Искатель. 1968. Выпуск №3

Юрий Тарский Зеленые фуражки

Виктор Пимоненко, выпускник школы сержантов службы розыскных собак, давно ждал этого часа. И вот, наконец, офицер подвел Виктора к вольере и торжественно объявил:

— Ваша собака, товарищ Пимоненко.

Виктор глянул и почесал затылок.

В вольере сидел щенок. Маленький, вислоухий, тонюсенькие ножки враскорячку. Поднял на Виктора лобастую голову, зевнул и прикрыл карий глаз. Будто усмехнулся.

— Зовут Рекс, — продолжал офицер. — Отец и мать у него породистые и очень заслуженные…

— Только он не в родителей. Лентяй, — добавил старшина питомника, когда офицер ушел. — В общем поздравлять тебя особенно не с чем, сержант.

Время, что минуло с того разговора, для Виктора Пимоненко слилось в один сплошной день, наполненный до краев трудной службой. Знания пограничного дела и опыт пришли не сразу. Но он, кажется, мог быть доволен собой: получил звание старшего сержанта, фотокарточка на Доске почета. Однако полного удовлетворения не было. И все из-за Рекса.

Пес вырос, окреп, многому научился, только, как говорят, ни статью, ни собачьим умом не вышел. Задания, правда, выполнял, но лишь от и до, в пределах дрессировки, да и то с ленцой. «Посредственность серее штанов пожарника», — отзывались о нем инструкторы. И начальство тоже, если предстояло что-нибудь серьезное, направляло на дело других собак.

Виктор обижался, но ни к кому с претензиями не обращался. Упрямо продолжал тренировки (чего-чего, а упорства ему не занимать!). И от другой, более «перспективной» собаки наотрез отказался, хотя и не раз предлагали. Привязался он к Рексу. А если откровенно — верил в него. Считал: не было еще серьезного случая у пса по-настоящему проявить себя. Вон же у самого Карацупы когда-то Ингуша браковали!..

…Сигнал «В ружье!» прозвучал глубокой ночью и, как всегда, неожиданно. Капитан Друц объявил выстроившейся у казармы поисковой группе:

— Три бандита совершили преступление. Это случилось в пятидесяти километрах отсюда более трех часов назад. Возможно, они попытаются уйти за кордон. Задача: захватить и обезвредить их. Учтите: матерые гады, с оружием, да и терять им нечего. Со мной пойдут… — Он назвал несколько фамилий. Встретившись глазами с тоскующим взглядом Виктора, помедлил миг, — …и старший сержант Пимоненко с Рексом.

Поисковая группа бросилась к машине. «Газик» стремительно взял с места и, кренясь, подпрыгивая, понесся по щербатой дороге.

Виктор сидел у заднего борта машины. Когда несильно подбрасывало на выбоинах, придерживал свернувшегося у ног пса. Товарищи рядом о чем-то переговаривались, но он не прислушивался к их разговорам. Мысли были беспокойные. «Три с лишним часа уже прошло, еще не меньше часа мотаться по этой дороге. А что, если Рекс не возьмет след?» — тяжело думал Виктор, поглаживая Рекса за ушами.

Земля на месте происшествия была истоптана десятками ног. Начал моросить мелкий дождь.

Виктор подвел собаку. Рекс заметался. Потом лег. Снова вскочил. И опять лег. Пограничники со злым нетерпением поглядывали на него.

Виктор присел на корточки, глядя в виноватые глаза собаки, строго сказал:

— Спокойно, Рекс! Ты ведь все умеешь… Главное — спокойно!

Рекс поднялся. Пошел по кругу и почти сразу взял след.

Бежать за собакой по дну ущелья было легко. Но вот Рекс начал взбираться вверх, в гору. Через сотню метров снова бросился вниз, на дно ущелья, и тут же снова полез на крутизну. Следы петляли по-заячьи.

Гимнастерка прилипла под шинелью к лопаткам, сапоги, облепленные грязью, казались пудовыми. За спиной Виктор слышал лишь тяжкое дыхание Юры Широкова. Остальные далеко отстали.

Пот жег и застилал глаза, но Виктор не мог даже смахнуть его с лица: одной рукой вцепился в туго натянутый поводок, другой — придерживал болтавшийся из стороны в сторону автомат. На какой-то миг дыхания совсем не стало. Но он продолжал бежать, скользя по осыпающимся под сапогами камням, часто падая и снова поднимаясь. И Юрка Широков с багровым от напряжения лицом бежал рядом.

Рекс вывел их к реке. Бросился вверх по течению, потом вниз. Завертелся на месте, заскулил. След оборвался.

— Они там! — махнул Юрка рукой за реку.

— Будем переправляться, — сказал Виктор.

При взгляде на широко разлившийся горный поток по спине побежали мурашки. В темноте смутно виднелась какая-то труба, перекинутая через речку. Виктор больше не раздумывал. Крикнул Рексу: «Вперед!» — и, балансируя свободной рукой, медленно пошел по трубе к противоположному берегу. За спиной раздался громкий вскрик и плеск воды. Виктор на миг остановился. Бешеный весенний поток тащил Широкова по камням. Мелькнуло белое, искаженное гримасой боли лицо. Виктор дернул за поводок и побежал бегом по трубе.

Рисунки П.Павлинова

Широкова он нашел метрах в двухстах вниз по течению. Помог ему выбраться из ревущего потока. Солдат промок до нитки. Руки его были исцарапаны, на лбу кровоточила ссадина. Юрка тяжело дышал и потирал ушибленный бок.

— Может, останешься, подождешь капитана? — спросил Виктор.

— Я с тобой, — коротко бросил Широков.

И снова началась гонка.

Виктор вытащил из кармана и стиснул зубами носовой платок. Слышал от старых пограничников — помогает. И бежать действительно стало легче. А может, пришло второе дыхание.

Начало светать. Из горных распадков струился туман. Белый и очень плотный.

Рекс побежал быстрее. «Верхним чутьем берет. Бандиты близко», — решил Виктор. Словно отгадав его мысли, Широков на бегу потянул заброшенный за спину автомат и взвел затвор.

Собака неожиданно свернула вправо, бросилась к одинокому домику в гуще деревьев. Пограничники знали: дом нежилой. Двери на замке, окна забиты крест-накрест досками.

— Прикрывай меня, — приказал Виктор Юре Широкову.

Негромко хлопнул выстрел. Будто переломили сухую ветку.

Следом — еще два, один за другим. Рядом комариным писком пропели пули. «Из обреза бьют», — подумал Виктор. Подскочив к дому, он укрылся за его стеной и закричал:

— Сдавайтесь!

В тот же миг ударили два выстрела. Били на голоса. Ударом приклада Виктор сбил доски с окна и высвободил собаку от поводка. Рекс взвился молнией.

Внутри домика послышались возня, стоны. И тут же — отчаянный вопль в три голоса:

— Сдаемся!..

С Георгием Кульчицким и Валентином Адаменко я познакомился в Баку в день финиша пограничной комсомольско-молодежной эстафеты. Они несли эстафету на последнем этапе. Оба кряжистые, как молодые дубки, русоволосые, сероглазые. Солдатская форма с зелеными погонами сидела на них словно влитая. И у одного и у другого на груди медаль «За отличие в охране государственной границы СССР» и знаки «Отличный пограничник».

— Братья, что ли? — не удержался я от вопроса.

— А то? — усмехнулся Валентин.

— Земляки мы. Сегодня, между прочим, познакомились, — сказал строже Георгий.

Они с Одессщины. На границе третий год. Георгий перед призывом закончил среднюю школу, а Валентин успел даже год поработать токарем на судоремонтном заводе. Пограничники оба опытные и, видать, хваткие.

Мы сидели под жидкой тенью старого карагача. О том, за что наградили медалями, парни рассказывали охотно, не тушевались. Только записать в блокнот мне вроде было и нечего. Говорили они о разном, а получалось примерно так: «Пошли в наряд. Видим, нарушитель. Мы ему: «Стой!» После долгих уточнений и помощи товарищей Валентина и Георгия картина прояснилась.

…Нудный сентябрьский дождь. Ночь чернее черного: вытяни руку — ладонь не углядишь. Глухо рокочет река, неширокая, быстрая. До сдачи участка три часа. А там — теплая казарма, яркий свет, кружка обжигающего чаю. Ох, как это здорово — спокойный свет и горячий кок-чай после промозглой ночи!..

И вдруг две быстрые тени за рекой. На чужом берегу. Мелькнули и сгинули, будто и не было их.

Георгий толкнул локтем напарника, Василия Разукова.

— Гляди!..

Оба плюхнулись наземь, прямо в болотную жижу. Замерли. По-прежнему однотонно рокотала река и шуршал по траве дождь. Промокшие насквозь гимнастерки ледяными пластырями прилипали к телу. Зубы выстукивали неумолчную дробь.

Так прошел час, а может, и больше. Лежать было уже невмоготу. Разуков пошевелился, чуть приподнял голову. Георгий сдавил ему плечо, прошептал в самое ухо: «Лежи!»

Василий затих. Прошел еще час. Голову Георгия сдавило будто стальным обручем. Тела он уже не чувствовал, оно стало совсем чужим. А Василий шептал:

— Да ушли они. Нет их…

— Лежи ты! — зло прошипел на него Георгий.

И тут тени на чужом берегу появились снова. Они слились на мгновение, потом разделились: одна растворилась в черноте прибрежных кустов, другая… «Где же она, вторая?!.»

Плеснула вода. Раз… Другой… Плеск приближался. Еле слышно осыпалась галька под осторожными шагами. Уже на нашей стороне, Георгий показал Разукову рукой, и тот сразу принял приказ: бесшумно пополз к реке, перекрывая нарушителю дорогу обратно.

Георгий остался один. Снова зашуршала галька. Он до боли сжал пальцами приклад автомата.

Черный зыбкий силуэт в ночи. Он возник неожиданно близко. Рядом.

Тот, с чужой стороны, тяжко дышал. Стоял пригнувшись. Прислушивался. Потом распрямился. Облегченно вздохнул.

И тут же раздалось негромкое, твердое:

— Стой! Руки вверх!..

И у Вали Адаменко с напарником Мишей Зеленко была своя непроглядная дождливая ночь и крадущиеся через границу черные тени. И ненавистное пепельно-серое лицо с остекленевшими глазами. А на земле у мелко дрожащих ног «багаж» — аккуратная водонепроницаемая сумка, в ней пухлые пачки денег и полный «набор», необходимый шпиону и убийце…

— И не страшно было? — спрашиваю.

Георгий пожимает плечами и молчит. Валентин улыбается.

— Мы-то что, бывалые уже пограничники, а вот сегодня нам хлопцы рассказывали об одном парне. Салага, можно сказать, на границе без году неделя, а такого зверюгу заловил!..

С пограничной вышки просматривается большой участок долины. В окулярах мощного оптического прибора проплывают поля хлопчатнике с ровными, будто проведенными по линейке, бороздами, уже пожелтевшие луга, камышовые джунгли вдоль берега реки — широкой, быстрой, с буро-желтой водой. Это наша земля.

Чуть приподнимаю окуляры — и я за рубежом, на «сопредельной стороне», как говорят пограничники. Передо мной узкая полоска пыльной земли с редкими группками деревьев, а за ней до самого горизонта — песчаные крутобокие холмы, изборожденные серыми волнами барханов. Отсюда начинается великая пустыня.

«Эффект присутствия» ошеломляет. Оборванные мальчишки возятся в песке у самого берега. Старик в халате трусит на крошечном ишаке, едва касаясь земли босыми ногами. Возле глинобитной мазанки судачат женщины в черном. Кажется, я даже слышу их голоса…

Капитан, начальник заставы, снисходительно улыбается:

— Считайте, что без паспорта и визы побывали за границей.

После доклада старшего пограничного наряда он надолго припадает к окулярам. Оторвавшись, наконец, от прибора, задумчиво говорит:

— Пожалуй, за этим участком стоит особо понаблюдать. Запишите в журнал…

Мы идем вдоль границы по едва приметной тропе. Немилосердно печет повисшее в зените солнце. Его диск окружен желтым колеблющимся ореолом. В камышах жужжат комары. С шумом взлетает выводок вспугнутых нами перепелов, а спустя миг рядом с моей ногой бесшумно скользит стремительная змейка.

— Это гюрза, — спокойно объясняет капитан. — Вот и наряд, — говорит он несколько минут спустя.

Перед нами редкие, насквозь просматриваемые кусты, но я никого не вижу. Только подойдя вплотную, обнаруживаю двух бойцов. У ног одного из них распластался огромный пес: уши торчком, умнющие глаза сторожко ощупывают меня…

Останавливаемся перед контрольно-следовой полосой — широкой лентой мелко измельченной земли с ровными бороздами.

— Анахронизм, — безапелляционно говорю я и привожу не меньше десятка примеров, как преодолеть эту полосу.

— А вы попробуйте оставить самый крошечный след, — предлагает капитан.

Выполняю его просьбу. А потом, сидя на корточках, с четверть часа, не меньше, пытаюсь «снять» этот след, осторожно ровняя борозды ладонями. И у меня, конечно же, ничего не получается,

— Выходит, не анахронизм? — подсмеивается капитан и, посерьезнев, говорит: — В дополнение к таким вот полосам, зоркому глазу следопытов и к тонкому нюху джульбарсов и рексов у нас есть еще и современная умная техника. Ученые и конструкторы, спасибо им, не забывают пограничников…

…Застава расположилась на взгорке у самого берега пограничной реки. Сейчас река почти прозрачна, неширока, ласково журчит. Зато в половодье, когда высоко в горах тают снега, она будто срывается с цепи: бурая вода, затопляя все окрест, с ревом, грохотом тащит бревна, вырванные с корнем деревья, волочит по каменистому дну огромные валуны. Из-за белой глинобитной стены выглядывает несколько крыш. За воротами просторный, идеально чистый двор с отлично оборудованным гимнастическим комплексом, с волейбольной и баскетбольной площадками.

Солдаты отдыхают в казарме после обеда. В спальне с аккуратно заправленными койками прохладно и почему-то пахнет мятой. Солнце осталось за опущенными шторами, и только одинокий луч, отразившись от экрана телевизора, застыл на стене слепящим прожекторным кругом…

Мы с капитаном сидим в тенистой беседке перед казармой. Я привожу в порядок свои записи; он, разложив на столике тетради и книжки, готовится к занятиям с солдатами.

На границе ощущается постоянная внутренняя собранность людей. И не только в строю. Но даже во время киносеанса, на спортивной площадке или на концерте солдатской самодеятельности в клубе. Люди в постоянной готовности к действию, к бою. И это свойственно не только старым пограничникам, но и тем, кто недавно надел зеленые фуражки.

— Главное, по-моему, в непрерывном ощущении людьми того, что они всегда на переднем крае, — говорит капитан. — У каждого, кто приходит служить на границу, буквально с первого же дня появляется, а со временем сильно обостряется чувство ответственности за порученное дело. И чувство гордости.

Прекрасные парни служат в нашем погранотряде, сильные, смелые, ловкие. Вы только не смейтесь, но мне кажется, они самые лучшие на границе. Это ведь благодаря их труду и самоотверженности наша часть первой в пограничных войсках страны удостоена памятного Красного знамени ЦК комсомола. Впрочем, что я вам рассказываю, вы же сами вчера были в клубе части, когда представитель ЦК ВЛКСМ передавал Красное знамя нашим пограничникам на вечное хранение.

Вот вы все допытываетесь, как могло случиться, что молодой солдат, всего две недели прослуживший на заставе, сумел задержать матерого нарушителя границы. Как это произошло? Задержание было ночью, Нарушитель — опасный преступник. Пытался уйти за кордон. Надеялся, и скажу — не без оснований, что там примут и приголубят. Тертый калач. Отчаянный. За спиной десяток разных «художеств» одно другого страшнее, так что терять ему было нечего. Задержали его ефрейтор Ферхад Рагимов — он был старшим наряда — и рядовой Николай Чижик. Аккуратно взяли, без шумовых эффектов,

— А что, бывают и эффекты?

— Бывают, — ответил начальник заставы и не стал вдаваться в подробности. — Рагимова сейчас нет — в наряде, а рядовой Чижик — вон он, идет из наряда.

Рядовой Чижик, прямо скажу, не походил на орла. Беленький, худенький, золотой пушок на залитых румянцем щеках (небось еще и не бреется). Голос ломкий: то совсем тоненький, то вдруг пробиваются басовитые нотки.

Родился он в Холмске на Сахалине в семье рыбака. Несколько лет назад вместе с родителями переехал в один из рыбацких поселков под Херсоном. После окончания школы мечтал стать парикмахером.

— Почему именно парикмахером?

Коля поднимает на меня удивительно голубые глаза. В них недоумение и застенчивость.

— Хотелось делать людям приятное. И потом… весело опять же, всегда при людях…

Только с парикмахерским делом ничего не получилось, и он пошел на завод, к токарному станку. В армию призвали в прошлом году, как раз в день его рождения.

— Нет, о службе в пограничных войсках и не мечтал, — говорит Николай. — Думал, в них берут особенных людей: очень сильных, ловких. Я себя таким не считаю.

— А что больше всего запало тебе в душу в первые дни службы? — спросил я.

— Первый день на заставе запомнился больше всего. Наверное, никогда его не забуду, — после паузы ответил солдат. — Повели нас, молодых, знакомиться с участком заставы. «Каждую ямку, каждый кустик запоминайте. Все может пригодиться в вашей службе, — говорил нам начальник заставы. — Вы теперь пограничники, следопыты и обязаны знать местность как свои пять пальцев. Разбуди любого в ночь, за полночь — должен не задумываясь отчеканить, где какая кочка или пенек». А я, знаете, гляжу, и глаза разбегаются: сколько их тут, этих пеньков, кочек, ям и кустиков! Разве упомнишь все!..

А потом вышли мы к самой границе. К реке. Стоим у красно-зеленого столба с блестящим гербом. «Ведь я же на самом краю нашей земли! — думаю. — А за мной — весь наш Советский Союз…» Ну, а насчет задержания скажу так, — произнес он твердо. — Мог тот нарушитель и на другой, соседний наряд нарваться. Конец-то ему все равно был бы один.

Я всматриваюсь в его мальчишеское лицо и неожиданно для самого себя, расплывшись в улыбке, спрашиваю:

— Послушай, Коля, а как тебя пацаны называли в школе? Ну, дразнили как?

Он краснеет, потом смеется.

— Чижиком-пыжиком дразнили, черти!..

Бор. Семенов, Т.Талатов Подвиг длиною в жизнь

Гремел оркестр. Бравурно, торжественно, призывно. Закончив номер, воздушные гимнастки раскланялись и побежали за форганг. На арене появился невысокий полный человек с напомаженными усами и гладко прилизанной редкой шевелюрой:

— Продолжаем матчи французской борьбы! — выкрикнул он. — Парад — алле! Маэстро, прошу вас…

И опять гремел оркестр.

Поближе к арене, на свободные места устремились мальчишки. А на арену, построившись по росту, гуськом выходили борцы. Они обошли манеж по самой кромке и остановились, когда замкнули кольцо. Оркестр смолк на какой-то высокой ноте, будто захлебнулся. Невысокий, гладко прилизанный, в смокинге, арбитр матчей, выйдя на середину, начал представлять участников. Он чем-то напоминал и провинциальных актеров прошлого века и балаганных зазывал.

— Самый высокий борец в предстоящих схватках, гордость наших гор Осман Абдукаримов!

Осман делал шаг вперед, и оркестр играл несколько тактов туша.

— Прославленный тактик, неповторимый техник Владимир Косуля! — продолжал арбитр.

Теперь вперед выходил Косуля, а дирижер вновь взмахивал палочкой.

— Выдающийся мастер бедрового броска, победитель соревнований в Тбилиси, Куйбышеве и Алма-Ате Ян Одиссов!..

Ян Одиссов становился рядом с Косулей, и зрители, особенно мальчишки, неистово хлопали своему любимцу.

— Неоднократный победитель международных матчей, обладатель самой красивой борцовской фигуры, непревзойденный стратег, — вдохновенно врал арбитр, — Всеволод Вец!

Лавров сидел в восьмом ряду. Бутафорский парад вызывал у него едва заметную улыбку. Лишь на минуту она пропала, и во взгляде появилась настороженность — это когда на середину арены вышел Вец.

Оркестр гремел туш.

— Как личное впечатление? — спросил генерал.

— Сформулировать трудно.

И хозяин кабинета Сергей Александрович Моисеев и майор Алексей Николаевич Лавров расхаживали по разные стороны огромного стола, обтянутого словно бильярд зеленым сукном.

— Скорее всего смутное, — продолжал Лавров. — В борьбе надо соперника — на лопатки. — Он сложил ладони на уровне груди и верхней прижал нижнюю, будто промокал лист бумаги тяжелым пресс-папье. — В футболе — забить гол. — Теперь Лавров толкнул кончиком сапога бумажку, оброненную на пол.

— Поднял бы, — генерал подвинул пепельницу, стоящую на огромном столе, поближе к Лаврову.

— Но знаменитому футбольному бомбардиру, «забивале» и грозе вражеских ворот, — Лавров не оставлял своей мысли, — тренер говорит: «К воротам не рвись. Главное — пасуй ребятам». Чепуха? А собрать сведения о каком-то пленном солдате — солдате, не генерале — разве это дело для матерого Веца?

Он остановился и посмотрел на генерала.

— А если дело не чепуховое? — спросил тот. — Тогда вся твоя концепция рушится, а вопросы отпадают… Есть сведения о том, что в Ф-6 собирают пленных кавказских национальностей. Это задание скорее всего восточного бюро абвера. Если так, парень нужен им для Баку. А коль речь идет о Баку, значит о нефти: сегодня нефть для них — это быть или не быть.

— Не слишком ли сложно, Сергей Александрович? Восточное бюро. Вец, может, сам Вильке? Из-за солдата-пацана. На кой черт?

Моисеев рассердился:

— Не знаю. И отличаюсь от тебя тем, что хочу знать. Обязательно. Я попросил Николая Мироновича что возможно выяснить про этого паренька. Один штришок оказался очень любопытным — не улыбайся, любопытным даже для самого Вильке. Аббас Керимович-дядя этого Гаджи-главный технолог в институте Алиева… А посему давай поглядим за Вецем, — он загнул палец. — Попроси связаться с людьми из Ф-6, — он загнул второй.

— Пусть организуют побег какой-нибудь группы.

— Но время!.. Они уже под Моздоком!

— Спасибо, что сказал, — съязвил генерал. Он остановился у огромной карты, занимающей всю стену. Флажки, которыми была обозначена линия фронта, приближались к Баку. Он долго смотрел на карту, потом, повернувшись к майору, бросил жестко:

— Не дать Вецу действовать.

— То есть? — спросил Лавров.

— Вступай в борьбу. Пора.

Толпа валила в цирк. На аляповатой афише значилось:

СЕГОДНЯ В БАКУ ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ МАТЧИ ФРАНЦУЗСКОЙ БОРЬБЫ.

ПОКАЗАТЕЛЬНЫЕ ВЫСТУПЛЕНИЯ!

НА АРЕНЕ — ВСТРЕЧИ ЧЕМПИОНОВ С ПУБЛИКОЙ!

КАЖДЫЙ ЖЕЛАЮЩИЙ МОЖЕТ ПОМЕРЯТЬСЯ СИЛАМИ G ЛУЧШИМИ БОРЦАМИ!

Трое мальчишек, сновавших в толпе у входа, умоляли взрослых провести их с собой. Взрослые отмахивались. Наконец мальчишки натолкнулись на Лаврова.

— Денег нет? — спросил он.

— А откуда? — вопросом на вопрос ответил один из мальчишек. — Мать одна, а нас — три горла, — он сказал это с такой интонацией, с которой, видно, говорила сама

мать.

— Ну, пошли, — Лавров потрепал мальчишку по голове. — У меня лишние.

— Уважаемая публика! Сегодня в заключительный день наших выступлений в вашем прекрасном городе Баку самые отважные жители города могут помериться силами с лучшими и прославленными борцами-титанами. Первым приглашает партнера из публики Осман Абдукаримов, гордость наших гор! Кто желает из уважаемой публики?

Оркестр негромко пиликал, аккомпанируя конферансу. — Прошу, кто желает? — опять спросил арбитр.

В амфитеатре оживились. К арене стал спускаться маленький толстый человечек. Он смело шагнул через барьер и встал в стойку.

Осман подошел к нему.

Схватка началась.

В смешном толстяке без особого труда угадывался незатейливый цирковой клоун. Но публике было не до того. А вдруг? Вдруг победит толстяк?

На арене, вывернувшись с «моста», на который он встал явно добровольно, Осман подхватил толстяка, принес в центр ковра и мягко уложил на лопатки.

Арбитр подбежал к Осману, тронул за плечо. Тот поднялся, делая вид, что очень устал.

Публика аплодировала.

— Соперника вызывает Всеволод Вец! — объявил арбитр.

Опять наступила пауза. Но совсем короткая, потому что из разных концов амфитеатра почти одновременно раздались голоса:

— Я попробую.

— Я!

Лавров наклонился к мальчишке, сидевшему рядом, и показал на высокого, тощего, в пальто с чужого плеча, того самого, что крикнул вторым.

— Этот — подставной. Я его который раз вижу.

Подставной уже спускался на арену. Но и первый, парень лет двадцати двух, в пиджаке поверх гимнастерки, пошел туда же. Арбитр встретил его извиняющимся жестом.

— Вы опоздали.

— Нет. Опоздал он, — парень кивнул в сторону подставного и, не дожидаясь приглашения, сбросил пиджак.

— Длинный — подставной! — крикнул мальчишка.

— Подставной! Подставной! Подставной! Пусть этот борется! Пусть этот! — загрохотал зал.

Вец, стоявший у форганга, улыбнулся краешком губ.

— Вы знакомы с правилами, молодой человек? — спросил арбитр у парня в гимнастерке.

— Все матчи смотрел.

Он вышел на середину ковра. Вец все еще стоял на месте и улыбался — теперь явно издевательски. Потом он стремительно подошел к парню. Протянул руку для традиционного рукопожатия. Парень, наверное, не понял этого, схватил руку и рванул Веца на себя, вниз за бедро. Падая, Вец вскрикнул.

Арбитр кинулся к ним, оттолкнул парня. Появился врач с чемоданчиком.

Вец сидел на ковре. На его лице застыла боль.

— Сложный вывих, — сказал врач арбитру. — Очень сложный. Это надолго. Немедленно в больницу!

Бородатый здоровяк с немецким автоматом за плечом, в ватнике, подпоясанном кожаным армейским ремнем, и в кубанке с высоким верхом, перехлестнутым красной матерчатой полоской, вел Лаврова через лес. Рассвет едва занимался.

Они шли, казалось, не выбирая дороги, пока не уткнулись в заросли орешника, загородившие путь. Бородатый сделал несколько шагов в сторону, раздвинул кусты:

— Сюда.

Лавров шагнул в лаз и оказался на поляне, которую никак не предполагал увидеть. Будто в каком-нибудь городском дворе, здесь сушилось на веревках белье: сорочки, подштанники, портянки.

Бородатый подвел Лаврова к группе таких же бородатых, как и он сам, и майору все они показались поначалу похожими. Разве что самый высокий был постарше.

— Задание выполнено, — доложил проводник, и тот, который был постарше, протянул Лаврову руку.

— Шагин. С приездом.

— Здравствуйте.

— Небось устали?

— Я привычный…

— Пошли почайкуем.

Землянка была обычной, с нарами по обе стороны от входа. Сейчас почти все нары были заняты — люди отдыхали после недавнего боя. Отдых этот проходил в делах самых что ни на есть будничных: в латании гимнастерок, в починке сапог или чтении затрепанной книжки.

В конце землянки, за столом, где стояли лампа-десятилинейка, котелки, по-видимому с кашей, да железные кружки с чаем, сидели человек десять-двенадцать. Двое резко отличались от остальных: лампа освещала их измученные и изможденные лица. Бритва давно не касалась щек, но и бороды еще не отросли, как у здешних. На них были старые, местами рваные гимнастерки, поверх которых новенькие ватники, полученные, конечно, уже тут, у партизан.

— Вот этих у немцев отбили, когда налет на машину делали. Один Гордеевым назвался, другой — Ненароковым, — сказал Шагин.

Ненароков рассказывал:

— Ну, а кормят там как — сами знаете: чтоб не померли сразу, но и не прожили больше года, — через год, видать, дорогу уже достроить должны.

Он замолчал, потому что у стола задвигались, выкраивая местечко для Шагина и Лаврова. Те присели, и кто-то спросил:

— Чайку с дорожки или?.. Каша у нас отменная нынче.

— Я по утрам чай люблю. — Лавров подвинул к себе кружку.

После паузы заговорил Гордеев. Он здорово окал, что сразу выдавало в нем волгаря.

— Лагерь-то наш сложный. Даже не лагерь — школа скорее. Говорят, она абверу принадлежит — разведке армейской. Таких, как наш, — два барака. Это предбанник, что ли. Отсюда или в ров, или, если согласишься, в соловьи.

— Ты понятней объясняй… — перебил его Ненароков.

— Ничего, ничего, — сказал Лавров. — И так все понятно.

— Соловьи — это так батальон называется. По-немецки — «нахтигаль». Они там этих соловьев формируют, — продолжал Гордеев.

— Только мы их и не видели, — опять вмешался Ненароков. — Разве издали, через проволоку — пять рядов.

— В наш-то барак по прежней специальности вроде подбирали, — вновь заокал Гордеев. — Все к химии, к нефти, к бензину отношение имели — летчики, мотористы, лаборанты, нефтяники. Потому, конечно, из Баку народ есть, из Грозного. Люди хорошие, вот только один…

Ненароков добавил:

— Юлит он… юлит… Но то, что предатель, — ясное дело. Только за него один все заступается… Комиссар… Седой…

Гордеев с Ненароковым продолжали рассказывать…

Четыреста стояли на насыпи.

Слева была станция, справа — ров-могила для тех, кого сегодня поволокут из строя.

Гауптман шел вдоль шеренг в сопровождении переводчика. Через равные промежутки — видно, гауптман про себя считал шаги — он останавливался и бормотал что-то, грассируя. Переводчик подхватывал, и летели фразы, леденящие душу не только ужасной сутью своей, но тем, что стали обыденностью:

— Политкомиссары, евреи, коммунисты — шаг вперед!

Шеренги не шевелились. Они застыли, будто в кино неожиданно остановился кадр.

Полковник хладнокровно взирал на все это со стороны, оставаясь к происходящему абсолютно индифферентным. Время от времени он поднимал к глазам бинокль, цепко держа его в правой руке, левая была занята стеком — им полковник постукивал по высокому сапогу.

Солдаты вытащили из строя высокого чернявого парня. Был он яростен и еще силен, этот парень лет двадцати трех, а потому отчаянно сопротивлялся. Солдату надоела возня с ним, и он вскинул автомат. Но полковник уже спешил к месту, где возник конфликт. Оказавшись рядом с автоматчиком, он ударил стеком по стволу.

Солдат оторопело открыл рот.

— Где родился? — спросил полковник у парня.

Тот молчал, тяжело дыша после схватки и ненавидяще глядя на полковника. Полковник спокойно выдержал этот взгляд и спросил:

— Тюрк дилини билярсян?

— Я не знаю по-турецки, только несколько слов, — ответил парень. Видимо, до него дошло, что полковник если и не спас его совсем, то уж, во всяком случае, отсрочил конец.

— Марш в строй! — Это уже была команда. Парень отступил в свою шеренгу, а полковник, обернувшись к гауптману, который, как и все остальные, ровно ничего не понял в разыгравшейся сцене, сказал:

— С таким знанием этнографии вы перестреляете всех… А рейху нужны дороги. Их должен кто-то строить… «Этнограф»… — Он явно обрадовался придуманному прозвищу и, постукивая стеком по голенищу, пошел к станции.

Две дощатые тропинки, каждая метров триста длиной, начинались у отвала, откуда пленные брали грунт, и заканчивались там, где уже высилась насыпь — по одной тропинке к ней доставляли грунт, по другой возвращались порожняком.

Автоматчики кричали с вышек:

— Быстрее, быстрее!

Дойдя до места, где ссыпали грунт, Гаджи с огромным усилием перевернул тачку, достал кусочек бумаги, выгреб из кармана махорочные крошки и свернул цигарку.

— Брось! — рявкнул конвоир. Но поскольку Гаджи не обратил на окрик никакого внимания, он подскочил к нему. — Курить потом. Сейчас — работать. Быстро, быстро!

Ненароков и Гордеев, шедшие с носилками навстречу Гаджи, видели начало этой сцены. Окрик конвоира не был им слышен, потому Ненароков сказал напарнику:

— И курить ему разрешают…

— Да, — вздохнул Гордеев.

Гаджи понимал, что разговор идет именно о нем, и демонстративно нарушал здешний порядок.

— Порядок необходимо уважать, — полковник внезапно возник перед Гаджи. — Это долг каждого пленного. У нас курят после работы. Тебе это объясняли?

Гордеев и Ненароков остановились, как и другие, ожидая, что произойдет. Гаджи не столько увидел это, сколько почувствовал, вновь глубоко затянулся цигаркой и, сложив губы трубочкой, засвистел какой-то мотив: он явно лез на рожон.

— Что это за мелодия? — очень спокойно спросил полковник.

— Страна Баха не знает Гаджибекова?

— Ты музыкант? — опять спросил полковник. И потом, не ожидая ответа: — Я тоже учился музыке.

Он повернулся к подбежавшему офицеру конвоя, хотя продолжал говорить с Гаджи:

— А музыкант не должен целый день толкать тачку… Музыкант должен… — он хмыкнул — …заниматься музыкой.

И скомандовал:

— Доставлять ко мне ежедневно к шестнадцати.

Пленные продолжали наблюдать за этой сценой.

— Работать! Всем работать! — неслось с вышек.

Полковник пошел прочь, а Гаджи, так и не бросив цигарки, покатил дальше свою тачку.

— Вот еще одно доказательство, — сказал волжанину Ненароков.

Гаджи закончил мыть на кухне пол и приступил к чистке чайника и кофейника — нехитрой кухонной утвари. Полковник музицировал в кабинете.

Иногда сквозь открытые двери он наблюдал за Гаджи.

От буханки белого хлеба, лежащей на столе, было отрезано несколько здоровых ломтей, и Гаджи твердо решил украсть два или три из них и отнести в барак — люди были зверски голодны, а белого хлеба… Они и не помнили, наверное, когда в последний раз видели белый хлеб.

Попасться на краже означало быть расстрелянным. Гаджи знал об этом, но твердо решил, что хлеб все равно украдет. Он поставил чайник на полку и в то же мгновение, схватив три ломтя, сунул их за пазуху.

Полковник встал из-за инструмента.

— Иди сюда!

Гаджи вошел.

Я хочу оценить… — полковник задумался, — твою честность… Другой бы мог что-нибудь украсть, скажем… хлеб.

Сердце Гаджи колотилось так, будто там, под грудной клеткой, работала бригада молотобойцев.

— А ты не такой… — полковник взял остаток буханки и сунул ее Гаджи.

— Если хорошо вымоешь руки, можешь поиграть… Репетируй. Потом ты будешь играть на наших вечерах.

— Не буду, — Гаджи наклонил голову, словно желая боднуть.

— Обязательно будешь, — полковник улыбнулся.

— Не буду, — еще раз повторил Гаджи.

— Олух, олух и неблагодарная свинья!.. Как все ваши… «Гаджибеков!» Да что таких скотов интересует? Пожрать да выпить. Вон отсюда! Вон! В барак! Неблагодарная скотина.

Полковник ходил по гостиной взад-вперед.

«Мерзавец! Но нужный. Я бы этой скотине… Ганс, — он продолжал разговор с собой, — ты нервничаешь… Если бы адмирал узнал о твоих нервах…»

Он взял плетку и стал играть ею. Это, видимо, изменило ход его мыслей. Он раздумчиво посмотрел на плетку. «…И пряник».

В бараке едва тлела коптилка. Гаджи отворил дверь, и сидевшие за столом обернулись. Будто по команде замолчали на полуслове. Гаджи подошел к столу и, достав из-за пазухи хлеб, положил его перед ними.

Они смотрели на пухлые, наверное, очень свежие ломти. Хлеб завораживал. Расширились зрачки голодных глаз. Но только одна рука потянулась за ломтем. И тут же отдернулась.

Все молча поднялись и тихо побрели прочь от стола — каждый к своим нарам.

— Теперь будешь там, — сказал один, обращаясь к Гаджи. Его пожитки уже лежали на первых нарах от входа.

Это был открытый акт отчуждения, потому что между нарами, где предстояло находиться Гаджи, и следующими, занятыми, оставалось несколько рядов совершенно пустых: люди, некогда спавшие здесь, уже не могли вернуться.

Гаджи опустился на нары. Что делать? Плакать? Или кинуться на обидчиков? Мысли плясали, прыгали.

А люди снова собрались вместе, только теперь не у стола, а около нар, где умирал человек. Их тени причудливо вытягивались на противоположной стене и сплющивались на потолке. Они метались словно языки пламени, затянутого черным дымом.

Вошел Ненароков.

— Хины нет. Лагерь, мол, не госпиталь. Выгнал…

Он обтер кровь в уголках рта — лагерный врач умел подтверждать свои слова действиями.

— До утра не дотянет, — сказал один из пленных, ближе всех стоявший к умирающему.

— У меня еще в студенчестве был такой случай… Под Чарджоу.. — Это когда басмачи… И Павел, кажется, в Чарджоу родился… — сказал Седой.

— В Коканде. Там близко, — уточнил Гордеев, будто сейчас это имело какое-нибудь значение.

Гаджи по-прежнему сидел на своих нарах, обхватив руками голову.

— За жизнь товарища надо платить любой ценой.

Реплика эта, видимо, относилась к Ненарокову, вытирающему кровь с разбитой губы. А может, о чем-то другом думал Седой, потому что, помолчав минуту, он подвел итог:

— А хина нужна…

Гаджи поднял голову и посмотрел туда, где едва тлела коптилка. Потом он встал с нар и потихоньку выскользнул из барака. Никто на это не обратил внимания. Только Седой обернулся и увидел, как Дверь закрылась за Гаджи.

Веселились вовсю. Веселье сдабривали вином. Пьяненький лейтенант бренчал на рояле какую-то шансонетку. Потом, С трудом поднявшись, подошел к столу и взял бокал.

— За нашего полковника! Самого доброго начальника из всех, у кого я служил.

— Самый лучший тост, — поднял бокал полковник, — готовые метры дороги, по которой сначала на Баку, а потом на Бомбей ринутся танки фюрера. За фюрера!

Гаджи вошел в тот момент, когда полковник сказал «на Баку». Он остановился в дверях, опустив голову.

Гауптману оставалось выпить за фюрера последний глоток, когда он увидел Гаджи. Поперхнувшись, гауптман заорал:

— Караул!

Выпавший из рук бокал разлетелся по полу хрустальными брызгами. Гауптман схватился за кобуру. Но руки не слушались — парабеллум никак не вылезал из своей кожаной норы.

— Идиот, — снисходительно бросил полковник. — Господа, — он хлопнул в ладоши, и тотчас воцарилась тишина. — Этому парню я велел играть для нас… Садись за рояль, — полковник даже не скрывал своей радости: пришла победа над этим упрямым человеком, который десять раз заслужил, чтобы его отправили к праотцам. Но это совершенно не входило в планы полковника, ему нужно было другое — заставить Гаджи работать. И все же интуиция подсказала полковнику, что приход Гаджи отнюдь не капитуляция, а поступок, пока еще не понятый им.

Гаджи прошел к роялю, стараясь не смотреть на собравшихся, и пальцы профессионала, хотя давно и не прикасавшиеся к клавишам, побежали по ним, сначала спотыкаясь, а потом легче и свободнее. По комнате понесся слащавый мотивчик.

Лица собравшихся засветились блаженством, и ничего не надо было им сейчас, кроме этой музыки, этого примитивного мотивчика.

Полковник слушал. Ему было приятно, что на физиономиях гостей не мелькнуло и подобия мысли — тем острее чувствовалось собственное превосходство над окружающими. Потом он подошел к Гаджи:

— Хам! Здесь немцы. Люди великой нации. А эта дребедень… Сыграй Бетховена. Можешь?

Еще ни разу в жизни у Гаджи не было такого неудержимого желания ударить, ударить в этот находящийся так близко подбородок. И пожалуй, еще никогда Гаджи так ясно не понимал, что, кроме желания, есть долг. Он вновь начал играть.

Музыка рассказывала о весне, и мягких лучах всеозаряющего солнца, и о ноле, по которому идет любимая, и о цветах, что цепляются за ее платье, — о мире безмятежного покоя и тепла.

Но как-то сразу, минуя лето, наступала осень, и шумел ветер, возвещая бурю, и от далеких зарниц веяло неотвратимой бедой. Тревожная перекличка высоких трелей, похожих на трепетание умирающей птицы, и грозных басов, олицетворяющих саму смерть, входила в этот еще совсем недавно безмятежный мир. Гибли вовсе не птицы, а человек, одинокий и всеми покинутый.

Постепенно Гаджи подходил к раздумьям о торжестве человеческого единения. И уже торжественно гремел финал — марш, созданный гением двух великих немцев:

Прозвучал последний аккорд. На лице Гаджи лежала восковая бледность. Полковник решил, что это от усталости и голода, а потому сказал:

— Можешь взять со стола, что хочешь… Ешь…

Гаджи поднялся из-за рояля.

— Мне нужна хина.

— Ты болен?

— Это не для меня.

Загадка, терзавшая полковника все это время, была разгадана тем, кто сам ее загадал.

— Я не врач. Надо обратиться к врачу.

— Не дает.

— Бауэр!

Врач вышел в прихожую, достал из чемоданчика флакон с таблетками, потом вернулся в комнату и передал лекарство полковнику. Тот долго рассматривал этикетку. Наконец поднял глаза:

— На. И никогда не лги… Немцы — самые гуманные люди планеты. Немецкие врачи — самые гуманные из немцев. Понял?

Конец фразы покрыл гомерический хохот. Офицеры корчились от смеха, и их лица виделись Гаджи клоунскими масками, которые выставляются в музеях при цирках. Только эти были куда страшнее и отвратительнее. Маски кривились, корчились и, наконец, застыли.

В бараке все так же плясали на стенах тени людей, и напряженная тишина висела в воздухе.

Гаджи подошел к столу, молча поставил флакон. Никто не пошевелился.

— Это хина. — Гаджи побрел к своим нарам.

Он лег. Закрыл глаза. Сказывалось страшное напряжение всех этих часов. Гаджи засыпал.

Люди, стоя вокруг стола, неотрывно смотрели на флакон с лекарством.

— Хину с водой принимают, — сказал Седой. Один из пленных, подтверждая это, кивнул. Но Ненароков пожал плечами.

— Вражью подачку?

— Кто сказал, что он враг? — спросил Седой.

— Факты.

— Как смотреть на них, — отрезал Седой. — То, что выжил, еще не предательство. Пока все мы живы.

— А хлеб? — опять спросил Ненароков.

— Ты думаешь, ссыплю грунт не туда — борюсь. Правильно. Но бороться можно по-всякому… Вот хина…

— Лекарство нужно обязательно, — это сказал тот, кто стоял рядом с больным.

Все словно по команде поглядели в тот угол, где лежал Гаджи. Лицо его было усталым и повзрослевшим. И вдруг Гаджи улыбнулся уголками рта — наверное, сквозь сон до него дошла реплика Седого:

— И принять хину надо сейчас нее.

В землянке Гордеев с Ненароковым заканчивали свой рассказ.

— А утром как за щебенкой поехали, так нас партизаны и отбили, — проокал Гордеев.

— Вот и кончилось, — вздохнул Ненароков.

Конец сентября, когда Вец вышел из больницы, выдался теплым, словно осень еще и не наступала. В те дни он часами бродил по городу, и маршруты его были вне всякой системы — нелепыми, запутанными, повторяющимися. А может, и была в них какая-то система, понятная только ему одному. Наверное, была. Потому что, получив в киоске «Баксправки» розовые квиточки, Вец все чаще и чаще кружил вокруг одних и тех же мест.

То у консерватории.

То возле большого серого дома на Коммунистической, где много лет жила семья Гаджи.

У этого самого дома Вец и остановил какую-то женщину, что-то выспросил у нее, а потом стал мерять шагами тротуар — сто вперед, столько же назад.

Наконец Вец встрепенулся. Но вовсе не тогда, когда прошел патруль, а когда на улице появился высокий старик с суковатой палкой. Потом они долго ходили перед домом, по-видимому говоря о чем-то для них важной и очень сокровенном, ибо старик по-отцовски обнял Веца за плечи.

Эта сцена была абсолютно немой. Наблюдая в кино за ее очень медленным развитием, мальчишки обязательно бы заорали: «Звук, сапожник!» Но вовсе не этот выкрик, а веселый, добродушный смех нарушил тишину маленького кинозала, где вне всякого порядка стояли несколько глубоких кожаных кресел.

— Переигрываешь, Николай Мироныч. Ей-богу, переигрываешь, — сказал Моисеев, обращаясь к высокому старику, что на экране встречался с Вецем. Рядом со стариком сидела черноволосая смуглая девушка с косами. И еще Лавров, вернувшийся от партизан, который сказал:

— МХАТ. Все по системе.

— У Станиславского вовсе не так, — отозвался генерал. — До войны я, как в Москву приезжал, в первый же вечер — в МХАТ. «Анну Каренину» несколько раз видел. С Тарасовой.

На экране старик, прощаясь с Вецем, крепко жал ему руку.

И сразу же, без всякого перехода или логической связи, принятых в «нормальном» кинематографе, Вец оказывался у консерватории и, встретив ту самую молоденькую и хорошенькую девушку, которая сейчас была в зале, расхаживал с ней, о чем-то спрашивая. А она, делая большие глаза, говорила ему что-то страшное, а потом очень-очень грустное. Вец понимающе кивал, нежно держа ее под руку.

— Соблазнительница, — смеялся Моисеев. — Коварная соблазнительница.

И опять куда-то торопился Вец.

Много лет спустя метод, которым снимались эти кадры, получил в кино название «съемки скрытой камерой»: на экране мелькали эпизоды, снятые не резко, или перекошенные по горизонту, или совсем «бракованные», когда между Вецем и объективом появлялись неожиданные препятствия.

В зале зажгли свет.

— Вот и артистами стали, — констатировал Моисеев.

Наступила пауза. Видимо, генерал думал не о Баку, где все это происходило. Видимо, его мысли были далеко-далеко отсюда, там, за линией фронта, куда Вец с помощью своего передатчика посылал таинственные точки, тире, точки.

— Верочка, — обратился Моисеев к худенькой брюнетке, — попросите Львова, чтобы зашел ко мне… Спасибо. — Он поднялся. — Можете быть свободны.

Это относилось ко всем, кроме Лаврова, поэтому все направились к дверям, а Алексей остался на месте. Сергей Александрович обернулся к нему.

— Пошли.

— Что ты думаешь о связи? — генерал задал вопрос, едва Лавров притворил за собой дверь кабинета.

Тот ждал этого вопроса, был заранее готов к нему и потому ответил без промедления:

— Если Вец днем не уедет, то выйдет на связь в двадцать два ноль-ноль.

— Уверен?

Дверь приоткрылась, заглянул Львов.

— Заходите, — сказал Моисеев. — Выкладывайте, что у вас, шах или мат?

— Смеетесь, Сергей Александрович… Но опять — шахматы. Вец пользуется девятой партией матча Капабланка — Ласкер. Индексы расшифровываются, как ходы белых пешек и коней. Хитроумно и примитивно одновременно. Как все у немцев. Я обязательно бы поставил второй ключ.

Он волновался, то и дело поправляя очки. Он всегда волновался, когда докладывал генералу.

— Что касается двенадцатого и ноль четвертого, — продолжал Львов, — мы не могли передать им новый шифр: Тимченко не дошел.

— Знаю, — сказал Моисеев. Он вспомнил Тимченко, вспомнил, как прощался с ним в последний раз, и доклад Львова: «Напоролся, капсулу с шифром уничтожил, подорвал себя гранатой». — А если еще раз попробовать старым?

— Но рядом с двенадцатым Штуббе. Я знаком с ним давно. У него страстная любовь к шахматным шифрам. Мы им уже трижды ставили мат. Кстати, о мате шифру Веца они так и не подозревают.

Моисеев перевел взгляд на Лаврова, потом куда-то вдаль, и было совершенно неясно, к чему относилась его последняя реплика — то ли к тому, что немцы могли разгадать старый шифр, то ли к тому решению, которое генерал уже принял.

А суть принятого им решения сводилась к тому, чтобы выяснить, не Вильке ли прибыл в Ф-6. И если именно он, этот матерый и опытный враг, один из руководителей восточного бюро абвера, вербовал и готовил в Ф-6 свою агентуру, необходимо было создать там группу контрразведки.

Значит, опять Борода. Оттуда можно пытаться забросить в лагерь своих людей. Задача эта представлялась исключительно сложной. Ее решение было под силу разве что Лаврову. В крайнем случае он сам должен будет попасть в Ф-6. Однако засылка в лагерь… В каком качестве там мог оказаться Лавров? В качестве пленного? Подвергнутый постоянному риску, что в любую минуту его жизнь может быть оборвана шалой пулей конвоира?

Моисеев молчал. Молчали Лавров и Львов.

Генерал должен был принять еще одно, чрезвычайное, решение.

— Ты понимаешь степень риска, Алеша?

— Вы о чем?

— Тут важно правильно использовать профиль лагеря, — вступил в разговор Львов.

Лавров поддержал:

— И Гордеев с Ненароковым и двенадцатый утверждают, что в Ф-6 концентрируются люди, как-то связанные с нефтью. Если мне придется идти, а я, предположим, летчик, раньше работавший на промыслах?

— Ты не храбрись, — одернул Лаврова генерал. — С этим не шутят.

— А Алеша, по-моему, прав, Сергей Александрович. Конечно, риск. Но если придется идти Алеше, у двенадцатого есть возможность помочь Бороде.

— Не надо меня агитировать, — неожиданно резко сказал Моисеев. — Сегодня решать не буду.

Он поднялся, давая понять, что разговор окончен.

…Поздней осенью двенадцатый получил шифровку: «Друг будет заброшен вашу зону среду или пятницу. Ускорьте непосредственный контакт Бородой. Желаю успеха».

Роскошный «Телефункен», оленьи рога да копия картины Крамского в золоченой раме, невесть откуда доставленные заботливым ординарцем, придавали землянке комдива Братина вид городской квартиры.

В землянку спустился адъютант.

— Трое новеньких, товарищ комдив. Их вперед к начштаба или к вам звать?

— Зови сюда, — сказал Брагин, убирая стакан в серебряном подстаканнике, стоявший прямо на картах, и застегивая верхние пуговицы гимнастерки.

Адъютант поднялся ступеньки на три и кому-то крикнул, повторив интонации комдива, только построже:

— Зови сюда!

По лестнице загромыхали шаги.

Очень разными были эти трое прибывших. Высокий, какой-то нескладный старший лейтенант Медведь с застенчивыми глазами под совершенно бесцветными ресницами. Яркий брюнет Коханов. И абсолютно «никакой» Лавров.

— Вы садитесь за стол, у нас запросто, авиация не пехота: и комдив и комэск вместе летают, — сказал Брагин.

Он сделал паузу, а потом будто заторопился: — Вы, лейтенанты, на каких машинах летали? В скольких боях были?

— На ЯКе. Двадцать один вылет, — доложил Медведь.

— На ЯКе. У меня восемь, — ответил Коханов.

— Ну, добро. Подробно начштаба расскажете. Пусть он вас к Гусеву направит. В первый полк. А вы останьтесь. Ясно?

— Так точно! — старшие лейтенанты сказали это почти вместе и, натянув шинели и взяв чемоданы, вышли из землянки. Полковник повернулся к Лаврову.

— Командующий уже трижды о вас справлялся.

Они заговорили так тихо, что, отойдя от стола на несколько шагов, уже ничего нельзя было услышать из этой беседы.

Небо было таким, словно никогда не знало, что есть тучи. ЯКи стремительно рвали его своими телами да ревом двигателей. Машины шли точно на запад, курсом 270.

Брагин вел головной самолет. Время от времени он смотрел на новичков, которые шли в строю.

Часы в кабинах считали минуты. И когда до нужного квадрата их оставалось не больше десяти, справа по курсу комдив увидел девятку «мессершмиттов».

Он понял, что уйти от боя нельзя, и скомандовал: — Набирай высоту! По парам!

Его самолеты оказались над «мессершмиттами» и с ходу повели атаку.

Машина, в которой был Лавров, летела где-то в хвосте кавалькады, если можно так сказать о боевых порядках истребителей, когда к ней начал подстраиваться Брагин, стремясь прикрыть с хвоста.

Неожиданно фашист кинул свой «мессершмитт» в отчаянное пике, а потом его машина свечой пошла вверх.

Брагин прильнул к прицелу. Поочередно появлялись в нем то «мессершмитт», то машины комэска-2 и Коханова.

В прицеле «мессершмитта» тоже мелькнул ЯК. Злодейская улыбка пробежала по губам фашистского пилота. Небо разорвала пушечная очередь — пять снарядов подряд.

ЯК Брагина лез вверх. На фоне земли, похожей отсюда на топографическую карту, комдив увидел свои самолеты, собирающиеся в треугольник. И еще один, который падал, оставляя за собой густой шлейф дыма. Над маленькой черной точкой, отделившейся от горящего самолета, раскрылся купол парашюта…

Занавесив окна и «задраив» дверь артистической уборной старым одеялом, стучал ключом передатчика Вец.

Склонившись над шахматной доской и быстро двигая фигуры, улыбался каким-то своим мыслям майор Львов.

Закусив губу, работала девушка-радистка из хозяйства Львова.

Сняв наушники, долговязый немецкий лейтенант в группе радиоперехвата, сказал:

— Явная шифровка агенту.

Дни текли, похожие друг на друга: с молчаливым осуждением товарищей по бараку, с хождениями на кухню к полковнику, с тяжелой, изнуряющей работой на болоте — один на один с огромной тачкой.

Вот и сейчас Гаджи толкал ее перед собой, и мысль, ставшая неотступной и постоянной, владела им: убить, убить, убить. Только в физическом уничтожении полковника видел Гаджи способ доказать соотечественникам, что он не предатель.

Он ссыпал тачку, когда полковник окликнул его:

— Ты оторвался от коллектива.

Сказал так, что нельзя было уловить, то ли он действительно сочувствует Гаджи, то ли издевается и над ним и над обществом, где родилась эта фраза. Но сказана она была кстати, потому что только Гаджи работал с тачкой — не было пары, чтобы таскать носилки.

— А вне коллектива человек перестает быть человеком, — продолжал полковник. — Я дам тебе работу в обществе… Видишь? Там рубят кустарник… Эта работа больше подходит для твоих рук. Ступай в коллектив.

Конвоир, пихнув Гаджи в спину прикладом автомата, повел его на новое место.

Там, на вырубке, где работали пленные из другого барака, никто не обратил на Гаджи внимания. А может, только сделали вид, что не обратили: конечно, и сюда донеслась молва о его предательстве.

Но вовсе не это занимало Гаджи: перед ним оказались топоры, любой из которых мог стать орудием мести. Он уже не думал ни о чем, кроме того, как унести топор, а потом в доме у Вильке нанести им все решающий в жизни удар.

Лил дождь, перемешиваясь с первым снегом. Сирена возвестила о конце работы. Гаджи сделал шаг, споткнулся и упал. Падение это не было случайным, ему нужно было сунуть топор за пазуху. Неподалеку люди складывали в кучу топоры и строились в шеренги — по четыре в каждой. Гаджи тоже встал в строй.

Охранник принялся считать топоры, собирая их в гичку.

Гаджи понял, как глупо попался.

— Девятнадцать. Двадцать…. — считал топоры конвоир.

Подошел второй, что-то сказал и, увидев Гаджи, кивнул:

— Марш в свою колонну!

Он вышел из строя, вовсе не зная — со стороны на себя не посмотришь, — хорошо ли спрятан топор или выпирает из-под драной телогрейки. Топор и правда слегка выпирал, но конвоир не увидел этого, может, потому, что было уже совсем темно.

— Сорок два, — считал топоры первый охранник. — Сорок три…

Он оглянулся, ища еще один топор — сорок четвертый. Но топоров больше не было.

— Сорок три? — спросил он, обращаясь, видимо, к самому себе.

— Сорок четыре, — крикнул кто-то из строя, понимая, что сейчас начнется пересчет и всем придется стоять еще невесть сколько под холодным дождем и мокрым снегом.

А Гаджи тем временем шел, с трудом передвигая ноги, ожидая, что сейчас, обнаружив пропажу, конвойный кинется за ним вдогонку.

На порубке охранник стоял над тачкой с топорами.

— Сорок четыре? — переспросил он. — Очень хорошо. Ему тоже не хотелось заниматься пересчетом, замерз, хорошо бы в тепло.

— Марш в барак!

И колонну погнали почти бегом.

Седой не подал виду, что заметил, как Гаджи спрятал топор под тряпье, заменявшее постель. Встревожился. Зачем?

Тишина была глубокой. Она держалась до тех пор, пока Гаджи не вышел из барака. И тогда кто-то сказал с кавказским акцентом:

— Давай посмотрим, что этот на нарах прятал.

— Откуда ты знаешь?

— Глазами видел. Понимаешь? Своими глазами.

— Лазить по чужим…

— Щепетильный больно, тут не институт благородных девиц.

— Как-то вроде неудобно.

— Тебе, может, и не к лицу, а я могу.

Кавказец пошел к нарам Гаджи.

— Вай ме… — он даже ахнул. В его руках был топор. — Глядите.

Пленные подошли ближе.

— Если обыск… Нас всех…

— Он на то, видно, и метит.

— Выкинем?

— Надо так… Сейчас спрячем, — это сказал кавказец. — А как уснет… — Он обвел всех долгим взглядом. Увидел, что люди притихли. И продолжил: — Этим же топором… Сам берусь. Потому что я тоже с Кавказа… Из-за него на весь Кавказ позор.

За стенами барака послышались шаги. Возвращался Гаджи. Кавказец схватил топор и кинулся к себе на нары. Коптилка, вспыхнув последний раз, погасла: кончилось масло.

Через какое-то время из дальнего угла барака кто-то, крадучись, двинулся по проходу.

Подойдя к нарам Гаджи, человек остановился. Седой рассмотрел того самого кавказца, что поклялся покончить с Гаджи. Голубоватым холодком отливал прижатый к его груди топор.

Самосуд! Он был бессмыслен до идиотизма. Он вел не только к гибели самого Гаджи, ни в чем не повинного, а только обросшего липкой отвратительной паутиной недоверия, но и к гибели многих, кто был в этом бараке. Седой рванулся и перехватил руку с занесенным топором.

Гаджи сидел на нарах, не в силах шевельнуться. Его казнь не состоялась, и жизнью своей теперь он обязан был только Седому.

— Твой топор? — спросил Седой.

Гаджи молча кивнул.

Продолжать сейчас разговор было бессмысленно, и Седой, взяв топор, положил его к себе на нары.

— Иди к себе… А ты ложись…

Потом сказал:

— И всем — спать. Разговаривать будем завтра.

Было ясно, что это приказ, не допускающий ни обсуждения, ни тем более неповиновения.

Гаджи сидел на нарах. Кажется, во всем бараке он был один — пленных погнали работать на болото. Только ему предстояло ждать охранника, который поведет на кухню к полковнику.

Тяжкие мысли бередили ум. Их прервал стон. И опять была тишина.

Гаджи подошел к Седому. Склонился над ним. Тот приподнялся на локтях, видно, что-то хотел сказать, но захрипел, и Гаджи едва удалось подхватить его и опустить на нары. Седой дышал прерывисто.

— Что мне делать. Седой? Что делать?

— Не плачь, Гаджи. Ты мужчина. Ты должен делать то… — он долго не мог собраться с силами, чтобы закончить фразу. — Ты должен делать то, что скажет тебе полковник.

— Вильке?

— Да, Гаджи. Вильке — разведчик. Крупный и умный. Здесь он вербует подручных… Ты должен стать одним из них…

— Шпионом?

— И диверсантом тоже… Пусть он думает, что ты предал Родину.

— И тогда… Вся семья наша, весь род… позором… навсегда…

— Это трудно… Я знаю… Но ты солдат, Гаджи.

— Я… Я не сумею…

— Тебя научат.

— Кто?

— Думаю, тот же Вильке! И то, чему тебя научит враг, ты поставишь на службу Родине. А вернувшись к нашим, сошлись на меня, на комиссара…

— Я этого…

— Эй, ты, марш к полковнику! — стоя в дверях, конвоир рыскал глазами, ища в темноте Гаджи.

Гаджи вышел. В барак он больше не вернулся.

В этом оборванном, изможденном, обросшем ржавой щетиной человеке даже близкие не могли бы узнать майора Лаврова. Его нехитрые пожитки пленного лежали на нарах, соседних с нарами Седого.

Вот и прошел, подумал он. И воздушный бой, и вынужденный прыжок с парашютом, и пленение, и допросы, и мордобой, и карцер. Прошел и живу.

Он принялся осматривать барак.

Пустые нары ряд за рядом говорили Лаврову о судьбе бывших обитателей. Сколько раз сменялись на них хозяева? И не ждали ли нового постояльца те, на которых сейчас лежал стонущий человек?

Лавров не сомневался, что перед ним Седой — совесть всех, кого злая судьба согнала в этот ад, опоясанный колючей проволокой.

Комиссар умирал. Уже не часы — минуты оставалось ему пробыть среди людей.

Лавров склонился над ним. Смерть, словно по велению воли, отошла, отступила, отпустила его из своих объятий.

Седой сознавал, что отступление это временное. Он долго разглядывал Лаврова, потом спросил:

— Ты давно?

Чем интересовался Седой? Временем, когда Лавров попал в плен? Он сразу готов был ответить. Но понял, что сказать нужно вовсе не об этом.

— С тридцатого. С коллективизации.

Седой улыбнулся. Улыбнулся потому, что получил ответ, который мог ждать только от единоверца, чья жизнь спаяна с его жизнью самым прочным — идеей.

Седой дышал прерывисто. И уже не полной грудью, а так едва-едва.

— Бартенев просил передать привет, — сказал Лавров.

— Ты его знаешь? — это Седой почти прошептал. Несмотря на предсмертную усталость, он открыл глаза: ему надо было как можно лучше рассмотреть, кто принес привет оттуда.

— Ты его знаешь? — опять спросил он.

Лавров не ответил прямо.

— Бартенев велел сказать, что я похож на Алешу Свиридова, — и, помолчав, добавил: — Меня тоже зовут Алексеем.

Седой попытался приподняться — теперь, чтобы обнять Лаврова: он понял, кого послала ему судьба в последний час.

— Люди хорошие. Сам разберешься. Трудно здесь только с одним. Гаджи… Остракизм… Знаешь такое слово? Но…

Дыхание Седого остановилось. Он не мог больше сказать ничего. И только спустя минуту, тянувшуюся до бесконечности долго, продолжил:

— …но я бы с ним в один окоп… И я послал его к ним. Выживи… Обязательно выживи. Скажи, что я и тут был комиссаром.

Это был конец.

Алексей накрыл Седого и отошел от нар.

Текст расшифрованной радиограммы был таким:

«Друг успел принять дела. Разрешите его выводить. Двенадцатый».

Поперек этого текста появилась надпись.

«Передайте двенадцатому. Разрешаю в ближайшее время. Вывод обратно к Бороде».

Хозяина кабинета ждали, видимо, давно. Зная его нрав, офицеры говорили между собой вполголоса, стараясь не спускать взгляда с двери, через которую должен был войти фон Воргман.

И действительно, все поняли: «он», едва появилась голова огромной овчарки, верной и неразлучной спутницы обер-фюрера. Только обер-лейтенант Юнге замешкался, прикуривая сигарету.

— Здесь не солдатская казарма! — обер-фюрер рявкнул так, что зажигалка выпала из рук Юнге и покатилась по полу в гробовой тишине.

— Хайль Гитлер!

— Хайль! — обер-фюрер поднял руку, стремительно проходя к столу.

— Вчера, Юнге, пользуясь служебным самолетом, вы отправили невесте пианино. И еще три каракулевые шубы. Вы состоятельный человек, Юнге. А жалеете на сигары. Курите дрянь. Вы… Гобсек. Противно… Можете сесть.

Офицеры молча заняли свои места.

Фрн Боргман взглянул на — календарь, перевернул страничку.

— Кришке, — сказал он.

Толстый майор вскочил:

— Экспедиция «зет» возвратилась, понеся большие потери: убитых восемнадцать. Вновь начала работать пеленгуемая нами русская рация. Штуббе утверждает, что опять передается текст, адресованный агенту, который в нашем районе…

Прервав Кришне, фон Боргман обернулся к лейтенанту, сидящему у края стола.

Тот начал докладывать:

— В Ф-6 держат больше месяца летчика, который утверждает на допросах, что летал на самолетах типа ЯК. Мы требовали его вывода в Ф-10. Запрашивали начальника лагеря, но нам его не отдают. Он им якобы нужен как нефтяник. Но все равно, приказ рейхсминистра…

Лейтенант замолк, потому что обер-фюрер поднялся над столом.

Лицо его было застывшим, каменным — по нему бежали пятна гнева, вздрагивали крепко сжатые губы.

Собака, зная привычки хозяина и стараясь ему угодить, оскалилась в свирепом рыке.

В ворота лагеря въезжал роскошный «опель». Судя по тому, что сам Вильке вышел встречать его, в лагерь нагрянул важный гость.

«Опель» катил по лагерной территории не торопясь. Его сопровождали мотоциклисты.

На откидном сиденье развалился обер-фюрер фон Боргман. Он внимательно рассматривал строящуюся колонну пленных.

— Рейхсминистр недоволен подготовкой «Нахтигаль», — сказал фон Боргман.

Вильке разливал коньяк.

— Но адмирал Канарис считает, что все идет как надо.

— Ваш Канарис… Впрочем, к чему нам спорить?

— Вы мудрец, фон Боргман.

— Я вышел из детского возраста… Кажется, это придумали поляки: «Паны дерутся, у мужиков чубы летят».

— Мне не грозит, — засмеялся Вильке, поглаживая лысеющую голову.

— Как угадать превратности судьбы?

— Зачем вы каркаете?..

— Вы стали суеверны?

— Выпьем по рюмке?

— Конечно… Мы давно знакомы, полковник. Зачем нам лезть в их разногласия. Надо делать свое дело.

— И стараться сохранить свой чуб…

— Судя по всему, вам этого не удастся. Если говорить даже не о чубе — о голове. Вы работаете из рук вон плохо. Вы забываете о главной мечте фюрера, которая есть непреложный закон наших действий. Забываете, Вильке. А может, саботируете? А? Нам нужен великий германский Восток — империя десятков, сотен народов. Нужны его богатства, умноженные несметными людскими ресурсами. Нам нужна своя диковинная Зипанго — страна, усыпанная бриллиантами и жемчугами, где реки текут меж золотых и серебряных берегов. Но прежде всего нам нужна нефть. Не завтра — сегодня. Если не будет решен бакинский вопрос, вас вздернут на крюке. Вильке, вы знаете, мы умеем держать слово… Фюрер прав, когда видит себя Надиршахом, или султаном Сефевидов, или Великим Моголом. Тысячу раз прав…

Фон Боргман подошел к окну, долго смотрел на бегущие по небу грязные тучи, стараясь успокоиться, избавиться от одышки:

— Кстати, о саботаже. Почему вы не выполняете приказа рейхсминистра — не отдаете моим людям русских летчиков?

— Я не знал этого. Передо мной — другие задачи.

— Не знал… А что вы знаете?

— О! Я знаю, что есть человек, который откроет мне дверь в нефтяные тайны русских.

— Где он?

— У меня тут. — И Вильке похлопал себя по карману.

«Прибытием родственника форсируйте «Флору». Шифровка заставила Львова задуматься над очередным шахматным ходом Вильке.

С двумя парашютами — на груди и на спине — Гаджи поднимался в самолет. Тот дрожал от рыка двигателей, уже доведенных до форсажа. Лопасти винтов превратились в прозрачные блюдечки, сверкающие в свете прожектора.

Летчик закрыл дверь машины и прошел в свою кабину. Теперь в салоне оставались только Гаджи и мордастый инструктор, которому было поручено сбросить парашютиста за линией фронта.

Они сидели на железных скамьях по бортам самолета и рассматривали друг друга. Внизу заухали зенитки: самолет, видимо, перелетал линию фронта. Зенитчики били наугад — разглядеть самолет в кромешной темноте ночи было невозможно. И все же по правому борту совсем невдалеке возникли белые облачка разрывов. Сопровождающий явно нервничал, а Гаджи даже не взглянул в окно.

Штурман считал что-то на листе бумаги. Потом, подвигав стержень линейки, поставил на карте точку и вышел в салон:

— Через пять минут сброс. Готовься.

Он юркнул обратно в кабину.

— Чего грустишь, скотина? — спросил сопровождающий. Он не ждал ответа, говорил — очевидно, не первый раз — по давно ему известной инструкции. — Сейчас я дам тебе коленом под зад, и ты полетишь вниз. Не забудь, что там не очень любят таких. Не рассчитывай на восторженный прием, если тебе взбредет в голову пойти с повинной. У энкавэдэ есть как раз лишняя пуля… для тебя… Дырочка во лбу бывает маленькая-маленькая. У тебя остался один бог — полковник. Работай. Иначе — собаке собачья смерть, как говорят у вас в России.

Он посмотрел на часы и распахнул дверцу.

Все было знакомо с детства, но теперь казалось новым, непонятным, чужим. Он шел, страшась улиц, домов, встреч, собственной тени, которая возникла на тротуаре, едва он повернул за угол и солнце оказалось за спиной.

Разные чувства бередили душу, и, пожалуй, больше всего ему хотелось без оглядки мчаться к дому и там, схватив на руки жену и сына, ринуться с ними прочь от всего, что определяло теперь его место в жизни. Но тут он вспомнил Седого и Вильке, и топор, и ненависть пленных, и собственную клятву уничтожить врага. Вспомнил потому, что на другом тротуаре, вдалеке, увидел троих раненых в шинелишках, из-под которых виднелись белые кальсоны и клеенчатые тапочки, надетые на голые ноги. Посредине, хромая, шел… Седой.

Гаджи кинулся к нему, но остановился, будто споткнувшись. Нет! Седой никогда не пойдет ему больше навстречу. Нет! Седой никогда никому не объяснит, почему он с Вильке…

Гаджи долго стоял в переулке, потом зашагал к цирку, не замечая, что, передавая друг другу, за ним внимательно наблюдают сотрудники генерала Моисеева.

Вец стоял у четвертого столба возле здания цирка. Он внимательно рассматривал прохожих.

Гаджи он узнал безошибочно.

Подошел к столбу, поставил ногу на какой-то камень, так вроде удобнее завязывать шнурок ботинка, сказал, будто самому себе.

— Какое фиолетовое небо!

Гаджи вздрогнул, но не подал виду, что встреча для него неожиданна, хотя представлял Веца совсем другим. Ответил нарочито спокойно:

— Как глаза Дульцинеи.

Вец все еще возился со шнурком.

— Первый переулок направо, потом налево — там догоню.

Гаджи пошел не торопясь, Вец посмотрел ему вслед, а сам направился в другую сторону.

Проходными дворами — из одного в другой — они шли, пока опять не вернулись к цирку, только к его тыльной стороне.

Там стояли клетки со львами и слоном и в беспорядке громоздились артистические атрибуты.

По узенькой грязноватой лестнице Вец привел Гаджи в свою комнатушку.

— Можешь садиться. — Вец тщательно запер дверь и опустил одеяло, которое служило занавеской.

— Как добрался? — он хлопнул Гаджи по плечу. — Спирта хочешь?

Гаджи пожал плечами. Пить ему не хотелось, но отказываться было, наверное, неразумно.

— Налей.

Вец достал бутылку и миску с зелеными, сморщенными помидорами.

— Разводишь?

— Как когда.

Они выпили по полстакана. Гаджи морщился.

— Непьющий? — спросил Вец. — Это хорошо. В нашем деле пить нельзя. Слушай. Сегодня пойдешь домой. Скажешь: приехал из госпиталя. С товарищем. Фамилия у него — Тихий. Попросишь дядю Аббаса взять его на работу. Ясно? В случае чего умоляй, валяйся в ногах, грози, что умрешь, — делай что хочешь. Парень должен там работать, иначе тебе не жить.

Гаджи, кажется, не реагировал на этот приказ.

— Уснул, что ли? — спросил Вец. — Сейчас не до сна. Встретимся завтра. В то же время. У цирка. Понял?

Гаджи кивнул.

— Задерживаться у меня нельзя. Ступай.

Гаджи ушел.

Вец дождался, когда он свернет за угол, и двинулся следом: мало ли что может взбрести в голову этому посланцу Вильке.

Гаджи дошел до угла Коммунистической. Сто метров отделяло его от дома.

Он остановился. Сколько стоял на месте? Пять секунд, пять минут? Время было сейчас вне его понимания.

Он смотрел на дом, окна которого, как и окна всех других домов вокруг, были забиты фанерой. Уцелело только несколько стекол — по диагоналям их перечеркнули бумажные кресты.

Надо было мчаться через брусчатку, прыгать через ступени, ведущие к подъезду. Но вместо этого Гаджи перевел дух, собрал силы, чтобы казаться спокойным, и, сдерживая шаг, двинулся вперед.

У подъезда его перегнал какой-то мужчина. «Раньше он тут не жил», — подумал Гаджи.

Синяя лампочка горела где-то на последнем или предпоследнем этаже. Но темнота не задержала. Ступеньки, знакомые с детства, повели вверх.

Ему оставался один этаж до своей квартиры — здесь на третьем живет дядя Аббас, — когда кто-то взял его за плечо.

— Зайди сюда, Гаджи.

Он не успел ничего ни понять, ни ответить. Его чуть-чуть подтолкнули, и он оказался в квартире.

— Не сердись, — сказал тот самый человек, который обогнал его у подъезда. — Так надо. Я от Лаврова.

— От какого Лаврова? — Гаджи насторожился. Быть может, этот человек от Веца? Нет, это арест…

Человек тем временем продолжал:

— Сейчас сюда придут. Мы тебя ждем…

Конечно, арест… Он был кристально честен, люди решили, что предатель. Как объяснить все? И кому? Ведь Седого уже нет.

Гаджи прошел в комнату, сел на одинокий стул, стоящий посредине. Закрыл глаза. Ему показалось, что он слышит шаги Тамары над головой. Потом затопал Тофик.

Что-то скрипнуло. Может, там двигали детскую кроватку?

Монотонно тикали часы.

Он встрепенулся, когда почувствовал, что кто-то совсем тихо вошел в комнату. На пороге стоял майор.

— Так вот ты какой… Ну, здравствуй, — Лавров шагнул к Гаджи, собираясь обнять его. Тот отпрянул.

Он был в смятении. Он боялся. Он ничего не понимал.

— Я все о тебе знаю, Гаджи. От Гордеева и Ненарокова, от Тамары и дяди Аббаса. От Седого.

Комиссар! Он и мертвый оберегал его.

Спазмы душили Гаджи. Как мог, он боролся с ними. Сейчас нельзя было казаться слабым, а избавиться от этих проклятых спазм он не мог.

Пауза была долгой.

— Я хочу домой, — не глядя на Лаврова, неожиданно сказал Гаджи.

— Должен тебя огорчить. Твои — в эвакуации. Мы постараемся вызвать сюда Тамару. Постараемся. Конечно, если Вец задержит тебя здесь. Останешься в городе — зайдешь домой. В нотной тетрадке на третьей странице подчеркнешь вторую строку. Тетрадь положишь в передней. Сам связи не ищи.

— Вец требует, чтобы я кого-то устроил работать к дяде Аббасу.

— Ну, раз требует… Ты понял, как важно нам знать его людей? Один уже идет в руки… Пойми, как важно это, солдат…

— …тихой войны, — продолжил Гаджи.

— В нашем деле с саблей наголо скакать не приходится.

Лавров оторвал край газеты, будто собирался свернуть самокрутку. Протянул листок Гаджи.

— Запиши телефон. 2-14. Отдашь Вецу. Скажешь, что дядя Аббас обещал. Трудно к ним устроиться, но обещал. Велел звонить утром. Из проходной…

На лестничной площадке свет теперь не горел. Гаджи на мгновение задержался. Потом ринулся вниз, перескакивая через ступеньки. На последнем этаже открылась дверь.

Молодой человек, стоявший там, сказал возникшему в дверном проеме женскому силуэту:

— Сейчас свет чинят, стремянку несут. Подождите минутку.

На лестнице опять стало темно.

— Ступай, — сказал Вец своему спутнику. — Я подожду в садике.

Он направился в сквер, а тот свернул за угол и оказался на площади. Ее перегородил длиннющий забор. За ним возвышались промышленные корпуса и колонны технологических установок. Около заводских ворот выделялся своей новизной маленький домик — проходная в бюро пропусков.

В обитой дерматином кабине, в бюро пропусков, Тихий говорил:

— Аббас Керимович? Я и есть друг Гаджи.

Трубка спросила:

— А почему хочешь именно к нам?

— До войны на химический поступал.

— А… — сказала трубка. — Тогда понятно.

— Только бы не в цех — в лабораторию. После госпиталя в цехе тяжело.

— Ты пойди в отдел кадров. Работу найдут не тяжелую. Но в лабораторию пока люди не нужны. Ты работай хорошо, учись. Меня не подводи. Будет возможность, переведу в лабораторию.

— Спасибо.

В ответ раздались короткие гудки.

Луна мчалась все быстрее и быстрее. Рваные облака создавали иллюзию стремительного полета Селены. Гаджи стоял у окна.

Уже который день он не мог покинуть этой комнатки в доме рябой старухи. Два раза в сутки старуха молча вносила еду. И это молчание и шаркающие старушечьи шаги — весь ее зловещий вид — заставляли Гаджи постоянно слышать резкий, приказывающий голос Веца:

— Из комнаты ни на шаг. А то голову оторву. Понадобишься — приду.

Зачем Вец спрятал его здесь? Почему запретил быть дома? Из-за просроченных документов? Или не верит?

И все же каждую ночь, стоя у окна, Гаджи раздумывал, как убежать. Убежать домой, к Лаврову. Но у кустов мелькала тень человека, явно приставленного Вецем его сторожить.

Сегодня звезды были особенно крупными. Они бежали вслед за луной, вроде бы и не стремясь догнать ее. Пропадали и вновь появлялись только затем, чтобы опять пропасть, «зашторенные» облаками. Почему-то вспомнилось Тамарино платье с блестками, которое подарил к Новому году дядя Аббас, хотя было оно вовсе не такого цвета, как сегодняшнее небо.

— Ты еще и глухой?

Гаджи обернулся, но ничего не увидел.

— Не бойся, это я. — Из угла поближе к столу, куда падал лунный свет, вышел Вец. — По ночам не спишь, днем небось дрыхнешь, — то ли спросил, то ли укорил он. — А я бегаю. Для тебя. Выдрыхся? Хватит. Пора работать. Вот твои новые документы. Можешь гулять с ними по Баку сколько влезет. Туберкулез у тебя после ранения. — Понял? А работа у тебя такая будет. Навестишь своего Аббаса. Узнаешь, куда подевались его друзья. И по дому. И по работе. Мне точные сведения нужны. Не анкетные. Это и без тебя достать могу. Мне нужны характеристики. Который любит детей, который — жену, кто баб, кто водку… Ты что молчишь, как в рот воды набрал?

— Слушаю.

— Жить отправляйся домой. Твоя, наверное, заждалась. А может, и не ждет, а? Как думаешь? — Он хихикнул. — Наши встречи здесь. Следующая суббота, в двадцать часов.

— Ладно.

— В город будешь добираться на попутках. С пересадочками. С одной на другую…

Знаете, как бывает. Входишь в дом, где все на местах, и встречают тебя, как всегда встречали. А ты понимаешь, чувствуешь сердцем, что и сюда ворвалась беда.

Так было и сейчас в квартире Гаджи.

Правда, никто не встречал его. Но вещи стояли там, где и полагалось стоять им. И порядок царил полный. И все-таки что-то выдавало царившую здесь пустоту. Может, именно этот порядок. Может, газеты, которые зачем-то покрывали и шкаф, и рояль, и буфет. А может, что другое?

На рояле стояли открытые ноты — Гайдн. Когда разошлись друзья, провожавшие его на фронт, он играл Тамаре Гайдна. Она сидела рядом, вот здесь, на этом самом стуле, где сейчас сидит ее старая-престарая кукла. Машка. Кажется, с Машкой Тамара пришла в эту комнату, когда они поженились. Нет, раньше. Конечно, раньше. Было так. Он сказал: давай, поженимся, а она вспыхнула, схватила пальто, убежала. Он не стал догонять, а потом не знал, что делать. Тамара пришла сама через два дня. В руках у нее была Машка.

В кроватке Тофика вместо матраца тоже лежала газета.

Где-то стукнула дверь. Гаджи вздрогнул. Опять стало тихо-тихо. Он подошел к роялю. Конечно, Тамара открыла Гайдна специально — ведь та же страница. Гаджи присел на край стула. Тронул клавишу. Звук полетел и неожиданно оборвался.

Он опять тронул клавишу. Вторую. Третью.

Как некстати тогда они купили этот рояль! Второго июня. За двадцать дней до войны. Все деньги ухнули. А сахар на базаре, говорят, теперь пятьсот стоит. Жуть. Сколько на то деньги можно было купить Тофику сахара!

Опять хлопнула дверь. Нет. Здесь жить невозможно. Невозможно без них. Надо идти к Вецу.

Над городом завыли сирены. Застучали зенитки. Вновь воздушная тревога.

Гаджи подошел к фотографии, висящей на стене. Тамара, Тофик, он. Ходили к фотографу, когда Тофику исполнился месяц. Он снял со стены фотографию, хотел положить в карман. Задумался и повесил на место. Только сейчас вспомнил, что надо сделать. Взял нотную тетрадку, подчеркнул нужную строку…

Подручный Веца выходил из заводской проходной, рассматривая новенький пропуск.

— С приездом, Сергей Александрович, — Лавров вошел в кабинет генерала, — Здравствуй, здравствуй.

— Ну, как Москва?

— Первый раз в жизни салют видел. Садись рассказывай, что дома. Нет, подожди. — Он взял трубку.

— Попросите ко мне Львова. — Взглянув на Алексея, сказал: — Помнишь, сегодня год, как Гаджи здесь. Не долго ли они его тут держат?

— Кажется, борец доволен помощником. По-прежнему работают в поте лица. Собираются закончить операцию — остановка только за кражей «Флоры». В дверях появился Львов:

— Разрешите?

— Заходи, заходи. Чаем сейчас угощать буду.

Моисеев встал из-за стола, достал из шкафа стаканы, включил электрический чайник.

— Вот какую роскошь в Москве достал. Сестра подарила. Довоенный… Слушаю тебя, Алеша.

— Значит, собираются украсть «Флору». Загвоздка в том, что Тихий не может пройти в лабораторный корпус… Последняя шифровка от Вильке была угрожающей. Требуют максимально использовать в операции Гаджи. Вец на эту шифровку среагировал так: потребовал у Гаджи записку от Аббаса Керимовича.

— Самого чепухового свойства, — вставил Львов.

— И потому мы очень насторожились, — продолжал Лавров. — Вец говорит: скажи, мол, дяде, что хочешь на несколько дней к своим, в Уфу, съездить. Но так как обратно с билетами будет трудно, пусть Аббас Керимович черкнет пару слов кому-нибудь из уфимских знакомых.

— Ну, ломать голову здесь особенно не стоит. Им надо факсимиле Аббаса Керимовича. Возможна такая версия? — Моисеев задал вопрос, видимо, самому себе, потому что сам и ответил: — Вполне возможна. Тогда пойдем дальше. Свяжем логической нитью шифровку Вильке с требованием Веца. И придем к тому, что записка нужна для кражи «Флоры». А как они собираются это сделать, мы не знаем.

— Если хотят красть, это здорово, — опять вступил Лавров. — Я говорил со специалистами. Немцы знают, что у нас есть «Флора». Не знают только, что она не конечный продукт, а лишь компонент.

— Грубо говоря, — теперь продолжал Львов, — топливо состоит из трех составных: замедлитель — одна часть, две другие — «Флора» и найденный недавно второй компонент. Что-то вроде «Флоры» у немцев есть. Так называемый «Зет-три».

— Значит, если им дать «Флору», они поймут это! Немецкая химия не нуждается в рекомендациях, насколько я понимаю, — недовольно вставил реплику генерал.

— Нет, нет! — продолжал Львов. — Получив «Флору», они и не уловят сходства со своим «Зет-три». Химики гарантируют это. Ведь «Флора» в отличие от «Зет-три» не взрывается от соприкосновения с кислородом. Этим-то она и похожа на конечный продукт! А на анализы уйдет несколько месяцев…

— Стоп. Дайте подумать. Я к химии двадцать лет не прикасался… А если еще какой-нибудь Вец украдет второй компонент и замедлитель и они добавят их в «Флору»? — генерал задавал вопросы явно для того, чтобы родилась истина, чтобы не было «прокола», который может привести к утечке информации, чтобы проверить самого себя.

— Теоретически это возможно. Но ведь надо знать, что все они — компоненты одного горючего, А так они с тем же успехом могут добавлять и в свой «Зет-три» и в любое другое вещество. Как видите, и здесь возможность риска практически равна нулю, — парировал Львов.

— Значит, если «клюнут» — потеряют время. Если не «клюнут» — каждый, что называется, останется при своих. Так?

— Ничего подобного, Сергей Александрович, — в который раз Львов поправил очки. — Все равно мы в выигрыше. Даже, если не уведем их по ложному пути исследований, станет прочнее положение Гаджи.

— Тогда вернемся к записке Аббаса Керимовича. Что, если с ее помощью они захотят попасть в лабораторию?

— Пусть. Ныне это лжеобъект. Основные работы ведутся на востоке. Здесь — чепуха, — сказал Лавров.

— А если, попав в лабораторию, они попробуют взорвать ее? — опять спросил генерал.

— Жалко будет двухэтажный домишко. Но, ей-богу, стоит рискнуть.

— И последний вопрос. Можно сделать записку Аббаса Керимовича, не впутывая его самого в это дело?

— Безусловно, — рассмеялся Львов.

— Ну, уговорили, — Моисеев кивнул. — Будем думать. Надо, насколько возможно, тянуть с запиской. На все сто процентов исключите утечку информации — тут, Львов, хоть сотни консультаций с учеными. И чтобы кража «Флоры» произошла без шума. Возьми это на себя, Алеша. А то они будут ждать наших действий, а не дождавшись, заподозрят «липу». Ясно?

Он посмотрел на стол, увидел нетронутые стаканы.

— Да, что ж вы чая не пьете?

Вец стоял на трамвайной остановке до тех пор, пока в одном из вагонов не увидел Тихого. Он сел в этот же трамвай и проехал в нем шесть остановок. Тихий сошел на следующей. Они встретились в толчее на базаре.

— Надо идти сегодня, — сказал Вец. — Вечером. Вот записка Аббаса. Подпись такая, что и сам не отличит от той, что была на записке о билетах… Все входы выучил?

— А как же.

— Смотри, если шум будет — беги. Живым им даваться нельзя. За «Флору» в Магадан не пошлют, расстреляют тут же.

— Если уйду, они все равно догадаются, что я был, — записка-то у них останется.

— Это лучший выход. Аббаса дискредитируем. Может, с работы снимут. А может, и посадят… А тебя спрячем. В Ташкент поедешь. Знаешь, какая там жизнь!

Тихий протянул записку в окошко.

— Подожди, — сказал охранник. Он задвинул фанерку, обратился к начальнику:

— Аббас Керимович пишет, чтобы пропустили мотор чинить.

— Дай-ка на записку взгляну. — Начальник повертел ее так и этак и приказал:

— Раз Аббас Керимович, не задерживай.

— Но у этого допуска нет в лабораторный. И поздно уже. Все почти разошлись.

— Ты какой-то тупой, Серегин. Понимать надо, что значит Аббас Керимович велит. Пиши пропуск.

Окошко открылось.

— Проходи, — сказал охранник Тихому.

Тот пошел в сторону лабораторного корпуса. И там ходил охранник с винтовкой за плечом. Он долго рассматривал пропуск:

— Проходи. В коридоре не останавливайся. Курить не вздумай.

— Маленький, что ли?

Тихий прошел по длинному коридору, спустился по лестнице на один марш и вышел во внутренний двор.

Совсем стемнело. На фоне темного неба вырисовывались еще более темные силуэты двух больших резервуаров.

— Стой! Кто идет?

— Мотор чинить. По приказу Аббаса Керимовича, — ответил Тихий.

— Что в такую темнотищу увидишь?

— А мы не рассуждаем, когда работать. Когда велят — тогда и работаем.

— Ну, валяй. Моторы в дальнем углу, знаешь?

— А как же.

— Только не искри особо. А то горючее. Понимать должен.

Тихий двинулся вправо, а охранник зашагал в другую сторону. Теперь надо было сделать всего несколько шагов до резервуара. Он замедлил шаг, дождался, когда охранник завернет за угол, и ринулся под резервуар. Здесь его уже никто не мог увидеть. Он примостился между фермами, на которых покоился чан, надел резиновые перчатки, достал два небольших флакона. Вынул стеклянные пробки. Нащупал краны — знал, что их должно быть два: основной и контрольный. С завидной ловкостью отвернул вентили. Светлая жидкость наполнила один флакон, потом второй.

Тихий так же быстро завернул краны. Тщательно заткнул флаконы пробками. Выбравшись из-под резервуара, он ползком добрался до угла, где стояли моторы. Пробыл там всего ничего. С шумом зашагал к зданию.

— Это опять ты? — окрикнул охранник.

— А кто ж еще?

— Пропуск! — это было сказано явно для проформы.

— Не нагляделся? — Тихий протянул ему белый листок.

«Восьмой вторник подряд жду связного для отправки «Флоры». Не доходят. Дайте новые указания. В-1».

«Указания получите, если связной не придет десятого. Вильке».

«Продлить действие документов родственника не представляется возможным. Его могут взять как дезертира любой день. Во избежание моего провала предлагаю его ликвидировать. В-1».

«Идиот. За безопасность родственника отвечаете головой. Вильке».

«Десятого ваш связной арестован моих глазах у цирка В-1».

«Возможна ли немедленная отправка родственника с «Флорой» через линию фронта? Вильке».

«Несколько раз обнаруживал за собой наблюдение. Начинаю опасаться. В-1».

«Немедленно отправляйте родственника. Второй флакон выносите сами. Вильке».

Моисеев закрыл папку.

— И, зная это, все же Веца упустили?

Лавров был усталым и мрачным.

— Пока он добирался до фронта, брать его не хотели. Возможно, было наблюдение, и арест Веца мог натолкнуть Вильке на мысль: почему Гаджи прошел, а этого арестовали?.. Потом Вец как в воду канул. Даже не знаю, кто из моих ребят виноват. Молодые, а он матерый. План у него, видимо, был простой: ночью перебраться через «ничью» землю. В роте, куда Вец явился, показалось подозрительным его направление — бланк был старого образца: то ли не мог достать другого, то ли не знал о замене. Тут нагородил комроты. Нет чтобы в особый отдел позвонить, решил утра ждать. Ну, а Веца в землянку, под стражу. Ночью он по нужде попросился и побежал. Солдат крикнул: «Стой». Потом выстрелил. На сем — точка.

В зеркалах отражалась фигура Гаджи. Перед ним хлопотал портной. Вильке курил трубку, присев на край тумбочки.

— Я выйду на несколько минут, укорочу рукава.

Вильке подождал, пока, пропустив портного, успокоилась тяжелая бархатная занавеска.

— Конечно, жаль, что тебя пришлось извлекать из Баку. Ты мне там нужен. И тебе там лучше: дом, к жене и сыну можно поехать… Но я должен был спасать тебя. От разоблачения, от ареста. К счастью, ты ничем не скомпрометирован в России. Перед тобой — перспектива.

— Вы знаете, полковник, как ценю я вашу заботу.

Вильке отмахнулся — к чему признания. И продолжал:

— У тебя много хороших, необходимых в нашем деле качеств. Знаний маловато. Я пошлю тебя учиться. В свою Сорбонну. Ты это заслужил. Учись хорошо. Так, чтобы когда-нибудь учить других.

Часы в углу кабинета Моисеева били одиннадцать, когда вошел Лавров.

— Чем похвастаешь? — спросил генерал.

— В одиннадцать должны быть материалы.

Тут же открылась дверь. Вошел капитан Свиридов — в руках у него была пачка крупноформатных влажных фотографий.

Один за другим ложились на стол снимки.

Гаджи целился прямо в объектив аппарата. Стучал ключом походной рации. Чистил пистолет. Отдыхал после марш-броска: лицо было покрыто крупными каплями пота.

— А они неплохо учат, — сказал Моисеев.

Новый снимок лег на стол: Гаджи в комбинезоне занес ногу, чтобы войти в самолет.

— Судя по всему, готовятся отправить на Восток. Двенадцатый сообщает, что Вильке перемещает свой центр в так называемую нейтральную зону. Данные проверены, — Львов стоял у стены, заложив назад руки. — Двенадцатому удалось обрести великолепные связи и, как результат, — возможность встреч с Гаджи.

— В перемещение центра стоит верить. Это логично.

В Германии держать негде, — сказал Моисеев. — Сколько вчера сделали танки Конева?

— Шестьдесят, — ответил Лавров. — Я вот чего боюсь, Сергей Александрович, не потеряют ли они интереса к Гаджи?

— Не должны. Он нужен не только из-за объекта. У него связи Веца.

— Но они же есть у Тихого, а может, и у дублера.

— В дублера я теперь не верю. Дублер один — Гаджи. А Тихому надо препятствовать. Закрыть возможности контактов. Попугивать, что мы рядом. Наконец, можно отправить его в какую-нибудь командировку, на полгода, скажем.

— Может, просто арестовать?

— Ни-ни… Пусть пока походит… Конечно, Гаджи им нужен не там — здесь. А нам не здесь — там. Вот и поработаем: кто кого. Восток кажется правдоподобным и потому, что у них практически остался один путь для переброски агентов — южная граница. Подумайте, Львов, как обеспечить Гаджи связями на Востоке.

«В случае отправки восток связь через хозяина машины, на зеркальце которой — чертик. Такой же чертик сзади, под стеклом. Машину ищите у кафе «Алмаз». Пароль: «Я ненавижу музыку». Отзыв: «Бах — это бог».

Это был огромный восточный базар. С кипящим пловом и жарящимся на углях шашлыком, с помидорами и клубникой, с черешней, огурцами, отрезами шелка, гадалками, предсказателями, точильщиками, мастерами склейки фарфора, торговцами гашишем, виноградной водкой, вином, ножами с инкрустированными ручками и всей прочей, ослепительно яркой мишурой восточного рынка. С обязательной чайханой, где на коврах восседали старцы, а у перевязи стройными ногами перебирали скакуны. С ишаками, издающими душераздирающие вопли, и с уныло жующими верблюдами.

Гаджи дошел до конного ряда и здесь принялся выбирать жеребца.

— Сколько? — спросил он.

— По тысяче за каждые десять лет? — рассмеялся Гаджи.

— Что говоришь? Ему семь.

— Тогда семьсот, — Гаджи явно развлекался. Торговля занимала его, доставляла радость тем, что можно было повалять дурака.

— Тысячу.

— Я сказал, семьсот.

— Как хочешь.

Автобус шел в горы. Гаджи ехал в маленькую таверну, к женщине, встреча с которой должна была определить его дальнейшие планы. Почему-то Гаджи улыбался.

Может, потому что через сомнения, страдания, горечь он, наконец, постигал уверенность в своих силах.

Горы со всех сторон окружали его. Прямо над вершиной одной из них висело закрытое тучами солнце. Тучи были рваными, и солнце то исчезало, то появлялось вновь. Казалось, оно лукаво подмигивает Гаджи.

В старой таверне играл оркестр. Потом на эстраде появилась красавица певица. Она появилась в тот момент, когда в таверну вошел Гаджи. Вряд ли, освещенная лучом прожектора, она могла увидеть его. Но он сразу понял, что это и есть связная Вильке. Сообщенные приметы были предельно точны.

Гаджи сел в угол, попросил вина и овечьего сыра. И пока певица пела о любви и разлуке, виновниками которой были горы, отрезавшие невесту и жениха друг от друга, он разглядывал девушку, думая над тем, как пойдет их первый разговор и какой тон надо взять с первой минуты знакомства.

Зульфия — так звали певицу — пела, легко двигаясь по эстраде. Гаджи смотрел на ее красивую фигуру. Он решил играть перед Зульфией роль циника, сердцееда, покорителя женских сердец.

Зульфия заметила Гаджи и улыбнулась ему. Но улыбка ее вовсе не говорила о том, что она поняла, кто пришел, — так она улыбалась каждому новому посетителю. И все же Гаджи был уверен, что сейчас, закончив песню, она подойдет к нему. Он решил помочь ей и, когда официант пробегал мимо, крикнул:

— Еще один бокал!

Зульфия поняла и приняла приглашение. Спустившись с эстрады, она пошла прямо к Гаджи. Она шла, улыбаясь, всем своим видом показывая, как желанна и радостна ей эта встреча. И это было действительно так, потому что ей приглянулся этот стройный черноволосый парень. И меньше всего она думала в тот момент о Вильке, и его задании, и о том, что она должна ждать посланца.

Гаджи поднялся, приглашая ее сесть.

— Давно в наших краях? — спросила Зульфия.

— Пять минут, как вошел сюда, — он пристально посмотрел на Зульфию и в задумчивости сказал:

— Какое фиолетовое небо!

— Как глаза Дульцинеи, — ответила певица. Ей стало не по себе от того, что парень, приглянувшийся ей, оказался как раз тем человеком, которого она должна была ждать.

— …и ваши, — продолжал Гаджи.

Она улыбнулась деланной улыбкой.

— Вы поэт. А я думала, только…

Она еще не знала, как отнесется Гаджи к слову «шпион» — с гордостью или рассердится, — а потому оборвала себя на полуфразе и начала другую:

— …Впрочем, изголодались по женскому обществу. Там не баловали такой роскошью?

— Нет. Но и я не стремился.

— Скажете, что ждали принцессу?

— Скажу… Ждал вас.

Наступила пауза. Гаджи показалось, что Зульфия немного смутилась. А может, она захотела поверить в эти слова.

— У принцессы есть хрустальный замок, куда она повезет меня на ковре-самолете?

Она отпила немного вина.

— Мне пора. Переночуете здесь. Завтра я приеду за вами.

Раздались хлопки — Зульфия быстро шла к эстраде. Походка у нее была вызывающей, даже чуть нагловатой.

Гаджи смотрел ей вслед до тех пор, пока внимание его не отвлекли двое за соседним столиком. Один из них говорил настолько громко, что Гаджи невольно стал следить за его монологом, совершенно отключившись от зала, от музыки, от новой песни, которую начала Зульфия.

— Пять тысяч тонн хлопка — это немало. Покупатель должен быть солидным. Мне рекомендовали одного, в Гамбурге. Коммерция у него по совместительству. Вообще — гестапо. Сторговались быстро. Он пригласил на ужин. Роскошная вилла. За столом прислуживал англичанин. Сбитый летчик. Не понимаю психологии таких. Этот — бомбы на его Лондон, тот — котлеты к его столу.

— У него нет другого выхода.

— Чтобы из льва превратиться в пресмыкающееся? Он был мерзок. Не потому, что пленен, а потому, что задрал кверху лапы. Продал себя, семью, страну… Что он скажет потом, после войны, своим детям?

Гаджи слушал, и неотступная дума о том, что говорят о нем сыну, не покидала его. Он вспомнил Гордеева, и Ненарокова, и еще того кавказца с топором, представляя, что они говорили бы Тофику.

Семиместный «шайбах» с багажником, выпирающим словно сундук, мчался по горной серпентине. Скорость его была так велика, что из-под колес летела галька, поднимались облака песка и пыли, и долго-долго в воздухе висел тяжелый шлейф.

Зульфия гнала машину вовсе не потому, что это было необходимо. Искала выхода безудержная лихость, охватившая ее. Тому были причины. Во-первых, Гаджи ей очень нравился, а во-вторых, в ней все время проявлялось желание хоть в чем-то не подчиниться Вильке — в минуты, неподвластные его контролю, оставаться самой собой — со своими чувствами и страстями.

— Просили передать, что пока будете жить здесь, — сказала певица. — Потом отправитесь в Баку.

— Спасибо.

Она достала из сумочки банковский чек.

— Я покажу вам, где получить деньги. Надо обзаводиться знакомыми. Работать с ними — искать, кто пойдет с вами туда. Тут много…

— …Разной сволочи?

— А хорошие люди разве берутся за такие дела?.. Знаете, есть такая пословица: «В чужом глазу пылинка видна — в своем и бревна не сыщешь».

— Кажется, есть, — задумчиво подтвердил Гаджи.

С гор открывался вид на ярко освещенный вечерний город. Зульфия по-прежнему гнала машину, не снижая скорости.

Европа бесцеремонно вторгалась на Восток: архитектура города свидетельствовала об этом. Новые здания с быстроходными лифтами, искусственным климатом, балконами, протянувшимися вдоль фронтонов, высились на центральных улицах. Гигантские универсальные магазины загоняли маленькие лавчонки в узенькие переулки и тупички. Немецкая, английская, французская речь слышалась почти так же часто, как гортанные мелодии восточных языков. И уж совсем редко здесь, в центре, можно было встретить мужчину в пестром халате или женщину в парандже.

Главная улица города была сегодня такой, как всегда, с неторопливым движением прохожих, с мягким шумом легковых автомобилей, с заторами транспорта на дальнем перекрестке. Там Восток и Запад вступали в характерный конфликт, и современные машины неистово гудели, требуя освободить дорогу от бесконечного потока людей, торопящихся на базар, и повозок, запряженных осликами.

Гаджи бродил по городу с упорством экскурсанта, любознательного, дотошного, всеядного в стремлении узнавать и видеть. Казалось, у него одна цель — любоваться городом.

Но так только казалось. Целеустремленно он шел к маленькому кафе, хозяин которого вынес столики прямо на тротуар, прикрыв их от солнца полосатыми маркизами. Гаджи сел за один, взял газеты. Здесь он должен был ждать появления машины с двумя чертиками.

Он не знал, как произойдет эта встреча и кто окажется звеном, которое будет теперь связывать его с домом, с Лавровым, с жизнью, которая где-то там, далеко-далеко, и к которой он будет стремиться до тех пор, пока жив,

Он напряженно ждал встречи. Расслабленная поза, небрежный жест, которым подозвал официанта, — все это было лишь средство скрыть напряжение.

Германское посольство занимало роскошный, хоть и несколько странный особняк, в архитектуре которого преобладала готика, придавая зданию вид не столько строгий, сколько угрюмый.

Четвертый этаж — это были мансарды, и вход туда вел отдельный, со двора — занимали комнаты посольских работников. Здесь в маленькой — вся на ладони — квартирке жила Анна Мария Бюргер.

У Анны Марии было хобби — она сочиняла стихи. Сидя в кресле, подобрав под себя ноги и положив на колени блокнот, Анна Мария что-то писала. Работала она увлеченно, так, что музыка из огромного «Телефункена», забиваемая руладами морзянки, не мешала ей. Наоборот, когда морзянка пропадала, она подстраивала приемник — можно было подумать, что точки-тире-точки задают ритм ее стихам, как метроном задает его пианисту. Ровные строчки ложились на белый лист.

Вершины гор далеко от дома любимой,

Но километры не определяют расстояние,

Можно идти, можно бежать, ехать можно и можно летать.

И если поступишь именно так — пять раз отправляясь к ней, Поймешь, что дело не в километрах — в твоем стремлении.

Приемник стал работать чище, морзянка перестала глушить музыку. Анна Мария еще раз покрутила ручку настройки: ритм стиха ей больше не задавался. Она поднялась из кресла, подошла к полочке с книгами, взяла томик Гёте. Вернувшись на прежнее место, стала перелистывать книгу и внимательно вчитываться в стихи на листке блокнота.

Строчки о любимой и расстояниях, которые измеряются лишь жаждой встречи, трансформировались, превращались совсем в другой текст: «Сегодня в восемнадцать часов в ранее обусловленном кафе обязательно встретьтесь с новичком. Узнает по чертикам в машине. В крайнем случае разыщите через певицу. Желаю успеха».

До восемнадцати оставалось всего полчаса.

Надо было быстро выйти из дому и мчаться на встречу.

Стук в дверь был резким и неожиданным. Анна Мария вздрогнула, повернулась, но спокойно сказала:

— Войдите.

Дверь открыли, даже не ожидая этого разрешения. Тридцатилетний красавец Фрикке, представитель гестапо в посольстве, был чем-то расстроен.

Последнее время он часто заходил к Анне Марии. Даже слишком часто.

Если раньше его визиты были вызваны не чем иным, как банальными ухаживаниями, которые Анна Мария будто не замечала, то теперь посещения скорее всего диктовались подозрительностью. Вообще он был подозрителен ко всем. И не только по долгу службы. Такова была самая суть его характера.

Что интересовало Фрикке в жизни Анны Марии? Может, ее увлечение стихами? И даже не само увлечение, а манера работать под шум приемника? Во всяком случае, постоянная слежка филеров не могла быть беспричинной. Может быть, арест Канариса заставил гестапо подозревать всех, кто был хоть как-то связан с абвером?.. Или — об этом Анне Марии не хотелось думать, хоть она и была обязана, — гестапо засекло рацию?

— Ты не дашь мне своей машины? — спросил Фрикке. — В моей что-то сломалось.

— Увы. Я собираюсь уезжать. И именно сейчас. Возьми у кого-нибудь еще.

— Срочные дела на романической почве?

— Я обязана отчитываться и в этом?

Фрикке смягчился:

— Не будь такой колючей.

Он сказал это, будто попросил, и вышел, тихо прикрыв за собой дверь.

Анна Мария подумала о том, что отправляться на встречу с «новичком», значит, наверняка тащить за собой филеров, приставленных Фрикке. Но перед глазами стояли строчки шифровки: искать «новичка», потом — крайний случай.

Она решилась. Решилась, подумав, что ей удастся уйти от преследователей. Во всяком случае, она должна была попытаться сделать это.

Машина долго колесила по городу. Оторваться от «хвостов», которые сменяли один другого, Анне Марии не удавалось.

Время приближалось к восемнадцати.

Оставалась последняя надежда на встречу, если «новичок» ждет не в кафе, а на улице перед ним. Тогда она притормозит, а он успеет сесть в ее «опель», прежде чем преследователи покажутся из-за угла.

Случилось почти так.

Машина стояла перед светофором, когда Гаджи взялся за ручку двери.

— Вы не довезете меня до центральной площади? Я не могу найти такси.

Анна Мария ждала совсем других слов. Видимо, этот человек не имел никакого отношения к «новичку».

— К сожалению, я очень тороплюсь. И нам не по пути.

Светофор вперил в нее зеленый глаз. Гаджи все еще не закрывал дверь. Сзади загудели машины. Анна Мария машинально нажала педаль акселератора.

Из-за поворота вынырнул «мерседес» с агентами Фрикке. Она увидела их в зеркало.

Гаджи не успел закрыть дверцу. Удар пришелся в лицо. Он качнулся и упал. Лишь теперь Анна Мария нажала тормоз.

— Что вы глазеете? Помогите его поднять, — выйдя из машины, она кричала на филеров.

— Может, вызвать медицинскую карету? — спросил один из них.

— Я сама повезу его в больницу.

Гаджи усадили на заднее кресло. Он подумал о том, до чего нелепо все вышло. Почему не сказал сразу: «Я ненавижу музыку»?

По щеке сочилась кровь. Гаджи смотрел на Анну Марию. Лицо ее было каменным. Показалось — видимо, хотелось оправдать себя за неопытность, горячность, за неумение точно выполнить инструкцию, — что она не может иметь никакого отношения к человеку, с которым ему предписывалось выйти на связь. Но чертики были фактом.

— Я ненавижу музыку.

— Бах — это бог.

Она говорила быстро.

— За нами слежка. Встречи в самом крайнем случае. В этой коробке — магнитофоны. Будьте до предела осторожны. Наши встречи, я повторяю, в случае крайней необходимости.

Гаджи развязал ленточку на коробке, приподнял крышку. Сверху лежали кассеты с пленкой величиной чуть больше наручных часов.

— Накануне обязательно позвоните. Если я скажу: «Вас плохо слышно», на встречу не приходите. Будет надо — разыщу сама, — продолжала Анна Мария. — И помните, работать на Вильке надо добросовестно, хорошо, с усердием. Вас ждет горячая пора. Конечно, он еще раз попытается забросить вас в Баку. Будьте ко всему готовы. И добросовестно учитесь. Вильке совсем неплохой учитель.

— Ну, хорошо. Можешь идти. Продолжай в том же духе. — Фрикке подождал, когда филер выйдет из кабинета, потом снял телефонную трубку:

— Здравствуйте, Урхан-бей! Как ваше драгоценное здоровье? Аллах так же бережно хранит его?

Выслушав ответное приветствие, он перешел к делу:

— Наша давнишняя дружба позволяет обратиться за маленькой услугой. Тем более что для вашей полиции, опекаемой самим аллахом, это не представит особой трудности. Германское посольство испытывает большое чувство неловкости перед одним вашим соотечественником. Кажется, он вчера был не очень трезв и ударился о машину нашей сотрудницы. Она, конечно, отвезла его в больницу. Мой коллега сегодня поехал проведать его и принести наши извинения. Но, как сказали врачи, тот настолько хорошо себя чувствовал, что, даже не спросив разрешения, удрал из клиники. Как бы нам его разыскать, чтобы сделать маленький презент, так сказать, возместить причиненный ущерб?

На другом конце провода полицейский чиновник пододвинул блокнот.

— Вам ничего больше о нем не известно?.. Ну, не так страшно. Я постараюсь выполнить просьбу моего друга. Мы немедленно этим займемся.

Ответный звонок к Фрикке раздался в воскресенье.

— Здравствуйте, эфенди! Простите, что беспокою вас в день отдыха. Но мы не могли отдыхать, пока не исполнили вашей просьбы.

Он ехидно улыбнулся. Ему всегда хотелось быть с Фрикке на короткой ноге.

— С помощью аллаха мы нашли человека, который интересует вас. Богатый бездельник. Друг, если можно так выразиться, вашего, то есть… нашего общего друга, — теперь ехидство уже не сходило с его лоснящейся физиономии. — Нашей красавицы Зульфии.

Ему было приятно, что без него, Урхан-бея, и немцы ничего не могут сделать.

Перед зрителем пройдут времена года — зима сменит осень. Потом побегут ручьи, затем в садах зацветет миндаль. Только после этого наступят дальнейшие события.

Не теряя Гаджи из поля зрения, мы увидим его за множеством дел, которые он выполнял для Вильке, встретим в горной таверне на свидании с людьми, нечесаными и обросшими густой щетиной, — видимо, теми, кто готов пойти за кордон в ненавистное им советское Закавказье.

Зульфия задумалась на мгновение, взглянув на часы, удивленно вскинула брови, пошла открывать. Было без десяти пять. На пороге стоял Гаджи. Зульфия втащила его в квартиру, захлопнула дверь.

— Ты сошел с ума. Кто тебе позволил?

— Мое сердце… Разве ты не рада?

— Сумасшедший. Честное слово.

Она и радовалась и сердилась одновременно.

— Немедленно убирайся вон! Или я пожалуюсь Вильке!

— Кому? — спросил Гаджи. Его лицо выразило неподдельное удивление. — Разве он здесь?

Она поняла, что выдала тайну.

— Что ты? Но он должен позвонить. — Гаджи почувствовал фальшь и неискренность этих слов. Только непонятно было, почему Вильке должен скрываться от него.

Гаджи отстранил Зульфию, прошел в глубь квартиры.

— Ты ничего ему не скажешь. Во-первых, потому, что его здесь нет. А если бы и был… Знаешь, что он не прощает болтовни… Мне все равно, приехал он или нет. Но коль приехал, что ему надо?

— Уходи немедленно. Мы оба влетим в историю.

— В какую? — Гаджи не торопился, хотя волнение Зульфии нарастало с каждой минутой.

— Я прошу тебя, уходи, — теперь голос ее звучал мягко, заискивающе. Она поняла, что нет другого способа заставить его уйти. — Впрочем, уже поздно… Сейчас ко мне придет друг. Ты будешь тихо сидеть у меня в спальне — он ненадолго

Она взяла Гаджи за руку и потянула в другую комнату. В дверь уже звонили.

Оставшись один, Гаджи огляделся. Взял пудреницу, которая лежала на столике перед зеркалом.

За неплотно прикрытой дверью сльшшлся мужской голос.

— Вы убеждены, что меня стоило приглашать сюда?

— Нам не следовало говорить по телефону. Это письмо просили передать.

Видимо, пришедший читал письмо. Гаджи подошел к двери.

— Ол райт, — сказал гость. — Когда назначена встреча?

— Завтра в восемь вечера я буду ждать вас у «Паласа».

— Куда мы поедем? Тайна?

— Мне ничего не сказали об этом.

— Ол райт. Я так и думал. Где сейчас полковник? Я хотел бы поговорить с ним по телефону.

— По телефону?

— Русские его здорово напугали, — засмеялся гость, — всего боится. Даже здесь. Ну да бог с ним. Значит, до завтра.

— До завтра.

— Был рад, — буркнул гость.

Ветер рванулся в комнату, поднял занавеску, захлопнул дверь, у которой стоял Гаджи. Теперь до него не доходил ни единый звук. Он отошел от двери и вновь взял пудреницу. Она была массивной, похожей на черепаху с выпирающими боками. Гаджи глядел на пудреницу, машинально вертя взятый с того же столика волчок — нехитрую базарную игрушку. Пришла неожиданная мысль. Он высоко поднял брови. Потом поставил волчок на пудреницу и закрутил его. Через несколько секунд передвинул правее — на пудренице могли крутиться и два волчка рядом. Вошла Зульфия, мрачная, сосредоточенная:

— Ты понял, кто приходил?

— Слава тому, кто воздвиг эти стены. — Гаджи постучал по стене. — Думаешь, быть свидетелем твоих встреч с любовниками большая радость?

— Ревнив, как Отелло. — Зульфия улыбалась. Чувство страха постепенно оставляло ее. Она подошла к Гаджи, обвила его шею руками.

— Кто же он?

— Американец.

— А… Чего же он хочет, если не любви?

— Ты и в самом деле как Отелло.

— Чего он хочет? — голос Гаджи был тверд, и Зульфии показалось, что в нем зазвучали угрожающие нотки.

— Не знаю! Не знаю! Не знаю!

— А я знаю! — Гаджи перебирал в уме услышанные фразы.

Ну, конечно… У американца какие-то дела с Зульфией, а может, и с Вильке…

— Да, я знаю! И про Вильке и про американца.

— Откуда?

— Может быть, от тебя… — Он расхохотался.

— Что за нелепые шутки? — в глазах у Зульфии была растерянность.

— Ну, хватит об этом. Когда мы встретимся?

— Завтра я отвезу американца в таверну. Это будет около девяти. И могу вернуться в город. Ты придешь?

— Сделаем не так. Останься в таверне. Я приеду за тобой. Впрочем, я еще зайду завтра днем.

— И не будешь сердиться?

— Конечно, нет.

Фон Боргман был все таким же важным, знающим себе цену: та же свирепость, та же манера разговаривать.

— Вы осел и бездельник, Фрикке. Когда вы возьметесь за ум? Спекулируете на моей мягкости. Чем вы здесь занимаетесь? Анной Марией Бюргер? А кто будет заниматься Вильке?

— Занимаясь ею, я занимаюсь им.

— Правой рукой чешете левое ухо.

— Простите, шеф. Если что не так, я жду ваших указаний.

— Вы знаете, почему здесь оказался Вильке?

— Мне откроет эту тайну Анна Мария.

— Прежде чем спросить, где дорога, надо знать, куда ты хочешь пойти.

Видимо, Фрикке хотел что-то возразить, но пес рыкнул, и он проглотил фразу. Фрикке стоял в своем кабинете, будто это был и не его кабинет. Стоял вытянувшись, руки по швам. Собака перестала обращать на него внимание, и тогда он перевел дыхание.

— Мой шеф. Я рассуждаю так…

Фон Воргман приготовился слушать.

— …рассуждаю так. Канарис вел двойную игру. Он заигрывал с американцами, возможно и с англичанами. Частые визиты в Испанию. Адмирал был Янусом. Двуликим Янусом, мой шеф. Когда я учился в нашей школе, много думал об этом.

— Не давали покоя его лавры? — перебил фон Боргман.

— О нет, мой шеф. Я думал о том, что он всегда стремился занять комнату с двумя выходами… Мы выиграем войну в ближайшем будущем. Я это знаю, и вы. И все же этот предатель Канарис хотел иметь вторую дверь. На всякий случай. Это была суть его натуры. Я правильно думаю?

— Когда думаете.

— Я убежден, что Бюргер работала на Канариса. У нее появился новый знакомый. Он связан с американцами и через Бюргер свяжет с ними Вильке. Вильке — посол оставшихся еще людей Канариса.

— А может, Вильке приехал сюда, чтобы продолжать работу над великим планом фюрера: Берлин — Баку — Бомбей?

— Это первая дверь, Она меня не интересует.

— Вы хорошо держите экзамен, Фрикке. Вас ждет крест.

— Хайль Гитлер! — выкрикнул Фрикке.

— Хайль! — довольно вяло отозвался фон Боргман. — Итак, ваши конкретные планы?

— Рано или поздно Бюргер встретится с этим человеком…

Это была та самая комната в квартире Зульфии, где вчера Гаджи был спрятан от американца. Мягкие низкие кушетки, покрытые цветастыми сюзане, низкие пуфы, ковры, на одном из которых, будто от застенчивости прикрыв лапой глаза, лежала медвежья шкура.

Гаджи без пиджака, в белой рубашке с расстегнутым воротом и с распущенным галстуком, лениво переворачивал газетные страницы. Зульфия устроилась перед трюмо, готовясь к свиданию с американцем.

— Тебе не будет скучно без меня? — кокетливо спросила она.

— А если да?

Ему не хотелось говорить. Он пытался решить пока неразрешимую для себя задачу: зачем Зульфии надо встретиться с американцем? И еще более загадочную: к чему это американцу?

Из-за плеча певицы Гаджи видел туалетный столик перед зеркалом, на котором лежала массивная пудреница.

Он опять пристально посмотрел на эту пудреницу. В глазах появились дьяволинки. Гаджи начал дурачиться. Взял карандаш, которым Зульфия подводила брови, и нарисовал себе усики.

— Идет?

— Перестань строить из себя шута. — Зульфия засмеялась. Озорство Гаджи передалось и ей. — Правда, жаль, что мне надо уходить?

Гаджи кивнул. Он затянул галстук, взял пиджак. Они вместе подошли к двери.

— Ты, кажется, забыла пудреницу, — заметил Гаджи.

— С тобой забудешь и голову.

Она вернулась за пудреницей, положила ее в сумочку. Вниз они спускались в лифте.

— Я приеду к десяти. Дождись меня и постарайся выпроводить гостей, — сказал Гаджи.

— Они наверняка выпроводятся раньше.

Зульфия направилась к стеклянной парадной двери. Гаджи вышел во внутренний дворик. Отсюда вел путь на соседнюю улицу.

Была ночь.

Машина подъехала к отелю. Гаджи хлопнул дверцей и, не оборачиваясь, направился в вестибюль.

Почти бегом поднялся по лестнице. Долго возился с дверным замком. В номере было неуютно. Гаджи зажег свет, задернул штору. Включил радио. Из приемника донеслось:

«…передачу из Америки… Наша сегодняшняя передача посвящена результатам боевых действий союзнических войск за истекший месяц».

Гаджи решил не слушать, зажал звук регулятором.

Осторожно достал из кармана пудреницу Зульфии. Открыл крышку: зеркальце, тампон. Нажал еще какой-то запор. Под второй крышкой — кассеты величиной с наручные часы. Пудреница зарокотала голосом автомобильного сигнала.

Гаджи представил, как все происходило.

Зульфия за рулем машины. На заднем сиденье — американец и Вильке.

— О делах за стаканом вина, полковник, — говорит Вильке.

— Ол райт, — отвечает Томсон.

Теперь они едут молча. Посматривают друг на друга.

Крутятся крохотные диски магнитофона-пудреницы. Зульфия и Томсон с Вильке входят в таверну. Официант ведет их к столику. Сильным ударом ноги Вильке опрокидывает столик.

— Ищете уши Кальтенбруннера? — смеется Томсон.

Официант поднимает столик.

— Ол райт, — говорит Томсон. — Я тоже не люблю выступать перед микрофоном.

Вильке смотрит на Зульфию.

— Оставь нас на несколько минут.

Она идет на эстраду.

На краю столика — ее сумочка.

— Мы не будем играть — как это? — ага, в кошки- мышки, — говорит Томсон.

— Я весь внимание, — отвечает Вильке.

— Но один вопрос в преддверии нашей беседы. Почему, Вильке, вы идете на эту сделку?

— Русские танки в Германии. Они в трехстах километрах от Берлина. Я реалист. Мне удобнее иметь пятьсот тысяч долларов в кармане, чем рассчитывать на миф о сверхсекретном оружии фюрера. Я кадровый офицер. И хорошо информированный. Умею различать то, что стреляет, от бумажек, на которых нарисовано нечто должное стрелять. И потом я слишком много занимался Россией, чтобы поверить в чью-то способность остановить русских. Третьего рейха уже нет… Томсон, заплатите откровенностью за откровенность. А на кой черт вам это нужно?

— Вы педант, Вильке, как и все немцы. А мы — бизнесмены. Мы умеем рисковать, вкладывая капитал. Это будет неплохой бизнес. Я в это верю. Разговор один: кладете на стол списки вашей агентуры в России. Проверенные. Точные. И без — как это? — ага, без дураков.

— Взамен? — спрашивает Вильке.

— Ранчо в Южной Америке. Пятьсот тысяч, которые вы просите. Кажется, ол райт?

— Какие гарантии?

— Мое слово и чек.

Медленно вертятся крошечные магнитофонные кассеты. Гаджи стоит, облокотясь на еле-еле звучащий приемник. Не глядя, нащупывает ручку, хочет его выключить, но случайно поворачивает регулятор в другую сторону. В комнату врывается голос из эфира: «У нас общий враг — имя ему фашизм».

Гаджи смотрит на светящуюся шкалу приемника, затем на магнитофонные кассеты. Томсон продолжает:

— Мое слово и чек. Потому что у нас с вами общий враг, коммунизм. Мы делаем одно дело, Вильке. Но вы оказались слабаками. Мы выручим вас. Мы не допустим, чтобы владычествовала бредовая идея равноправия. Наша общая цель, Вильке, уничтожить…

Голос Томсона и голос в приемнике прозвучали почти одновременно.

Диктор: «…фашизм».

Томсон: «…коммунизм».

Гаджи замер. Его широко открытые глаза смотрят в одну точку. Гнев, великий и справедливый, закипает в нем.

Из приемника уже льются звуки фокстрота.

Гаджи выключает его.

А магнитофонные кассеты продолжают свой бег по кругу.

Диктует Томсон:

— И не всякая шваль. Мне нужны люди, которые не боятся ничего на свете. Больше всего они должны любить деньги. Других мне не надо.

— К чему прописные истины? — обижается Вильке. — Мы отлично понимаем что к чему.

— Ол райт!

— Меня интересует техника передачи списков.

— Можете выбрать любой способ.

Магнитофон замолчал.

Гаджи подошел к телефону, снял трубку, долго держал ее в руке. Все-таки набрал номер.

— Доброй ночи. Мне необходимо вас видеть.

— Вас плохо слышно.

— Но откладывать нельзя ни на день, — он сказал это и положил трубку на рычаг.

— Наверное, неправильно соединили, — сказала Анна Мария, отодвинув от себя телефон.

— Абсолютно правильно, — ответил Фрикке. — Как жаль, что улетел фон Боргман. Он бы с тобой поговорил по душам. Впрочем, ты еще будешь иметь это удовольствие. Я рещил отправить тебя в Берлин.

— Не понимаю?

— Зачем строишь из себя дурочку? Почему ты тайком от меня входишь в контакт с Вильке? Хватит водить меня за нос. Помни, ваш Канарис закончил в петле.

— Ты болван, Фрикке, и у тебя мания предательства.

— Зачем ты встречаешься с человеком, которого сбила машина?

— Я сказала, что ты болван. Добавить нечего, к сожалению.

Анна Мария подошла к окну. Улица, освещенная огнями реклам, была пустынной. Она смотрела на улицу, словно прощаясь с ней навсегда — оставалось слишком мало шансов. Но в то же время вряд ли Фрикке мог доказать обоснованность своих подозрений.

— Не вздумай выкинуться, — предупредил Фрикке.

— Ты не логичен, как женщина. Если мне надо с кем-то встретиться, разве я могу до этого покончить с собой?

Фрикке размышлял.

— Ты встретишься с ним обязательно. В моем присутствии.

Анна Мария повернулась к нему. Она рассмеялась:

— Именно так мы и поступим.

В этот день Гаджи нарушил непреложный закон конспирации: пошел на связь вопреки согласию Анны Марии. Он нарушил азбучную для разведчика истину, ибо то, что говорил Томсон, потрясло и ошеломило его. Теперь Гаджи нервничал, ожидая свидания все в том же кафе — за столиком под полосатыми маркизами.

Анна Мария укладывала свой багаж. Вещей было немного: два чемодана, большой и маленький.

— Я сяду за руль, — сказал Фрикке.

— Пожалуйста, — голос Анны Марии был любезным.

«Опель» тронулся.

Гаджи уже перешел на другую сторону улицы. Он перешел сюда потому, что боялся — вдруг машина промчится мимо и Анна Мария не заметит его.

Его заметил Фрикке.

— Твой клиент ждет. Возьмем с собой.

Анна Мария молчала.

— Ты представишь меня своим сообщником, человеком, который заменит тебя, — сказал Фрикке. — Или… Ясно?

— Что может быть яснее? Если он тебе нужен — бери. Но имей в виду, я знаю его столько же, сколько и ты.

Фрикке остановил машину и открыл дверцу.

Что было делать Гаджи? Бежать? Значит, с головой выдать Анну Марию. Прикинуться оказавшимся здесь случайно? Бессмысленно.

— Рад видеть старую знакомую, — сказал он, натянув улыбку, и плюхнулся на заднее сиденье. — Покатаете?

Он понимал, что делает что-то не так, но отхода уже не было: он играл ва-банк.

Фрикке нажал на стартер.

Какое-то время ехали молча. Выбрались из города на шоссе. Мимо неслись глухие глиняные дувалы, скрывающие домики.

Молчание стало тягостным.

Анна Мария рванулась к Фрикке, обхватила его шею, пригнула голову.

— Стреляйте!

Фрикке растерялся: нападение было неожиданным. Потому что внимание сосредоточилось на изгибе дороги, да и руки его были заняты рулем. Через секунду он нажал тормоз и ударил Анну Марию, отбросив ее к дверце. «Как можно было допустить, чтобы этот сел сзади», — подумал Фрикке.

Гаджи понял команду.

Грохнул выстрел.

Фрикке обмяк. Машина вильнула в сторону, но, перекинувшись вперед, Гаджи успел перехватить руль.

Анна Мария была без сознания. Струйка крови сочилась около виска.

Тело Фрикке мешало Гаджи вести машину. Анна Мария приоткрыла глаза.

— Перебросьте тело назад.

Одной рукой, придерживая руль, Гаджи с трудом перевалил труп через спинку сиденья.

— Как вы?

— Пройдет, — она посмотрела на себя в зеркало, принялась стирать с лица кровь.

— Это страшно.

— Одним мерзавцем меньше… На мосту надо сбросить. Не останавливаясь.

«Опель» шел по самому краю горбатого моста. На мгновенье приоткрылась дверка. Тело Фрикке полетело в воду.

— Другого выхода у нас не было. Он конвоировал меня в Берлин.

— То есть? Провал?

— Он заподозрил…

— Из-за меня?

— Может быть…

— Куда же мы едем? Вам нельзя возвращаться в Германию. Отсюда можно уйти через границу.

— Я не имею права без команды сложить оружие. Я — солдат, понимаешь.

— Но гестапо.

— У них нет доказательств. Единственный обвинитель там, — она посмотрела вниз, где река несла свои желтые воды. — Я сообщила в центр. В Берлине меня, наверное, встретят… А теперь о том, что вы — мальчишка. Помните, законы конспирации писаны и для вас. Я же сказала: не являться.

Гаджи пытался что-то объяснить. Анна Мария оборвала его.

— Что удалось узнать?

— Они встретились.

— Зачем?

— Томсон покупает списки агентуры… Возьмите пленку. Здесь весь разговор, — Гаджи протянул пачку из-под сигарет.

— Где копия?

— У меня.

— Слушайте внимательно. Будете действовать совершенно самостоятельно… Не ищите связей. К вам придут. Когда будет возможно… Ну, а теперь прощайте.

— До свидания, — сказал Гаджи.

— Будем надеяться.

— Вы аккуратней.

— Есть, слушаюсь, — улыбнулась Анна Мария.

Машина остановилась.

— Пора, — сказала Анна Мария. Гаджи крепко пожал ей руку.

Она села за руль.

«Опель» резко взял с места.

Погода была мрачной. Шел дождь, и лужи покрыли аэродром. Асфальтовые дорожки блестели словно черные зеркала.

Самолет подрулил к зданию вокзала.

Солдаты подкатили трап. Открылась дверь, на лестницу шагнул человек средних лет в черном пальто и шляпе-котелке.

— Рад видеть вас дома, господин посол, — взял под козырек лейтенант, которого мы когда-то видели в кабинете фон Боргмана, тот самый лейтенант, что жаловался на Вильке, задерживающего в лагере пленных летчиков.

— Благодарю, — посол приподнял шляпу.

Лейтенант подал знак. Подъехала машина. Он помог послу сесть в нее.

— Счастливого отдыха, — сказал лейтенант.

— Спасибо.

Машина пошла по лужам. Вслед за ней двинулась вторая, набитая охраной.

На трап пустили остальных пассажиров. Среди них была Анна Мария.

Лейтенант прошел в здание вокзала. Поднялся на второй этаж в кафетерий.

Официант принес кофе. Лейтенант пил маленькими глотками. Иногда он ставил чашку и рассматривал входящих.

Анна Мария остановилась в нерешительности, высматривая свободное место. Потом пошла к столику, за которым сидел лейтенант.

Он вынул из кармана газету, чтобы удобнее было достать платок и вытереть пот со лба.

Анна Мария достала из сумочки пачку сигарет. Лейтенант пододвинул на столе свою роскошную фуражку с высоченной тульей — она легла поверх пачки.

— При отъезде я вынуждена была убрать Фрикке, — сказала Анна Мария.

— Знаю. Пока я один. Через полчаса будут знать все.

Он показал глазами на газету.

— Здесь паспорт и билет до Праги. Самолет через час. В Праге свяжетесь с восьмым. Пароль тот же.

— Хорошо.

Анна Мария осеклась.

В огромном — во всю стену — зеркале отражался толстый майор в форме гестапо.

— Немедленно идите в парикмахерскую. Второе кресло у окна свободно. Покрасьте волосы. Как раз успеете. Счастливой дороги.

— Спасибо, товарищ двенадцатый.

Анна Мария поднялась, оставив недопитым кофе, Взяла свернутую газету. Она шла не торопясь, но, кто знает, скольких трудов стоило сдержаться, чтобы не прибавить шага,

Майор в форме гестапо подошел к лейтенанту.

— Слушай, пропал Фрикке, И Бюргер. Она должна быть здесь.

— Откуда сведения? Их подсунула русская разведка? И ты съел эту пилюлю.

— Телефонограмма от Кальтенбруннера: задержать Бюргер.

— Ого!

— Шеф распорядился оцепить аэровокзал. Сейчас начнем проверку документов.

— Неужели тебе неизвестно, что самолет прибыл сорок минут назад… Она что, дура? И ждет нас? — спросил лейтенант.

— Если Фрикке ее дело, она не будет сидеть в Берлине.

— Тоже открытие Америки. Ясно, она попробует пробиваться на Запад… Надо взять под контроль всех отъезжающих. Всех. Кем бы они ни оказались… Даже мужчинами.

— Ты начинай проверку. Я поеду в штаб.

Лейтенант поднялся, надел фуражку. Пачку сигарет, лежащую под ней, сунул в карман и быстро зашагал к выходу.

У центрального подъезда аэровокзала из грузовиков выпрыгивали солдаты в черной форме с повязками на рукавах. Они блокировали все входы. В главном зале молоденький офицер объявил:

— С места не сходить. Начинаем проверку документов.

Приготовить паспорта.

Было ясно, что власть доставляла ему наслаждение.

Эсэсовцы группами — младший офицер и два автоматчика — шли по залу.

Проверяли документы у девушек-контролеров, у какой-то важной дамы.

— Какие хамы! — возмущалась она.

Подбежал полный старик.

— Отто, скажи им.

— Это моя жена.

Эсэсовец узнал его, взял под козырек.

— Простите, фрау. Такие времена. Они пошли дальше.

— Зайдем? — хмыкнул один из эсэсовцев.

— Там никого нет? — офицер окликнул девушку.

— Кажется, нет, — сказала она.

— Посмотри, — распорядился старший.

Солдат толкнул дверь, на которой была нарисована женская фигурка

В парикмахерской женщины мыли головы, сушили волосы под фенами.

Анна Мария сидела в кресле, завернутая в простыню. Парикмахер возился с ее коротко подстриженными, иссиня-черными волосами.

— Документы! — офицер стоял сзади.

— Если вас не затруднит, откройте сумочку. Там паспорт, — она сказала это, не убирая волос с лица.

Офицер полез в сумочку, вынул паспорт. Долго листал его. Между страничками лежал билет. Он взял билет, посмотрел со всех сторон.

— Вы думаете улететь?

— Конечно. Кстати, мой друг, сколько у меня времени?

— Совсем мало. Торопитесь.

— Вы очень любезны. Только не забудьте положить все в том же порядке.

— Конечно, фрау.

Он все еще держал паспорт.

— Сумасшедшие эти женщины — к парикмахеру за пять минут до вылета. Хорошо еще, что нас прислали сюда, а не в баню. Да, фрау, позвольте все же взглянуть на ваше лицо.

— Вы правы, хорошо, что мы не в бане. — Анна Мария высвободила руку из-под простыни, резко повернулась к эсэсовцу, отведя от лица волосы. На него смотрела яркая брюнетка, такая же яркая, как и на фотографии в паспорте.

— Долг служения фатерланду, — сказал он, щелкая замком на ее сумочке.

— Я так и поняла.

Эсэсовец двинулся к двери. Парикмахер ловко накрутил на бигуди последнюю прядь — ту, что закрывала лицо.

Что-то знакомое было в обстановке этого кабинета. Монет, рояль, а может, вид из окон, где маячили фигуры часовых в касках, с карабинами через плечо.

Правда, этот кабинет был просторнее и намного шикарнее.

Полки с книгами.

Радиоприемник и магнитофон.

Ковер на полу.

Огромный кожаный диван и кресло того же гарнитура.

— Ясно, мерзавец, зачем тебя привели сюда? — сразу сорвался на крик Вильке.

В дверях стоял Гаджи.

— Судя по оказанному приему, — он показал на синяк под глазом и оторванный рукав пиджака, — из-за вашего скверного настроения.

— Займись своим. Сегодня мы повесим тебя. — Вильке кипел. — Как провалился Тихий? За сколько ты продал его? Каким образом?

— Может, вы плохо его учили?

— Ты продал… Ты… Ты… — Вильке орал в исступлении.

— Чушь!

— Как разговариваешь? Ты в уме?

Гаджи прошел в глубь кабинета и удобно устроился в кресле.

— Вы садитесь тоже, — предложил он Вильке. — Может пропасть билет в Южную Америку.

— Куда? — Вильке опешил. — Куда? — переспросил он, будто не расслышал или не понял Гаджи.

А Гаджи продолжал свою мысль:

— Может пропасть билет, за который вы продали свой драгоценный рейх. И я это знаю. Вот ведь какое дело.

— Ты… Ты понимаешь… Я отправлю тебя на виселицу, не дожидаясь вечера.

— И сами окажетесь в петле. А потом — сколько стоит моя персона в сравнении с вашей?

— Молчи, провокатор!

Гаджи полез в карман и достал кассеты. Поискал глазами магнитофон. Включил. В кабинете зазвучали голоса, голос Вильке — сначала. Томсона — потом: «О делах за стаканом вина, полковник». — «Ол райт».

Вильке попытался взять себя в руки.

— Что дальше?

— На пленке? О! Это вам известно. Что дальше в смысле перспективы?.. Вы хотите тихо жить в доброй стране с теплым климатом?

Что-то мечтательное появилось в глазах Гаджи, и не только в глазах — в голосе.

— После войны я тоже хотел домой. Баку… У меня там мать, жена, сын… дядя Аббас. Консерватория… Думал, что скоро войне конец… Томсон объяснил, что она будет продолжаться. Так ведь, полковник?.. Я мечтал быть не солдатом — музыкантом. Томсон не хочет этого… Что делать? Нельзя же не принять вызова.

— Я думал, ты глупее.

— Формально — ваша школа. Теперь вам ясно?

Гаджи вертел в руках кассеты.

— Возьмите на память о конце своей карьеры, Вильке.

Тот послушно взял.

Роли переменились. Гаджи диктовал:

— В списке, который вы передадите, я буду значиться одним из лучших ваших агентов, лучшим потому, что мне известна агентура Веца в Баку. Я ничем не скомпрометирован дома — вы когда-то говорили мне об этом. Копии списков мне. Это тоже ясно?

— Где дубликат пленки? — спросил Вильке, хотя отлично понимал, что Гаджи не ответит.

— В получасе прогулочным шагом от особняка Кальтенбруннера.

— Понятно, — закивал Вильке. Он выглядел старым, осунувшимся.

Проход был неширок. По обе стороны на стеллажах стояли сотни ящиков с этикетками американских сигарет.

Ящики были сложены в «кварталы», разделенные «улочками» и «переулками».

Причудливые тени пересекали несколько ящиков. Одна из них отплясывала какой-то странный, непонятный танец.

Это была тень от гермокостюма, висящего в одном из «переулков».

Самые обычные предметы приобретали здесь зловещий вид. И даже акваланги, маски, ласты, всегда яркие, цветастые, были одной черной масти.

В складе без окон царили полумрак и тишина. И потому таги неторопливо идущего человека звучали гулко, рождая повторяющееся эхо.

Человек свернул в один из «переулков». Разорвал наклейку на ящике. Вскрыл его. В ящике лежала рация. Он повернул выключатель. Левитан читал: «Сегодня, 9 мая, все свободолюбивые народы земного шара торжественно отмечают славную годовщину победы над фашистской Германией, годовщину окончания Великой Отечественной войны».

— Куда все подевались? — из-за угла выскочил здоровенный верзила, коротко стриженный, в жилете, без пиджака.

— Что вы орете? — Стоящий у приемника обернулся.

В этом человеке не сразу можно было узнать Гаджи. Он располнел, побелели виски. Только глаза, хоть и смотрящие устало, сохранили блеск.

Держался он с той непосредственностью, иногда переходящей в грубость, которая отличает американца.

— Почему не завезли сигареты? — рявкнул Гаджи.

— Мы считали…

— Жулики! Я спущу с вас шкуру за эту тысячу блоков. Чтоб все до единого были на месте… Бездельники… — с крика он перешел на строго деловой тон: — Сигареты завезти завтра же! Ясно?

Он пошел по главной «улице» склада, с достоинством неся свое погрузневшее тело. Потом поднялся из подвала в просторное помещение магазина, прошел в свой кабинет. Только ковры указывали, что дело происходит на Востоке. В остальном кабинет был типичным американским бюро.

— Как дела, головорезы? — И Томсон здорово постарел за эти годы. Он только что вошел сквозь тяжелые металлические двери и остановился посреди класса.

За столиками перед передатчиками сидели ученики.

На доске, такой же, как в обычной школе, были выведены русские буквы и их значение в виде тире и точек.

Увидев Томсона, «головорезы» вскочили с мест. Вытянулись. Руки по швам.

— Сегодня вы пойдете на настоящее дело! — выкрикивал Томсон. — Значит, заработаете настоящие деньги… Но надо будет работать. Работать, «гвардия» — он ухмыльнулся. — Боб проводит вас до границы и устроит прощальный ужин. Боб, не вздумайте экономить на ужине.

— Из класса цепочкой по одному! — рявкнул Боб.

Гаджи сидел за столом.

Тяжелые морщины перечеркнули лоб. Он сжал руку в кулак и положил на него голову. Вероятно, Томсон вновь отправляет людей. А он?.. Ему не удалось не пустить их на свою Родину. Не удалось сделать то, что он обязан делать в первую очередь.

Он подумал о том, сколько вреда могут причинить враги, прежде чем их успеют обезвредить. Ему виделись перестрелка с чекистами, н раненый друг, и взорванный мост, и павшая овца — кто-то из негодяев успел отравить воду в колодце.

Томсон все еще стоял в классе, который покинули агенты.

Перед ним появился высокий худой человек интеллигентного вида.

— Добрый день, шеф. Как самочувствие?

— Ол райт. Что у вас? — Томсон бросил взгляд на папку.

— Досье на тех, которых присмотрели в марте.

— Оставьте, я познакомлюсь… Наверное, опять такая же шваль, как нынешние? Плохо работаете. Совсем плохо. Я начинаю жалеть деньги, которые вам плачу. Какой вид у ваших избранников? Ноль целых шиш десятых, как говорят в России… Ладно, ступайте.

Томсон подождал, пока закроется дверь. Взял фотографии. Кажется, он перекладывал снимки тех, которых Боб повел к границе.

Снимки перекладываются, ложась на стол в обратном порядке.

Зал заседаний Военной коллегии Верховного Суда СССР. На фронтоне — Государственный герб Советского Союза.

Три генерала — председатель суда и народные заседатели.

Кафедра защиты.

Дальше — скамьи подсудимых. Сумрачные лица тех, чьи фотографии только что рассматривал председательствующий.

Два солдата конвоя.

Перед длинным столом суда — кафедра государственного обвинителя:

— …Важное место в осуществлении своих агрессивных планов против Советского Союза реакционные империалистические круги отводят провокационной, подрывной и разведывательной деятельности. Их основное внимание привлекают замечательные достижения нашей страны в области науки и техники. Не находя среди советских людей никакой социальной опоры и базы для развертывания вражеской деятельности, иностранные разведки, бесцеремонно попирая нормы международного права, привлекают для своих грязных дел некоторых дипломатических представителей, делают ставку на изменников, предавших Родину, на нищенствующих «перемещенных лиц», на отщепенцев.

В напряженной тишине слушают речь.

Представители общественности.

Дипломаты.

Военные.

Строчат в своих блокнотах журналисты.

Подсудимые щурятся от яркого света юпитеров.

На них нацелены объективы доброго десятка кинокамер.

Государственный обвинитель продолжает:

— Они прибыли в нашу страну, нелегально перейдя границу. Снаряжение, изъятое у них при аресте, не оставляет сомнения в их преступных целях. Им не удалось осуществить подлые планы убийств и диверсий. Преступные замыслы были пресечены доблестью советских контрразведчиков!

В зале раздались аплодисменты.

Через раскрытые двери они донеслись до фойе. Видимо, в речи обвинителя наступил перерыв.

Фойе быстро заполнялось.

Герои труда.

Колхозница со значком депутата.

Известный киноактер.

Все хотели пробиться к длинному столу, около которого главным был немолодой майор.

— Здесь, — он указал на стол, — вы видите шпионско — диверсиониое снаряжение, изъятое у подсудимых. Это водолазные костюмы и акваланги. Вот приемо-передающая рация. Данный предмет, — он указал на коробку из-под конфет или печенья, — данный предмет не что иное, как пластиковая бомба большой разрушительной силы. Взрыватель извлечен. Бомба обезврежена. Вот эта деталь, похожая на карандаш, и есть взрыватель. Рядом — многозарядные автоматические пистолеты. Они снабжены разрывными пулями… Теперь вот эти ампулы. В мою компетенцию не входит рассуждать на тему, зачем подсудимым понадобились ампулы с особо интенсивным ядом типа кураре. Я излагаю только факты. Ампулы эти разряжены, ибо их содержимое подвергалось исследованиям. А вот одну, которая хранится в этом опломбированном контейнере, мы сохранили не вскрывая.

Иностранные корреспонденты, собравшиеся в группу, о чем-то перешептываются. По фойе идет седой генерал. Иностранные корреспонденты ринулись к нему.

— Нам интересны подробности ареста подсудимых. Каким образом их удалось обнаружить?

— Используя методы советской контрразведки, опираясь на поддержку всего народа.

Высокий немолодой журналист с микрофоном в руке выбился в первый ряд:

— В таких делах всегда интересны подробности. Где произошел арест?

— На территории нашей страны.

— Генерал, оставим шутки. Наши агентства ждут серьезных сообщений.

— Неужели думаете, что я шучу? Вы же следите за ходом процесса. Какие тут шутки!

Подошел полковник в толстых роговых очках. Звонок. Львов берет под руку Лаврова.

— Пора. Пойдемте в зал.

Лавров кивнул журналистам:

— Надеюсь на вашу объективность. Кстати, можете подчеркнуть в своих репортажах: такой конец ждет всех, кто незваным явится в наш дом.

Телефон звонил пронзительно и долго. Отложив газету с репортажем о судебном процессе, Гаджи, наконец, поднял трубку.

— Слушаю.

— Немедленно приезжай ко мне. Ты слишком увлекся табачной коммерцией. Блистательно превращаешь доллары в дым, — негодует Томсон.

Они сидят друг против друга.

— Какая-то чертовщина, — говорит Томсон. — Опять провал. Что будут говорить в конгрессе при обсуждении ассигнований?

— Простите, шеф, я не знаю, кого вы туда посылаете.

— А ты и не должен знать. Ты всегда был блестящим работником. Даже много лет назад, когда я купил тебя у этого пройдохи Вильке. Но я платил доллары вовсе не за то, чтобы ты стал преуспевающим коммерсантом. Я купил тебя для дела, которое ждало в Баку. Увы. Помнишь, тогда Смит сломал себе шею и я побоялся тебя отправлять на милую родину — в тот момент ты бы сломал шею, как и он. А время, оно бежит, бежит… Потом мне уже трудно было обойтись без тебя здесь. Но сегодня я принял решение. Оно должно быть тебе по сердцу. В среду ты отправишься куда-нибудь в Европу, а оттуда — в Россию. Голос Гаджи был абсолютно бесстрастен.

— Кажется, это единственный шанс, чтобы поправить наше положение. Только…

— Что тебя смущает? — не дослушал Томсон. — Арест через много лет?

— Боюсь, что во время моего отсутствия в магазине будет дело — табак.

Самолет заходил на посадку. Внизу был город с улицами, которые сбегали к морю. Стюардесса говорила:

— Наш самолет прибывает в столицу Советского Азербайджана город Баку. Еще раз, господа, проверьте, не забыли ли вы пристегнуть привязные ремни.

Туристы вели себя по-разному. Да и разными были они сами.

— Под нами Нефтяные Камни, — продолжала стюардесса. — Это город, построенный на сваях. Город нефтяников — гордость Азербайджанской республики.

Равнодушных к сообщению не оказалось. Туристы прильнули к окнам.

Ощетинившись закрылками, самолет шел на полосу со стороны моря.

У здания вокзала стояли встречающие.

Смолк шум двигателей. Открылась дверь самолета. Подкатили трап. В середине цепочки шел Гаджи.

Перед ним был вокзал с огромными буквами «Бакы». У правого крыла здания, сложив на земле чемоданы, рюкзаки, треноги от теодолитов и ящики с приборами, собрались студенты: видно, отправлялись на практику.

Гаджи остановился у самого трапа, раскуривая трубку.

— Смотри, какой босс, — сказал один парень другому.

Гаджи будто услышал, что речь о нем, и посмотрел в ту сторону.

Девчонки были разными — яркие блондинки и жгучие брюнетки. У одной — совсем крохи — в стороны торчали короткие смешные косички.

Гаджи смотрел на ребят. Он не мог оторвать от них взгляда, хоть его остановка у трапа и вызвала затор. Может быть… Быть может, среди них сын… Тофик…

Какой он теперь? Как этот — в клетчатой навыпуск рубашке? Или как тот — высокий, статный, что обнял за плечи девушку, объясняя что-то?

Гаджи хотел разглядеть их получше. Но едва взгляд останавливался на лицах, они расплывались, становились туманными, будто глядел он сквозь мокрое стекло. Воображение и реальность не совмещались в единый зрительный образ.

Парк жил обычной вечерней жизнью.

Хохотали девушки, раскачиваясь на качелях, — лодка взлетала высоко-высоко, казалось, к самому небу.

Старик бил деревянным молотом по силомеру — он был настоящий пехлеван.

Ударил какой-то парень.

Кругом смеялись.

Парень смущенно отошел от аттракциона.

Старик поглаживал усы.

На площадке, ярко освещенной фонарями, шахматисты строили свои хитроумные козни.

В конце аллеи светилась раковина летней эстрады. На скамейках было полно народу. Те, кому не хватило мест, стояли вокруг.

Подошли туристы.

На эстраде — несколько человек — двое военных и еще какие-то люди в обычных костюмах с орденами на лацканах.

Тот, кто был на трибуне, говорил:

— …Но главным было не желание выжить любой ценой. Главное — это бороться до последней капли крови.

Девушка-гид, сопровождавшая туристов, сказала:

— Здесь встреча с ветеранами войны. У нас такие часто устраиваются.

Туристы понимающе закивали. Гаджи слушал очень внимательно.

— Условия в лагере были ужасными, — продолжал ветеран. — Побои, карцер, расстрелы. Но люди держались, — ветеран жестикулировал одной рукой, другая была неподвижна: протез. — Только презренные отщепенцы пошли в услужение к гитлеровцам. Но таких оказались единицы. После войны некоторые из них испытали на себе кару за предательство, а кое-кто убежал со своими хозяевами — так и доживают свой век, прислуживая и пресмыкаясь…

Гаджи перевел взгляд.

По другую сторону скамеек собралась молодежь. И опять, как только Гаджи пытался рассмотреть лица ребят, они расплывались, а в «фокусе» оставались только фигуры, рубашки, брюки.

— Пойдем дальше? — спросила девушка-гид. Ей показалось, что выступление ветерана не очень интересует туристов. Она была совсем молоденькой, очень смешливой.

И когда увидела, как задумчив Гаджи, взяла его под руку:

— Грустить не годится. По дому соскучились?.. Пойдемте кататься на чертовом колесе.

— На чертовом? — переспросил Гаджи. — Если на чертовом — хоть всю жизнь. Конечно, если кому-то это принесет радость.

И они заспешили вслед группе.

Город сверкал миллионами огней. Они описывали дугу вдоль берега, поднимались вверх. Самые последние перекликались со звездами. И нельзя было определить, где кончаются дома и начинается небо.

С моря дул ветер.

Скамейки пустовали. Ветер раскладывал на них опадающие листья. Вон на той аллее он впервые сказал Тамаре: — А ты мне нужна. Понимаешь, нужна. Я без тебя не могу.

И поцеловал, будто клюнул, не то в лоб, не то в щеку.

…Гаджи увидел дом, стоящий в глубине улицы, за оградой. Темно-красная табличка: «Районный комитет ЛКСМАз».

Здесь его принимали в комсомол.

Было очень торжественно и парадно.

Потом, вывалившись на улицу, они шли по мостовой и пели:

Он шел медленно.

Площадь перед памятником Неизвестному солдату. Вечный огонь пел гимн торжеству жизни.

Гаджи смотрел на дома, что недавно выросли здесь. На брусчатку, квадраты которой сужались вдали, растворяясь в сумраке ночи. На Вечный огонь, трепещущий и рождающий трепещущие тени.

Он стоял неподвижно, не поворачивая головы, чуть-чуть приподняв ее и сжав кулаки.

Он не видел сейчас памятника, а то бы переменил позу.

Он стоял так же, как бронзовый монумент.

Может, в этом не было случайности? Может, скульптор угадал, как должен стоять Герой, придя на эту площадь?

Где-то били куранты.

По брусчатке бухали шаги Гаджи, словно сам он был сделан из того же металла, что и монумент.

Твердый шаг скрадывал и возраст, и тяжесть, взваленную на плечи, и мучительную боль разлуки с Родиной.

Неизвестный солдат смотрел ему вслед, словно салютовал герою-однополчанину.

Дождь, нежданный-негаданный, обрушился на город. Стало холодно, промозгло, как всегда осенью.

Ветер рвал листву.

Мрачные бурунчики с белыми гребешками наваливались на набережную, которая была безлюдной, а потому выглядела сиротливо.

Сумерки подчеркивали мрачноватый городской пейзаж. Небо совсем потемнело. И тогда вспыхнули электрические огни, мириадами точек отразившись в мокром асфальте.

Молодой человек, видимо гид, подошел к Гаджи, сидевшему в гостиничном вестибюле.

— Пожалуйста, машина у подъезда.

— Благодарю, — сказал Гаджи.

Он вышел из гостиницы. Не надевая шляпы, направился к «Волге»,

Чтобы лучше рассмотреть пассажира, шофер поправил зеркальце. Потом он долго не попадал ключом в замок зажигания. Лишь спустя минуту машина развернулась и пошла вдоль набережной.

— Здравствуй, Гаджи, — сказал шофер. Голос выдал волнение. — Здравствуй. — Машина свернула к тротуару, остановилась. — Садись вперед.

— Сейчас… — Гаджи откинулся на спинку, не в силах шевельнуться. Он ждал этой встречи, надеялся на нее, мечтал о ней. И все же она пришла внезапно.

С трудом вышел из машины, чтобы пересесть на перед нее сиденье.

— Здравствуйте, майор Лавров.

— Генерал-майор, товарищ полковник.

— Не знал.

— И не мог. Тебе только сегодня присвоили. И это — сегодня.

Лавров протянул Гаджи кожаную коробочку. На алом бархате лежал орден Красного Знамени. Они молчали. Потом Гаджи сказал;

— По поводу эс сто четвертого и эс двадцать восьмого. Я считаю…

Лавров перебил:

— Не будем о делах… Как ты?

— Пока вроде в порядке…

Машина шла мимо стройки — за забором была буровая. Что здесь? — спросил Гаджи.

— Шахта метро.

Лавров задумался: сказать — не сказать? Он не хотел будить в Гаджи воспоминания и в то же время понимал, что без них Гаджи не может.

Лавров обнял Гаджи:

— Тофик тут на практике работал… Время бежит, через год — инженер. И музыку любит.

Лавров говорил, делая паузы после каждой фразы, наверное, для того, чтобы у Гаджи было время осмысливать их.

В консерватории его недавно встретил. Гуляет по фойе, Оглянуться не успеешь, станешь дедушкой. Да что я тебе рассказываю, сам увидишь.

Дорога поднялась высоко над морем. Здесь был новый широкий проспект.

— И не пытайся узнать, — сказал Лавров. — Строить начали года четыре назад, не больше. Квартиру твоим дали. Большую.

Дома на проспекте стояли широким фронтом, подравнявшись в шеренгу.

Сотни окон были перед Гаджи, а за каждым своя жизнь.

Ужинали.

Сидели над книгами.

Спорили.

Грустили.

Смеялись.

Смотрели телевизор.

Лавров вел машину тихо, чтобы Гаджи как можно лучше рассмотрел свой город.

Совсем близко грянул гром. Словно бешеная, засверкала молния, перерезая все небо.

В ее свете лицо Гаджи казалось грустным. Хоть и знал он, что каждый дом здесь — его дом, каждое окно — его окно, каждая семья — его семья.

Ливень мятежничал на окнах.

Автомобильные «дворники» с трудом разгребали его потоки на ветровом стекле.

Дорога впереди была совсем пустынной.

Гаджи увидел изящно изогнутую стрелу, по которой шла надпись:

«АЭРОПОРТ».

Машина подошла к развилке.

Сквозь пелену дождя невозможно было увидеть, то ли она повернула к аэропорту, то ли направилась обратно в город.

Б.Воробьев Граница

Звонок в начале шестого утра мог означать только одно — срочный вызов.

«Стоит раз остаться ночевать дома…» — невольно подумал капитан-лейтенант Рябов, снимая трубку.

Звонил оперативный дежурный. Он передал Рябову приказание командира части немедленно прибыть в штаб.

На улице было ветрено, темно и скользко. Хлестала по глазам поземка. Рябов поднял воротник, глубже надвинул шапку и по привычке сунул руку в карман реглана, но фонарика там не оказалось. Видно, он еще с вечера переложил его куда-нибудь в другое место, а может, этим распорядилась жена, когда сушила реглан. Так или иначе, но возвращаться и отыскивать фонарик уже было некогда. С грехом пополам одолев полтораста метров, отделявших дом от штаба, Рябов козырнул часовому и толкнул тяжелую, обитую войлоком дверь.

Капитан второго ранга Ваганов был у себя. Кабинет командира еще не успели натопить, и Ваганов сидел за столом в шинели и шапке. Рябов доложил о своем прибытии.

— Здравствуй, Николай Федорович, — сказал Ваганов. Отложив в сторону бумагу, которую до этого держал в руке, он встал и вышел из-за стола.

— Получена шифровка, Николай Федорович: у мыса Барьерного замечено неизвестное судно. — Командир подошел к большой, в полстены, карте района и раздвинул шторки. — Кстати, на днях мне, видимо, о нем же доносили рыбаки. У них там невода стоят.

Рябов тоже подошел к карте. Рядом с низкорослым командиром он казался еще выше и массивнее, чем был на самом деле, а огромные яловые сапоги и реглан только сильнее подчеркивали это.

Слушая командира, Рябов без особой симпатии вспомнил место, о котором тот говорил: обрывистый, гудящий от наката берег, мрачные кекуры с воротниками желтой пены, узкую, длинную отмель — банку — вдоль самой границы.

— Судно замечено в пять ноль-ноль, — продолжал командир. — Сейчас пять двадцать. Через десять минут, Николай Федорович, жду твоего доклада о готовности к выходу. На корабль я уже сообщил, так что задерживаться, полагаю, не станешь. Посты предупреждены, можешь идти напрямую. Прогноз — 6–7 баллов. Норд-ост с переходом во второй половине на ост. Вопросы есть?

— Судно военное?

— Судя по первым сообщениям — нет. Уточнишь на месте, и если что… Словом, действуй по обстановке.

У трапа Рябова встретил вахтенный. Рябов поднялся на корабль и прошел в рубку. Там уже дожидались штурман и рулевой.

— Готовьте прокладку, лейтенант, — велел Рябов штурману, — идем к Барьерному. — И скомандовал: — По местам стоять, со швартовых сниматься!

Дробный топот ног по палубе известил Рябова, что его команда подхвачена, что люди встали по местам и ждут дальнейших приказаний.

— Отдать носовые!

Луч прожектора резко метнулся вниз, выхватив из темноты фигуры матросов баковой команды. Как мельничный жернов, загрохотал брашпиль, наматывая на себя сброшенные с палов швартовы.

— Отдать кормовые! Вперед малый!

За кормой забурлила вода. «Охотник» вздрогнул, плавно отвалил от пирса и, развернувшись, медленно двинулся к выходу из ковша.

Облокотившись на станину машинного телеграфа, Рябов всматривался в темные стекла рубочных окон, прикидывая, как скоро развиднеется, и успеют ли они до света выйти на траверз Барьерного. Неплохо бы было успеть: если нарушители еще там, будет легче подойти к ним незамеченными.

Слева, как вспышка спички, промелькнул огонь входного створа; тяжело ухнула в борт первая волна открытого моря.

— Десять градусов влево по компасу, — приказал Рябов и перевел ручку телеграфа на «полный ход».

Недра корабля тотчас отозвались на изменение режима: даже в темноте можно было видеть, как вскипел за кормой бурун; переборки завибрировали: ветер с силой надавил на стекла.

— Так держать! — сказал Рябов и вышел на крыло мостика.

Рисунки С.Прусова

Он любил эти минуты мощного разгона, когда корабль, как живое существо, несет тебя и роднит о собой; когда реально ощущаешь скорость, бег времени и свою причастность к этим абстрагированным, математическим понятиям. Впрочем, другое волновало и тревожило сейчас Рябова. Он знал, что через сорок минут они повернут и пойдут по ветру. Корабль легкий, волны начнут перегонять его, подбрасывать корму и оголять винт. А это значит, что пол-узла они наверняка будут недобирать, и, если ветер усилится, им, чего доброго, придется сбавлять ход. Мостик продувало, как аэродинамическую трубу, холод лез под реглан. Рябов вернулся в рубку и снова занял свое место у телеграфа. После мостика в рубке казалось необыкновенно тихо. В ушах шумело, от ветра глаза слезились. Рябов на минуту закрыл их, и им незаметно овладело то странное, знакомое всякому часто недосыпающему человеку состояние, когда сон и явь причудливо переплетаются между собой, когда слышишь и чувствуешь все вокруг и, однако, спишь. И лишь одно сразу выводит человека из этой летаргии — изменение привычного заданного ритма, толчок извне, сигнализирующий мозгу об этом изменении. Для Рябова таким толчком явилось почти незаметное усиление шума работающих на полную мощность машин. Он открыл глаза, увидел открытую дверь, а в ней — штурмана,

— Товарищ командир, вышли в точку поворота.

Рябов кивнул.

— Право двадцать, — приказал он.

— Есть право двадцать! — как эхо, откликнулся рулевой.

Волны перестали бить в борт, настал момент равновесия, когда корабль, казалось, стоит на месте; затем волны с шипением ударили в корму, притопили ее, потом подняли и вместе с собой рывком передвинули корабль,

На миг он словно бы завис, бешено молотя работающим вхолостую винтом.

Рябов натянул на голову капюшон и снова пошел на мостик.

К Барьерному вышли в девятом часу утра. Рябов приказал включить эхолот и повел корабль вдоль внутренней кромки отмели. Справа за ней в каких-нибудь трех милях лежала невидимая для глаза граница, а еще дальше в сумерках зимнего утра перекатывались глянцевые нейтральные воды, ничье, по сути, море.

— Сигнальщики! — крикнул с мостика Рябов. — Смотреть в оба!

Однако проходило время, мерно щелкал эхолот, а никаких признаков судна-нарушителя не было. И только когда дошли до середины банки, до того места, где стояли колхозные невода, раздался, наконец, крик одного из сигнальщиков:

— Судно, справа сорок пять!

Рябов поднес к глазам бинокль. В перекрестье заплясал размытый расстоянием небольшой моторный бот. На таких обычно ловят рыбу у берегов, но, бывает, пускаются и в более далекие вояжи. Попыхивая трубой, бот резво бежал встречным курсом по нейтральной воде. Рябов опустил бинокль, и бот сразу исчез, растворился в изменчивой толчее океанских вод. Лишь изредка крупная волна поднимала его над выпуклостью океана и, подержав, снова прятала, будто накрывала шапкой-невидимкой.

Рябов кисло усмехнулся: по закону придраться было не к чему. Однако чутье пограничника подсказывало ему, что бот, ныряющий сейчас в волнах за спасительной чертой границы, и судно, замеченное два часа назад в советских территориальных водах, — скорее всего одно и то же действующее лицо. Слишком невелика была возможность встречи в этом же районе с другим судном: такие совпадения — в месте и во времени — следует считать исключением.

Рябов снова поймал в бинокль прыгающее, как поплавок, суденышко. Изменив курс, бот уходил в океан. Это лишь подтвердило подозрения Рябова: чего ради отворачивать так поспешно? Можно бы и поздороваться. Рябов сунул бинокль в чехол и задумался.

Формально инцидент можно было считать исчерпанным: нарушения нет, а если и встретили кого, так на нейтральной воде. Там ходить никому не возбраняется. Но Рябов не спешил ставить точки над «и».

Еще у командира он рассудил, что шпионам нечего делать на голом каменном острове, где к тому же находится погранзастава. Невод — вот что привлекло нарушителей. Такие случаи не в диковинку. Не только рыбу — невода тащат. А здешний невод сам в руки просится, стоит — удобнее не придумаешь — у самой границы. Чуть что, заварушка какая — со всех ног в нейтральные воды. Как сейчас, например. Но уйти — не значит не вернуться. Браконьеры везде одинаковы, будут кружить, что волки, дожидаясь своего часа. Тут и нужно помочь им — исчезнуть, затаиться до поры до времени…

Рассвело совсем, и отсюда, из бухточки, где укрылся корабль, Барьерный был виден как на ладони — угрюмый, весь в трещинах и развалах шестидесятиметровый утес. Снег не держался на каменной вершине утеса, и на ней отчетливо выделялся оставшийся с войны расколотый надвое железобетонный дот. Когда-то страшный, а теперь безжизненный, дот, словно череп, взирал перед собой пустыми черными бойницами.

Цепь заснеженных гор подпирала низкое небо; с них прямо в море сползали мокрые кучи облаков. Громадные и неповоротливые, как айсберги, они не обладали их весом и плотностью — ветер рвал, трепал и разносил во все стороны серо-белую податливую массу.

Дважды, как из-за угла, корабль «выглядывал» из-за Барьерного, и оба раза возвращался в укрытие — море было пустынно. Однако Рябов не унывал: не сейчас, так ночью, но браконьеры вернутся — в этом он был совершенно уверен. Он попросил принести себе чаю и в ожидании его прохаживался по рубке, поглядывал через стекло на высунувшиеся тут и там из воды усатые нерпичьи морды. Зверей разбирало любопытство. Они плясали на волнах, стараясь занять места поудобнее.

Попить чаю Рябову все же не пришлось. В дверь неожиданно просунулся радист.

— Радиограмма, товарищ командир! — переводя дух, сказал он и протянул Рябову наскоро заполненный стандартный бланк.

— Час от часу не легче! — с сердцем сказал Рябов, пробежав глазами торопливые строчки, подписанные неизвестным ему человеком, судно которого терпело сейчас бедствие где-то к норд-осту от них.

Он сжал в кулак радиограмму, сосредоточенно обдумывая сложившуюся ситуацию.

События развивались стремительно и совсем не так, как бы хотелось того Рябову. Он уже не мог по-прежнему отстаиваться под защитой Барьерного — долг моряка требовал от него немедленных действий по оказанию помощи попавшим в беду людям. С другой стороны, уход из охраняемого района был чреват нежелательными последствиями: уходя, они оставляли район на откуп браконьерам, которые могли вернуться в любую минуту и ограбить невод без риска быть пойманными. И тем не менее Рябов ни секунды не колебался в выборе решения, и оно было тем более справедливо: в этой части океана, лежавшей в стороне от столбовых морских дорог, они были, вероятнее всего, ближе, чем кто-либо другой, к месту аварии, если не единственным кораблем вообще.

Рябов прикинул по карте расстояние. Да, он не ошибся! два часа форсированного режима понадобится машинам, чтобы перебросить корабль в ту точку океана, где борются сейчас С водой люди. И еще неизвестно, что там — будут ли они снимать только их, этих людей, или, быть может, придется тащить и само судно. Если второе, им придется туго: ветер заходит уже сейчас, и при чистом осте, который подоспеет как раз к их приходу, корабль будет валять как ваньку-встаньку.

— Передайте им, — Рябов повернулся к радисту и потряс радиограммой, — идем на помощь. — Потом на обратной стороне радиограммы набросал свою.

— Эту — в базу!

Неудачник болтался на волнах, как скорлупа от семечка… Едва рассмотрев его в бинокль, Рябов присвистнул oт удивления: перед ним был бот, как две капли воды похожий на тот, что они видели утром.

— Дела, — протянул Рябов. — А, помощник?

— Дела, — подтвердил тот.

И хотя еще не было ясно видимой причинной связи между событиями последних часов, Рябов помрачнел. Ему очень не понравилось такое сходство; он готов был поклясться, что за всем этим кроется какой-то подвох.

Бот приближался. Рябов без прежнего энтузиазма, с подозрительной настороженностью вглядывался в выраставшие на глазах обводы чужого судна, словно по ним хотел уяснить себе причину охватившей его тревоги.

— Подходить правым бортом! Боцману подняться на мостик!

— Вот что, старшина, — сказал Рябов, когда боцман белкой взлетел по трапу, — пойдете сейчас на бот и выясните, в чем тем дело. Какая нужна помощь, могут ли идти своим ходом.

— Есть, товарищ командир!

— Все, — сказал Рябов, — идите!

Суда сблизились. На бот полетели выброски. Там их ловко поймали, вытянули швартовы из воды и стали выбирать их по мере того, как приближался «охотник». Пятерка заросших людей вблестящих от брызг штурмовках и высоких сапогах стояла на тесной палубе, всматриваясь в пограничный корабль.

Взвизгнули сделанные из автомобильных покрышек кранцы. В узком пространстве между судами захлопала сжатая бортами вода — «охотник» плотно, как не присосках, пристал к скользкому пузатому телу бота.

Боцман перешагнул через леера и одним махом очутился на его палубе. От пятерки отделился один, как видно шкипер, и, кланяясь и разводя руками, принялся что-то объяснять боцману. Потом они вместе прошли на корму и, согнувшись, один за другим нырнули в узкую дверь тамбура. Минут через двадцать они вновь показались на палубе, и опять тот, второй, кланялся и разводил руками.

— Ну что? — нетерпеливо спросил Рябов, когда боцман, грязный и мокрый, поднялся на мостик.

— Дырка, товарищ командир, — ответил тот. — Возле самого киля дырка. Воды в трюме по колено, помпа цедит по чайной ложке в час.

— Значит, сами не дойдут?

— Рискованно, товарищ командир. И так огрузли здорово. Только… только дырка, товарищ командир, не такая какая-то, — недоуменно сказал боцман. — Никогда не видал таких дырок, чтоб досками наружу. А эта наружу, своими руками ощупал. Вроде как бы сами себя долбанули, товарищ командир…

Рябов сжал поручни.

— Ясно! — как гвоздь забил он.

Вот оно, подозрительное сходство! Обе лайбы из одной шайки-лейки — он чувствовал это. Работают в паю: одна ворует, другая на подхвате, отвлекает. Утром мы их спугнули, но, как говорится, коготок увяз — всей птичке пропасть. В азарт вошли. Посовещались — придумали: сами себе долбанули брюхо. Не здорово, конечно, долбанули, больше для видимости. Не рассчитывали, что проверять станем. Думали, подцепим с ходу.

Молодец, боцман. С помпой тоже, конечно, трюк, качает насос за здорово живешь. А расчет прост: этих мы «спасем», те в это время без помех доделают то, что не успели ночью. А, дьявол! Ладно, не горячиться. Подумаем лучше, что можно сделать. Значит, так: два часа в загашнике у них уже есть. Да еще два, пока мы назад доберемся. Итого четыре. Дальше. Трюма у этих посудин хоть и малы на первый взгляд, на самом деле черта вместят. На ура такой не набьешь. На такой полдня вручную угробить надо. Ну, положим, битком набивать они его не будут, поостерегутся, все-таки среди бела дня, однако постараются отхватить сколько возможно. Это факт, а стало быть, резонно накинуть еще энное количество человеко-часов на жадность. Словом, если по-умному обставить дело, поспеем в самый раз. Вся загвоздка в этих. Пока они еще не догадываются, что мы раскусили их номер, проще всего было бы взять их к себе на борт. Только не пойдут ведь, бестии. Побоятся остаться без рации. Ведь в случае учуят что, хитрованы, с бота в любой момент дружкам сообщить успеют. Однако попробовать можно, попытка не пытка.

— Старшина, — повернулся Рябов к боцману, — сходите еще раз на бот и предложите этой публике перейти к нам. Объясни те, что это необходимо для их безопасности.

— Есть!

— Только не усердствуйте. Не захотят — не надо.

Отправив боцмана, Рябов заглянул в рубку. Помощник был там.

— Как думаешь, лейтенант, какой ход у этих каравелл? — спросил Рябов.

— Узлов шесть, товарищ командир.

— Правильно. Я тоже так думаю… Шесть узлов да шесть узлов, — неожиданно пропел Рябов, барабаня пальцами по стеклу. — А у нас втрое больше. Так, лейтенант?

— Так точно, — ответил помощник, не догадываясь, куда клонит командир.

— Теперь смотри. — Рябов согнулся над картой. — Сейчас мы здесь. Невод — вот он. Те, на втором боте, если еще не пришли туда, то, во всяком случае, где-то на подходе. Как ты сам понимаешь, бросить этих сейчас и идти к Барьерному мы не можем. Остается что? Остается тащить. Скажем, в Убойную, благо до нее отсюда не так уж и далеко. Но вот тут, — Рябов ногтем поставил на карте крестик, — мы отдадим буксир и потопаем прямехонько к Барьерному. Эти, — он кивнул через плечо на бот, — не утонут, даю тебе гарантию. Жалко буксир, но ничего не сделаешь, обойдемся запасным. Как, лейтенант?

— Не успеем, товарищ командир. Как только бросим этих, они поймут, в чем дело, и предупредят своих у невода. А тем пройти три мили до нейтралки — раз плюнуть. Нам не поможет даже тройное преимущество в скорости. Как говорили у нас в училище, корни мнимые, и задача не имеет решения.

— А банка? Банка, лейтенант? Это ты учитываешь? Учитываешь, что через два часа начнется отлив и банка обсохнет, как миленькая? А на малой воде даже с такой осадкой, как у них, через банку не перескочишь. Так что в обход, в обход им придется, лейтенант. И не на зюйд они пойдут — невод-то ближе к нашему краю стоит, — а с норда попробуют обогнуть баночку. Вот и прикинь теперь, успеем ли.

В рубку вошел боцман.

— Отказываются перейти, товарищ командир, — доложил он. — Говорят, не могут бросить судно.

— Ну, еще бы! — усмехнулся Рябов. — Ладно, не в этом сейчас соль. Давайте берите их на буксир, старшина. Помощник введет вас в курс дела…

Ветер зашел и дул теперь в левый борт «охотника». Волны захлестывали палубу, бурля выливались через шпигаты. Буксирный трос все чаще натягивался, осаживая корабль, как вожжи норовистую лошадь.

Широко расставив ноги, Рябов балансировал на мостике, то посматривая вперед, на сумятицу гривастых волн, то оглядываясь назад, где в облаках водяной пыли, как подсадная утка, переваливался с боку на бок бот. Палуба бота была пуста, но Рябов понимал, что за ним неотрывно наблюдают сейчас из всех щелей. И старался ничем не возбудить подозрения тайных соглядатаев.

Пока все шло по задуманному. Правда, Рябов не знал, о чем уже дважды передавал открытым текстом бот, но успокаивал себя тем, что пока они, кажется, никакой промашки не допустили.

Минуты шли, и с каждым оборотом винта приближалась та из них, в течение которой нужно будет отдать буксир. Промедление здесь не прощалось. Это Рябов сознавал, как никто другой на корабле, и с нетерпением ждал этой минуты, мысленно представляя себе нагреваемые события.

Каждый раз, когда Рябову приходилось попадать в сложные многоходовые ситуации, ему на помощь приходил опыт — его собственный или заимствованный, чужой. Этот опыт содержал в себе бесчисленное множество способов и приемов, рассчитанных чуть ли не на все случаи жизни и помогающие выбрать оптимальное решение, Но случалось и так, что привычные схемы не помогали. Тогда приходилось идти ощупью, искать новый ключ, экспериментировать, словно в лаборатории. Сегодняшний случай требовал именно этого.

Рябов не впервые сталкивался с браконьерами. Он и раньше ловил их. И приводил в базу. И составлял акты. И производил досмотр. Но тогда все было просто — браконьеров брали с поличным. Сегодняшний случай не был похож на все предыдущие. Пока что он напоминал известный вариант с котом в мешке, и в какие-то моменты Рябову казалось, что этот кот может оказаться простым чучелом. Чем, собственно, располагал он? Сходством судов? Но в океане плавают сотни похожих кораблей. Предположением, что авария организована с умыслом? Но ведь не обязательно садиться на камни, чтобы получить пробоину. Судно деревянное, сработанное, наверное, еще до потопа. Оборвалась сетка с грузом — вот тебе и дыра. Но интуитивно Рябов чувствовал слабость подобных возражений. Он не верил в совпадения и, подвергая сейчас сомнениям свои же собственные выкладки, этим самым хотел лишь исключить из них элемент случайности.

— Возьмите маяки, лейтенант, — приказал он штурману.

Впрочем, можно было бы и не определяться: Рябов и так знал, что не пропустит нужный момент, и, отдавая приказание, он действовал скорее в силу привычки.

— Через шесть минут будем в заданной точке, — доложил вернувшийся штурман.

— Хорошо, — сказал Рябов, берясь за рукоятку машинного телеграфа — шесть минут погоду не делали.

— Отдать буксир! — скомандовал он и толкнул рукоятку.

С разбегу «охотник» как бы осел и, сбитый затем волной, ударившей его в скулу, стал уваливать вправо. Обвисший буксир зацепился серединой за воду, срезая верхушки волн. Бот По инерции прокатился еще немного по следу «охотника» и тоже стал уваливать под волну. Дверь рубки на боте отворилась, из нее выглянули двое, третий, как чертик из табакерки, высунулся из тамбура на корме.

Рябов посмотрел на часы. И хотя с начала маневра прошла всего минута, ему казалось, что эволюция непозволительно затягивается.

«Копается боцман», — раздраженно подумал он и перевел взгляд на бот.

Там, по-видимому, еще ничего не поняли и продолжали спокойно наблюдать за происходящим.

— Живее на корме! — не вытерпел Рябов.

Наконец он увидел, как буксир змеей скользнул по палубе и исчез в воде. Рябов вернул рукоятку телеграфа в первоначальное положение.

— Лево тридцать! — крикнул он рулевому в переговорную трубу.

Обернувшись, он увидел выраставший за кормой бурун, стремительно отдалявшийся бот и фигуры мечущихся по его палубе людей.

Игра в поддавки кончилась. Карты были раскрыты, и теперь выигрывал тот, кто заранее точно рассчитал все ходы.

Бот перехватили, когда он уже огибал банку. Депеша сообщников застала браконьеров явно врасплох, в спешке они даже шлюпку не успели поднять на палубу — она из стороны в сторону моталась на буксире за кормой, нагруженная широкими низкими корзинами с рыбой.

Однако бот сделал отчаянную попытку улизнуть. Не сбавляя хода, он устремился прямо на корабль, видимо, рассчитывая ошеломить пограничников своей дерзостью и под носом у них проскочить к границе.

— Дудки! — весело сказал Рябов. — Допрыгались, субчики! Ракету! — приказал он.

Но на боте, как видно, собрался отпетый народ. Не обращая внимания на предупреждение, словно это была не ракета, а обыкновенная спичка, бот продолжал идти на сближение.

Рябов понял, что ракетами таких людей не остановишь.

«Что ж, — подумал он, — тем хуже для них». И, обернувшись к помощнику, негромко сказал:

— Боевая тревога!

Только тогда на боте поняли, что зарвались. Судно резко сбавило ход, потом остановилось вовсе.

«Так-то лучше, — подумал Рябов, — задним умом все крепки».

Он не пошел на бот — и так все было ясно.

Через час досмотр кончился, обе стороны подписали акт. Сдав вахту помощнику, Рябов спустился в каюту и, не раздеваясь, лег. Но и сквозь сон он слышал за тонким металлом борта сочные всплески густой зимней воды и чувствовал рывки буксира, на котором, как загарпуненный кит, рыскал с волны на волну бот браконьеров.

В. Чичков Тайна священного колодца

НАРЕЧЕННАЯ БОГУ

Это было в месяц Кайяб, когда обычно начинается период дождей. Уже давно индейцы подготовили землю для посева, отобрали лучшие зерна маиса. А дождя все не было. Земля была сухая, как пепел.

С рассветом индейцы приходили сюда, к пирамиде Кукулькана, приносили жаровни с углями и жгли священный копаль. Дымок вился над жаровней, распространяя благовоние. Индейцы сидели на корточках вокруг жаровни и смотрели на восток, откуда надвигался свет нового дня. Этот свет был для них таинственным: им казалось, что черный бог ночи покидает землю и звезды уходят вслед за ним, потому что они его стражи. А на землю приходит другой — светлый бог дня.

Индейцы пристально смотрели на яркую полоску, которая занималась на востоке. Может быть, там промелькнет фигура светлого бога, может, удастся увидеть его лицо. Хмурое оно сегодня или радостное?

А свет становился все ярче. И наконец, показывалось солнце. Будто настороженный огненный глаз, оно выглядывало из-за края земли. «Берегитесь, люди! — словно предупреждало оно. — Я могу сжечь все на земле!»

Покрепче прижимались друг к другу индейцы и смотрели на небо. Оно было голубое, без единого облачка. «Значит, бог дождя разгневан на нас! Значит, солнце, как и вчера, будет сжигать землю».

Индейцы чувствовали себя песчинками в этой огромной вселенной, где такое большое небо, бескрайняя земля, где такое яркое солнце и такая далекая луна. Все для них было полно таинственного смысла: смена ночи и дня, дождь и гром, рождение ребенка и сама смерть. «Мы во власти богов, — думали индейцы, — ас ними могут общаться только Верховный правитель — Халач-виник — и жрецы».

Взгляды индейцев были прикованы к храму, который высился на огромной ступенчатой пирамиде. Там заседают Халач-виник и жрецы. Они говорят с богами. Они узнают, за что разгневан на людей бог дождя Юм-Чак и какие дары люди должны преподнести ему, чтобы землю оросил дождь.

Халач-виник сидел на циновке из шкуры ягуара. Его лицо было ярко раскрашено красной, черной и голубой красками. Длинные волосы перехвачены на затылке красной лентой. Голову, как корона, украшал наряд из драгоценных перьев. Плечи Верховного правителя покрывала дорогая накидка.

Халач-виник поднимал руки, перехваченные браслетами из нефритовых камней. Он закрывал глаза, и губы его что-то шептали… Рядом с ним в раскрытой каменной пасти ягуара пламенели угли. Жрецы подбрасывали на угли священный копаль, и благовонный дымок поднимался вверх. Он должен был донести молитвы Халач-виника до самого бога.

Солнце поднялось высоко и жгло спины индейцев, как пламя костра.

И наконец, на верху пирамиды появился Халач-виник в сопровождении жрецов. Он был в том же головном уборе из драгоценных перьев. На плечах была красная накидка, в правой руке жезл, украшенный хвостами гремучих змей.

Халач-виник поднял жезл, и музыканты, которые уже давно ждали знака правителя Чичен-Ицы, ударили в барабаны. Заиграли трубы, сделанные из больших морских раковин, засвистели свистульки, затрещали трещотки. «Собирайся, народ! Собирайся скорей! Будет говорить Халач-виник — Верховный правитель индейцев майя!»

С разных сторон бежали к пирамиде люди. Из хижин на окраине города, с каменоломен, со строительства храма. Все хотели знать, что скажет Халач-виник.

А он стоял на верху пирамиды и смотрел на свой город, в котором все ему подвластно. Одно его слово — и будут уничтожены эти дворцы и храмы, одно его слово — и будут построены новые…

Взгляд правителя упал на храм Воинов. Тысяча колонн подпирали крышу, белоснежные стены украшены каменными узорами, вырубленными нефритовыми резцами. Особенно красив храм сейчас, когда солнце в зените. Над вершинами тропического леса видна круглая башня обсерватории, а там храм Ягуаров, платформа для танцев, стадион для ритуальной игры в мяч… Весь город собрался у подножья пирамиды.

Верховный правитель поднял свой жезл, и вздрогнули на нем хвосты гремучих змей. Музыка смолкла. Теперь ничто не нарушало торжественной тишины города.

— Бог дождя Юм-Чак разгневался на вас, люди, — словно гром, разнеслись над площадью слова Халач-виника. — Если он будет гневаться впредь, то все погибнет на земле — деревья, птицы, звери. Останутся только горы и небо.

Халач-виник сделал паузу и посмотрел на толпу своим ястребиным взглядом. Даже отсюда, с высоты пирамиды, он ощущал страх, которым объяты все жители города. В позах — покорность и мольба к нему, Верховному правителю.

— Чтобы бог Юм-Чак был милостив к вам, люди, — громко крикнул Халач-виник, — вы должны отдать ему самую красивую девушку!..

Радостный крик разнесся над площадью: «Значит, бог согласился принять от нас девушку. Значит, он смилуется и пошлет на землю живительную влагу!»

Снова ударили барабаны, заиграли трубы. Казалось, сама земля гудела от этой радостной музыки. Индейцы плясали, а когда кончили свой танец, стали спорить. Каждый хотел отдать свою дочь. Но ведь нужно, чтобы это была самая красивая девушка.

Из толпы вышел индеец Холон. Кто не знает в Чичен-Ице высокого и сильного Холона? Кто может сравниться с ним в силе и выносливости? Его руки, грудь и даже щеки украшает татуировка. А это могут делать только те, кто не страшится боли. Его уши разрезаны в лоскуты. Кровью ушей он не раз мазал лицо каменного идола, чтобы бог послал людям благо.

Холон остановился у первой ступени лестницы, ведущей на верх пирамиды.

— О, о Великий правитель! — воскликнул он и упал на колени. — Люди знают, что моя дочь Сквик самая красивая девушка Чичен-Ицы.

По площади пронесся гул одобрения.

К Халач-винику наклонились жрецы и что-то шепнули ему. Правитель поднял свой жезл и несколько раз ударил им о каменные плиты пирамиды.

— Богу Юм-Чаку будет отдана дочь Холона! — разнеслись над площадью громовые слова Халач-виника.

Опять заиграла музыка. Индейцы плясали, а Верховный правитель, склонив голову на грудь, смотрел на торжество народа. Потом он вдруг резко поднял голову, повернулся и ушел в храм. В задумчивости сидел он на своей циновке из шкуры лесного хищника и смотрел на дымящийся копаль, который подбрасывали в каменную пасть ягуара услужливые жрецы.

Смолкли барабаны, трубы, свистульки и трещотки. Толпа расступилась, и индеец Холон пошел к своей хижине. Он не видел людей, не видел дворцов и храмов. Перед его глазами была маленькая Сквик…

…Это было совсем недавно, шестнадцать лет назад. Холон хорошо помнил этот день. Жена лежала в своем гамаке, и он привел в дом колдунью. Колдунья принесла богиню деторождения Ишь-Чель, вырубленную из дерева. Она что-то пошептала, стоя около гамака жены, и потом положила под него богиню.

Колдунья села на пол, поджав под себя ноги. Она постелила перед собой белый платок и бросала на него зерна кукурузы. Затем перебирала их, несколько штук откладывала в сторону, потом снова бросала и пришептывала. Вскоре в хижине Холона раздался детский плач.

Колдунья помогла обмыть девочку и тут же положила ее в кроватку, сделанную из прутьев. Девочка лежала на спине и смотрела ничего не смыслящими глазами. Колдунья вытащила из-за пазухи две дощечки из пальмового дерева. Одну положила девочке под затылок, другую на лоб и стянула дощечки веревкой. Голова девочки должна быть сплющенной — это считалось особым признаком красоты.

Холон так отчетливо представлял тот день, будто это было не шестнадцать лет назад, а вчера. От этих воспоминаний казалось еще огромнее его сегодняшнее счастье.

Он не хотел, чтобы кто-то перебивал его воспоминания. Он пытался не замечать толпу людей, которая шагала вслед за ним. Ведь теперь жизнь всех зависит от дочери Холона. Завтра она встретится с самим богом Юм-Чаком…

Холон вспомнил, как он впервые надел своей дочери тоненький поясок, на котором висела красная ракушка — символ девственности.

О, о, его дочь Оквик всегда была очень скромной девушкой. Она не поднимала глаз на мужчин. Не то что ее сверстницы, которых матери в знак наказания щипали за уши, за руки или натирали их бесстыжие глаза перцем. Если Сквик давала мужчинам пить, она поворачивалась к ним спиной, чтобы не рассматривать тело мужчины, когда он пьет.

Рисунки Г.Филипповского

Жрецы и чиланы — предсказатели судьбы — заметили красоту Сквик и ее скромность еще во время обряда совершеннолетия, который происходил в доме покровителя, по старости отошедшего от ратных дел знатного воина.

Помощники жреца — чаки — тогда подмели чисто двор и устлали его свежими листьями В жаровнях задымился священный копаль. Появился жрец в черном одеянии. Он начал свой обряд изгнания злых духов. После этого снова подметали двор и разбрасывали свежие листья, постилали на землю циновки.

Жрец снял с себя черную накидку, облачился в яркий праздничный наряд и надел на голову убор из разноцветных перьев. Он взял кропило для разбрызгивания святой воды. Ему помогали чаки — четыре почтенных старца.

Жрец приказывал подросткам сесть на свежие листья, которыми был устлан двор. Чаки покрывали головы юношей и девушек белыми платками, и жрец благословлял каждого. Потом к юношам и девушкам подходил покровитель обряда и дотрагивался до них особой, святой костью девять раз, смачивая им святой водой лицо и промежутки между пальцами ног и рук.

Когда сняли белые покрывала, жрец отрезал у мальчиков привязанные к волосам белые бусинки, а взрослые дали им курительные трубки, чтобы они затянулись по одному разу. Матера развязывали у девочек пояски с ракушками. Теперь юноши и девушки могли вступать в брак,

Холон хорошо помнит, как уже на том празднике к его дочери подходили юноши и предлагали себя в мужья. Сквик скромно опускала свои большие, как миндалины, глаза и говорила «нет». Может быть, она уже тогда знала, что будет наречена самому Юм-Чаку?..

Хижина была уже близко, до нее оставалось не больше двух полетов стрелы. Сейчас Холон объявит жене и дочери о великом празднике в их доме.

А весть о том, что Сквик наречена богу, уже облетела весь город, все хижины — была известна и в доме Холона.

Жена согнулась в приветствии вошедшему мужу, а тот, словно не замечая ее, низко поклонился дочери. Теперь она была для него святой.

Люди, пришедшие вместе с Холопом, тоже низко поклонились его дочери. Они минутку постояли у хижины и ушли.

Холон сел на циновку и осмотрел свой дом: стены из переплетенных прутьев, покрашенные белой известью, крыша из пальмовых листьев. Наверное, у Юм-Чака огромный каменный дворец, еще больший, чем у Верховного правителя. Дворец бога дождя спрятан там, наверху, на белых облаках, которые плывут над землей. Он видит из своего дворца всю землю. Конечно, он видит и свою нареченную Сквик. Она сидит сейчас на циновке, опустив глаза. Она — сака покорность. Мысли ее заняты будущей встречей с богом.

Жена поставила на землю глиняные чашки с пышной пеной, приготовленной из размолотых плодов какао и кукурузы. Ее подают только по праздникам.

Они сидели втроем и пили сладкий напиток. Отец и мать с благоговением смотрели на дочь…

Когда скрылось солнце, мать постелила в гамаке постель для Сквик и отвела ее спать. Девушка закрыла глаза и пыталась представить: какой он, бог? Наверное, такой же огромный, как тот каменный, что стоит в храме. Она могла представить бога каменным и не могла представить его живым. Живым она хорошо представляла Синтейюта. Его хижина стоит неподалеку. Он влюблен в Сквик, уже не раз искал свидания с ней. Но ей страшно было решиться на это. А теперь? Теперь уже никогда не будет свидания… Сквик знала, что, нареченная богу, она должна проститься с этой жизнью, со своей хижиной, с отцом и матерью, с любимым попугаем, который так смешно говорит: «Сквик!..»

Для всех жителей Чичен-Ицы эта ночь прошла незаметно в ожидании следующего великого дня. И как только на землю пришел рассвет, индейцы уже сидели на корточках неподалеку от пирамиды. Они подбрасывали в жаровню шарики священного копаля, ожидая выхода жреца, которого Халач-виник назначил для проведения торжества.

С первыми лучами солнца жрец появился на верхней площадке пирамиды Кукулькана. В его честь заиграли музыканты. Люди на площади встали во весь рост.

Жрец неторопливо спустился по крутым ступеням. Он был одет в огненно-красную мантию, на голове его пышный убор из голубых перьев птицы кетсаль, в руках жезл, украшенный перьями, на ногах сандалии с разноцветными камушками.

У подножия пирамиды жреца ожидали тоже торжественно разодетые чиланы и чаки. Даже музыканты по-праздничному раскрасили свои тела особой мазью: голубой, красной и черной.

Звуки музыки оживили город. Люди выбегали из своих хижин на дорогу, чтобы увидеть процессию. Все знали, куда направляется жрец — к хижине Холона.

Сквик давно проснулась. Она сидела в гамаке, и мать старательно расчесывала ее длинные черные волосы. Сделав посредине головы пробор, мать заплела волосы в тоненькие косички и связала их колечком на макушке.

Старуха колдунья подпиливала Сквик особым, волшебным камнем зубы, чтобы они были остроконечные, как у рыбы, — это больше понравится богу.

Холон стоял у входа в хижину и вместе с соседями пристально вглядывался в конец ровной и длинной улицы, откуда должна была появиться процессия во главе с жрецом.

Каждый, кто выходил на дорогу, кланялся Холону. А Сквик все еще сидела на циновке. Мать и старуха колдунья натирали ее тело благовонными мазями.

Наконец индейцы увидели торжественную процессию и расступились, освобождая путь жрецу и его свите. Холон поклонился предводителю. В дверях появилась Сквик, и сам жрец поклонился ей. Стало тихо. От гордости за свою дочь у матери выступили на глазах слезы. Жрец взял Сквик за руку, вывел ее на дорогу. Вновь ударили барабаны, и шествие началось. Народа становилось все больше. Каждый, присоединяясь к толпе, молил бога дождя сменить гнев на милость, не дать палящему солнцу погубить все живое на земле.

Жрец вел процессию в ближайшую деревню. Они должны пройти по всем деревням, которые находятся в округе. Пусть люди видят, какую девушку жрецы нарекли Юм-Чаку. Пусть жители деревень тоже придут сегодня на праздник к пирамиде Кукулькана.

Солнце поднималось все выше. Словно огонь, обжигало оно спины людей. Но люди шли вслед за жрецом, ибо верили, что, когда Сквик встретится с богом, будет дождь. Дочь индейца Холона так хороша, она самая красивая девушка племени, она не может не понравиться Юм-Чаку!

За поворотом дороги показалась деревня. Хижины под крышами из листьев пальмы. На небольшой площади — люди. Они приготовили кушанья: теплый напиток с перцем, куски мяса тапира с тушеными овощами.

Процессия остановилась. Самый мудрый старец деревни подошел к Сквик, держа в руках глиняный сосуд с теплым острым напитком. Девушка сделала несколько глотков.

Второй старец поднес Сквик другой сосуд — с маслом из плодов какао и кукурузы.

Сквик брала маленькие кусочки масла, клала их на лепешки из маиса и неторопливо жевала. А чаки по команде жреца освобождали площадь. Загремели трубы, барабаны, трещотки и свистульки. В круг вышли танцоры — самые сильные, самые ловкие юноши племени майя. Среди них Синтейют. Какое стройное у него тело, как красиво татуирована его грудь! На ней изображены идолы с огромными носами и сплющенными лбами.

Синтейют неистово пляшет, взмахивая руками, откидывая голову назад, резко нагибая свое стройное тело. Он пляшет отчаянно, бросая взгляды на Сквик. С того дня, когда жрец отрезал у Синтейюта белую бусинку, привязанную к волосам, а у Сквик сняли пояс с красной ракушкой, он мечтал о том, что девушка станет его женой.

Синтейют неистово извивался в танце, а Сквик отковыривала кусочки масла и клала их в рот. Она видела отчаянный танец Синтейюта. Но она отдана самому богу. «Танцуй, Синтейют! Никогда больше ты не встретишь меня на пути, и никогда я не смогу украдкой улыбнуться тебе…»

Жрец вел процессию в другую деревню. По обеим сторонам высокий тропический лес. С диким криком встречали процессию обезьяны. Они раскачивались на гибких лианах и с любопытством смотрели на Сквик. Казалось, и они знали, куда ее ведут, и тоже хотели, чтобы землю оросил дождь.

А в Чичен-Ице ждали прибытия торжественной процессии, ждал ее и Халач-виник. Он стоял на верху пирамиды в самой дорогой накидке, сделанной из разноцветных перьев, стоял неподвижно, словно каменный идол. Ему была видна вся округа. Он видел, как процессия во главе с жрецом подходила к городу, как люди стекались с разных сторон на площадь. С высоты люди казались маленькими, не больше букашек.

Уже доносились звуки барабанов. Процессия все ближе. Она пройдет сначала около рынка. Здесь собралось много народа, но люди сегодня не думают о торговле. Нет! Сегодня великий день! Торговцы оставили товары дома и пришли сюда, чтобы увидеть нареченную Юм-Чаку. Ведь если будет дождь — значит товаров будет больше, торговля пойдет лучше.

Чем ближе пирамида, тем сильнее волнение Сквик. В центре города она была всего несколько раз. Зачем девушке ходить сюда? Когда здесь бывают большие праздники, то их посещают только мужчины.

Сколько знатных людей на ступенях храма Воинов! Взгляды всех прикованы к Сквик. Девушка чувствовала эти тысячи устремленных на нее глаз. Она улыбалась, румянец проступал на ее щеках. Ей было радостно от этих взглядов и страшно.

Процессия приблизилась к храму Воинов. На верхней его площадке — каменный бог Чак-Мол. Он полусидит, держа двумя руками на своем животе жертвенное блюдо. Если бы Сквик выходила замуж за Синтейюта, она пришла бы сюда, принесла дары богу Чак-Молу и села бы рядом с ним в такой же позе. Это приносит счастье в замужестве.

Наконец перед глазами девушки возникла пирамида Кукулькана, на верху которой, рядом с храмом, стоял сам Халач-виник. Сквик никогда не видела его. Но хорошо помнила, с каким благоговением отец рассказывал о нем.

Жрец остановился у подножия пирамиды, где хищно распахнули свои огромные каменные пасти пернатые змеи. Он не спускал глаз с Верховного правителя, И наконец, тот дал знак.

Жрец взял за руку Сквик и повел ее вверх по ступеням. Тысячи людей, собравшиеся на площади, следили за каждым ее шагом. Следили напряженно, до боли в глазах. В толпе стояли Холон и Сиятейют. Они тоже смотрели на Сквик. Но она уже не принадлежала им,

А Сквик поднималась все выше. У нее захватывало дух от высоты. Ей казалось, что она поднимается к самым облакам.

Но вот вершина пирамиды. Сквик замерла перед испытывающим взглядом Халач-виника. Жрец расстегнул ее юбку, которая обтягивала бедра, пестрая ткань упала на каменный пол.

А Халач-виник продолжал пристально смотреть на девушку, нареченную богу, будто хотел определить, понравится она ему или нет. Затем, не сказав ни слова, он взял глиняный сосуд с лазурью, кисточку из перьев и помазал лазурью груди и бедра Сквнк. И тогда другие жрецы взяли кисточки и стали мазать лазурью все тело девушки…

Кисточки из перьев нежно прикасались к ее телу, словно это был ветерок, словно это была ласка матери. А Сквик смотрела вдаль. Отсюда, с высоты, было видно все вокруг — леса, поле, крыши жилищ. Где-то далеко, возле ее родной хижины, — мать. Она не может прийти, чтобы проститься с дочерью, — ведь женщины на праздники не ходят.

Халач-винику поднесли драгоценности, и он собственноручно надел на шею Сквик дорогое ожерелье, на руки — браслеты из золота с нефритовыми камнями и бирюзой, а уши украсил серьгами из хрусталя.

Сквик вывели на край пирамиды. Справа от нее стоял Верховный правитель, слева — жрец, назначенный для проведения торжества.

И опять разнеслась над городом музыка. На площади начался всеобщий праздничный танец.

Люди плясали, но глаза их были прикованы к Сквик, которая стояла обнаженной на краю пирамиды, и голубое тело ее сливалось с небом.

Жрец взял девушку за руку, и они пошли по ступеням пирамиды вниз. Индейцы продолжали извиваться в танце. Казалось, площадь была живая: неистово пляшущие тела и лица, повернутые к ней, к Скзик. От нее зависит судьба всех этих людей… Только три полета стрелы отделяют пирамиду Кукулькана от Священного колодца. Индейцы, не прекращая танца, расступились, давая дорогу нареченной богу дождя. Сквик по-прежнему шагала за жрецом, а чиланы, чаки и колдуны плясали перед ней, расчищая дорогу к колодцу и отгоняя злых духов.

Сквик никогда не видела этого колодца. Она знала, что там, в глубине его, живет бог Юм-Чак. Может быть, конечно, его дом и где-то на облаках, но встречает он своих жен в колодце. Сквик помнит девушку Чомигу, которая тоже была наречена богу и ушла к нему в этот колодец несколько сезонов назад. «Чомига не погибла, — говорил тогда отец, — она встретилась с богом, и он унес ее наверх, на облака» И конечно, Сквик тоже не погибнет в колодце. Она скоро увидит свет дня, голубое небо. Священный колодец все ближе. Чиланы, чаки и колдуны отгоняли злой дух уже с каменной площадки на высоком краю колодца. Они плясали, и их длинные тени отражались на гладкой поверхности воды.

Толпа окружила огромный колодец со всех сторон, оставалась свободной только площадка у самого края. На нее и вступила Сквик.

Она взглянула на святую обитель бога дождя. Колодец был огромный. От одной стенки до другой — расстояние, равное броску камнем. Внизу зеленела вода. Когда смотришь на нее, то видны все люди, стоящие на краю колодца.

Как только Сквик вступила на каменную площадку, все повернулись в сторону пирамиды, на которой по-прежнему величественно стоял Халач-виник. Он поднял над головой свой жезл, украшенный хвостами гремучих змей…

Жрец в красной мантии подошел к Сквик и легонько толкнул ее в спину. Она покорно сделала один шаг к краю колодца, другой и, как-то неловко взмахнув руками, словно подбитая птица, ринулась вниз, в таинственные воды брачного дворца Юм-Чака, Крик, сорвавшийся с ее уст, полетел по стенам колодца вверх к людям. Был ли это крик радости или отчаяния?

Сквик шумно ударилась о воду и скрылась под ней. Черная, как ночь, темнота охватила ее, и руки невольно сделали движение, чтобы выбраться на поверхность. Вот он, спасительный воздух и свет! Она взглянула наверх и увидела круг неба и людей, склоненных к воде. Люди кричали. Как громко они кричали! Их крик наполнял колодец, он был подобен небесному грому. Но Сквик не понимала слов. Она еще раз ударила руками по воде и еще хлебнула живительного воздуха.

А люди продолжали кричать, и этот крик обрушивался на нее. Руки Сквик не в силах были ударить по воде. Черная, как ночь, темнота охватывала ее тело и увлекала туда, где живет всемогущий бог Юм-Чак.

Индейцы напряженно смотрели на воду, по которой все дальше К берегу расплывались круги. Наконец вода успокоилась и стала по-прежнему гладкой.

Вначале вабил один барабан. Его дробь летала по земле, вызывая людскую радость. Потом забили другие барабаны, заиграли трубы, засвистели свистульки, затрещали трещотки.

Жрец шагал к пирамиде, чтобы оповестить Халач-виника о встрече девушки Сквик с богом. Он поднялся по крутым ступеням наверх, а люди — тысячи индейцев — стояли внизу на площади. Откликнется ли бог Юм-Чак на встречу с самой красивой девушкой индейцев майя?

Все смотрели на небо. Солнце уже скрылось. Но от его ужасающих лучей еще розовел небосклон. А где-то уже блеснула первая звезда, за ней появилась вторая. Огромное вечернее небо и тысячи глаз, прикованных к нему. Может, скажет Юм-Чак свое слово, может, прогремит гром и упадут спасительные капли дождя?

Небо молчало.

Но Халач-виник верил, что дождь будет. Ученые-жрецы по звездам и солнцу высчитали, что должен, обязательно должен начаться сегодня сезон дождей. Верховный правитель молил бога, он молил всех богов, чтобы был дождь. Ведь это он передал людям их волю.

А ночь все плотнее окутывала своим черным покрывалом Чичен-Ицу. Жрец приказал зажечь костер. Еще днем были принесены сюда дрова и связанные в пучки прутья.

Пламя взлетело вверх, освещая пирамиду. Пусть видит бог дождя людей, ожидающих его милости.

Быстро горят сухие дрова, лишь гора пылающих углей осталась на месте костра. Жрец раскидал длинной палкой угли по земле и дал знак всем собравшимся на площади.

Люди сбрасывали с ног сандалии из тростника и проходили по горячим углям босиком: «Смотри, Юм-Чак! Мы на все готовы! Сверши милость! Ниспошли дождь!»

Вдруг где-то на востоке небо резко потемнело. Халач-винику с высоты пирамиды это было хорошо видно. Туча скрыла мерцающие звезды. Туча все ближе. Ее уже видят индейцы на площади. Ну, конечно, вот она идет на них, на их земли, на великий город Чичен-Ицу! Там, на этой черной туче, произошла встреча Сквик с богом Юм-Чаком.

«Слава тебе, девушка Сквик, слава тебе, Халач-виник! Мы и впредь будем слушать тебя и жрецов. Будем строить храмы и дворцы, только не лишай нас своей мудрости».

Первая крупная капля упала с неба, за ней вторая… — Дождь! Дождь! — безумно кричали тысячи глоток,

СОКРОВИЩА ДРЕВНЕГО ГОРОДА

Американцу Эдварду Томпсону можно отдать пальму первенства среди всех, кто мечтал обогатиться за счет древних индейцев майя.

Узнав из книги Диего де Ланда, что золото индейцев похоронено в Священном колодце, Томпсон не раздумывая предпринял путешествие на Юкатан.

Шел 1885 год. Триста пятьдесят лет канули в вечность с тех пор, как было уничтожено великое государство индейцев майя. На земле Юкатана высились католические храмы, дворцы помещиков — потомков испанских конквистадоров.

Томпсон прибыл в столицу Юкатана Мериду и тут же, наняв экипаж, помчался в Чичен-Ицу, где в то время была небольшая асьенда помещика Ортегаса.

Мулы остановились у каменного дома асьенды. На пороге появился управляющий.

— Хозяина нет, — сказал он Эдварду Томпсону. — Но если вы хотите остановиться, я могу предложить вам комнату.

— Хорошо, — ответил американец. — И поскорее перенесите мои вещи.

Ему не терпелось сегодня же совершить прогулку к пирамиде. Он надел высокие сапоги, на пояс прикрепил пистолет и охотничий нож, через плечо перекинул винтовку.

— Может быть, вам нужен проводник?

— Спасибо! — поблагодарил Томпсон и уверенно зашагал по дороге, как будто он всю жизнь ходил по ней, как будто Чичен-Ица был его родным домом. Не зря он изучал планы и карты древней столицы индейцев майя.

Вскоре он свернул с дороги на тропинку, которая, по его представлению, должна была привести к пирамиде. Тропинка поднималась в гору среди огромных валунов и таких же огромных деревьев.

Взгляд Эдварда случайно остановился на большом белом камне, заросшем травой. Поверхность его была явно обтесана. Американец понял, что камни, мимо которых он шел, — это не валуны, а колонны, стоявшие прежде у храмов, а эта заросшая кустарником поверхность не что иное, как терраса, сделанная руками древнего человека.

Эдвард поднял голову и замер в оцепенении, увидев каменную громаду, упирающуюся вершиной в небосвод. На верху этой громады стоял храм.

Томпсон как заколдованный смотрел на храм — серый, изборожденный временем, но не потерявший своего величия.

И теперь для Эдварда ожили все зеленые высокие холмы, которые были видны отсюда. Там храм Воинов, там стадион. Но все это погребено под вековыми наслоениями джунглей.

Взгляд американца лихорадочно искал дорогу, которая вела прежде о г пирамиды к Священному колодцу. Кругом был плотно переплетенный лианами тропический лес. Ничто не выдавало тайны. Томпсон знал, что длина этой дороги была всего триста метров и что дорога шла от пирамиды на север. Он определил по солнцу стороны света и стал пробираться по лесу. Лес был непроходим, деревья — огромны. Казалось, они растут здесь смомента сотворения мира. Тревожно кричали обезьяны и птицы… Влажная жара отнимала силы. Но Томпсон шагал, держа винтовку наготове. Он остановился лишь тогда, когда прошел тысячу шагов.

Он опять определил стороны света по солнцу и направился обратно к пирамиде.

Томпсон упорно пробирался сквозь заросли джунглей. Они стояли плотной стеной: в двух метрах ничего не было видно. Эдвард раздвигал руками кустарник, осторожно делал шаг за шагом. Неожиданно он увидел то, что искал. Он раздвинул кусты, и перед ним открылся Священный колодец. В диаметре он был метров шестьдесят. Зеленая стена леса стояла по самому краю колодца. Обрывисты были его берега, и в них проступали слои белого известняка. В глубине колодца замерла вода.

Эдвард добрался до ступенек, которые были видны с одной стороны колодца, спустился на нижнюю ступень и сел, задумчиво глядя на зеленоватую поверхность воды… Томпсону захотелось дотронуться до нее. Он схватился левой рукой за корень куста и протянул правую к воде. Вдруг он услышал пронзительный крик. От неожиданности он чуть не упал в поду. Американец поднял голову и увидел на краю колодца управляющего. Узкие лисьи глаза того округлились от страха, рукч дрожали.

— Не дотрагивайтесь до воды, сеньор! — испуганно крикнул управляющий.

«Шпионил, сволочь», — подумал американец и поднялся наверх.

— Там живет бог Юм-Чак, сеньор, — лепетал управляющий, продолжая дрожать. — Если бы вы опустили руку в воду, он схватил бы ее. Много людей погибло в этой воде.

— Откуда ты знаешь?

— Говорят, раньше в засуху людей отдавали богу Юм-Чаку, чтобы он был милостив.

Несколько дней жил Томпсон на асьенде и каждый день рано утром с винтовкой на плече уходил к развалинам Чиченицы. Он открывал все новые и новые храмы. День ото дня у него прибавлялась уверенность, что в Священном колодце, глубоко под водой, скрыты богатства древних жителей Чичен-Ицы. На поживу в храмах Томпсон не рассчитывал. Алчные конквистадоры, конечно, выгребли оттуда все более или менее ценное, но вот Священный колодец… Он достаточно глубок. Триста с лишним лет назад у испанцев не могло быть возможности исследовать его дно.

Но предпринять что-либо сейчас американец не мог: территория, на которой находился древний город, была собственностью хозяина асьенды сеньора Ортегаса. Нужно было его разрешение. Сам он жил в Мериде и лишь изредка наезжал сюда, но, как только управляющий сообщил ему об американце, Ортегас не замедлил приехать.

Вечером к асьенде подкатила коляска. Высокий толстый человек с усами, в широкополой шляпе, с пистолетом на ремне, подал руку Эдварду.

Толстяк был рад гостю. На столе появились текилья, перец, утки, жаренные в листьях кактуса.

Толстяк говорил о женщинах, о вине, о бое быков, о лошадях, а Эдвард — о развалинах.

— Да ну их к черту, эти камни! — сказал толстяк.

— Говорят, тут неподалеку есть Священный колодец, — не унимался Томпсон.

— Врут они все. Ничего священного там нет. Я вот могу выпить еще бутылку, и пошли туда купаться, в этот самый колодец.

Толстяк опрокинул очередную рюмку текильи.

— И вообще разве у меня асьенда? У людей земля как земля, а у меня камни; куда ни сунься, везде эти проклятые камни.

Видно, мой предок был не очень храбрым солдатом. Другим да ли хорошую землю, а ему — эту…

Томпсон внимательно смотрел на толстяка, на его добродушный живот, на его пьяные глаза, и у него вдруг мелькнула дерзкая мысль — купить асьенду. Быть собственником древнего города индейцев майя, хозяином Священного колодца.

Конечно, у предприимчивого американца было не так уж много денег. Но он вспомнил историю Стефенса. Когда тот вместе с художником Казервудом прибыл в Копан, оказалось, что руины древнего города индейцев находятся на земле, принадлежащей какому-то дону Хосе Мария. Стефенс пришел к испанцу, отрекомендовался и с американской деловитостью спросил: «Сколько вы хотите за руины?» «Я думаю, — писал потом Стефенс, — это так же поразило его, как если бы я вдруг попросил продать его бедную старую жену…»

После нескольких дней размышлений дон Хосе согласился продать шесть тысяч акров болотистых джунглей с бесполезными речными камнями и холмами мусора за пятьдесят долларов!

— Конечно, сеньор Ортегас, — начал Эдвард, — вам эти самые камни не нужны, а для науки они представляют некоторый интерес.

— Наука! — воскликнул Ортегас и засмеялся.

— Вы могли бы продать землю, на которой находятся руины.

— Ха! — сказал Ортегас и пьяно уставился на Эдварда. — Не выйдет! — Хозяин повертел указательным пальцем перед носом Эдварда.

— Я куплю у вас развалины, — сказал Эдвард, и голос его выдавал волнение.

— Хочешь купить — покупай всю асьенду.

— Мне не нужна асьенда, — сказал Эдвард. — Нужны развалины для науки.

— Нет, — твердо сказал Ортегас. — Покупай всю асьенду.

— Сколько бы вы хотели за нее?

Пьяный туман слетел с глаз сеньора Ортегаса. Теперь он уже не был этаким простодушным усатым помещиком. Он был торговцем.

Мы не знаем цену, на которой остановились Эдвард и Ортегас. Но сделка в тот день состоялась. Эдвард положил на стол задаток и получил расписку.

Допоздна они пили текилью. И это был тот удивительный случай, когда и продавец и покупатель после свершения сделки чувствовали себя счастливыми.

«Всучил я ему землицу, — думал Ортегас. — Будет над чем посмеяться. Знай наших, мистер!»

«Погрызешь ты, черт усатый, локти, когда я заберусь в этот Священный колодец и вытащу оттуда кучу золота».

…После сделки мистер Томпсон и сеньор Ортегас расстались. Сеньор Ортегас отправился в Мериду, где ен обычно жил. Там он пил с друзьями текилью и потешал всех рассказами о чудаке американце, который хочет купить его дурацкую асьенду.

Томпсон вернулся и вскоре предстал перед членами американского антикварного общества и работниками музея Пибори Гарвардского университета господами Чарльзом Баудичем и Стефеном Солсбери. Эдвард положил перед ними проект будущих работ к рассказал об асьенде сеньора Ортегаса. «Мне нужна ваша моральная и материальная поддержка, господа».

Господа антиквары почесали свои лысые головы и улыбнулись. С точки зрения голого расчета такой проект, конечно, поддерживать не стоило бы. Но чем черт не шутит? Может, и правда там спрятаны драгоценности майя? Этот молодой человек так безумно верит в успех дела. Антиквары раскошелились.

Снова Эдвард плыл на Юкатан. Он весело потирал руки. В трюме парохода была упрятана лично им сконструированная землечерпалка, в ящиках лежало водолазное снаряжение, карманы были набиты долларами.

Встреча Томпсона и Ортегаса состоялась в Мериде. Эдвард положил перед хозяином асьенды пачку зелененьких банкнотов и получил от него документы на владение асьендой и землями, лежащими вокруг.

Управляющий асьенды услужливо встретил нового хозяина. Он принес какие-то счета, сметы.

— Да нет же! — крикнул Эдвард. — Мне нужны рабочие.

Десять, двадцать, тридцать человек. Скорее! И вообще, как вас зовут?

— Маурильо, сеньор, — отрапортовал управляющий, и в глазах его уже не было той лисьей хитрости. Была покорность.

Местные крестьяне-индейцы с мачете в руках собрались во дворе асьенды, ожидая приказаний нового хозяина. Когда на крыльце асьенды появился Томпсон в сопровождении Маурильо, говор смолк.

— Переведи им, — приказал Эдвард управляющему. — Мне нужно срочно прорубить дорогу от пирамиды к Священному колодцу и перетащить туда землечерпалку.

Слова Маурильо вызвали растерянность у индейцев. Они стали о чем-то спорить.

— Что они болтают? — недовольно спросил Эдвард.

— Они боятся Священного колодца. Юм-Чак, который сидит там, может разгневаться, и тогда солнце сожжет землю.

— Скажи им, что никакого Юм-Чака нет! Это я точно знаю. И добавь, что я хорошо заплачу.

Пока Маурильо убеждал крестьян, Эдвард надевал высокие сапоги, заряжал винтовку. Он взял план Чичен-Ицы и еще раз взглянул на него. Дорогу Томпсон решил прорубить там, где раньше, как он предполагал, проходила торжественная процессия от пирамиды к Священному колодцу.

Крестьяне нехотя пошли на работу. Завизжала пила, и повалилось первое вековое дерево. Потом затрещали сучья второго дерева, третьего… Обозначились контуры будущей дороги. Мулы тащили землечерпалку.

Томпсон пробрался к краю колодца и взглянул на тихую зеленоватую поверхность воды. Уже несколько сот лет ничто не нарушало ее покоя. Колодец был так велик, что нужно было точно знать, где поставить землечерпалку.

С одной стороны колодца среди зарослей угадывалась каменная площадка, с которой, наверное, бросали в воду людей. Эдвард позвал нескольких крестьян и заставил их расчистить площадку. Мысленно он пытался представить полет человека в воду. Он вспомнил, что Диего де Ланда писал: «Люди, которых бросали в святой колодец, не были связаны».

Землечерпалка была установлена на площадке. Эдвард подозвал Маурильо, и они вдвоем стали раскручивать ручку лебедки.

Крестьяне столпились метрах в десяти и молча глядели на ковш. Он все ближе и ближе к воде. Сейчас его стальные зубья погрузятся в зеленоватую гладь колодца.

Крестьяне-индейцы закрыли глаза, когда ковш опустился в воду. Может, им казалось, что сейчас произойдет чудо… Может быть, ковш вылетит обратно из воды. А может, вообще ковш никогда больше не увидит света — его уничтожит бог Юм-Чак…

Эдвард и Маурильо крутили ручку лебедки. Взгляд Эдварда был устремлен в Священный колодец. «Скоро должны быть разрешены сомнения!»

Ковш опускался все ниже и ниже — и вдруг веревка повисла. Ковш уткнулся в дно колодца.

Эдвард изо всей силы налег на ручку лебедки. Он чувствовал тяжесть ковша.

Ковш уже над берегом. Открылась его стальная пасть, и содержимое вывалилось на площадку.

Эдвард бросился к горе грязи, которая растеклась по площадке, и как безумный стал хватать ее руками.

Грязь, и только грязь. Хоть бы какая-нибудь крупинка, хоть бы какой-нибудь осколок сосуда!

Ковш вытряхнул на площадку новую порцию грязи. И опять Томпсон мял ее руками, а индейцы сидели на корточках, смотрели и курили трубки. Иногда они о чем-то говорили на своем языке. Может, они смеялись над Эдвардом, может, удивлялись тому, что бог Юм-Чак не оторвал этот железный ковш и не оставил его там, на дне.

На следующий день Эдвард снова шагал по проложенной вчера дороге к Священному колодцу. В джунглях птицы пели утреннюю песню, весело перекликались обезьяны.

Подойдя к землечерпалке, Эдвард заметил, что ручки лебедки отсутствуют, и внимательно осмотрел землю вокруг — ручек не было.

— Украли, — сказал Эдвард, глядя в лисьи глаза Маурильо. — Если ты в течение часа не найдешь мне эти ручки, я застрелю тебя, сволочь!

— Может, их украли обезьяны, сеньор, — сказал Маурильо, и его лисьи глаза стали еще уже.

Индейцы, стоявшие рядом, молчали.

Эдвард вынул кольт и взвел курок. И этот стальной щелчок решил исход дела.

Маурильо знал: ручки отвернули индейцы. Старики сказали, что этот железный ковш разгневает Юм-Чака. «Но сумасшедший американец на самом деле может застрелить меня», — решил Маурильо и приказал индейцам принести ручки.

Эдвард посмотрел на часы и сел на краю колодца, по-прежнему держа в руке взведенный кольт.

Индейцы вернулись очень быстро. Наверное, ручки были спрятаны неподалеку. Эдвард не сказал больше ни слова. Спустил курок и засунул колы за пояс.

Снова стрела крана поплыла над зеленоватой тихой водой. Ковш поднимался и опускался… И каждый раз вновь и вновь вытряхивал на площадку грязь и ил.

Два индейца крутили ручки лебедки. Когда они уставали, их сменяла другая пара. А Эдвард неистово месил руками грязь, которую выбрасывал ковш. Но все было тщетно.

Однако Томпсон не отступал. Работы продолжались день за днем. И однажды пальцы американца нащупали какой-то предмет с острыми краями. Он вынул этот предмет, аккуратно кисточкой смахнул с него грязь. Это был черепок глиняного сосуда. Замысловатый орнамент сохранился на нем. Но такие обломки можно найти в любом колодце!

И опять монотонно стучала лебедка. Звук ее разносился по лесу, окутанному густым туманом, с листвы деревьев падали капли воды, похожие на слезы. Эдвард стоял под навесом из пальмовых листьев и наблюдал, как ковш опускался в воду, как поднимался, вылавливая грязь.

…На этот раз ковш медленно выплывал из клокотавшей вокруг него воды. И вдруг Томпсон увидел на поверхности шоколадно-коричневой грязи, наполнявшей ковш, два желто-беловатых круглых комочка. Эдвард подбежал к площадке и, как только ковш опустился, выхватил из грязи эти комочки и внимательно осмотрел их.

Конечно, их изготовил человек, но зачем? Томпсон пошел к костру, около которого грелись индейцы, и подержал комочек над углями. Воздух мгновенно наполнился удивительным, ни на что не похожим ароматом. И тогда Эдвард вспомнил легенду старого Мена, мудреца из Эбтуна: «В старину наши отцы сжигали священную смолу… и с помощью ароматного дыма их молитвы возносились к богу — обитателю Солнца». Значит, это шарики смолы — комочки священного копаля, значит, они были брошены сюда вместе с другими приношениями богу.

— Быстрее крутите лебедку!

Ковш падал и поднимался. Теперь почти каждый раз он приносил свидетельство того, что здесь совершались жертвоприношения. Эдвард радовался каждой вещице, добытой в таинственном колодце. Нашли наконечник копья, сделанный из обсидиана. Эдвард верил, что следом за этими копьями ковш зачерпнет главное — золото.

Первой главной находкой была символическая фигурка, вырезанная из нефрита. И наконец, первая золотая вещица — диск, на котором был выбит какой-то рисунок.

— Виктория! — взволнованно прошептал Эдвард.

«Виктория» — это слово звенело у него внутри. Теперь он посмеется над всеми этими сеньорами Ортегасами, которые провели свою жизнь рядом с сокровищами!

А землечерпалка вытаскивала стальными зубьями все новые богатства из Священного колодца. Сундук Томпсона наполнялся драгоценностями индейцев майя.

Несколько дней продолжалось торжество американца. Индейцы молчаливо встречали каждую находку «сумасшедшего американца».

Эдвард предполагал, что под водой хранится еще немало драгоценных вещей из золота, нефрита и обсидиана. Но ковш уже бессилен вытащить их на свет.

Томпсон дал срочную телеграмму в морской порт Кампече, где у него была договоренность с двумя греческими ловцами губок.

…В тот день к Священному колодцу притащили водолазное снаряжение. Эдвард Томпсон, как всегда, торопился. Он натягивал на себя водолазный костюм, два грека-водолаза помогали.

Прежде чем Томпсон сделал первый шаг по ступенькам к воде Священного колодца, Маурильо и те индейцы, которые работали на лебедке, подошли к Эдварду и с торжественными лицами пожали ему руку: «Прощай, хозяин! Не увидеть нам тебя больше!»

Томпсон отпустил поручни и быстро пошел ко дну, оставляя за собой след из серебристых пузырьков. С глубиной вода меняла свой цвет. Наверху янтарная, потом зеленая, ниже цвета вечерних сумерек и, наконец, темная, как ночь. Даже подводный фонарь не в силах был пробить своим светом эту темноту.

Эдвард на ощупь передвигался по дну колодца. Казалось, что он где-то глубоко в подземелье. Здесь, на дне, действительно можно было поверить в существование бога Юм-Чака. Эдвард отгонял от себя страх. Действительно ему грозила опасность, но не от мифического Юм-Чака. Камни и огромные бревна, которые ускользнули от стальных зубьев землечерпалка, каждую минуту могли упасть на голову. И тогда… индейцы поверили бы в существование Юм-Чака.

На дно опустились водолазы-греки. Их чуткие пальцы быстро находили в расщелинах колодца золотые статуэтки, диски, ножи тонкой работы из обсидиана и кремня, на ручках которых были изображены золотые змеи. Скоро мешки водолазов были доверху наполнены драгоценными находками.

…Когда сундуки были набиты золотыми украшениями индейцев майя, дорогими фигурками из нефрита, редкими экземплярами оружия, Эдвард Томпсон погрузил их на пароход и поскорее отправился в Соединенные Штаты. Бизнес есть бизнес! Его финансировали господа из антикварного общества, и теперь Эдвард должен произвести с ними расчет. Его нисколько не смущало, что добытые им сокровища были сделаны руками древних обитателей Мексики.

Пароход дал протяжный гудок и покинул мексиканскую землю.

Мистер Томпсон разместил добытые сокровища в музее Пибори Ггрвардского университета, получив за них солидную сумму.

Теперь его мало интересовала Чичен-Ица. Он устраивал свою жизнь, жизнь состоятельного человека, у себя дома, в Штатах.

В 1910 году в Мексике началась революция. Ее победное шествие докатилось до Юкатана. Асьенда Эдварда Томпсона была разгромлена.

Революционное правительство Мексики потребовало у Томпсона вернуть хотя бы часть добытых сокровищ. Томпсон ответил отказом, заявив, что, если бы он не залез в этот колодец, эти богатства лежали бы там еще тысячу лет.

Томпсону предложили выплатить Мексике компенсацию 500 тысяч долларов. Американец отказался. Правительство конфисковало его асьенду и имущество в Чичен-Ице. Но все сокровища Священного колодца — национальная гордость Мексики — остались в американском музее Пибори.

ПРОЩАНИЕ СО СВЯЩЕННЫМ КОЛОДЦЕМ

Мы стояли на краю колодца на площадке, с которой когда-то была принесена в жертву богу дождя Сквик. Наверное, колодец не изменился за тысячелетие, которое насчитывает его история. Те же отвесные стенки, в них видны слоистые отложения. В глубине колодца, метрах в двадцати от края, видна зеленоватая поверхность воды. В ней отражаются небо, облака, кроны высоких деревьев, растущих на берегу, остатки крепления землечерпалки мистера Томпсона.

Проводник Исидро осторожно дотрагивается до моего плеча.

Мы возвращаемся на площадь, к пирамиде. Мы идем по той самой дороге, по которой когда-то двигались торжественные процессии. Но теперь здесь лишь тропинка. По сторонам — гигантские деревья. Дорога, проложенная мистером Томпсоном, тоже уже давно скрылась в зарослях леса.

Снова перед глазами пирамида и храм наверху. Там туристы. Они смотрят в сторону колодца. И вдруг я представил одного из этих людей с жезлом в руке, в легкой накидке, в пышном головном уборе из перьев.

Но суета туристов, крик гидов разрушили прекрасное видение. Я слышу английскую речь, вижу американцев, которые ходят вокруг пирамиды группами и в одиночку. Те, кто побогаче, нанимают личного гида. Эти двое — мужчина и его молоденькая жена — бродят по зеленой лужайке около пирамиды в сопровождении гида-индейца. На американце белые брюки и пестрая рубашка, распахнутая спереди, на его жене шорты, обтягивающие бедра.

— Марлэн, сядь на этого зверя! — кричит американец.

— Это бог дождя, мистер! — сообщает гид.

— Неважно!

Марлэн садится на бога, как на вола, грациозно выставив вперед ножку. Снимок готов.

Они идут дальше, взявшись за руки. Гид услужливо бежит впереди.

— Это стадион, мистер, — говорит гид. — Длина поля — сто пятьдесят метров. На каменных стенах, как видите, каменные кольца. Это прообраз баскетбола, мистер.

Американец смотрит на кольца, показывает их Марлэн, что-то говорит и смеется.

— На той трибуне сидел вождь, — показывает гид-индеец и вдруг бежит через поле к трибуне. Он садится на скамейку Халач-виника и говорит: — Вы меня слышите?

Мы его слышим, хотя расстояние не меньше ста пятидесяти метров.

Гид бросает монету на камень — мы слышим звон.

— Пройдите сюда, прошу вас, — просит гид.

Американец подхватывает под руку свою молоденькую жену и весело бежит с ней к трибуне вождя.

Мы с Исндро идем в другую сторону. Я вижу апельсиновые деревья и возле них камни, на которых еще сохранились древние барельефы. На камнях сидят мексиканцы — крестьяне из ближайших деревень. Двое из них самодельными ножичками очищают кожуру с апельсина. Один дремлет, надвинув шляпу на глаза. Женщина расчесывает девочке волосы. Изредка крестьяне перебрасываются словечками на языке индейцев майя. На том самом языке, который звучал в этом великом городе древности Чичен-Ице.

И мне кажутся так несовместимыми эти великие строения прошлого и эти забитые крестьяне — наследники своих знаменитых предков. Откуда им знать секреты акустики стадиона, законы, по которым ученые-жрецы строили обсерваторию и наблюдали за движением Солнца и Венеры десять с лишним веков назад?

Может быть, эти крестьяне выглядели бы иначе, если бы четыреста пятьдесят лет назад пришельцы из Старого Света огнем и мечом не сокрушили великую цивилизацию их предков, не уничтожили высокую культуру и не превратили в рабов индейцев майя, чьими руками созданы бессмертные произведения искусства и архитектуры.

Крестьяне молча сидят на камнях, бросают золотистую кожицу апельсина на землю и с любопытством смотрят на тех, кто приехал сюда, кто шагает по крутым ступеням пирамиды и бродит по площадкам храмов, созданных руками их далеких и могущественных предков.

Р.Подольный Умение ждать

Рисунки Г.Кованова

Ох,и нытик же ты, Михаил! — хозяин дома встал за очередной бутылкой.

Гость не оскорбился — он просто не принял замечания всерьез.

— Ты скажешь! Ну, сам подумай, с одной стороны, мне обижаться на судьбу вроде нечего, вот и учебник в этом году выйдет, и изобретение мое внедрят… Но только представлю себе возню с рецензентами, споры с инженерами, прения воображу… К богу, скорее бы уже все позади было. Не умею я ждать. Эх, оказаться бы сейчас в будущем году!

— Хочешь? Пожалуйста! — воскликнул хозяин.

— То есть как?

— А ты разве не слышал о находке в Антарктиде?

— Слышал — марсианский клад — так это, кажется, называли? Знаю даже, что ты имеешь к нему какое-то отношение.

— Какое-то? Неплохо сказано. Пошли, пошли…

И вот перед ними куб стального цвета высотой в человеческий рост, с узкой дверью на одной из граней.

— Итак, это и есть машина времени? — гость постучал по стальному боку куба.

— Название популярное, но не совсем точное. Это, насколько мы можем понять, машина для превращения будущего в настоящее.

— Ха! Где же тут разница?

— Поймешь, когда выйдешь.

— А вы уже проверяли? Понимаешь, кто их знает, этих марсиан…

— Проверяли, проверяли. Отливку туда положили — деталь достали. Сунули мышонка, вынули мыша. Вот с человеком не пробовали.

— Разыгрываешь, брат! Ну, я не пугливый.

И гость вошел в куб, захлопнув за собой дверь.

Внутри было светло, хоть и не слишком, стены тускловато мерцали в такт друг другу. Так прошло несколько минут. Лениво улыбнувшись тени страха, на мгновенье прокравшейся в душу, гость повернулся лицом к двери и поднял руку — постучать. Не успел. Дверь сама отошла в сторону. Он вывалился из куба прямо в объятия хозяина. А когда высвободился из них, понял, что тот решил продлить розыгрыш. В пять минут, сукин сын, успел переодеться и побриться. Даже морщинку новую себе сделал. Молодец!

Но пока гость ядовито советовал хозяину выступить в цирке в номере с переодеванием, его взгляд остановился на книжке, которую тот держал в левой руке. На обложке большими буквами была напечатана собственная фамилия гостя. И тут на него нахлынуло прошлое, которого не было. Он вспомнил, как мучительно ругался со своим редактором и как тяжело переживал газетный фельетон, разгромивший вторую главу учебника. Вспомнил слезы жены… Вспомнил и операцию. Во время ее больно не было — наркоз, зато потом… Словом, как сейчас.

Хозяин не мешал ему вспоминать. Стоял и молчал, а из глубины памяти всплывали все новые факты. Ссора с братом, слова врача о необходимости новой операции (два месяца придется лежать). А с изобретением до сих пор тянут, а через неделю защищать докторскую…

— Но если я был здесь, кто же читал гранки?

— Чудак! Ты же! Ты ведь это помнишь?

— Да! Но…

— Я же тебе объяснял, что это за машина. Будущее стало для тебя настоящим. Вот и все. Но прошлое от этого никуда не делось. Ты помнишь? Значит, это было! Понял?

— Нет! Нет, не понимаю. Но это неважно. Лучше скажи, кто будет отвечать оппонентам на защите, если я останусь здесь еще на полминутки?

— Ты сам. И будешь помнить об этом.

— Тогда… Знаешь, вспоминать — не переживать, вспоминать

даже приятно… Пожалуйста, закрой за мной дверь.

А потом ему надо было ехать в долгую неприятную командировку, судиться из-за квартиры, писать трудный отчет…

…В некрологе было написано: «Он прожил долгую жизнь, полную тревог и событий».

Ричард Матесон Стальной человек

Двое вышли из здания станции, таща за собой покрытый брезентом предмет. Пройдя всю длинную платформу, они остановились у одного из последних вагонов и с трудом подняли свою ношу. Пот катился по их лицам, а помятые рубашки прилипли к мокрым спинам. Одно из колесиков вдруг отскочило и покатилось вниз по ступенькам. Человек, стоявший сзади, успел подхватить его и передать другому, в старом коричневом костюме, который был впереди.

— Спасибо, — сказал человек в коричневом костюме и положил колесико в боковой карман пиджака.

Войдя в вагон, двое покатили покрытый брезентом предмет вдоль прохода. Поскольку одно из колесиков отсутствовало, тяжелый груз постоянно кренился в сторону, и человеку в коричневом костюме — его звали Келли — приходилось подпирать его плечом. Он тяжело дышал и время от времени слизывал языком крошечные капельки пота, которые тут же снова появлялись на верхней губе.

Когда они добрались до середины вагона, Келли просунул руку в прорезь в чехле и начал шарить в поисках нужной кнопки.

Тяжелый предмет медленно опустился на сиденье около окна.

— О господи, как он скрипит! — сказал Келли.

Второй человек, Поул, пожал плечами и с глубоким вздохом сел в кресло.

— А ты надеялся на что-то другое? — спросил он после секундного молчания.

Келли сбросил пиджак и расположился на сиденье рядом с предметом.

— Ну что ж, как только нам заплатят, мы сразу купим все необходимое для него, — сказал он и с беспокойством посмотрел направо.

— Если нам удастся найти все, что нужно, — заметил Поул. Он был худ как щепка, и ключицы выпирали из-под рубахи. Сгорбившись, он сидел и смотрел на Келли.

— А почему это нам не удастся? — спросил Келли, вытирая мокрое лицо платком.

— Потому что их больше никто не производит, — ответил Поул с притворным терпением человека, которому приходится повторять одно и то же десятки раз.

— Ну и идиоты, — прокомментировал Келли. Он стащил с головы шляпу и смахнул пот с лысины в середине своей рыжей шевелюры. — Б-2 встречаются еще повсюду.

— Так уж и повсюду, — сказал Поул, ставя ногу на предмет.

— Убери ногу! — рявкнул Келли.

Нога Поула тяжело опустилась на пол, и он пробормотал что-то оскорбительное вполголоса. Келли вытер платком шляпу изнутри, хотел надеть ее, затем передумал и бросил на сиденье напротив.

— Господи, до чего же жарко! — сказал он.

— Будет гораздо жарче. — сказал Поул.

— Ты думаешь, в Мейнарде будет жарче? — спросил он с беспокойством.

Поул кивнул. Келли с трудом проглотил слюну. Его горло внезапно пересохло.

— Надо было хватить еще по бутылочке пива, — сказал Келли.

Поул, не отвечая, смотрел в окно на волны тепла, поднимающиеся от раскаленной бетонной платформы.

— Я выпил три бутылки, — продолжал Келли, — а мне хочется пить еще больше.

— Да, — буркнул Поул.

— Вроде будто мы не выпили ни глотка после Филли, — сказал Келли.

— Да, — снова буркнул Поул.

Келли умолк, уставившись на Поула. Лицо Поула было удивительно белым, резко контрастируя с черными волосами, а руки его невероятно большие, гораздо больше, чем требуется для человека его сложения. Но эти руки были очень искусными. «Поул — один из лучших механиков, — подумал Келли, — один из самых лучших».

— Ты думаешь, он будет в порядке?

Поул хмыкнул и улыбнулся печальной улыбкой.

— Если только его не будут ударять, — ответил он.

— Нет-нет, я серьезно, — сказал Келли.

Темные безжизненные глаза Поула взглянули на Келли.

— Я тоже, — сказал он с ударением.

— Ну ладно, брось эти глупости.

— Стил, — сказал Поул, — ты знаешь это так же хорошо, как и я сам. Он ни на что не годен.

— Это неправда, — буркнул Келли, ерзая на сиденье. — Ему нужен всего лишь небольшой ремонт. Перебрать движущиеся части, смазать — и он будет как новый.

— Да-да, совсем небольшой ремонт стоимостью в три-четыре тысячи, — саркастически заметил Поул, — причем с применением деталей, которые уже не производятся. — Он снова повернулся и уставился в окно.

— Ну брось, дело не так уж плохо, — примирительно сказал Келли. — Послушать тебя, так он годен только в металлолом.

— А разве не так? — спросил Поул.

— Нет, — сказал Келли с раздражением, — не так.

Поул пожал плечами, и его длинные гибкие пальцы бессильно замерли на коленях.

— Только потому, что он немного стар, — сказал Келли.

— Стар? — иронически повторил Поул. — Древний — более подходящее слово.

— Ну, — Келли вдохнул полную грудь раскаленного воздуха и медленно выпустил его через свой широкий расплющенный нос. Он посмотрел на закутанный в брезентовый чехол предмет, подобно отцу, который сердит на сына за его недостатки, но еще больше сердит на тех, кто осмелился указать на них.

— В нем еще много пороху, — сказал он наконец. Поул молча смотрел на платформу. Его глаза механически остановились на носильщике, катящем тележку, полную чемоданов и свертков.

— Скажи… у него все в порядке? — спросил Келли, как бы боясь ответа.

Поул повернулся и взглянул на него.

— Я не знаю, Стил, — сказал он. — Ему нужен ремонт, и ты знаешь это. Пружина мгновенной реакции в его левой руке лопалась столько раз, что вся состоит из отдельных кусков. С левой стороны у него нет надежной защиты. Левая сторона головы вся разбита, глазная линза треснула. Ножные кабели износились и ослабли, и их невозможно подтянуть. Даже его гироскоп вышел из строя.

Поул отвернулся и снова уставился на платформу с гримасой отвращения на лице.

— Не говоря уже о том, что в нем не осталось ни капли масла, — добавил он.

— Ну масла-то мы ему раздобудем, — сказал Келли с наигранной бодростью.

— Да, но после боя, после боя! — огрызнулся Поул. — А ведь смазка нужна ему до боя! Скрип его суставов будет слышен не только на ринге, но по всему залу! Он скрипит, как паровой экскаватор. Будет чудом, если он продержится два раунда. Вполне вероятно, что нас вынесут из города на шесте, обмазанными дегтем и вывалянными в перьях.

Келли проглотил комок в горле.

— Не думаю, что до этого дойдет, — проговорил он.

— «Не думаю, не думаю», — передразнил его Поул. — Будет еще хуже. Вот подожди, когда толпа увидит нашего Боевого Максо из Филадельфии, они поднимут такой крик, только держись! Если нам удастся улизнуть с нашими пятью стами долларов, можно считать себя счастливчиками.

— Но контракт уже подписан, — твердо сказал Келли. — Теперь они уже не смогут отступить. Копия контракта лежит у меня в кармане.

— Контракт говорит о Боевом Максо, — возразил Поул, — в нем нет ни слова об этой паровой лопате.

— Максо справится, — сказал Келли, пытаясь убедить самого себя. — Он совсем не так плох, как ты думаешь.

— Не так плох? Против Б-7?

— Это только экспериментальный образец Б-7, — напомнил ему Келли. — Он еще несовершенен.

Поул отвернулся и снова уставился в окно.

— Боевой Максо, — проговорил он. — Максо на один раунд. Боевой экскаватор — на ринге.

— Заткнись! — рявкнул внезапно Келли, покраснев как рак. — Ты все время говоришь о нем как о ни на что не годной кучке металла. Не забудь, что он двенадцать лет выступал на ринге и будет выступать еще не один год! Положим, ему нужна смазка. И небольшой ремонт. Ну и что? За пятьсот зелененьких мы сможем купить ему целую ванну машинного масла. И новую пружину для левой руки. И новые кабели для ног. И все остальное. Только бы получить эти пятьсот! Господи!..

Он откинулся на спинку сиденья, тяжело дыша после длинной речи в этом раскаленном воздухе, и начал вытирать щеки насквозь мокрым платком. Внезапно он повернулся и посмотрел на Максо, затем нежно похлопал робота по бедру. От прикосновения его руки сталь под брезентом загудела.

— Ты справишься с ним, — сказал Келли своему боксеру.

Поезд мчался по раскаленной от солнца прерии. Все окна в вагоне были открыты, но ветер, который врывался в них. приносил только невыносимый жар.

Келли сидел, склонившись над газетой. Мокрая рубаха облепляла его широкую грудь, подобно влажной коже. Поул тоже снял пиджак и сидел, уставившись невидящими глазами на проносящуюся мимо вагона пустыню. Максо, по-прежнему закутанный в свой брезентовый чехол, сидел, привалившись к стенке вагона, и ритмично покачивался от движения поезда.

Келли опустил газету.

— Ни единого слова! — воскликнул он с негодованием.

— А ты что думал? — сказал Поул, не поворачиваясь. — Эти газеты не охватывают район Мейнарда.

— Максо — это тебе не какой-то кусок металла из Мейнарда. Когда-то он был знаменитым боксером. Я думал, что они, — он пожал могучими плечами, — что они помнят его.

— Помнят за что? За две схватки в Мэдисон-Сквер-Гардене три года тому назад? — спросил Поул.

— Нет, парень, не три года, — решительно возразил Келли.

— Это было в 1977 году, — сказал Поул, — сейчас 1980-й. Меня всегда учили, что это три года.

— Он выступал в Гардене в конце 1977 года. Перед самым рождеством. Разве ты не помнишь? Это было как раз перед тем, как Мардж…

Келли не окончил фразы. Он опустил голову и уставился в газету, как будто увидел в ней портрет Мардж в тот день, когда жена оставила его.

— Какая разница? — пожал плечами Поул. — Они никого не помнят из тех двух тысяч боксеров, которые находятся в стране. Единственно, кто попадает в газеты, — это чемпионы и новые модели.

Поул посмотрел на закутанного в брезент Максо.

— Я слышал, «Моулинг Корпорейшн» выпускает в этом году модель Б-9, — сказал он. — Пружины сверхреакции в обеих руках и ногах. Сделан целиком из сверхпрочного алюминия. Тройной гироскоп. Тройная проводка. Вот, наверно, хороша штука!

Келли опустил газету на колени.

— Я думал, что его запомнят, — пробормотал он еще раз. — Это было совсем недавно…

Его лицо смягчилось, и он улыбнулся.

— Да, мне никогда не забыть того вечера, — сказал он, погружаясь в воспоминания. — Никто и не подозревал, что произойдет. Все ставили на Каменного Димзи — Димзи-Скалу, как его называли. Три к одному на Димзи — четвертого в списке лучших полутяжеловесов мира. Самого многообещающего полутяжеловеса.

Он улыбнулся, и что-то глубоко вздохнуло в его груди.

— И что мы с ним сделали! — продолжал он. — Я до сих пор помню этот левый встречный — бэнг! — прямо в челюсть! И непобедимый Димзи-Скала рухнул на пол, подобно… подобно скале, да-да!

Снова счастливая улыбка на лице Келли.

— Да, парень, какой это был вечер, — прошептал он. — Какой это был вечер!..

Келли повернулся и увидел, что пассажир на другой стороне прохода смотрит на Максо. Он перехватил взгляд незнакомца, улыбнулся и кивнул головой в сторону неподвижной фигуры.

— Мой боксер, — сказал он громко.

Человек вежливо улыбнулся и приложил руку к уху.

— Мой боксер, — повторил Келли громче. — Боевой Максо. Слышали о нем?

Человек посмотрел несколько мгновений на Келли, затем покачал головой.

Келли улыбнулся, в свою очередь.

— Да, мой Максо был одно время почти чемпионом в полутяжелом, — сказал он, обращаясь к незнакомцу.

Тот вежливо кивнул головой.

Неожиданно для самого себя Келли встал, пересек проход и сел напротив незнакомца.

— Чертовски жарко, — сказал он.

— Да, очень жарко, — ответил человек, улыбнувшись в ответ.

— Здесь еще не ходят новые поезда, а?

— Нет, — ответил человек, — еще нет.

— У нас в Филли уже ходят новые, — сказал Келли. — Мы оба оттуда с моим другом. И Максо тоже.

Келли протянул руку.

— Меня зовут Келли, — сказал он. — Стил Келли.

Человек удивленно посмотрел на него и слабо пожал руку Келли. Затем незаметным движением опустил руку вниз и вытер ее о штаны.

— Меня называли «Стальной Келли», — продолжал Келли. — Когда-то я сам занимался боксом. Еще до запрещения, конечно. Выступал в полутяжелом.

— Вот как?

— Совершенно верно. Меня называли «Стальной», потому что никто не мог послать меня в нокдаун. Ни разу.

— Понимаю, — вежливо ответил человек.

— Мой боксер, — Келяи кивнул в сторону Максо, — тоже в полутяжелом. Сегодня вечером выступает в Мейиарде. Вы не туда едете?

— Я — нет, — сказал незнакомец. — Я схожу в Хейесе.

— Очень жаль, — сказал Келли. — Будет хорошая схватка. — Он тяжело вздохнул. — Да, он был когда-то четвертым в своем весе. И снова вернется на ринг. Он нокаутировал Димзи-Скалу в конце семьдесят седьмого. Вы, наверно, читали об этом?

— Не думаю…

— Это было во всех газетах па Восточном побережье. Знаете, Нью-Йорк, Бостон, Филли. Самая большая сенсация года.

Он снова почесал лысину.

— Максо — модель Б-2, то есть вторая модель, выпущенная Моулингом, — объяснил Келли незнакомцу. — Он был сделан еще в семидесятых годах. Д-да, в семидесятых.

— Вот как, — ответил незнакомец.

Келли улыбнулся.

— Да, — сказал он. — Я сам когда-то выступал на ринге. Когда еще выступали люди, а не роботы. До запрещения, — Он покачал головой, затем еще раз улыбнулся. — Ну что ж, мой Максо выступит против этого Б-7, — сказал Келли с бодрой улыбкой.

Внезапно его лицо потемнело, и в горле застрял комок.

— Мы покажем ему, — прошептали его губы.

Некоторое время спустя, когда незнакомец сошел с поезда, Келли вернулся на свое место. Он вытянул ноги, положил их на сиденье напротив и закрыл глаза.

— Вздремну малость, — сказал он.

Поул хмыкнул.

Келли сидел, откинувшись назад. Он чувствовал, как стальной бок Максо время от времени ударяется о его плечо, и слышал поскрипывание старых суставов робота-боксера.

В шесть часов вечера, когда поезд замер у перрона Мей-нарда, они осторожно опустили Максо на бетонную поверхность перрона и выкатили его на вокзальную площадь. С другой стороны улицы их окликнул шофер одинокого такси.

— У нас нет денег на такси, — сказал Поул.

— Но мы не можем катить его по улицам, — возразил Келли. — Кроме того, мы не знаем, где находится стадион Крюгера.

— А на какие деньги мы будем обедать?

— Сразу после боя, — сказал Келли, — я куплю тебе бифштекс толщиной в три дюйма.

Тяжело вздохнув, Поул помог Келли выкатить Максо через тротуар на мостовую, которая была все еще так горяча, что жар чувствовался через подошвы ботинок.

Когда они подняли Максо и стали всовывать его в такси, колесико снова отвалилось и упало на мостовую. Поул яростно пнул его ногой.

— Что ты делаешь? — спросил Келли.

Поул молча втиснулся в машину и откинулся на горячую кожу сиденья, в то время как Келли поспешил по мягкой асфальтовой поверхности мостовой за катящимся колесиком.

Шофер протянул руку и нажал на кнопку стартера. Мотор заревел, и машина мягко заскользила по дороге.

— Какая муха тебя укусила? — спросил Келли вполголоса. — Больше полугода мы не могли заключить контракт, а когда это нам, наконец, удалось, тебе все не по нраву.

— Контракт, — проворчал Поул, — Мейнард, Канзас — боксерская столица Соединенных Штатов!

— Это начало, правда? — спросил Келли. — После этой схватки нам хватит на хлеб и масло, верно? Мы приведем Максо в порядок. И если нам повезет, то окажемся…

Поул с отвращением оглянулся вокруг.

— Я не понимаю тебя, — спокойно продолжал Келли. — Это наш боксер. Почему же ты так легко списываешь его? Ты что, не хочешь его победы?

— Стил, я механик класса А, — сказал Поул своим притворно-терпеливым голосом. — Я механик, а не мечтатель. У нас груда металлолома против самого современного Б-7. Это вопрос простой механики, Стил, вот и все. Если Максо удастся уйти с ринга с головой на плечах, ему необыкновенно повезет.

Келли сердито отвернулся.

— Это экспериментальный Б-7, — пробормотал он, — экспериментальный, с кучей недоделок.

— Конечно, конечно, — поспешил согласиться Поул.

Несколько минут они сидели молча, глядя на проносящиеся мимо дома. Тяжелые руки Келли сжимались и разжимались на его коленях, его плечо касалось стального плеча Максо.

— Вы видели в бою эту Мейнардскую Молнию? — спросил Поул шофера.

— Молнию? Конечно! Да, ребята, это настоящий боец! Выиграл семь схваток подряд. Голову даю на отсечение, он пробьется в чемпионы. Между прочим, сегодня вечером он дерется с каким-то ржавым Б-2 с Восточного побережья.

Келли уставился на затылок шофера, мускулы на его скулах напряглись до боли.

— Вот как? — угрюмо пробормотал он.

— Да, ребята, наша Молния разнесет…

Шофер внезапно оглянулся и посмотрел на Келли.

— Послушайте, ребята, а вы не… — начал он, затем снова повернулся вперед. — Я не знал, мистер, — сказал он. — Я просто шутил.

— Ладно, — сказал неожиданно Поул, — ты был прав.

Голова Келли мгновенно повернулась к Поулу.

— Заткнись! — прошипел он.

В следующую минуту он уставился в окно, на его лице застыло каменное выражение.

— Я куплю ему немного смазки, — сказал он через несколько минут.

— Великолепно, — с сарказмом откликнулся Поул. — А мы сами будем есть инструменты.

— Иди к черту! — огрызнулся Келли.

Такси остановилось у входа в огромное кирпичное здание стадиона, и они вынесли Максо на тротуар. Поул наклонил робота, и Келли, нагнувшись, вставил колесико в обойму. Затем Келли заплатил шоферу — точно ту сумму, которая была указана на счетчике, — и они покатили Максо к входу.

— Посмотри, — сказал Келли, кивая головой в сторону огромного объявления рядом со входом.

Третья строка гласила:

МЕИНАРДСКАЯ МОЛНИЯ, Б-7, ПРОТИВ БОЕВОГО МАКСО, Б-2.

— Великая схватка, — сказал Поул.

Улыбка исчезла с лица Келли. Он повернулся к Поулу, чтобы сказать что-то резкое, затем сжал губы и промолчал.

Когда они подтащили Максо к дверям и подняли его по ступенькам, заднее колесико опять отскочило и покатилось по тротуару. Ни один из них не сказал ни слова.

Внутри было еще жарче. Неподвижный воздух казался осязаемым.

— Захвати колесико, — бросил Келли и направился по коридору к стеклянной двери кабинета менаджера. Остановившись у двери, он осторожно постучал.

— Да! — раздался голос изнутри.

Келли распахнул дверь и вошел, сняв шляпу. Толстый лысый человек, сидящий за огромным столом, поднял голову. На его лысине сверкали капельки пота.

— Я — хозяин Боевого Максо, — сказал Келли, улыбаясь и протягивая руку.

Человек за столом не обратил на протянутую руку внимания.

— Я уже думал, что вы не доберетесь вовремя, — сказал менаджер, имя которого было мистер Водоу. — Ваш боксер в хорошей форме?

— В великолепной форме, — ответил Келли, не моргнув глазом. — Лучше быть не может. Мой механик — он механик класса А — разобрал его и полностью отрегулировал как раз перед отъездом из Филли.

Менаджер выразил на лице глубокое сомнение.

— Он в отличной форме, — повторил Келли.

— Вам здорово повезло, что вы сумели подписать контракт со своим Б-2. Вот уже больше двух лет у нас на ринге не выступало ни одного меньше чем Б-4. Дело в том, что первоначальный противник нашего боксера попал в автомобильную катастрофу и полностью разрушен.

— Ну, вам не о чем теперь беспокоиться, — сказал Келли. — Мой парень в отличной форме. Это он нокаутировал тогда Димзи-Скалу в Мэдисон-Сквер-Гардене год тому назад.

— Мне нужна хорошая схватка, — сказал толстяк.

— Вы ее получите, — ответил Келли, чувствуя, как его живот сжимается в тугой комок. — Максо в блестящей форме. Сами увидите. Отличный боец!

— Мне нужна всего лишь хорошая схватка.

Келли на мгновение замолчал, глядя на менаджера. Затем он спросил:

— У вас есть свободная комната, которую мы могли бы занять? Механик и я хотели бы чего-нибудь поесть.

— Третья дверь направо по коридору, — сказал мистер Водоу. — Ваш бой начинается в восемь тридцать. И чтобы не опаздывать.

— Хм… Как относительно?.. — начал Келли.

— Деньги получите после боя, — обрезал его мистер Водоу.

Улыбка исчезла с лица Келли.

— О'кэй, — сказал он с трудом. — После боя.

Поскольку мистер Водоу не ответил, Келли повернулся и направился к выходу.

— Ну, пошли, — сказал он Поулу.

Вдвоем они вкатили Максо в комнату и посадили его на скамью.

— Как бы теперь проверить? — спросил Келли.

— А как бы теперь позаботиться о моем брюхе? — огрызнулся Поул. — Я не ел целый день.

— Ну ладно, пошли, — тяжело вздохнул Келли.

Он машинально поднял руку к лицу и посмотрел на свое левое запястье: там был лишь бледный поясок от заложенных часов.

— Сколько времени? — спросил он.

— Шесть двадцать пять, — ответил Поул.

— Придется есть побыстрее, — сказал Келли. — Нужно как следует проверить его перед схваткой.

— Зачем?

— Ты слышал, что я сказал? — Келли сердито посмотрел на Поула.

— Ну хорошо, хорошо.

— Он должен справиться с этим Б-7, — сказал Келли, едва разжимая губы.

— Ну и город! — сказал с отвращением Келли, когда они снова входили на стадион.

— Я же говорил тебе, что у них в городе нет машинного масла, — сказал Поул. — Зачем оно здесь? Б-2 больше не выступают. Максо, наверно, единственный Б-2 на тысячу миль в округе.

Келли быстро прошел по коридору и отомкнул дверь комнаты. Стоя на пороге, он повернулся к Поулу:

— Принимайся за работу, осталось совсем мало времени.

Поул подошел к Максо, стащил с него брезентовый чехол

и начал откручивать гайки инструментального ящика. Аккуратно разложив его содержимое на скамье, он выбрал длинную отвертку и принялся за дело.

Глаза Келли остановились на кудрявой голове Максо. «Если бы я не видел, что у него внутри, — подумал Келли уже в который раз, — я не смог бы отличить его от человека». Иногда зрители тоже принимали боксеров-роботов за людей, и тогда в редакции газет шли гневные письма, протестующие против выступления людей на рингах. Даже с сидений поблизости ринга волосы, кожа, движения — все выглядело совершенно естественным, — у Моулинга был специальный патент на все это.

Лицо Нелли смягчилось, когда он с улыбкой смотрел на своего боксера.

— Хороший парень, — пробормотал он.

Поул не слышал его. Келли видел, как искусные руки механика сновали в гуще проводов, проверяя контакты и реле.

— Ну как, он в порядке? — спросил Келли с беспокойством.

— В полном порядке, — ответил Поул. Он осторожно взял крошечную стеклянную в стальной оправе трубку. — Если только эта штука не перегорит, — сказал он.

— Что это такое?

— Это субпара, — раздраженно объяснил Поул. — Я уже говорил тебе восемь месяцев тому назад после последней схватки.

Келли нахмурился.

— Мы купим ему новую после этого боя, — сказал он.

— Семьдесят пять долларов, — прошептал Поул, видя, как деньги улетают от него на зеленых крыльях.

— Она выдержит, — сказал Келли больше себе, чем Поулу.

Поул пожал плечами и вставил трубку обратно. Затем он нажал на ряд кнопок на основном щитке управления. Максо шевельнулся.

— Осторожнее с левой рукой, — предостерег его Келли, — сбереги ее до боя.

— Если она не работает сейчас, она не будет работать на ринге, — сказал Поул.

Он нажал еще одну кнопку, и левая рука Максо начала описывать небольшие ритмичные круги. Поул нажал на кнопку, которая вводила в действие систему робота, и отступил на шаг. Он попытался ударить в правую сторону подбородка Максо. Немедленно рука робота стремительным движением поднялась вверх и закрыла лицо. Левый глаз Максо сверкнул, подобно рубину на солнце.

— Если левая глазная линза выйдет из строя… — пробормотал Поул.

— Не выйдет, — сказал Келли напряженно.

Он смотрел не отрываясь, как Поул имитировал удар в левый угол челюсти робота. С едва уловимым опозданием рука взлетела вверх и парировала удар. Суставы робота заскрипели.

— Достаточно, — сказал Келли. — Левая рука действует. Проверь все остальное.

— В бою ему придется отражать больше, чем два удара в голову, — возразил Поул.

— Левая рука в порядке, — отчетливо сказал Келли. — Проверяй остальное, я говорю.

Поул сунул руку внутрь груди Максо и включил центры движения ног. Ноги Максо начали двигаться. Он поднял левую ногу и стряхнул колесико из обоймы в подошве. Затем он встал на обе ступни, напоминая калеку, проверяющего свое равновесие после долгой болезни.

Поул протянул руку и нажал на кнопку «Полное действие», затем быстро отскочил назад. Глаза робота замерли на механике, и Максо начал двигаться вперед скользящими движениями, закрываясь руками и высоко подняв плечи.

— Черт побери, — прошептал Поул, — скрип будет слышен даже в задних рядах!

Келли поморщился, сжав зубы. Он следил за тем, как Поул нанес удар справа и как Максо резким движением поднял руку для защиты.

Поул быстро двигался по комнате. Робот неотступно следовал за ним, его резкие, судорожные движения контрастировали с мягкими движениями человека.

— Да, он великолепен, — язвительно пробормотал Поул. — Великий боксер!

Максо продолжал двигаться к механику, с руками в защитной стойке. Поул изловчился и, наклонившись, нажал на кнопку «Стоп». Максо замер.

— Послушай, Стил, мы должны поставить его на оборону, — сказал Поул. — Если он попытается наступать, Б-7 разнесет его на куски.

Келли откашлялся.

— Нет, — сказал он.

— О господи, подумай хоть немного, Стил, — взмолился Поул. — Максо всего лишь В-2, его все равно прикончат. Давай спасем хотя бы часть деталей!

— Они хотят, чтобы он наступал, — сказал Келли. — Так написано в контракте.

Поул отвернулся.

— Кому все это нужно? — прошептал он.

— Проверь его еще раз.

— Зачем? Он все равно не будет лучше.

— Делай как тебе говорят! — закричал Келли, давая выход всей ярости, накопившейся в нем за тяжелый день.

Поул покорно повернулся к роботу и нажал на кнопку. Левая рука Максо взлетела вверх. Затем внутри ее что-то треснуло, и рука упала вниз, ударившись о бок робота с металлическим звоном.

Келли вздрогнул, лицо его застыло в маске отчаяния.

— Боже мой! Ведь я велел тебе не трогать его левую руку! — Он подбежал к Поулу, который, побледнев, изо всех сил нажимал на кнопку.

Левая рука не двигалась.

— Я же велел не трогать левую руку! — заорал Келли. — Неужели непонятно?.. — Его голос смолк в середине предложения.

Поул не ответил. Он схватил отвертку и начал работать над щитком, прикрывающим механизм левой руки.

— Если ты сломал ему руку, клянусь богом, я… — заговорил Келли дрожащим голосом.

— Если я сломал ее! — огрызнулся механик. — Послушай, ты, глупый кретин! Эта развалина уже три года держалась на честном слове!

Келли стиснул кулаки, его глаза налились кровью.

— Сними щиток, — приказал он.

— С-с-сукин сын, — шептал Поул дрожащим голосом, отвертывая последний болт на плечевом щитке. — Найди еще одного механика, который мог бы ремонтировать этот экскаватор в течение всех последних лет лучше, чем я. Найди хотя бы одного!

Келли не отвечал. Он стоял, глядя, как руки механика снимали щиток.

Как только щиток был поднят, пружина сломалась пополам и часть ее со звоном отлетела в другой угол комнаты.

Поул хотел сказать что-то, затем остановился. Он смотрел на пепельное лицо Келли как зачарованный.

Глаза Келли повернулись к механику.

— Почини ее, — сказал он хриплым голосом.

Поул с трудом проглотил слюну.

— Сгил, я…

— Почини ее!

— Я не могу, Стил! Эта пружина латалась уже столько раз, что ее нельзя починить.

— Ты сломал ее. Теперь почини! — Пальцы Келли стиснули руку механика, как в тисках.

Поул рванулся в сторону. — Отпусти меня!

— Что с тобой случилось, Поул? — сказал Келли неожиданно тихим голосом. — Мы должны починить пружину, Поул! Должны!

— Стил, нам нужна новая пружина.

— Так найди ее!

— А где? В этом городе нет таких пружин, Стил! И кроме того, у нас нет шестнадцати долларов…

— О… боже мой, — прошептал Келли.

Его рука бессильно упала, и он нетвердыми шагами направился к скамье. Бессильно опустившись, он несколько долгих минут смотрел на высокую фигуру неподвижного Максо.

Поул также застыл на месте с отверткой в руках. Он не мог оторвать своего взгляда от каменного лица Келли, полного отчаяния.

— Может быть, он не пойдет в зал смотреть, — чуть слышно прошептали губы Келли.

— Что?

Келли поднял голову и посмотрел на механика. Его лицо казалось внезапно похудевшим и осунувшимся, бескровные губы сжаты в узкую серую черту.

— Если он не выйдет в зал посмотреть на схватку, это может сойти, — сказал он отчетливо.

— О чем ты говоришь?

Келли встал и начал расстегивать рубашку.

— Что ты хо…

Поул замер на середине фразы, его челюсть отвалилась.

— Ты сошел с ума! — прошептал он.

Келли расстегнул рубашку и начал стаскивать ее через голову.

— Стил, ты сошел с ума! — закричал Поул. — Ты не имеешь права делать этого!

Келли продолжал раздеваться.

— Но… Стил… послушай, Стил, ведь это убийство…

— Если мы не выставим боксера, нам не дадут ни цента, — сказал Келли.

— Но ведь он убьет тебя!

Келли стянул майку и бросил ее на скамью. Его широкая грудь была покрыта рыжими волосами.

— Придется сбрить волосы, — сказал он.

— Стил, не делай глупостей, — продолжал Поул умоляющим голосом. — Ведь ты…

Он смотрел широко раскрытыми от ужаса глазами, как Колли, сев на скамейку, расшнуровывал ботинки.

— Они не позволят тебе, — сказал внезапно Поул. — Ты не сумеешь их провести. — Он замолчал и нетвердо шагнул вперед. — Стил, ради бога…

Келли посмотрел на механика мертвыми глазами.

— Ты поможешь мне, — сказал он.

— Но ведь они…

— Никто не знает, как выглядит Максо, — сказал Келли. — И один только Водоу видел меня. Если он не выйдет посмотреть на бой, все будет в порядке.

— Но…

— Они не узнают, — сказал Келли. — Роботы тоже получают синяки, из них тоже течет кровь.

— Стил, перестань, — сказал Поул дрожащим голосом. Он вдохнул полную грудь воздуха, пытаясь успокоиться и овладеть собой. Он опустился на скамью рядом с широкоплечим ирландцем.

— Послушай, Стил, — сказал он, — у меня в Мэриленде есть сестра. Если я пошлю ей телеграмму, она вышлет нам деньги на дорогу обратно.

Келли выпрямился и расстегнул пояс.

— Стил, я знаю парня в Филли, который по дешевке продает Б-5, — в отчаянии сказал Поул. — Мы сможем собрать денег и… Стил, ну ради бога. Он убьет тебя! Ведь это Б-71 Неужели ты не понимаешь? Это Б-7! Он изувечит тебя одним ударом!

Келли стаскивал трусы с Максо.

— Я не позволю тебе, Стил, — сказал Поул. — Я пойду и…

Его голос прервался, когда Келли, внезапно повернувшись, схватил его за ворот рубашки и поднял на ноги. В глазах Келли не было ничего человеческого, а хватка его руки напоминала объятия бездушной машины.

— Пятьсот долларов, — прошипел Келли. — Ты поможешь мне, или я разобью твою голову об стену!

— Тебя убьют, — прошептал Поул, задыхаясь.

— Ну и хорошо, — ответил Келли.

Мистер Водоу вышел в коридор в тот момент, когда Поул вел покрытого брезентом Келли к рингу.

— Быстрее, быстрее, — сказал мистер Водоу. — Вы заставляете публику ждать.

Поул судорожно кивнул и быстрее повел Келли по коридору.

— А где хозяин робота? — крикнул вдогонку мистер Водоу.

Поул проглотил внезапно набежавшую слюну.

— В зале, — ответил он быстро.

Мистер Водоу что-то пробормотал, и Поул услышал, как захлопнулась дверь его конторы.

— Мне следовало сказать ему, — прошептал механик.

— Я убил бы тебя на месте, — послышался из-под брезента сдавленный ответ.

После того как они повернули за угол, из зала начали доноситься крики многотысячной толпы. Келли почувствовал, как струйка пота потекла по его виску.

— Слушай, Поул, — сказал он, — тебе придется вытирать меня в перерыве между раундами.

— В перерыве между какими раундами? — спросил Поул. — Ты не продержишься даже одного.

— Заткнись!

— Ты думаешь, что тебе предстоит бой с обычным хорошим боксером, Стил? — спросил Поул. — Не строй иллюзий — ты будешь драться с машиной, понимаешь, с машиной! Разве ты…

— Я сказал, заткнись!

— Хорошо, глупый болван. — Поул замолчал. Затем вспомнил: — Но ведь если я буду вытирать тебя в промежутке между раундами, все догадаются.

— Они не видели Б-2 уже много лет, — ответил Келли. — Если кто-нибудь спросит, скажи, что протекает масло.

— Хорошо, — сказал Поул, облизывая губы. — Стил, ты не сможешь…

Конец фразы потонул во внезапном реве тысяч глоток — они вошли в огромный зал. Теперь они спускались по наклонному проходу среди океана шума и жары по направлению к рингу. Келли держал колени вместе и старался шагать рывками. Он слышал отдельные выкрики, проходя мимо кричащих:

— Его увезут отсюда в ящике!

— Посмотрите-ка на этого Ржавого Максо!

Но чаще всего раздавалось неизбежное: «Куча металлолома!»

Келли почувствовал, как его колени стали ватными. «Как хочется пить», — подумал он. Моментально в его мозгу пронеслась картина бара в Канзас-Сити рядом с вокзалом. Тускло освещенное помещение, прохладный ветерок на затылке, холодная, покрытая изморозью бутылка пива в руке. За последний час он не выпил ни капли воды. Он знал, что чем меньше он пьет, тем меньше он будет потеть.

— Внимание, — услышал он голос Поула, и рука механика сжалась на его локте.

— Ступеньки ринга, — прошептал Поул уголком рта.

Келли осторожно поднялся по ступенькам, и его протянутая рука коснулась канатов ринга. Было очень трудно пролезать между канатами в тесном брезентовом чехле. Келли споткнулся и едва не упал. Раздался оглушительный свист. Поул подвел его к своему углу, и Келли судорожно опустился — вернее, почти упал на табуретку.

— Эй, что делает на ринге этот подъемный кран? — закричал мужчина во втором ряду.

Смех и аплодисменты, затем снова свист.

Поул стянул с Келли чехол, и он увидел перед собой противника.

Келли замер, глядя на Мейнардскую Молнию.

В-7 был неподвижен, руки, закованные в черные боксерские перчатки, висели по бокам. Волосы, лицо, мускулы на руках и ногах казались идеальными. Боксер походил на неподвижного Адониса. На секунду Келли показалось, что он перенесся в прошлое и стоит на ринге, принимая вызов молодого противника. Келли осторожно, не двигая горлом, проглотил слюну.

— Стил, не надо, — прошептал Поул, делая вид, что закрепляет наплечную пластинку.

Келли не ответил. Не отрываясь он смотрел на Мейнардскую Молнию, думая о разнообразии мгновенных реле и переключателей, скрытых внутри его широкой груди. Ноги у него похолодели. Казалось, ледяная рука тянула за обрывки мускулов и нервов.

Краснолицый мужчина в белоснежном костюме вскарабкался на ринг и протянул руку к спускающемуся сверху микрофону.

— Дамы и господа, — объявил он, — первый бой сегодняшнего вечера. Бой в десять раундов, полутяжелый вес. Из Филадельфии, Б-2, Боевой Максо!

Толпа свистела и топала ногами. Зрители кидали в него бумажными голубями и кричали: «Металлолом!»

— Его противник — наш Б-7, Мейнардская Молния!

Одобрительные крики и громкие аплодисменты. Механик Мейнардской Молнии коснулся кнопки на груди робота, и он вскочил, подняв руки над головой жестом победы. Толпа одобрительно зашумела.

— Господи, я никогда не видел ничего подобного! — прошептал Поул. — Это что-то новое!

— За этим боем последуют еще три схватки, — объявил краснолицый и спустился с ринга.

Микрофон поднялся вверх, под купол. На ринге остались только противники. В боях роботов не бывает рефери — если один робот падает, он больше уже не может встать на ноги.

— Стил, это твой последний шанс, — прошептал Поул.

— Отойди, — прошипел Келли, не разжимая губ.

Поул посмотрел на Келли, на его застывшие глаза и вздохнул.

— Держи его на дистанции, — предостерег Поул, спускаясь вниз.

В противоположном углу ринга робот стоял, ударяя перчатку о перчатку, подобно молодому боксеру, горящему желанием ринуться в бой. Келли видел, как глазные линзы робота, будто оптические прицелы, остановились на его груди.

Ударил гонг. Первый раунд.

Б-7 плавно двинулся вперед, подняв руки перед собой в традиционной защитной стойке боксера. Робот стремительно приблизился к Келли, который тоже вышел из своего угла, больше автоматически, чем по своему желанию. Келли почувствовал, как его руки тоже поднялись вверх, правая рука замерла у подбородка, а левая слегка выдвинулась вперед. Ему казалось, что колени его не гнутся и он передвигается на прямых ногах. Глаза Келли были прикованы к светящимся неподвижным глазам Мейнардской Молнии.

Боксеры сблизились. Левая рука Б-7 быстро двинулась вперед в прямом ударе, и Келли парировал его, почувствовав даже через перчатку гранитную твердость кулака робота. С настойчивостью и точностью машины Б-7 снова бросил вперед свою левую. Келли отпрянул назад и почувствовал ветерок от удара, миновавшего его челюсть. Левая Келли также взметнулась вверх и с силой ударила прямо в нос робота. Боль пронизала кисть Келли — казалось, он ударил кулаком по дверной ручке. Мускулы его челюстей напряглись в тщетной попытке сохранить неподвижным лицо.

Б-7 нанес обманный удар левой, и Келли парировал его. Но он уже не успел остановить прямой правой, который скользнул по его правому виску, сорвав кожу. Келли невольно отпрянул назад, и робот левым крюком ударил его ниже уха. Келли покачнулся, сумел сохранить равновесие и контратаковал левой. В-7 легко парировал удар. Однако в следующее мгновение правый апперкот Келли попал в цель — в угол челюсти робота. Б-7 даже не покачнулся. Очередная левая робота ударила Келли в правое плечо и бросила его назад, заставив сделать несколько шагов к канатам. В следующее мгновение он услышал, как кто-то в зале закричал: «Сядь лучше на велосипед!» — и вспомнил, что сказал мистеру Водоу относительно хорошей схватки. Келли снова двинулся вперед.

Сильный удар левой под сердце потряс Келли. Боль тысячью острых иголок пронизала грудь. Он судорожно ударил левой и снова попал в нос робота. Ничего, кроме острой боли в кисти. Келли отступил назад и получил сильнейший удар правой в грудь. Он пошатнулся. Б-7 снова ударил его правой, затем повторил удар левой. Келли потерял равновесие и чуть не упал. Толпа засвистела. Б-7 двинулся вслед за ним совершенно беззвучно.

Келли обрел равновесие и остановился. Обманный левой, затем он нанес сильный удар правой. Мимо! По инерции Келли развернулся влево, и гранитный кулак механического боксера ударил его в правое плечо, парализовав руку. Келли остановился, едва слышно застонав от боли. Затем кулак Б-7, пробив защиту Келли, попал прямо в живот. Келли согнулся и инстинктивно прикрыл руками голову. Линзы робота сверкнули.

В следующее мгновение, когда робот снова двинулся вперед, Келли быстро отступил в сторону, и фотоэлектрические глаза робота потеряли его. Келли воспользовался этим и отступил назад, пытаясь восстановить дыхание.

— Убей его, Молния, убей его! — раздалось из зала.

Дыхание остановилось в горле. Келли проглотил комок и двинулся вперед как раз в тот момент, когда робот поймал его в поле зрения. Келли быстро сделал шаг вперед, пытаясь опередить электрический импульс в теле робота, и ударил коротким справа в тело механического боксера.

Навстречу взметнулась левая рука робота и, отразив хук Келли, ударила его в солнечное сплетение. Келли снова согнулся, охваченный нестерпимой болью. Усилием воли он заставил себя выпрямиться, привычным движением закрыл лицо и живот и перешел в атаку. Два слабых удара Келли стали легкой добычей противника, и человек снова был вынужден отступить перед машиной. Ослабевшие и потерявшие точность удары Келли не достигали цели, в то время как кулаки робота, двигающегося подобно поршням машины, все чаще попадали в цель — плечи, грудь, живот боксера. Очередной прямой левой отбросил Келли назад. Он увидел — вернее, угадал — грозящую опасность, но был бессилен предотвратить ее.

Правая робота ударила его в челюсть, подобно молоту. Боль пронизала виски Келли. Черное облако окутало, казалось, весь ринг. Его сдавленный крик потонул в оглушительном реве толпы. Изо рта и носа хлынула кровь, мгновенно залив грудь боксера, — кровь, такая же яркая, как краска, которая употреблялась для этой цели у боксеров-роботов.

Тугая тетива каната не дала ему упасть, болезненно впившись в спину. Келли покачнулся взад и вперед, пытаясь сфокусировать глаза. «Я — робот, — напомнил он себе, — я — робот. Я все еще на ногах и должен продолжать схватку».

Б-7 сделал шаг вперед и нанес сильнейший удар правой в нижнюю часть груди. Он снова согнулся, задыхаясь. Новый удар в висок, как удар молотом, и Нелли снова отброшен к канатам. Толпа радостно завопила, видя победу своего фаворита.

Келли открыл глаза и увидел прямо перед собой расплывшиеся очертания противника. Новый удар в грудь. С чем-то похожим на рыдание Келли ударил наугад левой. Робот парировал. Очередной удар в плечо Келли. Он успел поднять левую руку и ослабить апперкот, направленный ему прямо в челюсть. Новый удар в живот, и весь воздух покинул его легкие. Келли чувствовал отвратительный соленый вкус крови во рту и слышал рев толпы где-то совсем рядом. «Не падай, — думал он, собрав всю свою волю, — стой! Стой, черт тебя побери, стой!» Пол ринга качался у него под ногами.

С яростью отчаяния Келли ударил правой, целясь в высокую, стройную фигуру перед собой. Удар заставил робота отступить на шаг, и в то же мгновение Келли услышал, как его кость хрустнула. Боль, подобно вспышке молнии, пронизала все его существо. Его сдавленный крик не был слышен даже в первом ряду. Правая рука безжизненно опустилась. Толпа в зале вскочила на ноги и закричала, чтобы Молния прикончил его.

Теперь только дюймы разделяли противников. Б-7 наносил град ударов, ни один из которых не проходил мимо цели. Келли летал из стороны в сторону, подобно огромной марионетке. Кровь заливала его лицо и грудь. Он ничего не видел. Келли слышал только рев толпы и свист перчаток Б-7, рассекающих воздух, — самих ударов он почти не чувствовал. «Стой, — молча кричал он, — стой! Я должен показать хорошую схватку! Стой — и пятьсот долларов твои!» Келли поднял плечи и попытался прикрыть ими голову.

Ему удалось выстоять до тех пор, пока за семь секунд цо конца первого раунда сильнейший удар правой в подбородок не послал его на пол ринга.

Келли лежал на полу, хватая широко открытым ртом воздух. Внезапно он начал вставать и затем, так же внезапно, понял, что не может сделать этого. Он тяжело опустился на пол ринга и замер. В голове пульсировала нестерпимая боль. Откуда-то издалека доносился свист и рев неудовлетворенной толпы.

Когда Поул поднял его и надвинул брезентовый чехол на искалеченное тело Келли, толпа ревела так громко, что Келли не слышал слов механика. Он чувствовал, как большие руки заботливо поддерживают его, но был так слаб, что упал, пролезая под канатами, и чуть не упал во время спуска по ступеням. Ноги гнулись под ним, как резиновые. «Стой, не падай, — все еще шептал ему мозг, — покажи хороший бой!»

В раздевалке последние силы оставили его, и он рухнул на цементный пол. Механик попытался поднять его тяжелое тело на скамейку, не смог и подложил ему под голову свой пиджак, свернутый вдвое. Наклонившись, Поул начал осторожно вытирать платком залитое кровью лицо Кедли.

— Вот глупый кретин, — бормотал он про себя дрожащим голосом, — вот упрямей осел!

Келли, придя в себя, отстранил руку Поула.

— Пойди, — прохрипел он еле слышно, — возьми деньги!

— Что?

— Деньги! — из последних сил прошептал Келли,

— Но ты…

— Иди!

Поул выпрямился и застыл, глядя на распростертое тело друга. Затем он повернулся и вышел из комнаты.

Келли лежал на холодном полу, с напряжением вдыхая и выдыхая воздух. Время от времени у него в груди что-то хрипело. Он не мог пошевелить правой рукой и знал, что она сломана. Каждый нерв его искалеченного тела ныл нестерпимой болью.

Через несколько мгновений он сумел приподняться на левом локте и попытался повернуть голову. Острая боль пронизала шею. Когда он увидел, что Максо по-прежнему стоит в углу, целый и невредимый, он снова опустился на пол. Слабая улыбка появилась на его изуродованном лице.

Когда Поул вошел в комнату, Келли посмотрел на него.

— Ты получил деньги?

Поул тяжело вздохнул.

— Ну, говори!

— Получил, но только половину.

Келли уставился на него непонимающими глазами, широко открыв рот. Он не верил своим ушам.

— Он сказал, что не может платить пятьсот за бой в один раунд.

Келли отчаянным усилием попытался встать и оперся на правую руку. В следующую минуту, отчаянно вскрикнув, он рухнул на пол. Под запекшейся кровью лицо его стало мертвенно бледным.

— Он не может… не может сделать этого, — прошептал Келли.

Поул наклонился к своему другу.

— Стил, мы бессильны что-либо предпринять. У него в конторе полно дружков с самыми бандитскими физиономиями. Мы не можем… И если мы будем настаивать, если он узнает, что это был ты, он заберет все деньги…

Келли лежал на спине, глядя широко открытыми глазами на единственную лампочку без плафона в середине потолка. Его грудь тяжело вздымалась и опускалась, каждое дыхание было мучительно медленным.

— Нет, — прошептал он. — Нет…

Келли лежал долго совершенно неподвижно. Поул принес воды и смыл кровь с его лица, затем дал напиться. Открыв свой чемоданчик, он залатал рваные раны на лице Келли изоляционной лентой и осторожно уложил сломанную правую руку в лубок.

Келли заговорил спустя пятнадцать минут.

— Мы поедем обратно в автобусе, — сказал он.

— Что? — не понял сразу Поул.

— Мы поедем в автобусе, — медленно повторил Келли. — Это будет стоить всего пятьдесят шесть долларов. — Он проглотил слюну и пошевелился. — И у нас останется почти две сотни. Мы купим ему новую пружину для левой руки и… и новую линзу и…

Он мигнул несколько раз и, почувствовав, что комната снова начинает вращаться у него перед глазами, закрыл их.

— И машинного масла, — прошептал он через некоторое время. — Много машинного масла… Он будет… совсем как новенький…

Келли с видимым усилием повернул голову и взглянул на механика.

— Тогда мы будем опять готовы, — выговорил он. — Максо снова будет в отличной форме. И мы сможем под писать выгодные контракты. Поул… ему нужен только небольшой ремонт. Новая пружина… глазная линза… Мы покажем этим негодяям, что может сделать Б-2. Старый Максо покажет им. Верно?

Поул взглянул на лежащего ирландца, вздохнул и кивнул головой.

— Да, Стил, — сказал он.

Перевел с английского И. Почиталин

Борис Ласкин Чудо датского короля

Впервые рассказ был опубликован в журнале «Тридцать дней» в 1938 году.

Вот вы говорите, что чудес не бывает, что все у вас, в медицине, обусловлено, да?.. Так вы хотите сказать? Военврач Рыбин пожал плечами.

— Да, батенька, в основном так!

Лейтенант Купченко отставил кий я отошел от бильярда.

— Давайте сядем.

Рыбин опустился на диван. Группа отдыхающих расположилась рядом. В бильярдной военного санатория спорили каждый вечер.

— Так вот, дорогой друг мой, расскажу я вам сейчас один медицинский случай.

Рисунок А.Иткина

Купченко на миг задумался и начал рассказ:

— Недели за две до отпуска сижу я у себя в кабинете на заставе. Все тихо кругом. Слышно только, как в ленуголке бойцы песню поют. Вдруг выстрел, другой… Ну, тревога, конечно! Выскакиваю на крыльцо, а граница, можно сказать, рядом совсем. Смотрю, по ту сторону границы бегут двое. Он и она. Прямо к нам, а за ними офицер бежит и стреляет на ходу. Положение, можно сказать, аховое. Собственно, помочь, конечно, можно бы… Но, как говорят дипломаты, — возможны инциденты… Тем временем уложил офицер мужчину из маузера. Женщина закричала, остановилась на момент и опять бежит… Ну, вижу, граница нарушена. Женщину мы задержали. Стоит она — бледная, измученная, в синяках. Успела сказать только: «Муж!.. Мой муж!..» и упала без сознания. Что ты будешь делать? Врач в колхозе был как раз. Беседу проводил… Приказал я доставить ее ко мне в кабинет. Положили ее на диван. Сел я напротив, наблюдаю. Глубокий обморок. Подошел поближе, смотрю, глаза у нее закатились, косы разметались. В лице ни кровинки…

Взял я ее за плечо. Трясу.

— Гражданка, — говорю, — очнитесь!..

Она глаза открыла:

— Муж!.. Муж!..

И опять туда же, в обморок.

А надо вам сказать, что, по имевшимся у нас сведениям, должна была к нам пожаловать целая группа оттуда, из-за границы. Так что, сами понимаете, дни были особенно тревожные… Но это я отвлекся…

В общем лежит эта женщина, и помочь ей некому… Тут я решил, Павел Александрович, испробовать свои силы в медицине.

Позвонил. Входит дежурный. Велю принести аптечку. Принес. Приказываю накапать двадцать капель валерьянки. Накапал дежурный капель. Я взял ложку и говорю:

— Прошу вас принять валерьянки…

Держу я ложку, а женщина вдруг бредить начала:

— Офицеры… За нами бегут офицеры!..

Я повторяю:

— Успокойтесь! Примите валерьянки.

Никакого впечатления!

Кое-как разжал ей рот. Зубы у нее по ложке стучат. Глаза ничего не видят… И сказать по правде, товарищи мужчины, мне даже жалко стало ее.

Выпила это она мое лекарство — и сразу произошло чудо. Открыла глаза. Встала. Вижу — помогла ей валерьянка. Когда успокоилась она. я ей вопрос задаю:

— Кто вы?

Она вдруг плакать начала.

— Ради бога, — говорит, — куда угодно отправьте меня, только не туда, — и в сторону границы рукой показывает.

Ну, вижу я, женщина расстраивается. «Пусть, — думаю, — отдохнет». Приказываю увести. Увели ее. А я подумал: «Какая в общем сложная профессия у нас, у пограничников. Вот тебе человек, и пролезь к нему в душу, и разберись в этой душе, и арестуй эту душу, если потребуется…» Хожу это я по комнате, и не выходит у меня женщина из головы. Полная загадка. Ни одной нити. Мрак. И вот в разгаре своих размышлений беру я этак машинально пузырек с каплями. Взглянул — и осенило меня. Звоню. Явился дежурный.

— Срочно задержанную!..

Ввели. Лицо беспокойное. Смотрит в сторону.

— Садитесь, говорю.

Села. А я ей ласково.

— Ну, шифры, явку… Давайте все. Выкладывайте!

Она смотрит на меня, косы заплетает и молчит.

— Муж ваш покойный, — говорю, — слишком рано поднялся. Ему бы мертвым еще полежать надо бы минут с десяток…

Вижу, перестала она косы заплетать.

— Ничего не понимаю. О чем вы говорите?

— Не понимаете? — спрашиваю. — Отлично. С вами был глубокий обморок. Классический, можно сказать, обморок. Так вот, я вас валерьянкой моментально вылечил… — Подаю ей пузырек — Читайте, — говорю.

Прочла она, и лицо у нее изменилось.

Было на этикетке написано: «Капли датского короля».

Средство есть такое тихое. От кашля.

Эх, какое было у нее лицо!.. Потом уже, когда расплели ей косы и нужные бумажки оттуда достали, я ей признался, что насчет воскресения «мужа» я выдумал. Не видел я этого… Он, наверно, без меня воскрес.

Потом я Громову, дежурному, объявил благодарность за врачебную ошибку. Может быть, оно и не стоило, конечно, но поскольку мы эту «вдову» вылечили, то говорить о сомнениях не приходится.

Вот и все, товарищи!

Купченко закурил, встал и потянулся за кием. Пришла его очередь играть.