Хедера

Никогда раньше я не видел такой женщины, как она.

Красоты она была редкостной, необычной, тревожащей — но даже не в красоте дело. В чём-то непонятном, неопределимом, ранящем сердце. Странная красавица она была. Странность волновала сильнее, чем красота.

Невысокая и очень стройная, очень гибкая. Точёная фигура, из тех, на которых можно корсет не зашнуровывать. Непослушные тёмные волосы: из гладкой причёски выбиваются маленькие локоны, вьются у висков, вьются на лбу. Лицо…

Глаза тёмно-зелёные, глубоко зелёные, в тени ресниц — как омуты. Погибельные. Кожа белая, очень, очень свежая, невообразимо свежая… говорят, как у младенца, говорят, как лепесток розы… я скажу: как розовый бутон росистым утром. Без изъяна, сияющая.

А выражение не уловить. То ли рассеянная, то ли сосредоточенная — и оттенки чувств каждый миг чуть-чуть меняются, но остаётся глубокий покой. Лицо — как озеро: на поверхности рябь от любого ветерка, в глубине — покойная тишина.

А платьице простенькое, дешёвенькое платьице, из тех, что горожанки сами шьют по модной картинке, да и картинка-то прошлогодняя. Шерстяная ткань в серую и зелёную клетку, без украшений почти… только бархотка на шее, а на ней висит крохотная подвесочка — серебряный листик плюща. Ну, да, что-то вроде амулета. Звали её Хедера.

Замужем. А на мужа смотреть — с души воротит: в молодости, видно, был бравый вояка, но где теперь та молодость. Старый хрен, отличился где-то там, на славных рубежах, на поле брани, вернулся домой в орденах и шрамах, самый заметный — на красной морде. Хромой. Хедера рядом с ним — как полевая незабудка рядом с пушечным ядром. По возрасту — в дочери годится.

Откуда-то он её привёз, из мест, где воевал. Ясно, что с происхождением тут не вполне… армейская девчонка, может, маркитантка или потаскушка. Но по виду ни за что не скажешь, выглядела она самой настоящей аристократкой, принцессой крови — и любой бы её забрал откуда угодно. Любой.

Я видел, как у всех мужчин в зале головы сами собой поворачивались в сторону Хедеры. Даже мой отец разулыбался и предложил ей бокал вина — решил, что может себе позволить, пока мать лечит мигрень в горном селении. Но Хедера не кокетничала ни секунды — она, кажется, вообще не знала, что это такое, не умела. Она просто взяла бокал, и пригубила едва заметно, и поблагодарила отца одним взмахом ресниц. Её майор ещё что-то там нёс, шутил, как пропойца в кабаке, ржал, как целый табун, видимо, считал, что выглядит очень светски… а Хедера стояла рядом и смотрела на него.

Без любви, без страсти, без стыда, без отвращения, без участия.

Как в окно на дождь.

А толпа мужчин вокруг глазела на неё. И я.

Я, известный в местном кругу молодых людей, любящих приключения с девицами и молодыми замужними дамами, как спортсмен, даже чемпион, предпочитающий чувствам количество и скорость — глазел на чужую, безродную, странную женщину, как мальчишка на голую статую. Чувствуя мучительную страсть такой силы, какая порой накатывает только во сне.

Майору было лень танцевать, он пошёл накачиваться вином. Хедера танцевала с местными хлыщами, среди которых были и мои приятели, в этот момент смертельно мне ненавистные. Они наверняка нашёптывали ей сальности, у них были лоснистые морды блудливых котов — а Хедера слушала безмятежно и равнодушно. И я видел, как моих знакомцев трясёт и колотит от этой её безмятежности, за которой что-то…

Мы все чувствовали это что-то. Но, я уверен, никто не мог бы его определить и назвать.

Я чуть с ног не сбил своего дружка Вильяма, который пытался пригласить её на очередной танец. И Хедера усмехнулась, чуть заметно. И я взял её за руку — длинные, нервные, сильные пальцы, нежная и странно цепкая кисть. Я бы хотел остаться с ней наедине прямо сейчас.

Она смотрела без насмешки и без отвращения. Но не равнодушно, а…

Вот с этим вот…

С этим странным чувством за внешней безмятежностью.

Я сделал несколько дурацких комплиментов. Хедера слушала, как слушают шум дождя.

— Бог мой, — сорвалось у меня с языка само собой, — сударыня, зачем вам сдался этот майор? Ну зачем?

Она едва заметно пожала плечами.

— Мне нужна опора, — сказала она. У неё был глуховатый, ровный, необычный голос, такой же безмятежный и тревожащий, как выражение лица.

Молчаливые красавицы сплошь и рядом глупы. Но не Хедера. Я видел: она наблюдает за всем окружающим с равнодушным любопытством, как за копошением муравьёв. Она была — как богиня на рауте смертных. Или фея. Но не человек.

— Мы ещё увидимся, сударыня? — спросил я, заставляя себя отвести её на место.

— Не знаю, — ответила Хедера. — Возможно.

— Непременно! — сказал я, а она снова чуть пожала плечами. Не отводила взгляда, не робела, не смущалась, не приглашала и не навязывалась.

Просто смотрела на меня. Как на новый, но малоинтересный предмет.

Я следил за ней весь вечер. Меня ужасно радовало, что это выражение спокойного наблюдения не покидает её лица, какой бы хлыщ перед ней ни распинался. Либо ей никто не нравился по-настоящему, либо она невероятно владела собой — но ни малейшего знака расположения никто не получил.

И оттого все наши мужчины просто на стену лезли. А майор, старая сволочь, видя это, ухмылялся. Так понимающе, гнусно ухмылялся. Вы тут хоть расшибитесь, а спать с Хедерой буду я, неважно, что она об этом думает.

И видя эту ухмылку, видя, как он её укутывает пелеринкой, как руку подаёт, чтобы поднялась в экипаж — как обращается заботливо, по-хозяйски так, словно с ценным имуществом — я думал, что своими руками бы его удушил.

Всю ночь думал о Хедере. И весь следующий день. И, подозреваю, не я один. Мой отец за завтраком был рассеян и слегка печален, и газета ему на ум не шла, и тост с маслом он уронил, и лакею раздражённо сказал: «Не хотите служить, Вейс — я вас рассчитаю, а хотите — служите, как надлежит!» Поймал мой взгляд — ухмыльнулся, пожалуй, виновато:

— А хороша девчонка у майора Бульма, а?

Девчонка…

Впрочем, я бы, наверное, тоже сказал «девчонка». Чтобы этот кавардак в душе хоть немного прикрыть от чужих глаз. Мне же к кофе принесли пяток писем от моих подружек разной степени случайности. И я этот надушенный мусор кинул в корзину для бумаг, не читая.

Я был, как голодный нищий, которому хлеба хочется до смерти, вот этот горячий каравай, от которого запах на всю деревню, а в руки ему суют пустые хорошенькие коробочки от печенья и цветные конфетные бумажки. Только злит.

Я позвал садовника и велел ему нарезать роз. Лучших, какие у нас в саду только есть — не знаю, как они зовутся, сорт такой, прямо бархатный, крупные, томные цветы такие. Ни одна девица не устояла. И с громадным букетом этих роз я отправился к майору делать ответный визит.

Мол, мой отец-барон будет всегда рад видеть героя. Если майор выползет меня встретить.

Но надеялся-то я на Хедеру. И мне повезло.

Домишко у майора был — поганенький. Кривенькая лачужка в два этажа, краска потрескалась, уже не понятно, голубая или серая. Но увитый плющом — это его красило. И на фоне стены плюща, в плетёном кресле сидела Хедера с книгой — денёк выдался погожий.

Я её окликнул:

— Сударыня, примите… — и протянул цветы.

Она подняла на меня глаза — и вдруг коротко расхохоталась. Странно — дико, зло, почти издевательски. Но этот ведьминский смех сделал её совершенно нестерпимой для взгляда — ещё более желанной, если это возможно.

— Простите, — почему-то пробормотал я.

Хедера усмехнулась. Меня эта усмешка насквозь прошла, как молния.

— Как же это… пошло, жестоко, глупо, — сказала Хедера. Книгу отложила и встала. — Бессмысленно и нелепо, сударь.

Я растерялся:

— Так вы не возьмёте?

Думал, она продолжит меня отчитывать, но ошибся. Миг — и уже прежняя безмятежность.

— Возьму, — сказала она. — Забавно. Мерзко, но забавно. А вы — уйдёте.

Спокойный приказ. Я не смог возразить. Уходил — и резало сердце.

Уходил — и видел чёткую картинку перед собой, врезавшуюся: Хедера держит цветы у лица — тёмно-красные, словно сгустки крови. И усмехается, будто кого-то убила.

Я пытался вызвать у себя отвращение к ней.

Не вышло.

Я очень хотел о ней не думать, но она уже заполнила меня целиком. Да что! Я смотрел в зеркало на себя — и видел чучело с ввалившимися горящими глазами и туберкулёзными красными пятнами на щеках! Если это не несчастная любовь, то что ж тогда — она?!

Я несколько дней нарезал круги вокруг домишка её майора. Потом не выдержал.

У меня нашёлся шикарный браслет, который я собирался подарить певичке-гастролёрше, дававшей концерты у нас в городе — за пару незабываемых, так сказать, ночей. Но вся эта интрижка потеряла смысл, незабываемую девицу я давно забыл, приглашение на бенефис выкинул или порвал. А вот браслет был вправду хорош: три довольно крупных изумруда в золотой оправе в виде виноградной лозы. Я вдруг подумал, что Хедере он бы подошёл.

Вполне приличный подарок. Не дешёвка.

Погода стояла хмурая, серая, то и дело принимался дождь — и я подумал, что мне придётся долго караулить у ограды, ожидая, пока она выйдет. Но ошибся: Хедера прогуливалась по саду, без зонта, капюшон пелеринки был скинут с головы, в волосах у неё блестела водяная пыль. Она была невозможно хороша.

Я поклонился — и она ответила королевским кивком. Подошла поближе.

— Я хотел извиниться за ту глупость, с цветами, — сказал я. — Этот подарок лучше, верно? Не такой эфемерный?

Она взяла у меня футляр с браслетом, открыла его без особого любопытства, покрутила браслет в руках, положила назад и протянула мне. Равнодушно, как дорожный камешек.

— Вам не нравится, сударыня? — спросил я в смятении, близком к отчаянию.

— Мило, — сказала Хедера тем тоном, в каком явственно слышится «отвяжись». — Только на что это мне?

Вот тут-то я и сделал безнадёжную глупость.

Я схватил её за руку и принялся объяснять, на что. Что-то безумное нёс, умолял, предлагал шелка, бархат, золото и бриллианты, намекал на то, что унаследую титул и земли у отца, то купить её пытался, то сманить, то клялся в немыслимой любви — бред пьяного или ошалевшего. Хедера слушала меня чуть удивлённо, без негодования и без особого интереса, но не гнала — и меня пёрло.

И в самый неподходящий момент появился чёртов майор.

В тот момент, когда я его увидел — поздно! — морда у него была бешеная, только слюна не капала. Аж перекосилась от ярости.

Хедеру он рванул за плечо — почти отшвырнул от меня. Рявкнул:

— Не забывай, кто ты такая! И откуда я взял тебя, ты!

Она еле устояла на ногах, но не изменилась в лице.

— Я хорошо помню, — сказала она. — Благодарю.

И он обрушился на меня:

— Слышь, барон! Кто тебя учил шляться к чужим жёнам, щенок мокрохвостый?!

Вот тут-то я и пришёл в себя.

— Вы, господин майор, — сказал я, — ничтожество и подлец. За одно то, что вы поднимаете руку на беззащитную женщину, вас надлежало бы выгнать из города. И нечего корчить оскорблённого — вы сами способны оскорбить…

— Заткнись, мальчишка, — ухмыльнулся барон. — Пока я не велел тебя выпороть… да я бы и сам справился, чтоб ты лучше понимал, как разговаривать со взрослыми.

Хедера наблюдала за нами по обыкновению безмятежно — но я ни тени осуждения не заметил в её взгляде в мою сторону. Лично ей вовсе не хотелось меня гнать, она была не солидарна с майором — и это придало мне сил.

— Ну, довольно, — сказал я. — К чему это сотрясение воздуха. Мужчины выясняют отношения с помощью пистолетов. Завтра в девять утра я буду к вашим услугам где угодно, хоть прямо здесь.

— О! — издевательски расхохотался майор. — Ты хочешь, чтобы я вышиб из тебя дух по закону?! Ну, хорошо, деточка, завтра я тебя пристрелю — мне же веселее.

Мне больше ничего не оставалось, как уйти. Я шёл домой пешком и думал, что Хедера достанется мне, если я убью маойра… а если он убьёт меня, она перестанет меня мучить. Мне надо было думать о поединке, я нашёл секундантов, написал своему врачу — но над всем этим стояла Хедера. Приз. Я понимал, что майор в своём роде думает то же, что и я — поэтому обязательно попытается не ранить или покалечить меня, а убить.

Когда Хедера сказала, что ей нужна опора, она очень ясно донесла: ей, в общем, всё равно, на кого опираться. Её интересует сила как таковая.

Она ни разу, ни единым движением не показала, что я ей неприятен. Даже после выходки с цветами — ведь её разозлили и насмешили цветы, мой поступок, а не я сам.

Все мои друзья не по разу назвали меня законченным идиотом и пообещали, что майор пристрелит меня, как рябчика. Я избегал отца, но вечером он ко мне пришёл.

— Весь город уже болтает, что ты собираешься стреляться с Бульмом, — сказал он. — И никто не сомневается, что из-за девчонки. Ты сумасшедший.

Его тон мог быть и более осуждающим — но в нём слышалось более печали, чем упрёка.

— Прости, — сказал я. — Этот гад меня оскорбил.

— Когда ты подбивал клинья его жёнушке? — спросил отец с грустной улыбкой. — А он ведь привёз её с границы. Она бесприданница. Я даже не удивлюсь, если мне скажут, что она спала с ним до свадьбы.

— А это важно? — спросил я, и отец встал, чтобы уйти.

Он, в сущности, прекрасно всё понимал. Сказал напоследок:

— Это чудовищная глупость, но… мне остаётся только молиться. Чтобы ты уцелел — и чтобы тебе не пришло в голову жениться на ней.

Всю ночь я не спал. Мне представлялась Хедера, стоящая под моросящим дождём, прекрасная, как никогда, я грезил наяву. Утром я был как шальной.

Майор должен был меня убить. Это казалось очевидным, как дважды два.

Но любой поединок на пистолетах — это лотерея. Непредвиденная случайность может перевернуть самые удобные для кого-то обстоятельства. Мне море было по колено; майор тщательно готовился. Я почти не умел стрелять, у майора был немалый боевой опыт. Но его пистолет дал осечку, я выстрелил, не целясь — и убил его наповал, хоть стрелял в человека впервые в жизни.

Если бы я не был пьян бессонной ночью и безумной страстью, это убийство, очевидно, поразило и ужаснуло бы меня. Но вышло иначе: я смотрел на его труп в мокрой траве и почти радовался, мне хотелось хохотать, как Хедера, когда она увидела кровавые розы. Всё по-моему, ха-ха! И пусть этот поборник супружеской верности горит в аду!

Единственное, чего сам я боялся, как адского пламени — это отвращение или горе Хедеры. У меня ноги подламывались, когда я к ней шёл. Её слёзы ранили бы меня смертельно.

Но Хедера была почти такая же, как всегда. На её безмятежном лице лежала едва заметная тень, но для скорби и даже печали это было слабовато.

— Вы лишили меня опоры, — сказала она. — Очевидно, теперь я погибну.

— Нет! — вырвалось у меня. — Нет, ангел мой! Я могу быть опорой, я! Пожалуйста, пожалуйста, собирайтесь — и уйдём отсюда! Я сам позабочусь о его похоронах! Я пришлю за вашими вещами! Уедем отсюда, умоляю вас!

— Не так быстро, — сказала Хедера. — Есть нечто такое, что я должна забрать сама.

— Но вы поедете?! — заорал я в восторге. — Дорогая, забирайте всё, что сочтёте нужным! Я никогда не причиню вам ни малейшего неудобства!

Лицо Хедеры просветлело. Это было как улыбка, только нежнее.

— Очень хорошо, — сказала она и пошла к стене майорского домишка.

То, что она сделала дальше, выглядело странно, даже безумно — но почему-то очень логично. Хедера опустилась на колени, на землю, влажную от недавнего дождя, не боясь замарать платье — и голыми руками принялась её разрывать. Я видел, как она выкопала молодой побег плюща. После встала и подошла ко мне, держа его в руках, как держат живую птицу.

Вот в этот-то момент я понял, что она совершила какой-то обряд, быть может, ведьмовской. Что этот плющ — хедера хеликс — не просто тёзка её, но талисман, фетиш, что-то, связанное с ней более глубоко, чем я мог бы себе представить. Но это меня не особенно смутило.

Что, конечно, многое говорит о том, насколько безумен я был в тот момент.

— Я посажу его возле вашего дома, — сказала Хедера. — Он укоренится — и всё будет в порядке.

Уже в экипаже я целовал её руки, держащие побег, руки, испачканные землёй — и она не отстранялась больше. У замковой стены я сам вырыл руками ямку. Это было непросто: там росла трава, дёрн еле-еле поддался, я драл его с остервенением, помог себе тростью и какой-то палкой — но это того стоило. Едва я закончил, цепкие, сильные и нежные руки Хедеры обвились вокруг моей шеи. Её дыхание пахло дождём и зеленью. Её поцелуй лишил меня остатков здравого рассудка.

Перед поединком с майором я ещё мог думать, что Хедера станет всего лишь моей любовницей. После первой же ночи, проведённой с ней, я понял, что женюсь на ней. Хотя бы для того, чтобы она не вздумала куда-нибудь уйти — и чтобы иметь законное право гонять от неё любого гада, такого же сумасшедшего, как я сам.

Спать с ней было всё равно, что спать с весной.

Хедера обвивала меня, как плющ, в ней были цепкость и странная, словно бы пассивная, но неодолимая страстность. Её тело было прохладным, но соитие — неожиданно жарким. Она пахла водой и зелёной листвой. Меня очаровывала её упругая, безжалостная, неженская сила. Я понимал, что, очевидно, не смогу насытиться ею никогда.

Я представил её отцу. Хедера была одета в роскошный туалет из полосатого зелёного шёлка, украшенного листьями плюща, её красота сияла, как фонарь на маяке в ночи.

— Это моя невеста, — сказал я.

Отец вздохнул и с трудом отвёл глаза.

— Я не уверен, — сказал он. — Понимаю, но не уверен.

Вот такое получилось условное, неявное благословение. И свадьбу мы справили поспешно и неслышно, абсолютно ненормально — если знать, что я единственный наследник древнего рода и громадных земельных угодий. Хедера венчалась в зелёном и ни дня не носила траур. Меня это не смущало, на остальных мне было наплевать.

В городе о нас чудовищно злословили. Мужчины были без ума от Хедеры, но женщины ненавидели её яростно. О ней говорили, что она — солдатская шлюха, безжалостная и бессердечная тварь, прыгнувшая в постель к любовнику прямо от неостывшей могилы мужа. О ней говорили, что она ведьма, что она стара, как смертный грех, а молодость поддерживает кровью умерших младенцев. О ней говорили, что она меня заколдовала.

Последнее, в сущности, было правдой. Но для меня это не имело значения.

Горожанки ещё не знали некоторых пикантных деталей. К примеру: Хедера никогда не ела. Я пытался угощать её, но она неизменно отказывалась, говоря, что у неё нет аппетита. Она любила сладкий чай, пила бульон, даже вино — но не съела ни кусочка пищи. Только пару раз мне удалось скормить ей несколько ложек супа-пюре из овощей, что не меняло общей картины.

Это заставило наших челядинцев вообразить, что Хедера — вампир. Но эту глупость опровергало моё состояние.

Мне было очень хорошо. Мне никогда не было настолько хорошо. А Хедера сияла нестерпимой, невозможной красотой всё ярче — и плющ с удивительной быстротой разрастался, цепляясь за неровности замковой стены. С весны до середины лета он поднялся до самых окон нашей спальни — и чем пышнее разрастался плющ, тем ярче хорошела Хедера.

Она очень любила свет, воздух и дождь. Никто из светских дам не стал бы прогуливаться под дождём, но Хедера, с непокрытой головой, с волосами и лицом в водяной пыли, с влажным сиянием зелёных очей, в дождь была особенно хороша. Казалось, всё блестит на ней.

Любила ли Хедера меня… сложно сказать. Но ей очевидно было хорошо в моём обществе. Возможно, она была мне благодарна… во всяком случае, она больше не смотрела на меня, как на малоинтересный посторонний предмет; при встрече в её взгляде светилась тихая радость, на губах появлялась лёгкая улыбка. Танцевать она предпочитала со мной, слушать любила меня — чем не предпочтение? Этого мне хватало для почти чрезмерного счастья. Для эйфории.

Чем больше я узнавал Хедеру, тем мне было очевиднее, что она не может любить иначе. Я не требовал невозможного, а в ответ Хедера украшала не только мою жизнь, но и жизнь замка.

Украсила бы и жизнь города, если бы город мог её принять. Но для благонамеренных горожан мы были преступниками; как их переубедить, я не знал.

От кого-то из приятелей я услыхал, что о Хедере говорили даже в столице. Как о диковинке: в замке провинциального барона живёт прекрасная лесная фея или кто-то в этом роде. Меня это забавляло, потому что — да, в этом было что-то. В один прекрасный день слух закономерно дошёл до короля — и он написал отцу. Сообщал, что намерен поохотиться на оленей в нашем лесу — и взглянуть на легендарную красавицу из Заозерья.

Отец был счастлив. А в разгар подготовки к приёму нашего августейшего гостя, из горной деревни, где свежий воздух должен был облегчить её мигрени, неожиданно вернулась моя мать.

По всей вероятности, слухи дошли и до неё.

Когда отцу сообщили, что мать находится в пути, его лицо приобрело сперва озабоченное, а потом испуганное выражение.

— Вот так-то, дитя моё, — сказал он мне. — Похоже, нашей весёлой жизни пришёл конец. Ида прислушивается ко всему, что говорят в свете, а говорят там… ты сам знаешь. Жаль. Девчонка неплохая, спокойная девчонка, не из кокоток. Со странностями, но кто же без них…

Я слушал и кивал. В доме уж слишком легко дышалось нынче — без матушкиных мигреней и молебнов, без её свиты, воспитанниц, приятельниц и постоянных бесед в гостиной о конце света, что непременно должен последовать в наказание за людские грехи. Но Хедера была по обыкновению безмятежна.

— Всё образуется, сударь, — сказала она отцу, и он поцеловал её руку.

Не образовалось.

Мать с порога — ещё разгружали экипаж с чемоданами, сундуками, шляпными картонками и прочим скарбом — отчитала меня:

— Как ты посмел жениться, не спросив разрешения у меня?! На первой встречной девке?! На полковой шлюхе с чудовищной репутацией, без гроша за душой, чуть не сплясавшей на могиле собственного мужа?!

— Её мужа убил я, — сказал я. — И на его могиле никто из нас не плясал. Отдохните с дороги, матушка.

— Я хочу видеть эту дрянь! — заявила мать.

— Я не хочу звать жену, пока вы не успокоитесь, матушка, — сказал я.

Она оттолкнула меня с дороги и решительно направилась в мою часть дома. Отец покачал головой; я пошёл за матерью.

Хедера сидела на широком подоконнике раскрытого окна и смотрела вдаль. У моей матери при виде неё сделался такой вид, будто она хочет сбросить мою жену с башни.

Хедера обернулась на шаги.

— Встань немедленно, мерзавка! — прикрикнула мать.

— Как я рада вас видеть, сударыня, — сказала Хедера дружелюбно и приветливо. — Надеюсь, вы доехали хорошо.

— Что ты сделала с моим сыном, гадина?! — багровея, вопросила мать, уперев руки в бёдра.

— Я вышла за него замуж, — сказала Хедера.

От неё веяло ненарушимым покоем. Это было так чудесно и так непохоже на большинство женских реакций на выпады такого рода, что мне захотелось обнять её прямо сейчас.

— Не смей дерзить мне! — почти взвизгнула мать. Она не знала, что делать с вот таким — с безмятежностью, непробиваемой, как междугорский рыцарский доспех — и у неё сдавали нервы.

— Простите, сударыня, — ответила Хедера. — Мне очень жаль. Хотите чаю?

Мать выскочила из нашей маленькой гостиной. Дальше Хедеру можно было только бить — но это было бы чересчур; как иначе вызвать у моей жены хоть какой-то отклик, мать не знала.

Я знал. Невозможно.

— Твоя матушка очень огорчена, — сказала Хедера. — Позволь, я заварю чаю с мятой?

Она была безмерно прекрасна.

Возможно, мне гореть в аду за её майора, подумал я, но это стоило свеч.

Мать своим приездом сильно испортила жизнь отцу, но не мне. Хедеру она ненавидела яростно, нестерпимо, так, как лишь свекровь может возненавидеть невестку за ворох воображаемых грехов — а практически беспричинно. Привычное светлое спокойствие Хедеры раздражало мать, как личное оскорбление. Она целыми днями грызла отца за то, что он недостаточно энергично препятствовал моей свадьбе… да он ещё и был заподозрен в симпатии к «этой молодой мерзавке». Но на нашу территорию мать больше не заходила.

И мы жили весело.

С женщиной обычно тяжело молчать, но не с Хедерой. Мы подолгу, молча, бродили по нашему древнему парку; я научил её держаться в седле — и мы совершали верховые прогулки. Я любил смотреть, как она шьёт или вышивает — и подарил ей ворох тканей всех мыслимых оттенков обожаемого ею зелёного цвета. Хедера помогла отцу убрать и украсить покои для важных гостей к приезду короля — и отец понимающе улыбнулся, видя на шёлковых обоях, которые она выбрала, тонкий узор из серебристых листьев плюща.

Тогда с Хедерой смирились даже домочадцы: её кроткий нрав слишком явно отличался от жестокой требовательности моей матери. В общем, у нас было прекрасное лето… а в начале августа, когда плющ обвил нашу башню почти целиком, в замок приехал король.

Ему, в общем, понравился замок — но Хедера его обворожила. Это было заметно. Наш пожилой государь просто замер, как громом поражённый, а немного придя в себя, принялся звать нас с ней в столицу.

— Молодые аристократы должны блистать при дворе, — говорил он, улыбаясь. — Бессовестно прятать такой лесной изумруд в глуши, он непременно должен украсить собой наш дворец. Иностранные послы непременно должны увидеть, каких восхитительных женщин рождает наша страна…

Как только мы остались одни, Хедера сплела пальцы с моими и сказала, глядя мне в лицо:

— Уехать — это будет нехорошо.

— Его величество просто ошалел, — шепнул я ей на ухо. — Но, если он, паче чаяния, будет настаивать, мы с тобой уедем в столицу и возьмём плющ с собой. Это ведь твои корни, Хедера?

И она улыбнулась, словно услышала отличную шутку.

А тем временем, как потом выяснилось, король обсудил с моим отцом мою придворную карьеру. Окончательно всё решить пообещал в охотничьем домике, что в Оленьем лесу, там, где триста лет назад его августейший предок вручил моему предку меч с Оком Господним на рукояти, отличая его за доблесть на поле брани. Мы все оценили: красиво придумано.

На большую оленью охоту в классических средневековых традициях с королём отправились мой отец и мы с Хедерой. Мать, отговорившись возрастом и прискорбным нездоровьем, — горный воздух мало помог её мигреням, — осталась дома.

Судя по лицу отца, её решение его просто осчастливило.

Мы с Хедерой, которая держалась в седле, словно верховой эльф, сопровождали короля, как средневековые пажи. Король помолодел на двадцать лет, шутил, обещал добавить в наш фамильный герб, на серебряную решётку в лазурном поле, побег любимого Хедерой плюща — и у меня было ощущение горизонтов, раздвигающихся до задыха, беспредельности мира и счастья.

Я ещё не знал, что это — последние часы.

Мы уже почти добрались до охотничьего домика, когда Хедера вдруг осеклась на середине фразы и, бледнея, сказала:

— Мне надо домой.

Все посмотрели на неё. Моё сердце страшно стукнуло.

— Деточка, — сказал мой отец, — что случилось? Что-то неотложное?

Впервые за всё время нашего знакомства и близости я увидел, как лицо Хедеры покинула безмятежность. На него легла тень нестерпимой боли.

Она посмотрела на меня:

— Домой. Сейчас. Мне очень надо домой.

Я не мог больше ждать и сомневаться. Меня захлестнул чёрный ужас.

— Простите, государь! — выпалил я королю — и развернул коня.

Мы с Хедерой погнали лошадей к замку. Галопом. Но не успели.

В десяти милях от дома она соскользнула с седла под копыта. Я спешился и подбежал к ней. Хедера лежала в траве, судорожно пытаясь вдохнуть. Её пальцы конвульсивно вцепились в стебли. Её лицо…

Она увядала!

Я не могу определить иначе!

Я поднял её лёгкое тело и положил на седло своего коня. Гнал дальше, зная, что загоню и убью бедное животное — но багровая пелена застилала мои глаза. Я уже почти знал, что увижу — и был полон дикой боли и ненависти.

И — да, я увидел это издалека.

Два шёлковых штандарта на нашей с Хедерой башне — королевский и баронский. Чтобы их повесить, необходимо было содрать со стены плющ.

Наш плющ!

Я спрыгнул на землю и вбежал во двор.

Под нашей стеной садовник сажал розовый куст. Ободранные побеги плюща тлели в небольшом костре.

Я схватил садовника за грудки:

— Какого дьявола, сволочь?! Что ты натворил?!

Он был безмерно поражён моим лицом, отшатнулся от меня, как от нечистой силы:

— Так ведь… господин барон, ваша матушка приказали… сюрприз для вас и для государя…

Я отпустил его.

Конь подошёл ко мне. Безжизненное тело Хедеры висело на седле, как плеть увядшего плюща. Я взял её на руки. Она была невесомой, выцветшей и сероватой, как пожухший листок.

Моя мать хотела сделать крохотную гадость невестке. Просто для того, чтобы та особо не гордилась придворной карьерой. Просто — ободрать её обожаемый плющ. Ну что такое плющ!

Она же не знала, что это убьёт нас обоих.

Такое маленькое зло… Я сам убивал откровеннее.

Моя жизнь была безнадёжно сломана.

После праздника, превратившегося в похороны, ни о какой придворной карьере речь не шла. Моя мать боялась ко мне подходить. Отец горевал и попивал. Друзья попытались — и отстали. На женщин я смотрел, как на серые стены.

Я сидел на широком подоконнике в нашей башне — и жизнь текла мимо меня. За окном прошли дожди, потом просыпал снег. Я не знал, зачем живу и чем себя занять. Я бы пустил себе пулю в лоб, но на это нужны были сила и воля.

Я не чувствовал почти ничего — зато я чувствовал сон застывшей земли. Время растений, текущее медленно-медленно, их зимнее оцепенение, похожее на смерть.

Но с весной стало чуть легче. Мир начал просыпаться — и я начал просыпаться. В моё серое бесчувствие и беспамятство вошли сны, в которых появился цвет.

Зелёный.

В апреле, когда деревья стояли, словно в зелёных стеклянных облаках, мне приснился по-настоящему яркий сон. Мне приснилась Хедера, нагая, увитая побегами плюща. Она безмятежно улыбнулась — и позвала меня, взглядом, движением пальцев.

Я проснулся, когда утро ещё только белело. Что-то подбросило меня: я оделся, второпях, как вышло — и побежал к фамильному собору.

И остановился, не добежав.

Крохотный склеп в виде часовни, в котором похоронили Хедеру, был сплошь увит плющом. Решётка, запиравшая вход, заросла плющом так, что почти не видно было её чугунных прутьев — и была приоткрыта, а замок валялся рядом.

Я влетел внутрь.

Плющ прикрыл гроб пышным зелёным покровом — и на этом покрове из густейшей листвы, соединённая с ним длинным побегом, словно пуповиной, лежала новорождённая девочка.

Человеческое дитя не пережило бы холодной ночи на кладбище. Но.

Это было получеловеческое дитя, я понял сразу.

Дочь Хедеры — и моя.

Я сорвал её, как плод с ветки. Она открыла круглые, сияющие, зелёные глаза — и безмятежно улыбнулась мне, уцепившись за мою одежду крохотными цепкими пальцами.

И я вынес её из склепа в весну.