Грюнель

Говорят, это было не так и давно. Еще живут, наверное, на свете люди, видавшие его. Я, правда, не видел, но слышал не раз.

Он был четвертым, младшим сыном в семье. Отца забрали на галеры, и он не вернулся. Старшие братья – все трое в одно лето – ушли к магнитным островам. Долго о них вспоминали. Но это случилось потом, а первым пропал четвертый, самый младший брат. И было это вот как.

Старшие братья ходили на промысел, ловили рыбу, а младший оставался на берегу. Дело в том, что он родился с черной жемчужиной во рту. Таких, как вы знаете, в море отпускать нельзя. В первую же ночь, как только он родился, черную жемчужину тайно зарыли на заднем дворе, и никому об этом не сказали. Мальчик рос, как и все. Потом, когда ему исполнилось четырнадцать лет, отец сказал:

– Нас четверо. Пусть пятый остается дома и чинит сети.

Все лето младший сын ни с кем не разговаривал. Потом, когда вернулись братья и отец, он спросил:

– Я что, не такой, как и все?

Отец нахмурился, сказал:

– Молчи. Ты еще мал.

Мать ему тоже ничего не объяснила.

Пять лет младший сын оставался на берегу. Отцу и братьям не изменяла удача, и в доме был полный достаток. Чинить старые сети было не нужно, взамен старых отец покупал новые, самые лучшие и самые крепкие, но младшего сына в море не брал.

Каждое лето, когда все настоящие мужчины уходили на промысел, младший сын оставался в поселке один. Никто никогда не сказал ему ни одного обидного слова, никто не спросил у него, почему он не в море, но и никто не бывал с ним близок. А еще в том поселке молчали о черной жемчужине – никто ведь не видел ее, – так что младший сын даже не догадывался о том, что же было зарыто на заднем дворе. И все же…

Однажды он увидел дерево – маленькое, сухое, без листьев. Дерево это стояло за домом, там, где обычно смолили и подправляли разбитые лодки. Дерево было ровное, тонкое, черное и совсем без коры. Младший сын срезал его и сделал свирель. Свирель получилась красивая и звучная, правда, младший сын играл на ней редко. А зря – игра его очень нравилась соседям, да и не только им одним.

Как я уже сказал, пять лет он не ходил на промысел и, кажется, уже смирился с этим… Как вдруг в поселке объявился Айк Рваное Ухо. Все думали, что он давно убит, по нему уже и службу отправили, а он взял и вернулся. Деньги у него в то лето водились немалые, и он целыми днями просиживал в том самом трактире, который потом подожгли. Все знали, чего он стоил, этот Айк, никто его не слушал. Один лишь младший сын подолгу сиживал подле старого бродяги и всё расспрашивал его о южных широтах, а тот охотно отвечал. Айк ни во что в этой жизни не верил, не верил он и в черную жемчужину, он даже ответил на чей-то намек:

– Черный жемчуг? Забавно! – и всё.

Вот до чего он был пустой человек. А рассказывал многое. Про огненные бури, про говорящих акул, про то, что он видел в стране антиподов – там время уходит вспять, – а также про земли, над которыми светит одна лишь луна, про птичий остров и про Шапку Мира, про… Всего и не упомнишь, о чем он тогда говорил. Вот только об одном он не любил вспоминать – это о том, откуда это у него столько золота. Про золото, кстати, все у него спрашивали, но он никому ничего не сказал, одному только младшему сыну признался:

– Я был охотником за мареадами.

Младший сын не поверил. Мареады – а разве они есть на свете? Айк только плечами пожал. А назавтра сказал:

– Скучно у вас. Я ухожу обратно. Если хочешь, возьму тебя с собой.

Младший сын отвернулся и тихо сказал:

– Отец мне не позволит.

Айк лишь усмехнулся в ответ. Тогда младший сын побледнел и воскликнул:

– Я ничего не умею!

– Нет, – возразил Рваное Ухо, – ты умеешь играть на свирели.

А назавтра они оба как в воду канули.

Их после видели в порту: Айк, младший сын, а с ними трое подозрительных. Сначала они сидели в трактире, потом их вербовали на корабль, они подписали контракт, поднялись на борт…

А ночью команда взбунтовалась, капитан был убит, и они ушли в открытое море. Ветер благоприятствовал им, шторм обходил их стороной, и уже на тридцать четвертый день они были у цели. Младший сын первым увидел ее. Он крикнул:

– Туман!

Ведь, как теперь всем известно, море в тех широтах теплое и спокойное, там не бывает ветра, и оттого испарения, поднимающиеся от воды, повисают густым, неподвижным туманом. И чем дальше к заветным местам, тем тот туман гуще. Там паруса бесполезны, там ходят только на веслах. Море неподвижно и молчаливо, жесткие и цепкие водоросли обвивают борта. А туман там настолько густой, что днем не видно солнца, а ночью луны. На компас там тоже не надеются – стрелка влипает в картушку и не желает двигаться. Там все зависит от удачи; одних она приводит к мареадам, других забывает в тумане.

Там не плещутся волны, там ветер не поет в снастях, там не услышишь чаек. Там тихо. Так тихо, что даже не слышно, как весла опускаются в воду – туман поглощает все звуки. И даже люди, попавшие туда, стараются молчать. Скорее всего, им там просто страшно, но люди на то и люди, чтоб всякому своему страху найти достойное оправдание. Оттого, наверное, и бытует такое поверье, будто туман там весьма ядовит; два-три его добрых глотка полной грудью – и человек может стать одержимым. Вот почему все молчат в тех местах. И, тем не менее, на каждом корабле, добравшемся до тех заветных широт, всегда бывает один обреченный, который должен играть на свирели – мареады очень любят пение свирели, они выплывают послушать ее. И вот тогда…

Немало на нашем свете есть диковинных чудес и драгоценностей. Многомудрый меняла быстро и точно оценит, во сколько монет станет вам резной черепаховый гребень и сколько каратов сокрыто в неограненном бриллианте. Он же, меняла, ничуть не смутясь, назовет, чего стоит любой эликсир и скажет, какой меры достойны трижды священные мощи. Всё знает меняла, ничем его не удивить. Но если же вы развяжете кошель и высыплете на липкий захватанный прилавок пригоршню – нет! – если вы только просто покажете ему хотя бы одну маленькую прозрачную пластинку, через которую можно смотреть на солнце и не щуриться, смотреть на государя и не робеть, смотреть на друзей и знать им истинную цену, смотреть на возлюбленную…

Однако видеть все это дано далеко не каждому. Но это не важно, важно другое – всего лишь за одну такую пластинку всякий, даже самый скаредный меняла отсыплет вам полную пригоршню самого полновесного золота.

Имейте такие пластинки, и вы будете богаты.

Пластинки же эти никакие не пластинки, а просто чешуя очень редкой и пугливой рыбы, которая зовется мареадой.

Мареады водятся лишь там, где море всегда покрыто туманом. Пугливые по своей природе, они избегают как солнечного, так и лунного света. Головою, руками и грудью мареады суть женщины, а далее тело у них, как и у всякой рыбы, покрыто чешуей и заканчивается хвостом и плавниками. Жизнь свою мареады проводят под водой, и только ранним утром и поздним вечером они поднимаются к поверхности моря, возлежат на мягких и душистых водорослях и расчесывают свои длинные пышные волосы, но при первой же опасности, при первом всплеске далекого весла мареады поспешно ныряют под воду…

И только пение свирели может их успокоить и заставить не только не прятаться, а даже наоборот – заслышав свирель, мареады, забыв всякую осторожность, плывут навстречу охотникам.

И тогда – не зевай! Свирель продолжает играть, гребцы, чтоб не мешать, склоняются к уключинам, гарпунщики бросают гарпуны.

Вот здесь-то и сокрыта главная хитрость. Гарпунщик должен поразить мареаду так, чтобы она осталась жива. Сраженную мареаду втаскивают в шлюпку, и, пока гарпунщики высматривают новую жертву, гребцы достают ножи и начинают поспешно шкерить чешую. Чешуя, снятая с живой мареады, ценится, как я уже говорил, весьма высоко, чешуя же с мареады погибшей быстро тускнеет и становится никому не нужной.

В продолжении всей охоты никто не произносит ни единого слова, а рулевой не переставая играет на свирели. Ведь стоит ему только замолчать, как мареада тотчас же опомнится и призовет на помощь, возле шлюпки вынырнет грюнель…

А бывает и так, что крик о помощи оказывается громче сладкоголосой свирели, и тогда опять же появляется грюнель…

Шлюпка перевернется, водоросли опутают охотников, и все они пойдут ко дну. Тогда с корабля спустят еще одну шлюпку. Вторая шлюпка, как и первая, уйдет далеко, она, возможно, тоже погибнет, но зато корабль останется цел. Ну а потом, когда не вернется последняя шлюпка, пустой корабль, возможно, когда-нибудь и выйдет из тумана. И если вы вдруг встретите в море корабль без экипажа, то знайте: он шел за мареадами.

Два дня и две ночи корабль Айка блуждал в непроглядном тумане. На третий день они бросили плавучий якорь, и Айк приказал спустить первую шлюпку. Гребцы взялись за весла, гарпунщики перехватили гарпуны поудобнее, а младший сын сел на корму, к рулю, и стал играть на свирели.

Весла неслышно опускались в воду, водоросли неохотно расступались перед шлюпкой, звучала свирель – и вскоре их корабль скрылся в тумане. Восемь гребцов, три гарпунщика и один младший сын внимательно смотрели по сторонам – туман, туман, туман. Но вот…

Младший сын увидел мареаду. Диковинная рыба, неспешно разгребая руками воду, плыла к шлюпке. Глаза у нее были широко раскрыты, губы что-то неслышно шептали – быть может, рыба пыталась повторить и запомнить мелодию? Младший сын, не поверив увиденному, чуть было не перестал играть, однако стоявший рядом с ним гарпунщик вовремя ткнул его в плечо, и свирель зазвучала еще громче и призывнее.

А мареада тем временем остановилась и возлегла на водорослях в каких-нибудь двадцати шагах от шлюпки. Да, именно, в шагах, потому что море в тех местах было сплошь покрыто водорослями, и казалось, что по ним можно ходить.

Младший сын всегда представлял, что у мареад должны быть зеленые, как у русалок, волосы, однако нет – мареада оказалась белокурой. Издалека да еще в тумане младший сын не рассмотрел, хороша ли она собой… а потом, когда мареаду поразили гарпуном под грудь, втащили в шлюпку и принялись торопливо шкерить ножами, он в страхе отвернулся и заиграл еще громче, чтобы не слышать стонов умирающей рыбы.

На звук свирели рядом со шлюпкой всплыла еще одна мареада, потом еще и еще одна. Гарпунщики били без промаха, чешуя прозрачной радугой разлеталась по дну шлюпки, а обнаженных, бездыханных мареад осторожно, без всплеска, сталкивали за борт.

Добыв и ошкерив двенадцать рыб, шлюпка развернулась и крадучись, чтоб не накликать грюнелей, вернулась к кораблю.

Айк Рваное Ухо был очень доволен: двенадцать рыб за первый день, неслыханное дело! Чешую снесли на камбуз, где ее немедленно просушили над черным огнем – черный огонь придает чешуе прозрачность и ценность, – и убрали в сундуки, а уж только затем, на радостях, вышибли дно у дюжины бочонков шипучего с перцем. Стояла ночь, все было как в черном тумане, и потому застолье прошло в непривычном молчании – все ведь прекрасно помнили, что, в отличие от шипучего с перцем, два-три глотка тамошнего тумана могут сделать человека одержимым навсегда. И все молчали, один лишь младший сын, – а он, сидевший в стороне, не пригубил шипучего, – нарушал тишину. Он играл на свирели. Играл он долго, тихо и очень грустно.

В открытом море нет ничего опаснее грусти. Грусть навевает воспоминания, воспоминания тянутся к дому, дом кажется далеким и недостижимым… Теперь вам понятно, почему капитан Айк хотел было встать и отнять свирель. Но его удержали: ты разве не видишь?! Младший сын одержим, он, наглотавшись тумана, уже все равно обречен, пусть играет! И младший сын играл всю ночь… А на рассвете Айк осторожно тронул его за плечо и жестом указал на шлюпку, в которой уже сидели восемь гребцов и три гарпунщика. Младший сын спустился по веревочному трапу, весла бесшумно опустились в воду, водоросли покорно расступились в стороны, и корабль исчез в тумане – для кого на время, а для кого и навсегда.

Однако сидевшие в шлюпке об этом не знали. Гребцы дружно гребли, гарпунщики высматривали добычу, а младший сын играл на свирели. Потом увидел мареаду. Диковинная рыба, вынырнув по правому борту, медленно, как завороженная, плыла неподалеку и слушала свирель. Гребцы, уже порядком уставшие, с трудом ворочали веслами и не замечали мареаду, гарпунщики смотрели только вперед и тоже не видели близкой добычи. А мареада тем временем подплыла еще ближе…

И младший сын увидел, какая она красивая. Спросите у меня, спросите у себя, спросите у кого хотите, и никто вам не ответит, что такое красота. Красота – это и есть красота, у каждого свое о ней понятие. В чем хотите можно убедить человека: в доброте и в понятии чести, в разуме, хитрости, нежности, радости… одним словом, во всем. Скажите нужное слово, и вам обязательно поверят. Лишь только в красоте каждый человек видит лишь то, что видно только ему одному. Так случилось и с младшим сыном – он увидел мареаду и понял, что ничего красивее он никогда не видел. Младший сын перестал играть и опустил свирель. Свирель, от долгой игры присохшая к губам, сорвала с них кожу, но младший сын не заметил этого – он завороженно смотрел на мареаду…

Гарпунщик, стоявший с ним рядом, оглянулся на замолчавшую свирель, увидел мареаду, метнул гарпун, пробил мареаде плечо и стал торопливо выбирать веревку. Мареада, забившись всем телом, попыталась освободиться от гарпуна, но тщетно – веревка, свитая из гривы косматого змея, была крепка. Диковинная рыба вскрикнула, призывая на помощь…

– Играй! – закричали все. – Играй! – кричали восемь гребцов и трое гарпунщиков.

Напуганные, они даже забыли о том, что туман, висевший над морем, весьма ядовит. Младший сын, привыкший к послушанию, вновь поднес свирель к покрасневшим от крови губам и заиграл. Играл он хорошо: грустно и в то же время призывно. А еще он неотрывно смотрел на мареаду и думал, что ничего беззащитнее в жизни не видел. Когда мареаду, подтащив на веревке, столкнули в шлюпку, она уже почти не дышала – удар был неудачен, и рана оказалась смертельной. Гребцы взялись было за шкерные ножи, но тут кто-то крикнул:

– Грюнель! – и они вновь навалились на весла.

Скрипели уключины, сопели гребцы, шуршали по днищу водоросли – морская трава. Младший сын не играл; он сидел на корме, смотрел на умирающую диковинную рыбу и думал, что самое жестокое на свете – это, конечно же, промысел мареад. Он знал и раньше, что люди отнюдь не добрые создания; он видел, как они убивают зверей – как зверей, людей – как людей. Теперь же он видел, как убивают мареад. Другие убивали, не он, он только приманивал сладкоголосой свирелью. Он не сдирал с мареад чешую, руки его были чисты, вот разве что губы в крови…

– Справа по борту! – вдруг крикнул старший гарпунщик.

Все обернулись. Справа по борту, шагах в сорока, показался бурун… А вот и второй. И третий. А вот еще, еще, еще! Гребцы судорожно рванули весла. Гарпунщики метнули гарпуны, и три буруна исчезли на гладкой воде… зато другие, уцелевшие буруны, стремительно приближались к шлюпке. И вот уже видны над водой зеленые, покрытые чешуей головы и такие же зеленые руки с перепонками между пальцами. То были грюнели.

Говорят, что грюнели не имеют ушей, и поэтому никто и не молит их о пощаде. Но это неправда; уши у грюнелей есть, однако слышат они лишь только крик мареады о помощи. Настигнув шлюпку и не обращая внимания на удары гарпунами и веслами, грюнели, ухватившись за планширь, резким толчком перевернули шлюпку, и все в ней бывшие – восемь гребцов, три гарпунщика и один младший сын – попадали в воду, где их поджидали цепкие водоросли. Последнее, что успел подумать младший сын, было то, что как хорошо, когда и у самых беззащитных находятся защитники. Потом он ни о чем уже не думал – морская трава опутала его и потащила ко дну, к мареадам.

А вечером, когда уже начало темнеть и стало совершенно понятно, что дальнейшее ожидание бесполезно, капитан Айк отобрал двенадцать самых надежных охотников и приказал…

– Шлюпка! – вдруг крикнули с мачты. – Пустая!

Все бросились к борту, и точно – к кораблю возвращалась пустая шлюпка. Ни мареады, ни гребцов, ни гарпунщиков в ней не было, лишь на корме, у руля, лежал младший сын с закрытыми глазами. В руках у него была зажата свирель, которая, как мы знаем…

Но мы ведь тоже очень многого не знаем. Не знаем, сколь высоко небо и сколь глубоко море, насколько светел свет и непроглядна тьма. Мы также не знаем, кто и почему оставил младшего сына в живых. Да он и сам не знал, не помнил и не видел. Придя в себя, он не притронулся к еде и отказался играть на свирели. Команда была напугана – впервые грюнели отпустили человека живым. О, это неспроста! Наверное, проклятые чудовища не погубили шлюпку лишь затем, чтоб по ее обратному маршруту выследить корабль, а если это так, то все они, охотники на мареад, обречены! Напрасно Айк Рваное Ухо кричал, увещевал и потрясал гарпуном – команда взбунтовалась, капитана выбросили за борт, а корабль медленно, на веслах, после шестнадцати долгих дней и ночей блужданий наугад, наконец-таки вышел из тумана. Казалось, теперь все самое страшное позади. Однако…

На третий день свободного плавания под парусами корабельный повар заметил, что у младшего сына, так до сих пор не проронившего ни слова, на правой руке, на запястье, да вы только гляньте!..

Но то, что он заметил, было не только на запястье, а и на локте, и даже – немного – на левом плече. Младший сын смотрел на полупрозрачную, с едва заметным красноватым отливом чешую, которой с каждым днем становилось все больше, и думал: за что его так?! Неужели за то, что отправился в море? Но ведь тогда он не знал, кто такие мареады! Хотя… И он целыми днями сидел возле рубки и тихо играл на свирели. Рулевые, сменяясь, злобно шептали ему в спину:

– Грюнель!

Однако кругом было море, и никто не посмел его тронуть. Его сторонились. А в ближайшем порту, лишь только он ступил на твердую землю, команда сказала ему:

– Уходи!

Он так и остался на берегу. Бродил по ночлежкам, играл на свирели, молчал. Поначалу его просто терпели – ведь море было рядом, а с морем не шутят, – а потом, убедившись, что он никому не мешает, к младшему сыну привыкли. Им пугали детей. Его жалели вдовые старухи. О нем рассказывали всякие страшные истории. А он молчал и играл на свирели, и когда он играл, то всякий мог видеть чешую у него на запястье. Чешуя с годами потемнела и разрослась, а прозрачные пластинки повсеместно упали в цене; многомудрые менялы, нещадно бранясь, сбывали их за бесценок, а новых и вовсе не брали – боялись. А после в том порту как-то узнали, что если взять и незаметно дотронуться до чешуи на запястье у младшего сына, то море будет благосклонно к тебе. Если, конечно, ты не пойдешь за мареадами, будь они трижды неладны! Слух этот вскоре подтвердился, и младший сын прожил долго и окончил свои дни хоть и в одиночестве, но в несомненном, пусть и молчаливом, почете.