Интеллигент

Шерри заметила первая.

В восемь часов я повстречался с ней у ворот женского общежития. Никогда не забуду, как ее глаза, наткнувшись на меня, полезли на лоб.

— Почему, Дик?.. — только и смогла выдать она. — Ты отпустил волосы!

Ничего не смог поделать — залился краской, что твоя свекла.

— Угу, — пробормотал. — Что-то вроде того, да.

Ее взгляд сделался еще отмороженнее.

— И что это на тебе такое надето?

— Двубортный костюм, — поясняю. — Разжился им в минувшие выходные, по пути домой. Подумал, что… хм, буду выгодно отличаться в нем.

— Выгодно? Кошмарно! Держу пари, никто такое уже сто лет не носил!

Я пожал плечами.

— Увы. Но раз уж мы всего-то собираемся вместе позавтракать, особого повода для шума нет, правда? — Мне не хотелось смотреть ей в глаза, и я с живым интересом уставился на часы. — Слушай, уже за восемь перевалило, а у меня в девять дела. Пошли поскорее.

Она не среагировала, так что пришлось брать ее за руку и вести к аптеке на углу. Там было людно — как и всегда. Самый большой экран гремел за прилавком, но почти в каждой кабинке был свой, маленький. Только две дальние обходились без оного — посему пустовали. Конечно же, никто не хочет сидеть там, где ничего не видно. Прямо в эту минуту Гудила Блэйк выдавал класс — рекламировал Экстра-Колу.

Шерри скорчила рожицу.

— Придется ждать, пока кто-то уйдет, — протянула она.

— На это у меня нет времени, — напомнил ей я. — Пошли в задки.

Я усадил ее, прежде чем она успела возразить, и довольно скоро подошла официантка с двумя кружками кофе.

— Что еще будем? — поинтересовалась она.

— Круассанчик, — попросила Шерри.

Официантка вопросительно взглянула на меня. Я качнул головой:

— Нет, мне, пожалуйста, вареное яйцо. И этот кофе можете унести, я его не заказывал.

— Не хотите кофе?

— Лучше какао.

Они обе уставились на меня.

— Дик, что с тобой? Ты болеешь? — осторожно спросила Шерри.

— Нет, я в порядке. Просто хочу разнообразить меню. Разве есть такой закон, по которому круассан и кофе — это твой завтрак до скончания жизни?

— Но у всех…

— Я не «все». Я — это я.

Официантка, пробормотав что-то под нос, ушла. Гудила Блэйк закончил распевать оду Экстра-Коле, и кто-то скормил экрану монетки за следующую песенку. Гудилу Блэйка сменил Пушила Флюк, воспевающий мягкость Ульра-Вельвета. Мотивчик был хоть куда, но Шерри не слушала.

— Дик, что стряслось?

Я вздохнул.

— Давай потом об этом поговорим, а? Просто я так решил. Надоело быть таким, как все в этом студгородке. Одна и та же одежда, одна и та же еда, одна и та же фоновая музыка, даже мысли — и те одни и те же. В конце концов, ну хочется мне поэкспериментировать.

— Поэксперементировать? Может, тебе к наставнику сходить стоит?

— Да в порядке я. Просто выражаю мелкий протест.

— Протест? — Шерри вспыхнула, разве что не задымилась. — Я хочу, чтобы ты сейчас же пошел в парикмахерскую и постригся достойным ежиком! И оделся нормально, а не как клоун! Если думаешь, что в таком виде я с тобой пойду на игру — ошибаешься!

— Я думал, мы пропустим игру, — сказал ей я. — Сама подумай, кому она нужна? Ну гоняют две банды обезьян дутый шар из свинячьей кожи… — Шерри еще не знала, что это — цветочки, а вот дальше пошли ягодки. — Кроме того, добраться до стадиона нам теперь будет непросто. Я продал машину.

— Что?

— Вчера. Прогулки — хорошая тренировка. Коль скоро я почти все время тут, в студгородке, сдалась мне эта машина в принципе?

— Но у всех есть машины, даже у уборщиков! Представь себе, захотелось тебе сходить на игру. Стадион — в полумиле отсюда! И что, ты вот так вот пешком и почешешь, как распоследний…

Хорошенько ее завело. Кто-то заплатил за третий музыкальный номер, заголосил Кутила Майлз, и конца фразы Шерри я не услышал. Зато увидел, как она рывком поднимается из-за стола.

— Эй, — взволновался я, — а как же твой завтрак?

— Ничего, я не голодна, — всхлипнула она. — Можешь не вставать! Видеть тебя больше не хочу-у-у!

— Но Шерри…

И она убежала. С экрана Кутила Майлз в компании симфонического оркестра, в хитрых декорациях, воспроизводивших нутро тонкой кишки, выводил последнюю грандиозную ноту рекламы Язва-Зельцера.

По идее, мне это все должно было быть интересно — уверен, на следующем занятии по потребительской мотивации профессор задаст пару-тройку вопросов по поводу, — но мне было наплевать и на это, и на еду, которую мне принесли. Вареное яйцо на вкус было ужасным.

Так что, не дожидаясь какао, я вышел на улицу и поспешил к зданию администрации. Шерри я солгал — в мои планы таки входило посещение наставника, старика Гастингса. Его офис был в трех кварталах отсюда. Пройти пешком такое расстояние оказалось довольно забавным опытом, и я то и дело ловил на себе, одиноко бредущем вдоль кромки тротуара, взгляды людей из окон проезжающих мимо автомобилей.

На середине пути я заметил еще одного парня, идущего по улице. Похоже, Марк Сойер — хотя, стопроцентной уверенности у меня не было. Нам с Марком все время не о чем было говорить друг с другом. Конкретно с ним вообще мало кто разговаривал.

В конце концов, важен был сейчас не Марк, а старик Гастингс.

Секретарша указала мне дорогу. Гастингс сидел в своем кабинете, попыхивая трубкой. Едва я вошел, он улыбнулся. В кабинете стоял экран с кабельным — не иначе как крутили трансляцию с какого-нибудь урока, — но старик отвернулся от него, когда я уселся в кресло напротив.

— Ну, в чем дело, Дик? — спросил он.

Я пожал плечами.

— Нет никакого дела. Как я уже сказал вам по телефону, я хочу, чтобы мою основную учебную программу заменили факультативами.

— Ты ведь уже старшекурсник, да, Дик? — уточнил он, все так же улыбаясь сквозь клубы трубочного дыма.

— Как будто вы не знаете. — Я указал на стол. — Перед вами лежит мое дело.

Старик Гастингс и глазом не моргнул.

— Прости, по привычке спрашиваю, — объяснился он. — Держу пари, твой отец тоже этим страдает. Он ведь из видных управленцев Снабжения, да?

— Президент, — уточнил я. — Какое отношение это имеет к делу?

— Если б я знал. — Гастингс выплюнул свою еретическую трубку и достал обычную сигарету с противораковым фильтром. — Поставь себя на минутку в мое положение. Вот прекрасный студент, больше трех лет ведущий отличную работу, с рейтингом в девяносто пять процентов. Отлично адаптирующийся, абсолютно нормальный, неагрессивный. Кого ни спроси — идеальный будущий управленец. Уж я-то знаю — я просмотрел твое личное дело семестр за семестром. В общем, вот он ты, — он указал на папку, — отлично справляешься с административным курсом, в следующем году выпускаешься и идешь по стопам отца. И вот он ты, — он ткнул пальцем в меня, — вдруг приходишь ко мне и говоришь, что хочешь бросить этот курс, заменить его факультативами. Какими, позволь узнать?

— Ну, английской литературой, к примеру.

— Ты хочешь сказать, расширенным курсом копирайтера?

— Нет, я имею в виду именно английскую литературу. Из блока гуманитарных наук. Такое есть в моем списке дисциплин.

Гастингс усмехнулся.

— Дик, этот список у тебя с первого года? Он уже давно как устарел. В прошлом семестре мы упразднили весь гуманитарный блок. Разве ты не читал об этом в газете? Уверен, они давали заметку. У нас государственный университет, а не частный колледж. Там, наверху, решили не распускать средства на изыски.

— А как поживает философия? — спросил я.

— Упразднена, — пробормотал он, более не улыбаясь. — Не говори мне, что и об этом не слышал. Мы уволили профессора Готкина в год твоего поступления. Был у нас такой выскочка-интеллигент…

— Я-то думал… то есть, я слышал, что он все еще где-то при университете. У него ведь дом неподалеку от студгородка, разве не так?

— К сожалению, у университета нет никаких средств, могущих заставить этого человека переселиться куда-нибудь еще, но уверяю тебя, с профессором Готкиным нас больше ничто не связывает.

— Разве студенты не ходят к нему на частные семинары?

Гастингс затушил свою сигарету.

— Хватит ходить вокруг да около, Дик, — произнес он. — Вы виделись с Готкиным? Это он внушил вам идею о смене курса? Говорите правду, живо.

— Я не на суде.

— Пока — нет.

Я вытаращился на него.

— Это что, преступление — изучение философии?

— Не валяй дурака, Дик. Конечно же, это не преступление. Не большее, чем, скажем, изучение истории России. Нет, если цель подобного изучения — убедиться в бесперспективности коммунизма. Но предположим, что такой вот разумной, четкой цели у тебя нет, и движет тобой праздное любопытство. Что тогда? Сознательно ли, бессознательно — ты откроешь свой разум опасным идеям. И тогда исследование твое может попасть под уголовную статью. Понимаешь теперь? То же самое справедливо и для философии, и для всех этих прочих маргинальных предметов. Они — отрава, Дик. Отрава, не иначе.

Гастингс подошел к окну.

— Двести миллионов человек, — пробормотал он. — Двести миллионов сегодня, а в следующем поколении будет все триста. Для каждого — цели, потребности, стимулы. Каждый играет жизненно важную роль для нашей экономики — роль потребителя. Каждый зависит от навыков и умений узкой группы специалистов, обученных обозначить цель, предвосхитить потребность, выработать стимулы. И наша работа здесь — создание таких специалистов. Ты сможешь стать одним из них. Разве это для тебя — недостаточно позитивный вызов? Зачем тебе эта философия — сплошь противоречия, сплошь иллюзии?

— Не знаю, — ответил я. — И не смогу узнать, пока не подступлюсь.

Гастингс нахмурился.

— Что ж, тогда — вот тебе последний довод: этим утром, после твоего звонка, я, взяв на себя определенную долю ответственности, связался с твоим отцом. Он сказал, чтобы я ни при каких обстоятельствах не допустил того, чтобы ты сменил курс.

— А я ведь могу настоять на слушании. До декана дело довести.

— Пожалуйста. — Он поднялся из-за стола, подошел ко мне, положил узловатую руку мне на плечо. — Ты сам знаешь, чем это обернется. У меня к тебе есть контрпредложение. Похоже, ты над этим всем долго думал. Возможно, подвергся какому-то стороннему влиянию, о котором даже не хочешь сказать. Это — твое дело. Но, с другой стороны, я твой наставник, и твое психическое здоровье тоже в моей компетенции. Так вот оно, мое сугубо наставническое предложение: возьми двухнедельный отпуск и ложись в больницу. Позволь мне управлять твоим лечением. У нас есть специальная терапия. Медикаментозный гипноз. Все в высшей степени бесконфликтно — как только ты назовешь имена этих людей, студентов или преподавателей, что напичкали тебя этой факультативной чепухой, мы выведем тебя из него, и никакой вины ты за собой не почувствуешь. Процесс открытый и честный. Уверен, так твоя проблема решится.

Я сбросил его руку. Прекрасно понимая, что его секретарше все слышно через открытую дверь, я закричал:

— Ладно, черт с вами! Говорите моему отцу все, что хотите! Скажите ему, что он выростил паршивого асоциала-интеллигентишку — мне наплевать! Тоже мне психолог сыскался!

И я выбежал из его кабинета.

Придя к себе, я стал ждать. Три раза звонил телефон, и всякий раз, узнавая голос отца, я вешал трубку.

Ребята пришли с занятий около полудня. Я слышал их шаги в коридоре. Никто не задержался у моих дверей — слухи расползаются быстро.

В час дня, когда большинство вернулось в классы, я открыл дверь.

Высокий тощий парень в очках стоял на пороге и хлопал глазами. Сначала я даже не узнал его.

— Эм… Марк Сойер, — представился он.

— Заходи, присаживайся.

— Я слышал о тебе утром.

— А кто не слышал? — ухмыльнулся я. — Не говори, что пришел пожалеть меня.

— Нет. Я пришел порадоваться за тебя. — Он улыбнулся мне. — Знаешь, я удивлен!

— Чему тут удивляться? — пожал плечами я. — Рано или поздно всякому мужскому терпению приходит конец. Сам знаешь.

— Да, знаю. Но почему-то я никогда не думал, что и ты до всего дойдешь. Никто из нас не думал.

— Нас?

Он помешкал.

— Ну, мы с тобой — не единственные.

Я заставил себя улыбнуться.

— Так и знал. Тут ведь больше двадцати тысяч студентов. Забавно осознавать, что ты, быть может, единственный, кого уже тошнит от круассанов по утрам.

— Понимаю. — Он еще немного помешкал. — Ты уверен, что это не просто нервы?

— Слушай, Сойер. В минувшие шесть часов я поссорился с Шерри, разозлил отца и послал Гастингса куда подальше. Скорее всего, до конца недели меня вышвырнут. По-твоему, тут все объясняется шаловливыми нервишками?

— Не думаю. — Он встал. — Как насчет пройтись кое-куда этим вечером? Познакомлю тебя еще с нашими. Мы обычно собираемся пару-тройку раз на неделе, на дружественной территории.

— Что ж…

— Думаю, тебе будет интересно. После восьми — у профессора Готкина.

Марк ушел, и остаток дня прошел спокойно — если не считать того, что у меня разболелся живот, и на ужин я не пошел. Выждав темноты, я тенью выскользнул из общежития и направился к дому профессора Готкина.

Я шел в тени аллей, гадая, не в ней ли привыкли прятаться все они — радикалы, коммунисты, интеллигентишки. Одиночество вдруг объяло меня. Все осталось позади — и машины, паркующиеся на улицах, с их клаксонами и радиоприемниками, и веселые людские голоса. Здесь, в аллее, был я один — бредущий неверным шагом в темноте, навстречу темноте, вслепую.

И вот показался большой старинный дом профессора Готкина — и моему одиночеству пришел конец. Марк Сойер встретил меня у дверей с протянутой рукой — и втащил внутрь. Мы пронеслись по коридорам, миновали двойные двери, ворвались в старомодно обставленную комнату — нежданно яркий свет, исходивший от люстры с доисторическими лампами накаливания, ударил меня по глазам. Ни одного телесветильника. Ни одного экрана вообще. Одна лишь мебель музейного вида — мягкие кресла, большие диваны, сплошь доатомная эра.

Готкин собственной персоной подошел ко мне и протянул руку. Он и сам напоминал музейный экспонат. У ннго были длинные, густые седые волосы и самые странные очки из всех, мною виденных — совсем лишенные оправы.

Еще больше меня удивили ребята, которым он меня представил. В комнате собралась добрая дюжина студентов, и с каждым я был познакомлен лично. Не знаю, чего я, в самом деле, ожидал. Наверное, того, что все они будут похожи на Марка Сойера. Но в этой толпе законченным чудиком выглядел лишь он один — все остальные смотрелись привычно. Кто-то даже носил форму Снабжения. Были тут и три девушки, и я содрогнулся, когда понял, что уже знаю их: две были подружками Шерри, третья — прошлогодней королевой бала. Все вели себя спокойно и уверенно, все улыбались мне, но, думаю, ни от кого не укрылись мои вылившиеся в разочарование неоправданные ожидания.

Профессор Готкин указал мне на большое кресло. Выглядело оно ужасно непрактичным и испорченным излишествами, но сидеть в нем было комфортно.

— Рад, что вы с нами, — сказал он. — Мистер Сойер рассказал нам о вас.

Марк склонился над моим плечом:

— Думаю, ты не возражаешь? Я пересказал наш разговор им.

— Спасибо, — кивнул я. — Теперь мне не придется много говорить.

— Скажите нам лишь одно, — включился профессор. — Каковы ваши планы на будущее?

— Ну, я думаю, лучше мне бросить учебу прежде, чем они соберут слушание и выдворят меня силой. Придется искать работу. Мой отец, конечно, будет взбешен…

— Какую работу вы будете искать?

Я подумал немного.

— Пойду на фабрику, пожалуй. Старый-добрый ручной труд. Выше ведь мне не забраться — отсюда сразу настучат. В конце концов, пять-шесть часов в день — не так уж плохо. Зато у меня будут уверенность и свобода.

— Уверенность и свобода, — фыркнула прошлогодняя королева бала. — Это точно ты говорил о круассанах к завтраку, от которых тошнит?

— А что не так?

— Все не так. Ты знаешь, как живет среднестатистический рабочий?

— Ну…

— Как раб. Раб в плену у безликой толпы, которая только и делает, что ест, пьет и следует примитивным рефлексам. Тебе грозит маленькая навязанная жизнь в навязанном доме с навязанной женой и навязанными же детишками. Ты с административного курса? Тогда точно проходил мотивационные технологии. Как думаешь, для чего тебя всему этому учат? Применять на потребителях и против потребителей; а кто они — потребители? Рабочие фабрик Снабжения, та самая инертная масса конформистов и прислужников конформизма, что тебе так претят. И ты думаешь, что решишь проблему, пополнив их ряды? Не смеши!

— А что мне тогда делать? — задался резонным вопросом я.

Профессор Готкин выступил вперед.

— Это обсуждалось здесь уже не раз. Мы советуем вам остаться здесь, в университете.

— Но я не могу. В смысле, они не дадут мне сменить курс.

— В этом-то все и дело, — покачал головой Готкин. — Ты не будешь менять курс. Ты вернешься, извинишься перед всеми, возьмешь неделю каникул, чтобы подлечить нервы, и вернешься к своим занятиям.

Поначалу я даже своим ушам не поверил.

— То есть, мне просто продолжать делать свои дела? Выпуститься в следующем году, идти в Снабжение, купить ранчо, жениться на какой-нибудь девице, которую мне подсунет отец, чтобы та пилила мне нервы до тех пор, пока я не заработаю на ранчо побольше? Разъезжать на машине до полного ожирения и дождаться того момента, когда меня грохнет сердечный приступ, а потом дать им свезти мой труп на кладбище в миленьком катафалке? Таким вы видите решение проблемы?

— Это лишь необходимый шаг на пути к решению, — сказал Марк Сойер.

— Не понимаю.

— Все сказанное тобой, по сути, не ново. Все, кто сейчас в этой комнате, говорили когда-то примерно то же самое — даже слова не сильно различались. Но все мы до сих пор учимся. Все получим диплом, займем предназначенные нам рабочие места и сделаем все возможное, чтобы выбиться на позиции влияния. Разве не понимаешь? В этом вся суть!

— Суть чего?

— Суть восстания. Проникновение в тыл противника — единственный шанс меньшинства на победу над противником. Такова идея профессора Готкина.

Тот улыбнулся.

— Она не моя. Я позаимствовал ее у коммунистов.

— А, так вы коммунист? — оживился я.

— Не совсем. Коммунист — это последователь политической доктрины, основанной на полном равенстве, общественной собственности на средства производства, и всемирной революции с применением, если необходимо, военных мер.

— Обычно их определяют иначе.

Готкин нахмурился.

— Конечно же. Я и забыл, что этому определению больше не учат. Для вас коммунист — это кто-то, чьи идеи отличаются от идей большинства… или, скорее, от идей, внушенных большинству. Коммунист — это интеллигентишка. Интеллигентишка — это индивидуалист. А индивидуалист — это психопат. Как-то так, да?

— Как-то так.

— И вы полагаете, что любое выражение непохожести и расхождение во вкусах с доминирующим большинством автоматически сигнализирует о неспособности личности встроиться в общество?

— Полагаю, да.

— Тем не менее, ты прозреваешь и в себе эту неспособность? — Его хмурое лицо разгладила улыбка. — Можешь даже не отвечать, Дик. Мы все чувствуем то же самое. Только мы больше не стыдимся себя. История всех великих народов — это история постоянных восстаний. Восстания добыли нам свободу, расширили наши горизонты, дали толчок интеллектуальному развитию, прогрессу. И лишь в последние годы мы сбились с первоначального пути, выстроив подобие философии вокруг всеядной экономики, что зависит от непрестанного, самодостаточного потребительства. Лишь в последние годы мы пришли к тому, что быть другим — стыдно. Что индивидуальность — это порок, неприемлемый современным обществом. Я уверенно говорю об этом, потому что застал эпоху перемен. Описанная мной доктрина была якобы необходимой во время войны, но когда последние выстрелы затихли, мы от нее почему-то не отказались. СМИ всецело посвятили себя продвижению массового товара к массовой аудитории. А там оставался лишь шаг до продвижения идей. А потом всем внушили страх перед теми, кто критиковал ситуацию. Навесили на них ярлык — смутьяны, интеллигентишки, коммунисты. Даже сегодня этот ярлык красуется на нас — и, быть может, совсем скоро его занесут в книги как юридический синоним изменника… если только мы не предпримем решительные меры по предотвращению этого.

— Но что хорошего даст мое возвращение к учебе? Как я смогу вам помочь?

— Внедрившись, — сказал профессор. — Разве не понимаешь? Мы все это сделаем. Конечно, процесс небыстрый, но плоды принесет. Если в течение десяти или даже двадцати лет каждый студент в этой комнате достигнет значимой должности, появиться реальный шанс сменить общественный курс. Законодатель здесь, банкир там, хозяйственник, рекламный магнат, владелец газеты, телепродюсер — люди, способные влиять на ключевые решения сверху…

Я окинул взглядом присутствующих.

— Так нас тут всего-то одиннадцать, — подвел черту. — Капля в море.

Марк Сойер кашлянул.

— Ты будешь удивлен, если узнаешь, сколько нас на самом деле, — сказал он мне. — Не все сегодня здесь. Держу пари, человек пятьдесят в этом студгородке — точно наши.

— Пятьдесят из двадцати трех тысяч студентов?

— Пятьдесят лучших. Пятьдесят светлых умов. И наш студгородок — не единственный в стране. — Профессор Готкин выпрямился. — С поры моей отставки — с поры увольнения, если быть точным, — я не сидел, сложа руки. Мои связи с коллегами по всей стране сослужили мне хорошую службу. Подобные этой группы есть и в школах, и в местах, где менее всего ожидаешь — в армейских лагерях, профсоюзах, студенческих организациях. Большинство наших последователей молоды, как и вы. И именно из молодых сформируется наша реальная сила в будущем. Но даже сейчас у нас есть сторонники в высших сферах. Удивит ли вас тот факт, что к нашим рядам примкнули несколько ключевых педагогов? И не менее шести конгрессменов? Двое «индустриальных психологов», специализирующихся на мотивационых технологиях? — Готкин усмехнулся. — Не такие уж мы и беспомощные. Но работы предстоит еще много, и нам нужна любая помощь. Нам нужы такие, как вы, Дик. Понимаете?

Меня вдруг одолели сомнения.

— Откуда мне знать, правду ли вы говорите?

— Резонный вопрос. И я очень рад, что вы его задали. Мне доступны некоторые списки. Вы можете узнать имена… могу я назвать их коллегами-интеллигентами? Да, имена тех, кто поддерживает нас здесь, в университете. По случаю я познакомлю вас с другими участниками движения во внешнем мире. Мы надеемся, в конечном итоге, сформировать в будущем маленькие группировки в отдельных отраслях и профессиях.

— Вы уверены, что не собираетесь начать революцию?

— Разумеется, собираемся! Но то будет не вооруженная революция. Мы не собираемся свергать правительство насилием. Наш мятеж — долгий, но и перспективы наши — далеко идущие. То будет революция идей. Мы собираемся оградить общество от влияния марионеточников и марионеток и укрепить образцом сильную и свободную личность. Вы с нами?

Я кивнул.

— Что я могу сделать? С чего начать?

— Возвращайтесь к наставнику. Извинитесь перед ним. Скажите, что поссорились с девушкой. Что у вас расшалились нервы. Если он посоветует вам отдых или лечение, согласитесь. Но только не на медикаментозный гипноз — вы понимаете, почему.

Я кивнул.

— Затем вернитесь к занятиям. И живите так, как жили до этого. Сомневаюсь, что с этим возникнут проблемы. У вас блестящее личное дело.

Я поднялся.

— А какие-либо более, ну, конкретные действия? В смысле, у вас разве нет каких-нибудь планов на студгородок?

— Подпольное движение или саботаж? — Профессор Готкин покачал головой. — К такому мы еще не готовы. Через несколько лет, быть может… когда наша группа станет сильнее. Пока все, чем мы занимаемся — это вербовка. На этом поприще вы, быть может, тоже пригодитесь. Нам следует продумать системный способ привлечения потенциальных новобранцев.

— Будут ли еще встречи?

— Да, но четкого графика нет. Мы не должны привлекать внимание. Да, и вот еще что: нецелесообразно собираться в группы или открыто общаться вне этих стен. Уведомление о следующей встрече придет к вам с одним из ваших коллег. Поэтому лучше бы вам запомнить их имена.

— Отличная идея. — Я сделал по комнате круг почета, обменявшись со всеми рукопожатием и попросив повторить его или ее имя лично еще разок.

— Не забудете? — спросил Готкин.

— Ну уж нет.

— Тогда ждите весточек.

— Вы тоже. Я еще вернусь.

И где-то спустя неделю я взаправду вернулся. Много чего произошло за это время. Я повидался со стариком Гастингсом и с деканом. И с моим отцом тоже. Он свез меня на два денька — показаться кое-кому. В дом Готкина я вернулся не один, а с офицерами госбезопасности за спиной.

Мы поймали пятнадцать паршивых интеллигентишек прямо там и прямо тогда. И, конечно же, наложили руку на тайные списки этой крысы, Готкинса. Всех подрывников студгородка вычислили и изолировали, и каково же было мое удивление, когда среди них взаправду оказалось несколько по-настоящему крупных шишек.

Мне сказали, таких по всей стране оказалось немало. Вышел нехилый такой скандал — думаю, вы и сами обо всем прочитали в газетах.

Разумеется, это не была целиком и полностью моя идея. Я позаимствовал ее у папы — посоветовался с ним, едва прознав про какую-то коммунистическую шушеру, устроившую подпольную возню. Папа даже снабдил меня портативным диктофоном, который я спрятал в одежде перед первым походом в дом Готкина. Так что как бы они все не отпирались, как бы ни отрицали доказательства — все есть на пленке. Их голоса. Их имена.

Пока против них не выдвинуты конкретные обвинения, но это пока. Папа хорошо ладит с нужными людьми. Говорит, что всего за пару недель Конгресс собирается продавить закон об измене — по этой статье всю шаечку и накроют. Конечно, он будет иметь и обратную силу. Поговаривают даже о какой-то поправке к Конституции Специально-для-Интеллигентишек.

А я вот рад, что все закончилось. Не очень-то и весело изображать из себя психа, пусть даже недолго. Ужасно, на самом деле. И как они только так жили — в одиночестве, со всеми этими иллюзиями и противоречиями?

Ай, ладно: все позади, я вернулся к учебе, Шерри вернулась ко мне, папа купил мне новый «кабрио», и в глазах общества я что-то вроде героя.

Не удивлюсь, если меня признают президентом выпуска-1978.