Испытание на зрелость

Райдо Витич Испытание на зрелость

Глава 1

Эйша — испытание на зрелость. Проверка.

Эйша — странная традиция, по мне, архаичная и глупая, но я сын своих родителей и не мне вдруг бунтовать против сложившихся веками ритуалов. В конце концов, сегодня мы видим одно, а завтра оно, ничуть не изменившись, изменит нас, изменится в наших глазах и умах. Такова жизнь.

Каждый мужчина из нашего клана, дожив до двадцать первого цикла, обязан был пройти эйшу и потратить минимум три цикла на жизнь вне дома, вне Родины.

"Это расширяет кругозор", — с насмешкой заявил мне Эслох, провожая в путь. Ему что, он свою эйшу закончил, а мне моя за каким нечистым?

Может и глупый обряд, но из цикла в цикл он уводил из клана юнцов и приводил мужчин. Значит не мне идти поперек, не мне восставать против традиций.

А признаться очень хотелось.

Я сплюнул шелуху от семечек в кулак, разглядывая сержанта: паршивый человек, и запах от него паршивый. Больше года я прожил с такими как он, потратил часть своей жизни на этих существ, что мнят себя единственно властными над жизнью и природой, и понял одно — человеческая цивилизация хоть и заняла всю галактику, но по-прежнему осталась адданами третьего уровня. Одна плоскость, в которой они так стремились властвовать, не расширяла их границы самосознания, но повышала самолюбие и мнительность. Только.

Чтобы узнать, что из себя представляют люди, можно было потратить в четыре раза времени меньше, чем я уже потратил. Но эйша!

Сержант внимательно ознакомился с моим направлением и подозвал капитана, женщину. О, это, пожалуй, самые любопытные особи в сообщности человеческой. Они умеют чувствовать, но ни черта не умеют складывать, и их интуитивное бесплодно ворочается в душах, мутя энергетику, рождая конфликты в себе и с окружающими, но так и не может ничего родить — разум не позволяет. Забавно.

Эта тоже оглядела меня неприязненным взглядом, но, почувствовав неуютность, лишь уткнулась в предписной лист, решив там получить ответы на свои незаданные вопросы. А их там как раз нет — во мне они, в ней.

— Кайдрик Оша, рядовой, — смерила повторным изучающе-неприязненным взглядом.

Эх, женщина, ума б тебе ваших мужчин и прочь все границы, в кои забита с рождения — все бы и сошлось. А сверять мою фамилию и имя, понятное только человеку, для оного же и переведенное на примитивный язык — дело бесперспективное.

— Почему к нам?

— Понятия не имею. Направили — прибыл.

Женщина буквально вцепилась взглядом в мои глаза, но в них ты ничего не найдешь, милая — мысленно фыркнул я.

Я ей не нравился, я тревожил ее, вызывая немотивированное беспокойство. Но что она сделает, не сложив элементарное? Могу поспорить на собственную голову — ничего. Отправит по месту службы, приказав сержанту определить в один из отрядов. Все.

Плоскостопие мышления нормальное состояние для них.

Я был уверен — кто-то, когда-то, «распилил» целое в этих созданиях и создал из половинок мужчину и женщину. И каждому досталось, что досталось. Вместо того чтобы объединиться и опять стать целым — уникальным по сути, они продолжают пенять друг на друга и каждый свою «половину» выставлять в арьергард, выпячивать и превозносить.

Но что одна половина яблока без другой?

И какая из двух главная?

Чушь. Еще одна, рядовая для человека глупость, а их нет числа.

— Сам откуда? — спросила капитан.

"Генджеба", — но она все равно не знает такую. Человек вообще удивителен в своих знаниях, принимая только то, что может объяснить. А остальное отвергает.

— Станция Амир, пятая колония, — выдал удобное для разума женщины.

— Далековато занесло.

"Что есть, то есть. В этом могу только согласиться с тобой".

— Ладно, — перестала пытать себя, мучаясь над разгадкой собственных ощущений, отдала документы и кивнула сержанту:

— Третий отряд. Сегодня отдыхайте, знакомьтесь с составом, командиром. Утром на дежурство.

— Есть, — заверил, с трудом борясь с ленивой зевотой.

Провалиться бы эйше!

Сержант проводил меня в комнату на пятом этаже станции и ушел, напрочь забыв обо мне уже по дороге.

Я огляделся — человеческий уют меня давно потряс, поэтому сейчас даже не удивил.

Две кровати, шкафчики встроенные в стену, дверь в душевую, все собственно. Никакой поэзии эстетики — сплошная казарменная проза.

Я бросил сумку под кровать и сел, заскучав. Что-то подсказывало мне, что моя эйша затянется. За цикл ни единого намека на финал.

Я растянулся на постели и уставился в потолок: может и правы человечки, обитая только на уровне материи? Вот был бы я как они, не пошел бы наповоду архаичного обряда, не записался бы на службу Спасения, послушав свой внутренний вектор — куратора, как всегда — без раздумий. Он никогда ни меня, ни нас не подводил, не думаю, что подведет сейчас, но все же дорога к финишу что-то затягивается, а мне хотелось быстро проскочить первый этап и уже двигаться к финалу, планировать возвращение.

В комнату зашел молодой, стриженный парень в голубой, как у всех на этой станции, форме:

— Новенький? — улыбнулся, протягивая мне руку. — Олег.

— Кай, — проигнорировал его лапку.

К чему я категорически не желал привыкать, так к рукопожатиям, как любым соприкосновениям и физическим контактам с людьми, оставляющем слепок чужой и чужеродной мне энергетики. Странное и страшное приветствие — обмен сиюминутным настроением и состоянием, как заразой. А оно мне нужно? Я уважаю целостность другого, как и свою, и мне ничего не надо от них. Как и они сами не нужны.

Парень сел напротив на постель и тяжело уставился на меня — не понравилось, что руку не подал. Удивительно, им элементарное неясно. Только я не учитель в азы их посвящать.

— Крутой, да? — прищурился, задирая меня, но внутри злости не было, я чувствовал, что он отдает всего лишь долг непонятным мне ритуалам.

— Нет. Я с Амира, у нас за руку здороваться не принято, так что ничего личного.

— Ааа, — успокоился. — Давно прибыл?

— Минут пять назад. Сюда. На станцию утренним рейсом.

— Уже определили куда?

— Третий отряд.

— Оо, — сморщился кисло. — Самое дерьмо. Не повезло тебе.

"Не поверишь — чхать".

— Что ж тебя так сразу к третьим?

"Месть. Кажется, именно так это называется у вас. Капитан что-то почувствовала, но понять не смогла, а я, ясно, крайний. Не первый раз. Но до чего примитивно".

— Куда поставили.

В комнату заглянула миловидная девушка и, улыбнувшись мне, прошла к Олегу. Они были связаны, я это видел, но у мужчины интерес к ней был прост — инстинкты превалировали над нам, впрочем, не над одним. "Хочу", — вот что им двигало, когда те самые инстинкты сошлись с центром удовольствия и выдали нужные параметры объекта удовлетворения. Сигнал поступил в зрительную и обонятельную систему, те нашли подходящую женщину, речевой аппарат довершил дело. Все. Опять просто, примитивно, без всяких изысков и загадок.

А вот женщины были немного другими: одни примеривали партнера, другие подчинялись тому же инстинкту, что и мужчины, третьи — продукту интуиции, что заставляло шалить сердце и волновать душу. У третьей категории разум не котировался, он отключался напрочь. И они были доступны, всегда готовы оказаться в подчиненном положении. Оказаться во власти чувств, что приводили их во власть мужчины.

Простая система, очень скучная.

Что я здесь ищу? — подивился сам себе и кивнул женщине, предугадывая все ее вопросы, что реестром прошли в глазах:

— Кай, новенький, третий отряд.

Олег обнял ее, заулыбался:

— А это твой диспетчер — Юля.

— Очень рад, — выдал ей пустую и наскучившую уже свой фальшивостью фразу вежливости. Глупышка уставилась на меня во все глаза. Забавно, но только женщины отчего-то реагировали на меня, мгновенно начинали волноваться, тревожиться. Я слышал, как учащалось их сердцебиение, как мозговые файлы что-то лихорадочно пытались отыскать. Но отыскивалось разное, в отличие от одинаковой реакции. Кто-то принимал сигнал души к осторожности за влечение, кто-то правильно на него реагировал и держался от меня подальше, инстинктивно зачислив в разряд странных, опасных.

Эта была раскрыта как книга, она находилась в поисках партнера, который заведет ее в самые дебри инстинктов и ощущений, ухнет на глубину бездны эмоций, искренне надеясь, что ввергнет в пучину страсти и поднимет на немыслимые высоты романтики.

Удивительные существа. Не успевая сложить одно с другим, просто не зная, что откуда возникает в них, они стремятся черти куда. Торопливы? Боятся опоздать на свой «звездолет»? И не понимают, что могут вскочить на другой, и потому пропустить свой.

Глупо, но для них нормально.

А для меня — скучно.

Эйша, — напомнил себе.

Кого я, собственно, хотел встретить в толпе примитивов? Пошел по пути наименьшего сопротивления и получил бонус, увеличив тем дорогу к финишу. Впрочем, я на станции Спасателей, на Араксе, в самой неспокойной зоне. Здесь доведется и повидать и повстречать. Надеюсь не только представителей человеческой цивилизации.

Я чуть не зевнул. Никак не могу привыкнуть к смене режима. Бодрствование днем меня убивало, все время хотелось в спячку, уютно устроившись, где-нибудь уж не на земле, так хоть на полу. Но люди спали на постелях, мягких и тем разнеживающих, усыпляющих разум, но не дающих отдыха. Многие так и не просыпались после — ходили сонными, разбитыми, но удивительное дело, не стремились стряхнуть оцепенение, уничтожить его причину и следствие, а вновь забирались в нее — в постель.

Странные они.

Взять хоть этих двух, что сидят напротив: одна думает — какой симпатичный. Интересно, у него есть подружка?

А другой: как бы его погулять послать? Хоть минут на тридцать, чтобы не помешал мне с Юлей.

Но при этом говорят:

— Как в академии?

— Наверняка ничего не изменилось.

Первое время я путался, не зная, что истинно, что ложно — мысли или слова, слова или мысли? Они диссонировали меж собой ни у одного и не у двух, и это было на постоянной основе, что раздражало само по себе. Мне даже пришлось как-то укусить одного курсанта, чтобы понять через его кровь, что же все-таки соответствует их «я», что ближе и правдивее: слово или мысль? И понял, что фальшиво и то и то. Они настолько закомплексованы, законсервированы в границах разума, что и воображение не считают холстом для воплощения нарисованной дверце в реальность. Хотя в нашей группе был художник и рисовал то, что приходило в голову, но даже эта наглядность не сподвигла его к переменам в мышлении и своей жизни.

Впрочем, все это совершенно меня бы не касалось, если бы не эйша, а она, как известно, у каждого своя. Может быть в этом смысл? Тот же мой друг Эслох прошел эйшу у бутусванов и вернулся вооруженный их знаниями, посмотришь, послушаешь, и не отличишь — бутусван. Но не дай святая Ночь мне стать человеком. Хотя как раз это нереально. Волей неволей мне приходится впитывать в себя их манеры, суждения, понимать и принимать традиции, поведение, мыслеобразы, словечки перенимать. Смысл многих мне не понятен, как до сих пор непонятно очень многое. Но меня беспокоило другое — во имя чего моя эйша должна проходить в среде человеческой? Почему мой внутренний куратор выбрал именно их?

Не знаю, смогу ли я когда-нибудь отгадать эту загадку?

— Прогуляюсь, — сообщил я к радости Олега, и вышел из комнаты к огорчению Юли.

Взять хотя бы эту ситуацию: неужели ей неясно, что мужчина хочет от нее? Уверен — понимает, но ничего не хочет, но все равно будет, как скажет Олег. Нет, здесь все понятно — мужчина должен солировать в паре, но не забывать, что дуэт звучит крепче и красивее. Другое поражает — если она не хочет того, что желает ее мужчина — зачем пришла? Почему не ушла со мной? Глупость ли это, отсутствие уважения к себе, комплексы, не умение простроить причинно- следственные связи, не желание понять себя?

— Привет, — бросил мне мужчина у подъемника, забитого страховочными комплектами. Я просто подошел и помог ему сгрузить их на фаракт, сообразив, что от меня надо. Вместе и потолкали платформу к дверям в ангар.

— Меня Семен зовут.

— Кай.

— Да? — покосился. — Лицо и, правда, замороженное, но, в общем, реакция отменная.

Он проворчал, но явно отвесил комплимент.

— Не понял что к чему, — признался я.

— Кай — герой сказки. Мальчик с замороженным сердцем. Не читал разве?

Я даже остановился: в паре фраз этот новый знакомец открыл цель моей эйши.

"Замороженные". С точки зрения человека, Оша наверное именно так можно охарактеризовать. А вот люди наоборот — кипят страстями, пусть и более инстинктивными, но очень ярко окрашенными эмоциями.

Я вцепился в край фаракта, помогая толкать:

— Не читал. Расскажи если не трудно.

Семен фыркнул, с насмешкой глянув на меня.

— Ты откуда свалился, дитя?

— Из академии.

— А до?

— Амир.

— Понятно. Купол сквозит, атмосфера Амира паршиво сказывается на растущем организме. Но имя в точку дали. Кай, — хохотнул. — А Снежные королевы у вас там есть?

— Много, — заверил на всякий случай, понятия не имея, о ком он.

— Верю, — хохотнул. — Зайди в виртбиблиотеку, раздел: детская литература. Почитай, а то рассказчик из меня отвратительный.

— Попытайся.

— Ох, ты! Ладно. Одной козе — между нами явно педофилка — понравился один мальчик. А тот уже при подружке был. Шуры-муры у них вовсю, все дела. Но что тот, что другое — нищета. А эта коза, Снежная королева, богатенькая была, ну и взяла пацана на наживку крутого снегохода. В общем, пообщался он с ней и получил льдинку в глаз и в сердце, и умчала она его прямо на этом снегоходе к себе, фигней заниматься. Ну, подружка не стерпела, пошла его искать. Долго искала, чудиков всяких встречала, но, наконец, нашла в ледяном дворце. А парню уже на фиг не нужна — ничего его не трогает, сердце не болит. Не помнит он нее ее, ни дома, вообще отморожен наглухо. Послал ее, мол, мало ты страшная, еще и дура нищая. Она в слезы и растопила его сердце.

Ну, суть понятна, хотя если в слова вслушиваться — полная чушь получится.

— Она вынула его сердце и плакала прямо на него?

Семен фыркнул и засмеялся:

— Слушай, ты мне нравишься!

"Ты тоже ничего. Не худший экземпляр".

Фаракт встал на прикол.

Мужчина отряхнул ладони и уставился на меня:

— Сегодня прибыл?

— Да.

— Значит до утра в свободном полете? А не закатится ли нам в бар?

— Пошли.

— Ну, пошли, — растянул губы в улыбке, глаза заблестели от веселья. — Где осядем? Здесь или рванем на траншере в порт?

— Без разницы.

— Тогда в местный, — кивнул.

Мы двинулись в бар Спасателей. Заведение ничуть не отличалось от других, в которых мне уже довелось побывать: полумрак, гремящее — нудящая какофония и много выпивки. Кроме голубой формы здесь была и гражданская одежда на людях, что меня немного насторожило. Я уставился на девушку у стойки и Семен хлопнул меня по плечу, впечатывая в мою автономию след своей. Не худшей — мужчина был добряком и разгильдяем, бунтующим скорее бездумно, чем осознанно, но бунтующим против любого ущемления его личности. В этом мы были схожи и я принял его почти как равного.

— Хорошенькая? — подмигнул, кивнув на девушку.

— Гражданская.

— Точно. Третья группа из ущелья вытащила. Остальных своих из медпункта ждет, а там полным составом на траншер и в порт. Если рейса не будет — в гостинице перекантуются.

— Часто у вас тут гражданские бродят?

— А куда их? — подвинул мне бутылку и бокал. — Со знакомством? — отсалютовал своей бутылкой. — В какую группу тебя кинули?

— В третью.

Мужчина присвистнул, немного заскучав:

— Не повезло. Третьи смертники, самые трудные задачи — им.

— Я уважаю трудности, — заверил.

— Любишь риск?

— Жить вообще рискованно.

— А вот тут прав! — глотнул вина прямо из бутылки, и начал философствовать. — Жизнь в общем штука простая, если знать основной постулат — или имеешь ты, или имеют тебя. Без вариантов.

По мне, философия людей действительно примитивна, но далека от истины. У них все крутится вокруг инстинктов. Их внутренний мир отражает внешний, внешний — внутренний, но и там и там — все для комфорта и удовольствия. Если его нет — мир вокруг плох, если есть — прекрасен.

Интересно, отчего никому не приходит в голову, что мир вокруг, всего лишь холст, на котором каждому человеку, существу дано нарисовать что-то свое, создать все что ему нужно? Элементарно. Человеческие дети еще не разграничивают плохое и хорошее и мир для них удивителен и прекрасен. Но потом получают прививки социума, заражаются вирусом внутреннего астигматизма, и мир уже кривиться перед ними. И они начинают делить все вокруг на плюсы и минусы, часто путая одно с другим, потому что все эти оценки сугубо субъективны и причина всего и вся — внутри, а не снаружи. В итоге на холсте жизни вырисовывается полная фантасмагория и человеку хочется перечеркать его, ибо ничего внятного в этой картинке нет, она отвращает его. Но ведь она его.

Странные они, очень странные.

У них есть такие слова как престиж, авторитет, зло и добро. Мне не мало трудов стоило понять суть и смысл этих высказываний. И одного я так и не понял: зачем так усложнять? Взять хоть то же зло — оно ничего более, чем отражение добра в кривом зеркале человеческой сути. Если она чиста, то никакого зла не проецируется.

Но это слишком просто — посмотреть на себя, а не на других. И пенять тоже — прежде себе, а не миру, кой индифферентен до вульгарности.

Я давно заметил, человеку свойственно все усложнять, непонятно только зачем. Ведь он сам путается в итоге в том, что нагородит от большого ума. Привычка ли это или свойство всей расы? Скорее последнее, во всяком случае, у меня сложилось именно такое мнение.

Легких путей человек не ищет, но получая трудности сетует на них, представляя мир и свою жизнь «дерьмом». Сам рисует, сам себя запутывает, сам же жалуется на то. Может в этом и есть смысл их существования?

А престиж? Почему, например, иметь шейсы очень престижно? Обычные часы со сканером и встроенным мультикабельным средством коммуникации. Между прочем очень неприятные в плане энергетики, потому что с каждым звонком оттягивают на себя часть праны, захламляют каналы, перестраивают биоритмы организма, превращая человека в куклу, которая не понимая того, становится очень послушным солдатом в дивизии социального влияния.

Получается, что престижно быть марионеткой да еще заплатить за то собственным дисбалансом энергетики?

Чушь. И такого вздора полно на каждом шагу.

У меня родилось стойкое подозрение, что я никогда не разгадаю многие загадки человека. И не больно бы хотелось, но эйша, будь она неладна, требовала расширения кругозора и приобретения знаний. А Куратор, вот уж кто задал не менее отвратную задачку, привел меня в среду людей. Приходится пить эту чашу до дна.

Не захлебнуться бы.

Третья бутылка вина.

Семен уже осоловел и путался в своих философских изысканиях, а я и не пытался в них разобраться. Все просто до пошлости, но попробуй это объясни, тебя примут за самодура и обязательно начнут убеждать в неправоте, запутывать, запутываясь и, бродить с аргументами по кругу, напрочь забывая, что здесь уже были и именно эти доводы приводили.

Увольте. Я лучше тупо напьюсь.

Вино было хорошим, но, увы, на меня не действовало. Спирт мгновенно перерабатывался и выплескивался в каналы, повышая напор их работы. Все. Сейчас я мог снести одной рукой станцию и одним словом уложить на лопатки. Но то и другое было глупо.

Я просто ушел спать.

Глава 2

Ни о чем день за днем.

Я познакомился со всеми. Я исследовал всю станцию, включая порт. Я стал героем будней Спасателей, но ни на шаг не придвинулся к финалу. Это убивало меня и я чувствовал, как впадаю в анабиоз наравне с людьми. Заражаюсь и разлагаюсь. Пока не физически, но до этого недалеко.

Это было самое худшее из того, что я мог представить. Единственное, что встряхивало — задание, задачи, что ставились перед моим отрядом. Сложные? Я бы не сказал, хотя для людей — да, наверное, трудные. Об этом я подумал, когда мы вытаскивали биологов из ущелья Колизея, метеорита, что шел своим курсом и убивал холодом, гранитными наслоениями, в которых невозможно было установить страховочные тросы. Мой напарник Бил погиб — трос сорвало и он улетел вместе с ним, я же нырнул дальше без всякой страховки. Зачем? Ведь есть поля и течение энергии, как поток воздуха. Нужно договорится с ними и они сами доставят тебя куда надо. А дальше дело техники — зацепить пятиместный траншер и отбуксировать со всем составом дурных ученых на станцию.

Еще одна загадка для меня — зачем ученые исследуют метеориты? Почему человек бросает все силы на освоение космоса? Не проще ли было для начала освоить близлежайшее поле — себя?

Впрочем, философия. Я серьезно устал от всех тех ребусов и загадок, что мне загадывали ежедневно.

А тут новое задание.

Я сразу понял — быть беде.

— Возле Х-7 терпит бедствие пассажирский лайнер. Наша задача отбуксировать его в порт, понятно, со всеми пассажирами, — дал распоряжение лейтенант, когда мы уже сели в челнок.

— Причина аварии?

— Мимо. Данные мутные. Поймали только сигнал о помощи. Еще вопросы?

— Нет, — хмыкнул Альберт, закинув пластину жвачки в рот.

А я понял — никто из нас не вернется на станцию.

Сидел и смотрел на своих напарников — двенадцать смертников включая меня и лейтенанта.

Забавно: отряд спасателей, кой в пору спасать. Наверное, я должен их предупредить? Человек как любое другое существо должен встречать смерть с готовностью и открыто.

— Мы не вернемся, лейтенант.

Сказал и пожалел. Я буквально кожей почувствовал, как пошли мурашки по телу соседа Аркадия.

Про лейтенанта вовсе говорить нечего: уставился как на помешанного, причем, буйно.

— Ты чего мелешь?!

— Предупреждаю. Есть время оповестить родных, приготовиться встретить смерть.

— Слушай, Кай, все понять не могу — ты нормальный? Вообще соображаешь, что несешь?

— А главное каким тоном — спокойным! — выставил палец Костя Ладогин. Я посмотрел на фанфаронствующего идиота и понял одно — он ничего не понял. А меж тем, он умрет первым:

— Ты уйдешь первым.

Он стих, взгляд потерял свою насмешливость и стал острым. Пока Костя думал, что мне сказать, да такое, чтобы язык напрочь отнялся, Аркадий нажал гарнитуру и соединился с кем-то из своей семьи. Разумно. Первый, кто поверил и что-то предпринял. Остальные либо не верили, либо смеялись, либо откровенно трусили.

— Ты, заморозок, — бросил Тимур, пытая меня взглядом своих черных глаз. — Траншер на курс лег, в задницу к черту летим, а ты нам такое благословление, да еще с видом объевшегося удава. Нас накроет — тебя тоже!

— Тоже, — кивнул: разве я неясно выразился? Накроет и, не вернусь. Никто не вернется, но умрут не все.

— Ты ясновидящий что ли? — шепотом спросил меня Джим.

— Чувствую.

— Что ты можешь чувствовать?! — взвился лейтенант. — Вернемся, получишь порицание, и спишу тебя нафиг! А сейчас заткнись!

Пожалуйста, мне-то собственно…

Но реакция показательная.

— Что все так и умрем? — качнувшись ко мне, спросил Джим.

— Не все. Но никто не вернется.

— Это как?

— Не знаю.

— А не знаешь, чего болтаешь?! Заткнись лучше, а то в зубы дам! Я лично умирать не собираюсь! — закричал Нальчик, самый молодой в отряде.

Я пожал плечами: да хане, собственно, все равно, собираешься, нет.

— А что ты чувствуешь? Нет, ну скажи, — привязался Джим.

"Что ты умрешь вторым", — посмотрел на него.

— Да он разыгрывает! — обрадовался Стив.

— Хороши шутки!

— Это же Кай, сам замороженный и шутки отмороженные!

Я смотрел на галдящих и не мог понять, чему они радуются. Нет, конечно, переход к пращурам — праздник, спору нет, но отчего тогда за весельем скрывается страх, глубинный, едкий и тяжелый, как соли металла.

— Скажи что шутишь, улыбнись! — сел передо мной Стив. Он просил, он почти умолял, потому что боялся, потому что, как и я знал, но в отличие от меня не хотел верить, не хотел убеждаться, принимать. Он хотел, чтобы я успокоил его, развеял сомнения. Лишил права приготовиться и достойно принять вердикт судьбы.

Не пойдет.

— Хоть бы улыбнулся, — протянул, рассматривая меня. — Ты вообще улыбаться умеешь? — прищурил глаз.

"Нет".

— Повода не вижу.

— Нееет, я давно заметил — ты никогда не улыбаешься, даже если до коликов смешно, даже если живот у всех от смеха сводит, у тебя ни одна мышца не дрожит. Ты робот?

— Угу.

А что еще скажешь?

Вывод не удивил. Простой и потому единственно пришедший Стиву на ум. Другие в его голову не забредают.

— Точно, точно, я тоже заметил, — поддакнул Роман. — Он словно и страха не знает.

— У него вообще эмоций нет! — бросил кто-то из самых прозорливых.

Не угадал — есть, просто не такие, как у человека, поэтому не так проявляются, вот и вся разница.

— А вот давай проверим, — нехорошо, предупреждающе уставился на меня Стив и я понял, что сейчас он вытащит нож и попытается меня напугать, пустить кровь.

Я опередил его — вытащил нож из чехла на своем поясе и, выставив, провел лезвием себе по ладони, не спуская глаз с мужчины:

— Этого хотел?

Кровь закапала на пол и многих отрезвила.

— Эээ, ребята, вы чего?

— Отставить! — гаркнул лейтенант. — Сандерс, на место! Что за фигня, мать вашу?! Совсем сбрендили?!

В глазах Стива мелькнуло сожаление и вина, легкая как облачко.

— Дурак ты, шуток не понимаешь, — буркнул мне, переложив вину с себя на меня, для собственного успокоения. Аркадий кровоостанавливающую салфетку подал:

— Зажми, — посоветовал.

Я зажал, но смысла в том не было. Если б они были чуть внимательней, то заметили бы, что кровь у меня густая, льется как смола, роняя тугие капли неспешно, и тут же организм возвращается себе их энергетику. Кровь сворачивается, убирается в рану и рана закрывается сама. Мой организм устроен иначе — не любит отдавать свое кому бы то не было, хоть стихии, хоть существу, и живет на самобалансировке, как Вселенная. Еще бы — у нас с ней один ритм.

Моему организму ничего не надо, потому что все что надо, он возьмет сам и сбережет тоже сам, поэтому я и кажусь людям замороженным. Я могу впихивать в себя уйму продуктов — он переварит составляющие и переведет их в запас энергетики. Я могу упиться, но спирт будет переработан на подлете и принят как дополнительный, запасной аккумулятор, не больше. Я могу спать сутками, потом это зачтется и я смогу не спать сутками.

А вот эмоции, это большой расход энергии, чего мой организм не допустит, потому что придется тратиться, а жизнь длинная, и если нет острой необходимости, к чему напрягаться?

Именно благодаря ему я мог спокойно находиться среди людей и не испытывать жажды. Мой организм накопил достаточный запас, чтобы я мог быть "как все", сойти за своего, не проявляя истинной сути.

Но оша и человек все равно были разными.

Например, сейчас, когда траншер тряхнуло, все поняли, что пилот перевел челнок спасателей на гиперскорость, а я услышал, именно услышал в жужжании, еле слышном дребезжании конвульсии предметов их крики и понял, что мы вышли на финишную прямую. И понял, что случится, осознал, в чем дело.

Подскочил к лейтенанту и заорал в ухо, перекрывая грохот:

— Это ловушка!! Передай на станцию, чтобы эту зону закрыли!!

— Сдурел?!! — попытался оторвать мои руки от ворота комбинезона мужчина и замер: челнок выровнялся, но скорость не снизил, а на экранах и радарах был виден огромный корабль, который взрывался с хвоста, а от него осколками летели челноки, с теми, кто смог спастись. Но все они шли в одном направлении, туда же куда и мы — в воронку атмосферного поля Х-7. Послышался скрежет — челноков было слишком много, а управлять ими было невозможно, и вся эта масса сталкивалась меж собой, взрывалась, осколками вскрывая другие траншеры.

— Матерь Божья! — просипел Стив.

— Передавай!! — рыкнул я на лейтенанта, приказав взглядом, и первый раз за все время позволил себе воздействие.

Лейтенант забубнил в гарнитуру как сонамбула, пилот закричал по селектору:

— В дюзы!!

Какой? Не успеть — нас несло на осколок и два челнока. Миг — вскрыло рампу и Костю утащило в атмосферу. Джим чудом зацепился за края, но только протянули страховку — его смыло. Аркадий дотянулся до стопора и закрыл рампу дополнительным шлюзом.

Не надолго — мы падали и грозились превратиться в отменный шницель прямо в металле.

— В дюзы!!

Я ли это крикнул? Не помню. Тимур заклинил стыки и нажал кнопку, его вынесло в капсуле первым, второй ушел Аркадий и воткнулся в траншер, с яркой вспышкой ушел к праотцам.

Я нажал кнопку, застегнув ремни, и капсулу выплюнуло. Вой, визг от касательного столкновения в траншером и дюз закрутило, пошли трещины. Я видел как с вспышкой и треском врезался дюз лейтенанта в осколок корабля, как далеко и в тоже время очень близко, крутясь, как моя капсула, уходил в воронку атмосферы спасательный траншер и дюзы остальных из отряда. Взорвался челнок, напоровшись на наш траншер и снопом искр, пламенем вспыхнуло все вокруг. Одни за другими занимались дюзы, челноки и падали, как тысячи метеоритов.

Серая облачность поглотила мою капсулу, облила влажностью потрескавшиеся стекла и снесла их напрочь в нижних слоях атмосферы. Я выставил вниз ладони, тормозя силой воли и пытаясь наладить контакт с неизвестным мне миром, неизвестной энергетикой. Задержал дыхание и расстался с дюзом. Он отлетел в сторону и, вспыхнув, сгорел, а я приземлился на вершину холма, прокатился по влажному покрытию — то ли мху, то ли траве. И растянулся у подножья, еще не понимая, что остался жив.

Вот тебе и эйша, — подумал, глядя в розоватое небо, что салютовало моему прибытию множеством вспышек — сгорающими челноками. И почувствовал взгляд. Слева от меня лежала женщина в форме служащего космопорта и, зажимая рану на груди ближе к плечу, глазела с недоверием. Вокруг валялись шипящие, сплавливающиеся останки челноков, корабля, и людей — обугленные трупы и их фрагменты были рассыпаны повсюду.

Что-то грохнуло слева и женщина зажмурилась. Приоткрыла глаз и уставилась опять на меня, а за спиной свистнуло и врезался осколок. Меня обдало мокрыми останками мха.

Я стер их со щеки и поморщился — скверно. Мох был девственно чист и никого кроме животных не видел в своей жизни.

— Ты человек? — просипела женщина.

Браво. Она за доли секунды сложила то, что не складывалось больше цикла у тысяч и тысяч.

Я осмотрел холмы — свалка металлолома и некогда живой плоти. Ни единого флюида живого существа. И ветерок неискушенный, удивленный, как и эти холмы — такого они еще не видели.

Что-то грохнуло справа. Осколки еще будут сыпаться, но факт остается фактом — похоже мы с человеческой женщиной здесь одни живые и разумные в принятом у людей смысле.

— Как тебя зовут? — прохрипела опять. Я покосился на нее — кровь выходила из нее и выносила жизнь по капле, легкие наполнялись жидкостью, чуть опаленные в полете.

— Кай, — рванул с ее раны китель, резко вытащил торчащий осколок и накрыл рану ладонью, глядя в глаза женщины. Она перестала трепыхаться, пытаясь противиться, замерзла и потеряла нить мыслей. К лучшему.

И все же выдохнула:

— Мы умерли.

Теперь она не спрашивала, теперь она была уверена.

Но мне было все равно — я чувствовал, как мою рану проникает ее кровь и рассказывает о своей хозяйке. Каких-то пару минут и я знал о ней все. И знал, что не спасу, если продолжу мимикрировать под человека. Легкие женщины были пробиты насквозь, кровь уже забила бронхи и стремилась ко рту, на выход, плевру раздувало от воздуха. Обожженная гортань отекала и грозила удушить.

Мне было все равно на суть женщины, сейчас мне было важно не остаться одному. Для Ошо это смерть, медленная и мучительная — одичание и деградация. И я спас себя: склонился над потерявшей сознание женщиной и впился клыками ей в рану, впуская яд забвения, а с ним и энергию исцеления.

Мне понравилась ее кровь, она дурманила и пьянила. Я выпил ее болезнь, возместив потерю парой капель своей крови и, распластался на мхе.

Какое вино, к чертям? — уставился на блеклое светило, что было еле заметно сквозь пелену облачности. Оно плыло и я плыл, покачиваясь от легкости и дурмана в голове, от звона в ушах и прелестной песни ветра. Чистого, как энергия женщины, сильного, как она сама.

И закрыл глаза от блаженства. Чужая кровь забродила по организму, заставляя его содрогаться в истоме.

А кровь была сладкой, как нектар, — облизал губы, покосился на женщину:

— Извини, но, кажется, теперь ты будешь жить.

Она пришла в себя вечером. Я почувствовал ее взгляд, но не посмотрел на нее. Зачем? Вокруг было слишком красиво. Мне нравилось здесь, очень нравилось.

— Ты кто? — села, поморщившись. Естественно, рана еще не затянулась до конца, и женщине было больно. Понадобится пара дней на полное восстановление.

— Служба спасения, — выставил эмблему на предплечье.

— Нет, кто ты такой?

Я покосился на нее: разве это важно?

— Нас здесь двое — ты и я.

— Не правда! Должны быть еще живые! Должны! — попыталась встать, но я усадил ее обратно, дернув за рукав.

— Никого.

— Должны! Нас было три тысячи двести пятнадцать человек, включая экипаж!

— А дюзов, челноков?

— На всех!

— Но не все успели, а кто успел — сгорели.

Она потерянно уставилась перед собой, поверив сразу — ей вспомнился полет на эту проклятую, по ее мнению, Х-7.

— Эва, Эверли, — прошептала.

— Кай.

— Ты, правда, из службы спасения?

— Правда.

— Сколько вас было?

— Двенадцать человек. И пилот.

— И что, только ты?…

— Как и ты.

Она смолкла пораженная спокойствием моего голоса, это ей казалось возмутительным. Может быть.

— Нас спасут.

— Нет. Эта планета — ловушка. Ее атмосфера только устанавливается и затягивает все, что пролетает мимо, сжигает, перерабатывая, добывая нужное. Нас не спасут.

— Не правда!

Забавные люди! Понимают, что, правда, но упираются — лжешь. Сил нет, но будут тратить остатки на бесперспективный спор, на зло не оппоненту, а себе и реальности.

— Поспи. Тебе нужно много спать, чтобы восстановиться.

— А ты?

— Я посижу рядом, — почувствовал ее страх. Глупая — я зависим теперь от тебя больше, чем ты можешь себе представить. Я не уйду, не беспокойся.

Любому существу неинтересно жить для себя.

Глава 3

Моя эйша оказалась для меня ловушкой. Мой куратор заманил меня в нее и кинул на эту безлюдную планету с холодными ветрами и зелеными, слишком ярко-зелеными холмами, как в бездну забвения.

Эва брела за мной скукожившись, постукивая зубами от холода и, все оглядывала выжженные пятна земли, осколки, останки тел, как в лихорадке повторяя одно и тоже:

— Не верю. Не верю.

Кого она убеждала, что хотела добиться своими заклинаниями?

Я не лез к ней. Она была занята собой и, это было ее право.

Но не надолго же хватило женщины! Она подошла ко мне и затрясла, обвиняя взглядом, словно это я завел звездолет в ловушку, слишком близко подойдя к Х-7, а потом еще и спасателей вызвал, чтобы всем составом нам было веселей отдавать свои тела хане.

— Как ты выжил? Как ты уцелел?!

Она трясла и трясла меня, я смотрел, молчал и терпел, и не выдержал — фон ужаса исходящий от нее был удушлив и неприятен.

— А как ты выжила? — бросил и она смолкла, сникла под моим взглядом. Отпустила и отступила, наконец.

— Не знаю, — прошептала и, я как наяву услышал крики людей, что мечутся в панике по салонам, переходам, шлюзам пассажирского звездолета, увидел их через призму ее памяти, что передавала в эфир энергию.

Паника. Ужас. Растерянность. Прострация.

Кто-то застывал и становился отрешенным, оседал в кресло или ложился на постель в ожидании своего финала, кто-то бегал без ума и памяти, кто-то пытался только спастись сам, кто хотел спасти других. Геройство и подлость срослись в одной толпе бегающих по терпящему бедствие звездолету.

Паршивая картинка, что и говорить.

Я попытался обнять женщину, сочувствуя и согревая, но она оттолкнула меня в сторону:

— Не смей ко мне прикасаться!! — заорала.

Нервы сдали, — понял я.

— Тебе холодно…

— Откуда тебе знать?! Ты посмотри на себя?! Каменное, бесстрастное лицо!! Ты сам — холод! Тебе плевать на все что произошло! Плевать на погибших людей!!…

И осеклась, сообразив, что винит меня неизвестно в чем.

— Все? — подошел к ней и заглянул в лицо. — Тебе страшно?

— Да, — прошептала, признаваясь. — Мне безумно страшно.

— Со мной тебе нечего боятся.

— А тебя?

Странный вопрос.

— В каком плане?

Она отвернулась, не найдя аргументов своей тревоге, пошла дальше.

Мы забрались на холм и замерли: за ним открывалось удивительное зрелище.

Холмы скрывали море, покрытое дымкой. Вода была серо-зеленой и спокойной. Она вгрызлась в берег, подмыв его, а справа на косе виднелись кусты, что переходили вправо сильнее в лес. На прогалине у воды лежала скорлупа огромного трилобита. Она была настолько гигантской, что я мог войти в нее, не наклоняясь.

— Вот и дом, — протянул, не зная радоваться или огорчаться. Ничего, никого вокруг, а мне меньше всего хотелось оказаться одному на безлюдной планете, и умереть здесь. А может, к этому и вел Куратор, направляя меня через эйшу к финалу. Но в чем смысл?

— Что ты сказал? — спросила женщина, поежившись. Открывшаяся картина потрясла ее, но ветер у берега был сильнее и, Эйверли в миг замерзла — не до красот стало.

— Говорю, укрытие. Оттащим скорлупу к лесу, подальше от моря. Выдолбим перегородки — будем жить.

— В скорлупе?! — слегка перекосило женщину.

— Есть другие предложения?

— Найти кого-нибудь.

Я кивнул: хороший план. Правда воплощать в жизнь мы его будем всю оставшуюся жизнь — уже свою, но так и не воплотим.

У меня было одно средство справиться с ее гиблым упрямством и беготней от собственного страха:

— Хорошо. Ты ищешь, я устраиваюсь, — и двинулся к панцирю.

Женщина постояла и ринулась за мной:

— Постой!

Я сделал вид, что глух. Взялся за кромку скорлупы и потянул в сторону леса — она поддалась, тяжело, но заскользила по мокрому песку, потом мху, траве.

— Ты всерьез?! — уставилась на меня Эва.

Я тащил — смысл тратить время и силы на очевидное, объясняя, что понятно и ей, и мне?

Женщина побегала рядом, пытаясь внятно изложить свои сумбурные мысли и, сдалась, пристроилась рядом, помогая толкать ракушку. Вскоре вместе мы дотолкали ее к опушке, подальше от моря.

— Все, здесь самое место, — постановил я и, Эва осела на мох:

— Есть хочется, — протянула тоскливо, немного стыдясь своего желания. Почему? Оно естественно. Хрупкий организм человека прошел серьезное испытание, затратил много энергии и требовал восстановления. Своего запаса у него не было. Никогда, ни у кого из них, сколько я не наблюдал. Они даже не владели элементарными навыками энергообмена. Замкнутая на себе система, только себя и обеспечивала, не запасалась, а пускала все в ход — на эмоции. Единственным способом пополнения энергии было питье и еда, или подкачка от себе подобных, но со мной такое не пройдет. С пищей они вбирали нужный допинг, с водой — информацию. Речи о том, чтобы объединить энергию и информацию, вбирая их вместе — не шло. В этом плане эволюция человека значительно тормозила.

А может, не было необходимости?

Ведь если разобрать их жизнь, то она представляет собой жесткую эйшу от рождения до ханы. Природа ничего просто так не делает, и если постоянные испытания на грани страданий были преподнесены человеку, значит, иначе он не воспринимал, не мог принять опыт для изменений. И я, конечно, мог не вставать против замысла и природы человека, но это претило моей природе.

— Ложись спать.

— А ты?

Она насторожилась, она испугалась. Она боялась, что я уйду и пропаду, а она останется одна. Но ведь сама дала понять, что ей нужна помощь, а чтобы я ей помог, Эве хоть как придется побыть одной. Чего же она хотела?

— Послушай, — присел перед ней на корточки, пытаясь внятно донести до ее разума простейшие истины. — Здесь нет никаких благ цивилизации. Значит, роботы с программой обслуживания не явятся, чтобы расстелить тебе постель, напоить, накормить, порекомендовать успокаивающее. Нам придется самим обеспечивать себе пропитание, комфорт, налаживать свою жизнь. То есть, для того чтобы что-то съесть нужно найти еду, чтобы напиться, найти воду, чтобы было на чем готовить пищу — развести огонь, чтобы было из чего кушать — сделать посуду, опять же как-то и из чего-то, и опять же, самим.

Она слушала, она слышала, цепляясь за каждое мое слово, но всем существом отвергала тот факт, что я говорю правду. Она вызывала в ней протест, а крайним был я. Защитная система психики быстро нашла мальчика для битья — еще там, на холме меж осколков. А сейчас просто пошла торной дорогой и вновь выдала:

— Это все ты. Ты не человек!

Я мог солгать или сказать правду, но не видел смысла ни в том, ни в другом. Развернулся и пошел в лес.

Если человек действительно аддон третьего уровня, то Эверли выберет оптимальное решение задачи: ляжет спать, примиряясь с теми демонами, что сама себе придумывает. И будет ждать меня.

— Куда ты?! — закричала женщина мне в спину и даже пробежала пару шагов. Но не знала зачем: остановить, потребовать объяснений, которые не могла принять в своем нынешнем состоянии или чтобы убить и избавиться от страхов?

Она не решила, а я за нее решать не собирался. У каждого своя эйша.

Я брел по зарослям наугад, по стрелке своего внутреннего компаса. Мне нужна была вода и еда для Эверли. Самое лучшее, что питает эмоции и инстинкты, может продержать человеческий организм на привычном ему уровне энергобаланса — мясо. Ягоды, съедобные растения и плоды, не успокоили бы женщину, потому что не способствовали бы своей структурой нормализации ее системы. Сейчас ей нужна была пища максимально подходящая по энергоинформационной составляющей, то, что давало привычное, давало бы пусть призрачное, но подобие понятного и правильного для нее мира и восприятия. Связка — информация — энергия были не для нее, зато инстинкт самосохранения — энергия — для нее и про нее. Мясо было бы оптимально, но я не чувствовал вокруг животных пригодных для пищеварения человека, достаточно мощных, чтобы насытив, успокоить Эву и заставить мыслить не страхом, но разумом.

Лес был густой, девственный, насыщенный множеством ароматов, головокружительных в своей чистоте и нарушать его охотой, даже в необходимости, было кощунственно с моей точки зрения. Поэтому мысль об охоте быстро оставила меня.

Мне казалось, что здесь собрались все лучшие представители флоры со всей галактики. Признаться, меня это даже насторожило и я стал вспоминать все, что знаю о Х-7. Меня мучила мысль — не устроили аддоны седьмого уровня на этой обособленной планете нечто вроде оранжереи, музея флоры или запасника? Вполне может статься. И атмосфера и замкнутость планетарной системы — все тому способствовало. Но везде — что в астрогеографическом атласе людей, что в принятом у нас кодексе, Х-7 числилась свободной планетой непригодной для жизнедеятельности развитых систем. Ее уровень расценивался единицей, а это значило, что она еще находится в состоянии стабилизации собственного энергообмена, и не может быть донором. Пока она ничего никому не могла дать, но забирала с лихвой.

Только я видел, что видел, и ощущал, что ощущал — развитых аддонов второго уровня, способных и готовых к эволюции, к более широкому обмену, жаждущих стать донорами и ждущих кого бы выпестовать.

Возможно, ошибся я, но возможно ошиблись составители атласов.

Чем дальше я шел, тем больше мне нравилось здесь и тем больше убеждался, что не ошибаюсь. Стволы исполинских деревьев, вросших в камни, пели, гудели, как туго натянутая тетива, переполненные жаждой познания. Трава и кустарники готовы были плодоносить на пользу не только мелким грызунам. Пока флора заботилась лишь о своей планете, но ей очень хотелось заботиться о ком-то еще. Она созрела, как женщина для материнства, но не в тот момент, когда тело готово родить, а душа еще не понимает этого ответственного шага. Эта земля родила своих первых детей: камни, океан, деревья и травы, животных. И вот созрела для осознанного материнства.

Чем дальше я шел, тем больше убеждался — мы не зря здесь появились. Вовремя. И точно знал — мы станем детьми планеты, она выпестует нас, как родных и не вспомнит, что мы приемные. Эта планета была тепла, добра и щедра до возмутительной неосторожности.

Может, поэтому она числится непригодной для жизнедеятельности и развития?

Поэтому ее атмосфера сжигает всех, входящих в ее слои?

Система самообеспечения и самозащиты работает и охраняет от вторжения и разграбления? Что ж, согласен, такое богатство достойно не каждого. И его стоит беречь.

Я опустился на колено и приложил ладони ко мху, закрыл глаза, вслушиваясь в гудение и вибрацию. Планета была рада нам и я пообещал, что она не пожалеет о том, что приняла нас. Мы будем трепетно относиться к ней и не пойдем поперек ее сложившейся системы, но дополним.

В тот момент я понял, в чем моя эйша и впервые за два цикла был искренне рад ей, рад тому, что мой куратор привел меня сюда.

Я закричал, отдавая свою радость лесу и тем заверил его: я твой брат, ты мой брат. И получил столь же радостный ответ — ты мой брат, я твой брат.

Мне стало легко, свободно и спокойно. Теперь я все понял и точно знал.

Я стал частью этого мира, потому что был нужен ему. И Эва станет частью этого мира. Она будет пить воду и проникаться щедрым, чистым духом земли. Сначала она будет есть мясо, но постепенно перейдет на фрукты, ягоды, овощи. Все это изменит ее, введет ее энергетическую систему в ритм принявшей ее своей дочерью планеты, и поднимет на следующий уровень. Конечно, это не случится сегодня или завтра, но перестройка произойдет, это неизбежно.

Я не пошел далеко — набрал фруктов из съедобных и удобных организму Эвы, и вернулся. Высыпал плоды перед женщиной на мох и развел костерок, чтобы она согрелась.

В дежурной упаковке осталось девятнадцать спичек, но меня это не волновало. Меня вообще больше ничего не волновало. Я лежал и смотрел в небо и понимал, что более прекрасным его не видел ни на одной станции. И понимал, что нашел дом.

Мне было настолько хорошо впервые за все два тягостных цикла эйши, которую я проклинал, как последний глупец, не ведая насколько изумителен ее итог, что я не замечал пристального взгляда своей спутницы.

Эверли грызла питательный плод и во все глаза смотрела на меня:

— Как ты нашел фрукты?

О чем она?

Небо и земля, так щедро и искренне открывшиеся мне и признавшие меня своей частью, занимали все мое существо, и в нем не было место для обдумывания пошлых вопросов и ответов. Для меня не было ничего важней этого ощущения причастности к великому становлению великой жизни, но женщину интересовали более низменные предметы.

— Я серьезно, как ты смог найти что-то в темноте? Откуда знаешь, что это съедобно.

— Боон.

— Что? — ей показалось, что я издеваюсь над ней, а я невольно вздохнул: придется отвлечься и кое-что объяснить.

— Фрукт что ты кушаешь, зовут боон. Он полезен. В нем масса веществ необходимых тебе.

— "Зовут"? Кто? Откуда ты знаешь? И почему "полезных мне"? У тебя диета?

И как ответить на этот вопрос?

Я взял мясистый плод размером с кулак и съел на глазах женщины, чтобы развеять все ее подозрения.

— Рекомендую: сочный, вкусный.

Но вместо того чтобы успокоиться, женщина заволновалась сильнее, ткнула в мою сторону пальцем:

— У тебя глаза светятся!

Это прозвучало как обвинение.

Но я тоже остолоп тот еще: замечтался, разнежился в нежных объятьях моей новой матери, и потерял бдительность.

Я сморгнул пленку, что покрывала мои глаза в темноте и посмотрел на Эву обычными для нее глазами:

— Это отсвет огня.

На том можно было бы успокоиться, но женщина сжалась, чуть отстраняясь от меня и не поверив ни одному слову.

— Кто ты? — спросила тихо, страшась и моего ответа и своего вопроса.

Я помолчал, обдумывая и решился: смысла скрывать нет. Все равно Эверли узнает рано или поздно. Рано. Мне больше не хотелось играть роль человека.

— Я оша, аддон пятого уровня.

Мои слова ничего ей не сказали, но ввели в состояние крайнего замешательства. Она молча ела, и все пыталась расшифровать то, что услышала.

Вышло неожиданное:

— Ты чужой.

— Кому? — на секунду растерялся я. Планета приняла меня, и ей я чужим быть не мог, а кому еще? Что еще могло волновать, иметь значение?

— Всем! Ты не человек! Я так и знала!

Поразительно! Разве я сказал, что-то другое? Да, не человек, но вот кто кому чужой — огромный вопрос, целая тема для долгих и нудных дискуссий. И бесполезных. Эва не была готова понимать. Она была слишком потрясена событиями, измотана раной, слишком устала, чтобы пытаться сообразить и понять, а не выдавать штамповки своего мышления, типичного для человека, но совершенно неприемлемого другим существам.

Я уставился в небо, что так манило и убаюкивало меня. Думать о странностях мыслеобразов и логики женщины, не хотелось.

— Самое лучшее и разумное, что ты можешь сделать сейчас — подумать о себе. Значит, постараться уснуть.

— Ты уходишь от разговора.

— Не вижу в нем смысла сейчас. Для начала твоему организму стоит восстановиться. Ложись спать. Я никуда не убегу и не съем тебя ночью. Поговорим завтра, послезавтра. В любой день, в любое время. Теперь его у нас с тобой много.

Эва хмурилась, пытливо изучая меня, и боролась с естественной потребностью своей системы. Ей необходимо было восстановиться, хозяйке срочно требовалось дополнительно изнасиловать ее, чтобы что-то понять.

Почему людям так нравится издеваться над собой? Неужели трудно проследить последствие своего совершенно бесплодного упрямства. Да, люди неорганизованны, мало информированы, но не глупы. И уж понять, что уставшая, измученная события Эва не сможет ничего не понять, ни принять, а только окончательно растратиться на пустые эмоции, и сляжет серьезно подорвав свои силы, мог и ребенок.

Я смотрел на звезды и мысленно взывал к благоразумию женщины.

И победил вместе с ним. Женщина тщетно насиловала себя мыслями и вот сдалась. Растянулась и закрыла глаза. Вскоре я услышал ровное дыхание. Эва спала.

Глава 3

Ее раны затягивались, но вместо помощи своему организму, себе самой, Эверли упорно противостояла ему и себе.

Меня удивляло и настораживало ее необъяснимое противостояние всему и вся.

Мне — понятно. Мы изначально не могли найти общего языка, но себе?

Сдавалось мне, что и с собой она не в ладах.

Эва была постоянно погружена в какие-то мазохистские исследования своего внутреннего мира, и переносила их на окружающую действительность. Память полностью поглотила ее и разлагала, не давая прийти в себя, даря равнодушие в лучшем случае, в худшем панику и агрессию.

Эва все время вспоминала последний рейс. Лица погибших из тех кого знала или просто видела — постоянно мелькали в ее памяти и погружали еще больше в замкнутый круг отчаянья. Она жила там, в нем. Своими переживаниями, болью, расширяя душевную рану и не давая ей затянуться. И не было ей дела до того, что вокруг.

Она боялась. Страх ел ее, подтачивая силы.

Она боялась меня. Боялась, что я силой возьму ее и в тоже время страшилась, что непривлекательна для меня, значит не возьму, значит вообще брошу.

Удивительно — как у нее все складывалось и почему не появлялось других вариантов?

Она боялась, что до конца жизни останется здесь и в то же время боялась, что нас найдут, заберут, и ей придется смотреть в глаза родственникам погибших, пересказывать представителям компании произошедшее, облекая весь пережитый кошмар в слова, и тем делая его реальным. Объясняться с Советом, ходить по инстанциям, рассказывая о катастрофе вновь и вновь, и в конце концов оказаться крайней, как единственно выжившей. Остаться с ней то ли живой, то ли мертвой.

Я не понимал ее. Ее страхи были недосягаемы для меня, как родная планета, родной клан. Он был, он имел место быть, но существовал в памяти и воображении параллельно мне, не соприкасаясь и словно становился мифом — то ли явью, то ли былью. Однако печалиться из-за этого мне казалось мягко говоря странным.

На коре молодого деревца возле нашего приюта было уже пять зарубок — столько ночей мы провели на Х-7, но ничего не менялось. Эва сторонилась меня, была угрюма и поглощена своими безрадостными мыслями, сидела обняв колени у входа в скорлупу, или лежала в ней, глядя перед собой пустыми глазами. И… мужественно поворачивала время вспять, спасала погибших, возвращалась домой не побывав на Х-7, не отведав ее плоды, не засыпая убаюканной ее тишиной, не видя ее неба, не чуя прохладу и сладость ее воздуха.

Она жила за гранью планеты, на которой находилась, а я не мешал. Только возникала мысль, что вряд ли Эва бы выжила, не окажись я рядом. Плоды, что я ей приносил, женщина воспринимала, как нечто само собой разумеющееся, и не понимала, что они не падают ей в руки сами по себе, как ракушка юной улитки не наполняется водой сама собой, чтобы утолить жажду человека.

Мне не составляло труда кормить и поить Эву, не надоедало, и не причиняло хлопот, но я понимал, что так продолжаться дальше не может, потому что пора женщине очнуться. И в этом забота играла отрицательную роль.

Я затачивал ножом острие, превращая ствол деревца в пику, готовясь уйти на пару дней. Просторы планеты звали меня и пришло время мне познакомиться с ними. Как и им со мной. А Эверли прийти в себя.

Голод, жажда и одиночество сделают свое дело, заставят женщину очнуться, а ее организм вспомнит о самосохранении. И это произойдет без меня.

Мои легкие шаги в сторону мыса, не потревожили ее. Женщина осталась у меня за спиной, как вчерашний день, но даже не заметила того. А я просто вычеркнул мысль о ней, как ненужное. В пути лишний груз может быть в тягость.

Открытое поле застланное густой, шелковистой травой вело меня вверх. Стебли гудели, пригибаясь под ветром к моим ногам и вызывали невольную улыбку. Я ликовал, впитывая запахи и звуки этого мира, прекрасного и необъятного, принявшего меня, как эта трава.

Что я могу ему дать?

Я стоял на склоне у обрыва и смотрел на грозные облака ползущие с горизонта, вырастающие из воды, почти серой в наступающем ненастье. Куда не оглянись — буйство красок и величие гармонии. Даже в серости своей, в преддверии первобытного, инстинктивного налета в жажде обладания и разрушения, мир этот был глубок и очарователен.

Трава гнулась под порывами ветра, волнами уходила в сторону леса, как волны бились с тугой надсадой о берег, вылизывая каменистый выступ, то ли пытаясь добраться до травы, что отражала их, то ли до меня, еще незнакомого и непонятного. Мы знакомились друг с другом и каждый показывал свои возможности.

Я просто стоял, подставляя лицо ветру, и щурил глаза на бушующие внизу воды. Я видел их мощь и принимал, а они в ответ уже не пытались добраться до меня, а ложились у ног, как трава.

— Аааа!!! — крик в небо, и он слился с грохотом грома с небес, принимая меня как собственное отражение, часть себя. Молния, сверкнув, ослепила на миг и бурлящая масса облаков затянула небо от горизонта до горизонта, низверглась вниз водным потоком, наполняя тот, что бился внизу. Они сливались, сливаясь со мной и это было пиком блаженства и совершенства. Огонь и вода, искушенность с неискушенностью, гнев и радость — во всей красе своей чистоты устроили праздник и приняли меня в свой круг.

Моя душа смеялась в ответ на пляску тяжелых капель, на гром и фейерверк молний, на ораторию бушующих волн и ликующий стон земли, что поили, как дитя мать — с ладоней.

Я почти забыл, как смеяться, почти забыл, как улыбаться. Не было повода. Но тут… это беспрецедентное действо, этот театр стихий не мог оставить меня равнодушным и встряхнул, как встряхивал почву под ногами, как сотрясал небо и будоражил листву. Ливень гудел под литавры молнии и грома, а я пил их свободу и мощь, и не знал блюда более сладостного, более восхитительного и волнующего.

Моя эйша, каков бы финал ей не был предопределен, уже не просто нравилась мне, а вызывала высшее ощущение причастности к самой Вселенной. Она стала наградой за неясные мне подвиги, призом, который я не ждал и лучше которого не желал. В эти минуты я искренне благодарил своего Куратора за то что несмотря на мою слепоту и глупое упрямство, он все же привел меня к столь замечательному финалу, дал прикоснуться к истинному чуду. Удостоил чести, по сравнению с которой и венец леда клана — ничто, стать адданом шестого, даже седьмого уровня — пустяк.

Моя кожа впитывала самую совершенную энергию, самую чистую информацию, что несла с собой дождевая вода. Я не двигался с места, но знал, что твориться в самых отдаленных уголках этой планеты, видел «глазами» воды, слышал ее «ушами».

Я «видел» четыре континента и мелкие осколки островов, покрытых густыми лесами, хранящих своих детей. Видел пещеры и горные хребты. Лед шапок и снежные покрывала склонов. Видел стада изумительных животных, бредущих по полям, и одинокие стайки в три, четыре особи, роющих себе тоннели норок под корнями исполинских деревьев, где-то очень, очень далеко от мыса, на котором меня застал ливень.

Я слышал хрустальный шум, спускающихся с гор вод и трубный призыв мощного вожака одного из стад животных. Я слышал, как звенит роса и роет почву какой-то зверь. Как верещит птица, фыркает на водопое мощный хищник, точит когти о ствол еще один, и рвет мясо своей жертвы третий. Я слышал, как звенит радуга там, за огромным простором воды, на прогалине в лесу у наполненного водами каньона, уже омытой ливнем.

Но не это заставило меня отвлечься. В гармонии звуков и видений вплелось что-то чужое, нарушающее идиллию правильной расстановки сил и возможностей. Кто-то плакал и шептался, кто-то боялся, и эти эмоции могли принадлежать лишь человеку.

Эва? Нет, ее не было слышно. Она осталась за спиной, тогда как ощущения были вызваны во мне с другой стороны, правее по мысу, за лесным массивом, ближе к еле видной в дымке и завесе ливня горной стене.

Я двинулся туда. Возможно, кто-то еще остался жив кроме меня и Эверли. Я был почти уверен в этом, но так же понимал, что могу быть обманутым. В любом случае, стоило проверить.

Сумерки сгущались, ночь подступала неотвратимо, неслась с потоком дождя, смывая остатки дня.

Я шел наугад, прекрасно видя в темноте, но, не слыша тех, позвавших меня молитв. Возможно они пригрезились мне и только. Общество Эвы наложило свой отпечаток столь странными видениями.

В лесу было тихо и все же в нем кипела жизнь. Насекомые точили кору, ели нектар заснувших цветов, жевали листья, сочные от влаги, пережидали ливень птицы и… хищники вышли на охоту. Ночь здесь явно их время. Еще один знак равенства со мной, еще одно отражение в зеркале этого мира. Ведь я, как и они, дитя мглы, охотник за плотью и энергией. В этом у нас один инстинкт, а теперь и одна территория.

Я чуял мощь одного хищника, я чувствовал его голод, как слышал мягкую поступь. Он был еще далеко, но уже чуял меня, как я его. И насторожился и ускорил бег, боясь, что у меня та же добыча, что у него. Право первенства. Неотъемлемое право самого сильного, но сегодня против его мышц выступал разум.

Мы двигались с двух сторон, почти параллельно и все больше я был уверен — к одной цели.

В какой-то миг я увидел силуэт у дерева и понял, что хищник так же видит человека.

Прыжок был синхронным. Хищник прыгнул на жертву, я, наперерез ему, выставив пику. Острие вошло в живот, но смерти не принесло. Мои руки скользнули по приглаженной дождем шерсти, пальцы крепко сомкнулись на мощной шее. Зверь выставил когти, впиваясь ими в мою плоть и раздирая ее. Его рык и мой крик, не боли, но утверждения — мое, не для тебя, не отдам! Слились. И мы покатились по траве, вломились в кусты, подминая ветки и насекомых под ними.

Одно я не учел, одурманенный восторгом воли и свободы что кружились в воздухе, и куражились надо мной — зверь вышел на охоту не один. Это была пара. Уникальная, слаженная, работающая тандемом настолько гармонично, что ступая вдвоем они производили шум одного, дыхание одного сплеталось с дыханием другого в четком, слаженном ритме — не отличишь, что двое. И мне достался самец, как самке достался человек.

Моя борьба закончилась, как только хищник признал мою победу. Он лежал и смотрел на меня, выталкивая с хрипами, все что мог сказать напоследок. Зря, нечестно, — вот что он говорил. Я вытащил пику и откинул: ты прав.

Но ничего не изменить.

Мой взгляд скользнул в сторону самки, что рвала плоть человека, уже мертвую, но еще теплую. И это тоже не изменить. Как не изменить то, что мне придется ее убить. Столь слаженная пара лишившись одного, будет мстить оставшейся единицей. Сиротство не для нее, она предпочтет реванш или смерть.

Месть хищника пожалуй самое опасное, что можно было придумать здесь.

Был бы я один, я бы потягался, но на мне была ответственность за Эву, слишком неприспособленную, слепую и глухую, как все человечки. И ей быть жертвой зверя, если я не остановлю его сейчас.

Самка рвала плоть демонстративно и щурила на меня полные непримиримой злобы глаза. Она вызывала меня, мгновенно сообразив, что своей половине она уже не поможет, уже потеряла и не вернет. Но она спешила убить меня на его глазах, пока он еще видел, пока еще мог почувствовать ликование. И я принял вызов. Ее право и мое сошлись меж частоколом стволов раскидистых деревьев.

Она закружила, шлепая мокрым хвостом по коре и скаля зубы. Она издевалась, вымещая боль и ярость от потери и грозила мучительной смертью. Ее лапа легла на мертвую плоть человека, намекая — это твое будущее. И мы оба прыгнули друг к другу.

Она была мощной, силой не уступая своему другу, но была чуть хитрей и умней.

Ее лапа прошлась в ударе по моей щеке и вскрыла кожу, разрывая даже десна. Я же лишь задел ее по касательной, кожей на руке ощутив ее клыки, мокрую шерсть. И праведную ненависть, отчаянную до ярости, жажду крови — моей.

Мы столкнулись вновь, я душил ее, преодолевая сталь мышц, и получал когтями по мышцам, поливая своей кровью землю. Первая кровь на первой охоте вне дома. Моя эйша превзошла рамки обычности даже в этом.

Я терял кровь и понимал, что видно финал эйши будет равен моему финалу. Но организм Оша был против. Мои клыки вскрыли шерсть и плотную кожу на шее хищника и впустили яд дурмана в его кипящую ненавистью кровь. Я забирал ее жизнь, чтобы выжить, и понимая это, не мог противостоять сам себе. Видно не здесь и не сейчас суждено мне встретить хану.

Самка затихла.

Я поднялся и оттер губы, глядя на застывшее изваяние, что много циклов было единственным победителем на этих просторах. И было матерью.

Люди способны огорчаться по любому поводу, у нас все более сложно.

Я не огорчался по поводу смерти тысячи людей, но смерть этой пары, виной которой я стал, меня потрясла. Смерть людей не была пустой и бесследной, их энергия стала частью энергетического поля планеты, и в каком-то смысле они были живы, продолжали жить и служить на благо других. В частности нас, выживших…

Смерть же этой пары была бессмысленной и нелепой, и лишь погладила мое самолюбие охотника. Я опять вышел победителем, но победил ли?

Нет. Впервые я понял, что и у победы бывает горький вкус. Что иногда лучше проиграть, чем победить.

Хищники не убивают хищников, это против закона. У каждого своя территория, своя зона охоты, и я был не на своей. Мне стоило уйти, но что-то выше меня толкнуло на противостояние и попрало закон. И имя ему — гордыня. Как раз то, в чем совсем недавно я винил людей.

Я обещал что-то дать этому миру, что-то внести в него, но в первый же момент вынес и отобрал. Совершенно бездумно и бесцеремонно.

Я долго стоял над убитыми не чувствуя как ливень хлещет по телу, обмывая мои раны. Ручьи струились по траве, соединяя кровь троих — двух жертв и охотника, и пропитывали землю, давая ей информацию о том, что произошло. И сколько будет жить эта земля, и сколько адданов любого уровня будут получать от нее информацию, столько будет жить мой позор, история убийства пары, история сиротства их детенышей. Пятно их гибели ляжет на меня и все мои поколения, и его не смыть. И рано или поздно убитые позовут за собой, рано или поздно месть самки настигнет не меня, так моих детей.

Нельзя начинать новую жизнь со смерти и несправедливости. А я начал.

Меня привела сюда хана, она же позвала в эти дебри, поманив жизнью, и не нужно обладать особым интеллектом, чтобы не понять — я начал цепь борьбы и смерти, я встал у истока перемен, когда не сила гармонии, но изощренность разума и гордыня будут довлеть над этим миром.

Если бы я учуял, что хищников двое и не стал настаивать и рваться вперед, к ненужной в общем мне цели, не моей, а Эвы. И отступил, как должно было — они бы взяли дар небес и ушли. Этот мир бы ничего не потерял — чужой пришел, чужого не приняли и он ушел.

Для них он был пищей, для меня всего лишь чужой целью, поводом получить желаемое, пойдя против закона мироздания.

Если б я не оттачивал пику, пытаясь хоть так, изматывающим звуком заставить очнуться Эверли.

Если б я не ударил пикой в живот самца, а взял его жизнь честно и отдал свою его самке.

Если б…

Двое пришли в этот мир, и двое уже ушли из него.

Двое чужих, но принятых как родные, невольно вытеснили двух родных. Один — один, и можно было бы успокоиться, если б не детеныши. Я знал, что без родителей их ждет гибель. И у меня был лишь один шанс исправить то, что натворил — найти их и воспитать, и тем восстановить гармонию, не дать разрастись той цепи превратных событий, виной которым я стал.

Но дождь, будь он неладен, мешал мне. Я кружил по ночному лесу совершенно слепой и глухой, чувствуя себя более человеком, чем оша. И в эти минуты как никогда понял его, и принял, каков он есть. Вода смывала все запахи и заглушала звуки, притупляя чутье. Она была уже не другом, а врагом и била меня, словно бичевала за совершенное.

Два дня шел ливень и два дня я скитался по лесу в поисках детенышей. Я еще надеялся, я еще жил надеждой, но все было против нее. Кровь самки давала мне силы, раны затянулись, оставляя борозды на лице и теле, но сильнее и глубже была борозда в душе. Эти рубцы со временем сойдут, исчезнут. Это сотворит кровь, сам организм. Чтобы рубец в душе исчез, нужно было иное лекарство — я должен был найти и вырастить хищников, став им отцом и матерью.

Моя эйша оборачивалась то пыткой, то призом, то наказаньем. И я боялся даже думать, куда еще она ухнет меня, на какие высоты возведет. И что принесет в этот мир.

Пожалуй, последнее страшило меня больше всего.

Я бродил, выискивая лежбище с детенышами и обдумывал варианты на случай если не найду их. Эти варианты мне не нравились — строить всегда сложнее, чем ломать. К тому же, сломать можно одному, а вот строить нужно как минимум вдвоем, иначе теряется смысл. Иначе не будет толка. И я был готов, но пары у меня не было — Эверли не в счет. Для нее я чужак, непонятное существо, более вызывающее неприязнь, чем приязнь. Мы никогда не поймем друг друга и будем чураться, как заразы.

В эти минуты я особенно остро сожалел о содеянном. Тандем пары был настолько уникальным, насколько уникальным было мое вероломство. Я убил совершенство, будучи несовершенным и за то мне не было прощения, даже если я найду детей убитых, даже если выращу их. Есть только один способ всего лишь немного загладить проступок — стать таким же совершенством, создать точно такую же совершенную пару и тем восстановить утраченную гармонию.

Но это невозможно, потому что оша и человек совершенно разные. А других здесь нет — только я и Эверли.

Но невозможно строить жизнь на смерти, на смерти можно строить только смерть. Потому что любая жизнь будет обречена.

Когда окончился ливень и еще одна ночь погасила звезды, отдав права свету, я нашел, что искал, но тому не обрадовался. Гнездо хищников было разорено. Я смотрел на скелет, обглоданный до костей и понимал, что попался. Кровь детенышей пропитала листву и землю, оставляя еще одну отметину неправого дела на этой планете, и виной тому опять был я.

Их было четверо, скорей всего еще слепыши — настолько малы были скелеты. Тельца двоих только коснулся тлен. Они были нетронуты и так и умерли прижимаясь друг к другу под раскидистым кустом со спелыми, ярко-малиновыми, как кровь ягодами. Эти скорей всего умерли от голода или страха, может чего-то еще, холода, например, или захлебнувшись в низинке, куда до сих пор стекала вода, омывая тельца. А вот двоих загрызли, съели.

А я даже не знаю как их имена…

Я буду звать их тигы, как зовут себя хищники моей родины, неустрашимое племя чем-то схожее окрасом и видом с этими.

Мне было грустно.

Я сидел и смотрел, как вода покачивает два тельца и думал о том, что натворил.

Шестерых уже не было на этой планете. Не слишком ли большая плата за гостеприимство для двоих?

Если б я взбунтовался и послал в бездну эйшу…

Если б послал в бездну Куратора…

Ничего бы не изменилось. Так или иначе, мне видно суждено было встать во главе глобальных и плачевных событий. Но только сейчас мне стало это абсолютно ясно. И я был не согласен.

Только смерть неизбежна и неизменна, но все же даже тот пробел, что она ставит, можно закрыть, заполнить. Было бы желание и вера.

Мне придется попытаться, придется пойти на жертву и отплатить принявшему нас миру, создав новую идеальную пару. И тем спасти себя, потому что хуже нет быть источником печали, а не радости.

Но может быть, спасся еще кто-нибудь? Как я и Эверли, как тот, который стал добычей самки?

Я нахмурился, обдумывая, огляделся.

Почему эта мысль посетила меня только сейчас? Ведь все просто — шестеро ушли, а двое пришли. Неправильно. В мире гармонии так не бывает, а это мир гармонии. Значит еще четверо, как мы с Эвой, живы, здесь, и точно так же. Нужно всего лишь найти их.

Я пошел на поиски теперь уже людей и думал: а чем я лучше их? Отчего сразу и бесповоротно поставил их ниже, а себя выше? На основании чего? Уровня? Того, что они не оша? Но как выясняется, я, аддон пятого уровня, поступил как аддон третьего и ничем не лучше человека. Мой клан. Моя кровь. Мой организм, мои привычки и наши традиции, все это было противоположно традициям, мышлению, привычкам, организму человека. Но повод ли это считать одного вышек другого? И приходил к выводу — нет, и понимал — не прав.

Мои поступки предстали предо мной в ужасающем свете и требовали перемен, хотя бы в плане осознания, чтобы не повторять ошибок. И примиряли со странностями человека, той женщины, что волею эйши ли, рока, жизни или ханы, оказалась со мной, один на один на всей планете.

Спустившись с небес своего «величия» я отчетливо понимал, что отличительной чертой любого существа, человек ли, оша, бутусван, является повышенное самомнение, и именно оно толкает его в бездну безумия, бед и неприятностей, а с ним, толкает весь мир в хаос. Но этот еще чист и может быть, моя эйша в том, чтобы удержать эту чистоту, сохранить и примирить разных в одном.

Я еще не слышал, чтобы кому-то выпадали подобные испытания, но всегда кто-то и что-то бывает первым. И лучше быть первым в благом, чем в отвратном. Это хоть не заставляет опускать взгляд и не мучает памятью.

Еще два дня я искал останки челноков и хотя бы признаки людей, но все больше укреплялся в понимании, что ищу себя, укрепляю то новое, что дало росток в моей душе и привыкаю к нему, к себе, уже другому.

Все чаще я оглядывался, поедая плоды все больше думал, не голодна ли Эва.

Все дни я не вспоминал ее и совершенно не беспокоился, а тут отчетливо ощутил тревогу. Естественно, ведь я знал законы гармонии и понимал, что природа Х-7 попытается восстановить баланс, и забрать Эву, как я забрал самца у самки, и тем лишить продолжения рода, обречь меня на медленную смерть, как я обрек на смерть малышей убитых хищников.

Никого из людей даже признаков их я не нашел и поспешил обратно. Я не бежал, не стремился особо, потому что знал, что меня ждет, но как эйша, меня звал долг и приказывала вина.

Через сутки, ранним утром я был на том холме, с которого начал свое бесславное путешествие, и меня уже не разбирал восторг, а морщила легкая печаль.

Эву я увидел издали, как и она меня. Маленькая женщина была в панике, вне себя. Апатия ее исчезла без следа, уступая место ужасу и ярости. Эверли помчалась ко мне навстречу и врезалась в грудь. Принялась хлестать по щекам и колотить кулачками в грудь, крича на одной ноте:

— Как ты мог?!! Где ты был?!!

Я слышал совсем другое: мне было жутко без тебя и за тебя. Я думала, ты бросил меня, погиб.

Я просто обнял ее и она притихла, заплакала горько, выливая наружу все, что накопилось за эти дни. Ей было плохо без меня и понимание сблизило меня с ней, зачеркивая все предыдущие, неудачные попытки знакомства, налаживания отношений.

Возможно мы разные, но здесь мы равны.

Возможно мы никогда не поймем друг друга, но это не должно мешать уважению.

Мне стало жаль ее настолько же, насколько ей было жаль меня. Она смотрела на рубцы, виднеющиеся сквозь прорехи потрепанной спецовки, шрамы на лице, что оставили когти благородного зверя, и боялась спросить, боялась сказать слово. Ее воображение рисовало ужасные картины и она не хотела их озвучивать, не могла, онемевшая от них. Я же смотрел на ее заплаканное лицо, глаза полные эмоций и ощущал странное сродство. Нас было двое, всего двое на этой планете. Разные расы, существа которые не могли бы сойтись в обычных условиях, здесь сплелись, принимая это как само собой разумеющееся. Это было на миг, но это было и началом, показательной возможностью открывающихся перспектив, только приложи усилия, пожелай. И моя мысль о возможности создания уникальной пары в ответ на ту, что я погубил, уже не казалась мне бредовой.

— Я не человек, — напомнил ей тихо. Приняла ли она это?

— Да…Ты редкостная свинья, Кай, — поджала губы отодвинувшись, уставилась в мои глаза пытливо, осуждающе и в то же время, сочувственно, с беспокойством за меня.

Потрясающе.

До этого забота человека меня как-то обходила, а тут…

Я понятия не имел, что она может быть настолько располагающей, искренней. Теплой. А вдуматься — о ком тревожиться она? О более ловком, хитром, сильном, развитом, беспокоится — хрупкая, слабая, ограниченная, запутавшаяся в собственных страхах.

— Что было? — нахмурилась и осторожно коснулась пальцами моей щеки.

Мне слишком понравилось ее прикосновение и слишком не понравился вопрос. Я отвернулся, постоял и пошел вниз, к нашему дому — скорлупе.

— Ты не ответишь? На тебя напал какой-то зверь? Зачем ты уходил?! Почему?! Где ты вообще был?! — засеменила за мной Эва. Я слышал ее и слишком остро чувствовал. Ее энергетика еще лежала печатью прикосновения на коже и волновала против моей воли. Возможно то что я пережил и передумал, сыграло со мной злую шутку, а может осознание неизбежности снесло все рамки и преграды, не оставив иного пути, как только открыться и соединиться.

Мой взгляд отметил изменения в нашем «доме». Пока меня не было, женщина выбрала правильный путь. Она мало очнулась, но и заняла себя делом. Вход в скорлупу был накрыт прорезиненным дождевиком и примотан обгоревшим страховочным тросом — видимо Эва уже пошарила обломки после катастрофы и принесла все более менее годное. Об этом говорили два контейнера с перекошенными крышками и лопатка, прислоненная к скорлупе.

Видно по моему взгляду и выражению лица женщина решила, что преобразования пришлись мне не по душе, потому что попыталась оправдаться:

— Был ливень, буйство стихий какое-то. Воды даже внутри было — море.

Я глянул на нее и отодвинул полог — внутри было настелено тряпье и листья.

— Так мягче, — опять неуверенно просипела Эва.

Я сел у входа, помолчал и признался:

— Мы одни. Нет даже признаков, что спасся еще кто-то.

— Так ты искал людей? — привела рядом, прислонившись ко мне плечом.

— Я знакомился с этим миром. Он прекрасен, но мы для него катастрофа.

— Это он — катастрофа! Эта жуткая планета убила три тысячи человек!

Я промолчал — спорить и что-то доказывать бесполезно. Да и желания не было.

И все же грустно. Нас всего двое, но насколько разное восприятие у каждого. Я в восторге от этого мира и в расстройстве от беды, что принес ему. Она ненавидит его и уверен, была бы возможность, развеяла бы его в пепел, виня в чем только можно.

Можно ли сойтись имея настолько разные полюса мнений?

Нет. Но кто нас спрашивал?

— Нас найдут.

— Нет, — надежда прекрасное чувство, но эфимерное. И в нашем случае неподходящее. — Перед гибелью траншера, лейтенант передал на базу приказ закрыть эту зону. Он успел. Мы были возможно не первыми, кто попал в ловушку атмосферы Х-7, но точно последние.

Эва закаменела. Долго молчала примиряясь с новостью, что в принципе новостью для нее не была. Она уже догадывалась, что никто нас не спасет, не прилетит с подмогой.

— Нам нужно подумать, как жить дальше, — выдал ей суть, остальное пусть сложит сама.

И она сложила только ей понятное. Коснулась моей щеки и тихо сказала:

— Шрамы тебя совсем не уродуют.

Я посмотрел на нее, соображая, к чему она это и чего хочет?

— Обними меня? — попросила неуверенно.

Я не стал противиться, понял, что одиночество и неизвестность совершенно вымотали ее за дни разлуки. Эверли хотелось ясности и покоя, пусть на минуту. Только это было важно для нее сейчас.

Она искала устойчивой опоры в этом мире. Но в округе не было иной подходящей кандидатуры, кроме меня.

Глава 4

Мы решили построить дом и ушли подальше от океана, поближе к пресной воде, взяв с собой, все, что могло сгодиться.

Эва была против «переезда», но возражала молча. Она еще надеялась на что-то, я же точно знал, что нарушил равновесие этой планеты и она будет не столько мстить, сколько восстанавливать справедливость, и мы должны быть к этому готовы. Началась банальная борьба за выживание, та игра, которую мне удавалось обходить.

Останки пары челноков я перенес в пещеру, отдавая на хранение камням былое величие человеческой цивилизации. Я уже не смотрел в прошлое, а зрил в будущее и думал о том, что когда-нибудь, кто-нибудь найдет груду металлопластика и сочтет с чего все началось и чем может закончиться. Именно камням я доверил и историю своего падения. Как художник я был бездарен, но все же смог изобразить на сводах пещеры внятный рассказ. Именно тогда я понял, что не поднимаю Эву до своего уровня, а опускаюсь до ее, и посчитал это закономерным наказанием. Однако принимать расстановку безропотно не хотел.

Мы построили дом из камней, очистили площадку перед ним, и по вечерам, сидя у дома и глядя на звезды, я рассказывал Эве, что знаю, чему меня учили. Она же слушала в полуха, смотрела на меня, улыбалась и думала о своем. Сначала ее мысли были для меня непостижимой загадкой, и лишь позже, когда под моей рукой, что легла ей на живот, забилась жизнь, я понял, в чем дело.

Эверли ждала ребенка и только это занимало ее. Все остальное просто не имело значения. Организм что рос в ней, был организмом Оша и замкнул все системы на себе для сохранения своей целостности.

В день рождения сына разбушевалась стихия, ливень случился точь в точь, как тогда, и был мне знаком — планета не прощает, но дает возможность исправить. Мальчика мы назвали Кай-йин — Кай иной. Он был резвым и смышленым, но упрямым как мать, и порой не понимал, что творит, как отец. Он был Оша. И все же был человеком.

Его организм был столь же вынослив, как и мой, острый ум позволял быстро развиваться и схватывать на лету, но в один из дней я заметил в нем совершенно несвойственную Оша агрессивность и упрямство, низменное пристрастие, безосновательное и бездумное. Ему нравилось сшибать палкой листья и ветки, и… разорять гнезда, лакомясь яйцами птиц. Острое зрение и чутье Оша, как и ловкость, увы, в этом ему способствовало.

Я упорно втолковывал ему законы мироустройства, пытался привить уважение к планете, но он слушал как Эва — внимательно, и в тоже время, находясь мысленно, где угодно. И запоминал ровно столько, сколько мог принять, как и мать — по сути пшик.

Воображение, передавшееся от матери, увлекало его в немыслимые небесные дали и не давало принять очевидное на земле.

Я не сдавался и все же не преуспевал.

Второй у нас родилась Эви-йна. Девочка на удивление была похожа больше на меня и казалась истинной Оша. Именно она впитывала знания, понимала больше чем ее брат и мать, и первым научилась общению с миром, энергиями, а не с нами. Ее интеллект и энергетика были на уровне отца, но организм и психика был материнским, хрупким. Она часто болела, но никогда не жаловалась и проявляла уникальные терпение и терпимость.

Эви-йна была немногословна, как и я. Эверли очень беспокоилась за нее из-за этого, обвиняла меня в совершенно непонятном — ненормальности дочери.

Мне действительно было не понятно на чем базируется столь странный вывод женщины.

— Если кто и ненормален из нас, так это ты, — сказал ей честно, не сдержав себя. Мне было больно за девочку, более организованную и развитую чем мы все.

Эва позеленела от ярости и отвесила мне пощечину, принялась бросаться словами, как предметами, обвинять, придумывая еще большие нелепости, чем уже выдала.

Меня не задевала устроенная женщиной буря, но я видел, как ссора больно ранит девочку. И взял ребенка на руки, ушел в лес, чтобы вернуть ей душевное равновесие.

Несколько дней мы провели вдали от дома и не вспоминали о той, что ждала нас. И не вернулись бы, но есть такое слово — ответственность, и я не в праве был его забывать.

К счастью, к нашему возвращению Эва поняла свою неправоту и больше не устраивала столь громких демонстраций. Но попытку «вразумления» — то ли меня, то ли себя, то ли Эви-йны, не оставила.

У нас уже родился третий ребенок — сын Тха, а девочка все не разговаривала. Эва не понимала, что ей не нужны слова, как впрочем, и мне — мы с ней понимали друг друга без слов. Но Эверли не удосужилась разобраться и упорно пыталась разговорить малышку, а та бежала ко мне за спасением, и невольно вновь и вновь сталкивала меня с Эверли.

Я знал диспуты, но не знал ссор. Я знал неприязнь, но не ведал обид.

Однако Эверли ознакомила меня и с тем и с тем. Обиды так и остались для меня недосягаемыми, но я познал их вкус и отвратный удушающий запах.

Они и дочь окончательно нас разделили. Впрочем, соединялись ли мы в принципе?

Нет, скорее терпели друг друга, и просто жили вместе не мешая, не близкие, не далекие.

И жили в общем-то спокойно, быстро обустроили быт. Кай-йин в матерью плели корзины, помогая собирать плоды. Я и Эви-йна нашли способ селекционировать известные мне растения, пригодные в пищу и полезные, и вскоре засеяли два небольших поля, одно пшеницей, другое — подсолнухом. Девочка увлеклась селикционированием и с увлечением принялась выводить одну культуру за другой, правда не всегда удачно. Но главное было не в результате, а в поисках его. Эва этого не понимала и возненавидела огород, что мы с дочерью разбили недалеко от дома. Ей казалось, что именно это занятие ослабляет дочь, отвращает от нее и привязывает ко мне, и я узнал еще одно качество своей невольной жены — ревность. Оно было не более переносимо, чем беспочвенные обиды и эта неприятная мне глухота и замкнутость с ее стороны.

Я перестал «стучаться», обратив все свое внимание на ту, которой оно было нужно, на ту, которая не терпела, как Эва, а желала — на свою дочь. И сколько я не объяснял, что занятие, как и умение управлять своей и окружающей энергией, как раз отвлекают и укрепляют девочку, женщина упорно не слышала меня и не принимала доводы.

Лишь рождение третьего ребенка отвлекло ее на время от «забот» о здоровье девочки. Тха родился слабым и требовал особого внимания.

Каждый раз при рождении ребенка, природа напоминала мне о том проступке, и словно накладывала клеймо на каждого рожденного, устраивая буйство стихий в день рождения. А затем выказывала дитя во всей красе смешанной крови.

Я надеялся, что все закончится, как только я восстановлю баланс — как только у нас будет четверо детей.

Наверное, я был неплохим отцом, потому что много времени уделял детям, обучал их всему, что умею. Рассказывал, все, что знаю. Учил тому, чем владел.

Наверное, я был неплохим мужем Эве, потому что старался понимать ее и заботиться, не смотря ни на что.

Но не понимал главного — мало быть неплохим, потому что это равноценно быть — никаким — не быть вовсе. А еще не понимал насколько они все важны для меня, насколько сильно мы связаны. Меня занимало лишь одно — восстановить гармонию и тем спасти свою дочь и сыновей от уплаты долга планете, что приютила их родителей. Они не должны были платить по моим счетам, и все же, платили.

Природа забирала Кай-йна, звала, определяя ему место погибших тигов.

С утра до ночи он пропадал в лесу. Он охотился, старательно вытачивая нож, когда я не отдал свой, и стойко не принимал вегетарианства. Кровь Оша требовала крови и мяса, что я приносил слишком мало, раз заметив, как сын впился в горло косули, которую я убил. Он не ждал, когда мясо прожарят — он хотел сырого, он хотел крови, силы энергии убитого пока она еще жива, и она звала его, инстинкт охотника вел, а скудные знания, что он не столько принимал, сколько отвергал, превращали его в дикого хищника. Именно Кай-йн убил старого хищника, что жил неподалеку у ручья и не мешал нам, как мы не мешали ему. И открыл свой счет, когда мой еще не был погашен.

Он принес шкуру тига и гордо с ужаснувшей меня улыбкой, оглядел нас. Он был рад, он был счастлив. Тха прыгал на ней, смеясь, Эва улыбаясь, потрепала добытчика по вихрам, чуть попеняв за отсутствие и только. А меня свершившееся, как и увиденное одобрение женщины и сына совершенно раздавило.

Я смотрел на знакомую шкуру с огненной окраской и черными полосами, и понимал, что это начало конца. Мне не в чем было винить сына, разве только в том, что совершив один проступок и убив ту пару, я совершил второй — создал другую пару в иллюзии восстановить сломанное. И тем принес в этот мир еще одного бездумного убийцу. А возможно, двух.

Ведь мы не были гармоничной парой и не могли ею быть, а дисгармония в состоянии родить лишь дисгармонию.

Я смотрел на Тха и видел плод своих иллюзий. Видел, что он пойдет по стопам брата, что тот стал его кумиром, и ни мать, ни отец для него больше не авторитет. Не ум и знания, но сила и ловкость станут его идолами.

На моем лице, как и во взгляде как всегда ничего не отразилось, и никто кроме Эви-йны ничего не понял. Девочка прижалась ко мне, глядя с сочувствием и пониманием, и побежала за мной, когда я пошел прочь.

Пять дней мы с ней провели в горах, у заветной пещеры. Сидели и смотрели на пейзаж внизу и думали о будущем. Тогда же дочь увидела впервые мои рисунки и поняла о чем они. Она старательно обошла пещеру, оглядывая каждую картинку, трогая ее пальцами и… принялась готовить краску, чтобы дорисовать, как ей казалось, недостающие.

Я обнял ее за плечи бездумно, я смотрел на вышедший из-под ее заточенной палочки рисунок и видел особое искусство, не чета моему, и видел особый дар и особую остроту ума, опять же, не чета моему. И только это примиряло меня и с собой, со своей нечаянной семьей и той не лучшей ролью, что определила мне судьба, давая пусть призрачное, но оправдание всей истории, в истоках которой я встал, но финал которой не увижу.

— Я люблю тебя, — тихо сказала девочка, и я вздрогнул, внутренне похолодев. Мой взгляд устремленный на малышку стал совсем другим — в нем не было ни холода, ни равнодушия — пытливость и осознание.

Моя дочь превзошла меня.

Она безошибочно почувствовала чего мне остро не хватает в этот момент и щедро отдала.

Это маленькое, хрупкое существо, дитя двух разных рас и иного мира, пошла дальше отца и матери и стала истинной дочерью этой планеты, познав глубинный смысл Х-7 и моей эйши.

Я обнял девочку и зажмурился от невольно обуявшего меня тепла и радости, сметающей без следа ту грусть, что стала почти второй моей натурой, и опротивела до омерзения.

Любовь стала моим лекарством и встряхнула, вернув и суть и смысл моего существования, сняв всякую вину и очистив от скверны ее подруг — печалей и тяжких дум.

Любовь. Именно любовь была истиной сутью моей эйши. А я глупый, никчемный Оша все блуждал в поисках очевидного ответа.

И только сейчас, услышав столь незатейливое признание из уст ребенка, понял, зачем все это было.

Любовь — редкий дар, но выше него ничего нет, и воистину блажен, кто его познал, кто хоть краем прикоснулся к нему.

Любовь — высшее искусство, и велик тот, кто им наделен.

И мне довелось коснуться, быть окрыленным и согретым любовью.

Только вот, поздно. Если б я испытал любовь раньше, осознал, гордыня не толкнула бы меня на проступок, и не запустилась бы цепь плачевных событий.

Моя эйша оказалась особой и дала мне больше, чем могла — она принесла мне не только этот мир, но массу миров, в частности тот, что я держал в своих объятьях, и слышал как бьется маленькое солнце — сердце. Как энергия тепла — кровь, кружит по венам, омывая своим светом органы и даря тепло окружающим. И этот мир я готов был сохранить ценой своей жизни — без раздумий. И этот мир был прощением мне и высшим даром для любого другого.

Он был бесценен.

— Твой отец уникально глуп, — прошептал я. Эви-йна покачала головой.

— Адан. Я слышала, как мама называла тебя Адан.

Я улыбнулся, впервые улыбнулся губами, и ими же коснулся теплой щеки дочери. И мне было приятно ощущать энергию дочери и отдавать ей свою.

— Я буду звать тебя Ефа — первая и особая.

Девочка засмеялась, задорно, как могут смеяться лишь дети, но взгляд был мудр, как у старика.

— Ты скоро уйдешь, — посерьезнела она.

Да. Скорей всего. Если я правильно понял — эйша закончена, значит, я пришел к финалу.

Но какое это имеет значение? Я познал то, ради чего стоило и рождаться и умирать.

— Ты останешься, — погладил ее по щеке, впитывая тепло и нежность кожи, тот безумный в своей открытости фон, ту уникальную энергию, что готова была укутать и окутать, питать и отдавать, ничего не прося в замен кроме одного — будь, просто будь.

Мне было жаль лишь одного — я не смогу взять ее с собой, не смогу быть рядом и уберечь от бед и ошибок. Одно грело — она была сильной и умной, более прозорливой чем отец, и более чувствующей чем мать. И видела, слышала, знала много больше нас обоих.

Эви-йна обвила мою шею руками, обняв сильнее. Крепче, прижалась щекой к моей щеке: "я буду помнить тебя и все что ты мне говорил. И мои дети. И дети моих детей, и внуки детей — все будут помнить тебя".

"Главное, не забудьте себя", — подумал я.

Мне было грустно. Я впервые сталкивался именно с грустью. Глубокой и безбрежной, неутолимой, как жажда знаний.

Я четко понимал, что на этот раз прав на счет сути эйши. И не странно ли, что сколько не гадал, сколько ответов не искал, а нашел не сам — нашла малышка, маленькая девочка, рожденная на огромной планете, столь же случайно, сколько она приняла нас. И обе были капканами, и обе имели дар любить безоглядно.

В тот момент я понял, что планета простила меня и я свободен. Но тогда я еще не осознавал насколько глубоко и сильно то чувство, что обозначила Эви-йна, тот подарок эйши и Х-7 мне.

Спустившись с гор, мы вернулись домой и застали двух мужчин. Я с трудом узнал в одном из них Стива Сандерса. Другой был молод, подросток, и совершенно неизвестен мне. Эва кормила их, изможденных, обросших, худых, как жерди, и плакала.

— Ты был не прав — они выжили, — укорила меня.

Я сел за стол и обнял дочь, что тут же прилипла ко мне, ища защиты от незнакомой и тем пугающей ее энергии чужаков.

— Не бойся, это Стив, мой напарник, — успокоил я ее.

Мужчина оттер губы от каши и исподлобья уставился на меня. Во взгляде жила дичинка, что он приобрел за годы скитаний на незнакомой планете, и она вытеснила ту надменность, самоуверенность и насмешливость, что всегда присутствовала в Стиве.

— Ты не представляешь, как я рад тебя видеть, — тихо и с трудом выговорил он.

Я бы мог сказать в ответ — я тоже рад видеть тебя, рад, что жив.

Но это было бы неправдой. Я не был не рад, ни печален встречей, я просто знал, что появление человека из далекого прошлого всего лишь знак того, что моя эйша действительно закончена и мне пора. Расставание занимало меня больше, чем встреча.

— Выжил?

Стив горько усмехнулся.

— Только не спрашивай как и зачем. Это Герт, — кивнул на друга. И тот кивнул уже мне в ответ, одарив дичливым, почти в точности как у Стива взглядом.

— Его тоже не спрашивать?

Стив улыбнулся и качнул головой то ли насмехаясь над собой, то ли надо мной, то ли умиляясь встрече вообще, как и моим вопросам.

— Ты не изменился.

— Могу поспорить.

— Не надо. Я… В общем, извини меня за тот случай.

Я не помнил и не понимал о чем он, нахмурился.

— Я тогда наехал на тебя, ты порезался, — напомнил.

— Ты помнишь об этой ерунде? — не скрыл я удивления. Стив смущенно улыбнулся:

— Все эти годы мне только и оставалась память… И она оказалась неприятной. Мне было в чем каяться. Я всегда думал, что силен, умен, что карьера главное в жизни и я достоин ее высот. А обернулось вон как. Оказалось, что я не знаю элементарного, а что знаю, мне не поможет. Оказалось, что шел к пустым и тупым целям, к обманке, и обманывался себя, обманывался, как многие и многие… В общем, извини, старик.

Я не хотел его извинений, как и покаяний — глупо и не к чему. Его вина была его выдумкой.

— Как ты нашел нас?

— Никак. Это Герт нашел меня. Я был плох. Совсем. Обожжен, переломан. А он мальчишка совсем. Выходил. Их двое было. Заблудились, второй так и не нашелся.

И не найдется, — смекнул я о ком речь, но промолчал.

— Короче, выжили. Как-то жили. Что-то ели, где-то спали. В пещере жили, потом нас выгнали звери. Повадились и мы убрались. Силы неравны. Скитались. Наткнулись на скелет в пещере — голубая форма. Тоже кто-то из наших, но не различить кто, сгрызли его… Паршиво было… Потом дымок увидели и глазам не поверили. Вышли на вас. А вы хорошо устроились.

— Неплохо.

— Мы… можем остаться? — высказал главное, к чему шел разговором. Я кивнул — это было ясно при первом взгляде на гостей. Они останутся.

Со временем Стив заменит Эве меня и у них все сложиться лучше, чем у нас. Они одного покроя, и то непонимание, что всегда стояло как стена меж мной и женщиной, рухнет.

Герт… Его взгляд на Эви-йну, искоса, робкий, но заинтересованный, сказал мне, кто будет парой моей дочери.

Только одно мне было неясно, потому что в этом я был бессилен — как я уйду.

Вернусь ли в клан или уведет хана — частности. Это будет, потому что эйша закончилась, но как случиться — мне трудно было рассчитать.

На следующий день родился Ави-йн. И не было не ливня, ни урагана, только далеко в небе полыхала молния, да эхом докатывался гром, напоминая, но не грозя.

Мы построили еще один дом для Стива и Герта. И все чаще я замечал с каким трепетом Стив относится к Эве, с какой улыбкой она смотрит на него. Никогда она не смотрела так на меня, разве только на детей. В ее глазах поселилась любовь, та самая, что сияла в глазах и улыбке моей дочери и грела меня, питала как вода ростки пшеницы.

Я не мешал Эве и Стиву, но все чаще уходил в горы с Эви-йной, спеша дать то, что не успел, спеша напиться ее любовью и отдать свою. Девочка крепла на глазах и это было мне самой главной наградой.

Я ушел неожиданно даже для себя. Мои нашли меня и вытащили.

Я сорвался с обрыва, зацепился за камень. И порадовался, что на этот раз оказался в горах один — отчаянье девочки мне было бы не перенести.

Висел и смотрел вниз, туда, где был виден дымок от очага в доме, где жили и продолжат жить мои дети. Я видел поле, золотистое от созревшей пшеницы, ровную зелень огорода, на которой копалась дочь. Фигурку Эвы с младенцем на руках и Стива рядом, что-то рассказывающего ей. Видел Герта, который учил Таху вытачивать пику. Видел преследующего добычу Каи-йна.

И видел их будущее, в котором не будет меня.

И чувствовал легкую грусть и немое сожаление.

Эви-йна видно почуяла неладное — обернулась, вглядываясь в очертание скал и и я понял — пора, пока не заметила, не поняла.

Я не стал карабкаться вверх — все кончено, я здесь уже лишний — отпустил камень и полетел вниз. Но упал на руки Эслоха, что открыл портал с точностью до секунды и миллиметра. Это не удивило меня — планета созрела не только для материнства, но и для общения. Первый портал, который она позволила открыть даст возможность открыть другой. Третий. Их станет так много, как много адданов будет посещать планету. А будут, ведь теперь на ней есть не только физическая, но и духовная жизнь.

Кровь Оша не даст деградировать оставшимся, лишь бы человеческая не дала.

Но видно так суждено. Видно этой планете было нужно столкнуть две расы и напитаться флюидами обоих, и познать вечную борьбу противоположностей в извечной попытке примирить свет и тень, да и нет. Мечтатели — адданы и она — мечтательница. Но все силы Вселенной — помогите ей. Я сделал, что мог и получил больше, чем мог представить и предположить. Теперь история пойдет без меня. И это правильно.

— Ты изменился, — заметил настороженно Эслох и нахмурился, увидев в ответ изгиб моих губ.

— Да, я научился улыбаться. Но не это главное.

— А что же? — нахмурился мой друг сильней.

— Я научился любить.

Эслох замкнулся, переваривая услышанное, а я стоял на холме родной планеты и смотрел на город своего клана лежащий у подножья. Мне казалось, я прибыл в чужой мир, и был чужим для него. Я не узнавал не его, ни себя. Человеческое въелось в меня, впиталось и жило вместе со мной.

Но самое важное и дорогое было уже не со мной и не при мне — оно осталось там, на Х-7, но вырастит ли и принесет ли правильные плоды, не повторяя ошибки отца. Я только знал, что оплатил свой счет, но не был уверен, что не будут доплачивать дети.

Эйша стала моей наградой и наказанием. Она изменила меня навсегда. Но не закончилась — передалась моим детям по наследству.

Я вернулся домой, но все же остался на той планете. Я чувствовал ее и тех, кого оставил, будто нас не разделяло ни время, ни пространство.

Летели циклы, я женился на знатной Оша, стал специалистом по адданам третьего уровня, в частности человеку, и был очень востребован. И понимал, что мой Куратор не зря направил меня именно в людское общество и вынес на Х-7. Интерес к человеку в среде высших адданов рос и за ним стояло нечто большее, чем любопытство. Это успокаивало меня, давая надежду на то, что путь моих с Эвой детей не станет еще одной дорогой в тупик, а лестницей эволюции, которая поравняет человека с другими жителями Вселенной, объединит нас всех, в конце концов, как объединилась кровь двух рас в Тахе, Эви-йне, Кай-йине, Ави-йне.

У меня выросли два сына и две дочери, и каждый из сыновей, как и я когда-то, внутренне противясь своей эйше, все же прошли ее. И вернувшись, благодарили меня, как я благодарил своего отца. Шли циклы и уже мои сыновья благословляли на эйшу своих сыновей.

А я так и не мог забыть тех, кого оставил. И знал, что они тоже проходят эйшу, бесконечную, как судьба человека, и нужную, как становление мужчины в мальчике Оша.

И будут стенать как первые, но выдержат и с честью дойдут до финала, как вторые.

Они жили во мне, а я жил в них.

Человечество же так и не поднялось до четвертого уровня адданов, и погибло, вымерло почти полностью, сметенное Вселенной, которую так рьяно исследовало. Как выяснилось, маленькая бактерия — палач возмущенной Вселенной, которую видимо они и искали не ведая о том, поселилась в их телах, проникло в гены и разложило. Погибли все, кроме тех, кого приняла Х-7, но и в их генах был заложен этот палач, пока сонный, но проснется ли, завесило уже от самих носителей.

Меня не удивил их финал — он был закономерен — дальнозоркость — особая отметина человека. Он зрит далеко, пытаясь различить силуэты туманного будущего, которое его единственно манит, и не видит, что у него под носом, не ведает, что будущее складывается из сегодня, и не только физического плана. Не он главный, а если ты уделяешь ему столько внимания, то он тебя и низведет, и не спасет, а утопит. А делятся только низшие, высшие лишь объединяются.

Это закон мироздания, закон Вселенной, и неважно, знаешь ты его или нет. принимаешь или отвергаешь — он есть и действует. Она — один огромный организм и не может рисковать множеством кластеров клеток из-за одной, пораженной недугом, атрофирующейся, а не развивающейся. Она может заразить другие «клетки» и поразить весь организм. Поэтому «больную» лечат, помогая всеми силами, но если не получается излечить, удаляют. Это не жестокость, это необходимость.

И глядя на финал человека, я все чаще думал о том, что ждет выживших, моих детей. Не придется ли и их удалять, как пораженный участок кожи?

Не станут ли они такими же, не пойдут ли тропой своих предков?

Не может быть, ведь тогда, все попытки Х-7 и адданов будут тщетны, не может быть, что эволюция человека невозможна и все попытки помочь им в этом бессмысленны.

Тогда вселенной опять придется уничтожать и начинать все сначала, а это очень больно.

Но такой вариант возможен. Не зря кровь двух рас смешали, превратив в уникум на уникальной планете. Тот незримый куратор и палач Вселенной, что был вложен спорами в организм человека изначально, перешел по наследству от погибших от него, и кровь Оша лишь даст возможность вовремя опомниться и получить лекарство от палача. Самое простое и не от кого не скрываемое — гармонию. Баланса трех планов и энергий, вибрации в одном тоне с другими. Если конечно, человек перестанет жить как простейшее, как спора банального грибка. Тогда он перестанет быть питательной средой, а станет чем-то большим и важным, и займет равное место с другими «клетками» Вселенной, познает истинную красоту истинной Любви и Гармонии.

Естественно. Если выбирать процесс эвалюции.

Много циклов спустя, готовясь к хане, я не удержался и посмел вернуться, чтобы на миг уловить запах тех лет, на миг коснуться взглядом тех мест и ощутить пусть тень эмоций и чувств, что взбудоражили мою холодную кровь и превратили ее в теплую на долгие циклы.

Одно непосредственное и прекрасное в своей чистоте признание маленькой девочки наполнило смыслом всю мою жизнь, заставляя изо дня в день передавать это чувство другим, как эстафету и согревать кровь окружающих, отогревать их души. Именно ее дар поселившись во мне, приносил дары другим, что уважали и ценили меня, хотя я стойко не понимал за какие заслуги. Их не было. Ни одной, кроме этой — дара любить, и то не моей — Ефы…

Моя пещера оказалась закрытой — ее никто не посещал века. Долина неузнаваемо преобразилась, от нашего дома ничего не осталось — его засыпал песок, земля, камни, превратив в поросший травой курган.

Но наследие тех дней дало свои всходы и мои потомки делились, устраивая битвы — одни из-за любви, другие из-за ненависти, не понимая, что это всего лишь две стороны одной медали. Кровь Оша и человека так и не примирилась. Потомки Каи-йна бились с потомками его сестры — Эви-йны, как сходились свет и тень. И не видели, не ведали, как я, глупый Оша не ведал об истинной сути своей эйши в свое время, что борются не за и не против, плутают в дебрях, бредут к призрачным целям, пустым и надуманным. А истинная — рядом и никогда их не покидала, и проста, как вздох и выдох.

Я видел в том себя — того, который продолжает свои ошибки, видел убийство совершенства несовершенными в глупейших амбициях и слепоте самовозвеличивания. Моя эйша продолжилась в моих потомках и я очень хотел, чтобы они достойно прошли ее.

Но увы, мудрость не передается потомкам, а чужие раны не болят, как свои.

Я видел тот итог, к которому двигаются с запредельной скоростью, почти в точности повторяя путь предков своей матери, но не отца.

Но моя дочь подарила мне любовь и она была жива, она жила в ее потомках и тем давала веру — не все потеряно.

И она жила во мне и ушла со мной вопреки всем доводам рассудка.

Скажи я тому же Эслоху — он бы не понял.

Но я не говорил, я просто верил так же слепо, как любила меня и свой мир моя дочь.

И я не мог обмануть эту любовь.

И верил, что придет время и кровь Оша и человека примириться и они увидят, что все что им нужно — уже есть, и оно больше, чем можно взять, чем можно удержать, чем можно представить и о чем можно мечтать. И познают главный дар своей матери планеты — любовь. И найдут в том гармонию, ценность много большую, чем те, к которым стремятся.

И тогда палач Вселенной прекратит множиться и разлагать их тела. Человек перестанет быть простейшим, спорой, носителем спор, и встретится со своими братьями, и будет жить не меньше своего отца — века и века.

Потому что в этом появится, наконец, смысл.

Как появится смысл в моей уже утраченной жизни и в той истории, в которой мне довелось сыграть роль катализатора и главного очевидца.