Император всея Московии

ИМПЕРАТОР всея МОСКОВИИ

Гр-р-ах! Вуииииивуивуууу-гр-р-ах! Вуииииивуивуууу-гр-р-ах!

От сотрясения при взрывах дом заметно вздрагивает, перевёрнутый стеклянный 'зонтик' люстры, качается, будто стараясь подменить остановившийся маятник настенных ходиков. Сами-то часы не тикают уже, без малого, четверть века, с тех пор, когда не стало Мелиты. Сорок два года прожила она, действительно, как пчёлка хлопоча и по дому, и на работе, воспитывая детей, после - внуков, находя время и на самодеятельность, и на профсоюзные дела... А потом: села у телевизора и всё смотрела, смотрела на экран, где русские танки посреди русской столицы размеренно били и били по русским людям в дымящемся белом доме на Красной Пресне. Так же, как сейчас размеренно бьёт артиллерия по нашему Луганску. Смотрела, плакала, комкая в пальцах синий платочек. Она любила синий цвет, и песенку эту любила... И вдруг тоненько застонала - и попыталась прикрыть рукой сердце...

Доктора говорили потом, что смерть при первом инфаркте случается редко. Им, конечно, виднее. Вот только от научных познаний медиков не легче. А старые ходики, доставшиеся ей в приданое от бабки, перестали ходить через год. Так что висят они теперь простым украшением на стене, рядом с её портретом в рамке. Портрет пастельными мелками на толстом картоне хорош: наш завклубом был большой мастер на разные художества. Срисовал Мелиту с той самой фотокарточки, которую она вложила в новогоднюю посылку 'самому смелому'.

Не скажу насчёт 'самости', но всё-таки за просто так на фронте нашему брату, рядовым да сержантам, наград не давали, а у меня к декабрю сорок четвёртого, кроме медалей 'За отвагу' и 'За оборону Кавказа' ещё и ордена имелись. Причём не просто абы какие, а 'Отечественная война' обеих степеней. Кто воевал - тот поймёт. Ну и нашивок справа на груди было три штуки: две красные и жёлтая. А чуть позже, в феврале сорок пятого, довелось ещё одну жёлтую заработать. И медаль 'За взятие Будапешта'. Так что, думается мне, посылку ту я всё же заслужил.

А хороша была посылочка: две пары вязаных носок, шерстяные трёхпалые рукавицы, как раз, чтоб удобно на спусковой крючок нажимать было, холщовое полотенце с греческим узором по краям и вышитым пожеланием: 'Возвращайся с победой!' и даже дикий дефицит в то военное время - два куска ещё довоенного 'Цветочного' мыла. И как такое сокровище удалось сохранить на оккупированном Донбассе, да и после освобождения - ума не приложу!

А вот я подарки не сберёг: носки те от солдатской походно-пешеходной жизни быстро стёрлись, рукавицы я позабыл, оставив на подоконнике в каком-то венгерском доме, где нам пришлось работать прямо с чердака, направив миномётный ствол в огромную дырищу в черепичной кровле. А рушник тот кто-то из ребят приспособил мне вместо дополнительного тампона: чёртов осколок рубанул по спине почти вертикально, повредив и мышцы, и лопатку, и рёбра. Так что чинили меня медики больше двух месяцев. А как более-менее в божеский вид привели, то, видать, решили, что и без Димки Умнова Красная Армия уж как-нибудь сумеет Гитлеру козью морду устроить, и направили раба божьего в звании старшего сержанта в запасной полк. Там и конец войны встретил...

Вот только конец войны - не конец солдатчины. Пришлось оттрубить, как медному котелку, по сорок седьмой включительно. Тогда уже и уехал налаживать мирную жизнь со старшинскими нашивками на погонах. Я ж сам двадцать второго года рождения и призывали меня в августе сорок первого, когда первые настроения 'малой кровью, могучим ударом и к Октябрьским - по домам' прошли даже у таких дурных оптимистов, каким я был тогда по молодости и малосознательности.

Хотя, если посмотреть - ну что я до армии знал? Киреевка - село у нас хоть и немаленькое, но не слишком большое. В поле народу работает сравнительно немного - да и урожаи у нас на Тульщине не сравнить с Югом. Дон, Кубань, Полтавщина: вот где землица родит так, что, как говорится, дрючок воткнёшь - сразу прорастёт. А в основном мужики наши на заработки ещё с крепостных времён уходили, на хозяйстве оставались одни бабы с детворой. И дед мой ходил, и отец с братьями, дядьями моими, значится: сперва барину оброк платить надо было, а после - долги за земельный надел. Земелька-то у наших всех мужиков поголовно была помещичья, считалась до выплаты всех сумм в долговременной аренде. Не заплатишь вовремя сам, или общество не сложится рубликами - в любой минут могут по всем законам тебя под зад коленом, дескать, ступай, куда ветер дует! А что щуры-пращуры в этих местах со времён Ивана Грозного жили - это судейским крючкам без интересу. Так что не привыкать было в отход хаживать.

И когда в двадцать девятом началась коллективизация, отец возмущаться не стал, а пошёл в контору свежеоткрытого Киреевского рудника, да и оформился на работу проходчиком. Взяли его со всем своим удовольствием, потому как герой Гражданской, в партии с октября девятнадцатого. А это, ежели кто подзабыл, как раз когда Деникин на саму Москву пёр со страшной силой, а Юденич Петроград в бинокль разглядывал. Тогда за большевистскую книжечку с твоей фамилией свободно можно было смерть принять. И добро ещё, если лёгкую: а то ведь, рассказывают, многих коммунаров белые не по одному часу казнили. И шашками в капусту пластали, мясо ломтями с костей состругивая, и шкуру сдирали, солью да золой тело присыпая, и живьём закапывали... Озверение в те годы у людей друг на дружку было великое, так что простой расстрел, что в Чека, что в белой контрразведке - порой за леготу себе считали. Такие вот дела...

Но главное, почему взяли батюшку на рудник - что местный он был, не из навербованных. Избу свою имел, а значит и на жильё в бараке для себя с семейством не претендовал. Тогда на левом берегу Оленя - речка у нас на руднике так прозывается - целый посёлок из бараков построили. Но всё одно места в них не хватало. Так и записали в пролетарии. В тридцать третьем он уже в бригадирах ходил.

А я тогда в школу бегал да по хозяйству пособлял в меру сил. Ещё через год село наше с рудником начальство порешило объединить, и стали мы называться посёлком. Не город, конечно, но статус уже посолиднее. А раз посёлок, то и полагается ему никак не менее, как школа-семилетка. Учителя подобрались толковые, да и сам я к знаниям тянулся. Понимал, что в жизни всякое случается, когда-никогда и то, что в голову вошло, пригодиться может. Так что для тридцатых образование у меня было неплохое, хотя и среднее.

И, кстати говоря, действительно: пригодились знания, хоть и не сразу. Меня ж как в армию взяли, так после военного обучения послали сперва на пополнение 23-й кавдивизии товарища Селиванова, которая в Иране стояла, вместе с англичанами. Считаю - свезло, что с начала службы в самую мясорубку не попал. Приобвыкся, подучился, под пулями басмаческими раз с несколько земельку понюхал - вот и вышла лишняя дурь. А как ганс летом сорок второго удар на Юге нанёс - нас на защиту Кавказа перебросили. С тех пор и закрутилось: то бои, то переходы, то краткий передых в прифронтовых тылах: это когда уж совсем народ повыбьет до небоеспособного состояния, тогда и отводят. Называется 'в резерв': бойцов новых подгонят, лошадок, каких в тылу наскрести сумели, боеприпасов подбросят - а там вскоре и опять на позицию марш! Эх, до-ороги...

В распутицу сорок третьего меня первый раз пулей приголубило как раз, когда из тылов полковых к своим топал... Ну, как топал? Правильно сказать - неспешно перемещался. А как быстрее, если грязь выше колена хлюпает, в голенища залилось столько, что ног не поднять - сапоги утонут. У нас, кавалеристов, не в пример махре, сапоги яловые были, не говнодавы с обмотками. В обмотках конём шенкелями управлять неудобно, факт. Но воевали мы тогда пеши, конский состав на передний край не выводили: куда лошадок в окопы, да ещё в такие, где впору заплывы устраивать, как на Московской Олимпиаде?

В тот раз волок я ребятам с эскадрона провиант. Здоровый такой мешок с буханками! Расщедрились снабженцы, напекли как-то. Благодарность им огромная, потому как мы к тому времени уже пять суток без жратвы, считай, позицию держали. Ну а как харч до полковых тылов довезти, если ни машина, ни телега не проедут? А на солдатских спинах много не принесёшь, так что, понятное дело, до переднего края и вовсе ничего не доходило. А тут вот отыскалось. Мешок буханок я волоку, второй мешок - колченогий ефрейтор Михельсон, почтальон наш, письмоноша. Между прочим, несмотря на происхождение - доброволец. В полк попал из госпиталя, а до того провоевал с винтовочкой от Киева до Моздока. Доктора ему два пальца на ноге оттяпали и полагалась по этому случаю отставка. Но мужик - уж не знаю, кого он там убеждал, как, - но добился, что послали в войска, хоть и не на строевую должность. А вы говорите - еврей. К евреям я вполне имею уважение, как и к другим народностям. А вот жидов не люблю, вне зависимости от их национальности! Словом, тащили мы те мешки на плечах, оскользаясь постоянно. И так уж вышло, что не дотащили. Там и оставалось-то до хода сообщения метров сорок от силы, когда ганс со всей своей фашистской дури лупанул из дежурного пулемёта. Одна очередь. Но нам обоим хватило. Мне-то ладно, пуля руку ниже подмышки прошила, а вот почтарь наш с тех пор разве что ангелам депеши доставляет. Вот так вот в жизни-то бывает...

Гр-рах! Гр-рах! Гр-рах! Гр-рах!

Что-то зачастили хохляцкие гармаши, да и взрывы заметно приблизились. В задницу себе те снаряды засуньте, ушлёпки! А лучше - своим киевским хозяевам. Хотя там в Верховной Зраде такие недолюдки, что только удовольствие получат. Тьфу!

Ничего, придёт час - наши им пропишут Могилёвскую губернию. Будут болтаться недолюдки, как полицаи-каратели в ту войну. У меня двое внуков и правнук в ополченцах, они не оплошают, не опозорят фамилии. Умновы всегда не из последних были! Дед мой крест за Плевну заслужил и медаль, когда братушек из Туреччины вызволял, отец на Империалистической Георгиевской медалью награждён, а в Гражданскую за храбрость - кожаной курткой и офицерскими сапогами. Орденов тогда давали мало, да и орден - штука такая, что в холод не согреет, и есть ты его не станешь. Потому многие красные герои норовили вместо украшения на грудь выпросить что посущественнее и полезнее в хозяйстве. Так что порода у нас не из последних. И внуки, верю, не подведут меня, старого!

Ну да, старый я, факт. Всяко старше Тёркина: это ж он грозился, мол, 'большой охотник жить лет до девяноста'. А я этот срок уже на пятилетку перекрыл, так-то...

Пожил. Работал всю жизнь честно: после демобилизации в депо пошёл, паровозы ремонтировать, а в первый же отпуск съездил на Донбасс, привёз оттуда себе супружницу - ту самую Мелиту Филипповну, с которой с того самого новогоднего подарочка памятного несколько лет переписывались. Красавица она у меня была в те поры: косы чёрные блестят, будто из антрацита выточены, кожа смуглая, лицо - ровно у статуй, которые мы видели в Эрмитаже, когда в Ленинград ездили к дружку моему Витьке Ртищеву. Я ведь его из виду потерял в январе сорок четвёртого после боёв под Знаменкой, когда мы Манштейна с его майнштенятами на нуль множили. Его тогда в санбате оставили, как легко пораненного, а меня в тыловой госпиталь аж в сам Ростов укатали. А после лечения засунули славного бойца-кавалериста в миномётчики, где и довелось довоёвывать. А тут глядим как-то телевизор, передачу 'Клуб фронтовых друзей - 'Победители'': глядь - а Витька в студии сидит! Постарел, конечно, но вид такой же бравый! На кителе парадном капитанские погоны блестят. Он-то всегда пофорсить любил, когда возможность выдавалась. На позициях или в походе, конечно, франтом не походишь, но как только на отдых и доукомплектование нас в тылы выводили - так он чуб начешет, фуражку с синим околышем из вещмешка вынет, довоенную ещё, сапоги как зеркало чёрное надраит - ну, смерть девкам! Так я в тот же день на телевидение в Москву письмо отправил, дескать: так и так, углядел на вашем экране боевого товарища, и теперь нужен мне егоный адрес, где сегодня обретается герой Отечественной бывший кавалерист славного Пятого гвардейского казачьего корпуса! Так с тех пор мы с Ртищевым списались и каждый год к друг дружке ездили. То я к нему в Ленинград, то он ко мне в Луганск.

Я ж, как по мелитину совету после депо в институте на инженера выучился, хоть и трудновато было для меня, с моими-то семью классами, - попал по распределению на Луганский паровозостроительный, бывший Гартмана. Эх, как вспомнить, сколько локомотивов наладили мы в путь по железным дорогам - душа радуется! И паровозы, а когда им срок пришёл - и тепловозы и проектировали, и до ума доводили до самых проводов на почётную пенсию. Ещё в советское время было: провожали торжественно, в Доме культуры, на сцене под бархатным знаменем, с цветами и грамотами. Потом я в тот ДК частенько приходил: вёл с детворой технический кружок. Вон, на книжном шкафу модель локомотива 'Иосиф Сталин', действующая, между прочим! Заливаешь в котёл воды, в топке спиртовку запаливаешь - сам спирт в тендере закачан, и подаётся по трубкам с помощью электромоторчика - и через десяток минут пар до мерки поднят! Крючочком стопор тормоза сдвигаешь - и по-о-ошёл! Чух-чух-чух-чух! Давай только зелёную улицу!

Чух-чух-чух-чух-чах-гр-рах-гр-ах ГРРРРАХ!!!

Паровоз слетает с рушащегося книжного шкафа, сыплются на пол разноцветные томики: 'Живые и мёртвые', 'Искры', 'На сопках Маньчжурии', 'Шипка', 'Баязет', 'Фаворит', 'Пётр Первый', 'Азов'... Вспышка огня опаляет переплеты, раскрывшиеся в падении страницы, которые тут же скукоживаются, чернеют. Чёрная рваная железина осколка направленная многотонной энергией взрыва, летит, не сворачивая, прямо в лицо...

'А своего-то говорят, и не услышишь' - отчего-то очень спокойно всплывает в голове.

Сыплющиеся с серванта хрустальные бокалы звенят тревожными колоколами...

ГЛАВА 1

Дзвон-двон-дзвон! Бо-о-ом! Дзинь-дилень, дзинь-дилень, дзинь-дилень! Бо-о-ом! Дзвон-двон-дзвон!

В голове как колокола трезвонят. Шум какой-то, словно прибой или гомон толпы... Когда нас в сорок первом из военкомата на вокзал доставили, там тоже народ так шумел, только погромче. Поскольку близко совсем. А тут - как через толстые стены... И запах... Странный запах: вот только что, мгновение назад, воняло горелой взрывчаткой, так, что аж во рту горечь... А сейчас - воском и костерком, и ещё отчего-то - лампадным маслом. Вроде как в церкви... Хотя нет, там всё ладаном пропитано, ни с чем не спутаешь этот тяжёлый сладковатый аромат. А тут будто в детстве, в избе, когда бабуля запаливала лампаду у образов и пристраивалась на молитву. Вот только костерок даёт деревянный дым, словно уже весёлым пламенем занимаются деревянные стены...

Пожар? Пожар!

Подскакиваю, будто молодой, садясь на постель. Босые ступни касаются, вместо половика, гладких досок. Странно, у меня же паркет? Или это не моя комната? Похоже - так и есть.

Стена за спиной - бревенчатая, как в нашей избе в Киреевке, пазы заделаны паклей и просмолены. Где я очутился? Вот только что лежал у себя дома, ждал, пока укропам надоест долбать по Луганску. А, вспомнил: они всё-таки угодили в мой дом. Военный объект, итить! И гарнизон - старшина в отставке, которому сто лет в обед стукнет, из всего оружия топорик на кухне да палка-ковылялка. Ир-рои, коромыслом их через ноздри! Стену развалили и, видать, чем-то меня не слабо так приложило...

Так... А ну-ка...

Ощупал голову. Вроде всё цело, лишних дырок не отмечается. Хотя странно... Нос вроде бы длиннее... И бородавка на нём сбоку - крупная такая бородавка... И на лбу вторая, чуть ниже волос... Стоп!

У меня ж уже лет двадцать, как причёска 'под Ленина' образовалась! Хоть к католикам в попы записывайся - макушку брить без надобности, природа всё сделала! Не понял... Кожа явно молодая, не морщинистая. Ноги хоть и не избалованные, но переплетения вздутых вен не видать. Руки... Смотрю, а руки-то тоже молодые, сильные: ногти обрезаны явно ножиком, на пальцах - три массивных перстня с камнями, причём один - на безымянном пальце, словно обручальный.

Ничего не понимаю! И пожара вроде никакого нет: запах жжёной древесины идёт от горящих лучин, укреплённых в держаках на поддерживающих сводчатый потолок опорах. Под каждым держаком - бадейки с водой. Противопожарная мера. В углу - богатый иконостас с горящей перед ним лампадой. На массивном столе в ногах кровати - не кровать, а прямо три шифоньера, рядком уложенные - пара бронзовых фигурных подсвечников: их, кажется, шандалами называют. В одном горит 'дежурная' толстая свеча белого воску, остальные погашены.

Половину кровати занимает укрытая по плечи девушка, вернее сказать, молодая женщина. Тонкая шея над воротом тонкой сорочки, тонкие, сжатые даже во сне в упрямую линию, губы, тонкий породистый нос и тонкие брови над смеженными веками. На голове - нитяная сетка с жемчужными бусинками, не дающая рассыпаться по огромной подушке тёмно-русым волосам. Да и сама её фигурка, укрытая пуховым одеялом, похоже, также отличается стройностью Спящая женщина - хороший знак. Почему? Да потому, что помалкивает! Не до болтовни сейчас.

На мне свободные порты тонкой жёлтой ткани и белая рубаха. Шёлк, или я ничего не понимаю. На лавке у стены разложена какая-то одёжка. Встал, взяв со стола шандал, позажигал свечи. Сразу заметно посветлело, запах воска стал сильнее.

Сделав несколько шагов, поднял одежду. Ну ничего себе! Синий кафтан, расшитый по спине и рукавам серебряной нитью, сплетающейся в прихотливый цветочный узор! Не похоже, что киношный реквизит: серебро-то настоящее, даже на ощупь заметно, да и сукно тонкое, хорошее: явно не синтетика с китайского рынка. Рядом на лавке - старинная шапка с меховой оторочкой по околышу, сложенный аккуратно широкий кушак с золотыми кистями на концах. Мягкие сапоги тонкой жёлтой кожи также не сравнятся с солдатскими кирзачами: крашеный алым высокий деревянный каблук с подковкой, загнутый вверх острый носок. Обувка на Ивана-Царевича, да и костюм ей под стать!

Но всё-таки - где я, и что со мной случилось? Это - точно не моё тело. И никак не мой дом.

Совершенно неожиданно мои пальцы вдруг разжались и руки самопроизвольно дважды звонко хлопнули в ладоши. Тут же я услышал молодой повелительный голос:

- Эй, кто там? Одеваться!

Не мой голос. Но, тем не менее, крикнул это именно я! Или, вернее, человек, в чьём молодом теле я каким-то непостижимым образом находился.

'Ну вот... Раздвоение личности' - мелькнула мысль и я, словно камень в тёмную торфяную воду, ушёл в илистую темноту...

Вновь я пришёл в сознание... Нет, не так: моё сознание вновь вернулось в разум в момент, когда человек, в теле которого я оказался, быстрым шагом двигался по широкому коридору с толстыми оштукатуренными станами, расписанными древнерусскими мифологическими сюжетами: всякие птицы Сирин (или правильно говорить - Гамаюн?) между деревьями, схематичные, будто тульские пряники, всадники верхом на красных конях, цветы и травы совершенно сказочного вида. Не могу никак понять: не то я оказался после взрыва на какой-то съёмочной площадке, не то, как в фильме про Ивана Васильевича и Шурика, и вправду очутился, 'пронзив время и пространство' в тереме времён Ивана Грозного? Впрочем, терема вроде бы были деревянные? Ну, в палатах... Хотя, скорее всего, не в палатах, а в палате: лежу сейчас на железной кровати без памяти, а все эти интерьеры, старинная одежда, новое молодое тело - всего лишь бред бодрствующего подсознания.

Да, это вернее! Это сон. Очень явственный и подробный в деталях, но всего лишь сон. А раз я не могу проснуться - то почему бы не поглядеть, что там мне покажут, как в кинофильме? Тем более, что пока сознание больше не проваливается и есть возможность наблюдать глазами, как говаривала моя младшая невестка, 'реципиента'. Любила Олька-покойница умность показать. А что, зря, что ли, на доктора выучилась? Мать у неё только при ликбезе читать принялась, и подпись ставила как курица лапой, зато из троих дочек - две высшее образование получили, хоть и росли без отца: помер через последствия фронтовых ранений.

А глаза уже привыкли к мечущемуся свету факела, который кто-то невидимый несёт за моей спиной, громко цокая по деревянным плахам пола сапожными подковками. Иногда краем глаза замечаю запястье над красным краем рукава, но мой 'теловладелец' даже и не пытается обернуться и поглядеть, кто там ему прислуживает. Видать, привык к такому. Ну, судя по костюму, тело моё принадлежит человеку не бедному, так что ничего удивительного: 'господа' только тогда господа, когда у них имеются слуги. А без того, пусть хоть у тебя десяток предков-панов в роду насчитывается, но если всего имущества - штаны да шашка, то ты не 'господин', а гольтепа бесполезная. Самый бедный мужик себя своим трудом прокормить может, ещё без учёта того, что с него шкуру дерут, а такой вот 'пан' голоштанный - от него какая польза? Только небо коптит.

Из-за поворота навстречу вышла живописная троица в таких же сказочных костюмах: впереди шествовал самый натуральный боярин в тяжёлой, крытой зелёным сукном, шубе, с высоким расшитым золотом воротом размером со спинку детского стульчика и такими же золотыми оплечьями, сверкающих в факельном свете не хуже маршальских погон. Рука, обтянутая красным рукавом, просунутая в длинную прорезь рукава этой шубы, крепко стискивала посох с его рост (если, конечно, не считать высокой бобровой шапки сантиметров тридцати пяти высотой). Благообразное лицо с хитрыми карими глазами было окаймлено густой, но аккуратно подстриженной бородой и столь же густыми усами под прямым породистым носом.

Чуть позади боярина шли двое бородатых мужиков, каждый в толстом стёганом доспехе с нашитыми на груди металлическими пластинами - по-моему, такой называется тегиляем. Один держал над плечом начальства горящий факел с железной 'корзинкой' на рабочей части, второй, повыше, тащил на плече совершенно музейного вида карамультук в паре с металлической сошкой-рогулькой. Наискосок груди, как пулемётная лента у матроса из революционных времен, у дядьки висела перевязь с полудюжиной длинных деревянных подвесок.

Похоже, троица не ожидала встретить меня с сопровождающим: глаза боярина забегали, он дёрнулся, как бы собираясь развернуться и удрать. Но тут же низко склонился, в поясном поклоне. Тут же, содрав с голов шапки, переломились в поясницах и его слуги.

- Здрав будь, Государь! - Выпрямившийся представитель феодальной верхушки стоял, смиренно опустив взор, но костяшки пальцев, вцепившиеся в посох, заметно посветлели, как будто он непроизвольно норовил сжать кулак. Странно...

- И тебе здравия, княже Димитрий Иоаннович! Чего ты взыскался в сию пору, почто по сеннице бродишь в час неуказанный?

Странное звучание! Вроде и по-русски, но слова будто из 'Псалтыри'. Давненько я такого не слышал... Мой 'сосед' по телу, которого, оказывается, величают 'государем', вопрошает собеседника требовательно - явно имея право спрашивать, - но не сурово. Скорее для порядка, чем с желанием 'вставить фитилЯ'.

- Не вели казнить, Великий Государь! Аз, холоп твой, службу твою исполняя, уже всё прознал, яко набат прослышал. То во граде ненароком пожар приключился, вот народишко и шумит. Не об чем, Государь, беспокоиться!

- Пожар, говоришь? А где горит-то? Не дай Всевышний, на нас пал нанесёт! - Моя рука словно сама по себе совершила оберегающее крестное знамение. Опять же - непривычно - сложивши средний и указательный пальцы, а большим касаясь кончиков согнутых мизинца и безымянного. Интересный мне бред представляется, детальный!

Боярин опять кланяется подобострастно, хотя уже и не так низко:

- Не изволь беспокоиться, Великий Государь! Пал на Кремль николи не падёт, ибо Гавриловская слободка занялась. Весь пал вовне пойдёт, ан и ему жечь не зело долго. Аще там, коль ведаешь, Государь, Поганый пруд близко, людишки бадьями воду натаскают, да жар и позаливают.

- Ну, коли так, то и добро есть. Тогда, пожалуй, схожу, успокою Марию Юрьевну...

Снова всё словно опускается в ил. Как под наркозом в операционной ощущаю какое-то движение, глухие, сквозь перину, голоса, будто радиоприёмник в машине потерял волну в эфире. Постепенно всё окончательно пропадает и воцаряется тёплая влажная тьма...

Словно шторки фотоаппарата раздёрнулись со щелчком и так и застыли, проецируя отражение света на эмульсию. Я вновь ощущаю себя, вновь гляжу на окружающий мир глазами своего нового тела.

Спина неудобно опирается на высокую и прямую спинку деревянного кресла, пальцы нервно стискивают резные львиные головы на подлокотниках. Помещение хорошо освещено свечами и горящей лучиной, так что мне прекрасно виден чернобородый кучерявый красавец, стоящий около небольшого окна, с разноцветными фигурными стёклышками величиною не более ладони каждое, вставленными в частую раму, поблёскивающую в колеблющемся свете, словно свежерасплавленный свинец.

Бордовая длиннополая одежда - не кафтан, но что-то наподобие - украшена десятком узких золотых застёжек-'разговоров', вроде тех, которые в Гражданскую были на красноармейских шинелях. 'Да только за одну такую штучку можно обмундировки на взвод солдат накупить, и ещё им на табак на целый год останется!' - ехидно хихикнула память. У бедра незнакомца - хотя моему 'реципиенту' этот человек, разумеется, должен быть хорошо известен - висит кривая сабля в обтянутых чёрной кожей ножнах с узким бронзовым 'стаканом'. Заметно, что это вовсе не парадное оружие, нацепленное для форсу, а предмет, вполне пригодный для того чтобы отделять при необходимости души от бренной плоти. Как ни странно, шапки на брюнете нет. А ведь по правилам моего логичного бреда все, кто мне до сих пор привиделись, ходили с покрытой головой. Даже та юная женщина, рядом с которой я впервые очнулся в своём новом теле - и та прятала волосы под сеткой. Вот и первый сбой в подсознании?..

Или, всё же?.. Нет, глупости. Не может быть такого на самом деле. Вот доктора постараются, уколы нужные поделают - и очнусь я в больнице, на чистых простыньках... Хотя жаль, жаль такого молодого, сильного тела! Ведь так посудить: в думах своих мы завсегда ощущаем себя молодыми, мыслится - всё по плечу! Однако годы - они берут своё, а отдают лишь старческую немощь...

За распахнутыми настежь двустворчатыми дверями гуртуется, негромко переговариваясь по-немецки, небольшая толпа вояк в костюмах, будто снятых с персонажей Боярского, Смехова, Старыгина и Смирнитского из прекрасного советского кино. Вот только мушкетёрами этих немчиков никак не назовёшь: ни одного мушкета или, хотя бы, громоздкого старинного пистоля, из тех, что никак не спрятать в карман, у них не видать. Да и шпаг почти ни у кого нет. Только короткие двухметровые алебарды, да недлинные узкие мечи, больше похожие на кинжалы-переростки болтаются в лопастях перевязей.

Откуда-то снаружи, заглушённые оконным стеклом, доносятся невнятные людские крики.

Чёрт, как же странно и неуютно всё видеть, слышать, чувствовать запахи и не быть способным ни шевельнуться, ни произнести слово без воли принявшего меня в своё тело молодого 'государя'. А если всё же попробовать? Сосредотачиваю внимание на правой руке. Пальцы на деревянной львиной гриве медленно и как бы с неохотой разжимаются, рука отрывается от подлокотника - и тут же, будто обжегшись, удивлённый 'реципиент' суёт её подмышку, крепко прижимая левой.

- Басманов! Узнай, чего хотят люди на дворе, с каким челобитьем пожаловали?

Так, значит, чернобородого звать Басмановым. Слышал я эту фамилию раньше, в прежней жизни! Вот только - в связи с чем?

- Слушаю, Великий Государь! - Басманов поклонился, приложив руку к сердцу и, развернувшись к окну, сильным рывком распахнул раму. В комнату тут же ворвалась струя свежего утреннего воздуха, пламя свечей и лучины затрепетало, тени мультяшными чертенятами запрыгали по стенам, колоннам и потолочным сводам.

Тут же крики толпы с улицы и звон колоколов усилились.

- Что вам надобно, что за тревога? - Крикнул Басманов.

- Отдай нам своего вора, тогда поговоришь с нами!

- А не отдашь, тогда уж попляшешь на дыбе, а вор - на плахе! А выдашь его нам головой да с литвинкой - то и ступай себе, куда похощешь!

- Это вы, Шуйские, воры, а на престоле - верный Государь Димитрий Иоаннович! Пошто он вас не сказнил о прошлом разе - запамятали? А по то, что природный царь русский, милосердный! Расходитесь добром, да повинные головы несите - тогда он вас и сызнова помилует! - Боярин надсаживался бы и дальше - хорош голос, форменный Шаляпин! - если бы с улицы не грянул выстрел и тяжёлая пуля рванула раму окна, заставив Басманова отшатнуться и кинуться ко мне.

- Ахти, государь! Не верил ты своим верным слугам! Спасайся, а я умру за тебя!

И тут я вспомнил. 'Шуйские.... Царь Димитрий Иоаннович... Литвинка...'. Неужели мой разум очутился в теле Лжедмитрия Первого - или действительного сына Ивана Грозного, или беглого монаха Отрепьева, или иного авантюриста, сумевшего венчаться Шапкой Мономаха? А 'литвинка' - не кто иная, как Марина Мнишек, на которой я, в смысле, царь, женился и даже сделал её полноправной русской царицей, венчанной на царство по всем правилам! Остальные царские жёны вплоть до петровских времён, не короновались и не раз оканчивали свои дни в монастырях по воле царственных супругов. Ну ничего себе... Это, получается, меня вместе с новым телом сейчас должны убить, потом сжечь и пеплом пальнуть из пушки? Ни черта себе ситуация! А я, старый, только-только приохотился к новой жизни, пусть и в старинных декорациях! С одной стороны - ну что я теряю? Убьют одного царя, посадят другого - Василия Шуйского, про которого я помню только то, что он нарушил царское слово, ослепив Ивана Болотникова и казнив всех пленных, а потом передал Россию польскому королевичу Владиславу, после чего Смутное время продлилось ещё без малого десяток лет - это только из Москвы поляков выгнали в 1612-м, это я точно помню, в 'Юрии Милославском' дату затвердил. А по остальной Руси польские отряды, да и просто бандитские шайки шлялись ещё долго. А после уже Романовым пришлось у ляхов отбирать профуканное вплоть до екатерининских времён.

Мне-то что? Убьют меня здесь - и очнусь на больничной кровати, в том же возрасте девяноста пяти лет. А если - нет? Если всё же не очнусь? Если я на самом деле погиб там, в Луганске, от попадания укропского снаряда, а то, что попы называют 'душой' каким-то непостижимым образом перенеслось через толщу времён в прошлое, получив ещё один шанс на жизнь? Выходит, шанс получил я... И получила шанс Русь? Или ничего изменить нельзя и всё пойдёт так, как идёт? И я снова умру, а после умрут ещё сотни тысяч и миллионы русских людей, которым суждено погибнуть в той истории, которая стала моим прошлым, а сейчас, в начале семнадцатого века - это пока что вероятное будущее, которое можно изменить? Чтобы не было ни Смуты, ни плывущих по Волге многих вёрст плотов с повешенными мужиками, ни горящих в церквах старообрядцев, ни продажи барами крестьян, ни сдачи Севастополя, ни кровавого позора Японской и Германской, ни гражданского смертоубийства, ни июня Сорок первого года? Неужели это - ВОЗМОЖНО? Даже если шансы - один к ста, к тысяче - но пренебрегать ими? Нет!

Ну что ж, попробуем жить!

И снова всё начало погружаться в чёрный ил...

Ну уж дудки! Стоять! Так пропадёшь из сознания, а вернуться будет и некогда: уже из пушки царским прахом бабахнут.

Напрягся, стараясь не допустить черноты в разум, представил пляшущие языки красно-оранжевого пламени, мысленно словно погнал струю воздуха в огонь, добиваясь постепенного посветления, пока всё в голове не стало обжигающе-белым, словно полоса раскалённого металла...

Судя по обстановке, времени прошло совсем немного: минута, две, от силы - пять. Я - на этот раз, действительно, я, а не моё тело - стоял, держась рукой за прикрытую половинку двери в горницу. Прямо передо мной стояли, частично перекрывая обзор двое алебардщиков, остальные немцы выстроились на расширяющейся книзу короткой лестнице, направив оружие на сотрясаемую мощными ударами вторую дверь, ведущую на улицу.

- Басманов, где мой меч? - Голос мой прозвучал на удивление ровно. Значит, то, что называют 'душой' уже не только прописалось в мозгу, но и может теперь брать под контроль голосовые связки, лёгкие, губы - всё, с помощью чего человек может разговаривать? Это хорошее дело. А ну-ка... Отпустил край двери и спрятал руки за спину. Двигаться тоже могу свободно? Вообще замечательно!

Под очередным ударом входные двери распахнулись и на площадку перед лестницей ломанулось несколько десятков бородачей в разнокалиберных доспехах с топорами на длинных рукоятях, саблями, булавами-шестоперами и прочими приспособлениями для радикального сокращения человеческой жизни. У некоторых за широкими кушаками торчали пистоли, а человек семь вооружились здоровенными ружьями с дымящимися фитилями. Из эдакого в 'десятку' целиться не обязательно: калибр такой, что два пальца в дуло войдёт спокойно, а тонких женских - и все три! Так что куда бы ты ни попал, противник или труп или инвалид первой степени с гарантией. Вот только сейчас я нахожусь не с той стороны приклада, и это неприятно...

Нападающие, увидев перед собой острия алебард, смешались, резко притормозив свой порыв. Раздалась недовольно-испуганная матерщина. На минуту отлегло от сердца, мелькнула наивная мысль: неужели обойдётся?

Но тут же по немецким наёмникам из толпы дали несколько выстрелов. Кто-то упал, строй рассыпался и алебардщики, многие побросав оружие, бросились в боковые коридоры, пропуская атакующих. Руководил новым натиском облачённый в дорогой кольчужный доспех со стальными пластинами, прикрывающими грудь и живот рыжий бородач с островерхим шлемом на голове. Потрясая мечом и здоровым осьмиконечным распятием, он басовито орал, подбадривая своих сторонников:

- Ломи, ребятушки! Имай вора! Пятьдесят рублёв за мёртвого, сто за живого! С нами Крест животворящий!!!

Показалось мне или нет, что чёртов 'крестоносец' - почти точная копия повстречавшегося в дворцовом переходе боярина, только заметно старше? Того мой 'сосед' по телу назвал Дмитрием Ивановичем... Получается, полный тёзка. А этот - навряд ли отец или дядька. Старший брат - оно вернее. Иваныч тоже. И ведь не успокоится же! Такие, пока силу чуют, никому покоя не дают, а как по сопатке получают - так только их и видели!

- Имай его, православные, яко Борискиных последышей о минулом лете имали!

Ага, ещё чего не хватало! Так просто не дамся! Выхватил у одного из наемников алебарду и, взмахнув ей, как оглоблей в деревенской драке времён моей молодости, крикнул:

- Прочь, я вам не Борис!

Басманов с обнажённой саблей в руке выступил вперёд и сбежал на пару ступенек вниз, смело прикрывая меня от десятков противников. Не часто бывает, чтобы человек прикрывал собой командира: для этого нужна не денежная заинтересованность, и настоящая преданность, а главное - вера, что командир такой преданности достоин.

- Остановитесь, безумцы! За кем идёте? За вором Васькой идёте! Повинитесь, и Государь вам простит!

- Заткни пасть нечистую, еретик! Не слушайте Петрушку, ребятушки! Крушите его, опричного выродка! Дюжину рублёв за его голову даю! Аще не загубим ныне сих воров - висеть нам на колёсах ломаным!

Алчность ли победила у заговорщиков, или напоминание о вероятной каре при провале переворота - но не меньше полутора десятков их кинулись вверх по лестнице. Басманов, изогнувшись, нанёс колющий удар в шею тому, кто первым оказался рядом, тот рухнул назад, сбивая со ступенек задних. Зазвенели клинки: одна сабля против трёх, потом - против пяти... Я тоже попытался достать алебардой одного из нападающих, но тот ловко уклонился, одновременно отступая к перилам.

- Татищев! Мишка! И ты с ворами?! - Мой защитник выбил булаву из руки воина в рыжем тегиляе. - Я же тебя, пса, от опалы упас! У, каинова кровь!

- Сам ты пёс опричный! Сдохни! - Отскочивший от неминуемого удара, Татищев вырвал из-за кушака короткий пистолет, чем-то щёлкнул и, почти не целясь, выпалил в Басманова. Пущенная почти в упор пуля угодила в бок подмышку и смельчак, выронив зазвеневшую по ступенькам саблю, рухнул навзничь. Одним прыжком убийца прыгнул на него. В руке его оказался уже длинный нож, который он по самую рукоять вонзил в горло раненого так, что окровавленное лезвие вышло под затылком, окрашивая красным черноту вьющихся локонов.

Остававшиеся подле меня наёмники тут же побросали оружие и рухнули на колени. А, зар-раза! Сомнут!

Мгновенно я отскочил назад, вновь оказавшись в сводчатой горнице. Бежать? Хрен-растение! Отступать!

Захлопнул вторую створку и тут же навалился на неё, стремясь на несколько мгновений сдержать напор нападающих. В два движения задвинул щеколду. Заговорщики по ту сторону двери принялись ломать ее. Нет, так она долго не простоит - не крепостные ворота! Пристроил алебарду поперек, постаравшись заклинить в дверной коробке.

Так, куда отступать? Я же ничего тут не знаю, и оружия никакого? Да, но зато знает мой 'сосед' по телу! Пусть показывает путь, чёрт побери, а то ведь тушка у нас одна на двоих, и Шуйские весьма хотят перевести её из живого состояния в неживое. Так что обеим 'душам' мало не покажется, и плоти - тоже. А я, может, только-только новой жизни начал радоваться! Эй ты, как тебя там? Вылазь на свет, да быстренько!

...Я бежал по переходам дворца, но не мог найти выхода, все двери были заперты. Загнали, сволочи, как рыбу в вершу!

Распахнув узкое окно, затянутое скоблёным бычьим пузырём как, бывало, в нашей Киреевке до войны 'стеклили' амбарушки и конюшни, увидел вдали стрельцов в красных кафтанах, с ружьями и широкими бердышами на плечах. Отряд численностью с отделение спокойно стоял у входа в какое-то кирпичное здание, не выказывая никакого желания бежать на помощь к мятежникам.

От моего 'соседа' как будто пыхнула волна радостного узнавания: 'Свои! Народ любит меня, стрельцы защитят! И непременно растерзают воров! Скорее, к ним!'. Дмитрий - теперь уже он, а не я - вцепившись в подоконник, высунулся из окна по грудь. Перед глазами открылись деревянные леса без подмостков, с привязанными с непонятной целью под разными углами закопчёнными картонными, как мне показалось, трубками и обмотанными паклей колёсами на длинных горизонтальных осях-шипах. Ни хрена-растения украшения царского жилища! Что-то не похоже, что тут ремонт вовсю идёт и маляры напропалую трудятся...

Стоять! Ты куда?

Дмитрий, похоже, совсем сбрендил, попытавшись выбраться наружу, даже ухватился за стойку лесов. Пришлось резко 'отжимать' его от управления телом. Вот дурень же! Тут же метров девять высоты, никак не меньше! Сверзишься - костей не соберёшь и будет со святыми упокой! Оно нам надо? Оно нам не надо. Хотя понятно: Дмитрию-то, судя по всему, не больше двадцати пяти, в голове ещё ветер гуляет.

Тут, паря, надо технически!

Опершись о стену, стянул за каблук один сапог, потом - другой. Знатная обувка, но карабкаться в такой по стенам - дурных нема, как говаривал наш повар Прокопенко. Сбросил вниз: спущусь - вернусь и подберу. Так, теперь нужно какую-нибудь страховку соорудить... Монтажных поясов нет и не предвидится, альпинистских верёвок тоже. Посему применим подручные средства... Узорчатый шёлковый кушак довольно длинён: тяжёлые пышные кисти свисают до колена. Снял, затянул на конце жёсткую петлю. Попробовал обвязаться подмышками - но ничего не вышло: свободного хода почти не остаётся. Ладно, тогда мы - так: распустил узел и перевязал иначе, зафиксировав одну петлю выше локтя левой руки, а вторую - поближе к середине - оставив свободной. Ослабив очкур штанов, запихал туда полы кафтана. Не больно красиво, но и скидывать его не годится: наверняка встречают тут по одежке, и царский кафтан не меньше, чем на мундир Генералиссимуса тянет! Шапку - за пазуху.

Вдали уже слышны крики и топот приближающейся толпы. Ворвались-таки, сволочи! Ничего, Бог не выдаст - шуйская свинья не съест. А съест, так подавится!

- Ну, Господи, благослови!

Втягиваю тело в окно, осторожно балансируя на подоконнике, захлёстываю кушаком стойку лесов. Ага, хорошо... Поймав кисть, продёрнул в свободную петлю, наскоро затянул двойной узел. Должен вроде выдержать... А вот теперь пора на волю из этой верши.

Дотянулся до стойки левой рукой, потом - правой. Вцепился, как солдат в девку - не оторвёшь! Подтянулся, выпростав из окна ногу, обхватил бревно, прижался, как сумел. Оттолкнулся второй босой ногой от подоконника и, цепляясь со всей силы молодого двадцатипятилетнего тела, пополз вниз. Добравшись до первой горизонтальной перекладины, сел на неё верхом и, рискуя свалиться, перезакрепил кушак заново, заодно оценив состояние страховки. А ничего поясок, крепкий! Вышивке, конечно, амба, но само двойное шёлковое полотно практически целое, хотя потёртость заметна. Так, ещё дважды останавливаясь на перекладинах, я спустился метров на шесть. До земли оставалось уже немного, но тут в покинутое мною окно высунулась бородатая морда мужика в полукруглом шлеме с длинной кольчужной сеткой, прикрывающей железными кольцами шею и затылок. Заметив меня, мужик заорал весёлым матом, извещая своих подельников о том, что ускользнувшая было добыча обнаружена.

Ах ты ж зараза... Ничего, даст Бог - встретимся на узенькой дорожке, иуда бородатая...

Расстояние до очередной перекладины я просто проскользил по вертикали, больно ударившись большим пальцем ноги. К счастью, страховка выдержала. Но теперь спасительный кушак мешал мне быстро двигаться дальше, и я принялся распутывать туго затянувшийся узел.

На смену круглошлемному, в окошко по грудь высунулся уже известный мне Татищев со своим пистолетом:

- Не уйдёшь!

Грохнул выстрел, но то ли в силу несовершенства оружия, то ли по принципу 'меткий глаз, косые руки - жопа просится к науке' - пуля ушла 'за молоком'. А ты чего хотел, сукин сын? В упор-то на лестнице тебе промахнуться было сложнее!

Выругавшись, недоделанный снайпер скрылся внутри, но тут же вновь высунулся, уже с другим пистолем. Видимо, отобрал уже заряженный у кого-то из своих. А вот это мне уже не нравится... Одно дело, если бы он перезаряжал по паре-тройке минут свою машинку. А если начнёт палить, как фриц из гевера - то ведь и попасть нечаянно может! Что-то мне этого не хочется, потому что меня уже убивали. Удовольствия никакого.

Наконец узел подался и последние три метра высоты я преодолел прыжком, приземлившись на четыре точки и кувыркнувшись вбок, чтобы погасить энергию удара. Снова Бог миловал: вторая пуля Татищева ударила рядом, выбив в лицо фонтанчик сухой земли. А вот приземлился я не очень удачно: правое запястье дёрнуло болью. Зар-раза! Ну ничего, мы ещё повоюем! Кое-как поднявшись, первым делом постарался уйти в непростреливаемую зону под стену дворца: раз он с правой стреляет, то из узкого окна ему разворачиваться ещё правее несподручно.

- Стрельцы! Сюда!

ГЛАВА 2

Спустя минуту стрельцы, державшие караул, подбежали ко мне. Но двое часовых остались на месте. Молодцы, службу знают.

Меня - вернее конечно, не меня, а царя, в чьём разуме одновременно уживались обе 'души', - опознали сразу. Оно и понятно: раз несут караул близ дворца, наверняка не раз видели своего государя в лицо. Принялись, было, суетиться вокруг, но мне было не до того. Тут минуты решали многое. Даже не часы.

- Кто старший?

- Я, Государь! - Немолодой широкоплечий, но не слишком высокий стрелец с саблей в зелёных ножнах у пояса низко поклонился, комкая в руке красную шапку грубого сукна.

- Как зовут?

- Евстафий я, Никитин сын. По-уличному Зернины мы. Десятник Стремянного Приказу.

- Знаешь, кто я? Вижу - знаешь. Так вот слушай: Шуйские захватили дворец, охрану мою кого убили, кого схватили. Меня хотели убить, сволочи, а Василия Шуйского царём поставить. Да вы все сами видели, как в меня сейчас стреляли.

Ошарашенные таким известием стрельцы подняли было возмущённый гвалт:

- Сказнить изменников!

- Да статочное ли дело?! На Государя руку поднимать! Воры!

- С палатами запалить, пущай в Геену низринутся!

- Да что ж это такое?! Борискиных выродков поимали, так теперь Васька на престол жопу мастит? Не бывать!

- Верь нам, царь-государь! Мы за Иван Васильичев корень любую крамолу изведём!

- Постоим за Государя Димитрия Иоанновича! Ура!

- Постоим! Животы положим! Ур-р-раааа!!!

Тут из-за угла дворца высыпала группа вооружённых заговорщиков бойцов в пятьдесят. Почти все - в доспехах, хотя мелькали и несколько тегиляев. Многие - при ружьях, у нескольких я увидел и пистолеты. Мало того: кроме сабель и булав мятежники вооружились ещё и двумя десятками алебард. Явный трофей от давешних европейских наёмников. Охранничков, чтоб их... Топорики на нескольких были в кровавых потёках. Похоже, участники госпереворота решили перемножить на нуль всех сопротивляющихся. А может, и сдающихся...

Увидев меня в окружении красных стрелецких кафтанов, мятежники резко остановились. Донеслась негромкая команда:

- Пищальники, вперёд! Фитили вздуть! Готовьсь!

И - во весь голос - стрельцам:

- Эй, православные! Выдайте нам головой сей миг сего вора, блядою* люд во искус введшего! То не кровь Иванова, а суть шпынь знаемый! Имайте супостата да волоките к нам!

* "Бляда", "блядь" - это не дама не тяжёлого поведения. И не матерное слово в XVII веке. Это всего лишь "ложь". "Блядун", соответственно, "лжец, клеветник"

- Изыдь вобрат, откель вышел, вымесок псоватый! Сам ты супостат и вор проклятый! - Десятник Евстафий заорал так, что у меня даже в ухе зазвенело. Ну ни хрена-растения командный голос у человека! - Аль мы не отличим природного Государя от самозваного? Слава Христу, я сам третий десяток летов в Стремянном приказе состою, видывал Государя Иоанна Васильевича, Царствие Небесное, самолично и не единожды! На кресте Господнем роту дам, что с Димитрием Иоанновичем суть едины ликом! А что до брады - так по младеню брада и у апостолов не рОстет!

Падите лучше Государю в ноги, молите прощения за-ради Христа-Бога, да выдавайте головами воров-Шуйских и иных, кои суть вас на измену подбили! - и своим стрельцам:

- К пальбе и сече готовься! Пищали - цель!

Бойцы перестроились мгновенно, прикрывая меня. Трое припали на колено, наставив свои карамультуки с дымящимися фитилями в сторону мятежников, остальные остались стоять, оперев стволы четырёх пищалей на выемки бердышей. Толково, однако: и опора дополнительная - удержи-ка на весу эдакую железину! И захочешь, а в цель не попадёшь. И помимо того - металл бердыша частично прикрывает грудь стрелка. Не штурмовой нагрудник, да и не бронежилет - но какая-никакая защита. А с защитой боец себя всегда чувствует увереннее, по себе знаю. На фронте, случалось, окна в занятых домах крышками столов закрывали, хотя каждому понятно, что ту деревяшку разве что излётная пуля не пробьёт. Но тут - психология. Великая штука в бою.

- Лучше отступитесь, стрельцы! - Вновь заорали из толп мятежников. - А не то пойдём к вам в слободу и перебьём всех жонок ваших и чад! И животы ваши на поток пустим. Попомните ужо! А избы запалим, чтоб и золинки не осталось! Берегитесь!

Мне показалось, что угроза семьям заставила стрельцов дрогнуть. Они зашевелились, опуская ружейные стволы. Неужели же выдадут? А ведь минуту назад грозились постоять за царя Дмитрия и уничтожить всех изменников! Видать, своя рубаха к телу ближе. Ну, раз так...

- Кто ещё кого перебьёт, да только не ты, сука позорная! - Заорал я во весь голос, напрягая лёгкие. - Слышите, ребята, чем эта гнида грозится? На баб с детьми лапу подымает! Так не бывать тому! Родню вашу мы спасём, слово даю! Царское слово! А ну, орлы, пали по этой сволочи!

- Пали! - Тут же подхватил команду Никитин.

Не в лад заклацали ружейные замки, тлеющие фитили принялись воспламенять порох на полках пищалей. И секунду спустя нестройный треск выстрелов выбил несколько человек из отряда мятежников, заставив некоторых отшатнуться, а кого-то - и припасть на колено. Ответной команды я не услышал, поскольку от грохота стрелецких карамультуков позакладывало уши. Но, тем не менее, выстрелы по нам сделали своё чёрное дело: двое моих стрельцов рухнули убитыми. У молодого парня, который стоял впереди меня по левую руку кусок свинца развалил череп. Ну, с-суки...Наклонившись, я здоровой рукой вытянул из ножен свежепреставленного раба Божия тяжёлую саблю с ромбоподобным перекрестием рукояти. Да, железо - дрянь, я-то насмотрелся на правильную сталь!

- Евстафий, отступаем! Вырвемся из Кремля - и в слободу! Этих гадов мало, но кинутся - сомнут.

- Слушаю, Государь! А ну, господа стрельцы, бегом за мной, не отставать никому!

Чёрт побери, как мы бежали! Так я не мчался даже в армии, когда после войны в нашем гарнизоне командование устраивало 'спортивный праздник'. В руке тяжёлая сабля, под мышкой сапоги, которые так и не успел натянуть, ступни колют попадающиеся мелкие камешки, осколки каких-то горшков, начисто обглоданные куски костей, явно побывавшие в мощных собачьих челюстях. Кремль, блин, 'сердце Родины моей' - и тот замостить никто не догадался! Это сейчас ещё по-весеннему сухо, а представляю, какая тут распутица бывает осенью или после таянья снегов! Вокруг меня громыхала сапожищами полудюжина стрельцов. Звонко щёлкали друг о дружку деревянные подвески на перевязях, хлопали холщовые сумки наподобие противогазных, с шумом вырывался из лёгких воздух. Привычные к несению караулов в Кремле, стрельцы неслись не напрямую, кружа закоулками, успешно минуя тупики застроенной разнообразными постройками и перегороженной частоколами кремлёвской территории. Странно, мне казалось, что в Кремле кроме царя с семьёй и слуг никто жить не должен, так что должно хватать дворцов с пристройками. Ну, и храмы, естественно, должны быть рядышком: они даже в советское время там имелись, за вычетом пары кремлёвских монастырей, разрушенных при сталинской перестройке Москвы по генплану.

- Стрельцы, стойте! - Чуть приотставший десятник, тяжело дыша, подбежал к резко затормозившим воинам. - Не дело так бечь, коль пищали пусты! Не ровён час - иных воров встренем. А ну, господа стрельцы, становись яко указано! Все ли стрелили, аль кто заряд не стратил?

- Все, батюшка десятник! Как можно царёву волю не сполнить? Велено палить - и палили! - Пятеро краснокафтанных мужиков, утирая рукавами и шапками потные лица, выстроились в нестройную шеренгу вдоль бревенчатой стены какого-то не то амбара, не то хлева.

Никитин степенно поклонился мне:

- Дозволь, Великий Государь, пищали снарядить! А то, не дай Господь, лихо стрястись может.

- Снаряжайте. Ты, Евстафий, сам ведаешь, как лучше командовать - вот и командуй. И ещё, - повысил я голос. - За верность и отвагу проявленную сегодня, жалую тебя, десятник, сотником моей личной охраны! Сотню же наберём, когда врага изведём. И всем вам, стрельцы, жалую в память сегодняшнего дня, особый знак! Награда эта даст право каждому беспрепятственно являться ко мне со всякой просьбой. А по смерти тот знак в роду от сына к внуку и правнуку переходить будет, с потомственным освобождением от всех поборов и пошлин, которые нынче существуют на Руси!

Стрельцы разразились радостными криками и здравицами в честь 'царя Димитрия Иоанновича'. Свеженазначенный сотник низко-низко поклонился, коснувшись снятой шапкой утоптанной земли:

- Благодарствую, Великий Государь! Живот положу за тебя и за род твой, что ни повели - всё исполню! Брехали злые языки, дескать, ты лишь литвинов, да бывых борискиных воевод возвышаешь, а до людства тебе дела нет. Ан теперь вижу, что за тобою, Государь, службишка наша не пропадает. Весь свой век служил, ан чинами не вышел. А ныне тобою возвеличен и тебе вовек предан буду! На сем крест целую! - После этой патетической речи Евстафий вытянул из-за ворота позеленевший от пота медный крестик на буром от старости гайтане и, смачно приложившись к нему губами, трижды размашисто перекрестился.

- Тебе, сотник Евстафий Зернин, верю! - У меня даже защемило в груди от волнения, как в тот день, когда я впервые стоял в строю, принимая красноармейскую присягу. Вдруг, совершенно неожиданно для себя самого, повинуясь внезапному порыву, шагнул к сотнику и по-русски троекратно расцеловал в обе щеки. Оставив совершенно обалделого мужика, точно так же 'осчастливил' каждого из пятерых рядовых стрельцов.

Не понял... Это что - мой 'реципиент' такой сентиментальный? Но я ведь не почувствовал перехвата управления телом с его стороны! Или наши 'души' потихоньку начинают соединяться? Да ну, не может такого быть! Хотя... То, что я, вернее, моё сознание, каким-то образом находится в теле целого царя - или самозванца в роли царя, сейчас не важно - в Кремле начала семнадцатого столетия - такое тоже считается невозможным! Так что посмотрим.

Офонаревшие стрельцы, осознав, что вот сейчас были по-братски обласканы венценосцем, помазанником Божьим, Великая, Малая и Белая Руси самодержцем и что там ещё по списку, - дружно повалились на колени и принялись бить поклоны, креститься и громогласно уверять, что теперь за меня порвут на мелкие тряпочки любую сволочь, которая посмеет хотя бы косо глянуть в сторону Великого Государя.

- Ну, довольно, довольно! Верю вам, всем верю! - Я с некоторой натугой поднял бывшего десятника с колен, правда, он попытался, было, вновь грохнуться. Пришлось удержать силой.

- Сотник! Кому сказал: стоять! И подними своих людей. Хотел пищали снарядить, так снаряжай, живо! ...Так до ночи прокланяетесь, а нам в слободу надо, запамятовал?

- Не вели казнить, Великий Государь! Винен! Сей миг всё исполню!

С полминуты понадобилось, чтобы моё маленькое войско вновь выстроилось. Теперь мужиков было не узнать: с лиц пропала та тень страха, которая часто овладевает даже лично храбрыми людьми после проигранного боя и отступления, когда приходится бросать тела павших товарищей и их оружие, спасая знамя, без которого полк - не полк, а просто толпа людей с винтовками. Сегодня таким знаменем был я, вернее, царь Дмитрий. Знаменем не одного только полка, а всей Руси. И даже если он - Лже-Дмитрий, то этим людям всё равно. Для них это - единственный 'настоящий', законный Государь Всея Руси. Когда-то, только выйдя на пенсию, я несколько раз прочёл пушкинского 'Бориса Годунова'. В памяти отложился финал, когда на амвон поднимается мужик, призывая людей: 'Народ, народ! В Кремль! В царские палаты! Ступай вязать Борисова щенка!' Народ несётся с криками: 'Вязать! Топить! Да здравствует Димитрий! Да гибнет род Бориса Годунова!'. Да, кровь уже пролилась тогда, чтобы посадить на русский престол этого человека. Не знаю, самозванец ли он, или, действительно, потомок русских Государей: общеупотребительную версию истории всегда переписывают в угоду правящей власти. 'Свидомиты' и 'демократы' переписывали историю СССР, хрущёвцы перелицовывали историю сталинской эпохи, при Сталине затирали строчки о Троцком и разных прочих эсерах с анархистами, с которыми тот когда-то вместе делал революцию. Троцкисты всячески обливали грязью империю последних Романовых, те, в свою очередь, клеймили 'тёмной, не просвещённой, не европейской' допетровскую Русь... Так почему мы должны верить, что занявшие царский трон Романовы не постарались оклеветать своих предшественников, особенно вероятного легитимного, как пишут в газетах, наследника рода Рюриковичей? Я в этом смысле не доверяю на слово никому.

Но даже если данный Дмитрий - всё-таки 'Лже', то, в конце концов, раз уж получилось так, что моя 'душа' оказалась в этом теле, надо постараться, чтоб кровь, которая уже пролилась и которая ещё прольётся, чтобы спасти именно его - не оказалась напрасной.

Пока я стоял, погружённый в свои мысли, сотник руководил перезарядкой пищалей. Не сравнить с трёхлинейкой! Там-то просто: открываешь болтовой затвор, как у нас говорили, 'стебель-гребень-рукоятка', в пазы вставляешь снаряжённую обойму на пять патронов, пальцем загоняешь патроны в магазин, пустую железячку скидываешь, подаёшь затвор вперёд с доворотом рукояти, и ставишь винтарь на предохранитель. И всё, милое дело!

А тут всё не то: медленно, размеренно, под команду старшего:

- Пищаль шуйцею имай, дуло вздень! Десницей с курка фитиль - сойми! Фитиль в колпак суй! Десницей под полкой берись, ко рту поднесь! В полку - дунь! Пищаль, как было, - опусти! Натрусник - бери, на полку сыпь! Пищаль поколоти! Полку перстами - закрой! Пищаль стряси! Ко рту поднесь! В покрышку - дунь! Левой - шагай! Пищаль ввысь вздыми, прямо от себя простри! Правой - ступай, пищаль наземь - ставь! Шуйцей держи, десницею зарядец с берендейки имай! Кровельку за зарядцем спихни, да открой! Зелье в пищаль ссыпь! Пульку закати! Пыжа на пульку суй! Десницею забойник вынай - и един, и другий, и - третий дёрг! Забойник о серёдке имай, и обороти его, и в пояс упри. Десницу вниз подвинь, за конец имай! Забойник в ствол - воткни, пульку забей - и един, и другий, и - третий толок! Забойник выдерни, на место воткни! Пищаль под полкою имай, да прямо держи! К правой стороне поднесь! Пищаль на плечо - вскинь! Правою ногой вперёд ступай!

Да с таким раздельным заряжанием в бою - хорошо, если один залп успеешь сделать, пока к тебе конница не доскачет! Стреляют-то здешние карамультуки не сказать, чтобы далеко. Ну, по пехоте атакующей и два-три раза пальнуть можно, а там уж и рукопашная. Не люблю я рукопашных: довелось в своё время... Хотя тогда атаковали мы, а не нас. 'Отечественная война' первой степени у меня как раз за такой бой. Когда мы в конном строю ухитрились наскочить на румынский батальон, сопровождающий какой-то их удирающий штаб. Отступать было нельзя: положили бы всех из пулемётов. Вот и пришлось врубаться в них на шашки.

Так что повезло нам, считаю, что мятежники не кинулись на нас после перестрелки у царских палат. Видно, командира их голосистого кто-то из моих бойцов всё же пулей 'приголубил', а у остальных тямы не хватило своей шкурой рисковать: смять бы нас смяли, так ведь царские стрельцы - профессиональные воины, да все при бердышах, при саблях: покрошили бы не одного нападавшего.

Когда отряд восстановил свою боеспособность, мы продолжили своё отступление. Вероятно, мятежников было не слишком много, две-три сотни от силы. Они, вместо того, чтобы захватывать ключевые точки Москвы, видимо, предпочли заниматься грабежом в царских палатах. Иначе чем объяснить, что, когда мы добрались к квадратной Тайницкой башне, стрельцы тамошнего караульного десятка были совершенно удивлены известиями о происходящем в центре Кремля. Нет, они, конечно, слышали выстрелы. Но в последние дни, начиная со свадьбы царя с 'литвинкой' (оказывается, у меня только-только начался 'медовый месяц'! Я когда-то читал о Лжедмитрии, но как-то казалось, что между той свадьбой и убийством прошло довольно много времени. Или это у меня уже память от старости тогда отказывать начала?), в Кремле и Китай-Городе часто слышна стрельба. То шляхтичи салютуют: 'Нех живе круль Димитрий!'. То вокруг дворца пускают фейерверки иллюминации. А то, недавно, я сам, - ну, не я, конечно, а молодой царь Димитрий, - устроил примерную, то бишь показательную, пальбу из хранящихся в Оружейной палате музейных стволов. То есть они потом станут музейными, а в семнадцатом столетии считаются вполне себе боевым оружием - хоть и в люксовом исполнении. Между прочим, оказалось, что там даже двуствольная пищаль имеется, заряжаемая 'с заднего места'. Нужно будет потом поинтересоваться. Так что к ружейной канонаде караульщики привыкли и не дёргались из-за каждого хлопка. М-да, Устава ГиКС на них нету: через подобных разгильдяев и Чапай загинул...

Что хорошо в должности Великого Государя - так это безоговорочное подчинение всех лояльных подданных. В разумных, разумеется, пределах. Уж сколько с той же Опричниной накуролесил Иван Грозный! Даже от престола отрекался как-то, посадив вместо себя в Кремль какого-то татарина, как там его звали? И всё равно люди вспоминают его как сурового, а порой - и беспощадного, но в целом - СПРАВЕДЛИВОГО отца народа. И царская власть подобна отцовской в большой патриархальной семье: он велел - изволь исполнять!

Так и тут: никто из караульщиков не стал оспаривать мой приказ затворить башню и никого не пропускать до того момента, пока я лично не отменю распоряжение. Самого молодого и шустрого я погнал с эстафетой по остальным стрелецким постам, чтобы те также позапирались и были готовы встретить мятежников огнём. Для убедительности пришлось вручить гонцу один из трёх царских перстней: тот, что с рыжим опалом. Что поделать: караулка в башне - ни разу не канцелярия и писчих принадлежностей тут не нашлось. Ещё трое бойцов присоединились к нашему отряду. У одного из оставшихся я позаимствовал разношенные сапоги взамен скинутых при бегстве из царского дворца. Ничего, ему внутри башни далеко ходить не нужно, а стоимость обувки я ему позже компенсирую, коль жив останусь. Воспользовавшись кирпичной галереей, мы покинули Тайницкую башню через выходящие к Москве-реке ворота. Разумеется, известной мне в прошлой - или правильнее говорить, 'будущей'? - жизни по фотографиям и телевизионным съёмкам широкой асфальтированной набережной ещё не было и быть не могло. Весь спуск от кремлёвской стены был застроен какими-то бревенчатыми, а местами - и лубяными халабудами. От берега далеко в воду тянутся мостки, где бабы-портомойки стирают бельё. На поблёскивающих в лучах утреннего солнца волнах покачиваются лодки рыбаков, ближе к тому берегу довольно ходко идёт вниз по течению небольшой кораблик с наполненным ветром прямоугольным парусом.

Но это всё не то: мост! Где мост, я вас спрашиваю? Стрелецкая слобода, как выяснилось, сейчас в Замоскворечье. Ну и как, спрашивается, нам туда добраться? До переправы довольно далеко и если двигаться вдоль реки, в дефиле между крепостной стеной и берегом, велика вероятность напороться на мятежников или попасть под обстрел со стороны Кремля. Да, караул Тайницкой башни оказался не замешан в заговор, но кто даст стопроцентную гарантию, что никто из прочих стрельцов не участвует в перевороте? Или что сторонники Шуйских не сумели захватить часть укреплений и не устанавливают там прямо сейчас свои пищали, а то и артиллерию? Есть такой 'закон подлости', и проверять его на собственной шкуре лишний раз не стоит: раз повезло, другой раз, третий - но рано или поздно везение может закончиться и произойдёт это, по тому самому 'закону', в самый неподходящий момент.

Так что особого желания лишний раз подставляться ни у кого, думается, нет.

- Сотник!

- Слушаю, Великий Государь?

- Пошли кого-нибудь найти лодки. Будем переправляться на тот берег.

- Почто, Великий Государь, искать? Недалече самолёт стоит.

Всё, приехали... Это точно бредовые галлюцинации. 'Стрельцы, пользуйтесь самолётами 'Аэрофлота!''. А то и похлеще, что-то вроде 'Доблестные сталинские, в смысле - царские соколы в неравном воздушном бою уничтожили авиационную армаду Крымского ханства. Парашютировавшийся Салим-Муслим-гази-паша был захвачен в плен автоброневым боярским полком 'Пересвет Селянинович' на танках 'Змей Горыныч-34'...'.

А мне-то уже показалось, что всё вокруг происходит на самом деле... Привык даже немного.

- Ладно. Где там этот самолёт? Пойдём, полетаем...

Идти пришлось недолго: обогнув несколько халабуд и пройдя вдоль довольно длинного забора, наш отряд спустился к самому урезу воды. От подножия башни этот участок берега был не виден, поскольку взору мешали строения. А заранее подняться и обозреть окрестности из бойниц мне почему-то в голову не пришло. А зря: почти сорок метров высоты строения, да прибавить высоту склона - это же НП 'мечта корректировщика'!

И тут я расхохотался так, что мои спутники даже остановились в удивлении. Моя младшая невестка, помнится, называла такой смех 'реакцией на стресс'. Над кем же посмеяться, если не над собой!!! Сморчок старый, в панику впадать наловчился? Видать, не хочется помирать на девяносто шестом году-то?! Ишь ты, понапридумывал себе: 'бред, царские соколы и танки 'Змей Горынычи''. А дудки!

Вот он, самолёт образа тысяча шестьсот какого-то года: приткнулся у бережка преспокойненько. Двое босых мужиков отнюдь не богатырского сложения в закатанных штанах, сидя на краю жердевого настила, увлечённо играют в кости, поочерёдно пристукивая стаканчиком по подложенному куску кожи. Вода тихо плещется по толстым деревянным плахам полупритопленных бортов и пропитывает давно потемневший провисающий канат.

- Эй, на пароме! Чего сидим, кого ждём? Нас? Так уже дождались!

Дядьки неторопливо поднялись, скидывая колпаки, дежурно поклонились:

- Здрав будь, боярин! Угодно в Заречье слётать? Так мы мигом! Со всем нашим старанием по твоей воле!

- Как стоите, смерды! - Похоже, Зернину не понравилось слишком вольное, на его взгляд, поведение перевозчиков. - Великий Государь перед вами! Ишь, распустились!

- Госуда-арь?! - Бухнулись мужики на колени, закланялись, касаясь земли. - Смилуйся, прости, Великий Государь! Не признали! Как же так вот - явился неведомо, без бояр, без рынд, без поезда?! Мы людишки мизинные, зрим тебя впервой!

Ну, прямо как стрельцы давеча. Что за порядки такие: на карачках ползать? Надо будет с этим делом как-то радикально разобраться. Но - позже. Не до того: того и гляди сожгут и с пушки стрельнут.

- Подымайтесь-подымайтесь! Довольно поклоны бить! Недосуг нам: в Стрелецкую слободу спешим. За сколько отвезёте?

Начавшие было вставать паромщики вновь кинулись на колени:

- Смилуйся, Великий Государь! Да разве можно с Помазанника плату требовать! То нам честь великая, и чадам нашим, и внукам-правнукам!

- Я кому сказал: подымайтесь! Звать-то вас как?

- Епишка я, холопишко твой, Великий Государь, из черносошных. А это - брательник мой меньшой, Сысойка. Попустительством Господним перевоз тут содержим для людишков.

- Ну, раз перевоз держите, так перевозите. Сколько ждать-то можно?

- Слушаем, Великий Государь! Изволь на самолёт ступить своей ноженькой! Епишка, убей тебя гром, ну-ка, устели рядном, дабы Димитрию Иоанновичу сапожек не намочить! Да жи-ив-во!

Ну, рядном, так рядном. Раз тут принято о царях заботиться - ничего не поделаешь. Дождался, пока тот мужик, что помоложе, приволок из-под соседнего навеса свёрнутую рулончиком мешковину и покрыл ею жердяную палубу парома.

- Ну что, стрельцы, пошли, что ли!

Как только наш маленький отряд оказался на борту плавсредства - хотя ещё вопрос: можно ли считать 'бортами' простые неструганные перила вроде тех, которыми снабжают в наших деревнях мостики через ручьи - держащие самолёт на привязи верёвки были сдёрнуты с вбитых в берег колышков. С натугой навалились на шесты паромщики, отправляя нас в плаванье в Замоскворечье.

Речное течение надавило на погружённую в воду плаху, натянулся канат и паром неспешно заскользил наискосок к противоположному берегу.

Братья-перевозчики, стремясь ускорить переправу - как же! Самого царя везут! - подхватили с настила толстые сплющенные дубинки с продольным вырезом в центре, чем-то напоминающие укороченные песты, какими во времена моего деревенского детства бабы в ступах толкли крупу в толокно. Накинув их на канат, мужики принялись изо всех сил подтягивать его. Паром, действительно, стал двигаться немного шустрее.

- Вот что, Елпидифор, - обратился я к старшему, - фамилия у вас с братом есть? Или кличка какая? А то мало ли на Руси Сысоев да Епишек? Вы мне помогли, а царю в долгу быть нельзя. Знать хочу, кому обязан.

- Мокрые мы по-уличному, Великий Государь! - Не прекращая работы, ответил паромщик. - Только ничего, царь-батюшка, ты нам не должен: честь великая твою особу везть! - Тут он всё-таки оторвался от каната и низко, в пояс поклонился.

Ну, на колени не плюхается - и то хорошо. А то непривычно мне это. И, честно сказать, неприятно. Не барское у меня воспитание, а самое, что ни на есть, крестьянско-пролетарское. 'Сосед' мой по телу что-то вовсе прижух, только помогает понимать речь окружающих и самому отвечать на понятном им языке. Да ещё и движения, осанка у тела моего остались прежними, гордыми и, я бы даже сказал, величавыми. То-то я смотрю - при взгляде в мою сторону стрельцы постоянно норовят подтянуться, браво выпятить грудь и принять бодрый вид.

- Что вы с братом верность мне, Государю, проявляете, это похвально. И что чести хотите, а не денег - тоже верно. Запомни, Елпидифор Мокрый: за Богом молитва, а за царём служба - никогда не пропадают! Нынче боярин Василий Шуйский с родичами своими сам решил царём стать. На меня напал, убить хотел, слуг моих верных многих порешил.

- Да как же так, Государь! Как он вор, насмелился! - Возмущенно закричали оба перевозчика, побросав канат. - Статочное ли дело! Что ж делать, царь-батюшка?! Вели - живот за тебя положим!

- А вот что: как свезёте нас за реку, возвращайтесь назад. Кого на берегу встретите - каждому о злодействе Шуйского поведайте. А те пусть другим передадут. Чтобы вся Москва, вся Русь об измене знали. И пусть все ведают: не убили меня, по Божьей воле спасся. И в скором времени вернусь в Кремль, карать предателей. Кто же иное скажет - тот лжец, а то и лазутчик изменников. Того приказываю хватать и под замок сажать. А если на перевоз ваш выйдут какие-нибудь иные мои люди: стрельцы ли, или дворяне, или ещё какие воины - по слову моему везите вслед за мной. Пусть ищут меня на Замоскворечье, в Стрелецкой слободе.

- Слушаем, Великий Государь! Всё свершим, яко велено!

- А за это всё получите специальный знак отличия, за верность в трудный час. С тем знаком и вы, и дети, и внуки ваши навечно освобождены будете от всех пошлин и поборов, которые есть на Руси на сей день. А теперь - за работу! Надо спешить!

ГЛАВА 3

Нет, ну это же надо: не понос, так золотуха! Только-только сумели выбраться из кремлёвской западни и, форсировав Москву-реку, углубиться в путаницу предместья, как напоролись на противника. Вернее сказать, он напоролся на нас: двое детин откровенно каторжного вида верхом на ухоженных конях в богатой сбруе, с постёганными цветными попонами. Представьте себе расхристанного бомжа с синими от 'партаков' пальцами за рулём, допустим, новенького 'крайслера' последней модели. Представили? Так эти рожи были поотвратней любого нашего урки, а если подумать - то, пожалуй, и большинству депутатов Верховной Зрады до них было не дотянуть. Так что ни малейшего сомнения, что коняшки краденые или, что скорее, отняты у прежних владельцев силой, не имелось.

Увидев стрельцов, двигающихся между кривыми заборами строем подобно букве 'П', 'под перекладиной' которой 'для пущего бережения' находилось 'моё царское величество', один из угонщиков средневековых транспортных средств осадил коня с такой силой, что благородное животное вздыбилось, на миг заслонив собою ездока и, резко развернувшись, рванул назад. Второй же всадник, видимо, решив, что за счёт скорости разбега сумеет миновать заслон раньше, чем мы прочухаемся, заверещал дурным голосом как пилорама о стальной костыль и, со всей дури ударив коня пятками, помчал на нас, стараясь проскочить в зазор между крайними стрельцами и свежевозведённым, не успевшим ещё потемнеть, тыном.

Отряд, однако, шёл в боевом порядке, стрельцы первой линии несли пищали с тлеющими фитилями в положении 'на руку', передав длинные бердыши задним, которым пришлось выполнять задачу 'вторых номеров'. Палить в смельчака никто не стал, да стрельцы и не успели бы изготовиться, укрепив стволы на опору. Но вот на удары ружьями и тычки в конскую морду фитилями мужики не поскупились, так что незаслуженно пострадавший скакун принялся так резко уворачиваться от пугающего огня и тумаков, что спустя минуту 'урка', явно не бывший прирождённым кавалеристом, не сумел удержаться в седле и грохнулся с коня. На удачу, ему удалось не угодить под удар копытом, но в остальном не подфартило. Сразу трое моих ребят набросились на упавшего и скрутили его, разумеется, от души намяв бока. Ещё один, повиснув на узде, словно персонаж Клодта, сумел смирить испуганную лошадь.

Схваченного подтащили, швырнув, словно мешок шерсти, прямо к моим ногам.

- Ты кто, холоп, и как ты дерзнул напасть на Государя?! - Евстафий Зернин, наклонившись, вздёрнул его за волосья так, что стало видно перекошенное лицо с всклокоченной чёрной бородой. Выскочит такой неожиданно в тёмном переулке на иного - тому и заикой стать недолго. Что этот тип пил перед нашей встречей, понять было невозможно, но такого перегара не бывало даже у завзятых алкашей, с лёгкостью употреблявших и лосьон, и политуру в смеси с перегнанным 'лаком Гунтера' в годы горбачёвских гонений на алкоголь.

- Брешешь, пёс смердячий! Государь Фёдор Борисович от воров упасся, верные люди сказывали. А Гришку-самозванца сей момент изведём! Лучше меня отпустите, а сами крест целуйте Фёдору-царю и ступайте Литву воровскую бить, тогда он вас пожалует!

- Это я-то - 'пёс'? Ах ты, вор, собачий сын, жабий выкидыш! Как смеешь Великого Государя 'самозванцем' поносить?! - Выпустив патлы разбойника, Евстафий от души пнул его грязным сапогом в голову. Одновременно со вскриком раздался хруст ломаемой челюсти.

Тут я решил вмешаться. Конечно, в семнадцатом столетии свои понятия о ведении допросов: читывал я и про дыбы с их виской и встряской, и про батоги, и про горящие веники, не говоря уже о казнях, вроде колесования или четвертования. Но одно дело - читать про такое в умных книгах, а совсем иное - самому попустительствовать ненужной жестокости. Я за свою жизнь повидал многое. И драться приходилось от души, и убивать врагов не только с расстояния, но и до шашки доходило. Но то - в горячке боя, когда или ты, или - тебя. А вот так: чтоб безоружного, связанного метелить? Это не по мне. Тем более, что я-то примерно помню, в общих чертах, как менялись русские самодержцы. Царь Фёдор после Смутного времени имелся только один - но много лет спустя. Сын Алексея Михайловича и старший брат Петра Первого. Так что, судя по всему, пойманный повторяет подсунутую ему дезинформацию или попросту - врёт. Так зачем излишняя жестокость?

- Погоди, сотник! - Остановил я ретивого командира. - Мудрые люди говорят: собака лает, а караван идёт. Этот бандит своё получит. Эй ты, говорливый ты наш, - обратился я к пленнику, - скажи лучше, как тебя звать и кто послал тебя народ мутить? И много ли вас таких говорливых сейчас по Москве шляется, тоже поведай, не стесняйся. Правду скажешь - оставим в живых. Слово даю. Ну, а будешь в молчанку играть - извини, тут уж сам себе виноват будешь. - Развёл сожалеюще руками.

Связанный мужик перевалился на бок и, сплюнув кровью и зубным крошевом, заговорил уже не тем дерзким тоном, как только что. Вот только сломанная челюсть мешала понять, что имеется в виду.

- Ахо я, Х'айка. До хетухох нахь хь оуа ыухыхы, ояин Иитий Хуйхий елел люду хихять ити Литху хить! А хихла я не хетаю, хотхи ха тхе, кахихь.

- М-да, Евстафий Никитин, перестарался ты малость с бандитом. Ну и как теперь с ним разговаривать?

- Прости, Великий Государь! Нечистый попутал, не вели казнить! Такая досада обуяла, как сей пёс лаяться начал, что силу не сдержал! - Вид у сотника был настолько убитый, что невольно хотелось ему посочувствовать.

- Казнить - не велю. Но впредь пленным морды не крушить! На то в государстве другие люди найдутся.

И вновь повернулся к пойманному.

- Видишь, что случается, если грубить начинаешь? И тебе больно, и мне непонятно. Одно сплошное расстройство. Хорошо ли?

'Ахо Х'айка' осторожно помотал головой.

- Писать умеешь?

Снова качание.

- Ну и что нам с тобой делать?

- Ауты, 'еликий хохудахь!

- Великий Государь, дозволь молвить! - Вмешался в разговор белобрысый молодой стрелец лет девятнадцати со светлой вьющейся бородкой и почти незаметной на светлой коже ниточкой усиков. - У меня дед Фрол, Царствие ему Небесное, и со Святыми упокой, ещё батюшке твоему служил, так ливонские немцы ему всю главу мечем изъязвили, тако же и длань, и плечи. Тако до кончины своей мычал невнятицу. Я же по младости лет кой-что из его речи уразумел. Дозволь, Великий Государь, поведать, что сей вор тебе сей час сказывал?

- Ну давай, переводи... - И, видя удивлённое выражения лица парня поправился. - Толмачь, говорю!

- Слушаю, Великий Государь! Речет вор, дескать, кличут его Пахомкой, прозвание не разобрал: не то Харька, не то Свайка, уж прости. Дескать, до петухов его с иными татями из поруба вынули, а лжу кричать им боярин Димитрий Шуйский повелел, и ещё повелел люду кричать, чтоб твою, Государь, Литву идти бить, какие литовские люди с тобой на Москву пришли и в свадебном поезде Великой Государыни супруги твоей. А числа тех татей вор сей не ведает, але ж мнит более двух сотен.

Закончив вольный перевод 'показаний' вражеского агитатора, стрелец чинно поклонился и застыл в ожидании моей реакции. Остальные также ожидающе стояли, поглядывая на своего царя.

А что сказать? Конечно, известие о том, что, помимо заговорщиков в Кремле, по Москве бродит ещё двести выпущенных из заключения головорезов, призывающих к погромам и - уверен - организующих резню на национальной почве, не радует. Но, с другой стороны, кое-что стало понятнее. Во-первых, выясняется, что кроме стрельцов Стремянного приказа, своеобразной лейб-гвардии допетровской Руси, мне, в качестве царя Дмитрия Ивановича, можно опереться ещё на одну силу. Сила эта - 'литовские люди'. Как я понимаю, это те самые 'поляки', о которых упоминали книги моего времени, из войска Лжедмитрия, которые оставались в столице после воцарения. Когда-то давно произошла какая-то 'уния', после которой Польша соединилась в одно государство с Великим княжеством Литовским и Русским, так что сейчас слова 'Литва' и 'Польша' для русских означают практически одно и то же: 'Ржечь Посполита'. Точно так же, как столетия спустя для европейцев были синонимами слова 'Russia' и 'Soviet Union'. Правда, где их найти, этих союзников? Ну, да ладно: сами найдутся, когда сабли зазвенят. А то я поляков не знаю: насчёт подраться - это братья-славяне готовы всегда со своим удовольствием. Под толковыми командирами воюют не хуже наших. Одна беда, задор выдыхается быстро: европейцы-с... А то, что заговорщики запустили дезинформацию о чудесно спасшемся царе Фёдоре Годунове говорит о том, что Василий Шуйский опасается в открытую объявить себя царём, зная о популярности Лжедмитрия (а точно ли - 'лже'?) и, до того момента, пока не увидит царского трупа, старается легитимизировать свой мятеж. То есть вслух твердят, что 'борются с самозванцем за законного царя - Годунова', а как только московский престол будет свободен, все сказки про 'спасение Фёдора' будут отброшены, и Шуйский сам наденет Шапку Мономаха. А тех 'Пахомов', которые не поймут изменения генеральной линии и будут продолжать кричать о 'правильном царе' очень скоро помножат на нуль. Как тех 'идейных левых наци' из 'Чёрного фронта', которые после прихода к власти Гитлера продолжали кричать о борьбе с капиталом и построении немецкого социализма в Германии.

- Коня!

Стрелец подвёл животное под уздцы. Скакун - явно европейских кровей, не сравнить с нашими 'сивками' и 'монголками', которых много было в войну у советской кавалерии. Как у нас в полку их называли, 'подарок Чойбалсана'. Был у цириков такой маршал и большой друг СССР. Высокий игреневый жеребец косит глазом: понимает, видать, что ходить ему теперь под новым хозяином. Синяя стёганая попона прикрывает спину почти во всю длину, а вот с боков - коротковата. Стремена непривычной прямоугольной формы. Потёртое рыжее седло с высокой задней лукой и отполированным деревянным рожком над передней не создаёт впечатления роскошного, однако же видно, что когда-то оно знало и лучшие времена. А вот декорированная квадратными кожаными зубцами уздечка и поблёскивающие серебром накладок оголовье с налобником выглядят заметно новее. Видимо, прежний владелец не мог позволить себе заказать качественный гарнитур для коня, но всё-таки старался не ударить в грязь лицом.

Огладив четвероногого красавца, потрепав по холке, я дал ему немного привыкнуть к запаху нового хозяина. Конечно, можно продолжать путь и пешком: здоровье молодого царя вполне позволяло пройти с десяток вёрст без привала. Но внешнее подтверждение статуса - штука в эти времена необходимая. И верховая лошадь хороших статей для меня сейчас нужна, как броневик для Ленина: чтобы привлекать народное внимание. Проверил затяжку подпруг, и, проигнорировав подставленные 'ступенькой' руки Зернина, вступил в стремя. Толчок правой, левая слегка пружинит - и мгновение спустя я - в седле.

Оглядел сверху своих парней: усталые, закопчённые фитилями, на лицах - разводы от засохшего пота, бороды многих нуждаются в гребне... Но в глазах - упорная решимость. Люди с такими глазами в будущие времена будут месяцами драться в Смоленске, Соловках, Севастополе, Бресте. Пройдут от Волги до Сахалина и Калифорнии. Возьмут на штык неприступный Измаил и перейдут непроходимые Альпы. В драных шинелях, с пачкой патронов и куском хлеба из муки напополам с соломой в кармане будут уходить в Ледяной Поход, неся на плечах по полоске погон и в голодные чёрные Астраханские пески - те, которые без погон, со звёздами на шапках. Поставят русский красный флаг на Полюсе и бутылками с бензином станут жечь фашистские танки под Мадридом и под Москвой. С боями откатятся к кавказским перевалам, но встанут, врастая в скалы, а потом, оттолкнувшись спиной, пройдут тысячи вёрст до Вены, Будапешта, Берлина, напоив своих коней из Дуная и Эльбы. Запустят в космос 'Восток' и 'Буран' и проложат через всю страну 'Уренгой-Помары-Ужгород' и стальную дорогу БАМа... А потом та же решимость, погасшая было из-за кремлёвских измен, вновь вспыхнет в глазах людей с гвардейскими лентами на рукавах и старых СКСах... Пусть светит!

Отряд шёл по Замоскворечью как по прифронтовой полосе, будучи готовым в любой момент дать отпор любому противнику. Судя по распахнутым воротам в некоторые дворы и изредка встречающимся ограбленным трупам на улицах, мелкие группы освобождённых Шуйскими преступников и подстрекателей к погромам, здесь уже побывали. Но, чем дальше мы продвигались вглубь, тем реже попадались следы этого безобразия. В одном месте мы обнаружили следы небольшого побоища - если, конечно, можно назвать 'следами' расстрелянные из пищалей трупы десятка антисоциальных личностей. Что характерно: не считая срезанных кошельков, покойники валялись практически не обобранными, даже оружие, среди которого были не только ножи, топоры, кистени, но и вполне себе солидные прямые мечи, с какими принято было в советском кино изображать всяческих древних богатырей, осталось валяться рядом с владельцами. Правда, ничего огнестрельного или просто дальнобойного, вроде луков, не наблюдалось - не то те, кто перестрелял эту шайку, прихватили трофеи с собой, не то нынешние покойнички 'по бедности мелкоскопов не имели'.

Миновав печальное место, мы вскоре услышали характерный шум рукопашного боя: лязг металла о металл, разноязычные проклятия и команды, вскрики поражаемых сталью людей.

- Великий Государь, дозволь поворотить вобрат? Там подале еще проулок есть, по нему к Скородому и выберемся. Дольше, но твоему царскому величеству гораздо сохраннее - Желание сотника избегать, по возможности, стычек, имея под своей командой отряд численностью в десять человек, включая самого Зернина и тщательно оберегаемого самодержца, было понятно.

Но, с другой стороны, царь, прячущийся в заулках и норовящий удрать от опасности, даже не увидев, что именно ему грозит - вряд ли будет пользоваться авторитетом у окружающих.

Ведь я сам всегда презирал 'начальничков', прячущихся на войне далеко в тылу под пятью накатами блиндажей, а в мирное время просиживающих кожаные кресла в кабинетах размером со спортзал. Они отгораживались от народа адъютантами, секретарями, секьюрити, полицаями, хитрыми и несправедливыми законами - и народ их люто и вдохновенно ненавидел. И рано или поздно такая ненависть выплёскивалась: то Пугачёвщиной, то Пятым годом, то Семнадцатым...

Сейчас вот дело идет к Смуте, к очередной междоусобице, в которую подбросят огонька и поляки, и шведы. Внук рассказывал когда-то, учась в аспирантуре, что когда первые Романовы провели учёт налогов на Руси, выяснилось, что много существовавших еще при Годунове сёл и мелких городков просто исчезли. Жилища сгорели или были разрушены, а жители - кто погиб, кто сбежал, кого угнали в неволю...

- Нет, Евстафий Никитин. Там нас не ждут и не знают нашего числа. Атакуем с ходу! Но сперва предложим сложить оружие. Не дело лишний грех на себя брать, русскую кровь лить зря. А вот коли не сдадутся, тогда и бить: кровь их на них же будет.

Понял ли?

- Слушаю, Великий Государь! Твоя воля.

Несколько кратких команд, очередное перестроение, трехминутное движение между неизменными московскими заборами-частоколами - и вот перед нами место стычки.

Толпа человек в тридцать, среди которой мелькают и бойцы во вполне приличных тегиляях, кое-кто - даже в шлемах и при саблях, норовит прорваться в крохотную деревянную часовенку, на ступенях которой отмахиваются длинными клинками двое бойцов в европейских шлемах и железных кирасах. На земле лежит с дюжину тел, одетых как в русские кафтаны, так и в европейскую одежду. Некоторые из них еще подают признаки жизни, но большинство не шевелится даже когда попадает под ноги нападающим.

Увлеченные боем сражающиеся даже не заметили появления нашего отряда: никто из атакующих не смотрел в нашу сторону, а защитникам часовни было откровенно не до того.

Воспользовавшись этим, стрельцы выстроились в две шеренги. Первый ряд, укрепив пищали на бердышах в качестве подставки, приготовился дать залп. Задние же держали заряженные ружья, чтобы сразу же передать их передним, если первые выстрелы не вразумят разошедшихся вояк.

Я, по чапаевскому завету, обозревал местность с возвышенности, роль которой играл отнюдь не киношный чугунок из-под картошки, а трофейный жеребец.

- Нет, ты посмотри, сотник, какое нахальство! К ним, понимаешь ли, сам царь прибыл, а они даже 'здравствуй' не сказали!

Стоящий рядом с обнажённой саблей на плече Зернин, оценив шутку, усмехнулся:

- Так невежи ведь, Государь! Видать, пороли их мало и с небрежением. Дозволь вежеству поучить?

- Поучишь ещё. А ну-ка - обратился я к 'молодому специалисту по переводу с челюстно-лицево-травмированного' на общепонятный русский, - пальни-ка разок вверх, чтоб заткнулись. А то их и не перекричать, так чего зря глотку надсаживать!

- Слушаю, Великий Государь! - щелкнул курок, воспламененный фитилём порох зашипел, разбрасывая весёлые искорки, и выстрел громыхнул, перекрывая гвалт и звон металла.

От неожиданности, как мне показалось, участники сражения на миг застыли. Кто-то из нападающих кинулся в стороны, огибая часовню, кто-то чуть отступил, вероятно, подумав, что прибыла огневая поддержка и опасаясь оказаться на линии огня. Но многие из толпы повернулись на звук выстрела, видимо, разумно рассудив, что обороняющиеся бойцы никуда со ступенек не денутся, а вот пренебрегать пищальниками за спиной не стоит: такое равнодушие может быть весьма чревато.

Не думаю, что вид стрелецкого десятка с готовыми к залпу ружьями доставил погромщикам удовольствие, учитывая, что стволы были направлены не куда-то, а прямо в них.

- А ну, прекратить безобразие! Всем - убрать оружие и отойти! Старшие - ко мне! Что здесь происходит?

Разумеется, что происходит - абсолютно ясно: кем-то организованные, вооруженные и разагитированные москвичи развлекаются этнической чисткой иностранцев. Это у нас в стране такая старинная национальная забава, называется 'понаехали тут!'. Думаю, организатор этого локального геноцида уже примеряет перед зеркалом Шапку Мономаха.

'Боярский царь Василий Шуйский', как утверждалось позднее в книгах, сумел 'прославиться' исключительно резнёй мужиков, клятвопреступлениями и передачей польскому королю русских городов. Эта порода 'боярских царей' с веками не меняется: партбоссы Ельцин и Кравчук, ставшие президентами, олигархи Ющенко, Кучма, Янукович, Парашенко - все они сперва кричали о 'народном благе', судорожно набивая карманы, а набив - о народе и не вспоминали, продолжая хапать, как не в себя. Видимо, генетический сдвиг...

- Православные, подсобите, выпалите в тех немчинов! А то они, анчутки, вон уж сколько наших посекли! - Один из мужиков в тегиляях, не иначе, решил, что стрельцы прибыли на подмогу.

- Как стоите перед Государем?! - не сдержался мой сотник. - А ну, пади, не то батожья отпробуешь!

Никто не поспешил выполнить команду. Напротив, к нам развернулась уже практически вся толпа. Угрюмо-яростные бородатые лица не отражали ни малейшего желания подчиниться. Скорее - наоборот.

Воспользовавшись передышкой, двое воинов на крыльце часовни, устало опустив клинки, отступили к самым дверям, стремясь хотя бы прикрыть спины.

- Повторяю: всем убрать оружие и разойтись! Я, царь и великий князь Всея Руси Дмитрий Иванович, вас всех прощаю и отпускаю с миром. А кто ослушается - тем смерть!

Толпа колыхнулась. Кое-кто и вправду в растерянности опустил топоры, сабли и окованные железными полосами дубины. Пара мужиков принялась часто креститься, то ли отгоняя дьявольское видение, то ли молясь про себя о вразумлении: царь ли доподлинно этот всадник, пусть и в богатом кафтане, но всё же не облачённый в расшитые золотом царские бармы с венцом на голове, который окружен не огромной свитой, а всего лишь десятком стрельцов?

Но вот на 'одоспешенных' мой приказ подействовал, как детонатор на взрывчатку.

- Православные, то воры!

- Бей их, пока не палят!

Страшное дело - сила примера. Уверен: если бы хоть один из мужичков в тегиляях швырнул свою саблю под ноги - за ним оружие побросали бы все. И удалось бы решить дело миром, не проливая русской крови.

Но тут случилось иначе: сперва полдюжины хорошо вооруженных бойцов кинулись на нас, рассекая воздух клинками, а мгновение спустя за ними с воплями рванула почти вся толпа.

- Бей воров! Круши!

- Пали! - По команде сотника пять пищальных стволов расцвели пламенеющими тюльпанами, швырнув в нападающих куски горячего свинца. Сложно промахнуться по куче врагов с пятнадцати метров даже из таких карамультуков.

Несколько передних упали, мешая другим бандитам, кто-то в испуге отшатнулся и, воспользовавшись этой заминкой, уже без команды, вразнобой пальнули две остававшиеся заряженными пищали.

- Бердыши вздень! Левой ступи! Держать строй! - Нет, правильно я Евстафия назначил сотником. Не теряется мужик, командует толково. Вот где бы только сотню для него набрать?

А бандиты-то молодцы, не трусят. Набежали толпой, хоть и выбило у них не менее десятка. Даже жаль таких рубать: сразу видна русская удаль.

Стрельцы бердышами отмахиваются - словно косами поутру луговину косят. Звенит железо о железо, стучит, перерубая кости, чавкают лезвия топоров в парном мясе, алая кровь брызжет на красные кафтаны.

- Постоим за Государя Димитрия!

Кто-то из передних стрельцов упал, пропустив в грудь острие клинка. Тут же на его место заступил Евстафий Зернин. Молодец, истинно молодец! Тяжёлая сабля мелькает, то сшибаясь с вражеским оружьем, то просекая сукно кафтанов и тегиляи.

Рукопашный бой короток: долго тяжёлой железякой не помашешь. Тут уж кураж на кураж, упорство - на упорство, сила на силу. Вот справа подался стрелецкий строй: ещё кто-то упал, охвативши окровавленную голову. Ну, даёшь резервы!

- За Русь! - Верховой - это вам не пеший-пехотинец, это посильнее всяких 'Фаустов'. Ну, вспомним службу в кавалерии!

Склонившись вправо, добавляю вес тела в сабельный удар. Всё, как учили, с потягом назад. Клинок, попав под высокий ворот тегиляя, врубается в чужую шею.

Карие глаза давешнего агитатора по-детски изумлённо наполняются слезами, будто свежепреставленный в последний миг хочет спросить: 'меня-то за что?!'. Не спросит уже. Эх, Смута, мать её!

Конь хорош, хотя и пуглив: видно, что ращён не для боя, а для парадов. А вот стрелецкая сабля - дрянь: руку-то перекрестие защищает сносно и в ладони неплоха, ухватиста. Но вот весит... Рубишь - словно арматуриной машешь. Да и железо - тоже дрянь: почти при каждом ударе по подставленному оружию противника на клинке остаются отметины. Стараюсь по мере возможности не убивать: лишний грех ни к чему, а раненый в такой рукопашной - уже не боец. Сабля и бердыш не так 'гуманны', как автоматная пуля, к примеру. Та, если не пробьёт жизненно важный орган, даёт возможность, перевязавшись, продолжать стрелять. А здесь каждый удар - это раздробленные кости, рассечённые мышцы, бешеная потеря крови... Нет, с такими ранами особо не повоюешь.

Хорошо, что мои стрельцы, в отличие от большинства нападающих, профессиональные воины, хоть и из столичного гарнизона. Рубиться умеют всяко лучше этого сброда, причём настолько, что разница в численности, похоже, скоро исчезнет.

Неожиданно позади нападавших упал, дымясь, какой-то темный предмет величиной с голову. Три-четыре секунды - и грохнул взрыв!

Ничего нет в бою хуже растерянности. Страх - это постоянный спутник бойца, но его можно одолеть, загнать вглубь. Нехватка боеприпасов, оружия - худо. Но их можно отбить у врага, а там и из тылов что-нибудь подкинут. А вот если человек растерялся, дрогнул, опешил, на миг издав фальшивую ноту в музыке боя - тут и конец всему, пишите письма мелким почерком!

Так и тут: хоть взрыв и не нанес заметного ущерба нападающим, - по крайней мере, я не увидал убитых им врагов, - но бандиты растерялись, решив, видно, что зажаты в клещи с фронта и тыла.

Кто-то завопил:

- Измена!

Кто-то:

- Спасайся, братия! - и кинулся перелезать через тын.

Кто-то, просто отбросил топор в надежде на пощаду и рухнул на колени, размашисто крестясь.

Дурной пример - заразителен, так что спустя полминуты толпа погромщиков разбежалась кто куда. Троих воинов в тегиляях, сохранивших присутствие духа и желание драться, стрельцам пришлось порубить, а полдюжины пленных покорно дали связать себя собственными кушаками.

Теперь, когда никто не мельтешил оружием перед глазами, отвлекая от обозрения окружающего пейзажа, мы увидели, что двое защитников часовни стоят уже совсем неподалёку, всё также своим видом выражая готовность продолжить драку. Но теперь к ним присоединился третий: полный молодой мужчина с усами-пиками под подозрительно семитским носом. Верхнюю половину лица носача маскировала тень от широкополой шляпы с закреплённым серебряной пряжкой пучком ярких перьев, смахивающих на хвост попугая ара. Длинный кинжал его оставался в ножнах у пояса, но в правой он привычно держал пистолет с солидным бронзовым шаром на конце рукояти. Хорошая, однако, штука: и баланс оружию даёт нормальный, и по башке таким заедешь - никому мало не покажется. А это в эпоху однозарядного оружия - весомый аргумент.

- Я же велел: всем убрать оружие! Вам что - непонятно? Развели, понимаешь, фехтование!

Нет, ну сколько раз можно повторять? Царь я или не царь? Должны меня слушать, или не должны?

Вот обижусь и уйду. В монастырь. В женский.

Усач с пистолетом засунул оружие за широкий ремень со здоровенной фигурной пряжкой, прикрывающей чуть ли не треть живота и поклонился на европейский манер. После чего что-то сказал своим товарищам на незнакомом языке, отдалённо смахивающем на германскую мову.

С видимым нежеланием воины отёрли окровавленное оружие и вложили клинки в ножны. Теперь, когда боевая суета прекратилась, я обратил внимание на существенную разницу в их вооружении и доспехах. Одинаковыми, вернее, сходными внешне, были только глубокие полукруглые шлемы с прикрывающими лица от поперечного удара стрелками-наносниками, которые крепились на краю козырька. Загривок прикрывали собранные наподобие рачьих хвостиков трёхсегментные назатыльники. Но вот всё остальное - заметно разнилось. Если один был облачён в пластинчатые доспехи с прикрывающей тело железной кирасой, латной 'юбкой' и наплечниками, а ноги защищались поножами на бедрах и ниже колен, то серый кафтан второго был закрыт спереди лишь изрубленным кованым нагрудником и 'набрюшником' из нескольких пластин внахлёст. Да и оружие заметно разнилось: воин в сером кафтане - или как эта одежда ещё называется? На наши русские кафтаны всё же не совсем похоже, - гордо носил у пояса саблю, на первый взгляд, весьма похожую на стрелецкие, но всё же слегка не такую. А его товарищ вооружился тяжёлым даже с виду прямым палашом с гардой, прикрывающей всю кисть руки и длинным тонким кинжалом, больше смахивающим на шило-переросток, упрятанное в изящные кожаные ножны с медными чеканными накладками.

Скрыв оружие, троица приблизилась, насторожённо поглядывая на заляпанных кровью стрельцов, всем видом выказывающих готовность напластать на заготовки для бифштекса любого, кто не так посмотрит на их государя. Нестройно, но почтительно поклонились: толстячок даже повыкаблучивался, перебирая ногами в тупоносых туфлях и метя шляпой московскую пыль.

- Ну, довольно политесы разводить. Покланялись - и будет. Отвечайте: кто такие и что здесь делаете?

Усач в шляпе принял почтительную позу и, приложив руку к груди, ответил на плохом, но всё же понятном русском языке:

- Ваше величество, Великий Государь, царь и Великий кназь всея Руссии Деметрий Иоганновитш! Припадаем к твоим стапам и просим застшиты от буйства тшерни! Аз есмь Исаак-Абрахамзоон Массарт, негоциантус из Хаарлема. А это - он слегка картинно развернулся, указывая на своих спутников - книгт Винсен Бремер, третьего дня прибывший из Амстердама, и ясновелмошный пан Ватслав Возняковитш из Гнездиловитш, сопровождавший его в пути от Шетши Посполитой до Масквы.

Ну вот, начинается... Только интуристов 'защищать от буйства' мне и не хватало. И так народу в отряде - всего ничего и как оно дальше пойдёт, ещё бабушка надвое наворожила. А ну, как стрелецкое начальство откажется признавать царя Дмитрия и пожелает выслужиться перед новым царём Шуйским, поднеся в подарок голову прежнего правителя? Или, что не менее вероятно, отряд просто не сумеет прорваться в Стрелецкую слободу, напоровшись на более сильный и подготовленный отряд заговорщиков? В гражданской войне часто те, кого считаешь своими, на поверку оказываются перевёртышами, а боевые действия в лабиринтах городских улиц могут перемешать войска, как щепки в водовороте. Но... А почему нет? Рубиться иностранцы умеют. Лично сейчас видел. И смелости не занимать им, потому как положение не из лучших: обратно по домам из русской столицы им добираться будет сложновато, учитывая неприязнь местных жителей к 'немчинам'. А в Москве в данный исторический момент иноверца прирезать могут за милую душу, особо не разбираясь, католик ли этот бритомордый тип или гугенот какой-нибудь. Главное - не наш. А 'не наше' часто представляется таинственным и опасным из-за непривычности и необычности.

Вот и мне этот толстяк отчего-то интуитивно не слишком нравится. То ли застарелая классовая ненависть зашевелилась, то ли гены Ивана Грозного, везде врагов искавшего, пробудились... Но интуицию, как говорится, к делу не пришьёшь, а пока нидерландский купец находится в положении 'врага моего врага' и должен выступать против погромщиков Василия Шуйского хотя бы для того, чтобы сохранить свою шкуру. Второй голландец, насторожённо зыркающий по сторонам, пока что не вызывает никаких чувств. А вот шляхтич явно расслабился после боя, глядит весело, но без дерзости во взгляде. А что не веселиться? Молод, красив - аж девки ахают, силой и ловкостью не обижен, да и в бою умел. Видно, что сабельная рубка для него сродни азартной игре, где на кон ставится голова, но и выигрыш - жизнь. Долгая ли, краткая ли - до следующей сечи - но жизнь. Из таких вот парней либо друзья выходят, верные до гроба, либо враги с кристально чистой ненавистью в душах, которых не сломит ни страх, ни подкуп, ни пытки. Руси такие люди нужны. А что поляк... Так мало ли их русским царям служило, да и Союзу? Богдан Хмельницкий, Николай Пржевальский, Константин Циолковский, Константин Рокоссовский и множество других, чьи имена не на слуху...

- Чем торгуешь, негоциант, и где твои товары?

- Я, Великий Государь, царь и Великий кназь Деметрий Иоганновитш, патое лето обретаюсь на Маскве. Торг вёл тканями, та посудою тоброй, та оловом, та метью в листах и кованой, та и литой тош. А паче сего утшилса я у лютей масковских, как способней торг тершать. А сам покупал я шемчуг та меты питьи тобрые, каковых в моих краях отнють не варят, та воск белый, та аксамиты персицкия та антейския. А мяккой рухляди противу указу та пищалей, та селья, та книг русских отнють не покупаю.

Ну что же: может и не врёт купчина... Хотя... Пятое лето безвылазно? Он что, купленное впрок засаливает? Я как-то представлял торговое дело в эти времена как-то иначе: привёз купец товар, распродался, закупил, чего надо, и домой, свежеприобретённым добром торговать, земляков радовать... Какой смысл в чужую землю корнями врастать? Возьмём на заметочку такую нестыковку.

А пока пообщаемся с ляхом. Читал я, конечно, что 'реципиент' мой более, чем тесно с ними общался, и в свите у него, в смысле - у меня они были. Но голландец утверждает, что шляхтич приехал только третьего дня, так что навряд ли успел поучаствовать в войне против Годунова.

- Витаю пана Возняковича! Цо допровадзило тшебе в мой край? - Мои губы произнесли фразу явно по-польски, хотя до вселения в новое тело я на этом языке ни слова сложнее 'проше пана', 'бимбер' и 'краковяк' не знал. Видимо, 'включилось' умение прежнего Дмитрия. Раз он скрывался столько лет в Польше - должен бы научиться болтать по-ихнему. Хотя, судя по мимолётной гримасе собеседника, моя речь звучала совсем не идеально. Но раз понимает - это уже хорошо.

И что ещё странней, ответ поляка звучал как бы одновременно на двух языках: польские фразы слышали мои уши, а мозг сразу же без перевода воспринимал на родном языке, причём именно моём родном, а не той архаичной версии, которой пользовался здешний народ.

- Здравствуй сто лет, Демитрий, царь Московский! Счастлив видеть тебя воочию, живым и здоровым! Я прибыл к тебе по обещанию моего отца, чтобы служить тебе и твоей царственной супруге в походе на нехристей своей саблей и своим знанием. Воевал я со шведами, имея под началом наряд из четырёх полевых орудий, был ранен. Но к тому времени, когда я оправился от ран, круль Жигмунт принялся притеснять исконные шляхетские вольности. Тогда мой отец внял совету пана Микулая Зебжидовскего и послал меня с четырьмя верными людьми, на службу к твоему величеству. Ведомо мне, что на службе твоей ныне много славных шляхтичей, утеснямых нашим крулем, состоит и ты их за ту службу жалуешь и поношений им не творишь, веру отцовскую менять не заставляя. Поскольку всем известно, что ты поклялся на частичке Креста Христова выступить против окаянных османов и постоять за веру христианскую, то быть под твоей рукой не зазорно.

А в Бялыстоке повстречался я с людьми Весента Бремера, которого хорошо знал ещё с боёв против шведов, когда он служил Короне. Бремер нанят был негоциантами с поручением свезти на Москву два воза оловянной посуды. Так вместе и поехали, ибо малым отрядом идти небезопасно. Третьего дня прибыли мы сюда, остановившись у купца Массарта, чья доля была в той посуде.

Прости, царь Демитрий, что не поспели к твоей свадьбе: не ведал я, когда она случится. Но от рода моего прими, государь Московский, мои поздравления и верную службу. Возняковичи добро помнят: если б не ты со своими воинами, погиб бы я нынче от рук разбойников, как пали мои верные люди, защищая своего пана.

С этими словами шляхтич обнажил голову и отвесил глубокий поклон, скребнув снятым шлемом землю.

Похоже, не хитрит ясновельможный: не слыхать в его словах неискренности. Уж я-то на своём веку научился отличать брехню от правды. Ну что же: острая сабля сейчас лишней не будет, а что она из польской стали выкована - то не во вред. Я так понимаю, мы сейчас с ляхами вроде как союзники. Какая-никакая - а всё же родня, славяне. Хотя то, что шляхтич рассказал о клятве драться с турками - это конечно, надо обмозговать... Не тот это противник, чтобы очертя голову на них кидаться: дед мой много о них порассказал. Злые они в драке и опасные. Да и дикие: русским раненым в Болгарии головы резали, над народом местным измывались так, что ужас. Ну да не до них сейчас: пока что наша задача - не с турками резаться, а у себя навести порядок.

- Принимаю, пан Вацлав Вознякович из Гнездилович, твою службу и верность! Становись пока под начало сотника Евстафия Зернина, хочу сам порадоваться твоей отваге в бою. А когда одолеем мятежников, покажешь, как ты умеешь обращаться с орудиями.

Не похоже, что молодому шляхтичу такой подход к его военной карьере понравился, судя по недовольному лицу, но спорить он не стал. А вот голландцы, хоть и со всяческими политесами и расшаркиваниями, но, тем не менее, от почётной царской службы отказались. Бремер заявил, что не имеет права нарушить контракт с купеческим сообществом, согласно которому его задача стоит в охране и сопровождении товаров, а также защите жизни и здоровья своих нанимателей. А остроусый Исаак Абрахамзон Массарт отбрехался тем, что вообще человек мирный и вояка из него бесполезный. Ну да, будто бы никто не заметил, как профессионально этот 'пацифист' обращается со своим пистолем... Но силком заставлять иностранных подданных влазить в нашу локальную 'беллум цивил' я посчитал неправильным: одно дело, когда всё по доброй воле, за идею ли, за деньги ли - не важно. А совсем другое - приневоливать, тем более, не бродяг каких без роду-племени. Дипломатические скандалы нам на пустом месте не нужны. Впрочем, Исаак оказался не совсем уж бессовестным и в виде добровольного взноса на нужды обороны пожертвовал укрытую на груди плоскую шкатулку тонкого дерева с четырьмя десятками серебряных лёвендальдеров: по весу явно больше килограмма металла. Тоже полезное дело, а то ведь я как тот Грициан Таврический из 'Свадьбы в Малиновке': 'что за атаман, у которого золотого запасу нема'. Война, хоть и гражданская, мероприятие весьма затратное. Правда, чего стоит голландская валюта в Москве и что на эти деньги можно купить, я пока не знаю, но серебро - оно в любом случае серебро. Лишнее не будет.

Сунув за отворот шапки полдесятка монет, остальное я передал на сохранение сотнику, который тут же запихал шкатулку за пазуху. Надо будет попозже заставить портных понаделать карманов на одежде: с ними как-то попривычней будет.

Но чтобы 'интуристам' жизнь спасённая совсем уж мёдом не казалась, пришлось озадачить их оказанием помощи раненым и уборкой трупов на месте боя. Вместе с тем я разрешил своим ребятам собрать трофеи. Излишнее оружие и доспехи стрельцы заскладировали в часовне, где обнаружился плюгавенький попик. Там же находились двое раненых поляков в беспамятстве, о которых Вознякович ничего не мог пояснить, кроме 'когда мы сюда пробились, эти уже здесь лежали' и несколько зарёванных русских девок, часть из которых, как выяснилось, прислуживала у Массарта. Ну, не знаю, что у них там за работа по хозяйству, однако пузо у одной заметно перевешивало вперёд. Раненых погромщиков оказалось всего четверо, а у крыльца обнаружились подающие признаки жизни двое жолнежей и недорубленный голландский наёмник. Всех их затащили внутрь, не разбирая, кто за кого. Пусть батюшка делом показывает, насколько он выполняет завет любви к ближнему: 'ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит?'.

Найденные у покойников деньги стрельцы, судя по всему, решили оставить себе за труды, поскольку ни одного кошеля с монетами представлено не было. Зато у одного из мёртвых наёмников был изъят и поднесён мне явно дорогой, судя по посеребрённым насечкам на стволе и костяным накладкам с изображениями стоящих на дыбках львов, но зверски тяжёлый пистоль со всеми принадлежностями - от пороховницы до пулелейки. Голландцы, судя по кислым рожам, не слишком приветствовали изъятие ценного образца (по принципу 'нам самим мало'), но возражать воинам, только что спасшим их головы, не решились.

Принцип заряжания дульнозарядного оружия я для себя уже уяснил, наблюдая 'экзерции' с пищалями. Единственная разница была в том, что пистоль оказался кремнёвым, так что не было необходимости возиться с тлеющим фитилём. По габаритам и весу оружие здорово походило на обрезы трёхлинеек, которых после Гражданской у нас в селе было огромное количество: практически у каждого мужика на подворье был запрятан такой 'коротыш', а то и не один. Как власть ни боролась с этим, всё равно всё изъять так и не смогла до следующей большой войны. Конечно, те обрезы превосходили пистоль в скорости перезаряжания, тем не менее иметь при себе что-то убойное, помимо плохонькой стрелецкой сабли, мне было спокойнее.

На некоторое время меня посетила мысль предложить пленным мятежникам присоединиться к отряду, так сказать, 'искупить вину кровью'. Однако вовремя сообразил, что шесть 'штрафников' на девять наших, включая меня самого и только что присоединившегося шляхтича - это слишком рискованный процент. Дать им оружие не трудно, благо его в часовне набралась целая груда - есть с чего выбирать. И даже клятву верности с них можно стребовать. Но вот сдержат ли они эту клятву или при первой же опасности сбегут? А может, ударят в спину моим стрельцам? Нет уж, пусть пока посидят, подумают над своим поведением. А когда ситуация успокоится - тогда-то 'суд разберется, кто из вас 'холоп'!'...

Покинув место боя, стрельцы во главе со мной продолжили свой 'анабасис' по Замоскворечью. Минут через сорок мы миновали, судя по разговорам моих ребят церковь Параскевы Пятницы и по достаточно широкой и прямой улице добрались, наконец, до Стрелецкой слободки, за которыми на взгорке темнели стены деревянной крепости - Скородома.

Улица и переулки были перекрыты укреплёнными на повозках передвижными стенками 'гуляй-города', за которыми находились готовые к сопротивлению караулы. Слухи о происходящих в Москве погромах иноземцев успели достичь ушей здешних стрельцов, но, поскольку никаких команд от вышестоящего начальства не поступало, стрелецкие головы - 'на наши деньги' командиры полков - видимо, помня извечную армейскую мудрость о том, что именно инициатива делает с инициаторами, ограничились организацией обороны собственного пункта постоянной дислокации. Отчего-то вспомнились телесюжеты о подобном же поведении бравых украинских вояк во время крымских событий 2014 года.