Холодные огни

Холодные огни / Cold Fires

Мэри Рикерт / M. Rickert

Перевёл Memphys

Было так холодно, что острые сосульки, опасно нависающие с карнизов крыш, ломались и падали, протыкая снег, сверкающий под полуденным солнцем, а на следующее утро появлялись опять. Магазины по продаже снегоходов и места проката лыж, заполненные до блеска начищенными снегоходами, шлемами, лыжами и лыжными палками, вязаными шапочками и рукавицами с вшитыми в них звездочками, свитерами и ярко раскрашенными ботинками, замерли в ожидании, когда в Рождественскую ночь пошел первый снег. И все думали, что все, что нужно для хорошей зимы – это хороший снег, но только до тех пор, пока холодная реальность не взяла свое. Работники жевали попкорн или играли в карты в подсобных помещениях, потому что было настолько холодно, что никто даже не хотел идти в магазин, не говоря уже о катании на снегоходе. Машины не заводились, а только дергались, трещали и оставались абсолютно неподвижными, сталагмиты льда крепко держали их. Телефонные линии автомобильной компании Трипл Эй были перегружены вызовами настолько, что звонки перенаправлялись в компанию по грузоперевозкам в Пенсильвании, где женщина с весьма раздраженным голосом отвечала на звонки одним коротким предложением: «Повесьте трубку и попробуйте позвонить опять».

Было настолько холодно, что собаки лаяли, чтобы их вывели на улицу, но, выйдя, немедленно начинали лаять, чтобы вернуться в тепло, а потом лаяли опять, чтобы все-таки выйти. Измученные хозяева держали своих любимцев на привязи и тряслись от холода, в то время как дрожащие собаки, передвигаясь, будто в каком-то ирландском танце, поднимали обледеневшие лапы. Подгоняемые нуждой, они пытались найти подходящее место, продолжая передвигаться в загадочном ритме, держа лапы как можно выше над промерзшей землей.

Было настолько холодно, что птицы, полностью обмороженные, падали с неба, словно подброшенные камни. Только крошечные глаза долго оставались невредимыми и вглядывались в солнце, будто пытаясь понять причину его предательства.

Этой ночью, лед, намерзший на линиях электропередач, был таким тяжелым, что провода не выдержали, и весь штат погрузился во мрак; через час вышли из строя и телефонные линии. Многим людям предстояло провести не самую приятную ночь, но у этих двоих в доме был камин. Сухие и ломкие дрова из березы потрескивали в огне, поглощающем холодный воздух. Даже в доме им приходилось оставаться в куртках и шарфах, но они вскоре сняли их, когда тепло от камина распространилось по помещению. В такую ночь хотелось супа, согретого на огне, запахи лука и розмарина от которого чувствовались по всему дому; и вина, бутылочку которого они купили во время медового месяца и хранили для особого случая. И это была отличная ночь, чтобы посидеть на полу перед камином, откинувшись на диванные подушки и наблюдая за дрожанием пламени свеч в волнах тепла, в то время как дом трещал и немного качался под крышей, покрытой толстым слоем льда. Они решили рассказывать истории, такие истории, которые только холод и огонь, ветер и молчаливая темнота, встретившись, могли поведать.

«Я выросла на острове, - сказала она – это ты уже знаешь. Я говорила тебе о том, что запах соли до сих пор заставляет меня вспоминать море, а шум воды в ванной вызывает во мне тоску. Я помню, как темные крылья птиц в особом свете солнца становились белыми, и в этот момент птицы пикировали вниз с невероятной скоростью. Особый металлический шум, бренчание и лязг цепей, тянущихся за автомобилем, стук крышки по тяжелой кастрюле становятся звуками кораблей и лодок, покидающих гавань. Ты уже знаешь, но, думаю, стоит напомнить, что моими предками были пираты, нашу семью нельзя назвать добропорядочной. Все, что мы имели, было украдено, даже наша внешность, например, мои волосы, таких светлых кудрей не было ни у кого из родственников, все они темноволосые и смуглые. Эта деталь внешности досталась мне от молодой женщины, которую мой прапрадед привез домой к своей жене и оставил в качестве помощницы. По-видимому, она ничего не умела готовить и была полностью бесполезна на кухне, хотя проявляла особое увлечение ко всему, что можно было делать с клубникой. До сих пор вкус этих ягод напоминает мне лето и мою молодость...

Теперь, когда я рассказала тебе об этом, ты можешь узнать и все остальное. Белокурая служанка, оставшаяся в доме моего прапрадеда, не умела ни шить, ни вязать, ни даже ухаживать за садом, но любила клубнику так сильно, будто та давала ей жизнь. Она стала настолько придирчива, что отвергала даже чуть-чуть неидеальную ягоду. Блондинка перебирала миски, которые прапрабабушка приносила из сада, и кидала недостаточно набухшие ягоды или со слишком большими семечками собакам, которые с жадностью все съедали, а затем томились у ног женщины, выпрашивая еще, и становились бесполезными охотниками, так обезоружены были они сладостью. Только идеальные ягоды оставались в белой миске, и их она ела, сидя за освещенным солнцем кухонным столом, так по-особенному двигая языком и губами, что прапрадед, однажды заставший ее за этим занятием случайно, а позже неспособный оторваться от такого зрелища, приказывал всем пиратам красть больше и больше красных ягод. Он не обращал внимания на затраты и средства, пока не стал посмешищем и не разорил всю семью.

Но даже это не привело прапрадеда в чувство, он поступил так, как в те дни было не принято, а уж особенно среди пиратов, которые могли взять любую женщину, которую пожелают. Он развелся с прапрабабушкой и женился на клубничной девушке. Говорят, она пришла на свою свадьбу, надев венок из листьев клубники, в руках у нее был букет из кустиков этих ягод, из которого выщипывала красные плоды даже в середине церемонии. И ела девушка так жадно и увлеченно, что когда пришло время выразить свое согласие, она могла только кивнуть и улыбнуться яркими красными губами цвета греха.

Сезон у клубники короткий, говорят, девушка становилась бледной и слабой в ожидании его конца. Прапрадед ушел в далекое плавание и пережил множество приключений, устраивая облавы на корабли и лодки. Но он оставлял нетронутым золото, сундуки, набитые драгоценными камнями, не обращал внимания на самых красивых женщин (отчего, между прочим, те, когда проходил испуг, вглядывались в зеркала, проверяя, не потеряли ли они свою красоту). Вместо этого он с нетерпением обыскивал кухни в поисках заветного фрукта. Так он приобрел репутацию чудака.

Тем временем жители деревни стали подозревать, что клубничная девушка – ведьма. Она, видимо, не понимала тяжести своего положения, потому что продолжала посещать дом моей прапрабабушки, будто та была ей матерью, а не женщиной, у которой она украла мужа. Говорят, прапрабабушка напускала на нее собак, но они, завидев белоснежные кудри и чувствуя запах клубники, начинали лизать ей пальцы на руках и ногах, а потом бежали за ней по дороге к дому. Высунув языки наружу, собаки опасно скалились на прапрабабушку, которая просто отворачивалась, не замечая присутствия девушки. Последняя была либо очень наивна, либо хитроумна: она безостановочно говорила о долгих отлучках своего мужа, об одиноком доме на холме, о трудностях предстоящей зимы. Идеальное сочетание постоянного шума и бессмыслицы лишь поначалу разбивалось о равнодушную спину прапрабабушки. Однажды, как говорили жители деревни, колдовство возымело действие, обеих женщин увидели вместе, пробирающимися по крутым холмам на ярмарку, и они выглядели настолько счастливыми, будто на самом деле были матерью и дочкой или двумя старыми подругами. Возможно, на этом бы все и кончилось, но еще более неожиданное событие привело жителей в замешательство: у обеих женщин появились округлые животики. Еще более шокирующим было то, что обе они носили детей прапрадеда; некоторые говорили, что это было лишь странным совпадением, случайностью, другие думали, что это какое-то колдовство.

Корабль прапрадеда не вернулся вместе с другими кораблями, а жены других пиратов не выказали никакого соболезнования клубничной девушке. Ее муж был известным моряком, и многие думали, что он не утонул и не разбил свой корабль, поддавшись чарам сирен, а скорее просто оставил свою жену-ведьму.

Всю зиму животы первой и второй жен прапрадеда росли подозрительно одинаково. Со временем клубничная девушка стала проявлять небольшой интерес к домашнему очагу и заботам, она научилась печь хлебцы, которые, по словам прапрабабушки, более походили на крекеры. Она научилась варить суп, который не всегда пах уж слишком сытно, но собакам, похоже, он нравился. За это время у прапрабабушки появились кудри. Ее губы, которые всегда напоминали безмачтовое судно, стоящее на якоре на поверхности ее лица, приобрели форму ягод клубники. Весной, когда женщин видели вместе, их животы уже были нормальных размеров, они носили практически безволосого ребенка с ярко-голубыми глазами, и их часто принимали за сестер. Жители деревни даже стали путать, кто был на самом деле колдуньей, а кто околдованной.

В то время как шли тайные непрекращающиеся споры среди жителей о выборе наиболее подходящего времени для сожжения ведьмы (в основном мнения сходились на времени, когда ребенок, чье происхождение оставалось загадкой, выйдет из грудного возраста), вернулся прапрадед. Он приплыл на судне, доверху наполненном; сильнейший аромат, быстро распространившийся по деревне, заставлял собак сходить с ума. Жители уже терпеть не могли клубнику, приходя в ярость от одного ее вида. Когда их терпение закончилось, прапрадед перестал раздавать клубнику даром и стал брать за нее золотом. Эту идею ему нашептали его жены, когда он на руках держал своего ребенка, который приложился к ягоде, как другие дети к материнской груди.

Жизнь шла, прапрадед стал достаточно богат и построил замок в форме корабля, опутанного лозами клубники. В дальнем от моря конце замка была сделана комната полностью из стекла, в ней клубника росла круглый год. Он жил там с двумя женами и маленькой дочкой, и никто не может сказать точно, кто был чьей матерью в нашей семье.

Конечно, она не осталась. Однажды клубничная девушка исчезла, не оставив и следа. Прапрадед часами выкрикивал ее имя в надежде, что она просто потерялась. Это продолжалось до тех пор, пока однажды он не упал в обморок в стеклянной комнате, ломая и давя все, что видел, валяясь в соке, пока не стал настолько красным и страшным , что был похож на раненое животное. Его первая жена нашла его там и заставила принять горячую ванну. Они научились опять жить вместе, без клубничной девушки. Путники, которые не знали их историю, часто отмечали, сколь сильна была их любовь. А жители деревни настаивали, что пара была околдована, приводя в доказательство свечи, которые всегда горели в окне, как маячок для возвращения девушки. Разумеется, она так никогда и не вернулась».

Снаружи стоял такой холод, что, казалось, даже луна замерзла. Она роняла белый, как лед, свет на их бледный двор, призрачные отблески бегали по лицу женщины. Он изучающе посмотрел на нее будто на человека, которого видел впервые, а не на женщину, которую знал уже семь лет. Лунные отблески и свет от огня в камине смешались, и в этом сиянии она выглядела странно, будто статуя во время восстания.

Женщина улыбнулась ему и подняла голову.

- Я рассказала тебе эту историю, - сказала она, - чтобы объяснить: если ты когда-нибудь проснешься и обнаружишь, что я исчезла, не думай, что я тебя разлюбила, а вини ее ведьмовскую кровь, что таится во мне.

- Что с ней стало?

- О, никто не знает. Некоторые говорят, что у нее был любовник, пират из соседней бухточки, и они вместе отправились в плавание по морям в поисках клубники. Другие утверждают, что она была заколдованной русалкой и вернулась к себе в море. Наконец, говорят, что она отправилась в Америку, где ее сожгли на костре.

- И какой вариант, по-твоему, самый правдивый?

Она откинулась на спинку и вздохнула, прикрывая глаза.

- Я думаю, она все еще жива, - прошептала она, - и удовлетворяет свою ненасытность, разбивая мужские сердца.

Он продолжал изучать ее, неподвижную, словно опрокинутая статуя среди полыхающего пламени.

- Теперь твоя очередь, – сказала женщина, не открывая глаз, голос ее звучал будто издалека. Ему показалось, что в уголке ее глаза застыла слеза. Мужчина отвел взгляд и прочистил горло.

- Хорошо. Какое-то время я работал в Касторе, недалеко от Роума, в небольшом художественном музее. Я не был самым опытным работником среди искусствоведов, но, вероятно, самым квалифицированным из согласившихся жить в Касторе. Население городка всего девятьсот пятьдесят четыре человека, я тебя не разыгрываю. Коллекция там была небольшая, но довольно красивая. Большая часть населения Кастора хотя бы однажды видела картины, но, как подсказывал мне опыт, они в одинаковой степени интересовались как работами старых мастеров, так и ковровыми покрытиями, освещением и количеством рыбы в реке. Конечно, музей никогда не испытывал такой популярности, как заполненные до отказа бейсбольные поля или даже боулинг на выезде из города.

Вот что со мной случилось. В тридцатых годах Эмиль Кастор, который сделал состояние на микстуре от кашля, решил построить небольшое здание. Он купил красивейший участок земли в лесу, на границе того, что тогда было лишь маленькой общиной, и возвел свою «хижину». В доме было шесть спален, три ванные комнаты, четыре камина и большие широкие окна, которые выходили на речку. Даже, несмотря на то, что население Кастора практически достигло тысячи с моим приездом, олени все еще приходили на водопой к этой речке.

Эмиль Кастор умер в 1989 году, указав в завещании, что его дом должен стать музеем для показа его частной коллекции. Все состояние он завещал на поддержку этого проекта. Конечно, его родственники: сестра, несколько престарелых кузин, некоторые племянники и племянницы, довольно долго пытались опротестовать это. Но мистер Кастор был предусмотрительным человеком, и придраться в завещании было не к чему, а закон был непоколебим как стена. Что его семья не могла понять, помимо, конечно, того, что, по их мнению, было абсолютной жестокостью в поступке Эмиля, было то, откуда у этого человека взялась такая любовь к искусству. Мистер Кастор, который любил рыбачить и охотиться, имел славу дамского угодника (хоть никогда и не женился), он курил сигары (хоть за каждой и следовала лимонная микстура от кашля) и сколотил свое маленькое состояние на том, что его сестра в одном из писем назвала «типично мужское отношение».

Кухня в его доме была разделена. Поставленная стена безобразной линией как раз по середине разрезала то, что когда-то было огромным, живописным окном, выходившим на реку. Тот, кому пришла в голову эта идея, и кто воплотил ее так ужасно, видимо, не имел никакого понятия об архитектуре. Стена была уродлива и перекошена, она была словно оскорбление целостности этого места. То, что раньше было комнатой, стало кухней для рабочих: холодильник, плита, большая раковина, мраморная столешница и кафельный пол с узором в виде мозаики. Витраж авторства Шагала был установлен рядом с оставшейся частью большого окна. Несмотря на все пережитые неприятности, помещение осталось красивым и превратилось в тщательно спланированную кухню для нашего немногочисленного персонала.

Другая половина кухни была практически полностью заблокирована, попасть туда можно было только через кухню для рабочих. Это, да еще большое окно, которое пропускало слишком много света, чтобы можно было выставлять предметы искусства, и стало причиной того, что комната быстро превратилась в склад. Когда я добрался туда, там был жуткий беспорядок.

Первое, что я стал делать – сортировать весь хлам, отрывая коробки, наполненные старомодными брошюрами и старыми канцелярскими принадлежностями. Была коробка с туалетной бумагой, еще несколько забиты фотографиями Кастора, их я отнес к себе в офис, чтобы каталогизировать и сохранить. Приблизительно через неделю я нашел картины, множество холстов, явно сделанных любителем, причем довольно неудачно, почти на уровне школьника, только без детских причуд. На всех картинах была одна и та же женщина. Я спросил Дарлин, которая работала у нас бухгалтером и заодно проверяла билеты на входе, а также была известной городской сплетницей, что она думает об этом.

- Должно быть, это работа мистера Кастора, - сказала она.

- Я не знал, что он писал.

- Ну, как видишь, писал. Люди говорят, он просто с ума сходил. Все картины одинаковы?

- Более или менее.

- Занимался бы лучше своей микстурой от кашля, - произнесла она. (Это я услышал от женщины, которая однажды призналась мне, что приходит в восторг от вида известного паззла, склеенного, помещенного в рамку и висящего в каком-то ресторане в ближайшем городе.)

Когда все было разобрано и просмотрено, у нас оказалось пятнадцать коробок тех рисунков, и я решил повесить их в комнате, которая была половиной от того, что когда-то давно было огромной кухней. Несколько человек будет видеть их там, это мне казалось правильным, ведь они на самом деле были довольно неудачными. Солнечный свет не мог испортить рисунки и сделать их хуже, чем они уже были.

Когда, наконец, все они были развешаны, я насчитал тысячу картин разнообразных форм и размеров одной и той же девушки с темными волосами и серыми глазами. Каких только стилей не применял художник: глубокие бархатные цвета ренессанса, мягкие пастельные оттенки барокко, немного пугающие ярко зеленые тона, напоминающие Матисса, линии, превращающиеся в дикие водовороты красок, имитируя работы Ван Гога, либо тонкие и ровные, как у ученика начальных классов. Я стоял и смотрел на эти гротескные изображения в слабеющем вечернем свете, на искусство этого человека, довольно низкосортное искусство, и, должен признаться, что-то не давало мне покоя. Была ли его любовь хоть сколько-нибудь меньше, чем у художника, который рисует хорошо? У некоторых людей есть талант. У некоторых нет. У некоторых есть любовь, которая может настолько глубоко их затронуть. Целая тысяча лиц, все далеко не идеальны, но, тем не менее, художник не прекращал свои попытки. Некоторым из нас никогда не понять такого рвения.

У меня было много свободного времени в Касторе. Я не любил играть в боулинг. Мне не нравились жирные гамбургеры. Я не интересовался автомобильными гонками или фермерством. В общем, я не вписывался в эту картину. Я проводил вечера, каталогизируя фотографии Эмиля Кастора. А кто не любит тайны? Я думал, что история жизни этого человека, запечатленная в фотографиях, распутает клубок загадок, связанный с объектом его влечения. Я был очень увлечен этим, но в конце концов мое занятие стало меня утомлять. Ты и представить себе не можешь, что это такое - вот так просмотреть жизнь какого-либо человека. Семья, друзья, путешествия, прекрасные женщины, но ее там не было. Чем больше я смотрел на них, тем сильнее становилась моя депрессия. Было очевидно, что Эмиль Кастор действительно прожил свою жизнь, а я... Я чувствовал, что трачу впустую свою. В общем, я подвержен меланхолии, и в тот момент произошел очередной приступ. Я не мог простить себя за то, что был таким заурядным. Каждую ночь я стоял в той комнате, где были собраны худшие из виденных мною картин, и я знал, это было больше, чем я даже пытался сделать в своей жизни. Уродство всего этого особым образом было красивее, чем все, что я когда-либо сотворил.

Я решил передохнуть. Я попросил Дарлин зайти, она обычно уезжала на выходные, присмотреть за нашей нынешней практиканткой, кажется. Ее звали Эйлин, фамилию не помню, и она, должно быть, как раз проходила через переходный возраст, потому что каждый раз, когда я видел ее, вид у нее был такой, будто она только что прекратила плакать. Эйлин была неплохим ребенком, но я не выносил, когда она впадала в депрессию.

- Она все переживает о том, что случилось у них с Ренди, - сказала мне Дарлин. Аборт был для нее тяжелым испытанием. Но не говори ничего ее родителям, они пока не в курсе.

- Дарлин, я не хочу этого знать.

Наконец все было готово. Я уезжал из Кастора и от всего, что с ним связано. Я заказал комнату в домике для гостей в Сандейле, на побережье. В моей спортивной сумке было два романа, большой запас солнцезащитного крема, шорты, плавки и шлепанцы. Я планировал загорать, гулять по берегу, плавать, читать, есть. И не думать об Эмиле Касторе или девушке с серыми глазами. Я думал, что, может быть, встречу кого-нибудь. Кого-нибудь особенного. Все теперь было возможно, когда я удалялся от Кастора.

Конечно же, пошел дождь. Он начался практически сразу, как я выехал из города, и иногда становился таким сильным, что мне приходилось останавливаться на обочине, чтобы переждать. Когда я добрался до маленького городка на побережье, дождь меня прилично вымотал. Я ездил кругами в поисках названия, которое сейчас звучало, как ирония – домик для гостей «Солнечный свет». Придя в отчаяние от странности маленьких городков, я решил, что прилично выглядящий дом с простой вывеской «B&B», должно быть, и есть то, что я ищу. Некоторое время в надежде, что дождь перестанет хотя бы ненадолго, я просидел в машине, рассматривая видневшиеся вдалеке шпили маленькой церквушки и обрыв, поднимавшийся над мутными водами реки.

Было очевидно, что дождь будет продолжать свое непрерывное течение, так что я взял в охапку сумку и прошлепал через лужи грязи, двигаясь какой-то полурысью. Я вошел в уютное фойе, звучала классическая музыка, в помещении стояли очень мягкие кресла, большеглазая пятнистая кошка спала в корзине на столе, а на стене висела огромная картина. Ты уже, наверное, догадалась, кто на ней был изображен - сероглазая красавица Эмиля Кастора. Но только в этом варианте она действительно была красивой. Художнику удалось то, что не смог Эмиль. Это был не просто портрет, не фотография, выполненная красками, нет, эта картина вышла за пределы красоты изображенного человека, углубившись в сферу того, что было истинной красотой в живописи. Я услышал шаги, тяжелое дыхание и кашель. Я неохотно оторвал взгляд от картины, передо мной стоял самый старый человек из когда-либо виденных мной. Он был очень тощим, весь в морщинах, а его кожа свисала с костей, будто не подходящий по размеру костюм. Он опирался на трость, его серые глаза были практически не видны из-за обилия морщин.

- Прекрасная работа,- сказал я.

Он кивнул.

Я представился и после нескольких неловких минут обнаружил, что оказался далеко не в Сандейле и не в домике для гостей «Солнечный свет». Но я бы не был бы более доволен ни в один солнечный день в любом другом месте, чем там, куда попал, особенно, когда узнал, что могу остаться на ночь. Когда я спросил про картину и девушку изображенную на ней, Эд (так он сказал мне называть его) пригласил меня выпить с ним чаю в гостиной после того, как я «устроюсь».

Моя комната была приятная, уютная и чистая, без плюшевых медведей, которых обычно раскладывают в номерах таких отелей. Из окна я мог увидеть волнующееся море, серые волны, унылый полет чаек и утес, на котором стояла белая часовня. Высокую башню венчал не крест, а корабль, развевая парусами.

Когда я нашел его в гостиной, Эд уже приготовил поднос с чаем и печеньем и разложил все на низком столике перед пылающим камином. Комната была уютной, а атмосфера гостеприимной. Дождь колотил в окно, но внутри дома было тепло и сухо, слабый аромат лаванды витал в воздухе.

- Заходите-заходите, присоединяйтесь, - Эд махнул рукой, заскорузлой, словно лапа какого-то зверя, таких артритических рук я никогда еще не видел. Я сел в зеленое кресло напротив хозяина. Мягкое большое кресло замыкало треугольник, получившийся вокруг стола, но он пустовал; даже кот там не сидел.

- Тереза! – прокричал Эд, затем он прокричал опять более громко, его голос напомнил мне молодого Марлона Брандо, зовущего Стеллу.

Мне показалось, что старик не совсем в своем уме. Но в тот же момент, когда я об этом подумал, я услышал женский голос и звук приближающихся шагов с другого конца дома. Должен признаться, на мгновение меня посетила идея, что это будет та сероглазая женщина, как будто я попал в волшебное место, не подвластное времени, хотя изборожденное временем лицо Эдда явно свидетельствовало об обратном.

Сразу после этого лицо старика временно потеряло свою морщинистость и приняло одухотворенное выражение. Я проследил за его внимательным взглядом и увидел старейшую женщину в мире, входящую в комнату. Я встал со стула.

- Тереза, - произнес Эд, - это мистер Делано из Кастора.

Я пересек комнату и протянул ей свою руку. Она плавно ответила на рукопожатие своей мягкой рукой и, улыбаясь, посмотрела на меня зелеными глазами. Она двигалась плавно и с грацией, но ее шаги были мучительно маленькими и медленными. Идти рядом с ней было испытанием на терпение, пока мы пересекали расстояние до Эда, который стал разливать чай по чашкам. Его руки дрожали настолько сильно, что фарфор звенел, словно колокольчики. Как эти двое смогли прожить так долго? Где-то снаружи прокуковала кукушка, и я был практически уверен, что услышу ее снова до того, как мы дойдем до стола.

- Боже мой! - сказала женщина, когда мы, наконец, поравнялись со стулом, - никогда не видела, чтобы молодой человек ходил так медленно. – Она быстро села на стул без всякой помощи с моей стороны. Я понял, что она в той же степени подстраивалась к моей походке, насколько я думал, что подстраивался к ее. Я повернулся, чтобы занять свое место. Эд посмотрел на меня с усмешкой, своей дрожащей рукой он протягивал мне звенящее блюдце и чашку чая, которые я незамедлительно принял.

- Мистер Делано интересуется Элизабет, - сказал Эд, протягивая ей другую дребезжащую чашку на блюдце. Тереза потянулась навстречу и взяла ее, сильно наклонившись на стуле, что мне показалось неразумным с ее стороны.

- Что вы о ней знаете? – спросила она.

- Мистер Эмиль Кастор сделал несколько, то есть много, по крайней мере, тысячу картин одной и той же женщины, но ни одна из них не сравнится по качеству с той, что висит у вас. Вот все, что я знаю. Я не знаю, кем она была ему. Ничего не знаю.

Эд и Тереза маленькими глоточками пили свой чай. Они переглянулись. Тереза вздохнула.

- Расскажи ему ты, Эд.

- Все началось с приездом в город Эмиля Кастора, явно городского жителя, судя по красному автомобилю и усам.

- И приятного.

- У него были хорошие манеры.

- Он был приятный во всех отношениях человек.

- Он подъехал к часовне и как идиот, каким в большей степени был, повернулся к ней спиной, установил свой мольберт и стал пытаться изобразить реку, бегущую внизу.

- Он не был идиотом. Это был порядочный человек и хороший бизнесмен. Просто он не был художником.

- В любом случае, у него не получилось нарисовать воду.

- Ну, воду рисовать сложно.

- Затем начался дождь.

- Кажется, у вас часто идет дождь.

- В общем, наконец, он понимает, что прямо за ним есть церковь, пакует все свои краски и входит внутрь.

- Тогда он и увидел ее.

- Элизабет?

- Нет. Нашу Леди. О, мистер Делано, вы обязаны увидеть ее.

- Может, ему и не следует.

- О, Эдвард, почему же не следует?

Эдвард пожал плечами.

- Он был богатым человеком, так что не мог просто восхищаться ей, не решив, что должен еще и владеть ей. Таковы богатые.

- Эдвард, мы ничего не знаем о материальном положении мистера Делано.

- Он не богат.

- Погоди, мы же на самом деле...

- Все, что тебе надо сделать, это посмотреть на его обувь. Вы не богаты, не так ли?

- Вы правы.

- Можете ли вы себе представить, что вы настолько безрассудны, что даже не задумываетесь, собравшись купить чудо?

- Чудо? Нет, не могу.

- Теперь вы понимаете, насколько он был богат

- Он не отступал, пытаясь уговорить церковь продать ее ему.

- Идиот.

- Они влюбились.

Эд что-то пробормотал.

- Они влюбились. Оба.

- Он предложил пару бочонков, доверху набитых деньгами.

- За картину.

- Надо сказать, я думаю, что некоторые из церкви сомневались по крайней мере немного, но женщины и слушать ничего не желали.

- Она чудо.

- Ну да, так говорили все женщины.

- Эдвард, ты знаешь, что это правда. Еще чая, мистер Делано?

- Да. Спасибо. Я не уверен, что до конца вас понимаю.

- Вы ведь ее еще не видели, так?

- Тереза, он только что приехал.

- Мы видели некоторые из тех картин, на которых он изобразил Элизабет.

Эд фыркнул.

- Он определенно был не из тех, кто пасует перед трудностями, это у него было не отнять.

Эд откусил печенье, его взгляд замер на чайнике.

- Что его вдохновило... Его вдохновила Элизабет, но поддерживала в нем это вдохновение именно она, Наша Леди.

- То есть вы говорите, вы подразумеваете, что эта картина, эта Наша Леди, магическая.

- Никакой магии, только чудо.

- Я не уверен, что понимаю.

- Это икона, мистер Делано, Вы, конечно, о них слышали?

- Да, предположительно икона – это не просто картина, это святость, воплощенная в картину, если в общих чертах.

- Вы должны увидеть ее. Завтра. Когда закончится дождь.

- Может, ему не следует.

- Почему ты продолжаешь так говорить, Эдвард? Конечно, ему следует увидеть ее.

Эдвард только пожал плечами.

- Конечно же, мы не продали ему ее, через некоторое время он перестал добиваться этого. Они влюбились.

- Он захотел ее взамен.

- Не говори так. Он сделал ее счастливой тогда, когда никто и не подозревал, что это были последние дни ее жизни.

- Когда Элизабет умерла, он начал рисовать.

- Он хотел оживить ее.

- Он хотел нарисовать икону.

- Он никогда не сдавался, пока, наконец, ему это не удалось. В конце концов, он нарисовал Элизабет.

- Вы говорите, что Эмиль Кастор нарисовал ту картину, что весит в фойе?

- На это ушли годы.

- Он хотел оживить ее каким угодно способом.

- Но эта картина, она настолько прекрасна, а остальные его работы...

- Ужасные.

- Каждый, кто входит в этот дом, хочет знать о ней.

- Я не хочу оказаться невежливым, но как она?.. Мне очень жаль, простите.

- Умерла?

- Это не имеет значения.

- Напротив, имеет. Она упала с обрыва. Она пошла туда, чтобы зажечь свечу для Нашей Леди, в знак признательности. Эмиль сделал ей предложение, и она согласилась. Она пошла к ней наверх, дождь пошел, пока она была внутри. Она поскользнулась на обратном пути и сорвалась.

- Как ужасно!

- Вы правы, но приятных способов умереть мало.

Дождь все еще хлестал в окно. Толстая кошка пришла в комнату и остановилась полизать лапы. Мы просто сидели там, слушая стук дождя и звон фарфоровых чашек, когда их аккуратно ставили на блюдечки. Чай был хороший и горячий. От огня шел странный запах шоколада. Я посмотрел в профиль на их лица, морщинистые, словно неудачно сложенные карты. Затем я повел себя как дурак, начав объяснять свою позицию куратора музея в Касторе. Я описал коллекцию, красивый дом и место у реки, к которой приходят олени (но я не упомянул об унылом городе), и закончил описанием ужасных работ Эмиля, комнаты, обвешанной жалкими картинами их дочери. Конечно, я сказал им, что ангельское изображение Элизабет, принадлежащее им, должно быть противопоставлено этому сборищу клоунов. Когда я закончил, тишина была очень напряженной. Никто не заговорил и даже не посмотрел на меня, но, несмотря на это, будто во власти какого-то страшного безумия, я продолжил: «Конечно, мы щедро вам заплатим». Тереза наклонила голову, и я подумал, что, возможно, это была поза, в которой она обдумывала важное решение, но затем понял, что она плачет.

Эд медленно повернулся, его голова напоминала голову марионетки на непрочной струне. Он посмотрел на меня таким взглядом, что я понял, каким дураком был и всегда буду.

- Пожалуйста, примите мои извинения за то, что... - сказал я, обнаружив, что говорю и двигаюсь, будто подчиняясь тем же рукам кукловода. - У меня нет слов, чтобы... Спасибо.

Я резко повернулся и вышел из комнаты, проклиная свою невоспитанность, в отчаянии оттого, что испортил такой приятный день. Я намеревался побыстрее оказаться в своей комнате и читать книжку до обеда, затем я хотел пробраться вниз и попытаться найти приличное место, чтобы поесть. То, что я мог оскорбить и обидеть двух таких хороших людей, было непростительно. Я был практически ослеплен ненавистью к самому себе, пока не вошел в фойе и не увидел ее боковым зрением.

На самом деле практически невозможно описать словами то, что придавало картине даже не завершенность и не красоту, а переносило ее в разряд величайшего искусства. Конечно, она была красивой женщиной. Конечно, освещение, цвета, композиция, мазки кистью, все эти элементы в отдельности можно описать, но это все еще не сравнится с тем неземным чувством, которое испытываешь, стоя перед шедевром, когда появляется необходимость сделать глубокий вдох, будто внезапно воздух, вобранный одним, понадобился двоим.

Вместо того чтобы пойти наверх, я вышел на улицу. Если та, другая картина была хотя бы немного похожа на это изображение Элизабет, тогда я должен был ее увидеть.

Было темно, дождь стал только моросить, на городе словно была пелена из черного масла, что напоминало работы Дали и исчезающие чернила. Ключи от машины я по привычки ношу в кармане. Мне пришлось объехать город несколько раз, я неправильно выбирал дорогу, однажды попав даже на подъезд к чьему-то дому. Наконец я нашел дорогу, которая, петляя по городу, вела к белой часовне. Даже во время дождя та будто светилась изнутри. Дорога была очень извилистой, но вполне надежной. Когда я добрался до вершины и встал у обрыва, на меня обрушились сильнейшие порывы ветра. Очертания города терялись в густом тумане, лишь несколько желтых огоньков пробивалось сквозь эту стену. У меня было ощущение, что я смотрю на небо с другой стороны, сверху. Волны бились об обрыв, и я чувствовал соль на своем лице, губах, я мог попробовать ее на вкус. Здесь, рядом с часовней, я понял, что она намного больше, чем кажется снизу. Башня сверху сужалась до тонкой иглы, на конце которой корабль балансировал в темном небе, зрелище было завораживающим. Пока я поднимался по каменным ступеням, слова Эдварда все не выходили у меня из головы: может, мне действительно не следует ее видеть. Я добрался до двери с тяжелой металлической ручкой и потянул за нее. На мгновение мне показалось, что дверь заперта, но она просто оказалась невероятно тяжелой. Открыв дверь, я вошел в темноту часовни. Позади меня дверь тяжело закрылась. Чувствовался цветочный аромат с привкусом дыма, сильный запах леса. Слышалось слабое капанье воды, видимо, крыша дала течь. Я был в церковном фойе, передо мной была следующая дверь, в темноте ее выделяла полоска света, проникающего через щель внизу. Сбитый с толку темнотой, я осторожно стал продвигаться дальше. Эта дверь тоже оказалась очень тяжелой, но после некоторых усилий и она поддалась.

Он кашлянул, прочистив горло, будто бы внезапно простудился. Она совсем немного приоткрыла глаза. Его щеки стали красными, должно быть, из-за тепла, идущего от камина. Как странно он выглядел... Так, будто ему было больно или на него напал жар. От усталости она закрыла глаза, казалось, прошло много времени, прежде чем он заговорил опять: его голос дребезжал.

- Все, что я могу сказать - мне не следовало на нее смотреть, никогда. Как бы мне хотелось, чтобы я никогда не видел ни одну из этих картин. Именно там я пообещал себе, что никогда не удовлетворюсь любовью хоть сколько-нибудь менее впечатляющей. Я хотел чувств, которые вырвут меня из собственных сковывающих границ, так, как любовь Эмиля к Элизабет сделала с ним, чтобы каким-нибудь образом моя любовь оставила свой отпечаток в мире. Так влияют величайшие творения искусства, навсегда меняя людей, которые их видели. Под таким же влиянием оказался и я.

Когда ты увидишь меня печальным и спросишь, о чем я думаю, или когда мне захочется помолчать, не объясняя причин, ты будешь знать, каковы они. Если бы я никогда не видел тех картин, возможно, я был бы счастливым человеком. Эта мысль очень часто не дает мне покоя.

Она подождала, но он продолжал молчать. Прошло много времени, и она прошептала его имя. Но он не ответил, а когда она взглянула на него щелочками своих глаз, он уже спал. Вскоре она тоже уснула.

На протяжении всей этой ночи, пока они рассказывали свои истории, огонь продолжал отдавать тепло, от которого лед на крыше и на окнах понемногу оттаивал. А следующим холодным утром, когда они проснулись, об этом напоминал лишь пепел и тлеющие угли. Дом снова был покрыт ледяной кожей, которую они надеялись растопить, снова разжигая огонь. Они не понимали, что только лишь делают ее прочнее. Они провели остаток этой зимы в своем ледяном домике. Сжигая все дрова и большую часть мебели, питаясь консервами, даже если те уже были испорчены, они выжили. Исхудавшие и едва верящие своей удаче, они дождались весенней оттепели. Конечно, эти двое так и не смогли забыть те зимние истории. Ни весной, ни летом, ни тем более осенью, когда ветра начинали переносить прохладу в опавших листьях, когда заметно это странное сочетание светящего солнца и угасания природы. Они не говорили об этом, но знали, что оно навсегда останется между ними.

*Rhome – город в штате Техас, США.