И ещё раз о контакте

Хряпнул я, значит, полбанки сухого, но не полегчало. Сижу. Думать не думаю. Нечем. Говорят, клин клином вышибают, а «сухарь» — разве это клин? Я вчера в себя такой клин сивухи засадил, что «сухарь» против него спичка ломаная. Да и не лезет он в нутро, стал в желудке комом и стоит, назад просится. Тоска смертная.

Тут он и появился. Зелёненький, как и положено, рожки маленькие, ножки копытцами. Короче, всё чин-чинарём, только морда плоская, безглазая, без рыла свиного. Даже симпатичный такой. Сидит на моём рукаве, ножками дрыгает, да ручкой мне машет.

«Ну, — думаю, — всё, парень. Сейчас и баба в белом появится». И так это аккуратненько его ногтем щ-щёлк! и сразу же вторые полбанки хрясь! Эффект тот же. Он опять на рукаве сидит.

— Ты, — говорит, — не делай так больше. У меня, — говорит, — от этого голова болит, всё кругом идёт, а сам двоиться начинаю.

Гляжу, и правда, двое их сидят. Да так это подрагивают, то сходятся в одного, то расходятся. Как в телевизоре.

Чо делать?

«Спокойно, — говорю себе, — спокойно. Раз уж появился, не избавишься. Наслышаны. Посему не мельтеши, принимай всё как есть».

— А баба где? — спрашиваю.

— Какая баба?

— А в белом. Горячка которая.

— Да нет, — говорит, — однополые мы.

Действительно, про чертей слышал; про чертенят, а вот про черт… чертух, или, как там, чертовок, не приходилось. Впрочем, чертовок знаю, но это уже из другой оперы.

— Так чо делать будем? — спрашиваю. — Пить будешь?

— Нет, — говорит, — мы не пьём. Мы эфиром питаемся.

Что ж, тоже дело. Знал я одного такого. Пристроился я как-то в парке на лавочке с чекушкой, стаканчиком, газетку расстелил, сырок плавленый почистил (это ещё до перестройки было!), короче, культурненько так. Люблю культурненько. Подходит этот. Ногами шаркает, еле передвигает, а сам на стакан смотрит. Как кролик на удава, глаз отвести не может. Я ему: «Кыш, мол, самому мало!», а он меняй успокаивает: «Да не, — говорит, — у меня с собою есть, мне бы стаканчик токо». Ну дал я ему стакан. Жалко, что ли? Душа-то родственная… А он достаёт из кармана пузырёк медицинский, с белым сургучём который, и полстакана эфира хрясь! Сырком моим занюхал и говорит: «Дурак ты, дурак! Химии не знаешь! Ты сейчас водки хряпнешь, а через два часа головка вава, а похмелиться не на чо. А я за копейку газировки трах! вода в желудок бух! а там с эфиром шпок! — гидролиз называется. До спирта. И мне опять же хорошо».

— Нет, — говорю зелёненькому. — Эфир не буду. Алкаш я чистый, чем и горжусь.

Пробовал я как-то «Кармен» — духи которая, — баловство. Ни те удовольствия, ни расслабления — дурь и боль головная. И унитаз после меня неделю благоухал. Соседка (в коммуналке живу) месяц ко мне приставала, где я французский освежитель воздуха достал. «Ах, и я такой же хочу!»

— Ну что вы, — говорит зелёненький этот. — Я вам эфир вкушать не предлагаю. У нас метаболизм разный. А прилетел я к вам контакт устанавливать.

«Метаболизм — желудок, значит, — думаю. — Чай наслышаны, тоже не ботфортом консоме хлебам».

— А чо это — контакт? — спрашиваю.

— Тут он и понёс. У меня аж крыша поехала. Что. мол прилетел он к нам из другой галактики, что мы, мол, представители двух цивилизаций, братья по разуму, и, значит, без контакта нам ну никак нельзя. Ручками всё машет, ножками сучит, и всё куда-то на стол показывает — вот, мол, и корабль мой, межгалактический, на котором я сюда добирался.

Гляжу, и впрямь, среди моих общепитовских тарелок, что в столовой позаимствовал, стоит ещё одна. Металлическая, и чистотой неестественной блестит — ни тебе хвоста селёдочного, ни окурка. Но мелковата. Похоже, как от сервиза дорогого, что в музеях выставляют.

— И как же, — спрашиваю, — этот контакт делается?

— А просто очень, — говорит зелёненький. — Моё сознание накладывается на ваше, а ваше — на моё. Вам передастся всё достояние нашей цивилизаций, а мне — вашей. Только согласие ваше требуется.

— Нет, — говорю, — сейчас не могу. Сознание моё сейчас тяжёлое. А поправить нечем. Закрыто ещё всё.

— А чем вы его поправляете? — спрашивает.

— А вот, — достаю из-под стола тару. — Там на дне капли три осталось.

Засуетился тут он, на стол соскочил, вокруг тары обежал, да и говорит: — Так за этим дело не станет. Пожалуйста!

Гляжу, и впрямь, уже не тара передо мной стоит, а пузырь полный, только что не запечатанный.

Понюхал — вроде оно. Плеснул в банку на дно, ввёл осторожненько в организм — ей богу, оно!

— Ну, — говорю, — тогда сейчас приступим. Наливаю банку по самые края, выдыхаю на него, да как гаркну:

— Контакт!

И хрясь банку в себя.

— Контакт! — кричит он.

И тут меня словно по голове шибануло. Звёздочки в глазах заплясали, галактики завращались, а я сам будто на корабле космическом их бороздю. Да только быстро всё это сгинуло. Глядь, опять я в конуре своей. И лежит он, зелёненький, передо мной на столе, ручки-ножки раскинувши, и не движется.

— Ты чо? — спрашиваю и осторожненько так его ногтем трогаю. А он что резиновый. И парок от него зеленоватенький такой, светящийся, поднимается. И тельце сморщивается, будто испаряется. Пока я пузырь опорожнил, так он совсем исчез. Нечисть, одним словом.

Но тарелка осталась. Я её потом под пепельницу приспособил. Классная получилась! Как окурок в ней раздавишь, так по ободку огоньки разноцветные и заиграют. У меня её потом кореш мой, Гарька, за полпузыря выдурил. Выдурить-то выдурил, а пузырь заныкал. Я ему потом в пивной морду начистил.

И всё бы ничего, но как нарежусь в дрыбодан, то снится мне по ночам рубка корабля космического, звёзды, да миры разные. Просыпаюсь я тогда, и если есть что, так ввожу в себя и успокаиваюсь. А нет, так сижу до утра, глаз не смыкаю, потому как спать боязно. Трезвые они там все, в мирах своих светлых.