Ольга Шумяцкая, Марина ДрубецкаяИда Верде, которой нет

Пролог

Ветер гнал по ледяному склону снежную пыль. Началась метель, стихла и вновь завальсировала. Казалось, танцует пара теней: то тает, превращаясь в двуглавый колеблющийся призрак, то обретает зыбкую плоть.

Кинооператор Андрей Гесс следил за кружением снега:

— Гляньте-ка, какие ледяные танцы! А в штиль пришлось бы ставить ветродуи. Убили бы на это весь день, — бурчал он себе под нос.

Гесс стоял на деревянной площадке, выстроенной в гроте у горного склона. Справа — скала, слева — обрыв. Вокруг высятся вершины Минги-Тау, кавказского горного хребта. И равнодушно молчат. Выжидают.

Был мглистый полдень, но съемка никак не начиналась. Однако снегопад усиливался, и пора было принимать решение — начинать или сворачиваться. В крошечном гроте хватало места только для кинокамеры и оператора. Решили, что режиссер и ассистентская челядь останутся на нижней линии склона, лента которого тянется с вершины на пятьсот метров, завязывается в узелок у разлапистых мрачных елок и вьется дальше — к поселку Терскол.

На съемочную площадку поднимались на новенькой канатной дороге, которую запустили всего год назад — в двадцать седьмом. Самую верхнюю станцию — в двух тысячах километров над уровнем моря — открыли меньше месяца назад. Собственно, первыми стали ее обживать члены съемочной группы фильма «Охота на слезы». Фильм снимали уже полгода, и конца-края этому не видно было.

Требовалось снять сцену, в которой героиня, окончательно запутавшись в собственных страхах, бежит по снегу, спасаясь от невидимой погони. Ищет «щель». В сценарии так и было сказано: «… щель, то есть невидимая до поры до времени дверь, которая поможет ей скрыться».

Гесс выглянул из грота и посмотрел вниз: режиссер ходил вокруг палатки и, наверное, как обычно, кого-то смешил. Оператор потер уши: его все время отвлекал посторонний звук. Вроде свиста… Только кто тут может свистеть? Неведомая птица? Или — только не это! — опять что-то трется в механизме камеры? Он приложил ухо к ее металлическому корпусу — свист смолк.

Сверху ему махала рукой Ида.

Гесс наклонился к видоискателю и молниеносно приблизил фигурку актрисы в длинной лисьей шубе, запахнутой на манер халата. Там пряталась кружевная пижама — шубу героине предстояло потерять, оступившись в середине кадра.

«Она в хорошем настроении, значит, снимем быстро», — сказал себе Гесс.

Ида заговорщицки подмигнула ему. В этом был особый шик ее поведения на съемках: она не себя преподносила, как обычно это происходит с дивами, а сама следила за всей площадкой с рощицами световых приборов, упрямым племенем роликовых тележек или, как сейчас, — с лесом ощерившихся скал. Иногда, чуть склонив голову и прищурившись, Ида оглядывала декорацию и шепотом, взглядом, едва заметным поворотом головы предлагала что-то поправить. А уж перемигивание ее с оператором давно превратилось в ритуал.

Гесс видел Иду на крупном плане — как будто ее фотография стояла перед ним на столе.

«И все-таки ее лицо создано для детектива — завораживает и пугает одновременно!» — в который раз подумал Гесс.

Сколько раз за последние шесть лет царствования дивы Верде на экране он разглядывал пейзаж ее лица и выдумывал всякие сравнения: то ему виделись под глазами озера, на дне которых можно искать утопленников, то в очертаниях ноздрей точеного носика — тоннели, ведущие в райские кущи через заброшенные вокзалы — Ида Верде пугала нежданным уродством, потом устало улыбалась и — зачаровывала.

Потом, когда фильм будет закончен, ее лицо и она сама, вся, достанется сотням тысяч зрителей. По всей империи замелькают в темных залах белые носовые платки, захлюпают носы, потекут слезы. А пока это лицо — только для него, оператора Гесса. Вот он, завораживающий Россию от края до края крупный план: прямой нос, прямая линия губ, знаменитая волна мелких пепельных кудрей, ниспадающих вдоль бледных щек, — «лик злого ангела», как писали в начале ее карьеры журналисты. Красота, которая тает под воздействием тени, случайно упавшей на лицо.

Наконец пасьянс предсъемочной суеты сложился.

Отмашка режиссера: «Камера!» — и Ида, поскальзываясь, начала преодолевать крутой склон, отбиваясь от невидимых преследователей.

«Или видимых ей?» — Гесс вспомнил, как позавчера в баре отеля Ида рассказывала свой сон, и присутствующих затягивало в воронку ее мрачных фантазий.

Как же хороша она в кадре! Надменная пластика и обиженная осанка превращают реальную женщину в блуждающий призрак, пугливо касающийся земной тверди.

«Враги обзавидуются, — присвистнул Гесс. — Эта заторможенная поступь… Смешно, ей-богу, что Лозинский надеялся заменить ее дублершей. Просто бред! Пусть хоть сто дублерш из Императорского физкультурного общества без устали кувыркаются — никто так, как Ида, пройти не сумеет!»

Ида, полуобернувшись, застыла у края пропасти — съемка первого дубля закончилась.

— Ну что? Все в порядке? — Ветер снизу принес крик Кольхена.

— Отлично! — полетел под горку ответ.

— Второй дубль?

Гесс утвердительно замахал рупором.

Ветер усилился и снова поднял снежные вихри.

Кольхен дал отмашку, Гесс включил камеру, пленка услужливо застрекотала.

Однако Ида не появлялась.

Что там у них случилось? Гесс досчитал до пяти. Потом еще до пяти. И выключил камеру.

Снежные вьюны пронеслись вдоль склона — просто дамы в бальных платьях, — а больше никого. Неужели дива затеяла скандал с костюмершей? Только не сейчас! Ну наконец-то! Появилась фигурка в шубе, махнула рукой, снова скрылась. Значит, можно начинать.

Что-то снизу кричал Кольхен, но ветер разнес слова в клочки.

Гесс включил камеру, и после полуминутной задержки актриса все-таки появилась.

«Да что с ней такое? Теперь еле ноги волочит. Понятно, нервы у нее ни к черту после того, что устроил Лозинский», — продолжал болтать сам с собой Гесс.

Вокруг героини заплясала белая пыль, и оператор успокоился: отличный кадр. Неплохо. Очень неплохо. Наезжать на крупный план не стал — уж больно хороша сцена.

— Но что все-таки за свист? Если это опять та назойливая шестеренка, сам прыгну в пропасть, не буду ждать, пока Нахимзон меня удушит, — бормотал Гесс.

Он глянул вниз — Кольхен прыгал и размахивал руками. Издалека режиссерская пантомима выглядела комично. Вот Кольхен вскидывает руки в больших варежках, падает в громоздких валенках на колени и тут же оперным жестом взывает к помощникам, чтобы те вернули его в вертикальное положение.

При подъезде к поселку Терскол в снегу увяз таксомотор — синенький горбатый автомобиль отечественного производства. Шины — никуда не годятся! Но, конечно, обходятся дешевле, чем заграничные. И передняя ось спроектирована так себе. А какие сугробы навалило за последний час! Просто горы!

Шофер сигналил уже несколько минут — помощь не помешала бы.

Машина пришла снизу, из Нальчика.

Дверца открылась, и, бросив на сиденье плед, из авто вылез Алексей Лозинский. Тут же провалился в снег, с трудом выбрался. Прикрыв лицо от метели, посмотрел вверх. Неприятное подозрение, интуиция, было время, редко его обманывавшая, уже час гнала таксомотор по опасной горной дороге. Вот вдалеке на белом полотне склона возникла темная фигурка.

Лозинский спешно двинулся к станции канатной дороги. Что-то не так… Не так…

— Бог мой, это же Лозинский! Муж Верде! Что-то сегодня будет! Продолжение скандала! — залепетала оставленная внизу в студийном грузовике помощница гримерши, увидев высокого мужчину, который торопливо прокладывал себе тростью путь в снегу.

Но никто не обратил внимания на ее возгласы.


Гесс прижимал ухо к холодному металлу камеры, пытаясь разобраться, откуда идет свист. Надсадное гудение, похожее на крик птицы, уже перекрывало остальные звуки. Но источник? Где его источник?

Вдруг на отвесном склоне, что вертикальным занавесом располагался в глубине кадра — выше горизонтали, по которой, увязая в снегу, бежала сейчас Ида (она странно притормаживала, будто в замедленной съемке), — Гесс увидел черную точку. Ранка в белом покрывале снега. Ранка стала расползаться. И он понял…

— Ида! Назад! Все к деревьям! Держитесь за деревья! — закричал Гесс. Лавина!

Лавина уже тронулась. Гесс видел происходящее в замедленном режиме. На самом деле снежная волна мчалась со скоростью океанской. «Вот откуда был свист!» — пронеслось в голове у Гесса. От вселенского грохота, заполнившего пейзаж, отделялся звук, казавшийся теперь совершенно кукольным: все еще работающая камера стрекотала, как детская игрушка. Еще полминуты — пленка закончилась, — и камера закрутилась вхолостую.

Гесс оцепенел. Линия горы, где две минуты назад кривлялась актерская фигурка, была чиста. Пуста. Как обрывок пленки, дернулось воспоминание о страшном закатном часе в Индии, когда его камера, включенная Сергеем Эйсбаром, сняла катастрофу на упавшем мосту.

Лавина промчалась по склону, и тонны снега рухнули в ущелье. Люди, толпившиеся у съемочных палаток под склоном, успели лишь вскочить и — застыли в ужасе и инстинктивном облегчении: снежное чудовище отвернулось от них.


Лозинский широко раскрытыми неподвижными глазами глядел вверх, не замечая, как его рука мнет шерсть пальто с левой стороны, возле онемевшего сердца. Ему казалось, что сквозь колкий снег, град, зло бьющий по лицу, он видит на фоне горного склона крупный план Идиных прозрачных глаз.

Еще в начале их работы над фильмом она, выхватывая пальцами льдинки из треугольного бокала с коктейлем, предлагала ему для финала спецэффект: настоящий взгляд громадины горного хребта, насмешливый или вопросительный — какой хочешь, Лекс! «Это же легко делается наложением кадров! Помнишь мои глазищи, которые подставили рыси в „Чарльстоне на циферблате“? Двойная экспозиция».

Слишком великолепно. Слишком много слез в зале.

«Значит, Иды Верде больше не будет?» — спросил себя Лозинский.

Ему показалось, что он стал бесплотным, и на несколько минут он потерял сознание.

Загрузка...