Хозяйка Империи

Глава 1. ТРАГЕДИЯ

Сияло утреннее солнце.

Трава у берега озера переливалась алмазными каплями росы, легкий ветерок доносил издалека мелодичный клекот вьющих гнезда птиц шетра. Сидя в паланкине, властительница Мара наслаждалась свежестью воздуха, которая вскоре должна была уступить место полуденной жаре; двухлетний сын Джастин дремал у нее на коленях. Прикрыв глаза, она блаженно вздохнула.

Пальцы Мары скользнули в ладонь мужа. Хокану улыбнулся. Этот прославленный воин был бесспорно красив, и годы спокойной жизни не наложили никакого отпечатка на его атлетический облик. Он по-хозяйски сжал ее руку — за нежностью пожатия ощущалась сила.

Прошедшие три года были счастливым временем. Впервые с детских лет Мара чувствовала, что она в безопасности, защищена от бесконечных смертоносных политических интриг Игры Совета. Враг, убивший ее отца и брата, более не мог ей угрожать: теперь от него остались лишь прах и воспоминания. Его семья погибла вместе с ним; земля его предков и великолепно обустроенное родовое поместье по императорскому указу отошли к Маре.

Бытовало суеверие, что владения погибшей семьи отмечены печатью злого рока, но в дивное утро, подобное этому, никакое горе-злосчастье, казалось, ни в чем не обнаруживало своего присутствия. Пока носилки неторопливо продвигались вдоль берега, супружеская чета в полном согласии вкушала покой мгновения.

Укрывшаяся между крутыми холмами долина, изначально принадлежавшая роду Минванаби, была не только самой природой ограждена от возможных нападений, но и так прекрасна, словно на ней почила длань богов. В озере отражались безмятежные небеса; спокойствие вод нарушалось лишь ударами быстрых весел почтовых суденышек, доставляющих депеши управляющим факториями Акомы в Священный Город. Это пели рабы. Они ритмично, в такт мелодии, отталкивались длинными шестами, приводя в движение баржи, нагруженные зерном нового урожая. Нужно было переправить его в закрома близ реки. Там оно будет храниться до весеннего паводка, который позволит глубоко сидящим судам спускаться вниз по течению.

Сухой осенний ветер колыхал пожелтевшую траву; стены особняка в лучах утреннего солнца отливали алебастром. Позади дома, в ущелье между холмами, военачальники Люджан и Зандайя муштровали объединенный отряд Акомы и Шиндзаваи. Поскольку Хокану предстояло со временем унаследовать титул отца, его брак с Марой не привел к слиянию двух семей. Воины Акомы в зеленом маршировали в ногу с солдатами Шиндзаваи в синем; черными вкраплениями в строю тут и там выделялись группы воинов из расы чо-джайнов — разумных насекомоподобных существ Келевана. Помимо земель Минванаби властительница Мара обогатилась союзом еще с двумя ульями, усилив таким образом свою армию тремя ротами воинов, специально выведенных королевами этих ульев и незаменимых в сражении.

Врага, которому достало бы глупости напасть на поместье, принадлежащее теперь Акоме, ждал неминуемый и скорый разгром. Постоянное войско Мары и Хокану, да еще укрепленное отрядами преданных вассалов и союзников, по мощи не знало равных себе во всей стране. С двумя их армиями могли бы потягаться разве что Имперские Белые, собравшие под своими знаменами рекрутов из всех родов, находящихся под властью императора. Но мало этого: титул Слуги Империи, дарованный Маре за заслуги перед Цурануани, закреплял за ней почетное право считаться членом императорской семьи. А это значило, что Имперские Белые не преминули бы выступить на ее защиту, ибо по закону чести

— высшему закону цуранской морали — оскорбление или угроза по отношению к Маре расценивались как преступление против кровного родича Света Небес.

— Сегодня утром, женушка, ты выглядишь так, словно вполне довольна жизнью. И это очень тебе идет! — шепнул Хокану на ухо Маре.

Мара откинула голову на плечо мужа, приоткрыв губы для поцелуя. Даже если в глубине души ей и недоставало той неистовой страсти, которую она познала с рыжеволосым рабом-варваром, ставшим отцом Джастина, Мара примирилась с этой потерей. Хокану сродни ей по духу, он разделяет ее интерес к политике и склонность к новшествам. Он проницателен, добр, предан Маре и проявляет такую терпимость к ее своевольному нраву, на какую мало кто из мужчин-цурани был бы способен. С ним Мара говорила на равных. В замужестве она обрела душевный покой и умиротворение.

Поцелуй Хокану согревал, как вино, но вдруг тишину разорвал пронзительный крик.

Мара высвободилась из объятий мужа; ее улыбка отразилась в темных глазах Хокану.

— Айяки, — одновременно сообразили супруги.

В следующий момент грохот копыт скачущей галопом лошади разнесся на тропе, идущей вдоль озера.

Хокану крепче сжал плечо жены, когда оба потянулись, чтобы выглянуть из паланкина и полюбоваться на фокусы старшего сына и наследника Мары.

Угольно-черный конь с развевающимися по ветру хвостом и гривой летел в просвете между деревьями. Поводья коня были украшены зелеными кисточками; расшитый жемчугом нагрудник удерживал седло, не давая ему сползти назад по длинному поджарому туловищу. Привстав в лакированных стременах, к холке коня пригнулся двенадцатилетний подросток, с шевелюрой столь же черной, как масть его скакуна.

Натянув поводья, он заставил жеребца повернуться и направил его к паланкину. Лицо мальчика, возбужденного быстрой скачкой, разгорелось; богатый, расшитый блестками короткий плащ реял за спиной подобно знамени.

— Он становится дерзким наездником, — с восхищением заметил Хокану.

— Похоже, подарок на день рождения пришелся ему по вкусу.

Сияя от удовольствия, Мара наблюдала, как мальчик управляется с норовистым созданием. Айяки был светом ее очей, его она любила больше всего в жизни.

Вороной протестующе вскидывал голову: он был горяч и рвался перейти вскачь. Еще не вполне привыкнув к виду огромных животных, доставляемых из варварского мира, Мара от страха затаила дыхание. Айяки унаследовал отцовскую необузданность, а после того, как он чудом избежал ножа убийцы, в него порой словно бес вселялся. Временами казалось, что он насмехается над смертью; пренебрегая опасностью, он как будто снова и снова доказывал самому себе, что полон жизни.

Но сегодняшний день не был отмечен подобной вспышкой отчаянного удальства, и вороного жеребца выбрали столь же за послушание, сколь и за резвость. Тяжело всхрапывая, конь уступил узде и пошел крупным шагом рядом с носильщиками паланкина, которые с трудом побороли желание отойти подальше от такого громадного зверя.

Властительница подняла глаза, чтобы бросить взгляд на сына. Айяки должен быть высоким, как оба его деда, и неукротимо храбрым, как ее первый муж… Хотя Хокану не был родным отцом Айяки, оба относились друг к другу с искренней приязнью и уважением. Таким сыном, как Айяки, гордился бы любой отец; в свои годы он уже обнаруживал незаурядный ум, который понадобится ему, когда он станет взрослым и по праву властителя Акомы вступит в Игру Совета.

— Ты, кажется, рад покрасоваться, озорник? — Хокану не упустил случая поддразнить подростка. — Наши носильщики, быть может, единственные в Империи, кому пожаловано право носить сандалии, однако если ты рассчитываешь, что мы погонимся за тобой в луга, то нам, безусловно, придется тебе отказать.

Айяки рассмеялся. Он не сводил с матери темных глаз, излучавших упоение этой прекрасной минутой.

— На самом-то деле я собирался спросить Лакс'ла, нельзя ли мне устроить гонки с кем-нибудь из чо-джайнов. Ведь интересно же узнать — способны его воины догнать кавалерию варваров или нет?

— Если дело дойдет до сражения, то да, хотя сейчас, благодарение богам, мы с Мидкемией не воюем, — ответил Хокану чуть более серьезным тоном. — Но ты уж, будь добр, последи за своими манерами и не задень ненароком достоинство военачальника Лакс'ла, когда надумаешь о чем-либо его спросить.

Ухмылка Айяки стала еще шире. Он рос рядом с этими чужеродными существами, и его вовсе не смущали их необычные нравы.

— Лакс'л еще не простил мне, что я подсунул ему плод йомаха с камнем внутри.

— Простил, — вставила Мара. — Что ни говори, у него было время привыкнуть к твоим выходкам, и этому можно только порадоваться. У чо-джайнов отношение к шуткам не такое, как у людей. — Взглянув на Хокану, она добавила:

— У меня как-то нет уверенности, что они понимают наш юмор.

Айяки скорчил рожицу. Вороной заплясал под ним, и носильщики отшатнулись в сторону от мелькающих в воздухе копыт, потревожив малыша Джастина, а тот, проснувшись, зашелся негодующим плачем.

От шума вороной прянул в сторону. Айяки твердой рукой осадил жеребца, но тот все же попятился на несколько шагов. Хокану сохранял невозмутимость, едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться при виде неистовой решимости мальчика подчинить коня. Джастин напомнил о себе, энергично лягнув мать в живот, и Мара, наклонившись к сыну, взяла его на руки.

В это время что-то пролетело сзади мимо уха Хокану, заставив заколыхаться занавески паланкина. Там, где мгновением раньше находилась голова Мары, в шелке появилась крохотная дырочка. Хокану рывком накрыл своим телом жену и приемного сына и оглянулся. В тени кустов у тропы шевельнулось нечто черное. Повинуясь отточенному в битвах инстинкту, Хокану уже не раздумывал.

Он вытолкнул Мару с ребенком из паланкина, заслонив их своим телом как щитом. От резкого движения паланкин перевернулся, создав для них дополнительное прикрытие. Носильщики повалились наземь.

— В кустах! — закричал Хокану.

Стражи, готовые броситься на защиту хозяйки, обнажили клинки, но, не видя, кого следует атаковать, растерянно топтались на месте.

— Да что… — раздался из-под кучи подушек и клочьев занавесей крик огорошенной Мары.

— Там, за кустами акаси! — подсказал воинам Хокану.

Конь начал бить копытом, как будто его ужалил овод. Айяки почувствовал дрожь могучего животного. Вороной нервно поводил ушами и встряхивал густой гривой, несмотря на все старания Айяки его успокоить.

— Тихо, дружище! Стоять!

Он был так поглощен укрощением коня, что пропустил мимо ушей предостерегающий возглас отчима.

Хокану выглянул из-за паланкина. Теперь стражи по его указанию бросились к зарослям кустов. Обернувшись, чтобы проверить, не грозит ли им опасность нападения с другой стороны, он увидел, что Айяки выбивается из сил, пытаясь справиться с конем, и что поведение вороного внушает тревогу. Отблеск солнца, сверкнувший на лаковой поверхности, позволил разглядеть крошечную стрелу, вонзившуюся в бок животного.

— Айяки! Прыгай на землю!

Конь яростно топнул ногой. Стрела делала свое дело — яд, вызывающий бешенство, проник в кровь. Глаза жеребца вылезали из орбит; он поднялся на дыбы и издал почти человеческий стон.

Хокану метнулся к коню и попытался схватить поводья, но молотящие воздух копыта вынудили его отшатнуться. Он сделал еще попытку, и вновь неудача — вороной увернулся. Хорошо знакомый с повадками лошадей, Хокану понял, что конь впадает в бешенство.

— Айяки! Прыгай! Прыгай сейчас же! — заорал он мальчику, сцепившему руки на шее жеребца.

— Нет! — запротестовал Айяки, которым владел не дух противоречия, а азарт укрощения. — Я могу его усмирить!

Хокану вновь рванулся к поводьям, забыв о собственной безопасности. Упорство мальчика, возможно, имело бы смысл, будь лошадь просто испугана, но Хокану однажды уже довелось наблюдать, как действует стрела, пропитанная быстродействующим ядом, и сейчас он безошибочно распознал те же симптомы. Если бы стрела попала в Мару, смерть наступила бы мгновенно. Жеребец массивнее в десять раз, поэтому жестокая агония продлится дольше. Конь заржал от муки; судорога пробежала по его крупному телу. Он яростно грыз удила, обнажив крупные желтые зубы. При следующей попытке схватить поводья Хокану вновь потерпел неудачу.

— Айяки! Яд!.. — прокричал он, перекрывая шум, производимый беснующейся лошадью.

Хокану пытался перехватить стремена, надеясь высвободить Айяки. Но в эту минуту передние ноги коня застыли, сведенные судорогой, задние ноги подкосились, и вороной грянулся наземь, придавив своим весом юного наездника.

Глухой стук падения тяжелого тела смешался с пронзительным воплем Мары. Айяки до последнего мига отказывался спрыгнуть с коня. Откинув голову назад, отклонившись вбок, он все еще держался в стременах, когда силой удара его швырнуло поперек тропы, а сверху на него рухнул бившийся в конвульсиях конь.

Айяки не издавал ни звука. Обогнув мелькающие в воздухе копыта агонизирующего животного, Хокану одним прыжком оказался рядом с мальчиком. Слишком поздно! Прижатый к земле содрогающейся громадиной, ребенок выглядел пугающе бледным; такая бледность не оставляла надежд. Его темные глаза устремились на Хокану, и свободной рукой он потянулся к руке приемного отца

— за миг до смерти.

Хокану почувствовал, как маленькие испачканные детские пальцы обмякли в его ладони.

— Нет!.. — вскричал он, словно взывая к богам.

Он продолжал сжимать руку Айяки, будто отказываясь верить в его смерть. Крики Мары звоном отдавались у него в ушах.

Воины из эскорта Мары, выбиваясь из сил и невольно задевая оцепеневшего Хокану, пытались сдвинуть мертвого коня. Туша перекатилась в сторону; поток воздуха из опавших легких, вырвавшийся через горло, породил жалобный звук, подобный стону. А отважному юному седоку даже так не было дано выразить протест против бессмысленной и безвременной смерти. Ребра торчали из его расплющенной груди подобно обломкам мечей. Широко распахнутые удивленные глаза на неестественно белом мальчишеском лице все еще были устремлены к раскинувшимся над землей невозмутимым небесам. Пальцы, протянувшиеся к руке приемного отца в надежде, что тот отгонит ужас подступающей тьмы, теперь бессильно лежали на земле. На большом пальце виднелись следы заживающего волдыря — последнее свидетельство усердных занятий с деревянным мечом. Этому мальчику уже никогда не суждено узнать ни славы, ни ужасов боя, ни сладости первого поцелуя, ни гордости мантией властителя, которая ожидала его в будущем, ни сопряженной с ней ответственности.

Непоправимость этой внезапной кончины терзала, как кровоточащая рана. Сердце Хокану разрывалось от горя и невозможности поверить в случившееся. Сознание устояло перед потрясением только благодаря воинской выучке и закалке.

— Накройте ребенка щитом, — распорядился он. — Мать не должна видеть его таким.

Но слова слишком поздно слетели с онемевших уст. Мара уже метнулась за ним. Упав на колени перед телом сына, она протянула руки, чтобы прижать Айяки к груди, поднять с пыльной земли, словно одной только силой материнской любви могла вернуть его к жизни. Но руки застыли в воздухе над окровавленными останками, и что-то сломалось у нее внутри. Следуя мгновенному побуждению, Хокану подхватил Мару и прижал к своему плечу.

— Айяки отошел в чертоги Красного бога, — тихо проговорил он.

Мара не ответила. Хокану чувствовал под своими ладонями бешеный стук ее сердца. Лишь с опозданием заметил он схватку в кустах близ дороги. Воины почетного эскорта Мары остервенело набросились на одетого в черное убийцу. Прежде чем Хокану успел собраться с мыслями и отдать приказ, чтобы того взяли живым — ибо у живого можно выпытать, кто его нанял, — убийца был мертв.

Мечи взлетали в воздух и опускались, обагрившись кровью. В мгновение ока убийца был разрублен на куски, уподобившись разделанной туше нидры на прилавке мясника.

Бросив взгляд на останки, Хокану отметил черный цвет короткой рубахи и штанов, не укрылись от него и окрашенные в красное ладони. Под сорванным с головы капюшоном, закрывавшим все лицо, за исключением глаз, обнаружилась синяя татуировка на левой щеке. Подобный знак мог принадлежать лишь члену тонга Камои — братства наемных убийц.

Хокану стоял не шевелясь. То, что солдаты прикончили злодея, не имело значения: посланцы Камои радостно шли навстречу смерти и не выдавали тайн. К тому же в их общине господствовала строжайшая секретность, и убийца скорее всего сам не имел понятия, кто же заплатил их главарю за нападение. А единственное, что стоило бы знать, — это имя человека, оплатившего услуги Братства. Та часть сознания, которая еще сохраняла способность мыслить, подсказывала, что подобное покушение не могло обойтись дешево. Этому исполнителю чьего-то заказа не приходилось рассчитывать на то, что он сам останется в живых, а услуги наемного убийцы-смертника порой обходились в целое состояние.

— Обыщите труп и проследите путь мерзавца в пределах поместья, — услышал Хокану собственный голос, которому клокотавшие внутри чувства придали непривычную для окружающих жесткость. — Посмотрите, не найдется ли каких-либо улик, которые помогут установить, кто нанял Жало Камои.

Сотник, командовавший отрядом Акомы, поклонился хозяину и отдал подчиненным четкие распоряжения.

— Поставьте стражника у тела наследника, — приказал Хокану.

Он наклонился, чтобы утешить Мару, не удивляясь ее молчанию. Она все еще не могла справиться с ужасом и поверить в смерть Айяки. Хокану не ставил Маре в упрек то, что она не сумела совладать с собой и сохранить бесстрастие, подобающее настоящим цурани. Долгие годы Айяки составлял для Мары всю ее семью — других кровных родичей не было. До его рождения жизнь властительницы Акомы успели омрачить слишком многие смерти и потери. Прижимая к груди маленькую дрожащую фигурку жены, Хокану в то же время продолжал отдавать окружающим необходимые приказы.

Но когда этот горестный долг был исполнен и, Хокану ласково попытался увести Мару в дом, это ему не удалось.

— Нет! — запротестовала она со сдерживаемой болью. — Я не оставлю его здесь одного.

— Госпожа моя, Айяки уже не помочь. Он в царстве Красного бога. Поверь, там его ждет достойный прием, потому что он, ребенок, встретил смерть с отвагой доблестного воина.

— Нет, — повторила Мара таким тоном, что Хокану понял: перечить ей бессмысленно. — Я не уйду.

И хотя спустя некоторое время Мара все же согласилась отправить домой младшего сына под охраной роты воинов, сама она все утро провела на пыльной земле под палящим солнцем, пристально вглядываясь в застывшее лицо своего первенца.

Хокану не отходил от жены. Собранный, словно на поле сражения, он взглянул в лицо худшей из бед и выстоял. Не повышая голоса, он отправил гонца с наказом прислать слуг и небольшой шелковый шатер для защиты от солнца. Мара ни разу не отвела взгляда в сторону, как будто между ней и миром опустилась завеса. Не замечая никого из хлопочущих вокруг людей, она просеивала сквозь пальцы взрытую землю, пока не прибыла дюжина лучших воинов в церемониальных доспехах, чтобы унести ее погибшего сына. Никто не возразил против предложения Хокану воздать мальчику воинские почести: Айяки погиб от вражеской стрелы, и это было столь же непреложно, как если бы яд проник в его собственную плоть. Он отказался покинуть любимого коня — такая храбрость и чувство долга в столь юном отроке заслуживали признания.

С застывшим фарфоровым лицом Мара наблюдала, как воины подняли тело мальчика и уложили его на похоронные носилки, украшенные узкими длинными лентами зеленого цвета — цвета Акомы. Среди зеленых лент выделялась одна ярко-алая: то была дань почтения Красному богу, встреча с которым ожидает всех смертных.

Утренний ветерок стих, и под тяжестью ноши воины обливались потом. Хокану помог Маре подняться на ноги, умоляя богов об одном — чтобы горе ее не сломило. Он знал, каких усилий стоило ему самому сохранять самообладание — и не только из-за скорби об Айяки. Сердце у него истекало кровью и из-за самой Мары: силу ее страдания было трудно даже вообразить.

Хокану бережно направлял шаги жены и поддерживал ее, не давая упасть, пока она шла рядом с носилками.

Следуя извивам дороги, медленное шествие продвигалось по склону холма и наконец приблизилось к особняку, который несколькими часами раньше казался светлым приютом счастья.

Как преступление против самой природы воспринималось то, что сады сохранили свое зеленое буйство и так же искрилась легкая рябь на поверхности озера… а на носилках недвижно лежал раздавленный и залитый кровью мальчик.

Воины, удостоенные чести нести похоронные носилки, остановились перед парадным входом, которым пользовались лишь для наиболее важных церемоний и обрядов. В тени массивного портала собрались самые преданные слуги семьи. Один за другим они склонялись перед носилками, отдавая дань уважения юному Айяки. Их возглавлял Кейок, военный советник, убеленный сединами. Костыль, помогавший ему передвигаться, был старательно спрятан в складках церемониальной мантии. Как ни болела у него душа за Мару, он произнес предписанные ритуалом слова сожаления, ничем не выдав своих подлинных чувств: его лицо было похоже на маску, вырезанную из старого дерева. За ним ожидал своей очереди Люджан — военачальник Акомы; без следа обычной плутовской ухмылки на губах, он с трудом удерживал слезы. Даже ему, воину до мозга костей, едва хватало сил сохранять самообладание. Он учил мальчика, лежащего на носилках, управляться с мечом и не далее как сегодня утром похвалил за прекрасно усвоенный урок.

Люджан коснулся руки Мары, когда она поравнялась с ним:

— Госпожа, в свои двенадцать лет Айяки уже был образцовым воином.

Хозяйка лишь кивнула в ответ и, повинуясь твердой руке мужа, передвинулась к своему хадонре — управляющему поместьем, который стоял следующим в ряду. Маленький и робкий на вид, как мышка, Джайкен выглядел безутешным. Совсем недавно ему удалось пробудить у непоседы Айяки интерес к тонкостям управления хозяйством в поместье. Мальчик с азартом постигал правила игры с ракушками-фишками, изображающими товары, которые Акома поставляла на рынки Империи. Но теперь эти игры никогда уже не нарушат тишину закутка в буфетной, где Джайкен имел обыкновение завтракать. Запинаясь, он произнес официальную формулу сочувствия госпоже. Искренние карие глаза, казалось, отражали ее боль. Миновав Джайкена, Мара с мужем приблизились к молодому советнику Сарику и его помощнику Инкомо. Оба они позже других заняли свое место в домашней иерархии, но Айяки успел завоевать их привязанность так же, как и сердца ветеранов. Их соболезнование шло из глубины души, однако у Мары не было сил отвечать.

Когда, поднявшись по лестнице, властительница Акомы вошла в дом, ноги у нее подкосились, но рука Хокану, поддерживавшая ее под локоть, не дала ей упасть.

Неожиданный переход к темноте зала заставил Хокану вздрогнуть. Неприступный дворец перестал казаться надежным убежищем. Великолепная роспись стенных перегородок, исполненная по заказу новых хозяев, не радовала глаз. В душу Хокану закралось сомнение: вдруг гибель юного Айяки была знамением недовольства богов из-за того, что Мара завладела (с соизволения Света Небес) имуществом павших врагов? Властители Минванаби, некогда проходившие под сводами этих залов, дали обет кровной мести Акоме. Вопреки традиции, Мара не похоронила их натами — священный камень-талисман, который скреплял с Колесом Судьбы души умерших, пока на эту реликвию падал солнечный свет. Неужели задержавшиеся тени поверженных врагов могли навлечь беду на Мару и на ее детей?

Тревожась за безопасность маленького Джастина и втайне укоряя себя за то, что поддался суевериям, Хокану сосредоточил все внимание на жене. До сего дня смерть и потери всегда укрепляли мужество Мары, побуждая к действию; но сейчас она выглядела вконец опустошенной. Передвигая ноги, словно кукла под действием магических заклинаний, она проводила носилки с телом мальчика до главного зала, а затем села рядом и оставалась неподвижной, пока слуги и служанки обмывали истерзанную плоть ее первенца, обряжали его в шелка и драгоценности, подобающие наследнику великого рода. Хокану бродил поблизости, мучимый сознанием своей бесполезности. Он приказал принести еду, но его любимая не стала есть. Он велел лекарю приготовить снотворное, ожидая

— и даже надеясь, — что в ответ последует гневная вспышка.

Но Мара, вяло покачав головой, оттолкнула чашку.

По мере того как солнце пересекало небосклон, тени на полу удлинялись; косые лучи, проникавшие сквозь окна в потолке, также свидетельствовали о приближении вечера.

Когда посланный Джайкеном писарь в третий раз осторожно постучал в парадную дверь, Хокану наконец принял командование на себя и велел отыскать Сарика или Инкомо, чтобы составить список знатных семейств, которые следовало уведомить о случившейся трагедии. Выло совершенно ясно, что Мара не в состоянии самолично принимать решения и распоряжаться. За долгие часы она вышла из неподвижности всего лишь раз — когда взяла в руку холодные, окостеневшие пальчики сына.

Под вечер прибыл Люджан, покрытый пылью и с такими усталыми глазами, каких никто не видал у него в самых трудных походах. Поклонившись госпоже и ее консорту, он ожидал позволения заговорить.

Померкший взгляд Мары остался прикованным к сыну. Хокану протянул руку и коснулся ее плеча.

— Любовь моя, у твоего военачальника есть новости.

Властительница Акомы встряхнулась, словно возвратилась из непостижимо далеких краев.

— Мой сын мертв, — едва слышно выговорила она. — Милосердные боги, это мне надлежало быть на его месте.

Чувствуя, как разрывается от сострадания его собственное сердце, Хокану ласково поправил выбившуюся прядь волос жены.

— Если бы боги были действительно милосердны, не было бы никакого покушения.

Он увидел, что властительница вновь погрузилась в оцепенение, и поднял взгляд на офицера.

Глаза обоих воинов встретились. Раньше им доводилось видеть Мару во власти гнева, боли или даже смертельного страха за свою жизнь. Но на любые напасти она отвечала действием, быстрым и неожиданным для всех. А нынешняя апатия, столь ей несвойственная, заставляла любивших Мару опасаться, что вместе с сыном она может утратить и какую-то часть силы духа.

Стремясь принять на себя как можно большую долю груза забот, обрушившихся на Акому, Хокаиу обратился к полководцу:

— Люджан, скажи мне, что обнаружили твои люди? Будь на месте военачальника Акомы более ревностный поборник протокола, он, по всей вероятности, отказался бы отвечать: при всей своей родовитости и знатности Хокану не был полноправным хозяином Акомы. Но все люди из дома Шиндзаваи, проживающие здесь и несущие службу, были связаны клятвой верности союзу с Акомой, а от Мары сейчас не приходилось ожидать решений. Люджан издал едва заметный вздох облегчения: наследник Шиндзаваи обладал значительной военной мощью и сейчас это было особенно ценно. Доклад военачальника был точным и кратким:

— Мой господин, обыск трупа не дал ничего. К поискам присоединились наши лучшие следопыты и в лощине, где, очевидно, ночевал убийца, обнаружили вот это.

Он протянул круглую пластинку из раковины, окрашенной в ярко-алый и желтый цвета. На пластинке был вырезан треугольный геральдический символ династии Анасати. Хокану с брезгливым видом взял находку в руки. Такую пластинку-бирку обычно вручал гонцу правящий властитель в знак того, что гонец выполнял некое важное поручение. Подобная вещица вовсе не подходила для того, чтобы враг доверил ее убийце; впрочем, властитель Анасати не делал тайны из своей ненависти к Маре. Джиро был могуществен и открыто союзничал с семьями, желавшими отмены императорских нововведений в политике. Действовать он предпочитал скорее головой, чем мечом, и хотя был слишком умен, чтобы питать склонность к грубым, жестоким выходкам, его злонамеренности стоило опасаться. Однажды Маре случилось больно задеть его мужское самолюбие: ее первым мужем был младший брат Джиро, и нынешний властитель Анасати до сих пор не простил ей, что не на нем самом она тогда остановила свой выбор. И не только не простил, но пользовался каждым удобным случаем, чтобы подчеркнуть свою враждебность.

Тем не менее нельзя было усмотреть в найденной бирке один из ходов Большой Игры, уж слишком вызывающим и топорным выглядел бы такой ход. Да и в Братстве Камои состоят не такие простаки, чтобы позволить себе подобную глупость: прихватить с собой улику против своего нанимателя. История тонга уходила в глубокую древность, и его дела были окутаны непроницаемой тайной. Заплативший Братству за убийство мог быть уверен, что ему гарантировано соблюдение величайшей осторожности. Вероятно, роль, отведенная бирке, в том и заключалась, чтобы свалить вину на Анасати.

Хокану поднял на Люджана озабоченный взгляд:

— Ты думаешь, к этому нападению и в самом деле приложил руку властитель Анасати?

В его словах явно сквозило сомнение. Да и Люджану находка столь красноречивой улики, очевидно, внушала кое-какие подозрения, и он уже набрал полную грудь воздуха, собираясь ответить.

Но прозвучавшее имя властителя Анасати пробило заслон летаргии, в которую была погружена Мара.

— Это дело рук Джиро?! — Она резко отвернулась от тела Айяки и увидела красно-желтую бирку в руке Хокану. Устрашающая гримаса ярости исказила ее лицо. — Так пусть же все Анасати обратятся в пыль на ветру! Их натами будет утоплен в нечистотах, а их души поглотит тьма. Они не дождутся от меня такого милосердия, какое я выказала по отношению к реликвиям Минванаби!

Руки Мары сжались в кулаки. Невидящим взглядом она уставилась в пространство между мужем и военачальником, словно там мог возникнуть во плоти заклятый враг, вызванный силой ее ненависти.

— Но даже этим не смыть кровь моего сына! Даже этим.

— Возможно, властитель Джиро и не причастен к преступлению, — осторожно попытался Люджан воззвать к ее здравому смыслу, но горе лишило его голос привычной твердости. — Ведь убийца целился в тебя, а не в Айяки. В конце концов, мальчик — племянник властителя Анасати. Нанять Жало Камои мог любой из врагов императора.

Но Мара, казалось, не слышала.

— Джиро ответит. Мой сын будет отомщен.

— Ты возлагаешь вину на Джиро? — повторил Хокану свой вопрос, обращенный к военачальнику.

То, что молодой наследник Анасати, даже получив мантию и власть отца, не сумел преодолеть старую обиду, говорило об упрямстве и какой-то ребяческой кичливости. Зрелый ум не стал бы лелеять бессмысленное озлобление, но властитель Анасати вполне мог поддаться искушению показать всему миру, чьей рукой подписан приговор Маре.

Однако поверить в такое объяснение было бы крайне опрометчиво. С тех пор как Мара стала Слугой Империи, ее слава и могущество безмерно возросли. Хваленая мудрость Джиро действительно могла порой изменять ему, когда дело касалось Мары, но наверняка не в такой мере, чтобы навлекать на себя гнев императора.

Люджан перевел на Хокану темные глаза:

— Этот кусочек раковины — единственная зацепка, которая у нас есть, но чересчур уж она очевидна… Как тут не подумать: а вдруг это уловка? Вдруг на то и был расчет — подсунуть нам столь убедительную улику, набросить тень на Анасати и тем самым отвести подозрение от кого-то другого? — За его ровным тоном скрывалась клокочущая ярость. А что я думаю… какое это имеет значение? — угрюмо закончил он.

Честь требовала, чтобы он выполнял волю госпожи точно и безоговорочно. Если бы Мара велела ему собрать гарнизон Акомы и броситься в сражение без малейшей надежды, что хоть кто-нибудь из них уцелеет, он не колебался бы ни минуты.

Сумерки заволокли потолочные окна огромной палаты. Неслышно ступая, вошли слуги и зажгли светильники, установленные вокруг похоронного помоста. Благовонный дымок наполнял ароматом воздух. Игра теплых световых бликов скрадывала запредельную бледность лица Айяки. Мара несла у смертного одра сына одинокий караул. Она глядела в овальное личико сына, обрамленное угольно-черными волосами, которые впервые на ее памяти оставались причесанными дольше часа.

Все будущее Мары заключалось в нем до того самого момента, когда его раздавил рухнувший на землю конь. Айяки был ее надеждой, усладой сердца, более того — ему предназначалось стать хранителем душ предков и продолжателем рода Акома.

Его погубило ее благодушие.

Побелевшими пальцами Мара впилась в колено. Нельзя было ни на час, ни на миг убаюкивать себя мыслью, что враги могут оставить ее в покое. Чувство вины будет тяготить ее всю жизнь. Как же тягостна теперь любая мысль о завтрашнем дне! Рядом стоял поднос с едва тронутой едой: даже самые лакомые куски утратили привычный вкус. Заботливость Хокану не приносила облегчения; Мара хорошо знала мужа, и, когда он пытался утешить ее, она улавливала в его словах отзвук собственной боли и гнева, а это лишь сильнее растравляло рану.

Только сын, казалось, не упрекал ее за преступное легкомыслие. Айяки пребывал за пределами чувств, недосягаемый ни для печали, ни для радости.

Мара подавила приступ тоски. Как хотела бы она, чтобы стрела поразила ее, чтобы во тьму, венчающую все устремления и порывы, сошла она, а не сын! И то, что у нее осталось другое дитя, не притупляло отчаяния Мары. Хотя Айяки и был старшим из двух сыновей, жизнь успела подарить ему не больше радостей, чем младшему, Джастину. Его отцом был первый муж Мары, Бантокапи, чей род враждовал с Акомой; тот брачный союз принес Маре много страданий и ни минуты счастья. Политические соображения вынуждали ее ловчить и расставлять капканы, но теперь, на ее умудренный опытом взгляд, все это выглядело ничем не лучше убийства. В Айяки она надеялась обрести искупление своей вины перед Бантокапи, которого она сама расчетливо довела до самоубийства. Хотя, с точки зрения большинства участников Игры Совета, властительница Акомы одержала убедительную победу, в душе она всегда считала смерть Бантокапи своим поражением. А то, что именно из-за пренебрежения семьи Анасати он оказался подходящим орудием, которым Мара сумела воспользоваться в своих интересах, дела не меняло. Айяки давал ей возможность изо дня в день воздавать почести тени первого мужа. Она решила про себя, что сын достигнет величия, в котором было отказано Бантокапи.

Но с этой надеждой теперь покончено. Властитель Джиро Анасати был братом Бантокапи; и, хотя покончить с Марой на сей раз ему не удалось, гибель племянника развязывала руки мстительному дядюшке. Теперь ничто не мешало ему вновь разжечь костер междоусобицы, едва тлевший во времена правления его отца.

Айяки воспитывали лучшие наставники; его охраняла бдительность всех воинов Мары, но за привилегии своего положения он заплатил дорогой ценой. В девять лет он едва не расстался с жизнью под ножом убийцы. Две няньки и старая советница, любимица всего дома, были убиты у него на глазах; память о пережитом то и дело возвращалась в ночных кошмарах мальчика. Мара подавила желание погладить руку сына: это не могло его утешить. Плоть была холодна; никогда больше не распахнутся доверчиво и радостно его глаза.

Маре уже не приходилось сдерживать слезы. Гнев на несправедливость судьбы заглушал печаль. Злые демоны, растоптавшие добрые задатки в душе Бантокапи и заставлявшие его находить удовольствие в жестокости, наделили его сына склонностью к меланхолии и мрачным раздумьям. Лишь в последние три года, после свадьбы Мары и Хокану, в натуре мальчика возобладала более светлая, солнечная сторона.

Айяки любил повторять, что крепость, ранее принадлежавшую властителям Минванаби, никто и никогда не осаждал: ведь здешние оборонительные сооружения неуязвимы для врага. Предметом особой гордости для наследника Акомы было и то, что его мать носит звание Слуги Империи. По его глубокому убеждению, этот титул сулил покровительство богов и удачу, достаточную, чтобы отвести беду.

И вот теперь Мара проклинала себя за то, что позволила себе поддаться его детской слепой вере. В прошлом она не раз обращала себе на пользу традиции и предрассудки. Она была тщеславной дурой, если не понимала, что с таким же успехом к подобным методам могут прибегнуть и другие — против нее самой.

Но казалось вопиющей несправедливостью то, что за ее ошибки должен расплачиваться ребенок, а не она.

Снять злые чары, омрачавшие жизнь Айяки, помог малыш Джастин, его единоутробный брат — сын раба-варвара, которого она до сих пор любила. Стоило Маре на миг закрыть глаза, и в памяти всплывало лицо Кевина, на котором почти всегда играла улыбка от какой-то забавной шутки; под солнцем Келевана его рыжие волосы и борода отливали медью. Чувства, связывавшие властительницу Акомы с неугомонным варваром, не имели ничего общего с тем гармоничным единством, что возникло между нею и Хокану. Кевин был задиристым и бесшабашным, а иной раз и безрассудным. Он не стал бы прятать от нее свое горе, а дал бы выход своим чувствам, разразившись вспышкой протеста. И может быть, в этом страстном проявлении жизни Мара почерпнула бы мужество взглянуть в лицо совершившемуся злодейству. Маленький Джастин унаследовал беспечный характер отца. Он был смешлив, падок на шалости и уже обнаруживал бойкий язычок. Как в былые дни его отец, Джастин обладал счастливой способностью отрывать Айяки от мрачных размышлений. Да и как можно было находиться рядом и оставаться безучастным, когда такой озорник носится вокруг на толстеньких ножках, а потом вдруг споткнется и растянется, да еще при этом заливается смехом или корчит уморительные рожицы?

Но Айяки уже никто никогда не рассмешит.

Мара вздрогнула, запоздало ощутив рядом чье-то присутствие. Это был Хокану, вошедший в зал тем сверхъестественно бесшумным шагом, который перенял от лесников в варварском мире.

Поняв, что жена заметила его, Хокану взял холодную руку Мары и задержал ее между своими горячими ладонями.

— Госпожа моя, уже миновала полночь. Тебе стоило бы хоть немного отдохнуть.

Чуть отвернувшись от носилок, Мара перевела глаза на Хокану, и полный участия взгляд мужа заставил ее разрыдаться. Красивое лицо Хокану потемнело, и он прижал Мару к своей груди. Он был силен, худощав и подтянут, как и его отец. Даже если Хокану и не возбуждал в ней той неукротимой страсти, с какой ее влекло к Кевину, они понимали друг друга без слов. Он стал для Мары настоящим мужем, каким никогда не был отец Айяки, и сейчас, когда горе камня на камне не оставило от ее самообладания, только близость Хокану удерживала ее от безумия. В этом объятии, которым он пытался утешить ее, угадывалась решимость мужчины, способного командовать на поле брани. Он, как и Мара, предпочитал мирную жизнь, но, если требовалось взяться за меч, в нем просыпалась храбрость тигров, обитавших по ту сторону Бездны.

Теперь — увы, поздно — эта воинская доблесть понадобится для защиты Акомы.

Слезы струились по щекам Мары. Ее чувство вины обрело имя, и носителя этого имени она заставит горько пожалеть о содеянном. Ее сына убил Джиро из Анасати, и за это она навеки сотрет его род из памяти потомков.

Словно ощутив зловещий ход мыслей Мары, Хокану ласково встряхнул жену:

— Требуется твое присутствие, любимая. Джастин проплакал весь ужин и без конца допытывался, что случилось с мамой. Кейок то и дело является за распоряжениями, а Люджану хотелось бы знать, сколько рот следует отозвать из гарнизонов твоих поместий под Сулан-Ку.

В своей неподражаемой иносказательной манере Хокану дал понять, что не оспаривает неизбежность войны. Это приносило облегчение. Если бы он вздумал вслух усомниться в виновности Джиро или попробовал убедить жену, что один красно-желтый кружок из раковины — недостаточное основание для сокрушительного возмездия, то гнев Мары обрушился бы на него самого. Сейчас для нее не существовало тонкостей, и, значит, кто не с ней, тот против нее. Акоме нанесен удар, и честь требовала действий.

Но вид убитого сына лишал Мару воли; любое действие знаменовало жизнь, а здесь торжествовала смерть.

— Госпожа! — напомнил о себе Хокану. — Будущность Акомы требует твоих решений. Ибо ныне Акома — это ты.

Брови Мары хмуро сдвинулись. В словах мужа звучала правда. Вступая в брак, они договорились, что юный Джастин станет наследником рода Шиндзаваи после Хокану. Внезапно Маре отчаянно захотелось, чтобы этого обещания не существовало. Никогда не согласилась бы она на подобное условие, если бы приняла во внимание, что ведь и Айяки тоже смертен.

Круг снова замкнулся. Она проявила неосмотрительность. Если бы не ее благодушное самоупоение, наследник Акомы не был бы выставлен для прощания в кольце погребальных светильников, а носился по двору, как любой другой мальчик, или упражнялся в боевых искусствах, или мчался, обгоняя ветер, по холмам на своем вороном скакуне.

Перед внутренним взором Мары опять возникло изогнутое дугой туловище вздыбившегося коня и жуткое мелькание копыт в воздухе, когда тот рухнул…

— Госпожа… — настойчиво повторил Хокану. Он ласково разжал пальцы жены, пытаясь снять напряжение. — Все уже позади. Мы обязаны думать о живых. — Он смахнул слезинки у нее со щек, но из-под ресниц катились новые. — Мара, боги были к нам немилостивы. Но не кончилась моя любовь к тебе, и все твои домочадцы свято верят в тебя, в твердость твоего духа. Ты для них словно огонь в ночи. Айяки не зря прожил свою короткую жизнь. Он был храбрым, сильным и верным долгу и оставался таким до последнего вздоха. Так же должны поступать и мы, иначе стрела, поразившая лошадь, окажется причиной множества новых бедствий.

Мара закрыла глаза и попыталась отрешиться от сладковатого запаха дыма масляных ламп. Она не нуждалась в напоминаниях, что тысячи жизней зависят от нее — правящей госпожи Акомы. А сегодня она поняла, что не заслуживает их доверия, и доказательством этой истины стала смерть ее сына. С сегодняшнего дня она уже не может смотреть на себя как на регентшу при подрастающем сыне. Казалось, у нее не осталось сердца, и все-таки она должна готовиться к большой войне и свершить возмездие, дабы поддержать честь семьи. А потом она обязана произвести на свет другого наследника.

Надежды, будущее, светлые планы и мечты, ради которых она стольким пожертвовала, развеялись как дым. Она чувствовала себя истерзанной и отупевшей.

— Мой господин и супруг, — хрипло выдавила из себя Мара, — пойди к моим советникам, и пусть они сделают так, как ты велишь. Я не способна принимать решения, а Акома должна подготовиться к войне.

Хокану с состраданием взглянул на жену. Его всегда восхищала сила ее духа, и было больно видеть, что горе одержало верх над ее великолепным бесстрашием. Он крепче прижал Мару к себе, понимая глубину ее муки.

— Госпожа, — тихо прошептал он, — я сниму с твоих плеч любую ношу, которую смогу принять на себя. Если ты пойдешь войной против Джиро из Анасати, я встану по правую руку от твоего командующего. Но рано или поздно ты должна будешь надеть мантию главы семьи Акома — это твой долг. Так пусть же потеря Айяки не станет концом всему. Пусть она побудит тебя к продолжению рода.

Не в силах вымолвить ни слова, не рассуждая, Мара уткнулась лицом в плечо мужа, и долго-долго слезы беззвучно капали на ярко-синий шелк его одежды.

Глава 2. ВРАЖДА

Джиро хмурился.

Несмотря на легкую одежду без всяких украшений и прохладу, которая еще сохранялась в этот утренний час под кровлей галереи, окружавшей внутренний дворик, лоб Джиро усеивали блестящие бисеринки пота. Позабыв про стоящий рядом поднос с наполовину съеденным завтраком, властитель нервно теребил пальцами край расшитой подушки, на которой восседал. Его глаза не отрывались от игральной доски, разложенной у коленей. Он рассматривал положение каждой фигуры, пытаясь предугадать возможный результат того или иного хода. Не правильный выбор мог привести в западню, хотя на первый взгляд ничто не предвещало беды: при игре с таким противником существовал большой риск, что гибельные последствия проявятся не сразу, а несколькими ходами позже.

Ученые утверждали, что игра в шех обостряет интуицию мужчины в военных и политических делах, но Джиро, властитель Анасати, находил в игре ума больше наслаждения, чем в любом телесном состязании. Хитросплетения игры завораживали его сами по себе.

В умении играть Джиро не по годам рано превзошел и отца, и других своих учителей. Когда он был еще мальчишкой, старший брат, Халеско, и младший, Бантокапи, зачастую чуть ли не с кулаками набрасывались на него, разозленные той вызывающей легкостью, с какой он их обыгрывал. Джиро искал соперников постарше, вступая в борьбу даже с мидкемийскими купцами, все чаще посещавшими Империю в поисках рынков сбыта для своих товаров. Они называли игру по-другому — шахматами, но правила были одинаковыми. Оказалось, что среди них мало кто способен соперничать с Джиро.

Единственный человек, которого ему никогда не удавалось победить, сидел сейчас напротив него, с отсутствующим видом проглядывая кипу документов, разложенных аккуратными стопками вокруг его колен. Чимака, первый советник дома Анасати еще со времен правления отца Джиро, был тощим, как хлыст узколицым человеком с острым подбородком и черными непроницаемыми глазами. Время от времени он отрывался от своего занятия, чтобы беглым взглядом оценить позицию и ответить на ход господина. Рассеянная манера, в которой первый советник наносил Джиро привычное поражение, вызывала у властителя не раздражение, а скорее гордость, что столь светлый ум служит Анасати.

Иногда казалось, что дар Чимаки предвидеть сложные повороты политики граничит с чудом. Даже Текума, отец Джиро, своими успехами в Игре Совета чаще всего бывал обязан мудрости именно этого приближенного. Когда Мара в начале своего восхождения к величию унизила Анасати, Чимака подсказал, каким образом можно использовать в интересах семьи вражду, разгоревшуюся между Акомой и Минванаби. Джиро прикусил губу, не зная, на что решиться: из возможных ходов два сулили небольшое тактическое преимущество, а третий казался многообещающим для развития далеко идущих стратегических планов. Покуда он раздумывал, мысли его вернулись к Большой Игре. Уничтожение рода Минванаби могло бы обернуться поводом для торжества — ведь эта семья соперничала с Анасати; но Джиро не мог примириться с тем, что столь впечатляющая победа была одержана женщиной, которую он возненавидел с той минуты, когда Мара назвала имя своего будущего мужа, выбрав в супруги не самого Джиро, а его младшего брата Бантокапи.

Он не желал принять во внимание, что, заставив пережить такой удар по самолюбию, судьба тем самым избавила его от куда более скверной участи: если бы Мара выбрала его, то ему и предстояло бы пасть жертвой козней властительницы Акомы. При всей своей любви к научному образу мыслей оставшийся в живых сын Текумы Анасати в этом вопросе был неподвластен логике. Он без конца растравлял свою злобу: сука погубила младшего из братьев Анасати, погубила хладнокровно и расчетливо, что, безусловно, являлось поводом для кровной мести. При этом не имело значения, что собственная семья презирала Бантокапи, что, приняв титул властителя Акомы, он порвал всяческую связь с Анасати. Ненависть Джиро была глубокой и жгучей: он предпочитал упрямо отворачиваться даже от того, что и титул свой он унаследовал именно благодаря пренебрежению Мары. Со временем юношеская жажда возмездия переросла в мрачную одержимость опасного и хитрого врага.

Сверкающим взглядом уставившись на игровое поле, Джиро, однако, не поднимал руку, чтобы двинуть фигуру. Чимака, роясь в бумагах, заметил это.

— Опять думаешь о Маре? — Он вопросительно изогнул брови.

Джиро состроил недовольную гримасу.

— А ведь я тебя предупреждал, — продолжал Чимака надтреснутым бесцветным голосом. — Кто без конца растравляет собственную злость, тот рискует нарушить душевное равновесие… и проиграть партию.

Не снизойдя до ответа, властитель Анасати ограничился тем, что выбрал более дерзкий из двух незатейливых ходов.

— Ах вот как!.. — Чимака так и просиял (что было явной бестактностью по отношению к вельможному партнеру) и немедленно двинул вперед фигуру, именуемую «жрецом».

Обескураженный властитель Анасати призадумался: почему так поступил его первый советник? Какая хитрость стоит за этим ходом? Увлеченный разгадыванием замысла Чимаки, Джиро не сразу заметил гонца, торопливо вошедшего в комнату.

Прибывший склонился в поклоне перед господином. Как только вялое мановение руки позволило ему подняться на ноги, гонец немедленно передал Чимаке запечатанный пакет.

— С твоего позволения, господин?.. — пробормотал Чимака.

— Это ведь шифрованное послание, верно? — спросил Джиро, не желая, чтобы его отрывали от обдумывания следующего хода.

Чимака откашлялся, что Джиро принял за подтверждение.

— Я так и предполагал, — заявил хозяин. — Ну что ж, распечатай почту. И пусть хоть на этот раз полученные известия отвлекут твое внимание от игры.

Чимака ответил коротким смешком:

— Чем пакостнее окажутся новости, тем более точной будет моя игра.

Он наблюдал за колебаниями Джиро с чувством собственного превосходства, опасно граничившим с презрением. Затем он перевернул пакет и вскрыл его, воспользовавшись длинным ногтем большого пальца, специально отращиваемым для этой цели.

Беглый просмотр бумаг заставил его высоко поднять брови.

— В высшей степени неожиданно.

В голосе первого советника звучало небывалое для него изумление. Рука властителя Анасати замерла в воздухе, и он, заинтригованный, отвел взгляд от фигур на доске:

— В чем дело?

Чимака служил уже двум поколениям правителей, и только очень редкие события могли застать его врасплох. Он задумчиво взглянул на хозяина:

— Прошу прощения, господин. Я говорил вот об этом. — Он вытащил из пакета один лист. В этот момент он углядел краешком глаза, к какой фигуре направилась рука Джиро, и немедленно предостерег:

— От тебя ждут именно этого хода, господин.

Джиро отдернул руку, не зная, сердиться ему или смеяться.

— Ждут, значит, — пробормотал он, откидываясь на подушки, чтобы привести в порядок мысли. Новая поза давала возможность увидеть игровую доску как бы со стороны и по-иному оценить скрытые перспективы; этот фокус он еще в детстве перенял от отца.

Чимака похлопал по собственной морщинистой щеке документом, вызвавшим заминку в игре, и загадочно улыбнулся. В делах житейских он бы указал, в чем состоит ошибка, но уж при игре в шех он не стонет раздавать советы. Он подождет, пока Джиро в полной мере испытает последствия своих ходов.

— Именно этого, — пробормотал он, сделав пером пометку на пергаменте.

Джиро, сбитый с толку, снова проверил позицию, но при всем старании не сумел обнаружить никакого подвоха.

— Ты блефуешь! — возмутился он и решительно передвинул намеченную фигуру.

Чимака едва заметно поморщился:

— Мне нет надобности блефовать. — Он вывел вперед другую фигуру. — Вот теперь твой «стратег» под ударом.

Джиро увидел расставленную первым советником ловушку — ее изящество хоть кого могло взбесить. Властитель стоял перед выбором: либо уступить центр доски и перейти к навязанной ему оборонительной тактике, либо потерять «стратега» — самую сильную фигуру на доске, — сохранив весьма ограниченные возможности для атаки. Джиро колебался, перебирая в уме различные варианты продолжения. Но сколько бы комбинаций он ни изобретал, пути к победе так и не нашлось. Оставалась единственная надежда — свести игру к пату.

Он переставил с клетки на клетку уцелевшего «жреца».

Чимака уже опять целиком погрузился в чтение. Тем не менее, как только властитель сделал ход, советник бросил беглый взгляд на доску, взял «жреца» «солдатом» и вопреки всякой логике позволил своему хозяину вызволить «стратега» из окружения.

Столь неожиданное великодушие партнера заставило Джиро насторожиться. Он попытался просчитать развитие событий как можно дальше вперед. Увы, прозрение пришло слишком поздно: он с досадой понял, что его умело подвели к тому самому ходу, которого ждал первый советник. Желанный пат уплывал из-под носа, поражение становилось просто делом времени. Продолжать игру не имело смысла; иной раз казалось, что Чимака недосягаем для человеческих ошибок.

Разочарованно вздыхая, властитель Анасати признал поражение, повалив набок фигуру «императора».

— Победа за тобой, Чимака.

Джиро потер глаза: от долгого напряжения болела голова.

Чимака бросил на господина пронизывающий взгляд:

— Твоя игра неуклонно улучшается, властитель Джиро.

Комплимент проливал бальзам на раны, нанесенные самолюбию; однако поражение оставалось поражением.

— Я часто гадаю, Чимака, как тебе удается столь блистательно играть, когда голова твоя занята совсем другими делами.

Первый советник перегнул документ и сложил его несколько раз.

— Шех — это всего лишь отражение одной из сторон высокого разума, господин. — Взглядом из-под тяжелых век он приковывал к себе внимание хозяина. — Моя сила не в стратегических приемах, а в знании противника. Я наблюдаю за тобой всю твою жизнь, господин. Уже после третьего хода я мог почувствовать, в каком направлении работает твоя мысль, а твой шестой ход позволил мне отбросить четыре пятых из всего числа возможных вариантов.

Ошарашенный Джиро бессильно уронил руки на колени:

— Но как?..

— Все очень просто, господин. Жизнью большинства людей управляют некие общие законы. Можно с уверенностью рассчитывать, что линия твоего поведения не выйдет за пределы, определяемые твоим собственным характером. — Чимака засунул свиток в необъятный карман просторного кафтана. — Ты отлично выспался, хорошо позавтракал, твой дух пребывал в покое. Ты сумел сосредоточиться на игре, но тебя не снедала… жажда победы. Когда ты сделал третий ход, мне стало понятно, что твоя игра будет проста, без… дерзновения и риска. — Безраздельно завладев вниманием Джиро, он подвел итог:

— Секрет в том, чтобы подобрать ключи к мыслям противника. Пойми движущие им побуждения, изучи его страсти, и тебе не придется ждать его хода, чтобы узнать, как он поступит. Ты будешь знать его следующий ход заранее.

В ответ Джиро невесело улыбнулся:

— Надеюсь, Чимака, когда-нибудь к нам наведается мастер, который посрамит тебя.

— Мне часто утирали нос, господин, — ухмыльнулся первый советник. — Очень часто. Но ты этого никогда не видел. — Он с удовлетворением скользнул взглядом по разбросанным фигурам. — Играй с теми, кто не знает тебя так же хорошо, как я, и победа — за тобой. По правде говоря, твоему стратегическому дару можно позавидовать. В шех, господин, я играю не лучше тебя. — Первый советник извлек из почты следующий документ и завершил свои рассуждения:

— Но я значительно пристальней изучаю тебя, чем ты когда-либо изучал меня.

Джиро покоробило, что кто-то, пусть даже столь преданный слуга, как Чимака, столь зорко присматривается к нему, но он тут же одернул себя: иметь такого человека в услужении — это дар богов. Чимака соединял в одном лице советника, наперсника и дипломата. Чем глубже его знание господина, тем лучше он будет служить семье Анасати. Ненавидеть его за выдающуюся остроту ума было бы глупостью, недосмотром хозяина, слишком тщеславного, чтобы допустить мысль о собственном несовершенстве. Джиро выбранил себя за эгоистичные, недостойные подозрения и решил сменить предмет разговора.

— Чем ты так увлечен сегодня? — поинтересовался он.

Порывшись в почте, Чимака извлек еще несколько донесений и, оттолкнув в сторону доску, разложил бумаги на освободившемся месте.

— Я старался распутать ниточку, которая могла бы открыть нам доступ внутрь шпионской сети Акомы, как ты того желал, и внимательнейшим образом сопоставлял сведения о связях людей из Акомы. Только что прибыли новые известия, которым я пытаюсь найти место в своей схеме.

Чимака принялся энергично перетасовывать кипы бумаг и настолько углубился в это занятие, что и сам не заметил, как его речь перешла в невнятное бормотание. Наконец он вновь собрался с мыслями и признался:

— Я еще не вполне уверен… — Он перебросил лист из одной кучи в другую.

— Извини за беспорядок, господин, но так нагляднее прорисовываются взаимосвязи. Слишком часто человек поддается искушению выстроить события в линеечку, в жестком порядке, а ведь на самом деле жизнь весьма… хаотична. Он погладил подбородок большим и указательным пальцами. — Я то и дело возвращаюсь к мысли, что надо бы обзавестись столом, набранным из брусков или из веток: я мог бы размещать пометки на различной высоте, чтобы сильнее бросались в глаза внутренние связи…

Долгий опыт научил Джиро относиться к причудам своего первого советника без раздражения. Во время работы Чимака мог ворчать и бубнить, но, похоже, именно в таком состоянии он добивался самых ценных результатов. Шпионская сеть Анасати, на расширение которой Джиро тратил все, что оставалось от его доходов, с каждым годом поставляла все более полезные сведения. Другие знатные семьи для подобных целей, возможно, предпочли бы воспользоваться услугами Мастера тайного знания; однако Чимака упорно выступал против постороннего вмешательства в его операции. Он желал самолично контролировать работу агентов, которых внедрял в другие дома, гильдии и торговые центры. Даже в те времена, когда во главе семьи стоял Текума, отец Джиро, Чимака время от времени покидал поместье, чтобы проследить, как выполняется то или иное его поручение.

Имея дело с Чимакой, Джиро по молодости лет порой выказывал признаки нетерпения; однако он знал, когда не стоит мешать первому советнику. Сейчас Чимака внимательно изучал донесения агентов, и властитель Анасати обратил внимание, что часть депеш относится к событиям двухгодичной давности, а некоторые сообщения представляют собой, судя по виду, просто пометки приказчика, работающего у зерноторговца и имеющего обыкновение записывать свои расчеты на полях первого попавшегося под руку документа.

— Кто-то пытался убить Мару, — не поднимая глаз ответил Чимака.

Вот это новость так новость! Джиро выпрямился, мгновенно вознегодовав: мало того, что ему не доложили немедленно, так теперь еще выясняется, что какая-то другая партия, помимо Анасати, охотится на властительницу!

— Как ты об этом узнал?

Хитрый Чимака выудил из недр кафтана сложенный вдвое документ и протянул его хозяину. Джиро схватил донесение и, развернув его, пробежал глазами первые строчки.

— Мой племянник Айяки мертв!.. — воскликнул он.

Первый советник поспешил перебить хозяина, прежде чем тот разразится возмущенной тирадой.

— Официальное сообщение не поступит до завтра, мой господин, — предупредил Чимака. — У нас есть день и ночь, чтобы хорошенько взвесить, каковы будут наши действия.

Хотя Джиро уже приготовился учинить советнику разнос за неоправданное промедление с докладом о важной новости, он тут же позабыл про свое намерение, и его мысли потекли именно в том направлении, какое косвенно указал ему Чимака. До бракосочетания Мары с Бантокапи их семьи — Анасати и Акома — были злейшими политическими врагами, и если былая вражда не разгорелась снова после ритуального самоубийства Бантокапи, то лишь потому, что узы кровного родства связывали наследника Мары с домом Анасати.

Теперь мальчик угодил в чертоги Туракаму. Весть о кончине племянника не вызвала в душе Джиро печали. Его всегда выводило из себя, что ближайшему кровному родичу мужского пола предстоит унаследовать Акому; договор, обязывающий его, Анасати, выступить в союзе с Акомой в случае необходимости защиты этого самого мальчишки, раздражал, как кость в горле.

Теперь у него наконец-то развязаны руки. Мара показала себя никудышным опекуном: мальчик убит по ее недосмотру! Анасати получили полное основание, да что основание — почетный долг добиваться справедливого воздаяния за безвременную смерть отрока.

Джиро едва не прыгал от радости, осознав, что волен наконец поквитаться с Марой за самого себя.

— Как умер мальчик? — осведомился он.

Чимака метнул на господина откровенно укоризненный взгляд:

— Если бы ты до конца прочел бумагу, что у тебя в руках, то уже знал бы это.

Властитель Джиро ощутил настоятельную потребность напомнить, кто тут хозяин:

— Почему не доложил? Твоя обязанность — давать советы, и только.

Горящие черные глаза первого советника уткнулись в документы. Он ничем не выказал обиды, которую мог бы вызвать у него выпад Джиро. Напротив, в его голосе послышалось самое елейное благодушие.

— Айяки умер из-за падения с лошади. Об этом объявлено во всеуслышание. Но наш шпион, промышляющий на задворках владений Мары, сумел разузнать и еще нечто значительно менее широко известное: конь рухнул на землю и придавил ребенка, потому что был ранен отравленной стрелой.

В памяти Джиро всплыли слова, произнесенные немногим раньше.

— Убийца из тонга, — догадался он, — метивший во властительницу Мару.

С той же пугающе-кроткой интонацией Чимака подтвердил:

— Именно об этом нас недвусмысленно извещает бумага в твоих руках.

На этот раз властитель Джиро с улыбкой склонил голову, великодушно признавая свое поражение.

— Твоя взяла, первый советник. Я усвоил урок. Но теперь перестань размахивать этой новостью как розгой: я предпочел бы выслушать твои соображения. Сын моего врага, как ни крути, — мой кровный родственник. Я разгневан.

Взгляд советника перестал пробегать по зашифрованным строчкам очередного листка: заявление господина требовалось серьезно обдумать. В лучших цуранских традициях Джиро сохранял показное бесстрастие. Раз он сказал, что разгневан, приходилось верить ему на слово. Кодекс чести гласил: слуга должен верить господину. Однако Джиро был скорее возбужден, чем возмущен, решил Чимака, и это не сулило Маре ничего хорошего. За плечами Джиро не было опыта многолетнего правления, и ему недоставало зоркости, чтобы понять, как много можно выгадать в будущем, если занять такую позицию, чтобы союз между Акомой и Анасати распался сам по себе.

Молчание задумавшегося советника действовало Джиро на нервы.

— Так кто же? — требовательно осведомился он. — Кто из врагов Мары желает ее смерти? Если у нас хватит смелости, то мы могли бы вступить с ним в союз.

Чимака откинулся назад, позволив себе испустить глубокий вздох.

— Тут возможны различные варианты. — Он не спешил называть имена. — Однако те семьи, у которых достаточно храбрости, чтобы действовать, ограничены в средствах, а у кого есть деньги — тем не хватает храбрости. Посягать на жизнь Слуги Империи… это нечто неслыханное.

Он пожевал нижнюю губу, а затем жестом приказал одному из слуг собрать документы в стопки и унести. И лишь когда это было исполнено, он сказал сгорающему от нетерпения Джиро:

— Рискну предположить, что Мара подверглась нападению со стороны Братства Камои.

Джиро презрительно усмехнулся:

— Само собой разумеется, убийца — из Камои, но кто наниматель?

Чимака поднялся на ноги:

— Никто. Что и придает соль этому делу. Думаю, Братство преследует собственные интересы.

— Чего ради? — Брови Джиро изумленно взлетели вверх. — Что выиграет тонг от смерти Мары?

У стенной перегородки, обращенной в сторону главного усадебного дома, появился посыльный. Он поклонился, но не успел открыть рот, как советник уже сообразил, с каким поручением тот был отправлен к хозяину, и возвестил:

— Господин, двор в сборе.

Поднявшись с подушек, Джиро взмахом руки отослал гонца и вместе с Чимакой двинулся по направлению к длинному парадному залу, по пути рассуждая вслух:

— Нам известно, что Тасайо Минванаби оплачивал общине Камои покушения на жизнь Мары. По-твоему, он додумался до того, чтобы заплатить им вперед за попытку отмщения, на случай если погибнет сам?

— Не исключено. — Чимака подергал себя за кончики пальцев; эта привычка водилась за ним в минуты сосредоточенности. — Местью Минванаби можно было бы объяснить, почему — на первый взгляд ни с того ни с сего — Братство нанесло удар после стольких месяцев затишья.

Уже приблизившись ко входу в зал, Джиро помедлил в полутьме коридора, чтобы спросить:

— Если люди из Камои выполняют некий обет, данный Тасайо перед его смертью… они будут предпринимать новые попытки?

Чимака пожал сутулыми плечами:

— Кто может ответить? Это ведомо лишь Обехану, главе тонга. У него одного есть доступ к записям, где поименованы и жертвы, и заказчики убийств. Если Братство дало клятву убить Мару… оно не отступит. Если же существовала договоренность лишь об однократной попытке покушения, тогда община Камои может считать, что ее обязательства выполнены. — Он всплеснул руками в горестном восхищении. — Кое-кто будет утверждать, что Благодетельной сами боги посылают удачу. Когда в игру вступает тонг Камои — это, можно сказать, гарантия успеха для любого человека, оплатившего покушение. Некоторым удавалось спастись от посланцев Братства — один, ну два раза, но госпожа Мара, насколько я знаю, сумела уцелеть после пяти покушений. Ее сын оказался не столь везучим.

Джиро двинулся дальше, звонко ступая сандалиями по плиткам пола. Ноздри у него раздувались от возбуждения; он едва заметил двух слуг, сорвавшихся со своих постов, чтобы распахнуть перед ним двери зала. Миновав их раболепно склоненные фигуры, Джиро презрительно фыркнул. Да уж, подумал он, вот от первого советника добиваться надлежащего подобострастия значило бы попусту тратить время. Джиро фыркнул еще раз:

— Что ж, очень жаль, что убийца промахнулся. Однако смерть ее сына дает нам в руки некоторые преимущества: наверняка у них в доме сейчас все пошло кувырком.

Чимака деликатно откашлялся:

— Беда может перекинуться на нас, господин.

Джиро встал как вкопанный. Скрипнув сандалиями, он развернулся лицом к советнику:

— Уж не имеешь ли ты в виду беды Акомы? Мы больше не состоим в союзе с этим семейством. Нет, они сами наплевали на наш союз, допустив, чтобы пострадал Айяки.

Чимака подошел ближе к господину, так, чтобы кучка торговых посредников, ожидавших аудиенции в дальнем конце зала, не могла подслушать.

— Говори тише, — посоветовал он. — Если Мара не найдет веских доказательств в пользу того, что из Чертогов Мертвых до Акомы дотянулась рука Тасайо, то с ее стороны будет логично возложить вину на нас. — Он язвительно пояснил сказанное:

— Когда умер Текума, ты немало потрудился, чтобы твоя враждебность к ее дому стала известна всем и каждому.

— Возможно, ты прав, — вздернул подбородок Джиро.

Чимака не стал изводить господина нравоучениями. Вновь охваченный азартом Игры, он сказал:

— Шпионская сеть Мары — лучшая из всех, которые мне известны. У меня есть одна версия: поскольку Мара приняла к себе на службу весь штат Минванаби…

Щеки Джиро вспыхнули.

— Еще один образчик ее кощунственного поведения и пренебрежения традициями!

Чимака умиротворяюще воздел руку. Бывали моменты, когда властителю Джиро изменяла ясность мышления. Потеряв в пятилетнем возрасте мать, умершую от горячки, он с детским безрассудством цеплялся за устоявшиеся обычаи, за рутину в обиходе, за традиции — словно приверженность порядку могла оградить его от превратностей судьбы. Всю жизнь он стремился спрятать свою боль за стеной логических выкладок или непоколебимой верности идеалу цуранского вельможи, для которого долг превыше всего. Чимака предпочитал не поощрять в своем господине эту склонность, которую считал скорее слабостью, ибо она зачастую сильно ограничивала возможности воплощения тех или иных политических замыслов. Чимаке порой приходилось, по правде говоря, играть с огнем. Так, например, он на свой страх и риск решился на опасный шаг: приютил более двух сотен солдат, ранее служивших в войске Минванаби. Это были озлобленные люди; только смерть могла бы положить конец их ненависти к Маре. Чимака предоставил им прибежище не для собственного удовольствия; его верность интересам хозяина не подлежала сомнению. Он тайком разместил воинов в отдаленных казарменных бараках, о существовании которых мало кто знал. Не задавая прямых вопросов, обиняком, Чимака постарался выведать мнение господина о возможности привести этих воинов к присяге на верность дому Анасати. Как и следовало ожидать, Джиро даже в мыслях не допускал ничего подобного. Издревле было принято считать, что такие люди прокляты и лишены чести; их следует сторониться, иначе на неосторожного благодетеля падет немилость богов, обрекших на гибель злосчастную семью прежних хозяев. Однако Чимака воздержался от немедленного изгнания отверженных. Он не питал надежд на перемену во взглядах господина, но у хорошего хозяина все в дело идет, и, кто знает, может быть, когда-нибудь пригодятся и эти бывшие солдаты Минванаби, раз уж глава дома Анасати никак не может отрешиться от своей бессмысленной ненависти к Маре.

Если между двумя знатными домами назревает столкновение, то стоит иметь этих воинов под рукой, считал Чимака, в преддверии того дня, когда они смогут сослужить свою службу. Мара доказала, что она умна. Она сокрушила семью куда более могущественную, чем ее собственная. Против хитрости нужно бороться хитростью, а Чимака был не из тех, кто упускает случай.

Он и впрямь видел в своем тайном резерве лишнее доказательство собственной преданности Джиро, а чего тот не знает, того и запретить нельзя.

Но воины — это еще не все. Чимака с трудом удержался от желания потереть в предвкушении худые руки. Он обзавелся и шпионами тоже. Уже несколько торговых посредников — управляющих факториями, представлявших раньше интересы Минванаби, работали ныне в пользу Анасати, а не Акомы. Перетягивая этих людей на сторону Джиро, Чимака испытывал такое же наслаждение, как и тогда, когда играл в шех, загоняя в угол «башню» или «жреца» противника. Он знал, что в конечном счете в выигрыше будет Анасати. Тогда его господину придется убедиться в мудрости некоторых решений Мары.

Итак, первый советник Анасати улыбнулся и не стал возражать: он прекрасно знал, насколько далеко может зайти, пререкаясь с Джиро. Однако, памятуя о том, что капля камень точит, он не упустил случая порассуждать вполголоса:

— Ты прав, господин, Мара действительно попрала традиции, взяв под свое крыло слуг злейшего врага. Но ведь она не просто убрала его с дороги; она многократно усилила свою мощь, завладев огромными богатствами Минванаби. Если прежде она была всего лишь одним из участников Игры Совета — пусть даже влиятельным и опасным, — то теперь, в результате своей победы, она вознеслась на такую высоту, до которой не поднимался никто из правителей за всю историю Империи. Армия Акомы — даже без союзников — насчитывает более десяти тысяч мечей; не каждый из кланов средней руки способен выставить такое войско. А клан Хадама вместе с союзниками может соперничать с Имперскими Белыми!

После недолгого раздумья Чимака добавил:

— Будь Мара честолюбива, она могла бы прибрать к рукам немалую власть в стране. Свет Небес явно не намерен противиться ее желаниям.

Задетый за живое неприятным напоминанием о стремительном возвышении властительницы Акомы, Джиро пришел в еще большее раздражение.

— Не важно. Что там у тебя за версия?

Чимака поднял вверх палец:

— Мы знаем, что Тасайо Минванаби пользовался услугами общины Камои. Мы знаем также, что Братство не оставляет попыток прикончить Мару. — Подняв теперь уже два пальца, Чимака поделился и другими соображениями:

— Эти факты могут быть взаимосвязаны, но могут и не быть. Инкомо, состоявший у Тасайо первым советником, успешно сумел раскрыть часть, а возможно, и всех шпионов Акомы, проникших в дом Минванаби. Затем последовал крах, а тайна остается: наши собственные агенты докладывали, что некто уничтожил всех шпионов Акомы на пространстве между дворцом Минванаби и Сулан-Ку. Джиро небрежно отмахнулся:

— Ну, значит, Тасайо поубивал всех агентов Мары еще в те времена, когда имел возможность их выследить.

Чимака хищно осклабился:

— А если нет? — Он распрямил третий палец. — Тут вот что интересно: тех слуг в доме Минванаби, которые оказались шпионами Мары, убивал молодчик из Камои.

Властитель заскучал пуще прежнего:

— Ну, Тасайо приказал Братству…

— Нет! — перебил его Чимака, едва не преступив границ почтительности, однако мгновенно исправил положение, сделав вид, что его возглас просто вступление к дальнейшему объяснению. — Зачем, спрашивается, Тасайо нанимать тонг для расправы с собственными слугами? Какой у него был резон раскошеливаться на наемных убийц, когда достаточно просто дать приказ стражникам из гарнизона усадьбы?

Джиро приуныл:

— Я высказался необдуманно.

Его взгляд переместился вперед, туда, где маялись в ожидании торговцы из факторий.

Чимаку переживания торговцев ничуть не трогали. В конце-то концов, кто они такие? Так, приказчики, мелюзга… ждать своего повелителя — их прямой долг.

— Все дело в том, господин, что у него не могло быть таких резонов. Однако нам никто не запрещает поразмыслить вот над каким вопросом. Допустим, я — властительница и хочу нанести оскорбление сразу и тонгу, и Тасайо; так найду ли я лучший способ достижения цели, чем нанять Братство для уничтожения моих шпионов, сделав заказ на убийство от чужого имени?

Джиро воспрянул духом. Теперь, когда подсказка Чимаки открыла ему первое звено в цепи рассуждений, он мог уже самостоятельно проследить за ходом мыслей опытного интригана:

— По-твоему, у Камои возникла весомая причина, чтобы предъявить Маре собственный кровавый счет?

Вместо ответа Чимака расплылся в улыбке. Джиро вновь тронулся с места. Звук его шагов гулко отдавался под сводами просторного зала с плотно сдвинутыми стенными перегородками по обеим сторонам, с запыленными военными реликвиями, свисающими с потолочных балок, и внушительной коллекцией захваченных вражеских знамен. Эти творения рук человеческих напоминали о временах, когда имя Анасати было окружено ореолом боевой славы. Из поколения в поколение передавалась древняя эстафета чести: то была традиция знаменитой династии. Род Анасати вернет себе прежнее положение, поклялся себе Джиро, нет, поднимется еще выше. Ибо он позаботится о том, чтобы раздавить Мару, и его триумф прогремит по всей Империи.

Только он способен доказать, что Мара навлекла на себя немилость богов, даровав слугам поверженного врага избавление от уготованной им жалкой участи. Не прибегая к чьей бы то ни было помощи, он покарает ее за глумление над древними устоями. Умирая, она взглянет ему в глаза и тогда поймет: худшую ошибку в своей жизни она совершила в тот день, когда взяла в мужья Бантокапи.

Парадный зал дворца семьи Анасати в точности соответствовал канонам цуранского зодчества. Он не подавлял великолепием, как палата во дворце Минванаби, перешедшем во владение Акомы. Зато все здесь дышало надежностью и покоем, подобно освященным веками храмовым ритуалам. Находясь в родных стенах, Джиро блаженствовал. Ничем не отличаясь от таких же залов в сотнях других усадеб, этот зал тем не менее оставался неповторимым: в нем было средоточие мощи Анасати. По обеим сторонам центрального пролета стояли на коленях просители и вассалы Анасати. Сбоку от помоста, с высоты которого Джиро вершил дела своего двора, замер Омело, его военачальник. За ним выстроились другие офицеры и советники.

Взойдя на возвышение, Джиро уселся в церемониальной позе на своих подушках и расправил складки парадного одеяния. Прежде чем подать управляющему знак к началу дневного приема, он обратился к первому советнику:

— Выясни наверняка, действительно ли тонг преследует Мару по собственной воле. Это позволит нам лучше подготовиться к тому моменту, когда поступит официальное известие о смерти Айяки.

Чимака хлопнул в ладоши, и у его плеча возник слуга.

— Пришли двух скороходов ко мне в покои. Пусть дожидаются моего возвращения.

Поклонившись, слуга поспешил выполнить поручение, а советник в свою очередь отвесил низкий поклон господину:

— Властитель, я приступлю к делу немедленно. У меня есть новые источники, которые снабдят нас более надежными сведениями. — Заметив стальной блеск в глазах Джиро, Чимака тронул хозяина за рукав. — Мы должны проявлять сдержанность, пока не прибудет посланец от Мары с официальным известием о смерти Айяки. Стоит упомянуть об этом сейчас, и по дому поползут пересуды. Если враги получат подтверждение, что наши шпионы проникли в святая святых их дома, это не пойдет нам на пользу.

Джиро стряхнул руку Чимаки:

— Я все понимаю, но не требуй от меня благодушия! Все подданные Анасати будут скорбеть. Убит Айяки, мой племянник, и каждый из нас — кроме рабов, разумеется, — наденет красную повязку на руку в знак нашей потери. Когда с дневными делами будет покончено, подготовишь почетный эскорт для путешествия в Сулан-Ку.

Чимака проглотил досаду:

— Мы отправимся на похороны?

Джиро оскалил зубы:

— Айяки был моим племянником. Остаться дома, когда отдают последние почести его праху, означало бы расписаться в своей виновности или в трусости, а нам не в чем себя винить. Да, его мать — мой враг, и теперь я свободен от любых обязательств перед ней, и никакие союзы не помешают мне расправиться с Акомой. Все это так, но в погибшем мальчике текла кровь Анасати! Он заслуживает такого же уважения, на какое вправе рассчитывать любой внук Текумы Анасати. Мы возьмем с собой какую-нибудь семейную реликвию, чтобы возложить ее на погребальный костер. — Глаза Джиро сверкнули, и он закончил свою речь:

— Традиция требует нашего присутствия!

Оставив при себе собственное мнение по поводу этого решения, верный сподвижник поклонился в знак покорности. Игра Совета коренным образом изменилась с тех пор, когда Мара из Акомы делала в ней первые шаги; однако в глазах Чимаки это нескончаемое состязание все еще сохраняло притягательность игры с высочайшими ставками; ничто в жизни не вдохновляло его так, как причастность к запутанным клубкам цуранской политики. Целеустремленный, словно взявшая след гончая, он поднялся на ноги, охваченный возбуждением предстоящей охоты.

Он вполне сознавал, что события могут принять и неблагоприятный оборот, но даже это не мешало ему чувствовать себя почти счастливым. Покидая парадный зал, он уже бормотал что-то себе под нос, обдумывая указания, которые необходимо разослать с гонцами. Предстояло дать солидные взятки, дабы развязать языки, но если собранные по крупицам сведения подтвердят его теорию, то игра будет стоить свеч. Пока слуги раздвигали дверные створки, чтобы выпустить его, на губах Чимаки играла дьявольская улыбка.

Сколько лет уже ему не выпадало случая испытать себя в единоборстве умов с достойным противником! Поединок с властительницей Марой обещал доставить подлинное наслаждение, если уж нельзя остудить жар одержимости, снедающий властителя Джиро, и тот обречет Акому на уничтожение.

Мара беспокойно металась во сне. Ее горестные стенания разрывали Хокану сердце, и ему хотелось сделать хоть что-нибудь — дотронуться, приласкать, — лишь бы облегчить ее муку. Но с момента гибели Айяки Мара спала совсем мало. Даже эти немногие часы сна, полные ночных кошмаров, давали ей некую толику отдыха. Разбудить — значит заставить ее вернуться к реальности, осознанию утраты и к жестокой необходимости через силу держать себя в руках.

Вздохнув, Хокану принялся рассматривать узоры, начертанные лунным светом, льющимся в комнату через стенные перегородки. Тени в углах казались чернее обычного, и даже присутствие удвоенной стражи у каждой двери и каждого окна не могло вернуть отлетевшего ощущения покоя и мира. Наследник Шиндзаваи и муж Слуги Империи чувствовал себя сейчас безмерно одиноким. Ничего у него не было: лишь рассудок да огромная любовь к измученной женщине. Предрассветный воздух был холоден — необычное явление для провинции Зетак, хотя, возможно, объяснимое близостью дома к озеру. Хокану встал и накинул легкий халат, сброшенный ночью. Завязав пояс, он остановился, скрестив руки и глядя на спальную циновку.

Хокану бодрствовал, пока Мара металась на простынях; ее волосы в свете медленно подступающего утра казались обрывками задержавшейся ночной тьмы. Медный свет луны тускнел по мере приближения утра. Перегородки стены, примыкающей ко внутренней террасе, постепенно становились из черных жемчужно-серыми.

Хокану подавил желание пройтись, хотя бы затем, чтобы размять ноги. Ночью Мара просыпалась, всхлипывая в его объятиях и выкрикивая имя Айяки. Он крепко прижимал ее к груди, но тепло его тела не приносило Маре утешения. При этом воспоминании Хокану сжал зубы. Он не боялся взглянуть в лицо врагу на поле боя, но это всесокрушающее горе… дитя, умершее, когда только-только начинали раскрываться его дарования. Муж тут не в силах помочь

— нет на земле такого средства. Лишь время способно притупить боль.

Хокану был не из тех, кто отводит душу в проклятиях. Владеющий собой и напряженный, как туго натянутая струна, он не разрешил себе ничего, что хоть как-то могло потревожить жену. С грацией хищного зверя он бесшумно отодвинул дверь ровно настолько, чтобы можно было выйти на террасу. День слишком хорош, подумал он, устремив взгляд на бледно-зеленое небо. Лучше бы гремела буря, выл ветер, хлестал дождь и сверкали молнии — сама природа должна была ополчиться против земли в день похорон Айяки.

За холмами, в лощине у берега озера, заканчивались последние приготовления. Ступенчатой пирамидой возвышались сложенные бревна. Выполняя приказ Хокану, Джайкен не поскупился и проследил, чтобы для костра были использованы только специально закупленные бревна с ароматической древесиной. Смрад горелой плоти и волос не должен оскорблять ни мать мальчика, ни других оплакивающих его кончину. Губы Хокану сжались в ниточку. В этот скорбный день Мара не сможет остаться наедине со своим горем. Она взлетела слишком высоко, и похороны сына — дело государственное. Со всех концов Империи соберутся правители — отдать дань уважения или шире раскинуть паутину интриг. Игру Совета не прервут ни горе, ни радость, ни любые природные бедствия. Закономерность, которая привела Айяки к гибели, будет проявлять себя снова и снова, как гниль в дереве, невидимая под краской.

На горизонте показалось облако поднятой в воздух пыли. Прибывают гости, догадался Хокану. Снова бросив взгляд на жену, он убедился, что сон ее стал спокойнее. Хокану бесшумно шагнул к двери и велел мальчику-посыльному позвать служанок, чтобы те были под рукой, когда Мара проснется. После этого, не в силах больше выносить бездействие, он вышел на террасу.

Поместье начинало просыпаться. Видно было, как Джайкен чуть ли не бегом направляется из кухонного флигеля к хижинам, где жили слуги; прачки уже сновали между гостевыми спальнями, придерживая на головах корзины с чистым бельем. В полной готовности к приему высоких гостей, воины в доспехах маршировали на смену ночному дозору. Во всем чувствовалась напряженная собранность и деловитость; на этом фоне особенно резко выделялись фигуры двух мужчин, бок о бок шагающих вдоль озера, словно у них не было никакой иной цели, нежели обычная утренняя прогулка. Хокану в недоумении помедлил, пока не присмотрелся и не узнал идущих. Тогда любопытство повлекло его за пределы террасы, и он спустился по лестнице вниз. Скрытый за рядами кустов акаси, Хокану приблизился к берегу и убедился в правильности своего первого впечатления: впереди него неторопливо шли Инкомо и Ирриланди, судя по виду погруженные в глубокое раздумье. Бывший первый советник и бывший военачальник семьи Минванаби не принадлежали к породе людей, совершающих бесцельные прогулки.

Хокану бесшумно последовал за ними, заинтересованный тем, что могли бы делать в такой ранний час столь горестного дня эти двое бывших врагов Акомы, а ныне ее верных слуг.

Достигнув озера, оба — хлипкий, как стебель тростника, советник и жилистый, закаленный воин — преклонили колени на небольшом пригорке и застыли, словно погруженные в молитву. Хокану, так и не замеченный ими, пододвинулся поближе.

В небе проплывали первые розовые облачка, пламенеющие снизу от лучей солнца, еще спрятанного за грядой холмов.

Несколько минут консорт Мары и ее подданные оставались неподвижными, как на картине. Затем свет зари пробил ночную тьму, и по небосводу раскинулся веер солнечных лучей, являя взору самый торжественный миг восхода солнца в первозданной чистоте. Показался край ослепительного диска, теплом и светом омыв застывший покой уединенного уголка, и бриллиантовыми каплями засверкала роса. Тогда Ирриланди и Инкомо поклонились, коснувшись головами земли, и тихо произнесли слова, которые Хокану не удалось расслышать.

Бывшие сподвижники Тасайо завершили свой странный обряд и поднялись на ноги. По-солдатски бдительные глаза Ирриланди первыми заметили, что в окружающем ландшафте что-то изменилось. Он увидел стоящего поблизости властителя и поклонился. Захваченный врасплох Инкомо последовал его примеру.

Хокану жестом поманил обоих к дому.

— Я не мог спать, — хмуро сообщил он на ходу. — Увидел вас с террасы и вышел узнать, что вас сюда привело.

Ирриланди характерным для цурани движением пожал плечами:

— Каждый день перед восходом солнца мы возносим благодарственные молитвы.

Хокану упорно смотрел себе под ноги, шагая босиком по влажной от росы траве, однако его молчание требовало более подробных разъяснений.

Инкомо смущенно откашлялся, прежде чем ответить:

— Мы приходим сюда каждый день, чтобы встретить восход солнца и возблагодарить богов за то, что они ниспослали нам Благодетельную.

Он окинул взглядом дворец с его высокими остроконечными крышами, каменными колоннами и перемычками стен, затянутыми сегодня красными полотнищами в знак почитания Туракаму — Красного бога, который примет дух Айяки в свои владения, после того как будут исполнены надлежащие обряды. Чтобы Хокану лучше понял смысл сказанного, старый советник продолжил:

— Когда властительница добилась краха Тасайо, мы были уверены, что нас ждет смерть или рабство. А вместо этого мы получили в дар жизнь и возможность служить без урона для чести. Вот поэтому мы встречаем каждый рассвет благодарственной молитвой за продление наших дней и за Благодетельную.

Хокану кивнул: столь возвышенные чувства его не удивили. Мара, Слуга Империи, была окружена всеобщей любовью. Ее собственные работники служили ей с пылом, который граничил с благоговением. И по правде говоря, властительница будет нуждаться в такой поддержке, чтобы ее семья могла оправиться от последней потери. Правитель, не любимый подданными, мог бы ожидать, что такое бедствие внесет смятение в умы его слуг, ибо все они — от самых высокопоставленных до самого забитого раба — начнут терзаться вопросом, не отняло ли небо счастье у этого дома. Смертельные враги не упустят возможности нанести удар в самое слабое место, где смута пустит наиболее глубокие корни. А это в свою очередь даст новую пищу суевериям, поскольку ослабевший дом потерпит неудачу, которую легко будет истолковать как проявление немилости богов.

Хокану не мог побороть раздражение. Слишком многие события в Империи накладывались одно на другое; вот почему и получилось, что господство закоснелых обычаев в течение столетий в конце концов привело их общество к застою и разложению. Разорвать этот порочный круг — вот цель, которой посвятили свои жизни и Хокану, и Мара, и сам император.

Безвременная кончина Айяки не просто прискорбный случай. Она может стать самым опасным препятствием на их пути, став призывом к сплочению для всех правителей, недовольных недавними переменами. Если Акома проявит малейшие признаки замешательства, то раздора не миновать; а в ядре давно формирующейся партии, объединяющей приверженцев строгого подчинения древним традициям, громче всех прозвучит голос Анасати.

Приглашенные на похороны гости приедут сюда не для того, чтобы созерцать, как прах усопшего струйкой дыма вознесется к небу. Нет, как оголодавшие псы, они будут следить друг за другом, и предметом самого пристального наблюдения станет властительница Мара.

Хокану одолевали опасения: он знал, что владычица его души слишком глубоко погрузилась в свое горе, чтобы самостоятельно справляться с лавиной дел, требующих решения.

Консорт Акомы толкнул створку расписных ворот и пошел через сад, забыв о тех, кто шел за ним следом. Он вспомнил про них лишь тогда, когда заговорил Инкомо:

— Господин, у первого советника Сарика все в полной готовности. Чтобы занять гостей, для них устроят развлечения; почетные эскорты всех правителей, за исключением знатнейших, будут размещены в казармах за озером. Погребальный костер пропитан маслами, и сделано все возможное, чтобы церемония кончилась как можно скорее.

В голосе Инкомо Хокану не услышал уверенности: разве стал бы советник останавливаться на таких подробностях, если бы и его не томила тревога? Игра пойдет своим чередом, независимо от того, сможет ли властительница Мара собраться с силами и совладать со своим горем.

— Мы полной мерой воздадим почести погибшему молодому хозяину, — вступил в разговор Ирриланди, — но я бы предложил тебе, господин, неотлучно находиться рядом с властительницей: приготовься к тому, чтобы истолковывать ее указания.

Так, вежливо и деликатно, высокопоставленные служители Акомы признали, что нынешнее состояние их госпожи не позволяет ей править собственным домом. Хокану ощутил прилив признательности к этим ветеранам, которые спокойно и стойко готовились прикрыть слабость своей госпожи. Он постарался заверить их, что дом Акомы не станет безвольной игрушкой злого рока подобно кораблю без руля.

— Я буду рядом с госпожой. Она тронута вашей преданностью, и я не погрешу против ее воли, если скажу, чтобы вы без колебаний обращались ко мне с любым затруднением.

Хозяин и слуги обменялись понимающими взглядами.

— Более тысячи воинов обратились к Туракаму с молитвой забрать их вместо юного господина, — сказал, поклонившись, Ирриланди.

Хокану с уважением склонил голову. В течение всей погребальной церемонии эти воины будут носить оружие как символ своей готовности умереть: неплохое средство, чтобы охладить пыл любого, кто вознамерился бы учинить беспорядки, употребив во зло гостеприимство Акомы.

Многолюдность церемонии была великой честью для Айяки. Самоотверженный порыв воинов также красноречиво свидетельствовал, что и в казармах понимают: гибель Айяки — важное политическое событие, по своему значению далеко выходящее за рамки семейной трагедии. Правители, которые нагрянут сегодня, будут сбиваться в стаи и нетерпеливо кружить, словно джаггуны, пожиратели мертвечины, надеясь пронюхать, чем можно поживиться на чужой беде.

Инкомо и Ирриланди с поклонами удалились.

Отпустив их, Хокану взглянул через плечо на озеро, где барки на полном ходу спешили к причалам. На древках реяли знамена, и над водами летела песня гребцов. Пройдет немного времени, и тихое поместье превратится в арену политического сражения. Хокану обратился мыслями к огромному каменному дому, что веками служил резиденцией Минванаби. Дворец был задуман как крепость, но сегодня даже врагов полагалось принять в его стенах. Жрец Чококана — Доброго бога — благословил поместье, а Мара распорядилась перенести священный натами семьи Минванаби на отведенную для него поляну, чтобы сохранилась память о некогда великой династии. Однако, несмотря на все принятые меры и заверения жрецов, что деяния Слуги Империи угодны богам, Хокану не мог избавиться от ощущения страха: казалось, что из сумрачных пространств под многоярусными крышами дворца на все происходящее пялятся духи врагов, которые беззвучно хохочут над горем Мары.

На миг Хокану пожалел, что не воспрепятствовал тогда дерзкому решению Мары и не последовал старому обычаю победителя: пусть бы этот дворец разрушили до основания, перетащили по камешку к озеру и утопили на дне; предали огню леса и поля, а цветущую землю засеяли солью. По древним верованиям, злополучная земля не должна родить ничего, чтобы навеки прервалась цепь бедствий. Несмотря на красоту этих мест и почти полную неприступность владений, Хокану мучило леденящее предчувствие, что не видать им с Марой счастья, пока они живут под крышей дома Минванаби.

Но сейчас, когда уже начали прибывать важные гости, время не позволяло предаваться мрачным размышлениям. Консорт Акомы расправил плечи, готовый к грядущим суровым испытаниям. Какие бы муки ни разрывали душу Мары, она должна проявить себя как истинная цурани. Одно дело гибель ее отца и брата — они были воинами; куда горше потерять собственного ребенка. Это было самое страшное из того, что могло выпасть на долю женщины, которую Хокану любил больше жизни. Ради нее он сегодня должен быть сильным — оградить от публичного позора, ибо, оставаясь наследником Шиндзаваи, он считал честь Акомы своей честью.

Исполненный решимости, он вернулся на террасу у опочивальни властительницы. Перегородки еще не были раздвинуты; по этому признаку Хокану понял, что слуги дали Маре спокойно отдохнуть, и вошел внутрь, беззвучно откатив дверную перегородку по желобку в полу. Не говоря ни слова, он просто позволил ласковому лучу света упасть на щеку жены.

Мара шевельнулась. Ее руки подтянули к подбородку перекрученные простыни, и глаза распахнулись. Она судорожно вдохнула воздух и рывком села. Ее взгляд в ужасе метался по комнате, пока Хокану, опустившись на колени, не схватил ее в объятия.

Мара выглядела так, словно совсем не спала.

— Пора?..

Ожидавшие снаружи слуги, услышав голос хозяйки, поспешили войти.

— Скоро день, — ответил Хокану, поглаживая плечо жены.

Он бережно помог своей любимой подняться на ноги. Поддерживая ее, он жестом указал слугам, чтобы они приступили к своим обязанностям. Пока служанки готовили для госпожи ванну и платье, она молча стояла вперив в пространство ничего не выражающий взгляд. Ни единым вздохом Хокану не выразил, какой болью отзывается в нем эта убийственная безучастность жены, но боль перерастала в гнев. Если Джиро Анасати в ответе за мучения Мары, то он тысячу раз пожалеет о своем вероломстве. Уж об этом-то наследник Шиндзаваи позаботится.

Восхищенный взгляд одной из горничных Мары напомнил Хокану, что он сам еще не одет, и мысли о мести на время отошли на задний план. Он хлопнул в ладоши, призывая своих слуг, и молча выдержал их возню, пока они облачали его в церемониальные одежды для похорон Айяки.

Огромное скопление людей живым ковром покрыло холмы вокруг господского особняка Акомы. Пестрели геральдические цвета тысячи домов. Каждый гость дополнил свой наряд чем-то красным — кушаком, шарфом или лентами — в знак почитания Красного бога, который приходится братом Сиби — самой Смерти. Алый цвет символизировал также кровь мальчика, которую сердце уже не гонит по жилам, облекая душу живой плотью. Шесть тысяч воинов колоннами выстроились по краям лощины, где стояли похоронные носилки. Впереди стояли воины Акомы в отполированных зеленых доспехах, посвятившие жизнь Красному богу; за ними, в синем, — воины Хокану Шиндзаваи, а дальше — в белом с золотой каймой — Имперские Белые, посланные Ичиндаром, дабы выразить соболезнование императора. Следующим был Камацу Шиндзаваи, отец Хокану, за ним расположились семьи клана Хадама — все, кого связывали с умершим мальчиком кровные узы. А дальше огромной бесформенной толпой стояли семьи, явившиеся засвидетельствовать уважение Маре либо поразвлечься следующим раундом Большой Игры.

Воины со склоненными головами замерли как статуи, придерживая сверху поставленные на землю щиты. Перед каждым поперек пустых ножен лежал меч, острием направленный на похоронные носилки.

Домочадцы разместились позади солдат, на склонах холмов, образующих лощину; они благоразумно держались поодаль от намеченного пути следования процессии, ибо сказать последнее «прости» сыну Мары явилась вся знать Империи.

Завыли трубы, возвещая начало церемонии. Стоя в тени наружного портика, где перед шествием собрались советники и офицеры Акомы, Мара пыталась превозмочь слабость. Она ощущала прикосновение руки Хокану, поддерживающего ее за локоть, но смысл происходящего не доходил до ее сознания. Глаза, полускрытые красным траурным покрывалом, не отрывались от носилок с неподвижным телом сына, закованным в роскошные доспехи; белые ладони сжимали меч из редкостного металла. Сломанную при падении руку заботливо заправили в латную рукавицу, а раздавленную грудь прикрыли кирасой и щитом, украшенным гербом Акомы: птица шетра на фоне золотого листа.

С виду Айяки казался уснувшим воином: вот прозвучит сигнал, он встанет и пойдет в бой — юный, благородный и прекрасный.

Мара ощутила, как у нее перехватило горло. Ни одно из пережитых ею бедствий — ни захоронение реликвий отца и брата на поляне созерцания в родной усадьбе, ни годы жизни с жестоким мужем, ни потеря первого мужчины, с которым она познала любовную страсть, ни смерть горячо любимой няни, заменившей ей мать, — ничто нельзя было сравнить с беспредельным ужасом этой минуты.

Даже теперь Мара не могла поверить, что в мире нет сил, способных вернуть к жизни ее первенца. Ребенок, чье рождение сделало ее жизнь терпимой, несмотря на несчастное замужество. Дитя, чей беззаботный смех спасал от отчаяния, когда на нее пошли войной враги, могущество которых намного превосходило имеющиеся в ее распоряжении средства для защиты. В любви к Айяки она почерпнула мужество, не позволившее отступить. Из упрямства и неистового желания видеть, как он растет, продолжая род Акома, Мара совершила невозможное.

А сегодня все рассыпается в прах. В этот треклятый день мальчик, которому следовало бы пережить свою мать, превратится в столб дыма, щекочущий ноздри богов.

Маленький Джастин, стоявший на шаг позади Мары, раскапризничался: он требовал, чтобы его взяли на руки. Умильным голоском няня принялась упрашивать его, чтобы он стоял смирно и не шумел, но ее уговоры не имели успеха. Мать казалась глухой к жалобам мальчика, замкнувшись в мрачном раздумье. Свита готовилась к началу шествия, и Мара двигалась как кукла, повинуясь легкому нажиму руки Хокану.

Застучали барабаны, наполнив воздух раскатами оглушительной дроби. Одетый в красное храмовый служитель вложил в бесчувственные руки властительницы стебель красного тростника: ей полагалось поднять этот стебель над головой и тем самым подать сигнал к началу церемонии. Пальцы Хокану стиснули кисти жены, иначе она просто выронила бы священный символ в столь торжественный момент.

Процессия двинулась. Хокану, обвив твердой рукой стан жены, вел ее медленным шагом. Сам он сменил синие доспехи дома Шиндзаваи на зеленые доспехи и офицерский шлем Акомы: то была одна из почестей, воздаваемых погибшему. Мара смутно сознавала, что и его сердце разрывается от скорби; и даже издалека на нее веяло печалью остальных. Мальчика оплакивали все — управляющий, что так часто пенял Айяки за чернила, разлитые в комнате писарей; няни и наставники, то и дело ходившие в синяках после вспышек его беспричинного гнева; советники, порою мечтавшие как следует вздуть юного наследника, не видя иного способа вбить правильные понятия в непутевую мальчишескую голову. От буйного нрава Айяки доставалось и слугам обоего пола, и даже рабам.

Но все они были для Мары будто тени, а слова утешения звучали просто как шум в ушах. Ничто из сказанного или сделанного, казалось, не прорывало покрова одиночества, окутавшего властительницу Акомы.

Мара ощущала заботливую поддержку мужа, ведущего ее вниз по пологим ступеням лестницы. Здесь ожидали первые официальные лица: посланцы Ичиндара в ослепительно белом с золотом. Мара склонила голову, отвечая на поклон высочайшей делегации; но ее уста за покрывалом не разомкнулись; подобающие случаю слова вместо нее пробормотал Хокану.

Дальше ее путь лежал мимо властителя Хоппары Ксакатекаса — ее верного союзника с давних пор; сегодня она повела себя с ним как с незнакомцем, и только Хокану расслышал вежливое изъявление понимания со стороны молодого правителя. Стоящая рядом с ним вдовствующая госпожа Ксакатекас, элегантная как всегда, бросила на Слугу Империи взгляд, в котором светилось нечто неизмеримо большее, нежели простое сочувствие.

Когда Хокану отдавал ей поклон, госпожа Изашани задержала его за руку.

— Не отпускай от себя свою госпожу, — предостерегла она, сохраняя такой вид, чтобы со стороны все выглядело как простое выражение сочувствия. — Ее душа еще не оправилась от удара. Очень может быть, что еще несколько дней она не будет осознавать значения своих поступков. А здесь присутствуют недруги, которые начнут ради собственной выгоды подстрекать ее к необдуманным шагам.

С угрюмой любезностью Хокану поблагодарил мать властителя Хоппары за предупреждение.

Эти нюансы прошли мимо внимания Мары, равно как и искусство, с каким Хокану отразил завуалированные оскорбления клана Омекан. Направляемая безмолвными указаниями мужа, она совершала поклоны, не обращая внимания на волну шепотков, поднимающуюся позади: мол, властителю Фрасаи Тонмаргу она выказала большее почтение, чем было необходимо, и к тому же, по наблюдениям властителя Инродаки, движениям Мары недостает обычной живости и грации.

Но для самой Мары сейчас в целом мире существовало лишь одно: маленькая хрупкая фигурка на погребальных носилках, отданная во власть последнего сна.

Медленные тяжелые шаги вторили приглушенному стуку барабанов. Солнце стояло в зените, когда процессия змеей влилась в лощину, где ждал погребальный костер. Хокану пробормотал слова уважения последнему — по очереди и по рангу — из всех властителей, удостоенных личного обращения. Между носилками и костром оставалась в ожидании лишь одна, последняя, группа посетителей, облаченных в черные хламиды без всяких украшений.

В порыве благоговейного трепета Хокану крепче стиснул руку Мары. Если Мара и осознала, что перед нею пятеро Всемогущих — маги из Ассамблеи, — то виду не подала. Присутствие магов, стоящих выше любого закона, было событием чрезвычайным, но даже то, что Ассамблея сочла нужным послать на похороны своих представителей, оставило Мару равнодушной. Хокану пришлось в одиночку гадать, что бы это значило, и объяснения могли оказаться самыми разнообразными: в последнее время черноризцы, похоже, проявляют необычно острый интерес к политическим завихрениям. Мара поклонилась Всемогущим, но это приветствие ничем не отличалось от того, каким она одарила бы любого мелкопоместного правителя; при этом она пропустила мимо ушей сочувственную, хотя и короткую, речь мага по имени Хочокена, с которым ее свела судьба в день ритуального самоубийства Тасайо. Не затронула ее и та неловкость, что всегда возникала, когда Хокану встречался лицом к лицу со своим настоящим отцом, как не смутил ледяной взгляд рыжеволосого мага, стоявшего за спиной неразговорчивого Шимони. Речи магов — ни доброжелательные, ни враждебные — не могли пробить броню ее апатии: чьей бы жизни ни угрожало их могущество, ни одна не могла значить для Мары больше, чем та единственная, на которую уже пал роковой выбор Туракаму и Игры Совета.

Мара вступила в ритуальный круг, где стояли носилки. Тусклым взглядом провожала она каждое движение своего военачальника, когда тот поднял безжизненное тело ее мальчика и осторожно положил его на поленья, которым суждено было стать последним ложем Айяки. Поправив меч, щит и шлем, он отступил назад, строгий и сдержанный, как никогда.

Мара ощутила едва заметное пожатие руки Хокану и послушно шагнула вперед; барабаны взорвались громом и тут же стихли. Она положила тростник на тело Айяки, но традиционный надгробный возглас прозвучал из уст Хокану:

— Мы собрались, чтобы почтить память Айяки, сына Бантокапи, внука Текумы и Седзу!

Как коротко, пронеслось в голове у Мары; лицо ее слегка нахмурилось. А где же список славных подвигов, свершенных ее первенцем?

Повисла неловкая тишина. Наконец, прочитав мольбу в отчаянном взгляде Хокану, к Маре подошел Люджан и повернул ее лицом к востоку.

В круг вошел жрец Чококана, облаченный в белые одежды, символизирующие жизнь. Сбросив мантию и оставшись нагим, как младенец в момент появления на свет, он начал пляску, славящую детство.

Мару не интересовали его ужимки. Ничто не избавляло ее от сознания вины: причина несчастья — в ее преступной недальновидности. Когда жрец пал на землю перед носилками, она по указке повернулась лицом к западу, сохраняя все то же отсутствующее выражение лица. Воздух рассек свист приверженцев Туракаму, ибо к пляске приступил жрец Красного бога, дабы обеспечить безопасный переход Айяки в царство мертвых. Прежде ему никогда не приходилось изображать животное варварского мира, его представления о том, как двигается лошадь, могли бы вызвать смех, если бы его танец не кончался падением, погубившим столь многообещающую юность.

Глаза Мары оставались сухими. Ей казалось, что сердце у нее окаменело и не способно ожить вновь. Она не склонила головы в молитве, когда жрецы вышли вперед и разрезали красную ленту, связывавшую руки Айяки, освобождая его дух для возрождения. Она не проливала слез и не просила милости богов, когда выпустили на волю белую птицу тирик — символ обновления в следующей жизни.

Жрец Туракаму монотонным речитативом произнес ритуальные фразы прощания: окончив жизнь земную, каждый человек предстанет перед моим богом. Бог смерти

— милостивый владыка, ибо он избавляет от страданий и боли. Он судит тех, кто приходит к нему, и воздает по заслугам.

Жрец широко повел рукой, тряхнул головой, скрытой под маской в виде черепа, и закончил:

— Он понимает живых и знает о горе и мучениях. — Красный жезл указал на мальчика в доспехах на вершине погребального костра. — Айяки из Акомы был хорошим сыном, твердо следуя той стезей, какую желали бы для него родители. Мы можем лишь признать, что Туракаму счел его достойным и призвал к себе, с тем чтобы его могли вернуть нам снова, быть может для жребия еще более высокого.

Мара стиснула зубы, сдерживая рыдания. Какая сыщется молитва, чтобы ее слова не пробуждали ярость? О каком более высоком жребии для Айяки в новом воплощении может идти речь, если ему была уготована судьба наследника Акомы,

— разве что родиться сыном самого Света Небес? Мара вздрогнула от сдерживаемого гнева, и Хокану крепче прижал ее к себе. Он что-то прошептал, но Мара не услышала, ибо воины уже вынули факелы из подставок, кольцом окружавших костер, и подожгли благовонное дерево. Сердце Мары сдавило холодным обручем. Она смотрела на красно-желтые языки пламени, облизывающие дерево и тянущиеся вверх, но ее мысли были заняты другим.

Когда жрец Джурана Справедливого приблизился к властительнице, чтобы благословить ее, она готова была обрушить на него град проклятий и потребовать объяснений, что это за справедливость такая царит в мире, если дети умирают на глазах у матерей. Ее удержало лишь вмешательство Хокану, который незаметно встряхнул жену.

Пламя с треском устремлялось ввысь, и вот уже ревущий огненный смерч охватил всю. пирамиду. Загоревшееся дерево скрыло от глаз мальчишеское тело, которое корчилось и обугливалось в жарких объятиях огня, но Мара впитывала это зрелище каждой клеточкой своего существа, объятого ужасом. Внутренним взором она видела все, что происходило в средоточии свечения, нестерпимо яркого для глаз; матери мерещились вопли мальчика, хотя она и понимала, что это лишь обман истерзанного воображения.

— Айяки, — прошептала она.

Хокану прижал Мару к себе достаточно сильно, чтобы заставить ее вспомнить о необходимости соблюдения благопристойности: предполагалось, что первейшая обязанность Слуги Империи во дни печали — спрятать свое горе от посторонних под застывшей маской полнейшего бесстрастия. Однако для сохранения этой маски требовались такие титанические усилия, что Мару начала бить дрожь.

Долгие мгновения треск огня смешивался с голосами жрецов, на все лады распевающих молитвы. Мара пыталась совладать со своим дыханием, отбрасывая от себя чудовищную реальность: ведь это ее мертвое дитя исчезает, превращаясь в клубы дыма. Если бы совершалось погребение не столь знатной персоны, то сейчас, согласно ритуалу, гостям надлежало бы удалиться, оставив самых близких наедине с их горем. Но великим мира сего этикет не дает снисхождения. Маре не было дано ни минуты передышки. Открытая взорам многотысячной толпы, она оставалась на месте все то время, пока служители Туракаму подливали в огонь освященное масло. От погребального костра расходились волны жара. Даже если бы Мара и проливала слезы, то они сразу высыхали бы на щеках. Над колышущимися завесами пламени кольцами вздымался густой черный дым, подавая небесам знак, что землю покинул дух — носитель высоких достоинств.

Жар костра усугублялся палящими лучами солнца. Мара почувствовала головокружение, и Хокану постарался повернуться так, чтобы по возможности укрыть ее в своей тени. Он не осмеливался слишком часто посматривать на жену, опасаясь выдать ее слабость, а время тянулось мучительно медленно. Прошел почти час, прежде чем пламя сникло, затем потянулись новые молитвы и песнопения; тем временем золу разровняли так, чтобы она быстрей остыла. Мара уже едва держалась на ногах, когда жрец Туракаму наконец провозгласил:

— Тела больше нет. Душа вознеслась. Тот, кто был Айяки из Акомы, теперь здесь, — он коснулся рукой сердца, — здесь, — он коснулся лба, — и в чертогах Туракаму.

Служители не убоялись дымящихся, раскаленных докрасна углей, добираясь к середине прогоревшего костра. Один из них при помощи квадрата из толстой кожи извлек покореженное лезвие меча Айяки и быстро передал сверток собрату, стоявшему наготове, чтобы остудить клинок влажными лоскутьями. Поднявшийся пар смешался с дымом. Расписной лопаткой жрец Туракаму наполнил подготовленную урну: Мара с помертвевшими глазами снесла и это. Отныне этот прах — скорее останки дерева, чем мальчика — будет символизировать захоронение тела Айяки на поляне предков. Цурани верили: истинная душа уносится в чертоги Красного бога, но малая толика сущности человека — его тень — остается вместе с тенями предков внутри камня натами, главной реликвии рода. Таким образом душа ребенка возродится в новом воплощении, но то, что делало его частью Акомы, останется оберегать семью.

К Маре подошли двое служителей. Один протянул клинок, к которому Мара лишь притронулась, после чего изуродованное огнем лезвие перешло в руки Хокану. Другой служитель передал Маре урну. Она дрожащими руками приняла прах сына, но ее взгляд остался прикованным к обугленному, разворошенному пепелищу в центре круга.

Хокану легонько дотронулся до руки жены, и они повернулись, словно были единым существом. Барабанный бой стих; процессия вновь пришла в движение и, развернувшись в обратном направлении, направилась к поляне созерцания — священному уголку Акомы. Ничто из этого пути не запечатлелось в сознании Мары, кроме ощущения каменного холода урны в руках, хотя и согретой внизу еще теплым пеплом. Властительница механически переставляла ноги, едва ли поняв, каким образом она оказалась у резных привратных столбов, обозначающих вход на поляну.

Здесь слуги и Хокану остановились. Из тех, в ком не текла кровь Акомы, лишь одному человеку, помимо жрецов, дозволялось шагнуть под арку ворот и пройти по вымощенной камнем тропе, ведущей в глубь поляны. Этим единственным был садовник, посвятивший уходу за ней свою жизнь. Сюда не имел доступа — под страхом смерти — даже муж Мары. Присутствие постороннего нанесло бы оскорбление теням предков Акомы и надолго нарушило гармонию внутреннего мира натами.

Мара высвободилась из объятий Хокану. Она не слышала перешептываний вельмож, которые наблюдали — кто с сочувствием, а кто и с хищным любопытством, — как она удаляется, скрываясь из виду за живой изгородью. Когда-то раньше, в старом семейном поместье, ей уже приходилось исполнять этот тяжкий долг — приобщать тени близких к натами Акомы.

Размер сада сбил ее с толку. Прижав урну к груди, Мара в растерянности замешкалась, не понимая, куда идти. Это не было знакомой с детства поляной, куда она, совсем маленькая девочка, приходила, чтобы поговорить с тенью матери; здесь не пролегала та тропа, где она чудом избежала смерти от рук Жала Камои — в тот день, когда оплакивала отца и брата. А это место казалось чужим привольно раскинувшимся огромным парком, где, извиваясь, струили воды несколько потоков. Сердце внезапно замерло: не отвергнет ли ее мальчика этот сад, что столько веков давал приют теням Минванаби?

Снова в памяти всплыло падение коня, черного, как зло, растаптывающее невинную жизнь. Чувствуя, что теряет сознание, она жадно втянула в грудь воздух. Мара выбрала тропу наугад, смутно припоминая, что все они ведут к одному и тому же месту, где на берегу большого пруда лежит древний камень — натами ее рода.

— Я ведь не зарыла ваш натами глубоко в землю под натами Акомы, — громко бросила она в настороженный воздух; но более слабый внутренний голос напомнил, что не стоит поддаваться безумию, которое исторгло у нее эти слова. Вся жизнь безумна, решила Мара, иначе сейчас ей не понадобилось бы совершать здесь никчемные телодвижения над прахом своего юного наследника. Некогда по ее настоянию натами Минванаби был помещен в отдалении от дворца и окружен заботливым уходом: ей не хотелось лишать земного убежища тени прославленных предков Минванаби. Но сейчас это из ряда вон выходящее великодушие выглядело полнейшей глупостью.

У нее не хватало сил рассмеяться.

Из-за кислого привкуса во рту Мара скривила губы. От волос несло запахом благовонного масла и жирного дыма. Когда она опустилась на колени на прогретую солнцем землю, ее чуть не вывернуло наизнанку. Рядом с натами была выкопана ямка: с одного края ямки возвышался холмик влажной почвы. Мара положила в ямку обгорелый меч, бывший самым ценным достоянием сына, а затем присыпала его пеплом из урны. Голыми руками она сгребла землю обратно в углубление и примяла ее.

Около пруда для Мары было оставлено белое платье. На шелковых складках лежал флакон, а рядом — по обычаю — жаровня и кинжал. Мара взяла флакон, вынула пробку и вылила в воду благоухающее масло. В радужных переливах, заигравших на поверхности воды, ей являлась не великолепная игра красок, а лицо сына с широко разверстым ртом, мучительно пытающегося сделать последний вздох.

— Отдыхай, сынок. Войди в землю твоего дома и почивай вместе с нашими предками.

Прозвучавшие слова не принесли облегчения. Казалось, что-то еще недосказано. И она просто прошептала его имя:

— Айяки… Дитя мое…

Она рванула платье на груди, но в отличие от прошлого раза, когда Мара совершала погребальный обряд в честь отца и брата, это резкое движение не помогло снять оцепенение с души и не разрешилось потоком слез. Глаза остались сухими до рези.

Мара сунула руку в почти потухшую жаровню. Несколько горячих углей обожгли руку, но и боль не помогла собрать мысли. Горе засело внутри тупой болью. Мара растерла золой кожу на груди и ниже — до обнаженного живота, как бы признавая, что и сердце у нее тоже превратилось в пепел. Она и впрямь ощущала свою плоть как прогоревшие поленья погребального костра. Мара медленно подняла передаваемый из поколения в поколение кинжал из металла, что исстари хранили наточенным для этой церемонии. В третий раз за свою жизнь она вынула клинок из ножен и сделала надрез на левом запястье, во мраке отчаяния почти не почувствовав жгучей боли.

Она протянула руку над прудом так, чтобы капли крови из ранки, падая, смешивались с водой, как то предписывал обычай. Некоторое время Мара сидела неподвижно, пока кровь не перестала сочиться из ранки. Разрез уже наполовину засох, когда Мара стала рассеянно стягивать платье, но расстегнуть его до конца не хватало ни ожесточения, ни воли. В конце концов она стащила его через голову. Платье свалилось на землю; один рукав, попав в пруд, пропитался водой и маслом.

Привычным движением выдернув из волос шпильки, Мара распустила по плечам черные кудри. Можно было ожидать, что гнев и ярость, горе и тоска найдут выход в судорожном исступлении матери, оплакивающей сына, полагалось бы вцепиться в волосы, выдирая их целыми прядями. Но ничего подобного не происходило. Чувства едва теплились в Маре, словно искры, гаснущие от недостатка воздуха. Сейчас всем ее существом владела одна мысль: дети не должны умирать. Вкладывать всю силу страсти в их оплакивание… разве это не шаг к признанию обыденности таких потерь? Мара апатично покрутила несколько прядей.

Затем она села на пятки и оглядела поляну. Какая безупречная красота! И лишь она одна среди живых может оценить ее. Айяки не суждено совершить погребальный обряд над прахом матери. И когда эта правда открылась Маре во всей своей непоправимости — тогда из глаз хлынули горючие слезы, и Мара ощутила, как теряют твердость невидимые тиски, до сих пор сжимавшие душу.

Она плакала навзрыд, изливая горе в слезах.

Но если прежде после взрыва чувств наступала ясность, теперь Мара обнаружила, что еще глубже погрузилась в хаос. Она закрывала глаза, и в мозгу начинала бушевать круговерть образов. Сначала бегущий Айяки, потом Кевин, раб-варвар, научивший ее любви, — Кевин, который раз за разом рисковал жизнью ради чуждого для него понятия чести Акомы. Она видела Бантокапи, пронзенного мечом; его огромные сжатые кулаки судорожно подергивались, пока жизнь покидала тело. Вновь она призналась себе, что смерть первого мужа будет вечным пятном на ее совести. Мелькали лица: то отца, то брата, то Накойи — самоотверженной няни и наставницы.

Все они заставили ее страдать. Возвращение Кевина в его мир стало для нее не менее мучительной потерей, чем сама смерть. Из всех остальных ее близких никто не умер естественной смертью — все пали жертвами извращенной политики и жестоких козней Большой Игры.

Ее не покидала леденящая душу уверенность, что Айяки не станет последним ребенком, погибшим ради удовлетворения мелкого тщеславия властителей.

Это откровение молнией обожгло душу: Айяки — не последняя жертва. Взвыв в истерике от нахлынувшей тоски, Мара бросилась головой вперед в пруд.

Холодная вода приняла в себя ее слезы. Вода затекла в ноздри, и дыхание пресеклось, положив конец рыданиям. Жажда жизни одержала верх, и, задыхаясь от кашля и отплевываясь, Мара отползла назад, на сухую землю. Судорожно втянув воздух, она бессознательно потянулась за платьем, белизну которого осквернили грязь и вылитое в пруд масло.

Она видела словно со стороны, как напяливает ткань на мокрую кожу, будто дух, вселяющийся в чужое, незнакомое тело. Волосы так и остались висеть космами за воротником. Затем тело, чувствующее себя ходячей тюрьмой, собралось с силами и потащилось к выходу с поляны под обстрел тысяч глаз — и враждебных, и дружелюбных.

Она не была готова к этой встрече. В идиотской улыбке одного правителя, в плотоядном любопытстве другого Мара находила подтверждение открывшейся ей истины: гибель Айяки будет повторяться вновь и вновь и другие матери вслед за ней будут изрыгать бесплодную хулу на несправедливость Большой Игры. Мара потупила взгляд — она не хотела, чтобы кто-нибудь мог сейчас заглянуть в ее глаза. Одна сандалия потерялась по дороге; босую ногу коркой покрыла грязь и пыль. Мара замешкалась, размышляя, пойти искать потерянную сандалию или зашвырнуть в кусты и вторую.

Впрочем, какая разница, нашептывал ей внутренний голос. Мара разглядывала босую ногу с безжизненной отрешенностью. Миновав ряды живой изгороди, она не подняла глаз, хотя муж поспешил навстречу, чтобы занять свое место рядом с ней. Напрасно он утешал ее. Мара не желала нарушать душевное уединение, где она укрылась от мира, и затруднять себя, вникая в смысл его слов.

Хокану ласково встряхнул ее, заставляя поднять глаза.

Перед Марой стоял вельможа в красных доспехах, худощавый, щеголеватый, с отличной выправкой и надменно вздернутым подбородком. Мара вперила в него полубезумный взор. Незнакомец прищурился и что-то произнес. Рука с находившимся в ней предметом совершила движение, и на Мару повеяло язвительной насмешкой, которая пропитывала весь его облик.

Взгляд Мары обрел прежнюю остроту. Глаза выхватили эмблему на шлеме молодого человека, и ее пронзила дрожь.

— Анасати! — вскричала она.

Возглас прозвучал отрывисто и резко, как щелчок от удара кнута.

Властитель Джиро сухо улыбнулся:

— Вижу, властительница соблаговолила узнать меня.

Мара напряглась, медленно наливаясь гневом. Она молчала. Пальцы Хокану незаметно сжали ее запястье — предостережение, оставленное Марой без внимания. В ушах у нее стоял гул, словно шипела, готовясь к нападению, тысяча разъяренных саркатов или бурные воды вздувшейся после грозы реки с грохотом ворочали шершавые камни.

Джиро поднял вверх предмет, который держал в руке: небольшую игрушку-головоломку, искусно вырезанную в виде переплетенных колец.

— Тень моего племянника заслуживает памятного дара от Анасати, — сказал он, склоняя голову в официальном поклоне.

— Памятного дара! — повторила Мара свистящим страдальческим шепотом. Вся душа ее взбунтовалась: на огненное ложе отправил ее первенца «подарок» от Анасати.

Она не помнила, как качнулась вперед, как вывернула запястье, рывком высвободившись из железной хватки Хокану. Вопль ярости поразил слух собравшихся, как звон обнаженного меча из металла; руки взлетели, как когтистые лапы.

Джиро отшатнулся, от испуга и удивления выронив игрушку. А Мара уже вцепилась в него, добираясь до горла между застежками доспехов.

Ближайшие к ним властители не удержались от восклицаний, когда маленькая женщина, грязная и мокрая, в приступе лютой ярости, с голыми руками бросилась на бывшего деверя.

Реакция Хокану была по-солдатски быстрой: он попытался оттащить Мару от Джиро, прежде чем прольется кровь.

Но непоправимое уже случилось.

Джиро обвел сверкающим взором ошарашенных наблюдателей.

— Призываю всех в свидетели! — вскричал он с негодованием, в котором звучало плохо скрытое ликование.

Теперь у него есть столь долгожданная законная возможность приступить к осуществлению самой заветной мечты: повергнуть Мару к своим ногам, унизить и растоптать.

— Акома нанесла Анасати оскорбление. Пусть все присутствующие знают, что союза между нашими семьями больше не существует. Я заявляю о своем праве смыть позор с имени Анасати, и он должен быть смыт кровью!

Глава 3. ВОЙНА

От Хокану требовались решительные действия.

Воины почетной стражи плотным кольцом сомкнулись вокруг Мары, дабы никто не увидел, как их госпожа, не помня себя от ярости, молотит мужа кулаками по груди. Хокану срочно подозвал Сарика и Инкомо.

Советникам хватило одного взгляда на обезумевшую от горя госпожу, чтобы убедиться: душевные терзания сломили ее. Мара не различала лиц и была явно не способна принести публичные извинения властителю Джиро. Именно из-за него и нашло на Мару это умопомрачение. Даже если бы рассудок вернулся к ней до отъезда гостей, время для попыток примирения было упущено, и не имело смысла добиваться встречи сторон, считающих себя оскорбленными. Могло получиться еще хуже. Оба советника — старый и молодой — понимали, что размер бедствий, порожденных непозволительной вспышкой Мары, с каждой минутой нарастает и теперь уже слишком поздно что-либо исправлять.

Хокану корил себя за то, что без должного внимания отнесся к предостережению Изашани, но время не позволяло предаваться раскаянию: требовались быстрые решения.

— Сарик, — распорядился он, — подготовь и огласи обращение. Никакой лжи; но дай понять, что властительница занемогла. С минуты на минуту можно ожидать, что Джиро потребует ответа за нанесенное ему оскорбление, и нам необходимо заранее выработать тактику, которая позволит как-то смягчить его обвинения и поскорее выпроводить официальных гостей.

Первый советник поклонился и двинулся прочь, по пути подбирая в уме слова формального обращения.

Не дожидаясь, пока его попросят, вперед вышел Люджан.

Не удостаивая вниманием взбудораженных властителей, теснившихся вокруг его воинов, чтобы поглазеть на сраженную горем Мару, он не отвернулся от нее в минуту позора. Сняв наручи, меч и поясной кинжал, военачальник пришел на помощь Хокану, которому стоило немалого труда удерживать мечущуюся, вырывающуюся жену. Бережно, чтобы не наставить госпоже синяков, Люджан принял заботу о ней на себя. Хокану, облегченно вздохнув, обратился к Инкомо:

— Поспеши в особняк, собери служанок Мары и отыщи лекаря, способного приготовить сонное снадобье. Потом присмотрись к гостям. Может понадобиться помощь всех союзников, которые у нас остались: мы на волосок от вооруженного столкновения.

— Властитель Хоппара и отряд Ксакатекасов к вашим услугам, — раздался чуть хрипловатый женский голос.

Плотные ряды почетной стражи расступились, пропуская властительницу Изашани, одетую в изысканный наряд пурпурных и желтых тонов. Только колдовским воздействием ее красоты и уверенной осанки, граничащим с чудом, можно было объяснить, как вышло, что воины освободили ей проход.

— А я могу побыть с Марой, — предложила она. Безошибочно угадав искреннее сочувствие гостьи, Хокану кивнул.

— Да простят нам боги мое недомыслие, — пробормотал он, как бы извиняясь.

— Твоей семье принадлежит наша вечная благодарность.

С этими словами он препоручил свою госпожу женской мудрости вдовы Ксакатекас.

— Она не лишилась рассудка, — поспешила утешить его властительница Изашани; ее прекрасная рука умиротворяющим прикосновением легла поверх руки Мары. — Сон и покой восстановят ее силы, а время залечит душевную рану. Наберись терпения. — Не хуже Хокану понимая, что сейчас ему придется ринуться в омут политических интриг, она сообщила:

— Я поручила двум моим советникам как-нибудь заговорить зубы господам из Омекана и Инродаки. Хоппара стал во главе моего почетного эскорта; он сумеет расставить воинов таким образом, чтобы причинить как можно больше неудобств другим любителям поживиться на чужой беде.

Значит, двоих врагов можно пока выкинуть из головы. Хокану только кивнул в ответ. У Мары были верные друзья, готовые поддержать ее в возможном столкновении с политическими противниками Акомы. Мару любили многие. Сердце Хокану щемило оттого, что нельзя остаться рядом с женой, когда она так истерзана горем. Он заставил себя отвести взгляд от небольшого кортежа, назначенного для сопровождения его исстрадавшейся супруги под оберегающую сень дома. Считаться с велениями сердца в такие минуты мог бы только глупец. Нужно собрать волю в кулак, как перед смертельной битвой: здесь слишком много врагов, явившихся на церемонию прощания с Айяки именно затем, чтобы извлечь выгоду при первой же подвернувшейся возможности. Теперь уже ничем не загладить оскорбления, нанесенного Марой Джиро. Грядет кровопролитие — его не миновать; но какой же недоумок решится напасть, находясь в самом сердце Акомы, когда здесь собралась чуть ли не вся ее рать, чтобы воздать почести Айяки? Лишь очутившись за пределами Акомы, враги Мары начнут свое черное дело.

Сейчас Хокану ломал голову над тем, как выиграть время. Стоит ему ошибиться — и Акоме конец. Мало того, угар бессмысленной войны не обойдет стороной и дом Шиндзаваи: и армия, и казна понесут невосполнимые потери. Одним махом может быть сметено все, чего они достигли за последние три года, отстаивая самодержавную власть императора.

Необходимо созвать совет и подумать, что можно сделать для уменьшения размеров бедствия. Во что бы то ни стало надо привлечь на свою сторону, улестить или припугнуть тех правителей, которые не состояли в союзе ни с Марой, ни с Джиро; а те, кто открыто проявлял недовольство политикой властительницы, пусть дважды подумают, прежде чем бросить вызов Слуге Империи.

— Люджан, — позвал Хокану военачальника, зычным голосом перекрывая нарастающий шум, — вооружи гарнизон, во главе отрядов поставь самых хладнокровных офицеров. Пусть твои патрули поддерживают мир любой ценой и никому не позволяют втянуть себя в схватку.

Высокий зеленый плюмаж офицерского шлема качнулся, подавая Хокану знак, что его поняли. Улучив минутку, Хокану возблагодарил богов за то, что при выборе приближенных Мара руководствовалась прежде всего их умом и сообразительностью. Трезвые головы были сейчас единственной надеждой Акомы.

Подавленный всем случившимся, Хокану велел почетному эскорту отправляться в особняк. Не будь Мара Марой, окажись она более покорной женой (каковыми становились почти все знатные дамы Империи, воспитанные в духе цуранских традиций), у нее ни за что не хватило бы сил выдержать от начала до конца весь ритуал официальных похорон сына. Как полновластная правительница и как Слуга Империи, она была слишком на виду и притом лишена даже права на простую человеческую слабость, какую простили бы менее именитой матери.

Маре, очутившейся в самом пекле имперских интриг, поневоле пришлось играть навязанную роль, которая и сделала ее уязвимой.

Часом позже Мара лежала на циновке, одурманенная снадобьем, которое предписал ей жрец Хантукаму: он появился, словно по волшебству, именно в ту минуту, когда нужда в его искусстве была особенно острой. Изашани взяла в свои руки управление домом, а вездесущий Джайкен трудился за троих, пресекая кривотолки среди слуг.

На плечи Хокану легло тяжелое бремя: в одиночку принимать решения от имени Акомы. Он выслушивал донесения слуг и вассалов, делал записи, с которыми Мара могла бы ознакомиться, когда придет в себя и вновь обретет способность заниматься делами. Он примечал, кто из гостей встал на ее сторону, а кто выказал себя врагом. У большинства хватало достоинства, чтобы не опускаться до злословия; возможно, впрочем, что они просто были слишком ошеломлены. Все предполагали, что день пройдет в спокойных размышлениях, а затем Слуга Империи пригласит гостей на официальную вечернюю трапезу. Теперь об этом не могло быть и речи, и они уже готовились отправляться по домам, возмущенные непростительной выходкой женщины, которая занимала самое высокое место в Империи, лишь ступенькой ниже императорского трона. Немало представителей знатных семейств наведались в особняк, якобы с целью засвидетельствовать свое почтение; на самом же деле их обуревало заурядное любопытство: надо же было поглядеть, как держится в столь тяжелую минуту эта гордячка Акома, и уловить хоть малейший признак того, что и ее хваленая стойкость может дать трещину. Впрочем, их надежды не оправдались: Мару им повидать не удалось, а от Хокану все они (за исключением властителя Кеда) удостоились лишь самых общих слов формальной благодарности. Властитель Хоппара и родичи Мары из клана Хадама выполняли тонкую работу: расхаживая в толпе отбывающих гостей, они всячески пытались сгладить гнетущее впечатление, оставшееся от всего случившегося. После беседы с кем-нибудь из миротворцев многие уже склонялись к тому, чтобы сменить гнев на милость и более снисходительно отнестись к убитой горем матери, не сумевшей удержать себя в руках.

Властитель Анасати, так же, как и все, не допущенный во внутренние апартаменты дворца, оставался непримирим. Он упорно стоял на своем: нанесенное ему оскорбление непоправимо. Постыдная сцена, когда Джиро был остановлен у дверей Мары и бесславно отступил назад, разыгралась в присутствии целой своры приспешников, толпившихся у него за спиной. Каждый почувствовал себя лично задетым, и их сплотило общее негодование. Теперь даже тех, кто прежде относился к Маре дружелюбно, трудно будет уговорить, чтобы они не придавали значения двери, захлопнувшейся у них перед носом… а уж о врагах и говорить не приходится. По цуранским понятиям, прощение было просто менее позорным проявлением слабости, чем капитуляция. В мгновение ока властительница толкнула политических противников в стан смертельных врагов.

Джиро вовсе и не добивался публичных извинений; зато он постарался собрать вокруг себя правителей, наиболее откровенно выражающих недовольство усилением власти императора. По общему мнению Сарика и Инкомо, властитель Анасати умышленно возводил препоны на пути к примирению, делая все, чтобы как можно больше опозорить Акому. Громкие сетования Джиро достигали ушей каждого, кто находился поблизости: он, дескать, приехал на похороны племянника, полагаясь на традиционное перемирие, обязательное для всех участников подобных церемоний… и какого же обращения он здесь удостоился? Хозяйка дома набросилась на него с кулаками, бросила ему в лицо мерзкие обвинения и публично унизила! Любой правитель — даже если он питал к Маре сострадание и понимал причины ее безрассудного порыва — не мог отрицать очевидного: смертельное оскорбление действительно имело место, но никаких попыток искупления вины не последовало. О том, что после пережитых потрясений Мара еще слишком слаба, чтобы принести надлежащие извинения, догадывались многие, однако им не удалось утихомирить Джиро: он не желал слышать никаких доводов.

В Палате собраний дворца Акомы становилось душно; перегородки были плотно сдвинуты, образуя непроницаемый заслон для любопытных взглядов. У дверей стояли на страже покрытые шрамами ветераны прошлых войн. Они не были облачены в сверкающие лаком парадные доспехи, но их походное снаряжение прошло проверку в былых сражениях.

Сидя на одном из небольших возвышений, Хокану в отсутствие Мары спокойно опрашивал ее верных сподвижников: он хотел выслушать их мнения касательно событий прошедшего дня.

Строго говоря, они не были обязаны повиноваться консорту, поскольку присягали на верность не ему, а лишь самой Маре. То, что они молчаливо признали его право командовать, красноречиво свидетельствовало: они всецело полагаются на его решения и полностью доверяют ему действовать так, как он сочтет нужным, в интересах госпожи. Тронутый их преданностью до глубины души, Хокану вместе с тем встревожился, поскольку это означало, что все очень хорошо осознают, насколько опасно положение. Только бы не оплошать, мысленно взмолился Хокану.

В угрюмой тишине он выслушал доклады командира легиона Ирриланди и военного советника Кейока о численности гарнизона; военачальник Люджан в это время занимался подготовкой армии Акомы к сражению.

— Даже если Джиро понимает, что его ждет разгром, у него нет выбора: честь требует, чтобы он кровью смыл публичное оскорбление. — Старый Кейок, словно для пущей выразительности, стукнул костылем по полу. — Вряд ли он удовольствуется поединком между бойцами, выставленными с обеих сторон. Дело может обернуться совсем скверно, если обвинения Мары услышали не только те, кто стоял поблизости; тогда ее намек на то, что Джиро нанял тонг для убийства Айяки, может быть воспринято как оскорбление всему клану Ионани, а это означает только одно — неминуемый призыв к клану.

После такого заявления в палате установилось гробовое молчание, отчего стали слышны даже шаги слуг, снующих поодаль в огромном зале. Раздавались и более громкие звуки: офицеры из разных домов созывали хозяйские семьи к фамильным паланкинам — господа спешили как можно скорее покинуть владения Акомы. Сидевшие на возвышении обернулись, прислушиваясь к этим возгласам, и обменялись понимающими взглядами: война кланов разорвет Империю в клочья.

Не желая поддаваться столь мрачным размышлениям, заговорил Сарик:

— Но кто же способен всерьез поверить в такую возможность? Ни один тонг не разглашает имен своих нанимателей, а нам в руки почему-то попадает улика, которая недвусмысленно указывает на причастность Анасати к гибели Айяки. Братство Камои не совершает подобных промахов, так что поневоле задумаешься. Я склонен подозревать, что нас умышленно наводят на ложный след.

— След руки Джиро в этом преступлении слишком очевиден, — согласился Инкомо, многозначительно покачивая скрюченным пальцем. — Будь убийцы столь неосмотрительны, не видать бы им богатых клиентов. А община Камои потому и превзошла своим могуществом все другие тонги, что ни один из ее секретов никогда не был раскрыт. — Он обвел взглядом лица сидевших вокруг стола. После… ах да, после пяти неудавшихся покушений на Мару эти закоренелые злодеи ни с того ни с сего позволяют кому-то из своих «обронить» перед смертью предмет, изобличающий Анасати? Маловероятно. Отнюдь не убедительно.

Глаза Хокану сверкнули недобрым блеском.

— Нужно вернуть Аракаси.

Аракаси обладал многими талантами, и его способность разбираться в клубке политических интриг и личных притязаний бесчисленных правителей Империи иной раз граничила с чудом.

— Необходимо выяснить, куда ведет этот след, бросающий тень на Джиро, ибо за всем этим скрывается истинный убийца мальчика. — Хокану вздохнул. — А пока что все наши предположения так предположениями и остаются. После смерти Тасайо Минванаби кто же осмелится предпринимать какие-то шаги, чтобы отнять жизнь у Слуги Империи?

Сарик хмуро поскреб подбородок.

— Господин, тебя ослепляет любовь к жене, — не без сочувствия сказал он.

— Простой народ, возможно, видит в ней своего кумира, но в иных сердцах ее быстрое восхождение к вершинам власти порождает зависть. Многие были бы не прочь поспособствовать скорейшему переселению Благодетельной в чертоги Туракаму — хотя бы из-за того, что она идет наперекор традициям. И еще из-за того, что ей присвоен ранг, о каком никто из прежних Имперских Стратегов и мечтать не смел. Другим нестерпимо видеть, какие знаки благоволения оказывает Ичиндар нашей госпоже, вот им и мерещится, будто это умаляет престиж их дома или мешает воплощению их собственных честолюбивых замыслов. Они-то с радостью предприняли бы любые шаги, чтобы сбросить Мару с пьедестала… если бы осмелились.

С трудом сдерживая нетерпение, Хокану повторил вопрос:

— Так все-таки кто же осмелится?

— Из всех нас это может знать разве что Аракаси. — Сарик взглянул на Инкомо и, тщательно подбирая слова, чтобы ненароком не обидеть старика, задал другой вопрос, беспокоивший его самого:

— Скажи, вправе ли мы утверждать наверняка, что не десница твоего прежнего хозяина дотянулась к нам из царства мертвых и нанесла удар возмездия?

Услышав эти слова, Кейок впился в Инкомо буравящим взглядом. Бывший первый советник властителя Минванаби, а ныне второй советник властительницы Акомы на мгновение опешил, но не дрогнул и, прочистив горло, ответил:

— Если такое намерение и существовало, я не был в него посвящен. Но Тасайо был человеком скрытным и опасным. Он очень часто обдумывал и выполнял свои планы без моего ведома. В тех случаях, когда любой другой правитель на его месте воспользовался бы моими услугами, Тасайо сплошь и рядом отстранял меня от участия в своих делах. Однажды моего прежнего господина посетил сам Обехан из тонга Камои. В тот раз у меня сложилось впечатление, что этот визит имел какое-то отношение к убийству шпионов Акомы, состоявших на службе у Минванаби. — На худом лице Инкомо отразилось неприкрытое отвращение, — как видно, воспоминание было не из приятных. — Судя по всему, сначала они обменивались угрозами, а потом заключили некую сделку. Но никто не расслышал ни слова из их разговора. Могу утверждать лишь одно: за всю свою жизнь я не видал властителя Минванаби в такой ярости, как в тот раз. Он просто бесновался у всех на виду. Господину Тасайо многое можно поставить в вину, но владеть собой он умел. Чего-чего, а хладнокровия ему хватало с избытком.

Из всего услышанного Сарик сделал неутешительный вывод:

— Если бывший первый советник Минванаби не может с уверенностью утверждать, что Тасайо оставил какие-то распоряжения о возмездии — на тот случай, если сам погибнет, — то, по-моему, не стоит тратить время на догадки. Более существенно другое: по складу характера Тасайо был не из тех людей, которые вообще допускают возможность неудачи. Как тактик он не имел себе равных. Он до самого конца полагался на то, что сумеет разгромить госпожу в открытом бою. Так с какой стати мы будем предполагать, что он избрал окольный путь и оплатил убийство Мары, если и мысли не допускал, что она его переживет? Нужно повнимательнее присмотреться к врагам Джиро. Мара относится к тем немногим правителям, у кого достаточно сильное войско, чтобы самостоятельно одолеть армию Анасати. А если вспомнить, что Маре обеспечена поддержка императора, то каждый сообразит: раздор между Акомой и Анасати чреват бедой для Джиро.

— Однако властитель Анасати, похоже, так и рвется воспользоваться случаем, который ему услужливо подсовывает судьба и наш злой жребий, — возразил Хокану. — Он откровенно напрашивается на военное разрешение спора, но это еще не снимает с него подозрений в причастности к гибели Айяки. Пока жена не восстановит силы, принимать решения придется мне. Передай гарнизону приказ готовиться к походу. Войны не миновать; нельзя допустить, чтобы нас захватили врасплох.

Кейок обошелся без традиционных фраз, предписанных этикетом: только перед властительницей ему полагалось соблюдать формальности. Старый воин лишь молча склонил голову, и этим было все сказано: он безоговорочно поддержит Хокану. Сарик — более молодой и менее скованный традициями — поклонился почти так же, как поклонился бы любой советник своему законному сюзерену:

— Я подготовлю официальное объявление войны дому Анасати. Когда придет ответ от Джиро, мы выступим в поход.

Кейок бросил взгляд на Ирриланди, который кивком одобрил грядущее развитие событий. В Империи нападения чаще всего совершались без всяких уведомлений, из засады или внезапным набегом; при этом никто публично не признавал свою ответственность за кровопролитие. Но официальная битва между семьями являла собой церемониальное действо, освященное временем. В назначенный час сходились на поле боя две армии, одной из которых предстояло уйти с победой. Не было места ни просьбам о пощаде, ни снисхождению; если же случались (крайне редко) исключения из этого правила, то и они были оговорены до мельчайших подробностей жестким кодексом поведения. В истории сохранилась память о битвах, не утихавших много дней подряд; порою в сражении погибали обе семьи.

Хокану снова заговорил:

— Я считаю нужным оповестить клан Хадама.

Сарик поднял брови; и без того глубоко встревоженный, он пытался понять, что скрывается за этим предложением.

— Ты подстрекаешь Анасати, чтобы он воззвал к клану?

Хокану вздохнул:

— Почему-то я чувствую…

Прежде чем консорт успел высказать свою мысль, Кейок понял, что он имел в виду, и поспешил поддержать его. Вопреки своему обыкновению, военный советник перебил говорящего:

— Джиро не воин. Полководцем у него Омело. Он достаточно хорош на своем месте в роли боевого командира, но как крупный стратег звезд с неба не хватает. Для Джиро призыв к клану — самое верное средство, чтобы сохранить в целости и сохранности усадьбу и войско. И мы тут ни при чем: раз такой поворот событий все равно предрешен, значит, нельзя считать, что кто-то кого-то «подстрекает».

— К тому же, — добавил Инкомо, — властитель Джиро в душе — ученый. Ему претит грубость вооруженных столкновений. Он ищет повод выступить против Мары, которую возненавидел еще в юности, но ему больше по вкусу коварные уловки и искусно расставленные капканы. Он мастер игры в шех — помните об этом. Он будет добиваться гибели Мары обходными маневрами, а не с помощью грубой силы. Если мы первыми объявим клановую войну, то остается надежда, что клан Ионани не даст завлечь себя в могилу ради интересов Анасати. В открытом бою против Джиро преимущество на нашей стороне, и преимущество значительное. Если члены клана принимают его навязчивые идеи настолько близко к сердцу, что готовы начать войну, приняв оскорбление его чести на свой счет… ну что ж, тогда клан Хадама ответит на вызов.

Доводы советников не прибавили Хокану ни надежд, ни воодушевления. Чем бы ни ответил клан Ионани на призыв своего знатного родича — согласием или отказом, — властителю Джиро уже удалось кое-чего добиться: он сумел собрать под своими знаменами разрозненные группировки, по тем или другим причинам заинтересованные в низвержении Мары. И уж конечно, не один Хокану угадывал, что дело не сводится к личной обиде, нанесенной дому Анасати. Пусть упразднен Высший Совет, но дух соперничества, составлявший основу его существования, продолжал жить тайной напряженной жизнью, под каким бы предлогом ни довелось собраться знати Империи. Судя по тому, что маги прислали пятерых своих собратьев на похороны Айяки, их стремление вмешиваться в события, разворачивающиеся на арене интриги, далеко не исчерпало себя с тех пор, как Ичиндар перехватил у Совета бразды правления Империей.

— Возможно, нам хватит сил и союзников, чтобы сокрушить Анасати, но какой ценой? — подвел наконец итог Хокану. — В конечном счете мы уже не можем ничего изменить. Остается лишь уповать на то, что в короткой кровопролитной схватке на поле боя наши противники понесут серьезные потери. Это отобьет у некоторых охоту воевать дальше и расколет ряды сторонников старого порядка, прежде чем они сумеют объединиться и создать новую политическую партию.

— Господин Хокану, — вмешался Сарик, видя нескрываемую печаль на лице консорта Акомы, — из всех возможных путей ты выбрал самый лучший. Не сомневайся: госпожа приняла бы именно такое решение, будь она способна присутствовать на нашем совете. Теперь пойди к ней; ей нужно, чтобы ты был рядом. Я накажу писарям изготовить документы и распоряжусь, чтобы гонцы доставили их в поместье властителя Джиро.

Покидая зал, Хокану выглядел угнетенным, хотя заявление советников о безоговорочной поддержке и принесло ему некоторое облегчение. Он шагал по-солдатски целеустремленно и быстро, но его руки непроизвольно сжимались в кулаки и снова разжимались, выдавая душевную боль.

Поднявшись со своих мест, вслед за господином вышли и все сановники Акомы, кроме Сарика. Оставшись один в душных потемках, он с силой ударил кулаком в ладонь, с которой давно уже исчезли мозоли: немало воды утекло с того дня, когда он был назначен советником Акомы и навсегда оставил ратную службу. У него болела душа и за друзей, поныне обитающих в казармах, и за женщину, которой он был призван служить и которой всецело посвятил свою преданность. Если Акоме удастся достаточно быстро притушить вспышку вражды, это может означать только одно: боги сотворили чудо. После роспуска Высшего Совета слишком многие недовольные правители оказались не у дел. Мирная жизнь предоставила им обширные возможности, чтобы копить на досуге злобу. Старые политические партии распались. Новый образ правления, установленный Ичиндаром, лишал их существование всякого смысла.

В Империи было тихо, но далеко не спокойно: внутреннее брожение, в течение трех лет не находившее выхода, дозрело до возобновления гражданской войны.

Сарик любил свою госпожу и восхищался тем, с каким блеском она добилась перемен в общественном устройстве Цурануани. Однако сейчас он сожалел о том, что отменена должность Имперского Стратега, а Высший Совет лишен власти: в прежние времена, по крайней мере, можно было, рассматривая любое событие, опираться на сотни примеров, накопленных за многовековую историю Большой Игры. Теперь же законы претерпели насильственное изменение, хотя знать Империи придерживалась старых методов.

«Что-то я ударился в высокие материи», — решил Сарик, недовольно поморщившись. Он вышел из опустевшей палаты, направляясь к покоям, которые выбрал для себя, когда Мара перенесла свою резиденцию в бывшее поместье Минванаби. По пути он послал скорохода за писарем и, когда тот прибыл с чернильницей и перьями в большой сумке, коротко распорядился:

— Подготовь указание для управляющих нашими факториями и агентов. Если Аракаси объявится где-нибудь в пределах Империи, пусть ему сообщат, что он должен немедленно вернуться домой.

Писарь без разговоров уселся на пол, пристроил на коленях деревянную доску для письма и, быстро заскользив пером по пергаменту, принялся строчить первый документ.

— Используй шифр номер семь. Добавь еще следующее, — закончил Сарик, меря шагами пол: от возбуждения он не мог усидеть на месте. — Наша госпожа в смертельной опасности.

Раздался перезвон колокольчиков, и порыв потревоженного воздуха взметнул шелковые драпировки главного зала собраний в Городе Магов. Заколебались тени, отбрасываемые трепещущим пламенем масляных светильников, и в центре зала, где плитки пола составляли загадочный узор, появился маг. Он проворно отступил в сторону, и тут же следом за ним один за другим возникли двое его собратьев. Затем еще и еще, пока скамьи вдоль стен зала не заполнились множеством облаченных в черное фигур. Гигантские двери, висящие на кожаных петлях, со скрипом распахнулись, приглашая войти тех, кто решил не прибегать к чародейству для доставки собственных тел на собрание Всемогущих.

Чародеи расходились по своим местам быстро и без суеты.

Сошлись Всемогущие со всех концов Города Магов — скопления зданий и крытых террас, башен и галерей, — занимавшего целый остров. Расположенный посреди огромного озера у подножия Высокой Стены — горного хребта на севере Империи, — Город Магов без помощи чар был недосягаем. Черноризцы перенеслись в город также из отдаленных провинций, откликнувшись на призыв, посланный нынешним утром. Собранные вместе в количестве, достаточном для принятия решений, маги представляли собой самую грозную силу в Империи, поскольку стояли выше закона. Никто, даже император, не дерзал оспаривать их верховенство.

Сбор магов занял считанные минуты. Ходику, сухопарый крючконосый человек средних лет — из тех, кто предпочитал проводить большую часть времени в кабинете, — прошел к яркой мозаичной площадке, где полагалось находиться распорядителю. По огромному залу разнесся его голос:

— Нас всех созвали сюда, чтобы я мог держать речь во имя блага Империи.

Обычное приветствие было встречено молчанием, поскольку все дела, требующие созыва Ассамблеи Всемогущих, имели прямое отношение к делам Империи.

— Сегодня была сломана Красная Печать внутреннего святилища в храме Джастура!

На это объявление зал откликнулся тревожным шумом, ибо арочные двери, ведущие к центральному алтарю в храме бога войны, распахивались для народа только по случаю официально объявленной войны между родами или кланами. Ходику поднял руки, дабы восстановить порядок:

— Мара из Акомы, будучи главой своего дома и полководцем клана Хадама, объявила войну властителю Джиро из Анасати!

В разных местах зала раздались изумленные возгласы. Молодые маги, осведомленные обо всех важных событиях в Империи, не составляли большинства. Эти неофиты вошли в состав Ассамблеи во время потрясений, вызванных злобной силой, известной под именем Враг. Угроза всеобщего уничтожения, нависшая над двумя мирами — Келеваном и Мидкемией, находящейся по ту сторону Бездны, — побудила тогда магов помочь императору Ичиндару взять всю власть над Империей в свои руки, чтобы внутренние распри не ослабили страну в преддверии более тяжких испытаний. Вероятно, магам-новичкам казалась заманчивой возможность применить свое чародейское искусство для решения судеб людей и целых народов. Но старейшины Ассамблеи, в сосредоточенном уединении поглощенные поиском собственных путей к высшему знанию, относились к вмешательству в цуранскую политику как к некой грязной работе — хлопотливой и неблагодарной, которой приходится заниматься только в случае крайней необходимости.

Существовала также совсем уж малочисленная группа — ее возглавляли Хочокена и Шимони, некогда хорошо знакомые с Миламбером, магом из мира варваров, — для которой недавние отступления от традиционной формы правления были интересны по более глубоким причинам. Соприкосновение с мидкемийским взглядом на мир позволило им увидеть жизнь отечества в ином свете, а поскольку властительница Мара была ныне главной опорой императора, известия о войне приобретали особую важность.

Хочокена, поднаторевший в распутывании узелков цуранской политики, поднял к лицу пухлую руку и прикрыл темные глаза, словно призывал себя к терпению.

— Как ты и предсказывал, — шепнул он худощавому Шимони, — беда пришла в самый неподходящий момент.

Шимони, всегда скупой на слова, не ответил; с ястребиной зоркостью он наблюдал за несколькими менее хладнокровными магами, которые поднялись с мест, тем самым заявляя о своем желании высказаться. Остановив взгляд на молодом черноризце по имени Сивин, Ходику направил на него указующий перст. Тот, на кого пал выбор, вышел на середину; остальные снова сели.

Едва ли год прошел с того дня, когда он, пройдя положенные испытания, получил право называться магом. Сивин был быстр на ногу, говорлив и склонен к запальчивости. Такие обычно спешат изложить свое мнение, в то время как другие, более искушенные, предпочитают не сразу оглашать собственные суждения, а сначала послушать, что на уме у менее опытных членов Ассамблеи. Сивин заговорил вдвое громче, чем требовалось в таком зале, как этот:

— Многие верят, что Джиро причастен к смерти сына Благодетельной.

Вот уж не новость! Уголки губ Шимони опустились в неприязненной гримасе, а Хочокена пробормотал себе под нос — но так, чтобы его услышала половина зала:

— Он что, опять подслушивал в гостиной у Изашани, набираясь светских сплетен?

Шимони и на этот раз промолчал; как и многие пожилые чародеи, он считал верхом непристойности использовать магию ради интереса к делам отдельных аристократов.

Замечание Хочокены и суровые взгляды части старейшин смутили Сивина. Он осекся и, не находя слов для продолжения речи, смог лишь повторить:

— Многие в это верят…

Вниманием распорядителя попытались завладеть и другие маги. Ходику сделал знак, и грузный, неуклюжий, косноязычный неофит пустился в пространные рассуждения, не имевшие ни малейшего касательства к делу; тем временем бывалые маги тихо переговаривались между собой, пропуская мимо ушей почти всю его речь.

Маг по имени Телоро, сидевший через два ряда позади Хочокены и Шимони, подался вперед:

— Хочо, если начистоту, чем мы тут занимаемся?

— Судьбой Империи, Телоро. Судьбой Империи, — вздохнул дородный маг.

Сначала Телоро почувствовал себя задетым такой расплывчатостью ответа, но затем насторожился: хотя безмятежная поза Хочокены и не выдавала тревоги, в голосе его звучала подлинная озабоченность.

Внимание обоих — и Шимони, и Хочокены — привлекла к себе группа оживленно шушукающихся магов на противоположной стороне зала. Когда выступавший сел, широкоплечий черноризец из этой компании поднялся на ноги, и Хочокена пробормотал:

— Ну теперь поглядим, как будет разыгран этот раунд.

Ходику подал знак, и маг по имени Мотеха занял место оратора. Его каштановые волосы были подстрижены в ровный кружок выше ушей; такая прическа, именуемая «головой воина», для черноризца выглядела странной и несколько вызывающей. Впрочем, Мотеха по любым меркам выделялся на общем фоне. Он водил дружбу с двумя братьями, рьяно поддерживавшими прежнего Имперского Стратега, но, когда Эргоран умер, а Элгахар отправился служить в Мидкемию, Мотеха потратил немало усилий, чтобы внушить окружающим, будто с этими двумя ничто и никогда его не связывало.

Начало речи Мотехи заставило Шимони с Хочокеной насторожиться.

— Есть ли предел честолюбию властительницы Мары? Она втягивает правителей в кладовую войну из-за оскорбления, которое она же сама, будучи властительницей Акомы, нанесла властителю Анасати!

Хочокена кивнул, словно в подтверждение собственной догадки:

— Так-так, Мотеха примкнул к союзникам Анасати. Странно. Он не сам до этого додумался. Интересно, кто его надоумил?

Шимони жестом остановил его:

— Не отвлекай меня болтовней. Я хочу послушать.

Мотеха повел в воздухе рукой, словно призывая собратьев к возражениям; при этом сверкнули многочисленные кольца, которыми были унизаны его пальцы. Однако он был не настолько великодушным, чтобы и впрямь предоставить кому-либо возможность вставить слово. Не промедлив ни секунды, он провозгласил:

— Ответ очевиден — нет! Благодетельная не удовольствовалась тем, что попрала обычай, объединив свою армию с армией бывшего врага.

— Что мы сочли блестящей находкой, — напомнил Хочокена, и на сей раз достаточно громко для того, чтобы заставить Мотеху запнуться. Телоро и Шимони спрятали ухмылки. Толстяк был мастер смущать собратьев, когда полагал, что не мешало бы сбить с них спесь. Видя, что Мотеха готов отказаться от заготовленной заранее речи, Хочокена учтиво добавил:

— Прости, я не хотел перебивать тебя. Прошу, продолжай.

Мотеха, однако, уже был выбит из колеи.

— Она уничтожит Анасати… — только и проговорил он.

Со своего места поднялся Фумита — один из наиболее почитаемых членов Ассамблеи.

— Извини за вмешательство, Мотеха, — сказал он, дождавшись разрешающего кивка распорядителя, — но поражение Анасати вовсе не бесспорно и даже не очень вероятно. Если опираться на документально засвидетельствованные, непредвзятые оценки сил, имеющихся в распоряжении обеих сторон, то именно Джиро должен в качестве контрмеры избрать призыв к клану. В одиночку Анасати не соперник для властительницы Мары, но, поднимая клан Хадама, она рисковала многим. В политическом смысле Мара уже начала за это расплачиваться. Она потеряет могучих союзников — по крайней мере двое будут вынуждены принять сторону Джиро в силу кровного родства, — и, хотя богатство и мощь Акомы внушают трепет, силы обоих кланов в сущности равны.

Хочокена откровенно ухмыльнулся. Плохо замаскированная попытка Мотехи настроить Ассамблею в пользу Анасати потерпела теперь полный провал. Но Фумита не спешил сесть на место.

— Есть еще один предмет, который требует нашего внимания, — спокойно заключил он.

Мотеха вздернул подбородок и с крайней неохотой освободил ораторское место. Поскольку никто из Великих не изъявил желания сменить его, Ходику просто махнул рукой Фумите, чтобы тот продолжал:

— Теперь, когда интересы чести, надо полагать, соблюдены, пора подумать о другом. Не расшатает ли эта стычка кланов внутренние устои Империи настолько, что им будет грозить разрушение?

Ассамблея отозвалась неясным гулом, но никто не спешил высовываться со своим мнением. Спору нет, Ионани и Хадама — крупные кланы, но ни один из них не мог собрать вокруг себя достаточно сторонников, чтобы роковым образом повлиять на порядок в Империи. Хочокена понимал, что его соратник Фумита просто тянет время. За его маневрами скрывалась тревога о напастях более грозных, нежели оскорбленная честь какой-то одной семьи. Уже можно было предугадать худшее: свара между Анасати и Акомой подстрекнет противников Ичиндара к более решительным действиям. История с Джиро уже послужила сплочению дотоле разрозненных недовольных, и они соединились в партию традиционалистов, которая могла оказать серьезное сопротивление нынешним преобразованиям государственных основ. Их возмущение еще не достигло той степени, когда оно находит выход в кровопролитии, но если бы Высший Совет сохранил свои полномочия и если бы сейчас предстояло избрать Имперского Стратега — у Джиро, несомненно, хватило бы сторонников, чтобы этот вожделенный пост достался именно ему. Его поддержали бы и те маги, которые порицали нововведения Ичиндара. То, что он сосредоточил в своих руках не только духовную, но и мирскую власть, они осуждали как недостойную уловку; по их мнению, следовало вернуться к порядкам, существовавшим до встречи с Врагом, а деятельность императора снова ограничить рамками его традиционной роли. Хочокена, возглавлявший горстку сторонников перемен, не слишком вникал в суть речи Фумитьг, предпочитая проследить, к кому потянется Мотеха.

Своему единомышленнику он шепнул:

— Ах вот кто тут ратует за интересы Джиро.

Едва заметным наклоном головы он указал на собеседника Мотехи — человека атлетического сложения, едва перешагнувшего границу между юностью и зрелостью. В его наружности примечательным был разве что огненный цвет волос, видневшихся из-под черного капюшона. У него были густые брови, угрюмое выражение лица и повадки человека, снедаемого постоянным внутренним беспокойством.

— Тапек, — узнал рыжеволосого атлета Шимони. — Тот самый, который сжег дом, упражняясь в магии. Проявил свое дарование уже в раннем детстве, но ему понадобилось много времени, чтобы научиться сдерживать себя.

Хочокена призадумался:

— Он не из друзей Джиро. Что ему за прибыль во всем этом — вот вопрос.

Шимони еле заметно пожал плечами:

— Таких, как он, прямо-таки тянет к беде: ни дать ни взять — щепка, которую засасывает водоворот.

Тем временем дебаты в центре зала продолжались. Голос Фумиты не выражал никаких чувств: не хватало еще, чтобы кто-нибудь упрекнул его в предвзятости суждений из-за родственных связей с семьей Хокану и Мары. Свою речь он завершил безрадостным пророчеством:

— Я полагаю, что мы окажемся перед лицом как внутренних, так и внешних опасностей, если кланы Ионани и Хадама истребят друг друга. — Желая подчеркнуть значение сказанного, он предостерегающе поднял палец. — Не приходится сомневаться: тот род, который выстоит в борьбе, придет к победе настолько ослабленным, что на него немедленно нападут другие недоброжелатели. — Подняв на сей раз уже два пальца, он тем же ровным тоном договорил:

— И сможет ли кто-либо отрицать, что недруги за пределами Империи непременно воспользуются удобным случаем, чтобы извлечь выгоду из наших внутренних неурядиц, и нанесут удар?

— Пора и мне подбросить дровишек в огонь! — проворчал, вставая, Хочокена.

Словно повинуясь некоему тайному сигналу, Фумита уселся на свое место так проворно, что никто не успел подняться и опередить Хочокену: распорядитель жестом пригласил тучного мага на ораторскую площадку.

Хочокена откашлялся, прочищая горло.

— Мой ученый собрат блестяще изложил суть дела, — начал он. — Но риторика не должна туманить наш взор.

Это высокопарное вступление заставило Шимони чуть заметно усмехнуться. Его толстый соратник расхаживал взад и вперед, ловя взгляды магов, сидящих в первых рядах: нужно было привлечь их внимание, ибо то, что он собирался сказать, касалось всех.

— Я бы хотел особо отметить, что прежде, как известно, подобные стычки еще не означали конца света! — Он кивнул ради пущей выразительности. — И мы не располагаем никакими сведениями, которые позволили бы нам думать, что наши соседи замышляют недоброе. Вдоль наших восточных границ люди из Турила развели такую бойкую торговлю, что им просто нет никакого смысла начинать войну, если мы сами не подадим им повода. Возможно, характер у них не из приятных, но барыши для них привлекательнее, нежели кровопускание. По крайней мере, все выглядит именно так, с тех пор как Военный Альянс расстался с намерением покорить их силой оружия.

По рядам прокатилась волна неодобрительного шепота: попытка присоединить горный Турил в качестве новой провинции кончилась для Империи позорным провалом, а напоминать о поражении считалось дурным тоном. Однако Хочокена без колебаний использовал этот аргумент, чтобы выбить почву из-под ног противников. Он только заговорил громче, чтобы, невзирая на поднявшийся шум, его услышали все:

— Кочевники из пустыни Цубара заключили скрепленный клятвой мирный договор с Ксакатекасом и Акомой, выступившими от лица Империи, и с конфликтом в Дустари покончено.

То, что спокойствие на южных рубежах Цурануани достигнуто отчасти благодаря заслугам властительницы Мары, не ускользнуло от внимания Ассамблеи. Круглое лицо Хочокены расплылось в улыбке: гомон стих и в зале установилась почтительная тишина.

— Как ни крути, в Империи до того спокойно, что даже скучно становится. — Словно меняя маску, он посуровел, согнав улыбку с лица, и погрозил собранию пальцем. — Нужно ли напоминать уважаемым собратьям, что Слуга Империи считается членом императорской семьи? Обычай странный, я понимаю, но такова традиция. — Он указал рукой в сторону Мотехи, который каких-нибудь полчаса тому назад позволил себе нападки на Мару. — Допустим, мы будем настолько опрометчивы, что предпримем какие-либо шаги в интересах Анасати, и что тогда? Вполне вероятно, что император сочтет наш поступок ударом против своей семьи. Но я перейду к самой сути дела. Нам с Элгахаром довелось лично присутствовать при казни последнего Имперского Стратега. При его повешении… — Он сделал эффектную паузу и постучал себя по виску. — Посмотрим, не смогу ли я припомнить, что именно сказал Свет Небес о маге, который оказался участником тайных интриг Совета. Ах да, вот его точные слова: «Если когда-нибудь обнаружится, что еще хоть один из Черных Риз замешан в заговоре против моей семьи, то древний декрет, ставящий магов выше закона, будет отменен. Даже если я буду вынужден бросить всю военную мощь Империи против вашей магической силы — пусть даже при этом самой Империи придет конец, — я не позволю вновь посягнуть на власть императора. Понятно? »

Хочокена обвел Ассамблею грозным взглядом:

— Могу вас заверить: Ичиндар говорил искренне. Он не из тех, кто бросает слова на ветер. Наши прежние государи, возможно, довольствовались тем, что делили время между священными церемониями в храмах и зачатием наследников, которых впоследствии производили на свет их жены и наложницы. — Его голос окреп. — Но Ичиндар не таков! Он правитель, а не идол в жреческом облачении!

Понизив голос настолько, чтобы все присутствующие были вынуждены напрячь слух и ловить каждое его слово, Хочокена подытожил:

— Те из нас, кто присутствовал на похоронах сына Благодетельной, прекрасно понимают, что причина срыва Мары — неизбывное горе. Теперь ей придется расхлебывать последствия своего проступка. С той секунды, когда она бросилась на Джиро, их столкновение неизбежно. Поскольку наш долг — охрана Империи, я сильно сомневаюсь, вправе ли мы совершать любые действия, в результате которых, — голос мага громом раскатился по залу, — нам придется сойтись на поле битвы с имперскими войсками… и все из-за оскорбления, нанесенного частному лицу! Конечно, мы победим, но после победы нам для охраны останется очень маленькая империя, — — уже спокойно и рассудительно договорил Хочокена. — Это все, что я хотел сказать. — И он сел на место.

Молчание длилось недолго. Секунда — и Тапек вскочил на ноги. Ходику кивнул, и Тапек устремился к центру зала. Полы его хламиды развевались на ходу.

Бледный от волнения молодой маг обвел взглядом зал, замерший в безмолвном раздумье.

— Достаточно мы наслушались о властительнице Маре! Должен заметить, что пострадавшей стороной является Джиро Анасати. Он-то не нарушал перемирия. — Тапек воздел руки. — Заклинаю всех вас для разнообразия рассмотреть прямые доказательства вместо слов!

Широким взмахом он очертил в воздухе невидимую раму, произнес заклинание, и в пространстве перед ним заиграл свет. Радужные переливы обрели четкие формы: перед взглядами чародеев возник образ комнаты, заполненной книгами и свитками. По комнате в изысканно-простом одеянии расхаживал властитель Джиро в редком для него состоянии возбуждения. В углу на подушках примостился Чимака; его лицо сохраняло абсолютную бесстрастность.

— Как смеет властительница Мара угрожать мне! — оскорбленно воскликнул Джиро. — К смерти ее сына мы не имеем никакого отношения. Это же ни с чем не сообразно: хоть на минуту допустить, будто наш род способен опуститься до такой низости, как убийство мальчика, в жилах которого течет кровь Анасати! Улика, найденная на убийце, специально подброшена, чтобы опорочить нас, и из-за этой фальшивки нас втягивают в войну кланов!

Чимака полюбовался на собственные пальцы, унизанные резными кольцами из раковин коркара, которые он так и не удосужился снять после похорон.

— Клан Ионани сумеет должным образом ответить на оскорбление, — сказал он, пытаясь угомонить хозяина. — Нам не придется идти в сражение без поддержки.

— Война!.. — Джиро резко развернулся. На его лице читалось неприкрытое отвращение. — Мара призвала своих родичей к оружию просто из малодушия! Она надеется одолеть нас, не запачкав рук, — задавить подавляющим численным перевесом. Что ж, мы должны пораскинуть мозгами и преподать ей урок. Клан Ионани поддержит нас — все к лучшему. Но я никогда ей не прощу, что мы были вынуждены пойти на это. Если после жестокой схватки наша семья не будет истреблена полностью, властительнице придется накрепко усвоить: Акома нажила себе врага, которого следует бояться!

Чимака облизнул губы:

— На политической арене многое изменилось. Конечно, мы могли бы обратить себе на пользу некоторые особенности новой расстановки сил.

Джиро гневно уставился на первого советника:

— Для начала — будь проклята эта сука, нам нужно позаботиться о том, как уберечь собственные шкуры в предстоящей бойне!

Хлопнув в ладоши, Тапек рассеял чары, и видение исчезло. Он отбросил со лба огненную челку и окинул собрание глумливым взглядом, потешаясь над старцами, окаменевшими от возмущения столь бесцеремонным вторжением в частную жизнь вельможи.

— Ты нарушаешь традицию! — раздался дребезжащий старческий голос из задних рядов. — Кто мы — старые сплетницы, сующие всюду свой нос? Чем мы лучше их, если готовы использовать магию для подглядывания и подслушивания? Так начнем подглядывать в дамских будуарах!

Возмущение разделили несколько седоголовых магов, которые в знак протеста покинули зал.

Тапек не задержался с ответом:

— Ах вот как, я нарушаю традицию? А как обошлась с традициями властительница Мара? Так вот — она дерзнула все перевернуть. Должны ли мы пребывать в бездействии, ожидая, пока она развалит Империю? Какие увещевания остановят ее? Разве этим недостойным выпадом против правителя Анасати она не доказала, что не способна держать себя в руках?

Последнее подстрекательское замечание, как видно, встревожило даже Шимони.

— Она потеряла ребенка, умершего страшной смертью! — перебил он Тапека. — Мара — женщина и, как любой человек, неизбежно совершает ошибки.

Тапек простер руки вверх:

— Правильно замечено, брат, но меня не заботят изъяны в воспитании Мары. Она поднялась на ошеломляющую высоту — по любым человеческим меркам. Ее влияние стало слишком сильным, величие — чересчур бьющим в глаза. Будучи предводителем и полководцем клана Хадама, возглавляя самый могущественный дом в Империи, она возвышается над всеми правителями. Как Слуга Империи она обладает опасной притягательностью для простонародья. Я полностью согласен со сказанным: да, Мара неизбежно совершает ошибки именно потому, что она всего лишь человек! И никому из правителей — ни мужчине, ни женщине — не должно быть дозволено собирать в своих руках такую непомерную мощь. Говорю вам, мы должны обуздать ее, пока не поздно!

Ходику погладил подбородок: дискуссия приобретала опасный уклон. Не желая еще больше накалять страсти, он обратился к Хочокене:

— У меня вопрос к ученому собрату. Хочо, по твоему мнению, что нам следует делать?

Откинувшись назад и прилагая все силы к тому, чтобы сохранять равнодушный вид, Хочокена небрежно переспросил:

— Что делать?.. — и тут же сам дал ответ:

— Ну, я полагаю, это очевидно. Ничего! Пусть эти драчливые партии воюют между собой. А когда их задетая честь удовлетворится пролитой кровью, собрать осколки будет делом несложным.

Снова зазвучали голоса — то тут, то там маги вскакивали с мест, желая быть услышанными.

— Ты ведь не собираешься этим ограничиться, Хочо? — шумно вздохнул Шимони.

Толстяк уткнулся подбородком в ладони, отчего щеки собрались в морщины.

— Разумеется, нет, — прошептал он. — Но надо же было кому-то окоротить этого нахального молодчика.

Неподвластный законам государства, каждый Великий волен был поступать так, как считал нужным. Любой из них мог по собственному усмотрению вмешаться в борьбу против Мары, если полагал, что так будет лучше для Империи. Однако в делах государственной важности требовалось, чтобы сами маги избрали и узаконили для себя единый образ действий; в таких случаях решение принималось большинством голосов и ни один член Ассамблеи не мог пойти наперекор общей воле. Сегодня не приходилось надеяться, что согласие будет достигнуто быстро, и потому Хочокена избрал новую тактику: пусть уж собратья по магическому искусству вдоволь наговорятся, обсуждая по всей форме предложенную политику невмешательства, а он тем временем попытается исподволь склонить большинство Ассамблеи к благоразумию и терпимости.

С видом полнейшей покорности судьбе толстяк разгладил хламиду на животе:

— Ну-с, дадим этим горячим головам накричаться до хрипоты, а сами пока попробуем добраться до сути дела. Когда они выдохнутся, мы подкинем им единственный разумный выход из положения и потребуем голосования. Пусть они тешатся иллюзией, что первыми нашли приемлемое решение. Пусть Тапек и Мотеха считают, что это они ведут Ассамблею к единодушию, — так будет безопасней. Иначе они начнут орудовать самостоятельно и, чего доброго, натворят бед.

Шимони угрюмо покосился на дородного соседа:

— Почему, интересно, тебе непременно нужно устраивать нескончаемые словопрения, чтобы найти выход из любой неурядицы?

— А у тебя есть идея получше? — колко отпарировал Хочокена.

— Нет, — буркнул Шимони.

Не желая утомлять себя дальнейшими разговорами, он снова уделил внимание площадке в центре зала, где обосновался один из множества желающих поговорить.

Утреннее солнце припекало большой штабной шатер. Внутри стоял тяжелый запах густого масла, которым при выделке пропитывали кожу, чтобы она стала непромокаемой, и жира, используемого для смазки ремней и доспехов. В смеси ароматов отсутствовал лишь запах масла для светильников, поскольку властительница не видела надобности в дополнительном освещении. Облаченная в великолепные доспехи и шлем, увенчанный плюмажем клана Хадама, Мара восседала на нарядных шелковых подушках. Входные полотнища шатра были откинуты, и падающий снаружи утренний свет очерчивал ее строгий профиль. Позади нее стоял Хокану. Положив руку в латной рукавице на плечо жены, он обозревал войска, ровными рядами выстроенные в широкой долине у подножия холма.

Всю луговину, насколько мог охватить взор, заполняли застывшие в ожидании воины. Их было такое множество, что шлемы и копья не поддавались счету. Все замерло, лишь ветер шевелил перья офицерских плюмажей — не только зеленого цвета Акомы, но, казалось, и всех цветов радуги. Однако затишье было обманчивым. Каждый боец в доспехах клана Хадама был готов в любую секунду исполнить приказ своего полководца, как только прозвучит призыв чести.

В своих парадных доспехах Мара казалась изваянием из нефрита с бесстрастной маской вместо лица, как и полагалось цуранскому полководцу; но осанка госпожи порождала у окружавших ее советников странное ощущение хрупкости этого незыблемого фасада — как будто жесткая оболочка внешнего безразличия была последней препоной, сдерживающей бушевавшие внутри чувства. В ее присутствии все разговаривали и двигались осторожно, словно случайный жест или неверно произнесенное слово могли пробить брешь в ее самообладании и безрассудная ярость, однажды уже выплеснувшаяся на властителя Джиро, вновь вырвется на волю, сметая все преграды.

Сейчас, имея под командованием огромную, готовую к наступлению армию, Мара походила на надвигающуюся грозовую тучу, — не угадаешь, когда засверкают молнии. Официальное объявление войны означало конец хитростям и двоедушию, коварству и недомолвкам… просто ударить в чистом поле по врагу, чье имя оглашено на церемонии в храме Джастура.

Напротив войск клана Хадама реяли знамена клана Ионани. Подобно Маре, властитель Джиро с полководцем своего клана сидел на вершине противоположного холма. Преисполненные гордости, как и подобало при их знатном происхождении, они и не помышляли прощать властительнице Маре попрание чести. За плотно сомкнутыми рядами воинов Ионани над штабным шатром развевался древний ало-желтый боевой стяг рода Анасати; рядом расположился черно-зеленый шатер властителя Тонмаргу, полководца клана Ионани. Порядок размещения цветов символизировал вековой завет: на оскорбление, нанесенное дому Анасати, ответит весь клан, не жалея ни своих, ни чужих жизней.

Настоящему цурани смерть не страшна — жить в позоре, прослыть трусом хуже смерти.

Глаза Мары зорко примечали каждую подробность, руки были неподвижны. Недоступны были ее мысли, замкнутые в холодном мире, куда никто — даже Хокану — не мог проникнуть. Она, всегда отвергавшая войну и убийство, ныне, казалось, рвалась навстречу разгулу насилия. Пусть кровопролитие не вернет ей сына, но, быть может, в пылу и угаре боя она хотя бы избавится от неотвязных мыслей. Боль и горе отпустят ее только тогда, когда Джиро из Анасати обратится в прах.

Она была подобна туго натянутой струне, и Хокану понимал, что нет сейчас таких слов, которые могли бы принести ей облегчение. Он просто оставался рядом, спокойный и надежный, умеряя — там, где можно, — резкость ее решений.

Наступит день, Мара очнется и смирится со своим горем. Но пока время не начнет залечивать ее раны, его дело — быть ей нерушимой опорой.

С истинно цуранской невозмутимостью Хокану следил взглядом за тем, что происходило в отдалении: группа воинов, отделившаяся от рядов клана Хадама, приблизилась к стану Ионани. Их возглавлял Люджан в сверкающих на солнце доспехах; верх офицерского плюмажа горел на свету изумрудным огнем. Бок о бок с ним шагали подчиненные ему старшие офицеры — Ирриланди и Кенджи, а сзади, согласно рангу, — военачальники других родов клана Хадама. Шествие замыкал писарь, обязанный слово в слово занести в специальную книгу обмен речами, когда, Согласно традиции, в центре поля, избранного для битвы, встретятся командующие обеих сторон. В ходе переговоров надлежало установить границы боевых действий, время начала битвы и возможность, если таковая существует, предложения и принятия пощады. Впрочем, о последнем Мара и слышать не желала.

Ее ничуть не волновала судьба семей, входящих в клан Ионани. Пусть побеждают или гибнут вместе с Джиро — не ей же одной испытывать на своей шкуре жестокости Игры Совета.

— Никакой пощады, — отчеканила Мара, когда Кейок, ее военный советник, затронул этот вопрос.

Теперь все точки расставлены, ставки сделаны. Никто не может оспорить слово Мары — слово предводителя клана. Хокану обвел взглядом круг придворных Мары — чтобы самому укрепиться духом и заодно узнать настроение присутствующих. Кейок, облаченный в доспехи, явно чувствовал себя куда более уверенно, чем в одеянии советника, предписанном ему по должности. Сарик, сражавшийся до своего возвышения в армии Акомы, также был одет в доспехи. В преддверии боя он чувствовал бы себя голым, если бы его спину прикрывали только тонкие шелка.

Старый Инкомо остался верен привычной одежде. Он — лучше управлявшийся с пером, чем со столовым ножом, — стоял засунув руки за пояс; его морщинистое лицо застыло от напряжения. Хотя на своем веку он успел навидаться всякого, Инкомо не приобрел навыка к насилию. Призыв Мары к клану был не из тех поступков, какие совершают люди в здравом уме, и, поскольку до сей поры она была живым воплощением доброты и рассудительности, ее нынешняя ожесточенная решимость исполнить цуранский ритуал возмездия повергала его в ужас. Но годы пребывания на посту советника Минванаби научили его сдерживать свои чувства.

Только от воли богов зависела сегодня судьба Акомы и ее сородичей из клана Хадама, равно как и судьба их подданных — всех до единого.

Зазвучали фанфары, взмыл над лощиной рев изогнутых рогов. Барабаны выбивали дробь, пока парламентеры Ионани и Хадама, повернув каждый в свою сторону, шли обратно к войскам. Затем темп музыки ускорился; Люджан занял свое место в середине передних рядов, Ирриланди и Кенджи — на правом и левом флангах; другие офицеры возглавили войска домов клана. На утреннем солнце сверкнули щиты и копья, и волна ярких отблесков пробежала по всему простору луговины, когда тысячи воинов выхватили мечи из ножен.

Геральдические знамена хлопали при порывах ветра, и на крестовинах развевались красные вымпелы во славу Туракаму, бога смерти, чье благословение испрашивалось для предстоящего кровопролития. Жрец Красного бога ступил на узкую полосу земли, разделявшую враждебные армии, и запел молитву. Слова молитвы подхватили воины, и разом вознесшийся к небесам звук тысяч голосов ударил по ушам, словно гром в преддверии катастрофы. Около жреца стояла закутанная в черное жрица богини Сиби, кто есть сама Смерть. Присутствие жрицы, состоявшей на службе у старшей сестры Туракаму, подтверждало, что нынче многим суждено принять смерть. Жрец закончил заклинание и подбросил в воздух пригоршню красных перьев. Он поклонился до земли, затем приветствовал жрицу богини смерти. Но вот священнослужители удалились, и тогда на смену размеренному — хотя и могучему — речитативу пришел оглушительный хаос воплей и брани. Враги принялись поносить друг друга через разделяющее их пространство. Бросались непростительные оскорбления — так подтверждалась готовность биться до конца, готовность победить или умереть, как того требовала честь. Эти яростные выкрики были необходимы каждому, чтобы подбодрить себя и лишний раз увериться, что ни один воин не поддастся позорной трусости. Цуранский кодекс чести был неумолим: право на жизнь добывается победой, иначе бесчестие потянется из этой жизни в следующую, обрекая малодушных на жалкое существование.

Мара бесстрастно наблюдала за происходящим: сердце у нее словно оделось в броню. Сегодня другим матерям предстоит узнать, каково это — рыдать над телами убитых сыновей. Она почти не заметила, что ладонь Хокану, взволнованного ожиданием боя, легла на наплечник ее доспехов.

Наследник Шиндзаваи имел право остаться в стороне, ибо не был связан кровным родством ни с Хадама, ни с Ионани. Тем не менее, будучи мужем Слуги Империи, он считал для себя невозможным уклониться от участия в битве. Сейчас, в предвкушении боя, когда возбуждение воинов достигло предела, заставляя кровь быстрее струиться в жилах, темная сторона его натуры взяла верх. Хокану любил Айяки как собственного сына, и потеря мальчика не давала ему покоя, взывая к отмщению. Пусть разум твердит, что семья Анасати не причастна к убийству, но жажда смятенной души оставалась неутоленной. Кровь за кровь — и какая разница, виновен Джиро или нет!

Посланный Люджаном гонец подбежал к штабному шатру и поклонился до земли.

— Госпожа полководец клана Хадама! — заговорил он после знака властительницы. — Военачальники клана Ионани дали согласие. Битва начнется, когда круг солнца поднимется над горизонтом на высоту шести диаметров.

Мара окинула небосвод оценивающим взглядом:

— Значит, до сигнала к атаке остается меньше получаса.

Коротким кивком она подтвердила договоренность. И все же ожидание затягивалось дольше, чем хотелось бы… Айяки не получил даже такой отсрочки.

Томительно тянулись минуты. Воины продолжали до хрипоты выкрикивать оскорбления. Солнце медленно ползло вверх, наполняя воздух дневным жаром. Нервы у всех были напряжены так, что пролетевшая муха могла бы взорвать сгустившуюся мглу вынужденного ожидания.

Хокану горел нетерпением: он был готов выхватить меч и напоить клинок кровью. Наконец солнце достигло условленной высоты. Офицеры в штабном шатре не обменялись ни жестом, ни словом. Кейок лишь коротко вздохнул, когда Мара подняла руку. Люджан, находившийся в строю своих войск, занес обнаженный меч, и фанфары протрубили сигнал к бою. Без промедления обнажил меч и Хокану. Бой мог сложиться так, что он и не встретится один на один с врагом, поскольку его место — рядом с властительницей. Даже если клан Хадама будет разгромлен, воины Ионани не смогут пробиться сквозь гвардию Мары, окружающую штабной шатер; однако и он, и Сарик были наготове.

Звуки фанфар, казалось, длятся бесконечно. Замер в неподвижности военачальник Акомы; его высоко поднятый меч сверкал на солнце. В той же позе застыл стоявший напротив Люджана командующий войсками Ионани. Когда мечи обоих офицеров опустятся, лавина орущих солдат бросится в атаку через узкую полосу поля, и эхо от окрестных холмов будет вторить лязгу мечей и боевым кличам.

Хокану на одном дыхании пробормотал молитву за Люджана. Гибель доблестного военачальника Акомы была почти неминуема: ни одному воину из первых пяти рядов не приходилось рассчитывать, что он уцелеет, ибо слишком сильным бывал в подобных случаях натиск сражающихся с обеих сторон. Две огромные армии сойдутся, перемалывая все на своем пути, как зубы гигантских челюстей, и лишь воинам арьергарда доведется узнать, на чью сторону склонится победа.

Время отсрочки кончилось. Воины вознесли богам последние безмолвные молитвы о победе, славе и жизни. Затем меч Люджана дрогнул и молниеносно опустился. Воины подались вперед; на древках, поднятых знаменосцами с земли, взметнулись стяги, и тут с ясного неба грянул гром.

Тугая волна воздуха ударила Мару и Хокану прямо в лицо. Подушки разлетелись в стороны. Хокану покачнулся и упал на колени; рукой, свободной от оружия, он обнял Мару, укрывая ее. Шатер затрещал и заходил ходуном под напором ветра. Шелковые одежды Инкомо надулись как паруса, и его отбросило назад. Сарик подхватил натолкнувшегося на него Кейока, но тот едва снова не потерял равновесия, получив удар костылем по ногам. Оба советника, пытаясь устоять, вцепились друг в друга. Внутри шатра все стояло вверх дном: столы перевернулись, карты с планами сражения взлетели в воздух и вместе с занавесками, отделявшими личный уголок Мары, а теперь сорванными ветром, упали на спальную циновку властительницы.

По полю разгуливали пыльные смерчи, оставляя за собой невообразимый хаос. С треском ломались вырванные из рук знаменосцев флаги. Над передними рядами обеих армий поднялся крик, поскольку воины, не устояв под напором ветра, повалились на траву. Их мечи вонзились не в живую плоть, а в землю. Разбросанные смерчем, воины арьергарда беспорядочно тыкались друг в друга, и в конце концов на поле не осталось никого, кто был бы способен пойти в наступление и завязать бой.

В проходе между войсками возникло несколько фигур в черном. Складки их одежд не колыхались, ниспадая пугающе неподвижно. Затем, словно по команде, странные вихри улеглись. Воины разлепили запорошенные пылью глаза, и ярость сменилась благоговейным ужасом: увидев Всемогущих, они поняли, что маги намерены вмешаться в ход предстоящей битвы. И хотя оружие по-прежнему оставалось у них в руках и жажда крови все так же толкала их вперед, никто не встал, никто и движения не сделал в сторону магов, которые стояли точно посредине между противниками. Поверженные воины лежали ничком, вжав лица в траву. Ничей приказ не смог бы сдвинуть с места ни одного из них, поскольку никто не посмел бы коснуться Великого: виновному грозила жесточайшая кара, почти как за святотатство.

Мара враждебно смотрела на дела рук Всемогущих, оказавшихся помехой для ее мести. Скрипнув ремнями доспехов, она поднялась на ноги; руки были сжаты в кулаки, кровь прилила к щекам.

— Нет, — сказала она тихо.

Прядь распустившихся волос выбилась у нее из-под шлема, плюмаж трепетал, словно тростник на ветру. Мгновением позже рядом с откинутым пологом шатра возник еще один Великий. Казалось, его одеяние скроено из ночной тьмы, и, хотя он был юношески строен, ничего юного не светилось в его взоре. Глаза блистали огнем, особенно ярким по контрасту со смуглой кожей и темными волосами.

— Властительница Мара, выслушай нашу волю. — Его голос оказался на удивление глубок. — Ассамблея запрещает эту войну!

Мара побледнела. Ее трясло от ярости — срывался ее замысел! Она и представить себе не могла, что Ассамблея вздумает отнять у нее возможность мщения. Перед вердиктом магов она была столь же беспомощна, каким оказался и ее бывший враг, Тасайо Минванаби, поскольку запрещение отомстить по всей форме за смерть Айяки означало для Акомы потерю чести. Отступление без боя запятнает ее куда больше, нежели любой позор, выпавший на долю Анасати. Ее сын останется неотомщенным, властителю Джиро присудят победу. Он, доказавший готовность в бою отстаивать свою честь, заслужит почет и уважение за храбрость. А властительница Акомы, оказавшись в положении обвинителя, который не сумел подкрепить свои притязания силой оружия, утратит огромную долю того почитания, которым была окружена до сих пор.

— Ты обрекаешь меня на бесчестье. Всемогущий, — выговорила наконец Мара.

С надменной невозмутимостью маг пропустил ее слова мимо ушей.

— Мне нет дела ни до твоей чести, ни до ее отсутствия, Благодетельная. Ассамблея поступает так, как считает нужным, и всегда — ради блага Империи. Кровавая резня между кланами Хадама и Ионани ослабит Империю и сделает ее уязвимой для нападения извне. Итак, тебе объявлено: ничьим войскам — ни Акомы, ни Анасати, ни их сородичей, ни союзников — не дозволяется вступать в бой для разрешения этого или любого иного конфликта. Тебе запрещается воевать против властителя Джиро.

Усилием воли Мара сохранила молчание. Однажды ей уже довелось видеть, как варвар-черноризец Миламбер заставил разверзнуться небеса над Имперской ареной. Силы, которые в тот день были выпущены на волю, несли смерть, сотрясая землю и исторгая огненный дождь из облаков. А Мара не настолько обезумела от горя, чтобы лишиться рассудка и памяти: верховная власть в Империи принадлежала магам.

Молодой посланец Ассамблеи, имя которого не было известно властительнице, в высокомерном молчании наблюдал, как она с усилием сглотнула. Щеки у нее горели, и Хокану, стоя у плеча жены, мог ощутить, что ее сотрясает дрожь от загнанной внутрь ярости. Однако она была цурани и знала: решения Великих требуют беспрекословного повиновения.

— Твоя воля, Великий, — сухо кивнула Мара. Она склонилась до земли, но даже эта согбенная поза не могла скрыть ее негодования.

— Приказ — отходить, — обернулась она к советникам.

Решение магов не оставляло ей выбора.

Пусть она правящая властительница самой могущественной семьи в стране и возведена в ранг Слуги Империи — даже ей не остается ничего другого, как склониться перед неизбежным.

Хокану передал приближенным приказ Мары. Сарик заставил себя стряхнуть оцепенение и поспешил расшевелить гонцов-сигнальщиков, до этого мгновения так и лежавших распростертыми на земле. Кейок подготовил бело-зеленые сигнальные флажки, и гонцы, словно радуясь возможности унести ноги подальше от мрачной фигуры в черном, помчались от шатра к холму.

Люджан, стоявший в гуще коленопреклоненных воинов, принял сигнал. Сложив ладони рупором у рта, он, а вслед за ним и другие полководцы клана Хадама выкрикнули приказ отходить. По полю словно волна прокатилась: солдаты, составлявшие единое воинство, подобрали свои мечи и копья, медленно поднялись на ноги и, вновь разбившись на отдельные отряды, двинулись назад к холмам, где располагались шатры их господ, по пути выравнивая ряды и оставляя за собой вытоптанный луг.

Армии, изготовившиеся к бою, откатывались одна от другой под бдительным присмотром магов, стоящих между вражескими порядками. Затем, сочтя свою миссию выполненной, черноризцы один за другим исчезли с поля, переместившись на холм близ командного шатра клана Ионани.

Снедаемая горечью, Мара почти не замечала ни мага, все еще стоящего перед ней, ни Хокану, распоряжавшегося отправкой отрядов клана Хадама в обратный путь, в их усадебные гарнизоны. Итак, война окончена, но ни одна цель не достигнута. Честь требовала удовлетворения. Если даже Мара бросится на фамильный меч Акомы — разве это послужит справедливым воздаянием за смерть Айяки? Властительница Акомы опозорена перед целым светом — такое забывается не скоро. Уж Джиро воспользуется ее унижением, чтобы сплотить врагов против ее семьи. Потрясение вернуло ее к осознанию своей ответственности — за свою ошибку должна расплачиваться только она сама. Чтобы рассчитаться за смерть и оскорбления, вставшие между ней и Анасати, придется прибегнуть к интригам — иного пути нет. Настало время для Игры Совета, с ее заговорами и тайными убийствами, совершаемыми за традиционной завесой цуранской благопристойности.

На подходе к шатру поднялась какая-то суматоха, послышались возбужденные голоса; громче всех звучал голос Кейока:

— С крайнего левого фланга две роты идут в атаку!

От ужаса всякие мысли о ненависти и мести улетучились из головы Мары. Она поспешила к выходу и не поверила собственным глазам: отряд, занимавший место на самом краю воинства Хадама, вопреки приказу пошел в наступление!

Маг, следовавший за Марой по пятам, издал какое-то злобное шипение, и из пустого пространства возникло еще несколько его собратьев. Их появление привело Мару в панику. Если она немедленно не предпримет каких-нибудь шагов, чтобы отвести беду, маги могут возложить именно на нее вину за неуважение к воле Ассамблеи, проявленное кем-то из ее союзников. И тогда из-за гнева магов следующий миг может стать последним и для ее дома, и для всех, кто верен Акоме.

— Кто командует на левом фланге? — в отчаянии воскликнула она.

— Это резерв, госпожа. Под командой властителя Петачи, — доложил подоспевший Ирриланди.

Сдерживая ярость, Мара прикусила губу. Петачи унаследовал сан властителя совсем недавно. Почти мальчишка, он получил право командовать собственным отрядом только благодаря своему рангу, а отнюдь не в силу боевого опыта или умения воевать. Цуранский обычай предоставлял ему привилегию занять место в передних рядах. Понимая это, Люджан отвел отряду юноши место флангового резерва, который вступит в дело лишь тогда, когда исход боя будет уже решен. А теперь то ли его юность, то ли горячая кровь накликали беду.

Кейок окинул левый фланг наметанным взглядом бывалого полководца:

— Самонадеянный мальчишка! Вздумал атаковать, воспользовавшись беспорядком в рядах Анасати! Он что, не видит Всемогущих?! Как он смеет пренебрегать их присутствием?

— Либо он спятил, — Хокану указал на гонцов, добравшихся даже до самых дальних позиций, — либо не понимает язык сигналов.

Сарик немедленно отправил новых гонцов; тем временем несколько более опытных командиров уже пробивали себе путь — через встречный поток отступающего войска — к движущимся знаменам властителя Петачи.

С нарастающим ужасом Мара наблюдала за тем, что происходит на дальнем краю поля.

Целых две роты воинов в доспехах оранжевого и синего цветов разворачивались для атаки на правый фланг Анасати; воины в красном и желтом, уже начавшие отступление, снова перестроились и, оказавшись лицом к неприятелю, готовились отразить удар. Ветер доносил крики их командира, призывавшего солдат сохранять хладнокровие. Как видно, это были опытные и закаленные бойцы, но, возможно, их благоразумие проистекало из страха перед магами. Покорные приказу Всемогущего, они не спешили поддаться на провокацию Петачи.

Мускулистые руки Кейока, вцепившиеся в костыли, побелели.

— У этого сотника Анасати есть голова на плечах. Он не нарушил приказа магов, но если воины Петачи не одумаются, им придется идти в атаку вверх по склону, так что у парней из Анасати есть время выждать, и, возможно, столкновения удастся избежать.

Его слова предназначались для ушей магов, которые сбились вместе, образовав взволнованный кружок. Они хмуро наблюдали, как отряды властителя Петачи очертя голову поднимались по склону долины, занятому лагерем Ионани.

Один из черноризцев проронил несколько слов. Дважды послышался резкий хлопок воздуха, и двое других чародеев исчезли.

Слуги Мары с перепугу бросились на землю, да и среди ветеранов не один побелел как мел. У Люджана был вид человека, преодолевающего приступ морской болезни, и лишь Кейок выглядел так, словно его вытесали из камня.

Пара черноризцев возникла на поле перед нападающими. Оба мага разом вскинули вверх руки. Из кончиков пальцев вырвались зеленые лучи, и путь бегущим воинам преградила стена нестерпимо яркого пламени.

Непостижимое свечение слепило глаза, и Маре пришлось долго смаргивать слезы с глаз, прежде чем к ней вернулась способность четко различать предметы. Она через силу всмотрелась в дальний край долины, и у нее перехватило дыхание.

На первый взгляд не произошло ничего страшного. Воины властителя Петачи уже не бежали к боевым порядкам врага. Они застыли на месте; солнечный свет отражался от их глянцевых доспехов, и покачивались на ветру плюмажи. Однако при более внмательном рассмотрении взору являлась устрашающая суть этой обманчиво-спокойной картины. Руки, все еще сжимавшие оружие, содрогались: их живая плоть медленно вздувалась пузырями. Невообразимо мучительная беззвучная агония исказила лица. Чернела обугливающаяся кожа. Ветер закручивал спирали дыма, разнося смрад горелого тела. Из разваливающейся на куски плоти сочилась кровь, которая сразу же вскипала, обращаясь в пар.

У Мары тошнота подкатила к горлу. Она покачнулась назад; Хокану, сам потрясенный не меньше ее, подхватил жену. Даже видавший виды Кейок не сумел сохранить привычную невозмутимость.

С поля не доносилось ни единого стона. Зловещие чары не позволяли жертвам шевельнуться даже тогда, когда их лопнувшие глаза вытекали из пустых глазниц. Толстыми красными ломтями языки непристойно свешивались изо ртов, не способных даже на сдавленный хрип. Задымились волосы, расплавились ногти

— и все же жизнь еще не покинула воинов: обомлевшие зрители ясно различали, какие судороги сотрясают то, что еще оставалось от тел.

Сарик перевел дух:

— Боги, боги, они уже достаточно наказаны!

Маг, первым появившийся в шатре Мары, обернулся к советнику:

— Достаточно ли они наказаны и пора ли отпустить их души к Туракаму — решать нам.

— Твоя воля, Великий! — Сарик покаянно распростерся на земле, уткнувшись лбом в грязь. — Смилуйся, Всемогущий. Умоляю простить мою невольную дерзость.

Не удостоив Сарика ответом и храня ледяное молчание, маг взирал на мучения воинов Петачи. Наконец люди начали валиться наземь: один, потом другой — и так до конца, пока обе роты ослушников не полегли на траву почерневшими скелетами в сверкающих оранжевых с синим доспехах. Перед ними валялось знамя тех же цветов; ветер трепал его кисточки.

Наконец молодой маг отошел от собратьев и обратился к Маре:

— Наш закон не делает исключений, Благодетельная. Пусть твои люди помнят: от любого, кто оказывает нам неповиновение, остается пустое место. Ты поняла?

— Твоя воля, Великий, — хрипло прошептала властительница, подавив дурноту.

От группы магов отделился еще один, из-под капюшона которого торчали буйные рыжие пряди.

— Я пока еще не удовлетворен. — Он оглядел офицеров Мары.

Все были на ногах, за исключением Сарика. Ни в ком из них не ощущалось благоговейного трепета; возможно, именно эта вызвало неудовольствие посланника Ассамблеи.

— Так кто же посмел бросить нам вызов? — спросил он у собратьев, намеренно не замечая Мару.

— Юный властитель Петачи, — последовал крат-кий сухой ответ.

— Он действовал на свой страх и риск, не получив ни позволения, ни одобрения своего полководца, — послышался из кружка магов третий голос, прозвучавший более мирно.

Рыжеволосый маг покосился на Мару колючим зорким взглядом, прежде чем возразить:

— Его позор пятнает не только его.

Тот чародей, который уже показал свою готовность выступить в роли миротворца, не уступал:

— Тапек, я ведь сказал: властительница Мара не причастна к дерзкой выходке наказанного юнца.

Тапек в ответ пожал плечами, словно ему досаждала назойливая муха:

— Как полководец своего клана, властительница Мара отвечает за поведение всех отрядов, состоящих под ее командованием.

Мара вскинула голову. Ее леденила страшная мысль: эти Черные Ризы могут приговорить ее к смерти с таким же равнодушием, какое они выказали, вынося приговор Тасайо Минванаби: ведь в конечном счете именно их вердикт заставил его покончить с собой. Офицеры Мары помертвели от гнетущего предчувствия. В лице Кейока не дрогнуло ничто, лишь в глазах появился такой холод, какого никому не доводилось у него видеть.

Хокану невольно дернулся вперед, но Люджан железной хваткой стиснул его локоть.

Все до одного затаили дыхание. Если маги потребуют уничтожения Мары, ее не спасет ничто — ни меч, ни мольба, ни сила любви. Преданность тысяч слуг и воинов, которые с радостью пошли бы на смерть ради сохранения жизни госпожи, ни на волос не склонит чашу весов ее судьбы.

В то время как рыжеволосый Тапек сверлил властительницу безжалостным змеиным взглядом, маг помоложе полюбопытствовал:

— Властитель Петачи еще жив?

Не промедлив ни мгновения, Люджан послал в поле скорохода. Текли минуты: посланцу требовалось время, чтобы получить точные сведения на месте страшных событий. Наконец сигнальный флаг пришел в движение — он опускался и взлетал по строго установленным правилам.

— Все нападавшие мертвы, — переводил Люджан. — Властитель Петачи сам возглавлял отряд. От него, как и от всех его воинов, остались лишь пепел и кости.

— Достойная кара святотатцу, — сухо кивнул один из магов.

— Так тому и быть, — поддержал его другой. Вообразив, что худшее позади, Мара перевела дух, но тут Тапек резко шагнул в ее сторону. Густые брови мага сердито топорщились, глаза источали холод морских пучин, и, когда он заговорил, в его голосе звенела угроза.

— Мара из Акомы! — провозгласил он. — Династия Петачи прекратила свое существование. Проследи за тем, чтобы до наступления ночи никого из этого рода не осталось в живых. Усадебный дом, бараки и поля — предать огню. Когда урожай погибнет, слуги Акомы должны засыпать землю солью, чтобы впредь ничто не произрастало на ней. Всех воинов, присягавших семейному натами Петачи, — повесить. Пусть их останки сгниют на ветру, и не вздумай предлагать им убежище, как это бывало с воинами других поверженных семейств. Все свободные слуги Петачи с этой минуты — рабы императора. Все имущество Петачи переходит к храмам. Натами рода Петачи надлежит раздробить молотами и обломки зарыть, дабы вовек они не знали жара солнца, — так будет прервана нить, связующая духов семьи Петачи с Колесом Судьбы. Отныне и вовеки — этой семьи больше не существует. Да будет ведомо всем: оказывать неповиновение Ассамблее не позволено никому. Никому!

У Мары подкашивались ноги, и только ценой отчаянных усилий она удержалась на ногах, чтобы произнести ритуальную формулу покорности:

— Твоя воля, Великий.

Только после этого она опустилась на колени и коснулась лбом земли, так что перья высокого плюмажа, подобающего ей как полководцу клана Хадама, окунулись в пыль.

Молодой маг слегка кивнул, тем самым подтвердив, что принял во внимание ее смирение, а затем извлек из складок хламиды круглый металлический предмет. Большим пальцем он нажал на подвижный выступ. Воющий звук прорезал тишину, и маг исчез. Послышался внятный хлопок: потревоженный воздух рванулся в образовавшуюся пустоту.

Маг, именуемый Тапеком, мешкал, разглядывая женщину, скорчившуюся в пыли у его ног. Его губы кривились от удовольствия: он откровенно наслаждался ее унижением.

— Смотри, чтобы все в твоем клане хорошенько усвоили этот урок, Благодетельная. Любого, кто дерзнет восстать против воли Ассамблеи, ждет та же участь, что постигла Петачи.

Он в свою очередь вытащил круглый прибор и мгновение спустя также пропал из виду. Его примеру последовали остальные черноризцы, оставив на вершине холма лишь потрясенную свиту Мары. Снизу, со стороны долины, доносились выкрики: офицеры подавали команды солдатам, которые не могли прийти в себя после всего случившегося. Воины пятились вверх по склонам холмов, но было заметно, что одни торопились отойти подальше от места трагедии, другие же не решались повернуться спиной к вражескому войску. Сарик поднялся на ноги, Люджан помог встать Маре: доспехи сильно затрудняли ее движения.

— Скорей отправь еще гонцов, — охрипшим голосом велела она Люджану. — Нельзя терять ни минуты: нужно распустить клан, иначе жди новой беды.

С трудом выговаривая слова, так и не избавившись от мучительной дурноты, она подозвала Сарика:

— И, да помилуют нас боги, распорядись, чтобы был исполнен наш ужасный долг: уничтожение дома Петачи.

Сарик только кивнул в ответ: слова застревали в горле. Он умел читать в душах, и стоило ему вспомнить темное неистовство страстей, обуревавших Тапека, как его бросало в холод. Маре выпало на долю самое тяжкое из всех мыслимых наказаний: исполнение жестокого приговора, вынесенного достойной семье, и все из-за простой мальчишеской горячности. Только потому, что госпоже вздумалось воззвать к клану, юный властитель умер в мучительной агонии; еще до наступления ночи навсегда закроются глаза его молодой жены, и младенца сына, и кузенов, и всех родственников, носящих имя Петачи. То, что именно ей предписано стать орудием этой бесчеловечной казни, мучило Мару даже сильнее, чем тоска по Айяки. Впервые — с того мгновения, когда огромный вороной конь придавил к земле ее сына, — в глазах властительницы блеснула искра проснувшегося сочувствия к кому-то другому, помимо нее самой.

Это не укрылось от Сарика, который скрепя сердце отправился выполнять страшную миссию, возложенную Великими на Акому. Поддерживая Мару на обратном пути к шатру, Хокану также заметил перемену. Огонь, насланный магами, прижег раны ее души. Теперь ее рассудком управляло не навязчивое желание отомстить Джиро, а опаляющий гнев.

Мара вновь обрела самое себя. Хокану испытывал смешанное чувство горечи и облегчения: он скорбел о гибели Петачи, но любимая им женщина опять становилась самым опасным игроком Игры Совета из всех, кого когда-либо знала Империя.

Мановением руки Мара отослала слуг, суетливо устранявших оставленный в шатре беспорядок. Когда последний из них оказался на достаточном расстоянии, она велела Ирриланди опустить входной полог и позаботиться о том, чтобы предстоящий разговор остался в тайне.

Кейок вошел, когда упало последнее полотнище. Взяв на себя обязанности слуги, он зажег светильники. Мара безостановочно мерила шагами шатер. Чуть ли не дрожа от внутреннего напряжения, она оглядела своих придворных, выстроившихся перед ней полукругом.

— Они посмели… — начала она обманчиво ровным тоном.

Кейок насторожился. Он бросил вопрошающий взгляд на Хокану, но тот, как и все, безмолвствовал.

— Что ж, пусть получат урок.

Ирриланди, который пока еще не научился угадывать ход мыслей Мары, отсалютовал ей традиционным ударом кулака по собственной груди и отважился спросить:

— Госпожа, ты ведь, конечно, не магов имеешь в виду?

В свете ламп, делавшем еще гуще тени вдоль стен высокого шатра, Мара казалась совсем маленькой. Проходили минуты; наступившую тишину нарушали лишь приглушенные расстоянием крики офицеров, все еще собиравших войска. В Маре чувствовалось напряжение натянутой тетивы лука, когда она оповестила сподвижников:

— Мои верные друзья, мы должны совершить то, чего еще никогда не случалось за все время существования Империи. Нужно найти способ обойти приказ Великих.

Ирриланди поперхнулся. Даже у Кейока, не раз смотревшего в лицо смерти, похоже, земля ушла из-под ног. Но Мара непреклонно продолжала:

— У нас нет выбора. Я посрамила имя Акомы перед Джиро Анасати. Нам запрещена любая попытка смыть это пятно военным путем; я не брошусь на собственный меч. Это тупик, который не укладывается в наши традиции. Властитель Анасати должен умереть, потому что такова моя воля, но я не стану опускаться до такой низости, чтобы нанимать убийц. Джиро уже воспользовался моим проступком, объединив врагов Акомы. Он сколотил из недовольных правителей сплоченную партию традиционалистов, так что под угрозой не только продолжение рода Акомы, но и само правление Ичиндара. Мой наследник мертв, поэтому ритуальное самоубийство не спасет честь Акомы, и, значит, это не выход. Если требуется спасти все, ради чего я жила… мы посвятим годы поискам нужного плана и его исполнению. Мой замысел должен увенчаться смертью Джиро — если не на поле боя, то в мирные дни — вопреки воле Ассамблеи магов.

Глава 4. НАПАСТИ

Внизу послышался какой-то звук.

Лежа на самом верху груды упакованных в тюки тканей, Аракаси уловил то, что могло быть скрипом шагов на дощатом полу. Он замер в тревоге, обнаружив, что был не один в темном складе. Справившись с участившимся дыханием, он заставил себя расслабиться, чтобы из-за долгого пребывания в неудобной позе судорога не свела мышцы. Издалека было трудно углядеть Мастера среди товаров, а его одежду можно было принять за смятый кусок ткани, свешивающийся из развязавшегося тюка, но вблизи эта иллюзия вряд ли сохранилась бы: грубую ткань просторной туники никто не спутал бы с превосходными шелками и полотном. Когда он заподозрил наличие «хвоста» и попытался отделаться от преследователей, спрятавшись в этом строении, ему и в голову не могло прийти, что он загонит себя в ловушку. Аракаси закрыл глаза, чтобы обострить другие чувства. Воздух был затхлым из-за рассыпанного зерна и ароматов экзотических пряностей, которые просачивались из бочек; к ним примешивались запахи заплесневелой кожи от дверных петель и смолы, которую использовали для пропитки досок.

Проходили минуты. Со стороны пристани сквозь стены доносился приглушенный шум: лай дворняги, хриплый голос матроса, переругивающегося с женщиной из Круга Зыбкой Жизни, и беспрерывное громыхание тяжело нагруженных повозок, которые волокли с речных причалов нидры. Пока Аракаси прислушивался к звукам снаружи, стараясь выделить каждый в отдельности, день угасал. С криками промчалась от реки ватага уличных мальчишек; торговая суета постепенно затихала. Перекликались фонарщики, приступившие к своей работе, но ничего настораживающего слух он не улавливал. Прошло уже так много времени, что любой другой человек, окажись он на месте Аракаси, решил бы, что встревоживший его скрип, который он принял было за шаги, ему наверняка почудился. Однако Аракаси упорно сохранял неподвижность: рисковать было нельзя. Когда идет состязание в хитрости, терпение порой решает его исход.

В конце концов его выдержка была вознаграждена, когда раздался тихий шорох: то ли пола плаща задела бочонок, то ли рукав зацепился за опорную балку. Сомнение исчезло, уступив место неприятной уверенности: кто-то еще находится внутри склада.

Аракаси беззвучно взмолился Чококану, Доброму богу, чтобы тот позволил ему выпутаться из опасной переделки. Человек, затаившийся в мрачном помещении склада, явился сюда явно не с добрыми намерениями. Этот неизвестный вряд ли может оказаться слугой-лежебокой, который забрался сюда, чтобы тайком вздремнуть во время дневной жары, и до того заспался, что пропустил время ужина. Аракаси никогда не верил в случайное стечение обстоятельств. Приняв в рассуждение и поздний час, и очевидное нежелание незнакомца обнаружить себя, Мастер был вынужден сделать вывод, что охотились именно за ним.

Обливаясь потом в спертом воздухе, Аракаси перебрал в памяти каждый свой шаг до той минуты, как оказался в этом месте. После полудня он наведался в Онтосете к торговцу тканями — управляющему факторией малозначительного дома. Все знали его как исправного приказчика своих хозяев, но никто не догадывался, что он был также одним из многочисленных агентов Аракаси, имевшего обыкновение время от времени наносить своим подчиненным неожиданные визиты. При этом Мастер преследовал двоякую цель: во-первых, удостовериться, что все они остаются верными своей хозяйке — властительнице Акомы, а во-вторых — оградить сеть от проникновения вражеских лазутчиков. Разведывательная сеть, которую он создал, когда служил правителю Тускаи, сильно разрослась с тех пор, как перешла под покровительство Акомы. Малейшее упущение с его стороны могло обернуться бедой не только для сети, созданной ценой многолетних трудов, но и для самой госпожи.

Сегодняшний визит к торговцу шелком был подготовлен весьма тщательно — было продумано все до мелочей. Намереваясь сыграть роль состоятельного торговца из Янкоры, он запасся вполне солидными документами и рекомендациями. Весть о вмешательстве Ассамблеи в распри между Акомой и Анасати достигла этого южного города на несколько дней позже. Новости медленно распространялись по провинциям, когда спадала вода в реках и на смену глубоководным торговым баржам приходили сухопутные караваны. А между тем Мастер сознавал, что госпожа Мара захочет получить от него доклад о самых последних событиях как можно быстрее: следовало принять меры предосторожности против вероятных происков со стороны Анасати или других недоброжелателей, осмелевших из-за запретов Ассамблеи. Поэтому Аракаси сократил до предела срок своего визита к торговцу и ограничился лишь кратким обменом необходимыми сообщениями. На обратном пути он заподозрил, что за ним следят.

Кем бы ни был преследователь, дело свое он знал. Трижды пытался Аракаси избавиться от «хвоста» в толчее бедняцкого квартала. Только благодаря своей неусыпной осторожности он успел заметить мгновенно промелькнувшее лицо, испачканную смолой руку и дважды — край яркого кушака. Такое повторение признаков никак не могло быть случайным в беспорядочной уличной сутолоке на склоне дня.

Мастер предположил, что по его следу шли четверо превосходно вымуштрованная команда, состоявшая, несомненно, из агентов другой шпионской сети. Никакие матросы или слуги не могли бы действовать так согласованно, как эта четверка в простонародных одеждах. Аракаси выругался про себя. Он попался именно в такую ловушку, которую сам порою расставлял вражеским осведомителям.

Запасной план не должен сорваться. Аракаси быстро пересек оживленный центральный рынок, купив мимоходом новую тунику, и поспешно прошел через постоялый двор, забитый гуляками; этот маневр привел к тому, что торговец из Янкоры исчез, а появился курьер, деловито исполняющий какое-то поручение своего хозяина. Умение Мастера менять манеру поведения, походку и даже очертания фигуры неоднократно помогало ему одурачить противника.

Казалось, прицепившийся к нему «хвост» отвязался, когда Аракаси поплелся назад к жилищу своего агента и протиснулся в потайную дверь. Там он переоделся в коричневую робу надсмотрщика на городских работах и нашел укромный уголок внутри склада позади лавки. Пристроившись поверх тюков с тканями, он намеревался поспать до утра.

Теперь он проклинал себя за глупость. Когда преследователи потеряли его из виду, они просто обязаны были отрядить кого-нибудь обратно, к этому складу, — на всякий случай, чтобы перехватить его, если он вдруг вернется. Менее самоуверенный человек мог бы предвидеть подобный ход, и только по милости богов Мастеру тайного знания Акомы посчастливилось: он проник внутрь и спрятался до того, как вражеский агент прокрался сюда и затаился в засаде. Аракаси чувствовал, как сбегают за воротник струйки пота. Он столкнулся с опасным противником: ведь тот сумел пробраться в помещение почти незаметно, и Мастера заставил насторожиться скорей инстинкт, чем какой-то определенный признак чужого присутствия.

В кромешной тьме склада было трудно определить местонахождение вражеского лазутчика. Медленно и осторожно передвинув руку, Аракаси достал из-за пояса маленький кинжал. Крайне неловкий в обращении с мечом, ножами он владел с несравненным искусством. Имей он четкое представление, где находится мишень, это изматывающее ожидание давно бы закончилось. Однако, если бы ему было обещано выполнение только одного желания, он просил бы богов, ведающих мошенничеством и удачей, не об оружии, не о средствах защиты, а о том, чтобы оказаться как можно дальше отсюда — на обратном. пути к Маре. Аракаси не был воином и не питал иллюзий на сей счет. Он убивал и прежде, но, защищаясь, предпочитал полагаться больше на силу своего разума, позволявшую ему использовать тактику внезапности и первым наносить удар. Однако сейчас он действительно был загнан в угол.

Из дальнего угла склада послышался слабый шум. Аракаси задержал дыхание, когда скрипнула плохо пригнанная доска: ее отодвинули, чтобы еще один незнакомец сумел пробраться внутрь.

Мастер тайного знания осторожно перевел дыхание. Если до сих пор он еще мог лелеять надежду, что уничтожит врага одним ударом, то теперь с этой надеждой пришлось распрощаться. Врагов стало двое. Ярко вспыхнул свет: с переносного фонаря сняли заслонку. Аракаси прищурился, не желая терять остроту зрения при резком переходе от темноты к свету. Его положение, и без того сложное, становилось критическим. Пока он имел дело лишь с одним агентом, ему удавалось остаться незамеченным. Однако новоприбывший — тот, который появился с задней стороны склада, — неминуемо обнаружил бы Аракаси, пройдя мимо с фонарем в руках.

Выбирать было не из чего — и Аракаси попытался на ощупь найти зазор между штабелями тюков, где он лежал, и стеной. Такие промежутки полагалось оставлять при укладке тканей, которым требовалось пространство для доступа воздуха, иначе товар мог заплесневеть. Как видно, здешний хозяин отличался некоторой скаредностью: щель, которую нащупал Мастер тайного знания, оказалась очень узкой. Подгоняемый сознанием очевидной опасности, он засунул туда руку до плеча и постарался, по мере возможности, бесшумно отодвинуть тюк от стены, чтобы расширить этот промежуток. Разумеется, он рисковал: в любую минуту мог обрушиться весь штабель. Однако, если бы он бездействовал, его, так или иначе, непременно обнаружили бы. Мало-помалу, ценой непрерывных усилий, распластавшись спиной по стене, Аракаси протискивался в расширяющийся просвет. Занозы от неоструганных досок впивались в голые колени. Дело подвигалось поневоле медленно, но какая-нибудь доля секунды могла решить все: фонарь не оставался на месте.

Неизвестный с фонарем приближался к тому месту, где скрывался Аракаси, и тени метались в пролетах между балками. Тюки скрывали Мастера лишь на половину его роста, но его пока выручало то, что он находился достаточно высоко над полом и потому оставался за пределами конуса света от фонаря. Стоило ему промедлить еще хоть секунду — и его перемещение неминуемо привлекло бы внимание. Исправить ошибку он уже не смог бы.

Только звук шагов противника заглушил легкий шорох, когда Аракаси последним усилием протолкнул себя вниз и затаился в укрытии.

По другую сторону тюков раздались тихие голоса.

— Ты вот на это погляди! — обратился к напарнику один из преследователей, как бы подводя итог проверке и меняя тему разговора. — Дорогая ткань, а тюки навалены как попало. Ни дать ни взять, мешки с соломой. Кто-то заслужил хорошую порку за такую…

Его размышления вслух были прерваны шепотом первого соглядатая:

— Посвети-ка сюда.

Аракаси не отважился приподняться и выглянуть.

Свет от фонаря медленно переместился.

— Что, есть какой-то след?

— Никакого. — В голосе первого преследователя угадывалось явное раздражение. — Хотя тут сейчас что-то шуршало… да ну, скорей всего это просто мышь скреблась. Здесь вокруг амбары с зерном.

Удовольствовавшись этим, вновь прибывший поднял фонарь:

— Ладно. Все равно он где-то поблизости. Раб лавочника уверял, что он вернулся и забрался в укрытие. Наши парни наблюдают за домом. Хорошо бы им застукать его до утра. Не позавидуешь тому бедняге, которому придется доложить нашему хозяину, что этот тип сбежал.

— А ты слышал, что про него болтают? Его вроде бы раньше видели в другой одежде. По крайней мере он успел побывать курьером и даже надсмотрщиком. — Затем соглядатай весело добавил:

— И уж в любом случае он не из здешних краев.

— Слишком много болтаешь, — оборвал его тот, кто нес фонарь. — Да еще помнишь вещи, которые должен забыть. Если хочешь сохранить свою шкуру, самое лучшее — оставлять такие сведения при себе. Знаешь, как говорится, «У людей есть глотки, а у кинжалов — острые края».

Совет был воспринят с тяжелым вздохом.

— И долго еще нам тут торчать?

— До рассвета, если раньше не придет команда уходить. Нельзя, чтобы нас тут схватили: повесят, чего доброго, как обыкновенных воров.

Неразборчивое ворчание завершило беседу.

Смирившись с необходимостью, Аракаси приготовился к длительному ожиданию. К утру он едва сможет разогнуться и вдобавок все тело будет в занозах, но если бы его схватили — о последствиях лучше было не думать. Неосторожная болтовня преследователей подтвердила самое худшее из подозрений Аракаси: за ним охотилась другая шпионская сеть. Кто бы ни командовал этой парочкой, которая его выслеживала, и на чьей бы службе они ни состояли, их начальник работал на кого-то чрезвычайно хитроумного. Ведь этот «кто-то» сумел создать шпионскую организацию, до сих пор ускользавшую от внимания Аракаси. От этих мыслей Мастеру стало еще более неуютно. Получалось, что его уберегли случай и интуиция, тогда как принятые заранее сложные меры предосторожности едва не привели к провалу. Скорчившись в неудобной позе в душных потемках, он заново обдумывал положение, в котором очутился.

Отряд, посланный захватить его, состоял из людей опытных, но не настолько искушенных в своем ремесле, чтобы воздержаться от праздного разговора. Отсюда следовал простой вывод: желая пробить брешь в чужой агентурной сети, их неведомый хозяин отправил отряд для поимки человека, которого, по-видимому, посчитал незначительным звеном этой сети. Врагам еще нужно время, чтобы выведать, кто он такой и насколько высокое положение занимает, или узнать имя той, кому он служит. Вполне вероятно, что он встретился с самым опасным противником из всех, с кем когда-либо имел дело. У госпожи Мары где-то был враг, чье коварство представляло угрозу большую, чем те опасности, с которыми ей приходилось сталкиваться прежде. Если Аракаси не выберется живым из Онтосета, если не сумеет доставить домой сообщение — следующий удар может застать госпожу врасплох. При этой мысли у него прервалось дыхание, отозвавшись болью в груди, и лишь усилием воли Мастер тайного знания совладал с собой.

В созданной им системе безопасности существовал изъян, о чем он до сей поры не имел ни малейшего представления. Это свидетельствовало о сложном плане, хорошо продуманном во вражеском лагере.

Скорее всего врагу удалось раскрыть второе лицо его агента. Не имело смысла гадать, как именно это случилось, но, похоже, наблюдение за торговой деятельностью на пристанях Онтосета велось достаточно тщательно, чтобы выявить чужаков среди постоянных торговцев. Те, кто организовал засаду, были настолько сметливы, что их не сбила с толку двукратная смена личины Аракаси, сначала принявшего образ курьера, а потом надсмотрщика. Уже одно это не предвещало ничего хорошего.

Аракаси прикинул в уме, во что обойдется этот провал. Агента придется заменить. Некий раб скончается по причинам, которые должны показаться естественными. Лавку необходимо закрыть, что является прискорбной необходимостью, так как, выполняя двойную роль в его сети, она в то же самое время была одним из немногих прибыльных предприятий Акомы, которые использовались агентурой. Лавка полностью окупала себя и, сверх того, обеспечивала денежными средствами остальных агентов.

Сквозь щели в стене просачивался тусклый свет. Близился рассвет, но преследователи не проявляли признаков активности, хотя наверняка продолжали караулить, на тот случай если человек, которого они разыскивали, все-таки появится.

Медленно тянулись минуты. Снаружи посветлело. Мимо громыхали телеги и фургоны: уличные торговцы торопились до наступления сильной жары доставить товары с пристани на городской рынок. Сквозь нестройные звуки заунывного пения команды гребцов на барке пробивалась брань женщины, распекающей пьяного мужа. Затем совсем рядом послышались какие-то возгласы; настойчиво повторяясь, они перекрывали шум просыпающегося города. Аракаси не разбирал слов, которые звучали приглушенно за тюками с полотном, однако двое других, находившихся внутри склада, тотчас задвигались. Их шаги замерли в дальнем конце помещения, и раздался скрип отодвигаемой доски.

Скорее всего они убрались окончательно, как и намеревались, но, окажись они поумнее, могли и схитрить напоследок. Один из соучастников мог на время задержаться, чтобы посмотреть, не обнаружит ли себя их подопечный, поверив, что опасность миновала.

Аракаси оставался неподвижным, хотя ноги сводило судорогой. Он помедлил минуту-другую, напрягая слух, чтобы уловить признаки чьего-то присутствия.

Снаружи за двойной дверью послышались голоса, и грохот мудреного замка, которым был заперт склад, предупредил о скором появлении людей. Аракаси извернулся, чтобы высвободиться, и обнаружил, что его плечи прочно застряли, руки прижаты к бокам, а ноги соскользнули слишком низко, чтобы получить точку опоры. Он был в ловушке.

Им овладело отчаяние. Если его поймают здесь и схватят как вора, то об этом непременно услышит шпион, который его выслеживал. Затем некоему продажному городскому чиновнику будет преподнесен подарок, а сам Аракаси оглянуться не успеет, как окажется во власти врага, — и возможность вернуться к Маре будет потеряна.

Аракаси надавил локтями на тюки… тщетно. Щель, в которой он был зажат, расширилась, но это привело к тому, что он провалился еще глубже. Вдобавок от дощатой стены в его запястья и предплечья впились новые болезненные занозы. Мысленно проклиная все на свете, он подтягивался и снова соскальзывал, теряя надежду выбраться незаметно.

Двери склада с треском распахнулись. Мастеру тайного знания теперь оставалось лишь молиться, чтобы ему помог случай. В это время надсмотрщик заорал:

— Берите все подряд от той стенки!

Солнечный свет и воздух, пахнущий речной тиной, хлынули в помещение; где-то у самого входа мычала нидра и слышался скрип упряжи. Аракаси решил, что снаружи стоят фургоны для погрузки, и взвесил свои возможности. Сейчас он не смел привлекать к себе внимание: за пределами склада его мог поджидать какой-нибудь агент из вражеской сети. Судьба не пощадила бы Мастера во второй раз, если бы его выследили снова. Затем все рассуждения Аракаси утратили смысл, поскольку в помещение склада устремилась бригада рабочих, и тюк, прижимавший его к стене, неожиданно сдвинулся.

— Эй, — раздался чей-то возглас. — Поосторожней там: рулон наверху развязался.

— Развязался рулон?! — рявкнул надсмотрщик. — Кто из вас, собаки, порвал упаковку во время укладки тюков и не доложил об этом?

В шумной неразберихе последовавших возражений осталось незамеченным движение Аракаси, который согнул и разогнул в суставах онемевшие руки, готовясь к тому, что его неминуемо обнаружат.

Ничего не случилось. Рабочие продолжали оправдываться перед надсмотрщиком. Аракаси воспользовался этой благоприятной возможностью, чтобы подтянуться повыше. Отталкиваясь, он задел рулон, который сдвинулся, зашатался и свалился на пол.

Надсмотрщик с досады завопил:

— Растяпа! Они тяжелее, чем кажутся на вид! Возьми себе кого-нибудь в помощь, а уж потом сталкивай их сверху!

Все это навело Аракаси на мысль, что его агент — хозяин склада, — должно быть, сознавал, в какую ловушку может угодить Мастер, и подготовил для него возможный путь к отступлению. Этот шанс следовало использовать во что бы то ни стало. Он немедленно распростерся в униженной позе и, уткнувшись лицом в груду тканей, пробормотал жалкие извинения.

— Ладно, пошевеливайся! — закричал надсмотрщик. — Если уж ты такой косорукий, это еще не повод, чтобы отлынивать от работы. А ну живо отправляйся фургоны грузить!

Аракаси кивнул, спрыгнул с груды тюков и приземлился на пол, но не устоял на ногах: одеревеневшие мышцы не повиновались. Сказывались часы вынужденного бездействия. Однако он успел подобраться и привалился к упавшему тюку, а затем потянулся, словно желая проверить, насколько серьезны полученные им ушибы. Когда он выпрямился, один из рабочих бросил на него хмурый взгляд:

— Ну что? Руки-ноги целы?

Аракаси энергично кивнул; рассыпавшиеся от этого движения волосы скрыли черты его лица, как он того и хотел.

— Тогда берись за тот край и пошли, — сказал ему рабочий. — В этом конце мы почти закончили.

Аракаси сделал, как ему было ведено, и ухватился за край упавшего тюка. На пару с рабочим он присоединился к бригаде, занимающейся погрузкой. С опущенной головой, с занятыми грузом руками, он прибегнул ко всем известным ему приемам, чтобы изменить свою внешность. Пот ручьями струился по его лицу. Испачканными пылью и грязью руками Аракаси растер влажные от пота щеки, чтобы создать иллюзию более темной кожи. При этом он размазал грязное пятно таким образом, чтобы подбородок на вид казался гораздо короче, чем был на самом деле. Затем он угрюмо насупился, так что брови нависли над глазами, и выдвинул вперед нижнюю челюсть. Теперь для постороннего взгляда он должен был казаться не более чем придурковатым рабочим. Когда Аракаси приподнял свой конец тюка и уставился прямо перед собой, ничто не позволило бы заподозрить в нем недавнего беглеца.

Каждый переход от склада к фургону давался с трудом и был болезненным испытанием для души и тела.

К тому времени, когда погрузка закончилась. Мастер уже распознал одного из соглядатаев, который держался в тени лавки на противоположной стороне улицы. Если бы не чересчур цепкий взгляд, этого человека можно было бы принять за нищего, одурманенного татишей. Аракаси подавил дрожь. Враг все еще шел по его следу.

Рабочие забирались в фургоны, готовые к отправке. Мастер тайного знания как ни в чем не бывало последовал их примеру. Очутившись внутри фургона, он пихнул локтем в бок мужчину рядом с собой.

— Ну как, твоя маленькая кузина получила платье, которое ей приглянулось?

— громко спросил он. — То самое, с цветочным узором на кайме?

Щелкнули кнуты, раздался крик погонщика. Нидры натянули постромки, и нагруженные фургоны тяжело сдвинулись с места. Рабочий, к которому обратился Аракаси, бросил на него взгляд, полный неподдельного удивления:

— Чего?..

Аракаси громко засмеялся, словно услышал от дюжего соседа что-то забавное:

— Ты же знаешь. Малышка Вурбека. Ну та, которая приносит завтраки бригаде Симето в доки.

— Про Симето я слышал, а никакого Вурбека не знаю, — буркнул здоровяк.

Аракаси, словно в замешательстве, хлопнул себя по лбу:

— Ты разве не его приятель Джидо? Еще один рабочий, закашлявшись от пыли и сплюнув, сказал:

— Никогда не слышал о таком.

Фургоны достигли угла в конце переулка и закачались, преодолевая поворот. Мальчишки перегородили дорогу, и главный погонщик осыпал их бранью, а надсмотрщик угрожающе размахивал кулаком. Озорники ответили непристойными жестами, после чего разлетелись, как стая испуганных птиц. Вслед за ни-ми промчались два облезлых пса. Аракаси осмелился оглянуться на дом торговца. Тот, кто притворялся полоумным бродягой, все еще усердно пускал слюни, продолжая следить за дверями склада, которые слуга уже запирал на замок.

Похоже, на этот раз врага удалось перехитрить.

Аракаси пробормотал извинения человеку, которого побеспокоил, и опустил голову на скрещенные руки. Тряские фургоны катились по неровно вымощенной дороге, усеянной отбросами, которыми были переполнены сточные канавы около пристани; однако ни тряс-ка, ни зловоние не могли заглушить невольное чувство облегчения, хотя Аракаси и напоминал себе, что радоваться рано. Он не избавился от угрозы и не может чувствовать себя в безопасности, пока не окажется далеко от Онтосета. Его мысли обратились к будущему. Тот, кто устроил ловушку у дома торговца шелком, наверняка сообразит, что человек, ускользнувший из нее, обнаружил слежку и догадался о существовании еще одной действующей организации. Нетрудно было предсказать, что враг предпримет новые шаги, чтобы помешать поискам, которые начнет в свою очередь Аракаси.

Конечно, можно так заморочить противника, что у того голова кругом пойдет. Для этого понадобится петлять, подбрасывать ложные следы и заманивать преследователей в расставленные ловушки. Однако при этом будет полностью потеряно ответвление шпионской сети Акомы, действовавшее в здешних краях. Теперь всякую связь с агентами из Онтосета придется прекратить. Мало того, понадобится безотлагательно наладить работу еще в двух направлениях: во-первых, проверить, не сумел ли враг нащупать слабые места в других ответвлениях сети, а во-вторых, тщательно обдумав все случившееся, составить и привести в исполнение план, что заставит врага обнаружить себя.

Препятствия были почти непреодолимы. Аракаси умел распутывать сложные головоломки, однако эта, возможно, таила смертельную опасность, словно погребенный в песке меч, чье лезвие может вонзиться в ногу любому, кто на него наступит. Он размышлял, пока фургоны не остановились около причалов. Вместе с другими рабочими он спрыгнул на пристань и, как все, принялся за дело. Он вытаскивал тюки из фургонов, укладывал их в подготовленные сетки и налегал на рычаг подъемного механизма, с помощью которого наполненные сетки переправлялись на палубу баржи, стоящей на якоре недалеко от причала. Солнце поднялось выше, становилось жарко. При первой же возможности Мастер ускользнул под тем предлогом, что ему нужно напиться, и растворился в квартале бедняков.

Он должен выбраться из Онтосета самостоятельно. Если он обратится к кому-либо из своих связных, то рискует быть обнаруженным снова или — что еще хуже — вывести преследователей на новую цепочку, ранее им неизвестную, а это позволит врагам еще больше узнать о его тайной деятельности.

Кое-кто из жителей Онтосета промышлял тем, что укрывал беглецов за плату, но для Аракаси такой план был неприемлем. Вполне вероятно, что среди них затесался какой-нибудь неприятельский агент и желание неизвестного чужака поскорее исчезнуть совершенно закономерно связали бы с инцидентом на складе.

Аракаси хотелось залезть в ванну и лежать в ней, пока не выйдут занозы, все еще сидящие у него под кожей, но этого-то он и не мог себе позволить. Через городские ворота ему легче всего пройти в серой рубахе раба или в лохмотьях нищего. Оказавшись вне городских стен, он должен будет затаиться где-нибудь поблизости и не трогаться с места до тех пор, пока не убедится, что полностью оторвался от преследователей. Только тогда он вернется к обличью курьера и постарается наверстать потерянное время.

Аракаси вздохнул. Его беспокоило, что странствие может затянуться на неопределенный срок. Мастеру не давали покоя тревожные мысли о неизвестном противнике, который одним ходом едва не вывел его из игры. Несмотря не вердикт магов, запретивших клановую войну между Марой и Джиро, его госпоже (а ее он боготворил) грозила опасность. Сейчас, когда ловцы удачи и враги объединились в союзы, направленные против Мары, она особенно нуждалась в самых точных донесениях разведки, чтобы оградить себя от еще более изощренных ходов в смертоносных интригах Великой Игры.

Портной выпустил из рук шелковую кайму длинного кафтана, позволив ей упасть почти до пола. Зажав в зубах острые, вырезанные из кости булавки, он отступил назад, любуясь плодами собственных трудов. Церемониальный наряд, заказанный властителем Анасати, безупречно сидел на фигуре вельможи.

Джиро переносил дотошный осмотр ремесленника со сдержанным презрением. Он стоял с бесстрастным видом, слегка отведя руки от боков, чтобы случайно не уколоться булавками, скреплявшими манжеты. Он был настолько неподвижен, что даже блестки, которыми был расшит кафтан спереди (эти блестки образовывали узор, изображающий коршунов), не переливались на свету.

— Господин, — прошепелявил портной сквозь булавки, зажатые в зубах, — ты выглядишь ослепительно. Ни одна знатная девица на выданье не устоит перед тобой, если увидит тебя в этом великолепном наряде!

Джиро поджал губы. Он был не из числа простаков, падких на лесть.

Его забота о собственной внешности почти достигала того неосязаемого предела, за которым ее по ошибке могли принять за признак суетности и тщеславия. Но в действительности он просто очень хорошо понимал, сколь сильно зависит от одежды впечатление, производимое человеком.

Он может показаться глупым, надутым или развязным, если появится в обществе, облачившись в неподобающий наряд. Так как фехтование и тяготы сражений были ему не по вкусу, Джиро использовал любые другие средства, чтобы подчеркнуть свою мужественность. Состязание умов должно принести победу более убедительную, чем какой-то вульгарный триумф на поле битвы.

Джиро с трудом удержался от резкой отповеди портному в ответ на его дурацкий комплимент, но тот был всего лишь ремесленником, наемным работником, едва ли заслуживающим внимания и уж тем более — вельможного гнева. Слова портного не значили ровным счетом ничего и лишь случайно вызвали у Джиро раздражение, всколыхнув в памяти давнюю обиду. Не оценив ни его манер, ни вкуса, его некогда отвергла властительница Мара. Ему предпочли неуклюжего невежу — Бантокапи. Даже мимолетное воспоминание об этом приводило Джиро в ярость, которую приходилось скрывать. Тогда ему ничем не помогли и годы напряженного учения. Акома попросту пренебрегла всеми его способностями вкупе со старательно отшлифованным обаянием. Над ним восторжествовал его неотесанный, смехотворно нелепый брат! Забыть непростительную самодовольную улыбку Банто оказалось невозможно. Джиро все еще чувствовал острую боль, вспоминая пережитое унижение. Он непроизвольно сжал кулаки и вдруг почувствовал, что у него пропало желание и дальше стоять истуканом.

— Мне не подходит этот кафтан, — бросил он с раздражением. — Он мне не нравится. Сшей другой, а этот разорви на тряпки.

Портной побледнел. Он выпустил булавки изо рта и упал на паркетный пол, прижавшись лбом к половице.

— Мой господин! Конечно, как тебе будет угодно.

Смиренно умоляю простить мне недостаток вкуса и недомыслие.

Джиро ничего не ответил. Тщательно причесанной головой он дал знак слуге, чтобы тот снял с него кафтан и бросил на пол.

— Я надену синий с красным, шелковый. Сейчас же принеси его.

Приказ был выполнен с суетливой поспешностью. Властитель Анасати редко наказывал своих рабов и слуг, но с первого же дня своего правления сумел внушить всем и каждому, что отныне не потерпит ни малейшего неповиновения.

Прибывший с докладом первый советник Чимака обратил внимание на панически-угодливое поведение слуг, но это его нисколько не встревожило. Самый мудрый среди приверженцев Анасати, Чимака лучше других знал своего повелителя. Хозяину отнюдь не доставляли удовольствия преувеличенно подобострастные знаки почтения. Джиро вырос и возмужал, будучи вторым сыном; он привык ценить спокойствие и достоинство: ему претил избыток раболепства. Однако с тех пор, как он нежданно-негаданно унаследовал мантию правителя, Джиро стал болезненно чувствителен к тому, как ведут себя с ним его подчиненные и всякая мелкая сошка. Если ему казалось, что кто-нибудь из них не выказывал почтения, на какое вправе рассчитывать властитель Анасати, то провинившемуся приходилось горько пожалеть об этом.

Слуге, который не сумел без запинки произнести хозяйский титул, или рабу, замешкавшемуся с поклоном, нечего было рассчитывать на то, что промах сойдет им с рук. Наряду с роскошной одеждой и сдержанностью манер, традиционная цуранская приверженность кастовым законам являлась неотъемлемой частью требований, предъявляемых к цуранским аристократам. Чуждаясь грубой прозы военного быта, Джиро снискал себе репутацию человека, способного служить образцом светских манер.

Будто не замечая наряда из тончайшего шелка, который, словно мусор, валялся у него под ногами, властитель наклонил голову, отвечая на поклон Чимаки:

— Какое дело привело тебя в этот час, первый советник? Разве ты забыл, что я намеревался после обеда встретиться для беседы с учеными из Миграна?

Чимака склонил голову набок, сверля хозяина загадочным взглядом:

— Я полагаю, господин, что ученые могут подождать, пока мы совершим короткую прогулку.

Властитель Джиро рассердился, хотя не показал виду. Он позволил слугам завязать кушак на его кафтане, после чего ответил:

— Неужели то, что ты собираешься сказать, настолько важно?

Как было хорошо известно всем присутствующим, предвечерние часы Джиро, как правило, отводил для делового приема, во время которого выслушивал доклады своих приказчиков и торговых посредников, а также обсуждал с ними хозяйственные планы. Если его встреча с учеными мужами будет отложена, ее придется перенести на утро, на час, обычно посвящавшийся чтению.

Первый советник Анасати сухо улыбнулся:

— Это касается властительницы Мары из Акомы и имеет отношение к той странности, о которой я упоминал раньше в связи со злополучным Тускаи.

У Джиро пробудился интерес.

— Между ними есть какая-то связь?

Молчание Чимаки в присутствии слуг само по себе служило ответом.

Властитель Джиро, теперь уже по-настоящему взволнованный, хлопнул в ладоши, подзывая посыльного.

— Найди управляющего и скажи ему, чтобы он позаботился о развлечениях для наших гостей. Нужно сказать им, что меня задержали дела и я хочу встретиться с ними завтра утром. Чтобы умерить их недовольство из-за перемены в планах, следует объявить, что я подумываю о возможности учреждения патроната для тех, чьи достоинства в искусстве полемики произведут на меня впечатление.

Посыльный поклонился до земли и бросился выполнять поручение. Чимака облизнул губы в предвкушении ожидаемой беседы и вместе с хозяином вышел в сад.

Джиро уселся на каменную скамью в тени, около пруда. Со скучающим видом опустив пальцы в воду, он сосредоточил внимание на Чимаке.

— Новости хорошие или плохие?

Как обычно, ответ первого советника прозвучал неопределенно:

— Трудно сказать. — Прежде чем хозяин смог выразить недовольство, Чимака порылся в кафтане и выудил из глубокого кармана связку документов. — Вероятно, их можно истолковать и так и этак, господин. Непродолжительное наблюдение, какое я установил на всякий случай, выявило некое лицо, занимающее высокое положение в шпионской сети Акомы…

Он замолчал, мысленно устремившись в неведомую даль смутных предположений.

— И что дальше? — поторопил его Джиро, не расположенный предаваться умозрительным рассуждениям, в которых он был не слишком силен.

Чимака откашлялся, прежде чем ответить:

— Он от нас ускользнул.

Джиро выглядел раздосадованным.

— Каким образом это может быть хорошей новостью?

Чимака пожал плечами:

— Нам известно, что он — весьма важная персона: в итоге парализована всякая деятельность его агентов в Онтосете. Удалось раскрыть истинное лицо торгового посредника дома Хабатука. Он действительно торговый посредник… только хозяин у него другой. Как бы в раздумье, он произнес:

— Дело поставлено на широкую ногу, и нетрудно предположить, что товары, поступающие на рынок от этого посредника, принадлежат Акоме, а не Хабатуке.

— Советник заглянул в один из документов и свернул его. — Мы знаем, что Хабатука не пользуется покровительством Акомы; эта семья принадлежит к клану Омекан и состоит из заядлых традиционалистов; вполне вероятно, что они нам когда-нибудь пригодятся. Они даже не подозревают, что этот человек не является их преданным слугой, и в таком случае следует признать, что в доме Хабатука нет порядка.

Постукав по подбородку кончиком ухоженного пальца, Джиро пожелал узнать:

— Устранение этого агента… имеет какое-то значение?

Чимака ответил:

— Да, господин. Потеря этого агента затруднит деятельность Акомы на востоке. Я склонен считать, что почти вся информация, поступающая из тех провинций, проходила через Онтосет.

Джиро холодно улыбнулся:

— Ну хорошо, мы им досадили. Но теперь они тоже знают, что наши агенты ведут за ними наблюдение.

Чимака возразил:

— Это было неизбежно, господин. Меня удивляет другое: почему они не узнали о нас раньше. Работа их шпионской сети поставлена прекрасно. Просто чудо, что все то время, пока мы вели наблюдение, они нас не обнаружили.

Заметив в глазах первого советника вспыхнувший огонек, Джиро спросил:

— Что еще?

— Как я уже упомянул, это дело связано с давно погибшим властителем Тускаи и уходит корнями в те времена, когда ты еще не родился. Как раз перед тем, как Джингу Минванаби уничтожил дом Тускаи, я выявил одного из главных агентов покойного властителя. Им оказался торговец зерном в Джамаре. Когда натами дома Тускаи сровняли с землей, я предположил, что этот человек не стал отказываться от привычной роли независимого торговца и тем самым сохранил свое положение в обществе. Он не был открыто связан с домом Тускаи, а следовательно, не имел никаких обязательств, которые вынудили бы его принять статус отверженного.

Джиро поморщился: в подобной уловке он усматривал возмутительный, корыстный обман. Если хозяин умирал, считалось, что на его слугах лежит проклятие богов, его воины становились рабами или серыми воинами. Во всяком случае, так было раньше, пока властительница Мара не нарушила этот обычай с таким вызывающим, пренебрежением.

Чимака, захваченный воспоминаниями, не обратил внимания на брезгливую гримасу хозяина.

— Сейчас появился повод подозревать, что я тогда ошибся в своем предположении. Во всяком случае, до последнего времени это не имело значения. — После короткой паузы он продолжал:

— Среди тех, кто неоднократно появлялся в Онтосете и вскорости покидал его, были два человека, работавшие ранее у того самого торговца зерном в Джамаре. Они-то и навели меня на мысль. Так как никто, кроме властительницы Мары, не брал серых воинов к себе на службу, мы можем сделать вывод: Мастер тайного знания и его агенты, прежде служившие Тускаи, впоследствии присягнули Акоме.

— Итак, мы установили эту связь, — сказал Джиро. — А есть у нас возможность внедриться в их сеть?

— Видишь ли, господин, одурачить торговца зерном и внедрить нашего собственного агента в их компанию — дело само по себе нехитрое. — Чимака нахмурился. — Но именно такого шага будет ожидать от нас начальник разведки Акомы. Он очень умен. Очень.

Резким жестом Джиро прервал эти разглагольствования, и Чимака перешел к делу:

— По крайней мере, мы изрядно насолили Акоме: ведь им по нашей милости пришлось закрыть главное отделение своей организации на востоке. И, что значительно лучше, мы теперь знаем, что агент в Джамаре снова действует; этот человек рано или поздно должен явиться к своему начальнику для доклада, и тогда мы возобновим преследование. На этот раз я не допущу, чтобы выполнением задания занимались олухи, которые испортят дело, как это было в Онтосете. Если мы наберемся терпения, то со временем непременно получим зацепку, которая выведет к начальнику разведки Акомы.

Джиро не выказал никакого воодушевления:

— Все наши усилия могут пойти прахом, раз противнику известно, что его секретный агент раскрыт.

— Разумеется, господин. — Чимака облизнул губы. — Однако преимущество пока на нашей стороне. Мы знаем, что служивший у Тускаи Мастер тайного знания теперь работает на властительницу Мару. Еще до того, как Тускаи был уничтожен, я пытался найти подходы для внедрения в эту сеть. Можно возобновить наблюдение за агентами, которые, как я подозреваю, раньше служили у Тускаи. Если агенты остались на прежних местах, значит, моя догадка верна и они работают на Акому. Я хочу расставить новые ловушки и поручу это дело людям, которых лично проинструктирую. Мне потребуются наши лучшие силы против этого виртуоза разведки. Именно так. — У хитроумного советника вид был прямо-таки торжествующий. — На первого агента нас вывел случай, но еще немного — и некто весьма высокопоставленный попался бы в нашу ловушку.

Чимака помахал документом, чтобы остудить раскрасневшееся лицо:

— Мы сейчас ведем наблюдение за этим домом, и я уверен, что за нашими наблюдателями тоже следят. Поэтому у меня назначены другие наблюдающие, которые выследят тех, кто следит за нами… — Он тряхнул головой. — Мой противник хитер сверх меры. Он…

— Твой противник? — прервал его Джиро.

Чимака тут же остановился на полуслове и почтительно склонил голову:

— Подручный врага моего господина. Тот, кого я должен обезвредить, если тебе так угодно. Позволь, господин, старому человеку это жалкое тщеславие. Вышеупомянутый слуга Акомы, который мешает моей работе, — очень умный и подозрительный человек. — Он снова обратился к своим бумагам. — Мы возьмем под наблюдение другого связного, в Джамаре. Тогда сможем выследить следующего…

— Избавь меня от утомительных подробностей, — перебил Джиро. — Но, помнится, тебе было ведено заниматься теми, кто пытался опорочить дом Анасати, подбросив фальшивую улику рядом с убийцей моего племянника. Или я ошибаюсь?

— Конечно, господин, ты не ошибся! — живо откликнулся Чимака. — Но ведь эти два события связаны между собой! Разве я не говорил об этом раньше?

Джиро, не привыкший сидеть без подушек, сменил позу:

— Если и говорил, то в столь туманных выражениях, что понять твои намеки было под силу разве что голове с такими же перевернутыми мозгами, как у тебя.

Первый советник Анасати истолковал полученный ответ как комплимент.

— Хозяин, твоя снисходительность не знает границ. — Чимака погладил документ, словно редкую драгоценность. — У меня наконец-то есть доказательство. Те одиннадцать агентов Акомы, передававшие по цепочке сведения из провинции Зетак и загадочным образом убитые в течение одного месяца, имели самое непосредственное отношение к пяти другим, которые служили в доме Тасайо Минванаби и также были убиты.

Джиро принял непроницаемый вид, скрывая за ним нарастающее раздражение. Прежде чем он успел заговорить, Чимака поспешил продолжить:

— Прежде они были агентами Тускаи, все до единого. В этом случае становится ясно, почему их убили: по-видимому, Минванаби сумел выявить одно из звеньев цепочки и в Акоме было принято решение уничтожить ее полностью во избежание худших последствий. В доме Тасайо состоял на службе один из наших агентов. Хотя его и отпустили на все четыре стороны, когда Мара получила земли Минванаби, он все еще нам верен. У меня есть его письменные показания. Убийства в усадебном доме Тасайо были совершены Жалом Камои.

Джиро проявил некоторый интерес:

— Так что ж, по-твоему, человек Мары обманом втянул в это дело фанатиков из Братства, так, чтобы они, сами того не зная, поработали в интересах Акомы?

Чимака не смог скрыть самодовольство:

— Да. Я полагаю, что ее не в меру хитроумный разведчик допустил ошибку, подделав печать Тасайо. Мы знаем, что Обехан разговаривал с властителем Минванаби. Судя по донесениям, оба пребывали в гневе и, если бы эта беседа происходила с глазу на глаз, смерть настигла бы Тасайо много раньше, чем это случилось в действительности из-за козней Мары. Если уничтожение собственных агентов, попавших под подозрение, действительно организовала Акома и при этом заставила тонг стать невольным орудием для выполнения ее замыслов — просто чтобы снять с себя ответственность за убийство, — тогда Братство вправе считать себя смертельно оскорбленным и будет мстить.

Сощурив глаза, Джиро переваривал услышанное.

— Но зачем было вовлекать Камои в то, что кажется обычной чисткой? Если подручный Мары так хитер, как ты его превозносишь, вряд ли он мог так оплошать.

— Должно быть, это стало актом отчаяния, — признал Чимака. — Тасайо завел у себя такие порядки, которые затрудняли задачу внедрения агентов. Что касается нашего соглядатая, мы подослали его туда раньше, чем Тасайо сделался властителем, — еще в те времена, когда Имперский Стратег возглавлял армию вторжения в Мидкемию, а Тасайо служил у него полководцем-наместником.

Видя, что Джиро снова выказывает признаки нетерпения, Чимака вздохнул. Как бы он хотел, чтобы его хозяин научился думать и действовать с большей осмотрительностью, однако Джиро вечно не хватало выдержки.

— В доме Минванаби у Мары не оставалось агентов, не раскрытых разведкой Тасайо. Следовательно, эти смерти — дело рук кого-то со стороны и давние связи Братства с Тасайо послужили весьма удобным прикрытием.

— Все это только твои догадки, — бросил Джиро.

Чимака пожал плечами:

— На его месте я поступил бы именно так. Во главе разведки Акомы стоит настоящий мастер своего дела. Мы сумели выявить его агентов и следили за деятельностью этого ответвления в течение десяти лет, но за все это время так и не выявили контактов между отделением на севере, отделением в Джамаре и цепочкой связных, передающих сообщения через Зетак. На сей раз мы продвинулись вперед довольно далеко, господин, но приходится признать: своим достижением мы в большей степени обязаны удаче, чем моим талантам.

Было похоже, что тема, столь увлекательная для первого советника, не интересовала Джиро, и он предпочел перейти к предмету, более чувствительно задевающему честь Анасати.

— У тебя есть доказательство, что в этой истории убийцы действуют не по найму, а ради утоления жажды мести самого Братства, — резко оборвал он рассуждения верного сподвижника. — К тому же они подбросили ложную улику, свидетельствующую о нашей причастности к убийству Айяки, тем самым запятнав честь моих предков. Необходимо смыть это оскорбление! И немедленно.

Чимака зажмурился; от одной этой мысли он похолодел.

— Нет, нет, мой досточтимый хозяин. Прости меня за самонадеянность, но прислушайся к смиренному совету преданного слуги: поступи иначе!

— С какой стати мы должны позволять этим собакам из Камои позорить дом Анасати? — Джиро высокомерно выпрямился на скамейке. — Желательно, чтобы твои доводы оказались достаточно убедительны!

— Видишь ли, господин, чтобы убить властительницу Акомы, ничего лучшего и придумать нельзя! Где ты сыщешь врага более опасного для Акомы, чем целая община убийц? Они отравят ее жизнь постоянными покушениями, не оставляя никакой надежды на спасение. В конце концов они достигнут цели. Мара должна будет умереть — этого требует честь тонга. Они делают за нас нашу работу, а мы тем временем можем уделять больше внимания сплочению партии традиционалистов. — Чимака наставительно покачал пальцем. — Сейчас, когда маги запретили обеим сторонам прибегать к военным действиям, Мара будет искать другие средства, чтобы привести тебя к гибели. У нее много союзников и широкие возможности. Получив титул Слуги Империи, она приобрела популярность и могущество, а также благосклонность императора. Ее нельзя недооценивать. Вдобавок ко всем перечисленным преимуществам она обладает талантами выдающегося правителя.

Джиро немедленно возмутился:

— Ты поешь ей хвалы в моем присутствии?

Хотя его тон оставался ровным, Чимака не питал иллюзий: хозяин чувствовал себя оскорбленным. Он ответил шепотом, чтобы ни садовник, ни проходящий мимо воин из патруля не смогли его услышать:

— Я никогда не испытывал особой любви к твоему брату Банто. Так что лично для меня его смерть не имела большого значения. — Лицо Джиро наливалось гневом, но слова Чимаки разили, словно кинжал. — И ты тоже никогда не любил его, мой господин Джиро. — Утонченный вельможа промолчал: оба знали, что это правда. — Но ты не замечаешь очевидного: то, что Мара вышла замуж не за тебя, а за Банто, спасло твою жизнь… мой господин. — Не слишком усердствуя в верноподданнических заверениях, советник не упустил случая преподать хозяину еще один урок. — Возможно, тебе нравится тешить себя открытым проявлением ненависти к Слуге Империи. Памятуя об этом, я приложу все старания, чтобы ее уничтожить. Но действовать я собираюсь хладнокровно. Позволить гневу возобладать над здравым смыслом будет не просто глупостью, а сущим самоубийством, если дело касается Мары. Попроси того, кто вызывает тени умерших в храме Туракаму, добиться отклика от Джингу, Десио и Тасайо из рода Минванаби. Их духи подтвердят мои слова.

Джиро проследил взглядом за стайкой оранжевых рыбок, игравших посреди пруда, отчего на его поверхности возникала легкая рябь. После затянувшейся паузы он со вздохом сказал:

— Ты прав. Я действительно никогда не питал теплых чувств к Банто: когда мы были детьми, он вечно меня задирал. — Его рука сжалась в кулак и резко опустилась в воду пруда, распугав рыбок. — Да, мой гнев, может быть, ничем не оправдан, но все равно он меня сжигает! — Джиро снова перевел взгляд на Чимаку, и его глаза сузились. — Однако я — властитель Анасати и не обязан заботиться об оправданиях. Моему дому причинен ущерб, и оскорбление не останется безнаказанным!

Чимака поклонился с самым почтительным видом:

— Я позабочусь, господин, о том, чтобы Мара не ушла от возмездия, но не потому, что ненавижу ее, а потому, что такова твоя воля. Я навеки твой преданный слуга. Теперь мы знаем, кто возглавляет разведку Акомы…

— Ты знаешь этого человека?! — в изумлении воскликнул Джиро. — Ты ни разу даже не упомянул о том, что тебе известна подлинная личность Мастера тайного знания, служившего у Тускаи!

Умоляющим жестом воззвав к терпению хозяина, Чимака пояснил:

— Не по имени и не в лицо, да будет проклят этот пронырливый демон. Если я и встречался с ним когда-нибудь, то без моего ведома, но стиль его работы распознаю безошибочно. Это все равно что подпись писаря на документе…

— …которая тоже не всегда служит неоспоримым доказательством, — ехидно ввернул Джиро.

— Получить неоспоримое доказательство будет трудно, если я правильно угадал, кто он такой. Если Мара взяла на службу этого бывшего начальника разведки, то боги еще могут нам улыбнуться. Пусть он будет каким угодно виртуозом своего дела, но я-то знаю ему цену и знаю, чего от него можно ожидать. Моя осведомленность о прошлой деятельности правителя Тускаи в Джамаре должна помочь нам внедриться в шпионскую сеть Акомы. Вполне вероятно, что через год-другой мы найдем подходы непосредственно к интересующему нас человеку и тогда получим возможность использовать всю разведку Мары в интересах дома Анасати. Будем маскировать свои намерения отвлекающими маневрами, создавая трудности для торговли Акомы и исподволь разрушая ее связи с союзниками. Ну а тем временем тонг Камои тоже не станет дремать, добиваясь гибели Мары.

— Возможно, нам удастся слегка подстегнуть их ретивость, — с надеждой в голосе высказался Джиро.

От одного этого предположения у Чимаки по коже побежали мурашки. Прежде чем заговорить, он поклонился, что делал исключительно в тех случаях, когда бывал не на шутку встревожен.

— Мой господин, нам даже пытаться не стоит. Убийцы из Камои не любят, когда кто-нибудь вмешивается в их затеи. Для Анасати лучшая тактика — держаться как можно дальше от их делишек.

Джиро неохотно уступил, и приободрившийся советник продолжал:

— В братстве Камои не принято действовать сгоряча. Дела, за которые они принимаются по собственной инициативе, вершатся неторопливо и хладнокровно. Между Камои и Мидкемией были отмечены какие-то торговые связи; тогда я не понимал, кому и зачем это понадобилось, но теперь готов предположить, что здесь имеется дальний прицел — стремление навредить Акоме. Хорошо известно, что властительница питает слабость к варварским идеям.

— Это так, — согласился Джиро.

Его раздражение улетучилось, уступив место глубокой задумчивости. Молча наблюдал властитель Анасати за резвящимися рыбками. Воистину, думал он, никто из цуранских вельмож не мог бы похвалиться, что у него состоит в услужении советник, способный сравниться с Чимакой в искусстве связывать воедино разрозненные крупицы знаний.

Воспользовавшись благоприятной переменой в настроении хозяина, Чимака сказал:

— Дом Анасати сумеет перенести ничтожный урон для престижа, причиненный подложной уликой. Поверить в столь грубо сработанную фальшивку могли разве что глупцы и малые дети; но те, кто поумней, примут во внимание, что Братство умеет хранить секреты и заказчиков не выдает. Те, кто имеет власть в стране, никогда не попадутся на столь вульгарный крючок и не поверят в то, что ты опорочил свое имя связью с бандой наемных убийц. Анасати — старинный род, и его репутация безупречна. Господин мой, в ответ на жалкую попытку очернить тебя выкажи лишь надменное пренебрежение. Эти ничтожества не заслуживают внимания великого властителя. Пусть любой правитель, который осмелится предположить обратное, выступит вперед и попробует поделиться своими соображениями вслух — вот тогда ты возвысишь голос, и твоя правота восторжествует. — Эту пламенную речь Чимака закончил цитатой из пьесы, которая особенно нравилась Джиро:

— Домам ничтожным и умам ничтожным сопутствуют ничтожные дела.

Властитель Анасати кивнул:

— Ты прав. Временами гнев ослепляет меня.

В ответ на комплимент Чимака поклонился:

— Господин, позволь мне удалиться. Я уже начал обдумывать, какие ловушки можно будет расставить для Мастера тайного знания из Акомы. Мы на время прикинемся простачками, которые по уши увязли в расследовании происшествия в Онтосете, и при этом не будем особенно таиться. Тем самым мы сумеем отвлечь бдительное око неприятеля от другого нашего занятия — секретных розысков в Джамаре, которые в конечном счете позволят накинуть петлю на горло властительницы Акомы.

Джиро улыбнулся:

— Превосходная мысль, Чимака.

Взмахом руки он отпустил советника; тот снова поклонился и поспешил прочь, что-то бормоча себе под нос. В его голове уже роились бесчисленные планы. Властитель остался около пруда. Он размышлял над советом Чимаки и чувствовал приятное удовлетворение. Когда Ассамблея магов запретила войну между его домом и домом Мары, он втайне возликовал.

Поскольку властительница лишилась возможности прибегнуть к силе оружия, она утратила преимущество, каким обладала благодаря численному перевесу ее войска. А это значило, что их ставки сравнялись.

— Разум… — прошептал властитель Анасати и взбаламутил воду в пруду, отчего заметались пугливые рыбешки. — Не меч, а коварство отнимет жизнь Благодетельной. Умирая, она поймет, что жестоко ошиблась, оказав предпочтение не мне, а моему братцу. Я лучше, чем он, и, когда после смерти я встречусь в чертогах Красного бога с Бантокапи, он будет знать, что я отомстил за него и заодно растер в прах его драгоценную Акому!

Аракаси опаздывал. Его затянувшееся отсутствие было дурным знаком, и среди старших советников Мары нарастала тревога. Напряжение достигло такой степени, что военачальник Люджан с некоторым страхом ожидал начала вечернего совещания. Он торопился в свое жилище, чтобы надеть украшенный плюмажем шлем, который снимал в неслужебное время. Его походка была целеустремленной и пружинистой — такой, какая вырабатывается только у искусного фехтовальщика. Погруженный в невеселые мысли, он лишь механическим кивком отвечал на приветствия часовых, мимо которых проходил.

В залах и коридорах усадебного дома Акомы вооруженных солдат теперь было не меньше, чем слуг. После убийства Айяки пришлось ради усиления охраны пойти на такие меры, что уединение стало для всех почти недосягаемой роскошью. Особенно это бросалось в глаза ночью, когда в помещениях для писарей и гостевых флигелях размещались для сна внушительные отряды воинов. Детская Джастина представляла собой военный лагерь; Люджан подумал, что мальчик едва ли может играть деревянными солдатиками у себя в комнате, где не стихает стук настоящих боевых сандалий.

Поскольку Джастин оставался единственным — кроме самой Мары, — в ком текла кровь Акомы, его безопасности придавалось особое значение. Лишенные возможности опереться на достоверные сведения, почерпнутые из регулярных докладов Аракаси, патрули, совершающие обход, зачастую бывали вынуждены действовать вслепую. В каждой промелькнувшей тени им мерещился враг, и не раз случалось им выхватить мечи, услышав звук шагов какого-нибудь раба, украдкой пробирающегося на свидание с возлюбленной. Люджан вздохнул и внезапно замер, насторожившись: ему послышалось нечто похожее на свист меча, выскользнувшего из ножен.

— Эй, там! — раздался крик часового. — Стой!

Люджан тотчас бросился бегом за угол коридора. На виду показался воин с обнаженным мечом, принявший боевую стойку и явно приготовившийся к нападению. Он стоял перед неосвещенной частью коридора, где, казалось бы, не было ничего необычного. Сзади донеслось легкое постукивание и характерное шарканье человека, торопливо передвигающегося с костылем: значит, и Кейок, военный советник Мары, счел нужным посмотреть, что тут происходит. Он слишком долго был боевым командиром, чтобы оставить без внимания оклик часового, и тоже устремился сюда, чтобы выяснить, кто проник в коридоры внутренних апартаментов дворца.

Только бы это не оказался еще один убийца, молился на бегу Люджан. Напрягая зрение, он вглядывался в темноту, отметив, что лампа, которая должна была освещать этот коридор в ночные часы, не горит. Недобрый знак, подумал он мрачно; совещание, внезапно сорванное из-за этого вторжения, теперь уже казалось меньшим злом. Да, конечно, без сведений, полученных от Аракаси, пришлось бы изрядно поломать голову в попытках объяснить торговые затруднения или непрерывную чехарду образующихся и распадающихся союзов при дворе Ичиндара. Однако нападение нового убийцы, сумевшего миновать сторожевые посты и оказаться в самом сердце Акомы, означало бы, что дело приняло слишком опасный поворот, вообще не оставляющий времени для размышлений. Хотя прошли уже месяцы, Джастина все еще мучили ночные кошмары: его преследовало видение черного жеребца, падающего на землю.

Около воина с мечом Люджан с разбегу остановился столь круто, что деревянные подошвы сандалий заскрежетали на каменном полу.

— Кто там? — требовательно спросил он.

С другой стороны от воина встал старый Кейок и грозным голосом повторил вопрос.

Воин даже глазом не повел в сторону кого-либо из вопрошавших, но лишь слегка качнул мечом в направлении щели между двумя потолочными балками. Здесь слишком много уголков, где может притаиться злоумышленник, подумал Люджан, взглянув туда, куда указал часовой. Там, в тени, стоял какой-то человек, замерший в смиренной позе. Руки его были простерты вперед в знак покорности, но лицо подозрительно испачкано, словно он заранее воспользовался копотью от лампы, чтобы с ее помощью скрыть предательскую бледность своей кожи.

Молниеносным движением Люджан выхватил меч. Кейок поднял костыль, нащупал защелку и нажал ее. Из основания костыля немедленно выдвинулось тонкое лезвие. При этом старому воину удалось сохранить равновесие без видимых усилий, хотя он и был лишен одной ноги.

Три обнаженных клинка были готовы встретить злоумышленника, и Люджан резко приказал:

— Выходи. Держи руки поднятыми, если не хочешь, чтобы тебя проткнули насквозь.

— Я предпочел бы, чтобы к моему возвращению домой отнеслись с несколько большим радушием и не обращались со мной как с тушей на скотобойне, — ответил хриплый голос.

— Аракаси! — выдохнул Кейок, салютуя ему своим оружием. Его худое лицо осветилось редкой улыбкой.

— Боги! — воскликнул Люджан.

Свободной рукой он коснулся плеча часового, давая тому понять, что можно опустить меч. Военачальника Акомы пробрал озноб, когда он осознал, что Мастер тайного знания чуть было не погиб от рук домашней стражи. Но потом на смену мучительному напряжению пришло благодатное облегчение, и он радостно рассмеялся:

— Ну наконец-то! Сколько лет мы с Кейоком бились над созданием такой системы патрулей, чтобы встреча со стражей для любого пришельца оказалась неожиданной. Как же это случилось, дружище, что на сей раз ты не сумел пройти мимо них незамеченным?

— Дорога домой была трудной, — признался Аракаси. — И не только потому, что в этой усадьбе больше стражи, чем прислуги. Да у вас тут трех шагов не сделаешь, не натолкнувшись на какого-нибудь молодца в доспехах!

Кейок убрал на место потайной клинок и снова оперся на костыль. Затем он пригладил рукой седые волосы. В бытность его боевым командиром ему не приходилось это делать, ибо в те времена он носил воинский шлем не снимая.

— С минуты на минуту должен начаться совет у властительницы Мары, — сообщил он. — Она нуждается в твоих сведениях.

Аракаси не ответил, лишь выступил вперед из-за опорных столбов, до этого времени скрывавших его от глаз. Он был одет как уличный нищий, нечесаные волосы слиплись от грязи, а кожа вымазана чем-то наподобие сажи. От него исходил сильный запах печного дыма.

— Ты выглядишь так, будто тебя только что вытащили из дымохода, — заметил Люджан, сделав знак стражнику, чтобы тот возобновил прерванный обход. — Или как будто ночевал в горящем лесу не меньше недели.

— Не так уж далеко от истины, — пробормотал Аракаси, сердито отводя взгляд в сторону.

Кейок не любил кого-либо дожидаться; теперь он мог позволить себе нетерпеливость, которую сдерживал в течение тех лет, когда командовал войсками. Тяжело ступая, он отправился вперед, в Палату собраний. Словно почувствовав облегчение с уходом старика, Аракаси нагнулся, поднял край своего балахона и поскреб нагноившуюся царапину.

Люджан погладил рукой подбородок и деликатно предложил:

— Ты можешь вначале пойти ко мне домой. Мой слуга приучен наполнять ванну быстро — оглянуться не успеешь.

Последовало недолгое молчание.

Наконец Аракаси вздохнул.

— Занозы, — признался он.

Этого короткого слова было достаточно, чтобы Люджан догадался об остальном:

— Они гноятся. Значит, давние. Ты провел на ходу слишком много времени и не позволил себе сделать достаточно долгий привал, чтобы их извлечь.

Снова наступило молчание, которое подтверждало предположение Люджана. Они знали друг друга еще до падения дома Тускаи, а потом вместе делили участь серых воинов.

— Не упрямься, — настаивал военачальник. — Если ты в таком виде усядешься на подушки в Палате, слугам потом придется эти подушки сжечь. От тебя несет как от харденго, который потерял свою тележку.

Аракаси скривился: никому не могло польстить сравнение с бродячим торговцем, отбившимся от семьи и промышляющим продажей дешевых сластей и случайными заработками сомнительного сорта.

— Сможешь раздобыть мне металлическую иглу? — попробовал поторговаться Аракаси.

Люджан рассмеялся:

— Случайно смогу. Тут одна девушка-швея мне глазки строит. Но ты будешь у меня в долгу. Если я попрошу ее одолжить мне такое сокровище, она не упустит случая потребовать вознаграждения.

Аракаси не удивился. Почти любая из молоденьких служанок, работающих в усадьбе, охотно пожертвовала бы своим положением в новом воплощении — при следующем обороте Колеса Судьбы, — если бы взамен ей подарили надежду на поцелуи Люджана.

— Ну что ж, я с таким же успехом могу воспользоваться одним из своих кинжалов.

Его явное безразличие заставило Люджана насторожиться:

— Ты пришел с недобрыми вестями.

Теперь Аракаси, стоя перед военачальником Акомы, был весь на виду. Свет от лампы в дальнем конце коридора выхватил его резко выступающие скулы и тени под ввалившимися глазами.

— Пожалуй, я приму твое предложение насчет ванны, — глухо отозвался он.

Прекрасно видя, что его друг не спал и не ел самое малое неделю, Люджан не стал вслух делиться своими наблюдениями, а просто пообещал:

— Я добуду тебе иглу. — Щадя уязвленную гордость Мастера, он поспешил вернуться к тону показного легкомыслия:

— Хотя, по правде сказать, она тебе и не нужна вовсе, если твои ножички при тебе. Я вот сомневаюсь, понимал ли мой часовой, когда угрожал тебе мечом, что ты мог бы его убить и разрубить на куски, прежде чем он успеет сделать выпад.

— Вообще-то мог бы, — согласился Аракаси, — но, боюсь, сегодня я несколько не в форме.

Начальник разведки шагнул вперед. Только сейчас стало заметно, что он еле держится на ногах. Встревоженный не на шутку, Люджан едва не охнул, но быстрый неодобрительный взгляд Мастера удержал его от дальнейшего изъявления чувств. Затем Аракаси сухо предупредил:

— Дело твоей чести — проследить, чтобы я не заснул у тебя в ванне.

— Не заснул или не утонул? — снова позволил себе пошутить Люджан, крепкой рукой помогая Мастеру сохранить равновесие. — С чем пришел, старина? Выкладывай!

Но никаких объяснений от Аракаси военачальник не добился, пока не было закончено омовение в ванне, не был надет шлем и совет не собрался в полном составе.

Залитый желтым светом от расставленных по кругу ламп, Кейок уже расположился на подушках, скрестив жилистые руки на костыле, лежащем поперек его колен. На кухню сообщили о возвращении Аракаси, и слуги поспешили доставить подносы, нагруженные закусками. Хокану восседал по правую руку от Мары — место, которое обычно занимал первый советник; Сарик и Инкомо сидели напротив, погруженные в тихую беседу. За огромной стопкой счетных табличек сгорбился Джайкен, обхватив руками колени. По обе стороны от него, словно бастионы, громоздились два ларя, набитые свитками.

Быстро обежав взглядом собравшихся, Аракаси — как всегда немногословный — не стал отвлекаться на мелочи.

— Насколько я могу судить, — предположил он, — торговля в последнее время шла не очень успешно.

Джайкен почувствовал себя задетым и пустился в объяснения, так что никто уже не мог вставить ни слова, и обтрепанный вид Аракаси не стал предметом обсуждения.

— Наша репутация ничуть не пострадала, — горячо оправдывался маленький управляющий. — Но на рынках несколько сделок почему-то прошли совсем не так, как было задумано. Мара лишилась союзников среди тех купцов, у которых есть общие интересы также и с Анасати. — С нескрываемым облегчением он закончил:

— Аукционы шелка не пострадали.

— Однако, — подал голос Инкомо, не дожидаясь, пока его спросят, — традиционалисты продолжают укреплять свое влияние. Имперским Белым Ичиндара неоднократно приходилось проливать кровь, чтобы пресечь мятежи в Кентосани.

— Продовольственные рынки около пристани, — лаконично подтвердил Аракаси.

— Я слышал. Наш император сделал бы куда больше для прекращения беспорядков, если бы сумел произвести на свет наследника мужского пола.

Все взгляды обратились к властительнице: советники ожидали от нее возможных вопросов.

Еще больше похудевшая со дня похорон Айяки, она тем не менее выглядела безупречно собранной. На ее лице не было никаких средств для наведения красоты. Когда она заговорила, ее взгляд был строгим и проницательным, а руки спокойно лежали на коленях.

— Аракаси обнаружил, что над нами нависла новая угроза. — Только голос выдавал ее душевное напряжение, скрытое за фасадом цуранской сдержанности. — Я прошу вас всех: любую помощь, какая потребуется, оказывайте ему, не задавая вопросов.

Люджан метнул в сторону Аракаси возмущенный взгляд.

— Теперь-то я вижу, что ты уже успел запачкать ее подушки, — хмуро проворчал он с обидой в голосе.

Кейок казался несколько смущенным. Их досада была легко объяснимой. Получалось, что бдительному часовому удалось перехватить Мастера в коридоре лишь после того, как Аракаси, никем не замеченный, беспрепятственно проник к госпоже и уже успел с ней побеседовать. Сознавая некоторую неловкость положения, двое других советников предпочли, как того требовал этикет, не уделять внимания случившемуся конфузу; они просто склонили головы в знак повиновения желаниям госпожи. Только Джайкен проявлял признаки беспокойства: он безошибочно предугадывал, что приказ Мары причинит казне Акомы ощутимый урон.

Содержание разветвленной шпионской сети обходилось дорого, что являлось причиной постоянных мучений управляющего. Он приходил в ужас от этих расходов, казавшихся ему непомерными.

Свежий ветер проникал через открытые окна в Палату собраний, выдолбленную в склоне холма, на котором располагался усадебный дом-дворец Акомы. Несмотря на яркий свет горящих ламп, самые дальние углы палаты были погружены в темноту. Шары-светильники работы чо-джайнов стояли на своих подставках незажженными, и низкий помост, который использовали для неофициальных совещаний, оставался единственным освещенным островком. Слуги, присутствовавшие здесь по обязанности, ждали распоряжений поодаль — на таком расстоянии, чтобы их можно было позвать, когда потребуется, но вне пределов слышимости происходящего обсуждения.

Мара объявила:

— Все, что будет сказано сейчас, должно остаться в нашем узком кругу. — Затем она обратилась к Аракаси:

— Сколько времени тебе нужно потратить, чтобы справиться с этой новой опасностью?

Мастер развел руками, при этом на одном из запястий обнаружился пожелтевший кровоподтек:

— Госпожа, я могу только предполагать. Чутье подсказывает мне, что организация, с которой я столкнулся, пустила корни к востоку от нас, вероятно в Онтосете. Между Онтосетом, Джамаром и Равнинным Городом у нас нет постоянных связей, а за прикрытие для курьеров в тех местах отвечал один из торговых посредников. Если бы какой-нибудь недоброжелатель раскрыл нашу деятельность на западе, он не усмотрел бы в связях с востоком ничего, кроме случайного совпадения. Однако я не знаю, в какой именно части нашей сети возникла слабина. Следы могут привести совсем в другое место.

Мара прикусила губу, а потом потребовала:

— Объясни.

— Прежде чем вернуться в Сулан-Ку, я предпринял некую поверхностную проверку. — Не менее хладнокровный, чем бывал Кейок перед битвой. Мастер изложил свои соображения:

— Наши торговые интересы на севере и западе, по-видимому, надежно защищены. Но на юге и на востоке я был вынужден, хотя и с сожалением, свернуть деятельность тех ячеек сети, которые я недавно организовал ради ее укрепления. Возможно, некий неведомый противник по чистой случайности наткнулся на какое-то свидетельство нашей деятельности и установил слежку за людьми, которые внушали ему подозрение; но, может быть, все было по-другому. Не могу сказать. Но результат налицо. Он обнаружил часть нашей агентурной сети, присмотрелся к методам нашей работы и учредил специальный отряд, чтобы следить за нами. Этот «некто» расставил наблюдателей там, где есть вероятность расставить ловушку для кого-то занимающего достаточно высокое положение в нашей разведке и через него получить доступ к секретам Акомы. Поэтому я делаю вывод, что у нашего врага должна быть собственная сеть, которая необходима, чтобы извлечь выгоду из подобной возможности.

Хокану спросил:

— Почему ты так в этом уверен?

Аракаси ответил без обиняков:

— Потому что именно так поступил бы я сам. — Он одернул на себе балахон, чтобы скрыть следы от заноз на щиколотках. Меня едва не схватили, а это задача не из простых. — В его словах, произнесенных самым обыденным тоном, не было и тени тщеславия или самодовольства. Он поднял палец и продолжил:

— Меня беспокоит то, что в нашей разведке появилось слабое звено. — Подняв второй палец, Аракаси добавил:

— А утешает то, что я смог сбежать. Если бы те, кто меня преследовал, каким-либо образом догадались, кого они загнали в угол, они пошли бы на самые крайние меры, лишь бы довести дело до конца. Они понимали бы, что упустить начальника чужой разведки — оплошность, которую им не простят, и никакие отговорки не будут приняты во внимание. Следовательно, они скорее всего рассчитывали поймать курьера или контролера. Наиболее вероятно, что моя должность осталась для них неизвестной.

Мара выпрямилась, внезапно приняв решение:

— В таком случае, по-видимому, самое правильное — отстранить тебя от участия в этом деле.

Аракаси от удивления едва не подскочил на месте:

— Госпожа?..

Не желая, чтобы Аракаси усмотрел в ее решении сомнение в его профессиональных талантах, Мара попыталась смягчить свой вердикт:

— Ты очень нужен для другой миссии, которой необходимо заняться. — Взмахом руки она отпустила Джайкена, сказав:

— Я думаю, что торговые заботы могут подождать.

Покорно поклонившись, управляющий щелкнул пальцами, подзывая своих помощников, чтобы они помогли собрать дощечки и свитки. Всем остальным слугам Мара также приказала покинуть палату. Когда огромные двустворчатые двери были плотно закрыты и Мара осталась в кругу своих ближних советников, она обратилась к Мастеру тайного знания:

— Я хочу тебе кое-что поручить.

Аракаси высказался откровенно:

— Госпожа, существующая опасность велика. Меня не покидает тревожная мысль, что человек, возглавляющий разведку в доме твоего врага, может оказаться самым опасным противником из всех живущих на земле.

Мара ничем не выдала своих мыслей — только кивнула, чтобы он продолжал.

— До этого столкновения я самонадеянно полагал, что действительно являюсь мастером своего ремесла. — Впервые с начала обсуждения Аракаси вынужден был сделать паузу, чтобы подобрать слова. — Провал, из-за которого возникла брешь в системе нашей безопасности, произошел совсем не в результате чей-либо небрежности. Мои люди в Онтосете вели себя крайне осмотрительно. По этой причине я опасаюсь, что наш новоявленный враг, возможно, сумел превзойти меня.

— Тогда вопрос решен, — объявила Мара. — Ты передашь это трудное дело другому, кому доверяешь. Таким образом, если даже наш неопознанный противник окажется достойным похвал, которые ты ему расточаешь, и умудрится вывести из строя твоего заместителя, наша потеря будет тяжелой, но не столь невосполнимой.

Аракаси склонился, в неловком поклоне:

— Госпожа…

Тоном, не допускающим возражений, Мара повторила:

— У меня есть для тебя другое задание.

Аракаси немедленно замолчал: цуранский обычай не позволял слуге оспаривать или подвергать сомнению волю правителя, которому он присягал; к тому же было очевидно, что властительница не откажется от своих намерений. Упрямая неподатливость, появившаяся в ней после утраты первенца, давала о себе знать, и настаивать не имело смысла. Даже Хокану промолчал, оставив без возражений решение, принятое женой. Осталась невысказанной неприятная правда: в огромной агентурной сети Аракаси не было больше никого достаточно опытного и хитроумного, чтобы противостоять угрозе такого масштаба. Мастер тайного знания не мог ослушаться госпожу, хотя смертельно боялся за ее безопасность. Единственное, что ему оставалось, — это прибегнуть к окольным путям: в точности придерживаться ее указаний, но в то же время предпринимать шаги, которые сочтет необходимыми, маскируя их рутинной работой. Для начала придется устроить так, чтобы человек, которому будет поручено докопаться до корней этой новой организации, мог регулярно докладывать ему о состоянии розысков. Хотя Мастер и был встревожен легкостью, с какой госпожа Мара отмахнулась от этой страшной угрозы, он слишком уважал ее, чтобы по крайней мере не выслушать доводы властительницы, прежде чем ее осуждать.

— В чем же состоит это другое задание, госпожа?

Его почтительная готовность смягчила резкость Мары.

— Я бы хотела, чтобы ты разузнал все, что возможно, относительно Ассамблеи магов.

С тех пор как Аракаси поступил на службу к Маре, впервые его, казалось, поразила ее смелость. Его глаза расширились, а голос упал до шепота:

— Всемогущих?..

Мара кивнула Сарику, так как затронутая тема была предметом его тщательного изучения.

Не поднимаясь со своего места на дальней стороне круга, он начал так:

— В течение последних лет произошло несколько событий, которые заставили меня задуматься о побудительных мотивах черноризцев. По традиции мы считали само собой разумеющимся, что ими движет забота о благе нашей Империи. Но не предстанут ли многие факты совсем в другом свете, если в действительности это не так? — От парадоксального юмора, которым всегда отличались высказывания Сарика, не осталось и следа, когда он продолжил речь. — Вот самый важный вопрос: что, если мудрость Ассамблеи служит в первую очередь их собственным корыстным интересам? Они прикрываются высокими словами о необходимости поддержания спокойствия и равновесия между народами; но тогда с чего бы им опасаться такого развития событий, при котором Акома сокрушит Анасати во имя справедливой мести? — Первый советник Акомы подался вперед, опираясь локтями на скрещенные колени. — Эти маги отнюдь не глупцы. Трудно поверить, будто они не понимают, что ввергают Империю в хаос междоусобиц, если позволяют властителю, виновному в вероломном убийстве, остаться безнаказанным. Неотомщенная смерть — вопиющее нарушение законов чести. Прежде, во времена Высшего Совета, многие проблемы решались посредством закулисных политических интриг и бесконечных взаимных уступок между партиями. Теперь же Великая Игра не пронизывает своими токами всю нашу жизнь, и каждая семья оказывается покинутой на волю случая, а суждено ли ей уцелеть — зависит от доброй воли и обещаний других правителей.

Обратившись к Мастеру, Мара пояснила:

— В течение года не менее десятка семей исчезнут с лица земли только потому, что мне запрещено продолжать борьбу против тех, кто хотел бы вернуть времена правления Имперского Стратега. На политической арене я бессильна что-либо предпринять: у меня связаны руки. Мой клан не может поднять меч против традиционалистов, которые теперь используют Джиро, выдвигая его на передний край. Если я не могу с ними воевать, то у меня больше нет возможности выполнить свое обещание и защитить те дома, которые зависят от союза с Акомой.

Она на секунду закрыла глаза, как будто собиралась с силами.

Аракаси взглянул на госпожу с глубочайшим уважением. Она сумела совладать с горем утраты в достаточной мере, чтобы вновь обрести способность мыслить здраво. В глубине души Мара понимала: улика против Джиро была слишком уж явной, чтобы ее можно было принимать всерьез. Однако приходилось платить дорогой ценой за потерю самообладания на похоронах: поддавшись вспышке неукротимой ненависти, она опозорила родовое имя, а виноват Джиро или нет… вопрос оставался спорным. Если допустить, что он невиновен, то ей было необходимо публично признать свою ошибку. Она не могла с честью выпутаться из этого положения, если не хотела, чтобы возник еще более неприятный вопрос. Верила ли она тому, что ее враг не запятнал себя кровью Айяки, или просто отступила, отказавшись от возмездия? Не отомстить за убийство означало бы безвозвратно потерять честь.

Как бы Мара ни сожалела о своем постыдном срыве и о поспешности, с которой она тогда объявила Джиро виновным, — пути назад уже не было. Ей оставалось только одно: вести себя так, будто она все время верила в предательство Анасати. Поступить иначе было не в обычае цурани, и в этом усмотрели бы слабость, которой не замедлили бы воспользоваться враги.

Словно стараясь избавиться от гнетущих воспоминаний, Мара продолжила:

— Через два года многие из тех, кого мы привыкли считать союзниками, будут мертвы или покрыты позором, а другие — еще более многочисленные, пока еще сохраняющие нейтралитет — могут примкнуть к лагерю традиционалистов. Имперская партия, даже растеряв сторонников, будет держаться по мере сил, однако в таких условиях, когда мы выведены из игры, возрастает прискорбная вероятность того, что новый Имперский Стратег восстановит Совет. Если этот злополучный день настанет, то, возможно, белая с золотом мантия достанется властителю Джиро Анасати.

Аракаси потер щеку согнутым пальцем, напряженно размышляя:

— Итак, ты полагаешь, что Ассамблея может ввязаться в политические игры, преследуя собственные цели. Это правда, что черноризцы всегда ревностно оберегали свою обособленность. Я не знаю ни одного человека, который проник бы в их город и рассказал о том, что увидел. Госпожа Мара, сунуть нос в эту цитадель будет опасным и очень трудным делом — если не абсолютно невыполнимым. У них есть особые заклинания, которые никому не позволяют проникнуть в их среду. Я слышал рассказы… Хотя вряд ли я был первым разведчиком, который пытался к ним внедриться. Ни один из тех, кто когда-либо встал поперек дороги Всемогущим или просто затаил в душе обман, не умер своей смертью.

Мара стиснула кулаки:

— Мы должны найти способ, который позволит нам узнать их истинные побуждения. Более того, необходимо отыскать средство, чтобы прекратить их вмешательство, или на крайний случай получить четкое представление, ради каких целей они чинят нам препятствия. Мы должны понять, насколько далеко можем пойти в своих действиях, чтобы при этом не обозлить их еще больше. Может быть, со временем появится возможность вступить с ними в переговоры.

Смирившись с неизбежностью, Аракаси склонил голову, мысленно уже прикидывая, как подступиться к столь грандиозной задаче. Он никогда не рассчитывал дожить до старости; решение запутанных и даже опасных головоломок служило ему источником ни с чем не сравнимого восторга. Однако новое поручение госпожи, как можно было догадаться, сулило весьма скорый конец.

— Воля твоя, госпожа. Я немедленно начну перестраивать работу наших агентов на северо-западе.

Надежда на переговоры была заведомо эфемерной, и Аракаси отверг ее с самого начала. Для успешного торга нужно иметь в запасе либо силу, чтобы приказать, либо соблазнительную приманку, чтобы подкупить. Мара могла опереться на сильную армию и народную любовь, но, с другой стороны. Мастеру довелось собственными глазами увидать, что такое могущество одного-единственного мага, когда Миламбер сорвал Имперские Игры. Тысячи воинов властительницы Мары вместе с воинами всех ее друзей и союзников были ничем в сравнении с колдовскими силами, которыми располагала Ассамблея. Но у кого в целом мире нашлось бы что-то такое, что могло бы прельстить Всемогущего и чего он не получил бы по первому своему слову?

Чувствуя, как стынет кровь в жилах от подобных рассуждений, Аракаси подумал об одном способе принуждения: о шантаже. Если бы, например, оказалось, что Ассамблея не бескорыстно оказывает поддержку тому или иному правителю, то кое-кто из ее столпов, во избежание огласки, может пойти на компромисс, дабы заручиться молчанием Мары… Сама эта мысль казалась чистейшей нелепостью. Всемогущие стояли выше любого закона. Скорее всего, как рассудил Аракаси, даже если бы неслыханная удача помогла ему раскрыть подобную тайну, черноризцы без труда обеспечили бы себе вечное молчание Мары. Вечное молчание.

Аракаси чувствовал, что Сарик, Люджан и Кейок это понимали. Их глаза не отрывались от него, в то время как он, поднявшись с подушек, совершал прощальный поклон. На этот раз Мара рисковала слишком многим, и они все опасались последствий. Аракаси, с присущим ему хладнокровием, повернулся к выходу. Если он и проклинал жестокую судьбу, ничто в его поведении не позволяло это заметить. Ему надлежало забыть про недавно обнаруженную опасность, угрожающую Маре. Более того, приходилось отказаться от любых попыток предпринять ответные шаги. Целые ответвления его огромной сети должны будут прекратить всякую деятельность и перейти в состояние «спячки» до тех пор, пока он не разрешит загадку, к которой никто из людей прежде не отваживался подступиться. Эта тайна ожидала разгадки за берегами безымянного водоема, известного только как озеро, окружающее остров Города Магов.

Глава 5. ИНТРИГИ

Минуло два года.

Попытки убить властительницу Акомы больше не возобновлялись, и, хотя никто не утратил бдительности, ощущение непосредственной опасности успело притупиться.

Спокойствие, царившее в господском доме, когда предутренний свет проник в спальню, было даром небес, который следовало особенно ценить. Недавние неудачи в торговле и трения между политическими партиями ложились дополнительным бременем на казну Акомы.

Однако сейчас бодрствовали только дозорные и еще ожидалось прибытие курьеров с утренней почтой. От озера донесся крик береговой птицы. Хокану теснее прижал к себе обожаемую супругу и внезапно замер, ощутив легкую полноту ее живота. И сразу стало понятно, почему в последнее время по утрам она избегала общества не только самых доверенных советников, но и его самого. Вывод был очевиден — и его охватила безудержная радость. Хокану улыбнулся, уткнувшись лицом в душистые волны ее волос.

— Повивальные бабки уже сказали тебе, кто будет новым наследником Акомы — сын или дочь?

Мара вывернулась из его рук, и ее глаза расширились от возмущения.

— Я не говорила тебе, что беременна! Кто из служанок выдал мой секрет?

Хокану ничего не ответил, но его улыбка стала шире.

Схватив его за руки, кольцом обвивающие ее стан, властительница сама дала ответ на свой вопрос:

— Понятно. Все мои служанки помалкивали, а вот мне до сих пор ничего не удается утаить от тебя, муж.

Но это было не совсем так. При всей их взаимной привязанности существовали в душе жены такие глубины, куда даже Хокану не было доступа, особенно после смерти ее первенца, когда горе, словно тень, обволокло Мару.

Вот и сейчас, когда она радостным шепотом уведомила его, что скоро он станет отцом — отцом своего кровного, а не усыновленного ребенка, — Хокану уловил в ее голосе едва различимый оттенок горечи. Мару что-то тревожило, и ее беспокойство на этот раз не было связано ни с утратой Айяки, ни с вмешательством Ассамблеи, наложившей запрет на любые ее попытки отомстить Джиро. Вместе с тем он чувствовал: сейчас неподходящий момент, чтобы затевать расспросы.

— Я люблю тебя, моя владычица, — прошептал он. — Ты будешь окружена заботой, и тебе придется к этому привыкнуть, потому что я собираюсь самым бессовестным образом баловать тебя день за днем, пока не настанет время родить. — Он повернул ее лицом к себе и поцеловал. — А потом, возможно, окажется, что я слишком вошел во вкус, и мне будет трудно отказаться от этой привычки.

Мара устроилась поудобней в объятиях мужа; ее пальцы медленно скользили по его груди.

— Ты самый лучший муж в Империи, любимый, — намного лучше, чем я заслуживаю.

Утверждение было спорным, но Хокану промолчал. Он знал, что ее любовь к нему глубока и непритворна; знал, что она дарит ему такую меру ласки и удовлетворения, на какую способна не каждая женщина, и все-таки в глубине души он чувствовал, что в ее отношении к нему не хватало чего-то важного. Властительница никогда не лгала мужу; ему и в голову не пришло бы упрекнуть ее в холодности. Тем не менее бывали моменты, когда ее мысли витали где-то в другом месте, куда ему никак не удавалось проникнуть. Ей чего-то недоставало, и чутье подсказывало ему: дать Маре то, в чем она нуждалась, не в его силах. Он не пытался достигнуть невозможного, но, полагаясь на силу прожитых вместе лет, возводил несокрушимую цитадель согласия и понимания. Он хотел, чтобы она была счастлива, и это ему удавалось, пока стрела не сразила коня, убившего ее сына.

Мара отодвинулась от Хокану; взгляд ее темных глаз, казалось, был прикован к цветам в саду за отодвинутой перегородкой. Ветер раскачивал цветущие ветки ее любимых кекали, и их аромат волнами набегал в спальню. Издалека было слышно, как пекарь бранил мальчишку-раба за нерасторопность; на пристани нагружали почтовую барку, и звуки, далеко разносившиеся над спокойной гладью воды и достигавшие спальни, казались непривычно резкими в тишине туманного утра.

Хокану задержал в руке пальцы Мары и погладил их. Ласка осталась безответной, и он понял, что мысли жены не связаны с обычными коммерческими делами.

— У тебя снова Ассамблея на уме? — спросил он.

Прекрасно сознавая, что это не так, он все-таки не оставлял надежду окольными путями вызвать ее на откровенность.

Мара крепко сжала его руку:

— У сестры твоего отца двое мальчиков, и у тебя есть троюродный брат, у которого пятеро детей, и трое из них — мальчики.

Не зная, что последует за этим вступлением, но начиная улавливать ход рассуждений жены, Хокану кивнул и облек в слова ее следующую мысль:

— Если бы что-то случилось с Джастином до того, как у тебя родится ребенок, мой отец мог бы выбирать среди нескольких кузенов и родственников, чтобы решить, кто из них унаследует после меня мантию Шиндзаваи. Но тебе не стоит беспокоиться, любимая: я твердо намерен оставаться живым и стоять на страже твоей безопасности.

Мара нахмурилась, обеспокоенная больше, чем он предположил вначале.

— Нет. На этот счет у меня нет сомнений. Но я не могу допустить, чтобы имя Акомы растворилось в имени Шиндзаваи.

Хокану привлек Мару ближе к себе, осознав наконец истинную причину ее беспокойства.

— Теперь я понимаю, чего ты боишься. До тех пор пока не родится наш ребенок, ты остаешься единственной носительницей имени Акомы.

Мара кивнула. Даже в этом легком движении угадывалась вся мера страха, который она пыталась побороть и который скрывала на протяжении двух последних лет. И кто посмел бы ее в этом упрекнуть после всего, что она выстрадала с единственной целью — не дать прерваться династии предков, — и после того, как погиб ее сын!

— В отличие от твоего отца у меня не осталось родственников и нет возможности выбирать. — Она перевела дыхание и выпалила напрямик то, что ее мучило:

— Я хочу, чтобы Джастин принес клятву на натами Акомы.

— Мара! — воскликнул пораженный Хокану. — Что сделано, то сделано! Мальчику почти пять лет, и он уже дал клятву Шиндзаваи!

У нее был такой вид, словно он нанес ей рану. Глаза казались слишком большими на исхудалом лице, и слишком резко обозначились скулы: разом сказались и затаенное горе, и утреннее недомогание.

— Освободи его.

Только в присутствии врагов доводилось ему раньше наблюдать выражение непреклонной решимости, застывшее сейчас на лице Мары; но, видят боги, он-то не был ей врагом. Справившись с первым потрясением, Хокану придвинулся и снова притянул ее к себе. Мара дрожала как в лихорадке. Внимательно и терпеливо он обдумывал неожиданное требование жены. Он пытался встать на ее место, увидеть вещи ее глазами и в то же время найти какую-то общую опору, чтобы можно было здраво все обсудить. Хокану был глубоко убежден: если освободить Джастина от одной присяги и привести к другой — никакой пользы это не принесет, и прежде всего — самому мальчику. Ведь он уже не младенец-несмышленыш: он успел понять значение имени, которое носит.

Смерть старшего брата и без того явилась тяжелым испытанием для Джастина, нельзя было делать из него пешку в политической игре. Как бы сильно Хокану ни любил Мару, он сознавал, что вряд ли согласится возложить на плечи невинного ребенка такую опасную ношу, как вражда Джиро.

Духовная близость между властительницей и ее консортом позволяла каждому из них угадывать мысли другого. Вот и сейчас Мара ответила на невысказанные возражения Хокану:

— Мальчика, который способен ходить, говорить и отличать чужаков от своих, убить гораздо труднее, чем младенца в колыбели. В качестве наследника Шиндзаваи наш новорожденный ребенок будет в большей безопасности. Наши враги прекрасно понимают, что одна смерть не сможет положить конец твоему дому и всей династии Шиндзаваи.

Хокану не оспаривал справедливость рассуждений Мары, но не мог пойти ей навстречу по одной простой причине: он успел всем сердцем привязаться к Джастину, а уж его отец, Камацу, души не чаял в малыше. Мыслимое ли это дело

— взять ребенка, уже достаточно большого, чтобы радоваться жизни, и швырнуть его в безбрежное море смертельных опасностей? Или придется рисковать жизнью новорожденного младенца?

— Если я умру, — чуть слышно проговорила Мара, — не будет ничего. Не будет ребенка. Не будет Акомы. Мои предки лишатся своих мест на Колесе Судьбы, и не останется никого, кто отстоял бы честь Акомы перед лицом богов.

Она не добавила, хотя могла бы, что все сделанное ею самой пошло бы прахом.

Ее муж приподнялся с подушек и, притянув Мару к себе, провел рукой по ее темным волосам.

— Госпожа, я подумаю над тем, что ты сказала. Резким движением Мара высвободилась из его объятий. Разгневанная, исполненная решимости и прекрасная, она выпрямилась и взглянула ему прямо в лицо:

— Не надо думать. Ты должен решить. Освободи Джастина от его обетов, потому что впредь Акома не должна ни на один день оставаться без наследника, который придет мне на смену.

Мара была на грани истерики. Хокану знал и другой источник ее смятения — тот, о котором она до сих пор умалчивала.

— Любимая, мне понятны твои тревоги. Долгое отсутствие Аракаси — скверный признак, вот тебе и кажется, что тебя загнали в угол, — сказал он ободряющим тоном.

Мара слегка сбавила тон:

— Да. Возможно, я слишком много от него потребовала или недооценила меру опасности, когда поручила ему разведать секреты Ассамблеи. — Минутная неуверенность в себе позволила ей признаться:

— Я погорячилась и не смогла удержаться от вспышки раздражения. На самом-то деле все гораздо лучше, чем можно было ожидать. Да и с происками традиционалистов, когда они зашевелились, мы справились без особых затруднений.

Выслушав ее, Хокану, однако, не поддался заблуждению. Он не верил, что возникший между ними спор Мара считает улаженным. Хотя в торговле и не замечалось крупных неурядиц, это затишье, возможно, служило предвестником каких-то будущих потрясений. Цуранских правителей отличала приверженность к кружным, окольным путям. За тысячи лет своей истории общество привыкло рукоплескать вельможе, умеющему строить далеко идущие планы и неуклонно, терпеливо претворять их в жизнь, чтобы спустя годы одержать блистательную победу. Почти наверняка можно было предположить, что властитель Джиро ждал удобного случая, накапливая силы для удара. В отличие от Минванаби он сводил счеты со своими врагами не на полях сражений. Вердикт Ассамблеи был на руку Анасати, поскольку предоставлял Джиро неограниченное время для обдумывания и воплощения плана интриги против Акомы, а именно к этому занятию он питал особенную склонность.

Ни Мара, ни Хокану не стали касаться столь щекотливого предмета.

Какое-то время оба молчали; тишину опочивальни нарушали только звуки пробуждающегося поместья. Свет, проникающий через перегородки, превратился из серого в золотисто-розовый, и на фоне неумолчного птичьего пения слышались команды офицеров, приступивших к смене караулов: прежде, до смерти Айяки, патрули не проходили так близко к господскому дому.

Осталось невысказанным и опасное предположение: ложная улика, подброшенная убийцами, на самом деле могла быть пущена в дело именно для того, чтобы бросить тень на дом Анасати. Джиро и закоренелые традиционалисты ждали смерти Мары, и каждый, кто захотел бы доискаться до причин гибели Айяки, должен был сразу вспомнить о нескрываемой вражде Джиро к Акоме — такое объяснение напрашивалось само собой. Однако преступление могло быть делом рук какой-нибудь неизвестной третьей стороны, если кому-то понадобилось окончательно разбить союз между Акомой и Анасати — союз, залогом которого была именно жизнь Айяки. Покушение было предпринято против Мары; если бы она умерла, как было задумано, то власть над Акомой унаследовал бы ее сын, а Хокану стал регентом, но его положение при этом оказалось бы весьма шатким. Ради сохранения независимости их дома — а именно к этому всегда стремилась его жена — ему пришлось бы вступить в противоборство с домом Анасати, чтобы пресечь попытки Джиро завладеть Акомой на основании кровных уз, связывающих его с мальчиком.

Если же убийство Айяки заказал не Джиро, тогда все, что случилось после, могло играть на руку еще кому-то, — возможно, тому самому властителю, чья разведка едва не погубила всю отлаженную сеть Аракаси.

— Я считаю, — сказал Хокану спокойно, но твердо, — что нам не стоит торопиться с решением, пока не придут известия от Аракаси или от кого-нибудь из его агентов. Если он сумел добиться успеха и узнать хоть что-нибудь о замыслах Всемогущих, то мы скоро об этом услышим. А пока для нас лучшая новость — это отсутствие новостей.

Бледная и напряженная, Мара кивнула. Ее знобило. Так или иначе, надо было приготовиться к тому, что из-за тягот беременности ей с каждым днем будет все труднее вести серьезные разговоры. Она безвольно откинулась на руки мужа. Хокану тотчас щелкнул пальцами, вызывая служанок. Безграничная преданность жене заставляла его быть рядом с ней в часы ее утреннего недомогания. Иногда она пыталась протестовать и напоминала своему консорту, что у него наверняка есть дела и поважнее, но он только улыбался в ответ.

Пробили часы. Мара откинула влажные волосы со лба и вздохнула. На мгновение она прикрыла глаза, чтобы дать им отдохнуть после утомительного просмотра донесений от управляющих факториями в Сулан-Ку. Однако ее отдых продолжался не дольше нескольких секунд.

Вошла служанка с подносом и начала расставлять кушанья для легкого завтрака на маленьком переносном столике рядом с письменным столом, заваленным документами, с которыми еще предстояло поработать.

Как только госпожа обратила взгляд в ее сторону, служанка склонилась в почтительном поклоне, коснувшись лбом пола, совсем как рабыня. Мара заметила, что на девушке была одежда с синей каймой — отсюда следовало, что девушка состоит на службе у дома Шиндзаваи.

— Госпожа, хозяин послал меня принести тебе завтрак. Он говорит, что ты слишком тоненькая и, если не будешь уделять время еде, ребеночек не сможет расти как следует.

Мара прижала руку к раздавшейся талии. Судя по всем признакам, младенец — повитухи предрекали, что родится мальчик, — рос просто великолепно. А если сама она выглядела изможденной, то, пожалуй, причину следовало искать в нетерпении и раздражительности, а вовсе не в недоедании. Мара изводилась от томительного ожидания — когда же она наконец разрешится от бремени и будет улажен спор о наследнике. Она даже сама не сознавала, до какой степени привыкла полагаться на постоянную поддержку Хокану, пока не случилась эта злосчастная размолвка. Ее желание назначить Джастина наследником Акомы потребовало высокой платы, и она не могла дождаться, когда же дитя появится на свет. Тогда, как ей казалось, отойдет в прошлое все, что сейчас омрачало их отношения с Хокану.

Однако месяцы ожидания тянулись бесконечно. Задумавшись, Мара смотрела в окно, где лозы акаси были в полном цвету и рабы занимались их обрезкой, чтобы разросшиеся плети не мешали проходу по дорожке. Густой аромат акаси напомнил Маре другой кабинет, в ее старом поместье, и один день из прошлого, когда рыжеволосый варвар, раб, открыл ей глаза на несовершенство ее родного мира. Сейчас Хокану был единственным человеком в Империи, который, казалось бы, разделял ее мечты и воззрения, но в последнее время с ним было трудно говорить: снова и снова возникал спор о наследниках, и любая беседа заходила в тупик.

Служанка бесшумно выскользнула из комнаты. Мара без всякого воодушевления взглянула на поднос с фруктами, хлебом и сыром. Однако она заставила себя наполнить тарелку и поесть, хотя почти не ощущала вкуса пищи. По прошлому опыту Мара знала, что Хокану может зайти и проверить, как она управляется с завтраком. Будет очень трудно вынести его безмолвный упрек, если он увидит, что еда так и осталась нетронутой.

В донесении, которым она столь увлеченно занималась, содержались куда более серьезные сведения, чем казалось на первый взгляд. Сгорел один из прибрежных складов, где хранился большой запас нидровых шкур, оставшихся от весенней продажи. В этом сезоне установились необычно низкие цены на шкуры, и Джайкен предпочел их не продавать. Было решено отправить шкуры поставщику сандалий, а до того — подержать на складе.

Мара нахмурилась и отставила тарелку. Во всей Империи лишь она одна завела у себя обыкновение выдавать сандалии рабам-носильщикам и полевым работникам. Это ни для кого не являлось секретом, и столь странный каприз властительницы до сих пор порождал в обществе неодобрительные пересуды. Титулованные господа из стана традиционалистов долго потешались, утверждая, что рабы у нее скоро станут щеголять в мантиях. Один особенно придирчивый престарелый жрец из храма Чококана, Доброго бога, направил Маре резкое послание, в котором предупреждал ее, что чрезмерная доброта в обращении с рабами противоречит божественной воле. Сделаешь их существование слишком легким — предостерегал жрец, — и тогда тяготы земной жизни нельзя будет признать достаточно суровой карой за провинности в прошлых рождениях. Возможно, на следующем обороте Колеса Судьбы они вернутся в образе мышей или других низших тварей, чтобы возместить недостаток страданий в теперешней жизни. Уберечь ноги рабов от ушибов и болячек — значит причинить несомненный вред их бессмертным душам.

Мара послала брюзгливому жрецу ответное письмо с успокоительными банальностями и продолжала исправно снабжать своих рабов сандалиями.

Зато последний доклад, подписанный ее торговым агентом и заверенный стертой печатью, заставил ее всерьез задуматься. Враждебная партия впервые предприняла столь явную попытку обратить ее мягкосердечие во вред дому Акомы. Она была уверена, что этим дело не ограничится. По баракам поползут неизвестно кем пущенные слухи; пойдут шепотки, что она сама втайне организовала поджог, желая сэкономить на стоимости лишних сандалий. Обладание обувью, помимо удобства, придавало положению рабов Акомы особую значительность в глазах их собратьев из других домов и поэтому являлось привилегией, которой они особенно дорожили. Хотя ни один цуранский раб никогда не помышлял о бунте (ведь неповиновение хозяину или хозяйке неугодно богам), все же сама мысль о возможной отмене ежегодной выдачи сандалий могла вызвать раздражение. Никто не станет выражать его открыто, но такое недовольство могло повлечь за собой небрежность в работе на полях или недостаток усердия при выполнении поручений. Время от времени будут возникать заторы в делах, и невозможно будет докопаться, по каким причинам что-то не получилось. Удар по благосостоянию Акомы был бы нанесен незаметно, но с ощутимыми последствиями. Пожар на складе мог оказаться частью коварного заговора, поскольку попытки властительницы восполнить запасы кожи в Акоме непременно привлекли бы внимание особ более влиятельных, чем один старый фанатик. Если в определенных кругах будет замечена ее уязвимость, то храмы, ранее дружески расположенные к Маре, того и жди, внезапно займут нейтральную позицию, весьма близкую к враждебной.

Она не могла допустить, чтобы осложнились ее отношения со жреческим сословием, особенно теперь, когда враги императора объединились с ее личными врагами ради общей цели — уничтожить Акому.

Так и не удостоив должным вниманием поднос с завтраком, она взялась за перо и бумагу и написала управляющему факторией в Сулан-Ку распоряжение приобрести новые шкуры и доставить их башмачнику. Затем отправила посыльного за Джайкеном, которому в свою очередь было приказано предостеречь слуг и надсмотрщиков, чтобы они были готовы к появлению злокозненных слухов и пресекали их самым решительным образом. Пусть никто из рабов не сомневается: без обуви их не оставят.

Когда с этим делом было покончено, оказалось, что фрукты успели осесть в лужице из сока, а сыр, нагревшийся во влажном полуденном воздухе, размяк и растекся на блюде. Мара взяла из стопки следующий документ и погрузилась в его изучение. В нем содержался отчет о торговой сделке, которая была задумана, чтобы доставить неприятности дому Анасати. Услышав шаги за перегородкой, она сказала, не поднимая глаз:

— Поднос можно убрать.

Полагая, что это явился слуга, который бесшумно, с привычной сноровкой унесет остатки еды, Мара не обратила внимания на вошедшего и не стала отрываться от предмета, занимавшего ее мысли. Несмотря на множество ограбленных караванов Анасати и его же сожженных полей с посевами квайета, Мара не чувствовала удовлетворения; не имело значения, сколько тюков с рулонами тканей, принадлежавших ее недругу, не нашли дорогу на рынок и сколько кораблей отправлено не по назначению, — это не облегчало душевную боль. Она просматривала пергаментные листы, отыскивая в написанных строчках какой-нибудь способ покрепче насолить врагу, чтобы он в полной мере ощутил разящую силу ее ненависти.

— Госпожа моя, — послышался у нее над ухом голос Хокану, — повара будут просить твоего разрешения клинком прервать свою постылую жизнь, когда увидят, сколь мало внимания ты уделила завтраку. Они так старались тебе угодить, когда его готовили!

Его рука протянулась над плечом Мары и вынула документ у нее из пальцев; потом он осторожно помассировал шею жены, затекшую от долгого сидения в одной позе, и, наконец, поцеловал в макушку. Смущенная тем, что приняла мужа за слугу, Мара покраснела и уныло перевела взгляд на нетронутую снедь:

— Прости меня. Я так задумалась, что совсем забыла про еду.

Она со вздохом обернулась к мужу и вернула ему поцелуй.

— Что на этот раз? Снова плесень в мешках с тайзой? — спросил он; в его глазах загорелись смешливые искорки.

Мара потерла ноющие виски:

— Нет. Шкуры для поставщика сандалий. Придется закупить новую партию.

Хокану кивнул, соглашаясь. Он был из тех немногих, кто не станет доказывать, что сандалии для рабов — это просто лишний расход.

Подумав — уже в который раз — о том, как ей повезло с мужем, Мара героически потянулась к подносу. Муж перехватил ее руку с решимостью, не допускающей возражений.

— Это все уже несъедобно. Мы пошлем слуг за свежей снедью, а я останусь и разделю с тобой завтрак. В последнее время мы слишком мало бываем вместе.

Он обошел вокруг ее подушки с тем изяществом, которое обычно отличает опытного фехтовальщика. Хокану был одет в просторный шелковый кафтан, перехваченный поясом из соединенных между собой раковин; пояс скрепляла пряжка, инкрустированная бирюзой. Судя по влажным волосам, он недавно вышел из ванны, которую обычно принимал после занятий на плацу со своими офицерами.

— Ты-то, может быть, и не проголодалась, но я готов съесть харулта. Люджан и Кемутали решили проверить, не сделало ли меня отцовство слишком благодушным и беспечным.

Мара чуть заметно улыбнулась.

— Ну и как? Теперь они оба ставят примочки на синяки? — спросила она с шутливым злорадством. Хокану уныло признался:

— По правде говоря, синяков и мне немало досталось.

— Значит, ты все-таки благодушен и беспечен? — не отставала Мара.

— Ну уж нет, — засмеялся Хокану. — В этом доме приходится держать ухо востро. Джастин дважды устраивал мне засады на пути в ванну и еще раз, когда я выходил. — Затем, опасаясь, как бы разговор о сыне не принял опасного направления, он поспешил поинтересоваться, какая забота проложила морщинку между нахмуренными бровями жены. — Или, может быть, ты тоже хотела бы испытать мое благодушие?

Мара даже засмеялась от неожиданности:

— Нет. Мне-то известно, как чутко ты спишь, дорогой мой. Если ты позволишь себе беспечность, я это сразу же пойму. И знаешь, когда это будет?

— В ту ночь, когда ты перестанешь вскакивать и отшвыривать подушки с покрывалами при малейшем намеке на необычный шум.

Довольный тем, что Мара хотя бы немного развеселилась, Хокану хлопнул в ладоши, подзывая слугу, и велел убрать поднос с раскисшей на жаре едой, а взамен принести из кухни свежие закуски. Эти нехитрые распоряжения заняли совсем немного времени, но, снова повернувшись к Маре и встретив ее отсутствующий взгляд, Хокану понял, что она снова погрузилась в свои нескончаемые раздумья. Ему уже были знакомы эти признаки: руки Мары, до того свободно лежавшие у нее на коленях, напряглись и пальцы она всегда именно так переплетала, когда думала о задаче, которую сама же поставила перед Мастером тайного знания.

Догадка Хокану не замедлила подтвердиться, когда Мара сказала:

— Интересно, как там дела у Аракаси? Удалось ему хоть немного приблизиться к цели — проникнуть в Город Магов?

— Об этом мы поговорим не раньше, чем ты поешь, — сказал Хокану с притворной угрозой. — Если ты и дальше будешь морить себя голодом, от тебя ничего не останется — только большущий живот.

— Еще бы не большущий! Там же твой сын, будущий наследник! — парировала Мара в том же тоне добродушного поддразнивания.

И, на этот раз уклонившись от обсуждения щекотливой темы наследования титулов, Хокану предпочел сделать все, чтобы не нарушить хрупкое спокойствие и дать жене возможность насладиться фруктами, свежеиспеченным хлебом и легкими закусками, за которыми он послал. Но если хорошенько разобраться, подумал он про себя, то, вероятно, даже Аракаси с его попытками проникнуть в святая святых Ассамблеи магов и то был менее опасным предметом разговора.

Аракаси в этот момент сидел в шумной придорожной таверне на севере провинции Нешка. На нем была полосатая роба вольного погонщика, в должной мере пропахшая нидрами; его правый глаз, казалось, заметно косит. Только что он сделал вид, что отхлебнул обжигающе-крепкого пойла, которое, как было всем известно, варили тюны из растущих в тундре клубней, и передал бутыль караванщику. С ним он провел последние часы, безуспешно пытаясь напоить его допьяна.

Лысый и плотно сбитый караванщик — иначе говоря, хозяин наемной артели погонщиков — выделялся громоподобным смехом и прискорбной привычкой хлопать собутыльников по спине. Видно, по этой причине места на табуретах по обе стороны от него оставались пустыми, подумалось Аракаси, грудь которого уже вся была в синяках: из-за «дружеских» хлопков соседа он все время ударялся о край стола. Конечно, для выуживания сведений можно было с самого начала выбрать и не столь разудалого собеседника, но другие караванщики предпочитали собираться за столом каждый со своей артелью, а ему был нужен тот, кто держался обособленно. Потребовалось бы слишком много времени, чтобы втереться в доверие к крепко спаянной группе и отделить от компании кого-то одного. Терпения у него хватало. Порой приходилось месяцами вживаться в общество нужных ему людей, чтобы добыть полезные для Мары крупицы знаний. Однако здесь, в позабытой богами северной таверне, куда посетители чаще всего захаживают не поодиночке, а сплоченными компаниями — артелями, кто-нибудь из них, чего доброго, запомнит незнакомца, расспрашивавшего о таких вещах, какие местному погонщику уже полагалось бы знать.

— Брр!.. — шумно фыркнул караванщик. Не знаю, за каким дьяволом люди такую мочу лакают. — Он приподнял бутыль похожей на окорок рукой, с подозрением щурясь на ее содержимое. — Что на нюх, что на вкус — отрава, да и только! Запросто может язык отсохнуть. — Он завершил свою обличительную речь, сделав еще один огромный глоток.

Предчувствуя очередной приятельский шлепок, Аракаси едва успел упереться ладонями в столешницу. Удар пришелся между лопатками; стол зашатался, задребезжала дешевая глиняная посуда.

— Эй! — закричал из-за стойки хозяин таверны. — Нечего здесь буянить!

Караванщик рыгнул.

— Бестолочь, — сообщил он доверительным шепотом, с трудом ворочая языком.

— Кабы нам вздумалось тут побузить, мы бы столами стенки разнесли так, чтобы этой вонючей крыше и держаться было не на чем! И то невелика была бы потеря. За паутиной потолка не видно, а в циновках клопов больше, чем соломы!

Поглядев на тяжелое бревно, служившее опорой для стола, Аракаси согласился, что оно вполне сгодится для тарана.

— Да уж, бревно что надо. Таким, поди, и ворота Города Магов разнести не штука, — проворчал он, подведя разговор к нужной теме.

— Ха! — Ражий здоровяк с размаху опустил бутыль на стол, так что доски затрещали. — Дурень тот будет, кто попытается. Слыхал про мальчишку, который спрятался в фургоне в прошлом месяце? Ну так вот, скажу я тебе, слуги этих самых магов перерыли все товары и, заметь, парнишку не нашли. Ну, значит, катится телега через арки ворот по ту сторону моста, и тут из одной арки вылетает вниз этакий столб из света и утыкается аккурат в тот тюк с шерстью, где малец затаился. Никто и ахнуть не успел, как вся шерсть, что в тюке была, выгорела начисто! — Караванщик захохотал и грохнул кулаком по столу, из-за чего подпрыгнула посуда. — Семь чертей!.. Ну так вот. Кругом бегают слуги магов, грозят, вопят что-то насчет смерти и разрушения. Ну а паренек взвыл так громко, что в Дустари было слышно: это уж мы потом узнали. А тогда он как выскочил из фургона да как пустился наутек обратно к лесу, словно ему задницу подпалили! Забился в угольный сарай, там его и нашли; и вот хочешь верь, хочешь не верь, а только никаких следов на нем не было, ну ровным счетом никаких, вот только кричал он несколько дней не переставая. — Рассказчик поднес палец к виску и многозначительно подмигнул:

— Они ему мозги набекрень свернули, смекаешь? Люди думают, с ним огненные демоны расправились или что-то вроде того.

Пока Аракаси осмысливал услышанное, караванщик снова отхлебнул из бутыли. Вытерев губы волосатой рукой, он внимательно пригляделся к Мастеру и угрожающе понизил голос:

— А насчет того, чтобы через ворота на остров вломиться, так ты эти шуточки брось. С Ассамблеей шутки плохи. Накличешь беду — и все останемся без работы. А мне, например, вовсе не хочется умереть рабом.

— Да ведь у того мальца, про которого ты рассказывал, никто свободу не отнимал, — заметил Аракаси.

— Как знать, — мрачно возразил разговорившийся собутыльник и сделал еще глоток. — Как знать. Ночью он из-за кошмаров спать не может, а днем бродит повсюду совсем смурной, как будто и не живой вовсе. Так и не оклемался до сих пор. — От страха здоровяк заговорил совсем тихо:

— Толкуют, будто у магов есть способы узнать, что на уме у тех, кто пытается попасть на остров. Тот постреленок просто из озорства туда сунулся, вот они и оставили его в живых. Но уж если кто задумал как-то им навредить — это я сколько раз слыхал, — тот быстренько окажется на дне озера. — Перейдя на шепот, он продолжил:

— Дно озера покрыто трупами. Там, внизу, слишком холодно, чтобы они раздулись и всплыли на поверхность. Поэтому покойники так и остаются внизу, на дне. — Подкрепив кивком свое утверждение, караванщик закончил обыденным тоном:

— Маги не хотят, чтобы им мешали.

— Ну, стало быть, выпьем за то, чтобы им не мешали. — С этими словами Аракаси забрал бутыль и, скрывая досаду, притворился, что отхлебнул солидный глоток. Трудно было подавить приступ раздражения. Мало сказать, что Мара дала ему дьявольски трудное поручение. Выяснялось, что оно попросту невыполнимо. Караваны доходили лишь до ворот у въезда на мост. Здесь погонщики передавали поводья слугам из островного города, и каждый груз подвергался дотошному осмотру, прежде чем товары отправлялись дальше. Но даже и мост не доходил до самого острова: он заканчивался причалом, где доставленные товары перегружали в лодки и проверяли во второй раз. После этого лодочники переправляли их на остров.

Это был уже третий человек, который рассказывал Мастеру о судьбе, ожидающей незваных посетителей: в Город Магов не проник никто, а те, которые пытались, либо чудодейственным образом оказывались в подводной могиле, либо сходили с ума.

Вывод был настолько безрадостным, что Аракаси на этот раз и в самом деле отхлебнул из бутылки, чтобы хоть немного взбодриться. Затем он передал то, что осталось, в могучие руки караванщика и беспрепятственно удалился по направлению к отхожему месту.

В полумраке зловонной уборной постоялого двора Аракаси внимательно изучил грубые дощатые стены, на которых погонщики и возницы из проходящих караванов оставили множество написанных и нацарапанных инициалов, иронических замечаний о качестве местного пива и имен красоток из Круга Зыбкой Жизни, с которыми они развлекались в южных борделях.

Среди этих надписей Мастер обнаружил искомый знак: неумело нарисованный белым мелом стоящий человечек. Рядом с коленями человечка была проведена линия, которая могла бы показаться случайной, словно у рисовальщика просто дрогнула рука. Однако при виде этого незатейливого рисунка Аракаси закрыл усталые глаза и облегченно вздохнул.

Его агент, служивший мальчиком на побегушках у угольщика, находился поблизости, и это было хорошей новостью. После того как Мастер едва не угодил в лапы вражеской разведки на складе шелка, прошло уже два с половиной года, и все это время работа сети Акомы в тех краях была полностью приостановлена. Более того, туда даже не захаживали его связные. Но вот недавно красильщик, живший напротив склада, повысил в должности старшего из своих подмастерьев. Сын одного торговца, желавший занять освободившееся место, мог бы стать агентом Акомы. Таким образом, для Аракаси открывалась возможность заняться восстановлением агентурной сети; однако в этом деле спешка была недопустима. Владельцу склада придется еще некоторое время ограничиваться только проведением коммерческих операций, как подобает добропорядочному управляющему факторией, а здешних агентов и курьеров нужно будет переправить для работы в других провинциях, подальше от этих краев. Зато новый агент, поселившись в доме красильщика, получил бы великолепный наблюдательный пост, чтобы установить, ведется ли до сих пор слежка за складом шелка и за домом его владельца.

Подумав, что не стоит задерживаться здесь слишком долго, Аракаси ополоснул руки и вышел через скрипучую деревянную дверь. Внезапно его осенила неприятная мысль: а что, если столь кстати подвернувшееся место в красильной мастерской освободилось совсем не случайно? Разве он сам, оказавшись на месте своего хитроумного противника, не пытался бы поставить там собственного агента? Не лучше ли держать склад под наблюдением из дома на противоположной стороне улицы, чем расставлять по углам бродяг и нищих, в которых издалека можно распознать шпионов?

Мастера пробрал озноб. Мысленно разразившись проклятием, он резко повернул назад. С невнятным бормотанием, словно хватившись какой-то потери, он проскочил мимо молодого возчика, который шел через двор к уборной, и захлопнул за собой дверь у того перед носом.

— Хвала богам, вот оно, здесь… — пробурчал он, будто у него камень с души свалился. Одной рукой он открутил с обшлага своего рукава перламутровую пуговицу, а другой стер голову у нарисованной мелом фигурки и ногтем нацарапал рядом с ней неприличный знак.

После этого Аракаси поспешил выйти и лицом к лицу столкнулся с негодующим юнцом, которому столь бесцеремонно перебежал дорожку. Как бы в оправдание он тряхнул рукой с зажатой в ней блестящей пуговицей:

— Амулет на счастье от моей зазнобы. Она убьет меня, если я его потеряю.

Парень скорчил сочувственную гримасу и со всех ног бросился к двери: вероятно, он не рассчитал свои силы и перебрал местного пива. Аракаси подождал, пока хлопнувшая дверь полностью закроется, и после этого незаметно скользнул в лес у дороги. Если повезет, то слуга угольщика окажется здесь в течение ближайшей недели. Он увидит изменения в нарисованной мелом фигурке, и появление непристойного знака послужит сигналом того, что устройство агента на место подмастерья красильщика отменяется. Бесшумно пробираясь через лесные заросли под серым — не по сезону — небом, Аракаси размышлял о том, что, пожалуй, для дела было бы полезнее проследить за юношей, которого в конце концов возьмут в ученики. Если он не виновен в двуличии, это не принесет вреда; а если он, как подсказывало Мастеру чутье, двойной агент, то, возможно, выведет на своего хозяина…

Спустя некоторое время Аракаси лежал на животе в промокшем кустарнике, с непривычки вздрагивая от холода северных широт. Мелкий дождь и ветер с озера, словно сговорившись, довершали его невзгоды. Он провел здесь уже не один час: тому было несколько различных причин. Отсюда, с холмистого полуострова, заросшего лесом, удобно было наблюдать одновременно и за воротами на мосту, и за лодочной пристанью, где послушные только магам слуги грузили прибывающие товары в легкие лодки и переправляли их в город. Он уже давно пришел к заключению, что попытка скрытно проникнуть туда с помощью торговых фургонов была заведомо обреченным предприятием. Рассказ караванщика только подтвердил подозрение Мастера, что привозимые товары подвергаются досмотру магическими средствами именно с целью поиска нарушителей. Поэтому сейчас он думал о способе незаметно проникнуть в город, минуя всевидящую арку на подступах к мосту.

Остров находился слишком далеко, чтобы до него можно было добраться вплавь. С того места, где прятался Аракаси, строения на острове различались с трудом и выглядели как скопление остроконечных башен. Одна из них была настолько выше остальных, что ее вершина терялась в облаках. Через корабельную подзорную трубу, которую он некогда приобрел в лавке на морском побережье, Аракаси сумел разглядеть дома с круто вздымающимися стенами и паутину арочных переходов между ними. Берег озера был тесно застроен каменными зданиями с окнами и воротами причудливых очертаний и необычными арочными дверьми. Там не было ничего напоминающего крепостные стены и, насколько мог судить Аракаси, не было часовых. Впрочем, это еще не означало, что маги обходятся без каких-либо тайных средств защиты. Единственный способ очутиться в городе казался очевидным: постараться ночью переправиться на лодке, а затем перелезть садовую ограду или найти какую-нибудь щель, через которую можно будет протиснуться внутрь.

Аракаси вздохнул. Дело требовало воровских навыков; кроме того, была нужна лодка, а поблизости не имелось ни рыбацких поселений, ни другого жилья. Значит, возникала необходимость в фургоне для тайной доставки лодки, что было непростой задачей, поскольку в прибывающих караванах все люди хорошо знали друг друга. И наконец, следовало заручиться помощью ловкача, владеющего искусством тайком подбираться к запретной цели, а среди людей, живущих честным трудом, такой вряд ли отыщется. Ни одна из этих задач не позволяла надеяться на легкое или быстрое решение. Маре придется долго дожидаться сведений, которые — если уж быть честным до конца — скорее всего просто невозможно получить.

Но Аракаси всегда был человеком дела. Поднявшись из сырой расщелины, где лежал, Мастер углубился в лес. Он растер затекшую шею, стряхнул капли с одежды и отправился назад, на постоялый двор. Привычка размышлять на ходу зачастую помогала ему отыскать решение самых запутанных задач. При этом он не принуждал себя во что бы то ни стало немедленно найти способ преодолеть трудности, ставившие под угрозу выполнение его нынешней миссии. Вместо этого Аракаси продолжал неотступно думать о другой проблеме, которая поначалу не казалась существенной, но постепенно вызывала все более сильную подспудную тревогу.

Все попытки Аракаси внедрить новых агентов в дом Анасати ни к чему не приводили. В этом поместье у него оставался лишь один действующий сподвижник, который был уже в преклонных годах и некогда состоял доверенным лицом при отце нынешнего властителя, а Джиро таких недолюбливал. Слугу разжаловали, назначив на незначительную должность, и добытые им сведения только с натяжкой можно было считать более ценными, чем уличные слухи. Чтобы заменить этого агента, Аракаси изобретал самые разнообразные планы, но ни один из них не удалось довести до конца, и только сейчас Мастеру пришло в голову, что за этой чередой неудач кроется нечто большее, чем простое невезение.

Конечно же, все выглядело вполне безобидно, и казалось, что каждая из семи попыток сорвалась просто из-за досадной случайности или неудачно выбранного момента: то Джиро не в духе, то управляющий факторией слишком раздражен, чтобы оказать любезность старому Другу, и уж совсем недавно — болезнь желудка, которая помешала надежному слуге порекомендовать новичка на службу.

Внезапно Аракаси остановился, забыв о дожде, который тем временем припустил не на шутку. Не чувствуя ни холода, ни сырости, ни сбегающих за воротник дождевых капель, он застыл в неожиданном прозрении.

Каким же дураком он был, не заподозрив этого раньше! Он-то должен был сообразить, что подобная вереница неприятностей, на первый взгляд никак не связанных между собой, не могла быть случайным совпадением. Что, если его попыткам внедриться в дом Анасати воспрепятствовал ум более изворотливый, чем его собственный?

Продрогнув до костей, Аракаси двинулся дальше. Он уже давно восхищался первым советником неприятеля, Чимакой, политическому чутью которого дом Анасати был во многом обязан своим процветанием еще с тех пор, когда был жив отец Джиро. Теперь Аракаси задумался, не был ли Чимака тем самым неизвестным противником, чьи умело нанесенные удары ему приходилось парировать. Эту мысль следовало додумать до конца. Возможно ли, что засада на складе с шелком была делом рук Анасати? Главный разведчик Акомы не мог не оценить изящества такой версии. Да и с точки зрения здравого смысла более вероятным казалось существование одного умного врага, чем двух разных, но в равной мере одаренных противников.

В глубоком волнении Аракаси ускорил шаг. Нужно было согреться и обсохнуть, а затем найти удобный уголок, где бы он смог все спокойно обдумать. Напрашивался вывод, что Аракаси столкнулся с противником, ни в чем не уступающим ему самому, поскольку тот не только воспрепятствовал осуществлению планов Аракаси, но и сумел придать этому видимость случайности. Самым мучительным было сознание, что таланты такого человека поставлены на службу злейшему врагу Мары.

Заслать шпиона в Город Магов или самому пробраться туда оказывалось делом невыполнимым. Но само это задание становилось не столь уж важным по сравнению с угрозой, которую представлял советник властителя Джиро для шпионской сети Мары. У Аракаси не было иллюзий: на кон в Игре Совета поставлено больше чем выживание одной из двух враждующих семей. Мара была видной фигурой при дворе императора, и ее падение могло повлечь за собой гражданскую войну.

Глава 6. ГАМБИТЫ

Чимака хмурился.

С нарастающим раздражением он просматривал донесения и заметки, приготовленные им для предстоящего приема. Новости были не из приятных. Досада заставила его забыться до такой степени, что он даже поднял руку и принялся грызть ноготь — совершенно недопустимый жест для воспитанного человека. Он был так близок к тому, чтобы изобличить Мастера тайного знания, управлявшего разведывательной сетью, которая некогда работала на правителя Тускаи! Любой мог бы догадаться, что агенты в Онтосете прекратят всякую деятельность после бездарной охоты за ними у складов шелка. Но вот в чем невозможно было усмотреть никакого смысла, так это в том, что другая разведывательная ячейка, орудовавшая в Джамаре и казавшаяся совершенно независимой от первой, точно так же перестала подавать какие бы то ни было признаки жизни, хотя прошло уже почти три года.

Правители, которых не отпугивали сложности и расходы, связанные с организацией и содержанием собственных шпионских сетей, обычно увлекались этим делом сверх всякой меры. Никакой вельможа, привыкший регулярно извлекать выгоду из сведений, добытых тайными путями, не станет внезапно отказываться от столь важного преимущества просто потому, что попался один из его курьеров. И уж меньше всего можно было этого ожидать от госпожи Мары: ее тактика бывала дерзкой или осторожной, в зависимости от обстоятельств, но она никогда не поддавалась бессмысленным страхам. Смерть сына не могла коренным образом изменить самую суть ее натуры. Она не откажется по доброй воле ни от одного из средств, имеющихся в ее распоряжении, и какая-то незначительная неудача не заставит ее отступиться от задуманного плана.

Чимака слишком сильно прикусил кончик пальца и вздрогнул от боли. Обтерев кровоточащий палец полой кафтана, он выровнял стопки документов и разложил их в надлежащем порядке. Его не покидала тяжелая озабоченность. В любую минуту Джиро мог потребовать прямых ответов на весьма щекотливые вопросы. Первому советнику дома Анасати было отвратительно признаться самому себе, что он близок к отчаянию. У него не оставалось иного выхода, и поневоле приходилось принять во внимание возможность, ранее казавшуюся немыслимой: на этот раз ему попался противник более сильный, чем он сам. А между тем одна лишь мысль, что в Империи может найтись человек, способный его переиграть, была невыносимой для Чимаки.

И все-таки отбрасывать такое объяснение было нельзя. Чутьем он угадывал: шпионская сеть не распалась, она просто затаилась, словно погрузившись в спячку, или переместилась в какую-то иную местность. Но куда? И почему? Неведение лишало Чимаку сна. Черные круги и мешки под глазами придавали ему необычно изможденный вид.

Слабый скрип раздвигаемых стенных перегородок вывел Чимаку из угрюмой задумчивости. Слуги готовили парадный зал для торжественного приема. Омело выстроил возле помоста почетную стражу властителя, а управляющий расставлял в зале торговых посредников, приказчиков и секретарей. С минуты на минуту ожидалось прибытие союзников или других визитеров, желающих заручиться благосклонностью Джиро. Их следовало разместить в соответствии с рангом каждого. Последним должен был войти Джиро, дабы выслушать просителей, обменяться светскими сплетнями и — как бы между прочим — обговорить новые деловые предприятия.

Скатав бумаги, которые он держал в руке, Чимака засунул их в свою суму. Бормоча что-то себе под нос, он проследовал к возвышению, желая удостовериться, что его любимые подушки разложены именно так, как он привык. Перечень гостей Джиро был впечатляюще длинным, и прием мог затянуться допоздна. Будучи человеком худым и костлявым, Чимака придавал особенное значение удобству и мягкости сиденья, тем более когда на этом сиденье приходилось проводить долгие часы. В телесной боли он усматривал досадную помеху, отвлекающую от важных мыслей, а уж теперь, когда он вынужден считаться с существованием этого неизвестного Мастера тайного знания, который сумел так ловко от него ускользнуть, нельзя упустить ни одной мелочи.

Большой зал медленно наполнялся. Слуги сновали на кухню и обратно, разнося угощения и расставляя то тут, то там рабов с опахалами. День выдался жаркий, и Джиро, верный своему обыкновению, заботился о том, чтобы гости как можно меньше терпели неудобства и не страдали от зноя. По мере возможности угождая визитерам, он лишь скрашивал им долгое ожидание; однако они чувствовали себя настолько польщенными такой обходительностью, что потом, во время деловых переговоров с ним, шли на уступки куда более значительные, чем намеревались раньше.

Властитель Джиро вошел, не обставляя этот момент никакими особенными эффектами. Его личный писарь выкликнул имя хозяина; только два стражника следовали с обеих сторон от господина, держась на полшага позади него. Сегодня на нем была одежда простого покроя, хотя и сшитая из тончайшего шелка. И манера держать себя, и наряд были тщательно продуманы — все вместе производило впечатление богатства, не нуждающегося в показной вычурности. В этом можно было усмотреть свидетельство твердости и мужественности или же мальчишеской непосредственности… в зависимости от того, что он считал для себя более выгодным. По достоинству оценив эту умышленную двойственность, Чимака подумал: если бы Джиро не был выбран богами на роль властителя Анасати, из него вышел бы превосходный агент-разведчик.

Однако эти легкомысленные соображения тут же развеялись, стоило молодому хозяину подняться на помост и занять место на подушках. Воины встали по обе стороны и, как полагалось, провозгласили:

— Прием начинается!

Затем церемониймейстер объявил имя первого из числа жаждущих быть услышанными властителем Джиро, а тот воспользовался образовавшейся паузой, чтобы обратиться к Чимаке и шепотом осведомиться:

— Чему я сегодня должен уделить особое внимание, мой первый советник?

Чимака провел по подбородку костяшками согнутых пальцев:

— Если мы хотим покончить с поддержкой, которую Ксакатекасы оказывают Акоме, нам понадобятся союзники. Точнее говоря, нам понадобятся их деньги. Пожалуй, стоит рассмотреть предложение властителя Матавы о доставке нашего зерна к южным портам… на определенных условиях. — Он извлек соответствующую заметку из множества документов, которыми была набита его сума, и быстро пробежал ее глазами. — Этот правитель желает подыскать достойного мужа для своей дочери. Может быть, ему подойдет тот внебрачный племянник твоего кузена? Он молод и не лишен привлекательности. Брачный союз с девушкой из благородного семейства даст новое направление его честолюбивым помыслам, а заодно увеличит число наших союзников. — Чимака понизил голос, поскольку приглашенные уже приближались к помосту. — Если верить слухам, властитель Матавы ведет торговлю с мидкемийцами из Ламута.

Джиро покосился на советника:

— Слухам? Или изысканиям кого-то из твоих соглядатаев?

Прочистив горло, Чимака ответил нарочито двусмысленно:

— Я должен напомнить моему господину, что многие члены коммерческих компаний Ламута — цурани по рождению и они могут предоставить нам такие же преимущества, какими пользуется Акома в силу своих монопольных привилегий. — Тут он перешел на совсем уж сдавленный шепот:

— Спору нет, когда Мара урвала свой куш от милостей Хранителя Печати, ее расчет был верен. Однако она закрепила за собой право на ввоз и вывоз только тех товаров, которые сулили очевидную выгоду. Ей ведь приходилось руководствоваться лишь самыми общими соображениями, а в таких условиях невозможно предусмотреть каждую мелочь. Осталось не меньше полудюжины товаров, которые могут принести нам огромные барыши. Мара, конечно, располагает средствами, чтобы воспрепятствовать попыткам Анасати наладить доставку грузов из Мидкемии, но она не сможет помешать обитателям Ламута переправлять через Бездну товары, адресованные властителю Матавы.

Джиро улыбнулся:

— Насколько горячо стремление властителя Матавы заполучить преимущественные права на перевозки? И насколько уродлива его дочь?

Чимака осклабился:

— Его дочка пошла в матушку, которая похожа на собаку… довольно противную на вид. У нее имеются также две сестрицы, годами помоложе. У них у всех кривые зубы, но получить в приданое титул может только старшая. Их родителю потребуются немалые деньги, если он хочет мало-мальски прилично их всех пристроить. А это значит, что Матаве действительно позарез нужно добиться желаемой сделки.

Когда посланец самой незначительной из представленных в зале семей приблизился к помосту и склонился в низком почтительном поклоне, Джиро закончил беседу с Чимакой, шепнув:

— По-видимому, твой совет не лишен смысла. Я поведу дело так, чтобы осчастливить властителя Матавы.

Хозяин дома любезно обратил лицо к первому просителю, намереваясь выслушать его, но в эту минуту в дальней части зала возникло некое замешательство, и половина голов повернулась в ту сторону.

Возмутителем спокойствия оказался багроволицый здоровяк в пурпурном кафтане, который только что ворвался в зал, оттолкнув с дороги рабов, приставленных к дверям. Опасаясь хозяйского гнева за то, что не смогли удержать незваного гостя, они повалились ничком на пол в покаянных позах. Не обращая ни малейшего внимания на многочисленных домашних слуг, кинувшихся за ним следом и заклинающих его не нарушать чинный порядок приема, новоприбывший ринулся к помосту столь стремительно, что закачались боевые знамена, подвешенные к потолочным балкам зала. Только достигнув помоста, он остановился перед Джиро и, нимало не заботясь о приличиях, заорал:

— Ты хоть имеешь представление, что она учудила?

Проситель, которого он отодвинул, заметно ощетинился. Джиро и сам был растерян, но сумел это скрыть, бросив быстрый взгляд в сторону Чимаки. Прикрыв рот ладонью, тот назвал имя наглеца столь тихо, что никто, кроме хозяина, не мог бы его расслышать.

Требовалось с честью выйти из неловкого положения, и Джиро самым холодным тоном произнес:

— Добро пожаловать, властитель Доуван. Ты выглядишь… несколько взволнованным.

Массивная голова на толстой шее неучтивого посетителя подалась вперед; всем своим обликом он напоминал быка-нидру, который собирается проломить рогами стену ограды. Даже и не пытаясь совладать с кипящей в нем яростью, он всплеснул руками:

— Взволнованным?! Господин мой, я погиб!

Среди присутствующих поднялся гул неодобрения: мало того, что пришелец столь возмутительно нарушил этикет, он еще и заставлял их всех ждать дольше положенного!

Джиро возвысил голос:

— Господин Доуван, прошу тебя присесть, чтобы ты не перегрелся от жары и собственного пыла.

По сигналу господина слуги бросились за прохладительными напитками для раскипятившегося гостя.

Задача, вставшая перед Джиро, была не из легких. Если он позволит себе выказать предпочтение невеже Доувану, это обидит многочисленных гостей и придется как-то обуздывать их недовольство. Кроме того, требовалось быстро оценить, нельзя ли извлечь какое-либо неожиданное преимущество из перерыва в плавном течении приема. Доуван, правитель Тускобара, был одним из случайных деловых партнеров и ненадежным союзником. Хотя он до сих пор так и не сообщил достаточно внятно, что привело его — ни раньше, ни позже, а именно сейчас — во дворец Анасати, это отступление от правил само по себе не было очень уж значительным. Далеко идущие последствия непредусмотренного вторжения могли оказаться весьма серьезными. С мнением правителя Тускобара считался сам властитель Кеда, чья поддержка стала бы неоценимой для Анасати при любом осложнении отношений с Акомой. Джиро мгновенно сообразил, что такой союз мог бы сыграть решающую роль в будущем, когда увенчается успехом заговор ревнителей традиций, целью которого было восстановление прерогатив Высшего Совета.

Перекрывая поднявшийся в зале ропот, Джиро возвестил:

— Да будет ведомо всем, кто ищет помощи у Анасати: в моем доме принято внимательно выслушивать испытанных друзей и поддерживать их в трудную минуту. Так ответь, властитель Тускобара, что же с тобой приключилось?

Тучный властитель отхлебнул холодный сок из поданного ему стакана и попытался овладеть собой:

— Весь мой флот потоплен! А на эти суда был погружен урожай нынешнего года, до последнего зернышка!

Глаза Джиро изумленно расширились.

— Потоплен? Но каким образом?

— Эта ведьма напустила на мои суда какие-то злые чары!

Тут уж у Джиро глаза полезли на лоб.

— Ведьма?..

Доуван отставил сок в сторону, отдав предпочтение подоспевшему вину. Утолив жажду, он вытер рот и лишь потом нашел в себе достаточно сил для объяснения:

— Мара из Акомы, кто же еще? Каждому известно: раз уж она сподобилась титула Слуги Империи, так ей во всем везет и боги всегда на ее стороне. Она меня разорила, послав моему капитану подложный приказ — везти урожай этого года в Дустари… вместо зернового рынка в Лепале! — Правитель Доуван чуть не плакал от злости и отчаяния. — Но мало этого! Когда до Джамара оставалась неделя пути, налетел шторм, и все корабли затонули!.. А ведь в это время года там обычно не бывает штормов… Я погиб!

Он попытался залить горе следующим героическим глотком вина и решительно заявил:

— Клянусь моими предками, Джиро: никогда впредь я не упущу случая поддержать твои попытки покончить со зловредным влиянием этой женщины!

Джиро подпер кулаком подбородок. После минуты глубокого раздумья он дал ответ:

— Я благодарю тебя за то, что ты понимаешь опасность, заключенную в отступлениях госпожи Мары от традиций. Но если бы даже ты ничего этого не сказал, я все равно счел бы необходимым помочь старинному другу нашей семьи.

— Он сразу обернулся к Чимаке:

— Прикажи управляющему, чтобы он открыл кредит властителю Тускобара. — Снова обратившись к Доувану, он добавил:

— Можешь позаимствовать столько, сколько тебе нужно. Не спеши с уплатой, пока не поправишь свои дела. Кредит тебе открывается на таких условиях, какие ты сам сочтешь справедливыми.

Доуван оцепенел. Позабыв о вине, он с подозрением уставился на Джиро:

— А проценты?..

С видом человека, для которого оказание щедрой помощи нуждающимся в ней было самым обыденным делом, Джиро широким жестом отмел всякие сомнения:

— Никаких процентов! Я не стану наживаться на бедствиях друга. — Рассчитанно-спокойным тоном властитель Анасати добавил:

— Особенно если эти напасти — дело рук моего врага.

Доуван встал и отвесил чуть ли не раболепный поклон:

— Джиро! Я призываю в свидетели всех, кто здесь присутствует! Такое благородство… такое великодушие… Твои предки взирают на тебя с гордостью! — Он снова поклонился, с некоторым запозданием осознав, что уже слишком долго испытывает терпение других просителей. И прошу прощения за то, что помешал этому достойному собранию.

Джиро встал. Подав Чимаке знак, чтобы тот следовал за ним, хозяин дома лично проводил облагодетельствованного им правителя к одной из боковых дверей и там дружески распрощался с ним, шепнув напоследок:

— Все это вздор. Тут нечего прощать. А теперь отправляйся в одну из моих купален, прими ванну и подкрепись. Оставайся до ужина или переночуй здесь, если предпочтешь вернуться домой завтра.

Польщенный и слегка одуревший Доуван удалился в сопровождении раба, получившего от господина приказание позаботиться о госте.

Когда Джиро направился обратно к помосту, в совершенстве разыгрывая роль великодушного вельможи, Чимака тихо проговорил:

— В этом есть что-то странное, господин, тебе не кажется? С чего вдруг Маре понадобилось вредить такому чурбану, как этот Доуван? Совершенно бессмысленная выдумка!

Джиро взглянул на советника, от души забавляясь:

— А она и не думала ему вредить. Я сам подстроил всю эту историю с подложной депешей. Это я послал капитану приказ-фальшивку.

Чимака низко склонился, беззвучно засмеявшись. Тихо, так чтобы его не услышал никто из просителей, он признался:

— Я преклоняюсь перед тобой, господин. Ты выказываешь незаурядное искусство не только тогда, когда играешь в шех, но и делая ходы в Игре Совета. Но как ты ухитрился свалить всю вину на Мару?

Джиро самодовольно усмехнулся:

— Наш управляющий распустил слухи… по моему приказу. И Доувану, и еще кое-кому то и дело доносили об оскорблениях и неприятностях, которые чинила нам Мара за последние годы. Я просто перенял ее методы и предоставил Доувану самому делать выводы. — Решительной поступью возвращаясь к помосту, Джиро дополнил картину:

— Ах да, я ведь позаботился, чтобы Доуван услышал, будто в этом сезоне зерно с полей Акомы отправляется для продажи на рынки Лепалы.

Чимака даже раскраснелся от очевидного удовольствия:

— Превосходно, господин. Весьма умно придумано. Если бы мне первому пришла в голову подобная мысль, я гордился бы собой.

Поднимаясь на помост, оба — и правитель, и его советник — думали об одном: каждый считал, что ему повезло с соратником, ибо на пару они работали чрезвычайно успешно. Когда будет восстановлен Высший Совет, а тайну шпионской сети Мары удастся раскрыть, у этой особы появятся причины для беспокойства, ибо даже неслыханное везение Слуги Империи не спасет Акому от гибели.

Мара беспокойно расхаживала по комнате. Недели холодности между ней и ее мужем разделяли их, словно стена. Она не могла понять, почему Хокану так упорно противится ее желанию освободить Джастина от обязательств перед домом Шиндзаваи, чтобы он мог стать наследником Акомы. Хокану был искренне привязан к мальчику, словно тот был его родным сыном. Смерть Айяки еще больше укрепила в нем отцовский инстинкт защиты ребенка, но в сердце Мары ничто не могло унять боль потери.

Она ненадолго прекратила свое хождение, остановившись у перегородки, обращенной к ее личному саду. О, хоть бы один час провести со старой Накойей, чьей мудрости ей так недостает, горестно думала она. Накойя всегда умела распознать самую суть любых затруднений. Даже когда Мара отвергала полученный совет или отваживалась на риск, неприемлемый с точки зрения старой наперсницы, Накойя сохраняла ясность взгляда и глубину постижения истины. А в делах сердечных ее проницательность и вообще не знала себе равных. Мара вздохнула. Именно Накойя заметила зародившееся и крепнущее влечение госпожи к рабу-варвару Кевину — задолго до того, как сама Мара признала, что для нее еще существует возможность любви. Как она сейчас нуждалась в совете Накойи!

Толчок под сердцем прервал грустные размышления властительницы. Она ахнула, прижала руку к округлившемуся животу и улыбнулась. Ее дитя, еще не появившееся на свет, заявляло о себе с силой тигренка… а про тигра — могучего зверя из варварского мира — ей рассказывал Кевин. Конечно, Хокану будет смотреть на вещи по-другому, когда родится его собственный первенец. Гордость отцовства смягчит его непреклонность, он перестанет упрямиться и согласится с требованием Мары, чтобы Джастин был провозглашен наследником Акомы. Ее муж и сам поймет, что наследником титула властителя Шиндзаваи должен стать их общий ребенок.

Мара прислонилась к раме стенной перегородки, предвкушая, какое это будет счастье, когда все это произойдет. Она родила двух сыновей: одного — от человека, который внушал ей отвращение, и другого — от возлюбленного, заполонившего ее сердце. Оба ее мальчика внесли в жизнь Мары нечто совершенно неожиданное. Когда ей только предстояло произвести на свет Айяки, она относилась к этому как к делу чести, которое она обязана исполнить ради продолжения династии Акома. Но когда он родился, эти умозрительные чувства уступили место радостному осознанию действительности: она полюбила младенца, которому дала жизнь и которому было суждено унаследовать величие Акомы. Его детский смех наполнял ее восторгом, и с тех пор семейная честь не казалась ей чем-то отдаленным и бесплотным.

Мара с нетерпением ожидала момента, когда Хокану сам испытает могущество этой магии. Рождение общего сына сблизит их и положит конец холодному состязанию характеров. Между ними снова воцарится мир, и дети обеих семей — Акомы и Шиндзаваи — когда-нибудь достигнут величия.

Хотя Мара никогда не пылала страстью к человеку, которого любила и почитала как мужа, она привыкла находить опору в его близости. Он понимал ее, и это приносило отраду; его мудрость служила защитой, избавляя от страхов и тревог; без его нежности ей было бы трудно жить. Ей не хватало его, когда он бывал в отлучке. Его любовь стала краеугольным камнем ее счастья, и только сейчас, когда она вынуждена обходиться без его поддержки, стало ясно, насколько он ей необходим. И хотя Хокану все время находился поблизости, духовно он отдалялся от жены, и эта отчужденность нарастала с каждым часом. Раньше она и вообразить не могла, какую боль может причинить такой разлад.

Не одно, так другое напоминало о неблагополучии. На рассвете, когда она просыпалась, ладонь Хокану не касалась ее щеки ласковым мимолетным движением. Во время приемов он не посылал ей едва уловимую улыбку, когда усматривал в происходящем что-то забавное. В послеполуденные часы супруги не коротали время вместе, как у них было раньше заведено, за подносом с кувшинчиком чоки, занимаясь каждый своими делами: он — просмотром донесений военных советников, а она — изучением коммерческих сводок, ежедневно подаваемых Джайкеном. Между мужем и женой воздвигался невидимый барьер молчания и напряженности. Хокану ни словом не касался этого предмета, однако он стал больше времени уделять военным учениям, так что часы общего досуга становились все более редкими. И хотя супруги не обменивались упреками, не возникало ничего даже отдаленно похожего на горячий спор, — все происходящее между ними было отравлено их несогласием насчет того, чьим наследником станет Джастин.

Оставалось надеяться только на то, что это отчуждение кончится, когда появится на свет их общий сын.

Если не считать Накойю, то из всех людей, которых она знала, только Хокану был способен безошибочно улавливать ход ее мыслей. Между ними не должно быть недоразумений!

Последовал очередной толчок изнутри, и Мара засмеялась.

— Уж скоро, маленький мой, — шепнула она своему младенцу.

Слуга, неотлучно находившийся при ней, встрепенулся при звуке ее голоса:

— Госпожа?..

Мара с трудом отошла на шаг от стены.

— Мне ничего не нужно… кроме этого ребенка… кажется, ему так же не терпится взглянуть на белый свет, как и мне не терпится взглянуть на него самого.

Слуга встревожился:

— Я должен послать за…

Мара подняла руку:

— Нет, еще не пора. Повитуха и лекарь говорят, что придется ждать еще не меньше месяца. — Она нахмурилась. — Но я опасаюсь, как бы он не родился раньше времени.

Со стороны внутреннего коридора послышался слабый стук в дверь. Мара расправила сбившиеся складки домашнего халата и кивком подала слуге знак, чтобы он открыл дверь. Еще не переступив порог, ее управляющий, Джайкен, отвесил низкий поклон:

— Госпожа, тут один торговец просит разрешения предложить тебе свои товары.

В подобных случаях, как правило, Джайкен сам занимался с купцами, и то, что на этот раз он решил побеспокоить Мару, было несколько странно. Он достаточно долго вел хозяйство Акомы и почти всегда принимал именно такое решение, которое соответствовало желанию Мары, даже если сам он предпочел бы другое. С пробудившимся интересом властительница спросила:

— А ты как на это смотришь?

В ситуациях, выходящих за рамки повседневного обихода, Джайкен часто терял солидную долю уверенности в себе и сейчас осторожно ответил, тщательно выбирая слова:

— По-моему, госпожа, тебе стоит принять этого человека.

Неожиданный визит позволял отвлечься от грустных мыслей, и Мара с радостью ухватилась за эту возможность. Хлопнув в ладоши, она вызвала горничную и приказала принести наряд, более подобающий беседе с посторонним посетителем. Облачившись в просторное платье с длинными рукавами, Мара жестом дала понять управляющему, что готова следовать за ним.

Купец ожидал в тенистом зале с колоннами в том флигеле дворца, где размещались писари. Из светлых хозяйских покоев Мара и Джайкен прошли туда, минуя высокие мрачные коридоры, кое-где переходящие в туннели, проложенные в толще холма. Судя по быстрой, неровной походке спутника, Мара могла с уверенностью заключить, что ее верный управляющий весьма взволнован, и полюбопытствовала:

— У этого торговца есть на продажу что-нибудь особенное?

— Возможно. — Быстрый взгляд управляющего также свидетельствовал о его растерянности. — Я думаю, тебе надо самой посмотреть, что он предлагает.

Годы его безупречной службы приучили Мару доверять чутью Джайкена. Поскольку в ответ на прямой вопрос он не пустился немедленно в подробное описание предлагаемых товаров, госпожа сочла целесообразным его поторопить:

— Так что же именно?

Джайкен застыл на месте.

— Я… — После недолгого колебания он с виноватым видом поклонился и выпалил:

— Я не знаю, как мне следует с ним держаться, госпожа.

Мара чувствовала, что любой вопрос повергнет его в еще большее смятение. Поэтому она просто двинулась дальше по коридору.

Через несколько секунд она получила разъяснение:

— Потому что он… он раньше был цурани.

Сообщение сразу заинтересовало Мару.

— Он из Ламута?

Этим городом правил брат Хокану, и в составе торговых делегаций из Королевства чаще всего находился кто-либо из бывших цуранских солдат, служивший переводчиком.

Джайкен с облегчением кивнул:

— Цурани, который предпочитает порядки Королевства.

Смущение управляющего можно было понять: хотя Мара и отваживалась нарушать традиции и принимала присягу на верность у тех, кто лишился господина, одна лишь мысль о том, что кто-то может по доброй воле предпочесть жизнь в далеком, неведомом мире, была слишком чуждой даже для самой Мары. И то, что одним из таких «перебежчиков» был Касами, брат Хокану, дела не меняло. Если торговое представительство возглавлял бывший цурани, ведение переговоров оказывалось делом более щекотливым, чем обычно.

Длинный внутренний коридор наконец вывел их к южному портику усадебного дома. От портика отходила усыпанная гравием дорожка, где под сенью старых деревьев ожидала свита странствующего купца: небольшая группа носильщиков и десять телохранителей-стражников. У Мары широко открылись глаза. Сначала она не заметила, что стража была более многочисленной, чем обычно: первое, что бросилось ей в глаза, — они такие рослые! При более внимательном рассмотрении стало ясно, что все они мидкемийцы. Это само по себе было достаточно редким явлением, чтобы часовые у входа с подозрением поглядывали на пришельцев. До слуха Мары доносились обрывки разговоров на чужом языке, и звук этой речи — такой знакомый звук! — заставил Мару замереть. На нее нахлынули воспоминания о Кевине из Занна, и только очевидное нетерпение Джайкена вернуло госпожу к ее нынешним обязанностям. Мгновенно овладев собой, она поспешила в служебный флигель, где в одном из залов ее ожидал визитер.

Этот человек расположился, как и полагалось, у подножия помоста, где обычно сидела Мара, принимая посетителей, явившихся по делам. По обе стороны от него размещались мешки и дорожные ларцы с образцами товаров; руки купца свободно лежали у него на коленях. Его облачение было сшито из переливающегося шелка, наверняка сработанного в иных краях: об этом свидетельствовал и непривычный блеск, и краски рисунка, невиданного в империи Цурануани.

Прищурившись, Мара наблюдала за купцом, пока приближалась к своему месту. В конце концов она решила, что наряд незнакомца производит впечатление яркое, броское, но не вызывающе-пестрое. Хотя этот человек и называл себя купцом, одет он был не хуже любого цуранского аристократа высшего ранга. Однако считать его знатным господином не приходилось: вместо символа, обозначающего принадлежность к той или иной династии и обычно вышитого на плече или на шарфе, наряд чужеземца украшал варварский символ города Ламута

— изображение существа, похожего на собаку и именуемого волком. Этот человек высокомерен, успела подумать Мара, пока Джайкен помогал хозяйке взойти по невысокой лесенке к месту на подушках.

Однако манеры чужака были безупречны. Когда госпожа удобно устроилась на подушках, он склонился так низко, что его лоб коснулся циновки, на которой он до этого стоял на коленях.

В таком положении он оставался достаточно долго, выразив тем самым глубокое почтение; тем временем Джайкен представил его властительнице:

— Госпожа, это Джанайо из города Ламут. Изящным движением Джанайо выпрямился и улыбнулся:

— Честь и почет твоему дому, Благодетельная. В добром ли ты здравии, госпожа Мара?

Мара склонила голову:

— Я здорова, Джанайо из… Ламута.

В глаза ей бросилась одна особенность. На этом человеке были надеты золотые украшения! Согласно императорскому указу, все ювелирные украшения и изделия из металлов изымались и заносились в особый реестр при прохождении их владельца через Врата из Мидкемии. Торговцы-варвары часто давали волю негодованию, когда привратники на стыке миров конфисковывали у них сапоги, выдавая взамен простые сандалии для путешествий в пределах Империи; однако изъятые вещи всегда возвращались хозяевам при переходе через Врата в обратном направлении. Имперские казначеи получили весьма суровый урок, когда первая группа гостей из Мидкемии вернулась домой без сапог, а вся хозяйственная жизнь провинции Лаш перевернулась с ног на голову из-за железных гвоздей, вытащенных из подошв и перечеканенных в монеты-цинтии.

Торговец указал пальцем на цепь, висевшую у него на шее.

— Я поручился, что не оставлю это здесь, госпожа Мара, — сказал он, заметив ее изумление.

Это напомнило ей о его цуранском происхождении, поскольку, имея дело с варварами, не приходилось надеяться, что хоть один из них преодолеет искушение и сдержит данное слово. Мидкемийцы не верили в Колесо Судьбы, а потому честь не обязывала их опасаться утраты благосклонности богов.

Мара оставалась внешне спокойной. Этому человеку не откажешь в смелости! Может быть, там, за Бездной, такая вещица и считается вполне скромным украшением для богатого человека, но в Келеване ее цена равна годовому доходу правителя среднего достатка, что прекрасно известно ее гостю. Как видно, он выставлял напоказ подобное сокровище не по легкомыслию, а с определенным умыслом. Мара набралась терпения, но, конечно же, ей хотелось понять, какую сделку он намерен предложить и на какую выгоду при этом рассчитывает.

Когда Мара сочла, что выдержала уже достаточно долгую паузу и пора поставить посетителя на место, она спросила:

— Итак, чем я могу быть тебе полезна?

От него не укрылась подробность: вопрос, заданный на языке цурани, представлял собой точный перевод с языка островного Королевства. Тем самым Мара без лишних слов давала понять, что ей уже доводилось вести дела с мидкемийскими купцами. Его ответная речь прозвучала в неукоснительном соответствии с этикетом цурани:

— Я скромный посредник в торговле отборными пряностями и лакомствами, госпожа. Благодаря тому, как сложилась моя жизнь, — тут он сделал широкий жест, — я приобрел важное преимущество: мне известно, какие продукты, получаемые на моей новой родине, могут принести хорошую прибыль при продаже в Империи.

Мара кивнула в знак понимания, и Джанайо заискивающим тоном предложил:

— Но, может быть, мне не следует отнимать разговорами твое драгоценное время и я должен испросить у тебя позволения, чтобы мои товары говорили сами за себя?

Слегка заинтригованная, Мара спросила:

— Что же ты предлагаешь?

Джанайо указал на ларцы и мешки, сложенные возле его локтя:

— Здесь у меня образцы. Поскольку приближается тот час, когда многие жители Империи откладывают свои труды, чтобы позволить себе чашку чоки, ты, возможно, пожелаешь отведать что-нибудь более экзотическое?

Мара подавила вздох: визитер невольно напомнил ей, что этот час Хокану всегда проводил вместе с ней… в лучшие времена. Но сейчас она устала, ей требовалось хоть немного поспать, потому что по ночам она часто просыпалась, когда ребенок внутри нее начинал толкаться ножкой.

— Для этого у нас мало времени, — сообщила она.

— Не сомневайся, — быстро проговорил Джанайо, поклонившись, — я тебя не слишком задержу. Ты будешь вознаграждена и удовольствием, и выгодой, могу тебя заверить.

Джайкен склонился к уху госпожи.

— Позволь мне послать за отведывателем пищи, госпожа, — порекомендовал он.

Мара пристально взглянула на управляющего. Он тоже был заинтересован, но явно располагал еще какими-то сведениями об этом таинственном торговце из-за Бездны. Вынув из-за пояса веер, она раскрыла его, поднесла к лицу, как бы желая отогнать жару, и за этим колеблющимся прикрытием шепнула:

— Что мне следует знать об этом человеке?

Джайкен выглядел встревоженным.

— Есть подозрение, — столь же тихо ответил он. — Я кое-что слышал от одного приказчика, который относится к нам по-дружески. Этот Джанайо вступал также в переговоры с властителем Матавы…

— …который является твердым сторонником традиционалистов и Джиро. — Мара покачала веер. — По-твоему, мидкемиец надеется, что наше политическое соперничество позволит ему втянуть нас обоих в азартный торг?

Управляющий задумчиво поджал губы:

— Этого я сказать не могу, хотя ничего невероятного тут нет. Если у него припасены редкие и дорогие товары, то победитель в торге за концессию может получить солидную прибыль.

Это соображение подогрело интерес Мары к возможной сделке. Нельзя допускать, чтобы вызванная беременностью усталость помешала ей воспользоваться любым преимуществом перед шайкой Анасати. Она хлопнула в ладоши, подзывая посыльного, и отправила его на кухню, чтобы привести раба-повара, в обязанности которого входило пробовать каждое подаваемое на стол блюдо. Она также вызвала Сарика и Люджана, поскольку их мнение могло понадобиться при последующем обсуждении.

Джанайо встретил ее распоряжения с подобострастным одобрением:

— Весьма мудро, госпожа Мара. Хотя, смею заверить, намерения у меня самые честные.

Мара сложила руки на животе и воздержалась от дальнейших разговоров. Никакие меры предосторожности не могли считаться излишними: приближался срок, когда она родит ребенка от Хокану. Она просто ждала, никак не откликаясь на попытки Джанайо завязать беседу, пока не явился ее советник.

По удивленному виду вошедшего Сарика было ясно: он сразу распознал в посетителе жителя Мидкемии, щеголяющего цуранскими манерами. Одного взгляда на первого советника Акомы хватило, чтобы Джанайо мгновенно выпрямил спину, оставив свою вольную позу. Как будто некий инстинкт предупредил его, что с проницательностью Сарика следует очень и очень считаться; поэтому он сухо растолковал Маре суть своих гарантий:

— Тебе надо иметь в виду, великая властительница, что угощения, которые я сюда доставил, слишком непривычны для обитателей Келевана. Могу смело утверждать, что в здешних краях не найдется ни одного человека, достаточно знакомого с их вкусом, чтобы уловить наличие в них какой-то примеси. Ради твоего спокойствия я предлагаю разделить с тобой каждую чашку, из которой ты пожелаешь отведать.

Ни золотая цепь, ни витиеватое красноречие не произвели никакого впечатления на Сарика. Он пристально наблюдал за торговцем, который разыграл перед зрителями целое представление, откинув назад рукава своего кафтана и показав таким образом, что на руках у него нет ни браслетов, ни колец, ни вообще чего-либо подозрительного.

— Если ты прикажешь слугам доставить сюда горячую воду, три котелка и чашки, я добавлю необходимые ингредиенты. Тогда ты сможешь выбрать, из какой чашки должен пить я, а из какой — ты. — Улыбнувшись прямо в каменно застывшее лицо Сарика, он добавил:

— Если тебе будет так угодно, госпожа, я готов рискнуть с тобой наравне.

Несмотря на сдержанность первого советника, любопытство в Маре пересилило.

— Так чем же ты собираешься осчастливить нашу Империю?

— Превосходными напитками, госпожа. Чудесным набором вкусных и ароматных угощений, которые никого не оставят равнодушным. Если это мое предприятие увенчается успехом и окажется прибыльным — а я уверяю тебя, что так и будет,

— тогда я доставлю в Империю также набор экзотических вин и сортов зля из лучших погребов Королевства Островов.

Мара пыталась разобраться в собственных впечатлениях. Неудивительно, что он остался в Мидкемии. Перед последним сражением Войны Врат он, может быть, служил солдатом в войске какого-либо правителя, но он прирожденный купец. Она покосилась на военачальника Акомы, успевшего к этому времени войти и занять свое место позади нее. Если бы судьба забросила Люджана в мир по ту сторону Бездны — с его-то бойким языком и живым умом, — то, может быть, сейчас он сидел бы здесь, нахваливая свои необыкновенные товары.

Эта мысль неожиданно успокоила Мару. Однако они была не из тех, кто легко проникается доверием к незнакомцам: к тому же и Сарик не произнес ни слова в пользу предложений Джанайо. Мара сочла необходимым прощупать связи торговца с ее врагами из Анасати:

— А о чем ты договорился с властителем Матавы?

Джанайо сверкнул открытой улыбкой не хуже коренного мидкемийца:

— Ты слышала о наших с ним беседах, но можешь мне поверить, здесь нет никакого секрета. Мои товары — это предметы роскоши, они требуют к себе особого подхода: нужны искусные негоцианты, чтобы выставить их в должное время и на должных рынках. Я был бы скверным купцом, если бы поленился сопоставить все возможные варианты. Властитель Матавы посылал через Врата многих посредников, пытаясь установить торговые связи.

На лице у Мары не осталось и намека на улыбку, когда она прикинула, что кроется за этими словами. Джайкен шепнул что-то Сарику, а тот кивнул и легко коснулся ее руки:

— Госпожа, нам известно, что эти господа из Матавы стремятся перейти тебе дорогу в торговых делах. Они не могут нарушать императорский указ, предоставляющий тебе исключительные права на торговлю определенными товарами, но надеются потягаться с тобой, перехватывая от наших посредников любые другие товары, не входящие в твой список. Они могут вполне законно добиться таких же привилегий по ту сторону Бездны. Донесения Аракаси позволяют предполагать, что средства на все эти козни поставляются из кармана Джиро.

Испытывая немалое отвращение при мысли о том, что политика пронизывает даже самые безобидные начинания, Мара наклонила голову в сторону Джанайо:

— Тебе принесут все, что ты назвал.

Слуги с готовностью исполнили приказ госпожи, и в приемный зал были немедленно доставлены подносы с несколькими котелками и фарфоровыми чашками. За слугами поспешал раб с большим кувшином горячей воды, от которой поднимались струйки пара.

Джанайо торжественно извлек из своей поклажи несколько коробочек и флаконов.

— Для начала, — провозгласил он, — кое-что терпкое и пикантное. — Он налил воду в один из котелков и погрузил туда маленький мешочек. — Это листья кустарника, произрастающего на юге Королевства, госпожа. Их сушка и перевозка обходятся дорого, да к тому же им грозит опасность заплесневеть, поэтому только очень богатые люди могут позволить себе купить небольшую партию для доставки в северные провинции. По этой причине напиток, который я приготовил, не получил особенно широкого распространения в Ламуте, где я обосновался. Если ты его отведаешь, то, полагаю, согласишься со мной: так сложилось про-сто потому, что жителям Ламута не представилось возможности в полной мере оценить прелесть этого напитка. — Он поднял крышку котелка, понюхал поднимавшийся из него пар и блаженно зажмурился. — Я верю, что он придется по вкусу самым придирчивым цуранским господам, и надеюсь, что ты разделишь мое мнение.

С этими словами он разлил жидкость по чашкам — экзотический пряный аромат пронизал воздух в зале. Когда все три чашки были наполнены, он кивнул слуге Мары; тот поднял поднос и приблизился к помосту, чтобы госпожа распорядилась, кому из какой чашки пить. Жестом она указала на ту, из которой сам же слуга с подносом и должен был выпить. Затем он передал ей одну из двух, оставшихся на подносе, а последнюю вернул торговцу.

Джанайо поднял чашку, предупредив хозяйку:

— Прихлебывай осторожно, госпожа, иначе рискуешь обжечь язык.

Непривычный аромат показался Маре восхитительным. Она отхлебнула из чашки. Первый глоток оставил впечатление чего-то резкого и странного, но ароматного и бодрящего. Подумав несколько мгновений, она высказалась:

— Полагаю, немного меду могло бы смягчить горечь. Торговец улыбнулся:

— Ты опережаешь мои мысли. Благодетельная. Я только что собирался сообщить, что в Мидкемии мы часто используем также белый сахар: его получают из растения, называемого свеклой. Некоторые предпочитают добавлять молоко, а другие — сок кислого плода, похожего на келеванский кетунди.

Мара отхлебнула еще и почувствовала, что на этот раз питье показалось ей вкуснее.

— Как это у вас называется?

Визитер улыбнулся:

— Чай, госпожа.

Мара засмеялась:

— Многие напитки называются «чаем», Джанайо из Ламута. Но из какой травы вы его готовите?

Ответом было чисто цуранское пожимание плечами:

— Это и есть название травы, а точнее — листьев кустарника. Когда в Ламуте кто-то произносит слово «чай», он имеет в виду именно это, а вовсе не разболтанную в горячей воде смесь каких попало трав, которую пьют цурани. Однако настоящий чай бывает разных сортов: терпкий, мягкий, сладкий и горький. Для разных случаев выбирают разные сорта.

Теперь уже очарованная новым напитком, Мара кивнула:

— Хорошо, а еще что у тебя есть?

Джанайо выбрал другой котелок из тех, что были принесены по приказу Мары, и приготовил другой напиток:

— Это питье совсем иного рода.

Чашка с темной жидкостью, распространяющей неповторимое благоухание, была немедленно представлена на суд Мары. На этот раз в роли отведывателя выступил Джайкен: его возбуждение возобладало над обычной осторожностью. Мара еле дождалась, пока управляющий снимет пробу, только после этого она сделала глоток из своей чашки. Напиток оказался горьким, но пикантным.

— Как это называется? По вкусу немного напоминает чоку.

Напиток явно понравился Маре, и Джанайо с удовлетворением поклонился:

— Это кофе, госпожа. Так же как и чай, кофе имеет многочисленных родственников. Тот сорт, который ты сейчас пьешь, выращивается на склонах холмов близ Вабона. Вкусный, крепкий… но легким напитком его не назовешь.

— Он хлопнул в ладоши, и один из его слуг подал ему другую корзиночку, размером поменьше, перевязанную яркими праздничными лентами. — Позволь мне преподнести тебе подарок. Здесь дюжина образцов, которые ты сможешь попробовать на досуге. Каждый снабжен ярлычком с подробным описанием типа зерен, из которых сделан порошок, и указаниями, как готовить напиток.

Мара отставила недопитую чашку. Хотя проба напитков и отвлекала ее от горестных мыслей о семейном разладе, день приближался к концу, и засиживаться здесь дольше не стоило. Ей не хотелось пропускать час, который по заведенному обычаю она проводила с сыном, пока он ужинал. Джастину недавно исполнилось пять лет; он еще был слишком мал, чтобы понимать причины опозданий взрослых.

Почувствовав ее нетерпение, Джанайо поднял руку, чтобы привлечь к себе внимание:

— Осталось испробовать самый поразительный напиток. — Он опасался, что властительница сейчас поднимется и уйдет, и поэтому торопливо обратился к одному из слуг Акомы:

— Нельзя ли принести немного молока?

Такое самовольное нарушение этикета могло бы вызвать недовольство хозяйки, если бы всем уже давно не была известна развязность мидкемийцев. Мара превозмогла усталость и жестом дала слуге разрешение исполнить то, о чем его просили. Тем временем Сарик наклонился к самому ее уху и тихо посоветовал:

— Не упускай из виду мелочей. Этот человек — цурани по рождению. А между тем он ведет себя по-мидкемийски дерзко. Можно подумать, что он делает это специально, как будто знает о твоей прежней привязанности к одному из них. Мне не нравится, как легко он играет эту роль, госпожа. Прошу тебя, будь осмотрительна.

Мара прикрыла лицо веером. Ее советник был прав, напоминая об осторожности.

— Этот Джанайо пьет из одного котелка со мной. Конечно же, не будет никакого вреда, если мы попробуем еще один образец. А после этого аудиенция будет закончена.

Сарик едва заметно кивнул, но бросил Джайкену выразительный взгляд. Когда слуга вернулся с маленьким кувшином молока, Джайкен объявил о своем желании также получить чашку на пробу.

— Ах, конечно! — радостно подхватил Джанайо. — Ты опытный и знающий человек и хочешь узнать до тонкости все, что касается торговых сделок, которые может заключить ваш дом.

Пока советники Мары удивленно переглядывались, торговец смешал в следующем котелке равные количества молока и горячей воды. Его цепь сверкнула, когда он потянулся к своей корзине, не переставая говорить:

— Иногда можно использовать молоко без воды — это придает напитку особенно богатый букет.

Его приготовления были завершены с еще большей помпой, чем все предыдущие. Он снова передал поднос с полными чашками слуге, жестом предложив Маре выбирать первой. Отклонив эту любезность, она подождала, пока свои чашки взяли Джайкен и работведыватель. Запах нового угощения был чарующим. Маленький управляющий позабыл свои волнения и сделал глоток, но тут же вздрогнул и отпрянул с подавленным вскриком: он обжег себе язык.

Торговец проявил достаточно такта, чтобы не рассмеяться.

— Прими мои извинения, госпожа. Мне следовало предупредить: этот напиток подают очень горячим.

Джайкен уже обрел свой обычный апломб.

— Госпожа, — сказал он возбужденно, — этот редкостный напиток невероятно хорош на вкус.

И управляющий, и властительница взглянули на раба, снимавшего пробу. Более осторожный, чем Джайкен, он не обжег язык и теперь потягивал содержимое своей чашки с таким очевидным наслаждением, что Мара приказала передать ей поднос.

Когда она выбрала одну из двух оставшихся чашек, Джанайо сказал:

— Если кофе напоминает тебе чоку, то это чудо может показаться похожим на чока-лану, которую в Империи варят для детей. Но я возьму на себя смелость смиренно утверждать, что от чока-ланы до шоколада так же далеко, как от моего скромного положения до твоего величия.

Мара глотнула напиток и закрыла глаза, ощутив дивный вкус и аромат. Уже не пытаясь скрыть удивление и удовольствие, она блаженно вздохнула.

Усмехнувшись, Джанайо принял с подноса последнюю чашку и выпил ее чуть ли не залпом.

— Это шоколад, госпожа.

На Мару снова накатили воспоминания о Кевине, который не раз и не два признавался, как он скучает по сластям из шоколада, украшавшим праздники у него на родине. Вот теперь только она поняла, что он имел в виду.

Сморгнув набежавшие слезы с увлажнившихся глаз, Мара согласилась:

— Замечательное лакомство.

Джанайо отставил свою чашку и поклонился:

— Я ходатайствую о даровании мне исключительных прав на ввоз этих товаров, госпожа.

Мара покачала головой с откровенным сожалением:

— Не в моей власти даровать такое разрешение, Джанайо из Ламута. Мой патент от имперского правительства ограничен перечнем определенных товаров.

Явно разочарованный, торговец развел руками:

— Тогда речь может пойти о торговом соглашении. Если распределение монопольных прав от тебя не зависит, то по крайней мере позволь мне надеяться на посредничество самого могущественного торгового дома в Империи.

Мара отпила еще несколько глотков восхитительной жидкости и наконец снова вспомнила об осторожности:

— А как же насчет Матавы?

Джанайо смущенно кашлянул:

— Их предложения были оскорбительны… нет, хуже того — унизительны, и к тому же у них нет опытных приказчиков, подобных тем, которые состоят у тебя на службе. Кроме того, для ведения деловых переговоров им нужны переводчики, а это большое неудобство для тех, кто, подобно мне, подвизается на рынке предметов роскоши. Я хотел бы перекрыть любой путь, чреватый недоразумениями и открывающий посторонним возможность на этом наживаться.

Допив до конца остатки несравненного напитка, Мара подтвердила:

— Торговое соглашение… да, это я могу. В ее следующих словах звучало сожаление. — Не в моих силах помешать другим ввозить в Империю эти напитки, но если кто-либо попытается перебежать мне дорожку в этом деле… полагаю, в Ламуте найдется толковый торговец, который отобьет у них охоту ущемлять мои интересы.

Поручив Джайкену договориться об окончательных условиях соглашения, она собралась покинуть приемный зал.

Торговец поклонился, коснувшись лбом пола:

— Госпожа, твоя мудрость не зря вошла в легенду.

Мара поднялась на ноги:

— Я приму твой комплимент, когда мы оба разбогатеем благодаря ввозу шоколада в Империю. Но теперь меня ждут другие дела. Джайкен составит документы, подтверждающие сотрудничество, о котором ты просишь.

Слуги поспешили собрать использованные чашки; Джайкен, нахмурив брови, сосредоточился на выборе точных условий достигнутого соглашения.

В сопровождении Люджана и Сарика Мара вышла за дверь.

Оказавшись в полумраке внутреннего коридора, Сарик перевел сумрачный взгляд на свою повелительницу:

— Ты серьезно рисковала, госпожа. Любой торговец из Мидкемии, рожденный в Цурануани, мог некогда быть связанным клятвой верности дому Минванаби.

Настроение у Мары было скверным, — может быть, сказалась усталость, да и подремать днем не удалось. Она резко возразила:

— Вы все видели: он пил наравне с нами. — Потом властительница несколько смягчилась. — И от этих редкостных напитков я себя великолепно чувствую.

Сарик поклонился, всем своим видом выказывая неодобрение.

Мара направилась к детской, откуда даже до этого коридора доносились возмущенные вопли Джастина. Вздох Мары перешел в смех:

— Я опаздываю, а у слуг и руки опустились. — Она прижала ладонь к своему раздавшемуся животу. — Я-то жду не дождусь, когда родится этот человечек… но, когда у нас будет двое таких крикунов, никому в доме и минуты покоя не будет. — Она улыбнулась совсем по-детски. — Пока что меня все так балуют, так обо мне заботятся… боюсь, об этих славных денечках я еще пожалею, когда мне снова придется вставать и садиться без помощи двух бравых молодцов.

Люджан лукаво усмехнулся, такое же выражение мелькнуло и на лице у Сарика, когда тот произнес:

— Ну, во всяком случае Хокану сделает все, что в его силах, чтобы ты не ходила налегке подолгу.

Мара засмеялась, но оттенок горечи не ускользнул от внимания ее советников:

— Он-то, конечно, сделает, но только если мы сумеем договориться, чтобы Джастин стал наследником Акомы.

Над склоненной головой госпожи Сарик послал кузену комическую гримасу и шевельнул губами:

— Ох упряма!

Поздней ночью к одному из пустующих складов в Сулан-Ку вернулся торговец, называвший себя Джанайо из Ламута, со своей свитой из наемных мидкемийских охранников. Фитили уличных фонарей в богатых кварталах еще не догорели до конца, но здесь, среди разбросанных близ речного берега строений, только заходящая луна посылала на землю скудные лучи. Улицы лежали во тьме, которую еще усиливал туман с реки Гагаджин. В прежние времена подонки городского общества, ничего не опасаясь, охотились здесь на простофиль, рискующих путешествовать вдоль реки без охраны; но теперь императорские патрули отогнали городских отщепенцев и бродяг на самые дальние пустыри, поросшие кустарником. Единственной живностью на открытых местах оставались беспородные псы-дворняги, добывающие пищу среди рыночных отбросов.

Хотя, по меркам Цурануани, все вокруг было спокойно, для мидкемийских ушей местечко было далеко не из приятных. Даже находясь внутри склада, они слышали визгливую брань, доносящуюся из притона Зыбкой Жизни, где его содержательница осыпала ругательствами клиента, который грубо обошелся с одной из ее девиц. Собаки заливались лаем, и кудахтали потревоженные джайги. Где-то поблизости плакал ребенок. Наемники, составляющие свиту Джанайо, неловко переминались с ноги на ногу, чувствуя себя неуютно: запахи разлагающихся на отмелях водорослей не придавали мидкемийцам бодрости. Им было невдомек, зачем их привели в этот пустой полусгнивший сарай.

Не вполне было ясно и то, ради чего им заплатили за переход через Бездну. Наниматель подробно беседовал с каждым и при этом требовал, чтобы они ни под каким видом не говорили ничего на языке цурани. Но после сражения у Сетанона дела в Королевстве шли со скрипом, и получить работу было нелегко; для мужчин, не слишком привязанных к дому, предложенные деньги казались сущим подарком.

Носильщики составили на пол свою поклажу и ждали приказаний; тем временем стражники сохраняли строй позади Джанайо. Внезапно в воздухе бесшумно зазмеились шелковые бечевки с грузиками на концах, запущенные с потолочных балок сарая. Каждая настигла одного из охранников, плотно захлестнув петлей горло неосторожного солдата-варвара.

За удавками последовали метнувшие их убийцы в черном, спрыгнувшие со своих невидимых насестов. Расчет был точен: тяжесть и скорость их летящих вниз тел заставили дернуться вверх петлю на втором конце каждой бечевки и оторвали от пола ноги беспомощных жертв. Шеи четырех солдат переломились сразу же, но другие повисли, хрипя и содрогаясь в агонии удушья.

Носильщики с ужасом наблюдали, как умирают стражники. Оцепенев на месте, они и не подумали звать на помощь. Впрочем, бояться им осталось недолго. Еще двое убийц в черном, выдвинувшись из тени, прошли сквозь их безоружную группу, как проносится ветер сквозь заросли тростника. Менее чем через минуту десять носильщиков Джанайо уже лежали мертвыми, и кровь из их перерезанных глоток растекалась по деревянному полу. Убийцы, которые удерживали вооруженных охранников в подвешенном состоянии, выпустили из рук бечевки, и бездыханные мидкемийцы повалились на пол обмякшими грудами.

Джанайо стянул с себя богатое одеяние и швырнул его куда-то между трупами. Один из убийц поклонился ему и подал небольшую торбу, из которой Джанайо вынул темную тунику и накинул ее себе на плечи. Из кармана он быстро извлек маленькую склянку и нанес ее содержимое — сладко пахнущую текучую мазь — себе на руки. Жир растворил слой маскировочной краски; будь здесь побольше света, глазам наблюдателя предстали бы красные ладони и вытатуированное изображение цветка Камои.

Из того угла, где мрак был особенно непроглядным, послышался низкий голос:

— Дело сделано?

Человек, который не был торговцем и который для удобства называл себя именем Джанайо, склонил голову:

— Как ты приказал, досточтимый магистр.

Из укрытия выступил дородный человек, чья поступь была удивительно легкой для столь мощного тела.

Каждый его шаг сопровождался пощелкиванием и позвякиванием, поскольку украшения из кости, болтающиеся на кожаных ремешках, ударялись об орудия смерти, прикрепленные к поясу. Его одежда была утыкана остроконечными накладками, вырезанными из черепов жертв; сандалии скреплялись ремешками из пропитанной особым составом человеческой кожи. Он не бросил ни одного взгляда на трупы, усеявшие пол, хотя и избегал наступать в кровавые лужи. Обе-хан, Великий магистр тонга Камои, кивнул; качнулся и спадающий по спине пучок волос, растущих на темени, — остальная же часть головы была чисто выбрита.

— Хорошо. — Он поднял мускулистую руку и вынул из нагрудного кармана туники небольшой флакон. — Ты уверен, что она пила?

— Так же уверен, как и в том, что я сам тоже пил, господин. — Мнимый торговец еще раз низко поклонился. — Я подмешал отраву в шоколад, потому что из всех напитков это самый неотразимый. Ее управляющему повезло: он обжег язык. Но властительница выпила все, до последней капли. Она проглотила медленно действующий яд в таком количестве, что хватило бы на трех мужчин.

Закончив донесение, убийца облизнул пересохшие губы. Превозмогая тревогу, чувствуя, как холодный пот покрывает его тело, он не терял самообладания и ждал, что последует.

Обехан улыбнулся:

— Ты хорошо все исполнил.

Он вручил исполнителю флакон, зеленый цвет которого служил символом жизни. Человек, который называл себя Джанайо из Ламута, дрожащими руками принял флакон, усмотрев в этом отсрочку смертного приговора. Он разломал восковую пробку и выпил горькое снадобье, после чего и сам улыбнулся в ответ.

Через секунду его лицо исказилось. Острая боль пронзила его живот, словно кинжалом; страх накатил темной волной, и он невольно взглянул на опустошенный флакон. Потом его пальцы разжались. Флакон с фальшивым эликсиром жизни упал, и колени самозванного торговца подогнулись. С коротким стоном он упал на пол, сложившись пополам.

— Почему?..

Его голос звучал словно карканье вороны: спазмы смертной муки уже не оставляли сил для слов. Обехан ответил тихо и ласково:

— Потому что она видела твое лицо, Коулос, и ее советники тоже видели. И еще потому, что этого требуют нужды Камои. Ты умираешь с честью, служа общине. Туракаму радушно примет тебя в своих чертогах, примет как дорогого гостя, и ты вернешься на Колесо Судьбы в более высоком воплощении.

Обманщик, сам ставший жертвой предательства, силился удержаться от конвульсий. Обехан хладнокровно сообщил:

— Боль пройдет быстро. Жизнь уже покидает тебя.

Умирающий с трудом устремил молящий взгляд на лицо магистра. Задыхаясь, он выдавил из себя:

— Но… отец…

Обехан опустился на колени и положил выкрашенную красным ладонь на лоб своего сына.

— Ты приумножаешь славу своей семьи, Коулос. Ты делаешь мне честь.

Плоть со взмокшей от смертного пота кожей содрогнулась один раз, потом второй и наконец обмякла в неподвижности. Когда прекратилась последняя судорога, Обехан поднялся на ноги и вздохнул:

— Кроме того, у меня есть и другие сыновья.

Глава тонга Камои подал сигнал, и его приспешники собрались вокруг него. Повинуясь следующему приказу магистра, они быстро, в полном молчании выскользнули из склада, оставив мертвых лежать как лежали. Оказавшись в одиночестве на арене совершившейся бойни, Обехан — невидимый для глаз ни одного из смертных — достал из своей туники маленький клочок пергамента и подбросил его к ногам убитого сына. Золотая цепь привлечет внимание уборщиков мусора; тела будут найдены и обысканы любителями поживы; на бумагу обратят внимание при последующем дознании. Когда глава преступной общины повернулся на пятках, чтобы направиться к выходу, клочок пергамента с красно-желтым оттиском печати дома Анасати слетел на половицы, все еще липкие от недавно пролитой крови.

Первый приступ боли захватил Мару перед самым рассветом. Согнувшись в три погибели, она постаралась подавить вскрик. Хокану мгновенно стряхнул сон. Его заботливые руки сразу же коснулись жены.

— Что с тобой?

Боль отпустила. Мара приподнялась, опершись на локоть, и выждала несколько секунд. Ничего ужасного не произошло.

— Спазм какой-то, только и всего. Извини, что потревожила тебя.

В предрассветном полумраке Хокану внимательно присмотрелся к ее лицу. Он бережно отвел от лица спутанные волосы Мары. Улыбка, которой она так давно не видела, снова подняла кверху уголки его губ.

— Малыш?..

Мара засмеялась от радости и облегчения:

— Думаю, да. Он, наверное, вздумал брыкаться, когда я спала. Очень бойкий.

Хокану нежно провел ладонью по щеке, шее и плечу Мары, а потом нахмурился:

— Такое ощущение, что тебя знобит. Она пожала плечами:

— Да, немножко.

Его беспокойство усилилось.

— Но утро такое теплое! — Он снова притронулся к ее виску. — И на лбу у тебя испарина.

— Пустяки, — быстро возразила Мара. — Скоро все пройдет.

Она закрыла глаза, с неудовольствием подумав, что причиной ее недомогания могут оказаться чужеземные напитки, которые она с таким увлечением пробовала накануне.

Хокану почувствовал ее колебания:

— Позволь, я позову к тебе лекаря.

Приход домашнего целителя именно сейчас показался Маре совсем неуместным: не хотелось нарушать первые минуты сердечной близости с Хокану, которой она так долго была лишена.

— У меня уже были дети, муж мой. — Сказав это, она тут же постаралась смягчить невольную резкость тона. Я здорова.

Тем не менее завтракала она без всякого аппетита. Чувствуя на себе испытующий взгляд Хокану, она поддерживала легкую беседу и старалась не придавать значения жгучему покалыванию, которое время от времени пробегало по ноге. Она уверяла себя, что нога просто затекла от долгого сидения. Раб, служивший отведывателем, выглядел вполне здоровым, когда выносил подносы во время завтрака.

Наконец явился со своими табличками Джайкен, и Мара с головой зарылась в просмотр торговых донесений, благодарная уже за то, что ее предрассветный спазм как будто отогнал отчуждение Хокану. Он дважды заглянул к ней — в первый раз, когда надевал доспехи для воинских учений, а второй — перед тем, как принять ванну.

Через три часа боль разыгралась уже всерьез. Засуетились лекари, пытаясь хоть как-то унять мучения госпожи, когда ее, задыхающуюся, уложили в постель. Оставив на столе недописанное письмо отцу, Хокану поспешил к жене. Не отходя от нее ни на миг, он держал ее за руку. Он сохранял безупречное самообладание, чтобы его страх не усилил ее страданий. Однако ни травяные снадобья, ни массаж не приносили облегчения. Спазмы сотрясали тело Мары, взмокшее от обильного пота.

Старший лекарь, прижимавший руки к животу Мары, с озабоченным видом кивнул своему помощнику.

— Пора? — спросил Хокану.

Ответом ему был еще один кивок; лекарь продолжал свои хлопоты, а помощник вихрем помчался из комнаты, чтобы срочно отправить посыльного за повитухой.

— Но почему же так рано? — настаивал Хокану. — Ты уверен, что ничего не упущено?

Во взгляде лекаря мелькнуло раздражение.

— Всякое случается, господин консорт. А теперь сделай милость, оставь свою супругу и пришли сюда ее горничных. Они лучше тебя знают, в чем она сейчас нуждается. Если тебе трудно оставаться в бездействии или ты хочешь как-то отвлечься, то можешь попросить поваров нагреть воды.

Хокану не последовал совету лекаря. Он наклонился, поцеловал Мару в щеку и прошептал ей на ухо:

— Моя отважная повелительница, богам должно быть известно, как ты мне дорога. Они сохранят тебя в безопасности и сделают легкими твои роды, а если нет — небеса ответят мне за свой недосмотр. Моя мать всегда говорила, что дети, в чьих жилах течет кровь Шиндзаваи, очень спешат появиться на свет. И кажется, это наше с тобой дитя не хочет отставать от своих родичей.

Мара успела ответить ему нежным пожатием руки, прежде чем его оттащили от постели слуги, которые, повинуясь краткому приказу лекаря, попросту вытолкнули консорта Акомы из его собственных покоев.

Хокану не отводил взгляда от жены до последнего мгновения, пока не сдвинулись дверные створки. Оставшись в коридоре, он было подумал, не послать ли за вином. Впрочем, он тут же отказался от этого намерения, потому что припомнил: как-то раз Мара рассказала ему, что ее постылый первый муж напился до бесчувствия по случаю рождения Айяки. Накойе тогда пришлось приложить немало усилий, чтобы заставить его протрезветь и выслушать радостную весть.

Хокану не мог допустить, чтобы запах вина из его рта хотя бы на секунду вызвал у Мары тяжелые воспоминания, когда он сможет подойти к ее постели. Неспособный думать ни о чем, кроме того, что сейчас происходит с его обожаемой женой, он безостановочно мерил шагами коридор. Он невольно прислушивался к каждому звуку, доносившемуся из-за дверей спальни, пытаясь истолковать его значение. Торопливые шаги ничего не могли ему поведать. Но когда наступала тишина, тревога нарастала еще больше. Он внутренне кипел оттого, что таинство родов не оставляло ему никакой возможности вмешаться и помочь. Потом его губы искривились в полуулыбке: ему пришло в голову, что эта отвратительная, сводящая с ума мука незнания сродни тому чувству, которое испытывает жена, когда ее мужа посылают в сражение.

Его одинокие метания были прерваны приходом Люджана, Сарика, Инкомо и Кейока, которые собрались на утренний совет в главной палате и были встревожены отсутствием властительницы. Старому Инкомо хватило одного взгляда на растерянное лицо Хокану, чтобы понять: у слуг просто не было времени, чтобы уведомить советников о происходящем.

— Что с госпожой? — спросил он.

Хокану ответил:

— Говорят, что младенец вот-вот родится.

Лицо Кейока застыло в защитной маске бесстрастия, а Люджан покачал головой:

— Рано.

— Такие вещи случаются, — поспешил сообщить Инкомо. — Дети не рождаются в точно рассчитанное время. Мой старший сын родился восьмимесячным. Он рос здоровым и сильным и сейчас как будто не обижен здоровьем.

Но Сарик оставался безмолвным. Он не вмешивался в разговор со своими обычными саркастическими замечаниями, чтобы хоть немного приободрить остальных, которые места себе не находили от тревоги. Он внимательно смотрел на Хокану темными глазами и не произносил ни слова, хотя его мысли то и дело возвращались к торговцу, который носил золотые украшения, словно в этом не было ничего особенного.

Проходили часы. Все дела были заброшены. Советники Мары, с молчаливого согласия Хокану, держались вместе, расположившись в уютной комнате, где властительница иногда предавалась благочестивым размышлениям. Время от времени Кейок или Люджан отправляли слугу с каким-либо приказом воинам гарнизона или же от Джайкена к Сарику приходили сообщения, требующие совета. Когда дневной зной достиг полной силы и слуги по приказу Хокану принесли еду для полуденной трапезы, никто, казалось, не испытывал желания подкрепиться. Новости о состоянии Мары не становились более утешительными, и, когда стало ясно, что дело идет к вечеру, даже Инкомо утратил возможность поддерживать разговор ничего не значащими фразами.

Больше невозможно было отрицать: роды Мары оказались весьма трудными. Иногда из ее комнаты доносились низкие стоны и вскрики, но чаще сподвижники Мары слышали лишь тишину. Вечером вошли слуги и зажгли лампы. Появился Джайкен с вечными следами мела на руках и виновато признал, что у него уже не осталось свитков, с которыми еще можно поработать.

В этот миг крик Мары, как клинок, прорезал воздух. Хокану вздрогнул, круто повернулся и устремился вдоль по коридору. Вход в комнату его жены был приоткрыт, иначе он проломил бы стену. При ярком свете ламп были отчетливо видны две повитухи, с трудом удерживающие Мару, которая билась в конвульсиях. Ее руки и плечи, всегда отличавшиеся изысканной белизной, сейчас заливала горячечная краснота.

Хокану похолодел от страха. Он видел лекаря, стоящего на коленях в изножье спальной циновки; его руки были в крови. Подняв голову, чтобы потребовать салфеток, смоченных в холодной воде, он увидел, кто стоит у дверей.

— Господин, тебе нельзя здесь находиться!

— Я буду здесь и ни в каком другом месте, — отрезал Хокану таким тоном, каким отдавал приказы. — Объясни, что было упущено. Немедленно!

— Я…

После секундного колебания лекарь отказался от попыток что-либо объяснить: тело его госпожи изогнулось дугой и этот спазм был слишком похож на агонию.

Хокану рванулся к постели жены. Он плечом оттолкнул в сторону повитуху, схватил дергающуюся руку Мары и склонился к ее лицу:

— Я здесь. Успокойся. Все будет хорошо, жизнью своей тебе ручаюсь.

Она умудрилась кивнуть между двумя судорогами. Ее черты были искажены болью, щеки и лоб приобрели мертвенно-пепельный оттенок и были влажными от испарины. Хокану не отводил взгляда от ее глаз: он всей душой стремился внушить ей уверенность и в то же время сознавал, что больше ничем не может ей помочь. Приходилось полагаться на то, что лекарь и повитухи знают свое дело… а между тем его возлюбленная супруга истекала кровью, которой были пропитаны простыни, разбросанные вокруг ее бедер. Хокану видел, но еще не позволял себе осознать присутствие чего-то, что всхлипывающие служанки не успели прикрыть: крошечную синеватую неподвижную фигурку около ног Мары. Если когда-то это и было младенцем в материнской утробе, то теперь от него остался лишь жалкий комок безжизненной человеческой плоти.

В сердце Хокану вспыхнул гнев: итак, когда случилась беда, никто не отважился сообщить ему, что его сын, его и Мары, родился мертвым.

Спазм миновал. Мара обмякла в руках мужа, и он нежно прижал ее к себе. Она была настолько измучена, что просто лежала с закрытыми глазами; ее дыхание было слабым и беззвучным. Сделав над собой усилие, словно потребовалось проглотить горячий уголь, Хокану устремил на лекаря взгляд, не сулящий ничего доброго:

— Что с моей женой?

Слуга покачал головой и шепотом ответил:

— Отправь самого резвого из своих скороходов в Сулан-Ку, господин. Постарайся найти кого-нибудь из жрецов Хантукаму, ибо… — от горя он с трудом выдавливал из себя слова, — я больше ничего не могу сделать. Твоя жена умирает.

Глава 7. ПОДОЗРЕВАЕМЫЙ

Скороход свернул в сторону.

Не слишком озабоченный тем, что едва не столкнулся с встречным гонцом, Аракаси тем не менее сразу остановился посреди дороги. Солнце стояло высоко над головой: только что миновал полдень, и в этот час лишь дело, не терпящее отлагательств, могло вынудить посланца из Акомы мчаться с такой скоростью. Аракаси нахмурился, припомнив мрачное выражение лица курьера. Не привыкший к проволочкам, Мастер тайного знания круто развернулся и бегом двинулся в обратную сторону, по направлению к Сулан-Ку. Он был скор на ногу, а одет как посыльный какого-нибудь торговца средней руки. Ему потребовалось несколько минут, чтобы догнать скорохода, но тот не остановился, услышав настоятельный вопрос.

— Да, я несу послания из усадьбы Акома, — ответил он на бегу. — Но их содержание не твое дело.

Борясь с жарой, пылью и неровностями дороги, Аракаси прилагал немалые усилия, чтобы держаться наравне с человеком, который не желал, чтобы его задерживали. Однако Мастер успел рассмотреть глазки-щелочки, приплюснутый нос и широкие скулы бегуна. Порывшись в памяти, он припомнил и имя.

— Хайбаксачи! — произнес он после недолгой паузы. — Будучи верным слугой госпожи Мары, могу утверждать, что это именно мое дело — знать, какая надобность заставляет тебя сломя голову мчаться в Сулан-Ку в такую жару. Наша госпожа не станет требовать, чтобы ее гонцы рисковали заполучить солнечный удар из-за какого-то пустяка. Отсюда следует, что в Акоме что-то неблагополучно.

Скороход удивленно обернулся. Он узнал в прилипчивом незнакомце одного из старших советников Мары и слегка умерил прыть, перейдя на легкий бег трусцой.

— Это ты! — воскликнул он. — Как я мог распознать тебя в такой одежонке? Разве это не цвета торговой компании из Кешаи?

— Пусть это тебя не беспокоит, — нетерпеливо бросил Аракаси и сорвал с головы повязку, которая ввела слугу в заблуждение. — Скажи мне, что стряслось.

— С хозяйкой плохо, — выдохнул гонец. — У нее случился выкидыш. Мальчик родился мертвым. — Казалось, он собирается с силами, чтобы поведать остальное. — У нее кровотечение, очень опасное. Меня послали отыскать жреца Хантукаму.

— О, богиня милосердия! — почти выкрикнул Аракаси. Он повернулся и снова бросился бежать к усадебному дворцу Акомы. Головная повязка, которая завершала его маскарад, развевалась, забытая, у него в кулаке.

Если самый быстрый скороход послан за жрецом Хантукаму, это могло означать только одно: Мара умирает.

Ветер шевелил занавески; бесшумно ступали многочисленные слуги. Хокану, сидевший около постели Мары с окаменевшим лицом, уже в который раз подумал, что ему было бы легче броситься в битву с тысячей врагов, чем полагаться на надежду, молитву и бестолковых лекарей. Он не мог думать о своем мертворожденном ребенке, об этом посиневшем тельце, изуродованном смертью. Младенец погиб, ушел в чертоги Туракаму, даже не успев ни разу вздохнуть. Мара была жива, хотя жизнь в ней едва теплилась.

Ее лицо было белым, словно фарфор; повязки и холодные компрессы, с помощью которых повитухи пытались остановить кровотечение, казалось, не приносят никакой пользы. На войне Хокану случалось видеть гибель воинов, но смертельные раны, полученные ими в бою, тогда тревожили его меньше, чем это предательски расползающееся пятно, каждый раз появляющееся заново после того, как служанки перестилали постель Мары. В молчаливом отчаянии он кусал себе губы, не замечая ни солнечных лучей, ни ежедневных сигналов горна с почтовой барки, которая приносила известия из Кентосани.

— Мара, — тихо шептал Хокану, — прости мое упрямое сердце.

Не будучи слишком богобоязненным, он сохранял веру в «уал», внутренний дух, который услышит и воспримет то, что недоступно смертным ушам и сознающему разуму. Он говорил так, словно Мара пребывала в сознании и могла его слышать.

— Ты последняя из рода Акома, госпожа, и все потому, что я не соглашался провозгласить Джастина твоим наследником. И теперь я горько раскаиваюсь в том, что себялюбие и гордыня помешали мне признать опасность, нависшую над именем Акома. — Хокану помолчал, пытаясь овладеть своим голосом. — При всей моей любви к тебе я не мог поверить в существование врага, который посмеет нанести тебе удар, когда я стою на страже, охраняя тебя. Я не принял в расчет даже природу — опасности родов.

Ресницы Мары не шевелились. Ее рот не дрогнул в подобии улыбки, разгладилась даже морщинка между бровями. Хокану перебирал пальцами ее темные распущенные волосы, разметавшиеся на шелковых подушках, и боролся с подступающими слезами.

— Может быть, я говорю все не так, — добавил он, и на этот раз голос все-таки выдал его волнение. — Живи, моя сильная, прекрасная госпожа. Живи, приведи нового наследника к присяге на верность Акоме над священным натами твоей династии. Услышь меня, возлюбленная моя супруга. В этот момент я освобождаю сына Кевина, мальчика по имени Джастин, от всех обязательств перед домом Шиндзаваи. Он твой, он должен возвеличить могущество и славу Акомы. Живи, моя госпожа, и вместе мы произведем на свет других сыновей во имя будущего обоих наших домов.

Глаза Мары не открылись при этою признании ее победы. Все такая же обмякшая под покрывалом, она не изменила положения, когда ее муж склонил голову и наконец потерял самообладание настолько, что перестал сдерживать слезы. Не вздрогнула она и тогда, когда некто вошел в комнату почти неслышными шагами и мягкий голос произнес:

— Но надо помнить, что она обзавелась врагом, который способен хладнокровно поразить насмерть и ее, и дитя в утробе матери.

От неожиданности Хокану взвился как пружина, готовый дать отпор любому, но сразу узнал Аракаси, только что прибывшего на почтовой барке. Глаза вошедшего были непроницаемы, как оникс.

— О чем ты толкуешь? — резко спросил Хокану. Он не обошел вниманием ни пыль и пот, покрывавшие Мастера, ни его тяжелое дыхание, ни грязно-серую головную повязку, до сих пор сжатую в дрожащей руке. — За всем этим кроется еще что-то, кроме злосчастного выкидыша?

Казалось, что Мастер собирается с силами для ответа. Затем без всяких недомолвок сообщил:

— Джайкен уведомил меня сразу, как только я прибыл. Отведыватель не проснулся после дневного сна. Лекарь осмотрел его и говорит, что тот, видимо, в предсмертном беспамятстве.

На какое-то мгновение Хокану мог показаться сделанным из стекла: столь очевидна была его полнейшая уязвимость. Потом его скулы напряглись. Он заговорил, и голос у него был тверд, как варварская сталь:

— Ты предполагаешь, что мою жену отравили? Теперь дара речи лишился Аракаси. Вид беспомощно лежащей Мары так потряс его, что он сумел лишь безмолвно кивнуть.

У Хокану побелело лицо, но он был собран, подтянут и способен действовать.

— Вчера здесь был торговец пряностями, — шепотом сказал он. — Предлагал Маре заключить с ним соглашение на поставку экзотических напитков из особых трав и других растений, которые разводят в Мидкемии.

У Аракаси снова прорезался голос:

— Мара их пробовала?

Хокану утвердительно кивнул, и оба в одно и то же мгновение сорвались с места и бросились к дверям, едва не сбив при этом с ног повитуху, которая спешила сменить Маре компрессы.

— Именно об этом и я подумал, — подхватил Аракаси, отшатнувшись в сторону, чтобы не налететь на сидевшего в коридоре раба-посыльного. — Есть хоть какая-нибудь надежда, что посуда с остатками вчерашней пробы еще не вымыта?

Усадебный дом был огромен; ради угождения меняющимся вкусам хозяев новые покои возводились вплотную к прежним, а старые перестраивались в течение столетий. Пока Хокану полным ходом мчался через лабиринт служебных помещений, сводчатых переходов и коротких пролетов каменных лестниц, он невольно задавался вопросом: откуда Аракаси может знать кратчайший путь на кухню, хотя редко бывает в усадьбе? И тем не менее Мастер бежал, ни разу не получив от консорта Мары ни единого указания.

Когда оба пересекали площадку, откуда расходились под углом пять коридоров, Аракаси безошибочно выбрал верное направление. Хокану был настолько удивлен, что даже на некоторое время забыл свой страх.

Аракаси ответил на вопрос, не заданный вслух.

— Карты, — выдохнул он, не умеряя шаг. — Ты забыл, что этот дворец некогда был жилищем злейшего врага Мары. Плох тот Мастер тайного знания, который не разузнал все о доме такого могущественного противника. Нужно было объяснять агентам, у каких дверей лучше подслушивать, не говоря уж о том случае, когда потребовалось дать точные указания убийце из тонга, чтобы он смог убить пятерых…

Поток воспоминаний Аракаси внезапно прервался: что-то заставило его задуматься.

— В чем дело? — насторожился Хокану. — О чем ты подумал? Я же понимаю, что дело касается Мары.

Аракаси с сомнением покачал головой:

— Просто подозрение. Когда получу основательные подтверждения, тогда скажу тебе больше.

Доверяя суждению Мастера, Хокану предпочел не настаивать на ответе. Он лишь прибавил ходу и достиг кухни, на полшага опередив спутника.

Кухонная челядь в это время была занята приготовлением ужина для полевых работников. Появление хозяина было для них настолько неожиданным и необычным, что они, едва завидев его в дверях, немедленно простерлись ничком на полу.

— Что прикажешь, господин? — глухо выкрикнул главный повар, не отрывая лба от плиток пола.

— Тарелки, чашки… — несвязно потребовал Хокану, задыхающийся от долгой пробежки по коридорам. — Любую посуду, которая использовалась, когда здесь был чужеземный торговец пряностями. Выставьте все на столы: лекарь придет и осмотрит.

У главного повара побелела шея.

— Господин, — забормотал он, — я не в силах исполнить твой приказ. Вчерашние чашки и тарелки все до одной вымыты и расставлены по местам, как всегда.

Аракаси и Хокану обменялись взглядами, в которых сквозило отчаяние. Любые остатки, не годящиеся на корм джайгам, сжигались, чтобы не заводились насекомые.

Не осталось никакого следа, чтобы установить, какой именно яд мог подмешать в напиток вчерашний торговец. А если не найти ответ на этот вопрос, то нет и надежды подобрать противоядие.

Чутьем угадывая, что Хокану сейчас способен на какую-нибудь дикую и бесполезную выходку, Аракаси крепко схватил его за плечи.

— Слушай меня! — произнес он таким тоном, что распростертые на полу слуги вздрогнули. — Да, она умирает и младенец мертв, но еще не все потеряно.

Хокану молчал, но тело его было напряженным, как натянутая тетива.

Мастер продолжал уже более мягко:

— Они использовали медленно действующий яд…

— Они хотели заставить ее страдать! — с мукой в голосе воскликнул Хокану.

— Ее убийцы хотели, чтобы мы все это видели и не могли ничем ей помочь!

Аракаси позволил себе неслыханную дерзость. Он не только посмел положить руки на плечи вельможи, не только отважился вступить в пререкания, которые могли довести того до яростной вспышки, — он еще и как следует встряхнул хозяина.

— Да, и еще раз да! — закричал он в свой черед. — И именно эта жестокость может стать спасительной для ее жизни!

Наконец он овладел вниманием Хокану, хотя и навлек на себя нешуточный гнев испытанного воина. Прекрасно понимая, какой опасности себя подвергает, Аракаси продолжал гнуть свою линию:

— Никакой жрец Хантукаму не поспеет вовремя. Ближайший…

Хокану перебил Мастера:

— Кровотечение отнимет у нее жизнь задолго до того, как яд довершит свое черное дело.

— Как мне ни жаль ее — нет! — с жестокой грубостью возразил Аракаси. — По дороге к усадьбе я говорил с повитухой. Она послала в храм Лашимы за лепестками златоцвета. Из них можно сделать отвар, который останавливает кровотечение. А мне остается очень мало времени, чтобы выследить торговца пряностями.

К Хокану вернулась способность рассуждать, но он не смягчился.

— Этого торговца сопровождали носильщики из варварского мира.

Аракаси кивнул:

— И к тому же его одежда так и бросалась в глаза. Все это золото должно было привлекать внимание.

Хокану удивился:

— Откуда ты знаешь? Ты повстречал его на дороге?

— Нет. — Аракаси с хитрецой улыбнулся и отпустил консорта. — Я слышал пересуды среди слуг.

— Да есть ли хоть какая-то мелочь, которая может ускользнуть от твоего внимания? — изумился Хокану.

— К моему вечному сожалению, таких «мелочей» бывает слишком много.

Аракаси в растерянности окинул взглядом пол, и только в этот момент оба сообразили, что вся кухонная прислуга так и лежит до сих пор на полу.

— Во имя всех богов-покровителей! — воскликнул Хокану. — Эй, вы все, сделайте милость, поднимайтесь и займитесь своими делами! Недуги госпожи не ваша вина.

Слуги послушно встали и вернулись к прерванным хлопотам, но зато теперь на колени перед Хокану бросился сам Аракаси:

— Господин, я прошу твоего формального разрешения покинуть усадьбу, чтобы выследить чужеземного торговца и раздобыть противоядие для госпожи Мары.

Хокану ответил коротким командирским кивком:

— Отправляйся и не трать времени на поклоны, Аракаси.

Мастер тайного знания мигом вскочил и бросился к выходу. Только оказавшись достаточно далеко от кухонных дверей, в полутемном переходе, он перевел дух, на несколько минут позволив себе сбросить броню самообладания и привести в порядок кое-какие соображения, которыми он не поделился с Хокану.

Продавец пряностей и в самом деле внушал подозрения, особенно если учесть его спутников-варваров и вызывающе яркие драгоценности. Все это не могло быть делом случая. Человек, рожденный в Келеване, никогда не станет облачаться в наряд с металлическими украшениями, когда собирается в путь по оживленному тракту. Аракаси уже понимал, что пройти по следу незнакомца будет легко, ибо тот, несомненно, желал, чтобы его выследили. Мастеру оставалось лишь разведать, чего добивался господин этого торговца, посылавший его в Акому, но вполне могло оказаться, что поиски противоядия на том не кончатся, а лишь начнутся.

Миновав колоннаду между Палатой собраний и лестницами, ведущими к жилищам слуг, Аракаси перешел на бег. Он уже почти не сомневался, что найдет не продавца с мидкемийскими стражниками, а лишь их трупы.

Аракаси поднялся на чердак над кладовыми и, забравшись в маленькую каморку, открыл один из сундуков. Кожаные петли скрипнули, когда он откинул крышку на тонкую оштукатуренную стенку. Пошарив внутри сундука. Мастер вытащил оттуда рясу цвета спелого квайета, какие носили странствующие жрецы Алихамы, не слишком широко почитаемой богини путешественников. Ткань рясы была покрыта застарелыми жирными пятнами и дорожной пылью. Мастер быстро накинул это одеяние себе на голые плечи, после чего закрепил его крючками и петлями из шнурков. Затем надел потрескавшиеся сандалии, пурпурный полосатый кушак и громоздкий головной убор с капюшоном и бахромой. И наконец, выбрал глиняное кадило, увешанное глиняными же бубенчиками и деревянными трещотками.

Теперь Аракаси выглядел в точности как жрец Алихамы; однако, будучи начальником разведки, он добавил семь метательных ножей из драгоценного металла, каждый из которых был искусно уравновешен и наточен. Пять из них он спрятал от посторонних взглядов под широким поясом, а два остальных — между подошвами сандалий из нидровой кожи, под рядами ложных швов.

Покончив с этим делом, он вышел из своей маленькой мансарды и зашагал торопливой, хотя и несколько неуверенной походкой, все время озираясь по сторонам, особенно при спуске с лестниц: каждый мог увидеть, что один глаз престарелого жреца закрыт бельмом.

Преображение было столь полным, что Хокану, поджидавший Мастера у ворот усадьбы, едва его не упустил. Но яркий кушак привлек внимание наследника Шиндзаваи: совсем недавно он сам был на кухне и в тот момент никакого жреца там не угощали, иначе он бы это заметил.

— Стой! — окликнул он переодетого «жреца».

Мастер тайного знания, не обернувшись, продолжал торопливой шаркающей походкой спускаться к пристани в надежде успеть на следующую барку в Кентосани.

В высоких сапогах и облегающих штанах-шоссах, какие обычно надевали мидкемийцы для верховой езды, бежать было неудобно, и Хокану не сразу догнал Аракаси. Когда же он приблизился на расстояние вытянутой руки и схватил того за плечо, его поразило, с какой невероятной скоростью развернулся к нему Мастер.

Рука Аракаси, метнувшаяся было к поясу, опустилась. Он обратил к хозяину глаза, один из которых был неузнаваемо изменен искусственным бельмом, и бархатисто-мягким тоном заметил:

— Ты меня испугал.

— Вижу. — С непривычным для него смущением Хокану жестом указал на рясу жреца. — Барка на реке и пеший путник на дороге передвигаются слишком медленно. Я отправляюсь с тобой, и мы оба поедем верхом.

Мастер застыл от неожиданности:

— Твое место — рядом с госпожой.

— Это я и сам знаю. — Хокану был на пределе терпения; сам того не замечая, он без конца поворачивал рукой кнутовище, заткнутое за пояс. — Но чем я могу здесь помочь? Сидеть и смотреть, как ее по-кидает жизнь? Нет. Я еду. — Он не напомнил вслух о том, что было на уме у обоих: что Аракаси — слуга Акомы и обязан подчиняться только Маре.

— Я снизойду до просьбы, — с болью в голосе сказал Хокану. — Прошу тебя, позволь мне пойти с тобой. Ради нашей госпожи, позволь мне быть полезным.

Аракаси смерил его пытливым взглядом, в котором не было и намека на сострадание, а затем отвел глаза.

— Я вижу, каково тебе будет натолкнуться на отказ, — сказал он спокойно.

— Но лошади не годятся для этой вылазки. Если хочешь, можешь сопровождать меня под видом моего послушника.

На этот раз твердость проявил Хокану:

— За пределами этого поместья много ли найдется людей, которые прежде видели лошадь — существо из-за Бездны? Думаешь, хоть кто-нибудь взглянет на всадников? К тому времени как они перестанут пялиться на животных, мы уже скроемся в облаке пыли!

— Прекрасно, — согласился Аракаси, хотя его и беспокоила несовместимость между его личиной и способом передвижения, который предпочел Хокану.

Конечно, достаточно одного умного встречного на дороге, который запомнит лицо странного одноглазого священника, вопреки всем обычаям странствующего на иноземном животном, чтобы все труды Мастера пошли прахом. Но тут он вспомнил, чем грозит Маре любое промедление, и понял: она ему дороже собственной жизни. Если ее не станет, прахом пойдет все — и надежды на будущее, и замыслы создания обновленной Империи, сильной и справедливой.

Повинуясь мгновенному побуждению, он сказал:

— Будь по-твоему, господин. Но ты привяжешь меня к седлу, и я поеду впереди, как будто пленник.

Хокану, который уже рванулся было к конюшням, удивленно оглянулся через плечо:

— Что?.. Так тебя унизить! Никогда не соглашусь!

— Согласишься, раз надо.

Аракаси, все с тем же фальшивым бельмом на глазу, побежал за хозяином.

— Придется согласиться, — настаивал он. — Впоследствии мне еще понадобится эта одежда, — стало быть, необходимо как-то оправдать наше совместное путешествие. Допустим, я — священнослужитель, оказавшийся настолько бесчестным, что отважился на воровство. Меня схватили твои слуги и теперь конвоируют меня обратно, в Кентосани, для передачи в руки храмового правосудия.

— Звучит убедительно. — Хокану нетерпеливым жестом остановил слугу, который собрался открывать ворота, и для скорости просто перемахнул через ограду. — Но достаточно твоего слова. Я не желаю видеть тебя связанным.

— Придется увидеть. — Повторный отказ Аракаси звучал столь же непререкаемо, но сопровождался слабой улыбкой. — Если, конечно, ты не хочешь останавливаться по шесть раз на протяжении каждой лиги, чтобы вытащить меня из дорожной пыли. Господин, за свою долгую службу я успел примерить на себя все обличья, какие только бывают в Империи, и многие из них были позаимствованы у чужеземцев. Но можешь мне поверить: ездить верхом я не пробовал никогда. От одной мысли об этом у меня поджилки трясутся.

Они добрались до двора, где по приказу Хокану стоял наемный конюх из Мидкемии, держа в поводу двух оседланных лошадей, серую и чалую. Хотя обе они были куда менее норовистыми, чем вороной, некогда принадлежавший Айяки, Хокану видел, что Аракаси поглядывает на них с явной опаской.

— Ты только притворяешься, что трусишь, — упрекнул Хокану Мастера; однако его тон был полон такой теплоты, которая начисто лишала слова обидного смысла. — У тебя в жилах вместо крови — ледяная вода, и если бы ты был половчее в обращении с мечом, то мог бы стать выдающимся полководцем.

— Раздобудь моток веревки, господин Хокану, — кратко попросил Аракаси. — Я собираюсь научить тебя завязывать узлы, как это делают моряки. И ради нашего общего дела буду надеяться, что ты завяжешь их крепко.

Загрохотав подковами, лошади сорвались в галоп; в вечернем воздухе охристыми облаками клубилась пыль. В размеренном движении по имперскому тракту сразу же возникла сумятица. Нидры, запряженные в грузовые повозки, фыркали и от испуга жались к обочине. Погонщики сердито бранились, но их гортанные выкрики быстро сменялись возгласами благоговейного ужаса, когда мимо проносились невиданные четвероногие звери из варварского мира. Гонцы отпрыгивали в стороны, а в торговых караванах нарушался упорядоченный строй; возницы и приказчики, как и скромные землепашцы, разинув рты, провожали взглядами всадников.

— Ты никогда не выводил этих бестий за пределы поместья, — предположил Аракаси сдавленным голосом.

Привязанный за запястья к передней луке седла, а за лодыжки — к подпруге жеребца, он терпел мучительные неудобства, пытаясь сохранить осанку и видимость достоинства. Полы жреческой рясы трепыхались, как флаг, а качающееся кадило упрямо билось о ноги Мастера.

— Попытайся расслабиться, — посоветовал Хокану, желая как-то облегчить участь спутника. Сам он сидел в седле с видимой небрежностью; его темные волосы свободно развевались на ветру; поводья он крепко держал в руках. Он не производил впечатления человека, которому досаждают царапины и потертости в самых неупоминаемых местах. Если бы не беспокойство за жену, он мог бы позабавиться зрелищем суматохи, которую вызвало его появление на тракте.

— Откуда ты знаешь, что нужно начинать поиски именно в Кентосани? — спросил Хокану, направив лошадей в придорожный лесок, чтобы дать им передышку.

Мастер тайного знания вздохнул, оттолкнул кадило от усеянной синяками лодыжки и покосился на хозяина весьма красноречивым взглядом. Но в его голосе не слышалось никакого неудовольствия, когда он ответил:

— Священный Город — это единственное место в Империи, где уже поселились мидкемийцы, а приезжие из Турила и даже кочевники песчаных пустынь расхаживают в одеждах своих народностей. Я предполагаю, что наш торговец пряностями хотел вызвать подозрения, а потом замести следы, так чтобы мы его нашли, но не слишком скоро. Ибо, по-моему, он работал на какого-то хозяина, который дал ему инструкции насчет нашей госпожи, и этот хозяин, этот враг, не хочет уводить торговца от преследователей в безопасное место.

Мастер не стал упоминать о второй, более существенной догадке. Лучше не высказывать вслух свои предположения, пока они не подтвердятся.

Два человека ехали в молчании, под пологом широких крон деревьев уло. С ветвей вспархивали птицы, испуганные видом и запахом необычных существ. Лошади помахивали хвостами, отгоняя мух.

Сколь ни свободно держался Хокану в седле, на душе у него было скверно. За каждым поворотом дороги, под тенью каждого дерева ему мерещилась опасность. Его одолевали воспоминания: бледное лицо Мары на фоне подушек, ее пугающе неподвижные руки, лежащие поверх одеяла. И хотя Хокану часто укорял себя за то, что поддается бесплодной тревоге, над своими мыслями он был не властен. Он мог лишь погонять лошадей, чтобы Аракаси сумел быстрее исполнить свою миссию, и это сознание бередило душу Хокану, хотя внешне он являл собой образец воинской невозмутимости. Мастер был виртуозом разведки, присутствие спутника наверняка было для него обузой. И все-таки консорт Акомы понимал: если бы он остался дома, вид беспомощно лежащей Мары мог довести его до безумия. Он бы построил солдат и выступил в поход против Джиро, и будь проклят этот указ Ассамблеи! Он гневно нахмурился. Даже сейчас ему приходилось сдерживаться, чтобы не взмахнуть поводьями и не начать нахлестывать лошадей — дать выход внутренней ярости и сознанию вины… Ради этого он был готов загнать своих скакунов насмерть.

— Я рад, что ты со мной, — неожиданно признался Аракаси.

Хокану вырвался из плена тяжких раздумий и увидел, что к нему прикован загадочный взгляд Мастера. После нескольких секунд, наполненных шорохом ветра в ветвях, последовало объяснение.

— Когда мы вместе, — признался Аракаси, — я не могу позволить себе ни малейшей беспечности. — Поглощенный собственными невеселыми мыслями, Аракаси созерцал свои связанные руки. Он пошевелил пальцами, проверяя надежность узлов. — В моей жизни Мара занимает особое место. Такого чувства, как к ней, я никогда не испытывал по отношению к моему прежнему хозяину, даже когда весь его род был уничтожен врагами.

Хокану удивился:

— Я и не знал, что раньше ты служил в другом доме.

Словно осознав, что доверил спутнику важную тайну, Аракаси пожал плечами:

— Я начал создавать свою сеть, находясь на службе у властителя Тускаи.

— Ах вот как. — Хокану кивнул. Эта случайная обмолвка объясняла многое. — Значит, ты поступил на службу Акоме одновременно с Люджаном и другими серыми воинами?

Теперь уже кивнул Аракаси, подтверждая правильность догадки. Казалось, он пришел к некоему решению.

— Ты разделяешь ее мечты, — уверенно высказался он.

Хокану вздрогнул от неожиданности. Проницательность Мастера могла хоть кого смутить, однако он ответил:

— Я действительно хочу видеть Империю свободной от несправедливости, узаконенных убийств и рабства, если это то, что ты имеешь в виду.

Лошади медленно брели вдоль дороги. Показался очередной караван, в котором вид приближающихся лошадей породил неизбежную кутерьму. Возницы и погонщики громко перекликались и тыкали пальцами в сторону невиданных существ. Спокойный голос Аракаси с легкостью прорезался сквозь поднявшийся гвалт:

— Ее жизнь дороже обеих наших жизней. Если ты идешь вместе со мной, господин, то должен знать: я рискну твоей жизнью, как и своей, без колебаний.

Понимая, что Мастер говорит от сердца и при этом чувствует себя неловко из-за ненароком раскрытого секрета, Хокану никак не отозвался на предупреждение, а просто сказал:

— Пора опять припустить побыстрее.

Он ударил пятками по бокам своего жеребца и послал обоих скакунов в легкий галоп.

В дальних пригородах Кентосани, обиталищах бедноты, стоял смрад отбросов и нечистот. Аракаси и Хокану оставили лошадей в загоне постоялого двора, хозяин которого кланялся и заикался, уверяя, что недостоин чести присматривать за столь редкими животными. Когда пара приезжих удалилась, на лице хозяина был явственно написан страх, но из-за переполоха, поднявшегося среди его работников, на уход Мастера и консорта никто не обратил внимания. К ограде загона высыпали все постояльцы — и господа, и слуги; они с жадным любопытством глазели на мидкемийских лошадей, пока скотники, привыкшие обращаться с медлительными нидрами, пытались приспособиться к повадкам куда более резвых тварей.

По иронии судьбы, роли переменились: теперь Мастер тайного знания изображал главного, а Хокану, одетый лишь в набедренную повязку, разыгрывал из себя кающегося грешника, который сопровождает священнослужителя в качестве смиренного прислужника. Предполагалось, что он совершает это паломничество, дабы умилостивить божество, которое он якобы оскорбил.

Вынужденный передвигаться пешком, вместо того чтобы восседать на носилках, и впервые в жизни не окруженный почетным эскортом, Хокану не мог не заметить, сколь многое изменилось с тех пор, как император перехватил абсолютную власть у Высшего Совета. Знатные господа и дамы больше не путешествовали под защитой вооруженных до зубов воинов, потому что Имперские Белые патрулировали улицы, поддерживая порядок. Было очевидно, что главные городские магистрали стали теперь, в общем, безопасными несмотря на оживленное движение (тележки торговцев, храмовые процессии, торопливые гонцы). Однако дело обстояло совсем по-другому в более темных и узких улочках бедных кварталов, где жили рабочие и нищие, или на пустырях за прибрежными складами: сюда не стоило соваться никому — ни мужчине, ни женщине — без надежной охраны.

И все-таки Аракаси уверенно продвигался по этим задворкам — он успел изучить их задолго до того, как Ичиндар ликвидировал должность Имперского Стратега. Он шел извилистым путем, под замшелыми от сырости арками, между скособоченными бараками, а однажды даже через зловонный подземный туннель.

Они ненадолго затаились, когда мимо пронеслась толпа уличных мальчишек, с воплями преследующих бродячую собаку. Чуть отдышавшись, Хокану поинтересовался:

— Почему ты так петляешь?

— Привычка, — сообщил Аракаси.

Дымящееся кадило качалось у его колена, но распространяющееся из священного сосуда благоухание почти не спасало от густого гнусного запаха ближайшей харчевни. Они проходили мимо окна, и была видна морщинистая старуха, сидящая за столом и костяным ножом срезающая кожуру с плода йомаха.

— Тот постоялый двор, где мы оставили лошадей, — это вполне добропорядочное место, — заверил Мастер спутника, — но собиратели слухов сходятся именно сюда, чтобы раздобыть новости. Я не хотел, чтобы за нами кто-нибудь увязался, а между тем, когда мы вошли в город, у нас на хвосте повис один из слуг Экамчи. Он видел лошадей у главных ворот и понял, что мы относимся к числу домочадцев Шиндзаваи или Акомы.

— Мы от него избавились?

Аракаси слабо улыбнулся, мимоходом сотворив благословляющий жест над головой какого-то нищего. Как видно, боги покарали помешательством этого беднягу с бессмысленным взглядом, издающего невнятное бормотание. Покрутив шнурок, на котором было подвешено кадило, и окутав себя пеленой ароматного дыма, Мастер ответил:

— Да, избавились. Надо полагать, ему не захотелось пачкать сандалии в мусорной яме, которую мы недавно пересекли. Он пошел в обход и на пару секунд потерял нас из виду…

— А мы юркнули в тот подземный канал» — закончил Хокану, тихонько засмеявшись.

Они миновали фасад ткацкой мастерской, все окна которой были наглухо закрыты ставнями, и остановились у пекарни. Здесь Аракаси купил лепешку и поверх тонкого слоя масла намазал на нее варенье из ягод сао. Булочник обслуживал другого покупателя и подозвал ученика, который и провел мнимого священнослужителя и его прислужника в увешанную драпировками заднюю комнату. Спустя несколько минут появился булочник собственной персоной. Он цепким взглядом обежал обоих посетителей и наконец обратился к Аракаси:

— Я не узнал тебя в этом наряде.

Начальник разведки слизнул варенье с пальцев и сказал:

— Мне нужны сведения, и притом срочно. Продавец пряностей в яркой одежде с металлическими украшениями. У него носильщики — из варваров. Сумеешь его найти?

Булочник отер пот с подбородка:

— Если ты можешь подождать до заката, когда мы выбрасываем остатки теста для нищих ребятишек, то к этому времени я сумею дать тебе ответ.

Аракаси нетерпеливо качнул головой:

— Слишком поздно. Я хочу воспользоваться услугами твоего посыльного.

Неуловимое движение руки — ив пальцах у него оказался кулек, свернутый из листка пергамента. Вероятно, Мастер все время прятал этот листок в рукаве, подумал Хокану, хотя и без особой уверенности.

— Отошли это башмачнику на углу Гончарной улицы и Красильного переулка. Владельца зовут Чимайчи. Пусть гонец скажет, что твои пироги подгорели.

Булочник выглядел несколько ошарашенным.

— Исполняй! — прошипел Аракаси таким напряженным шепотом, что у Хокану волосы чуть не встали дыбом.

Булочник поднял мясистые руки ладонями вверх — знак повиновения — и позвал ученика. Мальчишка умчался с пергаментом, и до самого его возвращения Аракаси расхаживал туда-сюда, словно саркат в клетке.

Башмачник Чимайчи оказался худым как жердь человеком, среди предков которого явно имелись жители пустыни: под рубахой мастерового на нем виднелась потертая перевязь с кожаной бахромой, к кисточкам которой были привешены многочисленные талисманы. Длинные прямые волосы, спадая на глаза, не могли скрыть их живого, быстрого взгляда. Шрамы на руках, возможно, и были оставлены случайно сорвавшимся ножом во время работы, но, подумал Хокану, судя по их количеству и расположению, более вероятно, что это — следы пыток и тут некогда постарался опытный палач. Вошедший проскользнул через входной полог, еще моргая после резкого перехода от солнечного света к полутьме комнаты; в одной руке он сжимал кулек с таким же точно узором из варенья, каким Аракаси разрисовал лепешку.

— Ты, недоумок, — процедил башмачник, обращаясь к священнослужителю. — Ты понимаешь, что рискуешь моим прикрытием? Посылаешь такой сигнал неотложной надобности, да еще вызываешь меня сюда. Мастер тебя в порошок сотрет за такую неосторожность!

— Мастер ничего подобного не сделает, — сухо возразил Аракаси.

Башмачник так и подпрыгнул:

— Это ты сам! Боги, я и не узнал тебя в этих храмовых лохмотьях. — Его брови сошлись над переносицей. — Что требуется?

— Требуется некий продавец пряностей с золотой цепью. Носильщики у него — мидкемийцы.

Лицо Чимайчи прояснилось.

— Мертв, — сообщил он равнодушно. — И его носильщики тоже. Внутри зернового склада в Квайетовом переулке… если можно полагаться на рассказы грабителя, который пытался обменять звенья цепи на цинтии у менялы на рынке. Но если уж у такого прохвоста вообще оказалось золото, то скорей всего он не сочинил эту историю.

— Имперский патруль уже знает об этих трупах? — прервал башмачника Аракаси.

— Наверное, нет. — Чимайчи отложил в сторону свой кулек и обтер перемазанные вареньем пальцы о передник. Глубоко посаженные быстрые глаза уставились на Мастера. — Ты когда-нибудь слыхал, чтобы меняла сообщал о таких делах по доброй воле? В нынешние времена налоги на металлы составляют солидный куш, а Свету Небес нужно укреплять свою армию, чтобы не давать спуску твердолобым традиционалистам.

Аракаси остановил этот поток слов, подняв руку:

— Каждая секунда на счету, Чимайчи. Мы с моим спутником отправимся на тот зерновой склад. Нужно обследовать трупы. Твоя задача — устроить основательный кавардак, чтобы у имперских патрулей хлопот был полон рот, пока ты не увидишь, что мы вышли из здания.

Чимайчи откинул назад темные волосы и усмехнулся. Блеснули удивительно белые передние зубы с острыми концами, какие были свойственны кочевникам из глубинных просторов пустыни.

— О Кебурчи, бог Хаоса, — воззвал он в очевидном восторге. — Давно у нас не бывало доброй заварушки. Жизнь уже начинала казаться скучной.

Когда он закончил свою речь, оказалось, что комната пуста. Он удивленно выбранился, но потом его лицо приняло сосредоточенное выражение. Ему предстояло обдумать, каким образом превратить обычный мирный день торгового квартала в неудержимый хаос.

Упали сумерки, еще более сгустив полумрак склада. Хокану рядом с Аракаси пригнулся к полу, держа в руке горящий фитиль. Снаружи, с прилегающих улиц, доносились звуки шумного погрома, среди которых выделялись звон бьющейся посуды, вопли и брань.

— Винные лавки, — пробормотал Хокану. — В ближайшие минуты мы окажемся в приятной компании. — Фитиль из скрученной ткани догорел настолько, что пришлось перехватить его за другое место: огонек уже подбирался к пальцам. — У этого сарая двери не очень-то крепкие.

Аракаси кивнул; его лицо скрывалось в тени капюшона. Пальцы Мастера быстро ощупали труп.

— Задушен, — тихо сообщил он. — Все убиты.

Он проскользнул дальше, туда, где сквозь щели в стене просачивались полосы яркого света — то ли от фонарей, то ли от факелов. Собранность и сосредоточенность не покидали Мастера ни на секунду.

Хокану вздрогнул, когда подобравшийся огонек обжег ему пальцы. Он снова передвинул место захвата и зажег последний клочок полотна, который сумел оторвать от своей набедренной повязки, и без того уже весьма уменьшившейся в размерах. К тому моменту, когда он поднял глаза, Аракаси уже обыскивал труп торговца пряностями.

Ни золотой цепи, ни одежды из тонкого шелка, как и следовало ожидать, на трупе не оказалось: их, очевидно, стащил грабитель, о котором упоминал Чимайчи. Света от фитиля было достаточно, чтобы понять: этот человек умер не от удавки и не от клинка. Скрюченные руки, белые круги на сухих невидящих глазах, открытый рот и сплошь искусанный язык были достаточно красноречивы. Почерневшая кровь запеклась и на половицах, и на бороде торговца, до сих пор сохранившей аромат тонких благовоний.

— Ты что-то нашел? — спросил Хокану, почувствовав напряженность в молчании Аракаси.

Мастер тайного знания поднял голову. Глаза у него блестели.

— Много, — подтвердил он, повернув руку покойника так, что на виду показалась татуировка. — Наш подозреваемый — из тонга. И если он выступал в роли человека проживающего за Бездной, значит, все это было продумано весьма тщательно.

— Все это не в духе Джиро, — подвел итог Хокану.

— Конечно. — Аракаси снова присел на корточки, словно не слыша топота ног по дорожке на подходе к складу. — Но ведь кто-то желает, чтобы мы усмотрели в случившемся именно происки Джиро.

Совсем рядом с сараем разразился бранью какой-то моряк, ему ответил другой сквернослов, но сразу вслед за этим раздался сигнал трубы имперской стражи.

Находка пергаментного обрывка с печатью Анасати не заставила Хокану уверовать в виновность Джиро: уж очень было похоже, что эта улика подброшена намеренно. Сын Текумы, направляемый советами столь хитроумного дьявола, как Чимака, никогда не снизошел бы до такого явного злодейства.

— Если не он, то кто же? — в отчаянии вопросил Хокану, чувствуя, как утекают с каждой минутой последние капли надежды увидеть Мару живой. — Разве эту общину когда-нибудь нанимают для чего-то большего, чем убийство? Я считал, что они гарантируют анонимность, когда заключают контракт.

Превозмогая естественное отвращение, Аракаси при-ступил к изучению туники, в которую был обряжен торговец.

— Я подозреваю, что среди всех этих слов главное — «контракт». И потом, даже самый богатый из воинственных традиционалистов вряд ли станет швырять нищим золотые цепи с единственной целью — знать наверняка, что мы пошли по этому следу.

Его руки задержались, вздрогнули и поднялись, сжимая какой-то маленький предмет. Аракаси ахнул, и в этом коротком звуке угадывалось торжество.

Хокану заметил отблеск на зеленом стекле. В этот момент он тоже позабыл о зловонии трупа, подтянулся поближе и поднес горящий фитиль к новой находке Мастера.

Это оказался маленький флакон. Темная липкая жидкость покрывала изнутри его стенки. Пробка отсутствовала.

— Яд? — спросил Хокану.

Аракаси покачал головой:

— Внутри действительно был яд. — Он протянул склянку Хокану, чтобы тот понюхал. Запах отдавал смолой и жгучей горечью. — Но стекло-то зеленое. Аптекари обычно приберегают посуду такого цвета для противоядий. — Он взглянул на лицо продавца пряностей, застывшее в ужасной гримасе. — Эх ты, жалкий ублюдок. Ты-то воображал, что принимаешь из рук господина собственную жизнь.

Мастер тайного знания стряхнул минутную задумчивость и взглянул на Хокану:

— Вот почему отведыватель Мары ничего не заподозрил. Этот торговец выпил тот же яд, что и она, прекрасно зная, что его отрава действует медленно, и был уверен, что успеет принять противоядие.

Рука Хокану вздрогнула, и огонек фитиля заколебался. Шум голосов на улице нарастал, слышались удары мечей.

— Уходим, — решительно заявил Аракаси.

Хокану почувствовал, как твердые пальцы сжали его запястье, вынуждая подняться на ноги.

— Мара… — прошептал он в порыве невыносимой боли. — Мара…

Аракаси подтолкнул его вперед.

— Нет, — резко сказал Мастер. — Теперь у нас есть надежда.

Хокану перевел на него помертвевшие глаза:

— Что?! Но торговец пряностями мертв. Как же ты можешь утверждать, что у нас есть надежда?

— Теперь мы знаем, что противоядие существует, — с очевидным удовлетворением объяснил Аракаси. — На донышке флакона с ядом изображена метка. — Он потянул за собой ошеломленного Хокану к плохо закрепленной доске в стене, обращенной к пристани: через это отверстие они и проникли на склад.

— Я знаю аптекаря, который пользуется этой меткой. В былые времена я покупал у него кое-какие сведения.

Мастер нагнулся и вынырнул во влажный, насыщенный резкими запахами сумрак дорожки, протоптанной вдоль переулочка рыбных торговцев.

И тогда он закончил:

— Теперь нам остается только унести ноги подальше от этого тарарама, который учинил ради нашего удобства Чимайчи, найти аптекаря и допросить его.

Глава 8. ДОПРОС

Хокану бежал во всю прыть.

В бедламе, господствовавшем на улицах, Аракаси проносился словно тень, различимая только благодаря развевающейся рясе священнослужителя. При всей своей воинской закалке, Хокану не был приучен бегать босиком. После того как он сбил пальцы ног о выступающие камешки на дороге, мощенной гравием, несколько раз поскользнулся и однажды наступил на осколок глиняного кувшина, он с радостью воспользовался бы самыми плохо подогнанными сандалиями — пусть даже это грозило впоследствии волдырями. Но если Аракаси и понимал, какие трудности приходится преодолевать господину, он не замедлил гонку.

Хокану скорей согласился бы умереть, чем стал бы жаловаться. На карту была поставлена жизнь Мары, и воображение неустанно рисовало ему жуткие картины. Вдруг помощь придет к ней слишком поздно? Вдруг этот ужасный медленный яд успеет поразить ее настолько, что исцеление окажется уже невозможным?

«Не думай, — приказывал он себе. — Просто беги, и все тут».

Они миновали лоток гончара, владелец которого метался туда-сюда в одной ночной рубахе, потрясая кулаком и взывая к прохожим. Аракаси потянул спутника вправо.

— Воины, — чуть слышно шепнул он. — Если не свернем, натолкнемся прямехонько на них.

— Имперские стражники?

Хокану без возражений сменил направление, при этом он не сдержал гримасы отвращения, когда его ступня угодила в нечто похожее на кучку гнилых луковиц.

— Не знаю, — ответил Аракаси. — В этом освещении не мудрено и ошибиться, а я вижу только плюмажи шлемов. — Он глубоко вздохнул. — Мы не станем задерживаться, чтобы их рассматривать.

Он подался левее, в переулок еще более узкий и зловонный, чем предыдущий. Звуки беспорядков постепенно затихали, уступая место осторожной возне мышей, шаркающим шагам хромого фонарщика, возвращающегося с работы, и скрипу тележки уличного торговца фруктами, которую тянула костлявая нидра.

Аракаси откинул капюшон и прошел в ветхие ворота.

— Нам сюда, — сказал он. — Береги голову: арка очень низкая.

Пригнувшись, прошел под аркой и Хокану. За воротами их взглядам открылся заросший сорняками тесный дворик, похожий на запущенный сад целебных трав. В центре располагался небольшой рыбный пруд, также забитый водорослями и камышом; Хокану поспешил хоть слегка помыть руки. Вода оказалась мутной и попахивала мочой. Он с омерзением подумал, что еще неизвестно, кто имеет привычку справлять здесь нужду — люди или собаки.

— Раньше здесь был бассейн, — прошептал Аракаси, словно в ответ на невысказанную мысль Хокану. — Судя по запаху, Корбарх сливает сюда воду, оставшуюся после мытья.

Хокану сморщил нос:

— Что это за имя такое — Корбарх?

— Турильское, — сообщил Мастер. — Но этот приятель не уроженец гор. Я бы сказал, что по крови он скорее ближе к кочевникам пустыни. Но не поддавайся обману. Он весьма сообразителен и языков знает не меньше, чем я.

— А сколько же знаешь ты? — не удержался Хокану от вопроса.

Но Аракаси уже поднял руку, чтобы постучать по широкой доске, служившей Корбарху дверью.

Дверь резко приоткрылась, заставив Хокану вздрогнуть.

— Кто там? — послышался хриплый голос.

Аракаси произнес что-то на гортанном наречии кочевников пустыни. Тот, к кому он обращался, сделал попытку снова затворить дверь, но прочное дерево загудело, натолкнувшись на кадило, которое Мастер успел просунуть в щель.

— А ну впусти нас повидаться с твоим хозяином, безмозглый карлик, а не то от тебя одно мокрое место останется!

Это было произнесено уже на грубом цуранском диалекте, распространенном среди воров и нищих. Такого тона Хокану никогда у него не слышал, и сейчас у Шиндзаваи-младшего по спине пробежал холодок.

Карлик ответил хриплым невнятным ругательством.

— Плохо твое дело, — заключил Аракаси и быстрым шагом пригласил своего мнимого прислужника помочь ему штурмовать дверь.

Обезумевший от беспокойства за жену, Хокану с готовностью последовал приглашению. Он ударил плечом по двери с такой силой, что сбил карлика с ног; кожаные петли не выдержали и лопнули. Аракаси и Хокану не стали медлить и сквозь освободившийся проход рванулись внутрь. Они оказались в вестибюле, вымощенном глиняной плиткой; узорный карниз свидетельствовал о том, что этот дом знавал и лучшие времена. На смеси разных языков карлик причитал, что у него пальцы, наверное, переломаны, а голове досталось от упавшего бруса, который не удержался в скобах и от удара разлетелся в щепки.

— А он все равно был гнилой, — заметил Хокану, стряхивая щепки с плеча. — Он разве что крысу мог бы остановить.

Прикосновение Аракаси заставило Хокану взглянуть в другом направлении. Когда в вестибюле появился огромный чужеземец с бугрящимися мускулами, одетый в нарядный халат с вышитым узором в виде птиц, у высокородного Шиндзаваи глаза расширились от изумления.

— Ты, кажется, что-то сказал насчет крови кочевников пустыни? — вполголоса поинтересовался он.

Аракаси пропустил мимо ушей ироническое замечание спутника; он бросил карлику несколько слов на языке кочевников, после чего жалкое создание прекратило скулить, вскочило на ноги, как перепуганный зверек, и поспешило убраться вон через дверцу в боковой стене.

— Боги всесильные! — воскликнул гигант, чей цветастый халат более подошел бы для изнеженной женщины. — Ты же вовсе не жрец!

— Рад, что ты это видишь, — отозвался Мастер тайного знания. — Это избавляет нас от лишних предисловий.

Он сделал такое движение, словно собирался откинуть капюшон; при этом его рукава соскользнули к плечам и стали видны кожаные полосы, крест-накрест охватывающие руки. Ножны, прикрепленные к ним, были пусты, а в руках Аракаси яркими бликами сверкнули ножи.

Хокану ахнул от неожиданности: Мастер тайного знания, состоящий на службе у Мары, имел в своем распоряжении оружие из драгоценного металла! Однако долго удивляться не было времени: Корбарх заревел, как бык:

— Да! Ты убийца моего подмастерья!

Аракаси облизнул пересохшие губы:

— Память тебя не подводит, и это хорошо. — Он сжимал ножи так крепко, словно они были изваяны вместе с ним самим. — Тогда, может быть, память подскажет тебе, что я могу пронзить твое сердце, прежде чем ты успеешь подумать… не говоря уже о том, чтобы убежать. — Затем он полуобернулся к Хокану:

— Размотай мой ремень и свяжи его. Запястья и лодыжки.

Гигант набрал полную грудь воздуха, собираясь запротестовать, но тут же отказался от этого намерения, заметив, как дрогнула рука Аракаси. Хокану поспешил исполнить распоряжение, проявляя при этом величайшую осторожность, чтобы не оказаться между Мастером и хозяином дома. Он развязал жреческий пояс, несколько раз обернутый вокруг туловища Аракаси, — такой пояс, сплетенный из полосок нидровой кожи, прочностью превосходил любой канат. Связывая Корбарха по рукам и ногам, он туго затягивал узлы: страх за Мару отнял у него всякое сострадание, которое можно было испытывать к пленнику.

Под потолком проходила огромная деревянная балка с крюками из рога, в былые времена служившими для подвески ламповых светильников, как принято в богатых домах. Сейчас с крюков свисала лишь паутина, но, в отличие от кожаных петель, используемых для этой же цели в жилищах попроще, они никогда не гнили и не разрушались со временем.

Хокану проследил за взглядом Аракаси и едва не улыбнулся, угадав намерения Мастера:

— Хочешь подвесить его за запястья?

Аракаси кивнул, и гигант заверещал на языке, которого Хокану не мог распознать. Мастер ответил такой же гортанной речью, но потом вернулся к языку цурани из уважения к Хокану:

— Никто не придет тебе на помощь, Корбарх. Твоя жена и этот неотесанный телохранитель, которого ты к ней приставил, отрезаны от дома. В городе бунт, и Имперские Белые повсеместно наводят порядок. Они перегораживают улицы, где твоя жена собиралась делать покупки. Если у нее есть голова на плечах, она проведет ночь в гостинице, а домой вернется утром. Твой слуга Мекеш сейчас прячется под пивной бочкой в дальнем сарае. Он видел, как погиб твой прежний подмастерье, и, пока я здесь, он и носа не высунет, чтобы вызвать для тебя подмогу. Так что я буду спрашивать, а ты отвечай: какое противоядие должно было находиться во флаконе, который покажет тебе мой спутник?

Хокану незамедлительно продемонстрировал зеленый флакон, обнаруженный у мертвого торговца пряностями.

При виде этой улики Корбарх побелел, хотя и без того был бледен из-за вывернутых вверх рук.

— Не знаю я ничего про это. Ничего.

Брови у Аракаси поднялись.

— Ничего? — В его мягком голосе сквозило сожаление. — Ах, Корбарх, ты меня разочаровал.

Затем лицо Мастера затвердело, и нож с устрашающей быстротой вылетел из его руки.

Описав в воздухе дугу, стальной клинок впился в опорную балку. По пути лезвие скользнуло вдоль щеки Корбарха, заодно срезав прядь засаленных волос.

Сменив тон, Аракаси сказал:

— На этом флаконе имеются три шифрованных слова, начертанные так, как принято у кочевников. Написано твоей рукой, я ведь знаю твой почерк. Теперь говори. — Пленник вздернул подбородок с явным намерением возобновить протесты, но Аракаси его опередил:

— Мой компаньон — воин. Его жена сейчас умирает от твоего дьявольского снадобья. Может, тебе желательно, чтобы он обрисовал более изощренные способы получения сведений от захваченных вражеских лазутчиков?

— Пусть что хочет обрисовывает, — мрачно проговорил Корбарх, устрашенный, но не растерявший упорства. — Ничего я говорить не буду.

Темные глаза Аракаси на мгновение обратились к Хокану. Его полуулыбка оставалась безжалостно холодной.

— Во имя твоей супруги, расскажи этому упрямцу, как вы заставляете пленных говорить.

Поняв намерение Мастера, Хокану прислонился плечом к стене с видом человека, которому некуда спешить, и принялся описывать методы пыток. Его изложение представляло собой чудовищную мешанину из сохранившихся в памяти слухов, старых донесений, найденных в доме Минванаби перед прибытием Мары, и армейских побасенок, которыми солдаты постарше пугали молодых рекрутов. Кое-что, по правде говоря, он и сам придумал на ходу. Поскольку Корбарх оказался человеком с небогатым воображением, Хокану позволил себе подольше задержаться на описании особенно жутких подробностей. Тут уже Корбарха стало кидать из холода в жар. Руки, стянутые путами, напряглись — не в попытке спастись, но под действием безумного, отчаянного страха. Сочтя момент подходящим, Хокану обратился к Аракаси:

— С какого способа начнем, как считаешь? С раскаленных игл или с рычагов и веревок?

Аракаси задумчиво поскреб подбородок, а потом улыбнулся, да так, что Хокану едва сдержал дрожь.

— Э-э… — протянул он, вперив ледяной взгляд в глаза алхимику. — Ну как, хочешь знать, с чего мы начнем?

— Нет! — хрипло выдавил из себя Корбарх. — Нет! Я скажу тебе то, что ты хочешь узнать.

— Мы ждем, — поддал жару Хокану. — По-моему, тот карниз от занавеса в соседней комнате прекрасно послужит как рычаг. И мне известно, где тут поблизости можно наловить насекомых, которые вгрызаются в плоть…

— Погодите! Нет! — вскричал Корбарх.

— Тогда, — рассудительно предложил Аракаси, — ты скажешь нам рецепт противоядия, которому надлежало быть в этом флаконе.

Корбарх судорожно кивнул и торопливо заговорил:

— Листья сенмали, вымоченные в соленой воде в течение двух часов. Подсласти микстуру хорошей порцией меда красных пчел, чтобы твою госпожу не стошнило от соленых листьев. Маленький глоток. Минутку подожди. Еще глоток. Опять подожди. Потом пусть выпьет столько, сколько сможет. Чем больше проглотит, тем скорее исцелится. Потом, когда глаза станут ясными и жар спадет, — маленькая чашка микстуры каждые двенадцать часов в течение трех дней. Вот и все противоядие.

Аракаси круто развернулся к Хокану.

— Иди, — коротко сказал он. — Возьми лошадей и поспеши домой. Листья сенмали есть в запасе у каждого лекаря, а сейчас для Мары самое важное — время.

Хокану с тяжелым сердцем взглянул на Корбарха, рыдающего теперь в истерическом пароксизме облегчения.

— Я должен выяснить, с кем он связан, — настойчиво отчеканил Аракаси, но сразу понял, что обращается к пустому месту: Хокану уже вырвался из дома через взломанную дверь.

Сквозь пролом вливался ночной воздух. Слышалось пьяное пение: это горланили два приятеля, нетвердой походкой пробирающиеся домой. Кто-то швырнул из окна на их головы кувшин с водой, и какая-то бездомная собака испуганно залаяла, когда кувшин разбился со звоном и всплеском.

Аракаси не шевелился.

Все еще связанный, Корбарх не выдержал молчания:

— Т-т-ты с-с-собираешься м-меня от-т-пустить? — Он несколько приободрился. — Я же сказал тебе рецепт противоядия.

Глаза Аракаси блеснули, как у хищника.

— Но ты еще не сказал, кто купил яд, оказавшийся во флаконе, предназначенном для противоядия.

Корбарх содрогнулся:

— Если я скажу его имя — мне конец! Бесшумной походкой Аракаси приблизился к пленнику и выдернул нож из балки — бесценный клинок сверкнул в полутьме вестибюля. Мастер тайного знания провел пальцем вдоль лезвия, как бы проверяя его остроту.

— Твоя жизнь уже не предмет торга. Остается лишь определить, какой смертью ты умрешь.

— Нет! — захныкал Корбарх. — Нет! Я больше ничего не могу сказать! Даже если ты меня повесишь и боги сбросят мой труп с Колеса Жизни за бесчестье!

— Я тебя действительно повешу, — быстро подхватил Аракаси, — если ты не скажешь — вот в этом можешь быть уверен. Но до того, как веревка сделает свое дело, человек может натерпеться больших неприятностей, если сначала на нем порезвится клинок. Перед тобой стоит выбор, Корбарх, но не между честью и бесчестьем, а между быстрым милосердным концом и долгой мучительной агонией. Ты знаешь снадобья, которые даруют блаженную смерть. — Коснувшись острием ножа жирной складки на руке пленника, он добавил:

— И точно так же ты знаешь, какие зелья у тебя на полках заставляют человека корчиться в мучениях, прежде чем настанет смерть… Зелья, которые усиливают боль, не давая укрыться в спасительном беспамятстве, и заставляют чувствовать, что время тянется бесконечно долго.

Корбарх обвис на связанных запястьях, с широко открытыми от ужаса глазами.

Аракаси слегка вдавил острие в кожу беспомощного гиганта.

— Времени у меня хватает, — задумчиво сообщил он, — но я не собираюсь тратить ни минуты на то, чтобы слушать молчание.

— Моя жена… — начал в отчаянии продавец ядов.

Мастер тайного знания перебил его:

— Если твоя жена вернется домой, а ты к тому времени еще не выложишь, что мне требуется, она составит тебе компанию. Твой телохранитель умрет раньше, чем успеет ступить на крыльцо, а ты будешь наблюдать, как я применяю на ней свои методы. Я накачаю ее такими зельями, чтобы она не потеряла сознания, а потом разрежу на куски! — Когда алхимик разрыдался от этой новой угрозы, Аракаси спросил:

— От твоего карлика-подмастерья чего можно ожидать? Он сумеет устроить приличные похороны вам обоим — тебе и жене? Или же попросту обчистит твой дом? Он стащит все, что можно продать, ты и сам знаешь. — Мастер выразительным взглядом оглянулся вокруг. — Принимая в рассуждение место, где ты живешь, и особенности твоих клиентов, вряд ли кто-нибудь поторопится доложить городской страже, что вы убиты. Возможно, ни один жрец не произнесет даже самой короткой молитвы в память о вас.

Корбарх прохрипел нечто неразборчивое, и Аракаси прекратил поток своих угроз. Он шагнул вперед, сгреб в кулак край халата своего пленника и резким рывком оторвал полосу ткани — не шелковой, но тонкой и прочной. Затем Аракаси ловко свернул эту полосу так, чтобы получился кляп. Пока у Корбарха еще оставалась возможность говорить, он взмолился:

— Если ты заткнешь мне рот, перед тем как начнешь свои зверские пытки, как же я смогу тебе ответить?

Аракаси не стал задерживаться и втолкнул кляп между зубами торговца ядами, который не оставлял бесплодных попыток хоть как-то извернуться и воспротивиться. Затем Мастер скрепил концы полосы прочными узлами, которым позавидовал бы любой моряк.

— Меня можно во многом упрекнуть, но во всяком случае я не дурак, — отозвался он самым бархатным своим голосом.

Аракаси оставил связанного в вестибюле, а сам быстро взбежал вверх по лестнице. Он вернулся с несколькими флаконами и начал по очереди поднимать их к лицу Корбарха, сопровождая показ объяснениями, которые считал нужными.

— Корень таи-джи, чтобы обострить чувствительность и усилить боль, — начал он. — Порошок из коры земляного джанайба: не дает человеку заснуть неделю-другую. Листья синкойи — замедляют течение времени. Ты очень скоро убедишься, что я знаю все эти средства не хуже любого лекаря. И обращаться с ножами меня обучил хороший знаток этого дела. У тебя не будет возможности вопить, когда начнется агония, и если ты хотел уберечь себя от боли и заговорить первым, то имей в виду: этот шанс ты уже упустил.

С мягкостью, вызывающей трепет, Мастер тайного знания распахнул халат Корбарха. Он обнажил заросший волосами обширный живот любителя вина сао, отвернулся и ненадолго скрылся в соседнем помещении.

Корбарх бился, словно пойманная на крючок рыба, пока не обессилел окончательно.

Вернулся Аракаси, неся масляную лампу, при свете которой обычно работал за письменным столом наемный помощник, и корзинку с рукодельем — имущество приходящей служанки.

Эти предметы Мастер расположил на маленьком столике, который он поставил слева от себя. Потом достал из-за пояса нож и придирчиво осмотрел лезвие.

Продавец ядов застонал, когда Аракаси сказал:

— Для начала я обойдусь без твоих снадобий. А ты можешь пока подумать, каково это будет, когда я все-таки ими воспользуюсь. — Он шагнул вперед и точно рассчитанным движением срезал слой кожи с живота своей жертвы от пупка вниз, по направлению к чреслам. На плитки пола закапала кровь, и Корбарх приглушенно вскрикнул. Его руки и ноги дрожали и дергались.

— Веди себя смирно, — предупредил Аракаси. — Терпеть не могу, когда мешают работать.

Впрочем, невзирая на конвульсии связанного пленника, бесстрастный мучитель сделал еще один легкий надрез и, отделив треугольный клочок кожи, отбросил его в сторону. Затем аккуратно снял кусочек от слоя жира, так чтобы обнажился мускул. Все это было проделано так тщательно, словно на месте Аракаси был старательный ученик в лекарской школе, усердно препарирующий лягушку по заданию наставника.

— Теперь будешь говорить? — тоном легкой, беседы спросил Аракаси.

Корбарх отрицательно мотнул головой. Пот стекал с него ручьями, смешиваясь с кровью; волосы на животе и в бороде слиплись. Он стонал, несмотря на кляп, но в его глазах все еще не угас протест.

Аракаси вздохнул:

— Ну что ж. Хотя я должен тебя предупредить: боль пока только начинается.

Его рука шевельнулась, и разрезанные ножом мускулы живота разошлись. Мастер сдвинул рассеченные вены и закрепил их ниткой. Потом его клинок продвинулся еще глубже, и кровь потекла быстрее.

Пол под ногами несчастного стал липким, как на бойне; воздух наполнился отвратительными запахами. Корбарх утратил способность справляться со своим мочевым пузырем, и мерзкая жидкость смешалась с уже натекшей лужей.

— Ну, — процедил Аракаси, глядя прямо в глаза торговцу ядами, — у тебя есть что-нибудь полезное, что ты мог бы мне сообщить? Нет? Тогда, боюсь, мне придется заняться твоими нервами.

Нож вонзился в живую ткань, отделил оболочку нерва и очень легко поскреб по ней.

Корбарх скорчился, не способный даже взвыть. Его глаза закатились, а зубы вдавились в кляп. Потом он потерял сознание от боли.

Спустя несколько минут его голова дернулась назад: резкий запах наполнил его ноздри. Не успел он моргнуть, как сильные руки влили между его губами гнусно пахнущую жидкость и зажали ему ноздри, вынуждая проглотить то, что было во рту. Боль перешла уже в слепящую муку, и разум приобрел невыносимую ясность.

— Вот теперь ты заговоришь, — предположил Аракаси. — Иначе я буду продолжать до утра. — Он вытер свой липкий нож, засунул его за пояс и потянулся, чтобы развязать узлы, мешающие Корбарху говорить. — В противном случае, когда придет твоя жена, я займусь ею, и мы посмотрим, может быть, она что-нибудь знает.

— Демон! — выдохнул Корбарх. — Дьявол! Чтоб тебе сгнить и телом и духом! Чтоб ты родился грибом поганым, когда настанет твой черед вернуться к новой жизни!

Аракаси, пустым взглядом сверля пространство перед собой, потянулся к ране и ущипнул ее край.

Корбарх издал душераздирающий вопль.

— Имя! — твердо потребовал Мастер тайного знания.

И слова сорвались с губ Корбарха. Нужное имя было произнесено.

— Илакули, — повторил Аракаси. — Собиратель слухов, которого можно отыскать на улице Печальных Сновидений.

Продавец ядов кивнул с самым жалким видом и начал всхлипывать:

— Я думаю, он из тонга Камои.

— Ты думаешь, — вздохнул Аракаси, словно поправляя ошибку ребенка. — Я знаю, что это так и есть.

— Что же будет с моей женой?

— Община Камои может ее разыскать. Это риск, о котором ты знал, когда согласился продавать им отраву. Но когда она вернется, я уже буду далеко, так что с моей стороны ей ничего не грозит.

Аракаси быстро придвинулся и перерезал Корбарху горло.

Он отпрыгнул назад, когда хлынула кровь, и его жертва задергалась — в последний раз в своей жизни. Аракаси немедленно загасил фитиль масляной лампы. Милосердный мрак наполнил вестибюль и спрятал от глаз картину жестокого убийства.

Теперь в спазмах содрогались руки Аракаси, но он продолжал свое дело и во тьме. Он запахнул на убитом халат и завязал кушак, чтобы страшные свидетельства разыгравшейся здесь трагедии не сразу бросились в глаза молодой жене, когда она вернется домой. Мастер тайного знания перерезал путы на мертвом и положил труп на пол, придав ему позу спокойного отдыха. Но нечего было и думать о том, чтобы скрыть кровь, пятнающую все вокруг. Когда Аракаси искал лампу, он имел возможность удостовериться, что в хозяйстве Корбарха имеется вода для омовения рук. Он, как сумел, обтер пальцы о стенную драпировку; кроме молитвенного коврика, здесь не нашлось бы другого предмета, который мог послужить полотенцем. И только потом, оказавшись в спальне Корбарха, Аракаси смог наконец сбросить броню жестокости и равнодушия. Он долго стоял на коленях, вцепившись в неопорожненный ночной горшок, и его выворачивало наизнанку. А потом, не желая снова проходить через вестибюль, он покинул дом через окно.

Улицы казались почти безлюдными: бунт уже давно был усмирен. Немногочисленные прохожие торопились добраться домой; в темных проулках прятались более сомнительные личности. У дрожащего священнослужителя в перепачканной рясе вряд ли имелось при себе что-либо ценное, и для грабителей он не мог представлять интерес; поэтому Мастера никто не тронул. Ночной ветер, дующий в лицо, помог ему овладеть собой. Короткая остановка у декоративного пруда при входе в дом, где, вероятно, помещался бордель, позволила получше вымыть руки. Под ногтями еще оставались полоски запекшейся крови, но сейчас Аракаси не мог заставить себя воспользоваться ножом, чтобы отскрести и эти следы. Перед мысленным взором теснились страшные картины того, что происходило в минувшие часы в доме торговца ядами. Аракаси встряхнул головой и, чтобы отогнать неотвязные кошмары, попытался осмыслить сведения, которые достались ему такой дорогой ценой.

Он слышал об этом Илакули, и в городе был человек, который знал, где тот обретается. Аракаси прибавил шагу и растворился в ночи.

Хокану мчался бегом, ведя в поводу двух взмыленных лошадей. Страх за жизнь Мары удерживал его на ногах, хотя телесная усталость давно уже пересекла грань полнейшего изнеможения. Его одежда все еще состояла лишь из набедренной повязки кающегося паломника: забирая вещи на постоялом дворе, он задержался только для того, чтобы надеть и зашнуровать сандалии. Все остальное он просто запихал в седельные сумки чалого жеребца, не задумываясь о том, что консорт Акомы сейчас выглядит как нищий — полуголый, покрытый грязью и потом.

Единственным, о чем он мог думать, был рецепт противоядия — последняя надежда на исцеление его жены.

В предрассветной мгле туман, застилающий низины, придавал деревьям и дорожным вехам призрачный вид. Молитвенные врата, посвященные Чококану, появились из матовой белизны, словно зыбкое видение из краев, где властвовал Туракаму, бог смерти. Хокану устремился в проход под их высокими арками, почти не замечая ни раскрашенных священных фигур в нишах, ни зажженного светильника, оставленного проходившим здесь жрецом во исполнение давнего обета. Для Хокану эти ворота сейчас означали только одно: скоро он будет у цели. Границы поместья проходили по следующей гряде холмов, через ущелье, охраняемое патрулями Акомы. Там должен постоянно дежурить скороход, а также доверенный офицер и еще один человек, обученный ремеслу походного лекаря. Если боги пошлют хоть немного удачи, то в его запасах найдутся травы для противоядия, а уж без меда красных пчел не обходилась кухня ни одного из правителей.

Превозмогая боль во всех суставах, задыхаясь от изнеможения, Хокану надеялся, что Добрый бог простит ему поспешность, заставившую его обойтись без предписанной обычаем молитвы при проходе через ворота. Ему не хватало дыхания, чтобы произнести вслух хотя бы слово. К тому же он понимал: если он остановится, то попросту свалится на землю и потеряет сознание. Из последних сил преодолевая усталость, Хокану ринулся через ворота в перламутровый туман, клубящийся за ними.

Лошади почуяли засаду раньше, чем их хозяин.

Крупный чалый жеребец вдруг остановился, тревожно фыркая, а кобыла испуганно дернулась в сторону. Хокану задохнулся от неожиданности. И в тот же момент в каком-то дюйме от него пролетела стрела, пущенная из придорожных зарослей. Не причинив никакого вреда, она упала на обочину.

Хокану мгновенно саданул жеребца локтем, посылая его в безумный пируэт; кобыла тоже закрутилась на месте. Чалый тоненько заржал и начал брыкаться. Хокану выхватил меч из ножен, притороченных к седлу. Под прикрытием растревоженных лошадей он рванулся обратно, под арку молитвенных ворот Чококана.

Хокану не посмел предполагать, что в засаде прячется только один стрелок. Он вознес Доброму богу краткую молитву: пусть лошади окажутся в новинку для врагов, засевших в чаще, ибо именно эти животные из варварского мира давали ему единственный шанс остаться в живых.

До сих пор связанные между собой поводьями, лошади метались перед аркой: воинственно настроенный жеребец был готов кусать и лягать кого угодно, а впавшая в панику кобыла крутилась, вставала на дыбы и пятилась в попытке как-нибудь освободиться. Расчет Хокану основывался на том, что ни один убийца, рожденный в мире Келевана, не посмеет штурмовать ворота, рискуя нарваться на эти топающие по земле и молотящие по воздуху копыта, — значит, прямой атаки можно не опасаться. У врагов оставалась одна возможность: зайти сбоку и подобраться к нему с другой стороны ворот, и благодарение Чококану, что один из прежних правителей Минванаби не пожалел средств на строительство этого сооружения. Массивные ворота были возведены из камня и толстых бревен и снабжены могучими опорами. Было продумано все до мелочей: изысканная прихотливая резьба, шпили и башенки с редкой позолотой, а также множество внутренних сводов, ниш и уголков для молитвы. Шестеро лучников, спрятанных внутри, вполне могли сильно осложнить продвижение по дороге даже большому отряду. Вероятно, именно эти практические соображения подвигли древнего властителя на столь богоугодное деяние.

Хокану мог лишь с благодарностью оценить результаты этого показного благочестия — теперь, когда он оставил щит, образованный двумя перепуганными животными, и по каменным завиткам резьбы взобрался наверх, а потом осторожно продвинулся вдоль балки, проложенной ниже стропил, и оттуда сумел попасть в одну из ниш, устроенных позади расписного образа, символизирующего счастье. Не без труда уместившись в неглубокой тени, Хокану попытался выровнять дыхание.

Минута казалась вечностью. Когда дурман изнеможения понемногу отступил, Хокану заметил, что пространство над ним, скрытое за расписным лицом, пусто. Тыльная сторона изображения была устроена как амбразура — с отверстиями на месте глаз божественного лика: из этого укрытия дозорный мог спокойно следить за любым входящим и выходящим через ворота.

Если бы не одышка, мучившая консорта Акомы, и не смертельная опасность, угрожавшая ему, он мог бы рассмеяться вслух. В пределах великой Империи даже благочестие становилось козырем в Игре Совета: очевидно, в былые времена господа Минванаби размещали здесь наблюдателей, чтобы предупреждать о путниках, прибывающих в поместье, а заодно присматривать за всем, что делается на дороге. Но сейчас перед Хокану стояли более насущные задачи, и он немедленно воспользовался обретенным преимуществом. Он ухватился за опорную балку, поддерживающую лицо-маску, подтянулся вверх, ко входу в потайную нишу, втиснулся туда и выглянул наружу через глазные отверстия.

Лошади все еще крутились на месте, безнадежно запутавшись в поводьях. Внезапно они разом повернулись в одну сторону, уставившись куда-то в ночь и насторожив уши. Предупрежденный их поведением, Хокану уловил движение среди теней за молитвенными вратами. Оттуда выдвигались одетые в черное фигуры, явно вознамерившиеся пойти в обход. У троих, идущих впереди, имелись луки, в арьергарде следовали еще двое. К великому облегчению того, за кем они охотились, все они обшаривали взглядом углубления и выступы ворот только на нижнем уровне сооружения.

Кобыла заметила людей раньше, чем жеребец. Она мотнула головой с такой силой, что повод разорвался, и, почувствовав свободу, бешеным галопом поскакала по дороге: инстинкт вел ее к дому и к стойлу. Лучники в черном поспешно раздались в стороны с ее пути, а затем восстановили прежний строй. Менее пугливый жеребец еще немного понаблюдал за ними, а потом встряхнул гривой, потер зудящую ссадину на шее об руку одной из каменных статуй и, легкой трусцой отбежав на небольшое расстояние, решил пощипать травку на обочине.

В тесной сырой каморке внутри молитвенных ворот вдруг стало тихо. Хокану приуныл. Его изголодавшиеся по воздуху легкие давали о себе знать прерывистым хрипом; когда же воин пытался задержать дыхание, начинала кружиться голова. Поставленный перед неприятным выбором, Хокану принял решение: пусть лучше его обнаружат, пока он способен сражаться, но нельзя допускать, чтобы он потерял сознание и враги воспользовались его беспомощностью.

Пятеро атакующих сразу услышали его. Они напряглись, как собаки, почуявшие дичь, и повернулись в сторону его укрытия. Двое сорвали луки с плеч и начали взбираться на арку, тогда как трое других заняли оборонительные позиции.

Хокану развернул меч и стремительным движением сверху вниз метнул его, словно дротик. Угодив в горло более коренастого из двух нападавших, клинок прошел через его грудь так далеко, что пронзил сердце. Не успев даже крикнуть, убийца упал на землю. Глухой удар от его падения заставил чалого вздрогнуть и взглянуть наверх. Краем глаза Хокану приметил, что жеребец беспокойно топчется около одной из опор ворот; почти не рассуждая, наследник Шиндзаваи спрыгнул вниз и снова нырнул в укрытие: три стрелы просвистели в полете по направлению к его тайнику.

Одна впилась в доску; две других, выбив несколько щепок из уха рисованного божества, слегка отклонились и застряли в бревнах позади фасада. Хокану выхватил нож, спрятанный под набедренной повязкой. Он снова скрылся в углублении стены — настолько, насколько мог туда вместиться — и левой рукой потянулся, чтобы вырвать из древесины одну из застрявших там стрел.

Показалась темная фигура, почти неразличимая среди балок, проходящих во внутреннем пространстве молитвенных ворот. Хокану швырнул нож, и второй противник, также раненный в шею, повалился на землю с жутким звуком, напоминающим бульканье. Тот, что шел следом, был не настолько глуп, чтобы повторять тот же маневр. Он пригнулся, снимая лук с плеча. Хокану видел, как блестит в темноте наконечник стрелы. По спине у него пробежал холодок. Он занес руку, сжимавшую древко добытой стрелы, и приготовился броситься в атаку.

Снизу раздался грубый голос:

— Не спеши. Никуда он от нас не денется. Оридзу заберется по другой статуе и обстреляет его сверху.

С отвратительным чувством собственной уязвимости Хокану осознал, что его прикрытие способно защитить только от обстрела снизу. Однако, с другой стороны, позиция позади огромного изображения бога обеспечивала великолепное тактическое преимущество. Если он попытается спрятаться от того, кто полезет наверх, то окажется беззащитным против стрел, летящих снизу. Но приходилось принимать во внимание и более страшный, более жестокий исход: вместе с ним погибнет и секрет противоядия, которое могло бы спасти Мару. Аракаси и в голову не придет усомниться, что рецепт будет соблюден до мелочей.

Хокану мысленно осыпал себя проклятиями, припомнив, в какой спешке он покидал Кентосани. Что за непростительная глупость — пожалеть несколько лишних минут, которые понадобились бы для сбора эскорта! Даже если бы ему не хватило времени вызвать солдат из отцовского гарнизона или городского дома Мары, он мог, на худой конец, воспользоваться услугами наемных охранников. Любой вооруженный отряд смог бы управиться с засадой.

Но этой возможностью он пренебрег, потому что пеший эскорт намного увеличил бы время пребывания в пути, а для Хокану превыше всего была скорость. Верхом он должен был домчаться до дома несравненно быстрее. Эти могучие создания с легкостью обгоняли самых резвых скороходов, и Хокану предпочел рискнуть своей жизнью, а не жизнью жены.

И вот теперь Мара будет расплачиваться за его глупость. Последняя из династии Акома, она умрет, так и не узнав, как близко было спасение.

Когда тихие звуки возвестили о приближении неприятеля, Хокану снова едва не разразился ругательствами вслух. По статуям карабкался не один из оставшихся в живых убийц. Их было двое! Его могут обстрелять с любой стороны, и если принять во внимание изощренную хитрость, отличавшую правителей Минванаби во всех поколениях, то нечего удивляться, если кто-то из них устроил амбразуры также и позади других изваяний молитвенных ворот. Нападающие могут его подстрелить, прежде чем он хотя бы их увидит.

Загнанный в угол, дрожащий от изнеможения и ярости, Хокану крепче обхватил стрелу — единственное оружие, которым еще мог воспользоваться. Он собрался первым нанести удар: если ему суждено сейчас погибнуть, то по крайней мере одного из врагов он прихватит с собой в чертоги Туракаму.

Когда он напрягся, чтобы двинуться навстречу опасности, раздался свист выпущенной стрелы. Хокану пригнулся, но было уже поздно. Стрела пронзила его бедро и вошла в кость.

От жгучей муки и неукротимого гнева сознание Хокану неожиданно приобрело сверхъестественную ясность. Резким движением он выдернул древко стрелы из раны; острая боль заставила его невольно скорчиться, и, может быть, это его спасло: следующая стрела расщепила доску в том самом месте, где только что была его грудь.

Стоя на одном колене, не в силах сдержать слезы боли, Хокану окровавленными пальцами шарил по стене в поисках точки опоры, которая помогла бы подняться на ноги. Раненая нога ему не повиновалась, а другую, похоже, свела судорога.

Каким-то чудом его кисть сомкнулась на гладком закругленном торце доски, образующем некое подобие рукоятки. Собрав последние силы, он подтянул вверх свое истерзанное тело… и вскрикнул, когда рукоятка со скрипом повернулась и подалась вниз.

Она не была закреплена, в панике подумал Хокану, почти не расслышав удара новой стрелы, которая угодила в доску рядом с его собственным ухом. Ошеломленный, он почувствовал, что скользит вниз, и не сразу сообразил, что с места сдвинулся целый кусок стены.

Вот оно что! — догадался Хокану и громко засмеялся от непонятного торжества. Этот старый властитель Минванаби — теперь уже не важно, как звучало его имя, — устроил особый люк, чтобы его шпионы могли при необходимости унести ноги; а он, Хокану, случайно обнаружил секретный механизм, с помощью которого этот люк приводится в действие. Потайная дверца открылась наружу, избавляя его от мрака и перекрестного огня вражеских стрел.

Когда дверь широко распахнулась, его ноги беспомощно соскользнули с балки, и он повис в воздухе на рычаге замкового механизма. Для здорового воина не составило бы труда спрыгнуть вниз — какой-нибудь десяток футов отделял его от земли. Но с наконечником стрелы, застрявшим в бедре, прыжок грозил смертью или потерей сознания. Хокану отбросил бесполезную стрелу, которую до сих пор сжимал в руке, и принялся изгибаться, выкручиваться и снова скрести пальцами по дереву, но ему так и не удалось найти опору для второй руки. Рана болела так, что впору было лишиться рассудка.

Позади ниши, которую только что занимал сам Хокану, появился лучник в черном. Точно рассчитанными движениями рук, одетых в охотничьи перчатки, он установил стрелу и начал натягивать тетиву.

Затаив дыхание, Хокану взглянул вниз и обнаружил, что неприятели, которые раньше располагались на обочине, подобрались поближе, образовав кольцо. Единственной причиной, удерживавшей их от лобового штурма, был жеребец, спокойно щиплющий травку; поводья волочились за ним по земле. Настроение у скакуна было вполне миролюбивое, но убийцы, совсем недавно оказавшиеся свидетелями приступа раздражения у обезумевших мидкемийских тварей, опасались повторения чего-то подобного. А между тем чалый, увидев приближающихся людей, мелким шагом двинулся от них подальше и остановился точно под ногами хозяина.

— Да благословит тебя Чококан, — почти с рыданием вырвалось у Хокану. И, разжав руки, он неловко плюхнулся в седло. На какое-то мгновение ему показалось, что этой минуты он не переживет. Даже боль в бедре на время отступила, когда всю силу удара при падении принял на себя ничем не защищенный предмет его мужской гордости.

Ошеломленный жеребец всхрапнул, помотал головой и потихоньку заковылял прочь.

— А ну наддай, ты, корм собачий! — завопил Хокану столько же для того, чтобы дать выход своей боли, сколько для подбодрения скакуна. Всадник пригнулся вперед, обеими руками вцепившись в конскую гриву. Хотя седло успело съехать на сторону и раненая нога Хокану безжизненно свешивалась вниз, он начал неистово колотить по брюху жеребца пяткой ноги, еще способной действовать, и наконец чалый рванулся вперед, все больше ускоряя бег.

Лучники начали стрелять. Раненный в шею, плечо и круп, жеребец взбрыкивал и вставал на дыбы, но все же удача улыбнулась Хокану: он сумел воспользоваться моментами, когда его подбрасывало вверх, и выровнял сбрую чалого, управляясь только здоровой ногой.

Стремительным галопом конь помчался к дому.

Хокану с трудом удерживался в седле. От боли кружилась голова — боль оглушала. Его пальцы с побелевшими суставами намертво вцепились в гриву; из раны в бедре сочилась кровь. Удерживать равновесие в седле он был неспособен. Ему бы ни за что не выдержать этой скачки, думал он, стиснув зубы, если бы не страх потерять сознание и все погубить.

И все-таки случилось неизбежное: то и дело соскальзывая с седла, он почувствовал, что раненая нога волочится по дорожной пыли. Теперь он мог цепляться только одним коленом. Чалый начал чаще сбиваться с шага и шарахаться из стороны в сторону. Один такой прыжок, второй, третий… Хокану еще держался. Но потом пальцы его рук разжались. Его тело дугой изогнулось в воздухе…

И тут же было бесцеремонно подхвачено руками в латных рукавицах.

— Проклятие!

Хокану рванулся и задел ногой землю. Невыносимая боль исторгла у него прерывистый крик. Воздух почернел, потом сверкнул ослепительной белизной, и Хокану услышал громкие голоса.

Один из этих голосов принадлежал Люджану.

— Убийцы, — выдохнул Хокану. — Гонятся за мной.

— Они уже мертвы, господин, — сухо сообщил военачальник Мары. — Поменьше двигайся: ты потеряешь много крови.

Хокану с трудом открыл глаза. Казалось, что небо над ним плывет, необычно зеленое и очистившееся от тумана. Солнце золотыми лучами освещало лица воинов из его собственного патруля.

— Мы увидели, что кобыла примчалась без всадника, до смерти напуганная, — доложил кто-то. — Вот и подумали, что на дороге случилась неприятность. Аракаси был с тобой?

— Нет, — выдохнул Хокану. — Кентосани. Выслушайте…

Преодолевая боль и дурноту, он сумел точно повторить рецепт противоядия, в котором заключалась единственная надежда на спасение Мары.

С уверенной деловитостью бывалого полководца Люджан приказал самому быстроногому из воинов снять доспехи, домчаться до лекаря и передать слово в слово указания, только что услышанные от Хокану. Когда посланец исчез и воины начали поспешно, хотя и без суеты, готовить эскорт, Хокану все еще упрямо цеплялся за ускользающее сознание.

Группа солдат была отправлена за носилками, чтобы доставить раненого консорта госпожи в усадебный дом. У Хокану то и дело мутилось зрение; в другие минуты оно приобретало необычную остроту. Он услышал звук разрываемой ткани и ощутил, как воздух холодит кожу, когда Люджан обнажил его рану.

— Господин, — обратился к нему военачальник, — нужно очень быстро вырезать и извлечь наконечник стрелы, если мы не хотим, чтобы рана начала гноиться.

Хокану собрался с силами для ответа.

— Никто не посмеет дотронуться до этого наконечника, — хрипло выдохнул он, — пока меня не доставят в комнату госпожи и я собственными глазами не удостоверюсь, что противоядие помогло.

— На все твоя воля, господин.

Военачальник Акомы поднялся на ноги, резкий и целеустремленный.

— Сотник! — позвал он одного из офицеров. — Возьми четырех солдат, соорудите легкие носилки! Господина Хокану нужно доставить к госпоже как можно скорее!

Глава 9. ЧУДО

Небо потемнело.

Бесшумно ступая, вошли слуги, чтобы закрыть перегородки и зажечь лампы в спальне у Мары. Они закончили свою работу и молча поклонились госпоже, которая неподвижно лежала на подушках. Ее лицо покрывала восковая бледность. Потом слуги удалились, оставив Хокану на его бессменном посту, в тишине, которая разрывала душу.

С того времени, когда его супруге дали противоядие, прошло семь часов, но никакие признаки улучшения не появлялись. Ее веки ни разу не вздрогнули, дыхание не ускорилось и не замедлилось. Когда за стенами сгустились сумерки и подкралась тьма, оставив мужа и жену в круге слабого света от лампы, Хокану почувствовал, как в сердце вползает сомнение. Что если Корбарх ввел их в заблуждение, дав ложный рецепт противоядия? Что если засада у молитвенных ворот задержала его возвращение домой как раз настолько, что эти минуты стали роковыми и снадобье пришло к Маре слишком поздно? Что если боги ополчились против них и все, что он и Мара совершили в жизни, пойдет прахом по предначертанному велению судьбы?

Боль от раны и мучительное беспокойство за Мару доводили Хокану до исступления. Отчаянно желая действовать, делать хоть что-нибудь там, где больше ничего нельзя было сделать, он потянулся и взял Мару за руку. Показалось ли ему это, или ее рука действительно стала чуть-чуть теплее? Или осязание начало обманывать его?.. Ведь в его собственном теле уже нарастал лихорадочный жар: наконечник стрелы, застрявший в бедре, так и не был извлечен и рана начала гноиться. Сомнения роились в голове, и от этого все становилось еще хуже. Чтобы вырваться из круга бесплодного самоистязания, он заговорил.

— Мара, — начал он. Пустота комнаты только подчеркивала его одиночество.

— Мара…

Он пытался что-то сказать, но тщетно. Все слова уже были произнесены — бесконечные просьбы о прощении, признания в любви. То, что зигзаги убогой политики ставили под удар женщину столь полную жизни, лишь ярче высвечивало основной изъян цуранского общества — изъян, искоренению которого Мара посвятила и себя, и весь свой род. Хокану прикрыл глаза, чтобы не дать пролиться слезам, сам толком не понимая, в чем причина его слабости: в глубокой и раздирающей душу жалости к жене или в разрушительном действии раны.

Сколь долго он сидел в неподвижности, пытаясь побороть чувства, которые полагалось прятать в тайниках души, — этого Хокану не знал. Но стояла уже глубокая ночь, когда он поднял голову, услышав стук в дверь.

— Войдите, — отозвался он.

У него закружилась голова, и он приписал это тому, что два дня ничего не ел.

Вошел Люджан, облаченный в доспехи, и коротко поклонился. В столь поздний час он обычно не был занят службой, но сегодня имел при себе простой меч без всякой отделки, который предпочитал для боя. Покрытый пылью, издавая запах пота, он выпрямился, устремил на хозяина пронзительный взгляд, и губы его сжались в прямую линию: он ждал разрешения говорить.

Хокану безразлично шевельнул рукой.

— Господин?..

Вопрос был задан тоном, совсем не свойственным бравому военачальнику. Хокану застыл, уверенный, что за этим последуют деликатные расспросы насчет его собственного здоровья. Он крепче сжал руку Мары и сухо осведомился:

— Ты хочешь мне о чем-то доложить?

Люджан вздернул подбородок:

— Я взял на себя смелость послать отряд разведчиков во главе с командиром легиона Ирриланди.

Бывший военачальник армий Минванаби, Ирриланди распоряжался патрулями в холмах вокруг поместья больше лет, чем Люджан прожил на свете.

Хокану кивком разрешил офицеру продолжать.

Люджан отрапортовал:

— Патруль обнаружил небольшой отряд, вооруженный для набега. Была стычка. Большинство врагов мертвы, но двоих удалось взять живьем. Один оказался говорливым. Выяснилось, что пятеро лучников, поджидавших тебя в засаде, всего лишь передовая разведывательная группа. Им было приказано ознакомиться с дорогой и выбрать место для более мощной засады. Но они не ожидали, что ты будешь путешествовать верхом и так быстро. Твое появление застало их врасплох, и им пришлось срочно менять тактику. Их сообщники к этому времени еще не добрались до молитвенных ворот; похоже на то, что только благосклонность богов спасла твою жизнь.

От боли, которую причиняла рана, мысли путались, но Хокану все-таки спросил:

— Ты выяснил, кто послал этих паршивых псов?

Люджан ответил не сразу: очевидно, он колебался. Его глаза не отрывались от лица хозяина, и в них явственно читалась тревога.

— Джиро, — сказал он наконец, словно преодолев какую-то преграду. — Доказательства неопровержимы. За всем этим стоит властитель Анасати.

Хокану встряхнул головой, чтобы отогнать дурман, застилающий сознание:

— Тогда ему не жить.

— Нет. Супруг мой, нам нельзя даже высказывать вслух подобные мысли, — раздался слабый голос. — Как мы можем пойти против вердикта Ассамблеи магов?

И Люджан, и Хокану разом обернулись к подушкам.

На них смотрели широко открытые, ясные глаза Мары. Ее пальцы в руке мужа дрогнули и напряглись.

— Как мы можем убить Джиро, если Великие объявили запрет на нашу кровную вражду?

— Благодарение Доброму богу! — воскликнул Хокану. Он склонился к исхудавшему лицу жены и поцеловал ее в щеку, хотя и этого движения хватило, чтобы у него снова закружилась голова. — Любимая, как ты себя чувствуешь?

— Я чувствую досаду, — призналась Мара. — Мне следовало сообразить, что не стоит пробовать тот шоколад. Уж очень хотелось оставить за собой торговую монополию… вот и поплатилась за свою жадность.

Хокану погладил ее по руке:

— Теперь отдохни. Мы счастливы, что ты с нами. Мара нахмурилась, сдвинув брови:

— А маленький? Что с нашим сыном?..

Ужас, отразившийся на лице Хокану, сказал ей все, что ей нужно было знать.

— Два сына… — прошептала она, закрыв глаза. — Два сына мертвы, и мы не смеем пролить ни капли крови ради возмездия!

Эти немногие слова, казалось, исчерпали ее силы, ибо она снова погрузилась в сон, хотя пятна гневного румянца еще оставались у нее на щеках.

Сразу же набежали многочисленные слуги. Лекарь, явившийся с полным коробом целебных снадобий, велел им проветрить постель госпожи и прикрутить фитили в лампах. Люджан не стал ожидать ничьих распоряжений. Он просто шагнул вперед, сильными руками сгреб хозяина в охапку и поднял того с циновки.

— Военачальник! — раздраженно запротестовал Шиндзаваи. — Я способен ходить самостоятельно. Можешь считать себя свободным.

Ответом ему была самая обезоруживающая усмешка Люджана.

— Я слуга моей властительницы, господин Хокану. Сегодня никто из Шиндзаваи мне не указ. Если бы ты был одним из моих воинов, я бы не позволил тебе и шагу ступить с такой раной. И, по правде говоря, еще больше я опасаюсь гнева госпожи. Я сейчас же доставлю тебя к хирургу, чтобы он извлек наконечник стрелы. Если ты умрешь из-за козней Джиро, пока Мара спит, ей от этого легче не станет.

Его тон был почти, дерзким, но в глазах жила горячая благодарность человеку, сумевшему спасти женщину, важнее которой не было ничего в жизни у них обоих.

Хирург отложил в сторону окровавленные инструменты и встретился взглядом с Люджаном. В свете ламп было видно, как блестят струйки пота у него на сосредоточенном и усталом лице.

— Нет, света вполне достаточно, — хрипло ответил он на невысказанный вопрос. — Вполне достаточно, чтобы я мог работать.

— Значит, дела плохи, — шепотом отозвался Люджан.

Его руки мертвой хваткой удерживали в неподвижности бедра Хокану, чтобы тот не мог, непроизвольно дернувшись, помешать хирургу. Одурманенный настойкой наркотических трав, чтобы притупить боль, Хокану не вполне сознавал, где он находится и что с ним происходит, а потому не приходилось рассчитывать, что сила воли и чувство чести помогут ему самому сохранять неподвижность. Однако, как бы ни было затуманено сознание человека, его дух должен оставаться бодрствующим. Если надо будет готовиться к худшему, «уал» Хокану — его внутреннее «я» — не должен об этом услышать, пока к нему не вернется ясность мысли, а вместе с ней и самообладание.

Однако, как видно, голос Люджана не был достаточно тихим, а может быть, раненый не желал поддаваться бесчувствию и позволять, чтобы его щадили. Хокану слабо шевельнул рукой:

— Если что-либо неладно, я хочу услышать об этом сейчас.

Лекарь обтер руки о фартук. Потом обтер лоб, хотя в помещении было отнюдь не жарко. Он перевел беспокойный взгляд на Люджана и, когда тот кивнул, снова обратился к консорту Мары:

— Господин, наконечник стрелы извлечен. Но он сидел глубоко в кости, и твои попытки двигаться и даже бегать привели к тяжелым последствиям. Сухожилия и связки разорваны, и некоторые приведены в такое состояние, что не в моих силах сшить их заново.

Он не добавил, что рана оказалась глубокой и грозила опасным воспалением. Он мог прибегнуть к припаркам, но никаких других средств в его распоряжении не имелось.

— Ты хочешь сказать, что я не смогу ходить? — резким командирским голосом осведомился Хокану.

Лекарь вздохнул:

— Ходить сможешь, господин, но уже никогда не поведешь отряд в атаку. Ты будешь хромать, и тебе будет трудно сохранять равновесие. В сражении любой опытный противник заметит твою хромоту и убьет тебя без особого труда. Господин, тебе не суждено когда-нибудь снова облачиться в доспехи. — Он сочувственно покачал седой головой. — Сожалею, господин. Я сделал все, что было в моих силах.

Хокану повернул голову лицом к стене, тихий как никогда. Даже руки он не сжал в кулаки: ярость и боль спрятаны от посторонних глаз. Но Люджан, сам испытанный воин, прекрасно понимал, что творится сейчас на душе у хозяина: ведь тот оставался наследником своего отца и военачальником дома Шиндзаваи. Стать калекой означало для него непоправимую беду. Люджан ощущал у себя под руками легчайшее подрагивание мышц. Сердце у него болело за хозяина, но он не смел выразить сочувствие, опасаясь, что рухнет стена самообладания, сохраняемого лишь ценой отчаянных усилий.

Однако человек, которого Мара избрала себе в мужья, еще раз показал, что скроен из прочного материала.

— Продолжай свою работу, целитель, — сказал он. — Зашей то, что можешь зашить, и, во имя всех богов, не давай мне больше никакого лечебного вина. Когда проснется госпожа, голова у меня должна быть ясной — я не желаю раскиснуть из-за хмельного пойла и поддаться жалости к себе.

— Тогда придвинем лампу, — буркнул хирург. — Я постараюсь управиться как можно скорее.

— Почтенный лекарь, в этом деле я мог бы тебе помочь, — послышался от двери тихий голос.

Хирург от неожиданности застыл на месте, его рука, протянутая к подносу с инструментами, остановилась на полпути. Люджан едва не выпустил ногу Хокану, которую удерживал на месте, и рявкнул, не глядя:

— Я же предупредил стражников, чтобы хозяина не беспокоили. Ни под каким видом!

Он полу обернулся, приготовившись задать жару нерадивому солдату, и вовремя сдержался.

Худощавый морщинистый человек в грубой коричневой хламиде, стоявший на краю освещенного круга, был не слугой и не воином, а жрецом Хантукаму, бога врачевания. Люджан уже видел его однажды — в тот день, когда была спасена жизнь Кейока, получившего в бою бессчетные раны. Именно тогда Кейоку пришлось отнять ногу, и смерть от заражения крови казалась неизбежной.

Люджан понял, кто перед ним, как только увидел выбритый полукруг на затылке пришельца и сложно заплетенную косу, спускающуюся по спине. Сознавая, насколько трудно было заручиться помощью такого священнослужителя, Люджан склонился в униженном поклоне, словно последний из поварят, — надо было испросить прощение за легкомысленный окрик:

— Не прогневайся, добрый священнослужитель, за мою грубость. Во имя нашей госпожи, да будет благословен твой приход в Акому. Да не допустят боги, чтобы тень моего постыдного поведения легла прискорбным пятном на честь этого дома.

Бесшумно ступая босыми ногами, жрец шагнул вперед. На его загорелом лице не было и следа оскорбления, но лишь глубочайшее сочувствие. Он легко коснулся плеча воина:

— Когда оба — и хозяин и хозяйка — находятся между жизнью и смертью, ты был бы плохим стражем, если бы не старался оберегать их покой.

Не отрывая лба от пола, Люджан проговорил:

— Добрый священнослужитель, если ты пришел помочь… мои чувства — ничто по сравнению с нуждами хозяина и госпожи.

На этот раз жрец нахмурился. Его рука напряглась и с удивительной силой рывком подняла Люджана из раболепной позы.

— Напротив, — резко бросил он. — Веления души и чувства всех людей равно важны в глазах моего бога. Твоя невольная оплошность прощена, достойный воин. А теперь иди. Предоставь мне заняться своим делом с раненым господином и позаботься, чтобы стража у дверей исправно несла свою службу.

Люджан отсалютовал жрецу, ударив рукой по груди, и удалился, как ему было ведено. Хирург отвесил короткий полупоклон и вознамерился последовать за военачальником, но жрец жестом удержал его:

— Мой ученик еще совсем мальчик, да к тому же он слишком устал в пути, и вряд ли у него найдутся силы, чтобы оказать должную помощь. Он спит, и если я должен приступить к служению моему богу, то мне потребуется твое содействие.

Жрец поставил на пол дорожную суму, взял Хокану за руку и, глядя прямо ему в глаза, спросил:

— Сын моего бога, как ты себя чувствуешь? Хокану склонил голову: он не был способен на какие-то другие проявления любезности.

— Я чувствую себя достаточно хорошо. Благословенно имя твоего бога и безгранична милость Чококана, если они привели тебя в этот дом. — Он с трудом вдохнул воздух. — Если мне позволено будет высказаться, я осмелился бы попросить, чтобы ты сначала проведал властительницу. Твое искусство сейчас необходимо ей больше, чем мне!

Жрец поджал губы:

— Нет. Я сказал: нет! — Он поднял руку, заранее отметая протест Хокану. — Решения принимаю я. Я уже посетил Слугу Империи. Я проделал долгий путь в Акому ради нее, ибо своим щедрым приношением и заботой о своих людях она снискала признательность среди приверженцев моего бога. Но она идет на поправку и без вмешательства Хантукаму. Ты принес противоядие вовремя.

Хокану закрыл глаза; облегчение было столь сильным, что казалось осязаемым.

— Я благодарен богам за то, что ей суждено выздороветь.

— Да, она выздоровеет. — Жрец помолчал, его лицо внезапно омрачилось. — Но ты, как ее консорт, должен знать: в будущем она сумеет выносить еще только одного ребенка, и это все, чем могут ее одарить целительные силы моего бога. Действие яда не проходит бесследно.

Глаза Хокану широко раскрылись, полыхнув черным пламенем в свете ламп. Воинское самообладание не изменило ему, как ни тяжел был этот новый удар. Итак, его повелительница не сможет произвести на свет многочисленных отпрысков, о которых так мечтала, надеясь обезопасить от любых превратностей продолжение обеих династий — и Акомы, и Шиндзаваи.

— Тогда будь что будет, добрый священнослужитель.

Молчание заполнило комнату. Хирург неподвижно стоял, уважая чувства хозяина. Шипение масляной лампы смешивалось с шелестом ветра за стеной и с отдаленными шагами воина после смены караула. Лето миновало, и всякая земноводная живность не оглашала берега озера деловитым хором, только насекомые пели свою нескончаемую песнь в мягком тепле ночи.

В тишине этого позднего часа снова прозвучал голос жреца Хантукаму:

— Господин Хокану, это еще не все.

Консорт Мары уставился на стройного худощавого жреца, пытаясь преодолеть стоящий перед глазами туман; наконец ему удалось немного приподняться на локтях.

— Чего же еще ты можешь от меня потребовать такого, чего я уже не отдал?

Жрец Хантукаму вздохнул и слегка улыбнулся:

— Речь идет о том, что ты отдаешь даже слишком щедро, сын моего бога. Твоя любовь и преданность властительнице поглощают все, что ты имеешь, и все, что составляет тебя самого. Ради нее наследник Шиндзаваи рисковал потерей ноги, ради нее же он готов пожертвовать своей жизнью, лишь бы ее жизнь была спасена. Послушай, что я скажу, ибо сейчас сам Хантукаму говорит моими устами. И я говорю тебе: это слишком.

На этот раз щеки Хокану вспыхнули от гнева.

— Где была бы моя честь, если бы я кинулся спасать себя, а уж потом — Мару?

Бережным, но твердым нажимом жрец заставил Хокану снова лечь на подушки.

— Она не нуждается в том, чтобы ты ее спасал, — сказал он с грубоватой непререкаемостью. — Она Слуга Империи и властительница Акомы. Она достаточно сильна, чтобы постоять за себя. Ты ей необходим как сподвижник и единомышленник, стоящий рядом, а не как щит, выставленный вперед.

Хокану перевел дух, собираясь возражать, но жрец остановил его сверлящим взглядом и продолжил:

— В глазах Империи, в глазах моего бога ты значишь не меньше, чем она. Чтобы государство сохранилось, чтобы для всех настали лучшие времена, обещанные Светом Небес, — для этого ты, наследник Шиндзаваи, столь же необходим, как она. Ты главный игрок в обновленной Игре Совета и должен сам это понимать.

Слишком обессиленный, чтобы спорить, Хокану расслабился на подушках.

— Ты говоришь так, словно знаешь будущее, — устало сказал он. — Что же ты видишь такое, чего не видим мы?

Но жрец не ответил. Он сделал шаг в сторону от плеча Хокану и положил руки на его бедро, с обеих сторон от раны. Мягко и уверенно он обратился к хирургу:

— Открой мою суму, почтенный лекарь. Если мы хотим, чтобы этот человек не хромал, когда поднимется с постели, то впереди нас ждет работа на всю ночь… и нужно очень постараться, чтобы снискать благословение моего бога.

О засаде у молитвенных ворот и о выздоровлении Мары Аракаси узнал, находясь на палубе баржи, направлявшейся вниз по реке из Кентосани. Вестник, принесший эти новости, появился перед самым рассветом, во время остановки для приема груза свежих фруктов. Он поднялся на борт вместе с рабами, которые тащили корзины с плодами йомаха, и незаметно ускользнул, затесавшись в плотную беспорядочную толпу палубных пассажиров, заплативших по одной цинтии каждый за возможность совершить путешествие в столь неудобных условиях. На барже теснились три семьи бродячих сборщиков фруктов, двое чесоточных нищих, изгнанных из Кентосани за то, что промышляли своим ремеслом без имперской лицензии, и скороход из гильдии гонцов с распухшей лодыжкой: он держал путь к югу, чтобы попросить пристанища у своего дяди на время, которое потребуется для исцеления.

Аракаси пристроился между двумя прикрепленными к палубе бочками; темный капюшон скрывал его лицо. Он был столь же грязен, как нищие, и столь же подозрителен на вид, как уличный вор; немудрено, что женщины из батрацких семейств, оберегая своих многочисленных детишек, старались отодвинуться от него подальше. Поэтому новому пассажиру удалось втиснуться в небольшой просвет рядом с Аракаси и шепотом сообщить ему новости из Акомы.

Мастер тайного знания сидел привалившись головой к бочке: казалось, что он спит. Под ногтями у него виднелись темные ободки, незажившая царапина украшала подбородок; судя по запаху, он не мылся по меньшей мере неделю. Но слух у него оставался острым. Ему понадобилось не более минуты, чтобы обдумать услышанное, после чего он заворчал, словно во сне, боком привалился к бочке и почти неуловимым шепотом выдохнул:

— Я не сойду с баржи у причала. Скажи тамошнему связному, чтобы он засвидетельствовал мое почтение хозяину и госпоже. Если я понадоблюсь, пусть мне перешлют по цепочке вызов от ювелира, который держит мастерскую рядом с лавкой чучельника в Сулан-Ку. Ты опознаешь это место по черепу харулта на указательном столбе.

Гонец коснулся запястья Мастера в знак того, что все понял. Затем он презрительно фыркнул, как бы выражая недовольство неприятным соседством, передвинулся к ближайшему пассажиру и принялся проповедовать, восхваляя мало кому известное сообщество жрецов Лулонди, бога земледельцев.

— Отстань, паразит, — огрызнулся потревоженный попутчик. — Я терпеть не могу овощи, и от мух житья нет на этой барже, так еще и ты тут будешь зудеть над ухом!

Гонец поклонился, но при этом нечаянно задел локтем колено батрачки. Она разразилась бранью и наградила его хорошим пинком в голень.

Свара привлекла внимание капитана:

— Эй, вы там! А ну-ка потише, или я всех за борт повыкидываю!

Батрачка громко запротестовала:

— Этот прохвост тут ко всем пристает, а ты с него хоть монету взял?

Капитан насупился, пробился сквозь толпу и уставился на распростершегося пассажира, поскольку именно в его сторону был устремлен мозолистый палец батрачки.

— Ты! Пес шелудивый, червивая вонючка! Есть у тебя цинтия, чтобы заплатить за место?

Человек, к которому он обращался, жалобно забормотал:

— Прошу тебя, ради благословения Лулонди, позволь мне остаться.

Капитан почернел как туча и щелкнул пальцами:

— Вот я сейчас покажу тебе благословение Лулонди!

По его сигналу два отдыхавших гребца поднялись с мест. Мускулистые, как борцы, демонстрирующие на арене силу своих рук, они подошли к хозяину и поклонились ему.

— Скиньте его за борт, — распорядился возмущенный капитан. — Да не очень-то с ним церемоньтесь. Ишь чего вздумал — прокатиться по реке бесплатно!

На лицах гребцов появились одинаковые довольные ухмылки. Они схватили свою жертву за запястья, рывком подняли с палубы и швырнули за борт.

С громким всплеском незадачливый проповедник упал в мутную воду, и волны от его падения едва не затопили привязанную к барже плоскодонку торговца фруктами. Рабы оттолкнули его веслами — зрителям на потеху: и команда баржи, и палубные пассажиры, и зеваки, собравшиеся на берегу, — все весело смеялись, наблюдая, как этот бедняга судорожными движениями высвобождается из складок намокшего плаща и плывет на сушу.

— Вот тебе и благословение Лулонди, — буркнул капитан. Он круто развернулся и двинулся прочь, вновь погруженный в свои капитанские заботы. По дороге он перешагнул через мирно похрапывающего Аракаси, не обратив на того ни малейшего внимания.

Спустя два дня Мастер тайного знания сошел на берег в Сулан-Ку и благополучно покинул окрестности пристани. Улицы казались почти безлюдными: лавки были закрыты на послеполуденный отдых, а те немногие человеческие существа, которые не попрятались по домам от зноя, либо спали в тени оконных навесов и балконов, либо рылись в канавах среди отбросов в надежде отыскать что-нибудь съедобное, хлебную корку, например.

Аракаси направлялся в Дом Семи Звезд — бордель, обслуживающий богатых аристократов с извращенными вкусами. Там, под аркой заднего фасада, украшенной изображениями целующихся херувимов, он заявил о своем присутствии условным стуком в дверь. Створка отворилась, и непомерно толстая женщина, увешанная бусами и ожерельями из раковин коркара, втянула его в дом.

— О боги, — прогудела она низким, почти мужским, голосом, — почему это каждый раз, когда ты появляешься, от тебя разит, как из сточной канавы? У нас наверху клиенты, которым это может не понравиться.

Аракаси усмехнулся:

— Ну-ну, Бубара, не морочь мне голову басенками, что ты израсходовала весь запас воды для купания — с лепестками кекали — в столь ранний час.

Мадам фыркнула:

— Почти израсходовала. Девочки и мальчики должны приятно пахнуть.

Она просунула мясистую руку сквозь щель в драпировках, и оттуда немедленно появился обнаженный глухонемой мальчик с кожей цвета бобов чокала. Он низко поклонился хозяйке, а та жестом указала ему на Аракаси и кивнула.

Малыш взглянул на грязного посетителя, присмотрелся повнимательнее… и его лицо расплылось в широкой улыбке от радости узнавания. Не обращая внимания на запах, он ухватился за руку с темными ободками грязи под ногтями и повел Мастера тайного знания за собой.

Аракаси взъерошил мальчику волосы, извлек из какого-то потайного кармана конфету-тянучку, изготовленную чо-джайнами, и вручил ее своему малолетнему проводнику. Тот издал тихий восторженный стон и несколько раз прижал кулачки ко лбу в знак горячей благодарности.

Немного поразмыслив, Аракаси добавил две монетки из ракушек.

— Хорошо бы кто-нибудь купил тебе хоть какую-то одежонку, — проворчал он и проворно удержал мальчика за локоть, видя, что тот собирается кинуться к его ногам.

Потом Аракаси снова потрепал провожатого по голове и жестом отослал его, поскольку бывал здесь много раз и знал, куда идти.

Он миновал коридор, нажал на известный ему выступ резьбы, служивший ключом для отпирания потайной дверцы, и поднялся по узкой темной лестнице в укромную каморку под крышей; тем временем позади него глухонемой мальчик любовался бесценными подарками и ползал по чудесным коврам, не замечая, как бежит время.

В тесной каморке, где стояла невыносимая жара от раскаленной солнцем кровли, Аракаси подбирал себе облачение из разнообразных сундуков и ларцов, содержащих всевозможную одежду — от сверкающих, расшитых блестками мантий до крестьянских рубах. Он остановился на оранжево-пурпурной ливрее и паре запыленных сандалий с дыркой в левом носке. Затем он свернул в ком свою нестираную одежду, засунул этот ком в другой сундук, содержимое которого выглядело как нищенские отрепья, и, оставив себе лишь грязную набедренную повязку, спустился по той же лестнице, чтобы воспользоваться ванной хозяйки. ***

Часом позже он уже ползал на коленях по полу одной из контор гильдии ростовщиков. На этот раз орудиями его труда служили щетка-скребок и ведро. Дневной отдых закончился, служащие контор вновь приступили к работе, и никто не выражал неудовольствия оттого, что какой-то уборщик слишком долго провозился, отмывая плитки вокруг стола чиновника, рядом с проходом. Торговцы норовили пнуть его ногой, чтобы он не загораживал им дорогу, особенно если они шли объясняться по поводу просроченных долгов или если добиваться кредита их вынуждала нежданная беда: то ли бандиты напали на караван и захватили товары, приготовленные на продажу, то ли целая партия шелка отсырела в дождливый сезон и стала непригодна для использования.

Спорщики горячились, дневной зной еще подбавлял жару; никому и дела не было до того, что там бормочет слуга, отскребающий грязь с плиток.

Никому, если не считать чиновника, который, склонив голову на бок, переписывал из документа в документ ряды чисел.

— … остатки в собачьем дерьме, — бурчал Аракаси. — Должен быть закон, запрещающий любимым собачкам знатных дам гадить на улицах. — Он засопел, с проклятием отозвался о своей ноющей спине и точно таким же монотонным голосом продолжал:

— Оскорбляет мое обоняние, конечно, но ты не заметил случайно, не уничтожил ли красный мальчик какие-нибудь записи, пахнущие кровью? Что-то мне надоело воду ведром таскать.

Чиновник отер пот со лба, взял табличку с угла стола и сделал на ней пометку. Потом всунул ее в другую стопку, измазанную меловыми разводами, и брыкнул ногой, двинув уборщика носком по ребрам:

— Эй, ты! Почисти вот эти.

Аракаси согнулся в поклоне, прижав нос к влажным плиткам:

— Слушаюсь, господин, слушаюсь.

Он взял стопку, потянулся за тряпкой и приступил к исполнению полученного распоряжения. Его монотонное бормотание не прекратилось и тогда, когда он добрался до испачканной таблички с записью, хотя ему пришлось приложить немало усилий, чтобы сдержать дрожь в руках при виде зашифрованных сумм и дат. Три легких движения руки — и на табличке не осталось никаких знаков: все сведения перекочевали в память. Самозванный уборщик сохранил безмятежно-тупой вид, но сердце у него забилось вдвое быстрей.

Ибо в его шпионской сети кодовым именем «красный мальчик» называли Джиро Анасати, а чиновник, занимающий столь выгодное положение, был агентом, с большим трудом пристроенным на это место.

Зашифрованные числа обозначали крупные суммы в металле, взятые в долг первым советником дома Анасати. Эти деньги явно не были предназначены для торговых целей: теми обычно распоряжался управляющий, и чаще всего их оборот совершался посредством записок к торговцам, производившим регулярные выплаты. Одна из сумм была позаимствована в точности перед тем, как Аракаси угодил в ловушку на складе шелка, едва не обернувшуюся для него катастрофой. Не связаны ли между собой эти события? И два других займа, совершенные совсем недавно, могли оказаться средством для расплаты с Братством Камои — грязные деньги для заказного убийства.

Аракаси протер до блеска последнюю табличку и возвратил ее на стол чиновника. Он снова принялся за очистку пола и досадливо выбранился, когда чиновник бросил обрывок тайзовой бумаги в корзину для мусора и промахнулся. Скомканный клочок приземлился на плитку, уже отмытую Мастером. Тот поднял бумажку, подобострастно поклонился и отправил ее в корзину. Однако другой свернутый обрывок бумаги, до того находившийся внутри первого, остался у него в ладони и исчез в складке набедренной повязки.

Мастер терпеливо сносил тычки и пинки от торговцев, прокладывая себе путь через проход, пока не достиг наконец тихой гавани в дальнем углу.

Перед самым закрытием конторы, когда голоса зазвучали особенно громко, а перепалки достигли наивысшего предела, у стола, за которым сидел агент Аракаси, появился пышно разодетый купец. Окинув присутственную палату быстрым взором, он удостоверился, что каждый занят своим делом, и приступил к расспросам.

Чиновник, явно взволнованный, выронил мел. Аракаси обмакнул свою щетку-скребок в ведро и перебрался на другой участок пола, но его склоненная голова неизменно занимала такое положение, чтобы ему были видны все подробности переговоров между купцом и чиновником.

Беседа продолжалась несколько минут. Счетные фишки из раковин перекочевывали из рук в руки незаметно для любого из присутствующих, кто в это время стоял; но для слуги, пригнувшегося к полу, все было как на ладони. Купец время от времени оглядывался по сторонам; его живые глаза блестели воодушевлением.

Аракаси, по-прежнему что-то бормоча, напряженно вопрошал свою память. «Где я видел этого человека раньше? — думал он. — Где? « Ответ не заставил себя долго ждать. Мастер тайного знания умел выделять суть из множества мелких деталей.

Его даже кинуло в дрожь от возбуждения, когда он понял, что человек, одетый как франтоватый купец, на самом деле не кто иной, как Чимака, первый советник в доме Анасати.

— О, милость Чококана, — пробубнил он. — Этому проклятому полу конца не видно.

Он перетащил ведро в сторону, наполовину перегородив дверной проем, который вел в отхожее место. Не прошло и минуты, как он был вознагражден еще одним ударом под ребра, когда чиновник, спешивший по естественной надобности, наткнулся на эту преграду.

— Бестолочь проклятая!.. — Он наклонился, дабы еще разок стукнуть дуралея-уборщика, и между громкими ругательствами быстро и почти беззвучно проговорил:

— Купец хотел узнать, не интересовался ли кто-нибудь делами Анасати. Я сказал ему, что несколько юрких и подозрительных личностей предлагали мне взятки за эти сведения… пусть побеспокоится.

Аракаси бегло усмехнулся и прижал лицо к полу, как положено рабу, желающему принести извинения:

— Не гневайся, господин, умоляю тебя. Прости мою неловкость, окажи милость.

— Не собираюсь тебя прощать! — заорал чиновник. — Убирайся на улицу и отскребай крыльцо! Да присмотри, чтобы никакие уличные ублюдки не смели мочиться на колонны со стороны переулка, пока ты будешь там возиться.

Аракаси поклонился, пошаркал ногами и, пятясь задом, поспешно выбрался за дверь. Однако, хотя он и отрядил самую толковую ватагу из своих уличных мальчишек проследить путь купца, Чимака как сквозь землю провалился.

К закату Мастер был вынужден признать, что имеет дело с весьма умным противником, и это его встревожило. Мороз пробирал по коже при мысли о человеке, подвизающемся во вражеском лагере и не уступающем ему самому в искусстве уходить от преследования. Мало того что Джиро дал обет уничтожить Мару — этот вельможа был самым опасным членом партии традиционалистов, стремящихся низвергнуть самого императора. Возможно, другие откровеннее выражали свое недовольство, но у Аракаси не было сомнений в том, что Джиро предпочитал более коварную тактику, предоставляя этим «другим» возможность высказывать вслух то, чего желал он сам. Любые достижения в деле управления страной, любые благотворные перемены словно падали в стоячее болото, и не было никаких гарантий, что все не повернется вспять.

Когда настал вечер, Аракаси поспешил вернуться по темнеющим улицам в Дом Семи Звезд. Он должен зайти туда, снова переменить обличье и как можно скорее возвратиться к госпоже. Хотя поиски ниточки, ведущей его в гнездилище общины Камои, пока оказались безрезультатными, он получил другие, весьма тревожные новости, о которых следовало немедленно доложить, — новости о политических делах в Империи. Еще более неприятным было случайное открытие: Чимака, первый советник при Джиро Анасати, каким-то образом обнаружил, что необходимо заметать следы своих денежных операций.

Кого же из его агентов сумели выявить враги?

Глава 10. ПЕРЕДЫШКА

Мара не могла успокоиться.

Ее здоровье, подорванное действием ядовитого зелья, восстанавливалось слишком медленно — так она считала. Уже два месяца прошло, а она все еще была слишком слаба, чтобы отправиться в путешествие. Она хмуро разглядывала полосы солнечного света, падавшего на ковер в ее кабинете, и не могла справиться с досадой. Она должна быть в Священном Городе, чтобы присутствовать на собрании имперских советников — такие собрания устраивались дважды в год. На этот раз речь наверняка пойдет о том, что здоровье Фрасаи Тонмаргу, Верховного Главнокомандующего Империи, сильно пошатнулось. В уголках шептались, что он заметно дряхлеет. Слухи были безосновательны, но даже в лучшие годы властителя Тонмаргу, в бытность его предводителем клана, он держал бразды правления не слишком твердой рукой, пытаясь угодить различным партиям. Это тревожило Мару. В таких условиях, когда власть Фрасаи слабеет, а Имперский Канцлер — им был Камацу, отец Хокану — вынужден отражать бесконечные наскоки традиционалистов, угрожающие не только его собственному благополучию, но и благополучию его единомышленников, осеннее собрание Совета легко может стать ареной сражения.

Кровавые события тех дней, когда Игрой Совета заправлял Имперский Стратег, были еще слишком свежи в памяти.

Мара стукнула кулаком по письменному столу, невольно выдав накипающее раздражение, и поднялась на ноги, чтобы немного размяться. Из-за слабости она была вынуждена ходить опираясь на трость, и это бесило ее еще больше. Слуги, которые неотлучно находились при ней, и даже мальчик-скороход, сидевший у дверей, отвернулись, чтобы не видеть выражение лица госпожи, откровенно свидетельствующее о ее чувствах.

Но сегодня она была слишком взвинчена, чтобы тратить силы на сохранение внешней невозмутимости. Варвар Кевин, окажись он сейчас поблизости, не упустил бы случая подразнить ее за это.

Воспоминание отозвалось в душе Мары острой болью. А ведь она думала, что эта рана давно зарубцевалась.

— Ох, проклятый насмешник, — процедила она сквозь зубы и энергично стукнула об пол тростью.

Со стороны двери донесся мягкий голос:

— Империя не развалится на куски только оттого, что ее прославленная Слуга недостаточно окрепла для появления в Совете.

Одетый в боевую тунику, пропотевшую насквозь после воинских учений, в кабинет вошел Хокану. Следы хромоты в его походке почти исчезли. Когда Мара в гневе обернулась к нему, он схватил ее за руки. Силы у нее не было никакой, ужасная худоба бросалась в глаза, и ему надо было соблюдать величайшую осторожность, чтобы не оставить синяков на ее запястьях. Но он стоял на своем и отступать не собирался:

— Госпожа моя, властитель Хоппара сумеет взять дело в свои руки и прекрасно с ним справится. И с Советом тоже не случится ничего страшного из-за твоего отсутствия.

Она метнула на него возмущенный взгляд и, несколько мгновений помедлив, потребовала:

— Перестань обращаться со мной так, будто я сделана из стекла. И ты, и я

— мы оба знаем, что традиционалисты не откажутся от своих зловредных замыслов и не упустят возможность использовать собрание Совета для самых грязных интриг. Они там будут заключать сделки, выторговывать для себя какие-то преимущества, договариваться об условиях… и многие из тех, кто в иных обстоятельствах стал бы действовать с опаской, теперь обнаглеют именно из-за моего отсутствия!

Хокану улыбнулся, выпустил руку жены и, пригладив выбившуюся из ее прически прядь волос, закрепил ее нефритовой шпилькой там, где, по его мнению, она должна была находиться. Снова, уже в который раз, его пронзила боль от жалости к Маре, волосы которой лишились своего неповторимого блеска, а кожа — гладкости перламутра. За недели, проведенные на одре болезни, Мара утратила и свойственную ей прежде гибкость танцовщицы. Она выглядела изможденной, и даже Люджану не удавалось выманить ее для отдыха на воздух.

— Имперскую политику побоку, пичужка: я взял на себя смелость созвать твоих горничных. Тебе придется кое-кого принять.

— Ох, всеблагие боги! Парадный наряд? — Гнев Мары быстро переплавился в досаду. — Я же задохнусь! Чей же родитель, интересно, на этот раз явился, чтобы коснуться подола моего платья в надежде, что ему улыбнется счастье и он найдет приличных мужей для пятерых своих дочерей-дурнушек?

Хокану рассмеялся, обхватил ее обеими руками за талию и высоко поднял.

— Какие мы сегодня ехидные. А ты знаешь, что один купец подъезжал к Джайкену с предложением — продать твои поношенные платья, и предлагал за них солидную сумму в металле. Он хотел разрезать обноски на ленты и продавать как сувениры.

Мара оцепенела от оскорбления:

— Джайкен мне об этом ничего не сказал!

— И правильно сделал, — начал Хокану и тут же охнул: женщина, которую он обнимал, похожая на бестелесный призрак, основательно двинула его локтем под дых. Он переменил ее положение — так чтобы она не могла нечаянно удариться о рукоять его меча — и отважно продолжил свою речь:

— Он понимал, что ты прикажешь прогнать беднягу из поместья плетьми, и счел это не вполне уместным с точки зрения законов гостеприимства.

Когда ее консорт шагнул в коридор, Мара выпалила словечко, которое наверняка запятнало бы ее возвышенный образ в глазах благоговеющих простолюдинов. Затем она ткнула мужа в плечо:

— Так кто же этот посетитель, которого вы с Джайкеном сочли настолько безопасным для меня, что даже разрешаете мне его принять?

Лицо Хокану осветила широкая усмешка.

— Тебе захочется навести красоту. Это госпожа Изашани Ксакатекас.

— Здесь?! — Мара чуть не взвизгнула от испуга. Она непроизвольно подняла руки и начала приглаживать волосы.

После злополучного выкидыша это был первый раз, когда она проявила хоть какую-то заботу о своей внешности, и Хокану мысленно поблагодарил красавицу с острым язычком, ожидавшую сейчас в лучшей из гостиных Мары. Может быть, после этого визита властительница Акомы прислушается к доводам рассудка и перестанет тратить силы, необходимые для ее выздоровления, на изматывающие страхи и тревоги. По суждению жреца-врачевателя, противоядие застало Мару у самых ворот, ведущих в чертог Красного бога, и потребуются три месяца отдыха и покоя, чтобы она окрепла телесно, однако для полного восстановления сил должен пройти еще такой же срок. Но можно ли было рассчитывать на «отдых и покой» после всего, что случилось с Марой? После того, как она потеряла своего первенца Айяки, разрешилась от бремени мертвым младенцем и чуть сама не погибла мучительной смертью от медленного яда… Хокану опасался, что пройдет гораздо больше времени, прежде чем его жена снова станет самой собой.

Выразительное движение Мары напомнило Хокану, что позаботиться о приличиях перед выходом к гостям нужно не только ей, но и ему самому. Если он не прогреется как следует в горячей ванне, и притом как можно скорее, он просто обрастет твердой коркой. Любимая супруга прекрасно поняла значение его гримасы.

— Не слишком задерживайся в ванне, дорогой. Если уж Изашани здесь, вокруг нее сразу образуется облако полунамеков и интриг — облако не менее плотное, чем от ее благовоний. Чтобы вытрясти из нее важные сведения, нужно присутствие красивого мужского лица. И поскольку я не мужчина и не отношусь к числу ее любимцев, придется постараться тебе как консорту Акомы.

Не настолько Хокану устал от упражнений на плацу и не настолько был глух к оттенкам интонации, чтобы не почувствовать затаенный страх в голосе жены.

— Что тебя беспокоит, повелительница? В обычное время ты была бы в восторге, узнав о визите госпожи Изашани.

Мара подняла на него темные глаза.

— Великая Игра… — пробормотала она. — Слишком часто она оборачивается кровопролитием, и снова ходят слухи о заговоре против императора.

Лицо Хокану окаменело.

— Я приду. Но только после того, как приму ванну, и после того, как вы, женщины, обменяетесь приветствиями и последними новостями.

Возможно, причиной визита вдовствующей госпожи Ксакатекас действительно были опасные политические замыслы, думал Хокану, но будь он проклят, если упустит возможность поставить на службу Маре проницательность и острый ум этой выдающейся дамы.

В обрамлении роскошного наряда, осыпанная изумрудами и нефритом, Мара выглядела как потерянный зверек. Она вошла в гостиную мелкими робкими шажками вовсе не ради того, чтобы щегольнуть изысканными манерами, а просто из-за слабости. По той же причине оказался неглубоким и коротким поклон, которым она приветствовала ожидающую ее женщину в пурпурно-желтых одеждах. Продолжительный поклон неминуемо привел бы к тому, что она не удержалась бы на ногах и упала на колени, а упрямая гордость не позволяла прибегнуть к помощи слуги, который мог ее поддержать.

Госпожа Изашани поднялась со своих подушек в ореоле струящихся шелков и ароматов. Ее яркие карие глаза казались особенно красивыми из-за необычного разреза — они были чуть раскосыми. В волосах цвета осенней листвы пробивалась серебряная седина; к тайзовой пудре, которую она использовала, чтобы придать еще больше прелести своим высоким скулам, явно были подмешаны сверкающие крупинки из земляной ракушки. Они искрились крошечными вспышками, создавая волшебный контраст с молочно-белым и розовым оттенками гладкой кожи, словно силою магических чар сохранившей блеск юности. Красоту вдовствующей госпожи Ксакатекас прославляли, ее ума побаивались, и все сходились на том, что ей вообще нет равных в искусстве вить веревки из окружающих. И вот теперь эта великолепная аристократка поспешила вперед и поддержала Мару под локоток.

— Милая, ты еще не поправилась, это же очевидно. — Мягкие переливы ее голоса напоминали звучание драгоценных старинных инструментов, передаваемых музыкантами из рук в руки на протяжении многих поколений. — И между друзьями нет места формальностям.

С благодарностью приняв неожиданную помощь, Мара расположилась на мягких подушках. Ее собственный голос мог скорей напомнить о скрипе песка по стеклу, когда она произнесла традиционные слова приветствия:

— Добро пожаловать в мой дом, госпожа. В добром ли ты здравии?

Изашани склонила голову с лукавой улыбкой, от которой на щеках у нее появились ямочки.

— Я благодарна Слуге Империи за незаслуженную любезность, — ответила она.

В ее тоне слышалось искреннее удовольствие оттого, что Мара своим обращением как бы поменяла их местами в общественной иерархии. Будучи старше Мары годами и богаче опытом, Изашани тем не менее являлась всего лишь бывшей Правящей госпожой, а Мара носила титул Слуги Империи.

— Я-то вполне здорова, — заявила Изашани, — а вот ты выглядишь как квайетовое зернышко, слишком долго пролежавшее на солнце. Дорогая моя, ты, похоже, решила вообще отказаться от пищи?

Мару не удивила такая откровенность ее высказываний, но эта прямота частенько выбивала почву из-под ног многих недругов дома Ксакатекас, у которых и без того ум заходил за разум от неотразимого обаяния этой женщины.

Мара оторвала взгляд от блестящего шелка, богато расшитого по краям золотой нитью, и так же быстро отвела глаза от подноса со сластями и нарезанными фруктами, которые были раньше доставлены слугами, чтобы гостья могла подкрепиться с дороги.

— Ты, конечно, посетила нас не затем, чтобы выслушивать мои жалобы на слабое здоровье.

Еда действительно утратила для Мары всякую привлекательность. После отравления желудок стал капризным и ненадежным.

Ответ гостьи оказался колючим, как удар фехтовальщика:

— Я, конечно, посетила тебя не затем, чтобы наблюдать, как ты дуешься, и потакать тебе в этом.

Мара едва не вздрогнула. Такое высказывание, услышанное от кого-либо другого, следовало бы расценить как оскорбление, но в глазах Изашани светилось непритворное сочувствие. Мара вздохнула, и груз, камнем лежавший на сердце со дня рокового выкидыша, стал чуть-чуть полегче.

— Извини. Я не предполагала, что мое настроение выражается столь явно.

— Извинением от меня не отделаешься. — Изашани протянула безупречно ухоженную руку, выбрала тарелку и положила на нее порцию фруктов. — Ешь, а не то я позову твоих горничных и заставлю их сейчас же тебя связать и уложить в постель.

А ведь заставит, подумала Мара, и вероломные служанки, вероятно, послушаются гостью, даже не задумавшись, насколько это согласуется с желанием самой хозяйки. Изашани использовала свою власть как могущественный полководец: окружающие неизменно плясали под ее дудку и только потом начинали гадать, почему получилось так, а не иначе. Поскольку Мара чувствовала себя слишком слабой, чтобы пускаться в споры, она начала откусывать по маленькому кусочку от ломтика йомаха. Она, между прочим, тоже может задавать прямые вопросы:

— Так что же привело тебя в Акому?

Изашани бросила на нее испытующий взгляд. Словно уверившись, что, в отличие от сил телесных, духовная стойкость Мары не подорвана, гостья налила себе в чашку чоки из кувшинчика, стоявшего на подносе, и сообщила:

— Властитель Джиро Анасати начал нащупывать почву для переговоров со старшим из незаконных сыновей моего покойного мужа. — В ее голосе как будто зазвенела сталь из варварского мира.

Нахмурившись, Мара отложила недоеденную половинку ломтика.

— Венасети? — тоном спокойного вопроса произнесла она.

Грациозным наклоном головы Изашани подтвердила, что имя незаконного отпрыска угадано верно, и одновременно воздала должное прозорливости хозяйки. Удивительно было то, что Мара вообще знала это имя, поскольку покойный властитель Чипино, часто менявший наложниц и куртизанок, успел обзавестись чрезвычайно многочисленным потомством. Хотя все его побочные отпрыски на равных правах получили прекрасное воспитание в доме Ксакатекасов, их темпераменты и характеры отличались исключительным разнообразием. Старый правитель ценил в своих подругах и красоту, и ум, и, хотя ни одна из женщин, ставших матерями его сыновей и дочерей, не смогла отнять у Изашани ее привилегированное положение властительницы и супруги, для некоторых поражение оказалось более мучительным, чем для других, и они сумели заронить эту горечь в души своих детей. Нынешний наследник, Хоппара, в делах семейных придерживался мудрой политики своей вдовствующей матушки: строго соблюдать некую очередность наследования среди множества кузенов и незаконных единокровных братьев.

— Нам еще чрезвычайно повезло, — с искоркой в глазах добавила Изашани, — что Венасети сохраняет преданность своему роду. Джиро ушел ни с чем.

Озабоченность Мары не рассеялась, да и в Изашани она угадывала внутреннее напряжение. После должности Верховного Главнокомандующего, которая принадлежала сейчас властителю Фрасаи, следующий по важности пост при дворе императора занимал властитель Хоппара Ксакатекас. То, что он был слишком молод для такого высокого сана, делало его уязвимым: его разумные советы и умение схватывать все на лету встречали сопротивление подозрительной натуры Фрасаи — тот колебался, становился несговорчивым и упускал возможность вовремя расстроить планы традиционалистов, стремящихся воспрепятствовать грядущим переменам и восстановить упраздненный сан Имперского Стратега.

Устранение властителя Хоппары означало бы потерю главного оборонительного бастиона с весьма опасными последствиями. В выражении лица Изашани таилось предостережение.

Мара высказала догадку вслух:

— Ваш дом тоже пережил покушение?

Лицо Изашани осталось неподвижным, как у фарфоровой куклы.

— И не одно.

Мара закрыла глаза. Она почувствовала себя безмерно слабой под гнетом внезапно навалившейся усталости. Сейчас ее томило желание отказаться от самой трудной борьбы, ограничить поле своих надежд и усилий, посвятить себя делу выживания Акомы перед лицом опасностей, сжимающихся вокруг нее, словно кольцо обнаженных мечей. И все-таки она была Слуга Империи, а не та неопытная девочка, видевшая свое призвание в служении Лашиме, но вместо этого нежданно-негаданно оказавшаяся главой осажденного дома. Враги императора были также и врагами Акомы, ибо с течением времени она стала подобна опорной колонне, принимающей на себя тяжесть огромной крыши. Чтобы покончить с властью императора, Джиро и его союзники должны, были сначала лишить его этой опоры — поддержки Акомы.

За этой мыслью сразу же пришла другая: уж слишком большой успех сопутствовал Братству Камои в покушениях на жизнь ее друзей и союзников, не говоря уж о членах семьи. И пока во главе дома Анасати стоит Джиро, он будет нанимать убийц снова и снова; преступная община становилась опасностью, которой нельзя пренебрегать. Мара никогда не смогла бы забыть ужас, испытанный ею, когда ее едва не задушили, или муки преждевременных родов, вызванных действием яда. О погибшем Айяки она не перестанет горевать до конца дней своих.

Погруженная в мрачные мысли, Мара обнаружила присутствие Хокану в гостиной, только услышав слова приветствия, с которыми обратилась к нему гостья.

Открыв глаза, она увидела своего мужа, склонившегося над рукой госпожи Ксакатекас. Он держался застенчиво, как мальчик, хотя это было совсем не к лицу человеку, повелевавшему армиями от имени императора и занимавшему в обществе такое положение, что Мара оказалась предметом зависти множества высокородных девиц на выданье. Однако Изашани владела искусством смущать покой мужчин с такой легкостью, что в обществе поговаривали, будто она на самом деле ведьма и привораживает поклонников с помощью колдовских чар. Хокану был одним из ее любимцев, и ее мягкая лесть, приправленная добродушным подшучиванием, сразу помогла ему овладеть собой. Всем было известно, что мужчины, не пользующиеся расположением Изашани, в ее присутствии часами помалкивают, словно язык проглотив.

Все еще слегка ослепленный обаянием гостьи, Хокану уселся около жены и, взяв ее за руку, сказал:

— Мы тоже устали играть в мо-джо-го против Камои. — Он имел в виду карточную игру с высокими ставками. — И, по правде говоря, какое это было бы облегчение для всех нас, если бы у Ичиндара родился сын. Стоит появиться на свет мальчику-наследнику, и у ревнителей традиций сразу поубавится пыла.

Темные глаза Изашани загорелись веселым блеском.

— Последние несколько лет оказались чрезвычайно неблагоприятными для занимающихся сватовством. Родовитые юноши обзаводились наложницами, а о женах и слышать не хотели: все поголовно надеялись добиться руки какой-нибудь из дочерей императора. Настроение на светских приемах стало — хуже некуда. А чего еще можно было ждать при таком скопище незамужних девиц, которые фыркают друг на дружку, как детеныши сарката?

От этой темы разговор плавно перешел к торговой войне между кланами Омекан и Канадзаваи — войне, из-за которой у отца Хокану возникли серьезные трудности с продажей смолы. Последствия оказались весьма ощутимыми. Сократилось производство слоистой кожи, а это сразу ударило по тем, кто изготовлял доспехи и оружие; гильдия оружейников была близка к тому, чтобы взбунтоваться, а судовладельцы и грузчики в Джамаре несли убытки, поскольку товары задерживались в пути и попадали к причалам совсем не тогда, когда их ожидали. На складах Акомы плесневели шкуры нидр, тогда как на складах Анасати ничто не залеживалось; отсюда легко можно было догадаться, что к неполадкам у Шиндзаваи приложили руку союзники Джиро. И не имело смысла напоминать негоциантам из Омекана, что их собственная разобщенность некогда позволила императору овладеть всей полнотой абсолютной власти.

За неторопливым разговором собеседники и не заметили, что наступил вечер. Когда усталость Мары стала очевидной и она, принеся положенные извинения, перешла к себе в спальню, Изашани тоже удалилась в отведенные ей покои. Утром, уже сидя в паланкине на террасе у входа, когда носильщики заняли свои места, она подняла глаза на Хокану и отпустила последнее замечание:

— Знаешь, молодой хозяин, тебе надо бы как следует позаботиться, чтобы твоя жена принимала пищу. Не то пойдут гулять слухи, что ты моришь ее голодом и намереваешься таким образом свести раньше времени в могилу, а все потому, что надеешься присоединиться к кружку соискателей, которые увиваются за старшей дочерью Ичиндара.

Брови Хокану поднялись, словно его кольнули мечом.

— Госпожа, это угроза?

Изашани ответила с приторно-ядовитой улыбкой:

— Можешь не сомневаться. Мой покойный супруг был привязан к Маре, и я не хочу, чтобы его тень явилась меня преследовать. Кроме того, Хоппара, вероятно, сочтет необходимым вызвать тебя на поединок чести, если увидит, в какой печали пребывает твоя жена. После ее героических подвигов в Ночь Окровавленных Мечей он сравнивает с ней всех молодых женщин, и никто не выдерживает сравнения.

— Еще бы. — Голос Хокану зазвучал серьезно. — Но во всей Империи не сыщется человек, которого благополучие Мары заботило бы больше, чем меня. А твой визит помог ей гораздо больше, чем ты можешь вообразить.

Посещение госпожи Изашани, по крайней мере, помогло уже тем, что Мара снова начала уделять внимание своей внешности. Она доверилась искусству горничных, и, если поначалу отрадными изменениями в собственном облике она была обязана исключительно гриму, Хокану хватало деликатности, чтобы не дразнить ее такими замечаниями. Она по-прежнему посвящала долгие часы изучению хозяйственных донесений, но хотя бы делала над собой усилия, чтобы побольше есть; после того как она завела обыкновение проводить время на озере, в покое и в неторопливых размышлениях на борту маленькой лодки, ее бледность вскоре исчезла.

— Очень трудно терзаться тревогами, когда кругом вода, спокойная как небо, — сказала она однажды вечером, ступив на берег и оказавшись в объятиях встречавшего ее Хокану.

Предзакатное солнце золотило не только поверхность озера, но и весь ландшафт. Для Хокану была невыносимой мысль, что придется сейчас разрушить очарование минуты, но выбора у него не было. Очень скоро Мара все узнает, и если он не хочет вызвать бурю возмущения, то не посмеет скрыть от жены последние новости.

— Вернулся Аракаси.

— Так скоро?

Мара подняла голову и поцеловала мужа с рассеянным видом человека, мысли которого блуждают где-то далеко.

— Должно быть, он услышал о покушении на властителя Хоппару, прежде чем я отправила ему вызов.

Сказав это, властительница заторопилась, чтобы повстречаться со своим начальником разведки. Сопровождаемая мужем, она вошла во дворец и проследовала по коридорам, уже наполнявшимся вечерними тенями, мимо слуг, зажигавших масляные лампы. Со стороны одной из террас донеслись приглушенные расстоянием радостные возгласы Джастина.

— С чего это малыш так разбушевался? — спросила Мара.

Хокану обнял ее одной рукой за плечи:

— У него новая игра. Твой военный советник заключает с ним пари: утверждает, что не даст захватить себя врасплох и не попадется в засаду. Так что Джастин теперь прячется за мебелью, а слуги вообще избегают заходить в дальние коридоры: боятся ненароком угодить в засаду.

— А Кейок? — Мара обогнула последний угол и прошла из конца в конец еще одного коридора, вымощенного старой, стершейся мозаикой. — Он попадался?

Хокану засмеялся:

— Много раз. Слух у него уже не тот, что был раньше, а костыль делает его легкой добычей.

Мара покачала головой:

— Вот именно. Старый служака получил достаточно шрамов на службе Акоме, и нельзя допускать, чтобы в преклонном возрасте он терпел наскоки мальчишки.

Но Хокану знал, что Кейок нисколько не возражает против синяков, полученных от таких забав, потому что любит Джастина так, как любил бы внука, если бы тот у него был.

Супружеская пара подошла к дверям кабинета властительницы. Хокану снял руку с плеча жены и вопросительно взглянул на нее. Слуги не успели еще добраться до этих покоев, и здесь пока не были зажжены лампы. Лицо Мары оставалось непроницаемым, но спустя несколько мгновений она сказала:

— Останься со мной. Новости госпожи Изашани все еще меня тревожат, и твой совет может оказаться очень полезным.

В ее голосе Хокану уловил беспокойство. Он спросил:

— Хочешь, я пошлю за Сариком и Инкомо?

— Нет, — решительно заявила Мара. — Они вряд ли одобрят то, что я задумала, а я не вижу необходимости выслушивать их возражения.

Хокану пробрал озноб, несмотря на тепло летнего вечера, голоса слуг, переговаривающихся где-то рядом, и запахи ужина, доносящиеся из кухни. Он протянул руку и одним пальцем поднял подбородок Мары.

— И что же ты такое задумала, моя дорогая властительница? — спросил он самым беспечным тоном, хотя от мрачного предчувствия у него перехватило дыхание.

После недолгой паузы Мары ответила:

— Община Камои слишком долго служит для нас источником бедствий. По их вине я потеряла первенца и еще не родившегося младенца. Я не допущу, чтобы госпоже Изашани пришлось пережить подобные потери. Я в долгу перед покойным властителем Чипино и хотя бы поэтому обязана помочь его семье.

Хокану вздохнул:

— Корень зла не в самих убийцах из Камои, а в том враге, который их нанимает.

Мара коротко кивнула:

— Я знаю. Именно поэтому я собираюсь попросить Аракаси, чтобы он проник в их главное логово и выкрал секретные записи. Если я узнаю имя нанимателя, то смогу изобличить его перед всеми.

— Вероятно, это имя — Анасати, — заметил Хокану.

— Одно из имен, — зловеще процедила Мара. — Я хочу узнать и другие, чтобы родители больше не оплакивали юных наследников, ставших жертвами смертоносной политики. А теперь пойдем и поручим Аракаси выполнить эту трудную задачу.

Хокану оставалось лишь кивнуть в знак согласия. К Мастеру тайного знания он испытывал уважение, близкое к благоговению после того дня, когда они вместе пустились на поиски противоядия. Однако поручить человеку — пусть даже обладающему таким даром лицедейства и перевоплощения — проникнуть в самое сердце тонга Камои означало требовать невозможного. Но у Хокану не было убедительных доводов, чтобы заставить жену понять: она посылает Мастера на смерть именно тогда, когда больше всего нуждается в его услугах.

Аракаси покинул кабинет властительницы в тяжелом раздумье. Беседа была столь долгой, что он охрип. Всеобъемлющий и точный доклад, с которым он сюда явился, был результатом многих месяцев упорного труда в самых разных краях Империи. Мастер не давал покоя своим агентам, заставляя их добывать ответы на интересующие его вопросы, хотя прекрасно понимал, какую опасность представляет Чимака, первый советник правителя Джиро. Двое агентов при этом лишились своего прикрытия и, попав в безвыходное положение, предпочли броситься на собственные клинки, чтобы избежать допросов и истязаний. Пытка могла бы исторгнуть у них невольные признания, а предать госпожу им запрещала честь. И хотя разведчикам Аракаси удалось общими усилиями обнаружить кое-какие перемены в составе союзов, заключенных ранее противниками императора, и выявить несколько традиционалистских заговоров, Мастер так и не сумел ни на волос приблизиться к решению главной задачи — узнать имя нанимателя, который посылал убийц из Камои против Акомы.

Стали известны новости и более тревожные, чем последнее неудавшееся покушение на властителя Хоппару. Как оказалось, были и другие посягательства на жизнь членов семьи Ксакатекас. Планы злоумышленников сумела сорвать одна из агентов Аракаси в этом доме. Дважды случалось так, что она, затесавшись среди поваров, «по неловкости» роняла на пол тарелки с пищей, вызвавшей у нее подозрение.

Это сообщение заставило Мару вздрогнуть. Она побледнела, потом покраснела; Аракаси никогда прежде не видел ее в таком гневе. Ее слова все еще звучали в памяти Мастера, и, кроме гнева, в них угадывалось горе, никогда не отпускавшее ее со дня гибели Айяки:

— Аракаси, — сказала она, — я прошу тебя найти способ выкрасть секретные записи тонга. Нужно положить конец атакам на нас, а теперь еще и на союзников императора. Если за покушениями стоит не только Анасати, но и кто-то еще, я хочу знать, на каком я свете.

Выслушав приказ, Аракаси по-солдатски отсалютовал хозяйке ударом кулака по собственной груди. После многомесячных бесплодных усилий проникнуть в архивы Анасати и после трех неудачных попыток внедрить новых агентов в усадьбу Джиро он испытал нечто похожее на облегчение, получив задание пробраться в логово тонга. Аракаси с досадой признавал, что Чимака — самый умный противник из всех, с кем он имел дело. Но даже столь блистательный виртуоз политической игры, как первый советник в доме Анасати, не станет ожидать, что кто-то решится на такой безрассудно-смелый ход — бросить вызов всей общине убийц. И пока Чимака не знает главного разведчика Акомы по имени, он понемногу выстраивает свое понимание методов Аракаси — понимание, которое позволяет ему предугадывать поведение противника. Тщательно отмеренная доза неожиданностей может на некоторое время увести Чимаку по ложному следу, особенно если ему останутся неизвестными истинные причины наблюдаемых событий.

Тихий, как тень, погруженный в собственные мысли, Аракаси свернул за угол, по привычке придерживаясь переходов потемнее. Узкий коридор пересекал самую старинную часть усадебного дворца. Полы были проложены на двух разных уровнях — наследство какого-то забытого властителя, уверенного в том, что он всегда должен стоять выше своих слуг. Кроме того, ему — а может быть, кому-нибудь из его жен — была свойственна любовь ко всяческим безделушкам и украшениям. В стенах имелись ниши-углубления для статуй и других произведений искусства. Вид этих ниш всегда наводил Аракаси на невеселые мысли: он не мог не думать, что некоторые из них достаточно просторны, чтобы в них нашел укрытие убийца.

Поэтому он не был захвачен совсем уж врасплох, когда позади него раздался оглушительный вопль и кто-то совершил атлетический прыжок с явным намерением наброситься на него сзади.

Он круто обернулся и через мгновение уже крепко держал в руках брыкающегося шестилетнего мальчика, рассерженного из-за того, что его внезапная атака не удалась.

Мастер подул на золотисто-рыжую кудряшку, прилипшую к губам ребенка, и поинтересовался:

— Я сегодня так похож на Кейока, что ты решил со мной повоевать?

Юный Джастин захихикал, извернулся и умудрился поднять игрушечный меч, вырезанный из дерева и украшенный лаковой инкрустацией.

— Кейока я сегодня уже два раза убил, — похвастался он.

Брови Аракаси поднялись. Он ухватил мальчика поудобнее, удивленный тем, что удерживать бойкого вояку удается только ценой ощутимых усилий. Вот уж воистину сын своего отца: и держится нахально, и ноги длинные, как у антилопы корани, с которой никто не может сравниться по скорости бега.

— А Кейок сколько раз тебя сегодня убил, постреленок?

Присмиревший Джастин сознался:

— Четыре.

Он добавил грубое ругательство на языке варваров, — вероятнее всего, он перенял это выражение от какого-нибудь солдата, который водил дружбу с Кевином во время кампании в Дустари. Аракаси мысленно отметил, что слух у мальчика такой же острый, как и ум, если он так наловчился подслушивать разговоры старших.

— У меня такое впечатление, что тебе давно пора спать, — укоризненно произнес Мастер. — Твои няньки знают, что ты разгуливаешь по дому? — И он потихоньку двинулся в направлении детских комнат.

Джастин тряхнул копной рыжих волос:

— Няньки не знают, где я. — Он гордо улыбнулся, но потом его оживление улетучилось: он почуял неладное. — А ты им не скажешь? Мне за это влетит, это точно.

В темных глазах Аракаси блеснул огонек.

— Не скажу, но с одним условием, — со всей серьезностью ответил он. — В обмен на мое молчание ты мне кое-что пообещаешь.

Джастин принял торжественный вид. Подражая солдатам, которые подтверждали свое обязательство уплатить долг (в случае проигрыша) при игре в кости, он поднял руку и коснулся лба сжатым кулачком:

— Я держу слово.

Аракаси спрятал улыбку:

— Очень хорошо, досточтимый молодой хозяин. Ты не издашь ни звука, когда я потихоньку от всех доставлю тебя к спальне, и будешь лежать на своей циновке не шелохнувшись, с закрытыми глазами, пока не проснешься, и это будет утром, а не ночью.

Джастин взвыл от такого вероломства. До чего же похож на отца, думал Аракаси, пока тащил протестующего малыша в детскую. Кевин тоже никогда не считался ни с обычаями, ни с правилами пристойности. Он бывал честен, когда это могло смутить окружающих, и лгал, если находил это полезным. Он был сущим бесом, если судить о нем просто как об одном из слуг в хорошо налаженном цуранском хозяйстве, но жизнь, несомненно, стала менее забавной после того, как Кевина отправили через магические Врата обратно в Мидкемию. Даже Джайкен, который частенько служил мишенью для шуточек Кевина, порой высказывал сожаление о его отсутствии.

В точности соблюдая уговор, Джастин прекратил протесты на пороге своей комнаты: не стоило привлекать к себе внимание и раздражать нянек. Он держал свое слово воина до того момента, когда Аракаси бесшумно уложил его в постель, но глаза он не закрыл. Вместо этого он буравил стоящего рядом Аракаси негодующим взглядом, пока его наконец не одолела усталость и он не заснул глубоким и здоровым сном набегавшегося за день мальчика.

Мастер тайного знания не сомневался, что Джастин снова улизнул бы из детской, невзирая на данное им торжественное обещание, если бы Аракаси не подкрепил это твердое «слово воина» своим присутствием. Всеми повадками мальчик напоминал скорее мидкемийца, чем жителя Цурануани; мать и приемный отец поощряли развитие в нем этих качеств.

Сейчас трудно было предугадать, каким образом заявит о себе нецуранский характер Джастина, когда он повзрослеет, — послужит ли благому делу или приведет к тому, что имя и натами Акомы останутся незащищенными от враждебных выходок Джиро и его союзников. Аракаси вздохнул, проскользнул в просвет между панелями стенной перегородки и двинулся в путь по саду, залитому лунным светом. Добравшись до помещений, которые служили ему жилищем в тех редких случаях, когда он задерживался в поместье на несколько дней, Аракаси скинул с себя свою самую последнюю маску — личину бродячего коробейника, торгующего дешевыми украшениями. Он выкупался в прохладной воде, не желая тратить время на ожидание, пока слуги натаскают горячей; смывая въевшуюся дорожную грязь, он уже прикидывал, как подступиться к своей новой миссии.

Письменные свидетельства о контрактах, заключенных гонгом Камои или другой общиной того же толка, находились во владении самого Обехана. Только доверенный преемник (обычно им становился один из сыновей) мог знать, в каком тайнике содержатся эти свитки, — на тот случай, если Обехана постигнет внезапная кончина. Для того чтобы установить местонахождение опасных документов, Аракаси придется оказаться достаточно близко к вожаку Братства Красного Цветка — самой могущественной общины в Империи.

Аракаси смывал краску с волос энергичными движениями, позволявшими ему дать выход накопившимся тяжелым чувствам. Пробраться в самое сердце Братства будет куда труднее, чем уцелеть во всех прошлых вылазках.

Аракаси ничего не сказал Маре об опасностях этого предприятия. Ему достаточно было взглянуть на угасшее, изможденное лицо Мары, чтобы понять: нельзя добавлять ей тревог, иначе ее выздоровление затянется на еще более долгий срок.

Аракаси откинулся на спину, не замечая, что последнее тепло успело улетучиться из воды. Он размышлял о своей встрече с Джастином. Беспокойство Мары за сына — единственного оставшегося в живых — будет только нарастать: Аракаси это понимал. На нем лежала часть ответственности за то, чтобы мальчик вырос и достиг совершеннолетия; сейчас это означало, что он обязан найти средства обезвредить самого опасного вооруженного злодея в Империи — Обехана, главаря общины Камои.

Любой здравомыслящий человек счел бы задачу невыполнимой, но это ни в малейшей степени не смущало Аракаси. Беспокоило другое: впервые за всю его долгую и богатую приключениями жизнь у него не было ни малейшей зацепки, которая хотя бы подсказала ему, с чего начать. Место, где обретался глава Братства, держалось в строжайшем секрете. Агенты, которые получали плату за посредничество, не были столь легкой добычей, какой оказался аптекарь в Кентосани. Им полагалось совершить самоубийство — как они и поступали много раз в истории, — прежде чем их заставят выдать следующее звено в цепочке связных. Они были преданы своему смертоносному культу точно так же, как агенты Аракаси были преданы Маре. Так и не отогнав тревожных дум, Аракаси вышел из ванны и насухо обтерся полотенцем, после чего облачился в простую длинную рубаху. Почти половину ночи он провел отыскивая у себя в памяти события и лица, которые помогли бы ему раздобыть путеводную нить.

За пару часов до рассвета он встал, несколько раз потянулся и мысленно собрал воедино все обстоятельства, которые могут послужить ему на пользу.

Не замеченный патрулями, он покинул усадьбу. Однажды Хокану пошутил, заявив, что какой-нибудь стражник может случайно убить главного разведчика Мары, если тот будет тайком бродить по ночам вокруг дома. На это Аракаси ответил, что такого стражника необходимо будет повысить в должности, раз он сумел избавить Мару от негодного слуги.

Рассвет застал Аракаси на дальнем берегу озера: Мастер шел ровным шагом, обдумывая дальнейшие действия. Он строил и пересматривал планы, отбрасывал их, но не отчаивался, а лишь все более проникался сознанием важности стоящей перед ним цели. К восходу солнца он уже был на реке, затерявшись среди других путешественников, ожидающих прибытия почтовой барки, — еще один безымянный пассажир, который держит путь в Священный Город.

Глава 11. УТРАТА

Проходили месяцы.

Румянец наконец вернулся на щеки Мары. Наступила весна, в должный срок отелились нидры, и кобылы, доставленные из варварского мира, произвели на свет здоровых жеребят. С разрешения Люджана Хокану получил в свое распоряжение несколько десятков солдат, обучил их ездить верхом, а потом начал тренировать в искусстве сражаться в конном строю.

Пыль, поднятая в воздух при таких маневрах, долго еще висела над полями в сухом горячем воздухе, и на исходе дня берег озера оглашался смехом и шутливыми возгласами свободных от службы солдат, наблюдающих, как немногие избранные купают своих мидкемийских страшилищ или стирают пот с их лоснящихся боков. Иногда, когда игры становились довольно грубыми, мокрыми оказывались не только наездники и лошади.

С той самой террасы, которая некогда служила во время учений командным пунктом для Тасайо Минванаби, за тренировками нарождающейся кавалерии наблюдала Мара. Вместе с нею находились горничные и маленький сын; все чаще компанию ей составлял и муж — в кожаных штанах для верховой езды, при мече и арапнике.

В один из таких дней, когда солнце уже склонялось к западу, Мара увидела, как старый седой ветеран многих походов потянулся к своей лошади и поцеловал ее в нос. Это зрелище настолько позабавило властительницу, что впервые за долгие недели окружающие увидели на ее лице беззаботную улыбку.

— Смотри-ка, — сказала она мужу, — солдаты, очевидно, начинают привыкать к лошадям. Уже многие возлюбленные наших воинов жаловались, что их избранники проводят больше времени в конюшнях, чем в своих законных постелях.

Хокану усмехнулся и обнял ее гибкий стан:

— Ты тоже сетуешь на это, женщина?

Мара полуобернулась в его объятиях и перехватила взгляд Джастина, который уставился на нее своими невинными, широко открытыми глазами. Всем своим видом он так напоминал отца, что Мара не сразу справилась с охватившим ее волнением; но тут он пальцами изобразил грубый знак, который наверняка узнал не от приставленных к нему воспитателей.

— А ты сегодня ночью собираешься сделать ребеночка, — сказал он, гордый своим умозаключением и ничуть не обескураженный оплеухой, которую тут же получил от ближайшей к нему няньки.

— Что за дерзость! Так разговаривать с матерью! Не знаю, где ты набрался таких штучек с пальцами, но, если это повторится, не миновать тебе порки!

Покраснев до корней волос, нянька поклонилась хозяевам и потащила протестующего Джастина в детскую, чтобы уложить его спать.

— Да ведь солнце еще вон как высоко стоит! — негодовал провинившийся малыш. — Как же я смогу спать, если вокруг все видно?

Парочка исчезла за поворотом лестницы, которая вела вниз с холма; но прежде, чем они скрылись из виду, шевелюра Джастина полыхнула огнем в лучах низкого солнца.

— Всеблагие боги, он растет не по дням, а по часам, — с нежностью сказал Хокану. — Скоро надо будет подобрать ему наставника для занятий с оружием. Как видно, уроков счета и письма недостаточно, чтобы помешать ему подглядывать за слугами.

— Он не подглядывал, — возразила Мара. — При случае он не упускает возможности улизнуть куда-нибудь в казармы или в бараки рабов. И очень внимательно слушает, когда мужчины бахвалятся своими победами над особами из Круга Зыбкой Жизни или над девушками-служанками. Он — сын своего отца, когда речь идет о том, чтобы поглазеть на женщин, и сегодня утром он сказал моей горничной Кейше нечто такое, что она покраснела, как юная девушка, хотя таковой отнюдь не является.

Она склонила голову набок и из-под опущенных ресниц вгляделась в мужа:

— Он грубый и неотесанный мальчик, которого придется женить пораньше, а не то, чего доброго, он наплодит бастардов Акомы по всей стране, и все отцы молоденьких девушек станут гоняться за ним с мечом… ну если и не все, то уж половина — это точно.

Хокану тихонько засмеялся:

— Из всех забот, которые он может тебе причинить, эта беспокоит меня меньше всех прочих.

Глаза у Мары расширились.

— Да ведь ему семь лет только что исполнилось!

— В таком случае это для него самое подходящее время, чтобы обзавестись маленьким братцем, — сказал Хокану. — Появится второй дьяволенок, за которым ему надо будет присматривать… глядишь, и сам он станет бедокурить поменьше.

— Ты тоже грубый и неотесанный мальчик, — мстительно поддела его Мара и, с коротким смешком выскользнув из объятий мужа, побежала вниз по склону холма. Поплотнее запахнуть свой легкий халатик она позабыла.

Хокану справился с изумлением и последовал за женой. От нахлынувшего восторга кровь бросилась ему в лицо. Слишком долго он не видел свою госпожу в таком игривом настроении — со злосчастного дня отравления. Он бежал неторопливо, уверенный, что именно этого она сейчас желает, и не пытался перейти на более широкий, размашистый шаг атлета, чтобы догнать Мару. Он поравнялся с ней только в узкой лощине у берега озера.

Лето было в полном разгаре. Среди сухих трав еще виднелась зелень. Кусачие насекомые, отравлявшие жизнь в начале лета, куда-то попрятались, а хор цикад не умолкал. Воздух был напоен теплом.

Хокану порывисто обнял жену, и оба упали на землю — растрепанные, почти не дыша, отбросив всякую церемонность и чопорность.

— Мой господин и консорт, — сказала Мара, — кажется, у нас осталась одна проблема: нехватка наследников.

Его пальцы уже распускали оставшиеся шнурки ее халата.

— После наступления темноты патрули Люджана обходят дозором берег, — напомнил он.

Она ответила сияющей улыбкой:

— Тогда тем более нам нельзя терять время.

— Ни в коем случае, — радостно подтвердил Хокану.

После этого обоим было уже не до разговоров.

Долгожданный наследник мантии Шиндзаваи, судя по всему, был зачат той ночью — либо на берегу, под открытым небом, либо позже, посреди душистых подушек, после кубка вина сао, который супруги осушили вместе в своих покоях. Шесть недель спустя у Мары уже не оставалось сомнений. Она знала признаки беременности, и, хотя, просыпаясь, она чувствовала себя скверно, Хокану слышал по утрам ее пение. Но в его улыбке таился привкус горечи. Ему было известно то, чего не знала она: дитя, которое она носит сейчас под сердцем, будет у нее последним, и все целители-жрецы Хантукаму не властны это изменить.

До того дня, когда он случайно услышал спор между поварятами с кухни и побочным сыном одного из приказчиков, ему и в голову не приходило, что младенец может оказаться женского пола. Он предоставил событиям идти своим чередом и не обращал внимания на пари, которые заключались в казармах насчет предполагаемого пола будущего ребенка.

Хокану даже мысли такой не допускал, что боги пошлют ему дочь, а не сына: ведь этому ребенку — последнему, которого Маре суждено выносить — предстояло унаследовать имя и состояние семьи Шиндзаваи.

Состояние радостной беззаботности, в которой началась эта беременность, быстро уступило место строжайшей бдительности. После попытки отравления, после покушений на союзников Акомы беспечности не было места. Люджан утроил число патрулей и самолично проверял наиболее опасные посты в ущельях. Молитвенные врата над рекой — там, где она вытекала из озера, — ни на минуту не оставались без наблюдателей в башнях; в состоянии полной боевой готовности постоянно находилась рота вооруженных воинов. Однако пришла осень, на рынки были отправлены гурты нидр, и коммерческие дела шли бесперебойно, без каких бы то ни было заминок. Бандиты не нападали на караваны с шелком, что само по себе было необычным и настораживало. Джайкен просиживал долгие часы над грудами счетных табличек, но, казалось, его не радовала даже большая прибыль от продажи квайета.

— Природа часто выглядит особенно прекрасной перед самыми разрушительными бурями, — угрюмо ворчал он в ответ на жалобы Мары, которая уверяла, будто у нее шея болит из-за его непоседливости, поскольку ей постоянно приходится вертеть головой, а иначе за ним не уследишь.

— Уж слишком все гладко идет, — в который раз повторил управляющий, с размаху усевшись на подушки перед письменным столом госпожи. — Как же тут не тревожиться? Не верю я, что все это время Джиро благонравно сидит уткнувшись носом в старые свитки.

Однако кое-что было известно от агентов Аракаси. Джиро не сидел сложа руки: он нанял механиков и плотников для сооружения странных устройств на площади, которая при жизни его отца использовалась как плац для воинских учений. Было вполне вероятно, что эти устройства предназначались для осады крепостей и для подкопов. В оборот был пущен ловко состряпанный слух, будто старый Фрасаи Тонмаргу по наущению властителя Хоппары Ксакатекаса растратил деньги из имперской казны. До сих пор многочисленные работники трудились, заделывая трещины в стенах Кентосани и во внутренней цитадели императорской резиденции — следы разрушительного землетрясения, устроенного магом-отступником Миламбером во время Имперских игр несколько лет назад.

Когда потянулись скучные осенние дни и уже приближался сезон дождей, Мара почувствовала, что ее одолевает беспокойство. Она ловила себя на том, что, как и Джайкен, без конца расхаживает из угла в угол и ничего не может с собой поделать. Единственную передышку она получила, когда Джастину исполнилось восемь лет и Хокану подарил ему первый в его жизни настоящий меч, а не игрушечное детское оружие. Мальчик принял искусно сработанный маленький клинок с должной серьезностью и устоял против искушения немедленно кинуться с этим мечом на воображаемого врага, сокрушая все на своем пути. Однако уже на следующее утро все уроки пристойного поведения, полученные от Кейока, оказались напрочь забытыми. Это стало ясно, когда он, грозно потрясая обнаженным клинком, сбежал по склону холма на поляну, где его ожидал наставник.

Мара наблюдала за сыном с веранды, мучительно сожалея, что не может находиться сейчас рядом с ними обоими. Однако лекари не позволяли ей надолго вставать с подушек, а муж, который обычно бывал снисходителен к вспышкам ее упрямства, не соглашался ни на какие поблажки. Нельзя было рисковать будущим наследником. Зато все, о чем бы Мара ни попросила, доставлялось ей немедленно, чтобы сгладить неудобства от всевозможных запретов.

Прибывали подарки от других важных господ: от одних — роскошные, от других — самые скромные знаки внимания. От Джиро была получена дорогая, но чудовищно уродливая ваза. С каким-то изощренным злорадством Мара приказала отдать вазу слугам, чтобы они могли использовать ее для выноса из дома ночных нечистот.

Но из всех даров самыми желанными для Мары были книги, доставляемые в больших ларцах, от которых пахло пылью и плесенью. Их присылала Изашани, предпочитая такое подношение более привычным лаковым шкатулкам или экзотическим певчим птицам. Читая записочки, приложенные к подаркам, Мара весело смеялась. За броским гримом Изашани, за ее милыми женскими шуточками скрывались проницательный ум и сильная воля. А тем временем от ее сына Хоппары приходили традиционные, но ошеломляюще экстравагантные букеты цветов.

Окруженная расписными вазами, Мара вдыхала аромат срезанных цветов кекали и пыталась не думать о Кевине-варваре, который впервые открыл ей в сумерках сада, что значит быть женщиной… Давно это было. Сейчас, нахмурившись, она изучала трактат об оружии и военных кампаниях. Она еще больше нахмурилась, когда подумала, что, быть может, в премудрости этого трактата вникал и Джиро Анасати. Тут ее мысли сбились. Сообщения от Аракаси поступали нерегулярно — с тех пор как она возложила на него задачу добыть секретные документы тонга Камои. Она не видела его уже несколько месяцев; ей не хватало его быстрого ума и безошибочного истолкования старых и новых слухов. Закрыв книгу, она попыталась представить себе, где он сейчас находится. Сидит, возможно, где-нибудь в захолустном постоялом дворе, приняв обличье погонщика нидр или моряка. А может быть, подкрепляется за одним столом с бродячим торговцем.

Она запретила себе даже в мыслях допускать, что он, может быть, уже мертв.

На самом же деле Аракаси в этот момент лежал на боку среди смятых и перепутанных шелковых простыней и легким прикосновением искусных пальцев поглаживал бедро девушки в самом расцвете молодости и красоты. Его не слишком беспокоило то, что, согласно условиям контракта-обязательства, она является собственностью другого мужчины, равно как и то, что он рисковал собственной жизнью ради обольщения этой девушки. Если даже какой-нибудь слуга или стражник, озабоченный защитой добродетели рабыни-наложницы, рассчитывает застать ее среди бела дня с любовником, то уж наверняка спальня отсутствующего хозяина окажется последним местом, где он вздумает ее искать.

Сама красавица успела достаточно соскучиться от жизни взаперти, чтобы обрадоваться приключению; к тому же она, по молодости лет, не ожидала от жизни никаких особенных подвохов. Ее нынешний владелец, старый и тучный, не мог похвастаться мужскими доблестями. С Аракаси все было иначе. Она, постигшая все тонкости науки угождения мужчинам в постели и занимавшаяся этим с шести лет, чувствовала себя выдохшейся и пресыщенной. Преуспеет ли он в своих стараниях возбудить ее — вот и все, что ее сейчас интересовало.

Для главного разведчика Акомы ставки в игре, которую он вел, были намного выше.

В полутемной комнате с закрытыми перегородками воздух казался тяжелым из-за дымка курильниц с благовониями и аромата духов. Простыни источали запах трав, которые считались верным средством для возбуждения сладострастных желаний. Аракаси, изучивший немало книг по медицине, знал, что это поверье ложно; впрочем, престарелый хозяин был достаточно богат и мог не беспокоиться насчет того, не попусту ли потрачены его деньги. Эта мешанина приторных ароматов чрезвычайно досаждала Аракаси, больше всего он сейчас жалел о том, что нельзя раздвинуть перегородки. Ему казалось даже, что он с большей легкостью претерпел бы запах заношенной набедренной повязки и фартука, которые надевал в тех случаях, когда не хотел, чтобы почтенные попутчики или случайные встречные слишком пристально вглядывались ему в лицо. По крайней мере, запах гнилых овощей отгонял бы сон, тогда как сейчас, в густых облаках ароматов, от Аракаси требовались титанические усилия, чтобы не заснуть.

Девушка шевельнулась, и шелковое покрывало с тихим шелестом соскользнуло с ее тела. В послеполуденном свете, сочащемся сквозь стенные перегородки, взору открылись великолепные очертания ее фигуры и разметавшиеся на подушке локоны медового оттенка. Раскосые зеленые глаза были устремлены на Ара-каси.

— Я не говорила, что у меня есть сестра.

Это был ответ на фразу, прозвучавшую пару минут тому назад.

Бархатно-мягким голосом Аракаси произнес:

— Я узнал от купца, который продал твой контракт.

Она словно одеревенела; блаженная расслабленность, в которой она пребывала последние десять минут, отлетела без следа.

— Это были неблагоразумные слова.

Речь шла отнюдь не об оскорблении: по сути, ее положение было лишь ненамного лучше, чем у какой-нибудь дорогой куртизанки. Кто купил ее сестру

— вот в чем состояло опасное знание, и посредник, через которого совершалась сделка, вряд ли был настолько глуп или неосторожен, чтобы так распускать язык. Аракаси отвел в сторону золотисто-медовый локон и погладил девушку по затылку:

— Я вообще неблагоразумный человек, Камлио.

Ее глаза расширились, и губы сложились в лукавую улыбку.

— Это верно. — Потом на лице у нее появилось задумчивое выражение. — Ты странный человек. — Она сделала недовольную гримаску. — Иногда мне кажется, что ты из знатных господ и только притворяешься бедным торговцем. — Она испытующе взглянула ему в лицо. — Глаза у тебя старше, чем весь твой облик.

— Не дождавшись ответа, она сменила тон. — Ты что-то не очень разговорчив! — Она кокетливо облизнула губы. — И совсем не забавен. Ну ладно. Позабавь меня. Я — чужая игрушка. Ради чего я должна стать твоей игрушкой и рисковать своим благополучием?

Когда Аракаси уже вдохнул воздух, собираясь отвечать, Камлио прижала к его губам палец с ноготком, украшенным золотыми блестками:

— Только не говори, что ты выкупишь мою свободу ради любви. Это будет банальностью.

Аракаси поцеловал кончики розовых пальцев, а потом ласково отвел ее руку. В выражении его лица был ясно виден оттенок оскорбленного достоинства.

— Это не будет банальностью. Это будет правдой.

Мара не ограничивала его в расходах, и вряд ли она поскупится, когда на кон поставлено так много: ведь речь идет о возможности проникнуть в тайное обиталище главаря убийц, всегда считавшееся недоступным.

Девушка, лежавшая в его объятиях, не сочла нужным скрыть недоверие. Для того чтобы просто перекупить у нынешнего владельца контракт сроком на семь лет, потребовалось бы выложить кругленькую сумму — примерно столько, сколько стоит приличный городской дом. Но чтобы освободить наложницу, покупатель был обязан возместить все расходы хозяину дома наслаждений, некогда оплатившему ее воспитание и обучение, а эти расходы составляли уже стоимость небольшого поместья. Ее контракты будут продаваться и перепродаваться, пока она не выдохнется настолько, что ни один мужчина не польстится на ее прелести.

— Ты не настолько богат, — презрительно бросила она. — А если даже у хозяина, на которого ты работаешь, денег джайги не клюют, то все равно я рискую жизнью, когда решаюсь побеседовать с тобой.

Аракаси наклонил голову и поцеловал ее в шею. Ее напряженность не заставила его крепче прижать ее к себе: он оставлял ей возможность в любой момент отстраниться, если бы она пожелала, и эту деликатность она не могла не оценить. По отношению к ней почти все мужчины вели себя так, словно у нее и быть не могло ни своих желаний, ни своих чувств. А этот был редким исключением. И руки его казались весьма умелыми. Она услышала нотку искренности в его голосе, когда он сказал:

— Но я работаю не на хозяина.

Его тон открыл ей то, что не было выражено словами. Ну что ж, если это не хозяин, а хозяйка… вряд ли ее заинтересует судьба дорогой куртизанки. Возможно, гость не кривил душой, когда предлагал свободу, вот только денег ему неоткуда было взять.

Руки Аракаси вернулись на утраченные позиции, и Камлио вздрогнула. Мало того, что он отличался от других, приходилось признать его одаренность. Она улеглась поудобнее, притулившись бочком к Мастеру.

В коридоре, отделенном от хозяйской спальни лишь тонкой стенной перегородкой, то и дело раздавались шаги слуг, проходящих мимо; но Аракаси словно не слышал этих звуков. Его прикосновения к золотистой коже красавицы пробуждали в ней невольный отклик, и она потянулась к нему. Ей редко доводилось испытывать наслаждение: ведь она была вещью, которую покупали и продавали ради того, чтобы ублажать других. Если бы стало известно, чем она тут занимается, ей грозили бы побои; но ее гостя ждала бесславная смерть в петле. Как видно, он обладал либо исключительной храбростью, либо беспечностью, граничащей с безумием. Она чувствовала ровное биение его сердца.

— Эта хозяйка… — томно проворковала Камлио. — Она так много значит для тебя?

— Как раз сейчас я о ней не думал, — заявил Аракаси, но убедительными были не слова, а нежность, с которой его губы встретились с ее губами, — нежность, которая была сродни поклонению. Поцелуй отогнал все сомнения, а немного погодя и все мысли.

Красновато-золотистое марево вспыхнувшей страсти затуманило взор куртизанки. С трудом переводя дух, покрытая легкой испариной любовного неистовства, Камлио наконец забыла об осторожности и, порывисто прильнув к худощавому смельчаку, почувствовала, как накатила на нее волна блаженства. Она смеялась и плакала и в какой-то момент между минутами игры и опустошенности шепотом поведала, где находится ее сестра, проданная в дальний город Онтосет.

Несмотря на таинственность, окружавшую ее посетителя, прекрасной Камлио и в голову не приходило, что он может оказаться просто непревзойденным актером-притворщиком. Однако, когда она, отдышавшись после бурного слияния тел, повернулась в его сторону, поневоле пришлось заподозрить неладное: окно было открыто, а он сам исчез, равно как и его одежда.

Изумленная и разгневанная, она уже открыла рот, чтобы позвать стражу: вот пусть его схватят, и наплевать ей на его искусные руки и лживые обещания. Но когда она уже набрала полную грудь воздуха, послышался звук отпираемой задвижки на входной перегородке.

Должно быть, Аракаси услышал тяжелую поступь ее престарелого хозяина, который раньше обычного закончил свое совещание с управляющим. Седой, сутулый, с трясущимися руками, он вошел в спальню, приволакивая ногу. Его бесцветные глаза моргнули при виде смятых и перекрученных покрывал; сухими холодными руками он погладил свою наложницу, все еще разгоряченную после любовной игры. Почувствовав влажность ее кожи, он встревожился:

— Дорогая моя, ты не больна?

— Дурные сны, — мрачно пояснила она. Однако она умела даже скверное настроение обращать себе на пользу. — Хотела просто подремать, а получила кошмары. Это, наверное, из-за жары.

Испытывая благодарное облегчение оттого, что ее ловкий черноволосый любовник сумел незаметно скрыться, Камлио вздохнула и обратила всевозможные ухищрения своего искусства на престарелого хозяина: угодить ему бывало порой весьма трудно.

По другую сторону окна, скрытый от взоров завесой из вьющихся растений и стеной неухоженных кустов акаси. Мастер внимательно прислушивался к звукам, доносившимся из спальни. Испытывая смешанное чувство облегчения и не свойственного ему гнева, он бесшумно облачился в свою одежду. Он солгал только в одном: мысли о Маре никогда не оставляли его. С того дня, когда он присягнул на верность Акоме, Мара стала основой всей его жизни.

Но эта девушка, в немалой степени испорченная, приученная не замечать презрения, окружающего шлюху из Круга Зыбкой Жизни, затронула его душу. Его чувство к ней было искренним, и это само по себе вызвало тревогу. Аракаси постарался отогнать воспоминания о длинных блестящих волосах Камлио и о ее прозрачных, как изумруд, зеленых глазах. До того как он сможет освободить ее, он должен выполнить порученное ему дело. Ибо сведения, которыми она его обогатила в наивном убеждении, что просто открыла один из семейных секретов, заключали в себе нечто более важное; возможное место пребывания гарема Обехана — вожака убийц. Тонкая нить связи с сестрой, которую Камлио сумела сохранить для обмена редкими и малозначительными сообщениями, таила в себе гораздо более грозную опасность, чем она предполагала.

Аракаси потребовались месяцы, чтобы проследить истоки слухов о девушке необычайной красоты — сестре другой девушки, купленной неким торговцем, который, по предположениям Аракаси, был агентом Братства. К нынешнему дню этот торговец успел расстаться с жизнью, что было неминуемым — хотя и побочным — следствием раскрытия Мастером его секрета. Однако сам факт приобретения столь дорогой куртизанки служил для Аракаси почти бесспорным свидетельством, что она, должно быть, принадлежит Обехану или одному из его ближайших сподвижников.

И то, что ее отослали в Онтосет, придавало всему особый смысл. Для посланцев преступной общины было безопасней обустроить свое логово подальше от того места, где они встречались с нужными им людьми, — скромного капища за стенами храма Туракаму. Аракаси и сам пользовался услугами многих агентов, предполагавших, что его основная база находится в Джамаре или Янкоре, поскольку оттуда отправлялись все получаемые ими послания.

Аракаси не поддался искушению немедленно двинуться в Онтосет и провел драгоценные недели в Кентосани, выискивая сестру той девушки. Еще несколько недель Мастер присматривался к Камлио, прежде чем дал ей знать о своем существовании. Обдуманно уклоняясь от прямых ответов на ее вопросы и ограничиваясь туманными ссылками на какие-то превратности судьбы, он внушил ей представление о себе как об отпрыске знатного рода, опустившемся до низов общества в результате любовного приключения.

Поскольку он раз за разом рисковал навлечь на себя позорную смерть в петле только ради того, чтобы увидеть ее, Камлио наконец смилостивилась и согласилась принять его в своей постели.

Не будь ее, Аракаси мог бы провести в поисках всю жизнь, так и не обнаружив зацепку, которая направила бы его в нужную сторону. Пока Мастер сидел, неподвижный как камень, ожидая наступления сумерек и удобного случая, чтобы унести ноги, он размышлял, сколь многим обязан девушке, специально обученной одному ремеслу — служить игрушкой в постели. Он понимал, что должен оставить эту девушку и никогда больше с ней не встречаться, но что-то в нем сопротивлялось доводам рассудка. Теперь новый страх холодил сердце: что если он упросит Мару вмешаться и выкупить контракт Камлио, а та, оказавшись свободной, просто высмеет и его самого, и его искреннюю заботу о ней?

Представить такой поворот событий было для него очень просто: он сам воспитывался женщинами Круга Зыбкой Жизни, и ему было хорошо известно, что такое презрение куртизанки. Он сидел неподвижно, как изваяние, за стеной разросшихся кустов, не имея возможности отогнать назойливых насекомых и страдая от судорог в онемевших мускулах.

Он вздохнул и закрыл глаза, но заткнуть уши не мог и потому был вынужден слушать все звуки, доносящиеся из спальни: Камлио пришлось долго стараться, чтобы удовлетворить похоть дряхлого старца, не способного взять на себя хотя бы часть необходимых усилий. Мучительное для Аракаси ожидание казалось бесконечным. Только уверившись, что старый хозяин заснул, Мастер бесшумно удалился, унося с собой яркие, живые воспоминания и тревожное сознание того, что Камлио завладела частичкой его сердца. Питать к ней какие-то чувства было чистейшим безрассудством: любые привязанности к кому-либо вне Акомы делали его уязвимым. А если так случится, то уязвимой окажется и властительница Мара.

Гонец отвесил положенный поклон, но заговорил не сразу. Он еще не успел отдышаться после бега по холмам, примыкающим к границе поместья; можно было подумать, что он просто пытается совладать со своим дыханием, если бы не напряженно стиснутые руки и не печаль в темных глазах, устремленных на Хокану.

Наследник Шиндзаваи был не из тех, кто боится взглянуть в лицо беде. В военных походах он твердо усвоил, что препятствия необходимо выявлять сразу и преодолевать их, иначе враги сумеют нащупать слабое место и обратят его себе на пользу.

— Плохие новости? — быстро спросил он. — Рассказывай.

Все такой же безмолвный, посланец с коротким поклоном извлек свиток из дорожного футляра — трубки из костяных полосок, скрепленных шнурками между собой. Как только Хокану увидел красную полосу, окаймляющую документ, он понял: получена весть о смерти, и, еще не сломав печать, уже догадался, что имя, начертанное на свитке, — это имя его отца.

Горе обрушилось на него, словно камень на голову. Его отец мертв. Человек, который понимал его, как никто другой. Человек, который усыновил Хокану, когда его кровного отца приняли в Ассамблею магов, и воспитал его с такой любовью, какая не всякому родному сыну выпадает на долю.

Больше никогда не будет неторопливых полуночных бесед за кубком с квайетовым пивом; не будет и утренних шуток насчет прискорбного похмелья. Не будет ни ученых дискуссий, ни строгих выговоров, ни разделенного ликования после одержанных побед. Внук, который скоро появится на свет, не увидит лица своего деда.

Борясь с внезапно подступившими слезами, Хокану механическим движением отпустил гонца. Словно по волшебству, появился Джайкен, который без лишней суеты позаботился о том, чтобы вестнику горя дали подкрепиться с дороги, и вручил ему костяную бирку — свидетельство исполненного поручения. Покончив с необходимыми хлопотами, управляющий вернулся к мужу своей госпожи и притих в ожидании.

Хокану так и сидел, не изменив позы, сжимая в кулаке смятый свиток с красной каймой.

— Дурные вести?.. — участливо предположил Джайкен.

— Мой отец… — сдавленным голосом проговорил Хокану. — Умер во сне, без мучений, естественной смертью. — Он на мгновение прикрыл глаза, снова открыл их и добавил:

— Тем не менее наши враги злорадствуют.

Джайкен потеребил кисточки на своем кушаке. Он встречался с Камацу Шиндзаваи и хорошо знал его управляющего. То, что он мог бы сказать в утешение, не укладывалось в рамки этикета и не отличалось особой изысканностью. И все-таки он произнес:

— Он человек, о котором будут скорбеть его слуги, господин. Его все любили.

Хокану поднял потемневшие глаза:

— Да, ты прав. — Он вздохнул. — Ни люди, ни животные не могли пожаловаться на его дурное обращение. Он, как и Мара, был способен видеть дальше границ, установленных традициями, и судить обо всем по справедливости. Я стал таким, как есть, только благодаря ему.

Джайкен почтительно промолчал.

За окном послышались шаги проходящего патруля.

Выждав некоторое время, управляющий деликатно намекнул:

— Мара сейчас в мастерской, вместе с игрушечником.

Новый глава династии Шиндзаваи кивнул и с тяжелым сердцем отправился к жене. Ребенок, которого она носила, сейчас приобретал особенное значение. Хотя у Хокану имелось множество кузенов и даже двое-трое незаконных племянников, никто из них не обладал широтой взглядов и ясностью мысли Камацу, бывшего правой рукой императора Ичиндара.

Воздух в мастерской казался амальгамой из пыли, тепла от черепичной крыши и запахов древесной стружки, разнообразных смол и клея. По углам громоздились полки, на которых можно было обнаружить лоскутки тканей, корзины с перьями и великое множество столярных инструментов, разложенных в строжайшем порядке. Среди них имелся бесценный металлический нож, доставленный из варварского мира; эта покупка снискала Маре неугасающее восхищение и верную службу Оркато, игрушечных дел мастера, которого все называли просто «игрушечник» и видели в нем гениального умельца, притворщика, пропойцу и любителя непристойных шуток. Мара спускала ему и грубость, и непочтение к ее полу (порой он забывался настолько, что разговаривал с ней запросто, как с парнем-приятелем), и даже исходивший от него запах застарелого пота и семян текни, которыми он приправлял свою пищу. Когда вошел Хокану, властительница и ремесленник стояли наклонившись над каким-то новым деревянным сооружением, вокруг которого располагалась армия раскрашенных игрушечных солдатиков.

— Ну вот, — сказал Оркато своим надтреснутым старческим голосом, в котором звучал, однако, детский энтузиазм. — Если ты потянешь за этот шнурок, госпожа, и отпустишь этот рычаг, вот тогда-то мы и узнаем, зря или не зря потратили время.

Его глаза радостно блестели, и притворный сарказм никого не мог обмануть; растрепанная, разгоряченная, забывшая о тяготах беременности Мара издала восторженный клич, совершенно не подобающий ее сану, и дернула за шнурок с кисточкой на конце.

Деревянное сооружение немедленно откликнулось: щелкнуло, ухнуло и выбросило из себя шнурок, колышек и прут. Хокану решил было, что видит перед собой игрушечный вариант боевой машины, предназначенной для забрасывания камней через стены осажденной крепости; однако он ошибся. На самом деле метательное плечо самодельной катапульты начало разворачиваться по дуге, посылая заложенные в него снаряды в сторону стройных рядов «неприятеля». Игрушечные солдаты падали и подскакивали в пыльном воздухе, а камешки с сухим стуком отскакивали от стен. Хокану инстинктивно увернулся, чтобы его не задели отлетающие рикошетом «камни», и вздрогнул, услышав ликующий вопль Мары.

Оркато-игрушечник захихикал от удовольствия и извлек фляжку из кармана под кожаным фартуком:

— Как насчет тоста во славу богов озорства и шалости?

Он предложил властительнице глотнуть из фляжки и замер, увидев Хокану.

— Смотрите-ка, что мы сделали, господин! — объявил он с мальчишеским воодушевлением. — Нашли способ, как насыпать соли на хвост властителю Джиро: он-то все бредит осадными машинами, а мы придумали машину, чтобы потрепать его собственные отряды!

Он замолчал, сделал солидный глоток, снова захихикал и предложил липкую фляжку хозяину. Мара первая заметила застывшее лицо Хокану.

— Что случилось? — с тревогой спросила она. С трудом маневрируя между рассыпавшимися солдатиками, она направилась к мужу. Видя, как угасает радость на ее лице, Хокану не мог выговорить ни слова.

— Всеблагие боги, — ахнула Мара, подойдя к нему и неловко пытаясь обнять.

— Несчастье с твоим отцом?

Она привлекла его к себе. Он ощущал ее трепет и знал, что горе жены непритворно. Его отец пользовался всеобщей любовью.

Хокану словно со стороны слышал свой неживой голос:

— Он умер естественной смертью. Без мучений. В своей постели.

«Игрушечник» протянул ему фляжку; Хокану принял ее и глотнул, не замечая вкуса содержимого. Однако этот глоток сделал свое дело: новый властитель Шиндзаваи совладал с собственным голосом и обрел способность собрать разбежавшиеся мысли.

— Будут торжественные похороны. Я должен там находиться.

Слишком хорошо он понимал, насколько уязвимыми в его отсутствие окажутся беременная жена и наследник, которым они не имели права рисковать. Предвидя ее вопрос, он покачал головой:

— Нет. Ты не отправишься со мной. Но я не допущу, чтобы ты осталась без защиты от наших врагов.

Она была готова запротестовать, но он опередил ее:

— Нет. Камацу все понял бы, любимая. Он действовал бы так же, как вынужден действовать я, — он убедил бы тебя собраться в дорогу и навестить свою приемную семью, которой ты слишком явно пренебрегала в последнее время. Отправляйся в Кентосани и воздай дань уважения императору Ичиндару. В лице моего отца он потерял стойкого защитника. Все сочтут вполне уместным, что ты побудешь во дворце и постараешься смягчить его горе.

Она прильнула к нему, и в этом движении он угадал и понимание, и благородство. Она не станет с ним пререкаться, но по тому, как она спрятала лицо, уткнувшись ему в плечо, он понимал, что она плачет о нем. И еще о том, что уродство политической жизни заставляет их разлучиться, хотя в час тяжелой утраты ее место — рядом с ним.

— Госпожа моя, — нежно сказал он и спрятал лицо в ее растрепавшихся волосах.

У него за спиной, осторожно ступая по полу, усеянному павшими сподвижниками Джиро, бесшумно покинул мастерскую старый игрушечник.

Глава 12. ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ

Крики толпы не утихали.

Солдаты Акомы, составляющие почетный эскорт госпожи, с трудом сохраняли строй под безжалостным напором спрессованных тел. Из сотен глоток вырывались возгласы, выражающие преклонение и восторг перед властительницей, удостоенной титула Слуга Империи. Сотни, если не тысячи, рук тянулись, чтобы коснуться хотя бы занавесок ее паланкина. Существовало поверье, что прикосновение, к носителю этого титула может принести удачу. Поскольку сама властительница находилась за пределами досягаемости, солдатам пришлось убедиться, что люди из простонародья готовы удовольствоваться прикосновением к ее наряду, а если и это запрещено, то, на худой конец, к занавескам. Всем был памятен случай, когда — еще до того, как император присвоил Маре столь высокое звание — она опрометчиво отправилась по делам в сопровождении небольшого эскорта, который сочла подобающим для такой вылазки. В тот раз переход по городским улицам закончился изрядным конфузом: когда она прибыла к месту назначения, ее платье и мантия, равно как и занавески, имели самый плачевный вид. Офицеры Акомы надолго усвоили этот урок.

С тех пор Мара никогда не отваживалась появиться на публике с эскортом численностью менее пятидесяти воинов. По мнению Люджана, даже этого количества было недостаточно. Простые люди так горячо любили Слугу Империи, что готовы были примириться с отдавленными пальцами ног, синяками и даже с ударом древка копья, лишь бы пробиться поближе к своему кумиру. Хуже всего было то, что они даже не обижались на грубость солдат, пытающихся их удержать. Они по доброй воле нарывались на серьезные увечья, когда рвались к паланкину, радостно выкрикивая имя властительницы.

Закутанная в простую мантию, скрытая от взглядов плотными занавесками, из-за которых в паланкине стояла знойная духота, Мара с закрытыми глазами лежала на подушках, прижимая руки к своему раздавшемуся животу. Она почти не ощущала запаха храмовых благовоний, которые пронизывали весь воздух в Священном Городе, навевая так много воспоминаний. Аромат цветущих деревьев вообще не проникал в паланкин, даже расслышать мелодичные призывы уличных торговцев было невозможно. Сейчас Мара ощущала только колыхание многолюдной толпы и слышала гортанные приветственные вопли. С грустью вспоминала она годы своей юности, когда, будучи безвестной послушницей монастыря Лашимы, босиком проходила по этим самым улицам. Она пыталась отгонять мысли о другом безвозвратно ушедшем времени, когда высокий рыжеволосый варвар вышагивал рядом с паланкином, услаждая ее слух нахальными замечаниями, а ее глаза — своей улыбкой.

В удушливой темноте за драпировками, выкрашенными в красный цвет в знак почтения к богу смерти и скорби по скончавшемуся отцу ее мужа, Мара думала о Хокану, который отправился один в свое родовое поместье, чтобы присутствовать на церемонии похорон. Ему предстояло встретиться лицом к лицу с врагами и их интригами; он должен был определить, кто из друзей отца останется другом и ему самому — теперь, когда он принял на свои плечи мантию династии Шиндзаваи. Поскольку он пока не имеет наследника, его примутся осаждать купцы, торгующие контрактами куртизанок; кокетством и лестью его станут завлекать младшие дочери разномастных властителей, желающие повысить свой общественный статус, произведя на свет внебрачного сына могущественного вельможи.

Конечно, она не могла не сожалеть о том, что мужу пришлось отбыть в такой спешке. Но срок ее родов должен был наступить очень скоро, а кончина вельможи, столь высоко стоявшего в имперской структуре власти, требовала безотлагательного принятия важных решений: речь шла о защите чего-то большего, чем благополучие семьи Шиндзаваи. Со смертью Камацу освобождался один из важнейших постов в императорском Совете, и политические махинации вокруг этого поста не прекратятся, пока связанная с ним власть не перейдет в другие руки.

Не только соображения личной безопасности Мары требовали ее появления в кругу семьи императора. Но хотя она понимала, что Имперские Белые, несущие службу во дворце, будут со всем усердием охранять ее малолетнего сына Джастина наравне со всеми членами монаршей семьи, тревога не отпускала Мару.

Ибо со времени упразднения поста Имперского Стратега дворец стал средоточием всех интриг. У Аракаси там были агенты: они сумеют уследить за неприятельскими заговорами. Но дворцовый уклад жизни потребует от Мары подчинения многочисленным ограничениям и церемониям; к тому же она лишится одного из своих любимых занятий — день за днем разбираться в постоянно возникающих проблемах коммерции и находить для них решения. Спору нет, в хозяйственных делах на Джайкена вполне можно было положиться, но это не утешало. Впрочем, все ожидаемые горести имели одну общую подоплеку: она не хотела рожать в чужом жилище, на чужой постели, в отсутствие любящего защитника — Хокану. Если дитя родится до того, как Маре можно будет вернуться в Акому, срок ее пребывания в Кентосани поневоле придется продлить

— до тех пор, пока новорожденный не окрепнет достаточно, чтобы вынести тяготы путешествия.

Пальцы Мары, лежащие поверх влажного платья, напряглись, словно она хотела утихомирить младенца, как раз в этот момент вздумавшего напомнить о себе. Властительницу мучили неотвязные опасения, суть которых она не смогла бы выразить точными словами. В одном она не сомневалась: силы, несущие зло им всем — Акоме, Шиндзаваи и императору, — не станут дремать в ожидании, пока подрастут законные наследники этих трех семей.

Носилки плавно и мягко опустились на дорогу. Занавески раздвинулись, впустив лучи солнечного света, отраженные от гладких мраморных стен дворца. Глубоко погрузившись в собственные мысли, Мара только сейчас заметила, что гомон толпы теперь звучал издалека: простолюдины все еще выкрикивали ее имя и взывали к ней, но они находились уже с другой стороны деревянной позолоченной арки ворот, ведущих в имперский квартал города.

— Госпожа?.. — услышала она голос Сарика.

Первый советник Акомы протянул руку, чтобы помочь Маре выбраться из паланкина. Инкомо не было с ними в этом путешествии: он сопровождал Хокану, потому что мог помочь хозяину разобраться в кознях гостей, которые соберутся на похороны в поместье Шиндзаваи.

Хотя Сарику не было еще и сорока лет, он многому научился с тех пор, как оставил ряды воинов и занял пост советника. Мара долго колебалась, прежде чем по всем правилам назначить его на эту должность, и какое-то время подумывала, не лучше ли будет предпочесть ему Инкомо — ведь тот подвизался в роли первого советника еще при Минванаби. Но в конце концов она доверилась мудрому совету Накойи, ее бывшей первой советницы, которая высоко оценивала гибкий и цепкий ум Сарика. Жизнь показала, что это был правильный выбор.

Мара подняла на него взгляд, и он ответил открытой улыбкой.

— О чем задумалась, госпожа? — полюбопытствовал он, помогая ей подняться на ноги. Озорной блеск в глазах не позволял усмотреть в вопросе святую невинность простачка. Понимая, что госпожа видит его насквозь, он тихонько рассмеялся. Как и его кузен Люджан, он часто позволял себе отступления от этикета, граничащие с дерзостью.

Окинув многозначительным взглядом хорошо сшитый, но во всех других отношениях скромный дорожный плащ советника, она сухо ответствовала:

— Я задумалась о том, что нам придется как следует поработать над твоими представлениями о пристойной одежде для торжественных случаев.

— Со дня вступления в должность, госпожа, я был слишком занят, чтобы уделять время портным. Но я сейчас же позабочусь о пристойной одежде для торжественных случаев. — Потом он усмехнулся:

— Только вот я сомневаюсь, придутся ли мне впору церемониальные регалии старенькой бабули.

Что верно, то верно, подумала Мара, нет у него ни худеньких плеч Накойи, ни ее маленькой седой головы. Вслух же она произнесла с притворной суровостью:

— Ты у нас краснобай известный, когда начинаешь молоть языком про свои обязанности, а вот, насколько я вижу, ты уже проворонил моего наследника, который был доверен твоему попечению.

— Джастина?..

Удивленно подняв брови, Сарик полуобернулся. Мальчика действительно не было рядом с ним, хотя двумя секундами раньше он был тут как тут. Сарик подавил желание выругаться и сохранил каменное выражение лица. Зная непоседливость своего подопечного, он обязан был предусмотреть, что тот может выкинуть подобный фокус. Достаточно было вспомнить, какую бурю возмущения устроил Джастин, когда его вынудили пересесть в паланкин и отказаться от излюбленного способа передвижения — на широких плечах Люджана, во главе процессии. Сорванец не желал считаться с тем, что на улицах, запруженных толпой, он мог оказаться заманчивой мишенью для убийц, нанятых врагами.

Быстрый взгляд по сторонам сразу обнаружил на этой террасе с мраморными дорожками, купами причудливо подстриженных деревьев и беседками, оплетенными плющом, несколько ворот, через которые мог улизнуть мальчик, пожелавший спрятаться.

— Ну что ж, — нарочито спокойно сказала Мара, — вряд ли он рискует быть убитым во дворце, в окружении двух тысяч Имперских Белых.

Ей не было необходимости добавлять, что он наверняка рискует увязнуть по шею во множестве других неприятностей. К тому же перед лицом императора, собственной персоной встречающего Мару на крыльце, она не могла послать солдат на поиски сына, прежде чем будут выполнены необходимые формальности.

Она разгладила свой шарф, вздернула подбородок и шагнула вперед, готовая исполнить церемониальный поклон — дань почтения Свету Небес.

Ичиндар сам протянул ей руку, помогая подняться из неловкой позы. Мара улыбнулась и всмотрелась в его лицо, на котором виднелись ранние морщины — отпечаток нелегких забот. Хотя он и был сейчас в расцвете лет, Ичиндара утомляла тяжесть мантии, равно как и бремя ответственности. С тех пор, как они виделись в последний раз, плечи у него ссутулились и глаза на осунувшемся лице, казалось, стали больше, потому что похудело лицо. Воином он никогда не был и полагался на то, что покрой и роскошь одеяний придадут его фигуре величие, подобающее сану. Сегодня он утопал в алмазном сверкании мантии, расшитой узорами из драгоценного серебра. Прямые пряди волос свисали из-под массивного головного убора с золотым плюмажем; оплечье, кайма рукавов и широкий пояс тоже сияли золотом.

В его глазах светились тепло и симпатия, когда он в свою очередь окинул Мару взглядом и ответил на ее поклон надлежащим приветствием.

Затем, покончив с формальностями, он отпустил ее запястье и снял громоздкий головной убор. Один из слуг немедленно подбежал, поклонился до земли и молча принял эту тяжелую тиару. Ичиндар, девяносто первый император Цурануани, пригладил свои каштановые волосы и улыбнулся:

— Я без тебя скучал, госпожа. Мы долго были лишены твоего общества.

Его голос звучал вполне искренне, хотя ни для кого не было секретом, что в обществе мужчин он чувствует себя спокойнее. Необходимость обзавестись наследником вынуждала его проводить ночи с бесконечной вереницей жен и наложниц, которых выбирали принимая во внимание их красоту и предполагаемые способности к деторождению, но отнюдь не ум.

Однако он сам нарек Мару Слугой Империи, ибо ее самоотверженные и мудрые деяния приумножили его могущество и упрочили положение монарха на золотом троне. Она помогла Ичиндару упразднить пост Имперского Стратега и тем самым уберегла Империю от развала и ужасов гражданской войны, в которую страна была бы неминуемо втянута из-за соперничества правителей, желающих занять этот завидный пост. И хотя с тех пор политический курс страны не раз менял направление и число сторонников традиционалистской партии с каждым днем возрастало, Ичиндар считал Мару могущественным союзником и, более того, другом. Ее прибытие доставило ему редкую радость. Он пристально всмотрелся в лицо сподвижницы, заметил, какие взгляды она бросает украдкой на ворота и калитки, и засмеялся:

— Твой сын минуту тому назад удрал вместе с моей старшей дочерью Джехильей. Сейчас они во фруктовом саду и, вероятнее всего, залезли на дерево и лакомятся зелеными плодами йомаха. Может быть, отправимся туда и схватим их за липкие руки, пока они оба не схлопотали себе несварение желудка?

У Мары отлегло от сердца.

— Несварение желудка — это наименьшая неприятность, которую они могут схлопотать, — призналась она. — Поблизости, вероятно, имеются караульные посты, и, насколько я знаю своего удальца, часовые сейчас подвергаются бессовестному обстрелу.

Мара еще не успела освободиться от своей многочисленной свиты и багажа, а свита императора не успела еще перестроиться, чтобы окружить гостью, как безмятежность залитой солнцем террасы нарушил пронзительный и яростный мальчишеский вопль. Мара и Ичиндар, как один, стремительно повернулись к арке, ведущей влево, и устремились туда, откуда послышался крик.

Двинувшись быстрым шагом по дорожке между рядами кустарника и клумбами с редкостными цветами, они достигли входа во фруктовый сад как раз к тому моменту, когда оттуда донесся всплеск.

Джастин стоял на мраморной кромке декоративного рыбного пруда, упершись руками в бока и надувшись, как взъерошенный петушок. У его ног в воде сидела девочка, тщетно пытавшаяся подняться на ноги: мешало тяжелое нагромождение насквозь промокших бело-золотых одежд. Ее белокурые волосы облепили голову, а дорогой грим растекся по гневному лицу немыслимыми разводами.

Мара напустила на себя самый суровый вид, изображая материнскую строгость, а император с трудом удержался от смеха. Но прежде, чем кто-либо из них успел вмешаться и предотвратить явно назревающую рукопашную схватку, на арену ворвалось третье действующее лицо — женщина в таком же роскошном наряде, как у девочки, но к тому же еще пропитанном ароматами экзотических благовоний. Она тоже была белокурой и обладала яркой красотой, которую не мог скрыть даже ужас, исказивший ее лицо. Она отчаянно заламывала руки, но явно не могла придумать, в какой еще форме должно выразиться родительское участие.

— О-о! — кричала она. — О-о! Жалкий мальчишка, что ты сделал с моей куколкой?!

Джастин обратил к ней раскрасневшееся лицо и, перекрывая стенания Джехильи, произнес внятно и с полным сознанием своей правоты:

— Она мне в глаз заехала, эта твоя куколка.

— О! — завизжала женщина. — Она не могла так поступить! Моя куколка!

Тут уж вперед выступила Мара. Она схватила Джастина за руку и оттащила от края пруда:

— Значит, ты ей подставил подножку, верно?

В ответ она получила дерзкую улыбку и вспышку синих глаз на загорелом лице. Конец улыбке положила увесистая оплеуха, и, хотя было видно, что багровый синяк действительно собирается расплыться у него под глазом, Мара не дала сыну поблажки:

— Подай принцессе руку, помоги ей выбраться из пруда и попроси прощения.

Когда мальчик открыл рот, собираясь протестовать, она как следует встряхнула его:

— Выполняй, что тебе сказано, и не тяни с этим делом. Ты причинил ущерб чести Акомы и должен его возместить.

Оскорбленная Джехилья самостоятельно встала на ноги и, все еще горя возмущением, приготовилась принимать извинения.

— О моя драгоценная, выйди сейчас же из воды, — причитала женщина, чье сходство с Джехильей не оставляло сомнений: это госпожа Тамара, Первая жена императора и мать девочки. — Ты можешь заболеть, если сейчас же не переоденешься в сухое!

Джехилья нахмурилась и залилась румянцем. Она воззрилась на протянутую руку Джастина так, словно то была ядовитая змея; тем временем император всея Цурануани и Свет Небес беспомощно созерцал все это, хотя и забавлялся происходящим. Ему легче было справляться с враждующими аристократами, чем улаживать раздоры между собственной дочерью и озорником из династии, по закону принятой в императорское семейство.

Мара оценила ситуацию и поняла, что надо выводить детей из тупика.

— Подай ему руку, принцесса, — ласково, но твердо сказала она. — Это будет самое правильное. Ведь ты уязвила его гордость тем, что ударила его. Ударить мужчину — это недостойно, потому что он не станет давать сдачи женщине. Если Джастин сделал тебе подножку, то ведь ты первая заслужила того, чтобы вот так искупаться. И знаешь, я сказала бы, что вам обоим надо извлечь урок из сегодняшнего недоразумения. Веди себя как взрослая дама, а не то, боюсь, вашим нянькам придется выдрать вас обоих как детей… ведь вы же действительно дети.

— О-о! Мою ненаглядную никто не посмеет выдрать! — взвыла мать старшей дочери императора. — Если кто-нибудь только попробует, я упаду в обморок!

При этих словах Ичиндар покосился на властительницу Акомы. В его глазах светился юмор, когда он произнес:

— Изобилие тонко чувствующих женщин делает мою жизнь достойной сострадания. Они, того и гляди, упадут в обморок, так что детей нельзя и пальцем тронуть!

Мара засмеялась:

— Можешь драть детей, когда они того заслуживают, и пусть дамы обмирают, сколько им заблагорассудится. Может быть, это закалит их характер и придаст им твердости.

Дама побледнела, осерчав уже не меньше своей дочери:

— О-о-о! Наш Свет Небес не посмеет заводить такие порядки! Он благороден и деликатен, и все жены его боготворят!

У Ичиндара от отвращения скривился рот. Он, несомненно, был бы рад оказаться сейчас где угодно, лишь бы подальше от столь трогательной семейной идиллии. При женщинах он терялся, Мара знала это, и ей было горько видеть его таким задерганным. К тому же она догадывалась, каково приходится человеку, вынужденному исполнять супружеский долг с двенадцати лет, причем каждый месяц с тех пор в монаршую постель присылали новую жену или наложницу. Мара поняла, что ей снова придется на несколько ближайших минут взять бразды правления в свои руки.

Джастин кончил свои извинения перед Джехильей. В его словах не звучала ни угрюмость, ни затаенная злоба: он прощал столь же легко, как и его отец-варвар. Когда он выпрямился после поклона, Мара сжала ледяные пальчики девочки и твердой рукой направила ее к испуганной и негодующей матери.

— Джехилья, — сказала властительница Акомы, — отведи госпожу Тамару в дом и поручи ее заботам какой-нибудь толковой камеристки. Потом переоденься и приходи ко мне в сад. Я тебе покажу — когда-то этому научил меня мой брат, — что нужно делать, если какой-нибудь нахальный мальчишка вздумает дать тебе подножку.

Ярость Джехильи мигом сменилась восторженным изумлением:

— Ой, Благодетельная, ты знаешь приемы борьбы?

Мара засмеялась:

— Я тебя поучу, а если Джастин согласен не сталкивать тебя в пруд, то и он поможет.

Наследник мантии Акомы разразился ликующим воплем, и Джехилья, столь же быстро позабыв о требованиях благопристойности, издала воинственный клич. Потом она круто развернулась в вихре влажных волос и повлекла растерянную, сердитую мать из сада; пораженный Ичиндар молча провожал их взглядом.

Он повернулся к Маре с видом заговорщика:

— Я должен вызывать тебя сюда почаще, чтобы ты наводила порядок в моем гареме.

Улыбка Мары сразу угасла.

— О праведные боги, только не это! Ты разве ничего не знаешь о женщинах? Самый верный способ посеять смуту среди женщин — это поставить над ними существо того же пола. Очень скоро я бы обнаружила, что стою перед угрозой неизбежного злобного бунта, государь. А в твоих отношениях с собственным гаремом я усматриваю только одну проблему — численное превосходство твоих красавиц: пятьсот тридцать семь к одному! Любой офицер подтвердит, что при таком соотношении сил трудно рассчитывать на удачный ход кампании.

Император Цурануани засмеялся:

— Справедливо сказано. Я самый затюканный муж во всей империи. Если бы все эти дамы не были столь хороши собой, то мне, возможно, хватило бы духу кое-кого из них поколотить.

Мара фыркнула:

— Если верить моему военачальнику, который в свободное от службы время не знает отбоя от девушек, то чем смазливее личико, тем больше чувствуешь потребность отлупить красотку.

— Похоже на то, — признал Ичиндар с некоторым оттенком грусти в голосе. — Если бы я знал их лучше… как знать, может быть, тогда они вызывали бы во мне больше интереса. Остаются только те, кто сумел родить мне ребенка, — ты, должно быть, это помнишь. Из пяти сотен… неважно, сколько их было, жен и наложниц… только с семью мне довелось поговорить больше чем по четыре-пять раз за все время.

Он был явно встревожен, и это не укрылось от Мары. Дворцовые стены не защищали от уличных сплетен: даже до Света Небес доходили шепотки о том, что он не наделен достаточной мужской силой, раз не сумел стать отцом хотя бы одного мальчика. Хотя он состоял в супружестве почти двадцать лет, родились у него только семеро детей, и все — девочки. Старшая из них была всего на два года старше Джастина.

Ичиндар жестом пригласил гостью в прохладу внутренних покоев.

— Тебя ждет угощение, госпожа Мара. В твоем положении тяжело оставаться на ногах при таком солнцепеке.

В воздухе висела плотная пелена дыма от погребальных костров и светильников. Пряный запах пепла терзал обоняние Хокану, который стоял, опираясь на перила галереи, и обводил взглядом многочисленных гостей, собравшихся во дворе. После роскошных садов в усадьбе Акомы и в императорской резиденции сад в усадьбе Шиндзаваи казался крошечным. Гости бродили по узким дорожкам, тихо переговариваясь между собой и подкрепляясь легкими закусками, которые им предлагали слуги, размещенные на каждом повороте. В знак признания высокого ранга и славы Камацу почтить его память явились многие, кого не связывали с ним ни клановые, ни семейные узы.

Из-за жары церемония прощания с усопшим была короткой; тело патриарха хранилось только до прибытия наследника. Многие из гостей нагрянули в усадьбу, не дожидаясь его; другие — лучше воспитанные или менее любопытные — сочли свое присутствие уместным только после того, как Хокану доберется до родового гнезда.

Косые лучи предзакатного солнца пробивались сквозь дымные струйки, еще вьющиеся над костром. Перечисление славных деяний Камацу потребовало немало времени и затянулось надолго после полудня. Пепел оставался еще слишком горячим, чтобы его можно было собрать в погребальную урну, которую Хокану предстояло отнести на священную Поляну Созерцания — место, где хранилась главная семейная святыня, камень натами. Воздух благоухал лимоном, гвоздичным маслом и миндалем, ароматы которых должны были пересилить смрад смерти, и другими, более редкими запахами эссенций, входивших в состав женских духов и помады для волос, модной среди щеголей. Время от времени ветер разгонял дым, и тогда над всеми этими благовониями воцарялся запах цветочных букетов, стоящих в глиняных кувшинах на галереях. Чувствовался также терпкий запах краски, понадобившейся для подготовки алых траурных драпировок. Иногда можно было различить и дуновение с кухни: оттуда пахло жареным мясом, свежим хлебом и сладкими лепешками. У кухонной челяди работы было по горло.

Хокану, облаченный в красное, предавался вынужденному безделью, стоя с полузакрытыми глазами; его вполне можно было принять за человека грезящего наяву, если бы не побелевшие руки, которые с силой вцепились в балюстраду. Внизу, в толпе, беседы крутились вокруг политики. Преобладали две темы: кто из претендентов на руку десятилетней принцессы Джехильи будет избран ей в мужья и кого из знатных властителей Свет Небес назначит на должность, освободившуюся после смерти Камацу.

Гнусные пожиратели мертвечины, с презрением думал Хокану. Могли бы и подождать, пока остынет прах старика.

Рассохшаяся половица скрипнула позади него под чьими-то шагами. Хокану напрягся в ожидании, что сейчас еще один из слуг обратится к нему со словами

— «господин мой, властитель». Однако титул не был произнесен. Застигнутый внезапным опасением, Хокану полуобернулся, безотчетно сжав рукоять фамильного металлического меча. Этим мечом он несколькими часами раньше перерезал красные шнуры, стягивавшие запястья отца, как того требовал обряд, чтобы освободить дух, отлетающий в чертоги Туракаму.

Но он увидел не убийцу. Его ожидал человек среднего роста, одетый в черную хламиду без каких-либо отличительных признаков. С виноватым видом Хокану убрал руку с меча:

— Прости меня. Всемогущий. Я не слышал гонга, известившего о твоем присутствии.

— Я прибыл другим способом, — сказал маг знакомым глубоким голосом.

Он откинул капюшон, и солнце осветило его лицо — изборожденное морщинами и печальное. Очертаниями щек и лба он разительно напоминал Хокану, а глаза вообще могли бы показаться неотличимыми, если бы не тайна, живущая в их глубине. Маг по имени Фумита приблизился к балюстраде галереи и обнял Хокану, выразив сочувствие этим формальным приветствием.

По крови он был отцом Хокану, но, согласно кодексу Ассамблеи, кровные узы считались несуществующими.

В облике мага чувствовалась усталость, и Хокану тревожно шепнул:

— Тебе не следовало здесь появляться.

Воину трудно было обуздать напор противоборствующих чувств. Его отец поздно проявил свои способности чародея — случай редкий, но не неслыханный. Будучи уже зрелым мужчиной, он оставил жену и сына, чтобы облачиться в черную хламиду. Детские воспоминания Хокану о Фумите были немногочисленными, но яркими: шершавость щеки в тот вечер, когда мальчик обвивал руками отцовскую шею, запах пота, когда отец снимал доспехи, вернувшись с воинских учений. Фумита, младший брат властителя Шиндзаваи, должен был впоследствии стать военачальником своего семейства и готовился к этому поприщу до того дня, когда маги забрали его к себе. Хокану с болью в сердце вспоминал, что с тех пор его мать ни разу не улыбнулась.

Брови у Фумиты поднялись; он преодолел собственную печаль.

— Всемогущий вправе находиться где угодно и когда угодно.

И к тому же умерший приходился ему братом. Магическая мощь разлучила их, а тайна держала вдалеке друг от друга. О жене, которая отказалась от имени и ранга, чтобы вступить в монастырь, маг не упоминал никогда. Он вглядывался в черты сына, которого не мог больше признавать сыном. Ветер относил назад шелковый плащ, — казалось, он цепляется за одеревеневшие плечи мага.

Он безмолвствовал.

Хокану, чья чуткость порой граничила с даром колдовства, заговорил о другом:

— Если я собираюсь продолжать политику отца и держать сторону императора, то необходимо объявить о моих намерениях, и сделать это как можно скорей. Тогда враги, которые могут объединиться против Света Небес, будут вынуждены показаться мне, ибо я стану на их пути как щит, прикрывающий его. — Он коротко и угрюмо рассмеялся. — Как будто это имеет какое-то значение. Если же я устранюсь от борьбы за пост Имперского Канцлера и допущу, чтобы эта высокая честь была завоевана кем-то из наших противников, то следующим их ходом станет нападение на мою жену, которая сейчас вынашивает наследника нашего имени.

Из общего гомона толпы выделился чей-то хриплый смех. Один из слуг прошел мимо перегородки, обращенной в сторону галереи, он увидел молодого властителя, беседующего с магом, поклонился и молча проследовал дальше.

Обостренная восприимчивость Хокану не позволяла ему оставить без внимания ничего совершающегося вокруг. Он слышал громкий голос одного из своих кузенов по имени Девакаи, затеявшего горячий спор с кем-то из гостей; оба спорщика, как видно, не теряли времени даром и усердно прикладывались к кубкам с различными винами. Их родство с Камацу было достаточно отдаленным, и их мало заботила судьба династии.

Из глубины дома послышалось хихиканье служанки; где-то плакал младенец. Жизнь продолжалась. Судя по пытливо-сосредоточенному взгляду Фумиты, он прибыл не просто ради того, чтобы отдать дань уважения скончавшемуся брату.

Хокану собрался с духом и первым нарушил молчание:

— Я понимаю, что речь пойдет о чем-то неприятном, но… ты собираешься мне о чем-то сообщить?

Фумита выглядел обеспокоенным — это был дурной знак. Даже в молодости, до своего облачения в черную хламиду, он мастерски владел своим лицом, и это сильно помогало ему в карточных играх. Засунув большие пальцы обеих рук под пояс-шнурок, он неловко уселся на край большой цветочной вазы. Над смятыми цветами поплыли густые запахи зелени.

— Я принес тебе предостережение, консорт Слуги Империи.

Форма обращения сама по себе говорила о многом. Хокану чувствовал неодолимую потребность тоже присесть, но пятна от цветочного сока на его траурных одеждах могли быть истолкованы как проявление слабости: как будто он забылся или поддался усталости. Он остался стоять, хотя ноги болели от напряжения.

— Ассамблея беспокоится о моей жене? — предположил он.

Молчание затянулось. Голоса гостей звучали куда громче, чем раньше: разгорячившись от вина, они беседовали все более оживленно. Наконец, не глядя на Хокану, Фумита сказал, тщательно выбирая слова:

— Выслушай меня внимательно. Во-первых, Ассамблея ведет себя точно так же, как и любое другое людское сообщество, когда пытается прийти к некоторому соглашению. Они спорят, совещаются, разбиваются на партии. Никто не хочет первым накликать беду, подвергая опасности жизнь Слуги Империи.

Хокану судорожно вздохнул:

— Они знают об игрушечнике Мары.

— И о затеях Джиро, который развлекается изобретением машин. — Фумита бросил на собеседника пронизывающий взгляд. — Мало кто из магов не знает об этом. Они не высказываются напрямик лишь потому, что никак не могут договориться о каком-то едином способе действий. Но провокация — любая провокация! — заставит их объединиться. Вот этого опасайся.

Дым и запахи, казалось, сгустились настолько, что в них можно было задохнуться. Хокану выдержал взгляд Всемогущего и за бесстрастной суровостью лица прочел страдание.

— Я понял. Что еще?

— Ты должен припомнить, что маг, некогда состоявший в Ассамблее, Всемогущий из варварского мира — Миламбер, однажды учинил огромные разрушения на Имперских играх.

Хокану кивнул. Он не присутствовал на тех играх, но там были и Мара, и Люджан. Их рассказы о катастрофе производили впечатление страшного сна, о котором не мог забыть никто, видевший летящие кам-ни, скрученные бревна, низвергающийся с неба огонь и расколотые здания во время землетрясения в Кентосани.

— Никто из Всемогущих не наделен такой силой, как Миламбер. Многие несравненно слабее его. Некоторых было бы вернее называть не чародеями, а просто учеными.

Фумита замолчал, выжидательно глядя на Хокану. Тот подхватил недосказанную мысль:

— Некоторые любят поспорить, они мелочны и, вероятно, слишком перегружены сознанием собственной важности, чтобы предпринимать решительные действия?

— Если дело дойдет до неприятностей, — медленно выговорил Фумита, — помни, что это сказал ты сам. Я ничего такого не говорил. — Он очень мягко добавил:

— В лучшем случае вы можете надеяться, что они помедлят с нанесением удара. Те, кто стремится положить конец нарушениям традиций, сейчас набирают силу. Всяческие пререкания и обсуждения лишь помогают выиграть время, но ни один из нас — из тех, кто захотел бы вам помочь — не властен остановить руку другого. — В его взгляде, устремленном на сына, читалось невысказанное чувство. — Несмотря ни на что… я не сумею вас защитить.

Хокану кивнул.

— Передай от меня последнее «прощай» моему брату Камацу, — попросил маг.

— В нем сосредоточились радость, сила и мудрость, память о нем помогает мне сохранять веру в жизнь. Правь мудро и справедливо. Он часто говорил мне, что гордится тобой.

Он вынул маленький металлический предмет и нажал на кнопку.

Низкий дребезжащий звук врезался в слитное гудение голосов, и Хокану остался один на галерее над террасой, кишащей родичами и гостями. Среди них наверняка были враги, выискивающие слабости, которые можно будет использовать, или сильные стороны, чтобы найти способы свести их на нет. Таковы были правила Игры Совета. И только новый властитель Шиндзаваи думал сейчас о том, что никогда прежде ставки не были столь высоки. На этот раз на кон поставлена сама империя Цурануани.

Последний ритуал, недоступный для посторонних, был завершен в преддверии сумерек, когда низкий стелющийся туман окутал Поляну Созерцания. Новый правитель не спешил покинуть священную рощу своей семьи, находя утешение и в сгущающихся тенях, и в возможности побыть одному.

Осенние деревья, отягощенные плодами, отбрасывали на землю длинные пурпурные тени. Хокану выбрал каменную скамью и сел на нее, но дневной зной еще не рассеялся. Жара угнетала. Не было ни ветерка, и дым от костра все еще плавал в воздухе. Хокану потеребил неровные края туники, которую разорвал, как того требовал церемониальный обряд прощания. Потом его руки напряглись и затвердели, когда он сжал в кулаках скомканные складки ткани. У него полная усадьба гостей, которым необходимо уделить внимание, нечего было и думать о том, чтобы урвать для себя минуту отдыха и покоя.

Но тишина Поляны Созерцания и ленивое жужжание насекомых, привлеченных опавшими с деревьев плодами, дали простор для его мыслей. Предупреждение Фумиты не было обращено только к Маре — ее консорту это было ясно. Слова мага относились и к дому Шиндзаваи, и к самому Хокану, ставшему главой этой семьи. Фразу «Я не сумею вас защитить» следовало понимать как «Я не сумею защитить тебя».

И действительно, если Хокану, возглавив дом Шиндзаваи, изберет путь военного противоборства с Анасати и выступит на стороне Мары, то у Ассамблеи магов не останется иного выхода — они должны будут действовать, потому что он — консорт Мары. Пусть он не правитель Акомы, но все равно он — наполовину Акома хотя и не по имени, но по влечению души. Он — не Слуга Империи. Он не имел такого ранга, как Мара, и был всего лишь ее щитом.

Нет, суть предостережения Фумиты относилась не к властительнице Акомы, а к самому Хокану. Ему дан совет — не испытывать терпения Ассамблеи, в которой нет единого мнения о том, как должны вести себя маги перед лицом грядущих событий, если ничего подобного этим событиям Империя раньше не знала.

Хокану бросило в холодный пот, когда он осознал, что обязан любой ценой воспрепятствовать вовлечению дома Шиндзаваи в междоусобную войну с властителем Анасати. Фамильный дар проникновения в чужие мысли помог ему угадать, о чем именно умолчал Фумита. О том, что Хокану теперь глава одного из самых могущественных домов Империи и, даже не будучи формально предводителем клана, он унаследует роль полководца клана Канадзаваи, что не замедлит сказаться на ближайшем собрании Совета. Если, войска Шиндзаваи и Акомы, в силу супружеских уз, объединятся ради общего дела, да еще поведут за собой кланы Канадзаваи и Хадама, во всей стране не найдется силы, способной им противостоять. И тогда раздробленная Ассамблея покончит со своими препирательствами, потому что в этом отчаянном положении она будет вынуждена действовать.

Этот резон ни в коем случае нельзя провозглашать в открытую, иначе обе семьи — и Акома, и Шиндзаваи — будут сровнены с землей и втоптаны в грязь, без надежды когда-нибудь снова подняться и вернуть себе доброе имя. Хокану уже имел случай видеть смерть двух сотен воинов, за которой последовало поголовное истребление уважаемого дома… и все это совершилось по мановению руки одного мага. Объединенным силам сотен магов не в силах противиться ни одна армия в Империи.

Хокану встал со скамьи. Священная роща Шиндзаваи уже не порождала иллюзию мирной гавани, и Хокану чувствовал, как его пробирает озноб. И самым пустым, самым холодным местом на поляне казалось место рядом с ним, где могла бы стоять Мара.

Глава 13. ПЕРЕРОЖДЕНИЕ

Аракаси выжидал.

Сверху ему был виден стражник, который шел по дорожке, не производя ни малейшего шума: на ногах у него были чулки с войлочной подошвой, специально предназначенной, чтобы подкрадываться исподтишка. Его одежду составляли короткие черные штаны и рубаха, обычные для убийц из общины Камои; голову прикрывал колпак с прорезями для глаз. Через плечо у него был перекинут короткий лук, а к поясу прикреплен колчан со стрелами и целый арсенал смертоносных орудий. Миновав дерево, в кроне которого пристроился затаивший дыхание Аракаси, часовой скрылся в сумраке, словно тень смерти. Мастер тайного знания произвел в уме ряд вычислений по сложной формуле, которую вывел за долгие годы: эта формула позволяла точно отсчитывать время, так чтобы на результат расчета не влияли ни частота сердцебиения, ни дыхание и никакие другие условия, способные привести к ошибке. В свое время Аракаси подолгу упражнялся с песочными часами, и это помогло ему до совершенства отработать свою систему. Когда, по его расчетам, прошло десять секунд, он уловил взглядом некое движение в дальнем конце дорожки и испытал удовлетворение, граничащее с торжеством. Второй часовой появился именно тогда, когда ожидал Мастер.

Самое рискованное из всех предприятий, в которые он когда-либо ввязывался, начиналось удачно. У Аракаси не было иллюзий, что такое везение будет долго ему сопутствовать: он был здесь один и положение было таково, что даже благоволение небес не могло гарантировать безопасность. Аракаси неподвижно лежал на древесном суку в саду, принадлежавшем Обехану — главарю Братства Камои. Около этого дерева проходил стражник, который убил бы Мастера без колебания. Как и его предшественник, этот часовой внимательно осматривал траву, дорожки и кустарники в поисках каких-либо следов присутствия посторонних. Мастер тайного знания не оставил за собой следов, однако его пробирала испарина. Стражники проявляли сверхъестественную дотошность.

Второй стражник двинулся дальше. Аракаси выждал несколько секунд, счел момент благоприятным и бесшумно спустился с дерева на землю. Стараясь наступать только на плоские декоративные камни между цветочными клумбами, он поспешил к небольшой выемке в водосточной канаве, где раньше спрятал свое скудное имущество. Там, в стороне от маршрута дозорных, укрытый от их взглядов защитной стеной цветущих кустов, он перевел дух и позволил себе на пару секунд расслабиться.

В сотне шагов к западу, на опушке рощи, его поджидал помощник с ножом наготове — на тот случай, если Мастера обнаружат и понадобится поспешить ему на выручку. Мастер поднял ветку, очищенную от коры, и несколько раз взмахнул ею, давая понять, что дозорные проходят по определенному расписанию. Сад, в который он стремился проникнуть, охраняли восемнадцать убийц — бдительных и хорошо вымуштрованных, но, как и все люди, способных ошибаться. Маршрут обхода, по которому они следовали, был сложным и на первый взгляд казался случайным. Однако мало кто из наблюдателей обладал холодным терпением Аракаси и его математическими способностями. Его не заботило, сколько дней он провел скорчившись в грязи, беззащитный против укусов насекомых, под палящими лучами солнца и под дождем. Только одно имело значение: он разгадал систему обхода стражников и составил формулу для предсказания их появления.

Его помощник был одет в форму наемного охранника из северной провинции; так же как у Аракаси, эта одежда соответствовала его действительному положению не больше чем дюжина фальшивых личин, которые он надевал в своей жизни, а затем сбрасывал. Даже его имя — Сейбота — было вымышленным. Что побуждало его к такой скрытности, Аракаси никогда не допытывался: истинное происхождение этого агента было его личным делом, ибо он много раз сумел доказать, что достоин доверия. Из всех сподвижников Аракаси, работающих близ Онтосета, Сейбота был самым надежным. И Мастеру пришлось возложить на этого человека миссию, столь же важную для жизни их госпожи, как его собственная.

Отросшая за месяц борода скрывала лицо Аракаси. Больше всего он сейчас был похож на нищего бродягу. Однако, окажись поблизости наблюдатель, которому удалось бы заглянуть в глаза мнимому нищему, когда тот начал подавать с помощью ободранной ветки второй, более сложный, сигнал, он смог бы безошибочно понять, что перед ним находится чрезвычайно опасный человек, готовый на смерть ради исполнения задуманного дела.

Человек по имени Сейбота понял сигнал Мастера. Его память была непогрешима. Он кивнул и исчез за деревьями, ни разу не оглянувшись.

Спрятанный за тонкой стеной колючих кустов, Аракаси закрыл глаза. Он не молился. У него появилось некое подобие надежды, ибо Сейбота уносил с собой инструкции для человека, бывшего вторым по старшинству в шпионской сети Акомы. Именно ему надлежало принять на себя обязанности Аракаси, если тот не вернется живым.

Ставки были высоки, как никогда. Если через условленный срок не поступит приказ, отменяющий это распоряжение, к Маре явится новый Мастер тайного знания, которого она прежде и в глаза не видала. Будет принята во внимание каждая подробность жизни тонга, которую удалось разузнать Аракаси, и начнется выстраивание новых планов расправы с Обеханом из Камои, ради того чтобы пресечь дальнейшие попытки подлых покушений, организуемых Чимакой из дома Анасати.

Аракаси снова прикрыл глаза. Голова у него болела от напряжения, что было необычно. В его глазах жизнь всегда представляла собой бесстрастную механическую пляску, где его постоянным партнером была опасность. Но сейчас он тревожился, не задержал ли он Сейботу дольше, чем это необходимо: порядок прохождения дозорных был им разгадан два дня тому назад. Ожидание, в котором пребывал Мастер с тех пор, не было продиктовано осторожностью — на самом деле оно только увеличивало риск. Братство могло изменять свои повадки именно для того, чтобы лишить смысла исследования вроде того, какое он только что закончил. Аракаси потер виски. Непривычный к внутреннему разладу, он несколько раз глубоко вздохнул, чтобы успокоиться.

Для Аракаси главным побуждением к действию была беззаветная преданность Маре, с тех пор как благодаря Акоме исполнилось его давнее стремление — месть роду Минванаби. И сейчас его преследовала тревога за безопасность госпожи, ибо, если он погибнет, выполняя ее безумный замысел, его пост займет человек, менее одаренный талантами. После того как сорвались попытки просочиться в Город Магов, все чаще на поверхности появлялись признаки постороннего вмешательства, хотя агенты в Джамаре вновь «вышли из спячки» и приступили к активным действиям. Во всем этом чувствовалась. рука Чимаки. Бессонными ночами, наблюдая за патрулями Братства, Аракаси не мог отвязаться от мрачных мыслей. Если в сеть внедрился противник, — и кто знает, насколько глубоко? — крайне нежелательно именно сейчас передавать бразды правления из одних рук в другие. Аракаси попытался резко одернуть себя. Прежде он никогда не изводил себя пустым беспокойством: его тревожили только те обстоятельства, которые он был не властен изменить.

Для тонких чувств момент был неподходящий. Усилием воли Аракаси отогнал ошеломляюще-яркое (и тоже несвоевременное) видение — навязчивое воспоминание о собственных руках, скользящих сквозь медово-золотистые кудри куртизанки. Обо всем этом следовало забыть, и он заставил себя сосредоточиться на главном. Приближался очередной промежуток между проходом одного стражника и появлением другого. Если Аракаси собирался этой ночью приступать к действиям, то медлить было нельзя. Судя по тому, что он наблюдал в течение всех предшествующих недель, можно было не сомневаться, что высокий раскрашенный паланкин, прибывший вскоре после полудня в усадьбу, доставил сюда хозяина после долгого отсутствия.

Обехан — главарь Братства Камои — снова находился в резиденции, которая служила ему для отдыха и удовольствия.

Аракаси выполз из канавы, протиснулся между кустами и, пригнувшись, поспешил по садовой дорожке. Он бросился на землю, распластавшись в тени низкой изразцовой стены, сознавая с необычайной остротой, что пути назад нет. Между патрулями, обходящими периметр усадьбы, не будет промежутков до самого рассвета, когда невозможно будет удрать, не попавшись на глаза кому-нибудь из часовых, размещенных на деревянных балконах смотровых башен дома.

Ждать у стены пришлось около часа. Чтобы не терять времени даром, Аракаси перебрал в памяти все свои приготовления, оценив каждую удачу и каждый срыв, которые могли бы повлиять на исход дела.

Позади осталась изматывающая череда событий, начавшаяся с выслеживания сестры прекрасной куртизанки. Не составило труда найти работорговца, который занимался продажей обеих девушек, но все следы оборвались, когда сестра Камлио была передана покупателю.

Затем розыски застопорились: в Онтосете только начиналась организация новой разведывательной сети взамен прежней, разрушенной из-за провала на складе шелка. Последующие недели ушли на распутывание ложных следов, но зато привели к заключению, что девушки, отобранные для Камои, вообще не попали на невольничий рынок в Онтосете.

Аракаси вновь проделал весь путь, который привел его к Онтосету, и из случайной обмолвки пьяного погонщика узнал, что невольничьи фургоны, доставляющие особенно красивых девушек, в редких случаях сворачивали к холмистым предгорьям, расположенным к северу от города. Еще несколько недель пришлось потратить на обследование этих мест: понадобилось проверить и нанести на карту каждую пешеходную дорожку, звериную тропу и болотистую низину на обширной территории севернее Онтосета. Этим занимались Сейбота и трое других агентов, таясь в глуши, как бандиты. Чтобы прокормиться, они воровали у крестьян овощи, ловили рыбу в ручьях, а порой им вообще нечем было подкрепиться, кроме ягод и орехов. Попытка одного из них купить зерно на деревенской мельнице кончилась тем, что его убили, и этой ценой они приобрели новое знание: из случившегося следовало, что поселок состоит под негласным правлением Братства, предпочитавшего не пускать посторонних в свои владения. «Землепашец» убил агента ударом ножа в спину: Аракаси, сам умеющий виртуозно обращаться с кинжалом, тщательно исследовал выловленный из реки труп. Гибель агента явно была делом рук опытного убийцы. Аракаси лежал на чердаке мельницы ниже по течению и прислушивался к тому, о чем судачили крестьяне. Ставшие свидетелями убийства, они и не подумали обсуждать случившееся, а продолжали свои будничные дела, словно на их глазах не произошло ничего особенного.

Никто не догадался о присутствии Аракаси, никто не заметил его следов, которые он всегда старательно уничтожал, покидая то или иное место. Он снова припомнил, сколько раз устраивал проверку самому себе, считая прибывающие к городским воротам крестьянские тележки и отмечая цвет пыли, покрывающей их колеса. За ним никто не следил, в этом он убедился. Следующие недели он провел в придорожной канаве, питаясь сухарями и фруктами. Спустя несколько месяцев после убийства своего агента Аракаси выследил три тележки из той деревеньки. Вернувшись в Онтосет, он напялил на себя одежонку погонщика и каждую ночь проводил изображая завзятого пропойцу. Тележки появлялись и исчезали, пока наконец не прибыла одна из тех, которые он ожидал. Понадобилась прогулка на свежий воздух с тремя качающимися, распевающими песни компаньонами; он прислонился к той тележке, чтобы помочиться, и ножом, скрытым в рукаве, сделал зарубку на прочной коже, обматывающей обод колеса.

Еще несколько дней Сейбота, которому было поручено наблюдение, дожидался, чтобы пошел дождь. И тогда наконец след от меченого колеса привел их к тому месту, где располагался дворец удовольствий тонга Камои.

Аракаси понимал, что потрудился не зря. Никому и в голову не придет установить какую-то связь между пьяным гулякой в таверне и другим бедняком — бродячим поденщиком, который слоняется по дорогам, понуро глядя себе под ноги, в жаркий день, когда сезон сбора урожая закончен, а новый еще не наступил. И все же Мастеру было не по себе. Он преследовал человека, окруженного завесой глубочайшей тайны, чья охрана не имела себе равных во всей Империи. История знала случаи, когда некоторые властители умирали просто из-за того, что на свою беду увидели Обехана.

Единственным исключением был Тасайо Минванаби, и взятки, которые он выплачивал в металле, неискушенному человеку могли показаться досужим вымыслом, если не знать, что Тасайо изрядно поживился на контрабанде в годы военной службы за Бездной.

В ожидании удобного момента для дальнейших действий Аракаси жевал полоску вяленого мяса, хотя аппетит у него пропал напрочь. Пища требовалась просто ради того, чтобы выжить; впрочем, было вполне возможно, что это будет последняя трапеза в его жизни.

Он подъел последние крохи своих запасов, и теперь ему оставалось лишь лежать пластом на влажной почве. Снова закрыв глаза, он сосредоточил все чувства на дыхании ночи, ловя каждый новый звук и каждое дуновение воздуха, насыщенного туманом. Любое изменение должно было застать его готовым к действию. Его счет времени требовал абсолютной собранности, но почему-то сегодня мысли так и норовили разбежаться под гнетом какого-то нового, бесформенного предчувствия, источник которого он сам не мог определить.

Эта странность весьма тревожила Мастера, но разбираться в ее причинах уже не было времени, ибо настал момент, которого он ждал. Хруст гравия под подошвами сандалий на дорожке по другую сторону стены, — десять секунд, двадцать секунд, тридцать… Аракаси устремился в ночь, словно призрак.

Одним прыжком перемахнув через стену, он помчался по саду, перепрыгивая тропинки и наступая только на плитки, которыми были выложены края цветников: гравий на дорожках каждый вечер разравнивали граблями и любой след был бы неизбежно замечен утром. За деревьями замерцал огонек. Аракаси метнулся под арку декоративного мостика. В это время года вода в ручейке стояла высоко, и ее журчание заглушило всплеск. Под центральной балкой моста едва хватало места, чтобы Аракаси мог держать голову над водой. Он застыл в неподвижности, с бешено бьющимся сердцем; на его счастье, звук течения, обегающего скалу, заглушал тяжелое дыхание Мастера. На дорожке показалась группа мужчин. Четверо были одеты в черную форму убийц, белые широкие пояса свидетельствовали о высоком ранге их носителей в преступном сообществе. Еще двое продвигались по саду держась по обе стороны от важных персон, к которым они, по-видимому, были приставлены как телохранители. В той паре, которая состояла под их защитой, один был худощав, одет в шелковый халат, расшитый узорами в виде цветка камои, и все время беспокойно озирался. Но внимание Аракаси было приковано не к нему, а к его спутнику.

Этот был плотно сложен и коренаст, но в его объемистом торсе не было ни единой унции жира. Откинутый капюшон развевающейся коричневой хламиды позволял разглядеть лицо, никогда не остававшееся открытым вне дома. Человек, которого раньше можно было принять за странствующего жреца или монаха, теперь горделиво являл миру высокий хохолок на темени и длинный ниспадающий пучок волос — признак верховного ранга. Вся остальная часть головы была обрита и украшена сложной татуировкой, на какую имел право лишь один человек — Обехан.

Над головой Аракаси, скрытого в ничтожном пространстве между сводом моста и слоем мокрой тины, заскрипели доски под ногами идущих. Аракаси усмехнулся во тьме: теперь он знал, что его труды не пропали даром. Правитель Братства Камои уже сейчас находился от него на расстоянии, с которого можно было нанести смертельный удар.

Но время удара еще не наступило. Охранники, прикрывающие фланги, неукоснительно проверяли кусты с обеих сторон дорожки. Необычно высокая вода оставляла под мостом слишком малый просвет, и человек среднего роста не мог бы там спрятаться, не загородив при этом собою поток. Заурядный злоумышленник не сумел бы туда вклиниться, зацепившись локтями за боковые балки, как это сделал Мастер. Мышцы сводило от напряжения, но Аракаси не поддался боли. Сейчас в усадьбе насчитывалось двадцать четыре убийцы. Мастер напомнил себе, что ликовать пока рано. Даже случайный отблеск света на зубах может его выдать. И не имело значения точное количество убийц — восемнадцать или двадцать четыре. Он сунул голову в пасть харулта — самого опасного зверя на Келеване — и знал, чем рискует.

Главари общины Камои перешли через мост и удалились по направлению к охраняемому флигелю, намереваясь, по всей видимости, провести вечерок с удовольствием. Мастеру тайного знания предстояла еще целая ночь ожидания. За час до восхода солнца он попытается забраться в усадебный дом. Ибо, по его разумению, существовал лишь один способ проникнуть в это гнездо убийц. Но после этого, хмуро признался он самому себе, у него не останется ни одного способа унести оттуда ноги.

Когда ночной мрак начал наконец редеть, Аракаси дрожал от усталости. Лежа теперь наполовину в воде, он благодарил Чококана, Доброго бога, за то, что присутствие Обехана не привело к изменениям в порядке прохождения патрулей. Сейчас он должен был совершить самый отчаянный поступок своей жизни: войти в дом Обехана. Следующий патруль прошел по расписанию.

Аракаси осторожно выглянул из-под моста. Когда стражник исчез за поворотом дорожки, Мастер бесшумно выбрался из своего убежища. Обильная роса скроет капли воды, стекающей с его мокрой одежды. Приходилось обдумывать каждое движение: Мастер понимал, что должен все время держаться на равном расстоянии от двух дозорных, готовых убить каждого, кто попадется под руку. Если один из них, идущий впереди, остановится, чтобы почесаться, или второй, следующий за ним, зашагает чуть быстрее обычного, Аракаси может умереть, не успев даже узнать, что его обнаружили. Редко возникают такие ситуации, при которых требуется столь точный контроль. Делая все от него зависящее, лишь бы не нарушать тишину, стараясь касаться земли только коленями и пальцами рук и ног, он продвигался вперед. Запас его сил, и без того порастраченных за предыдущие дни, с каждой минутой иссякал.

Преодолев две сотни футов, Аракаси припал к земле. У него кружилась голова, он задыхался, но при этом заставлял себя прислушиваться, пытаясь догадаться, заметили его или нет. Однако его слух не уловил никаких сигналов тревоги. Он взглянул на небо. Предрассветная серая мгла отступала. Он знал по опыту, что самое тяжелое время для патрулей — это часы рассвета и сумерек, когда все вокруг кажется наполненным расплывчатыми тенями.

Звук шагов послышался совсем рядом. Стражник, до сих пор двигавшийся позади Аракаси, прошел мимо него на расстоянии какого-то ярда. Но внимание патрульного было направлено в сторону наружной стены, а вовсе не на землю слева от собственных подошв. И Аракаси, затаивший дыхание, остался не более чем тенью в траве позади главного дома.

Стражник остановился. Аракаси мысленно отсчитывал время, обливаясь холодным потом. Когда счет дошел до определенного числа, стражник зашагал дальше. В ту же секунду Аракаси вскочил на ноги, извлек из-под кушака шнур с грузом на конце и перебросил этот конец шнура через сук дерева, изогнутый в сторону дома между балконами, где несли караул еще несколько часовых. Открытый взглядам с трех сторон, он имел в своем распоряжении лишь несколько секунд, пока из-за угла не покажется следующий стражник. Должно быть, везение его хозяйки помогло ему на этот раз. Аракаси поспешил забраться повыше, прижимаясь к толстому стволу, чтобы его не выдал шорох потревоженных листьев. Затем он распростерся на суку и свернул свой шнур, намотав его на руку.

Его прежние наблюдения уже помогли сделать свое дело и больше от них не было толку. В этом доме никогда не бывали ни он сам, ни кто-либо из его агентов; он не располагал никакими сведениями, если не считать общего представления о планировке внутренних покоев, какое он составил, наблюдая за входящими и выходящими слугами.

Аракаси слышал голоса и понимал, что обитатели этого дома проснулись. Скоро повара и телохранители приступят к выполнению своих обязанностей, и он должен быть на месте.

Аракаси прополз по суку. Требовалось соблюдать величайшую осторожность. Это было дерево из породы таккаи: их выращивали ради сочных плодов. Слабые ветви, отягощенные плодами, имели обыкновение обламываться от всякого дополнительного веса. Скудная листва почти не скрывала Аракаси, пока он карабкался под балками караульного балкона. Судорога сводила мышцы из-за постоянного напряжения — приходилось все время следить, чтобы не производить никакого шума. Он боялся лишний раз вздохнуть, и задержанный воздух огнем обжигал грудь изнутри.

На Келеване большие дома обычно строились таким образом, чтобы между крышей и внутренним потолком оставалось свободное пространство и тепло от разогретой кровли могло уходить из-под нависающих карнизов. Этот дом вряд ли был исключением, но для большей безопасности хозяева могли добавить деревянные решетки.

Небо уже посветлело, но под стропилами еще держался густой мрак. Аракаси нырнул в темноту; дальше он двигался уже на ощупь.

Он надеялся обнаружить путь во внутренние покои дома, но, как и следовало ожидать, пространство этого лаза — между черепичной крышей наверху и оштукатуренными потолками комнат внизу — перегораживали тонкие деревянные перекладины. Аракаси извлек один из своих стальных метательных ножей. С помощью такого ножа можно было высвободить концы перекладин, закрепленных с помощью колышков, и убрать эти перекладины с дороги.

Будь у него в распоряжении обычный цуранский клинок из слоистой кожи, нечего было и думать о том, чтобы справиться с подобным препятствием.

Аракаси работал быстро. Откалывая щепочку за щепочкой, используя капли собственного пота как смазку, он добился того, что ни один из потревоженных им колышков даже не скрипнул. Мастер позволил себе лишь краткий миг, чтобы насладиться своим торжеством. Он совершил невозможное! Его скорченную позу никто не назвал бы удобной, но он был внутри здания.

Когда на наружных площадках сменились часовые, Аракаси перебрался по балкам к стропильному столбу. Здесь ему предстояло долгое ожидание: в течение дня он должен был разузнать расположение комнат внизу, скрытых от его зрения.

Аракаси лежал, напряженно прислушиваясь к доносившимся снизу нежным женским голосам. Теперь его успех зависел от случая — пожелает ли Обехан навестить своих женщин именно сегодня, ибо Мастер тайного знания сомневался, сможет ли он пережить еще один день, истекая потом в душном уголке под крышей.

Бесчисленные занозы от грубо обструганных балок впивались в кожу бедер и плечей: тонкая ткань одежды от них не защищала. Он терпел, по очереди сгибая и разгибая то одну, то другую затекшую руку или ногу. По мере того как солнце разогревало черепичные плитки, воздух становился все более удушливым. Аракаси провел без сна уже двое суток и теперь прилагал отчаянные усилия, чтобы преодолеть сонливость. В его нынешнем положении уступка телесным надобностям означала верную смерть. Стоит ему задремать — и он может скатиться с узкой поперечной балки и провалиться вниз сквозь тонкий потолок. С мрачным юмором он подумал и о том, каково это будет, если его храп привлечет внимание бдительных охранников. А пока он лежал в темноте со стальным кинжалом наготове, ощущая, как зудят щека и руки от неторопливо ползающих по нему насекомых; им владела опьяняющая смесь восторга и сожаления: восторга — оттого, что он так далеко продвинулся на пути к цели, а сожаления — оттого, что так много дел все еще не исполнено.

…Сквозь редкие трещины в штукатурке просачивалось оранжевое свечение: слуги зажгли лампы, а это означало, что наступил вечер. До Аракаси доносился серебристый женский смех, и среди общего щебетания то и дело был слышен голос, напоминавший Мастеру о девушке в далеком городе и о послеполуденных ча-сах, проведенных с нею среди шелковых покрывал. Аракаси раздраженно поежился, недовольный собой. Слишком часто Камлио приходила ему на ум: снова и снова память воскрешала в воображении ее роскошные густые волосы, ее молочно-белую кожу и ее поцелуи — и каждый раз его обдавало жаром любовного томления. Однако он понимал, что его томило не просто воспоминание о плотском совокуплении. Он не мог позабыть ее глубокие глаза, в которых светился ум, прячущийся порою под маской скуки или лукавства. Ее манера держаться казалась резкой и насмешливой, но то была лишь броня цинизма, за которой таилась боль. Он был уверен не только в том, что его руки и тело были ей приятны, — он не сомневался и в другом: будь у него в запасе время, он сумел бы прикоснуться к светлой стороне ее натуры, спрятанной, подобно сокровищу, в охраняемых глубинах души.

Если он останется в живых после всех превратностей этого вечера, он выкупит ее и даст ей свободу; может статься, он сумеет открыть ей более головокружительные радости свободной жизни. Если она согласится принять его… если, после целой жизни, потраченной на угождение прихотям многих хозяев, она не прониклась отвращением ко всем мужчинам…

Во тьме чердака губы Аракаси скривились в гримасе презрения к себе. Он грезит! Он грезит, как мальчишка, свихнувшийся от любви! Разве жизнь не научила его, что нельзя доверяться непредсказуемым желаниям сердца?

Мысленно разразившись проклятием, он стряхнул наваждение.

Что за подлая ирония судьбы! Возложенная на него миссия, ради исполнения которой он завязал знакомство с Камлио, сама по себе могла навлечь на нее большую беду. Он не заблуждался: ожидать, что он уйдет живым из этого дома, означало требовать от богов чуда. Обстоятельства как будто благоприятствовали задуманному им нападению на Обехана. Но даже если он сумеет нанести смертельный удар, даже если он сумеет ускользнуть от самых искусных убийц тонга… разве можно рассчитывать, что его впоследствии не настигнет мстительная ярость Тайренхана, преемника Обехана?

От усталости и напряжения Мастера пробирала дрожь. Он перехватил поудобнее рукоятку кинжала, почувствовав, что она успела стать скользкой в его вспотевшей ладони. Неотвязные мысли не давали передышки. Кто бы мог поверить, что с ним приключится подобное? Какая-то куртизанка-прелестница сумела так его увлечь, что он поставил ее благополучие выше воли Мары — госпожи, которой он присягнул на верность, чья жизнь стала для него дороже собственной? Да, Камлио это сумела. Обехан, главарь общины Камои, умрет — этого требуют интересы Мары. Но если Мастер справится с задачей и притом останется в живых, то… Он уже сознавал, что в этом случае какую-то малую, тайную частицу собственной души он обязан сохранить для самого себя. Чем бы ни была порождена его тревога за куртизанку — любовью, глупой жалостью или чем-либо иным, — отмахиваться от этого чувства не следовало. Самоуважение, заново обретенное им после гибели рода Минванаби, требовало, чтобы он научился прислушиваться к зову своих личных потребностей — потребностей человека и мужчины — и примирять их с велениями долга, ежедневно ведущими его навстречу опасности.

Тысячу раз он мог погибнуть безымянным, в обличье нищего, странствующего священнослужителя, моряка, предсказателя судьбы, торговца пряностями, зеленщика или гонца-скорохода. И тысячу раз он без колебаний шел на риск, ибо уже успел заглянуть в бездну и не боялся смерти. Но теперь, когда любая помеха была особенно нетерпимой, оказалось, что не всякое препятствие можно просто отбросить с дороги. Если уж суждено умереть, он хотел бы, чтобы его прах удостоился почестей на земле Акомы и чтоб над погребальным костром его имя вырывалось из уст прекрасной куртизанки с опухшими от слез глазами. Но получалось, что он поддался чувствам, особенно неуместным теперь, когда ни в коем случае нельзя допустить, чтобы его опознали.

Продолжение династии Акома, правительница которой в свое время предоставила ему шанс и дала средства, чтобы возродиться для чести, а возможно, и сохранение самой Империи зависело от безупречного самообладания Аракаси. Жизнь, какую он вел доселе, была настолько беспокойной, что в прошлом лишь один раз он познал волнения любви. Потом вся его привязанность сосредоточилась на Маре, приняв форму восторженной преданности женщине, вернувшей ему честь и гордость. И хотя он боготворил Мару, она не смущала его покой и не снилась ему по ночам. Аракаси поклонялся ей, как жрец поклоняется богине. Но Камлио затронула в нем иную струнку, скрытую от всех. И прежде всего от него самого, с горечью подумал он.

Женский смех затих. Аракаси напрягся: его оторвал от воспоминаний звук шагов. Кто-то ступал по полу внизу — кто-то тяжелый, обутый в кожаные сандалии с двойной подошвой. Одна из женщин издала приветственный возглас, и по изразцовому полу зашуршали босые ноги: хозяину подносили подушки и угощения, предположил Аракаси. Он едва заметно переменил позу; рука, сжимающая нож, была сухой и горячей.

Воздух вокруг его насеста внезапно показался невыносимо удушливым. Понимая, что нельзя выдать свое присутствие раньше времени, он боролся с искушением поглубже вздохнуть, выйти из неподвижности, действовать. Смешанные ароматы благовоний просачивались через щели в штукатурке и застаивались в спертом воздухе. Аракаси отчетливо различал звон тонкого хрусталя, когда прислужницы подали хозяину освежающий напиток; позднее Мастер уловил запах ароматического масла, а потом услышал шумные вздохи удовольствия, издаваемые мужчиной, которому явно доставляли удовольствие искусные руки опытных массажисток. А в это время собственное измученное тело Аракаси готово было изменить ему, поддавшись предательской судороге.

Терпение, беззвучно заклинал он себя.

Еще позже семенящие шаги возвестили об уходе девушки-кастелянши: как видно, тяжелая корзина с испачканными простынями и полотенцами замедляла ее поступь. Полузакрыв глаза, Аракаси пытался представить себе, как выглядит комната под ним и кто где в ней располагается.

Ритм музыки замедлился; певица закончила исполнение любовных песен, и ее голос соскользнул в томное мурлыканье. Хрустальный кувшин, в котором, видимо, содержалось вино сао, приправленное пряностями, прозвенел, когда его поставили на поднос из полированного камня. Аракаси предположил, судя по звуку, что кувшин уже почти пуст. Восковые свечи догорали; сквозь мельчайшие трещины в потолке проникали скудные лучики более теплого оттенка: лишь одна масляная лампа освещала теперь комнату внизу. Мастер услышал шелест упавшей тонкой ткани, и хозяин дома поднялся на ноги, при этом отчетливо скрипнули суставы у него в коленях. Он потянулся и глубоко вздохнул.

С момента его появления в гареме это был первый раз, когда глава Камои заговорил.

— Джейса, — произнес он и немного помедлил, прежде чем объявить следующие имена. В эту минуту у него в глазах наверняка горела похоть. — Аламена, Тори.

Он снова помолчал, жестоко затягивая напряженную паузу, пока другие, еще не названные женщины, разместившиеся у его ног, ожидали решения: будут ли они сегодня избраны или отброшены за ненадобностью. С какими чувствами они встретят предназначенный им поворот судьбы — с разочарованием или с радостью, — тщательно скрывалось.

Обехан снова вздохнул.

— Камини, — закончил он. — Остальные мои цветочки могут считать себя свободными.

Аракаси моргнул, чтобы согнать обжегшую глаза влагу… он считал, что это пот. Только не Камини! Боги сегодня не были милосердны. Он молил их о том, чтобы в течение ближайшего часа именно Камини находилась как можно дальше от опочивальни хозяина, ибо она была сестрой той девушки, которая завладела мечтами Аракаси.

Он яростно отогнал от себя видение прекрасной Камлио. Грезы наяву рождают беспечность, а беспечность — это смерть.

В комнате внизу задвинули одну из стенных перегородок и открыли другую; к шипению масляной лампы приметалось стрекотание ночных насекомых. Наверху, под самой крышей, не стало прохладней: черепичные плитки еще хранили дневной зной, хотя солнце уже давно село и в саду успела выпасть роса. Песня, которую исполняли музыкант с певицей, постепенно становилась все тише и тише. Аракаси стал слышать шелест шелковых простыней и приглушенное хихиканье девушки. Словно притаившийся хищник, он дожидался, чтобы удовлетворенные придыхания намеченной им жертвы сменились участившимися вздохами страсти, и еще дожидался момента, когда застонет девушка в пароксизме наслаждения… или того, что кажется подобием наслаждения. Аракаси запретил себе думать о девушке, с детских лет приученной лицемерить, изображая все признаки радости…

Аракаси мысленно пристыдил себя. Он слишком долго исходил потом и потерял много влаги, при этом человеком частенько овладевает головокружение и обманчивое ощущение легкости. Он заставил себя сосредоточиться: каждый мускул должен быть готов к действию. Нож у него в руке словно стал ее продолжением, когда Обехан, со всех сторон облепленный разгоряченными девушками и влажным шелком, открыл рот и сдавленным воплем возвестил миру о том, что переполнявшие его силы сладострастия и на этот раз нашли достойный выход.

В этот самый момент Мастер тайного знания сорвался с места, грянулся о потолок, проломив его своим весом, и вместе с осыпью обломков, щепок и пыли рухнул вниз. Глаза, привыкшие к темноте, позволили ему ясно разглядеть клубок сплетенных тел на циновке. Он выбрал из них верхнее и должным образом нацелил клинок.

В распоряжении Аракаси было не более секунды для молитвы о том, чтобы оправдались его расчеты: оружие и охрана Обехана могут оказаться вне пределов досягаемости своего хозяина только в одном случае — когда он, нагой, предается плотским утехам с женщиной.

Не промедлив ни мгновения, Аракаси бросился сверху на потное скопище, состоявшее из Обехана и его женщин, и вонзил бесценное стальное лезвие в плоть. Однако он сразу почувствовал, что нож отклонился в толще мускулов и уперся в кость. Нанести смертельный удар не удалось.

Обехан был весьма дородным, но жира в этом огромном теле не было нисколько. Его стон наслаждения перешел в крик боли и тревоги. Аракаси был отброшен от своей жертвы, словно рыба, выкинутая рыбаком из лодки. Его пятка угодила на женское бедро, и он упал. Главарь убийц был не только силен, но и проворен. Его рука метнулась к груде оружия, сложенного рядом с постелью. Три дротика успели вонзиться в шелковые покрывала, пока Аракаси только откатывался в сторону. Одна из девушек вскрикнула от боли и страха.

Масляная лампа погасла. Виелла упала и разбилась, и певица с визгом бросилась к выходу. Из коридора послышался топот ног; тем временем Аракаси рывком высвободился из перепутанных покрывал и оттолкнул девушку, вцепившуюся ногтями в его плечо. Второй кинжал скользнул в руку Мастера, словно был живым существом, способным дышать и готовым прийти на помощь. Резкое движение запястья — и брошенный клинок устремился к цели. На этот раз ошибки не было: нож вонзился в загривок Обехана.

Главарь убийц снова яростно взревел. Но нож перерезал артерию, и кровь хлынула фонтаном. Он поднял руку, чтобы остановить кровотечение, но едва не лишился напоследок и большого пальца, наткнувшегося на острый край клинка, торчащего из раны. На фоне светлого квадрата дверной перегородки Аракаси увидел, как дрожат мелкой дрожью плечи силача в отчаянном напряжении угасающей жизни. Обливаясь кровью, Обехан упал.

Аракаси изворачивался то туда, то сюда, разбрасывая по сторонам все, что попадалось под руку — и девушек, и покрывала. В очередной раз откатившись, он швырнул подушку в том направлении, откуда слышались приближающиеся шаги. От неожиданности вошедший часовой споткнулся и едва удержал равновесие, поскользнувшись на плитках пола. По ошибке приняв его за виновника переполоха, четверо подоспевших охранников круто обернулись и бросились к незадачливому собрату с самыми грозными намерениями. Его протесты послужили хорошей маскировкой для маневров Мастера, который перебрался вдоль стены в дальний конец помещения.

При свете звезд он видел происходящее достаточно отчетливо. Принимая все меры предосторожности, чтобы случайный отблеск стали не выдал преследователям его местонахождение, Аракаси вытащил из петли на поясе еще один нож. Бросок — и один из охранников рухнул на пол, схватившись за живот и завывая от боли. Производимый им шум отвлек внимание остальных, чем немедленно воспользовался Аракаси, который достал поочередно еще несколько ножей и прикончил остальных. Они умерли под нестихающие вопли гаремных женщин и стоны раненого часового, так и не поднявшегося с пола. Мертвый Обехан недвижно лежал среди покрывал.

Аракаси проскользнул через стенной проем и скрылся по ту сторону от рамы. Он не рискнул задерживаться, чтобы полюбопытствовать — не заметила ли его ухода какая-нибудь из девушек и не оказалась ли она достаточно сообразительной, чтобы пустить по его следу погоню. С силой, удесятеренной возбуждением и чувством опасности, он подпрыгнул и ухватился за угловую балку крыши, а потом, подтянувшись на руках, скрылся в тени под нависающим карнизом. Последний оставшийся у него нож он крепко сжимал в зубах.

Едва он успел угнездиться в этом новом укрытии, как в комнату, громко топоча, вбежали из соседнего коридора служители Камои.

— Скорей из дома! — заорал один из убийц. — Человек, который убил нашего вожака, удрал в сад!

С находчивостью, порожденной отчаянием, Аракаси схватил обломок черепицы и бросил его из-под карниза в цветник за стеной дома. Часовой, наделенный чутким слухом, ринулся в кусты, круша мечом стволы и стебли. Аракаси мог бы коснуться пальцами головы часового, когда тот стрелой проносился под ним.

Набежали еще несколько убийц.

— Где он?..

Их сподвижник на пару секунд прекратил размахивать мечом.

— Я слышал какое-то движение.

— Эй, живо! Принести факелы! — распорядился второй стражник. — Пока мы тут копаемся, убийца улепетывает!

Они рванулись веером от крыльца, прочесывая сад; чтобы помочь их поискам, подтянулись с факелами и фонарями другие обитатели особняка. Аракаси спешно спустился из-под крыши, словно движущаяся тень в темноте. Бочком пробравшись вдоль стены, через проем соседней перегородки он снова вернулся в дом, где преследователи еще не додумались его искать.

Из спальни выскочили еще несколько человек. Они встретили первого из возвращающихся охранников. Тот на бегу бросил:

— Он, наверное, перебрался через стену. Скорей посылай людей к границам имения, нужно перекрыть ему все выходы!

Судя по возгласам из гаремных покоев, там вовсю шло дознание. Новость о смерти Обехана всполошила слуг, и кое-кто из них поддался панике. Община была безжалостной и скорой на расправу, и в доме, столь сильно охраняемом, неизбежно должно было возникнуть подозрение, что у человека, убившего хозяина, был сообщник из числа здешней челяди. Чтобы наверняка избавиться от предателя в своих рядах, заправилы Камои вполне могли истребить поголовно всех обитателей дома. Более смышленым из слуг было ясно, что надо удирать, и как можно скорее. Один лишь страх удерживал этих несчастных на службе у столь опасной общины, но теперь им приходилось выбирать между неопределенным будущим и позорной смертью, — большинство предпочитало рискнуть.

Аракаси мог только надеяться, что переполох, поднявшийся среди десятков слуг, создаст благоприятные условия для выполнения задания госпожи.

Окажись на его месте другой, более здравомыслящий человек, он воспользовался бы этой кутерьмой, чтобы спастись, но Мастер помнил, что цель еще не достигнута. Ради блага Мары он должен проникнуть в кабинет Обехана и выкрасть журнал, куда заносились сведения о заключенных Братством секретных контрактах.

Над соседней опочивальней повисла тишина. Аракаси рискнул предположить, что стражники в горячке погони оставили без присмотра своего мертвого вожака. Через отверстие, которое он же раньше проломил в перегородке, Аракаси вернулся на арену недавней бойни.

Кровью было запятнано все, что находилось в пределах десяти футов от постели. Помимо туши поверженного хозяина здесь находились и две обнаженные девушки: в слабом свете звезд их тела отливали серебром. Одна из них молча уставилась на него. Бессознательными, жутко однообразными движениями она безуспешно пыталась стереть кровь с кожи. Другая корчилась посреди покрывал, издавая жалобные стоны. Настигнутая дротиком с отравленным наконечником, она не могла встать. С мрачной решимостью Аракаси вернул себе два стальных ножа, выхватив один из загривка Обехана, а второй — из живота охранника, распростертого на полу у ног хозяина.

Огибая изножье постели, Аракаси бросил беглый взгляд на раненую куртизанку — и остановился, пораженный. Волосы девушки золотились, словно струя пролитого масла под луной, а дрожащий свет фонарей, проникающий из сада, позволял разглядеть ее запрокинутое лицо. Это зрелище смертельной раной отозвалось в сердце Мастера, ибо ее черты были в точности такими же, как у ее сестры.

Они были близнецами.

Разум оказался бессилен против душевного порыва Мастера. Девушка, которой никак не удавалось своими тонкими руками выдернуть дротик, пронзивший ее грудь, была на вид неотличима от другой — той, кого он касался и кого ласкал в постели. Казалось, сердце у него разорвется от боли. Он призывал на помощь свою холодную, рассудительную натуру. Он заставлял себя вспомнить, кто он такой и зачем он здесь. Есть задача, поставленная перед ним Слугой Империи. Он обязан собраться с мыслями и найти архив Обехана.

Но самообладание изменило ему именно тогда, когда было особенно необходимо. Перед ним лежала умирающая куртизанка, и заботы о сохранении собственной жизни вдруг показались ему такими же бессмысленными, как попытки голыми руками поймать солнечный луч.

Голос здравого смысла настойчиво требовал: надо хранить верность долгу, а долг — это служение Маре; но глухой к любому зову, кроме голоса сердца, он опустился на колени рядом с истекающей кровью девушкой. Драгоценное время, опасность разоблачения — все перестало существовать. В его представлении невозможно было отделить куртизанку, заполонившую его мысли, от ее сестры-близнеца. Вопреки извечному инстинкту самосохранения, Аракаси обнял умирающую и привлек к себе. Как мать, убаюкивающая младенца, он нежно покачивал ее, безмолвно глядевшую на него широко открытыми глазами, до последнего спазма, потрясшего все ее тело, и до последнего вздоха.

У Аракаси было такое чувство, словно его только что жестоко избили. Ногти его пальцев вонзились в ладонь, и кровь сочилась из прикушенной губы. Из-за соленого привкуса во рту и смертного смрада, наполнившего его ноздри, к горлу подступила тошнота. Он почти не замечал присутствия другой девушки, которая была еще жива и что-то бормотала. Краем уха он улавливал ее лепет, но смысла слов не воспринимал. Аракаси судорожно вздохнул и заставил себя расцепить закостеневшие руки. Казалось, сердце у него окаменело, когда мертвая девушка выскользнула из его объятий. Однако, когда позади него послышался какой-то звук, сработала многолетняя выучка, и он метнул один из ножей. Слуга, намеревавшийся войти, был евнухом и состоял при гареме: он вернулся, чтобы присмотреть за своими подопечными.

Бросок Аракаси оказался почти безукоризненно точным: на шее евнуха, около затылка, нож пропорол глубокий след, но не уложил его на месте, а лишь заставил охнуть и отшатнуться, привалившись к раме дверного проема. Аракаси всегда отличался быстротой движений, но сейчас его онемевшие руки утратили долю привычной ловкости. Однако он не дал противнику возможности ни уйти, ни позвать на помощь. Борцовским приемом он двинул евнуха в живот, а потом еще нанес удар сбоку. Но раненый все еще был сверхъестественно силен. Руки Аракаси скользили в поисках удобного захвата. Наконец он изловчился воткнуть пальцы в рану, и струя крови, брызнувшей ему в лицо, не оставила сомнений: у врага разорвана артерия. Вместо кляпа пришлось использовать кулак, и в напряжении борьбы пальцы Аракаси были прокушены до кости.

Если бы охранники Обехана не рассеялись по саду в поисках убийцы, которому, по всем резонам, полагалось бы искать спасения как можно дальше от здешних мест, схватка не осталась бы незамеченной. Но то, что происходило на самом деле, казалось Мастеру чем-то нереальным. Он повис на агонизирующем человеке, вцепившись в него мертвой хваткой, а тот путался в стенных драпировках, натыкаясь на сундуки и столы. Прошло немало времени, пока евнух не истек кровью. Когда он наконец обмяк и упал на пол, Аракаси, шатаясь, выбрался из опочивальни.

Впервые оказавшись в этом доме, он не имел ни, малейшего представления о том, где именно следует искать журнал, в котором как бы воплотилось сердце общины. В журнале содержались зашифрованные сведения обо всех заключенных контрактах; шифр был известен только Обехану. Посредникам не сообщалось ничего, кроме имени жертвы, обреченной на заклание.

Записи тонга предстояло унаследовать Тайренхану, преемнику убитого главаря. Журнал не должен оставаться без охраны, и даже прежде, чем утихнет суета поисков, советник Обехана, вероятно, пошлет Тайренхана за этими записями.

Аракаси услышал далекие голоса и пронзительный вскрик. Время, отпущенное ему для пребывания в доме, теперь исчислялось несколькими минутами, а перед его мысленным взором все еще стояло воспоминание о девушке, погибшей мучительной смертью. Он резко одернул себя, заставив свое воображение переметнуться на другой предмет. Предельно сосредоточившись, он приказал себе припомнить все догадки, к которым пришел в часы ожидания под стропильной колонной. Это здание — обитель наслаждений. Здесь Обехан при желании проводил часы досуга. Журнал с секретными записями, которому всегда полагалось находиться у него под рукой, должен быть здесь, в специально отведенном для него месте — в комнате с прочнейшими стенами и дверями. Значит, эту комнату можно отличить по устройству ее дверей!

Аракаси двинулся по коридору, стараясь держаться в тени. Там, где было возможно, он гасил фонари, вздрагивая при каждом звуке, пусть даже доносившемся издалека. Он обогнул угол и едва не наткнулся на человека, стоявшего к нему спиной. Аракаси выхватил последний оставшийся у него нож, и сталь тихонько звякнула при этом движении. Человек мгновенно обернулся. Это был воин, поставленный охранять запертую дверь. Аракаси бросился вперед и перерезал сухожилие в запястье врага, прежде чем тот успел выхватить свой меч. Мастер тайного знания не почувствовал собственной боли, когда обрушил искусанные, кровоточащие пальцы на кадык часового и с грохотом припечатал его к деревянной двери.

Услышав этот шум, кто-то закричал.

Понимая, что время не терпит, Аракаси протолкнул врага через перегородку, использовав его туловище в качестве тарана. Часовой отчаянно сопротивлялся, в его широко раскрытых глазах метался панический ужас. Он не совладал с натиском Аракаси и спиной вперед ввалился во внутреннее пространство укрепленной комнаты, как ни пытался уцепиться за стену здоровой рукой.

И тогда он упал. Силки намертво обхватили его лодыжки, из стен полетели стрелы. Пол, о который он ударился при падении, провалился со скрежещущим звуком, и из отверстий, разбросанных между плитками, выдвинулись десятки заостренных твердых кольев, пронзивших содрогающиеся останки.

Аракаси не стал уделять внимание предсмертным спазмам своей жертвы. Печальная участь часового заставила Мастера призадуматься. Тщательно обследовав стену, он обнаружил между фресками небольшое углубление и понял, для чего оно предназначено: сюда полагалось вставлять запирающий штырь, не позволяющий ввести в действие механические ловушки внутри комнаты. Аракаси вставил в отверстие свой нож и кинулся вперед.

Он мог слышать топот людей, сбегающихся со всех сторон по коридорам к тому месту, где он сейчас находился. Перед ним, освещенное единственной лампой, возвышалось похожее на стол сооружение с тяжелой книгой, покоящейся на столешнице. Он перепрыгнул через труп часового: и думать, и действовать надо было быстро.

Если дверь была снабжена ловушками, то и от стола нужно ждать сюрпризов. Отсюда следовало, что вор, которому удалось живым добраться до стола, должен быть весьма сообразительным, к тому же еще и знатоком сложных механизмов. Поэтому Аракаси избрал другую тактику, не предусмотренную создателями здешних капканов: он предпочел прибегнуть к грубой силе.

Во рту возник металлический привкус паники. С трудом проглотив слюну, Аракаси схватил тяжелую керамическую подставку лампы, наклонился и что было сил ударил ею по инкрустированной панели в нижней части стола. Взглянув вверх, он обнаружил (а затем и обезвредил) паутину тонких нитей и рычажков, которые привели бы в действие ловушку, если бы книгу подняли со стола. А под ними он нашел кое-что еще.

Под механизмом ловушки лежал туго скатанный свиток. Аракаси подтянул его к себе. Пергаментная оболочка была исписана шифром и перевязана лентами с изображением цветка камои. Книга на столешнице была фальшивкой, оставленной на виду как приманка в капкане. Истинный документ о секретных контрактах общины убийц Аракаси держал в руках.

Крики тревоги зазвучали ближе. Аракаси затолкал свиток в карман рубахи и поспешил к дверям. Он выдернул свой нож из отверстия и побежал прочь от голосов, которые раздавались уже за ближайшим углом.

Он мчался сломя голову, охваченный новым страхом, что пришел к нему вместе с успехом. Сколь тщательно ни обдумывал он свои планы, сколь скрупулезно ни готовил меры своей защиты — он до сих пор не позволял себе загадывать вперед дальше того момента, когда Обехан будет убит. Но теперь ставки удвоились: оставшись без секретного свитка, Тайренхан не сможет претендовать на власть в клане. Контракты не будут выполняться, и тонг утратит честь. В сущности, Аракаси завладел священным натами смертоносной общины. Пропажа этой реликвии лишит убийц из Камои доверия заказчиков, и в конечном счете они рассеются как дым.

В коридоре, который Аракаси только что покинул, поднялся гвалт. Была обнаружена выломанная дверь; новая волна возгласов последовала, когда охранники ворвались внутрь и угодили в ловушки, снова готовые к действию, поскольку Аракаси вынул из отверстия нож, послуживший в роли запирающего штыря. Однако погоня не прекратилась: охранники, оставшиеся в живых, рассеялись по всему дому, отыскивая злоумышленника. Аракаси еле успел выскользнуть в окно, сбив преследователей со следа.

Жгучей болью заявил о себе попавший в плечо дротик убийцы. Он наверняка был отравлен, но у Аракаси не оставалось выбора: приходилось на какое-то время попросту пренебречь этой раной. Противоядия, которые он прихватил с собой на случай необходимости, лежали вместе с его прочими пожитками, спрятанными за пределами владений Обехана. Он бегом пересек сад, стремительно взобрался на дерево и перелетел через первую стену, слыша в листве у себя над головой посвист дротиков и более тяжелых стрел.

Он торопливо оглянулся в поисках пути к спасению. Его внимание привлекла кучка объятых паникой слуг. Им, как видно, тоже не терпелось покинуть пределы резиденции Камои.

Аракаси затесался между ними; одна из женщин закричала, заметив его, а один мужчина бросился на колени и начал молить о милосердии. Черная одежда Мастера ввела их в заблуждение: по ошибке его приняли за убийцу; когда Аракаси понял это, его обуяло почти истерическое веселье. Переведя дух, он завопил:

— Слуги убили Обехана! Убивайте их всех!

Услышав этот выкрик, бедняги кинулись врассыпную, а он помчался к наружной стене. Пускай ищейки тонга потрудятся, отыскивая его след в таком множестве других следов, злорадно подумал он, перемахнув через наружную стену.

Он был уже на грани телесного и душевного изнеможения, когда добрался до укромного места, которое присмотрел заранее на тот почти невероятный случай, если сумеет выполнить свою миссию. Там находились припасенные им противоядия и набор снадобий. Они должны позволить ему продержаться на ногах и сохранять ясность мысли, пока он не окажется в безопасности… или пока не умрет. За применение этих средств ему придется заплатить дорогой ценой, и понадобятся недели покоя, чтобы прийти в себя, но жизнь стоила того. Он быстро принял необходимые зелья и, сорвав с себя окровавленную одежду, спрятал ее под большим камнем. Затем он открыл еще одну склянку — от пряного запаха ее содержимого у него стали слезиться глаза. Это была эссенция из выделений слулетха — крупного болотного животного, служащих ему для отпугивания всех других зверей. Ни одна собака не пойдет по его следу, да и охотники не станут побуждать к этому своих гончих, ибо любое животное, вынужденное вдыхать столь мерзостное зловоние, после этого надолго теряет нюх.

Когда Аракаси втирал жгучую эссенцию в кожу, боль в плече напомнила ему про застрявший там дротик. Он выдернул оперенное древко и накинул на себя чистую рубаху. Чтобы унять боль в костяшках пальцев, у него не было средств, и он разразился невольным ругательством, осознав, что рука скоро опухнет и загноится.

Ему оставалось лишь надеяться, что принятое им противоядие воспрепятствует действию отравы: выбирая это средство, он воспользовался познаниями, полученными при осмотре полок у Корбарха.

Аракаси вышел в путь под покровом ночной темноты. Ноги, обутые в сандалии, твердо ступали по каменистой тропе, ведущей к безопасности. Теперь, когда он шел среди высоких трав, мокрых от росы, его обступали воспоминания — о конце Корбарха и еще об одной смерти. Воскрешая в памяти те события, он вдруг осознал, что в нем самом произошли перемены. Никогда он больше не сможет так обойтись ни с одним человеком — ни ради Мары, ни во имя долга, ни во имя чести. Это стало для него невозможным после того, как он держал в объятиях умирающую куртизанку: он видел на ее месте другую девушку. Ему открылась тайна собственного сердца. Если противоядия Корбарха не спасают от яда, попавшего в кровь Аракаси… Внезапно новое воспоминание всплыло на поверхность, и фатализм Мастера быстро улетучился. Теперь перед его мысленным взором стояла обезумевшая девушка в спальне Обехана, заливавшаяся слезами в истерическом припадке. В те минуты ее бормотание и всхлипы ускользали от его внимания, но, как видно, запечатлелись в неких тайниках памяти, и сейчас с устрашающей ясностью он вспомнил произнесенные ею тогда слова. А она сказала: «Он знает Камини!»

Камини… одна из двух сестер-близнецов, из которых одна принадлежала немощному старику, а другая умерла вместе с Обеханом.

Аракаси перешел на бег, задыхаясь и испытывая нестерпимые муки. В первый раз за всю свою жизнь он исступленно молился богам Келевана, заклиная всесильную Сиби — саму Смерть не призывать его в чертоги ее брата Туракаму. Он молился об удаче или о чуде… вероятнее всего, ему потребуется и то и другое. Ведь он, позволив себе поддаться чувствам в спальне Обехана, тем самым обрек на смерть и вторую сестру, Камлио. Он оставил помешанную в живых, исходящую слезами и лепечущую, а между тем поиски убийцы Обехана продолжались. В ночном мраке, возможно, уцелевшим охранникам не по силам будет обыскать каждую щелочку, но, когда наступит рассвет и прибудет Тайренхан, начнется более методичное дознание. Куртизанка будет допрошена.

Аракаси пришлось признать и другую горькую истину: если он попадется, его смогут заставить говорить, потому что в его жизнь вошла Камлио.

Он запретил себе бесплодные терзания. Спасение девушки, которую он полюбил, зависело только от Мары. Но и защита Мары теперь зависела от девушки, ибо ей известно, что он служит влиятельной и очень богатой хозяйке. В Империи таких правительниц было не много. Братство Камои будет нападать на Мару с удвоенным ожесточением. Если прежде эти фанатики наносили удары ради чести, то теперь они станут биться за свое выживание. Стремясь как можно скорее добежать до Камлио, Аракаси опережал убийц лишь на несколько минут. Если бы ему посчастливилось связаться с одним из своих новых сподвижников в Онтосете, он мог бы переслать в Акому драгоценный трофей, но нельзя было задерживаться ни на мгновение. Как только станет известно, что чужак, убивший Обехана, узнал Камини, община предпримет специальный розыск и пройдет по следу вдоль всего пути от их цитадели до работорговца, а от него

— к Камлио. За собой они будут оставлять новые и новые трупы. Если их агенты в Кентосани получат указания раньше, чем он сможет вызволить Камлио…

Обливаясь потом, Аракаси прибавил ходу. Позади оставались поля и сады, торные дороги и борцовские арены… Ах, если бы сейчас в его распоряжении была одна из проклятых лошадей Хокану…

Душу Аракаси постепенно наполняло странное ликование, как будто он только что ощутил полноту жизни и бытия. Его безумное нападение на Обехана увенчалось успехом, и секретные записи общины были у него в руках. Победа кружила голову. Упругость почвы под ногами, покалывание от заноз в коже, каждый вздох, от которого горело в груди, — все эти ощущения дарили нарастающий восторг. Какой-то частью сознания Мастер понимал, что так сказывается действие принятых им снадобий, но ему было очевидно и другое: эта сверхъестественная ясность восприятия порождена тем, что ему открылась истинная цена ставок, поставленных им на кон.

Торопливо прокладывая во мраке свой путь, он всесторонне обдумывал это откровение. Рожденный женщиной из Круга Зыбкой Жизни, в любви между мужчиной и женщиной он не видел ничего таинственного или загадочного. Он всегда жил своим умом, полагаясь на собственное искусство и собственные воззрения, выработанные посредством беспристрастного наблюдения за жизнью других человеческих существ. Он видел, как усложнилась жизнь Мары из-за ее любви к варвару Кевину, и его это заинтриговало. Огонь, который загорался у нее в глазах в присутствии Кевина, Аракаси приписывал извечному стремлению женщины придавать романтический ореол простым отношениям с мужчиной. Что же еще могло бы побудить ее пройти через тяготы беременности и муки родов, холодно рассуждал он.

Но теперь, когда он мчался изо всех сил, так что сердце, казалось, готово разорваться, а в горле стоял комок из-за непролитых слез, он думал о девушке с волосами цвета меда, пока еще живущей на земле, и о ее погибшей сестре. И теперь, проламываясь через мокрый от росы кустарник или вырываясь с поразительной беспечностью на освещенную луной дорогу, он видел, что был не прав. Глупо, отчаянно не прав.

Прожив полжизни, он едва не проморгал, едва не упустил из виду величие той магии, которую поэты называют любовью.

Он резко остановился и оглянулся по сторонам в поисках носилок, которые, как было условлено, должны ждать его в этом месте.

Пытаясь совладать с дыханием, он загадывал далеко вперед. Если он останется в живых, если ему удастся спасти сестру погибшей куртизанки от мести фанатиков из Камои — а ночное дознание непременно приведет их к ее порогу… чего он может ждать? Ее цинизм, рожденный разбитыми мечтами, позволит ли ей хоть когда-нибудь научить его тому, что теперь он больше всего жаждал узнать? Ему мучительно, до боли хотелось увидеть — может ли вообще быть заполнена пустота, которую он обнаружил внутри себя.

Он снова круто обернулся, и здесь, на пустынной дороге, ему открылась еще одна тяжелая истина этой грозной ночи: исполненная сегодня миссия была последней, к которой он мог приступить, не ожидая от ее исхода никаках последствий лично для себя… если не считать жизни или смерти. Ибо он безвозвратно утратил отрешенность, выделявшую его из числа сотоварищей и обеспечивавшую кристальную ясность мысли, которая делала его гением в своем ремесле.

Проснувшаяся в нем потребность уже не позволяла ему остаться тем, кем был он до сих по. Никогда не сможет он глядеть на других сквозь привычную призму бесчувственного равнодушия. Не сможет больше по своей воле, не ведая сомнений, носить чужие личины и копировать чужие повадки. Светлокудрая куртизанка навсегда лишила его той легкости, с которой он вживался в чужую шкуру.

Где-то в лесу запела ночная птица. Листва на густых нависающих ветвях заслоняла свет луны и созвездий. Оставшись в толще стелющегося тумана на безлюдной дороге, Аракаси не обнаруживал никакого признака носилок, не было даже слоя пыли, который подсказал бы, в какой стороне они могут находиться. И он выбрал направление наудачу. Былое воодушевление прошло, и теперь он не мог отогнать навязчивую мысль: интересно бы знать, отмечен ли таким же изъяном души его противник, Чимака из Анасати? Если да, то живет ли он, как Аракаси, не ведая любви? Если же нет — не окажется ли новообретенная уязвимость главного разведчика Акомы лишним козырем в руках игрока, не знающего равных в искусстве интриг — и притом непримиримого врага Мары?

Аракаси не находил ответа на свои вопросы, и даже в криках ночных птиц и в стрекотании насекомых ему чудилась насмешка над ним. Испытав за несколько минут больше страданий, чем за всю свою жизнь, измученный, устрашенный, но все-таки торжествующий Мастер тайного знания спешил вперед, на встречу со своим будущим — к самой опасной цели в своей жизни.

Глава 14. ПРОЗРЕНИЕ

Над рекой поднимался туман.

Аракаси пробирался по улицам припортового квартала в Джамаре; от усталости ныла каждая косточка. В минувшие ночи он не обнаружил никаких признаков слежки, но не решался остановиться для отдыха: убийцы наверняка шли по его следам, словно гончие. Если они и потеряли его в этом городе, среди десяти тысяч чужаков, то это значило лишь одно — они предпочли обратиться к другой своей путеводной нити, которая вела к сестре погибшей Камини. Найти Камлио — это для них дело нескольких дней.

Мара все еще пребывала в Имперском Дворце, и сейчас самой важной задачей было не потерять ни минуты из той драгоценной форы, которой он располагал. Самые быстрые коммерческие носилки с двумя дополнительными артелями носильщиков-скороходов за неделю доставили его из Онтосета в Джамар. Спать в тряских носилках он не мог, но его измученное снадобьями тело впадало в тяжелое оцепенение на несколько часов в день — когда носильщики требовали передышки.

И вот теперь, через шесть дней после убийства Обехана, он расплатился с носильщиками, измотанными долгой гонкой, у входа главного рынка Джамара и затерялся среди работников, которые устанавливали палатки торговцев и выкладывали товары на прилавки. Джамар был самым оживленным торговым портом в Империи, и кварталы, примыкающие к пристани, образовывали особый тесный мирок, живущий по своим законам: здесь морские суда встречались с речными.

Аракаси нашел мальчика-нищего, сидящего перед борделем, закрытым в этот ранний утренний час. Он показал маленькому попрошайке раковину ценою в сотню цинтий — такую сумму мальчишка не выклянчил бы у прохожих и за целый год — и спросил:

— Какой путь вверх по реке самый быстрый? Мальчик вскочил на ноги и жестами показал, что он немой и потому не может ответить. Аракаси — тоже жестом — предложил мальчику проводить его. Тот охотно двинулся через пока еще немногочисленную толпу и вывел Мастера к причалу, где были пришвартованы с полдюжины небольших судов. Указав щедрому нанимателю на дородного речника, мальчик с помощью выразительных ужимок и гримас дал понять, что Аракаси находится именно там, где желал быть. Мастер отдал ему раковину.

Процедура передачи денег из рук в руки не ускользнула от внимания речника, который до этого момента принимал неопрятного незнакомца за такого же нищего, как и его малолетний провожатый. Увидев раковину, он пересмотрел свои умозаключения и широко осклабился:

— Желаешь побыстрей отправиться вверх по реке, господин?

Аракаси подтвердил:

— Мне нужно в Кентосани. Я спешу.

На круглом лице собеседника отразилась нескрываемая гордость.

— Я владелец самого быстрого судна в городе, добрый господин. — Он указал на невысокую аккуратную барку с крошечной каютой, стоящую на якоре в некотором удалении от причала. — Я называю эту красотку «Хозяйка реки». Четыре скамьи для восьми гребцов и полный набор парусов.

Аракаси беглым взглядом окинул обводы барки и ее добротный парус. Возможно, она была и не столь хороша, как похвалялся владелец, но не имело смысла терять время на поиски лучшего судна.

— Выглядит вполне достойно, — спокойно согласился Мастер. — Гребцы на борту?

— Конечно, — заверил его капитан. — Мы ожидаем купца из Пеша, которому надо в Сулан-Ку. Он займет каюту, господин, но если ты согласен пока разместиться на палубе, то сможешь потом продолжать плавание со всеми удобствами — от Сулан-Ку до Кентосани. Обычная цена составляет пятьсот цинтий, но, поскольку ты будешь занимать каюту только на протяжении половины пути, я возьму с тебя триста.

Из потайного кармана внутри рукава Аракаси извлек слиток серебра размером в свой большой палец. Блеск металла заставил капитана широко открыть глаза: ни один судовладелец, промышляющий на реке, и мечтать не мог о таком сокровище.

— Каюту займу я, — твердо сказал Мастер. — Отплываем немедленно. Купец может договориться с кем-нибудь другим.

Перед столь весомым доводом никакие этические возражения устоять не могли. Подгоняемый мыслью о несметном богатстве, которое замаячило перед ним, капитан не стал медлить. Он быстрым шагом провел Аракаси к челноку, который покачивался на волнах у дальнего причала. Они спустились по лестнице, капитан сел за весла и принялся грести с таким усердием, словно за ним гнались десять тысяч демонов. Меньше всего ему хотелось, чтобы сейчас появился и поднял крик обманутый купец.

Аракаси поднялся на борт «Хозяйки реки»; тем временем капитан привязал челнок и освободил канат, удерживающий судно у причального буйка. Зеленый корпус был выкрашен не слишком-то ровно, но никаких подгнивших досок, равно как и других признаков небрежного ухода, Аракаси не усмотрел. Возможно, капитан и страдал некоторой прижимистостью, но барку свою он содержал в порядке.

Гребцы и рулевой получили необходимые указания, и капитан проводил Аракаси к маленькой каюте; без малейшей задержки барка развернулась против течения и начала свой путь вверх по реке.

Представляя собой нечто вроде низенькой лачужки посреди палубы, каюта могла бы вместить двоих. Внутри было темно, и к запаху лампового масла примешивался застоявшийся аромат от благовоний предыдущего пассажира. Шелковые занавески закрывали отверстия, предназначенные для проникновения свежего воздуха; подушки были потертыми, но Аракаси часто доводилось довольствоваться и гораздо худшим.

Он сказал:

— Это мне подходит. Но есть одно условие, на котором я настаиваю: никто не должен меня беспокоить. Любой, кто сунет нос в каюту, прежде чем мы дойдем до Кентосани, умрет.

Аракаси был не первым пассажиром со странностями. Хозяин барки немало народа перевозил на своем веку. Учитывая полученную им плату, он принял условие это без возражений.

Аракаси сел и закрыл дверь, а затем вытащил пакет, спрятанный под одеждой. С того момента, как он покинул владения Обехана, не было ни одного мгновения, когда журнал Братства не касался его кожи. Теперь, когда ему впервые представилась возможность просмотреть страницы документа, он приступил к изучению шифрованных записей. Но незнакомые символы расплывались перед глазами. Уронив голову на желтый пергамент, он провалился в тяжелый сон.

Когда к нему вернулось сознание, взгляд через отверстие в стене каюты показал, что они находятся на полпути от Священного Города. Он проспал два дня и одну ночь. Позаимствовав кое-что из корзины с фруктами (по всей вероятности, припасенной здесь для купца из Пеша), он приступил к расшифровке записей тонга. Шифр оказался довольно сложным, но не настолько, чтобы Мастер не сумел его разгадать, тем более что впереди были три дня вынужденного бездействия. Он видел, что письмена располагались четырьмя столбцами, и предположил, что каждая запись представляет собой набор сведений четырех видов: дату заключения контракта, согласованную сумму оплаты, имя намеченной жертвы и имя особы, заказавшей убийство. Рядом почти со всеми, за исключением самых последних по времени, стояли отметки о выполнении.

Аракаси стал просматривать записи в обратном порядке, переходя от более поздних к более ранним, пока не обнаружил еще одну строку без такой отметки. Он предположил, что здесь зашифрованы имена Мары из Акомы как мишени и Десио Минванаби как заказчика. В еще более давнем контракте без отметки, по-видимому, также должно было значиться имя Мары, но оплачивал то покушение не Десио, а его отец — Джингу. Сопоставление букв показало, что кодом предусмотрен сложный порядок подстановки с видоизменением ключа при каждом следующем использовании.

Час за часом проводил Аракаси за изучением записей, отбрасывая одно решение за другим. Однако по истечении полутора суток он начал распознавать общую систему изменения ключа.

К моменту прибытия в Кентосани он успел расшифровать весь журнал и несколько раз пересмотреть заново содержание этого документа. Он раздобыл у капитана перо и бумагу и приготовил для Мары ключ к секретным письменам. Записывать расшифрованные сведения Мастер не стал, на тот случай если журнал попадет в другие руки. Однако он отметил одну строку, которую обнаружил с глубоким огорчением: к ее содержанию требовалось привлечь внимание госпожи.

Барка подошла к пристани. Не дожидаясь, пока ее владелец по всем правилам пришвартует судно, Аракаси перепрыгнул с палубы на причал и растворился в толпе.

Он задержался лишь затем, чтобы приобрести подобающую одежду, и направился во дворец. У входа, где стояли на посту Имперские Белые, он претерпел мучительную пытку ожидания, пока его послание передавалось от одного слуги к другому и наконец достигло ушей Мары. Будь у него побольше хитрости или времени, он мог бы гораздо скорее проникнуть к ней, в очередной раз воспользовавшись чужой личиной. Но свиток, который он нес, был слишком важен, и он не смел подвергать себя риску быть убитым Имперскими Белыми, которые могли принять его за злоумышленника.

Когда наконец его проводили к Маре, в ее личный уединенный сад, она встретила его улыбкой, хотя на нынешней стадии беременности уже не могла подняться на ноги, чтобы приветствовать верного сподвижника.

Он поклонился и с чувством, которое противоречило его обычной сухой сдержанности, произнес:

— Госпожа, дело сделано.

Перемена в повадках Мастера не укрылась от Мары. Ее глаза расширились, и, отослав слуг, она подала Аракаси знак, чтобы он сел на скамью рядом с ней.

Аракаси повиновался и вручил своей хозяйке сверток, закутанный в несколько слоев шелка. Сняв обертку, она увидела свиток, перехваченный красными лентами и украшенный печатями в виде цветка камои.

Мара спросила:

— Тонг уничтожен?

В голосе Аракаси прозвучала небывалая усталость:

— Почти. Осталось уладить одно небольшое дело. Мара взглянула на незнакомые письмена, увидела ключ расшифровки и отложила журнал в сторону для последующего изучения.

— Аракаси, что тебя гнетет?

Мастер с трудом подбирал слова:

— Я открыл нечто… о себе самом, госпожа… во время этого путешествия.

— Он набрал полную грудь воздуха. — Я больше не могу оставаться тем человеком, которым был раньше… Нет, я уже не тот человек, которым был раньше.

Подавив искушение взглянуть ему в глаза, Мара ждала продолжения.

— Госпожа, в такие дни, когда нас поджидают самые грозные опасности — и со стороны Ассамблеи, и со стороны Джиро Анасати… я не уверен, что сумею оказаться на должной высоте, когда настанет пора противостоять этим опасностям.

Мара мягко, с сочувствием коснулась его руки:

— Аракаси, я всегда восхищалась твоей выдержкой и неизменно получала огромное удовольствие, когда ты таинственным образом появлялся в поместье — то в одном обличье, то в другом. — Кажущаяся легкость ее слов не скрывала, что все это говорится всерьез. — Но за каждым таким переодеванием стояла целая история исполненного долга, ради которого ты рисковал и терпел мучения.

Аракаси сообщил:

— Погибла одна девушка.

— Кто? — спросила Мара.

— Сестра другой девушки. — Раздираемый сомнениями, Аракаси не решался продолжать.

— Она для тебя много значит, эта другая девушка?

Аракаси поднял глаза к зеленому келеванскому небу над садом, вызывая в воображении лицо, которое являлось попеременно то в образе насмешницы-куртизанки, то умирающей, объятой страхом девочки:

— Не знаю. Я никогда не видел никого подобного ей.

Прошло несколько секунд, прежде чем Мара нарушила молчание:

— Я сказала, что восхищаюсь тобою, как никем другим из моих сподвижников.

— Она все-таки взглянула ему в глаза. — Но мне казалось, что ты вообще не нуждаешься ни в чьей привязанности.

Аракаси вздохнул:

— Говоря по правде, госпожа, я тоже считал себя свободным от каких бы то ни было привязанностей. Но теперь я не знаю, так ли это.

— У тебя такое чувство, что Мастер тайного знания, состоящий на службе у Акомы, не может позволить себе такую роскошь, как дружба?

Аракаси энергично встряхнул головой:

— Да, не может, и это ставит перед нами проблему не из легких.

— И насколько же эта проблема трудна?

Аракаси встал, словно мог обуздать собственное смятение, если будет двигаться.

— Единственный человек, который достаточно искусен, чтобы обеспечить твою безопасность, окажись он на моем месте… к несчастью, именно этот человек пытается тебя уничтожить.

Мара взглянула на него, и в глазах у нее сверкнула веселая искорка.

— Чимака из Анасати?

Аракаси кивнул:

— Я должен продолжать начатое — выявить его агентов и покончить с ними.

— А что же насчет незавершенного дела с Камои? Аракаси видел, что она жаждет услышать всю историю, и потому рассказал ей о своем путешествии на юг, завершившемся смертью Обехана. Он упомянул о том, что существование куртизанки по имени Камлио представляет опасность для Акомы:

— Пока убийцы из Камои лелеют хоть малейшую надежду вернуть журнал, они будут пытать и убивать любого, которого заподозрят в утаивании каких-либо полезных для них сведений. Только после того, как их честь будет запятнана публично, они начнут чахнуть и умирать. Этот свиток, — продолжал Аракаси свои объяснения, — единственное средство установить, кто именно заказал то или иное убийство по контракту. Как только станет известно, что журнал украден, любой человек получит возможность заявить, что он оплатил услуги Камои и ждет выполнения Братством своих обязательств, а у тамошних заправил не будет никакой возможности доказать, что он лжец. Более того, этот свиток для них все равно что священный натами для знатного рода, и его отсутствие будет истолковано так, что Туракаму больше не взирает благосклонно на их деяния. — Аракаси засунул пальцы себе за пояс и, помолчав, закончил так:

— Когда ты изучишь эти записи к полному своему удовлетворению, я уж постараюсь, чтобы каждый собиратель слухов в Священном Городе узнал о краже. Когда новость станет общеизвестной, тонг рассеется как дым.

Мара и на этот раз не позволила отвлечь себя от подспудного смысла услышанного:

— А эта куртизанка? Это она произвела в тебе… такие перемены?

Глаза Аракаси выдавали его растерянность.

— Возможно. Но возможно и другое: что она лишь знамение этих перемен. Впрочем, так или иначе, она… представляет для тебя опасность. Из соображений благоразумия нужно… заручиться ее молчанием.

Мара, пытливо присматривавшаяся к Мастеру, приняла решение.

— Ступай и спаси ее от Камои, — приказала она. — «Заручись» ее молчанием, предоставив ей защиту Акомы.

— Для этого потребуется очень много денег, госпожа. — Высказанная вслух озабоченность практической стороной проблемы почти не скрывала ни его облегчения, ни замешательства.

— Больше, чем ты просил раньше? — спросила она с комическим ужасом. В течение многих лет Аракаси был у нее самым дорогостоящим служащим, и Джайкен не раз пенял ей за то, что она позволяет Мастеру столь непомерные траты.

— Это не относится к тем расходам, которые делаются по долгу службы, — вырвалось у него: не высказанная словом мольба каким-то образом смогла прорваться через железную броню самообладания. Сейчас это был не сподвижник, знающий себе цену, а проситель. До сих пор лишь однажды Мара видела его в таком состоянии — когда он счел себя виновным в провале и просил ее разрешения умереть от собственного клинка. Она встала и крепко схватила его за руку:

— Если ты делаешь это для себя, то тем самым ты делаешь это ради Акомы. Такова моя воля. Джайкен в кабинете. Он даст тебе столько денег, сколько потребуется.

Аракаси собрался что-то сказать, но не нашел слов. Поэтому он просто поклонился и едва слышно произнес:

— Госпожа…

Она провожала его взглядом, пока он не скрылся за дверью ее дворцовых апартаментов, а потом подозвала слугу и послала его за холодным успокаивающим напитком. Когда пришла горничная, чтобы оказать госпоже необходимые услуги, Мара размышляла о последствиях своего решения. Она пошла на риск, приказав Аракаси пощадить жизнь куртизанки. Впрочем, подумала она с горечью, оставшейся после прошлых утрат, что ожидало бы в будущем каждого из них, если бы она вообще не принимала в расчет сердечных дел?

Сквозь купол струился солнечный свет. Словно огнем, он заливал золотой трон и отбрасывал треугольные пятна на пирамидальное возвышение. Двадцатью ступенями ниже он согревал мраморные полы и мерцал на ограждении, куда надлежало войти просителю, дабы преклонить колени перед Светом Небес, давшим согласие выслушать его. Хотя мальчики-рабы усердно работали опахалами, в тронном зале, казалось, вообще не было воздуха. Двое сановников, присутствующих здесь по обязанности, изнемогали от духоты. Младший из них, властитель Хоппара, сидел неподвижно: стояла такая жара, что даже пошевелиться не хотелось. Старший, властитель Фрасаи, откинулся на подушки, то и дело кивая головой под своим церемониальным шлемом, как будто отгоняя сон. Слышалось тихое бормотание жрецов, священнодействующих вокруг курильниц с ладаном: ароматный дымок, поднимающийся к куполу, вплетался в общую невыносимую духоту зала.

Ичиндар сидел на золотом троне, чувствуя, как пригибают его к земле слои роскошных мантий и массивная, украшенная перьями корона Империи. Для человека, не достигшего еще и сорока лет, он выглядел слишком усталым и худым. День был перегружен тяжелыми решениями, а прием все еще не завершился. Раз в неделю во дворце проводился День Прошений, когда — от восхода до заката — император был доступен для своих подданных. Он не должен был покидать свое церемониальное кресло, пока могли появиться новые просители, — до того закатного часа, когда жрецы приступят к вечерним песнопениям. В прежние времена, когда во главе Совета стоял Имперский Стратег, еженедельный День Прошений был чисто ритуальным. Нищие, жрецы низших рангов, простолюдины со своими убогими жалобами — все они собирались, чтобы воочию убедиться в мудрости правителя, почти равного богам. Ичиндар часто задремывал в своем кресле, а жрецы делали вид, что оглашают его волю, раздавая советы или повеления в меру своих понятий о божественной справедливости.

С тех пор природа Дня Прошений изменилась. Просители, желавшие быть выслушанными, зачастую оказывались знатными особами, и к тому же враждебно настроенными по отношению к Свету Небес. Их целью было ослабить или подорвать самовластие императора или разнюхать что-нибудь полезное для себя. И вот теперь Ичиндар, собранный и внимательный, восседал в кресле и вел опасную Игру Совета, сознавая, что на кон может быть поставлено его верховенство в стране. Вечерняя заря всегда застигала его близким к изнеможению, и порой он не мог даже припомнить имя той из его жен, которая была избрана, чтобы разделять с ним ложе на этой неделе.

Сегодня Ичиндар не смел шевельнуть головой из опасения, что тяжесть парадной короны свернет ему шею. Однако он нашел в себе силы обратиться к женщине, сидевшей на белой с золотом подушке у его ног:

— Госпожа, тебе не следует здесь находиться. Тебе нужно отдыхать в прохладном саду, рядом с поющими фонтанами.

Усталая настолько, что ее кожа уже казалась прозрачной, Мара состроила улыбку:

— Если ты попытаешься мною распоряжаться, я подпорчу твой образ воплощенной власти: вот возьму и не уйду.

Воротник, расшитый жемчугом, помог Ичиндару скрыть подавленный смешок.

— С тебя станется, о нестерпимо своевольная женщина! Назвав тебя Слугой Империи, я сотворил чудовище.

В этот момент Мара взглянула вниз, к подножию пирамидального возвышения, и ее улыбка исчезла. Взгляд властительницы стал твердым, как драгоценная сталь, а пальцы, сжимавшие веер, побелели.

Ичиндар проследил за направлением ее взгляда и пробормотал себе под нос нечто смахивающее на богохульство, однако в следующую секунду звучный голос императора уже разносился под сводами приемного зала:

— Властитель Джиро Анасати, знай, что мои уши сегодня служат ушами богов. Небеса услышат твое воззвание, и мы дадим ответ. Тебе разрешено говорить.

Преувеличенно отчетливое звучание слов предупреждало: император раздражен. Его газельи глаза обдавали ледяным холодом, когда после подобающего низкого поклона властитель Анасати выпрямился и занял место у ограждения. Умные, живые глаза ученого правителя Анасати сразу устремились на женщину, сидевшую перед золотым троном, у ног монарха. Джиро поклонился и ей, но, соблюдая все установленные правила вежливости, как-то умудрился сделать так, чтобы его последующее приветствие звучало издевкой:

— На имперском возвышении сегодня собралась прекрасная компания, — заметил он, обращаясь к Маре. — Добрый день, властительница Акомы, Слуга Империи.

Его губы сложились в тонкую линию, которую друг мог бы принять за улыбку. Догадка врага была бы вернее.

У Мары мороз пробежал по коже. Никогда прежде беременность не заставляла ее почувствовать себя столь беспомощной; но теперь, в присутствии хищника Джиро, она остро ощущала свою неповоротливость и тяжесть собственного тела, и это ее особенно раздражало. Однако она не утратила способности владеть собой и не дала втянуть себя в обмен колкостями.

Наступила неловкая пауза, в течение которой главы династий Акома и Анасати испепеляли друг друга взглядами. Тишину разрезал голос Ичиндара. Ни усталость, ни хилое телосложение не могли скрыть неоспоримый факт: его власть была реальной и даже в этой огромной палате его окружал ореол силы.

— Если ты явился к нам как проситель, властитель Анасати, тебе не подобает тратить наше время на светские беседы.

Прошедший хорошую придворную выучку, Джиро отмел упрек выразительным жестом, при котором сверкнули золотые кольца — единственная дань тщеславию в его простом одеянии.

— Ах, мой государь… — запротестовал он со льстивой фамильярностью, — я действительно пришел как проситель. Но должен признать: причина, которая меня сюда привела, может послужить темой многих светских бесед.

Мара с трудом сохраняла безмятежный вид. Что затевает Джиро? Его неофициальный тон сам по себе был оскорбителен для Света Небес, но одернуть его было невозможно без урона для достоинства Ичиндара. Снизойти до того, чтобы заметить развязность правителя Анасати, означало бы, что ему самому придается какое-то значение. Тот, кто сидит на троне, равный богам, не мог удостоить вниманием такую мелочь.

Целую минуту Свет Небес сохранял леденящее молчание, а Джиро так и стоял многозначительно подняв брови. Полагалось, чтобы он изложил суть предстоящего обсуждения, если хотел, чтобы оно состоялось.

Джиро склонил голову набок, как будто только сейчас вспомнил цель своего прихода. С едва заметной хитрецой он опустил одно веко, словно собираясь подмигнуть:

— Я пришел, потому что до меня доходило множество слухов о прославленной красоте твоей дочери Джехильи. Я прошу о милости, государь, чтобы ты разделил со своим народом радость, которую обретаешь в ней сам. Я прошу о чести быть ей представленным.

Мара немедленно воспылала гневом, хотя и не показала этого. Джехилья была еще совсем девочкой, ей только недавно исполнилось десять лет. Она не принадлежала к числу женщин из Круга Зыбкой Жизни, на которых имели право пялиться мужчины, не состоящие с ними в родстве! Она, бесспорно, была еще слишком молода для сватовства, не могло быть речи даже о том, чтобы ей позволили принимать визиты искателей ее руки. Коварство Джиро было изощренным и глубоким; и если уж он посмел явиться сюда и во всеуслышание огласить такую мысль, значит, от него можно было ждать чего угодно, вплоть до попытки оскорбить императора как мужчину. Не имея сыновей, Ичиндар должен был обеспечить линию престолонаследия посредством браков своих дочерей. Но до какой же наглости дошел правитель Анасати, если посмел намекать на уличные пересуды о том, что девяносто вторым носителем имперской короны будет человек, который завоюет руку Джехильи!

Однако гневные слова так и не прозвучали; Мара стиснула зубы, видя, что советникам Ичиндара кровь бросилась в лицо от негодования да и три жреца на помосте возмущены до глубины души, хотя и лишены возможности вмешаться в происходящее. Властитель Хоппара непроизвольно потянулся к тому месту у себя на поясе, где полагалось бы находиться рукояти меча, если бы в присутствии императора оружие не было запрещено. Однако сам Ичиндар застыл на месте, словно каменное изваяние. Драгоценные самоцветы у него на мантии казались оледеневшими искрами, — впору было подумать, что он запрещает себе даже дышать.

Проходила секунда за секундой, но в большом приемном зале никто не смел шевельнуться.

С беспримерной дерзостью Джиро отважился подкрепить свое «прошение», добавив самым беспечным тоном:

— Мне недавно удалось прочесть кое-что интересное. Знаешь ли ты, государь, что до твоего царствования семь императорских дочерей были представлены обществу в возрасте десяти лет или даже раньше? Если тебе угодно, я могу назвать их имена.

Мара знала, что это была вторая пощечина, нанесенная человеку, который унаследовал от предков сан, учрежденный ради увековечения их династии. В свое время родословная этой семьи подвергалась самому дотошному исследованию. Тогда принималось во внимание множество соображений по преимуществу религиозного характера — к вопросам правления они не имели никакого касательства. Ичиндар наверняка знал об этих семи девочках, даже если ему и не были известны смягчающие исторические обстоятельства, которые вынудили царствовавших тогда монархов представить обществу своих дочерей в столь раннем возрасте. А сейчас императорский сан заключал в себе нечто несравненно большее, нежели чисто религиозная традиция.

Солнце сияло, отражаясь от топазовых и мраморных плит пола; имперские стражники стояли как статуи. Наконец с холодной расчетливостью Ичиндар положил сжатые кулаки на подлокотники золотого трона. Его лицо, затвердевшее от гнева, стало похожим на лицо камеи, но, когда он снизошел до ответа, его голос был звучным и ровным.

— Властитель Анасати, — сказал он, четко выговаривая слова, — для нас было бы приятнее представить тебя нашему сыну, если бы боги одарили нас наследником. Что касается нашей дочери Джехильи, то, если властителю Анасати нравится прислушиваться к болтовне нянек, которые похваляются, будто каждый ребенок, находящийся под их опекой, отмечен несравненной красотой… тогда мы дадим соизволение одному из живописцев, пользующихся нашим покровительством, написать портрет Джехильи — этот портрет будет отправлен в поместье Анасати. Такова наша воля.

Традиционная заключительная фраза прозвенела в тишине. Ичиндар не являл собой декоративную фигуру, как его предшественник, — он был самодержцем, борющимся за сохранение своей власти. Мара откинулась на подушки, обессиленная от пережитого напряжения, — Джиро получил по заслугам. Портрет ребенка! Ичиндар нашел достойный выход из положения. Но, увы, главный предмет для беспокойства оставался. Джиро просто рискнул первым публично огласить мысль, что Джехилья откроет своему мужу путь к золотому трону. Ей не долго суждено оставаться прелестным царственным ребенком: скоро она станет ценнейшим выигрышем Великой Игры, и за обладание этим призом разгорится жестокое соперничество. Мара хорошо помнила, как она, совсем еще молоденькая послушница монастыря Лашимы, была разом вырвана из храмового благолепия и брошена в пучину кровавой имперской политики. Сейчас ее сердце разрывалось от сострадания к Джехилье.

Бразды правления выскользнут из рук Ичиндара в тот день, когда вступит в брак его старшая дочь. Если у него не родится мальчик-наследник, традиционалисты воспользуются Джехильей как мощным орудием для подрыва власти нынешнего императора, особенно если ее муж окажется высокородным влиятельным вельможей.

Стоя у ограждения на месте отведенном для просителей, Джиро скрестил на груди руки древним жестом салюта императору, а затем поклонился и, поднявшись на ноги, улыбнулся:

— Я благодарю моего государя. Портрет Джехильи в моей… гостиной будет мне воистину отрадой.

Насмешка была едва ощутимой: Джиро просто не осмелился сказать «в спальне», мстительно отметила Мара. Но то, что он опустился до столь низменного высказывания во время публичной аудиенции, свидетельствовало о его презрении к человеку, сидевшему на золотом троне. И Мара чутьем поняла: если бы ее здесь не было, то Джиро не выплеснул бы свою злобу столь явно. Насмехаясь над Ичиндаром, он намеревался задеть и ее.

— Боюсь, что сегодня мое присутствие не пошло тебе на пользу, — тихо сказала она венценосцу, когда за властителем Анасати захлопнулись тяжелые двери.

Ичиндар потянулся было, чтобы коснуться ее в знак симпатии, но вспомнил об официальной обстановке и удержался от всяких жестов.

— Ты ошибаешься, госпожа, — возразил он так же тихо. Его волосы прилипли к влажному лбу, а кулаки, лежавшие на подлокотниках, так и не разжались. — Если бы ты не присутствовала здесь, надежная, как скала, я бы уж точно не удержал себя в руках! — Только сейчас он дал выход возмущению, которое умело скрывал от врага. — Каким же бессовестным человеком надо быть, чтобы позволить себе такую низость — нанести удар, воспользовавшись любовью отца к своему ребенку!

Мара промолчала. Она знала многих таких бессовестных людей. Ее пронзило мучительное воспоминание о двух убитых детях — совсем еще маленьких мальчике и девочке, которым не было еще и пяти лет, — детях последнего из властителей Минванаби, гибель которого стала прямым результатом ее тактики. Рука Мары невольно прижалась к животу, где набирало силу нерожденное дитя. Она сама потеряла сына и еще одного младенца, зачатого ею от Хокану… младенца, которого ей не суждено было узнать. Снова и снова прислушивалась она к голосу своего сердца: нет такой цели, которая оправдала бы смерть детей. Пусть лучше она умрет и имя Акомы обратится в прах по воле злокозненных магов, но она не допустит, чтобы Джиро восстановил пост Имперского Стратега и опять настали времена бессмысленных кровавых конфликтов, к которым и сводилась Игра Совета… «во имя чести».

Теперь, когда сделаны первые шаги на пути перемен, она была полна решимости не отдавать завоеванного.

Ее глаза встретились с глазами Ичиндара, словно и он, и она в один голос выразили общую мысль. Затем двери отворились, и глашатай объявил имя следующего просителя.

До заката было еще далеко.

Хокану сорвал с рук пропотевшие кожаные рукавицы для верховой езды.

— Где она? — потребовал он ответа у толстяка в белой одежде, загородившего собою дверной проем.

Однако тот не двинулся с места. На его лоснящемся луноподобном лице выразилось явное неудовольствие от нарушения этикета властителем Шиндзаваи, проявившим столь неподобающую спешку. Имперский хадонра знал цену нюансам, и он управлял огромным комплексом личных дворцовых апартаментов императора с непоколебимой и хладнокровной решительностью. Моль не залетала в имперские кладовые, слуги исполняли свои обязанности с бесперебойностью хорошо смазанного часового механизма, а обеспокоенные мужья не прерывали утренний инспекционный обход командами, более уместными на поле сражения.

Плотно утвердившись на пороге вестибюля, человек-гора сложил на груди мясистые руки.

— В этот час ты не можешь здесь пройти, господин.

Хокану не позволил себе ввязаться в перебранку:

— Два дня назад мне сообщили, что у моей жены начались роды. Путь сюда от моего имения я проделал не слезая с коня. Эти два дня я не спал. Если ты будешь столь любезен, что позволишь пройти к ее апартаментам, я смогу узнать, благополучно ли разрешилась от бремени моя жена и невредим ли мой наследник.

Имперский хадонра искривил губы. Запах чудищ из варварского мира, исходивший от Хокану, оскорблял обоняние. Сколь бы могущественным ни был этот аристократ, сколь ни ценна была его поддержка для Света Небес, от него исходило зловоние лошадиного пота и он был обязан принять ванну, прежде чем появляться в дворцовых палатах.

— Тебе нельзя входить, — повторил ревностный хранитель приличий. — На сегодняшнее утро император приказал устроить представление труппы собату.

Этим названием обозначался вид старинной классической оперы, исполняемой в весьма изысканном стиле. Было известно всего лишь десять опер, сохранившихся с древних времен, и среди высшей знати присутствие на представлении собату считалось признаком тонкого вкуса. Однако управляющий счел необходимым дать пояснения, словно обращался к дремучему невежде или худородному провинциалу:

— Имперская труппа Шалотобаку использует помещения, примыкающие к этому вестибюлю, для переодевания, и, полагаю, нет надобности напоминать тебе, что никто, кроме семьи самого императора, не имеет права увидеть их даже краешком глаза.

Хокану обуздал свое раздражение. Ни спешка, ни гордость не позволяли ему ссылаться на свое происхождение и ранг, имея дело с самодовольным холопом.

— В таком случае, добрый и верный слуга, исполняй свой долг по отношению к актерам императорской труппы и укажи мне другой путь, чтобы я мог обогнуть флигель, который они используют.

Хадонра еще более решительно утвердился на пороге и задрал подбородок еще чуть-чуть повыше:

— Я не могу отойти отсюда, господин. Мой долг — наблюдать за этой дверью и следить, чтобы здесь не прошел никто, кроме кровных родичей императора.

Это замечание превысило меру терпения молодого отца. Хокану поклонился в пояс, словно воздавая должное требованиям этикета, столь неукоснительно соблюдаемым его напыщенным собеседником. А затем, не тратя времени даром, рванулся вперед. Его мускулистое плечо врезалось в жирный живот слуги.

От боли и неожиданности имперский хадонра охнул, согнулся пополам и свалился на пол, не в силах даже закричать, чтобы позвать на помощь.

Так или иначе, Хокану был уже далеко: пробившись в вестибюль, он пустился бегом. Две ночи и день, проведенные в седле, не настолько измотали его, чтобы он уже не мог управлять собственным телом. Он промчался через группу людей в ярких костюмах (некоторые из них были облачены в вызывающие наряды куртизанок, и на все без исключения лица наложены слои грима самых кричащих оттенков). Он перепрыгнул через горб сагуньяна — чудовища из древней легенды, с которым сражались герои древности; голова чучела повернулась, чтобы проводить его взглядом, тогда как невнимательная средняя часть туловища неуклюже задергалась. Актер, изображающий передние лапы, повернулся, чтобы навести порядок, однако следующее за ним «брюхо» шагнуло в противоположном направлении. Вся конструкция зашаталась, свалилась, и через секунду грозное чудовище представляло собой месиво из брыкающихся ног и приглушенных проклятий под чехлом из ткани и кожи, расшитым пластинками чешуи.

Не успев осознать, что он только что поразил дракона, Хокану пронесся дальше, сквозь стайку щебечущих девушек-певиц, всю одежду которых составляли плюмажи из перьев. Пробегая между ними, он оставлял за собой взвихренный воздух, в котором еще долго порхали перышки, вырвавшиеся из плюмажей в результате столь неожиданного вторжения. Он поднырнул под деревянный меч, подвешенный на пестрых лентах, и уклонился от карагабужа в покрытой лаком маске, который протянул коротенькие ручки, пытаясь его схватить.

Хокану разразился проклятием, но каким-то чудом умудрился не налететь на маленькое существо, попавшееся ему под ноги. Этим существом оказалась трехлетняя девочка, одна из младших дочерей императора, которая сосала собственный кулачок и широко открытыми глазами наблюдала царящую вокруг суматоху. Она заметила Хокану и, узнав в нем человека, который рассказывал ей смешные истории про чудовищ, радостно завопила, называя его по имени.

Как видно, бог удачи иногда является в человеческом облике, подумал Хокану. Он-то приготовился заплатить дорогой ценой за урон, причиненный чести имперского хадонры, не говоря уж о синяках, полученных сагуньяном. К тому времени, когда он вырвался из закулисного хаоса и добрался до коридора, ведущего к апартаментам его супруги, он был красен от смущения и от сознания, что его вид и запах никак не соответствуют роскошным дворцовым интерьерам.

На посту у резных дверей, ведущих на женскую половину, он увидел Мису, личную камеристку Мары. Не в силах сдержать беспокойство, он выпалил:

— Как она?

Служанка ответила с сияющей улыбкой:

— Ах, господин! Ты будешь гордиться. У них все в порядке, и она такая красивая!

— Ну конечно, красивая, — сказал Хокану, несколько поглупевший от мгновенного облегчения. — Я же на ней женился!

Ему и в голову не пришло подождать или расспросить Мису, чего это вдруг она начала хихикать. Устремившись в комнату, наполненную воздухом, солнечным светом и мягким журчанием фонтана в саду за стеной, он остановился как вкопанный на вощеном полу. Здесь, в присутствии жены, без которой ему жизнь была не мила, он особенно болезненно ощутил свою постыдную неумытость.

Мара, стройная и гибкая, как раньше, одетая в легкую белую накидку, сидела на вышитых подушках. Когда она подняла голову и увидела мужа, ликующая улыбка заиграла на ее устах. И в руках у нее брыкался другой человечек в белом — с темными, как у Мары, глазами и розовыми губками; поверх белой простыни это маленькое тельце было обвито лентами геральдического синего цвета семьи Шиндзаваи — плоть от плоти его, наследник, рожденный женщиной, которую он любил.

— Супруг мой, — сказала она с откровенным восторгом, — как хорошо, что ты с нами. Позволь представить тебе твою дочь и наследницу, которую я назвала Касумой в честь твоего брата.

Хокану, рванувшийся было к ней навстречу, снова замер на месте.

— Касумой… — повторил он резче, чем ему хотелось бы, но изумление сделало его неловким. — Но… это же девочка… — Он запнулся, потому что только теперь до него дошел смысл сказанного Марой. — Девочка?!

Мара кивнула, ее глаза искрились счастьем.

— Вот же она. — Мара подняла младенца, который издал звук, выражающий полное удовлетворение. — Возьми ее на руки, и пусть она знает своего отца.

Ошеломленный Хокану, не двигаясь с места, воззрился на дитя:

— Дочь…

Слова не достигали его сознания. Он мог лишь стоять, потрясенный до немоты жестокостью богов: у Мары больше не может быть детей и у него отнята надежда на рождение сына, который необходим для поддержания величия его дома.

Мара заметила его растерянность, и ее улыбка угасла. Держать на вытянутых руках малышку было трудно, и все-таки Хокану не сделал ни единого движения, чтобы принять из рук жены эту теплую живую ношу.

— Что случилось? — спросила Мара тревожно. Она еще не вполне пришла в себя после родов и была слишком слаба, чтобы держаться с должным хладнокровием. — Тебе кажется, что она безобразна? Через несколько дней лицо у нее будет не таким красным и морщинки разгладятся.

Пораженный в самое сердце несправедливостью судьбы, Хокану понимал, что Мара ждала от него проявления совсем иных чувств, но лишь беспомощно покачал головой:

— Она совсем не безобразна, любимая. Я не первый раз вижу новорожденного младенца.

В Маре начал зарождаться гнев. Сбитая с толку отчужденностью мужа, она вспыхнула:

— Тогда, господин мой, тебе не угодил именно этот младенец?

— О, боги, — охнул Хокану, только сейчас осознавший постыдную бестактность собственного поведения. — Она прелестна, Мара, но я так хотел, чтобы это был сын! Мне нужен сильный наследник!

Мара вздрогнула, как от удара, но боль быстро переплавилась в гнев. Не дожидаясь больше, чтобы Хокану взял дочь из ее рук, она снова прижала Касуму к груди и, застыв в царственной позе оскорбленного достоинства, спросила:

— Ты полагаешь, что женщина не может претендовать на мантию знатного рода и прославить имя своих предков? Ты полагаешь, что мужчина сумел бы привести Акому к большему величию? Как ты смеешь, Хокану? Как ты смеешь предполагать, что наша дочь хоть в чем-то окажется слабее меня? Она не увечная и не глупая! Она будет воспитываться под нашим руководством! Она станет живым олицетворением чести семьи Шиндзаваи, и ей совсем не обязательно быть каким-то бахвалом мальчишкой, чтобы найти свой путь к величию, которое предназначено ей судьбой!

Хокану поднял руки, словно сдаваясь, и тяжело опустился на подушку — усталый, растерянный и пристыженный. Он мечтал о том, что мог бы обрести в Айяки и Джастине: о том, чтобы стать товарищем для сына, которого будет наставлять в ратном деле и в искусстве власти и политики. Ему не хватало сердечной близости, которую он утратил, когда его старший брат остался по ту сторону Бездны, в мире варваров; он хотел стать для сына тем, чем стал для него самого отец, недавно ушедший в чертоги Туракаму. Потерянного не вернуть, но сыну он мог бы передать все лучшее, что связывало его с отцом, с братом, с обоими сыновьями Мары — и погибшим, и живым.

— Ты не понимаешь… — мягко сказал он.

— Чего не понимаю? — возмутилась Мара, опасно близкая к слезам. — Вот твоя дочь, которую я выносила у себя во чреве. Что еще тебе требуется от наследника?

— Послушай, — взмолился Хокану, — пожалуйста, Мара, не принимай мои слова так близко к сердцу. Я выразился необдуманно. Конечно же, я смогу полюбить Касуму.

Безошибочно угадав боль, спрятанную под маской гнева Мары, он умиротворяющим жестом потянулся к жене.

— Не прикасайся ко мне! — выкрикнула Мара, отпрянув. — Коснись своей дочери и скажи ей, что ты рад ее появлению на свет!

Хокану закрыл глаза. Мысленно он поносил себя последними словами за то, что его хваленая чуткость покинула его именно тогда, когда была особенно необходима. Как же он мог ворваться подобным образом в покои Мары и так непоправимо испортить радость долгожданной встречи! Он чувствовал бы себя лучше, если бы на него напал сагуньян или если бы имперский хадонра одержал над ним верх.

Он принял запеленутую малышку из одеревеневших рук Мары, прижал к себе и покачал. Его сердце оттаяло, едва он ощутил ее энергичные движения и увидал маленькие розовые губки и блестящие глаза на сморщенном красном личике. Она была прелестна и в самом деле рождена, чтобы стать его наследницей, но не в ее власти было прогнать разочарование, которое он испытал оттого, что она не родилась мальчиком.

Он знал, что у Мары больше не будет детей, и прикинул в уме, есть ли у него иные возможности обзавестись сыном. Да, он мог бы взять себе наложницу или воспользоваться услугами какой-либо куртизанки, чтобы дом Шиндзаваи получил наследника мужского пола. Но сама мысль о другой женщине в его постели заставила его содрогнуться от отвращения. Большинство правителей, не моргнув глазом, остановились бы именно на таком решении, но для Хокану этот путь был неприемлем.

Подняв глаза, он увидел, что Мара плачет.

— Жена моя, — ласково сказал он, — ты подарила мне совершенное дитя. Я не имел права проявлять такую грубость и омрачать минуты, которые могли стать одними из самых радостных в моей жизни.

Мара подавила рыдание. За те недели, которые она провела во дворце, она успела стать воистину правой рукой императора, и ей часто доводилось присутствовать на совещаниях высших сподвижников монарха. Ей открылось многое, и она знала о существовании партий, стремящихся покончить с незыблемостью золотого трона, воспрепятствовать совершающимся переменам и восстановить старый, чреватый бесконечными кровопролитиями порядок, когда средоточием мирской власти был пост Имперского Стратега. Близость открытой гражданской войны, которая могла разразиться с минуты на минуту, ощущалась Марой как нож, приставленный к горлу. Больше, чем когда-либо прежде, был необходим единый фронт, противостоящий союзу поборников традиционного метода правления.

— Касума — это часть нового порядка, — сказала Мара мужу. — Она должна понести факел после нас, а Джастин будет ей братом. Она поведет в бой армии, если этого потребует долг, точно так же как Джастин будет направлять свои усилия для поддержания мира без применения оружия, если такой способ даст возможность построить лучшее будущее.

Хокану не стал спорить:

— Я понимаю, любимая. И согласен с тобой.

Но он не мог окончательно избавиться от ощущения потери.

Мара чувстовала эту полуправду. Она напустила на себя вид холодной отчужденности, забрала у Хокану дочку и разгладила одеяльце, которым та была укрыта.

Он знал, что потеря невосполнима, потому что у Мары больше не будет детей

— так сказал жрец Хантукаму. Но она-то этого не знала и не скоро простит ему невольное прегрешение — отсутствие восторга при известии о рождении девочки, которой предстоит унаследовать мантию Шиндзаваи.

Эту тайну Хокану держал при себе, хотя и сознавал, что Мара поняла бы все мгновенно, если бы он открыл ей правду. Но, глядя на жену, он видел, как ввалились ее щеки за время пребывания в императорском дворце, — и принял решение. Небольшое отчуждение между ними пройдет само по себе, это всего лишь дело времени; но горечь от сознания, что отныне она бесплодна, может отравить Маре всю оставшуюся жизнь. Пусть у нее останется надежда, думал он, не отрывая взгляда от жены и новорожденной дочери.

— Мы все уладим, — тихо произнес он, не сознавая, что размышляет вслух. Затем, вспомнив предостережение Всемогущего по имени Фумита, он добавил:

— Благодарение богам, что у Шиндзаваи нет оснований для вражды с Джиро Анасати. Это породило бы сложности, которых никто из нас не может себе позволить.

Мара бросила на него странный взгляд, словно она вспомнила о чем-то неприятном. Хокану безошибочно истолковал значение этого взгляда.

— Что случилось, любовь моя? — спросил он.

Владевшее Марой недовольство не было позабыто, оно лишь по необходимости уступило место другим заботам.

— Плохие новости, — ответила она резко. — Аракаси выполнил свою миссию против Обехана из тонга Камои, и вот что он принес.

Кивком головы она указала на журнал, лежавший на боковом столике. Хокану наклонился, чтобы посмотреть на трофей. Письмена были начертаны жирными черными линиями и, по-видимому, составлены с использованием какого-то шифра. Хокану был уже готов спросить, где добыт журнал и какое значение он имеет, но тут он заметил на пергаменте водяной знак, который проявлялся в виде слабой выпуклости там, где на него падал солнечный свет. Очертания рисунка повторяли изображение цветка камои, и весь свиток, с его грубыми линиями, не мог быть ничем иным, кроме свода записей об оплаченных убийствах.

Чувствуя на себе упорный взгляд жены, властитель Шиндзаваи спросил:

— Что это?

Мара глубоко вздохнула:

— Любимый, мне очень жаль. У твоего отца были враги, много врагов. Он умер не от старости, не от каких-то естественных причин. Причиной его смерти стал яд, не оставляющий следов, отравленная стрела была пущена в него, когда он спал. Смерть твоего отца — дело рук убийцы из Братства, и она оплачена властителем Джиро из Анасати.

Лицо Хокану окаменело.

— Нет… — пробормотал он, не в силах поверить в услышанное и в то же время сознавая правду, заключавшуюся в словах Мары.

Он снова вспомнил, о чем предупреждал его на похоронах Фумита, но это предостережение сейчас предстало в новом свете. Как видно, маг, приходившийся ему отцом по крови, знал кое-что о вмешательстве Братства в естественный ход вещей. Хокану снова пронзила скорбь о том, что Камацу безвременно ушел из жизни, что у мудрого и проницательного человека были украдены последние дни под солнцем.

С этим было невозможно смириться! Такое оскорбление для чести! Вельможу из клана Каназаваи раньше времени отправили в чертоги Красного бога, и — с предостережением или без него, по воле Ассамблеи или вопреки ей — Джиро из Анасати должен ответить за нанесенное оскорбление. Честь семьи и честь клана взывали к мести: только смерть оскорбителя могла восстановить равновесие.

— Где Аракаси? — хрипло произнес Хокану. — Я хотел бы с ним поговорить.

Мара печально покачала головой:

— Он доставил свиток и разгадал шифр, чтобы мы могли прочесть все секретные записи. После этого он попросил на время отпустить его по делу, касающемуся его личной чести. — Мара умолчала о том, какую сумму денег он у нее попросил, равно как и о том, что речь шла о судьбе молодой женщины. — Его нападение на Обехана было весьма рискованным предприятием и потребовало от него высочайшего мужества. При этом он сумел выжить. Я удовлетворила его просьбу.

Она едва заметно нахмурилась, вспомнив мысль, пришедшую ей в голову во время разговора с Мастером: что он ни за что не попросил бы ее о таком благодеянии в столь опасный момент, если бы не отчаянное смятение его сердца.

— Он даст нам знать о себе, когда сможет, — заключила она.

Не было в Келеване никого, кто сознавал бы лучше Аракаси, какая взрывная сила заключена в содержании добытого им документа. Страницы свитка повествовали не только о смерти Камацу: там открывались условия других убийств, пока не состоявшихся, с указанием денежных выплат, сделанных правителями, желавшими гибели своим соперникам или врагам.

Убийство в любой форме считалось бесчестьем для обеих сторон: и для жертвы, и (в случае если правда выплывет наружу) для семьи, оплатившей услуги тонга. Свиток, доставленный Аракаси, был начинен опасными сведениями; их хватило бы, чтобы ввергнуть Империю в хаос кровавых междоусобиц между семьями, ослепленными жаждой мести, как сейчас был ослеплен Хокану.

Но то, что Камацу принял смерть от стрелы убийцы, было столь наглым оскорблением, что Мара не могла оставить его безнаказанным. Когда она заговорила, ее голос был тверд, как сталь из мира варваров:

— Супруг мой, у нас нет выбора. Нужно найти способ обойти вердикт Ассамблеи и низвергнуть Джиро, властителя Анасати…

— И во имя Айяки тоже, — подхватил Хокану. Никогда, никогда не забудет он эту страшную сцену — умирающий мальчик, придавленный бьющимся в агонии черным конем.

— Нет. — В ее голосе послышалось сожаление. — За гибель Айяки мы уже расплатились.

Со слезами на глазах она рассказала мужу о личной вражде Обехана к семье Акома — вражде, возникшей из-за того, что однажды Аракаси оставил его в дураках. Тогда Мастер с помощью подложного письма подстроил так, что пятеро слуг Минванаби были убиты Жалом Камои.

— Братство сочло это оскорблением для себя со стороны Акомы, — завершила она свой рассказ. — Они действовали по своей инициативе, стремясь покончить с моей династией. Поэтому они вышли далеко за рамки контракта с Тасайо Минванаби. — Ее последние слова выдавали горькое ожесточение. — Они проиграли. Обехан мертв, безоговорочно мертв, — сражен руками Аракаси.

Хокану воззрился на нее — твердую как кремень, забывшую о своих материнских чувствах перед лицом темных мыслей и жестокой политики. Касума забеспокоилась от недостатка внимания к своей особе и уже собиралась зареветь во весь голос.

— Жена моя, — промолвил он, опечаленный, разгневанный и сбитый с толку несправедливостью жизни, — давай вернемся домой.

Его сердце готово было выпрыгнуть из груди от сострадания к ней, когда к нему обратились ее глаза, блестящие от непролитых слез.

— Да. — согласилась она. — Давай вернемся домой.

Но, произнося эти слова, она думала не о прекрасной усадьбе на берегу озера, а о том поместье среди просторных пастбищ, в котором прошли ее детские годы. Внезапно в ней с необыкновенной силой вспыхнуло непреодолимое желание возвратиться к полям ее предков. Она почувствовала, как нужны ей сейчас знакомые с младенческих лет окрестности, воспоминания о любви отца; она почувствовала тоску по тому времени, когда еще не вкусила хмельного вина власти и силы. Может быть, на той земле, где родилась, она сможет унять сердечную боль и справиться со страхом за будущее обоих домов — Акомы и Шиндзаваи.

Глава 15. ЗАПРЕТЫ

Мара вздохнула.

Измученная жарой, удрученная поездкой по бывшим владениям Акомы, она скрылась от полуденного солнца в подземелье чо-джайнов. Брак с Хокану и установившееся между ними душевное единение избавили ее от необходимости искать блаженного покоя в этом убежище, где царил полумрак и витали пряные ароматы. Но в прежние годы, когда страшные опасности грозили ей со всех сторон, властительница только здесь обретала чувство безопасности.

Однако в ту пору угроза исходила от простых смертных. Положение нередко казалось безвыходным, первый брак с сыном Анасати приносил только горести, но теперь стало ясно, что все это не шло ни в какое сравнение с нынешними бедами. Телесные раны сменились душевными — ее предал тот единственный, кто понимал порывы ее сердца. Какие бы подлости ни замышлял Джиро Анасати, истинными врагами Мары теперь были маги, которые могли по своей прихоти уничтожить не только Акому, но даже всякую память о ней. А ведь Джиро в своем вероломстве прикрывался их волей.

Убийство Камацу оставило в душе Мары незаживающий рубец. Страх, в котором

— по цуранским обычаям — нельзя было признаваться, доводил ее до исступления. В стычках с врагами Маре и прежде случалось испытывать такое чувство, но оно быстро отступало, а ставки никогда не были столь высоки. Сейчас на карту было поставлено все, что она любила. Потеряв Айяки, она забыла, что такое спокойный сон.

Полумрак подземелья служил ей защитой. В молчании, однако не в одиночестве, она сбросила гнетущее напряжение. Паланкин уносил ее все дальше по знакомым коридорам улья. Носильщики старались не задеть суетливых чо-джайнов; тишину нарушали пронзительные выкрики солдат и щелканье хитиновых конечностей — это патрульные салютовали высокой гостье и ее процессии.

Мара поддалась иллюзии спокойствия, понимая, что это ненадолго. Она словно вернулась в прошлое, когда бремя обязанностей и тревог было не столь тяжело. Ослабив внутренние путы, она ощутила предательскую влагу в уголках глаз. Мара прикусила губу, но не стала смахивать слезы. Полумрак улья, лишь скудно освещаемого сине-лиловыми шарами, избавлял ее от такой необходимости. Тревоги, отчаяние, беспомощность, неспособность отомстить семейству Анасати за причиненное ей зло тяжким бременем угнетали душу. Она не могла долее сдерживаться. Смерть двоих детей и трещина в отношениях с мужем, самым верным и близким человеком, грозили сломить ее окончательно.

Те годы, когда Мара набирала уверенности в себе и училась находить выход из любого положения, казались прожитыми впустую. Даже успехи в старой как мир Игре Совета теперь выглядели ненужными, ибо приговор Ассамблеи магов одним махом перечеркнул правила, по которым можно было защитить свою честь, нанеся удар по злу. И политические ходы, и интриги свернули куда-то в сторону с вековечного пути. Прежде козырем Мары в этой игре была готовность отойти от традиций. Теперь она лишилась даже этого преимущества: каждый правитель по-своему изощрялся в поисках новых способов борьбы против старых врагов.

Традиции повернули вспять.

Даже одержав победу над гонгом Камои и выведя на чистую воду Джиро, Мара не находила покоя. Избавившись от этих напастей, она по милости Всемогущих не могла отомстить за поруганную честь своего рода.

Возвращение по реке во владения предков дало ей лишь краткую передышку. Она ловила себя на том, что рассудок отказывается искать решение.

Прикрыв глаза, Мара отдалась ритмичному покачиванию носилок. Вокруг стало теплее, пряные запахи улья сгустились. Светящиеся шары попадались уже не так часто; толпы хлопотливых работников заметно поредели. Щелканье хитиновых конечностей больше не заглушало стук людских подошв. Это означало, что процессия приближается к чертогам королевы. Однако многое здесь изменилось. Стены и сводчатые потолки, грубо вытесанные в камне, были теперь отполированы до блеска, а местами украшены резьбой и яркими драпировками. Хотя сочетания цветов и причудливые гроздья бахромы выглядели непривычно для людского взора, все это свидетельствовало о полном достатке. Если бы не эти отличия, Мара — пусть даже у нее на висках поблескивали серебристые нити — могла бы подумать, что возвращается назад, в юность. Ведь и отчий дом, где она играла еще ребенком, где вышла замуж и родила первенца, где познала жажду власти, мог показаться тем же самым, но память, как удар тупого ножа, напоминала, что пустые коридоры, где некогда звенел детский смех, теперь погрузились в тишину.

У Мары сжалось сердце. Айяки был не единственным любимым существом, которое она потеряла. Боги свидетели, как бы ей хотелось видеть рядом с собой преданную Накойю, от которой ей случалось получать то взбучку, то мудрый совет — и одно, и другое помогало предотвратить беду. По щеке Мары скатилась слеза: ей вспомнился рыжеволосый варвар, Кевин из Занна, с которым ей открылось таинство любви и искусство быть женщиной. Пусть Кевин то и дело приводил ее в ярость своим упрямством и своеволием, а Накойя подчас только чинила помехи своими придирками — ей не хватало их обоих. В отношениях Мары с Хокану установилось полное доверие, мало-помалу заменившее эти две привязанности, до недавних пор оно казалось бастионом непогрешимости. Но между ними пролегла тень, когда Хокану начал мучиться сомнениями по поводу появления на свет их дочери. Все еще не простившая мужа, Мара утерла щеки рукавами шелкового платья. Ей не было дела до того, что на манжетах могли остаться мокрые пятна. Чтобы Хокану осознал необходимость объявить Джастина наследником Акомы, понадобилось едва ли не полное прекращение ее рода. Только смерть их общего новорожденного младенца помогла его убедить!

Теперь Хокану проявлял необъяснимое упрямство, отказываясь признать за Касумой первородство дома Шиндзаваи, и между супругами вновь возникла стена. Казалось, он мечтал о сыне, и только о сыне. Но ведь ничто не мешало ей в будущем родить ему сына, с горечью размышляла Мара; ничто не мешало и Хокану, как правящему властителю, завести себе с десяток наложниц и дождаться от них потомства. Мотивы его непреклонности были до боли понятны: он отдавал должное характеру своей жены, но не допускал и мысли, что дочь может унаследовать такие же качества и стать во главе Великой Династии.

Как и прежде, в минуту отчаяния Мара решила отправиться в подземелье чо-джайнов, чтобы найти иной взгляд на вещи, который мог подсказать нужную мысль.

Легкое прикосновение вывело ее из задумчивости: Люджан кивком подал ей знак, что процессия достигла покоев королевы.

Когда носилки проплывали под сводами последней арки, мимо застывших, как изваяния, часовых, Мара сумела взять себя в руки. Оказавшись у величественного возвышения, она вышла из носилок с надлежаще торжественным видом.

Королева чо-джайнов занимала собой добрую часть покоев; нижнюю часть ее туловища поддерживал земляной постамент. Мара не забыла, какой крошечной была эта королева, когда только-только вылупилась в далеком улье. Но это хрупкое создание быстро достигло зрелости — в первый же год своего воцарения на землях Акомы. Теперь она многократно превосходила размерами всех своих подданных, даже самых крупных воинов, однако ее головка и верхняя часть туловища остались прежними. Вокруг исполинского тела сновали работники, следившие за его чистотой и заботившиеся об удобствах своей повелительницы, а она без остановки откладывала яйца, из которых вылуплялись различные касты чо-джайнов: и воины, и мастеровые, приспособленные к какому-то одному из множества ремесел. Если бы улей нажил большое богатство и сделался перенаселенным, на свет появилась бы и новая королева.

Мара отвесила легкий поклон, как было принято между равными.

— Приветствую тебя, госпожа Акома, Слуга Империи, — проговорила королева пронзительным голосом, который доносился даже до верхних галерей.

— Мир твоему улью, государыня, — отвечала Мара и, опершись на руку Люджана, проследовала к приготовленным подушкам.

Мару всегда поражало, с какой скоростью у чо-джайнов передавались вести: каким-то образом королева всегда оказывалась предупрежденной о ее приезде и, насколько можно было судить, радовалась этим посещениям. Действия чо-джайнов не измерялись человеческими мерками; жизнь с варваром из чуждого мира приучила Мару к мысли о том, что приверженность одному лишь цуранскому взгляду делает человека слепцом.

Пока Люджан выстраивал почетный караул, слуги подали сладости и мидкемийский чай — и для угощения, и для продажи чо-джайнам. Вопреки мрачным пророчествам Джайкена, Мара не утратила вкуса к этому терпкому напитку даже после того случая, когда ее отравил мидкемийский лжеторговец. Мало того, не имея привычки упускать выгодную возможность, она сумела прибрать к рукам рынок чая, кофе и шоколада.

После окончания дегустации и завершения торговых сделок королева откинула голову назад; Мара знала, что за этим последует вопрос.

— Какова цель твоего посещения, госпожа Мара? Яства могли бы доставить посыльные.

Мара замешкалась с ответом. От такой нерешительности Люджан даже насторожился: он исподволь огляделся, заподозрив неладное. Мара поняла, что ее могут обвинить в неискренности, и решила ответить начистоту, хотя и отдавала себе отчет, что рискует уронить себя в глазах королевы.

— Я пришла сюда, чтобы причаститься твоей мудрости — другой цели у меня нет.

Королева замолчала. Вокруг нее по-прежнему сновали приближенные. Воины застыли, присев на задние конечности, но Мара знала, что их реакция на любой приказ будет молниеносной. Опасаясь нарушить какую-нибудь из здешних неведомых заповедей, она подавила в себе естественное желание извиниться. Случись ей нанести обиду королеве, а потом обнаружить слабость перед лицом силы чо-джайнов, она не уйдет живьем из этих подземелий.

Словно почуяв смятение гостьи, королева промолвила:

— Многие из ваших понятий нам неведомы, госпожа Акома. Взять хотя бы то, что ты называешь мудростью. Видимо, это некая ценность, что передается незрелым умам от прежнего поколения. Пойми, я не имею в виду, что мы стоим выше вас, но наше сознание не замкнуто в узких временных границах. Сознание улья, говоря вашим языком, живет миллионы лет. Ваши воззрения выглядят скоротечными, ибо они имеют пределом одну человеческую жизнь. Но мы, чоджайны, готовы прийти на помощь, когда нашему пониманию открываются иные горизонты.

С этими словами королева сложила свои крошечные передние лапки, изобразив терпение и готовность ждать ответа.

Остановившийся взгляд Мары не отрывался от недопитой чашки. Она понимала, что у чо-джайнов воля каждой особи существует только как часть воли всего улья. В их традициях не находилось места для отдельного, личного мнения. Прошло не одно столетие, прежде чем эти инсектоиды научились воспринимать человека как самоценную и самодостаточную сущность. По убеждениям улья, любая индивидуальность таила в себе нечто непонятное и враждебное; такие понятия, как безрассудство или нарушение интересов рода, лежали за гранью понимания чо-джайнов. Кто не совершает безрассудных поступков, мысленно улыбнулась Мара, тот ничему не научится в этой жизни, — вот потому-то общее сознание улья давно утратило представления о мудрости.

Сосредоточенно нахмурив лоб, Мара предприняла еще одну попытку:

— Если меня не обманывает мой скромный опыт, твои советы, как и подсказки окружающих, говорят о том, что мой мир очень тесен. До недавних пор мне казалось, что я имею над этим миром определенную власть. — Ей незачем было рассказывать о судьбе Айяки, В самых дальних пределах было известно, что Ассамблея не осталась в стороне от распрей Акомы и Анасати; и хотя чо-джайны не вполне разбирались в тонкостях людских отношений, они цепко удерживали в памяти такие подробности.

Видимо, разум улья и подсказал королеве, что за просьбой Мары стоит не что иное, как вмешательство Ассамблеи. Хотя в поведении властительницы улья не было видно никаких признаков беспокойства, Мара впервые в жизни отметила, что королевские приближенные по какой-то причине прекратили свою бешеную суету и замерли в полной неподвижности. В зале воцарилась гробовая тишина.

Смущение Мары сменилось ужасом.

Королева давным-давно дала ей понять, что союз с чо-джайнами можно купить, как обыкновенный товар. Мара выложила немалые суммы, чтобы заручиться преданностью ульев, стоящих на ее земле. Но неужели перед властью Всемогущих не смогла устоять даже эта преданность? Неужели маги готовились покарать чо-джайнов? Если бы маг Миламбер обрушил на них свой гнев, наслав на ульи землетрясение, подобное тому что сокрушило Священный Город, то от этих подземелий не осталось бы и следа. Мара представила, как рушатся арки и своды, смешиваясь с пылью и покрываясь толщей черного грунта. Чтобы скрыть дрожь, она спрятала ладони в рукава платья и напомнила себе, что королева еще ничего не сказала впрямую о возможном разрыве союза.

Оставалось только ждать.

В гнетущей тишине обостренный слух Мары различил слабое жужжание. Это мог быть какой-то сигнал; и действительно, таким образом королева дала знать, что приняла решение.

— Мара Акома, — веско произнесла она, — ты высказала мнение, которое твои сородичи назовут мудрым. Как ты выразилась, твой мир очень тесен. Было бы неплохо пересмотреть его границы и обратить взор на другие миры, что соседствуют с твоим.

Мара закусила губу и постаралась сосредоточиться. За тщательно контролируемой сдержанностью владычицы улья чувствовалось отчуждение. Не выказывая тревоги, Мара попыталась уточнить:

— На какие же миры следует обратить взор?

Работники по-прежнему стояли неподвижно, словно окаменев.

— Перво-наперво, на наш собственный мир — Келеван, — ответствовала королева. — Ты частенько наведываешься к нам в гости, чего испокон веков не делал никто из твоих сородичей. Даже на заре истории, когда наши народы заключили договор, не отмененный и по сей день.

У Мары от удивления поднялись брови. Ни в одном свитке ей не встречалось упоминания об официально заключенном союзе. Отношения между цурани и чо-джайнами, как она привыкла считать, основывались только на традиции. Но ведь эти народы и вправду существовали с незапамятных времен; просто королева осторожно напомнила ей, что человеческая память коротка.

— Мне не доводилось слышать о таком союзе. Не будешь ли ты так добра рассказать о нем подробнее?

Исполинское туловище королевы оставалось неподвижным, как черное лаковое изваяние.

— На это наложен запрет.

От изумления Мара едва не забыла, где находится.

— Какой запрет? — невольно вырвалось у нее. — Кто его наложил?

— На это наложен запрет, — повторила королева.

Ошарашенная таким ответом, Мара задумалась. Возможно, она совершила оплошность, но за это ее еще не выдворили из королевских покоев. Хотя пальцы Люджана, сжимающие рукоять копья, заметно побелели, воины королевы по-прежнему сидели в неподвижности. Мара заключила, что над королевой довлеют какие-то внешние обстоятельства. Чо-джайны не знали религиозных верований и не поклонялись никаким высшим силам. Откуда же, если не от небесных сфер, исходил этот запрет? Был ли он данью традиции? Нет, по людским меркам, чо-джайны всегда были наемниками. Боясь сделать неверный шаг, Мара осторожно продолжила:

— А что ты можешь рассказать о чо-джайнах, моя королева? Какова история твоего народа?

Королева щелкнула передними лапками и заговорила ровно и непринужденно, словно рядом с ней не было застывших в боевой готовности солдат:

— Как и любой народ, мы ведем свое происхождение от Начала Времен, мы размножаемся и накапливаем знания. Когда-то, давным-давно, наши обычаи отличались простотой. Мы были носителями разума и искали свое место в этом богатом мире, где обитали наши собратья по разуму. Но явились люди…

— По Золотому Мосту? — перебила ее Мара, вспоминая историю собственного народа.

— Да, так гласит наша история, — ответила королева. — Чо-джайны не были свидетелями их прихода. Просто в один прекрасный день на морском берегу, подле того места, что зовется у вас Равнинным Городом, появились селения беженцев.

С трудом скрывая волнение, Мара спросила:

— Вы храните легенды о тех временах, когда еще не было Золотого Моста?

— Легенды? — королева предостерегающе погрозила лапкой. — В этом слове кроется намек на измышления. Не сочти за грубость, но нашему народу нет нужды приукрашивать историю. У нас есть память.

У Мары застучало сердце.

— Если я правильно поняла, вся ваша история хранится в памяти улья? Или вы можете мысленно возвращаться в прошлое и смотреть на мир глазами предков?

— У нас общее сознание — мы едины. — (Тут работники, словно повинуясь невидимому знаку, мгновенно вернулись к своему делу). — То, что испытал один, принадлежит всем, — разве что кому-то суждено умереть вдали от своих, где-нибудь на чужбине.

Мара почувствовала, что разговор перешел в более безопасное русло. Для нее не было тайной, что у чо-джайнов любые вести с непостижимой быстротой передаются от улья к улью. Однако ей не могло прийти в голову, что это происходит мгновенно, само по себе.

— Значит, вы способны… говорить голосами предков, которые были свидетелями далеких событий?

Королеву позабавило такое предположение.

— Мы сами были свидетелями тех событий, Мара. Говоря вашим языком, я и сама побывала в прошлом. Нет, я не переносилась туда ни телом, ни разумом, однако… мы все видели своими глазами. Что было известно моим предкам, точно так же известно и мне.

Мара жестом приказала слуге подлить ей чаю, забыв, что вода давно остыла. Люджан мысленно улыбнулся. Он тоже понял, какую небывалую выгоду можно извлечь из откровений королевы. Весь обратившись в слух, он отметил, что Мара решила изменить ход беседы.

— Как повлияло на чо-джайнов появление людей?

Не отвлекаясь на суету работников, королева ответила:

— Мы оказались первыми из многих, хотя были не столь многочисленны, как теперь. Нам противостояли другие народы: тун, нуммонгнум, ча-деш, сунн.

Из этих имен Маре было знакомо только первое. Она подавила желание удовлетворить свое любопытство. Сейчас ей требовалось только одно: обезопасить себя от магов — тогда впоследствии можно будет годами предаваться раздумьям об истории.

Между тем королева продолжала:

— Наши воины обучены искусству защиты. Чо-джайны никогда не пойдут против своих, разве что в самые голодные годы — тогда один улей будет сражаться с другим не на жизнь, а на смерть, чтобы наш род продолжили сильнейшие. Но это будет борьба без ненависти. Убивать — не в наших традициях. Однако против других народов мы нередко идем войной, ибо у них иное представление о своем месте в различных мирах. Жизни множества чо-джайнов были загублены в войнах с теми, кто стоял неизмеримо ниже нас по разуму, — с теми, кто убивал не ради защиты или пропитания. Враги захватывали земли, которые им не нужны, они шли в бой ради странной, непонятной нам доблести, которую называли честью.

Мара побледнела:

— Это цурани.

— Это люди, — печально кивнула королева. — Ты не похожа на других, госпожа Мара, но разум улья хорошо знает: ни один народ во всем Келеване не сравнится с твоими соплеменниками в бессмысленном коварстве. Ваши люди воюют без причины. По мере того как ваша Империя ширилась и крепла, мы, чо-джайны, все более стремились к добрососедству, но люди не унимались: они требовали для себя то одно, то другое. Если же мы отказывались потакать их непомерным амбициям, начиналось кровопролитие. Сколько раз мы прекращали войну, полагая, будто распрям настал конец, но нас снова начинали истреблять, причем без всякого повода. В конце концов нам пришлось сдаться.

Мара покачала остывшую чашку, глядя на расходящиеся по поверхности круги.

— Вас принудили заключить мир?

Работники окаменели, как по команде, а королева ответила ледяным тоном:

— На это наложен запрет.

У Мары от изумления расширились зрачки.

— Запрет исходит от нашего народа?

— На это наложен запрет.

Теперь Мара поняла, что чо-джайны связаны какими-то обязательствами, которые ни при каких условиях не могут нарушить.

— Кто же взял над вами такую власть? — спросила она. — Ассамблея? Император?

— На это наложен запрет, — в который раз повторила королева.

Пальцы Мары сжались с такой силой, что раздавили тонкую фарфоровую чашку.

— Прости мое любопытство. Я постараюсь найти ответ в другом месте. — Дрожа от волнения и тревожных предчувствий, Мара сделала еще одну попытку:

— Ты упомянула другие миры. Что мне было бы полезно о них знать?

В воздухе по-прежнему висело напряжение. Мара затаила дыхание. Наконец королева заговорила:

— Не нарушая данного мною слова, могу дать тебе лишь два совета. Во-первых, есть силы, которые в своих интересах пойдут против тебя, — ищи от них защиты. Будь начеку: настанет день, когда тебе придется защищать Акому от тех, кого считают неодолимыми.

У Мары перехватило дыхание. Осколки фарфора выпали из ее пальцев. В Цурануани неодолимыми считались лишь небесные силы да еще Ассамблея магов. Поскольку чо-джайны не знали религии, оставалось одно: Акоме суждено было сразиться с Всесильными!

С трудом сохраняя внешнее спокойствие, Мара слушала королеву.

— Думаю, тебе следует задуматься вот над чем, госпожа Мара: если существуют другие миры, где они находятся?

— Ты имеешь в виду Мидкемию, что лежит за Бездной?

— Путь в нее лежит сквозь врата, подвластные только магам; но где находится эта Мидкемия, в какой части Вселенной?

Мара непонимающе смотрела перед собой. Последнее слово сбило ее с толку. В переводе на цуранский оно означало «небесный свод» или «звездные просторы». Неужели королева давала ей понять, что Мидкемия находится на небе, в обители богов? Нет, это было бы немыслимо, это просто нелепо! Однако Мара не отмахивалась от убеждений, присущих другим народам. К этому ее приучили и сражения в пустыне Цубар, и яростные споры с возлюбленным — варваром по имени Кевин. Королева, с присущей чо-джайнам особой проницательностью, заметила тщательно скрываемое изумление Мары.

— Разве тебе легче было бы представить, что иные миры лежат поблизости, а до некоторых можно дойти пешком? — спросила королева.

Теперь работники опять сновали взад-вперед, унося из алькова драгоценные яйца.

Мара решила, что королева умышленно уводит разговор в сторону от запретных тем. После долгого раздумья она произнесла:

— За рубежами Империи есть немало мест, до которых вполне можно добраться, если положить на это целую жизнь.

— Вот именно, — подтвердила королева, и ее челюсти сложились в подобие улыбки. — Вполне можно добраться.

Эти слова звали к дальнейшим размышлениям, и Мара высказала догадку:

— Турил!

Но королева хранила невозмутимый вид.

— Не только. Подумай о рубежах ваших государств.

Мара всем телом подалась вперед.

— За рубежами…

Ну конечно! Позорное недомыслие, упрекнула себя Мара. Как и ее соплеменники-цурани, она считала, что все народности проживают в границах Империи, а вне этих границ существуют только заброшенные земли на юге и Турил на востоке.

— Неужели кто-то обитает на землях к востоку от Конфедерации Турила? — тихо спросила она.

Вопреки всем ожиданиям, королева быстро проговорила:

— Там обитают чадана.

— Это люди? — Мара не верила своим ушам.

— Такие же, как ты, как жители Турила.

Бросив взгляд на Люджана, Мара поняла, что он тоже поражен услышанным. Как же наивны были цурани, считая свою Империю средоточием мироздания. Они без труда могли представить, что другие миры лежат за Бездной, но не догадывались обратить свои взоры в ближние пределы — на иные континенты Келевана.

— А что находится за пределами земель чадана?

— Необозримые океанские дали, — ответила королева. — Воды их солоны, как Море Крови, это владения эгу.

Маре никогда не доводилось видеть гигантских змеев, населявших морскую пучину, но она слышала рассказы матросов об этих кровожадных тварях с огненными копьями.

— А за океанскими далями тоже есть какие-то страны?

— Их бесчисленное множество, госпожа, — произнесла королева. — Не только на востоке, но и на западе.

Изумление Люджана было столь велико, что в нарушение всяких приличий у него вырвался вопрос:

— Почему же нашему народу об этом ничего не известно?

— В самом деле, почему? — подхватила Мара, простив ему невольную дерзость.

— На это наложен запрет.

Мысли Мары смешались. Она не могла понять, на что именно наложен запрет. Едва ли на знания о других народах, живущих за рубежами Цурануани, иначе королева не сообщила бы ей даже этих скупых подробностей. Неужели эти чужестранцы обладали знаниями, которые черноризцы сочли опасными? Такие крамольные мысли даже здесь опасно было высказывать вслух. Если бы только люди и чо-джайны могли говорить в открытую!

Однако при всех недомолвках Мара понимала, что не напрасно наведалась к королеве. Пусть даже маги и вправду всесильны, зато она узнала, что за рубежами Империи лежит бескрайний мир.

Когда до Мары дошло, сколько времени она провела в подземелье, ей захотелось как можно скорее подняться наверх. Если она решится покинуть Империю, потребуется подготовить убежище, а также запасти провизию и тщательно продумать каждый шаг. Враги, в первую очередь Джиро, не должны прознать о ее передвижениях. Мара уже начала продумывать детали; ей пришло в голову, что даже в родной стране многое до сих пор оставалось для нее загадкой, к примеру жрецы, что священнодействуют в храмах, чародеи, знакомые с ворожбой, а то и простые шарлатаны, которым не довелось обучаться в Городе Магов.

— О королева, видно, сама богиня судьбы привела меня в твою обитель. Ты открыла мне глаза.

Августейшая собеседница помахала лапкой:

— Мы рады это слышать. Остается только сожалеть, что ты проделала такой долгий путь по реке — ведь мы были совсем близко.

У Мары взметнулись брови.

— Ты имеешь в виду ваш общий разум? Значит, я могла точно так же поговорить с королевой улья, что стоит на земле моего нового поместья?

— Ну конечно же.

— А если жизнь забросит меня в дальние края, смогу ли я просить твоего совета через тех чо-джайнов, которые обитают вдали от здешних мест?

— На это наложен запрет.

Мара выпрямилась, томимая неизвестностью.

— Еще один вопрос напоследок, если позволишь. Почему ты заключаешь союз со мной и моими соплеменниками, раз мы стали вашими угнетателями?

Королева слегка откинула голову:

— Нас нельзя назвать угнетенными, госпожа Акома.

— Вас связывает какой-то договор? — со вздохом спросила Мара, не рассчитывая услышать ответ.

— Даже побежденный вправе диктовать свои условия, — туманно пояснила королева.

Мара поднялась с подушек, чтобы слуги начали собирать чайные принадлежности.

— Почему ты решила мне все это рассказать, о королева?

Черные фасеточные глаза сверлили Мару, оберегая секреты чо-джайнов. Потом королева словно в задумчивости заговорила:

— Когда я еще не примкнула к общему разуму, некая молодая королева видела добрую девушку, которая похвалила ее красоту. Из всех твоих соплеменников только ты всегда хотела жить с нами в согласии. Знаю, ты не упускаешь своей выгоды, но при этом у тебя есть особый дар… кажется, люди называют его даром дружбы. Если мой народ когда-нибудь сбросит тяжкое бремя… нам понадобятся такие друзья, как ты, — наделенные умом и смелостью.

Так вот оно что! Неведомый договор лежал на чо-джайнах тяжким бременем. Мара не решилась более испытывать терпение королевы.

— Ты тоже всегда была мне добрым другом, — с поклоном произнесла она. — В моих владениях твоим подданным будут оказываться такие же почести, какие принято оказывать членам моего клана.

Королева благосклонно приняла эти заверения и проводила взглядом удаляющуюся процессию Акомы.

Верный соратник Мары, военачальник и бывший разбойник, Люджан тайком улыбался, вышагивая рядом с паланкином. Он с готовностью отдал бы жизнь за свою госпожу не только потому, что этого требовал долг, но и потому, что был к ней привязан всей душой. Перед лицом смертельной опасности она проявляла несгибаемую силу духа. На ее месте многие цуранские правители давно бросились бы на меч, лишь бы не допустить бесчестья, подобного тому на которое обрекли Мару Всемогущие. Ее недруг, покойный Тасайо Минванаби, некогда самый могущественный человек в Империи, покончил с собой. Однако Мару удерживала отнюдь не трусость, а неистребимая сила воли.

А членам Ассамблеи, думал Люджан, поражаясь собственной дерзости, лучше бы поостеречься. Хотя одним богам известно, как это хрупкое создание будет тягаться с Черными Хламидами.

Лучи послеполуденного солнца, пробившиеся сквозь ширмы, наискось прочертили паркетный пол. Цветущие лозы акаси напоили воздух пряным ароматом. Мара сидела в комнате родового поместья, служившей ей кабинетом. Изготовленные мастерами чо-джайнами часы мелодично пробили время. Госпожу не отпускали тени прошлого: ей пригрезился первый муж, процарапавший паркет грубыми сандалиями после охоты на сарката; потом этот образ сменил ее брат Ланокота, следом возникла крошка Касума, затем мальчуган, рисующий одному ему понятные картинки, и наконец его отец, рыжеволосый варвар.

Стянутые лентой пергаменты, сложенные в корзину подле письменного стола, ожидали отправки. Посыльный должен был отнести их в гильдию скороходов.

Мара отодвинула тяжелый нож для резки пергамента и перебрала в уме поручения, составленные ею для Джайкена, Инкомо и Кейока, которые остались в приозерной усадьбе. Им предстояло поддерживать дела в порядке во время ее отсутствия, которое грозило затянуться на неопределенный срок. Второй командир легиона — Ирриланди временно поступил в распоряжение Шиндзаваи: ему надлежало быть рядом с Хокану, пока тот укреплял свою власть, преодолевая козни недругов и нарушения союзнических обязательств. Хокану медлил с ответом императору, который предложил ему заменить отца на важном государственном посту. В письме к Маре он признался, что затягивает время, чтобы выявить скрытых врагов.

«Догонди, первый советник моего отца, — писал Хокану, — настоящее сокровище. Его отличает дьявольский ум и особый сардонический юмор. Ему ничего не стоит устранить противника, превратив его в посмешище. На днях он сказал буквально следующее: „Убей врага — сделаешь из него героя; выставь врага на осмеяние — сделаешь из него шута"“.

Губы Мары тронула легкая улыбка, которая, впрочем, тут же исчезла. Конечно, мужу приходилось нелегко, его изо дня в день преследовали своими придирками многочисленные сородичи, снедаемые завистью к его успехам, но, несмотря ни на что, он мог бы поинтересоваться здоровьем дочери. Мара изложила ему план длительного и опасного путешествия, но он даже не обеспокоился, а ведь ребенка еще было рано отрывать от кормилицы.

Она закрыла глаза и отвела со лба влажную прядь, отгоняя воспоминания об огненном дожде, который Миламбер в гневе обрушил на Имперскую арену.

Однако справедливости ради Мара напомнила себе, что Хокану не привык перекладывать на нее свои тревоги, даже если его снедало мучительное беспокойство. Если Мара считает нужным уехать из дому под видом совершения паломничества — так тому и быть, писал он. Действительно, это может обмануть врагов. Анасати скорее всего не один месяц просидят сложа руки, пока их первый советник не вызнает правду. Что же касается членов Ассамблеи — они быстро раскусят задуманный ею маневр, стоит им только догадаться об истинных причинах ее отъезда.

Если Черные Ризы решат ее остановить, все будет кончено. Напрашивался только один выход: им нельзя давать повода для подозрений. Нужно было предусмотреть все до мельчайших подробностей, а это требовало времени.

Мара невольно сжала кулаки. Тут в дверях появился мальчик, недавно назначенный ее посыльным. Ему едва исполнилось десять лет, а он уже побывал и пастухом, и домашним слугой. В новой должности он еще не освоился и мучился от необходимости носить ливрею.

Маре стало его жаль, ей проще было иметь дело с грубыми солдатами, нежели со стеснительным ребенком, — ее собственные сыновья отнюдь не отличались застенчивостью.

— Подойди-ка поближе, Кализо, — сказала Мара.

У мальчугана от ужаса расширились глаза. Боязливо сделав шаг вперед, он споткнулся о край ковра — его подвели жесткие, еще не разношенные сандалии.

Госпожа выудила из вазы сладкую пастилку, сделанную кондитерами чо-джайнов, подбросила ее в воздух — и посыльный, вмиг забыв о церемониях, ловко подпрыгнул и поймал диковинную сладость.

— Не скажешь ли, Кализо, когда в Равнинный Город повезут очередную партию шелка, приготовленную для отправки в Мидкемию?

— На следующей неделе, госпожа. — Мальчишка слегка шепелявил, к тому же рот у него был набит пастилой.

Немного помедлив, Мара дрожащими пальцами взяла перо.

— Мне нужно передать с приказчиком одно письмо, — сказала она. — Сбегай за ним, пусть придет сюда.

— Я мигом, госпожа. — Мальчуган поклонился и испарился с такой скоростью, что любому стало бы ясно: он был просто создан для этой должности.

Мара быстро запечатала свое краткое послание, адресованное в Мидкемию, в Королевство Островов, магу Миламберу. Поставив на свиток печать Акомы, она подумала, что подписала себе смертный приговор.

Вскоре Кализо вернулся с приказчиком. Услышав возложенное на него поручение, тот перепугался и задрожал. Это передалось даже малышке Касуме: она захныкала, и Мара кликнула кормилицу. Джастин побросал мелки. Худенький и гибкий, полная противоположность коренастому Айяки, он вскочил с ковра и потребовал, чтобы Кализо побежал с ним наперегонки до кухни. Мара кивком отпустила обоих; юный посыльный ничуть не смутился, и дети выскочили в коридор. Если бы здесь была Накойя, она бы устроила Маре взбучку за такое безобразие… но это было далеко в прошлом.

Оставшись одна, Мара приказала слуге раскрыть ставни, чтобы впервые за много лет полюбоваться вечерним полетом птиц шетра над владениями Акомы. Следя глазами за их замысловатым танцем на фоне золотистых облаков, Мара снова вернулась мыслями к мужу. Он не завел наложниц и больше не выражал разочарования, что Касума родилась девочкой. Однако Мара полагала, что он молчит лишь до поры, до времени. Как-то раз он обмолвился, что по возвращении Мары они вдвоем — без рабов, без слуг — отправятся в путешествие по теплым речным водам, прихватив с собой лишь поднос с легким ужином и немного вина. Хокану обещал сам сесть на весла. Но сколько же времени должно было пройти, прежде чем его план мог осуществиться?

Между тем все было готово к отъезду. Мару удерживало только последнее совещание с Аракаси.

Позднее, когда уже были зажжены светильники, к Маре явился слуга с известием о том, что какой-то бродячий стихотворец нижайше просит госпожу принять его.

— Что еще за стихотворец? — Мара подняла голову от свитка. — Не сказал ли он, что сочинил для меня стихи в стиле со-му-та?

Слуга наморщил лоб: эта премудрость выходила за пределы его понимания.

— Вот именно, госпожа, такими словами и сказал. Вам, говорит, это не все равно. — Тут слуга не на шутку перепугался, что совершил оплошность. — Надо было его прогнать. Оборванец какой-то.

Лицо Мары потеплело.

— Так-так, грязный, оборванный, да еще не один, а с женщиной?

Слуга вытаращил глаза:

— Ты его знаешь, госпожа?

— Знаю, — подтвердила Мара и отложила свиток. — Веди его сюда.

Через пару минут «поэт» и его спутница предстали перед Марой. Аракаси был облачен в накидку, словно перешитую из траченного молью одеяла и отороченную бахромой, срезанной с вытертого ковра. Женщина куталась в выцветший плащ, некогда расшитый резными пластинками из драгоценных раковин. Теперь от них остались лишь редкие обломки да жалко свисающие нити. Не раз латанные сандалии едва держались на грязных ступнях.

Мара хлопнула в ладоши, призывая слуг:

— Воду для умывания, мыло и полотенца. Да выберите из моих платьев какое-нибудь красивое и чистое. — Заглянув под капюшон наложницы, она разглядела копну блестящих волос густо-медового цвета. — Лучше всего подойдет зеленый цвет. — Отдав эти приказания, она обратилась к Аракаси:

— Что желаешь получить на ужин? У тебя, как всегда, голодный вид. — Заметив, что Мастер тайного знания набрал полную грудь воздуха, она погрозила пальцем. — Нет, нет, стихи подождут, сначала вам обоим нужно подкрепиться с дороги.

Аракаси с театральным поклоном откинул капюшон. В мерцании светильника он выглядел вконец изможденным. Мару поразил его вид. Потом наложница сбросила плащ, и, перехватив брошенный на эту девушку взгляд Аракаси, Мара все поняла.

— Как видно, ты и есть Камлио, — проговорила она. — Добро пожаловать.

Девушка хотела согнуться в глубоком поклоне, но Аракаси удержал ее, подхватив под локоть. Она слег-ка отстранилась.

Словно не заметив этого признака отчуждения, Аракаси негромко сказал:

— Госпожа заплатила за твою свободу, но не за услужливость. Договор гласит, что ты сама можешь им распоряжаться: хоть разорвать, хоть перепродать — дело твое.

Его быстрые пальцы разгладили ворот ее платья. Светлые глаза на захватывающе прекрасном лице вспыхнули досадой.

Мара едва не отшатнулась: уж очень эта девушка походила на другую, на куртизанку по имени Теани, которая некогда покушалась на ее жизнь.

— О боги, — только и прошептала она. — О милосердные боги.

Тогда заговорила Камлио, в ее низком, грудном, голосе сквозила скрытая ненависть:

— Мне хотелось бы услышать подтверждение этому от госпожи, на чьи деньги я куплена.

Мара пропустила мимо ушей ее дерзость.

— Можешь доверять Аракаси, как мне самой. Знай, Камлио, я ведь тоже обязана ему жизнью и с радостью приняла от него этот дар. Он тебя отыскал, дитя мое, это верно, только помни: это я выкупила тебя из рабства. Не думай, будто тебя доставили сюда ему в награду. Ты сама себе хозяйка, Камлио. У меня есть сын и дочь, которые благодаря тебе, хочу верить, вырастут и унаследуют мантии властителей. Моя благодарность безмерна. Ты вольна хоть сейчас уйти от Аракаси, покинуть эти владения, выбрать свой путь. Я дам тебе денег, чтобы первое время ты ни в чем не нуждалась. Можешь завести свое дело, заняться торговлей или просто жить в свое удовольствие. Если захочешь

— пустишь эти деньги на приданое, подыскав достойного жениха. Но если ты предпочтешь поступить ко мне на службу — буду только рада.

Тишину нарушало лишь слабое потрескивание светильников. Пальцы Камлио сжимали и разжимали ветхую ткань платья. Она по-прежнему стояла без улыбки, вытянувшись, как струна. Мара заставила себя выдержать ее холодный, враждебный взгляд.

— Что тебе больше по душе, Камлио?

Доброта лишь вызвала у девушки еще большую подозрительность, и она с вызовом ответила:

— О великая госпожа, Слуга Империи, мне по душе одиночество. Не надо богатых нарядов — мне милее нищенские лохмотья. Не хочу, чтобы мужчины пожирали меня глазами. Мне нужна простая циновка и отдельная комната.

— Ты это получишь, — пообещала Мара и вызвала свою горничную, Мису, чтобы та отвела девушку в спальню для гостей и помогла ей устроиться.

Дождавшись, пока Аракаси умоется с дороги, Мара жестом предложила ему сесть.

Он тихо произнес:

— Благодарю тебя, госпожа.

Мара посмотрела на него с нескрываемой жалостью:

— Неужели она так много для тебя значит?

Мастер тайного знания оперся подбородком на руки. Это означало, что он затрудняется дать четкий ответ.

— С нею я изменился. Глядя на нее, я вижу свою мать. Слушая ее голос, я вспоминаю свою сестру. Обе они были колючего нрава. — Помолчав, он добавил:

— Она считает, что я виновен в смерти ее сестры. К сожалению, в этом есть доля истины.

Дождавшись ухода слуги, который подал ужин, Мара заметила:

— Ты никогда не упоминал своих родных.

Аракаси сухо ответил:

— Здесь мало что заслуживает упоминания. Моя мать была женщиной из Круга Зыбкой Жизни. Она заразилась дурной болезнью, которая и свела ее в могилу. Сестра пошла по ее стопам. Погибла в восемнадцать лет — ее прибил разбушевавшийся клиент.

— Прости, — шепнула Мара, упрекнув себя за недогадливость. — А как вышло, что ты поступил на службу к Тускаи?

Аракаси махнул рукой:

— В бордель к матери захаживал некий воин. Мне было тогда три года; до сих пор помню его зычный голос и меч с рукоятью, усыпанной драгоценными камнями. Иногда он приносил мне сладости и ерошил волосы. Случалось, отправлял меня куда-нибудь с поручениями. Я относился к ним со всей серьезностью и лишь спустя много лет сообразил, что он просто хотел отделаться от мальчишки, который болтается под ногами во время любовных свиданий. Почему-то я считал его своим отцом.

Мара слушала, не перебивая.

— Когда умерла моя мать, этот воин как ни в чем не бывало пришел к нам и улегся в постель с одной из девушек. Дождавшись его ухода, я вылез из окна и побежал за ним в казарму. Он служил сотником в гарнизоне Тускаи, а жена его была кухаркой. Она меня подкармливала втайне от него. Жил я на улице, околачивался возле гильдий и постоялых дворов, а сам глядел во все глаза и рассказывал о своих наблюдениях управляющему властителя Тускаи. Когда я предупредил господина Тускаи о том, что Минванаби готовят на него покушение, он позволил мне принести присягу на верность.

Мара отдала должное Мастеру: он сумел подняться из самых низов. Протянув ему кубок вина, она предложила:

— Подкрепись. Тебе это необходимо.

И впрямь он выглядел слабым и исхудавшим. Однако Аракаси лишь скривил губы. Он не выносил алкоголя, который притуплял чутье.

— Госпожа, — промолвил он, и в этом слове слились решимость и мягкость, — я теперь не тот, что прежде.

— Пей! Я приказываю! — воскликнула Мара. — Ты простой смертный, у тебя есть сердце, которое может истекать кровью, пусть даже раньше ты об этом не подозревал. Да, ты уже не тот, что прежде, но перемена, которая в тебе произошла, — это пере-мена к лучшему.

— Откуда ты знаешь? — с вызовом спросил Аракаси и залпом выпил содержимое кубка.

— Мне ли не знать? — укоризненно отозвалась госпожа. — У меня был Кевин, которого я потеряла. У меня был безупречный муж, который понимал все движения моей души, но одно глупое недоразумение отдалило нас друг от друга. У меня могло быть четверо детей — теперь двое из них мертвы.

Устыдившись, Аракаси сжал пальцами кубок.

— Я надеялся, — с усилием выговорил он, — что ваш с Хокану пример откроет ей глаза на другую жизнь. Ведь сам я многому научился у вас обоих.

— Освободи ее, Аракаси, — вырвалось у Мары. — Пусть она сама учится жизни. Думай же, хитроумнейший из моих приближенных. Ты никогда прежде не любил и не стремился к этому. Камлио умеет ненавидеть, ее душа ожесточилась и при этом стала особенно ранимой. Ей нужно о ком-то заботиться — иначе почему она так яростно себя защищает?

Аракаси опустил глаза:

— Видят боги, хотел бы я, чтобы это оказалось правдой.

— Это и есть правда, — убежденно кивнула Мара.

Аракаси все вертел в пальцах пустой кубок. Мара мягко сказала:

— Твоя малышка никуда отсюда не денется. Она останется и поступит на службу. За это я ручаюсь.

— Иначе она ушла бы сразу? — догадался Аракаси. — Но почему ты так уверена?

— Она бы не стала пользоваться моим гостеприимством, — улыбнулась Мара. — Гордыня жжет ее, как огонь. Жизнь научила меня разбираться в людях. Вы с ней

— подходящая пара.

Только теперь Аракаси слегка расслабился. Он поставил кубок на поднос и положил себе на тарелку щедрую порцию хлеба, сыра и фруктов.

— Я понял, что ты хочешь сказать, госпожа. Теперь ясно, зачем ты меня позвала. Но позволь сказать о другом: в Город Магов никому нет хода. Ты только навлечешь на себя гнев Ассамблеи. Мы уже семь раз пытались туда проникнуть: четверо наших людей погибли, трое пропали без вести — наверняка их тоже нет в живых. Мы не знаем, что с ними сталось, но любая новая попытка может стоить нам жизни.

— Я так и думала, — ответила Мара, удовлетворенно наблюдая, как Аракаси с аппетитом принялся за еду. Пока он ужинал, она успела поведать ему о визите к чо-джайнам и о том, что собирается в Конфедерацию Турила.

Аракаси сухо усмехнулся:

— Вот не думал, что ты всерьез помышляешь о паломничестве.

Мара удивленно подняла брови:

— Почему бы и нет? Я весьма набожна. Разве ты не помнишь: одно время я даже собиралась стать жрицей Лашимы.

В глазах Аракаси мелькнул огонек иронии.

— Как же, помню. Это было задолго до того, как на твоем пути встретился рыжий варвар.

Мара вспыхнула:

— Да, верно. — С этими словами она невольно рассмеялась: Аракаси раскрылся перед ней с совершенно новой стороны. — Тебе нужно будет обеспечить мое прикрытие. И еще одно: поройся в имперских архивах и выясни, какие обстоятельства привели к столь необычному договору с чо-джайнами.

Вглядевшись в лицо советника, Мара заметила, что он прекратил жевать и смотрит прямо перед собой. Она мягко спросила:

— Что с тобой? Боишься оставить эту девушку?

— Не в этом дело. — Мастер тайного знания отбросил назад черные волосы. Косичка на виске, принадлежность стихотворца, была стянута на конце выцветшим лиловым шнурком. — Я больше не гожусь для должности советника. В моем сердце поселилась жалость.

— А разве раньше оно было жестоким? — спросила Мара.

Аракаси ответил ей таким взглядом, какой она видела у него только однажды

— когда он счел себя виноватым в гибели Накойи.

— Да, госпожа, конечно было. Прежде я бы равнодушно взирал на смерть Камлио от рук тонга. Вернувшись за ней, я подверг опасности тебя. Чтобы она бросила свой промысел, понадобились долгие уговоры и немалые деньги. Да к тому же это было не скрыть от посторонних глаз.

Мара обдумала это признание, глядя на свой нетронутый бокал вина.

— И все же, Аракаси, я не могу без тебя обойтись, — произнесла она после долгой паузы, стараясь не показать Аракаси, чего ей стоило такое признание.

Ведь ей предстояло поднимать Джастина и Касуму. Если с ней до сих пор не разделалась Ассамблея магов, то лишь потому, что она носила титул Слуги Империи. На время ее отсутствия детям следовало обеспечить надежную защиту.

— Аракаси, хочу поделиться с тобой тем, что пришло мне в голову после встречи с королевой чо-джайнов, — решилась Мара. — Не может ли быть такого, что наша Империя незыблемо стоит тысячи лет отнюдь не благодаря традициям? Не может ли быть такого, что люди хотели перемен, но столкнулись с каким-то запретом? Не может ли быть такого, что великая Игра Совета, наше жестокое и кровавое наследие, отнюдь не ниспослана нам богами, а выдумана кем-то здесь, среди нас?

У Аракаси дрогнула левая бровь.

— Ты только что сказала, что весьма набожна, светлейшая госпожа. Но в твоих словах мне слышится ересь.

— Так вот что пришло мне в голову, — продолжала Мара. — Наши Всемогущие не столько поддерживают в Империи мир, сколько занимаются совсем другим. Если я правильно поняла королеву. Ассамблея заинтересована в нашем угасании. Не боги противятся переменам, не традиции, не кодекс чести, а черноризцы. Недаром они встали между Акомой и Анасати. Это все потому, что я ввела слишком много перемен, потому, что ко мне прислушивается император, потому, что я, став Слугой Империи, сделалась неким талисманом для множества людей. Если мои предположения верны, то маги ждут не дождутся, чтобы я нарушила их запрет на войну с Джиро. Под этим предлогом они меня уничтожат.

Пламя светильника дрогнуло от дуновения ветра, проникшего сквозь приоткрытые перегородки. Аракаси застыл в неподвижности.

— Хокану никогда не поступится честью и не откажется от планов мщения за отца.

— Вот именно, — шепнула Мара. — Этого и нельзя от него требовать. Я считаю — и Хокану того же мнения, — что Ассамблея знала о связях Джиро с убийцами из гонга, однако предпочла не вмешиваться. Маги жаждут моей смерти и искоренения моего рода. Рано или поздно они найдут подходящий предлог, чтобы с нами расправиться.

Бездонные глаза Аракаси, черные, как обсидиан, были устремлены на пустой кубок.

— Стало быть, ты хочешь, чтобы я порылся в имперских архивах и обеспечил тебе прикрытие, пока ты будешь искать ответы на свои вопросы за пределами Империи. — Он забарабанил по полу костяшками пальцев, продолжая размышлять вслух. — Ты идешь на риск не во имя Акомы или Шинздаваи, а во имя народов, о благе которых ты радеешь, как о своем собственном.

— Значит, ты все понял. — Мара взялась за графин и наполнила кубки. — Я иду на это не столько ради имени своих предков. Я лелею надежду, что рабам когда-нибудь будет дарована свобода, что о людях, чье детство прошло так, как у тебя или у Камлио, начнут судить по их заслугам.

— Нелегкая задача. Хвала тебе, госпожа. — Аракаси восхищенно смотрел на Мару. — Когда-то я сказал, что хотел бы подняться к вершинам в твоей тени. Во мне говорила гордыня, холодная расчетливость и самоуверенность. Теперь я хотел бы только одного: чтобы у меня был теплый дом, а в нем — женщина, которую я с улыбкой стану учить таинствам радости. Но это неподходящее занятие для Мастера тайного знания.

— Что ж, — улыбнулась Мара, — когда мы одолеем Всемогущих, придется подыскать для тебя другую должность.

Аракаси подавил сдержанный смешок:

— Какую же? Разве я прошел еще не все ступени? Не знаю, что и выбрать: дороже всех почестей стало мне потрепанное платье с чужого плеча.

— Настанет срок — узнаешь, — заверила его Мара, не имея в виду ничего определенного.

Сейчас Аракаси напоминал лодку, плывущую по воле волн. Его судьба, как и судьба девушки, спящей в комнате для гостей, внушала Маре тревогу.

Предчувствуя, что настало время расставания, Аракаси сказал:

— Какая должность будет мне предложена, на ту и соглашусь. Но на этот раз попрошу тебя об ответной услуге.

— Тебе никогда и ни в чем не было отказа. Так будет и впредь.

Мастер поднял глаза на госпожу, и та впервые прочла в них волнение.

— Увези Камлио с собою в Турил. Если хоть одно слово о ее красоте слетит с уст любого торговца, тонг пустится на розыски. А к тому времени, как ты вернешься, тонг скорее всего утратит былую силу.

Лицо Мары озарилось улыбкой.

— Как раз это я и собиралась тебе предложить.

Нерушимые цуранские законы лишали куртизанок надежды на изменение их участи. Таким, как Камлио, было предначертано услаждать мужчин — иной судьбы они для себя не видели. Но знакомство с другими странами и другими обычаями могло изменить ее взгляды на жизнь.

Аракаси склонил голову в знак глубочайшей благодарности:

— Да благословят тебя боги, госпожа. — Казалось, все уже было сказано, но тут у Мастера помимо его воли вырвалось:

— Береги ее. Моя жизнь принадлежит Акоме, но сердце мое принадлежит этой девушке.

Госпожа проводила его взглядом. Ночной мотылек, который танцевал вокруг пламени светильника, совершил последний круг и, ярко вспыхнув, превратился в пепел.

— О небо, сжалься над ними, — прошептала Мара в пустоту.