Гридень 3. Экспансия

Глава 12

Итак, получается, что я, точнее, моя мама, — плод грехопадения. Дочь князя Польши Агнесса Болеславовна согрешила с сыном киевского князя Святополком Изяславовичем, когда тот договаривался с Болеславом о взаимопомощи и военном союзе. Можно было бы, конечно, и свадебку сыграть. Союз был бы просто замечательным, однако, были некоторые препятствия.

По рассказам моего дяди Лешко, Агнесса на момент встречи с Ярославом Святополчичем — восемнадцатилетняя девушка — собиралась принять постриг в монастыре и стать аббатисой. Лешко не знал, почему бабка стремилась стать невестой Христа, может, потому, что два ее жениха после того, как сговорились о помолвке, умерли? Учитывая бытующие суеверия, этого факта было достаточно, чтобы объявить Агнессу «черной невестой»!.

Ну, а Ярослав, которому было на момент греха под сорок лет, являлся глубоко женатым уже второй раз. И как вообще такой союз, близость Агнессы и русского князя, состоялся, мне не понять. Не изнасиловал же волынский князь дочь польского властителя? За такую обиду и война могла бы начаться и с Волынью, и с Киевом. Болеслав III был очень суровым мужиком.

Но, даже не в этом дело, девушке может понравиться взрослый мужчина, как и мужчине молодая девица, которая, даже по меркам будущего, была совершеннолетней. У меня главным вопросом было, почему вообще допустили так, что Агнесса родила двоих живых детей? Здесь и рождение одного ребенка — лотерея, а двойни, так и вовсе сродни чуда. Лешко и Агата, моя мать, были близнецами. Вытравливать детей тут умеют, пусть и так, что женщина при смерти будет после всяких ядов.

— Почему ты ее не защитил? Маму мою, — спросил я Лешко, после того, как мы больше часа проехали в безмолвии.

— Я дважды дрался с твоим отцом, один раз я ранил его, второй — он меня. Но она венчана была, уже не в моей власти, пусть я и родич ее, но за мной не стояла сила, как за Богояром. Князь Звенигородский Иван Ростиславович всегда был на стороне своего сотника, так что мне пришлось уйти со своим десятком, — говорил Лешко, пряча глаза.

Сам понимает, что лишь оправдывается.

— Ты себя убеждаешь или меня? Но, то дело прошлого, — сказал я.

— Ты спрашивал о доказательствах, что ты правнук Болеслава и в твоих жилах кровь польских Пястов? У меня есть выписка из храмовой книги о крещении меня и Агаты в костеле, — было видно, что, нехотя, признался Лешко.

— В храмах есть книги? На чем же записывают? — удивился я этому факту, как и тому, что, получается, мой дядя — католик.

Хотя, это же был кафедральный собор Кракова. В таком костеле вполне могут потратиться на храмовую книгу, куда станут записывать все венчания, крещения. Своего рода — ЗАГС. В Киеве также должна быть книга, а еще… Такие книги могут, нет, должны быть, в каждом храме, а снабжать ими буду… я.

— У меня в усадьбе под Курском старостой Збигнев. Это уже старик, бывший некогда сотником у князя Болеслава. Он и заботился о нас с Агатой. Воспитал, но не уследил… не отогнал во время Богояра от твоей матери, — вновь, стыдливо пряча глаза, говорил Лешко. — Збигнев может подтвердить.

— А еще это не такая уж и новость. Князь Иван Ростиславович знал о твоем происхождении, твой отец, тоже. Но было принято, чтобы никто ничего не говорил. Мне указывали на то, что происхождение статуса не даст. Но, что это даст тебе?

Я не стал уточнять и говорить, что это мне может дать. Само происхождение, действительно, ничего не дает. А вот, если сюда прибавить еще и богатство, которое я, непременно, раздобуду, да еще и политический вес, так и происхождение «выстрелит».

— Я, надеюсь, ты не станешь предъявлять права на Киевские великие княжества, — усмехаясь спросил Алексей.

— Посмотрим, — поддержал я шутку родственника.

Конечно же, даже с железными доказательствами родства с уже давно умершим Ярополком Волынским, который мог бы претендовать на Киевский стол, не стоит и мечтать о том, что можно прыгнуть выше тысяцкого. А вот породниться с великим князем киевским Изяславом Мстиславовичем уже не кажется мне столь нереальной идеей. Да, и Евдокия Изяславовна… что-то заставляло меня раз за разом вспоминать и думать об этой девчонке.

Что же касается Польши… Даже не смешно. Там сейчас такая смута всех со всеми и отпрысков Болеслава официальных столько много, что только сумасшедший может мечтать чего-то добиться в польских землях. А еще я понял, почему кроме прочего скрывалось происхождение Агаты и Лешко — они были католиками. Но я же православный.

— Ирина брюхатая от тебя? — после очередной паузы в разговоре прервал тишину Алексей.

— Не знаю, — скупо, но правдиво ответил я.

У нас состоялся серьезный разговор с Рахиль. В сущности, я провел с ней, практически не отходя от женщины, два дня до перехода через Великую Стену. Это общение не было какой-то идиллией. Я принял на себя заботу об Ирине, именно этим именем она предпочитала называться, но до сих пор не могу воспринимать ее как вероятную свою единственную спутницу по жизни. Даже сексуальное влечение не испытываю, хотя желать беременную как-то не очень.

Ирина-Рахиль после долгих отпираний, слез и даже истерик, возникавших сразу после того, как я заводил разговор о ее пребывании в плену, все же призналась. Да, ее насиловал в первые дни после пленения, какая-то степная мразота. Был бы он жив, а не казнен ханом, то занял бы свое место в списке моих врагов.

Даже не представляю, какое может быть будущее у Рахиль. Допустим, она не будет нуждаться материально ни в чем, но какое будет место в моей жизни у этой женщины, я не знаю. Рассчитывать на то, что я просто буду с ней спать, приятно проводить время, не стоит. Я, тысяцкий христианского Братства, и пора бы озаботиться своим моральным обликом, разобраться с теми женщинами, что меня окружают. Марту нужно выдать замуж, предложив за нее ценное приданное. Улиту тоже нужно выдать замуж. И тут вопрос: не за меня ли?

— Дядька Алексей, а ты ничего не рассказывал о своей семье, — спросил я.

Родич не сразу ответил. Его глаза увлажнились и стали словно стеклянными.

— Любава была единственной дочерью тысяцкого из града Оскола. Я часто был в походах, ходил в степь, Любавушка в это время переезжала к отцу. Один раз не доехала. Была уже непраздная, ехала в Оскол, чтобы там разродиться дитем… — нехотя, выжимая из себя каждое слово, говорил Алексей.

— Половцы? — спросил я.

— Они, — ответил родич. — Два года минуло с того. Тогда и начались распри с князем Игорем Ольговичем. Он запретил месть, видимо, уже тогда планировал решать свои вопросы с помощью половцев.

— Так в Курске же сын Юрия Владимировича Ростовского княжит Иван Юрьевич. С чего бы решает Игорь? — не понял я политических раскладов.

Оказывается, только ради союза с Ростовом Ольговичи отдали Курское княжество в кормление сыну князя Юрия Владимировича. Однако, при этом Курск, Оскол и другие города Курской Руси, оставались практически под влиянием Ольговичей. А Иван Юрьевич пошел на уговор, что будет присылать свою дружину именно Игорю Новгород-Северскому. Усложняют все русские князья.

Еще больше убеждаюсь, что нужна четкая система с выделением не номинального лидера, который ни на что не влияет, а лишь носит титул великого князя, а важно создать единоначалие. Хотя в этих условиях, дуумвират подходит более всего. Между тем нужна система и правопорядок и как бы это не ударило и по мне.

— Я слышал, что Иван Юрьевич Курский сильно заболел и может и преставиться, — добавил родич.

Нужно будет подробнее разузнать о той ситуации, что сейчас в Курске. Этот регион очень важен в том числе и для обороны от половцев и как плацдарм для экспансии на Степь.

— Киев! — прокричали впереди.

Наконец-то добрались.

Въезжать в столицу мы собирались через Золотые ворота, но нас не пропустили. Причину я узнал только позже. Через них должен был въезжать митрополит Климент. При этом его сопровождали четыре епископа, крестный ход множества православных.

А умеет эпатировать Климент Смолятич! Таким вот мероприятием он показывает всем, что законный пастырь земли Русской, что паства с ним. Византийцы оставались в Киеве и, скорее всего, продолжали наседать на киевского князя, указывая, что без разрешения Константинопольского патриарха нельзя стать митрополитом Киевским.

Так что входили мы через другие ворота, и сразу же меня направили к великому князю.

— В гостиных дворах располагайся. Там за старшего я оставлял своего десятника Боброка. Найди с ним общий язык. Я к великому князю, — сказал я Алексею.

— Каким важным стал! — усмехнулся дядька Лешко, когда я уже удалялся.

В сопровождении двух ратников, которых выделил десятник стражи на воротах, я отправился на Брячиславово Подворье. Мы стремительно шли к резиденции князя, словно ледокол колет льды и раздвигает их, так и мы пробирались через людские потоки. Все-таки в стольном граде происходили нетривиальные события.

На улочках Киева чаще всего можно было встретить людей с крестами в руках. Догадывался я, что Климент не простой человек, но, чтобы настолько… Он же для своего становления будто использует методички из далекого будущего, в которых напечатано, как правильно манипулировать общественным мнением и управлять толпой.

Вопреки спешке, по прибытию во двор великокняжеской резиденции никто меня не встречал. Будучи голодным, уставшим, промокшим, мне пришлось еще более двух часов простоять в уголочке просторного двора резиденции Изяслава Мстиславовича. Я дважды подходил к стражникам у крыльца княжеских хоромов и напоминал о себе. Ответ был таков, что я должен ожидать, уже скоро вызовут.

Что именно я должен был ожидать, стало понятно именно тогда, как я стал терять всякое терпение и намеревался идти требовать тепла, одежды и еды. На Брячеславовом Дворе с сопровождением появился купец Горыня. Я не видел раньше купца, но прекрасно запомнил, как выглядит один из его приказчиков. Поэтому не трудно было догадаться, по какому именно поводу меня вызвали к Изяславу и мурыжили больше двух часов.

После того, как Горыню пропустили внутрь терема, позвали и меня. Сопровождающий воин повел не в великокняжеские палаты, а куда-то в сторону.

— Ты куда меня ведешь? — спросил я у воина, уже зная план здания.

— Князь нынче прихворал и в своей горнице. Но повелел вести туда, — ответил воин.

Войдя в достаточно просторную горницу, скорее, палату, я увидел там двух человек: самого великого князя и того мужика с огромной бородой и с не менее выразительным животом, по этим признакам, и не только по ним я идентифицировал Горыню.

Получилось рассмотреть князя. Он не выглядел болезненным. Казался живее всех живых. Я бы усмехнулся, но серьезная мина на моем лице должна была сохраняться. Если я все правильно понял, то князь абстрагируется от событий в Киеве. Мол, я заболел и, что там творится, вообще не понимаю. Это говорило о том, что происходило что-то действительно важное. Это проявление трусости Изяслава? Или дальновидности политика? Без дополнительной информации и не понять. Но учтем, что Изяслав Мстиславович вполне себе способен и на хитрость.

— По здорову ли, князь великий киевский? — спросил я.

— Тяжко мне, прихворал, — бодрым, почти веселым голосом, отвечал великий князь.

Над артистизмом ему еще работать и работать.

— Но, не о том говорить нужно. Уважаемый купец, вернувшись из Смоленска, говорит, что не собирался ничего худого тебе чинить, — великий князь посмотрел на Горыню. — Скажи сам, Горыня Никитич!

— Спаси Христос, великий князь, за твой справедливый суд, — со слащавой улыбкой сказал купец, а после сменил маску, нацепив суровую мину. — Ты устроил поклеп на меня! Я не знаю человека, который в тебя стрелял, он говорил ложь. Сперва ты обесчестил мою жену, после придумал покушение. Ты лжец!

Я посмотрел на князя, после, состроив брезгливое выражение лица, будто передо мной не купец, а раб, демонстративно с ног до головы осмотрел Горыню.

— Ты, пес, обозвал меня лжецом? Убивец во всем признался, а мой человек пострадал от того выстрела. Меня, внука польского князя Болеслава, смеешь оскорблять? — я сделал паузу, чтобы оценить недоумение в глазах великого князя и немой вопрос у Горыни. — Такое только кровью смывается.

Заметил, что Изяслав проявил удовлетворение после прозвучавшего вызова на поединок. Но сразу же он вернул на свое лицо удивление.

— Ты сказал такие слова, за которые я должен спросить тебя. Почему ты называешься потомком князя Болеслава? — спросил князь.

— Это я недавно выяснил. Ярослав Волынский — мой дед, а Агнесса Болеславовна — моя бабка, о том есть и выписка из храмовой книги. Но я остаюсь тысяцким Братства и, не могу думать об ином. Но как князь, ты позволяешь оскорблять меня? Я должен честь свою отстоять, — говорил я, меняя темы, чтобы не акцентировать внимание на моем происхождении.

Да, понятно все. Изяслав опасается повторения киевского бунта, который был против Вячеслава Ольговича. Вот и заигрывает с киевским купечеством. Но, с другой стороны, меня не арестовал, не заклеймил лжецом. Наверняка, великий князь жаждет решения вопроса, который мне кажется намного менее масштабным, чем на самом деле. Горыня — это лицо киевского купечества? Но я — лицо Братства.

— Мне до конца непонятно, зачем ты сейчас говоришь о своей родословной? — просил князь.

— Потому как молчать о том, кто я есть, не буду. Мне есть чем гордиться, — ответил я.

— Тем, что латинянин? — ухмыльнулся Горыня.

— Великий князь, этот человек жив только из-за моего уважения к тебе, — с металлом в голосе говорил я. — Я православный христианин и не купчишке продажному я это буду доказывать. А что до моего происхождения, то разве это многое меняет? Имею ли я право на что-то? Нет, если только кто породниться со мной не желает, но для того я должен быть очень полезным.

— О Евдокии даже не намекай! — выкрикнул князь.

— Больше не буду намекать, — сказал я, а сам подумал, что, если надо, так прямо скажу.

Я и озвучил о своем происхождении только потому, чтобы чуть больше приоткрыть «Окно Овертона» относительно моей женитьбы. В остальном этот факт только чуточку больше легитимирует мое высокое положение в Братстве.

— Куда тебе до великокняжеской кровинушки? — усммехнулся купец.

— Все! Я наслушался вас обоих! Не сметь при мне лаяться! — жестко стал говорить великий князь, своей энергетикой окончательно, снимая все вопросы о своей болезни. — Ты, Горыня, сам биться будешь, али кого выставишь?

— Выставлю! — отвернув стыдливые глаза, сказал Купец.

Не готов драться, а извергать ложь любит?

— Здесь и сейчас дадите мне клятву, что не станете иным образом чинить друг другу обиды, только Кругу и Божьему Суду доверитесь, — потребовал князь.

Пришлось пообещать. Пусть очень хотелось разобраться с Горыней, но нельзя этого делать. Все подозрения сразу же лягут на меня. И только из-за этого может усложниться не только положение, но и в политике.

— Великий князь, к тебе воевода Братства пожаловал, просит впустить, — в палату зашел воин и сообщил о прибытии Ивана Ростиславовича.

— Впустите! — сказал князь, и вот здесь я увидел уже человека, который мог показаться захворавшим.

Наши споры благотворно влияют на ложь Изяслава Мстиславовича. Ему уже не так нужно прикидывать больным, наверняка мы с купцом вызвали великокняжеские головные боли.

— Великий князь, а что происходит? — решительно говорил воевода, как только вошел в палату и чинно поклонился киевскому властителю. — Отчего твоя дружина окружила гостиные дворы и Путятин Двор, где остановились мои люди? Дай уйти нам, князь, если нет гостеприимства в Киеве!

Эко ситуация закручена! В столице крестные ходы, воинов Братства окружили. Это просто предосторожность Изяслава?

— А ты, прознав, что у меня твой тысяцкий не натворил бы дел в моем городе? Я здесь решаю! — вызверился великий князь.

А день перестает быть томным.

— В Киеве вооруженные отряды могут передвигаться только в сопровождении моих воинов. В стольном граде будет царить порядок и правила, кто бы не пришел сюда, — жестко на своем стоял великий князь.

Голова шла кругом. Сложно все происходящее воспринимать правильно и делать неглупые выводы, когда смертельно устал, а еще голоден. Но, кажется я понял, какой оксюморон получился. Я ратую за порядок и систему, а как только система доставляет дискомфорт, так воспринимаю это болезненно.

Вот она, ловушка. Я стоял и стоять буду за правила и сильное правление. Но тут, получается, что эта сильная рука, княжья воля, выстраивая систему, приводит к порядку и меня и всех тех, кто ранее привык жить вольницей. Правильно ли это? Да, но осадочек остается.

— Я понимаю, князь, и принимаю правила твои. Дай воинам выйти за стены Киева и стать лагерем, все, о чем прошу, — сбавив тон сказал воевода.

— Я отправлю своего человека. И ты не гневайся, воевода. Ты, вместе с отрядом тысяцкого, привели в град почти четыре сотни облаченных в брони и вооруженных воинов, среди них есть два десятка воинов из дружины недруга моего, князя новгород-северского. Так что, воевода, что не так по-твоему я сделал? — говорил Изяслав Мстиславович. — Говорю тебе все это, лишь потому, что другом считаю.

В таком свете, как это описал Изяслав, он не просто прав, великий князь еще проявляет уважение и терпение. Четыреста профессиональных воинов! Да при небольшой поддержке киевлян — это почти гарантированный государственный переворот. Великокняжеская дружина в полном составе в стольном граде не располагается. Из ближних ратников князя в Киеве, в лучшем, случае три сотри. Остальная дружина жила в Вышгороде, Любече и других близлежащих городах Киевского княжества.

— Прости, великий князь, но можем ли мы завершить мой вопрос? — спросил я, нарушая установившуюся наэлектризованную тишину.

Горыня, так и вовсе забился в уголок и не отсвечивает.

— Купец выставит своего бойца. Ты справе выставить своего. Бой на мечах без щитов, — словно отмахнулся, сказал князь.

Его слова прозвучали, будто заранее заученный текст. Решение было принято еще раньше, вероятно, до моего появления. Лучше бы сразу сказали, да я отправился отдыхать.

— Прости, великий князь. Сам ратую за порядок, а, когда приходит время подчиниться тому самому порядку, так и выходит… — говорил воевода Иван Ростиславович, несколько растерявшись.

Он даже не отреагировал на то, что только что были сговорены правила Круга, настолько пребывал воевода в своих мыслях.

— Видеть другом тебя хочу, воевода, — князь посмотрел на меня, на купца Горыню. — И вас, купец Горыня и тысяцкий Владислав, хочу другами своими назвать. После Круга, когда сам Господь укажет, кто из вас прав, а кто виноват, примирения от вас жду. Надеюсь, что никто из вас не погибнет.

И последние слова Изяслав Мстислав произнес, пристально смотря мне в глаза. Намек понятен, буду думать, стоит ли кого вместо себя ставить.

— Знай, великий князь, — после того, как воевода обнялся с Изяславом, говорил Иван Ростиславович. — Братство христианское поддерживает митрополита нашего Климента. Нужно, так и всех недовольных греков из русской церкви отправим обратно в Царьград.

— То дела церковные, я в них пока не влезаю, но Климента в обиду не дам, — отвечал великий князь, подтверждая мои догадки, почему он прикидывается больным.

— Киевское купечество поддержит тебя во всех начинаниях, — поспешил сказать Горыня.

— И я ценю помощь и поддержку от киевлян, — отвечал великий князь.

— А ты, воевода, знал, что у тебя в Братстве потомок последнего единодержавного польского князя? — спросил великий князь, усмехаясь в мою сторону.

— Ходили такие слухи. Но доказательств я не видел, но в моем стане появился человек, который может это доказать, — с некоторым недовольством говорил Иван Ростиславович.

И было не понять, чем он сейчас недоволен, факту ли, что я могу быть потомком польского монарха, или потому, что воевода разочарован появлением Алексея. Они не могли не быть знакомы, так как мой родич некоторое время жил в Звенигороде, где князем был Иван Ростиславович. Общаясь с Алексеем, он избегал темы с оценкой личности бывшего звенигородского князя. Но понятно, что при хорошем отношении князя, Лешко не сбежал бы из Звенигорода.

— Все, ступайте. Все же хворый я, отдых нужен, — сказал князь и мы пошли на выход.

Дав возможность первому выйти из палаты воеводе, меня вынуждено пропустил вперед купчишка. Я я лишь чуть задел его плечом, будто нечаянно, отодвинув Горыню, и с гордо поднятой головой вышел из палаты. На выходе я увидел маленькое чудоковатое, но симпатичное существо, Евдокия, которая, округлив свои выразительные глаза, смотрела в мою сторону, на МЕНЯ.