… Айне колонне марширт, цвайне колонне марширт… Да и повторяться надоело. А вот что-нибудь отчинить этакое, небывалое, невероятное…
— С размахом, — подсказал Савелий.
Петр Маркелович приподнялся на локте и с интересом посмотрел на Савелия.
— Мне чудится или ты в самом деле такой проницательный? — спросил он.
Тот не понял.
— Ну, ясно… — пробормотал Петр Маркелович. — Значит, чудится… Видишь ли, Савелий, часто бывает так, что включенный в игру бомж (ну, тот, что в хибарке посреди полигона) оказывается в итоге самым ярким, самым достоверным персонажем. И вот посетила меня однажды этакая, знаешь, безумная идея. Что если учинить игру исключительно с подобными участниками?
— С бомжами?
— И с ними тоже. А заодно с чиновниками, парламентариями, завучами по воспитательной работе. Причем никому из них не говорить о том, что они участники. У нас это называется «игра второго порядка»…
— Позволь! — опешил Савелий. — А кто же их будет включать в игру?
— Сами.
— Тогда в чем заключаются обязанности мастера?
— Хороший мастер, — назидательно изрек Петр Савельевич, — на мой взгляд, все тщательнейшим образом подготовит, а вот в процесс почти не вмешивается. Наблюдает и оценивает.
— То есть ты хочешь сказать, — в замешательстве выговорил Савелий, — будто сам затеял всю эту борьбу с ролевыми играми? Спровоцировал Клару… и этого, как его?.. Расуля…
— Нет. Борьбу затеяли без меня. А почему я не могу воспользоваться чужими наработками? Так тоже часто бывает. Скажем, подготовил я игру да и слег с отитом… попросил провести другого…
Молодой педагог тревожно всматривался в торжественно-серьезное лицо старшего товарища. Любовь Петра Маркеловича ко всяческим мистификациям, обычно обостряющаяся после третьей-четвертой рюмки, была хорошо известна Савелию.
— Но твоя-то роль какова?
— Я же сказал: наблюдать и оценивать.
Глава 4
Май мой синий! Июнь голубой!
Голова СауронаДа, конечно: май, июнь… Изумительное времечко. Но спросите любого школьного учителя, какой из двенадцати месяцев ему особенно дорог, и вам ответят без промедления: июль, только июль. Ну, может быть, еще часть августа. Блаженная пора отдохновения, когда вымываются из памяти пусть не все, но по крайней мере многие кошмары педагогического процесса, включая рыжего зеленоглазого двоечника, упорно выводящего в тетради «учицца» и «трудицца». Вы оставляли его после уроков, занимались с ним индивидуально, терпеливо растолковывали, где пишется «-тся», а где «-ться», и добились наконец поистине разительных успехов: уже на следующем диктанте малолетний изверг одарил вас словом «птиться». И если бы просто «птиться», а то ведь «птиться какадуй»…
Влияние священного месяца июля оказалось настолько благотворным, что числу этак к девятому Савелий Павлович школу бросать раздумал, о чем вскорости известил старшего собрата по ремеслу. «Коготок увяз — всей птичке пропасть», — с ухмылкой опытного совратителя молвил в ответ Петр Маркелович.
Отпуск молодой педагог проводил в пойме Гоблинки, исподволь пристрастившись к собиранию грибов. Он уже знал, что такое тополевая рядовка, и не шарахался от тещиного или, в более политкорректном варианте, оленьего языка. Съедобен он, съедобен — просто надо уметь готовить. Вымачиваешь в воде, отчего та обращается в кровь, как в Откровении Иоанна, и с лучком на сковородку.
Единственное неудобство заключалось в том, что Гоблино — город маленький, и школа нет-нет, а доставала Савелия даже летом. Вчера, например, заявилась дама из родительского комитета, вся в слезах.
— Димка меч купил… — всхлипывала она. — Косуху продал — меч купил… Теперь ему в аду гореть. По телевизору передали.
— Да почему же в аду? — искренне удивлялся Савелий. — Ну, купил… Оно и для здоровья полезно — на свежем воздухе мечом помахать. Не наркота же.
— Передали: секта, — причитала несчастная.
— Да какая там секта! — утешал педагог. — Чем телевизору верить, лучше бы с батюшкой посоветовались, что ли. Вон даже в Евангелии сказано: «У кого нет, пусть продаст одежду свою и купит меч…»
Цитата от Луки легла не то чтобы некстати, а прямо-таки поперек. Родительница, отшатнувшись, посмотрела на Савелия Павловича с суеверным ужасом. Не иначе решила, будто и учитель в ересь впал. А может, вовсе главный сектант.
Вообще чувствовалось, что кампания против ролевых игр, вопреки усилиям Ивана Николаевича и Николая Ивановича, набирает обороты. Возле дверей подъезда появилась загадочная надпись «Толчков — в толчок!». Под толчками, как рассудил Савелий, следовало разуметь толкинистов.
Клара Карловна повадилась выступать по столичному телевидению. Включил однажды, послушал.
— …опаснее наркомании! — заходилась завуч. — Вот нет у него кольчуги — и начинается ломка! Да-да! На все пойдет: убьет, ограбит, но кольчугу купит! У родной бабки смертные украдет, на похороны отложенные.
Студия была набита битком. Присутствовали в основном перезрелые матроны: кто пригорюнившись, кто исходя ядовитой слюной. Должно быть, потерпевшие и сочувствующие.
— Мать в больнице, — гремела Клара, — а он, видите ли, на игру уехал, да еще и мобильник выключил, чтоб не мешали!.. У престарелых родителей полная квартира эльфиек-лесбиянок… Тетка на подтяжку деньги копила-копила, а дебилка-племянница все их ухнула, чтобы уши себе заострить!..
Савелий выключил телевизор и подумал: чем торчать в городе, лучше уж снять на недельку фанерный домик где-нибудь в пойме.
* * *Весь в мыслях о фанерном домике он шел зеленой непроезжей улочкой, больше похожей на дворик. Вроде бы и дорожных знаков нигде не видать, и полотно в исправном состоянии, и проспект рядом, однако по каким-то неведомым причинам автомобили сюда не совались. Савелию нравился этот уголок: старые немногоэтажные дома подъездами наружу, низко свисающие ветви, вокруг каждого ствола клумбочка в самодельной сварной оградке. Что-то вроде тихого затона среди бурных городских стремнин. Вдобавок ко всему скромная улочка еще и скрывала свое имя. Нет, как-то она, конечно, называлась, но доски со стен почему-то убрали, оставив одни номера.
Размышления были прерваны женским воплем. Пришедший с верхних этажей крик заставил вскинуть глаза, а затем отскочить назад, что, возможно, спасло Савелию жизнь, поскольку предмет, грянувшийся на тротуар мгновением позже, наверняка имел достаточно убойный вес да и выглядел вполне убийственно. Снабженный узкими стабилизаторами, он представлял собой подобие крупного кокосового ореха в металлической оболочке. Подпрыгнул, потеряв пару темно-серебристых перьев, и проворно подкатился к ногам.
«Сейчас взорвется…» — успел подумать Савелий и — нет чтобы залечь! — покорно обмер.
Предмет не взорвался, зато несколько секунд спустя ахнула дверь ближнего подъезда, и на крылечко выбежала нимфетка с глазами на мокром месте. Увидев прохожего, оцепеневшего над загадочным снарядом, отшатнулась.
— Простите! — отчаянно выкрикнула она и кинулась со всех ног в сторону проспекта.
«Графиня изменившимся лицом бежит пруду…»
Савелий оторопело посмотрел ей вослед, затем пригляделся с опаской к еще неопознанному летающему объекту. Нет, конечно же, это была не граната и не мина. Это была голова в шлеме. Точнее, просто шлем, заполненный, судя по всему, каким-то пластиком. Металлические черты складывались в узкую насекомоподобную личину, на извиве скулы отсвечивала узорчатая гравировка.
Дверь подъезда хлопнула вновь. Определенно, школа не желала выпускать Савелия Павловича из цепких своих объятий ни на денек, поскольку выбравшаяся на крыльцо долговязая орясина при ближайшем рассмотрении оказалась не кем иным, как рогатым шлемоносцем Славиком Савельевым, заклятым противником «Дон Кихота».
Не узнавая бывшего своего классного наставника, выученик пал на колени перед усекновенной головой монстра, попробовал приладить прыгающими пальцами к шлему один обломок, другой, но успеха не достиг. Сгорбленные плечи дрогнули, из груди вырвался сдавленный стон.
— Что случилось, Славик? — тактично спросил педагог.
Тот вскинул искаженные горем черты.
— Год копил… — голосом оперного юродивого прохныкал он. — Из Америки заказывал…
Савелий Павлович взглянул в сторону проспекта. Тихая зеленая улочка. Нигде ни души. Славик медленно поднимался с колен. Теперь у него было лицо убийцы. В одной руке — изувеченная пернатая голова идола, в другой — пара отломленных перьев.
— У, маньячка! — озираясь, проклокотал он.
Потом опознал наконец учителя и, хмуро поздоровавшись, вновь устремил горестный взор на обломки поруганной святыни.
— Что это, Славик? — полюбопытствовал педагог.
Верзила вздохнул, покряхтел.
— Нет… — с болью вымолвил он. — Как тут починишь? Это теперь только в фирму посылать…
— Так что это?
— Голова…
— Вижу, что голова. Чья голова-то?
— Саурона… — глухо известил Славик. — Метр высотой статуэтка… была…
— А зачем она тебе такая?
Выученик выпрямился, превзойдя учителя сразу на полбашки, и покосился с недоверием. Дескать, умный вроде препод, а вопросы задаешь… Какой же я толкинист без метрового Саурона?
— Так… — озадаченно сказал Савелий Павлович. — А девушка, что перед тобой выбежала… Это она ему, насколько я понимаю, голову оторвала? То есть вы поссорились?
— А чо она? — остервенело буркнул Славик. — Сними да сними, говорит, плакаты… Боязливая нашлась! Орков она боится… А там вовсе не орки были, а назгулы! Назгула от орка не отличит, а туда же…
Трудно живется на свете наивным людям. Если нормальному человеку что-то непонятно, он и глазом не моргнет: любую чушь примет как должное и просто учтет на будущее. А наивный обязательно попросит объяснений. Нет, нормальным людям проще: сочувственно покивал — и дело с концом…
Трудно жилось на свете Савелию Павловичу.
— Славик, — сказал он. — А почему именно Саурон? Это же Владыка Зла! Были ведь у Толкина и положительные герои: Арагорн, Гендальф…
Славик засопел и снова попытался приставить перо к шлему. Вот наказание! Угораздило мирного человека Савушку так не вовремя пройти под окнами… И что самое неприятное в этих занудах: ответишь им честно, как просили, — обидятся. А так хочется брякнуть спроста: задолбали уже своим добром! И на уроках, и дома, и на улице… Положительных им подавай! Ты в зеркало поглядись! Лучше уж Темный Владыка, чем такие положительные, как ты.
Естественно, что подобным образом Славик ответить не мог. Помялся, покряхтел и молвил уклончиво:
— Не, ну… Саурон круче. Без него не сыграешь.
Последняя фраза, хоть и являлась откровенным довеском, надо сказать, поразила Савелия. Не то чтобы сентенция блистала особой новизной — просто не ожидал он столь тонкого замечания от Славика. Действительно, вынь из романа (в данном случае, из игры) любого положительного героя — мало что изменится. Арагорн… Подумаешь, Арагорн! Там и без него подвижников хватает. А вот убери зло — все рухнет. С чем прикажете бороться?
Далее мысль перекинулась из области искусства в область политики и немедленно налилась ядом. Благополучное мы государство (язвительно подумал Савелий), коли главной своей бедой ролевиков объявили…
— Ну не в суд же на нее подавать… — послышался расстроенный голос Славика, вернув педагога с небес на землю.
— Почему нет? — не понял тот. — Нанесен материальный ущерб… Дорогая была статуэтка?
Славик сказал. Савелий присвистнул.
— Так что тебя останавливает?
— Пожениться мы хотели… — уныло признался Славик.
Вон оно как! Да, тут, пожалуй, и не посоветуешь ничего. Во-первых, в вопросах семьи и брака холостой Савелий Павлович специалистом себя не ощущал. Во-вторых, совета у него и не просили. В-третьих, кто он теперь Славику, чтобы давать советы?
— Пошли! — решительно скомандовал Савелий Павлович. — Куда?
— К Петру Маркеловичу.
* * *Светлая мысль! Ну кто, скажите, как не мастер игры, способен вправить мозги запутавшемуся толкинисту? Пару секунд Славик по-гамлетовски созерцал изувеченный череп Саурона, затем угрюмо ему кивнул.
— Странно… — задумался Савелий Павлович. — Ты говоришь, хотели пожениться. И вдруг книгу кинула, статуэтку сломала…
Славик насупился.
— Да я ей новый мобильник хотел подарить… — с неохотой признался он, — на день рождения… А тут такой случай подвернулся: доспехи мне пообещали сделать… недорого…
— И вместо подарка?..
— Да нет! Мобильник бы я ей купил! Просто не такой навороченный.
Несчастный умолк.
— Послушай, Славик, — деликатно прокашлявшись, молвил Савелий Павлович. — А ведь нехорошо с твоей стороны получается. Обещания выполнять надо.
— А то я ей мало всего дарил! — вспыхнул тот. — На восьмое кулон Арвен подарил серебряный. Недорогой, красивый просто… А ей не нравится!
— Какой-какой кулон?
— Арвен!
Да-да-да! Конечно, Арвен. Она же Ундомиэль… Дочь Элронда…
— Красивый — и не понравился?
— Ну… эльфийский же…
И вспомнилось Савелию Павловичу, как будучи еще студентом привел он домой сокурсницу. При виде его комнаты девушка была настолько потрясена, что немедленно впала в транс и, забыв о присутствии хозяина, принялась прикидывать вслух, как она потом все тут обставит заново: книги, понятное дело, вынесет, а на месте стеллажа… Больше не встречались.
А между прочим, история-то похожая.
— То есть, Славик, поставили тебя перед выбором: «Или я, или Толкин…»
— Н-ну… в общем…
— А если бы поженились?
Славик остановился. Надолго. Видимо, представил все в подробностях.
— Подбери себе, дружок, единомышленницу, — все-таки отважился посоветовать Савелий Павлович. — Какую-нибудь, я не знаю, красавицу Галадриэль… королеву эльфов…
Славик хмуро покосился и не ответил. Судя по всему, зануда Савушка понятия не имел о старом правиле: «Хочешь найти самую страшную ролевичку на полигоне — ищи Галадриэль. Чем страшнее — тем пафоснее…»
* * *Домофон был сломан, дверь подъезда распахнута настежь. Вошли внутрь, двинулись к лестнице, как вдруг Савелий Павлович придержал Славика за локоть. Приостановились, прислушались. Сверху доносились голоса, причем один из них, несомненно, принадлежал Петру Маркеловичу. Кажется, игротех провожал гостей.
— Это все ладно, — лениво говорил он. — Только ведь побеждает не тот, кто голосует, а тот, кто считает голоса.
— Пусть это вас не заботит, — надменно отвечали ему. — Это мы берем на себя. У вас свои игры, у нас — свои.
Вне всякого сомнения, двумя пролетами выше прощающиеся стороны доплетали предвыборную интригу. Перспектива встречи с братьями-чиновниками ничуть не обрадовала молодого педагога.
— Давай-ка выйдем, пропустим, — шепнул Савелий, и, покинув подъезд, они отступили к доминошному столику в тени акации.
Вскоре из парадного вышли трое: Николай Иванович, Иван Николевич и некто незнакомый, заметно превосходящий обоих дородностью и статью. Как бы не сам Шкарятин… Загрузились в черный джип с зеркальными стеклами и отбыли.
* * *Завидев на своем пороге Савелия со Славиком, Петр Маркелович развеселился.
— Бедный Йорик, — сочувственно молвил он, глядя на голову Саурона. — Что ж, заходите, милости просим…
Мебель в комнате была уже раздвинута по местам, и лишь сервировочный столик на колесиках все еще стоял возле дивана. Ни спиртного на нем, ни закуски, ни даже кофейных чашечек — какие-то бумаги текстом вниз и пара вскрытых конвертов. Должно быть, встреча была чисто деловой, без излишеств.
— А поставь-ка чайник, Урл, — попросил Петр Маркелович.
Славик положил разбитое свое счастье рядом с документами и скрылся в кухне. Савелий Павлович проводил его вопросительным взглядом. Урл? Почему Урл?
Хозяин тем временем убрал со столешницы бумаги, переместил травмированного Саурона вместе с отломанными перьями на нижний этаж каталки, а взамен водрузил сервизик. Вскоре и кипяток подоспел.
— Жалуйся давай, — сказал Петр Маркелович, разливая чай.
И Славик (он же Урл) принялся жаловаться, сбивчиво и подробно. Много нового узнал Савелий Павлович. Оказывается, квартиру, в которой вот уже два месяца обитали влюбленные голубки, снимали для Славика его родители, а хозяйство парочка вела совместное. И все бы замечательно, но увлечение Урла Профессором девушка приняла весьма прохладно. Но терпела хотя бы! А позавчера угораздило ее посмотреть по зомбишнику сучку Клару… Наслушалась, закатила двухдневную истерику — ну и… Вот Савелий Палыч соврать не даст!
Выдохся Урл, замолчал.
— М-да… — задумчиво промычал Петр Маркелович. — Коллизия… Сама-то она чем увлекается?
— Она? — Похоже, Славик малость опешил. — Да вроде ничем…
— Ну, милый мой, так не бывает. Кто она вообще?
— Так… Учится, подрабатывает…
Педагоги вздохнули, переглянулись, и в этот миг сыграл дверной звонок.
— Если не затруднит, Савелий, будь добр, прими…
Тот поднялся, вышел в прихожую, открыл. За дверью обнаружилась Кристина Журавель — еще одна выпускница. Увидев бывшего своего классного наставника, испуганно округлила глаза.
— Здравствуйте, Савелий Павлович, — почему-то шепотом обратилась она к нему. — А Славик здесь?
Лицо у нее было весьма запоминающееся. Крохотный подбородочек и выпуклые круглые щечки, казалось бы, требовали незначительного роста и округлых форм. Так вот, ничего подобного: создание высокорослое, стройное, длинношеее.
— Здесь, — озадаченно отозвался Савелий, пропуская ее в прихожую. Откуда узнала? Гоблино, конечно, городок маленький, но не до такой же степени!
При виде внезапной гостьи, Петр Маркелович хмыкнул, а Славик изменился в лице.
— Здравствуйте, Петр Маркелович, — выпалила Кристина и тут же повернулась к однокласснику. — Лле анта амин ту? — с надеждой в глазах, запинаясь, спросила она.
— Переживу как-нибудь, — несколько даже враждебно проскрипел тот. — Танья наэ нкуэль…
— Так! — решительно промолвил Петр Маркелович, ударив ладонями по краю столешницы. — А ну-ка вести себя пристойно! Здесь вам не эльфятник. Савелий Палыч вашей мовы нэ розумиэ…
— Извините… — Кристина потупилась. Славик хмуро сгреб с поддона сервировочной каталки голову Темного Владыки вместе с двумя отломанными перьями и встал.
— Пойду я… — буркнул он, пряча глаза. — Квартиру закрыть забыл.
— Ну что ж, счастья тебе в личной жизни, — с понимающим видом напутствовал бедолагу Петр Маркелович. — Кстати, пиратка намечена на конец сентября. Так что, если будет желание…
— Угу, — мрачно отозвался Урл.
Кристина с ужасом смотрела на обломки Саурона.
— Мэлэтриль… драная… — с ненавистью вымолвила она.
Глава 5
Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий,
Скрипучий поворот руля.
Коренной переломЛето кончилось, и числу этак к четырнадцатому Савелий Павлович горько пожалел о своем решении продолжить карьеру педагога. Дело было даже не в равнодушии юного поколения к русской классике. Дикость, конечно, однако на преподавание теперь приходилось выкраивать время! Предвыборное безумие, удесятеренное осенним обострением, охватило все учебные заведения Гоблино, хотя, казалось бы: где выборы, а где школа?
Какие-то агитпункты, какие-то открепительные, какое-то хождение с анкетами по адресам, где тебя норовят послать куда подальше, а вместо попыток привить нежную любовь к Грибоедову извольте потратить два академических часа на сочинение «За кого будут голосовать в сентябре мои родители?».
Не понимай Савелий происходящего, ему было бы чуточку легче. Однако в том-то вся и беда, что он уже многое понимал… В начале августа неутомимый искуситель Петр Маркелович затащил своего молодого приятеля на так называемую «павильонку» — иными словами, на ролевую забаву в помещении. На глазах Савелия Павловича солидные взрослые люди — владельцы фирм, кандидаты наук и даже один главврач ортопедической клиники, — разбившись на «фальсификаторов» и «наблюдателей», затеяли игру в выборы. И ведь не дурачились, не шутковали — входили в раж, чуть с кулаками друг на друга не лезли. С хрипотцой в голосе обвиняли политических противников во всех смертных грехах: «У нас вон гелевые ручки за тридцать пять копеек, а вы, дамочка, на айпаде считаете! Думаете, не знаем, кто вас айпадом снабдил? Небось баклужинскому госдепу Родину за айпад продала…»
Проводилась «павильонка» в гулком полуотремонтированном спортзале и оформлена была весьма скудно, никакого мхатовского натурализма, голая условность: плакатики на турниках и канатах, вместо избирательной урны — новенькая мусорная корзина, и т. д., и т. п. Тем более завораживала невероятная самоотдача исполнителей.
— А не удалюсь!
— Удалитесь как миленький! Вы злостно нарушаете избирательное право!
— Я независимый наблюдатель…
— Вы препятствуете проходу граждан к урнам! Выкрикиваете лозунги! Ведете агитацию!
— Не удалюсь!
— Значит, удалят сейчас… на хрен!
На втором часу этакого кафкианства стало слегка страшновато. Самому Савелию досталась простенькая роль «честного избирателя»: один раз он должен был по велению сердца проголосовать за «красного» кандидата и один раз за «синего». С «красным» все прошло относительно гладко, а вот что касается «синего»… Сначала попытались задурить голову, будто Савелий вообще не из этого района, хотя в паспорте (на имя Непомнящего Ивана Ивановича) вымышленный адрес был прописан четко. Потом уронили под ноги несколько бюллетеней и пригрозили вызвать полицию на том основании, будто он (это он-то!) хотел подбросить их в урну: вот свидетели! От такой неслыханной наглости кровь ударила в виски, и Савелий Павлович чуть было не сорвался на крик…
К счастью, тут же опомнился. «Боже! — потрясенно подумал он. — Это ведь только игра… Что же будет на самом деле?»
Даже и не пытаясь больше приблизиться к урне, пришибленно отошел в сторонку.
— Адекватно, адекватно… — пророкотал за плечом одобрительный баритон Петра Маркеловича. — Запуганный избиратель — один в один! Я смотрю, и впрямь в тебе ролевик пропадает.
— Что-то не по себе как-то. — Савелий поежился. — Пойду я, наверное…
— Дело твое. А то останься досмотри… Глянь, как Иван Николаевич наблюков прессует! Прелесть что такое!
Савелий взглянул и, к своему изумлению, в наблюдателе, прессуемом Иваном Николаевичем, узнал иеродиакона Илиодора в мирском платье. И поди еще пойми, кто кого прессовал. В данный момент могучий инок потрясал блокнотиком и исполненный гражданского гнева говорил что-то небожественное.
— Я думал, вы только эльфов да витязей корчите, — Савелий даже головой покрутил.
— Совершенно необязательно. Все, что угодно, лишь бы материал был подходящий.
— А Иван Николаевич… он кто в данном случае? Фальсификатор?
— Н-ну… не совсем. Персонаж у него довольно сложный, не чета твоему. «Член по принуждению, внутренне не готовый к фальсификациям, но зависимый от председателя…»
— Как? — не поверил услышанному Савелий.
Петр Маркелович повторил.
— А что ж он наблюков прессует, если по принуждению?
— Значит, достали…
Разговор прервался, поскольку в следующее мгновение грянули вопли, отразились от стен, от потолка — наблюдатели засекли «карусельщицу», милую интеллигентную даму в тонированных очках и легкой накидке. Сомнений быть не могло: она уже один раз голосовала, и ее запомнили. Особа, однако, оказалась тертая, такую голыми руками не возьмешь.
— Вот открепительный, — наивно хлопая накладными ресницами, лепетала она. — Вот паспорт… Ой! А паспорт-то я, оказывается, дома забыла… Какая досада!
Озабоченно потирая синевато-багровую каинову печать меж бровей, приблизился старый знакомец Николай Иванович. В руках айпад.
— Ваша правда, Петр Маркелович, — покряхтывая, признал он. — Есть нам, есть чему у вас поучиться… Сыпануть бюллетени под ноги — это вы заранее придумали?
— Упаси боже! Импровиз чистой воды.
— М-м… Вот как?.. Надо взять на вооружение. Только не избирателю, конечно, под ноги, а наблюку. — Замолчал, вперил взор в айпад. — Ну что? По предварительным прикидкам, нужных бюллетеней в урне на двадцать пять штук меньше, чем хотелось бы. Но это даже ничего. Лучше чуть меньше, чем больше, а то потом хлопот не оберешься…
Тут Савелия Павловича замутило окончательно, и он бочком-бочком двинулся на выход, а месяц спустя окунулся в точно такой же абсурд, с той лишь разницей, что выхода из него не было.
* * *— Вы уверены, что они друг у друга не списывали?
Клара Карловна изучала отчет. Над головой ее по-прежнему располагался загадочный зловещий плакатик: «Народ уничтожают со святынь». Савелий сидел напротив и украдкой изучал владелицу кабинетика. Что-то изменилось в их отношениях, как-то теперь по-другому воспринимал молодой педагог свое начальство.
И если бы только его! Точно так же, как убежденный атеист, повсюду, куда бы он ни посмотрел, видит отсутствие Бога, Савелий Павлович после избирательной мистерии в спортзале везде и во всем подозревал игру. На улице, в общественном транспорте, на педсовете, в классе он ловил себя на том, что упорно пытается определить, у кого какая легенда, кто тут мастерский (с несложным заданием), кто дивный (заигравшийся до утраты ориентации), кто орченок (напросившийся на отрицательную роль)…
Вот и сейчас тоже.
«Кабинетка… — машинально прикидывал Савелий. — Кабинетка-театралка в чистом виде… Клара — загруженная, а я… А я, пожалуй, провисший…»
— Если и списывали, — кашлянув, произнес он вслух, — то не больше, чем всегда. Передирают, как правило, дословно… а тут об одном и том же, но по-разному.
— Так! — решительно сказала завуч. — Что в итоге? Получается, чуть ли не четверть ваших родителей — ролевики?
— Моих?
Завуч поморщилась.
— Перестаньте цепляться к словам, Савелий Павлович! Вы прекрасно понимаете, о чем я… Впрочем… — уголок слегка подкрашенного рта презрительно покривился, — с кем поведешься…
— Вы про Петра Маркеловича?
Краска бросилась в лицо Клары Карловны, и Савелий Павлович, отвлекшись наконец от своих ролевых фантазий, впервые в жизни обратил внимание, что завуч скорее молода, чем моложава. Если и старше самого Савелия, то не намного. Внезапное это открытие вызвало новый оползень предположений. А ведь что-то у них там, наверное, стряслось с Петром Маркеловичем, если она даже имени его не может спокойно слышать.
— Вы проницательны, — процедила Клара, то ли угадав его мысли, то ли просто отвечая на предыдущий вопрос. Взяла первое попавшееся сочинение, прочла: — «На выборы мы не пойдем, потому что в воскресенье у нас полигонка…» Что такое полигонка?
— Полевая игра. Видимо, всей семьей выезжают.
Отвечал Савелий Павлович механически, а сам пытался припомнить, когда он заметил первый раз эту лютую ненависть завуча по воспитательной работе к женолюбивому преподавателю истории. А ведь, получается, между первой и второй четвертью прошлого учебного года… иными словами, в ту самую пору, когда Петр Маркелович сочетался очередным законным браком. Совпадение?..
— Что вы сами об этом думаете? — резко спросила Клара.
Савелий не сразу сообразил, о чем она? Ах да, полигонка… Назначена на субботу и продлится до понедельника. А в воскресенье выборы. Честно говоря, Савелий Павлович много уже чего передумал. Помнится, сразу же, как только проверил сочинения, кинулся к Петру Маркеловичу:
— В чем дело? Вы что, все отменили? Почему?
Игротех тонко улыбнулся.
— Так, мастерский произвол.
— А-а… — сообразил Савелий. — То есть ролевики будут в поле, а в городе за них проголосуют?
— Упаси боже! Все по-честному.
Больше из него вытрясти ничего не удалось. История представлялась Савелию совершенно загадочной: провести такую подготовку, потратить столько сил — и в последний момент сыграть отбой? В голове не укладывалось. Единственная относительно правдоподобная версия звучала так: итоги павильонки в спортзале оказались настолько неутешительны, что оппозиция пошла на попятную. Или на сделку с властью, что, собственно, одно и то же. Короче, от помощи неформалов политики, скорее всего, отказались.
— Так что вы об этом думаете? — настаивала Клара Карловна.
— Возможно, форма протеста, — неуверенно высказался молодой педагог.
— То есть ролевики решили бойкотировать выборы?
— Ну да…
Несколько мгновений Клара Карловна сидела неподвижно и незряче, не смея поверить этакому чуду. Слишком уж, согласитесь, удачно все складывалось. И не исключено, что в ту же самую минуту во всех школах Гоблино с точно такой же надеждой в глазах замерли многие-многие педагоги, отягощенные обязанностью обеспечить Парамону Сидоровичу Кирдыку убедительную победу на выборах.
Возможно, так оно и было, поскольку в следующие два-три дня агитационная истерия плавно и неуклонно пошла на спад. Действительно, к чему напрягаться, если противник сам обрек себя на поражение?
Но все это чуть позже. А в данный момент Савелий Павлович завороженно смотрел на оцепеневшую завуча (а как еще скажешь?) и по-прежнему силился уразуметь, что за персонаж перед ним. Конечно, не «член по принуждению, внутренне не готовый к фальсификациям, но зависимый от председателя», — тут иное… Так кто она? Фанатка дисциплины, бесполая и беспощадная, или же (более сложный случай) несчастная женщина, долго и терпеливо подбивавшая клинья под импозантного мастера игры, готовая ради этого хоть на полигонку — лишь бы вместе… затем подло обманутая в своих ожиданиях и возненавидевшая все, что имеет отношение к ролевой чуме?
Завуч вышла из столбняка так внезапно, что Савелий не успел отвести взгляд. Несколько мгновений педагоги смотрели друг на друга в упор, затем чего-то испугались. Клара даже глаза закрыла. Потом открыла вновь.
Но это уже были совсем другие глаза.
* * *— Есть, мой капитан! — с чувством произнесла юнга Кэтрин. — Будет исполнено, мой капитан!
Капитан Джек Воробей, долговязый, рукастый, в распахнутой кружевной рубахе, стоял на корме, широко расставив ботфорты, и с надменным видом похлопывал коротким клинком по бархату штанов. Утренний бриз играл концами алой наголовной косынки. Лето выдалось влажное, заливные луга еще и не думали выгорать, вода в озерах и ериках стояла по-весеннему высоко.
Кэтрин была влюблена в своего капитана. Собственно, ради него кроткая набожная девица бросила родимый кров в Новой Англии, бежала в пираты и вот уже третий год скрывала свой истинный пол. На корабле ее звали Ником.
Да, не красавица: исчезающе маленький подбородок, излишне раздвинутые щеки, куда ж ей до великосветских дам с мраморными плечами и ненавистно классическим профилем — из тех, что постоянно увиваются вокруг знаменитых морских разбойников! Бесчувственные расчетливые твари, готовые при первом удобном случае на любую низость… швырнуть на пол священную книгу… оторвать голову идолу… А Кэтрин — при всех своих изъянах — одна такая. И никогда не найти капитану более преданного и горячего сердца!
— Теперь все зависит только от тебя, мой мальчик, — сурово насупив брови, юношеским баском напутствовал юнгу Джек. — Не подведи своего капитана…
— Так точно, мой капитан! — в восторге отозвалась Кэтрин-Ник и спрыгнула с кормы галеона на низкий бережок Гоблинки. Как давно она мечтала о том, что ей, непременно ей, поручит легендарный пират миссию небывалой важности, от выполнения которой зависит все: в том числе и само существование этого мира.
В брезентовом шатре влюбленная юнга переоделась в нечто не слишком, на ее взгляд, приличное и достала свиток, который, собственно говоря, свитком как таковым не являлся и скорее напоминал вырезанную из Библии страницу. Почему именно из Библии? Потому что в набожных семействах Новой Англии иных книг не водилось. В левой части листа выстроились столбцом несколько строк, а в правой — такое же количество крохотных пустых квадратиков. В третьем сверху был заранее проставлен магический символ.
Покинув шатер, юнга взбежала на зеленеющий склон, за которым обозначилась невероятно ровная, должно быть, проложенная какой-нибудь древней исчезнувшей цивилизацией дорога, а на ней… Кэтрин приостановилась, отыгрывая нерешительность. Посреди дороги стоял невиданный экипаж, подобный галере на колесах. Лошадей поблизости не наблюдалось, да и как бы они смогли сдвинуть с места такую громаду! Подобный подвиг, пожалуй, был по силам разве что африканскому зверю элефанту, о котором часто рассказывали в кубрике морские бродяги. Возле колесной галеры слонялись люди в столь же нелепых и неприличных одеяниях, какое было на самой Кэтрин. Кое-кого она узнала. Прихлоп Билл Тернер, Гектор Барбосса, губернатор Суонн с дочерью своей Элизабет…
С одной стороны, оказаться в такой компании было для юнги большой честью, а с другой — получалось, что не ей одной доверили столь важную миссию.
Кто-то хлопнул Кэтрин по плечу.
— Ну что, юнга? Вперед?
Она обернулась. Это был Кракен, утопивший вчера «Черную жемчужину». Вообще-то подобное прикосновение (не важно, к чему: к кораблю, к человеку) означало немедленную гибель, но только не сейчас. Сейчас все они, и пираты, и губернаторы, и даже подводные чудовища, были спаяны единой целью — спасти Карибы. А заодно Мордор, Нуменор, Нарнию и Лукоморье в придачу.
Первая партия загрузилась в чудовищный самоходный экипаж. Кто-то ударил по струнам и запел:
Выруби свет! В пламени наш Вазастан…
Автобус тронулся.
* * *Нашествие ролевиков на избирательные участки оказалось столь неожиданным, что сопротивления со стороны официальных лиц, можно сказать, не последовало. Более трети членов комиссии, как выяснилось позже, были ставленники Шкарятина, народ знающий, ко всему готовый, не раз и не два отыгравший выборы под мудрым приглядом опытного Петра Маркеловича, да еще и в тесном контакте с наблюдателями.
Ну и как было тягаться с этакой оравой политическим лохам от педагогики и медицины, наивно поверившим, будто противник отступил без боя, и беспечно пустившим все на самотек!
В принципе, ничего страшного не произошло. Был Кирдык — стал Шкарятин… Однако в том-то все и дело, что Валентин Валентинович оказался честным человеком. Или просто дураком — тоже возможно. Да мало ли чего наобещает кандидат перед выборами! Что ж теперь, все выполнять?
Иной вон клянется: приду к власти — вымоем сапоги в Индийском океане! Все прекрасно понимают, что это не более чем игра, и радостно голосуют за него.
А ну как вправду вымыть заставит?
Глава 6
Вот только замучит проклятый
Ни в чем не повинных ребят…
Десять лет спустя— Да отвлекись же ты хоть на минуту! — процедила Кристина. — Неужели так трудно родному сыну помочь?
— А я чем, по-твоему, занимаюсь? — не оборачиваясь, огрызнулся Славик.
Действительно, судя по тому, что творилось на мониторе, супруг отнюдь не дурака валял, но добивал в ударном порядке стенд «Страна Хоббитания» для классного уголка. «Юный хоббит храбр. Юный хоббит честен…» Как там дальше? А! «Юный хоббит предан Родине…» Свихнуться можно…
— Что… задачка не решается? — рассеянно спросил Славик.
— Дурдом! — бросила в сердцах Кристина. — На литературе завязли.
— Ну вы даете! — хмыкнул он, выводя на экран следующий лозунг. — Сейчас… Доверстаю…
Кристина помаячила и сгинула. Супруг выпрямил закостеневшую спину и дал глазам отдохнуть. В углу между шифоньером и бельевой тумбой извилисто и тускло блестел давно нечищенный металл. Там стояла метровая статуэтка Саурона. Темный Властелин вздымал потемневший от времени шестопер. Грозил не поймешь кому. Одно из перьев на шлеме было кривовато прилеплено, второе отсутствовало вовсе. Потерялось три года назад.
В задумчивости Славик покусал ноготь большого пальца. Вернее, поклацал зубами, поскольку кусать там уже было нечего. Вот вынь да положь к послезавтра стенд… Нет, на классную руководительницу он сердца не держал — куда ей, бедной, податься, если Клара вконец задолбала! Да и не только ее — всех… А ведь в его, Славиковы, времена Карловна так не зверствовала. Вроде и замуж вышла, и должность у нее теперь — выше не придумаешь: завуч по ролевым играм. Выше только директор… Или просто дело в том, что Славику в школьные годы все было по барабану? Возможно, возможно…
— Кончай глодать! — процедила Кристина, невесть когда вновь возникшая у монитора. — До локтей уже скоро сгрызешь! И еще удивляется, в кого пацан пошел!
Славик вздохнул и, сохранив работу, поднялся со стула. Комната на миг дрогнула, поплыла. Саурон в углу колыхнулся, будто выпимши. Вот он, переход из виртуала в реал, пропади пропадом и то, и другое!
— Двоечники вы, — с мягкой язвительностью молвил Славик, переждав краткое это головокружение. — Ну что может быть неясного во «Властелине Колец»? Добро светлое, зло черное. Добро раздроблено, зло монолитно. Мораль: хочешь одолеть зло — объединяйся…
— Да? — вспыхнула Кристина. — Умный какой!
«Где были мои глаза?» — удрученно думал Славик, вглядываясь в остервенелое личико жены. Вроде бы и не толстомордая, но такое впечатление, будто за каждой щекой держит по некрупному яблоку. Подбородка как не было, так и нет… Зато наметился зобик. А ведь каких-нибудь десять лет назад, когда шли к венцу, он находил в ее чертах нечто манящее, необычное, черт возьми…
Впрочем, судя по выражению лица Кристины, при взгляде на унылую физиономию мужа ее одолевали похожие мысли.
Славик вздохнул вторично и, сопровождаемый супругой, направился к дверям малой комнаты, где корпел над домашним заданием их единственный отпрыск.
— А что же с ним будет в старших классах? Там ведь Сапковский пойдет, Перумов с Еськовым…
— Иди-иди, — сказала жена, подтолкнув в спину. Чисто конвоир.
Несчастный Борька (Боромир Святославович) сидел за столом и с привычным равнодушным горем смотрел в раскрытую тетрадку. Шеенка у отпрыска была тоненькая, уши оттопыренные, губешки надутые.
— И что у нас сегодня? — бодро осведомился отец, беря тетрадь. Прочел задание, моргнул, прочел еще раз… Нет, наверное, надо вслух.
— Концептуальный аспект нравственного выбора… хоббита Фродо, — озадаченно огласил он.
Глава семьи задумчиво взялся свободной рукой за узкий подбородок и зачем-то взглянул в окно. За черным стеклом шуршал дождь. Концептуальный аспект, надо же… В некстати опустевшей голове крутились одни лишь заповеди со стенда: «Юный хоббит храбр, юный хоббит честен…» Взяли бы и надергали из интернета! С той же «Арды-на-куличках»…
— Н-ну… — сказал он наконец, досадливо тряхнув тетрадкой. — Наверное, так: если бы Фродо не принял решения отправиться к Ородруину, чтобы бросить в него Кольцо Всевластия, то событий, описанных в романе, просто бы не было…
— Нравственного! — сухо напомнила Кристина и презрительно поджала губы. — Нравственного выбора.
— А! Ну да… Нравственного! — С каждым новым словом Славик чувствовал себя все увереннее. Сказывался опыт редакционной работы. — А чтобы принять такое решение, хоббиту Фродо была прежде всего необходима храбрость, которой он изначально не обладал. А храбрость, Кристиночка, — это понятие нравственное… — Славик запнулся, потому что рожицу отпрыска внезапно перекосило восторженной шалой улыбкой. С такой физией детишки обычно решаются на неслыханную шкоду. — Боря, я сказал что-нибудь смешное?
— Храбрость состоит из самолюбия и деревянных нервов! — брякнул тот и, кажется, сам испугался собственной выходки.
Родители остолбенели. Во-первых, это было неожиданно, а во-вторых, совершенно не похоже на тихого Борьку.
— Ты смотри, на уроке подобного не скажи! — опомнившись, закричала мать. — Вот уж с кем нервы нужны деревянные!
— Интересно, где ты такое услышал? — осведомился Славик, не допуская и мысли, что столь циничный афоризм мог сам собой зародиться в неокрепшей головенке сына.
— Нигде… — помявшись, сознался тот. — В книжке прочел.
— Это в какой же?
Вопрос был задан по существу, но тут, как всегда, некстати вмешалась Кристина:
— Ах вот как? В книжке! По внеклассному чтению — вторая двойка, а на всякую дурь у тебя времени, значит, хватает?
— А ну-ка тихо! — скомандовал глава семейства. — Какое внеклассное чтение? При чем тут внеклассное чтение?.. — Сердито засопев, снова уставился в тетрадку. — Отвечать письменно или устно?
— Письменно.
— Понял. — Славик повеселел и вернул тетрадь. — Объясняю. Главное — побольше цитат. Даже если ответишь неправильно, все равно видно, что читал. Берем книгу… — Он протянул руку к узкому высокому стеллажику и замешкался, обнаружив на полке сразу двух «Властелинов Колец». Маленький Боромир Святославович почему-то вдруг заволновался, втянул голову в плечи, но отец, не обратив на это внимания, уже раскрыл наудачу один из томов. Честно сказать, давненько он не совершал этого интимного акта. Лет пять. Хотя, если сказать еще честнее, Славик и раньше предпочитал любоваться книгой, ласкать ее и оглаживать, нежели вникать в содержание. Предпочитал текстуру тексту. — И нагло передираем… Вот, пожалуйста: «Мы привыкли говорить о войне как о благороднейшем деле». Чувствуешь? О благороднейшем!.. То есть этого-то благородства хоббиту Фродо и недоставало, пока он не вмешался в войну добра со злом. На стороне добра, естественно… Идем дальше… — Тут Славик запнулся и нахмурился.
«А что еще нужно для успешного ведения войны? — в растерянности пробегал он глазами корявые и совершенно незнакомые строки. — Для того чтобы быть гением:
1. Продовольствие — организованный грабеж.
2. Дисциплина — варварский деспотизм, наибольшее стеснение свободы.
3. Умение приобретать сведения — шпионство, обман, измена.
4. Умение прилагать военные хитрости — обман.
5. Что самая война? — Убийство.
6. Какие занятия военного? — Праздность.
7. Нравы — разврат, пьянство».
В растерянности он закрыл книгу, заложив страницу большим пальцем, и тупо уставился на обложку. Джон Р.Р.Толкин. «Властелин Колец». Раскрыл снова, прочел, моргая:
«Есть ли один порок, одна дурная сторона человеческой природы, которая не вошла бы в условия военной жизни? Отчего же уважается военное звание? Оттого, что оно есть высшая власть. А власть имеет льстецов».
Да нет же, нет! Откуда это? Из какой книги? Из какой главы? Не мог благородный Профессор гнать такую… даже не чернуху… агитку!
— Боря, — почти испуганно проговорил папа Слава. — Что это?..
К счастью для отпрыска, последовал долгий, настойчивый звонок в дверь. Родители переглянулись.
— Кого еще на ночь глядя принесло?
Славик отложил книгу и вышел в прихожую. Перед тем как открыть, на всякий случай заглянул в дверной глазок. В полумраке лестничной клетки маячили три слегка искаженных силуэта: тщедушная фигура в цивильном, а чуть позади две глыбы в рогатых шлемах, в кольчугах и, кажется, с мечами наголо.
Пришлось открыть.
— Здравствуйте. Вам кого?
— Урл Левая Рука?
— Я, — сказал Славик, недоуменно вздымая бровь. — А что это вы так, во всеоружии… в полном прикиде?..
— Повестку получали? — злобно проскрипел тщедушный вместо ответа.
— Нет, не получал. Что за повестка?
Чувствовалось, что одетый по цивилу человечек сдерживается из последних сил. Он развернул бумагу и ткнул в нее пальцем, едва не прорвав насквозь.
— Ваша подпись?
Урл Левая Рука вгляделся.
— Нет, конечно.
— Как — нет? — приглушенно взвизгнул тщедушный.
Славик неспешно извлек редакционное удостоверение:
— Вот моя подпись, видите?
— Знаете, все так говорят! — Вид у человечка был самый что ни на есть затравленный. — «Ничего не знаю, ничего не подписывал…»
Рогатые воины скучающе переминались на площадке, шурша кольчугами. В коридорчике показалась встревоженная мордашка Кристины.
— Что там, Слав?
— Ролевка, — бросил глава семьи и снова повернулся к старшему: — Чего тут непонятного? Лень было ходить по адресам — выкинул повестки в ближайшую урну и сам за всех расписался…
— Вот вам в следующий раз и поручим! — огрызнулся тщедушный.
Этого еще только не хватало!
— Короче! — сказал Славик, резко меняя тему. — Если вы за мной, идемте. Приписную квенту брать? Что будет-то? Куда призывают?
Человечек и так был вконец заморочен, а тут еще этот град вопросов! Понятно, что угроза насчет повесток забылась, улетучилась сама собой.
— Куда-куда! — осунувшись, буркнул он. — Игротех вас до семи часов ждал — всего трое явились… Вот здесь распишитесь. И не говорите потом, что никто вам повестку не вручал…
Стоило из-за этого приходить с мечами наголо!
— И еще одно… Вы ведь репортер «Нового Изенгарда», так?
— Да…
На свет вновь появилась сильно мятая и едва не пробитая пальцем бумага.
— Это подпись вашего замредактора?
— М-м… Возможно. Похоже…
Человечек в цивильном то ли вздохнул, то ли крякнул и, страдальчески сморщившись, поскреб в затылке.
— Ладно, — сказал он. — Собирайтесь…
— Куда? — опешил Славик. — Вы же говорили, что игротех до семи ждал…
— Ждал, — безнадежно подтвердил тщедушный. — И до семи ждал, и после семи… И сейчас ждет.
* * *Они вышли в сырой летний вечер. Дождь кончился. Разноцветные городские огни роняли волокнистые отражения на мокрые асфальты. С пятиметровой высоты сиял подсвеченный выносными лампами щит. Там на фоне государственного флага призывно и загадочно смотрели на прохожих дама и рыцарь. Понизу красовалась надпись: «Участие в ролевой игре — священный долг каждого патриота!».
Бывший военкомат располагался в каких-нибудь двух кварталах. Конвоировали пешком: впереди плюхали по лужам старшой со Славиком, чуть поотстав — рогатые вертухаи в кольчугах. Бедняги. Наверное, с утра так и мотаются по городу в полном прикиде. Ну да что поделаешь — служба…
Красноглазый невыспавшийся районный мастер (тоже из бывших) пребывал в кабинете один. На рабочем столе разложены учетные карточки, в чашке стынет черный кофе. Над столом — поясной портрет Президента. Валентин Валентинович Шкарятин был изображен в латах Арагорна, с мечом в правой руке и с Кольцом Всевластия на безымянном пальце левой. («Интересно, — подумалось Славику. — Мизинец, указательный… А палец, на котором носят обручальное кольцо, почему-то безымянный…») Ни словом не попрекнув за несвоевременный приход, игротех поставил птичку в списке и сообщил устало:
— Значит, Урл Левая Рука… В двух словах. Восемнадцатого призываем маститых… то есть олдовых…
— По какому поводу?
— Правильный вопрос, — равнодушно одобрил игротех. — На территорию Гоблино вторгается условное зло. Не исключено применение оружия магического поражения. Противостоять агрессии, как вы уже, наверное, догадались, будет условное добро. Так что ждите во всеоружии.
— Я понимаю. Что играем?
— Играем по «Властелину Колец».
— Опять?!
Игротех нахмурился.
— Почему же опять? В прошлый раз по «Ведьмаку» было. Начальству виднее.
— Все-таки, если можно, уточните, — попросил опытный Урл. — В каком именно всеоружии?
— Н-ну… Полегче что-нибудь. Байдана, мисюрка… Если нет — выдадут в каптерке. В бой вас вряд ли пошлют. Будете с вашим замредактора выпускать «Игровой листок». Распишитесь.
— Это еще зачем?
— О неразглашении.
— Что за секретность?
Игротех устало потер воспаленные веки.
— Игра максимально приближена к реалу, — пояснил он. — Цивильных будем брать тепленькими, прямо из постелек… Чтобы ни одна зараза не уклонилась. Загребем всех двадцатого. Значит, за эти два дня вы, олдовые, надежа наша и опора, должны полностью подготовить полигон к их приему.
— Понял. — Урл кивнул. — То есть цивилам ни слова. Но со своими-то говорить можно?
Игротех скривился в сильном сомнении.
— Да лучше вообще-то тоже воздержаться… А то получится как в прошлый раз.
На том и расстались. Стражники отправились брать замредактора, а Урл Левая Рука — домой, доделывать стенд «Страна Хоббитания».
* * *Следует сказать, что в последнее время Славик косил от игры как мог, однако сейчас ему остро захотелось сменить обстановку. А то в редакции достали, дома достали… Уж лучше тряхнуть стариной, отбыть недельку на полигоне. Тем более что, согласно ролевой иерархии, заместитель редактора «Нового Изенгарда» неминуемо оказался бы под его началом.
Первые станут последними, последние — первыми.
Корпел над стендом до двух ночи. Когда утром продрал глаза, Борька уже был в школе, а Кристина занималась влажной уборкой помещения. «Дисциплина, — внезапно вспомнилось Славику, — варварский деспотизм, наибольшее стеснение свободы…»
Откуда же все-таки Боромир выхватил эту цитату? На узеньком стеллажике сына обнаружился всего один «Властелин Колец».
— Кристина!.. — позвал Славик.
В дверях возникла супруга с тряпкой в руке.
— Слушай, ты не помнишь, сколько тут вчера было?..
— Не помню, — отрезала она и сгинула вновь.
Глава семейства попытался раскрыть книгу на том самом месте, но ничего похожего на давешний текст не обнаружил. Толкин как Толкин. Полистал, закрыл, поставил на место. Так сколько было книжек: одна или две? В глазах, что ли, вчера от усталости задвоилось? Оглядел комнату. Нигде ничего. Здоровенный томина — куда такой спрячешь? Не в школу же он его с собой унес…
Машинально сжевал завтрак и, прихватив флэшку, отправился в редакцию, где имелся цветной большеформатный принтер — как раз то, что нужно.
* * *Замредактора Веня, отличавшийся от киношного Голлума разве что наличием очков да костюмчика и носивший по этой причине прозвище Моя Прелесть, вскинул испуганные водянистые глаза на вошедшего репортера. Протянул навстречу какой-то листок и лишь потом поздоровался.
— Привет, — отозвался Славик, принимая бумагу. — Тебя вчера к игротеху таскали?
Очкастый Голлум закручинился.
— Да таскали…
— Отбился?
— Да ну… Разве от них отобьешься! Вперед и с песнями…
Славик сел за свой стол и взглянул на полученный документ. Удивительно, но это было… письмо. Бумажное. И не официальное какое-нибудь послание, а именно письмо — на двух тетрадных листках. Еще и от руки начертанное. Давненько не созерцал и не осязал Славик ничего подобного.
Ну-ка, ну-ка…
«Уважаемая редакция, напечатайте это письмо!»
Хорошее начало. Многообещающее…
«Отвечаю авторам статьи про подпольную читалку. Которую не могут поймать. Я знаю, кто это делает. Он 1-го февраля…»
Славик мотнул головой и вновь углубился в дебри крупного корявого почерка.
«Он 1-го февраля позапрошлого года подкинул мне на веранду запрещенку и чем-то побрызгал. И я заболела. Полтора месяца лежала. Было удушье. Ко мне девочка ходила, помогала. А он Любочку отсадил и сам ходил под ее именем. Этот человек сам говорит мне об этом. Чего напустит. Понятно Вам. А недавно ходил тайно и сидел под столом…»
— Веня, что это?! — вскричал Славик.
— Сам не видишь? — уныло отозвался тот. — Отклик читателя…
«…Брал ножи со стола, но боялся собак, и собаки открыли мне, что он прячется под столом. Он бандит. Сидел 7 лет. Ему под 80 лет. Он живет под чужой фамилией. Я не знаю ее. Он раньше был знаком мне в молодости. Он печатал запрещенку. Теперь переплетает. Но фамилия была у него другая. Я сижу на замках. Это потому, что я не пошла за него замуж…»
— И что мне с этим делать? Явно ж вольтанулась старушка!
— Подготовь ответ. Опубликуем.
— Ты что, тоже сдвинулся? Какой тут может быть ответ?
— Н-ну, примерно так… — Голлумоподобный замредактора возвел глаза к потолку. — «Дорогие читатели… Мы высоко ценим ваше рвение и тем не менее вынуждены вам напомнить, что в республике Гоблино запрещенной литературы нет и быть не может. Что же касается литературы, не пригодной для использования в ролевых играх (так правильно звучит этот термин), то хранение ее на дому законом не преследуется…» Вот, что-то в этом роде…
— Да, но… С чего вдруг?
Голлум Веня вновь погрустнел.
— Да понимаешь, — с горечью сказал он, — донос за доносом по электронке — как прорвало… За кого нас вообще держат? В конвертах уже присылать стали… Вот народ! Думают: раз вывели классику из школьной программы — значит запретили. Ну а раз запретили, значит… сам видишь…
Да уж. Без того, чтобы сообщить куда следует, у нас никак. В девятнадцатом веке на неверующих стучали, в двадцатом — на верующих, в двадцать первом — опять на неверующих… При Кирдыке норовили уличить в причастности к ролевым играм, при Шкарятине — в непричастности…
До полудня Славик подготовил ответ читателям, добил пару материалов, вывел на цветном принтере шесть составных будущей «Страны Хоббитании» и, свернув листы в трубку, известил замредактора, что либо появится после обеда, либо позже к вечеру. Веня не возражал. И правильно. Помни, помни, Моя Прелесть, что у нас еще впереди полигон.
* * *Время для визита в школу Славик подгадал на удивление неудачно — как раз к началу урока. Постоял у двери, чуть приоткрыл, поглядел, послушал. Классная руководительница Нинель Васильевна, вскинув личико, сидела за столом, очень похожая на Иванушку-дурачка: кудерышки цвета пакли, восторженно распахнутые голубенькие глазки и алый рот до ушей. С таким видом она обычно внимала начальству или, как сегодня, почетным гостям. Сам почетный гость (горбатенький, подслеповатый, с полурыжей-полуседой шкиперской бородкой) пританцовывал у стола и, потрясая ручонками, взахлеб рассказывал юному поколению о тех романтических временах, когда ролевое движение только еще зарождалось.
— Никогда! — восклицал он с пафосом. — Никогда у нас не было дедовщины! Уважение к олдовым — да, было! Но дедовщины — ни-ког-да!..
— Что это вы в щелку подглядываете? — послышался за спиной строгий женский голос. Впрочем, тут же смягчился, снизошел до насмешливости: — А-а, Славик:.. Как опаздывал всегда, так до сих пор и опаздываешь?
Разумеется, Клара Карловна — кому ж еще? Что-что, а заставать врасплох завуч не разучилась. Странно, однако за истекшие десять лет она нисколько не сдала — напротив, помолодела, расцвела, добавила в облик косметики. Хотя, возможно, дело тут было не в Кларе, а в самом Славике: резко возмужав, он в смысле самооценки быстро догнал и перегнал тех, кто совсем еще недавно казался ему немыслимо взрослым, чуть ли не пожилым.
— Что это у тебя?
— Для стенда. «Страна Хоббитания». Позавчера Нинель Васильевна попросила.
— Это не Нинель Васильевна просила, а я, — холодно поправила Клара. — Пойдем посмотрим…
— Только это уже окончательный вариант, — всполошился он, вспомнив ее давнюю привычку с маху ставить на чем ни попадя птички и галочки красным карандашом, а то и маркером. Отчасти по этой причине Славик долгое время искренне полагал, что слово «маркер» происходит от слова «марать».
И они прошли в застенок (именно так десять лет назад именовали школяры кабинетик завуча по воспитательной работе). Помещеньице также мало преобразилось — сменились лишь табличка на двери да плакатик над столом. Теперь он звучал так: «Нет в мире вещи более серьезной, чем игра. Уинстон Черчилль».
Пока завуч раскручивала, выгибала и раскладывала на столе яркие листы, Славик успел заметить еще одно изменение в интерьере: стопка посторонних книг, отобранных на уроках, по-прежнему криво украшала собой подоконник, как десять лет назад, но состав ее был явно иным. Не поленился — подошел, посмотрел. Сверху — Лесков, кто под ним — не разобрать.
— Ну что ж… — задумчиво промолвила Клара Карловна. — В целом…
Одобрение осталось незавершенным, поскольку в дверь робко постучали, потом приоткрыли.
— Можно, Клара Карловна?
— А-а… — зловеще протянула завуч. — Явился, прогульщик?
Вошел исполненный недобрых предчувствий подросток, долговязый и долгорукий. Остановился, понурясь.
— То есть игру ты уже за урок не считаешь, так?
Явившийся мрачно и нераскаянно изучал запыленные носки собственных кроссовок.
— Поражаюсь тебе, Петров! Отец — игротех, мать — маститая ролевичка… В пеленках на полигонку тебя возили! Откуда в тебе это равнодушие, это наплевательство?
Ответа так и не последовало. Клара Карловна вздернула подбородок, взор ее устремился куда-то вдаль, и Славику почудилось, будто на его глазах случилось мгновенное включение в игру. Несомненно, завуч уже стояла на трибуне перед огромной незримой толпой. Нет, она не переходила на крик, она даже голоса не повысила, но слова теперь произносились словно бы в микрофон.
— Выпасть из игры — все равно что выпасть из общества… Из коллектива! Как можно этого не понимать? Классик сказал: «Что наша жизнь? Игра!» — Тут Клара Карловна запнулась, сообразив, что ссылка на классика по нынешним временам звучит несколько неуместно, и резко сменила направление удара: — Вот, посмотри! Славик Савельев… Гордость нашей школы!..
Славику стало совсем неловко. Однако податься было некуда.
— Он бы тебе многое рассказал! Как оно было во времена Кирдыка. Как на ролевиков полицию бросали с дубинками и водометами. Как самим приходилось хайратники делать, из маминых занавесок прикиды шить, помоечный дюраль молотком выстукивать — для доспехов… А сейчас! Нет, ты сравни, сравни, Петров! Все ведь у вас есть, все готовое, все покупное, играй — не хочу!.. Не хотят, — как бы извиняясь, обернулась она к Славику. Вздохнула, подошла к единственному в застенке окну, сняла верхнюю из конфискованных книжек. — Замков для вас настроили, крепостей всяких… На, Петров, забери. И чтобы больше я посторонних книг в школе не видела! Это хорошо, что ты на досуге увлекаешься Лесковым. Но всему свое время, Петров, всему свое время!
Глава 7
И вот нашли большое поле:
Есть разгуляться где на воле!
Построили редут.
Айне колонне марширт«Байдана и мисюрка…» Ну какое, скажите, отношение имеют они к Средиземью? У Профессора и слов таких в заводе не было! Байдана — крупнокольчатая броня, не спасающая от колющих ударов, зато спасающая от рубящих, а мисюрка — круглый шлем, напоминающий тюбетейку. И то, и другое исконный древнерусский антураж. Впрочем, много ли с нынешних райигротехов возьмешь — сплошь бывшие военкомы. Им что рыцарские доспехи, что эльфийские…
Боевой прикид в хозяйстве у Славика был, причем по нынешним временам уникальный — собственноручно снизанный из канцелярских скрепок, но как представишь, во что он скомкался в кладовке и сколько все это теперь распутывать… Ну на фиг! Казенный выдадут. А не выдадут — еще лучше. Отбудем налегке…
Призванных на переподготовку олдовых собрали в актовом зале поздним вечером. Оглядевшись, Славик обнаружил, что прочие тоже пожаловали в цивильном. Доспехов ни на ком не видать. Это хорошо. Значит, когда выстроится очередь в каптерку, станем в хвосте.
Вскоре все расселись, и за лекционной кафедрой вырос игротех. На полигон приказано выехать в ночь, а пока инструктаж.
— Тяжело в ученье — легко в игре, — начал с афоризма бывший военком. — Как говорится, игра — это вам не игрушки…
Сидящий рядом Моя Прелесть Веня протер платочком очки и достал книжку.
— Что читаем? — полушепотом поинтересовался Славик.
Замредактора показал обложку. «Гарри Поттер».
— Ты чо, сдвинулся? — искренне спросил репортер.
Веня отлистнул страничку и предъявил истинное содержание. Салтыков-Щедрин. «Губернские очерки». Вот оно что! Берем, стало быть, и переплетаем заново… Неужели собственноручно?
— Слушай, так ведь с электронной читалкой проще! Удобнее… Кнопочку нажал — и вот тебе нужный текст на мониторе. И переплетать не надо.
Очкастое рыльце стало печально-мечтательным.
— Нет… — промолвил со вздохом Веня. — Не понимаю я этих ваших читалок. Все-таки бумажную держишь в руке и чувствуешь — книга…
Поправил очки и с тихой улыбкой углубился в чтение. Однако Славику было уже не до замредактора. Перед внутренним взором его возникли узенький стеллажик и два «Властелина Колец» на нем. Один настоящий, а вот что, интересно, было в другом, исчезнувшем? Нет, но каков Боромир Святославович! Тихоня-тихоня, а гляди, что учудил… И второй вопрос: где взял? Ну не сам же в конце концов переплел!.. Славик попытался припомнить прочтённые им корявые циничные фразы, но вспомнил только одну: «Что есть война? — Убийство»… А не попросить ли у Борьки эту самую книжицу? Тайком от Кристины, понятно…
— Участились случаи землячества в среде цивилов, — зудел тем временем райигротех. — Ваша прямая обязанность — такие рецедивы реала пресекать…
Временами в зудение это встревал шелест переворачиваемой Веней странички. Больше нигде ничего не шуршало, потому что у остальных читалки были электронные. Зато мерещились призраки мелодий — некоторые сидели в наушниках и нагло слушали музыку, а то и смотрели фильм. Не догадавшийся запастись чтивом Славик снова оглядел актовый зал и обнаружил во втором ряду еще одну тоскливо озирающуюся личность. Ею, представьте, оказался бывший классный руководитель Славика Савелий Павлович. А этот-то как в олдовые попал, позвольте спросить? Ах да, он же сейчас в министерстве… По чину положено.
В отличие от Клары Карловны экс-преподаватель литературы пострадал от возраста куда сильнее. Волосики поредели, бороденка исчезла вовсе. Прежними остались лишь глаза, недоуменные глаза великомученика, да беззащитно выпуклый лоб, по которому всегда хотелось чем-нибудь стукнуть.
Надо будет после инструктажа подойти поздороваться. Однако инструктаж, похоже, кончаться не собирался.
— Игровая подготовка превосходит военную уже в силу своей универсальности, — не унимался игротех, — поскольку предполагает освоение не только современного, но и исторического оружия.
Славик помаленьку начинал клевать носом. В полудреме соткался перед ним стенд «Страна Хоббитания», только вот заповеди на нем были какие-то не совсем знакомые: «Юный хоббит самолюбив», «У юного хоббита деревянные нервы». Хотел удивиться, но в следующий миг всхрапнул. Вздрогнул, вскинулся — и, как выяснилось, очень вовремя: вокруг зашевелились, захлопали откидными сиденьями и, не снимая наушников, подались всей громадой на выход.
Поздороваться с Савелием Павловичем так и не удалось.
* * *Колонна армейских грузовиков выползла из города на шоссе и с церемониальной неторопливостью двинулась в сторону поймы. Сорок километров в час, быстрее — ни-ни! Ограничение скорости было предписано в прошлом году, когда ролевая землеройная машина протаранила мирный «мерседес». Устроившись у бойницы, Славик отдраил металлическую заслонку и от нечего делать созерцал окрестный ночной пейзаж. Моросило. Колыхались полотнища белого света. Зернисто посверкивал асфальт. Зловещим видением проплыл завалившийся в придорожную канаву тупорылый дракон на базе гусеничной самоходки. Над поверженным чудовищем скорбно склоняли головы трое в эльфийских непромокаемых плащах. Послышалось сдавленное восклицание, причем отнюдь не на квенье (она же — высокая речь). Даже не на синдаринском.
Повезло ребятам. Пол-игры просачкуют. А с другой стороны, вытаскивать-то дракона кому? Им и вытаскивать…
Освещение внутри походной типографии было крайне скудное, красноватое. Веня, ругнувшись, закрыл и спрятал книжку. Попытался заглянуть через Славиково плечо в бойницу, не преуспел, поерзал, притуливаясь поудобнее. Однако попробуй тут засни: зябко, неловко и потряхивает вдобавок.
— И все-таки лучше уж так, — уныло сказал замредактора. — Собраться успели, подготовились… А представляешь, каково завтра цивилам придется? Спят себе в постельках, знать ничего не знают, ведать не ведают… Вдруг хвать их тепленьких, трезвеньких, и на полигон.
Славик хмуро покосился и не ответил. Наивный он, этот Веня. Можно подумать, ни разу на игру не выезжал…
* * *Нуменор-3, основой которого служили руины водонапорной башни, ныне отстроенные и превращенные в донжон, ночью выглядел особенно жутковато. Свет фар походной типографии, перепрыгнув черный, кажущийся бездонным ров, уперся в сырую, наспех сложенную кирпичную стену, украшенную полузатертой надписью: «Торин — лох!!!».
Играть в башне было можно, жить — вряд ли. К счастью, за крепостной стеной имелась еще так называемая гостиница — длинное одноэтажное строение с койками и масляными обогревателями внутри. А то пришлось бы разбивать палаточный городок, в грязи, темноте, под мерзкой изморосью. Удовольствие, прямо скажем, невеликое.
Пока опустили мост, пока перегнали технику через ров, пока запустили движок и закончили вчерне с обустройством территории, пошел уже третий час. Наконец Славик добрался до койки и заснул мгновенно и мертво.
Когда открыл глаза, в низкие квадратные окна лезло развеселое солнышко. Рог еще не трубил. Движок тоже молчал. Как и было обещано, после ночного марша дали выспаться. Сосед справа потянулся, сел, огляделся.
— Доброе утро, Славик, — озадаченно сказал он. — Или тебя теперь положено Урлом величать?
— Доброе утро, Савелий Павлович, — ответил тот и тоже сел. — Величайте как хотите… А вас-то чего загребли?
— Оказывается, по штату положено, — со вздохом отозвался бывший педагог. — Если работаешь в министерстве, то хотя бы раз в году будь добр выехать на полигон.
— А что вы там делаете, в министерстве?
— Так… под ногами путаюсь.
— По школе не скучаете?
— Нет, — сказал Савелий Павлович и неожиданно улыбнулся.
Хлопнула дверь, вошел озабоченный райигротех, оглядел койки. С ним поздоровались, нестройно и как можно тише, чтобы не разбудить досыпающих.
— Урл Левая Рука?
— Я… — с интересом глядя на вошедшего, отозвался Славик.
— Мордорский знаете?
— Фигли там знать! Аш назг дурбатулук…
— Вот и отлично, — с облегчением сказал игротех. — Значит, будешь поражать врага ужасом на его собственном языке…
Славик возмутился, сбросил ноги на пол.
— Не понял! — угрожающе произнес он. — Мое дело — начертательная магия, — полез в боковой кармашек рюкзака, извлек приписную квенту. — Вот! Черным по белому… — вгляделся в первую строку, моргнул. «Ординарец одиннадцатой роты девяносто первого пехотного полка Йозеф Швейк…» — значилось там. А дальше, что самое любопытное, все, как раньше: Урл Левая Рука, и так далее… Что за диво? Либо в райигропункте напутали, не из той игры влепили, либо кто-то нарочно прикололся. Такое тоже иногда случалось…
Райигротех скривился, потер лоб.
— Да понимаешь… — страдальчески выговорил он. — Спецпропагандиста призвать забыли…
— Кого забыли?
— Ой… — спохватился игротех. — То есть не пропагандиста, а этого… Как его по игре? Ну, на драконе сидит с матюгальниками.
Подошел очкастый Голлум Веня. Личико заранее несчастное.
— Вы что, Славика у меня забираете? — испуганно спросил замредактора. — Я без него не справлюсь.
— Справитесь, справитесь, — успокоил игротех. — Ну нельзя нам никак без дракона! — жалобно вскричал он. — Гроссмейстеры прибудут, замминистра прибудет! Игра-то показательная.
— Замминистра? — оживившись, переспросил бывший педагог, а ныне работник министерства. — Петр Маркелович?
— Если бы! — буркнул игротех. — В том-то и штука, что Николай Иванович! С Петром Маркеловичем мы бы и горя не знали… Ну ты как, Урл? Кончай малодушничать! Решайся.
Славик размышлял. Глаза ролевика стали загадочными и жуликоватыми. Голлум Веня смотрел на коллегу то с ужасом, то с надеждой.
— Не, ну раз надо… — вымолвил наконец Урл.
Игротех обрадовался. Замредактора застонал. А в следующее мгновение во дворе завыл рог. Пора, пора…
* * *Весь день потратили на воздвижение палаточного городка за пределами крепости. Ночь прошла спокойно, а ранним утром подкатили автобусы с цивилами, взятыми на игру, согласно предписанию, тепленькими, из постелек. Трезвых среди прибывших не было.
Эх, ролевики, ролевики… А ведь подписку давал и о неразглашении! Что касается Славика, его совесть была чиста — никому ни словечка. Разве что соседу по этажу шепнул, ну так это ж сосед: не предупредишь, обидится вусмерть…
Да и сами игротехи, судя по графику заезда, не слишком верили в неукоснительное соблюдение секретности. Вот он, график-то: вчера олдовые, сегодня цивильные, завтра приведение народа в чувство, а уж послезавтра, когда протрезвеют, игра. Выбор полигона опять-таки свидетельствовал о прозорливости организаторов: единственной лазейкой в реал (иными словами, в сельский магазин) служил мост через Гоблинку, а на мосту силы добра выставили пикет.
Неудачнику по жизни и по игре Вене приказано было остаться в лагере, где со скандалом изымались прихваченные из дому запасы спиртного. Пока мрачный подвал донжона заполнялся конфискованными бутылками, Славик с Савелием Павловичем, везунчики этакие, в составе отряда стражников шли себе налегке к мосту.
Зелень, солнышко, шершавый от влаги воздух.
— Савелий Павлович, — сказал Славик. — А вот… «Храбрость состоит из самолюбия и деревянных нервов…» Откуда это?
Бывший преподаватель внимательно посмотрел на выученика и как будто что-то заподозрил.
— Лев Толстой, — не сразу и как-то больно уж осторожно отозвался он. — «Севастопольские рассказы». Почему ты спрашиваешь?
— Так… Услышал.
А ведь, если вдуматься, государственный переворот ударил по Савелию Павловичу куда больнее, чем по всем прочим. Зануда, конечно, вечно в душу лез, приставал с дурацкими вопросами, но предмет свой любил. А изъяли Гончарова с Толстым из школьной программы — и куда ему податься? Хорошо Петр Маркелович под крылышко взял, пристроил в министерство.
В глубине души Славик готов был посочувствовать Савушке, кабы не одно обстоятельство: а именно — внезапная улыбка, с которой тот признался, что по школе больше не скучает.
— А все-таки, Савелий Павлович, что вы там делаете, в министерстве? Вы же ролевые игры терпеть не могли…
Второй раз Савушка отшутиться не посмел и призадумался, словно бы прикидывая, какую часть правды позволено ему огласить в данном случае.
— Проверяю отдельные произведения, — не слишком убедительно сообщил он.
— На играбельность?
— Пожалуй… да.
— Классику?
— Н-ну… В основном.
Ага. Вот уже кое-что становится понятно. Сидит себе в кабинетике и, послав всех на фиг, почитывает в свое удовольствие любимые книжки.
— А как считаете: по «Севастопольским рассказам» играть можно?
Савелий Павлович улыбнулся вновь.
— Нет.
— Почему нет? Там же оборона Севастополя.
— Оборона-то — оборона… — Иконописное личико зануды Савушки стало тревожно-задумчивым. — Как бы это тебе, Славик, объяснить?.. Понимаешь, большинство людей очень боится заглядывать в себя. И правильно, кстати, делает. Страшноватенько там, знаешь, внутри. Не каждый отважится. Проще себя придумать.
— Как это?
— Так. Устроить внутреннюю ролевую игру. Вот для интереса попроси кого-нибудь рассказать, что он за человек. И он почти наверняка поведает о том, каким бы хотел стать. Придумает себе прошлое, настоящее…
— Прошлое придумает?
— Всенепременно! У вас это, если не ошибаюсь, называется квентой. Жизнеописание персонажа вплоть до событий данной игры… То бишь до вашего с ним разговора.
— Нет, но… Прошлое-то по жизни на самом деле было.
— Ты уверен? Прошлое наше настолько нами приукрашено, что, можно сказать, вымышлено. Простой пример: стряслось у тебя давным-давно что-то с кем-то. И вот встретились вы спустя какое-то время, стали задним числом разбираться. Он точно помнит, что все было так, а ты точно помнишь, что по-другому. Ты ему говоришь: «Врешь!» — и он тебе говорит: «Врешь!». А вранья-то и нет никакого. Просто каждый запомнил о себе только хорошее, слепил из этих кусочков автобиографию, вжился в нее и теперь отыгрывает. Ну и чем же это тебе не квента?
— Слушайте, ребята! — не выдержав, вмешался в их разговор один из стражников, мумакоподобный детина в казенной митриловой кольчуге. — Хорош о квенте! Заколебали уже: на полигоне квента, тут тоже квента… Гляньте, погодка какая!
* * *Первая смена в пикете прежде всего замечательна тишиной и покоем. Лежи себе, загорай. Алкаши из цивильных если и попробуют прорваться в магазин, то ближе к вечеру.
— Значит, по-вашему, человек сам о себе никогда правду не скажет? — спросил Славик.
— Он ее даже самому себе не скажет, — ответил со вздохом Савелий Павлович. Оба сидели на обрубке бревна справа от въезда на мост. Рюкзачок, зачем-то прихваченный бывшим педагогом из лагеря, валялся в ногах. — Я ж тебе говорю: нормальный человек никогда себя не исследует — он себя придумывает. Вплоть до недостатков. Да-да, представь! Берет преувеличенные достоинства и объявляет их своими недостатками: слишком я честный, слишком доверчивый, оттого и все мои жизненные неприятности…
— Но со стороны-то его все равно видно!
— Ну это тоже, знаешь, как сказать… Видно-то видно, а вот кого?
— То есть как — кого? Того, на кого глядят…
— А может, того, кто глядит?
Славик не понял. Озадачился.
— Сейчас попробую объяснить, — видя его затруднение, сжалился Савелий Павлович. — Тут такое дело: свои настоящие недостатки мы замечаем только в других. В себе мы их не замечаем. Обрати внимание: трус всегда обвиняет всех в трусости, завистник — в зависти. Поэтому, если хочешь узнать, что перед тобой за человек, спроси, кто его злейший враг, и предложи о нем рассказать. Тут же всю правду о себе и выложит, до последнего грешка.
Славик с неприязнью покосился на собеседника. Ишь! Вознесся… Всех насквозь видит! Проницатель! Око Саурона… «Ой! — тут же спохватился он. — А ведь это я, получается, о себе подумал. Гляжу на Савушку и вижу в нем свои же недостатки…»
Действительно, Славик и впрямь считал себя весьма проницательным человеком, подчас даже гордился своей проницательностью, да и с самооценкой у него дела обстояли неплохо. Словом, неловко ему стало, неприятно. Сморщился, потер лоб и решил вернуть беседу в прежнее русло.
— А все-таки! Почему нельзя играть по «Севастопольским рассказам»?
— Потому что в Толстого играть — только расстраиваться. Зачем вообще человек играет? Чтобы незаметно возвысить себя в собственных глазах. Так вот с графом такая штука не проходит. Он-то как раз не придумывает людей, он именно исследует, причем беспощадно. Ну кто бы еще додумался, что каждое наше достоинство разнимается на отдельные недостатки!
— Это как?
— Позволь! Ты же сам начал с того, что храбрость состоит из самолюбия и деревянных нервов…
Славик моргал. Савелий Павлович поднялся с бревна — размять ноги — и мечтательно посмотрел на дальнюю рощицу:
— Эх, по грибы бы сейчас…
Ну слава богу! Разговор вернулся из пугающе смутных глубин в солнечный бездумный мир. Жить стало вновь легко и просто.
— А что вам мешает? За рюкзаком я послежу.
— Н-ну… игротех с проверкой нагрянет…
— Не нагрянет.
— А вдруг?
— Скажем ему, что вы местность пошли осматривать… Вы кто по квенте?
— Знахарь.
— Тем более!
Савелий Павлович подумал, затем нагнулся к лежащему в ногах рюкзаку и, развязав, вынул из него туесок, наполненный пластиковыми пакетами с мелким походным барахлом. Барахло отправил обратно, а сам встал и, прихватив берестяное изделие, двинулся к тополиной рощице. Когда сутулая фигурка грибника скрылась окончательно, к Славику приблизился один из стражников.
— Ты его давно знаешь?
— По жизни?
— Да.
— Давно… Учитель мой… Сейчас — в министерстве.
— Доиграется… — загадочно обронил стражник, пристально вглядываясь в перелесок.
— А что такое?
— Подпол.
— В каком смысле? — не понял Славик. — Подполковник?
— Подпольщик. Целая группа под ним в министерстве. Про переплетчиков слышал?
Славик ошалело оглянулся на дальние тополя, за которыми исчез Савелий Павлович. Ничего себе новостишка!
— Запрещенку переплетают и распространяют.
— Какую запрещенку? — запинаясь, спросил Славик. — Запрещенной литературы у нас нет.
— Тихо ты! Давай-ка подальше отойдем…
Отошли. Случись подобный разговор на полигоне лет десять назад, Славик бы решил, что мастера усложнили сюжет и дают ему через стражника вводную. Однако с тех пор, как ролевые игры стали всеобщими и обязательными вплоть до пенсионного возраста, все перепуталось настолько, что ни за что уже нельзя было поручиться. Реал пролезал во все щели, нигде от него не укроешься.
— Сегодня нет, — понизив голос, продолжил загадочный стражник. — А завтра, глядишь, будет…
— Погоди, — попросил Славик. — Переплетают — в смысле…
— Ну да! Берешь книгу. С виду «Многорукий бог далайна». А откроешь — «Война и мир».
— Или открываешь «Гарри Поттера», а там Салтыков-Щедрин?
— Именно!
— Так Щедрина с Толстым, сам же говоришь, никто не запрещал! Что ж эти твои подпольщики переплетают? Какой смысл? Сиди, пожалуйста, читай…
— Дома — пожалуйста, — не стал спорить стражник. — А на работе? А в транспорте? Бабушки-старушки обложку увидят — хай подымут.
Славику тут же вспомнилось письмо в редакцию. «Он живет под чужой фамилией. Я не знаю ее. Он раньше был знаком мне в молодости. Он печатал запрещенку. Теперь переплетает…» Может быть, не только реал проникает в игру, но и игра в реал? Вдруг уже и пенсионеров задействовали? Поиск вредителей и все такое… Чем не сюжет? Да нет, так не сыграешь! И письмеца такого не придумаешь. Тут и жгучая обида за неизвестно куда и на что потраченную жизнь, и желание хоть на ком-нибудь эту обиду выместить.
— Так мне его предупредить, что ли?
— Не вздумай! — Стражник округлил глаза и крепко ухватил за руку. — Тут слежка идет, а ты расселся с ним на бревне, вроде сговариваешься… Поосторожнее давай.
— Слежка? По игре?
Стражник осклабился.
— Ага! По игре. Только не по нашей.
— А по какой?
— По министерской. У них там сейчас знаешь какое взаимопожиралово! И под замов копают, и под министра.
— Так я-то не из министерства!
— Н-ну… — Стражник снял шлем-мисюрку и, почесав маковку, водрузил снова. — Мое дело предупредить.
Кстати, детина в кольчуге из митрила был Славику незнаком. А с виду — ровесник. Значит, до переворота он отношения к ролевой тусовке наверняка не имел… Может, и впрямь реальный агент? Или даже контрагент! Поди пойми… Жизнь — это ведь вам не игра. Начнешь распутывать — башку свернешь…
Глава 8
А мы, мудрецы и поэты,
Хранители тайны и веры,
Унесем зажженные светы
В катакомбы, в пустыни,
в пещеры.
Игра в классикиНизкорослый пузатенький гроссмейстер в сером сюртуке и треуголке шел по крутому травянистому бережку Гоблинки и с недоумением озирался. Нигде никого. Возможно, затаились в засаде, поджидая условное зло, а возможно, уклоняются от игры.
Второе предположение было, конечно же, ближе к истине: именно уклонялись, точнее прятались по кустам при виде придирчивого к мелочам высокого начальства. Савелий Павлович, например, в данный момент укрывался в сухой канаве за ивой. Кузовок с грибами стоял рядом.
Понаехало гостей из столицы — шагу ни ступи! Игра-то показательная…
Внезапно пингвиний профиль гроссмейстера вздернулся, а в глазенках затеплилось вожделение — начальство узрело ролевика-уклониста, беглеца в реал. Затем столь же внезапно взгляд потух, и должностное лицо неловко затопталось, словно бы в поисках куста, за которым можно спрятаться. Что же касается уличенного в самоволке рукастого дылды лет двадцати пяти, то он мало того что не выказал ни малейшего испуга — напротив, двинулся прямиком к оробевшему чиновнику.
— Господин гроссмейстер! — укоризненно и проникновенно обратился он. — Ну, когда же наконец моего дракончика починят? Мне играть надо, панику на врага наводить… на мордорском наречии…
Савелий Павлович отвел в сторонку мешавшую обзору ивовую плеть и невольно залюбовался бывшим своим воспитанником. Высший пилотаж! В то время как все разбегались от острого взора ролевых чинов, Урл Левая Рука смело шел в лобовую атаку, и отвязаться от него было весьма затруднительно. Точно зная, что дракона на базе гусеничной самоходки с матюгальниками ремонтировать будут долго, Славик терроризировал начальство, ничем не рискуя. Замминистра, грозный Николай Иванович, при встрече с ним просто уже не знал, куда бежать.
Да уж, что олдовый, то олдовый… Целыми днями, пока остальные отыгрывали эпизоды или отсиживались по кустам, Урл нагло валялся на своей койке в гостинице и, покусывая огрызок ногтя, почитывал от нечего делать «Губернские очерки», изъятые у Голлума Вени, поскольку тому читать было некогда. Утро начинал с оздоровительной пробежки вокруг мохнатого от пара озерца — словом, жил в свое удовольствие.
— Ну так когда же, господин гроссмейстер? — в отчаянии вопрошал Славик.
Начальство произвело судорожный жест пингвиньим крылышком (мол, не сейчас, потом!) и самоубийственно сверзилось по крутой тропинке на сырую полоску песка к самой воде. Дескать, дела у него там. Славик скорбно покивал вослед, потом бесстыдно усмехнулся и направился восвояси. Проходя мимо ивы, за которой прятался грибник, приостановился, поприветствовал. Савелий Павлович подхватил кузовок и выбрался из канавы.
— Чего это вы? — полюбопытствовал Славик.
— От господ подалей, — цитатой отвечал ему словесник. — От них беды на всякий час себе готовь…
— Так вы ж знахарь!
— И что?
— Савелий Павлович, хотите совет? Впишите в квенту, что вы должны собирать грибы для зелья. Только обязательно у райигротеха заверьте. Прицепится гроссмейстер — а вы ему на лоб бумажку с печатью! И все дела.
— Разумно, — одобрил знахарь. — Слушай, что это за ерунда в квенте?
— А что там?
— Да понимаешь, вставка у меня какая-то странная: «Лекарь военного времени, доктор медицинских наук Фридрих Вельфер…» Ошибка?
— Да наверняка! Две разных игры перепутали. У меня и вовсе написано «Швейк».
Со стороны Нуменора-3 доносились побрякивание железа и команды на эльфийском. Давно отзвучал государственный гимн — показательная полигонка шла вовсю. По зарослям тальника, бренча байданой, пробежал согнувшийся в три погибели дезертир.
Славик помедлил, поколебался.
— Савелий Павлович, — сказал он. — А почему вы не скучаете по школе?
Бывший педагог пристально взглянул на бывшего ученика.
— Язык за зубами держать умеешь?
— Умею.
— Тогда присаживайся… — Савелий Павлович сел на травянистый край канавы, сбросил ноги вниз и приглашающе хлопнул по земле ладонью. — Знаешь, Славик, — признался он, помолчав, — а ведь это я присоветовал Петру Маркеловичу изъять классику из школьной программы.
Славик был поражен.
— Вы? — переспросил он, присаживаясь рядом. — Ни за что не поверю!
— А придется… — промолвил работник министерства, задумчиво пощипывая то место, где когда-то у него произрастала косая полупрозрачная бородка. — Понимаешь, отчаялся я! Втираешь-втираешь вам Гоголя в мозги, а вы его сильнее и сильнее ненавидите. Читаете в отместку черт знает что, а то и вовсе читать бросаете! Видишь ли, дружок, бог его разберет, в чем тут дело, но в наших условиях буйно расцветает лишь то, что подвергнуто полузапрету. Вот я и подумал: а ну как воспользоваться случаем…
— Саве-елий Палыч! — укоризненно одернул его Славик. — А то я вас не знаю! Да вы и мухи не обидите… А тут стольким людям, получается, жизнь сломали, работы лишили.
— Кого я лишил работы?
— Да тех же старых училок! Вы вспомните, какие митинги в Гоблино были, когда школьную программу меняли! Чуть революция не стряслась.
— И чем все кончилось?
— М-м… — Славик напряг память, но так и не вспомнил.
— Ничем, — подсказал бывший преподаватель. — А знаешь почему? Теперь все эти революционерки, все эти разгневанные тетеньки работают на меня… Нет, не на меня, разумеется, лично — должность моя в министерстве маленькая, но…
Из зарослей тальника высунулось настороженное, словно чутко принюхивающееся, рыло дезертира — судя по всему, из цивилов. Заметил сидящих и замер, не зная, на что решиться.
— Не понял! — надменно и несколько гнусаво изумился Урл Левая Рука. — Кто такой, почему не в игре?
Дезертир подхватился и опрометью кинулся прочь. Восстановив порядок, Славик вновь повернулся к Савелию Павловичу. Сильно был заинтригован.
— А как это они на вас работают?
— В условиях глубокой конспирации.
— Шутите? — вырвалось у Славика.
— Нисколько. Организация засекречена, каждая акция тщательно планируется.
— А что за акции?
— Н-ну, скажем, тайное изучение после уроков «Униженных и оскорбленных» Достоевского.
— Тайное?
— Именно тайное.
— Ишь ты! — с уважением вымолвил Славик.
— Да, вот так… Нет, посадить, конечно, училку, сам понимаешь, не посадят и выгнать не выгонят, а вот выговор за такие проказы влепят запросто. Да и под сокращение потом могут подвести.
— Часто так было?
— Да пока Бог миловал. Я ж говорю: полная конспирация. В коридоре кто-нибудь из учеников на стреме стоит с телефоном — прогульщиком прикидывается… Нет, ну случались накладки, случались… — вынужден был тем не менее признать он. — Тоже ничего страшного. Есть у нас на такую проруху особый отдел. Завуча подкупить, директора подшантажировать…
— Со взрослыми тоже работаете?
— А как же! Вот скажи, много ты раньше встречал взрослых, чтобы для души Пушкина перечитывали, Лермонтова? Сдадут экзамены — и тут же все забудут. Ну, может быть, какой стишок в памяти застрянет… А сейчас, ты не поверишь: тайные сходки аксаковцев, бунинцев… Туда еще попробуй внедрись! Проверки, перепроверки, агентурные сети, пароли… Каждая группа разбита на ячейки по четыре человека — если кто попадется, максимум троих выдаст — с другими-то он незнаком.
— А переплетчики?
— Ну, эти сами по себе. Во всяком случае, финансово они от нас не зависят — на обложках зарабатывают…
Вот как? Стало быть, дорогое удовольствие. Откуда же, в таком случае, Боромир Святославович раздобыл денег на бумажную, вручную, да еще и подпольно переплетенную книгу? Накопил? Заработал? Ладно, вернемся — выясним.
Покосился украдкой на конспиратора. Тот молчал. Слушал кукушек. На устах обозначилась все та же лирическая улыбка, что возникла, когда Славик спросил, не скучает ли Савелий Павлович по школе.
— И знаешь, — как бы по секрету поделился бывший преподаватель, а ныне глава Гоблинского подполья, — никогда я так не был счастлив. Ты представь: читают, вникают… Не из-под палки, не за оценку…
— Потому что классика подвергнута полузапрету?
— Н-ну, не совсем полузапрету… Скажем так: неодобрению властей.
— Так вы меня вербуете, что ли?
— А что тебя вербовать? — ухмыльнулся Савелий Павлович. — У самого вон Салтыков-Щедрин в обложке от «Гарри Поттера» под подушкой! Значит, дружок, надоело тебе в жизнь играть — решил ее на ощупь попробовать.
Славик посидел, поморгал.
— А если завтра возьмут и совсем запретят? — выпалил он, вспомнив загадочного стражника. — Или в заговоре вас заподозрят? Против правительства… Организация-то тайная.
Савелий Павлович с недоверием уставился на бывшего своего ученика.
— Господь с тобой! — произнес он чуть ли не испуганно. — Ты что, ничего не понял? Можно подумать, не ролевик. Это же игра! Ролевая игра в тайную организацию. Я ее провожу, а Петр Маркелович меня курирует. Все по закону!
Славик присвистнул.
— Вон оно как… — пробормотал он. — Ловко… Минутку! А все эти училки, подпольщики — они знают, что они в игре? Вы их предупредили?
— Зачем? — поразился Савелий Павлович. — Ролевая игра второго порядка — здесь никого ни о чем не предупреждают. Да и потом: что ж они, глупенькие? Если бы захотели, сами обо всем давно догадались бы… Ну разоблачат, ну… Дальше что?
В отдалении, шурша и хрустя тальником, пробрели три нетрезвых эльфа.
— А с гномосексуализмом, — глумливо вещал один из них, — мы будем бороться беспощадно!
— М-да… — саркастически изронил Савелий Павлович, проводив троицу взглядом. — А признайся, Славик: наша-то игра по нынешним временам покруче будет, чем весь этот ваш Нуменор. Знаешь, как проще всего вылечить от нимфомании? — неожиданно спросил он.
— Как? — опешил Славик.
— Заставить нимфоманку профессионально заняться проституцией. Вмиг надоест…
Оба, уловив краем глаза некое движение, повернулись в сторону крепости. Там между кряжистых верб обозначились две одинаково тщедушные фигурки в темно-серебристых пластиковых кольчугах под митрил. Один, несомненно, помощник райигротеха — тот, что приходил к Славику с повесткой; другой, столь же несомненно, Голлум Веня. Оба озирались, оба кого-то высматривали.
— Савелий Палыч! — зычно воззвал один. — Ау-у!.. Хорош грибы истреблять! На развод оставь!
— По мою душу, — скорбно известил знахарь и встал. Двое в митрилопласте устремились к иве над канавой.
— Савелий Палыч, тебя там жена ждет в Нуменоре, — обрадовал помощник.
— Как жена? — растерялся тот. — Позвольте, но у меня в квенте…
— Да не по игре жена! По жизни. Сейчас приехала.
Савелий Павлович вскочил, на лице не поймешь: то ли радость, то ли испуг — кинулся было в направлении крепости, потом опомнился, вернулся за кузовком. Подхватил и неспешно двинулся к Нуменору.
Трое посмотрели ему вослед, и всем показалось, что поступь бывшего учителя с каждым шагом становится тверже, увереннее, а осанка прямее. Так обычно бывает, когда человек входит в игру или, напротив, выходит из нее.
Помощник райигротеха, вспомнив, видать, еще о чем-то, резко повернулся к Урлу.
— Гроссмейстера не видел? Говорят, здесь бродит.
— Там где-то… — Урл Левая Рука лениво махнул в сторону прибрежной кручи.
Чуть ли не на цыпочках двое в митриле подобрались к обрывчику, взглянули вниз — и отпрянули. Славик из любопытства тоже подошел. Страшное зрелище предстало его глазам. Справа по кромке сырого песка приближался гроссмейстер. А слева, шагах этак в пятнадцати, спускался к воде расхлюстанный уклонист со спиннингом в руке. Встреча была неизбежна — и она состоялась. Сошлись лоб в лоб. При виде высокого начальства беглый ролевик обмер.
— Чей спиннинг? — брюзгливо осведомилось начальство.
— Мой, — обреченно признался самовольщик.
— Ну-ка дай.
Пингвиноподобный гроссмейстер забрал снасть и осторожно, впереступочку взошел на ближайшую корягу. Пробный бросок лег на воду совсем рядом, но, следует признать, выполнен был вполне профессионально. Удовлетворенно хмыкнув, гроссмейстер размахнулся пошире, что-то щелкнуло — и вокруг катушки заклубилось облачко лески, так называемая «борода».
Снова сошел на песок, испепелил взглядом владельца, сунул ему спиннинг и, брезгливо отряхнув руки, полез по тропке на обрывчик, где, вытянувшись в струнку, ждали своей участи помощник райигротеха и Голлум Веня. (Славик счел за лучшее отступить к канаве, чтобы лишний раз не пугать собой высокого гостя.)
Гроссмейстер сурово оглядел из-под треуголки двух исправных, готовых на все ролевиков.
— Сколько намечено выпустить номеров «Игрового листка»?
— Два! — отрапортовал помощник.
— Выпустят три, — отрубил гроссмейстер и, заложив пальцы в разрез сюртука, вперевалку двинулся прочь.
* * *В гостинице было пусто — все на игре. При виде мужа Клара Карловна вскочила с табурета, и в беспомощно раскрывшихся глазах завуча обозначились трепет и преданность. Супруги обнялись.
Трудно сказать, какое из двух событий в большей степени потрясло педагогический коллектив десять лет назад: победа Шкарятина на выборах или же помолвка Савелия Павловича с Кларой Карловной. И то, и другое представлялось одинаково невероятным. Ролевики бы сказали: мастерский произвол. Но если в неразумности нового Президента кое-кто еще сомневался, то безумие молодоженов угадывалось изначально. Впрячься в одну телегу при такой несхожести характеров? Впору было отсчет включать: десять минут — брак нормальный… сорок пять минут — брак нормальный… Отдельные мерзавцы даже заключали пари, скоро ли стервоза Клара вышибет зануду Савушку за порог и будет ли это сопровождаться телесными повреждениями.
Все пари были проиграны. Отметили ситцевую свадьбу, бумажную, кожаную, льняную… Осенью собирались отметить розовую (она же оловянная). Пришлось местным Нострадамусам внести коррективы в давние свои пророчества и стали уже слышаться такие речи: «Ну? Что я вам говорил! Душа в душу живут…» И все же сквозили в глазах говорящего обида и недоумение: как же так?
Что тут предположить? Возможно, сработал принцип шестеренок, когда недостатки одного супруга с идеальной точностью укладываются в недостатки другого, что, как известно, дает в итоге нерушимый союз. Да, но почему главой семьи оказался именно Савелий Павлович, а не наоборот? Тоже вполне объяснимо (задним числом объяснимо все на свете). Интеллигентный, податливый, уступчивый Савушка тем не менее мыслил самостоятельно, в то время как Клара Карловна с юных лет неизменно выступала в качестве инструмента. Отточенного, закаленного, надежного — но инструмента.
Ну и, видимо, самое главное — оба к началу своего романа не имели ни малейшего опыта в личной жизни. Познания их в этой области были разрознены и большей частью почерпнуты из художественной литературы. Клара примерно представляла, как должна вести себя жена, а Савелий (столь же примерно) — как должен себя вести муж. И оба отыгрывали как могли. Так мало-помалу в одном начала полегоньку проглядывать мужественность, в другой — женственность.
Тем-то и хороша ролевая игра в любовь: все то же самое, все как в жизни, но без трагических последствий.
Супружеское объятие не размыкалось довольно долго, будто и не супружеское. Внезапно Клара Карловна уткнулась лицом в плечо мужа, всхлипнула.
— Что с тобой? — не понял он.
— Я боюсь за тебя… — жалобно сказала Клара.
— Глупенькая… — снисходительно молвил Савелий. — Что тут со мной может случиться? Хожу по грибы… — Он оглянулся на оставленный у порога берестяной туесок. — Кормят, правда, неважно, но терпимо… Или ты боишься, что я тут с какой-нибудь ролевичкой сойдусь? Так они все в Нуменоре-4, а на мосту пикеты.
— А ну тебя… — глухо произнесла она и отстранилась. Бросила опасливый взгляд на дежурного доспешника в дверях. — Вот посмотри. — Из сумочки был извлечен конверт. — Пришло сегодня. Причем уже вскрытое… Опять донос на Нинель Васильевну. Сколько я могу ее покрывать?
— Сколько надо, солнышко, — с укоризненной улыбкой увещевал супруг. — Подумаешь, письмо.
— Если бы только письмо! Вся ваша конспирация трещит по швам! Понимаешь? Вся!
Савелий Павлович рассмеялся.
— Не принимай так близко к сердцу. В конце концов, это же только игра…
— Боюсь, мы уже доигрались, — стонуще отозвалась Клара.
Савелий насторожился.
— Погоди-ка… — попросил он. — Давай по порядку.
Она послушалась. Безропотно села на стоящую между койками табуретку, беспомощно уставилась на супруга.
— Под Петра Маркеловича копают, — выдохнула она.
— Знаю, — кивнул он. — Копают. Не первый год.
— Нет, не знаешь! — В голосе ее зазвучали трагические нотки. — Все очень серьезно. Настолько серьезно, что ты даже представить себе не можешь. Ему подрывную деятельность шьют! Значит, и тебе тоже.
А Славик-то, оказывается, как в воду глядел. Савелий Павлович прищурился.
— Кто шьет?
— Не знаю. Но уже специальная группа создана. «Око Саурона». Что-то вроде инквизиции.
— В нашем министерстве?
— Нет! В том-то и дело что не в нашем!
— А кто же тогда? — Савелий Павлович моргнул. — Полиция? Контрразведка? Они уже все давно под нами.
И это было чистой правдой. За истекшие десять лет министерство ролевых игр подгребло под себя и экономику, и образование, и контрразведку, что, конечно же, нравилось далеко не всем.
Глава 9
Безнравственная тварь!
Теперь твое я вижу направленье!
ДознаниеТем временем Славик, затосковав от безделья, решил совершить пеший поход к так называемому священному бугру, единственному месту на полигоне, где иногда оживала сотовая связь. Бугор, как правило, охранялся, но Урлу Левой Руке было на это наплевать — стражники все свои. Конечно, он мог бы развеять скуку и по-другому, приняв участие в общем деле, однако с некоторых пор уклонение от игры стало для него самой увлекательной из игр.
Завернул по дороге в мертвятник, посмотрел, как могучий Аскольд (он же Илиодор, он же Василий) мается с убитыми. Судя по всему, занятие это надоело ему до чертиков — и владыка загробного мира откровенно развлекался.
— Кто из вас умер, — вещал он, — пусть явится в течение трех дней в штаб корпуса, чтобы труп его был окроплен святой водой…
Приход постороннего застал шутника врасплох. Крякнул владыка, взялся за игру всерьез.
— Ну, а вот пока ты был жив, — сурово обратился он к приземистому гному в накладной рыжей бороде (явно из каптерки). — Кого убил, кому помог?.. Колись давай… Мне ж тебе еще посмертное воздаяние определить надо…
Покосился на пришельца и узнал в нем Урла. Тут же прервал дознание, велел гному посетить храм за рощицей, душу очистить. Тот поплелся куда велено, а оба ветерана ролевого движения, пока улита едет, сели рядком, поговорили с тоской о прошлых временах, о нынешних.
— Последний раз выезжаю… — гудел Аскольд. — Сил моих больше нет. Смотреть не могу на этот бардак… Упрошу настоятеля, чтоб освободил. Пусть другого кого посылают.
Поодаль слонялись ожидающие своей участи убиенные в белых хайратниках.
Потом возвратился гном (кстати, подозрительно быстро), и Славик двинулся дальше. Обогнув осиновую рощицу, приостановился. Похоже, охрана со священного бугра была снята. Покатый холмик, увенчанный сгруженными как попало бетонными блоками, призванными изображать руины древнего мегалита, казался совершенно безлюдным. А, нет!.. Кто-то там наверху все-таки был. Пулю небось расписывают или нелегальные книжки читают.
Взбегая на склон, Славик различил голоса. Незнакомые. Начальственные.
— Это не игра! — рубленными фразами изъяснялся некто незримый, и чувствовалось, что он при этом слегка выпучивает глаза. — Это саботаж! Массовый и организованный.
— Возникает вопрос: кем организованный? — вильнул в ответ елейный теноришко.
Славик пригнулся и продолжил путь наверх короткими перебежками. Добравшись до первого мегалита, залег, выглянул. На двух бетонных блоках, застеленных раскатанными «пенками», сидели друг напротив друга четверо: грозный замминистра Николай Иванович с багрово-синим пятном на переносице и трое гроссмейстеров в сюртуках и треуголках — в том числе и тот, пузатенький.
Все понятно. Караул отослали, а сами решили провести секретное совещание.
— Что значит — кем? — гневно вздымая бровь, переспросил замминистра. — Вашим разлюбезным Петром Маркеловичем, кем же еще? Развал, полный развал…
— Может, оно и к лучшему, — покряхтев, отозвался третий. — Давно он по краешку ходил, ох давно. Представить отчет о том, что здесь творится…
— И обязательно упомянуть, что сам он даже приехать сюда не удосужился, — подтявкнул пингвиноподобный. — Видите ли, некогда ему…
Справа послышался шорох. Славик повернул голову и увидел еще одного соглядатая, залегшего за соседним блоком. Зеленоватый плащ эльфийского образца сливался с травой. Кто-нибудь наверняка из отосланного на фиг караула. Любопытно ведь… Видя, что его заметили, подслушивающий приложил палец к губам. Славик кивнул.
— А мне это, честно сказать, не нравится, — прозвучало на бугре.
— Что именно?
— Что его здесь нет.
— Петра Маркеловича?
— Подозрительно как-то… Откровенно провалил игру, а сам даже носа не показывает.
— Может, потому и не показывает?
— Ну не самоубийца же он! — вспылил гроссмейстер. — А раз не самоубийца…
Четверо на бугре тревожно задумались.
— М-да… — вымолвил наконец замминистра. — Как бы оно там ни было… Отчеты готовы?
— В целом готовы.
— Тогда не будем даже ждать конца игры. По машинам — и в министерство. Застанем нашего кудесника врасплох.
Славик сообразил, что секретное совещание вот-вот завершится, и стал отползать.
* * *Он вбежал в гостиницу, буквально отшвырнув дежурного — громоздкого детину в кольчуге и шлеме.
— Савелий Павлович! — крикнул Славик. — Савелий Павлович!..
Низкое, длинное, беленое изнутри строение пусто. Из-под койки в проход выглядывает бочком знакомый туесок. На нетвердых ногах Славик приблизился, взглянул. Берестяное изделие было на треть заполнено собранными сегодня утром грибами. А других Савушкиных вещей не видать. Ни рюкзака, ни пластиковых пакетов с мелким походным барахлом…
В тревожном озарении Славик рывком приподнял подушку на своей кровати. «Губернских очерков» с обложкой от «Гарри Поттера» там также не обнаружилось.
— Где?.. — Он повернулся к дежурному и узнал в нем того самого стражника, с которым они охраняли мост от возможного поползновения недоперепивших цивилов.
— А ведь говорил я тебе, — с ленивой укоризной произнес детина, подходя поближе. — Слежка за ним идет, не подсовывайся.
— Где он?
— Взяли, — безразлично сообщил доспешник, и почему-то у Славика мурашки побежали по спине. Что-то первобытное, древнее послышалось ему в этом слове. — И жену взяли. В город повезли, разбираться.
— А?.. — Не в силах задать вопрос, Славик потряс подушкой над изголовьем своей кровати.
— И книжицу твою прихватили. Так что скоро, глядишь, и до тебя доберутся…
Мистически страшен русский язык неопределенно-личными предложениями. Доберутся. А кто именно доберется — не знаешь. Ужас, которому нет названия; угроза, у которой вместо лица размытое пятно; вина, разложенная поровну на всех…
— Кто доберется?
Стражник пожал плечищами. Митриловая кольчуга была ему явно тесновата.
— А ты?.. — медленно выговорил Славик, делая шаг вперед. — Ты тут при чем?
— Я?.. Ни при чем…
— Да? — Так прищуриваются перед тем, как нажать на спусковой рычаг арбалета. — На мосту ты оказался случайно, здесь — случайно…
— Э! Э!.. — Стражник попятился и предостерегающе возложил длань на рукоять.
Конечно, он был пошире и потяжелее, да и приемы, наверное, знал, но, когда на тебя бросится по-настоящему невменяемый человек, никакие приемы не помогут. Кроме того, у Славика в руке была подушка — грозное оружие, против которого, как известно со времен Вальтера Скотта, не то что тупой — отточенный меч бессилен. Во всяком случае, Ричард Львиное Сердце разрубить ее не сумел.
Видя такое дело, подлый ставленник реала прянул к дверям и выскочил на крепостной двор — пока не придушили.
Подушкой? Запросто!
* * *Принести себя в жертву может любая женщина, но русская женщина не принести себя в жертву просто не может. Вчера, например, она была готова, глупея от восторга, отдать жизнь за царя-батюшку, сегодня — за мужа-декабриста, который, кстати, батюшку-то этого в случае успешного выступления предполагал шлепнуть собственноручно, а завтра… А черт ее знает, что завтра! Смотря за кого замуж выйдет.
Правда, с нынешними мужьями — морока, бабоньки, морока. Особенно, ежели угораздило жить в эпоху перемен. Вчера еще Боренька твой был пролетарий от сохи — и вдруг, выясняется, дворянин. Вчера еще дедушка его отважно воевал за рабочее дело, а теперь, глядишь, погиб в большевистских застенках, как и подобает деникинскому офицеру. Ну вот как прикажете жертвовать жизнью за такого супруга, если у него квента что ни день начисто переписывается!
А с другой стороны, подумаешь — квента! Был бы супруг, а квента приложится…
Во Дворец (так теперь именовалось здание Министерства) Клару Карловну не пустили. Напрасно цеплялась она за рукав драгоценного своего Савушки — оторвали, чуть ли не отшвырнули. Кончилась игра, господа!
Осунувшаяся, с лихорадочным блеском в глазах (и от этого, как ни странно, помолодевшая еще сильнее), она отступила и беспомощно огляделась. Площадь была пуста. Куда бежать? Кому жаловаться? Петру Маркеловичу? Через парадный подъезд не пробьешься. Есть еще, правда, служебный вход… Наврать, что замминистра назначил ей встречу устно, а охрану предупредить забыл… Не верите? Ну позвоните ему по внутреннему телефону, скажите: Клара Карловна на проходной пропуска дожидается… Да! Клара Карловна! В девичестве — Цеткина, завуч…
И несчастная женщина побежала к служебному входу, что располагался с тыла министерского здания.
— Петра Маркеловича вам? — несколько даже охально переспросили ее там. — Не-ет, Петра Маркеловича вы сегодня не дождетесь. Да и завтра тоже…
— Что с ним? — спросила она, холодея.
— Пригласили, — многозначительно ответили ей.
— Куда?
— На ковер. А может, и сразу под ковер. У нас это запросто.
Не чуя под собой ног, Клара Карловна покинула стеклянную коробку проходной. Потом вдруг обнаружила, что снова стоит перед колоннадой парадного входа. Как она там очутилась, выпало из памяти напрочь.
Стало быть, съели замминистра… Или доедают еще… И замминистра, и всю его команду… Клара Карловна опустилась прямо на ступеньку и вновь выпала из бытия. Сколько она так просидела, сказать трудно. Из столбняка ее вывел низкий надрывный сигнал.
Вскинула голову и увидела, что по узкой улочке напротив, едва не раздвигая ее бортами, прет по-кабаньи колонна грузовиков армейского образца. Выбрались на оперативный простор, затормозили. Секунда, другая — и на глазах оторопевшей Клары Карловны из машин хлынули на мостовую остервенелые доспешники: эльфы, орки, нуменорцы, — оглашая площадь гневным гомоном, лязгом железа и лаем команд. Говорят, по сей день ни одна армия мира не побила рекорд римских легионеров в смысле быстроты построения. Так вот, прибывшие вполне бы могли претендовать на почетное второе место. Оно и понятно — олдовые. Цивилы остались на полигоне.
Высоченный эльфийский воин бегом устремился к ступеням. Это был Славик.
— Клара Карловна, где он? Куда его?
* * *Кабинет, в котором допрашивали Савелия Павловича, был не велик и не мал. Задернутые шторы, над столом гравюра, изображающая око Саурона, в углу медицинский столик-каталка, накрытый салфеткой — и поди еще пойми, что там под ней: выпивка-закуска или зубоврачебные инструменты.
— Иван Николаевич! — молил задержанный. — Вы скажите хоть, по какому вы ведомству.
— Это вы узнаете позже, — загадочно отвечал чиновник. За десять лет Иван Николаевич тоже сильно изменился: не дожидаясь окончательного облысения, обрил голову наголо и отпустил махонькую бородку клинышком, отчего и впрямь стал похож на татаро-монгольского захватчика. — Вы полагаете, что ваш сегодняшний арест — это игра второго порядка? — соболезнующе осведомился он. — Жаль вас разочаровывать, но вы действительно арестованы.
— А полномочия у вас имеются?
— Вроде бы мы с вами давно знакомы, — напомнил Иван Николаевич, с укоризной посмотрев на узника. — Вы всерьез полагаете, что я сошел с ума и решился задержать вас, не имея на то никаких полномочий?
Аргумент прозвучал убедительно.
— Очень мило, — язвительно отозвался Савелий Павлович, ослабляя ворот рубашки. — И что же вы мне намерены пришить? Подрывную деятельность? Не смешите! Она невозможна в принципе! Борясь с ролевыми играми, в итоге сам включаешься в игру… Так или нет?
— Не совсем, — изронил Иван Николаевич и взглянул на задержанного еще загадочнее. — Как бы это вам подоходчивее… Ну, скажем так: решили двое в шутку пофехтовать. Взяли деревянные шпаги. Стук-стук… сломались шпажонки. Берут медные. Бряк-бряк… погнулись. Хватают стальные! Смотрят… — содрогнулся, сделал паузу, глаза стали мертвыми. — А из-под клинков — искры летят…
На слове «искры» у Ивана Николаевича даже горло малость перехватило — и Савелий Павлович почувствовал себя совсем неуютно. Что-то и впрямь не слишком смахивало происходящее на игру, пусть и второго порядка.
— Так вот, летят уже искры, — осипшим голосом заключил монголоидный чиновник. — Вовсю уже летят… Вы сами не представляете, уважаемый Савелий Павлович, какое оружие, играючись, выковали. Тайная, практически неуязвимая организация, разветвленная во все сферы жизни, в любой момент способная перехватить управление страной… Да ни одна бы вражеская разведка не смогла создать такого!
И Иван Николаевич сделал страшные глаза.
— Позвольте… — вымолвил тоже оробевший Савелий Павлович. — Но мы же… Да черт возьми! — тут же взорвался он, устыдившись своего испуга. — Не собираемся мы ничего перехватывать! Мы русскую классику изучаем!
«Я никого не убивал — я «Письма к ближним» сочинял…» — выпрыгнула вдруг в голове пара строк из Саши Черного.
Иван Николаевич внимательно посмотрел на задержанного, налил в стакан воды, хотел подать, но вместо этого выпил сам.
— Несущественно, — выдохнул он, осушив стакан до дна. — Сегодня русскую классику, а завтра?.. Когда добро выстраивает свою систему — это уже без пяти минут зло. Помните, как говаривал в известном фильме папаша Мюллер? Контрразведчик не пользуется прилагательными… Одни существительные и глаголы: «объект пошел, объект сделал»… Так вот, по нынешним временам, уважаемый Савелий Павлович, можно пропускать и существительные. Не важно, кто ты такой, важно, что ты творишь. А уж как ты себя при этом позиционируешь — дело десятое…
— Но мы же ничего пока не натворили!
— Пока — да.
Пару секунд оба молча глядели друг другу в глаза.
— И еще, — добавил Иван Николаевич, по-прежнему не отводя взгляда. — По нынешним временам некогда разбираться и с модальностью. Разница между «мог сделать» и «сделал» сейчас исчезающе мала. Понимаете, о чем я?..
— Нет, — твердо отвечал Савелий Павлович. Решил стоять до конца. — Прошу меня извинить, но все, что вы сейчас говорите, не более чем спекуляция! Плод вашего воображения!
— Плод воображения? — Иван Николаевич дернул на себя выдвижной ящик и выбросил на письменный стол ворох каких-то конвертов и бумаг. — Вот это плод воображения? И учтите: здесь только бумажная корреспонденция. А сколько ее в электронном виде?
— Что это?
— Доносы! Народ всполошился… Да-да! Народ, который вы не принимали во внимание, который вы пренебрежительно именовали цивилами, вступил в игру… А если народ вступил в игру, то, считайте, игра кончилась, Савелий Павлович! Все пошло всерьез.
На Ивана Николаевича было жутковато смотреть. В искривленном татарском лице проглянуло что-то от Мефистофеля.
— Кроме того… — малость передохнув, мрачно продолжил он. — Так ли уж оно невинно, ваше занятие? Пока русская классика была обезврежена школой, ситуация находилась под контролем. Ту чушь, которую несли педагоги хотя бы о Толстом, ученики приписывали самому Толстому… Но теперь-то, теперь! Они же читают и понимают все так, как написано… Русская классика! Да это, если хотите знать, самая подрывная, самая антигосударственная литература! Никакой благодарности властям… Державина вон Екатерина в зубах носила — и что взамен? «Властителям и судиям»? «И вы подобно так умрете, как ваш последний раб умрет…» Или Пушкин ваш разлюбезный! Холили его, лелеяли, учили, воспитывали, а он? «Твою погибель, смерть детей с жестокой радостию вижу…» Это государю-то императору!
— Да ему восемнадцать лет тогда было, Пушкину! — не выдержал Савелий Павлович.
— Вот именно! — огрызнулся Иван Николаевич. — Малолеткой бы уже не отделался…
Он снова потянулся к графину с водой, но в следующий миг дверь кабинета отворилась. Оба встали — и следователь, и подследственный, потому что проем оккупировал не кто-нибудь, а сам замминистра. Петр Маркелович. Постаревший на десять лет. Грузный. Брюзгливый. Третий раз разведенный. Окинул оценивающим взором обстановку.
— Вот… работаем, — сказал Иван Николаевич. Толи оробело, то ли с вызовом.
— Поработали — будя! — помолчав, объявил замминистра. — В другой раз доработаете. Прошу в круглый кабинет…
Иван Николаевич остолбенел. Затем на татарских чертах его оттиснулись поочередно недоверие, изумление, гнев.
— Так это что, игра была? — возмущенно заорал следователь, почему-то оглядываясь на прикрытую салфеткой каталку.
— А ты думал?
Савелию Павловичу показалось, что еще мгновение — и татарин оскалится, завизжит, кинется грызть пришельца зубами. Ничего, сдержался.
— Что происходит, Петр? — проскрежетал он. — Мое назначение было согласовано с контрразведкой.
— Ну правильно, — отозвался тот. — Я и согласовывал. Чего ты дергаешься? Жалованье тебе причитается в любом случае… Все в круглый кабинет, я сказал!
Еще пару секунд, не меньше, Иван Николаевич стоял, переживая унижение. Кое-как пережил. Отчетливо было видно, каких нечеловеческих усилий это ему стоило.
— И что там будет? — ядовито осведомился он наконец. — Опять игра?
— Ох, если бы… — сокрушенно ответил Петр Маркелович. — Это у вас тут игра. А там нас свергать будут.
Глава 10
Исчезли юные забавы,
Как сон, как утренний туман.
Конец игреВ круглом кабинете все уже расселись по местам: гроссмейстеры, сменившие сюртуки с треуголками на официальные тройки, два замминистра и не совсем еще пришедший в себя арестант. Министр по обыкновению «блистал отсутствием».
— Начнем, — угрюмо повелел Николай Иванович.
И начал.
— Всякое было, — отрывисто говорил он. — Но такого… Подготовка — ниже критики. Игровой дисциплины — ноль. Случаи дезертирства и уклонения настолько часты, что их уже трудно назвать случаями. Разложение — полное. Стража в донжоне продает цивильным у них же конфискованное спиртное. Но главное даже не в этом! Главное в том, что о самой игре просто нечего сказать. Ее не было по сути. Единственное светлое пятно — тот ролевик, просивший, чтобы починили наконец его дракона. Починили его? Нет, не починили… Расуль Вахитович! Вам слово.
Толстенький Расуль Вахитович достал айпад и, водрузив очки, принялся излагать все то же самое, только более занудно и не в пример подробнее. С указанием примерного количества самовольных отлучек и проданных бутылок. Даже о спиннинге упомянуть не забыл. Савелий Павлович покосился тайком на Петра Маркеловича. Тот сидел с отсутствующим и, пожалуй, слегка мечтательным видом. Впрочем, он, наверное, и поднимаясь на эшафот, себе не изменит.
Наконец с реестром грехов было покончено.
— В свете всего перечисленного, — скрипучим голосом подбил итоги Расуль Вахитович, — хотелось бы услышать, что ответит нам тот, чьими стараниями было организовано это… это… Простите, но у меня не хватает слов…
Петр Маркелович доброжелательно оглядел присутствующих, однако в следующий миг за окнами грянули сигналы, всхрапы моторов, а затем — гомон, лязг, топот, рубленые команды.
— О Господи! Что там происходит?
Все повскакивали с мест и ринулись к подоконникам. Пока, путаясь в шторах, прорвались к стеклам, построение на площади было в целом завершено. Войско, изготовившееся к штурму, являло собой весьма грозное и назидательное зрелище.
— Ну вот, — с удовлетворением произнес в наступившей тишине Петр Маркелович. — А говорите, игровой дисциплины — никакой.
— Это что? Государственный переворот? — сорвался на петушиный крик Николай Иванович.
— Понятия не имею… Но стоят, согласитесь, красиво.
— Они там не таран сгружают? — замирающим голосом осведомился кто-то, и все содрогнулись.
— А ну-ка по местам! — рявкнул Петр Маркелович. — Будете тут еще панику наводить!
Последним от окна отлип тот, из-за кого вся эта каша, собственно, и заварилась. Показалось Савелию Павловичу, будто нечто подобное было уже видено им когда-то, а вскоре он даже вспомнил, где и когда: десять лет назад на заброшенном колхозном поле точно так же перестраивались в единую фалангу бывшие супротивники при виде шеренги полицейских.
Наконец заседающие кое-как расселись и, надо сказать, сделали это очень вовремя, потому что секунду спустя высокая дубовая дверь круглого кабинета приотворилась — и все замерли в ожидании. Черт его знает, вдруг войдет сейчас амбал в рогатом шлеме с мечом наголо да и брякнет что-нибудь историческое. Ну там, к примеру: «Караул устал». Или: «Которые тут временные?» Вошел начальник охраны.
— Что там? — с облегчением спросили его.
— Какого-то ролевика арестовали на полигоне, — помаргивая, доложил он. — Требуют его освобождения… Водометы вызывать?
Сидящие переглянулись.
— И за это вы тоже ответите, Петр Маркелович, — тихонько, но явственно примолвил гроссмейстер.
— Никаких водометов, — объявил Петр Маркелович. — Подите скажите им, что ролевик уже освобожден.
— А поверят? — усомнился охранник.
— Ну хорошо! Пусть пришлют делегацию, сами убедятся.
Начальник охраны вышел.
— Так как поступим? — спросил почти уже опальный замминистра. — Продолжаем заседание или…
— Да нет уж, — сказали ему. — Давайте уладим сперва. А то они нам сейчас колонны тараном подшибут.
Вскоре ввели делегатов: Клару Карловну, Славика и иеродиакона Илиодора. Увидев супруга целым, невредимым и, кажется, даже не лишенным должности, Клара Карловна тихо ахнула и как бы споткнулась стоя. Славик с Аскольдом ее подхватили.
— Адекватно, Клара Карловна, адекватно… — одобрительно и насмешливо пророкотал Петр Маркелович. — Урл! Аскольд! Помогите даме сесть.
Клару Карловну усадили.
— Славик! Поди успокой свою банду.
— А что сказать?
— Н-ну… скажи… — Замминистра поколебался, поразмыслил. — А, ладно! Савелий Павлович, на сегодня вы свободны. Попробуем справиться без вас. Подите явите себя народу… и вообще… А вы, святый отче, будьте добры, останьтесь.
Иеродиакон Илиодор, направившийся было к дверям вослед за Славиком и счастливыми супругами, крякнул, послушливо наклонил голову, присел. Дождавшись тишины и порядка, Петр Маркелович звучно опустил ладони на край стола.
— Итак, — бодро начал он. — В каком-то смысле игра, проводимая сейчас на полигоне Нуменор-3 и отчасти в городе, уникальна.
— Да уж… — тихонько присовокупил кто-то.
— Уникальность ее заключается прежде всего в повышенном количестве уровней, — невозмутимо продолжал Петр Маркелович. — Первый уровень — обычная полевая игра по мотивам «Властелина Колец». Ну, об этом здесь было уже сказано достаточно и в целом справедливо, так что повторять предыдущего оратора мне, полагаю, не стоит… Второй уровень. Так сказать, подкладка, она же подоплека…
До подоплеки не дошло, поскольку толпа за окнами оглушительно взревела. Сидящие дернулись вновь, но тут же сообразили, что рев скорее ликующий, нежели яростный. Надо полагать, там, на крыльце под колоннами, Савелий Павлович явил себя народу.
Наконец клики и бряцание холодным оружием стали потише, и замминистра смог вернуться к прерванной речи.
— А подоплека такая… В девяносто первый пехотный полк поступает нешифрованная телеграмма от командующего бригады Риттера фон Герберта…
Сидящие, даже те, кто тревожно прислушивался к шуму за окнами, слегка тряхнули головами и пристально взглянули на Петра Маркеловича. Тот был непоколебимо спокоен и уверен в себе.
— Этой депешей генерал отменяет марш на Сокаль и взамен приказывает провести ролевую игру на полигоне Нуменор-3. О том, что командующий сошел с ума, еще никому не известно. И будейовицкий полк выполняет приказ. Вот, стало быть, это и есть второй уровень.
— Вы… шутите, что ли? — вырвалось у гроссмейстера.
— Отнюдь нет, Расуль Вахитович, отнюдь нет. А вы думали, современная ролевая игра — это так просто? Выехали на природу, построились в ряды, помахали мечами? Тогда б мы с вами, Расуль Вахитович, и горя не знали… — Исключил гроссмейстера из поля зрения и окинул взглядом стол в целом. — Задача, как видите, исключительной сложности: «Властелин Колец» Толкина, пропущенный через «Похождения бравого солдата Швейка» Ярослава Гашека… Но! — Петр Маркелович предостерегающе поднял указательный палец, и все уставились на воздетый перст, будто загипнотизированные. — Кое-что, конечно, в связи с техническими трудностями пришлось упростить. Например, мы заранее условились считать цивил обмундированием пехотинца, а современный сленг — солдатским жаргоном.
— Чем подтвердите? — перебил Николай Иванович.
— Аскольд, — позвал Петр Маркелович. — Приписная квента при вас?
— Всегда при мне…
— Огласите, будьте любезны, кто вы по первому уровню.
— Фельдкурат Отто Кац, — добродушно пробасил тот.
— А по второму? Кого вас попросил изобразить поручик Лукаш, которому вы опять проигрались в карты?
— Мандоса. Владыку царства мертвых…
— Спасибо, достаточно… Если у кого остались сомнения — пусть ознакомится с заявкой… Вообще должен сказать, что ожидал от комиссии большей скрупулезности. Впрочем, это уже не мое дело. Вернемся к нашим баранам. Есть еще и третий уровень…
Однако вернуться к баранам удалось далеко не сразу — похожий на пингвина Расуль Вахитович закусил удила.
— Ах, большей скурпулезности вам? — взъерепенился он. — Вы что нам тут, понимаешь, голову морочите? Какая телеграмма от Герберта фон… В 1914-м году Толкин еще не публиковался! Даже если генерал сошел с ума, как он мог отдать такой приказ?
— Анахронизм налицо, — с одобрительным видом подтвердил Петр Маркелович. — Но мы же играем не историческую реконструкцию, а моделируем образ и дух той или иной социальной реальности, не так ли? Кроме того, известно, что военные эпизоды «Сильмариллиона» Толкин писал под прямым влиянием своих впечатлений от Первой мировой. Вспомните: в раннем варианте «Падения Гондолина» орки вообще ездят на танках… То есть игра по Швейку парадоксальным образом возвращает нас к истокам творчества Профессора в одном из его аспектов.
Иван Николаевич обменялся с Николаем Ивановичем скорбно-ироническим взглядом: дескать, что я говорил! Опять выкрутится. Еще и министру стукнет — в порядке отыгрыша.
— Стало быть, третий уровень… — невозмутимо продолжал Петр Маркелович. — Третьим уровнем является так называемая «Игра в классики» — игра второго рода, вот уже который год проводимая отсутствующим здесь по уважительным причинам Савелием Павловичем. Подробно опять-таки останавливаться на этом не буду, поскольку доклад о ней был заслушан здесь не далее как в позапрошлом месяце… Вам что-то неясно, святый отче?
— Кое-что неясно, — признался могучий Аскольд. — Я-то на докладе не присутствовал.
— Хорошо, — кивнул замминистра. — Если вкратце, то суть дела такова…
И принялся в общих чертах излагать примерно то, о чем не далее как сегодня утром на краю сухой канавы под старой ивой поведал Славику Савелий Павлович: тайное изучение Блока и Некрасова, тщательно законспирированные подпольные группы читателей, разветвленная агентурная сеть…
— Да, но… — внезапно убоявшись, вопросил иеродиакон. — Игра ли это?
— Игра, — подтвердил Петр Маркелович. — До определенного уровня это игра… Так вот с некоторых пор к ней удалось подключить значительное количество цивилов пенсионного возраста, ранее считавшихся непригодными для участия. Как выяснилось, исполнители они прекрасные. На нас обрушился настоящий поток заявлений на тайные организации и секты переплетчиков, бумажников, книголюбов. С нашей стороны логично было прибегнуть к мастерскому произволу и, согласовав это дело с контрразведкой, ввести особый следственный орган «Око Саурона», занимающийся исключительно подпольем. Именно с целью ареста главаря (отсутствующего здесь Савелия Павловича) и была затеяна полигонка по Толкину-Гашеку. Особое внимание прошу обратить на блестящий отыгрыш Святослава Савельева, совершенно самостоятельно организовавшего акцию протеста, чему вы только что были свидетелями.
Его слушали в странном оцепенении.
— А четвертый? — внезапно спросил Николай Иванович.
— Что четвертый?
— Вы перечислили три уровня. А где три, там и четвертый…
— Разумеется.
— И что это за уровень?
— Четвертый уровень — это наше с вами нынешнее заседание.
— Та-ак… А сколько уровней всего?
— Откуда ж мне знать! — искренне удивился Петр Маркелович. — Я ж не Господь Бог, я всего лишь замминистра.
* * *Перерыв объявили при первой возможности. Курящие вышли на крыльцо под нетронутые тараном колонны, некурящие остались в помещении. Площадь перед министерским дворцом к тому времени успела опустеть: колонна грузовиков вновь убыла в Нуменор. Один лишь озадаченный дворник стоял и оглядывал мостовую, не понимая, как такая орава ухитрилась не оставить после себя ни бумажки, ни тряпочки. Старое правило: провел игру — приведи все в прежний вид. Не цивилы, чай, не гоблины.
— Слушай, Петр, — озабоченно молвил Иван Николаевич, поднося зажигалку. — А если честно! Как тебе вообще в голову пришла эта штука со Швейком?
Тот прикурил, затянулся, пустил колечко дыма.
— Да в общем все естественно… — нехотя ответил он. — Помнишь, у Сэнт-Экзюпери король приказывал солнцу взойти в момент восхода? Ни мгновением позже, ни мгновением раньше. И случая не было, чтобы солнце его ослушалось! Вот и я тоже… Я ж чувствовал, что эту игру мне нарочно подсовывают — на провал. Сам видишь, какой теперь контингент! Да еще и всех отставников армейских всучили. И отказаться нельзя, и сыграть нельзя. Напрашивался Швейк, напрашивался…
Иван Николаевич хмыкнул и в недоумении раскинул руки.
— Ну ладно, — сказал он. — Урл, Аскольд — с ними понятно… Но полторы тысячи цивилов! Ты что же, хочешь сказать, будто в каждой приписной квенте…
— Разумеется! Тоже мне проблема — впечатать одну пометку на всех: рядовой девяносто первого полка.
— Ты полагаешь, хоть кто-нибудь из них это прочел?
Петр Маркелович усмехнулся.
— Полагаю, нет. Но ведь и в девяносто первом полку поступили бы точно так же…
Из стеклянных дверей вышел на свежий воздух некурящий Аскольд и неловко затоптался поодаль с обычной своей доброй и несколько растерянной улыбкой.
— А что с «Оком Саурона»? — угрюмо спросил Иван Николаевич, гася окурок.
— С «Оком Саурона» — продолжай. Вербуй осведомителей, собирай компромат, вызывай на допросы… Что тебя, собственно, смущает?
— А если все всерьез обернется?
— Стало быть, и допрашивать будешь всерьез. Делов-то…
Видя, что беседующие вот-вот вернутся в здание, Аскольд решился.
— Петр Маркелович, — несколько приниженно обратился он. — Да я насчет этой вашей «Игры в классики»…
— Ну?
— Неужели вправду? Тайно собираются, читают… с увлечением…
— Именно так.
— Наизусть учат… — с трепетом продолжал иеродиакон. — Сами переплетают… Чуть ли не от руки переписывают… Карьерой рискуют, расположением начальства…
— Многим кажется, что да… рискуют…
Помялся Аскольд, покряхтел.
— Да я вот думаю… А что если и веру тоже запретить? Ну, не совсем, конечно, не наотмашь, а так, слегка…
Люди играют в разные игры. Кто-то в ролевые по произведениям, кто-то в ролевые по жизни. Но что будет если игра будет стоять во главе политики государства?..
Глава 1
Светлый стяг над нашими полками
Не взыграет больше никогда.
Приличия ради вороша палочкой траву, Савелий Павлович брел по желтым от одуванчиков полянам, беспечно уверенный в том, что берестяной кузовок как был, так и останется пустым. В конце концов шампиньоны можно купить и на рынке, а вот нервов на рынке не купишь. Глубокая мысль. Кстати, может быть, оно и хорошо, что не купишь. Поступи нервы в продажу, ученички бы их тоже прикупили, причем наверняка в гораздо большем количестве.
Нелегко, ох нелегко дался молодому педагогу первый год работы. Совершить одиночную вылазку на природу Савелия подбил его коллега Петр Маркелович, сказав: поди поучись у грибов, как надо за грибницу держаться. Под грибницей старший товарищ, скорее всего, подразумевал коллектив или даже общество в целом. Циник он, этот Петр Маркелович, дай ему Бог здоровья!
Время от времени в прогалах меж зарослей ивняка возникали озабоченные тетки с кошелками. Кукушка в рощице скандировала ямбы. Потом сделала паузу и внезапно перешла на амфибрахий: ку-ку-ку, ку-ку-ку…
Подивившись искушенности пернатой в стихотворных размерах, начинающий грибник выбрался на очередную поляну — и приостановился, не веря глазам. Такое впечатление, что кто-то рассеял в траве белые гладкие камушки. Располагались они довольно плотным кружком, и то ли по контрасту, то ли в самом деле, но зелень внутри кружка была малость темнее, нежели снаружи. Каким образом этакий выводок шампиньонов избежал хищного взора теток с кошелками — загадка.
Савелий раскрыл перочинный ножик, преклонил колени… и усомнился: вдруг поганки? Их ведь, говорят, с шампиньонами перепутать ничего не стоит — во всяком случае, такому специалисту, как он сам… Хотя нет, поганки Савелию Павловичу представлялись тощими, сухопарыми — чисто выпускницы в белых кружевных воротничках. А тут вон какие крепыши
Вскоре берестяное донышко кузовка исчезло под слоем грибов. Солидно, солидно… Будет чем щегольнуть перед Петром Маркелычем. Савелий Павлович срезал последний крохотный шампиньоныш и хотел уже выпрямиться, когда с небес раздался громовой голос.
— Внимание! — властно произнес он. — Господа русичи и господа татаре! Ваше сборище является несанкционированным, поэтому прошу разоружиться и мирно покинуть заповедную зону…
Мимо, проламывая кусты, опрометью пробежала бабушка с туго набитой кошелкой.
— В противном случае… — неумолимо продолжал громовой голос с небес.
Савелий Павлович встревоженно огляделся, потом сообразил, что говорят в мегафон, бросил ножик в кузовок и подался на звук, прекрасно, кстати, сознавая неразумность своих действий. Как это у Ярослава Гашека? «…Перестрелял всю семью, да еще швейцара, который пошел посмотреть, кто там стреляет с четвертого этажа».
Добрался до опушки — и чуть не рассыпал грибы.
Окажись на месте Савелия Павловича некто давно и прочно помешавшийся на паранормальщине, кто-нибудь из тех, для кого словосочетание «летающая тарелка» лишь в последнюю очередь связывается с семейной склокой… Да, подобный субъект, возможно, и вообразил бы на миг, будто провалился в наше славное прошлое. На бывшем колхозном поле, исполчась, грозно стояли друг против друга два довольно-таки многочисленных воинства. Майское солнце дробилось и плавилось в самделишных нагрудниках, щитах, кольчугах, опасно сияло на выхваченных из ножен клинках.
Однако для преподавателя-словесника, обожателя классики, точно знающего, где кончается литература и начинается обыденная, будь она неладна, жизнь, такое истолкование происходящего явилось бы по меньшей мере неприличным. Вне всякого сомнения, на заброшенном поле силами энтузиастов воспроизводилось некое историческое событие — что-то вроде Мамаева побоища в миниатюре. Слева, надо полагать, утвердились басурмане, справа — русские, причем под черным стягом («На нем же бе образ владыкы Господа нашего»). При виде столь достоверной подробности Савелий Павлович чуть не прослезился. Читали, стало быть, летописную повесть, читали: «Пад на колену прямо великому полку, черному знамени…»
К тому времени, когда педагог проморгался, ряды витязей и батыров успели смешаться. Нет-нет, битвой тут и не пахло. Бывшие супротивники сноровисто перестраивались в единую фалангу: спинами к рощице, лицами к дальнему краю поля, где неподвижно воздвиглась шеренга полицейских — в прозрачных шлемах, в камуфле, с дубинками и пластиковыми щитами.
Гомон, достигший ушей грибника, ничего хорошего не предвещал.
— Аллах акбар!..
— Во имя Отца и Сына…
— Менты поганые!..
Так это что же (подумалось Савелию), не только митинги, но и отдельные исторические события можно объявить несанкционированными? Хотя чем вам митинг не историческое событие?.. Следующая мысль была из парадоксальных: слушайте, а ведь появись полиция вовремя у речки Непрядвы в 1380-м — не исключено, что история наша двинулась бы совершенно иным путем…
— Повторяю для непонятливых! — громыхнул мегафон. — В противном случае…
И Савелий Павлович наконец-то сообразил испугаться. Трудно было сказать, за кем останется неухоженное поле боя: за рослыми кольчужниками или за столь же рослыми блюстителями порядка. В душе молодой словесник принял сторону кольчужников, и, поверьте, не из фрондерских настроений: уж больно умилило его черное знамя с иконой. Однако дальнейшее пребывание на опушке явно становилось опасным — поди еще пойми, что лучше: огрести по кумполу резиновой палкой или же тупым, но металлическим клинком.
Преследуемый хрипом и громыханием мегафона, незадачливый грибник отступил поглубже в рощу и, достигши места недавней вырубки, присел в ошеломлении на один из пеньков. Вот тебе и успокоил нервы… Вот тебе и сходил по грибы…
Самым правильным поступком в такой ситуации было подхватить отягощенный шампиньонами кузовок и, не искушая более судьбу, двинуться прямиком к остановке автобуса. Однако воя и лязга, сопутствующих побоищу, с опушки не доносилось, мегафон тоже умолк, и любопытство взяло верх над благоразумием.
Савелий Павлович был уже готов встать, вернуться, посмотреть, чем кончилось дело, когда неподалеку послышались хруст веток, побрякивающие шаги — и на поляну, тяжело ступая, вышел русский ратник. С железным шорохом сел на свободный пень, уронил меч, снял шелом, оказавшись приятным молодым человеком лет двадцати с небольшим. Русобород, могуч, широко раскрытые серые глаза, кудри до плеч. Из-под кольчуги виднеется монашеская ряса. Не иначе Пересвет. Если так, то ответственную ему роль доверили.
— Слава те, Господи… — обессиленно выдохнул воинствующий инок и с чувством перекрестился.
— Что там? — спросил Савелий Павлович.
Сидящий перевел на него взгляд, пошевелил губами.
— Агаряне… — страдальчески выдохнул он. — Чистые агаряне, Господи, блин, помилуй…
Савелий Павлович кашлянул.
— Простите… А вы кто?
Ратник к тому времени перевел дух, серые глаза его прояснились, на устах обозначилось некое подобие улыбки.
— По игре или по жизни?
— М-м… — Савелий Павлович растерялся.
— По игре Ослябя, — видя его замешательство, представился ратник. — По жизни иеродиакон Илиодор. В миру Василий.
— Да что ж у вас имен так много? — подивился педагог.
— Одно для Бога… — степенным баском отвечал Ослябя-Илиодор-Василий. — Другое для людей. Третье по игре…
— Как же к вам обращаться?
— Зовите Аскольдом.
— А Ослябя?
— Ослябя я только сегодня, — пояснил могучий инок. — Постоянное имя — Аскольд.
— Так… — Савелий Павлович потер висок. — Но все-таки вы… — другая его рука неуверенно взмыла в сторону опушки, — реставраторы?
— Реконструкторы, — поправил Аскольд-Ослябя и закручинился. — Нет… — с покаянным вздохом молвил он спустя малое время. — На полный рекон у нас ни денег, ни людей не хватит. Ролевики мы…
Педагог был сильно разочарован. Восстановить в подробностях какой-либо момент истории он полагал делом серьезным и достойным, а вот ролевые игры считал блажью. Как-то даже неловко: взрослые люди, а сами, как мальчишки, бегают с сабельками по заливным лугам, то гномами себя воображают, то ушкуйниками. Участие же монаха в столь неподобающей забаве и вовсе ни в какие ворота не лезло.
Как хотите, а Савелий Павлович готов был уже принять сторону полицейских с дубинками и пластиковыми щитами.
Следует пояснить, что у молодого словесника имелись к ролевым играм претензии личного порядка. Неизвестно, как обстояли дела в других учебных заведениях столицы, но старшие классы той школы, где он преподавал, тоже были поражены этим поветрием, хотя трудно сказать, в какой степени оно мешало учебному процессу и мешало ли вообще. Читали ролевики, по нашим временам, изрядно, однако что они читали?! Однажды, отчаясь понять загадочную душу учащихся, педагог взялся за «Властелина Колец». Одолеть — одолел. Очарован не был. Ни тебе психологической сложности, ни глубоких нравственных проблем…
— Так… — цедил он, постукивая карандашиком по раскрытому классному журналу. — Значит, отчества Анны Карениной мы не помним… А как звали королеву эльфов у Профессора?
Лес рук.
— Слава, — болезненно морщась, допытывался он после уроков у долговязого «хорошиста». — Ну почему обязательно Толкин? Почему вы, например, не устроите игру по «Дон Кихоту»? Можно сказать, первый ролевик, предшественник ваш… свихнулся на том же, на чем и вы, только века на четыре раньше…
Разговор, помнится, происходил на школьном дворе. Верзила в маечке с надписью «Вырасту буду Сауроном» стоял перед Савелием Павловичем, опершись на длинномерный предмет в чехле, и мечтательно смотрел поверх головы преподавателя, словно прикидывал, а не отоварить ли зануду Савушку этим самым предметом по тыковке. Потом, должно быть, осознав несбыточность подобных мечтаний, очнулся, скривил физию в пренебрежительной ухмылке.
— Чего там играть?.. Он же псих!
Воля ваша, а за Сервантеса было обидно.
— Ну хорошо, — продолжал домогаться въедливый преподаватель. — Берете вы книгу. Раздаете роли. Начинаете импровизировать… А для кого это все? Зритель где?
— Мы сами…
— Нет, позволь! Вы исполнители. А любое искусство требует адресата. Читателя, слушателя…
Дылда моргал.
— Так то искусство, а то игра… — говорил он, явно озадаченный туповатостью своего классного наставника.
Но Славику-то семнадцать (что с него возьмешь!), а иеродиакону за двадцать!
Кукушка в роще осваивала хореи: ку-ку, ку-ку, ку-ку… Приостановилась, сосредоточилась — и выдала стопу дактилем: ку-ку-ку…
— И все-таки как же это вы? — сокрушенно спросил Савелий Павлович. — Духовное лицо — и вдруг неформал…
— Да это я еще с семинарии… — с некоторой неловкостью признался Аскольд. — Пришел на Поляну, попросил: научите фехтовать. Потом усомнился: а уместно ли? Мне ведь еще сан принимать… Пошел к духовнику. Тот говорит: фехтуй на здоровье. Главное, чтобы разум твой не мутился…
— И как? — не удержавшись, полюбопытствовал Савелий.
— Да мой-то не мутится, — с досадой молвил инок. — А вот у властей… Сами видели! — умолк, помрачнел. — Не дай Бог до настоятеля доберутся… — пробормотал он едва ли не со страхом.
— А-а… — сообразил Савелий Павлович и невольно понизил голос. — То есть вы тайком от вашего начальства…
— Да нет же! — жалобно вскричал Аскольд. — Настоятель-то меня как раз на игру благословил! Нет, говорит, в ней греха. Актеров вон Господь за любую роль прощает — хоть за Нерона, лишь бы сыграл талантливо.
— Тогда в чем дело?
— Н-ну… узнают, что благословил, архиерею стукнут. А уж тот настоятелю чертей выпишет, прости мою душу грешную…
— То есть архиерей против ролевых игр?
— Да он-то не против, — с тоской отвечал Аскольд.
— А кто?
Ответа не последовало. Видно было, что иеродиакона одолевает грех уныния. Почти одолел.
— И все-таки странно, — не унимался Савелий. — Из монастырской жизни — и вдруг в ролевую игру.
— Да они в чем-то похожи… — заметил со вздохом инок.
Педагог моргнул.
— Игра и вера?!
— Игра вере не помеха, — растолковал чернорясец. — Скорее, подмога. Вот играли в прошлом году по Евангелию — мы ж не только по мирским книгам… Так вы не поверите: оказывается, кое-кто ни разу в жизни в Писание не заглядывал. А тут прочли…
Оба прислушались. Приглушенный гомон и железное побрякивание стали заметно глуше и вроде бы ничего страшного не предвещали. Потом вновь захрустели кусты, и на просеку выбрался коренастый татарин в кожаном панцире с металлическими блямбами на жизненно важных местах.
— Ну? Что? — с надеждой спросил Аскольд-Ослябя.
— Вроде договорились, — сурово отвечал басурман. — Хорошо полковник вменяемый оказался. Да и наши игротехи тоже. Короче, уходим с почестями… А жалко, — мечтательно добавил он. — В строю мы бы их точно смяли…
— Простите, — вмешался Савелий Павлович. — Может, хоть вы мне растолкуете… Что это было?
Татарин освободился от малахая с тульей из нержавейки, обнажив лысеющую ото лба голову, и надел очки. Интеллигентный дядечка лет сорока. Переодеть в костюм, повязать галстучек — и сажай его за письменный стол в отдельном кабинете.
— Стояние на реке Угре, — ядовито выговорил он. — Нет, ребят понять можно: чуть не полгода готовились — и все шайтану под хвост! — Присел на свободный пень и, сосредоточенно сопя, принялся что-то там на себе расшнуровывать.
— Я слышал, в мегафон сказали: «Несанкционированное сборище», — не отставал Савелий Павлович. — «Заповедная зона»…
— Вранье! — отрубил нехристь. — И сборище санкционированное, и зона не заповедная… Все было на высшем уровне согласовано. На уровне канцелярии Президента, куда еще выше?
— Тогда откуда полиция?
Очкастый басурман достал из-под панциря дорогие сигареты, закурил.
— Папа скомандовал, — нехотя сообщил он (Ослябя ахнул и взялся кольчужными рукавицами за побледневшие щеки). — Расуль, сученок, интригу подвел. Будто неформалы на заливном лугу власть свергать тренируются.
— А кто это — Расуль? — спросил Савелий Павлович.
— А!.. — с гримасой отвращения татарин махнул сигаретой. — Папин референт. Карьерист чертов! Лишь бы волну погнать, а против кого, неважно. Взял вот объявил ролевые игры разновидностью сатанизма — как вам это понравится? Тоталитарная, говорит, секта. А папа — он же от сохи, всему поверит…
— Папа?.. — беспомощно переспросил педагог.
Очкарик не понял, уставился.
— Н-ну… папа, — помаргивая, повторил он. — Парамон Сидорович Кирдык. Законно избранный Президент Республики Гоблино.
— Вот как?.. — пробормотал Савелий Павлович. — А откуда вы все это знаете? И кто интригу подвел, и…
Татарин усмехнулся, погасил окурок о пень.
— Позвонил в канцелярию, узнал…
— В канцелярию Президента?!
— Так я ж там работаю, — сказал татарин.
Глава 2
Чертог сиял…
Чертог сиял. Точнее, сиял второй его этаж, где располагался актовый зал. Внизу же, в затемненном вестибюле, крутился вихрь цветных бликов и ухали динамики. Торжественная часть, слава богу, закончилась, а спиртного у выпускников, надо полагать, было припасено с избытком. Небольшими группами по двое, по трое вчерашние школяры исчезали с хитрыми физиономиями в классных комнатах. Возвращались заметно вмазавшие.
Конечно, в более развитых государствах, таких, скажем, как Баклужино или Понерополь, выпускные вечера принято проводить в кафе, а то и в ресторанах, однако Гоблино всегда считалось самым глухим уголком бывшей Сусловской державы и даже теперь, став столицей, сохранило многие черты, свойственные старому райцентру — этой колыбели человечества.
Преподаватель, ответственный за порядок на втором этаже (на первом поддерживать что-либо уже не имело смысла), прогуливался со скучающим видом по коридору, отвечая на задорные приветствия выучеников рассеянной улыбкой. Был он грузноват, весьма небрежно одет, а на затылке его просвечивала проплешина овальных очертаний.
Раскрасневшаяся девчушка в бальном платье странного, едва ли не средневекового покроя выпорхнула из дверей кабинета ботаники и, еле удержав равновесие на вычурных каблуках, уставилась на преподавателя.
— Классику ненавижу! — с вызовом объявила она. Должно быть, давно мечтала об этом мгновении.
Толстяк повернул к ней обрюзгшее устало-насмешливое лицо. Снизу в перекрытие тупо били звуковые волны, по мощи приближавшиеся к взрывным.
— Сильно ненавидишь? — уточнил он.
— Сильно!
Такое впечатление, что за каждой щекой она держала по яблоку. Зато подбородок у девушки, можно сказать, отсутствовал вовсе. Личико начиналось со щек. Высокая тонкая шея — и сразу щеки.
Преподаватель усмехнулся.
— Понимаю тебя, — соболезнующе молвил он.
Выпускница тихонько взвизгнула.
— Вы — наш… — влюбленно глядя на преподавателя, выговорила она. — А вот он — не наш. — И наманикюренный ноготок просиял перламутром в направлении тощего молодого человека в сером костюмчике, припавшего к черному окну.
Проводив взглядом гордую собой выпускницу, толстяк некоторое время изучал серую трагическую спину коллеги, затем подошел и остановился у него за плечом.
— Ну что, ветеран Куликовской битвы? Опять грустишь?
Тот обернулся, явив изможденный иконописный лик и страдальческие беспомощные глаза. До того беспомощные, что временами они даже казались близорукими. Жиденькая бородка молодого человека произрастала несколько вкось, потому что выщипывать ее в минуты задумчивости правой рукой было гораздо удобнее, чем левой.
— Что-то жгут, поганцы, — сдавленно произнес он. — Не иначе книжки. На радостях.
И впрямь, на пустыре за школьным двором вокруг скромного костерка танцевали какие-то тени.
— А с чего ты решил, что это наши? Может, бомжи какие-нибудь…
— Ага! Бомжи! В шлемах, в плащах.
Толстяк всмотрелся, вздохнул.
— Тогда пошли…
Они спустились в вестибюль, где были излапаны и затолканы ударными волнами из динамиков. Пройдя сквозь адское мельтешение цветных бликов, оба педагога, оглушенные до утраты слуха, с трудом пробрались к дверям, и летняя ночь показалась им раем. Цвели катальпы. Вдалеке трепыхался костерок, то и дело заслоняемый силуэтами самых зловещих очертаний. Один из силуэтов, кажется, был рогат. Повеяло ранним Гоголем и графом Соллогубом.
— Что жжем? — деловито поинтересовался толстяк, внезапно возникнув в кругу красноватого трепетного света. — Ну-ка дай, — молвил он, отбирая у длиннорукого дылды железный штырь, которым тот орудовал, как кочергой. — Ага, ага… Ну, дневники — это святое, это сам бог велел… — Перевернул обгоревшую брошюрку, валявшуюся рядом с костерком, хмыкнул. — Так. А это где взял?
Дылда глуповато осклабился и поправил рогатый шлем:
— А чо они…
— Во-первых, не «чо», а «что», — прервал его толстяк. — Во-вторых, не ябедничай… А в-третьих, взялся жечь — жги дотла. — Проткнул брошюрку насквозь и сунул кончик штыря в огонь. Бумага вспыхнула и вскоре обратилась в подобие лохматой черной розы, усыпанной росинками искорок. Вернул железяку владельцу. — Марш в танцлагерь, и чтобы никаких мне больше аутодафе!
Вокруг жизнерадостно загоготали и всей гурьбой шумно схлынули в сторону школьного двора. Молодой педагог мрачно сутулился над бумажным пеплом, по которому при малейшем движении ночного воздуха разбегались ало-золотые кружева. Потом осведомился отрывисто:
— Что это было?
— «Молот ведьм», — ворчливо отозвался толстяк.
— А серьезно?
— А серьезно — пособие для родителей. «Как узнать, не вовлечен ли ваш ребенок в ролевые игры».
Казалось, услышанное скорее огорчило молодого человека, нежели обрадовало. Зря, получается, переживал! Не Белинского и не Гоголя жгли поганцы на радостях, а всего-навсего методичку, которой он и сам при случае, не колеблясь, растопил бы мангал.
— Это так опасно? Ролевые игры?
— Кое-кто полагает, что да.
Разворошили хворостиной пепел и двинулись в обратный путь.
— Черт его знает, — уныло молвил молодой. — Может, они и правы…
— Ты про Клару Карловну? — уточнил толстяк.
— Позволь… А при чем здесь…
— Клара? У-у… Принимала самое непосредственное участие в составлении этой, с позволения сказать, брошюрки.
Они пронырнули сквозь дыру в проволочной сетке и вновь оказались на школьном дворе. Чернели акации, белели катальпы. Ночь была прохладной и влажной.
— Нет, я понимаю, когда ролевые игры используются психологами, — расстроенно продолжал молодой. — Но когда становятся самоцелью… Как хочешь, а есть в этом что-то ущербное. В детстве, что ли, не наигрались?
— Так у них детство-то еще не кончилось.
— Да я не про наших… — Молодой скривился. — Я ж тебе рассказывал уже, как в мае по грибы сходил. Ну, про битву эту несостоявшуюся… Взрослые дяди: один в канцелярии Президента работает, другой вовсе монах…
— А монаха, случайно, не Аскольдом кличут? — усмехнувшись, уточнил старший товарищ.
Спутник его был настолько озадачен таким вопросом, что даже приостановился. И очень вовремя, ибо, одолей они еще десяток шагов, пришлось бы им перекрикивать грохот динамиков.
— Ты его знаешь?
— А как же! В прошлый раз он у меня Парцифалем был.
— То есть?..
— Слушай, Савелий! Или ты склеротик — что как-то неловко, согласись, в твои годы, — или… Я тебе сколько раз говорил, что я мастер игры?
— Я думал, ты шутишь… — растерянно сказал молодой.
На втором этаже их ждал неприятный сюрприз в виде Клары Карловны, завуча по воспитательной работе. Подтянутая, сухая, моложавая, она стояла посреди опустевшего коридора и хищно следила за порядком. Исполненные правоты немигающие глаза, горестно-беспощадная складка рта, свойственная в основном убежденным алкоголикам и педагогам со стажем. Ни словом не попрекнув неизвестно где отсутствовавших коллег, чьи обязанности ей пришлось взять на себя, Клара Карловна молча двинулась к дверям своего кабинетика. Пост сдан — пост принят.
— Савелий Палыч, — внезапно приостановившись, обратилась она к тому, что помоложе. — Зайдите.
Тот, кто постарше, взгляда удостоен не был.
Савелий Палыч немедленно почувствовал себя виноватым и, неловко вздернув плечи, прошел в кабинет, где в глаза ему сразу же бросился плакатик, которого он тут как-то раньше не замечал. Хотя вполне возможно, что типографское изделие прикрепили к стене совсем недавно. «Народ уничтожают со святынь, — значилось на нем. — Леонид Леонов».
— Садитесь, — сказала завуч, с загадочной гримаской обравнивая стопку сложенных посреди стола брошюрок. Почему-то это дикое сочетание женского рода с мужским («сказала завуч») ничуть не вредило ее облику и даже придавало ему некую завершенность.
Савелий Павлович сел, нервно оглаживая косую прозрачную бородку и взглядывая временами на зловещую цитату. Вроде бы предостережение, однако при желании фразу можно было истолковать и в методическом плане.
— Как вам нравится этот шабаш? — с непонятной интонацией осведомилась Клара Карловна.
— Шабаш?
— Я имею в виду: вся эта сатанинская символика, мечи, свастики…
— Свастика? На ком?
— Хотя бы на Савельеве. На вашем, кстати, выпускнике. Двадцать второго июня, между прочим! В день, когда фашистская Германия вероломно напала на наше Гоблино…
— Позвольте! — ошеломленно произнес Савелий Палыч. — Я только что с ним разговаривал. Нет на нем никакой свастики! Шлем с рогами — да. А свастики никакой.
— Где шлем с рогами, там и свастика, — сказала завуч. — Вы что, не улавливаете связи?
— Нет-нет, Клара Карловна, уверяю вас, не было свастики!
— Я что, похожа на сумасшедшую?
— Э-э… — Молодой педагог запнулся в растерянности, тут же осознал всю глубину своей бестактности, пришел в ужас и принялся сбивчиво оправдываться: — То есть… я хотел сказать… полумрак, светомузыка… могло показаться…
— …что я похожа на сумасшедшую, — безжалостно завершила фразу Клара Карловна.
— Н-нет… я в смысле…
Без особого интереса она смотрела на его конвульсии. Затем беспощадно сложенные губы завуча дрогнули в удовлетворенной полуулыбке. Похоже, Клара Карловна полагала, что видит всех насквозь, и весьма высоко ценила эту свою способность.
— Возьмите и ознакомьтесь, — сухо произнесла она и, сняв верхнюю брошюрку, подала ее Савелию Палычу.
Тот встал, принял тоненькую серую тетрадку, озадаченно поблагодарил. «Как узнать, не вовлечен ли ваш ребенок в ролевые игры», — значилось на обложке.
— Распишитесь, — сказала Клара Карловна, пододвинув выведенный на принтере перечень фамилий. — И не надо на меня так удивленно смотреть. Это первые сто экземпляров.
«Девяносто девять», — мысленно уточнил Савелий Палыч, вспомнив костерок на пустыре. Делать нечего — расписался.
— Я вижу, вы не понимаете, насколько все серьезно, — с горечью произнесла завуч. — Жаль. Очень жаль… — Убедилась, что слова ее произвели должное впечатление, и продолжала, будто наизусть и не для одного слушателя, но для целой аудитории: — Под видом, казалось бы, невинной игры идет вытеснение православной духовности скандинавским язычеством, хуже того — фэнтезийной эрзац-культурой… Вы не согласны? Хотите возразить?
— Нет, я… — Савелий осторожно прокашлялся. — Просто, понимаете… в мае я ходил по грибы…
Незримая аудитория исчезла. Клара Карловна была настолько сбита с толку, что в чертах ее — верите ли? — проступило вдруг нечто человеческое, мало того, женственное.
— Какие грибы?
— Шампиньоны…
Они смотрели в глаза друг другу, и, как это часто случалось с Савелием Павловичем, прямодушная наивность его, скорее всего, была принята за особо утонченное издевательство.
— И видел разгон ролевой игры… — поспешил добавить он. — Полицией…
Клара Карловна пришла в себя. Вернулась в образ.
— Что ж, — многозначительно обронила она. — Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать… И каковы ваши впечатления?
— Понимаете, я побеседовал там с одним священнослужителем, ролевиком… Так вот он утверждал, будто никакого вреда…
— Ничего себе — никакого! — Завуч гневно фыркнула. — Не далее как прошлым летом ваши разлюбезные ролевики высадились на Верблюжьем, переназвали его Утопией, чуть было коммунизм не построили! Никакого…
— Н-ну… они и по Евангелию игру провели…
— С Евангелием не играют! — отчеканила Клара Карловна. — Вы сами-то понимаете, что говорите? Это даже не кощунство, это… бесовские обряды! Пандемониум! Вы вспомните, где они собирались… На Лысой горе!
— Н-ну… Христа тоже ведь на Лысой горе распяли, — пробормотал вконец запуганный Савелий Павлович. — Голгофа так и переводится — Лысая гора…
— Да если бы Христа! — закричала завуч. Глаза ее, что называется, метали молнии. — Вы знаете вообще, кого они там распяли?
— Варраву? — предположил наудачу Савелий.
— Иуду и двух первосвященников! Хотели еще Пилата распять — креста не хватило… Это ли не кощунство!
— Простите, а как они их распяли? Условно?
— Разумеется, условно! По игре!
Савелий прислушался к ощущениям. С одной стороны, педагог-словесник был несколько покороблен столь вольной трактовкой Священного Писания; с другой — он, честно сказать, еще в детстве, впервые читая Евангелие, тоже, помнится, мечтал учинить нечто подобное.
— Да, но священнослужитель…
— Знаем, — пристально глядя на подчиненного, молвила завуч. — Поверьте, недолго им быть священнослужителями. Списки уже составляют.
— Да что за черт! — не выдержал наконец Савелий. — Клара Карловна! Вы что, архиерей — монахами распоряжаться?
Вот всегда так с этими недотепами: мямлит-мямлит, но если уж сказанет, то прямиком под статью. Лицо завуча по воспитательной работе дрогнуло, губы прыгнули и поджались.
— Что ж, разговор закончен, — бросила она, нервно обравнивая стопку серых брошюрок. — Возвращайтесь к своим обязанностям, Савелий Павлович. Методичку не забудьте.
Кабинет завуча молодой педагог покидал в самых растрепанных чувствах: взъерошенный, с красными пятнами на скулах. Коридор второго этажа по-прежнему был пуст. Внизу ухала музыка. Колебались подвешенные к потолку разноцветные надувные шарики. Старший товарищ и коллега ждал, опершись задом на подоконник.
— Ну что? — не без иронии полюбопытствовал он. — Много обо мне нового узнал?
— Слушай, ты с ней осторожнее, — сипловато предостерег Савелий, ища, куда сунуть полученную под роспись методичку. — По-моему, она охоту на ведьм затевает.
— Что по игре положено, то и затевает, — утешил собеседник с понимающей ухмылкой. — Ролевичка…
— Кто ролевичка?! Клара?
— Она, родимая, она… Просто в другую игру играет. Называется: борьба с ролевыми играми.
— Все бы тебе ерничать, — хмуро сказал Савелий и, достав мобильник, посмотрел, который час. — Елкин пень! — бросил он в сердцах. — Еще ведь рассвет встречать…
Рассвет по традиции встречали на мосту. Набережная и прилегающий к ней сквер кишели выпускниками других школ. Такое впечатление, что прощальный бал окончательно принял черты карнавала: меж вечерних платьев и строгих костюмчиков постоянно мелькали то сенаторская тога, то треуголка, то берет с петушиным пером.
На глазах Савелия Павловича один из таких ряженых, подросток в темно-синей чалме и некоем подобии бурнуса того же цвета, был остановлен патрульными. Старший по званию властно указал на вычурную рукоять кинжала, торчащую из-за малинового кушака. «Неужто отберут?» — мысленно ужаснулся педагог и собрался уже вмешаться, однако задержанный с готовностью достал и протянул клинок. Полицейский, не скрывая зависти, оглядел изделие, потрогал пальцем тупое лезвие, затем вдруг зловеще исказил веснушчатую физию и, развернувшись, с воплем нанес смертельный удар в брюхо напарника. Постоял, вздохнул и с сожалением вернул кинжал владельцу.
Тоже, видать, в детстве не наигрался.
Наконец из лиловой дымки вылупилось розовое солнце — и было встречено ликующими криками.
— Ну что, Савелий Палыч, спатеньки? — осведомился Петр Маркелович. — А может, ко мне? Кофейку тяпнем. А хочешь, водочки… Как-никак первый год оттарабанил — дата.
— Первый и последний, — угрюмо уточнил Савелий Палыч.
— Ну, все мы так говорили! — И Петр Маркелович приобнял юношу за напряженные плечи. — Пошли-пошли…
Друзья (а коллеги и впрямь дружили) выбрались с набережной и двинулись по утренним улицам. Дружба их для многих представлялась загадкой, уж больно они были разные. Правда, русская классика изобилует подобного рода примерами. Достаточно вспомнить Перерепенко с Довгочхуном, но… Кто ж их теперь помнит!
Петр Маркелыч, как было уже упомянуто, отличался полнотой, волосатостью, имел на затылке обширную проплешину и готовился разменять пятый десяток. Был весел, циничен, всеми любим. Ну разве что за вычетом Клары Карловны. Недавно опять женился.
Савелий же Павлович, напротив, был молод, холост, испуганно серьезен и все принимал близко к сердцу. Опасный человек. Из таких вот как раз и выходят самые что ни на есть ниспровергатели.
Неторопливо идущих приятелей обогнала группа высоченных недорослей в хламидах зеленоватого оттенка.
— Маэ гованнэн, Петр Маркелыч, — приветливо обратился один из них к педагогу постарше. — Куйо маэ… и вообще…
— Ханнад, Сережа, ханнад, каллон нин, — благосклонно отозвался тот.
— Яллумэ! — ободренный ответом, завопил недоросль. — Ан арин! Дрэго инголэ!
Преподаватель усмехнулся.
— Смотрите только сильно не надирайтесь…
Савелий Павлович очумело уставился сначала на коллегу, потом на удаляющихся парней.
— По-каковски это вы? — вымолвил он с запинкой.
— По-эльфийски, гуадор, по-эльфийски…
Глава 3
И вот пришли три брата,
Варяги средних лет…
За исключением трех разнокалиберных мечей, скрещенных подобием буквы Ж в узком простенке между книжными стеллажами, ничто не намекало на причастность владельца квартиры к ролевым играм. Пока одинокий супруг (молодая супруга, как выяснилось, гостила у родителей) чем-то звякал и громыхал на кухне, устроившийся в кресле гость открыл наконец тоненькую серую брошюрку — и содрогнулся уже на первой строке.
— Свят-свят-свят!.. — с преувеличенным ужасом вымолвил он. — Чур меня, чур…
Забормотали колесики — Петр Маркелович катил из кухни сервировочный столик.
— Слушай!.. — обратился к нему ошарашенный Савелий. — Да этак можно каждого в ролевики записать…
— Что это у тебя? — удивился тот. — О Господи! Неужели так с собой и таскал?
— Нет, ты послушай!.. — не унимался гость. — «Как узнать, не вовлечен ли ваш ребенок в ролевые игры?» Первый признак: «Рисует оккультные символы: пентограмму…» Значит, и полицейские тоже? У них ведь пятиконечные звезды на погонах!..
— Полицейские? Поголовно… Может, отвлечешься, а?
Однако отвлечься от подобного чтива было непросто.
— Ну ночные кошмары, бессонница — это про меня, — объявил Савелий. — О! — воскликнул он чуть погодя. — Вот и до великих добрались. «Пишет поэмы о смерти и мертвецах…» Стало быть, и Жуковский ролевик!
— Почему только Жуковский? А Пушкин? «Тятя! тятя! наши сети…»
Савелий Павлович не слышал.
— «О тьме и сверхъестественных случаях!» — взахлеб зачитывал он. — Здра-авствуйте, Николай Васильевич!.. «Говорит загадками…» Хм… Загадками… Кто бы это мог быть? Сократ? Христос?
— Отберу и выкину, — пригрозил хозяин, откупоривая бутылку «чинзано».
Угроза впечатления не произвела.
— Позволь! — всполошился Савелий, тыча пальцем в страничку. — А как такое совместимо вообще? Седьмой пункт: кровавые жертвы, употребление их в пищу. А девятый: вегетарианство…
— Очень просто… — растолковал хозяин, силой отнимая у гостя брошюрку. — Берешь соломенную вдову… или, скажем, сенную девушку… И употребляешь в пищу. Людоед-вегетарианец…
Будучи обезоружен, Савелий снова нахохлился, загрустил.
— За отсутствующих здесь дам! — провозгласил Петр Маркелыч, воздевши узкий бокал. — Или нет… Первый тост за окончание учебного года. А за дам, если не ошибаюсь, третий…
Коллеги пригубили бледно-золотистый напиток (водки Савелий Павлович не терпел).
— Ну ладно, — проговорил он с тоской. — Я понимаю, где-нибудь в Сызново за такую методичку на лечение бы определили… Но ты-то сам! Ты можешь объяснить мне, в чем вообще смысл этих твоих ролевых игр?
Хозяин, казавшийся теперь еще толще, поскольку успел переодеться в роскошный коричневый халат, искоса глянул на гостя.
— Могу. При одном условии.
— При каком?
— Если ты предварительно объяснишь, в чем вообще смысл жизни.
— Ну знаешь! — вспылил тот.
— А что такое?
— Я не философ и не восьмиклассница, чтобы маяться подобными вопросами!
— Крепко сказано! — Хозяин одобрительно крякнул. Расположился со всеми удобствами на диване, окинул веселым взглядом взъерошенного коллегу. — Следует ли из этого, что смысл жизни найден тобой в восьмом классе и с тех пор ты к этой проблеме не возвращался?
— Я же сказал «восьмиклассница», а не «восьмиклассник»!
— А! То есть такого вопроса ты вообще перед собой не ставил… Слушай, прекрати щипать бороду! Или уж совсем побрейся!
Савелий Палыч с досадой отдернул руку от скудной растительности на невыдающемся своем подбородке и вскинул запавшие глаза.
— Я прекрасно понимаю, куда ты клонишь, — сказал он. — Если жизнь не имеет смысла, то какой спрос с игры! Так?
— Ну, примерно так…
— Но жизнь-то — основа!
— Основа чего?
— Всего!
— И это добавляет ей смысла?
— Нет! — твердо ответил молодой словесник. — Тем не менее игра по отношению к жизни вторична. А никак не наоборот!
— А литература? — не преминул поддеть коллегу Петр Маркелыч.
Тот запнулся и, недоуменно сдвинув брови, уставился на благостно улыбающегося хозяина. Было что-то в Петре Маркеловиче от доброго барина. Ему бы еще чубук в зубы да любимую борзую в ноги.
— А разложим-ка все по порядку, — миролюбиво предложил он. — Литература вторична по отношению к жизни. Ролевая игра — по отношению к литературе… Ну и давай теперь, как в бане, конаться! «Ты который слепок с реальности? Третий? А я второй… Вот и молчи!» — Не вставая с дивана, дотянулся до сервировочного столика, подплеснул вермута себе, затем приподнявшемуся из кресла сослуживцу. — Кстати! — добавил он, оживившись. — Ты ведь тоже только третий по счету слепок… Ибо не создаешь шедевры, а всего-навсего преподаешь их…
— Любишь ты поговорить, — с досадой отозвался гость.
Из приоткрытого окна в комнату проникал утренний холодок, сыпался звонкий воробьиный щебет. Внизу шаркали метлы. Один дворник запальчиво доказывал что-то другому на непонятном наречии, но, кажется, отнюдь не эльфийском. Судя по звучанию, либо какой-то диалект мордорского, либо вовсе таджикский.
— Люблю, — с удовольствием признался Петр Маркелович. — Ты мне лучше другое скажи. Откуда ты сам такой взялся?
Савелий вскинул голову.
— В смысле? Хозяин вздохнул.
— Если помнишь, в «Яме» Куприна была проститутка… Как же ее звали-то?.. Короче, все подруги ее притворялись, а она в самом деле отдавалась клиентам со страстью… — Петр Маркелыч приостановился? отхлебнул и еще раз с комическим недоумением оглядел молодого коллегу. — Преподаватель словесности, до безумия любящий классику… — недоверчиво прислушиваясь к каждому слову, выговорил он.
— А сам на Куприна ссылаешься!
— Спокойно! — прервал хозяин. — Для меня это не более чем любовная интрижка. Я-то ведь историк, а не словесник. А ты, так сказать, состоишь с классикой в законном браке… Хоть бы с детективами ей, что ли, разок изменил! Клара вон Карловна, например, женскими романами зачитывается на досуге… Причем с упоением.
— Но это же читать невозможно!
— Почему?
— Вранье! — с отвращением выговорил Савелий. — И фэнтезятина ваша, прости, точно такое же приторное вранье! Приторное и претенциозное!
— Ну, не точно такое же, — мягко возразил мастер игры. — Фэнтези честно предупреждает читателя: внимание, я не реал, я фэнтези.
— Так не об антураже речь! — вскричал молодой словесник. — Речь-то о достоверности! Пиши о чем угодно: о чертях, об утопленницах, лишь бы… — обессилел, отпил «чинзано» и, передохнув, заговорил снова: — Знаешь, что мне кажется? Когда человек, как это говорится, «ищет себя», он на самом деле ищет, куда бы от себя спрятаться. От себя, от окружающей действительности! Вот и бегут…
Петр Маркелович скорбно кивал, с пониманием глядя на коллегу.
— …из унылого вранья жизни в яркое вранье игры, — помог он закруглить мысль. — Но ведь все бегут, Савелий. И ролевики, и не ролевики. Кто во что. Кто в наркоту, кто в сериалы…
— Почему вы не используете классику? — призвал к ответу неистовый Савелий.
— Как это не используем? Используем вовсю. Дюма, Сабатини…
— Я имею в виду: русскую классику!
— А-а… Вон ты куда, — усмехнулся Петр Маркелович. — Хочешь сказать, в русской классике жизненной правды не меньше, а то и больше, чем в самой жизни, — потому ее ролевики и не жалуют?.. Отчасти верно. Но только отчасти. Понимаешь, Савелий, не важно, куда тебя тащат на веревке: в ад или в рай — главное, что на веревке.
Беседа была прервана дверным звонком.
— Кого там черт принес? — буркнул хозяин. — Для визитов вроде рановато…
Встал, прошествовал в прихожую и вскоре вернулся изрядно озадаченный в сопровождении двух несомненно официальных лиц, поначалу принятых Савелием Палычем за братьев-близнецов. Он и так-то плохо различал чиновников, все они казались ему одинаково безликими, а тут еще оба лет сорока, оба среднего роста и оба чем-то всерьез озабочены. Светло-серые костюмы, темно-серые галстуки и туфли в тон. Звали внезапных визитеров, как вскоре выяснилось, тоже соответственно: Николай Иванович и Иван Николаевич, что, впрочем, автоматически снимало с них подозрение в единоутробном происхождении.
— Прошу… — Петр Маркелович указал на освободившийся диван, сам же, удивленно похмыкивая, пошел в угол за стулом.
Оба гостя, замерев в дверном проеме, смотрели на скудобородого юношу, чье наличие в кресле, очевидно, не входило в их планы. Савелий представил, как он выглядит сейчас в глазах трезвых, опрятных, выспавшихся пришельцев, и ужаснулся. Судорожно отставил бокал.
— Э-э… ваш ролевик? — прозвучал вопрос.
— Нет, — сказал Петр Маркелович. — Савелий Павлович — мой коллега. Прошу любить и жаловать. Преподаватель русского языка и литературы. Старшие классы.
— Это вы с ночи так? — сочувственно осведомился один из гостей, глядя на густо уставленную выпивкой и закуской сервировочную каталку. — Что ж, в чем-то я вас понимаю… — Лицо его омрачилось. — После того, что произошло…
— А что, простите, произошло?
— Ну как же! Во-первых, разгон ролевой игры…
— Что? Опять? Когда?
— Месяц назад.
Петр Маркелович остолбенел, затем сообразил — и рассмеялся.
— А! Так вы, значит, решили, будто мы с тех самых пор горе заливаем? Нет-нет, мы с Савелием Павловичем только что с выпускного бала. Рассвет встречали.
— Ах, да! — вскричал тот, что справа. — Точно, точно! Выпускной бал… Тогда, может быть, в другой раз? — виновато осведомился он. — Вы же, наверное, всю ночь не спали.
— Выспимся еще до вечера. Проходите, садитесь.
— Но, видите ли… разговор будет несколько… м-м…
— Чепуха! — с хмельной прямотой объявил хозяин. — Мы с Савелием Палычем приятели давние и закадычные. Я ему так и так все разболтаю. Прошу.
Поколебавшись, гости переступили порожек комнаты и расположились на диване.
— Чаю? Кофе? Водки? Вермута? Может быть, коньяку?
Вежливо поблагодарили, но от угощения отказались.
— Чем обязан посещению столь высоких персон? Да еще и в такую рань?
Савелий ожидал, что персоны мило смутятся или хотя бы ответят шуткой. Ничуть не бывало. Стало быть, и впрямь высокие.
— Вот. Ознакомьтесь. — Тот, что справа, открыл кейс и достал знакомую серенькую брошюрку.
— Да мы, собственно, уже… — Хозяин указующе кивнул в угол, и молочные братья-чиновники уставились на валяющееся там точно такое же полиграфическое изделие, только сильно растрепанное. Зрелище в комментариях не нуждалось.
— Что ж, тем лучше. — Принесенный экземпляр снова канул в кейс. — И каковы ваши впечатления?
— Клиника, — коротко ответил Петр Маркелович. — Что тут еще сказать?
Пришельцы переглянулись, опечалились.
— Я вижу, вы не понимаете, насколько все серьезно, — с упреком произнес тот, что с кейсом, чем живо кого-то напомнил Савелию. Где-то он уже слышал сегодня похожую фразу. — Это, увы, не просто клиника, Петр Маркелович, это начало кампании. Кое-кто (не будем уточнять при молодом человеке) намерен задушить ролевое движение в Гоблино. И странно, что вы, мастер игры, так спокойно…
Савелий уже начинал помаленьку их различать. У того, что с кейсом, меж бровей небольшое синевато-багровое пятно, другой начинает лысеть со лба, а туфли и галстук у него бежеватого оттенка. Только вот кто из них Иван Николаевич, а кто Николай Иванович? Кажется, тот, с печатью меж бровей. Который говорит.
— Идиотизм! — С каждым словом оратор утрачивал политкорректность. Было совершенно очевидно, что приперся он сюда с утра пораньше не только по долгу службы, но и по велению сердца. — По размаху ролевого движения наше Гоблино в Восточной Европе уступает лишь Татарстану! Какая борьба? С чем борьба? Этим гордиться надо! Финансировать надо! Развернуть производство антуражных доспехов, оружия, галеонов на базе катамаранов… Между прочим, серьезная статья дохода. На ком еще делать деньги, как не на увлеченных людях? — Говорящему не хватило дыхания, пришлось приостановиться, поднабрать воздуху. — Гоблино! — воскликнул он. — Поля, холмы, развалины — любые, вплоть до водонапорных башен! Идеальные полигоны! Переделать водонапорку в донжон — это ж как два пальца… А народ со всего мира в Новую Зеландию играть ездит! Чем мы хуже Новой Зеландии? За державу обидно!.. Вы согласны, Петр Маркелович?
Петр Маркелович сидел, задумчиво выпятив губы, и оценивающе оглядывал пришельцев.
— Продолжайте, — попросил он.
Оратор несколько замялся.
— А сколько у нас вообще ролевиков? — спросил он, почему-то понизив голос.
— В Гоблино? Ну, точно вам этого никто не скажет. Ролевая игра — дело добровольное, состав от раза к разу меняется: одни приходят, другие уходят… Опять же разные тусовки, кто чем увлечен. Кто Средневековьем, кто Карибами… Железячники, бальники, занавесочники…
— Ну хотя бы приблизительно. Навскидку…
Петр Маркелович пожал округлыми плечами.
— Процента три.
— От общего населения?!
— Может, четыре…
Глаза высокого гостя внезапно стали незрячи. Такое впечатление, что он проник взглядом куда-то в отдаленное будущее.
— А скажи-ка, Петр, — деликатно подал голос второй (предположительно Иван Николаевич). — Как ты относишься к Шкарятину? К Виталию Витальевичу.
Обрюзглое лицо хозяина отяжелело.
— Давайте выпьем, — решительно предложил он.
Пришельцы замотали головами.
— Зря, — заметил Петр Маркелович, наливая себе и Савелию. — Это лучшее, что можно сделать в нашем случае. Точнее, в вашем.
— То есть… э-э… — снова вступил тот, с синевато-багровым пятном меж бровей.
— Насколько я понимаю, — скучным голосом откликнулся хозяин, крутя и разглядывая свой бокал, — вам хотелось бы, чтобы ролевики Гоблино осенью проголосовали за Шкарятина? Пришли бы стройными рядами на избирательные участки и все как один…
— Почему нет?
— Потому что! Поймите одну простую вещь: каждый из них сам по себе. Это ж не армия, тут не скомандуешь: голосуй за Шкарятина, а то на два «хита» обделю! Или на три «чипа»! Кроме того, имейте в виду, многие из ролевиков терпеть не могут политики как таковой. Для них это именно то, от чего они бегут в игру.
— Нет, позвольте! — Николай Иванович (ну, словом, тот, с пятном) встал. — Но они же не могут не понимать, что от исхода выборов зависит сама возможность проведения игр. Если папа… — говорящий поперхнулся, — если Кирдык пойдет на четвертый срок — это именно кирдык! Кирдык всему! Его убедили, что ролевые игры — чума! У него теперь пуля в голове, понимаете?
Вздернув брови, Петр Маркелович трогал краешком бокала задумчиво оттопыренную нижнюю губу.
— А если придет Шкарятин? — осведомился он вдруг.
— Если Шкарятин, — с чувством отвечал Николай Иванович, — то это совсем другое дело!
— Какое?
Оратор сел.
— Налейте, — потребовал он, пододвигая чистую стопку. — Нет, не вермута. Водки.
Ему налили.
— Вот все, о чем я говорил, — сипло промолвил он, оглушив стопку залпом, — все сбудется… Обещаю.
— Хм… — с сомнением отозвался Петр Маркелович. — Тогда напомните, пожалуйста, о чем вы говорили.
Опустевшая стопка со стуком опустилась на сервировочный столик.
— Государственная поддержка во всем, — глядя в глаза хозяину внятно произнес выпивший. — В материальных средствах. В организации. Мало того, министерство ролевых игр! Как вам такое?
— Хм… — повторил Петр Маркелович с прежней интонацией. — Вы мне министерский портфель предлагаете?
— Нет, — отрывисто известила высокая персона. — Но кресло замминистра гарантирую. В случае удачи, разумеется.
Зависла историческая пауза. И тут (совершенно не к месту!) съежившийся в кресле Савелий издал нетрезвый смешок. Вероятно, сказались бессонная ночь и непривычка к спиртному. Все с недоумением повернулись к молодому педагогу, но тот явно был не в силах совладать с собой и продолжал хихикать самым неприличным образом.
— Школу… — глумливо подсказал он. — Школу подключить не забудьте…
— Подключим, — холодно заверили его. — Школу, церковь, все подключим. Вам это кажется смешным?
Но захмелевшему словеснику было уже море по колено.
— Специальный предмет ввести! — вылупив глаза, потребовал он, как на митинге. — Эльфийский изучать наравне с русским! А на уроках труда пусть доспехи клепают, мантии шьют!
Пришельцы были шокированы. Собственно, все, что излагалось в данный момент Савелием, звучало, на их взгляд, вполне разумно. Другое дело, как это излагалось! Судьбоносная встреча оборачивалась недостойным ерничеством и шутовством.
— Участие в ролевой игре — священный долг каждого патриота! — Савелий вскочил. В глазах его, устремленных в грядущее, светились благонамеренность и верность идее. — Научно доказать наше происхождение от эльфов! Перед началом игры всенепременно исполнение государственного гимна… А Тургенева с Достоевским, — в восторге от собственного остроумия взвизгнул он, — вон из программы! «Властелина Колец» будем знать наизусть!
Проводив визитеров, Петр Маркелович возвратился в комнату и, по-толстовски заложив большие пальцы за пояс роскошного своего халата, остановился перед креслом, в котором, скорчившись, оцепенел молодой коллега. В глазах Савелия стыли изумление и ужас. Запоздало протрезвев, он был просто убит непристойностью собственной выходки.
— Извини… — обреченно выдохнул он.
Слегка склонивши голову набок, Петр Маркелович созерцал выедаемого стыдом юношу. Выражение лица то ли ироническое, то ли укоризненное.
— За что? — благостно осведомился наконец мастер игры.
— Я так тебя подвел…
— Нисколько, — последовал бодрый ответ. — Напротив. Ситуацию отыграл от и до…
Такое чувство, что из прихожей хозяин вернулся в несколько мечтательном настроении.
— Вот это, я понимаю, размах! — изрек он, вновь располагая мебель в прежнем порядке.
— Ты о чем? — проскулил проштрафившийся.
Ответил Петр Маркелович не сразу. С загадочной улыбкой на устах переложил диванные подушки и полувозлег.
— Видишь ли, Савелий, — начал он издалека. — Есть у ролевиков такое понятие — включение в игру. Вот, например, играем мы по чему-нибудь этакому… м-м… эпически-сказочному… А на полигоне, представь себе, хибарка, а в хибарке живет бомж…
— В земле была нора, а в ней жил хоббит, — горестно процитировал Савелий.
— Именно. И вот, представь, продирает он ясны глазоньки, вылезает из своей хибары, а вокруг вовсю игра идет. Бегают какие-то длинноухие хрен знает в чем… Представил?
— Из одной белой горячки — в другую?
— Нет, я не о том! Как на этого бомжа должны реагировать сами ролевики?
— Н-ну, не знаю… А как?
— В идеале они его должны включить в игру. Пусть это в их восприятии будет отшельник, юродивый… святой, черт возьми!
— И он согласится?
— А кто его будет спрашивать! Пойми, что бы он ни сделал, что бы ни сказал — все будет истолковано по игре.
— Мат, например?
— Вполне сойдет за пророчество на незнакомом языке.
— А жердиной начнет разгонять?
— Значит, обезумел пророк, лучше не подходить, а то проклянет…
— Так бывает?
— Сплошь и рядом! — Петр Маркелович поднял за горлышко опустевшую бутылку и, разочарованно крякнув, переставил ее на нижнюю полку сервировочного столика. Сходил на кухню, принес коньяк.
— Странно, — заметил Савелий, предусмотрительно убирая свой бокал. — Меня вот никто включить в игру даже и не пытался… Ну, в мае, когда я по грибы ходил. И Аскольд был вменяем, и татарин этот… из канцелярии.
Петр Маркелович налил себе коньячку и возлег снова.
— А сейчас он тебе как показался?
— Кто?
— Татарин! Иван Николаевич. Ну, тот, что сидел молчал. Не узнал, что ли?
— Так это он здесь был? — Потрясенный Савелий уставился в дверной проем, пытаясь мысленно совместить чиновника в строгом светло-сером костюме с облаченным в кожаный панцирь басурманом. Невероятно! Совершенно другой человек.
— Значит, говоришь, даже и не пытались… — с сожалением произнес Петр Маркелович. — Зря. Такой им персонаж подвернулся в твоем лице. Знахарь-чужеземец. Собирает мухоморы, чтобы зелье варить.
— А тебе самому битвы организовывать доводилось?
Мастер игры усмехнулся.
— Раньше? То и дело.
— А сейчас?
— Сейчас скучновато. Ну битва, ну… Айне колонне марширт, цвайне колонне марширт… Да и повторяться надоело. А вот что-нибудь отчинить этакое, небывалое, невероятное…
— С размахом, — подсказал Савелий.
Петр Маркелович приподнялся на локте и с интересом посмотрел на Савелия.
— Мне чудится или ты в самом деле такой проницательный? — спросил он.
Тот не понял.
— Ну, ясно… — пробормотал Петр Маркелович. — Значит, чудится… Видишь ли, Савелий, часто бывает так, что включенный в игру бомж (ну, тот, что в хибарке посреди полигона) оказывается в итоге самым ярким, самым достоверным персонажем. И вот посетила меня однажды этакая, знаешь, безумная идея. Что если учинить игру исключительно с подобными участниками?
— С бомжами?
— И с ними тоже. А заодно с чиновниками, парламентариями, завучами по воспитательной работе. Причем никому из них не говорить о том, что они участники. У нас это называется «игра второго порядка»…
— Позволь! — опешил Савелий. — А кто же их будет включать в игру?
— Сами.
— Тогда в чем заключаются обязанности мастера?
— Хороший мастер, — назидательно изрек Петр Савельевич, — на мой взгляд, все тщательнейшим образом подготовит, а вот в процесс почти не вмешивается. Наблюдает и оценивает.
— То есть ты хочешь сказать, — в замешательстве выговорил Савелий, — будто сам затеял всю эту борьбу с ролевыми играми? Спровоцировал Клару… и этого, как его?.. Расуля…
— Нет. Борьбу затеяли без меня. А почему я не могу воспользоваться чужими наработками? Так тоже часто бывает. Скажем, подготовил я игру да и слег с отитом… попросил провести другого…
Молодой педагог тревожно всматривался в торжественно-серьезное лицо старшего товарища. Любовь Петра Маркеловича ко всяческим мистификациям, обычно обостряющаяся после третьей-четвертой рюмки, была хорошо известна Савелию.
— Но твоя-то роль какова?
— Я же сказал: наблюдать и оценивать.
Глава 4
Май мой синий! Июнь голубой!
Да, конечно: май, июнь… Изумительное времечко. Но спросите любого школьного учителя, какой из двенадцати месяцев ему особенно дорог, и вам ответят без промедления: июль, только июль. Ну, может быть, еще часть августа. Блаженная пора отдохновения, когда вымываются из памяти пусть не все, но по крайней мере многие кошмары педагогического процесса, включая рыжего зеленоглазого двоечника, упорно выводящего в тетради «учицца» и «трудицца». Вы оставляли его после уроков, занимались с ним индивидуально, терпеливо растолковывали, где пишется «-тся», а где «-ться», и добились наконец поистине разительных успехов: уже на следующем диктанте малолетний изверг одарил вас словом «птиться». И если бы просто «птиться», а то ведь «птиться какадуй»…
Влияние священного месяца июля оказалось настолько благотворным, что числу этак к девятому Савелий Павлович школу бросать раздумал, о чем вскорости известил старшего собрата по ремеслу. «Коготок увяз — всей птичке пропасть», — с ухмылкой опытного совратителя молвил в ответ Петр Маркелович.
Отпуск молодой педагог проводил в пойме Гоблинки, исподволь пристрастившись к собиранию грибов. Он уже знал, что такое тополевая рядовка, и не шарахался от тещиного или, в более политкорректном варианте, оленьего языка. Съедобен он, съедобен — просто надо уметь готовить. Вымачиваешь в воде, отчего та обращается в кровь, как в Откровении Иоанна, и с лучком на сковородку.
Единственное неудобство заключалось в том, что Гоблино — город маленький, и школа нет-нет, а доставала Савелия даже летом. Вчера, например, заявилась дама из родительского комитета, вся в слезах.
— Димка меч купил… — всхлипывала она. — Косуху продал — меч купил… Теперь ему в аду гореть. По телевизору передали.
— Да почему же в аду? — искренне удивлялся Савелий. — Ну, купил… Оно и для здоровья полезно — на свежем воздухе мечом помахать. Не наркота же.
— Передали: секта, — причитала несчастная.
— Да какая там секта! — утешал педагог. — Чем телевизору верить, лучше бы с батюшкой посоветовались, что ли. Вон даже в Евангелии сказано: «У кого нет, пусть продаст одежду свою и купит меч…»
Цитата от Луки легла не то чтобы некстати, а прямо-таки поперек. Родительница, отшатнувшись, посмотрела на Савелия Павловича с суеверным ужасом. Не иначе решила, будто и учитель в ересь впал. А может, вовсе главный сектант.
Вообще чувствовалось, что кампания против ролевых игр, вопреки усилиям Ивана Николаевича и Николая Ивановича, набирает обороты. Возле дверей подъезда появилась загадочная надпись «Толчков — в толчок!». Под толчками, как рассудил Савелий, следовало разуметь толкинистов.
Клара Карловна повадилась выступать по столичному телевидению. Включил однажды, послушал.
— …опаснее наркомании! — заходилась завуч. — Вот нет у него кольчуги — и начинается ломка! Да-да! На все пойдет: убьет, ограбит, но кольчугу купит! У родной бабки смертные украдет, на похороны отложенные.
Студия была набита битком. Присутствовали в основном перезрелые матроны: кто пригорюнившись, кто исходя ядовитой слюной. Должно быть, потерпевшие и сочувствующие.
— Мать в больнице, — гремела Клара, — а он, видите ли, на игру уехал, да еще и мобильник выключил, чтоб не мешали!.. У престарелых родителей полная квартира эльфиек-лесбиянок… Тетка на подтяжку деньги копила-копила, а дебилка-племянница все их ухнула, чтобы уши себе заострить!..
Савелий выключил телевизор и подумал: чем торчать в городе, лучше уж снять на недельку фанерный домик где-нибудь в пойме.
Весь в мыслях о фанерном домике он шел зеленой непроезжей улочкой, больше похожей на дворик. Вроде бы и дорожных знаков нигде не видать, и полотно в исправном состоянии, и проспект рядом, однако по каким-то неведомым причинам автомобили сюда не совались. Савелию нравился этот уголок: старые немногоэтажные дома подъездами наружу, низко свисающие ветви, вокруг каждого ствола клумбочка в самодельной сварной оградке. Что-то вроде тихого затона среди бурных городских стремнин. Вдобавок ко всему скромная улочка еще и скрывала свое имя. Нет, как-то она, конечно, называлась, но доски со стен почему-то убрали, оставив одни номера.
Размышления были прерваны женским воплем. Пришедший с верхних этажей крик заставил вскинуть глаза, а затем отскочить назад, что, возможно, спасло Савелию жизнь, поскольку предмет, грянувшийся на тротуар мгновением позже, наверняка имел достаточно убойный вес да и выглядел вполне убийственно. Снабженный узкими стабилизаторами, он представлял собой подобие крупного кокосового ореха в металлической оболочке. Подпрыгнул, потеряв пару темно-серебристых перьев, и проворно подкатился к ногам.
«Сейчас взорвется…» — успел подумать Савелий и — нет чтобы залечь! — покорно обмер.
Предмет не взорвался, зато несколько секунд спустя ахнула дверь ближнего подъезда, и на крылечко выбежала нимфетка с глазами на мокром месте. Увидев прохожего, оцепеневшего над загадочным снарядом, отшатнулась.
— Простите! — отчаянно выкрикнула она и кинулась со всех ног в сторону проспекта.
«Графиня изменившимся лицом бежит пруду…»
Савелий оторопело посмотрел ей вослед, затем пригляделся с опаской к еще неопознанному летающему объекту. Нет, конечно же, это была не граната и не мина. Это была голова в шлеме. Точнее, просто шлем, заполненный, судя по всему, каким-то пластиком. Металлические черты складывались в узкую насекомоподобную личину, на извиве скулы отсвечивала узорчатая гравировка.
Дверь подъезда хлопнула вновь. Определенно, школа не желала выпускать Савелия Павловича из цепких своих объятий ни на денек, поскольку выбравшаяся на крыльцо долговязая орясина при ближайшем рассмотрении оказалась не кем иным, как рогатым шлемоносцем Славиком Савельевым, заклятым противником «Дон Кихота».
Не узнавая бывшего своего классного наставника, выученик пал на колени перед усекновенной головой монстра, попробовал приладить прыгающими пальцами к шлему один обломок, другой, но успеха не достиг. Сгорбленные плечи дрогнули, из груди вырвался сдавленный стон.
— Что случилось, Славик? — тактично спросил педагог.
Тот вскинул искаженные горем черты.
— Год копил… — голосом оперного юродивого прохныкал он. — Из Америки заказывал…
Савелий Павлович взглянул в сторону проспекта. Тихая зеленая улочка. Нигде ни души. Славик медленно поднимался с колен. Теперь у него было лицо убийцы. В одной руке — изувеченная пернатая голова идола, в другой — пара отломленных перьев.
— У, маньячка! — озираясь, проклокотал он.
Потом опознал наконец учителя и, хмуро поздоровавшись, вновь устремил горестный взор на обломки поруганной святыни.
— Что это, Славик? — полюбопытствовал педагог.
Верзила вздохнул, покряхтел.
— Нет… — с болью вымолвил он. — Как тут починишь? Это теперь только в фирму посылать…
— Так что это?
— Голова…
— Вижу, что голова. Чья голова-то?
— Саурона… — глухо известил Славик. — Метр высотой статуэтка… была…
— А зачем она тебе такая?
Выученик выпрямился, превзойдя учителя сразу на полбашки, и покосился с недоверием. Дескать, умный вроде препод, а вопросы задаешь… Какой же я толкинист без метрового Саурона?
— Так… — озадаченно сказал Савелий Павлович. — А девушка, что перед тобой выбежала… Это она ему, насколько я понимаю, голову оторвала? То есть вы поссорились?
— А чо она? — остервенело буркнул Славик. — Сними да сними, говорит, плакаты… Боязливая нашлась! Орков она боится… А там вовсе не орки были, а назгулы! Назгула от орка не отличит, а туда же…
Трудно живется на свете наивным людям. Если нормальному человеку что-то непонятно, он и глазом не моргнет: любую чушь примет как должное и просто учтет на будущее. А наивный обязательно попросит объяснений. Нет, нормальным людям проще: сочувственно покивал — и дело с концом…
Трудно жилось на свете Савелию Павловичу.
— Славик, — сказал он. — А почему именно Саурон? Это же Владыка Зла! Были ведь у Толкина и положительные герои: Арагорн, Гендальф…
Славик засопел и снова попытался приставить перо к шлему. Вот наказание! Угораздило мирного человека Савушку так не вовремя пройти под окнами… И что самое неприятное в этих занудах: ответишь им честно, как просили, — обидятся. А так хочется брякнуть спроста: задолбали уже своим добром! И на уроках, и дома, и на улице… Положительных им подавай! Ты в зеркало поглядись! Лучше уж Темный Владыка, чем такие положительные, как ты.
Естественно, что подобным образом Славик ответить не мог. Помялся, покряхтел и молвил уклончиво:
— Не, ну… Саурон круче. Без него не сыграешь.
Последняя фраза, хоть и являлась откровенным довеском, надо сказать, поразила Савелия. Не то чтобы сентенция блистала особой новизной — просто не ожидал он столь тонкого замечания от Славика. Действительно, вынь из романа (в данном случае, из игры) любого положительного героя — мало что изменится. Арагорн… Подумаешь, Арагорн! Там и без него подвижников хватает. А вот убери зло — все рухнет. С чем прикажете бороться?
Далее мысль перекинулась из области искусства в область политики и немедленно налилась ядом. Благополучное мы государство (язвительно подумал Савелий), коли главной своей бедой ролевиков объявили…
— Ну не в суд же на нее подавать… — послышался расстроенный голос Славика, вернув педагога с небес на землю.
— Почему нет? — не понял тот. — Нанесен материальный ущерб… Дорогая была статуэтка?
Славик сказал. Савелий присвистнул.
— Так что тебя останавливает?
— Пожениться мы хотели… — уныло признался Славик.
Вон оно как! Да, тут, пожалуй, и не посоветуешь ничего. Во-первых, в вопросах семьи и брака холостой Савелий Павлович специалистом себя не ощущал. Во-вторых, совета у него и не просили. В-третьих, кто он теперь Славику, чтобы давать советы?
— Пошли! — решительно скомандовал Савелий Павлович. — Куда?
— К Петру Маркеловичу.
Светлая мысль! Ну кто, скажите, как не мастер игры, способен вправить мозги запутавшемуся толкинисту? Пару секунд Славик по-гамлетовски созерцал изувеченный череп Саурона, затем угрюмо ему кивнул.
— Странно… — задумался Савелий Павлович. — Ты говоришь, хотели пожениться. И вдруг книгу кинула, статуэтку сломала…
Славик насупился.
— Да я ей новый мобильник хотел подарить… — с неохотой признался он, — на день рождения… А тут такой случай подвернулся: доспехи мне пообещали сделать… недорого…
— И вместо подарка?..
— Да нет! Мобильник бы я ей купил! Просто не такой навороченный.
Несчастный умолк.
— Послушай, Славик, — деликатно прокашлявшись, молвил Савелий Павлович. — А ведь нехорошо с твоей стороны получается. Обещания выполнять надо.
— А то я ей мало всего дарил! — вспыхнул тот. — На восьмое кулон Арвен подарил серебряный. Недорогой, красивый просто… А ей не нравится!
— Какой-какой кулон?
— Арвен!
Да-да-да! Конечно, Арвен. Она же Ундомиэль… Дочь Элронда…
— Красивый — и не понравился?
— Ну… эльфийский же…
И вспомнилось Савелию Павловичу, как будучи еще студентом привел он домой сокурсницу. При виде его комнаты девушка была настолько потрясена, что немедленно впала в транс и, забыв о присутствии хозяина, принялась прикидывать вслух, как она потом все тут обставит заново: книги, понятное дело, вынесет, а на месте стеллажа… Больше не встречались.
А между прочим, история-то похожая.
— То есть, Славик, поставили тебя перед выбором: «Или я, или Толкин…»
— Н-ну… в общем…
— А если бы поженились?
Славик остановился. Надолго. Видимо, представил все в подробностях.
— Подбери себе, дружок, единомышленницу, — все-таки отважился посоветовать Савелий Павлович. — Какую-нибудь, я не знаю, красавицу Галадриэль… королеву эльфов…
Славик хмуро покосился и не ответил. Судя по всему, зануда Савушка понятия не имел о старом правиле: «Хочешь найти самую страшную ролевичку на полигоне — ищи Галадриэль. Чем страшнее — тем пафоснее…»
Домофон был сломан, дверь подъезда распахнута настежь. Вошли внутрь, двинулись к лестнице, как вдруг Савелий Павлович придержал Славика за локоть. Приостановились, прислушались. Сверху доносились голоса, причем один из них, несомненно, принадлежал Петру Маркеловичу. Кажется, игротех провожал гостей.
— Это все ладно, — лениво говорил он. — Только ведь побеждает не тот, кто голосует, а тот, кто считает голоса.
— Пусть это вас не заботит, — надменно отвечали ему. — Это мы берем на себя. У вас свои игры, у нас — свои.
Вне всякого сомнения, двумя пролетами выше прощающиеся стороны доплетали предвыборную интригу. Перспектива встречи с братьями-чиновниками ничуть не обрадовала молодого педагога.
— Давай-ка выйдем, пропустим, — шепнул Савелий, и, покинув подъезд, они отступили к доминошному столику в тени акации.
Вскоре из парадного вышли трое: Николай Иванович, Иван Николевич и некто незнакомый, заметно превосходящий обоих дородностью и статью. Как бы не сам Шкарятин… Загрузились в черный джип с зеркальными стеклами и отбыли.
Завидев на своем пороге Савелия со Славиком, Петр Маркелович развеселился.
— Бедный Йорик, — сочувственно молвил он, глядя на голову Саурона. — Что ж, заходите, милости просим…
Мебель в комнате была уже раздвинута по местам, и лишь сервировочный столик на колесиках все еще стоял возле дивана. Ни спиртного на нем, ни закуски, ни даже кофейных чашечек — какие-то бумаги текстом вниз и пара вскрытых конвертов. Должно быть, встреча была чисто деловой, без излишеств.
— А поставь-ка чайник, Урл, — попросил Петр Маркелович.
Славик положил разбитое свое счастье рядом с документами и скрылся в кухне. Савелий Павлович проводил его вопросительным взглядом. Урл? Почему Урл?
Хозяин тем временем убрал со столешницы бумаги, переместил травмированного Саурона вместе с отломанными перьями на нижний этаж каталки, а взамен водрузил сервизик. Вскоре и кипяток подоспел.
— Жалуйся давай, — сказал Петр Маркелович, разливая чай.
И Славик (он же Урл) принялся жаловаться, сбивчиво и подробно. Много нового узнал Савелий Павлович. Оказывается, квартиру, в которой вот уже два месяца обитали влюбленные голубки, снимали для Славика его родители, а хозяйство парочка вела совместное. И все бы замечательно, но увлечение Урла Профессором девушка приняла весьма прохладно. Но терпела хотя бы! А позавчера угораздило ее посмотреть по зомбишнику сучку Клару… Наслушалась, закатила двухдневную истерику — ну и… Вот Савелий Палыч соврать не даст!
Выдохся Урл, замолчал.
— М-да… — задумчиво промычал Петр Маркелович. — Коллизия… Сама-то она чем увлекается?
— Она? — Похоже, Славик малость опешил. — Да вроде ничем…
— Ну, милый мой, так не бывает. Кто она вообще?
— Так… Учится, подрабатывает…
Педагоги вздохнули, переглянулись, и в этот миг сыграл дверной звонок.
— Если не затруднит, Савелий, будь добр, прими…
Тот поднялся, вышел в прихожую, открыл. За дверью обнаружилась Кристина Журавель — еще одна выпускница. Увидев бывшего своего классного наставника, испуганно округлила глаза.
— Здравствуйте, Савелий Павлович, — почему-то шепотом обратилась она к нему. — А Славик здесь?
Лицо у нее было весьма запоминающееся. Крохотный подбородочек и выпуклые круглые щечки, казалось бы, требовали незначительного роста и округлых форм. Так вот, ничего подобного: создание высокорослое, стройное, длинношеее.
— Здесь, — озадаченно отозвался Савелий, пропуская ее в прихожую. Откуда узнала? Гоблино, конечно, городок маленький, но не до такой же степени!
При виде внезапной гостьи, Петр Маркелович хмыкнул, а Славик изменился в лице.
— Здравствуйте, Петр Маркелович, — выпалила Кристина и тут же повернулась к однокласснику. — Лле анта амин ту? — с надеждой в глазах, запинаясь, спросила она.
— Переживу как-нибудь, — несколько даже враждебно проскрипел тот. — Танья наэ нкуэль…
— Так! — решительно промолвил Петр Маркелович, ударив ладонями по краю столешницы. — А ну-ка вести себя пристойно! Здесь вам не эльфятник. Савелий Палыч вашей мовы нэ розумиэ…
— Извините… — Кристина потупилась. Славик хмуро сгреб с поддона сервировочной каталки голову Темного Владыки вместе с двумя отломанными перьями и встал.
— Пойду я… — буркнул он, пряча глаза. — Квартиру закрыть забыл.
— Ну что ж, счастья тебе в личной жизни, — с понимающим видом напутствовал бедолагу Петр Маркелович. — Кстати, пиратка намечена на конец сентября. Так что, если будет желание…
— Угу, — мрачно отозвался Урл.
Кристина с ужасом смотрела на обломки Саурона.
— Мэлэтриль… драная… — с ненавистью вымолвила она.
Глава 5
Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий,
Скрипучий поворот руля.
Лето кончилось, и числу этак к четырнадцатому Савелий Павлович горько пожалел о своем решении продолжить карьеру педагога. Дело было даже не в равнодушии юного поколения к русской классике. Дикость, конечно, однако на преподавание теперь приходилось выкраивать время! Предвыборное безумие, удесятеренное осенним обострением, охватило все учебные заведения Гоблино, хотя, казалось бы: где выборы, а где школа?
Какие-то агитпункты, какие-то открепительные, какое-то хождение с анкетами по адресам, где тебя норовят послать куда подальше, а вместо попыток привить нежную любовь к Грибоедову извольте потратить два академических часа на сочинение «За кого будут голосовать в сентябре мои родители?».
Не понимай Савелий происходящего, ему было бы чуточку легче. Однако в том-то вся и беда, что он уже многое понимал… В начале августа неутомимый искуситель Петр Маркелович затащил своего молодого приятеля на так называемую «павильонку» — иными словами, на ролевую забаву в помещении. На глазах Савелия Павловича солидные взрослые люди — владельцы фирм, кандидаты наук и даже один главврач ортопедической клиники, — разбившись на «фальсификаторов» и «наблюдателей», затеяли игру в выборы. И ведь не дурачились, не шутковали — входили в раж, чуть с кулаками друг на друга не лезли. С хрипотцой в голосе обвиняли политических противников во всех смертных грехах: «У нас вон гелевые ручки за тридцать пять копеек, а вы, дамочка, на айпаде считаете! Думаете, не знаем, кто вас айпадом снабдил? Небось баклужинскому госдепу Родину за айпад продала…»
Проводилась «павильонка» в гулком полуотремонтированном спортзале и оформлена была весьма скудно, никакого мхатовского натурализма, голая условность: плакатики на турниках и канатах, вместо избирательной урны — новенькая мусорная корзина, и т. д., и т. п. Тем более завораживала невероятная самоотдача исполнителей.
— А не удалюсь!
— Удалитесь как миленький! Вы злостно нарушаете избирательное право!
— Я независимый наблюдатель…
— Вы препятствуете проходу граждан к урнам! Выкрикиваете лозунги! Ведете агитацию!
— Не удалюсь!
— Значит, удалят сейчас… на хрен!
На втором часу этакого кафкианства стало слегка страшновато. Самому Савелию досталась простенькая роль «честного избирателя»: один раз он должен был по велению сердца проголосовать за «красного» кандидата и один раз за «синего». С «красным» все прошло относительно гладко, а вот что касается «синего»… Сначала попытались задурить голову, будто Савелий вообще не из этого района, хотя в паспорте (на имя Непомнящего Ивана Ивановича) вымышленный адрес был прописан четко. Потом уронили под ноги несколько бюллетеней и пригрозили вызвать полицию на том основании, будто он (это он-то!) хотел подбросить их в урну: вот свидетели! От такой неслыханной наглости кровь ударила в виски, и Савелий Павлович чуть было не сорвался на крик…
К счастью, тут же опомнился. «Боже! — потрясенно подумал он. — Это ведь только игра… Что же будет на самом деле?»
Даже и не пытаясь больше приблизиться к урне, пришибленно отошел в сторонку.
— Адекватно, адекватно… — пророкотал за плечом одобрительный баритон Петра Маркеловича. — Запуганный избиратель — один в один! Я смотрю, и впрямь в тебе ролевик пропадает.
— Что-то не по себе как-то. — Савелий поежился. — Пойду я, наверное…
— Дело твое. А то останься досмотри… Глянь, как Иван Николаевич наблюков прессует! Прелесть что такое!
Савелий взглянул и, к своему изумлению, в наблюдателе, прессуемом Иваном Николаевичем, узнал иеродиакона Илиодора в мирском платье. И поди еще пойми, кто кого прессовал. В данный момент могучий инок потрясал блокнотиком и исполненный гражданского гнева говорил что-то небожественное.
— Я думал, вы только эльфов да витязей корчите, — Савелий даже головой покрутил.
— Совершенно необязательно. Все, что угодно, лишь бы материал был подходящий.
— А Иван Николаевич… он кто в данном случае? Фальсификатор?
— Н-ну… не совсем. Персонаж у него довольно сложный, не чета твоему. «Член по принуждению, внутренне не готовый к фальсификациям, но зависимый от председателя…»
— Как? — не поверил услышанному Савелий.
Петр Маркелович повторил.
— А что ж он наблюков прессует, если по принуждению?
— Значит, достали…
Разговор прервался, поскольку в следующее мгновение грянули вопли, отразились от стен, от потолка — наблюдатели засекли «карусельщицу», милую интеллигентную даму в тонированных очках и легкой накидке. Сомнений быть не могло: она уже один раз голосовала, и ее запомнили. Особа, однако, оказалась тертая, такую голыми руками не возьмешь.
— Вот открепительный, — наивно хлопая накладными ресницами, лепетала она. — Вот паспорт… Ой! А паспорт-то я, оказывается, дома забыла… Какая досада!
Озабоченно потирая синевато-багровую каинову печать меж бровей, приблизился старый знакомец Николай Иванович. В руках айпад.
— Ваша правда, Петр Маркелович, — покряхтывая, признал он. — Есть нам, есть чему у вас поучиться… Сыпануть бюллетени под ноги — это вы заранее придумали?
— Упаси боже! Импровиз чистой воды.
— М-м… Вот как?.. Надо взять на вооружение. Только не избирателю, конечно, под ноги, а наблюку. — Замолчал, вперил взор в айпад. — Ну что? По предварительным прикидкам, нужных бюллетеней в урне на двадцать пять штук меньше, чем хотелось бы. Но это даже ничего. Лучше чуть меньше, чем больше, а то потом хлопот не оберешься…
Тут Савелия Павловича замутило окончательно, и он бочком-бочком двинулся на выход, а месяц спустя окунулся в точно такой же абсурд, с той лишь разницей, что выхода из него не было.
— Вы уверены, что они друг у друга не списывали?
Клара Карловна изучала отчет. Над головой ее по-прежнему располагался загадочный зловещий плакатик: «Народ уничтожают со святынь». Савелий сидел напротив и украдкой изучал владелицу кабинетика. Что-то изменилось в их отношениях, как-то теперь по-другому воспринимал молодой педагог свое начальство.
И если бы только его! Точно так же, как убежденный атеист, повсюду, куда бы он ни посмотрел, видит отсутствие Бога, Савелий Павлович после избирательной мистерии в спортзале везде и во всем подозревал игру. На улице, в общественном транспорте, на педсовете, в классе он ловил себя на том, что упорно пытается определить, у кого какая легенда, кто тут мастерский (с несложным заданием), кто дивный (заигравшийся до утраты ориентации), кто орченок (напросившийся на отрицательную роль)…
Вот и сейчас тоже.
«Кабинетка… — машинально прикидывал Савелий. — Кабинетка-театралка в чистом виде… Клара — загруженная, а я… А я, пожалуй, провисший…»
— Если и списывали, — кашлянув, произнес он вслух, — то не больше, чем всегда. Передирают, как правило, дословно… а тут об одном и том же, но по-разному.
— Так! — решительно сказала завуч. — Что в итоге? Получается, чуть ли не четверть ваших родителей — ролевики?
— Моих?
Завуч поморщилась.
— Перестаньте цепляться к словам, Савелий Павлович! Вы прекрасно понимаете, о чем я… Впрочем… — уголок слегка подкрашенного рта презрительно покривился, — с кем поведешься…
— Вы про Петра Маркеловича?
Краска бросилась в лицо Клары Карловны, и Савелий Павлович, отвлекшись наконец от своих ролевых фантазий, впервые в жизни обратил внимание, что завуч скорее молода, чем моложава. Если и старше самого Савелия, то не намного. Внезапное это открытие вызвало новый оползень предположений. А ведь что-то у них там, наверное, стряслось с Петром Маркеловичем, если она даже имени его не может спокойно слышать.
— Вы проницательны, — процедила Клара, то ли угадав его мысли, то ли просто отвечая на предыдущий вопрос. Взяла первое попавшееся сочинение, прочла: — «На выборы мы не пойдем, потому что в воскресенье у нас полигонка…» Что такое полигонка?
— Полевая игра. Видимо, всей семьей выезжают.
Отвечал Савелий Павлович механически, а сам пытался припомнить, когда он заметил первый раз эту лютую ненависть завуча по воспитательной работе к женолюбивому преподавателю истории. А ведь, получается, между первой и второй четвертью прошлого учебного года… иными словами, в ту самую пору, когда Петр Маркелович сочетался очередным законным браком. Совпадение?..
— Что вы сами об этом думаете? — резко спросила Клара.
Савелий не сразу сообразил, о чем она? Ах да, полигонка… Назначена на субботу и продлится до понедельника. А в воскресенье выборы. Честно говоря, Савелий Павлович много уже чего передумал. Помнится, сразу же, как только проверил сочинения, кинулся к Петру Маркеловичу:
— В чем дело? Вы что, все отменили? Почему?
Игротех тонко улыбнулся.
— Так, мастерский произвол.
— А-а… — сообразил Савелий. — То есть ролевики будут в поле, а в городе за них проголосуют?
— Упаси боже! Все по-честному.
Больше из него вытрясти ничего не удалось. История представлялась Савелию совершенно загадочной: провести такую подготовку, потратить столько сил — и в последний момент сыграть отбой? В голове не укладывалось. Единственная относительно правдоподобная версия звучала так: итоги павильонки в спортзале оказались настолько неутешительны, что оппозиция пошла на попятную. Или на сделку с властью, что, собственно, одно и то же. Короче, от помощи неформалов политики, скорее всего, отказались.
— Так что вы об этом думаете? — настаивала Клара Карловна.
— Возможно, форма протеста, — неуверенно высказался молодой педагог.
— То есть ролевики решили бойкотировать выборы?
— Ну да…
Несколько мгновений Клара Карловна сидела неподвижно и незряче, не смея поверить этакому чуду. Слишком уж, согласитесь, удачно все складывалось. И не исключено, что в ту же самую минуту во всех школах Гоблино с точно такой же надеждой в глазах замерли многие-многие педагоги, отягощенные обязанностью обеспечить Парамону Сидоровичу Кирдыку убедительную победу на выборах.
Возможно, так оно и было, поскольку в следующие два-три дня агитационная истерия плавно и неуклонно пошла на спад. Действительно, к чему напрягаться, если противник сам обрек себя на поражение?
Но все это чуть позже. А в данный момент Савелий Павлович завороженно смотрел на оцепеневшую завуча (а как еще скажешь?) и по-прежнему силился уразуметь, что за персонаж перед ним. Конечно, не «член по принуждению, внутренне не готовый к фальсификациям, но зависимый от председателя», — тут иное… Так кто она? Фанатка дисциплины, бесполая и беспощадная, или же (более сложный случай) несчастная женщина, долго и терпеливо подбивавшая клинья под импозантного мастера игры, готовая ради этого хоть на полигонку — лишь бы вместе… затем подло обманутая в своих ожиданиях и возненавидевшая все, что имеет отношение к ролевой чуме?
Завуч вышла из столбняка так внезапно, что Савелий не успел отвести взгляд. Несколько мгновений педагоги смотрели друг на друга в упор, затем чего-то испугались. Клара даже глаза закрыла. Потом открыла вновь.
Но это уже были совсем другие глаза.
— Есть, мой капитан! — с чувством произнесла юнга Кэтрин. — Будет исполнено, мой капитан!
Капитан Джек Воробей, долговязый, рукастый, в распахнутой кружевной рубахе, стоял на корме, широко расставив ботфорты, и с надменным видом похлопывал коротким клинком по бархату штанов. Утренний бриз играл концами алой наголовной косынки. Лето выдалось влажное, заливные луга еще и не думали выгорать, вода в озерах и ериках стояла по-весеннему высоко.
Кэтрин была влюблена в своего капитана. Собственно, ради него кроткая набожная девица бросила родимый кров в Новой Англии, бежала в пираты и вот уже третий год скрывала свой истинный пол. На корабле ее звали Ником.
Да, не красавица: исчезающе маленький подбородок, излишне раздвинутые щеки, куда ж ей до великосветских дам с мраморными плечами и ненавистно классическим профилем — из тех, что постоянно увиваются вокруг знаменитых морских разбойников! Бесчувственные расчетливые твари, готовые при первом удобном случае на любую низость… швырнуть на пол священную книгу… оторвать голову идолу… А Кэтрин — при всех своих изъянах — одна такая. И никогда не найти капитану более преданного и горячего сердца!
— Теперь все зависит только от тебя, мой мальчик, — сурово насупив брови, юношеским баском напутствовал юнгу Джек. — Не подведи своего капитана…
— Так точно, мой капитан! — в восторге отозвалась Кэтрин-Ник и спрыгнула с кормы галеона на низкий бережок Гоблинки. Как давно она мечтала о том, что ей, непременно ей, поручит легендарный пират миссию небывалой важности, от выполнения которой зависит все: в том числе и само существование этого мира.
В брезентовом шатре влюбленная юнга переоделась в нечто не слишком, на ее взгляд, приличное и достала свиток, который, собственно говоря, свитком как таковым не являлся и скорее напоминал вырезанную из Библии страницу. Почему именно из Библии? Потому что в набожных семействах Новой Англии иных книг не водилось. В левой части листа выстроились столбцом несколько строк, а в правой — такое же количество крохотных пустых квадратиков. В третьем сверху был заранее проставлен магический символ.
Покинув шатер, юнга взбежала на зеленеющий склон, за которым обозначилась невероятно ровная, должно быть, проложенная какой-нибудь древней исчезнувшей цивилизацией дорога, а на ней… Кэтрин приостановилась, отыгрывая нерешительность. Посреди дороги стоял невиданный экипаж, подобный галере на колесах. Лошадей поблизости не наблюдалось, да и как бы они смогли сдвинуть с места такую громаду! Подобный подвиг, пожалуй, был по силам разве что африканскому зверю элефанту, о котором часто рассказывали в кубрике морские бродяги. Возле колесной галеры слонялись люди в столь же нелепых и неприличных одеяниях, какое было на самой Кэтрин. Кое-кого она узнала. Прихлоп Билл Тернер, Гектор Барбосса, губернатор Суонн с дочерью своей Элизабет…
С одной стороны, оказаться в такой компании было для юнги большой честью, а с другой — получалось, что не ей одной доверили столь важную миссию.
Кто-то хлопнул Кэтрин по плечу.
— Ну что, юнга? Вперед?
Она обернулась. Это был Кракен, утопивший вчера «Черную жемчужину». Вообще-то подобное прикосновение (не важно, к чему: к кораблю, к человеку) означало немедленную гибель, но только не сейчас. Сейчас все они, и пираты, и губернаторы, и даже подводные чудовища, были спаяны единой целью — спасти Карибы. А заодно Мордор, Нуменор, Нарнию и Лукоморье в придачу.
Первая партия загрузилась в чудовищный самоходный экипаж. Кто-то ударил по струнам и запел:
Выруби свет! В пламени наш Вазастан…
Автобус тронулся.
Нашествие ролевиков на избирательные участки оказалось столь неожиданным, что сопротивления со стороны официальных лиц, можно сказать, не последовало. Более трети членов комиссии, как выяснилось позже, были ставленники Шкарятина, народ знающий, ко всему готовый, не раз и не два отыгравший выборы под мудрым приглядом опытного Петра Маркеловича, да еще и в тесном контакте с наблюдателями.
Ну и как было тягаться с этакой оравой политическим лохам от педагогики и медицины, наивно поверившим, будто противник отступил без боя, и беспечно пустившим все на самотек!
В принципе, ничего страшного не произошло. Был Кирдык — стал Шкарятин… Однако в том-то все и дело, что Валентин Валентинович оказался честным человеком. Или просто дураком — тоже возможно. Да мало ли чего наобещает кандидат перед выборами! Что ж теперь, все выполнять?
Иной вон клянется: приду к власти — вымоем сапоги в Индийском океане! Все прекрасно понимают, что это не более чем игра, и радостно голосуют за него.
А ну как вправду вымыть заставит?
Глава 6
Вот только замучит проклятый
Ни в чем не повинных ребят…
— Да отвлекись же ты хоть на минуту! — процедила Кристина. — Неужели так трудно родному сыну помочь?
— А я чем, по-твоему, занимаюсь? — не оборачиваясь, огрызнулся Славик.
Действительно, судя по тому, что творилось на мониторе, супруг отнюдь не дурака валял, но добивал в ударном порядке стенд «Страна Хоббитания» для классного уголка. «Юный хоббит храбр. Юный хоббит честен…» Как там дальше? А! «Юный хоббит предан Родине…» Свихнуться можно…
— Что… задачка не решается? — рассеянно спросил Славик.
— Дурдом! — бросила в сердцах Кристина. — На литературе завязли.
— Ну вы даете! — хмыкнул он, выводя на экран следующий лозунг. — Сейчас… Доверстаю…
Кристина помаячила и сгинула. Супруг выпрямил закостеневшую спину и дал глазам отдохнуть. В углу между шифоньером и бельевой тумбой извилисто и тускло блестел давно нечищенный металл. Там стояла метровая статуэтка Саурона. Темный Властелин вздымал потемневший от времени шестопер. Грозил не поймешь кому. Одно из перьев на шлеме было кривовато прилеплено, второе отсутствовало вовсе. Потерялось три года назад.
В задумчивости Славик покусал ноготь большого пальца. Вернее, поклацал зубами, поскольку кусать там уже было нечего. Вот вынь да положь к послезавтра стенд… Нет, на классную руководительницу он сердца не держал — куда ей, бедной, податься, если Клара вконец задолбала! Да и не только ее — всех… А ведь в его, Славиковы, времена Карловна так не зверствовала. Вроде и замуж вышла, и должность у нее теперь — выше не придумаешь: завуч по ролевым играм. Выше только директор… Или просто дело в том, что Славику в школьные годы все было по барабану? Возможно, возможно…
— Кончай глодать! — процедила Кристина, невесть когда вновь возникшая у монитора. — До локтей уже скоро сгрызешь! И еще удивляется, в кого пацан пошел!
Славик вздохнул и, сохранив работу, поднялся со стула. Комната на миг дрогнула, поплыла. Саурон в углу колыхнулся, будто выпимши. Вот он, переход из виртуала в реал, пропади пропадом и то, и другое!
— Двоечники вы, — с мягкой язвительностью молвил Славик, переждав краткое это головокружение. — Ну что может быть неясного во «Властелине Колец»? Добро светлое, зло черное. Добро раздроблено, зло монолитно. Мораль: хочешь одолеть зло — объединяйся…
— Да? — вспыхнула Кристина. — Умный какой!
«Где были мои глаза?» — удрученно думал Славик, вглядываясь в остервенелое личико жены. Вроде бы и не толстомордая, но такое впечатление, будто за каждой щекой держит по некрупному яблоку. Подбородка как не было, так и нет… Зато наметился зобик. А ведь каких-нибудь десять лет назад, когда шли к венцу, он находил в ее чертах нечто манящее, необычное, черт возьми…
Впрочем, судя по выражению лица Кристины, при взгляде на унылую физиономию мужа ее одолевали похожие мысли.
Славик вздохнул вторично и, сопровождаемый супругой, направился к дверям малой комнаты, где корпел над домашним заданием их единственный отпрыск.
— А что же с ним будет в старших классах? Там ведь Сапковский пойдет, Перумов с Еськовым…
— Иди-иди, — сказала жена, подтолкнув в спину. Чисто конвоир.
Несчастный Борька (Боромир Святославович) сидел за столом и с привычным равнодушным горем смотрел в раскрытую тетрадку. Шеенка у отпрыска была тоненькая, уши оттопыренные, губешки надутые.
— И что у нас сегодня? — бодро осведомился отец, беря тетрадь. Прочел задание, моргнул, прочел еще раз… Нет, наверное, надо вслух.
— Концептуальный аспект нравственного выбора… хоббита Фродо, — озадаченно огласил он.
Глава семьи задумчиво взялся свободной рукой за узкий подбородок и зачем-то взглянул в окно. За черным стеклом шуршал дождь. Концептуальный аспект, надо же… В некстати опустевшей голове крутились одни лишь заповеди со стенда: «Юный хоббит храбр, юный хоббит честен…» Взяли бы и надергали из интернета! С той же «Арды-на-куличках»…
— Н-ну… — сказал он наконец, досадливо тряхнув тетрадкой. — Наверное, так: если бы Фродо не принял решения отправиться к Ородруину, чтобы бросить в него Кольцо Всевластия, то событий, описанных в романе, просто бы не было…
— Нравственного! — сухо напомнила Кристина и презрительно поджала губы. — Нравственного выбора.
— А! Ну да… Нравственного! — С каждым новым словом Славик чувствовал себя все увереннее. Сказывался опыт редакционной работы. — А чтобы принять такое решение, хоббиту Фродо была прежде всего необходима храбрость, которой он изначально не обладал. А храбрость, Кристиночка, — это понятие нравственное… — Славик запнулся, потому что рожицу отпрыска внезапно перекосило восторженной шалой улыбкой. С такой физией детишки обычно решаются на неслыханную шкоду. — Боря, я сказал что-нибудь смешное?
— Храбрость состоит из самолюбия и деревянных нервов! — брякнул тот и, кажется, сам испугался собственной выходки.
Родители остолбенели. Во-первых, это было неожиданно, а во-вторых, совершенно не похоже на тихого Борьку.
— Ты смотри, на уроке подобного не скажи! — опомнившись, закричала мать. — Вот уж с кем нервы нужны деревянные!
— Интересно, где ты такое услышал? — осведомился Славик, не допуская и мысли, что столь циничный афоризм мог сам собой зародиться в неокрепшей головенке сына.
— Нигде… — помявшись, сознался тот. — В книжке прочел.
— Это в какой же?
Вопрос был задан по существу, но тут, как всегда, некстати вмешалась Кристина:
— Ах вот как? В книжке! По внеклассному чтению — вторая двойка, а на всякую дурь у тебя времени, значит, хватает?
— А ну-ка тихо! — скомандовал глава семейства. — Какое внеклассное чтение? При чем тут внеклассное чтение?.. — Сердито засопев, снова уставился в тетрадку. — Отвечать письменно или устно?
— Письменно.
— Понял. — Славик повеселел и вернул тетрадь. — Объясняю. Главное — побольше цитат. Даже если ответишь неправильно, все равно видно, что читал. Берем книгу… — Он протянул руку к узкому высокому стеллажику и замешкался, обнаружив на полке сразу двух «Властелинов Колец». Маленький Боромир Святославович почему-то вдруг заволновался, втянул голову в плечи, но отец, не обратив на это внимания, уже раскрыл наудачу один из томов. Честно сказать, давненько он не совершал этого интимного акта. Лет пять. Хотя, если сказать еще честнее, Славик и раньше предпочитал любоваться книгой, ласкать ее и оглаживать, нежели вникать в содержание. Предпочитал текстуру тексту. — И нагло передираем… Вот, пожалуйста: «Мы привыкли говорить о войне как о благороднейшем деле». Чувствуешь? О благороднейшем!.. То есть этого-то благородства хоббиту Фродо и недоставало, пока он не вмешался в войну добра со злом. На стороне добра, естественно… Идем дальше… — Тут Славик запнулся и нахмурился.
«А что еще нужно для успешного ведения войны? — в растерянности пробегал он глазами корявые и совершенно незнакомые строки. — Для того чтобы быть гением:
1. Продовольствие — организованный грабеж.
2. Дисциплина — варварский деспотизм, наибольшее стеснение свободы.
3. Умение приобретать сведения — шпионство, обман, измена.
4. Умение прилагать военные хитрости — обман.
5. Что самая война? — Убийство.
6. Какие занятия военного? — Праздность.
7. Нравы — разврат, пьянство».
В растерянности он закрыл книгу, заложив страницу большим пальцем, и тупо уставился на обложку. Джон Р.Р.Толкин. «Властелин Колец». Раскрыл снова, прочел, моргая:
«Есть ли один порок, одна дурная сторона человеческой природы, которая не вошла бы в условия военной жизни? Отчего же уважается военное звание? Оттого, что оно есть высшая власть. А власть имеет льстецов».
Да нет же, нет! Откуда это? Из какой книги? Из какой главы? Не мог благородный Профессор гнать такую… даже не чернуху… агитку!
— Боря, — почти испуганно проговорил папа Слава. — Что это?..
К счастью для отпрыска, последовал долгий, настойчивый звонок в дверь. Родители переглянулись.
— Кого еще на ночь глядя принесло?
Славик отложил книгу и вышел в прихожую. Перед тем как открыть, на всякий случай заглянул в дверной глазок. В полумраке лестничной клетки маячили три слегка искаженных силуэта: тщедушная фигура в цивильном, а чуть позади две глыбы в рогатых шлемах, в кольчугах и, кажется, с мечами наголо.
Пришлось открыть.
— Здравствуйте. Вам кого?
— Урл Левая Рука?
— Я, — сказал Славик, недоуменно вздымая бровь. — А что это вы так, во всеоружии… в полном прикиде?..
— Повестку получали? — злобно проскрипел тщедушный вместо ответа.
— Нет, не получал. Что за повестка?
Чувствовалось, что одетый по цивилу человечек сдерживается из последних сил. Он развернул бумагу и ткнул в нее пальцем, едва не прорвав насквозь.
— Ваша подпись?
Урл Левая Рука вгляделся.
— Нет, конечно.
— Как — нет? — приглушенно взвизгнул тщедушный.
Славик неспешно извлек редакционное удостоверение:
— Вот моя подпись, видите?
— Знаете, все так говорят! — Вид у человечка был самый что ни на есть затравленный. — «Ничего не знаю, ничего не подписывал…»
Рогатые воины скучающе переминались на площадке, шурша кольчугами. В коридорчике показалась встревоженная мордашка Кристины.
— Что там, Слав?
— Ролевка, — бросил глава семьи и снова повернулся к старшему: — Чего тут непонятного? Лень было ходить по адресам — выкинул повестки в ближайшую урну и сам за всех расписался…
— Вот вам в следующий раз и поручим! — огрызнулся тщедушный.
Этого еще только не хватало!
— Короче! — сказал Славик, резко меняя тему. — Если вы за мной, идемте. Приписную квенту брать? Что будет-то? Куда призывают?
Человечек и так был вконец заморочен, а тут еще этот град вопросов! Понятно, что угроза насчет повесток забылась, улетучилась сама собой.
— Куда-куда! — осунувшись, буркнул он. — Игротех вас до семи часов ждал — всего трое явились… Вот здесь распишитесь. И не говорите потом, что никто вам повестку не вручал…
Стоило из-за этого приходить с мечами наголо!
— И еще одно… Вы ведь репортер «Нового Изенгарда», так?
— Да…
На свет вновь появилась сильно мятая и едва не пробитая пальцем бумага.
— Это подпись вашего замредактора?
— М-м… Возможно. Похоже…
Человечек в цивильном то ли вздохнул, то ли крякнул и, страдальчески сморщившись, поскреб в затылке.
— Ладно, — сказал он. — Собирайтесь…
— Куда? — опешил Славик. — Вы же говорили, что игротех до семи ждал…
— Ждал, — безнадежно подтвердил тщедушный. — И до семи ждал, и после семи… И сейчас ждет.
Они вышли в сырой летний вечер. Дождь кончился. Разноцветные городские огни роняли волокнистые отражения на мокрые асфальты. С пятиметровой высоты сиял подсвеченный выносными лампами щит. Там на фоне государственного флага призывно и загадочно смотрели на прохожих дама и рыцарь. Понизу красовалась надпись: «Участие в ролевой игре — священный долг каждого патриота!».
Бывший военкомат располагался в каких-нибудь двух кварталах. Конвоировали пешком: впереди плюхали по лужам старшой со Славиком, чуть поотстав — рогатые вертухаи в кольчугах. Бедняги. Наверное, с утра так и мотаются по городу в полном прикиде. Ну да что поделаешь — служба…
Красноглазый невыспавшийся районный мастер (тоже из бывших) пребывал в кабинете один. На рабочем столе разложены учетные карточки, в чашке стынет черный кофе. Над столом — поясной портрет Президента. Валентин Валентинович Шкарятин был изображен в латах Арагорна, с мечом в правой руке и с Кольцом Всевластия на безымянном пальце левой. («Интересно, — подумалось Славику. — Мизинец, указательный… А палец, на котором носят обручальное кольцо, почему-то безымянный…») Ни словом не попрекнув за несвоевременный приход, игротех поставил птичку в списке и сообщил устало:
— Значит, Урл Левая Рука… В двух словах. Восемнадцатого призываем маститых… то есть олдовых…
— По какому поводу?
— Правильный вопрос, — равнодушно одобрил игротех. — На территорию Гоблино вторгается условное зло. Не исключено применение оружия магического поражения. Противостоять агрессии, как вы уже, наверное, догадались, будет условное добро. Так что ждите во всеоружии.
— Я понимаю. Что играем?
— Играем по «Властелину Колец».
— Опять?!
Игротех нахмурился.
— Почему же опять? В прошлый раз по «Ведьмаку» было. Начальству виднее.
— Все-таки, если можно, уточните, — попросил опытный Урл. — В каком именно всеоружии?
— Н-ну… Полегче что-нибудь. Байдана, мисюрка… Если нет — выдадут в каптерке. В бой вас вряд ли пошлют. Будете с вашим замредактора выпускать «Игровой листок». Распишитесь.
— Это еще зачем?
— О неразглашении.
— Что за секретность?
Игротех устало потер воспаленные веки.
— Игра максимально приближена к реалу, — пояснил он. — Цивильных будем брать тепленькими, прямо из постелек… Чтобы ни одна зараза не уклонилась. Загребем всех двадцатого. Значит, за эти два дня вы, олдовые, надежа наша и опора, должны полностью подготовить полигон к их приему.
— Понял. — Урл кивнул. — То есть цивилам ни слова. Но со своими-то говорить можно?
Игротех скривился в сильном сомнении.
— Да лучше вообще-то тоже воздержаться… А то получится как в прошлый раз.
На том и расстались. Стражники отправились брать замредактора, а Урл Левая Рука — домой, доделывать стенд «Страна Хоббитания».
Следует сказать, что в последнее время Славик косил от игры как мог, однако сейчас ему остро захотелось сменить обстановку. А то в редакции достали, дома достали… Уж лучше тряхнуть стариной, отбыть недельку на полигоне. Тем более что, согласно ролевой иерархии, заместитель редактора «Нового Изенгарда» неминуемо оказался бы под его началом.
Первые станут последними, последние — первыми.
Корпел над стендом до двух ночи. Когда утром продрал глаза, Борька уже был в школе, а Кристина занималась влажной уборкой помещения. «Дисциплина, — внезапно вспомнилось Славику, — варварский деспотизм, наибольшее стеснение свободы…»
Откуда же все-таки Боромир выхватил эту цитату? На узеньком стеллажике сына обнаружился всего один «Властелин Колец».
— Кристина!.. — позвал Славик.
В дверях возникла супруга с тряпкой в руке.
— Слушай, ты не помнишь, сколько тут вчера было?..
— Не помню, — отрезала она и сгинула вновь.
Глава семейства попытался раскрыть книгу на том самом месте, но ничего похожего на давешний текст не обнаружил. Толкин как Толкин. Полистал, закрыл, поставил на место. Так сколько было книжек: одна или две? В глазах, что ли, вчера от усталости задвоилось? Оглядел комнату. Нигде ничего. Здоровенный томина — куда такой спрячешь? Не в школу же он его с собой унес…
Машинально сжевал завтрак и, прихватив флэшку, отправился в редакцию, где имелся цветной большеформатный принтер — как раз то, что нужно.
Замредактора Веня, отличавшийся от киношного Голлума разве что наличием очков да костюмчика и носивший по этой причине прозвище Моя Прелесть, вскинул испуганные водянистые глаза на вошедшего репортера. Протянул навстречу какой-то листок и лишь потом поздоровался.
— Привет, — отозвался Славик, принимая бумагу. — Тебя вчера к игротеху таскали?
Очкастый Голлум закручинился.
— Да таскали…
— Отбился?
— Да ну… Разве от них отобьешься! Вперед и с песнями…
Славик сел за свой стол и взглянул на полученный документ. Удивительно, но это было… письмо. Бумажное. И не официальное какое-нибудь послание, а именно письмо — на двух тетрадных листках. Еще и от руки начертанное. Давненько не созерцал и не осязал Славик ничего подобного.
Ну-ка, ну-ка…
«Уважаемая редакция, напечатайте это письмо!»
Хорошее начало. Многообещающее…
«Отвечаю авторам статьи про подпольную читалку. Которую не могут поймать. Я знаю, кто это делает. Он 1-го февраля…»
Славик мотнул головой и вновь углубился в дебри крупного корявого почерка.
«Он 1-го февраля позапрошлого года подкинул мне на веранду запрещенку и чем-то побрызгал. И я заболела. Полтора месяца лежала. Было удушье. Ко мне девочка ходила, помогала. А он Любочку отсадил и сам ходил под ее именем. Этот человек сам говорит мне об этом. Чего напустит. Понятно Вам. А недавно ходил тайно и сидел под столом…»
— Веня, что это?! — вскричал Славик.
— Сам не видишь? — уныло отозвался тот. — Отклик читателя…
«…Брал ножи со стола, но боялся собак, и собаки открыли мне, что он прячется под столом. Он бандит. Сидел 7 лет. Ему под 80 лет. Он живет под чужой фамилией. Я не знаю ее. Он раньше был знаком мне в молодости. Он печатал запрещенку. Теперь переплетает. Но фамилия была у него другая. Я сижу на замках. Это потому, что я не пошла за него замуж…»
— И что мне с этим делать? Явно ж вольтанулась старушка!
— Подготовь ответ. Опубликуем.
— Ты что, тоже сдвинулся? Какой тут может быть ответ?
— Н-ну, примерно так… — Голлумоподобный замредактора возвел глаза к потолку. — «Дорогие читатели… Мы высоко ценим ваше рвение и тем не менее вынуждены вам напомнить, что в республике Гоблино запрещенной литературы нет и быть не может. Что же касается литературы, не пригодной для использования в ролевых играх (так правильно звучит этот термин), то хранение ее на дому законом не преследуется…» Вот, что-то в этом роде…
— Да, но… С чего вдруг?
Голлум Веня вновь погрустнел.
— Да понимаешь, — с горечью сказал он, — донос за доносом по электронке — как прорвало… За кого нас вообще держат? В конвертах уже присылать стали… Вот народ! Думают: раз вывели классику из школьной программы — значит запретили. Ну а раз запретили, значит… сам видишь…
Да уж. Без того, чтобы сообщить куда следует, у нас никак. В девятнадцатом веке на неверующих стучали, в двадцатом — на верующих, в двадцать первом — опять на неверующих… При Кирдыке норовили уличить в причастности к ролевым играм, при Шкарятине — в непричастности…
До полудня Славик подготовил ответ читателям, добил пару материалов, вывел на цветном принтере шесть составных будущей «Страны Хоббитании» и, свернув листы в трубку, известил замредактора, что либо появится после обеда, либо позже к вечеру. Веня не возражал. И правильно. Помни, помни, Моя Прелесть, что у нас еще впереди полигон.
Время для визита в школу Славик подгадал на удивление неудачно — как раз к началу урока. Постоял у двери, чуть приоткрыл, поглядел, послушал. Классная руководительница Нинель Васильевна, вскинув личико, сидела за столом, очень похожая на Иванушку-дурачка: кудерышки цвета пакли, восторженно распахнутые голубенькие глазки и алый рот до ушей. С таким видом она обычно внимала начальству или, как сегодня, почетным гостям. Сам почетный гость (горбатенький, подслеповатый, с полурыжей-полуседой шкиперской бородкой) пританцовывал у стола и, потрясая ручонками, взахлеб рассказывал юному поколению о тех романтических временах, когда ролевое движение только еще зарождалось.
— Никогда! — восклицал он с пафосом. — Никогда у нас не было дедовщины! Уважение к олдовым — да, было! Но дедовщины — ни-ког-да!..
— Что это вы в щелку подглядываете? — послышался за спиной строгий женский голос. Впрочем, тут же смягчился, снизошел до насмешливости: — А-а, Славик:.. Как опаздывал всегда, так до сих пор и опаздываешь?
Разумеется, Клара Карловна — кому ж еще? Что-что, а заставать врасплох завуч не разучилась. Странно, однако за истекшие десять лет она нисколько не сдала — напротив, помолодела, расцвела, добавила в облик косметики. Хотя, возможно, дело тут было не в Кларе, а в самом Славике: резко возмужав, он в смысле самооценки быстро догнал и перегнал тех, кто совсем еще недавно казался ему немыслимо взрослым, чуть ли не пожилым.
— Что это у тебя?
— Для стенда. «Страна Хоббитания». Позавчера Нинель Васильевна попросила.
— Это не Нинель Васильевна просила, а я, — холодно поправила Клара. — Пойдем посмотрим…
— Только это уже окончательный вариант, — всполошился он, вспомнив ее давнюю привычку с маху ставить на чем ни попадя птички и галочки красным карандашом, а то и маркером. Отчасти по этой причине Славик долгое время искренне полагал, что слово «маркер» происходит от слова «марать».
И они прошли в застенок (именно так десять лет назад именовали школяры кабинетик завуча по воспитательной работе). Помещеньице также мало преобразилось — сменились лишь табличка на двери да плакатик над столом. Теперь он звучал так: «Нет в мире вещи более серьезной, чем игра. Уинстон Черчилль».
Пока завуч раскручивала, выгибала и раскладывала на столе яркие листы, Славик успел заметить еще одно изменение в интерьере: стопка посторонних книг, отобранных на уроках, по-прежнему криво украшала собой подоконник, как десять лет назад, но состав ее был явно иным. Не поленился — подошел, посмотрел. Сверху — Лесков, кто под ним — не разобрать.
— Ну что ж… — задумчиво промолвила Клара Карловна. — В целом…
Одобрение осталось незавершенным, поскольку в дверь робко постучали, потом приоткрыли.
— Можно, Клара Карловна?
— А-а… — зловеще протянула завуч. — Явился, прогульщик?
Вошел исполненный недобрых предчувствий подросток, долговязый и долгорукий. Остановился, понурясь.
— То есть игру ты уже за урок не считаешь, так?
Явившийся мрачно и нераскаянно изучал запыленные носки собственных кроссовок.
— Поражаюсь тебе, Петров! Отец — игротех, мать — маститая ролевичка… В пеленках на полигонку тебя возили! Откуда в тебе это равнодушие, это наплевательство?
Ответа так и не последовало. Клара Карловна вздернула подбородок, взор ее устремился куда-то вдаль, и Славику почудилось, будто на его глазах случилось мгновенное включение в игру. Несомненно, завуч уже стояла на трибуне перед огромной незримой толпой. Нет, она не переходила на крик, она даже голоса не повысила, но слова теперь произносились словно бы в микрофон.
— Выпасть из игры — все равно что выпасть из общества… Из коллектива! Как можно этого не понимать? Классик сказал: «Что наша жизнь? Игра!» — Тут Клара Карловна запнулась, сообразив, что ссылка на классика по нынешним временам звучит несколько неуместно, и резко сменила направление удара: — Вот, посмотри! Славик Савельев… Гордость нашей школы!..
Славику стало совсем неловко. Однако податься было некуда.
— Он бы тебе многое рассказал! Как оно было во времена Кирдыка. Как на ролевиков полицию бросали с дубинками и водометами. Как самим приходилось хайратники делать, из маминых занавесок прикиды шить, помоечный дюраль молотком выстукивать — для доспехов… А сейчас! Нет, ты сравни, сравни, Петров! Все ведь у вас есть, все готовое, все покупное, играй — не хочу!.. Не хотят, — как бы извиняясь, обернулась она к Славику. Вздохнула, подошла к единственному в застенке окну, сняла верхнюю из конфискованных книжек. — Замков для вас настроили, крепостей всяких… На, Петров, забери. И чтобы больше я посторонних книг в школе не видела! Это хорошо, что ты на досуге увлекаешься Лесковым. Но всему свое время, Петров, всему свое время!
Глава 7
И вот нашли большое поле:
Есть разгуляться где на воле!
Построили редут.
«Байдана и мисюрка…» Ну какое, скажите, отношение имеют они к Средиземью? У Профессора и слов таких в заводе не было! Байдана — крупнокольчатая броня, не спасающая от колющих ударов, зато спасающая от рубящих, а мисюрка — круглый шлем, напоминающий тюбетейку. И то, и другое исконный древнерусский антураж. Впрочем, много ли с нынешних райигротехов возьмешь — сплошь бывшие военкомы. Им что рыцарские доспехи, что эльфийские…
Боевой прикид в хозяйстве у Славика был, причем по нынешним временам уникальный — собственноручно снизанный из канцелярских скрепок, но как представишь, во что он скомкался в кладовке и сколько все это теперь распутывать… Ну на фиг! Казенный выдадут. А не выдадут — еще лучше. Отбудем налегке…
Призванных на переподготовку олдовых собрали в актовом зале поздним вечером. Оглядевшись, Славик обнаружил, что прочие тоже пожаловали в цивильном. Доспехов ни на ком не видать. Это хорошо. Значит, когда выстроится очередь в каптерку, станем в хвосте.
Вскоре все расселись, и за лекционной кафедрой вырос игротех. На полигон приказано выехать в ночь, а пока инструктаж.
— Тяжело в ученье — легко в игре, — начал с афоризма бывший военком. — Как говорится, игра — это вам не игрушки…
Сидящий рядом Моя Прелесть Веня протер платочком очки и достал книжку.
— Что читаем? — полушепотом поинтересовался Славик.
Замредактора показал обложку. «Гарри Поттер».
— Ты чо, сдвинулся? — искренне спросил репортер.
Веня отлистнул страничку и предъявил истинное содержание. Салтыков-Щедрин. «Губернские очерки». Вот оно что! Берем, стало быть, и переплетаем заново… Неужели собственноручно?
— Слушай, так ведь с электронной читалкой проще! Удобнее… Кнопочку нажал — и вот тебе нужный текст на мониторе. И переплетать не надо.
Очкастое рыльце стало печально-мечтательным.
— Нет… — промолвил со вздохом Веня. — Не понимаю я этих ваших читалок. Все-таки бумажную держишь в руке и чувствуешь — книга…
Поправил очки и с тихой улыбкой углубился в чтение. Однако Славику было уже не до замредактора. Перед внутренним взором его возникли узенький стеллажик и два «Властелина Колец» на нем. Один настоящий, а вот что, интересно, было в другом, исчезнувшем? Нет, но каков Боромир Святославович! Тихоня-тихоня, а гляди, что учудил… И второй вопрос: где взял? Ну не сам же в конце концов переплел!.. Славик попытался припомнить прочтённые им корявые циничные фразы, но вспомнил только одну: «Что есть война? — Убийство»… А не попросить ли у Борьки эту самую книжицу? Тайком от Кристины, понятно…
— Участились случаи землячества в среде цивилов, — зудел тем временем райигротех. — Ваша прямая обязанность — такие рецедивы реала пресекать…
Временами в зудение это встревал шелест переворачиваемой Веней странички. Больше нигде ничего не шуршало, потому что у остальных читалки были электронные. Зато мерещились призраки мелодий — некоторые сидели в наушниках и нагло слушали музыку, а то и смотрели фильм. Не догадавшийся запастись чтивом Славик снова оглядел актовый зал и обнаружил во втором ряду еще одну тоскливо озирающуюся личность. Ею, представьте, оказался бывший классный руководитель Славика Савелий Павлович. А этот-то как в олдовые попал, позвольте спросить? Ах да, он же сейчас в министерстве… По чину положено.
В отличие от Клары Карловны экс-преподаватель литературы пострадал от возраста куда сильнее. Волосики поредели, бороденка исчезла вовсе. Прежними остались лишь глаза, недоуменные глаза великомученика, да беззащитно выпуклый лоб, по которому всегда хотелось чем-нибудь стукнуть.
Надо будет после инструктажа подойти поздороваться. Однако инструктаж, похоже, кончаться не собирался.
— Игровая подготовка превосходит военную уже в силу своей универсальности, — не унимался игротех, — поскольку предполагает освоение не только современного, но и исторического оружия.
Славик помаленьку начинал клевать носом. В полудреме соткался перед ним стенд «Страна Хоббитания», только вот заповеди на нем были какие-то не совсем знакомые: «Юный хоббит самолюбив», «У юного хоббита деревянные нервы». Хотел удивиться, но в следующий миг всхрапнул. Вздрогнул, вскинулся — и, как выяснилось, очень вовремя: вокруг зашевелились, захлопали откидными сиденьями и, не снимая наушников, подались всей громадой на выход.
Поздороваться с Савелием Павловичем так и не удалось.
Колонна армейских грузовиков выползла из города на шоссе и с церемониальной неторопливостью двинулась в сторону поймы. Сорок километров в час, быстрее — ни-ни! Ограничение скорости было предписано в прошлом году, когда ролевая землеройная машина протаранила мирный «мерседес». Устроившись у бойницы, Славик отдраил металлическую заслонку и от нечего делать созерцал окрестный ночной пейзаж. Моросило. Колыхались полотнища белого света. Зернисто посверкивал асфальт. Зловещим видением проплыл завалившийся в придорожную канаву тупорылый дракон на базе гусеничной самоходки. Над поверженным чудовищем скорбно склоняли головы трое в эльфийских непромокаемых плащах. Послышалось сдавленное восклицание, причем отнюдь не на квенье (она же — высокая речь). Даже не на синдаринском.
Повезло ребятам. Пол-игры просачкуют. А с другой стороны, вытаскивать-то дракона кому? Им и вытаскивать…
Освещение внутри походной типографии было крайне скудное, красноватое. Веня, ругнувшись, закрыл и спрятал книжку. Попытался заглянуть через Славиково плечо в бойницу, не преуспел, поерзал, притуливаясь поудобнее. Однако попробуй тут засни: зябко, неловко и потряхивает вдобавок.
— И все-таки лучше уж так, — уныло сказал замредактора. — Собраться успели, подготовились… А представляешь, каково завтра цивилам придется? Спят себе в постельках, знать ничего не знают, ведать не ведают… Вдруг хвать их тепленьких, трезвеньких, и на полигон.
Славик хмуро покосился и не ответил. Наивный он, этот Веня. Можно подумать, ни разу на игру не выезжал…
Нуменор-3, основой которого служили руины водонапорной башни, ныне отстроенные и превращенные в донжон, ночью выглядел особенно жутковато. Свет фар походной типографии, перепрыгнув черный, кажущийся бездонным ров, уперся в сырую, наспех сложенную кирпичную стену, украшенную полузатертой надписью: «Торин — лох!!!».
Играть в башне было можно, жить — вряд ли. К счастью, за крепостной стеной имелась еще так называемая гостиница — длинное одноэтажное строение с койками и масляными обогревателями внутри. А то пришлось бы разбивать палаточный городок, в грязи, темноте, под мерзкой изморосью. Удовольствие, прямо скажем, невеликое.
Пока опустили мост, пока перегнали технику через ров, пока запустили движок и закончили вчерне с обустройством территории, пошел уже третий час. Наконец Славик добрался до койки и заснул мгновенно и мертво.
Когда открыл глаза, в низкие квадратные окна лезло развеселое солнышко. Рог еще не трубил. Движок тоже молчал. Как и было обещано, после ночного марша дали выспаться. Сосед справа потянулся, сел, огляделся.
— Доброе утро, Славик, — озадаченно сказал он. — Или тебя теперь положено Урлом величать?
— Доброе утро, Савелий Павлович, — ответил тот и тоже сел. — Величайте как хотите… А вас-то чего загребли?
— Оказывается, по штату положено, — со вздохом отозвался бывший педагог. — Если работаешь в министерстве, то хотя бы раз в году будь добр выехать на полигон.
— А что вы там делаете, в министерстве?
— Так… под ногами путаюсь.
— По школе не скучаете?
— Нет, — сказал Савелий Павлович и неожиданно улыбнулся.
Хлопнула дверь, вошел озабоченный райигротех, оглядел койки. С ним поздоровались, нестройно и как можно тише, чтобы не разбудить досыпающих.
— Урл Левая Рука?
— Я… — с интересом глядя на вошедшего, отозвался Славик.
— Мордорский знаете?
— Фигли там знать! Аш назг дурбатулук…
— Вот и отлично, — с облегчением сказал игротех. — Значит, будешь поражать врага ужасом на его собственном языке…
Славик возмутился, сбросил ноги на пол.
— Не понял! — угрожающе произнес он. — Мое дело — начертательная магия, — полез в боковой кармашек рюкзака, извлек приписную квенту. — Вот! Черным по белому… — вгляделся в первую строку, моргнул. «Ординарец одиннадцатой роты девяносто первого пехотного полка Йозеф Швейк…» — значилось там. А дальше, что самое любопытное, все, как раньше: Урл Левая Рука, и так далее… Что за диво? Либо в райигропункте напутали, не из той игры влепили, либо кто-то нарочно прикололся. Такое тоже иногда случалось…
Райигротех скривился, потер лоб.
— Да понимаешь… — страдальчески выговорил он. — Спецпропагандиста призвать забыли…
— Кого забыли?
— Ой… — спохватился игротех. — То есть не пропагандиста, а этого… Как его по игре? Ну, на драконе сидит с матюгальниками.
Подошел очкастый Голлум Веня. Личико заранее несчастное.
— Вы что, Славика у меня забираете? — испуганно спросил замредактора. — Я без него не справлюсь.
— Справитесь, справитесь, — успокоил игротех. — Ну нельзя нам никак без дракона! — жалобно вскричал он. — Гроссмейстеры прибудут, замминистра прибудет! Игра-то показательная.
— Замминистра? — оживившись, переспросил бывший педагог, а ныне работник министерства. — Петр Маркелович?
— Если бы! — буркнул игротех. — В том-то и штука, что Николай Иванович! С Петром Маркеловичем мы бы и горя не знали… Ну ты как, Урл? Кончай малодушничать! Решайся.
Славик размышлял. Глаза ролевика стали загадочными и жуликоватыми. Голлум Веня смотрел на коллегу то с ужасом, то с надеждой.
— Не, ну раз надо… — вымолвил наконец Урл.
Игротех обрадовался. Замредактора застонал. А в следующее мгновение во дворе завыл рог. Пора, пора…
Весь день потратили на воздвижение палаточного городка за пределами крепости. Ночь прошла спокойно, а ранним утром подкатили автобусы с цивилами, взятыми на игру, согласно предписанию, тепленькими, из постелек. Трезвых среди прибывших не было.
Эх, ролевики, ролевики… А ведь подписку давал и о неразглашении! Что касается Славика, его совесть была чиста — никому ни словечка. Разве что соседу по этажу шепнул, ну так это ж сосед: не предупредишь, обидится вусмерть…
Да и сами игротехи, судя по графику заезда, не слишком верили в неукоснительное соблюдение секретности. Вот он, график-то: вчера олдовые, сегодня цивильные, завтра приведение народа в чувство, а уж послезавтра, когда протрезвеют, игра. Выбор полигона опять-таки свидетельствовал о прозорливости организаторов: единственной лазейкой в реал (иными словами, в сельский магазин) служил мост через Гоблинку, а на мосту силы добра выставили пикет.
Неудачнику по жизни и по игре Вене приказано было остаться в лагере, где со скандалом изымались прихваченные из дому запасы спиртного. Пока мрачный подвал донжона заполнялся конфискованными бутылками, Славик с Савелием Павловичем, везунчики этакие, в составе отряда стражников шли себе налегке к мосту.
Зелень, солнышко, шершавый от влаги воздух.
— Савелий Павлович, — сказал Славик. — А вот… «Храбрость состоит из самолюбия и деревянных нервов…» Откуда это?
Бывший преподаватель внимательно посмотрел на выученика и как будто что-то заподозрил.
— Лев Толстой, — не сразу и как-то больно уж осторожно отозвался он. — «Севастопольские рассказы». Почему ты спрашиваешь?
— Так… Услышал.
А ведь, если вдуматься, государственный переворот ударил по Савелию Павловичу куда больнее, чем по всем прочим. Зануда, конечно, вечно в душу лез, приставал с дурацкими вопросами, но предмет свой любил. А изъяли Гончарова с Толстым из школьной программы — и куда ему податься? Хорошо Петр Маркелович под крылышко взял, пристроил в министерство.
В глубине души Славик готов был посочувствовать Савушке, кабы не одно обстоятельство: а именно — внезапная улыбка, с которой тот признался, что по школе больше не скучает.
— А все-таки, Савелий Павлович, что вы там делаете, в министерстве? Вы же ролевые игры терпеть не могли…
Второй раз Савушка отшутиться не посмел и призадумался, словно бы прикидывая, какую часть правды позволено ему огласить в данном случае.
— Проверяю отдельные произведения, — не слишком убедительно сообщил он.
— На играбельность?
— Пожалуй… да.
— Классику?
— Н-ну… В основном.
Ага. Вот уже кое-что становится понятно. Сидит себе в кабинетике и, послав всех на фиг, почитывает в свое удовольствие любимые книжки.
— А как считаете: по «Севастопольским рассказам» играть можно?
Савелий Павлович улыбнулся вновь.
— Нет.
— Почему нет? Там же оборона Севастополя.
— Оборона-то — оборона… — Иконописное личико зануды Савушки стало тревожно-задумчивым. — Как бы это тебе, Славик, объяснить?.. Понимаешь, большинство людей очень боится заглядывать в себя. И правильно, кстати, делает. Страшноватенько там, знаешь, внутри. Не каждый отважится. Проще себя придумать.
— Как это?
— Так. Устроить внутреннюю ролевую игру. Вот для интереса попроси кого-нибудь рассказать, что он за человек. И он почти наверняка поведает о том, каким бы хотел стать. Придумает себе прошлое, настоящее…
— Прошлое придумает?
— Всенепременно! У вас это, если не ошибаюсь, называется квентой. Жизнеописание персонажа вплоть до событий данной игры… То бишь до вашего с ним разговора.
— Нет, но… Прошлое-то по жизни на самом деле было.
— Ты уверен? Прошлое наше настолько нами приукрашено, что, можно сказать, вымышлено. Простой пример: стряслось у тебя давным-давно что-то с кем-то. И вот встретились вы спустя какое-то время, стали задним числом разбираться. Он точно помнит, что все было так, а ты точно помнишь, что по-другому. Ты ему говоришь: «Врешь!» — и он тебе говорит: «Врешь!». А вранья-то и нет никакого. Просто каждый запомнил о себе только хорошее, слепил из этих кусочков автобиографию, вжился в нее и теперь отыгрывает. Ну и чем же это тебе не квента?
— Слушайте, ребята! — не выдержав, вмешался в их разговор один из стражников, мумакоподобный детина в казенной митриловой кольчуге. — Хорош о квенте! Заколебали уже: на полигоне квента, тут тоже квента… Гляньте, погодка какая!
Первая смена в пикете прежде всего замечательна тишиной и покоем. Лежи себе, загорай. Алкаши из цивильных если и попробуют прорваться в магазин, то ближе к вечеру.
— Значит, по-вашему, человек сам о себе никогда правду не скажет? — спросил Славик.
— Он ее даже самому себе не скажет, — ответил со вздохом Савелий Павлович. Оба сидели на обрубке бревна справа от въезда на мост. Рюкзачок, зачем-то прихваченный бывшим педагогом из лагеря, валялся в ногах. — Я ж тебе говорю: нормальный человек никогда себя не исследует — он себя придумывает. Вплоть до недостатков. Да-да, представь! Берет преувеличенные достоинства и объявляет их своими недостатками: слишком я честный, слишком доверчивый, оттого и все мои жизненные неприятности…
— Но со стороны-то его все равно видно!
— Ну это тоже, знаешь, как сказать… Видно-то видно, а вот кого?
— То есть как — кого? Того, на кого глядят…
— А может, того, кто глядит?
Славик не понял. Озадачился.
— Сейчас попробую объяснить, — видя его затруднение, сжалился Савелий Павлович. — Тут такое дело: свои настоящие недостатки мы замечаем только в других. В себе мы их не замечаем. Обрати внимание: трус всегда обвиняет всех в трусости, завистник — в зависти. Поэтому, если хочешь узнать, что перед тобой за человек, спроси, кто его злейший враг, и предложи о нем рассказать. Тут же всю правду о себе и выложит, до последнего грешка.
Славик с неприязнью покосился на собеседника. Ишь! Вознесся… Всех насквозь видит! Проницатель! Око Саурона… «Ой! — тут же спохватился он. — А ведь это я, получается, о себе подумал. Гляжу на Савушку и вижу в нем свои же недостатки…»
Действительно, Славик и впрямь считал себя весьма проницательным человеком, подчас даже гордился своей проницательностью, да и с самооценкой у него дела обстояли неплохо. Словом, неловко ему стало, неприятно. Сморщился, потер лоб и решил вернуть беседу в прежнее русло.
— А все-таки! Почему нельзя играть по «Севастопольским рассказам»?
— Потому что в Толстого играть — только расстраиваться. Зачем вообще человек играет? Чтобы незаметно возвысить себя в собственных глазах. Так вот с графом такая штука не проходит. Он-то как раз не придумывает людей, он именно исследует, причем беспощадно. Ну кто бы еще додумался, что каждое наше достоинство разнимается на отдельные недостатки!
— Это как?
— Позволь! Ты же сам начал с того, что храбрость состоит из самолюбия и деревянных нервов…
Славик моргал. Савелий Павлович поднялся с бревна — размять ноги — и мечтательно посмотрел на дальнюю рощицу:
— Эх, по грибы бы сейчас…
Ну слава богу! Разговор вернулся из пугающе смутных глубин в солнечный бездумный мир. Жить стало вновь легко и просто.
— А что вам мешает? За рюкзаком я послежу.
— Н-ну… игротех с проверкой нагрянет…
— Не нагрянет.
— А вдруг?
— Скажем ему, что вы местность пошли осматривать… Вы кто по квенте?
— Знахарь.
— Тем более!
Савелий Павлович подумал, затем нагнулся к лежащему в ногах рюкзаку и, развязав, вынул из него туесок, наполненный пластиковыми пакетами с мелким походным барахлом. Барахло отправил обратно, а сам встал и, прихватив берестяное изделие, двинулся к тополиной рощице. Когда сутулая фигурка грибника скрылась окончательно, к Славику приблизился один из стражников.
— Ты его давно знаешь?
— По жизни?
— Да.
— Давно… Учитель мой… Сейчас — в министерстве.
— Доиграется… — загадочно обронил стражник, пристально вглядываясь в перелесок.
— А что такое?
— Подпол.
— В каком смысле? — не понял Славик. — Подполковник?
— Подпольщик. Целая группа под ним в министерстве. Про переплетчиков слышал?
Славик ошалело оглянулся на дальние тополя, за которыми исчез Савелий Павлович. Ничего себе новостишка!
— Запрещенку переплетают и распространяют.
— Какую запрещенку? — запинаясь, спросил Славик. — Запрещенной литературы у нас нет.
— Тихо ты! Давай-ка подальше отойдем…
Отошли. Случись подобный разговор на полигоне лет десять назад, Славик бы решил, что мастера усложнили сюжет и дают ему через стражника вводную. Однако с тех пор, как ролевые игры стали всеобщими и обязательными вплоть до пенсионного возраста, все перепуталось настолько, что ни за что уже нельзя было поручиться. Реал пролезал во все щели, нигде от него не укроешься.
— Сегодня нет, — понизив голос, продолжил загадочный стражник. — А завтра, глядишь, будет…
— Погоди, — попросил Славик. — Переплетают — в смысле…
— Ну да! Берешь книгу. С виду «Многорукий бог далайна». А откроешь — «Война и мир».
— Или открываешь «Гарри Поттера», а там Салтыков-Щедрин?
— Именно!
— Так Щедрина с Толстым, сам же говоришь, никто не запрещал! Что ж эти твои подпольщики переплетают? Какой смысл? Сиди, пожалуйста, читай…
— Дома — пожалуйста, — не стал спорить стражник. — А на работе? А в транспорте? Бабушки-старушки обложку увидят — хай подымут.
Славику тут же вспомнилось письмо в редакцию. «Он живет под чужой фамилией. Я не знаю ее. Он раньше был знаком мне в молодости. Он печатал запрещенку. Теперь переплетает…» Может быть, не только реал проникает в игру, но и игра в реал? Вдруг уже и пенсионеров задействовали? Поиск вредителей и все такое… Чем не сюжет? Да нет, так не сыграешь! И письмеца такого не придумаешь. Тут и жгучая обида за неизвестно куда и на что потраченную жизнь, и желание хоть на ком-нибудь эту обиду выместить.
— Так мне его предупредить, что ли?
— Не вздумай! — Стражник округлил глаза и крепко ухватил за руку. — Тут слежка идет, а ты расселся с ним на бревне, вроде сговариваешься… Поосторожнее давай.
— Слежка? По игре?
Стражник осклабился.
— Ага! По игре. Только не по нашей.
— А по какой?
— По министерской. У них там сейчас знаешь какое взаимопожиралово! И под замов копают, и под министра.
— Так я-то не из министерства!
— Н-ну… — Стражник снял шлем-мисюрку и, почесав маковку, водрузил снова. — Мое дело предупредить.
Кстати, детина в кольчуге из митрила был Славику незнаком. А с виду — ровесник. Значит, до переворота он отношения к ролевой тусовке наверняка не имел… Может, и впрямь реальный агент? Или даже контрагент! Поди пойми… Жизнь — это ведь вам не игра. Начнешь распутывать — башку свернешь…
Глава 8
А мы, мудрецы и поэты,
Хранители тайны и веры,
Унесем зажженные светы
В катакомбы, в пустыни,
в пещеры.
Низкорослый пузатенький гроссмейстер в сером сюртуке и треуголке шел по крутому травянистому бережку Гоблинки и с недоумением озирался. Нигде никого. Возможно, затаились в засаде, поджидая условное зло, а возможно, уклоняются от игры.
Второе предположение было, конечно же, ближе к истине: именно уклонялись, точнее прятались по кустам при виде придирчивого к мелочам высокого начальства. Савелий Павлович, например, в данный момент укрывался в сухой канаве за ивой. Кузовок с грибами стоял рядом.
Понаехало гостей из столицы — шагу ни ступи! Игра-то показательная…
Внезапно пингвиний профиль гроссмейстера вздернулся, а в глазенках затеплилось вожделение — начальство узрело ролевика-уклониста, беглеца в реал. Затем столь же внезапно взгляд потух, и должностное лицо неловко затопталось, словно бы в поисках куста, за которым можно спрятаться. Что же касается уличенного в самоволке рукастого дылды лет двадцати пяти, то он мало того что не выказал ни малейшего испуга — напротив, двинулся прямиком к оробевшему чиновнику.
— Господин гроссмейстер! — укоризненно и проникновенно обратился он. — Ну, когда же наконец моего дракончика починят? Мне играть надо, панику на врага наводить… на мордорском наречии…
Савелий Павлович отвел в сторонку мешавшую обзору ивовую плеть и невольно залюбовался бывшим своим воспитанником. Высший пилотаж! В то время как все разбегались от острого взора ролевых чинов, Урл Левая Рука смело шел в лобовую атаку, и отвязаться от него было весьма затруднительно. Точно зная, что дракона на базе гусеничной самоходки с матюгальниками ремонтировать будут долго, Славик терроризировал начальство, ничем не рискуя. Замминистра, грозный Николай Иванович, при встрече с ним просто уже не знал, куда бежать.
Да уж, что олдовый, то олдовый… Целыми днями, пока остальные отыгрывали эпизоды или отсиживались по кустам, Урл нагло валялся на своей койке в гостинице и, покусывая огрызок ногтя, почитывал от нечего делать «Губернские очерки», изъятые у Голлума Вени, поскольку тому читать было некогда. Утро начинал с оздоровительной пробежки вокруг мохнатого от пара озерца — словом, жил в свое удовольствие.
— Ну так когда же, господин гроссмейстер? — в отчаянии вопрошал Славик.
Начальство произвело судорожный жест пингвиньим крылышком (мол, не сейчас, потом!) и самоубийственно сверзилось по крутой тропинке на сырую полоску песка к самой воде. Дескать, дела у него там. Славик скорбно покивал вослед, потом бесстыдно усмехнулся и направился восвояси. Проходя мимо ивы, за которой прятался грибник, приостановился, поприветствовал. Савелий Павлович подхватил кузовок и выбрался из канавы.
— Чего это вы? — полюбопытствовал Славик.
— От господ подалей, — цитатой отвечал ему словесник. — От них беды на всякий час себе готовь…
— Так вы ж знахарь!
— И что?
— Савелий Павлович, хотите совет? Впишите в квенту, что вы должны собирать грибы для зелья. Только обязательно у райигротеха заверьте. Прицепится гроссмейстер — а вы ему на лоб бумажку с печатью! И все дела.
— Разумно, — одобрил знахарь. — Слушай, что это за ерунда в квенте?
— А что там?
— Да понимаешь, вставка у меня какая-то странная: «Лекарь военного времени, доктор медицинских наук Фридрих Вельфер…» Ошибка?
— Да наверняка! Две разных игры перепутали. У меня и вовсе написано «Швейк».
Со стороны Нуменора-3 доносились побрякивание железа и команды на эльфийском. Давно отзвучал государственный гимн — показательная полигонка шла вовсю. По зарослям тальника, бренча байданой, пробежал согнувшийся в три погибели дезертир.
Славик помедлил, поколебался.
— Савелий Павлович, — сказал он. — А почему вы не скучаете по школе?
Бывший педагог пристально взглянул на бывшего ученика.
— Язык за зубами держать умеешь?
— Умею.
— Тогда присаживайся… — Савелий Павлович сел на травянистый край канавы, сбросил ноги вниз и приглашающе хлопнул по земле ладонью. — Знаешь, Славик, — признался он, помолчав, — а ведь это я присоветовал Петру Маркеловичу изъять классику из школьной программы.
Славик был поражен.
— Вы? — переспросил он, присаживаясь рядом. — Ни за что не поверю!
— А придется… — промолвил работник министерства, задумчиво пощипывая то место, где когда-то у него произрастала косая полупрозрачная бородка. — Понимаешь, отчаялся я! Втираешь-втираешь вам Гоголя в мозги, а вы его сильнее и сильнее ненавидите. Читаете в отместку черт знает что, а то и вовсе читать бросаете! Видишь ли, дружок, бог его разберет, в чем тут дело, но в наших условиях буйно расцветает лишь то, что подвергнуто полузапрету. Вот я и подумал: а ну как воспользоваться случаем…
— Саве-елий Палыч! — укоризненно одернул его Славик. — А то я вас не знаю! Да вы и мухи не обидите… А тут стольким людям, получается, жизнь сломали, работы лишили.
— Кого я лишил работы?
— Да тех же старых училок! Вы вспомните, какие митинги в Гоблино были, когда школьную программу меняли! Чуть революция не стряслась.
— И чем все кончилось?
— М-м… — Славик напряг память, но так и не вспомнил.
— Ничем, — подсказал бывший преподаватель. — А знаешь почему? Теперь все эти революционерки, все эти разгневанные тетеньки работают на меня… Нет, не на меня, разумеется, лично — должность моя в министерстве маленькая, но…
Из зарослей тальника высунулось настороженное, словно чутко принюхивающееся, рыло дезертира — судя по всему, из цивилов. Заметил сидящих и замер, не зная, на что решиться.
— Не понял! — надменно и несколько гнусаво изумился Урл Левая Рука. — Кто такой, почему не в игре?
Дезертир подхватился и опрометью кинулся прочь. Восстановив порядок, Славик вновь повернулся к Савелию Павловичу. Сильно был заинтригован.
— А как это они на вас работают?
— В условиях глубокой конспирации.
— Шутите? — вырвалось у Славика.
— Нисколько. Организация засекречена, каждая акция тщательно планируется.
— А что за акции?
— Н-ну, скажем, тайное изучение после уроков «Униженных и оскорбленных» Достоевского.
— Тайное?
— Именно тайное.
— Ишь ты! — с уважением вымолвил Славик.
— Да, вот так… Нет, посадить, конечно, училку, сам понимаешь, не посадят и выгнать не выгонят, а вот выговор за такие проказы влепят запросто. Да и под сокращение потом могут подвести.
— Часто так было?
— Да пока Бог миловал. Я ж говорю: полная конспирация. В коридоре кто-нибудь из учеников на стреме стоит с телефоном — прогульщиком прикидывается… Нет, ну случались накладки, случались… — вынужден был тем не менее признать он. — Тоже ничего страшного. Есть у нас на такую проруху особый отдел. Завуча подкупить, директора подшантажировать…
— Со взрослыми тоже работаете?
— А как же! Вот скажи, много ты раньше встречал взрослых, чтобы для души Пушкина перечитывали, Лермонтова? Сдадут экзамены — и тут же все забудут. Ну, может быть, какой стишок в памяти застрянет… А сейчас, ты не поверишь: тайные сходки аксаковцев, бунинцев… Туда еще попробуй внедрись! Проверки, перепроверки, агентурные сети, пароли… Каждая группа разбита на ячейки по четыре человека — если кто попадется, максимум троих выдаст — с другими-то он незнаком.
— А переплетчики?
— Ну, эти сами по себе. Во всяком случае, финансово они от нас не зависят — на обложках зарабатывают…
Вот как? Стало быть, дорогое удовольствие. Откуда же, в таком случае, Боромир Святославович раздобыл денег на бумажную, вручную, да еще и подпольно переплетенную книгу? Накопил? Заработал? Ладно, вернемся — выясним.
Покосился украдкой на конспиратора. Тот молчал. Слушал кукушек. На устах обозначилась все та же лирическая улыбка, что возникла, когда Славик спросил, не скучает ли Савелий Павлович по школе.
— И знаешь, — как бы по секрету поделился бывший преподаватель, а ныне глава Гоблинского подполья, — никогда я так не был счастлив. Ты представь: читают, вникают… Не из-под палки, не за оценку…
— Потому что классика подвергнута полузапрету?
— Н-ну, не совсем полузапрету… Скажем так: неодобрению властей.
— Так вы меня вербуете, что ли?
— А что тебя вербовать? — ухмыльнулся Савелий Павлович. — У самого вон Салтыков-Щедрин в обложке от «Гарри Поттера» под подушкой! Значит, дружок, надоело тебе в жизнь играть — решил ее на ощупь попробовать.
Славик посидел, поморгал.
— А если завтра возьмут и совсем запретят? — выпалил он, вспомнив загадочного стражника. — Или в заговоре вас заподозрят? Против правительства… Организация-то тайная.
Савелий Павлович с недоверием уставился на бывшего своего ученика.
— Господь с тобой! — произнес он чуть ли не испуганно. — Ты что, ничего не понял? Можно подумать, не ролевик. Это же игра! Ролевая игра в тайную организацию. Я ее провожу, а Петр Маркелович меня курирует. Все по закону!
Славик присвистнул.
— Вон оно как… — пробормотал он. — Ловко… Минутку! А все эти училки, подпольщики — они знают, что они в игре? Вы их предупредили?
— Зачем? — поразился Савелий Павлович. — Ролевая игра второго порядка — здесь никого ни о чем не предупреждают. Да и потом: что ж они, глупенькие? Если бы захотели, сами обо всем давно догадались бы… Ну разоблачат, ну… Дальше что?
В отдалении, шурша и хрустя тальником, пробрели три нетрезвых эльфа.
— А с гномосексуализмом, — глумливо вещал один из них, — мы будем бороться беспощадно!
— М-да… — саркастически изронил Савелий Павлович, проводив троицу взглядом. — А признайся, Славик: наша-то игра по нынешним временам покруче будет, чем весь этот ваш Нуменор. Знаешь, как проще всего вылечить от нимфомании? — неожиданно спросил он.
— Как? — опешил Славик.
— Заставить нимфоманку профессионально заняться проституцией. Вмиг надоест…
Оба, уловив краем глаза некое движение, повернулись в сторону крепости. Там между кряжистых верб обозначились две одинаково тщедушные фигурки в темно-серебристых пластиковых кольчугах под митрил. Один, несомненно, помощник райигротеха — тот, что приходил к Славику с повесткой; другой, столь же несомненно, Голлум Веня. Оба озирались, оба кого-то высматривали.
— Савелий Палыч! — зычно воззвал один. — Ау-у!.. Хорош грибы истреблять! На развод оставь!
— По мою душу, — скорбно известил знахарь и встал. Двое в митрилопласте устремились к иве над канавой.
— Савелий Палыч, тебя там жена ждет в Нуменоре, — обрадовал помощник.
— Как жена? — растерялся тот. — Позвольте, но у меня в квенте…
— Да не по игре жена! По жизни. Сейчас приехала.
Савелий Павлович вскочил, на лице не поймешь: то ли радость, то ли испуг — кинулся было в направлении крепости, потом опомнился, вернулся за кузовком. Подхватил и неспешно двинулся к Нуменору.
Трое посмотрели ему вослед, и всем показалось, что поступь бывшего учителя с каждым шагом становится тверже, увереннее, а осанка прямее. Так обычно бывает, когда человек входит в игру или, напротив, выходит из нее.
Помощник райигротеха, вспомнив, видать, еще о чем-то, резко повернулся к Урлу.
— Гроссмейстера не видел? Говорят, здесь бродит.
— Там где-то… — Урл Левая Рука лениво махнул в сторону прибрежной кручи.
Чуть ли не на цыпочках двое в митриле подобрались к обрывчику, взглянули вниз — и отпрянули. Славик из любопытства тоже подошел. Страшное зрелище предстало его глазам. Справа по кромке сырого песка приближался гроссмейстер. А слева, шагах этак в пятнадцати, спускался к воде расхлюстанный уклонист со спиннингом в руке. Встреча была неизбежна — и она состоялась. Сошлись лоб в лоб. При виде высокого начальства беглый ролевик обмер.
— Чей спиннинг? — брюзгливо осведомилось начальство.
— Мой, — обреченно признался самовольщик.
— Ну-ка дай.
Пингвиноподобный гроссмейстер забрал снасть и осторожно, впереступочку взошел на ближайшую корягу. Пробный бросок лег на воду совсем рядом, но, следует признать, выполнен был вполне профессионально. Удовлетворенно хмыкнув, гроссмейстер размахнулся пошире, что-то щелкнуло — и вокруг катушки заклубилось облачко лески, так называемая «борода».
Снова сошел на песок, испепелил взглядом владельца, сунул ему спиннинг и, брезгливо отряхнув руки, полез по тропке на обрывчик, где, вытянувшись в струнку, ждали своей участи помощник райигротеха и Голлум Веня. (Славик счел за лучшее отступить к канаве, чтобы лишний раз не пугать собой высокого гостя.)
Гроссмейстер сурово оглядел из-под треуголки двух исправных, готовых на все ролевиков.
— Сколько намечено выпустить номеров «Игрового листка»?
— Два! — отрапортовал помощник.
— Выпустят три, — отрубил гроссмейстер и, заложив пальцы в разрез сюртука, вперевалку двинулся прочь.
В гостинице было пусто — все на игре. При виде мужа Клара Карловна вскочила с табурета, и в беспомощно раскрывшихся глазах завуча обозначились трепет и преданность. Супруги обнялись.
Трудно сказать, какое из двух событий в большей степени потрясло педагогический коллектив десять лет назад: победа Шкарятина на выборах или же помолвка Савелия Павловича с Кларой Карловной. И то, и другое представлялось одинаково невероятным. Ролевики бы сказали: мастерский произвол. Но если в неразумности нового Президента кое-кто еще сомневался, то безумие молодоженов угадывалось изначально. Впрячься в одну телегу при такой несхожести характеров? Впору было отсчет включать: десять минут — брак нормальный… сорок пять минут — брак нормальный… Отдельные мерзавцы даже заключали пари, скоро ли стервоза Клара вышибет зануду Савушку за порог и будет ли это сопровождаться телесными повреждениями.
Все пари были проиграны. Отметили ситцевую свадьбу, бумажную, кожаную, льняную… Осенью собирались отметить розовую (она же оловянная). Пришлось местным Нострадамусам внести коррективы в давние свои пророчества и стали уже слышаться такие речи: «Ну? Что я вам говорил! Душа в душу живут…» И все же сквозили в глазах говорящего обида и недоумение: как же так?
Что тут предположить? Возможно, сработал принцип шестеренок, когда недостатки одного супруга с идеальной точностью укладываются в недостатки другого, что, как известно, дает в итоге нерушимый союз. Да, но почему главой семьи оказался именно Савелий Павлович, а не наоборот? Тоже вполне объяснимо (задним числом объяснимо все на свете). Интеллигентный, податливый, уступчивый Савушка тем не менее мыслил самостоятельно, в то время как Клара Карловна с юных лет неизменно выступала в качестве инструмента. Отточенного, закаленного, надежного — но инструмента.
Ну и, видимо, самое главное — оба к началу своего романа не имели ни малейшего опыта в личной жизни. Познания их в этой области были разрознены и большей частью почерпнуты из художественной литературы. Клара примерно представляла, как должна вести себя жена, а Савелий (столь же примерно) — как должен себя вести муж. И оба отыгрывали как могли. Так мало-помалу в одном начала полегоньку проглядывать мужественность, в другой — женственность.
Тем-то и хороша ролевая игра в любовь: все то же самое, все как в жизни, но без трагических последствий.
Супружеское объятие не размыкалось довольно долго, будто и не супружеское. Внезапно Клара Карловна уткнулась лицом в плечо мужа, всхлипнула.
— Что с тобой? — не понял он.
— Я боюсь за тебя… — жалобно сказала Клара.
— Глупенькая… — снисходительно молвил Савелий. — Что тут со мной может случиться? Хожу по грибы… — Он оглянулся на оставленный у порога берестяной туесок. — Кормят, правда, неважно, но терпимо… Или ты боишься, что я тут с какой-нибудь ролевичкой сойдусь? Так они все в Нуменоре-4, а на мосту пикеты.
— А ну тебя… — глухо произнесла она и отстранилась. Бросила опасливый взгляд на дежурного доспешника в дверях. — Вот посмотри. — Из сумочки был извлечен конверт. — Пришло сегодня. Причем уже вскрытое… Опять донос на Нинель Васильевну. Сколько я могу ее покрывать?
— Сколько надо, солнышко, — с укоризненной улыбкой увещевал супруг. — Подумаешь, письмо.
— Если бы только письмо! Вся ваша конспирация трещит по швам! Понимаешь? Вся!
Савелий Павлович рассмеялся.
— Не принимай так близко к сердцу. В конце концов, это же только игра…
— Боюсь, мы уже доигрались, — стонуще отозвалась Клара.
Савелий насторожился.
— Погоди-ка… — попросил он. — Давай по порядку.
Она послушалась. Безропотно села на стоящую между койками табуретку, беспомощно уставилась на супруга.
— Под Петра Маркеловича копают, — выдохнула она.
— Знаю, — кивнул он. — Копают. Не первый год.
— Нет, не знаешь! — В голосе ее зазвучали трагические нотки. — Все очень серьезно. Настолько серьезно, что ты даже представить себе не можешь. Ему подрывную деятельность шьют! Значит, и тебе тоже.
А Славик-то, оказывается, как в воду глядел. Савелий Павлович прищурился.
— Кто шьет?
— Не знаю. Но уже специальная группа создана. «Око Саурона». Что-то вроде инквизиции.
— В нашем министерстве?
— Нет! В том-то и дело что не в нашем!
— А кто же тогда? — Савелий Павлович моргнул. — Полиция? Контрразведка? Они уже все давно под нами.
И это было чистой правдой. За истекшие десять лет министерство ролевых игр подгребло под себя и экономику, и образование, и контрразведку, что, конечно же, нравилось далеко не всем.
Глава 9
Безнравственная тварь!
Теперь твое я вижу направленье!
Тем временем Славик, затосковав от безделья, решил совершить пеший поход к так называемому священному бугру, единственному месту на полигоне, где иногда оживала сотовая связь. Бугор, как правило, охранялся, но Урлу Левой Руке было на это наплевать — стражники все свои. Конечно, он мог бы развеять скуку и по-другому, приняв участие в общем деле, однако с некоторых пор уклонение от игры стало для него самой увлекательной из игр.
Завернул по дороге в мертвятник, посмотрел, как могучий Аскольд (он же Илиодор, он же Василий) мается с убитыми. Судя по всему, занятие это надоело ему до чертиков — и владыка загробного мира откровенно развлекался.
— Кто из вас умер, — вещал он, — пусть явится в течение трех дней в штаб корпуса, чтобы труп его был окроплен святой водой…
Приход постороннего застал шутника врасплох. Крякнул владыка, взялся за игру всерьез.
— Ну, а вот пока ты был жив, — сурово обратился он к приземистому гному в накладной рыжей бороде (явно из каптерки). — Кого убил, кому помог?.. Колись давай… Мне ж тебе еще посмертное воздаяние определить надо…
Покосился на пришельца и узнал в нем Урла. Тут же прервал дознание, велел гному посетить храм за рощицей, душу очистить. Тот поплелся куда велено, а оба ветерана ролевого движения, пока улита едет, сели рядком, поговорили с тоской о прошлых временах, о нынешних.
— Последний раз выезжаю… — гудел Аскольд. — Сил моих больше нет. Смотреть не могу на этот бардак… Упрошу настоятеля, чтоб освободил. Пусть другого кого посылают.
Поодаль слонялись ожидающие своей участи убиенные в белых хайратниках.
Потом возвратился гном (кстати, подозрительно быстро), и Славик двинулся дальше. Обогнув осиновую рощицу, приостановился. Похоже, охрана со священного бугра была снята. Покатый холмик, увенчанный сгруженными как попало бетонными блоками, призванными изображать руины древнего мегалита, казался совершенно безлюдным. А, нет!.. Кто-то там наверху все-таки был. Пулю небось расписывают или нелегальные книжки читают.
Взбегая на склон, Славик различил голоса. Незнакомые. Начальственные.
— Это не игра! — рубленными фразами изъяснялся некто незримый, и чувствовалось, что он при этом слегка выпучивает глаза. — Это саботаж! Массовый и организованный.
— Возникает вопрос: кем организованный? — вильнул в ответ елейный теноришко.
Славик пригнулся и продолжил путь наверх короткими перебежками. Добравшись до первого мегалита, залег, выглянул. На двух бетонных блоках, застеленных раскатанными «пенками», сидели друг напротив друга четверо: грозный замминистра Николай Иванович с багрово-синим пятном на переносице и трое гроссмейстеров в сюртуках и треуголках — в том числе и тот, пузатенький.
Все понятно. Караул отослали, а сами решили провести секретное совещание.
— Что значит — кем? — гневно вздымая бровь, переспросил замминистра. — Вашим разлюбезным Петром Маркеловичем, кем же еще? Развал, полный развал…
— Может, оно и к лучшему, — покряхтев, отозвался третий. — Давно он по краешку ходил, ох давно. Представить отчет о том, что здесь творится…
— И обязательно упомянуть, что сам он даже приехать сюда не удосужился, — подтявкнул пингвиноподобный. — Видите ли, некогда ему…
Справа послышался шорох. Славик повернул голову и увидел еще одного соглядатая, залегшего за соседним блоком. Зеленоватый плащ эльфийского образца сливался с травой. Кто-нибудь наверняка из отосланного на фиг караула. Любопытно ведь… Видя, что его заметили, подслушивающий приложил палец к губам. Славик кивнул.
— А мне это, честно сказать, не нравится, — прозвучало на бугре.
— Что именно?
— Что его здесь нет.
— Петра Маркеловича?
— Подозрительно как-то… Откровенно провалил игру, а сам даже носа не показывает.
— Может, потому и не показывает?
— Ну не самоубийца же он! — вспылил гроссмейстер. — А раз не самоубийца…
Четверо на бугре тревожно задумались.
— М-да… — вымолвил наконец замминистра. — Как бы оно там ни было… Отчеты готовы?
— В целом готовы.
— Тогда не будем даже ждать конца игры. По машинам — и в министерство. Застанем нашего кудесника врасплох.
Славик сообразил, что секретное совещание вот-вот завершится, и стал отползать.
Он вбежал в гостиницу, буквально отшвырнув дежурного — громоздкого детину в кольчуге и шлеме.
— Савелий Павлович! — крикнул Славик. — Савелий Павлович!..
Низкое, длинное, беленое изнутри строение пусто. Из-под койки в проход выглядывает бочком знакомый туесок. На нетвердых ногах Славик приблизился, взглянул. Берестяное изделие было на треть заполнено собранными сегодня утром грибами. А других Савушкиных вещей не видать. Ни рюкзака, ни пластиковых пакетов с мелким походным барахлом…
В тревожном озарении Славик рывком приподнял подушку на своей кровати. «Губернских очерков» с обложкой от «Гарри Поттера» там также не обнаружилось.
— Где?.. — Он повернулся к дежурному и узнал в нем того самого стражника, с которым они охраняли мост от возможного поползновения недоперепивших цивилов.
— А ведь говорил я тебе, — с ленивой укоризной произнес детина, подходя поближе. — Слежка за ним идет, не подсовывайся.
— Где он?
— Взяли, — безразлично сообщил доспешник, и почему-то у Славика мурашки побежали по спине. Что-то первобытное, древнее послышалось ему в этом слове. — И жену взяли. В город повезли, разбираться.
— А?.. — Не в силах задать вопрос, Славик потряс подушкой над изголовьем своей кровати.
— И книжицу твою прихватили. Так что скоро, глядишь, и до тебя доберутся…
Мистически страшен русский язык неопределенно-личными предложениями. Доберутся. А кто именно доберется — не знаешь. Ужас, которому нет названия; угроза, у которой вместо лица размытое пятно; вина, разложенная поровну на всех…
— Кто доберется?
Стражник пожал плечищами. Митриловая кольчуга была ему явно тесновата.
— А ты?.. — медленно выговорил Славик, делая шаг вперед. — Ты тут при чем?
— Я?.. Ни при чем…
— Да? — Так прищуриваются перед тем, как нажать на спусковой рычаг арбалета. — На мосту ты оказался случайно, здесь — случайно…
— Э! Э!.. — Стражник попятился и предостерегающе возложил длань на рукоять.
Конечно, он был пошире и потяжелее, да и приемы, наверное, знал, но, когда на тебя бросится по-настоящему невменяемый человек, никакие приемы не помогут. Кроме того, у Славика в руке была подушка — грозное оружие, против которого, как известно со времен Вальтера Скотта, не то что тупой — отточенный меч бессилен. Во всяком случае, Ричард Львиное Сердце разрубить ее не сумел.
Видя такое дело, подлый ставленник реала прянул к дверям и выскочил на крепостной двор — пока не придушили.
Подушкой? Запросто!
Принести себя в жертву может любая женщина, но русская женщина не принести себя в жертву просто не может. Вчера, например, она была готова, глупея от восторга, отдать жизнь за царя-батюшку, сегодня — за мужа-декабриста, который, кстати, батюшку-то этого в случае успешного выступления предполагал шлепнуть собственноручно, а завтра… А черт ее знает, что завтра! Смотря за кого замуж выйдет.
Правда, с нынешними мужьями — морока, бабоньки, морока. Особенно, ежели угораздило жить в эпоху перемен. Вчера еще Боренька твой был пролетарий от сохи — и вдруг, выясняется, дворянин. Вчера еще дедушка его отважно воевал за рабочее дело, а теперь, глядишь, погиб в большевистских застенках, как и подобает деникинскому офицеру. Ну вот как прикажете жертвовать жизнью за такого супруга, если у него квента что ни день начисто переписывается!
А с другой стороны, подумаешь — квента! Был бы супруг, а квента приложится…
Во Дворец (так теперь именовалось здание Министерства) Клару Карловну не пустили. Напрасно цеплялась она за рукав драгоценного своего Савушки — оторвали, чуть ли не отшвырнули. Кончилась игра, господа!
Осунувшаяся, с лихорадочным блеском в глазах (и от этого, как ни странно, помолодевшая еще сильнее), она отступила и беспомощно огляделась. Площадь была пуста. Куда бежать? Кому жаловаться? Петру Маркеловичу? Через парадный подъезд не пробьешься. Есть еще, правда, служебный вход… Наврать, что замминистра назначил ей встречу устно, а охрану предупредить забыл… Не верите? Ну позвоните ему по внутреннему телефону, скажите: Клара Карловна на проходной пропуска дожидается… Да! Клара Карловна! В девичестве — Цеткина, завуч…
И несчастная женщина побежала к служебному входу, что располагался с тыла министерского здания.
— Петра Маркеловича вам? — несколько даже охально переспросили ее там. — Не-ет, Петра Маркеловича вы сегодня не дождетесь. Да и завтра тоже…
— Что с ним? — спросила она, холодея.
— Пригласили, — многозначительно ответили ей.
— Куда?
— На ковер. А может, и сразу под ковер. У нас это запросто.
Не чуя под собой ног, Клара Карловна покинула стеклянную коробку проходной. Потом вдруг обнаружила, что снова стоит перед колоннадой парадного входа. Как она там очутилась, выпало из памяти напрочь.
Стало быть, съели замминистра… Или доедают еще… И замминистра, и всю его команду… Клара Карловна опустилась прямо на ступеньку и вновь выпала из бытия. Сколько она так просидела, сказать трудно. Из столбняка ее вывел низкий надрывный сигнал.
Вскинула голову и увидела, что по узкой улочке напротив, едва не раздвигая ее бортами, прет по-кабаньи колонна грузовиков армейского образца. Выбрались на оперативный простор, затормозили. Секунда, другая — и на глазах оторопевшей Клары Карловны из машин хлынули на мостовую остервенелые доспешники: эльфы, орки, нуменорцы, — оглашая площадь гневным гомоном, лязгом железа и лаем команд. Говорят, по сей день ни одна армия мира не побила рекорд римских легионеров в смысле быстроты построения. Так вот, прибывшие вполне бы могли претендовать на почетное второе место. Оно и понятно — олдовые. Цивилы остались на полигоне.
Высоченный эльфийский воин бегом устремился к ступеням. Это был Славик.
— Клара Карловна, где он? Куда его?
Кабинет, в котором допрашивали Савелия Павловича, был не велик и не мал. Задернутые шторы, над столом гравюра, изображающая око Саурона, в углу медицинский столик-каталка, накрытый салфеткой — и поди еще пойми, что там под ней: выпивка-закуска или зубоврачебные инструменты.
— Иван Николаевич! — молил задержанный. — Вы скажите хоть, по какому вы ведомству.
— Это вы узнаете позже, — загадочно отвечал чиновник. За десять лет Иван Николаевич тоже сильно изменился: не дожидаясь окончательного облысения, обрил голову наголо и отпустил махонькую бородку клинышком, отчего и впрямь стал похож на татаро-монгольского захватчика. — Вы полагаете, что ваш сегодняшний арест — это игра второго порядка? — соболезнующе осведомился он. — Жаль вас разочаровывать, но вы действительно арестованы.
— А полномочия у вас имеются?
— Вроде бы мы с вами давно знакомы, — напомнил Иван Николаевич, с укоризной посмотрев на узника. — Вы всерьез полагаете, что я сошел с ума и решился задержать вас, не имея на то никаких полномочий?
Аргумент прозвучал убедительно.
— Очень мило, — язвительно отозвался Савелий Павлович, ослабляя ворот рубашки. — И что же вы мне намерены пришить? Подрывную деятельность? Не смешите! Она невозможна в принципе! Борясь с ролевыми играми, в итоге сам включаешься в игру… Так или нет?
— Не совсем, — изронил Иван Николаевич и взглянул на задержанного еще загадочнее. — Как бы это вам подоходчивее… Ну, скажем так: решили двое в шутку пофехтовать. Взяли деревянные шпаги. Стук-стук… сломались шпажонки. Берут медные. Бряк-бряк… погнулись. Хватают стальные! Смотрят… — содрогнулся, сделал паузу, глаза стали мертвыми. — А из-под клинков — искры летят…
На слове «искры» у Ивана Николаевича даже горло малость перехватило — и Савелий Павлович почувствовал себя совсем неуютно. Что-то и впрямь не слишком смахивало происходящее на игру, пусть и второго порядка.
— Так вот, летят уже искры, — осипшим голосом заключил монголоидный чиновник. — Вовсю уже летят… Вы сами не представляете, уважаемый Савелий Павлович, какое оружие, играючись, выковали. Тайная, практически неуязвимая организация, разветвленная во все сферы жизни, в любой момент способная перехватить управление страной… Да ни одна бы вражеская разведка не смогла создать такого!
И Иван Николаевич сделал страшные глаза.
— Позвольте… — вымолвил тоже оробевший Савелий Павлович. — Но мы же… Да черт возьми! — тут же взорвался он, устыдившись своего испуга. — Не собираемся мы ничего перехватывать! Мы русскую классику изучаем!
«Я никого не убивал — я «Письма к ближним» сочинял…» — выпрыгнула вдруг в голове пара строк из Саши Черного.
Иван Николаевич внимательно посмотрел на задержанного, налил в стакан воды, хотел подать, но вместо этого выпил сам.
— Несущественно, — выдохнул он, осушив стакан до дна. — Сегодня русскую классику, а завтра?.. Когда добро выстраивает свою систему — это уже без пяти минут зло. Помните, как говаривал в известном фильме папаша Мюллер? Контрразведчик не пользуется прилагательными… Одни существительные и глаголы: «объект пошел, объект сделал»… Так вот, по нынешним временам, уважаемый Савелий Павлович, можно пропускать и существительные. Не важно, кто ты такой, важно, что ты творишь. А уж как ты себя при этом позиционируешь — дело десятое…
— Но мы же ничего пока не натворили!
— Пока — да.
Пару секунд оба молча глядели друг другу в глаза.
— И еще, — добавил Иван Николаевич, по-прежнему не отводя взгляда. — По нынешним временам некогда разбираться и с модальностью. Разница между «мог сделать» и «сделал» сейчас исчезающе мала. Понимаете, о чем я?..
— Нет, — твердо отвечал Савелий Павлович. Решил стоять до конца. — Прошу меня извинить, но все, что вы сейчас говорите, не более чем спекуляция! Плод вашего воображения!
— Плод воображения? — Иван Николаевич дернул на себя выдвижной ящик и выбросил на письменный стол ворох каких-то конвертов и бумаг. — Вот это плод воображения? И учтите: здесь только бумажная корреспонденция. А сколько ее в электронном виде?
— Что это?
— Доносы! Народ всполошился… Да-да! Народ, который вы не принимали во внимание, который вы пренебрежительно именовали цивилами, вступил в игру… А если народ вступил в игру, то, считайте, игра кончилась, Савелий Павлович! Все пошло всерьез.
На Ивана Николаевича было жутковато смотреть. В искривленном татарском лице проглянуло что-то от Мефистофеля.
— Кроме того… — малость передохнув, мрачно продолжил он. — Так ли уж оно невинно, ваше занятие? Пока русская классика была обезврежена школой, ситуация находилась под контролем. Ту чушь, которую несли педагоги хотя бы о Толстом, ученики приписывали самому Толстому… Но теперь-то, теперь! Они же читают и понимают все так, как написано… Русская классика! Да это, если хотите знать, самая подрывная, самая антигосударственная литература! Никакой благодарности властям… Державина вон Екатерина в зубах носила — и что взамен? «Властителям и судиям»? «И вы подобно так умрете, как ваш последний раб умрет…» Или Пушкин ваш разлюбезный! Холили его, лелеяли, учили, воспитывали, а он? «Твою погибель, смерть детей с жестокой радостию вижу…» Это государю-то императору!
— Да ему восемнадцать лет тогда было, Пушкину! — не выдержал Савелий Павлович.
— Вот именно! — огрызнулся Иван Николаевич. — Малолеткой бы уже не отделался…
Он снова потянулся к графину с водой, но в следующий миг дверь кабинета отворилась. Оба встали — и следователь, и подследственный, потому что проем оккупировал не кто-нибудь, а сам замминистра. Петр Маркелович. Постаревший на десять лет. Грузный. Брюзгливый. Третий раз разведенный. Окинул оценивающим взором обстановку.
— Вот… работаем, — сказал Иван Николаевич. Толи оробело, то ли с вызовом.
— Поработали — будя! — помолчав, объявил замминистра. — В другой раз доработаете. Прошу в круглый кабинет…
Иван Николаевич остолбенел. Затем на татарских чертах его оттиснулись поочередно недоверие, изумление, гнев.
— Так это что, игра была? — возмущенно заорал следователь, почему-то оглядываясь на прикрытую салфеткой каталку.
— А ты думал?
Савелию Павловичу показалось, что еще мгновение — и татарин оскалится, завизжит, кинется грызть пришельца зубами. Ничего, сдержался.
— Что происходит, Петр? — проскрежетал он. — Мое назначение было согласовано с контрразведкой.
— Ну правильно, — отозвался тот. — Я и согласовывал. Чего ты дергаешься? Жалованье тебе причитается в любом случае… Все в круглый кабинет, я сказал!
Еще пару секунд, не меньше, Иван Николаевич стоял, переживая унижение. Кое-как пережил. Отчетливо было видно, каких нечеловеческих усилий это ему стоило.
— И что там будет? — ядовито осведомился он наконец. — Опять игра?
— Ох, если бы… — сокрушенно ответил Петр Маркелович. — Это у вас тут игра. А там нас свергать будут.
Глава 10
Исчезли юные забавы,
Как сон, как утренний туман.
В круглом кабинете все уже расселись по местам: гроссмейстеры, сменившие сюртуки с треуголками на официальные тройки, два замминистра и не совсем еще пришедший в себя арестант. Министр по обыкновению «блистал отсутствием».
— Начнем, — угрюмо повелел Николай Иванович.
И начал.
— Всякое было, — отрывисто говорил он. — Но такого… Подготовка — ниже критики. Игровой дисциплины — ноль. Случаи дезертирства и уклонения настолько часты, что их уже трудно назвать случаями. Разложение — полное. Стража в донжоне продает цивильным у них же конфискованное спиртное. Но главное даже не в этом! Главное в том, что о самой игре просто нечего сказать. Ее не было по сути. Единственное светлое пятно — тот ролевик, просивший, чтобы починили наконец его дракона. Починили его? Нет, не починили… Расуль Вахитович! Вам слово.
Толстенький Расуль Вахитович достал айпад и, водрузив очки, принялся излагать все то же самое, только более занудно и не в пример подробнее. С указанием примерного количества самовольных отлучек и проданных бутылок. Даже о спиннинге упомянуть не забыл. Савелий Павлович покосился тайком на Петра Маркеловича. Тот сидел с отсутствующим и, пожалуй, слегка мечтательным видом. Впрочем, он, наверное, и поднимаясь на эшафот, себе не изменит.
Наконец с реестром грехов было покончено.
— В свете всего перечисленного, — скрипучим голосом подбил итоги Расуль Вахитович, — хотелось бы услышать, что ответит нам тот, чьими стараниями было организовано это… это… Простите, но у меня не хватает слов…
Петр Маркелович доброжелательно оглядел присутствующих, однако в следующий миг за окнами грянули сигналы, всхрапы моторов, а затем — гомон, лязг, топот, рубленые команды.
— О Господи! Что там происходит?
Все повскакивали с мест и ринулись к подоконникам. Пока, путаясь в шторах, прорвались к стеклам, построение на площади было в целом завершено. Войско, изготовившееся к штурму, являло собой весьма грозное и назидательное зрелище.
— Ну вот, — с удовлетворением произнес в наступившей тишине Петр Маркелович. — А говорите, игровой дисциплины — никакой.
— Это что? Государственный переворот? — сорвался на петушиный крик Николай Иванович.
— Понятия не имею… Но стоят, согласитесь, красиво.
— Они там не таран сгружают? — замирающим голосом осведомился кто-то, и все содрогнулись.
— А ну-ка по местам! — рявкнул Петр Маркелович. — Будете тут еще панику наводить!
Последним от окна отлип тот, из-за кого вся эта каша, собственно, и заварилась. Показалось Савелию Павловичу, будто нечто подобное было уже видено им когда-то, а вскоре он даже вспомнил, где и когда: десять лет назад на заброшенном колхозном поле точно так же перестраивались в единую фалангу бывшие супротивники при виде шеренги полицейских.
Наконец заседающие кое-как расселись и, надо сказать, сделали это очень вовремя, потому что секунду спустя высокая дубовая дверь круглого кабинета приотворилась — и все замерли в ожидании. Черт его знает, вдруг войдет сейчас амбал в рогатом шлеме с мечом наголо да и брякнет что-нибудь историческое. Ну там, к примеру: «Караул устал». Или: «Которые тут временные?» Вошел начальник охраны.
— Что там? — с облегчением спросили его.
— Какого-то ролевика арестовали на полигоне, — помаргивая, доложил он. — Требуют его освобождения… Водометы вызывать?
Сидящие переглянулись.
— И за это вы тоже ответите, Петр Маркелович, — тихонько, но явственно примолвил гроссмейстер.
— Никаких водометов, — объявил Петр Маркелович. — Подите скажите им, что ролевик уже освобожден.
— А поверят? — усомнился охранник.
— Ну хорошо! Пусть пришлют делегацию, сами убедятся.
Начальник охраны вышел.
— Так как поступим? — спросил почти уже опальный замминистра. — Продолжаем заседание или…
— Да нет уж, — сказали ему. — Давайте уладим сперва. А то они нам сейчас колонны тараном подшибут.
Вскоре ввели делегатов: Клару Карловну, Славика и иеродиакона Илиодора. Увидев супруга целым, невредимым и, кажется, даже не лишенным должности, Клара Карловна тихо ахнула и как бы споткнулась стоя. Славик с Аскольдом ее подхватили.
— Адекватно, Клара Карловна, адекватно… — одобрительно и насмешливо пророкотал Петр Маркелович. — Урл! Аскольд! Помогите даме сесть.
Клару Карловну усадили.
— Славик! Поди успокой свою банду.
— А что сказать?
— Н-ну… скажи… — Замминистра поколебался, поразмыслил. — А, ладно! Савелий Павлович, на сегодня вы свободны. Попробуем справиться без вас. Подите явите себя народу… и вообще… А вы, святый отче, будьте добры, останьтесь.
Иеродиакон Илиодор, направившийся было к дверям вослед за Славиком и счастливыми супругами, крякнул, послушливо наклонил голову, присел. Дождавшись тишины и порядка, Петр Маркелович звучно опустил ладони на край стола.
— Итак, — бодро начал он. — В каком-то смысле игра, проводимая сейчас на полигоне Нуменор-3 и отчасти в городе, уникальна.
— Да уж… — тихонько присовокупил кто-то.
— Уникальность ее заключается прежде всего в повышенном количестве уровней, — невозмутимо продолжал Петр Маркелович. — Первый уровень — обычная полевая игра по мотивам «Властелина Колец». Ну, об этом здесь было уже сказано достаточно и в целом справедливо, так что повторять предыдущего оратора мне, полагаю, не стоит… Второй уровень. Так сказать, подкладка, она же подоплека…
До подоплеки не дошло, поскольку толпа за окнами оглушительно взревела. Сидящие дернулись вновь, но тут же сообразили, что рев скорее ликующий, нежели яростный. Надо полагать, там, на крыльце под колоннами, Савелий Павлович явил себя народу.
Наконец клики и бряцание холодным оружием стали потише, и замминистра смог вернуться к прерванной речи.
— А подоплека такая… В девяносто первый пехотный полк поступает нешифрованная телеграмма от командующего бригады Риттера фон Герберта…
Сидящие, даже те, кто тревожно прислушивался к шуму за окнами, слегка тряхнули головами и пристально взглянули на Петра Маркеловича. Тот был непоколебимо спокоен и уверен в себе.
— Этой депешей генерал отменяет марш на Сокаль и взамен приказывает провести ролевую игру на полигоне Нуменор-3. О том, что командующий сошел с ума, еще никому не известно. И будейовицкий полк выполняет приказ. Вот, стало быть, это и есть второй уровень.
— Вы… шутите, что ли? — вырвалось у гроссмейстера.
— Отнюдь нет, Расуль Вахитович, отнюдь нет. А вы думали, современная ролевая игра — это так просто? Выехали на природу, построились в ряды, помахали мечами? Тогда б мы с вами, Расуль Вахитович, и горя не знали… — Исключил гроссмейстера из поля зрения и окинул взглядом стол в целом. — Задача, как видите, исключительной сложности: «Властелин Колец» Толкина, пропущенный через «Похождения бравого солдата Швейка» Ярослава Гашека… Но! — Петр Маркелович предостерегающе поднял указательный палец, и все уставились на воздетый перст, будто загипнотизированные. — Кое-что, конечно, в связи с техническими трудностями пришлось упростить. Например, мы заранее условились считать цивил обмундированием пехотинца, а современный сленг — солдатским жаргоном.
— Чем подтвердите? — перебил Николай Иванович.
— Аскольд, — позвал Петр Маркелович. — Приписная квента при вас?
— Всегда при мне…
— Огласите, будьте любезны, кто вы по первому уровню.
— Фельдкурат Отто Кац, — добродушно пробасил тот.
— А по второму? Кого вас попросил изобразить поручик Лукаш, которому вы опять проигрались в карты?
— Мандоса. Владыку царства мертвых…
— Спасибо, достаточно… Если у кого остались сомнения — пусть ознакомится с заявкой… Вообще должен сказать, что ожидал от комиссии большей скрупулезности. Впрочем, это уже не мое дело. Вернемся к нашим баранам. Есть еще и третий уровень…
Однако вернуться к баранам удалось далеко не сразу — похожий на пингвина Расуль Вахитович закусил удила.
— Ах, большей скурпулезности вам? — взъерепенился он. — Вы что нам тут, понимаешь, голову морочите? Какая телеграмма от Герберта фон… В 1914-м году Толкин еще не публиковался! Даже если генерал сошел с ума, как он мог отдать такой приказ?
— Анахронизм налицо, — с одобрительным видом подтвердил Петр Маркелович. — Но мы же играем не историческую реконструкцию, а моделируем образ и дух той или иной социальной реальности, не так ли? Кроме того, известно, что военные эпизоды «Сильмариллиона» Толкин писал под прямым влиянием своих впечатлений от Первой мировой. Вспомните: в раннем варианте «Падения Гондолина» орки вообще ездят на танках… То есть игра по Швейку парадоксальным образом возвращает нас к истокам творчества Профессора в одном из его аспектов.
Иван Николаевич обменялся с Николаем Ивановичем скорбно-ироническим взглядом: дескать, что я говорил! Опять выкрутится. Еще и министру стукнет — в порядке отыгрыша.
— Стало быть, третий уровень… — невозмутимо продолжал Петр Маркелович. — Третьим уровнем является так называемая «Игра в классики» — игра второго рода, вот уже который год проводимая отсутствующим здесь по уважительным причинам Савелием Павловичем. Подробно опять-таки останавливаться на этом не буду, поскольку доклад о ней был заслушан здесь не далее как в позапрошлом месяце… Вам что-то неясно, святый отче?
— Кое-что неясно, — признался могучий Аскольд. — Я-то на докладе не присутствовал.
— Хорошо, — кивнул замминистра. — Если вкратце, то суть дела такова…
И принялся в общих чертах излагать примерно то, о чем не далее как сегодня утром на краю сухой канавы под старой ивой поведал Славику Савелий Павлович: тайное изучение Блока и Некрасова, тщательно законспирированные подпольные группы читателей, разветвленная агентурная сеть…
— Да, но… — внезапно убоявшись, вопросил иеродиакон. — Игра ли это?
— Игра, — подтвердил Петр Маркелович. — До определенного уровня это игра… Так вот с некоторых пор к ней удалось подключить значительное количество цивилов пенсионного возраста, ранее считавшихся непригодными для участия. Как выяснилось, исполнители они прекрасные. На нас обрушился настоящий поток заявлений на тайные организации и секты переплетчиков, бумажников, книголюбов. С нашей стороны логично было прибегнуть к мастерскому произволу и, согласовав это дело с контрразведкой, ввести особый следственный орган «Око Саурона», занимающийся исключительно подпольем. Именно с целью ареста главаря (отсутствующего здесь Савелия Павловича) и была затеяна полигонка по Толкину-Гашеку. Особое внимание прошу обратить на блестящий отыгрыш Святослава Савельева, совершенно самостоятельно организовавшего акцию протеста, чему вы только что были свидетелями.
Его слушали в странном оцепенении.
— А четвертый? — внезапно спросил Николай Иванович.
— Что четвертый?
— Вы перечислили три уровня. А где три, там и четвертый…
— Разумеется.
— И что это за уровень?
— Четвертый уровень — это наше с вами нынешнее заседание.
— Та-ак… А сколько уровней всего?
— Откуда ж мне знать! — искренне удивился Петр Маркелович. — Я ж не Господь Бог, я всего лишь замминистра.
Перерыв объявили при первой возможности. Курящие вышли на крыльцо под нетронутые тараном колонны, некурящие остались в помещении. Площадь перед министерским дворцом к тому времени успела опустеть: колонна грузовиков вновь убыла в Нуменор. Один лишь озадаченный дворник стоял и оглядывал мостовую, не понимая, как такая орава ухитрилась не оставить после себя ни бумажки, ни тряпочки. Старое правило: провел игру — приведи все в прежний вид. Не цивилы, чай, не гоблины.
— Слушай, Петр, — озабоченно молвил Иван Николаевич, поднося зажигалку. — А если честно! Как тебе вообще в голову пришла эта штука со Швейком?
Тот прикурил, затянулся, пустил колечко дыма.
— Да в общем все естественно… — нехотя ответил он. — Помнишь, у Сэнт-Экзюпери король приказывал солнцу взойти в момент восхода? Ни мгновением позже, ни мгновением раньше. И случая не было, чтобы солнце его ослушалось! Вот и я тоже… Я ж чувствовал, что эту игру мне нарочно подсовывают — на провал. Сам видишь, какой теперь контингент! Да еще и всех отставников армейских всучили. И отказаться нельзя, и сыграть нельзя. Напрашивался Швейк, напрашивался…
Иван Николаевич хмыкнул и в недоумении раскинул руки.
— Ну ладно, — сказал он. — Урл, Аскольд — с ними понятно… Но полторы тысячи цивилов! Ты что же, хочешь сказать, будто в каждой приписной квенте…
— Разумеется! Тоже мне проблема — впечатать одну пометку на всех: рядовой девяносто первого полка.
— Ты полагаешь, хоть кто-нибудь из них это прочел?
Петр Маркелович усмехнулся.
— Полагаю, нет. Но ведь и в девяносто первом полку поступили бы точно так же…
Из стеклянных дверей вышел на свежий воздух некурящий Аскольд и неловко затоптался поодаль с обычной своей доброй и несколько растерянной улыбкой.
— А что с «Оком Саурона»? — угрюмо спросил Иван Николаевич, гася окурок.
— С «Оком Саурона» — продолжай. Вербуй осведомителей, собирай компромат, вызывай на допросы… Что тебя, собственно, смущает?
— А если все всерьез обернется?
— Стало быть, и допрашивать будешь всерьез. Делов-то…
Видя, что беседующие вот-вот вернутся в здание, Аскольд решился.
— Петр Маркелович, — несколько приниженно обратился он. — Да я насчет этой вашей «Игры в классики»…
— Ну?
— Неужели вправду? Тайно собираются, читают… с увлечением…
— Именно так.
— Наизусть учат… — с трепетом продолжал иеродиакон. — Сами переплетают… Чуть ли не от руки переписывают… Карьерой рискуют, расположением начальства…
— Многим кажется, что да… рискуют…
Помялся Аскольд, покряхтел.
— Да я вот думаю… А что если и веру тоже запретить? Ну, не совсем, конечно, не наотмашь, а так, слегка…
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска и скачивания книг
Книжный Бот
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
ВКОНТАКТЕ