Гром и молния

Меня похоронили в воскресенье, в начале июля, на новом кладбище, таком чистом, светлом, разграфленном на участки молодыми лесополосами и, в то же время, таком неуютном от обилия пространства, света, новых стандартных памятников и от отсутствия елей, берез, зарослей сирени.

Я старался не смотреть на свое лицо, на щеках которого уже проступили синие тени смерти и, когда заколотили крышку гроба, почувствовал — как всегда бывает на похоронах — облегчение от мысли, что наконец-то прошли эти долгих три дня, наполненных суетой, и долгих две ночи, когда где-то в сумерках сознания гнездится суеверный страх и что-то похожее на брезгливость.

Поминки в кафе «Встреча» на восемьдесят человек — это небольшая разрядка для всех тех, кто тащился по жаре с окаменелым лицом до катафалка, кто трясся в пыльном и душном автобусе до кладбища и обратно, и кто старался не думать о том, что и он когда-то, правда очень и очень не скоро, тоже сыграет главную роль вот в таком же незапланированном спектакле, и другие люди, а не он, будут думать: «Поскорее бы все это кончилось!»

Теперь можно было вести себя не так скованно, без обязательной маски скорби на лице, следя только за тем, чтобы разговор не уходил слишком, в сторону от воспоминаний о покойнике, или, в крайнем случае, от кладбищенской тематики. Я с интересом прислушивался к разговорам за соседними столами, где сидели директор моей организации и сослуживцы, в основном мужчины, помогавшие нести гроб.

Под конец поминок моя жена — теперь уже вдова — обошла все столы и тихо поблагодарила присутствующих, в том числе и меня, за участие и сочувствие.

Домой возвращались городским транспортом. Мы стояли на задней площадке троллейбуса: моя жена, дочь, мой двоюродный брат с женой, сестра жены, несколько дальних родственников, знакомые. Я говорил какие-то слова утешения, что меня уже все равно не вернешь, что нужно думать о будущем нашей дочери, на которую я поглядывал с тревогой: с начала похорон я не слышал от нее ни единого слова — она будто онемела.

Вот и наша остановка. Прощаемся с теми, кому ехать дальше, и выходим — в основном близкие родственники. Идем через двор по асфальту, стараясь не наступать на раздавленные цветы, которые три часа назад разбрасывали две женщины впереди процессии, когда несли меня к катафалку. Жена идет впереди, поддерживаемая дочерью и сестрой, я немного сзади со своим двоюродным братом.

Подходим к нашему подъезду. Жена кивает наперебой соболезнующим старушкам, сидящим на скамейке и по каким-то причинам не попавшим на мои поминки, сестра жены достает что-то из хозяйственной сумки и раздает им конфеты, печенье. Поднимаемся на третий этаж, останавливаемся. Моя жена, вернее, вдова (к этому надо привыкнуть) еще раз благодарит меня за большую, а это действительно было так, помощь в моих похоронах и, попрощавшись, мы расходимся: они в квартиру на третьем этаже, я выше — на пятый. Достаю из кармана ключи и открываю дверь чужой квартиры…

Ко мне с радостным лаем бросается белый клубок, но в двух шагах останавливается и, ощетинившись, рыча, пятится в угол. Я иду в ванную и долго мою с мылом кисти рук, такие непривычно удлиненные, с гибкими пальцами — как скоро я к ним привыкну? На кухне я сажусь за стол и распечатываю пачку сигарет. Теперь можно спокойно подумать, что же произошло в четверг, восьмого июля, и как мне быть дальше…

В тот день с утра установилось безветрие, и духота, нарастая, достигла к полудню того предела, когда казалось, что еще чуть-чуть и человеческий организм не выдержит. Но во второй половине дня почувствовалось какое-то неупорядоченное движение воздуха, и небо по краям стало темнеть.

К вечеру ветер усилился и, когда я после работы вышел дома на балкон, меня всего обдало сухим горячим воздухом, а небо уже сплошь было покрыто иссиня-черными с проседью тучами, за которыми что-то ворочалось, урчало и, казалось, никак не могло разродиться молнией. В опустевшем дворе миниатюрные смерчи подбрасывали пыль, сухие листья, обертки от конфет.

Я возвратился на кухню, закрыл балконную дверь и стал просматривать газеты. Жена и дочь в это время находились в спальной комнате и что-то кроили на письменном столе.

Светопреставление началось где-то около десяти часов вскоре после программы «Время», когда уже почти во всех окнах домов горел свет. Наконец-то прорвалось! Да так, что задребезжали стекла. Разряды следовали один за другим, а то и по несколько одновременно. Вспыхивало все небо из конца в конец белыми кустами молний, высвечивая низкие тучи, девятиэтажки, мечущиеся кроны деревьев. Мощные удары грома походили на взрывы. Вот-вот должен был захлестать дождь.

И в этот момент погас свет. Такое у нас часто бывает во время непогоды, но мне до сих пор непонятна взаимосвязь между этими двумя явлениями. Я выглянул во двор и понял, что это надолго: света не было во всех ближайших домах микрорайона. Кое-где в окнах появился колеблющийся свет горящих спичек. Жена хлопнула верхней дверцей серванта: там у нас лежали свечи.

Я отыскал на окне коробок спичек и только хотел было зажечь конфорку газовой плиты, как необычно ровное свечение, заметное даже при блеске молний, привлекло мое внимание. Я глянул в окно и остолбенел…. По перилам нашего балкона катилась шаровая молния величиною с футбольный мяч.

Она вращалась, как старинное ядро, начиненное порохом — это отчетливо было видно по движущимся полосам и пятнам на ее поверхности — но не сыпала искрами и не меняла яркости. Просто катилась, а под нею металлический поручень накалялся добела и сразу же краснел, остывая, как только молния перемещалась на новый участок. Все это длилось не более четырех секунд, затем она остановилась, не докатившись до края сантиметров сорок, чуть помедлила и… неожиданно прыгнула на стекло балконной двери.

Я невольно отшатнулся, ожидая звона разбитых стекол, даже закрыл глаза. Когда через секунду открыл их, то увидел, что молния висела на стекле, и с нею происходила какая-то метаморфоза. Я стоял возле плиты, то есть под углом к балконной двери, и поэтому мне хорошо было видно, как молния прошила стекло отростком толщиною с карандаш и по нему стала перетекать в помещение. Мне стало жутко, и я попятился, но было уже поздно: молния плыла прямо на меня. Я заставил себя остановиться, чтобы не создавать движение воздуха. Это, вероятно, устраивало молнию, и она села на металлическую хлебницу, стоявшую на подоконнике. Хлебница сразу же покраснела, затрещала и стала коробиться. Запахло горелой краской, расплавленным целлофаном.

— Что там у тебя горит? — спросила жена из спальной, и я услышал, что она идет на кухню.

Здесь я сорвался.

— Не ходи! — крикнул я и захлопнул дверь в коридор. В этот миг в голове у меня вспыхнуло солнце…

Я пришел в себя в темноте, на полу. В голове шумело, будто там лопались миллионы воздушных пузырьков. Оторвал щеку от чего-то мягкого, ворсистого, приподнялся, провел ладонью по полу — палас или ковровая дорожка… Но я же был на кухне… И молния… жена — вспомнил.

Значит меня перенесли в спальную. Но почему на полу? Не смогли поднять на диван? Но где же они сейчас? Я позвал жену — молчание, дочь… Вероятно, побежали звонить в «скорую помощь»… Вот так история! Ну что ж… Я с трудом встал, выпрямился, но меня повело в сторону, пол стал вертикально, и я упал, потеряв сознание.

Пролежал, вероятно, долго, потому что когда снова очнулся, шума в голове уже не было, я лежал на спине, раскинув руки, темнота стала жиже, синим четырехугольником выделялось окно. И тогда я понял, что произошло что-то непоправимое: жена и дочь не могли так долго вызывать неотложку. За окном уже начинало светать, и гроза прекратилась.

Преодолевая слабость, я стал подыматься. Нащупал в полутьме стул и, опираясь о него, приподнялся на колени. Немного передохнув, поднялся на ноги. Еще раз позвал жену, дочь — и снова молчание. А может быть молния поразила не только меня? Я похолодел… «Где вы?!» — крикнул я в темноту. В ответ раздалось рычание…

Это было так неожиданно и дико, что я даже не испугался: после всего того, что произошло, мой организм, очевидно, исчерпал способность эмоционально реагировать на проявление каких-то непонятных, чуждых моему восприятию сил и явлений и замкнулся от потока раздражений оболочкой, которая еще чуть-чуть и сомкнулась бы вокруг моего сознания непрозрачной скорлупой шока.

К счастью, я еще мог, хотя и смутно, воспринимать окружающую обстановку, мог еще как-то последовательно мыслить. Нужно включить свет — это первое и главное, остальное все надо оставить, так как я в таком состоянии не могу одновременно думать о нескольких вещах, главное — это свет!

Я пошел какой-то странной походкой, как марионетка, стуча пятками о пол, как будто бы ноги у меня стали в полтора раза длиннее, и я еще не научился ими передвигать. Пошел в ту сторону, где была дверь и выключатель, но уперся в какой-то… сервант. Значит, я не в спальной, а в зале, и выключатель не у двери, а между книжными полками. Повернул направо и сразу же рассмотрел серое пятно дверного проема. В нем кто-то стоял… «Кто ты?» — тихо спросил я. Протянул руку и… ударился о поверхность зеркала. И снова рычание…

И тут я понял, что нахожусь в чужой квартире: такого большого зеркала и того, кто рычит в темноте, у нас не было. Минуту я стоял на месте, привыкая к новой мысли. Припомнил я аналогичный случай, когда лет десять назад мы с женой встречали Новый год у знакомых и остались у них ночевать — я так же стоял в темноте, соображая, как пройти на кухню попить из крана воды.

Теперь выключатель найти посложнее. Сопровождаемый негромкими рычаниями, на которые я уже перестал обращать внимание, так как понял, что тот, который рычит, боится меня больше, чем я его, стал ощупывать стены. Натолкнулся на стул, кресло, телевизор, еще один стул, свалил на пол что-то со стены, скорее всего — фоторепродукцию, и когда перешел ко второй стене, догадался, что нахожусь в двухкомнатной квартире.

Остальное, как говорится, дело техники: вспомнил планировку и ориентацию комнат — такая квартира у наших соседей — но в комнате не стал искать то, что искал, а, дотрагиваясь до стены, вышел в коридор. Чтобы лишний раз убедиться, что я прав, протянул правую руку в сторону: так и есть — дверь в спальную. Вот и вешалка для одежды, вот и выключатель…

Щелчок — и я зажмурил глаза от света, а когда открыл их, то уставился на свою руку, которой я опирался о стену возле выключателя. Я смотрел на нее и чувствовал, как отвисает моя челюсть, а в голове что-то начало крениться вбок: рука была не моя…

Перевел взгляд с руки на рядом висевшее овальное зеркало и прислонился спиною к противоположной стене узкого коридора… На меня смотрело чужое лицо.

Наконец-то эти три кошмарных дня закончились. Теперь я знаю многое. Я знаю дату своей смерти и даже номер могилы на новом кладбище, а это, я вам скажу, не такой уж и ординарный факт. Я знаю, что у меня теперь другая фамилия, имя и отчество, что я стал на восемь лет моложе, выше ростом, что у меня двухкомнатная квартира на пятом этаже и штамп о разводе двухгодичной давности в паспорте, что я стал хозяином симпатичного щенка, которого необходимо утром и вечером выводить на прогулки, после которых он стоит в коридоре, оглядываясь на меня, пока не закрою дверь и не вымою ему над ванной лапы, но который все же чует, что с его хозяином что-то произошло.

Но многого я не знаю. Я не знаю, каким образом плазма шаровой молнии перенесла мои мысли, мое «я», из одной оболочки в другую. Я не знаю, что стало с мыслями, личностью моего соседа по подъезду, с которым я за десять лет не обменялся и парой фраз, но судя по развороченному телевизору, в котором очевидно взорвалась шаровая молния, мне повезло больше, чем ему. Я не знаю, где и кем он работал, и куда мне идти завтра. Я не знаю, как на все это прореагируют моя жена и дочь, когда узнают…

Но это будет только завтра утром, а до утра еще целая ночь, и мы обязательно за это время что-нибудь придумаем… Не правда ли, Рем?

Наутро у меня уже был разработан план действия, вернее, даже не план, а только первый его пункт — то, с чего я должен был начать, что казалось первоочередным, неотложным. Я не собирался сразу открываться жене и дочери — это было бы неразумно, да и не безопасно, особенно для психики жены. Я даже и близко не представлял себе, как все это произойдет и когда, но твердо был уверен, что на этот шаг я не осмелюсь один, что нужен будет чей-то совет, поддержка.

А на первый этап я наметил, казалось бы, совсем незначительное мероприятие, но если вдуматься, то не такое уж оно и незначительное — вопрос касался моей работы. Не той работы, на которой работал бывший хозяин моего теперешнего тела (для краткости будем называть его: Хозяин моего тела, или просто — Хозяин), а той, на которой работал я сам, в проектной конторе «Агропромтехпроект». Там у меня была (почему была, когда есть?) должность главного инженера проекта — не такая уж рядовая даже для такого большого города, как наш. Я, конечно, менее всего волновался, что лишусь места работы, более того, был уверен, что когда все прояснится с моей личностью, ни у кого даже не возникнет вопроса о моем праве. Мне просто не хотелось, чтобы тот товарищ, которого примут на мое место, имел после неприятности.

Около семи часов вывел щенка на прогулку. Ходил до половины восьмого, не выпуская из поля зрения свой подъезд, откуда должна была выйти на работу моя жена. Но она не вышла, и кухонная дверь на балкон на третьем этаже так и не открылась, как всегда по утрам…

На работу решил идти часам к одиннадцати, когда там закончится планерка, после которой главного инженера конторы можно было застать одного в кабинете.

Закончив прогулку и поднявшись в квартиру, я мелко нарезал кружок колбасы из холодильника, дал щенку, сменил ему воду в чашке и решил хотя бы слегка навести порядок, особенно в зале, где все оставалось на своих местах с того вечера и куда я за эти дни ни разу не заходил.

На журнальном столике, придвинутому к дивану, стояла бутылка водки, из которой успели налить только две стопки, вторая пустая бутылка лежала на полу в стороне: опрокинул, вероятно, ее я, блуждая в темноте. На двух тарелках вперемежку лежали заветренные куски колбасы, вяленая рыба, хлеб. Здесь же стояла пепельница с окурками. Не требовалось обладать особой интуицией, чтобы представить себе, как разворачивались события в этой комнате в прошедший четверг. Не совсем было ясно, почему тот второй, когда увидел, что молния поразила его приятеля, ушел и не вызвал «скорую помощь»? Может быть, он почему-то ушел раньше?..

Убрав мусор в ведро и вылив в раковину из стопок водку, я поставил начатую бутылку в холодильник, пропылесосил палас, и если бы не развороченный телевизор, то комната приобрела бы вполне приличный вид.

Осмотр квартиры ничего определенного не подсказал о личности Хозяина моего тела. Настораживало отсутствие каких-либо книг. В платяном шкафу я нашел стопку выглаженного постельного белья с нашитыми метками прачечной, сменил простыни и наволочку на кровати в спальной комнате (но как оказалось, напрасно: ночевать мне в этой квартире больше не пришлось). А когда застилал постель, испытал какое-то странное чувство: ведь я уже менял простыни три дня назад и вот сейчас — не часто ли? — и не испытываю ли я брезгливости к чужому телу? Но ведь теперь оно мое… Чтобы покончить с этим парадоксом, я принял душ, сменил нательное белье, носки, рубашку. Теперь замена постельного белья была логически обоснована.

Вот теперь пора и на работу. И в этот момент зазвонил телефон. Я машинально снял трубку, поздно спохватившись, что делать это мне совершенно было не нужно, но не нажимать же теперь на рычаг…

— Ты? — раздался в трубке тихий женский голос.

— Да, — подтвердил я, а сам мысленно перестраиваюсь и сосредоточиваюсь.

— Что все это значит? — повышая голос, спросила женщина.

— Что именно?

— Ты еще спрашиваешь, — чувствовалось, что она сдерживает слезы. — Ты еще спрашиваешь!

Я решил, что лучше помалкивать.

— Ты же обещал! Ты же говорил, что больше этого не будет! — женщина разрыдалась.

— Нельзя ли поспокойнее?

Женщина взорвалась:

— Поспокойнее?! Какой же ты подлец! Подлец! Подлец!.. Ненавижу!!.

И бросила трубку. Я стоял, как оплеванный. Да… с этим делом нужно кончать и как можно быстрее.

Около одиннадцати я был на установке. Обычно на работу я ездил троллейбусом кружным путем через центр города, более короткий путь на двадцать первом автобусе в утренние часы был труднодоступен, но сейчас основной наплыв пассажиров сошел, и я свободно поехал по этому основному маршруту Второй продольной магистрали.

Вот и кинотеатр «Родина», рядом наше новое светло-желтое восьмиэтажное здание, стеклянные двери вестибюля, мигающие огоньки лифтов.

Поднимаясь на седьмой этаж и снова сосредотачиваюсь, как при разговоре по телефону. Щелкают контакты, открываются двери кабины, выхожу.

Прямо на меня с доски объявлений глядит мой увеличенный портрет в траурной рамке. Фотокарточку, вероятно, откопали в сейфе местного комитета: на ней я еще совсем молод и очень серьезен (как и подобает покойнику).

Главного инженера нет, директора — тоже. Глянул на часы: скоро перерыв. Зашел в кабинет гипов и главных специалистов, поздоровался с теми, кто был в помещении, с которыми я столько лет сидел рядом. Меня, очевидно, приняли за заказчика, предложили стул — мой стул за моим столом. Я молчал, и меня никто не спрашивал, по какому я вопросу, каждый был занят своим делом. Меня это устраивало.

В обеденный перерыв все, кроме двух специалистов, разошлись кто куда. Те двое, развернув свертки с бутербродами, сели играть в шахматы.

Мой стол в дальнем углу кабинета у окна. Воспользовавшись тем, что в мою сторону не смотрят, я осторожно открыл ящик стола и вытащил блокнот в зеленой суперобложке. В нем были записи, которые не предназначались для посторонних и, кроме того, лежали шестьдесят рублей командировочных. В карманах Хозяина моего тела я обнаружил около двухсот рублей, но они почти все ушли на мои похороны, так что эти шестьдесят мне просто были необходимы на первый случай. Интересная ситуация, не правда ли? — ворую сам у себя.

После перерыва появился главный инженер. Дождавшись, когда он оказался в кабинете один, я открыл дверь и, спросив разрешения, вошел. Главный инженер сидел спиною к зашторенному окну и изнывал от жары.

— Здравствуйте, — приветствовал я его, едва не забыв добавить «те»; у нас в конторе так называемая «старая гвардия» обращались друг к другу на «ты».

— Здравствуйте, садитесь.

Я сел за приставной стол боком к главному инженеру.

— Откуда? — спросил он, и я понял, что он тоже принял меня за посланца из какого-либо хозяйства.

— Я не заказчик, — ответил я. — Я насчет работы…

Выражение лица его изменилось.

— На что претендуете? — уже суше спросил главный инженер, закуривая «Родопи».

— На главного инженера проекта.

Он выпустил в потолок широкую струю дыма.

— Мы не давали в бюро по трудоустройству заявку на вакантную должность гипа.

— Но ведь он вам только сейчас стал нужен.

— Сейчас?.. — главный инженер помедлил. — Вам известно?

Я понял, о чем он спрашивает.

— Да, — я еле сдержал улыбку, — покойный был мне знаком.

Пауза, означающая что-то вроде минуты молчания.

— Ну что ж, — первым заговорил главный инженер, — в таком случае я вас слушаю.

Я выложил ему свою легенду, которую отработал сегодня ночью:

— На проектной работе восемнадцать лет, последние пять был главным инженером проекта… В основном приходилось иметь дело с объектами сельского хозяйства: животноводческие фермы, мастерские, зерносклады, хранилища, котельные…

Я перечислил ему все то, чем в действительности занимался в проектной конторе.

— …в связи с семейными обстоятельствами пришлось переехать в ваш город.

Мой рассказ его заинтересовал. Еще бы! — я подходил по всем статьям.

— А как у вас там обстояло дело со сбором исходных данных? — задал он вопрос на так называемую вечную тему.

Я хотел было ответить так, как оно обстояло на самом деле, но передумал и процитировал близко инструкцию, то есть дал понять, что в этом плане у «нас» было значительно лучше. И главный инженер на это клюнул, хотя обычно его трудно было провести на мякине. Вероятно подействовало мое «заморское» происхождение.

— Когда вы сможете приступить к работе? — спросил он, и здесь я перестарался…

— Да хоть завтра! — возликовал я от такого поворота дела и уж совсем ни к чему добавил: — Ведь мне необходимо ехать в Старую Полтавку оформлять задание на проектирование по телятнику в колхозе «Красная заря», командировка вон там у вас на подписи под газетой…

И осекся. Командировочное удостоверение действительно лежало у него на столе, но я не должен был знать об этом! Тем более тем фамилия не та, что теперь у меня.

— Откуда? — только и смог спросить озадаченный моим ясновидением главный инженер.

Я растерялся и сразу не мог сообразить, что ответить. И надо же так опростоволоситься! Я начал бормотать что-то невразумительное, что, мол, был разговор об этом с покойным и что, мол, я в курсе дела, но мое замешательство не ускользнуло от внимания главного инженера, он почувствовал что-то неладное и, по-видимому, решил немного притормозить.

— Знаете, — сказал он, раздавливая окурок в пепельнице, стоящей на журнальном столике сбоку его (для этого ему пришлось наклониться, отчего рубашка, туго обтягивающая его упитанное тело, разошлась меж пуговиц на животе), — сейчас директора нет… Он будет к концу дня. Сами понимаете (улыбка в мою сторону) — приказы подписывает он, но я в принципе не против (энергичный жест рукой), так ему и доложу… Я запишу вам его телефон (вытаскивает из коробки письменного прибора листок бумаги, зачем-то откусывает уголок — старая его привычка — и пишет), а вы позвоните часов в пять…

Отлично зная своего главного инженера, я понял, что он действительно будет только «в принципе» не против при разговоре с директором, но повернет дело так, чтобы в дальнейшем, если окажется, что я не тот для них человек, инициатива моего приема исходила бы не от него. Но оказалось, что я еще плохо изучил своего главного инженера. Когда в пять часов я позвонил директору, у того, очевидно, уже была заготовлена фраза:

— Знаете что, товарищ, я советую вам обратиться в цирк: клоуны нам не нужны.

Итак, как любил говорить мой хороший знакомый: цирк уехал, а клоуны остались.

«Начнем с начала, начнем с нуля»… Нечего расстраиваться в связи с первым «проколом». Это даже хорошо, что нам так плохо. Кто это сказал? не помню, поэтому и не беру в кавычки.

Звонок в дверь. Кто там еще? Открываю — женщина.

— Вам телеграмма, распишитесь.

Расписываюсь ее шариковой ручкой, прислонив листок к дверной коробке, закрываю дверь, выхожу в светлую часть коридора, читаю: «Приезжаю 13 вагон 9 мама».

Так… Значит еще и мама. А там, может быть, еще и братья, шурины, свояки… внучатые племянники, папуасы Новой Гвинеи? Спокойно! Тринадцатое — это завтра, это еще далеко, и время еще есть, чтобы подумать. А сейчас?.. Судя по тому, как робко виляет хвостом, глядя на меня щенок, на ближайшие двадцать минут мне ясно, что делать.

Я вывел Рема во двор на пустырь, и он энергично стал метить свою территорию. Его, очевидно, приучили далеко не убегать от хозяина, и он, поминутно оглядываясь на меня, старался не превысить запретное расстояние. Я медленно шел вдоль квартального проезда, он тоже мельтешил лапами в ту же сторону, не выбегая из круга определенного радиуса, в центре которого был я.

Рядом со мною прошелестели зеленые «Жигули» и, будто ткнувшись в невидимую преграду, остановились, спружинив на амортизаторах. Когда я поравнялся с правой передней дверцей, она открылась.

— Садись, — услышал я. Голос показался мне знакомым, поэтому я и сел не раздумывая, но когда глянул на водителя, то понял, что вижу его впервые.

— Захлопни дверцу, вывалишься, — приказал водитель, включая скорость.

Пока петляли по узким проездам квартала, он молчал. Я, поняв, что это один из знакомых Хозяина моего тела, молчал тоже. Выскочив на Вторую продольную магистраль, водитель закурил сигарету, я искоса рассмотрел его: щуплый мужчина лет сорока, с красными воспаленными веками, с расплывшейся татуировкой на правой руке.

— Я уже третий заход к тебе делаю. Что там у тебя случилось?

Что-то нужно было отвечать.

— Да так, пустяки…

— Пустяки? — зло ощерился Мухомор (так будем его звать), аж машина вильнула в сторону. — А десять килограмм — тоже пустяки?!

Он кивнул на заднее сидение, я глянул туда: там стоял коричневый саквояж.

— По такой-то жаре… — добавил он, успокаиваясь. — У тебя что, три сотни лишних?

— Нет, три сотни у меня не лишние.

Проехали мимо автозаправки, Красных казарм. Не доезжая одного квартала до Невской, свернули в арку между двумя девятиэтажками, въехали во двор. Водитель сбавил скорость. Метрах в сорока от тыльной стороны ресторана «Белый аист» остановились.

— Мается уже, — кивнул Мухомор, и я увидел возле служебного входа ресторана человека в синем халате, — иди.

Я открыл дверцу и стал медленно выбираться из машины потому, что убей меня — хотя я и понял, что должен был идти к тому в синей спецовке, но зачем — не имел ни малейшего представления.

— Что ты как дохлый! — опять психанул Мухомор. — Бери да тащи, пока не засекли.

Тащить, кроме как саквояж с заднего сидения было нечего, и я, перегнувшись через спину, не без труда поднял его.

Когда я вышел из машины, тот у двери, увидев меня, вошел внутрь, и мне ничего не оставалось, как последовать его примеру. Тот стоял в темном тамбуре, ждал.

— Что так долго? — спросил он, протягивая руку к саквояжу. Я отдал его. Сказав «сейчас», тот в синем вошел в помещение и через три-четыре минуты появился вновь, протянул мне саквояж, ставший теперь намного легче.

— Следующий в пятницу…

И все. Я вышел наружу и чуть не попал под колеса торгового фургона, сдававшего задним ходом к дверям.

— Смотреть надо! — заорал водитель, который после будет проходить как свидетель.

Я направился было туда, где вышел из «Жигулей», но увидел, что машины там нет. Прошел влево, мимо детских площадок, вышел через арку, возвратился обратно, постоял немного… Нет. Мне ничего не оставалось, как идти на автобусную остановку.

Дома на коврике перед дверью меня ждал Рем. К своему стыду я о нем ни разу даже и не вспомнил, пока проводил операцию с саквояжем.

Так был сделан второй шаг, хотя и не запланированный мною, но и не бесполезный в том отношении, что привел меня к принятию решения: с этой неопределенностью нужно заканчивать и как можно быстрее. Не требовалось исключительной проницательности, чтобы определить, что за груз был в саквояже, взамен которого положили восемь полусотенных купюр. Запах черной икры ни с каким не спутаешь.

Третий шаг должен быть и последним — идти в милицию. Ничего, что сейчас уже восьмой час, там дежурят круглые сутки, а оставаться еще на одну ночь с неопределенностью и сомнительными дружками я не хотел.

Если бы я принял это решение минут пять раньше, или Мухомор не застал бы Дин Рида, когда заехал к нему после «Белого аиста», то наши пути не пересеклись бы, но этого не произошло…

Звонок в дверь. Рем с лаем бросается в коридор. Короткая нерешительность: открывать, или не открывать. Решил открыть (и правильно сделал, иначе Дин Рид открыл бы дверь с другой стороны). На площадке стояли Дин Рид и Мухомор. (Я предвижу возражение редактора: почему Дин Рид? Согласен, но ничего с собою не могу поделать: тот, за порогом, действительно был похож на Дин Рида).

Несмотря на жару, он был в кожаной куртке. Руки в карманах.

— Ты что темнишь? — сквозь зубы спросил Дин Рид, надвигаясь на меня. — Где чемодан?

Он так и спросил «чемодан», а не «саквояж».

— Там в комнате…

Дин Рид вошел в коридор. Мухомор за ним. Захлопнули дверь.

— Стой здесь! — приказал он Мухомору, а сам пошел в комнату.

— В чем дело? — спросил я Мухомора.

— А чего ты смылся…

Я понял, что по договоренности «Жигули» должны были ожидать меня в другом, определенном месте.

Появился Дин Рид. На лице недоумение, а в руках веером зеленые бумажки.

— Все правильно… Тогда чего же ты?

— Там какой-то тип околачивался, — нашелся я.

Мне показалось, что Дин Рид даже обрадовался.

— Я же говорил! — хлопнул он Мухомора по плечу. — А ты «удрал», «удрал».

— А что я по твоему должен был делать? — обиженно засопел Мухомор.

— А ничего, — засмеялся Дин Рид. — Вот тебе за службу, тебе за дружбу, а это мне и… Красной шапочке.

Он дал нам по сто рублей, остальные засунул во внутренний карман куртки.

— А что мы толчемся в этом коридоре, — наигранно возмутился Дин Рид, — выпить-то у тебя найдется?

Я вспомнил про начатую бутылку водки в холодильнике, достал ее, нарезал колбасу, Дин Рид взял с полки три кофейные чашки, но налил только две.

— Тебе еще сегодня мимо ГАИ ехать, — пояснил он Мухомору.

Выпили, Дин Рид сразу же разлил остаток водки.

— Когда следующую партию? — спросил он меня.

— В пятницу.

Дин Рид перестал жевать, задумался.

— Успеем, — сам себе ответил он.

«Поскорее бы вы уматывались», — с раздражением подумал я. Дин Рид будто угадал мои мысли.

— Ну а теперь поехали, — сказал он и добавил, — пока трамваи ходят.

Я не понял, обращался ли он только к Мухомору или к нам обоим.

— Прихвати на всякий случай веревку, — сказал Дин Рид мне, положив конец недосказанности.

— Да я и не знаю… где она у меня.

— Разве твоя бывшая баба не стирала белье? — спросил он и пошел в ванную.

— Годится, — услышали мы его голос и звук, какой издает бельевая веревка, когда ее срывают вместе с гвоздями.

Дин Рид вышел в коридор, сматывая веревку в клубок.

— Поехали!

— Куда? — спросил я и сразу же пожалел об этом.

— Как куда? — неподдельно удивился Дни Рид. — Ты что, уже забыл? Посмотри на него (это он Мухомору), натворил столько дел, что и двум прокурорам за год не разобраться, а еще спрашивает — куда! Да все туда же, дорогуша, на лоно природы. Не думаешь ли ты, что тюк так и будет лежать на даче до приезда хозяев? К нему и так уже, наверное, слетелись все мухи Спартановки.

Захлопываем дверь и, не дожидаясь лифта, спускаемся вниз. На площадке второго этажа екнуло сердце: навстречу с хозяйственной сумкой в руке подымалась моя дочь. Поздоровалась и пошла выше.

Едем снова по Второй продольной магистрали, но теперь уже в противоположную сторону. Мухомор за рулем, Дин Рид рядом. Тракторозаводской район, Спартановка, плотина. Сворачиваем к дачам, петляем по узким улочкам.

Меня что-то потянуло на сон и не столько от выпитой водки, сколько от всей этой колготы и недосыпаний. Я не заметил, во двор какого дачного домика мы заехали, и после, на следствии, не смог опознать его.

Сели под навес, когда-то выполнявший роль летней кухни, а сейчас захламленный трухлявыми кусками досок и деревянными ящиками. Мухомор ненадолго отлучился и возвратился с бутылкой водки.

— Хорошо работаешь! — одобрил Дин Рид и пошел по заросшим травой грядкам.

Пока он отыскал там с десяток мелких помидор, Мухомор принес из «Жигулей» пластмассовый складной стаканчик. В ящике кухонного стола обнаружилась окаменелая пачка соли. Я не привык потреблять алкоголь в таком темпе и в таких дозах, но я пил, чтобы, как мне казалось, не вызвать подозрения. Когда стало почти темно и когда угомонились пенсионеры на соседнем участке, Дин Рид сказал:

— Кончайте ночевать! Пора за работу.

Мы с трудом выволокли из неглубокой ямы парника тяжелый рулон ковровой дорожки, дотащили до «Жигулей» и затолкали на заднее сидение по диагонали (пришлось даже немного его согнуть, чтобы уместился). Снова сели на свои места. Мне пришлось даже поджать ноги почти до подбородка: мешал тюк.

— Давай к карьеру! — скомандовал Дин Рид.

Поехали. Уже стемнело, и я перестал ориентироваться, в какую сторону мы едем. Клонило ко сну. Минут через двадцать остановились на бровке старого карьера, используемого под свалку. Вытащили рулон.

— Обвязать нужно, — сказал Дин Рид и вытащил из кармана бельевую веревку, а я как бы в подтверждение того факта, что совершенно трезв, подумал о нем: какой он предусмотрительный, захватив веревку, ведь если сбросить вниз рулон, не обвязав его, то он размотается. А зачем его сбрасывать? — этот вопрос в то время не пришел мне в голову.

Когда Дин Рид обвязал тюк, мы столкнули его вниз на кучу бытового мусора.

— Пошли, — сказал Дин Рид и стал боком спускаться по осыпающемуся суглинку. Мы последовали за ним.

— Давай сюда, — указал наш председатель на шестиметровый кусок железобетонной трубы, какой обычно используют для ливнеспуска. Труба лежала на склоне под углом где-то градусов сорок, уткнувшись нижним торцом в темную лужу.

Мы подтащили тюк к трубе, и Дин Рид направил свой конец вовнутрь.

— Толкай! — скомандовал он, и мы толкнули.

Тюк соскользнул вниз. Сверху мы набросали в трубу несколько десятков пустых банок из-под краски и выбрались из карьера.

— Минералка есть? — спросил Дин Рид Мухомора, тот молча полез в кармашек за сидением и достал бутылку. Дин Рид открыл ее зубами и стал мыть руки, поливая сам себе.

— Поехали, — снова скомандовал, и мы тронулись с места, не включая фар.

Видимо я все-таки порядочно опьянел, иначе я не убедил бы себя, что в тюке, несмотря на его тяжесть, не мог быть завернут труп, хотя у меня и мелькнуло подозрение в самом начале. Я, как мне казалось тогда, нашел неопровержимое доказательство «от противного»: если бы в тюке был труп, то в такую жару к нему невозможно было бы подойти. Будь бы я трезв, то додумался бы до простой истины: целлофан не пропускает запах.

Средняя Ахтуба, Рыбачий, Бурковка — эти поселки промелькнули в течение каких-то двадцати пяти минут. Дальше Краснослободск, если они, конечно, не свернут перед мостом через Судомойку в пойму. Едем прямо, затем петляем по городу, не сбавляя скорости, меня бросает то к правой, то к левой дверце. Впереди сноп света выхватывает из темноты дощатые заборы, ворота гаражей, узорчатые ставни частных домов, стволы деревьев. Съезжаем с асфальта в заросший сорняками переулок. Останавливаемся против свежевыкрашенных зеленых ворот.

— Приехали, — сказал Дин Рид и вылез из машины. Я последовал за ним. Мухомор остался за баранкой. Значит, будет загонять машину во двор, подумал я.

Вошли через калитку, навстречу нам, гремя цепью, бросился волкодав.

— Тихо! — гаркнул на него Дин Рид, и пес успокоился.

Из дверей дома вышла молодая, загорелая, плотно сбитая женщина.

— Заходите, гостьми будете! — нарочито растягивая слова, пропела она.

Я отодвинул засов ворот, открыл их. Мухомор закатил «Жигули», я снова закрыл ворота, задвинул засов. Следом за Мухомором пошел к дому через целиком заасфальтированный двор, в котором не было ни одного деревца, только две теплицы метров по двадцать длиною да электрический фонарь на столбе посреди. Здоровенный пес на цепи вилял мне хвостом: значит, свой.

Мухомор вошел, я же слегка замешкался в дверях, потому что женщина, на секунду преградив мне путь, толкнула в бок упругой грудью. «Привет», — шепнула она.

Из застекленной веранды, освещенной со двора, следом за Мухомором вошел в небольшую комнату с одним окном, затянутым от комаров марлей. За столом, придвинутому к дивану, сидели Дин Рид и мужчина с крупными чертами лица и седоватыми волосами, стриженными бобриком. Дин Рид сидел на стуле, мужчина — видать, хозяин дома — на диване, спиною к раскрытому окну.

— Садитесь, — пригласил хозяин, и мы с Мухомором сели к столу, на котором уже стояла открытая бутылка водки, тарелка со свежими огурцами, зеленым луком, редиской. — Закусим слегка, пока Кукла не приготовит что-нибудь существенное.

Хозяин разрезал на куски полуметровую чехонь — на клеенку из-под ножа закапал прозрачный жир — и разлил поллитровку по стопкам. Я хотел было выпить, как всегда, половину, но понял, что здесь это не принято. А кроме того, я уже был достаточно пьян.

Пока отдирали с треском кожу с вяленой чехони и ели коричневатые просвечивающиеся куски, Кукла приготовила и принесла прямо в сковородке жареное мясо.

— Ешьте, гости дорогие, — нараспев проговорила она, а сама незаметно для других скосила глаза в мою сторону, и на щеках ее возле губ образовались ямочки от улыбки, предназначенной, как я понял, мне.

Я не помню, как мы распили вторую бутылку (об этом я узнал только на следствии), но помню, что состояние легкомыслия, эйфории, не покидавшее меня с дачи, продолжалось. Я уже не думал о том, что со мною произошло, что я делал утром, зачем ездил к «Белому аисту». Я жил только данным расплывчатым, состоящим из отдельных мало связанных фрагментов, мгновением и особенно не вникал, да и не в состоянии был, в суть разговоров за столом. Когда ко мне обращались, я подымал руку и качал ладонью, будто прощаясь с трапа лайнера с сопровождавшими меня членами посольства. «Все будет хорошо, ребята!» — отвечал я на все вопросы, а сам мысленно только касался тех отдельных фрагментов, поминутно ощущая волны тепла, образованные присутствием молодой женщины.

«Что это он так окосел?» — спросил Дин Рид. «Кто, я? Да я больше тебя выпью, если хочешь знать!» Как сквозь воду до меня доходили отрывки предложений, междометия, грязная ругань Мухомора. Речь шла о каких-то деталях, автоинспекторах, манжетах, рыбнадзоре, о том, сколько может войти в саквояж и надежно ли спрятаны концы.

Я два раза выходил во двор, пытался лезть с нежностями к волкодаву, но тот рыкнул и ушел в темную конуру. Когда второй раз входил в дом, меня обхватили за шею обнаженные руки. «Ты больше не пей, слышишь? — прошептала мне на ухо Кукла. — А то будешь, как тот раз…» Скрипнула дверь, Кукла выскользнула во двор, — Мухомор открыл створку, напуская свет на веранду из комнаты, и, держась за ручку, доканчивал что-то говорить тем, сидящим за столом. Я вошел.

— А ты тоже пойди проветрись, — посоветовал хозяин Дин Риду, — мне нужно вот с ним тет-а-тет.

Дин Рид, как по приказу, поднялся и направился к двери, шурша пачкой сигарет. Я сел напротив хозяина, подперев голову ладонями, а тот с какой-то непонятной не то ехидной, не то снисходительной улыбкой смотрел на меня. Молчание затянулось. С минуту мы смотрели друг на друга. Хозяин был крепким мужиком лет пятидесяти, весь из мускулов, сбитый, с несколько великоватой головой.

— Ну и что? — задал я ему, как мне казалось, оригинальный до чертиков вопрос.

— А ничего, дорогуша, — ответил хозяин, стряхивая приставшие к локтям крошки хлеба, — это я должен спросить…

— И что же ты должен спросить? — перебил я его, явно «выпендриваясь».

— Ремика сколько раз прогуливаешь?

— Какого Ремика? — спросил я и осекся, вспомнив, что мой, теперь уже мой, щенок остался и без прогулки, и без ужина.

— А телик жаль, — как бы сам с собою заговорил хозяин, — только из магазина и цветной… Но ты его сдай обратно, скажи, что взорвался. И еще… кооператив выплачен до конца, тебе только за свет и воду.

Это «за свет и воду» меня доконало. Я откинулся на спинку стула, чувствуя, как из миллиона пор у меня выступают капельки пота.

— Понял? — спросил меня хозяин.

Я кивнул потому, что действительно понял: сидящий передо мною человек — бывший Хозяин моего тела.

— Ну и хорошо, что понял, — сказал Хозяин и закурил, — теперь самый раз поговорить, пока те курят.

Я уже пришел в себя и, кажется, отрезвел.

— В тот самый вечер, — начал свой рассказ Хозяин, — ко мне пришел муж Куклы, чтобы дать кое-какие указания… но это тебе не интересно — узнаешь позже… Мы сели за столик (тот самый, что в зале) и только приступили ко второй бутылке, как началось то светопреставление. Я решил закрыть форточку, подошел к окну, и в этот момент огненный шар со двора выстрелил мне прямо в лицо… Очнулся я не на полу, не возле окна, а на диване у столика и увидел, что муж Куклы лежит, уткнувшись лицом в палас… Ну ты знаешь, на каком месте ты лежал… Перевернул его на спину и увидел себя… Вот такая история, в которую ты попал.

Хозяин моего тела раздавил окурок в тарелке и продолжил:

— Я терпеть не могу покойников (откуда мне было знать, что ты жив), поэтому выключил свет и вышел из квартиры. До рассвета я просидел в скверике на скамейке — достаточно времени, чтобы все обмозговать — а утром с первым троллейбусом доехал до переправы и с тех пор живу здесь.

Хозяин на несколько секунд задумался, а затем усмехнулся и погрозил мне пальцем:

— Имей в виду: она моя баба (я понял, что о Кукле), мы с нею давно… то есть не я, а ты… тьфу! Точнее — я в твоем обличье… Опять запутался!.. Ну в общем, короче (напряг он на скулах желваки) — она принимает тебя за меня, но ты на это не очень раскатывай губы. Понял?

Я промолчал. Вошла Кукла.

— Подожди во дворе! — махнул рукою хозяин.

— Да те там маются, — кивнула она на дверь.

— Вынеси им водки в парник и что-нибудь пожрать.

Кукла достала из холодильника бутылку «Столичной», отложила со сковороды в тарелку остывшее мясо, сверху положила хлеб, лук и вышла.

— Вот такие дела, дорогуша, — сказал в заключение Хозяин и налил в две стопки. — Выпьем за знакомство.

Преодолевая тошноту, я выпил. И вдруг (как вспышка от трамвайной дуги в сырую погоду) мысль: да это же хорошо! Это выход!

— Да это же хорошо! — воскликнул я. — Это выход!

— Что хорошо? — спросил хозяин, хрустя луковицей.

— Да то, что нам вдвоем легче будет доказать, кто мы есть на самом деле!

Хозяин моего тела перестал жевать и уставился на меня застывшим лицом.

— А зачем?

Вероятно, со стороны у меня был очень глупый вид, может быть, даже открыт рот.

— А зачем, я спрашиваю? — повторил он, вытирая руки о полотенце. — Ты чем недоволен? Может быть, моим телом? Так тебе радоваться нужно, что такое досталось почти даром: зубы все на месте, где почки, где печень — не знаю, не болели потому что, да и внешность — не та, что прежняя у тебя, звездочета. В этом отношении я даже немного прогадал, хотя и не жалею об этом. А ты, однако, не побежал сразу домой, к жене и дочери, — (я хотел было возразить), — не возникай, небось понравилась холостяцкая жизнь. — И сразу, без всякого перехода: — Сколько ты получаешь?

— Двести тридцать.

— Неплохо, в принципе… Слышал такой анекдот про принцип? Ну ладно… Так вот, сейчас ты будешь получать там, где я работаю, вернее, работал, в два раза меньше, но зато у тебя будет масса свободного времени, как у художника или писателя (Хозяин хохотнул), зато здесь (он сделал жест рукою, давая понять, что здесь — это значит в этой комнате) ты будешь получать в два раза больше, чем у себя в своей конторе. Считай, что это твоя индивидуальная трудовая деятельность.

— И что я должен буду делать? — и спросил я просто так, для интереса.

— А что скажу, — ответил Хозяин, снова закуривая. — И еще, чтобы полная ясность: пешки назад не пятятся, а идут в дамки — это мой принцип, — идут любой ценой, не сожалея о жертвах, подставляя под удар свои пешки, чтобы в конце концов на доске воцарился культ одной дамки. У тебя сейчас тоже только этот вариант игры.

Он разлил остатки водки, и я машинально выпил следом за ним.

— Хорошо, — сказал я, вытирая губы, — ты иди в дамки, а я к себе, жене и дочери.

Хозяин моего тела, сдерживая злость, хмыкнул.

— Не…ет, дорогуша! Так не получится.

— Это почему же?

— Да потому, что ты столько натворил, что никакой срок наказания подобрать для тебя не представляет возможности.

Я взорвался:

— Это ты! Ты натворил! А не я!

— Пойди докажи, — снова хмыкнул Хозяин.

— И пойду! Завтра же в милицию! Там поймут!

— Да хоть сейчас иди, — Хозяин моего тела потянулся и зевнул, — сразу же попадешь в психиатричку, где тебе отремонтируют мозги.

Остальное я помню смутно. Помню, что мне стало худо, и я едва успел выскочить во двор, помню, как звякал цепью волкодав, как светилась изнутри обтянутая пленкой теплица, в которой расплывчатыми силуэтами маячили фигуры Дин Рида и Мухомора, как хлопал меня по плечу Хозяин, подталкивая к крыльцу. Затем провал в памяти…

Очнулся на диване, рядом Мухомор и Дин Рид. Синеватый полумрак — смотрим телевизор. Хозяин закрывает окно: с Волги подул ветер, унося в пойму мириады комаров и остужая жилье.

И в тот же час будто смена слайда — яркий свет вспыхнувшей люстры и двое в милицейской форме у двери.

— Здравствуй, — сказал один из них, обращаясь к Хозяину, — как видишь, выжил… плохо бил.

Я видел, как у Хозяина моего тела отвисли челюсть и бледнели скулы, затем рывок… звон разбитой люстры, темнота, но сразу же комната дважды коротко вспыхнула от гулких выстрелов.

Я вскочил. И в этот момент мне будто бы воткнули в спину раскаленный прут арматуры…

Трое суток я пролежал в реанимации, одиннадцать в палате для тяжелобольных, почти месяц среди выздоравливающих.

Выписали меня солнечным утром, в кабинете главврача ветер шевелил оранжевые занавески в открытом окне. Во дворе меня ждала черная «Волга» и три товарища в штатском, один из которых уже наведывался ко мне последние две недели.

В результате следствия было установлено, что ранее судимый муж Куклы совместно с Хозяином моего тела, Мухомором и Дин Ридом организовали посредническое звено между браконьерами и дельцами из ресторанов города. Позже в их сферу деятельности вошли работники автосервиса.

Во время одной из операций, когда в багажнике «Жигулей» было около сорока килограммов осетровой икры, машиной заинтересовался участковый Средней Ахтубы. После бесполезных уговоров, попыток подкупа, муж Куклы ударил участкового ножом, а затем, озверев от крови, нанес еще восемь ударов. Тело отволокли с дороги в камыши сухого ерика и там бросили. И только по чистой случайности участкового обнаружили на следующее утро мальчишки, идущие на рыбалку. Он был еще жив…

Опьяненные безнаказанностью, бешеными деньгами, алкоголем, преступники уже не могли ни перед чем остановиться. И буквально через две недели ими был убит инспектор рыбнадзора. Ему проломил голову разводным ключом Хозяин моего тела.

Таковы выдержки из речи прокурора.

Суд приговорил: Мухомора и Дин Рида к двенадцати годам лишения свободы, нескольких браконьеров, работников ресторанов и автосервиса к различным срокам от года до пяти, меня же к высшей мере наказания. Хозяин моего тела был убит при оказании вооруженного сопротивления.

Еще на стадии следствия я рассказал своему защитнику про молнию… И на следующий день был направлен на экспертизу. Врачи признали меня вменяемым.

У меня произошел срыв (что-то вроде истерики, умопомрачения), я катался по бетонному полу камеры, бросался на решетку окна, меня привязывали к койке, вызывали врача, но затем на меня нашло такое безразличие ко всему, такое спокойствие, какое вероятно наступает у людей, достигших крайней черты, за которой уже наступает отупение и деградация личности. Подавать прошение о помиловании я отказался.

Я не знал, как быстро приговор приводится в исполнение, но когда в камеру впустили моего защитника, почувствовал, что это последний его визит. Он еще раз пытался уговорить меня подать прошение, но видно было, что он и сам понимал бесполезность этого мероприятия, а когда спросил: «Что я могу для вас лично сделать?», я, совсем некстати, вспомнил про щенка и попросил защитника куда-нибудь его пристроить, если он еще не сдох в запертой квартире. «С ним все в порядке, — слегка улыбнулся защитник, — его, когда был обыск в вашей квартире, взяла девочка с третьего этажа». Я понял, что это моя дочь… И напоминание о ней будто сбросило пелену с моих глаз.

Я попросил у защитника бумагу и ручку и, вероятно, поставил его в трудное положение: «Мне нужно уточнить», — сказал он и на десять минут вышел из камеры. Возвратившись, он выложил мне на стол из своей кожаной папки несколько листов плотной бумаги и шариковую ручку.

— Есть ли у меня время, хотя бы до утра? — спросил я его. Он кивнул. — Тогда зайдите, пожалуйста, завтра.

Утром я передал ему два, исписанных с обеих сторон листа.

— Кому передать? — спросил меня бывший мой защитник.

— Девочке, которая взяла собачку…

На следующее утро меня вывели из камеры и повели по длинному коридору. В кабинете следователя сидел мой защитник и Лера. Она поднялась со стула и тихо сказала:

— Здравствуй, папа…