Гривка

— А ну, вон отсюда! Быстро! Ножками, ножками, а то на кулаках вынесу!

— Это ты меня? Смотри, мне против тебя кулак не потребуется, я тебе глаза выцарапаю и пойдёшь домой слепенький. Вообще, зачем ты сюда припёрся? За вениками — пора не пришла, лозу для корзин на опушке резать надо, для бересты срок вышел, ольховый опёнок щипать, так у тебя лукошка нет. С какой стороны ни посмотришь, всюду ты дурак дураком.

— А ты что здесь делаешь?

— У меня весенние опята уже пол корзинки. Сам посуди, сморчки отошли, к тому же сморчки в жарюху идут и на селянку. В супчик они не годятся. А из июньского опёнка грибная ушица замечательная. Только из рыжиков слаще. Но рыжик когда ещё будет, а тут, вон какой аромат от лукошка идёт.

— Делать тебе больше нечего.

— Зато у тебя дел, небось, труба не толчёная. Зачем ты сюда припёрся?

— Если честно, то я хочу колдуном стать. На эту гривку мужики за волшебной силой приходят. И ты, небось за тем же, мне мешать, А опята у тебя для отвода глаз.

— Совсем с ума свихнулся. Ты что, не видишь, что я девка? Мне ваша мужская сила и во сне не нужна.

— Да какая ты девка? Что волосы под платок спрятаны? Ты же тощая, как сосновая лучина, а у нормальной девки сиськи-письки должны на месте быть.

— Я сейчас в кустах посошок выломаю и покажу тебе, какие сиськи-письки бывают.

— Ну, показывай скорее! У меня на твою письку свой посошок есть.

— Хватит заговариваться. Откуда ты такой взялся? Я тебя прежде что-то не видала.

— Так и я тебя не видал. Сам я тутошний, из Переборицы, у Игната Рыкова в батраках живу. Демидом звать.

— А я — Варвара из Хохлова хутора. Только ты не думай, что если я бесприданница, то тебе дорога открыта. Много вас таких с посошками бегает.

— Хороша парочка, баран да ярочка, — отозвался Демид. — Ты бесприданница, а я — голодранец. Ты меня прости, я тебя напрасно щепкой обозвал, на хозяйских харчах не разжиреешь, а на личико ты очень ничего.

— Я бы тебе не стала мешать, но ты сюда напрасно пришёл. На этой гривке никого нет, я слышала надо ещё версты полторы идти по ту сторону мокривины. А сюда девки за грибами ходят и за земляникой.

— От кого это ты слышала?

— Говорят люди.

— А ты, Варюша, случаем, не сама сюда за ведовством пришла?

— Женское ведовство, скажу я тебе, — произнесла Варя, продолжая споро ощипывать усыпанную мелкими опятами трухлявину, — на деревне живёт. Передаётся от бабки к внуке. Посторонним женщинам достаётся редко. К тому же, вид у меня не ведьминский. Ведьма должна быть черноволоса, а я — что? — Варя провела ладонью по платку, из-под которого ни одна прядка не выбивалась. — Нос у колдуньи должен быть приличным, а к старости — крючком. Бородавку я свести могу, это всякая может, а чтобы грыжу заговорить или, скажем, прострел, это к бабке Акулине иди.

— Как ты комаров терпишь? — произнёс Демидка, отмахиваясь картузом от жужжащих насекомых.

— Это потому, что я делом занята, а ты — тары-барами. Шёл бы ты домой, пока тебя комарьё заживо не съело. Видишь сам, место не зачаровано, колдовства тебе здесь никто не отсыплет.

— А и пойду. Завтра на хозяина отработаю, в субботу к тебе на хутор заявлюсь.

— Это зачем ещё? Сватов, что ли, присылать хочешь?

— На сватьёв у меня денег не нажито. Я сам приду. Не прогонишь?

— Это я погляжу. Я на хуторе не хозяйка, не решаю, кого гнать, кого привечать. А ты человек вольный, вот тебе скатертью дорожка и иди по ней, а то за разговорами, я до темна корзину добирать буду.

— Да ладно, не собачься, я уже ушёл. А в субботу жди.

Демид спустился с гривки, прошлёпал по моховине. Уже из лесу донеслась песня: «Ты сказала во субботу, приходи к нам на работу!..»

Варя, согнувшись над гнилым пнём, добирала опят. Ножика ей было не надо, тонкие грибные ножки она сощипывала ногтями.

— Вот дура, — бормотала она, не бросая работы. — Такого парня прогнала.

— Не переживай, никуда он не денется, — раздался неподалёку хрипловатый голос.

Из опавшей прошлогодней листвы высунулась большая лысая голова.

— Грузд, ты, что ли? — спросила Варя.

— Я, конечно. Кому тут ещё быть? Ты мне скажи, для чего ты парню голову мутила, что тут никакого ведовства не водится?

— Чтобы тропу сюда не протаптывал. Всё равно, ему колдуном не быть. Сам кучерявый, волос льняной, глаза голубы. Красавчик, одно слово, колдуны такими не бывают.

— Тебе он, как, по душе пришёлся? В субботу, что ему скажешь?

— Он до субботы меня десять раз забудет.

— Не скажи. Он сейчас домой спешит, а сам о тебе думает. Я-то слышу, у меня уши землёй не забиты. Запала ты ему в душу. В субботу он нарядную жилетку наденет и явится к тебе. Что ты ему ответишь?

— Что я могу ответить? Я скоро в перестарки попаду, а женихов у меня невелик сундук собран. За столько лет — ни одного. Кому я такая нужна?

— Не прибедняйся. На личико ты удалась, а глазки так и вовсе замечательные.

— Это точно. Когда о девушке ничего доброго сказать нельзя, то говорят, что у неё глазки красивые. Вот и у меня так. А без приданого из меня невеста никакая. Кто на хутор ни заедет, тотчас меня хочет к себе в постель затащить. Хозяин таким умильным лисом смотрит, не приведи господи… хорошо Марья Гавриловна супруга строгая, ему воли не даёт. Так оно — раз не даёт, два — не даёт, а на третий и попустит. Сынишка ихний, Сергуня, он же сопляк, да и то пытается в сенях зажать, под юбку лезет. Совсем некуда деваться. Может и Демид такой же как все, говорит сладко, а на поверку ему кроме постели и не надо ничего. Поженихается и отстанет.

— Он такой же, как и ты — нищеброд. С чужими девками он и не заговаривал никогда. Знает, что его от ворот поворот ожидает. Он им даже на посмеяние не годится. А вы с ним ровня, с тобой он честно, что думает, то и говорит.

— Да, обозвал меня щепкой!..

— А ты ему «Скатертью дорожка» сказала.

— Дура была.

— И он не умнее. В общем, так: он в субботу придёт, начнёт говорить, а ты отговариваться не думай, глазки свои красивые в землю уставь и на всё соглашайся.

— Я, может, и соглашусь, а где мы жить будем?

— Тихо, глупыха! У меня всё продумано. У Демида бабушка есть, ветхая, но покуда живая. А у бабки — избушка, тоже ветхая, покосилась, но стоит. Руки приложите, поправите домик.

— Руки приложить мы можем.

— Так чего ещё? Хозяйство заведёте, будете жить, сами большие, сами маленькие. Бабушку прокормите, пока жива. Детишки у вас народятся: мал, мала, меньше. Как говорят, когда детей много?

— Двое двойней, трое тройней и семь по одной.

— Итого — двенадцать. Подходяче. А может, и того больше получится. Ты смотри, каждого надо выносить, выродить и выкормить. А вся тягота ложится на твою письку да сиську. Выдюжишь?

— Своя ноша не тянет.

— Молодец. А я послежу, чтобы дети хворали поменьше, а смертынька и вовсе стороной обходила.

— Спасибо, батюшка.

— Спасибо будешь говорить, когда внуков нянчить станешь. А для тебя у меня задание есть. Народится у тебя мальчишечка, седьмой или восьмой по счёту — точно не знаю… ты его сюда приводи, стану его на волшебника учить. Он не такой, как я, не в земле будет сидеть, а вольно гулять по свету. Вас с Демидом он в старости поддержит, братьям и сёстрам помогать станет. Мощный чародей и добрый человек.

— Одного не пойму, откуда у меня в роду черноволосые, чтобы маг родился? Я — рыжевата, Демид и вовсе волосом бел.

— Кто тебе сказал, что маг непременно чёрный? Ваш Микита будет рыжим, как осенний еловик. А глаза даже не голубые, а ярко-синие, словно выточенные из лазурита. Самая колдовская внешность.

— Уже имя объявилось хорошее — Микитка. Вот только, я его сюда буду приводить, а остальным, и большим, и малым, — дома сидеть? Нет уж, с Микиткой ты колдуй, а прочая орава пускай малину собирает.

— Пусть будет по-твоему. Тащи сюда всех. Как ты говоришь: двое двойней, трое тройней и семь по одной!