Искатель, 1999 №3

Некоторые из обстоятельств гибели известной красавицы мамзель Эны Гарнье, ставшие достоянием прессы, а также нежелание капитана Джона Фаулера — обвиняемого по возбужденному в связи с этой трагедией делу — дать объяснение во время разбирательства в полицейском суде[7] обратили на себя пристальное внимание публики, еще более возросшее после заявления капитана о том, что он, хотя покамест и воздерживается от каких-либо объяснений, уже избрал для себя необычный, как станет очевидным, убедительный способ защиты. Немало кривотолков породили также слова адвоката, высказавшегося в том смысле, что сама сущность этого дела не позволяет обнародовать всех его обстоятельств на стадии слушания в полицейском суде, однако же суду присяжных будет представлено исчерпывающее объяснение. И наконец известие об отказе арестованного от предложенной ему адвокатской помощи и о решимости капитана Фаулера самолично осуществлять свою защиту на предстоящем процессе довело любопытство публики до высочайшего накала.

В суде присяжных обвинение очень умело построило свои доводы, которые, по всеобщему мнению, были весьма изобличающими, поскольку не оставляли ни тени сомнения в том, что у капитана и прежде случались вспышки ревности, по меньшей мере одна из которых заключилась бурной сценой.

Капитан Фаулер выслушивал показания свидетелей обвинения, не проявляя каких-либо эмоций, никого не прерывая и не пытаясь возражать. Когда наконец ему позволили обратиться к присяжным, он встал со скамьи и подошел к барьеру.

Обыкновенной внешность капитана Фаулера назвать никак было нельзя. Все черты его смугловатого, украшенного черными усами лица свидетельствовали о внутренней энергии и мужественности характера. Держался он совершенно спокойно и уверенно. Достав бумаги из кармана, подсудимый зачитал помещенное ниже заявление, которое в переполненном зале суда произвело на всех неизгладимое впечатление.

«Прежде всего, господа присяжные заседатели, мне хотелось бы сказать, что хотя личный мой достаток весьма скромен, сегодня, благодаря щедрости моих собратьев-офицеров, меня могли бы защищать лучшие таланты адвокатского сословия. Я отклонил их посредничество и решил сам защищать себя, но вовсе не потому, что уповаю на свои способности или красноречие. Мною движет уверенность в том, что прямые и правдивые слова из уст главного участника этой ужасной трагедии скажут вам больше, чем любое изложение обстоятельств дела, подготовленное профессиональным юристом.

Сознание виновности побудило бы меня прибегнуть к услугам защитников, однако же я глубоко убежден в своей невиновности, и посему выступаю перед вами сам, надеясь, что моя откровенная и не приукрашенная исповедь вместе со здравым смыслом сослужат мне здесь лучшую службу, нежели доводы самого ученого и красноречивого из адвокатов.

Суд проявил снисходительность, позволив мне набросать письменные заметки с тем, чтобы я смог привести здесь некоторые выдержки из разговоров, избежать не относящихся к делу подробностей и ничего не выпустить из того, что я вам намерен сообщить.

Всем известно, что два месяца назад при разбирательстве в полицейском суде я отказался от защиты. Сегодня этот факт упоминался в качестве доказательства моей виновности. В полицейском суде я заявил также, что вынужден буду некоторое время хранить молчание. Тогда это восприняли как уловку с моей стороны. Но вот мое вынужденное безмолвие закончилось, и теперь я волен вам рассказать не только про то, что же в действительности произошло, но и про обстоятельства, прежде мне ничего не позволявшие говорить в свое оправдание. Я объясню вам суть содеянного мною и причины, побудившие меня поступить именно так, а не иначе. Если вы, мои сограждане, сочтете, что мною совершено преступление, то я не стану сетовать и беспрекословно соглашусь с любым наказанием, которого я по вашему мнению заслуживаю.

Перед вами кадровый офицер с пятнадцатилетним стажем воинской службы, капитан Второго Бреконширского батальона, принимавший участие в южно-африканской кампании и удостоенный упоминания в приказе среди особо отличившихся в сражении при Даймонд-Хилле[8].

Когда разразилась война с Германией, меня откомандировали в только что сформированный Первый Шотландский егерский полк для выполнения обязанностей начальника штаба. Эта часть была расквартирована в деревне Редчерч, графство Эссекс, солдаты жили в казармах, офицеры же размещались на постое у местных жителей. Лично я квартировал у мистера Маррифилда, местного сквайра[9], в доме которого и повстречался впервые с мисс Эной Гарнье.

Давать этой даме характеристику сейчас покажется, может, и не особенно своевременным или уместным, однако же как раз ее личные качества и лежат в основе всего со мной происшедшего. Думаю, позволительно будет заметить, что, по моему искреннему убеждению, Природа вряд ли когда еще создавала женщину с более совершенным сочетанием красоты и ума, чем у Эны Гарнье. Эта стройная двадцатипятилетняя блондинка отличалась необыкновенно нежными чертами и выражением лица. Хотя любовь с первого взгляда всегда мне представлялась выдумкой романистов, но с того самого момента, как впервые увидел мисс Гарнье, для меня существовала лишь единственная цель в жизни — чтобы эта девушка стала моей. Прежде я даже и не подозревал, что способен на столь бурные чувства. У меня нет особой охоты распространяться на эту тему, однако же для объяснения своего поступка — и смею надеяться, вы его поймете, если даже и осудите, — я должен констатировать, что под влиянием обуявшей меня неистовой, и стихийной страсти я на время позабыл обо всем на свете, кроме неодолимого стремления завоевать любовь этой необыкновенной девушки. Все же, справедливости ради, следует сказать, что, как бы там ни было, а честь солдата и джентльмена я всегда ставил превыше всего в жизни. Слушая мой рассказ, вы, конечно, вправе усомниться в этом, но посудите сами: чем же иным является все мое преступление, если не отчаянной попыткой спасти то, что я чуть было не погубил под влиянием минутной слабости?

Вскорости я заметил, что эта прекрасная особа отнюдь не безразлична к моим ухаживаниям. Среди домочадцев мистера Маррифилда мисс Гарнье занимала довольно необычное положение. Она обучала французскому языку троих маленьких детей сквайра, примерно за год до этого приехав из южно-французского города Монпелье по объявлению, помещенному в газетах супругами Маррифилд. От платной должности гувернантки она, однако же, отказалась, предпочтя статус друга и гостьи семейства.

С ее слов нетрудно было заключить, что Эна всегда питала большую приязнь к англичанам и мечтала поселиться в Англии, а начавшаяся война лишь ускорила перерастание этих симпатий в страстную привязанность к союзникам по оружию, ибо германцев она ненавидела всей своей душой. Как она сама мне сообщила, дед ее при весьма трагических обстоятельствах погиб во время кампании 1870 года[10], а оба ее брата находятся в действующей французской армии. Голос у Эны прерывался от негодования, когда речь заходила о надругательстве над Бельгией[11], и не раз у меня на глазах она целовала личные мои саблю с револьвером, поскольку надеялась, что им еще не миновать применения в боях с ненавистным противником.

Подобные чувства, разумеется, не могли не способствовать успеху моих ухаживаний. Я был готов тотчас на ней и жениться безо всяких проволочек, однако же она не соглашалась на это. Свадьба откладывалась до окончания войны, так как Эна настаивала на всенепременнейшем соблюдении французских приличий, предусматривавших мою поездку в Монпелье для сватовства и знакомства с ее родственниками.

Помимо всех прочих совершенств, Эна обладала одним очень редким для женщины достоянием — она была искуснейшей мотоциклисткой. Ей нравилось совершать дальние мотоциклетные прогулки — в одиночестве, — но после нашей помолвки мне дозволялось иногда сопровождать ее в этих поездках.

Эне, однако же, были присущи капризный нрав и непостоянство настроений, хотя в моих глазах это и придавало ее личности еще большее очарование. Временами она могла казаться самим олицетворением нежности, но порой в ее манерах вдруг появлялась отчужденность или даже резкость. Бывали случаи, когда безо всяких на то оснований она мне отказывала в праве сопровождать ее, а если я просил объяснений, удостаивала меня негодующим взглядом. Потом она могла сменить гнев на милость и компенсировала свою нелюбезность маленькими знаками внимания и нежности, от которых мои расстроенные чувства мигом успокаивались.

В доме сквайра наши отношения складывались аналогичным образом. Исполнение служебных обязанностей занимало все мои дни без остатка, видеться с Эной я мог лишь вечерами, но и вечером она могла без обиняков объявить мне, что ей хочется побыть одной, и удалиться в комнату, где днем давала детям уроки. Потом, видя, как меня уязвляют ее капризы, она принималась так мило смеяться и просить прощения, что я становился ее рабом еще в большей степени, чем прежде.

На теперешнем процессе обвинение, ссылаясь на мой ревнивый характер, указывало, что имели место бурные сцены ревности, одна из которых вызвала даже вмешательство самой миссис Маррифилд. Да, не отрицаю, я ревновал. Когда мужчина любит женщину всей своей душой, он не может оставаться абсолютно непричастным к чувству ревности. Мне стало известно, например, что Эна знакома со многими офицерами в Челмсфорде и Колчестере. У нее была привычка на долгие часы пропадать в своих мотоциклетных прогулках. На некоторые вопросы о своей прошлой жизни она мне отвечала лишь улыбкой, но если я настаивал и требовал конкретных ответов, улыбка ее сменялась хмурым, суровым взглядом. Неудивительно поэтому, если моя душа, трепетавшая от страстной всепоглощающей любви, терзалась порой ревностью, натыкаясь на упорство, с каким Эна отказывалась приподнять непроницаемую завесу над своим прошлым. Здравый смысл иногда шептал мне, что глупо связывать свою судьбу с женщиной, о которой мне практически ничего не известно. Здравый смысл, увы, очень скоро тонул в бурных волнах обуявшей меня страсти.

Но вернусь опять к ее решительному нежеланию распространяться на тему о своем прошлом. Я привык полагать, что молодые незамужние француженки пользуются, как правило, меньшей свободой действий, нежели их английские сверстницы. Что же касается Эны Гарнье, то некоторые из ее высказываний, ненароком оброненных во время бесед, часто свидетельствовали о том, что эта молодая особа весьма уже многое повидала и познала на своем веку. После каждой такой обмолвки, раздосадованная своей оплошностью, она старалась любыми доступными ей способами сгладить произведенное ею неблагоприятное впечатление. Разумеется, это не оставалось незамеченным с моей стороны и причиняло мне новые душевные страдания. По этим поводам я снова и снова задавал ей вопросы, оставшиеся безответными, что, естественно, порождало новые между нами размолвки, которые обвинение в своем изложении сути дела изобразило чуть ли не скандалами. Несоразмерно большое внимание здесь было также уделено и вмешательству миссис Маррифилд в одну из таких размолвок, хотя, должен признать, что именно в тот раз наша ссора носила более серьезный характер, чем во всех предыдущих случаях.

Все началось с того, что на столе у Эны я нашел фотографию какого-то мужчины, а мои вопросы относительно личности этого человека привели Эну в явное замешательство. Под фотографией стояла подпись «Ю. Варден», являющаяся, надо полагать, автографом. Самым неприятным для меня представлялось то, что фотография имела потертый, обтрепанный вид — как если бы влюбленная девушка всегда носила эту карточку своего возлюбленного при себе, пряча ее где-нибудь в платье. Мисс Гарнье наотрез отказалась мне сообщить какие-либо сведения об этом человеке и ограничилась лишь совершенно неправдоподобным на мой взгляд заявлением о том, что воочию она его никогда не видела. Это и был тот самый эпизод, когда я несколько забылся и позволил себе повысить голос, заявив, что если не услышу от Эны интересующих меня сведений о ее прошлой жизни, то порву с ней все свои отношения, пусть даже этот разрыв и будет мне стоить моего разбитого сердца. Ни скандала, ни буйства я не учинял, но миссис Маррифилд, услышав из коридора мой необычайно громкий голос, поспешила к нам в комнату с целью увещевать меня. Эта женщина по-матерински сочувствовала нам и принимала доброе участие в нашей любовной истории; помнится, что в тот раз она мне высказала укор за мою ревнивость и в конце концов убедила меня в безрассудности моего поведения, так что мы с Эной снова помирились. Эна показалась мне до умопомрачения прелестной, и я сделался таким ее безнадежным рабом, что она в любой момент могла без особого труда заставить меня вернуться к ней — наперекор благоразумию и здравому рассудку, побуждавших меня вырваться из-под ее влияния.

Я все-таки не оставил своих попыток выяснить, кем же является изображенный на фотокарточке мосье Варден, однако Эна вместо ответов на все мои вопросы неизменно заверяла меня, сопровождая свои слова торжественными клятвами, что никогда в жизни не встречала этого человека. Зачем ей понадобилось носить при себе изображение молодого и мрачного на вид господина (я успел внимательно рассмотреть его лицо, прежде чем Эна выхватила у меня фотокарточку из рук) — вот вопрос, на который она либо не могла, либо же не хотела ответить.

Вскоре мне пришлось покинуть Редчерч. Меня назначили на довольно незначительный, хотя и весьма ответственный пост в Военном министерстве, что, естественно, вынуждало меня жить в Лондоне. Я был целиком загружен работой даже по субботам и воскресеньям, но вот наконец мне предоставили краткосрочный отпуск — всего несколько дней, погубивших мою жизнь, принесших мне самые ужасные испытания, какие только могут выпасть на долю человека, и в конце концов приведших меня сюда, на скамью подсудимых, чтобы защищать, как вынужден это делать сегодня, и жизнь свою, и честь.

Деревня Редчерч расположена милях в пяти от железнодорожной ветки, куда Эна приехала меня встречать. Это было наше первое свидание после разлуки с тех самых пор, как я отдал Эне всю свою душу вместе с сердцем. Не буду подробно останавливаться на этом эпизоде, поскольку не знаю, посочувствуете вы мне и поймете эмоции, выводящие мужчину из равновесия в подобные моменты жизни, или же останетесь безучастными ко всему мною сказанному. Если вы наделены живым воображением, то поймете тогдашнее мое состояние, а если нет, значит, мне и надеяться нечего на ваше сочувствие, и вам остается довольствоваться лишь голым фактом.

А факт этот, если констатировать его безо всяких иносказаний и экивоков, заключается в том, что по пути от железной дороги до деревни Редчерч меня подвели к совершению самого неблагоразумного, самого, если хотите, бесчестного в жизни моей поступка. Я раскрыл, я выдал этой женщине секрет чрезвычайной важности — военную тайну, от которой могли зависеть как исход войны, так и жизни бесчисленных тысяч людей.

Случилось это прежде, чем я начал понимать, какую преступную оплошность допускаю, прежде, чем сообразил, что эта женщина с ее цепким умом способна свести воедино мои разрозненные намеки и получить общую картину хранимого в строгом секрете плана.

Начало было положено слезными ее стенаниями по поводу того, что армии союзников остановлены и удерживаются на несокрушимых оборонительных рубежах германцев. В ответ я постарался объяснить ей, что справедливее было бы говорить о наших несокрушимых оборонительных рубежах, которые удерживают неприятеля, поскольку захватчиками являются германцы.

— Неужто же Франция и Бельгия никогда не избавятся от этих захватчиков? — взволнованно восклицала она. — Неужели нам вечно суждено рассиживать перед немецкими окопами и мириться с тем, что германцы хозяйничают в десяти провинциях Франции? Ах, милый Джек, скажи хоть ты мне Бога ради какие-нибудь слова утешения, которые вдохнули бы искорку надежды в мое сердце, а то мне порой кажется, что того и гляди оно разорвется от горя. Вы, англичане — такой уравновешенный народ, вам ничего не стоит вынести подобные испытания, мы же, французы, устроены по-другому, у нас более чувствительная нервная система, мы душевно более ранимы, чем вы. Скажи мне, что не все еще потеряно! Хотя, наверное, это глупая просьба, откуда тебе, простому подчиненному, знать то, что ведомо лишь твоему высокому начальству в Военном министерстве?

— Между прочим, случайно или неслучайно, но я довольно хорошо информирован, — отвечал я. — Можешь больше не переживать, ибо мне доподлинно известно, что скоро мы двинемся в наступление.

— Что значит — скоро? Найдутся люди, для которых и следующий год может показаться достаточно близким сроком.

— Это произойдет еще до конца нынешнего года.

— Может, через месяц?

— Еще, пожалуй, скорее.

Она стиснула мои пальцы в своей ладони.

— Ах, дорогой мальчик! Ты вселяешь в мое сердце величайшее счастье! Однако же теперь я начну жить в таком тревожном ожидании, что через неделю просто сойду в могилу.

— Ждать не придется и недели.

— Тогда скажи, — продолжала она своим вкрадчивым голосом, — пожалуйста, скажи мне одну лишь вещь, Джек, — всего одну вещь, и я тебя перестану донимать расспросами. Наступление начнут наши храбрые французские солдаты? Или же его предпримут ваши бравые Томми[12]?

— И те, и другие.

— Восхитительно! — воскликнула она. — Я все поняла. Наступление начнется в таком месте, где французские оборонительные линии соединяются с английскими, и солдаты обеих наших наций разом ринутся в совместное победоносное наступление.

— Нет, — отвечал я, — они будут действовать раздельно.

— Но ведь из твоих слов я как будто поняла — хотя женщины, конечно же, ничего не смыслят в этих вопросах, — что наступление будет совместным.

— Ну и что? Если французы, к примеру, начнут атаковать под Верденом, а британцы, положим, под Ипром[13], то и в этом случае наступление будет совместным, хотя армии союзников и отделены одна от другой сотнями миль.

— Ах, теперь понимаю! — опять воскликнула она, хлопая в ладоши от восторга. — Они станут атаковать на разных концах фронта, и проклятые боши не сумеют сообразить, куда им направлять свои резервы!

— Примерно в этом и заключается смысл обеих операций — настоящее, полномасштабное наступление под Верденом и огромная по своему размаху ложная атака под Ипром.

Внезапно меня охватило леденящее душу сомнение. Помню, как я отпрянул от нее и пристально посмотрел ей в глаза.

— Как же я разоткровенничался с тобой! — вскричал я. — Можно ли тебе доверять? Я, наверное, с ума сошел, выболтав тебе так много!

Мои слова жестоко обидели ее. То, что я, пусть на мгновение, но все же мог усомниться в ней, оказалось для нее больше, чем она была в состоянии безмолвно снести.

— Да я скорее себе язык отрежу, чем хоть единой душе скажу одно лишь слово из того, что ты мне сообщил!

Она говорила с такой убедительной искренностью, что все мои страхи сразу же развеялись, и во мне утвердилась уверенность, что на Эну всецело можно положиться. Не успев добраться до Редчерча, я напрочь выкинул свои опасения из головы, и мы предались радостям нашей встречи и построению планов на будущее.

Мне предстояло еще вручить служебную депешу полковнику Уоррелу, возглавлявшему небольшой лагерь в Педли-Вудро. Я отправился туда, и все это поручение отняло у меня примерно два часа. Вернувшись в дом сквайра и справившись о мисс Гарнье, я узнал от горничной, что Эна уединилась в своей спальне, велела конюху подготовить и подать ко входу ее мотоциклет. Мне показалось странным, что Эна, прекрасно зная о чрезвычайной краткости моей побывки, все же планирует мотоциклетную прогулку в одиночестве. Желая увидеться с ней, я прошел в ее небольшой рабочий кабинет и стал дожидаться там, поскольку дверь из него вела непосредственно в переднюю, так что Эна не могла незаметно для меня выйти из дома.

У окна в этом кабинете стоял крохотный столик, за которым Эна обычно писала. Я присел к нему, и тут мне на глаза попалось имя, начертанное крупным энергичным почерком Эны. Изображение было зеркальным, отпечатавшимся на промокательной бумаге, которой Эна пользовалась, но прочитать его не представлялось труда. Имя то было Юбер Варден. По всей видимости, оно являлось частью адреса на конверте, поскольку ниже я смог разобрать сокращение, обозначающее почтовое отделение в Лондоне, хотя следы названия улицы на промокательной бумаге почти не просматривались.

Вот каким образом я впервые узнал, что Эна переписывается с тем мужчиной, чье отвратительное лицо я видел на фотокарточке с обтрепанными углами. Очевидно, Эна солгала мне, ибо мыслимое ли дело вести переписку с человеком, которого она никогда не встречала?

Я не намерен оправдывать свое поведение, но представьте себя в моем положении, вообразите, что вы наделены моей пылкой и ревнивой натурой. Вы бы, наверное, тоже поступили, как я, потому что иного выхода просто не существовало. Ярость охватила меня, и я, что называется, дал волю рукам. Окажись на месте этого деревянного письменного столика железный сейф, я бы и его взломал. Столик же от моих усилий буквально разлетелся на части. Внутри лежало само письмо, для надежности спрятанное под замок до тех пор, пока автор не вынесет его из дома. Без каких-либо колебаний или угрызений совести я вскрыл конверт. Бесчестный поступок, скажете вы? Но если мужчина доведен ревностью до грани безумия, он редко отдает себе отчет в своих действиях. Мне любой ценой хотелось знать, верна ли мне или нет женщина, ради которой я был готов пожертвовать всем на свете.

Какой же волнующий прилив радости я испытал, когда пробежал глазами первую строку этого письма! Очевидно, я оказался несправедлив по отношению к Эне. «Cher Monsieur Vardin»[14], — так начиналось послание. Это была чисто деловая записка, не более. Я уже собрался было водворить ее обратно в конверт, тысячекратно раскаиваясь в своей подозрительности, когда в глаза мне бросилось одно слово почти в самом конце страницы, и я содрогнулся, точно ужаленный гадюкой: этим словом был Верден. Я снова заглянул в письмо: непосредственно под Верденом значился Ипр. Пораженный ужасом, присел я у разоренного мною столика и от начала до конца прочитал все письмо, перевод которого сейчас держу перед собой:

«Маррифилд-Хаус, Редчерч.

Уважаемый мосье Варден!

Штрингер сообщил, что Вы в достаточной уже степени проинформированы в отношении Челмсфорда и Колчестера, поэтому не стану писать Вам об этом. Мидлендская территориальная бригада и тяжелая артиллерия действительно перемещены к побережью близ Кромера, но только лишь временно. Это связано с армейскими учениями, а не с отправкой на континент.

А теперь сообщаю важнейшие свои новости, переданные мне непосредственно из Военного министерства. В пределах недели в районе Вердена можно ожидать очень мощного наступления, которое будет поддержано сковывающей атакой под Ипром. Обе операции чрезвычайно крупномасштабны, так что Вам надлежит отрядить голландского курьера к фон Штармеру с первой же субмариной. Сегодня вечером надеюсь получить от своего источника точные сведения о датах и прочие подробности. Вы же тем временем не должны оставлять энергичных действий.

Я не решаюсь отправить это письмо отсюда — Вам прекрасно известны повадки деревенских почтмейстеров — и отвезу его в Колчестер, чтобы Штрингер приобщил его к своей депеше, отправляемой через курьера.

Преданная Вам София Геффнер».

По прочтении письма я почувствовал себя одураченным, и мной овладело какое-то лютое и вместе с тем холодное бешенство. Итак, эта женщина оказалась немкой и к тому же еще шпионкой. Я был потрясен ее лицемерием и вероломством по отношению ко мне, но сверх всего меня одолевали мысли об опасности, грозящей армии и стране. Сокрушительный разгром, гибель тысяч людей — вот к чему может привести мое наивное доверие к этой недостойной женщине. И все же у меня оставалось еще время, чтобы предотвратить катастрофу, используя здравый смысл и решительность.

Тут на лестнице послышались женские шаги, и мгновение спустя в двери появилась Эна. Увидев меня сидящим в ее комнате со вскрытым письмом в руке, она вздрогнула и смертельно побледнела.

— Как оно к тебе попало? — задыхаясь, спросила она. — Ты имел наглость взломать столик и украсть мое письмо?

Я ничего ей не ответил, продолжая сидеть и размышлять над тем, что делать дальше. Внезапно Эта бросилась ко мне и попыталась вырвать у меня письмо. Я схватил ее за кисть руки и с силой толкнул к дивану, на который она повалилась и замерла, сжавшись в комок. Я позвонил в колокольчик и сообщил явившейся на звонок горничной, что мне необходимо срочно повидать мистер Маррифилда.

Этот добродушный пожилой мужчина относился к мисс Гарнье с такой добротой, как если бы Эна являлась его родной дочерью. То, что я ему рассказал, привело его в неописуемый ужас. Мне нельзя было показывать само письмо по причине военной тайны, которая в нем раскрывалась, но я дал сквайру понять, что опасность этого письма для Англии невозможно преувеличить.

— Что же нам теперь делать? — спросил он. — Я и представить себе не мог, что подобные ужасы действительно возможны. Какие действия вы бы сами посоветовали?

— У нас нет никакого выбора, — отвечал я. — Эту женщину надлежит арестовать, и, кроме того, мы должны пресечь любую ее попытку общения с кем бы то ни было. Почем мы знаем, что здесь, в деревне у нее нет сообщников? Согласны ли вы взять на себя ее надежную охрану, покуда я не схожу в Педли к полковнику Уоррелу и не получу ордер и конвойных?

— Мы можем запереть мисс Гарнье в ее спальне.

— Пусть это вас не заботит, — промолвила вдруг она. — Даю вам слово, что никуда отсюда не денусь. Но вам, капитан Фаулер, бы посоветовала вести себя благоразумнее. Вы однажды уже доказали, что склонны совершать поступки, нимало не заботясь заранее о их последствиях. Если меня арестуют, всем станет известно, что вы мне выдали доверенные вам секреты, а это будет означать конец для вашей карьеры, мой друг. Я не сомневаюсь, что меня вы способны покарать, о подумайте же о том, что станет с вами.

— Пожалуй, — сказал я, — ее лучше запереть в спальне.

— Хорошо, как вам будет угодно, — ответила она и последовала за нами к двери.

Но когда мы вышли в холл, она внезапно вырвалась вперед, выскочила из входной двери и бросилась к стоявшему поблизости мотоциклу. Нам удалось схватить ее прежде, чем она успела завести мотор. Извернувшись, она прокусила мистеру Маррифилду кисть руки. Сверкая глазами, царапаясь ногтями, она своей яростью напоминала загнанную в угол дикую кошку. Лишь с определенным трудом сумели мы одолеть и втащить ее — практически пронести на руках — на верхний этаж. Мы затолкали ее в спальню и заперли на ключ в то время как она, визжа и изрыгая ругательства, колотила изнутри кулаками по двери.

— Окно спальни находится на высоте сорока футов над садом, — сообщил мне Маррифилд, бинтуя свою кровоточащую руку. — Я буду дожидаться вашего возвращения. Полагаю, что теперь эта особа никуда от нас не убежит.

— У меня есть лишний револьвер, — сказал я. — Вас нужно вооружить. — Я вставил в барабан несколько патронов и протянул оружие Маррифилду. — Мы не имеем права рисковать. Кто знает, какого рода друзья могут здесь у нее объявиться?

— Премного благодарен, — отвечал сквайр. — Мне достаточно моей палки, к тому же поблизости всегда находится наш садовник. Позаботьтесь, пожалуйста, поскорее прислать стражу, а за пленницу я отвечаю.

Предприняв все, как мне тогда казалось, необходимые меры предосторожности, я бросился поднимать тревогу. Расстояние до Педли составляет примерно две мили, а полковник, как назло, куда-то отлучился, что вызвало дополнительные проволочки. Кроме того, потребовалось выполнить некоторые формальности, раздобыть подпись полицейского судьи. Ордер на арест должен был предъявляться полицейским чином, а доставить арестованную могли лишь армейские конвоиры. Меня одолевали тревога и нетерпение, и я не стал больше ждать, а поспешил воротиться в Редчерч, заручившись обещаниями, что полиция и конвойные вскоре прибудут туда.

Примерно в полумиле от деревни Редчерч дорога из Педли-Вудро выходит на колчестерское шоссе. Поскольку время было уже вечернее, видимость составляла не более двадцати-тридцати шагов. Я совсем еще недалеко отошел от места слияния дороги с шоссе, когда вдруг услышал стремительно нарастающий рокот — кто-то ехал на мотоцикле с ужасающей скоростью. Машина мчалась без огней и через несколько мгновений оказалась в непосредственной от меня близости. Я был вынужден отскочить в сторону, чтобы не оказаться сбитым, и в тот самый момент, когда машина проносилась мимо меня, я отчетливо увидел лицо мотоциклиста. Да, им оказалась женщина, которую я любил. Без шляпы, со струящимися по ветру волосами и белеющим в сумерках лицом, она была подобна одной из Валькирий, которые летают по ночам на ее далекой родине. Промелькнув мимо меня, она помчалась по колчестер-скому шоссе дальше. В то мгновение мне стало ясно, что произойдет, если она достигнет Колчестера. Как только ей удастся встретиться со своим агентом, мы можем арестовать его или ее, но уже ничего этим не добьемся — агентурные сведения успеют уйти на континент. На карту поставлены победа союзников и жизни тысяч наших солдат. В следующую секунду я выхватил свой заряженный револьвер и произвел два выстрела в направлении исчезающей вдали мотоциклистки, еле еще различимой как темное пятно в сумерках. Послышался пронзительный вопль и треск падающего мотоцикла, затем наступила полнейшая тишина.

Нет надобности рассказывать, джентльмены, что последовало дальше, — вам это все уже хорошо известно. Я бросился к ней и нашел ее лежащей в кювете. Обе мои пули попали в цель, одна из них пробила ей голову. Я все еще стоял подле ее тела, когда ко мне подбежал запыхавшийся мистер Маррифилд. Оказывается Эна, проявив изрядную смелость и завидную физическую сноровку, выкарабкалась из окна спальни и по плющу, увивавшему стену дома, спустилась в сад. Лишь услышав тарахтенье заведенного мотоцикла, сквайр понял, что произошло. Он все еще пытался довести подробности происшедшего до моего ошеломленного сознания, когда к месту трагедии прибыли солдаты и полиция, чтобы арестовать шпионку. По иронии судьбы им пришлось взять под стражу меня.

При разбирательстве в полицейском суде был сделан вывод-о том, что мотивом преступления послужила моя ревность. Я не только ничего не отрицал, но и не назвал ни одного свидетеля, который мог бы опровергнуть данное утверждение. Меня такая версия очень устраивала — в ту пору французское наступление все еще продолжало оставаться в тайне, а я никоим образом не мог осуществлять свою вину — весьма тяжкую вину. Однако же судите вы меня не за нее, а за убийство, хотя позволь я этой женщине уйти, то сам бы себя счел убийцей моих соотечественников.

Таковы обстоятельства моего преступления. Вверяю свое будущее вам, господа присяжные заседатели. Если вы оправдаете меня, то могу вас уведомить, что я надеюсь еще так послужить своей родине, чтобы не только искупить единственный мой неблаговидный поступок, но и навсегда покончить со всеми ужасными о нем воспоминаниями, не дающими мне воспрянуть духом. Если же меня ждет осуждение, я готов к любому приговору, который вы мне сочтете нужным вынести».