Холодные воды

Тучи неслись по ночному небу, отчего звёзды, казалось, играли в прятки или флиртовали друг с другом: то прятали ясный взгляд свой под вуалью, то вновь выглядывали и подмигивали случайным зрителям, чтобы вновь скрыться и заставить искать себя — где? какая звезда? почему исчезла? Свежий ветер, временами становившийся промозглым, гнал волну и обещал к утру сильный шторм, но пока море лишь ворочалось угрожающе, словно чудовищный великан, который вот-вот проснётся и покажет гибельную свою силу, однако же ныне совсем не жаждет пробуждаться от сладостных видений. Опытные рыбаки, впрочем, уже свернули сети, не желая соперничать в сноровке с Холодной госпожой, осерчавшей на людей за очередную их нелепую промашку, и теперь одна лишь лодка виднелась на выходе из неприметной бухты. Она скользила по волнам со сноровкой, свидетельствующей о ловкости и немалом умении того, кто сидел за вёслами. Острый нос её то и дело задирался, взбираясь на очередной вспененный гребень, а затем мягко опускался вниз и выравнивался, дабы повторить сие вновь и вновь.

В лодке сидело трое мужчин, не только не разговаривающих друг с другом, но и старательно не глядящих на соседа своего. Уже одно это могло насторожить любого Смотрящего из Храма правосудия, но куда сильней возбудить его подозрительность должен был слабо ворочающийся холщовый мешок, валяющийся под ногами у мужчин. Из него доносились временами слабые стоны, но когда они усиливались, один или другой пинал мешок, и он затихал.

— Всё-таки не слишком ли?.. — спросил один из мужчин после того, как сосед его пнул мешок столь сильно, что лодка закачалась. Собеседник его сплюнул, тут же, спохватившись, сложил пальцы в жест для отвода зла и зло бросил:

— Сама виновата, дурёха. Хозяин её к бабке посылал, плод стравить. Не послушалась — теперь будет рыб кормить, и сама, и ублюдок её.

— Тише вы, — мрачно буркнул тот, кто сидел на вёслах, и в лодке вновь воцарилась тишина, нарушаемая лишь плеском волн о борта.

Наконец лодка прибыла на место. Мешок споро обвязали готовой заранее бечевой и подвесили к ней уже находившийся в лодке тяжкий камень. Жертва, находившаяся в нём, извивалась и пыталась сопротивляться, но против силы двух мужчин поделать ничего не могла, так что вскорости короткий всплеск возвестил, что море приняло отданную ему жертву. Лодка, лишившаяся значительной части груза, заплясала на волнах, и сидевший на вёслах бородач ругнулся, восстанавливая равновесие, в то время как товарищи его бормотали молитвы — один поминальную, а другой привычно взывал к Холодной госпоже, умоляя её даровать ему попутный ветер и счастливую волну. Вскорости мерные удары вёсел затихли вдали, и более о свершившемся ничто не напоминало. Месяц, находившийся на убыли, несколько раз скрылся за тучами и вынырнул вновь, волны по-прежнему равнодушно неслись к берегу, а нарастающий постепенно ветер гудел о чём-то своём, чего смертные постичь никак не могут.

И лишь когда занялся рассвет — сумрачный, неяркий, так как лучам солнца приходилось пробиваться сквозь толщу туч — из пучины морской навстречу этим лучам прорвался лучик света совсем иного. Холодное зеленоватое свечение распространилось по волнам, знаменуя беды роду людскому, но не было поблизости никого, кто заметил бы и правильно истолковал сей несомненный знак.

Ой, Десислава, малая Десина, ну каково тебе сейчас? Весело ли тебе, Десислава, когда руки связаны, легко ли дышать, когда вся тяжесть моря-океана на грудь падает, когда солёную воду хлебаешь полным ртом, сладко ли глядеть на холстину грубую, в кою тебя замотали?

Что молчишь, Десислава? Али сказать нечего?

А и то верно — что тут говорить, тут плакать надо, оплакивать голову твою бесталанную, судьбу твою пропащую, звезду несчастливую. Холодная вода сквозь мешок хлещет, над головой смыкается. Ой, Десислава, плачь теперь, так плачь, как раньше смеялась!

Много ведь смеялась, да, Десина? От счастья по земле не ходила — летала, ветерком лёгким, в танце кружилась, себя не помня… А ведь знала, что зазноба твоя, Боган из купецких рядов, женат, и ребёнок у него есть. Вспомни, Десислава — знала ведь? Над женой его тоже смеялась: ой, Йованка, ой, глупая, смотри, не упусти своё счастье! И Боган с тобой вместе смеялся, да только холодно глядели глаза его голубые. Теперь-то хоть признай, что видела ты это — просто видеть не хотела. Смеялась, в хороводе с подружками кружила, подарки принимала дорогие. Любил Боган подарки дарить, да не любил с тобой на люди ходить. А ты не верила. И кто теперь глупая, не ты ли, Десислава?

Спохватилась, когда пузо расти начало. К Богану бросилась, да только отвернулся он от тебя, кошель на землю уронил — на, мол, сходи к бабке, избавься от байструка. Вот тогда пелена с глаз твоих упала. Отшатнулась ты от любого своего, Десислава, от кошеля его толстого, денег проклятых. Видеть не захотела отца, что дитя родное ещё в материнской утробе погубить насмелился.

Раньше думать надо было, Десислава, ой, раньше! Да и не грозить Богану, что к жене его пойдёшь, всю правду ей расскажешь. Позабыла ты за счастьем своим, а там и за бедой-кручиной, что Боган не просто девку за себя взял — со Старшим смотрящим пришлого бога породнился. Не даст он тебе счастье своё взять и порушить, доходы-прибыли отнять — вот и не дал. Кричи теперь, захлёбывайся водой солёной, к небесам взывай, да только всё без толку.

Не стала Десислава богов-покровителей дозываться. Не помогли они ей любого удержать, не помогут и в живых остаться. Раз уж смерть пришла неминучая, сделала она вдох последний да и воззвала к силе тёмной, силе потаённой, той, что до поры до времени во тьме таится, себя не оказывает.

— Ежели поможешь мне, Госпожа, — так и подумала, — твой будет ребёнок этот, да и сама я вся твоя буду, до конца этого мира. Душу свою и нерожденного дитяти тебе отдаю, только сделай великую милость, помоги воздать тем, кто со мной эдакое сотворил, а наипаче — мучителю моему, отцу невинного этого ребёнка! Услышь меня, Холодная госпожа, хозяйка вод здешних, возьми к себе, не дай злодею всласть победой своей натешиться! Яви чудо расчудесное!

Вот какое горе случилось — души своей не пожалела ради мести, ребёнка своего не пожалела. А более ничего подумать не успела. Взяла её вода холодная, укрыла волна пенная, и как не было Десины-Десиславы, как и не жила она, сердешная.

Да только тех мыслей достаточно оказалось — и самой Десине на беду, и всем добрым людям вместе с нею.

Во дворце Холодной госпожи есть на что посмотреть, есть чему подивиться. Человеку там, конечно, вовек не побывать, разве что тело бездыханное на потеху принесут — ну так много тех тел уже на дне морском, надоели они Госпоже, велит их побросать где ни попадя, а к себе не приближает. Ну, диковинки затонувшие ей приносят — то другое, а людям в том дворце места нет.

Сам дворец из раковин морских построен. Ракушки те — они непростые, те, кто их носил, в глубине морской таились, так те раковины выстоят, ежели на них, скажем, и дом обрушить. Большие они, и витые, будто храмовый рог, который на праздники гудит, людям добро возвещает. Да только вьются те раковины не посолонь а противосолонь, и человеку в руки их брать нельзя — беда большая случится.

Стары люди сказывают, одну раковину из дворца Холодной госпожи вынесло раз на берег. Был рыбак именем Ангол, жил в Дальней Помории, где ране города великие шумели — вот он раковину ту нашёл. Не то чтоб большую, большие со дна не выносит, а так — с руку длиною. Говорили ему — брось, несчастливое нашёл, жрецам отдай, или, того лучше, сам помолись да морю верни. Куда там! Молодой он был, себе на уме. Ну, взял, домой принёс. Удача его с тех пор не покидала: рыба ловилась одна другой крупней, да прям сама в сети шла, и сокровища всякие находил чуть ли не у своего порога. Только вот мать его захворала да и померла на третий день. Месяца не прошло — брат с обрыва упал. Жёнку он себе взял красавицу, дочь старосты с рынка, так та жёнка и года с ним не прожила. Всё раковина, она себе забрала. Ангол из раковины той голоса их слышал, сродственников своих, и жёнкин тоже — плачут голоса, его проклинают. Понял, что к чему, да поздно было. Взял раковину, в лодку положил, в море с ней вышел и утопился там, к груди её прижав. Лодку потом к берегу течением пригнало. И на третий же день после того случая великая волна пришла, все те города в Помории смыло. Отстроились потом, конечно, да уже не то, и люди все новые пришли…

Так что ежели кто раковину увидит такую, надо помолиться да с поклоном морю вернуть, тогда беда стороной обойдёт. Ну а во дворце Холодной госпожи раковин этих — что гальки на морском берегу, счёта им несть, дворец-то большой.

Как его строили, дворец тот — тоже не секрет. Стары люди сказывали, а они врать не станут. Есть в глубинах морских рыбина здоровущая, длиной в два роста человеческих, а может, и поболе. Зовут её неплюй-рыба. И ежели ту рыбину разозлить, так начинает она плеваться, а куда попадёт — то камнем берётся, да и крепким, не чета тому, из которого люди дома строят. Блестит тот камень и переливается, а зовётся алмаз. Вот слуги Холодной госпожи поднатаскают раковин куда надо и принимаются неплюй-рыбу злить. Гадости ей говорят, в жабры песку сыплют, колют копьями разными, всякое творят, в общем. Как неплюй-рыба разозлится — они за раковинами теми и прячутся. Так стены у дворца появляются. А потом рыбину задабривают, понятное дело, угрей ей суют, морских орехов, всякого добра. Она быстро добреет, неплюй-рыба эта. И отпускают до следующего раза, когда строить надобно.

Горные алмазы — то дело другое, а только стары люди говорят, что раньше там окиян шумел, потом милостью богов вода ушла, вместо неё горы вознеслись. Вот, от неплюй-рыбы памятка осталась.

Внутри дворца того комнаты разные. Есть такие, что сплошь жемчугом покрыты, есть из золотых монет сложенные — с кораблей потонувших слуги Госпожи грузы сняли, ну и серебряные комнаты есть, само собой. Всякого хватает. Сад ещё имеется, там водоросли, цветы морские разные, для Холодной госпожи услада. А в тронном зале, где сама Госпожа сидит, там и вовсе разного добра без счёта. Говорят, пол мрамором вымощен, а на нём золота, серебра, жемчуга, каменьев всяких понавалено, и никто не берёт ни монеточки, ни жемчужинки. То Госпожи добро, а ежели захочет, сама одарит, чем пожелаешь.

Трон у Госпожи из костей сделан. Разны кости — и человеческие тоже есть. Сидит на нём Холодная Госпожа на подушечке из водорослей, и каждый день ей ту подушечку меняют. Лицом Госпожа белым-бела, что те кости, а глаза у неё рыбьи, ну и чешуйки по всему телу, но не как у рыб, а так, местами. На руках вот есть, говорят, на шее ещё. Чешуйки блестящие, когда Госпожа голову поворачивает или руку поднимает, то ослепить могут. Одёжи она не носит, вместо платья вокруг неё рыбки плавают, махонькие такие, и тело её от любопытных глаз прикрывают. Много рыбок, ничего за ними не видать. Волос у неё вовсе нет, прямо изо лба корона костяная растёт, высокая, с тремя зубцами, с двух боковых молнии срываются, а на том, что посредине, глаз торчит, здоровый, чёрный и ворочается. Когда тот глаз красным наливается — жди беды, а когда чёрный — то ничего, Госпожа довольна.

По праву руку от Холодной госпожи морские диаволы сидят и всякий иной причт, а по леву — гады морские. И выполняют они все её повеления, чего она только пожелает. Вот как там всё хитро да вымудрено устроено, не по-человечески. Ну так не люди тот дворец и населяют, им там хорошо, а роду людскому — смерть.

— Так вот ты какова, Десислава-Десина, человеческая девка…

Голос у Холодной госпожи оказался низким, вибрирующим. Словно ледяной вихрь тебя обхватывает и гуляет по телу, с головы до пят.

Большой живот мешал низко поклониться, поэтому Десислава неловко опустилась на колени, смотрела в пол, на котором были рассыпаны золотые и серебряные денежки. Старинные — она таких в жизни не видала. Мимо проплыла, колыхая изумрудным хвостом, небольшая рыбка, завернувшая в тёмный угол тронного зала.

— Смилуйся, госпожа, — произносить в толще воды отдельные слова оказалось невероятно сложно. Пузырьки воздуха вырывались из губ и улетали куда-то вверх. — Не губи душу…

— Даже если захотела бы, так не могу. Душу свою ты сама уже загубила, а миловать я не умею. Да и не о том ты меня просила, умирая.

Не о том. Что верно, то верно.

Значит, сбылось: Десислава мертва теперь. Утонула в пучине морской. Ужаса это не вызывало, скорее чёрную, глухую тоску. А как же ребёнок?

— Одну милость, впрочем, могу тебе оказать. Подумай хорошенько, Десислава. Могу дозволить тебе слова твои назад взять. Тогда просто умрёшь. Небесные пажити тебе заказаны, конечно, ну да дитятко твоё невинное туда попадёт. Один раз спрашиваю, дважды попустительствовать не стану. Ну так как, Десислава?

Рыбьи глаза Госпожи, казалось, пронизывали насквозь, а на чёрный глаз, ворочавшийся на самом высоком зубце короны, Десислава и взглянуть боялась. А ну он из неё все соки выпьет! Хотя какие соки, мертва ведь уже…

— Чего хочешь, Десислава, что выберешь?

Память просачивалась сквозь тоску, будто капли густого, красного вина. Или крови — тёмной, сладкой… Кровь шла из нутра Десиславы, когда пинали её там, в лодке, её кровь и дитятки, да только всем наплевать было. В волны бросили её, даже в храме тела не отпоют, обрядов не свершат — никто ведь и не узнает, что убита она лихими людьми по приказу того, с кем блудила…

Никто не узнает. Даже матери не скажут.

— Крови их отведать хочу! — слова выходили жуткими, но удивительно верными. Десислава впервые чувствовала такую жгучую злость, впервые упивалась собственной жестокостью. Может, боги живым такое ощущать заказали, дабы в грех не вводить? Ну да разницы нет, мертва ведь уже! — Хочу разодрать их на куски, кишки им выпустить, пусть-ка помучаются! Вот чего хочу, вот какой прошу милости великой!

Смех у Холодной госпожи — ровно брызги солёные в лицо летят.

— Вот она, человеческая память, месть человеческая! И ничего-то людям ради неё не жаль. Хорошо, Десислава, человеческая девка, такую милость я тебе дать могу. Будь по-твоему. Но условия тебе поставлю, целых два.

— Говори, госпожа моя — сделаю!

— Во-первых, ребёнок твой моим станет, как и было обещано. Навеки он теперь мой.

Рассмеялась Холодная госпожа, и Десислава тоже рассмеялась, кивнула согласно. Мёртвая она — что ей до мёртвого дитяти?

— И второе условие: тех, кто тебя жизни лишил и того, кто им заплатил, в твои руки отдам, что хочешь с ними, то и делай. Но боле без моего слова не смеешь никого губить. Согласна?

Кивает Десислава, благодарит. Что ей до других — ничего ей те другие не сделали. Пусть живут, детей растят, богов благодарят за милости. А ей, Десиславе, они без надобности.

— Ежели выполнишь сие — станешь в моём почте набольшей, у сердца тебя держать буду. А не выполнишь — на себя пеняй.

— Выполню, госпожа моя. Спасибо тебе.

— Ну, гляди.

Левой рукой Холодная госпожа махнула — выдвинулся из стены краб-лиходей, господарь ста смертей. Клешни у него здоровущие, с полкорабля каждая, и из каждой клешни ещё двенадцать и одна растут. Одна клешня к Десиславе протянулась, да и распорола её снизу доверху. Кровь столбом встала, воды светлые замутила. А из чрева Десиславы младенчик выскользнул, маленький совсем, и с жабрами. Тут его диаволы морские подхватили и к Холодной госпоже поднесли с поклоном. Та на тельце глянула, чешуйку от руки своей белой отодрала, плюнула на неё и ко лбу младенчику приставила. Тут с двух зубцов короны белы молнии слетели, а из глаза чорна молния, и все три в чешуйку ударили. Затрепыхался младенчик, закричал, а вместо глаз человеческих у него рыбьи стали, и тело чешуёй покрылось.

— Унесите его, — велела Холодная госпожа, и правой ручкой махнула. Сорвались с места диаволы морские, подлетели к Десиславе — а та на колени упала, руками чрево своё распоротое держит, сжимает, чтоб потроха никуда не уплыли. И не больно ей, ведь мёртвым совсем не больно, а только страшно и плакать хочется, а отчего — лишь боги ведают.

Диаволы морские чрево Десиславы разворотили, в потроха зубами впились. Костяными саблями кожу с Десиславы сняли отовсюду, кроме лица, и мясо обгрызли, чтоб только кости остались. Потом чешую рыбью приволокли. Холодная госпожа улыбнулась приветливо, промолвила:

— Вот одёжа твоя новая. Надевай, погляди, не тесно ли, не жмёт ли где.

Стали диаволы морские чешую ту на кости натягивать и водоросли под неё пихать. Щекотно Десиславе, весело, смеётся она, воду солёную через рот хлебает, через шею у неё та вода выливается. Натянули диаволы морские чешую всюду где надо, сшили нитью суровою. И сказала тогда Холодная госпожа:

— Была ты, Десислава-Десина, девкой человеческой, стала русалкой морскою, навью глубинною. Нет у тебя отныне ни отца, ни матери, ни сестёр, ни братьев, а есть одна лишь госпожа твоя.

Низко поклонилась Десислава, хозяйкою своей Холодную госпожу назвала, к руке белой подошла, поцеловала.

— Навеки я твоя, госпожа, до конца мира сего!

— Ну, гляди, Десислава, уговора держись, а моё слово крепкое.

Так и стала русалкой морской Десислава, на погибель тем, кто казнил её смертью лютою.

Что шумит-гремит в кабаке под горою? Почему скрипки стонут, а бубны звенят? Отчего девки бесстыжие к мужикам пьяным ластятся, плечами голыми трясут, смеются зазывно, глазами похотливыми блестят?

То Бячислав удалой пьёт-гуляет, богатство на семь ветров отпускает. Легко досталась деньга ему — легко и уйдёт. Дела у Бячислава тёмные, нажива богатая, душа молодецкая развернуться хочет, удаль показать. А прилипалы наземные и рады стараться: за чужой счёт вино пьют, хлеб едят, Бячиславу осанну поют. Всем Бячислав хорош да пригож, пока деньга у него есть.

Долго Бячислав смурной ходил, на шутки хмельные волком вызверивался, а отчего да почему — никто того не ведал. Ну да время лечит. Вот и гуляет нынче Бячислав, гонит тоску-кручину, смеётся да песни поёт.

И не видит никто, как притихло море-океан, как поднялась посередь него волна великая, шапкой белой увенчанная, да и пошла по морю к тому кабаку. А на верхушке той волны, в шапке пены белой, сидит тварь страшная, зубами клацает. То ли девка, а то ли чудище морское: рыбьей чешуёю покрыта, глаза алые, кровавые, а волосы зеленущие по ветру летят.

Подошла волна великая к кабаку, на крышу соломенную обрушилась, окна вышибла, столы-стулья перевернула, да и схлынула. По грудь воды людям осталось. Ворочаются забулдыги в воде солёной, проклятьями сыплют, водоросли да крабиков мелких выплёвывают. Девки визжат, с крысами вместе на столы перевёрнутые забираются.

Бячислав стоит, головой вертит, плечами пожимает, ничего не понимает. Тут и встала перед ним чудо-девка с глазами рыбьими. Глядит на него, не мигая, зубы в усмешке нехорошей скалит, а то не зубы — иглы острые в три ряда.

— Ну, — говорит, — Бячислав удалой, помнишь меня?

Моргнул Бячислав, плечом повёл, ответил честно:

— Не помню я тебя, чудо морское, и помнить не хочу. Сгинь, изыди, тварь проклятая!

Девка вновь скалится:

— Проклятая, говоришь? Верно, да только кто проклял меня, а, Бячислав? Кто меня в пучину морскую швырнул с дитятком нерождённым?

Тут-то и узнал Бячислав удалой чудо-девку морскую. Взмолился к ней:

— Прости меня, Десислава, прости вину мою великую, отпусти голову покаянную!

— Нет, — говорит девка, — тебе прощения. Я тебя тоже просила-молила помиловать меня да сына моего, что ты ответил?

Тогда Бячислав о другом взмолился:

— Дай мне хоть малый час, богов о милости попросить, с жизнью достойно расстаться!

— Не будет тебе часа, — девка на то головой качает.

— Дай хоть минуту малую!

— И минуты малой тебе не будет.

— У тебя, Десислава, было время со светом белым попрощаться!

Задумалась Десислава, головой кивнула:

— Хорошо, прощайся с белым светом.

Бячислав благодарит, молитвы читает, а сам за ножом засапожным тянется. Десислава то углядела, рыбкой вперёд бросилась, нож когтями перехватила да и сломала его, а второй рукой рубаху на Бячиславе рванула. Вцепилась когтями в грудь белую, рёбра раздвинула, сердце вырвала да зубами в него вцепилась. Жрёт сердце, с зубов кровь капает, воду мутит. Тут и конец Бячиславу пришёл, очи его закатились да к богам он отошёл.

Десислава сердце доела, с пальцев ошмётки кровавые сбросила. Потом хлопнула в ладоши — по воде рябь пошла, кабак задрожал, народишко кто куда бросился. А как насмелились вновь зайти — ушла вода, и девку морскую с собой забрала. Один Бячислав на полу лежит, как снег белый, мертвей некуда.

Так отомстила Десислава одному из убийц своих, Бячиславу окаянному, что на вёслах в ту ночь сидел. Других же, кто в кабаке был, не тронула — слово своё, Холодной госпоже данное, сдержала.

По морю-окияну, по водам синим, бездонным, бежит-торопится корабль быстрый, ветер паруса белые надувает. Корабельщики в бороды ухмыляются, наживу предвкушают. То не просто корабль купеческий — груз в трюме потайном схоронен беспошлинный, бестаможный. Да и корабельщики не просты купцы — в семи водах мочены, на семи ветрах сушены, ножами помахивают, зубами посверкивают. Берегись, кто супротив них встать посмеет!

Капитан в трубу подзорную даль оглядывает — спокойно всё, нет стражи королевской, нет пиратов-разбойников. Только волны одна за другой бегут да чайки над водой носятся.

Но чу! — что это за гул под кормой? Почему ветер утих, почему корабль встал, словно на якорь? Что за чудеса, что за наваждение?

Бегают корабельщики, за ножи хватаются, да толку что? Стоит корабль на месте, не шелохнётся.

Тогда капитан клич бросил.

— Эй, — говорит, — молодцы, а ну кто под корму поднырнёт, поглядит, что ни то?

Молчат молодцы, ровно в рот воды набрали. Серчает капитан, хмурится, да что поделать — нет смельчаков, поникли головы забубённые!

Воскликнул тогда капитан громким голосом:

— Эй, ты, враг лихой, покажись-появись, скажи, чего тебе надобно! А то, может, и договоримся о чём!

И раздалось в море-окияне шипенье, ровно котёл с похлёбкой забурлил. Вылезли щупальца кракеновы, синие, обхватили корабль, сжали так, что ажно доски затрещали. А на кажном щупальце — тыща присосок, и мелкие с тарель размером, а которые поболе — те с блюдо будут. Закричали матросы, забегали, саблями замахали, а только что те сабельки против чудища морского? Капитан первый же и велел шум-гам прекратить, чудище не злить.

И поднялся из глубин морских краб-лиходей, господарь ста смертей, с клешнями могучими, смертоносными. А на панцире у него Десислава сидит, ухмыляется.

— А и здравствуй тебе, честной капитан. Уж прости, что помешала тебе по морю гулять, добра наживать, а только есть у тебя моё. Отдашь — дальше путь свой продолжишь, не отдашь — все вы тут и сгинете.

Капитан побелел, ровно пена морская, губу прикусил, поклонился низко и так отмолвил:

— Здравствуй и ты, дева морская. Не упомню я, чтоб у Холодной госпожи и слуг её верных одалживался, но слаб умишко человеческий, мог и запамятовать. Скажи мне, чего ты хочешь, а уж я расстараюсь.

— Есть у тебя, — девка говорит, — на борту два лихих разбойничка, братца родных. Не в добрый час их мать родила, много бед они натворили, да и мою жизнь непутёвую загубили. Отдай мне их, мои они! Смерть должны лютую от меня принять.

Тут корабельщики загудели, закричали. Знамо дело, кому охота товарища отдавать на растерзание девке морской, чудищу окаянному? А только махнула Десислава рукой легонечко, сжал кракен-великан корабль в объятьях своих могучих, затрещали досочки жалобно — и притихли корабельщики. За чужие-то грехи помирать кому охота?

— Что ж, — говорит капитан, а сам снега белее, — забирай своё, дева морская, а над прочими смилуйся, не губи души попусту!

Усмехнулась тогда Десислава, кивнула. И протянул краб-лиходей, господарь ста смертей, клешни свои здоровущие, а из каждой клешни ещё двенадцать и одна растёт, и выхватил из толпы корабелов двух братьев родных, Васька да Миська. Удалые братья были, в кажной драке первые, на кажной пирушке запевалы. А только согрешили ради богатства, и смерть лютая за ними пришла.

Схватил краб-лиходей, господарь ста смертей, кажного брата за голову да за ноги и растягивать начал. Те вопят от боли, а краб-лиходей знай себе тянет. И разорвал он Васька да Миська пополам, и кровь алая на палубу брызнула, да таким ручьём, что всех залила. Первым Васька разорвало, и ноги его краб-лиходей на нос корабля забросил, а голову с туловом — на корму. Васёк тогда жив ещё был, только ноги оторваны, так краб-лиходей ему ещё тулово располовинил, чтоб точно уж не выжил. А Мисько смотрел на гибель брата родного и поседел весь, пока жив ещё был. Потом же краб-лиходей и его разорвал на две половины, а половины те в море утопил. Из моря выплыла рыба-акула да сожрала плоть тёплую, живую ещё.

Расхохоталась тогда Десислава, в ладоши захлопала.

— Спасибо, — говорит, — честной капитан, что поступил ты по справедливости, морю отдал то, что причитается, препоны чинить не стал. За то тебе от Холодной госпожи будет подарочек: ветер попутный сроком на семь лет. Ни один корабль королевский за тобой не угонится, море тебя от всех бед хранить будет. А только смотри, не жадничай. Помни: семь лет тебе отпущено за жертву твою кровавую, и ни часу боле, ни минуточки!

Поклонился тогда капитан низко-низко — а что ему делать оставалось-то? Поблагодарил за милость великую. Тут кракен-чудище объятья свои разжал, кораблю дале плыть дозволил, а Десислава в пучину морскую опустилась. Слово своё, госпоже данное, сдержала, никого на корабле, кроме братьев окаянных, не тронула.

Корабль тот семь лет ещё по морю ходил, как и было обещано. И удача с ним была неслыханная. А только забыл капитан предупреждение, взял груз, когда седьмой год истёк, на авось понадеялся, и развалился корабль его прямо в море-окияне, доски за единый миг гнилью взялись и на труху изошли. Никто из команды не уцелел, всех акулы-рыбы на зуб взяли. Такова она, милость Холодной госпожи: что от неё взял — то к ней и вернётся.

Не любил купец Боган на пристань морскую ходить, на воду пенную глядеть! И жене то делать запрещал. Хлопала глазами Йованка, на мужа сурового обижалась, да только запрет нарушить не смела. Подруженькам жаловалась, подруженьки на то охали да ахали, глаза большие делали да плечами пожимали. И то сказать: живёт Йованка — как сыр в масле катается, в храм ходит — ровно лебедь белая плывёт, украшенья на ней звенят, каменьями самоцветными поблёскивают. Ни в чём Йованка от мужа грозного отказу не знает, кроме этой блажи малой, а уж как сын родился — так Боган и подавно жену на руках носить стал, пылинки с неё сдувать. И думала каждая из подруженек, что некоторым и жемчуг мелок да сахар несладок. Уж они-то бы мужа уважили, не стали на повеления его жаловаться!

Оно конечно, Йованка не девкой босоногой замуж выходила, не бесприданницей, кавалерам своим в ножки не кланялась, воды попить не подносила. А только везёт же некоторым беспричинно! И отец её берёг, и муж вон теперь…

Молчали о том подруженьки, да только Йованка о мыслях их завистливых догадывалась, перестала с ними разговаривать о муже своём и повелении его беспричинном. Другое измыслила: когда море замёрзло, позвала мужа на коньках кататься. Не к морю — на реку, к городской ратуше. Ну что там плохого может случиться?

Известное дело: ночная птица поёт слаще. Ластилась Йованка к мужу, улещивала его, да и не смог Боган ей отказать. Хоть и смурной был, а пошёл с ней на реку.

В ту пору на реке народу много каталось, и всё, что там стряслось, люд городской видал своими глазами. Храмовые Смотрящие пытались потом рты-то позатыкать, да куда! Сами, когда без лишних ушей оставались, только о том и трещали, а ведь все знают: где двое — там и третий. Так что поди-ко, накинь платки на чужие ротки!

Видели люди, как вспучился лёд на реке, как трещинами изошёл. Одна трещина хитро так протянулась — Богана и жёнку его от обоих берегов отрезала, а прочих не тронуло, дало с реки убраться.

Люди, конечно, в крик — как? что? посередь зимы да ледоход? — а только всплыла в полынье гигантская зверь-рыба: усатая, мордатая, глаза выпучены, шерсть заместо чешуек, а посередь лба фонарь на удочке болтается. Разинула зверь-рыба пасть — поднялся на реке вихорь страшный, людей во все стороны пораскидывало. Ухнула зверь-рыба — и сошёлся лёд, ни единой трещиночки не осталось, кроме полыньи да льдины посередь неё, на которой Боган с женой да сыном.

Йованка, понятное дело, за сына цепляется, на мужа глазами жалобными смотрит. А тот на жену и не глядит, всё на загривок зверь-рыбе. Там девка сидит, вся чешуёй обросла, лишь глаза человечески — сверкают грозно, всю душу вынимают. Йованка от страху обмерла, сына к себе прижала, на колени упала.

— Смилуйся, — говорит, — государыня, отпусти ребёнка моего, меня взамен возьми, если уж провинились мы чем перед тобой. Он-то дитя невинное!

Глядит девка, не мигает. Долго смотрела, затем головой покачала:

— Так вот за кого я смерть приняла, вот на кого ты, Боган, променял любовь нашу. А скажи-ка мне, Боган, купец тороватый, богами обласканный: вот стоишь ты передо мною, видишь, что смерть твоя пришла. Если предложу живым уйти, а взамен жену да ребёнка твоих на дно уволоку — согласишься ли? Тебя отпущу честь по чести, другую жёнку заведёшь да детишек других…

Йованка охнула, запричитала:

— Государыня, смилуйся, отпусти дитя! Если я перед тобой виновна — меня убей, будь милостива!

— Он со мною милостив не был, — девка на то отвечает.

Думал Боган, думал, да и кивнул:

— Забирай их, — говорит, — а на меня зла не держи.

Охнули люди, Йованка зарыдала, а Десислава хохочет, слёзы вытирает.

— Ну ты и гнида, Боган! Гнидой жил, гнидой и умрёшь. Вот согласился бы за жену свою умереть, так отпустила бы тебя, а так — всё потеряешь!

Раскрыла зверь-рыба пасть жуткую с зубами острыми в три ряда и схватила ребёнка невинного. Йованка за сына цеплялась — так ей руки откусила. Закричала Йованка, зашаталась, кровь на белый лёд хлынула, — да и упала в студёную полынью, только круги по воде пошли. А ребёнка зверь-рыба пополам перекусила и половинки выплюнула, они к ногам Богана упали.

Десислава хохочет, руками машет.

— Помнишь, ты меня обманом всего лишил — и чести, и света белого? Вот теперь и я с тобой поступлю по справедливости!

Рухнул на колени Боган, а зверь-рыба плавником льдину поддела. Перевернулась льдина, оказался Боган в ледяной воде. Шуба тяжёлая вниз тащит, вода зимняя кровь холодит. А Десислава вокруг вьётся, обнимает руками колючими, в глаза заглядывает. Из последних сил Боган вынырнул, хотел было к берегу погрести, а только Десислава рядом объявилась, спросила ласково:

— Хорошо ли тебе теперь? Сладко ли на моём месте быть, любый?

Сказала — и вниз за шубу дёрнула. Барахтается Боган, пытается воздуху глотнуть, а не выходит. Тут и умер Боган, камнем тяжким на дно пошёл.

А Десислава на зверь-рыбе уплыла. Встретила её Холодная госпожа неласково, брови нахмурила, глазом на короне костяной сверкнула.

— Ты пошто, девка окаянная, слово своё не сдержала? Пошто забрала души невинные?

Голову Десислава опустила, на колени встала. А Холодная госпожа к диаволам морским повернулась, ручкой белой махнула:

— Вот вам, — говорит, — и слова людские, и благодарность людская. Нельзя людям верить, они и хотели бы слово сдержать, да натура их подлая верх берёт. Уберите эту проклятую с глаз моих, чтобы больше никто о ней никогда и не слыхивал.

Тут диаволы морские к Десиславе подлетели, стали её когтями острыми на части мелкие рвать. Закричала Десислава, рванулась прочь — да куда там? Так и не стало Десиславы-Десины, только молва чёрная о ней ещё долго в народе ходила. Потому как что бы Холодная госпожа ни давала — всё к ней в свой черёд вернётся.

А сына её мёртвого Холодная госпожа честь по чести воспитала, как родного. И вырос он в пучине морской, и служил госпоже своей верой и правдой.

Ну да то другая история.