Искатель, 2000 №2

НОВЫЕ ИМЕНА

Анна Малышева родилась в 1973 году, в Караганде. Училась в Санкт-Петербурге в Институте живописи, скульптуры и архитектуры им. И. Е. Репина, а также в Литературном институте в Москве. За пять лет написала 14 книг детективных романов: «Преступная натура», «Вкус убийства», «Западня», «Отравленная жизнь», «Пассажир без багажа»… На Московской международной книжной ярмарке 1999 года была удостоена звания «Писатель года».

Я понимаю естественное удивление моих читателей, которые привыкли к тому, что я работаю только в детективном жанре. И предупреждаю — я только начинаю их удивлять, предоставив журналу «Искатель» свой ранее не публиковавшийся рассказ, написанный совсем в другом ключе. Я всегда мечтала писать еще и мистику— и писала ее. Думаю, пора познакомить публику со своими экспериментами. Моя заветная мечта — попробовать себя во многих жанрах, — и я сделаю это, потому что чувствую, что сил хватит на все. Также хочу поблагодарить замечательный журнал «Искатель»— от своего имени и от имени моего супруга, Анатолия Ковалева, чей роман вы прочтете под этой же обложкой. Мы уже давно идем вместе по жизни, а вот на соседних страницах встретились впервые. И я очень рада этой встрече!

В городе считали, что Маничино — итальянец. Во всяком случае, он прибыл из Милана еще в незапамятные времена. Его, вместе со своей многочисленной семьей, привез в общем вагоне Гаэтано — очень представительный блондин-кондитер. Гаэтано открыл кафе-кондитерскую на главной торговой площади города и сразу начал преуспевать. Здесь можно было заказать торт к празднику, купить удивительные конфеты и помадки, а также сесть за столик и попробовать свежую выпечку, запивая ее кофе или коньяком. Гаэтано вместе со старшим сыном день-деньской колдовал на кухне. За прилавком стояла его хорошенькая, затянутая в корсет дочка, за кассой сидела жена. Младшие дети разносили заказы по домам и подавали кофе на столики. И только Маничино ничего, совершенно ничего не делал.

Целые дни он сидел в кафе, за маленьким столиком возле самого окна, и через цельное огромное стекло рассматривал прохожих. Перед ним в стеклянной вазочке всегда лежало несколько свежих пирожных, но Маничино ни разу не откусил ни кусочка. В руке он держал рюмку с коньяком, и даже подносил ее к губам — но не пил ни капли. Одет он был прекрасно — голубой суконный костюм с иголочки, крахмальная рубашка, шелковый галстук, сверкающие узкие ботинки. И такими же новенькими, будто с журнальной картинки, были его светлые, слегка подвитые волосы, и голубые, юношески ясные глаза. Маничино всегда улыбался почти неуловимо, очень легко, необыкновенно нежно — как будто знал, что все на него смотрят.

Всем запомнился день открытия кафе-кондитерской, когда у витрин мало-помалу собрался народ, еще не решаясь зайти вовнутрь. В первых рядах стояли легонькие девчонки в кисейных платьицах, за ними застыли дородные, пахнущие рассолом крестьянки, приехавшие на воскресную ярмарку, а также молоденькие няньки с детьми, о которых они почти забыли — так жадно рассматривали Маничино. А он встречал их ясным взглядом голубых глаз и чуть приподнимал им навстречу рюмку коньяка. «Это, наверное, брат хозяина», — сказала какая-то смышленая нянька, давно уже отпустившая ручку своего подопечного, который затерялся в толпе. Ее подруга высказала мнение, что этот красавец скорее похож на хозяйку. Их отделяло от Маничино стекло, и они, ничуть не стесняясь, обсуждали его внешность и костюм, строили ему глазки и только немного удивлялись, что он не прикасается к восхитительным пирожным. Появились первые посетители: нарядная дама в большой шляпе и с крохотной девочкой, горничная в кружевном переднике, посланная за конфетами, двое мужчин в котелках. Мало-помалу все столики в кондитерской были заняты. Здесь сошлись люди, давно знакомые между собой — цвет городского общества. Они непринужденно разговаривали, приветствуя друг друга, пересмеивались, но время от времени голоса утихали, и на Маничино устремлялись косые взгляды. Он все еще не сказал ни слова, не повернул ни в чью сторону головы, не отпил ни капли коньяку, не надкусил ни одного пирожного. Из кухни появился довольный Гаэтано — он вышел поприветствовать самого городского главу. И только когда тот попросил его представить Маничино, обнаружилась удивительная истина.

В первые минуты все были в шоке — как можно было так ошибиться! Мужчины первыми стали смеяться и придумывать шуточки в адрес Маничино. Больше всего их заинтересовало, какой механизм приводит куклу в движение. Что это — пружина, как в часах, или, может быть, какой-то хитрый балансир? Как заводится Маничино и как его остановить? Гаэтано улыбался и уклончиво отвечал, что это секрет. Дамы были уязвлены — любой рекламе есть предел, нельзя ведь ставить живых людей на одну доску с этим… Если бы столик Маничино отделяла от остальных какая-нибудь перегородка или хотя бы горшок с цветами, а то ведь он сидит среди людей, как равный! Зато дети были в восторге, и украдкой подбирались к Маничино поближе, вглядываясь в его нежное лицо, пытаясь встретить его взгляд, поймать улыбку… И почти все они остались при убеждении, что Маничино — живой. Иначе — зачем ему на тарелку положили самые настоящие пирожные?! И он, как будто благодаря их за участие, чуть наклонял голову — всегда одинаковым, но таким изящным движением! На центральной площади, где находилось кафе, уже два года как появились электрические фонари, а недавно зажглась первая реклама — над входом в первый кинематограф, где каждый вечер на белом морщинистом экране судорожно и безмолвно умирал белокурый красавец в удивительно сшитом фраке. На зрителей наплывал крупный план — расширенные неподвижные глаза актрисы, ее черные блестящие губы… Потом неслись по экрану кресты, полосы и пятна, тапер, щурясь от дымящейся в зубах папиросы, брал последний, торжественный аккорд, и зрители, слегка ошарашенные увиденным, грустно расходились по домам. И женщины — самые первые женщины века, влюблявшиеся в актеров на экране, — миновали витрину, где всю ночь сидел за столиком Маничино, и уносили в свои супружеские постели воспоминание о его взгляде, нежном и безразличном, и о его свежих розовых губах, никогда не открывавшихся в ответ на приветствия. А после, лежа рядом со своими храпящими мужьями, они неожиданно чувствовали неприязнь — и к актеру, которого видели в кино, и к Маничино. В такие минуты им казалось, что таких существ просто не должно быть на свете — по сравнению с ними живые мужчины кажутся такими пошлыми, а ночь — такой длинной… Время шло, и Маничино из новинки превратился в местную достопримечательность, а потом примелькался настолько, что его почти перестали замечать. В городе появилось несколько автомобилей, дамы сменили огромные шляпы на маленькие, а потом — подумать только! — девушка из хорошей семьи при всех закурила в кафе. Наступил день, когда городской глава вышел на балкон и сказал новобранцам речь. Началась война, но Маничино не призвали в армию, и когда мимо него по площади проходили серые колонны мальчиков, которых он так часто видел вечерами возле кино, он так сочувственно приподнял в их честь рюмку, что один из новобранцев, привыкший к вечному хладнокровию Маничино, вздрогнул и оглянулся. Но тут в колонне кто-то крикнул шутовским фальцетом: «Маничино, айда с нами!» Все засмеялись, а Маничино склонил голову прежним движением. Военные годы он пережил легче и спокойнее всех. Маничино не страдал от недоедания, не интересовался политикой и не вступал в опасные разговоры. Он пил свой коньяк, когда другие посетители кафе довольствовались желудевым кофе — ничего другого Гаэтано предложить не мог. И людям, переживавшим тяжелые времена, казалось, что Маничино просто нелеп. Он стал старомодной, ненужной деталью интерьера, неприятным напоминанием о прежних веселых временах, когда жизнь казалась замечательной новинкой, игрушкой для взрослых. За годы войны выросли дети, и теперь, собираясь на площади у дешевого дансинга, они смотрели на Маничино, как на существо другого мира, бесполезное и нежизнеспособное. Светлые нежные кудри, ясные глаза ничего не знающего о жизни ребенка, старомодная церемонность Маничино, наконец, его костюм тонкого голубого сукна — все это не вызывало у них одобрения. Больше всего их интересовал вкус коньяка в его неизменной рюмке. Войну все реже показывали в кинохронике, игровые фильмы становились все более длинными, исчезли титры, появился звук, Гаэтано разорился и умер, его семья бесследно исчезла в каких-то трущобах на окраине, куда они не могли взять с собой Маничино — его описали вместе с другим имуществом кондитера. И теперь он неподвижно сидел в запертом кафе, кротко ожидая, когда новый арендатор помещения распорядится его судьбой. И однажды весной наступил очень теплый, старомодно-тихий вечер, и дверь кафе открылась. В сумеречный пыльный зал вошла девушка в красном платье, с двумя ведрами и щеткой. Она росла уже после войны и была больше похожа на мальчишку-подростка — никаких нежных округлостей, ни капли той сияющей наивности, которой щеголяли женщины, когда-то впервые увидевшие Маничино. Девушка набрала на кухне воды, составила стулья в пирамиду и начала мыть пол, напевая песенку, слышанную ею в кино. Темнело, но фонари на площади еще не зажигались. Девушка разогнулась, сдула с глаз растрепавшуюся челку… И вдруг у нее сжалось сердце, ей показалось, что за столиком у окна сидит какой-то человек и кивает ей. Она вгляделась и с облегчением узнала Маничино. Девушка подошла, вытирая руки о бедра, продолжая удивляться, что забыла о нем — а ведь когда-то, в детстве…

Маничино рывком приподнял рюмку. Секретный механизм, который бездействовал долгое время, неожиданно начал работать — и девушка пыталась понять, отчего? Быть может, под окнами проехал тяжелый грузовик и стул Маничино содрогнулся? Или она слишком резко двигала столы и стулья? Или (с улыбкой подумала она) Маничино просто соскучился и теперь хотел ее поприветствовать? Во всяком случае, за эти годы в механизме что-то разладилось — девушке показалось, что Маничино сидит на стуле как-то криво, будто собираясь встать, держит голову под необычным углом, и уголки его розового рта непривычно опустились вниз… Не отрываясь взглядом от его глаз, девушка протянула руку и попыталась высвободить рюмку из пальцев Маничино. Она уже предвкушала свой триумф в танцзале — сколько там было шуточек насчет содержимого этой рюмки! Маничино судорожно вздрогнул, и ей показалось, что он пытается вырвать у нее руку. Девушка дернула сильнее и, наконец, отняла у него рюмку. На этот раз она была уверена — с лицом Маничино что-то происходит — он как будто пытался открыть рот… По-прежнему глядя Маничино в глаза, девушка залпом выпила коньяк, и ей показалось, что она проглотила комок огня, как факир из цирка. Ее крика никто не услышал — на площадь как раз ворвался оглушительно стреляющий мотоцикл. Позже, тем же вечером, в кафе зашел новый хозяин со страховым агентом. Они осматривали помещение, обсуждали состояние проводки, и хозяин на все лады ругал безмозглую девицу, которая бросила дверь открытой и улизнула куда-то — в кино, разумеется, или на танцы! И только позже, включив, наконец, свет, они увидели за столиком у самого окна худенькую девушку в коротком красном платье. Она сидела, картинно положив ногу на ногу, облокотясь острыми локтями на стол, и томно попивала из рюмки коньяк. Время от времени девушка легко наклоняла коротко остриженную голову, будто приветствуя поглядывавших в освещенную витрину прохожих. Она не отозвалась на гневный голос хозяина, который требовал ответить, куда она подевала манекен — ту старую, заводную куклу, черт возьми?! И когда он, склонившись, заглянул ей в лицо, девушка ответила ему взглядом ясных карих глаз — совсем новеньких глаз, стеклянных, нежных и наивных.