Хлеб

Дерево для мотыги упало с неба. Буря взъерошила хворост на крыше бревенчатой хижины, погнала вспять воду в речке, так что мутная от паводка струя встала меж берегов хрустальной запрудой и вырвала с корнем молодой ясень, росший на высоком, подточенном водой и ветром берегу. Ясень, держа между обнаженными корнями ком земли, упал к ногам человека, когда тот искал, из чего смастерить рукоять для мотыги. А на колышках, вбитых в трещины бревен его жилища, уже висели мотыжные лезвия: узкие и широкие, раздвоенные как рыбий хвост, вытянутые наподобие птичьего клюва, с тремя и четырьмя зубцами и такие затейливые, что напоминали лист орешника после того, как над ним поработал жук-листогрыз. Каждая мотыга имела имя: Разрезатель Корней, Высекатель Искр, Землеруб, Тяжелый Удар…

Сняв с ясеня серую кору и обнажив радостно свежую желтоватую древесину, человек мастерил надежную рукоять, а тем временем весенняя земля поспевала и ждала. Человек знал, что на много дней пути вокруг, а быть может, и на всей земле, он один готовится к трудной и сложной работе. Он долго перебирал мотыжные лезвия, пока не выбрал самое тяжелое и широкое, прозванное Делателем Мозолей. Ни один мужчина из его рода не решился бы приступить к земле с такой тяжелой и широкой мотыгой.

А когда наладил землеруб, вышел на поляну и бросил мотыгу круто вверх, так, что она завертелась, засвистела, превратилась в мерцающий диск. Диск летел под облака, падал вниз, тут встречала его широкая ладонь, да так ловко, что диск разом превращался обратно в мотыгу и влипал самым концом рукояти в приготовленные для встречи пальцы. Вверх-вниз летал мерцающий диск, а человек, забыв про одиночество, громко смеялся, его забавляла нехитрая игра, он называл ее Праздником Мотыги.

Потом наступил праздник Первого Удара, была упрямо упругая земля и камни. Главное, камни. Они высекали искры. Запах земли смешивался с запахом гари. Стальное лезвие быстро иззубривалось, и человек сокрушенно качал головой. Железо ковал и острил он сам, никто не помогал ему, и каждая искра, уносящая кусочек металла, больно колола в самое сердце.

Вечером, сидя у костра, он долго рассматривал израненное лезвие. Размышлял. И наконец, надумал закруглить края стальной пластины, чтобы при ударе о камень скользила она вбок и не наносила раны сама себе. Довольный своим открытием, человек уснул.

Ночью к потухшему костру подходил медведь, нюхал теплую золу и обиженно ворчал, когда угли, разгоревшись от его дыхания, красными пчелами жалили в нос. Медведь надулся от обиды и мохнатым шаром укатил восвояси.

Во сне человек улетал прочь от бревенчатого домика в совсем иной мир. Тяжело ворочался, подминая упругие ветки, служившие ему постелью.

Поутру, увидев медвежьи следы, нахмурился и тут же заулыбался, вспомнив, что сегодня в руках у него побывают тяжелые горстки семян. Знал, что припорошенные тонкой серой пыльцой желтые зерна ждут не дождутся, когда из темной кладовой их пустят на волю и в рост.

Он сеял из лукошка-севницы двумя руками сразу. Так тоже умел не всякий, издавна привыкли сеять одной правой.

Сеял и зорко смотрел, куда падают крайние зерна. Примечал, чтобы, когда пойдет обратно, засеянные полосы ложились точно край в край. Наблюдал за полетом россыпи зерен и в который раз жалел, что совсем одинок. Вот сейчас бы пришелся к делу шустрый паренек, сын. Он бы шагал поодаль и отмечал границы засеянного, втыкая в землю маленькие пучечки прошлогодней соломы. А так, как ни следи, поднимется хлеб где с проплешинами, где с низкорослой гущиной.

Но никто ему не помогал, и он старался не думать о своем одиночестве. Когда ни о чем не думаешь, руки работают ловчее.

А потом пришло, застыло и укрепилось знойное, бездождное лето. Солнце с бессмысленной яростью вонзалось в землю, так что соки земли кипели и испарялись. Воздух пожелтел и зазвенел от сухости, а из реки, затопляя прибрежные кусты, поднимался белый пар.

Человек шел к реке и загребал руками этот пар, словно хотел захватить его огромной охапкой и разбросать по полю мелкими каплями, как недавно разбрасывал желтые зерна. Но пар ускользал, не оставляя на растопыренных пальцах ни малейшего влажного пятнышка.

Изнывая от жажды, земля потрескалась, и былинки, из последних сил сохраняющие зеленую свежесть, стояли возле трещин, как на краю пропасти. Пытаясь спасти умирающую ниву, человек решил провести к ней речную воду, прорыть глубокую канаву. Несколько дней исступленно крошил берег реки в том месте, где он ближе всего подходил к полю, но потом опомнился, сообразил, что здесь нужна не пара, а сотни и тысячи рук, вооруженных кирками и заступами. Опомнился и сбежал в лес, испугался, показалось ему, что забыл он, как чувствуют кожей освежающее прикосновение ветра, почудилось, что зной стоял всегда и будет стоять вечно. Тревога стеснила грудь, но тут закачались, забормотали деревья, переговариваясь шелестом друг с другом, все потемнело, и он понял причину тревоги. Птицы и деревья стали черными, мятые клубы черных туч показались из-за верхушек деревьев, мир замер и раскрылся навстречу грозовому ливню.

Но ливень обманул, жестоко обманул. Редкий перестук первых капель так и не слился в сплошной рокот настоящего дождя. Тучи лениво обошли стороной клочок земли, на который возлагалось столько надежд. Человека обуяло негодование, и он двумя кулаками погрозил небу и солнцу.

Лишь к концу лета разрешилось небо по-весеннему теплыми дождями, и хлеб налил колос. Пришла пора жатвы.

Жал дотемна. Серп в свете луны сам как лунный полумесяц, а колосья и в темноте хранили золотистый солнечный отблеск. И когда отсекал от земли колосья, сверкал в одной руке лунный серп, в другой — пригоршня солнца.

Летнее время он тоже не потерял даром. За Ольховым озером нашел камень-жерновик, обтесал два маленьких жернова для ручной мельницы: нижний камень — лог, что лежит прочно на земле, и верхний камень — ходун, что вертится под рукой, ходит ходуном.

Муку пересыпал в мучницу — кадку для держания муки под рукой: хлеб печь. Мука получилась отличная, по муке он особый знаток. Опустишь в нее руку — холодит, но не очень, внутреннее тепло все же ощущаешь, словно дотрагиваешься до живого тела, На зубах не хрустит, а стиснешь в горсти сожмется в комок и тут же рассыпается, тоже словно живая.

Взял в руки первую лепешку, свежую, душистую, понюхал, переломил и… Со стороны реки раздался рокочущий гул. Из-за излучины крутого берега показался плывущий по воздуху новенький двухместный аэробус.

Человек вздохнул, положил лепешку в тонкий прозрачный пластмассовый мешочек и шагнул за порог хижины. Навстречу ему бежал пилот аэробуса.

— Здравствуй, Главный Химик! — сказал пилот. — Извини — нарушил твое отшельничество. Прилетел сказать: отпуск кончился, все в Институте ждут тебя. Думал послезавтра прилететь, да не утерпел — твоя новая книга вышла, хотел обрадовать. Вот, держи!..

Каждый рисунок в книге был объемным и, кроме того, излучал тонкий аромат свежеиспеченного хлеба. Почти вся книга состояла из таких рисунков — здесь были пышки и сдобы, калачи и рогалики, бублики для школьников и крендели для старушек, печенья для музыкантов и пряники для влюбленных, ватрушки для дальних рейсов и кексы подводного питания. Называлась книга «Новый синтетический хлеб». Когда пищу стали ткать из солнечных лучей и струй воды в прозрачных шарах-реакторах, все забыли о том, что такое недород, засуха, неурожай. И только автор книги, Главный Химик Всемирного Института Синтетического Хлеба, каждый год прилетал за Ольховое озеро сеять и жать. Как и многие другие в XXI веке, он по-прежнему любил Природу и Простой Труд.