И сладок сон воспоминаний

Корепанов Алексей

...И сладок сон воспоминаний

Аверин медленно шел по вечерней улице, по грязному месиву, в которое превратился снег под ногами прохожих. С гулом тащились переполненные троллейбусы, в домах зажигались окна. Люди возвращались с работы и деловито шли навстречу, и деловито обгоняли Аверина, спеша в гастроном, а он продолжал задумчиво глядеть под ноги, и ему было о чем подумать...

Аверин достиг заветной жизненной вершины. Устройство, которое стало итогом девятнадцати лет работы, нет, не работы, а жизни, было окрещено журналистами "мнемовизором" - и название прижилось, и сам Аверин именно так величал теперь свое многотонное детище. Журналисты, кснечно, полюбопытствовали о причине, побудившей Аверина еще в студенческие годы взяться за разработку совершенно нелепой по тем временам идеи, и он вместо ответа подключился к мнемовизору и п о к а з а л тот давний декабрьский день, который он считал днем рождения замысла.

Он подключился к мнемовизору - и на экране, подернутом серебристым туманом, не сразу, а словно поднимаясь к поверхности из глубины, возникло окно и снег за окном, исцарапанная коричневая поверхность стола с красной настольной лампой и стопкой тетрадей в серых обложках. И возникла на столе растрепанная книга, и чья-то рука с шелестом перевернула страницу. Это была рука того Аверина, каким он был девятнадцать лет назад. Изображение не отличалось четкостью - многое еще в мнемовизоре было несовершенным, схваченным на живую нитку - и все-таки можно было разобрать, что за книгу читал Аверин тем зимним днем. Это были воспоминания современников об Александре Блоке.

Тогда, в тот день, Аверин записал в дневнике: "Чтение воспоминаний, рассказы очевидцев не в состоянии обеспечить полный эффект присутствия, потому что каждый читатель или слушатель обладает индивидуальным восприятием и представляет все по-своему, а не так, как было в действительности. Вот если бы у в и д е т ь прошлое глазами очевидца..."

Аверин знал, что медицина способна оживить воспоминания, что, воздействуя на различные участки мозга, можно помочь человеку вспомнить все подробности когда-то пережитого. И у него возникла фантастическая идея аппарата, способного не только стимулировать воспоминания, но и проецировать их на какой-то особый экран, чтобы они стали видны и слышны другим.

От замысла до воплощения оставался всего один шаг, и Аверин сделал этот шаг длиной в девятнадцать лет.

"Мнемовизор Аверина" стал первым невиданным чудом совсем еще младенческого нового века. Он был пока уникальным сооружением, упрятанным в толще грунта под девятью этажами института, где работал Аверин, шлифуя и доводя до ума свое создание, но уже срочно рылись котлованы для монтажа десятка подобных чудес. Ведь что может быть интересней прошлого глазами, именно глазами тысяч и тысяч людей?

В свои тридцать девять Аверин мог считать жизненную программу выполненной на "отлично" и посвятить все оставшееся время чему угодно - от восседания в президиумах конгрессов и симпозиумов до выращивания клубники на дачном огороде. А он вот брел по вечерней улице, по грязному месиву, брел, возвращаясь из института, и было ему неуютно...

Ему было неуютно, потому что два дня назад, в понедельник, идя с работы таким же сырым вечером, он встретил бывшего однокурсника Серегу Швеца.

Швец ждал его у институтской проходной и неуверенно шагнул навстречу. Аверин узнал его почти сразу, хотя видел в последний раз много лет назад и Швец здорово изменился за это время - постарел, обзавелся глубокими залысинами и весь как-то съежился и обмяк, словно проколотый мяч. Швец когда-то блистал в в волейбольной команде их первого курса, а вот учился неважно, на семинарах отмалчивался, задумчиво глядел в окно или большей частью что-то писал, иногда в размышлении постукивая шариковой ручкой по подбородку. Рассказы его появлялись почти в каждом выпуске факультетской стенгазеты и даже в университетской многотиражке. Первую зимнюю сессию он кое-как вытянул, а летней и вовсе не стал дожидаться - отсидел свое на лекциях и семинарах до середины апреля и исчез. Потом Аверин несколько раз встречал знакомую фамилию в какой-то периодике и слышал, что вроде бы вышла книжка, а потом совсем о нем забыл.

И вот они шли и говорили о разных пустяках того студенческого года, о том, кто, где и как устроился в жизни, да кто кого и где в последний раз видел. Много Швец говорил, много и сумбурно, и оживление

его было неестественным, наигранным, через силу дающимся, и Аверин разглядел в Швеце неприкаянность какую-то и неухоженность и понял, что Швец чего-то хочет от него, Аверина, о чем-то попросить хочет, только не знает, как подступиться. И хоть и говорил Швец, что приехал сюда в командировку и решил встретиться - лестно, мол, пообщаться со знаменитостью, - Аверин был убежден, что Швец специально пересек треть страны ради встречи с ним, Авериным, не с бывшим однокурсником, а с создателем нашумевшего мнемовизора и - вот ведь какая удача! - бывшим однокурсником.

И Швец ведь тоже все это понимал, только никак не мог остановиться, прервать фальшивые: "А помнишь?..." - и сказать, наконец, главное.

Одному из них нужно было решиться. Они проходили мимо ресторана, и Швец замолчал, разглядывая неоновую вывеску, а потом робко предложил:

- Зайдем на полчасика?

Осунувшееся лицо его в мигающем голубом свете выглядело странно и безжизненно.

- Может, лучше ко мне? С женой познакомлю.

- Нет! - Швец поморщился. - На полчасика, а?

Аверин мысленно вздохнул и покорно начал подниматься по ступеням.

В ресторане было пустынно. Неподалеку от помоста с большим барабаном и частоколом микрофонных стоек одиноко потягивал пиво усатый толстяк, сбоку, у стены, тихо кофейничали за столиком две пожилые дамы.

Швец заказал было графинчик коньяка, но Аверин отрицательно покачал головой и Швец ограничился ста граммами. В ожидании закусок они молчали, неловко избегая встречаться глазами, и Аверин разглядывал мозаичное настенное панно, живописующее автоматизированный сбор зерновых, а Швец нервно водил по скатерти рукояткой вилки.

Наконец их обслужили, Аверин глотнул минеральной, Швец залпом осушил рюмку, выдохнул и приступил.

- В общем так, Коля. Без всяких там преамбул. Пусти меня к твоему аппарату. Вот так надо.

Он провел ладонью по горлу, демонстрируя, как именно ему надо, и Аверин внутренне расслабился и выпил еще минеральной, потому что слово, наконец, было сказано.

- Слушаю, Сережа. Давай, рассказывай.

Швец поднял рюмку, подержал и отставил, не глядя и не очень удачно, угодив в тарелку с салатом, положил ладони на стол и сосредоточился взглядом на солонке.

- В общем, мне нужен твой аппарат. Выручи давнего знакомого, дай попользоваться.

Аверин молчал и Швец перевел глаза на него. Взгляд был таким тоскливым, что Аверину стало не по себе.

- Причины нужны, Коля? Вот тебе причины. Исписался я, понимаешь? Давно уже. А у меня ведь больше ничего в жизни нет, ничего мне больше в жизни не надо и не хочется. Это страшно, Коля, действительно страшно... - Швец нашарил рюмку и выпил. - Сидишь за столом, курить уже не можешь, тошно, горько от курева, думаешь, думаешь, пишешь, перечитываешь, выбрасываешь... А ведь главное это было в жизни, понимаешь? Главное!

Швец оборвал себя, махнул рукой, обреченно обвел глазами пустой просторный зал.

- Исписался, понимаешь? До дна. А были хорошие вещи, да, хорошие, черт возьми! Не хвастаюсь, хвалили товарищи рецензенты и критики. Да и не в критиках дело. Сам их хорошими считал и считаю, творчество ведь было, и прыгал, и кричал в подражание великим: "Ай, да Швец-молодец! Ай, да молодец, сукин сын!" А теперь вот ничего...

- А я-то чем могу помочь?

- Как чем? Да чудом же века своим! Дай мне еще раз ту ночь прожить... Я ведь тогда Господом Богом себя ощущал, демиургом, я же новый мир создавал, я же все-все до мелочей творил, тени плотью облекал... Они же у меня живые были, жи-вы-е! Понимаешь, Коля? Творил, как дышал... Первая такая ночь у меня была в жизни, первая, понимаешь? Мне бы снова ее прожить, вспомнить всю до мелочей, до последней-распоследней крупинки. Вдруг поможет, вдруг вновь себя творцом почувствую и опять смогу новые миры... Иначе жить зачем, Коля? - Швец страдальчески скривил губы, налег грудью на столик. - Коля, выручи, пойми, другой ведь надежды нет...

Аверин заглянул в глаза бывшему однокурснику Сергею Швецу и ответил:

- Хорошо. Завтра в восемь вечера подходи на проходную. Пропуск я тебе закажу.

Потом они расстались, и ночью Аверин все ворочался с боку на бок, и Зоя встревоженно трогал его лоб. Потом ему приснился сон. Опутанный проводами Швец сидел в кресле в рабочем зале мнемовизора, экран мерцал. Аверин отошел к стенду с приборами, начал налаживать, подгонять, настраивать, а когда повернулся - Швеца в кресле не было. Сиротливо свисали с подлокотников провода, а Швец уже сидел за столом на экране, задумчиво глядя перед собой, и из-под его ладоней струились игрушечные реки, выползали карманные горы и леса, выезжали крошечные автомобили, вырастали здания размером со спичечный коробок и выходили маленькие человечки.

Утром Аверин ушел в институт и, как всегда, замотался, а вечером, когда он копался в подземном чреве своего детища, его разыскали по сигналу видео с проходной. На проходной ждал Швец. Он выглядел лучше, чем накануне, он распрямился и повеселел, только говорил очень мало, словно уже все сказал и не желал повторяться. Аверин тоже не был склонен длинно рассуждать, потому что на душе было как-то неспокойно. Он помнил свой нелепый сон.

Они поднялись на лифте, прошагали по гулкому пустому коридору

свет за матовыми дверями лабораторий уже не горел - и вошли в рабочий зал. Сняли шапки и пальто, постояли немного у большого, слегка вогнутого темного экрана. Потом Аверин возился у стенда, а Швец молча сидел в кресле и ждал. Лишь когда Аверин опутал его проводами с гибкими браслетами для запястий, Швец коротко вздохнул, откинулся в кресле и сказал:

- Спасибо, Коля.

Аверин отвернулся к стенду, стараясь подавить неприятное тревожное чувство, тронул переключатель - и экран серебристо замерцал.

- Сейчас настроюсь, - предупредил он, изучая показания приборов. Все было нормально, только пульс у Швеца частил, но в допустимых пределах. Вспоминай, что вспомнишь, остальное поможем. Внимание, включаю. Смотри на экран.

Он медленно крутил рукоятку, стоя вполоборота к стенду и держа в

поле зрения застывшего в кресле Швеца и экран. Мерцание прекратилось, плавно перейдя в серебристое сияние, потом экран потемнел и в глубине его возникли какие-то размытые контуры, задрожали, пропали, появились снова и растворились в темноте.

- Что б ты скис! - ругнулся Аверин, адресуясь к стенду. - Вспоминай, Сережа, вспоминай и на экран смотри, а мы сейчас поправим.

И опять появились дрожащие контуры на экране, и изображение постепенно стало отчетливым и цветным, как в стереокино. Аверин продолжал манипулировать рукоятками на стенде, а Швец прошептал:

- Коля, оно!..

На белом подоконнике стояла белая кастрюля. Лежала раскрытая тетрадь в клеточку. Между бело-зеленой стеной и газовой плитой с голубым чайником втиснулся фанерный посылочный ящик. На дне ящика лежали пять сероватых картофелин. За окном было черным-черно, в нем отражался плафон висящей под потолком лампы, угол кухонного шкафа и парень в светлой футболке. Парень задумчиво постукивал по подбородку шариковой ручкой. Над ящиком с картошкой покачивалась нога в синих спортивных брюках и синем тапке с оторванной возле носка подошвой. Отражение в окне медленно опустило голову. Раздался вздох. Над тетрадкой появилась рука с коричневой шариковой ручкой. Ручка коснулась листа - и медленно потянулась по бумаге вереница мелких букв, складываясь в слова.

Швец в кресле что-то пробормотал. Аверин оторвал взгляд от экрана.

Он видел лицо Швеца в профиль, видел его нос, похожий на утиный, и глубоко посаженный глаз. Глаз был закрыт.

- Смотри на экран! - скомандовал Аверин.

Изображение руки на экране продолжало выводить вязь слов, иногда, словно спотыкаясь, в нерешительности зависало над бумагой, иногда что-то зачеркивало, иногда что-то дописывало...

Настоящие руки Швеца, прошуршав проводами, съехали с подлокотников и бессильно закачались над полом. Лицо под широким эластичным обручем, охватывающем голову, было безжизненным.

- Открой глаза или выключу! - пригрозил Аверин, нервничая от нехорошего предчувствия.

Он метался взглядом между экраном (ручка задумчиво застыла над неоконченным словом, потом неуверенно зачеркнула его), между лицом Швеца (оно еще больше осунулось и было угрожающе спокойным) и стендом (все работало штатно и даже пульс пришел в норму).

- Ну тебя к черту, выключаю! - раздраженно бросил Аверин, шагнул к креслу и толкнул Швеца в плечо.

Тело Швеца неожиданно податливо отозвалось на этот толчок. Швец съехал вбок, голова его безвольно мотнулась и запрокинулась.

"Сознание потерял! - Аверин обмер. - Но почему же тогда экран не выключается?.."

А с экрана донесся шум автомобиля за окном, и рука перевернула страницу.

Аверин бросился в угол зала, к аптечке, включил подсветку, схватил пузырек с нашатырем. Подбежал к Швецу, сунул нашатырь ему под нос. С таким же эффектом он мог поднести нашатырь к подлокотнику кресла. Он сдвинул с запястья Швеца браслет, нащупал пульс. Пульс толкался в его пальцы размеренно и спокойно, подтверждая показания на стенде.

- Ах, так? - зло сказал Аверин. - Тогда хватит! "Скорая" тебя в чувство приведет. - И добавил, адресуясь к мнемовизору: - А потом и с тобой разберемся.

Он погрозил кулаком экрану - там продолжалось неспешное движение шариковой ручки, - подскочил к стенду и крутанул рукоятку. Еще одно небольшое усилие пальцев - и мнемовизор будет выключен. Он бросил взгляд на показания пульса Швеца - и разжал пальцы. Пульс почти пропал.

Аверин поежился, выругался и осторожно вернул рукоятку в прежнее положение. Пульс пришел в норму. Швец, скособочившись, полулежал в кресле, на экране было все то же...

Он проделал манипуляции с рукояткой еще три раза - с тем же результатом,

- подобрал с пола пузырек, вдохнул и едва не замычал от расколовшего голову острого запаха.

Некоторое время он в растерянности стоял у стенда, потом передернул плечами и начал действовать. Поправил голову Швеца, стараясь не смотреть ему в лицо. Подошел к стоящим на тумбочке у двери видео и обычному телефону, снял телефонную трубку и нажал кнопки "ноль" и "три".

- Приезжайте. Человек потерял сознание и в себя не приходит, произнес он, назвал адрес, свою фамилию и добавил: - Встречу на проходной.

Когда прибыли санитары с носилками, Аверин уже взял себя в руки.

Он довольно толково все объяснил и, тяжело опустившись на стул у стенда, отрешенно наблюдал, как они возятся возле Швеца, расставив у кресла содержимое своих белых чемоданчиков.

Он почему-то был уверен, что медицина не поможет. Швец ловко обвел его вокруг пальца и сбежал в свои воспоминания.

- Эначит, так, - произнес наконец крепыш в белом халате, глядя на экран и озабоченно потирая щеку. - Делаем вот таким образом. Телефон есть? Ага, есть. Значит, так. Звоню к нам, пусть готовят реанимацию. Вы, - он ткнул пальцем в насторожившегося Аверина, - вырубаете свое хозяйство, а мы быстренько хватаем его - и в машину. Откачаем, гарантирую на все двести.

- Нет, нет! - воскликнул Аверин и вскочил со стула. Белые халаты недоумевающе застыли. - Нельзя выключать! Он умрет, понимаете? Я уверен... Даже если вы его в вашей реанимации. . . Все равно, не сейчас, так потом. Нельзя выключать.

Что-то он им еще говорил, а Швец полулежал в кресле, и на экране создавался рассказ или повесть, или роман, и они хмуро слушали его, и старший махнул рукой.

- Ладно, дело ваше. Тогда оставайтесь, ждите своих начальников и решайте. Если что - звоните, у нас там будет полная готовность.

Они собрали свой инвентарь и ушли и Аверин остался один. Вернее, со Швецом, но Швец был далеко. Аверин переставил стул за стенд, отгородившись от кресла, сел и задумался. В зале растеклась тишина, лишь изредка ее нарушал шелест страниц и отдаленный рокот моторов за окном

т а м, на экране.

Итак, бывший однокурсник Сергей Швец ушел туда, где лучше. Ему, Швецу, лучше. И возвращаться не собирался. Обвел вокруг пальца. Обманул. Может быть, не ведая, что творит; скорее всего, не ведая, что творит - но ушел. Там он остался, в своих воспоминаниях, и не вернется. Выходит, мнемовизор не только благо? Выходит, он, ученый Николай Николаевич Аверин, не все предусмотрел? Это ведь получается все равно что с телевидением: думали о новом средстве связи, а получили велмколепный инструмент для оболванивания. Или взять лазер: рассчитывали на применение для сугубо мирных нужд сугубо мирной промышленности, а получили очень даже эффективное оружие. Выходит, его мнемовизор тоже палка о двух концах? Сколько таких вот, подобных Швецу, в районе, области, республике и так далее?.. Швец указал на тот, второй конец палки. Спасибо Швецу. Но что вот с ним делать - не будет же он вечно сидеть вот так, в этом кресле, растворившись в своих воспоминаниях?.. Что с ним делать?

Чернота за окном на экране чуть-чуть посерела. Едва заметно проступили деревья, дома. В одном из окон зажегся свет. Отражение юноши Сережи

Швеца задумчиво постукивало ручкой по подбородку. Т а м наступал рассвет.

Аверин посмотрел на часы. Шел первый час ночи. А что же будет,

когда Швец закончит свою первую ночь творения? Отложит ручку и закроет тетрадь, и отправится спать - и воспоминание прервется?

Прервется!

Аверин заерзал на стуле. Выходит, Швец волей-неволей вернется, и можно будет выключить мнемовизор и никогда, ни под каким видом не подпускать этого исписавшегося писаку к аппарату!

...Около четырех все стало ясно. Рука закрыла тетрадь, за окном в

слабом утреннем свете ползли троллейбусы, и люди с сумками спешили

на рынок - и экран подернулся слепым тусклым серебром. Аверин катапультировался со стула, подбежал к Швецу - тот полулежал в прежней позе, рукава свитера были сдвинуты до локтей и на коже краснели точки инъекций, - подскочил к стенду, готовый выключить все, что можно, посмотрел на экран - и у него опустились руки.

На подоконнике продолжала стоять белая кастрюля, продолжала гореть лампа под потолком, и вновь покачивалась нога в старом тапке. Ручка коснулась листа - и медленно потянулась по бумаге вереница букв, складываясь в слова...

Круг замкнулся. Всему суждено повторяться до тех пор, пока энергия будет питать аппарат.

Потом все шло несколько суетливо, несколько бестолково и не очень запомнилось Аверину. Возможно, он просто устал после бессонной ночи, потому что бессонная ночь в тридцать девять совсем не то, что бессонная ночь в семнадцать. Спозаранку в рабочий зал прибыл разбуженный телефонным звонком Аверина зам со свитой (директор был в отпуске), потом входили и выходили какие-то люди, и еще, и еще, суетились возле

Швеца и возле экрана, и возле стенда, и возле Аверина суетились, и

Аверин терпеливо и покорно всем все объяснял, и, кажется, опять над Швецом хлопотали врачи, а потом кто-то предложил Аверину пойти домой и отдохнуть. Но Аверин не пошел и до самого вечера смотрел на экран, где все ему было уже знакомо-презнакомо, и писал какие-то объяснительные, и отвечал на звонки, и слушал всякие распоряжения и разнообразные суждения, и пытался спорить...

Потом он все-таки пошел домой, а в рабочем зале осталась сменная дежурная спецгруппа, срочно созданная приказом по институту.

Он брел по вечерней улице, по грязному месиву, в которое превратился снег под ногами прохожих. Гудели троллейбусы, толпились люди на остановках, в домах зажигались огни. Внезапно Аверин остановился в раздумье, потом свернул к краю тротуара и облокотился на ограду, невидяще глядя на разноцветные строки инфоров, бегущие на противоположной стороне улицы.

Ему внезапно подумалось, что он похож на Швеца. Все похожи на Швеца. Кто раньше, кто позже - но все сделают главное дело своей жизни. А дальше? Что дальше? Серая полоса бездумных дней?

А он, Николай Аверин, тоже хотел бы остаться в самом счастливом дне, остановить прекрасное мгновенье? Но какой день считать самым-самым? Первую рыбалку с отцом? Победу над футболистами соседнего квартала? Первый поцелуй? Встречу с Зоей? Миг, когда после десятков, десятков, десятков мучительных дней и ночей экран наконец ожил - мигая, разрывая изображение в лохматые лоскуты, - но ожил, и они увидели воспоминание лаборанта Вадика белых гусей, тяжело и низко летящих против ветра над угрюмыми волнами залива?..

И стоит ли обманывать себя надеждой на будущие более счастливые дни? Неужели Швец выбрал правильный путь?

Аверину представился бесконечный зал, тысячи кресел, тысячи экранов, и в каждом кресле - опутанный проводами человек, и на каждом экране - чье-то воспоминание, как самая прекрасная в мире картина. А зрителей в зале нет. Нет.

Такси с зеленым огоньком пролетело у самой ограды, разбрызгивая грязь. Аверин отпрянул и чертыхнулся.

Нужно было идти домой и думать. И что-то делать. Там, в институте,

оставались Швец и единственное в мире чудесное устройство, и что делать

с ними, он пока не знал.

Кировоград, 1988.