Испытание

Старший надзиратель — неопрятный, по уши заплывший жиром так, что даже мочки их торчали перпендикулярно к могучей, в седой щетине шее, — старый уже, давно потерявший форму, но еще крепкий кряж слонялся по тюремным коридорам, не зная, чем занять себя, как убить время. Тяжело отдуваясь, он ходил и ходил по замкнутым коридорам этажей, делая на каждом по нескольку витков, не глядя по сторонам, а только вперед, в серую стену очередного поворота, будто выбирал ее целью. По шее стекал ручьями на волосатую грудь обильный пот; черная, мокрая насквозь форменная рубашка, расстегнутая до крутого выгиба шароподобного живота, казалась еще темнее. Старшему надзирателю было очень тяжело, жарко и скучно. Рядовые охранники жались к стенам, вздрагивая всякий раз, когда мимо них прошествовал их большой начальник.

Он спустился в нижние этажи тюрьмы. Здесь стен не было, и только могучие столбы, соединенные толстыми прутьями ограждения, подпирали серые своды. За ограждением сидели, лежали, двигались — насколько возможно было передвижение в плотной толпе — сотни и сотни людей. На старшего надзирателя никто не смотрел; за весь круг по этажу он был удостоен только нескольких мимолетных взглядов, но таких ненавидящих, что пот еще обильнее заструился по его бесформенной шее.

На втором круге он не выдержал пытки бездельем, остановился, посмотрел в толпу, выглядывая знакомых ему заключенных. Но видел только много новых молодых лиц.

— Ублюдки, — негромко, словно на пробу, сказал он.

— Палач, — глухо донеслось в ответ.

— Что?! Кто сказал?! — Старший надзиратель немного оживился, и взгляд его заметался по лицам заключенных, пока не наткнулся на худое, изможденное лишениями и старостью. Человек в сильно заношенной арестантской робе, которые имелись только у старожилов тюрьмы, сидел на полу, уткнув подбородок в острые колени, и, презрительно поджав бескровные губы, смотрел мимо надзирателя.

— Хосе! — обрадовался тюремщик старому своему знакомому, словно эта встреча явилась для него неожиданностью. — Ты-то мне и скажешь. Тебе ли не знать порядки в твоей давно уже родной тюрьме и мои методы их поддержания. Я, конечно, не в обиде, назвать меня палачом — это то же, что обозвать собаку собакой, но мне нужно знать, кто сказал.

Щека Хосе дернулась, но он не разжал тонких упрямых губ.

— Что ж, — обреченным голосом сказал надзиратель и театрально вздохнул: — Сколько лет уже дурака учу… Псыть!..

На зов, гремя ключами, прибежал молодой охранник, выжидательно вытянулся перед начальником.

— Мне того, тощего, — толстым сосисочным пальцем указал старший надзиратель на Хосе. — Я его буду обучать… По моему методу. А ты смотри и перенимай опыт… У меня рука мягкая. — Охранник подобострастно осклабился.

— Мясник!

Молодой, совсем еще зеленый парнишка со смоляными длинными волосами, перехваченными у затылка ленточкой, сказав это, встал, подошел к Хосе и заслонил его собой.

— А это уже грубость. Это оскорбление представителя власти, — проговорил старший надзиратель. И наставительно охраннику: — Но ничего, молодых учить интересней: они дольше на ногах держатся.

Спустя некоторое время старший надзиратель снова не знал куда себя деть. Он вышел на тюремный двор. Там было прохладно и оживленно. Даже в глухой колодец тюремного двора проникали влажные ветерки — первовестники дождливых муссонов. Несколько военных сгружали с армейских грузовиков с кузовами под крашенным пятнами брезентом большие деревянные ящики, тоже размалеванные в маскировочные цвета, здесь, в тюремной серости, становящиеся, наоборот, слишком яркими и заметными. Судя по тому, как натужно кряхтели солдаты, в ящиках было что-то громоздкое и тяжелое. Работами руководил высокий и сутулый армейский капитан; форма висела на нем, как джутовый мешок на заборе.

— Что делаем, капитан? — подойдя к офицеру, поинтересовался старший надзиратель. — Оружие, что ли, привезли?..

Капитан повел длинным птичьим носом и недружелюбно проклекотал:

— Не твое шкурное дело.

Старший надзиратель невозмутимо перенес оскорбление и деловито стал оглядывать офицера, словно интересовался, как на том сидит форма. Капитан, забыв о ящиках и о солдатах, муравьями облеплявших их, следил за ним непонимающими глазами.

— Когда тебя доставят сюда, — закончив обследование, томным пророческим голосом промолвил старший надзиратель, — ты дождись меня, я сам тебя устрою и место получше определю. Я вижу, твой рост тебе в тягость, я тебя укорочу, чтобы ты о потолки не царапался… По знакомству. Ты только скажи, что старший надзиратель Палантан твой старый и добрый знакомый…

Капитан в бешенстве схватился за кобуру. Солдаты, замешкавшись, довольно неудачно опустили на бетон тюремного двора очередной ящик: бух! хрясь! — унеслось в небо из каменного колодца.

— Осторожнее, болваны! — высоким пронзительным голосом торговки выкрикнул капитан, сразу забыв об инциденте с тюремщиком: ящики оказались поважнее его офицерской чести и самолюбия.

Старший надзиратель, довольный, загоготал.

Наконец ящики были сгружены и составлены рядком. Грузовики, обдав напоследок старшего надзирателя солярным перегаром из дизельных глоток, взревывая, укатили за ворота. Каково же было удивление Палантана, когда он обнаружил, что армейский капитан не уехал с грузовиками, а остался с тремя солдатами возле ящиков.

— Ты, капитан, не забудь — меня зовут Палантан, — сказал старший надзиратель и направился в караулку: его смена на сегодня заканчивалась.

Следующий день Палантана начинался как обычно: нестерпимо болела голова, в тело, к уже имеющимся ста двадцати кило живого веса, будто влили еще не меньше центнера свинца. Перенапряженное ожиревшее сердце, раскачивая кровь по телу, с трудом проталкивало ее к мозгу, с каждым новым ударом вызывая в голове набатный гул и новый приступ боли. Противно зудели и чесались экземные руки. А в животе, словно кто похлебку варил для арестантов, жгло и резало, и смрад от этой вонючей баланды доходил до самой глотки.

Рядовые охранники предусмотрительно попрятались на своих постах от одуревшего с похмелья начальника. Даже уголовники, и те никогда не бузили с утра, если на него выпадало дежурство Палантана. В остальном жизнь в тюрьме шла своим заведенным порядком: ничего нового, кроме новых заключенных, которых в честь очередной годовщины последнего режима значительно прибавлялось — как вода в реке в сезон дождей.

Палантан начал свой обход, как обычно, с буфета.

— Жива еще, старая кляча, — поприветствовал он с порога сморщенную желтолицую старуху буфетчицу.

— И ты, ползаешь вроде еще, боров, — незлобиво отозвалась буфетчица и принялась для чего-то возить грязной тряпкой по стойке.

С Палантаном они были знакомы давно, когда она еще не была старухой, а молодой стервой, успевшей отравить пятерых мотыльков, слетевшихся на зов ее тела и непочтительно о нем отозвавшихся, не пожелавших дать за него и половины тарифа средней проститутки. Ее щепетильность стоила ей полной обчистки карманов этих пятерых гурманов и пятнадцати лет тюрьмы. Или свободы она не выносила, или ее прельстил Палантан, бывший в давние времена молодым, здоровым и злым, но она, отбыв срок, прижилась в казенном доме, стала буфетчицей. У Палантана сложилось с ней что-то, напоминающее родственные отношения.

— Дай-ка мне кукурузной, ведьма.

Старуха неспешно вышла из-за стойки, прошаркала стоптанными тапками по шершавому бетону к столу и торжественно водрузила перед Палантаном на треть наполненную розоватой жидкостью бутылку. Затем она достала из кармана передника, который служил ей чаще вместо полотенца, стакан, подула в него, протерла грязными пальцами и налила в него до половины из бутылки.

— Что за пойло? — недовольно спросил Палантан. Он взял стакан, поднес его к носу, осторожно, но шумно понюхал. — Виски? — недоверчиво пробормотал он и поднял на буфетчицу настороженные глаза: всю жизнь он ждал, что она отравит и его.

Старуха ощерилась редкозубым ртом:

— Военные, что вчера наезжали, привезли для капитана.

Палантан удивленно хмыкнул и снова вперил взгляд в стакан.

— Он что, жить здесь будет?

— Будет, — охотно отозвалась буфетчица. — Месяца два или три.

Старуха была, верно, единственным человеком в тюрьме, который знал все и обо всем, что творилось в этом замкнутом мирке. Не нужно никаких картотек, никаких запоминающих машин — она знала почти всех заключенных, бывших и находящихся сейчас в тюрьме не только в лицо, но и кто, когда и за что попал за решетку. И еще много чего знала. Благодаря ее удивительному любопытству и информированности Палантан выбился в старшие надзиратели, что в армии соответствует капитанскому чину.

Палантан, хмыкнув еще, запрокинул голову назад и вылил в себя виски, по привычке резко и решительно, как в последний раз.

Отдышавшись, он спросил:

— А что за ящики привезли военные?

— Какую-то аппаратуру для допросов.

Обычно Палантан просиживал в буфете не меньше часа, чтобы привести себя в норму, и лишь после выходил устраивать поверку. А сейчас вдруг заторопился: выплеснул в стакан остатки виски из бутылки, махом выпил, крякнул и мощно поднялся из-за стола. Он пошел, даже не сказав буфетчице привычного: «Отравишь — убью!» Старуха проводила его до двери недоуменным взглядом, не понимая, что могло так возмутить размеренную и изученную ею до мелочей жизнь старого тюремщика.

Две недели капитан и его солдаты собирали аппаратуру в кучу. Две недели, на радость заключенным и охранникам, Палантан ни на шаг не отходил от военных. Он словно надзирал за ними, внимательно следил за каждым их движением и сосредоточенно молчал. Он даже отказался от утреннего посещения буфета, и старуха буфетчица приносила ему кукурузной, а когда и виски в дальние комнаты казармы, отведенные для военных.

Капитана поначалу раздражало присутствие тюремщика, но он был военным инженером, и офицерская гордыня его усмирялась отрешением в дело, которому только мешала бы возня за честь мундира. Он попривык к Палантану и даже стал разъяснять ему, как будет работать электронная груда, монтируемая в тюрьме. Тем более что старший надзиратель оказался благодарным слушателем. Правда, в основном по неграмотности и абсолютной профанации в технике.

Со слов капитана выходило, что любому человеку, пусть он будет диктатором, тюремщиком или простым заключенным, никогда не уйти от собственных мыслей. Можно уйти в подполье, так законспирироваться, что никакая собака тебя не сыщет и не узнает никакой определитель личности, но не спрячешь мысли, они всегда при тебе — и в молчании, и во сне, и в беспамятстве. Потому что никогда не прекращает свою работу мозг, для которого мышление такое же необходимое следствие, как для сердца разгонять кровь.

Мысли Палантана с трудом ворочались в его голове, не приспособленной под такие умные вещи. Но, к его чести, он уловил суть из пояснений грамотного военного. Оказывается, люди думают так, будто при этом разговаривают с собой в голос, и даже язык в это время шевелится, голосовые связки напрягаются или расслабляются, и губы двигаются, как бы повторяя каждое слово мысли. Только всего этого не видно. Заметить микродвижения под силу лишь очень чувствительной аппаратуре. Именно аппаратуру этого назначения — для усиления микродвижений речевого аппарата — и монтировали военные.

Когда Палантан понял это, то предложил капитану в аренду за виски усилительную аппаратуру, установленную в тюрьме лет пять назад для прослушивания камер. И ничуть не обиделся на долговязого, когда тот сказал, что с тюремной аппаратурой лишь питекантропам работать, приняв не слышанное им ранее иноязычное слово за научный термин. Он только поразмыслил немного, поскреб пятерней складки на своей шее и спросил:

— Оттуда?..

Капитан похлопал красными, как у кролика глазами, переспросил:

— Что… оттуда?

— Ясно, не ты, рожей под иностранца не вышел… И моя аппаратура тоже оттуда. — Он сказал это и скрестил руки на груди, удобно устроив их на выпирающем животе, приняв горделивую осанку.

Капитан принялся для чего-то оправдываться перед тюремщиком, что, мол, технический уровень в стране не позволяет конструировать самостоятельно аппаратуру высокой сложности. Но идея именно этой разработки принадлежит ему лично, а северные коллеги помогли ему с постройкой. И со дня на день привезут недостающее.

— Бред все! — прервал старший надзиратель лепет капитана. — Им нужно одно. — Он разнял руки и, подняв правую к самому лицу долговязого, медленно сжал ладонь в кулак, огромный, как боксерская перчатка. — Вот это им нужно!

Капитан без страха, но с уважением глядел на кулак и силился понять, кому был отнесен этот жест тюремщика.

К концу второй недели шкафы с электронным барахлом подключили к сети, и они загудели, расцветились яркими точками индикации. В тот же день на тюремный двор снова наезжал армейский грузовик, который привез еще два ящика и молоденького лейтенантика, подозрительно смуглого и курчавоволосого.

Но он оказался более словоохотливым, чем капитан: незамедлительно и без лишних намеков ответил Палантану, что содержалось в ящиках:

— В одном процессор, в другом блоки памяти.

— Процессор это кто — прокурор или судья? — заинтересованно спросил у него Палантан. Видно, слово это у него ассоциировалось с процессуальным кодексом.

Лейтенантик пояснил ему, что это не прокурор, а мозг машины, в нем производится обработка информации.

Больше Палантан ни о чем не расспрашивал. Он помог военным донести ящик с процессором, но ко второму ящику так и не прикоснулся, наоборот, почему-то сторонился его. И потом с брезгливостью наблюдал за вскрытием, словно ожидал увидеть в нем свежий труп, разложенный по блокам.

Когда наконец все было готово к испытаниям, военные решили отметить это событие. Будто предчувствуя такое их желание, старуха буфетчица принесла им виски и немного закуски. Палантану тоже плеснули на два пальца в стакан.

— За успех, — провозгласил тост капитан.

— За погоны майора, — вежливо сподхалимничал лейтенантик.

Потом буфетчице пришлось еще сходить за виски, потому что офицеры угощали солдат. А Палантан даже не отпил из своего стакана, изредка поглядывая на его дно с пренебрежением. Но, видно, ему наскучило разглядывать, и он, не спрашивая разрешения, долил в стакан до краев и сказал свой тост:

— За успешный провал!

Разгоряченные спиртным, офицеры решили незамедлительно испытать аппаратуру. Палантан отказался от чести быть первым, испытуемым стал один из солдат.

На голову солдату надели колпак, похожий на строительскую каску, что-то приладили ему на шею, сунули в рот блестящую металлическую пластину и повели его в маленькую тесную комнатушку сразу за помещением, где была установлена аппаратура. За солдатом удавом тянулся толстый кабель.

— Бред! — убежденно сказал Палантан, когда закрылась дверь за солдатом, а офицеры расселись в кресла перед пультом с клавишами, как на пишущей машинке. Военные уже свыклись с непонятными высказываниями тюремщика и не обратили на очередное ни малейшего внимания: сейчас их интересом завладел экран, по которому забегали какие-то значки и цифры.

Было уже около четырех часов: смена старшего надзирателя подходила к концу. Он сходил в караулку, дождался сменщика. Расписываясь в журнале, он был немного удивлен цифре вновь прибывших заключенных, которых сегодня зарегистрировали без него. Но, взглянув на календарь в наручных часах, успокоился.

— Сегодня одиннадцатое, — пояснил он сменщику.

Они поговорили немного о положении в стране, посетовали на переполненность тюрьмы, повспоминали, как свободно было в ней при демократах, пришли к общему выводу, что диктатура все еще не в состоянии усмирить народ, что не всегда палки помогают. Потом переключились на собственные болячки: и у Палантана, и у его сменщика было много похожих, потому что оба были уже в том возрасте, когда из целого арсенала болезней обязательно найдутся похожие. Наговорившись вдосталь, сменщик зевнул и пошел спать, что он всегда делал во время своих дежурств, а неугомонный Палантан, захватив из караулки табурет, снова направился к военным.

На выходе дежурный охранник что-то спросил у Палантана. Тон вопроса не понравился старшему надзирателю. Он на некоторое время задержался возле дежурного, соображая, двинуть тому кулаком либо слегка пристукнуть табуретом. Но, вспомнив, что его смена кончалась, пошел дальше. Охранник отлип от стены и с облегчением вытер пот со лба.

Скоро машина изучила свойства речевого аппарата солдата и принялась за расшифровку его мыслей.

— Пошло дело, — радостно заявил лейтенантик, что-то высмотрев на экране.

— Включи принтер, а то в глазах уже все зеленое от монитора, — сказал капитан.

Лейтенантик побегал пальцами по клавиатуре, раздалось стрекотание, и из брюха машины поползла бумажная лента с распечатанным на ней текстом.

«У-у, как все осточертело, — прочитал вслух капитан первую расшифрованную мысль солдата, — скорей бы домой… Ни баб, ни выписки. Растравили, гады, глотком виски… Надо бы спросить у жирного тюремщика, можно ли тут марихуаной разжиться. Только у него и спрашивать страшно — морда зверская. Горилла…»

— Здесь пропуски, машина не смогла определить несколько слов, наверное, специфические, — проговорил капитан и добавил, гневаясь: — Я ему покажу марихуану!..

— Можно, и я ему? — вставил Палантан. Капитан покосился на старшего надзирателя, но не ответил ему и продолжил чтение.

«…надо к буфетчице подкатиться, наверняка у нее что-нибудь найдется. А может, тут в тюрьме и девочки есть? Где-нибудь сидят себе, бедненькие, по одиночкам, а я здесь страдай… И чего там Кондор тянет резину: засунул в эту комнатенку, и сиди здесь, сходи с ума потихоньку. Да еще и мысли мои читают…»

— Кто это, Кондор? — подозрительно спросил капитан у лейтенантика. Тот не то кашлянул, не то сдержанно прыснул. Но по тому, как гневно засвистал клювом долговязый, не стоило труда определить носителя этой клички.

Палантан даже счел своим долгом язвительно хмыкнуть в сторону капитана.

Дальше капитан читал себе под нос. То, что удавалось Палантану разобрать в невнятном бормотании, в основном относилось к девочкам, выпивке, шмоткам. Раза два или три в мыслях солдат поминал и лейтенантика под кодовым названием Черномазый.

Под конец этой мыслечитательной процедуры Палантану было ясно одно, что солдатику вряд ли уже придется выйти из тюрьмы, как минимум год он получит за оскорбление офицеров, и тюремщик профессионально задумался над вопросом, куда определить обреченного. К уголовникам — вроде бы не за что, к политическим тоже как-то не пристало…

Офицеры не пустили Палантана в комнатенку к солдату. И напрасно, подумал старший надзиратель.

На следующее утро Палантан вернулся к заведенному порядку, первым делом посетив буфет. Старуха буфетчица, наливая ему утреннюю, рассказывала последние тюремные новости. Старший надзиратель, напряженно вглядываясь в стакан, молча выслушивал сообщения местной вещательной станции. Солдат, которого накануне пытали, — старуха так прямо и сказала, что пытали, лежит сейчас в тюремном госпитале: током, мол, его так шибануло — лица не видать. Но офицеры, как она слышала, не собираются отдавать его под трибунал, ограничившись поверхностным наказанием. Палантана немного удивило это сообщение о мягкотелости военных. Политические вчера, как всегда, отказались от праздничной чарки кукурузной водки, положенной в честь годовщины режима. Они не бузили, а только помитинговали немного да объявили о голодовке на этот день. Палантан раздосадованно крякнул, что забыл вчера провести воспитательную работу с митинговщиками. Но старуха поспешила сообщить ему приятную новость: старший надзиратель снова был обеспечен на год спиртным — от праздничного обеда ему осталась двухсотлитровая бочка водки, а за такие подарки Палантан жаловал политических.

Дальше местное вещание выдало краткое сообщение о вступлении на должность нового начальника тюрьмы. Старый-то совсем, мол, спился, что даже перестал бывать на работе. Но и новый не подарок, из интеллигентов, прокомментировала старуха, вчера весь день жаловался на подагру, жрал пирожные и даже не стал осматривать тюрьму, морщась, будто попал на помойку.

А вообще в тюрьме, сказала старуха, стало веселее. Среди заключенных кто-то слух пустил, будто Палантан удавился: уголовники по такому выдающемуся случаю шикарные поминки справили.

— Ну уж как воскресну, все грехи им спущу, — только и сказал Палантан.

Они еще немного потолковали насчет вчерашней партии заключенных. Всеведущая старуха поведала, что только двое были из бывших, да и то оба уголовники, Палантан должен знать их — это Кактус и Таракан, остальные же — сплошь молодежь, студенты, бузившие на власть. Палантан пошутил, дескать, все пожилыми станут перед освобождением.

И снова, не просидев с буфетчицей и часу, он заторопился к военным. Правда, сегодня, находясь в благодушном настроении, он спросил у старухи, когда ж она, стерва, отравит его. Старуха, польщенная вниманием, поспешила заверить, что скоро.

Едва он вошел в комнату с аппаратурой, как лейтенантик стал просить у него какого-нибудь заключенного для обследования.

— Ну, разве Пылесоса, — после раздумий предложил Палантан, — он так и не раскололся, куда спрятал награбленное им из банка какой-то северной компании. Можно и Кактуса…

— Какого Кактуса? — недовольным голосом спросил капитан.

— У которого бзик на карабинеров. Расположится где-нибудь рядом с казармами и пощелкивает винтовкой с оптическим прицелом, будто он в тире. Чего ему дались эти карабинеры, стрелять будто не в кого больше?.. Помешанный, что ли, вчера вон снова привезли сюда. В последний раз, похоже.

— А поинтереснее есть кто?

— Ну, — запнулся Палантан. — Тогда Аллигатора или Подметку. Это любители порезвиться на броневиках. Один раз даже в танке перевозили наркотики через границу…

— Политического лидера нужно, — нетерпеливо перебил его капитан. — Да чтобы знал побольше.

— Что-о?! — презрительно выпятив толстую губу, протянул Палантан. — Политического? Да я их уже тридцать лет учу, что нужно раскалываться на допросах, — так не понимают! А вы со своими железками хотите зараз?! Бред!

Лишь после долгих уговоров Палантан наконец согласился доставить им на пробу политического. И то для того, чтобы лишний раз утереть клюв капитану.

Долговязый победоносно поглядел на тюремщика после того, как из машины потянулась бумажная лента. Палантан пренебрежительно хмыкнул ему в ответ, уж кто-кто, а старший надзиратель знает упрямство Хосе с тех молодых пор, когда познакомился с ним, будучи еще рядовым охранником.

Читать стал черномазый лейтенантик. Машина пропустила начало размышлений Хосе, и потому его мысли оказались записанными с середины.

«…мозгами, Хосе. Неужто ты в тюрьме ослаб ими?.. Начни сначала. Итак… Датчики одного типа установлены на гортани. Что-то чуть давит на щеки. Для чего эта пластина во рту?.. С остальными датчиками яснее: на груди, на запястьях, на шее — для снятия кардиограммы, колпак на голове, похоже, для энцефалографических показаний. В принципе это атрибуты „детектора лжи“. Не здоровьем же моим интересуются… Дальше. Электроды в мозг не введены, но что-то покалывает кожу на голове. Может, производится воздействие на акупунктурные точки для торможения каких-нибудь рефлексов? Гм-м… Или можно ожидать воздействия на сознание через внешние поля? Микроволновые излучения. Где-то читал, что можно разрушать даже отдельные нейроны высокочастотным излучением. Для чего?.. Для подавления волевых центров?.. Пока не чувствую никаких воздействий. Или не замечаю?.. Но для чего же датчик на гортани?..»

— Ты кого нам привел? — раздраженно спросил капитан. Лейтенантик прекратил чтение и тоже выжидательно уставился на тюремщика.

— Кого заказывали, — невозмутимо проговорил Палантан. — Политический лидер демократов. Партийная кличка — Хосе, настоящее имя такое же. Левый. Он только два года не сидел в тюрьме, это когда у власти его были. Там, — указал тюремщик пальцем за спину.

— Где там? — быстро спросил капитан.

— Ясное дело, не в тюрьме. У нас здесь демократии быть не может. При любой власти, даже самой левой.

— Он кто, ученый, Хосе этот? — Капитан нервно разминал сигарету в пальцах.

— Ну, знаешь, нам тут только научных лабораторий не хватает! — в свою очередь, разразился Палантан. — Грамотный он… И вообще ты о нем лучше у буфетчицы порасспрашивай, она тебе все скажет. По мне, он просто хитрый. Скользкий. Последние десять лет я только и мечтаю поймать его на чем-нибудь. Кишками чую, — он похлопал ладонью по своему чувствующему месту, — что он у меня под носом политикой занимается. Я его специально из одиночки в общую камеру посадил, слухачей запустил. Ничего. Может, они, политические, того, мыслями переговариваются?..

— Телепатия, — предположил лейтенантик. Но после того, как сожалеюще глянул на него капитан, поправился: — Телепатия исключена!

— А нам за каждое разоблачение хорошие деньги дают, — сообщил Палантан с затаенной грустью.

— Ты получишь свою награду, — убежденно сказал капитан. — Сейчас твой любимчик все нам скажет… Лейтенант, дозу ему!..

— Есть, капитан! — прогаркал лейтенантик и молодцевато прошагал за шкафы с аппаратурой, некоторое время звенел там стеклом. Потом вышел, держа в руке шприц иглой вверх, и направился в комнатушку.

— Эти штуки мы знаем, — поиронизировал Палантан. — Между прочим, — он доверительно наклонился на табурете вперед, к капитану, — лет пять назад были тут грамотные вроде вас, со шприцами, так я им тоже Хосе подсовывал. Он им в бреду только марш уголовников исполнил, на том и кончилось с теми грамотными.

Он сел прямо и раскатисто заржал.

— Лейтенант, отставить! — в бешенстве выкрикнул капитан, пересиливая утробные звуки, исходящие от тюремщика.

Лейтенантик высунулся из двери и замер, завороженно глядя на колыхающееся в неистовстве брюхо старшего надзирателя.

— А еще, — сквозь смех сказал Палантан, — другие уже какие-то, иглы вводили ему под черепушку, тормозили какие-то волевые центры. И тоже… Га-га! Обгадились!..

Он с трудом отсмеялся и, огладив свой живот, громко икнул.

— А однажды газами травили его, и я случайно дыхнул. Так я потом неделю спать не мог — чертей разгонял, и распохмелиться никак не удавалось. А он, пользуясь моей слабостью, какую-то конференцию пытался организовать. Хорошо, слухачи вовремя предупредили… Я еще потом неделю опохмелялся, кое-как вошел в норму. Но я-то вон какой, — он с гулом пристукнул себя кулаком в грудь, — а он?.. Дохляк же! Не понимаю…

— Капитан, — как-то робко и неуверенно сказал лейтенантик, — может, полем?..

— Пожалуй, — не очень охотно согласился долговязый. И уже Палантану: — Мы еще не весь арсенал пустили в действие.

Он наклонился к пульту, длинные сухие пальцы его забегали по клавиатуре. И если бы не военная форма, его можно было принять сейчас за пианиста, так ловко и уверенно он находил и нажимал нужные клавиши, или за опытную машинистку.

— Сейчас мы произведем воздействие на его психику сильным магнитным полем, — заунывным лекторским тоном, будто это объяснение было ему в тягость, начал капитан просвещать Палантана. — И как только мышление его затормозится, машина выдаст в мозг Хосе программу ощущений… О, это хорошие ощущения! — оживившись, сказал капитан. — Знаешь, это когда тебе по дюйму отсекают на гильотине ноги, туловище, руки, кромсают мозг, а ты все еще продолжаешь жить и все-все чувствуешь. И самое смешное, ты еще и видишь, как от тебя по кусочку отделяется плоть, вроде как анатомию свою изучаешь. Забавно, не правда ли? — спросил он у Палантана в надежде на успех.

— Бред!

— Главное, не прозевать момент, когда он в рай засобирается или мозги его набекрень пойдут, — сам себя развлекал капитан. — Кому он будет нужен дохлый?! Может, только ты и всплакнешь над трупом своего любимчика…

— Я, может, и всплакну, — глухо и не совсем понятно для капитана сказал Палантан.

Он склонил голову набок, насколько ему позволила его необъятная шея, и через прищур заплывших глаз внимательно посмотрел на капитана.

— Кому это нужно? — неожиданно спросил он.

— А вот это не твое собачье дело! — огрызнулся капитан. — И не лейтенанта, и не мое, — тише добавил он. — Правительственный заказ.

— Он раскусил нас, — вдруг подал голос лейтенантик. — Хосе понял, что это мыслеуловитель, и уже нашел несколько способов, как исказить информацию для машины.

Пока тюремщик и капитан препирались, лейтенантик считывал с бумаги записи. И сейчас он теребил ленту и комментировал:

— Вот здесь Хосе шевелил языком по пластине, и машина засбоила, показывая неисправность датчика и искажение информации. Но кое-что еще можно прочесть. Обрывки мыслей, «…неспроста шел слух… аппаратура для допросов… дознание…» — Лейтенантик еще перебрал ленту: — И здесь сбой: Хосе запел: «Ты стоишь, я лежу, а оба мы сидим, — читал он замедленно, по складам. Машина воспроизводила текст гимна уголовников с большой разрядкой, как бы повинуясь протяжной заунывной мелодии: — Тюрьма наш дом родной, и Палантан — жена…»

Палантану всегда было непонятно только одно в этом гимне, почему он был назван в нем женой, но то, что его имя вошло в песню, которую поют здесь уже лет двадцать, ему льстило. И сейчас он самодовольно улыбнулся. Наверное, уголовники сравнивают его с бабой потому, что он заботится о них. Но все же, в который уже раз подумал тюремщик, могли бы и отцом родным величать в песне: так как-то звучнее, пусть и не совсем складно.

Лейтенантик пропустил большой кусок ленты.

— Дальше Хосе думает на иностранном языке. На английском, — вчитавшись, сказал он.

Возле ног лейтенантика скопился уже изрядный пук бумаги, а лента все продолжала и продолжала течь из машины. Надо же, удивился Палантан, сколько за какой-то час можно напридумывать, что на роман хватит.

— А вот на немецком… Снова сбой: «Текст не поддается расшифровке». Лейтенантик поднял голову. — Наверное, на языке, не вложенном в память машины.

Капитан порывисто наклонился к лентоподатчику и рванул ленту, оборвав ее под самое основание, но она тут же поползла снова. Лейтенантик подхватил пук, отволок его в угол. А капитан, что-то невнятно пробормотав про себя, наклонился над пультом и принялся как гвозди забивать в него пальцы.

— Хватит с него, — со злорадством сказал он сквозь зубы и откинулся на спинку кресла, руки его плетьми упали вниз. — Теперь будет читать Палантан. Читать-то хоть умеешь?

— Да уж как-нибудь, с божьей помощью, — не без ехидства ответил тюремщик.

Он грузно поднялся и, захватив с собой табурет, прошел к машине, утвердил табурет возле лентоподатчика.

— Здесь бред какой-то, — неуверенно проговорил Палантан. — «Гильоте не создатель гильотины… Орудия смерти придумывают палачи… Все на психику. Я еще жив? Занятно. А если мертв? Ведь до сих пор же неизвестно, что происходит за гранью смерти тела. Мозг продолжает работать еще две минуты, как говорят, после остановки сердца, это похоже на последний шанс — успеть прочувствовать свою смерть… Нет, я слышу сердце, я еще жив… Гипнотическое воздействие?.. Какая реалистическая картина! Странно даже теперь, что я остался целым, а не по кусочкам…»

— Если, по-твоему, это бред, то пропусти его, — посоветовал капитан. Он сидел в кресле, нахохлившись, как стервятник в стужу, и мрачно смотрел на тюремщика.

Палантан потянул ленту на себя:

«…Значит, это все-таки мыслеуловитель. Точнее, усилитель мышечных движений. Микроскопических движений. Что ж, техника не стоит на месте, развивается вместе с человеком… Надо будет предупредить товарищей… Черт, не сдержался!..»

— Он тут чертей поминает, — пояснил Палантан. — А начал с товарищей. Всыплю же я ему за «товарищей», да так, что чертям тошно станет! Но каков Хосе! — воскликнул он радостно. — Как он вас разделал! Все-таки вы а-а с ним. А я вас предупреждал… И о себе он ничего еще так и не сказал. И не скажет! — Он гоготнул. — Читать дальше?..

Капитан коротко кивнул головой лейтенантику. Тот встрепенулся, и неожиданно смуглая кожа его стала едва ли не белой. Глаза его растерянно забегали по лицу капитана, он словно засомневался в приказании старшего по званию. Капитан кивнул еще и поторопил: «Ну!» Лейтенантик разом обмяк, нехотя поднялся с кресла, медленно, еле двигая ногами, пошел к комнатушке.

Минут через пять, прошедших в полном молчании — Палантан с напряженным сопением разбирал бумагу в углу, в надежде выудить хоть что-нибудь, а капитан исподлобья глядел на экран дисплея, где суетно сновали зеленые цифры, буквы и символы, — вдруг из комнатки донесся приглушенный вскрик, и сразу, словно испугавшись чего, оттуда выскочил лейтенантик и резко захлопнул за собою дверь.

— Э-э, ты чего с ним сделал?! — не на шутку встревожился Палантан. — Я с тебя сейчас шкуру буду спускать!

Он подошел к лейтенантику и глыбой навис над ним.

— Успокойся, Палантан, — остановил грозу капитан. — Жив еще твой любимчик. Ему только рассекли мозолистое тело между полушариями мозга.

— Это что, мозги, что ли, разрезали? — тихо спросил Палантан.

— Тебе не понять. — Капитан вяло отмахнулся.

— Говори!

Палантан оставил жалкого, съежившегося лейтенантика, продолжавшего подпирать задом дверь в комнатушку, и шагнул к капитану. Он был похож сейчас на медведя, вставшего на задние лапы: ссутулился, глаза маленькие, злые, дикие.

— Ну, там в шлеме, — заторопился капитан, вжавшись в кресло, поняв, что растравил зверя. — В шлем встроена матричная пластина, тонкая-тонкая, много тоньше пищевой фольги, которая сейчас и внедрена в мозг между полушариями.

Палантан нависал теперь над капитаном, ставшим будто короче от страха. Тюремщику явно не по уму было объяснение офицера, хотя всем своим видом он выказывал сосредоточенное внимание. Снизу вверх глядя на него, капитан старательно подбирал слова попроще и понятнее:

— Это как в телефоне — двое разговаривают, а третий подключился между ними и слушает их обоих… потом глушит абонентов…

— Что же, мозги сами с собой говорят?

— М-м… полушария обмениваются информацией через мозолистое тело. Это большой пучок волокон, соединяющий полушария. А сейчас произошел как бы резкий разрыв, раздвоение сознания: информация может остаться в одном, а зона контроля в другом. Но это на время, потому что мозг довольно быстро перестраивает свою работу и приспосабливается работать с разрозненными полушариями. А мы, периодически подавая на пластину слабое напряжение, заставляем мозг все время испытывать то сращение мозолистого тела, то разрыв. И сейчас ты, Палантан, будешь задавать Хосе вопросы, а он будет отвечать. Понятно?

Ответом ему было наждачное шуршание руки тюремщика, скребущей защетиненный подбородок.

— А чего тогда черномазый так перепугался, если все так просто?

— Ну-у, — затянул капитан. — Дело в том… что рассечения мозолистого тела у здоровых людей еще не проводилось, этот метод применяется сейчас только в психиатрических стационарах. Но животные переносили подобную операцию без каких-либо видимых последствий.

Палантану очень не хотелось показывать свою полную неграмотность в этих физиологических вопросах. Он, сохраняя на лице задумчивое выражение, уселся на табурет перед лентоподатчиком.

«…Как болит голова. Все плывет, словно я в море… Что они еще собираются делать со мной? Снова подавлять волевые центры?.. Уже ни о чем не хочется думать. Потерять бы хоть на минуту память, отдохнуть. Проклятая машина… Сколько же это будет еще продолжаться, бесконечно?.. Как там наши? Зачем я об этом подумал, меня же подслушивают. Или снова пошевелить языком?.. Устал. Лучше думать о чем-то нейтральном.

Как шумит в ушах, будто прибой слышу. На море бы… Когда я был на нем в последний раз? С Марией, с девочками. Уже одиннадцать лет. Мария… Девочки уже взрослые. Ревекка, должно быть, уже замуж выскочила. Она всегда была нетерпеливой. Да и Инессе уже… двадцать лет…»

— Палантан, — остановил его капитан, — довольно читать, задавай вопросы.

Тюремщик молчал, уставившись в одну точку на ленте.

— Задавай.

— Врет он все, — вдруг сказал Палантан. Капитан удивленно воззрился на него. — Врет Хосе, — глухо повторил тюремщик. — Он знает, что его Ревекка еще лет пять-шесть не выйдет замуж, и то, если ей не прибавят срок. А младшая его дочь уже четыре года как пропала… Чего на меня уставились: не знаете, как пропадают у нас без вести? Ну а жена, — продолжал он, жена уже того, — он поднял руку, покрутил ладонью и ткнул вверх указательным пальцем. — Не повезло ей, что она еще в соку была. А у нас, как известно, по одному брать не ходят. Герои! — желчно проговорил он. — За бабой вдесятером… А моря, — Палантан тут усмехнулся невесело, — моря Хосе не увидит уже никогда — он пожизненник. Разве что власть переменится… Да и помрет уже скоро. С нашей помощью… Я ведь про семью его не раз говорил ему, думал, раскиснет, сломается: или расскажет мне все, или уйдет от политики и перестанет мутить мне порядки в тюрьме. А он все одно, прямо как юродивый, твердит, будто я все наговариваю, вру. На кой черт мне врать, — обидчиво сказал Палантан, — что я, романист какой. Это он, чокнутый, всю жизнь ищет справедливости для всех, а сам за всех же и сидит тут.

Палантан, выговорившись, шумно засопел. Его нос, хотя и был огромным, внутри основательно зарос полипами: это от сквозняков, поставил ему диагноз костоправ из тюремного госпиталя, через решетки, мол, ветер гуляет.

Потом он заерзал на табурете под молчаливыми, неуютными взглядами офицеров. Он смотрел то на одного, то на другого, пытаясь сообразить, чего они ждали от него. Лейтенантик, весь белый, как гринго, опустился на пол и сидел, привалившись спиной на дверь в комнатушку. А капитан вытянулся за своим носом так, что было удивительно, как он еще умудрялся сохранять равновесие и не упасть с кресла.

— Ну-ну! — грозно сказал Палантан. — Вы меня глазелками-то не жрите, я сочинять не умею, говорил уже. — Военные молчали. — И вообще я удивляюсь политическим, — без связи сказал тюремщик, — чего им надо? Чего им не хватает?.. Иной раз я с большим удовольствием бью по мордам уголовников, те сразу начинают плакаться или сквернословить. А политических бьешь, а они молчат. Их бьешь — молчат! Никакого удовольствия. Редко кто тебя обзовет. И то почти культурно. Там, палачом, душегубом, мясником… Или вот вы со своей машиной, — снова без связи переключился на другое Палантан, — думаете, добьетесь чего? — Он деловито состроил фигуру. — Ведь они, право, как дети малые, будто не понимают, чего от них требуют: их и кулаком-то не воспитаешь, не то что какими-то мозговыми стимуляторами…

— Ну это мы еще посмотрим! — запальчиво оборвал капитан философствование старого тюремщика. — Сейчас я запущу самый сложный и мощный механизм машины.

Палантан, еще не оправившийся от собственного красноречия — он даже сам удивлялся потокам слов, которые выходили у него в общении с военными, продолжал саркастически ухмыляться. Капитан воспринял гримасу толстой физиономии признаком недоверия и полез с объяснениями:

— Сейчас я включу сканирующее устройство и послойно сниму с мозга Хосе всю картину его внутренних связей. Машина воссоздаст в себе все связи, и тогда уже не нужен будет сам Хосе, потому что у нас будет модель его мозга. И тогда на любые вопросы машина ответит за твоего любимчика. Она будет думать за него.

Палантан смотрел на капитана скучающими глазами и молчал. На обсуждение такой ереси, будто машина сможет думать за человека, жалко было даже тратить слова. Пусть она думает за Палантана, это не так уж и сложно. Но за Хосе? Нет, Палантан даже не допустил мысли, что машина сможет повторить ум Хосе.

— Смотри! — вскричал капитан и, отвернувшись к пульту машины, застучал по клавишам.

Неизвестно, какие еще выводы из собственных жизненных наблюдений сделал бы Палантан, но в это время он, отлично знавший все запахи в тюрьме, вдруг задвигал своим мясистым носом, с шумом внюхиваясь. Заерзал клювом и капитан.

Обилие защитных устройств спасло машину от уничтожения. Кислый запах горелой изоляции постепенно выветривался.

Капитан, как только обесточил машину, схватился за ленту, которой опять скопился на полу целый пук, бегло шарил глазами по строкам. Потом, наткнувшись на что-то, задумался. Еще больше ссутулился, будто отвешивал бумаге поклон. Руки его стали мелко дрожать, передавая дрожь на бумагу: она зашуршала и затрепетала, словно пущенная по ветру. Снова стал нервно перебирать ленту и, только дойдя до последней фразы, вырвал ее из паза и выпрямился.

— Он нашел-таки способ, — объявил капитан. — Очень простой и надежный, который мы не учли. Не предусмотрели. Даже не предполагали, что кто-то сможет додуматься. Хосе понял, что машина управляется и с человеческого голоса. Ему было бы достаточно сказать ей по-английски «останов», и она бы остановилась в ожидании следующей команды. Однако он сделал немного иначе. Дал ей команду на работу и задал вопрос…

— Спросил, наверное, про зло? Врожденное это чувство или приобретенное. Он у меня всегда об этом допытывается.

Капитан какое-то время внимательно изучал Палантана, словно разглядывал художественное полотно, на котором очень искусно изображалось уродство. И хорошо исполнено, и чувствуешь отвращение…

— Разумеется, нет, — сказал он. — Хосе заставил машину считать бесконечность.

— Как это? — спросил лейтенантик. — Это же нонсенс.

Капитан, не глядя на него, сказал, что это просто более наглядный пример, рассчитанный на тюремщика. Палантану не понравилось, что о нем говорят как об отсутствующем, да еще и в неприличных выражениях. Но его вспышку предупредил капитан, сказав ему, что Хосе раньше Палантана было известно и о насильственной смерти жены, и о судьбах дочерей.

— И он знал?! — вскинулся лейтенантик. Капитан медленно повернул голову к нему.

— У меня брат, — тихо заговорил лейтенантик, отводя взгляд в сторону, — брат пропал без вести в прошлом году. А… — Он покусал губу, подыскивая нужное слово. — А моя подруга умерла от истощения в карцере: ее ошибочно засудили, по ложному доносу. Я в то время служил в горах, так следователь по ее делу прилетал на вертолете за мной с ордером на арест. Я уже без погон и в наручниках садился в вертолет, да вовремя пилот получил радиограмму для следователя, что произошла ошибка. Ошибка…

— Так ты тоже не совсем благонадежный, — чему-то обрадовался Палантан. — То-то, смотрю, больно жалостливый. Всех, наверное, жалко?

— У меня никого нет, — глухо выговорил лейтенантик. — Я совсем один.

Он судорожно провел рукой по волосам. Губы его задрожали, и он отвернул лицо к двери.

Капитан молча смотрел на него, и во взгляде, как заметил Палантан, не было осуждения. Не было и участия. Что-то очень жесткое, какую-то опустошенность усмотрел в нем старый тюремный психолог.

«Вот она, зараза, — подумал Палантан. — Бить надо всех, чтобы никто не мог ни о чем жалеть. Потому что жалость, она как насморк — прохватывает внезапно. Особенно слюнтяев. А потом переходит в хроническую форму надолго и навсегда».

Палантан с презрением смотрел на военных.

Хосе не мог идти сам. Палантан выволок его из комнатушки, нещадно обрывая потянувшиеся за Хосе провода. Вывел его на середину комнаты, утвердил рывком на ноги; держа руки настороже, убедился, что тот в состоянии удержаться на ногах. Отошел, по-хозяйски оценивающе оглядел его.

Хосе устоял. Его покачивало из стороны в сторону, но он держался, только время от времени вздрагивал, когда терял равновесие, заставлял себя выпрямиться. Он часто и тяжело дышал, жадно захватывая ртом воздух, словно после изнурительной работы. Морщился, когда вздрагивал, от ударов резкой боли в голове, по которой от стриженого затылка ко лбу тянулась белая лента пластыря, скрывающая надрез. На утомленном лице играла саркастическая ухмылка, и было заметно по дрожанию губ, с каким трудом приходилось Хосе удерживать ее на лице. И во всей его истощенной фигуре чувствовалась горделивость. Он торжествовал, что смог нанести хоть маленький, но удар по этой машине. Нет, не электронной — это всего лишь орудие, а по аппарату диктатуры хунты.

— Тут тебе полагается за «товарища», — сказал ему Палантан. — Ты же знаешь, я запретил это слово поминать в тюрьме. Так что не обессудь. — Он замахнулся.

— Палач, — хрипло выговорил лейтенантик.

Палантан удержал кулак на полпути и удивленно воззрился на лейтенантика.

— Смотри, как он заговорил, интеллигент вонючий. Меня, Палантана, палачом назвал. Ха!.. Да, я палач, — весело осклабившись, подтвердил Палантан. — Это моя работа — говорить «пали». Можно сказать, призвание. Профессиональный долг. Так, кажется, принято говорить?.. — Улыбка сошла с его лица. — Я злой от рождения, потому и оказался здесь. Мое место в тюрьме, неважно в какой роли. А вот ты, капитан, и ты, черномазый, что вы тут делаете?! Какого черта вы влезли в мои дела? В мои! — рявкнул он. — Мне все одно — что уголовник, что проститутка или наркоман, что политический, для меня они все заключенные, которых я должен держать в изоляции. Но я могу только держать их руки и не могу заставить думать по-другому. Ты, капитан, удивлялся, что Хосе, столько лет находясь в тюрьме, не разучился мыслить. Ум в тюрьме не запереть ни на какие засовы, и мысли Хосе не здесь, а на свободе. Тюрьма — это не родильный дом и не школа, в нее попадают уже ученые, которые плодятся и множатся там, — он махнул рукой в сторону, — а не здесь, — указал пальцем в пол. — Мне совершенно наплевать, что происходит за стенами тюрьмы, моя здесь работа. И я просто обязан быть извергом, иначе какой же я надзиратель. Пусть я малообразованный, не дорос мозгами до ваших, но для моей работы этого достаточно. И я давно уже понял, почему не могу поймать Хосе за его политику, потому что он сам — политика. И то, что он спалил вашу машину, политика. И что черномазый сопли распустил — тоже политика. Да и ты, капитан, пожалел его. Пожалел, скажи? — Капитан промолчал. — Вы пытали Хосе, а он испытывал вас. Вы пытались прочесть его мысли, а он тем временем запустил свою заразу в ваши головы…

В комнату вошла старуха буфетчица.

— Палантан, заключенные бунтуют, — сообщила она. — Требуют оставить Хосе в покое.

— А, что я говорил?! — выкрикнул Палантан. — Хосе — сам политика!

Потом повернулся к старухе:

— А почему ты?

— Так остальные усмиряют политических, — спокойно проговорила старуха. — А чего Хосе опять натворил? Неужто опять его пытали? — спросила она таким голосом, будто пытка в тюрьме была явлением редким. — Изверги, — сказала она военным.

— Ты, старая, присмотри тут за Хосе, — сказал Палантан, — а я пойду работать. — Он выразительно посмотрел на военных.