Грешница

Сначала всегда становилось тепло. Пригревало, даже уютно. Но потом воздух становился всё суше и жарче. В носу дёргало пересохшую слизистую и начинало печь где-то там, ближе к зубам. Щёки стягивало, волосы начинали закручиваться от нестерпимого жара. И запах. Появлялся этот мерзкий запах палёной шерсти. В такие моменты она уже знала, что сейчас будет больно. Эта тонкая грань, когда ты ещё можешь ждать, держаться, и через мгновение уже разрываешься криком из пересушенной глотки, вопя от боли, которую просто невозможно выдержать.

«Гори, гори, моя девица.

Грех по венам всё струится!

Не отмыться, не простить,

Можно только искупить!

Гори, сгорай, но знай, прощенья,

Получишь от огня крещенья!..».

Детская песенка слетала с потрескавшихся губ, слёзы причиняли страшную боль, закипая прямо в железах. Кожу стягивало, высушивало, лишая возможности двигаться, но всё ещё не давая умереть.

Она не умирала ни разу. Раз за разом переживая искупляющее пламя, она так и не дошла до конца.

Так случилось и в этот раз. Как бы она не молила бога пощадить её и, наконец, забрать, хоть в ад, хоть в рай – куда угодно прочь от этого пламени – но вместо смерти она вдруг умудрялась сделать глубокий свежий, полный душистого прохладного воздуха, вдох и просыпалась.

В этот раз, ещё тлеющий на кончиках нервных окончаний жар, смыл поток ледяной воды с лёгким запахом болота.

– Сколько можно орать! – раздался надтреснутый голос матушки. – И орёт, и орёт! Да когда это кончится?! Вот получишь ты за это, помяни моё слово! Нормальные люди спят, как спят, а ты, выродок, ни себе ни людям! Грехи спать не дают, вот уж я тебе толкую! Как есть – грешница, вот и маешься! И других маешь!

– Рая, – раздался недовольный мужской голос из другого угла комнаты, где стояла широкая родительская кровать, – ну чего ты разоралась сама? Уймись! И спать иди. А ты, Маришка, ступай-ка в сени – там поспишь.

Девочка, дрожа, встала. Потупившись, прошлёпала босыми ножками мимо молчащей, но сурово глядящей на неё матушки, отвернулась от ехидно-поблёскивающих глаз братьев, что спали в другом углу, и тихо притворила за собой дверку.

В сенях было холодно. Мариша зябко поёжилась, кутаясь в длинную промокшую рубашку, и огляделась. Где-то тут она припрятала себе старую курточку, что ещё от дедушки осталась. Та была сплошь рваная и грязная. Матушка к ней не прикасалась, а отец приказал её выкинуть. Мол, порченная она, нехорошая. Да потом как-то раз глянул на дочку, которая в неё куталась, да махнул рукой. Порченная куртка – порченная девка. Да и леший с ней!

Мариша больше переживала, чтобы куртку не нашли братья. Уж они не побрезгуют. Изорвут и сожгут – лишь бы поглумиться. Это всё, что у неё было, поэтому девочка очень дорожила ею.

Курточка нашлась наверху, за старыми горшками на самой верхней полке. Уже месяц, как Мариша не ночевала в сенях. Уже начала радоваться, что исправилась и стала нормальной, но нет. Опять, опять бог наказывает её за грехи! И нет ей прощения!

Маришка вытерла влажным кулачком нос, закуталась как можно плотнее в дедушкино наследство и прижала ладошки ко рту. Ноябрь в этом году был морозный, пол, даже деревянный, холодил бока. Зато можно было наблюдать, как пар изо рта складывается в призрачные фигуры. Похоже на дым в темноте, но зато совсем не пахнет. Как хорошо…

Тяжёлый глиняный горшок разлетелся на мелкие осколки, забрызгав подол, лапти, ножки стола и пса с левого боку. Мариша инстинктивно сжалась за секунду до того, как матушка со всей силы залепила ей оплеуху. Влажные пальцы зацепились и выдрали клок русых волос, заставив девочку всхлипнуть от боли.

– Вот отродье! Как тебя земля-то носит! И пошто мы тебя приютили, выродка такого! Что мать твоя грешницей была, что ты! Сколько сметаны псу под хвост!

Пёс вопросительно приподнял ухо, но тут же продолжил вылизывать измызганный пол, чавкая и хлябая жадными челюстями.

«Как бы не порезался» – подумала про себя Мариша, но тут же забыла об этом, потому что матушка вцепилась ей в ухо и принялась таскать. Девочка не сопротивлялась. Понимала, что за дело.

– Ну, что опять? – недовольно рыкнул отец, ввалившийся в дом.

– Полюбуйся, что твоя кровинушка сделала! – злобно бросила Рая. – Уж скоро пятнадцатый год пойдёт, а она всё гадит и гадит!

– Маришка! – строгий взгляд отца заставил девочку сжаться ещё сильнее. – Значит, и есть не будешь! Отправляйся к себе в курятник, и чтобы я тебя два дня не видел!

Мариша выдохнула и опрометью бросилась во двор, пока отец не передумал. Матушка сильно разозлилась, а если вовремя не сбежать, натравит на неё сыновей. Мариша понимала, что сама виновата. Да, она грешница, и не отмыться ей никогда! И все наказания должна принимать стойко, ибо заслужила. Но братья всё чаще, когда колотили её, старались ухватить за всякие места. Срамные. Девочка ничего не могла с собой поделать, но принять такое наказание не могла. Пусть бог накажет! Пусть бог накажет её за отсутствие кротости и смирения, но не могла она терпеть, когда братья начинали залезать ей под рубашку и щипать. Противно. Пусть лучше опять сны.

«Гори, гори, моя девица! Грех по венам всё струится…».

Она тихо напевала это, вытирая слёзы о колени, которые обхватила дрожащими руками. Раскачивалась под мерное кудахтанье и тихо-тихо всхлипывала. Постепенно глаза начали слипаться, опухшие веки тяжелели. Тут тепло, не то что в сенях. Там она не ночевала уже два года. После того, как братья отобрали курточку и бросили в печь.

«Так и ты гореть будешь! В геенне огненной!» – потешались они, глядя на текущие слёзы, оставляющие розовые полосочки на грязных щеках.

«Так и буду…» – сокрушённо качала она головой. «Так и буду! Сама виновата!».

Пышная квочка, дёргая клювастой головой, подошла к Марише, пристроилась под боком и затихла. Да, тут тепло. Хорошо, что ей разрешили тут спать. Тут она не будит семью своими криками. Сама мучается.

Кур только жалко. Но пока несутся, её не трогают.

– Эй, Маришка! На танцы пойдёшь?

Девушка вздрогнула и робко улыбнулась. Игнат никогда не обращался к ней по имени. Его улыбка обескуражила её. Неужели? Неужели он посмотрел на неё?! А вдруг…

– Ну? Чего застыла-то?

Парень отбросил лихую чёлку с густых бровей и подбоченился. Девицы на лавке, что по ту сторону улицы, недовольно зашептались. Кажется, Оле он нравился. Поговаривали, что он ей по осени сватов засылать собрался. Да и другие девицы ладили с ним. Видный жених, красив, силён – сын кузнеца. Да ещё и шрам на всю руку от волчьих клыков. Сам убил! Вилами!

Мариша не смогла ответить, в горле стал ком, и она лишь покрепче прижала к себе ведро с просом. Игнат подошёл ближе, оскалил зубы в улыбке и сказал:

– Идёшь, куда ты денешься! Засиделась в девках уже. Так что вечером жду тебя!

И подмигнул.

В груди у Мариши ёкнуло. Подмигнул. Да как! И улыбается так весело, и глаза озорные. Красивые, глубокие! Мариша сжалась сильнее, опустила голову и еле заметно кивнула.

– Ну, вот и славно! – хохотнул Игнат и пошёл по улице к площади.

– Ну и куда я пойду, Суренька? – грустно взглянула Мариша на подругу. – Кому я нужна такая? Что с виду, что снутри – выродок! Что? – девушка грустно улыбнулась. – Да глупости ты говоришь, Суренька. Ничего я и не хорошенькая. У девок вон косы – золотые! А у меня, – Мариша дёрнула куцую косичку, – что у мыши той! И коса, что крысиный хвост. Платье? Да откуда ж мне взять платье-то? Я отродясь платьев не носила, всё за братьями одёжу донашивала…

Суренька внимательно посмотрела на неё. Девушка испуганно подняла глаза на подругу. Аж побелела:

– Матушкино из сундука взять?! Да ты что! Батюшка меня никогда не простит! А уж мачеха – подавно! – Мариша потупилась и с силой потёрла лоб. – Не могу я, пойми. Я с Раей вообще не лажу. Раньше она хоть как-то дочкой меня считала, а сейчас… сгубит она меня за такое.

Воцарилось молчание. Подруги глядели куда-то вперёд, думая каждая о своём. Мариша была согласна с ней, всё же действительно её это платье.

– Знаю, Суренька. Знаю я, что наследство моё это. Да как мне его брать-то? Не заслужила я, Суренька…

Мариша глубоко вздохнула:

– А Игнат, да. Хороший. Я тебе рассказывала, как по воду ходила? Да ты послушай! И что, что уже знаешь, послушай ещё! Пошла я по воду, а колодец далече. Набрала вёдер, понесла назад. А навстречу… Он. А я иду, тяжело же! Не приметила его даже сразу, представляешь? А он как подошёл! И говорит: «Дай воды напиться». Представляешь? Так я ему и дала. А он ещё потом улыбнулся. Представляешь? «Спасибо» сказал!

Маришка мечтательно поглядела в потолок. Но подруга слегка толкнула её и заглянула в глаза.

– Ладно, Суренька. Твоя правда. Глядишь, а вдруг он меня даже сплясать позовёт? Если я в платье-то буду? Рая ж всё равно их не носит, на неё два таких пошить – и то мало будет! Да и мне уже, как маме было, семнадцатый год. Пора, наверное? Пойду я, пока братья в поле. Ты же спрячешь у себя до вечера? – она дождалась еле заметного одобрительного кивка. – Спасибо…

Мариша улыбнулась и тихонько вышла. Суренька повернула голову, склонила на бок, приметила на полу среди сена жучка и с наслаждением его склевала.

Впервые в жизни Мариша ощущала в себе это новое странное чувство. Она даже не сразу поняла, что это то, что называют надеждой. Прохладное, как горный ручеёк, оно лучилось где-то в груди, и никак не удавалось спрятать улыбку. Братья поглядывали на девушку и хмыкали. Невдомёк им было, почему сестрица такая радостная ходит.

– Чего, мысли свои греховные смакуешь? – растягивая слова, проговорил старший и подставил ей подножку.

Мариша увернулась, но после специально подвернула ногу, чтоб не злить брата. Парни гнусно расхохотались и принялись за еду. Ну вот, теперь немного осталось подождать. Вот они удивятся, когда увидят её с Игнатом! А уж он-то в обиду не даст! Он целого волка сам убил!

Она так волновалась, что даже не хотела есть, хотя в этот раз братья оставили ей помимо картошки даже одно крылышко! Невиданная щедрость! Мариша вздохнула, глядя на собственную тарелку со сколом, и заставила себя съесть всё. Не дай бог упасть в обморок ещё во время танца! Игнат на неё и не взглянет потом!

Братья, всё ещё усмехаясь, прошли мимо, задев по очереди скрещенные на полу ноги сестры. Даже не больно почти. Да и не до боли ей сейчас! Звёзды уже казали первые сияющие лучики в окошко. Сейчас быстро помыть посуду за семьёй и можно бежать в курятник за платьем!

Игнат ждал её. Стоял, опёршись о стену дома, и ковырялся соломинкой в зубах.

«Какой же чудный парень!» – думала Мариша. И правда ведь, сам позвал её и улыбается так приветливо! Неужели он смог что-то в ней разглядеть? А может, если он вдруг на ней женится, то она сможет стать самой примерной женой и искупить этим свой грех? Ведь несмотря на всю её греховность, она всё ещё была девицей. Может быть, есть у неё шанс?

Она робко подошла к нему, боясь поднять глаза. В платье было неудобно, непривычно. Зато какой ворот красивый! Вышитый! И зелёным, и красным! И бусинки синие вместо пуговиц. Мариша оторвала взгляд от платья и упёрлась им в шею Игната. Боялась в глаза посмотреть, робела, а улыбка сама, непрошенная, выплывала, растягивая губы.

Короткий смешок заставил её вздрогнуть.

– Пошли уже, Маришка. Я уже дудки слышу!

И он подал ей локоть, совсем как другим девицам парни подавали!

Взяться, не взяться? И боязно, и так хочется! Чтобы как они, да с парнем под руку на площадь выйти! Да с каким! С Игнатом.

Мариша робко подняла руку, пальцы дрогнули и неуверенно коснулись рукава. Не решилась взяться полностью. Как дитя схватилась пальцами за ткань, да так и держалась до самой площади.

А там! А там костры горят! Пляски пляшутся, а в воздухе мошкара да бабочки, что на свет летят, глупые. И воздух душистый, яблоньки цветут. Смех вокруг, голоса, а она под руку с парнем! И как же хорошо-то! Неужели? Неужели сама она на этом месте?!

А Игнат, смеясь, вывел её на площадь – и тут же в танец! А она-то и не знает – как, да он ведёт, и так хочется за ним! И, вроде, даже получается! Будто сама летишь, а ноги так, по привычке только, земли касаются.

А что если правда? Правда ему понравилась? А если он правда к ней, а не к Оле, сватов зашлёт? А вдруг?! Ведь он хороший, добрый! Самый лучший! Спасибо ей сказал! И на танцы позвал, и под руку вёл!

Мариша летела, перебирая ногами в колоколе пышной юбки. Вокруг раздавались вздохи, хлопки и притопы. Девушки смеялись, парни голосили. Пахнуло хмелем и тут же вновь яблоней. И даже дым костров уже не пугал Маришу. В конце концов она так привыкла к огню, к этим снам, что сейчас огонь казался ей даже другом.

Музыка закончилась стремительно. Вдруг раз – и стихла. Игнат остановился, усмехнулся и поймал глазами первый робкий и пронзительно-счастливый взгляд запыхавшейся Мариши.

– Что, поди понравилось?

– Да… – робко призналась она и улыбнулась.

– Ну, пошли тогда под яблоньку, посидим.

«Под яблоньку?!» – вздрогнула девушка, а в груди будто бабочки запорхали. Под яблонькой миловаться ходили. Да не те, кто ненароком, а те, кто уже невестой да женихом звался. Сидели там да за руки держались, в глаза глядели друг другу. А раз Игнат зовёт её… Неужели?! Неужели мечта сбудется?!

Мариша зажмурилась и пообещала себе, если он позовёт её замуж, стать самой-самой лучшей женой! Никогда не перечить, всегда ласковой быть да верной. Всё стерпеть! Всё!!! И деток ему родить. Сыновей, чтобы были как папа!

Они пошли к краю площади, но прошли мимо яблоньки, где на циновках сидели парочки.

– Так вот же ж яблонька-то? – растеряно сказала Мариша.

– Да тут занято всё, – махнул рукой Игнат и настойчиво потянул её прочь. – Там дальше яблонька есть, за околицей. Ты не бойся, я защищу!

Мариша опустила глаза и неуверенно поддалась.

Яблоня была старая, с одной стороны ещё цветёт, а с другой ветки уже сухие, голые. Вокруг трава густая. Сюда и не ходит никто. Яблоки кислые мелкие, да и мало их. В садах поболе будет. Порой, по весне и девать их некуда – всё село сыто.

Игнат выпустил её руку и довольно потянулся. Луна светила, превращая поля в смятую простынь. Ухнула сова, и в ветвях зашелестело.

Марише тут не нравилось. Не сейчас. Что-то настораживало, было не так, да как понять-то? Игнат вон улыбается, на траву присесть зовёт. «А вдруг платье испорчу? Измажу травой, а потом не отчистить вовек!». А ведь оно одно у неё такое – мамино. Но так хочется тоже, так же. С милым да под яблоней за руки держаться, да искоса бросать лучистые взгляды друг на друга.

Решилась, села. Игнат придвинулся и положил руку ей на плечи.

– Ну что, Маришка? Семнадцать годков-то, поди много уже? Замуж-то не хочется?

Девушка вздрогнула. Колени заходили ходуном. Она не могла ответить, потому что боялась разжать стучащие друг о друга зубы. Игнат будто понял, усмехнулся:

– Так давай я тебе помогу-то. Чтоб желание унять-то.

И полез к ней. Шлёпнул губами по щеке и к её губам потянулся. Мариша отпрянула. Негоже так миловаться до свадьбы! И страшно то, непонятно!

– Да чего боишься-то? Я ж аккуратно, – продолжал лезть парень.

Мариша застыла камнем, когда его рука по-хозяйски обхватила её талию, а ладонь поползла выше к вороту.

– Игнат, не надо! – выдохнула она. – Негоже это, греховно!

Он хохотнул и придвинулся плотнее:

– Так ты и есть грешница, чего тебе ещё-то надо? А я уж тебя уважу, помогу, как смогу. Ольгу-то мне пока портить нельзя, а вот ты – сам бог велел!

Мариша взвизгнула и попыталась вырваться. Но не тут-то было. Игнат держал её крепко. Заваливался на неё, пытаясь опрокинуть на траву.

– Не надо! – вскричала она. – Помогите! Помогите!!!

Послышался шелест травы.

– Мы так и знали, что сам не управишься!

Мариша узнала насмешливый голос старшего брата.

– А ну-ка, давай втроём, чтоб не вырывалась, коза драная!

И они набросились на неё, выкручивая руки, придавливая ноги и с треском разрывая мамино платье.

«Гори, гори, моя девица. Грех по венам всё струится! Не отмыться, не простить, можно только искупить! Гори, сгорай, но знай, прощенья, получишь от огня крещенья!..».

Опаляющий жар, к которому она так привыкла, вновь иссушал и жалил кожу. Выдавливал истошные но почти беззвучные вопли из горящего горла. И не понять, где верх, где низ. В глазах красным-красно, да и не видать уже глазами-то – вытекли.

Рёв пламени оглушил. Кто кричит? Она? Или кто-то ещё? Или всё и все сразу? Остаётся только шептать, как молитву:

«Гори, гори, моя девица… гори, гори…».

Чёрная с зелёным отливом квочка удивлённо кудахтнула над ухом, и Мариша проснулась. Рывком поднялась и замерла. Воспоминания, как сентябрьский листопад, кружили, но никак не хотели задержаться и сложиться в целую картину. Что вчера было? Что произошло под старой яблоней? Как она очутилась здесь, и где Игнат и братья?

Платье с разорванным воротом было измазано в грязи. Лапти потерялись, Мариша поджала босые ноги. Худенький молодой петух дёрнул гребешком и закукарекал. Сквозь узкую дверку пробивались утренние лучики.

Мариша, придерживая ворот у груди, выкарабкалась на улицу и огляделась. Было тихо. Очень. Где все? В доме никого, только старый пёс воровато разнюхивал что-то в сенях. Девушка вышла, огляделась, и ноги сами понесли её на околицу к старой яблоне.

Уже издалека она увидела почерневшие голые ветви. Поляна вокруг была выжжена дотла. И только у самых корней какие-то сучки непонятные. Мариша подошла ближе, вгляделась и с ужасом отпрыгнула. Это были человеческие рёбра. Чёрные, обгоревшие, частью полопавшиеся.

Она прижала ладонь ко рту и тут же согнулась в сухом спазме.

«Неужели?.. Неужели?!»…

– Вот она!!! – раздался крик.

Люди со всего села толпой неслись к ней, но она даже не сдвинулась с места. «Грешница!».

– Гори, гори, моя девица! Грех по венам всё струится! – орали дети. – Не отмыться! Не простить! Можно только искупить! Гори, сгорай, но знай, прощенья, получишь от огня крещенья!!!

Рядом выла Рая, оплакивая сыновей. Отец проклинал Маришу, брызжа слюной и потрясая кулаками. Он сам затянул верёвки, привязывая дочь к столбу.

– Гори, гори, грешница! – злобно сказал он ей. – Мать твоя была ведьмой, и ты – ведьма проклятая!

– Тятя, а мы ведьму будем жечь? – спросил маленький сынок старосту села.

– А то! Сучье семя, оно и есть сучье! Как мать её сожгли, так и её теперь. Ибо негоже это – колдовать. Грех!

– Тятя, а когда к нам волшебник приезжал. Его тоже потом сожгли??? – не унимался ребёнок.

– Та тьфу на тебя! – рассердился староста. – Не твоего ума дело! Мал ещё! Иди вон сестру по ягоды своди, неча вам тут делать, молокососам!

Мариша раскачивалась под знакомую песню и уже не чувствовала, как слёзы катятся по щекам. Как всё это было знакомо. Этот запах дыма, только занимающийся огонёк, прыснувший по пучкам соломы. Сейчас станет тепло. Но дышать будет трудно намного раньше. Через мгновенье она начнёт задыхаться, и уже не увидит, как разгорается пламя, а только почувствует.

Да, именно это и было суждено ей. Она грешница, и гореть ей в геенне огненной! Может быть, хоть сейчас… хоть в этот раз всё наконец закончится…

Толпа кричала. Выла. Бесновалась. А дыма почти нет. Всё видно. Лица, лица, лица… Злобные, искорёженные ненавистью, с горящей где-то изнутри жаждой посмотреть на мучения другого. Даже мать Игната, стоящая рядом с Раей, уже не плакала, а похотливо облизывала губы, глядя на языки пламени, что взвивались всё ближе к своей добыче.

«Гори! Гори!!!» – орали они вместе с остальными. «Как твоя сука-мать, так и ты, выродок!».

Эти люди сожгли когда-то и её мать. А дедушку заморили голодом. Это они давали братьям издеваться над ней, это они сейчас отправили на огонь её. И это она грешница?

Она увидела их всех, будто впервые.

«Гори, сгорай, но знай, прощенья, получишь от огня крещенья!..».

И вдруг она поняла. Осознала. Всё не так! Всё! И этот огонь, и эти люди, и весь мир! Всё не так на самом деле! Её мама была самой чудесной женщиной на свете! А они сожгли её! Безжалостно! Просто за то, что она пыталась помочь больному и не смогла. И её сожгут так же. Они обвиняли её, а сами, едва ли были лучше! Да и как – лучше? Маришу обвиняли в грехах, которые она не совершала, а сами раз за разом били старого пса, наговаривали на соседей, врали, воровали, прелюбодействовали и клеветали! И это Мариша – самая страшная грешница, которая за грехи свои будет сожжена в огне?!

Но ведь огонь… огонь ей почти друг. Сколько лет она сгорала в нём, сколько ночей кричала от боли и бессилия? Эта боль такая родная, такая привычная. Огонь не враг ей, а вот они – да.

Согнулась, а потом медленно выпрямилась. Пышная коса растрепалась, вея локонами, что поднимались адским жаром. Тонкий стан обнимали рыжие бесы, искря и волнуясь. А взгляд – пустой, чёрный – давил каждого из них. Искал, обвинял и приговаривал. Приговаривал к казни.

Мариша вскинула руки, и языки пламени раскинулись крыльями жар-птицы, ухватив тех, кто был ближе всех к костру. Люди побежали, но не скрыться было от чудовищного жара, пожирающего одного за другим. Мариша плясала. Она кружила, смеялась и, казалось, летела над догорающим помостом, что наскоро установили посреди площади. И пела.

«Гори, гори, моя девица!..»…

Гори, гори… прощенья, получишь от огня крещенья!..

По пустынной дороге ехал всадник. Он был уже стар, хотя до сих пор молодцевато садился в седло, считая, что негоже ему, потомственному воину с даром волшебным, на телегах разъезжать. Утро было раннее, только солнце взошло. Пели птицы, уже зажужжали шмели и пчёлы. Ветерок игриво колыхал тонкие стебельки ромашек в поле. Откуда-то несло дымом. Дальше, чуть вдалеке от тракта, должно быть село. Но ни приветственных криков петухов, ни мычания коров не раздавалось с той стороны.

«Неужто беда какая приключилась?» – подумал старик и чуть пришпорил коня.

Когда он подъехал к пепелищу, то услышал вой. Протяжный, почти волчий. Но прислушавшись, понял, что это плачет женщина. Конь боязливо ступал по ещё дымящейся кое-где земле. Выгорело всё, даже земля сплошь обуглена, будто сам ад открыл здесь ворота этой ночью. Старик вздохнул, оглядываясь, и чуть сжал ногами бока коня, понукая его двигаться вперёд.

Он обнаружил её возле обгорелых столбов какой-то постройки. Сейчас уже и не понять, что это было. Может, курятник? Девушка была совершенно нагая, измазана сажей и грязью, но целая. Даже лохматые волосы остались нетронутыми.

«Это ж как ей повезло-то? В таком-то пожарище да целой остаться?» – подумал старик.

– Суренька!!! – протяжно выла девица, захлёбываясь слезами. – Да за что же?! Прости меня Суренька, подруга моя верная!

Сердце старика сжалось. Он неловко перебрал вожжи в руках, покряхтел да слез с коня. Девица не унималась. Казалось, она его даже не заметила. Старик подошёл к ней. Как на внучку-то его старшую похожа! Та уже замуж вышла два года как, совсем своего старика не навещает.

Он горестно вздохнул, снял куртку и аккуратно завернул плечи девушки.

– Дедушка? – огромные серые глаза пронзили его так, что он вздрогнул.

Бедное дитя, натерпелось-то!

– Да, внученька, – улыбнулся старик и погладил её по лохматой голове.

– Дедушка, это я виновата! Я! – закричала девушка, опять заливаясь слезами. – Это я сожгла всё! Я – грешница! Грешница!!!

– Да какая же ты грешница, внученька? – старик сжал губы, понимая, что на глаза уже катятся непрошенные слёзы. – Никакая ты не грешница, девочка моя. Давай-ка мы встанем сейчас, и я отвезу тебя домой. Хватит с тебя уже горюшка.

Он помог ей подняться, и она прижалась к нему, уткнув хлюпающий нос в плечо.

– Ну что ж ты, внученька? Всё хорошо уж будет, ну не плачь! Всё будет хорошо. Поехали домой, а? А?

Девушка всхлипнула ещё раз и позволила усадить себя на коня.

Не успел он покинуть пепелище, как девица уже спала, доверчиво прижавшись к его груди. Как воробушек. Такая худенькая, лёгенькая. Реснички во сне подрагивают, а дышит ровно. Пальчиками только в курточку вцепилась да спит. Хочется защитить её ото всех, чтобы больше она никогда не плакала.

Она так и не проснулась до самого дома. Спала тихо, спокойно. Наверное, ей снилось что-то хорошее.

Конец