Ищи горы

Часть первая. Перицена

Дана разбудил незнакомый звук. Он попытался было зацепиться за ускользающий приятный сон, но не смог, даже не сумел удержать его в памяти. Осталось только необъемлемое пространство зеленого бушующего моря, грохот разбивающихся о гранитный обрыв волн и упоительный запах морской воды, превращенной штормом в мельчайшую пыль, пронизавшую воздух… Боже, как он соскучился по Земле!.. Дан открыл глаза и сел. Справа от него спал Поэт, почти с головой завернувшись в шкуру трухта – само животное Дан в глаза не видел, но шкура была широченной, с коротким густым голубовато-серым мехом. Слева, вытянувшись во весь рост, лежал на спине Маран и смотрел в небо, глаза его, во всяком случае, были открыты. Дан и сам невольно перевел взгляд вверх… да, здешнее небо заслуживало того, чтоб на него смотрели. Земная цивилизация осветила ночь, очистила ее от неуловимых страхов и призрачных опасностей, которые таит или прикидывается, что таит, в себе темнота, но она лишила землян звездного неба… ну может, не совсем лишила, но никогда и нигде на Земле Дану не доводилось видеть таких ярких и крупных звезд.

Звук повторился. Теперь Дан узнал его, эти замысловатые переливы могли иметь лишь одно происхождение, трубили в спиралевидный рог сахана, небольшой местной антилопы с неподобающе длинными и тяжелыми рогами.

– Атакуют с юга, – сказал Маран, не повернув головы. – Вентах в пяти.

Пять вент это меньше трех километров, привычно перевел для себя Дан. Надо разбудить Поэта и собираться.

Однако Маран даже не пошевелился.

– Эти дикари совершенно не умеют воевать, – заметил он негромко. – Подобравшись почти вплотную к спящему лагерю противника, они предупреждают его вместо того, чтобы напасть врасплох.

– Это сигнал к атаке, – возразил Дан.

– Можно было выбрать другой, менее шумный.

– А если это просто благородный обычай? Если у них не принято нападать врасплох?

– Благородные обычаи у людоедов?

Дан поежился. Людоеды… А если они выиграют сражение? Он представил себе праздничное торжество: цепочка костров, разведенных вдоль бывшего берега высохшей напрочь соседней речушки, длинные ряды сидящих на песке дикарей, хрустящих белыми человеческими костями…

– А вдруг они выиграют битву? – предположил он вслух.

– Не выиграют.

– Но лагерь спит. Они не успеют…

– Успеют. Вот, слышишь?

Невдалеке от них рассыпался резкой, четкой дробью барабанный бой. Первому барабану ответил второй, потом третий… Дан пригладил волосы и встал. Маран не двинулся.

– Скоро начнет светать, – сказал он, по-прежнему глядя в небо. – Ты хоть немного поспал?

– А ты нет?

Звук рога прозвучал неожиданно близко.

– Прорвались?

– Похоже на то. – Маран сел. – Надо разбудить этого лодыря. Ну-ка, Дан, толкни его.

– Но, но… – Поэт откинул шкуру. – Бросьте эти первобытные замашки. Совсем одичали. Варвары.

– Пообщаешься с людоедами, потом мы на тебя поглядим. Как еще ты одичаешь, – пообещал Дан.

Поэт вздрогнул.

– А как ваши людоеды питаются? – спросил он с опаской. – Живьем едят или сначала убивают?

– Убивают.

– Тогда ничего, – повеселел Поэт. – А то ведь у них привычки разные, у людоедов этих. Я где-то читал про племена, которые едят пленников живьем… или варят их живыми, так, говорят, вкуснее. Брр…

– Прервись на секунду, – попросил Маран.

– Что?

– Помолчи. Твои гастрономические изыскания мешают мне слушать.

Поэт замолчал. В наступившей тишине прокатился отдаленный звук рога, потом барабанный бой, чуть ближе…

– Отбились. – Маран снова лег на спину. – Можешь продолжать.

– Спасибо, ты очень любезен. Этим и ограничивается ваше участие в боевых действиях?

– Примерно.

– Мы не воины, мы охотники, – терпеливо пояснил Дан. – Я же тебе вчера говорил.

– Говорил, ну и что? Разве это значит, что во время битвы вы должны дрыхнуть, укутавшись в теплые шкурки? Меня такое положение дел не устраивает. Я хочу схватиться с людоедами.

– Что ты пристал к этим злополучным людоедам? – осведомился Маран. – Что они тебе сделали? Несчастные, невежественные дикари, к тому же вечно голодные. Куда им деваться, в этой дурацкой пустыне нечем набить желудок, разве что окороком врага… или даже друга. Неизвестно, что бы на их месте делал ты. Запустить тебя сюда на месяц-другой без запаса продовольствия, ты и меня съешь, и глазом не моргнешь.

– Тебя не съем. Вот Дана еще может быть. А ты несъедобный. Посмотри на себя, на кого ты похож!

– Как раз сейчас он уже более-менее в форме, – заметил Дан.

– В форме! Лучше, чем после Дернии, но все равно зубы сломаешь…

После Дернии… В памяти Дана сразу ожили два трудных месяца в Дернии… Особенно тягостным было воспоминание о первой встрече с Мараном. Он искал дачку, на которой тот расположился, битых два часа, ему пришлось пройти по берегу моря не один километр. Набережная то появлялась, то пропадала, он плутал в лесу, местами подступавшем к самому берегу так, что ветви похожих на земную иву деревьев почти касались воды, иногда разувался и шлепал по мокрому песку в полосе прибоя. Путешествие это не доставило ему особого удовольствия не только потому, что его снедали нетерпение и еле сдерживаемое беспокойство, его раздражало само торенское море, которое он впервые видел вблизи, море было слишком непохоже на земное – светло-серое, почти белое, пугающе неподвижное… правда, позднее Дан убедился, что оно, как и всякое другое, способно волноваться и штормить, но в тот день… и потом, морская вода, почти несоленая, не содержала и йода, да и водоросли ощутимо отличались от земных, поэтому, наверно, пахло море, как… как… ну не как море, иного определения Дан подыскать не мог. Нельзя сказать, что это был неприятный запах, нет, просто какой-то… посторонний, что ли? Все равно, что от бифштексов будет пахнуть французскими духами. Несмотря на теплую, безветренную погоду, пляжи почти пустовали, видимо, купальный сезон в этих широтах подходил к концу… Впрочем, Дану подобное положение дел было на руку, он отнюдь не торопился экзаменовать свои свежеобретенные познания в дернитском. Когда он наконец добрался до одноэтажного строения из грязно-белого кирпича, которому придавала причудливую форму колоколообразно обтекавшая крохотный мезонин, плавно расходившаяся в стороны и по краям изящно загибавшаяся вверх крыша, было уже около полудня… восьмой час по торенскому времени, отсчет которого начинался с самого раннего восхода в году. За распахнутой калиткой беспорядочно росли кусты каоры, точнее, какой-то ее разновидности, имевшей необычный шоколадный цвет. Окна, естественно, открыты настежь… Дан поморщился, первое, что он должен был передать Марану от друзей из Бакнии, предостережения, основанные не на абстрактных тревогах, а реальных сведениях. Пришлось долго стучать, Маран открыл не сразу, Дан уже собрался уходить, когда дверь наконец распахнулась. Его неприятно удивил вид Марана, тот был в одних белых летних порядком помятых брюках, босиком, волосы растрепаны, под глазами мешки, небритый…

– Дан?

– Ты что, до сих пор валяешься в постели?

– Вроде того… Может, сначала поздороваемся?

Дан молча протянул руку, но Маран руку отстранил и обнял его.

– Проходи.

Маран пропустил его в недлинный коридор, прикрыв открытую настежь дверь напротив входной, но Дан все-таки успел увидеть рассыпавшиеся по голубой простыне длинные рыжие волосы. Его покоробило, он вспомнил Лану. Сколько прошло времени? Три месяца или четыре?.. Маран, видимо, подумал о том же, потому что сказал серьезно:

– Это не в счет, Даниель. Не переживай.

В комнате, куда они вошли, царил беспорядок, несколько скрадывавшийся полумраком… несмотря на яркий солнечный день, было почти темно. Дан бросил взгляд на тщательно задернутую занавеску из плотной ткани, осмотрелся. Смятое покрывало на диване, скомканная и брошенная в кресло скатерть, валяющиеся тут и там книги и газеты… большинство газет не разрезано… на столе грязные чашки, остатки завтрака… или ужина, черт его знает… Больше всего Дана поразили пустые бутылки, их было слишком много, правда, названия, написанного на наклейке замысловатой вязью, он не знал, но сам цвет надписи, кроваво-красный, обличал присутствие алкоголя. И напиток этот был покрепче бакнианской тийну. Еще меньше его ободрил жест Марана, который, проходя, привычно взял с полки буфета бутылку, отвинтил крышечку, высмотрел на столе две чистые чашки, небрежно плеснул в них густой зеленоватой жидкости, пододвинул одну из чашек к Дану и взял вторую сам.

– Прямо так? С утра?

Маран пожал плечами, отпил из чашки и осведомился:

– А какая разница, с утра или с вечера? И вообще, какая разница между утром и вечером?

Дан не нашелся, что ответить.

Маран уселся в ближайшее кресло, не забыв прихватить не только чашку, но и бутылку.

– Чего ты стоишь? Крутани то кресло.

Дан повернул кресло, оказавшееся на колесиках, сидением к себе и обнаружил на нем широкую серебристую шаль.

– Эти дернитки – ужасные растеряхи, – заметил Маран. – Брось ее на диван.

– Может, лучше отнести хозяйке? – саркастически осведомился Дан.

– Если б я помнил, кто хозяйка… Нет, это не ее, – ответил Маран на кивок Дана в сторону стены, за которой расположилась рыжеволосая незнакомка.

– А чья?

Маран снова пожал плечами.

– Кто ее знает. Чья-нибудь. Здешние женщины хорошо одеваются, не то что наши злосчастные бакнианки, от их тряпок глаза разбегаются, не упомнишь…

– И много их тут перебывало?

– Тряпок?

– Нет, женщин.

– Немало. Ты же знаешь, я не умею им отказывать. Правда, все равно приходится.

– Что так? – спросил Дан с иронией.

Маран развел руками.

– Меня просто не хватает на всех. Я пользуюсь бешеным успехом, Дан. Единственный плод моей деятельности в роли главы бакнианского правительства. Отставная знаменитость с правильным профилем и не наихудшими из мужских достоинств. Я мог бы загребать кучу денег в качестве… – он произнес незнакомое Дану бакнианское слово, заметил, что оно осталось непонятым, – ты не знаком с бакнианскими ругательствами? Серьезный пробел, надо его срочно восполнить… В общем, я мог бы прожить до конца жизни на содержании у женщин… Ну до конца не знаю, но лет еще на двадцать пять-тридцать, полагаю, меня хватит в любом случае, а дальше…

– А дальше на сбережения. За двадцать пять лет можно отложить приличную сумму.

– Отличная мысль! Откладывают же люди часть заработной платы. Пока я в рабочем состоянии, надо позаботиться об этом, – он невесело рассмеялся, потом залпом допил чашку и налил себе еще.

– Маран, хватит, а?

– Но знаешь, что я тебе скажу, брат мой Дан? Лучше быть на содержании у женщин, чем у дернитского правительства.

– Почему?

– Потому.

– Ты так ненавидишь дернитов?

– Нет, Дан. Не надо думать обо мне хуже, чем я есть… я и так не бог весть что. Мне не за что ненавидеть дернитов. Пусть Бакния всю свою историю воевала с Дернией, тут больше нашей вины, чем их. Дерния имеет выход к морю – то, чего всегда недоставало Бакнии, а у нас нет ничего… одно стекло, но без стекла обойтись можно, это тебе не железо или нефть.

Дан кивнул, фиолетовый минерал, который Маран назвал стеклом, был основной породой гор, нависших над городом Бакна, столицей государства Бакния, где он провел полтора самых насыщенных событиями года своей жизни. И почти все эти полтора года не уставал любоваться не очень высокими, голыми вершинами, обрамленными жемчужно-серым небом и в серебряном свете солнца, которое он до сих пор машинально называл Бетой, хотя отлично знал его местное название, переливавшимися бесчисленным множеством оттенков фиолетово-лиловой гаммы.

– Словом, все эти бесконечные войны были большей частью развязаны Бакнией. Имеется в наличии и дежурный повод, не знаю, насколько ты углубился в нашу историю?.. – Дан покачал головой, и Маран продолжил: – Есть такая область Кассея, между Бакнией и Дернией, размером примерно с одну двенадцатую нашей территории. Когда-то это было независимое государство, но несколько веков назад его властитель, бездетный и не имевший братьев и сестер, завещал его дернитской короне. Однако, поскольку он был женат на двоюродной сестре бакнианского императора, Бакния предъявила свои претензии, разразилась война, не первая и не последняя, вначале бакнам удалось спорную область отвоевать, но позднее ее отбили дерниты. И с тех пор тема Кассеи постоянно всплывает. И поднимаем ее обычно мы. С оружием в руках и с переменным успехом. Так что… Если я стрелял в дернитов на последней войне, это еще не значит, что я их ненавидел… ну может, в тот момент, когда они были на нашей земле, но сейчас… собственно, даже и тогда – стоило войне кончиться, и я сразу остыл. И потом, Дан, я давно уже не восторженный мальчишка, но даже когда я им был, я не находил удовольствия в стрельбе по живым мишеням… – Он снова отпил из чашки, Дан поморщился, но промолчал. – Знаешь, что? Ты как-то спрашивал меня, я сказал тебе неправду… или не сказал всей правды… впрочем, это одно и то же. В первый год работы в Охране я стрелял в человека, единственный раз после войны… в безоружного человека, в бегущего… Тогда было много лишившихся владельцев баронских домов, и завелась масса грабителей, которые их опустошали, мы накрыли одну такую шайку, они стали удирать, ну и… Я хотел попасть в ногу, но он упал и пуля угодила не туда… Мне тогда был двадцать один год. В тот день я дал себе слово никогда не брать в руки оружия. До сих пор я это слово держал.

– А если новая война?

– Знаешь, какое распоряжение я отдал первым, тогда, после осенних событий?

– Насчет тюрем?

– Нет, Дан. Это было второе. А первое – немедленно прекратить работы над боевыми ракетами. Так что к дернитам я ненависти не питаю. Как и к любому другому народу.

– Почему же ты не хочешь брать у них… – Дан замялся.

– Отчего же ты не договариваешь? Договаривай. Брать у них деньги. А ты бы брал?

– Не знаю. Нет, не брал бы.

– Почему?

– Это… ну… да попросту унизительно.

– Да. Но не только. Подумай, ведь Лайва только этого и дожидается. Одно слово в печати, и он тут же объявит меня наемником дернитов. И как я после такого буду смотреть в глаза бакнам?

– Ты надеешься?.. – Дан хотел сказать «вернуться в Бакнию», но осекся, слишком жестоко прозвучало бы сомнение, вложенное в подобный вопрос. К несчастью, Маран понял его, правда, промолчал, но в его взгляде промелькнуло нечто, заставившее Дана пожалеть о своих словах.

– На что же ты живешь? – спросил он, торопливо переводя разговор на другую тему. – Надеюсь, не на содержании у женщин, в самом деле?

Маран усмехнулся.

– Ну до этого дело не дошло. Мне выплатили гонорар за цикл статей, которые тут перевели и напечатали еще до того, как я оказался невольным гостем Его Величества Ивена Второго. Ну те вещички, которые я набрасывал для «Утра» в последние месяцы там. Представь себе, довольно приличная сумма.

– Но она кончится.

– Безусловно.

– И что тогда? Собственно, ты мог бы заняться литературой…

– Мне уже предложили написать книгу. «Как я правил Бакнией». Звучит?

– Пожалуй.

– Ты не находишь, что я еще слишком молод для воспоминаний? Чтобы их писать и чтоб ими жить?

– Напиши что-нибудь другое.

– Писать для дернитских издателей почти то же самое, что получать субсидию от дернитского правительства. И вообще, как бы я здесь не зарабатывал на жизнь, все равно окажется, что я работаю на Дернию. Наемник. Шпион. Враг.

– Есть еще один выход.

– Какой?

– Я тебе тысячу раз предлагал.

– Земля? Нет.

– Но почему? По-че-му?! Что за глупое упрямство? Зачем самому загонять себя в тупик? И что ты собираешься делать? Спиваться? А когда кончатся деньги? Станешь бродягой? Утопишься? Поэт прав – ты просто невыносим. Не-вы-но-сим! – последнее слово он прокричал, задыхаясь от возмущения.

– Не кричи, – усмехнулся Маран. – Разбудишь даму. Чего доброго, она явится сюда… ну в не слишком пристойном виде, проще говоря, нагишом, твой приход, полагаю, остался для нее незамеченным. К тому же мне придется вас знакомить, а я не помню, как ее зовут.

– Маран! Ты сошел с ума.

– Да ладно! Женщины не любят излишней деликатности. По совести говоря, Дан, я давно заметил, что особое пристрастие они питают к хамам, грубиянам и подонкам. Если я спрошу у нее, как ее зовут, это только увеличит ее почтение ко мне.

– Возможно. Но не знать имени женщины, которую ты затащил в постель…

– Во-первых, я его знал. Но забыл. Во-вторых, на кой ляд оно мне нужно? В-третьих, кто кого затащил, большой вопрос. – Маран поставил пустую бутылку на пол и встал. – Пойду окунусь в море.

– После целой бутылки этой дряни? Ты утонешь.

– Не утону. Я не успел научиться плавать. Сам знаешь – у нас негде, а тут, на побережье, я всего дней десять и купался, по-моему, раз или два. Говорят, чтобы научиться плавать, надо прыгнуть в воду где-нибудь на глубине, либо выплывешь, либо потонешь… И в том, и в другом случае я не в проигрыше, верно? Только прыгать неоткуда. Кажется, вентах в трех есть вышка для прыжков, но я туда пока не собрался. Так что я на минуту. Только окунусь. Вместо душа.

– А если она проснется?

– Кто?

– Ну эта, рыжая…

– А ты предложи ей свои услуги.

– Не валяй дурака.

– Ей-богу, Дан, она вряд ли отличит тебя от меня. А не хочешь, пойдем к морю вместе.

Море Дана не притягивало, но предложение он принял с облегчением, по крайней мере, он хоть мог вытащить Марана из воды, если б тот спьяну стал тонуть. Но Маран…

…Барабанный бой заставил его вернуться к действительности. Барабанщик расположился где-то неподалеку, метрах, наверно, в пятидесяти, и задался, видимо, целью перебудить всю округу, во всяком случае, Поэт, снова задремавший было в своем меховом коконе, вскочил, как ужаленный.

– Проклятая планета! – буркнул он, придя в себя. – Ни сна, ни отдыха. Что им еще нужно?

– Сигнал общего подъема, – определил Маран, который, как и Дан, лежал без сна. – Давайте, собирайтесь.

Перед тем, как спуститься с пологого песчаного холма, Дан в последний раз огляделся. Представшая его взору Большая пустыня Перицены была загадкой для земных ландшафтологов. Настоящая Сахара – как он ее помнил по стереофильмам со школьных уроков географии. Бесконечные барханные цепи, песок, песок, невероятная скудость животного и растительного мира… Единственным растением, которое Дан здесь видел, были какие-то сухие палки, торчавшие из песка пучками в метр-полтора длиной. Если отрезать кончик палки и присосаться к краю, через минуту к губам подкатывала горьковатая жидкость, неплохо утолявшая жажду, но если просто обломить отросток у основания, отломок оказывался совершенно сухим, потому Дан не приминул окрестить про себя палки «соломинками для коктейля». Когда он попробовал выкопать растение целиком, дабы послать на исследование, буде создастся такая возможность, он вырыл в песке двухметровую яму, но до корней так и не добрался. С животными тоже было негусто – никаких антилоп, живущих в пустынях Земли… саханы водились только на границе песков, видимо, забегали туда с окрестных территорий… никаких животных, похожих на антилоп, вообще никаких животных размером крупнее небольшого кролика, да и «кролики» эти, маленькие юркие грызуны, встречались нечасто, и увертливость их превосходила всякое разумение, подстрелить их было своеобразным охотничьим подвигом. Еще сложнее было добыть одну из немногочисленных птиц, время от времени появлявшихся в мутном небе, недаром Деци, полководец лахинов, прихватил в поход лучших охотников подвластных Лаху племен… Но на этом сходство с земной пустыней жаркого пояса кончалось, эта не знала, что такое настоящая жара, термометр за почти четыре года исследований на Перицене, открытой на заре эры гиперперехода, ни разу не показал температуру выше 26 градусов по Цельсию. Не регистрировалось здесь и резких перепадов между дневными и ночными температурами, не было сухости в земном ее понимании, нередко шли дожди, но вода, как в ненасытную прорву, без следа уходила в песок. Впрочем, удивительным было даже не это, не мелкие капризы природы. Планетоклиматологи утверждали, что Большая пустыня просто не имеет права на существование, если б это было возможно, они, наверно, стали бы доказывать, что пустыни вообще нет. Гигантский кусок мертвого песка распластался, как колоссальная амеба, время от времени чуть убирающая и снова вытягивающая псевдоподии, в центре пространства, охватывавшего наиболее плодородные земли Перицены, подбираясь южным краем к теплому морю, по расположению напоминавшему Средиземное. Фантастика. Будь это на планете, лишенной разумной жизни, весь песок Большой пустыни давно перебрали бы по песчинке, но увы… то есть, наоборот, к счастью!.. на Перицене обнаружился разум, более того, цивилизация. Первая инопланетная цивилизация, ко всеобщей радости, гуманоидная – и первый взрыв страстей. Несмотря на бесконечные дискуссии о том, как следует поступить при встрече с внеземным разумом, которые велись уже добрых два столетия, несмотря на существование тысяч рекомендаций, научных трудов, предсказаний футурологов и компьютерных прогнозов, когда Земля на практике оказалась перед необходимостью сегодня, сейчас выбрать стратегию и тактику поведения, начался полный разброд. На первом конгрессе по вопросам контакта был представлен весь возможный спектр точек зрения. Две крайности… немедленный открытый контакт, полное посвящение инопланетян в хитросплетения земной цивилизации и достижения земной науки – крик души одного из меньшинств… никаких контактов с цивилизациями, несоизмеримыми с земной по уровню развития, независимо от того, выше этот уровень или ниже – точка зрения, имевшая наименьшее число сторонников… и меж этими крайностями сотня промежуточных решений. Контактологи, а вернее, спешно переквалифицировавшиеся в таковых антропологи, футурологи, историки, юристы, политики и прочая, прочая, чуть не передрались, но в итоге большинство тех, кто отдал бы десять лет жизни, чтобы очутиться на Перицене, туда не попало, во всяком случае, пока. Ассамблея приняла решение самое умеренное, в двух словах его суть выражалась древней поговоркой «не зная броду, не суйся в воду», и таким образом, все предварительные исследования, вся предконтактная, так сказать, деятельность, оказалась в компетенции Разведки. Естественно, это не означало, что работа велась силами одних разведчиков, в конце концов, на Перицене были задействованы те же антропологи, правда, лишенные вольготных условий существования, вынужденные играть в «театр Железного Тиграна»…

Но одно дело – Лах или Тацет, наиболее развитые государства Перицены, другое – Большая пустыня. Большая пустыня была населена почти первобытными дикарями и, ко всеобщему изумлению, заселена густо. Племена людоедов поделили между собой весь этот незавидный край и зорко следили друг за другом, малейшее нарушение границ охотничьих угодий – в силу, наверно, скудости последних, приводило к кровопролитным войнам, завершавшимся поеданием убитых и пленных. Дикари не терпели чужаков, случайно заблудившиеся таковые немедленно оказывались на пиршественном столе – жестокая необходимость, вызванная постоянной угрозой голодной смерти… однако понимание этого не упрощало задачу исследователей, впрочем, число объектов, подлежащих исследованию, было неисчерпаемо, и до пустыни как-то не доходили руки. Но полгода назад ультразвуковое прощупывание ряда барханов в центральной части пустыни, предпринятое несколькими энтузиастами с орбитальной станции «Перицена», обнаружило развалины города. Бесплодные споры – бесплодные, ибо на этих барханах с удобством расположились шалаши одного из самых крупных племен пустынных варваров – длились до последнего месяца, когда разведчики, работавшие в Лахе, сообщили о большом походе лахинов в пустыню. Что понадобилось лахинам на этой безводной земле, какие непонятные причины толкали их на тяготы и смертельные опасности войны с дикарями? Неизвестно. Подоплека похода держалась в тайне, и знало ее, видимо, лишь ближайшее окружение Первого Лахина. Как бы то ни было, представился удобный случай…

– Эй, Дан! Куда тебя несет? На сковородку захотелось?

Дан оглянулся. Поэт махал ему рукой с холма, возвышавшегося среди барханов в направлении, противоположном тому, в каком он рассеянно брел… черт возьми, прямо к границе отбитой у дикарей зоны пустыни!..

Когда Дан подошел к костру из все тех же палок, на котором булькало в кривобоком мятом котелке какое-то сомнительное варево – Поэт, почему-то вообразив себя кулинаром, вознамерился сварить суп с кореньями из некоего безымянного зверька, Поэт и Маран, разлегшись на песке, обсуждали бакнианские проблемы. Хотя Поэт присоединился к ним неделю назад, разговоров на тему Бакнии практически не было, если не посчитать таковым обмен репликами между Мараном и Поэтом при первой встрече, что-то вроде «Ну как там?» – «По-старому». С Даном Маран эти вопросы тоже в последнее время почти не затрагивал, а сам Дан помалкивал из деликатности, потому и сейчас с интересом прислушался.

– Один это всегда диктатура, – говорил Маран сухим, лишенным оттенков голосом. – Неважно, диктатура правителя или диктатура организации. А диктатура и свобода несовместимы. Любая диктатура стремится к подавлению инакомыслящих, это ее естественное свойство, неотъемлемый атрибут.

– Все-таки многое зависит от личности, которая эту диктатуру возглавляет, – возразил Поэт. – Были же просвещенные императоры. И потом, разве та же диктатура Лиги при Изии и при тебе – одно и то же?

– Может, и нет. Но это ненадолго. Личность, которая по своей собственной природе тяготеет к свободе – свободе мыслей, а следовательно, определенной свободе действий… естественно, не только для себя, но и для других… такая личность чужда системе, и в силу этого система рано или поздно отторгает ее, заменяя подходящей себе. Диктатура предполагает Изия или Лайву, либо других, им подобных.

– И в чем же ты видишь выход?

– Сломать. Сломать систему. До конца.

– Ты имеешь в виду?..

– Распустить Лигу.

– Лигу спасителей отечества? – сказал Поэт с притворным ужасом. – Спасителей! Отечества! – И улыбнулся.

Но Маран был серьезен.

– Да. Разогнать. Всех. Другого выхода нет, в противном случае все будет возвращаться на круги своя. Рано или поздно.

Поэт перестал улыбаться.

– Я думал над этим. Но как к этому подступиться? Ломать систему снаружи – это опять кровь, насилие и неизвестность. Изнутри?

– Именно.

– Ты же пробовал.

– Нет. Ломать систему я не пробовал. Во всяком случае, целиком. Так, детали… Хватался за одно, за другое… Я слишком поздно все понял, Поэт, и плохо использовал свой шанс… если, конечно, он у меня был.

– Может, и не было. Она крепко сколочена, эта система. Боюсь, что надо либо взяться за топор, либо ждать, пока она начнет подгнивать. А ты полез ломать здоровые бревна голыми руками…

– Не такие они и здоровые, – возразил Маран. – Просто надо было сначала определить, где гниль, а потом уже браться за дело. Ума не хватило, вот что…

Они замолчали.

– Слушай, Маран, а что ты подразумеваешь под понятием «определенная» применительно к свободе? – спросил Дан, заходя с противоположной стороны костра и присаживаясь на небольшой бугор из слежавшегося песка.

Маран удивленно поднял глаза.

– Ну не может же быть неограниченной свободы действий. А если кому-то взбредет в голову взорвать, допустим, десяток домов со всеми жителями? Или начать войну?

– Кстати, о войне, – вставил Поэт нерешительно. – Честно говоря, я не хотел тебя расстраивать, поэтому молчал, но… – он сделал длинную паузу, словно сомневаясь, стоит ли продолжать.

Маран сел.

– Ну же?!

– Лайва приказал возобновить работы над боевыми ракетами и всемерно их форсировать.

– Вот как?

– И боюсь, что… У меня создалось впечатление, что он относится ко всей этой ерунде с освободительным походом всерьез. В отличие от Изия. Для того, как я понимаю, это была больше риторика, способ отвлечь людей от насущных проблем… А Лайва… То ли он сумасшедший, то ли похлеще…

– Похлеще? – удивился Дан.

– Фанатик, – пояснил Поэт хмуро.

– Дае? – спросил Маран.

– Дае отказался. Категорически. Попросил освободить его.

– Это невозможно, – сказал Маран глухо. – Лайва никогда его не отпустит. Даже если б можно было без него обойтись. Он жив?

– Жив. Но…

– В тюрьме. На каторге? Нет, конечно. Оттуда трудно, но можно бежать. В Крепости?

– Да. Не думаю, чтобы с ним решились расправиться. Правда, некоторые из его бывших сотрудников рьяно взялись за дело, но… Что там, Дае есть Дае.

Маран встал. Глаза его зло блеснули.

– Говорил я… – начал он недобрым голосом. – Я выгляжу трусом и предателем… какое выгляжу – я и есть трус и предатель! Пока я болтаюсь по курортам… – он махнул рукой и отвернулся.

– Хорош курорт, – сказал Поэт с вымученной улыбкой. – Пустыня и дикари. Или ты думаешь, что в камере Крепости тесней, чем в желудке людоеда?

Маран не ответил.

– У людоедства есть свои преимущества, – заметил Дан. – На Перицене полно народов, которые людоедством не увлекаются, но зато отравляют свои копья и стрелы всякой гадостью. А наши приятели беспокоятся за свое пищеварение и избегают ядов.

– Не умеющий плавать ищет царствие Создателя в пустыне. Древняя бакнианская пословица. Это означает, что во всем надо находить благое.

– Не совсем так, – подал голос Маран. Он снова сел на свое место. Ничто не выдавало его недавнего волнения.

– Что не совсем так?

– Ты неточно трактуешь пословицу, не совсем точно. Тут есть еще от… Как звали вашего древнего баснописца, Дан? Мне попалась наверху, на станции, книжка… Эзоп, так? Лиса и виноград, по-моему… Кстати, Поэт, я научился плавать. На том курорте, на котором отдыхал до этого.

– Аристократ живет однажды… тоже поговорка, Дан, из былых времен. С курорта на курорт, удовольствие за удовольствием… Ты хоть заметил смену курортов, мой аристократический друг, или, пребывая в постоянном неизбывном блаженстве, не обращаешь внимания на подобные мелочи?

– Вряд ли он мог не заметить смены, – вставил Дан ехидно. – Ведь здесь он лишен главной прелести Дернии – курортных романов.

– Не только, – подхватил Поэт. – Ты забыл благословенную ткаву, источник вдохновения героев, первооснову подвигов и дерзаний…

– Хороши же ваши герои, если для совершения подвигов им надо накачиваться такой дрянью, как ткава.

– Не наши, а дернитские, – поправил его Поэт.

Маран поморщился.

– Откровенно говоря, благословенная ткава вполне стоит божественной тийну. Что касается меня, ни та, ни другая не способны вдохновить меня на подвиг.

– А что способно тебя вдохновить? Быть может, Прекрасная Дама?

– Не думаю. Боюсь, что я вообще не способен на какие бы то ни было героические поступки.

Дан посмотрел на него недоверчиво. Он вспомнил разговор в баре у дворца Расти, когда Маран категорически отказался улететь с Торены… Да разве только это?

Маран ответил ему проницательным взглядом.

– Догадываюсь, о чем ты подумал, Дан. Но то, о чем ты думаешь, не имеет ничего общего с героизмом. Героизм – это нечто алогичное, нечто – вопреки. А то, что логично и естественно – это обыденность. Повседневность.

– Что же в таком случае ты считаешь героизмом? – спросил Поэт насмешливо. – Уж не пьянство ли и разврат на неком курорте?

– Если хочешь знать, – ответил Маран столь же насмешливо, – в этом героического гораздо больше, нежели… В конце концов, для любого нормального человека в порядке вещей инстинктивное нежелание предавать своих друзей. Это естественно, следовательно, просто. Проще, чем переступать через себя.

– Это ты переступал через себя? – восхитился Поэт. – Не верь ему, Дан. За все годы, что мы прожили с этим лицемером бок о бок, я не помню случая, чтобы он пропустил хоть одно приключение, предложенное мало-мальски приятной особой женского пола… Я уже не говорю об инициативе, которую он проявлял сам.

– Это было давно, – возразил Маран.

– Давно! Просто тогда женщины занимали в нашей жизни… нашей – в отличие от тебя, я не собираюсь изображать оскорбленную невинность… главное место, что подобает юнцу, но не мужчине, сейчас они не застят нам белый свет, но разве это значит, что они перестали быть?

– Когда я говорю «переступить через себя», – заметил Маран, – я именно это и имею в виду. Когда женщины становятся главным содержанием жизни, жизнь лишается содержания.

– Скорее, женщины становятся содержанием жизни тогда, когда она лишается содержания. Как бы то ни было, ты должен быть по гроб жизни благодарен Дану за то, что он вытащил тебя из этого твоего героического существования, пока ты не надорвался или не утопил в ткаве последние крохи разума.

– А откуда ты взял, что я не благодарен ему?

Дан слабо улыбнулся. По правде говоря, вытащить Марана из Дернии, а вернее, с Торены, было вовсе не так легко, как могло показаться. Добро б он согласился отправиться на Землю… но нет, с непостижимым упрямством Маран снова и снова отвечал отказом на все уговоры… Непостижимым? В глубине души Дан понимал его. Высланный из страны, как бы выброшенный из течения времени, лишенный возможности нести свою часть общей ноши, разделить участь своих друзей и своего народа, Маран возненавидел саму мысль о покое, комфорте, радостном и безопасном существовании. Но, и понимая, Дан не мог видеть этого безоглядного самосожжения… именно так он впоследствии определил поведение Марана, первоначально квалифицированное им, как попросту дурацкое… Вид Марана, валявшегося с потухшими глазами на диване с очередной бутылкой проклятой ткавы, отравлял ему каждую минуту пребывания на злополучной дачке. Не больше удовольствия, впрочем, ему доставляли ежевечерние вылазки того, превращавшиеся в поход по всяким злачным местечкам. Под утро… ночная жизнь в Дернии кипела, не то что в Бакнии… под утро они… они, так как Дану приходилось сопровождать Марана во всех его экскурсиях, сообщение Лета о негласном распоряжении Лайвы «изыскать способ потихоньку довести дело до конца» не давало ему расслабиться, тем более, что он видел наплевательское отношение Марана к собственной безопасности… они возвращались на дачу полумертвые от усталости и пьяные до изнеможения – оба, ибо как ни старался Дан не доливать и не допивать, в сумме ему все равно доставалась порядочная доза, возвращались иногда одни, чаще… Маран действительно пользовался бешеным успехом у женщин… не только у женщин, его узнавали, оглядывались вслед, в газетах нередко появлялись его портреты… прочесть репортажи Дан не пытался, поскольку дернитские буквы распознавал с натугой, в поспешном гипнопедическом курсе, длившемся всего три дня, основной акцент был сделан на устной речи, предполагалось, что в Дернии он не задержится, он и не задержался бы, в сущности, он был как бы в отпуске, он не задержался бы, если б не упрямство Марана… пользуясь тем, что по-дернитски Маран читал немногим лучше него, Дан подсовывал ему газеты, убеждая не позориться, но Маран отмахивался от него, как от назойливой мухи… С женщинами Маран разговаривал с холодным безразличием, это дела не меняло, они буквально вешались ему на шею. Сохранялось ли это безразличие, когда он оставался с ними наедине? Вряд ли. Дан судил по тому, как они прощались, уходя, возвращались или пытались вернуться… Дан к такого рода похождениям касательства не имел, однажды лишь… С ними увязались две подружки, подсевшие к их столику в подозрительном заведении, где они провели вечер, на даче Маран увел одну из них к себе, оставив вторую с Даном. Девушка чем-то напомнила Дану Нику – ростом, красками… и все-таки ничего не произошло, почему, он и сам не понял, может, его удержало в рамках именно это сходство с Никой, а может, сама девушка не дала повода… была ли она разочарована выбором Марана?.. Утром Маран осторожно приоткрыл дверь, с одного взгляда разобрался в ситуации – девушка спала одетой на диване, а сам Дан дремал в кресле… понизив голос, он сказал Дану с явным облегчением:

– Извини, Дан, я поставил тебя в дурацкое положение.

Дан подумал, что Маран его поддразнивает, но тот был совершенно серьезен.

– Нельзя насиловать свою природу. Если уж ты родился однолюбом, оставайся им. И не реагируй, Создателя ради, на мои глупые шутки. Человек должен быть тем, что он есть.

Именно в эту бессонную ночь Дан нашел решение. Не хочешь на Землю? Но разве в Галактике есть только Земля и Торена? Неужели свет сошелся клином на этих двух невообразимо малых точках в пространстве? Отнюдь. И странно, как он не подумал об этом раньше.

Железный Тигран встретил просьбу Дана без восторга.

– Помилуй, Даниель, мы ведь еще не вступили с ними в элементарный контакт, что уж говорить о сотрудничестве. И не делай, пожалуйста, удивленных глаз. И не принимай вид общественного обвинителя. По-моему, ты хочешь сказать, что мне не к лицу подобная узость взглядов… – Как ни странно, Дан не то чтоб собирался произнести, на столь нахальное заявление он не отважился бы, но подумал именно эту фразу… – Знаю, знаю. Но Разведка не моя личная фирма. Теперь ты хочешь приписать мне всемогущество? – Дан только развел руками, он был обескуражен. – Ладно, все побоку. Предположим, я скажу «да». Куда я могу его послать? Ты же сам знаешь, самая совершенная техника Земли, высшей сложности исследовательская аппаратура идет для Разведки. Чтобы освоить ее, мало ума или таланта, нужны знания. Где он их возьмет? На Земле? Но он же отказывается лететь на Землю. Ты хочешь сказать, что есть места, где мы кое-что делаем без особой техники? – Этого Дан сказать уже не хотел, над такими тонкостями он не задумывался вовсе. – Верно. Есть. Торена и Перицена. Но бог мой, Даниель, это самое важное и самое трудное из того, что мы делаем. А если он совершит какую-нибудь ошибку, которую не можем предусмотреть ни я, ни ты?

Все, чего удалось добиться Дану, это согласия шефа встретиться с Мараном. Однако он не считал, что добился немногого, втайне Дан был уверен, что поговорив с Мараном, Железный Тигран изменит свое мнение. Была ли эта вера в Марана наивной? Вряд ли. Ведь вот же они, на Перицене…

Кехс четвертого кехсуна… Так назывались формирования из 243 воинов, дань троичной системе исчисления… Дан не уставал ей поражаться, троичное исчисление – откуда, зачем? Почему не десятичное или пятеричное? У обитателей Перицены, как и у землян или торенцев, было по пять пальцев на руках и ногах, казалось, естественнее положить в основу счета эти пять пальцев, но нет. Троичное исчисление, кехсун из 243 воинов… Кехс четвертого кехсуна Лахицин был доволен «охотниками», он не только пригласил их в свой шатер, но и предложил сесть на разостланные по всему полу шкуры сахана… впрочем, приглашенные, поблагодарив, благоразумно остались стоять, памятуя, что лахины привыкли к переизбытку уважения со стороны аборигенов завоеванных территорий.

– Воины четвертого кехсуна едят досыта. Не то что остальное войско. Вы оказались самыми искусными из охотников, вышедших с нами в поход.

Маран наклонил голову. Поэт не пошевелился. Дан улыбнулся… Конечно, перед высадкой они прошли подготовку, осваивали и стрельбу, и местный вариант фехтования, но чтобы наверняка справляться со здешней чересчур хитроумной дичью, пришлось запастись земной техникой, специальными луками и стрелами, в которые была вмонтирована новейшая аппаратура реагирования на биополе…

– Победоносный Деци просит вас обучить своему искусству других охотников. Остальным кехсунам не хватает дичи.

Дан растерялся. Маран ответил без промедления:

– К сожалению, доблестный Лахицин, искусство наше не столько в наших руках, сколько в нашем оружии. Луки, которые мы привезли с собой, сделаны из гибкого дерева гор, растущего высоко, на границе лесов и лугов. Они – основа нашей меткости и наших успехов.

– Дайте мне взглянуть на них.

Маран невозмутимо протянул Лахицину свой лук. Тот внимательно осмотрел его – заподозрить что-либо потаенное в этой изящной и вместе с тем оставлявшей ощущение мощи вещице вряд ли мог даже землянин, вернул.

– Мы просим тебя, кехс, – снова заговорил Маран, – не открывать этого секрета никому, кроме полководца. Если слух разнесется по лагерю, наши луки могут украсть, и от этого пострадаем не только мы, но и – и более, чем мы – четвертый кехсун.

Лахицин посмотрел на него с интересом.

– А ты хитер, охотник, – сказал он с легкой улыбкой. – Хитер и… Умеешь говорить. Откуда ты? Кто ты по рождению и воспитанию?

– Я сын лахина, – ответил Маран, гордо подняв голову. – Когда войско лахинов вошло в ущелья Небесных Ступеней, кехс Чицин, один из храбрейших воинов Лаха…

– Я слышал о нем, – заметил Лахицин. – Он погиб вскоре после завоевания Небесных Ступеней. Продолжай.

– Кехс Чицин взял к себе в шатер дочь вождя одного из горских племен. Это была моя мать.

– Разве ты не знаешь, что по нашим законам всякий сын лахина считается гражданином Лаха, кто бы ни была его мать? Сохранились ли доказательства твоего происхождения? Хотя и без доказательств, – он оглядел Марана, – трудно не узнать гордый облик лахина. Хочешь быть воином? Я зачислю тебя в свой кехсун на место первого же, кто падет в завтрашней битве.

Поэт незаметно подмигнул Дану. Дан не среагировал. Интересно, как он выпутается, подумал он с беспокойством, к которому, впрочем, примешивался оттенок злорадства. Но Маран даже не смутился.

– Твои слова – высокая честь для меня, доблестный Лахицин. Но я охотник, это ремесло я осваивал с детства, а благородному воинскому искусству я не обучен. Недостойно лахина быть обузой в войске победоносного Деци. Если мне будет дозволено присоединиться к твоим воинам после обучения военному делу, я буду счастлив сопровождать тебя в следующем походе.

Лахицин выпрямился во весь свой немалый рост… он был выше Марана, даже чуть выше Дана… глаза его сверкнули, он сказал высокомерно:

– Уж не трусишь ли ты, охотник?

Маран ответил ему почти так же надменно:

– Я с радостью разделю со своими соотечественниками все опасности этого похода, но я не привык делить чужую славу.

– Сын твоего отца…

– Сын моего отца, – смело прервал его Маран, – приемлет только почести, заслуженные собственной рукой и собственной кровью.

Минуту Лахицин пристально смотрел на него. Маран не отвел глаз. Наконец кехс улыбнулся.

– Я доволен тобой. Ты истинный сын лахина. Как зовут тебя?

– Маран.

– Это имя больше подходит горцу, нежели уроженцу Лаха. Но не в имени честь воина. Любое звучит хорошо, если оно покрыто славой. После похода ты поедешь с моими воинами в Лах. Ступай. Ступайте все.

– Ты слишком рисковал, – заметил Дан, когда они отошли от шатра кехса на безопасное расстояние.

– Кто не рискует, тому при жизни может достаться молчание, а после смерти шум и смех, – возразил ему Поэт. – Но ты ошибся в выборе пути, Маран. Какая жалость, что закрыли императорский театр. Ты был бы первым кандидатом в актеры на роли древних героев.

– Молчи, дерзкий! Как ты смеешь разговаривать в неподобающем тоне с гражданином Лаха?

– Погляди на него, Дан! Он решил выбиться в Первые Лахины. Карьерист. Учти, перед тем ты должен стать полководцем, покорить несколько стран и одержать множество побед в сражениях.

– Пустяки. Разве во мне не течет кровь храброго Чицина?.. Что ты приуныл, Дан? Дело сделано.

Дело сделано? Да, сделано, но как еще все обернется? Вариант с сыном Чицина был запасным, точнее, дополнительным, Железный Тигран считал его применение рискованным – мало ли что? Могли найтись неучтенные свидетели, уцелевшие родичи… Племя сына Чицина погибло до последнего человека при чудовищном землетрясении позапрошлого года, когда сдвинулся с места и наполовину перестал существовать целый хребет, южный край горной страны, которую ее обитатели называли Небесными Ступенями. Пока в живых не значилось никого – ну а вдруг?.. А почему Железный Тигран отдал этот вариант Марану, а не ему, Дану? Он похож на лахина не меньше, чем Маран. Почему? Формально в их миссии главным числился Дан, но с первых же шагов на Перицене Маран захватил лидерство. Вряд ли в этом была хоть какая-то преднамеренность, просто там, где Дан задумывался, Маран тут же находил ответ, его реакция на без конца менявшиеся условия оказывалась молниеносной, он не терялся нигде и не перед кем, а Дан – Дан все время опаздывал. Может, это и не бросалось бы в глаза, будь с ним рядом кто-то другой, но в сравнении с Мараном… Интересно, догадывался ли о таком повороте Железный Тигран? Или он его и вовсе предвидел? Во всяком случае, роль сына Чицина он предоставил Марану… и пожалуйста, дебют оказался успешным. Сумел ли бы он, Дан, так удачно справиться с предложенными обстоятельствами? Он был достаточно честен, чтобы ответить себе: нет. И вообще… Если быть откровенным до конца… с самим-то собой можно быть откровенным?.. он не нужен Марану, тот выполнит любое задание и без него, какой от него прок, он тугодум и размазня…

– Скажи, сын Чицина, – проговорил Поэт нараспев, – чего лахины, покорители мира, ищут в этой мертвой пустыне?

– Много хочешь знать, дерзкий, – ответил Маран надменно. – Пути лахинов это пути богов, не жалким смертным судить о них.

Поэт расхохотался. Дан посмотрел на него с изумлением – в голосе Марана прозвучала такая убежденность, на секунду Дан поверил, что ему известна тайна похода лахинов…

Тишина была абсолютной. Дан вслушивался в нее, как никогда в жизни, чутко, вздрагивая от каждого почти неощутимого шороха… нет, он прекрасно понимал, что на таком расстоянии не расслышит и крика, и все-таки непроизвольно слушал, слушал…

Поэт откинул край шкуры, в которую был закутан.

– Удивительно, Дан, – сказал он задумчиво, – насколько все же непредсказуем человек. Я знаю Дора целую жизнь и думал, что узнал его лучше, чем самого себя. И что же? Дор, который за всю жизнь не имел и трех женщин, Дор, который презирал всех, кто на его взгляд чрезмерно увлекался женским полом, Дор, который в юности ревновал и меня, и Марана к каждой из наших возлюбленных, считая, что время, отнятое ими, украдено у дружбы… и этот Дор вдруг влюблен и женат. За все это тяжелое время я видел его три раза, во время прощального ужина перед моим отлетом сюда он несколько раз смотрел на часы… можешь себе вообразить, Дан – на часы!..

– Как раз с такими людьми и происходят подобные вещи, – сказал Дан нетерпеливо. – Откровенно говоря, сейчас меня волнует совсем другое.

– Не беспокойся. Маран вернется целым и невредимым.

– Если бы! – пробормотал Дан.

– Маран вернется целым и невредимым, – повторил Поэт.

– Не уверен.

– Полно, Дан. Чтобы Маран дал себя перехитрить каким-то жалким дикарям… Не забудь, он ходил в разведку на Большой войне.

– На Большой войне пленных не ели.

– Но там стреляли. Из орудий и автоматов. А у этих дикарей нет даже луков и стрел, одни копья и ножи, да и то костяные.

– Этого вполне достаточно, чтобы убить. И вообще, всякое возможно, война есть война.

– Глубокая мысль, – ответил Поэт насмешливо. – Но Маран рожден для войны.

– Вряд ли он поблагодарит тебя за такой комплимент, – усмехнулся Дан.

– Поблагодарит или нет, это истина. В этом его преимущество и его трагедия. Трагедия в том, что обладая качествами великого воина, он ненавидит войну. Преимущество… Войны, Дан, бывают разные, не всегда они выносятся на поле боя. Знаешь, после Большого собрания… это было настоящее сражение, не так ли?

– Проигранное сражение.

– Неважно. Я написал балладу, позднее, когда вас уже не было в Бакнии.

– Споешь?

– Без ситы? Без ситы не могу. Потом, когда вернемся в Бакнию.

Если это случится, хотел было сказать Дан, но не сказал… впрочем, Поэта это не касалось, он мог вернуться хоть завтра, вряд ли нынешние правители попытались бы его возвращению воспрепятствовать, осенний переворот показал, что значат в Бакнии его имя и слово. Собственно, говорить о возвращении как таковом не стоило, ибо никто его не высылал, как и раньше не арестовывал, не осмелились, а может, не сочли настолько опасным, чтобы пойти на риск вызвать взрыв всеобщего негодования… Позднее, в Дернии, когда зашел разговор на эту тему, Маран сказал: «Я был уверен, что его не тронут, Лайва не идиот, чтобы поднять на него руку, во всяком случае, столь откровенно»… И Поэта действительно не тронули. Иное дело – Маран… Да, Марана они боялись больше. И, пожалуй, справедливо. Судя по перипетиям тех безумных дней… Поэты могут подвигнуть людей на бунт и даже возглавить его, но чтобы привести бунтарей к победе, нужно нечто иное… То, что Поэту свойственно не было, но чем сполна обладал Маран… И однако взять власть это лишь первый шаг, удержать ее куда сложнее… Если такое вообще возможно: удержать власть, основанную на насилии, от этого насилия отказавшись… Нет, был, наверно, способ, но… Но его Маран уже не знал…

Невольно Дан стал вновь перебирать в памяти события теперь уже почти полугодовой давности. Вспоминая, он через свой собственный поступок всякий раз старался перескочить, не потому, что жалел о нем, нет, повторись та ситуация сто раз, тысячу, он точно так же остался бы рядом с Мараном перед лицом какой угодно опасности, не жалел, но его мучила какая-то ненастоящесть, невсамделишность его порыва… да, в ту минуту он верил, что может погибнуть, но, остыв, стал понимать, что вероятность этого была достаточно мала, разве что его убили бы на месте, в противном случае, его, конечно, выручили бы, вытащили, спасли, хотел бы он того или нет… осознание истинного положения дел заставило его даже стыдиться своего жеста, который теперь уже казался ему театральщиной, было даже слегка неловко перед Мараном и Поэтом… хотя, по всей видимости, он терзался зря, кажется, его поведение было принято, как вполне естественное, так же, как они поняли и приняли поведение друг друга… И в конце концов, Поэта ведь тоже «обошли вниманием»… Когда в пустой бар, где они в полном молчании, занятые каждый своими мыслями, сидели, вошли, а вернее, ворвались вооруженные охранники в ярко-зеленых комбинезонах, Маран сразу поднялся, встали и они с Поэтом, но на Дана никто даже не взглянул, а Поэта, который порывался идти с Мараном, попросту отстранили, и руководивший операцией штатский бросил с иронической улыбкой:

– Нет уж, тебя просим не беспокоиться…

Перед тем, как отодвинуть стул и отойти от стола, Маран протянул Дану руку, он был совершенно спокоен, но то ли по выражению его глаз, то ли по тому, насколько крепким оказалось это последнее рукопожатие, Дан понял, что Маран прощается, не сомневаясь, что уходит навсегда. У него перехватило горло, даже навернулись слезы, и, когда Марана вывели, он повернулся к Поэту в уверенности, что тот подавлен еще больше, чем он сам, но Поэт стоял, сжав кулаки, и лицо его выражало одно: злость.

– Ну они у меня попляшут, – процедил он сквозь зубы.

– Что ты можешь сделать? – чуть не сказал Дан, но промолчал, чему позднее был рад, ибо на следующий день…

Вечер следующего дня был отмечен для Дана концертом Поэта в Старом зале… собственно, концерт не состоялся… О выступлении Поэта никто заранее не объявлял, во всяком случае, официально, но, как и в не столь давние времена до осенних событий, к Старому залу собралась вся Бакна, что в очередной раз поразило Дана, он никак не мог понять, как в городе, где не было даже элементарной, то бишь проводной телефонной связи… не было и, наверно, не предвиделось, странная торенская цивилизация телефонных проводов не изобрела, зато радиотелефоны он в городе уже видел, в быт они, правда, пока не вошли, но у лигистов высокого ранга имелись… Как бы то ни было, о концертах Поэта узнавали все и всегда, вот и теперь… Слух об аресте Марана только начал разноситься, пробираясь вместе с Поэтом сквозь густую толпу на подступах к Залу, Дан несколько раз улавливал обрывки фраз, по которым можно было догадаться, что разговоры уже идут, но точных сведений у людей пока нет. Поэт взлетел по одной из наружных лестниц, буквально таща за собой Дана, вошел через верхний вход и, предупреждая аплодисменты, поднял высоко над головой сложенные крест-накрест руки… Дан знал о существовании древнего языка жестов, два-три были ему известны, с этим он знаком не был, но догадался, что это призыв к молчанию или просьба о внимании… Почти столь же стремительно Поэт спустился по внутренней стенке чаши, каковую представлял собой Старый зал, видя его жест, вся масса слушателей, как всегда, заполнивших зал до отказа, ряд за рядом встала, разговоры стихли. Дойдя до сцены, Поэт опустил руки и крикнул:

– Граждане Бакнии! Друзья! – и продолжил в уже мертвой тишине. – Все вы знаете, что произошло вчера утром. Большое собрание выбрало новым Главой Лиги Лайву. Это их право, право Лиги, хотя они забыли поинтересоваться нашим с вами мнением на этот счет, мнением народа. Но сейчас речь не об этом. Пока. Сейчас речь о том, что произошло вчера вечером. Лайва приказал схватить Марана и бросить его в подвалы Крепости. Это уже не право, а его попрание. Это означает возврат к беззакониям времен Изия, это означает утрату всего, что мы завоевали за последний год…

В зале поднялся невообразимый шум. Поэт влез на стул и перекрывая его, прокричал:

– Не знаю, как поступите вы, но я здесь перед вами и в вашем лице перед всеми бакнами даю слово: ни одной строчки, ни одного звука отныне и до тех пор, пока мой друг, мой брат Маран не будет освобожден. Кто со мной – на улицы!

Он спрыгнул со стула и пошел по лестнице обратно к оставшемуся наверху Дану, не обращая внимания на выкрики и гвалт. Не прошло и пяти минут, как народ хлынул из зала наружу. Поэт потянул Дана к верхнему выходу, и тот имел возможность наблюдать, как он с видом полководца обозревает сверху людские потоки, растекающиеся в разные стороны.

Следующие два, даже три дня для Дана выпали, его вызвали на станцию… о смене власти и аресте Марана он на станцию не сообщил, боясь именно этого вызова, и таким образом получил в свое распоряжение двое суток, но лишь благодаря отсутствию Железного Тиграна, прилетев на станцию, шеф раскусил маневр Дана в три минуты, достаточно было ему узнать про орбитолет… Так что через полтора часа после появления Командира Разведки в небе над Тореной Дану пришлось предстать пред его грозные очи. На сей раз шеф рассердился всерьез, и прошло два дня, пока Дан осмелился вновь показаться ему на глаза… и непонятно, осмелился ли бы, если б не мучительная тревога за Марана!.. Что говорить, он сознавал свою вину, неполная информация – неверная информация, он даже не обиделся, хотя тайно вздохнул, когда Тигран, сурово сдвинув брови, запер в сейф приготовленный для него, Дана, «ключ» – крохотный электронный блок, позволявший открывать банки информации, арсеналы, склады Разведки… правда, блок был зеленым, первая ступень… но дело было не в цвете, не в ступени, да и не в складах или ангарах, просто «ключ» означал положение постоянного сотрудника Разведки, увы… да что обида, он и не надеялся, что его проступок будет прощен, позднее он стал понимать, что единственное, почему его не выгнали из Разведки – мотивы содеянного, так сказать, смягчающие обстоятельства. Когда его в конце концов все-таки высадили на Торене, в горах за Крепостью, он, ступив на землю, облегченно вздохнул и дал себе клятву никогда больше не нарушать устава Разведки.

Подойдя к Крепости, он увидел удивительное зрелище: все пространство между крепостными стенами и городскими зданиями было заполнено людьми, они стояли, сидели, лежали на траве, подложив под головы сложенную верхнюю одежду и, видимо, расположившись надолго. Перед воротами в две густые цепи стояли охранники, промежуток между цепями шириной метров в пять пустовал, только какой-то сухощавый, среднего роста, темноволосый человек в штатском разговаривал у ворот с двумя офицерами в полной форме и при оружии. Задавать вопросы Дан поостерегся, решил подойти поближе в надежде увидеть знакомое лицо. Когда, пробравшись между демонстрантами, он уже догадался, что это своеобразная демонстрация, он приблизился ко внешней цепи, человек у ворот двинулся к толпе, и обрадованный Дан узнал Навера. Тот подошел к молодым людям, кучкой стоявшим неподалеку, видимо, вожакам, одновременно с Даном, и Дан слышал, как он сказал:

– Охранники применить оружие отказались. Послали за частями Наружной Охраны. Я думаю, они стрелять откажутся тоже.

– А если нет? – спросил один из молодых людей.

– Во многом это зависит от того, как себя поведет Тонака. Вернется Мит – станет ясно.

– Если вернется!

Навер только пожал плечами… Когда они с Даном отошли в сторону, тот нетерпеливо спросил:

– Что происходит?

– Разве ты не знаешь? Город требует освободить Марана.

– Город?

– А ты не видел, что делается? Ты не был сегодня в городе? И вчера? Где же ты пропадал?

– Я ездил в одно место, – смущенно промямлил Дан.

– Неужели есть места, где неизвестно, что происходит в Бакне? Правда в провинции пока спокойно, но если понадобится, поднимем всех.

– Только, чтобы выпустили Марана? – сказал Дан недоверчиво.

– Ради Марана мы не только Бакнию, всю Торену перевернем. Ты этого еще не понял? – уронил Навер сухо, Дан промолчал, и он продолжил другим тоном, более доверительным: – Дело не в одном Маране, Дан. Они должны понять, что возврат к прошлому невозможен. Если мы сейчас не настоим на своем, они отберут все, чего нам удалось добиться за этот год.

Дан спросил, откуда должен вернуться Мит.

– Из Крепости. Он отнес прошение об отставке… собственно, его, разумеется, уже уволили, не ему же охранять Лайву, но поставить в известность не соизволили, или в этой неразберихе у них просто руки не дошли… Как бы то ни было, это повод появиться в Крепости и произвести маленькую разведку… если, конечно, его оттуда выпустят, а не посадят рядом с Мараном.

– Могут и посадить. Это рискованный шаг.

– Бакния – страна рискованных шагов, Дан. Человек, который здесь берется за какое-либо серьезное дело, должен быть готовым ко всему. Ты же знаешь, при Изии мы ходили по веревочке над пропастью. Так что… Нам не привыкать…

Мита из Крепости выпустили.

– Тонаки в Крепости нет, – сказал он окружившим его людям. – За ним послали. Настроение его никому не известно. Поживем – увидим…. Дан, ты здесь? – обрадовался он, увидев Дана рядом с Навером. – Пойдем, ребята выпьем по чашке карны. Пить хочется – сил нет… Тонака не появлялся в Крепости со дня Большого собрания, – заговорил он снова, шагая с Даном и Навером по обочине шоссе к городу. – Вышел с Собрания, сел в мобиль и уехал. И все, больше никто его не видел. Сидит у себя в штабе.

– Наверно, совесть заела, – предположил Навер.

– Разве он голосовал против Марана? – удивился Дан.

– Нет. Он вовсе не голосовал. Воздержался. И вообще промолчал. А сейчас, наверно, до него дошло… А я не ожидал, знаете, что он отступится от Марана…

– Маран свалял дурака, – сказал Мит сердито. – Кто его просил ворошить змеиное логово? У него практически не было шансов.

– Кто мог знать это заранее? – вздохнул Навер.

– Кто? Он сам! Он прекрасно знал, на какой номер ставит! И все-таки поставил…

– Не думаю, что он был так уж уверен… – начал Дан, но Мит оборвал его.

– Где Санта, знаешь?

Дан покачал головой.

– Накануне Собрания Маран позвал его, вручил ему «Апофеоз»… я имею в виду картину… и велел немедленно отправляться к Вените, отдать полотно и самому там сидеть, пока не разрешат вернуться. Мальчишка упирался изо всех сил, молил, клянчил, чуть опять не разревелся, но Маран был непреклонен, и тот поехал….

– Куда? – полюбопытствовал Дан. – Где Венита, не в Бакне?

– В провинции, – ответил Навер коротко. – Да, Мит, факт красноречивый.

– Не правда ли? – сказал Мит и добавил без паузы: – Что за проклятье, Навер, неужели все было зря? Неужели их невозможно расшевелить?

– Кого – их? – спросил Навер.

– Да всех!

– Ты спятил? Всех! Разве год назад было возможно, чтобы полгорода собралось у Крепости? И чтоб охранники – охранники Изия! – отказались стрелять?

Мит вздохнул.

– Не знаю. Может, это у меня от бессонной ночи… Но право же, после этого треклятого Собрания мне стало казаться, что наши люди это стадо скотов, спины которых постоянно ждут кнута…

– Создатель с тобой, Мит, почему ты путаешь этих подонков из Лиги с честными людьми?.. Конечно, есть и такие, которые поклоняются, как ты выражаешься, кнуту, как только заживут шрамы на коже, им и жизнь не в жизнь. Есть. Вопрос в том, сколько их.

– Достаточно, чтобы Лайва удержался у власти, – буркнул Мит.

Когда они сидели за бутылкой карны в маленьком баре на выезде из города… Мит выбрал на редкость удобный пост, несколько легких столиков стояли под разноцветными пузатыми зонтиками прямо на тротуаре… буквально в десятке метров от них по шоссе, ведущему к Крепости, промчался кортеж из темно-зеленых машин Наружной Охраны.

– Тонака, – сказал Мит, вскочив с места.

Дальнейшее Дану уже в Дернии рассказал сам Маран, рассказал нехотя, где-то между второй и третьей бутылками ткавы, а точнее, пересказал услышанное от дежурного офицера, по долгу службы присутствовавшего при разговоре Начальника Наружной Охраны, то бишь армии, с Главой Лиги.

Сценка, описанная офицером, произошла в кабинете Лайвы, бывшем кабинете Изия. Тонака распахнул дверь, поморщился, увидев над головой Лайвы портрет недавнего хозяина это просторной комнаты, прошел к столу и сел без приглашения.

– Я вызвал тебя, чтобы… – начал Лайва, но Тонака прервал его.

– Не знаю, зачем меня вызвал ты, но я сюда пришел, чтобы предложить тебе немедленно освободить Марана.

– Никогда, – заявил Лайва надменно.

– Если через полчаса Маран не будет на свободе, я поверну против тебя и правления Наружную Охрану.

– Ты сам – член Правления.

– Ты не спрашивал моего мнения, отдавая приказ об его аресте.

Лайва насупился.

– Ты видел, что творится вокруг Крепости?

– Я видел не только это. Пока ты сидишь здесь, запершись, я объехал весь город.

– Вот! Этой толпе не хватает только вождя. Ты хочешь дать его ей?

– Я хочу только одного: чтобы человек, сделавший для своей страны столько добра, человек, за которого заступается вся Бакна, был жив и свободен.

– Тонака! Ты не боишься, что я велю бросить тебя в подвалы, к Марану?

Тот издевательски засмеялся.

– Не получится. Я знал, с кем имею дело. Внизу, у ворот, мои офицеры. Мой штаб предупрежден. Ни одна часть Наружной Охраны не поддержит тебя. У тебя есть еще десять минут. Решайся.

И Лайва решился. Подозвав дежурного офицера, он выдавил сквозь зубы:

– Иди вниз. Пусть мне позвонят. Я прикажу. – И Тонаке: – Может, ты сам пойдешь за своим драгоценным Мараном? Пусть знает, кому обязан жизнью и свободой.

Тонака встал, потом сел.

– Не могу, – сказал он глухо. – Мне стыдно смотреть ему в глаза.

Такой вот разговор. Офицер, сломя голову, кинувшийся вниз, пока не передумали – несмотря на тщательный отбор, большая часть охранников сочувствовала отнюдь не Лайве, передал его слово в слово Марану, пока они шли вдвоем от крепостных подвалов к воротам. Как его встретили за воротами, Маран описывать Дану не стал, а сам Дан этого, увы, не видел, сразу после приезда Тонаки с ним связались со станции и потребовали «репортажа» из взбудораженного города. Ослушаться Дан не посмел, к тому же ему и самому было интересно, и он пошел, правда, все-таки пожалел в душе о прежних временах, когда был себе полновластным хозяином… Конечно, с одной стороны, исследовательская группа на станции придавала его работе больше смысла и целенаправленности, но с другой, ему диктовали, что делать. К счастью, он был давно уже на Торене не один, двое засели в Дернии, недавно появился человек в Латании, первой стране на планете, которая на глазах у восхищенных землян приняла конституцию, потеснившую неограниченную монархию, и его дергали не так уж часто, разве что в подобных экстраординарных ситуациях.

В городе происходило примерно то же, что у Крепости, только народу собралось больше. Неизмеримо больше, улицы были полны людей, которые, впрочем, ничего как будто не делали, не шумели, не маршировали, не несли плакатов, а просто стояли или сидели прямо на проезжей части. Молчали и ждали. О том, что Марана выпустили, Дан узнал на площади Расти. Он стоял на ступенях Большого дворца, открыв зрачок телекамеры, приколотой к карману куртки наподобие значка, когда из Малого вышел человек, скрестил над головой руки, призывая к молчанию, и что-то прокричал. По толпе прокатилась волна возбужденных голосов, на несколько минут над площадью поднялся гомон, потом все стихло. И люди стали как-то нехотя расходиться. Дан поспешно сбежал вниз и спросил у первого попавшегося бакна, немолодого, в очках:

– Что случилось?.

– Отпустили, – сказал тот, ошалело глядя на Дана. – Отпустили. Никогда б не подумал. Не было у меня веры в это дело.

– А раз не было, зачем ты здесь? – заметил неодобрительно его сосед.

– Так совесть-то у меня есть…

Дан торопливо пошел к Крепости, но там уже никого не было, где искать Марана, он себе не представлял, Поэта – тем более, оставалось идти к Дору, что он и сделал, но безрезультатно. Словом, Марана он так и не увидел, лишь на следующий день узнал, что за тем пришли, как только стемнело, следили, конечно, весь остаток дня, явились, забрали все из того же бара и, чтобы предотвратить новый взрыв, сразу же передали сотрудникам дернитского посольства…

…Послышались осторожные шаги, и прямо перед Даном возник вестник, один из совсем юных воинов, выполнявших в войске роль связных.

– Охотники, – сказал он повелительно, – вас требует к себе доблестный кехс Лахицин.

Что-то не так с Мараном?! Дан вскочил, за ним медленно поднялся взволнованный Поэт.

– Сейчас? – спросил Дан неуверенно.

– Немедленно. – И перед тем, как пуститься в обратный путь, вестник добавил: – Кехс велел взять с собой бальзамы из горных трав. Для лечения ран.

Когда Дан и Поэт, запыхавшись от быстрой ходьбы, почти бега, подошли к шатру Лахицина, небо над горизонтом начинало светлеть.

Еще издали они увидели кучку людей, собравшихся вокруг человека, лежавшего навзничь на шкуре, разостланной прямо на песке. Возле него на корточках сидел лекарь кехсуна, которого нетрудно было узнать по широкому одеянию, отличавшемуся от темной одежды воинов не только покроем, но и цветом – светлым, белесо-бежевым.

Дан рванулся было в ту сторону и вдруг увидел Марана, стоявшего у входа в шатер рядом с Лахицином.

– Проклятье, – пробормотал Поэт у него под ухом, – будто нельзя предупредить по-человечески.

По злости в его голосе Дан понял, как он переволновался.

Лахицин знаком подозвал их к себе.

– Я узнал, что у вас есть бальзамы из горных трав, заживляющие раны, нанесенные копьем. Попробуйте исцелить храброго Рекуна, – он кивнул в сторону раненого. – Кто из вас лекарь?

– У нас нет лекарей в лахском понимании, кехс, – подал голос Маран. – Секреты отбора трав и приготовления бальзамов известны только женщинам, но пользоваться ими умеют многие. Из нас двоих это искусство лучше знакомо моему родичу Дану.

Дан растерялся от неожиданности. Родичу! Не решил же Маран произвести в лахины и его? Можно подумать, сам он уже на положении лахского гражданина… он не сразу сообразил, что родство с сыном Чицина для горского охотника возможно только по материнской линии…

– Так вы родичи? – спросил Лахицин с интересом.

– Наши матери родились от родных сестер, – заявил Маран с полнейшей невозмутимостью. – Но позволь, кехс, заняться раненым, пока не поздно. – Из-за плеча Лахицина он незаметно подмигнул Дану.

Дан наклонился над раненым, инстинктивно зажмурился, но заставил себя открыть глаза. Рана была страшная, правый бок разворочен копьем от подмышки до нижних ребер, обнажено легкое… Он рассматривал эту рану со смешанным чувством недовольства и сострадания… сострадания, ибо не сострадать несчастному было невозможно, невозможно вдвойне, с такой сдержанностью и терпением он переносил боль, но в то же время… Как мог Маран заговорить о земных лекарствах, во-первых, их было отнюдь не столько, чтобы пользовать все войско лахинов, а стоило оказать помощь одному, как… И потом, разве это не было прямым вмешательством – лечить лахинов от ран, давая дикарям умирать?.. Хотя с другой стороны, как откажешься спасти человека, который… черт возьми! С этим невмешательством все так ясно, когда оно является предметом теоретических дебатов, но когда сталкиваешься с ним на практике, когда перед тобой человек, жизнь которого в твоих руках… К тому же, по-человечески он вполне понимал Марана, он уже догадался, что раненый был напарником Марана по разведке, в которую его отправил Лахицин. Кто знает, что там произошло, может, этот бледный юноша, лет двадцати с небольшим по земным меркам, спас ему жизнь? Да если и нет, совместно пережитая опасность роднит людей, это Дан знал по себе… Но что скажут там, наверху, на станции? Эти спутанные мысли, впрочем, не мешали ему накладывать тонким слоем мазь – препарату был благоразумно придан вид, соответствовавший местному уровню медицинской «науки» – на чистый кусок ткани, после чего припарка была наложена на рану, из которой кое-как выбрали осколки ребер, и крепко прибинтована той же тканью, тут же нарезанной длинными полосами догадливым лахинским лекарем. Поколебавшись, Дан все-таки смазал ткань сверху специальным лаком, который, высохнув, делал ее непроницаемой, и поднялся с колен – всю операцию пришлось проводить, стоя на коленях.

Маран молча протянул ему горсть песку. Дан посмотрел непонимающе.

– Вытрись.

Дан взглянул на свои окровавленные руки, и ему стало дурно, он даже покачнулся.

Маран, словно невзначай, толкнул его локтем в бок.

– Ну же, Дан, возьми себя в руки, – шепнул он по-бакниански. – Полудикому горцу из почти каменного века не к лицу такая чувствительность.

Дан, стиснув зубы, обтер руки песком… если б Маран знал, что промелькнуло перед его мысленным взором, когда он увидел свои пальцы… Изжелта-белое лицо Ланы, тонкая шея, последние толчки крови, судорожно выдавливавшейся из перебитой артерии… Правда, сам он останавливать кровотечение тогда не пробовал, даже нести Лану не помогал, а стоял, как столб, словно прирос к мостовой… Точно так же, как за минуту перед тем, в тот жуткий миг, когда машина Мстителей на невероятной скорости вылетела из сквера за Малым дворцом, из-за полуоткрытой дверцы вынырнуло темное дуло, и послышался короткий треск автоматной очереди. Пуль было семь, и предназначались они Марану, но досталась ему только одна… ерунда, пустяковая поверхностная рана!.. две прошли мимо, а остальные… И никогда никому уже не приведется узнать, пыталась ли Лана заслонить Марана собой, или это вышло случайно…

Усилием воли он отогнал видение.

– Мы можем идти, кехс? – спросил Маран.

– Погоди. – Лахицин спустился с небольшого бугра, на котором стоял его шатер. – Ты настолько горд, что не хочешь принять заслуженную награду? – Подумав минуту, он стал развязывать узел своего кита – верхняя одежда лахинских воинов, кожаная распашонка с широкими рукавами по локоть и удлиненными кпереди полами завязывалась на животе узлом, пуговицы на Перицене еще не были изобретены. Сняв кит, Лахицин набросил его на плечи Марана.

Несколько воинов, присутствовавших при «награждении», отсалютовали своеобразным рубящим снизу вверх жестом. Притушив насмешливый огонек в глазах, Маран повторил этот салют.

Когда «охотники» отошли от шатра кехса на подобающее расстояние, Поэт хлопнул Марана по плечу.

– Через час о твоем подвиге будет известно всему кехсуну… А в чем, кстати, сей подвиг заключается?

Маран махнул рукой.

– Ради Создателя, Поэт! С этими несчастными дикарями стыдно хитрить. Получилась не разведка, а прогулка.

– Хороша прогулка, с которой возвращаются с такими ранами.

– Этот Рекун действительно храбр, но производит слишком много шума. И потом, он не видит в темноте.

– А ты видишь в темноте? – спросил Дан.

– Естественно, – удивился Маран. – А ты нет?

– Земляне вообще не видят в темноте. А вы, оказываетеся, обладаете ночным зрением? Я и не подозревал об этом. А, ну тогда, конечно…

– Тогда твой подвиг превращается в ничто, – заметил Поэт насмешливо. – К счастью, кехс о твоих врожденных преимуществах перед дикарями тоже ведать не ведает, и ты можешь дурить ему голову дальше, притворяясь героем и получая незаслуженные награды. Видишь, как тепло ты устроился. А еще сомневался, лететь сюда или нет. Что бы ты делал сейчас, останься ты в Дернии?

– Сейчас? Спал бы.

– С рыжей заразой, – вставил Дан язвительно. Рыжей заразой он прозвал рыжеволосую красотку, ту самую, которую застал у Марана в день своего появления в Дернии. Это была нахалка и скандалистка, то исчезавшая, то появлявшаяся, ее выводило из себя полнейшее пренебрежение Марана ее выходками… Дану сдавалось, что тот вообще не замечал ее исчезновений, во всяком случае, совершенно не реагировал на них эмоционально, этого она вынести не могла, устраивала сцены, заявляла, что ноги ее больше не будет на побережье, шумно уходила, вернее, уезжала на роскошном белом автомобиле, который оставляла обычно без всякого присмотра прямо на пляже, потом, через несколько дней, без всякого шума являлась снова – сама, Маран не прикладывал ни малейших усилий, чтобы удержать ее или, наоборот, выдворить навсегда, видимо, его забавлял этот характер… если, конечно, он был в состоянии забавляться чем бы то ни было…

– Не знаю, как насчет рыжей заразы, но в море я окунулся бы с удовольствием, – сказал Маран. – И вообще, даже в Крепости заключенных иногда водили в душевую.

– Ничего, в Лахе отмоешься.

– Кстати, о Лахе. Я надеюсь, Дан, ты не отправишь этого злосчастного Рекуна на тот свет?

– Постараюсь. Но это зависит не только от меня, как ты понимаешь. Между прочим, ты вполне мог бы сделать все сам, не… – он смутился и умолк.

– Не подвергая испытанию на крепость твои нервы? Ладно, не красней… Неужели ты думаешь, что я вознамерился устроить тебе тренировку? Конечно, я мог сделать все сам. Но вряд ли это помогло бы попасть в Лах тебе. Лахины мало сентиментальны, близкое родство наших бабушек еще не гарантия нашего с тобой триумфального въезда в метрополию.

– Так ты думаешь?..

– Во всяком случае, это шанс. Но сначала надо поставить на ноги Рекуна. Даром, что ли, я тащил его на себе добрых пять вент.

– Так ты тащил его, исходя из своих целей? – сказал Поэт иронически. – А я, наивный, полагал, что ты сделал это из человеколюбия.

Маран улыбнулся.

– Когда ты вытащил меня из Крепости…

– Не я. Мы.

– Но начал ты?.. И я, наивный, полагал, что это было сделано, если не из дружбы ко мне, то, по крайней мере, из человеколюбия.

– А из-за чего, по-твоему, он это затеял? – спросил Дан недоуменно.

– Не по-моему, – ответил Маран насмешливо. – Первое, что выкрикнул на радостях этот человеколюбец после того, как я предстал перед ним живой и даже бодрый, хотя и слегка отощавший: «Мы утерли нос этому Лайве! Пусть не думает, что ему все сойдет с рук!»

– Ну и что? – обиделся Поэт. – И то, и другое, все вместе.

– Вот и я говорю. И то, и другое. Все вместе.

– Все равно иногда ты расчетлив сверх меры. Что меня коробило еще в юности, Дан, это его способность просчитывать варианты и вычислять каждый шаг – свой, мой и кого угодно на год вперед… Но знаешь, за что я тебя больше всего люблю, Маран? За то, что высчитав все до последнего шанса, ты можешь наплевать на расчеты и сделать наоборот. Я тогда ругал тебя… ну после Собрания… но это так, сгоряча и, в отличие от многих других, не вполне искренне.

– Я поступил неправильно, – сказал Маран задумчиво.

– Может, и неправильно, но… Ты бросил в почву семя, которое рано или поздно прорастет.

– Неизвестно. Лайва может все вытоптать.

– Нет, не может. Вот он хотел уничтожить тебя физически – не сумел…

– Не сумел или не дали? – заметил Дан.

– Это одно и то же. Потом решил уничтожить духовно, выдворив из Бакнии. Ну и что? Все, что происходит в государстве, люди сравнивают с тем, что было при тебе. Маран такого не допустил бы, Маран повел бы дело иначе – я постоянно это слышу, понимаешь? Вот он объявил, что ты уехал в Дернию добровольно – и кто ему поверил?

– Не передергивай, – сказал Маран глухо. – Наверняка нашлись такие, которые поверили.

– Не они делают погоду.

– О да! Погоду делают не они, а те, кто им внушает сверху. Например: Дерния – извечный враг Бакнии, Маран пытался наладить с Дернией добрые отношения, когда его скинули, махнул в Дернию, дернитское правительство предложило ему субсидию – так кто такой Маран? Чем не погода?

– Но ты не принял субсидию.

– Я-то не принял, но кто в Бакнии знает об этом? Никто.

– Ошибаешься. Дернитские газеты это обнародовали, пресса других стран перепечатала… Или ты думаешь, что в Бакнию не приходят иностранные газеты? Сейчас не времена Изия.

– Но времена Лайвы.

– Это не одно и то же. Возврат к прошлому невозможен.

– Это как сказать. Сразу и полностью – может, и нет…

– И постепенно – нет. И частично – нет. И не каркай, пожалуйста!

– Эх, Поэт, ты же сам только что признал, что я умею просчитывать варианты… В отличие от тебя.

– Ты просто решил, что без тебя Бакния рухнет! Ты слишком самоуверен! – Поэт осекся.

– Бакния не рухнет, – сказал Маран ровным голосом. – Бакния была до меня, будет после меня. Будет и без меня, и, может быть, в тысячу раз более благополучной. Но мы пришли. Извините меня, я пойду посплю немного.

– Прости меня, – сказал Поэт после неловкой паузы. – Я последняя скотина.

– Я просто не спал ночь. Только и всего.

Маран поднял с песка шкуру сахана и пошел в барханы.

– Обиделся, – сказал Поэт смущенно. – Но я скотина, верно?

– Верно, – буркнул Дан сердито.

Дан разогнул спину и прислушался. Барабанный бой заметно отдалился. Лахины успешно наступали. Он снова наклонился над картой региона, ловко вычерченной Мараном прямо на песке. На карте уже появился ряд точек, обозначавших передвижение войска лахинов. На последней дело застопорилось, Маран прикрыл глаза, вспоминая.

– Подсказать? – Дан взялся за висевшую на груди бляху, в которую был вмонтирован микрокомпьютер.

– Нет. – Маран наклонился над картой и поставил очередную точку. – Дурная привычка держать все в голове, – добавил он, словно оправдываясь. – Ну а теперь… – Он подумал и провел стрелку, изогнувшуюся под почти прямым углом. – Видишь?

– Что это?

– Это предположительное направление удара нашего кехсуна. Исходя из поручения, которое мне дал Лахицин, из того, что я вынес из разведки, ну и просто обыкновенной логики. Знание слабых мест противника и прочее. Если распространить эту логику на движение остальных кехсунов, получится, знаешь, что? Смотри. – Маран провел еще ряд изогнутых стрелок разной длины и направления, сходившихся со всех сторон к небольшому участку в центре пустыни.

– Ты полагаешь, что лахины окружают эту зону?

– По всем правилам военного искусства. А что это за зона, знаешь? Тут живет центральное племя.

– То есть это та часть пустыни, под которой находятся развалины?

– Да. Все за то, что лахинам известно о развалинах. Слишком уж целенаправленно они действуют.

– Может, у них иные цели?

– Какие? Взять в плен все людоедское племя? На что им сдались эти дикари?

– А на что им сдались развалины древнего города? Не думаешь же ты, что столь утомительный поход предпринят ради археологических изысканий?

– Жалко людоедов, – вдруг вставил молчавший до того Поэт. – Лахины сотрут их в порошок.

– Вот, кстати, уязвимое место в твоих рассуждениях, Маран, – заметил Дан. – До сих пор лахины не проявляли особой кровожадности, не так ли? Практически они просто вытесняли дикарей оттуда, где проходили. Зачем им планомерно окружать и уничтожать племя? Если им нужен город, они могут выбить дикарей с его территории, только и всего.

– Не знаю, Дан. Наверно, у них свои резоны, нам неизвестные. Но операцию они проводят именно такую, какую я тебе описал.

– Ты уверен?

– Абсолютно. Вместо того, чтобы сомневаться и спорить, свяжись со станцией, они наверняка закончили анализ.

– И то верно.

Дан нажал на шарик «кома». Ему понадобилось всего две минуты, чтобы узнать результаты анализа последних данных. Атака, отголоски которой они слышали, почти со стопроцентной вероятностью была началом операции на окружение, и зона окружения действительно совпадала с расположением погребенных под песками развалин.

– Ты был прав, – признал он, отключив связь. – Но мотивы? Не понимаю.

– А может, вы правы оба? – предположил Поэт. – Наверно, им нужны и территория города, и племя, которое там живет.

– Думаешь, племя имеет что-то общее с городом? – спросил Маран.

– А почему нет?

– Это невозможно, – вмешался Дан. – Судя по данным каротажа, это был большой город, уровень развития его строителей несовместим с первобытными дикарями… Кстати, Поэт, сверху спрашивали, не хочешь ли ты отбыть?

– На самом интересном месте? – возмутился Поэт. – Вот еще!

– Я думал, ты торопишься в Бакнию.

– Тороплюсь, – согласился Поэт. – Но… Только после похода.

– Разве он может что-нибудь пропустить, – усмехнулся Маран. – Он должен всенепременно принимать участие во всем мало-мальски занимательном, что происходит во Вселенной.

– Да, я любознателен. А что тут плохого?

– Вставай, вставай, любознательный. Пора двигаться. Уже все. Слышишь?

– Ничего не слышу.

– То-то и оно. Барабаны затихли.

Участок, оцепленный лахинами, по виду ничем не отличался от остальной пустыни, разве что разбросанными в беспорядке по барханам убогими шалашами все из тех же «соломинок для коктейля». Большинство шалашей было снесено, разорено, «соломинки» валялись там и сям изломанные, расщепленные, растоптанные. Домашней утвари не было и в помине, только закопченные камни очагов выделялись среди обломков. И трупы, трупы… Дан закрыл глаза, не в силах смотреть на изуродованные тела дикарей, отрубленные руки и головы… В начале сражения Поэт заметил, что биться копьями против луков и стрел все равно, что воевать автоматами против ракет, на что Маран возразил, что из луков надо еще уметь стрелять, возразил резонно, ибо лахинские лучники особой меткостью не блистали, а это поле боя свидетельствовало, что в итоге дело решили мечи. Убитых лахинов почти не было видно, не только потому, что их погибло немного, по традициям Лаха они подлежали немедленному захоронению, и специально выделенные воины, еще не остывшие после кровавого побоища, угрюмо собирали тела павших. Что они собирались делать с трупами дикарей, мимо которых проходили с равнодушным видом? Неужели оставить разлагаться под открытым небом? Дан стоял столбом, и Маран дернул его за рукав.

– Пошли!

Они двинулись в указанном направлении… за оцепление их пропустили беспрепятственно, но начальник одной из девяток кехсуна, расположившегося редкой цепью вдоль гряды барханов, махнул рукой на восток:

– Располагайтесь в той стороне. Далеко не уходите.

Это было ново, до сих пор передвижения охотников никто не контролировал. К слову сказать, это немало удивляло Дана, имевшего совсем иные представления о порядках Лаха… позднее он сообразил, что охотники, хоть и не были лахинами, в поход шли добровольно, к тому же вряд ли кто-либо из них был настолько глуп, чтоб бежать от защиты войска прямо в руки, если не зубы дикарей. И вот, здесь…

Расположиться было делом недолгим, это означало всего лишь скинуть поклажу, а именно, шкуры, кожаные бурдюки с водой и оружие… луки, впрочем, они всегда держали при себе. Избавившись от груза, Маран предложил пройтись, оглядеться. Поэт от прогулки отказался наотрез, в отличие от Дана, который свои чувства старался скрывать, он без малейшего стеснения объявил, что не выносит вида трупов и не двинется с места, пока последний из них не будет убран. Оставив его стеречь лагерь, Дан с Мараном пошли в глубину блокированного участка. Через пару сот метров они наткнулись на первую группу пленных дикарей. Раненые и здоровые вперемешку, они лежали вповалку на песке под охраной десятка вооруженных лахинских воинов. Тут же рядом еще несколько лахинов сооружали из разобранных шалашей подобие загона. Другой, уже достроенный, расположился неподалеку, и в нем в порядочной тесноте толкались дикари. Двое лахинов, отложив оружие, подтащили тело одного из убитых и перекинули его через не очень высокую загородку в загон. Ближайшие из дикарей, отталкивая друг друга, кинулись к трупу, вцепились в него… Дан, не выдержал, отвернулся… впрочем, не он один, многие из воинов, стороживших загон, тоже повернулись спиной, предпочитая не видеть омерзительного зрелища. Маран отворачиваться не стал, но побледнел, и голос его дрогнул, когда он тихо сказал Дану:

– Пойдем отсюда. Дан, неужели наши предки тоже поедали друг друга?

Дан не ответил, ему было не до исторических экскурсов, когда они отдалились от загона настолько, что не стали слышны вопли людоедов, дравшихся из-за ужасной пищи, он сел на песок, а потом и вовсе повалился на бок. Его тошнило…

– По-моему, я больше никогда в жизни не возьму в рот и куска мяса, – прохрипел он.

– Проглоти таблетку адаптина.

Дан последовал совету.

– Какая подлость, – сказал он, придя в себя, уже с оттенком гнева. – Как они могут бросать этим несчастным тела их же товарищей?! Они же цивилизованные люди… по сравнению с людоедами, конечно… то есть, я раньше считал, что они цивилизованные, а теперь…

– Они просто прагматики, – возразил Маран. – Тут всего две возможности: либо позволить дикарям продолжать людоедствовать, либо обречь их на голодную смерть. Третьей просто нет.

– Почему нет? Мы ведь добываем пищу.

– Мы! Ты же знаешь, воины сами живут впроголодь. Если б здесь можно было прокормиться охотой, дикари не пожирали бы друг друга.

– Ты думаешь?

– Конечно! Мне приходилось читать о случаях людоедства… даже не у предков, это я соврал, в наше время, Дан, почти наше время. Люди терпели кораблекрушение, попадали на какую-нибудь голую скалу и там…

Дан задумался, припоминая свои исторические изыскания. Бесчеловечные правления не столь уж далеких времен, голод, мор… ну и людоедство, было, было, каких-нибудь пару сот лет назад, и не на голой скале… Он не стал рассказывать об этом Марану, постыдился…

– Пойдем дальше?

Дальше их ожидало неприятное открытие, километрах в трех они наткнулись на новую цепь воинов, за которую их не пропустили – без всяких объяснений, загородили дорогу, и все. Свернув направо, они некоторое время шли вдоль цепи. Воины стояли близко друг от друга, контролируя все окружающее пространство, проскочить на ту сторону нечего было и думать.

– Может, ночью? – сказал Дан полувопросительно.

Маран не ответил. Проследив за его взглядом, Дан увидел за оцеплением, метрах в тридцати, группу воинов, обступивших высокого и худощавого, как все лахины, загорелого человека с сединой в темно-русых волосах и надменным лицом. Это был сам Деци, полководец лахинов. Среди кехсов, стоявших рядом с ним, Дан узнал Лахицина, тот, в свою очередь, увидел их с Мараном, повернул голову… Тотчас от группы отделился вестник, подбежал к цепи…

– Охотники! Подойдите к кехсам. Вас хочет видеть близ себя доблестный Лахицин.

– Вот это повезло, – шепнул Дан.

– Еще неизвестно, – возразил Маран, но пройдя между расступившимися воинами, зашагал к группе, окружавшей полководца. Дан последовал за ним.

– Победоносный Деци, – заговорил Лахицин, когда они приблизились к кругу кехсов. – Вот человек, которому мои воины и я обязаны удачной атакой. Я поручил ему разведать подступы к сердцу пустыни. О том, как он с этим справился, лучше всего судить по легкости, с какой мой кехсун выполнил свою задачу, понеся втрое меньше потерь, чем остальные. Я уже не говорю о том, что он вынес на себе раненого напарника, Рекуна, одного из лучших моих девятников.

– Этот? – спросил Деци, не поворачивая головы. – Кто такой? Не воин?

– Охотник.

– Горец?

– Из горцев, полководец. Но по рождению лахин. Это сын Чицина.

– Сын Чицина и горянки? Я что-то слышал об этом. – Он повернулся к Марану. – С Чицином мы начинали вместе. Он был славным воином. Не погибни он так рано, сейчас его голову украшал бы обруч полководца, – он коснулся гладкого золотого обруча, охватывавшего его лоб. – Говорили, что где-то в Небесных Ступенях у него остался сын.

Дан поежился. Разрабатывая эту версию… ох недаром Железный Тигран дал согласие с явной неохотой!.. они никак не могли предположить, что на планете, где отсутствовали практически все виды связи, кроме разве что почтовой, да и то в зачаточном виде, письма развозились гонцами, что в подобных условиях маловажный слух о рождении ребенка у какого-то кехса… восемьдесят один кехсун был только в постоянном войске Лаха, во время больших войн это число утраивалось за счет набора обученных начаткам военного дела добровольцев… столь ничтожный слух мог донестись от колонии до метрополии, за сотни километров. А что, если у Деци есть сведения о гибели сына Чицина? Но Деци не стал развивать тему, он испытующе оглядел Марана и спросил:

– Это ты обнаружил проходы на закатной стороне?

Маран утвердительно наклонил голову.

– Я слышал, что у горцев есть особое чутье, благодаря которому они находят всякие лазы, входы в пещеры, горные перевалы. Это так?

– Да, полководец, – смело ответил Маран.

– Как, кровь Чицина не приглушила в тебе это свойство?

– Надеюсь, что нет.

– Оно может нам понадобиться. Будь наготове.

По дороге к месту привала Дан с беспокойством сказал:

– Чего им еще от тебя надо? Неужели они собираются двигаться дальше? Хотят завоевать всю пустыню, что ли?

Маран покачал головой.

– Мне кажется, слова Деци имеют прямое отношение к тайне пустыни и тайне этого похода.

– Почему ты так решил?

– Ты забыл о чутье, – усмехнулся Маран.

– О чутье горца?

– Нет, о чутье начальника спецотдела Охраны.

– Внутренней Охраны Государства Бакния, – пробормотал Дан.

– Именно. С планеты Торена, четвертой Беты… ну и так далее.

– Сумасшедший, – сказал Маран, поднимая голову от сложенных шалашиком обломков «соломинок для коктейля», из которых собирался развести костер, «соломинки» неплохо горели, давая сухой ровный жар. – Псих! Бабник несчастный!

– Нельзя же было допустить, чтобы девчонку съели у нас на глазах, – попробовал вступиться Дан.

– А так ее не съедят? Что он будет с ней делать? Повезет на Торену? Нет? А куда? В Лах? В Небесные Ступени? Он же туда не собирается. Да если б и собирался – так ему и разрешили таскать ее с собой! Вы плохо представляете, где вы находитесь и среди кого. Кто ей позволит объедать воинов?

– Да что она может съесть?!

– Неважно. Как бы мало она не съела, съеденное будет отнято у лахинов. Их позиция такова и в ближайшее время вряд ли изменится.

– Можно отпустить ее.

– Куда? Ее племя наполовину погибло, наполовину в плену. Чужие ее не примут, разве что в качестве свежего блюда. Можно подумать, вам неизвестны их милые нравы. Я посмотрю, как вы оба будете выглядеть, когда вам прикажут вернуть ее в загон.

– Да не мог я, не мог, понимаешь, ты?! – заорал вдруг молчавший до того Поэт. – Не мог позволить расправиться с ней у меня на глазах!

Маран махнул рукой и вернулся к своему прерванному занятию.

Юная дикарка, ставшая невольной причиной распри, сжалась в комочек за полотнищем шатра… при долгих привалах шатры разбивались для всех, охотников в том числе… Она была прелестна. Что и говорить, гуманистический порыв Поэта имел и иные корни. Надо же, стоило им сделать одну вылазку без Марана… Все эти дни Дан уклонялся… ни Лахицин, ни Деци не давали о себе знать, и они были предоставлены самим себе, точнее, своему обычному занятию – охоте, которая с каждым днем становилась все трудней и малопродуктивней, приходилось забираться дальше в пустыню, брать с собой воинов для прикрытия, и все равно дичи попадалось меньше и меньше, участники похода довольствовались, в основном, скромными порциями муки. Вне охотничьих экспедиций они занимались… должны были заниматься!.. своим прямым делом, если говорить правду, Дан не просто уклонялся, а постыдно уклонялся от наблюдений за дикарями, Маран один просиживал у загонов, стоически передавая на станцию все, что в них творилось. Но сегодня Маран «забастовал» – заявил, что ему надо подумать, растянулся во весь рост на песке, заложив руки за голову, и Дан решил отправиться к загонам самому. После некоторого колебания Поэт согласился составить ему компанию. С неизъяснимым облегчением Дан увидел, что от тел остались только кости, обглоданные до такой идеальной чистоты, что больше напоминали учебные пособия в анатомическом театре, нежели человеческие останки. Понаблюдав за дикарями около получаса… наблюдения эти не вызывали подозрений, так как около загона собралось немало воинов, за неимением других занятий и зрелищ глазевших на злополучных пленников… понаблюдав, Дан почувствовал в себе зарождающееся неопределенное ощущение некоей несоразмерности. Он попробовал уточнить это чувство, не смог, потом его осенило: слишком они были разные, эти дикари. Биолог догадался бы с первого взгляда, но и ему понадобилось не так уж много времени, чтобы понять. Слишком они были разные, большей частью кривоногие, с отвислыми треугольными животами, деформированными туловищами, странными чертами лица… нет, то не были черты первобытных людей, Дан хорошо помнил школьные уроки, никаких надглазничных валиков или скошенных подбородков… хотя какие валики?.. это же у неандертальцев, а разве на Земле неандертальцы соседствовали с кроманьонцами?.. забыл, прах их побери!.. К тому же дикари были совершенно безволосы, не только тело и лицо, даже на голове у них росли лишь редкие пучки, брови и ресницы тоже не отличались густотой. Какое-то все кривое, косое – ощущение… чего? Вырождения? Вот-вот, это слово пристало сразу. И рядом с такими выродками прекрасные образцы человеческой породы – вроде лахинов, которые, бесспорно, были красивым народом, или горцев… вообще гуманоиды Перицены были красивы в земном понимании этого слова, и тут, среди настоящих уродцев, ковылявших по загону, попадались высокие стройные мужчины и женщины. Тогда-то Дан и выделил эту молоденькую дикарку лет… Пятнадцати? Шестнадцати? Чуть выше среднего роста, тоненькая, узкобедрая и длинноногая, как подросток, с маленькими твердыми грудями, она особенно привлекала взор длинными пушистыми темно-каштановыми волосами, ниспадавшими до бедер. Поэт, видимо, перехватил его взгляд и подтолкнул в бок локтем.

– Хороша, а, Дан?

Передав энное число кадров… по счастью, горцы традиционно носили довольно массивные браслеты на запястьях и разнообразные амулеты на шее, и эти безделушки были буквально нашпигованы аппаратурой… Дан уже думал, что пора уходить, как вдруг произошла сцена, значения которой он сразу не понял – в отличие от Поэта, сорвавшегося с места прежде, чем Дан успел сориентироваться. По-видимому, Поэта насторожили жесты собравшихся кучкой нескольких наиболее крепких мужчин-дикарей. Неожиданно один из этой компании отделился от прочих и пошел прямо к девушке, которой любовались Дан с Поэтом. Подойдя вплотную, он схватил ее за волосы, грубо намотал себе на руку ее роскошную гриву и поволок к товарищам. Тут-то и добежал до загородки Поэт, сидевший вместе с Даном метрах в десяти от загона, выхватил у ближайшего из стражей длинное копье и с силой кольнул дикаря. Тот взвыл и выпустил свою жертву, с истошным воплем кинувшуюся к ограде, к Поэту, рядом с которым столпились почти все воины девятки, сторожившей загон. Дан подошел к ним вслед за девятником.

– Хотели сожрать? Конечно, сожрут, куда им деваться? Которая – эта? – некоторое время девятник рассматривал девушку, потом, осклабившись, повернулся к Поэту. – Слушай, а она недурна. У тебя есть вкус. Ну раз она тебе так приглянулась, забирай ее. Надоест – приведешь обратно.

Так все и получилось – неожиданно не только для Дана, но и для самого Поэта. Конечно, от беспощадной логики Марана становилось не по себе, но с другой стороны…

– Я давно ее приметил, – сказал вдруг Маран, не поднимая головы от своего медленно разгоравшегося костра. – Она чем-то похожа на Лану.

– На Лану? – удивился Дан.

– Нет?

– Не знаю. Разве что хрупкостью… не знаю, на кого она похожа, но она очаровательна.

– Бесспорно. У этих дикарей совершенно отсутствует эстетическое чувство. Обречь на гибель такое создание, оставив существовать столько уродов…

– Уродов? Маран! Скажи, пожалуйста, тебе не показалось, что степень их уродства выходит за пределы… ну просто уродства? Что это болезнь?

– Показалось.

– И что ты на этот счет думаешь?

– Я? Мне трудно судить об этом, Дан. Не хватает знаний.

Дан вытаращил глаза. Такое от Марана он слышал впервые, больше, впрочем, его потрясли не сами слова, а естественность, с какой они были произнесены… Черт возьми, а ему казалось, что за эти полтора года он изучил характер Марана досконально, во всяком случае, настолько, чтобы не встречаться с неожиданностями, и нате вам! Он поспорил бы на что угодно, что Маран никогда не признается в невежестве или неосведомленности, ну если уж придется, сделает это с большой неохотой и смущением… поспорил бы и проиграл.

– Впрочем, пока вы совершали подвиги во славу красавиц-людоедок, я поднатужился и, представь себе, вспомнил один любопытный эпизод. В бытность мою главой правительства мне как-то докладывали… некий медик, которого при Изии никто не хотел выслушать, добрался-таки на самый верх… Так вот, на одном из рудников было замечено, что рабочие часто заболевают какой-то неизвестной болезнью. Более того, у них рождались дети-уроды. Тот медик доказывал, что причиной было вещество, содержавшееся в руде. Я дал разрешение… Ила Лес попрекнул бы меня любимым местоимением, но ничего не поделаешь, они с умным видом отмахнулись от медика, и действовать пришлось опять-таки мне… Я дал разрешение, рудник временно закрыли и послали несколько человек разобраться с этой рудой. Но это же дело долгое, при мне, во всяком случае, ни до чего не докопались… Я вот думаю, Дан, нет ли здесь чего-либо в этом роде?

– Ну Маран! А говоришь, не хватает знаний. Надо отправить на анализ песок. Погоди-ка! – Дан начал лихорадочно нажимать на выпуклости своего браслета, в спешке не сразу нашел радиометр… нет, ничего такого, обычный фон… Хотя… Нет, повышение слишком незначительно, чтобы привести к подобным последствиям, не выше допустимого… Но откуда оно вообще взялось? Да, песок непременно надо отослать наверх, как только появится возможность…

За Мараном пришли поздно вечером. Вестник неслышно возник рядом с затухавшим костром, у которого сидели Маран с Даном, предоставив Поэту упражняться в шатре со своей Ат, так звали дикарку, в произношении слов языка людоедов, за четыре дня тот уже установил и выучил их сотни две… первое, что стало понятно и ему, и остальным – оба, и Маран, и Дан частенько присутствовали на «уроках», что дикарский язык был далеко не дикарским, в нем обнаружились понятия для обозначения вещей, которых дикари не имели и не могли иметь, например, лестница… Вестник передал Марану приказ немедленно идти к Лахицину и исчез так же неслышно, как появился.

Дан вскочил сразу, а Маран еще пару минут медлил, задумчиво глядя на догорающий огонь, потом поднял глаза на стоявшего в ожидании Дана и сказал:

– Не знаю, Дан, стоит ли тебе идти со мной. Я подозреваю… Нет, скорее, опасаюсь…

– Чего?

– Лахины крайне ревностно оберегают свои тайны и очень не любят посвящать в них чужаков. Так?

– Думаешь, они отведут мою кандидатуру?

– Нет, не думаю. Более вероятно, что они согласятся использовать нас обоих, но потом…

– Уберут лишних свидетелей?

– Да. И касается это, в основном, тебя.

– Почему? – спросил слегка задетый Дан. – Чем это ты лучше меня?

– Происхождением.

– Как?!. Ах да!.. Хм…

– Что скажешь?

Дан пожал плечами.

– Так или иначе… Я летел на Перицену не для того, чтоб ты делал дело, а я отсиживался в шатре.

Маран на это ничего не ответил, и быстро собравшись, они зашагали к недальним барханам, за которыми располагался лагерь Лахицина.

Лахицин неподвижно стоял перед своим шатром, глядя в небо над горизонтом, необычно светлое на севере.

– Близится переход весны в лето, – сказал он негромко. – Время песчаных бурь.

Он круто повернулся, и Дан понял, что кехс разговаривал не сам с собой, он услышал шаги… ну конечно, его шаги, он так и не смог, как ни старался, перенять у Марана его беззвучную походку…

– Ты не один, сын Чицина? – в голосе кехса прозвучала досада с оттенком недоумения.

– Я полагаю, ты вызвал меня в связи со словами полководца Деци, сказанными мне восемь лун назад? – спросил Маран.

– Да.

– Я обдумал эти слова. Половина моей крови – кровь лахина, а мой родич Дан – истый горец, горское чутье у него острей, чем у меня. Он может пригодиться для служения Лаху. Если нет, он уйдет.

Лахицин ответил не сразу. Он внимательно оглядел Дана, спросил:

– Ты знаешь язык лахинов?

– Знаю.

– Для чего ты его учил? – в этом вопросе Дану почудился оттенок подозрительности.

– Я всегда мечтал побывать в великом государстве Лах, – он постарался вложить в свой ответ максимум искренности.

– В Лах нелегко попасть, но уехать из Лаха еще трудней.

– Разве есть люди, желающие покинуть Лах? – спросил Маран удивленно.

– Каждый человек стремится к себе на родину, хороша она или плоха.

Реплика Лахицина была неожиданной, за прошедшие месяцы и Дан, и Маран привыкли к безудержному восхвалению лахинами своего отечества, как-то само собой разумелось, что все люди и народы должны тяготеть к Лаху. Пытался ли Лахицин определить меру их искренности или просто высказал, что думал?

– А что такое родина, кехс? – сказал Маран задумчиво. – Земля? Камни? Родное племя? Отец и мать? Любимая? Или просто незнакомые люди, которые говорят с тобой на одном языке?

– Все это и многое другое. Книги, на этом языке написанные. Храмы, этими людьми построенные. Боги, которым молятся в этих храмах.

– Народ моей матери не пишет книг, кехс. Он не строит храмов. Богов, которым молится, он носит в сердце. Наши отцы и матери умерли. Наши возлюбленные, все наше племя, наши друзья и родные погибли при передвижке скал, мы с Даном уцелели только потому, что охотились в отдаленных лесах. Мы скитались от очага к очагу, нигде не задерживаясь, ведь сыну лахина и внуку вождя трудно быть простым охотником, а иначе невозможно, потому что в каждом племени свои вожди. Нас немногое удерживает на родине. Разве что камни, на которые мы карабкались в детстве.

– Не отзывайся о камнях пренебрежительно, сын Чицина. Камни родины больше, чем просто камни. Ты молод, и тебе еще неведомо, что через двадцать лет все соблазны огромного мира будут значить в твоих глазах меньше самого малого из этих камней.

Маран ответил не сразу, а когда ответил, Дан поразился теплоте его голоса.

– Я знал, что лахины мудры, кехс. Но я не знал, что они еще и добры.

– Не всегда. Деци не сказал бы вам того, что говорю я… Возможно, поэтому и он полководец, а я всего лишь кехс. Но пока еще есть время, подумайте.

– Мы благодарим тебя за предоставленный выбор. И все-таки, кехс, мы молоды, и тоска старости не заслоняет нам молодой жажды неизведанного.

Пауза.

– Ну что ж, – сказал наконец Лахицин. – Мы оба высказались и, будем считать, поняли друг друга. Так, Маран?

– Так, кехс.

– Подождите меня здесь. – Лахицин вошел в шатер, оставив их одних.

Маран улыбнулся.

– Ну как, Дан?

– Неплохо. Убедительно и психологически точно. Отличная работа, как сказал бы Железный Тигран.

Маран досадливо поморщился.

– Я не о том. Как тебе старик?

– Старик?

– Кехс. В нем есть то, что я больше всего люблю в людях. Мудрость, чувство чести и внутренняя сила. Что ты так смотришь? Ты иного мнения?

– Я просто задумался над твоим набором качеств. По-моему, тут чего-то не хватает.

– Чего?

– Возможно, доброты.

– Мудрые и сильные люди обычно добры, Дан. К тем, кто этого заслуживает. Но ты не сказал, что думаешь о Лахицине.

– Ты заметил, что он в первый раз назвал тебя по имени?

– Заметил.

– Как по-твоему, почему?

– Почему? Ну… Либо ему не понравились мои слова, и он счел меня недостойным чести именоваться сыном Чицина, либо, наоборот, понравились, и он увидел во мне самостоятельную личность.

– Скорее второе.

– Увидим. Но я так и не узнал твоего мнения о кехсе. Боюсь, что ты недооценил его, Дан. Он сказал совершенно замечательную фразу – о книгах, храмах и вере.

– Богах.

– Боги это внешнее. Не знаю, как земная история, Дан, но история Торены – это непрерывная смена народов. Не всех. Большинство древних народов исчезло, на смену им пришли более молодые, но есть и такие, которые возникли тысячелетия назад и существуют до сих пор. Я нередко задумывался над этим. Что хранит их в пути?

– Многое.

– Но среди многого таится главное, не так ли? Сохраняет себя тот народ, который сохраняет свою душу. А что есть душа, если не вера… не обязательно в бога… не язык и не книги, в которых хранятся язык и вера. Не так?

Дан пожал плечами. В отличие от Марана он никогда не задумывался над подобными вещами. Конечно, и на Земле есть народы древние и молодые, одни существуют и процветают, другие теряют жизненную силу и сходят с исторической арены, и процесс этот продолжается чуть ли не по сей день, нации, пару веков назад слывшие великими, прозябают на задворках истории, то, что сто лет назад казалось незыблемым, рухнуло, забылись еще недавно владевшие умами религии… Но волнует ли это кого-нибудь? Наверно, волнует, однако сам он…

Из замешательства его вывело появление Лахицина. Кехс вышел из шатра в плаще, с мечом на перевязи и, кликнув свой конвой – одну из девяток кехсуна, сказал:

– Пойдемте. Деци ждет нас.

Большой шатер Деци, окруженный шатрами поменьше, где разместились вестники, советники, воины кехсуна, приданного полководцу в качестве личной охраны и резерва, расположился примерно в километре от стоянки Лахицина.

Кехс вошел в шатер один, предложив своим спутникам подождать в почтительном отдалении. Его не было довольно долго, ночь выдалась холодная, и Дан изрядно продрог.

– Что он делает столько времени? – проворчал он недовольно.

– Утрясает вопрос о твоем участии в экспедиции.

– Думаешь, он взял эту миссию на себя?

– Думаю.

– С какой стати?

– Кехс не из тех, кто перекладывает ответственность на чужие плечи.

– Никто не возлагал на него ответственности.

– Он сам ее на себя возложил, приведя тебя сюда. Он ничего не делает наполовину. Приняв решение, он его отстаивает. Если он взялся оказывать кому-то поддержку, он оказывает ее до конца.

– Это твои домыслы.

Маран улыбнулся.

– Увидим.

– Да, увидим. Зря ты идеализируешь этих лахинов. Они себе на уме. Одно говорят, другое думают, третье делают.

– Я никого не идеализирую. А лахины, кстати, разные. Как и бакны. Да и земляне, наверное. И… Мне непонятно твое раздражение.

Дан смутился. В самом деле, что он взъелся на этого Лахицина? Уж не завидует ли? Он был уверен, что о нем самом Маран никогда не скажет ничего подобного. В его дружеских чувствах он имел возможность убедиться, но дружба как любовь, она независима от личных достоинств почти в той же мере… Он бы много дал, чтобы услышать мнение Марана о себе… странно, ему никогда не приходило в голову просто спросить, меньше всего в Маране было лицемерия… Может, поэтому спрашивать было неловко, зачем ставить его в затруднительное положение, заставляя говорить близкому человеку не слишком приятные вещи… Дан совсем запутался и, когда их наконец позвали, вздохнул с облегчением.

В шатре Деци не было никого, кроме самого полководца и кехса, сидевших на невысоких табуретках и мирно беседовавших. Шатер был почти пуст – несколько табуреток с сидениями из туго натянутых шкур, в глубине узкое ложе, оружие… пожалуй, все. Деци поднял голову, посмотрел испытующе, сесть не предложил, заговорил сразу:

– Вы неплохо послужили четвертому кехсуну. Однако кехс Лахицин считает, что вы способны на большее, чем вам позволило совершить ваше положение. Так ли это?

– Кехс мудр, – дипломатично ответил Маран. – А на что мы способны, покажет испытание наших способностей.

– Что ж, мы испытаем их.

Деци поднялся с места, прошел к ложу, на котором лежал небольшой свиток, взял его, развернул. К немалому своему удивлению Дан увидел отлично выполненную карту южной оконечности большого материка Перицены. С абсолютной точностью были вычерчены контуры пустыни, красным цветом обведена центральная часть, посреди которой виднелись еще какие-то выделенные жирными точками места.

– Это изображение страны людоедов, – сказал Деци, указывая на пустыню. – Здесь находится наше войско. А это, – он ткнул пальцем в один из выделенных участков, – скалы. Страна людоедов, как вам известно, не только равнина, покрытая песком, в ней есть скопления скал. Некоторые очень круты, самые ловкие из моих воинов не смогли подняться на них… это простительно, ведь они никогда не видели гор, Лах равнинная страна… Сможете ли вы взобраться на эти скалы?

Дан поежился. Карьера скалолаза никогда не была предметом его мечтаний.

– Попробуем, – сказал Маран хладнокровно.

– Попробуем? – Деци казался разочарованным.

– В горах не принято давать пустые обещания, полководец, – столь же хладнокровно продолжил Маран. – В Небесных Ступенях есть вершины, неприступные для любого горца. Мы пойдем к скалам и, если сможем, поднимемся на них. Лучше сделать, чем сказать, не так ли? Но что мы должны искать в скалах?

Деци заколебался.

– Ход, – сказал он наконец. – Ход или лаз.

– Ведущий?

– Это неважно. Вглубь. Это не ваше дело. Вам надо только найти его.

– Его начало или его конец?

– Какая разница?

– Большая. Такие ходы бывают очень запутанными.

– Запутанными, говоришь? А по-моему, ты просто чересчур любопытен, – проговорил полководец с угрозой.

– По скалам и горным проходам невозможно лазить с закрытыми глазами, – заметил Маран спокойно. – А при открытых всякий, любопытен он или нет, увидит то, что предстанет его взору.

– Он прав, – внезапно вмешался Лахицин. – Я считаю, что они должны знать, Деци. В конце концов, если мы хотим, чтоб они стали нашими глазами, наша обязанность позаботиться, чтоб глаза эти смотрели в верном направлении.

Деци еще раз внимательно оглядел «охотников», подумал…

– Хорошо, – проговорил он медленно, с ударением, – будь по-твоему, кехс.

Вот этот о лишней ответственности не мечтает, отметил про себя Дан.

Деци дважды хлопнул в ладоши. В шатер просунулась чья-то голова.

– Нахта ко мне, – приказал Деци.

Нахт оказался невероятно худым стариком с совершенно белой головой… впрочем, присмотревшись, Дан понял, что тот гораздо моложе, чем показался с первого взгляда, моложе Лахицина, которого тоже стариком можно было назвать разве что в шутку, ему было пятьдесят три-пятьдесят пять, не больше…

– Садись, Нахт, – предложил Деци. – Сядьте и вы, разговор не короткий. Нахт, расскажи молодым людям всю историю.

– Сначала, наверно, предысторию? – снова вмешался кехс. – В двух словах: несколько лет назад Нахт на границе песков и земли попал в плен к людоедам, почему-то, это осталось загадкой и для него самого, его не тронули, просто увели вглубь пустыни. А вскоре он сумел стать полезным дикарям.

– Я научил их добывать огонь из камней, – пояснил Нахт. – Они не умели добывать огонь, хранили его в зажженных кострах, их счастье, что ис… эти длинные сухие палки, местное растение… горит очень медленно, тлея часами. Когда огонь гас, его крали у земледельцев, отходя ради этого иной раз на десятки лин от границы пустыни…

– Слух о человеке, который умеет делать огонь из камня, разнесся по стране людоедов, – вернул его к главной теме Лахицин, – и однажды ночью Нахт был похищен у племени, в котором жил.

– Меня доставили сюда, в сердце пустыни, к вождю здешнего племени. Вождь велел мне показать, как я добываю огонь. Я показал. И тогда… – Нахт зажмурился, словно заново переживая давнюю сцену, – тогда вождь дал мне взглянуть… вот, смотрите!

Он открыл глаза и, протянув руку, разжал пальцы. На темной ладони тускло блеснул металл. Дан и Маран одновременно наклонились вперед. Это был кубик с длиной ребра около трех сантиметров, с узкой щелью в верхней грани. Нахт двумя пальцами нажал на ребра кубика, и из щели вдруг вырвался язычок пламени.

– Зажигалка, – потрясенно выдохнул Дан.

Маран бросил на него косой взгляд, а Деци подозрительно спросил:

– Что ты сказал?

Прежде чем Дан нашелся, Маран пояснил:

– Он произнес слово «чудо». На языке горцев.

Нахт снисходительно улыбнулся.

– Нет, это не чудо. Таковым оно кажется неискушенному уму. Однако это механизм, он сделан рукой человека. Я понял это сразу. Но я знал, что лахины такого делать не умеют. Не было подобных вещей и в стране древних мастеров Тацете, которую я посетил во времена своей молодости. И я решил похитить тайну дикарей и подарить ее своему народу. Я стал смотреть и слушать, сопоставлять и запоминать. К сожалению, мне удалось узнать немногое.

– Достаточно, чтобы Совет принял решение послать в пустыню войско Лаха, – заметил Лахицин.

– Да. Слуга вождя проболтался мне, что эта вещица из Нижнего города. Говорить о нем строго запрещалось, я сумел выведать только, что под городом… так дикари называли свои жалкие шалаши, – Нахт высокомерно улыбнулся, – есть еще один, Нижний город, и проникнуть в него можно со скал. Я видел у вождя и другие диковинные предметы, значения которых не мог постигнуть. Сами дикари молились на них, считая атрибутами своего бога. Мне удалось выкрасть механизм, дающий огонь, который вы видите, и еще одну вещь неизвестного назначения, после чего я бежал. Боги оказались добры ко мне, я достиг Лаха целым и невредимым. И немедленно обратился в Совет, который согласился выслушать меня, как всякого совершеннолетнего гражданина Лаха. Совет…

– Достаточно, – оборвал его Деци. – Дела Совета не касаются чужеземцев. То, что им нужно знать, они узнали. Достаточно.

– Позволь мне добавить несколько слов, полководец, – тихо сказал Лахицин.

– Что еще?

– Несколько слов. По делу.

– Говори.

– После рассказа Нахта по поручению Совета были просмотрены древние книги, как написанные лахинами, так и захваченные в завоеванных Лахом странах, наместниками Лаха опрошены сведущие люди на покорных Лаху землях вблизи страны людоедов. Оказалось, что память и книги хранят одно и то же предание. Согласно этому преданию в давние времена, несколько сутов назад, когда государства лахинов еще не существовало, на месте песков были плодородные земли, заселенные землепашцами и охотниками, подданными великого государства, не менее могущественного, чем Лах. Центром государства был огромный и прекрасный город, настоящая столица мудрости и искусств. На протяжении многих сутов государство процветало и росло, и вдруг в одну ночь исчезло с лица земли. Гибель государства предания описывают по-разному. Согласно книгам поднялся неслыханной силы ветер, который принес целое море песка и засыпал города и селения со всеми жителями. По рассказам племен, живущих к закату от страны людоедов, ураганом была поднята в воздух сама земля, обратившаяся в песок и губительным покровом опустившаяся на людей и строения. А к восходу живет народ, который повествует о гневе бога Неца. Разъяренный Нец стер с лица земли людей, которые покорив весь мир, возомнили, что могут не подчиниться и воле всесильного бога. Наконец, говорят, что боги издавна положили всякому людскому творению предел в девять сутов, который не дано переступить никакому городу или государству…

– Они тоже считали сутами? – спросил Дан опять невпопад.

– А чем же? – удивился кехс, а Деци снова настороженно повернул голову в сторону Дана.

– Наши старцы рассказывали, что в дальних странах другой счет, – выкрутился Дан… Черт бы побрал эти суты, кехсуты и все прочее… Однако, девять сутов это немало для античного государства – он машинально умножил девять на восемьдесят один… Хотя и не так уж много, не поэтому ли лахины заволновались? Правда, Лаху всего-то лет триста, но трудно жить под таким дамокловым мечом, лучше разобраться… Разумные ребята, ничего не скажешь…

Кехс, между тем, поднялся.

– Я закончил свой рассказ. Теперь вы знаете все. Утром вас отведут к скалам. Посмотрим, удастся ли вам найти дорогу к древней мудрости.

– По преданиям, – алчно сказал Нахт, – в городе были книгохранилища со многими сутами книг, заключавших в себе все знание мира.

– А в каких скалах начинается дорога в Нижний город, известно? – спросил Маран. – Тут ведь много скал.

Нахт развел руками.

– Мы взяли в плен всех уцелевших дикарей. Но никто из них не слышал о Нижнем городе и дороге к нему. Я расспрашивал всех, обещал жизнь и свободу тому, кто укажет путь. Ничего.

– Ну что ж. – Маран встал. – Нам будет дозволено вернуться к месту привала? – спросил он небрежно.

– Вы проведете ночь здесь.

Маран, видимо, не ждал другого ответа. Он кивнул и сказал:

– Тогда отведите нам место для отдыха. Горные восхождения требуют свежих сил.

Деци снова хлопнул в ладоши.

– Уступи охотникам свой шатер, – приказал он явившемуся прислужнику. – Отнеси им еды и вина.

– Только еды. Вино потом. После.

– Верно. Одобряю. – Отпустив их движением руки, Деци повернулся к Лахицину.

– Отужинай со мной, кехс, – он кивнул прислужнику, и тот неслышно выскользнул из шатра. – И раздели со мной шатер на эту ночь.

– Мне надо идти в свой кехсун.

– Зачем?

– Присмотреть, отдать кое-какие распоряжения.

– Что за срочность? Мы не в походе, а на привале.

– В походе свои заботы, полководец, на привале свои.

– Кого ты оставил за себя?

– Начальника второго сута.

– Чицка? Чицк – человек надежный. Если нужно, пошли к нему вестника…

Остальное Дан с Мараном не услышали, вернувшийся с нетуго набитой сумкой прислужник, почтительно сообщив полководцу, что ужин готов, пригласил их следовать за собой. По дороге Маран шепнул Дану:

– Неужели он оставил кехса у себя в качестве заложника?

– Зачем?

– Может, он подозревает, что кехс сговорился с нами?

– О чем?

– Откуда я знаю? Я не знаток психологии полководцев лахского происхождения. Просто у меня создалось такое впечатление. Этот Деци напомнил мне милые сердцу изиевские времена. Наверно, он из тех, кто в каждом встречном видит заговорщика.

– Против Лаха?

– Против себя самого! Не будь наивным, Дан, таких людей интересуют только они сами, плевали они на Лах, на Бакнию, если их и волнует судьба народа или государства, то только в связи с их собственной судьбой. Если гибель государства означает их гибель, они будут это государство защищать… формально… на деле в лице государства защищая самого себя… – увлекшись, он повысил голос, Дан коснулся его руки и незаметно кивнул на шедшего впереди прислужника.

Маран сразу сменил тон.

– Эта манера произносить речи по поводу и без повода прямо болезнь, – пробурчал он. – Мне, наверно, пора лечиться.

– Ну не так уж часто это с тобой случается, – засмеялся Дан.

– Да? Все равно, уместнее было б заговорить о другом.

– Что ты имеешь в виду?

– Скажи-ка, Дан, эта зажигалка… Как по-твоему, она совместима с уровнем античности?

Дан пожал плечами.

– Трудно судить. Мы же не знаем, как она устроена. Может, в ней два кремешка, и все.

– А горючее?

– Горючее? Ну… Кто может сказать, как выглядела эта страна прежде. Что если там были, например, открытые месторождения нефти, и они узнали о ее свойствах еще…

Маран прервал его.

– И каким образом горючее – чем бы оно там ни было, могло сохраниться лет… я думаю, не меньше двухсот? Оно бы давно высохло.

– Но мы же не знаем его естественных свойств, – возразил Дан. – И вообще, не стоит гадать на пустом месте. Лучше ты объясни мне, каким образом мы заберемся на эти самые скалы.

– Утро покажет.

– Это все, что ты можешь сказать?

– А что еще? Ты когда-нибудь лазил по скалам?

– Нет.

– Ну и я нет.

– Что же делать?

– Сейчас дойдем до нашего приюта… надеюсь, не последнего… свяжемся со станцией, может, они нас проинструктируют? Другого выхода не вижу.

– Это не выход, – проворчал Дан. – Вот если б они прислали какого-нибудь альпиниста, чтоб он влез туда вместо нас…

– Ну да! Он бы влез, а тебе потом еще за это медаль на шею…

Проводник свернул в сторону, и через несколько метров перед ними выросла темная масса.

– Здесь, – сказал он, предупредительно отодвигая полотнище, занавешивавшее вход в шатер.

Появившиеся на горизонте скалы поразили Дана своей явной несообразностью – впрочем, что именно ему представилось несообразным, он определить не смог. Издалека засыпанное песком до половины нагромождение их производило впечатление кучи щебня, но постепенно это ощущение исчезло, а вскоре Дан разглядел выглядывавшие из песка огромные камни, отвесные грани которых не прибавили ему уверенности в себе и ближайшем будущем.

Общая высота скал не превышала десяти-двенадцати метров, но характер поверхности… Они обошли всю махину кругом. Удобный уступ – грань скалы загибается под почти прямым углом… почти или прямым?! Сердце у Дана забилось. Он провел ладонью по неровной поверхности излома – камень как камень. Уступ был на высоте примерно пяти метров. Вот если туда добраться… Но как? Дан стал вглядываться. Трещина, еще… два камня сходятся почти вплотную, но между ними остается щель, вполне достаточная, чтобы вбить этот, как его?.. костыль… Хорошо им оттуда, сверху, давать советы. Хотя и на том спасибо, ведь на станции могло и не оказаться никаких материалов… Нет, не могло, орбитальная станция принадлежала Разведке, а в информатории Разведки должно быть все, мало ли что может понадобиться на чужой планете… Это так, но где взять костыли… не костыли, конечно, а что-то, что хоть частично может их заменить? Где?

– Кинжалы, – сказал вдруг Маран.

– Что кинжалы? Кинжалы?! Думаешь, они годятся?

Вместо ответа Маран обернулся и попросил у одного из воинов, входивших в свиту Деци, кинжал. Тот неохотно, но дал. Трехгранный клинок с заостренным концом переходил в длинную – можно браться двумя руками, круглую рукоятку, завершавшуюся резким расширением в виде полушария, выковано все целиком, грубовато, но без изъянов.

– Веревка не соскользнет?

– Не думаю. Эта штука удержит.

– А не сломается?

– Лахская сталь?

Дан покраснел. Лахская сталь имела прочность невообразимую. Не гнулась, не ломалась, не ржавела. В ней были десятки присадок, и при анализе новых сортов выявлялись новые. За четыре года землянам не удалось воспроизвести этот сплав. Только трясясь от страха за свою жизнь, можно было об этом забыть.

Неужели я такой трус, подумал он зло.

Эта же мысль мелькнула у него через два часа, когда он осознал, что находится на том самом уступе… ни сразу после восхождения, ни позднее он не мог восстановить в памяти детали подъема, в воспоминаниях так и остался провал между минутой, когда он еще твердо стоял обеими ногами на земле, и невероятно долгим мгновением, когда прочно усевшись на камень, он провел ладонью по гладкой поверхности… обтесанной со старанием и любовью неведомым камнотесом? Он еще сомневался, когда его пальцы, продолжая движение, наткнулись на первый желобок вырезанного в камне узора…

Дан попробовал перевернуться на другой бок и охнул – после нового для него вида физических упражнений все болело, мышцы ныли. Он с завистью покосился на Марана, сидевшего у костра в свободной позе. Как ни в чем не бывало! Вот черт – все ему нипочем… Но тут Маран протянул руку за флягой, и по едва уловимому отличию этого несколько принужденного жеста от его обычных уверенных и изящных движений, Дан понял, что ему вовсе не «все нипочем», просто он делает вид… Спрашивается, почему? Почему он, Дан, может позволить себе валяться пластом и охать, а Маран непременно должен «делать вид»? Почему бы не расслабиться, когда тебя не видит никто, кроме друзей? Вот был бы напарник для Железного Тиграна, подумал Дан с легкой иронией, вспомнив, как шеф при первой встрече рассказал ему… дабы потешить его уязвленное собственным бездарным поведением на Торене самолюбие, не иначе!.. рассказал историю своего известного не только всей Разведке, но и любому мало-мальски осведомленному в делах космических землянину прозвища… «Лет тридцать с лишним назад, на Умбриэле, – говорил он, не глядя на Дана, – я глупейшим образом угодил в ловушку… не один, нас было двое… Ловушка – это, конечно, фигурально выражаясь, мы ее сами себе устроили, два идиота…»