Гвоздь в башке

Пролог Тесей Эгеид, афинянин

О, благословенный Крит, отец ста городов (в чем местные патриоты от географии, конечно, привирают, но пусть им будет судьей сам царь Минос, известный беспристрастностью не только на земле, но и в Аиде), остров кедров и кипарисов, изобильных виноградников и тучных пашен, центр цивилизованной Ойкумены (дряхлеющий Египет и младую Грецию можно вынести за скобки), край действительно богатый и многолюдный, в сравнении с которым другие страны кажутся дикой пустыней!..

Правда, здешний народ, избалованный достатком и покоем, имеет пристрастие к праздности. Недаром ведь для благоустройства столицы пришлось приглашать зодчих со стороны.

Да и нравы у островитян весьма вольные. Вино они употребляют с самого утра, а нужду справляют там, где приспичило. Что поделаешь, местные боги не воспрещают этого. Неспроста, наверное, впоследствии их сменяют другие боги, не приветствующие винопития и весьма скрупулезно регламентирующие процесс отправления естественных надобностей.

Известны критяне и своей чувственностью (выразиться более откровенно, пусть и грубо, мешает мой статус гостя). Не зря же к этим берегам прибило пену (а по сути дела, семя злодейски оскопленного Урана), из которой родилась фиалковенчанная Афродита, богиня любовной страсти и покровительница блудниц. Да и где в другом месте вы найдете царицу, сожительствующую с быком?

Не только из гавани, но и с любой точки кносской равнины хорошо видна конечная цель моего путешествия – Лабиринт, огромный храм-дворец, посвященный лабрис, обоюдоострой секире.

Мне до сих пор неизвестно – по-прежнему ли там царствует Минос или власть перешла к свирепому выродку Астерию, называемому также Тавром. По крайней мере ни тот ни другой на людях давно не появлялись. Опасаются, наверное, разделить участь Андрогея, еще одного члена этой зловещей семейки, погибшего в Аттике при весьма загадочных обстоятельствах (тот еще был типчик – ничего хорошего о нем не могут сказать даже те, кто не одобряет этого убийства).

Ничего нового не слышно и про Ариадну. Девица в возрасте. Ей бы давно пора свою семью завести, а не скрываться в гинекее отцовского дворца. Впрочем, по слухам, какой-то знатный сердцеед уже соблазнил гордую дочь Миноса. При расставании он одарил Ариадну венцом необыкновенной красоты, который с тех пор она носит, не снимая.

Ариадна единственная, кто может стать моим союзником. С ней нужно познакомиться в первую очередь.

Не исключено, что о моем появлении уже известно при дворце. Очень уж сильно я выделяюсь среди других пассажиров тридцативесельного корабля «Делиас», существ столь юных и нежных, что с первого взгляда парней нельзя отличить от девушек.

Интересно, зачем эти малолетки понадобились Астерию? Могу побиться об заклад, что каннибализмом здесь и не пахнет. На Крите найдется немало вполне съедобных рабов. Какой смысл посылать за ними еще и в Афины? Ну, с девочками, допустим, понятно. На «клубничку» все мы падки. А при чем тогда юноши? Неужели в придачу ко всему Астерий еще и извращенец? Хотя от сыночка такой матери можно ожидать чего угодно.

Вот только на меня этот урод пусть не рассчитывает. Не тело мое он получит, а смерть от бронзового меча, сработанного лучшими оружейниками Арголиды. На его лезвии выгравированы письмена, которые спустя много-много веков должны возвестить потомкам о еще одном торжестве рода человеческого, о победе над врагом, куда более беспощадным, чем потоп или извержение вулкана.

Встретили нас не приветственными звуками труб, как послов, но и не бичами, как живой товар. Даже усадили в изящные носилки, занавески которых были затканы изображениями местных святынь – быка, секиры и двуглавого орла, олицетворяющего Зевса Критского, легендарного прародителя местных царей. Ничего удивительного – таких красавчиков и милашек грешно гонять босиком по пыльным, раскаленным улочкам, где каждый полупьяный бродяга норовит задеть тебя соленым словцом либо ущипнуть за бочок. Отныне все мы – царская собственность, а любая царская собственность неприкосновенна, будь то слиток золота или пустой горшок.

На меня стражники глянули с недоумением – что, дескать, за чудо такое? Возраст далеко не юношеский. Тело, а особенно рожа, не внушают страсти. Бандит какой-то, а не мальчик для утех. Никак эти афиняне окончательно ополоумели? Или просто издеваются? Ничего, царь быстро поставит их на место…

Конечно, стражников можно понять. Мул незаменим в ярме, но неуместен в свадебной упряжке. Вороне голубкой не бывать. Царское ложе позволено украшать только свежими цветами.

Да только не сподобилось подобрать другой, более пристойный образ. Все мои пращуры, обитающие в близлежащих краях (а главное, в сопоставимое время), выглядят несколько мужиковато. Как говорится, плохо скроены, да крепко сшиты. Не люди, а медведи.

Говоря иначе, нежному цветку требуется соответствующий уход. А под ледяными ветрами невзгод и палящим зноем степных стычек вырастает только горькая полынь да жгучая крапива.

Ничего, надо надеяться, что вскоре все разрешится самым благоприятным образом, и я обрету прежний облик, от которого давно успел отвыкнуть…

Во дворце нас сразу разделили. Хотя юные аристократы и чурались меня, без них стало как-то тоскливо. Словно после потери красивой безделушки. Судьба, ожидающая их, незавидна. Даже не знаю, свидимся ли мы еще когда-нибудь.

Свое единственное имущество – меч – я до поры до времени прячу под одеждой. Лабиринт никакое не подземелье, а просто очень большое здание с запутанными внутренними переходами. Поэтому в клубке Ариадны я, конечно же, не нуждаюсь.

Тем не менее доверенное лицо мне бы не помешало. Пусть не Ариадна, так сестра ее Федра, чье имя почему-то тоже связано со мной. Или сам Минос, который просто обязан ненавидеть незаконнорожденного ублюдка. В крайнем случае сгодится любой повар, стражник, придворный звездочет, служанка. Лишь бы этот человек разбирался в хитросплетениях дворцовых интриг, знал здесь все ходы и выходы, мог помочь дельным советом.

Но единственное живое существо, посещающее меня, глухо и немо, пусть и не в силу физических изъянов, а вследствие своего иноземного происхождения. Это черный, как сажа, эфиоп, понимающий только язык жестов – принеси, подай, убери, пошел прочь.

А время между тем идет. Если я и буду представлен Астерию, то в самую последнюю очередь. Даже странно, почему он так долго возится с дюжиной отроков и отроковиц. Пора бы уже и наиграться.

Дабы хоть как-то напомнить о своем существовании, я запел однажды гимн Посейдону, авторство которого приписывается Орфею, учителю всех поэтов и царю всех певцов.

И меня услышали. Недаром ведь Посейдон, вернее, одна из его чудовищных ипостасей, считается отцом Астерия (между прочим, если верить легенде, мы с ним единокровные братья).

На сей раз мой неразговорчивый эфиоп явился в сопровождении целого сонма служанок. Они раздели меня, обмыли тепленькой водичкой, причесали, умастили ароматными маслами и облачили в какое-то весьма легкомысленное одеяние – белое, воздушное, полупрозрачное. Как говорится, посыпали мукой рыжего козла, авось он овечкой станет.

Меч мне кое-как удалось перепрятать в рукав – длины-то в нем было всего две пяди, а кроме того, именно для таких случаев я всегда ношу на левом бицепсе широкий кожаный ремень. Чашу с вином, которую подал эфиоп (такой чести меня удостоили впервые), я отверг. Мало ли какого зелья туда подмешали. Усну, а Астерий и набросится. Бр-р-р…

Затем меня провели в покои, скупо освещенные жаровней, от которой исходили дурманящие запахи ладана, стиракса и смирны. Похоже, что тут собирались приносить жертвы богам. Впрочем, говорят, что ароматные курения отгоняют злых духов, единственным представителем которых здесь мог быть только я.

Служанки поспешно удалились, но одна старая стерва ткнула пальцем в пол у моих ног и едва слышно прошипела: «Стой здесь, тебя позовут».

Вскоре глаза мои привыкли к полумраку. В дальнем углу я различил низкую кушетку, на которой возлежал некто, с ног до головы закутанный в черное траурное покрывало.

Если бы я знал наверняка, что это Астерий, то бросился бы вперед и постарался разом покончить с проблемой, которая привела меня сюда. Но это могла быть и коварная ловушка. Прежде я неоднократно слышал о чем-то подобном. Тебя, например, зазывают в притон разврата, плату берут вперед, но вместо юной потаскушки подсовывают дряхлую каргу, покрытую гнойными язвами, или, хуже того, – наемного убийцу с кинжалом.

– Ты хорошо поешь, афинянин, – произнес голос, который с одинаковым успехом можно было принять и за мужской и за женский. – Очень хорошо.

– Спасибо за похвалу, – сдержанно ответил я. – Но в сопровождении кифары этот гимн прозвучал бы куда торжественней.

– Где ты научился своему искусству? Не от самого ли Аполлона Мусагета?

– Увы! – печально вздохнул я. – Блистательный повелитель мышей и гонитель волков не удостоил меня своим высоким покровительством. Игре на кифаре и пению я научился в одиноких скитаниях.

(Знал бы ты только, ради чего я на самом деле вызубрил все эти дурацкие гимны, пеаны и элегии, так, наверное, схватился бы за свою дурацкую голову.)

– Спой еще что-нибудь, – задушевно-вкрадчивый голос, которым были сказаны эти слова, совсем не вязался с представлениями о чудовище, насилующем человеческих детей.

Весьма озадаченный такими впечатлениями, я смиренно поинтересовался:

– Кого мне восславить на этот раз – Совоокую Афину, Змеемудрых Эриний? Мать времен Селену? Или самого тучегонителя Зевса?

– Восславь меня! – Голос зазвенел, как самая тонкая струна кифары. – Восславь царскую дочь Ариадну.

Сказать, что я оторопел, – значит, ничего не сказать. О бессмертные боги! Где были мои глаза? Где были мои уши? Где была моя интуиция?

Любая фальшь, любая заминка могли выдать мои истинные чувства, и, дабы выкрутиться из неловкого положения, я, потупив глаза, произнес:

– Как можно воспеть то, о чем не имеешь никакого представления? Даже тени твоей мне не довелось коснуться. Если ты действительно хочешь, чтобы я сочинил гимн в твою честь, нам следует познакомиться поближе.

Конечно, это было нахальство, граничащее с кощунством. Как-никак она была царской дочерью, а я всего лишь искупительной жертвой, предназначенной на растерзание Астерию. Однако Ариадна ничуть не обиделась. Более того, повела себя словно гетера, принимающая состоятельного клиента.

– Так приблизься ко мне, афинянин, – черное покрывало было сброшено столь решительно, словно оно жгло ее тело, по контрасту показавшееся мне ослепительно белым. – Все мои прелести открыты перед тобой. Нынче тебе позволено коснуться даже моей плоти, а не то что тени.

Что называется, подфартило, подумал я, делая к Ариадне первый шаг. Так меня, глядишь, и под венец загонят. Вернее, свяжут узами Гименея. Кем тогда будет приходиться мне Астерий? Не иначе как шурином. Впрочем, это не важно. Главное, что я теперь не один.

Просто ума не приложу, как я так опростоволосился, приняв Ариадну за Астерия. Наверное, сработал стереотип мышления. Если долго ожидать встречи с драконом, за него можно принять обыкновенную ящерицу.

В том, что Ариадна женщина, не могло быть никаких сомнений. Давно мои руки не мяли столь тяжелых и упругих грудей. Это уже не говоря обо всем остальном.

Вот только любила она совсем не по-женски – требовательно, эгоистично, грубо. Ничего не поделаешь, царская дочь. Имеет право. Да и наследственность неистовой Пасифаи, наверное, сказывается.

Имелась у нее еще одна странность. Свой знаменитый венец, отороченный длинной, густой вуалью, она так и не сняла.

Перед тем как покинуть ложе страсти, я произнес:

– Твоим обольстительным телом я усладился сверх всякой меры. Но почему ты скрываешь свой лик, соперница Афродиты? Как я смогу потом воспеть его?

– Воспой пока что-нибудь другое, – она вскинула вверх ногу, действительно достойную олимпийской богини. – А что касается лика, то знай, что женщины моего рода открывают его только после свадьбы.

– Отчего же такие строгости? – невольно удивился я.

– Чтобы жених не ослеп! – рассмеялась Ариадна. – Поэтому с ликом придется повременить. Зато всем остальным можешь пользоваться сколько угодно, – она попыталась вернуть меня на свое ложе.

– На сегодня, думаю, хватит, – (нет, я не струсил, просто всему есть свой предел). – Давай лучше встретимся завтра.

Непременно. Ночью я вновь пошлю за тобой, – пообещала она.

– Так продолжалось больше двух недель.

Не буду кривить душой – за этот срок Ариадна надоела мне хуже горькой редьки. Любовь притягательна лишь до тех пор, пока в объекте страсти (да при этом и в себе самом) ты раз за разом открываешь что-то новое, ранее не изведанное. В противном случае сладостный праздник превращается в постылую повинность, в унылые будни.

Ариадна была скупа на слова и ласки, а к любовной игре относилась, как профессиональный солдат к войне, – пощады сопернику не давала, хотя себя старалась беречь. Иногда мне даже казалось, что я очутился в лапах Астерия, вот только лапы эти были гладкие, гибкие, с шелковистой кожей и хрупкими пальцами.

Вуаль она принципиально не снимала, и скоро я перестал корить ее за это. Какая разница – полумрак спальни и излюбленные ею экзотические позы (если сверху, то спиной ко мне, если снизу, то, соответственно, задом) все равно не позволили бы рассмотреть черты лица. Хотя во снах она почему-то всегда виделась мне чернокудрой и голубоглазой.

Однажды я спросил:

– Ты представляешь себе, кто я такой и какая участь меня ожидает?

– Да, – ответила она вполне равнодушно. – Ты один из тех, кого Афины отдают нам во искупление смерти моего брата Андрогея, коварно умерщвленного твоими соплеменниками. Дальнейшая твоя участь целиком и полностью зависит от Астерия, другого моего брата.

– Не знаешь, как он собирается поступить со мной? – осторожно поинтересовался я.

– Вот уж нет! Он с самого детства вспыльчив, как кентавр. Никогда нельзя предсказать, что взбредет в его голову через мгновение. За один и тот же поступок он может разорвать человека в клочья или одарить его драгоценными подарками. Скорее всего ты станешь жертвой его очередного каприза. Не забудь, что с некоторых пор тебя не защищают ни критские, ни афинские законы. Сейчас ты бесправнее раба.

– Клянусь Гераклом, мне надо готовиться к самому худшему!

– Вот именно, – охотно подтвердила Ариадна.

– А ты не будешь печалиться, если Астерий погубит меня? – Как бы напоминая о наших отношениях, я погладил ее по бедру.

– Разве я могу печалиться обо всех, кто прежде делил со мной это ложе? – Мысль была вполне резонная, но не стоило облекать ее в столь циничную форму. Тут и не хочешь, а оскорбишься.

– Ты такая же бессердечная, как и твой братец, – с горечью произнес я. – А раньше ты казалась мне совсем другой.

– Не смеши меня, – фыркнула Ариадна. – По сравнению с Астерием я кроткая нимфа.

Проглотив обиду (на сердитых, как говорится, воду возят), я продолжил расспросы. Правда, сменил пластинку.

– Как поживает ваш отец, мудрый царь Минос?

– Весь в делах, – зевнула Ариадна. – Строит флот, сочиняет законы, воюет с пиратами, затевает шашни с владыками Египта. И не замечает того, что творится у него под самым носом. Ничего не поделаешь, годы берут свое.

Да и детки проблем подбрасывают, подумал я. Доконают они в конце концов старика… Кстати, а что это такое творится у него под самым носом? Интриги? Кровосмешение? Казнокрадство? Непонятно…

– Говорят, что Астерий весьма силен? – я исподволь вернулся к прежней теме.

– Боги наградили его всеми доблестями, присущими воину: силой, быстротой, выносливостью, неукротимостью. Здесь, на Крите, ему нет равных ни в борьбе, ни в кулачном бою, ни в поединке на мечах, ни в гонке колесниц.

– Почему же он не сыскал себе лавров, достойных Ахилла или Диомеда, а сидит взаперти?

Сказав это, я прикусил язык. Троянской войной еще и не пахло, а Гомеру предстояло родиться лишь пять веков спустя (если, конечно, люди еще будут рождаться в ту пору). Однако Ариадна, у которой совсем другое было на уме, моего промаха не заметила.

– Спросишь у него сам. Такая возможность тебе скоро представится, – может, мне и показалось, но в ее голосе прозвучало что-то похожее на злорадство.

– А ты ничем не поможешь мне? – В душе еще теплилась надежда, что Ариадна вдруг опомнится и, согласно каноническому тексту легенды, проявит искреннее участие к моей дальнейшей судьбе.

– Словечко, может быть, и замолвлю, – не очень искренне пообещала она. – А теперь уходи. Меня клонит ко сну. Это была наша последняя ночь, афинянин. Если нам не суждено больше встретиться, то прощай. Положись на милость богов.

– А как же обещанный тебе гимн? Он уже почти готов. Осталось дописать пару строк и подобрать соответствующую мелодию, – похоже, я уподобился тому самому утопающему, который из всех возможных средств спасения выбрал соломинку.

– Останешься жив – споешь его какой-нибудь другой бабенке.

Вот вам и влюбчивая, нежная Ариадна! Сучка она похотливая – и больше никто. Уличная девка! Да еще с каменным сердцем. Не завидую ее будущему супругу, если такой дурак когда-нибудь найдется. Она ему не только с быком, а даже с крокодилом рога наставит. Превзойдет свою прославленную в скабрезных анекдотах мамочку по всем статьям.

Еще целых десять суток я пребывал в полной изоляции. Можно было подумать, что про меня опять забыли. Один только молчаливый эфиоп наведывался регулярно.

Вынужденное безделье и обильная пища губили меня. Стал округляться живот. Привыкшие к труду руки висели плетьми. Терзала изжога. Расстроился сон. Ночами я долго не мог заснуть, а заснув – мучился кошмарами.

Любой другой античный герой, призвав на помощь благоволящих к нему богов, давно бы вырвался на свободу и сейчас крушил бы дворец в поисках достойных противников. Но я не герой. Я обыкновенный среднестатистический человек и верю не в богов, а в суровую реальность, которая подсказывает мне, что выбраться отсюда без посторонней помощи невозможно.

Сами посудите – стены, воздвигнутые из каменных монолитов, способны выдержать удар тарана, в узкие, расположенные под самым потолком окна разве что кошка пролезет, а тяжелые бронзовые двери открываются исключительно ради того, чтобы пропустить внутрь моего чернокожего кормильца (и когда это происходит, я вижу за его спиной обнаженные мечи и секиры стражи).

Но недаром говорят, что мельницы богов мелют медленно, да верно. В конце концов наступила ночь – одиннадцатая по счету после расставания с Ариадной, – в ходе которой должна была решиться не только моя участь, но и дальнейшая судьба человечества в целом (уж простите за высокопарность).

Сразу признаюсь, что никакие особые предчувствия меня накануне не посещали. Отсутствовали и всякие мрачные знамения, обычно предваряющие большую беду, – затмение солнца, массовое нашествие морских и болотных гадов, багровые пятна на лунном диске и так далее.

В сумерках я доел и допил то, что осталось от обеда, погасил светильник и, завалившись на ложе, стал гадать, кто же на сей раз посетит меня – бог забытья Гипнос или безымянный демон бессонницы.

Но, паче чаянья, на этот раз я уснул быстро и глубоко, словно тяжко трудился весь день (вполне вероятно, что в мое питье добавили какое-то наркотическое зелье).

Не знаю точно, что меня разбудило среди ночи (раньше я такой привычки не имел). Но это было не сладкое медленное пробуждение, а как бы резкий толчок, последовавший изнутри.

Еще даже не открыв глаза, я понял, что горят все светильники, а из приоткрытых дверей тянет ночной свежестью. Мое вынужденное затворничество было нарушено – напротив в позе терпеливого ожидания сидел какой-то человек. Стараясь ничем не выдать себя, я стал рассматривать его сквозь опущенные ресницы.

Незнакомец был одет в хитон из грубой ткани и простой солдатский шлем с поперечной прорезью для глаз. Обычно вне боя такие шлемы носят на затылке, но сейчас он был надвинут на лицо.

Мышцы ночного гостя даже в расслабленном состоянии вздувались буграми, а длинные лохмы, выбивавшиеся из-под шлема, по виду ничем не отличались от конских волос, составлявших султан.

Еще меня удивило то, что колени его были сбиты, как у раба-рудокопа, а шею и грудь покрывали многочисленные царапины.

Время шло, и я продолжал притворяться спящим. Молчал и незнакомец. Впрочем, я уже догадался, кто это такой.

Расстояние между нами не превышало сажени. Казалось, Астерий мирно дремлет. Волосатые руки с корявыми пальцами мирно покоились на коленях. Никакого оружия при нем, похоже, не было.

Надо было действовать. Другого столь удобного момента могло и не представиться.

Делая вид, что меня укусила блоха, я заворочался, зачмокал губами и как можно незаметнее сунул руку в изголовье – туда, где под свернутой циновкой хранился мой меч.

Однако там было пусто. Вот когда я понял, что означает выражение «холодный пот прошиб».

– Не ищи, – глухо сказал Астерий. – Твое оружие у меня. Он поднял с пола меч и стал разглядывать его, поворачивая к свету то одной, то другой стороной. Мне же не оставалось ничего другого, как молча пялиться на эту сцену и в душе проклинать себя за оплошность.

– На каком языке сделана эта надпись? – спросил он.

– На киммерийском, – соврал я.

– И что она означает?

– Я неграмотный.

– Киммерийцы, насколько мне известно, – тоже.

Я промолчал. А что можно было ответить в подобной ситуации?

– Не похоже, чтобы этот меч часто бывал в деле, – продолжал Астерий, пробуя лезвие пальцем. – Давненько его не точили.

– Меч нужен мне для обороны, а не для нападения, – выдавил я из себя. – Сейчас в Греции повсюду мир. На дорогах спокойно. А обнажать оружие по пустякам я не привык.

– Для обороны нужен щит, – наставительно произнес Астерий. – А мечи издревле куются только для нападения. Не равняй осла с Пегасом.

(Очевидно, эта фраза означала что-то вроде: «не путай божий дар с яичницей».)

Был он спокоен, деловит, все, похоже, схватывал на лету и ничем не напоминал неукротимого и кровожадного дикаря, образ которого успел сложиться у меня на основании досужих слухов и россказней Ариадны.

А если это вовсе и не Астерий, а обыкновенный стражник, решивший со скуки навестить пленника? Но почему он тогда обыскал мою постель? Предусмотрительность профессионала? Эх, глянуть бы ему в лицо…

Внимательно присмотревшись, я произнес:

– Ну и шлем у тебя! Таких здоровенных я отродясь не видел.

– Голова не маленькая, – солидно ответил он. – Пришлось изготовлять по особому заказу.

– Такой шлем, наверное, и Гераклу пришелся бы впору, – я старательно изображал восхищение. – Не дашь примерить?

– Зачем? Тебе далеко до Геракла, – усмехнулся он. – Или ты хочешь увидеть мое лицо? Так бы прямо и сказал. Я не гордый. За смотрины денег не беру.

Слегка отклонившись назад, он расстегнул пряжку подбородочного ремня и спокойно, без лишних ужимок освободился от тяжелого и неудобного (по собственному опыту знаю) шлема. То, что я испытал при этом, можно, наверное, сравнить только с чувством юного Париса, перед которым обнажались красивейшие из богинь.

А впрочем, стоило ли так волноваться? Что я ожидал увидеть? Лик вселенского зверя, призванного пожрать род людской? Бычью морду, посаженную на человеческие плечи? Нечто такое, от чего кровь застывает в жилах, а глаза каменеют в орбитах? Вовсе нет. Все это, мягко говоря, детские сказки, в которые я перестал верить много лет назад.

И тем не менее увиденное впечатляло! Судьба действительно свела меня с Астерием.

Конечно, под шлемом скрывалась отнюдь не бычья морда. Но и не человеческая голова в привычном смысле этого слова.

Никаких рогов, естественно, не было и в помине, однако на висках торчали внушительные шишки, зрительно увеличивавшие размер черепа едва ли не вдвое. Лицевые кости, особенно нос и скулы, резко выдавались вперед, отчего рот казался непропорционально маленьким и каким-то кривым, а чересчур широко поставленные глаза почти соседствовали с ушами.

Какие-либо признаки усов и бороды напрочь отсутствовали, зато шевелюра отличалась совершенно невообразимым видом. Фигурально говоря, не шевелюра это была, а парик, составленный из множества худосочных, но злобных змеенышей. В каком-то смысле Астерия можно было назвать дальним родственником горгон.

О глазах его умолчу. Не встречал я раньше таких глаз ни у людей, ни у животных. В любом случае назвать их зеркалом души язык не поворачивался. То ли наличие у Астерия души не предполагалось изначально, то ли мне, жалкому человечишке, не дано было оценить ее мрачное величие.

Если говорить в общем и целом, то зрелище было не для слабонервных. Представляю, что ощущали бедные дети, внезапно узревшие этот нечеловеческий лик.

– Ну как, нравится? – поинтересовался он.

– Весьма, – ответил я через силу. – Очень похоже на египетского бога.

– Какого? Амона-барана или Анубиса-шакала?

– Скорее на Гора-сокола, – я закашлялся.

– Спасибо за доброе слово, – его тонкие, бесцветные губы причудливо изогнулись, что, наверное, должно было означать улыбку. – А то некоторые недоброжелатели приписывают мне сходство с быком. И при этом еще берут под сомнение целомудрие моей матушки. Разве это справедливо? Хотя на прозвище «минотавр» я не обижаюсь. Надо ведь нам как-то называться. Не людьми же!

– Разве ты не один… такой? – насторожился я.

– Будто бы ты не знал! А моя сестра Ариадна, с которой вы делили ложе на протяжении стольких ночей? Неужели ты не заметил в ней ничего странного?

– Нет, – с содроганием произнес я. – Темно было… Да и не открывала она своего лица.

Ну и дела! Я-то, дурак, думал, что услаждаю женщину. А тут какая-то зоофилия получается… Вот почему Ариадна уклонялась от лобзаний, вот почему отстраняла мои руки, когда я хотел дотронуться до ее волос или губ, вот почему всем другим способам соития предпочитала только те, которые приняты в животном мире.

– Стеснялась, значит, – Астерий передернул своими могучими плечами. – И напрасно… Стесняться нужно не нам, богоизбранным минотаврам, а вам, обезьяньим отродьям. Ваши дни сочтены! Скоро над миром воцарится совсем другая раса!

Страсть, сквозившая в каждом слове этого, в общем-то, спорного заявления, не оставляла никаких сомнений в том, какую именно расу он имеет в виду.

– Куда же тогда деваться людям? – с легкой иронией поинтересовался я.

– А куда они девались прежде? Где пеласги, некогда заселявшие всю Грецию? Их истребили минии. А где минии? Об этом нужно спросить ахейцев, ныне попирающих их могилы. Так было всегда! Каждый новый завоеватель под корень уничтожал своих предшественников. И это при том, что все вы люди, единое племя. Минотавры совсем другие. Мы более сильные, сообразительные, живучие. Вместе нам не ужиться, как крысам не ужиться с мышами.

– Вдвоем с сестрой вы решили осилить все человечество? – с сомнением произнес я.

– Почему вдвоем? Ты не задумывался над тем, почему Крит требует дань не золотом, а девушками? Семь в год от Афин. Да столько же от Египта, Тира, Фригии, Эфиопии. Добавь сюда рабынь, которых доставляют на кносский рынок пираты. Да и наложниц-критянок в Лабиринте немало. Все ночи напролет я провожу в трудах праведных. Скоро детей у меня будет больше, чем у самого Зевса Прародителя. Мужчина вроде тебя давно протянул бы ноги, а я, как видишь, не унываю.

– Насчет детей ты, возможно, и прав. А вот по поводу внуков не обольщайся. У лошадей и ослов бывает потомство. Но оно, как правило, бесплодно. Если люди и минотавры действительно принадлежат к разным породам, то через сотню лет от вас не останется и следа.

– Надеюсь, что нас отличает только это, – он коснулся рукой груди и лба, а затем сделал неприличный жест. – Здесь же нет никакой разницы, в чем ты сам мог убедиться… Кстати, хочу тебя обрадовать. Ариадна понесла. И, скорее всего, от тебя.

Неважно, лгал он или нет. Но это был как раз тот вопрос, который я обсуждать не собирался. Поэтому и поспешил сменить тему.

– Скажи, а зачем тебе нужны мальчики? Для отвода глаз?

– В прежние времена на Крите просто не было прохода от волков, – он опять полуулыбнулся-полуоскалился. – Впоследствии всех их уничтожили пастухи, охранявшие свои стада. В этом им очень помогли специально обученные собаки. Улавливаешь мою мысль? Из мальчишек я воспитаю верных псов, которые будут беспощадно преследовать людей. Вот так-то, Тесей Эгеид.

Новый сюрприз! Откуда он узнал мое имя? Хотя что тут странного… У царя Миноса должны быть соглядатаи по всей Греции. Кроме того, мог проговориться кормчий «Делиаса». Как, бишь, его? Кажется, Ферекл Амарсид. То-то он пялился на меня всю дорогу, как лапиф на кентавра. Ладно, ничего страшного пока не случилось. Только не следует подавать вида, что я обеспокоен своим разоблачением. Спокойствие, только спокойствие…

– Разве мы уже где-то встречались? – я скорчил удивленную гримасу.

– А как же! Я имел удовольствие видеть тебя на последних марафонских играх. Ты тогда показал себя молодцом. Меня так и подмывало вызвать тебя на поединок. Но, к сожалению, я не имел права выдать себя.

Это точно, подумал я. Вот бы подивились афиняне, узрев такого урода! Могли и прикончить под горячую руку, как до этого прикончили его братца Андрогея, отличавшегося буйным нравом и непомерной гордыней.

Вслух же я произнес следующее:

– Что за беда! Поединок можно устроить и здесь. Было бы желание.

– Хочешь убить меня? – сразу оживился Астерий.

– С чего ты взял? – Ох, не люблю я лукавить, да только сейчас иначе нельзя.

– Нетрудно догадаться. Ради чего ты затесался в толпу несчастных мальчишек и девчонок? Собирался принести жертву Зевсу Критскому? Так ведь время вроде неурочное. Или тебе захотелось отведать молока божественной козы Амальтеи? Но она, увы, давно вознесена на небо. Никто не приглашал тебя сюда. А незваный гость всегда вызывает подозрение. Кроме того, я получил предсказание от Дельфийского оракула. Хочешь услышать его?

– Сначала скажи, о чем ты спрашивал оракула, – положение осложнялось с каждой минутой, и мне не оставалось ничего другого, как тянуть время.

– Сам понимаешь, что больше всего меня интересовала судьба потомков. Еще я хотел узнать, кого мне следует опасаться.

– И что тебе поведал оракул?

Астерий как будто только и ждал этого. Склонив башку набок, он продекламировал стишок, многозначительный и туманный, как и все творчество Дельфийских прорицателей (можно подумать, что их сочиняют не одурманенные бабы-истерички, а лукавый бог Мом, чьи советы еще никого не доводили до добра):

Даже мне, далеко не новичку в этом мире, было трудно сразу разобраться в подобной зауми. Недаром, наверное, едят свой хлеб доморощенные мудрецы, подробно истолковывающие скрытый смысл Дельфийских пророчеств. Для этого мало иметь светлую голову. Для этого нужно здесь родиться.

Немного подумав, я сказал:

– Честно признаюсь, что не все из услышанного мне до конца понятно. Но в общем предсказание выглядит благоприятно.

– Как сказать! – возразил Астерий. – С одной стороны, оракул обнадеживает меня. «Дети золы», то есть люди, созданные Зевсом из праха испепеленных им титанов, должны уступить свое нынешнее место моим потомкам. Но это случится лишь при условии, что я не паду жертвой «двуличного гостя» – человека, выдающего себя за кого-то другого. Кроме всего прочего, ему доступен «путь Мнемозины». Это надо понимать так, что моему врагу дана способность проникать в память иных людей. А главное, ему покровительствуют боги далекого будущего, которым суждено прийти на смену олимпийцам.

Положение у меня было – хуже некуда. Однако я невольно зауважал Дельфийских предсказателей. Бывают у них иногда истинные озарения, ничего не скажешь. Про «путь Мнемозины» – это они в самую точку угодили. Вот только относительно нерожденных богов, держащих меня под эгидой, переборщили (хотя определенный смысл есть и в этих словах). Нет у меня сейчас иной защиты, кроме собственного разума и собственных рук.

Между тем Астерий, уже закончивший разъяснять потаенный смысл пророчества, вопросительно уставился на меня. Пришлось с самым невинным видом ответить:

– Похоже, ты принял меня за этого самого «двуличного гостя». Ответь, сын Миноса, что общего ты видишь между нами?

– Ты выдаешь себя за афинянина, но твое истинное прошлое скрыто мраком. Старый Эгей вовсе не отец тебе. Ты при помощи всяких хитрых уловок просто втерся ему в доверие.

– Откуда… – я попытался было запротестовать, но Астерий решительным жестом остановил меня.

– Хочешь спросить, откуда это мне известно? Не буду скрывать – преданные мне люди давно наблюдают за тобой. И не за тобой одним. И не только в Афинах. Ты с самого начала вел себя неосторожно. Распускал нелепые слухи о своем происхождении, хотя едва-едва мог изъясняться на ахейском наречии. Все твои подвиги скорее всего тоже вымысел. Их очевидцы или откровенно лгут, или путаются. Таким образом, твое двуличие не вызывает никакого сомнения. Есть в твоем поведении и немало других странностей. Судя по некоторым высказываниям, особенно сделанным на пирах, тебе открыто будущее. Ты предрекаешь скорое падение Илиона, что совпадает с тайными откровениями оракулов, которые известны лишь немногим избранным. Вполне возможно, что здесь не обошлось без подсказки неведомых нам богов. Как видишь, все сходится.

Тут он, безусловно, прав, подумал я. Нечего язык распускать. Расскажешь, например, анекдот из жизни хитроумного Одиссея, а в компании обязательно найдется кто-то один, знающий, что на острове Итака, в семье царя Лаэрта, недавно родился мальчик под таким именем и мальчику этому предрекают бурную, богатую приключениями жизнь, поскольку его дедом по матери является небезызвестный Автолик-вор, проходимец и клятвопреступник. Объясняйся потом, что это случайное совпадение. А все вино проклятое! Раньше я его терпеть не мог, а здесь пристрастился. Хоть и слабенькое оно, хоть и кислое, а в голову ударяет, потому что на пирах смешивается не с водой, как считалось раньше, а с настойкой мака.

Астерий тем временем продолжал обличать меня:

– И отправился ты на Крит добровольно, а не по жребию. И белый парус припас, чтобы на обратном пути заранее возвестить о своей победе. И меч приготовил, да еще нанес на него какие-то магические письмена.

– Ты знаешь обо мне больше, чем самый близкий друг, – сказал я. – Польщен таким вниманием к моей скромной персоне. Но если ты считаешь меня столь опасным, то почему не убил сразу? По дороге к дворцу, например? В спальне Ариадны? Или прямо здесь, пока я пребывал в тенетах Гипноса?

– Сначала нужно было убедиться, что ты именно тот, кого я ожидаю. А кроме того, у меня есть к тебе один очень важный вопрос, – могу поклясться, что в словах Астерия сквозила некая неуверенность; сейчас он напоминал щенка, отыскавшего в траве маленького, но кусачего жука и не знающего, стоит ли с этим жуком связываться.

– Какой вопрос? – я внутренне напрягся.

– Допустим, сегодня я одолею тебя. Будет ли эта победа окончательной? Не пошлют ли боги будущего против меня еще кого-нибудь?

Юлить дальше не имело смысла. Карты, как говорится, были открыты. Что ни говори, а логика у Астерия была железная. Да и его осведомленности оставалось только позавидовать. Далеко пойдут минотавры, очень далеко! Если только я не сумею остановить самого первого из них.

Другой вопрос – как остановить? Хитростью? Силой? Пока дело не дошло до рукопашной, попробую-ка я запугать его.

– Обязательно пошлют, – твердо ответил я, глядя Астерию прямо в переносицу (заглянуть в глаза мешали особенности строения его черепа).

– Человека или демона?

– Снова меня.

– Не понимаю, – он помотал головой, совсем как бык, на которого хотят надеть ярмо.

– И не поймешь, даже не старайся. Если поединок закончится моим поражением, жди нового гостя. Как бы он ни выглядел, все равно это буду я. Мы будем биться раз за разом, и в конце концов я добьюсь своего. Ты не сможешь побеждать бесконечно, а мне будет достаточно и одной победы.

– Ты бессмертный?

– Вроде того, – гордо кивнул я.

– И даже если я скормлю твое тело псам, ты все равно вернешься?

– Можешь не сомневаться, – самое интересное, что я говорил истинную правду.

– Это надо проверить.

Не вставая с места, Астерий переломил меч о колено, что свидетельствовало не только о его нечеловеческой силе, но и о крушении всех возлагавшихся на меня надежд (что я имею в виду, вы поймете потом).

Тем не менее сдаваться было рано.

Ухватив увесистый жертвенный треножник (ух, как шибануло в нос благовониями), я смело ответил на вызов Астерия:

– Попробуй проверь!

Отшвырнув разделявший нас низкий столик, проклятый урод поднялся во весь рост (в мои времена такие верзилы играли в баскетбол или выполняли роль живых щитов при богатеньких буратино).

Куда только девалось его недавнее спокойствие и рассудительность! Если еще минуту назад я беседовал с человеком, пусть и весьма безобразным, то сейчас мне противостоял дикий зверь, глаза которого быстро наливались бешеной кровью.

Был ли у меня хоть какой-то шанс справиться с Астерием голыми руками? Очень сомневаюсь. Все хитрые борцовские приемчики, изобретенные людьми на протяжении тридцати грядущих веков, не помогли бы мне сейчас (тем более что и знал я их в основном теоретически). Броском через плечо не утихомирить взбесившегося слона. Удар пяткой в звериную морду куда более опасен для пятки, чем для морды. Апперкот в солнечное сплетение не страшен тому, у кого кости – как рельсы, а мышцы – как железный панцирь.

Как ни странно, но единственной моей союзницей была его поистине необузданная ярость. Прояви он хоть немного хладнокровия, и со мной было бы покончено в считанные минуты.

Однако Астерий бросался в атаку безоглядно, напролом. Окажись сейчас на моем месте опытный матадор, и тогда врагу рода человеческого пришлось бы несладко.

Был даже момент, когда, удачно увернувшись, я огрел Астерия треножником по голове. Гул пошел такой, словно удар пришелся по большому медному гонгу. Но, к сожалению, этим все и ограничилось. Столь крепкую башку, наверное, можно было пробить только секирой.

Все внутреннее убранство моих покоев пришло в полное разорение, все столы и лавки были разбиты, вся посуда превратилась в черепки. Обломки дубовой мебели и осколки мраморных статуй летали от стены к стене, словно мячики.

Грохот стоял такой, что все многочисленные обитатели дворца, включая стражу, прислугу, царя Миноса, царских наложниц, царицу Пасифаю, ее любовников, моих юных спутников-афинян, коварную Ариадну и комнатных собачек, должны были неминуемо проснуться.

Последней рухнула на пол объемистая чаша, предназначенная для омовения рук (каюсь, иногда я использовал ее вместо ночного горшка). Полированный мозаичный пол, на котором были изображены сцены рождения и воспитания Зевса, сразу превратился в подобие ледяного катка. Еще слава богу, что мы поскользнулись на нем одновременно.

Вот только, к великому сожалению, поехали мы не в разные стороны, а навстречу друг другу. В самый последний момент я попытался вскочить, но Астерий налетел на меня, как сорвавшийся с горного склона стопудовый валун.

– Ну вот и конец тебе, двуличный гость! – проревел он дурным голосом.

– До новой встречи! – успел ответить я.

Спустя еще мгновение на мое лицо обрушился каблук тяжелого солдатского котурна, подбитого бронзовыми гвоздями.

Что-то здесь не так, подумал я, умирая. Не одолел Тесей критского выродка, а все наоборот… Или легенды врут, или история вовсе не застывший монолит, как мы считали раньше, а изменчивый и прихотливый поток…

Не знаю, какой срок пребывания на белом свете отмерен мне, но тот трагический момент, ставший поворотной точкой в моей судьбе, я запомню до гробовой доски.