История последнего землянина

Роберт Янг ИСТОРИЯ ПОСЛЕДНЕГО ЗЕМЛЯНИНА

Перевод Сергей Гонтарев

Я последний землянин.

Я хожу в бары якобы выпить, а на самом деле — понаблюдать за окружающими. Они не совсем люди, хотя у некоторых сохранились остатки их человеческого естества — в степени, прямо пропорциональной наполненности бокалов. Мой бокал полон. Я единственный человек. Последний землянин.

Я прихожу в бар ранним вечером, потягиваю коктейли и прислушиваюсь к своим мыслям. Бар, куда я люблю ходить, называется «Огонек свечи». Там по всем стенам — подсвечники с розовыми стеклянными абажурами. Помещение совершенно квадратное, для наблюдателя это идеальный вариант. Субботними вечерами я сижу в этом баре и слежу за окружающими.

Сегодня как раз суббота, и я вхожу в бар. Мысленно представляю, как я выгляжу со стороны. Высокий мужчина с по-военному прямой выправкой. Время меня пощадило — ни лицо, ни фигура не выдают моего возраста. Я не бросаюсь в глаза, но и не сливаюсь с толпой. Так и должно быть: из серой мышки — неважный наблюдатель. На мне темно-синий пиджак и чуть более светлые слаксы. Поскольку на улице холодно (март месяц), на шее повязан коричневый шарф. Цвета одежды неброские, но и не блеклые. Серость предпочитает тот, кто хочет казаться невидимкой. Я не хочу, даже если иду в компанию врагов.

Еще рано, и бар заполнен наполовину. Музыканты уже собрались, но пока не играют. У барной стойки полно свободных мест. Выбираю стул рядом с девушками — их двое, и они, очевидно, вместе. Я выбираю это место не потому, что девушки без кавалеров и я намерен приударить за ними. Просто с этой точки хорошо просматривается помещение.

У одного из барменов — их трое — я заказываю «Отвертку», прикуриваю сигарету и приступаю к наблюдению.

Я последний землянин.

В самом конце Великой войны, когда произошло вторжение из космоса, я служил на далеком арктическом острове — обслуживал радиостанцию. Кроме меня там никого не было. Инопланетяне спустились со своих орбитальных звездолетов и внедрились в сознание людей. Моя оторванность от цивилизации позволила мне избежать всеобщей участи. Возможно, были и другие причины моего спасения, но это лишь догадки.

Вторжение происходило тихо и незаметно. Вернувшись на базу, я не заметил ничего, никаких изменений ни в военнослужащих, ни в жителях материкового города, возле которого база располагалась. Изменения проявились позже.

Когда война завершилась — не знаю, укоротили ее инопланетяне или затянули, — я демобилизовался и вернулся домой. Тогда-то мне и бросились в глаза перемены в людях, в первую очередь, в моих близких. Главным образом это касалось их сексуального поведения, но не только. Помнится, я списал это на войну. Да, война меняет людей и, как правило, не в лучшую сторону. Поэтому я еще долго не подозревал о присутствии инопланетян. Как, слава Богу, и они не подозревали о моей истинной природе.

Сидящая рядом девушка видит, что мне некуда стряхивать пепел, и пододвигает пепельницу. Я благодарю ее. Наши взгляды встречаются.

Даже сейчас, оглядываясь в прошлое, я не могу точно сказать, когда именно пришло осознание, что я последний землянин, а разум остальных оккупирован инопланетными симбионтами, о которых люди не подозревают. Наверное, я начал прозревать в тот момент, когда заметил растущее влияние, которое эти невидимые существа оказывают на носителей. Со временем их влияние выросло так, что человеческие нравы стали полностью инопланетными, а сами люди, по сути, превратились в инопланетян.

«Пастух у Вергилия, — писал доктор Джонсон с письме лорду Честерфилду, — выросши, наконец познакомился с Амуром и признал в нем уроженца утесов».

Я тоже, выросши, наконец познакомился с Амуром и обнаружил, что утесы рухнули и стали его надгробием.

На другой стороне бара возникает движение. Сегодня день рождения одной из официанток, и в честь этого события на кухне испекли торт. На нем горит большая свеча с цифрой 21.

Музыканты берут в руки инструменты, певец затягивает Happy birthday to you, и все хлопают в ладоши. Официантка с сияющим лицом задувает свечу и нарезает торт тонкими ломтиками. Их передают по всему бару из рук в руки, и один из них плывет в мою сторону. Моя соседка протягивает мне торт, я говорю «Нет, спасибо», и она возвращает тарелку обратно. Наши глаза снова встречаются, и она вздыхает:

— Как хотелось бы, чтобы мне было двадцать один.

— Я думал, вам как раз столько, — отвечаю я.

И это не ложь. Хотя теперь я вижу, что ей около двадцати девяти или даже тридцать.

Человеческую сущность трудно вытравить всю, без остатка, и у некоторых инопланетян бокалы не совсем пусты. Например, у моей бывшей бокал полон на треть. Я женился вскоре после демобилизации, влюбившись с первого взгляда. Естественно, наш брак протянул недолго, но даже этот срок стал возможен благодаря необычному количеству человеческой сущности в ее бокале. Но в конечном итоге этого оказалось мало. Через пять лет она поставила точку в нашем трагическом мезальянсе.

К счастью, симбионты не умеют заглядывать в головы другим носителям и, следовательно, не могут знать, обосновался там кто-то из них или еще нет. Они могли бы это выяснить, только переместившись в чужое сознание, но они никогда так не делают, поскольку твердо уверены, что захватили все человечество. Иногда, очень редко, они общаются друг с другом — с помощью голосовых связок и рук своих носителей, и всегда в такой манере, чтобы носитель думал, что это общается он сам.

Таким образом, симбионт, задавая кому-то вопрос, не знает точно, от кого получит ответ — от носителя или его хозяина. Именно благодаря тому, что непосредственный контакт между симбионтами затруднен, я и смог сохранить свою независимость. Моя бывшая чувствовала, что я не такой, как все, она повторяла это без конца. Но ее симбионт не догадывался, в чем дело.

К счастью, детей наш пятилетний брак не принес. И у меня нет братьев и сестер. Родителям было не до семьи, они с утра до вечера изводили друг друга. Когда они развелись, я заканчивал школу. Потом разразилась война, и я оказался в армии. После демобилизации я с родителями не встречался. И не горю желанием.

Девушка рядом (я все еще думаю о ней, как о девушке, хотя теперь знаю, что она зрелая женщина) рассматривает людей удивительным способом. Она вкладывает всю себя в один короткий взгляд, потом как бы протягивает его и касается им человека. Интересно, эта способность у нее врожденная или выработанная? Подумав, я решаю, что это неважно.

Вечер набирает обороты. Все барные стулья заняты, и мы сдвигаемся теснее. Соседка рассказывает о своем четырнадцатилетием сыне и сознается, что ей тридцать пять, а не двадцать один. Потом добавляет, что в разводе. Я не хочу озвучивать свой возраст. Она явно считает меня молодым человеком, и я не вижу смысла разубеждать ее.

— Сестре, — говорит она, — тридцать шесть, и она тоже разведена.

Я понимаю, что сидящая рядом с ней девушка — ее сестра, и замечаю сходство между ними. Черные волосы сестры искусно уложены. Она стройная, статная, необыкновенно притягательная брюнетка. Моя соседка тоже стройная и статная, но у нее каштановые волосы и кроткое выражение лица. Я точно знаю, что выражение это — фальшивка. И все же, эта инопланетянка привлекает меня больше, чем остальные из ее вида. Где-то в глубине моего разума, в предназначенном для размышлений в холодном клиническом отделении, которое пока не поддалось действию спиртного, вспыхивает красная лампочка.

Вспыхивает и гаснет. Вспыхивает и гаснет. Вспыхивает и гаснет.

То, что я за столько лет не выдал свою истинную сущность, объясняется двумя причинами. Во-первых, я не знал, что я — последний землянин. Во-вторых, я не подозревал, что все, кроме меня, инопланетяне. Так что я ни с кем с себя не сравнивал и вообще ни о чем таком не думал.

Опасность выдать себя возникла только после прозрения. Поэтому я ношу оружие, чтобы при необходимости уничтожить себя — прямо или косвенно. Я вынужден постоянно контролировать себя, чтобы не проговориться или не втянуться в спор, который бы затронул больные для меня темы.

Теперь мы с моей соседкой сидим совсем близко. Курим, разговариваем, прихлебываем из бокалов, смеемся и часто смотрим в глаза друг другу. Красная лампочка в клиническом отделении продолжает вспыхивать. Вспыхивает и гаснет. Вспыхивает и гаснет.

У барной стойки позади первого ряда выстроился второй, и три бармена крутятся волчком, выполняя заказы. Музыканты добавили громкости, и теперь голоса и смех перемешаны с музыкой.

Лампочка вспыхивает и гаснет. Вспыхивает и гаснет. Вспыхивает и гаснет.

До сих пор мне удавалось скрывать свою истинную природу, но я боюсь, что когда-нибудь по неосторожности разоблачу себя. Дело в том, что я наблюдаю за инопланетянами в той обстановке, где их бдительность притупляется. Кроме того, единственный способ следить, не привлекая к себе внимания, — вести себя, как они. Поэтому я часто выпиваю больше, чем положено, из-за чего опасность сболтнуть лишнего сильно возрастает. Это меня тревожит — спиртное часто лишает меня обычной сдержанности и заставляет испытывать чувство единения с этими морально переродившимися существами, маскирующимися под людей.

Еще больше тревожит меня моя склонность впадать в невменяемость после определенного количества спиртного. Часто наутро после затянувшегося наблюдения я не могу вспомнить, что делал, что говорил и даже как попал домой.

Позади второго ряда выстраивается третий. Это опоздавшие, и у них нет шанса дождаться места у стойки. Им только и остается, что стоять и глазеть на происходящее перед ними. Третий ряд меня не тревожит. Остерегаться следует второго, а точнее, той его части, что у меня за спиной. Беда в том, что я все время забываю о «длинных ушах» и, только отлучаясь в туалет, вспоминаю об их присутствии. Девушка охраняет мое место, пока меня нет, а я охраняю ее место, когда уходит она. Удобный и приятный негласный договор.

Я заказываю напитки для себя, девушки и ее сестры. Пока я общаюсь с барменом, соседки переговариваются между собой. Сестра цинична и превратно истолковывает мои намерения.

— Мужчина видит в женщине только ее задницу, — говорит она так, чтобы я услышал.

По взгляду, который она бросает в мою сторону, я понимаю: она рассчитывает, что слова шокируют меня, и совсем недавно так бы и случилось. Но сейчас я смотрю на нее без всяких эмоций. Сигнальная лампочка в клиническом отделении моего разума все еще вспыхивает, но вспышки уже не такие яркие и их частота падает. Так бывает, когда разряжается батарейка.

Называть «вторжением» поглощение инопланетянами людей Земли не совсем корректно. «Вторжение» означает согласованные, организованные действия с целью захвата чужой территории. Поглощение человеческой расы — нечто иное.

Чтобы упростить понимание истинной природы произошедшего, я придумал аналогию. Военный флот бросает якорь возле первобытного острова в южной части Тихого океана. Адмирал отпускает в недельное увольнение на берег ровно столько солдат и сержантов, сколько может расквартироваться на острове. Остальных вносит в список ожидания. Их отправляют на сушу, когда для них появляется жилье. Моряки накатывают на берег, как волны, одна за другой, и через несколько дней остров по сути принадлежит им.

Остров в нашем случае — это Земля. Флот — армада космических кораблей, прибывшая из глубин космоса. Жилье — люди в качестве носителей. А моряки — крошечные двуполые симбионты, жаждущие совокупления, но способные к нему лишь опосредованно. Их недельный отпуск равен нашему столетию, если не больше. Как и все матросы, они в увольнении настроены агрессивно, ведут себя безответственно и склонны к злоупотреблению спиртным.

Это не совсем точное описание произошедшего — пути инопланетных существ, в силу их не до конца ясной природы, неисповедимы. Но, по крайней мере, моя аналогия уменьшает произошедшее до тех размеров, которые способен охватить разум человека.

Сестра девушки замечает, что мужчин нельзя всерьез обвинять за их отношение к женщинам, как и женщин — за их отношение к мужчинам.

— В конце концов, — говорит она, — что есть в жизни еще, кроме секса?

Мне вспоминается ответ Хемингуэя на вопрос, почему он больше не хочет жить. И я озвучиваю его слова настолько точно, насколько могу вспомнить.

Несмотря на то, что поначалу носителей было недостаточно, чтобы «отправить в увольнение» весь личный состав флота, резкий рост популяции после войны значительно снизил дефицит «жилья». И теперь, в 1973 году от рождества Христова, большинство «моряков» получило увольнительную. Если размножение людей продолжится теми же темпами — а оснований полагать, что это будет иначе, нет — носителей однажды станет больше, чем «моряков». Но я не думаю, что это произойдет при моей жизни. В некотором — извращенном — смысле я даже надеюсь, что этого не произойдет. Потому что быть последним землянином, возможно, не такая уж завидная участь, но никакой другой я не знаю.

Когда я думаю о симбионтах, кое-что смущает меня. Совершенно очевидно, что симбионты — такова уж их природа — не могут существовать вне сознания носителя или вне специализированной среды на своем корабле. Или могут, но строго ограниченное время. Тогда что делает симбионт, когда умирает его носитель и паразиту приходится дожидаться другого? Возвращается на корабль или перемещается во временное «жилье»?

По-видимому, возвращается на корабль. Человеческий разум не способен умещать двух инопланетных моряков дольше нескольких секунд, а, если не брать в расчет неполноценные умы человекообразных созданий, других подходящих «жилищ» на планете нет.

В общем, Хемингуэй сказал следующее (а может, ему это приписывают): зачем жить, если не можешь нормально работать, наслаждаться едой, выпивкой и сексом? Это отчасти совпадает с тем, что говорила сестра девушки, и она польщена, что ее убеждения разделяет такая выдающаяся личность.

Получается, я косвенно дал понять, что тоже поддерживаю принцип «Секс — это все». А поскольку этот тезис идет вразрез с моими убеждениями, и я поспешно вношу коррективы.

— Секс играет важную роль в жизни человека, это естественно, — говорю я обеим сестрам. — Но совершенно не естественно, когда эту сторону жизни раздувают до небес и носят, как флаг, по улицам под крики «Аллилуйя!».

Тут я замечаю перед собой два бокала «Отвертки» и делаю паузу, чтобы прикончить их. Все вокруг начинает плыть, розовые светильники разгораются ярче… Небольшое пространство, в котором находимся мы с двумя сестрами, незаметно становится центром помещения, центром Земли, центром Вселенной. Есть только этот крошечный розовый атолл — все остальное, расплываясь, уходит куда-то в бесконечность, колышась, как тихо и бессмысленно бормочущее море. Сигнальная лампа в клиническом отделении моего разума напоследок вспыхивает и гаснет. Все вокруг замирает. Как будто время остановилось. Но, остановившись в одном смысле, оно продолжает неумолимо бежать в другом…

Сестры уставились на меня. «Длинные уши» придвинулись ближе. Но я не снижаю голос.

— Человеку несвойственно рассматривать секс, как самоцель, — громко говорю я. — Секс осмыслен, только если благословлен любовью. Но человеческая раса растоптала любовь. Она обезглавила ее, отсекла ей правую руку. Люди променяли свои истинные ценности на ценности пьяных космоматросов. А Землю превратили в космический трактир. Да и сами стали инопланетянами…

Я замолкаю, переводя дыхание.

Сестры надевают пальто и сообщают, что идут в другой бар. Благодарят за удовольствие, полученное от разговора со мной, но не приглашают присоединиться к ним. Тогда я приглашаю себя сам. Добираюсь до дверей, выхожу и вижу, что они уже на другой стороне улицы садятся в автомобиль. Я смотрю, как они уезжают, чувствуя себя полным идиотом. Потом сажусь в свою машину и чудом проезжаю десять километров до многоквартирного комплекса, в котором живу. Преодолевая усталость, поднимаюсь по лестнице к себе. Добравшись, наконец, до спальни, раздеваюсь, падаю на кровать, выключаю свет и проваливаюсь в сон.

Утро приходит вместе с головной болью. Проснувшись, я некоторое время лежу с закрытыми глазами. События вчерашнего вечера прокручиваются в голове, как старое кино.

Когда фильм доходит до того места, где я опрокидываю в себя две рюмки водки, изображение начинает мерцать. Через секунду фильм обрывается.

Я заставляю себя открыть глаза. Часы на тумбочке показывают 10:25. Позднее утро. Комната залита солнечным светом. Я встаю с кровати, умываюсь, одеваюсь и иду на кухню. Наливаю воду в кофейник. Пока он закипает, снова прокручиваю в голове фильм. И снова он обрывается на том же месте.

Я перехожу в гостиную и выглядываю в окно. Выпавший ночью снег тонким слоем лежит на сухой траве и припаркованных авто. Мой автомобиль стоит на своем месте, на равном удалении от соседних машин. Это немного успокаивает меня.

Я снова прокручиваю в голове фильм. И снова он обрывается на том же месте. У него есть звуковое сопровождение, правда, невысокого качества. Но в финальной сцене я говорю громко, поэтому мою речь можно разобрать. Я сравниваю секс с флагом. Ради всего святого, что я говорил дальше?

Ради всего святого! Ради всего святого! Ради всего святого!

На исходе брака жена обвинила меня в злоупотреблении спиртным, и, чтобы ее успокоить, я записался на прием к психотерапевту. После долгих расспросов тот сделал вывод: мое пристрастие к алкоголю возникло после того, как я воздвиг барьер из страха и недоверия между собой и остальным миром. А большие количества алкоголя позволяют мне пробить в нем временную брешь. Психотерапевт объяснил, что я неспособен выстраивать серьезные отношения, но периодическая потребность в них заставляет меня пробивать в барьере брешь. Проще говоря, я пью из-за того, что подавляю в себе потребность в любви. Мою проблему, по его словам, усугубляет ханжеское отношение к сексу, которое у меня выработалось в юношеские годы и наложилось на совершенно нормальное половое влечение.

Он порекомендовал мне групповую терапию. С тех пор я обхожу его стороной.

В полдень я заставляю себя съездить в торговый центр за воскресной газетой. По дороге посматриваю в зеркало заднего вида: нет ли слежки? Кажется, я слишком мнителен. Даже если я и выдал себя накануне, мне ничто не угрожает со стороны симбионтов, уже имеющих носителей. Но я ничего не могу с собой поделать.

На крышах и капотах припаркованных автомобилей и вдоль бордюров еще лежит снег. Небо чистое и голубое. Я быстро покупаю газету и спешу домой. Вернувшись, бросаю газету и включаю телевизор. Каждый раз, когда снизу доносится звук мотора, я бросаюсь к окну — мне кажется, что это приехали за мной. Я продолжаю убеждать себя, что никому не нужен, но это не помогает.

К полудню становится очевидно, что вчера я себя не выдал, иначе бы в мое сознание кто-нибудь уже вселился. Весть о моей доступности быстро донеслась бы до флота на орбите, независимо от того, каким видом связи пользуются симбионты. Какой-нибудь моряк — либо ожидающий своей увольнительной, либо недавно потерявший носителя — был бы проинформирован, что я публично поставил под сомнение свою инопланетность, и его бы приписали ко мне.

Но смог бы я почувствовать его присутствие? Или воспринял бы — как все до меня — свои новые знания как нормальные, а старые — как ненормальные? Более того, разве это не уравновесило бы мое восприятие его и его расы?

Разве не сохранило бы в памяти сказанные вчера слова, чтобы в случае чего я смог объяснить их или развенчать?

Нет, никакого симбионта во мне нет Иначе бы я не сидел здесь, гадая, что наговорил вчера вечером, и не беспокоился о том, что могу стать инопланетянином.

Долгие годы после осознания захвата Земли я пытался оценить обоснованность моих выводов. В безупречности своей аргументации я не сомневался. Но без веских доказательств истину, собранную по крупицам, можно было классифицировать только как гипотезу. Хотя моральное вырождение, охватившее после войны человеческую расу, никак иначе объяснить нельзя.

Первое доказательство появилось душным июньским полднем 1970 года в виде инопланетного флагмана, спустившегося из космоса. Не знаю, зачем это ему понадобилось. Он устрашающе парил в небе, примерно в километре над землей, темный, бесформенный, весь в языках пламени. А на полнеба за ним извивался радужный флаг инопланетян.

В течение четверти часа фрегат висел в небе, а потом исчез — так же внезапно, как появился. Видевшие его люди — мои оккупированные современники — отнесли его к разряду необычных природных явлений. Впрочем, они не сочли бы его доказательством вторжения, даже если б и захотели.

Инопланетный корабль появился и исчез, и только я, последний землянин, засвидетельствовал это событие.

До середины дня я не притрагиваюсь к спиртному. Потом приношу в гостиную бутылку и держу возле себя, чтобы не отлучаться от телевизора. К полуночи начинаю дремать, а когда просыпаюсь, экран уже пуст. Я смешиваю стаканчик крепкого, чтобы поддержать себя остаток ночи, проверяю, заперты ли двери, и иду спать.

В страховом агентстве, где я работаю, день тянется ужасно медленно. Когда он, наконец, заканчивается, я покупаю упаковку пива и спешу домой. Вечер провожу с пивом у телевизора. Ни на что другое у меня нет сил. Прикончив последнюю бутылку, иду спать.

Ко вторнику мне становится лучше, и старый фильм, за исключением пары несвязанных сцен, улетучивается из памяти. В среду возвращается моя обычная уверенность. Но провалы в памяти безжалостны — мне никак не узнать, что я сказал в тот вечер. И все же я абсолютно уверен, что ничем себя не выдал.

Четверг и пятница пролетают незаметно. Я снижаю лимит до двух бутылок пива на вечер. В субботу утром валяюсь в кровати, а вечером паркую машину у бара «Огонек свечи». Я в предвкушении приятного вечера наблюдения.

Открываю дверь бара, и меня поражает неожиданная мысль. В этом заведении меня хорошо знают, но не по имени, а только в лицо. Возможно, симбионт для меня назначен, но он не может меня найти. Он ждет, когда кто-нибудь укажет ему на меня!

А самое страшное, он ждет в этом самом зале, куда я собираюсь войти.

Многолетние наблюдения за инопланетянами позволили мне сделать несколько важных выводов. То, что носитель может вмещать двух симбионтов не больше двух-трех секунд — один из них. Впрочем, точно этого я не знаю. Так же как и другие мои выводы, этот — вынужденное допущение.

Очень может быть, что прямо сейчас я лезу в ловушку.

Тем не менее, я отбрасываю страх и смело шагаю вперед.

В дверном проеме я замираю.

У барной стойки сидят две сестры. Неподалеку от них — мужчина, который в прошлый раз стоял у меня за спиной. Все трое сидят лицом к двери.

Но я останавливаюсь не из-за этого.

Я останавливаюсь из-за того, что они указывают на меня.

Я начинаю поворачиваться, собираясь ретироваться. И в этот момент замечаю, что нечаянно впустил в открытую дверь большого черного пса. Сестры и мужчина указывают на него, не на меня.

Я чувствую себя полным идиотом.

У всего есть свой предел. В своей безрассудности человек может забраться очень высоко. Наконец, дойдя до предела, он натыкается на какой-нибудь банальный предмет, теряет почву под ногами и, кувыркаясь, летит вниз.

Другого варианта я не могу представить.

В моем случае банальный предмет — барный зал. Самое обычное помещение, в котором самая обычная троица указывает на самого обычного пса, которого посторонний случайно впустил в бар. В зале есть другие люди, но они здесь вообще не причем.

Заурядность сцены делает свое дело. В том или ином виде она разыгрывалась миллионы раз. Возможно, поэтому «последний землянин» не вписывается в нее.

Кирпич за кирпичом, один нелепее другого, я собирал гротескную конструкцию, чтобы разумно объяснить мою неспособность солидаризироваться с человеческой расой и приспособиться к изменениям. И вот теперь она разваливается вокруг меня. В этот разрушительный момент я вижу истинного себя: стареющий мужчина, не вкусивший прелестей жизни, потерявший ориентиры в быстро меняющемся мире, отчаянно цепляющийся за отжившие ценности, которые он боится таковыми признать, создающий космические корабли из грозовых туч, инопланетян — из людей с неприязненным взглядом, страхи — из глубин похмелья.

Когда я, потрясенный, поворачиваюсь, чтобы уйти из бара, я вижу, что пес сидит у моих ног и внимательно смотрит на меня. Его золотистые глаза полны разума.

Исподволь этот разум протягивается ко мне и обволакивает меня, прогоняя отчаяние…

Животное тихо скулит, бросается вон и исчезает в темноте. Я закрываю за ним дверь. Неторопливо подхожу к стойке бара, сажусь возле девушки с каштановыми волосами и заказываю напитки себе, ей и ее сестре.

Они благодарят меня, но по их ледяным взглядам видно, что они не рады мне. И я их не осуждаю. После всего того, что я наговорил в прошлую субботу — о взглядах инопланетян, о растоптанной любви, о людях, живущих как пьяные матросы… Должно быть, это было временное помешательство.

Но сейчас я в здравом рассудке и твердой памяти. Чтобы доказать это — и сестрам, и самому себе, — я заигрываю с каштанововолосой.

— Как я и говорила, — заметив мои попытки, торжественно объявляет черноволосая, — мужчины видят в женщине только ее задницу!

— А на что там еще смотреть? — спрашиваю я, и ее взгляд теплеет.

Будущее, теплое и гостеприимное, распахивается передо мной, словно долина, согретая солнцем. Любовь выходит из гущи зарослей и приветливо машет мне. Нет, она не умерла, разве что изменился ее внешний вид: у нее копыта, поросшие шерстью ноги, и на лбу проклевывается пара рогов.