И звуки, и краски

Лучи Кратоса пробиваются через быстрые облака и щекочут веки. Высокий воздух пахнет весной. В мире стоит особая полуденная тишина, нарушаемая только звоном ручьев да криками петухов. Ветер, прилетевший с гор, пробирается под дырявое пальтишко Беско, и мальчик зябко ежится на железной крыше сарая. Натруженные руки ноют, а перед глазами все еще стоит размеренный блеск синей стали. Он хорошо поработал. Тетка будет довольна. Зеленого крошева ветвей хватит на пару дней. А что такое пара дней весной? Это же уйма времени! А через декаду на проплешинах появится первая трава. Можно будет выгнать корову с теленком на общий луг. Правда, у них с теткой всего два десятка пастбищных дней… Их бы приберечь на время, когда трава наберет силу… Однако и желающих выгнать своих коров на луг тоже прибудет…

Мысли Беско путаются. Теплые щупальца Светила обволакивают мальчишку. Хоровод цветных пятен кажется ему коровьими спинами на жарком летнем лугу. Беско растворяется в высоком небе… У него уже нет тела… Он плывет над теплой землей….

— Беско! Бе-е-ско! Дитя обмана!

Голос у тетки хрупкий. Плохо дело. Опять газ. Это надолго. Сейя не умеет нюхать в меру. Она ставит сразу большой бак и, едва бродило пойдет пузырями, тут же «снимает пробу». Проба снимается так часто, что поршень не поднимается и до первых делений. Начав с коротких припаданий, тетка кончает всегда одинаково: закусывает мундштук и дышит, пока не упадет на пол. Грязную и невменяемую, ее Беско утащит в землянку и уложит на топчан. Сутки Сейя не будет узнавать его. Потом еще сутки будет болеть. А потом… станет крошить кору на новую закваску.

— Бе-е-ско! С-сатана… Где тебя носит только?

Ворча и кашляя, тетка проходит как раз под ним. Она, конечно же, видит и груду нарубленных хвойных лап и прислоненную к ящику секиру. По черно-синей стали устремленной в небо, еще стекает смолистый сок. Сейчас должна подобреть… Точно: кашляет, бормочет. Стуча протезом, идет в дом. Дверь землянки тягуче скрипит и вновь повисает тишина. У Беско в запасе десяток минут. Больше Сейя не выдержит — пойдет проверять, высоко ли поднялся поршень с грузом, станет пристраивать лишнюю гирю.

В конце улицы возникает стонущий звук. Дрововозы. Интересно, от какого же общества? Сегодня девятый день декады… Значит и им перепадет с теткой. На девятый день — ветеранам…

вспомнил детский стишок Беско. Стишок этот, говорят, учили в школе. Давно, еще до Режима. Сейчас и дня такого нет — Святого Тыско. Есть просто девятый день декады. Говорят, что старого директора забрали за то, что он во всеуслышание заявил, что надо быть дураком, чтобы отменить название, живущее века.

«Надо будет — все отменим!» — кричал подвижник Дан на форуме.

«Молодой да ранний»… — непонятно сказала о нем старая Сейя.

А Денко Дан — хороший парень. Он знает столько разных историй про Великих Старцев и про страшную жизнь до Режима. Ведь это именно подвижник Дан заметил, как здорово Беско пел на утреннике и дал ему карточку на дрова.

А еще Беско нравится директор. С виду страшный — весь в шрамах и молчит. А путевку ему выписал в школу. Сейя очень боялась, что там, где выписывают путевки, вспомнят, кто родители мальчика и… прямой путь тогда для него в дрововозы. Или поставят надзирателем над телями, которых и бить жалко, и в то же время опасно. Если, скажем, теля окажется за спиной надзирателя, то он может броситься и задушить. Так, по крайней мере, говорят ребята в школе. Если ты встретился с беглым телей в лесу, например, всегда надо иметь при себе пучок сухой «заборонь-травы». А вот помогает ли «заборонь-трава», если теля, скажем, оказался сзади? И как же он чувствует, что это именно «заборонь»… а не «угрей-трава», когда он даже имени своего не знает? И еще о директоре плохого писали, что он от тели отказался. А ему, как директору школы положены даже двое: Он-теля и Она-теля. А вот поди ж ты, отказался. И за домом следит сам, и поленницу сам кладет. Сейя, когда вспоминает, как Беско путевку в школу получил, плачет и просит у всех десяти Святых, чтобы они заботились о директоре. Непонятно, конечно, как могут Святые заботиться о директоре, когда Режим и самих-то Святых отменил? Говорится, что Святые — это выдумки темного забитого народа.

Нынешний директор такой старый, что наверно жил тогда, когда народ выдумал этих Святых. Злые языки болтают даже, что однажды его самого чуть не лишили памяти, и что он работал на карьерах вместе с телями. И что шрамы на его лице — след взрыва в каменоломне. А другие люди говорят, что он был летчиком и шрамы на лице — это ранение, полученное в честном бою. Разное болтают люди. Поди разбери где правда, где вранье. Но одно, конечно, верно — директор добрый. Был случай, о котором Беско не рассказал никому: ни Сейе, ни Ли-Лин. Да и сам он не очень-то любил вспоминать о той истории, что случилась года два назад.

Они пошли на поле после трудового десанта. Известное дело, что за сборщики-десантники. Объявлены были заморозки и то, что осталось на земле пропало бы так и так. Из замороженного баркуса разве газ перегонять… Они с группой ребят уже подходили к кромке леса, вполголоса окликая друг друга в подступавших сумерках, как вдруг из леса с гиком выскочили всадники с нагайками. Беско, холодея животом, вспомнил, что за прошедшую декаду в школе несколько раз объявляли: «За кражу добра Режима — особый закон». Видимо, эта облава и была тем самым законом…

Беско повезло. Он сразу же скользнул вдоль огородов и не был замечен кружащими по полю всадниками. И только тогда, когда выскочил на пустырь перед школой, в погоню за ним припустили двое.

Слабея ногами и шевеля пересохшим ртом, Беско ввалился в ярко освещенный коридор школы и столкнулся лицом к лицу с директором. Тот несколько секунд смотрел на теряющего сознание Беско, после чего схватил его за плечи и потащил в свой кабинет.

Парню было уже все равно. Мотая головой, он семенил вслед за директором и не сопротивлялся, когда тот, распахнув дверцу одежного шкафа, втолкнул его в пахнущую пылью тем-? ноту. Сквозь неплотно прикрытую дверь, он видел как быстрым шагом директор вышел в коридор, и… может, показалось это Беско, но, вроде, в руках его на миг мелькнул черно-синий ствол лучемета.

Солдаты топали ногами в коридоре, шумели и ругались, однако в кабинете так и не появились. Видимо их остановил холодный и уверенный голос директора.

Потом они пили отвар из лесных цветов. Директор молчал, и лицо его в белых шрамах было совсем не страшным… Молчал и Беско. Ему хотелось спросить директора о лучемете, и о том, правда ли, что во время войны с удоками тот был летчиком, но он не решился и лишь кивая головой благодарил за предлагаемые сухари и сахар. Конечно, думал Беско, такой человек как директор, мог и на самом деле быть летчиком, хотя он и не был похож на летчика Руйко из фильма «Смерть Героя».

Руйко громил противников, и ему всегда сопутствовала удача. Но в конце фильма самолет Руйко сбили, и он упал на нейтральной полосе. Весь зал замер, с ужасом ожидая развязки. Настигнутый и окруженный удоками, Руйко встал во весь рост и запел «Слава Режиму»… Рыдая, зал подхватил припев. Беско

казалось, что это он стоит с ручным лучеметом, в обойме которого последняя капсула.

Ленивая ругань вернула его на землю. Заглушая маломощную турбинку дровней, двое хриплыми голосами обсуждали спортивные новости:

— А я тебе говорю, что это с подачи О’Гунты!

— У твоего О’Гунты ноги из… растут, — следовал ленивый

ответ. Водитель прибавил оборотов, и голоса стали громче.

Похоже, что дровни увязли в грязи. «Хоть бы сами-то слезли», — подумал Беско. Он знал этих дрововозов. Два детины. Рыжеватые, поросшие щетиной с характерными подпалинами на щеках, которые выдавали в них любителей газа. Похожи они были как два родных брата, хотя и не были родней: мордатые с тусклыми глазами.

— Да… с ним! — проорал один из дрововозов. — Не родной, поди! Вломи ты ему!

Имелся в виду, очевидно, двигатель дровней. Водитель послушался и «вломил». Турбина завыла на запредельных оборотах, вытаскивая дровни из грязи.

— То-то же, — одобрительно молвил тот же голос. Дровни остановились за забором Сейи.

— Не подохла еще старуха? — сожалеюще проговорил водитель. Оба детины принялись обсуждать новую проблему: стоит ли подъезжать со стороны двора, или можно сбросить дрова в огород. «Тут-то они сэкономят горючее…» — подумал Беско и оказался прав. Первые поленья упали в грязь.

— Двадцать! Шабаш, — скомандовал водитель.

— Давай еще пару, — предложил грузчик.

— Хватит ей… Еще перегреется, старая… — водитель добавил расхожую гнусность, и оба дрововоза весело заржали.

Норма для ветеранов была двадцать пять поленьев. Но спорить с детинами было бесполезно. «Нет управы на дрововоза», — гласила народная мудрость.

От ржавого железа крыши тянуло нестойким теплом. Беско засунул руки в рукава и перевалился с боку на бок, подминая под себя полы пальто. Пальто, да, впрочем, и вся остальная одежда на нем были когда-то вещами Фалико — сына Сейи. Лет пять назад, будучи уже взрослым парнем, он, не прощаясь с матерью, уехал из дома и как в воду канул. Говорили, что видели его в Приморье с рыбаками. Кто-то говорил, может со зла, потому что парень был не из тех, что душу согреют, будто видел Фалико в тюрьме. Сейя после того, как сын убежал из дома, стала «нюхать» беспробудно, враз постарела и окончательно опустилась.

Оставя после себя удушающее облако гари и табачного дыма, дрововозы укатили. Освобожденное сознание вновь унесло Беско в далекий мир мечтаний… Хорошо бы, думал он, встретить кого-нибудь из Великих Старцев. Говорят, что время от времени Великие Старцы обходят страну под видом плотников, печатников или другого рабочего люда… Беско припал бы к руке Великого Старца и поблагодарил бы его за свою счастливую долю. Старец бы улыбнулся и потрепал его по голове. Он рассказал бы мальчику, как тяжело держать в стране Режим, в то время как полным полно врагов и внутри страны, и за ее пределами. Проклятые удоки! Они хотят сломать Режим и навязать стране анархию. Если случится война с удоками, Беско знает, что делать. Он пойдет на фронт добровольцем. Тем он быстро докажет свою храбрость и ему дадут броневик. На звонкой броне, на жарком огне он понесет Режим народам. Мальчик видел себя командиром броневика. На руках копоть и сажа… Но он — герой, и благодарные жители городов, которым он принес Режим на быстрой броне, засыплют его цветами.

Теплые букеты в руках у Беско. Он зарывается в них лицом. Броневик плавно несет его на своей спине… Солнечные блики гуляют по лицу, и его гимнастерка полна встречным ветром.

— Беско!.. Беско! Разорви тебя собака!

Хоровод цветных пятен еще продолжает кружиться перед глазами Беско, но он уже вскочил и, грохоча большущими армейскими ботинками, бросился туда, где вплотную к сараю прилегала поленница.

…Ногу Беско с силой рвануло в сторону. Гвоздь! Он торчал тут, на краю крыши! Теряя равновесие, Беско взмахнул руками. Раз, другой! Вот ему удалось перевернуться лицом вниз…Снизу, оттуда, куда он падал, навстречу ему протянулось тонкое источенное жало секиры.

Пронзительный и жалкий как у зайца-подранка крик ударился о талую землю и ушел вверх к облакам, в высокое синее небо, где смешался со звоном ручья и далекими криками петухов.

Расшвыривая мягкий снег, турбоход полз, все больше заваливаясь на бок, пока не опрокинулся, навалившись на тюки с сеном. Фигурки вокруг него перестали суетиться. Вокруг их голов появились быстро исчезающие дымки.

Беско смотрел на заснеженное поле, пытаясь представить себя застигнутым врасплох в зимнем поле без теплой одежды. А если еще и ночью! Ночь в представлении Беско не получилась. Он перевел взгляд на курящих водителя и возчика. Возчик был знакомый, отец паренька из соседнего класса. Водитель был из тех, кого по разнарядке пригоняют на день-два из города.

Беско показалось, что он видел вчера этого водилу — здоровенного краснощекого парня, когда вечером у казармы случилась драка.

Здоровенный и мордатый водитель подпрыгивая кричал одному из сцепившихся: «Ну, Сойко, ну! Дай ему!» Сам, однако, в драку не лез.

Внезапно Беско почувствовал легкое головокружение. Так бывало, когда на него «находило». Сознание его раздвоилось. Он был тут — сидел за партой и одновременно там — возле турбохода… В ноздри ударила резкая вонь табака. Протянув руку, мальчик вырвал сигарету водителя и бросил в снег. Через секунду туда же полетела сигарета возчика. Он улыбнулся, видя как замерли обе фигурки:

— Лен!

Резкий крик учителя вернул Беско за парту.

— Что вы там не видели? Вы не видели как возят сено на ферму? А я вот отсюда вижу, что в тетради вашей ничего, кроме заголовка нет. А ведь по результатам этой триады вам получать талоны на одежду. Тылко Тон! Помоги своему соседу!

Тылко перестал переписывать из замызганной тетради — очевидно, брата-старшеклассника — и очумело уставился в соседнюю тетрадь, где действительно был написан лишь заголовок: «За что я люблю Великих Старцев?»

— Слу… Бес… брось… Пши…

Он шмыгнул носом, для гарантии поелозив им по рукаву. На рукаве остался серебристый след.

Беско не знал, за что он любит Великих Старцев. Подняв глаза, он встретил взгляд Ли-Лин и почти физически ощутил тепло и сочувствие. Сердце, на мгновение замерев, толкнулось и застучало совсем в ином ритме, заливая жаром лицо и уши. Беско увидел, как порозовела щека Ли, как прядь волос прикрыла розовое ухо…

Беско поискал глазами среди веток корины во дворе и, найдя соцветие попышней, надломил. Мерзлое дерево звонко хрустнуло, но волокна не разрывались. Беско пришлось пожевать их зубами.

Когда ветка осторожно легла на парту перед Ли-Лин, Беско придал лицу задумчивое выражение и даже зашептал для убедительности: «За что я люблю Высоких Старцев? Тьфу ты… За что я люблю Великих Старцев? Ну за что? Люблю…» Слова открывались какими-то совершенно необыкновенными гранями. Беско осторожно покосился в сторону Ли-Лин и встретил ее укоризненный взгляд. Однако осуждения в нем было значительно меньше, чем признательности и гордости. Все это вызвало новый приступ головокружения и Беско и наполнило его силой. Улыбаясь, он глянул в окно. У турбохода уже остановился гусеничный тягач, и скотники таскали тросы и размахивали руками. Качались вершины деревьев. Борясь с ветром, летела крякуша. Она рассчитано шевелила большим черным хвостом и подрагивала распахнутыми крыльями. Ухватив крякушу, Беско ощутил трепыханье сильного и теплого тела в руках и, втянув птицу в форточку, осторожно опустил ее на столик учителя.

О, это был великолепный миг! Бурчала — так звали между собой ученики литератора, уставился на птицу, а растрепанная крякуша, склонив голову набок, разглядывала Бурчалу. Крякуше первой надоела игра в гляделки и, переступив когтистыми лапами по столу, она взмахнула крыльями и полетела. Урок был сорван. Домой Беско шел рядом с Ли-Лин. Ветка корины — он это видел — лежала в мешочке с книгами Ли. Беско хотелось сказать Ли, что он готов защищать ее, но мысли его путались и нужных слов не находилось. Да вроде и причин защищать Ли пока не было. Первой заговорила Ли-Лин.

— Это правда, что Сейя приболела?

Беско почувствовал, что вновь краснеет, но уже по другой причине. Знала бы Ли, от чего болеет старая Сейя!

Он попытался увести разговор в сторону, но это не удалось. Ли-Лин предложила помочь по дому. Беско захлестнуло чувство стыда, при мысли, что Ли увидит убогое их жилище, Сейю, лежащую пластом…

— Нет! Нет! — почти закричал он. — Не надо! В другой раз!.. Потом!..

Конечно, и Ли-Лин с матерью, жили небогато, но что ни говори, в доме, а не в землянке. И хоть без мужчины, однако не инвалиды, как тетка Сейя…

Идя домой, Беско раздумывал, а что, собственно, он делает в доме? Перебирая свои обязанности, к стыду своему убедился, что делает не так много, и что Сейя при всех своих грехах и немощах, однако же как-то содержит дом, чем-то кормит его — Беско. А он стесняется тетки. И того, что она «нюхает», и того, что грубиянка она, известная на весь район и вообще личность почти анекдотическая, поскольку рассказы о жизни тетки, о ее бурной молодости и буйной старости, он слышит от совсем незнакомых людей.

Дома было натоплено, в печи стоял чугунок с похлебкой из баркусов и концентратов, что выдавались ветеранам под видом мяса. Тетка спала, укрывшись старым пальто. Беско ел и с ужасом, будто только что прозрел, вспомнил, что он давно уже не приносил домой талонов ни на дрова, ни на продукты… А все потому, что учится кое-как… Подавившись запеченным баркусом, закончил обед и стал думать над тем, что он сможет сделать по дому немедленно, сам, сейчас же… как мужчина и хозяин.

Обнаружилось, что дел не просто много… Их была прорва! Без напоминаний наносил воды. С запасом. Чтобы Сейе, возникни у нее нужда стирать, не потребовалось бы самой носить воду. Потом он утеплил дверь в сенях, набив мешковину соломой, и прибрал в хлеву, потом, стараясь не встретиться взглядом с удивленной Сейей, пошел колоть дрова. По ходу дела починив ручку у ржавого колуна, мальчик вышел под навес, натаскал в кучу мерзлых чурбаков, установил один на изрубленный торец лесины и, размахнувшись, крепко, с оттяжкой ударил по чур-

баку. Но пока он размахивался, пока бил, чурбак установленный неровно, начал падать, и удар вышел скользящий, пустой, отбросивший чурбак далеко на середину двора.

— Топтун тя задери… — выругался Беско, едва удержав в руках отрикошетивший колун.

Он поглядел на беглый чурбак со злом, и тот заерзал по снегу.

— Иди сюда! — с угрозой проговорил он, после чего уже совершенно злобно, поельдфебельски повторил приказание:

— И-и-и с-су-а-а!

Виноватый чурбак, пошатываясь, встал и двинулся к Беско.

— Залезай!

Чурбак шатался как пьяный, ходил вокруг до около, но забраться на лесину не смог.

Беско перевел дух и вытер вспотевший лоб. «Да-а… это тебе не крякушу в форточку засунуть…» — сказал он себе. Сосредоточение на своих мысленных руках требовало затрат огромной энергии и удавалось не всегда. Нужно было разозлиться, или обрадоваться, или… испугаться, как это было тогда, в первый раз. Старый ужас захолодил живот при воспоминании о том, как он тогда падал с крыши сарая. Страшная, нелепая смерть была неминуема… Ни увернуться, ни отпрыгнуть… Тогда даже не успел понять, что произошло. Он оттолкнул секиру в сторону. Чем? Как? Некогда было разбираться: сильно расшиб себе лицо о ящик, содрал колени. Но ведь остался жив! А еще тогда появилось вот это самое чувство раздвоения. Еще одни руки — невидимые, еще один он сам. И этот второй — невидимый, был неуклюж. Да и сил у него, у второго, было не ахти.

— А ну, лезь! — рявкнул Беско на чурбан и стиснул невидимыми руками заледенелую тяжелую деревяшку. После этого отчаянного усилия дело пошло неожиданно легче. То ли сильнее стали его невидимые руки, то ли сам ловчее. Десяток следующих чурбаков послушно прыгали на поленницы прямо под колун.

Разгоряченный Беско скинул шапку и развязал шарф. Вдохнул глубоко морозный воздух и прислушался. Неладно было что-то в мире, что-то тревожило и давило душу. Он попытался прогнать гнетущее чувство, но ничего не получилось.

Неожиданно, в конце улицы возник рев турбины, и мимо дома промчался легковой армейский броневик. Такой, Беско знал, применяется для переброски моторизованных частей. Тотчас же, где-то у школы раздался гулкий хлопок, и в вечернее небо взметнулся черный столб дыма.

Еще не добежав до школы, мальчик уже знал главное: за директором приехали. Но едва пятеро с зелеными капюшонами вылезли из машины, директор их уложил… А теперь вот и машину поджег. Но уже понаехала тьма солдат на броневиках, дом окружен, и директору никуда не деться.

Возле школы и впрямь была тьма народу. Возле директорского дома снег был утоптан, и на нем чадным факелом догорала «Дайда». Укрывшись за броневиком, офицер в танковом подшлемнике кричал в мегафон. Толпе, чтобы она разошлась, что это опасно — находиться тут, а обращаясь к окруженному дому — чьи-то имена, какие-то условия и еще что-то читал на бумаге — Беско не понял, о чем шел разговор. Здесь же в толпе, столкнулся с Тылко Тоном, потом увидел других ребят. Стайкой они проскользнули мимо солдат оцепления, перебежали через площадь и забрались на небольшой балкончик, что окружал окна зала торжеств. Отсюда все было хорошо видно: и директорский дом, и солдат, что залегли за скамейками и деревьями, и броневик с офицером, кричащим в мегафон.

На площади воцарилась тишина. Офицер перестал кричать и неслышно говорил в черный прямоугольник рации. Солдаты по его команде короткими перебежками подтягивались к директорскому дому.

— Он ему ультиматум поставил, — комментировала возбужденная пацанва и толкалась локтями.

— Кто? Кому? — уточнялись детали.

Беско отрешенно смотрел на багровеющую в закатных лучах Кратоса площадь, на солдат, стягивающих кольцо вокруг дома. Зеленые капюшоны «покойников» — так в народе прозвали солдат службы Покоя Режима — в вечернем свете были черными. А черные фигуры на снегу очень заметны. Вот одна из фигурок поднялась, чтобы проскочить свободный участок до занесенной снегом клумбы. В подвальном окне директорского дома раздался хлопок пулемета, и фигурка переломилась, разбрызгивая на снегу черные мокрые лохмотья. Площадь в едином выдохе выразила страх и сострадание.

Офицер отдал очередную команду, и броневик, посвистывая турбиной, стал продвигаться к дому на манер утюга, держа под прикрытием офицера и пару солдат. Солдаты высовывались из-за брони и коротко хлопали лучеметами по окнам подвала, где после выстрелов были видны быстро остывающие пятна раскаленного бетона.

Броневик остановился, и из люка офицеру подали трубу со щитом.

— О! Гранатомет! — заверещали в толпе ребятишек.

— Вот счас жахнет!

Офицер осторожно пристраивал трубу гранатомета, целясь в окно подвала. Раздался хлопок лучемета директора, и на броне рядом со стволом гранатомета расцвел огненный круг с ослепительно белой серединой. Гулко ахнул в ответ гранатомет, и подвал озарился вспышкой. Брызнули стекла. Солдаты одновременно с разных сторон бросились к дому. Еще через пять минут все было кончено. Двое солдат, тяжело сопя, проволокли по живому коридору тело директора. Левая нога, зажатая под мышкой солдата, была босой. Руки безжизненно загребали снег. Одна из них задела ботинок Беско, и он с ужасом перевел взгляд на лицо. Однако оно было совершенно не страшным.

Даже шрамов видно не было. Спокойным было лицо директора школы.

На следующий день после обеда в школу приехал Денко Дан. Темно-синий автомобиль подкатил к самому крыльцу. Шофер выскочил и открыл дверцу. Денко Дан в пушистом берете из меха водяного крота, в накинутой на плечи серой меховой куртке (вылитый «Великий Гуско в лесах Учугуна»), шагнул на искристый свежевыпавший снег.

Гу-Гун — глава союза юных подвижников Режима отдала торжественный рапорт. От волнения она немного сбивалась и, закусив губу, встряхивала головой. Правая рука, прижатая к сердцу, заметно дрожала. Денко благосклонно кивал головой и величаво смотрел поверх головы Гу-Гун туда, где в морозном воздухе таяли дымы деревни. После того, как девушка закончила рапорт и завершила его символическими движениями, показывающими, что она благодарна Великим Старцам и готова отдать жизнь за Режим, Денко шагнул к ней, положил руку ей на плечо и вручил синюю карточку третьей ступени. В строю учеников раздались вздохи зависти. Еще бы… Вручение карточки третьей ступени означало, что Гу-Гун становилась кандидатом в функционеры третьей ступени! Теперь ей необходимо было получить лишь две такие же карточки, и она сама становилась функционером третьей ступени! Было от чего вздыхать и чему завидовать.

Дойдя до двери школы Денко остановился, ожидая, когда подоспеет отставший шофер. Тот, как на грех, поскользнулся на ступенях. Прихрамывая шофер метнулся к двери, открыл ее перед Даном. После него в дверь вошла Гу-Гун, а затем строем ученики, участвовавшие в торжественной встрече.

В коридоре были включены все лампы. Из-под лестницы принесли ступеньки, на которые положено было становиться выступающим. Ступеньки были установлены в центре коридора и покрыты зеленой материей. Зеленый цвет — цвет лесов, где вызрел Режим, цвет листвы, укрывшей до времени Великих Старцев. Ученики были выстроены в две длинные — вдоль всего коридора — шеренги. Все было исполнено торжественности. Перешептывались ученики первой ступени, которым надлежало принести клятву верности, волнуясь заучивали листки наизусть девочки из второй ступени — на листках были строчки Рапорта Верности Режиму.

Стоя перед шеренгами учеников, Денко Дан тихо переговаривался с новым директором школы. Директор был совсем молодой, немногим старше его, и было видно, что он заискивает перед Подвижником. Дан делал вид, что не замечает заискивания и стремился показать, что они равны по положению, но словно бы невзначай встал на ступеньку, принесенную из-под лестницы трибуны. Директор был вынужден теперь смотреть на Денко Дана снизу вверх. Старый директор вел бы себя конечно иначе…

Весь день разговоры были только о вчерашнем происшествии. Случай обрастал жуткими подробностями. В операции по захвату участвовал уже полк солдат. Директор уложил половину. А сам он был не кто иной, как резидент удокской разведки, и имел целью уничтожение Хранителей Режима и государственный переворот. Беско ходил подавленный, и слушая страшные рассказы, никак не мог отрешиться от видения: сопящий солдат тащит волоком директора, и торчит босая нога с желтым, оттопыренным пальцем. Вспоминалось еще как когда-то в школе они пили отвар лесных цветов.

Первые слова Денко были о бывшем директоре.

— Негодяй… — тихо начал он, — человек, предавший не только себя самого дважды, но и людей, которые поверили ему…

Перед слушателями раскрылись такие глубины человеческого падения, о которых они и не подозревали. Во всех случаях, на самом дне ужасающих безнравственностью ситуаций, виновен был их бывший директор. Но сколько ни говорил Подвижник о нитях заговора, о преступных союзах, направленных на то, чтобы вернуть несправедливость, о посягательствах на Режим, перед мысленным взором Беско стоял все тот же директор, который спас его от всадников. И сколько ни призывал Денко воспылать святой ненавистью к врагам Режима, мальчик этой ненависти не мог почувствовать.

Затем Денко призвал всех, кто заметил что-либо подозрительное за бывшим директором, сообщить ему — после утренника. После короткого перерыва рассказал о Великом празднике — Дне Режима. Ребятишки где хором, где в одиночку прокричали слова клятвы, старшеклассники зачитали рапорт, и дело перешло к самому интересному. Стали раздавать талоны. Здесь были талоны на форму, на питание, на дрова, на белье, на книги. Лица учеников сияли, каждый, зажав в кулаке тоненькую стопку талонов, напряженно ждал, когда выкрикнут его фамилию… На дрова! За что? За прилежный труд на уборке баркусов. Ура!

Обе шеренги гудели, когда Денко потряс оставшимися талонами и напомнил собравшимся, что ждет тех, кто расскажет ему о бывшем директоре.

Проходя мимо Беско, Дан заметил его и дружески потрепал по плечу:

— А-а-а… рассказчик… знаток истории… Если не ошибаюсь.

Беско? Как живешь? Что-то я тебя не слышал сегодня. Как

поживает твоя матушка? Ах да, прости… тетушка.

Как бы между прочим Дан сунул в карман гимнастерки Лена несколько талонов, и вместе с новым директором они прошли в кабинет. А Беско с пылающими ушами дошел до своего шкафчика с одеждой, не помня себя оделся и вышел на улицу.

Толпа ребятишек исследовала темно-синий правительственный «Матан», привезший Подвижника. Особенное пристрастие

вызывала скорость машины. Заглядывая в окно, глядели на

стрелки спидометра.

Беско шел, и в горле его стоял горький комок. Проходя мимо машины, он держался, но завернув за угол школы, заплакал.

Денко любил и умел нравиться. В этом искусстве он преуспел. Самое главное в умении нравиться — это лицо. Даже самое непривлекательное от природы лицо с помощью упражнений можно сделать красивым. Конечно, это будет не та красота, на которую клюют девочки из благополучных семей. Этим подавай херувимчиков с нежной кожей и длинными ресницами. Нет… Речь идет о настоящей мужской красоте. Той, что проглядывает в волевой складке в углу рта, в особом прищуре все знающего, умудренного, но вместе с тем и доброжелательного человека. Взгляд может быть усталым, выражать занятость, но должен быть всегда доброжелателен. Эти истины, маленькие и большие открытия собирались по крохам, сводились в систему, и системе этой Подвижник никогда не изменял.

И в это утро Дан, как всегда, принял душ, побрился, сделал массаж лица, паровую ванну, тщательно подобрал цвет платка и сорочки, вышел в коридор. Как функционеру третьей ступени ему полагалась отдельная келья из двух ячеек… Но поди получи, что тебе положено в мире, где всего не хватает, где всегда тесно. Зеркало стояло в коридоре, и это унижало. Вспомнились недавно виденные хоромы функционера первой ступени, куда он попал по случаю — пришлось вызвать начальника отделения.

Вот так бы жить! Широкие лестницы дворца, оставшегося еще от старого времени. Теперь такие не строят. На каждой площадке — Она-теля в виде изваяния с подносом. Зал для приемов, кабинет, рабочая приемная, десяток спален, кухня, столовая, сотня подсобок. Вот как надо жить!

Денко подошел к зеркалу. На него глянуло лицо сухощавого, спортивно сложенного мужчины тридцати лет. Глаза серые, лоб высокий, нос тонкий с легкой горбинкой. Губы тонкие. Линия губ напряженная. В висках легкая седина. «Это ничего… Седина — не лысина. Седина — это даже здорово. Придает серьезность, ставит в отношениях со старшими на равных».

— Ну что? Сможешь так устроиться? — спросил он себя с усмешкой. И сам же себе ответил: «Должен! Ты должен!» — жестко повторил он, глядя на себя. Потом прикрыл глаза, сосредоточился, входя в роль. Итак, он — мужественный, немногословный функционер, он талантлив, предан, надежен. К тому же он умеет держать язык за зубами, когда того требуют обстоятельства. Когда обстоятельства потребуют другого, он будет готов к этому другому. К чему, например? Например, выйти к беснующейся толпе и укротить ее.

Та-ак… Теперь пробуем соответствующие лица… Закончив тренаж, Денко расслабился на минуту, после чего вытащи записную книжку. Это была вторая составляющая его метода «Система использования». У Дана не было и не могло быт друзей. Была «Система использования».

Хотя бы раз встретив человека, Подвижник изучал его. Делал это незаметно и последовательно. Привычка, превратившаяся в натуру, вот что такое была «Система использования Денко Дана». Прежде всего, социальное положение человека — особая графа с делениями, удельным весом отдельных граф. Далее — пункт о родителях, далее — материальное положение, ценностные установки, пристрастия, привычки, владение языками, все более и более глубокие слои анализа! Пока человек не представал наконец перед ним детально: от родителей до кулинарных пристрастий. Все это тщательнейшим образом систематизировалось и в кодированном виде хранилось в особы записных книжках. Книжки сменяли одна другую, люди приходили и уходили, а Денко знал все, что ему было необходим< Когда наступал момент использования, в голове, как в мощнейшей электронной машине, происходил перебор тысяч кандидату с их связями, возможностями, целями, желаниями, планам1 После этого следовала «телефонная атака», и нужные люди с по; ной заинтересованностью делали то, что в конечном счете был необходимо Денко Дану.

Первая заповедь функционера — «функа» — не дать себя забыть. Каждое утро Дан начинал с чтения своего молитвенник: Кому и что следует сказать.

Взгляд заскользил по страницам. «Что у нас сегодня? Та-ак: два дня рождения. К одному из именинников есть еще дело: надо устроить на государственную стипендию этого паренька, как его… Беско Лена. У парня не слишком чиста биография, но…» Инстинкт подсказывал Денко Дану, что этого парня из деревни есть что-то за душой, позволяющее смотреть так, как он смотрит. А значит, человека следует «по; кормить» — один из терминов, использующихся Даном в его системе.

Беско Лен обошелся ему в восемь телефонных звонков. За это время два человека получили лекарства, один — интересовавшую его книгу, один — щенка собаки «тотти». С одно седой матроной состоялся разговор о блудливой племяннице, а с именинником еще и болтовня ностальгического содержания. Вспомнили и военные сборы, которым минуло вот уже пять лет (даты, события и юбилеи были записаны в отдельной записной книжке).

— Вот как… — не без торжества подвел итог утренней «молитве» Денко Дан и выписал на специальную карточку фамилии, адреса и телефоны для Беско Лена.

Уже в кабине лифта еще раз взглянув на карточку Дан усмехнулся своим мыслям: «Даже если он пригодится только на то, чтобы подавать тапочки… Как говаривала бабка, стоило наклониться за ягодкой…»

В сознании Денко внезапно всплыл летний лес, и они вдвоем с бабкой, бредущие вдоль забора, что огораживал дачи удельного начальства. Старуха промышляла травами, ягодами и грибами и была просто напичкана присказками вроде «Жизнь добро множит», «Старайся, и тебя заметят», «Каждая ягодка поклона стоит»… У бабки их было тысячи этих изречений… Ему порой казалось, что старуха сама создает эти шедевры покорности судьбе.

Денко продрался через колючий кустарник и приник к забору, пытаясь обнаружить хотя бы щелку. За забором слышались веселые голоса, и играла музыка. Наконец он наткнулся на сучок, который шатался в своем гнезде…

С той поры прошло два десятка лет, а Денко помнит все так, будто это было вчера. Первое ощущение: «Другой мир». Там действительно был другой мир! Казалось, что, и солнце за забором светило другое. Там была другая трава — мягкая и зеленая, — хоть катайся на ней нагишом. Там были другие деревья. Между двумя из них натянут гамак. Название этой штуки он узнал много позже, а тогда, как зачарованный, смотрел на женщину, лежащую на чем-то невидимом. Сама женщина была похожа на фею. На траве были расставлены столики. Черный, похожий на таракана мужчина, время от времени подходил к столикам, что-то наливал, разносил, потом вновь возвращался. Неподалеку резвилась стайка детей, одетых совершенно не так, как одевались у них в деревне. У мальчишек были коротенькие брючки, схваченные под коленями завязками. Любого, кто посмел бы так одеться в деревне, попросту бы засмеяли. Но тут никто и не думал смеяться. Наоборот, девочка в прекрасном розовом наряде с огромным бантом на голове, явно симпатизировала белобрысому, одетому особенно вызывающе. Компания ребят играла в мяч. И опять, если бы Денко сказали, что такие мячи бывают, он бы не поверил. Огромный, почти в детский рост, мяч медленно плыл в воздухе и так же медленно опускался в руки белобрысого и отвратительного, судя по манерам, пацана. Поймать мяч не стоило никакого труда, но этот белобрысый умудрялся мазать, чем вызывал несказанное раздражение у сопящего за забором Денко.

Вдали виднелась еще одна группа. Это были мужчины, так же ничем не напоминавшие мужиков из их деревни. У мужчин были светлые рубахи со смешными короткими рукавами. Держа в руках странные предметы, назначение которых Денко так и не сумел понять тогда, они бродили по поляне, что-то разглядывали в траве, изредка взмахивали блескучими штырями и много говорили, пуская к небу дым сигарет.

Спина у Денко затекла, шея отказывалась гнуться, когда он очнулся. Это было наваждение, сказка. Реальность ее была перечеркнута грубы забором из горбыля, окрашенного в зеленовато-желтый цвет умирающего леса. Это была еще одна тайна. Почему за забором и трава, и деревья сохраняли свой первозданно-зеленый вид, а здесь, в лесу и на полях, растительность вяла и желтела так, словно мучила ее застарелая болезнь!..

Денко тоже заболел. Он заболел другим миром. Тем, где мягкие зеленые поляны, над которыми летают огромные медленные шары-мячи. До пустоты под ложечкой хотелось оказаться там, за забором, рядом с девочкой в розовом. Уж тогда бы показал этим, с тесемочками, как надо играть в мяч. В то же время он презирал своих сверстников и их отцов в грубых деревенских башмаках, с их работой. Вечная пыль, грязь, вонь свиного дерьма…

Дверь лифта открылась в полумраке. Проход через него так же был частью «Системы Денко». Все сомнения, всякую расслабленность следовало оставить здесь, в этом затемненном пространстве. На свет выйдет человек, не знающий сомнений, готовый к любым испытаниям, осторожный и сильный, как барс.

Денко уже десяток раз нажимал на кнопку мигалки, и ни одно такси так и не остановилось. Огромный государственный механизм Режима давал сбой. Все больше появлялось дыр, которые в спешке латали экономисты, затыкали идеологи. Дан поглядел на часы: только-только… Ему необходимо было попасть на митинг в университет. Предстоял последний бой с уже разгромленным, но все же не сдавшимся противником — обществом «Экология».

«Сначала допустили существование вольнодумцев, — с раздражением думал Дан, — а потом давай бороться… Нет чтобы бить сразу, пока движение не набрало силу. Профессура… Университет. Как говорил Великий Малко: „Ворота в ад откроет вам ученый, а поведут писатель и поэт“… Да что же это? — в бешенстве ткнув в очередной раз резиновую кнопку мигалки, подумал Дан. — Ни одна сволочь не остановится… Надо будет эту проблему ставить перед шефом. Как будто я к девочке еду. Еще пару сезонов назад были и машины для поездок, и баллиста в каждом отделе… Куда все подевалось?»

Денко, щурясь от солнца, приложил руку козырьком. Сплошным потоком, оставляя сизый дым в воздухе, с моста шла очередная порция машин, обрезанная регулировщиком. Притормаживая и спрессовываясь, голова колонны втекла на площадь Первого Слова. Основная масса машин свернула налево — к центру города.

— Ну, кто ко мне? — пробормотал Денко и в очередной раз включил мигалку останова.

Водитель разбитого турбохода-такси выжидающе смотрел, как Денко устраивался на пыльном продавленном диване заднего сиденья. По виду — южанин, «с обязательным набором золотых коронок.

„У-у, обезьяна…“ — закипал ненавистью Дан, понимая, что предстоит грызня с водителем из-за талонов. С какого-то времени таксисты стали отказываться от обменных талонов. предпочитая прямые. — С-собака, — думал Дан, застегивая кольцо полевого предохранителя. — Сейчас я тебе прямые отдам, а сам в обменную очередь встану… Ничего, поедешь и за такие…»

Денко вытащил стопку талонов и, показав ее водителю, сказал улыбаясь: «Все в порядке, равный…»

Водитель грубо оборвал его:

— Вылазь!

— В чем дело? — удивился пассажир.

— Вылазь, я сказал! Машина сломалась. Не поеду!

Денко нащупал в кармане диктофон, нажал кнопку записи.

— В чем дело, равный?

Брызжа слюной водитель взвизгнул:

— А куда я… твою бумагу дену?… вытирать? Так мне уже хватит! — орал он, потрясая нагрудной сумкой. Запустив туда руку он вытащил горсть разноцветных талонов:

— Вот! Вот сколько!

— Вы читать умеете, равный? — холодно спросил Денко.—

Тут в углу написано: «Подлежат обмену…»

И видя, что водитель задохнулся от ярости, столь же спокойно выдал главный козырь, то, ради чего и затевался весь этот спектакль:

— Если вы не исполните свой долг, равный, я сорву выступление на митинге во славу Режима…

Водитель наконец перевел дух.

— Да я… на твой Режим… — подвальная ты крыса!

Водителя понесло. Он наговорил столько, что хватило бы на

троих. Выждав с улыбкой тираду, Денко лениво вытащил диктофон с горящим глазком записи. Выключив его на глазах водителя, вновь засунул его в карман. «Езжай во Дворец», — устало попросил Денко.

— Дети-то есть? — поинтересовался он, когда миновали огромный обелиск Славы Режима.

— Двое, — тихо ответил водитель.

Башмак и нога по щиколотку утопали в ковре ручной работы, застилавшем всю лестницу снизу доверху. Под рукой пружинило ароматное талан-древо, из которого были сделаны перила во всем Дворце Режима. Денко поднимался солидно, ставя ногу на всю ступню. В отделе уже собралась бригада выступающих в университете. — Равный Дан, вы задерживаетесь, — сухо заметил шеф. Неприязнь шефа к Дану в последнее время стала особенно заметной. Он не пропускал ни одного случая, чтобы попрекнуть, ущемить, унизить его. Особенно заметно это было в присутствии сотрудников отдела. Дан понимал причину: он — первая кандидатура на смену шефу. И чем более общепризнанной становилась эта истина, тем жестче и придирчивее вел себя с ним шеф. «Мерзавец… — думал тем временем Подвижник. — Сам сдох на второй ступени и мне ходу не дает… Чтобы и я, как он сам, до лысины в заведующих отделом просидел. Получить вторую ступень за выслугу лет — это он считает нормой для себя и думает, что меня устроит та же судьба… — Он осторожно запустил руку в карман и потрогал зашитые в пластик две карточки второй ступени. — Ничего… порадую я тебя… Представится случай».

Кавалькаду машин из Дворца Режима встречали подвижники во дворе университета. Рядом с Даном семенила ножками девушка-секретарь. Заглядевшись, едва не сбил с ног декатора, ждущего их у входа в зал торжеств.

— Равный Дан! — прошипел сквозь зубы заведующий отделом.

— Жениться надо… — шепотом посоветовал ему весельчак О'Гар, южанин по рождению, воспитанный в традициях севера и совмещающий темперамент южанина с расчетом блеклоглазых сынов морей.

Денко дали слово после «потомственного дрововоза и дроворуба». «Дроворуб» мог говорить по любому поводу в любое время дня и ночи В заданном ключе. Если требовалось ругать — ругал, нужно было хвалить — хвалил. Говорил «потомственный» коряво, что было особенно ценно, ибо придавало всему сказанному народный колорит.

Денко вышел на авансцену. Опустив голову подождал, пока зал осмотрит его. Потом поднял голову и задумчиво осмотрел галерку. В зале тем временем шли сложнейшие, знакомые ему процессы: гул собирался в зоны, рос, потом спадал, перерастал в тишину.

— Равные! — начал он за секунду до того, как тишина достигла апогея.

После обращения, по интуитивно понятым Денко законам, должна была идти фраза, которая составляла преамбулу:

— Мы собрались с вами здесь, оставив наши дела, с одной лишь целью (цель также должна быть поставлена сразу): судить преступную деятельность общества «Экология». Много верных слов возмущенных моих друзей услышал я тут. Грозным венком на могилу общества «Экология» лягут и мои слова. Я вплету свою строку в этот гневный венок! Три! — Денко вскинул руку с пальцами трезубцем. — Три ипостаси есть у общества «Экология». И все три — преступны. Но преступны они равной мере. Первая — абсурдная мысль о недопустимости вмешательства человека в природу. Мысль эта смешна и достойна порицания. Но опровергается она легко, ибо бросает тень на созидательную политику свободного человека. Он выдержал легкую паузу.

— А есть что? Что господа из «Экологии» предложат вам на завтрак и ужин? Рагу из Талан-древа? — вспомнил Денко о перилах. — В зале пробежал смешок. Аудитория была его — Денко Дана. Воодушевясь, он продолжал. — Любое движение человека — уже вред и природе, и себе. Все мы приговорены к смерти, и все идет к распаду. Так и что с того? Не жить? Помереть? Или все же пахать «неприкосновенную» землю. Или перейти как коровы на траву? Не поэтому ли, многие из теоретиков «Экологии» вегетарианцы? Помнится, особым нападкам подвергались средства химического воздействия на почву… Но даже если всех сторонников «Экологии» выгнать на поле, они не сумеют прополоть и десятой части того, что способен сделать один турбоход с опылителем!

Последние слова утонули в шуме и аплодисментах. Раздались выкрики: «Долой Экологию! Выгнать их! Выгнать! Дать мотыгу и на поле!»

Денко с усмешкой, заметной залу, качнул головой.

— Но все, о чем я сказал — даже не цветочки, а так… — Он использовал уличный жест, почувствовал, что и этим обрел поддержку.

— Вторая и более опасная идея. Экология культуры. Оказывается, — тут Подвижник сделал растерянное лицо и повторил, — оказывается, все, что создано людьми, есть достояние рода человеческого и должно свято сохраняться! Уж так и все? Нам, оказывается, следовало сохранить и декоративные сады императора, и картины его верных собак, и скульптуры, где прославляется блуд. И романы, где разгул страстей и прославление стихий?

Видя, что зал еще не реагирует, Денко редуцировал проблему, — Но ведь и такое «бессмертное творение человеческого гения» как порнографический роман «Но, но… Вейя!», в таком случае, попадет в сокровищницу человеческой культуры!

Зал стыдливо охнул. Среди пропагандистов, слушавших Денко, было много девушек с фабрик и заводов, приглашенных в университет («Корни народа — там где руками»…). Судя по единодушной и достаточно сильной реакции, все резко осуждали прочитанное.

— Как господа из «Экологии» прикажут сохранять столь славное культурное наследие? Может, под стекло в музее выставить? Или переиздавать его время от времени? Преступна и глупа идея, как видим… Но и это — только цветочки…

Денко трагично кивнул головой и опустил глаза (поза «Тяжкие думы о блудном сыне»). Выждав паузу, он вскричал:

— А храмы Гу — это как? Это тоже создано людьми. Вправе ли мы с вами примириться с людьми, которые не разделяют нашей с вами веры во всемогущество разумного человека. Господа из «Экологии» активно пропагандируют примиренчество и всепрощенчество! Как приятно, наверное, быть добреньким за чужой счет? А они стонущую деревню спросили? А они черных от мазута нас спросили, хотим ли мы всем прощать?

Зал яростно гудел. Он не хотел прощать всем и все.

— Так слушайте же главную идею этих господ! Слушайте и забывайте! Потому что даже держать это в голове святотатство — преступление перед памятью Великих Старцев, все сделавших для нас с вами, для того, чтобы мы могли стать равными!

Голос Денко грохотал. Глаза его пылали.

— Оказывается… оказывается, и общество в своем развитии должно быть также избавлено от созидающих действий! Я надеюсь вы понимаете, что это значит? Долой Режим, да здравствует стихия! — вот что это значит! Половина планеты — миллионы удоков стонут под игом стихии, раздавленные, обесчещенные ею, а господам из «Экологии» захотелось вернуть ее нам! Наверное, господам из «Экологии» захочется вернуть нам… — Некоторое время Денко колебался совершенно искренне, потому что слово, которое он должен был, исходя из всего течения спектакля произнести, было запрещено к употреблению в публичных выступлениях.

— Может, господам захочется вернуть нам… деньги?

Последнее слово Денко произнес свистящим шепотом. Рев зала был ему ответом. В едином порыве люди вскакивали с мест и выбросив вверх сжатые кулаки, принялись скандировать: «Смерть противникам Режима!»

За кулисами к Денко медленно подошел Рытко Рун — функционер второй ступени — и молча протянул желтую карточку.

Он ожидал всего. Понимал, что выступление удалось, мог ожидать, что ему предложат более высокую должность в отделе… Но такое… Призвав на помощь все свое самообладание, Денко по принятой форме поблагодарил старшего товарища (теперь уже — равного!) за оказанное доверие и честь. Лицо Дана выражало редчайшее сочетание благодарности и собственного достоинства.

В тишине звенели мухи. Курс изнывал. Наполовину лысый, наполовину выбритый ветеран с целым пучком разноцветных нитей на плече — около двух десятков наград за безупречную службу — читал очерки из Жизни Великих Старцев. За страсть к цифрам ветеран получил прозвище «Арифмометр». Вся история была для него потоком цифр. Он без запинки мог перечислить, сколько самолетов имели удоки в минувшей войне, на каком из фронтов какое количество танков имели воюющие стороны, сколько человек в какой битве погибли. Но жизнь Великих Старцев была коньком. Тут он не просто говорил… Пел. Апоплексическая внешность еще более усугубляла лиризм повествования. Ветеран расхаживал перед курсом, держа по-военному руку за обшлагом костюма. Шеи у него не было, и поворачивался он всем корпусом, время от времени демонстрируя спину, начинавшуюся в буквальном смысле слова от затылка и отделенную от него лишь рядом глубоких складок.

— …И тогда Великий Гуско накрыл спящего солдата своей шинелью… Записали? Следующий раздел: «Беззаветная преданность Режиму…»

— Вот зануда-то… Вот зануда… — пробормотал сидящий рядом Тылко Тон и вновь уткнулся в подшивку газет с детективами.

Беско рассеянно подумал: «Будешь занудой, коли предмет таков. Кто верит этим сказкам? — в который раз удивился он. — Ну, в детстве — куда ни шло…»

Ему вспомнилась деревня. В год окончания школы умерла старая Сейя. Еще осенью простудилась. Первое время по привычке еще пыталась что-то делать по хозяйству, но приступы кашля были так сильны, что к морозам она уже лежала, не пытаясь вставать. По хозяйству помогала Ли-Лин. Убогая засыпушка преображалась, когда девушка появлялась там, И обед был сварен, и пол подметен, а веточка горькой барины в кувшине превращала грязную казарму тетки Сейи в настоящий уютный дом.

Переменилась и тетка. То ли почувствовала близкую смерть, то ли просто потому что было не до газа, но стала она даже говорить иначе — задумываясь, как бы проверяя слова на пригодность. За неделю до смерти уже не ела. В последнюю неделю подозвала как-то Беско к себе, попросила сесть. Долго собиралась с силами, будто примерялась к себе, своей памяти, к Беско… И наконец заговорила. Почти до утра — откуда только силы взялись. Не всегда связно, перескакивая с одного на другое, рассказала Сейя, как жили они в первые дни после установления Режима. Как прошли по селам уравнители, переписывая тех, «к кому милостив был император и жестока совесть». Всей семьей были сосланы на острова, где работали на загрузке барж и дед, и бабушка мальчика, ту пору беременная матерью Беско. «Беда всегда висела над нашим родом», — сделала вывод Сейя. Отец при погрузке баржи был зажат пакетом бревен и скончался на палубе. Мать в считанные дни родила девочку — слабенькую Ло-Лон. Некоторое время жили втроем. Судьба не была до конца жестока, и победствовав, мать устроилась поломойкой к подвижнику Режима, возглавлявшему одну из контор. порта. А через пять лет и матери не стало. «Все там, на островах, болели, — вспоминала Сейя. — Воздух там гнилой. Болячка какая привяжется на коже — не сведешь».

С пятилетней сестрой на руках, сама девочка, Сейя с островов все же вырвалась. Свет не без добрых людей — помогли устроиться на сухогруз, идущий до материка. Списавшись с судна на материке, несколько дней моталась по вокзалу, пытаясь достать билеты на поезд. «И почему так надо было туда, где родилась? — с удивлением спрашивала себя Сейя. — И не птицы, а поди вот… Себя отдала, чтоб доехать. Снасильничали, да и пустили в почтовый вагон. Так и доехала, мать твою довезла. Забавная была девчонка Ло. Смышленая. Скажешь: „Тихо!“ — замрет, не двинется, пока не скажешь: „Ушли!“ И не дышит вроде… Такая забавная…»

Беско слушал, наливаясь ужасом. Покачиваясь на лавке, он просидел всю ночь, понимая, что в эту ночь в нем безвозвратно что-то сломалось.

О войне Сейя говорила скупо. И совсем не так, как рассказывали фильмы. В рассказах тетки война представлялась отвратительной и грязной работой, а совсем не тем местом, где люди с охотой умирали за Режим и за Великих Старцев.

С фронта она вернулась без ноги и беременной. Рожала в том же госпитале, где долечивалась после ранения. Об отце Беско вспоминала с уважением. Это был врач, намного старше матери Беско, он помог Сейе устроиться санитаркой в больницу, справил ей приличный протез. Потом грянула беда. Отца Лена забрали прямо из больницы: ждали у дверей операционной, не заглушив даже мотора автомобиля. Лойю Лен — мать Беско забрали через неделю. Никакие уговоры, что баба на сносях, не действовали. Да и кого было уговаривать. Оставя Фалько на попечение подруги, Сейя пустилась в очередной раз в ссылку. На этот раз уже в качестве «вольнослушателя». Помогали свидетельства о военных наградах, инвалидность, да нужная специальность медицинской сестры. «Где нет врача — там и нянечка хирург», — проговорила Сейя задумавшись. И было непонятно, принадлежит ли афоризм ей самой, или рожден тем временем и той ситуацией.

Лойя умерла на руках у сестры, родив Беско. И вновь, но теперь уже не пятнадцатилетней девчонкой, а тридцатилетней, все повидавшей женщиной, Сейя проделала путь спасения. Спасенной душой на этот раз был Беско. Как удалось ей выходить грудника в условиях послевоенных дорог, никому неведомо. Не сочла нужным говорить об этом и сама Сейя. Кашель вновь начал душить ее. Рассказ давался Сейе все с большим трудом, да и сам по себе подошел к концу.

Рассказав все, что позволили силы, Сейя потеряла всякий интерес к жизни и последние два дня не проронила ни слова, хотя и была в полнейшем сознании. И видно было, что не оставляет ее сложнейшая работа мысли. Так, словно думая, расплачивалась сама с собой за часы, проведенные в пьяном бессмыслии…

…Курс зашевелился, закрыл кто тетради, кто книги, а кто кожаные створки игры «О-ду». Арифмометр откашлявшись, стопочкой сложил затрепанные пожелтевшие тетради в чехольчик, чехольчик застегнул и спрятал в кожаную сумку с протертыми до дыр боковинами; после чего с любовью раскрыл журнал Гимнов и взмахнул дирижерской палочкой.

Великому делу и душу и мысли… — затянули запевалы, и аудитория привычно подхватила гимн «Слава Режиму». Голоса вырастали, начинали дробиться, самые звонкие достигли сводов зала и там ломались на светлых гранях колонн. Беско пытался выделить в многоголосице тембр, который хотя бы отдаленно напоминал бы голос Ли-Лин. Но песенные переливы более напоминали ярмарочные голоса ребятишек «А кому птичку? А к-ка-му птич-ку, не-ве-лич-ку ка-му?..» Беско кормил половину деревни своей способностью без труда снять любую птицу с ветки. Декаду шел лов, после чего целый ворох клеток кто-нибудь из отцов вез на рынок, где и раздавались крики ребятни: «А к-ка-му птичку? Мал свистунок, да громко поет! А к-ка-му птичку?»

Последний звук замер в высоком зале. Арифмометр снял колпачок со старинного писала, отер жальце специальной тряпочкой и склонился над Журналом Гимнов. Торжественную запись следовало делать особым шрифтом. Аудитория, не имевшая права ни сесть, ни бежать, стояла. Поскрипывали столешницы парт, студенты едва слышно переговаривались. Арифмометр писал, прикусив кончик языка и побагровев до синевы от натуги. Тылко, который лишился возможности читать, с ненавистью смотрел на Арифмометра.

Мысли Беско, до этого бывшие далеко в деревне, вернулись в аудиторию. Он огляделся по сторонам, остановил взгляд на Арифмометре. «Что он там, в самом деле… лишний крендель решил накрутить, что ли?»

Прикрыв глаза, Беско ясно увидел и писало, и тонкую полоску туши, тянущуюся за жальцем. Беско, аккуратно миновав пальцами корпус писала, сжал капсулу с тушью.

Арифмометр тускло пискнул и ошалело уставился в журнал: на гербовой бумаге Журнала Гимнов расплывалось безобразное черное пятно туши! И этот ужас был сотворен им — человеком, заполнившим на своем веку не одну сотню подобных журналов от корки до корки!! Человеком, не допустившим ни одной помарки за всю свою жизнь и невероятно гордившимся этим… Арифмометру не хотелось верить в то, что он видел. Он даже хрюкнул жалобно и закрыл глаза. Но, раскрыв глаза, увидел все именно так, как оно и обстояло: черное пятно, расплывающееся в центре страницы.

С криком, придерживая на лбу очки, Арифмометр выскочил из аудитории, не дождавшись как было положено, выхода студентов.

— Чокнулся! — высказали предположение с галерки. Двоих послали за Арифмометром, узнать, можно ли покинуть аудиторию. Гонцы столкнулись в дверях с завывающим Арифмометром. За ним шел ректор. С ужасом глянув в Журнал Гимнов, не прикасаясь к нему, ректор оглядел аудиторию, протянул «Та-ак…» и распустил студентов.

Беско шел в общежитие подавленным. Ну зачем нужно было делать то, что он сделал? И вообще… Удивительная способность, когда-то спасшая ему жизнь, в целом приносила массу неудобств! Он шел и вспоминал об упавших стаканах, кусках хлеба. Когда был голоден, то сладить с собой совершенно не удавалось: все, что могло опрокинуться, опрокидывалось, падало, разбивалось. В школе у него постоянно были неприятности из-за того что на парте не могли улежать ни тетрадь, ни карандаш, ни книги… Стоило забыться, как книги прыгали в руки, резинки и ручки ползли по столам, падали на пол. Едва он научился владеть собой в подобных ситуациях — новая неприятность, о которой неловко было даже вспомнить… Хорошо, что Ли такая умница. Ослабив контроль над собой, Беско почувствовал безотчетное желание прикоснуться к девушке, ощутить ее, быть рядом… Ну, словом конфуз, что говорить… Вспомнились укоризненные взгляды Ли-Лин и стало совсем невмоготу.

— Ты что несешься как на пожар? — удивился едва поспевающий за ним Тылко Тон.

Беско хотел было огрызнуться, но внезапно его окликнули:

— Лен! Привет!

Из кабины стоящего у обочины грузового турбохода выглядывала веселая физиономия с копной кучерявых волос. Длинный нос, светлые, близко посаженные глаза и улыбка от уха до уха.

Беско растерянно кивнул головой.

— Ну как твоя нога?

— Фу ты… Не узнал я тебя. Зарос, прямо как настоящий художник… Нога не хвост, как говорится… Поболит и перестанет. А ты-то как?

— Да вот, как видишь!

Кучерявый весело кивнул на кузов турбохода, где видна была мраморная глыба.

— Ага… Понимаю… Опять за камень… Позвоночник-то давно не болит?

Ты же сам говорил, поболит и перестанет. А если серьезно, помоги разгрузить, будь другом… А этот парень с тобой? — кивнул он на Тылко Тона.

Через некоторое время турбоход уже катил по булыжнику окраины.

— Кто такой? — кивнул на кабину Тон.

— Художник. В госпитале вместе лежали. Я с ногой, он с позвоночником.

— Хорошо сидит. Дома-то вишь какие…

Беско посмотрел на особняки из красного морского камня, проплывающие по сторонам.

— Отец у него был большой человек. Тоже художник.

— Так это Ванко Вар?! — вытаращил глаза Тон.

— Сын его. Борко Вар. Соображай, по возрасту-то он же чуть постарше нас с тобой…

Глыбу мрамора закатили через окно в мастерскую Вара, которая находилась на первом этаже красивого двухэтажного особняка. Проводив соседей, помогавших установить глыбу, Борко закрыл дверь, зажег свет в мастерской, еще раз обошел поставленную торчком заготовку, по-хозяйски похлопал ее по шершавым бокам и, наконец, вернулся к Лену и Тылко.

— Садитесь, сейчас ужин сообразим…

Но Лен и Тылко уже нашли себе занятие. Вдоль стены стояли сотни рам с картинами, изрисованные картонки, валялись рулоны бумаги с эскизами.

— А-а, — усмехнулся Вар, накрывая на стол, точнее, колченогий верстак, заменявший, похоже, и мольберт, а если судить по количеству краски, намазанной на его обшарпанные доски, то еще и палитру. — Там отцовские… Моего мало… Мое — во-он! — кивнул он в сторону гигантских планшетов, вымазанных зеленой краской. На фрагментах картин видны были тщательно прорисованные шелковые нити наград, чьи-то плечи, губы, брови.

— Ну, этой живописи мы насмотрелись, — засмеялся Беско. — Выходит, это ты площади засоряешь Своими рисунками?

— Выходит, я… — не обиделся Вар.

— А настоящее у тебя что-нибудь есть?

— Настоящее… — повторил он, собираясь с мыслями. — А как же! Тащи вон те… Да нет… рядом…

Лен и Тылко вытянули с десяток пыльных рам. На одной из картин был изображен Беско! Такой, каким он был пару лет назад — совсем еще мальчишка. Но взгляд Лена на картине поражал… Непонятно, как это удалось Вару, но все, что было нарисовано на картине, зритель видел как бы глазами Беско. Мир словно отражался в двух тональностях. И треснувший этот мир, этот надлом был надломом души или судьбы…

— Да-а-а… — только и смог вымолвить Беско. — Как это тебе удается?

— Ты вон ту посмотри, — усмехнулся Вар. На другой картине был изображен некто, напоминающий самого Борко. Странное и страшное впечатление производила та картина. Человек с неимоверной силой пытался вырваться из чего-то, похожего на трясину. Трясина была составлена из тысяч слившихся друг с другом лиц, каких-то сцен, кричащих людей… Какие-то пьяные дрововозы били женщину, столь же пьяные хари висели на рукаве этого, рвущегося из трясины человека, и они уже успели оторвать рукав. Приглядевшись, Беско с холодком в спине понял, что оторвался не только рукав, но и сама рука. Кусок спины, который был виден у человека, наполовину превратился в тяжелую бутовую глыбу. На лице у рвущегося не было скорби.

Ни жалости, ни боли, ни скорби не было на лице растерянного.

Лишь до неистовства обостренное желание увидеть что-то творящееся за пределами картины. Была во взгляде обреченность и вместе с тем решимость стоять до конца.

— Ну, ты, брат, даешь… — только и смог вымолвить Беско. — И после этого ты можешь… — Он не нашел слов и лишь носком башмака показал на планшет с огромными буквами… «ЖИМУ!»

— Эх, Беско, Беско… А жить-то на что-то надо! А жрать-то что-то надо! Присаживайтесь… к слову, коли вышло… А кто же мне за это вот хотя бы талон на костюм даст? Вот и крутишься. Нашелся заказчик на скульптуру, так ты думаешь, ему «Раздумья святого Тыско» требуются? Ага… Скажу — упадешь… Ты бы на него самого посмотрел… Кстати, он вот-вот подъехать должен. Да ешьте вы! — вконец осерчав, прикрикнул Борко Вар.

Некоторое время компания похрустывала косточками стригуна. Вар сходил и принес баллон с загубником, запечатанный фирменной красно-синей лентой.

— Будешь? — спросил он у Беско.

— Достаточно было примеров в детстве, — отшутился тот, качая головой.

Тылко и Вар нюхали вдвоем, розовея лицом, обсуждая качество газа, говоря о преимуществах различных сортов, о технологии перегонки.

— Ты бы лучше показал те статуэтки… Помнишь, рассказывал? — попросил Лен.

— А-а… Это можно, — согласился Борко и, поставив пару колченогих стульев друг на друга, принялся копаться на антресолях, откуда полетели стружка, лоскуты бумаги и материи.

Наконец он протянул Беско большую — в локоть — фигуру. Тот осторожно принял одну за другой три фигуры и расставил их среди блюдец и грязных стаканов на столе. Неловкий, с негнущейся спиной Борко слез со своей цирковой пирамиды и, сопя, примостился за спиной Лена.

Для Беско, совершенно потрясенного, казалось остановилось время. Он ничего не видел и не слышал, глядя на чудо, равного которому не видел в своей жизни.

Фигурки были выполнены из странного материала, подобного фарфору, но, в отличие от фарфора, материал этот менял фактуру в зависимости от того, что было выполнено из него.

Тончайший материал платьев переходил в плоть руки… Ноги стояли на мягкой зеленой траве…

Осторожно подышав на фигурку женщины Лен погладил ее платком, и под розовой кожей стала видна синяя жилка, которая билась в такт биениям сердца! Охнув, Беско поставил фигурку на стол.

— Сколько же она… живет?

— Полных шесть сотен лет.

— И ты говоришь, что их было десять?

— Ну да… Все десять святых. Это вот остались Гойя, Малко и Тыско… — указал Вар на старика с лукавым взглядом.

Казалось, старик сейчас же качнет головой и спросит: «А ты думал?»

— Эти три в мастерской отца стояли… А те, — он кивнул головой на потолок, — когда забирали его, перебили… или позже. Не знаю.

— А сколько такая потянула бы? — спросил молчавший до того Тылко. — В шмутье, например?..

Вопрос не получил ответа; Вар взобрался на свой помост, протянул руку, принимая у Беско статуэтки. И тут болезненная его неуклюжесть, особенно явная в цирковой позе, не позволила ему удержаться, когда качнулся табурет. Взмахнув рукой он смел одну из статуэток.

Дружный трехголосый вопль неожиданно возымел действие. Не долетев до пола статуэтка повисла, медленно вращаясь в воздухе.

Одуревший Борко, в движениях которого появилась судорожность, ухватил статуэтку и, сопя, упрятал все три на антресоли.

С улицы раздался сигнал автомобиля.

— Заказчик! — засуетился Борко Вар и бросился к выходу. Заказчик оказался толстым смуглым человеком, блестевшим платиновым рядом зубов. На мясистом пальце рядом с грузной печаткой из золота, болтался золотой же брелок, изображающий богиню Вейю на ложе любви.

Позвякивая ключами от автомобиля «платиновый» заказчик ходил вокруг глыбы мрамора, в чем-то сомневаясь. Готовый разрешить любые сомнения, пригибаясь к коротышке, ходил Борко.

— Видел печатку у него? — с жаром зашептал на ухо Лену Тылко. — Это — Сен-Сен!

— Что это за Сен-Сен еще? — спросил Беско.

Ему было жаль Вара. Судя по впечатлению, которое производил коротышка, заказ не предоставлял простора для творчества. Коротышка вновь выразил сомнение. Бурча вполголоса, он водил себя по животу и груди, вопросительно указывал на заготовку. Борко с готовностью потянул смуглолицего в угол мастерской, отгороженной портьерой, когда-то шикарной, а ныне в пятнах и дырах. Коротышка недоверчиво осматривал бюсты, установленные на вертящихся подставках. Несмотря на отчаянную жестикуляцию, Борко не удалось рассеять сомнения заказчика. Но сделка все же состоялась. Счастливый Вар вытер вспотевший лоб и попросил подвезти друзей.

Наутро Беско вызвали к ректору. В кабинет, куда он вошел, кроме ректора сидел еще бесцветный молчаливый человек. Судя по всему, этот человек обладал немалой властью. Ректор время от времени поглядывал на него и тщательно взвешивал слова.

Разговор шел о Беско. Откуда он родом, как живет, кто его почему он поступил в университет, чего хочет в жизни достичь, где бывает, как проводит время…

Вопросы задавал ректор, но ответы интересовали, похоже, лишь молчаливого человека с блеклым взглядом. Вскоре, однако, перечень их был исчерпан, и ректор с выражением муки взглянул на молчаливого, после чего тот тихо спросил:

— Какое отношение вы имеете ко вчерашнему инциденту с «Журналом Гимнов?»

Задав вопрос человек без малейшего интереса продолжал смотреть на Беско.

Лен молчал.

— Вы не хотите отвечать? — спросил человек. И опять в его голосе не слышалось ни малейшей угрозы, ни малейшего интереса, там не было вообще ничего. Казалось, спрашивает автомат.

— Я задам вам вопрос иначе, — помолчав проговорил он. — Имеете ли вы какое-либо отношение ко вчерашнему инциденту в аудитории?

Потупя взор, Беско молчал. Он понимал, что единственный кто мог его выдать, был Тылко. Но как он мог? В голове Беско не укладывалось все происходящее. Важно было узнать, что еще успел сказать Тылко?

— Подождите в коридоре, — бесцветным голосом попросил человек.

— Да! — спохватился ректор. — Подождите в коридоре.

Беско вышел в коридор. Осеннее солнце, не греющее, но по-прежнему яркое, заливало полы, гуляло бликами на стенах, обнажая пятна от некогда висевших портретов деятелей науки, паутину, в высоких углах, окурки и бумажки от сладостей, засунутые в укромные места. За высокими дверями звучали мерные голоса, стучал грифель по доскам. Из-за двери ректора, как бы близко ни подходил к ней Беско, не слышалось ни звука. Что, интересно, с ним будет? Какое наказание положено за испорченный журнал? Душа сжималась от дурного предчувствия. Все бы обошлось, будь это какой другой журнал, а не Журнал Гимнов. Эти опечатываются и подлежат вечному хранению… Ну надо же было! Лен с досадой стукнул себя кулаком по лбу: «Идиот!»

Уголовники катали хлебный мякиш по нарам и, ругаясь, переставляли хлебные же фигуры на шейном платке. Платок был расчерчен под игру «О-Ду». Стоя на цыпочках Беско выглядывал окно. Перечеркнутый решеткой был виден двор тюрьмы, на который медленно, как бывает только во сне, падал снег. Белый квадрат двора был исчиркан торопливыми следами поперек и по диагонали — так бегали тюремные службы: надзиратели, писари, дежурные. Основательные тропы часовых, были проложены по периметру. По тому как суетилась обслуга, можно было догадаться, что сегодня первый день декады с неизбежными разводками, с завозом хлеба, подготовкой к приему новой партии заключенных.

Завозился на нарах и встал Гойко. Подойдя к окну, он потеснил Лена. Рост Гойко не позволял увидеть тюремный двор. Ему вообще кроме неба да крыши тюрьмы ничего не должно быть видно. Даже если он встанет на цыпочки. Чтобы увидеть двор Гойко прыгает невысоко и часто, как при игре в скакалочку. Это могло быть смешно и было бы… В тюрьме плохо смеется. И шутки, и юмор тут совершенно другие. Не такие как на воле. Тут юмор животный. Трудно представить, чтобы там, где живут свободные люди, можно было бы смеяться над тем, как мочатся или испускают газы. Тут это — в порядке вещей. А может, все дело в уголовниках? Это от них берет начало скотоподобность их бытия.

Но тогда дело скорее всего в самой тюрьме… Хотя и тут вполне можно оставаться человеком. Вот Гойко. Кто бы мог подумать: еще только две декады назад, что Беско не просто познакомится с Гойко Гоном, а будет сидеть с ним в одной камере тюрьмы! Хотя если Беско останется жив, много ли приятных воспоминаний доставит ему мысль, что с ним коротал последние дни Гойко Гон?

Беско посмотрел на Гона. Тот продолжал прыгать, разглядывая что-то на тюремном дворе. Отдельные мгновения увиденного сливались в его сознании в своеобразное кино.

«Ну вот… — подумал Лен, — последний твой фильм».

Из коридора раздались крики и гулкий топот сапог.

— Что там?

Камера вся насторожилась. Уголовники бросили катать мякиш. Приподнялся на локте помреж Гойко — Витко. Соскочил с нар и, подойдя к двери, прижал к ней ухо оператор Нурко. Вся съемочная группа была приговорена к высшей мере наказания — лишению памяти. Через шесть дней в седьмой день декады приговор приведут в исполнение. Десятка два несчастных загонят в газовую камеру и откроют кран… Двуногих животных, или, как их называют, телей через двадцать-тридцать минут выгонят во внутренний двор тюрьмы. Еще десяток минут они будут мычать и харкать кровью, ничего не видя и тыкаясь друг в друга… Потом к ним вернется зрение и слух, но разум не вернется никогда. Избивая их научат понимать короткие команды, а когда закончится «учеба», увезут в пустыни, в шахты, а может, и еще куда… Там они проживут, сколько им выпадет: может, до старости, если работа окажется не опасной и не очень вредной.

Крики не повторялись, но какая-то суета все же чувствовалась. Взгляды всех присутствующих в камере обратились к Беско Этот парень каким-то образом умудрялся угадывать, что лается в тюрьме, что и когда произойдет, кто придет и кого уведут…

Странная его способность в новых условиях по-новому разилась. Прикрыл глаза, расслабился и, почувствовав раздвоение, ел в коридор. От начала и до конца он был пуст. Решетки, перегораживающие коридор на секции, распахнуты. Беско проплыл над ограждениями в центр лестничного колодца, ведущего вниз в подземные этажи тюрьмы. Медленно опускаясь, видел одиноких часовых, стоящих на пролетах. На первом цокольном ярусе заметна редеющая толпа. Незримый Беско проплыл сквозь толкавшихся и сопевших тюремщиков и увидел тело заключенного. Было видно, что он получил не один заряд из лучемета. Однако и сам успел сделать немало: два трупа в коридоре и один у распахнутой камеры свидетельствовали, что заключенный был вооружен. А вот и ствол лучемета в подломившейся руке заключенного.

— Попытка побега, — коротко сказал он сокамерникам.

А ночью Гойко Гону рассказал все, что видел.

— Как это тебе удается? — тихо спросил Гон.

Беско долго молчал.

— Понимаешь, я сам не знаю толком. Понимал бы — рассказал.

Он был совершенно искренен. Уж Гойко Гону рассказал бы. Так велико было его доверие к человеку, песни которого пела вся страна, стихи которого заучивали наизусть, фильмы которого были так пронзительно честны, что просто оторопь брала порой, как можно было оставаться таким честным, так остро чувствовать человеческую боль и не помешать кому-то из тех, кто правит этим кораблем? Вот и помешал, оказывается.

— Слышь, Гойко… а правда, что вы передали снятые ленты удокам?

Гойко молчал, будто не расслышал шепота.

— Молюсь… — последовал наконец ответ. — Молюсь, чтобы это было так. Тогда хоть что-то останется на этой планете от Гойко Гона.

— Но ведь… но ведь удоки — враги…

— Враги чего?

— Ну… враги Режима.

— А-я?

Смех Гона в сопящей тишине камеры прозвучал страшно.

А я? — он повторил вопрос. — Я-то кто? Боюсь, что все удоки вместе не настолько враги Режима, насколько я один!

— Тише… ради святых, тише…

— Для тебя могу и тише. Мне, насколько ты понимаешь, все равно. Сорок два… Всего сорок два года. Как это мало, Великий Кратос! Еще день, и все будет кончено! — Он застонал, обхватив голову ладонями.

В тишине были слышны позванивания набоек на ботинках часовых. Журчала вода в трубах отопления. Заматерился во сне один из уголовников.

— Одно бы хотел… Об одном бы молил. Если бы лучемет… Как бы я их кромсал! М-м-м… — Гойко заскрипел зубами и вновь застонал. — Ведь как-то сумел же этот — снизу. Кстати, ты не врешь?

Беско покачал головой. Все внутри него ломалось и крушилось. Все, чему учили, все о чем кричали, говорили, пели, на каждом углу, ежечасно, ежеминутно, всю его жизнь… Вот он лежит на тюремных нарах рядом с врагом Режима, которому осталось жить меньше суток, и отчаянно сочувствует ему. Кажется, и жизни не пожалел, чтобы сделать то, о чем мечтал Гойко Гон.

— …Хотя бы нож… Это странно, но мне кажется, что самое прекрасное — это убивать. Всю свою жизнь я доказывал, что человек — самое прекрасное творение Кратоса, а сейчас я хочу только одного — убивать, убивать и убивать.

Гойко рывком крутнулся на нарах и лег ничком.

— Гон… Побереги энергию. Она пригодится завтра, — заговорил Нурко.

— Во-первых, уже сегодня, — спокойно ответил Гон, — а во-вторых, на кой те ляд энергия? В каменоломнях бут ворочать?

— Мы должны уйти достойно.

— Э-э-э… слова, — махнул рукой Гон.

— Не скажи… — возразил Нурко. — Какая радость будет им, когда ты коленями прослабнешь!

— Оружие есть, — неожиданно для себя сказал Беско.

— Ну, отходняк! Навались на праздничные! Или тоже есть не будете? Так нам больше достанется!

Рыжеволосый с торчащими ушами тюремщик, деревенщина. Ему все нравится пока: работа не тяжелая, кормят, поят, одевают, в город к девкам пускают! Чем не жизнь? И эти, которых велено стеречь, кормить, водить на допросы — они тоже ничего в массе. В этой камере трое — отходняк. Так называют тех, кого держат последний день. В последний день положено кормление по норме офицерского состава. Теля-то — он теля и есть. Траву подсунь — траву будет жевать. Дерьмо подсунь — дерьмо сожрет. А тут, вроде, последний праздник желудка…

— Ну, навались! Кто у вас будет получать?

Рыжий глянул в журнал.

— Гойко Гон! Это тот самый, что песни поет? И за что ж тебя, сердешный?

— Громко пел, — буркнул Гон.

Рыжий радостно загоготал.

— Кто на обычный — подваливай! Молитесь, чтоб до конца дней вам праздничного не видеть! Следующая камера!

Бочковой наваливается на ручку тележки и катит ее к следующей камере, лязгают запоры.

— Не могу! — Витко ставит чашку на нары. — Не могу, не лезет!

Уголовники обмениваются молниеносными взглядами: «Лафа! Опять не ест!»

Гойко Гон качает головой: «Надо!.. Что впереди — неизвестно». Свою порцию он насильно вручил Беско. Теперь именно от него зависит все. Но аппетита нет ни у кого. Осталось около двух часов. К полуночи обычно все бывает кончено: очередную партию двуногих животных загоняют в фургон и увозят на сборный пункт.

Беско видит, с каким усилием Гойко Гон заставляет себя хлебать. Реакция на грядущие испытания у всех одна. Все четверо напряжены. Уголовники чувствуют: что-то происходит, но относят это к тому, что люди живут последние часы. По-своему оба даже деликатны, стараются не встревать в разговоры, говорят вполголоса. Гон, темперамент которого не дает ему возможности сидеть на месте, уже протер дорогу на бетонном полу. Чтобы не мешать — пусть человек побегает, — уголовники забрались на нары.

Сунув щепку в травяной отвар, он рисует на досках нар план побега. От жидкости доски нар темнеют.

Беско кивает и медленно ест.

— Так?

— Ошибка. Это тупик. — Нужно сразу зачеркнуть этот проход и в памяти, и на схеме.

Гон заставляет товарищей нарисовать то же во всех подробностях. Все трое воспроизводят план, срисованный Леном со стены в караульном помещении. Он и сейчас одним глазом там. Через считанные минуты должна произойти смена состава. Караулка на полчаса заполнится гомонящими тюремщиками. В ячейки лягут лучеметы охраны. Новый состав разберет часть лучеметов. В ночной смене их меньше.

За пять дней Беско изучил тюрьму так, как должно быть, не знал ее комендант: от крыши до последних подсобок в подвале. И на крыше обнаружил мощный зенитный пулемет. Они долго обсуждали с Гоном, как передать его беглецам, пока не появилось замечательно простое решение: Беско должен будет опустить зенитку вдоль стены и, разбив стекло, на первом этаже коридора просунуть ствол сквозь решетку.

Во всех этих обсуждениях Гон полностью доверяет Беско. Однако у друзей его не все способности Лена вызывают доверие.

— Если не трудно… понимаешь… но для поднятия духа… чтобы поверили они… Попробуй хоть что-нибудь…

Гойко неопределенно поводит в воздухе руками. Беско соглашается. В караулке уже царит суета. Те, которые «столкнули» смену, стремятся проскочить, пока не повалила толпа. Двери хлопают, пропуская радостно гогочущих счастливцев. В тюрьме неделю выдавали талоны на Вайю Ван — столичную певицу. Во время концерта, говорят, у нее голая спина… «Вся! Досюда вот… Ну! И ногами стрижет, что твоя коза!»

Взгляд Беско прикован к полке, на которой лежат десятка два ручных ножей. Один ползет к краю полки, падает, но не достигает пола. Пролетев до выходной двери замирает в самом верху проема. Вот дверь распахивается, вваливаются сразу двое. Нож перекочевывает в коридор. Некоторое время висит неподвижно, после чего ползет под самым потолком до конца коридора, где двое охранников, навалясь на перила, беседуют, поплевывая на пол.

Желто-красной птицей нож влетает в раскрывшийся волчок. Гойко Гон подхватывает его и на виду у уголовников обнимает Беско и прижимается щекой к его щеке. Этика уголовного мира заставляет посторонних делать вид, что ничего и не произошло. «А что, собственно, произошло? Мы ничего не видели!» — написано на лице игроков в «О-Ду».

— Решайся! Если прорвемся, то через границу все равно уйдем. Рано или поздно, но уйдем!

Беско отрицательно качает головой. Мысль о том, что он станет Врагом Режима, что ему придется покинуть Родину, ужасает его. К тому же… Ли.

— Нет, — решительно отрезает он. — Уж если, не дай, конечно, бог, такое положение, как у вас, тогда конечно. А так… Ну что они мне сделают за журнал этот?

Аргументы даже без упоминания главного убеждают заговорщиков.

— Лучше еще раз проиграйте, как делать будете, — советует Беско.

Дисциплина, несколько пошатнувшаяся в группе кинематографистов после вынесения приговора, вновь становится железной.

— Итак… ящик в четырех шагах направо — начинает разбор ситуации шепотом Гойко Гон. — Крышка открывается так… — Он показывает в воздухе как открывается крышка пожарного ящика. — Один лучемет лежит сверху, два других под слоем песка. Первый лучемет берет Витко. После… — Гойко Гон красноречиво проводит себя по шее.

— Да не себя, — «возражает» Витко, — а охранника!

«Поразительно, — задумывается Беско. — В ожидании казни, в предвкушении убийства в тюрьме, на нарах, в полной безвестности относительно своей судьбы у людей хватает сил на юмор! Удивительное существо человек…»

— …решетки. После этого вниз! — продолжает Гойко Гон. — На нижней площадке остановиться… Окно высокое? — спрашивает Гойко у Лена. — А то придется прыгать, чтобы зенитку достать.

Если я чего-то не успеваю, ждите! — приказывает Беско — Потому что дальше уж дверь во двор. — Он кивает головой сторону окна, откуда видна эта дверь, ведущая во внутренний двор тюрьмы. — А дальше — ворота. Пока зенитный лучемет не окажется в руках Гойко, я, — Беско показывает свои руки, — помогать вам не смогу. Рассчитывайте только на себя. А когда отдам зенитку, стану помогать. Ну там… толкнуть, за ствол дернуть…

Вся компания смотрит на руки Беско с суеверным трепетом.

— Как только прорветесь во двор, я бы мог заняться воротами, — предлагает он.

Гон качает головой.

— Не надо. Если зенитка исправна, она вынесет любые ворота. С косяком.

Все готово. Но Беско ничего не может сделать с дверями… Чтобы их открыть, нужно либо взять связку ключей у дежурного по этажу, либо… либо… Беско в очередной раз запускает мысленные руки в замок и пытается пошевелить тяжелый засов. Тщетно.

Уголовники, услышав позванивание пружин замка, встают в стойку охотничьих псов перед дверями. Они окончательно убедились, что что-то происходит. Но что? Эти трое смертников задумали побег. Но причем тут этот пацан? Ему-то ничего не угрожает… причем тут он? А в то же время очевидно, что именно он находится в центре каких-то невидимых событий.

Гойко вопросительным кивком в сторону уголовников спрашивает Беско: «Что делать с этими?»

Беско машет рукой.

— Все будет нормально. Я уговорю господ не вспоминать этот вечер…

Началось!

Во рту Беско пересыхает так, словно ему приходится бежать самому.

Троица, глядя на изменившееся лицо Беско, сползает с нар, устремляется к двери, напряженно прислушивается.

Когда в камеру входят охранники с лучеметами наперевес, трое уже готовы. Ко всему. Зачитывается приговор суда Хранителей.

«…Лишить памяти! Лишить памяти! Лишить памяти!» — звучит троекратно.

Приговоренные поворачиваются к остающимся в камере — прощание. Это разрешается. Даже поощряется. Всякая театральность на пользу дела. Беско обнимают все трое. Последний — Гойко Гон. Его щетина обдирает лицо Беско. «Не брили в последний-то день!» — мысль совершенно глупая, и Беско гонит ее прочь.

Уголовники в последний момент — как в старинных фильмах. Само благородство. Жмут руки троим и прочувствованно трясут головами. Уши и у того, и другого, как у свинки Хомус, торчком. Звенят наручники. А вот этого допускать нельзя! Началось! Господи… ну откуда тут этот дежурный? Конечно же, видит, как бросается Витко к ящику с песком. Вот она — человеческая реакция! Дежурный даже не понимает, что происходит! Он продолжает видеть то, что должно происходить! Заключенные должны идти впереди конвоя, заложив руки за спину.

…Да… Гойко Гон — серьезный человек. Охранник опускается на колени и пытается вытащить нож из груди. Гойко Гон рвет с его шеи пулемет.

Эх, Рыжий ты, Рыжий… Кто же тебя вынес в этот миг на этаж? Уж лучше бы тебе оказаться тугодумом! Но он вскидывает лучемет, и из груди бегущего Витко вырывается сноп огня.

Рыжий попадает точно в позвоночник. Витко еще бежит, переламываясь пополам, но ноги уже отстают от тела… Его заносит, и переломившаяся фигурка, словно глиняная, ударяется о бетонную колонну.

Беско, запоздав на доли секунды, ударяет по руке Рыжего, и лучемет, вылетев из кисти, исчезает в пролете между этажами.

Оператор склоняется над Витко… Нашел время! Наградив его тумаком, Беско возвращается к Рыжему. Булькая черной кровью, тот лежит на спине и невидящим глазом смотрит на низкий потолок коридора, сплетенный из канализационных и отопительных труб…

Эх, парень!.. Ты решил, что положение вещей таково, как это видно глазами деревенщины. Ты ввязался в нечестную игру, хотя, быть может, и не выдумал ее правил. Беда в том, что игра существует до тех пор, пока в нее играют…

Темный ствол с раструбом на фоне звездного неба. Никто не поставил на место гайку крепления? Нет… Где часовой? В противоположном конце крыши. Беско срывает зенитный пулемет с турели, несет его к краю крыши. От тяжести у Беско перехватывает дыхание. Только бы удержать! Вот оно — то окно! Стволом Беско с ходу ударяет в стекло и тут же чувствует, как Гойко Гон с другой стороны подхватывает зенитку.

Беско проходит сквозь стену и оказывается в узком коридоре одновременно с беглецами. Страшная вспышка зенитки в коридоре. Даже из окна камеры видно зарево, отразившееся на козырьке крыши. Остов двери, кувыркаясь, несется по двору и рассыпает по снегу искры.

Вот они! Пара смертников выбегают во двор… «Батюшки… — отчужденно думает Беско, глядя на них с высоты. — Они же раздетые!» Это внезапно представляется Беско ужасно смешным. Он начинает смеяться, сначала тихо, а потом уже во все горло… Вторая вспышка ярче первой заливает двор тюрьмы нестерпимым белым светом. Вынесенные вместе с бетонными основаниями ворота тюрьмы вылетают на улицу. Вот и все.

Беско кажется, что он сейчас умрет… Медленно он бредет от окна к нарам и слышит, как запоздало, угрожающе низко начинает ныть сирена. Тон ее повышается до пронзительного стона, а затем спадает.

Бред у него начался сразу, как только он упал на нары. Он увидел как дверь камеры открылась и вошел Гойко Гон.

Режиссер озирается по сторонам в поисках своего пальто.

— Уходи! Уходи, они же сейчас здесь появятся. Что же ты наделал? — кричит он и пытается вытолкнуть Гона за дверь. — Они же лишат тебя памяти!

Гон отталкивает Беско, стараясь остаться в камере, и все выискивает что-то по углам. И вдруг это уже не Гойко Гон, а его помреж Витко! Он зажимает дыру в груди и все шарит кругом руками.

— Что тебе? — холодея спрашивает Лен, он отлично понимает, что имеет дело с покойником.

— Ремень… Всю кровь собрал, а на ремне осталась. Видишь, как меня?.. — Витко распахивает заскорузлую от крови рубаху и показывает жуткую обугленную дыру в груди. У Беско кружится голова, он чувствует, что теряет сознание, однако остается стоять. А помреж между тем продолжает:

— За что ты меня так?

— Не я, не я это! — кричит Беско. — Это Рыжий!

В камере появляется Рыжий. Глаза его смертельно остекленелые, как тогда, в коридоре.

— Врет он все… — Рыжий пытается ухмыльнуться. Но для этого нужны ясные глаза, и ухмылка у него не выходит. Оттого и явная шутка звучит как правда:

— Врет он! Он и тебя убил и меня убил. Его памяти лишить надо. Он же враг Режима!

Уголовники, до того безмолвно наблюдавшие со стороны, хватают Беско за руки и радостно волокут по коридору, приговаривая: «Враг Режима… Сейчас мы его… А паек — нам! Нам паек. Он не станет есть. Теля, он теля и есть. Ему зачем по офицерской норме? Дерьма ему подсунуть, пусть жрет!

Задыхаясь от борьбы, Беско отчаянно кричит: „Не хо-чу-у! Мне нельзя… У меня же… У меня же Лийя!“ Назвал ее как жену, надеясь таким образом остановить уголовников. Но они не хотят слушать, злобно дышат в лицо Беско, у них бритые черепа и огромные, торчащие, как у свинки Хомус, уши.

Беско открывает глаза и видит склонившихся над ним уголовников. Собрав последние силы, Беско бросается на одного и пытается душить, но сил у него нет. Он оставил их все там — в коридоре и на крыше.

Уголовники не раз пытались стучать в дверь, вызывая дежурного, но вся тюрьма, словно огромный муравейник, была наполнена криками, звоном сапог. Горели все лампы, вспыхивали осветительные установки фотохроники и никому не было дела до их камеры. Только однажды пробегавший по этажу дежурный продектор остановился и, открыв волчок, крикнул:

— Прекратить! Я вас, сволочей!..

Заробевшие уголовники не предпринимали более никаких попыток вызвать врача и только время от времени, когда Беско затихал, подходили проверить, не дал ли дуба этот политический с повадками умалишенного.

Дежурный пытатель, не отрываясь от телефона, махнул рукой в сторону стула.

Один вид этого чудовищного стула вызвал у Лена чувство ужаса и тошноты: возвышающийся на невысоком основании, весь прямоугольный, увешанный блестящими колючими браслетами и ремнями.

Беско, едва отошедший от болезни, попытался упрямиться — уперся ногами в кафельный пол. Конвоир заученно ударил его локтем в живот. Дыхание у Лена оборвалось, и пока он, подволакивая ноги, пытался вдохнуть, конвоир уже подтащил его к стулу и, усадив, принялся привычно и ловко пристегивать браслеты. Вертикальная стойка, проходящая за спиной Беско, заканчивалась ошейником, выстланным внутри острыми металлическими шипами. Его застегнули на шее Лена. Сразу лишившийся подвижности, Лен дал застегнуть манжеты на руках. Потом он почувствовал, как ему задрали штаны, и холодные браслеты легли на щиколотки ног.

Был еще один браслет, которым конвоир помахивал, дожидаясь, когда пытатель обратит на него внимание.

Пытателю рассказывали что-то необыкновенно приятное. Он улыбался, и в улыбке его было сознание собственного достоинства. Заметив немой вопрос конвоира, пытатель закрутил головой и махнул рукой: „Этот не надо. Брось!“

Конвоир равнодушно уронил браслет и, цокая набивками по кафельному полу, направился к выходу. У дверей он наклонился над кучей тряпья. Выбрав что-то похожее на женскую ночную рубаху, вытер правый сапог. Подумав, вытер и левый, после чего бросил рубаху в кучу и вышел, закрыв за собой дверь.

Дежурному пытателю теперь рассказывали смешные вещи. Он бархатно смеялся. Голос его раскатывался по большому залу, заполненному и заставленному какими-то механизмами, баками, ваннами. На стенах виднелись подъемные устройства с зажимами и кольцами. Повсюду из стен торчали водопроводные краны. По полу змеились черные резиновые шланги. Видно было множество сливных решеток.

Отсмеявшись, пытатель поблагодарил невидимого собеседника за оказанную услугу, пообещал, пока ходит по небу Кратос, оставаться в долгу, и наконец распрощался.

Напевая, он подошел к столу, стоящему прямо напротив возвышения со стулом, и раскрыл тоненькую папочку.

— Та-а-к… — протянул он. — Значит, Лен Беско? Не дожидаясь ответа, пролистнул пару листиков и прочитал на последней странице: „Имеешь ли“ ты отношение к инциденту, который произошел в аудитории университета Милости Хранителей периода

10, числа 25?»

Переведя взгляд на Беско, он нажал педаль под столом.

Мир померк в глазах Лена. Дикая, неописуемая боль вошла в его тело. Завизжав, Беско выгнулся дугой.

Когда сознание вернулось к нему, он хрипло ответил:

— Я же сказал, что да, да! Имел!

— Сказал? — удивился палач. — Когда же ты это сказал? Ты глянь… — с сожалением проговорил он, перевернув страницу. — И впрямь сказал, на последнем допросе… Тогда пардон, тогда пардон!.. А о чем же спрашивать? Где план допроса? Вот идиоты! — возмутился он. — Целый следственный отдел сидит, талоны собирает! Никогда у них порядка нет!

Он отстегнул Беско от стула и довел до дверей.

— Отведи в камеру… Перепутали… Следующего веди.

Ноги тряслись так, что было тяжело идти. Все тело ныло.

Ужасающее свойство пыток состояло еще и в том, что помимо воли все, что могло выделяться из организма, вытекало во время страшных мгновений электрического шока. Он шел, едва передвигая ноги в мокрых, обгаженных брюках. Жизнь и раньше не подчинялась ему — так, словно он жил по чьей-то воле, теперь и вовсе представилась ему злой самостоятельной силой. Он перестал понимать, почему он здесь и что же ждет его впереди. Так же медленно и болезненно, как передвигал ноги, Беско вытер рукавом лицо, понимая, что оно мокрое. Конвоир весело щелкал орешки и зубатился с надзирательницами женского отделения.

— Гляди! — со смехом указала одна на бредущего Беско. — Загнет шею-то как враг Гойко!

Видимо, внешность его резко контрастировала с образом злодея, и все весело засмеялись. Путь пролегал мимо многочисленных кабинетов тюремного начальства, следственных отделов, отделов криминалистики, судебно-медицинской экспертизы и еще десятка других. Двери одного из кабинетов широко открылись и, сопровождаемые смехом, двое вышли в коридор. Они продолжали весело и возбужденно говорить. Один из них, молодой гросс-дектор, второй же был в штатском, и лица его не было видно.

Шаркая ногами, Беско приближался к ним. Гросс-дектор, приглушив голос, потянул спутника за рукав, чтобы тот посторонился. Штатский, продолжая говорить, обернулся, и Беско Узнал… Денко Дана!

— О, Великий Кратос! — пробормотал тот, вглядываясь в лицо Беско.

Молодой гросс-дектор тем временем брезгливо отклонившись, махнул рукой конвоиру: «Проводи быстрей!»

— Минутку! — остановил их Денко и вернулся в кабинет, откуда только что вышел. В коридоре появился хозяин кабинета. Несмотря на седины, он был в звании меньшем, чем молодой гросс-дектор — всего лишь обер. Но обладал реальной властью в тюрьме. Конвоир перестал щелкать орешки и вытянулся в струнку. Его лицо — хлыщеватое, с белой кожей, застыло маской. Рядом с тоненьким усиком прилипла кожура от орешка.

— Как зовут заключенного?

Молчание.

— Кто дежурный пытатель?

Конвоир молчал, только сглатывал слюну, отчего кадык судорожно ерзал под белой кожей.

— Веди его в душ, дубина… — раздраженно приказал обер-дектор и пошел к телефону.

Подгоняемый испуганным конвоиром, Беско, спотыкаясь, дошел до душа. Потом стоял в коридоре, пока конвоир бегал в поисках ключей от душевой. Надзирательница из женского отделения, открыв душевую, брезгливо, тычками в затылок, загнала Беско в кабину и открыла воду.

Горячая вода наполовину вернула Лена к жизни. Он уже смог самостоятельно напялить на себя чистое, но совершенно несуразное одеяние. Потом его провели по знакомому коридору со следами пожара и новыми дверьми, вывели на тюремный двор. Яркое зимнее солнце ударило в глаза, опьянило. Но конвоир, шипя, подталкивал Беско, и они довольно резво проследовали до ворот тюрьмы. Сопровождающий резко стукнул его в спину: «Сюда!»

За рулем шикарной «Дайды» сидел Денко Дан. Рядом, развалившись, курил молодой гросс-дектор.

Подталкивая Беско в шею и умудряясь при этом идти на полусогнутых, конвоир коротко подпрыгнул, отдавая честь, и склонился к окошку, за которым блестели шевроны и погоны гросс-дектора.

Ответ, очевидно, слегка ошарашил его. Ничего не понимая, он вытянулся и только глядел, как Беско забрался на заднее сиденье. Могучая турбина «Дайды» басовито запела и, выбрасывая шлейф снега из-под колес, машина исчезла в проулке.

Дана интересовало все: люди, даты, места происходивших событий. Беско рассказывал без утайки. Умолчал лишь об истории с побегом Гойко Гона.

Когда Лен закончил свой рассказ, Денко долго сидел, прикрыв лоб ладонью и глядя в листок бумаги, на котором чертил закорюки. Потом оторвался и без улыбки подвел итог:

— Велик талант, да…

Далее следовало: «Да дураку достался». Дан не стал продолжать и лишь задумчиво смотрел на Беско.

— Ну что же… может, теперь умнее станешь. А сейчас покажи мне, как ты это делаешь?

Беско осмотрел шикарную гостиную Дана: мягкие диваны, картины в тяжелых рамах на стенах. Камин, в котором поддерживала огонь хорошенькая, еще не потерявшая осмысленных черт теля.

Лен снял с небольшого столика, стоявшего в углу, первую попавшуюся бутылку, но не сумел открыть. Поднял вторую, отвинтил у нее пробку и налил в золоченый из резного стекла фужер.

Дан смотрел за всеми операциями с нескрываемым интересом. Фужер проплыл в воздухе и без видимых усилий со стороны парня напоил его. Возвратив фужер на место, Беско пошевелил на стене литографию, изображающую Великого Старца Сойко за уборкой баркусов в деревне, после чего Старец Сойко висеть не возжелал, а с треском свалился со стены. Беско был вынужден положить литографию на столик.

— Ну вот, никак ты без политики не можешь, — покачал головой Дан. Беско между тем вытащил из заднего кармана брюк Денко бумажник с талонами и положил ему на колени.

— Однако… — ошарашенно покачал головой Денко.

Но когда Беско аккуратно извлек из внутреннего кармана его пиджака толстую записную книжку, тот прореагировал уже совершенно бесконтрольно: вцепился в нее двумя руками.

— Так-так-так… — возбужденно заходил он по комнате. — А как далеко?

— Не знаю… — откровенно ответил парень. Он пытался завернуть обшлага своего костюма, болтавшегося на нем, как на вешалке.

— Как так? — удивился Дан.

— Ну, не пробовал. Не с кем было, — замычал он, пытаясь откусить не к месту торчащую завязку.

— Да брось ты этот пиджак! Отвечай на вопросы. Заказал я тебе костюм… Вот, похоже, и принесли. — В углу комнаты засветился экран, на котором был виден участок улицы непосредственно перед особняком. Из желтой «Саиты» выбрался коротконогий толстяк, вынул пакеты и направился к калитке дома.

Дан отдал пару команд неизвестно кому, не особенно напрягая голос. Экран потух, и через пару минут теля провела в гостиную толстяка.

Он развернул пакет, и на мягком диване появился целый гардероб: шикарный костюм, пара сорочек, подобранных в тон, десяток шейных платков, также отобранных с безупречным вкусом. Забрав у тели еще одну коробку толстяк вытащил мягкую обувь из оленьей кожи, которая опять-таки составляла ансамбль со всем предыдущим. Беско в жизни не видел одежды красивее и добротнее. Тому, что все оказалось впору, удивляться Уже не приходилось. Были там еще и белье, и часы, и еще десяток мелочей, мысль о которых не приходила в голову Лену до того, как он эти мелочи увидел.

Когда Денко Дан, проводивший коротышку, вернулся, Беско выглядел так, что ему впору было вести праздничный концерт из Дворца Режима.

— Хоро-ош!

Дан распорядился, и теля унесла старые вещи.

— Ну что ты еще можешь показать?

— По обстоятельствам…

— А все же? — настаивал Дан.

Беско закрыл глаза и замер, развалившись на диване.

С интервалом в минуту на столе гостиной стали появляться бутылки с соком из кладовой, книги из кабинета Дана. Заглянув высокочастотной антенной, на пол упал утюг, потом цветок

из оранжереи.

— Там за домом машина твоя стоит?

— Моя… — Дан был ошарашен.

— Дай-ка ключи, — попросил Беско.

Ошеломленно качая головой, Дан вытащил из кармана ключи. Невидимая сила потянула их из его рук и бросила в форточку.

— Встань, посмотри в окно… — предложил Лен.

Денко, навалившись на раму, стал смотреть во двор. Мягко урча, из-за угла показалась «Дайда» функционера. Аккуратно обогнув заснеженный газон, машина остановилась перед воротами и подала переливчатый сигнал. После этого невидимый водитель заглушил машину, хлопнул дверкой, оставил на снегу пару следов ног, затем почему-то рук, после чего исчез вообще. Ключи он вернул, забросив их в форточку.

На лице у Денко Дана была написана тяжелейшая работа мысли. Давно превративший себя в вычислительную машину по установлению межличностных связей, сейчас он работал в запредельных режимах. Несколько минут ничего не замечал вокруг. С усилием вернув себя в реальный мир, Дан положил перед Беско стопку талонов, ключи от машины и миниатюрный радиотелефон.

— До вечера свободен. Найди себе куртку. Развлекись. Поешь, как следует. Газа — ни-ни. На этот счет лучше всего девки. Если потребуешься раньше — вызову. Все ясно?

— Все, — тихо сказал Беско.

Такого богатства он даже представить себе не мог: в чемодане спекулянта были тысячи тысяч разноцветных талонов! Пошарив мясистыми пальцами в перстнях и печатках среди этого моря талонов, лавочник выбрал пару серо-зеленых — это были талоны недельного питания горняков. Покосившись на усик антенны радиотелефона, торчащий из нагрудного кармана парня, прибавил явно с югов прибывший талон на месячную норму воды и подвинул все это к Беско.

Лен, разглядывавший себя в зеркало, в это время заметил яркую полоску ткани, торчащую из кармана куртки. Яркие линии узора сложились во что-то необыкновенно знакомое… Герб Удокии! Перед глазами у него все поплыло…

— Ты что… — начал он испуганным шепотом. — Ты… — закричал он. — Ты что, собака, предлагаешь?

Лысый приземистый лавочник, казалось, не понимал вопроса. Подтянув Беско за полу, он ловким движением оборвал полоску ткани с чужеземным гербом и визгливым голосом осведомился:

— Что, с балкона упал, да? Из леса приехал, да?.. Нич-че-го не знаешь, как мама родила, да? В чем сам ходишь, не знаешь? Где это шили — никак не знаешь? — Толстяк дернул его за полу костюма, и отщелкнувшаяся магнитная кнопка открыла пушистое, с кружевным тиснением белье.

— О-о! — радостно закричал лысый. — Сегодня надел — уже забыл? — Он выхватил откуда-то из-под ног пластиковый мешок с бельем, и Беско узнал в нем то, в котором ходил сам. Но этикеток на майках уже не было: только красно-синие корешки, вшитые в оборку.

— Эта нет… Другая есть… — приговаривал лысый, отправляя в угол мешок и выдергивая из-под ног другой. В этом другом мешке действительно на каждой майке красовалось клеймо — герб вражеского государства.

— Не нужен мне твой талон! — картинно осерчал спекулянт. — Отдавай куртку, забирай свое. — Однако даже и не поглядел в сторону чемодана с талонами.

Махнув рукой, Беско молча вышел из лавки. Давно потерявший всякие социальные ориентиры сейчас он чувствовал себя так, что, пожалуй, не удивился бы, увидев на улице удока в полном военном снаряжении.

После ресторана в тихом шелесте салфеток, сумасшедших запахах, предупредительной готовности официанток, которая могла бы быть продолжена как угодно далеко, — столь сильным и очевидным было влияние костюма Беско и внушительной пачки талонов, после того, как даже воспоминание о тюремной баланде представилось Беско бредом, он добрел до машины, забрался на заднее сиденье и, свернувшись калачиком, мгновенно заснул.

Денко так долго ждал случая, что когда он, этот случай пришел, застал его врасплох. Еще и еще раз начинал он мысленную партию, главной фигурой в которой являлся Беско Лен, и каждый раз проигрывал. Не срабатывало золотое правило власти: «Стань центральным звеном отношений». Вся беда состояла в том, что Беско был самодостаточен! Он один сам по себе со своими уникальными способностями! И никто ему не был нужен, чтобы эти способности реализовать!

Дан прогонял схему за схемой, меняя жизненные обстоятельства, сферы приложения способностей Лена от уголовных до технических уникального характера. Мало-помалу сужалась область возможной деятельности. Разведка. Эта уголовщина от политики — вот где было раздолье! Вот где были возможности. Но и тут Дану оставалось так мало места, что лучшая тактика, которую он выбрал, была тактикой наименьшего проигрыша. Единственно слабым местом, которое он мог разорвать, замкнув связи на себе, была очевидная несоциальность Лена: «Тяжело входит в контакт с людьми», «Излишне прямолинеен», «Область готовности к компромиссам…» — вновь заработала вычислительная машина Денко Дана, находя ему место в системе связей, которую воистину случайно подарила ему судьба. Хотя… не столь уж случайно, все что произошло… Еще когда инстинкт подсказал ему, что есть у этого паренька за душой нечто… Тем ужаснее было бы сейчас проиграть, не использовать свалившиеся возможности на все сто…

Дан достал из кармана миниатюрную станцию слежения. Включил усиление на максимум: как там его подопечный?

Далекий шум машин, разговоры случайных прохожих — глухо, как за стеклами… Ровное, сонное дыхание Лена.

— Спит… — усмехнулся он, почти с нежностью думая о Беско. В подступившей темноте зимнего вечера особенно уютно трещал камин, тени плясали на стенах и потолке. Неслышно вошла теля и молча встала у камина, на раз и навсегда определенное место. Уж что-что, а с дисциплиной у этого брата в порядке.

— Ты положила книгу на стол? — спросил Дан.

— …Да, я положила книгу на стол, — после некоторой паузы ответила женщина.

— Ты унесла утюг на место?

— Да, я унесла утюг на место.

— Молодец… — похвалил Дан. Взгляд его упал на цветок, принесенный Беско.

— Это тебе, — сказал он и протянул теле цветок.

— Это мне… — как эхо повторила теля и, взяв цветок, замерла у камина.

«Эх, бедолага, — с сочувствием подумал Дан. — И не понюхает. Забыла… А тоже ведь когда-то… Может, и дети где остались? Хотя, судя по животу, вроде не рожала…»

— Иди, отдыхай, — распорядился Дан. — Ты слышишь? «Душ», «Отдых», «Сон». Утром горячий Хост мне и гостю. Команда понята?

— Команда понята, — словно эхо отозвалась женщина.

— Все, иди, — распорядился Дан и углубился в свои расчеты, время от времени рисуя квадратики и кружки, зачеркивая установленные связи, заглядывал в записные книжки и вновь зачеркивал, рисовал, чертил.

После этого сел перед зеркалом и достал телефон. Некоторое время сидел, насильно улыбаясь своему отражению, пока не почувствовал, как прилила к нему его обычная уверенность успехе. Судьба предоставила ему шанс выбраться наверх, и он умеет это сделать. Три десятка прожитых лет, вся его борьба, вся его система дали возможность понять еще одну вещь, из тех, что называют уроками жизни. Успех складывается на тридцать три процента из одержимости, на тридцать три процента из трудолюбия, на тридцать три процента из ума и на один процент из везения… Вот этого одного-то процента и лишала его судьба до сего времени. Вся его карьера была как огромный воз, который тащил он в гору, ни разу не испытав, как бывает, когда колеса крутятся сами.

Около часа ушло на то, чтобы кружки и квадратики соединились должным образом в реальности: Денко забирался все выше и выше по социальной пирамиде. Порой у него захватывало дух от высоты, но владел он собой безупречно. Его уверенный и веселый голос называл имена и фамилии, давал обещания, называл необходимые пароли, пока не раздался последний вызов. Коробок фона выскальзывал из рук, пот заливал лицо. Наконец раздался хрипловатый негромкий голос:

— Хаско Хан слушает…

Собравшись с силами, как можно спокойнее, Денко сказал:

— Хранитель, к тебе обращается кандидат первой ступени Денко Дан.

— Слушаю.

— Мне нужна встреча, Хранитель. Дело, во славу Режима.

— Оно будет стоить времени, кандидат первой ступени?

— Да, — без колебаний ответил Денко.

— Я прошу тебя завтра, Дан.

Телефон дал отбой.

Денко осторожно положил аппарат, чувствуя во всем теле липкую усталость. Напряжение уходило, однако мысли оставались лихорадочно быстрыми. Отступать было некуда. Не раз уже случалось, что Денко бросал себя в распоряжение случая, после первого прикидочного расчета понимая, что начни он все выверять, либо исчезнет сама возможность, либо осторожность возьмет верх. Но кто боится высоты, не ест грокусы. Главное теперь — вновь, в который уже раз пройтись по лезвию. Он должен убедить Хана в своей бескорыстности, одновременно дав понять, что именно он, Денко, и есть тот человек, который нужен Хану в его борьбе.

Беско было неудобно и стыдно лежать в постели с чашкой Дурацкого Хоста, который он терпеть не мог. К тому же он боялся пролить стимулятор на эту немыслимую роскошь — огромную постель. Но Дан сидел, развалясь на диване в углу у туалетного столика и, похоже, затеял долгий разговор.

— Может это звучит и чересчур банально, но жизнь — удивительно сложная штука, — начал он. — Это кажется, что все просто: проснулся, умылся, оделся, пошел… Но пошел не туда или сделал не то, и уже не умылся, а обмыли… и не пошел, а повезли… или погнали. Сколь ни коротка и ни безобидна твоя жизнь, а вот, поди ж ты, успел кому-то помешать. Мне стоило некоторых трудов исправить эту твою ошибку…

— Спасибо, Дан… Я…

— Я говорю это не для того, чтобы услышать твою благодарность, Лен… Я смотрю в будущее. Однажды вывихнутая нога, Беско, норовит вывихнуться второй раз… Я мог бы помочь тебе избежать неприятностей. Ровно сутки ты живешь жизнью, несколько отличной от той, которая у тебя была до того. Ты хотел бы вернуться к той, что была? Я прошу извинить меня за очевидно глупый вопрос, но порой очень полезно задавать себе глупые вопросы. Ведь правда же, нет?

— Нет, — потупя взор ответил Беско, мечтая только об одном: вылить куда-нибудь вонючий Хост.

— Прекрасно. Я могу помочь тебе зафиксировать твое нынешнее положение. У тебя редкостные способности. Я бы мог подтолкнуть тебя и дальше, и все пошло бы само собой… Но…

Он сделал паузу, чтобы обострить внимание Лена. Как-никак он подошел к самому главному.

— Но… — повторил он. — Я уже подталкивал тебя и не единожды. Знаешь ли ты об этом?

— Знаю, — тихо ответил Беско.

— И что из этого вышло?

В спальню вошла теля.

— Подойди, — последовала команда.

Робко, словно боясь оступиться, теля сделала несколько шагов по направлению к Дану.

— На, держи! — протянул ей телефон Денко. — Выйди за дверь и жди. Если появится сигнал, ты войдешь и передашь телефон мне. Понятна команда? Что это у тебя? — с удивлением воззрился он на остатки цветка в руках женщины.

— Это — мне.

— Тьфу ты… Брось! Цветок упал на пол. Дан старался не глядеть на Беско, пока не взял себя в руки.

— Итак, — продолжил он. — Ничего хорошего из этого не по лучилось…

Благодушие его словно испарилось. «Теля чертова!» — с раздражением думал он.

— О чем мы? — еще раз постарался взять себя в руки функционер. — Ах да… О том, что самостоятельные шаги, мягко говоря, удаются тебе плохо. Предлагаю тебе помощь в очередной и последний раз. Да поставь ты эту чертову чашку, если не хочешь пить! — рявкнул он.