И вам еще кажется, что у вас неприятности?

Кэрол Карр Думаете, это у вас неприятности?

Сказать по правде, в прежние времена мы приходили бы в себя целую неделю. Моя, с позволения сказать, дочь выходит замуж, а он не только что не еврей, он даже не человек.

— Папа, — это она говорит мне спустя две секунды после того, как я отказался разговаривать с ней до конца дней своих, — ты сразу полюбишь его, едва познакомишься ближе, обещаю тебе.

И что я могу ей ответить? Только чистую правду, как поступал всегда: едва я познакомлюсь с ним ближе, меня вывернет наизнанку. От одного вида марсиан меня тошнит.

Но с этой девчонкой приходится обращаться в шелковых перчатках, как и с ее матерью. Я просто говорю ей то, что чувствую, прямо и от всего сердца, а ее лицо тут же превращается в печеное яблоко, и хлынувшие из расщелин воды Атлантического океана превращают в грязь ее косметику. Такой я и вспоминаю ее через шесть месяцев — стоит передо мной с мокрым от слез лицом и вынуждает меня чувствовать себя чудовищем (это меня-то!), когда на самом деле им является ее так называемый муж.

Потом она отправляется к нему — жить вместе с ним (в Нью-Горизонт-Виллидж, Крэг-Сити, Марс), а я все пытаюсь сказать себе: не мое это дело — ну как бы это правильно сформулировать — разбираться с ним лично; если моя дочь в состоянии терпеть такого мужа, то чего жаловаться мне? Не то чтобы мне нужен был зять, способный продолжить мое дело; мой бизнес будет процветать и без всякого моего присутствия. Только радоваться нечему.

Сэди не оставляет меня ни на минуту. Она называет меня злодеем, не способным ни на что доброе, человеком с каменным сердцем.

— Гектор, где твоя голова? — спрашивает она, оставив наконец в покое мои чувства. И что я могу ей ответить? Я только что потерял дочь, как же мне теперь думать еще и о голове. Я молчу, как могила. Мне в рот ничего не лезет. Я пуст… выжат досуха. Словно бы жду какого-нибудь события, только не знаю какого. Я сижу в кресле, которое нежит меня, как цветок пчелку, и укачивает под электронные ритмы, когда меня клонит в сон, но как уснуть в такое время? Я смотрю на жену, а кого вижу? Леди Макбет! Однажды я услышал, как Сэди насвистывает, орудуя кнопками на кухне, и пригвоздил ее к месту взглядом, подобным сосульке, обмазанной мышьяком.

— И чему ты так радуешься? Представляешь себе внука с двенадцатью пальчиками на каждой ножке?

Жена даже не вздрогнула. Железная женщина.

Когда я закрываю глаза, что случается нечасто, то вижу нашу дочь — еще четырнадцатилетней, уже веснушчатой, но пока без этого выражения лица. Я вижу, как она подходит к Сэди и спрашивает о том, как ей жить дальше, ведь она скоро станет взрослой. И моя драгоценная супруга, спутница моей жизни, отвечает дочке: «Только не выходи за урода. Чтобы найти себе хорошую пару здесь, на Земле, нужно быть красавицей, но на Марсе на лицо не смотрят». — «Как хорошо, что я могу положиться на тебя, мамочка», — отвечает дочка, приступает к действиям и выходит замуж за ходячее растение.

И так — невозможно подумать — проходит месяц за месяцем. Я теряю двадцать фунтов, душевное спокойствие, три зуба, чувствую, что вот-вот потеряю Сэди, когда однажды — динь-динь — звонят в дверь, и мне вручают письмо от моей дочери. Я беру конверт за уголок двумя пальцами и несу на кухню жене, которая готовит соус, зная, что я все равно к нему сегодня не прикоснусь.

— Письмо от одной из твоих родственниц.

— Ох-ох-ох. — Жена хватает его, продолжая взбивать сливочно-томатно-мясной экстракт. Откуда тут взяться аппетиту?

— Вручаю тебе это письмо при одном только условии, — проговорил я, прежде чем отдать конверт в ее дрожащие руки. — Ты унесешь эту бумажку в спальню и прочтешь там, не открывая рта. Я ничего не хочу знать. Если, не дай Бог, она умерла, пошлю открытку с соболезнованиями.

У Сэди очень выразительное лицо, только у всех ее мин есть одна общая черта: они желают мне несчастий и в настоящем, и в будущем.

Но когда она отправляется читать письмо, я вдруг обнаруживаю, что мне нечем заняться. Журналы я уже просмотрел. Завтрак склевал (как птичка). Одет и могу выйти из дома, но снаружи нет ничего заслуживающего внимания. Словом, мне не по себе… Я нервничаю, понимая, что наговорил много лишнего, и, возможно, письмо принесло мне весть о том, что пора платить за собственную болтливость. Быть может, она заболела там. И вообще, Бог знает, что они там едят, какую воду пьют и с кем имеют дело. Не желая более думать об этом, я возвращаюсь в кресло и переключаю его на массаж… Проходит совсем немного времени, и я погружаюсь в тревожный сон.

Вокруг меня песок, я сижу у младенческой колыбели и качаю на колене кенгуру в пеленках. Он пускает пузыри, зовет меня «деда»… и я не знаю, как поступить. Не хочется обижать дитя, но всяким кенгуру я не дедушка и не желаю иметь с ними ничего общего. Я просто хочу домой, в кресло. Я вынимаю монетку из кармана и опускаю в кошелек. В кошельке полно крошечных мошек, жалящих мои пальцы. Просыпаюсь я в холодном поту.

— Сэди! Ты еще читаешь или уже переставляешь предложения? Принеси письмо сюда, чтобы я мог увидеть, что ей нужно. Если развод, я знаю подходящего адвоката.

Сэди является в комнату походкой «ну что я тебе говорила», выдает мне короткий мокрый поцелуйчик в щеку, — так сказать золотую звезду за то, что вел себя как настоящий менч[1], — и я начинаю читать письмо громко и монотонно, всем видом показывая, что все это мне безразлично.

И тут я затылком ощущаю горячий вздох, за которым следует короткое, но душераздирающее рыдание.

— Сэди, слезь с моей головы, предупреждаю тебя…

Взгляд ее перепрыгивает над моим плечом от листка бумаги к моему лицу, потом опять к письму и так далее.

— Все в порядке, — утихомиривает она меня. — Я уже все прочла. И теперь твоя очередь узнать, насколько ты бестолковый папаша.

А потом она возвращается в спальню, постаравшись осторожненько так прикрыть за собой дверь, словно она у нас обита белым бархатом.

Убедившись в том, что она ушла, я сажусь на нелепый топчан, который жена моя называет тахтой, и нажимаю расположенную на рукоятке кнопку, где написано: «Полуклассика от Фельдмана до Фримла». Из динамика, откуда-то у меня из-под мышки, начинает выползать музыка. Правый давно уже умер, а длинный и узкий, расположенный в основании, пришлось отключить еще несколько лет назад из-за пса, так до сих пор и не научившегося сдерживать свои чувства при звуках «Песни пустыни»[2].

На сей раз мне везет: включается отрывок из Фельдмана. Успокоенный музыкой, я продолжаю читать.

Здесь мне приходится остановиться, чтобы задать пару вопросов, поскольку дочь моя никогда не была сильна в логике, я же в этом преуспел.

Во-первых, будь она сейчас здесь, перед моими глазами, я бы спросил ее, как надо понимать слова: у меня и Мора будет ребенок? У кого именно? У нее? У него? Или у обоих сразу? Во-вторых, как понимать употребленное в среднем роде слово «дитя»? Как проявление неграмотности или сомнения? И насколько очаровательной может быть гостевая комната, если воздух в нее закачивается насосами, над головой нет неба, а под ногами травы — просто потому, что ее там нет вообще, а все — лишь имитация или замена на что-то похожее?

Но, не обращая внимания на все это, я продолжаю читать.

Я опускаю письмо, чтобы из утробы моей вылетели все забравшиеся туда мурашки, прежде чем переходить к ее выражениям любви, лучшим пожеланиям, поцелуям и надеждам на скорую встречу. Лоринда!

Не знаю, как ей удается такое, но в ту же самую секунду, когда я заканчиваю читать, бурно дыша, Сэди вылетает из спальни.

— Ну, начинать мне паковать вещи сейчас или начинать мне паковать вещи немедленно? И когда я начну паковать вещи, паковать только мои вещи или твои тоже?

— Никогда! Я лучше умру тремя тысячами смертей, каждый раз со все более худшим диагнозом.

Просто стыд, что такая компания, как «Межпланетный перелет», не способна предоставить тебе удобного места — это при том, как они обдирают своих пассажиров. И вообще, не спрашивайте меня, как я попал на этот рейс. Спросите жену, говорить — по ее части. Во-первых, они позволяют взять с собой лишь три фунта багажа, чего едва хватает на сменную одежду, а у нас с собой были прихвачены кое-какие подарки. Мы намеревались провести у дочери лишь несколько дней, и Сэди успела сдать дом на все время нашего отсутствия — но это была ее идея, а не моя.

Предполагалось, что дорога в оба конца займет больше месяца. Вот почему Сэди решила, что непрактично приезжать на один лишь уик-энд и отправляться потом восвояси.

Но теперь мы находились в пути, и я решил, что вправе расслабиться. Закрыв глаза, я попытался представить себе нашу первую встречу.

«Привет», — скажу я зятю и протяну ему правую руку жестом дружбы и доверия. А потом полезу в карман и подарю ему бусы.

Но, даже находясь перед моим мысленным взором, он смотрит на меня пустыми глазами, а две розовые антенны раскачиваются под ветром, словно вывешенные на просушку подштанники земляного червя. Потом лишь я понимаю, что там, куда мы летим, ветра не будет. И антенны в моем мысленном взоре сразу перестают раскачиваться и перегибаются пополам.

Я (мысленно) оглядываюсь по сторонам, мы стоим вдвоем посреди просторной равнины, я в — деловом костюме, а зятек — в своей деловой шкуре. Сценка знакомая, похожая на нечто пережитое в жизни или памятное по книгам… «Встретимся у Филипп»[3], — думаю я и вонзаю в него меч.

И только потом в голову мне приходит несколько мыслей.

Проходит месяц. Когда мне начинает представляться, что я уже никогда в жизни не сумею вспомнить, как пользуются вилкой, включается громкоговоритель. Ровный модулированный голос с насквозь пропитанной глицерином интонацией психиатра сообщает, что все, мол, окончено и нам следует ожидать только легкого толчка при посадке.

Этот легкий толчок встряхивает меня так, что, похоже, ни рук, ни ног собрать уже не придется. Но вот корабль замирает. Слышно лишь, как охают и чихают двигатели — прямо как Сэди, выпускающая пары после хорошего семейного спора. Я оглядываюсь. Все вокруг белые-белые. Сэди всеми пятью пальцами стиснула мою руку выше локтя — словно кровоостанавливающий жгут.

— Прилетели, — говорю я ей. — Сходить за клещами или сообразишь сама?

— О Боже! — Хватка ослабевает.

У Сэди и впрямь еще тот видок — бледная, как мел, не моргает и даже не вредничает.

Я беру ее за руку и веду через таможню. И все это время моя достойная половина кажется мне внушительным чемоданом, который нужно протащить через кордон в обход всяких правил. Ноги ее содействовать нам не желают, а глаза мечутся сразу во все стороны.

— Сэди, приди в себя!

— Если бы ты умел относиться к миру с большим любопытством, то был бы куда более приятным человеком, — отвечает она вполне терпимым тоном.

Пока мы ждем, когда персона, облаченная во вполне подобный земным костюм и удивившая нас превосходным английским, закончит оформление документов, я украдкой бросаю торопливые взгляды вокруг.

Забавно. Если бы я не знал, где нахожусь, можно было подумать, что мы попали на задворки собственного дома. Вокруг простирается чистая зелень, и только из того листка, который нам вручили на корабле, чтобы уберечь ум от паники, мне известно, что смотрим-то мы на стопроцентный акриспан, а не на траву. Воздух тоже приятен, пахнет свежесрезанными цветами, но не так сладко.

Пока я оглядывался и дышал, это… как бы сказать… словом, это существо вернуло нам назад паспорта с вкладышем, призывающим не разрушать природу Марса и не засорять его поверхность.

Не стану рассказывать вам, с какими неприятностями мы добрались до дома и о возникшем непонимании в отношении чаевых… честно говоря, я просто ни на что не обращал внимания. Однако добрались мы до нужной двери, и, учитывая, что нагрянули без предупреждения, я вовсе не ожидал, что нас встретят прямо в аэропорту. Впрочем, дочка, похоже, все-таки поглядывала на дорогу, потому что очутилась перед нами прежде, чем мы успели постучать.

— Мама! — говорит она, а сама круглая-круглая. И кидается с поцелуями в объятия Сэди, которая немедленно ударяется в слезы. Минут через пять, когда обе вышли из клинча, Лоринда поворачивается ко мне с легким беспокойством.

Говорите обо мне что угодно, но сам я человек, в общем, не злой, и раз уж мы собрались погостить в этом доме, хоть моя дочь теперь мне чужая, я протянул ей руку.

— Твой дома или на заднем дворе листья отращивает?

Ее лицо, точнее, та часть его, которую я могу видеть сквозь климатический адаптер, чуть сминается в области подбородка, однако, справившись с собой, она опускает ладонь на мое плечо.

— Мору пришлось выйти, папочка, у них там происходит что-то важное, но он вернется домой через часок, а пока заходите.

Что же, в доме нет ничего не только безумного, но даже интересного. Стены, пол и потолок и, к моей радости, даже несколько кресел, вполне пригодных для отдыха после долгого путешествия. Сажусь и расслабляюсь. Вижу, дочь моя не очень-то хочет смотреть мне в лицо, что, на мой взгляд, в порядке вещей, и вскоре они с Сэди принимаются обсуждать ход беременности, гравитационные упражнения, роды, больницы, всякие препараты и приучение к горшку во сне. Чувствуя, что становлюсь чересчур просвещенным, я решаю отправиться на кухню и соорудить себе нечто съестное. Можно было бы, конечно, слегка потревожить женщин, однако мне не хочется нарушать их первый разговор. Лоринда включила все моторы и перебивает мамашу не меньше четырех раз в минуту, как бывало обычно дома: дочь всегда ставила перед собой цель высказать свою мысль сразу и достаточно громко. И если Сэди не успевает ответить мгновенным выпадом, раунд остается за Лориндой. Можно сказать, нокаут. Прежде случалось, что нашей дочери и за неделю не удавалось произнести законченной фразы. Иногда я вполне могу понять, почему она сбежала на Марс.

Пока обе увлеклись одновременными монологами, я тихонечко так отправляюсь на кухню, посмотреть, что там можно отрыть. (Свеженькие листики с Мора, завернутые в целлофан?) Интересно, зятек и впрямь способен к регенерации? И потом, все ли правильно понимает Лоринда в устройстве своего мужа или же как-нибудь однажды приготовит омлет со спаржей, воспользовавшись для этого одной из его конечностей, и только потом узнает, что ее уже не вырастить. «Прости меня, — скажет она тогда. — Мне так жаль, дорогой, мне так ужасно жаль».

Холодильник, хотя такими на Земле уже не пользуются, полон всякой всячины: разных плодов, стейков и какого-то подобия то ли цыплят, то ли недоделанных голубей. Еще стоит миска с месивом сливочно-бурого цвета… и понюхать-то противно. Кстати, кто здесь голодный, задаю я себе вопрос. Урчание в моем животе повествует о том, как скисает отцовская любовь.

Я забредаю в спальню. На стене висит большой портрет Мора — или одного из его предков. А интересно, верно ли, что у марсиан вместо сердца большая косточка авокадо? На Земле ходит слушок, что когда они начинают стареть, то буреют по краям, словно латук.

На полу обнаруживается некий предмет, и я нагибаюсь, чтобы поднять его. Кусочек ткани… на Земле такими бывают мужские платки. Может, это и в самом деле носовой платок. Может, эти марсиане столь же подвержены простудам, как и мы сами. Подхватывают какую-нибудь там инфекцию, соки поднимаются, чтобы бороться с заразой, и пожалуйста, прочищай все свои пестики. Я выдвигаю ящик, чтобы убрать туда кусок ткани (люблю аккуратность), но когда закрываю его, что-то мешает мне это сделать. Еще одна незнакомая вещь! Маленькая, круглая, вогнутая или выпуклая, в зависимости от того, как посмотреть на нее. Сделана из какого-то черного и блестящего материала. Чашка из ткани? Зачем этому овощу может понадобиться чашка из ткани? Некоторые вопросы оказываются слишком глубокими для меня, но то, чего я не знаю, я узнаю рано или поздно. И притом, не задавая никаких вопросов.

Я возвращаюсь в гостиную.

— Ты нашел себе поесть? — спрашивает Лоринда. — Или я могу приготовить тебе…

— Не вставай, — сразу включается Сэди. — Уж кухню-то я найду с закрытыми глазами — в моем она доме или чужом.

— Я не голоден. Ужасная была дорога. Даже не думал, что одолею ее, не рассыпавшись на части. И кстати, я слыхал хорошую загадку на корабле. Что такое круглое и черное, выпуклое и вогнутое — с какой стороны посмотреть, — и сшито из блестящего материала?

Лоринда покраснела.

— Ермолка. Но это же не смешно.

— А кто здесь говорит, что смешно? В любой загадке смеха в лучшем случае хватит на минуту. Или ты думаешь, что после встречи со Сфинксом Эдип хохотал всю обратную дорогу?

— Знаешь, папочка, мне нужно кое-что рассказать тебе…

— Я думаю, тебе нужно рассказать мне не кое-что, а все.

— Нет, это я насчет Мора.

— А ты думала, что я хочу услышать от тебя о вашем бакалейщике? Ты удираешь из дома с каким-то космическим огурцом и считаешь, что я должен быть доволен, потому что у него есть все необходимое в человеческом плане. А что, собственно, ты называешь необходимым в человеческом плане?.. Что он икает или чихает? И если ты скажешь, что он ночью храпит, я, по-твоему, буду в восторге? Или он чихает, когда счастлив, икает, когда занимается любовью, и храпит оттого, что это ему приятно. И ты считаешь, все это делает его человеком?

— Папочка, ну пожалуйста…

— Ладно, молчу, больше ни слова. — И в самом деле, я уже начинаю чувствовать себя виноватым. Что, если у нее случится выкидыш?.. Вот на этом самом месте. Такой человек, как я, не станет наслаждаться муками беременной женщины, даже если она приходится ему дочерью. — И что же у нас такое срочное, что не может потерпеть?

— Ничего, кажется. А ты не хочешь рубленой печени? Я сегодня приготовила.

— Что?

— Рубленую печень… ну знаешь, рубленую печень.

Ах да, это мерзкое месиво в холодильнике.

— Так это ты приготовила ту мешанину в миске?

— Конечно. Конечно, мне действительно нужно кое о чем тебе рассказать.

Однако же рассказывать ей ничего не приходится, поскольку тут является ее муженек.

Не хочется даже описывать, на что он похож. Скажем так: на хороший кошмар от Мэри Шелли. Не стану входить в подробности, ограничусь тем, что голова его напоминает желудь, посаженный сверху на стебель брокколи. Огромные голубые глаза, зеленая кожа и никаких волос, если не считать небольшого кружка на самой маковке желудя. А уши — просто очарование.

Помните слоненка Дамбо[4]? Точь-в-точь, только чуточку поменьше… Что вы, я никогда не преувеличиваю, даже впечатления ради. И бескостный, словно гусеница.

Моя жена, благослови ее Господь, не из тех, о ком надо заботиться: в трудное время она истинный бриллиант. Едва увидев своего зятька, она мгновенно отключилась. Если бы я не знал ее лучше, если бы не был уверен в том, что ее простому уму не до хитроумных замыслов, то сразу бы решил: она сделала это умышленно, чтобы всем было о ком беспокоиться. И прежде чем мы успели прочувствовать ситуацию, завязался лихорадочный разговор о том, как привести ее в сознание. Но едва моя дочь и ее супруг исчезли в ванной в поисках какого-то смертоносного химиката, Сэди сразу открыла глаза и поглядела на меня с пола.

— Что я пропустила?

— Собственно, ничего… ты потеряла сознание секунд на шестнадцать. Кошачья дремота, а не кома.

— Гектор, скажи «здрасьте». Скажи ему «здрасьте» или помоги мне хотя бы закрыть глаза навсегда.

— Очень рад нашей встрече, мистер Трумбник, — заявляет новоявленный родственничек. Я благодарен зятьку за то, что он избавил меня от унизительного первого шага, однако делаю вид, что не вижу стебелька, который он мне протягивает.

— Взаимно, — отвечаю я.

— Прошу прощения?

— Взаимно. Как поживаете? В жизни вы лучше, чем на снимках. — Действительно лучше. Пусть кожа его имеет зеленый цвет, но тут она похожа на реальную вещь. Тем не менее верхняя губа его так вибрирует при разговоре, что я могу смотреть на нее только искоса. — Я слыхал, что вы отлучались сегодня по делу. Однако дочь никогда не говорила мне, чем именно вы заняты, э… Мортон.

— Папочка, его зовут Мор. Почему ты не хочешь произносить это имя?

— Потому что Мортон мне нравится больше. Когда мы познакомимся поближе, я буду менее официален. И не торопи меня, Лоринда, — дай сперва приспособиться к рубленой печени.

Мой зять усмехается, отчего верхняя губа его приходит в совершенно безумное состояние.

— Вижу, вы удивились? Импортированное мясо у нас не редкость. Как раз вчера один из моих клиентов сообщил мне, что пользуется теперь только земными продуктами.

— Твой клиент? — спрашивает Сэди. — А ты, случайно, не адвокат? (Жена всегда удивляет меня своим мгновенным переходом к фамильярности. Она сумеет тихо и мирно ужиться даже с тираннозавром. Сперва упадет в обморок, потом полежит в холодке и встанет новым человеком.)

— Нет, миссис Трумбник. Я…

— …раввин, конечно, — заканчивает она за него. — Я поняла это. Поняла в ту самую минуту, когда Гектор нашел ермолку. Знаю я эти загадки. Ермолка есть ермолка, и кроме еврея, ее не наденет никто. Даже марсианин. — Она спохватывается, но тут же обретает присутствие духа. — Клянусь, ты был на бар-мицве… Правильно?

— Нет, дело в том…

— …значит, на обрезании. Так я и знала, — потирая руки, она обращает к нему радостные глаза. — На обрезании, отлично, но, Лоринда, почему ты нам ничего не сказала? Зачем держать такие вещи в секрете?

Тут Лоринда подходит ко мне и целует в щеку, хотя я чуть сопротивляюсь, так как ощущаю, что размякаю на глазах, и не хочу показывать этого.

— Мор не просто раввин, папа. Он обратился из-за меня, а потом оказалось, что раввин нужен и колонистам. Но он не отказался и от веры своего народа и выполняет обряды в становище копчопи, которое находится возле нашего поселка. Туда он и ходил сегодня совершать копчопийский менопаузальный обряд.

— Что?!

— Ну, знаешь ли, каждому свое, — встревает моя миротворица-супруга. Но мне, мне лично, нужны только факты, а они с каждым мгновением становятся все более причудливыми.

— Копчопи. Значит, для своего народа, копчопи, он — жрец, а для нас — раввин и таким образом зарабатывает себе на жизнь? А вы, Мортон, не усматриваете здесь некоторого противоречия?

— Ну… Оба наших народа почитают могущественного и молчаливого Бога… по-разному, конечно. Например, мое племя поклоняется…

— Слушай, слушай, так тоже можно, — вмешивается Сэди.

— А младенец, каким бы он ни получился, будет копчопи или иудеем?

— Иудеем, не иудеем, какая разница, — отмахивается Сэди. — Откуда ты вдруг взялся, Гектор Благочестивый?..

Отвернувшись от меня, она обращается к остальным, словно я в момент перестал существовать.

— В последний раз в синагогу он зашел в день нашей свадьбы. И то потому, что в тот вечер полил ужасный дождь. А теперь изображает, что не может разуться в доме, пока не выяснит расовую принадлежность и веру всех его обитателей! — А потом разгневанно поворачивается ко мне: — Зануда, и что это на тебя нашло?

Я встаю, чтобы сохранить достоинство.

— Простите, но я боюсь, что мои вещи в чемодане сомнутся.

Я сижу на кровати, не сняв ботинки. Вынужден признать, что чувствую себя уже немного иначе. Не то чтобы Сэди сумела заставить меня изменить точку зрения. Сколько же лет прошло с той поры, когда ее голос превратился для меня в белый шум, фон, позволяющий думать собственную думу? Но я все более и более прихожу к выводу, что в такой вот ситуации девушке как никогда необходим отец, а что это за мужчина, который не может поступиться своими чувствами ради единственной дочери? Когда она ходила гулять с гемофиликом Херби и в конце концов явилась домой, рыдая оттого, что, мол, боится прикоснуться к нему, чтобы не вызвать кровотечение, разве не запаковал я наши вещи и не увез ее на Венеру, в Гроссингер, на три недели? И когда мой близнец Макс разорился, кто помог ему всего из четырех процентов? Я всегда готов помочь собственным родственникам. И если Лоринде когда-либо по-настоящему нужна была моя помощь, то это теперь, когда ее обрюхатил какой-то религиозный маньяк. Да, меня тошнит от одного его вида. Ну, так буду разговаривать, прикрывая рот платком! В конце концов, мир все время делается меньше. Кому, как не нам, маленьким людям, следует расти и развиваться, чтобы исправить ситуацию, верно?

И я возвращаюсь в гостиную и подаю руку своему зятьку — цветной капусте. Бр-р!