Грэм Мастертон. Рассказы

Изысканное убийство

Вспаханный дёрн и проломанная ограда позволяли понять, где именно «Даймлер» слетел с дороги и нырнул в поле. Машина лежала на боку — кузов помят, лобовое стекло покрыто паутиной трещин, — а вокруг нее порхали белые бабочки-капустницы. Неподалеку парочка коров угрюмо пялилась на вторгнувшегося в их владения полицейского. Молодой констебль с рыжеватыми волосами и мясистыми предплечьями делал в блокноте подобные заметки о происшествии. Он даже не обернулся, когда я, неловко перебравшись через ограду, с шелестом прошагал сквозь высокую, торчавшую пучками траву. Стоя рядом с ним и дожидаясь пока он закончит строчить свои походившие на каракули первоклассника записи, я достал пачку «Честерфилда» и закурил.  

Полицейский шмыгнул носом. Сунув блокнот в карман, он посмотрел на меня с тем неподражаемым видом вымученной вежливости, которую британские полицейские так хорошо умеют демонстрировать. Они вынуждают вас чувствовать себя чем-то средним между аристократом и куском дерьма, который они только что обнаружили на ботинке.  

— Вы что-то хотели, сэр? — обратился он ко мне. 

Я кашлянул.  

— Ну да. Я услыхал об аварии и сразу же приехал.  

— А, — произнес констебль. — Значит, приехали. А зачем?   

Я извлёк визитку.  

— Пожалуй, мне лучше представиться. Меня зовут Хьюблейн. Я частный детектив. Из Штатов. Этот джентльмен был моим клиентом.  

Сощурившись, констебль внимательно осмотрел визитку. Затем перевёл взгляд на покорёженные останки «Даймлера».  

— То есть…  

Я кивнул. Мне даже не пришлось притворяться, чтобы выглядеть угрюмым.  

— Точно. Я должен был приглядывать за ним. Охранять. Он мне за это платил. Пару лет назад, в Нью-Йорке, я выполнил для него одну работёнку. Мы вроде как остались довольны друг другом. Ну и вот…  

Полицейский снова шмыгнул носом.  

— Что «ну и вот», сэр?  

— Вот почему я прибыл сюда. Это мой первый визит в Англию. Я всегда хотел здесь побывать, поэтому, когда он попросил меня приехать и присмотреть за ним… Что ж, это было предложение, от которого трудно отказаться.  

От дороги подошёл ещё один молодой полицейский. Он оказался смуглым и слегка небритым; на вид ему было примерно столько же лет, сколько моему сыну-старшекласснику. Однако он проявлял такую же официозность, что и рыжеволосый.  

— Мне только что позвонили из больницы, — сообщил он напарнику. — Умер по дороге.  

В Саут-Даунсе вдруг сделалось очень жарко и неуютно. Я чувствовал себя старым, пропотевшим и, мягко говоря, растерянным. Внезапно обнаружилось, что я очутился в чужой стране: стою перед вежливыми полицейскими, сообщившими, что мой единственный в Англии друг (и, что ещё хуже, человек, за охрану которого мне было заплачено) отправился предъявлять права на собственное облачко.  

— Кто это? — спросил смуглый констебль, кивнув на меня.  

Рыжеволосый передал напарнику мою визитку.  

— Частный «как-то-там». Говорит, присматривал за этим мужиком… Ну, или типа того. Присматривали, сэр? Так ведь?  

Я достал серый носовой платок и вытер лоб.  

— Всё верно. Что-то вроде негласного телохранителя. Я не оставался с ним постоянно. Сегодня он отправился повидаться с сестрой, и я как раз ехал проверить, всё ли в порядке. Потом услышал от какого-то парня, что здесь произошла авария. Я и подумать не мог, что это он.  

Полицейские стояли, уперев руки в боки, и взирали на меня с бычьей серьёзностью.  

— Прескверное дело, — сказал смуглый полицейский. — Похоже, он просто взял да и слетел прямиком с дороги. Потерял управление. Дрянь, одним словом.  

Над Даунсом веял лёгкий морской бриз, дувший со стороны Брайтона. Если не брать в расчёт разбитый автомобиль, стоял чудесный июльский денек.   

— Можно заглянуть в машину? — спросил я.  

— Не вижу причин для отказа, — сказал рыжеволосый. — Милости прошу.  

Через траву и высокие побеги маргариток я пробрался к машине. Очевидно, прежде чем остановиться, она два или три раза перевернулась. Сорванная с петель водительская дверца была обращена к небесам. Салон оказался обильно забрызган кровью. Когда я увидел рулевую колонку, вдавленную точнёхонько в переднее сиденье, мне стало ясно, что смерть, скорее всего, была сокрушительной и быстрой.  

Я сглотнул и, заглянув за приборную панель, осмотрел внутренности покорежённого авто. Там лежало несколько заляпанных кровью листков и сломанная роговая оправа от очков. Когда я в последний раз видел эти очки, они красовались на носу моего пожилого клиента, Уолтера Пайка. Я вздохнул — это был один из тех по-настоящему глубоких вздохов, которые звучат как «и что, чёрт возьми, теперь делать?» Уолтер Пайк был застройщиком и, безусловно, весьма богатым джентльменом. Ну а теперь он превратился в не более чем говяжий фарш и это была моя вина. Хуже того, в доме сестры Пайка ожидало прибытия своего горячо любимого старейшего члена надменное и влиятельное английское семейство, и никому иному, кроме как мне, придётся рассказать им о случившемся.  

Один из полицейских подошёл и встал рядом со мной.  

— Довольны? — спросил он. — Немного кроваво, правда? Не знаю, как быстро гнал старый дурень, но сюда, надо полагать, он не шибко торопился.  

Я кивнул.  

— Да уж.  

Бросив последний взгляд в салон, я кое-что заприметил. Приборная панель из орехового дерева была полностью цела — вот только радиоприёмник отсутствовал. Там, где ему полагалось находиться, зияла продолговатая дыра. Вытянув шею, я попытался отыскать радио внутри машины, однако там не обнаружилось никаких его следов.   

Нетерпение полицейских возрастало.  

— Ну же, сэр. Мы должны покончить с этим. Вас не затруднит оставить номер, по которому с вами можно будет связаться?  

— Конечно, — сказал я и продиктовал им цифры. Записав номер своим гигантским, округлым почерком, они аккуратно закрыли свои записные книжки. Ну а моя книга только-только открывалась.        

Я находился в Англии всего две недели, и помимо того, что галлон бензина стоил здесь $1.70, а пачка «Честерфилда» — $1.10, мне больше ничего не было известно ни об английской культуре, ни об англичанах. В школе нам рассказывали о Георге III, Чарльзе Диккенсе и полицейских в остроконечных шапках, но ничто не смогло подготовить меня к странному, обходительному обществу крепких орешков, какими в действительности являются англичане. Они доверху заполнены этикетом и тёплым пивом, и каждый из них чувствителен к малейшим намёкам косвенным или прямым на дурные манеры. Если ты не играешь по их правилам, детка, тебе определённо нечего здесь ловить.  

Вот почему я был худшим в мире человеком, чтобы как-то разбираться с внезапной и ужасающей смертью моего клиента Уолтера Пайка. Он был выдающимся старым чудаком — седым, краснолицым и всё время щеголявшим в твидовых костюмах. Своей жёсткостью он походил на кусок пиццы недельной давности, и всё же был классным. Старик владел огромным, древним, беспорядочно выстроенным особняком, что стоял на окраине приморского городка Брайтона, а его сестра Эмили — милая леди, с визитом к которой он направлялся, когда «Даймлер» ушел в своё последнее пике, — жила в ещё более изысканном доме времен королевы Анны, располагавшимся прямо за Даунсом.  

Я оставил разбитое авто и вернулся к своей взятой напрокат «Марине». Эти британские тачки — просто нечто. В них два фута длины, а если заглянуть под капот, тут же возникнет вопрос: куда, чёрт возьми, делся двигатель? Его можно отыскать глубоко внутри: он прячется за масляным фильтром и размерами не превышает один из орешков фирмы «Плантерс».  

Я поехал в сторону богатого лесами Суссекского вельда. Район охоты на лис, верховой езды и богатых землевладельцев. Шелестели деревья, в воздухе витал насыщенный аромат земли и сочных трав. Если бы не чудовищная тоска по Манхэттену, думаю, я бы без промедления обосновался в тех краях.  

Но… м-да, английский шик — это не по мне. Я — всего-навсего старина Гарольд Хьюблейн одутловатый ньюйоркец пяти футов и девяти дюймов ростом, с клювообразным носом и близко посаженными глазами, напоминающий тех человечков из теста, которых можно увидеть на пачках с продукцией компании «Пиллсбери». В школе меня, по очевидным причинам, называли Горчицей. Потом была служба на флоте, которая закончилась переломом ноги — это наградило меня пожизненной хромотой. Я работал уборщиком, дезинсектором, продавцом хот-догов и какое-то время чистил бассейны в Ки-Уэст. Но затем, прочитав одну из книг Микки Спиллейна, я решил всё бросить и стать частным детективом. Раньше у меня была реклама в «Дейли Ньюз». Именно через неё Уолтер Пайк впервые и вышел на меня. Как я говорил, он был приятным пожилым джентльменом. Однако невозможно заработать столько бабла, сколько заработал он, и не нажить нескольких врагов. Во всяком случае, он вроде как считал, что кто-то где-то задумал сжить его со свету. Не спрашивайте меня, с чего он так решил. Старик просто потягивал свой портвейн «Тейлорс Винтаж», делал загадочный вид и не вдавался в подробности.  

А теперь он был мёртв. Лежал в отделении скорой помощи больницы Брайтона, точно Воппер с сыром, который кто-то уронил на тротуар. Гадство.  

Я обогнал фермерскую телегу, гружённую свежим сеном, от которого исходил по-настоящему чудесный аромат. Затем я свернул на узкий проселок, и примерно через десять минут езды в поле зрения возникло нагромождение древних камней — дом Эмили Пайк. Я зарулил на подъездную дорожку и остановился. Судя по машинам, всё семейство уже было в сборе.  

Эмили меня недолюбливала. Ей вообще не нравилась Америка и всё, что с ней связано. Следует понимать, что такие старые леди, как Эмили, живут в трёхсотлетних особняках и не придают этому никакого значения; большая часть их мебели и картин считались антиквариатом уже в те времена, когда Нью-Йорк был скопищем трёхэтажных сараев.  

Эмили выглядела так же, как её покойный брат, и, вероятно, именно поэтому, она так никогда и не вышла замуж. Когда я выбрался из машины, Эмили стояла на заросшем плющом крыльце с кружевной шалью на плечах. Её суровое лицо походило на пыльный саквояж, который только что извлекли из-под кровати.  

— Мистер Хьюблейн, — сказала хозяйка дома. Она упорно произносила мою фамилию, как «хьюю биллин».  

Я выдавил улыбку. При данных обстоятельствах это было довольно непросто.  

— Мисс Пайк, — отозвался я.  

— Вы случаем не видели моего брата, мистер Хьюблейн? Он должен был приехать полчаса назад. Даже час назад. Это ужасно. Разве вы не должны присматривать за ним?  

Я подошёл к ней и попытался взять её за руку. Я всего лишь старался проявить сочувствие. Но поскольку брат Эмили оплачивал мою работу, она расценивала меня как слугу, а в Англии леди не позволяют слугам брать их за руки. Всё, что дозволяется принимать слуге, это распоряжения.  

— Мисс Пайк, — сказал я. — У меня для вас весьма серьёзные новости.  

Она уставилась на меня. Ее глаза напоминали парочку водянистых устриц.  

— Серьёзные? Вы о чём? Надеюсь, не об Уолтере? Что случилось? Вы должны рассказать мне.  

— Боюсь, около часа назад Уолтер погиб в автомобильной аварии. Он ехал сюда. Машина слетела с дороги, и ваш брат разбился.  

Старушка сделалась белой, как мел. Этикет полетел за борт, и Эмили всем весом повисла у меня на руке. Я провёл её через крыльцо в прохладу шикарной прихожей. В углу тикали старинные часы; также в помещении стоял комод эпохи Якоба I, за который владельцы «Подержанной мебели Джейкоба», что на Восьмой авеню, отдали бы свои золотые зубы. Когда я вёл Эмили Пайк через гостиную, там, едва не врезавшись в нас, возник высокий молодой человек в лёгком костюме кремового цвета.  

— Тетя Эмили, — произнес он, чётко выговаривая слова на британский манер. — С вами всё хорошо? В чём дело?

— Подсобите-ка мне, — сказал я. — Она плохо себя чувствует.  

Молодой человек взял Эмили под вторую руку. Вместе мы усадили её на обтянутый парчой диванчик и оставили отдыхать.  

— Произошёл несчастный случай, — объяснил я. — Пришлось рассказать ей. Мистер Пайк только что погиб в автомобильной аварии.  

Юноша вытаращился на меня. Он был высоким, но никому не взбрело бы в голову назвать его красавцем. Мне он напоминал Джека Николсона с торчащими зубами и красновато-лиловыми щеками. Его звали Чарльз Пайк, и он был младшим сыном старого Уолтера Пайка. Так же как отец и старший брат, юный Чарльз работал в строительном бизнесе, и, по моим прикидкам, все трое стоили от девяти до десяти миллионов фунтов. Тем, кто не умеет умножать на два, поясню: это двадцать миллионов долларов.  

— Отец? Но что стряслось? Где он сейчас?  

— Полиция отправила его в больницу Брайтона. Машина слетела с дороги. Они не знают, что случилось. Он был один — и на этом всё. Никто ничего не знает. Я только что оттуда. Это случилось в Даунсе, сразу после Дамбы дьявола.  

Юный Чарльз опустился на колени рядом с обмякшей тетей.  

— Боже мой, — сказал он. — Какой кошмар. О господи, я не могу поверить. Нужно сообщить остальным.  

— Мне жаль, — произнёс я. Больше мне было нечего сказать.  

Я обвёл взглядом гостиную и, увидав кофейные чашки и печенье, предположил, что остальное семейство находится где-то неподалёку. В этом заключается вся суть работы детектива — в умении находить подсказки.  

— Все здесь? — спросил я Чарльза.  

— Да… Они в саду. Вышли полюбоваться розами.  

Я закусил губу. Я догадывался, что должен стать тем, кто сообщит неприятную новость всему семейству. Однако дело в том, что на сей счёт у меня было странное чувство. Я не мог забыть, как старина Уолтер Пайк смотрел на меня поверх стакана с портвейном и таинственно намекал, что в один прекрасный день кто-то попытается его пришить. Вот, как я понял, что он ничего не придумывал: если никаких угроз не было вовсе, зачем тогда старик пошёл на все сложности и расходы, связанные с моей доставкой из Нью-Йорка? Вы нанимаете телохранителя, только если вашему телу требуется охрана. В башку мне начала закрадываться мысль, что, возможно, Уолтер Пайк отправился в лучший из миров не по воле случая.

— Прошу прощения, — произнёс я и вышел в сад через французские двери.  

Снаружи царило жаркое лето. Повсюду росли английские полевые цветы и витало густое благоухание роз. На другой стороне лужайки, в разбитом по строгому плану садике бродили: Хюго Пайк — старший сын Уолтера, более упитанная версия его брата Чарльза; дочь Уолтера — Сесили Пайк, хорошенькая девушка с тёмными вьющимися волосами и сбивающим с толку умением смотреть прямо сквозь собеседника; и Роджер Пайк — родной брат Уолтера, раздражительный неудачник с пышными усами и быстрой манерой речи. Типичное сварливое английское семейство среднего класса со своими собственными представлениями о том, как должен быть устроен мир.  

Направляясь к ним, я размышлял: «Мог ли кто-нибудь из них отправить Уолтера Пайка в последний путь? Может, Чарльз? А может, милая старушенция Эмили?»  

— Ба! — рявкнул Роджер Пайк. — Снова этот янки.  

Сесили подняла взгляд. Её тёмные глаза блестели. Очаровательная леди. Это если вам по вкусу леди, а не бабы.

— Здравствуйте, мистер Хьюблейн. Папа не с вами?  

Я откашлялся.  

— Пожалуйста… пройдёмте все внутрь. Так будет лучше. Произошёл несчастный случай. Старик мёртв.

Произнося это, я быстро переводил взгляд с одного лица на другое. Я хотел увидеть промелькнёт ли там что-нибудь ещё, помимо искреннего удивления и шока.  

Хьюго выглядел испуганным, Сесили побелела, а глаза Роджера чуть не выскочили из его сварливой головы. Никто из них, однако, не казался хоть сколько-то виноватым. Я начинал думать, что прочитал чересчур много книг Агаты Кристи. Английские усадьбы и тёмные делишки… Но затем Чарльз принялся звать меня в дом, и мне пришлось оставить свои циничные подозрения там, где они были.      

Смерть наступила почти мгновенно — так сказал полицейский медик. Мы сидели в пыльной духоте коронерского суда и слушали монотонный бубнеж, с которым эксперт зачитывал нам свидетельство. Рулевая колонка проломила грудную клетку, и все внутренние органы сорвало с их мест. Это не редкость, уверял медик, особенно при авариях на больших скоростях. Здесь, казалось, нет никаких вопросов… За исключением одного: конкретно на той извилистой дороге старик, на мой взгляд, не мог ехать быстрее тридцати пяти миль в час. К тому же он не любил быстрой езды.  

Спустя какое-то время мы друг за другом вышли на пешеходную дорожку (прошу прощения, на «тротуар») и, собравшись в кружок, стали размышлять, как поступить дальше.  

— Я, конечно, прослежу, чтобы вам заплатили, — сказал мистер Хоуксворт, семейный адвокат (седовласый старикашка в очках-половинках и с бородавкой на кончике носа). — Также, если хотите, мы оплатим вашу обратную дорогу до Соединённых Штатов.  

— Это весьма щедро, — произнес я, чувствуя себя довольно глупо в своей выцветшей нейлоновой куртке и поношенной голубой рубашке.  

— Что-нибудь ещё? — спросил меня адвокат.  

— Да, — ответил я. — Лишь одно. Не хочу лезть в семейные дела, но вам ведь известно, что старик Пайк мне доверял. Не могли бы вы немного просветить меня о том, что теперь будет… с бизнесом?  

Хоуксворт пожал плечами.  

— Это очень простая схема, и в ней никогда не было ничего секретного. В случае смерти Уолтера Пайка каждый из ныне живущих членов семьи получает равную долю бизнеса и личного состояния покойного.  

— Хотите сказать… им всем достанется одинаково? Никто из них не отхватит больше других?  

— Ну, Хьюго, очевидно, возьмёт на себя руководство делами компании, однако в нынешние времена организация в значительной мере руководит собой сама.  

Я покосился на одетых в чёрное Эмили, Чарльза, Хьюго, Роджера и Сесили, и в это обычное для Брайтона ясное утро, я стал задаваться вопросом: а нет ли у меня галлюцинаций? Все они казались не более смертоносными, чем упаковка сливочного сыра.      

Несмотря на это, возвратившись в свою маленькую съёмную квартирку, обращённую окнами к набережной Блэк-Рока, я сел за покосившийся стол и составил список всего, что знал и подсознательно чувствовал о семействе Пайков.  

Хьюго относился к разряду прекрасно образованных английских хамов. Хорошая государственная школа, за ней — Оксфордский университет, ну а после — заранее подготовленное местечко в папочкиной компании. Он был женат на невзрачной девушке по имени Элси, которая, по всей видимости, не часто выбиралась с ним в люди; я подозревал, что Хьюго полировал рукоятку своей старой крикетной биты где-то на стороне. Вкусы у него дорогие: водит «Дженсен» за двенадцать тысяч долларов, живет в лондонском таунхаусе и частенько зимует на Багамах. Я не особо много общался с ним, но казалось, он только и рассказывает, что обо всех тех случаях, когда ему на трассах Британии удавалось оторваться от полиции. Карточные долги? Возможно. Немного лишних денег, наверняка, не помешало бы ему. Но прикончить отца? Хьюго казался для этого чересчур несовременным и лишённым воображения.  

Эмили уже стукнуло семьдесят три, и, несмотря на то, что английские старушки весьма раздражительны и смертельно опасны, с трудом верилось, что эта иссохшая бабулька могла организовать кончину собственного брата. Тем не менее… содержать дорогущий особняк стоило ей немалых средств, жизнь проходила мимо, и, возможно, Эмили чувствовала, что если она не получит деньги сейчас, то не получит их уже никогда. Возможно, она мечтала о пенсии на Майами-Бич. А с другой стороны, может, и не мечтала. Однако она была чудаковатой и странной — а никогда нельзя исключать наличие злого умысла в действиях чудаков, какими бы безобидными с виду те ни казались.  

Чарльз — вечный младший брат. Он тоже был женат. Его избранницей стала сварливая рыжеволосая ведьма по имени Норма — жёсткая, амбициозная деваха прямиком из школы Родин (ультрамодного учебного заведения для молодых леди, располагавшегося во дворце неподалеку от Брайтона). Чарльз, насколько я мог судить, был добродушным болваном. Однако я не стал бы утверждать, что расчётливое убийство — это нечто неприемлемое для жизнерадостной Нормы. Чарльз всю жизнь находился в тени Хьюго, — учился в менее престижной школе и менее престижном университете, — и, возможно, он решил, что пришло время наложить лапы на кой-какие деньжата и улучшить свою судьбу.  

Сесили было девятнадцать лет. Симпатичная, слегка непокорная, она всё же была истинным членом семейства Пайк. За хорошей школой для девочек последовала хорошая школа благородных девиц в Швейцарии, и теперь казалось, что Сесили проводит всё свое время, наряжаясь в шмотки «Йегер» или разъезжая по сельской местности верхом на верной лошади. Она влилась в толпу тех, кто пытался завести знакомство с принцессой Анной, и убийство, на первый взгляд, было не совсем тем, чем интересовалась Сесили. Папочка снял для неё небольшие старомодные апартаменты в Лондоне, и она являлась членом того клана гипертрадиционных девушек Челси, известного как «Слоун-Рейнджеры» и названного так в честь расположенной поблизости площади Слоун-сквер. Она вся была обвешана шёлковыми шарфами и жемчугом и встречалась с музыкантом по имени Билл.  

И, наконец, — старый ворчун Роджер. Как и Чарльз он всю жизнь был младшим братом. Он прослужил в британской армии около семнадцати лет, а затем, когда Уолтер взаправду нажил кучу денег, демобилизовался, чтобы получить свою долю новообретённого семейного богатства. Он ушёл от своей жены, неказистой женщины с лицом таким же примечательным, как бутерброд с арахисовым маслом. Не приходилось сомневаться, что у Роджера был по-настоящему злобный нрав и что ему всегда казалось, будто Уолтер нависает над ним подобно горе Маттерхорн. Зависть? Гнев? Тайные долги? Роджер водил самую дешёвую машину в семье и обитал в уродливом полуотдельном доме недалеко от Херстпирпойнта.  

Я снова и снова просматривал свой список потенциальных подозреваемых. Возможно, смерть Уолтера не имеет к ним никакого отношения. Возможно, в игру вступила какая-нибудь конкурирующая риэлтерская фирма, заказавшая убийство Уолтера Пайка. Однако это было маловероятно. По той простой причине, что в Англии дела подобным образом не решаются. Тебя исключают из клуба или пускают слух, что ты частенько наведываешься к женщине с дурной репутацией. Но не убивают.  

Если Уолтер Пайк был убит, — а этому не находилось никаких доказательств, — тогда это совершил кто-то из членов семьи. Такова была моя теория.      

В тот же день, поздним вечером, когда над морем и тускло-серой конструкцией пирса «Пэлас» сгустился дождливый сумрак, я заглянул в полицейский участок Брайтона и переговорил с инспектором, который занимался аварией Уолтера Пайка. Тот был невысоким, толстеньким, вежливым и тупым. Он всучил мне чашку английского полицейского чая светло-коричневого, ужасно горячего и обжигавшего стенки желудка.  

Мы расположились в его крошечном кабинете, и он стал кропотливо перебирать свои записи.  

— Вот, нашёл, — сказал инспектор. — Пайк, Уолтер. Дорожная авария. Вскрытие и отчёт о происшествии. Больше ничего.  

— Вы осмотрели машину? — поинтересовался я.  

— В смысле? — спросил инспектор.  

Нельзя забывать, что английская полиция до крайности скрупулёзна.  

— Есть ли в авто неисправности? Вы проверяли? Как там рулевой механизм, подвеска и всё такое?  

Инспектор зарылся в заметки ещё на пять минут. Затем покачал головой.  

— Нет. Машина в полном порядке. Механизм в идеальном состоянии. Хотя у нас имеется ориентировка на радио.  

— На радио?  

— Именно. По всей видимости, где-то в промежутке между аварией и нашим прибытием на место происшествия некое неизвестное лицо (ну или группа лиц) забралось в машину и украло радиоприёмник. Попахивает безумием, как по мне.  

— Я тоже обратил на это внимание, — произнёс я. — Заметил, когда осматривал салон машины.  

Инспектор медленно прочитал рапорт, его оттопыренная нижняя губа выступала вперёд, словно полка.  

— Больше ничего примечательного, — отметил он. — Только пропажа радио. Его подковырнули отвёрткой. Поиски отпечатков пальцев и следов ног не привели ни к чему существенному.  

Я закурил. Не поднимая взгляд, инспектор через стол толкнул ко мне пепельницу. Я начинал думать, что попусту трачу время.      

Я заплатил двадцать пять пенсов, чтобы пройтись по «Зеркальному залу» на пирсе «Пэлас». Я видел, как мои ноги растягиваются, словно резиновые, а лицо становится длинным, точно скрипка. Потом я подошел к перилам пирса и, облокотившись, уставился на холодные воды Английского канала, пенными валами набегавшие на пляж. Морские курорты Англии обладают странной ледяной торжественностью, которая никогда не дает расслабиться до конца.  

Я подумал: предположим, это все-таки было убийство. С чего мне волноваться? Никто больше не разделяет мою точку зрения. Все думают, что Уолтер Пайк скончался по естественным причинам, и, возможно, так на самом деле и произошло. Однако во всём этом деле присутствовало нечто раздражающее, и я не хотел провести остаток жизни, гадая: в самом деле это был несчастный случай или нет.  

Над водой пронзительно вопила чайка, охотясь за чёрствым печеньем, которое без устали швыряла с пирса женщина в фиолетовом шарфе.  

Хорошо… Я не знаю, кто мог прикончить Уолтера Пайка (даже если его кто-то и убил). Однако, возможно, будет лучше, если я взгляну на аварию под другим углом. Предположим, я попытаюсь выяснить, как он умер. В конце концов, казалось странным, что машина просто так, безо всякой видимой причины, слетела с дороги.  

Я неспешно прогулялся до конца пирса. Темнота сгущалась, и сквозь сумрак просвечивала белая пена волн. Какой-то мужчина звал свою собаку одним из тех беззвучных свистков. Собака носилась и скакала по всему пирсу.  

Полиция проверила машину, и в ней не нашлось никаких неисправностей или признаков постороннего вмешательства. Кроме одного — радио. Оно исчезло. А ведь мне было известно, что, когда я в тот же день, чуть ранее, покидал Уолтера Пайка, радио ещё никуда не делось. Кто-то украл его, или же оно, вылетев из машины по капризу какого-нибудь причудливого сотрясения, затерялось в кустах. Однако причудливые сотрясения обычно не используют отвёртки, чтобы выкорчёвывать радиоприёмники из приборных панелей «Даймлера», так что всё указывало на воровство.  

Но что за человек станет красть радио из машины, в которой полно крови и лежит труп. Чтобы решиться на такое, нужно хотеть радиоприёмник просто до зарезу. Радио не могли спереть до аварии: старина Пайк отправился в дорогу сразу после того, как расстался со мной, а время происшествия указывало на то, что в пути он нигде не останавливался.  

Таким образом, возникает серьёзный вопрос: кто украл радио и зачем?      

Тем вечером я ужинал с семейством Пайк у Эмили дома. Семейный адвокат выдал мне чек на крупную сумму, так что на выходных я собирался улететь обратно в Нью-Йорк. Приглашение на ужин — самый что ни на есть английский способ сказать «спасибо» и «скатертью дорожка». Если британцам кто-то не нравится, им доставляет мазохистское удовольствие позвать этого человека на застолье, а затем страдать от скуки и неловкости, чтобы впоследствии можно было сказать, каким тот был неряхой и как превосходно они держались в его обществе.  

Горничная впустила меня внутрь. Я повесил на вешалку свою потёртую нейлоновую куртку, поправил, как сумел, воротник мятой рубашки и направился в гостиную. Меня встретил Хьюго и, взяв под руку, спросил, не хочу ли я чего-нибудь выпить. У них не нашлось ни капли «Джека Дэниэлса», поэтому я остановил выбор на водке.  

Все были в сборе. Чарльз, Роджер, Сесили, Хьюго, Эмили. Присутствовал даже парень Сесили, Билл, — молодой, угрюмый рок-музыкант с длинными чёрными волосами и похожим на клюв носом. Он старался выглядеть крутым и независимым, но получал удовольствие от каждой минуты, проведённой на вечеринке богачей. Хоть он и был мрачен, он, когда ему предложили мартини «Реми» с содовой, не сказал «нет» и с такой жадностью набросился на кешью, словно не ел ничего недели три. Чарльз явился со своей суровой рыжеволосой женушкой Нормой, которая была занята тем, что обменивалась ехидными сплетнями с Эмили. Хьюго, судя по всему, снова где-то потерял свою супругу Элси. Заливая в себя огромные порции джина с тоником, он бормотал что-то о слишком тяжёлой работе.  

— Итак, — сказал Роджер, подошедший и хлопнувший меня по плечу (в этом хлопке чувствовалось больше враждебности, чем воодушевления), — вот ты возвращаешься в родную страну. Да?  

— Верно, сэр.  

— Что ж… Полагаю, ты чувствуешь себя здесь, как рыба, вытащенная из воды, верно?  

— Думаю, да. Временами. Однако все были очень обходительны со мной.  

Сесили, сидевшая на диванчике, подняла на меня взгляд. На ней было струящееся зелёное платье из шифона, и она выглядела красивее, чем когда-либо.  

— Обходительны, мистер Хьюблейн? Но не добры?  

Я пожал плечами.  

— Кажется, вы, британцы, довольно сдержанны. Мне трудно пробиться сквозь эту безупречную оболочку.  

Сесили туманно улыбнулась.  

— Даже если у вас это получится, мистер Хьюблейн, надеюсь, вы обнаружите там лишь безупречное содержимое.

Я закурил.  

— О, я в этом уверен. Думаю, в Англии творятся весьма паршивые делишки, только вы не шибко это замечаете. Даже прирезав кого-нибудь, все говорят: «Простите — очень жаль».  

Роджер налился красным.

— Слыхал я, что Нью-Йорк трудно назвать райским садом, — сказал он кисло. — Грабежи там превратились в своего рода бизнес.  

Я покачал головой.  

— А я и не говорю, что это не так. Но речь идет не о Нью-Йорке. А об Англии.  

В комнату, опираясь на трость, вошла Эмили.  

— Звучит весьма цинично, мистер Хьюблейн. Неужели Англия настолько вас огорчила?  

Я отхлебнул водки.  

— Дело не в стране, миссис Пайк. А в том, что может здесь случиться.  

— Например? — спросил Билл, друг-музыкант Сесили, демонстративно ковыряясь в носу.  

Я посмотрел ему в глаза.  

— Например, убийство Уолтера Пайка.  

Чарльз встрепенулся и сел прямо.  

— Послушайте-ка, мистер Хьюблейн, — произнес он, — это весьма неприлично с вашей стороны. У нас в семье траур!

— Однако это правда, — настаивал я. — Уолтер Пайк был убит кем-то из присутствующих здесь, и я знаю как.  

Эмили пылала яростью.  

— Это вам не школьная постановка, мистер Хьюблейн. Если у вас имеются какие-то неприглядные обвинения, вам лучше объясниться. А если вы не можете или не хотите делать того, тогда я должна просить вас немедленно покинуть мой дом.  

Я поднял руку.  

— Просто выслушайте меня. Вы должны признать: Уолтер Пайк опасался, что кто-то отнимет у него жизнь. Ведь иначе он не нанял бы меня для охраны. Думаю, ему угрожали или что-то в этом роде. А может, он просто подозревал, что кое-кто из окружавших его людей не слишком дружелюбно к нему относится. Как бы то ни было, он пригласил меня. И пригласил не без причины.  

Роджер фыркнул.  

— Это не доказывает ровным счетом ничего. Полагаю, лучше перейти сразу к сути.  

Я кивнул.  

— Охотно… Смерть Уолтера Пайка — это почти что идеальное убийство. Однако во всем деле обнаружился один нелепый прокол, который и выдал убийцу.  

Пайки, хлопая глазами, посматривали друг на друга, словно слепцы, которым внезапно вернули зрение и отлущили бабла в придачу.  

— Из разбитой машины пропало радио. В промежутке между аварией и приездом полиции кто-то вскрыл авто и забрал приёмник. Это означает, что вору либо очень повезло оказаться прямо на месте событий, либо он знал, где именно машина слетит с дороги.  

— Это же нелепо, — произнес Хьюго. — Как мог кто-то знать о таком?  

— Они могли знать, если сами всё и спланировали, — ответил я. — До меня дошло: ничто в останках авто не расскажет мне о том, что случилось с Уолтером Пайком; об этом расскажет то, чего там не было. Радио пропало, а это значит, что оно могло иметь какое-то отношение к смерти Уолтера Пайка.  

Сесили нахмурилась.  

— Но как радио может быть связано с гибелью папы?  

— Поначалу я и сам не знал, — сказал я. — Но сегодня утром, когда я вышел проветриться, на глаза мне попался человек, гулявший со своей собакой. У него был один из тех бесшумных собачьих свистков тех самых, которые не слышны для людей, но слышны для собак. Это заставило меня вспомнить об оперных певцах, которые способны раскалывать бокал, когда поют с определённой тональностью. И тогда я припомнил ещё кое-что, прочитанное несколько лет назад. Я наведался в библиотеку Брайтона и пролистал пару книг. Мне потребовалось совсем немного времени, чтобы разыскать нужные сведения.  

Около пяти лет назад один французский доктор изобрел свисток, свист которого мог достигать невероятно высоких частот. Когда он дул в этот свисток, тот создавал в воздухе колебания, вызывавшие боль и неприятные ощущения у всех, кто их слышал. Видите ли, каждое живое существо обладает собственной частотой, и когда колебания достигают определённой частоты, вся структура этого существа тоже начинает вибрировать. При некоторых частотах можно ощутить головную боль и тошноту. При более высоких завибрируют глаза и головной мозг. А при одной конкретной частоте внутренние органы начинают тереться друг о друга, и может наступить смерть. Научный факт. Я прочитал об этом в книге. Всё чёрным по белому.  

Эмили нетерпеливо заёрзала на своём месте.  

— Я не совсем понимаю к чему вы клоните, мистер Хьюблейн.  

— Всё очень просто, — сказал я. — Кто-то переделал приёмник в машине вашего брата; кто-то, знавший, что старик любит слушать радио во время поездок. Когда Уолтер достиг того самого места на Холмах, этот некто послал на переделанное радио мощный сигнал. Тот породил вибрацию, которая хорошенько встряхнула все внутренние органы Уолтера Пайка — и убила его. Я убежден, что он был мёртв ещё до того, как машина сошла с дороги. Радио вырвали из приборной панели, устранив тем самым единственную улику. На этом всё.  

Роджер неприятно засмеялся.  

— Это сущая нелепица и вымысел, мистер Хьюблейн. И даже если бы это было правдой, кто среди нас мог хотеть избавиться от него? Большей чуши я ещё не слыхал.  

— Я тоже так подумал, — отозвался я. — У вас довольно дружная английская семья, и хотя, как мне кажется, вы время от времени действуете друг другу на нервы, не думаю, что вы когда-либо поступите вероломно с одним из родственников. Кто бы это не сделал — он посторонний. В любом случае, таково моё мнение.  

— Посторонний? — спросил Чарльз. — Какой ещё посторонний? Вы о чём?  

— Одно время, мистер Пайк, я думал на вашу супругу. Я сожалею об этом, миссис Пайк. Однако я хотел восстановить справедливость, поэтому пришлось рассмотреть и такую возможность. Но, полагаю, я вроде как исключил её, потому что у того, кто совершил это, имелись и технические навыки, и мотив, а у миссис Пайк, судя по всему, нет ни того, ни другого.

— Ну, большое вам спасибо, — произнесла Норма с сарказмом.  

— Пожалуйста, — сказал я. — Просто потерпите. Ведь это очень важно. Единственный, у кого здесь хватит познаний в технике, чтобы совершить нечто подобное, — это Билл. Он музыкант и знает всё о частотах и электронике. К тому же, как мне кажется, у него туго с деньгами, а иметь богатую подружку — сильный соблазн. Он убил Уолтера Пайка, понимая, что Сесили достанется доля семейного состояния и что это в его же интересах. Думаю, Сесили тоже знала об убийстве и снабжала Билла необходимыми сведениями. Вам также следует знать, что я намерен рассказать всё это полиции.  

Повисло неловкое, тяжёлое молчание. Полагаю, в мечтах мне представлялось, как Билл, признав свою вину, делает шаг вперёд и протягивает запястья для наручников. Однако от Пайков я добился совершенно не той реакции, которую ожидал. На меня обрушилось всеобщая неприязнь.  

— Сдаётся мне, — прошипел Роджер, — ты порешь совершеннейший вздор. Ни разу в жизни я ещё не был так возмущён. Тебя пригласили сегодня сюда, оказав большую любезность, а ты отплатил тем, что оскорбил близкого друга Сесили, саму Сесили и наше гостеприимство. Предлагаю тебе немедленно удалиться.  

Эмили поднялась.  

— Боюсь, вам придётся уйти, мистер Хьюблейн.  

Я чувствовал смущение и неловкость. Всё вышло из-под контроля.  

— Вы не понимаете, — произнёс я, указывая на Билла. — Этот молодой человек убил Уолтера Пайка. Убил при помощи электроники. Я могу доказать. Все внутренние органы Уолтера были смещены, тогда как на той извилистой дороге он не мог ехать со скоростью, способной причинить телу такие повреждения.  

Хьюго, нетвёрдо стоявший на ногах, вцепился мне в руку. Должно быть, он ещё до моего прихода выдул стаканов шесть джина с тоником.  

— Мистер Хьюблейн, — произнёс он, — нас не интересуют ни ваши безумные теории, ни что либо ещё, что вам взбредёт в голову ляпнуть. Здесь рады любому американцу, но думаю, в конечном счёте вы должны помнить, что боролись за отделение от Великобритании и что любые дальнейшие высказывания об английской жизни, которые, возможно, вам захочется сделать, не будут восприняты с любезностью. Должен просить вас уйти.  

Билл, сидевший на диванчике рядом с Сесили, ухмыльнулся и помахал мне рукой.  

Я был потрясён. Когда ты приезжаешь из Нью-Йорка, ты не сознаёшь, что для Англии двести лет американской истории это будто вчерашний день. В конце концов, Королева была прямым потомком Георга III, и англичане до сих пор психуют, когда мы отпускаем грубые замечания об их королевской семье прошлой или нынешней. Мне кажется, если бы вы пренебрежительно отозвались об Этельреде Неразумном, вас бы попросили покинуть комнату.  

— Хорошо, — сказал я. — Но я отправляюсь прямиком в полицию. Я посажу этого парня под замок, где ему и место.

Пайки молча взирали на меня, будто могли вышвырнуть меня из дому стеной неприязни.  

До дверей меня провожала Эмили. Я натянул свою нейлоновую куртку и собрался выйти в ночь. Снаружи было тепло и ароматно. Впрочем, издалека на меня уже веяло благоуханием нью-йоркских подмышек.  

Когда я выходил, старая леди взяла меня за руку и улыбнулась. Это было довольно неожиданно.  

— Вы очень проницательны, сказала она, — хоть и американец. Но не впутывайтесь в ещё большие неприятности. Не сообщайте в полицию. Оно того не стоит. Вы же знаете, что у вас нет никаких доказательств, а то радио, я уверена, уже сгинуло без следа. Будьте хорошим парнем, и пусть мёртвые псы остаются мёртвыми.  

Я нахмурился.  

— Миссис Пайк… вы понимаете, о чём просите?  

— Конечно понимаю, мой дорогой. Ведь мы все его убили. Вся семья. Мы объединились с тем милым молодым музыкантом и сделали всё в точности, как вы расписали. Но вам никогда этого не доказать. Вот и всё. Уолтер был злобным, мстительным стариком, и получил по заслугам.  

Я выудил сигарету и зажёг её. Мои руки дрожали.  

— Спокойной ночи, мистер Хьюблейн, — сказала Эмили и закрыла за мной дверь.  

Я затянулся и прошёл к своей машине. В небе висела охотничья луна и быстро проплывали облака. Последний раз взглянув на тёмную громаду дома Эмили Пайк, с его шелестящим плющом и шикарными воротами, я сел в машину и поехал назад к Брайтону. Я ощущал холод и беспомощность и начинал думать, что пришла пора возвращаться в Нью-Йорк. Пока не подхватил какую-нибудь смертельную болячку из обширных английских запасов.   

 Перевод: Евгений Михайлович Лебедев

Номер для новобрачных

Они прибыли в Шерман, Коннектикут, холодным осенним днём, когда шелестели хрусткие листья и весь мир казался усыпанным ржавчиной. Припарковали взятую на прокат «Кордобу» у крылечка и вышли из неё. Питер открыл багажник и вытащил чемоданы, ещё новые, с ярлычками из «Мэйси» в Уайт-Плейнс, пока Дженни стояла в своём пальто из овечьей шерсти, дрожа и улыбаясь. Была суббота, разгар дня, и они только что поженились.

Дом стоял в окружении сыплющих листвой деревьев, выбеленный погодой и молчаливый. Это был большой колониальный особняк, года 1820-го или около того, с выкрашенными в чёрное перилами, старым кучерским фонарём над дверью и выложенным плиткой каменным крыльцом. Вокруг раскинулись сбросившие листву молчаливые леса и скопища камней. Был заброшенный теннисный корт с намокшей сеткой и ржавыми столбиками. Сломанная газонокосилка была брошена среди вымахавшей травы, там, где садовник её оставил в какой-то незапамятный миг многие годы назад.

Стояла глубокая тишина. Пока не замрёте в Шермане, Коннектикут, хрустким осенним днём, вы и не знаете, что такое тишина. И внезапно — лёгкий ветерок, метания опавшей листвы.

Они подошли к парадной двери, Питер — с чемоданами. Он поискал колокольчик, но того не оказалось.

— Постучишь? — спросила Дженни.

— Этой штукой? — усмехнулся Питер.

На крашеной в чёрное двери висел гротескный молоток из ржавой меди, в виде какого-то воющего создания, с рогами, клыками и свирепым оскалом. Питер, не без сомнений, взял его и трижды гулко ударил. Эхо разнеслось по дому, по невидимым коридорам и тихим лестничным клеткам. Питер и Дженни ждали, ободряюще улыбаясь друг другу. Они же сняли номер. Вне всякий сомнений — сняли.

Ответа не было.

— Может, надо постучать громче, — предложила Дженни. — Дай попробую.

Питер ударил сильнее. Эхо угасло, без ответа. Они подождали ещё две-три минуты.

— Я люблю тебя, — сказал Питер, глядя на Дженни. — Ты это знаешь?

Дженни встала на цыпочки и поцеловала его.

— Я тоже тебя люблю. Ты лучше целого ведёрка мороженого!

Листья шуршали у них под ногами, к двери по-прежнему никто не подходил. Дженни пересекла садик перед домом и, подойдя к окну гостиной, заглянула внутрь, прикрыв глаза ладонью. Она была маленькой, чуть выше полутора метров, с длинными светлыми волосами и тонким овалом лица. Питер считал, что она похожа на одну из муз Боттичелли, из тех божественных созданий, что парили сантиметрах в пяти над землёй, завёрнутые в воздушные драпировки, и пощипывали арфы. Она и правда была приятной девушкой. С приятным обликом, приятным нравом, но была в ней и терпкость, которая эту приятность оттеняла. Он встретил её на рейсе «Истерн Эйрлайнс» из Майями в Ла-Гуардию. Он был в отпуске, она навещала отца-пенсионера. Они влюбились, три месяца отличных деньков прошли как в одном из тех фильмов, со снятыми в расфокусе купаниями, пикниками на траве и беготнёй в замедленной съёмке по «Дженерал Моторс Плаза», пока вокруг летают голуби, а прохожие поворачиваются и пялятся.

Он был редактором на кабельном телевидении Манхэттена. Высокий, худой, вечно в свитерах ручной вязки со свободными рукавами. Он курил «Парламент», любил Сантану, жил в деревне с тысячей виниловых пластинок и серым котом, обожавшим драть ковры, цветами и китайскими колокольчиками. Ему нравился Дунсбери [Сатирический комикс про «среднего американца» — прим. пер.], но он не понимал, насколько сам на него похож.

Друзья подарили им на свадьбу полиэтиленовый пакет с травой и пекановый пирог из пекарни «Ям-Ям». Его отец, любезный и седовласый, вручил три тысячи долларов и водяной матрас.

— Это безумие, — сказал Питер. — Мы же оплатили неделю здесь, да?

— Выглядит заброшенным, — отозвалась Дженни с теннисного корта.

— Более чем, — пожаловался Питер — Он выглядит разрушенным. «Кордон блю на завтрак», как говорят в Коннектикуте. Уютные кровати и все удобства… Скорей, похоже на замок Франкенштейна.

— Тут кто-то есть, — позвала скрывшаяся из виду Дженни. — На задней террасе.

Питер оставил чемоданы и обогнул дом вслед за ней. В деревьях, с облупившейся корой, суетились и распевали черно-белые пеночки-трещотки. Он обогнул продранные сетки теннисного корта и увидел Дженни — она стояла у шезлонга. В нем спала седовласая женщина, укрытая темно-зелёным пледом. На траве рядом с ней ветер теребил номер нью-милфордской газеты.

Питер нагнулся над женщиной. У неё было сухопарое, чётко очерченное лицо, и в юности она, наверное, была красива. Её губы чуть разомкнулись во сне, и Питер видел, как глаза движутся под веками. Наверное, ей что-то снилось.

Он чуть потряс её и сказал:

— Миссис Гэйлорд?

— Думаешь, с ней всё хорошо? — спросила Дженни.

— Всё с ней в порядке, — сказал он. — Наверное, читала и задремала. Миссис Гэйлорд?

Женщина открыла глаза. На миг она уставилась на него с выражением, которое он не мог понять — что-то похожее на подозрительное любопытство, — но затем резко села, протёрла лицо руками и воскликнула:

— Божечки! Боже! Думаю, я на какое-то время заснула.

— Похоже на то, — сказал Питер.

Она откинула одеяло и встала. Ростом выше Дженни, но не особенно высокая, под простым серым платьем она была худой, как вешалка. Стоя рядом, Питер уловил запах фиалок, но странно спёртый, словно фиалки давно увяли.

— Вы, наверное, мистер и миссис Дельгордо, — сказала она.

— Верно. Только что приехали. Мы стучали, но ответа не было. Надеюсь, вы не против, что мы так вас разбудили.

— Вовсе нет, — сказала миссис Гэйлорд. — Вы, наверное, сочли меня ужасной… Я вас не встретила. А вы ещё и новобрачные. Поздравляю. Похоже, вы счастливы друг с другом.

— Да, — улыбнулась Дженни.

— Ну, вы лучше заходите. Багажа у вас много? Мой разнорабочий сегодня в Нью-Милфорд уехал, предохранители купить. Боюсь, в это время года у нас тут небольшой беспорядок. после Рош ха-Шана [Еврейский новый год, конец сентября — прим. пер.] здесь мало гостей.

Она повела их к дому. Питер глянул на Дженни и пожал плечами, но та лишь скорчила гримасу. Они проследовали за костлявой спиной миссис Гэйлорд по неухоженной лужайке и вошли в двери зимнего сада, где гнил полинявший бильярдный стол, а пожелтевшие фотографии улыбающегося юноши висели рядом с призами за яхтинг и вымпелами студенческой команды. Сквозь грязные застеклённые двери они прошли в гостиную, тёмную, затхлую и пустую, с двумя закрытыми каминами и винтовой лестницей. Повсюду были деревянные панели, мозаичные полы и пыльные драпировки. Было больше похоже на заброшенный частный дом, чем на «загородная дача с кордон блю для утончённых пар».

— Кто-нибудь ещё здесь есть? — спросил Питер. — В смысле, другие гости?

— О, нет, — улыбнулась миссис Гэйлорд. — Только вы. У нас одиноко в это время года.

— Не могли бы вы показать нашу комнату? Чемоданы я могу сам отнести. День у нас был тяжёлый: то одно, то другое.

— Конечно, — сказала миссис Гэйлорд. — Помню свою свадьбу. Мне не терпелось прийти сюда и заполучить Фредерика для одной себя.

— Вы тоже провели здесь брачную ночь? — спросила Дженни.

— О да. В той же комнате, где вы проведёте свою. Я зову её «номер для новобрачных».

— А Фредерик, — спросила Дженни. — То есть мистер Гэйлорд…

— Покинул нас, — сказала миссис Гэйлорд. Её глаза блеснули от воспоминаний.

— Жаль это слышать, — ответила Дженни. — Но думаю, у вас осталась семья. Ваши сыновья.

— Да, — улыбнулась миссис Гэйлорд. — Хорошие мальчики.

Питер взял багаж с парадного крыльца, и миссис Гэйлорд повела их по лестнице на второй этаж. Они прошли мимо мрачных комнат с ванными на ножках в виде железных когтей и жёлтыми окнами. Мимо спален с закрытыми жалюзи и кроватями, на которых не спали. Мимо комнаты для шитья с молчаливой педальной швейной машинкой с чёрной эмалью и перламутровой инкрустацией. В доме было холодновато, и пол скрипел у них под ногами, пока они шли в номер для новобрачных.

Комната, где им предстояло остановиться, была высокой и пустой. Из неё был виден фасад дома, с подъездной дорожкой и наносами листьев, и задний двор у леса. В номере стоял тяжёлый шкаф из резного дуба, а кровать была с пологом на четырёх столбиках, закрученных спиралью, и тяжёлыми парчовыми занавесями. Дженни села на неё, похлопала и спросила:

— Жестковата, нет?

Миссис Гэйлорд отвернулась. Похоже, она задумалась о чем-то другом, а потом ответила:

— Вы сочтёте её более удобной, когда привыкнете.

Питер поставил чемоданы.

— Во сколько вы сегодня подадите ужин? — спросил он её.

Миссис Гэйлорд не ответила ему прямо, но вместо этого заговорила с Дженни.

— А во сколько вы бы хотели? — спросила она.

Дженни покосилась на Питера.

— Около восьми было бы здорово, — сказала она.

— Отлично. Сделаю в восемь, — сообщила миссис Гэйлорд. — А пока чувствуйте себя как дома. Если что-то будет нужно — не стесняйтесь звать. Я буду всегда где-то рядом, даже если задремлю.

Она грустно улыбнулась Дженни, а потом, не добавив ни слова, покинула комнату, тихо закрыв дверь за собой. Дженни и Питер молча прождали минутку, пока не услышали, как её шаги удаляются по коридору. Потом Дженни скользнула в объятия Питера, и они поцеловались. Это был поцелуй, значащий многое: например, «я люблю тебя», и «спасибо», и «кто бы что ни говорил, но мы это сделали, мы, наконец, поженились, и это отлично».

Он расстегнул шерстяное платье, в котором она уехала со свадьбы. Обнажил её плечи и поцеловал в шею. Она взъерошила пальцами его волосы и прошептала:

— Я всегда так себе это и представляла.

— М-м, — только и ответил он.

Её одежда упала к лодыжкам. Под ним было розовое просвечивающее бра, сквозь которое виднелись её тёмные соски и маленькие полупрозрачные трусики. Запустив руки под бра, он покатал соски меж пальцев, пока они не отвердели. Она расстегнула его рубашку и обняла, чтобы поласкать голую спину.

Осенний день, казалось, был подёрнут дымкой. Они откинули покрывала со старой кровати о четырёх столбах, а потом, голые, забрались меж простыней. Он целовал её лоб, закрытые веки, рот, груди. Она целовала его узкую мускулистую грудь, его плоский живот.

Из темноты за её сомкнутыми веками, доносилось его дыхание — мягкое, торопливое, жаждущее. Она лежала на боку, спиной к нему и почувствовала, как её бёдра раздвигают сзади. Он дышал все сильней и сильней, словно бежал гонку или с чем-то сражался, и она прошептала:

— Ты на взводе. Но, боже, как мне нравится.

Она ощутила его толчки внутри себя. Она не была готова и, судя по его необычной сухости, он тоже. Но он был таким большим и настойчивым, что боль тоже была удовольствием и она, хотя и постанывала, но тряслась от удовольствия. Он молотил и молотил её, а она кричала, и все фантазии, когда-либо ей грезившиеся, вспыхивали за её закрытыми глазами — фантазии об изнасиловании грубыми викингами, о том, как её вынуждают предстать перед похотливыми императорами в причудливых гаремах, фантазии о нападении лоснящегося чёрного жеребца.

Он был так свиреп и мужественен, покоряя её, и она забылась в слиянии любви и экстаза. Целую минуту приходила в себя, — минуту, которую отмеряли стенные часы из крашеной сосны, тикавшие и тикавшие, медленно, как пыль, оседающая в безветренной комнате.

— Ты был потрясающ, — прошептала она. — Таким я тебя и не знала. Брак тебе, определённо, идёт.

Ответа не было.

— Питер? — позвала она.

Повернулась — а его там не было. Постель была пуста, не считая её. Простыни были смяты, как если бы Питер лежал здесь, но от него самого — ни следа.

— Питер? — спросила она, взволнованно. — Где ты?

И была тишина, отмеряемая лишь часами.

Она села. Её глаза были распахнуты. Спросила, так тихо, что никто бы не услышал:

— Питер? Ты там?

Глянула через всю комнату на полуоткрытую дверь ванной комнаты. Свет вечернего солнца лежал на полу. Она слышала, как снаружи, на земле, шелестят листья и вдали слабо лает собака.

— Питер, если это какая-то игра… — Она поднялась с кровати. Руку она держала между ног, и бёдра были липкими после их занятий любовью. Она и не поняла, как обильно он залил её потоком семени. Его было так много, что оно стекало по её ногам на ковёр. Она подняла руку, ладонью вверх, и нахмурилась в замешательстве.

В ванной Питера не оказалось. Не было его и под кроватью, он не прятался под покрывалами. Не стоял за занавесками. Она искала с болезненным, ошеломлённым упорством, хотя и знала, что его нет. Однако после десяти минут поисков все же остановилась. Он исчез. Каким-то загадочным образом — исчез. Она сидела на краю кровати и не знала — хихикать от разочарования или кричать от злости. Наверное, он куда-то пошёл. Она не слышала, как открывалась и закрывалась дверь, не слышала его шагов. Так где он был?

Снова одевшись, она пошла его искать. Осмотрела каждую комнату на верхнем этаже, включая столы и шкафы. Она даже спустила лестницу на чердак и заглянула туда, но миссис Гэйлорд держала там лишь старые фото и сломанную детскую коляску. Оттуда, высунув голову на чердак, она могла слышать, как на мили вокруг шуршат листья. Беспокойно окликнула:

— Питер?

Но ответа не было, и она снова спустилась по лестнице.

Потом отправилась в один из зимних садов внизу. Миссис Гэйлорд сидела в плетёном кресле, читая газету и куря сигарету. Дым извивался и кружился в умирающем свете дня. На столе перед ней была чашка кофе с собирающейся наверху пенкой.

— Привет, — сказала миссис Гэйлорд, не оглянувшись. — Ты рано спустилась, я тебя пока не ждала.

— Кое-что случилось, — сказала Дженни. Внезапно она поняла, что очень старается не заплакать.

Миссис Гэйлорд повернулась.

— В чем дело, дорогая? Вы поссорились?

— Не знаю. Но Питера нет. Он просто исчез. Я весь дом оглядела, но нигде его не нашла.

Миссис Гэйлорд опустила глаза.

— Понимаю. Это неприятно.

— Неприятно? Это ужасно. Я так беспокоюсь! И не знаю, вызывать мне полицию или нет.

— Полицию? Думаю, в этом нет нужды. Наверное, у него мандраж, и он решил прогуляться в одиночестве. С мужчинами такое бывает, сразу после свадьбы. На это часто жалуются.

— Но я даже не слышала, как он уходит. Мы только… Мы только отдыхали на кровати, а в следующую секунду я поняла, что его там нет.

Миссис Гэйлорд прикусила губу, словно задумавшись.

— Ты уверена, что вы были в кровати? — спросила она.

Дженни уставилась на неё, покраснев.

— Мы женаты, знаете ли. Сегодня поженились.

— Я не об этом, — рассеяно сказала миссис Гэйлор.

— Тогда я не знаю, о чем вы.

Миссис Гэйлорд подняла глаза и её грёзы рассеялись. Она подбодрила Дженни улыбкой и коснулась её руки.

— Я уверена, ничего страшного, — сказала она. — Просто решил воздухом подышать и все. Ничего страшного.

— Он дверь не открывал, миссис Гэйлорд, — сорвалась Дженни. — Просто исчез!

Миссис Гэйлорд нахмурилась.

— Кричать на меня незачем, дорогая. Если у тебя проблемы с новоиспечённым мужем, то никак не я виновата!

Дженни собиралась накричать на неё в ответ, но приложила руку ко рту и отвернулась. Что толку впадать в истерику? Если Питер просто ушёл и бросил её, то надо узнать, почему; а если он загадочным образом исчез, то единственным разумным поступком будет тщательно обыскивать дом, пока она не найдёт его. Глубоко внутри она была в панике и испытывала чувство, которого не возникало уже давно, — одиночество. Но она замерла, прижав руку ко рту, пока это ощущение не ушло, а потом, не поворачиваясь, тихо сказала миссис Гэйлорд:

— Извините. Я напугана, вот и все. Не представляю, куда он мог уйти.

— Хочешь осмотреть дом? — спросила миссис Гэйлорд. — Пожалуйста.

— Думаю, хочу. Если вы не против.

Миссис Гэйлорд поднялась.

— Я даже помогу, дорогая. Уверена, ты очень расстроена.

Следующие несколько часов они ходили из комнаты в комнату, открывали и закрывали двери. Но когда над окружающими лесами сгустилась тьма и поднялся холодный вечерний ветер, им пришлось признать, что где бы Питер ни был, в доме он не таился и не прятался.

— Хочешь позвонить в полицию? — спросила миссис Гэйлорд.

Они стояли в мрачной гостиной. Дрова в старинном очаге превратились в пригоршню белого пепла. Снаружи ветер кружил листья и стучал в оконные рамы.

— Думаю, лучше позвонить, — сказала Дженни. Она чувствовала себя опустошённой, едва ли способной сказать что-то разумное. — Думаю, я позвоню ещё и друзьям в Нью-Йорке, если можно.

— Давай. Я начну готовить ужин.

— Я не особо хочу есть. Пока не узнаю, что с Питером.

Миссис Гэйлорд, с наполовину скрытым тенями лицом, мягко сказала:

— Если он и правда исчез, дорогая, тебе придётся к этому привыкнуть, и лучше начинать сейчас.

Прежде чем Дженни успела ответить, миссис Гэйлорд вышла из гостиной и направилась по коридору в сторону кухни. Дженни увидела на столе мозаичный портсигар из красного дерева и, вынув из него сигарету, впервые за три года закурила. Вкус был тусклым и неприятным, но она втянула дым и задержала его. Закрыв глаза, она предалась тоске и одиночеству.

В полицию она позвонила. Там ответили вежливо, были готовы помочь и обещали заехать к ней утром проверить, не объявился ли Питер. Но предупредили, что он взрослый человек, а значит, может идти куда угодно, даже в брачную ночь.

Она подумала позвонить матери, но, набрав номер и услышав гудки, повесила трубку. Унижение от того, что Питер её бросил, было ещё слишком сильно, чтобы делиться с семьёй и близкими друзьями. Она знала, что, услышав сочувственный голос матери, разрыдается. Затушив сигарету, она задумалась, кому бы ещё позвонить.

Ветер захлопнул дверь наверху, и она подпрыгнула от нервного шока.

Какое-то время спустя миссис Гэйлорд вернулась с подносом. Дженни сидела у затухающего огня, курила уже вторую сигарету и пыталась сдержать слёзы.

— Я сделала филадельфийский перечный суп и зажарила пару стейков по-нью-йоркски, — сообщила миссис Гэйлорд. — Хочешь съесть их у очага? Я тебе подам.

За импровизированным ужином Дженни была молчалива. Она поела немного супа, но стейк словно застрял в горле и она никак не могла его проглотить. Она проплакала несколько минут, а миссис Гэйлорд заботливо на неё смотрела.

— Простите, — сказала Дженни, утирая глаза.

— Не стоит. Я слишком хорошо знаю, каково тебе. Я тоже потеряла мужа, помнишь?

Дженни молча кивнула.

— Думаю, лучше на ночь тебе перейти в малую спальню, — посоветовала миссис Гэйлорд. — Там тебе будет удобней. Уютная комнатка, здесь, сзади.

— Спасибо, — сказала Дженни. — Думаю, так лучше.

Они посидели у огня, пока не прогорели свежие поленья, а напольные часы в коридоре не пробили два ночи. Тогда миссис Гэйлорд убрала их тарелки и они отправились спать, двинувшись по тёмной скрипучей лестнице. Зашли в номер для новобрачных за вещами Дженни, и она с отчаянием глянула на чемодан Питера и его одежду, брошенную там, где он её оставил.

— Его одежда, — вдруг сказала она.

— Что такое, дорогая?

— Не знаю, как я раньше об этом не подумала. — Она взволновалась. — Если Питер ушёл, то что он надел? Его чемодан не открыт, а одежда лежит там, где он её оставил. Он был голый. И не ушёл бы холодной ночью вот так, голышом. Это безумие.

Миссис Гэйлорд опустила взгляд.

— Прости, дорогая. Я не знаю, что произошло. Мы везде искали, так? Может, он прихватил халат. На двери висели халаты.

— Но Питер не стал бы…

Миссис Гэйлорд приобняла её.

— Боюсь, ты не можешь сказать, что Питер стал бы, а что нет. Он это сделал. Каков бы ни был его мотив и куда бы он ни ушёл.

— Да, наверное, вы правы, — тихо сказала Дженни.

— Лучше иди поспи, — сказала миссис Гэйлорд. — Завтра тебе пригодится вся энергия, что ты сможешь собрать.

Дженни забрала свой чемодан, постояла минутку, а потом они печально перешли в спальню поменьше.

— Спокойной ночи, — сказала миссис Гэйлорд. — Надеюсь, ты уснёшь.

Дженни разделась, надела кружевную ночную рубашку с узором из роз, которую купила специально для брачной ночи, и почистила зубы в тазике у окна. Спальня была небольшой, с наклонным потолком, и там стояла односпальная кровать с колониальным лоскутным одеялом. На бледных обоях в цветочек висела вышивка в рамочке, гласящая: «С нами Бог».

Забравшись в кровать, она некоторое время лежала, глядя на потрескавшуюся штукатурку. Она уже и не знала, что думать о Питере. И слушала, как потрескивает в темноте старый дом. Потом выключила лампу у кровати и попыталась заснуть.

Напольные часы пробили четыре и вскоре после этого она услышала, как кто-то всхлипывает. Сев на кровати, она прислушалась, затаив дыхание. За окном её спальни ещё была глубокая ночная тьма, а листья шелестели, как дождь. Она вновь услышала всхлипы.

Осторожно спустившись с кровати, она подошла к двери. Приоткрыла её немножко — дверные петли застонали. Замерла, прислушиваясь к всхлипываниям, и они раздались снова. Словно котёнок мяукает или ребёнок стонет от боли. Она вышла из комнаты и на цыпочках шла по коридору, пока не оказалась у лестницы.

Старый дом был как корабль в море. Ветер тряс двери и вздыхал между кровельной дранкой. Флюгер вертелся и скрипел так, словно ножом скребли по тарелке. В каждом окне трепетали шторы, словно их касались невидимые руки.

Дженни подошла к вершине лестницы. Она вновь услышала этот звук — сдавленное хныканье. Сомнений не осталось: он доносился из номера для новобрачных. Она осознала, что прикусила от беспокойства язык, а пульс забился невероятно быстро. Она замерла на минутку, пытаясь успокоиться, но была вынуждена признать, что её обуял страх. Звук раздался снова, на этот раз отчётливее и громче.

Она прижала ухо к двери номера. Казалось, оттуда доносится шелест, но это могли быть ветер и листья. Встав на колени, она заглянула в замочную скважину, хотя от сквозняка у неё заслезились глаза. В номере для новобрачных было слишком темно и ничего не видно. Она встала. Её губы пересохли. Если там кто-то был — то кто? Там так шелестели и шуршали, что, казалось, там два человека. Может, неожиданные гости позвонили, пока она уснула, но ей казалось, она не спала вовсе. Может, это миссис Гэйлорд. Но если так, то чем она занята, что издаёт все эти жуткие звуки?

Дженни знала, что должна открыть дверь. Должна — ради себя самой и Питера. Может, это ничего особенного. Может, там играется бродячая кошка или ветер, залетевший из трубы. Может даже припозднившиеся гости и тогда ей будет очень стыдно. Но лучше устыдиться, чем ничего не знать. Она никак не могла вернуться в свою спаленку и спокойно спать, не узнав, что это за звуки.

Дженни взялась за медную дверную ручку. Зажмурилась и глубоко вдохнула. А потом повернула ручку и распахнула дверь.

Шум в комнате ужасал. Он был похож на вой ветра, только ветра не было. Казалось, словно стоишь на вершине утёса, ночью, у зияющей бездны, невидимой и бесконечной. Словно воплотился кошмар. Весь номер для новобрачных, похоже, был охвачен этим древним стоном холодной магнитной бури. Это был звук и ощущение страха.

Дженни, дрожа, повернула глаза к кровати. Сначала она не могла различить, что происходит за витыми столбиками и занавесями. Там была фигура обнажённой женщины, она извивалась и стонала, испуская сдавленные звуки напряжённого блаженства. Дженни сильнее всмотрелась во тьму и поняла, что это была миссис Гэйлорд, тонкая и обнажённая, как танцовщица. Она лежала на спине, её руки, похожие на когти, впивались в простыни, а глаза были закрыты в экстазе.

Дженни вошла в номер для новобрачных, и ветер мягко захлопнул дверь у неё за спиной. Пройдя по ковру, она приблизилась к кровати и оцепенела от страха. Она стояла, пристально, заворожённо глядя на миссис Гэйлорд. Вокруг неё вся комната шептала, стонала и бормотала, как психушка для призраков и привидений.

В полном ужасе, Дженни увидела, почему миссис Гэйлорд так стонет от удовольствия. Сама кровать, её простыни, покрывала и матрас приняли форму мужского тела из белого льна, и меж узких бёдер миссис Гэйлорд бился напряжённый член живой ткани. Вся кровать колыхалась и тряслась в зловещих спазмах, и формы мужчины, казалось, изменялись, пока миссис Гэйлорд обвивалась вокруг него.

Дженни закричала. Но сама не замечала, что кричит, пока миссис Гэйлорд не открыла глаза и не уставилась на неё с дикой злобой. То, что вздымалось над кроватью, внезапно опало и пожухло, а миссис Гэйлорд села, даже не пытаясь прикрыть худосочные груди.

— Ты! — хрипло проговорила миссис Гэйлорд. — Что ты здесь делаешь?

Дженни открыла рот, но не смогла заговорить.

— Разнюхивать пришла, подсматривать за моей личной жизнью, да?

— Я услышала…

Миссис Гэйлорд сползла с кровати и подняла зелёную шёлковую накидку, которой небрежно повязалась. Её лицо было бледным и застывшим от неодобрения.

— Полагаю, ты считаешь себя умной, — сказала она. — Полагаю, ты считаешь, что открыла нечто значительное.

— Я не знаю даже…

Мисс Гэйлорд нетерпеливо отбросила волосы. Похоже, она не могла стоять спокойно и напряжённо расхаживала по номеру для новобрачных. Дженни, в конце концов, помешала ей заниматься любовью, какой бы странной та ни была, и она была разочарована. Крякнув, она снова пересекла комнату.

— Я хочу знать, что случилось с Питером, — сказала Дженни. Её голос подрагивал, но, впервые с исчезновения Питера, намерения её были тверды.

— А ты как думаешь? — едко спросила миссис Гэйлорд.

— Я не знаю, что думать. Эта кровать…

— Была здесь со времён постройки дома. Его и построили из-за кровати. Она сразу и слуга, и хозяин. Но больше все-таки хозяин.

— Не понимаю, — сказала Дженни. — Это какой-то механизм? Фокус?

Миссис Гэйлорд резко, насмешливо рассмеялась.

— Фокус? — спросила она, дёргаясь и вышагивая. — Думаешь, ты сейчас видела фокус?

— Я не понимаю, как…

Лицо миссис Гэйлорд презрительно перекосилось.

— Я скажу тебе, как, безмозглая девка. Кроватью этой владел Дорман Пирс, он жил в Шермане в 1820-х. И был невежественным, мрачным, диким человеком, со вкусами слишком странными для большинства людей. Он взял невесту, невинную девушку, по имени Фэйт Мартин, и когда они поженились, привёл её в этот номер, к этой кровати.

Дженни вновь услышала, как застонал ветер. Холодный, старый ветер, не колыхавший занавесей, не поднимавший пыли.

— Что Дорман Пирс сделал с новобрачной в этой кровати в ту первую ночь — знает один лишь Бог. Но своей жестокостью он сломал её волю, превратил лишь в пустую оболочку той, кем она была. К несчастью для Дормана, о том, что случилось, услышала крёстная девушки, которая, говорят, была связана с одним из древнейших магических кругов Коннектикута. Может, и сама была его членом. Она заплатила, чтобы на Дормана Пирса наложили проклятие, и это было проклятие полного подчинения. После него он должен был служить женщинам, а не они ему. — Мисисс Гэйлорд повернулась к кровати и коснулась её. Простыни, казалось, сдвинулись и сморщились сами по себе. — В ту ночь он лежал на этой кровати, и она поглотила его. Его дух теперь в ней. Его дух, похоть, жизненная сила или что это такое.

Дженни нахмурилась.

— Что кровать сделала? Поглотила его?

— Он утонул в ней, как тонет человек в зыбучих песках. И более его не видели. Фэйт Мартин оставалась в этом доме, пока не постарела, и каждую ночь, или когда ей этого хотелось, кровать служила ей.

Миссис Гэйлорд туже завернулась в накидку. В номере для новобрачных становилось очень холодно.

— Но никто не знал, что чары остались на кровати даже после смерти Фэйт. Следующая юная пара, переехавшая сюда, спала здесь в брачную ночь, и кровать вновь потребовала мужа. И так продолжалось, когда бы мужчина ни оказывался на ней. Каждый раз его поглощали. И моего мужа, Фредерика… Да, он тоже здесь.

Дженни едва бы вынесла то, что миссис Гэйлорд собиралась сказать дальше.

— И Питер? — спросила она.

Миссис Гэйлорд коснулась её лица, словно убеждая, что все реально. И, игнорируя вопрос Дженни, продолжила:

— Женщины, решившие остаться в доме и спать на этой кровати, делали одно и то же открытие. С каждым поглощённым мужчиной, сила, потенция кровати росла все больше. Потому я и сказала, что она скорее хозяин, чем слуга. И теперь, со всеми забранными ею мужчинами, её сексуальная мощь невероятна.

Она опять погладила кровать, и та содрогнулась.

— Чем больше мужчин кровать забирает, — прошептала она, — тем требовательнее становится.

— Питер? — прошептала Дженни.

Миссис Гэйлорд слабо улыбнулась и кивнула, её пальцы всё ещё гладили простыни.

— Вы знали, что произойдёт, и допустили это? — спросила Дженни. — Вы позволили моему Питеру…

Она была слишком потрясена, чтобы продолжать.

— О, боже. — вымолвила она. — Боже…

Миссис Гэйлорд повернулась к ней.

— Тебе не обязательно терять Питера, знаешь ли, — сказала она вкрадчиво. — Мы можем делить эту кровать, если ты останешься. Делить всех мужчин, которых она забрала. Дорман Пирс, Питер, Фредерик, десятки других… Представляешь, каково это, когда тебя берут сразу двадцать мужчин?

Дженни, чувствуя тошноту, проговорила:

— Вчера вечером, когда мы…

Миссис Гэйлорд нагнулась и поцеловала простыни. Они мялись и изгибались с лихорадочной активностью и, к ужасу Дженни, начали вновь принимать форму огромного, могучего мужчины. Словно мумия, восстающая из мёртвых, тело, возникало из накрахмаленного белого савана. Простыни становились ногами, руками и широкой грудью, подушка приняла форму мужественного лица с тяжёлой челюстью.

Это был не Питер, не любой другой мужчина — но совокупность всех мужчин, попавших под проклятие номера для новобрачных и затянутых в тёмное сердце кровати.

Миссис Гэйлорд распахнула накидку и позволила ей упасть на пол. Она посмотрела на Дженни блестящими глазами и сказала:

— Он здесь, твой Питер. Питер и все его друзья по несчастью. Иди, присоединить к нему. Иди, отдайся ему…

Тощая и голая, миссис Гэйлорд взобралась на кровать и пробежалась пальцами по фигуре из простыней. В нарастающей панике, Дженни бросилась через комнату и схватилась за ручку двери, но её, похоже, крепко заклинило. Снова поднялся ветер без ветра, и комнату наполнил агонизирующий стон. Теперь Дженни знала, что это за стон. Это были крики мужчин, навеки пленённых в плесневелых недрах брачного ложа, похороненных в лошадином волосе, пружинах и простынях, удушаемых этой теснотой ради удовольствия мстительной женщины.

Миссис Гэйлорд схватила набухающий член кровати и сжала его в кулаке.

— Видишь? — закричала она. — Видишь, как он силён? Как горд? Мы можем разделить его, я и ты! Иди, раздели его!

Дженни дёргала дверь и молотила по ней, но та отказывалась открыться. В отчаянии она вновь пересекла комнату и попыталась стащить миссис Гэйлорд с кровати.

— Отвали, — хрипела миссис Гэйлорд. — Отвали, сука!

Нечто увесистое на кровати уже разбушевалось. И Дженни почувствовала, как ей врезало нечто тяжёлое и сильное — точно мужская рука. Её нога угодила меж свисающих простыней, и она упала. Поднялся раздирающий уши вой и рёв ярости, весь дом затрепетал и задрожал. Она пыталась встать на ноги, но ей снова врезали, и она ударилась головой о пол.

Миссис Гэйлорд оседлала зловещую белую фигуру на кровати и яростно заскакала на ней, крича во все горло. Дженни смогла опереться о сосновый комод и схватить старую керосиновую лампу, что стояла на нем.

— Питер! — закричала она и метнула лампу в голую спину миссис Гэйлорд.

Она даже не поняла, как керосин вспыхнул. Весь номер для новобрачных, похоже, был заряжен странным электричеством, и в нем словно возникла искра или разряд сверхъестественной силы. Как бы то ни было, лампа ударила миссис Гэйлорд в висок и рассыпалась на части, а потом раздалось мягкое «уф» и миссис Гэйлорд вместе с белой фигурой на кровати мгновенно охватило пламя.

Миссис Гэйлорд закричала. Она повернулась к Дженни и уставилась на неё. Волосы женщины пылали, завиваясь побуревшими прядями. Пламя танцевало на её лице, плечах и груди, кожа коробилась, как сгорающий журнал.

Но страшнее всего была сама кровать. Пылающие простыни извивались, сбивались и бурлили, из глубин кровати раздался агонизирующей рёв, похожий на хор демонов. В нем был голос каждого мужчины, заживо похороненного в кровати, а огонь поглощал материал, дававший духам плоть. Это было жутко, хаотично, непереносимо, и самым жутким было то, что Дженни могла различить голос Питера — он выл и стонал от боли.

Дом догорал всю ночь, до холодной бледной зари. К середине утра все более-менее закончилось, и местные пожарные проходили по обуглившимся балкам и обломкам, поливая водой тлеющую мебель и рухнувшие лестницы. Посмотреть на пожар пришло человек двадцать-тридцать, а группа из Си-Би-Эс записывала краткий телерепортаж. Давний житель Шермана, с седой бородой и в мешковатых штанах, рассказывал журналистам, что всегда считал, будто в этом доме водятся призраки и его лучше сжечь.

Лишь когда убрали рухнувший потолок главной спальни, обнаружились обугленные останки семнадцати мужчин и одной женщины, съёжившихся от жуткого жара, будто обезьянки.

Там была ещё одна женщина, но она уже находилась на заднем сиденье такси и ехала на железнодорожную станцию, туго завернувшись в пальто, а рядом с ней лежал спасённый в пожаре чемодан. Её глаза, когда она проезжала буро-жёлтые деревья, оставались тусклыми, как камни.

Перевод: Василий Рузаков

Монстр Спешки

Под небом цвета ржавой меди по тропинке вдоль реки бежал Кевин, и школьный ранец шлёпал по спине его габардинового пальто — шлёп-шлёп. Первые капли дождя с угрожающим шелестом исчезали в траве, оставляя на водной глади словно циркулем нарисованные круги.

Но бежал Кевин не от дождя. Он бежал от Монстра Спешки, который шёл за ним след в след. Мальчику казалось, будто он слышит эхо кастаньет-когтей монстра, который, тёмный и бесформенный, нёсся по переулкам, по узким лестницам и вдоль грязной прибрежной тропки.

Прямо у него за спиной, едва за гранью поля зрения… за пекарней, за кустами.

Спешит догнать, не думая ни о чем, кроме крови.

Кевин уже задыхался, но он знал, что будет, если сбавить шаг. Монстр Спешки схватит его, вонзит зубы в его тело и начнёт свирепо трепать его из стороны в сторону, как Орландо треплет пойманных мышей. Потом крик — и брызнет кровь; мышцы разорвутся, кишки повиснут верёвками; потом хрум-хрум-хрум и бульк — проглотил.

Оглянуться Кевин не смел. Он задержался на детской площадке больше чем на пять минут, потому что заигрался в сигаретные карты с Гербертом Торпом. Монстр Спешки уже воспользовался этим временем, и если Кевин хоть на секунду замешкается, чтобы обернуться…

Он пробежал мимо магазина сладостей на углу. Засомневался лишь на одну мучительную секунду, ведь в кармане у него лежал оставшийся с утра двухпенсовик, а сквозь витрину было видно, как продавщица распечатывает новую коробку разноцветных «летающих тарелок».

Но сейчас было не до того. Он не мог рисковать. Монстр Спешки его догонит и затаится, поджидая на выходе из лавки. А потом — гр-р-р-р-р! — и кровь забрызгает весь выложенный йоркским песчаником тротуар.

Кевин бросился через дорогу. Ему прогудел гружённый углём грузовик, и водитель крикнул что-то, но мальчик не расслышал. Было уже десять минут пятого! Десять минут пятого! Щеки горели от паники, что он так опаздывает.

Мама предупреждала о Монстре Спешки ещё в прошлом октябре, когда пропал Роберт Брауне. Её лицо было бледным и серьёзным. Это спокойное, почти ничем не примечательное лицо с чёрными глазами, всегда напоминавшими ему блестящие изюминки. Мальчиков, которые тянут резину по пути домой из школы, съедает Монстр Спешки. Так что поспеши, когда идёшь домой. Поспеши! Поспеши! Поспеши!

В первый день после того, как мама рассказала о Монстре Спешки, Кевин не знал, верить в это или нет. В конце концов, он никогда не видел этого Монстра, даже в тот день, когда снял ботинки с носками и почти целый час ловил лягушек под пешеходным мостиком.

Но на следующий день, после того как он пересёк главную улицу и прошёл мимо ворот к Эйтон-Холл, он явно слышал шаги совсем близко у себя за спиной. Скребущие шаги, словно большой пёс ступал по камням; и пыхтение.

Кевин остановился; он обернулся, но позади никого не было. Ни собак, ни Монстра Спешки. Только тени престарелых дубов; только шёпот полуденного ветра и гулкий шум реки.

Он вздрогнул и пустился бежать; через узкий пешеходный мостик, который вывел его на дорогу мимо паба, по переулку прямо к дому.

Но с тех пор с каждым днём, когда Кевин возвращался из школы домой, в нем росла уверенность, что Монстр Спешки следует за ним по пятам. Он слышал шаги где-то там, вне поля зрения. Фигура Монстра сплеталась из теней и осколков отражений. Шум ветра, шелест листвы и гул автомобилей составляли его дыхание. Мальчик не осмеливался рассказывать о Монстре школьным товарищам, потому что Монстр не был настоящим в том же смысле, как, к примеру, анисовые драже или школьные обеды. Но он жаждал добраться до Кевина. Мальчик это знал. Монстр поджидал его каждый день за высокой каменной стеной напротив школы-музея, где когда-то учился капитан Кук, а когда Кевин пускался бежать домой, Монстр бросался в погоню.

С каждым днём мальчик бежал домой все быстрее. Нёсся, словно ветер. За ним же гнался Монстр Спешки! И он знал, что это по-настоящему, потому что мама никогда ему не лгала; она всегда говорила, что ложь — это тяжелейший из грехов. И разве она не оборачивалась и не улыбалась с таким сердечным облегчением, когда запыхавшийся сын вбегал в кухню, где царил безопасный аромат теста и свежевыпеченных ларди — сдобных пирогов с изюмом?

Разве она не обнимала его так крепко, словно ему только что удалось вырваться из лап жесточайшего из демонов?

Монстр Спешки даже начал мелькать в его кошмарах. Кевину снилось, как он бежит из школы домой, а Монстр догоняет его и растерзывает насмерть. Треск сухожилий, хлюпанье разрываемого жира.

Он гнался за ним и сегодня, а ведь Кевин задержался на целых пять минут.

Стук школьных сандалий по дорожке вдоль реки; застрявшие в металлических пряжках обрывки травы. Мальчик не сомневался, что слышит, как когти Монстра Спешки вонзаются в землю на бегу. Что чувствует его учащённое дыхание. Ха! Ха! Ха! Ха!

Кевин окажется в безопасности, как только перебежит пешеходный мостик. Монстр Спешки слишком тяжёлый и не может по нему пройти.

До мостика оставалось всего пять-шесть ярдов, когда мальчику показалось, будто кто-то его окликнул.

— Кевин! — едва слышно, как будто кричат в пустую жестяную кружку.

Он остановился в панике, в нерешительности, и обернулся. Тучи в тот день так сгустились, что почти ничего нельзя было разглядеть.

— Кевин! — снова крикнул голос.

Там что-то было, в тени церкви Эйтон-Холл. Что-то чёрное копошилось там. Мальчик побежал снова, добрался до мостика и осмелился перевести дух, лишь только оказавшись на его середине.

Потом снова обернулся — маленький мальчик в школьной кепочке и коротких штанишках, на деревянном пешеходном мосту, с шумящей под ногами глубокой рекой. Всего в нескольких ярдах грузовики и фургоны мчались своей дорогой в Гисборо или Харрогит, в Северный Йоркшир этим хмурым мартовским вечером.

Монстр Спешки пропал. Испарился, как всегда, едва мальчик добежал до моста. Ему снова удалось оторваться; здесь было безопасно.

Кевин уже собирался продолжить свой путь домой, как вдруг увидел, что по реке в его сторону что-то плывёт. Тёмное и тяжёлое, оно оставляло за собой рябь в виде стрелочек на воде. Мальчик вскарабкался на деревянные перила, чтобы посмотреть поближе. Ему не нравилась эта речка, что текла через Грейт-Эйтон, хоть он и частенько в ней рыбачил. Но за все время выудить ему удалось только лягушачью икру и странных рыб, как будто с руками и ногами.

Но это было нечто другое, существо, которое плыло к нему в этот день. Нечто зловещее, тёмное, огромное. Мальчик слез с перил и машинально попятился.

Оно медленно скользнуло под мост. Только когда оно миновало тень от моста, Кевину удалось разглядеть, что это такое. Мальчик застыл от ужаса и мог лишь едва слышно всхлипывать.

Это было человеческое тело, оно плыло на спине, глядя вверх. На воде за ним расплывались туманные густо-багровые пятна; Кевин заметил, что одежда спереди у него разорвана и из живота до самых колен тянутся кровавые ошмётки.

Хуже всего, однако, было то, что человек был ещё жив. На грани смерти, но жив. Достаточно жив, чтобы поднять взгляд на Кевина и выдавить слабейшую улыбку. И тут же поток унёс его прочь, и вот человека уже нет: уплыл за запруду, затем через глубокие заводи, где Кевин обычно плавал, пересёк вторую запруду и исчез за поворотом реки между деревьев с обрезанными кронами.

Кевин так и стоял на мосту, когда появилась мама в фартуке и с белыми от муки руками.

— Кевин?

Он уставился на неё, словно на незнакомку.

— Там был какой-то мужчина. Он плыл по реке и улыбнулся мне.

Мальчик почти час сидел на высоком деревянном стуле в полицейском участке. Он уже описал мужчину и даже нарисовал его мелками. В половине седьмого мама отвела мальчика домой. Держась за руки, они прошли вдоль воды и пересекли мостик. За изгибом реки двое полицейских в рубашках всё ещё тыкали длинными палками в заросли камыша под пристальными взглядами толпы школьных друзей Кевина и нескольких стариков, которые вышли из паба, держа в руках пинты пива.

После чая один из стариков пришёл и постучался к ним в кухонную дверь.

— Я подумал, вы захотите знать, так вот, они отыскали того бедолагу. В двух милях по течению, застрял в зарослях. Вот только они так и не поняли, кто он таков. Ни бумажника, ничего. И никто его раньше не видал. Но парня разорвали в клочья, это я точно вам говорю. Пузо вскрыто. Кошмар. Чай-то у вас свежий?

Кевин сел за кухонный стол. Он чувствовал дикий холод и сдавленность, как будто шок от встречи с умирающим каким-то образом сделал его ещё меньше, чем он был прежде.

Почему мужчина ему улыбнулся? Неужели что-то — ну хоть что-то на свете — может заставить улыбаться утопающего человека с выпущенными кишками?

Кевин зашёл в магазин сладостей за пачкой сигарет «Ротманс» по двадцать штук и был приятно удивлён тем, что магазин почти не изменился. Застеклённый прилавок с «летающими тарелками», анисовыми драже и лакричными палочками стоял на том же месте; гораздо ниже и меньше размером, чем в детстве, но все тот же.

За кассой работала другая женщина: рыжеволосая на этот раз, с усыпанными веснушками руками; на полочке позади неё стоял телевизор, показывали скачки в Редкаре. Но запах был тот самый; и, хотя движение стало в десять раз оживлённее, дорогу так и не расширили; и река текла всё столь же тёмная и таинственная, как и во времена его детства.

— Я жил тут. Много лет назад, — сказал он рыжей продавщице. — Прямо за рекой, Браунлоу-лейн, три.

Рыжая улыбнулась.

— А я сама из Барнсли.

Он вышел из магазина сладостей, и колокольчик звякнул у него за спиной. Воздух на улице пах дождём. Кевин перешёл дорогу, остановился возле реки и закурил. Он подумал: интересно, ниже за запрудой ещё водятся те странные рыбы, у которых будто есть руки и ноги?

Тридцать лет. Впервые за тридцать лет он вернулся в Грейт-Эйтон. Вскоре после его отъезда мама познакомилась с капитаном торгового судна, а умерла она — кто бы мог подумать? — в Халле. Он стоял бок о бок с капитаном, пока мама исчезала в печи крематория под гимн «Старый крест». От капитана сильно пахло мазью для груди «Вик». Они пожали друг другу руки, а потом Кевин первым же поездом вернулся в Лондон, к своей работе в страховой компании «Перл», к однокомнатной квартире в Ислингтоне, прямо за углом района Эйнджел.

На этой неделе он работал над страховым случаем в Миддлсборо. Он терпеть не мог Миддлсборо, его серые индустриальные пустоши, мясные магазины, в которых не продавалось ничего, кроме свиной грудинки, и клубы для людей рабочего класса, где выступали несуразные рок-н-ролльные группы и подавались пинты горького в прямых стаканах. Он приехал в Грейт-Эйтон на денёк, чтобы просто вдохнуть запах болот и ощутить мягкое тепло йоркских каменных дорожек.

Он докурил сигарету и бросил окурок в реку. Посмотрел на часы. Финальное совещание с экспертами по оценке ущерба назначено на пять. Пора бы ему возвращаться. Кроме того, начинался довольно сильный дождь: шёпот капель в траве, круги циркулем на воде.

Он собирался перейти дорогу, как вдруг увидел маленького мальчика, который бежал по дорожке, бежал без оглядки. На нем была школьная кепка и фланелевые штанишки, школьный портфель подпрыгивал у него за спиной. «Ты только глянь на этого бедняжку, — подумал Кевин. — Бежит домой на всех парах, прямо как я когда-то».

Мальчик пробежал мимо магазина сладостей, на мгновение замешкался, а потом рванул через дорогу. Грузовик с углём посигналил ему, и водитель выкрикнул в окно:

— Ах ты мелкая козявка! Ещё б чуть-чуть, и ты бы помер!

И тут Кевин, к своему ужасу, увидел, почему мальчик так торопился. Из тёмного закоулка вслед за ним вынырнуло огромное тёмное существо, раздувающееся, словно плащ фокусника. Оно проскользнуло по мостовой с негромким скрежетом, пересекло дорогу и стало преследовать мальчика вдоль берега реки.

Кевин застыл. А потом тоже побежал. Он был не в форме, слишком много курил, но нёсся со всех ног, насколько хватало сил. Существо уже почти догнало мальчика, вскинуло одну руку, на которой медно блеснули острые бритвы когтей.

— Кевин! — крикнул Кевин. — Кевин!

Существо заурчало, всколыхнулось и тут же обернулось. Кевин стремглав бросился прямо на него. Оно было чёрным, холодным, а его дыхание окатило Кевина холодом, словно из открытой морозилки.

Кевин увидел его глаза: злобные, прищуренные, гнойно-жёлтые. Глаза, которые и раньше глядели на него в ночных кошмарах. Он услышал негромкий торжествующий рык, скрежет зубов.

— О боже, — выпалил Кевин. — Это всё взаправду.

Когти прошли сквозь жилет, рубашку, майку, кожу, жир, мышцы. Такие острые, что Кевин их даже не почувствовал. Он висел в воздухе, словно на крюке, и мотался из стороны в сторону до тошноты. А потом рухнул на берег реки, в траву. Покатился, слепо, беспомощно, в воду.

Вода была страшно холодной. Он был даже этому рад, потому что боль уменьшилась, хотя чувство, когда вода стала затекать в разорванный живот, было не из приятных.

Он лежал на спине. Он знал, что умрёт. Он медленно плыл по течению, слушая шум воды в ушах.

Кевин проплыл под пешеходным мостиком. Горизонтальная полоса тьмы прямо над ним. А потом увидел маленькое лицо с выпученными от ужаса глазами, глядящее на него сверху вниз.

«Не бойся, — думал он, пока течение уносило его прочь. — Однажды ты поступишь так же. Ты снова спасёшь Кевина. А затем снова. И снова».

Он закрыл глаза. Скользнул вниз по запруде безжизненным мешком. И его уносило дальше, за изгиб реки, туда, где ждала его мама.

Перевод: Анна Третьякова

Уилл

Голос Холмана по телефону звучал нехарактерно возбуждённо, почти истерично.

— Дэн, приезжай сюда. Мы откопали кое-что ужасное.

— Ужасное? — переспросил Дэн.

Он пытался разгрести четыре сотни чёрно-белых фотографий, и его стол был настолько завален ими, что он не мог найти свою кружку кофе. Дэн плохо работал без кофе. Растворимое, эспрессо, мокко, арабика, какой — не имело значения. Все, что ему было нужно, чтобы раскачаться — это резкая кофеиновая встряска.

— Рита наткнулась на это    сегодня утром, в двадцати ярдах от восточной стены, — сказал Холман. — Остальное — не по телефону.

— Холман, — ответил ему Дэн, — я слишком занят, чтобы приехать сейчас. Мне нужно подготовить эти чёртовы фотографии для эскиза сайта чёртова Департамента окружающей среды к девяти часам завтрашнего утра. И пока на них всех только грязь, грязь и ещё больше грязи.

— Дэн, тебе придётся приехать, — убеждал его Холман.

— Ты имеешь в виду, что это так ужасно, что не может подождать до завтрашнего дня?

— Дэн, поверь мне, это, действительно, ужасно. Это может задержать нас на месяцы, особенно, если полиция захочет провести расследование. И ты знаешь, какими чертями они могут    быть, когда топают по всему помещению своими двенадцатыми размерами ботинок.

Дэн наконец-то нашёл свой кофе в красной кружке с надписью “Я раскапываю археологию ”. В неё залез уголок одной из фотографий, а сам кофе уже осел и остыл. Он всё-равно его выпил.

— Холман, — произнёс Дэн, вытирая рот тыльной стороной ладони, — я просто не могу этого сделать.

— Мы нашли тело, — сказал Холман.

Дождь прекратился менее часа назад, и жирная сине-серая глина скользила, поблёскивая, под подошвами его зелёных сапог “Хэрродс”. Размытое солнце парило над Саутворком[1], время от времени поглядывая на серые викторианские крыши, далёкие створчатые окна и широкую зелёную кривую Темзы. В воздухе витал запах надвигающейся зимы, отдающий болью в горле, о которой Дэн уже потерял представление со времён своих последних раскопок в Англии. В Сан-Антонио было легко забыть, что существует вещь, называемая холодом.

Холман стоял на дальней стороне нижней восточной стены, рядом с импровизированной ширмой из холста и старых входных дверей. Он казался очень высоким и сутулым в своём забрызганном грязью байковом пальто с болтающимися очками в роговой оправе, которые он постоянно надвигал на свой мясистый нос. Его попытка отрастить бороду особого успеха не принесла. Глядя на внешность Холмана, можно было подумать, что перед тобой стоит один из пучеглазых бродяг, ночующих в картонных коробках, а не самый признанный специалист Манчестерского университета по раскопкам сложных исторических мест. По сравнению с ним, Дэн был ниже, но гораздо более спортивного телосложения, с тёмными волнистыми волосами и львиным взглядом, напоминающим женщинам Ричарда Бёртона[2]. Одевался он всегда обыденно, но достаточно дорого. Холман называл его Дэном — Щеголеватым Археологом.

Когда Дэн приблизился, он протянул свою длинную руку и поздоровался с ним.

— Вот он, — объявил Холман без лишних церемоний. — Человек, который навеки остался в театре.

Дэн отодвинул холст и увидел грязно-серую фигуру, лежащую на левом боку в грязи; маленький лысый обезьяноподобный человек с ногами, поджатыми в позе эмбриона. Судя по всему, на момент смерти он был облачен в дублет[3] и чулки, хотя его одежда не так хорошо сохранилась, как кожа, а, кроме того, она настолько испачкалась грязью, что не представлялось возможным определить, какого она цвета.

Пристально взглянув на Холмана, Дэн наклонился над телом и осторожно осмотрел его. Перед ним лежал человек с худым лицом, несколькими острыми бугорками остроконечной козлиной бороды и губами, оттянутыми назад, в ужасной жёсткой гримасе, обнажавшей сломанные и сгнившие зубы. Его глаза были молочного цвета, как у варёной трески.

— Как давно он умер? — спросил Дэн.

Холман пожал плечами.

— Трудно сказать. Подобно болотным людям, которых нашли в Ютландии и Шлезвиг-Гольштейне, он прекрасно сохранился благодаря глине. Углеродный анализ возраста болотных людей показал интервал от шестнадцати тысяч до двух тысяч лет. Но, очевидно, этот парень не такой старый.

Дэн присел на корточки рядом с блестящим серым телом и начал разглядывать лицо.

— Он выглядит так, как будто умер только вчера, не правда ли? Ты уже позвонил в полицию, просто на всякий случай?

Холман отрицательно помотал головой.

— Ну, ты должен, — настаивал Дэн. Он поднялся. — Вероятно, он тот, кем и кажется, некий мумифицированный яковианец[4]. Но ты же не знаешь наверняка. Какой-нибудь коварный муж мог убить любовника своей жены, одеть его во взятый напрокат костюм и похоронить его прямо здесь, на месте театра “Глобус”[5], где все будут думать, что он яковианец.

— Это, Дэн, при всем моем уважении к тебе, самая надуманная теория, которую я когда-либо слышал в своей жизни, — ответил Холман. — Кроме того, глина вокруг тела лежала очень плотно, точно так же, как и вокруг остатков стен театра. Если бы его похоронили недавно, нарушение консистенции глины было бы совершенно очевидно.

Он поднял небольшой потемневший кусочек дерева.

— Посмотри, что мы нашли завязанным вокруг его шеи. Кляп актёра. Деревяшку, которую они клали в рот, чтобы натренировать язык. Отсюда и пошла фраза «затыкать рот». Определённо, это яковианец.

— Все равно нам нужно позвонить в полицию. Это закон.

— Ну ладно, — согласился Холман, нетерпеливо взмахнув руками. — Но давай, пожалуйста, отложим это на сорок восемь часов. На самом деле, мы могли бы просто никому    ни о чем не рассказывать в течение этих сорока восьми часов. Просто я хочу провести некоторые предварительные исследования без того, чтобы здесь толпились сотни зевак. Хочу побыть с ним один.

Холман распрямился и оглядел сверкающие грязью траншеи, а затем снова присел рядом с телом.

— Ты понимаешь, Дэн, что этот человек, возможно, был свидетелем живого исполнения пьесы Уильяма Шекспира? Однажды утром, в начале 1600-х, он оделся в эту одежду, вышел из дома, отправился в театр “Глобус” и умер там. Может быть, он погиб в пожаре 1613 года, когда “Глобус” сгорел дотла.

— Что ж, будем надеяться, — заметил Дэн. — Меньше всего нам сейчас нужно полномасштабное расследование убийства прямо в самый разгар раскопок. Когда об этом узнает пресса, будет уже плохо.

Они всё ещё разговаривали, когда к ним подошла девушка лет двадцати. На ней была жёлтая защитная каска и дутая зелёная куртка. Длинный пучок светлых волос свисал с одной стороны её лица. Ростом чуть больше пяти футов и трёх дюймов[6], она казалась исключительно красивой, с кукольными глазами и курносым носом. Но, помимо того, что она являлась превосходным археологом, снискавшим уважение обоих мужчин, все знали об её помолвке с профессиональным широкоплечим теннисистом по имени Роджер, который сочетал вспыльчивый характер с необыкновенно ревнивой натурой, поэтому большинство её коллег-археологов держались от неё подальше.

— Приветствую, доктор Эссекс, — сказала она, приблизившись. — Что ты о нем думаешь? Я решила назвать его Тимоном в честь “Тимона Афинского ”, помнишь, это худшая пьеса Шекспира — она полностью провалилась.

— Как дела, Рита? — спросил Дэн. — Поздравляю. Это довольно интересная находка, если объект подлинный.

— Конечно же, подлинный, — ответила Рита, опускаясь на колени в грязь рядом с телом. Должно быть, он попал в ловушку в каком-то подвале, бедняга. Я нашла его под тем массивным дубовым опалубком. Пришлось использовать экскаватор, чтобы поднять его оттуда.

Она аккуратно сняла немного глины с груди Тимона.

— Я хочу вывезти его отсюда как можно быстрее и поместить в контролируемые условия. Невозможно сказать, что с ним случится, когда он подвергнется воздействию воздуха. Мы можем потерять его через два или три дня, а, может быть, и раньше. Посмотри на эти пуговицы! Прекрасные, перламутровые, ручной работы.

— Знаешь, это действительно нечто, Дэн, — произнёс Холман. — Это история, прямо перед твоими глазами.

Дэн поднял руки, сдаваясь.

— Ну хорошо. У тебя есть немного дополнительного времени. Я также переговорю с “Данстен и Мэйлинг”, чтобы узнать, смогут ли они поставить сюда свою охрану. Конечно, я им не скажу, зачем.

“Данстен и Мэйлинг” являлись застройщиками, которые впервые обнаружили руины Шекспировского театра «Глобус» семнадцатого века, спустя три дня после того, как начали рытьё под фундамент для двадцатидвухэтажного офисного здания “Глобус-Хаус”. Публично их директора всегда говорили о «защите культурного наследия Англии». Однако, в частных беседах они выражали гнев в связи с задержкой строительства и тем фактом, что Департамент окружающей среды вызвал Дэна со своей командой для раскопок и внесения предложений по вариантам сохранения этого места в качестве туристической достопримечательности.

Застегнув пальто от ветра, Дэн повернулся, чтобы уйти. Однако Рита окрикнула его:

— Подожди, Дэн! Посмотри!

Дэн не находил ничего привлекательного в мёртвых телах, даже в незнакомых ему трёхсотлетних мёртвых телах. Однако он повернулся и возвратился к ширме, где работала Рита.

— Посмотри, — сказала она. — Он погиб не от пожара, или чего-то подобного. Взгляни на его грудь.

Девушка слегка повернула труп так, чтобы он смотрел невидящим, но обвиняющим взором через её правое плечо. Затем отошла и встала в стороне, чтобы Дэн сам убедился в ненормальности того, что случилось с Тимоном. Вся левая сторона мертвеца от паха до грудины оказалась разорвана, как будто на него напал огромный обезумевший зверь. Внутреннюю полость заполняла влажная глина, но не оставалось никаких сомнений, что большая часть его внутренних органов была вырвана.

— Боже, — вымолвил Дэн, с благоговением подходя к Тимону. — Что, черт возьми, могло с ним случиться?

— Не знаю. Может быть, его пронзило падающим куском деревянной конструкции во время пожара в театре, — предположил Холман.

— Больше похоже, что на него напало дикое животное, — заметил Дэн.

— Может, это был медведь, — сказала Рита. — Иногда их сюда приводили, чтобы развлечь публику. Во время пожара зверь мог обезуметь.

— Это слишком мудрёно, — возразил Холман.

— Не знаю, — произнёс Дэн. — Не думаю. Абсолютно ясно, что кто-то укусил    его, кто-то очень большой и очень злобный. Посмотрите, как разодрана его рубашка. Медведь так не сделал бы. Медведь играет с жертвой, рвёт её когтями. Кто бы это ни был, он только пристально взглянул, а затем — ррраааззз!

— Ррраааззз? — переспросил Холман. — Что могло быть в яковианском Лондоне, способное сделать такой ррраааззз?

— Что ж… возможно, это слишком причудливо, — согласился Дэн. — Однако, я попробую проверить тот день, когда сгорел “Глобус”, и поискать какие-либо современные упоминания о жертвах и о том, как они погибли.

Холман похлопал его по спине.

— Тогда удачи, — сказал он. — Ну и спасибо, что дал мне дополнительное время. Я знаю, это не так просто: всё навалились на тебя — правительство, подрядчики, пресса. Не говоря уж о Рите и мне.

Дэн вытер нос.

— Разберись с нашим другом здесь как можно быстрее, хорошо?

Холман бросил долгий взгляд на грязные серые останки человека по имени Тимон.

— Если все пойдёт хорошо, Дэн, этот парень сделает нас знаменитыми. Человек Эссекса-Холмана. Но прежде, чем кто-то притронется к нему своими липкими пальцами, я хочу сделать все возможное, чтобы выяснить, кем он был и как он умер.

— Хотел бы дать тебе больше времени, — сказал Дэн.

— Ничего. Я останусь здесь на всю ночь; и на всю завтрашнюю ночь тоже, если понадобится.

— Господи, ты же замёрзнешь.

— Я привык к холоду. Вспомни, я же вырос в Йоркшире.

Дэн посмотрел на часы. У него была назначена встреча за обедом с Фионой Блессинг, исполнительным директором компании “Бритиш Фьюлс”, женщиной, одевающейся в треугольные деловые костюмы, которая проявляла заинтересованность в финансировании чего-то, связанного с большой культурой и не облагаемого налогами. Затем ему предстояло ехать на автобусе до Чисвика, чтобы забрать свой “Рено” из третьего за год ремонта. Дэну хотелось бы остаться и понаблюдать, как Рита кропотливо выкапывает Тимона из грязи. Но ему необходимо было добиться продолжения раскопок всеми возможными способами, особенно принимая во внимание нехватку средств и застройщиков, парящих над его головой, как гигантская чёрная наковальня из мультика “Дорожный бегун”. Он пожал руку Холмана, помахал Рите и вернулся к ожидающему его такси.

— Что это? — поинтересовался водитель. — Похоже на какое-то кладбище.

— Раскопки, — терпеливо ответил Дэн. — Археологические раскопки. Когда мы закончим, у нас будет достаточно чёткое представление о том, как выглядел театр “Глобус”.

— В самом деле? — спросил водитель, когда они проталкивались сквозь обеденные пробки. — А зачем это вам надо?

Впервые Дэн не нашёлся, что ответить. Может быть, и правда не было никаких причин. Возможно, он искал не что иное, как живое доказательство того, что прошлое действительно существовало, и что люди тогда знали то, что уже забыто до тех пор, пока вновь не будет найдено.

Он не мог спать. Ему казалось, что он лежит на боку в серой блестящей грязи. Он замёрз, но не мог придумать, как согреться, а кто-то называл его имя.

Он сел и включил ночник. Как обычно, другая сторона кровати пустовала. Маргарет не захотела поехать с ним в Лондон, она ненавидела этот город. Он не винил её за это. В данное время года здесь было сыро, дорого и одиноко — тёмная столица мрачной, усталой культуры. И на каждом шагу возвышались чёрные бронзовые статуи строгих, эксцентричных, давно умерших людей.

Некоторое время он читал книги, которые ему удалось найти в Кенсингтонской библиотеке. “Жизнь и творчество Шекспира ” П. Александера, “Шекспир в “Глобусе”    Найджела Фроста и увлекательную монографию Дадли Мэнфилда “Акционер ”. К 1598 году, когда был построен театр “Глобус”, Шекспир уже стал одним из самых преуспевающих актёров-драматургов в стране, являясь также совладельцем и акционером театра.

Кое-что в книге Мэнфилда показалось Дэну странным и интригующим. Там несколько раз приводились ссылки на детей-близнецов Шекспира — Хамнета и Джудит, и на то, как Хамнет умер в 1596 году в возрасте 11 лет — трагедия, которую Шекспир назвал «моей расплатой». В то же время Мэнфилд часто упоминал какой-то «Долг Шекспира», как будто тот что-то кому-то пообещал или занял у кого-то деньги. В отрывке из дневника другого актёра “Глобуса” Бена Филдинга неоднократно упоминалось об этом.

В этом году, лета 1611-го мы впервые исполнили “Бурю”, драму, в которой, как поведал Уилл, он осмелился в какой-то мере рассказать о Великом Старце, которому он дал своё обещание. Он сказал, что этот долг не сможет оплатить ни один человек, и что он отдал бы все своё богатство, дабы избежать его. Потому что обязательно придёт время, когда надо будет платить по Долгу.

Таким образом, представлялось ясным, что по какой-то причине Шекспир вступил в долговое соглашение с неким «Великим Старцем», кем бы тот ни являлся. Дэн встал с кровати и прошёл в гостиную, где хранилась его коллекция пьес Шекспира в мягких обложках. Он пролистал “Бурю” и в случайном порядке прочитал отрывки из неё, но не смог найти никаких признаков того, что Шекспир, возможно, пытался сказать о своём Долге.

Впрочем, одна фраза привлекла его внимание. «Тот, кто умирает, платит все долги».

Он вернулся к книге Мэнфилда. К 1613 году, когда сгорел “Глобус”, Шекспир почти постоянно проводил время в уединении в своём доме в Стратфорде. Однако, Бен Филдинг писал:

Уилл поведал мне тогда, что его Долг не даёт ему покоя, и что это должно быть, наконец, разрешено Им самим, любой ценой. Он должен вернуться в Саутворк, чтобы встретиться со своим Мучителем и умиротворить его. Все, что он говорил, он также записал, и отдал на хранение Джону Хемингу.

Это была последняя запись в дневнике Бена Филдинга. Согласно Мэнфилду, Филдинг исчез в ту ночь, когда произошёл пожар в “Глобусе”, и, предположительно, сгорел.

Дэн ещё раз прочитал и перечитал слова Филдинга, а затем снова выключил свет и попытался заснуть. Но все время его преследовало странное чувство, что что-то во всем этом было не так, как будто мир молча решил начать вращаться в другую сторону.

На следующее утро он прибыл на место раскопок “Глобуса” несколькими минутами позже семи. Было холодно и туманно, но дождь прекратился. Дэн открыл ворота и пробрался через глину к бытовке Холмана, засунув руки в карманы пальто.

К его удивлению, из жестяной трубы бытовки не шёл дым. Обычно утром в это время Холман заваривал чай и готовил завтрак. Ещё более странным являлось то, что дверь бытовки оказалась приоткрытой. Дэн поднялся по деревянным ступенькам и повертел головой.

— Холман? — позвал он. — Холман? Ты здесь?

Внутри помещения оказалось холодно и темно. Незаправленная кровать Холмана пустовала; на доске для объявлений шуршали рисунки и чертежи, издавая звуки, похожие на шёпот скорбящих в тёмной часовне. Плита была холодной, чайник стоял пустой и незакрытый.

— Холман? — повторил Дэн.

Он вышел из бытовки и пошёл по грязи к ширме из холста и старых дверей, где было найдено тело. Возможно, Холман решил начать работы пораньше, а позавтракать потом. Над Саутворком заморосил мелкий дождь, а на реке печально гудела баржа.

Он отодвинул одну из старых дверей, загораживающих место раскопок.

— Холман? — позвал он, а потом увидел, почему Холман не отвечал, и застыл, как вкопанный, быстро и беззвучно глотая воздух, будто только что бежал.

Сначала он не мог понять, на что смотрит, но постепенно запутанные петли и клубки алого и серого стали проясняться перед его глазами. Его горло сжалось, а рот внезапно наполнился желчью и тепловатым кофе.

Что-то растерзало Холмана; разорвало на части и усеяло всю поверхность длинными мотками внутренностей и блестящих мышц. Его грудная клетка лежала на дальней стороне раскопок, как часть заброшенной машины. Кусок сплющенного лица смотрел вверх из грязи рядом с правой ногой Дэна. С одним глазом, половиной окровавленной бороды, без челюсти. Очки лежали неподалёку; обе линзы заляпаны липкой кровью.

Дрожа от холода и страха, Дэн подошёл к центру участка, где Рита обнаружила мумифицированное тело. Оно по-прежнему лежало там, но было как бы отброшено на бок, и одна из ног торчала из-под него, согнутая под неестественным углом. Глина вокруг выглядела так, будто её перемесили бульдозером. Только Бог знал, что здесь произошло. Холман никогда бы не допустил подобного, в особенности по отношению к такой важной археологической находке. И что случилось с самим Холманом?

Дэн принюхался к утреннему воздуху. Колючему и холодному, как наждачная бумага. И в нем присутствовал другой запах, аромат, который являлся не просто запахом разорванного человеческого тела. Что-то затхлое, зловонное; как в хранилище церковных книг, которое было закрыто слишком долго. Застойный запах. Затхлый запах. Древний    запах.

Дэн кружил по покрытому грязью участку на отяжелевших, как свинец ногах, и не знал, что делать. Некоторое время он простоял неподвижно, прижав руку ко рту, пытаясь решить, нужно ли, чтобы его вырвало. Но затем он услышал хнычущий звук, похожий на стон сбитого машиной кота. Нахмурившись, Дэн повернулся и только тогда увидел Риту, распластавшуюся за одной из дверей. Она была покрыта глиной с головы до ног, с глазами, налитыми кровью и глядящими в пустоту.

Он опустился на колени рядом и схватил её скользкую от глины руку.

— Рита? Рита, — это Дэн.

Она дико уставилась на него. Девушка тряслась всем телом, дёргая и кивая головой, как сумасшедшая.

— Рита, ради Бога, что случилось?

— Оно вышло, — прошептала Рита серыми от грязи губами. — Мы перевернули его, и земля будто закипела. И оно вышло!

— Что вышло? Рита, что это было?

Она яростно качала головой из стороны в сторону.

— Начался ветер… ветер, который шёл снизу. А затем земля закипела. И потом Холман закричал, потому что появилось что-то чёрное с щупальцами, постоянно меняющее форму, и оно разорвало его на куски.

Дэн прижал Риту к себе, пока она дрожала, качалась и трясла головой. Наконец он стёр грязь с её лба и сказал:

— Всё в порядке. Все закончилось. Я вызову скорую помощь.

Он пришёл навестить её через две недели. Рита остановилась в “Эттингтон-Парке”, огромном готическом отеле из кремового и серого камня, расположенном в глубине сельской местности Уорвикшира, к югу от Стратфорда-на-Эйвоне, среди облепленных грачами вязов, рядом с неторопливой речкой.

Они гуляли по территории холодным днём, тишина которого лишь изредка нарушалась карканьем грачей.

— Что они собираются делать с раскопками? — спросила девушка.

Дэн закурил и выпустил облачко дыма.

— Пока план состоит в том, чтобы заполнить участок мелким песком, для сохранения того, что мы уже выкопали, а затем заложить на нем фундамент офисного здания. Никто не увидит это место снова, пока проклятое здание не снесут.

— Здесь хорошо. Действительно, тихо, — произнесла Рита. — У них есть библиотека, много каминов и крытый бассейн.

— Тебе удалось вспомнить, что случилось? — спросил Дэн, пристально глядя на неё.

Она отвела взгляд, её глаза стали остекленевшими.

— Только то, что я уже сказала. Поднялся ветер, земля закипела, и оно вышло. Полиция сказала, что это был, вероятно, взрыв болотного газа; типа какого-то странного несчастного случая. Блуждающий огонь, но только огромной силы.

Дэн взял её руку и сжал.

— Будь счастлива, — сказал он и ушёл.

Под хмурящимся небом он поехал в Стратфорд-на-Эйвоне и посетил Шекспировскую библиотеку рядом с Мемориальным театром. Остаток дня он провёл за маленьким столиком в углу, под окном, читая не произведения Шекспира, а записки его напарника — актёра из театра “Глобус” Джона Хеминга, который помогал составлять первое собрание сочинений Шекспира. Когда Дэн обнаружил интересующее его письмо, уже начало смеркаться, и в библиотеке зажглись флуоресцентные лампы. Создавалось впечатление, будто письмо ждало его, вставленное в том дневников Джона Хеминга. Часть записки представлялась неразборчивой, и никто, кто не видел тело Холмана, не понял бы, о чем на самом деле говорит её текст, как не понял бы и того, что её написал сам Шекспир. Она было датирована 1613 годом, за три года до смерти Шекспира и за десять лет до того, как Хеминг составил первую коллекцию произведений великого драматурга.

…и, Джон, это поездка, из которой я никогда не вернусь. Я предложил ему жизнь в обмен на свой успех; но никогда я не думал, что он потребует жизнь моего бедного ребёнка. Теперь я понимаю, что ни я, ни любой другой человек на земле не были в праве заключать подобную договорённость. Только Бог может решать чью-то судьбу, а не это существо из времён до Бога и мест, где Бог не имел владычества. Я наслаждался своей фортуной, но горе моё безмерно, и теперь цена должна быть заплачена. Бедный Хамнет, пожалуйста, прости меня.

Будь предупреждён, Джон, о Великих Старцах, пришедших Извне. У них есть власть, чтобы дать все, что человек только может пожелать; и власть накладывать наказание вне границ всякого разума. Будь предупреждён, прежде всего, о Йог Сототе, который вышел из-за пределов пространства и времени, но который теперь обитает под подвалами “Глобуса”. “Глобус” был построен, имеющим такую форму, чтобы дать ему укрытие; так что теперь его необходимо снести, а подвалы завалить и заколотить досками; и меня с ними; для того, чтобы Хамнет мог снова жить.

Позже тем же вечером Дэн отправился на длинную прогулку вдоль Эйвоны, в конце концов, выйдя около памятной статуи Барда. Натриевые уличные фонари давали резкий оранжевый свет, заставляя статую выглядеть так, будто она была отлита из какого-то странного неземного металла. В голове Дэна начало формироваться представление о том, что произошло, хотя он и не понимал всего полностью. Из письма Джону Хемингу следовало, что Шекспир добился своего огромного успеха, как драматург, заключив сделку с «Йог Сототом», который являлся некой первобытной жизненной силой «из времён до Бога». Дэн мог только предполагать, что эта жизненная сила по какой-то причине потребовала жизнь Хамнета. Может быть, в качестве залога? Возможно, чтобы заставить Шекспира создать ей «укрытие» на Земле, разрушив стоявший там старый театр и построив “Глобус” на том же месте?

Никто никогда не узнает, что же произошло на самом деле. Однако, из письма, написанного Джону Хемингу, явствовало, что в 1613 году Шекспир, уже более не способный нести груз вины за смерть Хамнета, отправился в Лондон, чтобы сжечь “Глобус” и навсегда уничтожить этого «Йог Сотота».

Имелась одна ниточка к разгадке тайны, сохранившаяся на протяжении всех этих веков. Письмо Шекспира заканчивалось следующими словами:

Я возьму с собой кляп актёра, который подарил мне Хамнет, когда ему было всего десять лет, — кляп, который он вырезал сам, и которым я никогда не пользовался из-за его неудобства. Это будет талисман, дающий мне силу, и знак моей любви к сыну, которого я потерял.

Дэн вернулся в Лондон рано утром следующего дня. Над пустынной зоной археологических раскопок висел туман. На холодном воздухе трепетали красные ограничительные ленточки, и повсюду виднелись знаки столичной полиции, предупреждающие об опасности: горючий газ. Он неловко перелез через грязные рытвины и перепрыгнул через недокопанные канавы. Тело было накрыто алюминиевой рамкой с натянутым на неё толстым строительным полиэтиленом, а в бытовке Холмана теперь обосновался постоянный охранник. Он помахал Дэну с верхних ступенек, вытряхивая на глину чашку с использованными чайными пакетиками.

— Здравствуйте, мистер Эссекс! Этим утром холод собачий, не так ли?

Дэн отодвинул в сторону мокрый от тумана полиэтилен. Серое мумифицированное тело лежало там, где его бросили в ту ночь, когда умер Холман: нетронутое, но теперь выглядящее более осевшим. Никто не мог определить, кому он принадлежит, кто это был, и следует ли его вообще трогать.

Дэн долго смотрел на труп и курил. Затем присел на корточки рядом и произнёс:

— Уилл Шекспир. Во плоти. Так кто же тогда похоронен в церкви Святой Троицы в Стратфорде рядом с Энн Хатауэй[7]?

Мумифицированное лицо слегка улыбалось ему в ответ. Теперь, когда он был уверен, кому принадлежало тело, Дэн мог различить сильное сходство с портретом работы Мартина Дрошаута в первом собрании сочинений. Он протянул руку и коснулся лысого выпуклого лба, под которым когда-то находился мозг, создавший Макбета, Гамлета и Отелло.

«Тот, кто умирает, платит все долги».

Дэн почувствовал, как земля вздрогнула и зашевелилась. Послышался медленный засасывающий звук, словно густой цемент стекал по металлическому жёлобу. Сперва Дэн оцепенел, но затем уловил тот самый запах гниющих церковных книг, тот самый древний запах, и тогда он поспешил от тента через участок к углу, где был припаркован ярко-жёлтый экскаватор.

Ему удалось запустить машину с третьей попытки. Двигатель заревел, чёрный дизельный дым расплылся в утреннем воздухе. Затем, управляя резкими, неуклюжими движениями, он направил экскаватор к полиэтиленовому тенту.

Охранник, засунув руки в карманы, вышел посмотреть. Дэн отсалютовал ему, и тот помахал рукой в ответ. «Бедняга, — подумал Дэн. — Посмотрим, что будет, когда он увидит, что я собираюсь сделать».

Дэн опустил ковш машины и начал медленно двигаться вперёд, сгребая огромные, похожие на ковёр пласты твёрдой серой глины, а также деревянные опоры, инструменты, старые двери и прочий хлам. Он высыпал весь ковш прямо на тент, который сразу же рухнул. Затем он подал назад и собрал в ковш ещё больше грязи.

На мгновение Дэн подумал, что, возможно, этим можно и ограничиться — что он без каких-либо проблем вновь захоронил Йог Сотота. Но когда он в третий раз отъехал назад, грязь внезапно взорвалась и забрызгала лобовое стекло машины, будто чёрная кровь.

Дэн ожесточённо сражался с передачами экскаватора. Но затем двигатель заглох, и ему не осталось ничего иного, кроме как наблюдать, как земля вскипает перед ним, словно огромная грохочущая гора из сжиженной глины.

Доски и инструменты разлетались во все стороны. Шквал из обломков с грохотом стучал по кабине экскаватора.

А затем сама грязь раскрылась подобно ужасной пасти, закручиваясь все быстрее и глубже. Дэн почувствовал тошнотворный холодный запах скотобойни, запах, который исходил, скорее, откуда-то извне этого мира, чем изнутри его. И из грязи, сияя ярче солнца, стали подниматься друг за другом шары дрожащего света — сферы, которые распадались на части и извергали из себя блестящую чёрную, кишащую щупальцами протоплазму. Йог Сотот, Старейший Бог, из невообразимо давних времён; властелин первобытной слизи.

Дэн не слышал своего крика. Все, что он сейчас слышал, это шум запустившегося дизеля экскаватора и протестующий рёв его передачи. Он забрасывал кучи сырой глины в открытую пасть, отъезжал и толкал в неё больше почвы, в то время, как весь участок сверкал и содрогался от ужасной мощи Йог Сотота.

Разрушительный взрыв расколол утренний воздух. Сотрясение от него ощущалось даже в Кройдоне, на расстоянии семнадцати миль. Казалось, что раскололась сама субстанция мира, что, в общем-то так и было.

Охранник увидел, как экскаватор растворился в ослепительно-белом свете, а затем участок опустел; на нем больше не было никого. Ни света, ни дрожащих шаров. Только туман, предупреждающие флажки и скорбные звуки невидимых барж на утренней Темзе.

Прошёл почти месяц, прежде чем Рита получила рукописные заметки, которые ей отправил Дэн. Она уехала из “Эттингтон-Парка” и отправилась к своим родителям в Уилтшир. Девушка не смогла понять большинство записей. Но самая последняя страничка, вырванная из репортёрского блокнота, обладала ужасной логикой, которая практически перевернула её сознание.

Теперь я уверен, что Йог Сотот заставил Шекспира построить театр “Глобус”, забрав его сына Хамнета; и что он прятался там годами, оказывая влияние на жизнь яковианского Лондона. Я также убеждён, что Шекспир сам сжёг “Глобус”; погибнув там, но, наконец, освободив Хамнета от Йог Сотота. Человек, который пытался написать последнюю пьесу Шекспира, «Два знатных родича», был не самим Шекспиром, а его сыном Хамнетом, воскрешённым или освобождённым, в зависимости от того, во что вам легче всего верится. Согласно запискам современников, Хамнет обладал «наружностью своего родителя», а, проведя пятнадцать лет под опекой Йог Сотота, он, вероятно, выглядел почти таким же старым, как и сам Уильям. Я убеждён, что именно это — настоящая правда о том, что случилось с Шекспиром. Вспомните, что «Уилл Шекспир» не смог закончить пьесу «Два знатных родича», и что акты II, III и IV за него дописывал Джон Флетчер.

Я ещё не понимаю, что на самом деле представляет из себя этот Йог Сотот, но то, что он сделал с Холманом, показывает, что он чрезвычайно опасен. Именно я инициировал проект, который привёл к тому, что его откопали. И я же должен вновь его похоронить. Отправляю эти заметки на случай, если что-то пойдёт не так.

Три дня спустя Рита приехала в Стратфорд-на-Эйвоне на машине своего отца и положила небольшой старомодный букет на могилу в церкви Святой Троицы, которая, как считалось, хранила в себе останки Уилла Шекспира. Надпись на букете гласила: «Хамнету; В Конце Концов; От Отца, Который Любил Тебя Больше, Чем Жизнь".

Послесловие

Я впервые обратился к демонологии Г.Ф. Лавкрафта в 1975 году, когда написал роман «Маниту». Я создавал исключительно американский роман ужасов, основанный на конфликте культуры прошлого Америки с её современными технологиями. Поэтому Сатана, Ваал и все остальные европейские демоны были для меня бесполезны. Я хотел сослаться на древнее зло, с которым читатели были бы уже знакомы, но которое исключительно американское.

На помощь пришли Ктулху и Йог Сотот. Они явились из первобытных времён, воскресшие в том «странном, одиноком месте под названием Данвич» к северу от Аркхема. Самое главное, что подавляющее большинство энтузиастов ужастиков уже слышали о них и были готовы дрожать от страха только при одном упоминании их имён. С тех пор я время от времени вставляю случайные упоминания Старейших Богов Лавкрафта в свои романы.

Для меня достижение Лавкрафта состоит в том, что он ухитрился создать действительно пугающую атмосферу древнего страха — страха, подкреплённого документальным путём, при помощи которого главные герои постепенно узнавали об ужасающем существовании Старейших Богов. Данный рассказ — «Уилл» — моя личная дань уважения Г.Ф. Лавкрафту, был вдохновлён недавними раскопками в Лондоне театров “Роуз” и “Глобус”.

Почти все факты в рассказе «Уилл» невыдуманные. И только Г.Ф. Лавкрафт сможет сказать вам, что из изложенного является игрой воображения… но к тому времени, конечно, будет слишком поздно.

Перевод: Gore Seth

Шестой человек

Селборн, Гэмпшир

Хотя по большей части действие «Шестого человека» разворачивается в Антарктиде, истинное тёмное сердце этой истории бьётся в гэмпширском Селборне. Деревня Селборн — это родной край преподобного Гилберта Уайта[18] (1720–1793 гг.), первопроходца-натуралиста, и в наши дни она остаётся очень похожей на ту, какой он знал её в XVIII веке, — с огромным старым тисом на кладбище и подрезанными липами у лавки мясника. Выстроенный в XVII веке дом Гилберта Уайта «Бдение» теперь стал музеем, посвящённым самому Уайту и капитану Отсу — злосчастному исследователю Антарктики. Тут можно увидеть фотографии, документы и артефакты, свидетельствующие о каждодневных тяготах отряда капитана Скотта[19], от которых кровь стынет в жилах.

После этого вы можете подняться по крутой зигзагообразной тропе, которую помогал проложить и Гилберт Уайт, на вершину Селборн-Хенгер, окинуть взглядом живописный и обустроенный сельский пейзаж и поразмыслить о смысле амбиций, самопожертвования и даже о сути страха самого по себе.

Мы уже возвращались домой, когда Майкл сообщил:

— Я обнаружил нечто, весьма странное. Даже не знаю, что с этим делать.

Стоял чудесный летний английский денёк. Разливался густой сладостный аромат клевера и луговых трав, а в вышине над Литом нежились облака, будто громадные кремово-белые одеяла. Неподалёку, у ограды из жердей паслось маленькое стадо коров джерсейской породы, задумчиво жующих и изредка помахивающих хвостами.

— Не расскажешь мне, что же это? — поинтересовался я. Майкл был геологом-нефтяником, открывающим и разрабатывающим месторождения нефти в местах далёких и неприятных, и он не относился к тем парням, что могли посчитать хоть что-то «странным», не говоря уже, чтобы об этом тревожиться.

— Я нашёл фотографию, — ответил он. — Я рассматривал её раз за разом. Даже относил её в фотолабораторию на экспертизу. Без сомнений, она совершенно подлинная; но в ней нет никакого смысла; и, боюсь, этот снимок может сбить с толку и оскорбить немало народу.

Мы дошли до кромки луга и перелезли через жердь ограды. Я не стал выдавливать из него продолжение. Майкл всегда осторожно и тщательно подбирал слова, и сейчас было заметно, что он искренне обеспокоен.

— Думаю, стоит тебе показать, — наконец продолжил он. — Пойдём в кабинет. Не хочешь пива? Вроде в холодильнике осталась пара банок «Раддлза».

Мы продрались сквозь заросший шиповником уголок его сада, прошли мимо затерявшихся в зарослях солнечных часов и через старомодную кухню. Таня, молодая жена Майкла, отправилась забирать из детского сада их трёхлетнего сынишку Тима. Её фартук висел на спинке стула, а свежеиспечённый яблочный пирог окружало колечко стряхнутой муки. Я познакомился с Таней гораздо раньше, чем с Майклом, и забавная штука — у меня ещё не пропало желание, чтобы наша с ней любовь оказалась сильнее. При виде того, как она несёт на руках Майклова сына, меня охватывала печаль.

С ледяными банками пива мы поднялись в кабинет Майкла по не покрытым ковром ступеням. Пахло жаркой погодой, пересохшей штукатуркой и дубовой древесиной. Дом Майкла построили в 1670 году, но в кабинете имелось всё нужное петрогеологу оборудование: айбиэмовский компьютер, факс, сейсмические карты, географические карты и безукоризненные ряды папок, книг и атласов.

Он вытащил большую чёрную папку, озаглавленную: «Фалькон Петролеум[20]: шельфовый ледник Росса», положил её на серо-стальной стол и достал из папки конверт. В конверте лежало несколько старых чёрно-белых фотографий.

— Вот, — произнёс Майкл и передал мне одну из них. Насколько я мог судить, это оказалась знаменитая фотография капитана Скотта и его злосчастной группы на Южном полюсе. Уилсон, Эванс, Скотт, Отс и Бауэрс — побитые морозом и даже не старавшиеся сбросить ужасно понурый вид. Я перевернул снимок, и на обороте нашлось напечатанное пояснение: «Капитан Роберт Скотт и его группа, Южный полюс, 17 января 1912 года».

— Вот как? — спросил я Майкла. — И что с того?

— Считалось, что их пятеро, — заявил он. — Конечно в действительности, первоначально предполагалось, что их будет только четверо, но по какому-то непостижимому резону в последний этап путешествия к полюсу Скотт взял и лейтенанта Бауэрса, хотя достаточного количества провизии у них не было.

— Их и есть пятеро, — возразил я.

— Да, но кто же фотографировал? — гнул своё Майкл.

Я отдал ему фотографию назад. — Они управляли камерой, привязав длинную нить, это всем известно.

— Все считают, что они пользовались нитью. Но, если и так… тогда кто это?

Он вручил мне ещё одну фотографию. На снимке Скотт стоял у маленькой треугольной палатки, оставленной норвежским исследователем Руалем Амундсеном, который больше чем на месяц опередил британскую экспедицию в гонке к полюсу. Там был и Отс, склонившийся над одной из растяжек; были Эванс и Бауэрс, стоявшие бок-о-бок, Бауэрс заносил в блокнот заметки[21]. Но сзади, на отдалении в пятьдесят-шестьдесят ярдов, стояла ещё одна фигура в длинном чёрном пальто и огромной чёрной шляпе, даже отдалённо не похожих на шапки и куртки, которые носили остальные члены группы.

Майкл постучал пальцем по фотографии.

— Допустим, этот снимок сделан доктором Эвансом. Как бы там ни было, подобную фотографию с помощью нитки не сделаешь, не такой камерой, какую Скотт захватил с собой на полюс. Слишком далеко, слишком сложно. Но взгляни на название… Доктор Эванс никак особо не выделяет этого неизвестного шестого человека, и, как видно, никого из прочих не беспокоит его присутствие. Однако он не упоминается в дневнике Скотта, и нам известен задокументированный факт, что только пятеро пересекали полярное плато на последнем этапе. Так откуда же он взялся? Кто он? И что с ним стало, когда все остальные погибли?

Я долго разглядывал снимок. Загадочный шестой человек был очень рослым, а у его шляпы — очень широкие поля, как у шляпы угольщика, поэтому лицо незнакомца скрывалось в непроницаемой тени. Он мог оказаться кем угодно. Я перевернул фотографию и прочитал: «Палатка Р. Амундсена на полюсе, 17 января 1912 года». Никаких упоминаний о человеке в чёрном. Этой загадке исполнилось почти восемьдесят лет, но Майкл не ошибался относительно деликатности ситуации. В то время трагедия Антарктической экспедиции капитана Скотта заставила прослезиться всю страну; и даже сегодня в Англии было полным-полно людей, которые крайне бы оскорбились любыми иными версиями участи экспедиции.

— Где ты это откопал? — спросил я у Майкла.

— В личных бумагах Герберта Понтинга, экспедиционного фотографа. Я искал снимки шельфового ледника Росс и ледника Бирдмора, какими они были раньше.

— И у тебя никаких соображений, кто мог оказаться этим самым шестым человеком?

Майкл покачал головой.

— Я частым гребнем прочесал дневник Скотта. Отчёт Амундсена я тоже проверил. Амундсен никого не оставлял на полюсе, и никого другого он там не встречал.

Я поднёс фотографию к окну.

— А это не наложение кадров?

— Абсолютно точно — нет.

Я пожал плечами и вернул ему снимок.

— Ну, значит, это одна из величайших необъяснимых загадок всех времён.

Впервые за весь день Майкл ухмыльнулся:

— Нет, если я смогу её распутать.

Вертолет «Чинук»[22] не спеша описал круг, а затем приземлился на лёд, подняв засверкавшую под солнцем белую позёмку. Сразу же открылся грузовой люк, и техники в оранжевых куртках принялись выгружать инструменты, верёвки и ящики с припасами. Майкл большим пальцем обтёр очки, а затем плотно застегнул капюшон парки до самого подбородка.

— Готов? — спросил он.

Антарктический ветер ледяными ножами впивался в раскрытый грузовой люк.

— Вроде ты говорил, что тут лето, — заметил я, шагая вслед за Майклом вдоль фюзеляжа, а затем спускаясь по трапу на лёд.

— Это оно, — ухмыльнулся тот. — Вот приезжай-ка сюда в июне.

Мельтешащие лопасти «Чинука» постепенно замерли. Майкл повёл меня по утрамбованному льду к самой большой из девяти хижин, что составляли исследовательскую станцию «Бирдмор» компании «Фалькон Петролеум». Казалось, что наступил час пик. Из конца в конец станции с рёвом ездили «Сно-Каты»[23], мимо нас пыхтели собачьи упряжки, а десятки монтажников и техников трудились над антеннами, строительными лесами и двумя ещё недостроенными хижинами.

Исследовательская станция занимала больше одиннадцати акров, а некогда девственный антарктический лёд усеивали выброшенные гусеницы от вездеходов, разломанные упаковочные ящики и кучи мусора, разносимого ветром.

— Я думал, тут будет тихо и одиноко, — прокричал я Майклу.

Он покачал головой.

— И не надейся. Теперь в Антарктике суеты больше, чем в Брайтоне по праздникам.

Мы вошли в хижину и сбили лёд с обуви. Огромные тепловентиляторы создавали внутри невероятную жару, и тут воняло потом, застоявшимся сигаретным дымом и чем-то ещё, чем-то затхлым — запах, который для меня впредь стал связан с Южным полюсом на веки вечные. Это смахивало на запах чего-то такого, что очень долго лежало мёртвым и замороженным, но наконец-то начало оттаивать.

— Жизнь довольно жуткая, но с ней свыкаешься, — подметил Майкл. — С Фолклендов нам регулярно поставляют «Джонни Уокера» и видеопорно.

Он провёл меня по унылому коридору, застланному ковровой дорожкой из сизаля, а затем открыл одну из дверей.

— Ну вот, тебе повезло, можешь заселяться в эту комнату. Доктор Филипс на шесть недель вернулся в Лондон. Его жена устала от таких долгих отъездов и разводится с ним.

Я бросил чемодан на постель. В небольшой комнатке стояла узкая кровать на стальном каркасе, маленький письменный столик и упаковочный ящик, служащий книжной полкой. На фибролитовой стене висел цветной снимок толстой женщины с волосами мышиного цвета, в бледно-голубом жакете, с развешанными за спиной постирушками; а рядом — фотка пышногрудой блондинки с широко расставленными ногами.

Мне вспомнилась Таня.

— А что Таня думает о тебе, при таких долгих отъездах? — спросил я Майкла.

— О, она не в восторге, но смирилась с этим, — весьма туманно отвечал он. Майкл подошёл к окну и уставился на ослепительно блестящий под солнцем лёд. — Всем нам приходится чем-то жертвовать, верно? Вот что сделало Британию великой — жертвы.

Я начал было расстёгивать анорак, но Майкл возразил: — Пока не снимай его. Наверное, Родни Джонс сразу же захватит нас с собой на осмотр дальней буровой площадки. Разве что ты проголодался.

Я покачал головой. — Парни с «Эребуса» накормили меня стейком, яйцами и всякими гарнирами.

Мы прошли по коридору назад и повернули налево. Первая комната, куда мы зашли, скрывалась за табличкой «Сейсмические исследования». Она оказалась просторной и неряшливой, загромождённой столами, ящиками, всякими мерцающими компьютерными мониторами и громко жужжащими факсами. Статный тридцатилетний мужчина с густой рыжей бородой сидел в толстых и замасленных рыбацких носках, навалившись на стол, и читал журнал «Woman's Weekly».

— Здорово, Майк, — сказал он, плюхнув журнал на стол. — Я вот подумываю связать себе шерстяную фуфайку и такой же шарф — как ты на это смотришь?

— Ты ещё с моими варежками не закончил, — отозвался Майкл.

— Вся трудность в оленях, — отпарировал Родни. — Все эти чёртовы рога.

Майкл представил меня:

— Это Джеймс Мак-Алан, выдающийся патологоанатом из университета Сассекса. Он приехал взглянуть на наше открытие.

Родни поднялся и пожал мне руку.

— Рад, что вы сюда добрались. У нас понятия нет, что с этим делать. То есть, хочу сказать, мы всего лишь геологи. Вы первый раз на Южном полюсе?

— Я вообще первый раз на любом полюсе, — ответил я. — До этих пор самым дальним югом, где я побывал, была Ницца.

— Ну что ж, ты его возненавидишь, — с энтузиазмом предрёк Родни. Он поднял с пола ветровик и похлопал по нему, смахивая пыль. — Борхгревинк говорил, что тишина временами стучит в уши. «Скопившиеся века безлюдья», — так он это называл. Борхгревинк — это норвежский исследователь, один из первых, кто зимовал здесь. Я зимовал тут три раза, что выставляет меня самым тупым ублюдком на всей базе.

Мы выбрались из хижины наружу и зашагали по изрытому льду. В стороне, слева от нас, гавкали и подпрыгивали хаски в упряжке, пока их кормили.

— Псины грёбаные, — буркнул Родни. — Не огорчусь, если вообще больше не увижу собак, ни одной за всю жизнь.

Мы добрались до места раскопок всего за шесть-семь минут. Впечатления оно не произвело. Мелкая промоина в окружении куч грязного битого льда, оставленного снаряжения и наполовину построенной вышки сейсмологического зондирования. На дне промоины установили зелёную палатку — для защиты находки от антарктической погоды и любопытных собак.

Майкл первым спустился к палатке, а Родни выдернул примёрзшие шнурки и раскрыл полог. От наледи тот затвердел и резко затрещал, когда его завернули внутрь.

— Придётся заползать, — сказал Родни.

Мы опустились на четвереньки и забрались в палатку.

— Однажды я всю ночь провёл в пурге, — поведал Родни, трогая рукой в перчатке палаточную крышу. — Снега навалило столько, что брезент был всего в дюйме от моего носа. И подумать только, в таком переплёте на меня ещё и клаустрофобия накатила.

Мы заёрзали, поднимаясь на корточки. В стремительном, мечущемся туда-сюда свете Майклова фонарика я уже заметил кое-что весьма зловещее. Но теперь он направил луч на середину палатки, и там было то, на что он притащил меня посмотреть через три четверти мира.

— Господи, — выдохнул я, и дыхание застыло у меня на подбородке.

Родни фыркнул. — Невооружённым глазом этого не разглядишь, но прямо тут проходила глубокая трещина. Мы обнаружили это при акустической съёмке. Мы углубились примерно футов на шестьдесят… и вот что нашли. Ни одного из них мы пальцем не тронули.

В снегу лежали сплетённые вместе останки двух человеческих существ. Хотя, если бы не пара черепов, сперва я и не сообразил бы, что их двое. Там были лишь плечи, рёбра да разорванные утеплённые куртки. Но столь кошмарным это зрелище делало то, что на некоторых костях до сих пор оставались куски плоти, выдубленной временем и необычайным холодом до цвета прошутто[24]. Один из черепов почти совсем лишился кожи и плоти, но второй остался практически нетронутым: — розовато-лиловое, замёрзшее лицо человека, что умер в крайнем ужасе, — глаза пусты, рот широко разинут, губы распухли от мороза.

— Ты уверен, что это они? — спросил я у Майкла. В палаточных стенах мой голос прозвучал до странности тускло и невыразительно.

Майкл кивнул.

— Эванс и Отс. Никаких сомнений, — Он склонился к застывшему лицу, всё ещё испускавшему крик, отзвучавший почти восемьдесят лет назад. — Тут были бумаги и всякая всячина. Немного, но хватило, чтобы мы убедились наверняка.

Я не мог отвести глаз от жутких заиндевелых останков.

— Мне известно, что Эванс впал в беспамятство и умер где-то тут, у вершины ледника Бирдмора. Но Отс вышел в пургу, только когда они зашли подальше на шельфовый ледник Росса, всего на двадцать девять миль от лагеря «Одна тонна».

— Это верно, — согласился Майкл. — Но вопрос в том… как же Отс сумел сюда вернуться? Дойти назад ему не удалось бы. Он сильно обморозил ступни и вышел в пургу лишь потому, что ковылять дальше не мог. Кроме того, даже если бы он мог вернуться, на кой ляд ему это?

Я присмотрелся к останкам поближе.

— Думаю, что смогу на это ответить, — откликнулся я. — Эти кости обглоданы. Смотрите, тут — и тут — явные следы зубов, хотя трудновато разобрать, чьих именно. Восемьдесят лет назад эта трещина вполне могла служить укрытием для какого-то хищного зверя. Может быть, он преследовал Скотта и его группу, как шакалы преследуют стадо антилоп, поджидая, когда одна из них свалится и умрёт. Свалился Эванс, потом свалился Отс. Зверь притащил сюда их обоих и оставил, как запас на зиму.

— Джеймс… — протянул Родни. — Ненавижу занудство, но какой хищный зверь смог бы такое проделать? В Антарктике полным-полно моржей, тюленей и морских птиц, но здесь нет природных сухопутных хищников: ни медведей, ни тигров, ни снежных барсов… никого, кто мог бы сложить этих людей в зимнюю кладовую.

С серьёзным видом я повернулся к нему.

— Изголодавшийся человек — это хищный зверь.

Родни казался неубеждённым.

— Не таким ведь человеком был Скотт, чтобы смириться с каннибализмом, точно? Он и своих собак не желал есть. И в его записях нет ни единого слова, предполагающего, что у него даже мысль такая появлялась.

— Я это знаю, — отвечал я ему. — Но вы спросили у меня, что произошло с этими людьми, и я вам сказал. Вероятно, какой-то хищный зверь притащил их сюда и объел. Но был ли этот хищный зверь отбившимся хаски или человеком, готовым ради выживания съесть что угодно и кого угодно, я просто не знаю… пока не проведу все необходимые исследования.

— По-твоему, это был Скотт, да? — произнёс Майкл.

Я не отозвался. Даже сейчас нелегко было покушаться на одну из самых прославленных трагедий в британской истории.

Но Майкл продолжал. — По-твоему, Скотт солгал, да… и они могли убить и съесть Эванса и Отса, просто чтобы двигаться дальше? Вся эта чушь про Отса, который вышел в пургу, чтобы не обременять троих прочих… по-твоему, это просто куча брехни… воодушевляющий вымысел про героя?

— Да, — ответил я с пересохшим горлом. — Но не думаю, что можно кого-то винить за сделанное под смертельной угрозой. Вспомните экспедицию Доннера[25]. Вспомните тех школьников, чей самолёт разбился в Андах[26]. Нельзя осуждать людей, которые умирали в глухомани от голода, если ты совсем недавно набивал брюхо стейком и яйцами на славном судне «Эребус».

Мы выбрались из палатки, вскарабкались по ледяной промоине и медленно побрели обратно к хижине.

— Сколько тебе потребуется времени, чтобы точно определить? — спросил Майкл.

— Двадцать четыре часа. Не больше.

— Помнишь фотографию, которую я нашёл? — напомнил Майкл. — Ту, где Скотт и остальные на полюсе?

— Конечно. Неужели ты докопался, кто этот таинственный шестой человек?

Майкл покачал головой.

— В конце концов я решил, что это, пожалуй, был Эванс в другой шляпе, и что ему как-то удалось связать вместе очень длинную верёвку, чтобы это снять.

— Ты упоминал, что вы нашли бумаги и всякую всячину. Можно на это взглянуть?

Когда мы вернулись в хижину, Майкл сварил горячего кофе, сдобрив его виски, пока я разбирал несколько жалких остатков скарба, обнаруженных в трещине вместе с Отсом и Эвансом. Расчёска; пара кожаных снежных очков (без стёкол и не очень-то эффективных, поскольку пластик тогда ещё не изобрели); одна-единственная меховая рукавица, иссохшая, словно мумифицированная кошка; и маленький дневник, в пятнах от снега. Большинство страниц дневника слиплись, но в конце нашлась единственная разборчивая запись… хотя не почерком Скотта, а, вероятно, Отса.

Там говорилось только: «18 января, теперь нам пора поспешить домой, но Отчаяние скоро нас настигнет».

Я долго сидел над дневником, потягивая кофе и хмурясь. Запись выглядела совсем просто, но фразеология была необычной. Кроме заглавной буквы в «Отчаянии», почему он написал, что «Отчаяние скоро нас настигнет»? Отчаяние — чувство, которое наверняка настигло бы любого, кто оказался на Южном полюсе, в восьми сотнях миль от безопасного места и практически без горячей пищи. Но обычно не говорили, что оно кого-то настигнет, пока этого не случалось на самом деле.

Это было так же чудно, как сказать: «Завтра, когда мы полезем на гору, нас настигнет страх». Вполне вероятно, что страх вас, безусловно, настигнет, но так просто не выражаются.

— Можем мы добраться до полюса, а затем медленно пролететь обратно маршрутом Скотта? — поинтересовался я у Майкла.

— Ну, если это, по-твоему, поможет. Я в любом случае собирался свозить тебя к полюсу. Вот было бы разочарование — столько пройти и не добраться до конца.

На следующее утро, чуть позже семи, мы покинули исследовательскую станцию на вершине ледника Бирдмора. «Чинук» по диагонали поднялся к солнечному свету и направился к полярному плато между горных пиков Куин-Александра[27]. Ветер крепчал всю ночь, и когда я глянул вниз, то увидел, как по льду метут длинные снежные хвосты.

— Скотту не повезло: у него не было вертолёта, — прокричал Майкл сквозь рёв моторов. Он вручил мне рулет с ветчиной, завёрнутый в пищевую плёнку.

— Завтрак, — пояснил Майкл.

От станции до Южного полюса было около трёхсот пятидесяти миль, и мы пролетали их, снизившись над ледяным плато.

— Мерзкая местность для людей, тянущих сани, — подметил Майкл. — Тащить сани по этим ледяным кристаллам — всё равно, что по песку. Совсем не скользят.

До полюса оставалось минут двадцать лёта, когда пилот обернулся и сообщил:

— Майкл, я поймал несколько неблагоприятных сводок о пурге. Похоже, надолго нам здесь не задержаться.

— Всё в порядке, мы только по-быстрому глянем, — ответил Майкл. — Кроме того, сегодня на ужин рубец, и я не хочу его лишиться.

Однако пока мы кружили у полюса, ветер начал безжалостно трепать «Чинук», и я услышал, как протестующе завыли вертолётные винты.

— Ты уверен, что всё в порядке? — спросил я Майкла. — Может, лучше вернёмся, когда погода улучшится.

— Спокойней, всё пройдёт прекрасно, — заверил он. — Давай, Энди, садись, где хочешь.

— Это и вправду он? — уточнил я. — Настоящий Южный полюс?

— Вы ведь не ожидали правда увидеть тут столб, нет? — засмеялся Энди.

Мы почти сели. Майкл отстегнул ремень безопасности. Вдруг «Чинук» завалился набок, грохнулся, и я услышал, как ужасно заскрежетало металлом о металл. Меня швырнуло вбок, приложив плечом о соседнее сиденье. Послышался чей-то выкрик: «Боже!», а затем весь вертолёт, казалось, раздвинулся, будто театральный занавес и я выпал лицом вниз в ошеломляюще холодный снег.

Прошло немало времени, прежде чем вернулось понимание случившегося. Мне казалось, что я умер или что, как минимум, сломал спину. Но понемногу я всё-таки сумел подняться на четвереньки, а затем сел и осмотрелся вокруг.

Должно быть, внезапный порыв ветра налетел на «Чинук» прямо перед посадкой, — или так, или у него сместились винты, как иногда бывает с «Чинуками», и две синхронизированных винтовых лопасти столкнулись. Как бы там ни было, он лежал на боку, развалившись на части, а его винты торчали в антарктическом воздухе заброшенными ветряными мельницами. Никаких признаков ни Майкла, ни Энди, ни второго пилота. Всё, что я слышал, — только нарастающий ветер.

Я осторожно подкрался обратно, к обломкам, вынюхивая авиационное горючее, если вспыхнет пожар. Энди и второй пилот сидели бок о бок, у обоих открыты глаза, оба залиты кровью, словно шутки ради вылили на головы по горшку красной краски, оба мертвы. Меня затрясло, я покинул кабину и выбрался наружу. Там мне и встретился Майкл, стоящий ярдах в тридцати от меня, с потрясённым видом и без очков.

— Ты в порядке? — спросил я.

Майкл кивнул.

— Они мертвы? — прошептал он.

— Да, — ответил я. — Боюсь, так и есть.

— О, чёрт, — буркнул Майкл. По-видимому, это худшее ругательство, на которое он был способен.

Первые два часа наше настроение металось туда-сюда, от истеричного облегчения до тяжёлой безмолвной мрачности. Это был всего-навсего шок, и вскоре он начал улетучиваться. Мы снова залезли в вертолёт, пытаясь не очень-то приглядываться к Энди и второму пилоту, и попробовали включить радио. Но одна из лопастей (перерубившая пополам Энди и второго пилота) прошла прямо через проводку, и чтобы её починить, требовалась почётная степень по общей технике.

— Что ж, нас всё равно сразу же начнут искать, — сказал Майкл. — И мы всегда берём с собой палатку, аварийный паёк и аварийный комплект.

Мы вручную вытащили из вертолёта ярко-оранжевую палатку и поставили её. Это оказалось нелёгким делом, потому что ветер усилился до того, что почти перерос в пургу, а никто из нас в бойскаутах особо не отличался. Но мы всё же сумели забраться внутрь, застегнуть молнию и зажечь бутановый обогреватель из аварийного комплекта. Майклу удалось заварить две полные жестяные чашки сносного чая с уймой сахара.

— Полагаю, чтобы отыскать нас, потребуется часа три, самое большее, — высказался Майкл, сверившись с часами. — Мы можем даже успеть к ужину.

Но за стенами палатки порывы пурги слились в протяжный и неземной вой, и мы чувствовали, как по ткани неистово хлещет снег. Я на пару дюймов приоткрыл вентиляционное отверстие и всё, что мы увидели снаружи — это воющая белизна.

— Похоже, впечатление об экспедиции Скотта мы получим из первых рук, — с иронией отметил Майкл.

Оба мы считали, что, раз стояло лето, к утру пурга стихнет. Но она выла всю ночь, а на следующий день, когда мы проснулись в восемь, в палатке было темно и пурга ещё завывала. Я раздёрнул воздухозаборник, и оттуда выпал увесистый снежный ком. За ночь палатку засыпало полностью.

— Дольше двадцати четырёх часов это не продлится, — уверенно заявил Майкл. — Как насчёт утреннего чая?

Но, за долгие часы тянувшегося дня ветер и снегопад так и не ослабели. Тут было никак не меньше восьми баллов — «гудит, что есть мочи», как описывал это злосчастный Бауэрс. К шести вечера мы вымотались, замёрзли и пали духом. К тому же у нас иссякал запас бутана.

— В резервном шкафчике у хвоста есть ещё два баллона, — сообщил Майкл. Так что я поплотнее затянул шнурки на капюшоне и прокопал путь из палатки прямиком в бурю.

Прежде мне доводилось попадать в метели в Аспене и Швейцарских Альпах. Но ничего подобного я ещё не встречал. Ветер вопил на меня, словно человек, но безумный. У него действительно был голос. У меня едва получалось устоять на ногах, не говоря уже о том, чтобы идти, а всё, чем выделялся разбившийся «Чинук», — это горбатый снежный курган и четыре погнутых лопасти.

Но всё-таки мне удавалось делать шаг за шагом, и с бурчанием и руганью, я начал преодолевать пространство между палаткой и вертолётом.

Было пройдено меньше половины, когда мне встретился шестой человек.

Я остановился, шатаясь от неистовства пурги. Мне и так было холодно, но сейчас я заледенел от немыслимого ужаса, такого страха, которого не ощущал никогда в жизни.

Тот человек стоял так, что едва виднелся за снежными вихрями. Рослый, в беззвучно хлопающем чёрном плаще и огромной чёрной шляпе. Он не двигался и ничего не говорил. Я стоял, таращился на него и понятия не имел, то ли идти обратно к палатке, то ли окликнуть его, то ли ещё что.

«Галлюцинация», — подумал я. Разве мог он оказаться реальным? Никто бы не выжил в такую погоду… а вдобавок последнюю фотографию с ним, которую я видел, сделали восемьдесят лет назад. Нет никаких сомнений, он — оптическая иллюзия. Снежный призрак.

Однако я всё равно не отводил от него глаз, пока пробивался к вертолёту и обратно. Он так и стоял на одном месте, то показываясь на глаза, то почти скрываясь за снегом. Я забрался обратно в палатку и застегнул её.

— Что там стряслось? — спросил Майкл. Его губы посинели, и он потирал руки.

Я покачал головой.

— Ничего. Вообще ничего.

— Ты что-то видел.

— Разумеется, нет, — ответил я. — Там не на что смотреть, кроме снега.

Он впился в меня взглядом и не отводил глаз.

— Ты что-то видел.

На следующий день пурга усилилась, и у нас почти вышел бутан. Температура всё падала и падала, словно камень, брошенный в бездонный колодец, и впервые я начал подумывать, что нас могут и не спасти, — пурга может длиться и длиться, пока мы не умрём с голоду или не замёрзнем, смотря что наступит первым.

Майкл вызвался вернуться на «Чинук» — посмотреть, нельзя ли отыскать там ещё пищи и чего-нибудь, что можно сжечь для обогрева. Я помог ему выползти из палатки, а потом зажёг лампу и принялся готовить горячий шоколад, чтобы согреть Майкла по возвращении.

Но он почти сразу же вернулся, вытаращив глаза из-под заснеженных ресниц.

— Он здесь! — прохрипел Майкл.

— Кто? О ком ты говоришь?

— Тебе прекрасно известно, кто там! Шестой человек! Ты и сам должен был его увидеть!

По выражению моего лица Майкл понял, что я и увидел. Он неуклюже протиснулся назад в палатку.

— Возможно, он сумеет помочь! — предположил Майкл. — Возможно, он поможет нам спастись!

— Майкл, он не может быть настоящим. Это что-то вроде галлюцинации, вот и всё.

— Как ты можешь утверждать, что он ненастоящий? Он ведь стоит снаружи!

— Майкл, его просто не существует. Его не может существовать. Он просто в нашем воображении, вот и всё.

Но Майкл был чересчур взбудоражен.

— Южный полюс существует только в нашем воображении, но всё равно остаётся Южным полюсом.

Я пытался с ним спорить, но мы оба проголодались и закоченели от холода, так что мне не захотелось понапрасну тратить силы и надежду. На последних каплях иссякающего газа я заварил горячий шоколад, мы сели рядом и выпили его. Майкл всё время глядел на полог палатки, будто собирал силы, чтобы выйти в пургу и встретить шестого человека лицом к лицу.

Пурга неутомимо завывала уже почти пять дней, когда Майкл ухватил меня за плечо и потряс, чтобы разбудить. В тусклом свете гаснущего фонарика блестели его покрасневшие глаза.

— Джеймс, нет никакой надежды, верно? Мы так и умрём здесь.

— Брось, не вешай носа, — ответил я ему. — Пурга не может тянуться очень долго.

Он улыбнулся и покачал головой.

— Ты ведь так же хорошо, как и я, понимаешь, что всё кончено. Остаётся только одно.

— Ты же не станешь выходить наружу?

Он кивнул.

— Теперь я понял, кто он такой, этот шестой человек. Отс тоже это понял. Он — Отчаяние. Он — абсолютное отсутствие человеческой надежды. Эскимосы всегда утверждали, что в некоторых чрезвычайно холодных местах исключительно мощные человеческие эмоции могут обрести человеческий облик. Так говорили и индейцы-квакиутлы.

— Брось, Майкл, ты теряешь хватку.

— Нет, — возразил он. — Нет! Когда Скотт добрался до полюса и обнаружил, что Амундсен успел сюда первым, то впал в отчаяние. К тому же, вероятно, он понимал, что они не смогут вернуться живыми. И это обратилось шестым человеком, Отчаянием; и Отчаяние выслеживало их, одного за другим; и знаешь, что говорят об Отчаянии? Отчаяние срывает саму плоть, прямо с костей.

Майкл не казался сумасшедшим; но меня он сводил с ума. Он всё ещё улыбался, словно никогда не был счастливее. «Отчаяние нас настигнет», — так писал Отс, и Майкл оказался прав. В этом был некий вывернутый наизнанку смысл.

Он крепко меня обнял.

— Хочу, чтобы ты позаботился о Тане. Я знаю, как сильно она тебе небезразлична. — Затем Майкл открыл полог палатки и выбрался наружу.

Щурясь от обжигающе ледяного ветра, я видел, как он поковылял прочь, направляясь к вертолёту. Еле различая сквозь снег, я увидел рослого человека, поджидающего Майкла, человека в чёрном, неподвижного и безгранично терпеливого. В некоторых чрезвычайно холодных местах исключительно мощные человеческие эмоции могут обрести человеческий облик.

Майкл встал прямо перед этим человеком, будто послушный солдат, прибывший к своему командиру. Затем человек в чёрном поднял обе руки и вонзил их в грудь майклова анорака, проткнув ткань, кожу и живую плоть. С жутким треском, который был слышен даже сквозь завывания метели, он буквально вывернул Майкла наизнанку, шквалом кровавого месива лёгких, сердца и трепещущих потрохов.

Затем пурга задула ещё яростнее и скрыла их. Трясущийся, перепуганно бормочущий, я закрыл полог палатки и съёжился под анораком и одеялами, в ожидании той или иной смерти.

Я возносил самую длинную молитву, которую когда-либо возносил человек, и надеялся.

Палаточный полог распахнулся, и я очутился в треугольнике солнечного света. Не было ни пурги, ни ветра, лишь далёкое посвистывание вертолётных винтов и человеческие перекрикивания.

Это оказался Родни.

— Джеймс! Боже мой, ты ещё жив, — изумился он.

Вместе с Таней я сидел на вершине Лита и смотрел на Селборн. Стоял один из тихих жарких безвременных августовских вечеров.

— Такие летние деньки нравились Майку, — промолвила она.

Я кивнул. Две ласточки спикировали и пронеслись прямо над нами. Самые верные домашние ласточки, что каждый год возвращаются вить гнездо в тот же самый дом.

— Иногда у меня такое чувство, будто он ещё с нами, — добавила Таня.

— Да, — согласился я. — Пожалуй, да.

— Но он хотя бы не мучился, правда?

— Нет, — ответил я ей. — Все трое погибли мгновенно, без боли. Они даже не успели ощутить пламя.

— Тебе повезло, — с небольшой печалью заметила она.

— Пойдём, — напомнил я. — Пора возвращаться.

Я помог ей подняться с травы, и мы вместе стали спускаться по склону холма, пробираясь между ежевикой и кустами можжевельника. В какой-то момент Таня опередила меня, а я на миг остановился и оглянулся — на тёплые и благоухающие рощи, на мирные летние склоны и на свою собственную тень, чёрную, высокую и неподвижную, словно воспоминание о том, чего никогда не было.

Перевод: BertranD

В стиле рококо

Был такой тёплый весенний день, что Марго решила позавтракать не в офисе, а на площади неподалёку, рядом с ультрасовременным искусственным водопадом по проекту Спечокки. На площади всегда было полно народу, но после неестественной прохлады суперконди-ционированного воздуха в её маленьком кабинете в «Джордженс Билдинг» завтрак казался почти что отпуском на средиземноморском побережье.

Марго была столь же классным специалистом в проведении пикников, как и в своих профессиональных делах, так что на розовую хрустящую салфетку от Тиффани были выложены следующие припасы: sfinciuni — тонкий сандвич из пиццы по-палермски с некопченой ветчиной и сырами рикотта и фонтина; фруктовый салат из манго и клубники, вымоченных в белом вине; и бутылка негазированной минеральной воды «Мальверн».

Именно тогда, когда она выкладывала свой завтрак, она впервые заметила мужчину в сизо-сером костюме, сидевшего на противоположной стороне площади, у самого края водопада. И хотя его то и дело заслоняли проходившие мимо туристы, от неё не укрылось, что он пристально смотрит в её сторону. Он действительно не сводил с неё глаз; и через несколько минут ей стало явно не по себе от этого немигающего взора.

Марго привыкла, что на неё пялятся мужчины. Она была высокая, выше пяти футов девяти дюймов, и у неё были роскошные каштановые волосы, уложенные локонами. Её бывший жених Пол говорил ей, что у неё лицо, как у ангела, который вот-вот заплачет: большие синие глаза, прямой, тонко очерченный нос и чуть надутые губки. У неё была высокая грудь и широкие бедра, такие же, как у мамы, только у мамы не было возможности подчеркнуть все достоинства своих изгибов стильными деловыми костюмами.

Она была единственной женщиной — уполномоченным по контактам с рекламодателями в агентстве «Раттер Блэйн Раттер». Насколько ей было известно, она была также и самой высокооплачиваемой женщиной во всем агентстве; и она была полна решимости достичь самых высоких постов. Не останавливаться на полпути. Подняться на самый верх.

Она принялась за еду, но не удержалась, чтобы не взглянуть на того мужчину. Смотрит ли он ещё на неё? Да, смотрит. В этом не было никакого сомнения. Он сидел на одной из скамеек около водопада, закинув ногу на ногу, в позе самой что ни на есть вальяжной. На вид ему было лет тридцать восемь — тридцать девять, у него были светлые блестящие волосы — причёска, впрочем, слишком длинная и небрежная, чтобы её могли счесть модной, по крайней мере в тех кругах, где вращалась Марго.

На нем была кремовая рубашка и сизо-серый галстук-бабочка в тон костюму. Было в его позе что-то такое, что заставляло предположить, что он очень богат и к тому же привык ни в чем себе не отказывать.

Марго уже почти доела свой sfinciuni, когда на горизонте появился Рэй Триммер. Рэй был одним из самых талантливых сочинителей рекламы в компании «Раттер Блэйн Раттер», хотя его вечная необязательность порой доводила Марго до белого каления. Он бросил огромный неопрятный свёрток с сандвичами на бетонную плиту и сел к ней поближе.

— Ты не против, если я к тебе присоединюсь? — спросил он, разворачивая сандвичи и проверяя, какая в них начинка. — Сегодня дочка собирала мне завтрак. Ей восемь лет. Я ей сказал, что она может дать волю фантазии.

Марго нахмурилась при виде сандвича, лежавшего на самом верху кучи: «Тунец с джемом. Нельзя сказать, что она лишена фантазии».

Рэй принялся за еду.

— Я хотел поговорить с тобой насчёт этого нового освежителя «Весенний цветок». Я решил поработать над тем, чтобы сделать из него не такой вульгарный ширпотреб, ну, ты понимаешь, что я имею в виду. Я понимаю, конечно, что освежитель для постели — это массовая продукция по своей сути, но я полагаю, нам следует постараться, чтобы он выглядел более элегантным… более элитарным.

— Мне нравится то, что у тебя было сначала.

— Не знаю, не знаю. Я показывал тот проект Дэйлу и не могу сказать, что он был им страшно доволен. У женщины в рекламе такой вид, будто она дезинфицирует постель, чтобы избавиться от вонищи своего муженька.

— Но как раз для этого «Весенний цветок» и предназначен.

Рэй потянулся за следующим сандвичем. Не заслонённая Рэем, Марго опять почувствовала на себе взгляд человека в сером костюме, который смотрел на неё все так же не отрываясь. Белокурые блестящие волосы, в лице что-то странное, средневековое; глаза блекло-синего цвета.

— Рэй, видишь этого типа вон там? Который сидит прямо около водопада?

Рэй поднял голову, жуя новый сандвич, затем повернулся и посмотрел вокруг. Как раз в этот момент толпа японских туристов наводнила площадь и совершенно заслонила того человека. Когда туристы прошли, вместе с ними исчез и он — хотя Марго терялась в догадках, как ему удалось исчезнуть так незаметно.

— Не вижу я никого, — сказал Рэй. Лицо у него передёрнулось, и он посмотрел на сандвич, который ел. — Это ещё что за дьявол? Свиной хрящик с арбузом! Ну и ну!

Марго сложила салфетку и сунула её в свою сумочку от Джаспера Конрана.

— Слушай, Рэй, поговорим потом, ладно?

— Ты даже не посмотришь, что у меня сегодня на десерт?

Марго быстро пошла через площадь по направлению к водопаду. Вода стекала с его верхнего уступа так медленно, так равномерно, что казалось, будто она совсем не движется — гладкая стеклянная поверхность. К её удивлению, мужчина стоял совсем недалеко, в кирпичной нише с бронзовой статуей обнажённой женщины — обнажённой и с завязанными глазами.

Он увидел подошедшую Марго, но не сделал попытки скрыться. Он смотрел так, как будто ждал её появления здесь.

— Прошу меня извинить, — сказала Марго как можно более внушительно, хотя пульс у неё скакал, как кролик Роджер по травке, — у вас, вероятно, какие-то проблемы с глазами?

Мужчина улыбнулся. Он стоял очень близко, и был он очень высок — пожалуй, шесть футов три дюйма, и от него пахло корицей, мускусом и каким-то душистым табаком.

— Проблемы с глазами? — спросил он тихим грудным голосом.

— Да, ваши глаза, кажется, не могут смотреть ни на кого, кроме меня. Вы хотите, чтобы я позвала полицейского?

— Я прошу прощения, — сказал мужчина, слегка поклонившись. — В мои намерения вовсе не входило вас напугать.

— Вам бы и не удалось. А вот почти любая другая на моем месте испугалась бы.

— В таком случае я снова прошу прощения. Моё единственное оправдание состоит в том, что я любовался вами. Не позволите ли сделать вам подарок? Это всего лишь маленькая вещица — в знак моего раскаяния.

Марго нахмурилась, глядя на него с недоверием.

— Мне не нужны никакие подарки, сэр. Все, о чем я вас прошу, — это не пялиться на женщин, как Сэмми-психопат.

Он засмеялся и показал ей предмет, лежащий у него на ладони. Это была крохотная сверкающая брошка — миниатюрный бело-розовый, цветок, вставленный в стекло.

Марго не могла оторвать от неё глаз.

— Какая красивая. Что это?

— Это цветок джинна с горы Ракапуши на Памире. В настоящее время он вымер как вид, и, возможно, это единственный оставшийся экземпляр. Он был сорван высоко в горах, там, где всегда снег, и привезён в долину Хунза, где его вставили в расплавленное стекло способом, ныне утерянным.

Марго, разумеется, не поверила ни единому его слову. Похоже, он пудрит ей мозги, чрезвычайно хитро и замысловато — но все-таки пудрит.

— Даже если бы я и согласилась принять что-нибудь от вас, то уж никак не такое.

— Вы меня очень обидите, если его не возьмёте, — кротко сказал мужчина. — Дело в том, что я купил эту вещь специально для вас.

— Это просто смешно. Вы даже не знаете, кто я.

— Вы — Марго Хантер. Вы работаете в рекламной компании «Раттер Блэйн Раттер». Я видел вас несколько раз, Марго, и решил всё о вас узнать.

— Ах вот как! А сами-то вы что за дьявол?

— Джеймс Бласко.

— Вот оно что! Джеймс Бласко. И чем вы занимаетесь, Джеймс Бласко? И почему вы считаете, что имеете право наводить справки обо мне, а потом сидеть и на меня пялиться?

Джеймс Бласко поднял руки в знак полной капитуляции.

— В общем, я ничем не занимаюсь. Есть люди вроде вас, которые делают дела, и есть другие, вроде меня, которые наблюдают. Вы делаете, я наблюдаю. Вот и все, очень просто.

— В таком случае не могли бы вы переместить свой наблюдательный пункт куда-нибудь в другое место, мистер Бласко? — перешла в наступление Марго. — Куда-нибудь в другое место, где вы не пугали бы людей?

— Я все понял, — сказал Джеймс Бласко, ещё раз поклонился и пошёл назад через площадь. Марго смотрела ему вслед и чувствовала облегчение и некоторое смущение. Все-таки он был удивительно привлекателен и к тому же явно богат. Когда он дошёл до боулинга на противоположной стороне площади, откуда-то появился «линкольн-лимузин» цвета синей ночи и остановился у тротуара. Он сел в машину, захлопнул дверцу и уехал, ни разу не оглянувшись.

Марго вернулась к себе в кабинет. Там её ожидал Рэй с целой кипой замусоленных эскизов и набросков, которые он свалил на её обычно девственно-чистый рабочий стол.

— У тебя такой вид, как будто ты только что видела привидение, — сказал Рэй.

Марго рассеянно улыбнулась.

— Да? Нет, со мной всё в порядке.

— Не хочешь взглянуть на наши новые идеи? Кенни сделал вот эти рисунки. Это пока ещё не совсем то, что нужно, но я надеюсь, ты поймёшь, что мы собираемся устроить.

— Ну что ж, давай, — кивнула Марго. Она перебирала эскизы, все ещё думая о Джеймсе Бласко. «И есть другие, вроде меня, которые наблюдают».

— Хорошенькая булавочка, — заметил ей Рэй, когда она рассматривала один из проектов.

— Не поняла?

— Ну, эта твоя булавка, или брошка, или как это называется. Где брала? В «Блумингдейле»?

Марго посмотрела на свой жёлто-коричневый льняной пиджак и увидела брошку, яркую и сверкающую, — прямо на лацкане. Крохотный цветок джинна, оправленный в стекло.

«Нет, но когда он исхитрился?» — возмущённо вопросила она себя. И, с негодованием глядя на Рэя, выпалила:

— Это не из «Блумингдейла»! Это редчайшая брошка в мире, может быть, единственная во всей этой чёртовой вселенной! Настоящий цветок, ручная работа.

Рэй снял очки и присмотрелся к брошке повнимательнее.

— В самом деле? — сказал он и как-то странно посмотрел на Марго.

На следующее утро она увидела его, когда подходила к зданию офиса. Он стоял рядом с вращающейся стеклянной дверью в ярком свете утреннего солнца — одетый безупречно и, как вчера, опять во все серое. Он шагнул к ней с протянутыми руками, как будто говоря:

«Извините меня, я совсем не хочу быть навязчивым. Ни вчера, ни сегодня этого не было и нет в моих мыслях».

— Вы рассердились на меня, — обратился он к ней, прежде чем она успела хоть что-то сказать. Ей пришлось отойти в сторону, чтобы её не сбила с ног толпа спешащих на работу сослуживцев.

— Я не рассердилась, — возразила она довольно резко. — Просто я хочу сказать, что не могу принять ваш подарок.

— Я не понимаю, — проговорил он. При утреннем свете она впервые заметила маленький шрам в форме полумесяца на его левой скуле.

— Это слишком дорого. Мистер Бласко, я даже не знаю, кто вы такой.

— Но разве это что-то меняет? Я просто хочу, чтобы у вас была эта вещь.

— И в обмен на что же?

Он покачал головой, как будто она ужасно его обидела.

— В обмен на вашу радость, вот и все! Вы думаете, я какой-нибудь Ромео?

— Но почему я? Посмотрите, вокруг столько красивых девушек! Почему вы выбрали именно меня? Джеймс Бласко посерьёзнел:

— Вы всегда хотите знать причину? Просто так устроен мир. В нем есть симметрия. Печать блаженства лежит на тех, кто имеет, и печать проклятия на тех, кто не имеет. Вы — из числа первых.

— Послушайте, мистер Бласко, я очень польщена, но я действительно не могу…

— Пожалуйста, оставьте у себя эту брошку. Не разбивайте мне сердце. И пожалуйста… возьмите ещё вот это.

Он протянул ей маленький мешочек из бледно-голубого муарового шелка, перехваченный золотым шнуром.

Марго засмеялась, не веря своим глазам.

— Вы не должны дарить мне такие подарки!

— Пожалуйста, — попросил он. Выражение глаз у него было такое, что Марго почувствовала: отказать ему невозможно. Во взгляде его не было просьбы — только спокойное приказание. Его глаза говорили: «Ты возьмёшь, хочешь ты этого или нет». И прежде чем Марго успела сообразить, что делает и во что ввязывается, шёлковый мешочек уже был у неё в руках и она говорила:

— Ну хорошо, ладно. Спасибо.

Джеймс Бласко сказал:

— Эти духи созданы Изабей Фобур Сент-Оноре в Париже в 1925 году. Состав был специально приготовлен для польской баронессы Кристины Вацлач, и это единственный экземпляр, существующий в мире.

— Но почему мне?.. — повторила Марго. Почему-то ей было не столько приятно, сколько страшно. Джеймс Бласко пожал плечами.

— Кому, как не вам, пользоваться такими духами? Надушитесь ими сегодня вечером и делайте так всегда.

— Привет, Марго! — услышала она голос Денизы, своей секретарши, пробегавшей мимо. — Не забудь о собрании у Перри, в 8.30 ровно!

Марго ещё раз взглянула на Джеймса Бласко, но теперь он стоял против солнца; и лицо его скрывала тень. Она помедлила минуту, потом пробормотала: «Я, пожалуй, пойду», — и толкнула вращающуюся дверь, оставив Джеймса Бласко на улице. Он продолжал смотреть ей вслед, и изогнутое стекло искажало черты его лица.

В лифте она чувствовала себя так, как будто на неё что-то давит. Она едва могла дышать в толпе людей, которые, казалось, вознамерились выдавить из неё жизнь. К тому времени, когда лифт добрался до 36-го этажа, она вся дрожала словно в лихорадке. В своём кабинете она прислонилась спиной к двери, тяжело дыша, удивляясь своему странному состоянию: «Что это? — страх, возбуждение или и то, и другое вместе?»

В этот вечер она пошла в театр на «Отверженных» — её пригласил Доминик Бросс, владелец студии звукозаписи «Бросс Рекорде», с которым она познакомилась, когда работала у него. Доминику было 55 лет, он был седовлас, симпатичен, разговорчив, самоуверен, и Марго не собиралась ложиться с ним в постель в ближайший миллион лет. Но компания его ей всегда была приятна, а он неизменно вел себя как истинный джентльмен.

В середине второго акта Доминик наклонился к Марго и спросил шёпотом:

— Странный запах здесь, ты не чувствуешь? Марго принюхалась. Она чувствовала только мускусный запах «Изабей» — духов, подаренных Джеймсом Бласко. Нагревшись на её коже, они стали издавать такой глубокий, такой чувственный аромат, какого она никогда ещё не встречала. Возможно, и было ошибкой принять в подарок эти духи, но было в них что-то особенное, что-то эротическое, что-то, что кружило голову.

— Не знаю, — недовольно сказал Доминик, — пахнет какой-то мертвечиной.

Когда она вернулась домой после ужина с Домиником, у двери квартиры её ждал Джеймс Бласко. Она была злая и очень усталая. С Домиником явно что-то случилось: он был бесцеремонен, тороплив и даже не согласился подняться к ней выпить чашечку кофе. Когда она обнаружила у своих дверей Джеймса Бласко, настроение у неё отнюдь не улучшилось.

— Интересно, — сказала она, доставая ключ, — как это Лиланд пропустила вас в дом.

— Ну, вы же меня знаете, — улыбнулся Джеймс Бласко. — Подкуп и лесть — вот моё оружие.

— Я не собираюсь приглашать вас к себе, — заявила Марго. — У меня был ужасный вечер, и все, чего я сейчас хочу, — это ванна и немного сна.

— Простите меня, — сказал Джеймс Бласко. — Я всё понимаю и не собираюсь вторгаться в ваш дом. Но я хотел бы дать вам вот это.

Он достал из внутреннего кармана длинную чёрную коробочку для ювелирных украшений, и прежде чем Марго успела запротестовать, открыл и показал её содержимое. Бриллиантовое ожерелье, яркое, переливающееся, словно из сказки, украшенное семью великолепными подвесками.

— Это уже ни в какие ворота не лезет, — запротестовала Марго, хотя не могла отвести глаз от ожерелья. Это была самая красивая вещь, какую ей приходилось видеть в жизни.

Джеймс Бласко улыбнулся — будто кто-то медленно вытягивал ложку из банки с патокой.

— Считается, что это ожерелье было частью выкупа, который Екатерина Великая предложила турецкому султану.

— Ну а кому оно принадлежит теперь? — спросила Марго. На её лице плясали крохотные отблески света от бриллиантов.

— Теперь, — просто, без всякой торжественности сказал Джеймс Бласко, — теперь оно принадлежит вам.

Марго подняла глаза от ожерелья.

— Мистер Бласко, это просто смешно. Я не шлюха.

— Да разве бы я осмелился оскорбить вас таким подозрением? Возьмите это. Это подарок. Я ничего не прошу за это.

— Вам действительно от меня ничего не нужно? — спросила Марго, глядя на него в упор.

— Возьмите это. Просто я хочу, чтобы у вас было все самое лучшее. И все. Никаких других целей я не преследую.

В его немигающих глазах читался приказ. Марго понимала, что брошка с цветком джинна и духи «Изабей» — это одно. Но если она возьмёт ожерелье, то, как бы Джеймс Бласко ни твердил, что якобы не имеет на неё никаких притязаний, она все-таки будет чувствовать себя обязанной ему. Вполне возможно, что оно стоит больше ста тысяч долларов. Без всякого сомнения, это была такая драгоценность, о которой никогда даже не мечтали большинство женщин в мире.

— Но почему я? — спросила она шёпотом.

— Но почему нет? — ответил он вопросом на вопрос, слегка пожимая плечами.

— Нет, скажите, — настаивала она. — Почему именно я?

Он молчал так долго, что ей стало не по себе, потом задумчиво потёр шрам в форме полумесяца у себя на щеке и сказал:

— Есть в этом мире люди, осыпанные всевозможными благами сверх всякой меры. Они — лучшие. Бог дал им всё: красоту, блеск, богатство. И затем, словно в порыве безумной сверхщедрости, Он одаряет их снова.

Он помолчал ещё немного, потом его губы изогнулись в загадочной самодовольной улыбке.

— Вы из этих людей, вот и все. А теперь, пожалуйста… возьмите это ожерелье.

— Нет, — сказали её губы. «Что я делаю?» — сказал её разум. Но руки её потянулись к ожерелью и взяли его.

Два дня спустя на коктейле в отеле «Плаза», устроенном компанией «Овермейер и Кранстон», которая была крупнейшим их клиентом, Марго решила рискнуть и появиться в этом ожерелье, которое она ещё ни разу не надевала. Она подобрала к нему платье цвета электрик, простого, без претензий, покроя, и скромные серёжки с маленькими бриллиантиками.

Когда Марго вошла в зал, вечеринка была уже в полном разгаре. Она улыбнулась и кивнула президенту компании «О&К» Джорджу Демарису, а затем Дику Манзи из Эн-би-си. Её удивило, что оба, увидев её, нахмурились и едва шевельнули губами в ответ; но она была удивлена ещё больше, когда официант, разносивший коктейли, уставился на неё с таким выражением на лице, какое можно описать только как «немое изумление».

Она взяла бокал с шампанским и посмотрела на него в упор.

— Что-нибудь не так?

— Нет, нет. Всё в порядке, мэм.

Тем не менее через несколько минут к ней направил свои стопы Уолтер Раттер и, взяв её под руку, быстро уволок в сторонку, к буфету.

— Марго, что это за ожерелье? Как ты можешь носить подобные вещи?

— Что ты имеешь в виду, Уолтер? Это ожерелье стоит целое состояние! Оно было частью выкупа, который Екатерина Великая дала турецкому султану!

Уолтер прищурился и посмотрел на Марго долгим пристальным взглядом. Она же вызывающе уставилась на него.

— Екатерина Великая дала это турецкому султану? — переспросил Уолтер. Казалось, ему не хватает воздуха. Марго кивнула.

— Мне подарил его один очень близкий друг.

— Извини, — сказал Уолтер. Было заметно, как осторожно подбирает он слова. — Но… если оно действительно стоит целое состояние… может быть, этот зал — не совсем то место, где можно его носить? Из соображений безопасности, понимаешь? Может быть, попросить администрацию запереть его в сейф на время? Марго с огорчением потрогала ожерелье.

— Ты правда так думаешь?

Уолтер отеческим жестом положил руку на её плечи.

— Да, Марго, я правда так думаю. — Потом он принюхался, посмотрел вокруг и сказал:

— Эти рыбные канапе пахнут, пожалуй, слишком резко. Я надеюсь, никто не отравится.

На следующее утро Джеймс Бласко ожидал Марго в фойе «Раттер Блэйн Раттер». На этот раз у него в руках была большая подарочная коробка. Чёрная блестящая бумага, чёрная блестящая ленточка.

— Мистер Бласко, — сказала она подчёркнуто серьёзно, прежде чем он успел открыть рот, — это действительно пора прекратить. Я запрещаю вам дарить мне такие дорогие подарки.

Он задумался и опустил глаза.

— А если я скажу вам, что люблю вас и любовь лишает меня рассудка?

— Мистер Бласко…

— Пожалуйста, зови меня Джеймс. И пожалуйста, прими этот подарок. Это вечернее платье от Фортуни, сшито в 1927 году для княгини де ля Роне, одной из богатейших женщин Франции. Ты — единственный человек в мире, которому может принадлежать это платье теперь.

— Мистер Бласко… — начала было протестовать она, но его глаза сказали ей, что возражений быть не может.

— О, Джеймс, — прошептала она и взяла коробку.

В тот же день вечером он ждал её у квартиры с обувной коробкой, завёрнутой в чёрную шёлковую бумагу. Внутри лежала пара остроносых ботиночек из мягчайшей замши, ручной работы от Рэйна. Они были украшены тончайшей ручной вышивкой, а их цвет — цвет логановой ягоды <гибрид малины с ежевикой> — был подобран точно в тон платья от Фортуни.

— Возьми и носи их, — сказал он настойчиво. — Носи их всегда. Помни, как сильно я люблю тебя.

Утром её разбудил телефонный звонок. Отбросив от лица спутанные кудри, она нашарила трубку.

— Марго? Извини, что так рано. Это Уолтер Раттер.

— Уолтер! Привет! Какими судьбами?

— Марго, я хотел поговорить с тобой, пока ты ещё не ушла на работу. Понимаешь, я сейчас нахожусь в несколько затруднительном положении. Мне придётся пойти на некоторое сокращение общего бюджета агентства, что повлечёт за собой, как это ни печально, некоторое сокращение штатов.

— Понимаю. И насколько ты думаешь их сократить?

— Пока точно не знаю, Марго. Но проблема в том, что последние должны остаться, а первые уйти. Мне придётся забыть, что ты женщина, забыть о твоих способностях и громадных заслугах в прошлом, благодаря которым наша фирма стала процветать. Но… положение вещей таково, что я боюсь, в настоящий момент мне придётся освободить тебя от должности.

Марго привстала в кровати от неожиданности.

— Ты хочешь сказать, что я уволена?

— Ничего подобного. Марго. Ты не уволена. Просто ты не состоишь больше в штате.

Марго не нашлась, что сказать. Телефонная трубка осталась лежать на одеяле. У неё было такое чувство, будто её ни с того ни с сего отхлестали розгами, исполосовав лицо, руки, изорвав и превратив в лохмотья всю её уверенность в себе.

Двадцать минут спустя, когда раздался звонок в дверь, она все ещё продолжала сидеть в оцепенении.

Машинально накинув короткий шёлковый халатик, она пошла открывать. Это был Джеймс Бласко, с длинной подарочной коробкой и улыбкой человека, который ни в чем никогда не получает отказа.

— Я принёс тебе кое-что, — сообщил он. Не дожидаясь приглашения, он прошёл в комнату, положил коробку на стол и, распустив ленточку, которой был перевязан подарок, приподнял крышку. Внутри лежал огромный, почти четырёх футов в длину, скипетр зеленоватого цвета, украшенный рельефным рисунком в виде толстых золотых шнуров и замысловатых шишечек. Джеймс вынул его из коробки, и тогда Марго увидела, что верхушка скипетра выполнена в форме головки эрегированного мужского члена — только человеческий размер превышает примерно раза в два.

Она уставилась на скипетр с залитыми краской щеками, возбуждённая его вопиющей вульгарностью.

— Знаешь, что это такое? — спросил её Джеймс — Этот фаллос использовала египетская царица Нефертити, чтобы доставить себе эротическое удовольствие. Ему больше трёх тысяч лет. Столетие за столетием он переходил из одного королевского двора в другой, его путь пролегал между бёдер такого количества знаменитых женщин, что это трудно себе представить.

Он сжал скипетр рукой и потёр большим пальцем, как если бы это был его собственный член.

— Говорят, он доставляет такое невообразимое удовольствие, какого не может дать никто — ни мужчина, ни зверь. Теперь он полностью в твоём распоряжении. Храни его, пользуйся им.

Он подошёл ближе и положил скипетр ей на ладони.

— Сегодня в полночь надень те драгоценности и платье, что я подарил тебе, надушись моими духами, а потом, думая обо мне, доставь себе удовольствие, потому что ты единственная из женщин заслужила его.

Марго все ещё не могла вымолвить ни слова. Джеймс поцеловал её в лоб холодным, сухим, рассеянным поцелуем, вышел из квартиры и закрыл за собой дверь.

В 11 часов вечера Марго, чувствуя, как её одолевают странные грёзы, погрузилась в наполненную ароматной пеной ванну. Медленно и сладострастно омывала она своё тело, снова и снова втирая пену в высокую белую грудь, пока соски не затвердели под её пальцами.

Наконец она вышла из ванны обнажённая и стала вытираться тёплым пушистым полотенцем «Декамп». Её квартира была увешана зеркалами, и она видела своё отражение, переходя из одной комнаты в другую.

Она расчесала волосы и сильно припудрила лицо. Затем надела платье от Фортуни — прикосновения бархата к голому телу походили на нежные быстрые поцелуи. На плечо она приколола брошку с цветком джинна, застегнула на шее бриллиантовое ожерелье; ноги скользнули в ботиночки ручной работы. И наконец, она надушилась «Изабей».

Время близилось к полуночи. Она подошла к столу и вынула из коробки медно-золотой фаллос. Он был очень тяжёлый и тускло блестел при свете ламп. «Говорят, он доставляет такое невообразимое удовольствие, какого не может дать никто — ни мужчина, ни зверь».

Она опустилась на колени посреди комнаты и приподняла полы платья. Держа фаллос обеими руками, она раздвинула бёдра и приблизила его массивную зелёную верхушку к тёмному шелковистому треугольнику между ног.

Сначала ей показалось, что ввести его будет невозможно. Она сжала зубы от напряжения, и мало-помалу огромная холодная головка продвинулась вперёд и скрылась внутри её тела, потом она ухитрилась продвинуть её дальше, ещё дальше, пока наконец не смогла встать на колени, уперев в пол основание фаллоса.

Она ощущала внутри себя этот огромный стержень из холодного негнущегося металла, и это заставляло её дрожать от предвкушения. Её руки поглаживали вздувшиеся половые губы и ласкали скользкую границу между металлом и плотью.

«Думай обо мне», — просил её Джеймс, и, надавливая на фаллос всем весом своего тела, она пыталась представить себе его лицо. Пока раздвигалась плоть и разрывались слизистые оболочки, она пыталась вспомнить, как он выглядит. Но не могла. Она не могла даже представить себе его глаза.

Впрочем, он был прав. Удовольствие действительно превосходило все ожидания. Она задыхалась и содрогалась в самом диком и невероятном оргазме до тех пор, пока кровь не хлынула в её горло и не полилась потоком изо рта.

Рэй весь день пытался дозвониться до неё, но, поскольку она не отвечала, сам отправился к ней домой и убедил Лиланд, консьержку, впустить его в квартиру.

В комнате было темно, шторы оставались задёрнуты. Посреди комнаты, уставленной зеркалами, лежала Марго с открытыми глазами и кровью, запёкшейся на губах.

Вокруг шеи у неё была намотана проволока, украшенная пробками от пепси-колы и развёрнутыми презервативами. Марго была облачена в поношенный лохматый банный халат и потрёпанные кеды. На халате темнели пятна крови, а между бёдер торчала длинная круглая жердь, какие используют в качестве опор на стройках.

В шоке, Рэй опустился на, колени рядом с ней и осторожно, двумя пальцами, закрыл ей глаза. Он вспомнил её поведение в течение последних нескольких дней и понял, что у неё просто поехала крыша. «Головокружение от успехов», как называет это Уолтер Раттер. Но он и подумать не мог, что она убьёт себя, да ещё таким образом.

В комнате стояла вонь, как от сардин в масле — тот самый запах, который окружал Марго все последние дни.

Наконец Рэй встал на ноги и посмотрел вокруг. Бледная, застывшая от ужаса консьержка стояла в дверях, и Рэй сказал ей:

— Очнитесь. Вызовите «скорую» и полицию.

Около дома, на залитой весенним солнцем улице стоял мужчина и смотрел, как подъезжает «скорая». Он был небрит, серый костюм давно нуждался в чистке. Глаза у него были красные от недосыпа и алкоголя. Он подождал, пока не вынесли накрытое простынёй тело и не стих вой сирены, а потом зашагал прочь, фыркая время от времени и безостановочно ища что-то у себя в карманах, как будто надеясь найти там завалявшийся окурок или даже пару монет.

Так бывало всегда после того, как ему удавалось затушить ещё один яркий огонёк этого мира, разгоревшийся слишком сильно. Тупая головная боль и дрожь в ногах. Но такая уж у него работа. Уравновешивать состояние мира, осуществлять социальную справедливость. За каждую наркоманку, умершую в своей лачуге, полной мусора, должна быть сорвана роза, цветущая в роскоши. Справедливость — просто справедливость. И кто-то должен за этим следить. Кто-то должен поддерживать равновесие.

Дойдя до Геральд-сквер, он остановился на тротуаре около витрины «Мэйси» и простоял там минут пять — десять. Наконец он увидел красивую, хорошо одетую молодую женщину, которая переходила улицу, толкая перед собой коляску, в которой сидел белокурый малыш. Он перестал фыркать, выпрямился и улыбнулся, глядя на неё.

Когда Рэй был в квартире Марго, он нагнулся и подобрал с пола маленькую пластмассовую брошку с цветком, упавшую с её банного халата. С минуту он смотрел на неё, а потом опустил в карман. «Пусть что-нибудь будет на память о ней».

Перевод: Леонид Прокопенко

То, что ты ешь

Мама Эрика всегда ему говорила: «Ты — то, что ты ешь». Обычно семилетний Эрик съедал за ужином свою порцию мясного пирога, а после, лёжа в кровати, ощупывал свои руки и ноги пытаясь понять, не появляется ли на них корка.

Сколько пирожков с мясом нужно съесть, чтобы превратиться в мясной пирог?

А кого ты превратишься, если ел бутерброды с пастой «Мармайт»,[28] рыбные крокеты и сладкие сигареты, ватрушки со сливовым повидлом и лакричные палочки, яблоки и кукурузные хлопья?

Высоко на мансарде, в своей спальне, облокотившись на подоконник, Эрик разглядывал шиферные крыши пригорода южного Лондона и пытался представить, в кого же он превратится.

В какого-нибудь ужасного монстра, склизкого и стонущего; с глазами похожими на маринованные луковицы; с бугристой и чёрной как пикша кожей, покрытой отвратительными порами из которых сочится подливка и свисают нити бараньего жира.

Однажды, жарким полднем в августе, играя с друзьями на школьном дворе, Эрик упал. Он ободрал колено, и кровь просочилась ему в носок. Тем вечером, лёжа в кровати, Эрик чувствовал, как рана на ноге покрывается твёрдой корочкой и думал, что превращается в пирог с мясом.

В своей комнате, он часами разглядывал книгу со стишками. «Саймон-простак встретил пирожника». Пирожник! Его картинки в книге не было, но Эрику она была не нужна. Он и сам мог представить, что за ужасное создание это было. Горбатый, еле ковыляющий и глухо скулящий монстр с бугристой шкурой. Человек, который за свою жизнь съел слишком много пирожков и понёс страшное наказание за это. Человек, чья кожа постепенно превратилась в крошащееся тесто. Человек, чьи лёгкие и внутренности превратились со временем в мясной фарш. Пирожник!

Эрик лёг спать и ему снились кошмары про пирожника. Эрик слышал, как он гнусаво умоляет сквозь пузыри подливки: «Это просто невыносимо. Съешь меня, убей меня».

Несколько недель Эрик почти ничего не ел и всегда оставлял корки рядом с тарелкой. Его мама поговорила с врачом, и однажды доктор Уилсон посетил их дом, а Эрику пришлось отвечать на вопросы его голубому жилету в полоску и золотой цепочке часов.

— Эрик, тебе не нравится то, что ты ешь?

— Нет, сэр.

— Ты переживаешь из-за школы?

— Нет, сэр.

— Покашляй.

Эрик кашлянул.

— Вдохни и не выдыхай.

Эрик вдохнул и задержал дыхание.

Позже, в обклеенной коричневыми обоями прихожей, возле барометра, который всегда показывал «ясно», доктор тихо говорил его матери:

— Вы знаете, он практически здоров. Мальчики его возраста зачастую едят очень мало. Но когда он начнёт расти… он будет есть, чтобы жить; и будет жить, чтобы есть. Запомните мои слова и пополняйте кладовку.

Мама вернулась в гостиную, села и уставилась на Эрика; она казалась почти возмущённой тем, что он здоров.

— Доктор сказал, что с тобой всё в порядке.

Долгая пауза. — Правда?

Она опустилась на колени рядом с ним, и взяла его руку. Её глаза были такими бесцветными. Её лицо было таким бесцветным.

— Ты должен есть, Эрик. Должен есть, чтобы расти. Ты должен есть, иначе умрёшь. Ты — то, что ты ешь, Эрик.

— Этого я и боюсь, — прошептал он.

— Что?

— Этого я и боюсь. Если я съем слишком много пирожков.

— Что тогда?

— Если я съем слишком много пирожков, то превращусь в Эрика-пирожника.

Его мать рассмеялась. Её смех был ярким, острым, режущим. Как осколки разбитого зеркала в летней спальне.

— Нет, не превратишься. Еда придаёт тебе жизненных сил, вот и всё. Если ты поглощаешь жизненную силу, то сам становишься более живой. Это как уравнение. Поглощаешь жизнь — живёшь.

— Вот как.

Эрик понял. Внезапно пирожник оказался всего лишь сказкой. Развалился на куски: корка, тесто, комья начинки. Неожиданно пирожник оказался всего лишь пирогом. Эрик повзрослел. Теперь, наконец-то, он понял загадку человеческого бытия. Она была подобна уравнению. Поглощаешь жизнь — остаёшься живым. Ничего общего с мясными пирожками, рыбными котлетами, или ватрушками со сливовым повидлом. Всё просто. Если ты поглощаешь жизнь, ты живёшь.

Утро следующего дня было солнечным и удушливо жарким. Эрик — бледный мальчик с личиком эльфа, огромными карими глазами и оттопыреными ушами — скучающий и уставший от жары, сидел на крыше угольного сарая болтая ногами. Ему было не с кем играть. В школе его все задирали и дразнили «голованом». Футболистом он плохим, а когда пытался играть в крикет, то всегда промахивался.

На городской окраине, на заднем дворе дома, где жил Эрик, сильно пахло бузиной и мочой соседской кошки, которая украдкой лазила облегчиться в угольный сарай. Мама Эрика только что вывесила постиранное белье и с него прерывисто капало на асфальтовую дорожку. Прожилки перистых облаков пронзали голубое как размытые чернила небо над головой мальчика. Высоко на западе сверкнул в солнечном свете авиалайнер «Бристоль Британия». В газетах его называли «Шепчущий великан». Эрику это название казалось грустным и в тоже время довольно зловещим.

Мальчик наблюдал за мокрицей ползущей по горячей, рубероидной крыше угольного сарая. Она достигла его хлопковых шорт, а затем начала долгий и трудный обходной манёвр вдоль бедра.

Большим и указательным пальцем Эрик взял её. Мокрица сразу же свернулась в серый клубочек. Эрик подбросил её слегка, затем поймал. Повторил это два или три раза. Он задумался: что она чувствует, когда он её подбрасывает. Ей страшно? Или у неё недостаточно мозгов, чтобы испугаться?

Она была живой. Достаточно живой, чтобы ползать по крыше сарая. Значит, должна думать о чем-то. Эрик гадал, о чем она будет думать, если он съест её. Жизнь мокрицы станет частью его жизни. Его большая сущность безраздельно соединится с крошечной сущностью мокрицы. Может, именно тогда он поймёт о чём думает мокрица. В конце концов, ты — то, что ты ешь.

Он забросил похожую на таблетку мокрицу в рот. Та улеглась на языке и, наверное, подумала, что обнаружила уютное, влажное и тёплое местечко где-то в сарае, потому что развернулась на ложбинке его языка и начала сползать вниз по горлу. В какой-то момент Эрика затошнило, но он сдерживался и успокаивал себя. Мокрица по собственному желанию соединялась с ним жизнью, и это ему нравилось.

Она подползла к задней части горла, и Эрик её проглотил.

Он прикрыл глаза. Задумался: как скоро сознание мокрицы станет частью его собственного.

Кажется она слишком маленькая. Наверно их нужно съесть намного больше. Эрик спрыгнул с крыши сарая и стал обыскивать весь двор, поднимая кирпичи и камни, обшаривая отсыревшие углы. Каждую найденную мокрицу он засовывал в рот и проглатывал. Меньше чем за четверть часа, он нашёл тридцать одну штуку.

Вышла его мама с очередной корзиной стирки, и начала развешивать чулки и бельё.

— Эрик, что ты делаешь? — спросила она, прикрыв один глаз от солнца.

— Ничего, — ответил Эрик.

Пока она вывешивала одежду, он успел съесть ещё четыре мокрицы. Они похрустывали между зубов.

Той ночью, лёжа в постели и разглядывая потолок, он был уверен, что чувствует, как жизни мокриц сливаются с его телом и разумом. Эрик ощущал себя более живым и сильным. Если ты поглощаешь жизнь, ты живёшь.

На восьмой день рождения мама подарила ему велосипед. Он был стареньким, но она помыла его и заново покрасила в голубой цвет, а мистер Теддер из магазина подержанных грузовиков поменял тормоза и установил голубой гудок с резиновой грушей.

Эрик катался верх и вниз по Черчилль-роуд, дальше которой мама его не отпускала. Эта извилистая улица находилась вдали от главной дороги и была тихой и безопасной.

В один пасмурный день он наткнулся на голубя в канаве, дрожащего и прихрамывающего. Остановив велосипед поближе, Эрик посмотрел на птицу. Оранжевыми глазами-бусинками, голубь беспомощно поглядывал на него снизу вверх. Он то и дело отодвигался на несколько дюймов, но мальчик следовал за ним, колёса его велосипеда потрескивали с каждым шагом.

Голубь был живым. Жизненной силы в нем было гораздо больше чем в мокрице (которых мальчик ел горстями, где бы не находил, и муравьёв тоже, и пауков, и бабочек). Возможно, если Эрик съест его, то испытает краткий проблеск понимания, каково это — летать.

Он огляделся. Улица была пустынной. Три припаркованных машины, одна из которых стоит на кирпичах, и всё. Никто не смотрит. Лишь шум автобусов в отдалении.

Он прислонил велосипед к садовой ограде, взял раненого голубя и зашёл в проулок между двумя домами. Голубь вырывался и хлопал крыльями, Эрик ощущал пальцами бешеное биение его сердца. Он прижал жёсткую, костлявую грудку голубя ко рту и вгрызся в перья, мясо и сухожилия. Птица яростно сопротивлялась и издавал хриплый крик, который так раззадорил Эрика, что он кусал снова и снова, пока голубь не был растерзан в кровь, а зубы не начали вонзаться в кости, жилы, и нечто горькое и склизкое.

В один восхитительный момент Эрик почувствовал кончиком языка биение птичьего сердца. Затем он затолкал грудку голубя ещё глубже в рот, и убил его.

Из окна верхнего этажа за ним наблюдала пожилая женщина. Недавно она перенесла инсульт и не могла говорить. Она лишь могла в ужасе наблюдать, как мальчик вытирает с лица окровавленные останки птицы и, пропустив то, что он сотворил, голубиный танец, танец смерти.

Вернувшись домой, Эрик пробрался через заднюю дверь на кухню и вымыл лицо и руки в холодной воде. По белому фаянсу раковины струились прожилки крови. Он чувствовал гордость и восторг, словно научился летать. Услышал как мама зовёт его:

— Эрик?

Ему было одиннадцать, когда он притаился в душном угольном сарае, поджидая соседскую кошку. Когда она вошла, он поймал её и крепко замотал ей пасть леской, туго затягивая узлы. Кошка яростно сопротивлялась, бросаясь из стороны в сторону и царапая ему лицо и руки. Но Эрик был к этому готов. Он отрезал ей лапы садовыми ножницами, одну за другой. После он подвесил все ещё боровшуюся и корчившуюся от боли кошку на крюк вкрученный в низкий деревянный потолок. Кошка кругом разбрызгивала кровь. Эрик был весь в крови. Но Эрику кровь нравилась. Она была тёплой и солёной на вкус, как сама жизнь.

Он зарылся лицом в горячий спутанный мех на животе кошки, и впился в него зубами. Он хрустнул, лопнул и кошка почти взорвалась от боли. Эрик лизнул её лёгкие, пока они ещё дышали. В них был воздух — жизнь. Эрик лизнул её всё ещё бьющееся сердце. В нём была кровь — жизнь. Эрик взял жизнь кошки в рот и съел её, и кошка стала Эриком. Ты — то, что ты ешь. Эрик был кошкой, птицей, насекомым, и множеством пауков.

Эрик знал, что будет жить вечно.

Вскоре после своего шестнадцатилетия, Эрик отправился жить к бабушке с дедушкой в Эрлс Колн, в провинциальный Эссекс. Жаркие летние дни подобные засахаренному сиропу. Галлюцинаторные луга усеянные ярко-красными маками.

Вниз по реке, Эрик нашёл бело-коричневого телёнка. Тот запутался в колючей проволоке и громко мычал от боли. Эрик долго стоял рядом с ним на коленях и смотрел, как телёнок борется. Мимо пролетали бабочки; полдень был таким жарким, что казался распухшим от зноя.

Эрик снял джинсы, футболку, трусы и повесил на куст. Голый, он подошёл и потрогал телёнка. Тот жалобно изогнулся в колючей проволоке и лизнул ему руку.

Эрик взял в правую руку большой камень и переломал телёнку ноги — все четыре, одну за другой. Заревев от боли, телёнок упал на землю. Чтобы он больше не мычал, Эрик затолкал ему камень между челюстей. Он вспотел и тяжело дышал; крайняя плоть на затвердевшем члене туго оттянулась назад.

Эрик забрался на телёнка и изнасиловал его. Чёрная плоть, розовая плоть. Насилуя, он кусал его покрытую мягкой шерстью грудь, отрывая куски окровавленного мяса. Телёнок сопротивлялся и отбрыкивался, но Эрик был слишком сильным. Слишком много жизни было в нем. Жизни кошек, жизни собак. Эрик был их воплощением. Он провёл кончиком языка по глазу, который плавно затрепетал. Эрик куснул, и прозрачный желатиновый комок оптической жидкости проскользнул ему глотку как призовая устрица; и в это же время он кончил во внутренности умирающего животного.

Почти час он жрал, блевал и захлёбывался в крови. Когда он закончил, его окружали стаи мух. Лишь однажды телёнок вздрогнул. Эрик поцеловал его окровавленный анус из которого вязко сочилось его собственное семя. Он вознёс молитву о том, что все было ужасно и все было восхитительно. О превосходстве одной жизни над другой.

Небо в отдалении стало очень тёмным, гранитно-чёрным, послышались раскаты грома. По полю пронёсся порыв тёплого ветра, как предчувствие скорой смерти.

Закончив школу, Эрик нашёл работу в цветоделительной компании на юго-востоке Лондона, в Льюишэме. Он жил в квартире над закрываемым гаражом, всего в нескольких остановках от места работы. Сейчас Эрик был высоким; высоким и длинноногим; со странной, плавной походкой, которая может быть лишь у мужчины который никогда не встречался с женщинами, потому что ни одна женщина не угонится за ним. Он носил очки в черепаховой оправе, а волосы были острижены так коротко, что всегда торчали на макушке, как у какаду.

На работе Эрик сидел склонив голову за чертёжной доской, закрашивая дефекты цветоделения; его нос был так близко к целлулоидной плёнке фильма, что отражался в её черноте. Эрик почти ни с кем не разговаривал. Он приносил с собой термос из-под Овалтина,[29] но за обедом его никто никогда не видел. Недавно устроившаяся на работу Дебора Гиббс находила его одиноким, странным и довольно привлекательным. «В нём есть нечто байроническое», говорила она, и Кевин из отдела печатных форм хотел знать, не заигрывания ли это.

Каждый вечер после работы Эрик стоял на углу и ждал автобус, который отвезёт его домой. Он сядет на трёхместном сиденье на нижнем этаже,[30] а его бедро будет плотно прижиматься к бедру какой-нибудь едущей домой машинистки, или полной индианки в ярком платье и с сумками полными покупок на коленях. Ему нравилось чувствовать их тепло. Ему нравилось чувствовать их жизнь. Летом бывали безветренные дни, когда его нога была плотно прижата к женщине рядом с ним, и Эрик мог наклониться и откусить кусок её живой плоти.

В небе висел жёлтый значок заходящего солнца. В доме, когда он возвращался, почти всегда было безлюдно. Иногда мистер Бристоу чинил свой старенький «Стандарт 12», но обычно лишь эхо шагов Эрика, звон ключей, и ничего больше. Лишь отдалённый рассеянный шум пригородного Лондона.

Он поднимется по металлической пожарной лестнице и войдёт в квартиру. Небольшая кухня с деревянной сушилкой для посуды и постоянно капающим краном. Свернувшийся календарь за 1961 год, с видами Озёрного Края. Эрик принюхается, посвистит, включит электрический чайник. Потом пройдёт в гостиную, где в это время дня всегда темно и пахнет сыростью.

Он включит черно-белый телевизор, но убавит звук. На телевидении никто никогда не говорил ничего, что могло бы хоть немного заинтересовать Эрика. Все новости были о президенте Кеннеди, или о мистере К. и смерти, да ещё поп-музыка, в которой он не разбирался. Он слышал её днями напролёт. Она звучала из радиоприёмника на работе, но Эрик просто не понимал её. Это бесконечное надоедливое «бам», «бам» от которого начиналась головная боль. Он ощущал себя узником какого-то примитивного племени, которое даже не осознавало, что земля не плоская.

Единственная программа, которая Эрику нравилась, это «Полчаса с Хэнкоком», хотя она ни разу его не рассмешила. Ему нравились шутки вроде: «Наверное, моя мать была плохим поваром, но, по крайней мере, её подливка шевелилась.»

В спальне — незастеленная кровать. Вокруг неё — сотни приколотых к стенам рисунков. Анатомические наброски насекомых, крыс, собак и лошадей. Эскизы мокриц, эскизы голубей. Подробные карандашные зарисовки всего, что Эрик когда-либо ел. Каталог живых блюд Эрика: каждый рисунок подписан и датирован. Каждый как подтверждение легенды: ты — то, что ты ешь.

Под кроватью, в большой серой папке хранились другие рисунки. Особенные рисунки, которые не должна увидеть домовладелица, если ей вздумается зайти в квартиру когда он будет на работе.

На них было нарисовано то, что Эрик никогда не ел, но хотел бы попробовать. Новорождённые младенцы, едва появившиеся из матерей, всё ещё тёплые и парящие, как приношение из священной печи. Последы: Эрик всё отдал бы за возможность съесть плаценту, зарываясь лицом в горячий едкий хрящ. Мужские лица; детские бедра. Ломти женских грудей. Эрик тщательно зарисовывал их во всех деталях, старательно растушёвывая пока ребро его ладони не становилось серебристо-чёрным от стёртого графита.

Позже, когда солнце село за крыши и в доме стало совсем темно, Эрик направился в гараж. Он положил ладонь на зелёную, вспучившуюся от непогоды краску. Он не сказал ничего, просто закрыл глаза. Иногда Эрик чувствовал, что не принадлежит этой планете. Иногда — что он владеет ей, а все остальные вторгаются в его личное пространство.

Он повернул ключ в йельском замке и открыл раздвижные ворота. Они всегда жалобно скрежетали, даже после того как их смазали три или четыре раза. Эрик шагнул во тьму гаража и почувствовал запахи кожи, пыли, старого машинного масла, и преобладающий над всем запах крови и отчаяния.

Эрик закрыл за собой дверь, затем включил свет. К потолку гаража, сложной системой крюков, шкивов и грузов, были подвешены шесть или семь животных — собаки, кошки, кролики и даже коза. Их челюсти были крепко замотаны леской, чтобы они не могли издать ни малейшего звука, даже будучи подвешенными на крюки и проволоку, которые причиняли им бесконечные, неослабевающие муки. Большинство из них были искусаны там и тут. У чёрного лабрадора отсутствовала плоть на задних лапах, и в воздухе мотались лишь кости. Глаза козы были высосаны из глазниц, а вымя было разорвано и частично съедено, как огромный кровавый пудинг.

Эрик брал жизнь везде, где только находил. Эрик съедал всё, что жизнь ему предлагала. Он чувствовал себя сильным и мудрым и множественным, словно каждое съеденное им животное делилось с ним одним из своих инстинктов, или частичкой своего разума, своего естества. Эрик был уверен, что может бегать быстрее, балансировать лучше, острее ощущать запахи. Он был уверен, что может услышать собачий свисток.[31] Он был убеждён, что сможет летать, если съест достаточно много живых птиц.

Каждый вечер Эрик запирал дверь гаража, раздевался и складывал одежду на венский стул, стоящий для подобных случаев возле стены. Потом обнажённый Эрик кормился, пытаясь оставлять каждое животное в живых как можно дольше. Ничто не сравнится с взглядом в глаза животного, пока ты пережёвываешь его плоть. И перевариваешь её. Иногда, обнажённый, он приседал и испражнялся перед качающимися и страдающими животными, чтобы они могли стать свидетелями своей финальной участи: безжизненно упасть на замасленный бетонный пол!

Однажды, жарким вечером августа 1963-го, Дебора Гиббс подошла и присела на бюро Эрика. На ней был короткий белый топик без рукавов и зелёная мини-юбка; подняв взгляд, Эрик мог увидеть резинки красновато-коричневых чулок; бледные, пухлые ляжки и белые трусики.

Сэнди Джаррет из отдела разработок поспорила с Деборой на десять шиллингов, что та не уговорит Эрика пригласить её выпить. Сэнди пряталась за перегородкой из рифлёного стекла и пыталась сдержать хихиканье. Эрик видел, как покачивается её рыжая причёска.

— Интересно, что ты делаешь сегодня вечером, — сказала Дебора.

Эрик вытер кисть и внимательно посмотрел на неё сквозь черепаховую оправу очков.

— Ничего. А что?

— Не знаю. Я вот подумала: может ты захочешь сходить в «Голубой задрот».

— Куда? — Эрик покраснел.

— О, прости. Мы так называем «Голубой Грот». Это паб на Хилли-Филдс.

— Почему я должен идти туда? — спросил её Эрик. Его белая рука неподвижно лежала на чертёжной доске, словно была чужой и мёртвой. Ногти, безжалостно обкусанные до крови и едва зажившие, снова были обкусаны и снова кровоточили…

Дебора выгнулась и хихикнула. В соседнем офисе хихикнула Сэнди.

— Жарко же. Я думала, тебе понравится, вот и всё.

— Что ж… — сказал Эрик, пялясь на резинки чулок, разглядывая выпирающую плоть бёдер Деборы.

Они сидели возле «Голубого Грота», наблюдая, как полдюжины мальчишек играет в крикет. Эрик выпил две порции сидра и не спеша ел чипсы из пакета. Дебора пила апельсиновый джин и без умолку болтала.

— Сэнди говорит, что ты таинственный человек, — хихикнула она.

— Вот как?

— Она говорит, что возможно ты шпион, или что-то в этом роде.

— Нет, я не шпион.

— Но тайна у тебя всё же есть, так ведь?

— Вряд ли. Я просто верю, что нужно найти свой собственный путь в жизни и следовать ему, вот и все.

— И что же это за путь?

Эрик уставился на Дебору. До сих пор она не осознавала насколько он бледный. И что от него пахнет, и пахнет очень странно. От Эрика исходил сладковатый, но тошнотворный запашок, похожий на запах утечки газа. Дебора не ощущала ничего подобного с тех пор, как в каминной трубе её спальни умер скворец.

— Если хочешь, можешь прийти и взглянуть на мою квартиру, — сказал ей Эрик. — Я всё тебе покажу.

Они допили напитки и сели на автобус до дома Эрика. Солнце почти зашло. Эрик шагал засунув руки в карманы и выглядел жизнерадостней чем обычно; Дебора обнаружила, что идти с ним в ногу почти невозможно.

Они достигли дома Эрика. Было тихо и безлюдно. Машина мистера Бристоу была на месте, но его самого не было.

— Возможно он дома, пьёт чай. — заметил Эрик.

— Кто? — спросила Дебора. На одном из её чулок разошлась строчка, и она начала беспокоиться.

— Значит, Сэнди говорит, что я таинственный человек? Что ж, ей нужно прийти и увидеть это.

Эрик открыл дверь гаража, взял Дебору за руку и завёл внутрь. Там было так темно, что сперва она ничего не увидела. Эрик отпустил её руку, и Дебора стояла затаив дыхание, не зная что делать. Но затем дверь гаража закрылась за ней, и Эрик включил свет.

Он снял очки и положил их поверх брюк. Эрик был костлявый, сквозь бледную кожу просвечивали голубоватые вены, но его член торчал вертикально и был очень тёмным.

Дебора попыталась закричать, но Эрик заткнул ей рот так туго, что она могла только мычать: мфф, мфф, мфф. Обходя крюки и цепи, свисающие с каждой потолочной балки, он подошёл и остановился всего в шести-семи дюймах от неё. Дебора чувствовала его дыхание: оно неописуемо воняло гнилью.

Эрик снял с неё всю одежду, кроме чулок и поддерживающего их пояса и, усадив, привязал к венскому стулу. Её груди, перетянутые крест-накрест тонким шнуром, выпячивались из ромбовидных ячеек.

Эрик бросил быстрый взгляд ей между ног и протянул руку, чтобы прикоснуться, но Дебора так яростно замычала, что он замешкался.

— Я раньше никогда не видел обнажённую девушку.

Она пыталась крикнуть, чтобы он отпустил её, но неожиданно Эрик с показным равнодушием отвернулся. Затем повернулся обратно, держа в руке канцелярский нож.

— Ты — то, что ты ешь, Дебора. С этим не поспоришь. То, что ты ешь — пирожные и батончики «Марс». Раньше я всегда думал, что если съем слишком много пирожков, то сам превращусь в пирог. Можешь себе представить? Эрик — пирог!

Он выдвинул треугольное лезвие ножа и коснулся остриём её кожи, прямо чуть ниже грудины. Дебора видела нож, улыбку Эрика, его кожу цвета плесневелого сыра.

— Жизнь, вот смысл всего, — сказал он, и вскрыл Дебору прямо до светлых волос на лобке.

Она посмотрела вниз и увидела окровавленные внутренности, вывалившиеся ей на колени. Стоял зловонный запах, который Дебора раньше никогда не ощущала — запах крови, желчи и переваренной пищи. Затем она увидела Эрика погрузившего голову в зияющую полость её тела, всю голову целиком; почувствовала нестерпимые рывки зубов. Он был рядом с её печенью. Он был возле её почек, желудка и поджелудочной железы. Эрик пытался съесть её заживо изнутри.

Дебора чувствовала, что теряет сознание; чувствовала, что умирает. Она чувствовала, что мир вокруг погружается в темноту. Дебора сделала единственное, что могла — откинулась назад. Стул упал, она упала, Эрик упал. Он заревел от ярости, его голова была все ещё погружена в её залитое кровью тело. Напротив них, на своей Голгофе цепей, тяжело покачивалась полумёртвая коза.

Дрожа от боли и приближающейся смерти, Дебора лежала головой на бетонном полу. Эрик рвал, кусал и высасывал её печень, почти утопая в крови. Дебора повернула голову и увидела, что при падении правая рука отвязалась; что её правая рука свободна.

Ещё она увидела покачивающийся взад-вперёд крюк на конце цепи.

Её не волновало, хватит ей сил, или нет. Она собиралась это сделать несмотря ни на что. Дебора умирала, и такие слова как «невозможно» уже не имели смысла.

Она попыталась схватить цепь — раз, другой, затем поймала её. Эрик жадно жрал, не обращая ни на что внимания. Дрожащей, испачканной кровью рукой Дебора сжала крюк и подняла его так высоко, как только смогла. Она не могла кричать, она не могла плакать. Дебора была практически мертва. Возможно, в медицинском смысле, она была уже мертва.

Но она вонзила крюк между голых ягодиц Эрика так глубоко, насколько смогла, и ощутила как рвутся мышцы и сфинктер, как внутри её тела кричит Эрик. Приглушённый, влажный, бурлящий крик.

Словно алая маска самого дьявола, над зияющими губами её живота поднялось его лицо. Глаза были широко раскрыты, к зубам прилипли кроваво-чёрные кусочки печени, тонкие струйки крови вылетели из ноздрей. Эрик ревел, дёргался, крутился и пытался вытащить из себя крюк. Но, как только он начал это делать, Дебора схватила козу, коза упала на неё, и вся система грузов, цепей и противовесов Эрика тут же вышла из равновесия.

Пронзительно орущий Эрик был вздёрнут до потолка, где он раскачивался, корчился от боли, молился и плакал.

Дебора умерла. День умер. Эрик всё ещё был жив. Всю ночь он медленно вращался вокруг своей оси, ощущая почти нереальную в своей интенсивности боль. Он заснул, проснулся, и боль по-прежнему доминировала над всем.

Ближе к рассвету, Эрик попытался освободиться, дёргаясь на крюке вверх и вниз, пока тот не прорвал наконец кожу и внутренности. Эрик тяжело упал на пол гаража. Израненный и искалеченный он лежал, дрожа и хныкая, не в силах пошевелиться.

Тянулся день. Эрик слышал шум машин. Он слышал мистера Бристоу со своими гаечными ключами, посвистывающего и напевающего себе под нос. Вздрагивая и что-то бормоча, Эрик заснул.

Поздним вечером он почувствовал, как что-то дёргает его левое веко. Что-то острое, что-то болезненное. Эрик попытался отмахнуться, но открыв глаза понял, что ему не хватит сил надолго удерживать это вдалеке.

То была крупная, серая, помойная крыса; самая большая из тех, что он видел. Она не нападала на него, она просто кормилась. Крыса уставилась на его и с ужасающей определённостью он понял, что Эрик-пирожник встретил своего Саймона-простака, и что вскоре он станет всего лишь крысиным помётом в какой-нибудь неизвестной канаве, потому что ты — то, что ты ешь.

Впервые в жизни Эрик осознал греховную суть хищника, и взмолился о прощении, в то время как на него набросилась одна, затем другая, затем множество крыс; и его перекатывающееся тело скрылось под их окровавленным мехом.

Перевод: Шамиль Галиев (XtraVert)

Дитя Вуду

Я увидел Джими, нырнувшего в агентство новостей С. Г. Пателя на углу Клэрендон-роуд, и лицо у него было пепельно-серым. Сказав Далей «Господи, да это Джими», я последовал за ним, звякнув колокольчиком на двери. Мистер Патель, подписывавший стопки «Ивнинг Стэндардс», сказал мне: «Новый музыкальный экспресс» ещё не пришёл, Чарли, но я в ответ лишь покачал головой.

Я осторожно передвигался вдоль стеллажей с журналами, детскими изданиями и шутливыми поздравительными открытками. Откуда-то из глубины магазина доносился звук телевизора миссис Патель, наигрывавший музыкальную тему из «Службы новостей». В помещении стоял затхлый запах обёрточной бумаги, сладких креветок и греческого пажитника.

Свернув за угол стеллажей, я увидел Джими, стоявшего перед холодильником и смотревшего на меня широко раскрытыми глазами; не тем весёлым и озорным, как обычно, взглядом, а каким-то почти раненым, затравленным. Волосы были почти такие же, курчавые, и на нем были все тот же афганский камзол и пурпурные бархатные клёша — даже ожерелье чероки было то же самое. Но кожа имела какой-то бело-пыльный оттенок, и он меня по-настоящему испугал.

— Джими? — прошептал я.

Поначалу он ничего не сказал, но его окружал какой-то холод, и дело было вовсе не в холодильнике со всем его содержимым — горошком, морковной смесью и натуральными бифштексами.

— Джими… Я думал, ты умер, чувак, — сказал я ему. Я уже больше пятнадцати лет не называл никого «чувак». — Я был полностью, абсолютно уверен, что ты умер.

Он шмыгнул носом и откашлялся, причём его взгляд остался таким же затравленным.

— Привет, Чарли, — произнёс он. Голос его звучал хрипло, глухо и удолбанно, точно так же, как в тот вечер, когда я его видел в последний раз, 17 сентября 1970 года.

Я был настолько напуган, что едва мог говорить, но в то же время Джими выглядел настолько таким же, что я странным образом успокоился — словно шёл всё ещё 1970 год, а прошедших двадцати лет как не было. Сейчас я мог поверить, что Джон Леннон ещё жив, что Гарольд Вильсон по- прежнему премьер-министр, и повсюду царят вечные мир и любовь.

— Пытаюсь вернуться на флэт, чувак, — сказал мне Джими.

— Что? Какой флэт?

— На флэт Моники, чувак, в Лэнсдоун-Крисент. Я пытаюсь туда вернуться.

— А за каким чёртом тебе туда надо? Моника там больше не живёт. Насколько я знаю по крайней мере.

Джими потёр лицо, и казалось, будто пепел сыплется между его пальцев. Он выглядел сбитым с толку, испуганным, словно не мог собраться с мыслями. Но мне частенько приходилось видеть его обкуренным до умопомрачения, когда он нёс дикую тарабарщину, всё про какую-то планету или ещё что-то, где всё идеально, — божественную планету Высшего Разума.

— Где же ты был, черт бы тебя побрал? — спросил я. — Послушай, Далей на улице ждёт. Помнишь Далей? Пойдём бухнем.

— Я должен попасть на этот флэт, старик, — настаивал Джими.

— Зачем?

Он посмотрел на меня, как на крэзанутого.

— Зачем? Дерьмо! Делать мне просто не хрена, вот зачем.

Я не знал, что делать. Вот он, Джими, в трёх футах от меня, настоящий, говорящий, хотя Джими уже двадцать лет как умер. Я так и не видел тело, не был на его похоронах, потому что не было денег на проезд, но почему же тогда пресса и родственники говорили, что он умер, если он жив?

Моника нашла его в постели, остывшего, с побагровевшими от удушья губами. Врачи больницы Св. Марии подтвердили, что привезли его уже мёртвым. Он задохнулся, захлебнувшись собственной блевотиной. Он должен быть мёртвым. Тем не менее вот он, как в добрые старые психоделические времена — «Пурпурная дымка», «Дитя Вуду» и «У тебя есть опыт?».

Звякнул колокольчик на входе. Это Далей меня ищет.

— Чарли! — окликнула она. — Пойдём, Чарли, ужас, как выпить хочется.

— Может, пойдёшь с нами, выпьем? — спросил я у Джими. — Может, придумаем, как тебе попасть обратно в квартиру. Может, найдём тамошнего агента по недвижимости и поговорим с ним. Наверное, Кортни знает. Кортни знает всех.

— Я не могу пойти с тобой, чувак, никак, — уклончиво ответил Джими.

— А почему? Мы встречаемся с Дереком и прочими в «Бычьей голове». Они были бы рады тебя увидеть. Слушай, а ты читал, что Митч продал твою гитару?

— Гитару? — переспросил он, словно не мог меня понять.

— Твой Страт, на котором ты в Вудстоке играл. Он получил за него кусков где-то сто восемьдесят.

Джими издал глухой шмыгающий звук.

— Надо попасть на тот флэт, чувак, вот и всё.

— Но сначала давай бухнем.

— Нет, чувак, не получится. Я не должен никого видеть. Даже тебя.

— Что же ты тогда собираешься делать? — спросил я. — Где ты оформился?

— Нигде не оформился, чувак.

— Можешь у меня прописаться. У меня теперь дом на Клэрендон-роуд.

Джими покачал головой. Он даже не слушал.

— Я должен попасть на тот флэт, вот и всё. Без вариантов.

— Чарли! — возмутилась Далей. — Какого черта ты тут делаешь?

Я ощутил холодный пыльный сквозняк и повернулся; пёстрая пластиковая занавеска Пателей колыхалась, но Джими исчез. Я отдёрнул занавеску и крикнул: «Джими!» Но в заставленной креслами гостиной Пателей не было никого, кроме смуглого голозадого ребёнка с сопливым носом и бабушки преклонного возраста в ядовито-зелёном сари, которая смотрела на меня тяжёлым взглядом. Над выложенным коричневой плиткой камином висела ярко раскрашенная фотография семьи Бхутто. Извинившись, я ретировался.

— Что с тобой случилось? Я уже черт знает сколько жду на улице, — сказала Далей.

— Я видел Джими, — сообщил я.

— Какого Джими? — резко спросила она. Она была травлёной блондинкой, хорошенькой и вульгарной — и всегда нетерпеливой. Поэтому, должно быть, она мне так нравилась.

— Хендрикса. Джими Хендрикса. Он был здесь, только что.

Перестав жевать резинку, Далей уставилась на меня, открыв рот.

— Джими Хендрикса? В каком смысле Джими Хендрикса?

— Я видел его, он был здесь.

— Ты чего несёшь? Ты че, с дуба рухнул?

— Далей, он был здесь, Богом клянусь. Я только что с ним разговаривал. Он сказал, что ему нужно попасть на старый флэт Моники. Помнишь, тот флэт, где он…

— Совершенно вер-рно, — изобразила меня Далей. — Флэт, где он умер.

— Он был здесь, поверь. Он был так близко, что я мог к нему притронуться.

— Ты съехал, — объявила Далей. — Как бы там ни было, больше ждать не буду. Пойду в «Бычью голову» и выпью.

— Послушай, подожди, — сказал я. — Давай-ка заглянем на флэт Моники и посмотрим, кто там сейчас живёт. Может, они знают, что происходит.

— Да не хочу я, — возразила Далей. — Ты прям — козёл. Он умер, Чарли. Он уже двадцать лет, как умер.

Но в конце концов мы добрались до флэта и позвонили в дверь. Мы увидели, как шевелятся грязные тюлевые занавески, но прошло немало времени, пока мы не услышали, как кто-то приближается к двери. Холодный угрюмый ветер гулял между домов. Ограда была забита газетами и пустыми целлофановыми пакетами, а деревья были низкорослыми и голыми.

— Сомневаюсь, что здесь кто-то ваще знает, что здесь когда-то жил Джими Хендрикс, — фыркнула Далей.

Наконец дверь приоткрылась примерно на дюйм, и появилось бледное женское лицо.

— Чего вам?

— Послушайте, — заговорил я. — Прошу прощения за беспокойство, но у меня есть один знакомый, который когда-то здесь жил, и он хотел узнать, не будете ли вы возражать, если он сюда зайдёт и посмотрит. Просто, понимаете, чтобы вспомнить былое.

Женщина не ответила. По-моему, она даже и не поняла, о чем это я толкую.

— Это ненадолго, — сказал я. — Буквально на пару минут. Просто вспомнить старые времена.

Она закрыла дверь, не сказав ни слова. Мы с Далей остались на крыльце под холодным северным желтоватым небом Лондона.

Чернокожая женщина в блестящем плаще от «Маркс энд Спенсер» толкала через улицу огромную ветхую коляску, набитую детьми и покупками.

— А теперь что собираешься делать? — поинтересовалась Далей.

— Не знаю, — ответил я. — Пойдём-ка все-таки выпьем.

Мы доехали до «Бычьей головы» и уселись у окна, выходившего на Темзу. Прилив закончился, и река выглядела лишь темно-серой полоской на фоне покатых валов чёрного ила.

Там был Кортни Таллок, а ещё Билл Франклин, Дэйв Блэкмен, Маргарет и Джейн. Я вдруг сообразил, что знал их уже в 1970-м, когда Джими был ещё жив. Странное было ощущение, как во сне.

Как там написал Джон Леннон? «Хоть и был я слугой в твоей тёмной хижине, я не стану кормить нормана».

Я спросил Кортни, не знает ли она, кто живёт на старом флэту Моники, но он покачал головой.

— Знакомых лиц уже нет, чувак, давно нет. Всё уже не так, как было раньше. Я имею в виду, там всегда было запущено и убого и все такое прочее, но все знали, где они, чёрные и белые, водитель автобуса и шлюха. А теперь эти ребятишки перешли все границы. Это как другой мир.

Но Дэйв сказал:

— Я знаю, кто въехал в этот флэт после Моники. Это был

Джон Драммонд.

— Тот самый Джон Драммонд? — спросил я. — Гитарист Джон Драммонд?

— Точно. Но он прожил там всего несколько месяцев.

— Какой-то ты сегодня нудный, Чарли, — заговорила Далей. — Можно мне ещё выпить?

Я принёс ещё: коктейль для Далей, пиво для себя. Кортни рассказывал анекдот.

Я не знал, что Джон Драммонд жил в той же квартире, что и Джими. На мой взгляд, гитаристом Джон был получше, чем Джими — по технике, во всяком случае. Он всегда был более целеустремлённый, более изобретательный. Он, как и Джими, умел заставить гитару говорить, но у него она звучала не так сумбурно, как у Джими, не так зло и разочарованно. И он никогда не играл так неровно, как Джими в Вудстоке, или так провально, как Джими в Сиэтле, когда он делал свой последний в Америке концерт. Джон Драммонд поначалу играл с Грэмом Бондом, затем — с Джоном Мэйеллом, а потом уже — с собственной «супергруппой» «Крэш».

Со своей «Лихорадкой» Джон Драммонд занял первое место по обе стороны Атлантики. Но потом, без всякого предупреждения, он вдруг оставил сцену и ушёл, сопровождаемый газетными сообщениями и насчёт рака, и про рассеянный склероз, и о хронической привычке к героину. Тогда его видели в последний раз. Это было… когда же? Году в 1973— 1974-м или где-то около того. Я даже не знал, жив ли он ещё.

В ту ночь в моей однокомнатной квартирке на Холланд-Парк-авеню зазвонил телефон. Это был Джими. Голос его был далёким и глухим.

— Не могу долго говорить, чувак. Звоню из будки на Квинсуэй.

— Я заезжал на флэт, Джими. Та баба меня не пустила.

— Я должен туда попасть, Чарли. Без вариантов.

— Джими… Я кое-что узнал. После Моники там жил Джон Драммонд. Может, он смог бы помочь.

— Джон Драммонд? Имеешь в виду того паренька, что все время ошивался вокруг и хотел играть с «Экспириенс»?

— Тот самый, потрясающий гитарист.

— Дерьмом он был. И играл дерьмово.

— Не надо, Джими. Он замечательно играл. Его «Лихорадка» стала классикой.

На другом конце линии наступила долгая пауза. Я слышал звуки машин и дыхание Джими. Потом Джими спросил:

— Когда это было?

— Что было?

— Ну эта песня, что ты назвал, когда это было?

— Не помню. Где-то в начале семьдесят четвёртого, кажется.

— И он хорошо играл?

— Потрясающе.

— Не хуже меня?

— Если хочешь чистую правду, не хуже.

— И звучал он, как я?

— Да, но немногие с этим соглашались, потому что он белый.

Я посмотрел на улицу. Нескончаемый поток машин проносился мимо моего дома в сторону Шепхёрдс-Буш. Я вспомнил, как Джими много лет тому назад пел «Crosstown Traffic».

Джими спросил:

— А где сейчас этот самый Драммонд? Ещё играет?

— Никто не знает, где он. Его «Лихорадка» стала хитом номер один, а потом он ушёл. «Уорнер Бразерс» не нашли даже, кому предъявить иск.

— Чарли, ты должен оказать мне услугу, — хрипло потребовал Джими. — Найди этого парня. Даже если он умер и ты сможешь узнать только, где его похоронили.

— Джими, ради Бога. Я даже не знаю, с чего начать.

— Прошу, Чарли. Найди его для меня.

Он повесил трубку. Я долго стоял у окна, испытывая страх и подавленность. Если Джими не знал, что Джон Драммонд так хорошо играл, если он не знал, что «Лихорадка» Джона занимала первое место, — тогда где он был последние двадцать лет? Где он был, если не умер?

Я позвонил Нику Кону, и мы встретились в душном вечернем питейном клубе в Мэйфер. Ник написал примечательный труд о поп-музыке шестидесятых, «Авопбопалупа-Алопбамбум», и знал почти про всех, в том числе о «битлах», Эрике Бердоне, «Пинк Флойдах» «космического» периода, Джими и, конечно, о Джоне Драммонде.

Он черт знает сколько не видел Джона, но лет шесть назад он получил открытку из Литлхэмптона, что на Южном побережье, и там почти ничего не было, кроме того, что Джон пытается привести в порядок душу и тело.

— Он не пояснил, что он конкретно имеет в виду, — сказал мне Ник. — Но он всегда был таким. У меня было такое ощущение, будто он всегда думает о чем-то другом. Вроде как пытается справиться с чем-то, что происходит внутри него.

В Литлхэмптоне в середине зимы было ветрено и уныло. Парк аттракционов был закрыт, пляжные домики закрыты, а индейские каноэ, связанные вместе, болтались посреди лодочного пруда, чтобы до них никто не добрался. Желтовато- коричневый песок кружился по дорожке, а среди кустиков прибрежной травы носились старые конфетные фантики.

Я несколько часов бродил по центру города в поисках Джона Драммонда, но в тот первый вечер я не увидел там никого от трёх до шестидесяти пяти лет. Начинался дождь — холодный, затяжной дождь, — и я позвонил в дверь одной краснокирпичной виллы эдвардианского стиля неподалёку от моря и снял себе комнату на ночь.

Заведение было не из лучших, но зато тёплым. А ещё была рыба с жареной картошкой на ужин, который я разделил с двумя коммивояжёрами, матерью-одиночкой и её сопливым вертлявым мальчишкой в засаленных штанах, а также с отставным полковником, у которого были щетинистые усы, пиджак с кожаными заплатками на рукавах и привычка откашливаться со звуком, напоминавшим артиллерийскую канонаду.

Барабан не гремел, поп его не отпел — просто тело на вал отнесли мы.

Утром дождь ещё шёл, но я все равно побрёл по серебристо-серым улицам в поисках Джона Драммонда. Наткнулся я на него совершенно случайно, в пивнухе на углу Ривер-роуд, где он сидел в каком-то закутке с нетронутой кружкой пива и опустошённым наполовину пакетиком хрустящего картофеля. Он непрерывно курил, глядя в пустоту.

Он очень похудел по сравнению с тем временем, когда я его видел в последний раз, и его седеющие волосы были сильно спутаны. Он немного напоминал постаревшего Пита Тауншенда. На нем были чёрные штаны в обтяжку и огромная чёрная кожаная куртка с неимоверным количеством молний и висюлек. На лацкане у него был значок с тремя парами бегущих ног и надписью «Тур бегунов 1986».

Я поставил своё пиво рядом с его стаканом и придвинул стул. Он даже не взглянул на меня.

— Джон? — окликнул я не слишком уверенно.

Он скользнул по мне взглядом и прищурился.

— Джон, я — Чарли. Чарли Гуд. Ты меня помнишь?

— Чарли Гуд? — тупо переспросил он. Потом очень медленно, словно узнавание проникало в его сознание, словно камешек, опускающийся в патоку, он заговорил:

— Ча-а-арли Гуд! Реально! Чарли Гуд! Как твоё ничего, чувак? Я же тебя не видел с… А когда я тебя в последний раз видел?

— На острове Уайт.

— Точно. Остров Уайт. Мать твою.

Я отпил немного пива и отёр губы тыльной стороной ладони.

— Я тебя со вчерашнего дня ищу, — сообщил я ему.

Он затянулся окурком сигареты, потом её потушил. Он

ничего не ответил, даже казалось, будто он меня не слышит.

— Даже сам не знаю, зачем, — сказал я, стараясь, чтобы голос звучал как можно небрежней. — Штука в том, что Джими меня попросил.

— Джими тебя попросил?

— Глупо звучит, верно? — произнёс я, деланно улыбаясь. — Но я с ним встретился в Ноттингем-Хилл. Он ещё жив.

Джон достал ещё одну сигарету и прикурил от дешёвой пластмассовой зажигалки. Теперь он не сводил с меня глаз.

Я сказал уже серьёзнее:

— Он пытался попасть в старую обитель Моники. Он не сказал зачем. Дело в том, что он узнал, что ты там жил ка- кое-то время, после того как он… в общем, когда его там не стало. Он сказал, чтобы я тебя нашёл. Сказал, что это крайне важно. Не спрашивай меня почему.

Джон выдохнул дым.

— Ты видел Джими, и Джими сказал, чтобы ты меня нашёл?

— Именно так. Я понимаю, это выглядит глупо.

— Нет, Чарли. Это не выглядит глупо.

Я подождал, пока он ещё что-нибудь скажет — объяснит, что происходит, — но он не хотел или не мог. Он сидел, курил, потягивал пиво и иногда приговаривал: «Джими тебя попросил, о мать твою». Или напевал кусок из какой-нибудь старой песни Джими.

В конце концов он осушил стакан, поднялся и сказал:

— Пойдём, Чарли. Тебе лучше увидеть, в чем тут дело.

Джон, сутулый, с тощими ногами, повёл меня по дождю.

Мы перешли Ривер-роуд и вошли в Арун-тирейс, где длинной вереницей стояли небольшие викторианские коттеджи с шиферными крышами и выложенными майоликой крылечками. От кустов воняло кошачьей мочой, а в ветках болтались мокрые пачки из-под сигарет. Джон толкнул калитку дома 17 под названием «Каледонский» и открыл дверь своим ключом. В доме было сумрачно и полно всяких фенечек: миниатюрный корабельный штурвал с заделанным в него барометром, гипсовый бюст седого араба с соколом на плече, огромная уродливая ваза, заполненная выкрашенной в розовый цвет пампасной травой.

— Моя комната наверху, — сказал он и начал первым подниматься по лестнице с невероятно крутыми ступеньками, покрытыми ветхой красной дорожкой. Мы добрались до площадки, и он открыл дверь небольшой жилой комнаты — простой, холодной британской спальни с вышитым покрывалом на кровати, полированным шкафом и плиткой. Единственным признаком того, что это жильё одного из лучших рок-гитаристов после Эрика Клэптона, был блестящий чёрный «Фендер Страт» с отпечатками пальцев по всей поверхности.

Джон выдвинул убогое плетёное кресло с продавленным сиденьем.

— Чувствуй себя как дома, — сказал он мне, а сам уселся на край кровати и снова достал свои сигареты.

Я боязливо присел, чувствуя себя так, словно сижу на дне высохшего колодца. Я наблюдал, как он снова прикуривает и нервно затягивается. Он выглядел все более возбуждённым, и я не мог понять почему.

Но через некоторое время он заговорил низким, безжизненным голосом.

— Джими всегда вспоминал о том времени, когда он гастролировал с «Флеймс», — за много лет до того, как он прославился и все такое прочее, сразу после увольнения из десантных войск. Они выступали в каком-то Богом забытом городишке в Джорджии, и Джими связался с той птичкой. Никогда не забуду, что он про неё сказал: «Сексуальная до мозга костей». Короче говоря, он все ночи проводил с ней, даже если приходилось опаздывать на гастрольный автобус, даже несмотря на то что эта птичка была замужем и все время твердила ему, что муж её прибьёт, когда она придёт домой.

Он сказал ей, что хочет быть знаменитым, а она ему — конечно, ты можешь прославиться. Как-то часа в четыре утра она отвела его к одной старой колдунье, и та колдунья дала ему вуду. Она сказала ему, что пока он кормит того вуду, с ним все будет хорошо, он прославится на весь мир и все его желания будут исполняться. Но в тот день, когда он перестанет кормить этого вуду, вуду заберёт всё обратно, и он станет дерьмом и больше ничем, просто дерьмом.

Но славы Джими хотел больше всего на свете. Он хорошо играл на гитаре, но хотел играть на гитаре великолепно. Он хотел быть настолько великолепным, чтобы никто даже поверить не мог, что он земной человек.

— И что же случилось? — спросил я. Дождь забарабанил по стеклу, словно горсть смородины.

Джон выпустил дым через нос и пожал плечами.

— Она дала ему вуду, а остальное — уже история. Он играл с «Айли Бразерс», с Литтл Ричардом, с Кертисом Най- том. Потом он прославился; потом он умер. Почему, ты думаешь, он написал ту песню «Дитя вуду»? Он и был дитя вуду, вот и всё, и это правда.

— Джон, но он ещё жив, — возразил я. — Я его видел, я разговаривал с ним. Иначе бы меня тут не было.

Но Джон покачал головой.

— Он умер, Чарли. Двадцать лет, как умер. Когда он прославился, он стал морить голодом того вуду, а в отместку вуду сделал его слабым, свёл его с ума. Джими хотел играть для народа, но вуду заставил его играть музыку, которая была за пределами понимания обычных людей. Это было за пределами понимания даже великих гитаристов. Помнишь Робина Трауэра из «Прокол Харум»? Он поехал в Берлин посмотреть на Джими и сказал, что он был великолепен, но народ не врубался. Робин был одним из величайших гитаристов всех времён, но даже он не врубался. Джими играл на гитаре так, что этого никто не поймёт ещё сотню лет.

И тогда Джими попытался избавиться о вуду, но в конце концов вуду избавился от него. Вуду свёл с ним счёты, чувак: раз ты не живёшь со мной, значит, не живёшь вовсе. Но ты и не умираешь. Ты — ничто, ты — абсолютное ничто. Ты — раб, ты — слуга, и так будет вечно.

— Дальше, — прошептал я.

— Ему оставалось сделать одно, а именно — доставить вуду обратно в тот городок в Джорджии, где он его получил. Это означало, что ему придётся оставить свою могилу в Сиэтле, пробраться в Англию, забрать своего вуду, самому доставить его той колдунье и подарить его ей. Потому что если человек, которому ты его возвращаешь, не хочет брать его в подарок, он остаётся твоим, старик. Остаётся твоим навсегда.

Я сидел в этом нелепом кресле с продавленным сиденьем и не верил собственным ушам.

— Что ты такое говоришь? То есть Джими превратился в какого-то зомби? Вроде живого мертвеца?

Джон курил и смотрел в сторону, даже не пытаясь меня убеждать.

— Я видел его, — упорствовал я. — Я видел его, и он говорил со мной по телефону. Зомби не звонят тебе по телефону.

— Послушай, что я тебе скажу, чувак, — произнёс Джон. — Джими стал мертвецом с того момента, как принял этого вуду. Таким же, как и я.

— О чем это ты?

— Хочешь, чтобы я показал?

Я сглотнул.

— Не знаю. Пожалуй. Ладно, покажи.

Он неловко поднялся, снял неряшливую чёрную куртку и бросил её на кровать. Потом, скрестив руки, он задрал футболку.

У него была белая кожа и был он настолько тощим, что напоминал скелет, и я видел его рёбра, артерии и как под кожей бьётся сердце. Но больше всего меня потряс вид его живота, к которому тонкими бечёвками, сплетёнными из волоса, была привязана маленькая плоская чёрная фигурка, очень напоминающая африканскую статуэтку, похожая на обезьянку. Она была украшена перьями и кусочками дублёной шкуры.

Каким-то образом эта обезьянья фигурка стала частью Джона. Невозможно было определить, где заканчивается она и начинается тело Джона. Его кожа, казалось, обволокла чёрную головку и покрыла тонкой прозрачной плёнкой скрюченные чёрные лапки.

Некоторое время я разглядывал Джона, а потом он опустил футболку.

— Я нашёл это под половицами в коридоре у Моники. Оно было завёрнуто в старую рубашку Джими. Почти уверен, что Моника ничего про это не знала. Я понимал, что это опасно и нелепо, но я хотел славы, старик. Я хотел денег. Думал, управлюсь с этим, как и Джими думал, что управится.

Я носил его некоторое время, не туго привязал к поясу под рубашкой и кормил его всякими кусками, как кормят домашнюю живность. За это он как бы пел мне; это трудно объяснить, если ты этого сам не испытал. Он пел для меня, а мне оставалось лишь играть то, что он пел.

Но потом он захотел большего. Он прижимался все теснее и теснее, и я нуждался в нем все сильнее, потому что когда он прижимался теснее, он пел совершенно потрясающую музыку, а я играл все лучше и лучше. Однажды, проснувшись утром, я обнаружил, что он проделал дырку в моей коже и вроде как вдавил свой рот внутрь меня. Было больно, но музыка становилась все лучше. Мне даже не надо было к ней прислушиваться, она была во мне. Мне даже не надо было кормить его всякими объедками, потому что он всасывал то, что ел я.

И только когда он начал брать жратву прямо из моего живота, я понял, что происходит на самом деле. А к тому времени я играл музыку, в которую уже никто не врубался. К тому времени я зашёл уже так далеко, что возврата не было.

Джон замолчал, откашлялся.

— Джими снял его до того, как он проник в его потроха. Но без него он уже ни черта не мог играть. Это потребность, старик. Это хуже любого наркотика, какой ты только можешь себе представить. Он пробовал и травку, и ЛСД, и бухло, и все прочее, но пока тебе не потребуется вуду, ты вообще не знаешь значения слова «потребность».

— И что ты собираешься делать? — спросил я.

— Ничего. Продолжать жить.

— И ты не можешь отдать его Джими?

— И что, покончить с собой? Эта штуковина — часть меня, чувак. С таким же успехом ты можешь вырвать у меня сердце.

Мы сидели с Джоном и говорили о шестидесятых годах, пока не стало темнеть. Мы говорили про Бонди в брайтонском «Аквариуме», Джоне Мэйелле, Крисе Фарлоу и «Зут Мани» в «Олл-Найтере» на Уардур-стрит, где можно было получить по фейсу лишь за взгляд на чужую девчонку. Мы вспоминали о том, как холодными солнечными осенними вечерами сидели в «Тутинг Грейвни Коммон» и слушали «Тэртлс» по транзистору. Мы говорили про «Бострит Раннерс» и про «Крейзи Уорлд» Артура Брауна, про девушек в мини-юбках и белых сапожках. Все прошло, чувак. Все растаяло, словно пёстрые прозрачные призраки. Нам тогда и в голову не приходило, что все это может когда-нибудь закончиться.

Но однажды унылым вечером в 1970-м я брёл по Чансери-лейн и увидел заголовок в «Ивнинг стандард» — «Джими Хендрикс умер»: с таким же успехом они могли объявить, что твоя юность закончилась.

Я ушёл от Джона после восьми. У него в комнате было так темно, что я едва видел его лицо. Разговор закончился, и я ушёл, вот и всё. Он даже не попрощался.

Я вернулся в пансионат. Когда я вошёл в дом, полковник с щетинистыми усами поднял тяжёлую чёрную телефонную трубку и сурово объявил:

— Это вас.

Я поблагодарил его, а он громоподобно откашлялся.

— Чарли? Это Джими. Ты его нашёл?

Поколебавшись, я сказал:

— Да. Да, нашёл.

— Он ещё жив?

— В каком-то смысле, да.

— Где он, чувак? Мне нужно знать.

— Не уверен, что должен тебе говорить.

— Чарли… Разве мы не были друзьями?

— Были, пожалуй.

— Чарли, ты должен мне сказать, где он. Должен.

В голосе его звучала такой страх, что я понял: надо сказать. Я как бы со стороны, словно чревовещатель, слышал, как называю адрес. Я и думать не смел, что может случиться, когда Джими попытается вернуть своего вуду. Может, с самого начала мне не следовало совать нос в чужие дела. Говорят же, очень опасно связываться с покойниками. У покойников другие потребности, чем у живых, другие желания. Покойники куда более кровожадны, чем мы можем себе представить.

На следующее утро после завтрака я отправился к Джону. Я позвонил в дверь, и меня впустила суетливая старушка, у которой на плече сидел полосатый кот.

— От вас, ребята, одни неприятности, — пожаловалась она, шаркающей походкой удаляясь по коридору. — Один шум. Только громкая музыка. Вы просто хулиганы какие-то.

— Простите, — произнёс я, хотя и сомневался, что она меня слышит.

Я поднялся по лестнице к комнате Джона. Перед дверью я замешкался. Я слышал кассетник Джона и звук бегущей воды. Я постучался, но слишком тихо, чтобы Джон меня услышал. Постучал ещё, уже громче.

Ответа не было. Лишь струйка воды из крана и кассетник, крутивший «У тебя есть опыт?».

— Джон! — позвал я. — Джон, это Чарли!

Я открыл дверь. Я знал, что произошло, ещё до того, как полностью осознал открывшуюся моему взгляду картину. Джими побывал здесь до меня.

Туловище Джона лежало на пропитанном чем-то темным покрывале; его тело было вскрыто и разодрано так, что лёгкие, кишки и печень были обильно разбросаны вокруг, скреплённые обрывками жира и кожи. Голова плавала в наполненной по края раковине, покачиваясь вверх-вниз вместе с потоком воды. Время от времени правый глаз укоризненно поглядывал на меня из-за фаянсовой закраины. Оторванные ноги в луже крови были засунуты под кровать.

Вуду исчез.

Я провёл в Литлхэмптоне неделю, «помогая полиции в расследовании». Они знали, что я этого не делал, но сильно подозревали, что я знаю, кто это сделал. А что я мог им сказать — «Конечно, инспектор! Это был Джими Хендрикс!»? Меня бы тогда упрятали в одну из психушек на побережье в Истбурне.

Джими больше не объявлялся. Не знаю, как покойники переплывают море, но точно знаю, что они это делают. Это одинокие фигурки, стоящие у поручней зарегистрированных в Исландии транспортных судов, всматривающиеся в пенную кильватерную струю. Это безмолвные пассажиры на местных автобусах.

Возможно, он убедил старуху забрать вуду обратно. Может, нет. Но я пришпилил к стенке у себя на кухне обложку альбома «У тебя есть опыт?», иногда смотрю на неё, и мне хочется думать, что Джими упокоился.

Перевод: Владимир Иванович Малахов

Лэрд Дунайн

Вдалеке, среди лугов, окутанных золотистым утренним туманом, появился лэрд Дунайн, облачённый в шотландскую юбку и толстый серо-жёлтый свитер, с меховой кожаной сумкой на боку. Его бледное худощавое лицо привлекало взгляд художника, ярко-рыжая борода походила на языки пламени, волосы спутались, словно заросли чертополоха.

Типичный шотландец — такими их изображают на банках с печеньем и бутылках виски. Но этот человек выглядел таким суровым и печальным, и на лице его отражался духовный голод.

Клэр увидела его в первый раз за все время, проведённое здесь. Она вытянула руку с кистью и постучала Дункана по плечу:

— Гляди, вон он! По-моему, он смотрится потрясающе! Все девять учеников художественной школы обернулись и уставились на лэрда, который с надменным видом шагал по усыпанной галькой тропе позади замка Дунайн. Сначала он делал вид, что не замечает их, и выступал, сцепив руки за спиной и высоко подняв голову. Очевидно, он был занят лишь тем, что вдыхал чудесный летний воздух, осматривал свои владения и размышлял о вещах, о которых обычно размышляют шотландские горцы: сколько оленей убить на охоте и как убедить членов Комитета по развитию Северного нагорья провести в замок электричество.

— Интересно, он согласится нам позировать? — спросила Марго, толстушка с кудрявыми волосами, приехавшая из Ливерпуля. Марго призналась Клэр, что занялась рисованием потому, что блуза художника скрывает её полные бедра.

— Можно попробовать попросить его, — предложила Клэр, обладательница прямых тёмных волос, собранных в пучок, и серьёзного лица с ясными чертами.

Её муж, её бывший муж, часто повторял, что она похожа на «школьную учительницу-атеистку». Её рабочая блуза, обруч на волосах и круглые очки лишь усиливали это впечатление.

— Он так романтично выглядит, — вздохнула Марго. — Как Роб Рой. Или Добрый Принц Чарли[8].

Дункан принялся рыться в своей коробке с акварелью, пока не обнаружил обкусанный окурок. Затем зажёг его при помощи пластиковой зажигалки с переводной картинкой, изображавшей полуголую девицу.

— Проблема с занятиями живописью в Шотландии, — начал он, — в том, что всё вокруг выглядит так дьявольски романтично. Вы вкладываете сердце и душу в пейзаж с видом Гленмористона, а затем обнаруживаете, что получился какой-то коврик для кошки от Вулворта.

— И все же мне хотелось бы, чтобы он позировал нам, — сказала Марго.

Художники расположились со своими мольбертами на поросшем травой склоне к югу от замка Дунайн, как раз над обнесённым каменной стеной огородом. За огородом луг медленно, плавно понижался и достигал берегов Каледонского канала, соединяющего северо-восточную оконечность озера Лох-Несс и залив Инвернесс, переходящий дальше в залив Мари-Ферт. Вчера на канале проходила регата, целый день по воде скользили парусники, и отсюда казалось, что они, как в странном сне или кошмаре, плывут среди полей и изгородей.

Мистер Моррисси крикнул:

— Обратите особое внимание на освещение, сейчас свет золотистый и очень ровный, но это ненадолго.

Мистер Моррисси, лысый суетливый человечек с покатыми плечами, был их преподавателем; он первым приветствовал учеников в замке Дунайн и показал им спальни («Вы будете в восторге, миссис Брайт… такой вид на сад…»); сейчас он руководил их занятиями по пейзажной живописи. Он был неплохим педагогом, в своём роде. Наброски его отличались строгостью, рисовал он монохромные работы. Он не потерпел бы сентиментальности.

— Вы приехали в Шотландию не для того, чтобы изображать сцены из «Гленского монарха»[9], — сказал он, собрав группу на железнодорожной станции в Инвернессе. — Вы здесь, чтобы писать жизнь и природу в освещении, равного которому нет во всем мире.

Клэр вернулась к наброску углём, но, продолжая уголком глаза наблюдать за хозяином замка, заметила, что лэрд медленно направляется через луг к ним. Почему-то это взволновало её, движения её стали более быстрыми и небрежными. Неожиданно она обнаружила, что лэрд стоит всего в двух-трёх футах от неё, по-прежнему сложив за спиной руки. От него исходили какие-то мощные флюиды — она словно почувствовала, как его густая рыжая борода покалывает внутреннюю сторону её бёдер.

— Что ж, неплохо, — в конце концов произнёс он с сильным шотландским акцентом. — Я бы сказал, что у вас есть задатки художника. Вы отличаетесь от остальных хохотушек Гордона.

Клэр покраснела и почувствовала, что не в состоянии продолжать работу. Марго хихикнула.

— Ну же, — сказал лэрд, — я вам не льщу. Вы хорошо рисуете.

— Это не совсем так, — возразила Клэр. — Я начала заниматься всего семь месяцев назад.

Лэрд подошёл ближе, и Клэр ощутила исходящий от него запах твида, табака, вереска и чего-то ещё приторно-сладкого — она никогда прежде не слышала такого запаха.

— Вы неплохо рисуете, — повторил он. — Ваш рисунок хорош; и могу побиться об заклад, что и кистью вы владеете не хуже. Мистер Моррисси!

Мистер Моррисси поднял на лэрда взгляд — лицо его стало совершенно белым.

— Мистер Моррисси, вы не будете возражать, если я похищу у вас эту необъезженную кобылицу?

Преподаватель явно колебался:

— Мы собирались посвятить сегодняшнее утро пейзажу.

— Да, конечно, но сейчас ей не повредит немного портретной живописи, не правда ли? А я умираю от желания получить собственный портрет.

Мистер Моррисси с большой неохотой ответил:

— Нет, думаю, это не повредит.

— Тогда решено, — объявил лэрд и тут же принялся складывать мольберт Клэр и собирать её коробку с красками.

— Минуточку, — начала Клэр, готовая рассмеяться при виде подобной наглости.

Лэрд Дунайн устремил на неё пристальный взгляд своих зелёных глаз — зелёных, словно изумруды.

— Простите, — извинился он. — Вы ведь не возражаете? Клэр не смогла удержаться от улыбки.

— Нет, — ответила она. — Я не возражаю.

— Вот и отлично, — сказал лэрд Дунайн и повёл её в замок.

Марго негодующе фыркнула им вслед.

Он позировал в полутёмной комнате на верхнем этаже; высокие стены до самого потолка были обшиты дубом. Главным источником освещения служило окно со свинцовыми переплётами, расположенное почти под потолком, и падающий из него свет походил на луч прожектора. Лэрд Дунайн сидел на огромном, окованном железом сундуке, высоко подняв подбородок, и ухитрился сохранять полную неподвижность все то время, пока Клэр набрасывала эскиз.

— Вы приехали сюда не только за тем, чтобы рисовать и писать красками, у вас есть какая-то цель, — произнёс он через некоторое время.

Клэр проворно набрасывала палочкой угля его левое плечо.

— Вот как? — отозвалась она, не улавливая смысла его слов.

— Вы хотите найти здесь душевный покой, не так ли, и всё расставить по своим местам?

Она мельком вспомнила об Алане, и о Сьюзан, и о хлопнувшей двери. Подумала о том, как милю за милей шла по Пастушьему лугу под апрельским ливнем.

— Именно в этом и состоит назначение искусства, не так ли? — парировала она. — Расставить всё по своим местам.

Лэрд Дунайн криво усмехнулся.

— Так говорил и мой отец. Вообще-то он свято верил в это.

В его тоне было нечто такое, что заставило Клэр на минуту прервать работу. Что-то очень серьёзное; какой-то намёк, словно он пытался дать ей понять, что подразумевает нечто большее.

— Я вынуждена вас оставить. Мы продолжим работу завтра, — сказала она.

Лэрд Дунайн кивнул:

— Отлично. У нас впереди целая вечность.

На следующий день, когда остальные ученики поехали на микроавтобусе в Форт-Огастес рисовать спускавшиеся ступенями шлюзы Каледонского канала, Клэр, сидя с лэрдом Дунайном в его мрачной комнате с высокими потолками, начала писать его портрет. Она предпочла масляным краскам гуашь, потому что писать гуашью было быстрее. К тому же она чувствовала в лэрде Дунайне нечто изменчивое — она знала, что не сможет передать это при помощи масла.

— Вы очень хороший натурщик, — сказала она после нескольких часов работы. — Не хотите сделать перерыв? Я могу сварить кофе.

Лэрд Дунайн не переменил своей неудобной позы, не сдвинулся с места ни на дюйм.

— Я бы хотел, чтобы вы закончили работу, если не возражаете.

Клэр продолжала писать, выдавив на палитру полтюбика красной краски. Она обнаружила, что не может придать его лицу определённый цвет. Обычно для лиц она использовала чуть меньше палитры жёлтой охры, серо-зелёной краски, ализаринового красного и кобальтового синего. Но сейчас, сколько бы красного она ни добавляла, лицо оставалось анемичным — почти смертельно бледным.

— Мне никак не удаётся правильно подобрать тон для кожи, — призналась она, когда часы внизу в холле пробили два.

Лэрд Дунайн кивнул:

— Дунайнов из Дунайна всегда называли бескровной семьёй. Но заметьте, у Каллодена[10] мы доказали обратное.

В тот день лэрда Дунайна поймали в ловушку полдюжины солдат герцога Камберлендского; его так сильно изранили, что четверть акра земли пропиталась его кровью.

— Звучит ужасно, — отозвалась Клэр, выдавливая на палитру ещё ализаринового красного.

— Это произошло очень давно, — сказал лэрд Дунайн. — В шестнадцатый день апреля тысяча семьсот сорок шестого года. Почти двести пятьдесят лет назад. Какая память может сохранить события подобной давности?

— Вы рассказываете так живо, словно это случилось вчера, — заметила Клэр, занятая смешиванием красок.

Лэрд Дунайн в первый раз за утро повернул голову.

— В тот день израненный лэрд поклялся, что отомстит Англии за каждую каплю пролитой им крови. Он сказал, что вернёт её, вернёт сторицей, а затем прольёт ещё столько же. Вы, может быть, слышали, что труп его так и не нашли, хотя в долинах ходило множество легенд о том, что тело было укрыто Дунайнами и Макдуффами. Это послужило одной из причин жестокости, с которой герцог Камберлендский прочёсывал горную страну. Он дал обет, что не вернётся в Англию до тех пор, пока не увидит своими глазами труп Дунайна из Дунайна и не скормит его собакам.

— Дикие времена, — откликнулась Клэр.

Она откинулась на спинку стула. Лицо лэрда по-прежнему было ужасающе бледным, хотя на него пошло почти два тюбика алой краски. Она не могла понять этого. Проведя рукой по волосам, она сказала:

— Я вернусь к работе завтра.

— Разумеется, — согласился лэрд Дунайн.

Направляясь в столовую ужинать, Клэр в обшитом дубом коридоре встретила Марго. Та была странно возбуждена и агрессивна.

— Ты не поехала с нами вчера, не поехала и сегодня. Сегодня мы делали зарисовки овец.

— Я была… — начала Клэр, бросив взгляд в сторону комнат лэрда Дунайна.

— Ах да, — кивнула Марго. — Я так и подумала. Мы все так и подумали.

И она направилась прочь, покачивая бёдрами. Клэр была изумлена. Но тут её осенило: «Она же ревнует. Ревнует всерьёз».

Весь следующий день, пока лэрд Дунайн невозмутимо и недвижно сидел перед Клэр, она продолжала сражаться с портретом. Она израсходовала шесть тюбиков красной краски и восемь — бордовой, но лицо на полотне оставалось белым, словно кость.

Постепенно её охватывало отчаяние, но она не собиралась сдаваться. Каким-то образом — Клэр и сама не поняла, как это получилось, — картина превратилась в поле боя, на котором художница вела борьбу с лэрдом Дунайном — молчаливую, но смертельную борьбу. Возможно, это была лишь борьба с Аланом и со всеми мужчинами, которые относились к ней с таким пренебрежением.

Вскоре после полудня свет в верхнем окне постепенно потускнел, начался дождь. Она слышала, как стучат по крыше капли и тихо журчит вода в водосточных желобах.

— Вы уверены, что вам достаточно света? — спросил лэрд.

— Я все вижу, — возразила она, упорно продолжая выдавливать очередного жирного, блестящего червяка из тюбика с красной гуашью.

— Вы в любой момент можете отказаться, — предупредил он. Его голос звучал почти коварно.

— Я все вижу, — настаивала Клэр. — И я закончу этот чёртов портрет, даже если он меня убьёт.

Она взяла скальпель, чтобы разрезать целлофановую обёртку на очередной коробке с красками.

— Мне жаль, что я оказался таким непростым объектом, — улыбнулся лэрд. Казалось, его забавляет быть «непростым».

— Искусство — это всегда вызов, — парировала Клэр. Она все ещё была занята коробкой. Внезапно раздался удар грома необыкновенной силы, так близко от крыши замка, что Клэр показалось, будто зашатались стропила. Рука, державшая коробку, дрогнула, и скальпель резанул Клэр по пальцу.

— Ой! — вскрикнула она, уронив краски и сжимая палец. Капли крови одна за другой закапали на полотно.

— Что-нибудь случилось? — спросил лэрд, даже не пошевелившись на своём окованном железом сундуке.

Клэр моргнула, беспомощно глядя на кровоточащий палец. Она уже хотела сказать ему, что порезалась и не сможет продолжать работу, как вдруг заметила, что кровь смешалась с влажной краской на лице лэрда и на щёках его вспыхнул неестественно яркий румянец.

— Вы ведь не поранились? — спросил лэрд.

— О нет, — ответила Клэр.

Она выдавила на полотно ещё крови и начала размазывать её кистью. Постепенно лицо лэрда приняло розоватый, более живой оттенок.

— Со мной всё в порядке, совершенно всё в порядке. «Теперь я тебя раскусила, хитрый ты ублюдок. Теперь я тебе покажу, как я умею писать. Я поймаю тебя, навсегда, изображу тебя таким, каким вижу, таким, каким я хочу».

Лэрд продолжал сидеть неподвижно и ничего не ответил, но на лице его появилось странное удовлетворённое выражение, как у человека, отведавшего тонкого вина.

Той ночью, лёжа в своей спальне, выходившей окнами на дальние луга, Клэр видела во сне людей в потрёпанных плащах и шляпах с перьями, людей с худыми лицами и запавшими глазами. Ей снились дым, кровь и крики. Она слышала резкий, угрожающий грохот барабанов — этот грохот следовал за ней из сновидения в сновидение.

Когда она проснулась, было ещё пять часов утра. Шёл дождь, и оконный шпингалет дребезжал в такт барабанам в её кошмарах.

Она надела джинсы и голубую клетчатую блузку и, тихо ступая, поднялась по лестнице в комнату, где стоял портрет лэрда. Она уже знала, что увидит там, но тем не менее зрелище повергло её в шок.

Лицо на портрете было таким же белым, как прежде, словно она не писала его своей собственной кровью. Даже ещё бледнее, чем раньше, если это возможно. И выражение лица, казалось, изменилось — в пристальном взгляде горела безмолвная ненасытная ярость.

Клэр, охваченная ужасом и любопытством, не могла отвести взгляд от картины. Затем медленно опустилась на стул, открыла коробку и начала смешивать краски. Снежно-белый, алый и жёлтая охра. Когда все было готово, она взяла скальпель и протянула над палитрой руку. Колебания длились всего мгновение. Лэрд Дунайн смотрел на неё так злобно, что в ней вспыхнуло негодование. Она не позволит подобному человеку издеваться над собой.

Она сделала на запястье длинный диагональный разрез, кровь из артерии брызнула на палитру, и коробочка с красками наполнилась густой, липкой алой жидкостью.

Когда кровь полилась с палитры на пол, Клэр как можно туже перевязала запястье тряпкой для кистей и, схватившись за конец зубами, затянула узел. Дрожа, задыхаясь, она начала смешивать гуашь с кровью и наносить её на холст.

Она работала около часа, но чем быстрее она делала мазки смесью краски и крови, тем быстрее, казалось, испарялась алая влага с белого как мел лица лэрда.

В конце концов, чуть не плача от разочарования, Клэр откинулась назад и уронила кисть. Лэрд смотрел на неё с портрета — насмешливо, обвиняюще, словно отрицая её талант и её женственность. Совсем как Алан. Как все другие мужчины. Ты отдаёшь им всё, а они по-прежнему презирают тебя.

Но не на этот раз. Не на этот раз. Она поднялась и расстегнула блузку, обнажив грудь перед портретом лэрда Дунайна. Затем она сжала в кулаке скальпель и прикоснулась остриём к мягкой бледной плоти пониже пупка.

Прекрасная девица лежала там одна, вреда не ожидала от юноши она, мела метель за окнами, а девушка спала, гостей к себе той ночью бедняжка не ждала.

Она рассекла себе живот. Рука её дрожала, но она была спокойна и знала, что делает. Лезвие прошло сквозь кожу и слои белого жира и проникало все дальше, пока её внутренности не испустили глубокий тёплый выдох. Её ждало разочарование — крови не было. Она воображала, что из неё будет хлестать, как из поросёнка. Но рана просто заблестела, и наружу потекла желтоватая жидкость.

Но что это за шорох? Пробрался враг сюда, склонилась тень над ложем, грозит ему беда… Портной уж не поднимется с подушек никогда.

Клэр рванула нож вверх, к грудинной кости; скальпель был таким острым, что застрял в одном из рёбер. Она потянула его, и эта новая боль оказалась сильнее боли от пореза. Ей нужна была кровь, но она не думала, что будет так страдать. Боль была такой ужасной, что оглушила её подобно удару грома. Она хотела закричать, но не знала, поможет ли крик, и тут же позабыла об этом.

Она засунула окровавленные руки в рану на животе и схватила горячие, липкие, тяжёлые внутренности. Она вытащила все наружу, швырнула на портрет лэрда Дунайна и принялась тереть кишками картину, тёрла и тёрла, пока весь мольберт не покрылся кровью и изображение лэрда не исчезло за алым пятном.

Затем она повалилась набок, ударившись головой о дубовый паркет. За высокими окнами вспыхнул свет, затем снова стемнело; свет ещё раз зажёгся и потом погас навсегда.

Её отвезли в Риверсайдский медицинский центр, но по дороге она скончалась. Множественные ранения, потеря крови. Дункан на стоянке машин яростно курил сигарету за сигаретой, обхватив себя руками. Марго сидела в приёмной на диванчике, покрытом кожезаменителем, и рыдала.

Потом они вернулись в замок Дунайн. Лэрд стоял на лужайке позади дома, наблюдая за игрой солнечного света.

— Значит, она умерла? — спросил он, увидев Марго. — Отвратительное происшествие, вне всякого сомнения.

Марго не знала, что ответить. Она лишь стояла перед ним и тряслась от гнева. Он выглядел таким самоуверенным, таким невозмутимым, таким довольным; его глаза напоминали изумруды с красными прожилками.

— Смотрите, — сказал лэрд Дунайн, указывая на круживших в небе птиц. — Серые вороны. Они всегда чуют смерть.

Марго ворвалась в комнату, где всего два часа назад нашла умирающую Клэр. Там было светло, как в церкви. И на мольберте стоял портрет лэрда Дунайна, чистый и сверкающий, без единого пятнышка крови. Улыбающийся, торжествующий, розовощёкий лэрд Дунайн.

— Самодовольная шовинистская свинья, — выругалась она, схватила холст и разорвала его пополам сверху донизу. Ею владел гнев. Её феминистские взгляды были оскорблены. Но сильнее всего её жгла ревность. Почему ей ни разу не встретился человек, из-за которого она смогла бы покончить с собой?

Над садом, над спускающимися к воде лужайками разнёсся крик. Этот крик был таким пронзительным, таким жутким, что художники едва могли поверить, что его издал человек.

У них на глазах лэрда Дунайна буквально разорвало на куски. Взорвалось лицо, вывалилась челюсть, высунувшиеся наружу рёбра распороли свитер, на землю хлынули потоки крови. Крови было так много, что брызги её долетели до стен замка Дунайн, и по оконным стёклам побежали вниз алые струйки.

Они сидели, открыв рты, с поднятыми кистями, а лэрд рухнул на гравий, забился в агонии и затем стих, а кровь текла во все стороны, и в небе кружили и кружили серые вороны — они всегда чуют смерть.

Дай мне, дружок, на память, немного серебра, зимою ночи долгие, далёко до утра, но скоро, друг мой милый, прощаться нам пора…

В альков портной прокрался, оставил лоскутки…

Перевод: Ольга Ратникова

Похищение мистера Билла

Было самое начало пятого, когда дневной свет внезапно померк, предвещая грозу, и с неба хлынули ледяные потоки дождя. На несколько минут дорожки Кенсингтонских садов наводнились неуклюже раскачивающимися зонтами и в суматохе бегущими прочь au-pairs[35] с колясками и вопящими детьми.

Затем сады опустели, всецело предоставленные дождю, канадским гусям и порывам шквалистого ветра, срывавшим с деревьев листву. Марджори, торопливо катившая маленькую темно-синюю колясочку Уильяма, осталась совсем одна. Красный твидовый пиджак и длинная чёрная плиссированная юбка промокли насквозь. Когда она уходила из дому, ярко сияло солнце, а небеса были кристально чистые, словно тарелки для праздничного обеда. Поэтому у неё с собой не оказалось ни зонта, ни дождевика.

Марджори не думала, что задержится у дядюшки Майкла так долго, но старичок совсем одряхлел и едва справлялся с простейшими действиями. Она напоила его чаем, прицела в порядок постель, пропылесосила пол, а в это время Уильям лежал на диване, дрыгал ножонками и агукал. Дядюшка наблюдал за мальчонкой слезящимися глазами, его руки двумя сморщенными жёлтыми листами папиросной бумаги покоились на коленях, разум старика то затухал, то прояснялся, точно так же как мерк и разгорался солнечный свет.

На прощание Марджори поцеловала дядю, который сжал её ладонь двумя руками и прошептал:

— Ведь ты будешь хорошо заботиться о мальчугане, правда? Ты же не знаешь, кто может положить на него глаз. Тебе неизвестно, кому взбредёт в голову забрать его.

— Ох, дядя, ведь ты же знаешь, что я никогда не выпускаю малыша из виду. К тому же если он кому-то нужен — что ж, милости просим. Тогда я наконец-то смогу ночью выспаться.

— Не говори так, Марджори. Никогда не говори. Подумай обо всех матерях, сказавших такие слова пусть просто в шутку, а потом терзавшихся в муках оттого, что вовремя не отрезали себе языки.

— Ну, дядя… Зачем же видеть всё в чёрном свете? Я позвоню тебе, когда доберусь до дому, чтобы узнать, всё ли у тебя в порядке. А теперь мне пора. Сегодня вечером я готовлю чешуа из курицы.

Дядя Майкл кивнул.

— Чешуа из курицы… — как-то неопределённо протянул он. И затем добавил: — Про пену не забывай.

— Конечно же нет, дядя! Я же не хочу, чтобы ужин подгорел. А теперь я пойду, а ты закрой дверь на цепочку.

И вот она торопливо шагала мимо Круглого пруда. Катить коляску по мокрой траве нелегко, и Марджори замедлила шаг. Ей вспомнилась древняя китайская поговорка «К чему спешить под дождём? Ведь впереди дождь хлещет так же сильно».

До прилёта канадских гусей Круглый пруд был чистый, опрятный и мирный, по нему плавали утки и маленькие игрушечные яхты. Теперь же вода стала мутной и грязной, пруд сделался неприглядным и даже будто бы опасным, словно любимая драгоценная вещь, которую незнакомцы забрали силой и сломали. Прошлой весной у Марджори угнали «пежо». Машину разбили, в салоне мочились. Не было и речи о том, чтобы починить и вновь сесть за руль этого автомобиля. Или какого-нибудь другого.

Она вышла из-под прикрытия деревьев, и в лицо ей хлестнул холодный дождь. Уильям не спал и размахивал ручонками. Марджори знала, что он проголодался. Вернувшись домой, первым делом надо будет его накормить.

Она решила немного срезать путь и пройти напрямик между деревьев. Сбоку доносился приглушённый шум лондонского движения, над головой раздавался гулкий пронзительный рёв проносившихся в вышине самолётов, но в самих садах не было ни души, они безмолвствовали, словно заколдованные. Сгустившийся под деревьями полумрак цветом напоминал замшелый старый шифер.

Она перегнулась через ручку коляски и заворковала, глядя на малыша:

— Скоро мы будем дома, мистер Билл! Совсем скоро!

Но когда она вновь распрямилась, то увидела прямо перед собой на расстоянии тридцати футов мужчину, стоящего возле дуба. Высокий сухопарый незнакомец был одет в чёрный плащ с поднятым воротником и чёрную же шляпу, скрывавшую под полями глаза, но мертвенную бледность лица ничто не могло утаить. Мужчина явно поджидал именно её.

Забеспокоившись, Марджори остановилась и огляделась. Сердце неистово билось в груди. Ни одного человека вокруг, некого даже на помощь позвать. По листьям деревьев над головой барабанил дождь. Проголодавшийся Уильям подал голос. Она судорожно сглотнула — рот наполнился тягучей смесью желчи с привкусом кекса с цукатами. Непонятно, что предпринять.

Марджори решила: «Бежать бесполезно. Надо просто спокойно пройти мимо него. Нужно сделать вид, что мне ничуточки не страшно. К тому же ведь я качу перед собой коляску. Я мать. У меня младенец. Не может же он быть настолько жесток, чтобы…»

Ты же не знаешь, кто может положить на него глаз. Тебе неизвестно, кому взбредёт в голову забрать его.

От страха ей сделалось дурно, но Марджори продолжала идти вперёд. Мужчина по-прежнему стоял у дуба, не двигался и не пытался заговорить. Придётся пройти совсем рядом с ним, в паре футов, но ведь до сих пор он ничем не выдал, что обратил внимание на женщину. Не было никакого намёка на то, что он собрался её остановить.

В ужасе тихо стеная про себя, на негнущихся ногах, она подходила все ближе и ближе. Вот уже проходит мимо незнакомца так близко, что видит сверкающие капли дождя на его плаще. Чувствует его запах: смесь отчётливого табачного духа и какого-то сухого и незнакомого, отдалённо напоминающего аромат сена.

Марджори подумала: «Слава богу! Он позволил мне пройти».

Но тут незнакомец неожиданно схватил её за локоть правой рукой, рванул к себе и с такой силой швырнул о ствол дуба, что женщина услышала хруст собственной лопатки. С ноги слетела туфля.

Марджори вскрикнула, закричала ещё громче. Но мужчина хлестнул её по лицу, ударил ещё сильнее.

— Что вам нужно? — кричала она. — Что вы хотите от меня?

Незнакомец молча схватил её за отвороты пиджака и буквально вжал трепещущее женское тело в шершавый ствол дерева. Глубоко посаженные глаза мужчины скрывала шляпа, и Марджори видела лишь их блеск из-под полей. Сизые губы растянулись в жуткой ухмылке, обнажив зубы.

— Что вы хотите? — умоляющим голосом вопрошала несчастная. — Ведь я должна заботиться о ребёнке. Пожалуйста, не делайте мне больно! Мне нужно присматривать за малышом!

Мужчина сорвал с неё юбку. «Господи, только не это, — мысленно молила Марджори. — Ради всего святого, только не это!» От ужаса и беспомощности ноги стали словно ватные, женщина начала падать, но незнакомец опять тряхнул её и поставил вертикально, при этом голова так сильно ударилась о дубовый ствол, что она почти потеряла сознание.

Что было потом, она помнила смутно. С неё сорвали бельё. Мужчина пытался овладеть ею. Такой сухой, мучительный, такой холодный. Даже оказавшись глубоко в её плоти, он все равно был словно ледяной. Марджори чувствовала капли дождя на лице. Слышала дыхание мужчины: размеренное отрывистое «хах! хах! хах!» Затем он ругался какими-то непонятными словами, подобной брани ей прежде слышать не доводилось.

Она уже собиралась произнести «Мой малыш», когда он ударил её ещё раз. Двадцатью минутами позже, на автобусной остановке на улице Бэйсуотер, её нашла пара американцев, желающих узнать, как добраться до Трейдер-Вика.

Коляску нашли у дуба, и она была пуста.

— Надо бы нам уехать отсюда на некоторое время, — сказал Джон.

Марджори сидела у окна, покачивая в руках чашку чаю с лимоном. И смотрела по ту сторону улицы Бэйсуотер, куда вглядывалась постоянно и днём, и ночью. Волосы она обстригла совсем коротко, а бледное лицо напоминало восковую маску. Одевалась она в чёрное, непременно в чёрное.

Часы на каминной полке пробили три. Джон заговорил снова:

— Мы будем поддерживать связь с Нестой. На тот случай, если будут какие-нибудь благоприятные вести.

Марджори обернулась и слабо улыбнулась. Джон всё никак не мог привыкнуть к потухшим глазам жены.

— Благоприятные вести? — переспросила она, иронизируя по поводу эвфемизма мужа.

Уильям пропал шесть недель назад. Похититель или убил его, или решил оставить у себя навсегда.

Джон лишь пожал плечами. Мужчина он был коренастый, приятной наружности, только чересчур застенчивый. Он даже думал, что никогда не женится, но, встретив Марджори на вечеринке в честь совершеннолетия младшего брата, сразу же был очарован сочетавшейся в ней робостью и резвостью, а также полётом воображения. Она поведала Джону о том, о чем ему прежде не доводилось слышать ни от одной девушки, и тем открыла ему глаза на незамысловатое очарование повседневной жизни.

Но нынешняя Марджори замкнулась в себе и предавалась горю, а Джон обнаружил, что с течением времени словно превращается в инвалида, будто он лишился способности различать цвета и вообще видеть свет. Если не было рядом Марджори, то он не замечал прелести весеннего дня, ведь только она могла объяснить Джону, отчего всё вокруг дышит вдохновением.

Она напоминала умирающую, а он потихоньку слеп.

В библиотеке зазвонил телефон. Марджори отвернулась к окну. В тусклом полуденном тумане непрерывно сновали туда-сюда такси и автобусы. Но, обособившись от всей этой суеты, за оградой стояли тёмные неподвижные деревья Кенсингтонских садов и скрывали тайну, за которую Марджори отдала бы всё на свете: зрение, душу, да и саму жизнь.

Где-то там, в Кенсингтонских садах, всё ещё жив Уильям. Она знала это, чувствовала так, как может чувствовать дитя только мать. Она изо всех сил напрягала слух, пытаясь различить среди шума движения его крик. Ей хотелось выскочить на середину улицы Бэйсуотер, предостерегающе подмять руки и выкрикнуть: «Остановитесь же! Остановитесь хоть на минуту! Пожалуйста, остановитесь! Мне кажется, что я слышу плач моего мальчика!»

Запустив пальцы в густые каштановые волосы, из библиотеки появился Джон:

— Звонил старший инспектор Кроссланд. Получено заключение судебной экспертизы. Твою одежду разрезали с помощью какого-то садового инструмента, по-видимому садовыми ножницами или серпом. Они собираются навести справки в теплицах и магазинах «Всё для сада и огорода». Как знать, вдруг нападут на след. — Он помолчал, а потом добавил: — Это не всё. Им передали заключение о ДНК.

Марджори вздрогнула. Ей не хотелось думать об изнасиловании. По крайней мере не сейчас. Она подумает об этом позже, когда найдётся Уильям.

Когда Уильям найдётся, она сможет съездить отдохнуть от этого кошмара и попытается оправиться. Когда Уильям найдётся, её сердце сможет биться вновь. Марджори чувствовала, что становится совершенно сумасшедшей, — столь страстно желала она прижать сына к груди. Только бы вновь почувствовать, как крохотные пальчики сжимаются вокруг её…

Джон откашлялся.

— Кроссланд говорит, что в заключении о ДНК было нечто чрезвычайно странное, поэтому его готовили так долго.

Марджори не отвечала. В садах ей почудилось какое-то движение. Женщине показалось, что в высокой траве под деревьями мелькнуло что-то маленькое и белое, будто махала крохотная ручонка. Но когда она отодвинула тюль, чтобы лучше видеть, маленькое и белое пятно появилось из-под деревьев и оказалось всего лишь силихем-терьером, весело помахивающим хвостиком.

— Если верить заключению о ДНК, то напавшего на тебя мужчину нельзя назвать по-настоящему живым.

Марджори медленно повернулась к мужу.

— Что? — переспросила она. — Что ты имеешь в виду?

Сам Джон явно был сбит с толку:

— Не знаю. Ведь это кажется полнейшей бессмыслицей, верно? Но именно так сказал Кроссланд. Дословно он выразился так: мужчина был мёртв.

— Мёртв?! Как мог он быть мёртв?

— Ну, похоже на то, что в данных результатов исследования очевидны некие отклонения от нормы. То есть я не хочу сказать, что тот мужчина был на самом деле мёртв.

— Мёртв, — шёпотом повторила Марджори, словно теперь наконец-то ей стало все ясно. — Он был мёртв.

Ранним утром в пятницу, в пять минут шестого, Джона разбудил телефонный звонок. В окно спальни барабанил дождь, позади дома рычала мусороуборочная машина.

— Говорит старший инспектор Кроссланд, сэр. Боюсь, у меня дурные вести. Мы нашли Уильяма в фонтанах.

Джон сглотнул.

— Понятно, — произнёс он.

Как ни абсурдно, но ему хотелось спросить, жив ли Уильям, хотя живым он быть никак не мог. Но голос отказывался повиноваться ему.

— Посылаю к вам двух офицеров, — продолжал старший инспектор. — Один из них — женщина. Можете ли вы быть готовы через, скажем, пять-десять минут?

Джон бесшумно повесил трубку. Недвижимым замер, сидя на постели, обхватив колени руками, в глазах стояли слезы. Потом он сглотнул, вытер глаза и мягко потряс Марджори за плечо.

Она пробудилась и посмотрела на него непонимающим взглядом, словно только вернулась из других миров.

— Что? — гортанно спросила она.

Джон пытался заговорить и не мог.

— Уильям, да? — спросила она. — Они нашли Уильяма.

Хлестал дождь. Возле серых фонтанов они вместе стояли под зонтом Джона, тесно прижавшись друг к другу. Вспыхивали синие огни сигнального маячка «скорой помощи», задние дверцы распахнуты. Подошёл старший инспектор Кроссланд — солидный мясистый мужчина с промокшими под дождём усами. Он приподнял шляпу и сказал:

— Всем нам очень жаль, что все так вышло. Вы знаете, что мы не теряли надежды даже тогда, когда стало очевидным, что надежды уже нет.

— Где его нашли? — спросил Джон.

— Он попал в ведущий к Длинной Воде[36] канал. Туда нападало столько листьев, что ничего не было видно. Один из работников обнаружил тело Уильяма, когда чистил решётку.

— Могу ли я его увидеть? — спросила Марджори.

Джон взглянул на старшего инспектора, беззвучно вопрошая: «Насколько он плох с виду?» Но старший инспектор кивнул и взял Марджори за локоть со словами:

— Пройдёмте со мной.

Марджори послушно двинулась вместе с инспектором, чувствуя себя маленькой и замёрзшей. Он подвёл её к открытым дверям машины «скорой помощи» и помог забраться внутрь. Там, завёрнутый в ярко-красное одеяло, лежал её ребёнок, малыш Уильям, с закрытыми глазками, мокрый завиток волос прилип ко лбу. Он был такой бледный, словно высеченный из мрамора, будто белая статуя.

— Можно я поцелую его? — спросила Марджори.

Старший инспектор Кроссланд кивнул.

Она прикоснулась губами к своему малышу, и ответом ей был студёный холод.

С улицы донёсся голос Джона:

— Я тут подумал… Сколько дней он находился там?

— Не больше дня, сэр, так мне кажется. Он был одет в тот же комбинезончик, который был на нем в день исчезновения, причём чистый. Видно, что мальчика хорошо кормили. Нет никаких признаков дурного обращения или телесных повреждений.

Джон отвёл взгляд.

— Ничего не понимаю, — проговорил он.

Старший инспектор положил руку ему на плечо:

— Вряд ли вас это утешит, сэр, но я тоже ничего не пойму.

Весь следующий день, под дождём и солнцем, Марджори бродила по Кенсингтонским садам. Она ходила по аллеям Ланкастера и Баджа, постояла у Круглого пруда. Потом шла назад мимо пруда Длинная Вода. Наконец она остановилась возле скульптуры Питера Пэна.

Снова начал накрапывать дождь, капли падали со свирели Питера, стекали по щекам, словно слёзы.

«Мальчик, который так никогда не стал взрослым, — подумала Марджори. — Совсем как Уильям».

Она уже собралась было пойти дальше, как в голове ярко вспыхнул крохотный отрывок воспоминаний. Что там говорил дядюшка Майкл на прощание в день, когда похитили Уильяма?

Она сказала ему: «Сегодня вечером я готовлю чешуа из курицы».

Он повторил: «Чешуа из курицы…» — потом замолчал надолго и добавил: «Про пену не забывай».

Тогда она подумала, что речь идёт о соусе. Так почему же он все-таки это сказал? Ведь прежде Майкл никогда не заговаривал о кулинарии. Дядюшка предупреждал, что, возможно, кто-то в Кенсингтонских садах наблюдает за ней. Он предостерегал её, что некто в Кенсингтонских садах может похитить Уильяма.

Про пену не забывай.

Про Пэна не забывай.

Когда Марджори зашла в дядину квартиру, он, укутавшись в шерстяное одеяло бордового цвета, сидел на диване. В квартире пахло газом и прокисшим молоком. Сквозь тюлевые занавески пробивался тоненький солнечный луч цвета слабозаваренного чая; дядюшкино лицо в его свете казалось совсем усохшим и жёлтым.

— Я как раз размышлял, когда ты придёшь, — тихо прошелестел он.

— Ты ждал меня?

Он криво улыбнулся:

— Ты же мать. А матери понимают всё.

Марджори опустилась на стул рядом с ним:

— В тот день, когда забрали Уильяма… ты предупреждал, чтобы я не забывала о пене… Или о Пэне… Ты имел к виду то, что я думаю?

Он взял её руку и сжал с бесконечным состраданием, с беспредельной болью.

— Пэн — кошмар каждой матери. Каким он был, таким и останется навсегда, — вымолвил он.

— Ты хочешь сказать, что всё это не просто сказки?

— Ох… Если иметь в виду то, как преподнёс историю сэр Джеймс Барри — вплёл туда всех этих фей, пиратов, индейцев, — то это, конечно же, сказка и выдумка. Но сказка, основанная на достоверном факте.

— Откуда ты знаешь? — спросила Марджори. — Прежде мне не доводилось слышать об этом.

Морщинистым лицом дядюшка повернулся к окну и начал рассказ:

— Знаю, потому что это произошло с моим братом и сестрой, и чуть было не случилось со мной. Год спустя, на великосветском обеде в Белгравии,[37] моя мать встретила сэра Джеймса и рассказала ему о случившемся. Шёл приблизительно год тысяча девятьсот первый или тысяча девятьсот второй. Она надеялась, что по следам её рассказа он напишет статью и предупредит всех родителей, которые поверят ему, ибо авторитет сэра Джеймса был велик. Но старик оказался таким сентиментальным дураком и сказочником… Маме он не поверил, больше того, превратил её материнскую боль и мучение в детскую сказочку. К тому же книга Барри имела такой успех, что никто с тех пор не принимал маминых предупреждений всерьёз. В тысяча девятьсот четырнадцатом году она умерла в психиатрической больнице в Суррее. В свидетельстве о смерти было сказано «помешательство», вот так-то.

— Расскажи же мне о том, что случилось, — попросила Марджори. — Дядюшка Майкл, я только что потеряла своего мальчика… Ты должен всё мне рассказать.

Дядя пожал костлявыми плечами:

— Сложно отличить правду от вымысла. Но в конце восьмидесятых годов девятнадцатого века в Кенсингтонских садах внезапно стали пропадать дети… только маленькие мальчики, которых похищали прямо из колясок или вырывали из рук нянек. Все они потом были найдены мёртвыми… большинство в Кенсингтонских садах, некоторые в Гайд-парке и Паддингтоне… но всех их нашли именно поблизости. Иногда на нянек тоже нападали, три были изнасилованы.

В конце концов в тысяча восемьсот девяносто втором году задержали мужчину, пытавшегося похитить ребёнка. Несколько нянек признали в нем насильника и похитителя. Его судили в Лондонском центральном уголовном суде, вынесли обвинение по трём статьям, тринадцатого июня тысяча восемьсот восемьдесят третьего года приговорили к смертной казни и в последний день октября повесили.

Он оказался польским моряком торгового флота, бежавшим с корабля в лондонском порту после рейса на Карибы. Команда знала его под именем Пётр. Человеком он был весёлым и лёгким, по крайней мере до тех пор, пока корабль не бросил якорь в столице Гаити — Порт-о-Пренсе. Пётр провёл три ночи где-то на острове, а когда вернулся, первый помощник заметил, что выражение лица у него сделалось угрюмым и отталкивающим. Петра стали одолевать частые приступы бешенства, поэтому никто не удивился, когда в Лондоне он сошёл с корабля и не вернулся.

Судовой врач решил, что Пётр, возможно, переболел малярией: лицо у него было мертвенно-бледное с землистым оттенком, глаза налиты кровью. Кроме того, он постоянно дрожал и что-то бормотал себе под нос.

— Но если его повесили… — перебила его Марджори.

— О да, его повесили, конечно, — продолжал повествование дядюшка. — Как положено повесили, за шею, так он и болтался, пока не умер, а потом был похоронен на территории тюрьмы Уормвуд-Скрабз. Но через год в Кенсингтонских садах опять начали пропадать мальчики, снова нападали на нянек и насиловали их, и у каждой вновь находили те же самые царапины и порезы, какие наносил своим жертвам Пётр. Видишь ли, он имел обыкновение разрезать платья жертв серпом.

— Серпом? — упавшим голосом прошептала Марджори.

Дядюшка Майкл потряс рукой, согнув указательный палец в форме крюка:

— Думаешь, откуда взял сэр Джеймс идею с капитаном Крюком?

— Но и меня так порезали.

— Точно, — кивнул дядюшка Майкл. — Именно об этом и речь. Тот, кто напал на тебя, тот, кто похитил Уильяма, — это Пётр.

— Что ты говоришь? Твоей истории больше ста лет! Как такое возможно?

— Точно так же в тысяча девятьсот первом году Пётр пытался выкрасть из коляски меня. Моя нянюшка пыталась отогнать его, но он полоснул её по шее и перерезал яремную вену. Мой братец с сестрёнкой пытались бороться, но Пётр обоих забрал с собой. Они были совсем малыши, и шансов победить взрослого у них, увы, не было. Несколько недель спустя пловец наткнулся на их тела в Серпантине.[38]

Прижав костлявую старческую руку ко рту, дядюшка надолго замолчал. Затем продолжил:

— Матушка совсем обезумела от горя. Каким-то удивительным образом она знала, кто убил её детей. Каждый день она ходила в Кенсингтонские сады и следила практически за каждым мужчиной. И наконец наткнулась на того самого. Вперившись тяжёлым взглядом в двух сидящих на скамье нянек, он стоял между деревьев. Мама подошла к нему и обвинила в содеянном. Прямо в лицо сказала ему, что знает, кто он таков, — убийца её детей.

Знаешь, что он ответил? Никогда мне не забыть о том, как мама рассказывала об этом… До сих пор мурашки бегут по коже… Вот что поведал этот Пётр: «Никогда не было у меня ни отца, ни матери. И побыть ребёнком мне тоже не удалось. Но зато одна старуха на Гаити мне обещала, что я навечно останусь молодым при условии, что стану отправлять к ней на крыльях ветра души маленьких детей. Так я и делал: целовал их, высасывал души и посылал по ветру на Гаити».

И знаешь ли, что ещё сказал он матери? Вот его слова: «Хоть души твоих детей отлетели на далёкий остров, но, если ты захочешь, они будут жить. Можешь пойти к их могилам, позвать их — они вернутся к тебе. Надобно только слово матери».

Мама спросила: «Кто ты? Что ты?» А он ответил одним словом: «Пан». По-польски это не что иное, как просто «человек». Поэтому мама звала его Пётр Пан. Именно отсюда взял имя для своего персонажа сэр Джеймс Барри. Жуткая ирония — в действительности капитан Крюк и Питер Пэн вовсе не были врагами, а были одним и тем же человеком.

Марджори в ужасе глядела на дядюшку Майкла:

— Что же сделала бабушка? Она позвала своих детей, да?

Дядя покачал головой:

— Она приказала положить на их могилы тяжёлые гранитные плиты. Потом, как я тебе уже рассказывал, попыталась доступными ей способами предупредить о Петре Пане других матерей.

— Значит, она на самом деле думала, что сможет позвать и вернуть детей к жизни?

— Думаю, что да. Но она часто говорила мне: «Что за жизнь без души?»

Марджори просидела с дядюшкой Майклом дотемна. Голова старика упала, он захрапел.

Она стояла в морге. Падающий из окна верхнего света солнечный луч высвечивал её лицо белым. Платье было чёрным, и шляпка тоже. Пальцы сжимали чёрную сумочку.

Крышка белого гроба Уильяма была открыта, а сам он лежал на белой шёлковой подушке, с закрытыми глазами, крохотные ресницы чернели на фоне мертвенно-бледных щёк, губы слегка приоткрылись, словно мальчик все ещё дышал.

По обе стороны гроба горели свечи, в двух высоких вазах стояли белые гладиолусы. В морге царила глубокая тишина, только еле слышно доносился отдалённый рокот движения и порой глубоко внизу, легонько сотрясая основание здания, проносился поезд Центральной линии метрополитена.

Сердце Марджори стучало медленно и ровно.

«Дитя моё, — подумала женщина, — мой бедный милый малыш».

Она подошла ближе к гробу. Нерешительно протянула руку и погладила чудные детские локоны. Какие они мягкие и шелковистые! Как мучительно касаться их!

— Уильям, — выдохнула она.

Но он не шевельнулся, холодный и неподвижный. Не двигается, не дышит.

— Уильям, — громче позвала Марджори. — Уильям, дорогой, вернись ко мне. Очнись же, мистер Билл!

Но всё же малыш не двигался. И не дышал.

Марджори немного помедлила. Она почти устыдилась, что поверила в россказни дядюшки Майкла. Пётр Пан, как бы не так! Старик просто выжил из ума.

Тихонечко, на цыпочках, она пошла к двери. В последний раз посмотрела на Уильяма и притворила за собой дверь.

Только она отпустила ручку двери, как тишину пронзил самый душераздирающий и пронзительный вопль из всех, что ей доводилось слышать.

В Кенсингтонских садах, среди деревьев, сухопарый человек в чёрном поднял голову и вслушивался и внимал, словно в завывании ветра мог различить детский плач. Он слушал, он улыбался, но не спускал глаз с двух приближавшихся молодых женщин с колясками.

«Да благословит Бог матерей везде и всюду», — подумал он.

Перевод: Мария Савина-Баблоян

Сексуальный объект

Скрестив лодыжки, она сидела спиной к тусклой лампе дневного света. Безупречная осанка, безупречный костюм от Карла Лагерфельда и чёрная соломенная шляпка — и ноги тоже были безупречны.

Из-за света позади доктор Арколио почти не видел её лица. Но одного голоса было достаточно, чтобы понять, что она была в отчаянии — так, как на это способны только жёны очень, очень богатых мужчин.

Жена простого мужчины никогда о таком и думать не станет — не то что отчаиваться.

Она сказала:

— Мой парикмахер говорит, вы самый лучший.

Доктор Арколио сжал руки. Он был лысый и смуглый, с очень волосатыми руками.

— Ваш парикмахер? — эхом отозвался он.

— Джон Сан-Анджело… У него есть друг, который хотел сделать операцию.

— Понятно.

Она была раздражённой и дёрганой, словно беговая лошадь.

— Дело в том… Он сказал, что вы можете это сделать по-другому, не как все остальные… Чтобы все было настоящим. Он сказал, вы можете сделать так, что она и по ощущениям будет настоящей. Что совсем не отличить.

Доктор Арколио задумался и кивнул.

— Совершенно верно. Но я работаю с трансплантатами, понимаете, а не с модификациями имеющихся тканей. Это как пересадка сердца или почек… Сначала нам нужно найти донора, пересадить ему орган, а потом надеяться, что тот не вызовет отторжения.

— Но если донор найдётся… могли бы вы сделать это для меня?

Доктор Арколио встал и медленно зашагал по кабинету. Он был невысок, не больше пяти футов и пяти дюймов, но осанка и невозмутимый вид делали его очень интересным и привлекательным. Он был одет строго: костюм-тройка в тонкую полоску с белой гвоздикой в петлице и старательно начищенные оксфорды.

Подойдя к окну, доктор раскрыл шторы и надолго уставился вниз на Бруклин-плейс. Дождя не выпадало уже почти семь недель, и небо над Бостоном было странного бронзового цвета.

— Вы же отдаёте себе отчёт, что ваша просьба сомнительна как с медицинской точки зрения, так и с моральной?

— Почему? — возразила она. — Я хочу этого. Мне это нужно.

— Но, миссис Эллис, операции, которые я провожу, обычно имеют цель исправить физическое состояние, которое хронически расходится с душевным состоянием пациента. Я работаю с транссексуалами, миссис Эллис, с мужчинами, которые, несмотря на наличие пениса и мошонки, психологически являются женщинами. Удаляя их мужские половые органы и вживляя женские… я просто привожу их тела в соответствие с их разумом. В вашемже случае, однако…

— В моем случае, доктор, мне тридцать один год, и мой муж — самый богатый человек во всем штате Массачусетс, и если я не сделаю эту операцию, то скорее всего останусь без мужа, а вместе с ним и без всего, о чем когда-либо мечтала. Вам не кажется, что это попадает в ту же самую категорию, что и транссексуалы? Да и вообще, вам не кажется, что я нуждаюсь в этом больше, чем мужики, которым хочется стать женщиной просто для того, чтобы ходить на каблуках и носить подвязки с трусиками от Frederick’s of Hollywood? [Известный в США бренд женского белья, основанный в 1947 году — прим. пер.]

Доктор Арколио улыбнулся.

— Миссис Эллис… я хирург. Я делаю операции, чтобы спасать людей от глубоких психологических травм. Я обязан придерживаться определённых этических норм, очень строгих норм.

— Доктор Арколио, я страдаю от глубокой психологической травмы. Все говорит о том, что я наскучила мужу в постели, и раз уж я его пятая жена, то и шансы на развод растут с каждой минутой, вы понимаете?

— Но то, о чем вы просите — это чересчур радикально. Больше, чем радикально. И необратимо. И вы не задумывались о том, что это может испортить вашу фигуру, вы же женщина?

Миссис Эллис достала из своей крокодиловой сумочки чёрную сигарету и прикурила её блестящей чёрной зажигалкой «Данхилл». Впившись в сигарету, она выпустила дым.

— Хотите, я буду с вами полностью откровенной?

— Пожалуй, я на этом настаиваю.

— В таком случае вы должны знать, что Брэдли просто помешан на групповом сексе… постоянно зовёт своих приятелей делать это со мной. На прошлой неделе, после благотворительного балета в Грейт-Вудс, он пригласил домой семь человек. Семеро хорошо набравшихся плутократов из Бэк-Бэй. Он приказал мне раздеться, пока они пили мартини в библиотеке. Потом они поднялись наверх, все семеро.

Доктор Арколио разглядывал свой сертификат из Бригема и Женской больницы, словно никогда его до этого не видел. Его сердце забилось быстрее, и он не знал почему. Синдром Вольфа-Паркинсона-Уайта? Фибрилляция предсердий? Или, может, страх с щепоткой сексуального возбуждения? Он произнёс спокойно, как только мог:

— Когда я сказал «откровенно»… в общем, не стоит мне это рассказывать. Если я все же решу провести подобную операцию, то только по независимой рекомендации вашего семейного врача и вашего психиатра.

Миссис Эллис всё равно продолжила рассказ:

— Они влезли на меня, обступили по бокам, все семеро. Я словно утонула в потной мужской плоти. Брэдли вошёл в меня сзади, Джордж Картен — спереди. Двое из них толкали свои члены мне в рот, пока я не начала задыхаться. Двое пытались влезть мне в уши. А ещё двое — тёрлись о мою грудь. Они поймали ритм, как команда гребцов из Лиги плюща. Они ревели с каждым толчком. Ревели. Я была для них никем — просто тело среди этих криков и толчков. А потом двое кончили мне в рот, двое — в уши, и ещё двое — на грудь. Брэдли был последним. Но когда он закончил и вышел из меня, я была вся в сперме, с меня капало, доктор; и тогда я поняла, что Брэдли нужен просто объект; не жена, даже не любовница. Объект.

Доктор Арколио ничего не сказал. Он посмотрел на миссис Эллис, но её лицо было скрыто воронкой сигаретного дыма.

— Брэдли хочет объект для секса, так что я решила, что раз уж он хочет, то я стану этим объектом. Какая разница? Разве что Брэдли будет со мной счастлив, и жизнь останется такой, как раньше. — Она хохотнула, звонко, будто разбился бокал для шампанского. — Богатая, лёгкая и безопасная. И никто не должен об этом знать.

— Я не могу этого сделать. Это исключено.

— Да, — ответила миссис Эллис. — Я знала, что вы это скажете. Поэтому я подготовилась.

— Подготовились? — нахмурился доктор.

— Подготовилась. У меня есть данные о трёх случаях пересадки органов, которые были проведены вами без согласия распорядителей доноров. Джейн Кестенбаум,

12 августа 1987 года; Лидия Зерби, 9 февраля 1988-го; Кэтрин Стиммелл, 7 июня 1988-го. Все трое дали согласие на донорство печени, почек, сердца, глаз и лёгких. Никто из них не соглашался на удаление гениталий.

Она кашлянула.

— У меня на руках все отчёты, все записи. Вы провели две первые операции в Бруклайнской клинике, под видом лечения рака яичек, а третью — в Лоуэллской медклинике, под предлогом коррекции двойной грыжи.

— Так-так, — сказал доктор. — Должно быть, это первый раз, когда пациент шантажирует меня, чтобы добиться согласия на операцию.

Миссис Эллис встала. Свет внезапно залил её лицо румянцем. Она была поразительно красива: высокие скулы, как у Греты Гарбо, прямой нос и губы, словно вытянувшиеся для поцелуя. Глаза голубые, словно разбитые сапфиры. Одна мысль, что женщина такой красоты умоляла, заставляла его сделать операцию, казалась доктору Арколио невероятной, даже пугающей.

— Я не могу этого сделать, — повторил он.

— О нет, доктор Арколио. Вы это сделаете. Потому что иначе все подробности ваших грязных операций отправятся прямо в кабинет окружного прокурора, после чего вы угодите в тюрьму. И подумайте, что будет со всеми теми несчастными мужчинами, обречёнными страдать в телах, хронически расходящихся с их духовным состоянием.

— Миссис Эллис.

Она шагнула вперёд. Угрожающе красивая, и к тому же, с учётом каблуков, выше него на пять дюймов. От неё пахло сигаретами и «Шанелью № 5». Длинноногая, с неожиданно большой грудью при стройной фигуре — хотя её костюм был скроен так хорошо, что эта диспропорция оставалась незаметной. В ушах — платиновые серьги «Гардье».

— Доктор, — сказала она, и он впервые заметил в её голосе лёгкую небраскскую протяжность. — Мне нужна эта жизнь. И чтобы в ней остаться, мне нужна эта операция. Если вы мне не поможете, я вас уничтожу. Обещаю.

Доктор Арколио посмотрел на лежащий на столе ежедневник. Там, его собственным аккуратным почерком, было написано, что Хелен Эллис договорилась о встрече на сегодня в 3:45. Боже, как же он жалел, что на это согласился.

— Вы должны гарантировать мне три вещи, — тихо произнёс он. — Первое: вы должны быть готовы прибыть в мою клинику на Киркенд-стрит в Кембридже в течение часа. Второе: вы не расскажете о том, кто провёл операцию, никому, кроме мужа.

— И третье?

— Вы должны заплатить мне полмиллиона долларов облигациями как можно скорее, и ещё полмиллиона — по успешном завершении операции.

Миссис Эллис едва заметно кивнула.

— Тогда договорились, — сказал доктор Арколио. — Господи. Не знаю, кто из нас более сумасшедший, вы или я.

В середине февраля Хелен Эллис обедала в ресторане «Джаспер» с подругой, Нэнси Петтингрю, когда к ним подошёл метрдотель и пробормотал ей в ухо, что ей звонят.

Ей только принесли блюдо с моллюсками под мексиканским соусом и бокал охлаждённого шампанского.

— Ох… Кто бы это ни был, скажите, что я перезвоню после обеда, хорошо?

— Говорят, это очень срочно, миссис Эллис.

Нэнси хохотнула.

— Это что, твой любовник, а, Хелен?

Метрдотель невозмутимо продолжил:

— Этот джентльмен сказал, что на счету каждая минута.

Хелен медленно опустила вилку.

Нэнси нахмурилась.

— Хелен? Что случилось? Ты побелела!

Метрдотель отодвинул стул Хелен и провёл её через весь ресторан к телефону. Хелен подняла трубку и бесцветным, как минералка, голосом проговорила:

— Хелен Эллис, слушаю вас.

— Я нашёл донора, — сказал доктор Арколио. — Идеально подходящая ткань. Вы всё ещё хотите это сделать?

Хелен сглотнула.

— Да. Я все ещё хочу сделать операцию.

— В таком случае немедленно приезжайте в Кембридж. Вы что-нибудь ели?

— Как раз собиралась обедать. Я съела кусочек хлеба.

— Больше не ешьте и не пейте. Приезжайте сразу. Чем раньше приедете, тем больше шансов на успех.

— Хорошо, — согласилась Хелен. — Кто это был?

— Кто?

— Донор. Кем она была? Как она умерла?

— Для вас это не имеет совершенно никакого значения. На самом деле, психологически будет даже лучше, если вы не знаете.

— Очень хорошо. Буду через двадцать минут.

Она вернулась к столику.

— Нэнси, прости… Мне надо идти.

— Когда мы только сели обедать? Что случилось?

— Не могу сказать, прости.

— Так и знала, — сказала Нэнси, бросая салфетку на стол. — Это все-таки любовник.

— Позвольте мне рассказать, что нам удалось сделать, — сказал доктор Арколио.

Прошло почти два месяца, началась первая неделя апреля. Хелен сидела в накрытой белой черепицей оранжерее особняка на Чарльз-ривер, на плетёной кушетке, заваленной украшенными вышивкой подушками. В оранжерее вовсю цвели жёлтые нарциссы, однако снаружи все ещё было очень холодно. Небо над куполом стояло цвета размытых чернил, и там, куда солнце не попадало, газоны были покрыты инеем.

— При обычной операции по смене пола яички удаляются, а вместе с ними удаляется и пещеристая ткань пениса. Внешние ткани пениса тогда сворачиваются назад в виде трубки, тем самым образуя искусственную вагину. Но она, конечно же, искусственная, и во многих аспектах не в состоянии нормально функционировать. В особенности ей не хватает полноценной эротической чувствительности. Но я могу дать своим пациентам настоящую вагину. Я могу изъять из тела донора всю вульву, включая мышцы и пещеристые ткани, их окружающие, и трансплантировать их в тело реципиента. Потом, с помощью микрохирургических технологий, разработанных в МИТ при моем участии, нервные окончания «подключаются» к центральной нервной системе пациента… тем самым делая вагину и клитор способными к возбуждению точно так же, как и в теле донора.

— Мне было не до возбуждения, — сказала Хелен с кривой усмешкой.

— Знаю. Но теперь это ненадолго. Вы превосходно восстанавливаетесь.

— Думаете, я сошла с ума?

— Не знаю. Зависит от ваших целей.

— Моя цель — сохранить все, что вы видите вокруг.

— Ну… — сказал доктор Арколио. — Думаю, вам это удастся. По словам вашего мужа, ему не терпится вновь заняться с вами любовью.

— Простите, — сказала Хелен, — что я заставила вас нарушить ваш моральный кодекс.

Доктор пожал плечами.

— Теперь уже поздно. Но, должен признать, я горжусь тем, что мне удалось сделать.

Хелен позвонила в маленький серебряный колокольчик, лежавший на столе позади.

— Тогда как насчёт шампанского, барон Франкенштейн?

Во вторую пятницу мая она пришла в мрачную, просторную библиотеку, где работал Брэдли, и встала посреди комнаты. Она впервые вошла в библиотеку не постучавшись. На ней была длинная шёлковая рубашка алого цвета с алыми шнурками и алые же туфельки. Волосы слегка завиты и стянуты алой ленточкой. Её голубые глаза были слегка затуманены, на губах играла легчайшая из улыбок, а левая рука покоилась на коленке — лёгкая пародия на шлюху, ожидающую клиента.

— Ну что? — спросила она. — Уже четыре часа. Тебе давно пора спать.

Конечно, все это время Брэдли знал, что она была там, и пусть он даже хмурился над документами на землевладение, он не мог разобрать ни единого слова.

— Она готова? — наконец выдавил он.

— Она? — переспросила Хелен. Внезапно она обнаружила в себе новообретенную уверенность. Впервые за долгое время у неё было что-то, чего Брэдли жаждал.

— В смысле ты готова? — исправился он. Он встал. Крепко сложённый, широкоплечий мужчина пятидесяти пяти лет. Седой, с львиной головой, которая хорошо бы смотрелась в качестве садовой статуи. Он был одним из знаменитых бостонских Эллисов — транспортных магнатов, землевладельцев, газетчиков — и сейчас считался самым крупным брокером в лазерных технологиях во всем западном мире.

Он медленно подошёл. Черно-белая рубашка в полоску, мятые голубые слаксы и шикарные малиновые подтяжки. Так старались выглядеть все Эллисы: стиль практичного газетного издателя, типичного пройдохи в прокуренной комнате. Старомодный, но не лишённый особой бостонской харизмы.

— Покажи мне, — сказал он тихим, мягким шёпотом. Хелен скорей чувствовала, что он сказал, чем слышала. Казалось, будто бы где-то вдалеке гремел гром.

— В спальне, — сказала она. — Не здесь.

Он оглядел библиотеку, заставленную антикварными книгами в кожаных переплётах, мрачные портреты предков на стенах. В углу библиотеки, рядом с окном, стоял тот самый печатный станок, который его прапрадед использовал, когда издавал первые выпуски «Бикон-хилл Мессенджера».

— Где может быть лучше, чем здесь? — поинтересовался он. Возможно, у неё было что-то, чего он очень хотел, но его желания по-прежнему оставались для неё законом.

Шёлковый халат соскользнул с её плеч на пол, где лёг, словно лужица крови. Под халатом был бюстгальтер с маленькими чашками, поднимающими и разделяющими грудь, но не закрывающими её. Соски зарделись — темно-розовые, словно ягоды малины.

Но его внимание было приковано к маленькому алому треугольнику у неё меж ног. Он ослабил галстук и раскрыл воротник, задышав часто и резко.

— Покажи мне, — повторил он.

— Не боишься? — спросила она. Вдруг ей показалось, что такое возможно.

Он наградил её тяжёлым взглядом.

— Боюсь? Что ты несёшь вообще? Может, это твоя идея, но я за неё платил. Показывай.

Она развязала алую верёвочку на трусиках, и они упали на её левую лодыжку, словно кандалы.

— Господи, — прошептал Брэдли. — Она прекрасна.

Хелен обнажила свою бледную, пухлую, хорошо провощённую вагину. Но прямо над её собственной была ещё одна, такая же пухлая, такая же манящая и столь же влажная. Только овальный шрам показывал, где доктор Арколио вшил её в пах, не более заметный, чем лёгкий ожог первой степени.

Выпучив глаза, Брэдли встал перед ней на колени и прижал ладони к её бёдрам. Он разглядывал её близнецов в блаженном экстазе.

— Она прекрасна! Прекрасна! Это самое лучшее, что я видел в жизни!

Он остановился и посмотрел вверх, внезапно по-мальчишечьи спросив:

— Можно потрогать? Она такая же?

— Конечно, можно, — сказала Хелен. — Ты за неё заплатил. Она твоя.

Дрожащими руками Брэдли погладил мягкие губы её новой вагины.

— Ты это чувствуешь? Чувствуешь, как настоящую?

— Конечно. Приятно.

Он потрогал её второй клитор, пока тот не начал твердеть. Тогда он протолкнул средний палец в тёплую, влажную глубину её второй вагины.

— Прекрасно! Она такая же! Невероятно! Господи! Невероятно!

Он прошёл к двери, закрыл её пинком и запер на ключ, после чего вернулся к ней, сбрасывая подтяжки, разрывая их и выскакивая из брюк. Подойдя к Хелен, он уже разделся, если не считать полосатых трусов. Затем стянул и их, обнажив большой налитый кровью член.

Он толкнул её на ковёр и яростно вошёл в неё, без всяких прелюдий и ласк — только неистовая, взрывная похоть. Сначала он вошёл в её новую вагину, потом в её собственную, а затем — сзади. Он носился от одного к другому, словно изголодавшийся нищий, разрывающийся между мясом, хлебом и конфетой.

Поначалу испугавшись напора его сексуальной атаки, Хелен не чувствовала ничего, кроме фрикций и спазмов. Но чем больше Брэдли молотил её, чем больше он задыхался от напряжения, тем больше она ловила такую волну удовольствия, какая не могла сравниться ни с чем в прошлом; оно было сильнее вдвое, втрое. Удовольствие настолько всеобъемлющее, что она ухватилась обеими руками, задумавшись, а не будет ли это удовольствие слишком сильным, чтобы её мозг с ним справился.

Брэдли входил в её вторую вагину снова и снова, и она чувствовала, что сойдёт с ума либо же умрёт.

После же, словно попав под тёплую приливную волну в тропиках, она отключилась.

Очнувшись, она услышала, что Брэдли говорил по телефону. Он не оделся, белый, грузный и волосатый, и его член висел, как слива в носке.

— Джордж? Слушай, Джордж. Ты должен приехать. Сейчас же! Это просто фантастика! Ты такого в жизни не пробовал. Не спорь, Джордж, бросай все свои дела и тащи свою жопу сюда как можно скорее. И не забудь зубную щётку, потому что этой ночью ты никуда не поедешь, это я тебе обещаю!

Она открыла глаза незадолго до заката. Она лежала на середине императорских размеров кровати; справа тяжело храпел Брэдли, собственнически накрыв её вторую вагину. Слева похрапывал Джордж Картин — в другой тональности, словно дремал, и его рука накрывала её собственную вагину. Зад болел, а в пересохшем рту чувствовался ни на что больше не похожий запах спермы.

Ощущения были странные. Она чувствовала, словно в ней были две женщины. Вторая вагина дала ей необыкновенное чувство дуальности личности и тела, а вместе с ним и уверенность в своём будущем. Брэдли снова и снова повторял, как восхитительна она была, что она была неповторима и что он никогда, никогда её не бросит.

Доктор Арколио, подумала она, вы бы мной гордились.

Снова зима. Она встретилась с доктором Арколио в «Хэммерсли». Доктор немного поправился. Хелен, напротив, похудела и теперь казалась почти костлявой. Грудь тоже уменьшилась.

Она крошила на кусочки обжаренного ската. Под глазами у неё были мешки, того же цвета, что и масло.

— Что случилось? — спросил он. Он заказал копчёную курицу с персиковым чатни и поглощал её с невообразимой скоростью. — Всё отлично прижилось, всё в порядке.

Она отложила вилку.

— Этого мало, — сказала она, и он услышал в её голосе те самые нотки отчаяния, что и в самую первую встречу.

— У вас две вагины, и вам недостаточно? — прошипел он. Бородач за соседним столиком повернулся и изумлённо на них уставился.

— Поначалу все было отлично, — сказала она. — Мы занимались любовью по шесть раз в день. Он это обожал. Он просил меня ходить обнажённой весь день, чтобы смотреть на меня или трогать, когда захочет. Я устраивала для него представления, целые эротические шоу, со свечами и вибраторами, и однажды я делала это с двумя немецкими догами.

Доктор Арколио чуть не подавился.

— Ох, — всё, что он смог сказать.

По щекам Хелен сбегали слёзы.

— Я делала всё, но этого было мало. Всё мало. Теперь ему почти наплевать. Он говорит, что мы перепробовали всё возможное. На прошлой неделе мы поссорились, и он назвал меня уродкой.

Доктор Арколио накрыл её руку своей, пытаясь успокоить.

— Я чувствовал, что такое может случиться. Не так давно я разговаривал с подругой, она сексопатолог. Она сказала, что стоит только встать на этот путь игры с сексуальностью — стоит только попробовать садомазохизм, или проколоть соски, или же половые губы, или же ещё какие-то извращения, — и это становится одержимостью, удовлетворить которую невозможно. Это становится погоней за миражом крайних пределов удовольствия, которых не существует. Хороший секс — это когда вас удовлетворяет то, что у вас уже есть.

Он уселся поудобнее и старательно вытер рот салфеткой.

— Могу сделать вам коррекционную операцию на следующей неделе. Пятьдесят тысяч авансом, пятьдесят — после, ни одного шрама не останется.

Хелен нахмурилась.

— Где вы так быстро доноров найдёте?

— Простите? — спросил доктор Арколио. — Доноры вам больше не понадобятся. Мы просто удалим вторую вагину, и на этом всё.

— Доктор, кажется, мы друг друга не поняли, — сказала Хелен. — Я не хочу удалить вторую вагину. Я хочу ещё две.

Повисла долгая тишина. Доктор облизнул губы и выпил стакан воды, а потом снова облизнул губы.

— Как вы сказали, что вы хотите?

— Ещё две. Вы же можете это устроить, так? По одной в нижнюю часть каждой груди. Брэдли будет в восторге. Тогда я смогу принять по мужчине в каждую грудь, троих — внутрь, и ещё двоих — в рот, и Брэдли будет в полном восторге.

— Вы хотите, чтобы я трансплантировал вам вагины в грудь? Хелен, Господи, то, что я сделал — это уже очень высокие технологии. Я уже молчу о моральной и легальной сторонах дела. Но в этот раз я скажу вам нет. Ни за что. Вы можете отправить свои доказательства хоть в полицию, хоть куда, но нет. Вы меня не заставите. Ни в коем случае.

В этом году на рождество Брэдли пригласил шестерых друзей на мальчишник. Они съели приготовленные на гриле стейки, выпили четыре графина мартини, и потом, с гоготом и смехом, прошли в спальню, где их уже ждала Хелен, обнажённая и неподвижная.

Один лишь взгляд на неё заставил их замолчать. Они подходили, не веря своим глазам, и глазели, а она все так же лежала, выставив всё напоказ.

Двое, выпучив глаза в пьяном удивлении, оседлали её. Один был президентом бостонского депозитного банка. Второго Хелен не знала, но у него были имбирного цвета усы и имбирные волосы на бёдрах. Оба схватили её за соски — большим и указательным пальцами — и подняли её массивные груди, как поднимают крышки с блюд в дорогих ресторанах.

— Боже, — сказал президент депозитного банка. — Они настоящие. Мать твою, настоящие.

Хрюкая от возбуждения, эти двое вставили свои багровые члены глубоко во влажные отверстия, раскрывшиеся под сосками.

Они толкали члены глубоко в её грудь, в мягкую тёплую ткань, и скручивали её соски так, что она дрожала от боли.

Ещё двое запихались ей в рот, так что она едва дышала. Но какая разница? Брэдли кричал от наслаждения, Брэдли любил её, Брэдли её хотел. Теперь Брэдли никогда от неё не устанет, только не после этого. А даже если и устанет, она всегда найдёт новый способ принести ему наслаждение.

Он не устал от неё. Но и жить ему оставалось недолго. Двенадцатого сентября, два года спустя, Хелен проснулась и обнаружила, что Брэдли мёртв, а его холодная рука покоится на её первой вагине.

Его похоронили на территории их поместья, над Чарльз-ривер, согласно странным суевериям, что мёртвые все ещё могут видеть, или им не безразлично, где лежать.

Доктор Арколио пришёл к ним, пил шампанское, ел рыбу, артишоки и маленькие рёбрышки на мангале. Все говорили приглушёнными голосами. Все похороны Хелен

Эллис не снимала с себя чёрной вуали. Сейчас она удалилась в свои апартаменты и оставила семью и партнёров Брэдли наслаждаться его поминками без своего участия.

Вскоре, однако, доктор Арколио поднялся по гулкой мраморной лестнице и на цыпочках прошагал к её комнате. Он трижды постучал в дверь, пока не раздался её голос:

— Кто там? Уходите.

— Это Юджин Арколио. Могу я с вами поговорить?

Ответа не было, но после долгой паузы двери распахнулись и остались открытыми. Доктор счёл это за приглашение.

Настороженный, он вошёл. Хелен сидела в кресле у окна. Вуаль по-прежнему оставалась на ней.

— А вы что хотите? — спросила она. Голос был глухой, искажённый.

Он пожал плечами.

— Просто поздравить.

— Поздравить?

— Конечно… вы ведь этого хотели, не так ли? Дом, деньги. Всё.

Хелен повернулась к нему и подняла вуаль. Он не был шокирован. Он знал, чего ожидать. В конце концов, это он сам провёл все операции.

В каждой щеке зияло по вагине. Обе были надутые и влажные, словно сюрреалистическая пародия на постер из журнала «Растлер». Маловразумительный коллаж из плоти, фальшивой красоты и абсолютного кошмара.

Это был последний шаг Хелен в её подчинении — принести в жертву собственную красоту, чтобы Брэдли и его друзья могли вставить ей не только в тело, но и в лицо.

Доктор Арколио умолял её не делать этого, но она угрожала наложить на себя руки, потом — убить его, потом — обещала рассказать, что он с ней уже сделал.

— Это обратимо, — убеждал он себя, скрупулёзно пришивая вагинальные мышцы к её щекам. — Это вполне обратимо.

Хелен подняла взгляд.

— Думаете, я получила, что хотела?

С каждым словом половые губы на щёках слегка шевелились.

Доктору пришлось отвернуться. Смотреть на дело своих рук было превыше его сил.

— Я не получила, что хотела, — сказала она, и слезы заскользили по её щекам, и закапали с розовых… — Я хотела вагины везде, по всему телу, на лице, на

бёдрах, на животе, под руками. Он хотел сексуальный объект, Юджин, и я была бы счастлива быть его сексуальным объектом.

Доктор Арколио сказал:

— Простите. Думаю, это моя ошибка, в той же мере, что и ваша. Хотя, пожалуй, это полностьюмоя ошибка.

В тот день он заехал в свой кабинет над Бруклин-сквер, куда Хелен Эллис пришла на свою первую консультацию. Он долго стоял у окна.

Правильно ли давать людям то, чего они хотят, если их желания извращённые и требуют принесения в жертву самих себя и если это противоречит Божьему замыслу?

Было ли правильно уродовать прекрасную женщину, даже если она жаждала этих уродств?

Как далеко простирается его ответственность? Мясник он или святой? Он приближен к раю или танцует над пропастью, ведущей в ад? Или же он был всего лишь хирургической пародией на Энн Лэндерс [Псевдоним журналистки Рут Кроули, на протяжении нескольких десятилетий ведшей в «Чикаго Сан-таймс» колонку, посвящённую советам по налаживанию семейной жизни — прим. пер.], решая семейные проблемы скальпелем вместо добрых советов?

Он закурил первую сигарету за месяц и уселся за стол в сгущающейся темноте. Потом, когда почти стемнело, его секретарша, Эстер, постучалась и вошла.

— Доктор?

— В чем дело, Эстер? Я занят.

— Мистер Пирс и мистер де Сенца. У них приём на шесть часов.

Доктор Арколио раздавил сигарету и разогнал рукой дым.

— Ох, мать твою. Ну хорошо. Пусть заходят.

Джон Пирс и Филип де Сенца прошли в кабинет и встали перед столом, как два школьника, которых привели в кабинет директора. Джон Пирс, молодой блондин, был одет в бесформенный итальянский костюм с закатанными рукавами. Филип де Сенца — старше, крупнее и темнее — в сливовый свитер ручной вязки и мешковатые коричневые слаксы.

— Как вы? Простите… я был немного занят сегодня.

— О, мы понимаем, — сказал Филип де Сенца. — Мы и сами были заняты.

— Ну и как идут дела? — спросил доктор. — Проблем нет? Не болит?

Джон Пирс смущённо покачал головой. Филип де Сенца нарисовал пальцем круг в воздухе и сказал:

— Превосходно, доктор. На две тысячи процентов превосходно. Охренительно, если позволите так выразиться.

Доктор Арколио встал и прокашлялся.

— Тогда позвольте мне взглянуть. Поставить ширму?

— Ширму? — хихикнул Пирс.

Филип де Сенца отмахнулся.

— Нам не нужна ширма.

Джон Пирс расстегнул ремень, дёрнул ширинку и стянул трусы с пятнами от зубной пасты.

— Не могли бы вы наклониться? — спросил доктор Арколио. Пирс легонько кашлянул и сделал, что просили.

Доктор Арколио разделил его мускулистые ягодицы, и его глазам предстали два багровых ануса, оба крепко сжатые, один над другим. Вокруг верхнего было наложено более девяноста швов, но все они отлично зажили — остались только лёгкие диагональные шрамы.

— Хорошо, — сказал доктор Арколио. — Всё в порядке. Можете одеваться.

Он повернулся к Филипу де Сенце и только приподнял бровь. Де Сенца задрал свитер, сбросил брюки и теперь гордо тряс своим обновлённым агрегатом — тёмным пенисом, рядом с другим пенисом и четырьмя волосатыми яичками по бокам.

— Ничего не беспокоит? — спросил доктор, приподняв оба пениса с профессиональным безразличием и внимательно их оглядывая. Оба начали твердеть.

— Только синхронность. — Филип де Сенца пожал плечами, улыбнувшись своему другу. — Никак не могу научиться кончать одновременно. Пока я кончу, у бедняги Джона уже все болит.

— В общем, удобно?

— О да, хорошо… если я не ношу чересчур приталенные брюки.

— Хорошо, — сказал доктор Арколио. — Застёгивайтесь.

— Так быстро? — кокетливо произнёс де Сенца. — Недёшево получается. Сто долларов за две секунды ласк. Стыдно должно быть.

Тем вечером Джон Пирс и Филип де Сенца пошли ужинать в Le Bellecour на Мюррей-стрит. Весь ужин они держались за руки.

Доктор Арколио зашёл в бакалею, а потом поехал на своём металлически-голубом «Роллс-Ройсе» домой, слушая «Богему» Пуччини. Время от времени он поглядывал в зеркало заднего вида, думая, что выглядит уставшим. Дороги были загружены, ехал он медленно, и, почувствовав жажду, он достал яблоко из сумки на заднем сиденье.

Он думал о Хелен, думал о Джоне Пирсе и Филипе де Сенце, думал обо всех тех женщинах и мужчинах, чьи тела так искусно превратил в живые воплощения их сексуальных фантазий.

Фраза, брошенная де Сенцой, не выходила у него из головы. Стыдно должно быть. И хотя Филип де Сенца пошутил, доктор Арколио внезапно осознал, что да, он должен стыдиться того, что натворил. В самом деле, он и так стыдился. Стыдился, что использовал свой хирургический гений для создания эротических уродов.

Стыдился, что изувечил множество прекрасных тел.

Но накатившая волна стыда принесла не только боль, но и утешение. Потому что человек — нечто большее, чем божья тварь. Человек способен перевоплотиться и найти странное удовольствие в боли, унижении и саморазрушении. И кто может сказать, что правильно, а что — нет? Кто может дать определение совершённого человеческого существа? Если дать женщине вторую вагину — это плохо, то, возможно, исправить заячью губу у ребёнка — это тоже плохо?

Он чувствовал себя подавленным, но в то же время и воодушевлённым. Он доел яблоко и швырнул огрызок на дорогу. Позади не было ничего, только факельное шествие красных тормозных огней.

А у себя дома, одна, Хелен плакала солёными слезами скорби и сладкими слезами секса, и они смешивались и падали на её руки, сверкая, словно бриллиантовые обручальные кольца.

Перевод: Амет Кемалидинов

Воссозданная мать

Он оставил её сидеть на веранде. Сквозь крону вишнёвого дерева пробивались солнечные лучи. Цветущие ветви склонились над ней, и белые лепестки нежно касались её, словно конфетти в день свадьбы много лет назад. Сейчас ей было уже семьдесят пять: волосы отливали серебром, шею покрыли морщины, глаза стали цвета омытых дождём ирисов. Но она все равно одевалась так же элегантно, как и всегда. Именно такой и помнил её Дэвид. Жемчужные ожерелья, шёлковые платья. Даже сейчас, в преклонном возрасте, его мать все ещё оставалась очень красивой.

Дэвид помнил, как они с отцом танцевали в столовой и отец называл её Королевой Варшавы, самой ошеломительной женщиной, когда-либо рождённой в Польше, в народе, который славился своими красавицами.

«В мире нет женщины, равной твоей матери, и никогда не будет», — промолвил отец в свой восемьдесят первый день рождения, когда они медленно шли по берегу Темзы, у подножия крутого холма, ведшего в Кливден. Над сияющей водой метались стрекозы; прокричали гребцы, и весело засмеялась девушка. Через три дня отец мирно скончался во сне.

Замшевые туфли Дэвида с хрустом давили гравий. Бонни уже ждала его в старом голубом «MG» с открытым верхом, глядя в зеркало заднего вида, подкрашивая губы ярко-розовой помадой. Вторая жена Дэвида была моложе его на одиннадцать лет: блондинка с детским лицом, весёлая, забавная и совсем непохожая на Анну, его первую жену, которая была очень серьёзной брюнеткой и странно безжизненным человеком. Его мать до сих пор не одобряла брак с Бонни. Едва ли она что-то говорила, но Дэвид был уверен, что причина антипатии заключалась в том, что мать считала крайне дурным поступком уводить любящего мужа из семьи. Она была убеждена, что браки заключаются на небесах, пусть даже иногда они ниспровергают в саму преисподнюю.

— Твой отец сказал бы тебе очень многое, Дэвид, — промолвила она обиженно, склонив голову набок и воззрившись на сына. Её пальцы играли с кольцом с бриллиантом, подаренным на помолвку, и обручальным кольцом. — Твой отец считал, что мужчина всегда должен быть верен одной, и только одной женщине.

— Отец любил тебя, мама. Ему легко было так говорить. Я совсем не любил Анну.

— Тогда зачем ты женился на ней, подарил ребёнка и сделал жизнь бедной девочки совершенно несчастной?

Честно признаться, Дэвид до сих пор не знал ответа на этот вопрос. Они с Анной встретились в колледже и каким-то образом поженились. То же самое случилось с дюжинами его друзей. Лет через двадцать они сидели в домах в пригороде, за которые выплачивали ипотеку, уставившись в окно и недоумевая, что случилось со всеми теми смеющимися златокудрыми девушками, на которых они вроде как женились.

Что он знал точно, так это то, что любил Бонни так, как никогда не любил Анну. С Бонни он впервые смог понять, что же видел отец в матери. В его глазах она была почти ангелом: невероятная женственность, удивительная мягкость кожи, сияние волос. Дэвид мог часами смотреть на Бонни, когда она сидела над своей чертёжной доской, создавая рисунки для обоев. Если бы за это платили, он ни на секунду не отрывал бы от неё глаз.

— Как она? — спросила Бонни, когда Дэвид сел в машину.

Он был высоким мужчиной и выглядел настоящим англичанином, в коричневом свитере и твидовых брюках цвета ржавчины. От матери он унаследовал глубоко посаженные польские глаза и прямые волосы, но английское происхождение безошибочно угадывалось в вытянутом красивом лице, таком же, как у отца. Передалась Дэвиду и страсть водить самые небольшие из спортивных машин, даже несмотря на свои шесть футов и два дюйма роста.

— Она в порядке, — ответил он, заводя двигатель. — Хотела знать, где ты.

— Полагаю, надеясь при этом, что я оставила тебя навсегда?

Он сделал полукруг и повёл машину по длинной аллее, вдоль которой стояли подстриженные липы. Именно из-за них дом престарелых был назван Липовым убежищем.

— Она уже не хочет развести нас, больше не хочет, — возразил Дэвид. — Она видит, как я счастлив.

— Быть может, в этом и заключается проблема. Возможно, она думает, что чем дольше мы с тобой будем вместе, тем меньше остаётся шансов на твоё возвращение к Анне.

— Я не вернусь к Анне даже за всю вегетарианскую еду Линды Маккартни в её морозилке. — Он проверил часы, «Jaeger-le-Coultre», принадлежавшие отцу. — Кстати, о еде. Нам лучше поторопиться. Помнишь, мы обещали на обратном пути заглянуть на чай к тёте Розмари?

— Разве я могла об этом забыть?

— Да ладно тебе, Бонни. Знаю, тётя странная, но она многие годы была членом семьи.

— Мне все равно, пока она не начнёт пускать слюни.

— Не будь такой злой.

Они доехали до ворот дома престарелых и повернули на восток, к шоссе на Лондон. Яркое солнце пронизывало лучами листву, так что казалось, будто они ехали через фильм Чарли Чаплина.

— А эта тётя Розмари когда-нибудь навещает твою мать? — спросила Бонни.

Дэвид покачал головой:

— Тётя Розмари мне на самом деле не тётя. Она, скорее, была личным ассистентом отца — доверенным помощником, секретарём, — хотя я никогда не видел, чтобы она выполняла какие-нибудь секретарские обязанности. Честно говоря, я даже точно не знаю, кто она такая. Она пришла к нам, когда мне было двенадцать или тринадцать лет, и больше уже не уходила, во всяком случае до смерти отца. После этого у них с матерью случилось что-то вроде размолвки.

— Твоя мать не очень-то любит прощать, не так ли?

Какое-то время они ехали молча, а затем Дэвид сказал:

— Знаешь, что она показала мне сегодня?

— Ты имеешь в виду — кроме её обычного неодобрения?

Пропустив замечание мимо ушей, Дэвид ответил:

— Она показала мне старую фотографию всей её семьи — прадеда, прабабушки, матери и отца. Троих братьев и её самой. Все они стоят около Вилянувского дворца в Варшаве. Очень красивые люди, насколько я увидел.

— Когда была сделана эта фотография?

— Думаю, около тысяча девятьсот двадцать четвёртого года… матери было лет пять или шесть. Но снимок натолкнул меня на мысль о подарке на день рождения. Я подумал, что можно проследить её жизнь с самого рождения… У отца были сотни фотографий, писем — всякого такого. Я мог бы сделать для матери подобие книги «Это твоя жизнь».

— А это разве не уйма работы? Тебе ведь ещё надо написать приветствие ко Дню основания.

Дэвид покачал головой:

— Весь чердак заставлен альбомами с фотографиями и дневниками. Отец держал их в безукоризненном порядке. Такой уж был человек. Очень чистоплотный, очень точный. Перфекционист. Ну… считался таким.

— А где он встретил твою мать?

— В Варшаве, в тысяча девятьсот тридцать седьмом году. Я тебе не рассказывал? Он отправился в Польшу, чтобы сопровождать великого сэра Магнуса Стотхарда, когда того пригласили провести операцию графу Спондеру — удалить опухоль из позвоночника. Боюсь, все прошло неудачно. Моя мать пришла со своей семьёй на один из обедов, что семья Спондер устроила в честь сэра Магнуса… Осмелюсь добавить, что это было до операции. Моя мать не была аристократкой, но её отца очень уважали… Вроде бы он занимался судоходством. В те дни мать звали Катя Ардонна Галовска. Она часто рассказывала мне, что была в сером шёлковом платье с тесьмой на воротнике и пела песенку «Маленький дрозд». Судя по всему, отец не отрывал от неё глаз и стоял с открытым ртом. Он пригласил мать провести выходные в Челтенхеме, что она и сделала следующей весной. Конечно, в Польше обстановка к тому времени стала довольно устрашающей, и мать осталась в Англии. Потом они с отцом поженились. Вот так всё и было.

— Твоя мать больше не виделась с семьёй?

— Нет, — ответил Дэвид. — Её братья вступили в польское Сопротивление. Никто так и не узнал, что с ними случилось. На отца и мать один партнёр по бизнесу донёс как на евреев, и их отправили в Биркенау.

Они уже подъехали к М4, и Дэвиду пришлось поправить зеркало заднего вида, которое Бонни повернула, когда красилась. Громадный грузовик просигналил им, и они вынуждены были дожидаться, пока он не промчится.

— Ты сам управляешь своей жизнью, — сказала Бонни. Когда они выехали на шоссе и набрали скорость, она добавила: — Помнишь ту программу, «Ваша жизнь в ваших руках»? Медицинская передача, где показывали людей, перенёсших операции?

— Конечно, помню. Отец был на одной из них, когда делал пересадку печени.

— Правда? Я этого не знала.

Дэвид гордо кивнул:

— Они прозвали его Портным из Глостера, потому что его швы всегда были невероятно аккуратными. Он сказал, что проблема современной хирургии в том, что мамы никогда не учат детей шить. Он всегда сам пришивал пуговицы и подшивал брюки. Думаю, будь у него такая возможность, он украшал бы своих пациентов вышивкой.

Рука Дэвида покоилась на рычаге переключения передач, и Бонни накрыла её своей рукой.

— Так странно думать, что, если бы какой-то старый польский граф не обзавёлся опухолью в позвоночнике, а Гитлер не вторгся в Польшу, мы сейчас не были бы вместе.

Тётя Розмари жила в маленьком домике в Нью-Молдене, на скучной улочке, вдоль которой тянулись высоченные столбы линий электропередачи. Лужайка перед домом была забетонирована, причём каким-то безумным узором, а в самом центре возвышалась бетонная поилка для птиц с безголовой каменной малиновкой, прилепившейся с краю. Живую изгородь засыпало последними осенними листьями и пакетами из-под чипсов.

Дэвид позвонил, и тётя Розмари медленно направилась к двери. Когда она её открыла, гости почувствовали запах лавандового средства для полировки мебели, мази для растирания и горьковатый запах давно не сменяемой воды в вазе для цветов.

Тёте Розмари было за семьдесят. Она ещё сохраняла остатки былой миловидности, но передвигалась кошмарной крабьей походкой, и все её движения были судорожными и нескоординированными. Она сказала Дэвиду, что страдает хроническим артритом, ухудшимся из-за лечения, которое ей провели в Париже в 1920-х годах. В те дни самой новой методикой было введение золота в суставы больного. Техника оказалась разорительно дорогой и к тому же постепенно калечила несчастных.

— Дэвид, ты пришёл, — выдавила она, изогнув нижнюю губу в пародии на улыбку. — У тебя будет время на чашечку чая?

— Мы с удовольствием, — отозвался Дэвид. — Правда, Бонни?

— О да, — согласилась жена. — С радостью.

Они сидели в маленькой полутёмной гостиной, пили слабый чай «PG Tips» и ели каменные кексы с вишней. Тёте Розмари приходилось постоянно держать в руке платок на случай, если чай с крошками польётся из уголка рта.

Бонни старалась смотреть на что-нибудь другое: на часы на каминной полке, фарфоровые фигурки скаковых лошадей, золотую рыбку, плескавшуюся в мутном аквариуме.

Перед уходом Дэвид отправился в туалет. Бонни и тётя Розмари какое-то время сидели молча. Затем девушка спросила:

— Я уже спрашивала Дэвида, почему вы никогда не навещаете его мать.

— О, — промолвила тётя, прикладывая к губам платок. — Ну, одно время мы с ней были очень близки. Но она из породы людей, которые любят получать и никогда ничего не дают взамен. Очень эгоистичная женщина, ты даже не сможешь этого представить.

— Понятно, — произнесла Бонни, чувствуя себя крайне неуютно.

Тётя Розмари накрыла её руку своей скрюченной рукой:

— Нет, дорогая. Не думаю, что ты действительно это понимаешь.

Дэвид почти все выходные провёл на чердаке. К счастью, Бонни это не сильно заботило, потому что ей нужно было закончить рисунок для Сандерсонов: новое направление, основанное на тканевых узорах XIX века, созданных Артуром Макмурдо, все эти извивающиеся листья и переплетающиеся цветы в стиле прикладного искусства. На чердаке оказалось душно и слишком тепло, но света хватало. Мансардное окно выходило прямо на лужайку, рядом стоял мягкий диван, где Дэвид мог сидеть и просматривать некоторые из старых документов и фотоальбомов отца.

Альбомы пахли как старая заплесневелая одежда или запертый чулан: само воплощение прошлого. Там было несколько фотографий молодых улыбающихся студентов в 1920-е годы и людей в шляпах и летних полосатых блейзерах на пикнике. Его отец снимался со многими симпатичными девушками, но после марта 1938 года он фотографировался лишь с одной — с Катей Ардонной Галовской. Даже несмотря на то, что она была его матерью, Дэвид ясно понимал, почему отец так её обожал.

День их свадьбы — 12 апреля 1941 года. Мать была в элегантной, сдвинутой набок шляпке, похожей на ту, что носил Робин Гуд, и в коротком платье с болеро. На отце словно влитой сидел двубортный пиджак, а на ногах были гетры. Да, именно гетры! Отец и мать выглядели блестяще, словно звёзды кинофильмов; как Лоуренс Оливье и Вивьен Ли. Глаза их светились странным, необъяснимым светом подлинного счастья.

А вот и Дэвид на руках матери спустя день после своего рождения. Этот снимок, только увеличенный, висел внизу в гостиной в серебряной рамке. Дэвид в одиннадцать месяцев, спит в объятиях матери. Его лицо освещено лучами солнца, падавшими через свинцовое стекло окна. Её лёгкие сияющие локоны ниспадают, словно гроздья винограда. Глаза словно заволокло дымкой, как будто она мечтала или думала о далёких странах. Катя Ардонна была столь невероятно красива, что Дэвид едва смог перевернуть страницу, но, даже сделав это, он вернулся к ней, чтобы посмотреть ещё раз.

На фотографии стояла дата: 12 августа 1948 года.

Он продолжал просматривать альбом. Здесь был сам Дэвид в два года, его первый поход в цирк. Первое «путешествие не по-детски». Странно, но далее не было ни одной фотографии матери — вплоть до января 1951 года. Здесь она снята у какого-то замёрзшего пруда, укутанная в меха, лицо плохо видно.

Все так же едва различимо она продолжала появляться вплоть до сентября 1951 года. Вот она стоит на краю пирса, уходящего в море на острове Уайт (позднее этот пирс смыло штормом). На ней широкополая шляпа, украшенное цветами платье до щиколоток и белые туфли с ремешками. Лицо еле видно в тени шляпы, но мать, похоже, смеётся.

А затем она, казалось, вновь исчезла. Фотографий не было до ноября 1952 года, когда она наконец появилась на свадьбе Лолли Бассетт в Лондоне, в Кэкстон-холле. В серой блузке и плиссированной юбке, Катя Ардонна выглядела невероятно худой, едва не просвечивала. Её лицо было всё ещё красивым, но слегка одутловатым, словно мать перенесла побои или сильно не высыпалась.

Просмотрев первые пять альбомов, Дэвид обнаружил семь таких пробелов между появлениями матери, словно она брала семь долгих отпусков в его раннем детстве. И стоило ему задуматься, как он понял, что она действительно исчезала вновь и вновь, но за ним всегда так хорошо присматривала Ирис, его няня (незамужняя сестра отца), а затем тётя Розмари, что до настоящего момента он не замечал, насколько длительным было её отсутствие. Дэвид помнил, что тогда мать сильно болела и что ей приходилось оставаться в своей спальне целыми неделями, а окна тщательно закрывались плотными шторами. Он помнил, как забегал в спальню, чтобы поцеловать её на ночь, и с трудом находил мать в темноте. Помнил, как касался её необыкновенно мягкого лица и шелковистых волос; чувствовал аромат её духов и чего-то ещё, какой-то сильный, всепроникающий запах, похожий на антисептик.

А затем, в 1957 году, она появилась вновь, такая же сильная и прекрасная, как прежде. Яркое солнце освещало каждую комнату, отец смеялся, а сам Дэвид иногда думал, что у него лучшие родители, каких только может пожелать себе мальчишка.

Был ещё шестой альбом, в обложке из чёрной кожи, но он оказался закрыт на замок, к которому Дэвид не смог найти ключ. Он мысленно сделал пометку поискать в столе отца.

Вернувшись к фотографии матери в 1948 году, он положил на неё руки, словно таким образом мог лучше понять случившееся.

На протяжении всего детства казалось, что мать то приходила, то исчезала, словно луч света в облачный день.

Дэвид припарковался у Нортвудской лечебницы. Казалось, собирался дождь, так что пришлось потратить какое-то время на то, чтобы поднять водонепроницаемую крышу «MG».

Он нашёл кабинет регистратора в конце длинного коридора с линолеумом на полу, который блистал и источал запах мастики. Регистратором оказалась усталая женщина в лиловой кофте, которая с шумом жевала мятную жвачку, громко чавкая. Всем своим видом дама выражала, что визит Дэвида был в высшей степени утомительным и вместо него она могла бы делать что-то поважнее (например, заварить себе «Nescafe»).

Дэвид подождал, пока дама не пролистала книгу с записями, демонстративно просматривая каждую страницу.

— Да… вот мы где… третье июля тысяча девятьсот сорок седьмого года. Миссис Катерина Джеффрис. Первая группа крови. Медицинская история, корь, ветрянка, скарлатина. Родила мальчика — полагаю, это вы? — весом семь фунтов четыре унции.

Дэвид перегнулся через стол:

— Здесь ещё одна запись, красными чернилами.

— Это потому, что кто-то проверял её медицинские записи позднее.

— Понятно. А почему кому-то могло понадобиться это делать?

— Из-за несчастного случая.

— Несчастного случая? Какого несчастного случая?

Регистратор очень странно уставилась на него, её глаза за очками казались огромными.

— А вы точно тот, кем представились? — подозрительно осведомилась она.

— Конечно. А почему я не должен им быть?

Регистратор эмоционально захлопнула книгу.

— Потому что мне кажется очень странным, что вы не знаете о том, что случилось с вашей собственной матерью.

Дэвид достал бумажник и показал регистратору свои водительские права и письмо из муниципалитета.

— Я действительно Дэвид Джеффрис. Миссис Катя Джеффрис — моя мать. Послушайте, вот наша с ней фотография вместе. Я не знаю, почему она никогда не рассказывала мне о несчастном случае. Возможно, не считала чем-то важным.

— Я бы сказала, что дело было невероятно важным, — по крайней мере, для вашей матери.

— Но почему?

Регистратор вновь открыла книгу и развернула её так, чтобы Дэвид смог прочесть надпись, сделанную красными чернилами.

Внизу, уже чёрными чернилами и другой рукой, было написано: «Миссис Джеффрис скончалась 15.09.1948».

Дэвид поднял глаза, чувствуя себя так, словно надышался кислорода у дантиста: голова слегка кружилась, все вокруг двоилось и плясало.

— Должно быть, это ошибка, — услышал он собственный голос. — Она до сих пор жива и отлично себя чувствует, живёт в «Липах». Я только вчера навещал её.

— Ну, в этом случае я очень за вас рада, — промолвила регистратор, вновь чавкнув жвачкой. — А теперь, если позволите…

Дэвид кивнул и поднялся со стула. Он покинул лечебницу и успел сделать несколько шагов по улице, прежде чем дождь застучал по асфальту. А затем поднялся ветер.

Он нашёл свидетельство о смерти в Сомерсет-хаусе. Миссис Катерина Ардонна Джеффрис умерла 15 сентября 1948 года в Мидлсекском госпитале, причиной смерти стали многочисленные внутренние повреждения. Его мать была убита, и вот доказательство.

Он заехал в офис «Uxbridge Gazette» и пролистал янтарного цвета подшивку с некрологами. Вот оно: в статье от 18 сентября, с фотографией. Спустя несколько минут после полуночи «триумф-роудстер» промчался на красный свет в Гринфорде и столкнулся с грузовиком, перевозившим рельсы. Дэвид сразу узнал машину. Он уже видел её на нескольких фотографиях дома, но раньше не задумывался, что она перестала появляться на снимках после сентября 1948 года.

Его мать была мертва. Умерла, когда ему исполнился всего год. Он никогда не знал её, никогда с ней не говорил, никогда не играл с ней.

Но тогда кем была та женщина в «Липах»? И почему все эти годы она притворялась, что именно она была его матерью?

Он вернулся домой. Бонни приготовила обжигающе острый жгучий перец с мясом, одно из его любимых блюд. Но Дэвид смог съесть совсем немного.

— Что случилось? — спросила жена. — Ты такой бледный! Выглядишь так, словно тебе требуется переливание крови.

— Моя мать мертва, — выдавил он, а затем поведал всю историю целиком.

Они не стали ужинать, а уселись на софу с бокалами вина.

Бонни задумчиво промолвила:

— Чего я не могу понять, так это почему твой отец никогда не говорил тебе об этом. Я хочу сказать, тебя ведь это не огорчило бы, не так ли? Ты её совсем не помнил.

— Он не только мне не говорил. Он не говорил вообще никому. Он назвал её Катей и всем рассказывал, как они встретились в Польше перед самой войной… Обычно он называл её Королевой Варшавы. Почему, если это вообще была не она?

Супруги вновь принялись рассматривать фотографии.

— Эти последние снимки, — сказала Бонни. — Она ведь выглядит в точности как твоя мать. Те же волосы, глаза, тот же профиль.

— Нет… вот здесь есть различие, — возразил Дэвид. — Вот, посмотри… на этой фотографии она держит меня в одиннадцать месяцев. Посмотри на мочки ушей. Они очень маленькие. Но взгляни на этот снимок, сделанный в тысяча девятьсот пятьдесят первом году. У неё тут, без всякого сомнения, другие уши.

Бонни отправилась к мольберту и вернулась с увеличительным стеклом. Они тщательно рассмотрели руки женщины не только на этой фотографии, но и на остальных.

— Вот здесь… у неё три родинки на плече. А на этом снимке их нет.

Просидев так довольно долго и прикончив бутылку, они в недоумении уставились друг на друга.

— Это та же самая женщина, но в то же время не та. Она меняется, едва уловимо, из года в год.

— Отец был блестящим хирургом. Может, он делал для неё пластические операции?

— Чтобы сделать мочки больше? Или добавить родинки там, где их не было раньше?

Дэвид покачал головой:

— Не знаю… вообще не могу этого понять.

— Тогда, возможно, нам стоит спросить у того единственного, кто точно всё об этом знает, — у твоей матери, или кто она на самом деле.

Она сидела так, что половину лица скрывали тени.

— Я Катя Ардонна, — промолвила она. — Всегда была Катей Ардонной и останусь ею, пока не умру.

— А что с несчастным случаем? — настаивал Дэвид. — Я видел свидетельство о смерти моей матери.

— Я твоя мать.

Он снова и снова просматривал альбомы с фотографиями в поисках разгадки и почти сдался, когда нашёл фотографию матери в Кемптон-парке на скачках в 1953 году, под руку с улыбающейся брюнеткой. Надпись гласила: «Катя и Джорджина, удачный день на скачках!»

На плече Джорджины отчётливо виднелись три родинки.

Отец Джорджины сидел у окна, невидящим взглядом уставившись через пыльные тюлевые занавески на поток транспорта по Кингстону. На нем был потёртый серый кардиган. Сидевшая на коленях возмущённая пёстрая кошка сверлила Дэвида пристальным неморгающим взглядом, подозревая в худших намерениях.

— Джорджина ушла на новогоднюю вечеринку в тысяча девятьсот пятьдесят третьем году, и это был последний раз, когда её видели. Полиция делала все возможное, но не нашла ни единого следа, ничего. Я до сих пор вижу её лицо, словно это было вчера. Она повернулась и сказала: «Счастливого Нового года, папа!» Я до сих пор слышу её голос. Но после той ночи у меня не было ни одного счастливого Нового года, ни одного.

Дэвид обратился к матери:

— Расскажи мне о Джорджине.

— Джорджине?

— Да, о Джорджине Филипс, она была твоей подругой. Одной из ближайших подруг.

— Ох, ради бога, почему ты хочешь знать о ней? Она пропала, исчезла.

— Думаю, я выяснил, где она, — промолвил Дэвид. — Или, по крайней мере, я думаю, что знаю, где её часть. Рука, так ведь?

Мать молча уставилась на него.

— Боже мой! — выдохнула она наконец. — Спустя все эти годы… никогда не думала, что кто-нибудь это выяснит.

Катя Ардонна стояла в центре комнаты, и на ней был лишь пеньюар бледно-персикового цвета. Бонни осталась в углу, испуганная, но заворожённая. Дэвид стоял рядом со своей матерью.

— Он боготворил меня — вот в чем вся проблема. Думал, что я была богиней, что я ненастоящая. И он оказался таким собственником! Не позволял мне говорить с другими мужчинами. Всегда звонил, чтобы проверить, где я была. В конце концов я начала чувствовать себя как в ловушке, словно задыхалась в клетке. Я выпила слишком много виски и села за руль.

Я не помню саму аварию. Все, что я помню, — это пробуждение в клинике твоего отца. Я была ужасно переломана, грузовик проехал прямо по животу. Ты прав, конечно, я была мёртвой. Но твой отец завладел моим телом и доставил меня в Пиннер.

Возможно, ты немного знаешь о работе твоего отца в области электрической гальванизации. Он нашёл способ вдохнуть жизнь в мёртвое тело путём введения отрицательно заряженных минералов и последующего применения сильного положительного разряда. Он усовершенствовал и отточил методику во время войны по заказу военного министерства… Конечно, они были просто счастливы снабжать его мёртвыми солдатами, чтобы он мог на них экспериментировать. Первым человеком, которого он вернул к жизни, стал морской офицер, утонувший в Атлантике. Его память оказалась сильно повреждена, но позднее твой отец нашёл способ исправить это, используя аминокислоты.

Она замолчала, но затем продолжала:

— Я погибла в той аварии много лет назад и должна была остаться мёртвой. Твой отец оживил меня. Но он сделал не только это. Он перестроил меня, так что я стала почти столь же совершенной, как в день нашей первой встречи.

Мои ноги оказались раздроблены, и восстановить их было невозможно — он дал мне новые ноги. Моё тело превратилось в кашу — тогда он дал мне новое тело. Новое сердце, лёгкие, печень, почки, поджелудочную, новые руки, новые рёбра, новую грудь.

Она спустила рукав пеньюара.

— Вот, посмотри на спину.

Дэвид с трудом разглядел шрамы, которые остались от операций отца. Тончайшие серебристые линии там, где рука Джорджины была пришита к чьему-то телу.

— Сколько в тебе от настоящей тебя? — выдавил он охрипшим голосом. — Сколько от Кати Ардонны?

— На протяжении многих лет, — продолжила мать, — твой отец использовал шесть разных женщин, восстанавливая по кускам то, чем я была.

— И ты позволяла ему это делать? Позволила убить шесть человек, чтобы он смог использовать части их тел только для тебя?

— Я не могла контролировать твоего отца. Его никто не мог контролировать. Он был великим хирургом, но он был одержим.

— Я все ещё не могу поверить, что ты позволила ему сделать это.

Его мать натянула пеньюар на плечо.

— Дэвид, для меня это были годы агонии… годы, когда я едва ли отличала один месяц от другого. Жизнь во сне или в кошмаре. Иногда я думала, что и правда умерла.

— Но как он провернул все это, убивая женщин? Как избавился от тел?

Катя Ардонна сняла с шеи маленький серебряный ключ.

— Ты видел чёрный кожаный альбом на чердаке? Тот, что заперт? Ну, вот этот ключ откроет его. Расскажет все, что ты когда-либо хотел узнать, и даже больше.

Они молча смотрели снимки в альбоме. Это был полный фотографический отчёт о хирургическом воссоздании отцом изуродованного тела матери. Яркие, словно в порножурнале, снимки. Страница за страницей, год за годом супруги смогли проследить весь процесс скрупулёзного восстановления тела Кати Ардонны. Хирургические техники были просто невообразимыми, даже включали в себя зачатки микрохирургии для соединения нервных волокон и крошечных капилляров.

Прежде всего, они увидели, как отец Дэвида пришил новые конечности к искорёженному телу его матери, а затем заменил её грудную клетку, лёгкие и все внутренние органы.

Спустя годы женщина стала такой же совершенной, какой была сегодня. Та же красавица, которую его отец встретил в Польше в 1937 году, — почти безупречная, прекрасно сложённая и едва ли обладающая какими-либо шрамами.

Катя Ардонна улыбалась с фотографии как Королева Варшавы.

Но снимки рассказывали ещё одну, тёмную историю. Одна кошмарная сцена за другой. Они повествовали о том, что отец Дэвида сделал с конечностями и органами, которые уже не были ему нужны для восстановления тела жены. Он не завернул их в газету, не сжёг и не закопал, не растворил в кислоте. Нет, он тщательно сшил их вместе, мускул за мускулом, нерв за нервом. На каждой фотографии громоздились вены, оболочки и окровавленная плоть. Открытые раны; зажившие раны. Алая кровь, сочившаяся из швов; те же швы, но уже без крови.

Ни Дэвид, ни Бонни никогда не видели, чтобы человеческое тело было так распотрошено. Это был кошмарный сад ужасающих овощей: печень блестела, словно баклажаны, кишки лежали грудами, словно кочаны цветной капусты, лёгкие походили на разбитые тыквы.

Из всех этих груд кожи, костей и требухи, из всего того, что осталось от тел убитых жертв, отец Дэвида сотворил другую женщину. Конечно, она не была такой красивой, как Катя Ардонна… Он выбрал лучшие куски из тел шести женщин, чтобы воссоздать красоту жены, сделать её вновь такой, какой помнил.

Но эта другая женщина тоже оказалась достаточно представительной. И она дала ему возможность отточить своё искусство наложения швов и опробовать некоторые новые идеи в соединении нервных волокон.

И она была оживлена так же, как Катя Ардонна, — шесть убитых жертв соединились в одну живую женщину.

Несколько последних фотографий в альбоме запечатлели, как пришивались пальцы женщины, как срасталась кожа над разрезами там, где были пришиты ноги.

На самом последнем снимке с нового лица женщины сняли бинты. Оно было покрыто синяками, выражение оставалось отсутствующим, а глаза ещё ничего не видели. Но с острым, тошнотворным чувством жалости и отвращения они увидели ужасное, перекошенное лицо тёти Розмари.

Перевод: Юлия Никифорова

Ковёр

Два дня спустя в семидесяти пяти километрах отсюда в антикварный магазин, что стоит неподалёку от Бадденштурма, возведённого в тринадцатом веке в городе соборов Мюнстере, вошла высокая женщина. Громко зазвенел дёрнувшийся на пружине колокольчик; утреннее солнце осветило рогатые оленьи головы и витрины с чучелами лисиц.

Из-за шторы, куря сигарету, вышел хозяин магазина. Женщина стояла спиной к свету, так что ему трудно было разглядеть её лицо.

— Ich möchte eine Reisedecke, — сказала она.

— Eine Reisedecke, gnädige Frau?

— Ja. Ich möchte ein Wolfshaut.

— Ein Wolfshaut? Das ist rar.[39] Очень трудно найти, понимаете?

— Да, понимаю. Но вы сможете найти его для меня, верно?

— Ich weiss nicht.[40] Постараюсь.

Женщина достала маленький чёрный кошелёк, расстегнула его и протянула хозяину аккуратно свёрнутую тысячу немецких марок.

— Задаток, — сказала она. — Depositum. Если вы найдёте для меня ковёр из волчьей шкуры, я заплачу ещё. Гораздо больше.

На обороте одной из его визитных карточек она записала номер телефона, подула, чтобы высушить чернила, и подала ему.

— Не подведите меня, — сказала она.

Но когда она покинула магазин (колокольчик все ещё звенел), хозяин долго стоял в задумчивости. Потом открыл один из стоявших под прилавком ящиков и вынул из него тёмный тусклый коготь. Твёрдый как сталь, с серебряным отливом.

Не так уж часто люди ищут волчьи шкуры, но когда такое случается, то они обычно доведены до полного отчаяния, от чего становятся необыкновенно уязвимыми. И все же ему следует поинтриговать. Следует поводить её за нос. Обнадёживать. Заставить поверить в то, что здесь она наконец-то нашла человека, которому можно доверять.

Тогда придёт время расплаты: дерево, молоток, сердце.

Выйдя из магазина, женщина не оглянулась. А если бы и оглянулась, то могла не понять значения его названия. В конце концов, просто один зверь передавал свою жестокость следующему; не заботясь ни об именах, ни о наследстве, ни о супружеских клятвах. Не было ничего важнее шкуры, мохнатой волчьей шкуры, придававшей всему смысл.

А назывался магазин «Бремке: искусный охотник», и занимался он не только произведениями искусства и охотничьими реликвиями, но и беспощадным преследованием самих охотников.

Джон нашёл волка на третий день, когда все уехали в Падерборн на пробные лошадиные забеги. Он сослался на боль в ушах (боль в ушах всегда самая лучшая отговорка, поскольку никто не может доказать, есть она у тебя на самом деле или нет, к тому же при этом никто не запрещает тебе читать и слушать радио). Хотя, признаться, он уже скучал по дому, и ему ничего не хотелось делать, кроме как сидеть в одиночестве и тосковать о маме.

Смит-Барнетты были к нему очень добры. Миссис Смит-Барнетт всегда целовала его перед сном, а их дочери Пенни и Вероника делали все возможное, чтобы вовлечь его во все свои дела. Но беда заключалась в том, что он был слишком печален, чтобы веселиться, к тому же он избегал сочувственного к себе отношения, потому что от него к горлу подступал ужасный мучительный комок, подобный морскому ежу, а глаза наполнялись слезами.

Он стоял в нише выходившего на улицу окна и наблюдал за тем, как Смит-Барнетты отъезжали со своим нарядным лакированным автофургоном на прицепе. «Лендровер» полковника Смит-Барнетта пропыхтел выхлопной трубой между трухлявыми платанами, и на улице воцарилась тишина. Был один из тех бесцветных осенних дней, когда Джон мог легко поверить в то, что он больше никогда не увидит голубого неба, никогда. От Ахена до Тевтобургского леса равнины северной Германии задыхались под плотным покрывалом серовато-белых облаков.

Джону было слышно, как в кухне прислуга-немка, занятая мытьём бежевого кафельного пола, напевала по-немецки песенку «Деревянное сердце». Её пели сейчас все подряд, потому что Элвис только что выпустил «GI Blues».[41]

Джон знал, что на следующей неделе все изменится к лучшему. У отца было десять дней отпуска, и они собирались поехать на рейнском пароходе в Кобленц, а потом провести неделю на армейской базе отдыха в Винтерберге, среди сосновых лесов Зауерланда. Но от этой мысли тоска по дому не уменьшилась — нелегко жить с чужими людьми в чужой стране, когда твои родители только что разошлись. Его бабушка однажды изрекла что-то вроде: «Все эти долгие разлуки… Мужчина, видишь ли, всего лишь человек». Джон не совсем понимал, что она имела в виду под этим «всего лишь человек». Для него это звучало как «просто человек» — как будто под этими зелёными фуфайками и клетчатыми рубашками билось сердце какого-то примитивного существа.

А ещё он слышал, как мама сказала о его отце: «Он временами может быть зверем», и Джон представил себе при этом, как отец запрокидывает голову, скалит зубы, как глаза его наливаются кровью, а пальцы скрючиваются, как когти.

Джон зашёл в кухню, но пол был ещё влажный, и прислуга прогнала его. Это была крупнолицая женщина в чёрном, от неё несло потом с запахом капусты. Джону казалось, что у всех немцев пот имел капустный запах. Вчера после обеда он ездил с Пенни в Билефельд, так в автобусе от этого запаха просто некуда было деться.

Он вышел в сад. Все дорожки были усеяны яблоками. Он пнул одно так, что оно угодило в торец конюшни. Джона уже отчитывали за то, что он пытался кормить коня яблоками. «От них у него бывает запор, глупый мальчишка», — ругала его Вероника. Откуда ему это знать? Единственная лошадь, которую он видел в близлежащих кварталах, была лошадь молочника из «Юнайтед Дэйрис»[42] да и та постоянно таскала под носом торбу.

Джон сел на скрипучие качели и немного покачался. Тишина в саду была почти невыносимой. И всё же это было лучше, чем общаться в Падерборне с вечно хохочущими подружками Смит-Барнеттов. Он видел, как они упаковывали продукты для пикника, там были и салями, и сэндвичи с жирной говядиной.

Он поднял глаза на огромный загородный дом. Это был типичный, рассчитанный на большую семью особняк, какие строились в Германии в период между двумя войнами, — с оранжевой черепичной крышей и желтовато-коричневой штукатуркой бетонных стен. Похоже, раньше по соседству стоял другой такой же дом, но Билефельд сильно бомбили, и от дома не осталось ничего, кроме одичавшего фруктового сада да кирпичного фундамента.

Послышался резкий звук. Джон посмотрел вверх и увидел взгромоздившегося на трубу аиста — настоящего живого аиста. Он видел аиста впервые в жизни и с трудом поверил, что тот настоящий. Это походило на некий знак, на предупреждение о том, что что-то должно произойти. Аист просидел на трубе каких-нибудь несколько секунд, взъерошив перья и высокомерно поводя из стороны в сторону клювом. Потом, громко хлопая крыльями, улетел.

Разглядывая аиста, Джон впервые заметил на крыше слуховое окно, совсем маленькое. Должно быть, на самом верху был чердак или ещё одна спальня. Если это чердак, то там могло быть что-нибудь интересное, что-нибудь вроде военных реликвий, или неразорвавшейся бомбы, или книжек о сексе. У себя дома он обнаружил такую книгу — «Всё о том, что должны знать молодожёны». Он обнаружил там рисунок № 6 под названием «Женская вульва» и раскрасил его розовым карандашом.

Джон снова вошёл в дом. Прислуга теперь была в гостиной, она полировала мебель и распространяла вокруг ароматы лаванды и капустного пота. Мальчик поднялся по лестнице на первый этаж, где стены были увешаны фотографиями Пенни и Вероники верхом на Юпитере; каждая фотография — в обрамлении красных розочек. Джон был рад, что не поехал с ними в Падерборн. Почему его должно волновать, сумеет ли их глупый конь перепрыгнуть через всё это множество жердей?

Он преодолел второй лестничный пролёт. Раньше он тут не был. Именно здесь находилось помещение, в котором полковник и миссис Смит-Барнетт лакомились десертом. Джон не понимал, что за необходимость есть пудинг в спальне. По его мнению, это была одна из причуд, свойственных снобам вроде Смит-Барнеттов: взять хотя бы все эти серебряные кольца для салфеток или кетчуп в специальной соуснице.

Скрипнули половицы. Сквозь полуоткрытую дверь Джону был виден угол спальни и туалетный столик миссис Смит-Барнетт с массой оправленных в серебро расчёсок. Он прислушался. Внизу, в гостиной, прислуга принялась пылесосить ковёр. Своим рокочущим гулом её пылесос напоминал немецкий бомбардировщик, так что она никак не могла слышать Джона. Он осторожно пробрался в спальню Смит-Барнеттов и подошёл к туалетному столику. В зеркале он увидел серьёзного белолицего мальчика одиннадцати лет с коротким ёжиком волос и торчащими ушами. Конечно же, это был не он, а лишь чисто внешняя маска, выставленное напоказ выражение, которое он придавал лицу, чтобы во время переклички в школе поднять руку и выговорить: «Присутствует, мисс».

На столике лежало незаконченное письмо на голубой нотной бумаге с обтрёпанным краем, поперёк него лежала авторучка. Джон прочёл: «…очень встревожен и замкнут, но, я полагаю, это естественно в данных обстоятельствах. Он плачет по ночам, его мучат кошмары. Судя по всему, ему очень трудно ладить с другими детьми. Очевидно, потребуется немало времени и…»

Мальчик уставился на своё бледное отражение. Оно очень походило на фотографию его отца в ранней молодости. Очень встревожен и замкнут. Как миссис Смит-Барнетт могла написать о нем такое? Вовсе он не встревожен и не замкнут. Он только внутри такой, и ему хочется, чтобы этого никто не видел. С какой стати миссис Смит-Барнетт должна знать, как он несчастен? Какое ей до этого дело?

Он на цыпочках вышел из спальни и потихоньку прикрыл дверь. Прислуга-немка все ещё проводила полномасштабный рейд по лондонским докам. Джон прошёл в конец коридора и обнаружил там маленькую, выкрашенную кремовой краской дверь, которая, очевидно, вела на чердак. Мальчик открыл её. Вверх шла крутая, застеленная гессенским ковром лестница. Она была очень тёмной, хотя туда всё же проникало немного серого, приглушённого дневного света. Пахло затхлостью и пылью, а ещё Джон ощутил какой-то странный аромат, напомнивший ему запах цветущего лука.

Он вскарабкался по ступеням. И тут же лицом к лицу встретился с волком. Он лежал мордой к нему, распластавшись на полу. У него были жёлтые глаза и оскаленные зубы. Из пасти вываливался наружу сухой, с багровым отливом язык. Мохнатые уши были слегка поедены молью, а сбоку на морде виднелась проплешина, что, однако, ничуть не умаляло выражения свирепости. И хотя тело его теперь было совершенно плоским, а сам он использовался в качестве ковра, он по-прежнему оставался волком, причём громадным волком — самым большим из тех, что когда-либо доводилось видеть Джону.

Мальчик обвёл глазами чердак. Если не считать дальнего угла, отведённого под водяные баки, это помещение представляло собой спальню, которая простиралась на всю длину и ширину дома. Позади волка стояла массивная латунная кровать с продавленным матрасом. У окна расположились три разнокалиберных кресла. Под самой низкой частью карниза примостился старомодный комод.

Рядом со слуховым окном висела фотография в рамке. Сверху рамку украшали засохшие цветы, давным-давно утратившие какой-либо цвет. На фотографии была изображена девушка с красивой причёской, стоявшая на обочине дороги, прикрыв один глаз от солнца. На ней были вышитый сарафан и белая блузка.

Джон опустился перед волком-ковром на колени и принялся изучать его вблизи. Он протянул руку и прикоснулся к кончикам изогнутых клыков. Подумать только, когда-то это было настоящее животное, оно бегало по лесу, охотясь за зайцами, оленями, а может быть, даже за людьми!

Джон погладил его мех. Он все ещё был густой и упругий, сплошь чёрный, за исключением нескольких серых полосок вокруг шеи. Хотелось бы Джону знать, кто его подстрелил и зачем. Если бы у него был волк, он бы его ни за что не убил. Он научил бы его охотиться на людей и рвать им глотки. Особенно таким, как его математичка, миссис Беннетт. Как здорово она выглядела бы с разодранным горлом. Кровь так и расползалась бы по страницам «Школьного курса по математике. Часть первая. Н. Е. Парр».

Он уткнулся носом в волчий бок и принюхался в надежде, что тот все ещё сохраняет запах животного. Однако Джон сумел уловить в нем лишь пыльный, очень слабый запах кожи. Какой бы запах ни был когда-то у этого волка, с годами он выветрился.

Целый час, а то и два, до самого ланча, Джон играл в охотников. Потом немного поиграл в Тарзана, изображая борьбу с волком-ковром и катаясь с ним по всей спальне. Он сжимал челюсти зверя на своих запястьях, и рычал, и напрягался, как бы пытаясь защитить руку от укуса. Наконец он ухитрился положить волка на лопатки; вновь и вновь он вонзал в зверя огромный воображаемый кинжал, выпускал ему наружу кишки и глубоко в сердце вкручивал лезвие.

В начале первого его позвала прислуга. Он быстро расправил ковёр и бегом спустился с лестницы. Женщина уже приготовилась уходить, на ней были шляпа, пальто и перчатки — все чёрное. На кухонном столе его ждала тарелка с холодной салями, корнишонами и намазанным маслом хлебом, рядом стоял стакан с тёплым молоком, на поверхности которого уже начали собираться густые жёлтые сливки.

Той ночью, после возвращения Смит-Барнеттов, усталых, шумных, пропахших лошадьми и хересом, Джон лежал в своей маленькой кровати, уставившись в потолок и думая о волке. Он был такой гордый, такой свирепый и всё же такой мёртвый, когда лежал на полу чердака с выпотрошенными внутренностями и устремлёнными в пустоту глазами. Временами он был зверем, совсем как отец Джона; и возможно, настанет день, когда этот волк снова станет зверем. «О чем можно говорить с этим существом?» — как однажды выразилась бабушка, прикрывая ладонью телефонную трубку, как будто от этого Джон не мог её слышать.

Поднявшийся ветер разгонял облака, но в то же время он с силой клонил к земле ветви платанов и раскачивал их из стороны в сторону, от чего на потолке спальни Джона дрожали в неистовой пляске причудливые остроконечные тени, похожие на богомолов, на паучьи лапы и на волчьи когти.

В самый разгар бури он закрыл глаза и попытался уснуть. Однако паучьи лапы со все большим остервенением плясали по потолку, богомолы все чаще вздрагивали и кланялись, а часы в холле Смит-Барнеттов каждые полчаса названивали мелодию вестминстерских колоколов, как бы всю ночь напоминая самим себе, что у них всё в порядке — как со временем, так и со вкусом.

А потом, в два с четвертью ночи, он услышал скребущий звук, шедший с чердачной лестницы. Он был в этом уверен. Волк! С чердачной лестницы, выгнув дугой спину и ощетинив хвост, спускался волк. Его янтарные глаза светились в темноте, как огонь, дыхание было частым и тяжёлым: хах-хах-ХАХ-хах! хах-хах-ХАХ-хах! Это было дыхание матёрого, жаждущего крови зверя.

Джон слышал, как волк пробежал по коридору, миновал спальню Смит-Барнеттов — голодный, голодный, голодный. Слышал, как тот рычал и сопел в дверные скважины. Слышал, как зверь помедлил на втором этаже, потом ринулся вниз по лестнице на поиски Джона.

Теперь он бежал во всю прыть. Хвост колотил о стены коридора, жёлтые глаза были широко раскрыты, острые уши напряглись. Он шёл к нему, чтобы взять реванш. Джону не следовало устраивать эту схватку, не следовало с ним бороться, и хотя кинжал был воображаемым, Джон всё же намеревался вырезать из волчьей груди сердце, он все же хотел это сделать, хотя и не сделал.

Мальчик слышал глухой перестук волчьих шагов, по мере приближения к спальне они становились все громче и громче. И тут дверь распахнулась. Джона как пружиной подбросило на кровати, и он закричал. Он кричал и кричал, зажмурив глаза, стиснув кулаки. Им совершенно овладел ужас, и он обмочил пижаму.

В комнату вошла миссис Смит-Барнетт. Она обняла его. Затем включила лампу у его кровати, прижала к себе Джона и принялась успокаивать, тихонько шикая ему в ухо. Минуты две-три он мирился с её объятиями, но потом вынужден был вырваться. Ощутив холод мокрых пижамных штанов, он был настолько смущён, что счёл бы за счастье в тот же миг умереть. Однако ему ничего не оставалось, как стоять в халате, дрожа от стыда и холода, пока она меняла ему постель и ходила за чистой пижамой. В конце концов она уложила его, укрыла и подоткнула по бокам одеяло. Высокая носатая женщина в длинной ночной рубашке, с шарфом на голове, прикрывавшим бигуди. Святая, в некотором роде — Bernini,[43] да и только; мраморное совершенство, всегда способное справиться с любой проблемой. До чего же ему недоставало мамы, которая не умела ни с чем справиться, или умела, но не очень хорошо.

— Тебе приснился кошмар, — сказала миссис Смит-Барнетт, поглаживая его лоб.

— Всё в порядке. Я уже в порядке, — почти сердито ответил Джон.

— Как твои уши? — спросила она.

— Спасибо, лучше. Я видел аиста.

— Здорово. Вообще-то аистов здесь довольно много; но здешние жители считают, что они приносят несчастье. Говорят, если аист сел на твою крышу, то кого-то в доме ждёт что-то нехорошее, то, чего он всегда боялся. Думаю, потому люди и говорят, что аисты приносят младенцев! Но я не верю в эти предрассудки, а ты?

Джон помотал головой. Он не мог понять, куда делся волк. Волк сбежал по лестнице, пробежал по коридору, потом вниз на первый этаж, опять по коридору и…

И вот здесь миссис Смит-Барнетт, которая гладит его лоб.

На следующий день он сел в автобус, направлявшийся в Билефельд, — на этот раз один. Всю дорогу он молча страдал от запаха капустного пота и курева, зажатый между огромной женщиной в чёрном и тощим юношей с длинными волосинками, растущими из родинки на подбородке.

Зайдя в кулинарный магазин, он купил яблочный штрудель, украшенный взбитыми сливками, и съел его, пока шёл по улице. Когда он увидел в витрине магазина своё отражение, то глазам своим не поверил — выглядел он совсем маленьким мальчиком. Он зашёл в магазин и просмотрел несколько иллюстрированных книг по искусству. В некоторых были изображены обнажённые люди. Он наткнулся на гравюру Ханса Беллмера[44] с беременной женщиной, в чрево которой вторглись одновременно двое мужчин; два напористых пениса оттеснили её младенца к одному боку матки. Голова женщины была запрокинута назад, во рту у неё был пенис третьего мужчины, безликого, анонимного.

Он уже собирался выйти из магазина, когда увидел на стене гравюру с волком. Однако, приглядевшись, он понял, что это вовсе не волк, а человек с волчьим лицом. Надпись, выполненная чёрными готическими буквами, гласила: Wolf-mensch.[45] Джон встал на цыпочки и внимательнее вгляделся в картину. Человек-волк был изображён на фоне старинного немецкого городка с обилием островерхих крыш. На одной из верхушек примостился аист.

Джон все ещё пристально смотрел на картину, когда к нему подошёл хозяин магазина — маленький, лысеющий, с впалыми щеками и желтоватой кожей, одетый в поношенный серый костюм; дыхание его было тяжёлым от курева.

— Ты англичанин?

Джон кивнул.

— Тебя интересуют люди-волки?

— Не знаю. Не особенно.

— Ну-ну, а ведь на этой картине, которая тебя так заинтересовала, изображена наша местная знаменитость — человек-волк из Билефельда. Настоящее его имя — Шмидт, Гюнтер Шмидт. Он жил — здесь указаны даты — с тысяча восемьсот восемьдесят седьмого по тысяча девятьсот двадцать третий год. Он был сыном школьного учителя.

— Он убил кого-нибудь? — спросил Джон.

— Да, так говорят, — кивнув, ответил владелец магазина. — Говорят, он убил немало молодых женщин, когда те ходили погулять в лес.

Джон ничего не ответил, лишь с благоговейным ужасом уставился на человека-волка. У него было необыкновенное сходство с ковром, лежавшим на чердаке Смит-Барнеттов, — те же глаза, и клыки, и волосатые уши, но потом мальчик подумал, что все волки выглядят одинаково. Что все они на одно лицо.

Хозяин снял с крючка картину.

— Никто не знает, как Гюнтер Шмидт стал человеком-волком. Кое-кто говорит, что во времена Тридцатилетней войны его предка покусал какой-то наёмник, человек-волк. Видишь ли, существует легенда, что когда парламент Ратисбона призвал назад генерала Валленштейна, тот привёз им в помощь каких-то странных наёмников. В битве при Лютцене он был разбит Густавом, однако у многих воинов Густава оказались ужасные раны, разодранные глотки и все такое прочее. Что ж, может быть, это и правда. Но правда и то, что битва при Лютцене происходила при полной луне, а тебе, наверное, известно, как называются люди-волки. Как мужчины, так и женщины.

— Оборотни, — с благоговейным трепетом сказал Джон.

— Верно, оборотни! Кстати, разреши показать тебе вот эту книгу. В ней перечисляются все жертвы оборотней за последние пятьдесят лет. Очень интересная книжка, если тебе нравится, когда тебя пугают!

С полки, висевшей у него над столом, он снял большой альбом в коричневой бумажной обложке и, раскрыв, кивком предложил Джону взглянуть.

— Вот! Это одна из жертв оборотней. Лила Бауэр, убита в Текленбурге в ночь на двадцатое апреля тысяча девятьсот двадцать первого года, у неё было разорвано горло. А вот Мара Тиль, обнаруженная мёртвой в Липпе девятнадцатого июля 1921 года, также разорвано горло… und so weiter, und so weiter.[46]

— А это кто? — спросил Джон.

Он увидел фотографию девушки в сарафане и белой блузке, блондинку, стоявшую на обочине дороги, прищурив один глаз от солнца.

— Это Лотта Бремке, нашла свою смерть вблизи Хеепена пятнадцатого августа тысяча девятьсот двадцать третьего года. Опять же распорото горло. Как говорится, последняя жертва. После этого о Гюнтере Шмидте никто ничего больше не слышал… хотя вот, посмотри. В Вальдштрассе было найдено прибитое гвоздями к дереву человеческое сердце с запиской, что вот, мол, сердце волка.

Джон долго не мог оторвать глаз от фотографии Лотты Бремке. Он был уверен, что это та самая фотография, что висит на чердаке дома Смит-Барнеттов. Но означает ли это, что Лотта Бремке когда-то там жила? А если жила, то откуда взялась волчья шкура? Возможно, отец Лотты Бремке убил человека-волка, а потом прибил его сердце к дереву и держал в доме его шкуру в качестве ужасного сувенира?

Джон закрыл книгу и вернул хозяину. Тот смотрел на мальчика тусклыми бесстрастными глазами со зрачками цвета холодного чая.

— Ну как? — спросил хозяин. — Wass glaubst du?[47]

— Вообще-то меня не интересуют оборотни, — ответил Джон.

В его жизни было кое-что пострашнее оборотней, например, когда он обмочил постель на глазах у миссис Смит-Барнетт.

— Но ты так смотрел на эту картину, — улыбнулся хозяин.

— Я просто поинтересовался.

— Да-да, конечно. Но не забывай, что зверь не внутри нас. Это важно помнить, когда имеешь дело с людьми-волками. Зверь не внутри нас. Мы внутри зверя, versteh?[48]

Джон пристально посмотрел на хозяина. Он не знал, что ответить. Ему казалось, что этот человек мог понять все, о чем он, Джон, думает, прочесть с лёгкостью, как раскрытую книгу, лежащую на речной отмели. Чтобы перевернуть страницу, требовалось лишь замочить пальцы.

Джон сел в автобус и поехал обратно в Хеепен. Было почти половина шестого, небо стало сине-фиолетовым. Над Тевтобургским лесом взошла луна, подобная ясному лику Создателя. Когда Джон вошёл в дом Смит-Барнеттов, тот был уже весь освещён, в кухне хихикали Пенни с Вероникой, в гостиной полковник Смит-Барнетт развлекал компанию из шестерых или семерых приятелей-офицеров (взрывы хохота, облака сигаретного дыма).

В кухню вошла миссис Смит-Барнетт, и Джон впервые обрадовался, увидев её. На ней было блестящее вечернее платье, но лицо её побагровело от ярости.

— Где ты был? — закричала она.

Она была так разгневана, что прошло несколько секунд, прежде чем до Джона дошло, что она кричит на него.

— Я ездил в Билефельд, — растерянно ответил он.

— Ты ездил в Билефельд без нашего разрешения! Мы с ума сходили! Джеральд вынужден был позвонить в местную полицию. Ты не можешь себе представить, до чего он терпеть не может обращаться за помощью к местным.

— Простите меня, — сказал Джон. — Я думал, что ничего такого в этом нет. Мы ведь ездили во вторник. Я думал, что и сегодня можно.

— Ради бога, неужели недостаточно того, что мы с тобой нянчимся? Ты провёл здесь всего четыре дня, а мы не видели от тебя ничего, кроме беспокойства. Неудивительно, что твои родители разошлись!

Джон сидел с опущенной головой и ничего не отвечал. Он не понимал пьянства взрослых. Он не понимал, что когда люди чем-то раздражены, они способны сделать из мухи слона, что на следующее утро можно извиниться и всё забыть. Ему было одиннадцать лет.

Вероника поставила перед ним ужин. Это был холодный куриный окорочок с корнишонами. Джон попросил, чтобы ему не давали тёплого молока, объяснив это тем, что он его не любит. Вместо молока Вероника налила ему стакан выдохшейся кока-колы.

В тот вечер, лёжа в постели, он мучился угрызениями совести и плакал так горько, словно сердце его разрывалось на части.

Но в два часа ночи он раскрыл глаза и почувствовал, что совершенно спокоен. Луна так ярко светила сквозь шторы спальни, что свет вполне мог сойти за дневной. Мертвящий, но все равно дневной свет.

Джон поднялся с кровати и взглянул на себя в маленькое зеркало. На него смотрел мальчик с серебрящимся лицом. Он произнёс: «Лотта Бремке». Этого было достаточно. Он знал, что она жила здесь, когда дом был только построен. Он знал, что с ней произошло. Некоторые вещи для детей настолько очевидны, что они лишь растерянно моргают, когда взрослые не могут их понять. Отец Лотты Бремке сделал то, что на его месте сделал бы любой отец. Он выследил человека-волка и убил его, а потом прибил его сердце (удар! дрожь! удар! дрожь!) к стволу ближайшего платана.

Джон скользнул к двери и открыл её. Крадучись прошёл по коридору. Поднялся по лестнице, так же крадучись прошёл по коридору второго этажа. Раскрыл выкрашенную кремовой краской дверь, ведущую на чердак. Взобрался вверх по лестнице.

Он не сомневался, что волк-ковёр со своими сверкающими жёлтыми глазами и жёсткой шерстью ждёт его. Джон прополз на четвереньках по грубому гессенскому ковру, погладил шкуру и прошептал:

— Человек-волк — вот кто ты был. Не отрицай. Ты был снаружи, верно? Ты был шкурой. Вот в чем разница; вот то, чего никто не понимал. Оборотни — это волки, превратившиеся в людей, а не люди, которые превратились в волков! И ты бегал вокруг их домов, так ведь? Бегал по лесу и ловил их, и кусал их, и разрывал им горло, и убивал их! Но они поймали тебя, да, волк? Они вытащили человека, который был у тебя внутри. Они вытащили все твои внутренности, и у тебя не осталось ничего, кроме твоей кожи. Но ты не беспокойся. Теперь я буду твоим человеком. Я надену тебя на себя. Вот сейчас ты ковёр, а через минуту будешь настоящим волком.

Он встал и поднял с пола ковёр. В тот день, когда Джон с ним боролся, он казался ему тяжёлым, теперь же он стал ещё тяжелее, почти таким же тяжёлым, как живой волк. Джону понадобились все силы, чтобы взгромоздить шкуру на плечи и расправить на себе её пустые ноги. Затем он надел себе на макушку волчью голову.

Волоча на себе шкуру, он ещё долго топтался по чердаку.

— Я — это волк, волк — это я, — шептал он. — Я — это волк, волк — это я.

Он закрыл глаза и принялся раздувать ноздри. «Теперь я волк, — внушал он себе. — Свирепый, быстрый, опасный». Он представил, как мчится по лесу, между деревьев, лапы его бесшумно и неумолимо передвигаются по толстому ковру из сосновых иголок.

Он открыл глаза. Пришло время реванша. Волчьего реванша! Он спускался по лестнице, а хвост тяжело и глухо ударял по ступеням. Он толкнул дверь и вприпрыжку поскакал по коридору к слегка приоткрытой двери смит-барнеттовской спальни.

Из глубины его горла вырвалось рычание, изо рта закапала слюна. Но приблизившись к двери спальни, он затаил дыхание.

Я — это волк, волк — это я.

Он был в трёх-четырёх шагах от двери, когда она бесшумно открылась, и коридор залил лунный свет.

Джон мгновение поколебался, потом снова зарычал.

И тут из спальни Смит-Барнеттов что-то вышло — что-то такое, от чего волосы на затылке у Джона встали дыбом, а душа ушла в пятки.

Это была миссис Смит-Барнетт… и все же это была не она. Она была голая, высокая и голая, однако не просто голая — у неё не было кожи. Её тело светилось белыми костями и туго натянутыми перепонками. Джону видны были даже её пульсирующие артерии и ажурный узор из вен.

Внутри узкой, длинной грудной клетки в частом тяжёлом дыхании вздымались и опадали лёгкие.

Лицо её было ужасающим. Казалось, оно вытянулось в длинную костистую морду, губы запали внутрь, вплотную к зубам. Глаза горели жёлтым светом. Жёлтым, как у волка.

— Где моя кожа? — спросила она не то шипящим, не то рычащим голосом. — Что ты делаешь с моей кожей?

Джон не заметил, как волк-ковёр сполз с его плеч и соскользнул на пол. Мальчик не мог говорить. Он даже дышать не мог. Не в состоянии пошевелиться, он с ужасом смотрел, как миссис Смит-Барнетт упала на четвереньки и, казалось, скользнула внутрь волка-ковра, как проскальзывает голая рука в меховую перчатку.

— Я не хотел, — успел выдохнуть он, но тут когти впились ему в горло, и зверь прижал его спиной к стене. Мальчик сделал вдох, чтобы закричать, но вместо воздуха в горло ему хлынуло полпинты тёплой крови. Волк-ковёр пришёл за ним, и Джон не в силах был его остановить.

Отец Джона приехал на следующее утро, как всегда около половины десятого, чтобы перед работой минут пять-десять пообщаться с сыном. Его водитель-немец не заглушил мотор «фольксвагена» цвета хаки, поскольку утро было довольно холодное — температура опустилась ниже пяти градусов. Офицерская тросточка прогибалась под его рукой, когда он поднимался на крыльцо. Мужчина удивился, что входная дверь была раскрыта настежь. Он нажал на звонок и вошёл в дом.

— Дэвид? Элен? Есть кто-нибудь в доме?

Из кухни послышалось странное мяуканье.

— Элен? Что-то не так?

Он прошёл в дальний конец дома. В кухне он увидел прислугу-немку, которая сидела за столом, всё ещё в пальто и шляпе; напротив неё лежала сумочка. Женщину трясло, она судорожно всхлипывала.

— В чем дело? — спросил отец Джона. — Где все?

— Etwas schrecklich,[49] — дрожащим голосом ответила прислуга. — Вся семья мертва.

— Что? Что значит «вся семья мертва»?

— Вверху, — сказала женщина. — Вся семья мертва.

— Позовите моего водителя. Скажите ему — пусть идёт сюда. Потом позвоните в полицию. Polizei, понятно?

Вне себя от ужасных предчувствий, отец Джона взбежал по лестнице. На первом этаже он увидел приоткрытую дверь спальни, всю в пятнах крови. На ковре валялись измятые фотографии улыбающихся Пенни и Вероники, красные наградные розетки с конноспортивных состязаний были разорваны и растоптаны.

Он приблизился к спальне девочек и заглянул туда. Пенни в неестественной позе лежала на спине, шея её была так изуверски вспорота, что голова почти отделилась от тела. Вероника лежала вниз лицом, её белая ночная рубашка была в тёмных пятнах крови.

На отца Джона страшно было смотреть, когда он направился в спальню сына. Он открыл дверь — кровать была пуста, в комнате не было никаких признаков присутствия мальчика. Отец с пересохшим горлом через силу пробормотал молитву. Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы он был жив.

Он поднялся выше. Коридор второго этажа был забрызган пятнами крови в виде загогулин и вопросительных знаков. Полковник Смит-Барнетт лежал в своей спальне на спине с разорванным горлом и глядел раскрытыми глазами в потолок. Он выглядел так, словно на нем был кровавый нагрудник. Никаких признаков Элен Смит-Барнетт в доме не было. Дверь, ведущая к верхней лестнице, была вся в отпечатках окровавленных рук. Отец Джона открыл её, сделал глубокий вдох и медленно поднялся на чердак.

Комнату заливал солнечный свет. Войдя туда, мужчина оказался лицом к лицу с ковром из цельной волчьей шкуры. Челюсти волка были тёмными от запёкшейся крови, шерсть на морде слиплась. Ковёр приподнимался небольшим бугорком — что-то лежало под ним. Отец Джона долго не мог решиться, но в конце концов взял ковёр за край и поднял его. Под ним были наполовину переваренные останки мальчика.

Перевод: Нина Киктенко

Серая Мадонна

Он всегда знал, что ещё вернётся в Брюгге. На сей раз, однако, он выбрал зиму, когда воздух полон тумана, каналы окрасились в оловянный цвет, а на узких средневековых улочках толпится гораздо меньше шаркающих туристов.

Вот уже три года, как он гнал от себя даже мысли о Брюгге. Позабыть Брюгге — действительно позабыть — об этом не было и речи. Но он выдумал уйму способов отвлечься от этого, переключиться на другой объект — например, позвонить друзьям, сделать телевизор погромче или кататься на машине и слушать «Нирвану», врубив громкость на полную.

Всё, что угодно, только бы не возвращаться опять на тот деревянный причал напротив нависающих карнизов и лодочных навесов чумной лечебницы четырнадцатого века и ждать, пока ныряльщики бельгийской полиции отыщут тело Карен. Столько раз во снах он оказывался там — ошарашенный, окрашенный закатным солнцем в красный цвет американский турист с наплечной сумкой и видеокамерой, пока наверху, на крутых склонах волнистой черепицы, сидели скверно выглядящие скворцы, а под ногами хлюпал и журчал канал.

Всё, что угодно, только бы не наблюдать, как судмедэксперт в накрахмаленном белом мундире и с заплетёнными в косу светлыми волосами расстёгивает чёрный мешок для трупов и открывает лицо Карен, даже не белое, а почти что зелёное.

— Она не сильно мучилась, — о, этот гортанно-горловой фламандский акцент. — Её шея почти сразу сломалась.

— Но как?

— Тонкая удавка, приблизительно восьми миллиметров диаметром. У нас имеются взятые с её кожи криминалистические образцы. Это была либо пенька, либо сплетённые волосы.

Потом инспектор Бен де Бёй из Politie[50] коснулся своей испятнанной никотином ладонью его руки и добавил:

— Один из кучеров конных туристических экипажей рассказал, что заметил вашу жену беседующей с монахиней. Это произошло примерно минут за десять перед тем, как лодочник обнаружил в канале её плавающее тело.

— Где это было?

— Улица Хогстраат, у моста. Монахиня повернула за угол, на Миндербредерстраат, и это было последнее, что заметил кучер. Вашей жены он уже не видел.

— С чего он вообще заметил мою жену?

— Потому что она была привлекательной, мистер Уоллес. Все эти кучера любят глазеть на миловидных женщин.

— И это всё? Она беседовала с монахиней? Зачем ей беседовать с монахиней? Она же не католичка.

Дин замолчал, а потом поправил сам себя:

— Она не была католичкой.

Инспектор де Бёй закурил едкую сигарету «Эрнте 23» и выпустил дым из ноздрей, будто дракон.

— Возможно, она спрашивала дорогу. Пока что нам это неизвестно. Разыскать ту монахиню не составит труда. На ней было светло-серое одеяние, что весьма необычно.

Дин ещё неделю оставался в Бельгии. Полиция не нашла ни других криминалистических доказательств, ни других свидетелей. Фотографии Карен напечатали в газетах, полицейские связались с каждым религиозным орденом по всей Бельгии, южной Голландии и северной Франции. Но никто не откликнулся. Никто не видел, как погибла Карен. И не нашлось женских монастырей, где сёстры одевались в серое, особенно в светло-серое, как утверждал тот кучер.

— Почему бы вам не увезти вашу жену обратно в Америку, мистер Уоллес? Вам ведь больше нечего делать тут, в Брюгге. Если по этому делу что-то появится, я отправлю вам факс, хорошо? — предложил инспектор де Бёй.

Теперь Карен покоилась в Коннектикуте, на епископальном кладбище Нью-Милфорда, под одеялом из багряных кленовых листьев, а Дин вернулся сюда, в Брюгге, в зябкое фландрское утро, измотанный, запутавшийся в часовых поясах и одинокий настолько, как ещё никогда не бывал.

Он пересёк пустую просторную площадь, под названием Т-Занд, где играли струи фонтанов и сквозь туман виднелись группки статуй велосипедистов. Настоящие велосипедисты выглядели гораздо оживлённее, дребезжа звонками и яростно крутя педали по брусчатке. Дин шагал мимо кафе с верандами за запотевшими стёклами, где бельгийцы с одутловатыми лицами потягивали кофе, курили и поедали огромные ватрушки. Его провожала взглядом симпатичная девушка с длинными чёрными волосами, лицо её было белым, как у актрис европейского артхауса. Странным образом эта девушка напомнила ему Карен — как та выглядела в день, когда они впервые встретились.

От холода подняв воротник куртки и выдыхая пар, Дин проходил мимо лавочек, торгующих кружевами, шоколадом, открытками и парфюмерией. По старинной фламандской традиции, над входом в каждую лавку висел флаг с гербом тех, кто жил там в минувшие столетия. Три причудливые рыбы плыли по серебристому морю. Похожий на Адама мужчина срывал с дерева яблоко. Белолицая женщина странно и многозначительно улыбалась.

Дин добрался до обширной мощёной рыночной площади. На другой стороне двадцать или тридцать монахинь стаей чаек беззвучно семенили в тумане. Наверху из дымки проглядывал высокий шпиль Белфорта[51] — колокольни Брюгге, к вершине которой вело более трёх сотен узких ступенек по спиральной лестнице. Дин знал это, потому что они с Карен поднимались туда, всю дорогу пыхтя и посмеиваясь. У колокольни сгрудились конные туристические экипажи, а вместе с ними фургоны мороженщиков и палатки с хот-догами. Летом здесь тянулись длинные очереди гостей, ждущих экскурсий по городу, но сейчас их не было. Бок о бок стояли три экипажа, их кучера курили, а накрытые попонами лошади уткнулись в торбы с кормом.

Дин приблизился к кучерам и приветственно поднял руку.

— Тур, сэр? — поинтересовался темноглазый небритый парень в сдвинутой набок соломенной шляпе.

— Спасибо, не в этот раз. Я кое-кого ищу… одного из ваших товарищей-кучеров. — Он вытащил сложенную газетную вырезку. — Его зовут Ян де Кейзер.

— Да зачем он понадобился? Он ведь ни во что не влип, так?

— Нет-нет. Ничего такого. Не скажете мне, где он живёт?

Кучера переглянулись.

— Кто-нибудь знает, где живёт Ян де Кейзер?

Дин вытащил бумажник и вручил каждому по сто франков. Кучера снова переглянулись, и Дин добавил ещё по сотне.

— В Остмеерсе, где-то на середине улицы, с левой стороны, — сообщил небритый. — Номер не знаю, но там рядом маленький кулинарный магазинчик, с бурой дверью и бурыми стеклянными вазами в окне.

Он кашлянул, а потом уточнил: — Так не хотите тур?

Дин покачал головой. — Благодарю, не надо. Полагаю, я видел в Брюгге всё, что хотел, и даже больше.

Назад он шёл по площади Бург и под облетевшими липами площади Симона Стевина[52]. Изобретатель десятичных дробей угрюмо стоял на постаменте, уставив взор на лавку шоколада через дорогу. Утро было очень волглым, и Дин пожалел, что не захватил с собой перчатки. По дороге он несколько раз пересекал канал туда-сюда. Тот был мрачным, смердящим и напоминал Дину о смерти.

В первый раз они приехали в Брюгге по двум причинам. Первая — это оправиться от потери Чарли. Чарли ещё не говорил, не ходил и даже не появился на свет. Но акустическое сканирование показало, что если Чарли и родится, то навсегда останется инвалидом — всю жизнь непрерывно кивающим, слюнявым ребёнком в инвалидной коляске. Дин и Карен весь вечер просидели вместе, плакали, пили вино и наконец решили, что Чарли будет лучше, если он останется лишь в мечтах и воспоминаниях — быстрая искорка, что озарила темноту и погасла. Существование Чарли прервали, и теперь никто и ничто не напоминало Дину о Карен. Её коллекция фарфора? Её одежда? Как-то вечером Дин открыл ящик с её нижним бельём, вытащил трусики и отчаянно втянул сквозь них воздух, в надежде уловить запах Карен. Но трусики были чистыми, а Карен исчезла, словно её никогда и не существовало.

Они приехали в Брюгге ещё и из-за искусства: из-за музея Грунинге с религиозной живописью четырнадцатого века и современных бельгийских мастеров, из-за Рубенса, Ван Эйка и Магритта. Дин работал ветеринарным врачом, но всегда оставался завзятым художником-любителем; а Карен создавала эскизы обоев. Впервые они встретились около семи лет назад, когда Карен привела своего золотистого ретривера в клинику Дина осмотреть уши. Внешность Дина привлекла её с самого начала. Карен всегда нравились высокие, спокойные, темноволосые мужчины («Я вышла бы за Кларка Кента, если бы Лоис Лейн не успела первой»). Но что на самом деле перевесило — это терпение и симпатия, с какими Дин обращался с ретривером Баффи. После свадьбы Карен иногда пела ему «Love Me, Love My Dog»[53], подыгрывая на старом банджо.

Теперь Баффи тоже была мертва. Собака так ужасно тосковала по Карен, что Дин в конце концов усыпил её.

Остмеерс оказался узенькой улочкой с рядом маленьких опрятных домиков, каждый со сверкающим парадным окном, свежеокрашенной входной дверью и безукоризненными кружевными занавесками. Дин без труда нашёл кулинарный магазинчик — если не считать антикварной лавки, это был единственный магазин. Ближайший к нему дом выглядел куда беднее большинства соседских, а бурые стеклянные вазы на окне покрывала пыль. Дин позвонил в дверь и похлопал в ладоши, чтобы их отогреть.

После долгой тишины он услышал, что кто-то спускается вниз, потом откашливается, а затем входная дверь приоткрылась дюйма на два. На него обратилось худое, будто бы взмыленное, лицо.

— Я ищу Яна де Кейзера.

— Это я. Что вам нужно?

Дин вытащил газетную вырезку и показал её.

— Вы последний, кто видел мою жену живой.

Парень почти полминуты хмуро изучал вырезку, словно ему требовались очки. Затем он проговорил:

— Это было очень давно, мистер. После этого я приболел.

— И всё-таки можно с вами поговорить?

— Чего ради? Всё это есть в газете, каждое моё слово.

— Я просто пытаюсь понять, что же случилось.

Ян де Кейзер хрипло и тонко откашлялся.

— Я видел, как ваша жена говорила с той монахиней, и всё, и она пропала. Я обернулся на облучке и увидел, как монахиня пошла на Миндербродерстраат, прямо в солнечный свет, а потом она тоже пропала, и это всё.

— Вы когда-нибудь прежде встречали монахиню в сером?

Ян де Кейзер помотал головой.

— Не знаете, откуда она могла быть? Из какого ордена? Ну, там доминиканцы, францисканцы, ещё какие-нибудь?

— Я не разбираюсь в монахинях. Но, может, она была не монахиней.

— О чём вы говорите? В полиции вы сказали, что это монахиня.

— А что, по-вашему, мне надо было сказать? Что это была статуя? Два привода за наркотики у меня уже есть. Меня бы упрятали в психушку или отправили в ту долбаную ублюдскую больницу в Кортрейке.

— Что вы сказали про статую? — переспросил Дин.

Ян де Кейзер опять прокашлялся и начал закрывать дверь.

— Это ж Брюгге, чего вы ждали?

— Всё равно не понимаю.

Почти уже закрытая дверь замерла. Дин опять достал бумажник, напоказ вытащил три стофранковых банкноты и продемонстрировал их.

— Ради этого я проделал долгий путь, Ян. Я должен узнать всё.

— Ждите, — сказал Ян де Кейзер и закрыл дверь. Дин ждал. Он оглядел туманную протяжённость улицы Остмеерс и увидел, что на углу Зоннекемерс стоит девушка, засунув руки в карманы. Дин не мог решить, следит она за ним или нет.

Спустя две-три минуты дверь Яна де Кейзера снова отворилась, и он вышел на улицу, в коричневой кожанке и клетчатом шарфе. Он источал запах лечебной мази и сигарет.

— Мне очень нездоровится, всё время после того раза. Особенно грудь. Может, это никак не связано с монахиней, может и так. Но знаете, как говорится: где была чума — там всегда чума.

Он повёл Дина обратно той же дорогой, какой тот пришёл, — мимо каналов, мимо музея Грутхусе, вдоль Дийвера, к Висмаркту. Ян де Кейзер шагал очень быстро, ссутулив узкие плечи. По улицам грохотали лошади и экипажи, словно повозки на эшафот, а на Белфорте трезвонили колокола. Вокруг стоял тот высокий необычный музыкальный перезвон, который раздаётся лишь от европейских колоколов. Дину он напоминал о Рождестве и войнах; возможно, в этом и была вся истинная суть Европы.

Они дошли до моста у перекрёстка улиц Хогстраат и Миндербродерстраат. Ян де Кейзер ткнул пальцем сначала в одну сторону, потом в другую.

— Я везу немцев; немецкая семья, пять или шесть человек. Еду медленно, потому что моя лошадь устала, так? Я вижу ту женщину в узких коротких белых штанишках и голубой футболке и гляжу на неё, потому что она милая. Это была твоя жена, так? У неё отличная фигура. Ладно, я поворачиваюсь и гляжу, не только потому что она миленькая, а и потому, что ещё она беседует с монахиней. Монахиня была в сером, совершенно точно. И они разговаривали так, будто сильно спорили. Понимаете, о чём я? Вроде как спор, и очень ожесточённый. Ваша жена поднимала руки вот так, раз за разом, словно говорила: «За что мне это? За что мне это?» А монахиня качала головой.

Дин огляделся вокруг, раздражённый и сбитый с толку.

— Вы что-то говорили про статуи и чуму.

— Гляньте вверх, — посоветовал Ян де Кейзер. — Видите, на углу почти каждого здания каменная Мадонна. Вот одна из самых больших, в натуральную величину.

Дин поднял взгляд и впервые заметил арочную нишу, устроенную наверху в углу строения. Там скорбно взирала на улицу внизу Дева Мария с младенцем Иисусом на руках.

— Видите? — спросил Ян де Кейзер. — Столько всего можно заметить в Брюгге, если поднять голову. На уровне третьего этажа другой мир. Статуи, горгульи и флаги. Взгляните на этот дом. На нём лики тринадцати дьяволов. Их изобразили там, чтобы отгонять Сатану и защищать живущих в доме от Чёрной смерти.

Дин перегнулся через ограждение и уставился на воду. Было так туманно и зябко, что ему не удалось разглядеть своего лица, лишь размытое пятно, чёрно-белый снимок, и вдобавок, сделанный на трясущуюся камеру.

Ян де Кейзер продолжил:

— В четырнадцатом веке, когда пришла чума, жители Брюгге думали, что они полны грехов, так? и что Бог их покарает. Поэтому они наставили статуй Девы Марии на каждом углу, чтобы отгонять зло; и дали обет Святой Деве, что всегда будут поклоняться и почитать её, если она убережёт их от чумы. Это понятно, так? Они заключили обязывающее соглашение.

— А что случится, если нарушить это обязывающее соглашение?

— Святая Дева простит, потому что Святая Дева всегда прощает. Но вот статуя Святой Девы покарает.

— Статуя? Как статуя может кого-то покарать?

Ян де Кейзер пожал плечами.

— Их делали с ложной верой. Их делали с ложными надеждами. Статуи, созданные с ложными надеждами, всегда будут опасны, потому что они могут обратиться против создавших их людей и ждут вознаграждения за своё дело.

Такое у Дина вообще не укладывалось в голове. Он начал подумывать, что Ян де Кейзер нездоров не только телесно, но и психически, а ещё пожалел, что вообще сюда пришёл.

Но Ян де Кейзер указал на статую Девы Марии, потом на мост, потом на реку и заявил:

— Это не только камень, не только резьба. Они заключают в себе все людские чаяния, благие ли это чаяния или греховные. Это не просто камень.

— Что ты пытаешься мне сказать? Что же ты видел?…

— Серая мадонна, — отвечал Ян де Кейзер. — Если ты погрешишь против неё, то непременно за это поплатишься.

— Спасибо, дружище, — произнёс Дин. — Я тоже тебя люблю. Я пролетел весь путь из Нью-Милфорда в Коннектикуте, чтобы услышать, что мою жену убила статуя. Ну, спасибо. Выпей за меня.

Но Ян де Кейзер вцепился ему в рукав.

— Вы не понимаете, так ведь? Все прочие говорили вам ложь. Я пытаюсь рассказать вам правду.

— Да какое тебе дело до правды?

— Вам незачем оскорблять меня, сэр. Правда всегда была важна для меня, как важна и для всех бельгийцев. Что я выиграю, если солгу вам? Несколько сотен франков и что дальше?

Дин поднял глаза на серую Мадонну в стенной нише. Затем снова перевёл взгляд на Яна де Кейзера.

— Понятия не имею, — безучастно произнёс он.

— Ладно, просто дай мне деньги и, может, мы потом поговорим о морали и философии.

Дин не удержал улыбки. Он отдал Яну де Кейзеру его плату, а потом просто стоял и смотрел, как тот торопится прочь, руки в карманах, плечи ходят туда-сюда. «Господи, — подумал Дин, — я старею. Или так, или Ян де Кейзер нарочно мне подыгрывал».

И в то же время он так и стоял через перекрёсток от угла с серой мадонной и очень долго глядел на неё, пока у него не озяб нос и оттуда не потекло. Серая мадонна тоже смотрела на Дина невидящими каменными глазами, прекрасными и безмятежными, со всей скорбью матери, которой ведомо, что её дитя повзрослеет и его предадут, и что в грядущие века люди так и будут произносить Его имя всуе.

По улице Хогстраат Дин вернулся к рыночной площади и зашёл в одно из кафе у входа в Белфорт. Он сел в уголке, под деревянной статуей порочного на вид средневекового музыканта. Чтобы согреться, Дин заказал маленький эспрессо и бренди «Асбах». Темноволосая девушка в другом углу кафе быстро улыбнулась ему, а потом отвела взгляд. Из музыкального автомата играла «Гуантанамера»[54].

Дин почти уже собрался уходить, когда ему показалось, что за запотевшим окном промелькнула фигура, похожая на монахиню.

Он нерешительно помедлил, затем поднялся из-за столика, подошёл к двери и открыл её. Дин мог поклясться, что заметил монахиню. Даже если это была не та самая монахиня, с которой беседовала Карен в тот день, когда её задушили и бросили в канал, эта тоже ходила в светло-сером. Может быть, она принадлежала к тому же ордену и могла бы помочь разыскать ту самую, первую монахиню и узнать, о чём Карен говорила с ней.

Площадь Маркт, веерообразно вымощенную серой брусчаткой, пересекала группа школьников, вышагивающих вслед за шестью или семью учителями. Дин был уверен, что позади учителей мелькнула серорясая фигура, спешащая к арочному входу в Белфорт. Он торопливо зашагал по рыночной площади, как раз в тот момент, когда зазвучал перезвон колоколов и с обрамляющих площадь крыш взмыли скворцы. Он увидел, как та фигура исчезла во мглистом и сумрачном арочном проходе, и припустил трусцой.

Дин уже почти добрался до арки, когда его ухватили за рукав и он чуть было не грохнулся. Дин обернулся. Это оказался официант из кафе, бледный и запыхавшийся.

— Вы должны расплатиться, сэр, — заявил он.

— Разумеется, простите, вылетело из головы, — отозвался Дин и торопливо вытащил бумажник. — Вот, сдачи не надо. Я спешу, понятно?

Он оставил стоящего посреди площади, сбитого с толку официанта и кинулся в арку. За ней оказался большой и пустынный двор. Каменные ступени с правой стороны вели внутрь, в саму колокольню. Больше монахине некуда было податься.

Дин поднялся по ступеням, толкнул внушительную дубовую дверь и зашёл внутрь. Молодая женщина в выгнутых вверх очках и с туго заплетённой косой на макушке сидела за кассовым окошком и красила ногти.

— Вы не видели, сюда не заходила монахиня?

— Монахиня? Вроде нет.

— Ладно, дайте мне билет.

Дин нетерпеливо дождался, пока ему вручат билет и проспект с описанием истории Белфорта. Потом открыл узкую дверку, что вела к винтовой лестнице, и стремительно пошагал вверх.

Ступеньки оказались невообразимо крутыми, и вскоре Дину пришлось умерить шаг. Он тащился оборот за оборотом, пока, где-то на трети пути к вершине, не добрался до маленького балкона, где остановился и вслушался. Если по лестнице впереди действительно поднимается монахиня, он без труда её услышит.

И — да — он явственно различал тук-тук-тук чьих-то шагов по истёртым каменным ступеням. Этот звук отдавался на лестнице эхом, будто гранитные обломки падали в колодец. Дин ухватился за толстый скользкий канат, служивший поручнем, и ещё решительнее продолжил подъём, хотя взмок от холодной испарины и натужно глотал воздух.

Поднимаясь в башне Белфорта всё выше и выше, винтовая лестница неуклонно сжималась и сужалась, а каменные ступеньки сменились деревянными. Всё, что Дин видел перед собой, — это треугольники ступеней вверху; а если оглядывался, — то треугольники ступеней внизу. Окон не попадалось уже более десятка оборотов, одни лишь стены из тёсаного камня, и хотя Дин высоко поднялся над улицей, но чувствовал себя заточённым и замурованным. Чтобы добраться до вершины колокольни, предстояло взобраться по сотням ступенек, а если он захочет опять спуститься вниз, то снова одолевать те же сотни ступенек.

Дин остановился передохнуть. Его одолевало искушение бросить всё это. Но потом он через силу вскарабкался ещё на шесть ступенек и обнаружил, что попал на высокую площадку, где размещались карильон[55] и отбивающий часы механизм — колоссальная средневековая музыкальная шкатулка. Огромный барабан вращался с помощью часового механизма, а замысловатая система металлических втулок приводила в движение колокола.

На площадке царила тишина, не считая негромкого утомлённого тиканья механизма, уже почти пять сотен лет беспрерывно отсчитывающего часы. Отец Колумба мог бы подниматься по этим же ступеням и разглядывать ту же самую машинерию.

Дин хотел передохнуть минуту-другую, но услыхал быстрый скрытный шорох с другой стороны площадки и краем глаза уловил светло-серый треугольник юбки, прямо перед тем, как она скрылась за следующим лестничным пролётом.

— Подожди! — выкрикнул Дин. Он бросился через площадку и полез наверх. В этот раз он услышал не только звук шагов, но и шелест прокрахмаленного хлопка, а раз-другой даже мельком заметил край платья.

— Подожди! — окликал он. — Я не хочу тебя пугать — просто поговорить!

Но шаги продолжали так же поспешно подниматься, и на каждом обороте спирали фигура в светло-сером одеянии маняще оставалась за пределом видимости.

Наконец воздух посвежел и похолодел, и Дин понял, что они почти достигли вершины. Монахине некуда больше было убегать, и теперь ей придётся с ним поговорить.

Он вышел на обзорную площадку Белфорта и осмотрелся вокруг. Сквозь туман едва проглядывали рыжие крыши Брюгге и тускло блестели каналы. В ясный день обзор простирался на многие мили плоского фландрского пейзажа, до самых Гента, Кортрейка и Ипра. Но сегодня Брюгге был замкнутым и скрытным и скорее походил на картину Брейгеля, чем на реальный город. В воздухе висел запах тумана и канализации.

Как ни странно, монахини тут не наблюдалось. Она должна была находиться здесь: разве что бросилась с парапета. Затем Дин обошёл колонну — и вот: монахиня стоит спиной к нему и разглядывает Базилику Святой Крови[56].

Дин приблизился к ней. Монахиня не обернулась и ничем не выдала, что знает о его присутствии. Он встал в нескольких шагах позади и ждал, наблюдая, как слабый ветерок колышет её светло-серое одеяние.

— Послушайте, простите, что беспокою вас, — начал он. — Мне не хотелось бы создавать впечатление, будто я вас преследую или что-то такое. Но три года назад здесь, в Брюгге, погибла моя жена, а прямо перед смертью её видели беседующей с монахиней. Монахиней в светло-сером одеянии вроде вашего.

Он замолчал и подождал. Монахиня оставалась там, где была, неподвижная, безмолвная.

— Вы говорите по-английски? — осторожно поинтересовался Дин. — Если не говорите, я найду кого-нибудь, кто будет переводить.

Но монахиня всё ещё не двигалась. Дин занервничал. Ему не хотелось ни дотрагиваться до неё, ни как-то пытаться развернуть её. Но всё-таки он желал бы, чтобы она заговорила или взглянула на него и показала лицо. Возможно, она принадлежала к ордену с обетом молчания. Возможно, она была глухой. Может, она просто не желала говорить с ним, вот и всё.

Дин вспомнил серую мадонну и то, что ему рассказал Ян де Кейзер: «Это не только камень, не только резьба. Они заключают в себе все людские чаяния, благие ли это чаяния или греховные».

Отчего-то он задрожал, и трясло его не только от холода. Чувствовалось, что он стоит рядом с чем-то, поистине ужасным.

— Я, эээ… мне бы хотелось, чтобы ты что-нибудь ответила, — громко произнёс Дин, хотя прозвучало это неуверенно.

Тишина затянулась надолго. Затем вдруг зазвонили колокола, и так громко, что Дина оглушило, и он буквально ощутил, как глазные яблоки дрожат в глазницах. Монахиня повернулась — не обернулась, а плавно повернулась, словно стояла на вращающемся круге. Она взглянула на него, а Дин посмотрел в ответ, и внутри поднялся леденяще-тошнотворный страх.

У монахини оказалось каменное лицо. Её глаза были высечены в граните, а говорить она не могла, потому что губы тоже были каменными. Она вперила в Дина невидящий, скорбный и обличающий взор, а он не мог даже набрать воздуха для крика.

Дин шагнул назад, потом опять. Серая мадонна скользнула за ним, преградив путь к лестнице. Она полезла под своё одеяние и извлекла тонкую удавку, сплетённую из человеческих волос, такую удавку, какую плели из собственных волос павшие духом и истеричные монахини, а потом вешались на них. Лучше отправиться на встречу со своим Господом, чем жить в страхе и самоуничижении.

— Не подходи ко мне, — предупредил Дин. — Знать не знаю, кто или что ты, но не подходи ко мне.

Он мог поклясться, что она чуть заметно улыбнулась. Он мог поклясться, что она что-то прошептала.

— Что? — переспросил Дин. — Что?

Она подходила ближе и ближе. Она была каменной, но всё-таки дышала, улыбалась и шептала:

— Чарли, это за Чарли.

— Что? — снова воскликнул он.

Но она твердокаменной хваткой сжала левую руку Дина, шагнула на помост вокруг парапета и, необоримо развернувшись, перекатилась через парапет и скользнула вниз по рыжей черепичной крыше.

— Нет! — заорал Дин и попытался вырваться; но это не была обычная женщина. Она так крепко схватила его и так много весила, что Дина поволокло вслед за ней через парапет. Он обнаружил, что скользит по влажной от тумана черепице, пересчитывая боками плитки, после черепицы идёт свинцовый жёлоб, а потом лишь падение на брусчатку Маркта, на сто семьдесят футов вниз.

Правая рука Дина скребла по черепице, стараясь за неё ухватиться. Но серая мадонна оказалась чересчур грузной. Она состояла из массивного гранита. Её рука тоже была гранитной, уже не гнущаяся, но всё ещё крепко удерживающая Дина.

Она перевалилась за кромку крыши. Дин ухватился за водосточный жёлоб и на миг с величайшими усилиями повис на нём, а серая мадонна оборачивалась вокруг него, и лицо её было столь безмятежным, каким мог быть лишь лик Девы Марии. Но жёлоб был средневековым и свинцовым, мягким и непрочным, и он медленно согнулся под их весом, а потом отвалился.

Дин смотрел вниз и видел рыночную площадь. Он видел конные экипажи, машины и шагающих во всех направлениях людей. Он слышал, как в ушах свистит воздух.

Он вцепился в серую мадонну, потому что она была единственной твёрдой вещью, в которую можно было вцепиться. Он сжимал её в объятиях, пока летел вниз. Мало кто заметил его падение, но те, кто видел, закрывали лица от ужаса так же, как закрывают лица люди с серьёзными ожогами.

Он падал и падал, всю высоту колокольни Брюгге, две тёмные фигуры летели сквозь туман, крепко обнявшись, словно влюблённые. Один безумный миг Дину казалось, что всё будет хорошо, что он так и будет вечно падать и никогда не ударится о землю. Но вдруг крыши оказались гораздо ближе, а булыжники мостовой увеличивались всё быстрее и быстрее. Дин рухнул во двор, а серая мадонна оказалась сверху. Она весила более половины тонны и от удара разлетелась на куски, как и он сам. Вместе они уподобились разорвавшейся бомбе. Их головы разлетелись в разные стороны. Руки из камня и руки из плоти всплеснули в воздухе.

Потом остался лишь глухой шум машин, хлопанье крыльев рассаживающихся по крышам скворцов и бренчание велосипедных звонков.

Инспектор Бен де Бёй стоял среди останков человека и мадонны, и рассматривал колокольню, выпуская из носа сигаретный дым и туманный парок.

— Он упал с самой верхушки, — сообщил он своему помощнику, сержанту Ван Пеперу.

— Да, сэр. Его опознала девушка, продающая билеты.

— Он что, тащил с собой статую, когда покупал билет?

— Нет, сэр, разумеется, нет. Он и поднять её не смог бы. Она была слишком тяжёлая.

— Но она была с ним там, наверху, верно? Как же ему удалось поднять полноразмерную гранитную статую Девы Марии по всем этим ступенькам? Это невозможно. И даже будь такое возможно, зачем ему это делать? Груз может понадобиться, чтобы утопиться, но чтобы спрыгнуть с верхушки колокольни?

— Не знаю, сэр.

— Ладно, я тоже не знаю и не думаю, что действительно хочу узнать.

Он ещё стоял среди крови и каменных осколков, когда появился один из младших агентов, неся в руках что-то серовато-белое. Когда тот подошёл поближе, инспектор де Бёй разобрал, что это изваянный из камня ребёнок.

— Что это? — требовательно поинтересовался он.

— Младенец Иисус, — покраснев, ответил полицейский. — Мы обнаружили его на углу Хогстраат, в нише, где стояла каменная мадонна.

Инспектор де Бёй некоторое время смотрел на гранитного младенца, затем протянул руки.

— Давай, — велел он полицейскому, и тот отдал. Инспектор поднял каменное дитя над головой, а затем изо всех сил швырнул его о брусчатку. Оно разлетелось на полдюжины кусков.

— Сэр? — спросил озадаченный сержант.

Инспектор де Бёй похлопал его по плечу. — Не поклоняйся кумирам, сержант Ван Пепер. Теперь ты знаешь, почему.

Он вышел со двора колокольни. На рыночной площади в ожидании застыла карета скорой помощи, сверкая тёмно-синей мигалкой сквозь туман. Инспектор направился обратно, на площадь Симона Стевина, где оставил свою машину. Бронзовая статуя Стевина нависла над ним, чёрная и угрожающая, в камзоле и шляпе. Инспектор де Бёй вытащил ключи от машины и на миг замялся. Он мог поклясться, что заметил, как Симон Стевин шевельнулся.

Инспектор неподвижно замер у своего «ситроена» с ключом в руке, задержав дыхание, вслушиваясь и ожидая. Попадись он сейчас кому-нибудь на глаза, тот человек не усомнился бы, что это статуя.

Перевод: BertranD

Доказательство существования ангелов

Она полюбила ребёнка страстной сестринской любовью ещё до рождения и назвала Алисой. Мать разрешала ей прикладывать ухо к животу и слушать, как бьётся внутри его сердечко, а иногда она даже чувствовала, как волновался живот, когда он ворочался внутри. На деньги, которые подарили ей родители к тринадцатому дню рождения, она купила малышу у Дженнера маленькое клетчатое платьице с кружевным воротничком, которое спрятала, чтобы подарить ему в тот день, когда он появится на свет.

Она была уверена в том, что он будет девочкой, и уже представляла, как станет учить Алису её первым балетным па; и как они вместе будут танцевать начальные сцены из La Fille Mai Gardee, на радость маме и папе. А ещё она мечтала, как зимними утрами будет водить Алису на прогулки на Замковый Холм, где незнакомые прохожие будут останавливаться и ворковать с ней, принимая Джилли за мать Алисы, а не за старшую сестру.

Но вот однажды январским утром она услышала, как вскрикнула мать; и сразу же началась беготня вверх и вниз по лестнице. А потом папа повёз её в клинику на Морнингсайд, и хлопья снега облепили их, как рой белых пчёл, постепенно скрыв из вида.

День она провела у миссис Макфейл, которая приходила к ним убираться, в её чистом холодном домике на Ранкиллор-стрит, где громко тикали часы и сильно пахло лавандовой полиролью. Миссис Макфейл была крохотной и неприятной и все время по-цыплячьи дёргала головой. В обед она поставила перед Джилли порцию какой-то серой еды, с луком, и, дёргаясь, смотрела, как девочка с несчастным видом ковырялась в тарелке, а на подоконнике в это время рос сугроб.

На заднем дворе миссис Макфейл стояла, чуть накренившись, вращающаяся сушилка для белья, теперь тоже нагруженная снегом. Она напомнила Джилли серафима с простёртыми крылами; пока она смотрела, солнце вдруг выглянуло из-за туч, и серафим засиял, ослепительный и величавый, и в то же время скорбный, ведь он был привязан к земле, а значит, не мог надеяться подняться на Небо.

— Есть-то будешь, или как? — спросила миссис Макфейл. На ней был бежевый свитер, весь в катышках шерсти, и коричневый берет, хотя она никуда не собиралась. Её лицо напомнило Джилли тарелку холодной овсянки, с пенками, в которую кто-то воткнул две изюмины вместо глаз и ложкой нарисовал рот уголками вниз.

— Простите, миссис Макфейл. Наверное, я ещё не проголодалась.

— Хорошая еда пропадает. Это же лучшая баранина, с ячменём.

— Простите, — повторила она.

Но вдруг, неожиданно, неприятная миссис Макфейл улыбнулась ей и сказала:

— Ничего, не страшно, дорогая. Младенцы-то ведь не каждый день рождаются, правда? Кто это, по-твоему, будет? Мальчик или девочка?

Мысль о том, что это может оказаться мальчик, никогда не приходила Джилли в голову.

— Мы назовём её Алисой, — сказала она.

— А если это он?

Джилли положила вилку. Поверхность её рагу покрывалась маленькими шариками жира. Но затошнило её совсем не от этого. А от внезапной мысли о том, что её мать, возможно, прячет в своём животе брата вместо сестры. Брата! Сына и наследника! Разве не о нем вечно твердила бабушка, когда они приезжали к ней в гости? «Какая жалость, что у тебя нет сына и наследника, Дональд, который носил бы имя твоего отца».

Сын и наследник не захочет учить балетные па. Он не захочет играть с её кукольным домом, который она заботливо принесла с чердака, перестелила в нем коврики, поставила обеденный стол и три тарелочки с пластмассовой яичницей и сосисками.

Она так долго копила на то клетчатое платьице. А что, если и в самом деле родится мальчик? Она даже раскраснелась от досады на собственную глупость.

— Уж не температура ли у тебя, детонька? — забеспокоилась миссис Макфейл. — Не хочешь есть, и не надо. Я потом твою порцию подогрею. Яблочного пудинга хочешь?

Джилли мотнула головой.

— Нет, спасибо, — прошептала она и попыталась улыбнуться. За окном солнце опять скрылось, небо помрачнело; но сушка для белья стала ещё больше похожа на потерпевшего крушение ангела. Мысль о том, что он простоит там всю ночь, никому не нужный, никем не любимый, не в силах взлететь, показалась ей непереносимой.

— Давай-ка телевизор включим, — сказала миссис Макфейл. — А то, чего доброго, «Главную дорогу» пропустим. Не о чем и с соседками поболтать завтра будет.

Они сели на неуклюжий коричневый диван и стали смотреть шоу по расплывчатому, взятому напрокат телевизору. Но Джилли то и дело оглядывалась через плечо на серафима во дворе, наблюдая, как его крылья становятся тем больше и мощнее, чем быстрее падает снег. Может быть, он и взлетит, в конце концов.

Миссис Макфейл шумно сосала мятный леденец.

— Чего ты все вертишься, а, детка?

Сначала Джилли смутилась. Но почему-то поняла, что миссис Макфейл можно рассказать всё, и ничего не случится. В смысле, она никому не скажет, не то что бабушка, которая раз взяла и доложила папе с мамой все, что она говорила о школе.

— Ваша сушилка. Она как ангел.

Миссис Макфейл тоже обернулась и посмотрела во двор.

— Ты про крылья?

— Это всего лишь снег.

— А ведь ты права, детка. Так оно и есть. Чистый ангел. Серафим и херувим. Ты же знаешь, они всегда прилетают, когда рождаются младенцы. Это их долг хорошенько приглядывать за ними, за малышами-то, пока те не встанут на ножки как следует.

Джилли улыбнулась и покачала головой. Она не поняла, что имела в виду миссис Макфейл, но не хотела в этом признаться.

— У каждого ребёнка есть ангел-хранитель. У тебя твой; у твоего братика или сестрички будет свой.

«Это должна быть Алиса, — мелькнула у Джилли отчаянная мысль. — Не может быть, чтобы это оказался сын и наследник».

— Конфетку хочешь? — спросила миссис Макфейл и протянула ей мятый, липкий кулёк.

Джилли снова покачала головой. Она как раз отвыкала от сладкого. Если уж балериной стать не получится, так хотя бы супермоделью.

К четырём часам стемнело. Папа пришёл за ней в пять и стоял на крылечке дома миссис Макфейл, на его плечах лежал снег, а изо рта пахло виски. Он был худой и очень высокий, с крохотными усиками песочного цвета и яркими серыми глазами, похожими на раковины с Портобелло бич, какими те бывают, пока не высохнут. Волосы на его макушке уже редели и теперь торчали дыбом.

— Я пришёл за тобой, — сказал он. — Твоя мама в порядке, малыш тоже, и вообще все хорошо.

— А вы, видать, уже это дело отметили, мистер Драммонд, — сказала миссис Макфейл с притворным осуждением. — Ну, и правильно. А теперь расскажите нам, кто родился, и сколько весит, и всё-всё.

Папа положил ладони Джилли на плечи и посмотрел ей прямо в глаза.

— У тебя родился брат, Джилли. Он весит семь фунтов и шесть унций, и мы назовём его Тоби.

Джилли открыла было рот, но не смогла сказать ни слова. Тоби? Кто такой Тоби? И что случилось с Алисой? У неё было такое чувство, словно Алису тайно похитили, а нагретое ею местечко в материнской утробе занял неизвестный гадкий мальчишка, о котором она знала лишь одно: он подменыш, кукушонок.

— Шикарно! — сказала миссис Макфейл. — Неудивительно, что вы уже опрокинули стаканчик, мистер Драммонд! Да если бы и сигару выкурили, я бы не удивилась!

— Ну, Джилли? — спросил её отец. — Разве не здорово? Подумай только, как тебе весело будет с ним, с братишкой!

Джилли трясло от неподдельного горя. Её глаза налились слезами, и они текли по её щекам прямо на клетчатый шарф. «Алиса! Они забрали тебя! Они не разрешили тебе жить!» Она так часто думала о сестрёнке, что даже знала, как она будет выглядеть и о чем они будут с ней говорить. И вот Алисы не стало и не будет уже никогда.

— Джилли, в чем дело? — спрашивал отец. — С тобой всё в порядке?

В горле у Джилли стоял твёрдый комок, как будто она проглотила, не рассосав, один из леденцов миссис Макфейл.

— Я купила… — начала она, и тут же остановилась, потому что лёгкие у неё болели, и каждый вдох давался с большим трудом. — Я купила… я ей купила платье! Потратила на него все свои деньрожденные деньги!

Отец рассмеялся и прижал её к себе.

— Ну, ничего, не забивай свою маленькую головку такими пустяками! Мы с тобой вместе сходим в магазин и поменяем его на комбинезон или даже на штанишки! Годится? Не плачь больше, сегодня такой счастливый день! Не будешь больше горевать, обещаешь?

Но Джилли все шмыгала и шмыгала носом и вытирала глаза своими шерстяными перчатками.

— Ох, уж этот возраст, — мудро заметила миссис Макфейл. — Но вообще она сегодня была хорошей девочкой. В обед почти ничего не ела, правда, а так чистый ангел.

Пока они переходили Кларк-стрит, вокруг них бушевала настоящая метель. Отец оставил машину возле кинотеатра «Одеон», и она уже стала похожа на маленькую иглу на колёсах. В «Одеоне» показывали «Алису в Стране чудес», и Джилли почти поверила, что это никакое не совпадение, а заговор руководства кинотеатра с её родителями, чтобы подразнить её, Джилли.

Они сели в машину и поехали к центру. Метель почти скрыла очертания скалы и замка над Принцесс-стрит, а последние покупатели плелись по шероховатым, посыпанным солью тротуарам, точно заблудшие души во сне, от которого им не суждено проснуться.

Прошёл год, и снова наступила зима. Джилли сидела у своего туалетного столика перед зеркалом, намотав на голову скатерть, и думала о том, как стать монахиней. Из неё вышла бы симпатичная монахиня. Она была очень тонкой и худенькой для своих четырнадцати лет, с бледным лицом и большими тёмными глазами — печальными, проникновенными, какие иногда встречаются у шотландцев. Она помогала бы бездомным и больным, самоотверженно бинтовала бы их язвы и давала бы им попить.

Беда только в том, что монахини должны отказываться от мужчин, а ей ужасно нравился Джон Маклеод из младшего шестого класса, хотя сам он не обращал на неё ровно никакого внимания (насколько она могла судить). Джон Маклеод был очень высокий, с копной непокорных рыжих волос, и он был капитаном по кёрлингу. Она ходила смотреть, как он играет, и раз даже подала ему бутылку эля. Он сунул горлышко в рот и сказал:

— Аибо.

Другая беда была в том, что стать монахиней — это очень католический поступок, а Драммонды были яростными приверженцами Церкви Шотландии.

Она встала и подошла к окну. Небо было цвета бледной резины, и садики на Чарлотт-сквер засыпал снег.

— А ты что думаешь, Алиса? — спросила она. Алиса была ещё жива, она жила в сознании Джилли, в его дальнем, потайном углу. Джилли знала, что если она прекратит думать об Алисе, то та исчезнет, совсем, полностью, так, словно сама мысль о ней никому никогда не приходила в голову.

«Ты хочешь стать монахиней? — переспросила Алиса. — Так сделай это тайно. Принеси обеты, но никому об этом не говори».

— Какой тогда в них смысл? Какой смысл становиться монахиней, если никто об этом не знает?

«Бог узнает. Посвяти жизнь служению Господу и почитанию Девы Марии, помогай своим братьям и сёстрам, людям, даже если они пьяные спят в подворотнях, и тебе воздастся на Небесах».

— А что, если Джон Маклеод пригласит меня в кино?

«Но ведь от обетов можно и отказаться, по крайней мере, на один вечер».

Так, со скатертью на голове, она стояла и смотрела в окно, как вдруг в комнату вошёл отец.

— Это что такое? — спросил он. — Ты что, в привидения играешь?

Джилли сорвала с головы скатерть и покраснела.

— Мама просит тебя покормить Тоби обедом, пока она заканчивает стирку.

— Я что, обязана? Мне ведь уроки надо делать.

— Где? Какие уроки? Не вижу никаких уроков. Давай, Джилли. Мама ужасно занята по дому, и за Тоби надо смотреть. Я на тебя рассчитываю.

Джилли неохотно поплелась за отцом вниз. Они жили в большом четырёхэтажном доме на Чарлотт-сквер, унаследованном от маминых родителей, содержать который стоило уйму денег. Со времён бабушки и дедушки в нем почти ничего не изменилось: те же коричневые обои с цветочным рисунком, коричневые бархатные портьеры, огромные мрачные картины с оленями в беде. Вид Бен Бьюи в грозу был среди них самым радостным.

Мать в большой, выложенной жёлтым кафелем кухне усаживала Тоби на высокий стульчик. Она была высокой и стройной, как Джилли, но не тёмной, а светловолосой, с яркими синими глазами. Тоби унаследовал её цвет лица и глаз, а ещё у него была копна светлых кудряшек, нежных, как шёлк, которые мать не хотела стричь. Папе они не очень нравились, из-за них Тоби походил на девочку; но Джилли была иного мнения. Алиса была бы изящной и темноволосой, как она, и они вместе хихикали бы и перешёптывались.

— Его пюре готово, — сказала мама и подала Джилли открытую банку, обёрнутую тряпочкой, чтобы не обжечься. Джилли пододвинула стул к большому сосновому столу и села, помешивая в банке ложкой, а Тоби захлопал в пухлые ладошки и запрыгал на своём стульчике. Он всегда старался, чтобы Джилли его заметила, но Джилли знала, кто он есть, и потому не обращала на него внимания. Кукушонок. Милой смуглянке Алисе не суждено было увидеть свет дня, а её место заняло это пухлое кудрявое нечто. Он даже спит в её колыбельке.

Набрав ложку овощного пюре, Джилли поднесла её к ротику Тоби. Но тот, едва почувствовав вкус, отвернулся. Джилли попробовала ещё раз, и ей удалось всунуть немного ему в рот, но он тут же всё выплюнул, запачкав чистый слюнявчик.

— Мам, ему не нравится.

— Ну и что, пусть ест. Больше ничего нету.

— Давай, кукушонок, — уговаривала Джилли, набрав новую ложку. На этот раз она схватила его за голову, не давая отвернуться, и нажала ему на щеки так, что ему волей-неволей пришлось открыть рот. Тогда она положила ложку пюре ему прямо на язык.

Тоби долго возмущённо отплёвывался, с каждой секундой становясь все краснее и краснее. Наконец громкий протестующий вопль вырвался из его рта, а вместе с ним и комок пюре, которое растеклось по рукаву джемпера Джилли.

Джилли яростно отшвырнула ложку.

— Ах, ты, кукушонок! — завопила она на него. — Гадкая жирная кукушка! Ты мерзкий, я тебя ненавижу!

— Джилли! — ахнула мать.

— Мне плевать! Я его ненавижу и кормить не буду! Пусть хоть с голоду умирает, мне все равно! Не знаю, зачем он вообще вам понадобился!

— Джилли, не смей так говорить!

— А я вот смею и буду!

Мама вынула Тоби из его стульчика, взяла на руки и стала качать.

— Если тебе все равно, тогда иди в свою комнату и сиди там до конца дня без чая. Посмотрим, как тебе понравится немного поголодать!

Снова пошёл снег. Пухлые тяжёлые хлопья летели со стороны Ферт-оф-Форта.

— Они правда думают, будто я не знаю, что они сделали с тобой, Алиса.

«Ты должна простить их, ибо они не ведают, что творят».

— Не хочу прощать. Я их ненавижу. И больше всего за то, что они сделали с тобой.

«Но ты ведь теперь монахиня. Ты дала обет. Во имя Отца, и Сына и Святого Духа, ты должна простить их, аминь».

Джилли проводила день, валяясь на кровати и читая «Немного Веры», роман о монахине, которая основала миссию в южных морях и влюбилась в контрабандиста. Она прочла его уже дважды, и больше всего ей нравилась та сцена, в которой монахиня после пяти дней и ночей поста в наказание за свои страстные чувства, видит чудесное явление святой Терезы, «горящей, точно солнце», и та прощает её за то, что она чувствует, как женщина.

В пять часов она слышала, как мать понесла Тоби наверх, в ванную. В половине шестого из комнаты напротив донеслось пение. Мама пела ему ту самую колыбельную, которой укладывала Джилли, когда она была маленькой, и знакомые звуки только усилили её одиночество и тоску. «Потанцуй да попляши,/Папе ручкой помаши!/ Он сейчас рыбачит в море, / Но домой вернётся вскоре…» Повернувшись лицом к стене, она уныло уставилась на обои. Считалось, что на них нарисованы розочки, но то, что она видела, больше всего напоминало хитрую рожу в колпаке, средневековую физиономию, кривую, точно от проказы.

Немного погодя открылась дверь, и вошёл отец.

— Ты уже готова попросить прощения? — спросил он.

Джилли не отвечала. Постояв у двери, отец подошёл и сел на край её кровати. Нежно положил ладонь ей на руку и продолжал.

— Это совсем на тебя не похоже. Джилли. Ты ведь не ревнуешь к маленькому Тоби, правда? Не надо. Мы любим тебя не меньше, чем прежде. Я знаю, что мама много занимается с Тоби, но она любит тебя, и я тоже.

«А как же я?» — спросила Алиса.

— Может быть, извинишься, и мы вместе пойдём вниз пить чай? Сегодня на ужин рыбные палочки.

«Вы никогда меня не любили».

— А, Джилли, что скажешь?

— Вы никогда меня не любили! Вы все хотели, чтобы я умерла!

Отец уставился на неё, не веря своим ушам.

— Мы хотели, чтобы ты умерла? Что это взбрело тебе в голову? Мы тебя любим; иначе тебя не было бы; и, если хочешь знать правду, ты осталась бы нашим единственным ребёнком, и мы были бы рады этому, если бы случайно не получился Тоби. Мы не думали заводить его, но так случилось, и вот он здесь, и мы его любим. Точно так же, как мы любим тебя.

Джилли с красными от слез глазами села на постели.

— Случайно? — повторила она. — Случайно? Объясните Алисе, что ваш Тоби — случайность!

— Алисе? Какой ещё Алисе?

— Вы убили её! — завопила Джилли. — Вы её уничтожили! Вы уничтожили её, и она никогда не жила!

Встревоженный и разозлённый, отец встал.

— Так, Джилли, хватит. Я хочу, чтобы ты успокоилась. Сейчас я позову маму, и мы все вместе немного поговорим.

— Не хочу я с вами говорить! Вы — чудовища! Я вас ненавижу! Уходи!

Отец ещё помешкал. Потом сказал:

— Лучшее, что ты можешь сделать, дорогая, это принять ванну и лечь спать. Утром ещё поговорим.

— Не нужна мне ваша дурацкая ванна.

— Тогда ложись грязной. Мне, в общем-то, все равно.

Она лежала на кровати, прислушиваясь к звукам в доме. Сначала отец и мать разговаривали; потом кто-то начал набирать ванну. Прямо над её комнатой завыл и зашипел котёл. Она слышала, как открываются и закрываются двери, как бормочет телевизор в родительской спальне. Наконец дверь у них закрылась, и свет погас.

За окном снег так плотно укутал весь город, от Дэвидсон Мейнз до Морнингсайда, что наступила полная тишина, и Джилли готова была поверить, будто все вокруг умерли, и она осталась одна.

Её разбудил яркий свет, танцующий на обоях. Открыв глаза, она некоторое время следила за ним, нахмурив лоб, не понимая, где она, спит или уже проснулась. Свет дрожал, трепетал, порхал из стороны в сторону. Он то вытягивался в широкую волнообразную линию, то вдруг завязывался в узел и становился похож на бабочку.

Джилли села в постели. Она была полностью одета, а её ноги затекли оттого, что она спала в неудобной позе. Свет шёл из-под двери. Сначала он ослеплял, потом затуманился. Он плясал, подпрыгивал, менял направление. Потом вдруг скрылся под дверью, так что остались лишь тусклые отражённые блики.

«О, нет! — мелькнуло у неё в голове. — В доме пожар!»

Она выбралась из постели и на онемевших ногах заковыляла к двери. Пощупала ручку, чтобы понять, не горячая ли она. К ним в школу приходили пожарные и рассказывали о том, что следует и чего не следует делать во время пожара, и она знала, что дверь нельзя открывать, если ручка горячая. Огонь питается кислородом, как грудной ребёнок — молоком.

Но ручка оказалась холодной, как и сама дверь. Джилли осторожно повернула ручку, приоткрыла дверь и выскользнула в коридор. Комната Тоби была прямо напротив; свет шёл оттуда, пробиваясь в щели по обе стороны двери, под и над ней. Временами он становился таким ярким, что больно было смотреть, и тогда вспыхивала каждая щёлочка, даже в замочной скважине как будто пылал огонёк.

Она принюхалась. Страннее всего было то, что дымом совсем не пахло. И треска, который обычно сопровождает пожар, тоже слышно не было.

Приблизившись к двери Тоби, она кончиками пальцев коснулась ручки. Тоже холодная. Никакого пожара в комнате Тоби не было. Она вдруг испугалась. В животе стало скользко и холодно, как будто она проглотила что-то ужасно противное и её вот-вот стошнит. Если в комнате Тоби не пожар, то что это?

Она уже хотела бежать к родителям, как вдруг услышала необычный звук. Негромкий треск, больше похожий на шелест; и тут же загулил и захихикал Тоби.

«Он смеётся, — сказала Алиса. — С ним все в порядке».

— Жаль, что это не пожар. Хоть бы он умер.

«Нет, ты этого не хочешь, и я не хочу. Ты теперь монахиня; ты же дала обет. Монахини всё прощают. Монахини всё понимают. Они — невесты Христовы».

Она распахнула дверь комнаты Тоби.

И «Святая Мария!» — закричала Алиса.

Зрелище, открывшееся её глазам, было столь впечатляющим и ослепительным, что она упала на колени и стояла, открыв от изумления рот.

Посреди комнаты возвышалась огромная белая фигура. От неё шёл нестерпимый свет, и Джилли даже пришлось прикрыть глаза ладонью. Фигура была такой высокой, что почти касалась макушкой потолка, одеждой ей служили сияющие белые полотнища, а за спиной виднелись огромные сложенные крылья. Мужчина это или женщина, Джилли сказать не могла. Существо излучало столько света, что Джилли едва различала его лицо, в котором смутно виднелись лишь глаза, плававшие в сиянии, как два зародыша-цыплёнка в яйце; да ещё изгиб улыбки.

Но больше всего, до дрожи, Джилли напугало то, что Тоби выбрался из своей кроватки и теперь стоял — стоял! — на коврике рядом с ней, а это высокое сияющее существо поддерживало его за ручки.

— Тоби, — прошептала она — О, господи, Тоби.

Но Тоби только повернулся к ней и улыбнулся своей самой озорной улыбкой, пару раз неуверенно переступив ножками по ковру, а сияющее существо помогало ему держать равновесие.

Джилли медленно встала. Существо глядело на неё. Хотя его свет ослеплял, она поняла, что в его взгляде нет злобы. Даже напротив, он словно просил понимания; по крайней мере, тишины. Но когда существо подняло Тоби на руки, просто обхватило его своими невидимыми, сверкающими дланями, и он взмыл вверх, самообладание Джилли рассыпалось, как пазл, когда его вытряхивают из коробки.

— Мама! — завизжала она, вскочила, выбежала в коридор и начала колотить в дверь родительской спальни. — Мама, у Тоби в комнате ангел! Мам, мам, мам, иди скорей! У Тоби в комнате ангел!

Отец и мать выбежали из спальни растрёпанные, с выпученными от страха глазами, не соображая, куда бегут. Бежали они в спальню Тоби, а Джилли за ними.

Он был там, лежал, уютно укрытый синим с жёлтым одеялом, и сосал пальчик. Довольный, кудрявый и совсем сонный.

Папа повернулся и серьёзно посмотрел на Джилли.

— Я видела ангела, — сказала она. — Я ничего не выдумываю, честно. Он учил Тоби ходить.

Доктор Водри сплёл пальцы вместе и покачался из стороны в сторону в своём чёрном кожаном кресле. Из его окна было видно серую кирпичную стену с полосками снега. На его столе стоял горшок с засохшим растением и фотография троих страшненьких ребятишек в свитерах, которые были им маловаты. Наполовину индус, он носил очки в толстенной чёрной оправе, а его чёрные волосы были зачёсаны назад. Джилли подумала, что нос у него как баклажан. Той же формы. Того же цвета.

— Знаешь что, Джилли, у людей твоего возраста религиозные галлюцинации совсем не редкость. Обрести веру со всеми сопутствующими ей проявлениями — желание, которое испытывают многие молодые девушки.

— Я видела ангела, — сказала Джилли. — Он учил Тоби ходить.

— Откуда ты знаешь, что это был ангел? Он что, сам тебе сказал: «Извини, мол, я ангел, заскочил к вам на пару минут присмотреть, чтобы твой маленький братик не ползал до конца жизни на четвереньках»?

— Ничего он не говорил. Просто я знаю, кто это был.

— Ты говоришь, что поняла это — но как? Об этом я тебя и спрашиваю.

Джилли опустила глаза. Её руки лежали у неё на коленях и выглядели почему-то совершенно чужими.

— Дело в том, что я — монахиня.

Доктор Водри круто повернулся к ней.

— Я не ослышался? Ты сказала, что ты — монахиня?

— Да, тайная.

— Подпольная монахиня, ты это имеешь в виду?

Джилли кивнула.

— Могу я спросить, к какому ордену ты принадлежишь?

— У него нет названия. Это мой собственный орден. Но я посвятила свою жизнь Господу и Пресвятой Деве Марии и страждущему человечеству, даже если оно валяется, пьяное, в подворотнях.

Доктор Водри медленно снял очки и с бесконечной симпатией посмотрел на неё через стол, хотя она сидела, опустив голову, и не могла видеть его взгляд.

— Моя дорогая юная леди, — сказал он, — ваша цель в жизни достойна всяческих похвал; и не мне вам говорить, что вы видели, а чего не видели.

— Я видела ангела.

Доктор Водри отвернулся и стал смотреть в другую сторону.

— Да, моя дорогая. Полагаю, что так оно и было.

Молодой священник ждал её в библиотеке. Он был невысокий, коренастый, лысоватый, с мясистыми ушами, но всё же довольно привлекательный для священника. На нем был жуткий свитер с оленями по всему полю и коричневые вельветовые штаны.

— Садись, — сказал он, показывая на развалины дивана, некогда крытого красной кожей, теперь совсем растрескавшейся. — Хочешь кофе? Или, может, «Айрн Брю»? Хотя я почти уверен, что он загустел. Его купили два рождества назад, и он так и стоит с тех пор на этой полке.

Бледная Джилли робко присела на дальний краешек дивана и едва заметно помотала головой.

Он уселся на стул верхом, а руки сложил поверх спинки.

— И я бы не стал на твоём месте. Кофе тоже барахло.

Настала долгая пауза Часы в библиотеке тикали так устало, что Джилли всё ждала, когда они, наконец, совсем выдохнутся, но они всё не сдавались.

— Полагаю, мне надо представиться, — сказал молодой священник. — Я Дункан Калландер, но ты можешь звать меня просто Дунканом. Большинство моих друзей зовут меня Пончиком Знаешь — Дункан Пончик?

Опять долгая пауза Потом Дункан сказал:

— Значит, ты видела ангела? Так сказать, во плоти? — Джилли кивнула.

— Этот доктор Водри… психиатр… он считает, что ты переживаешь какой-то стресс. Конечно, это отчасти из-за твоего возраста В твоём теле и в твоём мозгу происходят колоссальные перемены.

Нет ничего удивительного в том, что ты ищешь опоры в ком-то, кроме учителей и родителей. Для одних такой опорой становятся поп-группы; для других — Господь. Однако доктор Водри считает твой случай довольно интересным. К нему и раньше приводили девочек с религиозными видениями. Но с другими, чем у тебя. Он говорит, что почти поверил, будто ты и в самом деле видела то, что ты видела.

Он достал носовой платок и принялся долго и обстоятельно сморкаться.

— Поэтому-то он и послал тебя к твоему священнику, а тот — ко мне. Я вроде как специалист по видениям.

— Я видела ангела, — повторила Джилли. Она чувствовала, что должна повторять одно и то же, пока ей не поверят. Если надо, она будет твердить это всю жизнь. — Он помогал Тоби ходить.

Дункан сказал:

— Он был шести с половиной — семи футов росту, ослепительно белый, и ты с трудом смогла разобрать, где у него глаза и рот. Возможно, у него были и крылья, но ты в этом не уверена.

Джилли вытаращила глаза.

— Как вы узнали? Я же никому ничего не рассказывала.

— И не надо. Начиная с 1973 года, ты двадцать восьмая, кто видел ангела, и все были в точности как твой.

Джилли не верила своим ушам.

— Вы хотите сказать… другие их тоже видели… не одна я?

Дункан протянул руку, взял её ладонь, крепко сжал.

— Многие, не только ты. Это вовсе не редкость. Уникальность твоего случая заключается в том, что ты — обыкновенная девочка, прости меня за такое слово. Все остальные видения были людям глубоко религиозным, священникам, миссионерам, тем, кто посвятил свою жизнь церкви.

— Я тоже посвятила, — прошептала Джилли.

Дункан ободряюще улыбнулся ей:

— И ты тоже?

— Я дала обет.

— И где же? У святой Агнесы?

Джилли покачала головой:

— В моей спальне.

Рука Дункана переместилась на её плечо.

— Тогда ты и впрямь необыкновенная послушница. И твоё сердце, наверное, чисто и исполнено любви, раз ты видела то, что ты видела.

— А ангелы опасны? — спросила Джилли. — Тоби ведь не пострадает?

— Как раз наоборот, насколько мне известно. Во всех описанных случаях явления ангелов, которые мне доводилось читать, они, напротив, защищали людей, в особенности детей. Неизвестно, приходят они с небес, или это какая-то видимая энергия, которую излучает человеческий мозг. Самые разные люди годы потратили на то, чтобы найти доказательства их существования. Врачи, епископы, спириты… короче, все подряд. Подумать только, какой поднялся бы шум, если бы Церковь сумела доказать, что они настоящие и что их в самом деле посылает Бог.

Протянув руку к столу, он взял книгу, в которой лежали несколько закладок.

— Видишь эти изображения? Более отчётливого доказательства существования ангелов не получал никто и никогда Сорок лет педиатрических исследований младенцев, едва начинающих ходить, показывают, что они делают это вопреки всем законам физики. Им не хватает сил, они не умеют держать равновесие. И всё же — вот чудо-то — они это делают.

В 1973 году группа докторов организовала эксперимент в женской больнице Биргама, в Бостоне, в Америке, они наблюдали за детьми, которые только начинали ходить. Снимали их в ультрафиолетовом и инфракрасном свете… результаты перед тобой. По крайней мере, на пяти снимках рядом с младенцем видна высокая тень, которая держит его за ручку.

Джилли смотрела внимательно, чувствуя, как что-то щекочет ей спину, как будто под свитер забралась многоножка. Фигуры были совсем расплывчатые, с едва различимыми глазами. Но они в точности походили на существо, посетившее спальню Тоби.

— А почему никто не говорил об этом раньше? — спросила она. — Если ещё двадцать семь человек, кроме меня, видели их, то почему же никто не рассказал?

Дункан закрыл книгу.

— Политика Церкви. Католическая церковь не хотела, чтобы об этих видениях стало известно, опасаясь, что это могут быть не ангелы, а какая-нибудь человеческая эманация. Шотландская церковь не хотела огласки потому, что она вообще косо смотрит на всякие чудеса, суеверия и другие фокусы-покусы. Никто ничего не говорил потому, что ангелы являлись монахам, монахиням и рукоположённому духовенству, а те получали от своего начальства строгий наказ молчать.

— Но я-то не настоящая монахиня! Я могу все рассказать, и никто меня не остановит!

Дункан сказал:

— Сначала я должен поговорить с церковными старостами и узнать, что они думают по этому поводу. В конце концов, если наша прихожанка сделает заявление о том, что она видела ангела, то огласка непременно коснётся прежде всего церкви.

— Но вы ведь мне верите или нет? — спросила Джилли. — Я же не сумасшедшая. Я правда его видела, и он правда был там.

— Я верю тебе, — улыбнулся Дункан. — Я поговорю со старейшинами завтра, а потом зайду к тебе домой и расскажу, что они решили.

В тот вечер, пока они сидели за кухонным столом и ужинали бараньими котлетками с пюре из репы, малыш Тоби подковылял к стулу Джилли и прильнул к его краю. Поднял на неё голову и загулил.

— Уходи, кукушка, — сказала она ему. — А то испачкаешь мне всю юбку своими липкими пальцами. — На долю секунды ей показалось, будто в его глазках сверкнула вспышка — настоящая, как бывает, когда фотографируют.

«Следи за своими словами, — предупредила её Алиса. — У Тоби есть ангел-хранитель, смотри, не рассерди его».

Солнце едва просвечивало сквозь серые облака, похожие на тряпки для мытья посуды, когда на следующий день к ним зашёл Дункан Калландер. Он сидел в лучшей комнате, и мама угощала его чаем с печеньем «дамские пальчики».

— Утром я говорил с церковными старостами. Вообще-то у нас даже состоялась специальная встреча И я хочу сказать, что они все шлют вашей Джилли свои самые лучшие пожелания и благодарят её за то, что она поделилась с ними такой чудесной историей.

— Но это вовсе не история! — перебила его Джилли.

Дункан поднял руку, делая ей знак утихнуть. Но в глаза ей не смотрел. Вместо этого он разглядывал рисунок ковра на полу и говорил так, словно повторял текст, заученный накануне наизусть.

— Как я уже говорил, мой рассказ произвёл на них большое впечатление и очень их обрадовал. Однако они считают, что нет никаких доказательств того, что виденное Джилли не было простой оптической иллюзией; или обманом чувств, вызванным стрессом, который обычно сопровождает появление в доме младенца. Иными словами, наиболее вероятным объяснением они считают ревность старшей сестры, которая хочет таким образом привлечь к себе внимание.

Джилли не сводила с него глаз.

— Вы ведь говорили, что верите мне, — прошептала она. — Вы сами так сказали.

— Да, боюсь, что так оно и было, но я ошибался. К сожалению, у меня мистический склад ума, и я часто попадаю из-за этого в неприятности. Церковные старосты — ну, церковные старосты считают, что раз никто до сих пор не доказал, что ангелы на самом деле существуют, они будут думать, что их нет.

Он перевёл дыхание.

— Прошу прощения за то, что ввёл тебя в заблуждение.

— И это всё? — возмутилась Джилли. — И больше ничего? Я видела ангела, а вы говорите, что я всё выдумала, потому что ревную к Тоби?

— Можно и так сказать, если хочешь, — ответил Дункан так тихо и пристыженно, что она едва расслышала.

Мама взяла ладонь Джилли и крепко сжала её.

— Ну, вот, дорогая. Теперь можно забыть обо всем; как будто ничего не было. Хочешь, я испеку сегодня вечером твой любимый пирог?

«Где же ты будешь спать?» — спрашивала Алиса.

— Не знаю. Найду местечко. Как все бродяги.

«Но ведь ты не сможешь спать в подворотне, сегодня холодно».

— Найду какой-нибудь заброшенный дом. Где угодно лучше, чем здесь.

«Тебя ждёт ужин. Мама испекла шоколадный торт. Тёплая постель готова».

— Ну и что. Зачем ужин и тёплая постель, когда тебе говорят, что ты лгунья? Даже тот священник сказал, что я лгунья, хотя кто из нас на самом деле врал?

Она шла по Роуз-стрит, мимо светящихся витрин пабов и индийских ресторанов, среди буйных тинейджеров и весёлых подвыпивших прохожих. Может быть, миссис Макфейл не откажется приютить её на ночь. Миссис Макфейл верит в ангелов.

Когда она дошла до конца Роуз-стрит и начала долгий подъем на мост Уэверли, снова пошёл снег. Сэр Вальтер Скотт сочувственно глядел на неё с высоты своего готического постамента, как будто понимал её беду. Да, он ведь тоже был фантазёром что надо. Она надела красное бобриковое пальто и вязаную белую шапочку, но они не спасали от холода, а пальцы на ногах прямо отмерзали.

Улицы на вершине холма были почти безлюдны. Она перешла было через Норт Бридж-стрит, но подумала, что до дома миссис Макфейл лучше добираться переулками, на случай, если папа уже взял свою машину и ищет её.

Никогда в жизни ей не было ещё так одиноко. Она понимала, что людям будет не просто принять её рассказ. Она была к этому готова. Но предательство Дункана причиняло ей особую боль. Она не могла поверить, что взрослые могут быть столь циничны — особенно такой взрослый, которому по роду занятий полагается защищать праведность и истину и поддерживать слабых.

Уже на середине Блэкфрайерс-стрит она заметила молодого человека, который быстро двигался ей навстречу. На нем были берет, куртка с капюшоном и длинный шарф с надписью «Рейнджерс». Он шёл прямо на неё с такой скоростью, что она даже удивилась: гонятся за ним, что ли? Его лицо скрывали клубы пара от дыхания.

Она хотела посторониться, но он, вместо того чтобы пройти мимо, так ткнул её плечом, что она отлетела к ограде сада.

— Зачем ты это сделал? — взвизгнула она; но он вдруг схватил её за длинные деревянные пуговицы на пальто и притянул к себе. В свете уличного фонаря она разглядела небритое лицо, острое, как лисья морда, золотую серьгу-кольцо в ухе и кожу цвета свечного воска.

— Гони кошелёк! — потребовал он.

— Не могу!

— Как это ты не можешь? Гони, и все.

— Я убегаю из дому. У меня всего шесть фунтов.

— Шесть фунтов и мне сгодятся. А ты завтра убежишь ещё раз. Мне и бежать-то неоткуда.

— Нет! — завизжала Джилли и попыталась освободиться. Но он крепко вцепился в её пальто и тряс её из стороны в сторону.

— Гони кошелёк, а не то хуже будет, красотка!

— Пожалуйста, — выдохнула она. — Пожалуйста, пустите.

— Тогда давай кошелёк, и быстро.

Его лицо оказалось так близко, что она едва не задохнулась от застарелого запаха табака, который исходил от его дыхания. Остекленевшие глаза глядели безжизненно. Она сунула руку в карман, вытащила мохнатый кошелёк из собачьей шерсти и отдала ему. Он посмотрел на него с презрением.

— Это ещё что? Крыса дохлая, что ли?

— Это мой к-к-к…

Он сунул кошелёк себе в карман.

— Дураком меня считаешь, да? А вот как оставлю тебе сейчас маленький презентик, пусть тебя тоже считают дурой!

Он сорвал с неё шапку, схватил её за волосы и принялся таскать из стороны в сторону. Она не могла визжать. Не могла бороться. Она застыла с открытым от ужаса ртом.

И тут она почувствовала, как у неё под ногами завибрировал асфальт. Как будто тяжеленный каток ехал мимо. Низкий рокочущий звук нарастал так стремительно, что едва не оглушил её. Юнец отпустил её волосы и в тревоге озирался по сторонам.

— Это ещё что… — начал он. Но его слова утонули в ударе грома, за которым последовала ослепительная белая вспышка Прямо перед ними возникла высокая сияющая фигура, которая излучала силу, нимб вокруг её головы стрелял искрами статического электричества, огромные крылья раскинулись за спиной.

Фигура была такой яркой, что на улице стало светло как днём Снежинки, падавшие на её крылья, с шипением испарялись. Джилли стояла, прислонившись спиной к садовой ограде, и смотрела, не веря своим глазам. Молодой человек тоже не сводил глаз с явления, парализованный страхом.

Распахнув крылья ещё шире, фигура протянула длинную руку и положила на ладонь парня свою ладонь, как будто для благословения или конфирмации.

Раздался громкий треск, эхом отозвавшийся по всей улице. Юнец вскрикнул; дым тут же повалил из его носа и рта; и он взорвался. Куски куртки разлетелись по всему тротуару, а с ними пепел и пустые башмаки.

В ту же самую секунду фигура начала бледнеть. Она сложила крылья, повернулась спиной и растаяла в снегу, так быстро и бесповоротно, как будто вышла в дверь. Джилли осталась одна среди разбросанных фрагментов молодого человека, на безлюдной улице, хотя кое-где в домах уже раздвигались занавески и жильцы выглядывали на улицу посмотреть, что случилось.

Она подобрала свой кошелёк. Рядом с ним лежали шесть или семь белых перьев — огромных, мягких, пушистых, как снежные хлопья, хотя иные из них чуточку обуглились по краям Она собрала их все и сначала торопливо зашагала назад, к Норт Бридж-стрит, а потом и побежала. Когда звук пожарных сирен достиг её ушей, она уже приближалась к дому.

Протолкнув коляску с Тоби в ворота кладбища, она повезла её наверх, к церкви, по тропинке между могильных плит в шапках снега Дункан стоял на крыльце и клеил на дверь объявления. Заметив её, он бросил на неё какой-то странный взгляд, но не отвернулся.

— Зачем пришла? — спросил он. — За объяснениями или за извинениями? Можешь получить и то и другое, если хочешь.

— Не надо мне ни того ни другого, — сказала она. — То, что я видела, правда, я знаю это, и мне не нужно никому ничего говорить. И я ещё кое-что знаю. У каждого человека есть ангел-хранитель, особенно у молодых, потому что ведь каждому рано или поздно приходится делать что-то невозможное, например, научиться ходить или понять, что родители любят тебя, несмотря ни на что.

— Похоже, ты и с братишкой поладила, — заметил Дункан.

Джилли улыбнулась.

— Наверное, Бог хотел, чтобы он был, иначе Он не послал бы ему ангела-хранителя. И ещё Бог хотел, чтобы была я.

Дункан посмотрел на неё вопросительно.

— Ты чего-то недоговариваешь. Уж не явился ли тебе ещё ангел, а?

— А вы слышали о парне, которого убило вчера молнией на Блэкфрайерс-стрит?

— Конечно. В новостях передавали.

— Так вот, я там была, и это была не молния. Разве в метель бывают молнии?

— Но если это была не молния, тогда что?

Джилли опустила руку в карман и вытащила оттуда горстку опалённых перьев, которые высыпала на ладонь Дункана.

— Вот, — сказала она. — Доказательство существования ангелов.

Он долго стоял на крыльце, глядя, как она катит коляску с Тоби вдоль по улице. Зимний ветерок пошевелил перья у него на ладони, сдул их одно за другим и разнёс по кладбищу. Только тогда священник повернулся, вошёл в церковь и закрыл за собой дверь.

Подкроватье

Как только за матерью закрылась дверь спальни, Мартин зарылся под одеяла. Наступило его любимое время суток. Куда только ни уносило его воображение в этот долгий и тёплый час между бодрствованием и сном!

Порой он ложился на спину, натягивал одеяла на нос, а подушка закрывала лоб, и выглядывали одни глаза. Так он играл в космонавта, и подушка была шлемом. Несясь сквозь сверкающие световые годы, Мартин пролетал так низко над Юпитером, что видел, как на его поверхности бушуют ураганы, затем сворачивал к холодному зелёному Нептуну и Плутону за ним. Бывало, ночные странствия уводили его так далеко, что он не мог вернуться на Землю и уносился все дальше к окраинам космоса, становясь лишь крошечной точкой в темноте, и засыпал.

А ещё он был капитаном подлодки, которая вышла из строя на глубине в тысячи метров, и ему приходилось пробираться по узким тёмным коридорам, чтобы открыть вентили. Внутрь отовсюду хлестала вода, и он протискивался в торпедном аппарате к спасению. Выныривал Мартин обычно у себя в спальне и хватал ртом прохладный ночной воздух.

Затем он сползал на самый край постели, где одеяла и простыни были подоткнуты очень туго, и воображал себя шахтёром, продирающимся сквозь невероятно узкие расщелины под миллионами тонн угленосной породы.

Фонарик в кровать Мартин никогда не брал. Так стало бы ясно, что внутри шлема отсутствуют циферблаты, кнопки и дыхательные трубки; что субмарина вовсе не металлическая, в машинной смазке и с множеством замысловатых клапанов; что мрачный угольный забой, сквозь который он с таким отчаянием прорубается, на самом деле лишь чистая белая простыня.

Чуть раньше этим вечером Мартин смотрел телепередачу о спелеотуризме и жаждал испробовать, что это. Он собирался стать главой команды подземных спасателей и отправиться на поиски парня, застрявшего в трещине. А значит, ползком преодолеть лабиринт коридоров, затем проплыть заполненный водой сифон и, наконец, добраться до узкой трещины, где застрял бедолага.

Мать Мартина сидела на краю постели и болтала без остановки. Через два дня заканчивались каникулы, и она всё сетовала, как ей будет его не хватать. Ему тоже — её, Тигги, их золотистого ретривера, и всего прочего, что было здесь, на Хоум-Хилл. Но больше всего — приключений под одеялами. В школе под них не зароешься. Поднимут на смех.

Мама всегда казалась Мартину красавицей, и сегодняшний вечер не стал исключением, хоть ему и не терпелось отправиться в пещеры, а она не уходила. Красота матери впечатляла ещё сильней оттого, что в апреле ей исполнялось тридцать три — доисторическая древность, по его мнению. Родительница лучшего друга, её ровесница, выглядела просто старухой. Мать Мартина стригла под каре свои тёмные волосы, на её добродушном лице до сих пор не появилось ни единой морщинки, а темно-карие глаза неизменно лучились любовью. Возвращение в школу всегда было мучительным, но Мартин не сознавал, сколько боли оно причиняет ей. Сколько раз, отправив его учиться, мать сидела на его опустевшей постели, зажав рот ладонью, и в её глазах стояли слезы.

— В четверг вернётся папа, — сказала она. — Он хочет нас куда-нибудь свозить, пока ты не уехал в школу. Где бы ты хотел побывать?

— А можно в тот китайский ресторанчик? Ну, который с печенюшками?

— К Пангу? Да, конечно. Папа боялся, что ты попросишься в Макдональдс.

Она поднялась и поцеловала его. На мгновение они оказались совсем близко, лицом к лицу. Мартин не сознавал, насколько на неё похож: что они оба будто глядят на собственное отражение в зеркале. Так он бы выглядел, если бы родился женщиной, а она — если бы родилась парнем. Оба были двумя разными воплощениями одного и того же человека, и от этого возникало ощущение тайной близости, непонятной всем остальным.

— Спокойной ночи! — пожелала она. — Сладких тебе снов.

И на мгновение положила руку ему на макушку, словно предчувствовала — с ним вот-вот произойдёт нечто очень важное. Нечто, после чего она его навсегда лишится.

— Спокойной ночи, мама. — Мартин поцеловал её в щеку, самую мягкую на свете.

За ней затворилась дверь.

Он лёг на спину и уставился в потолок, выжидая. Темнота в комнате нарушалась: через тонкую щель над дверью пробивался свет и падал на круглый белый светильник, висевший над кроватью и казавшийся от этого большой бледной планетой (в роли каковой часто выступал). Мартин оставался на месте, пока не услышал, как за матерью захлопнулась дверь гостиной, после чего завозился под одеялами.

Он поднёс воображаемый микрофон к губам и доложил:

— Третий поисково-спасательный отряд для несения службы прибыл.

— Вас понял, третий. Ну наконец-то! Зажат парень. Семнадцать лет, состояние тяжёлое. Глубина двести двадцать пять метров, Коленный изгиб, за Чёртовым поворотом.

— Окей, диспетчерская. Пошлём туда кого-нибудь.

— Вам понадобится лучший из лучших, там внизу очень опасно. Недавно пошёл дождь, все пещеры затопило. Думаю, у вас час, не больше.

— Вас понял. Не волнуйтесь — справимся. Конец связи.

Мартин облачился в снаряжение.

Термобелье, сапоги, рюкзак и защитные очки. Со стороны любой бы увидел только, как под одеялами ёрзает, мечется и подпрыгивает комок в форме мальчика. Но, покончив с этим занятием, Мартин был полностью экипирован для вылазки в Чёртов поворот.

Его последняя радиограмма:

— Диспетчерская? Я пошёл.

— Осторожнее, третий. Дождь усиливается.

Мартин вскинул голову и, набрав полные лёгкие прохладного воздуха спальни, решительно нырнул в первую расщелину — ей предстояло вывести его к пещерам. Каменный потолок нависал опасно низко, и пробираться вперёд приходилось, будто спецназовцу, по-пластунски. Он порвал рукав непромокаемой куртки о каменный выступ, рассёк щеку, но просто вытер кровь и пополз дальше, как и положено герою.

Это произошло незадолго до того, как он дополз до узкого неудобного участка, который на самом деле был краем кровати. Преодолевать его пришлось на боку, цепляясь за ближайшую трещину и подтягиваясь дюйм за дюймом. Только он протиснулся за угол, как впереди оказался другой, и все повторилось по новой.

В пещерах становилось все более душно, и Мартин уже изнывал от жары, но он знал, что должен двигаться дальше. Парень в Коленном изгибе на него рассчитывал, равно как и весь третий поисково-спасательный отряд и целый мир на поверхности, с тревогой ожидающий их возвращения.

Он протискивался вперёд, сбивая в кровь пальцы, но вот впереди показался сифон — десятиметровый участок туннеля, полностью заполненный чёрной ледяной водой. С тех пор, как о здешних пещерах стало известно, в этом месте утонуло уже пять спелеоспасателей — двое асы своего дела. Мало того что сифон был затоплен, прямо посередине располагался тесный изгиб, полный торчащих камней, о которые запросто мог зацепиться ремень или рюкзак. На мгновение Мартин заколебался, но потом набрал полную грудь затхлого воздуха и нырнул.

Вода была поразительно холодной, но Мартин плыл мощными, размеренными гребками до самого изгиба. Здесь он повернулся боком и, все ещё задерживая дыхание, начал протискиваться меж острых, не прощающих ошибок камней. Когда он почти преодолел опасное место, рюкзак вдруг зацепился лямкой о скальный выступ. Мартин извернулся, пытаясь запустить руку за спину, чтобы выпутаться, но в результате сделал только хуже. Тогда он попытался извернуться в другую сторону, и лямка вообще завязалась узлом.

Мартин уже столько удерживал дыхание, что лёгкие горели. В отчаянии он вытащил из кармана складной нож и, кое-как его раскрыв, завёл руку за спину и полоснул по запутавшейся лямке. Первые два раза он промахнулся, но на третий почти её разрезал. Глаза выкатывались из орбит, лёгкие, казалось, вот-вот разорвутся от нехватки воздуха, но он не сдавался. Ещё удар, и лямка внезапно распалась.

Мартин оттолкнулся ногами и изо всех сил поплыл. Вынырнув в конце сифона, жадно захватал ледяной воздух подземелья.

Он преодолел сифон, но впереди поджидали новые опасности. Дождевые воды с поверхности уже проникали на нижние ярусы подземных туннелей. Было слышно, как вода мчит сквозь трещины и шумит в галереях. Не пройдёт и получаса, как все карманы затопит, и назад уже не выберешься.

Мартин, поднажав, на животе полз через расщелину высотой не более тридцати сантиметров. Его покрывали синяки и царапины, зато он почти достиг Чёртова поворота. Оттуда до Коленного изгиба оставалось всего ничего.

Сквозь низкий известняковый потолок просачивалась дождевая вода и стекала по стенам расщелины, но Мартин не обращал внимания. Он и так промок насквозь, к тому же вползал в Чёртов поворот. А вот и узкая вертикальная трещина под названием Коленный изгиб.

— Эй, есть кто живой? — Он выглядывал на дне парня, попавшего в беду. — Эй, вы меня слышите? Я пришёл на помощь!

Мартин навострил уши, но ответа не было. Даже мнимого. Он засунул голову в трещину, пытаясь заглянуть глубже, но никого не увидел. Ни плача, ни криков о помощи, ни бледного лица с измученным взглядом.

А на самом деле он добрался до края постели и свешивался с матраса, заглядывая в тупик из основательно подоткнутых одеял и простыни.

У него был выбор, но не время на раздумья. Или спускаться в Коленный изгиб на поиски застрявшего парня, или прекращать спасательную операцию. До того, как пещеры доверху затопит вода и все, кто не успел их покинуть, утонут, оставалось от силы двадцать минут.

Он решил рискнуть. Чтобы спуститься на дно Изгиба, уйдёт всего семь-восемь минут, плюс ещё пять, чтобы вернуться к сифону. После него туннели довольно круто пойдут вверх, так что шансы сбежать до того, как их зальёт под завязку, очень высоки.

Мартин стал осторожно спускаться по Коленному изгибу. В любой момент грозила опасность сорваться, руки и ноги дрожали. Известняковые стены задвигались — долгий, медленный оползень, как при землетрясении, словно весь мир вокруг рушится. Обвались трещина, и он окажется в ловушке, путь назад отрежет, а вода в подземных туннелях тем временем будет прибывать и прибывать.

Пыхтя от натуги, он попытался уцепиться за стены трещины. Какой-то миг казалось, что удастся выкарабкаться наверх, но тут все заскользило — простыня, одеяла, известняк, и Мартин оказался прямо на дне Коленного изгиба, похороненный заживо.

На мгновение его охватила паника, стало нечем дышать. Но затем он начал разбирать завал, камень за камнем, прорываясь на свободу. Должен же был существовать путь на свободу! Если пробраться на более глубокие нижние ярусы пещер, то, возможно, удастся достичь подножия холма и выползти через какую-нибудь лисью нору. В конце концов, если дождевая вода находит в известняке выход, то он и подавно найдёт!

Мартин сумел отбросить все камни в сторону. Оставалось только прорыть ход в густой грязи. Он начал горстями вычерпывать её себе за спину и наконец почувствовал на лице свежий воздух — свежий воздух и ветер. А затем выполз из Коленного изгиба на четвереньках и очутился на ровном песчаном пляже. День был жемчужно-серым, но из поднебесья сверкало солнце, и вдалеке мирно искрился океан. Мартин обернулся — ничего, только километры и километры серой клочковатой травы. Ему как-то удалось из-под неё выбраться, будто из-под плотного одеяла.

Он встал и отряхнулся. На нем всё ещё были непромокаемая куртка и пещерные сапоги — просто отлично, потому что здешний ветер оказался промозглым. В вышине бесшумно наматывали круги белые чайки — ни крика, ни плача, и глаза пустые, как у акул. В песке у ног переливались крошечные полузакопанные ракушки.

На мгновение он заколебался. И что теперь? Куда? Возможно, стоит заползти обратно в пещеры и вернуться на поверхность тем же маршрутом. Впрочем, здесь, на открытом воздухе, это кажется бессмысленным. К тому же вход густо зарос травой, и его ещё предстоит найти. Лучше двинуть кратчайшим путём вглубь суши и глянуть, не подвернётся ли дорога, дом или какая-нибудь подсказка, что это за место.

Однако, затем, очень далеко, на границе моря и неба, показался рыбацкий кораблик. Его красновато-коричневый треугольный парус вызывал из памяти рыбацкие лодки со старинных акварелей. Вскоре кораблик пристал к берегу, и с борта спустился мужчина. Мартин пошёл было к нему, но затем понял, как тот далеко, и побежал. Непромокаемая куртка неприятно шелестела, сапоги оставляли глубокие вмятины в песке. Чайки держались следом, продолжая наматывать круги.

На то, чтобы дойти-добежать до кораблика, ушло почти двадцать минут. Возле него на коленях стоял седобородый мужчина в оливковой штормовке и нанизывал толстых треугольных рыбин на кукан. Их чешуя ослепительно сверкала и переливалась всеми цветами радуги. Некоторые ещё не умерли, били хвостами и раздували жабры.

Мартин остановился в нескольких метрах и стал молча смотреть. В конце концов мужчина прекратил нанизывать рыбу и взглянул на него. Он оказался красивым, по классическим канонам, — черты лица точёные, словно у греческих статуй. Правда, глаза его были пустыми, цвета неба в пасмурный день. Он напоминал кого-то знакомого. Но вот кого?

Неподалёку на бухте каната сидел, закинув ногу на ногу, тощий паренёк в плаще с капюшоном и играл на флейте. Запястья у него были такими тоненькими, а мелодия — настолько жалобной, что Мартин чуть не расплакался.

— Наконец-то ты пришёл, — облегчённо вздохнул мужчина с глазами цвета неба. — Мы тебя заждались.

— Вы ждали меня? Зачем?

— Ты ведь туннельщик? Работа под землёй — твой конёк.

— Я искал одного парня. Говорили, он застрял в Коленном изгибе, но… даже не знаю. Туннели затопило, и он вроде как обрушился.

— А ты решил, что уцелел?

— Ну, я же уцелел.

Мужчина встал, зашуршав штормовкой. После возни с ослизлой чешуёй от него сильно несло рыбой.

— Просто так тебе суждено было здесь оказаться. Нам нужна помощь опытного туннельщика — такого, как ты. Что скажешь об этих рыбинах?

— Никогда таких не видел.

— А они не рыбы. Не совсем подходят под определение. Скорее, они идеи.

Он поднял одну, и та забилась, вспыхивая на солнце. Мартин увидел, что это и впрямь не столько рыба, сколько идея. Идея о разладе с родными тебе людьми и том, как выразить им свою любовь, успокоить их. Затем мужчина поднял вторую рыбу, и оказалось, что та совсем другая — другая идея. Блестящая идея о числах: как определять эталонный метр через скорость света. Если можно сжать свет, то это можно проделать и с расстоянием — перспективы просто поражали.

Мартин не совсем понимал, как у рыб выходит быть ещё и идеями, но они действительно ими были. Причём некоторые — столь прекрасными и странными, что он смотрел на них во все глаза, и ему казалось, будто привычный мир перевернулся с ног на голову.

Солнце уже клонилось к закату. Паренёк убрал флейту и стал помогать рыбаку с оставшимися сетями и крючковой снастью. Рыбак дал Мартину понести большую плетёную корзину, которую наполняли замысловатые катушки и забавные стеклянные шары-поплавки для сетей.

— Придётся поднажать, если хотим успеть домой до темноты.

Какое-то время они шли молча. Гонимый ветром песок с шипением змеился под ногами, а позади, будто далёкая публика, тихо рукоплескало море. Спустя минут пять Мартин не выдержал:

— Зачем вам понадобился туннельщик?

Рыбак метнул косой взгляд:

— Ты, наверное, не поверишь, но, помимо этого, есть и другой мир. Совсем рядом, похожий на зеркальное отражение привычного… вроде бы такой же, да не такой.

— А при чем тут туннели?

— А притом, что в тот мир можно проникнуть только одним способом: забраться в постель и проползти через неё на обратную сторону.

Мартин замер как вкопанный:

— Это ещё что за бред? Кровать? Я ползаю по пещерам, а не по кроватям.

— Какая разница? — пожал плечами рыбак. — Пещеры, кровати… всё едино — проход куда-то ещё.

Мартин зашагал дальше:

— Может, уже объясните, что происходит?

Солнце теперь почти касалось горизонта, и тени всех троих превратились в тени великанов на ходульных ногах, чьи крошечные головы терялись где-то вдали.

— Объяснять тут особо нечего. Под одеялами скрыт другой мир. Кто-то может его найти, кто-то нет. Думаю, это зависит от силы воображения. Моя дочь Леонора всегда им отличалась. Любила прятаться под одеялами и представлять себя пещерной женщиной незапамятных времён или краснокожей в вигваме, но с месяц назад сказала, что нашла другой мир — прямо под матрасом. Она этот мир видела, только пробраться не могла.

— Ваша дочь его описывала?

Рыбак кивнул:

— Она рассказывала, что там очень темно, потому что сплетаются колючие кусты и раскидистые деревья. А ещё — что видела, как мелькали тени — возможно, звериные, например, волчьи, либо сгорбленные люди, одетые в чёрные меховые плащи.

— Что-то не похоже на мир, куда все прямо-таки рвутся.

— Мы так и не узнали, ушла Леонора по своей воле или нет. Два дня назад жена заглянула к ней в спальню и обнаружила пустую постель. Сначала мы решили, что наша дочь сбежала. Но не было никаких семейных ссор. С чего бы ей так поступать? Затем мы сняли одеяла, и оказалось, что края простыни изорваны, будто за неё цеплялся когтями какой-то зверь. — Он затих, потом через силу продолжил: — А ещё мы нашли кровь. Немного. Может, Леонора поранилась о шип. Может, какой-то зверь оцарапал.

Они уже карабкались вверх по дюнам, поросшим травой. Неподалёку виднелись три домика: один белый и два розовых. В окнах горел свет. Вокруг были развешаны для починки рыбацкие сети.

— А вы не пробовали отправиться за ней сами? — поинтересовался Мартин.

— Да, но толку? Не хватает воображения. Только и вижу, что простыню и одеяла. Я вылавливаю рациональные идеи — из астрономии, физики, логики. Но не могу вообразить Подкроватье — а значит, не могу туда попасть.

— Подкроватье?

Рыбак ответил слабой мрачной усмешкой.

— Так называла его Леонора.

Дойдя до дома, они сложили у входа корзины и снасти. Из двери кухни, вытирая руки о цветастый передник, вышла женщина. Белокурая, с уложенными на макушке косами, она излучала странную холодную красоту — будто картина маслом кисти искусного живописца, а не настоящая женщина.

— Вернулись, значит? — глянула на них она. — И это туннельщик?

Рыбак положил руку Мартину на плечо:

— Верно. Он пришёл, как и предполагалось. Сегодня может начать поиски нашей дочери.

Мартин собрался было возмутиться, но женщина подошла к нему и схватила за руки.

— Я знаю, вы сделаете все возможное. Благослови вас Бог за то, что пришли на помощь.

Тем вечером они ужинали за кухонным столом — сытный рыбный пирог с корочкой хрустящего картофеля и холодный сидр в бокалах. Рыбак и его жена разговаривали очень мало, но практически не сводили с Мартина глаз — будто боялись, что он вот-вот испарится.

На каминной полке громко отсчитывали время часы в простой деревянной оправе, а на стене рядом висела акварель дома, который почему-то казался Мартину знакомым. В нарисованном саду спиной к зрителям стояла женщина. Казалось, обернись она, сразу станет ясно, кто это.

Были в комнате и другие предметы, которые он узнал: большой фаянсовый кувшин зелёного цвета, ароматическая курильница в виде крошечного домика и фарфоровый кот, смотревший с многозначительной улыбкой. Мартин никогда не бывал тут раньше, поэтому не мог понять, почему все эти предметы кажутся такими знакомыми. Возможно, от усталости у него началось дежавю.

После ужина они какое-то время сидели возле плиты. Рыбак рассказывал, как ежедневно выходит в море тралить рыб-идей. В более глубоких водах у залива водятся рыбы намного крупнее — целые теоретические концепции косяками ходят.

— Это край идей, — буднично пояснил он. — Даже ласточки и дрозды в небе, и те — маленькие чудные мысли. Можно поймать ласточку и вспомнить о чем-то позабытом или узнать о каком-нибудь приятном пустячке. Ты… ты родом из края поступков, где действуют, а не просто обсуждают.

— А Подкроватье? Что это за место?

— Не знаю. Край страхов, наверное. Край тьмы, где подстерегает недоброе.

— Так вот куда вы хотите отправить меня за дочерью?

Жена рыбака поднялась из кресла, взяла с каминной полки фотографию и молча передала её Мартину. Белокурую девушку запечатлели в тот миг, когда она стояла на берегу океана в лёгком летнем платье. Светлоглазая и пленительно красивая, она зарылась пальцами босых ног в песчаный пляж. Вдали разлеталась стая птиц, и Мартин подумал о «приятных пустячках».

Поразглядывав фотографию, он отдал её обратно.

— Что ж, будь по-вашему. Я попытаюсь.

В конце концов, спасать людей — его долг. Парня из Коленного изгиба он так и не нашёл, но, возможно, получится оправдаться, отыскав Леонору.

Как только пробило одиннадцать, его проводили в комнату девушки. Комната была маленькой и простой, если не считать соснового туалетного столика, заставленного куклами и мягкими игрушками. У более длинной стены прямо посередине стояла простая сосновая постель, а над ней висела гравюра с изображением парка. Мартин, нахмурившись, присмотрелся к гравюре. Чем-то этот парк казался знакомым. Возможно, ребёнком он там бывал. Но как изображение оказалось здесь, в краю идей?

Задёрнув красные полосатые шторы, жена рыбака откинула одеяла на кровати.

— Вы сохранили постельное белье с того дня, как исчезла Леонора? — поинтересовался Мартин.

Она, кивнув, открыла маленький бельевой ящик в ногах кровати, вынула оттуда сложенную белую простыню и постелила. Один край изорвало в клочья, будто он побывал в каком-то механизме, либо повстречался по меньшей мере с тигриными когтями.

— Сама бы Леонора так делать не стала, — заметил рыбак. — Попросту не смогла бы.

— Да, — отозвался Мартин, — но если не она, то кто?

К полуночи Мартин уже лежал под одеялами, одетый в ночную сорочку, выданную хозяевами, а дом погрузился во тьму. Оконные рамы дребезжали под напором ветра, как будто кто-то хотел пробраться внутрь, а где-то за дюнами рокотал прибой. Мартин всегда считал, что нет зрелища тоскливее, чем ночное море.

Он пока не решил, верит в Подкроватье или нет. Он даже не решил, верит ли в край идей. Казалось, это какое-то наваждение, но… Кровать на ощупь была настоящей и подушки тоже, а на спинке стула виднелась пещерная экипировка.

Минут пятнадцать он неподвижно лежал на спине. Затем решил, что стоит заглянуть за край постели. В конце концов, если Подкроватья не существует, в худшем случае придётся потерпеть духоту с теснотой. Мартин перевернулся под одеялами и зарылся под них.

И тут же оказался в низком туннеле среди густых сплетений древесных корней. Ноздри наполнила вонь прелых листьев и плесени. Вероятно, это место находилось в каком-то лесу. Здесь стояла кромешная темнота, а корни цеплялись за волосы и царапали лицо. Казалось, по рукам ползают тараканы, норовят забраться под воротник. Ночной сорочки на нем уже не было. Её заменила более мужественная одежда — толстая рубаха в клетку и джинсы из грубой ткани.

Через сорок-пятьдесят метров пришлось проползать под исполинским деревом. Сердцевина его превратилась в труху, и, протискиваясь между цепкими отростками главного корня, Мартин старался не потревожить сам ствол, в котором было, наверное, несколько тонн, — он побаивался, как бы тот не провалился под землю, раздавив его насмерть. Пришлось раскапывать груды торфянистой почвы, и в какой-то момент под пальцами хрустнуло что-то склизкое. Разложившийся барсук — по всей видимости, застрявший под землёй. Мартин замер, задыхаясь от омерзения, но тут огромное дерево затрещало, в волосы градом посыпалась сырая земля, и он понял, что надо выбираться как можно скорее, пока его не похоронило заживо.

Извиваясь, как червяк, он рванул прочь, продираясь через паутину свисающих корней, и — вот он, открытый воздух! Все ещё была ночь, очень холодная, и надо ртом вился пар, совсем как зимой по утрам, когда они с приятелями ждали школьный автобус и делали вид, что курят… когда же это было? Вчера? Месяц назад? А может, вообще прошли годы?

Мартин стоял в лесу. Луна где-то пряталась, но все вокруг заливало жутковатое фосфорическое свечение. Он представил, будто вон за теми деревьями приземлились пришельцы. Огромный звездолёт, полный узких, запутанных отсеков, где механик может проблуждать месяцами, протискивая задницу сквозь невероятно узкие служебные туннели и угловатые шлюзы в переборках.

Лес молчал. Ни стрекота насекомых, ни шёпота ветра в кронах. Единственные звуки издавал сам Мартин, который осторожно пробирался сквозь заросли ежевики, толком не зная, куда идти. Впрочем, шестое чувство подсказывало: он движется в нужную сторону. Его словно что-то звало, тянуло, чуть ли не магнитом, будто дрожащую компасную стрелку. Он все дальше и дальше углублялся в Подкроватье — царство клаустрофобии, где большинство людей не способно даже вздохнуть. Но для него оно было местом уютной тесноты и безопасности.

Ветви наверху сплетались в настолько плотный шатёр, что сквозь него не просвечивало небо. Наверху запросто могло вовсю светить солнце, но здесь, в лесу, царила вечная ночь.

Более получаса Мартин, спотыкаясь, брёл вперёд. Время от времени он останавливался и напрягал слух, но лес все так же молчал. Внезапно среди древесных стволов он краем глаза увидел какое-то светлое пятно. Остановившись снова, Мартин обернулся, но что бы там ни было, оно уже исчезло.

— Есть здесь кто-нибудь? — позвал он.

Звук голоса тут же угас в деревьях, которые напирали со всех сторон. Ответа не последовало, но рядом явственно шелестела сухая листва и хрустели веточки. Рядом точно кто-то дышал!

Мартин пошёл дальше. За ним, скача от дерева к дереву, как бумажный фонарик на шесте, так, чтобы не попасться на глаза, следовала бледная тень. Она оставалась невидимой, однако шума от неё становилось больше и больше: её лёгкие со свистом хватали воздух, ноги все чаще шелестели по лесному полу.

Внезапно что-то — возможно, рука, а то и когтистая лапа — схватило Мартина за рукав, порвав рубашку. Он резко развернулся и едва не упал. В светящемся полумраке вплотную к нему стояла девушка лет шестнадцати-семнадцати, совсем тоненькая и без кровинки в лице. Копну нечёсаных волос, похожую на огромное птичье гнездо, украшали колючки, остролист, лишайники и глянцевые багряные ягоды. Глаза были темно-серыми, с огромными чёрными зрачками. Такими, которые хорошо видят в темноте. Лицо выглядело измождённым, и всё же пленяло красотой. Это из-за белой-пребелой кожи Мартин подумал, что за ним следует бумажный фонарик.

Её необычный наряд смотрелся весьма эротично. На ней была короткая сорочка из сотен узких кружевных лент с волнистой кромкой. Грязные и потрёпанные, они собирались пучками, каждую что-нибудь украшало — кроличья лапка, бусина, монетка, птица из кухонной фольги. Правда, сорочка доходила лишь до пупка, и на этом вся одежда заканчивалась. Дальше были просто голые, в потёках грязи бёдра и чумазые босые ступни.

— Что ты здесь ищешь? — прошепелявила она тоненьким голоском.

Мартин до того смутился её полуголым видом, что в растерянности отвернулся:

— Так, ищу кое-кого.

— Никто здесь никого не ищет. Это Подкроватье.

— Ну, а вот я ищу. Девушку по имени Леонора.

— Это которая вылезла из-под деревьев?

— Наверное.

— Мы видели, как она проходила мимо. Искала свои страхи. Только здесь она их не найдёт.

— А мне казалось, у вас тут царство страха.

— О, да. Но, видишь ли, есть разница между просто страхом и тем, что тебя пугает по-настоящему.

— Не понимаю.

— Все просто. Страх темноты — это только страх. Он воображаемый. А если во тьме и правда кто-то притаился? Если куртка на спинке твоего стула вовсе не куртка? Если умерший друг стоит в углу возле шкафа и ждёт, пока ты проснёшься?

— Так, а что искала Леонора?

— Смотря чего она боится, так ведь? Но, судя по всему, она направлялась в Заподкроватье — а как раз там и обитают самые тёмные твари.

— Покажешь мне эту дорогу?

Девушка решительно покачала головой, даже затряслись ленты и загремели бусины.

— Ты, видно, не знаешь, каковы самые тёмные твари?

Она закрыла лицо руками и чуть раздвинула пальцы, чтобы выглядывали только глаза.

— Тёмные твари — это самые тёмные твари. Сунешься к ним в Заподкроватье, и они узнают дорогу, которой ты пришёл. Смогут чуять твой запах. Последуют за тобой сюда!

— И всё же я должен найти Леонору. Я обещал.

Девушка молча посмотрела на него долгим-предолгим взглядом, как будто не сомневалась, что больше никогда его не увидит, и хотела запомнить. Затем повернулась и поманила за собой.

Они шли лесом ещё по меньшей мере минут двадцать. Приходилось продираться сквозь все более густые и колючие заросли. Мартину сильно расцарапало уши и щёки, но все равно, защищая глаза рукой, он следовал за тоненьким светлым силуэтом девушки, заводившей его все глубже и глубже в лесные дебри. По пути она напевала тоненьким голоском:

День под маскою скрыт,

Незнаком его лик, чуден вид.

Пальцы в кольцах, и шёлком дорог

Ясный взор нас манит.

Вскоре показалась маленькая поляна. В конце её виднелся холм, густо поросший влажным зелёным мхом. Девушка уверенно присела и, будто одеяло, приподняла с одной стороны мох, открыв тёмный ход, полный змеящихся корней.

— Что, туда? — встревоженно спросил Мартин.

Девушка кивнула:

— Только помни, о чем я говорила. Стоит их найти, как они последуют за тобой обратно. Вот что происходит с теми, кто ищет самых тёмных тварей.

— Неважно, я уже обещал.

— Да, но ты только подумай, кому ты обещал и почему. Просто подумай, кто такая Леонора и кто я, и что ты тут вообще делаешь.

— Если б я знал, — пожал он плечами. У него действительно не было ответов на эти вопросы.

И все же, когда девушка как можно выше подняла моховое одеяло, он бочком забрался под него — ногами вперёд, будто укладывался в кровать. Корни тут же его оплели, приняв в свои объятия, как женщины с тонкими пальцами, и вот его уже по самые уши затянуло под эту замшелую кочку. Девушка со спокойным видом присела рядом, в её глазах читалась печаль. Мартина почему-то больше не смущало полуобнажённое тело спутницы, будто он знал её слишком хорошо. Как бы там ни было, не сказав больше ни слова, она опустила ему на лицо моховое одеяло, и мир для него погрузился во тьму.

Мартин сделал большой глоток влажного воздуха и пополз. Сначала ход тянулся прямо, но вскоре ухнул в непроглядную черноту. Вроде бы слабо потянуло сквозняком, и послышался глухой стук — будто молот по наковальне. Наверное, это был он — конец Подкроватья, откуда начинается Заподкроватье. Это там живут самые тёмные твари. Не просто страх — реальность.

Впервые с тех пор, как Мартин отправился на свою спасательную операцию, его подмывало вернуться. Если сейчас выбраться из-под мохового одеяла и пройти через лес назад, тёмные твари никогда не узнают, что он здесь побывал. Только Мартин знал, что должен продолжать. Стоит нырнуть в кровать, а оттуда в Подкроватье и в Заподкроватье, и всё — ты подписал себе приговор.

Он свесил ноги с края обрыва и ухватился обеими руками за корни, росшие из земли густо, будто волосы на голове какого-нибудь великана. Затем, мало-помалу перевернувшись, повис над пропастью. Сапоги соскальзывали в торфе, сбрасывая вниз шумные потоки земли и камней. Страшнее всего в спуске была неспособность видеть. Мартин даже не знал, сколько ему карабкаться. Пропасть запросто могла тянуться вниз до бесконечности.

Каждый раз, хватаясь за корни, Мартин невольно сдирал с них рыхлую кору, и от сока ладони быстро стали невероятно скользкими.

Меж тем внизу стук молота все усиливался, отдаваясь гулким многократным эхом.

Только Мартин взялся за толстый центральный стержень, как рука соскользнула. Он попытался ухватить пригоршню корней поменьше, но те оторвались, затрещав, как ветхие шторы. Он вцепился в саму землю, но падение было не остановить. На мгновение мелькнула мысль: «Я сейчас умру».

Пробив отсыревший потолок из оштукатуренных реек, Мартин шмякнулся на влажный матрас, а оттуда кубарем скатился на мокрый ковёр. Какое-то время он, отдуваясь, лежал на боку, но затем как-то поднялся на колени. Его окружала спальня — знакомая спальня, только обои заплесневели и свисали клочьями, а за перекошенной дверцей платяного шкафа виднелись пустые проволочные вешалки.

Он встал и прошёл к окну.

Ночь? Нет, просто за стеклом все засыпано торфом. Спальня погребена под толщей земли.

Им начала овладевать паника.

Что, если он не сможет отсюда выбраться? Что, если придётся провести остаток жизни здесь, глубоко внизу, под многочисленными слоями почвы, мха и удушающих одеял? Он попытался наметить план действий, но стук молота теперь был таким громким, что от него дрожал пол и звенели друг о друга вешалки в шкафу.

Надо взять себя в руки! В конце концов, он ас своего дела, натренированный спелеоспасатель, за плечами тридцать лет опыта. Первоочередная задача — найти Леонору и выяснить, не удастся ли поднять её по обрыву. Или Заподкроватье можно покинуть как-то иначе, чтобы не рисковать, карабкаясь метров тридцать по отвесному склону?

Он толкнул дверь спальни и оказался в длинном коридоре с блестящим линолеумом на полу. Стены были утыканы дверями, покрашены и отделаны декоративными коричневыми панелями, как в школе или больнице. В дальнем конце сиротливо висела лампочка без плафона, а под ней стояла девушка в белой ночной сорочке ниже колена. Её волосы развевал ветер, хотя сам Мартин его совершенно не чувствовал. Лицо её было белым как мел.

Изорванный подол сорочки усеивали бурые пятна. Из-под него выглядывали беспощадно исполосованные когтями ноги, кожа на икрах свисала клочьями, весь пол залила кровь.

— Леонора? — Голос Мартина прозвучал так тихо, что девушка не услышала. И тут же снова: — Леонора!

С трудом волоча ноги, она шагнула навстречу, потом ещё, после чего привалилась к стене. Это была та самая Леонора, которую он видел на фотографии в домике рыбака, но года на три-четыре старше, а то и больше.

Мартин пошёл по коридору к ней. Когда он проходил мимо двери, каждая распахивалась, будто сама собой. Стук молота теперь попросту оглушал, но комнаты по обеим сторонам коридора — только кресла, диваны, журнальные столики да картины на стенах. Будто сцены из чьей-то жизни, год за годом, десятилетие за десятилетием.

— Леонора? — снова позвал Мартин и обнял её. Она совсем продрогла и вся дрожала. — Леонора, идём. Я отведу тебя домой.

— Отсюда нет выхода, — прошептала она голосом тихим, как шелест миндальных ядер, если очистить от кожуры. — Тёмные твари уже близко. Отсюда нет выхода.

— Выход есть всегда. Давай я тебя понесу.

— Выхода нет!!! — заорала она прямо ему в лицо. — Мы слишком глубоко! Нам не выбраться!

— Не паникуй! — прикрикнул он. — Вернёмся в спальню — отыщем способ подняться назад в Подкроватье. Всё, пошли! Давай я тебя понесу!

Он чуть нагнулся и забросил её на плечо. Леонора оказалась лёгкой, как пушинка. Её ноги были сильно изранены. Два пальца левой болтались на одной коже, на джинсы Мартину мерно капала кровь.

Пока они шли по коридору, двери захлопывались точно так же, как недавно распахивались. Метров за десять до спальни Леонора так сильно обхватила Мартина за горло, что ещё немного, и он бы задохнулся.

— Они здесь! — прокричала она. — Самые тёмные твари! Они идут за нами!

Только Мартин обернулся, как лампочка в конце коридора лопнула. И всё же за единственное мгновение света он увидел нечто ужасное. Оно походило на высокого тощего человека, одетого в серый балахон с капюшоном. Лицо было одухотворённо совершенным, будто у статуи святого. То есть совершенным, не считая рта — растянутый в похотливой усмешке, он обнажал целые джунгли кривых, заострённых зубов. А под этим ртом в такой же похотливой усмешке растянулся второй, в котором, будто в предвкушении пищи, извивался тонкий язык.

Тварь подняла руки, и ткань сползла, оголив изогнутые чёрные когти.

Это была тёмная тварь. Тот самый ужас Леоноры, с которым ей пришлось столкнуться.

От внезапной темноты Мартин, запутавшись, растерялся. Он чуть не уронил девушку, но ухитрился подхватить её снова и, спотыкаясь, побрёл к спальне. На ощупь открыв дверь, он вошёл и тут же её захлопнул, заперев на ключ.

— Поспеши! Тебе надо встать на изголовье и оттуда через потолок наверх!

В коридоре невнятно прошаркали ноги, затем донёсся отвратительный скрежет когтей по стене. Потом дверь содрогнулась от удара, с притолоки дождём посыпалась штукатурка. Ещё удар, по дверному полотну медленно заскребли когти. Мартин обернулся. Несмотря на израненные ноги, Леонора смогла удержаться на латунной спинке и теперь мучительно пыталась подтянуться и залезть в дыру на потолке. Мартин забрался на матрас, чтобы помочь, и в тот самый миг, как дверь опять вздрогнула, Леонора выкарабкалась наверх. Мартин последовал за ней, изодрав руки обломками реек. Когда он втягивал ноги, дверь спальни с грохотом распахнулась, и его зрение мельком уловило серую фигуру в капюшоне и воздетые когти. Вскинув голову, она посмотрела на него и плотоядно ухмыльнулась обоими ртами.

Казалось, подъем по отвесному склону продолжается уже не один месяц. Мартин и Леонора сантиметр за сантиметром ползли по ненадёжной торфяной стене, цепляясь даже за самые слабые корешки. И он, и она не раз срывались. Снова и снова их дождём осыпали земля, камни и прелые листья. Мартину приходилось выплёвывать все это изо рта и смахивать с глаз. А ещё оба ни на минуту не забывали, что тёмная тварь где-то сзади, ненасытная, торжествующая, и что она последует за ними повсюду, куда бы они ни направились.

Вдруг отвесный склон закончился. Леонора плакала от боли и изнеможения, но Мартин за руку потащил её сквозь сплетение корней и мягкую, податливую землю к моховому одеялу. Дрожа от усталости, он его приподнял, и Леонора выбралась на поляну. Он, пыхтя, последовал за ней.

Лесная девушка исчезла без следа, так что Мартину пришлось возвращаться наугад. И он, и Леонора так устали, что им было не до разговоров, но все равно бок о бок, сплотившись ради общей цели, они продолжали протискиваться сквозь ветви. Они только что сбежали из Заподкроватья и теперь пробирались сквозь Подкроватье к миру света и свежего воздуха.

Подземный ход, который выведет их обратно в мир Леоноры, Мартин искал неожиданно долго. Но, придавая сил, его не покидало чувство, что направление выбрано правильно — они движутся вверх! В тот самый миг, когда он было отчаялся, решив, что вконец заблудился, под пальцами вместо земли оказалась простыня, и они с Леонорой выкарабкались из её развороченной постели в спальню. Отец девушки сидел возле кровати и, как только их увидел, сразу обнял обоих и пустился в пляс, изобразив странный рыбацкий танец.

— Ну ты и храбрец, ну и храбрец! Вернул мне мою Леонору.

Мартин потёр лицо, размазывая грязь:

— С ногами у неё совсем беда. Есть здесь поблизости врач?

— Нет, зато есть сердечник, и бархатцы, и мирт, чтобы прогнать ночные кошмары.

— Ей почти напрочь отсекло пальцы. Нужно зашивать. Нужен врач.

— Твоё предложение поможет не хуже врача.

— И ещё кое-что… Та тварь, что её изувечила… Кажется, она идёт за нами следом.

Рыбак положил руку Мартину на плечо и кивнул.

— Мой юный друг, мы обо всем позаботимся.

И вот в сиреневатых сумерках раннего лета они вышли на берег и, подпалив кровать Леоноры вместе с одеялами, простынёй и всем прочим, столкнули её на воду, будто погребальную ладью Артуровских времён. Огненные драконьи языки лизали небо, в воздухе кружил пепел сгоревшего одеяла.

Леонора, с забинтованными ногами стоя возле Мартина, держала его за руку, а когда подошло время прощаться, расцеловала со слезами на глазах.

— Запомни навсегда, — благодарно сжал ему руку рыбак, — то, что могло бы случиться, столь же важно, как то, что и правда случилось.

Мартин кивнул и побрёл вдоль кромки моря к зарослям клочковатой травы, в которых скрывался путь назад в Коленный изгиб и пещеры. Он обернулся всего раз, но к тому времени стемнело настолько, что было видно лишь пламя метрах в трёхстах от берега — это плыла кровать Леоноры.

Утром мать Мартина, лихорадочно сорвав с постели сына одеяла и простыню, обнаружила в ногах кровати остывшее тело в красно-белой полосатой пижаме, скованное трупным окоченением. Спасать Мартина было поздно: вызванный врач сказал, что, по всей видимости, тот задохнулся где-то после полуночи и к тому времени, как его нашли, пролежал мёртвым уже семь с лишним часов.

Когда Мартина кремировали, его мать в слезах сказала, что у неё такое чувство, будто он и не жил вовсе.

Но кто бы с этим согласился? Только не рыбак и его семья, которые вернулись в свой воображаемый домик и вознесли молитву за туннельщика, спасшего их дочь. И не полуголая дикарка, что шла через лес, которого никогда не было, и думала о том, кто не побоялся кошмарных тварей. И не тёмная тварь, что выбралась из-подо мха и наконец явилась в мир идей через дымящуюся, почти затонувшую постель, как серая фигура в темноте.

И, в конце концов, даже не сама мать Мартина, когда вернулась в его спальню после похорон, чтобы снять с кровати бельё.

Она сложила одеяла одно за другим и принялась за простыню. Однако, уже вытягивая её край, заметила шесть чёрных полос сбоку матраса. Она недоуменно нахмурилась и обошла постель — глянуть.

Только присмотревшись очень внимательно, она поняла, что перед ней когти.

Настороженно она чуть-чуть потянула простыню на себя. Когти росли из пальцев, а ладони исчезали в щели между простынёй и матрасом.

Шутка, подумала она. Чья-то очень извращённая шутка. Не прошло и недели, как умер Мартин, а кто-то уже бесчувственно затеял ребячьи шалости. Она сильнее рванула простыню и схватила коготь, собираясь его вытащить.

К её ужасу, тот стремительно полоснул ей по руке и рассёк кожу. Затем полоснул ещё и ещё, вспарывая матрас и кромсая бельё. Несчастная закричала и хотела отшатнуться, бросив закапанную кровью простыню, но из края кровати, вихрем закрутив ошмётки изрезанного поролона, что-то поднялось — высокое, серое, с лицом, как у святого, и парой ртов один под другим, густо усеянных акульими зубами. Оно взвивалось все выше и выше, пока не нависло над ней, холодное, как Арктика. Такое холодное, что даже у матери Мартина дыхание превратилось в пар.

— Есть места, куда лучше никогда не соваться, — прошептала тёмная тварь в унисон обоими ртами. — Есть то, о чем лучше не думать. Есть люди, чьё любопытство всегда приносит беды — особенно им самим и тем, кого они любят. Не нужно искать встречи со своими страхами. Они непременно последуют за тобой и настигнут.

На этом тёмная тварь без колебаний ударила когтистой лапой — будто кошка птичку — и рассекла несчастной лицо.

Не успела жертва упасть на ковёр, как тёмная тварь полоснула снова, потом добавила ещё и ещё, разукрашивая всю спальню кровавыми брызгами.

Затем нагнулась, словно отвешивая поклон собственной безжалостной ненасытности, и впилась в плоть обоими ртами. Постепенно тёмная тварь вновь исчезла в зазоре на краю кровати, дюйм за дюймом утаскивая за собой тело жертвы с безвольно болтающимися руками и ногами.

Последней исчезла левая ладонь с обручальным кольцом на пальце.

Не осталось ничего — только окровавленная постель в пустой комнате и какой-то слабый звук: то ли вода капает в пещерах глубоко под землёй, то ли шепчет далёкое море, то ли шелестят ветви в тёмном дремучем лесу.

Перевод: Анастасия Вий

Асфальт

Он спал и видел…

Кровопролитие. Перед ним проносились сцены баталий. Мечи дребезжали, как треснутые церковные колокола, глухие стоны бойцов, от которых волосы вставали дыбом, — все вплеталось в общий грохот. Он вновь видел, как заострённые колья вгоняли в дрожащие тела мужчин, те рыдали, а их поднимали, насаживая глубже и глубже, и они кричали, бились, сплетали руки. Он видел себя, стоящего там и с усмешкой вглядывающегося им в глаза.

Потом ему приснилась собственная смерть — будто филин моргнул глазом — и воскрешение. Смятение, непонимание, чем он стал и чем с тех пор был. Он видел опять себя, бредущего сквозь лес, входящего в деревню, и потоки ливня… Женщин, которых он желал, кровь, которую испробовал, волков, поднимающих морды к тёмным вершинам Карпат…

Дни и ночи мелькали, как страницы книги. Солнце, дождь, тучи, бури, поцелуи, губы, жаркие от страсти, красные струи между прекрасных грудей. Ему снился Брайтон ярким полднем, Варшава в тумане, бёдра женщин, дурманящая тяжесть их духов. Кареты, вагоны, поезда, аэропланы. Разговоры, споры. Телеграммы. Телефонограммы. Телефонные звонки.

Картины прошлого мелькали и мелькали у него перед глазами, как нескончаемая вечность. Бывало, он садился писать письма близким друзьям и только на середине вспоминал, что их нет в живых уже два века. Тогда он валился на стол в пароксизме горя, стиснувшем горло. Он перестал писать, а когда письма слали ему, что случалось крайне редко, не раскрывал их.

Но солнце всходило все так же и заходило, не утомляясь. И почти каждый вечер он толкал изнутри крышку гроба, поднимался со своего ложа, вставал из земли, походившей уже скорее на пыль, и питался, кем придётся.

Одним октябрьским днём он вышел из погреба и увидел, что дом пуст. Вся мебель исчезла. Шифоньер с крючками для шляп и зеркалами, китайская пирамида для зонтиков, даже ковры — пропали. Он прошёлся по голым половицам в своих чёрных лакированных туфлях, в недоумении глядя по сторонам. Со стен сняли картины: виды Сибиу и Сомешул-Мика, портрет Люси в белом-белом платье и с белым-белым лицом.

Он переходил из комнаты в комнату и не верил своим глазам. Обчистили весь дом. Обеденный стол, стулья, комод… бархатные шторы сняли с крючков. Все, что ему принадлежало, — от стульев, часов и книг до сервиза из дрезденского фарфора и костюмов в шкафу, — все испарилось.

Этого он не мог понять. Впервые за все века он почувствовал, что у него сдают нервы. Впервые он ощутил себяуязвимым.

Насколько все было проще, когда он мог нанимать себе слуг-людей, чтобы они присматривали за домом. Но за последние двадцать лет найти слуг становилось все труднее, а те, что соглашались, требовали слишком многого, и за ними приходилось приглядывать. Как только слуга понимал, что хозяина никогда не бывает дома до заката, он начинал отлынивать от работы, а то и таскать ценное серебро.

Как-то в пабе он встретил строителя, валлийца скорбного вида по имени Перри. Тот организовал ремонт крыши и поставил новые ворота в ограду. Но вот уже много лет не удавалось найти никого, кто бы позаботился о саде, и теперь густые заросли терновника, лопухов и травы оказались уже вровень с подоконником спальни. Он терпеть не мог неухоженные сады, и кладбища тоже, но со временем привык. Сорняки не только укрывали его от внешнего мира, они отпугивали случайных посетителей.

Теперь кто-то вторгся в его скит и забрал всё. Он чувствовал себя нищим, но, однако, был рад тому, что люк в погреб воры проглядели. Люк был почти неотличим от паркетного пола. Он всегда боялся, что кто-нибудь найдёт его спящее днём тело. Нет, не священник или один из учёных, которые в старые времена охотились на нежить; окончательной смерти он не боялся и даже, может, был бы ей рад. Его пугала перспектива оказаться изуродованным, искалеченным одной из молодёжных шаек, наводнивших этот когда-то благополучный район. Повеселиться для них означало найти бродягу, облить бензином и поджечь или сломать ноги бетонными плитами. Умереть он бы согласился, но отказывался жить вечно полусожженным, изувеченным уродом.

Он поднялся на второй этаж. Спальни тоже опустели. Он коснулся тёмной панели, на которой раньше висел портрет Мины. Потом он откинул голову и испустил вопль ярости, от которого дрогнули стекла в рамах, а соседские псы, посаженные на цепь, залаяли на цепи.

Около одиннадцати вечера на автобусной остановке он увидел девушку. Она курила и жевала жвачку одновременно. Ей не могло быть больше шестнадцати-семнадцати лет, в ней ещё сохранилась детская округлость, которую он особенно ценил. Её очень длинные светлые волосы падали на чёрную кожанку и красную мини-юбку.

Он пересёк дорогу. Шёл дождь — тонкий, словно иголочки, дождик, — и поверхность асфальта отражала фонари и окна магазинов, как вода глубокой заводи. Он прямо подошёл к девушке и встал, глядя на неё, одной рукой придерживая полу плаща.

— Ну что, на ночь хватит? — подразнила она.

— Прошу прощения, — сказал он. — Вы мне напомнили одну девушку.

— Очень оригинально. Спроси теперь, часто ли я сюда прихожу.

— Я просто… мне просто одиноко сегодня.

После всех долгих лет существования ему было по-прежнему трудно вот так грубо заигрывать.

— Ну, не знаю. Мне надо дома быть к двенадцати, а то мама с ума сойдёт.

— Может, выпьем по-быстрому?

— Не знаю. Не хочу автобус пропустить.

— У меня много денег. Можем повеселиться, — предложил он, внутренне передёрнувшись.

Она оглядела его сверху донизу, все ещё попыхивая сигаретой, все ещё гоняя во рту жвачку:

— На вид ты крутой. Можем прямо здесь. Если у тебя резинка есть.

Он осмотрелся. Улица была пуста, не считая автомобилей, которые изредка шелестели шинами по мокрому асфальту, проезжая мимо.

— Ну… — протянул он. — Прямо тут, в открытую?

— Смотри сам. Автобус через пять минут.

Он уже собирался отказаться и уйти, когда она вдруг откинула рукой волосы и открыла шею с левой стороны. Кожа её была такой лучезарно-белой, что просвечивали голубые вены. Он не мог оторвать глаз.

— Ну ладно, — проскрипел он. — Давай здесь.

— Двадцать фунтов. — Она протянула руку.

Он расстегнул тонкий чёрный бумажник, дал ей две купюры. Она ещё раз втянула в себя дым, щелчком отправила сигарету на обочину, подняла платье и сдёрнула обычные белые трусики. Где-то в памяти у него вспорхнули нижние юбки Люси — тончайший хлопок и ноттингемские кружева — и то, как она игриво раздвигала ноги.

Он поцеловал девушку в лоб, вдохнул запах табака и шампуня. Прикоснулся губами к её векам и щекам. Когда он потянулся к её губам, она хлопнула его по скуле:

— Жвачка понравилась? Мы трахаться будем или целоваться?

Он схватил её за плечи и посмотрел в глаза. Она нахмурилась. До неё начало доходить, что эта встреча будет не как все, двадцать фунтов по-быстрому.

— Чего? Чего тебе надо-то?

— Один поцелуй. Только один. Я обещаю.

— Я не целуюсь. От этого микробы.

— Этот поцелуй тебе понравится больше, чем все поцелуи на свете.

— Не, не хочу я.

Она поддёрнула трусики.

— Не хочешь денег?

— Я тебе сказала. Я не люблю целоваться. Не с мужиками вроде тебя. Только с теми, кого люблю.

— А сексом на улице заняться, совершенно меня не зная, нормально?

— Это не то же самое.

Он отпустил её, и руки его повисли.

Да, — сказал он не без горечи, — это не то же самое. Но когда-то это было величайшей наградой, которую мужчина мог заслужить от женщины.

Она глупо хихикнула, как Минни-Маус. И тогда он схвати её за волосы и изо всех сил приложил её затылком о будку. Стекло с расписанием разлетелось, цифры забрызгало кровью.

У неё подогнулись колени. Он успел её подхватить, ещё раз оглядел пустую улицу, перебросил тело через плечо и, обойдя остановку, направился в кусты. По склону, пёстрому от клочков газет, пивных банок и бутылок из-под молока, он не то спустился, не то съехал в тёмную мокрую канаву, где прела прошлогодняя листва. Голова девушки бодалась у него на спине, но он знал, что она пока жива.

Спустившись, он уложил её, трясущимися пальцами расстегнул и сдёрнул куртку, разорвал платье, обнажив левую грудь. Он опустился на колени, склонил голову и с чётко различимым хрустом впился в шею у сонной артерии.

Первый всплеск он упустил, кровь залила плащ. Второй угодил ему на щеку и воротник. Но он открыл рот пошире, поймал следующий прямо на язык, проглотил и глотал, глотал с сиплым хрипом, пока сердце девушки покорно качало кровь ему в горло.

То ли кража в особняке его так разъярила, то ли отвращение к миру, в котором он оказался, или он просто пожадничал, но в ту ночь он оставил за собой вереницу трупов. Он проскользнул в пригородный коттедж и осушил молодую женщину, муж которой спокойно спал рядом. Под виадуком он встретил беспризорного мальчишку и оставил его, побелевшего, глядеть из картонных коробок на рыхлое небо. Он ненавидел это небо, он тосковал по временам, когда ночи были чёрными, а не оранжевыми.

К концу ночи он убил девятерых. Он так раздулся от крови, что пришлось прислониться к двери аптекаря Бутса и срыгнуть излишек в лужу полупереваренного кетчупа, которую уже оставил на пороге чей-то желудок.

Потом он вернулся в пустой дом. Ему хотелось ещё побродить по комнатам, но солнце уже забиралось на ограду сада, и в ней сверкал, как глазурь. Он поднял крышку и исчез в люке.

Он спал и видел…

Он видел битвы, слышал крики казнимых. Вставали горы, леса, чёрные, как кошмары, Вроде бы он вернулся в замок, но замок рушился вокруг него. Куски камня сыпались с парапетов. Башни оседали. Сель уносил многие акры земли.

Земля и правда дрожала, но он до того пресытился кровью, что едва замечал. Он прошептал одно только слово: «Люси…»

На снос дома ушёл целый день. Шар-баба с размаху оставлял в стенах гигантские бреши и сбивал эдвардианские дымоходы. К четырём часам команда по сносу включила фонари. Бульдозер прошёлся по заброшенному саду, выравнивая местность, а затем каток окончательно отутюжил площадку.

Через несколько дней появились грузовики. Они вывалили тонны песка для основы несущей конструкции, а поверх добавили тонны и тонны цемента. Ещё выше шёл слой битума и, наконец, самый верхний — горячий жидкий асфальт.

А под землёй он все спал. Ему было невдомёк, что его замуровали. Но он переварил большую часть крови, и теперь его сон не был так глубок, и веки его начинали подрагивать.

Соединительная трасса между Лидсом и Раундхеем была сдана в середине января, на неделю раньше срока. В ту же неделю его собственность ушла с молотка в Дьюсбери за более чем семьсот восемьдесят тысяч фунтов. Викторианский портрет бледной женщины в белом платье вызвал особое восхищение публики и удостоился показа в «Антикварной лавке» на Би-би-си. Внимания заслужил также чиппен-дейловский секретер. Когда его новый владелец, торговец стариной по фамилии Абрахаме, взялся проверить ящики, он обнаружил десятки нераспечатанных писем — из Франции, очень много из Румынии, а некоторые из более близких мест. Самое раннее датировалось 1926 годом. В числе последних были семь извещений от районного комитета по благоустройству, сообщавших владельцу усадьбы о необходимости освободить территорию (с соответствующей компенсацией) под шоссе, которое разгрузит прежнюю трассу и сократит количество ДТП.

Он лежал в гробу, отчаянно бодрый и невероятно голодный, не в силах двинуться, подняться, умереть. Он пробовал кричать, но смысла в этом не было. В гнетущей темноте ему оставалось только ждать, пока бег колёс, морось дождей и вялый шаг столетий износят наконец асфальт.

Перевод: Т. Ткаченко

Пикник на Кровавом озере

— Девушки у них совсем юные, — сказал Боубей, затянувшись в последний раз и выкинув сигарету в открытое окно своего «понтиака». — Но, поверь мне, они готовы на все.

Нахмурившись, Винсент смотрел в дальний конец улицы, где возвышалось здание в неоготическом стиле. Он никак не ожидал, что публичный дом может выглядеть так. Несмотря на густую тень от трёх огромных темно-зелёных вязов, Винсент мог разглядеть башни, шпили, украшения на фронтоне и балконы с тюлевыми занавесками, вызывающе покачивающимися от лёгкого ветерка. Оранжевая краска, которой были покрыты стены снаружи, выцвела; от этого места веяло чем-то странным и потусторонним, будто бы Винсент видел этот дом на картине или во сне.

— Что-то я не уверен, — сказал он Боубею. — Я никогда раньше не бывал в борделе.

— Бордель! — фыркнул Боубей. — Это всего-навсего уютное местечко, куда ребята вроде нас могут прийти и обсудить с молодыми приятными особами вопросы экономики, выпить бутылочку-другую шампанского, поиграть в слова — ну и уединиться при желании.

— Для меня всё одно что бордель, — Винсент попытался обернуть всё в шутку.

— Только не говори, что ты струсил, эй! Ты же не струсил? Ну же, Винсент, я проехал больше восьмидесяти миль и не собираюсь возвращаться в Монреаль, ни разу не сыграв в «спрячь сосиску».

— Просто у меня такое чувство… не знаю. Будто это измена.

— Чушь собачья! Как можно изменить женщине, которая тебя бросила? Как можно изменить женщине, зная, что она трахалась с типом вроде Майкла Сэйперстейна?

— Знаю, но мне все равно не по себе. Слушай, Боубей, я одиннадцать лет не смотрел в сторону других женщин. Нет, ну смотреть-то я, конечно, смотрел, но не более того.

— Тем более! После стольких лет благочестия ты заслуживаешь поощрения. Поверь, ты не пожалеешь. Ты ещё вернёшься и попросишь добавки. Прибежишь как миленький, высунув язык.

— Ну не знаю. Здесь есть какой-нибудь ресторан или что-нибудь в этом роде? Я бы подождал тебя там, заодно и перекусил бы.

Боубей отстегнул ремень безопасности и вытащил ключ из замка зажигания.

— Совершенно категорично заявляю тебе: нет. Как ты себе это представляешь? Я, значит, буду развлекаться с молодой горячей девочкой, пока ты сидишь в одиночестве в какой-нибудь мрачной забегаловке и поедаешь стейк Солсбери? Какой же из меня тогда друг? Нет, Винсент, обратного пути нет. Тебе придётся познакомиться с мадам Ледук, хочешь ты этого или нет.

— Ладно, ладно, я зайду к ней, — сдался Винсент. — Но о большем не проси…

Боубей взял его за локоть, и повёл, будто слепого, к противоположному тротуару. Утро было тёплым и ясным, машин на дороге практически не было. Нужное здание находилось в старой части Мон-Сен-Мишель, на улице всё ещё почтенной, но довольно запущенной. Соседний дом был явно заброшен: окна плотно закрыты, парадная дверь заколочена, а сад превратился в густые заросли сорняков и диких маков. За ним в голубоватой дымке виднелись вершины Монблан и Монт-Тремблант.

Они поднялись по каменным ступенькам к главному входу, и Боубей решительно постучал в дверь. Голубая краска на двери выцвела под солнцем, и вся её поверхность покрылась паутиной трещин, словно холст старого художника. На ней висело бронзовое дверное кольцо, отлитое в форме оскалившейся волчьей головы.

— Видишь? — спросил Боубей. — Это для того, чтобы отпугивать злых духов. Такие штуки сейчас редко где встретишь.

Они подождали какое-то время, и Боубей постучал ещё раз. Через минуту они услышали скрип открывающейся двери, звуки фортепиано — кто-то играл Моцарта — и женский голос. Винсент задрожал от волнения, и в голове его пронеслась глупая ребяческая мысль: вот бы развернуться и убежать отсюда. Боубей подмигнул ему и сказал:

— Сейчас к нам выйдет мадам Ледук.

Дверь распахнулась, и на пороге возникла высокая женщина с пепельно-белыми волосами, собранными в косу на макушке. На ней был длинный шёлковый пеньюар цвета морской волны, отороченный кружевом. Ей было лет сорок пять, не меньше, но она была удивительно красива: резкие, слегка нордические черты лица и голубые глаза — такие бледные, что казались прозрачными. Её пеньюар был расстегнут практически до самой талии, а в ложбинке между грудей покоилось большое металлическое распятие. Судя по тому, как лежала грудь, белья под пеньюаром не было.

— Франсуа, какая приятная встреча, — произнесла она. Она говорила с едва различимым квебекским акцентом, очень внятно и утончённо. — И — неужели! Сегодня ты привёл с собой друга.

— Я же не настолько жадный, чтобы ни с кем не делиться, не так ли? — сказал Боубей. — Виолетта, это Винсент Джеффрис. Очень одарённый молодой человек. Известный композитор. Иоганн Себастьян Бах и рядом с ним не стоял.

Мадам Ледук протянула ему руку, так, что кисть слегка свисала, и Винсент догадался: она ожидает поцелуя. Так он и сделал, и, подняв глаза, увидел на её лице довольную улыбку. Боубей сказал:

— Пойдёмте внутрь. Я бы не прочь расправиться с бутылочкой холодного шампанского.

Они прошли в холл, и мадам Ледук закрыла за ними дверь, оградившись от солнечного света.

— Один высокий и один низкий, — отметила она, а затем коротко и звонко рассмеялась. Боубей тоже засмеялся — его смех был похож на собачий лай — и шлёпнул её пониже спины. Низкий рост никогда не препятствовал его общению с женщинами, по крайней мере, он всегда это утверждал, и Винсент не сомневался в этом. Боубей был энергичен, довольно хорош собой, хотя внешность его была грубовата и небрежна: квадратная челюсть, густые брови, чёрные вьющиеся волосы. Винсент же был не только выше ростом, но и гораздо более худым и спокойным. Светлые волосы он зачёсывал назад, у него было узкое лицо с орлиным носом и манера прищуривать глаза так, будто бы собеседник стоял в нескольких милях от него. Патриция говорила, что, когда она впервые его увидела, он напомнил ей Лоуренса Аравийского, который вглядывается в отдалённый мираж. Миражем в итоге оказался их брак.

— Так значит, вы известный композитор, мистер Джеффрис? — спросила мадам Ледук. — Некоторые из моих девочек учатся играть на фортепиано. Вы можете преподать им пару уроков.

— Франсуа, как обычно, преувеличивает, — сказал Винсент. — Я сочиняю музыку к рекламным роликам, фильмам и всё в таком духе. Видели рекламу пончиков «Даунхоум»? Музыку к ней писал я. А сейчас мы с Франсуа вместе работаем над рекламой пива «Лабатт».

— Это надо слышать! — сказал Боубей. — Захватывающе? Волнующе? Ещё бы!

Они вошли в просторную гостиную с высоким потолком. Окна, должно быть, выходили в сад, но Винсент не мог с уверенностью утверждать этого, поскольку они были плотно задрапированы белыми ситцевыми шторами. Солнечный свет, проходя сквозь них, навевал воспоминания о давно ушедших летних днях. Светлый деревянный пол был отполирован до блеска, кое-где лежали старинные коврики. Мебель тоже была старинная, с позолотой и кремово-жёлтой обивкой. Повсюду висели зеркала, и Винсенту сначала показалось, будто девушек в комнате собралось не меньше пятнадцати, если не больше.

Мадам Ледук хлопнула в ладоши и окликнула их:

— Внимание, mes petites [1]! Поприветствуйте господина Боубея. Сегодня он привёл с собой друга.

Девушки немедленно подбежали и окружили их. Теперь Винсент видел, что их всего семь, но он по-прежнему был настолько взволнован, что больше всего хотел бы оказаться где-нибудь в другом месте. Никогда в жизни он не испытывал такого возбуждения и в то же время смущения. Все девушки были хороши собой, а две или три из них были почти так же красивы, как сама мадам Ледук. Среди них была рыженькая с молочно-белой кожей, длинноволосая брюнетка с чёрными раскосыми глазами, в которых можно было утонуть. Блондинки — одна бойкая и кудрявая, другая высокая и загадочная, с такими длинными волосами, что она могла бы завернуться в них, как в шёлковое покрывало. В комнате была ещё одна брюнетка, она скромно стояла позади своих подружек, но её лицо было просто идеальным — Винсент не мог отвести взгляд.

Больше всего его поразила их одежда. Он и сам не мог бы с уверенностью сказать, чего он ожидал: эротического белья или атласных пеньюаров, вроде того, что был на мадам Ледук. Но вместо этого все они оказались одетыми в простые ночные рубашки длиной почти до колен, а на одной из девушек даже были белые носочки. Винсент подумал, что мадам Ледук намеренно велела им так одеться, чтобы они казались ещё моложе, чем есть на самом деле, чтобы они выглядели как школьницы; но и без того ни одной из них нельзя было дать больше восемнадцати, в крайнем случае — девятнадцати лет.

— Девочки, мистер Джеффрис — известный музыкант, — объявила мадам Ледук. — Возможно, он будет любезен сыграть для нас, пока мы приготовим напитки, — она подмигнула Боубею, и Винсент заметил это. Наверно, она почувствовала его волнение, и — да, предложить ему сыграть было хорошей идеей. Это поможет ему расслабиться. — Вы пьёте шампанское, мистер Джеффрис? Могу я называть вас Винсентом?

— Конечно, зовите меня Винсентом. Но, если вы не против, я бы предпочёл пиво.

— Все, что пожелаете, — ответила она. Почти целых десять секунд она неотрывно смотрела ему прямо в глаза, не произнося ни слова. Её глаза были уникальны: две капельки голубых чернил на поверхности зеркала. Он опустил взгляд и поймал себя на мысли, что смотрит на крест на её груди. Он чувствовал исходящий от неё запах духов. Летний цветочный аромат по какой-то причине напомнил ему — о чем? Он и сам не мог определить. О чем-то неуловимом. О чем-то личном. О чем-то, что случилось давным-давно.

Одна из девушек подошла ближе к нему и взяла у него пальто. Другая ослабила узел на его галстуке.

— Нравится? — спросил Боубей, шагая по комнате. — Вот это я называю заботой.

— Прошу, сыграйте нам, — застенчиво произнесла рыженькая, пододвинув к нему стул. Винсент сел, размял пальцы и принялся играть одну из своих коронных мелодий, самую быструю версию.

«Гонки в Кемптауне». Девушки смеялись и хлопали в ладоши, а, когда он закончил, одна из блондинок поцеловала его в шею. Вторая блондинка — длинноволосая, более смелая и чувственная, — поцеловала его прямо в губы.

— Франсуа был прав. Вы великий музыкант. Ваша музыка ужасна, но вы — вы великий музыкант.

«Очень смело, — подумал он, — даже слегка пугающе». Но при этом ещё ни разу он не испытывал такого возбуждения, сидя за фортепиано. Сквозь простую ночную рубашку девушки он чувствовал тепло её тела. Рубашка была не застёгнута, и он мог разглядеть изгибы её маленькой упругой груди.

Мадам Ледук подала ему бокал холодного золотистого пива. Он сделал несколько глотков и стал играть более медленную и чувственную мелодию, которую написал на стихотворение Руперта Брука. Длинноволосая блондинка подошла и, обняв его, села рядом, но играл он не для неё, а для брюнетки, которая, опустив взгляд, стояла позади остальных и задумчиво теребила прядь волос.

В твоих руках я находил покой,

Как птица в тишине ночной.

А мысли о тебе в моем бреду

Подобны были листьям в сумрачном саду

Иль облакам в безлунных небесах.

Блондинка массировала ему плечи, а затем провела пальцами вниз вдоль позвоночника. Рыженькая стояла за его спиной и перебирала его волосы. В другом конце комнаты сидел Боубей, усадив себе на колени кудрявую блондинку, рядом с ними на полу сидела ещё одна девушка. Он поднял бокал с шампанским, и на его лице появилась блаженная улыбка.

— Вот что такое жизнь, друг мой. Вот она, настоящая жизнь.

— Огонь любви в твоих глазах, — пропел Винсент. Он смотрел на брюнетку: она пропускала волосы сквозь пальцы, и в мягком солнечном свете, приглушённом занавесками, они сияли, будто тончайшие шёлковые нити. Он не знал, заметила ли она его взгляд. Он не знал, нарочно она с ним заигрывает или нет. Казалось, ей все равно, но всё же…

Огонь любви в твоих глазах,

Любви такой пронзительной, глубокой —

Угас, исчез, как сокол в вышине далёкой,

Не оставляя ни следа в конце…

Он сделал паузу, а затем едва слышно закончил:

На ангельском твоём лице.

На секунду воцарилась тишина, затем мадам Ледук хлопнула в ладоши — словно голубь угодил в дымоход.

— Винсент, вы нас совершенно очаровали. Сыграйте ещё.

— Может быть, мне стоит уступить место одной из ваших девушек? Я бы хотел послушать, как они играют.

— Да, разумеется. Я забываюсь. Вы пришли сюда не для того, чтобы развлекать нас. Минетта, сыграй господину Джеффрису « Curiose Geschichte». Вы знаете, Минетта целый месяц упражнялась в игре на фортепиано. А ты, Софи, станцуй для нас.

Винсент встал, длинноволосая блондинка проводила его к дивану, на котором сидел Боубей, и устроилась рядом с ним. Она провела рукой по его бедру сквозь ткань брюк, затем её правая рука скользнула между ног и нащупала его член. Винсент поднял на неё взгляд, но она ничего не говорила, только целовала его. Он выпил меньше половины бокала, но уже чувствовал, что вот-вот потеряет связь с реальностью. Эрекция была такой сильной, что ему было даже слегка больно, и он никак не мог с этим справиться.

Минеттой звали кудрявую блондинку. Она села за фортепиано, закрыла глаза и начала играть медленную, жалобную мелодию. У неё был прекрасный слух и чувство ритма. Мадам Ледук была права: девушка хорошо упражнялась. Её игра была почти академической. Но почему, имея такой талант, она торчит здесь, в этой богом забытой канадской провинции, почему продаётся любому мужчине, который этого захочет?

Рыженькая Софи вышла на середину комнаты и встала на носочки, будто балерина. Затем наклонилась, взялась за подол ночной рубашки и стянула её через голову. С мягким шелестом ткань опустилась на ковёр, а Софи осталась совершенно обнажённой. У неё была большая грудь, но при этом тонкая талия, узкие бедра и бесконечно длинные ноги. На мраморно-белой груди виднелись голубые полоски вен, а нежно-розовые соски абсолютно не гармонировали с цветом волос. Волосы у неё между ног тоже горели ярко-красным огнём, который почти не скрывал округлостей её половых губ.

Софи танцевала быстро и очень грациозно, как Айседора Дункан. Она делала руками волнообразные движения, словно прокладывая себе путь сквозь сильный ветер, и от этого её грудь покачивалась в собственном танце. Затем она закрыла лицо ладонями и опустилась на колени всего в двух-трёх футах от Винсента. Она покачивалась из стороны в сторону, глядя ему прямо в глаза, пока он не почувствовал, будто его загипнотизировали. После этого она стала медленно прогибаться назад, пока не коснулась плечами пола; её половые губы раскрылись, обнажив блестящие глубины её влагалища.

Словно этого было мало, она просунула руку между ног и раздвинула губы ещё сильнее, так, что стало видно крошечное отверстие уретры; она поглаживала клитор, проникала пальцами прямо внутрь. Фортепианная музыка. Влажные звуки.

У Винсента перехватило дыхание. Пока он наблюдал за всем этим — а он не мог оторваться, — блондинка сильно и ритмично сжимала его член через тонкую ткань брюк, и он понимал: если он не заставит её прекратить, то кончит, не успев и начать.

Внезапно Минетта перестала играть, музыка стихла. Софи упала на ковёр и откатилась в сторону. Мадам Ледук снова хлопнула в ладоши.

— Что ж, не пора ли нам перекусить, прежде чем мы перейдём к главному развлечению дня?

Винсент безуспешно пытался отделаться от блондинки, которая облизывала его шею, одновременно с этим пытаясь просунуть руку ему в штаны.

— Мокро, — прошептала она. — Ты вспотел. Я чувствую.

— Обед! — с энтузиазмом воскликнул Боубей. — Надеюсь, вы приготовили нам свои фирменные крабовые котлеты, Виолетта! Винсент, ты обязательно должен попробовать! И французские колбаски!

— Я бы не отказалась от твоей колбаски, — с придыханием прошептала блондинка в ухо Винсенту, а затем набросила свои волосы ему на лицо, опутав его, будто пытаясь задушить.

Они сели за длинный стол, покрытый непомерно длинной, белоснежной хлопковой скатертью, которая падала сидящим на колени и даже стелилась по полу. Окна в этой комнате были закрыты белыми жалюзи. Мадам Ледук села во главе стола, а девушки устроились по обе руки от неё. Винсент и Боубей сидели бок о бок, а сидящие рядом с ними девушки уделяли им всяческие знаки внимания. Винсент никогда в жизни не пробовал такой вкусной еды — по крайней мере, ни разу не пробовал столько вкусных блюд за один обед. Холодная говядина со специями, фруктовый конфитюр, салат из апельсинов и листьев эндивия, крабовые котлеты, украшенные кусочками медовых сот. Помимо этого на столе стояла необычная жареная камбала, фаршированная персиками, и чаши с охлаждённым бульоном, который по вкусу напоминал женский сок любви, с лёгким ароматом кориандра.

Застенчивая брюнетка сидела напротив, почти ничего не ела и не произносила ни слова. Винсент нарочно смотрел на неё, не отрываясь, но за все время обеда она ни разу не подняла на него взгляд. Сидящая рядом с Винсентом блондинка сунула руку под скатерть и снова принялась поглаживать его бёдра. Когда у него встал, она резко расстегнула молнию на его брюках и вытащила наружу член, перебирая пальцами, будто играет на флейте. Винсент вдруг понял, что все происходящее начинает приносить ему удовольствие.

— Как ты думаешь, ты смог бы полюбить меня? — похотливо прошептала она.

Он поцеловал её в губы.

— Тебе трудно сказать «нет».

— А если честно? Ты смог бы по-настоящему полюбить меня? Или любую из нас?

— Что? Ты имеешь в виду, жениться? Увезти отсюда?

Она помотала головой.

— Это невозможно.

— Но ты же не собираешься заниматься этим до конца своих дней? В смысле… сколько тебе лет?

— Восемнадцать.

— Ну вот. Однажды ты встретишь хорошего парня, и все это останется в прошлом.

Она снова покачала головой. Винсент опять попытался поцеловать её, но на этот раз она подняла руку и прижала пальцы к его губам.

Мадам Ледук встала, прикоснулась ложечкой к бокалу с вином, и стекло зазвенело.

— Ну что же! — произнесла она. — Мы с вами хорошо пообедали… пришла пора для других удовольствий. Франсуа, ты уже выбрал, с кем проведёшь этот день?

Боубей приобнял за плечи Софи.

— Виолетта, ты же знаешь, что я не могу устоять перед рыженькой. Особенно если волосы у неё рыжие не только на голове.

— Возможно, Минетта ей подыграет?

— Отличная мысль! Только в этот раз на другом инструменте.

Боубей поднялся из-за стола и взял под руки Софи с Минеттой. Хихикая, они повели его по коридору, а затем к лестнице. Винсент слышал, как они беспрестанно смеются, поднимаясь вверх по ступенькам.

— А вы, Винсент? — обратилась к нему мадам Ледук. — Кто-нибудь из моих девочек пришёлся вам по душе?

Блондинка одарила его томным, страстным взглядом и снова погладила его член. Винсенту не хотелось расстраивать её, но его мыслями полностью овладела застенчивая брюнетка. Он кивнул в её сторону и сказал:

— Я даже не знаю её имени, но если она не против…

Блондинка тут же засунула его член назад в штаны и застегнула молнию, чуть не прищемив его.

— Послушай, не обижайся, — сказал он. — Ты потрясающая, но…

— Но ты выбрал Катерину, ясно. Я видела, как ты на неё смотришь.

— Катерина? — повторил Винсент, и девушка взглянула на него, а затем коротко кивнула, даже не улыбнувшись. Винсент встал, обогнул стол и протянул ей руку.

— Только если ты сама не против, — сказал он.

— Здесь никто не спрашивает её, против она или нет, — сказала мадам Ледук, и в голосе её послышались стальные нотки.

Катерина встала, подобрав подол сорочки, так что под ним мелькнули её колени. Винсент ещё не встречал такой красивой, такой скромной, но при этом такой пленительной девушки, и ни разу он не встречал девушки столь покорной. У неё был высокий округлый лоб и большие васильковые глаза. Нос у неё был прямой, лишь с небольшим намёком на горбинку на самом кончике. Пухлые губки создавали впечатление, что она все время чем-то слегка недовольна, но это только сильнее возбуждало Винсента.

— Одной будет достаточно? — поинтересовалась мадам Ледук.

— А мне можно будет спуститься за добавкой?

Мадам Ледук подошла ближе к нему и провела ладонью по его затылку, будто гладила кота против шерсти. Он почувствовал, как по коже пробежали мурашки: вдобавок ко всему, он ясно ощущал её грудь под шёлковым пеньюаром.

— Может быть, в следующий раз я смогу развлечь тебя сама.

«Боже, — подумал Винсент. — Боубей был прав. Я будто умер и попал в рай».

Не сказав ни слова, Катерина взяла его за руку и потянула за собой. Она быстро ступала бледными босыми ножками, словно куда-то спешила. Рука у неё была маленькая и холодная. Она повела его не наверх, а вдоль по коридору, по полированному паркету. Коридор был ярко освещён, но все окна были так же закрыты белыми жалюзи.

Они подошли к двери в самом конце коридора, и Катерина открыла её. За дверью оказалась большая спальня. В самом центре комнаты стояла кровать с балдахином на стальном каркасе, задрапированная бесконечными белыми кисейными занавесками; на кровати лежали огромные белые подушки. Другой мебели в комнате почти не было, если не считать кресла, обитого простой ситцевой тканью бежевого цвета, французского туалетного столика, выкрашенного в белый, умывальника и овального зеркала у изголовья кровати, повёрнутого так, чтобы находящийся в постели видел собственное отражение. На стене висел большой яркий портрет женщины в жемчужном ожерелье; женщина похотливо сжимала эрегированный пенис коня, вызывающе глядя прямо на зрителей.

Катерина закрыла за собой дверь. Она обогнула кровать и отдёрнула полог. Затем, не поворачиваясь, она взялась за подол ночной рубашки и сняла её, оставшись обнажённой. Ягодицы у неё были большие, округлые и подтянутые, а грудь — такой пышной, что Винсент видел её изгибы даже со спины.

Но, когда она повернулась, Винсент испытал глубочайший шок. Теперь он понял, зачем она приподнимала подол ночной рубашки, когда вставала из-за стола. Она пыталась скрыть тот факт, что была уже на пятом или шестом месяце беременности. На её опухшей груди тёмными кругами выделялись соски, а живот напоминал лунный глобус. Её вагина тоже опухла. Она побрила лобок, так что Винсент мог видеть красноватые половые губы.

Винсент подумал, что, несмотря на своё положение, она до боли красива. На самом деле беременность была ей даже к лицу. Вот почему сияли её волосы. Вот почему светилась кожа. Вот почему она казалась такой скромной, мудрой и заботливой, что в первую очередь и привлекало в ней Винсента.

Она подошла поближе к нему и расстегнула верхнюю пуговицу на его рубашке. Он посмотрел на неё сверху вниз: спокойное, безупречное лицо, веточки бледно-голубых вен на груди, тёмные твёрдые соски.

— Сколько тебе лет? — хрипло спросил он.

— Восемнадцать с половиной, — ответила она, расстёгивая следующую пуговицу, а за ней ещё одну, легонько проводя пальцами по волоскам на его груди.

— Ты носишь ребёнка, но продолжаешь заниматься этим?

— А что ещё я могу сделать?

— Для начала ты можешь позвонить в службу социальной защиты. Там тебе помогут материально. Ты же будущая мать-одиночка, боже мой, ты имеешь на это полное право. Тебе не нужно продолжать работать на мадам Ледук.

— Но я на неё работаю.

— Нет, послушай меня, ты же не обязана. Это не лучшая работа для девушки, которая находится в положении.

Она подняла на него взгляд.

— Зачем ты говоришь мне всё это? Признайся, ты бы ни за что меня не выбрал, если бы заранее знал, что я толстая.

— Ты не толстая, а беременная, и, если хочешь знать, я нахожу это чертовски привлекательным. Но это же безответственно.

— И что теперь? Ты меня не хочешь? Хочешь вместо меня Элоизу? Или Мартину?

— Я этого не говорил. Я просто сказал, что в твоём положении не следует работать в борделе.

— У меня нет выбора.

— Разумеется, есть. У тебя есть выбор. Есть множество людей, которые могли бы тебе помочь. Скажем, твои родители?

Она отвернулась.

— Они оба умерли.

— Братья и сестры? Дяди и тёти?

Она покачала головой.

— Слушай, может, тогда я смогу тебе помочь?

Она сказала:

— Мне не нужна твоя помощь. Даже не пытайся мне помочь. Я такая, какая есть. И занимаюсь тем, чем занимаюсь. Другие мужчины тоже предлагали мне помощь, и каждый раз мне приходилось повторять одно и то же.

Винсент не знал, что делать. Он подошёл к окну, а затем вернулся обратно.

— Ты пришёл сюда, чтобы получить удовольствие, — сказала Катерина, демонстративно встав перед ним, даже не пытаясь прикрыть наготу руками. — Так почему бы тебе не расслабиться, раз уж ты здесь?

Она подошла ближе, прижавшись своим выпуклым животом к бугорку на его брюках.

— У меня лучше всего получается доставлять мужчине удовольствие. Я забеременела, доставляя мужчине удовольствие. Позволь мне доставить удовольствие и тебе.

Она поцеловала его в грудь, расстегнула последнюю пуговицу на рубашке и стала расстёгивать ремень.

— А как же ребёнок? — спросил он, чувствуя слабость. — Это же не опасно?

— Во мне достаточно места, — ответила она, расстёгивая молнию на его брюках. — Однажды во мне были одновременно трое мужчин. И ребёнок, помимо них. — Без малейших колебаний, она достала его набухший член и толкнула Винсента к кровати. Он сел, и тогда она стащила с него брюки и носки.

— Послушай, — сказал он, — может, просто отсосёшь, и хватит… Я не хочу рисковать. — Но, слыша собственный голос, он понимал, что прозвучало это неубедительно. Он безумно хотел её, хотел так сильно, что его член пульсировал в такт биению сердца. Она снова толкнула его так, что он упал прямо на раскиданные по всей кровати белые подушки, а сама опустилась на колени рядом с ним, обхватила его член губами, коснулась языком головки, стала посасывать и облизывать её, а затем провела языком вниз до самого основания.

Лёжа, он мог видеть нижнюю часть её тела, большую колышущуюся грудь, округлый живот. Он протянул руки и сжал её грудь, ощущая под ладонями упругие соски. Затем погладил её живот. Тот оказался на удивление твёрдым и тугим. Он подумал: какой-то другой мужчина трахнул её и оставил внутри комочек жизни, и вот этот комочек растёт. Отчего-то эта мысль показалась Винсенту крайне возбуждающей.

Пока она сосала, он смотрел в зеркало, которое стояло у кровати, и сквозь завесу её волос он мог видеть половые губы и влажную алую щель между ними. Подняв глаза, она увидела, куда он смотрит. Развратно улыбнувшись, она медленно провела языком по всей длине его члена.

Он, в свою очередь, приподнял её правую ногу и перекинул через себя, так что теперь она была сверху. Прямо перед ним оказалась её мягкая розовая вагина, набухшие от беременности влажные половые губы. Он прильнул к ней ртом, будто присосался к ломтику арбуза, и попытался просунуть язык как можно глубже внутрь; он пил её сок, посасывал губы, а она выпустила изо рта член, прерывисто вздохнула и сильнее прижалась к его лицу.

Он потерял счёт времени. Она кончала раз за разом, пока её живот не стал каменно-твёрдым — Винсент даже испугался, что она вот-вот родит. В то же время она дразнила его, почти доводя до оргазма и резко останавливаясь; она повторяла это снова и снова, до боли в мошонке, так, что он уже начинал злиться.

К тому времени, когда она повела его к креслу и заставила лечь на спину, в комнате уже стемнело. Она широко расставила ноги и смотрела на него сверху вниз; в полумраке он не мог разглядеть её лица за распущенными волосами. Однако он хорошо чувствовал её запах. Запах женщины, духов и ещё тот самый запах, который он уловил от мадам Ледук: запах воспоминаний.

— Думаю, тебе стоит заняться со мной любовью по-настоящему, — прошептала она. — Ты ведь этого хочешь, правда? Хочешь оказаться внутри меня, вместе с моим ребёнком?

Он привстал и сказал:

— Я не могу.

Но она снова толкнула его на спину. Ухватившись рукой за его напрягшийся член, она встала прямо над ним. Провела головкой у себя между ног, как следует смазывая его, чтобы он хорошо скользил.

— Хочешь познакомиться с моим малышом? — дразнила она его. — Ты хочешь, не ври.

Она села на него, пока он не погрузился полностью в её тёплую тугую щель. Наклонившись вперёд, она коснулась сосками его груди, поцеловала его и сладострастно застонала прямо ему в ухо. Он почувствовал, как ребёнок внутри неё бьётся и шевелится, ощущал его движения своим членом и испытал такой оргазм, что в глазах потемнело.

Когда он уходил, оставив её спать на большой кровати с балдахином, было уже почти восемь. Он оделся и тихонько вышел, в последний раз бросив на неё взгляд. Она лежала на спине, положив одну руку между ног, волосы разметались по подушке. Ему в голову пришла неутешительная мысль, что он, похоже, начинает в неё влюбляться. Он точно знал, что захочет встретиться с ней ещё раз. То, что произошло между ними, нельзя просто так забыть.

Он никогда в своей жизни не испытывал ничего подобного. То, как она посасывала его гениталии, будто фрукты. То, как она тёрла его член, пока он не кончил прямо ей на грудь — капельки спермы застыли на её сосках, будто капли молока. «Когда я рожу, я буду кормить ребёнка», — говорила она, размазывая сперму по всей груди. «А когда это будет?» — «Я посмотрела в свой гороскоп, и звезды сказали, что это произойдёт очень скоро». — «А что говорит твой гинеколог?»

Она нахмурилась, будто не понимала, о чем он говорит.

Он шёл по тёмному коридору, испытывая одновременно восторг и чувство вины. Он любил её, он хотел её, но знал, что её нужно защитить. Нужно защитить её от мадам Ледук. Но больше всего она нуждается в защите от таких мужчин, как он сам.

Он почти вышел в холл, когда вдруг заметил на стене табличку в форме щита. Он остановился, прищурился, как Лоуренс Аравийский, вглядывающийся в мираж, и прочёл: «École St Agathe, fondée 1923» [2]. Под надписью располагалась эмблема: гусь, пролетающий над кроваво-красным озером.

Он все ещё смотрел на табличку, когда услышал голос:

— Надеюсь, вы хорошо провели время, Винсент?

Обернувшись, он увидел в проходе мадам Ледук. Он не понимал, почему — может быть, из-за приглушённого света или из-за того, что он насытился в сексуальном плане, — она выглядела старше, гораздо старше, и намного менее красивой. Она, скорее, напоминала Снежную Королеву из сказки, которую мама читала ему в те времена, когда он был ещё совсем юн: холодная и суровая.

— Я очень хорошо провёл время, спасибо, — ответил он. — Ну… ладно, если начистоту — это было весьма интересно.

Она протянула руку и погладила его по щеке. В её бесцветных глазах мелькнула грусть.

— Зачем вы… — начал он, но запнулся. — Наконец, он заставил себя продолжить. — Зачем вы этим занимаетесь? Эти девочки, они же совсем юные. У них вся жизнь впереди…

— Вы меня осуждаете, — сказала она. — Как только я открыла дверь и впервые увидела вас, я поняла, что вы станете меня осуждать.

— Я не осуждаю. Скорее, я не понимаю.

Одарив его полунасмешливой грустной улыбкой, она развязала поясок своего пеньюара и завязала его заново, покрепче, на миг обнажив перед Винсентом тяжёлую белую грудь с ареолами сосков цвета лепестка увядающей розы.

— Вам и не нужно понимать, Винсент. От вас требуется лишь одно: наслаждаться. Ну и платить, само собой.

— Просто скажи, где ты их откопал? — спросил Винсент у Боубея по пути назад в Монреаль. — Отличное место, и я тебе очень благодарен, но как-то это все странно.

— Что — странно? Всё вполне естественно. В Сан-Франциско я однажды был в клубе, в котором все дрочили там, где им вздумается, а ещё там было трое парней, которые одновременно сосались с одноногой женщиной. Винсент, ты же ничего подобного в жизни не видел. Ты не знаешь и половины того, что происходит в мире. Групповухи, кожаные фетишисты, зоофилы. По сравнению со всем этим, у мадам Ледук крайне приличное заведение.

— Так где ты их нашёл?

— Мне о них рассказал какой-то парень из Ширмэн Филипс. Мадам Ледук просит своих клиентов раздавать визитки всем, кого её услуги могут заинтересовать.

— Семь молоденьких девчонок, которым едва стукнуло восемнадцать. А одна из них уже полгода как беременна.

— Только не говори, что тебе не понравилось. Ни за что не поверю, что ты не хочешь туда вернуться.

Винсент ничего не ответил, глядя на сверкающие впереди огни делового центра Монреаля. Они казались ненастоящими, будто город был нарисован на горизонте.

Разумеется, он вернулся, причём всего три дня спустя, и на этот раз один. Жара обернулась страшной грозой, и, даже несмотря на то что он припарковал арендованный автомобиль совсем рядом с домом, он успел промокнуть до нитки по пути к парадному входу. Он вытирал лицо платком, когда дверь открылась и на пороге появилась мадам Ледук. На этот раз на ней был шёлковый халатик нежного персикового цвета.

— Винсент? Не ожидала увидеть вас так скоро.

— Знаю, мне следовало позвонить, но я не знаю вашего номера.

— И вы не стали спрашивать у Франсуа, потому что не хотите, чтобы он узнал, что вы снова собираетесь сюда?

Винсент неловко пожал плечами.

— Я просто хотел увидеться с Катериной, вот и все. Хотя… с вами я тоже хотел поговорить.

— Тогда вам лучше зайти внутрь, — сказала она под очередной раскат грома, от которого крыша дома задрожала.

Винсент прошёл за ней в дом.

— Я беспокоюсь за Катерину, если хотите знать. Не могу выкинуть её из головы.

— Вы не первый.

— Я к тому, что это неправильно, когда беременная девушка занимается незащищённым сексом с незнакомыми мужчинами. Поймите, она может подцепить что угодно. Подумайте о ребёнке.

— Вы тоже занимались с ней сексом.

— Да, я не отрицаю. И из-за этого я чувствую себя ещё более виноватым.

— И что вы предлагаете?

— Я предлагаю вам сделку. Позвольте мне увезти Катерину отсюда, чтобы она могла родить в комфорте и безопасности, чтобы поблизости была хорошая клиника. Я позабочусь о том, чтобы вы не понесли убытков. Если вы посчитаете её потенциальный доход, скажем, на следующие полгода, я смогу заплатить вам авансом.

Мадам Ледук повела его за собой в гостиную. Окна были по-прежнему плотно закрыты, и он едва мог разглядеть её в темноте.

— Присядьте, — сказала она. — Хотите чаю? Или, может быть, бокал вина?

— Нет, благодарю вас. От вас мне нужно лишь одно: разрешите Катерине уехать со мной.

Мадам Ледук стояла, повернувшись лицом к камину, и Винсент мог видеть лишь неясное отражение её лица в зеркале, висевшем над ним.

— Боюсь, Винсент, что это невозможно. Ни одна из нас никогда не сможет выйти за пределы этого дома.

— Да почему, черт возьми? Что будет, когда девушки состарятся и станут хуже выглядеть? Будете держать публичный дом, полный пенсионерок — так что ли?

Мадам Ледук выдержала долгую паузу, после чего сказала:

— Если я объясню вам, почему Катерина не может поехать с вами, вы пообещаете мне, что уйдёте, никогда не вернётесь и забудете о ней и обо всем, что с ней связано?

— Как я могу давать такие обещания?

— Это все ради её же блага.

— Слушайте, я не знаю. Я подумаю, ладно? По крайней мере, я готов уйти.

— Хорошо, — сказала мадам Ледук. — Думаю, этого достаточно, — она обернулась и подошла к нему, остановившись так близко, что он мог протянуть руку и дотронуться до её лица. — Когда-то, в тысяча девятьсот двадцатых годах, здесь была школа, пансион для юных девушек.

— Я видел табличку в коридоре. Пансион Святой Агаты, верно?

— Совершенно верно. Это была довольно известная школа, дипломаты и состоятельные коммерсанты отдавали сюда дочерей на лето, чтобы те научились готовить, шить, ездить верхом и приобрели необходимые социальные навыки.

— Понимаю. Что-то вроде пансиона благородных девиц.

Мадам Ледук кивнула.

— Однажды, июльским днём тысяча девятьсот двадцать четвёртого года, несколько девушек со своей учительницей отправились на пикник на Кровавое озеро. Это озеро — очень живописное место, одна из здешних достопримечательностей. Его назвали Кровавым из-за того, что вокруг него растут клёны. Осенью листья на деревьях становятся красными и, отражаясь в озере, создают впечатление, будто озеро наполнено кровью. Говорят, это магическое, священное место, настолько пропитанное тайной силой, что даже индейцы не рискнули бы с ним связываться. Так или иначе, девушки отправились туда на пикник, и день выдался просто великолепный. Это был лучший день за всю историю мира. Озеро, деревья, голубое небо — такое голубое, будто сделано из керамики. Учительница встала, оглядела своих девочек и сказала: «Сегодня просто идеальный день. Вот бы мы вечно оставались молодыми! Вот бы этот день длился двадцать четыре года, а не двадцать четыре часа!»

Мадам Ледук стояла, глядя на Винсента, и Винсент ждал продолжения, но она молчала. Через какое-то время он спросил:

— И что было дальше? Она пожелала, чтобы день длился двадцать четыре года. И что?

— Её желание сбылось.

Последовала ещё одна долгая пауза.

— Я не понимаю… — сказал Винсент.

— Всё очень просто, — сказала мадам Ледук. — День длился двадцать четыре года. По крайней мере, для всех собравшихся там. Солнце оставалось высоко в небе, и они не замечали, как уходит время. Это было похоже на сон. Когда они, наконец, вернулись в школу, оказалось, что школа давно закрыта, а все их друзья исчезли. Был уже не тысяча девятьсот двадцать четвёртый год. Был тысяча девятьсот сорок восьмой.

Она подошла к палисандровому комоду, который стоял в другом конце комнаты, а затем вернулась, держа в руках пожелтевшую газету.

— Вот, — сказала она. — Вот что произошло.

Это был номер вестника Мон-Сен-Мишель. На первой странице крупными буквами шёл заголовок: «ПОИСКИ ПРОПАВШИХ ДЕВУШЕК ИЗ ПАНСИОНА СВЯТОЙ АГАТЫ ПРЕКРАЩЕНЫ: девять учениц и их учительница пропали бесследно».

Винсент прочёл первый абзац. «В полиции считают, что надежды найти девять девушек из пансиона Святой Агаты и их учительницу, которые три месяца назад отправились на Кровавое озеро, почти нет. Вся территория вокруг озера была тщательно обыскана, и оснований полагать, что они сбежали вместе или решили сыграть злую шутку, также нет. Инспектор королевской конной полиции Рене Трушо назвал инцидент на Кровавом озере “величайшей загадкой в истории канадской полиции”».

Мадам Ледук сказала:

— Они отправились на поиски уже на следующий день, но нас, разумеется, не нашли. Для них мы оставались во вчерашнем дне, мы всё ещё нежились на траве у озера.

— Это были вы? Вы и ваши девочки?

Мадам Ледук коротко кивнула.

— Мы пережили неповторимый день, такой, какого никогда не было и никогда больше не будет. Но вернувшись сюда, мы обнаружили, что прошла половина нашей жизни. Я до сих пор не понимаю, что с нами произошло и почему так случилось. Я не понимаю, был это дар или проклятие. Но первая часть моего желания тоже сбылась: пока мы находимся внутри этого здания, мы остаёмся такими же, какими были в тот день, много лет назад. Словно моё желание выбило нас из общего потока жизни, и я и мои семь девочек оказались вне времени; словно мы прокляты — или наоборот, имеем счастливую возможность, — оставаться здесь вечно.

— Здесь написано, что девочек было девять.

— Да… когда-то их было девять. Двое из них ушли: Сара ушла пять лет назад, и Имоджин — как раз накануне Рождества. Сара хотела потом вернуться, но она уже не выглядела молодой девушкой. Время настигло её, и она постарела за неделю на сорок лет. А Имоджин прислала мне письмо. Всего две строчки. Желаете прочесть?

Она протянула ему листок бумаги, который так часто разворачивали и снова складывали, что он истрепался на сгибах. Почерк был такой кривой и запутанный, что Винсент с трудом разобрал слова.

Дорогая мадам Ледук,

Я очень стара и вот-вот умру. Передайте остальным, что я буду ждать их на небесах.

Мадам Ледук сказала:

— Похоже, что чем больше проходит времени, тем быстрее мы стареем, если пытаемся покинуть это место. Поэтому… мы решили остаться здесь.

— Не верю, — сказал Винсент. — День не может растянуться на годы. Люди не могут вечно оставаться молодыми. Кого вы пытаетесь провести? Вы просто не хотите, чтобы я забрал у вас Катерину. Вас только одно заботит: деньги, которые она вам приносит. Беременная девочка, как же, лакомый кусочек! Боже, если бы вы действительно заботились о благополучии этих девочек, вы никогда не стали бы предлагать их тела первому попавшемуся извращенцу с тугим кошельком!

— Себя вы к этой категории людей, очевидно, не причисляете, — заметила мадам Ледук.

— Я поддался страсти, и я признаю это. Она очень красива, она соблазнила меня. Но это не значит, что теперь я должен оставить всё как есть.

— Винсент… а вам не приходило в голову, что это единственный способ для нас заработать себе на хлеб? Ни одна из нас не может покинуть эти стены, так что же ещё нам остаётся делать? Хоть мы и не стареем, но мы по-прежнему нуждаемся в еде и обязаны платить по счетам.

Винсент рассмеялся, а затем резко умолк. Посмотрев на мадам Ледук, он сказал:

— Знаете, что? Да вы и в самом деле спятили. Если верите в то, что в тысяча девятьсот двадцать четвёртом году вы пропали, а теперь не стареете… что ж, у меня нет слов. Я и понятия не имел, с кем связался.

В комнату вошла Катерина, одетая в длинную белую ночную рубашку. Она собрала волосы в пучок и от этого выглядела ещё более юной и уязвимой. С момента их встречи прошло всего три дня, но он уже успел забыть, как она очаровательна. Её взгляд из-под длинных ресниц. Пухлые губы. Грудь под свежевыглаженной хлопковой тканью.

Мадам Ледук взяла её за руку.

— Мистер Джеффрис хотел забрать тебя с собой, Катерина. Мне пришлось объяснить ему, почему это невозможно.

— И я, конечно, поверил каждому вашему слову, — съязвил Винсент. — О каком-то пикнике на Кровавом озере. Вы что, всегда с собой на пикники таскаете запас бутербродов на двадцать четыре года вперёд?

Мадам Ледук сказала:

— Катерина, почему бы тебе не поговорить с Винсентом наедине, в твоей комнате? Думаю, он и сам этого хочет.

Не сказав ни слова, Катерина взяла его за руку и повела по коридору. Она открыла дверь, и он вошёл внутрь.

— Я просто хочу поговорить, — сказал он.

— То есть, я тебя больше не привлекаю?

— Я пришёл убедить тебя покинуть это место. Я хочу, чтобы ты позаботилась о своём ребёнке.

Катерина отошла от него на пару шагов, а затем покружилась, стащила ночную рубашку через голову и осталась перед ним обнажённой.

— Ну, скажи теперь, что я больше тебе не нравлюсь.

— Катерина, я так больше не могу. Я нашёл тебе квартиру. Она небольшая, но хозяйка о тебе позаботится, а в двух кварталах есть хорошая клиника.

Катерина подошла к нему, на её лице появилась её обычная мечтательная улыбка. Соски были твёрдыми и выпуклыми; она прижалась тугим округлым животом к его стремительно набухающему члену.

— Ну вот, — сказала она. — Все-таки я тебе ещё нравлюсь.

— Ты мне не просто нравишься, Катерина.

— Так докажи, — поддразнивала она. Она расстегнула молнию на его брюках и вытащила наружу член.

— Не надо, — он пытался сопротивляться, но она так умело сжала его несколько раз, что он не мог сдерживаться.

Он наблюдал за тем, как она опустилась перед ним на колени, закрыла глаза и обхватила его член пухлыми губами. Она взяла его глубже, и на щёках у неё появились ямочки; она ласкала его тёплым мягким языком. Он запускал пальцы ей в волосы, касался её ушей и чувствовал такую слабость и в то же время такое блаженство, что решил: она должна принадлежать только ему. Он воспитает и её саму, и её ребёнка. Он будет заботиться о ней, защищать её, и ночи напролёт будет любить её.

Его сперма жемчужинами поблёскивала на её волосах. Катерина подняла на него взгляд и улыбнулась. На улице гремела гроза, ветер бил в стекла.

— Ты хочешь жить со мной? — спросил он.

Она играла рукой с его обмякшим членом.

— Конечно… если бы у меня была такая возможность.

— Тогда позволь мне забрать тебя отсюда. Завтра вечером я приеду за тобой, хорошо?

Она протянула ему руку, и он помог ей встать на ноги.

— Если бы только это было возможно, — повторила она и просто поцеловала его в губы.

— Ты свихнулся, — сказал Боубей. — Ты вообще представляешь, чем грозит похищение человека?

— Она сама этого хочет, — возразил Винсент. — Она сказала, что хотела бы жить со мной, если бы я забрал её оттуда.

— Эти девицы скажут тебе что угодно, если видят, что ты хочешь это услышать. Они за это получают деньги.

— Катерина не такая.

— Знаешь, в чем её единственное отличие? У неё пирожок в духовке.

— Франсуа, если ты не хочешь мне помочь, то я сделаю всё сам.

— Ты все-таки свихнулся.

Они подъехали к дому. Винсент сказал Боубею, что хочет провести ещё один вечер с мадам Ледук и её девочками и даже готов заплатить за них обоих, и только подъезжая к борделю, раскрыл ему свой истинный план и признался, что хочет забрать Катерину.

— А что, если Виолетта сказала тебе правду насчёт того озера?

— Ох, Франсуа, прекрати. Вернись в реальность. Бордель с бессмертными школьницами?

— Ну… когда ты так говоришь, звучит не очень правдоподобно.

Они постучали в дверь, и им открыла мадам Ледук, одетая в алый шёлковый халат.

— Так-так-так, — сказала она, впуская их внутрь. — Как пчелы на мед, да, Винсент? Не можете устоять?

Винсент виновато пожал плечами.

Все девочки были в гостиной, Минетта играла Брамса на фортепиано. Когда вошли Винсент и Боубей, они встали и подбежали к ним, целуя их в знак приветствия и поглаживая по волосам. Одна лишь Катерина не сдвинулась с места, и Винсент намеренно не смотрел в её сторону.

— Кого ты выберешь сегодня, Франсуа? — спросила мадам Ледук.

Боубей оглядел комнату. Наткнувшись взглядом на Винсента, он сказал:

— Тебя, Виолетта. Сегодня я хочу тебя.

Чуть позже, после шампанского, Боубей с Виолеттой поднялись наверх под хихиканье, хлопки и одобряющий свист девушек. Как только они ушли, Винсент подошёл к Катерине и взял её за руку.

— Теперь наша очередь, — сказал он.

Они вышли из гостиной и пошли по коридору, и все это время он крепко держал её за руку. Вдруг, проходя мимо парадного входа, он одёрнул её и сказал:

— Пора! Ну же, Катерина, это наш шанс!

Катерина попыталась вывернуться:

— Нет! — вскрикнула она. — Что ты делаешь! — но Винсент повернул дверную ручку, широко распахнул дверь и вытащил Катерину на крыльцо.

— Нет! — кричала она. — Нет, Винсент, я не могу!

Она подогнула колени и опустилась на пол, но Винсент наклонился и поднял её.

— Нет! — визжала она. — Мне нельзя! Нельзя! Винсент, ты меня убьёшь!

Она хватала его за волосы, пыталась расцарапать ему лицо, но боль только сильнее раззадоривала его. Он вытащил её на улицу и поволок к припаркованной машине. Открыв дверь со стороны водителя, затолкал её в салон и посадил на пассажирское место. Затем сел в машину сам, завёл двигатель и под свист шин помчался прочь от дома.

— Вернись назад! — кричала она, хватаясь за руль. — Нам надо вернуться!

— Послушай! — прикрикнул он на неё. — Что бы там ни наплела тебе Виолетта, знай: это полная чушь! Она придумала все это, чтобы напугать тебя, чтобы ты не могла уйти! Так что прекрати думать о ней, подумай лучше о себе и своём малыше.

— Назад! — стонала Катерина. — Боже мой, за что мне это? Боже, прошу тебя, не надо! Боже, Винсент, верни меня назад!

— Да замолчи же ты, наконец! Замолчи и пристегни ремень. Если ты не думаешь о безопасности ребёнка, я буду думать об этом за тебя.

— Отвези меня обратно! Обратно! Я не могу поехать с тобой, Винсент! Не могу!

Она снова толкнула его, попыталась дёрнуть за ухо, и машину едва не занесло. Но в итоге он сумел обездвижить её, схватив правой рукой оба её запястья. Она прекратила попытки ударить его, повернулась на сидении и тихонько заплакала.

К тому времени, как они въехали в Монреаль, она уже спала. Он припарковал автомобиль перед жилым домом и заглушил двигатель. Посмотрел на неё и откинул ей волосы со лба. Она была так прекрасна, что ему с трудом верилось, что она настоящая. Он взял её на руки и занёс в подъезд. В этот поздний час ярко освещённый холл был безлюден. Он зашёл в лифт и к тому моменту, как они поднялись на шестой этаж, уже чувствовал усталость.

Он открыл дверь и занёс её в квартиру. Квартира была самая обыкновенная: обставленная мебелью, с двумя спальнями, ванной и маленькой кухней. Днём из окна открывался прекрасный вид на Ривьер-де-Прери, частично скрытый другими жилыми домами. Он отнёс её в спальню и уложил в кровать. На белом изголовье висела до смешного нелепая картина, изображающая осенний лес.

Он сел рядом и взял её за руку.

— Катерина, — сказал он. — Катерина, проснись. Вот мы и приехали, милая. Мы сбежали.

Она моргнула и открыла глаза. В её взгляде читалось непонимание, постепенно перерастающее в неподдельный ужас. Она села и огляделась.

— Боже мой, — сказала она. — Боже мой, нет, этого не может быть.

— Успокойся, всё не так уж плохо. Поставим здесь пару комнатных растений, поменяем обивку на мебели.

Но Катерина не обращала на его слова ни малейшего внимания. Она встала с постели и подошла к туалетному столику с зеркалом.

— Боже мой, — повторяла она.

Винсент встал за её спиной, наблюдая за тем, как она разглядывает своё лицо.

— Катерина, с тобой ничего не случится. Все, что тебе говорила Виолетта… это лишь для того, чтобы запугать тебя.

— Но я там была. Я была на Кровавом озере в тысяча девятьсот двадцать четвёртом году.

— Это невозможно. Этого просто не могло быть. Не знаю, как Виолетте это удалось, наверно, она промыла вам мозги. Но день не может тянуться двадцать четыре года, и никто не может оставаться вечно молодым.

— Ты должен отвезти меня назад. Я умоляю тебя, Винсент. Ради моего ребёнка!

— Хочешь вернуться? Куда, в бордель? Хочешь снова стать шлюхой? Отсасывать у мужиков, раздвигать ноги перед каждым, кто готов за это заплатить?

— Какое тебе дело? Ты поэтому меня увёз? Хочешь, чтобы я раздвигала ноги перед тобой бесплатно?

— Ради всего святого, Катерина, я увёз тебя, потому что я люблю тебя.

Только после этих слов она отвела взгляд от отражения в зеркале. На её лице застыло такое выражение, какого он прежде не видел ни у одной девушки. Она словно воткнула в него огромный нож, который пронзил его насквозь.

Время было к полуночи. Он спросил, не голодна ли она, но она отказалась и от еды, и от питья. Он включил телевизор в гостиной, но не нашёл ничего интересного: только лакросс и старый фильм с Эрролом Флинном. Катерина осталась в спальне, сидела и молча смотрела на стену. Наконец, он подошёл к ней и сел рядом.

— Послушай, — сказал он. — Возможно, я совершил ошибку.

Она посмотрела на него, вид у неё был очень бледный и усталый.

— Если хочешь, я отвезу тебя назад. Я просто думал, что делаю доброе дело, вот и все. Давай ляжем спать, а рано утром я отвезу тебя.

Она ничего не ответила, только закрыла глаза.

— Прости, — сказал он. — Прости за то, что полюбил тебя. Прости, что во мне остались человеческие чувства. Что я должен был делать?

До полуночи он смотрел телевизор, а затем разделся и лёг в постель рядом с ней. Она тихо посапывала в подушку. Он протянул руку и дотронулся до её плеча, положил ладонь ей на грудь. Затем провёл рукой по круглому животу. Он чувствовал, как там шевелится ребёнок, будто кто-то замешивает тесто.

До 3:40 он ворочался в постели. Иногда он засыпал, и тогда ему снилось, будто в других комнатах кто-то разговаривает и смеётся. Он проснулся с сильной эрекцией и снова потянулся к Катерине. Она по-прежнему спокойно посапывала. Он погладил её грудь сквозь ткань ночной рубашки, а затем раздвинул ей ноги и лёг сверху. Наверно, трахать спящую было неправильно, но он не мог устоять. Было темно, и она была совсем сухая, но он смочил пальцы слюной и смазал кончик члена, а затем резко вошёл в неё и начал ритмично двигаться, погружаясь так глубоко, как только было возможно.

Она проснулась. Он почувствовал это. Но он вот-вот готов был кончить и не мог остановиться, поэтому продолжал трахать её, все жёстче и грубее. Он слышал, как тяжело она дышит, и думал: отлично, ей тоже нравится. Он сказал:

— Да, детка, ты великолепна. Ну же, сладкая, ты просто прелесть.

И тут она закричала. Это был пронзительный, булькающий крик, она забрызгала ему слюной все лицо. Испугавшись, он сел, чувствуя, как по спине пробежали мурашки, она закричала снова. Он нащупал выключатель настольной лампы, но, включая, уронил лампу на пол, и открывшееся зрелище, освещённое под таким углом, казалось ещё более ужасающим.

Перед ним, раскинув ноги, лежала ссохшаяся старуха. На её голове клочьями торчали редкие седые волосы. Глаза впали глубоко в глазницы, иссушенные губы были туго натянуты на беззубые дёсны. Единственное, что выдавало в ней Катерину, — это её огромный круглый живот.

— Господи, прошептал Винсент. — Господи, пусть это окажется страшным сном.

Старуха снова закричала, но из её груди вырвался лишь хрип. Она подняла костлявую руку и слабо уцепилась за плечо Винсента, но тот оттолкнул её. Она умирала прямо на его глазах. Под кожей на её лице всё явственней проступал череп, грудь сморщивалась. Кожа на ключицах разорвалась, обнажив кости, подбородок упал на грудь.

— Катерина! — Винсента трясло. — Катерина!

Он приподнял её голову, но та оторвалась и покатилась на подушку. Катерина была мертва. Винсент соскочил с кровати, вытирая руки о простыни. Он так дрожал, что ему пришлось опереться на стену, чтобы не упасть.

И вдруг он подумал: «А ребёнок? А как же ребёнок? Катерина мертва, но вдруг удастся спасти ребёнка!»

На секунду он задумался о том, чтобы вызвать скорую — но как, черт возьми, объяснить врачам, что в его постели делает мёртвая старуха — мёртвая беременная старуха? Он осторожно подошёл к ней и убедился, что ребёнок все ещё шевелится внутри. Но как долго он сможет так жить?

Винсент направился на кухню, открыл ящик и достал большой разделочный нож. Вернувшись в спальню, подошёл к Катерине, лицо которой стало совсем серым. Он уже почти готов был бросить всё как есть, но снова заметил движение внутри живота и понял, что обязан дать ребёнку шанс.

Он приставил остриё ножа к её сморщенной коже прямо над лобковой костью, а затем осторожно надавил, разрезая мышцы, пока не почувствовал что-то мягкое. Он опасался, что случайно заденет ребёнка, но продолжал разрезать живот. Её плоть была такой старой, сухой и увядшей, что больше напоминала гнилую мешковину. Наконец, он разрезал живот и потянул два куска плоти в стороны, обнажив матку.

Дрожа и обливаясь потом, он вырезал из её утробы младенца. Сначала появилась ножка, затем ручка. Каким-то чудом ребёнок оказался жив. Он был скользкий, фиолетовый, и от него исходил сильный запах околоплодной жидкости. Винсент перевернул ребёнка так, чтобы можно было перерезать пуповину, а затем поднял его обеими руками. Младенец был такой крошечный, такой хрупкий. Девочка. Зажмурившись, она сжимала и разжимала кулачки. Она засопела, а затем пару раз едва слышно вскрикнула.

Винсент был очарован. Он разрыдался. Слезы бежали по его щекам, стекали с подбородка. Он не мог понять, что произошло с Катериной, но понимал, что только что спас жизнь ребёнку. Он прошёл через всю комнату, положил её на диван, а сам ушёл в ванную за полотенцами.

На рассвете под проливным дождём он уже на всей скорости нёсся к Мон-Сен-Мишель. Время от времени стрелка спидометра переходила за отметку сто десять километров в час. Он добрался до места к одиннадцати часам дня. Подбежал к крыльцу, перепрыгнул через ступеньки и принялся бешено колотить в дверь.

Вышла мадам Ледук, а за её спиной показался Боубей.

— Вы вернулись, — сказала она. — Я поражена, что вам хватило на это смелости.

— Что ж… Думаю, у меня не оставалось другого выбора.

— Что с Катериной?

Он опустил голову.

— Вы не солгали мне. Катерины больше нет. Но мне удалось спасти её дочь. Я хотел привезти её сюда, пока не стало слишком поздно.

Он подошёл к машине и открыл дверь. С нерешительным видом, будто бы никогда прежде она не стояла под дождём, будто никогда раньше лучи солнца не слепили ей глаза, из машины вышла молодая девушка — босая, завёрнутая лишь в зелёное полотенце. Винсент взял её за руку и повёл к дому. Виолетта и Боубей молча наблюдали за тем, как они поднимаются по ступенькам. Девушке на вид было семнадцать или восемнадцать лет, у неё были длинные тёмные волосы, как у Катерины, и она была почти так же красива, только черты лица были чуть более резкими.

— Вот, — сказал Винсент, подводя её к двери. — Здесь ты будешь в безопасности.

На глазах мадам Ледук блеснули слезы.

— Я так раскаиваюсь в своём желании, — сказала она Винсенту.

— Что ж, — ответил он. — Всё мы иногда в чем-то раскаиваемся.

Они поехали прочь от дома. Небо начинало проясняться. Боубей сказал:

— Куда мы? Монреаль в другой стороне.

Винсент протянул ему сложенную карту.

— Кровавое озеро, — сказал он. — Мне нужно сделать ещё кое-то.

В лесу он выкопал неглубокую могилу и положил в неё истлевшее тело Катерины. Он засыпал её лицо землёй и листьями.

— Прости меня, — все, что он смог сказать. После этого он подошёл к озеру, в зеркальной поверхности которого отражалось чистое голубое небо.

— Они пришли сюда и загадали желание, — сказал он Боубею. — Господи, они и подумать не могли, что все так обернётся.

— Я вот хочу новый «Мерседес», — сказал Боубей.

— А я просто хочу просыпаться каждую ночь, и видеть, что Катерина лежит рядом со мной.

— Можешь вернуться к Виолетте и попробовать закрутить с её дочкой.

— Забудь. Она мне как дочь. Она родилась на моих глазах. И выросла на моих глазах.

— За три часа? Это ещё не значит быть отцом.

— Все равно, это было что-то невероятное. Она становилась все старше и старше, будто в ускоренной съёмке.

— Да, конечно.

— Так и было, клянусь.

— Конечно.

Они сели в автомобиль и уехали, а Кровавое озеро осталось таким же спокойным, каким было всегда.

Шесть недель спустя, Боубей позвонил Винсенту и сказал, что ему дали повышение и компания предоставила ему служебный автомобиль: новенький 5OOSL цвета «металлик». После этого Винсент просыпался по два-три раза каждую ночь и ощупывал вторую половину кровати, чтобы убедиться, что она по-прежнему пуста.

Перевод: Анна Домнина

Без дна

Этот майский полдень казался необычным. Небо по-грозовому чернело, но липы ещё купались в солнечном сиянии. Анн-Жоэль шла через сад Тюильри, шла торопливо, опасаясь, что скоро опять начнётся дождь, а она не прихватила с собой ни куртки, ни зонтика. Это был один из тех дней, когда всё идёт наперекосяк.

Анн-Жоэль отправилась на рю де Блан Манто, откликнувшись на объявление в «Фигаро» о работе переводчиком с английского. Объявление сулило: «Сегодня Вас Ждёт Целый Новый Мир!» Однако, добравшись туда, Анн-Жоэль обнаружила, что указанного в газете адреса не существует: здание снесли, и остались лишь сорняки и щебень. На обратном пути она сломала каблук туфли о вывороченную брусчатку. Теперь Анн-Жоэль торопливо шагала по Тюильри босиком, и её ноги по щиколотки забрызгала песочно-жёлтая грязь. Стих ветер, и сад заполнился наводящей ужас тишиной. Даже шум машин с набережной Тюильри слышался необычно глухо.

Внезапно Анн-Жоэль поняла, что оказалась в одиночестве. Кроме неё в саду никого не было. Она сбавила шаг, ощущая под ступнями мокрый песок. Перед ней раскинулась широкая лужа, где отражалось небо, чёрное и лоснящееся, как мраморное надгробие. Чтобы ополоснуть ноги, Анн-Жоэль зашла прямо в лужу. Сначала глубина была лишь по щиколотку, но, зайдя дальше, она обнаружила, что вода доходит почти до колен. Она развернулась и попыталась вернуться обратно, но лужа становилась всё глубже и глубже, пока Анн-Жоэль не погрузилась по пояс, а её серое шерстяное платье вымокло и потемнело.

Анн-Жоэль позвала на помощь, но тут никого не было: лишь по рю де Риволи брели далёкие фигуры. Она сделала ещё три шага вперёд и внезапно провалилась по шею, а потом опора под ногами пропала и лужа оказалась без дна. Вода была леденяще холодной, и поплыть не удалось. Даже окажись кто-нибудь в саду, он увидал бы лишь женскую голову посреди лужи и быстрый взмах руки.

Задыхаясь, молотя руками и ногами, Анн-Жоэль ушла под воду, и там оказалось темнее и холоднее, чем она всегда представляла. Она погружалась ниже и ниже, с широко раскрытыми глазами, за спиной колыхались волосы, лёгкие ещё удерживали последний глоток воздуха, что вдохнула перед тем, как сгинуть под водной гладью. На поверхность лужи в саду Тюильри вырвалось шесть-семь пузырьков, а потом вода вновь успокоилась.

Перевод: BertranD

Бургеры Кале

Я никогда не любил северные районы, да и восточные тоже. Ненавижу холод! И у меня нет времени на этих деревенщин, что там обитают, которые носят грубые клетчатые пальто и свои говнодавы от "Тимберленд".

А как они здороваются! Они просто подходят к вам сзади, и когда вы меньше всего этого ожидаете, ударяют вас по спине.

Мне они не нравятся. Все ведут себя так весело и простодушно, но поверьте мне, что простота скрывает настоящие ужасные секреты, от которых ваша кровь превратится в ледяной гаспачо.

Таким образом, вы можете догадаться, что мне было явно не до смеха, когда я возвращался домой в начале октября прошлого года из Преск-Айл, штат Мэн, и моя любимая "Меркьюри Маркиз" 71-го года выпуска встала как корова посреди шоссе.

Единственная причина, по которой я проделал весь этот путь до Преск-Айла, штат Мэн, заключалась в том, чтобы навестить могилу моего старого армейского приятеля Дина Брансуика III (да простит его Бог за то, что он сделал в коробке из-под сигар полковника Райтмана). Мне не терпелось вернуться на юг, но теперь я застрял в полумиле от Кале, штат Мэн, с населением 4 003 человека и одним из самых северных, самых восточных и самых унылых городов, которые вы могли только представить.

Кале произносится на местном языке как "Калас"[11], и, поверьте мне, именно это они из себя представляют! Чёрствое, жёсткое, банальное маленькое пятнышко на правом локте Америки. Особенно, когда у вас незастрахованный автомобиль без двигателя, карта "Виза" с максимальным расходом всего $226, и никаких друзей или родственников дома, которые могли бы позволить себе послать вам больше, чем радостный привет.

Я оставил свой любимый "Меркьюри" на зелёной набережной у первого шоссе и пошёл пешком в город. Мне никогда особо не нравились прогулки, в основном поэтому мой вес немного увеличился с тех пор, как я ушёл из армии в 1986 году, из-за патологического отсутствия сдержанности, когда дело доходит до филе гамбо, курицы со специями по-каджунски, рёбрышек с горчицей и пирогов с лаймом. Моя арендодательница Рита Персонейдж говорит, что, когда она впервые увидела меня, подумала, что Орсон Уэллс восстал из мёртвых! Я должен сказать, что у меня и правда есть целая куча белых двубортных спортивных пиджаков, не говоря уже белых куртках и шляпах, хотя и не в отличном состоянии. Конечно, не в отличном состоянии, так как я потерял работу в Ассоциации ресторанов Луизианы, что было гнусным политическим решением, связанным с насквозь прогнившей системой общественного питания Восточного Батон-Руж, а также, возможно, тем фактом, что я был далёк от формы танцора аж на 289 фунта[12].

Это был пронзительно яркий день. Небо было голубым, как чернила, а деревья покрылись золотыми, красными и хрустящими коричневыми листьями. Кале — один из тех аккуратных городков Новой Англии с белыми дощатыми домами и церквями со шпилями и весёлыми людьми, которые машут друг другу, когда едут со скоростью 2 1/2 мили в час[13].

К тому времени, как я добрался до Норт-энд-Мэйн, я вспотел, как свинья, и остро нуждался в пиве. За моей спиной раздалась сигналка, и это была полицейская патрульная машина. Я остановился, и офицер опустил окно. У него были зеркальные солнцезащитные очки и песочные усы, которые выглядели так, будто он держал щёточку для ногтей над верхней губой. И веснушки. Вы знаете этот типаж.

— Разве я превысил скорость, офицер?

Он снял солнцезащитные очки. Не улыбнулся. Он даже не моргнул.

— Кажется, у Вас проблема, сэр.

— Я знаю. Я принимаю эти таблетки для похудания уже более шести месяцев и не потерял ни фунта!

Моя шутка его не рассмешила.

— Вам нужна помощь? — спросил он.

— Ну, у моей машины поломка, и я иду в город, чтобы посмотреть, смогу ли я найти кого-нибудь, чтобы починить её.

— Это Ваш старый бронзовый "Mаркиз" на первом шоссе?

— Ага. Тот самый. Ничего серьёзного.

— Можете показать Ваше удостоверение личности?

— Конечно.

Я передал ему свои водительские права и удостоверение личности ресторанной ассоциации. Он посмотрел и почему-то даже понюхал их.

— Джон Генри Дофин, Чокто-Драйв, Восточный Батон-Руж. Вы далеко от дома, мистер Дофин.

— Я только что похоронил одного из своих старых армейских приятелей в Преск-Айле.

— И Вы проделали весь этот путь сюда?

— Конечно, всего две тысячи триста семь миль. Это довольно увлекательная поездка, если у вас нет сохнущей краски, за которой нужно следить.

— Ассоциация ресторанов Луизианы… вот где Вы работаете?

— Верно. Консультант по гигиене ресторана. Эй, держу пари, Вы бы никогда не догадались, что я работаю в сфере общепита, — сказал я.

Ну, ему не обязательно было знать, что я теперь безработный.

— Ладно… можете позвонить в автосалон "Лайл" на другом конце Мейн-стрит и как можно скорее отбуксировать машину с шоссе. Если нужно место для проживания, я могу порекомендовать отель "Кале Мотор Инн".

— Спасибо. Останусь ненадолго. Вроде хороший город. Очень… хорошо подметено.

— Так и есть, — сказал он, как будто предупреждая меня.

Офицер вернул моё удостоверение и уехал с обязательной черепашьей скоростью.

На самом деле "Лайл" управлялся коренастым человеком по имени Нильс Гуттормсен. У него была седая стрижка под ёжик и вечно удивлённое лицо, как у бурундука, преодолевающего звуковой барьер задом наперёд. Он взял с меня всего $65 за то, что отбуксировал машину в свою мастерскую, что составляло немногим больше четверти всего, что у меня было, и, по его подсчётам, он мог бы починить её менее чем за $785, что составляло где-то на $784 больше, чем это стоило на самом деле.

— Сколько времени это займёт, Нильс?

— Тебе нужно срочно?

— Нильс… Я подумал, что могу ненадолго задержаться в городе. Так что, знаешь, почему бы тебе тут не повеселиться с моим "Mаркизом"?

— Хорошо, Джон. Мне нужно получить детали из Бангора. Я мог бы закончить с ней, скажем, во вторник?

— Отлично, Нильс. Не торопись. Сделай это во вторник после следующего вторника. Или даже во вторник после этого.

— Тебе понадобится машина, пока я работаю над твоей, Джон.

— Правда? Нет, не думаю. Мне бы не помешало немного потренироваться, поверь мне…

— Как хочешь. Но у меня есть пара отличных "Тойот" напрокат, если передумаешь. Они кажутся маленькими, но в них много места. Достаточно вместительные, чтобы даже диван поместился.

— Спасибо за комплимент, Нильс.

Я дотащил свой старый потрёпанный чемодан до гостиницы "Кале Мотор Инн", перекладывая его из одной руки в другую, через каждые несколько ярдов по всей Мейн-стрит. К счастью, на стойке регистрации моя карта было принята без намёка на истерический смех. "Кале Мотор Инн" был простым, удобным мотелем, с клетчатыми коврами и сверкающим баром со звенящей музыкой, где я отдал должное трём бутылкам охлаждённого пива "Молсонс", тройному бутерброду с ветчиной и швейцарским сыром на ржаном хлебе с салатом, жареному картофелю и двум порциям мороженого с печеньем, чтобы поддержать силы.

Официантка была миловидной курносой женщиной с остриженными светлыми волосами и чем-то похожей на шведку.

— Достаточно? — спросила она меня.

— Мороженое с печеньем или Кале в целом?

— Меня зовут Вельма, — сказала она, улыбнувшись.

— Джон, — ответил я и вскочил со своего кожаного сиденья, чтобы пожать ей руку.

— Просто проездом, Джон?

— Не знаю, Вельма… Я думал ненадолго задержаться. Где кто-то, вроде меня, мог бы найти себе работу? И даже не зарекайся про цирк!

— Этим ты занимаешься?

— Что ты имеешь в виду?

— Смеёшься над собой, прежде чем кто-то сделает это за тебя?

— Конечно, нет. Разве ты не знала, что по федеральному закону все толстяки должны быть смешными? Нет, на самом деле, я реалист. Я знаю, каковы мои отношения с едой, и я научился с этим жить.

— Ты симпатичный, Джон, ты в курсе?

— Тебе меня не одурачить, Вельма! Все толстые люди выглядят одинаково. Если бы толстые люди могли бегать быстрее, они все были бы грабителями банков, потому что никто не может их отличить друг от друга.

— Ну, Джон, если тебе нужна работа, ты можешь поискать объявления в местной газете "Водоворот Кводди".

— Чего?

— Залив здесь называется Пассамакводди, а за Истпортом у нас есть Водоворот Олд Соу, самый большой водоворот в Западном полушарии.

— Спасибо за предупреждение.

— Тебе надо туда поехать… рыбацкие причалы, маяки, озёра. Несколько хороших ресторанов.

— Моя машина сейчас в ремонте, Вельма. Хорошо, что ничего серьёзного.

— Можешь взять мою, Джон. Это всего лишь "Фольксваген", но я на нем почти не езжу.

Я посмотрел на неё и прищурился от удивления. В Батон-Руж люди, конечно, вежливы и не лишены южного обаяния, но я не могу себе представить, чтобы кто-нибудь из них предлагал совершенно незнакомому человеку воспользоваться своей машиной, особенно совершенно незнакомому человеку, который мог просто сломать подвеску, посидев на водительском сиденье.

— Это очень любезно с твоей стороны, Вельма.

Я купил местную газетёнку. Если бы вы отправились в больницу для шунтирования сердца, они могли бы дать вам эту газету вместо общего наркоза. В графе "Требуется помощь" кто-то рекламировал себя как "талантливого" мастера по ремонту сетчатых дверей, кому-то ещё был нужен опытный механик по воздуходувке, а кто-то ещё — человека, который бы выгуливал их канарского дога два раза в неделю. Так как я случайно узнал, что канарский дог два фута роста и весит почти столько же, сколько и я, и что двое из них, как известно, разорвали в кровавые клочья невинную женщину в Сан-Франциско, я всё-таки решил не подавать заявку на эту должность…

В конце концов, я пошёл в службу занятости штата Мэн на Бич-стрит. Лысый парень в зелёном кардигане, ручной вязки, на молнии сидел за столом с фотографиями его зубастой жены (предположительно виновной в зелёном кардигане, ручной вязки, на молнии), в то время, как мне приходилось держать руку на уровне глаз все время, чтобы солнце не светило мне в глаза.

— Итак… на чем Вы специализируетесь, мистер Дофин?

— О, пожалуйста, зовите меня Джон. Я ресторанный гигиенист. У меня есть квалификация "Служба продовольственной безопасности и инспекции" Университета Батон-Руж и девятилетний опыт работы в Ассоциации ресторанов Луизианы.

— Что привело Вас в Кале, штат Мэн, Джон?

— Я просто почувствовал, что пришло время для радикальной смены своего местоположения, — я покосился на табличку с именем на его столе, — Мартин.

— Боюсь, у меня нет ничего, что соответствовало бы Вашей квалификации, Джон. Но у меня есть одна или две вакансии в общепитах.

— Какие именно?

— "Виттлз" нуждается в уборщике… Oтличный ресторан, "Виттлз". Oдна из лучших закусочных в городе. Он находится в гостинице "Кале Мотор Инн".

— Ах.

Как гость в отеле "Кале Мотор Инн"", я не мог представить, что я обедаю там, а потом убираю за собой и иду мыть посуду.

— Тогда у Тони есть вакансия повара.

— Тони?

— "Вкуснейшие бургеры у Тони" на Норт-стрит.

— Понятно. Сколько они платят?

— Они платят больше, чем в "Бургер Кинге" или "Макдональдсе". У них есть торговые точки по всему штату Мэн и Нью-Брансуик, но это скорее семейный бизнес. Скорее качественный ресторан, если вы понимаете, о чем я. Я всегда вожу туда свою семью.

— И это всё?

— У меня есть много вакансий для рыбаков и тому подобное… у вас есть опыт работы с дрифтерными сетями?

— Дрифтерные сети? Вы смеётесь? Я провёл все своё детство в поисках сардин у берегов Гренландии.

— Почему бы Вам не заехать к Тони, Джон? Посмотрите, нравится ли Вам. Я позвоню мистеру Ле Ренжу и скажу, что Вы уже едете.

— Спасибо, Мартин.

Закусочная "Вкуснейшие бургеры у Тони" находилась в одном квартале от "Бургер Kинга" и в двух кварталах от "Макдональдса", на прямой, усаженной деревьями улице, где полноприводные автомобили проезжали мимо со скоростью 2,5 мили в час, и все махали друг другу рукой и хлопали друг друга по спине всякий раз, когда кто-нибудь мог подойти достаточно близко.

Тем не менее, это место было весьма симпатичным ресторанчиком с кирпичным фасадом и медными каретными фонарями с мерцающими огнями.

На доске с гордостью было написано, что это "дом здоровой, сытной еды, с любовью приготовленной на наших собственных кухнях людьми, которым не все равно". Внутри он был украшен панелями из тёмного дерева, столами с зелёными клетчатыми скатертями и гравюрами в позолоченных рамках с изображением белохвостого оленя, чёрного медведя и лося. Закусочная была переполнена весёлыми семьями, и атмосфера там была достаточно приличной. Современно, но по-домашнему, без того ощущения стерильности, которое бывает в "Макдональдсе".

В задней части ресторана находился медный бар с открытым грилем, где прыщавый молодой парень в зелёном фартуке и высоком зелёном поварском колпаке жарил гамбургеры и стейки.

Рыжеволосая девушка в короткой зелёной плиссированной юбке подошла ко мне и одарила меня 500-ваттной улыбкой с брекетами на зубах.

— Вы предпочитаете кабинку или столик, сэр?

— На самом деле — ни то, ни другое. У меня назначена встреча с мистером Ле Ренжем.

— Он прямо позади Вас… почему бы Вам не пойти со мной? Как Вас зовут?

— Джон.

Мистер Ле Ренж сидел в кроваво-красном кожаном кресле, а рядом с ним стояла репродукция антикварного стола, на котором стоял факс, серебряные каретные часы и стакан сельтерской воды. Это был костлявый мужчина лет 45-ти или около того, с выкрашенными в чёрный цвет волосами до воротника, которые он расчёсывал почти гениально, чтобы скрыть мертвенно-белый череп. Нос у него был острый и многогранный, а глаза блестели под разросшимися бровями, как мясные мухи. Он был одет в очень белую рубашку с открытым воротом, длинным воротником в стиле 70-х годов и сшитый на заказ чёрный костюм-тройку. У меня было ощущение, что он думал, что похож на Аль Пачино сильнее, чем это было на самом деле.

На обшитой панелями стене за его спиной висело множество сертификатов от региональной торговой палаты Кале, путеводителя по ресторанам штата Мэн и даже один от "Рыцарей канадской высокой кухни".

— Входите, Джон, — сказал мистер Ле Ренж с явным франко-канадским акцентом, — садитесь, пожалуйста… на кушетку, может быть? Этот стул немного…

— Немного что?

— Я думал только о Вашем комфорте, Джон. Видите ли, моя политика всегда заключается в том, чтобы люди, которые работают на меня, чувствовали себя комфортно. У меня нет стола, никогда не было. Письменный стол — это символ того, что я важнее вас. Я не важнее. Все, кто здесь работают, одинаково важны и равноценны.

— Вы читали "Библию Макдональдса". Всегда заставляйте своих сотрудников чувствовать, что их ценят. Тогда вам не придётся платить им так много.

Я мог сказать, что мистер Ле Ренж не совсем понял, нравится ли ему это замечание по тому, как он дёргал головой, словно Дейта в "Звёздном пути". Но я также мог сказать, что он был из тех парней, которые беспокоились о том, чтобы никто не ушёл, не поняв в полной мере, каким замечательным человеком он был.

Он отхлебнул сельтерской воды и посмотрел на меня поверх края стакана.

— Почему Вы решили, что созрели, чтобы искать работу поваром по приготовлению бургеров?

— Созрел? Я определённо перезрел. Но я так долго работал в высших эшелонах ресторанного бизнеса, что подумал, что пришло время вернуться к основам. Испачкать руки, так сказать.

— В нашем заведении, Джон, гигиена на высшем уровне.

— Конечно. Это была просто метафора. Гигиена питания, это моя специальность. Я знаю все, что нужно знать о правильном времени приготовления и разморозке, а также о том, что нельзя ковырять в носу, пока готовишь салат "Цезарь".

— Какой у тебя опыт, Джон?

— Я был поваром в армии. Трёхкратный обладатель приза "Форт Полк" за кулинарное мастерство. Благодаря этому я поднаторел в экономии. Я могу растянуть полтора фунта говяжьего фарша между двумя взводами пехоты и тяжёлой бронетехникой.

— Ты забавный парень, Джон, — сказал мистер Ле Ренж без малейшего намёка на то, что его это забавляет.

— Я толстый, Тони, поэтому и забавный.

— Я не хочу, чтобы ты смешил меня, Джон. Я хочу, чтобы ты приготовил гамбургеры. И для тебя я — мистер Ле Ренж.

Он провёл меня на кухню, облицованную темно-коричневой керамикой, со столешницами из нержавеющей стали. Двое неуклюжих маленьких парнишек использовали микроволновые печи, чтобы разморозить замороженные котлеты для гамбургеров, замороженный бекон, курицу и картофель фри.

— Это Чип, а это Дензил.

— Как у вас дела?

Чип и Дензил оцепенело уставились на меня и пробормотали:

— Хорошо, наверное.

— А это Летиция.

Нахмуренная темноволосая девушка старательно нарезала салат "Айсберг", словно это было так же сложно, как плести кружево.

— Летиция — одна из наших особых членов команды, — сказал мистер Ле Ренж, положив одну из своих волосатых лап тарантула ей на плечо. — Штат Мэн предоставляет нам специальные налоговые льготы для найма таких людей, но даже если бы они этого не сделали, я все равно хотел бы, чтобы она была здесь. Вот такой я парень, Джон. Я не только кормлю людей, но и делаю их жизни лучше.

Летиция посмотрела на меня расфокусированными глазами цвета морской волны. Она была хорошенькой, у неё было выражение лица королевы красоты из маленького городка, которую только что ударили кирпичом по голове. Какой-то инстинкт подсказывал мне, что Тони Ле Ренж использует её не только как овощерезку.

— Мы гордимся высочайшим качеством нашей еды, — сказал он.

Без какой-либо видимой иронии он открыл огромную морозильную камеру в задней части кухни и показал мне замороженные стейки и покрытые инеем конверты предварительно приготовленного чили, готовые к варке в пакете. Он показал мне сублимированные овощи, замороженный кукурузный хлеб и обезвоженный суп из омара (который нужно просто разбавить водой). И это было в штате Мэн, где вы можете найти свежих омаров, вальсирующих по улице!

Хотя даже лучшие рестораны используют значительную долю полуфабрикатов и расфасованных продуктов, а заведения быстрого питания не используют ничего кроме этого. Даже их яичница-болтунья поставляется сушёной и предварительно взбитой в пакете.

Что меня впечатлило, так это то, как мистер Ле Ренж мог продавать эти обычные полуфабрикаты как "полезную, сытную еду, с любовью приготовленную на наших собственных кухнях людьми, которые действительно неравнодушны", когда большая часть этого неохотно собиралась на гигантских фабриках при минимальной заработной плате вахтовиками, которым было наплевать.

Мистер Ле Ренж, должно быть, догадывался о том, как работает мой разум.

— Знаешь, в чем наш секрет? — спросил он меня.

— Если я собираюсь готовить здесь, мистер Ле Ренж, думаю, было бы неплохо, если бы Вы им поделились.

— У нас самые вкусные бургеры в мире, это наш секрет. "Макдональдс" или "Бургер Кинг" даже близко не стоят. Попробовав один из наших бургеров, больше ничего другого не захочется. Вот, Кевин, передай мне бургер, чтобы Джон попробовал.

— Всё в порядке, — сказал я ему, — поверю вам на слово. Я уже поел.

— Нет, Джон, если ты собираешься работать здесь, я настаиваю.

— Послушайте, мистер Ле Ренж, я — профессиональный пищевой гигиенист. Я знаю, из чего делают гамбургеры, и поэтому никогда их не ем. Никогда.

— И что ты знаешь?

— Просто я точно знаю, что часть нежелательных веществ попадает в говяжий фарш, и мне не особенно хочется его есть.

— Нежелательные вещества? Что ты имеешь в виду?

— Ну, отходы, если прямо. Крупный рогатый скот забивают и потрошат так быстро, что неизбежно попадание определённого количества экскрементов в мясо.

— Послушай, Джон, как, по-твоему, я могу конкурировать с "Макдональдсом" или "Бургер Кингом"? Я заставляю своих клиентов чувствовать, что они на голову выше людей, которые едят в больших сетях быстрого питания. Я заставляю их чувствовать себя особыми посетителями.

— Но вы подаёте почти такую ​​же еду.

— Конечно. Это то, к чему привыкли наши клиенты, это то, что им нравится. Но мы делаем еду чуть дороже и подаём как нечто особенное. Мы даём им должный ресторанный опыт, поэтому они приходят сюда отмечать дни рождения и прочее.

— Но это должно сильно ударить по вашим накладным расходам.

— То, что мы теряем на накладных расходах, мы приобретаем, закупая собственные продукты питания.

— Вы имеете в виду, что можете закупить продукты дешевле, чем в Макдональдсе? Как это? У вас нет и миллионной доли их покупательной способности.

— Мы используем фермерские и животноводческие кооперативы. Маленькие люди, с которыми крупные сети быстрого питания не хотят иметь дело. Вот почему наши бургеры вкуснее, и именно поэтому в них нет ничего, что вы не захотели бы съесть.

Кевин подошёл к грилю с хорошо поджаренной котлетой для гамбургера на тарелке. Мистер Ле Ренж протянул мне вилку и сказал:

— Вот… попробуй.

Я отрезал небольшой кусочек и подозрительно посмотрел на него.

— Никакого дерьма? — спросил я его.

— Ничего, кроме тысячепроцентного белка, обещаю тебе.

Я сглотнул, а затем положил кусочек в рот. Я медленно жевал его, стараясь не думать о забрызганных навозом пандусах скотобоен, которые я посетил в окрестностях Батон-Руж. Мистер Ле Ренж смотрел на меня своими блестящими глазами мясной мухи, и это тоже не делало еду более аппетитной.

Но, на удивление, гамбургер оказался довольно вкусным. Он был нежным, достаточной хрустящий снаружи, хорошо приправленный луком, солью, перцем и небольшим количеством перца чили, и был ещё один вкус, который действительно выделялся.

— Тмин? — спросил я мистера Ле Ренжа.

— Ага, так я тебе и сказал. Но тебе нравится, не так ли?

Я отрезал ещё один кусок.

— Ладно, должен признаться, что да.

Мистер Ле Ренж хлопнул меня по спине так, что я чуть не задохнулся.

— Видишь, Джон? Теперь ты знаешь, о чем я говорил, когда говорил, что делаю жизнь людей лучше. Я поддерживаю мелких фермеров, и в то же время я даю людям Кале лучшую еду. Ну, не только Кале. У меня есть ещё точка в Старом городе, Миллинокете и Уотервилле, и я только что открыл новый филиал в Сент-Стивене, в ​​Канаде.

— Что ж, поздравляю, — кашлянул я. — Kогда мне начинать?

Мне приснилось, что я сижу у окна ресторана "Рокко" на улице Друзилла, в Батон-Руж, и ем острый сэндвич с сомом с сырными палочками и коричневой подливкой. Я только что заказал свой хлебный пудинг, когда зазвонил телефон, и администратор срывающимся голосом сообщила мне, что сейчас 5:15 утра.

— Зачем мне всё это? — раздражённо спросил я её.

— Вы просили разбудить Вас, сэр. В пять пятнадцать, а сейчас — пять пятнадцать.

Я поднялся с постели. За моим окном было ещё совсем темно. Тогда-то я и вспомнил, что теперь я шеф-повар ресторана Тони, и что я должен был быть на Норт-стрит ровно в 6 утра, чтобы открыть помещение и начать жарить бекон, взбивать яйца и готовить кофе.

Я посмотрел на себя в зеркало.

— Зачем ты сделал это с собой? — спросил я себя. — Потому что ты придирчивый перфекционист, который не мог закрыть глаза на три мышиных помёта в ресторане "Королева Каджун", вот почему. И они, вероятно, вовсе не были мышиным помётом. Просто каперсы.

Каперсы-шмаперсы.

На улице было так холодно, что пустынные тротуары блестели, как чеканное стекло. Я пошёл на Норт-стрит, где Чип только что открыл ресторан.

— Доброе утро, Чип.

— Ага.

Он показал мне, как выключить сигнализацию и включить свет. Потом мы прошли на кухню, и он показал мне, как разогреть сковороду, вынуть замороженный бекон и замороженные гамбургеры и смешать "свежевыжатый" апельсиновый сок (просто добавить воды).

Мы пробыли там всего десять минут, когда в дверь вошла молодая девушка с волосами мышиного цвета, бледным лицом и тёмными кругами под глазами.

— Привет, — сказала она, — я — Анита. Вы, должно быть, Джон.

— Привет, Анита, — сказал я, вытирая пальцы о зелёный фартук, и пожал ей руку. — Kак насчёт чашечки кофе, прежде чем на нас обрушатся полчища?

— Ладно.

Судя по выражению её лица, думаю, она, должно быть, подумала, что "полчища" это неприличное слово.

И вот к четверти восьмого каждая будка и каждый столик были заполнены бизнесменами, почтовыми работниками, дальнобойщиками и даже рыжеволосым полицейским, который первым остановил меня, когда я приехал в город. Я не мог поверить, что эти люди встали так рано. Мало того, все они были такими весёлыми, как будто им не терпелось начать ещё один день тяжёлой работы. Все они говорили:

— Доброе утро, Сэм! А как Вы себя чувствуете в это холодное и морозное утро?

— Доброе утро, миссис Трент!

— Великий день для расы — человеческой расы!

Ну, сколько можно…

Они не только добротно выглядели, сытно разговаривали и сытно ели. В течение двух часов я жарил бекон, переворачивал гамбургеры, жарил яйца и подрумянивал солонину. Анита металась от стола к столу с соком, кофе и двойной порцией тостов, и только к восьми ей на помощь пришла дерзкая чёрная девушка по имени Уна.

Постепенно, однако, ресторан начал пустеть, пока у нас не осталось никого, кроме двух водителей службы доставки и пожилой женщины, которая выглядела так, как будто ей понадобится шесть месяцев, чтобы прожевать два ломтика канадского бекона.

Именно тогда один из водителей закрыл рот рукой и плюнул в неё. Он нахмурился, глядя на то, что нашёл в своём бургере, и показал это своему другу. Затем он встал из-за стола и подошёл к грилю, прикрыв рот ладонью.

— Сломал свой проклятый зуб, — сказал он.

— Как это? — спросил я его.

— Откусил бургер, a в нем было это.

Между большим и указательным пальцами он держал маленький чёрный предмет.

Я взял его у него и повернул так и эдак. Сомнений не было, это была пуля, слегка сплюснутая от удара.

— Мне очень жаль, — сказал я. — Послушайте, это мой первый день здесь. Все, что я могу сделать, это сообщить об этом руководству, и вы можете позавтракать за наш счёт.

— Мне теперь придётся сходить к проклятому дантисту! Терпеть его не могу. А если бы я ee проглотил? Я же мог отравиться свинцом… — начал было жаловаться он.

— Мне жаль. Я покажу еe владельцу, как только он приедет.

— Это будет стоить кучу денег, держу пари. Хочешь взглянуть?

Прежде чем я успел его остановить, он раскрыл рот и показал мне сколотый передний резец и полный рот разжёванного гамбургера.

Мистер Ле Ренж пришёл в одиннадцать утра. На улице было ветрено, и его волосы развевались набок, как воронье крыло. Прежде чем я успел его поймать, он нырнул прямо в свой кабинет и закрыл дверь. Он вышел через пять минут, быстро потирая руки, как человек, жаждущий перейти к делу.

— Ну, Джон, как всё прошло?

— Очень хорошо, мистер Ле Ренж. Все было забито битком.

— Всегда так. Люди не дураки, выбирают лучшее!

— Только одна проблема. Парень нашёл это в своём бургере.

Я протянул ему пулю. Он внимательно осмотрел его, а затем покачал головой.

— Это не один из наших бургеров, Джон.

— Я сам видел, как он выплюнул это. Он сломал один из передних зубов.

— Самый старый трюк в мире. Парню нужна стоматологическая помощь, он приходит в ресторан и делает вид, что сломал зуб обо что-то, что он ел. Заставляет ресторан заплатить за дантиста.

— Ну, мне так не показалось.

— Это потому, что ты не так хорошо разбираешься в хитростях нечестных клиентов, как я. Надеюсь, не извинился?

— Я не взял с него плату за завтрак.

— Тебе не следовало этого делать, Джон. Это практически признание ошибки. Что ж, будем надеяться, что этот ублюдок не попытается зайти дальше.

— Разве вы не собираетесь сообщить об этом людям, занимающимся охраной труда и техникой безопасности?

— Конечно, нет.

— А как насчёт ваших поставщиков?

— Tы не хуже меня знаешь, что весь говяжий фарш подвергается магнитному сканированию на наличие металлических частиц.

— Конечно. Но это пуля, и она сделана из свинца, а свинец не обладает магнитными свойствами.

— Они не стреляют в коров, Джон.

— Конечно, нет. Но могло случиться все что угодно. Может быть, какой-нибудь мальчишка выстрелил в неё, когда она стояла в поле, и пуля застряла в мышце.

— Джон, каждый из наших бургеров очень тщательно приготовлен людьми, которые являются фанатиками, когда речь идёт о качественном мясе. Не может быть, чтобы эта пуля попала в один из наших бургеров, и я надеюсь, что ты готов поддержать меня и сказать, что в котлете того клиента не было абсолютно никаких следов пули, когда ты жарил её.

— На самом деле я этого не видел, нет. Но…

Мистер Ле Ренж бросил пулю в корзину для мусора.

— Молодец, Джон. Значит, завтра рано утром вернёшься на работу в полной боевой готовности?

— Рано, да. В боевой готовности? Ну, возможно.

Ладно, вы можете называть меня педантичным бюрократом, но, как я понимаю, любую работу нужно делать как следует, иначе не стоит вставать с постели утром, чтобы сделать её, особенно если вам нужно вставать с постели в 5:15. Я вернулся в гостиницу "Кале" в поисках перекуса и заказал салат из жареной курицы с салатом "Aйсберг", помидорами, кусочками бекона, сыром чеддер, моцареллой и домашними гренками с луковыми нитями и жареными маринованными огурцами. Но как бы утешительно все это ни было, я не мог перестать думать об этой пуле и задаваться вопросом, откуда она взялась. Я мог понять, почему мистер Ле Ренж не хотел сообщать об этом инспекторам по охране труда и технике безопасности, но почему он не хотел ругаться со своим собственным поставщиком?

Вельма принесла ещё пива.

— Ты сегодня такой серьёзный, Джон.

— У меня кое-что на уме, Вельма, вот и все.

Она села рядом со мной.

— Как работа?

— Как закон Декарта. Я жарю, следовательно, я существую. Но сегодня что-то случилось… Hе знаю. Это заставило меня чувствовать себя неловко.

— Что ты имеешь в виду?

— Это как скомканное белье, только у меня в голове. Я продолжаю пытаться его расправить, только никак не получается.

— Продолжай.

Я рассказал ей о пуле и о том, как Ле Ренж настаивал на том, что не собирается об этом сообщать.

— Ну, такое бывает. У вас есть клиенты, которые приносят дохлую муху и прячут её в своём салате, чтобы им не пришлось платить.

— Да, но в этом случае я неуверен…

После двойной порции шоколадного мороженого с ванильными вафлями я пошёл обратно на работу.

— Ле Ренж ещё здесь? — спросил я Уну.

— Он уехал в Сент-Стивен. Он не вернётся раньше шести, слава богу.

— Он тебе не очень нравится, да?

— Он меня пугает, если хочешь знать.

Я прошёл в офис мистера Ле Ренжа. К счастью, он оставил его незапертым. Я посмотрел в мусорную корзину, и пуля все ещё была там. Я взял её и бросил в карман.

На обратном пути в гостиницу "Кале Мотор Инн" на меня прогудел большой синий пикап. Это был Нильс Гуттормсен из автосалона.

— Сегодня утром из Бангора привезли детали для твоей машины, Джон. Она будет готова через пару дней.

— Отличные новости, Нильс! Только не рви так себе задницу, тем более, что у меня пока нет денег, чтобы тебе заплатить.

Я показал пулю Вельме.

— Это действительно странно! — сказала она.

— Ты права, Велма. Это странно, но посторонние вещи в гамбургерах не является чем-то необычным. На самом деле, это скорее обычное дело, чем необычное, поэтому я никогда не ем гамбургеры.

— Не знаю, хочу ли я это слышать, Джон.

— Ты должна, Вельма. Раньше на каждой скотобойне были федеральные инспекторы, но администрация Рейгана хотела сэкономить деньги, поэтому они позволили мясоперерабатывающим предприятиям самим заботиться о своих гигиенических процедурах. Упрощённая система осмотра крупного рогатого скота, так они её называют.

— Джон, я никогда не слышал об этом.

— Ну, Вельма, обычный человек, конечно, нет. Когда инспекторы Министерства сельского хозяйства США не дышали им в затылок, большинство скотобоен удвоили скорость своей линии, а это означало, что риск заражения мяса был намного выше. Можешь представить себе мёртвую корову, подвешенную за пятки, и парня, вспарывающего ей живот, а затем вытаскивающего её кишки вручную? Они до сих пор так делают, это очень искусная работа, и если водосток сделает хоть одну ошибку, то — плюх! Везде, кровь, кишки, грязь, навоз, и это случается с каждым пятым скотом. Двадцать процентов.

— Боже мой.

— О, может быть ещё хуже, Вельма. В наши дни упаковщики мяса могут перерабатывать гораздо больше больных животных. Я видел, как на бойню приходили коровы с абсцессами, цепнями и корью. Говяжьи отходы, которые они отправляют для гамбургеров, смешаны с навозом, волосами, насекомыми, металлическими опилками, мочой и рвотой.

— Мне уже плохо, Джон! У меня вчера на ужин был гамбургер.

— Дай закончу. Дело не только в загрязнении, но и в качестве говядины, которую они используют. Большая часть скота, которого забивают на гамбургеры — это старый молочный скот, потому что он дешёвый, и его мясо не слишком жирное. Но они полны антибиотиков и часто заражены кишечной палочкой и сальмонеллой. Если взять всего один гамбургер, это не мясо одного животного, это перемешанное мясо десятков или даже сотен разных коров, и достаточно одной больной коровы, чтобы заразить тридцать две тысячи фунтов говяжьего фарша!

— Это похоже на фильм ужасов, Джон.

— Ты чертовски права, Вельма.

— Но эта пуля. Откуда эта пуля?

— Вот что я хочу знать, Вельма. Я не могу отнести её к медикам, потому что тогда я потеряю работу, а если я потеряю работу, я не смогу заплатить за ремонт своего автомобиля, и Нильс Гуттормсен конфискует его, и я никогда не вернусь в Батон-Руж, если я, блядь, не пройду пешком, а это две тысячи триста семь миль.

— Так далеко, да?

— Так далеко.

— Почему бы не показать ee Эдди Бертилсону?

— Что?

— Пулю. Почему бы тебе не показать ee Эдди Бертилсону. Он работает в магазине спортивного оружия и боеприпасов на Орчард-стрит. Он скажет, откуда это взялось.

— Ты так думаешь?

— Уверена. Он знает всё об оружии и боеприпасах. Раньше он был женат на моей кузине Патриции.

— Ты просто супер, Вельма. Заеду тогда к нему. А когда я вернусь, может быть, мы с тобой поужинаем вместе, и тогда я займусь с тобой диким энергичным сексом.

— Нет.

— Нет?

— Ты мне нравишься, Джон, но нет.

— Ой.

Эдди Бертилсон был одним из тех заноз в заднице, которые записывают номера военных самолётов в Турции и подвергаются аресту за шпионаж. Но нужно признать, что он знал об оружии и боеприпасах все, что только можно, и когда он взглянул на эту пулю, то сразу понял, что это такое. Он был маленьким и лысым, в тёмных очках, с волосами, растущими из ушей, и в футболке с названием группы "Благодарные мертвецы". Он ввинтил ювелирный бинокль своими засаленными пальцами в гнездо и повернул пулю так и эдак.

— Где ты ee нашёл?

— Это обязательно?

— Нет, но могу догадаться, что среди памятных вещей вьетнамского ветерана.

— Правда?

Оружейный магазин был маленьким и тесным, и насквозь пропах маслом. В шкафах за прилавком были расставлены всевозможные охотничьи ружья, не говоря уже о фотографиях всего, что мог захотеть убить посетитель Кале: вальдшнепа, рябчика, чёрной утки, кряквы, синекрылого и зеленокрылого чирка.

— Это патрон 7.92, который был стандартным боеприпасом для пулемёта, разработанного Луи Штанге для немецкой армии в 1934 году. После Второй мировой войны его использовали чехи, французы, израильтяне и биафраны, а некоторые даже оказались во Вьетнаме.

— Это пулемётная пуля?

— Так точно, — сказал Эдди, кладя еe обратно мне на ладонь с большим удовлетворением от собственных познаний.

— Значит, никто бы не стал использовать ee, чтобы убить, скажем, корову?

— Нет. Вряд ли.

На следующее утро мы с Чипом, как обычно, открыли ресторан, и к восьми утра ресторан был забит до отказа. Незадолго до девяти чёрный микроавтобус остановился снаружи, и из него вылезли двое парней в белых кепках и комбинезонах. Они прошли по переулку к кухонной двери и постучали в неё.

— Доставка от "Сан Круа Мит", — сказал один из них. Это был коренастый парень с усами, как у моржа, и глубоким шрамом поперёк рта, как будто кто-то с мачете приказал ему заткнуться.

— Конечно, — сказал Чип и открыл ему морозильник.

Он и его приятель принесли дюжину картонных коробок с надписью "Гамбургеры".

— Всегда покупаете гамбургеры в одной и той же компании? — спросил я Чипа.

— Конечно. Мистер Ле Ренж её владелец.

— Ясно…

Неудивительно, что мистер Ле Ренж не хотел говорить со своим поставщиком о пуле: его поставщиком был он сам. Я склонил голову набок, чтобы прочитать адрес. Первое шоссе, США, Роббинстаун.

День был ослепительно солнечным, и леса вокруг Кале были все окрашены золотыми, малиновыми и ржаво-красными цветами. Вельма везла нас по первому шоссе, а Фрэнк и Нэнси Синатра пели по радио "Something Stupid".

— Я не знаю, почему ты это делаешь, Джон. Я имею в виду, кого волнует эта дурацкая пуля в их гамбургере?

— Меня, Вельма. Как думаешь, смогу ли я прожить остаток своей жизни, так и не узнав, как пулемёт сбил американскую корову?

Нам потребовался почти час, чтобы найти "Сан Круа Мит", потому что здание находилось далеко за промышленной зоной. Это было большое серое прямоугольное помещение с шестью или семью чёрными фургонами, припаркованными снаружи.

Единственная причина, по которой я знал, что мы пришли в нужное место, заключалась в том, что я увидел мистера Ле Ренжа, идущего по двору снаружи с самой большой и уродливой собакой, которую я когда-либо видел в своей жизни. Я не эксперт по собакам, но я вдруг понял, кто в местной газетёнке хотел найти человека, чтобы тот выгуливал канарского дога.

— Что ты будешь делать? — спросила меня Вельма.

У ворот стоял охранник, и 131-килограммовый мужчина в развевающемся белом плаще никак не мог незаметно проскользнуть внутрь на цыпочках.

Однако, именно тогда я увидел парня со шрамом, который тем утром доставил наши гамбургеры. Он забрался в один из чёрных фургонов, завёл его и выехал со двора.

— Следуй за фургоном, — попросил я Вельму.

— Зачем?

— Я хочу посмотреть, куда он поедет, вот и все.

— Это не очень похоже на свидание, Джон.

— Я тебе всё возмещу, обещаю.

— Ужин и дикий энергичный секс?

— Мы можем пропустить ужин, если ты не голодна.

Мы ехали за фургоном почти два с половиной часа, пока не начало темнеть. Я был сбит с толку маршрутом, по которому он ехал. В первую очередь он остановился в небольшом медицинском центре в Пембруке. Затем он отправился к ветеринару недалеко от Матиаса. Он повернул обратно в сторону Кале, посетив две небольшие молочные фермы, прежде чем зайти последним в Мемориальный госпиталь Кале через задний вход.

Нам не всегда удавалось увидеть, что происходит, но на одной из молочных ферм мы видели, как водители фургонов везли скот, а в Мемориальной больнице мы видели, как они выталкивали большие контейнеры на колёсиках, скорее похожие на корзины для белья.

— Мне нужно поехать на работу. Моя смена начинается в шесть.

— Я не понимаю, Вельма. Они вывозили мёртвый скот с этих ферм, но правила Министерства сельского хозяйства США гласят, что скот должен быть обработан не более чем через два часа после того, как он был забит. По истечении этого времени бактерии размножаются настолько быстро, что избавиться от них практически невозможно.

— Значит, мистер Ле Ренж использует тухлую говядину для своих гамбургеров?

— Похоже на то. Но что ещё? Я могу понять тухлую говядину. Десятки скотобоен используют тухлую говядину. Но почему фургон заехал в больницу? А к ветеринару?

Вельма остановила машину возле мотеля и уставилась на меня.

— О, ты же не серьёзно…

— Мне нужно заглянуть внутрь этого мясокомбината, Вельма.

— Ты уверен, что не откусил больше, чем можешь прожевать?

— Очень меткая фраза, Вельма.

Уровень моей энергии снова начал снижаться, поэтому я побаловал себя сэндвичем с жареными креветками и парой бутылочек пива, а затем небольшим треугольным кусочком диетического пирога с орехами пекан. Затем я обошёл больницу и подошёл к заднему входу, где стоял фургон мясной компании "Сан Круа Мит". Санитар с сальными волосами, прищуренными глазами и в очках стоял сзади и курил.

— Как дела, парень? — спросил я его.

— Нормально. Чем могу помочь?

— Возможно… Я ищу своего друга. Старый собутыльник из далёкого прошлого.

— Да?

— Mне сказали, что он был здесь, приехал на фургоне. Сказали, что видели его здесь, в больнице.

— Мы целый день только и видим и разгружаем фургоны, — сказал санитар, выпустив дым из ноздрей.

— У этого парня шрам прямо поперёк рта. Его нельзя не заметить.

— О, ты имеешь в виду парня из "БиоГлин?"

— "БиоГлин?"

— Да. Они собирают хирургические отходы и затем избавляются от них.

— Что это такое, "хирургические отходы"?

— Ну-у-у, ты знаешь. Ампутированные руки, ноги, абортированные зародыши и тому подобное. Чего только у нас не найдётся.

— Я думал, это сжигают.

— Так было раньше, теперь "БиоГлин" специализируются на этом, думаю, это дешевле, чем эксплуатация мусоросжигательного завода днём ​​и ночью. Они даже вытаскивают куски тел из автокатастроф. Копы и автомеханики ведь не хотят этим заниматься.

Он сделал паузу, а затем спросил:

— Как тебя зовут? В следующий раз, когда твой приятель появится, я скажу ему, что ты его искал.

— Ральф Уолдо Эмерсон. Я остановился в доме Чендлеров.

— Хорошо… Ральф Уолдо Эмерсон[14]. Забавно, очень знакомое имя.

Я взял машину Вельмы и поехал обратно в Роббинстаун. Я припарковался в тени большого компьютерного склада. "Сан Круа Мит" был окружён высоким забором с колючей проволокой наверху, а передний двор был ярко освещён прожекторами. Охранник в форме сидел в маленькой кабинке у ворот и читал "Водоворот Кводди". Если повезёт, это усыпит его, и я смогу пройти мимо него.

Я ждал больше часа, но, похоже, напрасно. Все огни были включены, и время от времени я видел рабочих в касках и длинных резиновых фартуках, входящих и выходящих из здания. Может быть, это был знак для меня отказаться от попыток играть в детектива и позвонить в полицию?

Температура снаружи падала все ниже, и мне стало холодно и тесно в маленьком "Фольксвагене" Вельмы. Через некоторое время мне пришлось вылезти и размять ноги. Я подошёл как можно ближе к главным воротам, чтобы меня не заметили, и встал рядом с небольшим клёном. Я чувствовал себя слоном, пытающимся спрятаться за фонарным столбом. Охранник ещё не спал. Может быть, он читал захватывающую статью о внезапном падении цен на треску?

Я уже почти решил положить конец ночи, когда услышал, как позади меня по дороге приближается машина. Мне удалось спрятаться за деревом, а мистер Ле Ренж проехал мимо и подъехал к главным воротам. Сначала я подумал, что кто-то сидит с ним в его "Лексусе", но потом понял, что это тот огромный уродливый дог. Он выглядел как нечто среднее между немецким догом и адской гончей, и был больше, чем мистер Ле Ренж. Он повернул голову, и я увидел его алые глаза. Будто сам сатана посмотрел на меня.

Охранник вышел, чтобы открыть ворота, и какое-то время он и мистер Ле Ренж болтали друг с другом, их дыхание дымилось в морозном вечернем воздухе. Я думал о том, чтобы пригнуться и попытаться пробраться на скотобойню за машиной мистера Ле Ренжа, но у меня не было никаких шансов сделать это незамеченным.

— Всё в порядке, Вернон?

— Все тихо, мистер Ле Ренж.

— Отлично, Вернон. Как твоя дочь, Луиза? Как её аутизм? Лучше?

— Не совсем так, мистер Ле Ренж. Врачи говорят, что это займёт некоторое время.

Мистер Ле Ренж все ещё говорил, когда один из его больших чёрных фургонов промчался по дороге и остановился позади его "Лексуса". Его водитель терпеливо ждал. В конце концов, мистер Ле Ренж был боссом. Я немного поколебался, а затем вышел из-за своего тощего маленького дерева и обогнул заднюю часть фургона. Под задними дверями была широкая алюминиевая ступенька и две дверные ручки, за которые я мог уцепиться.

— Ты сошёл с ума, — сказал я самому себе. Но, тем не менее, я взобрался на ступеньку так легко, как только мог. Нельзя просто так запрыгнуть в фургон, когда ты толстяк, если только не хотите, чтобы водитель подпрыгнул и ударился головой о крышу.

Мистер Ле Ренж, казалось, болтал вечно, но, в конце концов, помахал охраннику и выехал во двор, а фургон последовал за ним. Я прижался к задним дверям, надеясь, что не буду таким заметным, но охранник вернулся в свою кабинку, встряхнул газету и даже не взглянул в мою сторону.

Из здания скотобойни вышел человек в окровавленном белом халате и каске и открыл дверцу машины Ле Ренжу. Они немного поговорили, а затем мистер Ле Ренж сам вошёл в здание. Человек в окровавленном белом халате открыл пассажирскую дверь машины и выпустил огромную собаку. Собака понюхала кровь, прежде чем мужчина схватил её за поводок. Он ушёл с ней, или, вернее, собака ушла с ним, царапая когтями асфальт.

Я протиснулся через боковую дверь. Внутри был длинный коридор с мокрым кафельным полом, а затем открытая дверь, ведущая в раздевалку и туалет. Ряды белых касок висели на крючках, а также резиновые фартуки и резиновые сапоги. Пахло несвежей кровью и дезинфицирующим средством.

Под дверью туалетной кабинки виднелись две обутые ноги, а над ней поднимались клубы сигаретного дыма.

— Всего два часа осталось, слава богу, — сказал бестелесный голос.

— Видел плей-офф? — ответил я, сняв и повесив плащ.

— Да, какое чёртово фиаско. Им бы выпнуть из команды этого Кершинского

Я надел тяжёлый резиновый фартук и едва не завязал его сзади. Затем я сел и натянул пару ботинок.

— Собираешься посмотреть игру в Нью-Брансуике? — снова спросил бестелесный голос.

— Я не знаю. В этот день у меня свидание с одной красоткой.

Наступила пауза, поднялось ещё больше дыма, а затем голос сказал:

— Кто это? Это ты, Стемменс?

Я вышел из раздевалки, не отвечая. Я со скрипом прошмыгнул по коридору в резиновых сапогах и прошёл к главному зданию бойни.

Вы даже не представляете, что там было. Высокое, ярко освещённое здание, где гремит производственный конвейер, мясорубки перемалывают и ревут, а тридцать или сорок резчиков в фартуках и касках рубят и чистят. Шум и вонь крови были ошеломляющими, и какое-то время я просто стоял, зажав рукой рот и нос, а этот бутерброд с жареными креветками бурлил в моем желудке, как будто креветки были ещё живы.

Чёрные фургоны были прижаты к одному концу производственной линии, и люди вытаскивали мясо, которое они собирали в течение дня. Они сбрасывали его прямо на убойный цех, где обычно живой скот оглушают и убивают. Жуткая мешанина из скота, человеческих рук и ног, вместе с блестящими нитями кишок, комками жира и прочими вещами, кое-что выглядело как забитые собаки и измученные ослы, только все это было так перемешано и отвратительно, что я не мог понять, что это было. Это была плоть, вот и все, что имело значение. Резчики обваливали его и разрезали на куски, которые сбрасывали в гигантские машины из нержавеющей стали и перемалывали гигантскими шнеками в бледно-розовую мякоть. Мякоть приправляли солью и перцем, сушёным луком и специями. Потом его механически спрессовывали в котлеты, накрывали пищевой плёнкой, пропускали через металлодетектор и замораживали. И вот утренний бургер готов.

— Господи, — сказал я вслух.

— Это ты мне? — сказал голос рядом со мной.

Я обернулся. Это был мистер Ле Ренж. У него было такое выражение лица, как будто он только что вошёл в дверь туалета, не открывая её.

— Какого хрена ты здесь делаешь? — спросил он.

— Я должен готовить это, мистер Ле Ренж. Я должен был узнать, что в нем.

Сначала он ничего не сказал. Он посмотрел налево, потом направо, и казалось, что он делал все возможное, чтобы контролировать свой гнев. В конце концов, он резко вздохнул своей правой ноздрёй и сказал:

— Все равно. Разве ты не понимаешь?

— Что? Все равно?

— Мясо… неважно, откуда оно берётся. Человеческие ноги такие же, как коровьи, свиные или козлиные. Ради всего святого, это всего лишь белок.

Я указал на крошечную руку, торчащую из мешанины плоти:

— Это ребёнок. Это человеческий ребёнок. Это просто белок?

Мистер Ле Ренж потёр лоб, словно не мог понять, о чем я говорю.

— Ты же съел один из гамбургеров. Ты же знаешь, какие они вкусные.

— Посмотрите на это!

Я накричал на него, и теперь три или четыре работника обернулись и стали бросать на меня не слишком дружелюбные взгляды.

— Это дерьмо! Это полное и полнейшее дерьмо! Нельзя кормить людей мёртвым скотом, мёртвыми младенцами и ампутированными ногами! — продолжил кричать я.

— Правда? А почему, черт возьми, и нет? Ты действительно думаешь, что это хуже того дерьма, которое подают во всех рыгаловках? Они используют больных дойных коров, полных червей, сосальщиков и всякого дерьма. По крайней мере, в человеческой ноге нет кишечной палочки. По крайней мере, абортированный ребёнок не будет накачан стероидами.

— Вы не думаете, что есть все-таки разница?! Посмотритe на это! Ради всего святого! Мы говорим о каннибализме!

Мистер Ле Ренж рукой откинул назад волосы и нечаянно обнажил лысину.

— Крупные компании быстрого питания закупают мясо в самых дешёвых магазинах. Я же не покупаю своё мясо. Мне платят за то, чтобы я забрал мясо. Больницы, фермы, автомастерские, клиники для абортов. У всех избыток белка, с которым они не знают, что делать. Поэтому появляется "БиоГлин" и избавляет их от всего, от чего они не знают, как избавиться. A потом мы просто перерабатываем это.

— Вы больны, мистер Ле Ренж.

— Нет, Джон. Нисколько. Это практично. Tы съел человеческое мясо, которoe я тебе предложил, и тебе стало плохо? Нет, конечно, нет. На самом деле я считаю "Вкуснейшие бургеры Тони" пионерами действительно приличной еды.

Пока мы разговаривали, производственная линия остановилась, и вокруг нас собралась небольшая толпа работников, все с тесаками и обвалочными ножами.

— Tы не заставишь ни одного из этих людей сказать против меня хоть слово. Им платят в два раза больше, чем любым другим мясникам в штате Мэн. Или в любом другом штате, поверьте мне. Они никого не убивают, никогда. Они просто режут мясо, чем бы оно ни было, и делают это чертовски хорошо!

Я подошёл к одному из огромных чанов из нержавеющей стали, в котором мясо измельчалось в блестящую розовую жижу. Мужчины начали окружать меня, и я начал серьёзно опасаться, что тоже могу стать такой же розовой жижей.

— Вы понимаете, что мне придётся сообщить об этом в полицию и Министерство сельского хозяйства США, — предупредил я мистера Ле Ренжа, хотя мой голос стал примерно на две октавы выше обычного

— Я так не думаю, — сказал мистер Ле Ренж.

— Итак, что же вы собираетесь делать? Выпотрошить меня и измельчить?

Мистер Ле Ренж улыбнулся и покачал головой; и именно в этот момент мясник, который выгуливал собаку, вошёл, а его адское чудовище все ещё натягивало поводок.

— Если бы кто-нибудь из моих людей прикоснулся к тебе, Джон, это было бы убийством, не так ли? Но если Цербер сорвётся с ошейника и побежит за тобой — что бы я мог сделать? В конце концов, это очень сильная собака. И если бы у меня было двадцать или тридцать свидетелей, которые могли бы поклясться, что ты его спровоцировал…

Собака так сильно тянула поводок, что чуть было не задохнулась, а её когти скользили по окровавленному металлическому полу. Никогда не видел такого отвратительного скопления зубов и мускулов за всю свою жизнь, и его глаза отражали свет, как если бы он был запечатлён на фотографии со вспышкой.

— Кевин, отпусти его, — сказал мистер Ле Ренж.

— Это плохая идея. Если со мной что-нибудь случится, у меня здесь есть друзья, которые знают, где я и чем занимаюсь, — предупредил я его.

— Кевин, — повторил мистер Ле Ренж, совсем не впечатленный моими словами.

Мясник наклонился вперёд и расстегнул ошейник Цербера. Он рванулся вперёд, рыча, и я сделал шаг назад, пока мой зад не прижался к ванне из нержавеющей стали. Больше бежать было некуда.

— А теперь убей! — закричал мистер Ле Ренж и указал на меня рукой.

Собака опустила голову почти до пола и напрягла плечевые мышцы. Струйки слюны свисали с её челюстей, и внезапно я увидел его член, красный и заострённый, как будто мысль о том, чтобы вырвать мне горло, на самом деле возбуждала его.

Я поднял левую руку, чтобы защитить себя. Я имею в виду, я мог бы жить без левой руки, но не без горла. Тут-то у меня и возникло внезапное воспоминание. Я вспомнил своё детство, когда я был худым, низкорослым и боялся собак. Мой отец дал мне пакет собачьих лакомств, чтобы я мог взять с собой в школу, чтобы, если бы мне угрожала собака, я мог предложить ей что-нибудь, чтобы успокоить её. Всегда помни об этом, малыш. Собаки всегда предпочитают еду детям. Еду легче есть.

Я полез в чан позади себя и зачерпнул огромную горсть розовой жижи. Она была отвратительна… мягкая и жирная, и с неё капало. Я поднёс еe к собаке и сказал:

— Вот, Цербер! Хочешь что-нибудь поесть? Попробуйте что-нибудь из этого!

Пёс уставился на меня своими красными отражающими глазами, как будто я сошёл с ума. Он оскалил зубы и зарычал, словно сгустившийся хор предсмертных хрипов.

Я сделал шаг ближе, все ещё протягивая кучу жижи, молясь, чтобы собака не укусила и не оторвала мне пальцы. Но Цербер поднял голову и с глубоким подозрением понюхал мясо.

— Убей, Цербер, ты, глупая шавка! — закричал мистер Ле Ренж.

Я сделал ещё один шаг к нему, потом ещё один.

— Вот, мальчик. Ужин.

Собака отвернула голову. Я подталкивал слизь все ближе и ближе, но она не брала её, даже не хотела нюхать.

Я повернулся к мистеру Ле Ренжу.

— Вот… даже собака не будет есть ваши гамбургеры.

Мистер Ле Ренж вырвал собачий поводок у мясника. Он подошёл к животному и хлестнул его по морде раз, два… три раза.

— Ты жалкий непослушный кусок дерьма!

Пёс не хотел приближаться ко мне и моей горсти слизи, но все равно был опасен. Он испустил лай, который был почти рёвом, и бросился на Ле Ренжа. Он повалил его на пол и вонзил зубы ему в лоб. Тот закричал и попытался отбиться. Но он яростно мотал головой из стороны в сторону, и с каждым рывком сдирал все больше и больше кожи.

Прямо перед нами, с таким шумом, как будто кто-то пытается разорвать наволочку, собака оторвала Ле Ренжу лицо, обнажив окровавленные, дико таращащиеся глаза, мокрую чёрную полость ноздрей и оскалившиеся безгубые зубы.

Он все ещё кричал и хрипел, когда трое мясников оттащили собаку. Какими бы сильными они ни были, даже они не могли его удержать, и Цербер вырвался из их рук и побежал на другую сторону площадки для убийств, а лицо мистера Ле Ренжа свисало с его пасти, как скользкая латексная маска.

Я повернулся к мясникам. Они были слишком потрясены, чтобы говорить. Один из них уронил свой нож, а затем и остальные, пока они не зазвенели, как колокольчики.

Я пробыл в Кале достаточно долго, чтобы Нильс закончил ремонт моей машины, а я мог написать заявление в полицию и передать его полицейскому с песочными усами. Погода становилась все холоднее, и мне хотелось вернуться в тепло Луизианы, не говоря уже о говяжьих муфулеттах с соусом и луковыми нитками.

Вельма одолжила мне деньги, чтобы заплатить за ремонт, а гостиница "Кале Мотор Инн" не взяла с меня деньги за мои общественные заслуги. Я даже был на первой полосе местного "Водоворота". Там была фотография мэра, хлопающего меня по спине, с заголовком "ГЕРОЙ ГАМБУРГЕРОВ".

Вельма вышла попрощаться со мной в то утро. Было прохладно и холодно, и листья шуршали по парковке.

— Может быть, мне стоит поехать с тобой, — сказала она.

Я покачал головой.

— Ты видишь худого мужчину внутри меня, и он тебе нравится. Но я никогда не стану таким. Hикогда. Мой желудок всегда будут манить мясные сэндвичи.

В последний раз, когда я её видел, она прикрывала глаза от солнца, и я должен признать, что мне было жаль оставлять её. С тех пор я никогда не вернусь в Кале. Я даже не знаю, существуют ли ещё "Вкуснейшие бургеры Тони". Однако, если это так, помните, что всегда есть риск, что любой бургер, который вы покупаете у Тони Ле Ренжа, — это люди.

Перевод: Ольга Саломе

Анти-Клаус

Это был самый суровый октябрь за последние одиннадцать лет. Из Канады через северную Миннесоту пришёл ледяной шторм и не утихал уже девять дней и девять ночей, а это значило, что Джерри и мне ничего не оставалось, как забронировать пару номеров в мотеле «Стерджон» в городе Розо с населением 12 574 человека и ждать, пока не наладится погода.

Бо́льшую часть времени мы проводили в баре «Северная звезда», общаясь с местными жителями и слушая кантри-песенки о несчастных охотниках и неверных женщинах. Снаружи весь мир был покрыт льдом: силовые линии обрывались; из-за топлива, превратившегося в воск, застревали грузовики; а залеплявший глаза снег временно лишал людей зрения.

Джерри был спокоен как пёс у камина и, кажется, не стал бы особо переживать, если б ему пришлось провести остаток своей жизни в «Северной звезде», но меня длительное пребывание взаперти уже через два дня сделало крайне раздражительным. Я просто хотел продолжить работу и вернуться к семье в Сент-Пол. Дважды в день я звонил Дженни и разговаривал с детьми — Трейси и Майки, но их было слышно так плохо, а голоса казались такими далёкими, что изоляция ощущалась ещё острее.

Большую часть времени мы разговаривали с барменшей, Альмой Линдемут. У неё были зачёсанные наверх высветленные волосы с уже видневшимися корнями и густой, прокуренный голос. Она носила джинсовую рубашку на клепках, щедро обнажавшую декольте; пахла «Tommy Girl» и чем-то ещё, сексом, наверное: так пахнут простыни, если зарыться в них лицом поутру.

— Ребята, вам не стоило приезжать сюда осенью, нужно было приехать в августе, когда очень тепло и красиво, можно ловить рыбу и все такое.

— Так мы приехали не прохлаждаться. Мы собираем данные для Департамента лесного хозяйства Миннесоты.

— Разве вы не можете развлечься хоть немного?

— О, я могу, — сказал Джерри, прищурив глаз, рядом с которым свисала сигарета. — А у Джека жена и двое маленьких детей. Развлечения verbotten[57].

Альма наклонилась на стойку бара, вызывающе стиснув вместе свои испещрённые родинками груди.

— Ты знаешь, как готовят меренгу? — спросила она Джерри.

— Конечно, я могу приготовить все что угодно.

Ещё мы разговаривали со стариком, который сидел в дальнем конце бара, опрокидывая одну рюмку «Джека Дэниэлса» за другой, примерно по порции каждые десять минут. Старик носил нелепый седой парик, выглядевший старше, чем он сам, и у него было тощее, измождённое лицо с белыми иглами щетины в морщинах. Одет он был сплошь в чёрное, и его глаза тоже были чёрными, как шахты до центра земли.

— Так для чего же вы сюда приехали? — даже не глядя на нас, поинтересовался он.

— Исследование, вот и все. Департамент лесного хозяйства хочет вырубить несколько тысяч акров чёрной и жёлтой сосны и заменить их белой и австрийской сосной.

— Почему они хотят это сделать?

— Потому что белая сосна и австрийская сосна коммерчески гораздо более выгодны.

— Ах, деньги. Можно было догадаться. И где конкретно вы проводите своё исследование?

— В основном в верховьях Лост-Ривер-Форест, отсюда и до границы.

— Возле Сент-Николаса?

— Верно. Сент-Николас и Пайнроуд.

Старик сухо шмыгнул и толкнул рюмку вперёд для новой порции.

— Знаете, почему они назвали его Сент-Николас?

— Понятия не имею.

— Они называют его Сент-Николасом, потому что Санта-Клаус родом оттуда.

— Да неужели? Я думал, Санта-Клаус родом из Лапландии или откуда-то из тех краёв. С Северного полюса, разве нет? — вставил Джерри и издал свой типичный возглас.

Старик повернулся ко мне, в его выражении лица было что-то очень тревожащее. Я только раз в жизни видел такой взгляд: когда проводил исследование в Ла-Куи-Парле, где ко мне подъехал фермер на джипе и направился в мою сторону с помповым дробовиком, которым, казалось, действительно намеревался воспользоваться. Старик хрипло сказал:

— Есть сказочный Санта-Клаус, и есть настоящий. Настоящий Санта-Клаус живёт в своей хижине на Сэд-Дог-Ривер.

— Ну, конечно, — сказал Джерри. — А как же он появляется каждый год в универмаге Дейтон?

Старик залпом выпил налитое и подтолкнул свою рюмку для другой порции.

— Вы хотите узнать кое-что или нет?

— Конечно, продолжайте, — поддержал я его и быстро кивнул Джерри головой, обозначая, что он должен держать свои умные замечания при себе.

— Это было как раз на рубеже веков, когда в Розо жило всего пять или шесть сотен человек, — сказал старик. — Жизнь в те дни была довольно рисковой, в 1898 году яровая пшеница не уродилась, и некоторые фермерские семьи оказались очень близки к голодной смерти. Но однажды просто из ниоткуда объявился этот парень и сказал, что может изменить их судьбы, если они согласятся отдать ему десять процентов от прибыли.

Конечно, они не поверили ему, но он ушёл в поля и провёл на каждой ферме что-то вроде ритуала: с дымом, костями и кругами, нарисованными в грязи. Он проводил их каждую неделю в течение всего сезона, пока фермеры не стали относиться к нему как к ветеринару или сборщику молока.

Поселился он глубоко в чаще леса, в лачуге на излучине Сэд-Дог, покрасил хижину в чёрный как ночь цвет. Никто не знал, что он вытворял, когда был один, но некоторые говорили, что слышали исходящие из лачуги крики и вопли, словно демоны ревели в аду. Местный священник сказал, что он посланник Сатаны и ничего хорошего от этих ритуалов ждать не стоит. За спиной жители Розо стали называть его Сатана, но всё же позволяли ему с костями и дымом посещать свои хозяйства, потому что были сколь религиозны, столь и суеверны; и если Сатана действительно мог заставить их пшеницу расти, они не собирались ему противодействовать.

Закончилось все тем, что урожай озимых был лучше, чем когда-либо, и принёс более сорока тысяч бушелей твёрдой красной пшеницы. Люди звонили в церковный колокол и возносили свои благодарности Господу. Но вот что было, когда Сатана пришёл просить свои десять процентов с прибыли.

Конечно же, ни один из фермеров ничего ему не дал. Они сказали, что кости, дым и рисунки в грязи были всего лишь шарлатанством, и что Господь всему причиной: Господь, удача и долгое тёплое лето. Тогда Сатана сказал: ладно, если вы не даёте мне мою долю, я сам её заберу. Я не смогу забрать с собой четыре тысячи бушелей пшеницы, поэтому возьму себе то, что мне вздумается.

Подошла Альма Линдемут и снова наполнила стакан старика.

— Этот за мой счёт, — сказал я ей.

— Джон Шукс, ты же не рассказываешь эту старую историю про Санту, не так ли? Он рассказывает её всем, кто слишком вежлив, чтобы заткнуть его.

— Эй, это очень увлекательная история, — сказал Джерри.

— Я могу развлечь тебя кое-чем получше.

— Уверен, что можешь. Но у нас есть ещё немного времени, не так ли?

— Жители Розо тоже так думали, — заметил старик. — Но времени у них совсем не оставалось.

— Так что же он сделал, этот Сатана? — спросил я у него.

— В ночь на 10 декабря 1898 года он объезжал одну ферму за другой, все пять хозяйств, на чёрных санях, запряжённых восьмёркой чёрных собак, и с собой у него был мешок. Несколько человек его видели, но никто не догадался, что он задумал. Почти все в Розо приняли угрозы Сатаны всерьёз и хотели быть уверенными, что он не приберёт к рукам что-либо из их с трудом заработанной собственности, поэтому на всех фермах, кроме одной, окна и двери были заперты, что было почти неслыханно в те дни.

Но не эту собственность он искал, он вообще не обращал внимания на их запоры. Сатана забирался на крыши, пробивал дыру сквозь черепицу и спускался вниз, в спальни их детей. Если вы помните, в те времена были большие семьи, например, в одном доме семь детей остались одни. Всем, независимо от возраста, он серпом отрезал головы, складывал их в мешок и отправлялся к следующему пункту назначения.

Никто не знает, как ему удалось пробраться в те дома так, что его никто не услышал, и каким образом он убил так много детей, никого не разбудив. В общем, он убил двадцать семь детей и забрал их головы. Хуже всего то, что его так никогда и не поймали. Конечно, послали отряд шерифа выследить его, и несколько миль они шли по его следам на снегу. Но следы закончились прямо на опушке леса, собаки потеряли след, а шериф вынужден был признать, что Сатана просто исчез. Отряд пошёл к его хижине; они обыскали её, а после сожгли дотла, и это было все, что они могли сделать. Сатану так и не нашли, детские головы — тоже.

Об этой ночи вы не прочтёте ни в одном из местных учебников истории, и вы понимаете, почему. Но на Рождество родители в Розо до сих пор говорят своим детям, что лучше бы им вести себя хорошо и рассчитаться со своими долгами, будь то деньги или помощь, иначе через потолок придёт Сатана с серпом в поисках своих десяти процентов сверху.

— Что ж, это отличная байка, — признал я.

— Ты думаешь, что это байка, и не веришь, но слово «Санта» — это неправильно написанное «Сатана», и два декабря назад в связи с тем, что ФБР расследует убийства девятерых детей, которым оттяпали головы где-то в Айове, у нас тут была кой-какая профессорша из Вашингтона, и она сказала, что «модус жоперанди»[58] был точно такой же, как у Сатаны из Сэд-Дог.

— Вот это интересно.

— Конечно, интересно, но я скажу вам, в чем загвоздка. Профессорша сообщила, что этот же «модус жоперанди» используется уже сотни лет ― дольше, чем существует сам Сент-Николас; вот почему я говорю, что настоящий Санта — это Сатана с Сэд-Дог-Ривер, а не ваш бородатый толстяк в ярко-красном костюме и с оленями. Теперь вы понимаете: история изменилась так, чтобы не пугать детей до усрачки. Настоящий Санта приходит ночью, лезет через крышу, забирает головы детей и уносит их в своём мешке, и это не мифология, это правда.

Джерри поднял пустой стакан, чтобы показать Альме Линдемут, что он готов для ещё одного. Барменша сказала:

— Все та же старая история, снова и снова.

— Это отличная история. Ты знаешь, мне в голову не пришло, что Санта это палиндром Сатаны.

— Это анаграмма, — поправил я его, — а не палиндром. Палиндром — это когда одинаково читается спереди и сзади.

— Альма, как насчёт: ты спереди, а я сзади? — подмигнув Альме Линдемут, сказал Джерри.

На десятую ночь буря утихла, и утром лёд сиял от солнечного света; даже с носа основателя Розо — Мартина Браатена, стоящего на главной площади города с типичным лицом первопроходца, начало капать.

Мы с Джерри попрощались с Альмой и Джоном и поехали по 310-му шоссе на север, в Лост-Ривер-Форест. День был блестящий и сверкающий, у нас были свежеиспечённые пончики и два термоса с горячим кофе, и всё, казалось, было замечательно. Особенно довольным выглядел Джерри, и я догадался, что прошлой ночью Альма нанесла ему прощальный визит.

Сент-Николас был небольшим местечком — всего пять домов и автозаправка, но здесь находилось лётное поле. В авиационной службе Лост-Ривер мы арендовали вертолёт, чтобы взглянуть на лес с воздуха и сделать для департамента лесного хозяйства предварительные рекомендации по лучшим участкам для вырубки и пересадки. В основном мы искали защищённые южные склоны, где молодые саженцы, спрятанные от северо-западных ветров, будут давать нам наиболее быстрый прирост и быстрое возвращение инвестиций штата.

Нас ждал сине-белый вертолёт, винт которого вращался вхолостую. Джерри припарковал «Чероки», и со слезящимися глазами и потёкшими носами мы пошли по лётному полю, а вокруг наших лодыжек вился сухой снег.

Пилотом был угрюмый старый ветеран с морщинистым лицом и в мятой кожаной куртке.

— Вы можете называть меня Буб, — заявил он.

— Отлично, — сказал Джерри. — Я Боб, а это мой приятель Биб.

Пилот пристально посмотрел на него.

— Ты меня дразнишь, сынок?

— Нет, сэр Буб.

Мы залезли в вертолёт, пристегнулись, и Буб почти сразу же взлетел, в то время как Джерри разворачивал карту.

— Мы хотим лететь на западо-северо-запад до реки Розо и затем на юго-юго-запад, к пику Пирс.

Более трёх с половиной часов мы снимали план местности на Лост-Ривер-Форест: фотографируя, записывая видео и делая толстым зелёным карандашом штриховки в наших картах. Наконец я сказал:

— Достаточно, Буб. Я думаю, на сегодня мы закончили. Вы свободны завтра, если нам вдруг понадобится перепроверить что-нибудь?

— До тех пор, пока погода будет позволять.

Мы направились в сторону Сент-Николаса, когда Джерри вдруг тронул меня за плечо и указал вниз по правому борту.

— Видишь? Излучина реки Сэд-Дог. Здесь была хижина Сатаны.

Я повернулся к Бубу и крикнул:

— Вы можете опуститься пониже?

— Любой каприз…

Земля здесь была плоской и заросшей кустарником, и через равнину, прежде чем образовать излучину, изгибалась река Сэд-Дог. В середине излучины я разглядел руины старой хижины, из которых торчала каменная труба. По обе стороны от развалин протекала река, сияющая в полуденном солнечном свете, как два потока расплавленного металла.

— Давайте взглянем! — прокричал я.

— Хотите приземлиться?

— Конечно, всего на пару минут.

— Биб думает о покупке этого местечка для летнего дома, — вставил Джерри.

Буб наклонил вертолёт над деревьями и приземлился всего в пятидесяти футах от лачуги. Джерри и я вылезли и, подняв воротники наших пальто, пошли к хижине. Она сгорела до половиц, поэтому сказать, была ли она когда-нибудь выкрашена в чёрный цвет, было невозможно, но благодаря тому, что большинство брусьев обуглилось, она не сгнила. Крыша провалилась, от двери не осталось ничего, кроме проржавевшего запора, но внутри, возле печки, все ещё стоял обгоревший, но целый стул с круглой спинкой, словно ожидающий возвращения своего владельца домой.

— Что ты, собственно, ищешь? — спросил Джерри, хлопая себя руками, чтобы согреться.

— Я не знаю… Просто хотел увидеть это место, вот и все. Я имею в виду, если бы хлев, где родился Иисус, все ещё стоял, ты бы тоже хотел на него взглянуть, так ведь?

— У меня мурашки от этого места.

Я огляделся и вынужден был признать, что излучина Сэд-Дог-Ривер была довольно пустынным местом. Буб заглушил двигатель вертолёта, и тишина стала подавляющей. Сама речка Сэд-Дог была настолько мелкой, что почти не журчала, птицы на деревьях не пели. Все, что я мог слышать, — лишь шелест ветра в ушах. Ворона слетела вниз и уселась на круглую спинку стула; наклонив голову, уставилась нас, но, так ни разу и не каркнув, вскоре улетела.

У меня было тревожное чувство, что кто-то подошёл ко мне сзади и стоит очень близко, уставившись на меня.

— Пойдём, — сказал Джерри. — Мне действительно нужно выпить.

Когда мы возвращались к вертолёту, Джерри споткнулся.

— Ты снова делаешь всё не так, — сказал я ему. — Нужно сначала напиться, а потом падать.

— Чёрт, споткнулся обо что-то.

Он вернулся и пнул ногой пучок травы. Потом неожиданно присел на корточки, достал из кармана складной нож и начал копать.

— Что там у тебя?

— Какая-то ручка.

Он продолжал отбрасывать куски дёрна, пока наконец не показался прямоугольный металлический ящик с ржавой металлической ручкой. Он потянул за неё, потянул снова, и наконец ему удалось высвободить ящик.

— Потерянное сокровище Сатаны с Сэд-Дог-Ривер, — объявил он. — Ладно… глянем, что здесь.

Ящик была заперт, и замок сильно заржавел, но Буб нашёл длинную отвёртку, и после долгого пыхтения с обильным употреблением мата нам удалось взломать крышку. Внутри была коллекция костей, аккуратно завёрнутая в мягкую серую ткань; семь стеклянных баночек, содержащих какие-то порошки; и пять почерневших колокольчиков. Джерри поднял одну из стеклянных банок и вгляделся в сделанную от руки надпись. «Прах Человеческий».

— Это что, магические причиндалы? — спросил Буб.

— Похоже на то. Вы когда-нибудь слышали о Сатане с Сэд-Дог-Ривер?

— Я рос не в этих краях. Родом из Орегона я, — покачал головой Буб.

— Предполагается, что он жил в этой хижине. Убил двадцать семь детей, отрезав им головы.

— Ни хера себе.

— Давайте выпьем, — сказал Джерри и закрыл ящик. — Я считаю, это может кое-чего стоить. Кто знает, может, городской музей Розо заинтересуется.

— Ты так думаешь? Они даже говорить не хотят о том, что произошло в ту ночь, уж тем более вспоминать.

Мы взяли старый ржавый ящик в Розо и показали его Джону Шуксу.

— Ну вот, — сказал он, перебирая его содержимое с нескрываемым торжеством. — Говорил я вам, что это не россказни.

Альма Линдемут сморщила нос от отвращения.

— Выглядит ужасно. Что вы собираетесь с этим делать?

— Продадим, скорее всего, — ответил Джерри.

— Только не в Розо, — сказал Джон Шукс. — Это все равно, что пытаться продавать обломки самолёта жителям Нью-Йорка.

— Мне кажется, нам стоит точно выяснить, что всё это такое, — предложил я. — Я хочу сказать, если Сатана пользовался этим, чтобы увеличить урожай пшеницы, то как это все работает?

— Ему повезло с погодой, вот и все, — сказал Джерри. — Ты же не думаешь всерьёз, что Человеческий Прах и старые кости могут повысить урожай зерновых?

— Мне просто интересно, что за ритуал он проводил. И не будь таким пренебрежительным. Я видел документальный фильм о Модоке-Чудотворце, и он тоже использовал кости, порошки и круги в грязи. Он час вызывал ливень, и когда дождь начался, то лил три недели без перерыва.

— Да ладно. Где ты это видел, на телеканале Дискавери?

— Как хотите, но я по-прежнему думаю, что мы должны к этому приглядеться. Полагаю, это может помочь нам заставить сосны расти быстрее.

— Хорошая почва, хорошее освещение, регулярное количество осадков — вот что заставляет сосны расти быстрее. — Джерри поднимал одну баночку с порошком за другой. — А не Разбитое Зеркало, Зола Рябины, Цвет Мушмулы, Чернокорень, Серная Соль и Сушёная Кровь Лягушки.

— Ну, скорее всего, ты прав, — сказал я ему, но все равно не смог отделаться от чувства, охватившего меня в сгоревшей хижине на Сэд-Дог-Ривер: как кто-то приближается ко мне сзади и дышит в шею.

На следующий день нас снова вызвали в Сент-Пол. Поскольку видимой перспективы заработать на ящике Сатаны не было, Джерри позволил мне забрать его. Я завернул ящик в местную газету и упаковал в чемодан, вместе с моими свитерами в косичку.

Даже в городе было всего минус пять, и когда я вернулся в Мэйплвуд, соседи счищали с подъездных дорожек свежевыпавший снег. Мы жили вблизи Мэйплвудского поля для гольфа — маленький район в виде замкнутой петли из шести домов. Я припарковался; дверь открыла Дженни, одетая в джинсы и красный свитер с оленями, её светлые волосы сияли в лучах зимнего солнца. После прибежали Трейси и Майки, и это было похоже на одно из тех семейных воссоединений, что вы привыкли видеть на обложке «Saturday Evening Post».

Мой сосед Бен Келлерман поднял свою шерстяную шапку, обнажив лысую макушку, и крикнул:

— Возвращайся в свой лес, Джек!

Это была наша шутка, взявшая начало от одной песни Робби Робертсона про деревенщину, который пытается преуспеть в городе.

Дома было тепло и уютно, а на ужин были курник и засахаренный ямс. В семь часов я отвёл Трейси и Майки наверх и, присев на краю кровати Майки, почитал им истории про Санта-Клауса. Про весёлого толстого дядьку с большой белой бородой, а не про того, о котором мне рассказал Джон Шукс.

— На Рождество я не буду спать всю ночь и смогу увидеть, как Санта спускается по дымоходу, — сказал Майки. Ему было семь с половиной, и у него были оттопыренные уши. Он был вихрем энергии в течение дня, но уже в девятом часу вечера начинал клевать носом.

— Я собираюсь испечь ему Рождественский торт, — степенно сказала Трейси. Она была такая милая: худенькая и маленькая, как и её мать, с большими серыми глазами и запястьями такими тонкими, что вокруг них можно сомкнуть руку.

Когда дети были уложены спать, Дженни и я сидели у камина с бутылкой красного вина и разговаривали. Я рассказал ей всё о Сатане с Сэд-Дог-Ривер, и она поёжилась.

— Это ужасная история.

— Да, но в ней должна быть доля правды. Все-таки мы нашли ящик, так что, по крайней мере, Сатана существовал, даже если к росту урожайности причастен не был.

— Не знаю, зачем вы забрали ящик с собой. Он омерзителен.

— Это всего лишь старая заплесневелая коллекция разных порошков и костей.

— Каких костей?

— Откуда мне знать? Собачьих, наверное.

— Я не хочу, чтобы это находилось в доме.

— Ладно, я поставлю его в гараж.

— Не понимаю, почему ты просто не выбросишь это в мусор.

— Я хочу побольше разузнать об этом. Хочу знать, что этот Сатана на самом деле пытался сделать.

— А я — не хочу. Я думаю, это ужасно.

Я поставил его на верстак в задней части гаража. Перед тем как выключить свет, некоторое время я стоял и смотрел на ящик. Сложно объяснить, но, как и тот стул с круглой спинкой, он словно притягивал к себе, будто ждал хозяина, который вернётся и откроет его.

Я запер дверь гаража и пошёл спать. Дженни ждала меня, она выглядела такой свежей и пахла так хорошо. После того, как ты две недели был в отъезде и видел деревья и только деревья, ничто не сравнится с возвращением домой.

Когда она уснула, я лежал рядом, и мне не спалось. Сияла подёрнутая дымкой луна, после часа ночи пошёл снег. Я перевернулся и попытался заснуть, но не мог — от усталости и от удовлетворения.

Где-то после двух часов ночи я услышал стук внизу. Я сел и прислушался. Снова стук, затем ещё, а после — тишина. Звучало так, словно кто-то трясёт игральные кубики.

Около трёх я, должно быть, уснул, но мне показалось, что снова слышен стук, и поэтому я выбрался из постели и спустился вниз по лестнице. Звук, несомненно, шёл из гаража. Прислушиваясь, я прижался ухом к двери. Я уже собирался повернуть ключ, когда дверь распахнулась настежь, и белолицый мужчина закричал на меня.

Вспотевший, я сел в постели. Луна скрылась из виду, и снегопад закончился. Я выпил полстакана воды, затем укрылся одеялом и попытался заснуть снова. Больше не было ни стука, ни криков, но осталось ощущение, что этой ночью в нашем доме кто-то побывал, хотя я не мог понять, кто или что.

На следующее утро Дженни отправилась с детьми в Маршалл Филдс за покупками, что позволило мне в сине-полосатом халате и домашних тапочках пойти в кабинет и поискать кое-что в интернете. Пока мой компьютер искал всё о Санте, Сатане, ритуалах плодородия и о кругах на полях, я маленькими глотками пил горячий чёрный кофе.

Я был удивлён, узнав, что современное представление о Санта-Клаусе зародилось не так уж давно. Почти всегда Санта изображался как старый измождённый Отец Время, провожающий уходящий год; не радостная, а скорее грозная фигура с песочными часами и косой; до тех пор, пока Клемент Кларк Мур не опубликовал свою поэму «Ночь перед Рождеством». «Пухленький и толстенький, весёлый старый эльф» — таким описал его Мур, и в 1870-ых иллюстратор Томас Наст нарисовал его как белобородого персонажа в красном костюме с белой меховой отделкой. В 1930-ых и 1940-ых годах рекламный иллюстратор «Кока-Колы» Хэддон Х. Сандблом нарисовал дедушку Санту таким, каким мы представляем его сегодня: красная шапочка, массивный пояс, сапоги и круглые, розовые щеки. Мрачный и тощий Отец Рождество — настоящий Отец Рождество — был забыт.

Полагаю, намного веселее рассказывать своим детям, что Рождество — это время для игрушек, конфет и песен, а не напоминать им, что они стали на один год ближе к могилам.

Разузнав всё о Санте, я начал разыскивать что-либо о ритуалах, включающих в себя Прах Человеческий и Разбитые Зеркала. Это заняло у меня больше часа, но наконец я наткнулся на детали церемонии, датирующейся днями последнего исконного правителя Древнего Египта в 380 году до н. э., Нектанеба I. По-видимому, доброго короля Нектанеба окружали чёрные маги, нанятые для сделок с богами. Они говорили, что черпают свои магические силы от бога, называемого Сетом, тёмного и зловещего существа, которое исторически ассоциировалось с Сатаной. Это Сет убил бога плодородия Осириса, чтобы завладеть его властью, и Сет ослепил Гора, египетского бога войны, что привело к вторжению в Египет Ассирии, Персии и других иноземных захватчиков.

В «Les Vèritables Clavicules de Satan», книге 14-го века по демонологии, запрещённой папой Иннокентием VI, я нашёл запись, которая гласила: «Сатана пребывает за пределами, предлагая помощь свою тем, кто крайне в ней нуждается. Если скот не даёт молока, Он использует свою магию, чтобы возобновить удои. Если урожай погибает, Он обеспечит процветание. Он является каждому, дабы стать другом и спасителем, но горе тем, кто не платит ему требуемое, ибо Он, несомненно, возьмёт больше, чем они смогут отдать ему».

Ритуал для возрождения культур был подробно расписан. Необходимо было зажечь пять костров, высыпать семь ложек порошка в каждый из них и нарисовать на земле пятиконечную звезду. Затем колдун должен был сжать вместе пять костей и пять раз повторить слова сатанинского вызова: «Я призываю тебя, о князь Тьмы, о дух Ямы…» и так далее.

Я сделал несколько заметок, а после сидел и долго размышлял. Все звучало как полное мумбо-юмбо, но если это совсем не работает, то почему просуществовало более двадцати трёх веков?

И что на самом деле произошло в Розо, когда случился неурожай пшеницы?

Пока Дженни и детей не было, я решился на эксперимент. Надев сапоги и толстое клетчатое пальто, я вытащил ящик Сатаны на заснеженный двор. После зажёг пять костерков из растопки и нарисовал пятиконечную звезду острой палкой, а потом по очереди обошёл кругом каждый костёр, ложкой отмеривая в них порошки из открытых банок Сатаны. В завершение я развернул кости и погремел ими, читая сатанинский вызов.

— Я заклинаю тебя исполнить моё желание и мою волю. Я заклинаю тебя, сделай мои посевы высокими и обильными. Venite O Satan, amen[59].

В этот момент Бен Келлерман в своей охотничьей шляпе посмотрел через забор.

— Господи, Джек, какого черта ты здесь делаешь? Жаришь цыплёнка вместе с перьями?

— Извини, Бен. Просто пробую кое-что.

— В следующий раз, когда захочешь что-то попробовать, убедись, что ветер дует в противоположную сторону.

Должен признать, Бен был прав. Потрескивая в огне, порошки испускали завитки густого едкого дыма, и дым этот пах горелой плотью, волосами и палёной шерстью. Наверное, так пахли ведьмы, когда их сжигали на костре.

Закончив колдовство, я убрал кости и порошки обратно в ящик и вернулся в комнату. В сумерках наступающего зимнего вечера я некоторое время смотрел на костры, но вскоре поднялся ветер и развеял всё по двору искрами и пеплом.

В тот уикэнд, мне пришлось ехать в Портленд для участия в съезде лесопереработчиков. Как вы понимаете, лесопереработчики не самые впечатляющие люди, каких можно встретить. Согласен, большинство из них очень богаты. Они весьма обеспокоены состоянием окружающей среды — в основном из-за гигантских штрафов, которым они могут подвергнуться, если не подсадят акры леса взамен того, что перевели на картонную упаковку. Но, когда я не обсуждал сравнительную рентабельность разных видов пихты или удобство гофрокартона, я удалялся в свой номер с последним романом Майкла Крайтона и большим стаканом виски «Канадиан Клаб».

На третий вечер, когда я вернулся в свою комнату, на телефоне мигала красная лампочка. Это была Дженни, и она оставила мне голосовое сообщение. «Произошло что-то странное… на заднем дворе. Там трава растёт прямо сквозь снег».

Так оно и было. К середине утра в понедельник, к моему возвращению домой, по всему двору торчали сотни тонких зелёных копий травы, как минимум на три дюйма поднявшейся над снегом, и несколько сорняков. Я опустился на колени и коснулся её ладонью.

— Трава обычно не растёт в ноябре, не так ли? — спросила Дженни. — Так не бывает.

— Нет, обычно нет.

— На других дворах никакой травы не растёт, только на нашем.

Я поднялся.

— Я знаю. Знаю, что не растёт.

Так значит, он работал. Ритуал, исполненный Сатаной с Сэд-Дог-Ривер, на самом деле работал. Он возродил их урожай пшеницы. Он был в ответе за обильный урожай и спасение от голода. Конечно, никакого рационального научного объяснения не было. Даже если какой-то из этих порошков был компонентом известного удобрения (которыми они не являлись), ни один из них не был высыпан на землю в количестве, достаточном, чтобы действовать как ускоритель роста. Вы не можете заставить капусту расти, посыпая её порошком битых зеркал и лягушачьей кровью.

Я вернулся в дом, но не мог удержаться и раз за разом выглядывал в окно, и каждый раз, когда я туда смотрел, казалось, что трава становилась ещё выше и ещё пышнее.

Несомненно, я разбогатею, если этот ритуал работает. Я смогу продать свои услуги департаменту лесного хозяйства страны и любой ферме. Подумайте об этом. Они никогда не потеряют урожай от засухи, или бури, или заболеваний. Им будут нужны не азот, фосфор и калий, им буду нужен я. Я могу спасти их миллиарды долларов, и я могу потребовать за это их миллионы.

— Ты очень тихий, — сказала Дженни над нашими спагетти за ужином.

Я улыбнулся ей и кивнул.

— Я думал о Рождестве, вот и все. Я думаю, что в этом году оно может настать раньше.

Весь ноябрь в нашем дворе продолжала расти густая и пышная трава, и каждые выходные мне приходилось срезать её серпом. Я взял две недели отпуска, и вместе с моим бухгалтером Джорджом Невисом мы сели и набросали бизнес-план, хотя я и не сказал Джорджу, что конкретно у меня есть.

— Просто выгляни в окно, Джордж. В Сент-Поле середина зимы, а я могу заставить траву расти. Это мои первые пробы, но думаю, что смогу сделать то же самое с каждой сельхозкультурой, продаваемой в мире.

Джордж моргнул сквозь толстые линзы своих очков.

— Джек, ты говоришь об очень серьёзной прибыли. И не только о ней. Это имеет большое политическое значение. Огромное. Даже президент не может заставить траву расти в середине зимы.

Я похлопал его по спине.

— Это новая эра, Джордж, и она принадлежит мне.

За два дня до Рождества Дженни пришла в кабинет и сказала:

— Кое-кто хочет тебя видеть. Своё имя он не назвал.

Я уже голову сломал, разрабатывая франчайзинговую схему «Чудо-Урожая». Понятно, что посетить каждого потенциального клиента лично будет невозможно, поэтому придётся нанимать людей для поездок по стране и исполнения ритуала. Основная проблема заключалась в том, что если всего один раз я расскажу им, как это делается, и дам возможность это сделать — они смогут уйти и проворачивать все самостоятельно, послав меня и мою франшизу далеко и надолго.

— Извини, кто бы это ни был, скажи ему, что я занят.

— Он говорит, что ему очень нужно тебя видеть. Это по поводу травы, — сказала Дженни, вернувшись несколько минут спустя.

— Хорошо, хорошо. — Я вышел из-за стола и пошёл к входной двери. На крыльце стоял высокий худой человек; одну сторону его лица освещали алые лучи, прошедшие через витраж; другую сторону — жёлтые. Он носил чёрную широкополую шляпу и длинный чёрный плащ; его сухие и седые волосы почти достигали плеч.

У него был большой нос, но в остальном его лицо выглядело странно незапоминающимся, как если бы он пошевелил головой, когда фотографировался.

— Здравствуй, Джек, — сказал он, но руку не протянул.

— Да? Боюсь, я очень занят.

— Что ж, я пришёл, чтобы избавить тебя от всего этого.

— Извините?

— Думаю, у тебя есть кое-что, принадлежащее мне. По сути, мне достаточно было взглянуть на твой задний двор, чтобы понять это.

— Я не знаю, о чем вы говорите. Я думаю, что вам лучше уйти с моей собственности, пока я не вызвал копов.

— Мой ящик, Джек. Мой старый верный ящик, и все мои порошки, кости и… — Тут он поднял указательный и большой пальцы и сделал небольшой потряхивающий жест — динь-динь. — Колокольчики.

— У меня нет ничего, что принадлежит вам. Я даже не знаю, кто вы.

Мужчина едва заметно улыбнулся.

— Джек, я думаю, ты точно знаешь, кто я. Я тот, кто может ждать очень долго, чтобы заполучить то, что хочет. Я тот, кто последует за тобой до края земли. У тебя мой старый верный ящик, Джек. Я за ним вернулся, его не оказалось на месте, и конечно же, пришлось немного разузнать вокруг, куда он делся.

— Он был выброшен. Он лежал в грязи. Кто скажет, что он ваш?

— Он мой, Джек, потому что он мой, и я хочу его назад.

— Забудьте об этом. Ясно? Вы понимаете по-английски? Этот ящик теперь мой, и вы никак не докажете обратное.

— Ну и что ты собрался с ним делать, Джек? Помимо того, что твой задний двор выглядит как Кентукки[60]?

— Я не обязан говорить, что собираюсь с ним делать.

Человек улыбнулся ещё шире, его глаза блестели на красно-жёлтом лице арлекина.

— Я знаю. Ты думаешь, что стал хозяином судьбы, так ведь? Ты думаешь, что станешь богаче, чем может себе представить человек. Но это не так, Джек. Никогда так не было. Ритуал действует только один раз. Когда ты беднее бедного и не знаешь, что делать, он поможет тебе. И у него всегда есть своя цена, которую, так или иначе, ты должен полностью заплатить.

— Ладно, вы сказали, что хотели. Теперь я звоню копам.

— Ты так и не понял, верно? Ритуал — это не акт доброты. Я не занимаюсь благотворительностью, Джек, никогда не занимался. Ритуал — это искушение. Ритуал — это то, к чему ты обращаешься, когда твой Господь Бог оставляет тебя. Как ты думаешь, почему я пришёл на Рождество? Нет ничего более приятного, чем кто-то, отрицающий свою веру в самый канун непорочного зачатия.

— Вы сошли с ума. Проваливайте отсюда.

— Я предупреждаю тебя, Джек, мне нужен мой старый добрый ящик, и если я не получу его, тебе придётся за него расплачиваться.

Я рывком захлопнул дверь перед его лицом. Некоторое время он ждал снаружи: я видел его лицо сквозь рельефное окошко в двери. Затем, очень осторожно, так, что она не издала ни звука, он закрыл дверь-сетку; повернулся и ушёл прочь.

Вниз по лестнице скатились Трейси и Майки.

— Папа хлопнул дверью! — сказал Майки.

— Ветер подхватил её, — ответил я, взъерошивая ему волосы.

Из кухни вышла обеспокоенная Дженни.

— Кто этот человек? Что ему нужно?

— Ничего. Просто бродяга в поисках халявы.

— Ты разозлился на него. Я слышала.

— Я же сказал тебе, всё в порядке.

Я попытался вернуться в кабинет, но Дженни схватила меня за руку.

— Что-то случилось, не так ли? С тех пор как ты вернулся из Розо, ты ведёшь себя очень странно.

— Ничего не случилось. На самом деле, всё в порядке на сто девяносто процентов. В этом году мы проведём Рождество, которое запомним на всю оставшуюся жизнь.

В канун Рождества выпал снег, и от дома к дому, неся фонари, ходили колядующие. Встав коленями на подоконник, Трейси и Майки глядели на улицу, и их лица освещали огоньки гирлянд. Дженни сжала мою руку и сказала:

— Майки так взбудоражен, мне кажется, что он заболеет.

Мы вместе поужинали, а потом дети поставили для Санты стаканчик виски и Рождественский пирог Трейси. Торт был кособоким, но я заверил Трейси, что Санте все равно, что на самом деле кособокие торты — его любимые. Я обнял детей, прежде чем они отправились спать, и, поверьте мне, нет лучше запаха, чем запах ваших собственных детей на Рождество. Специи или глинтвейн не сравнятся с этим.

Вечером Дженни сказала:

— Я хотела бы, чтоб ты сказал мне, что на самом деле происходит.

— Вообще ничего. Я планирую заняться менеджментом сельхозкультур, вот и все. У меня достаточно опыта работы по их выращиванию.

— Но тот человек. Это ведь был не просто бродяга? Он сказал, что хочет поговорить с тобой о траве.

— Он был не в меру любопытным, вот и все.

Она неодобрительно посмотрела на меня.

— Эта трава, это не просто каприз природы?

— Чем ещё она может быть?

— Ты скажи мне. Есть некоторая связь между растущей вот так травой и твоим желанием начать новый бизнес, не так ли? Почему ты не можешь сказать мне, в чем дело?

— Ты не поймёшь, даже если я скажу тебе. Это слишком технологично.

Она вдруг выпрямилась.

— Ты использовал вещи из ящика, как и тот человек в Розо, не так ли? — Черт побери женщин и их интуицию. — Ты провёл тот же ритуал, и он сработал.

— Дженни, не смеши. Ты не сможешь заставить траву расти, разжигая костры и посыпая их порошком.

— Там на снегу был пепел, я видела. Ты сделал это, так ведь, и это сработало?

Я сделал глубокий вдох.

— Ну ладно, да. Я сделал это, и это сработало. И если это сработало на траве, то сработает на пшенице, на кукурузе и брокколи, на картофеле и брюкве. Бог его знает, это может сработать даже на овцах и коровах. Поэтому нынешнее Рождество будет самым лучшим. Это Рождество, когда мы начнём становиться очень и очень богатыми.

— Так что же хотел этот человек?

— Я же сказал тебе. Он совал свой нос туда, куда не стоит. Он увидел траву и захотел узнать, как мне удалось её вырастить.

— И ты хлопнул перед ним дверью?

— Дженни…

— Джек, у меня очень плохое предчувствие. Я не шучу. Использовать предметы из этого ящика — все равно, что заключить сделку с дьяволом.

— Это народное колдовство, вот и все. Оно совершенно безвредно.

В этот момент зазвонил телефон. Трубку взяла Дженни, но это был Джерри, желающий поговорить со мной.

— Слушай, Джек, я не хочу портить тебе Сочельник, но кое-что произошло.

— Что с тобой? Звучишь ужасно. Ты простудился?

— Ты помнишь Альму из «Северной звезды»?

— Конечно, помню. Что с ней?

— Я ей звонил. Собирался пригласить в Сент-Пол на Новый год.

— И что? Она приедет?

— Она мертва, Джек. Они нашли её этим утром. Обоих: Альму и Джона Шукса. Похоже, что две ночи назад в бар пришёл парень и спрашивал о жестяном ящике. Он говорил с Альмой, он говорил с Шуксом, они вроде бы ничего ему не сказали, и там было что-то вроде спора.

Вчера у Альмы был выходной, но когда она не пришла этим утром, менеджер пошёл искать её. Он вломился к ней в комнату, Альма была на кровати, обезглавленная. К тому же её пытали: все ногти на руках и ногах были выдернуты. Полицейские проверили жилище Джона Шукса, и с ним случилось то же самое. Господи, они даже их головы не нашли до сих пор.

Я ещё немного поговорил с Джерри, чтобы успокоить его, но потом мне пришлось положить трубку, потому что меня начало трясти. Так вот как человек в чёрной шляпе узнал, где я живу. И если он смог сотворить всё это с Альмой Линдемут и Джоном Шуксом просто чтобы найти меня, что же он сделает со мной?

«Если я не получу мой старый добрый ящик, тебе придётся за него расплачиваться».

Той ночью мы легли спать поздно, далеко за полночь. Все, что я сказал Дженни о Джерри, это что двое его друзей случайно погибли. Я не хотел, чтобы она тоже начала волноваться. Мы пробрались в детскую и наполнили наволочки, которые дети оставили Санте, — куклу Братц и набор расчёсок для Трейси и коллекцию фигурок Гарри Поттера для Майки, а ещё конфеты, апельсины и орехи.

Я оставил дверь на пару сантиметров приоткрытой, а затем последовал за Дженни в спальню.

— Ты так напряжён, — сказала она. — Что случилось?

— Ничего особенного!

— Джек, когда я говорила о заключении сделки с дьяволом… я, на самом деле, не это имела в виду.

— Ну, наверное, довольно глупо было заниматься всем этим.

— Если ты думаешь, что это действительно сделает нас богатыми…

Я взял её за руки и поцеловал в лоб.

— Я не знаю. Иногда нужно остановиться, взглянуть на себя со стороны, и тебя проймёт: Господи, неужели я действительно так себя веду.

— Джек, ты хороший человек.

— Я тоже так думал. Теперь я уже в этом не уверен.

Мы пошли спать, но для меня это была очередная бессонная ночь. Время шло, каждый час звенели часы в коридоре. В три часа, после того, как куранты утихли, я был уверен, что слышу слабый перезвон. Наверное, просто эхо. Я повозился со своей подушкой и попытался устроиться поудобней, но все одеяла были перекручены, и я не хотел тянуть их слишком сильно, чтобы не разбудить Дженни.

Успокоившись, я снова услышал звон. В этот раз он звучал чуть громче и ближе. Я лежал в темноте, ожидая и прислушиваясь. Потом услышал глухой стук, словно что-то ударилось о панели возле водосточного желоба, прямо за окном нашей спальни. Я выбрался из постели и выглянул наружу.

Все ещё шёл снег, и улица была сверкающе белой. Снаружи, на нашей подъездной дорожке, стояли длинные чёрные сани, запряжённые восьмёркой тяжело дышащих, мохнатых чёрных собак. Сани был пусты, за исключением груды чёрных мешков. Я вдруг понял, что стучало — длинная лестница, стоящая возле дома.

— Дженни! — крикнул я, тряся её за плечо. — Дженни, проснись! Звони в полицию!

Она села и спросонья уставилась на меня.

— Звони 911! Сейчас же!

Прямо над нами я услышал звук шагов, пересекающих крышу, а после — треск отрываемой черепицы. О боже, дети. Он пытается добраться до детей.

По лестнице я бросился к детской комнате, но, как только достиг двери, та захлопнулась, и я услышал, как повернулся ключ. Я застучал по двери кулаками, бросился на неё плечом, но она не сдвинулась с места.

— Трейси! Майки! Проснитесь! Откройте дверь! Открывайте дверь и выбирайтесь оттуда, быстро!

Послышались новые скрипы выдираемых из крыши гвоздей. Я с криком заколотил в дверь:

— Трейси! Майки! Вставайте! Вам нужно выбраться оттуда!

Теперь я слышал, как Майки плачет, а Трейси кричит:

— Что это? Что это? Потолок ломается!

— Дверь заперта! Поверните ключ и выбирайтесь оттуда как можно быстрее!

По лестнице поспешно поднялась Дженни с растрёпанными волосами.

— Полиция уже едет. Они сказали — будут через пять минут. Что происходит?

— Черт возьми, Трейси, открой дверь! Открой дверь!

— Я не могу! — заныла Трейси. — Ключ не поворачивается!

— Что случилось?! — закричала на меня Дженни. — Что происходит? Почему ты не можешь открыть дверь?

— Это он, — сказал я ей. — Человек, который приходил сегодня днём. Это Сатана.

— Что? Что ты натворил? Вытащи оттуда моих детей! Вытащи оттуда моих детей!

Я держался за перила и бил босой ногой в дверь, но та была слишком прочной, чтобы сдвинуться с места. Внутри истерично вопили Трейси и Майки.

— Папа! Кто-то лезет через потолок! Папа, открой дверь! Это мужчина и он лезет через потолок!

Вот черт, подумал я. Вот черт, вот черт. Дженни в панике так сильно билась в дверь, что переломала ногти и запятнала всё кровью.

Боже, лишь одно можно было сделать, и я надеялся, что ещё не слишком поздно. Я побежал вдоль по коридору и вниз по лестнице, перепрыгивая через несколько ступенек. Дженни кричала мне вслед:

— Куда ты пошёл? Джек! Мы должны открыть дверь!

— Мамочка! Мамочка! Я вижу его ноги! Открой дверь, мамочка!

Я промчался через кухню и открыл дверь в гараж. Схватил с верстака металлический ящик и побежал обратно наверх.

— Что можно этим сделать? — закричала на меня Дженни. — Нужно было взять свой топор!

Но я подошёл к двери и крикнул:

— Послушай! Твой ящик! Он у меня! Если ты оставишь моих детей в покое и откроешь дверь, то можешь забрать его прямо сейчас!

Я услышал грохот, когда человек проломил остатки штукатурки и свалился на пол, Трейси заплакала, а Майки издал тихий крик, который всегда издавал, когда был не на шутку, по-настоящему напуган.

— Ты слышишь меня? — спросил я. — Он прямо здесь, у меня в руках. Ты можешь забрать его просто так: без всяких вопросов, без предъявления обвинений. Просто открой дверь, забери ящик, и мы дадим тебе уйти.

Последовало долгое, долгое молчание. Я слышал, как хнычет Майки — это значило, что человек ещё не причинил им вреда.

— Пожалуйста, — сказал я. — Это наши дети.

Дженни стояла рядом со мной, сжимая и разжимая окровавленные кулаки. Потом она вдруг завизжала:

— Открой дверь, сволочь! Открой дверь!

Снова тишина, а затем ключ повернулся. Дверь распахнулась сама по себе.

Дети забились за кровать Майки. Посреди спальни стоял мужчина, его чёрная одежда была покрыта гипсовой пылью. Он проделал в потолке дыру в три фута диаметром, и в спальню, кружась, падал и таял, коснувшись ковра, снег. В руках мужчина держал большой изогнутый серп с чёрной ручкой и замасленным лезвием.

Подняв ящик в левой руке, я шагнул вперёд.

— Вот, — сказал я. — Все здесь, кроме порошка, который я использовал на траве.

Он улыбнулся мне, сунул серп за пояс, и обеими руками взял ящик.

— Я сожалею о том, что взял его, — сказал я. — Я не понимал, что это твоё… что после стольких лет ты всё ещё жив.

Дженни обошла меня сзади, взяла Трейси и Майки и поспешила вывести их из спальни. Мужчина поднял одну бровь и сказал:

— Прекрасные дети. Ты поступил мудро.

— Нет… Я был таким, как ты говорил. Жадным. Хотел получить что-то, не потратив ничего. И чуть было не потерял семью из-за этого.

— О, Джек, не будь к себе так строг. Мы все совершаем ошибки.

Он поставил ящик на пол и открыл его, чтобы убедиться: всё ли на месте? И это было его ошибкой. Он мне доверился. Когда Сатана склонился над ящиком, я поднял серп, который держал в правой руке, и отклонился, как бейсбольный питчер. Он почувствовал моё движение и начал поднимать взгляд, но случилось это уже тогда, когда я ударил его серпом поперёк шеи и разрубил её до горла: прямо через сухие седые волосы и позвонки. Его голова упала на грудь, словно была на шарнире, и из шеи, прямо в ящик, плеснула кровь. Сатана посмотрел на меня — он действительно посмотрел на меня, из-под руки, снизу-вверх — и этот взгляд обеспечил мне кошмары на все грядущие Рождественские праздники. Затем он упал боком на ковёр.

Я не хотел этого делать, но откуда-то знал, что должен. Перевернув тело, я дважды рубанул его по шее, пока голова не отделилась полностью. После этого у меня хватило сил только на то, чтобы опуститься на колени рядом с ним: мои руки были словно в перчатках из подсыхающей крови, на мои плечи падал снег, и полицейские сирены завывали все ближе и ближе.

Было Рождество, и Санта тоже был.

Перевод: Шамиль Галиев

Сепсис

— Что там у тебя? — спросила она, сияя глазами.

— Ничего… Сюрприз, — ответил он, поднимая лацканы своего пальто.

— Ну что же? — не унималась она. — Я не выношу сюрпризов!

— Это то, что я специально купил тебе, потому что очень сильно тебя люблю.

— Ну, покажи!

Она попыталась обойти его кругом и заглянуть под пальто, но он отпрянул от неё.

— Не покажу, пока ты мне кое-что не пообещаешь. Пообещай, что будешь любить это так же сильно, как любишь меня.

— Как я пообещаю, если даже не знаю, что это?

— Потому что здесь собрана вся моя любовь к тебе, вся-вся, свёрнутая в одном маленьком узелке.

— Покажи!

— Давай, — уговаривал он. — Если не пообещаешь, я унесу его обратно, и ты никогда не узнаешь, что это было.

— Покажи!

— Сначала обещай!

Она сделала глубокий вдох и выдала скороговоркой:

— Хорошо, что бы ты ни держал там под пальто, обещаю любить это так же сильно, как люблю тебя.

— Зуб даёшь?

— Даю!

Он осторожно сунул руку под пальто и достал оттуда маленького пёстрого котёнка с большими зелёными глазами. Тот тихонько мяукнул и уцепился за воротник крошечными коготками.

— Ой, какой милый! — обрадовалась она. — Он просто совершенство!

— А я тебе что говорил? Это вся моя любовь, свёрнутая в одном узелке. Как назовёшь?

Она взяла котёнка и, сложив руку лодочкой, погладила его пальцем по головке.

— Ещё не знаю. Но как-нибудь романтично. Очень, очень романтично.

Она мяукнула, и котёнок мяукнул в ответ. Мяукнула ещё раз, и он снова повторил за ней.

— О! Пусть будет Эхо!

— Эхо? Что это за имя? Больше подходит газете, чем коту.

— Нет, глупенький. Это из греческой мифологии.

— Ну, раз ты так считаешь…

— Эхо была очень красивой нимфой, самой красивой из всех, что когда-либо жили на свете.

— Да ну? И что с ней случилось?

— Её все любили, но Гера, старая сварливая жена Зевса, обозлилась на неё за то, что та отвлекала её, пока у Зевса были шуры-муры с другой богиней. Гера её прокляла, чтобы она больше никогда не могла говорить своими словами — а только последними словами тех, кто заговаривал с ней.

Он восхищённо покачал головой.

— А знаешь, мне кажется, я люблю твой ум так же сильно, как твоё тело. Ну, или почти так же. У ума, к сожалению, нет сисек.

Она бросила в него подушкой.

Его звали Дэвид Стевенджер, её — Мелани Анджела Томас. Обоим было по двадцать четыре; Дэвид был Козерогом, Мелани — Овном. Звезды говорили, что они должны непрерывно ссориться, но никто из их знакомых не знал двух других людей, которые любили бы друг друга так сильно. Они жили и дышали друг другом, делили все на свете и, когда находились рядом, излучали чуть ли не осязаемую ауру.

Некоторые вечера они проводили лишь за тем, что смотрели друг на друга в благоговейном молчании, будто ни один из них не мог поверить, что Бог послал ему столь желанного человека. А они оба были весьма желанны. Дэвид был ростом немного за метр восемьдесят, с короткими светлыми волосами и нордическом лицом с прямым носом, унаследованным от дедушки. Широкоплечий и симпатичный, он считался одним из лучших принимающих «Грин-Бей Пэкерс» за последнее десятилетие. Мелани была невысокой и хрупкой, с блестящими тёмными волосами почти до поясницы. Она обладала красотой девушки с прерафаэлитского полотна, — красотой, навевающей грёзы и отяжеляющей веки, будто от прогулок по бархатным маковым полям. С отличием окончив Висконсинский университет в Грин-Бее, она работала пишущим редактором журнала «Мид-Вест».

Они познакомились, когда Мелани отправили брать интервью у футболистов об их личной жизни. Первым её вопросом был: «Какие девушки вам нравятся?», и Дэвид, недолго думая, ответил: «Ты».

Дэвид и Мелани жили в квартире на первом этаже большого белого дома. Он стоял на одной из улиц Ашваюбенона, на которой росли рядком сахарные клёны. У Дэвида был синий пикап «Додж», а у Мелани — новый серебристый «Фольксваген Жук». На следующий вечер после того, как Дэвид принёс домой Эхо, Мелани сидела на садовых качелях на передней веранде, держа котёнка на коленях. Дэвид отправился пробежаться.

Это был один из вечеров позднего августа, когда мотыльки бьются о лампы, на лужайке начинает появляться прохладная роса, и уже слышно, как где-то далеко на северо-западе матушка Зима точит свои ножи.

Мистер Касабян спустился со второго этажа, чтобы вынести мусор. Со своими усами, напоминающими садовую щётку, круглыми очками и в чёрной блестящей жилетке он был похож на Джепетто, кукольника, который выстругал Пиноккио. Увидев Эхо, танцующую у Мелани на коленях, он взобрался на веранду, чтобы рассмотреть её поближе.

— Какой милый!

— Вообще-то это девочка. Дэвид вчера её принёс.

— Она напоминает мне о моей Уилме, — с тоской проговорил он. — Уилма любила кошек.

— Вы так сильно по ней скучаете.

Мистер Касабян кивнул.

— Двенадцатого ноября будет три года, но мне все так же тяжело, будто я проснулся только этим утром, протянул руку и понял, что её больше нет.

— Не знаю, что бы делала, если бы потеряла Дэвида.

— Дай бог, чтобы тебе не пришлось об этом думать раньше, чем вы вдвоём успеете прожить долгую и счастливую жизнь.

Мистер Касабян ушёл в дом, и уже в следующее мгновение, стуча «найками» по тротуару, из-за угла появился Дэвид в своём бело-зелёном спортивном костюме.

— Тридцать одна минута восемнадцать секунд! — с торжествующим видом выдохнул он.

Он поднялся на веранду и поцеловал её.

— Ты такой потный! — сказала она.

— Прости, я в душ. Не возьмёшь мне пива?

— Нет, — ответила она, вцепившись в его костюм. — Иди сюда, я люблю тебя и потного.

Он ещё раз поцеловал её, а она лизнула его губы и щёки, запустила пальцы в волосы и потянула его к себе поближе, чтобы слизать пот с его лба.

— Эй… это даже лучше, чем душ, — произнёс Дэвид и продолжил целовать её снова и снова.

Она расстегнула молнию и, забравшись ему под куртку, принялась облизывать его блестящую грудь.

— Пошли в дом, — сказала она, хватая его за руку и забирая Эхо.

В гостиной она стянула с него куртку и стала вылизывать ему плечи, спину, живот.

— Мне нравится твой вкус, — сказала она. — Ты похож на смесь соли с мёдом.

Он закрыл глаза. Его грудь все ещё вздымалась и опускалась после пробежки.

Она отвела его к дивану, чтобы он смог сесть. Расшнуровала его «найки» и стянула носки. Опустившись перед ним на колени, начала облизывать подошвы его ступней, и её язык заскользил между пальцев, словно розовый тюлень среди скал. Затем развязала шнурок на его талии и сняла штаны, а за ними и его белые боксёры.

Он лежал на диване, а она облизала его всего, охватив и потную мошонку, и забравшись глубоко в щель между ягодицами. Она хотела познать каждый оттенок его вкуса — и чем грязнее он был, тем лучше. Она хотела овладеть этим вкусом целиком.

Так всё и началось.

С тех пор они устраивали друг другу такие омовения языком каждую ночь, после чего обнимались, липкие от подсыхающей слюны, и дышали друг другом. Каждую ночь он зарывался лицом между её бёдер, вылизывая и выпивая её, а она всасывалась в головку его члена так сильно, что он завывал от боли. Эхо в такие минуты тоже мяукала.

А однажды, спустя одиннадцать дней, он поднял голову, и его подбородок оказался окрашен ярко-красным цветом. Он поцеловал её, она облизала его лицо, и он снова опустил голову.

Родители Мелани вытащили их на ужин в «Мясные и рыбные блюда от Маккензи». Сев поближе, они сплели пальцы и стали смотреть друг на друга в свете свечей.

Её отец посмотрел на мать и приподнял бровь. Это был худощавый, спокойный мужчина с зачёсанными назад седыми волосами и крупным ястребиным носом. Мать выглядела почти один в один как Мелани, только её волосы были коротко острижены и подкрашены светлым, а фигура — полнее. На ней было яркое бирюзовое платье, тогда как Мелани пришла вся в чёрном.

— Так… у вас, голубков, не появилось планов пожениться? — спросил мистер Томас. — Или я слишком старомоден?

— Мне кажется, будто мы уже это прошли, — ответила Мелани, продолжая улыбаться Дэвиду.

— Уже прошли? Что это значит?

— Это значит, что мы уже стали намного ближе, чем нас могла бы сделать любая свадьба.

— Прости, но я этого не понимаю.

Мелани повернулась к отцу и дотронулась до его руки.

— Вам с мамой очень повезло найти друг друга… Но иногда люди влюбляются настолько сильно, что становятся одним человеком… И не просто делят друг друга, а становятся единым целым.

Отец потряс головой.

— Боюсь, это за пределами моего понимания. Я лишь хотел узнать, подумали ли вы о финансовых преимуществах брака, — пробурчал он, пытаясь обратить это в шутку. — Хм… Не знаю даже, сколько налогов вы должны платить, если вас не двое, а один человек.

Им принесли еду. Все заказали по бифштексу и лобстеру, кроме Мелани — она выбрала салат с жареным тунцом. Разговор переключился на футбольный сезон, затем на последний роман Джона Гришэма, который читал отец Мелани, а затем на одну из подруг Мелани из журнала «Мид-Вест», у которой в её двадцать шесть диагностировали рак шейки матки.

— Представляете, она хочет, чтобы её прах развеяли над грядкой, чтобы её парень смог съесть её.

— По-моему, это нездорово, — заметила мать Мелани.

— А по-моему, ничего такого. По-моему, это красиво.

Дэвид наполнил новый бокал белым вином.

— Как тунец?

— Изумителен. Хочешь попробовать?

— Нет, спасибо.

— Ну, давай же, попробуй.

Тут она перегнулась через стол и поцеловала его, не скрывая виду, протолкнув наполовину пережёванный кусочек рыбы в его открытый рот. Дэвид принял его и, дожевав, произнёс:

— Хорош. Да, ты права.

Родители Мелани наблюдали за этим в недоумении. Дэвид, ничуть не смутившись, повернулся к ним.

— Правда хорош, — подтвердил он и сглотнул.

На следующий день мать Мелани позвонила ей на работу.

— Я беспокоюсь за тебя.

— Почему? Я в порядке. В жизни не была такой счастливой.

— Просто твои отношения с Дэвидом… Они кажутся такими насыщенными.

— Потому что они такие и есть.

— Но то, как вы себя ведёте… Не знаю даже, как сказать. Все эти поцелуи, ласки и то, как вы делитесь едой… К тому же, это смущает окружающих.

— Мам, мы любим друг друга. И как я сказала папе, мы не просто партнёры, мы — одно целое.

— Знаю. Но каждому человеку нужно немного пространства в жизни, немного времени, чтобы побыть самим собой. Я обожаю твоего отца, но всегда рада, когда он уезжает играть в гольф. Тогда я несколько часов могу слушать ту музыку, которую хочу, расставлять цветы или болтать с подругами по телефону. Просто быть собой.

— Но Дэвид — и есть я. А я — и есть Дэвид.

— Это меня тревожит, вот и все. Это не кажется мне здоровым.

— Мам! Ты так говоришь, будто это болезнь, а не отношения.

Наступил октябрь. Дэвид начал пропускать тренировки на «Ламбо-Филд», а Мелани — отпрашиваться с работы после обеда, и все ради того, чтобы лежать голыми в постели в прохладной полутьме, вылизывать друг друга и смотреть друг другу в глаза. Они были ненасытны в своей жажде. Когда они гуляли на морозе и у Мелани начинало течь из носа, Дэвид слизывал это ради неё. А когда они лежали в спальне, ни в одном из них не было ничего, что бы другой не стал целовать, высасывать или пить.

У родителей и друзей они появлялись все реже и реже. А если и появлялись, компании у них вообще не складывалось, потому что они все время ласкали друг друга, не слыша и не видя всех остальных.

Однажды днём, когда выпал снег, к ним домой зашёл помощник главного тренера «Пэкерс» Джим Пуласки. Он был коренастым мужчиной с жёсткими седыми волосами и типично польским широким лицом, испещрённым глубокими морщинами за годы, проведённые на боковой линии. Сев на диван в своём пальто из овчины, он обратил внимание Дэвида на то, что тот пропустил очередную командную тренировку.

— Ты звезда, Дэвид, спору нет. Но недоумки важнее звёзд, и каждый раз, когда ты не показываешься на тренировке, ты их расстраиваешь.

«Недоумками» в команде называли её спонсоров.

Не сводя глаз с Мелани, Дэвид сказал:

— Простите, тренер, что вы сказали?

— Ничего, — ответил мистер Пуласки и, выждав порядочно времени, натянул свою обшитую мехом шапку и вышел через переднюю дверь. Хрустя по ледяной дорожке, он встретил мистера Касабяна, который боролся с пакетами из магазина. Взяв один из них, он помог ему подняться на крыльцо.

— Спасибо, — поблагодарил мистер Касабян, выпустив пар изо рта. — Всегда боюсь упасть. В моем возрасте если падаешь, то ломаешь бедро, тебя увозят в больницу, и там ты умираешь.

— Живёте на верхнем этаже?

— Точно. Этим Рождеством уже будет двадцать семь лет как.

— Часто видитесь с Дэвидом и Мелани?

— Раньше часто виделся.

— Раньше?

— А в последнее время нет. Теперь они — пш-ш-ш! — и становятся Человеком-невидимкой, как мне кажется.

— И не только вам.

Мистер Касабян кивнул в сторону зелёной «Тойоты» с надписью «Грин-Бей Пэкерс», припаркованной у обочины.

— У Дэвида проблемы?

— Можно и так сказать. Мы собираемся уволить его, если он не возьмётся за ум. Даже когда он появляется на тренировках, он будто не понимает, где находится.

— Мистер, не знаю, что и сказать вам. Я любил свою жену тридцать восемь лет, но никогда не видел такой пары, как они. Это не просто ласки, а какой-то загипнотизированный гипноз. Лично мне кажется, что это кончится очень плохо.

Стоя посреди снежных вихрей, мистер Касабян проследил, как тренер отъехал. Затем посмотрел на свет в окнах первого этажа и покачал головой.

Перед Рождеством пропала Эхо. Мелани искала её везде — в шкафах, за диваном, под подушками, в подвале. Выходила на улицу и звала в погребе — хоть котёнок и не переносил холода. Её нигде не было. Раздавалось лишь эхо голоса Мелани на белой, морозной улице: «Эхо! Эхо!»

Когда Дэвид вернулся из магазина, она сидела в своём кресле-качалке вся в слезах, с наполовину закрытыми шторами.

— Я не могу найти Эхо.

— Где-то же она должна быть, — сказал он, поднимая занавески и газеты, будто ожидал найти её сидящей под ними.

— Я весь день её не видела. Она, наверное, очень проголодалась.

— Может, вышла на улицу по своим делам, и кто-то из соседей её подобрал.

Закутавшись в пальто и шарфы, они стучали в каждую дверь по обе стороны улицы. Но мир хранил равнодушное безмолвие.

— Вы не видели пёстрого котёнка?

Печальное качание головами.

В самом конце улицы пожилая женщина с тёмными бегающими глазами и лицом цвета ливерной колбасы ответила им:

— Ешли да, то что?

— Так вы её видели? Она примерно такого размера и её зовут Эхо.

— Мы дадим вознаграждение, — вставил Дэвид.

— Вожнаграждение?

— Пятьдесят долларов любому, кто вернёт её невредимой.

— Я его не видела.

— Вы уверены?

— Она… очень дорога нам, — пояснила Мелани. — Это наша эмоциональная ценность. Она представляет… ну, представляет нас двоих. Нашу любовь друг к другу. Поэтому мы и хотим её вернуть.

— Сто долларов, — сказал Дэвид.

— Вы шкажали што долларов?

— Потому что если вы видели её… если она у вас…

— Что я шкажала? Я его не видела. Какая ражниша — пятьдешят, што долларов? Хотите шкажать, я вру?

Женщина направила на них свой палец.

— Ваш ждёт нещаштье, раш вы поёте эту пешенку! Нещаштье, нещаштье, нещаштье!

С этими словами она захлопнула дверь, оставив их стоять на крыльце, пока снег падал на их плечи.

— Ну, она хотя бы общительная, — заключил Дэвид.

Они искали до одиннадцати вечера, пока дома в районе один за другим погружались в темноту. В итоге они были вынуждены признать, что никак не смогут найти Эхо до утра.

— Я сделаю объявления, — сказала Мелани, лёжа на животе в ночной рубашке, задранной до подмышек, пока Дэвид размеренно вылизывал ей спину.

— Отличная мысль… Для этого можно взять одну из её фотографий, что мы сделали на веранде.

— О, мне так жалко её, Дэвид… Она, должно быть, очень замёрзла и страдает в одиночестве.

Он продолжил облизывать её ягодицы и заднюю часть бёдер, а она лежала на подушке и слезы монотонно капали с её носа. Вылизав подошвы её ступней, он вернулся в кровать и принялся за лицо.

— Соль, — сказал он.

— Печаль, — прошептала она.

На следующее утро небо было тёмным, как грифельная доска, и снова шёл снег. Мелани сделала объявление на компьютере и распечатала сто копий. «Пропал пёстрый котёнок, всего три месяца, отзывается на имя Эхо. Олицетворяет вечную любовь своих хозяев, поэтому нашедшего ждёт щедрое вознаграждение».

Дэвид ходил от улицы к улице, расклеивая объявление на деревьях и заборах. Район был совсем пустынным — лишь несколько внедорожников прорывались сквозь снег, будто таинственные катафалки.

Он вернулся почти в двенадцать. Мелани сообщила:

— Звонил главный тренер. Просил, чтобы ты перезвонил. Голос у него не очень весёлый.

Дэвид притянул её к себе и поцеловал в лоб. Губы у него были холодными, а её лоб — тёплым.

— Это уже не важно, правда? Весь мир, что снаружи, не важен.

— Ты не собираешься ему перезванивать?

— Зачем? Какая разница, весёлый у него голос или нет? Ведь у нас есть мы. Сейчас самое важное — найти Эхо.

Прошло ещё несколько дней. Телефон разрывался, но если звонили не по поводу Эхо, они просто вешали трубку, ничего не говоря, и через некоторое время звонки почти прекратились. Почтальон бывал у них каждый день, но они никогда не подходили к почтовому ящику, чтобы забрать письма.

Одна из редакторш Мелани заявилась к ним в чёрном берете и чёрном меховом пальто, но, прозвонив с четверть часа, в итоге ушла. Дэвид и Мелани лежали в объятиях друг друга, иногда голые, иногда полуодетые, а снег продолжал падать, и казалось, что он будет идти вечно. Они нормально ели и нормально пили, но с течением дней их лица приобретали нездоровую прозрачность, будто от потери Эхо их эмоциональные иммунные системы ослабли, а души оказались заражены.

В один четверг ранним утром, ещё до рассвета, Дэвид проснулся оттого, что Мелани трясла его.

— Дэвид! Дэвид! Мы замерзаем!

Он сел. Она оказалась права. В спальне было так холодно, что на внутренней стороне окон, где ночью остывало их дыхание, образовались сверкающие ледяные кристаллы.

— Господи, должно быть, бойлер накрылся.

Он выбрался из кровати, а Мелани ещё сильнее закуталась в одеяло. Он взял со спинки стула свой синий халат, влез в тапки и, весь дрожа, направился по коридору к двери подвала. Их домовладелица миссис Густаффсон обещала отремонтировать бойлер до наступления холодов, но она имела привычку забывать обо всем, что требовало денежных издержек.

Дэвид включил свет и спустился по лестнице. Подвал был забит в основном хламом миссис Густаффсон: здесь стояли сломанный диван, ножная швейная машинка, всевозможные доски, инструменты, рамки для картин, шланги, детали велосипеда. С потолочных балок свисали сушёные ворсянки, масляные лампы и мясницкие крюки.

Огромный старый масляный бойлер, стоявший у дальней стены, не работал и был холоден как лёд. Он напоминал музыкальный автомат «Вурлитцер» из ржавого чугуна. Масло не могло закончиться — «Грин-Бей Хитинг» наполнила его всего три недели назад. Скорее всего, либо забилась горелка, либо наружная температура опустилась так низко, что масло в трубах затвердело. Это означало, что нужно выйти во двор с паяльником и снова привести его в движение.

Дэвид проверил вентили и клапаны и, отстранившись от бойлера назад, понял, что почувствовал сладкий, приторный запах. Дважды чихнул и прислонился к бойлеру сбоку, чтобы заглянуть за него. Было слишком темно, чтобы что-либо разглядеть, поэтому он вернулся на кухню и взял фонарик.

Направив свет по диагонали между трубами, он увидел несколько темно-серых клоков шерсти.

— Вот черт! — выдохнул он и опустился на колени так близко к бойлеру, как мог. Ему удалось просунуть правую руку между его корпусом и кирпичной стеной, но предплечье было слишком толстым и мускулистым, чтобы дотянуться.

Мелани в спальне все куталась в одеяло, а болезненно жёлтый солнечный свет уже поблёскивал на ледяных кристаллах на стёклах окон.

— Починил? — спросила она. — Тут уже как в иглу.

— Я… э-э… кое-что нашёл.

Он не стал продолжать, и она стянула одеяло с лица и пристально на него посмотрела. В его глазах стояли слезы, он сжимал и разжимал кулаки.

— Что нашёл? Что?

— Эхо.

— Ты нашёл Эхо! Это же чудесно! Где она?

— Она умерла, Мел. Видимо, забралась за бойлер, чтобы согреться, и застряла там или вроде того.

— О, нет, скажи, что это неправда. Прошу, Дэвид, скажи, что это неправда.

— Прости, Мел.

Дэвид сел на край кровати и взял её за руку.

— Это всё та женщина, это она нас прокляла! Наслала на нас несчастье, да, и Эхо умерла! Эхо, твоя любовь, Дэвид, в одном узелке.

— Я по-прежнему тебя люблю, Мел. И ты это знаешь.

— Но я обещала любить её так же сильно, как люблю тебя. Я обещала. Я поклялась тебе.

— Мы теперь ничего не можем сделать.

Мелани села.

— Где она? Ты поднял её наверх?

— Не могу достать. Я пытался, но проём за бойлером слишком узкий.

— Значит, я должна это сделать.

— Мел, ты ничего не должна. Я попрошу мистера Касабяна. Он же был ветеринаром, помнишь?

— Мистера Касабяна здесь нет. Вчера он уехал к дочери в Шебойган. Нет, Дэвид. Эхо моя и я сделаю это.

Он стоял перед ней, чувствуя себя беспомощным, а она, опустившись на колени перед бойлером, тянулась в узкую щель за его задней стенкой. Наконец, прижав щеку к холодному металлическому корпусу, она сказала:

— Есть… Я взяла её.

Она начала тянуть, пока не вытащила руку, в которой оказалась лишь маленькая шерстяная лапка.

— О, Боже, она распалась на части.

Она бросила лапу и быстро поднялась, зажав рукой рот и борясь с тошнотой. Дэвид обхватил её руками и сказал:

— Оставь её, оставь и все. Я найму кого-нибудь.

Мелани сделала три глубоких вдоха и произнесла:

— Нет. Я сама должна её вытащить. Она моя, она — это твоя любовь ко мне. Это должна сделать только я.

Она снова опустилась на колени и залезла рукой за бойлер. Дэвид смотрел ей в глаза, пока она пыталась вытащить Эхо. Она сглатывала, испытывая отвращение, но не сдавалась. Наконец ей удалось медленно поднять мёртвого котёнка с пола, просунуть мимо труб вторую руку и ухватить его за холку.

Она поднялась, трясясь от напряжения и гадливости, но бережно держа в руках тельце котёнка. Отвратительная вонь разложившейся плоти была невыносимой. Они не знали точно, как долго Эхо томилась в своей ловушке, но явно не меньше двух недель, и все это время она нагревалась горячим бойлером по дням и охлаждалась по ночам, пока её шерсть не подпалилась и не обвисла, а плоть не превратилась в почерневшую неприятную массу.

Голова Эхо лежала на ладони правой руки Мелани. Она словно уставилась на Дэвида слепым взглядом, и её глаза были такими белыми, как у жареной трески. В её приоткрытом рту виднелся зелёный блестящий язычок.

— Мы можем похоронить её, — сказал Дэвид. — Смотри, тут есть старый ящик от инструментов. Можно использовать его как гроб. Похороним её во дворе, и она упокоится с миром.

Мелани покачала головой.

— Она — это мы, Дэвид. Нельзя хоронить её. Она — это ты и я. В ней вся твоя любовь, свёрнутая в одном узелке. И вся моя любовь тоже, потому что ты и я — это один человек, и Эхо тоже была нами.

Дэвид нежно коснулся спутанной шерсти на перевёрнутом животе котёнка. Внутри он услышал густой липкий звук, исходящий из сгнившего кишечника Эхо.

— Ты права, — сказал он хриплым от переживаний голосом. — Но если не хоронить, что будем с ней делать?

Они сидели на кухне друг перед другом за сосновым столом. Здесь было ещё холоднее, чем в остальных помещениях, потому что в кожух вентилятора над плитой задувал ветер. Оба они сидели в полупальто, а на Мелани даже были красные шерстяные перчатки.

— Это твоя любовь, — сказала Мелани. Перед ней на голубой обеденной тарелке лежала Эхо. — Если она станет частью меня, то никогда не сможет умереть… или уж точно пока я жива.

— Я люблю тебя, — прошептал Дэвид. Он выглядел старше на несколько лет и казался седым, как его дедушка.

Мелани двумя руками обхватила горло Эхо и хорошенько его сдавила. Ей пришлось покрутить его во все стороны, но в итоге удалось снять кожу. Она вставила два пальца, затем четыре, и живот котёнка понемногу вскрылся со звуком рвущейся простыни. Показалась грудная клетка Эхо с бледно-жёлтыми, склизкими лёгкими, а затем и кишки, отчётливо выделявшиеся своим зелёным цветом.

Дэвид, дрожа, наблюдал за Мелани. Её лицо приняло такой необычайный, блаженный вид, словно она была святой и занималась Священным поглощением. Она залезла в брюшную полость котёнка, вытащив оттуда желудок, кишки и соединительные ткани. Затем наклонила голову вперёд и набила всё это себе в рот. Стала медленно пережёвывать, не закрывая глаз, и пока она жевала кишки, те, извиваясь, свисали с её подбородка. Двенадцатиперстная кишка все ещё была соединена с тельцем животного тонкой, дрожащей тканью.

Мелани сглотнула два раза. Затем оторвала задние лапы Эхо и вгрызлась в них, срывая зубами шерсть и плоть и пережёвывая и то, и другое. То же самое она проделала и с передней лапой — не посмотрев даже на то, что мясо на ней разложилось до такой степени, что напоминало, скорее, чёрную патоку, чем плоть, а шерсть с неё липла к её губам, как борода.

Мелани съела Эхо меньше, чем за час. Её чуть не вырвало, когда она заталкивала себе в рот рыхлые лёгкие котёнка, и Дэвиду пришлось принести ей стакан воды. За все это время никто из них не проронил ни слова, но они не сводили глаз друг с друга. Это был ритуал пресуществления, при котором любовь превращалась в плоть, а плоть поглощалась, чтобы снова превратиться в любовь.

Наконец, от Эхо не осталось почти ничего, кроме головы, костей и облезлого хвоста. Дэвид вытянулся через стол и взял руки Мелани в свои.

— Не знаю, что теперь будет с нами, — с дрожью в голосе произнёс он.

— Но мы это сделали. Теперь мы стали по-настоящему единым человеком. С нами теперь будет то, что мы захотим. Мы можем делать что угодно.

— Я боюсь нас.

— Не нужно бояться. Теперь нам ничего не страшно.

Дэвид опустил голову, всё ещё крепко сжимая её пальцы.

— Я бы лучше… я бы лучше вызвал бойлерщика.

— Пока не надо. Пойдём лучше в постель.

— Мне холодно, Мелани. Мне никогда в жизни не было так холодно. Даже когда мы играли в Чикаго и было минус двадцать пять.

— Я тебя согрею.

Он встал, но когда повернулся, у Мелани случился отвратительный рвотный позыв. Она зажала рукой рот, но плечи зашлись в страшной судороге, и её вырвало прямо на стол — шкуркой, шерстью, костьми и склизкими кусочками гнилой плоти. Дэвид прижал её к себе, но она не могла прекратить извергать все, что было у неё в желудке.

Она села с побелевшим лицом, вспотев, и принялась всхлипывать.

— Прости. Прости меня. Я пыталась удержать это. Правда пыталась. Это не значит, что я тебя не люблю. Прошу тебя, Дэвид, это не значит, что я тебя не люблю.

Дэвид поцеловал её голову, слизал пот со лба и кислую слюну с губ.

— Это не важно, Мел. Ты права… Мы можем делать что угодно. Мы одно целое, и это все, что имеет значение. Смотри.

Он набрал со стола горсть шерсти и кишок и запихнул себе в рот. Проглотив, набрал ещё и проглотил снова.

— Знаешь, каково это на вкус? Точно такого же вкуса будем мы сами, когда умрём.

Весь день и всю ночь они лежали в объятиях, закутавшись в одеяло. Температура падала все ниже и ниже, подобно камню, тонущему в колодце. К середине следующего дня Дэвид стал неудержимо трястись, а когда начало темнеть — застонал, покрылся испариной, и его стало колотить ещё сильнее.

— Дэвид… я вызову врача.

— Все, что угодно… всё…

— Я позвоню Джиму Пуласки, он поможет.

Вдруг Дэвид сел, перестав трястись.

— Мы одно целое! Мы одно целое! Не позволяй им идти в атаку! Не давай пересечь пятидесятиярдовую линию! Мы одно целое!

Она проснулась вскоре после полуночи, когда он уже был тих и холоден, как воздух в самой комнате. Простыни тоже замёрзли, и, подняв одеяло, она увидела, что его кишечник и мочевой пузырь вскрылись, пропитав своим содержимым матрац. Она поцеловала его, погладила по волосам и стала шептать его имя снова и снова, но понимала, что его больше нет. Когда наступило утро, вымыла его тем же способом, что и всегда — при помощи языка, — а затем положила его, голого, поверх одеяла с открытыми глазами и распростёртыми в стороны руками. Она подумала, что никогда не видела мужчину, который выглядел бы настолько совершенным.

Была середина одной из самых холодных зим с 1965 года, а мистер Касабян обладал не самым острым обоняние. Но когда он вернулся домой в утро пятницы, то сразу ощутил не столько холод, сколько сильный, гнилой запах, стоявший в коридоре. Он постучал в дверь Дэвида и Мелани и позвал:

— Мелани! Дэвид! Вы там?

Ответа не было, и он постучал снова.

— Мелани! Дэвид! У вас всё в порядке?

Он забеспокоился. Обе их машины стояли на подъездной дорожке, засыпанные снегом, а на веранде не было никаких следов — значит, они должны были быть дома. Он попытался выбить дверь плечом, но та оказалась слишком прочной, а плечо — слишком костлявым.

Наконец он поднялся к себе и позвонил миссис Густафссон.

— Мне кажется, с Мелани и Дэвидом случилось что-то плохое.

— Насколько плохое? Мне нужно быть в Манитовоке через час.

— Не знаю, миссис Густафссон. Но кажется, очень, очень плохое.

Миссис Густафссон приехала через двадцать минут на своём старом чёрном «бьюике». Это была крупная женщина с бесцветными глазами, жёсткими седыми волосами и двойным подбородком, который болтался в разные стороны, когда она качала головой, а это случалось часто: миссис Густафссон никогда не любила говорить «да».

Она вошла в дом. Мистер Касабян сидел на лестнице в накинутом на плечи бордовом платке.

— Почему здесь так холодно? — с вызовом спросила она. — И что это, ради всего святого, за запах?

— Из-за этого я вам и позвонил. Я стучу и зову, но никто не отвечает.

— Ну, посмотрим, что там у них такое, — сказала миссис Густафссон.

Она вынула свои ключи и, перебрав их, нашла тот, что подходил к квартире Дэвида и Мелани. Но когда она открыла её, оказалось, что ту заклинило изнутри, и она не могла открыть её шире, чем на два-три дюйма.

— Мистер Стевенджер! Мисс Томас! Это миссис Густафссон! Откройте, пожалуйста!

Ответа по-прежнему не было, из квартиры исходил лишь холод со скорбным стоном и зловонием, не похожим ни на что, что миссис Густафссон доводилось когда-либо чувствовать. Она зажала рукой нос и рот и отступила назад.

— Думаете, они мертвы? — спросил мистер Касабян. — Пожалуй, мы должны вызвать копов.

— Согласна, — ответила миссис Густафссон.

Она залезла в свою крокодиловую сумочку и достала мобильный. Как только она его открыла, изнутри квартиры донёсся грохот, затем что-то лязгнуло, будто кто-то уронил кастрюлю на кухонный пол.

— Они внутри, — сказала миссис Густафссон. — Но почему-то прячутся. Мистер Стевенджер! Вы меня слышите? Мисс Томас! Откройте дверь! Мне нужно с вами поговорить!

Никакого ответа. Миссис Густафссон постучала и подёргала ручку, но открыть дверь шире не смогла. Даже если Дэвид и Мелани находились в квартире, у них явно не было желания впускать её вовнутрь.

Миссис Густафссон прошла по коридору вглубь дома — мистер Касабян неотступно следовал за ней. Отперла заднюю дверь и осторожно вышла по обледеневшим ступенькам наружу.

— Я же сказала вам посыпать их солью, мистер Касабян! Кто-то мог здесь хорошенько упасть!

— Я посыпал, на прошлой неделе. После этого опять шёл снег, и они подмёрзли.

Миссис Густафссон прошла вдоль задней стены дома. Ни в одном из окон первого этажа свет не горел, а со сливной трубы в ванной свисала длинная сосулька — признак того, что ванной не пользовались несколько дней.

Наконец она добралась до окна кухни. Подоконник располагался слишком высоко, и ей было не дотянуться. Тогда мистер Касабян принёс деревянное корытце, в котором обычно выращивал растения, и она взобралась на него. Очистив замёрзшее стекло перчаткой, заглянула вовнутрь.

Сначала не было видно ничего, кроме теней и смутной белизны ящика со льдом. Но затем на кухне что-то медленно пошевелилось. Что-то крупное, с бессильно висящими по бокам руками и необычайно маленькой головой. Миссис Густафссон несколько мгновений озадаченно смотрела на существо, а затем спустилась вниз.

— Там кто-то есть, — сказала она, и её обычно резкий голос показался мямлением ребёнка, увидевшего в темноте у своей кроватки нечто такое, что было слишком пугающим, чтобы это можно было описать словами.

— Они мертвы? — спросил мистер Касабян.

— Нет. Не знаю.

— Нужно звонить копам.

— Я должна посмотреть, что это.

— Плохая идея, миссис Густафссон. Кто знает, что там? Вдруг это какой-нибудь убийственный убийца.

— Я должна узнать, что увидела. Пойдём со мной.

— Миссис Густафссон, я всего лишь старик.

— А я старуха. Какая тут разница?

Она снова поднялась по ступенькам к задней двери, держась за перила, и вернулась к двери Дэвида и Мелани. Мистер Касабян следовал за ней. Она надавила на дверь плечом, и та немного подалась. Мистер Касабян тоже приложился. Казалось, дверь подпирал диван, но, продолжая давить, им удавалось понемногу открывать её. Наконец проём стал достаточно широким, и они смогли попасть в гостиную.

— Это точно запах мертвечины, — сказал мистер Касабян.

В гостиной было темно и ужасно холодно, повсюду валялись книги, журналы и одежда. На обоях стояли отметки, похожие на отпечатки рук.

— Я считаю, что в самом деле пора звонить копам.

Дойдя до середины гостиной, они услышали ещё один глухой звук и какое-то шарканье.

— Господи Иисусе, что это такое? — прошептал мистер Касабян.

Миссис Густафссон, ничего не говоря, сделала ещё два-три шага в сторону кухни. Дверь в неё была слегка приоткрыта.

Они вместе подошли к кухне и встали прямо перед дверью. Миссис Густафссон, наклонив голову, произнесла:

— Я слышу… Что это? Кто-то плачет?

Но на самом деле было похоже, будто кто-то задыхался, перенося какую-то тяжесть.

— Мистер Стевенджер? — позвала миссис Густафссон, постаравшись, чтобы её голос прозвучал так властно, насколько это было возможно. — Мне нужно с вами поговорить, мистер Стевенджер.

Она приоткрыла кухонную дверь сначала чуть-чуть, а затем нараспашку. У мистера Касабяна от ужаса вырвался слабый стон.

В кухне действительно кое-кто был. На фоне окна стоял силуэт необычайно крупного существа с маленькой головой, огромными плечами и бесполезно свисающими по бокам руками. Когда миссис Густафссон сделала шаг вперёд, оно покачнулось, будто было на грани изнеможения. Мистер Касабян зажёг свет.

Отделанная сосной кухня походила на бойню. По всему полу виднелись пятна засохшей крови, повсюду были кровавые отпечатки рук, а в раковине лежала куча почерневшей плоти. Запах стоял такой едкий, что у миссис Густафссон заслезились глаза.

Огромная фигура, качавшаяся перед ними, оказалась Дэвидом… Дэвидом, который был давно мёртв. Его кожа имела белый — и местами зелёный — оттенок. Его руки свисали вдоль тела, ноги сгибались в коленях и волочились по линолеуму. Головы у него не было, но на месте шеи торчала голова Мелани со слипшимися от засохшей крови волосами. Она пристально смотрела на гостей.

Сердца миссис Густафссон и мистера Касабяна произвели с десяток биений каждое, прежде чем они поняли, что предстало перед ними. Мелани вскрыла тело Дэвида от груди до паха и очистила его от большей части внутренностей. Затем отрезала голову и расширила горло, чтобы забраться вовнутрь грудной клетки и протолкнуть наружу свою голову. Она носила тело Дэвида как тяжёлую, разлагающуюся накидку.

Накрасила его отрезанную голову тональным кремом и губной помадой и увенчала сушёными хризантемами. Затем положила в сетку вместе с головой Эхо и повесила себе на шею. Вставила облезлый хвост Эхо во влагалище — он свисал у неё между бёдер.

— Мелани, — сказал совершенно поражённый мистер Касабян. — Мелани, что случилось?

Мелани попыталась сделать шаг вперёд, но тело Дэвида было слишком тяжёлым для неё, и она лишь покосилась набок.

— Мы — один человек, — сказала она с такой радостью и возбуждением в голосе, что миссис Густафссон прикрыла уши. — Мы — один человек!

Перевод: Артём Агеев

Ах, как я от теней устала

Дождь лил так сильно, что Марк остался в «Рэндж Ровере», отпивая прямо из фляжки холодный эспрессо и слушая по радио пьесу про вдову одержимую вязанием свитеров для недавно умершего мужа.

«Я целую вечность искала этот оттенок серого. Он называется „шале“ и подходит к цвету его глаз».

«Он умер, Морин. И никогда его не наденет».

«Не говори глупостей. Никто не мёртв, пока ты помнишь, как они выглядят».

Марк уже подумывал закругляться, когда увидел Кэти в ярко красном дождевике с остроконечным капюшоном, которая устало тащилась к нему через поле. Марк опустил окно и ему на щеку брызнул ледяной холодный дождь.

— Выглядишь как утопленница! — выкрикнул он. — Почему вы никак угомонитесь?

— Мы нашли нечто действительно невероятное, вот почему.

Кэти откинула капюшон. Её русые кудряшки липли ко лбу, на кончике носа повисла капелька.

— Где Найджел? — спросил Марк.

— Всё ещё там, копает.

— Я сказал ему исследовать рвы. Какого хрена он там копается?

— Марк, мы думаем, что возможно нашли Шалот.

— Что? О чем ты говоришь?

Кэти вытерла дождь с лица.

— Это вовсе не рвы, в своё время они были речкой с островом посередине. А те бугры, которые мы сочли овчарнями железного века — это камни, вырубленные и обтёсанные как плиты для строительства стен.

— Ну, понятно, — сказал Марк. — И вы с Найджелом тут же подумали — Шалот!

— Почему нет? Месторасположение верное? — верное: вверх по течению от Кэдбери. А всем известно, что Кэдбери был Камелотом.

— Вы с Найджелом безнадёжные романтики, — покачал головой Марк.

— Дело не только в плитах. Мы нашли нечто вроде металлической рамы. Она большая, и очень окислившаяся. Найджел полагает, что возможно это зеркало.

— Понял… остров, Камелот, зеркало. Наверняка это Шалот.

— В любом случае, пойдём и взглянешь.

Марк глянул на часы.

— Давайте отложим это до завтра. В такую погоду мы не сделаем ничего путного.

— Марк, пожалуйста.

Марк был боссом, а Кэти всего лишь студентом-историком, нанятым на пасхальные каникулы, но он уже выяснил, насколько упорной она может быть.

— Хорошо, — сказал он. — Если я должен.

Вдова в радиопьесе всё ещё переживала из-за последнего свитера: «Он не очень любит рукава реглан… ему кажется, что они делают его круглоплечим.»

«Он мёртв, Морин. Надо полагать, что никаких плеч у него нет».

Кэти начала подниматься на холм. Марк вылез из «Рэндж Ровера» и, сквозь высокую траву, побрёл за ней. Его бы вообще сегодня здесь не было, если бы не отставание от графика на одиннадцать дней; да совет графства, надоедающий с финальным отчётом.

— Только подумай! — обратилась к нему Кэти. — Шалот!

Марк догнал её:

— Забудь, Кэти. Проклятая женщина в замке, умирающая от неразделённой любви. Прямо про мою бывшую, если задуматься.

Они взобрались на вершину. Под ними лежала затуманенная болотина, которую по диагонали пересекал древний ров. Было видно, как, в примерно в четверти мили от них, копал Найджел во флюоресцентно-жёлтой куртке и белом пластиковом шлеме.

— Видишь? — настойчиво продолжала Кэти. — Остров, река… всё как Теннисон описывал.

— Это не Шалот, Кэти. Даже если бы было так, он находится прямо посреди предполагаемого маршрута для Вулстонской объездной магистрали, которая уже задерживается на три года, и превышает бюджет на шесть миллионов. А это значит, что совету графства придётся пересмотреть весь план строительства дорог, и нам не заплатят, пока этот бардак не пройдёт через полномасштабное общественное расследование, что, скорее всего, означает лет через пятнадцать.

— Но подумай об этом! — сказала Кэти. — Возможно там, где копает Найджел, был остров, на котором стоял замок, в котором ткала свои гобелены Волшебница Шалота. А вон тот ров был рекой, по которой она плыла в своей лодке в Камелот, напевая перед смертью последнюю печальную песнь!

— Если всё это правда, дорогая, то это холм который мгновенно обанкротит компанию «ОИО».[61]

— Но мы бы стали знаменитыми, разве нет?

— Нет, не стали бы. Для начала, ты же не думаешь, что нам разрешили бы его раскопать, правда? Вы с Найджелом — всё ещё студенты, а я не найду курган, даже если споткнусь об него. Кроме того, нам платят не за то, чтобы мы находили места выдающегося археологического значения, а за то, чтобы мы их не находили. Пряжка бронзового века? Сунь её в карман и найди ещё раз, в пяти милях от предполагаемой стройки нового супермаркета. Овчарня железного века — отлично. Мы можем вызвать экскаватор и перенести её в экспозицию древней Британии во Фроме. Но только не Шалот, Кэти. Шалот утянет нас на дно.

Они с трудом спустились с холма и пересекли луг. Когда они, запыхавшиеся, подошли к краю рва, Найджел поднялся и снял шлем. У Найджела были мелкие кудряшки, ярко красные щёки и свежее простоватое лицо, как у хоббита. Но Марк нанял его не за внешность из Средиземья. Его приняли на работу, потому что он читал в университете Эссекса курс «Археология и Ландшафт», и Марк мог похвастаться, что «ОИО» была «полностью укомплектована ведущими специалистами в своей области».

— Найджел! Как дела? Кэти сказала мне, что ты нашёл Шалот.

— Ну… нет, Марк! Столь поспешные заключения мне не по душе! Но эти плиты, смотри!

Размахивая руками, Найджел кружил вокруг поросших травой кочек:

— Я срезал часть дёрна, видишь… а под ним… ну, видишь? — Он показал на шесть или семь прямоугольных камней цвета хорошо созревшего чеддера. — Известняк, и взгляни на эти отверстия… конец тринадцатого века, я бы сказал.

— И ты думаешь, что это Шалот?

Моргая, Найджел оглядел лужайку:

— Местоположение предполагает это с наибольшей вероятностью. Здесь определённо была башня. Ты же не будешь использовать плиты в пять футов толщиной для постройки свинарника, не так ли. Но для чего кому-либо строить башню здесь, посреди долины?

— Не знаю. Ты мне скажи.

— Ты построишь здесь башню либо как каприз, либо как тюрьму для кого-нибудь.

— Вроде Волшебницы Шалота?

— Вот именно.

— Но, если здесь была башня, то где её остатки?

— О, скорее всего, растащили за все эти годы. По очень грубым прикидкам, она была понастроена незадолго до 1275 года, а заброшена, скорее всего, около 1340-го, во времена Чёрной Смерти.

— Вот как? — Марк уже пытался прикинуть: какое оборудование им понадобится, чтобы перетащить эти плиты и где их можно незаметно выбросить.

Найджел показал на всё ещё наполовину сокрытую в траве плиту. На ней были высечены глубокие отметины.

— Смотри — здесь можно разглядеть крест, часть черепа и буквы DSPM. Это акроним на средневековой латыни, означающий: «Господь уберёг нас от погибели в сих стенах».

— Значит, кто бы ни жил в этой башне… они могли быть заражены Чёрной Смертью?

— Да, это наиболее очевидное предположение. Разве не удивительно?

Марк огляделся. Он не мог определиться, что его раздражало больше, археология, или дождь:

— Кэти сказала, что ты нашёл что-то металлическое.

— Так вот, да! И это — решающий аргумент!

Найджел прошагал к своим раскопкам. В грязи едва виднелся кусок почерневшего металла, длиной примерно полтора метра и закруглённый с обоих концов.

— Это каминная решётка, так ведь? — спросил Марк.

Найджел частично её очистил, и Марк видел вырезанные на ней цветы, виноградные грозди и вьющиеся стебли. В центре была выпуклость, похожая на человеческое лицо, настолько залепленное грязью, что невозможно было сказать: мужское оно, или женское.

Марк пригляделся:

— Всего лишь старинная викторианская решётка для камина.

— Я так не думаю, — сказал Найджел. — Полагаю, это верхняя часть зеркала. Притом, зеркала тринадцатого века.

— Найджел… в 1275 году, зеркало, такое большое? Помнится, в те времена у них не было стеклянных зеркал. Оно должно быть из серебра, или, по крайней мере, посеребрённое.

— Вот именно! — сказал Найджел. — Цельное серебряное зеркало пяти футов в поперечнике. А у Волшебницы Шалота было зеркало, не так ли? Не для того, чтобы разглядывать себя, а для того, чтобы смотреть на мир снаружи, чтобы она могла плести гобелен жизни в Камелоте, не глядя непосредственно на него!

Кэти присоединилась:

— Ох, ну просто восхитительно, — сказал Марк. — А теперь, сколько, по-вашему, понадобится времени, чтобы его откопать.

— О… несколько недель, — сказал Найджел, — возможно, месяцев. — Мы же не хотим повредить его, не так ли. Нам нужно будет огородить этот район, поставить в известность полицию и Британский музей, не так ли?

— Нет, Найджел, не так, — сказал Марк.

Моргая, Найджел медленно встал:

— Марк, нам придётся! Эта башня, это зеркало — они могут изменить всю концепцию артурианских легенд! Они являются археологическим доказательством того, что Волшебница Шалота, была не просто вымыслом, и что Камелот действительно находился здесь.

— Найджел, это замечательная идея, но наши перерасходы она не оплатит, не так ли?

— Я не могу понять, — сказала Кэти. — Если это зеркало Волшебницы Шалота и, притом, подлинное, оно может стоить миллионы.

— Да, может. Но не для нас. Найденные клады принадлежат правительству её величества. Кроме того, мы работаем по контракту на совет графства, и эта земля нам не принадлежит. Поэтому наши шансы получить долю практически равны нулю.

— Ты хочешь, чтобы мы снова его закопали, и забыли о том, что нашли? — уставился на него Найджел. — Мы не можем этого сделать!

— О, нет, — сказал ему Марк. Он показал на ажурные лозы на верхушке рамы. — Мы может пропустить здесь пару цепей, так ведь, и воспользоваться Рэндж Ровером, чтобы его вытащить.

— Что? Это может нанести непоправимые повреждения!

— Найджел, — всё, что случается в этом мире наносит непоправимые повреждения. В этом вся суть истории.

К ним подошла Кэти.

— Неприятно говорить, Марк, но думаю, что ты прав. Мы нашли эту башню, мы нашли это зеркало. Если доложим об этом, то нам не достанется ничего. Ни денег, ни славы. Ни даже упоминания в газетах.

Нахмурившись, Найджел долго стоял над металлической рамой.

— Что скажешь? — спросил его Майк наконец. Уже начинало темнеть, и по рву стелился промозглый туман.

— Ну, тогда ладно, спиздим её, — сказал Найджел. — Вытащим эту херовину наружу.

Марк вел «Рейндж Ровер» через луг, пока не добрался до острова Шалот. Он включил все прожекторы, передние и задние, а затем они с Найджелом прикрепили к металлической раме буксирные цепи, обёрнутые их в рваные футболки, чтобы максимально защитить молдинги. Марк медленно повёл «Рейндж Ровер» вперёд, шины вращались в коричневой волокнистой грязи.

Найджел, как истеричная домохозяйка, кричал:

— Осторожнее! Осторожнее!..

Уже стемнело, когда зеркало удалось вытащить. Они присели рядом с ним на корточки и посветили фонариками. Декоративные виноградные усики были сильно погнуты буксировочными цепями, но других явных повреждений не было. Поверхность зеркала была чёрной и пятнистой, как большой синяк, но в остальном оно, кажется, пережило свои семьсот лет, лишь слегка окислившись. Оно было двадцати сантиметров в ширину и пятидесяти семи сантиметров в высоту, а толщиной более трёх сантиметров. Зеркало было таким тяжёлым, что они еле подняли его.

— И что мы теперь будем делать? — спросила Кэти.

— Очистим. Затем переговорим с парой дилеров и узнаем, сколько за него можно получить.

— А как же Шалот, — спросил Найджел. — Этот остров — всё будет утеряно.

— Такова история Британии, Найджел. И ты не в силах её изменить.

Они погрузили зеркало в багажник «Рэндж Ровера» и уехали обратно в Уинкантон. Марк снял небольшой таунхаус на окраине, поскольку так было гораздо дешевле, чем семь недель оставаться в отеле. Простой дом с плоским фасадом был выкрашен в грязно-розовый цвет. На заднем дворике стояло деревце вишни, одинокое и обнажённое.

Они взяли зеркало с двух сторон; кряхтя, занесли его в гостиную и приставили к стене.

— Чувствую себя преступником, — сказал Найджел.

— Не стоит. — Марк зажёг газ и энергично потёр руки. — Чувствуй себя англичанином, защищающим своё наследие.

Тем вечером Марк заказал еду навынос в «Уинкантон Тандури» на Хай-стрит, и они ели грибной бхаджи и карри «Мадрас» с курицей, по очереди счищая семь веков грязи.

Найл включил на своём СД-плейере «Лучшее Мэтта Монро»:

— Простите… мадригалы я с собой не взял.

— Не извиняйся. Это почти средневековье.

В первую очередь, они облили зеркало тёплой мыльной водой. Затем Кэти, стоя на кухонном стуле, вычищала все декоративные детали на верхушке рамы зубной щёткой и ватными палочками. Человеческая голова по центру зеркала, с которой Кэти соскребала грязь, постепенно оказалась женской, с высокими скулами, раскосыми глазами, и волосами, заплетёнными в сложные косы. Ниже подбородка располагался свиток с единственным словом: «Ламия».

— Ламия! — сказал Найджел. — Так греки называли Лилит, первую спутницу Адама, ту, что была до Евы. Она потребовала таких же прав, как у Адама, и потому Господь изгнал её из Эдема. Она вышла замуж за демона и стала королевой демонов. — Найджел коснулся женских губ, которые едва заметно улыбались. — Ламия считалась самой невероятной соблазнительницей, которую только можно себе представить. Всего одна ночь с Ламией и пфф! — на человеческую женщину ты больше никогда не посмотришь.

— В чем подвох?

— Она высосет из тебя кровь, вот и всё.

— Ты опять говоришь о моей бывшей.

— Поэму под названием «Ламия», написал Джон Китс, так ведь? — сказала Кэти.

— Верно, — ответил Найджел. — Чувак по имени Ликий встретил Ламию и безумно в неё влюбился. Проблема в том, что он не знал, что она проклята Богом. «Была она сильфидою злосчастной, возлюбленною демона прекрасной иль демоном самим?»[63]

— Проклятая, — сказала Кэти. Как Волшебница Шалота. Может это один и тот же человек.

Несомненно, женское лицо на зеркале было красивым, но и коварство в нём тоже чувствовалось.

— В Ламии действительно было нечто загадочное, — сказал Найджел. — Пьющая кровь чародейка, она всё же была способна на глубокую и искреннюю любовь. По словам Ликия, она даровала ему «сотню жажд».

— Прямо как этот «Мадрас» с курицей, — сказал Марк. — В холодильнике есть ещё пиво?

Кэти ещё долго продолжала вычищать зеркало, после того, как Марк и Найджел устали этим заниматься. Они сидели в креслах, пили лагер, ели чипсы и наблюдали, как Кэти постепенно обнажила круг блестящего серебра, достаточно большой, чтобы отражать её лицо.

— Ну вот, — сказала она. — Невероятно, правда, если задуматься, что последним человеком, который смотрел в это зеркало, могла быть Волшебница Шалота?

Спать они легли только после часа ночи. Марк, как босс, — в главной спальне, в то время как Кэти досталась детская с плюшевыми мишками на обоях, в задней части дома, а Найджелу пришлось улечься на диване в гостиной.

В ту ночь Марку спал плохо. Ему снилось, что он идёт в конце длинной похоронной процессии с катафалком запряжённым лошадьми. Откуда-то издалека его позвал женский голос и Марк остановился, в то время как похоронная процессия двигалась дальше. «Марк!» продолжала звать его женщина, «Марк!»

— Марк! — кричала она. Это Кэти звала его с первого этажа, и её голос наполняла паника.

Всё ещё оглушённый сном, Марк скатился с кровати и заковылял по узкой лестнице вниз. Несмотря на то, что серый ноябрьский день всё ещё был тёмным, и шёл дождь, шторы не были задёрнуты. Кэти, в розовой хлопчатобумажной ночной рубашке, стояла посреди комнаты, её волосы вздыбились, как парик.

— Кэти! Какого черта происходит?

— Найджел! Я позвала его, но он не ответил! Марк, с ним что-то случилось! Он весь мокрый!

Марк включил верхний свет. Поначалу он не смог понять на что смотрит. Но тут Кэти издала неестественный мяукающий звук, и Марк осознал, что смотрит на Найджела.

Тот лежал на диване, одетый только в зелёные шерстяные носки и выцветшие синие трусы. Его распахнутые глаза смотрели в потолок, рот был широко раскрыт, словно Найджел на кого-то кричал. Сомнений в том, что он мёртв не было. Разорванное горло превратилось в красное волокнистое месиво хрящей и сухожилий, а подушка под головой была чёрной от пропитавшей её крови.

— Господи, — произнёс Марк. Он прислонился к дверному косяку, чтобы не упасть, и сделал три или четыре глубоких вдоха. — Иисусе.

— Что с ним? — Кэти была в истерике. — Марк, что с ним?

— Даже не знаю. Я понятия не имею. — Он неуклюже обнял Кэти и попытался прижать к себе, но она не переставала дёргаться, трястись и постоянно крутила головой, оглядываясь на Найджела, словно ей нужно было видеть его изуродованное тело, чтобы уверится в том, что он действительно мёртв. Кэти уставилась на Марка шальным взглядом.

— А вдруг это собака — она может быть где-то здесь!

Марк отвёл Кэти на кухню и потряс ручку задней двери, чтобы показать, что та всё ещё заперта.

— Я собственноручно закрыл её вчера вечером. Что бы это ни было, его здесь больше нет. Подожди здесь. Мне придётся вызвать полицию.

Марк осторожно обошёл вокруг дивана и взял телефон, который оставался на забрызганном кровью кофейном столике, рядом с телом Найджела. Марк не мог отвести глаз от его лица. Самое странное, что тот не выглядел испуганным. На самом деле, Найджел выглядел почти восторженным, как будто то, что ему вырвали горло, было самым захватывающим переживанием всей его жизни.

Кэти вышла из кухни и остановилась в дверях. Теперь она выглядела спокойнее, хотя всё ещё дрожала, а лицо было белым, как воск.

— Ты им уже звонил? — спросила она Марка.

— Как раз собираюсь.

— Марк… как ты думаешь, что случилось на самом деле?

Палец Марка застыл над телефоном, но он засомневался.

— Понятия не имею. Но ведь в доме кроме нас никого нет? Надеюсь, полиция не подумает, что…

И он вдруг задумался ещё кое о чём. Вопросы о зеркале, которые полиция будет им задавать. Древняя реликвия, которая стоит миллионы. По сути, они её украли. Так на что же, на первый взгляд, похожа смерть Найджела, как не на ссору между ворами? Марк поднял руки, на которых осталась кровь от телефона.

— Смотри, — очень тихо сказала Кэти.

Поглядев на потёртый бежевый ковёр, Марк нахмурился. От края дивана к центру комнаты тянулась дорожка кровавых пятен. Сначала Марк принял их за случайные брызги, но теперь разглядел, что это были следы. Притом, это были следы не Найджела. Они были намного меньше, да и крови на его носках не было. Рядом с кофейным столиком следы образовывали узор, похожий на огромную розу с осыпавшимися лепесткам, а затем, менее заметные, вели к зеркалу. Где и исчезали.

Нахмурившись, Кэти оглядела комнату. Потом подошла к зеркалу и всмотрелась в блестящий круг, который вычистила вчера вечером.

— Это… нет.

— Что нет?

— Кажется, будто кто-то убил Найджела, а потом пересёк комнату и зашёл в зеркало.

— Это безумие. Люди не могут заходить в зеркала.

— Но эти следы… они же больше никуда не ведут, правда?

Марк и Кэти посмотрели на лицо Ламии. Та смотрела на них, таинственная и безмятежная. Её улыбка, казалось, говорила: уверены, что хотите знать?

— Они построили башню, так ведь? — сказала Кэти. — Построили, чтобы держать Волшебницу Шалота взаперти. Если она была Ламией, то её заперли, потому что она соблазняла мужчин и пила их кровь.

— Кэти, это было семьсот лет назад. Если вообще происходило на самом деле.

— Найджел мёртв, Марк! — Кэти указала на тело на диване. — Это произошло на самом деле! Но ведь прошлой ночью никто не мог войти в этот дом, так ведь? Не взломав дверь, и не разбудив нас. Никто не смог бы войти в эту комнату, если только он не вышел прямо из этого зеркала!

— Так что же мы скажем полиции?

— Скажем правду, вот и все.

— И ты думаешь, они нам поверят? — Ну, офицер, все было так. Мы стащили зеркало тринадцатого века, которое нам не принадлежит, а посреди ночи из него вышла Волшебница Шалота и разорвала Найджелу горло? — Они отправят нас в Бродмур, Кэти! Закроют в дурку на всю жизнь!

— Послушай, Марк, это правда. И следы… это доказывают.

— Это всего лишь предание, Кэти. Всего лишь легенда.

— Но подумай о стихотворении «Волшебница Шалота». Подумай, что в нём написано: «И зрит сквозь зеркало она виденья мира, тени сна», — ты что, не понимаешь? Теннисон специально написал сквозь зеркало. Не в нём — сквозь него! Волшебница Шалот не смотрела в зеркало, она была внутри него и смотрела наружу!

— Час от часу не легче.

— Но всё сходится. Она была Ламией. Кровососом, вампиршей! И могла выходить только ночью, как и все вампиры. Но пряталась весь день не в гробу… она пряталась в зеркале! Дневной свет не может проникнуть сквозь зеркало, как не может проникнуть в закрытый гроб!

— Я мало что знаю о вампирах, Кэти, но я знаю, что их нельзя увидеть в зеркалах.

— Конечно, нет. И вот в чём причина! Ламия и её отражение — это одно и то же. Когда Ламия выходит из зеркала, она уже не внутри него, поэтому отражения у неё нет. И, наверное, её проклятие в том, что она может выходить из зеркала только ночью, как и все вампиры.

— Кэти, ради Бога… ты слишком уж увлеклась.

— Но это единственный ответ, который имеет хоть какой-то смысл! Почему они заперли Волшебницу Шалота на острове посреди ручья? Потому что вампиры не могут пересечь проточную воду. Почему они вырезали на камнях снаружи распятие и череп? Там было сказано: «Сохрани нас, Господи от погибели в сих стенах». Они не имели в виду Чёрную смерть… они имели в виду её! Волшебница Шалота, Ламия — она была погибелью!

Марк сел.

— И что? — наконец спросил он у Кэти. — Что, по-твоему, мы должны делать?

— Давай задёрнем шторы, — сказала она. — Давай перекроем весь дневной свет. Если ты сядешь здесь, то возможно, Ламия вновь захочет выйти. В конце концов, она уже семьсот лет без свежей крови, так ведь? Наверняка ей хочется пить.

Марк уставился на Кэти.

— Смеёшься что ли? Ты хочешь, чтобы я сидел здесь в темноте, надеясь, что из старого грязного зеркала выйдет какая-то мифическая женщина и попытается высосать из меня кровь?

— Это докажет, случившееся с Найджелом, так ведь? Докажет, что Волшебница Шалота была настоящей! Особенно если мы не дадим ей вернуться в зеркало.

— Кэти, это чепуха.

Но Найджел лежал на диване и беззвучно кричал в потолок. И было так много крови, так много следов.

Капитулируя, Кэти подняла руки.

— Если тебе кажется, что я веду себя нелепо, давай забудем об этом. Давай позвоним в полицию и расскажем, что на самом деле произошло. Уверена — экспертиза докажет, что мы его не убивали.

Марк снова встал и подошёл к зеркалу. Он всмотрелся в отполированный круг, но увидел лишь своё собственное лицо в тусклом ореоле. Смерть Найджела потрясла его до глубины души, и у Марка возникло ужасное холодное подозрение, что, возможно, Кэти права и что-то явилось из зеркала. Но если он не наберётся смелости выяснить это, то как он объяснит тело Найджела полиции? И что он будет делать с зеркалом?

— Ну, хорошо, — сказал Марк, всё ещё глядя на своё отражение. — Ты же эксперт по Камелоту. Если хочешь сделать так, то давай сделаем.

Чтобы не пропустить ни малейший проблеск дневного света, Кэти задёрнула коричневые бархатные шторы и подоткнула их снизу. Было уже много позже восьми, но на улице все ещё лил дождь, и утро было таким мрачным, что ей не стоило беспокоиться. Марк пододвинул одно из кресел к зеркалу и уселся к нему лицом.

— Я чувствую себя одной из тех коз, которых привязывают, чтобы поймать тигра.

— Ну, я бы не переживала. Возможно, я неправа.

Марк достал мятый носовой платок, высморкался, потом принюхался:

— Боже.

— Это кровь, — сказала Кэти. И, помолчав, добавила: — Мой дядя был мясником. Он всегда говорил, что у порченой крови худший запах в мире.

Некоторое время они сидели молча. Казалось, запах крови становился всё гуще и резче, так что Марк действительно мог ощутить её вкус. В горле у него тоже пересохло, и он пожалел, что не выпил немного апельсинового сока перед началом этого бдения.

— Ты не могла бы принести мне выпить? — попросил он Кэти.

— Шшш, — сказала Кэти. — Кажется, я что-то вижу.

— Что? Где?

— Посмотри на середину зеркала. Что-то вроде очень слабого свечения.

В темноте Марк уставился в зеркало. Поначалу он не видел ничего кроме всепоглощающей черноты. Но потом заметил промельк, словно кто-то взмахнул белым шарфом, затем ещё один.

Очень неторопливо, в полированном круге начало проявляться лицо. Марк почувствовал, как по спине медленно поползли мурашки, а нижняя челюсть затряслась так сильно, что пришлось стиснуть зубы, чтобы эту тряску прекратить. Лицо — бледное, вкрадчивое, но удивительно красивое — не мигая, с улыбкой смотрело прямо на него. Оно больше походило на лицо мраморной статуи, чем на человеческое. Марк попытался отвести глаза, но не смог: каждый раз, когда он поворачивался к Кэти, его взгляд невольно возвращался обратно.

Казалось, что затемнённая гостиная стала ещё более тесной и душной; и когда Марк сказал: «Кэти, ты её видишь?» — его голос звучал глухо, словно он прижимал к лицу подушку.

Из поверхности зеркала беззвучно вышагнула бледнокожая женщина. Она была обнажена, кожа — цвета луны. На мгновение её облепила маслянистая паутина чёрного налёта, но, когда Ламия сделала ещё один шаг вперёд, паутина соскользнула, оставив её сияющей и нетронутой.

Не в силах что-либо сделать, Марк мог лишь смотреть. Ламия подходила всё ближе и ближе, так, что он мог дотянуться и прикоснуться к ней. У неё был высокий лоб, а волосы заплетались в странные, замысловатые косы. Бровей не было, что делало лицо невыразительным. Но глаза у Ламии были необыкновенные. Казалось, сама смерть смотрела её глазами.

Ламия подняла правую руку и легонько поцеловала кончики пальцев. Марк чувствовал её ауру, электрическую и холодную, будто кто-то оставил дверь холодильника широко открытой. Ламия что-то прошептала, но это прозвучало скорее по-французски, чем по-английски — очень тихо и плавно — и Марк смог разобрать лишь несколько слов.

«Возлюбленный мой», — сказала она. — «Иди ко мне, отдай мне жизнь свою».

На груди, слегка выпуклом животе и на бёдрах Ламии виднелись засохшие ручейки крови. Ноги тоже были забрызганы кровью. Марк смотрел на Ламию снизу вверх, не зная, что сделать, или сказать. Ему казалось, что вся энергия его покинула, и он не в силах даже говорить.

«Мы все когда-нибудь умрём», подумал он. «Но умереть сегодня, сейчас, в объятиях этой обнажённой женщины… какое это было бы приключение».

— Марк! — крикнула Кэти. — Хватай её, Марк! Держи её!

Женщина обернулась и, как змея, яростно зашипела на Кэти. Марк с трудом поднялся со стула и попытался схватить Ламию за руку, но та была холодной и скользкой, как подтаявший лёд, и запястье выскользнуло из его хватки.

— Кэти, давай! — крикнул Марк.

Кэти бросилась к занавескам и потянула их вниз: крючки на занавесках защёлкали, как петарды. Ламия направилась к ней, и почти уже добралась до окна, когда щёлкнул последний крючок занавески, и гостиная наполнилась угасающим серым светом дня. Ламия снова повернулась и уставилась на Марка, выражение её лица почти остановило его сердце.

«Из всех мужчин ты был неверным самым», — прошептала она. — «И ты будешь наказан».

Кэти стояла на коленях, пытаясь освободиться от занавесок. Ламия схватила её за кудряшки волос, приподняла и со звучным хрустом укусила в шею. Кэти даже не вскрикнула. В немом отчаянии она уставилась на Марка и упала боком на ковёр; хлынувшая из шеи кровь расплескалась по комнате.

Ламия медленно пошла к Марку; тот сделал шаг назад, потом ещё один, передвинул кресло так, чтобы оно стояло между ними. Но она остановилась и закрыла глаза. Сейчас её кожа блестела, словно Ламия таяла. Марк, затаив дыхание, ждал. Кэти билась в конвульсиях, задевая ногой кофейный столик, из-за чего бренчали пустые пивные банки.

Ламия открыла глаза и бросила на Марка последний непроницаемый взгляд. Затем повернулась и сделала три шага к зеркалу, которое поглотило её, как лужа воды, покрытая маслянистой плёнкой.

Марк, не двигаясь с места, продолжал ждать. Дождь за окном начал стихать, и он услышал скрип проезжающего мимо молоковоза.

Через некоторое время он сел. Марк подумывал было позвонить в полицию, но что он мог им сказать? Потом Марк подумал о том, чтобы привязать тела к зеркалу и сбросить в Рин, где их никогда не найдут. Но полиция все равно придёт, так ведь, и будет задавать вопросы?

Время тянулось медленно. Сразу после двух часов дня тучи на мгновение рассеялись, и голое дерево вишни в саду за домом заискрилось от солнечного света. В половине четвёртого громкий стук в коридоре заставил Марка подпрыгнуть, но это была всего лишь пожилая женщина с тележкой для покупок, проталкивающая в почтовую щель экземпляр «Уинкантон Адвертайзер».

Сумерки постепенно сгущались, а Марк сидел в кресле перед зеркалом и ждал.

В половине шестого, когда комнату полностью заполнили тени, ему показалось, что он видит в поверхности зеркала слабое бледное шевеление, словно рыбину на дне мутного пруда. Марк вцепился в подлокотники кресла, его сердце билось так сильно, что болели рёбра.

Затем с дивана донёсся булькающий стон, и банки с пивом задребезжали. В зеркале появилась женщина с серебристым лицом и в этот момент Найджел и Кэти поднялись, чтобы приветствовать её.

Моё увлечение зеркалами началось именно с «Алисы в Зазеркалье», точнее с Кэрролловской идеи того, что если бы вы каким-то образом могли видеть дальше своего отражения — сквозь дверь и коридор — вы оказались бы в мире, где нормальные правила существования были бы вывернуты наизнанку.

Когда мне было шесть лет, я изо всех сил прижимался щекой к зеркалу бабушки и дедушки, тщетно пытаясь увидеть сквозь окна их гостиной сад, где, как я был уверен, будет другая погода, и гуляют другие люди. Но мне удавалось лишь оставить на стекле тёплый овал в форме щеки.

Вблизи зеркала весьма безучастные и непреклонные. Они покажут вам лишь то, что захотят показать.

Но я все ещё жаждал увидеть то, что они скрывают от меня, и потому несколько раз исследовал их вымышленные возможности — особенно в романе «Зеркало» (Mirror), в котором зеркало — единственный свидетель жестокого убийства ребёнка-звезды 1930-х годов. Пойманная в ловушку внутри зеркала, его душа продолжала жить, пока современный кинопоклонник, купив зеркало, не освобождает его из стеклянного плена. А потом, к своему удивлению, выясняет, за что же мальчика убили.

В ходе исследований я наткнулся на десятки историй о зеркалах и их магических свойствах, в том числе на одну из самых известных — «Волшебница Шалота» лорда Альфреда Теннисона. В наши дни трудно оценить, насколько агрессивную популярность имело это стихотворение в Англии 1860-х годов. В нём была башня, в которой жила прекрасная девушка. В нем были фантазийные шпили Камелота. В нём был сэр Ланселот, в сияющих доспехах и с пылающим плюмажем. И в нём было зеркало, посредством которого Волшебница Шалота была проклята увидеть кавалькаду, прошедшую мимо её окна; зеркало, которое, как известно, «разбилось вдребезги, звеня».

Большинство моих романов ужасов так или иначе основаны на мифах и легендах. Это происходит потому, что мифы и легенды почти всегда наглядно представляют саму суть основных человеческих страхов — таких, как Глэйстиги — шотландские ведьмы, которые пили кровь младенцев; или «блуждающие огоньки», уводящие путников в тёмные и опасные болота; или Банши, которые кричали и вопили у ирландских домов, когда кто-то должен был умереть.

Конечно, вампиры — это одна из величайших легенд хоррора, но я пишу о них без особой охоты. Они уже уделаны до смерти, в буквальном смысле слова. (Сказав это, я получил некоторое кровососущее удовольствие от «Road Kill», истории одинокого вампира, который не открывает письма из своего местного совета, предупреждая его, что его дом был принудительно куплен, и чей гроб был просмолён новым обходом.)

Во время своих исследований зеркал я раз за разом натыкался на легенду о вампирах. У вампиров аллергия на зеркала. У вампиров нет отражения. И тогда я начал спрашивать себя, почему они так не любят зеркала, и почему у них нет отражения. В результате получился этот рассказ, объясняющий, кем на самом деле была Волшебница Шалота, и почему вампиры и зеркала не смешиваются.

На самом деле, он возобновил мой энтузиазм писать о вампирах, и сразу же после него я предложил моим новым нью-йоркским издателям, вернуть своё первое и, возможно, самое известное создание — индейского чудотворца Мисквамакуса, злое влияние в моем романе Маниту, для противостояния стае вампиров.

Мой издатель согласился, так что этот рассказ не только самостоятельное развлечение, но и предыстория новой вампирской эпопеи. Что касается зеркал, о них я тоже не забыл. Они появляются как серебряные пластины дагерротипа в моем новой книге «Darkroom», хоррор-романе о ранней фотографии. Вы когда-нибудь задумывались, почему первобытные племена не любили фотографироваться? И, если уж на то пошло, вы когда-нибудь видели фотографию вампира?

Конечно нет: с вампирами вы должен встретиться лично. Ночью. В зеркале.

Перевод: Шамиль Галиев

Иллюстрации: Frazer Irving

Камелот

Джек соскабливал измельчённый чеснок с разделочной доски в глубокую сковороду, когда в дверь ресторана кто-то постучал.

— Чёрт, — выдохнул он. Он снял сковороду с плиты и вытер руки о фартук. Стук повторился, на этот раз громче, да так, что ручка двери задребезжала.

— Да слышу я! Слышу!

Огибая круглые столики и венские стулья, он направился к двери. Жёлтые льняные жалюзи на окнах были опущены, и он мог лишь различить два силуэта.

Раннее утреннее солнце искажало силуэты людей, стоящих за дверью, и воображение рисовало сгорбленных волкоподобных чудовищ.

Он отодвинул задвижку и открыл дверь. На пороге стояли двое мужчин в серо-коричневых плащах. Один был брюнет с приглаженными волосами и сломанным носом. Другой — тучный рыжеволосый мужчина с капельками пота над верхней губой.

— Да?

Брюнет показал золотой жетон.

— Сержант Эли Уоксмен, полиция Сан-Франциско. Вы мистер Джек Келлер?

— Да, это я. Что-то случилось?

Сержант Уоксмен открыл блокнот и, с трудом разбирая собственный почерк, прочёл:

— Вы проживаете по адресу: три-шесть-шесть-три, Гелиограф-стрит, квартира два?

— Все верно. Да ради бога, скажите уже, в чем дело!

— Вы состоите в отношениях с мисс Жаклин Фронсарт, двадцать четыре года, студенткой факультета балтийского пения в Институте Балтийского пения?

— Верно.

Сержант Уоксмен закрыл блокнот.

— Мистер Келлер, мне очень жаль, но мисс Фронсарт зазеркалилась.

— Что?

Сегодня около половины десятого утра ваши соседи услышали её крик. Один из соседей вломился в вашу квартиру и обнаружил её. Они пытались вытащить её, но не смогли.

— Боже, — Джек не верил своим ушам. — А какое… которое зеркало?..

— Большое зеркало на подставке. В спальне.

— Господи. А где оно сейчас? Оно же не разбилось, ведь нет?

— Нет, оно в целости и сохранности. Мы не стали его трогать. Если хотите, коронёр унесёт его. Решение целиком и полностью за вами.

Джек стоял, прикрыв глаза рукой. Может быть, если он отгородится от внешнего мира на достаточно долгое время, то детективы исчезнут, и окажется, что все это ему лишь привиделось? Но даже с закрытыми глазами он слышал шорох плащей и беспокойный скрип подошв по гладко отполированному полу. Наконец, он снова посмотрел на них и сказал:

— Я купил это зеркало где-то полгода назад. Владелец поклялся, что оно безопасно.

— Вы не могли бы сказать, где именно вы его приобрели?

— В антикварной лавке в округе Сонома. Где-то у меня должна быть его визитка.

— Не волнуйтесь, мы найдём его, если это будет необходимо. Однако не стану вас обнадёживать: вряд ли вы можете рассчитывать на компенсацию.

— Господи… Да не нужна мне никакая компенсация. Я только…

Он представил Жаклин, как она стоит у него на балконе, и из одежды на ней лишь большая соломенная шляпа, а на шляпе нелепо громоздятся персики, груши, бананы. Будто в замедленной съёмке, она оборачивается на него. Влажные, широко посаженные карие глаза делают её похожей на прекрасную рыбу. Загорелые плечи украшены узорами из хны. Огромная грудь с сосками цвета спелой сливы. «Желание — я вижу его в каждом твоём взгляде», — шепчет она. Она всегда говорит шёпотом, чтобы сохранить голосовые связки для пения.

Она жёстко толкает его на яркий разноцветный плед и, расставив ноги, садится ему на грудь. Затем она показывает ему себя, свою гладко выбритую вагину, раздвигает пальцами половые губы — и демонстрирует зелёное пёрышко канарейки, торчащее из уретры. «Плюмаж тщеславия», — шепчет она.

Сержант Уоксмен положил руку Джеку на плечо и сочувственно сжал его.

— Мне действительно очень жаль, мистер Келлер. Я сам видел её, и… она была очень необычной, не так ли?

— Что мне теперь делать? — спросил Джек. Впервые в жизни он чувствовал себя брошенным на произвол судьбы, будто человек, который остался один в лодке с единственным веслом и кружится на одном месте, а помощи ждать не от кого.

— Люди принимают разные решения, сэр, — сказал рыжеволосый детектив.

— Решения? Какие решения?

— Что делать с зеркалами, сэр. Кто-то относит их в подвал или на чердак в надежде, что однажды мы сможем освободить их близких. Некоторые… хм. Некоторые устраивают похороны, закапывают их в землю.

— Закапывают в землю? Впервые о таком слышу.

— Это довольно необычно, сэр, но так многие поступают. Кто-то просто накрывает зеркало простынёй или одеялом и оставляет на прежнем месте, но некоторые учёные считают, что это слишком жестоко по отношению к находящемуся в нем человеку, поскольку он будет продолжать слышать все, что происходит по эту сторону.

— Боже мой, — сказал Джек.

Рыжеволосый детектив достал сложенный носовой платок и промокнул лоб.

— И все-таки большинство…

— Что — большинство?

— Большинство рано или поздно разбивают зеркала. Думаю, это сродни отключению аппарата жизнеобеспечения.

Джек уставился на него.

— Но если разбить зеркало… что будет с человеком внутри него? Он останется в ловушке в каком-то зеркальном мире? Или разобьётся вместе с ним?

Сержант Уоксмен торжественно произнёс:

— Мы не знаем ответа на этот вопрос, мистер Келлер, и я сильно сомневаюсь, что когда-нибудь узнаем.

Когда детективы ушли, Джек запер дверь в ресторан и прислонился к ней спиной, по его лицу бежали липкие, тёплые слезы — словно ему выкололи глаза, и теперь они стекали по щекам.

— Жаклин, — простонал он. — Жаклин, почему ты? Почему из всех людей — именно ты?

Он упал на колени на полированный дубовый паркет, скорчился от физической боли утраты и продолжал всхлипывать сквозь стиснутые зубы.

— Почему именно ты, Жаклин? Почему? Ты так красива, почему ты?

Он прорыдал почти десять минут, после чего понял, что не может больше. Он встал, взял со столика салфетку, промокнул слёзы и высморкался. Он оглядел пустые столики. Вряд ли он вообще когда-либо откроет ресторан снова. «Ресторан Келлера» останется в прошлом, как и Жаклин.

«Господи, — подумал он. — Каждое утро мы просыпаемся, встаём с постели и даже не задумываемся о том, когда судьба нанесёт нам очередной удар».

Он вернулся на кухню, выключил все конфорки и духовки, снял фартук. На разделочной доске лежало полдюжины эскимосских меховых унтов, готовых к разделке и мариновке, и тисовые ветви на суп. Он взял в руки свежие лосиные рога. Они должны были стать сегодняшним блюдом дня. Он положил их обратно, и к горлу подступил такой ком, что он едва мог вздохнуть.

Он уже собирался уходить, когда распахнулась задняя дверь, и вошёл Пуни Пуни Пу Сюк, одетый в чёрную футболку с Ричардом Никсоном и белые льняные брюки. Джек не знал точно, сколько ему лет; его по-военному постриженные волосы были жёсткими, как проволочная щётка, которой соскребают грязь со щитков пикапов тысяча девятьсот шестьдесят третьего года выпуска, а под глазами у него были такие мешки, что было трудно понять, открыты у него глаза или закрыты. Но при всем этом он был одним из самых опытных шеф-поваров в Сан-Франциско и признанным знатоком восточной философии. Он даже издал брошюрку под названием «Рыба не поможет тебе найти выход из пустыни».

Пуни Пуни снял с плеча красную кожаную сумку и осмотрел кухню.

— Мистер Погреб-по-немецки! — он был убеждён, что люди не должны забывать об этническом происхождении своих имён и поэтому их следует переводить, чтобы все окружающие понимали их значение. — Мистер Погреб-по-немецки, у вас всё в порядке?

— Прости, Пу, я хотел тебе позвонить, но не успел. Сегодня мы закрыты. Да и вряд ли мы вообще когда-нибудь снова откроемся. Жаклин зазеркалилась.

Пуни Пуни пересёк кухню, подошёл к Джеку и взял его за руки.

— Мистер Погреб-по-немецки, моё сердце скорбит об утрате не меньше вашего. Когда произошла эта трагедия?

— Сегодня утром. Только что. Приходила полиция. Я должен пойти домой и посмотреть, что можно сделать.

— Она была чудесной женщиной, мистер Погреб-по-немецки. Не знаю, что сказать, чтобы утешить вас.

Джек покачал головой.

— Не надо. Сейчас не время. Ты можешь идти домой.

— Могу я пойти с вами? Иногда плечо, вовремя подставленное другом, бывает ценнее, нежели клад, найденный под смоковницей.

— Хорошо. Я это ценю.

Он жил в Английском квартале района Рашен-Хилл, в маленьком викторианском доме. Местность здесь была такая холмистая, что ему приходилось ставить свой «Форд» передними колёсами на тротуар, чтобы он не скатился. Светило солнце, внизу в заливе вода сверкала, будто осколки стекла; но при этом дул лёгкий ветерок, холодный, как последний вздох умирающего рыбака.

— Джек!

Вверх по склону поднимался мужчина с бордовым лицом и белыми бакенбардами, ведя бульмастифа на коротком поводке. На нем были светло-коричневые твидовые брюки, нижнюю часть которых он заправил в носки.

— Эй, Джек! — повторил он и приветственно взмахнул рукой.

— Майор, — Джек, наконец, заметил его и тут же поднял глаза на окна второго этажа. Кто-то — наверное, Жаклин, — оставил окна открытыми, и белые занавески покачивались на ветру.

— Я уже слышал о случившемся, мне так чертовски жаль, старик! И я, и Немезисы — мы все искренне соболезнуем. Такая прекрасная девушка!

— Благодарю, — сказал Джек.

— Черт бы их побрал, эти гребаные зеркала! Ни на секунду им верить нельзя, так ведь?

— Я был уверен, что это зеркало безопасно.

— Ну, безопасных зеркал не бывает, когда доходит до дела, так ведь? Они как шавки бродячие. Живёт такая годами и вроде ведёт себя смирно, а потом хвать! — какому-нибудь ребятёнку нос оттяпает. Нет, Немезисы никогда зеркало в дом не поставят. Оно и к лучшему. Она же посмотреть в него не успеет, как оно треснет — с такой-то рожей!

Джек попытался выдавить улыбку, но лишь болезненно скривился. Он вошёл в дом через парадный вход и стал подниматься наверх по узкой лестнице, следом за ним шёл Пуни Пуни. В коридоре было очень тихо и пахло перезревшей дыней.

На одной из лестничных площадок было витражное окно, на котором была изображена женщина с завязанными глазами на фоне замка; от замка поднимался чёрный дым, в небе кружили грачи.

— Мистер Погреб-по-немецки, Бог, в которого вы верите, не обязывает вас делать этого.

— Нет, — сказал Джек. — Я делаю это по велению своего сердца. Неужели ты думаешь, что я позволю какому-то специалисту по устранению забрать её у меня? Я же люблю её, Пу. И всегда буду любить. Вечно.

— Вечность — это не ровная дорога, — сказал Пуни Пуни. — Помните: любимый магазин ковров не всегда можно увидеть, не сходя с порога дома.

Они поднялись на нужный этаж. Джек подошёл к двери своей квартиры и достал ключ. Его сердце колотилось, словно ирландский барабан, и он сомневался, что осмелится сделать это. Но на двери висел медный египетский крест — его повесила сюда Жаклин, и он вспомнил, как она поцеловала кончики пальцев, прикоснулась к нему и произнесла: «Символ жизни вечной, которая никогда не прервётся».

Она любила ходить дома обнажённой, иногда лишь надевала шляпу, как Шерлок Холмс. Она любила Холмса и часто называла Джека Ватсоном. Безо всякого предупреждения она могла достать скрипку, сыграть несколько пронзительных нот каджунской мелодии и объявить: «Игра началась!»

Он отпер и широко распахнул дверь. В квартире стояла тишина, только из открытых настежь окон был слышен шум машин. В узкой прихожей находилась вешалка, на которой громоздились два-три десятка шляп: широкополые женские шляпки, мужские котелки, старые бесформенные фетровые шляпы. Пол был завален грязной поношенной обувью: коричневые оксфордские туфли, золотистые балетки, кеды с Че Геварой по триста пятьдесят долларов за пару.

Перешагнув через кучу обуви, Джек прошёл в гостиную. В ней теснились тяжёлые кресла, обитые красной кожей, диванчики, книжные шкафы со стеклянными дверцами, полные книг в кожаных обложках. Над чугунным камином висела цветная гравюра. На ней была изображена обнажённая женщина с пышными формами, которая ехала на велосипеде по живым мышам, давя их шинами. При ближайшем рассмотрении было видно, что седло велосипеда заменили толстым фиолетовым фаллоимитатором с большими яйцами. Название гласило: «Самый приятный способ борьбы с грызунами. Второй способ — порошок “Пестифекс”».

Дверь в спальню была приоткрыта, но войти внутрь он так и не решился. Наконец, Пуни Пуни слегка толкнул его локтем и сказал:

— Ну же, Джек. Придётся это сделать. Нельзя склеить разбитую вазу, не глядя на неё.

— Да, ты прав.

Джек прошагал через гостиную и толкнул дверь в спальню. Сосновая кровать с балдахином осталась незастеленной, цветастый плед валялся поперёк, подушки разбросаны. На другой стороне комнаты между двух окон стоял туалетный столик Жаклин, заставленный флаконами с парфюмом «Дебюсси», косметикой «Сера» и множеством кисточек в белой керамической банке.

В углу на шарнирной подставке стояло овальное зеркало высотой под два метра. Оно было обрамлено тёмным, до блеска отполированным красным деревом, украшенным резными виноградными лозами; наверху было вырезано улыбающееся личико херувима. Джек обогнул кровать и встал перед зеркалом. В отражении он увидел лишь себя, часть одеяла и Пуни Пуни, стоявшего у входа.

Вид у него был ужасный. Волосы всё ещё растрёпаны из-за того, что он стащил через голову фартук, голубая рубашка помята и вся в пятнах, мешковатые джинсы истёрлись на коленях. Под глазами фиолетовые мешки.

Он протянул руку и дотронулся кончиками пальцев до пыльной поверхности зеркала.

— Жаклин, — позвал он. — Жаклин… ты здесь?

— Может быть, произошла путаница, — сказал Пуни Пуни с наигранным оптимизмом. — Может быть, она всего лишь вышла купить помаду.

Но Джек понимал, что никакой ошибки не было. В зеркале он видел лежащий на полу возле кровати шёлковый халатик Жаклин. Но, обернувшись, убедился, что здесь, в реальном мире, никакого халатика нет.

Он наклонился ближе к зеркалу.

— Жаклин! — крикнул он хриплым голосом. — Жаклин, милая, это я, Джек!

— Может быть, она прячется, — предположил Пуни Пуни. — Не хочет, чтобы вы видели, как она страдает.

Но в эту секунду в зеркале появилась Жаклин: медленно, словно во сне, она шла через всю комнату к Джеку. Одежды на ней не было, за исключением туфель на головокружительной шпильке, украшенных чёрными шёлковыми хризантемами, и огромной траурной шляпы со страусиными перьями. На глазах у неё были тёмные очки, в ушах покачивались чёрные серьги, губы она накрасила чёрной помадой.

Джек в отчаянии вцепился в раму зеркала:

— Жаклин! Боже мой, Жаклин!

Её отражение приблизилось к его отражению и обвило его руками. Он отчётливо видел её в зеркале, но не мог ни видеть, ни ощущать её присутствия здесь, в спальне.

— Джек… — прошептала она, и, хотя глаз её не было видно за тёмными стёклами очков, он чувствовал, как её голос дрожит от испуга. — Ты должен вытащить меня отсюда. Прошу тебя.

— Я не знаю, как это сделать, милая. Никто не знает.

— Я всего лишь… всего лишь выщипывала брови. Я наклонилась к зеркалу поближе и… помню только, что потеряла равновесие. Я как будто провалилась под лёд. Джек, здесь ужасно! Мне так страшно. Ты должен вытащить меня отсюда.

Джек не знал, что на это ответить. Он видел, как Жаклин целует его, перебирает его волосы и прижимается к нему грудью, но все это было лишь иллюзия.

Пуни Пуни смущённо кашлянул.

— Думаю, мне пора, мистер Погреб-по-немецки. Мой номер у вас есть. Звоните, если понадобится моя помощь. Истинный друг ожидает, подобно птице на воротном столбе.

Когда Пуни Пуни ушёл, Джек упал перед зеркалом на колени, и Жаклин в отражении тоже села на пол, глядя ему в глаза; за её спиной он видел самого себя.

— Ты должен найти способ вытащить меня, — сказала Жаклин. — Здесь все такие злые… никто не хочет со мной разговаривать. Я спрашиваю у людей, как пройти обратно через зеркало, но они только ухмыляются. И полная тишина. Даже шума машин не слышно. Только ветер воет.

— Послушай, — сказал Джек. — Я поеду в Соному, где мы купили это зеркало. Может, парень из антикварного сможет нам чем-нибудь помочь.

Жаклин опустила голову так низко, что он мог видеть лишь перьевую окантовку её траурной шляпы.

— Мне так тебя не хватает, Джек. Все, о чем я мечтаю, — это снова оказаться с тобой в одной постели.

Джек не знал, что ответить. Но Жаклин подняла голову и сказала:

— Разденься.

— Что?

— Разденься, прошу тебя.

Медленно, словно у него болели колени и локти, Джек расстегнул все пуговицы на рубашке и молнию на джинсах и стянул их. Спортивные трусы в красно-белую полоску он тоже снял и встал перед зеркалом, голый, с набухающим членом. Под лучами предполуденного солнца волосы у него в паху блестели и сверкали, словно нити в электрической лампочке.

— Подойди к зеркалу, — сказала Жаклин. Она приблизилась к поверхности зеркала изнутри, опустив руки вдоль тела. Она прижалась грудью к стеклу, и её соски стали похожи на большие сухофрукты.

Джек взял член в руку и прижал багровую головку к зеркалу. Жаклин открыла рот и принялась облизывать стекло изнутри, снова и снова. Джек ничего не чувствовал, но глядя на то, как её язык скользит вверх и вниз, он ощутил смесь отчаяния и возбуждения. Он начал двигать рукой, сжимая член все сильнее, в то время как Жаклин все быстрее и быстрее лизала зеркало.

Она просунула руку между ног и двумя пальцами раздвинула половые губы. Длинным средним пальцем она начала массировать клитор, и в отражённом от паркетного пола свете Джек увидел блестящую влагу на внутренней поверхности её бёдер.

Его движения становились быстрее и жёстче, и, наконец, он почувствовал, что близок к оргазму.

— О, боже, — простонал он; сперма брызнула на зеркало, на отражение языка Жаклин, на отражение её носа и даже на отражение её волос. Она жадно принялась слизывать её, несмотря на то, что не могла достать её или даже почувствовать вкус. Глядя на неё, Джек в полном отчаянии прислонился лбом к поверхности зеркала.

Пока он стоял, опустошённый, она легла на пол, широко раздвинула ноги и принялась медленно гладить себя между ног, поигрывая с клитором и скользя пальцами с длинными ногтями, покрытыми чёрным лаком, во влажное отверстие. Спустя какое-то время она сжала ноги, по её телу пробежала дрожь. Он не был уверен, что она кончила, но она несколько минут неподвижно лежала на полу, и лишь лёгкий ветерок из широко открытого окна играл перьями на её шляпе.

Из квартиры мистера Санторини этажом ниже доносились звуки граммофона, играла песня «Carry Me To Heaven With Candy-Colored Ribbons». Шершавый тенор казался Джеку эхом из далёкого прошлого.

Народная мудрость Сан-Франциско гласит: когда выезжаешь из города, через каждые десять миль становится на десять градусов по Фаренгейту жарче. К тому времени, как Джек добрался до Сономы, воздух раскалился так, что казался липким, как мёд. На Ист-Спэйн-стрит он свернул налево и оказался перед «Локулус Антик» — одноэтажной антикварной лавкой, расположившейся в тени эвкалиптов. Он припарковал автомобиль и вышел, а Пуни Пуни остался внутри, слушая по радио камбоджийский джаз. «That Old Fish Hook Fandango» Салмора Чапека и South East Asian Swingers.

Джек открыл дверь «Локулус Антик», над его головой звякнул колокольчик. Помещение было забито антикварными креслами, обеденными стульями и гипсовыми бюстами Аристотеля; в воздухе пахло засохшим конским волосом и безуспешными попытками заработать денег. Освещение тоже было необычным, будто в морге; виной тому была стеклянная крыша, покрытая зелёной краской. Из глубины магазина вышел человек, одетый во что-то наподобие белой льняной пижамы. На вид ему было около пятидесяти пяти, его лицо было костлявым, словно голый череп, волосы взлохмачены, а на носу покоились очки в толстой оправе. Передние зубы у него выступали вперёд, как у лошади.

— Могу я вам чем-нибудь помочь? — протянул он. Судя по акценту, он был не из Северной Калифорнии. Скорее, родился в Марблхеде, Массачусетс.

— Вы вряд ли меня помните, но полгода назад я купил у вас зеркало. Меня зовут Джек Келлер.

— Зе-еркало, м-м? Ну, я продал уйму зеркал. Гарантированно безопасных, разумеется.

— Это оказалось небезопасным. Сегодня утром я лишился девушки. Не успел я прийти на работу, как ко мне нагрянула полиция. Они мне и рассказали, что она зазеркалилась.

Мужчина медленно снял очки и устремил взгляд своих выпученных бледно-голубых глаз на Джека.

— И вы абсолютно уверены, что это зеркало было куплено у меня? Не представляю, как такое могло произойти. Я крайне осторожен, знаете ли. Я сам однажды потерял своего померанского шпица. А ведь это было всего лишь маленькое ручное зеркало. Секунду назад она ещё была здесь, а потом раз — и исчезла! — он снова надел очки. — Мне пришлось… — жестом он изобразил, как разбивает зеркало с заточенной в нем собакой. — Этот бесконечный жалостливый лай… я не мог этого вынести.

— То же самое случилось с моей девушкой, — сказал Джек, пытаясь держать свой гнев под контролем. — Это ваше зеркало, у меня и чек сохранился. Зеркало на вращающейся подставке, рама из красного дерева, на ней вырезаны узоры — виноградные лозы.

Мужчина побледнел.

— Вы об этом зеркале. О боже.

— «О боже»? И это все, что вы можете сказать? Я потерял единственную женщину, которую любил в своей жизни! Прекрасную, полную энергии молодую женщину, у которой вся жизнь была впереди.

— Соболезную вам. Моя собачка была породистая, с хорошей родословной… но с вашим горем, конечно, не сравнится, нет.

Джек приблизился к нему вплотную.

— Я требую, чтобы ты сказал мне, как вытащить её оттуда. И лучше бы тебе не лгать, потому что иначе я вернусь сюда и голыми руками оторву тебе башку!

— Хорошо, хорошо! Незачем мне угрожать.

— Поверь, старик, ты и знать не знаешь, что такое настоящая угроза. Но ты узнаешь, если не скажешь, как вытащить мою девушку из этого чертового зеркала.

— Прошу вас, — сказал мужчина, подняв обе руки, словно признавая свою вину. — Я бы не продал его вам, если бы знал, что оно настоящее.

— О чем это ты?

— Я купил его за гроши у торговца в Сакраменто. Он даже не сказал, почему продаёт его за такую смешную цену. Это зеркало с историей, и если эта история не выдумка… если она правдива хотя бы наполовину…

— Что за история? — требовательно произнёс Джек.

— Уверяю вас, я ни за что не стал бы продавать его, если бы допускал хоть малейшую возможность риска, особенно после той эпидемии серебряной чумы. С зеркалами я всегда о-очень осторожен.

Он подошёл к письменному столу, заваленному какими-то бумагами, книгами, среди которых была фотография госпожи Чан Кайши в рамке, с памятной надписью: «Для Тимми, в благодарность за чудесный вечер».

Он принялся открывать ящики стола, один за другим.

— Я думаю, что виной всему — тщеславие, знаете ли. Если долго вглядываться в зеркало, оно должно как-то отреагировать. Ведь именно так происходит с некоторыми людьми, вы не замечали? Когда смотрите на кого-нибудь долго и пристально, этот кто-нибудь обязательно спросит вас: «Чего вы от меня хотите?». Ведь так?

Ни в одном из ящиков он не обнаружил того, что искал, и переключился на полки за спиной, с которых тут же посыпались брошюрки, счета и обрывки каких-то бумаг. Наконец, он воскликнул:

— Ага! Нам повезло!

Он развернул потрёпанный листок бумаги и разгладил его ладонью.

— «Зеркало “Камелот”. Изготовлено ок. 1842 г. Лорду Альфреду Теннисону в подарок от благодарного народа за публикацию второго варианта стихотворения “Волшебница Шалот”[15]»

— И что все это значит? — нетерпеливо спросил Джек. — Я не понимаю.

— Это зеркало было изготовлено специально для Артуровского общества в Англии в знак признания «Волшебницы Шалот». Вы же знаете «Волшебницу Шалот»?

Джек помотал головой.

— Как это поможет мне вернуть Жаклин?

— Возможно, только это ей и поможет. В противном случае, ей не поможет уже ничто — если зеркало фальшивое.

— Продолжай.

Мужчина пододвинул к себе плетёное кресло и уселся в него.

— Некоторые литературоведы полагают, что «Волшебница Шалот» — это поэтическое описание серебряной чумы.

— Моё терпение скоро лопнет, — предупредил Джек.

— Нет! Нет! Слушайте дальше! В «Волшебнице Шалот» говорится о прекрасной женщине, которая навеки заточена в башне и вынуждена непрерывно ткать гобелен, изображая на нем все, что видно из её окна. Она изображает смену времён года. Любовные ухаживания, свадьбы, похороны. Но суть в том, что её заколдовали. Смотреть на мир она может только в отражении зеркала. Иначе она умрёт. Дайте-ка, я вспомню…

«Пред нею ткань горит, сквозя,

Она прядёт, рукой скользя,

Остановиться ей нельзя,

Чтоб глянуть вниз на Камелот.

Проклятье ждёт её тогда,

Грозит безвестная беда,

И вот она прядёт всегда,

Волшебница Шалот.

Лишь видит в зеркало она

Виденья мира, тени сна,

Всегда живая пелена

Уходит быстро в Камелот…»[16]

— Да-да, очень поэтично, — перебил его Джек. — Я по-прежнему не понимаю, как это поможет Жаклин.

— Прошу вас, дайте мне закончить. В один прекрасный день мимо башни проезжает сэр Ланселот. Он выглядит великолепно. Седло его лошади сверкает, колокольчики звенят, а перья на его шлеме горят огнём на солнце. Волшебница Шалот видит его в своём зеркале и, не удержавшись, оборачивается.

«Забыт станок, забыт узор,

В окно увидел жадный взор

Купавы, шлем, коня, простор,

Вдали зубчатый Камелот.

Порвалась ткань с игрой огня,

Разбилось зеркало, звеня,

«Беда! Проклятье ждёт меня!»

Воскликнула Шалот».

— Она понимает, что обречена. Она выходит из башни. На берегу реки она обнаруживает лодку и пишет на ней своё имя: Волшебница Шалот. Затем ложится в лодку, плывёт к замку Камелот и поёт свою последнюю песню. Жнецы в полях слышат скорбную песнь о том, как стынет кровь у неё в венах и как темнеет у неё в глазах. Наконец, лодка прибывает на причал в Камелоте, но Шалот уже мертва. Сэр Ланселот со свитой спускается к причалу. Он видит на дне лодки её, прекрасную, как ангел, и произносит: «Да успокоится душа волшебницы Шалот». По крайней мере, так Теннисон пишет в своём стихотворении. Но послушайте, что написано здесь:

«В других источниках говорится о том, что сэр Ланселот несколько раз поднимался к ней в башню и был так очарован её красотой, что стал её любовником, даже несмотря на то, что из-за проклятия она не могла смотреть на него напрямую. Однако как-то раз он доставил ей настолько сильное наслаждение, что она посмотрела на него. В этот момент она исчезла в зеркале, и больше её никто никогда не видел.

Считается, что зеркало, подаренное лорду Альфреду Теннисону — то самое зеркало, в котором исчезла Волшебница Шалот, оформленное в новую резную раму, выполненную на заказ на пожертвования добровольцев. В тысяча восемьсот девяносто втором году, после смерти лорда Теннисона, зеркало было забрано из его дома в Алдвортсе, близ Хейзелмира, Южная Англия, и продано аукционистам в Нью-Йорке».

Джек выхватил листок из его рук и сам прочёл, что там написано.

— И ты знал, что зеркало затянуло эту… Шалот, но продал его нам, даже не предупредив?

— «Волшебница Шалот» — это всего лишь стихотворение, сэр Ланселот — мифический персонаж, а замок Камелот вообще никогда не существовал! Я и не думал, что это может быть правдой! Даже сам лорд Теннисон был уверен, что это обычное зеркало, за которое какой-то олух из Артурского общества по глупости выложил целое состояние!

— Черт бы тебя побрал! — закричал на него Джек. — Даже обычные зеркала могут быть опасны, и ты это знаешь! Забыл, что случилось с твоей собакой?

Мужчина провёл рукой по растрёпанным седым волосам.

— Торговец в Сакраменто уверял меня, что с этим зеркалом ни у кого раньше не возникало проблем, ни разу за тридцать лет. Я проверил его на серебряную чуму, но, разумеется, иногда трудно определить, заражено зеркало или нет.

Джек несколько раз глубоко вздохнул, чтобы успокоиться. В этот момент звякнул колокольчик и вошёл Пуни Пуни.

— У вас всё в порядке, мистер Погреб-по-немецки?

— Нет, Пу. Ничего не в порядке.

Продавец кивнул в сторону Пуни Пуни и спросил:

— Кто это?

— Мой друг. Его зовут Пуни Пуни Пу Сюк.

Мужчина протянул ему руку:

— Очень приятно. Меня зовут Дэвид Кюльбет.

— Приятно познакомиться, мистер Сальто-по-французски.

— Что, простите?

— Так переводится ваше имя, сэр. «Кюльбет» в переводе с французского — «сальто». Прыжок с переворотом.

— Ясно, — сказал ошеломлённый Дэвид Кюльбет. Он повернулся к Джеку и забрал у него листок с машинописным текстом.

— Здесь сказано, что сэр Ланселот так тосковал по Волшебнице Шалот, что спросил совета у Мерлина, как вернуть её. Но Мерлин сказал, что проклятие необратимо. Единственный способ воссоединиться с ней — это самому погрузиться в зеркало.

— То есть…

— Да, боюсь, это так. Вы можете воссоединиться со своей возлюбленной, но для этого вам необходимо к ней присоединиться. Но имейте в виду… это всего лишь легенда, как и о Камелоте, и я не могу дать вам никаких гарантий.

— Мистер Погреб-по-немецки! — тревожно воскликнул Пуни Пуни. — Вы не сможете жить в зеркальном мире!

Джек ничего не ответил. После долгой паузы Дэвид Кюльбет сложил листок бумаги и протянул ему.

— Мне действительно очень жаль, что так произошло, мистер Келлер. Но, боюсь, больше я не могу ничем вам помочь.

Они устроились у окна в баре Стейнера на Первой Вест-стрит и заказали два бокала холодного «Уильяма Рэндольфа Херста». Подошла официантка — лама с косичками, перевязанными красными и белыми ленточками, и медным колокольчиком на шее.

— Желаете посмотреть меню? — спросила она высоким скрипучим голосом, исходящим из самой глубины горла. — Наше блюдо дня — седло седла в мараскине.

Джек помотал головой.

— Спасибо, не надо. Только два пива.

Официантка устремила на него взгляд своих узких золотистых глаз.

— Вы выглядите немного расстроенным, мой друг. Простите, если лезу не в своё дело.

— Проблемы зеркального характера, — сказал Пуни Пуни.

— О, мне очень жаль. У моего племянника тоже были такие проблемы. Он потерял двух дочерей.

Джек поднял на неё глаза.

— Он пытался их вернуть?

Официантка затрясла головой, и колокольчик у неё на шее зазвенел:

— А что делать? Раз уж они пропали — значит, пропали.

— А он никогда не думал о том, чтобы уйти вслед за ними?

— Я вас не понимаю.

— Он никогда не думал о том, чтобы самому пройти сквозь зеркало и попробовать спасти их?

Официантка снова затрясла головой:

— У него осталась жена и ещё пятеро детей, о которых надо заботиться.

— И что же он сделал?

— В конце концов, он разбил зеркало. Не мог больше выносить плача своих малюток.

Когда она ушла, Джек и Пуни Пуни молча принялись за пиво. Наконец, Пуни Пуни вытер рот тыльной стороной руки и сказал:

— Вы всерьёз задумались об этом, не так ли?

— А что ещё я могу сделать, Пу? Я люблю её. Я не могу просто взять и бросить её там.

— Даже если вам удастся проникнуть в зеркало, то как вы выберетесь обратно?

— Значит, придётся остаться жить там.

Пуни Пуни крепко сжал руки Джека.

— Когда любимая падает с высокой башни, даже фламинго не под силу спасти её, а ведь фламинго умеют летать.

Той ночью Джек сидел на краю кровати, глядя в зеркало, словно неудачливый предсказатель будущего. За окном, на берегу океана, сверкали огни города, словно Камелот.

— Жаклин… — сказал он как можно тише, будто не хотел нарушить её покой.

Он вспомнил день их знакомства. Сидя в дамском седле, она ехала на белой корове по полю подсолнухов под небом цвета бронзы, отполированной до блеска. На голове у неё были остатки свадебного торта, сама она была завёрнута в белую камчатную скатерть, край которой шлейфом тащился по земле.

Он остановился и прикрыл глаза рукой от солнца. Он приехал в Напа, Калифорния, к своему другу Осмонду, и вместе с ним посетил винодельню Мамма, где выпил две бутылки ледяного «Кювье Напа», изготовленного способом méthode champenoise[17]. В поисках места для парковки, он свернул не туда и заблудился.

— Прошу прощения! — крикнул он, хотя она была всего в трёх метрах от него, не дальше. — Вы не подскажете, как мне добраться до Янтвилла?

Первой заговорила корова:

— Извините, — со вздохом произнесла она с явно французским акцентом, — но я никогда раньше не бывала в этих местах, — она медленно перевела взгляд своих чёрных блестящих глаз из стороны в сторону, оглядывая поле подсолнухов. — Откровенно говоря, я нигде раньше не бывала.

Но Жаклин рассмеялась и сказала:

— Не беспокойтесь, я покажу вам дорогу!

Она соскользнула с седла, подошла к Джеку и остановилась совсем рядом с ним. Скатерть чуть приспустилась, и он увидел, что одежды под ней нет.

— Вам ведь вовсе не обязательно ехать в Янтвилл, не так ли? — спросила она. Духи у неё были очень насыщенные, головокружительный аромат лилии. — Теперь уже нет?

— У вас на голове торт, или я перебрал с выпивкой?

— Да, торт… Сегодня я должна была выйти замуж, но передумала.

Джек покачнулся, моргнул и огляделся вокруг. Одни подсолнухи до самого горизонта, ни единой живой души.

— Подержите-ка, — сказала Жаклин.

Она протянула ему уголок скатерти и начала кружиться, кружиться, подняв вверх руки, слой за слоем разворачивая ткань. Наконец, она осталась совершенно обнажённой, за исключением свадебного торта на голове и изящных белых кружевных сапожек на высокой шпильке. Джек не сомневался, что это всего лишь галлюцинация. Слишком жарко и слишком много méthode champenoise.

Фигура у Жаклин была потрясающая, почти непропорциональная, не такая, как у обычных девушек. Широкие плечи, большая грудь, тончайшая талия и узкие бедра. Её кожа цвета тёмной карамели блестела от лосьона. От тёплого ветерка, покачивающего подсолнухи, соски её набухли и затвердели.

— Сегодня я должна была закрепить свой брачный союз, — сказала она. — Но поскольку жениха у меня больше нет…

— За кого вы должны были выйти?

— За француза. Но я не захотела.

Джек облизнул пересохшие от жары и алкоголя губы. Жаклин нежно положила руку ему на плечо и сказала:

— Вы не окажете мне честь?

— Какую ещё честь?

Она повернулась к нему спиной, наклонилась, обеими руками раздвинула ягодицы. Он стоял и смотрел на узкое отверстие ануса и пухлые гладкие половые губы. Она раздвинула их так широко, что он видел, какая розовая, влажная и блестящая она внутри.

— Ну? — спросила она, выждав некоторое время. — Чего же вы ждёте?

— Я…

Корова на секунду перестала жевать цветок:

— Si vous ne trouvez pas agrÈables, monsieur, vous trouverez de moins des choses nouvelles, — проговорила она, роняя жёлтые лепестки с пятнистых губ. — Если вам не понравится, месье, вы, по крайней мере, попробуете нечто, ранее неизведанное.

Джек снял рубашку и расстегнул ремень; он раздевался быстро, как привык ещё мальчишкой, когда купался в речке у дедушки. Он уже возбудился, и когда он снял спортивные трусы, его член был наготове.

Он подошёл к Жаклин сзади, взял член в руку и направил его в её влажную вагину.

— Этим членом ты консуммируешь наш брак, — торжественно произнесла Жаклин.

Он вошёл в неё как можно медленнее. Внутри было очень влажно и горячо, будто у неё жар. Он вошёл так глубоко, как только мог, и на мгновение замер, закрыл глаза, чувствуя всей кожей тепло солнечных лучей и ласковый ветер. Этот момент был идеален, он лежал за пределами греховности, морали, за пределами реальности.

Не открывая глаз, он услышал жужжание. Что-то опустилось ему на плечо. Открыв глаза, он увидел маленькую пчелу. Он попытался стряхнуть её, но не получилось, и она медленно поползла к его шее. Он дёрнул плечом, затем попытался сдуть её, но пчела крепко уцепилась за его кожу.

Снова послышалось жужжание. Ещё две пчелы покружились над ним, а затем сели ему на спину. Жаклин просунула руку между ног, нащупала его сжавшуюся мошонку и впилась в неё ногтями:

— Сильнее! — потребовала она. — Сильнее! Я хочу, чтобы наш союз был консуммирован как следует! Давай!

Джек немного отступил назад, после чего вошёл в неё ещё глубже. Она издала радостный клич.

— Тра-ля-ля!

Он входил в неё снова и снова, и с каждым толчком ему на плечи опускались пчёлы. Они будто градом летели на него со всех сторон. Вскоре вся его спина оказалась усыпана ими. Они заползали ему в волосы, ползали по лицу. Они даже пытались забраться ему в ноздри и в рот.

— Быстрее, сэр рыцарь! — подгоняла его Жаклин. Он обхватил её бёдра обеими руками и стал так яростно трахать её, что с каждым толчком она подпрыгивала на несколько сантиметров. Но пчёлы не улетали, они ползали по его ногам, облепили его мошонку, забились в щель между ягодицами. Одна из пчёл ужалила его, затем ещё одна, и ещё. Мошонка и основание пениса горели. Его гениталии стали опухать, пока не увеличились почти вдвое.

Одна пчела заползла на несколько сантиметров вглубь его ануса и ужалила его. За ней последовали другие — десятки пчёл; Джек словно сел на терновый куст. Жаклин не умолкала, при каждом толчке её грудь тряслась, будто два огромных желе, и, несмотря на боль, он ощутил, как приближается сладкая волна, словно его член — это вулкан, сперма — раскалённая лава, и он на грани извержения.

Жаклин задрожала.

— О-о, кон-су-ма-ААААА-ци-я! — закричала она, будто оперная певица в последнем акте трагедии. Она упала на колени, на выжженную солнцем землю между стеблей подсолнухов, и в этот момент сперма Джека, облачённого в костюм из живых пчёл, брызнула ей на ягодицы, анус и раскрытое влагалище.

Опустошённый, он упал на землю рядом с ней, в шоке от произошедшего, а пчёлы — все разом, — жужжа, улетели прочь. Лишь несколько насекомых ещё выползали из его ануса, медленно, будто спелеологи, которые провели в пещере безвылазно целую неделю. Они расправили крылья и тоже улетели.

— Тебя покусали, — проговорила Жаклин, прикоснувшись к опухшим губам Джека. Все его тело было в красных припухлостях от укусов, а глаза сузились так, что он едва мог видеть. Член был огромных размеров, хотя эрекция уже спала.

Джек провёл рукой по её точёной скуле. Никогда прежде он не встречал девушек с таким цветом глаз. Ярко-зелёные, как сигнал светофора дождливым августовским вечером в Саванне, Джорджия.

— Кто ты? — спросил он.

— Жаклин Фронсарт. Живу в Янтвилле. Могу проводить тебя.

Почти полчаса они пролежали среди подсолнухов, обнажённые. Жаклин оттягивала кожу на мошонке Джека, и в свете солнца она просвечивала, словно средневековый пергамент, а затем Жаклин облизывала места укусов, чтобы снять жжение. Взамен он с такой силой сосал её грудь, что соски упирались ему в нёбо, пока она не начинала стонать и по-китайски просить, чтобы он прекратил.

Наконец, корова откашлялась и сказала:

— Меня скоро хватятся. К тому же у меня начинает побаливать вымя.

— Нечего было есть подсолнухи, — упрекнула её Жаклин.

— Нечего было вкушать запретный плод, — парировала корова.

Но Жаклин больше нет, и в зеркале тоже никого — лишь его собственное отражение, да кровать, да лучи заходящего солнца на стене спальни. Вдалеке послышался гудок катера, и это напомнило ему о старом дантисте Тенче из «Силы и славы» Грэма Грина. Все так же стоит в порту и ждёт, когда отчалит последнее судно… «Даже если вам удастся проникнуть в зеркало, то как вы выберетесь обратно?» — так сказал Пуни Пуни.

Он не знал, как. Он вообще мало что знал о зеркальном мире. Там есть спальня, часть коридора — и они точно такие же, как в реальном мире, только отражены по горизонтали. В Средние века художники изобрели приспособление из трёх зеркал, благодаря которому можно увидеть своё лицо таким, какое оно на самом деле. Немного пугает. Ваше лицо глядит на вас со стороны, словно вам отрезали голову.

Он встал и стянул через голову синий свитер. Никогда ещё он не чувствовал себя таким одиноким. Он расстегнул ремень и сбросил серые хлопковые брюки. Сложил их и положил на кровать. Наконец, он снял трусы и голый встал перед зеркалом.

— Жаклин! — позвал он. Даже если он не сможет пройти сквозь зеркало, он хотя бы её увидит, убедится, что она всё ещё там. «Но с кем беседует она? Быть может, грезит у окна? Быть может, знает вся страна Волшебницу Шалот?»

— Жаклин! — повторил он. — Жаклин, я иду к тебе. Мне плевать, зеркальный это мир или настоящий. Я не могу жить без тебя.

Зазвонил телефон на прикроватной тумбочке. Джек попытался не обращать на него внимания, но телефон звонил и звонил, и, в конце концов, Джеку пришлось снять трубку.

— Мистер Погреб-по-немецки? Это Пуни Пуни Пу Сюк.

— Чего тебе, Пу?

— Я подумал, что в наших общих интересах открыть ресторан сегодня вечером. Я приготовлю варёные ручки в собственных чернилах.

Джек не сводил глаз с зеркала. Он мог поклясться, что видел, как пошевелились занавески, хотя окно было закрыто.

— Пу… если ты этого хочешь…

— Нам никак нельзя закрываться, мистер Погреб-по-немецки. Конкуренция не позволяет нам так поступать, — он замолчал, а затем добавил. — О чем вы сейчас думаете, мистер Погреб-по-немецки?

— Ни о чем. Совсем.

— Вы же не собираетесь погружаться в зеркало, сэр? Вы же сами понимаете, лучше втирать маргарин в лысину, чем гоняться за париком в ураган.

— Пу…

— Мистер Погреб-по-немецки, я не выношу душещипательных прощаний. Я скажу просто: оставайтесь по эту сторону стекла.

— Пу, со мной все будет в порядке. Открывай ресторан.

— Вы должны пообещать мне, мистер Погреб-по-немецки, что воздержитесь от безумных поступков.

Джек положил трубку. Он не мог давать никаких обещаний. Обещать можно только тогда, когда знаешь, как устроен мир, но после исчезновения Жаклин он понял, что жизнь не подчиняется никаким правилам, её невозможно осмыслить. Нельзя ничего предугадать. Жизнь — это хаос.

Он снова подошёл к зеркалу и встал перед ним. Как только он сделал это, дверь в отражении открылась, и в спальню медленно вошла Жаклин. Она была очень бледна, волосы были завиты, заплетены в косы и тщательно уложены. На ней был форменный военный пиджак королевского синего цвета с золотыми эполетами и шнуровкой и чёрные сапоги для верховой езды — высокие, до колена. Больше на ней ничего не было. Она приближалась к нему, стуча каблуками по полу спальни.

Джек прижал ладони к стеклу.

— Жаклин… Что происходит? Почему ты так одета?

Она тоже положила ладони на зеркало, но он чувствовал лишь холод стекла. Её взгляд был рассеянным, создавалось впечатление, что она очень устала или находится под действием наркотиков.

— Парад, — сказала она таким тоном, будто это все объясняло.

— Парад? Какой ещё парад? Ты же почти голая.

Её губы тронула грустная улыбка.

— Здесь все иначе, Джек.

Слеза скатилась по его щеке.

— Я решил пойти с тобой. Я долго думал, и… похоже, другого способа нет.

— Ты не можешь этого сделать. Только если зеркало захочет.

— Тогда научи меня.

— Ты не можешь, Джек. Так не получится. Все дело в тщеславии.

— Ничего не понимаю. Я просто хочу, чтобы мы снова были вместе, и мне плевать, где.

Жаклин сказала:

— Вчера я была на пристани. Там играла музыка. Медведи танцевали. И ещё там было кое-что для меня. Лодка, на которой написано моё имя.

— Что?

Она мечтательно посмотрела ему в глаза.

— Джек… Каждому из нас уготована такая лодка. Последняя лодка, которая ждёт каждого из нас в нашем последнем порту. Каждому рано или поздно придётся отложить книгу, закрыть за собой дверь и спуститься вниз по холму.

— Скажи, как мне пройти сквозь зеркало!

— Ты не можешь, Джек.

Джек сделал шаг назад. Он так тяжело дышал, что у него закружилась голова, а сердце готово было вот-вот выпрыгнуть из груди. Жаклин стояла лишь в паре метров от него, её рыбьи глаза, большая грудь и мягкие, словно персик, половые губы. В голове у Джека, как картинки в калейдоскопе, проносились дни и ночи, проведённые вместе с ней.

Жаклин сказала:

— Джек… ты ничего не понял. Ничто в мире не меняется. Неужели ты не понимаешь? С самого начала все шло задом наперёд.

Он сделал ещё один шаг назад, затем ещё и ещё. Наткнулся на кровать и шагнул в сторону. Жаклин стояла, прижав ладони к стеклу, будто ребёнок у витрины с игрушками.

— Джек, что бы ты ни задумал — не делай этого.

Он не замешкался ни на секунду. Он рванул к зеркалу и, когда их разделял один последний шаг, вытянул перед собой руки, как пловец, готовый нырнуть в воду. Он врезался в стекло, которое тут же разлетелось на множество осколков и рассыпалось по полу. Он лежал на полу, а под ним лежала Жаклин.

Но это была не та мягкая, тёплая Жаклин, которая раньше прижималась к нему под одеялом. Эта Жаклин была острая, сверкающая — женщина, составленная из тысячи ослепительных осколков. В ломаной мозаике её лица он видел собственное отражение, разбитое на кусочки. Её грудь была двумя горками маленьких острых осколков, а ноги — острые, как турецкие сабли.

Но Джек был без ума от горя и желания, он по-прежнему хотел её, даже теперь, когда она разбилась. Он вставил свой напрягшийся член прямо в осколки её вагины, пытаясь войти все глубже, глубже, через боль, не обращая внимания на то, что стёкла срезают кожу с его окровавленных гениталий. С каждым разом осколки все сильнее и сильнее врезались в его плоть, впиваясь в пещеристую ткань, врезаясь в нервы, перерезая кровеносные сосуды. Он и сам уже не различал границ между агонией и удовольствием, между потребностью в удовлетворении и самоистязанием.

Он прижался к Жаклин изо всех сил и поцеловал её. Ему отрезало кончик языка, всё лицо покрыли кровоточащие порезы.

— Вот мы и вместе, — проговорил он, задыхаясь. Из его рта толчками вытекала кровь. — Мы вместе!

Обеими руками он сжал её грудь, и осколки до самых костей разрезали три пальца. Указательный палец левой руки держался лишь на тоненьком кусочке кожи. Но Джек продолжал прижиматься к ней бёдрами, несмотря на то, что его член давно уже превратился в изорванный кровавый лоскут, а мошонка была изрезана до такой степени, что тестикулы вывалились наружу и свободно болтались на семенных канатиках.

— Мы вместе… вместе. Мне все равно, где быть, лишь бы рядом с тобой.

Он истекал кровью, пока не обессилел; теперь он просто лежал на ней, часто и тяжело дыша. Становилось все холоднее, но ему было плевать, ведь у него была Жаклин. Он попытался поменять позу, улечься поудобнее, но Жаклин под ним захрустела, будто была сделана вся из разбитого стекла, и больше в ней ничего не было.

Так прошёл день, будто бы во сне, будто в стихотворении закончилась очередная строфа. Солнечное пятно опустилось на пол, и окровавленные осколки засверкали в его лучах. Джек посмотрел на собственное отражение в щёках Жаклин и подумал: теперь я понял, что она имела в виду, когда говорила о последней лодке в последнем порту.

Сгущались сумерки, и комнату наполнили тени.

«Но всё растёт узор немой,

И часто, в тихий час ночной,

За колесницей гробовой

Толпа тянулась в Камелот.

Когда же, лунных снов полна,

Чета влюблённых шла, нежна,

«О, я от призраков — больна!»

Печалилась Шалот».

В полночь в квартиру Джека ворвался Пуни Пуни. Войдя в спальню, он сделал три шага и остановился.

— О, мистер Погреб-по-немецки, — вырвалось у него. Он зажал рот ладонью, чтобы не разрыдаться в голос, хотя никто не услышал бы его. — О, мистер Погреб-по-немецки…

Он завернул тело Джека в разноцветный плед, который лежал на кровати, и вынес его на улицу. Погрузив его в багажник своего старенького коричневого «Камикадзе», он повёз его к причалу. Ночь выдалась безоблачная, звезды сияли в небе так ярко, что трудно было различить, где заканчиваются огни города и начинается небо.

У одного из пирсов он нашёл заброшенную прохудившуюся лодку. Он положил в неё Джека на спину, так, чтобы взгляд его глаз был направлен на созвездие Кассиопеи. Затем отвязал лодку, столкнул её в воду, и она, кружась, отчалила от берега. Вокруг сверкали огни Камелота: красные, жёлтые, зелёные…

Выпрямившись и засунув руки в карманы, Пуни Пуни провожал лодку взглядом.

— Человек не должен стремиться исчезнуть во тьме, мистер Погреб-по-немецки. Тьма заключена лишь в запертом шкафу.

Ночью был отлив, и лодку занесло прямо под мост Золотые Ворота.

Когда начался прилив, с другой стороны реки показалась ещё одна лодка, в которой на постели из засохших и потемневших хризантем лежала обнажённая женщина в солнечных очках. Две лодки соприкоснулись бортами, издав глухой звук, будто столкнулись два гроба, и течение понесло их вдаль; носы лодок будто склеились, казалось, что по реке плывут не две лодки, а одна. Одна лодка — и её зеркальное отражение.

Перевод: Анна Домнина

Анка

— Это всё? — спросила Грейс, когда Кася спустилась по лестнице со свёрнутым одеялом в руках.

— Вот последний, — ответила Кася и, приподняв уголок одеяла, показала трёхлетнего белолицего мальчика с ярко-красными губами и чёрными кудрями. Его зрачки непрестанно закатывались то вверх, то влево, а на подбородке блестела слюна. Это был маленький Анджей, который страдал ДЦП и шумами сердца.

— Слава богу, — сказала Грейс. — Теперь будем надеяться, что это ужасное место снесут.

Она внимательно осмотрела прихожую: поблекшие оливковые обои, свалявшийся коричневый ковёр, просевший красный диван из искусственной кожи, предназначенный для посетителей. Окна с обеих сторон входной двери пожелтели, поэтому даже воздух казался здесь ядовитым.

— Сколько же детей здесь настрадалось! — сказала Кася. — Сколько мучений, сколько печали!

— Ладно, — сказала Грейс, — пора выезжать. Нам ещё долго добираться до Вроцлава.

— Твой муж приезжает сегодня вечером?

— Он опоздал на пересадочный рейс до Нью-Йорка, но завтра утром будет здесь. И привезёт с собой Дэйзи.

— О, тебе, наверное, не терпится её увидеть!

Грейс с улыбкой прошептала:

— Да.

Она не виделась с Дэйзи уже месяц и за это время так соскучилась, что не раз порывалась бросить все дела и улететь домой в Филадельфию.

Но всякий раз навещая двадцать семь детей, живших в приюте в Катовице, она понимала, что никогда не сможет их бросить. С тех самых пор, как впервые увидела их семь месяцев назад, она твёрдо решила их спасти.

Как сказала Кася, эти дети не несчастны: чтобы быть несчастными, нужно знать, что такое счастье, а эти дети ни разу, ни единого мгновения, с самого своего рождения, не знали никакого счастья.

В сентябре прошлого года, когда тополя южной Польши пожелтели, Грейс посетила промышленный городок Катовице, чтобы сделать снимки к статье «Польша зацвела вновь» для «Нэшнл Джиографик». Но вечером накануне отъезда, на многолюдном приёме в гостинице «Кампаниле» к ней подошли Кася Богуцка и Гжегож Шарф.

Кася была худой, как анорексичка, но очень живой, с короткими светлыми волосами, острыми скулами и удивительными фиалковыми глазами. Гжегож вел себя куда более замкнуто. Он носил очки без оправы и все время хмурил брови и, хотя ему было от силы тридцать пять, его волосы уже редели. К тому же, он казался усталым, как зрелый человек, которому довелось повидать больше горя, чем он был в силах вынести.

— Мы из благотворительной организации для больных детей, — объяснил Гжегож. — И физически, и психически больных, если вы понимаете, о чем мы.

— Вы должны поехать с нами в Тенистый приют, — взмолилась к ней Кася. — И сделать там фотографии, чтобы все люди о нем узнали.

Грейс сочувственно покачала головой:

— Простите, но у меня самолёт завтра в одиннадцать утра. Я не успею.

— Тогда, пожалуйста, давайте поедем сейчас.

Был десятый час. Грейс, в красном выходном платье и на шпильках, уже успела выпить два с половиной бокала шампанского. Снаружи было темно, но она слышала, что в окна гостиницы стучал дождь.

— Умоляю вас, — сказал Гжегож. — Этим детям совсем не на что надеяться.

Даже теперь она не могла толком объяснить, почему согласилась ехать. Но уже десять минут спустя сидела на заднем сидении «Полонеза», трясущегося по разъезженной дороге в направлении юго-восточной окраины Катовице. Гжегож зажёг сигарету, а когда опустил окно, чтобы выпустить дым, ей на лицо попали капли дождя.

Через пятнадцать минут они добрались до захудалого, безлюдного предместья, не обозначенного ничем, кроме светового указателя заправки «Статойл». Справа от дороги были высажены высокие ели. Позади них Грейс разглядела заросший сад, где валялись перевёрнутые тележки из магазинов, и большой квадратный дом с облупленной фиолетовой штукатуркой.

Подъехав к крыльцу, Гжегож остановил машину. Дождь уже закончился, но вода журчала по водостоку. Втроём они поднялись по ступенькам к главному входу, и не успела Кася постучать, как дверь открыла полная круглолицая женщина в платке и тесном клетчатом переднике. Её глаза были похожи на две изюминки в невыпеченном тесте.

— А, панна Богуцка, — проговорила она, будто не очень довольная её приездом.

— Надеюсь, вы не против, Вероника. Я привела фотографа.

Женщина с подозрением посмотрела на Грейс.

— Меня-то она не будет снимать? То, что происходит здесь, — не моя вина. Я делаю все, что могу, но у меня нет нянек и сами знаете, как мало денег мне дают.

— Вероника… Я просто хочу, чтобы она пофотографировала детей.

Вероника неодобрительно хмыкнула, но отступила, позволив им войти. Грейс заметила, что её обувь была сильно изношена. Прихожая слабо освещалась люстрой, на которой работало лишь две лампочки из шести. В доме было очень холодно. Но больше всего Грейс поразил запах. Варёная репа, сырость, пропитанные мочой матрацы и что-то ещё — сладковатое, тошнотворное зловоние, словно от гнилого мяса.

— Тенистый приют впервые открыли после войны, — пояснила Кася. — Тогда многие дети осиротели, и заботиться о них стало некому. Сейчас здесь живут дети с разными болезнями — от муковисцедоза и ДЦП до синдрома Дауна. Как это называется? Свалка мусора, дети, которые никому не нужны.

— Их кто-нибудь лечит? — спросила Грейс.

Гжегож с горечью усмехнулся.

— Лечит? Вы имеете в виду терапию? Никто не хочет их даже мыть, переодевать и кормить. Никто с ними даже не разговаривает. Этих детей просто забыли. Им живётся хуже, чем сиротам. Им даже хуже, чем мёртвым.

Пока они говорили, из одной из боковых комнат возникла девочка лет семи, безмолвная, как воспоминание. Она осторожно подошла и, остановившись всего в метре от них, прислушалась. Ужасно худая, с прямыми каштановыми волосами и огромными карими глазами. На ней был чёрный спортивный костюм на пару размеров больше и испачканные красные тапки, ставшие почти серыми.

В руках она сжимала куклу. У той была фарфоровая голова, безумная копна белых волос и — странное, но красивое лицо. Обычно взгляд кукол кажется пустым и бессмысленным, но эта смотрела ясно и проницательно, будто была живой, но слишком рассудительной, чтобы позволить кому-нибудь об этом догадаться.

— Как тебя зовут, милая? — спросила Грейс у девочки.

При этом она сняла свою «Фуджи» с плеча и убрала крышку с объектива. Она мгновенно поняла, почему Кася хотела, чтобы она поснимала здесь. Детское страдание нельзя было показать нагляднее. Все оно было здесь — в глазах этой девочки. Одиночество, нескончаемый голод, недоумение от того, что её никто не любил.

Вероника попыталась положить руку девочке на плечи, но та отпрянула от неё.

— Это Габриэла. Скажи людям «dobry wieczór», Габриэла.

Грейс села на корточки перед девочкой и протянула ей руку.

— Добрый вечер, Габриэла. Как у тебя дела?

Габриэла опустила голову, но не сводила с Грейс взгляда своих огромных тёмных глаз.

Грейс взяла за руку куклу и пожала её.

— Dobry wieczór, куколка! А как тебя зовут?

Кася спросила то же самое по-польски. Какое-то мгновение Габриэла колебалась, но затем прошептала:

— Анка.

— Анка? Красивое имя. Как думаешь, Анка не будет против, если я её сфотографирую?

И опять продолжительное сомнение. Затем Габриэла что-то шепнула, и Кася перевела:

— Анка не любит фотографироваться.

— О, неужели? А я думала, все красивые девочки любят фотографироваться.

Габриэла оглянулась вокруг, словно боясь, будто кто-то мог подслушать, что она шепчет.

— Мне дала её бабушка перед тем, как умерла. Бабушка сказала, я должна держать её при себе днём и ночью — особенно ночью. И что я не должна позволять другим брать её, и фотографировать тоже.

Грейс встала и нежно коснулась рукой головы Габриэлы.

— Хорошо, пусть будет по-твоему. Я просто думала, Анке понравилось бы стать известной.

Кася сказала:

— Пойдёмте посмотрим на остальных детей. Они дадут вам сделать кучу фотографий, обещаю.

Грейс помахала на прощание Габриэле и Анке, а Габриэла в ответ помахала рукой Анки.

— Какая чудна́я девочка, — заметила Грейс, когда они шли за Вероникой и Гжегожем по длинному, слабо освещённому коридору.

— У неё бывают бредовые идеи, — объяснила ей Кася. — Последний доктор, который её осматривал, выявил у неё шизофрению.

— А что за идеи?

— Она верит, что она вообще не отсюда. Что живёт где-то в деревне с родителями и маленькими сёстрами. Говорит, её отец выращивает репу и держит свиней. Бо́льшую часть времени она сидит у себя в комнате, разговаривая с сёстрами, которых у неё нет и никогда не было — насколько нам известно.

— А Анка?

— Не знаю. Может, и правда досталась ей от бабушки. Кто знает? Но кукла странная, да? Я таких никогда не видела. Красивая, но странная.

Они поднялись по лестнице, и Кася стала водить её по комнатам. Все они оказались заставлены детскими кроватками, в каждой из которой лежал худой, отчаявшийся ребёнок. Некоторые сидели и смотрели в никуда. Другие спали, укутавшись в одеяла. Многие безостановочно качались из стороны в сторону или бились головами о брусья своих кроваток. Один мальчишка то и дело закрывал лицо руками и хныкал.

Во всех комнатах было холодно; вместо занавесок на окнах висели шершавые коричневые одеяла — поэтому здесь всегда было темно.

Грейс изо всех сил старалась сохранять невозмутимость. Она сделала много фотографий, сняв каждого ребёнка не менее десятка раз. Закончив, проследовала за Касей в прихожую, где их ждали Гжегож и Вероника.

— Ну? — спросил её Гжегож.

— Не знаю, что и сказать, — ответила Грейс.

Она еле сдерживалась, чтобы не заплакать.

— Вы покажете это в своём журнале, да?

— И даже больше, Гжегож, обещаю вам. Я вытащу этих детей отсюда.

Когда она уже собиралась уходить, Габриэла подошла к ней и несколько раз дёрнула за рукав.

— Что такое, Габриэла?

— Она хочет, чтобы ты взяла её с собой, — перевела Кася.

— Прости, милая. В другой раз. Обещаю, я вернусь за тобой.

— Она говорит, за ней придёт ведьма.

— Ведьма?

— Баба-яга. Это ведьма из польской легенды. Считается, что она ела детей.

Грейс взяла ручки Габриэлы в свои и сказала:

— Никакой ведьмы нет, Габриэла. Никто тебя не тронет.

Но девочка подняла свою куклу и ответила:

— Анка охраняет меня от Бабы-яги. Когда мне снятся кошмары про неё, я всегда целую Анку и она проглатывает его. Но сейчас она заполнилась кошмарами и больше не может их глотать. Когда Баба-яга придёт в следующий раз, Анка меня не спасёт. Баба-яга съест меня, выплюнет косточки и насадит мою голову на кол.

Грейс покачала головой и улыбнулась:

— Габриэла, ничего подобного с тобой не случится. Я расскажу о тебе некоторым людям в Варшаве и кое о чем договорюсь. Понимаешь? А когда я это сделаю, то вернусь и заберу тебя из этого места.

Габриэла подняла на неё умоляющий взгляд.

— Пожалуйста, заберите меня сейчас. Я не хочу, чтобы меня съели.

Грейс повернулась к Касе.

— Мы можем её взять? Она так расстроена.

— Боюсь, это совершенно невозможно, — ответила Кася. — По крайней мере, не сегодня. Для этого нужно разрешение комиссии по усыновлению. Они всегда идут навстречу, когда кто-то хочет усыновить здоровых детей, но с такими больными… ну, тут могут возникнуть бюрократические трудности. Придётся заполнять сотни форм.

— Ладно, — сказала Грейс с неохотой. А потом погрозила пальцем кукле Габлриэлы и строгим голосом проговорила: — Анка! Слушай меня, Анка, и слушай внимательно! Позаботься о Габриэле ещё чуть-чуть, хорошо? Уж найди у себя в животике место, чтобы проглотить ещё немного её кошмаров. Нельзя, чтобы Баба-яга её съела, согласна?

Габриэла больше ничего не сказала, но прижала Анку к себе и посмотрела на Грейс с таким отчаянием, что та лишь произнесла:

— Ладно, Кася. Пойдём. Это слишком тяжело.

Когда они вышли из Тенистого приюта, Грейс заметила на горизонте мерцающий свет над фабричными трубами в Катовице и услышала, как где-то вдали гремел гром, напоминая орудийные выстрелы. Оглянувшись, она увидела, что Габриэла стояла в открытом дверном проёме и пристально на неё смотрела.

Кася оказалась права. Будь дети в Тенистом приюте здоровыми, найти для них дом можно было бы без проблем. Американская пара усыновила бы здорового польского ребёнка менее чем за 7 500 долларов. Но кто возьмёт десятилетнюю девочку с синдромом Дауна, семилетнего мальчика с тяжёлой формой эпилепсии или ребёнка, страдающего рассеянным склерозом?

Тем не менее Грейс за три месяца уговоров и умасливаний нашла места для всех двадцати семи детей — в семьях, детских домах и приютах. В большинстве случаев сердца людей не смогли устоять перед печальными фотографиями, опубликованными в «Филадельфия Инквайер», «Ньюсуик» и показанными в вечерних новостях по «Си-би-эс» и «Эн-би-си».

В конце февраля она смогла позвонить Касе и сообщить, что снова прилетит в Польшу и на этот раз заберёт детей в Филадельфию — все двадцать семь.

Голос Каси казался очень далёким.

— Прости, Грейс, но у нас осталось только двадцать шесть детей.

— Что случилось? Только не говори, что у Анджея не выдержало сердечко.

— Нет, это Габриэла. Она пропала из приюта три дня назад. Мы думали, сбежала. Она часто говорила, что хочет найти родителей и своих двух сестёр. Но сегодня рано утром грибники нашли её тело в лесу.

— О, нет! Только не Габриэла!

— Полиция пока не выяснила, как она погибла. Они говорят, её растерзали дикие звери — может быть, собаки, но точно не известно.

Грейс медленно осела. В окно кухни она видела, как Дэйзи лепила снеговика — вставила ему два уголька из мангала вместо глаз, морковку вместо носа, а на голову водрузила шляпу цвета хаки, которую Джек надевал на рыбалку. Дэйзи была совсем немного младше Габриэлы, но упитанной, с розовыми щёчками и блестящими светлыми волосами. Наблюдая, как она бегала по заснеженному двору в своей красной шерстяной шапочке и курточке с меховым воротником, Грейс вспоминала свою последнюю встречу с Габриэлой, когда девочка стояла на крыльце приюта в чёрном спортивном костюме, крепко сжимая Анку в руках.

«Пожалуйста, заберите меня сейчас. Я не хочу, чтобы меня съели».

Кася занесла маленького Анджея в автобус, который был уже готов к отъезду. День выдался солнечным, но очень холодным, и выхлопные газы проплывали мимо окна, словно улетающие призраки. Грейс хотела было последовать за ней, но вдруг ей послышался шум из одной из спален на втором этаже — будто мяукание котёнка или хныканье ребёнка, попавшего в беду.

Она подошла к лестнице и позвала:

— Эй, там кто-то есть?

Она подождала, но ответа не было. Дети её не понимали. Большинство из них не поняло бы её, даже если бы она бегло говорила с ними по-польски. Но они говорили с ней, улыбались, прикасались к ней и называли её Грасей.

Почти вернувшись к входной двери, она снова услышала хныканье.

— Э-эй! — повторила она.

Ответа по-прежнему не было, и она поднялась по лестнице на площадку второго этажа. Посрывала с окон спальни все одеяла, и солнечный свет упал на коридор множеством сияющих треугольников. Медленно прошла мимо всех открытых дверей, заглянув в каждую, но увидела лишь пустые кроватки, грязные матрацы и белые пластмассовые горшки.

А как только собралась спуститься обратно, хныканье повторилось. Казалось, оно исходило из ванной в самом конце коридора. Она открыла дверь ванной и спросила:

— Эй, здесь ещё кто-то есть?

В ванной было прохладно и тихо. Там стояла огромная ржавая ванна и старомодные краны, с которых свисала чёрная слизь, а в дальнем углу возле грязного умывальника находилась потрёпанная корзина для белья со сломанной крышкой.

Грейс, сморщив нос, приподняла крышку и заглянула вовнутрь. Поверх груды испачканных пижам лежала Анка, кукла Габриэлы с растрёпанными и светлыми волосами.

— Анка! — воскликнула Грейс, вытащив её и выпрямив ей руки и ноги. — Кто тебя сюда бросил, бедняжка?

Анка смотрела на неё, как никогда, безмятежным и понимающим взглядом. Её вид вызвал в воображении Грейс столь яркий образ Габриэлы, что на глазах у неё навернулись слезы. Если бы только она прислушалась, когда Габриэла умоляла увести её с собой. Кому какое было дело до бюрократизма и заполнения бланков, когда на кону стояла жизнь семилетней девочки?

— Пойдём, Анка, — сказала она. — Хоть тебя я смогу спасти.

Она спустилась с Анкой по лестнице. Затем вышла через главный вход и закрыла за собой дверь. Та сразу не закрылась, и она открыла её снова и захлопнула силой.

Она забралась в автобус. Кася и Гжегож заняли места впереди, рядом с водителем. В середине салона сидели две молодые няни из детской больницы в Хожуве. Грейс наняла их сопровождать детей в дороге до Варшавы, а по прибытии в Фили за ними должны были присмотреть две студентки-медсестры из госпиталя Пенсильванского университета.

Дети не были возбуждены. Некоторые привычно для себя качались на своих сидениях, другие безучастно смотрели в окна. Никто из них не проводил и дня вне приюта, и никто не имел даже представления, куда они отправлялись и что их там ожидало.

Няни раздали всем по упаковке клюквенного сока «Сокпол» и шоколадной вафле «Принцесса», и все так обрадовались, что принялись болтать, смеяться, а один или двое даже запищали от удовольствия.

Кася взяла Грейс за руку.

— То, что ты делаешь сегодня, это так чудесно, Грейс.

Грейс взглянула на Анку, которая покоилась у неё на коленях.

— Только я бы хотела, чтобы Габриэла тоже оказалась здесь.

— Полиция думает, она сбежала, — заметил Гжегож. — Они считают, что она хотела найти своих папу и маму.

— Так от чего она умерла? От внешнего воздействия?

— Так они считают, — ответила Кася. — Её тело было так истерзано, что это невозможно выяснить. Одну руку вообще не нашли.

— Господи, надеюсь, она хотя бы не страдала. Она так боялась, что её съест ведьма, и вот что с ней случилось. Я так виновата.

— Твоей вины в этом нет, Грейс, — успокоил её Гжегож. — Этим детям вообще повезло, что они живы. Даже у обычных детей в Катовице большие проблемы со здоровьем из-за загрязнения воздуха. Сталелитейные заводы, фабрики… Доктора находят тяжёлые металлы даже в телах нерожденных детей. Свинец, мышьяк. Мы стараемся изо всех сил, но не можем спасти всех до одного.

Грейс подняла Анку.

— Габриэла сказала, что Анка всегда её охраняла, да? Анка вдыхала все её кошмары, и те оставляли её в покое.

Кася пригладила волосы куклы, пытаясь их выровнять.

— Многим польским детям снятся кошмары о Бабе-яге. Она очень страшная!

— А я раньше никогда о ней не слышала.

— Ну, Баба-яга живёт в лесу, в избушке на курьих ножках. Вместо замочной скважины её передней двери — человеческий рот с острыми зубами, а забор вокруг избушки сделан из людских костей, и на каждый кол насажен череп. Только один свободный — он предназначен для тебя, если тебе снится этот кошмар.

— В таком случае, — сказала Грейс, — я постараюсь, чтобы она мне не приснилась.

Кася улыбнулась.

— Баба-яга всегда голодна и всегда ищет, чем поживиться. Она летает в ступе, управляя пестом, и может залететь в дымоход и вылететь обратно. У неё всегда при себе сеть, чтобы ловить детей. История гласит, что единственным ребёнком, которому удалось сбежать от Бабы-яги, была дочь крестьянина, который выращивал репу.

— Репу? — переспросила Грейс. — Её же выращивал отец Габриэлы, она так говорила, да?

Кася кивнула.

— Каждый раз, когда Баба-яга хотела её съесть, та девочка говорила, что репа ей больше придётся по вкусу, и Баба-яга отвлекалась на ферму её отца, чтобы собрать полный мешок репы. Девочка парила её, и Баба-яга съедала столько репы, что засыпала. А в одну горькую зимнюю ночь Баба-яга проспала так долго, что замёрзла намертво. И девочка смогла выкрасть особый ключ с её пояса и сбежать.

— Бедная Габриэла, — сказала Грейс. — Вот бы и она смогла сбежать.

Кукла Анка продолжала на неё смотреть немигающим взглядом, и в какую-то долю секунды Грейс даже готова была поклясться, что та ей улыбнулась. Но она просто тряслась в автобусе, который как раз выехал с просёлочной дороги, ведущей от Тенистого приюта, на трассу S1 в направлении Варшавы.

Солнце сияло, в небе распустились кучевые облака, а две молодые нянечки начали петь с детьми песню и хлопать в ладоши:

Kosi kosi lapci, pojedziem do babci! Babcia da nam mleczka, a dziadzius pierniczka!

Хлоп-хлоп, ладошки, мы едем к бабушке! Бабушка даст нам молочка, а дедушка — пряничек!

Джек и Дэйзи дожидались её, сидя в фойе второго этажа «Холидей Инн» в Варшаве. Джек, небритый и с растрёпанными тёмными волосами, выглядел уставшим, но Грейс знала, что он лишь по́лтора суток назад вернулся из Токио, прежде чем приехать с Дэйзи в Польшу.

Когда она рассказала ему о своём намерении вытащить детей из приюта, Джек сказал ей, что это безумие. «Ты с ума сошла. Ты хуже моей матери. А она у меня спасала кошек». Но он поддерживал её с самого начала и ни разу не сказал, что она тратит своё время впустую. Более того, он получил расположение пяти высоких руководителей в пяти разных больницах, которым поставлял сканирующее оборудование. Он переписывался по электронной почте с десятками своих друзей и партнёров по гольфу и даже отобедал в «Ветрис» с сенатором от штата Пенсильвания Бобом Кэйси-младшим и заручился его поддержкой.

Когда она поднялась по лестнице, Дэйзи подбежала и обняла её.

— Откуда у тебя эта бейсболка? — спросила Грейс.

Её макушку украшал резиновый петух с безумно вытаращенными глазами.

— Папа привёз из Японии. Он говорит, в ней я не буду бегать, как безголовая курица.

Джек обнял Грейс, поцеловал её и прижал поближе к себе.

— Я по тебе скучал, — сказал он. — Как там твой «свихнувшийся проект»?

— Дети переночуют в университетской детской больнице, чтобы их осмотрели в последний раз, прежде чем они улетят. Они совсем не понимают, что с ними происходит, но кажется, все счастливы.

Джек сказал:

— Перед тем, как мы выехали из дома, мне звонили с «Эн-би-си». Хотят взять у тебя интервью, как только ты вернёшься. У тебя и у детей. Знаешь, как тебя прозвали в «Инквайере»? «Восхитительная Грейс». И я с ними согласен. Ты и правда восхитительна.

— Ладно тебе, Джек. Эти дети находились в таких ужасных условиях! Мёрзли, голодали, жили без медицинской помощи. На моем месте так поступил бы каждый.

— Чья это кукла? — спросила Дэйзи, указывая на Анку.

Грейс подняла её повыше.

— Её зовут Анка. Она принадлежала девочке по имени Габриэла.

— Что с ней случилось?

— С Габриэлой? К сожалению, она умерла. Ей было примерно столько же лет, сколько тебе.

Дэйзи осторожно взяла Анку из рук Грейс. Выпрямила ей платье и пригладила волосы.

— Она странная. Но очень красивая, да?

— Габриэла говорила, что Анка оберегала её от кошмаров.

— А я могу о ней позаботиться? Ну пожалуйста! Я возьму её в школу на «покажи и расскажи»!

— Думаю, её сначала нужно постирать.

— А потом можно будет? Она такая классная. Барби по сравнению с ней полная дура.

Джек приподнял бровь, будто он не всегда позволял Дэйзи все, что та хотела.

— Ну ладно, — сказала Грейс. — Но я хочу, чтобы ты всегда помнила, что это кукла Габриэлы, а ты просто хранишь её в память о ней.

— Да, обещаю. Мы с Анкой будем молиться за Габриэлу каждый вечер.

На то, чтобы расселить всех детей по домам и больницам, ушло три недели, но наконец «свихнувшийся проект» был завершён, и Грейс осознала, что вновь стала свободной. Она неожиданно почувствовала себя лишённой, словно те дети были её собственными, а она отдала их на усыновление.

Но однажды вечером, на второй неделе апреля, ей позвонил Фрэнк Уэллс, фоторедактор журнала «Ойстер». Он хотел, чтобы она отправилась в северный Вьетнам и сделала там фотографии.

— Только не привози с собой полный самолёт вьетнамских сирот, ладно? Потому что «Ойстер» не станет оплачивать им билеты.

— Не переживай, Фрэнк. Кажется, мне уже хватило быть Матерью Терезой на всю жизнь.

Она налила себе бокал шардоне и включила Дэвида Леттермана. Вообще, она редко смотрела телевизор, но Джек уехал на три дня в Сан-Диего, а без него дом всегда казался слишком тихим, особенно когда Дэйзи уже спала.

Она лежала на диване, листая «Гуд Хаускипинг» и краем уха слушая телевизор, когда услышала крик Дэйзи. Это был странный крик, больше похожий на стон. Грейс показалось, что Дэйзи испугалась настолько, что не могла даже чётко изъясняться.

— Дэйзи! Дэйзи, что такое?

Она отбросила журнал в сторону и взбежала по лестнице к комнате Дэйзи — её дверь была первой слева. Дэйзи закричала ещё раз — но уже резко и пронзительно.

Грейс распахнула дверь детской. Внутри оказалось темно, но она мгновенно почувствовала, что там что-то было — что-то большое, чёрное, пахнущее дымом. Это что-то двигалось и хрустело, как ломающиеся ветки.

— Мамочка! Мамочка! Что это? Что это? Мамочка, что это?

— Сюда, Дэйзи! Сюда, скорее!

Грейс протянула к ней руки, и Дэйзи, выбравшись из кроватки, почти бросилась в её объятия. Грейс вышла из детской и усадила Дэйзи на лестницу. Затем дотянулась до выключателя в комнате и зажгла свет. Дэйзи всхлипывала и все ещё задыхалась от испуга.

Она с трудом верила открывшемуся зрелищу. В дальнем углу комнаты стояла фигура женщины в чёрной пыльной мешковине и ростом до самого потолка. Её волосы были собраны наверху то ли какой-то грязью, то ли воском, из-за чего казались похожими на связку веток — это они хрустели, когда скребли по потолку.

Лицо её было длинным и худым, будто растянутым вдоль, а кожа — желтушной. Глаза — огромными и воспалёнными, с желтоватыми зрачками. Рот изгибался вниз, открывая нестройный ряд остроконечных зубов.

Её руки были невероятно длинными и едва не доставали от одной стены в комнате до другой. Она держала их высоко, широко раздвинув пальцы с когтями.

— Jestem głodny, — прохрипела она.

— Кто вы? — спросила Грейс, но её слова, казалось, вылетали как битые осколки фарфора. — Как вы сюда попали? Убирайтесь!

— Jestem głodny, — повторила женщина, на этот раз с бо́льшим нетерпением, и похотливо поманила к себе Дэйзи, высунув кончик языка — остроконечного и скользко-серого, как у змеи. Её длинный подбородок покрывала чёрная щетина.

Затем Грейс посмотрела вниз и увидела, откуда здесь появилась эта женщина. На полу лежала Анка, кукла Габриэлы, наполовину укрытая пледом, свисавшим с края кроватки Дэйзи. Глаза у Анки были закрыты, как всегда, когда она лежала на спине. Но рот был широко раскрыт, и из него исходил густой чёрный дым.

Дым поднимался по комнате и переплетался в форму женщины в чёрной мешковине. Как джин из лампы, подумала Грейс.

Она снова подняла взгляд. Она была так напугана, что у неё по коже бегали мурашки. Женщина нависала над ними, не опуская когтей и сверкая глазами. Теперь Грейс поняла, кем она была — и чем она была, или, по крайней мере, думала, что поняла. Все кошмары, которые Анка засасывала, чтобы защитить Габриэлу, вылились из неё наружу, чёрные и ядовитые, как керосин.

Это была Баба-яга, польская лесная ведьма, ненасытная пожирательница невинных детей.

— Jestem głodny, — проскрипела она в третий раз. — Я голодна, понимаешь меня? Я хочу есть.

— Мамочка! — крикнула Дэйзи, но Грейс подтолкнула её к лестнице и сказала:

— Беги, милая! Беги! Выбирайся из дома, как можно быстрее!

— Нет! — завопила Баба-яга, нависая над ними. — Она моя! Я высосу все её кости!

Но Дэйзи, плача, сбежала по лестнице, и Грейс осталась на месте. Её голос дрожал, но она сумела проговорить:

— У меня есть много еды для тебя, Баба-яга. У меня столько еды, что тебе на целый год хватит.

Язык Бабы-яги снова высунулся, и она облизала свои острые зубы.

— Я тебе верю. Ты просто не хочешь, чтобы я съела твою девочку. Но я съем её, обещаю, и тебя тоже. Я сжую твои кишки, как макароны.

Она бросилась к Грейс и ухватила когтями рукав её свитера. Грейс попыталась высвободиться, но Баба-яга приблизилась к ней вплотную. Грейс отвернулась в сторону, но все равно чувствовала, как ей в щеку кололи волосы, росшие на подбородке Бабы-яги, и ощущала зловонный запах её дыхания. От неё пахло, как в Тенистом приюте, — пареной репой, грязными гигиеническими средствами и гнилой курицей. Это был запах детского отчаяния.

— Идём со мной, — сказала она. — Идём. Идём со мной. Я дам тебе еды.

Баба-яга закрыла глаза. Веки у неё закрывались не как у людей, а снизу вверх. Затем они открылись вновь, и с ресниц у неё свисало несколько нитей из какого-то липкого вещества.

— Прекрасно, — согласилась она. — Но не пытайся меня обмануть. Черепа тех, кто попытался, стоят вокруг моей избы.

Грейс медленно пробралась к лестнице. Баба-яга следовала за ней, не выпуская из когтей рукава её свитера. Несмотря на то, что она состояла по большей части из чёрного дыма и, как выяснилось, у неё не было ног, при ходьбе она шаталась и прихрамывала.

Мало-помалу Грейс спустилась в прихожую, а оттуда на кухню. Почему-то ей казалось, что Баба-яга, подобно вампирам, не будет отражаться в зеркалах и окнах. Но войдя на кухню, она увидела ведьму в чёрном блестящем стекле духовки и в окнах, выходивших во двор.

Видела она и себя, с бледным лицом, но на удивление спокойную. «Неужели это я? — думала она. — Я рядом с настоящей ведьмой?»

Дэйзи нигде не было, и Грейс молилась лишь о том, чтобы она ушла из дома и побежала к соседям, а то и дальше.

— Так что ты там за пир мне обещала? — спросила Баба-яга. — Я не вижу здесь никакой еды, кроме тебя самой!

— Пожалуйста, имейте терпение, — ответила Грейс.

Она привела Бабу-ягу в кладовку за кухней, где стояли стиральная машина, сушилка и морозильный ларь.

Она зажгла лампу дневного света и подошла к ящику, отперла его и подняла крышку. Внутри лежали замороженные индейки, куры, пироги, рыба и пакеты с овощами. Наружу выплыл пар и стал стелиться по полу.

— Это всё для вас, — сказала она Бабе-яге. — Можете съесть все это.

Баба-яга уставилась на замороженную еду, широко раскрыв глаза.

— Это мне?

— Всё-всё. Рыба, куры, выпечка. Утки. И даже черника.

Отбросив сомнения, Баба-яга выпустила из когтей рукав Грейс, залезла в ящик и вытащила оттуда замороженную щуку, которую Джек привёз в прошлом году с рыбалки на Марш-Крик-Лейк. С резким хрустом она вгрызлась в неё и сразу откусила половину.

Грейс дрожащим голосом спросила:

— Ну как, вкусно? Как я и обещала?

Баба-яга обернулась на неё с набитым кусками замороженной рыбы ртом. Она ничего не ответила, но когда Грейс попыталась на шаг отойти от неё, взяла её за рукав и притянула к себе.

— Сначала холодные блюда, а потом горячие, — известила она.

Грейс подняла обе руки, показывая, что не собирается никуда идти. Баба-яга снова её отпустила и принялась вытаскивать стейки и гамбургеры. Грейс не могла поверить, что она сумеет съесть всю эту твёрдую, застывшую еду, но её зубы жадно в неё вгрызались, и она жевала и глотала всё подряд — замороженное мясо, жир и кости вместе с пакетами, в которые все это было завёрнуто.

На дне ящика лежало четыре утки. Баба-яга потянулась за ними и попыталась отодрать их, но те крепко примёрзли друг к другу и оказались зажаты под коробками с замороженной выпечкой.

Она дёргала их снова и снова, задыхаясь от бессилия. Она все ниже и ниже перегибалась через край ящика.

«Если это не сработает, — думала Грейс, — она меня убьёт, съест и это будет настоящий кошмар». Думала она и о том ужасе, который увидит Дэйзи, когда вернётся домой и найдёт её растерзанное тело — как Габриэлу в лесу.

Тогда Баба-яга вдруг забралась в ящик целиком и опустилась на колени на куче выпечки и упаковок замороженного гороха. Она ухватилась за утку обеими руками и стала тянуть, отплёвываясь и сыпля проклятиями.

Затем подняла голову и сказала Грейс:

— Принеси мне нож. И не вздумай пытаться меня им убить. Меня нельзя ни зарезать, ни задушить, ни отравить, ни утопить.

Грейс сказала:

— Хорошо, я поняла.

Она отвернулась, но вдруг резко повернулась обратно, схватилась за крышку ящика, захлопнула его и заперла.

Баба-яга завопила от ярости. Она принялась бить по крышке кулаками, пока на той не появились вмятины. Затем лупила ящик по бокам, бросалась по стенкам то влево, то вправо, снова и снова, пока Грейс не испугалась, что он может перевернуться, позволив Бабе-яге выбраться наружу.

— Я тебя проклинаю! — кричала Баба-яга. — Проклинаю тысячи раз! Да поползут из твоих глаз черви вместо слёз! Да чтоб ты ослепла и оглохла, а твоя кожа сгорела ясным пламенем! Я тебя проклинаю!

Но Грейс принесла с кухни стул и села на ящик. Она не вставала, пока Баба-яга стучала, билась, раскачивалась так сильно, что они переместились на середину кладовки.

— Габриэла, — молила она. — Где бы ты ни была, прошу, помоги мне.

Она не прекращала молиться, но и Баба-яга продолжала кричать и ругаться. Через несколько минут в комнату вошла Дэйзи с Анкой на руках. Она выглядела очень бледной и обеспокоенной.

— Мамочка, — сказала она, — я побежала к соседям, но там никого не было, я испугалась, что ведьма сделает тебе больно и вернулась.

— Она заперта там, милая. Ведьма заперта. Мне просто нужно проследить за ней, пока она не замёрзнет.

Баба-яга закричала снова, и ящик опасно накренился на одну сторону, но Грейс успела упереться ногой в стену и оттолкнуться, чтобы он встал ровно.

Затем ведьма затихла. Прошло десять минут, потом двадцать, потом целый час. Тогда Грейс услышала из ящика мягкий хруст, и больше ничего.

Примерно в 3:30 утра она осмелилась повернуть ключ и открыть крышку.

Ведьма уже сжалась и не двигалась, а её чёрное мешковатое одеяние густо покрылось белым блестящим инеем.

— Она умерла? — спросила Дэйзи, тревожно заглядывая за край ящика.

— Не знаю. Надеюсь.

Грейс осторожно протянула руку и коснулась ветвеподобных волос ведьмы. Те оказались такими ломкими, что три или четыре пучка тут же отпали.

После некоторого колебания она взялась за костлявую ведьмину руку. Выкрутила её — та хрустнула и отвалилась. Упала на пол и разлетелась на множество кусочков.

Почувствовав прилив смелости, она нырнула в ящик обеими руками и ухватилась за тело ведьмы. Оно с хрустом разваливалось — будто состояло лишь из сгоревших и замороженных газет. Голова и таз отпали, и перед Грейс остался лишь морозильный ларь, усыпанный чёрным пеплом.

— Кажется, мы убили её, милая, — сказала она Дэйзи, отряхивая пепел с ладоней. — По-моему, мы избавились от неё насовсем.

Она опустила крышку и заперла ящик, а потом взяла Дэйзи на руки и отнесла наверх в её комнату.

— Можно я сегодня с тобой посплю? — спросила её Дэйзи.

— Я сама хотела тебя об этом спросить. Но я не хочу видеть Анку у себя в спальне.

— Но ей же будет так одиноко!

— Нет, не будет. Она может поспать в твоём шкафчике с остальными куклами.

— Но…

— Нет, Дэйзи. Мне кажется, её надо получше почистить. Там, где я её нашла… ну, там было очень много микробов. Там все болели воспалением лёгких, не так давно, и я не хочу, чтобы ты тоже заразилась.

Она уложила Дэйзи в её кроватку и поцеловала её.

— Всё в порядке. Я оставлю свет на лестнице. А потом спущусь и запру кладовку, хорошо?

— Скажи Анке, что мы увидимся с ней утром. Поцелуй её от меня.

— Хорошо, милая.

Грейс спустилась по лестнице. У двери в кладовку она остановилась и немного постояла — и лишь затем вошла. Морозильник был по-прежнему надёжно заперт. Она постучала по крышке, но ответа не последовало. Она не знала, что делать с пеплом Бабы-яги, но собиралась подумать над этим утром.

А пока вышла в гостиную и открыла входную дверь. Ночь стояла тихая, прохладная и ясная, сквозь дубовые ветви проглядывала прибывающая луна. Она пересекла лужайку перед домом и оказалась на противоположной стороне улицы, где не было ничего, кроме деревьев и колючих зарослей.

Она подняла Анку перед собой и теперь отчётливо увидела, что кукла выжидающе смотрела на неё своими узкими глазами, будто спрашивая: «Что ты сделаешь со мной теперь, Грейс?». Может, поэтому бабушка Габриэлы наставляла её никому не позволять фотографировать Анку. Всякий, кто их увидел бы, сразу бы понял, что кукла могла менять выражение лица, и какая-нибудь суеверная нянька забрала бы её у девочки.

Анка служила для Габриэлы защитой от Бабы-яги, но её сила не была безграничной. Внутри Анки теперь скопилось столько кошмаров, что она стала более опасной для детей, чем чумная крыса.

Многие вопросы по-прежнему оставались без ответов. Зачем Баба-яга убила Габриэлу? Если это действительно она затащила её в лес и обглодала её тело, то сделала ли она это просто от голода? Или хотела заставить Грейс унести её из Тенистого приюта внутри Анки, чтобы получить возможность кормиться здоровыми детьми вместо слабых, недоедающих и больных шизофренией?

Разве могла она найти более невинный способ подобраться поближе к детям, как спрятаться внутри фарфоровой куклы?

Грейс не знала, что из этого было правдой, а что вымыслом. Если подумать, все это было безумием и больше походило на детские сказки. Но и ведьма в её морозильнике была безумием, и если в Анке оставался хоть какой-нибудь след Бабы-яги, ей нельзя было позволить вернуться вновь.

— Dobra noc, Анка, — сказала она и, замахнувшись, изо всей силы забросила её в колючки.

Через неделю с небольшим Майк Феррис вернулся с утренней пробежки, отвязал своего боксёра по кличке Али и вошёл на кухню.

— Ух! — сказал он Маргарет, стягивая с себя ветровку. — Там так холодно, что белкам, наверное, отморозило все яйца.

— Майк, — шикнула на него Маргарет. — Только не при Эбби!

Трёхлетняя Эбби, сидевшая в своём кресле, возилась с тарелкой манной каши.

— Яйца! — повторила она и задёргала ножками. — Яйца!

— Вот видишь? — сказала Маргарет. — Дети чувствуют всякие грубости.

— Грубости! — повторила Эбби. — Грубости!

— Да ладно тебе, — сказал Майк. — Вот что её отвлечёт.

Он поднял куклу с растрёпанными светлыми волосами и белым фарфоровым личиком. Её потрёпанное серое платьице было сырым, но взгляд казался удивительно понимающим и ясным.

— Нашёл в лесу, — сказал Майк. — Ну или Али её вынюхал. Похоже, это какой-то антиквариат.

— Она грязная.

— Конечно, но ты же можешь сшить ей новое платье и вымыть волосы? Может, за неё дадут несколько баксов.

Эбби вытянула ручки:

— Куколка! — закричала она. — Хочу куколку!

— Вот тебе на! — сказал Майк. — Это же любовь с первого взгляда!

Маргарет подошла к Майку и взяла куклу у него из рук. Повертела её, заглянула под платье, чтобы посмотреть, из чего она сделана.

— Хм… Она вся фарфоровая. Наверное, действительно антиквариат. Интересно, как она оказалась в лесу?

— Jestem głodny, — прошептал голос.

— Что ты сказал? — спросила Маргарет, обернувшись.

— Я голоден, — ответил Майк, хватая английскую булочку.

Маргарет нахмурилась и снова осмотрела кухню.

— Странно, но я уверена, что ты сказал что-то другое.

Майк подошёл и поцеловал её.

— Тебе, как обычно, показалось.

Но когда он её целовал, кукла смотрела через её плечо на Эбби и вдруг её глаза сверкнули, будто внутри зажёгся свет. Эбби прекратила барабанить ножками и недоуменно уставилась на неё, не моргая и открыв рот.

Ни одна другая кукла прежде не смотрела на неё так, будто хотела её съе

Перевод: Артём Агеев

Забитая жена

В середине дня полил дождь, до невероятности сильный, и они укрылись под брезентовым тентом киоска с безделушками.

— Ты должна его бросить, — говорила Хизер сквозь синкопированный перестук дождя. — Ты должна всё собрать, взять детей и уйти. Ты всегда можешь приехать в Танбридж-Уэллс и оставаться у нас, пока не найдёшь, куда перебраться.

— Да как же я смогу? — отозвалась Лили. — И почему это я должна? Поппи только-только начала ходить в «Вязы», — если нам придётся переезжать, её это сильно огорчит, — а Джейми и так до сих пор мочится в постель. К тому же, Хизер, чёрт побери, половина этого дома принадлежит мне, и я три года обставляла его по своему вкусу.

— Но ты же не можешь продолжать так и дальше, Лили. В один день он тебя просто-напросто убьёт.

Лили не знала, что ответить. Она понимала, что Хизер говорит правду. Стоял пасмурный и дождливый день позднего сентября, но она носила тёмные очки, чтобы скрыть синяки под глазами. Две ночи назад Стивен вернулся домой в скверном настроении. Он был пьян, хоть и не до беспамятства, как иногда случалось. Лили приготовила ему томатно-куриную запеканку, одно из его любимых блюд, но по какой-то таинственной причине Стивен решил, что она просто издевается.

— Что? По-твоему, я деревенщина какая-то, и жрать мне только запеканку из курицы с помидорами?

Он скинул кастрюльку «Ле Крезе» на кухонный пол, разбив плитку и забрызгав лодыжки Лили горячим томатным соусом, а затем раз ткнул её кулаком в переносицу.

— Что до меня, я бы вызвала полицию, — заявила Хизер.

— Ну, да. А потом Стивен станет им заливать, что на работе у него сплошной стресс, что ему жаль и он больше пальцем меня не тронет.

— Лили, хотя бы сходи к психологу. Пожалуйста.

За конскими каштанами, ограждающими зону отдыха, полыхнула молния, а потом оглушительной отрыжкой прогрохотал гром. Дети с криками носились между палатками, прямо под дождём.

— Почему, как мы устраиваем праздник, всегда идёт дождь? — продолжала разговор Хизер. — Можно подумать, Богу угодно, чтобы мы только собирали пожертвования на ослиные приюты. Его сын везде разъезжал на осле.

Но Лили этого не слушала. Она хмуро разглядывала женщину, которая укрывалась напротив них, за палаткой с пирожными. Та женщина была одета в серую вязаную шапочку и такой же серый дождевик длиной до колен, лицо её выглядело бледным и осунувшимся, губы плотно сжаты. При ней был маленький серый бедлингтон-терьер, который то и дело встряхивался.

Что нервировало Лили — женщина, не мигая, уставилась на неё. На несколько секунд Лили отвернулась, но, оглянувшись назад, заметила, что женщина всё ещё на неё таращится.

— Видишь ту женщину? — спросила она у Хизер.

— Какую женщину?

— Вон ту женщину — что в сером плаще и с собакой — за палаткой с пирожными.

— А что с ней такое?

— Она таращится на меня. Она таращится на меня уже несколько минут.

Хизер скорчила гримасу.

— Может, она тебя знает.

— Ну, я-то точно её не знаю. И глянь. Она до сих пор таращится на меня.

Громыхнул ещё один раскат, но уже гораздо дальше, и дождь начал утихать. Через несколько минут Лили и Хизер выбрались из-под защиты тента, и скоро проходы между палатками снова заполонила толпа. Лили пригляделась, не стоит ли ещё за палаткой с пирожными женщина в серой шляпе и сером дождевике, но той уже не было.

Перед тем, как забрать Поппи из «Вязов», Лили припарковалась на Хай-стрит, за двойной жёлтой линией[64], чтобы купить свиные отбивные, стручковую фасоль и булку свежего хлеба. Ещё она заглянула в винный магазин и приобрела по акции две бутылки «Мерло».

Обычно Стивен пил «Мерло», и Лили подумала, если она притворится, что не против его склонности к выпивке, при условии умеренности, может, он и не поймёт, что она настолько это осуждает. «Ты всегда меня осуждаешь. Лишь потому, что ты дочь юриста. Да кого, чёрт подери, ты из себя строишь?

Ожидая у прилавка в винном магазине, Лили взглянула в окно, не видно ли поблизости инспекторов дорожного движения. Прямо за стеклом, уставившись на неё, стояла женщина в серой шляпе и сером дождевике, вместе со своим бедлингтон-терьером.

Лили уже решилась выйти на улицу и спросить, что ей нужно, когда продавщица взяла у неё бутылки «Мерло» и сказала:

— Добрый день, мадам. Будете платить картой?

Пока Лили расплачивалась и выходила из магазина, та женщина уже ушла. Лили окинула взглядом Хай-стрит, но её нигде не было видно.

Тем вечером она рано уложила Поппи и Джейми в кровать и почитала им рассказ «Крис Кукс в Злюколяндии» — про мальчика, который всё время скандалил, пока его не утащили чудища, которые могли вопить гораздо громче, чем он.

— Мамочка, — проговорила Поппи, когда Лили подтыкала ей одеяло. — Мы ведь не будем уходить отсюда, правда?

— Конечно, нет, милая.

— Но папочка всегда кричит и заставляет тебя плакать. Я не люблю, когда он кричит и заставляет тебя плакать.

— У папочки очень беспокойная работа. Иногда это заставляет его кукситься, как Криса Кукса в Злюколяндии. На самом деле он такого не хотел.

— Я слышала, ты сказала папочке, что заберёшь нас отсюда.

— Ну, это потому, что я тоже куксюсь. Но я тоже такого не хотела.

— Та леди говорит, что ты не должна нас увозить.

— Леди? Какая леди?

— Она сегодня стояла около детской площадки и позвала меня. Она сказала: «Поппи». Потом она сказала: «Твоя мамочка не должна бросать папочку».

Лили уставилась на дочь.

— Как эта леди выглядела?

— На ней были серая шерстяная шапочка и серый дождевик, и у неё была собака, похожая на чумазого ягнёнка.

— Это всё, что она сказала? Она не говорила тебе, как её зовут или откуда узнала твоё имя?

Поппи помотала головой. — Прозвенел звонок, и мне пришлось зайти внутрь.

В десять пятнадцать Стивена ещё не было дома. Лили стояла в гостиной с бокалом «Мерло», почти не шевелясь, разглядывая себя в зеркале над каминной полкой, словно там отражался кто-то незнакомый. Тридцатипятилетняя женщина, блондинка с короткой стрижкой, чёрные глаза, которые превратились в радужные, как будто она нацепила личину Пьеретты.

Лили не знала, садиться ужинать или нет. В такой поздний час аппетит у неё уже пропал, и неизвестно, в каком настрое будет Стивен, когда в конце концов заявится домой.

Она ещё стояла перед зеркалом, когда в дверь позвонили. Лили пошла в прихожую открывать. Сквозь жёлто-зелёное витражное окно входной двери виднелась искажённая тёмная фигура.

— Кто там? — спросила Лили.

Мгновение продолжалось молчание, но затем прозвучал женский голос:

— Не открывайте дверь. Этого не нужно. Но не забирайте отсюда детей.

— Что? — возмутилась она. — Кто вы?

Лили сняла цепочку и распахнула дверь настежь. На крыльце стояла женщина в серой шапочке и сером дождевике, лицо её тоже было серым, как газетная бумага. Лишь завидев Лили, она завопила:

— Не забирайте детей! Не этой ночью! Сделаете так — случится нечто ужасное!

Перепуганная Лили захлопнула дверь. После этого она просто стояла в прихожей и тряслась. Сверху донёсся крик Поппи:

— Мама! Мама! Джейми намочил постель!

Она опять подошла к входной двери. Сквозь витражное окно светила лампа над крыльцом, но силуэта женщины уже не было. Лили вставила дверную цепочку на место, а потом чуть приоткрыла дверь.

Женщина пропала. Виднелись только мерцающие сквозь ветки уличные фонари, а слышался лишь глухой шум машин.

Она выключила свет в гостиной и уже начала подниматься наверх, чтобы наполнить ванну, когда входная дверь распахнулась настежь, с грохотом врезавшись в стену.

— Лили! Лили? Да где ты там шаришься?

Она вышла в прихожую. Стивен навалился на открытую дверь, взлохмаченные волосы торчали, как у школьника, а галстук сбился набок. Она унюхала запах спиртного и выблеванного карри.

— Стивен, — произнесла Лили.

— Ой, ты меня признала! Ты знаешь, кто я такой! Это меняет всё дело!

Он сделал три неверных шага вперёд, потерял равновесие и чуть не налетел на неё.

— Уйди от меня, — сказала она ему.

— Уйти от тебя? Не так ты, сука, говорила в нашу брачную ночь!

— Стивен, ты пьяный и вонючий. Иди наверх, прими душ и ложись спать.

Он стоял в прихожей и покачивался. У него был отсутствующий вид, а на лице гуляла ухмылка.

— Стивен, — повторила Лили, и тогда он ударил её так сильно, что она врезалась в стену, стукнулась головой и ушибла плечо.

Лили свалилась на пол, но Стивен ухватил её за платье спереди и разорвал его нараспашку. Он вздёрнул её на ноги, и бил снова и снова.

— Знаешь, кто ты? — продолжал он орать на неё. — Знаешь, кто ты?

Поппи и Джейми плакали, когда Лили запихивала их в свою «Мериву». Она бросила на заднее сиденье большую синюю дорожную сумку и захлопнула дверцу.

Когда она уселась на место водителя, на крыльцо опять вылез Стивен.

— Лили! — рявкнул он на неё. — Ты не заберёшь моих детей, Лили! Никуда ты не поедешь, стерва!

Он поковылял по ступенькам вниз, прямо к ним. Лили повернула ключ зажигания и завела двигатель. Поппи уже верещала, а Джейми рыдал с тонким паническим взвизгиванием.

Стивен опустил кулак на заднее стекло «Меривы», и Лили так вжала педаль газа, что вылетела с подъездной дорожки, разбрызгивая гравий.

Послышался тяжёлый глухой удар и Лили увидела прямо перед собой перевернувшееся в воздухе тело. Прежде, чем его выбросило на дорогу, оно перекатилось ещё и ещё, но тело сразу же переехала другая машина, и руки взмыли вверх, хлопнув в ладоши — шлёп, как будто аплодируя.

Трясущаяся от шока, Лили выбралась с водительского места и шагнула на дорогу. Женщина в серой шерстяной шапочке и сером дождевике лежала на спине и таращилась на неё невидящим взглядом.

Лили оглянулась вокруг. Уже скопилась маленькая толпа, а водитель второй машины звонил в скорую. Тем не менее, у её ворот стояла всё та же женщина в серой шапочке и сером дождевике, а на поводке она держала бедлингтон-терьера.

Лили пересекла дорогу и подошла к ней. Облик женщины рябил и дрожал, словно виднелся сквозь текущую воду.

— Ты умерла, — прошептала Лили. — Это ты лежишь на дороге. Ты умерла.

— Я пыталась предупредить тебя, Лили, — ответила ей женщина. — Тебе стоило уйти ещё год назад, когда он впервые поднял на тебя руку. Но ты чересчур боялась остаться одинокой. И — втайне — ты наслаждалась, будучи его жертвой, верно? Это помогало тебе ощущать себя желанной. Ты должна была остаться. И вот, смотри, что ты теперь натворила.

— Прости меня, — промолвила Лили. Но женщина отвернулась и ушла прочь, оставив свою собаку одну на тротуаре. Когда привидение свернуло за угол и скрылось из виду, Лили крикнула ему вслед:

— Прости, прости меня!

Перевод: BertranD

Ex-Voto

— Сеньор Фостер! Сюда, сеньор!

Генри шагнул из тени на свет солнца и оказался посреди рыночной площади. Повсюду вокруг него в палатках торговали дынями и tomatillos[66], отделанными поясами и шарфами, освящёнными статуэтками и липкими на вид пирожными, посудными щетками и бутылками чистящего средства «Radiante»[67].

Из заглушающих друг друга колонок, кое-как примотанных на верхушках палаток, гремела музыка мариачи, а крики, смех, собачий лай и вопли попугаев создавали настолько оглушительный гвалт, что Генри ощущал себя так, будто оказался посреди восстания.

Он нагнал Эсмеральду, которая вдруг взяла его за руку, словно ребёнка, а не сорокапятилетнего мужчину с редеющими каштановыми волосами и в обвисшем льняном белом костюме.

— Вы говорили, сеньор, что желаете сувениры, — напомнила она ему.

— Да, да. Но, знаете, что-нибудь эстетическое. Разумеется, что-нибудь поистине мексиканское. Но приемлемо изящное. Я же не стану дарить заведующему кафедрой социологии пластиковый кактус.

— Мы что-нибудь вам подыщем, сеньор, — пообещала Эсмеральда и потащила его дальше сквозь толпу. Генри не оставалось ничего другого, как следовать за ней, хотя он терпеть не мог толкотни. Щербатый мужчина ухмыльнулся прямо ему в лицо, выставив ожерелье из крупных стручков красного перца.

— Покажи своей подружке, что ты горячий парень, сеньор!

— Спасибо, но она мой гид, — отвечал Генри. — Не подружка.

Он понятия не имел, почему чувствовал себя обязанным это сказать. В конце концов, Эсмеральда выглядела просто сногсшибательно: блестящие каштановые кудри, кошачьи глаза и губы, что всегда казались надутыми. Единственная проблема состояла в том, что по возрасту она годилась ему в дочери.

— Знаю, что мы вам купим! — сказала Эсмеральда, волоча его сквозь едкий дым, что исходил из палатки с carne asada[68]. — Точно знаю, что вам понравится!

Она повела Генри в тенистый переулок близ рыночной площади, где на порогах сидели и курили старики с лицами, похожими на сморщенные тыквы-горлянки. В конце переулка стояла самодельная палатка, сооружённая из ящиков, одеял и мешковины.

На грубо размалёванной металлической вывеске у палатки значилось: «Retablos».[69] Внутри на кухонной табуретке сидела женщина, перед ней стоял мольберт и она покрывала маленький металлический лист эмалевыми красками из двух-трёх десятков разноцветных баночек.

— Buenos días, — поприветствовала её Эсмеральда. — Mi amigo quiere comprar un retablo.[70]

Женщина повернулась к ним. На вид ей было около сорока, характерные высокие скулы, полузакрытые глаза, блестящие и бесцветные, как шарики из подшипников. Одета женщина была в чёрное платье с серыми змеящимися узорами, а на голове намотан чёрный шарф.

— Ах, — произнесла она, и её голос звучал глубоко и хрипло, будто, едва научившись дышать, только и дымила сигаретами «Delicados». — Я ждала вас, сеньор.

— Извините? — удивился Генри.

Без единого слова, женщина поднялась и прошла в заднюю часть палатки. Она извлекла небольшой газетный свёрток и протянула ему.

— Что это? — поинтересовался Генри.

— Ваше retablo, сеньор. Ex-voto.

Озадаченный Генри развернул газету. Внутри оказался тонкий металлический лист с нарисованной на нём блестящей картинкой, смахивающей на сценку из комикса. Там изображалась городская улица с собравшейся на тротуаре толпой. Посреди улицы лежал мужчина в белом костюме, с одной рукой, зажатой под шасси опрокинувшегося грузовика. Большой пилой он отпиливал эту руку, и весь рукав заливала кровь.

Над ним парила в небе фигура святого, облачённая в сине-золотые одежды и окружённая золотистыми херувимами.

— Не понимаю, — заметил Генри.

— Это несложно, — пояснила женщина, указав длинным, отполированным до серебряного блеска, ногтем на мужчину в белом костюме. — Люди идут ко мне, пережив ужасную катастрофу или угрожающую жизни хворь, или, допустим, если их ограбили и чуть не убили. Я рисую им ex-voto — благодарение святому, что спас им жизнь, которое они повесят на стене своей церкви.

В этом случае я нарисовала ваше ex-voto прежде самого несчастья. Иногда у меня такое получается. Зависит от того, кто вы и какой святой вас убережёт. У вас это La Virgen de los Remedios[71], Божья Матерь Врачующая. Много недель назад она поведала мне, что вы придёте, что с вами случится и как уберечь вам жизнь.

— Что? По-вашему, меня собьёт грузовик? — переспросил Генри.

— Никому не избежать судьбы, сеньор.

— Значит, меня переедет грузовик, и я отпилю себе руку, чтобы освободиться? Да это какой-то бред.

Женщина пожала плечами.

— Я не выбираю будущее, сеньор. Я продам вам это retablo за двадцать долларов. Вы сможете возблагодарить Божью Матерь ещё до того, как она вас убережёт.

— Это дурь, — заявил Генри. — Это полная дурь.

Он вырвался от Эсмеральды и пошагал обратно, к рыночной площади.

— Сеньор Фостер! Сеньор Фостер! Подождите! — окликала его Эсмеральда. Но Генри упрямо не оглядывался, раздражённо проталкиваясь сквозь толпу.

Он пересёк рыночную площадь и направился назад по тенистой аркаде, что вела к отелю. Всю жизнь люди относились к нему, словно к какому-то дурачку, и даже сейчас, когда он по делам прилетел сюда, в Мексику, на нём так и осталось это клеймо. Генри страдал от жары, он вспотел, был смущён и сбит с толку.

Если бы Генри так не кипятился, то, может быть, глянул направо, прежде чем выходить на ослепительно-белый солнечный свет в конце аркады и пересекать дорогу перед отелем «Soledad». Старый грузовик «Додж», гружённый металлическими бочками, сбил его на скорости не больше пятнадцати миль в час, но этого хватило, чтобы пролететь сквозь деревянное ограждение, установленное вокруг раскопа глубиной двенадцать футов, там, где заменяли канализацию.

Генри свалился на самое дно, между канализационных труб, а потом грузовик занесло на устилавшей улицу пыли и он с оглушительным грохотом рухнул в яму прямо поверх человека.

Генри разлепил глаза. На дне раскопа было мрачно и неожиданно прохладно, несло бензином и канализацией. Он попытался сесть, но обнаружил, что не может сдвинуться даже на дюйм. Правое плечо вдавливало в землю колесо грузовика, а сам грузовик наискосок застрял в яме.

Генри взглянул вверх. Он увидел встревоженные лица, наблюдающие за ним с залитой солнцем улицы.

— Сеньор Фостер! — позвала девушка, и он узнал Эсмеральду. — Вы пострадали, сеньор?

— Не могу… не могу выбраться, — откликнулся Генри, от шока его голос звучал невнятно. — Моя рука… её придавило колесом.

— Сеньор Фостер, вам нужно выбираться оттуда. Из грузовика вытекает бензин.

— Я не могу. Мне зажало руку.

Генри слышал, как на улице Эсмеральда говорит с мужчинами. Затем потянулась тишина. Бензиновая вонь всё усиливалась, и от неё выступили слёзы. Генри вдруг подумалось, что его изжарят заживо на дне этой смрадной ямы. Вот подошла к концу его жизнь, а он так и не нашёл своей любви.

Тогда-то и послышалось лязганье. Генри опять поднял голову и понял, откуда что шумит. К нему на длинной верёвке спускали большую плотничью пилу.

Пила легла у его левой руки. Он в ужасе уставился на неё.

— Понимаю, сеньор, это кошмарно! Но что вам ещё остаётся? — обратилась к нему Эсмеральда.

Генри поднял пилу и приставил её чуть ниже плеча. Разведённые зубья были такой остроты, что просто впились в льняную ткань костюма. Генри крепко зажмурился, стиснул зубы и со всей мочи двинул пилу. Она прорезала пиджак и рубашку, и распорола кожу. Генри никогда прежде не ощущал ничего, настолько мучительного и он завопил или подумал, что завопил. Боль оглушила его.

Он вытащил пилу, а потом второй раз толкнул её сквозь плечо, распарывая мышцы. Хлынуло столько крови, что весь рукав окрасился ярко-красным, но Генри понял, что толкать нужно сильнее или на отпиливание руки уйдут часы.

Он толкнул пилу в третий раз, так яростно, что зубья врезались в кость. Но пила высекла искорку, царапнув по железной канализационной трубе. Мгновенно громыхнуло вумфф взрывающихся бензиновых паров, и лицо Генри опалил трёхсотградусный жар. Его волосы коптили и коробились, а глаза поджаривались.

Генри пылал, словно соломенное пугало. Его льняной костюм побурел, усел и разваливался на куски. Кожу выжгло до алого, а затем обуглило дочерна. Но, в отличие от пугала, он быстро и сильно пилил, двигаясь туда-сюда, как одна из маленьких флюгерных фигурок. Через несколько минут он превратился в сгусток пламени, но продолжал пилить и вопить, пока не пропилил руку насквозь. Генри откинулся назад, почерневший и дымящийся, но свободный.

На улице изобразительница retablo приблизилась к Эсмеральде. Она тронула плечо Эсмеральды своими отполированными до серебряного блеска ногтями.

— La Virgen de los Remedios — она предостерегала его, — хрипло проговорила художница. — Он не поверил ей, не доверился. Но Дева Врачующая… она исцеляет всё, даже это.

Перевод: BertranD

Что происходит в темноте

— Мама, не закрывай, пожалуйста, дверь.

Мать улыбнулась ему, половину её лица освещал ночник, а другая половина оставалась в тени, поэтому казалось, будто она надела венецианскую карнавальную маску.

— Хорошо. Но я не могу оставить свет на всю ночь. Ну же, Дэвид, страшиться тут нечего. Вспомни, как говорил дедушка: темнота — просто то же самое, что и за веками, только её побольше.

Дэвид вздрогнул. Ему вспомнилось, как дедушка лежал в похоронном бюро, в открытом гробу, с посеревшим и наполовину усохшим лицом. Тогда мальчик подумал, что дедушка уже ничего не увидит, никогда больше, только тьму за веками, и это было жутко.

Тьма безвредна, лишь если ты знаешь, что, когда захочешь, откроешь глаза и она рассеется.

Дэвид закопался под лоскутное одеяло и закрыл свои глаза. И почти тут же опять их открыл. Дверь так и осталась незапертой, а лампа в коридоре всё ещё светилась. На спинке стула виднелся приготовленный на завтра чёрный школьный пиджак и аккуратно сложенные шорты.

В углу комнаты он видел распластавшегося на полу Палочного Человечка — куклу, которую ему сделал дедушка. Ростом Палочный Человечек был почти в два фута и состоял из выкрашенных в серое и соединённых попарно палочек. Его хребет и голова выглядели, как длинная деревянная ложка, на которой были нарисованы вытаращенные глаза и щербатая ухмылка. Дедушка рассказывал, что на войне, когда его с боевыми товарищами целыми днями прижимал к месту вражеский огонь у Монте-Кассино, то они, все десять или двенадцать человек, забавы ради делали Палочных Человечков. Дедушка говорил, что по ночам Палочные Человечки оживали и немного плясали для них. Временами, когда вражеский обстрел был особенно силён, они посылали Палочных Человечков с донесениями в другие подразделения, потому что отправляться самим было слишком опасно.

Дэвид ничуть не любил Палочного Человечка и два раза пытался от него избавиться. Но отец всегда возвращал куклу, один раз из мусорного бака, а другой — из мелкой засыпанной листьями ямки в уголке сада, потому что отец считал дедушкины россказни про Палочных Человечков довольно занятными, а к тому же, частью семейной истории. «Когда я был в твоём возрасте, дедушка тоже рассказывал эту историю, но мне Палочного Человечка он не сделал. Так что можешь считать себя избранным».

По-настоящему Дэвид никогда не видел, как оживает Палочный Человечек, но был уверен, что слышал, как тот отплясывает во тьме на деревянных половицах у края прикроватного половичка: кликети-клакети, кликети-клакети. Когда мальчик слышал этот звук, он ещё глубже зарывался в одеяло, пока чуть не задыхался.

Но что на самом деле страшило Дэвида, так это коричневый халат, что висел на двери его спальни. Даже днём он смахивал на монашескую рясу, но когда отец выключал на ночь светильник и спальню Дэвида наполняла тьма, халат менялся и начинал раздуваться, словно кто-то поднимался с пола и проскальзывал внутрь него.

Дэвид мог поклясться, что, хотя дома абсолютно тихо, а на улице нет никакого движения, до него доносится, как халат дышит, вдыхает и выдыхает, со слабейшим намёком на хрип в лёгких. Оно было невероятно терпеливым. Оно не собиралось сразу же отцепляться с крючка и бросаться на Дэвида. Оно собиралось дождаться, пока мальчик не оцепенеет от ужаса настолько, что не сумеет защититься или позвать на помощь.

Он пытался спрятать халат, запихнув его в гардероб, но это оказалось ещё жутче. Дэвид всё равно слышал дыхание, но уже не видел халата, поэтому и не узнал бы, если тот без труда откроет гардеробную дверцу, а потом метнётся через спальню и заберётся на кровать.

Затем мальчик попытался вешать халат за шторы, но вышло только хуже, потому что он точно слышал, как занавесочные колечки ширкают по латунному карнизу. Один-единственный раз Дэвид засунул его под кровать. Однако, сделав это, он не выдержал и десяти минут, потому что всё силился расслышать, как халат выползает снизу, чтобы подняться рядом с ним и стянуть с него одеяло.

Школьный пиджак наводил почти такой же страх. В темноте он, сгорбившись, будто бы сидел на стуле, безголовый, но недобрый, словно в рассказах первых испанских исследователей, которые привозили из Южной Америки истории о туземцах без голов, но с лицами на груди. Дэвид видел такие картинки в школьных учебниках и, хоть мальчик сознавал, что это только байки, вроде россказней о «Палочных Человечках», ещё он понимал, что в темноте всё меняется.

В темноте байки оживают, как и куклы, и халаты.

Дэвид не услышал, как часы в коридоре внизу пробили одиннадцать. К этому времени он уже заснул. В комнату заглянул отец, подоткнул одеяло и ласково пригладил ему волосы.

— Спокойной ночи, бедокур.

Он оставил дверь приоткрытой, но выключил ночник, поэтому комната погрузилась во мрак.

Миновал час. Часы пробили двенадцать, очень неспешно, будто их следовало завести. Дэвид спал и видел, словно бредёт через лес, а за ним крадётся что-то белое, по пятам, но прячась за деревья каждый раз, когда он оглядывался посмотреть, что же это такое.

Он остановился и стал ждать, когда белое нечто покажется опять, но то продолжало прятаться, хотя Дэвид знал, что оно ещё там. Он глубоко вздохнул, шевельнулся и вслух спросил:

— Кто ты?

Ещё через час ни с того ни с сего висящий на двери спальни халат свалился.

Мальчик не услышал этого. Ему уже не снилась прогулка через лес, и теперь он просто крепко спал. Дверь и так оставалась приоткрытой, но теперь она отворилась пошире и сгорбленная коричневая фигура выползла из спальни наружу.

Через несколько мгновений негромко щёлкнуло, когда открылась дверь в родительскую спальню.

Протекло пять минут. Десять. Дэвид понемногу пробуждался от глубокого сна, словно постепенно всплывал к поверхности озера. Он уже почти проснулся, как вдруг что-то напрыгнуло на него сверху, что-то щёлкающее. Мальчик крикнул и вскочил, отбиваясь обеими руками. Щёлкающий предмет свалился на пол. Дэвид, скуля от ужаса, шарил в темноте, пока не нащупал ночник и не включил его.

На половичке у кровати лежал Палочный Человечек и таращился на мальчика круглыми немигающими глазами.

Трясущийся Дэвид откинул одеяло и дополз до конца кровати, чтобы не пришлось ступать на ковёр рядом с Палочным Человечком. Вдруг он опять прыгнет на него и ухватит за ногу?

Добравшись до кроватной спинки и собравшись слезть на пол, Дэвид увидел, что халата нет. На прикрученном к двери спальни крючке висел только красно-белый футбольный шарф.

Поскуливание стихло до тихого заглушённого хныканья в глубине горла. Мальчик перепугался настолько, что даже немного обмочил пижамные штаны. Он заглянул за спинку кровати, но халат не валялся грудой на полу, как можно было бы подумать.

Может быть, мама наконец-то поняла, что он пугает Дэвида, если висит на двери, и убрала халат, пока мальчик спал. Может, она забрала его в стирку. Вчера вечером, когда он сидел на диване и смотрел телевизор, то пролил на халат ложку томатного супа, но ей об этом не сказал.

Дэвид понятия не имел, что же делать. Он стоял у кроватной спинки на коленях и покусывал ноготь большого пальца, перестав хныкать, а только часто дыша, словно при беге. Он обернулся и глянул на Палочного Человечка, но тот не двигался — всё ещё лежал на половичке, раскинув руки и ноги, и злобно таращился в никуда.

Как бы там ни было, мокрые пижамные штаны Дэвиду придётся сменить, а это значит, дойти до бельевой сушилки на лестничной площадке. Мама всегда вешала туда его чистую пижаму, чтобы её согреть.

Мальчик с большой опаской слез с кровати и подошёл к двери спальни. Он осмотрелся. В коридоре было темно, хотя из прихожей через лестничный пролёт очень слабо светило зелёным от подсвеченного таймера сторожевой сигнализации, и этого Дэвиду хватило, чтобы разглядеть, что дверь родительской спальни тоже открыта.

Мальчик нахмурился. Родители никогда не оставляли дверь открытой, даже ночью. Несколько томительных мгновений Дэвид нерешительно медлил, а потом стал как можно тише пробираться по коридору, пока не дошёл до родительской спальни и не заглянул внутрь. Там царила полная темнота, и мальчик различал лишь светящиеся точки на циферблате отцовского прикроватного будильника.

Дэвид прислушался. Откуда-то издали доносился гудок подходящего к ближайшей станции поезда, готового принять утренних пассажиров. Но, когда этот звук стих, мальчик не услышал ничего другого. Не было слышно даже дыхания родителей, хотя отец, как правило, храпел.

— Мам? — тихо, как смог, позвал Дэвид.

Никакого ответа. Мальчик ждал в дверях, и обмоченные штаны начали холодить.

— Мам? — Теперь немного погромче.

Опять молчание.

Мальчик пробрался в спальню родителей, нашарил спинку кровати со стороны матери. Он потянулся и нащупал на стёганом одеяле её руку. Дэвид взялся за руку, встряхнул и охрипшим голосом проговорил:

— Мам, вставай! У меня катастрофа!

Но она так и не ответила. Дэвид нащупал болтающийся шнурок от прикроватной лампы для чтения и дёрнул за него.

— Мам! Пап!

Они оба лежали на спинах, уставившись в потолок глазами, настолько налитыми кровью, будто кто-то вырвал им глазные яблоки, а вместо них вставил малиновые виноградины. Словно этого было мало, на верхней губе у них обоих красовались чёрные усы из запёкшейся крови, а уголки ртов карикатурно опущены. Два мёртвых клоуна.

Дэвид отпрянул назад. Он слышал, как кто-то испустил визгливый пронзительный вопль, который ещё больше перепугал его. Мальчик не понимал, что крик этот его собственный.

Он перелез обратно через спинку кровати, при этом зацепился ногой за ногу и чуть не грохнулся на пол. Скомканный коричневый халат валялся на полу, а поверх него лежал свёрнутый пояс.

Дэвид больше не кричал, а через силу пошагал вниз, как заводной солдатик, от шока едва шевеля руками и ногами. Он поднял телефонную трубку и набрал 999.

— Служба спасения, какая помощь требуется?

— Скорая помощь, — ответил он и нижняя губа затряслась. — Нет, нет, мне не требуется скорая помощь. Я не знаю, что мне требуется. Они мертвы.

Рыжеволосая полицейская принесла то, что попросил Дэвид, — кружку чая с молоком и двумя кусочками сахара. Потом она села рядом с мальчиком и улыбнулась ему. Она была молодая и очень симпатичная, с рассыпанными по переносице веснушками.

— Так ты ничего не слышал, точно? — спросила она его.

— Нет, — прошептал Дэвид.

— Понимаешь, нам очень трудно разобраться в произошедшем, — продолжала она. — Никаких признаков, что кто-то вломился к вам в дом. Охранная сигнализация была включена. Но всё-таки кто-то напал на твоих папу и маму, и, кто бы это ни оказался, они были очень сильными.

— Это был не я, — сказал Дэвид. Он был одет в фиолетовую кофту с капюшоном, подаренную ему дядей и тётей на последний день рождения, и выглядел довольно бледным.

— Верно, нам точно известно, что это был не ты, — подтвердила полицейская. — Мы только хотим узнать, может, ты что-нибудь видел или слышал. Хоть что-то вообще.

Дэвид уставился в свой чай. Ему тянуло разрыдаться, но он сглатывал и сглатывал слёзы, изо всех сил пытаясь не поддаться им. Он был слишком юн, чтобы понять — в плаче нет ничего постыдного.

— Я ничего не слышал, — повторил он. — Я не знаю, кто это сделал. Я просто хочу, чтобы они опять стали живыми.

Полицейская перегнулась через стол и пожала мальчику руку. Она не находила слов для него, кроме:

— Я понимаю тебя, Дэвид. Понимаю.

— Они вообще выяснили, как умерли твои родители? — спросил Руфус.

Дэвид покачал головой.

— Коронер вынес вердикт об убийстве, совершенном неустановленным лицом или лицами. Это всё, что он мог сделать.

— Всё-таки, тебе стоило бы задуматься, чувак. Понимаешь — кто бы мог это сделать и зачем. И как, ради всего святого!

Дэвид глотнул из бутылки «Короны». В «Шерстяном мешке» было битком набито даже в пятничный вечер, и им ещё повезло подыскать местечко в углу. Ужасно толстый мужчина по соседству с ними хохотал так громко, что они едва слышали сами себя.

Дэвид дружил с Руфусом с тех пор, как начал работать в фирме «Amberlight», торгующей компьютерным оборудованием. Он проработал там уже семь месяцев, а в прошлом месяце его признали лучшим продажником в группе. Руфус, общительный и весёлый, брил голову, чтобы предотвратить появление залысин, имел резкие черты лица и носил серый костюм-тройку.

Дэвид расслышал свои слова:

— На самом деле… я знаю, кто это сделал.

— Правда? — переспросил Руфус. — Правда знаешь? То есть знал всё это время, как только это случилось? Или узнал потом? Стой, чувак, что ж ты не сообщил полиции? А сейчас почему им не сказал? Такое никогда не поздно!

«Чёрт, лучше бы мне сейчас этого не говорить. Зачем я вообще такое сказал? — подумал Дэвид. — Я семнадцать лет держал это в себе, с чего теперь взбрело в голову проговориться? Сейчас это прозвучит так же бредово, как и тогда».

— Я не сообщил полиции, потому что они не поверили бы мне. Да и ты мне не поверишь.

— Ну, со мной можешь попытаться. Я славлюсь своей наивностью. Будешь ещё пивка?

— Да, буду.

Руфус отправился к барной стойке и вернулся, прихватив ещё две бутылки.

— Ну, давай, — сказал он, хлопнув руками. — Кто виновен?

— Говорил же, ты мне не поверишь. Мой халат.

Руфус уже поднёс бутылку ко рту, сложив губы буквой О и приготовившись глотнуть, но теперь он медленно поставил пиво на стол.

— Я верно расслышал? Твой халат?

Пытаясь говорить как можно более бесстрастно, Дэвид подтвердил:

— Да, мой халат. У меня был коричневый халат, который висел на двери моей спальни и выглядел, как монах. Мне всегда казалось, что в темноте он оживает. Ну, одной ночью он так и сделал, проник в спальню моих родителей и удушил их. Как написано в полицейском отчёте, они были задушены удавкой. Он удушил их с такой силой, что едва не оторвал им головы.

— Твой халат, — повторил Руфус.

— Именно. Бредово звучит, правда? Но иного объяснения просто не имеется. Убийство кем-то неизвестным, нарядившимся, как для сна. И, к тому же, ещё кое-что. Была кукла, которую сделал мне дедушка, он вся состояла из серых палочек, а вместо головы — деревянная ложка. Палочный Человечек, как я её называл. Когда мой халат отправился убивать моих родителей, Палочный Человечек прыгнул на меня и, думаю, он пытался так предупредить о том, что произойдёт.

Руфус клонил голову вперёд, пока не прижался лбом к столу. В таком положении он оставался почти десять секунд. Затем снова выпрямился и произнёс:

— Твоя кукла предупреждала тебя, что твой халат убьёт твоих маму и папу.

— Ну, вот… говорил же я, ты мне не поверишь. Как бы там ни было, спасибо за пиво.

— Ты ведь понимаешь, с кем тебе следует поговорить, верно? — поинтересовался Руфус.

— Думаю, ты скажешь, с психотерапевтом.

— Угу. Тебе нужно поговорить с Элис-счетоводом.

— Элис? Та чудила с белыми волосами и вся в браслетах?

— Ну да, она. Вообще-то, она довольно занятная леди. Как-то я долго с ней болтал на одном из общефирменных уикэндов. Кажется, это было где-то у Хейлшема. Во всяком случае, Элис истово верит в «крабускулярную автоматизацию», вроде бы так она это называла

— Что? Крабускулярную? Это там всякие крабы, омары, точно?

— Ну, не знаю, но что-то типа того. Это значит, что, когда наступает темнота, вещи оживают. Она искренне в это верит. Полагаю, это вроде твоего халата. Одна из вещей, про которые она мне рассказывала, — кресло, оживающее, когда кто-нибудь в нём засыпал, и сжимающее его так сильно, что раздавливало грудную клетку. Прошла целая вечность, прежде чем кто-то разобрался, что же убило всех этих людей. Элис говорила, что это творится в темноте. Настоящей тьме. Она изменяет вещи.

Дэвид упёрся взглядом в Руфуса.

— Ты ведь не прикалываешься, а?

— Да зачем мне?

— Я ведь тебя знаю. Всегда всех разыгрываешь. Не хотелось бы подойти к этой Элис и рассказать ей о моём халате, чтобы она посчитала меня каким-то придурком.

— Нет, чувак, — отнекивался Руфус. — Вот те крест. Я тебе обещаю. Не буду говорить, что она не чокнутая, но, по-моему, ты свихнулся не больше неё, поэтому сомневаюсь, что Элис это заметит.

Они встретились на обеденном перерыве, в ближайшем «Пицца Хатте», который оказался почти пустым, не считая двух упитанных малолетних матерей и их вопящих отпрысков. Дэвид заказал пиццу пепперони и пиво, а Элис ограничилась салатом из зелени и чашкой чёрного чая.

Заведя с ней разговор, Дэвид понял, что Элис куда менее чудная, чем он представлял. У неё была короткая и строгая, серебристо-белая причёска, и Дэвид считал, что она средних лет, но теперь увидел, что волосы обесцвечены и мелированы, так что ей не больше тридцати одного — тридцати двух. У Элис было острое кошачье личико и сочетающиеся с ним зелёные глаза, она носила обтягивающую чёрную футболку и, как минимум, по полдюжины затейливых серебряных браслетов на каждом запястье.

— Ну, и что же сказал Руфус, услышав от тебя такое? — спросила она, держа обеими руками чашку с чаем и дуя на неё.

— На самом деле он держался довольно хорошо, хотя, вообще-то, мог бы и обхохотаться. Большинство остальных из группы так и поступили бы.

— У Руфуса тоже есть своя история, — сообщила Элис. Дэвид вздёрнул бровь, ожидая услышать рассказ об этом, но она явно не собиралась развивать эту тему.

— Ты слыхал слово «ветошь»? — спросила она.

— Конечно.

— Большинство людей считают, что это значит нечто дрянное. Ну, знаешь, что-то второсортное. Но это слово также означает шерстяную пряжу, изготовленную из ношеной одежды. Старые куртки и свитера режут в клочья, а затем прядут заново, добавив чуточку новой шерсти. Большую часть новой одежды изготавливают так.

— Нет, этого я не знал, — заметил Дэвид.

— В викторианские времена эти парни бродили по улицам, звонили в колокольчики и собирали старую одежду. Их звали «ветошниками». В наши дни этим занимаются в основном литовцы, которые утаскивают все мешки с одеждой, отданной на благотворительность. Они везут эти мешки обратно в Литву, перерабатывают в новую одежду, а затем опять продают нам.

— Что-то я не вполне понимаю, куда ты клонишь.

Элис отхлебнула чаю, а затем продолжила:

— Бывает, эта самая ношеная одежда принадлежала кому-то, весьма жестокому. Бывало, что и убийцам. А одежда перенимает характерные особенности своего владельца. Знаешь, как будто примерять чужой пиджак. Появляется чувство, будто ты — это он.

— И что ты пытаешься до меня донести? В моём халате могла оказаться шерсть, когда-то входившая в одежду какого-нибудь убийцы?

— Вот именно, — кивнула Элис.

— Но это было не так, как если бы я его надел и я же убил своих родителей. Халат ожил. Халат совершил это сам по себе!

Внезапно Дэвид осознал, что слишком громко разговаривает, а две малолетних матери таращатся на него во все глаза.

Он сбавил тон и спросил:

— Как это он ожил сам по себе? Я хочу сказать, как такое вообще возможно?

— По-научному такое называется «крепускулярная анимация», — отвечала Элис. — Это значит, что, когда темнота сгущается, то неодушевлённые предметы как бы оживают. Большинство людей не понимают, что тьма — не просто отсутствие света. Тьма — сама по себе стихия, и она ищет другую тьму, чтобы напитаться. Той ночью, когда у тебя выключили свет, тьма в твоей комнате обнаружила тьму, укрывшуюся в халате, ещё больше напитала её своей тёмной энергией и вызвала к жизни.

— Извини, Элис. У меня всё это в голове не укладывается.

Элис положила свою холодную длиннопалую ладонь поверх его руки. Её зелёные глаза смотрели, не мигая.

— А что другое могло произойти, Дэвид? По твоим же словам, в дом никто не вламывался, а ты сам этого не делал. Ты и не смог бы этого сделать, у тебя просто не хватило бы сил. И твоя марионетка тоже ожила, ведь так? По-твоему, как такое случилось?

Дэвид пожал плечами. — Чёрт его знает. И с чего это мой халат ожил именно тогда, той ночью? До неё он провисел там месяц. Мама купила его мне в октябре, чтобы я надел его на ночь Гая Фокса.

— Ну, на этот вопрос я не отвечу. Но это могла оказаться какая-то памятная дата. Может быть, годовщина с того дня, когда тот, кто носил одежду из шерсти, вошедшей в твой халат, кого-то убил. Тут точно не скажешь.

Дэвид долго сидел и молчал. Элис ковырялась в салате и потягивала чай, но он даже не притронулся к пицце.

— Откуда тебе всё это известно? — поинтересовался он. — Всё про эту, как ты её назвала, скреспусулярную чушь?

— Крепускулярную анимацию. «Крепускулярный» значит всего-навсего «сумеречный». Прабабушка рассказывала мне. Когда шла война, с одним из её сыновей что-то произошло. При светомаскировках темноты было хоть отбавляй. Повсюду целое море тьмы. Прабабушка говорила, что раньше в местном парке стояла статуя плачущей женщины — мемориал Первой мировой войны. Видимо, её сын вместе с другом ночью решили срезать путь через парк, а статуя ожила и погналась за ними. Голову её сына раздавили о металлическую ограду, а шею сломали.

Никто, разумеется, не поверил второму мальчугану, кроме моей прабабушки, потому что она его знала и знала, что он всегда говорит правду. Она принялась исследовать, как оживают неодушевлённые предметы в темноте и записывать всё это в тетрадь, и эта тетрадь перешла ко мне. Никому больше из семьи она оказалась не нужна. По их мнению, всё это от поехавшей кукухи.

Для большей выразительности, она покрутила пальцем у виска.

— Ну, не знаю, что и думать, — сказал на это Дэвид.

— Просто опасайся тьмы, — посоветовала Элис. — Относись к ней почтительно. Вот всё, что я могу сказать. И если увидишь, что халат выглядит так, словно вот-вот оживёт, поверь, такое может случиться.

Тем вечером Дэвид поздно вернулся домой. В прихожей перегорела лампочка, и ему пришлось пробираться в гостиную наощупь.

В гостиную падал слабый свет с близкой автомагистрали. Дэвид обитал на цокольном этаже некогда большого родового гнезда, теперь поделённого на восемь раздельных апартаментов. Ему принадлежали самые маленькие, но зато он был очень педантичен и всегда поддерживал дома порядок. До конца прошлого года Дэвиду приходилось делить большую квартиру с двумя сослуживцами, и это был просто ужас: в кухонной мойке громоздились грязные тарелки, а на журнальном столике толпились переполненные пепельницы и пустые пивные банки. Но хуже всего обстояли дела с одеждой, которая валялась на полу, украшала спинки стульев или висела на крючках с внутренней стороны каждой двери.

Дэвид включил две настенных лампы и телевизор, хотя и без звука. У левой стены стоял книжный шкаф, где все книги выстроились по авторам в алфавитном порядке. Перед книгами стояли два серебристых щита для игры в сквош и несколько фотографий улыбающихся отца и матери. А ещё, само собой, на краешке верхней полки сидел Палочный Человечек и таращился на него округлыми, немного безумными глазами.

Напрыгнув на Дэвида той ночью, когда его родителей убили, Палочный Человечек перепугал мальчика, но Дэвид верил, что тот лишь пытался предостеречь и поэтому хранил куклу все эти годы. Разве Палочные Человечки не были всегда помощниками и посланниками, развлекающими солдат в Италии во время войны и передающими донесения под артиллерийским огнём? Может, Палочный Человечек и пугал Дэвида в детстве, оживая по ночам, но, в конце концов, он всего лишь отплясывал.

— Эй, Палочник, — позвал он, но Палочный Человечек так и таращился на него и ничего не ответил.

Дэвид не очень проголодался, хотя съел за обедом всего один ломтик пиццы, так что открыл банку овощного супа «Хайнц», разогрел его в микроволновке и поужинал перед телевизором, за просмотром ночных новостей.

Затем Дэвид принял душ, почистил зубы и улёгся в постель. Некоторое время он пытался читать «Девушку с татуировкой дракона», но не мог отвлечься от мыслей об Элис и том, что она рассказала о неодушевлённых предметах, оживающих с приходом темноты. Он так и не сумел точно припомнить, как это называется. Криспукулярная автоматизация?

Просто берегись тьмы. Относись к ней почтительно. Вот всё, что я могу сказать. И если увидишь, что халат выглядит так, словно вот-вот оживёт, поверь, такое может случиться.

После того, как его родителей убили, Дэвид попал к тёте Джоани и дяде Теду. Они купили ему новый клетчатый халат, но в день, когда Дэвид покинул дом, он выкинул этот халат и впредь подобной одежды не покупал. Больше он не вешал на крючок двери спальни ничего, даже шарф. Даже до беседы с Элис Дэвид всегда хранил одежду убранной в кладовку и гардероб, лишь бы не на виду. На спинке его стула никогда не висел пиджак. Ни одна рубашка не болталась в ванной, словно привидение.

Дэвид выключил свет и закрыл глаза. Почему-то он ощущал глубокую усталость. Элис сильно его растревожила, хотя очень трудно было поверить во всё то, что она ему наговорила. Рассказ про статую плачущей женщины заставил Дэвида понервничать. И у него из головы не шло — что там за история у Руфуса? Руфус же такой прагматичный и незатейливый. Так что за чертовщина выползла из тьмы и ужаснула Руфуса?

Больше часа Дэвид крепко спал, но вдруг резко пробудился. Он был уверен, что слышал щёлканье. В спальне царила необычная темень, а когда он оторвал голову от подушки, то заметил, что электронные часы у кровати не светятся. Фонари на улице тоже не горели. Наверное, отключили электричество, что и объясняло разбудившее его щёлканье: оно исходило от батарей отопления, когда те остывали и сжимались.

Вновь опустив голову на подушку, Дэвид опять услыхал щёлканье. Теперь оно больше смахивало на клацанье. Он прислушивался изо всех сил. Долго тянулась тишина, а потом её оборвал быстрый и резкий грохочущий звук. Дэвиду показалось, будто где-то открылась дверь.

Он сел в кровати. Что-то находилось в коридоре, за стеной спальни. Что-то, издающее тихий волочащийся звук. Оно всё приближалось и приближалось, а затем врезалось в дверь спальни. Не очень громко, но вполне достаточно для впечатления, что оно большое и неуклюжее.

Сердце колотилось о рёбра.

— Кто там? — окликнул Дэвид. — Там кто-нибудь есть?

Никакого ответа. Прошла почти половина минуты. Вдруг раздалось ещё клацанье, и Дэвид услышал, как поворачивается дверная ручка. Дверь распахнулась с еле слышным шёпотом, смахивающим на удовлетворённый вздох.

Дэвид ждал, вслушиваясь, вцепившись в одеяло. Что там кто-то сказал про одеяла? Зачем мы укрываемся с головой, защищаясь, когда напуганы? Как по-вашему, остановит ли стёганое одеяльце убийцу с десятидюймовым ножом?

— Кто там? — хрипло выкрикнул он.

Никакого ответа.

— Боже, да кто там?

В этот момент снова включили электричество, электронные часы у кровати замигали зелёным, центральное отопление опять заработало, и Дэвид разглядел, что же стояло в дверях спальни.

Это оказалась его тёмно-синяя куртка с поднятым капюшоном. Она смотрелась, как мёртвый исследователь Антарктики, обнаруженный в снегу через сотню лет после смерти.

Рядом с курткой, качаясь туда-сюда, будто не в силах держать равновесие, стоял Палочный Человечек. Должно быть, он и открыл дверь кладовки в коридоре, чтобы куртка смогла вылезти наружу, и дверь спальни открыл тоже он. Никого другого в квартире не было, так кто ещё это мог оказаться?

Тут Дэвид и понял, что ночью, когда убили его родителей, Палочный Человечек не собирался его предостерегать. Вероятно, он пытался разбудить мальчика, чтобы тот пошёл в родительскую спальню и тоже был удавлен вместе с ними.

— Палочник, ты предатель, — прошептал он, но, разумеется, Палочный Человечек был не предателем, а просто созданием тьмы, так же, как халат и куртка. Это не они, взятые сами по себе. Они — всего-навсего неодушевлённые предметы.

Куртка Дэвида устремилась к нему по полу спальни. Он отпрыгнул вбок, за кровать, стараясь дотянуться до телефона.

— Служба спасения, какая помощь требуется?

— …темно!..

Затем звук борьбы, высокий, пронзительный вдох, а потом — долгий непрерывный гудок.

Такое и происходит в темноте.

Перевод: BertranD

Мёртвая хватка

(в соавторстве с Доном Харрисом)

— Вы принимаете вещи умерших? — спросила она, близоруко заглядывая в подсобку благотворительного магазина для животных.

Лилиан подняла голову и увидела худенькую и нервную девушку. Её лицо скрывали длинные тёмные волосы, а руки тряслись. Перед собой она держала мятый мешок для мусора.

— Мой дядя умер. У него был кот. Я подумала, он бы хотел, чтобы все это осталось здесь.

Девушка говорила, а у Лилиан по спине и рукам бежали мурашки. Она быстро улыбнулась, встала из-за стола и вышла из подсобки, чтобы взять мешок. Волосы девушки взметнулись, и Лилиан увидела, что левая сторона её лица перекошена и покрыта шрамами, словно девочкой она пережила пожар, и хотя её правый глаз остался карим, левый был чёрным и тусклым.

— Спасибо, — сказала Лилиан. — Уверена, что бы вы ни принесли, мы сумеем это продать и помочь животным.

Забирая мешок, она заметила, что руки у девушки были грязные, под ногтями чернела земля или запёкшаяся кровь. Мешок показался ей странно тёплым, от него несло нестираной одеждой, но Лилиан промолчала. Она управляла благотворительным магазином уже три года и получала куда более отвратительные пожертвования, чем это. Ласково посмотрев в здоровый глаз девушки, Лилиан прижала мешок к груди, словно это был сам кот покойного.

— Пожалуйста… обещайте мне, что вы о нем как следует позаботитесь, — сказала девушка. Волосы снова упали на лицо, скрыв его обожжённую половину. Она отвернулась и вышла из магазина.

Лилиан унесла мешок в дальний угол и натянула пару синих нитриловых перчаток. При обычных обстоятельствах она сделала бы всё как надо, медленно вытащила бы вещи и разложила их на сортировочном столе, но кошмарный вид девушки и то, как она сказала: «Пожалуйста… обещайте мне, что вы о нем как следует позаботитесь», не на шутку её встревожили. Развязав мешок, она подняла его и вывалила содержимое на пол.

Несколько пар вонючих шерстяных носков, выцветшая голубая рубашка, старая электробритва, мятая панама, свалявшийся свитер, футболки и, наконец, кожаный ремень — широкий и коричневый. Он был поношен, с тяжёлой пряжкой в форме головы питона, сделанной так, что, когда его застёгивали, змея кусала свой хвост. На изнанке кто-то выжег странные завитки — наверное, какой-то узор. Лилиан начала раскладывать вещи, бросив носки в контейнер для вторника.

Она взялась за рукава свитера и поняла, что он слишком тяжёлый, как будто в него что-то завернули. Когда она подняла его с пола, намереваясь отправить следом за носками, из свитера выпал чёрный кот. Мёртвый чёрный кот с остекленевшими жёлтыми глазами и языком, вывалившимся из оскаленной пасти.

Лилиан завизжала и отшатнулась, в ужасе от того, что девушка с обожжённым лицом могла пожертвовать нечто столь отвратительное.

— О боже!

— Что случилось? — крикнула Джойс, одна из её волонтёрок. Она метнулась к дверям из-за прилавка.

— Это кот! — сказала Лилиан. — Честно говоря, я думала, что повидала здесь всё: грязные трусы, прожжённые гладильные доски, ночные горшки с отбитыми ручками… но мёртвый кот! Поверить не могу!

— Чёрные кошки — они приносят неудачу? — спросила Джойс, взглянув на неё поверх очков. — Или удачу? Никак не запомню. Но они ведь должны переходить дорогу, а не валяться здесь мёртвыми.

Открыв магазин на следующее утро, Лилиан удивилась, как опрятно тот выглядел. Вчера, когда она ушла, недавно пожертвованная одежда казалась мятой и грязной, но теперь платья и пальто висели ровными рядами, а аксессуары вроде ремней и шарфов были каждый на своём месте. На сортировочном столе остался только один ремень — с пряжкой в виде головы питона, пожертвование темноволосой девушки с обожжённым лицом. Он лежал неподвижно, будто сброшенная змеёй кожа.

Лилиан не помнила, чтобы убирала в магазине. Сначала она почти двадцать минут потратила на звонки: искала специалиста, который заберёт мёртвого кота, а потом считала в подсобке дневную выручку, так что, возможно, это сделала Джойс, а она была слишком занята и не заметила.

Она посмотрела на ремень и вспомнила девушку с полуобгоревшим лицом, её слова «вы о нем как следует позаботитесь» и почему-то оставила ремень на месте, решив его не трогать.

День начался, в магазине появились покупатели. Некоторым понравилась пожертвованная девушкой серая полосатая рубашка. Когда женщина подняла её, чтобы показать своему приятелю, её маленькая дочка расплакалась:

— Пожалуйста, мама, положи! — Она почти кричала.

— Ой, ну что с тобой, бога ради? — рявкнула мать и вывела разрыдавшуюся девочку из магазина.

Мужчина средних лет с большим животом и залысинами, копавшийся в мужских аксессуарах, подошёл к Лилиан и заметил:

— Небогатый у вас выбор, да?

— Увы, мы продаём только то, что нам приносят, — сказала Лилиан. Её взгляд упал на кожаный ремень с головой питона. — Вот… как насчёт этого восхитительного кожаного ремня? Он очень необычный.

Она подняла ремень и покачала им у него перед носом. Его глаза вспыхнули, он почти выхватил вещь у неё из рук. Словно загипнотизированный, уставился на пряжку-питона. Лилиан заметила, что его глаза налились кровью.

— Беру. — Он вытащил из куртки бумажник, не сводя взгляда с ремня.

Тем вечером Лилиан решила приготовить себе нормальный ужин — жареную куриную грудку с брокколи и картошкой. В последнее время она слишком много питалась фастфудом и набрала вес. Вытирая сковородку, она посмотрела на экран маленького кухонного телевизора и застыла. Уронила сковороду в сушилку, выключила духовку и потянулась за пультом, чтобы добавить звука вечерним новостям.

— Сорокавосьмилетний житель Банстеда этим вечером найден мёртвым у себя на кухне. Его опознали как Джеффри Пёркинса, владельца «Ковров Пёркинса» на Хай-стрит. В полиции заявили, что он был задушен необычным кожаным ремнём. Похоже, речь идёт о самоубийстве, ведь он был один, а дверь заперта изнутри, но полицейские не торопятся с выводами: обследовав место преступления, они обнаружили несколько подозрительных деталей. А теперь о погоде.

Лилиан выключила звук. По коже бежали мурашки, словно её только что ударило током. Она застыла посреди кухни, уставившись на экран. На нем была фотография Джеффри Пёркинса — он стоял, улыбаясь, на морском берегу. Этим утром он купил у неё ремень с головой питона.

«Вы о нем как следует позаботитесь», — сказала ей девушка с обгоревшим лицом. Было ли это предупреждением? Почему та малышка расплакалась, когда её мать взяла в руки серую полосатую рубашку? Что, если с пожертвованием девушки — вещами её покойного дяди — что-то не так?

Она прошла в гостиную и взяла мобильник. Позвонила Джойс, но попала на автоответчик.

— Джойс, это Лилиан. Послушай, случилось кое-что ужасное. Утром мы первым делом должны избавиться от одежды, которую нам вчера принесли, выкинуть её. Позвони мне, как только получишь сообщение.

Она опустилась на софу. Есть больше не хотелось. Лилиан подумала, что, возможно, накручивает себя, а потом вспомнила о том, какое ощущение вызвал у неё ремень, о том инстинктивном отвращении и о том, как глаза Джеффри Пёркинса налились кровью, когда он на него посмотрел.

Впервые за долгое время ей захотелось, чтобы рядом был Джим. Он бы засмеялся и сказал, чтобы она не сходила с ума, — отчасти поэтому они и расстались. Его представление о сверхъестественном сводилось к «Вест Бромич Альбиону», выигрывающему Кубок Англии.

Едва она закончила ланч, состоявший из бутерброда с сыром и помидорами, колокольчик на двери магазина зазвенел. Девушка с обгоревшим лицом явилась вновь и принесла пластиковый пакет. Её волосы были растрёпаны, она запыхалась. Лилиан посмотрела на её обувь — чёрные замшевые сапоги с высокими каблуками. Она что, бежала?

— Принесла нам ещё что-то, милая? — спросила Джойс, расставляя на полке потрёпанные книги, но девушка не ответила, обогнула ряды вешалок и подошла к Лилиан.

— Мне казалось, я отдала его вам, — сказала она, поднимая пакет. — Не знаю… наверное, он выпал. Утром я нашла его на садовой дорожке у дома.

Лилиан осторожно взяла пакет и заглянула внутрь: на дне, свернувшись кольцом, лежал ремень с головой питона. Двумя пальцами она вытащила его и уронила на сортировочный стол. Пряжка лязгнула. Без сомнения, это был тот же ремень. Лилиан узнала каракули на изнанке.

Она не могла подобрать слов. Казалось, ей снился сон, но Лилиан явно была не в постели.

— Ты отдала его мне, — наконец сказала она. — Отдала, и мы его продали.

Девушка уставилась на неё здоровым карим глазом.

— О господи, — вырвалось у неё. — Вы уверены?

— Конечно. Я могу показать чек. Мы продали его мужчине по имени Джеффри Пёркинс. Ты не смотрела утренние новости? Его нашли мёртвым. Задушенным. Они не уверены, самоубийство это или нет, но в новостях сказали, что на шее у него был «необычный кожаный ремень». Я уверена, они говорили именно о нем.

Девушка молча смотрела на неё. Даже не взглянула на ремень, который постепенно размотался и теперь лежал почти ровно.

— Не понимаю, как это могло случиться, — сказала Лилиан. — Может, ты знаешь что-то? Ты нашла его утром на садовой дорожке, значит, полиция должна забрать его как улику, да?

— Да, если бы речь шла об обычном ремне, — сказала девушка так тихо и хрипло, что Лилиан едва расслышала её на фоне игравшей в магазине музыки; «Би Джиз» пели «Остаюсь в живых». — Но он не такой.

— Что ты имеешь в виду? И… хочу спросить тебя ещё кое о чем. В вещах, которые ты принесла, был мёртвый кот. Очень надеюсь, что ты не положила его туда нарочно. Пришлось вызвать специалиста, чтобы он забрал его.

— Ордег.

— Что?

— Ордег. Так его звали. Кота моего дяди. По-болгарски это значит «дьявол». Мой дядя был наполовину болгарин. Конечно, я не клала Ордега в мешок. Наверное, он сам туда забрался, почуял запах дяди. Он очень его любил. Когда дядя умер, Ордег перестал есть. Похоже, он умер от голода.

— Скажи, что не так с этим ремнём?

Девушка колебалась, оглядываясь по сторонам, а затем сказала:

— Мы можем поговорить наедине?

— Да. Пойдём в подсобку. Джойс, присмотри за магазином.

Она провела девушку в обшарпанную комнатку. Они сели за стол, на котором валялись кипы бумаг, пустые стаканчики из-под кофе, ручки, кнопки, резинки и два пистолета для ценников.

— Я уже рассказывала об этом, — объяснила девушка. — Школьной учительнице. Думала, что могу ей открыться, но, похоже, она мне не поверила и не стала ничего делать.

— Сначала скажи, как тебя зовут, — попросила Лилиан.

— Грейс. Мама назвала меня в честь Грейс Келли. Она считала её красавицей. Мне так тётя сказала. Когда мне было три, родители погибли в аварии. Пришлось жить с дядей и тётей.

— Мне очень жаль.

— Ну, Грейс Келли тоже разбилась, так ведь? Тётя очень хорошо ко мне относилась. Она была маминой сестрой. А вот дядя бесился от того, что я свалилась на их головы. Он постоянно орал и бил меня. Однажды вечером, вскоре после того, как я к ним переехала, мне приснился сон, что мама и папа живы, а потом я проснулась и поняла, что их нет. Я расплакалась… слезы текли ручьём. Дядя ворвался в спальню и стал орать, чтобы я заткнулась, но мне было так плохо, что я не могла. Он вернулся с чайником кипятка и вылил его мне на голову.

— О боже, Грейс. Тебя забрали от них после этого?

— Дядя сказал докторам, что я пробралась на кухню и обварилась, а тётя промолчала. Наверное, он пригрозил, что убьёт её, если она откроет рот.

Грейс обернулась и посмотрела на дверь. Казалось, она боялась, что кто-то может её подслушать. Затем она продолжила:

— Дядю не мучила совесть. Он вел себя так, словно я сама виновата. Он был груб со мной, в школе меня травили. Одноклассники звали меня Мерзкой Рожей. Когда мне исполнилось тринадцать, дядя начал ко мне приставать, по крайней мере, пытался. Входил в ванную, когда я принимала душ, лез с грязными вопросами, трогал меня. Дважды я убегала, но мне некуда было идти. Меня находили и возвращали домой. Однажды, на обратном пути из школы, я зашла в магазинчик в конце Хай-стрит… «Волшебное зеркало».

— Я слышала о нем, — сказала Лилиан. — Там продают амулеты, талисманы, карты таро, хрустальные шары и другие «волшебные» штучки. Ни разу к ним не заглядывала.

— Я хотела купить браслет из бус, потому что такие были у всех в школе. Когда я выбирала, со мной заговорила продавщица. Ни с того ни с сего она спросила, не обижают ли меня. Не знаю, как она догадалась, но я ответила «да», хотя и не стала рассказывать о дяде. Слишком была напугана. — Здоровый глаз Грейс заблестел, одинокая слеза скатилась по щеке. — Женщина пошла на склад и вернулась с ремнём. Она сказала, что я могу его забрать, ведь он ничей, и держать у себя, сколько потребуется. Сказала, он из Шри-Ланки, там его называли Калутту Нериккум. Так на нем написано, по-тамильски. Это значит «Мёртвая хватка».

— Продолжай, — попросила Лилиан. Ей казалось, она начала понимать, и посмотрела Грейс через плечо, чтобы убедиться, что ремень все ещё лежит на сортировочном столе.

— Женщина сказала, пока я им владею, он будет меня защищать. Если кто-нибудь попробует сделать мне больно, то пожалеет об этом. Честно говоря, я ей не поверила и не хотела его брать, но она настояла. Подарила мне два браслета из бус в придачу. Я убрала ремень в шкаф и больше о нем не думала. Тётя тогда болела лейкемией, и дяде было не до меня.

Грейс вытерла глаз мятым платком и продолжила:

— Через два месяца она умерла. Некоторое время дядя меня не трогал, даже не разговаривал, но две недели спустя пришёл в мою комнату, голый и пьяный. Залез на кровать, навалился на меня и стал… стал насиловать. Я пыталась его сбросить, когда он вдруг захрипел. Упал с кровати. Включив свет, я увидела, что дверь шкафа открыта, а ремень обвился вокруг его шеи. Дядя смотрел на меня. Его лицо стало багровым.

Признаюсь, я не пыталась снять с него ремень. Возможно, нужно было, но… В любом случае, думаю, мне не хватило бы сил. Я просто сидела и смотрела, как он задыхается. Когда он умер, я вызвала скорую. Потом появилась полиция.

— Почему они не забрали ремень?

— Он исчез.

— Не понимаю.

— Медикам удалось его снять, они оставили его на полу, рядом с кроватью. А когда прибыли полицейские — исчез. Его искали, но не нашли.

— Полицейские спросили тебя, что случилось? Ведь твой дядя лежал у тебя спальне, голый и задушенный.

— Я сказала им, что он пытался меня изнасиловать, и, кажется, они решили, что он сам затянул на шее ремень. Знаете, иногда люди делают это… душат себя во время секса.

Почти полминуты Лилиан не находила слов. Почему, ради всего святого, Грейс принесла одежду дяди сюда, вместе с мёртвым котом и ремнём с пряжкой-питоном?

— Спасибо, что выслушали, — сказала Грейс, словно прочитав мысли Лилиан. — Я заходила к вам на прошлой неделе и слышала, как вы утешали старушку. Мне показалось, вы добрая и сможете понять.

— Грейс, мне очень жаль, что это случилось с тобой… но мне не нужна одежда твоего дяди. Не знаю почему, но её не хотят покупать. И ни за что на свете я не возьму этот ремень. Я не верю в чёрную магию, но, похоже, это — именно она. Если он задушил бедного Джеффри Пёркинса, то может убить и другого покупателя.

— Но вы должны его взять. Я дарю его вам. Как вы не понимаете? Готова поспорить, ремень задушил его потому, что хотел вернуться ко мне. Он обладает волшебной силой, и, если вас захотят обидеть, он защитит. Не даст этому случиться.

— Грейс, он мне не нужен. Унеси его из моего магазина. Избавься от него как-то иначе. Разрежь на куски. Сожги. Спусти в унитаз. Мне все равно. И забери вещи своего дяди.

Грейс встала.

— Слишком поздно, — проговорила она. И указав на Лилиан, произнесла: — Калутту Нериккум теперь твой. Уннаку эн парику. Женщина из «Волшебного зеркала» говорила, что я должна сказать эти слова, когда найду того, кому его отдам. Это значит «я тебе дарю».

— Грейс… — запротестовала Лилиан, тоже поднимаясь. Грейс развернулась и бросилась к выходу из магазина.

— Останови её, Джойс! — закричала Лилиан. Джойс бросила книги, которые расставляла, и попыталась схватить Грейс за рукав, но та оттолкнула её, и Джойс упала на вешалки с пальто. Прежде чем она смогла восстановить равновесие, Грейс выбежала на улицу. Лилиан бросилась следом, но тротуар был забит вечерними покупателями, и она потеряла девушку из виду.

Лилиан медленно вернулась в магазин. Если Грейс не хотела избавиться от ремня, ей самой придётся это сделать. Возможно, его заберёт дама из «Волшебного зеркала». Если нет, она разрежет его на части.

— Что это было? — спросила Джойс, покраснев от волнения.

Лилиан не ответила и подошла к сортировочному столу. Ремень исчез. Она гадала, радоваться ей или беспокоиться. Нагнулась и заглянула под стол, но там были только полки с вешалками.

Какое слово надо было сказать, чтобы передать ремень другому? Уннаку эн парику. Лучше запомнить, на всякий случай.

Ей нужно было подсчитать недельную выручку, и она задержалась в магазине допоздна. Когда Лилиан закрыла гроссбух, Джойс уже ушла. Стемнело. Улица опустела — лишь изредка по ней проносились машины.

Она погасила свет и включила сигнализацию, в последний раз огляделась. Вышла из магазина, закрыла и заперла дверь.

Лилиан повернулась, чтобы уйти, когда на неё налетел крупный бритоголовый мужчина в чёрном пуховике. Впечатал в дверь с такой силой, что она услышала треск стекла. Она не могла различить черт нападавшего из-за фонаря у него за спиной, но видела, как блестели его глаза, и чувствовала вонь пива и табака в его дыхании.

— Отвали! — закричала она и стала колотить по его пуховику обеими руками. Левой рукой незнакомец зажал Лилиан рот — пальцы залезли внутрь, царапая зубы. Правой — разорвал на ней пальто. Пытаясь освободиться, она рухнула на колени. Он задрал подол её шерстяного платья и попытался стащить с неё колготки.

Она укусила его за пальцы.

— Сука! — прохрипел он и ударил её головой о дверь. Она почти отключилась.

— Заткнись и получай удовольствие! — сказал мужчина, брызгая слюной ей в лицо. Стащил колготки с бёдер Лилиан, навалился на неё, впился в щеку слюнявым, колючим поцелуем.

Внезапно он задрожал, забился, будто в эпилептическом припадке. На секунду окаменел, а потом зашёлся в мокром и жутком кашле. Медленно вынул пальцы у неё изо рта, отпустил резинку колготок и вытащил руку из-под платья. Булькая горлом, он отступил на два шага.

Лилиан тут же отползла от двери, но мужчина не пытался её остановить. Он стоял, прижав обе руки к шее. Бульканье сменилось слабыми хрипами и скрежетом, словно столяр обтачивал замочную скважину. Покрытый белой плёнкой язык выпал у него изо рта, глаза вылезли из орбит, словно хотели сбежать.

Пятясь от насильника, Лилиан различила блеск серебра на его горле. Пряжку-питона. Его душил ремень, Калутту Нериккум.

Мужчина с грохотом завалился на бок, пиная ногами тротуар. Подростки на другой стороне улицы видели это, но только ухмылялись. Наверное, решили, что он пьян.

Он протянул руку к Лилиан и выдавил:

— Помоги! Пожалуйста, помоги мне!

Лилиан приросла к земле в пяти метрах от него. Теперь она знала, что чувствовала Грейс, наблюдая, как ремень душил её дядю. Холодную ненависть. Прежде она не испытывала ничего подобного и была потрясена собственной жестокостью.

Мужчина издал последний вздох. Его затылок коснулся земли, руки вытянулись вдоль тела. Сомнений не было: он умер.

Лилиан достала свой айфон, думая, что должна набрать 999. Пока она собиралась с духом, ремень упал с шеи насильника и пополз по тротуару, прямо к ней.

«Пока я им владею, он будет меня защищать. Если кто-нибудь попробует сделать мне больно, то пожалеет об этом».

Ремень застыл перед ней, голова питона коснулась её туфли. Она помедлила, а потом наклонилась и подняла его. Он источал силу. Казалось, Лилиан взяла в руки змею.

Распахнув пальто, она застегнула ремень на талии. Питон укусил собственный хвост. Лилиан все ещё дрожала от шока, вызванного внезапным нападением, голова в месте удара раскалывалась от боли, но ремень наполнял её спокойствием и уверенностью. С ней никогда больше не случится беды. Лилиан убрала мобильник в карман.

— Крылья ангелов на моих сандалиях, — тихо пело она, направляясь к метро, чтобы успеть на последний поезд. — Остаюсь в живых, остаюсь в живых.

Перевод: Катарина В. Воронцова

Плотоядный

— Ты уверен, что это безопасно? — спросила Морин.

Комнату в общежитии внезапно осветило вечернего солнце, и ей пришлось поднять пухлую руку, чтобы прикрыть глаза.

— Конечно безопасно, — ответил Майрон. — Так делали древние египтяне в тринадцатом веке до нашей эры, во времена правления царя Сети. Если царь жаловался, что одна из его наложниц стала слишком полной, евнух брал плотоядного жука и внедрял ей под кожу. А затем позволял ползать внутри неё пару часов. Они выедали подкожный жир — единственное, что эти сосунки едят. Это естественная липосакция.

Морин разглядывала маленького, жёлто-коричневого жука, который изо всех сил старался выбраться из плексигласовой коробки. Он выглядел довольно безобидным, как божья коровка.

Майрон снял очки и протёр их своей майкой с Альбертом Эйнштейном.

— Тебе решать. Конечно, твои пятьдесят баксов помогут мне купить ещё редких насекомых, но ты и так симпатичная. Немного полненькая, может быть.

Это «полненькая» решило всё.

— Я сделаю это, — сказала Морин.

Она снова взгромоздилась на кровать и задрала свитер размера XXL. Майрон сел рядом, вытащил скальпель из стерильной обёртки и стиснул три дюйма плоти с левой стороны её живота.

— Будет немного больно, — сказал он и сделал четвертьдюймовый разрез, прямо до подкожного жира.

На резинку трусиков потекла кровь.

Майрон осторожно открыл пластиковую коробку. Воспользовался трубочкой для коктейля, чтобы всосать жука и уронить прямо в открытую ранку Морин. Тот немедленно зарылся под кожу.

— Такое ощущение, что по мне ползает паук, — сказала Морин, — но внутри.

Майрон взглянул на часы.

— Я вернусь ровно через два часа. К тому времени ты будешь выглядеть как Гвинет Пэлтроу.

Выходя из общежития Майрон наткнулся на высокую, стройную, темноволосую девушку в обтягивающих джинсах.

— Элли? Элли Ньюман? Вы только посмотрите на неё!

— Диета Эткинса, — ухмыльнулась Элли. — Я похудела на сорок восемь фунтов.[72]

— Выглядишь шикарно! Может пропустим по стаканчику?

Провожая Элли в общежитие Майрон услышал как кампусовские часы пробили одиннадцать.

— Чёрт, — он хлопнул рукой по рту. — Морин.

— А что с Морин?

Майрон распахнул дверь. В комнате девушки было темно. Он включил свет. Морин всё ещё лежала на кровати. Её лицо походило на череп с блестящими глазами, кожа свисала с плеч подобно тяжёлым складкам ткани.

— Майрон, — прохрипела она. — Я похудела, Майрон?

Приближаясь к ней, Майрон услышал царапанье исходящее из ванной комнаты, затем звуки неуклюжего движения. Он с опаской заглянул внутрь.

Под ванной находился огромный, распухший мешок. Он был полупрозрачным, поэтому Майрон мог видеть, что он наполнен толстыми комками белого жира. Лишь приглядевшись, Майрон заметил крошечную чёрную головку и миниатюрные лапки насекомого.

— Да, Морин, ты похудела, — сказал он. — ни одной унции жира в тебе не осталось.

Перевод: Руслан Насрутдинов

Резать горчицу

(в соавторстве с Доном Харрисом)

Дверь библиотеки с грохотом распахнулась, и внутрь ворвался студёный ветер. Он, словно стаю чаек, поднял в воздух брошюры, лежавшие на стойке библиотекаря, и разметал их по полу.

Терранс Колман оторвал взгляд от монитора, когда миссис Паркер со звучным хлопком закрыла дверь. Та уже второй раз за день открывалась сама собой, и миссис Паркер вновь была вынуждена, пыхтя от раздражения, наклоняться, чтобы подобрать разбросанные брошюры.

Терранс остался на месте: помогать женщине не входило в его планы. Как он сам считал, сферой его ответственности была секция научно-популярной литературы Бродбентской общественной библиотеки, и, кроме того, на сей счёт имелись вполне недвусмысленные должностные инструкции. Он вел реестр книг по своей тематике, отслеживал их состояние и, если в том была необходимость, заказывал новые. Художественная литература, детские книги, компакт-диски, а также хозяйственные вопросы библиотеки в его компетенцию не входили. По его мнению, такие действия, как закрытие двери и приведение в порядок разбросанных брошюр, несомненно, попадали в категорию «хозяйственных вопросов».

Кроме усеянного стикерами монитора, на рабочем столе Терранса размещались обильно погрызенная шариковая ручка, блокнот и надкусанный сэндвич с ветчиной. Ни фотографии любимой, ни какой-либо безделицы «на удачу» не было.

Терранс набрал на клавиатуре: «“История червячного редуктора с двумя выходными валами” Б. М. Траскота, бакалавра технических наук, бакалавра естественных наук». Библиотеке требовался дополнительный экземпляр, ведь имевшийся ранее украли или просто забыли вернуть.

Шумная группа детей, занимавшаяся в кружке чтения и почти ежедневно заканчивающая занятия в 15:40, пронеслась по проходу мимо того места, где сидел Терранс. Как правило, дети пытались отпустить в его адрес какую-нибудь колкость. Мишенью насмешек неизменно служила его фамилия — Колман [В Великобритании фирма «Колман» — известный производитель горчицы. — Прим. пер.], — красовавшаяся на пластиковой табличке, стоявшей на его столе, но, возможно, причиной была и его внешность: копна рыжих с проседью волос, что торчали в разные стороны и напоминали видавшую виды швабру.

— Гор-чи-ца Колмана! Гор-чи-ца Колмана! — обычно повторяли они.

Однако сегодня девочка, лет двенадцати-тринадцати, подошла вплотную к его столу и прошептала:

— Терранс Колман не режет горчицу! [ «Резать горчицу» (cut the mustard) — идиома в английском языке, означающая «быть компетентным, соответствовать задаче». — Прим. ред.]

Он поднял на неё глаза, и она ответила странной проницательной улыбкой, которая словно бы говорила о том, что её обладательнице известно о его самых сокровенных тайнах. У девочки были светлые волосы, собранные в жёсткий пучок, и ясные голубые глаза — для своих лет она была эталоном красоты.

— Прости, что? — замялся мужчина.

— Терранс Колман не режет горчицу! — повторила она, но теперь эти слова были произнесены высоким, визгливым голосом, а её школьные товарищи заливисто смеялись, зубоскалили и всячески выказывали одобрение удачной шутке.

— Не режет горчицу! — вторили дети. — Не режет горчицу!

Они так и шли к выходу из библиотеки, вновь и вновь произнося эту фразу, пока не закрыли за собой дверь. Уже на пороге девочка с голубыми глазами остановилась, обернулась в сторону Терранса, и её лицо озарила улыбка — в эту секунду задул пронизывающий до костей ветер, всколыхнувший ей юбку. Девочка скрылась в проёме двери, и на пол посыпалась очередная порция брошюр.

Терранс оцепенел, уставившись в монитор компьютера. Мужчина давно привык к тому, что его каждый день дразнят, хотя это все ещё заставляло его чувствовать свою полную никчёмность на работе, где находиться было тягостнее, чем дома, наедине с собой, где не было даже рыбок, которые нуждались бы в заботе. Тем не менее сегодняшняя девочка вывела его из себя даже больше, чем кто-либо за долгое-долгое время, и он никак не мог понять, в чем состояла причина.

— Вы всё ещё здесь? Разве рабочий день не до четырёх? — неожиданно раздался за его спиной низкий голос. Терранс медленно обернулся и увидел мужчину в чёрной тёплой куртке, который смотрел прямо на него. Прежде чем ответить, он бросил взгляд на клавиатуру.

— Что вам надо, инспектор Райли? Пришли посмотреть, чем я занимаюсь, ведь так?

— Как вам подобная мысль пришла в голову, господин Колман? — парировал мужчина, вставая на цыпочки, что для офицера полиции было крайне несвойственно и выглядело комично.

— Работаете в библиотеке, в окружении подростков, бывший школьный учитель, — есть ли что-то, о чем мне следует волноваться? Я, например, вижу, что мне не стоит переживать по поводу вашего чувства стиля в одежде. Нет-нет, я всегда твержу, что даю вам определённый кредит доверия. Да, именно кредит доверия.

— Если желаете знать, инспектор, то я жду информацию по новой книге «К слову о рептилиях». Я — заведующий научно-популярным отделом, как вы хорошо осведомлены, и у меня есть запрос от читателя.

— О рептилиях? Вы имеете в виду змей? Водите знакомство со змеями — верно ведь, господин Колман? Считаете себя кем-то вроде змеи, так? Меня никогда не покидала мысль, что вы всегда ходили по какой-то скользкой дорожке.

Терранс глубоко втянул воздух и закрыл глаза. Как я хочу, чтобы он от меня отвязался.

— Вы меня неверно интерпретируете, инспектор, — заявил он.

Терпение мужчины было на исходе.

— Я не больше похож на змею, чем любой другой одинокий мужчина средних лет. Домыслы рождаются оттого, что я живу сам по себе и предпочитаю одиночество.

— Если бы я только мог в это поверить, господин Колман. Однако присяжные поверили, ведь поверили же, а этого вам оказалось вполне достаточно.

Сквозь узкие окна библиотеки полились нежданные лучи солнца, подсвечивая пылинки, кружившиеся возле стола Терранса. Странно было наблюдать, как они медленно двигались в направлении выключенного монитора и, соприкасаясь с его поверхностью, словно бы втягивались в его черноту, подобно рою крохотных светлячков, влетающему в непроницаемый тоннель. Но вскоре солнце зашло за облака, и их больше не было видно. Терранс провёл подушечками пальцев по монитору — на нем не было и следа пыли.

— Я вынужден вас покинуть, господин Колман, — подытожил инспектор Райли. — Сегодня моя жена готовит на ужин сосиски с пюре, а я просто обожаю сдабривать это дело горчицей, поэтому смело можно сказать, что этим вечером я буду уплетать вашего однофамильца. Ведите себя прилично, господин Колман. Ни к кому не приставайте.

Похлопав Терранса по плечу, он вышел. Колман настолько разволновался, что ударил кулаком по столу, сломав карандаш, который держал в руке. Почему? Почему я? Я никогда не причинял им вреда — никому из них! Кто-то даже называл меня дядей Террансом. А кто-то и возвращался за добавкой.

Когда он покинул библиотеку, снаружи уже стемнело. Он шёл по главной улице в направлении остановки, чтобы успеть на 57-й автобус, который ехал прямиком до дома. От сильных порывов встречного ветра полы плаща трепыхались из стороны в сторону; вдобавок было так холодно, что пришлось покрепче стянуть на груди отвороты верхней одежды. Он всем нутром чувствовал, что ветер пытается задуть его обратно в библиотеку.

По меньшей мере дюжина людей дожидалась автобуса на остановке, и он занял место в конце этой очереди. Терранс стоял, дрожа всем телом и переступая с ноги на ногу, чтобы хоть немного согреться, закрыв рукой от ветра левое ухо и продолжая держать отвороты плаща вместе. Утренний прогноз погоды сулил прохладный день, однако ни слова не говорилось о шквальном ветре. Вечно эти метеорологи ошибаются со своими предсказаниями.

Пару минут спустя он заметил то, что его сильно озадачило. Женщина, стоявшая в очереди перед ним, была в широкополой коричневой шляпе с бежевым страусиным пером в крепе, но, несмотря на ветер, перо оставалось недвижимым.

Нахмурившись, он обвёл взглядом начало очереди и зацепился за мужчину, читавшего широко раскрытую газету «Вечерний стандарт». Страницы издания также были абсолютно неподвижны, хотя и следовало ожидать обратного. А во главе очереди курила парочка молодых людей. Дым от их сигарет пересекал дорогу, но делал это неспешно и против ветра.

Терранс осмотрелся вокруг. Фантики от конфет и пластиковые бутылки лежали в жёлобе водостока, засоряя вход в ближайший магазин, но этот мусор также не приходил в движение, хотя, как ему казалось, его должно было разметать повсюду. Выходило, что ветер дул исключительно для Терранса.

Когда прибыл автобус, мужчина еле добрел до его дверей; водитель не сводил с Терранса любопытных глаз, пока тот цеплялся за поручни, одновременно пытаясь придерживать рукой шляпу. Лишь когда он ввалился внутрь и за ним закрылись двери, ветер успокоился.

— Эй, парень, — бросил водитель поднимающемуся на верхний этаж автобуса Террансу. — Ты же трезвый? Пьяным сюда нельзя.

— Я что, похож на пьяного?! — возмутился Терранс. — От меня разит спиртным? Хочешь, я дыхну?

— Старина, всё в порядке. Тебя шатало, поэтому и спрашиваю.

Единственным свободным местом на верхнем этаже автобуса оказалось сиденье рядом с худенькой, одетой в зелёное клетчатое платье школьницей. Она неловко отодвинулась от Терранса, когда тот сел. Он улыбнулся ей и заметил:

— Эй, симпатичные у тебя фенечки на руке.

Девочка уставилась на взрослого соседа и нахмурилась, будто он заговорил с ней на иностранном языке.

— У тебя красивые фенечки.

— Правда? Мне от вас не надо ни одной такой фенечки. Вы же думаете, как мне подарить ещё одну такую?

У неё отсутствовали передние зубы, поэтому она заметно шепелявила.

— Вы не режете горчицу.

Терранс выпучил глаза, чувствуя, как его внутренности опускаются куда-то вниз, словно вода, уходящая в слив ванной.

— Что ты сейчас сказала? Мы знакомы? — настаивал Терранс. — Ты видела меня в библиотеке?

— Нет и ещё раз нет, — ответила девочка. — И я не хочу тебя знать.

В следующее мгновение Терранс встал и нажал кнопку остановки по требованию. Он слез с автобуса несмотря на то, что до дома оставалось полторы мили. Терранс шёл по Стритхем-Хай-роуд, мимо пакистанских газетных киосков, мимо ярко освещённых прачечных самообслуживания, мимо китайских супермаркетов. Сперва он ощущал лишь лёгкое дуновение ветра, но чем дальше он шёл, тем сильнее становился ветер. Когда он добрался до ресторана «Савада Бходжана», ветер усилился настолько, что ему приходилось идти наклоняя корпус вперёд, а прохожие удивлялись ему не меньше, чем какому-нибудь уличному фокуснику.

Терранс толкнул дверь ресторана и очутился внутри; ветер тут же стих. Он постоял некоторое время на входе, плотно сжав губы и задержав дыхание, потому что не переносил запаха карри.

Над дверью зазвенел колокольчик, каждый раз оповещавший о появлении очередного клиента, но в этот раз он звучал как-то протяжней. Терранс слышал этот звон из своей съёмной комнаты на верхнем этаже, и каждый раз при этом в бессильном раздражении гонял слюну между сомкнутыми зубами. Наверх из ресторана проникал и запах бобов, который, по ощущениям, пропитал всё — от одежды до матраца. Работая в библиотеке, Терранс чувствовал его даже в ноздрях, но, скорее всего, это была лишь игра его воображения.

Если бы он только мог тратить на жильё больше ста двадцати пяти фунтов в неделю, то съехал бы уже завтра. Терранс сильно тосковал по большой квартире на Полуорт-роуд, располагавшейся на первом этаже, где он когда-то жил, пока преподавал физику в средней школе Святого Мартина. Он отчаянно по ней скучал. Ему не хватало той тишины, тех высоких потолков, того утреннего солнца, которое светило в окна гостиной. Он вспоминал птичек, суетившихся вокруг кормушки.

Дети тоже обожали птичек, и Терранс выдавал им коробку с кормом, чтобы они наполняли кормушки и разбрасывали семена во внутреннем дворике. Неужели что-то ещё на свете может приблизить тебя к раю, кроме созерцания обнажённой девочки, стоящей в солнечных лучах со светлыми спутанными волосами, разбрасывающей корм и зовущей: «Птички! Птички! Птички!»?

Терранс, лавируя между ресторанными столиками, прокладывал путь к двери, ведущей наверх. Стены заведения были оклеены бордовыми обоями, а по обеим сторонам от входа громоздились статуи бога Шивы. Хотя вечер только начинался, за столиками расположились и ужинали две пары. Даже смех этих людей и звук разламываемых ими лепёшек раздражали его; он был абсолютно уверен в том, что обнаружит патологоанатом: его дыхательные пути безвозвратно окрашены в оранжевый цвет из-за паров от таких замечательных блюд индийской кухни, как «бхуна гоуст» и «чикен дупиаза».

Он попробовал задержать дыхание, но Гулам, владелец ресторана, поприветствовал его из-за барной стойки и выпалил:

— Розбахир, господин Горчица-сэр. Самый добрый вечер! Как ваши дела?

Террансу пришлось без энтузиазма махнуть рукой и ответить:

— Хорошо, спасибо!

Когда он уже открыл было дверь, чтобы начать подниматься в свою съёмную комнату, Гулам вышел из-за стойки и завёл разговор:

— У вас был посетитель, господин Горчица-сэр.

— Посетитель? А поконкретнее? Кто это был? Не техник ли из «Скай»? Я просил, чтобы он пришёл не раньше семи тридцати.

Гулам был коренастым мужчиной, с седыми волнистыми волосами и такими же седыми усами, напоминавшими грязную щётку для ногтей. Его глаза блестели так, что Террансу показалось, будто тот знает о нем гораздо больше, чем ему хотелось бы. Гулам был одет в парчовый халат того же бордового цвета, что и стены ресторана; на поверхности халата засохли брызги карри.

— Это было сразу после открытия. Девочка. Она спросила, смогли ли вы вернуться с работы. Когда я ответил, что нет, она сказала не удивляться, если вы вообще не вернётесь.

— Вы не шутите? А она как-то объяснила, что имела в виду?

Гулам отрицательно покачал головой.

— Нет. Но она сказала, что если вы всё же вернётесь, то я обязан передать вам специальное слово.

— Какое?

— Я хорошо помню, что заказывают клиенты, а на остальные вещи у меня не очень хорошая память, господин Горчица-сэр. Но вот… Я это записал.

Он подошёл к кассе, взял блокнот заказов и отодрал верхнюю страницу. Затем передал её Террансу и добавил:

— Это все, что она сказала. Но она одарила меня большой-большой улыбкой, словно была чем-то довольна. Симпатичная девочка. Очень симпатичная. Возможно, ваша племянница? Похоже, что она очень хорошо вас знает.

Терранс взял страницу из блокнота. Он, не отрываясь, смотрел на листок почти четверть минуты, ощущая себя так, словно ему за шиворот опрокинули ведро с мокрицами. Как правило, он старался скорее открыть и закрыть дверь, ведущую наверх к его комнате, чтобы не дать проникнуть запаху, поднимавшемуся снизу, но в этот раз оставил дверь наполовину открытой. Он держал страничку трясущимися руками, сворачивал и несколько раз разворачивал её, пока не смог обрести дар речи. Через всю страницу было небрежно, почти неразборчиво, написано: ushabati53Y.

— Вы уверены, что именно это она и сказала? — наконец он собрался и спросил Гулама.

— Именно, господин Горчица-сэр. Она даже произнесла это по буквам для меня, букву за буквой. Ю-эс-эйч и так далее.

Терранс больше ничего не стал говорить, даже не бросил дежурное «спасибо»; он поднялся по крутой лестнице, застеленной коврами, к себе в комнату, закрыл дверь. Было уже слишком поздно. Сильный запах джалфрези поднялся до лестничной площадки, и Терранс знал, что тот проникнет в его комнату через щель под дверью.

Он планировал разогреть рыбный пирог, который купил вчера в «Лидл», но аппетит напрочь пропал. Терранс не мог ничего делать, кроме как сидеть на диване-кровати, опустив голову и скрестив руки. Комната была практически пуста. На стенах не висели картины, не было никаких украшений, только мёртвый кактус в горшке на подоконнике и пустая клетка, где раньше жил волнистый попугайчик. Внутри черепной коробки бушевала метель, но в ней кружились не хлопья снега, а разорванные фотографии, тысячи разорванных фотографий, на каждой из которых было изображение либо ноги, либо руки, либо голого плеча, либо умоляющего лица с широко раскрытыми глазами.

Ему следовало удалить их. Он знал, что это надо было сделать. Использовать такое программное обеспечение, которое стирает изображения так, что их невозможно восстановить ни на жёстком диске, ни в банке данных, ни в ай-клауде — никогда. Но они так много для него значили. Они были его драгоценностью. Каждое из них рассказывало историю нежных уговоров и трепетного подбадривания; повествовало о смехе и слезах, об обещании «Ферреро Роше»; о ласках тех губ, которые ещё не знали поцелуев. Мягкость, темнота, приглушённое рыдание. Эти фотографии отражали для Терранса весь смысл его жизни, те моменты, когда он испытывал нечто приближённое к любви.

Он допил банку «Карлсберга», которую открыл ещё прошлым вечером. Пиво выдохлось, но это вполне соответствовало его настроению. Кто, во имя всех святых, мог узнать пароль от его рабочего компьютера? Он никому его не говорил и нигде не записывал. Кто же смог догадаться, что он использует имя Ушабати Гхош, малолетней супруги индийского физика Сатиендра Нат Бозе, жившего в двадцатых годах двадцатого века, который вступил с ней в брак, когда той было всего одиннадцать, а ему все двадцать лет.

В ту ночь он не стал раскладывать кровать. Дверной звонок ресторана продолжал дребезжать, и запах карри стал гуще, чем когда-либо. Он улёгся на бок и заснул лишь около двух часов ночи. Ему снилось, что он понимает насмешливый свист ветра и различает дразнящие голоса детей.

— Режь горчицу! — пели они. — Режь горчицу. Ты не можешь р-р-р-резать горчицу!

Около пяти утра его разбудил громыхавший на улице мусоровоз. Он растерянно сел, его брюки намокли.

Следующим утром, зайдя в библиотеку, он обнаружил на своём столе стопку книг; их было штук семь-восемь, хотя он заказывал только две: «К слову о рептилиях» и «Историю червячного редуктора с двумя выходными валами». Стикер с именем «Терранс Колман» был наклеен на верхнюю книгу.

Он положил рулет с ветчиной рядом с блокнотом и с нарастающим удивлением стал изучать названия. Здесь располагался отдел научно-популярной литературы, но эти книги, похоже, относились к художественной. «Танец нимф», «Дети затерянного леса», «День, когда мою молодость украли», «Лолита».

Глаза Терранса забегали, с каждой секундой он терял уверенность в себе. В библиотеке было безлюдно, не считая миссис Паркер и пожилого мужчины, сидевшего в углу, который листал энциклопедию и время от времени вытирал нос большим белым носовым платком. Для детей, которые его постоянно задирали, было ещё слишком рано. Не было и стоящего за спиной инспектора, походившего на Мороса, легендарного греческого посланника надвигающейся гибели.

Он уселся за свой стол, но не успел наклониться, чтобы включить компьютер, как услышал за спиной скрип открывшейся двери библиотеки и приглушённый мягкий звук. Не спеша оборачиваться, он напряг слух. Звук усиливался, и вот со стола миссис Паркер, шурша, посыпались на пол брошюры. Терранс был уверен, что это был тот же ветер, который дул только для него. Прочитанные названия книг заставляли думать о чем-то зловещем. Но все, что происходило, пугало ещё сильнее, чем стук в окно в тёмную ночь или скрежет стали посреди стылой зимы.

Он все ещё раздумывал о том, стоит ли ему обернуться, когда маленькая фигура скользнула и встала сзади, рядом с его левым плечом. Он медленно повернул голову, его сердце колотилось так сильно, что заныла грудная клетка. Фигура находилась в паре метров, скрытая в тени, как это бывает, когда кто-то стоит на фоне яркого солнца.

Он подался вперёд и поправил очки, силясь разглядеть лицо фигуры. Это была девочка: её длинные волосы развивались от набегающего ветра. Но он так и не cмог разобрать, как точно она выглядит, на кого похожа, знал ли он её когда-то.

— Ты кто? — спросил он авторитетно, как если бы все ещё работал в школе. — Чего тебе надо? Это — общественная, публичная библиотека, и мне хочется верить, что ты в курсе! Мне, конечно, жаль, но здесь не допускается никакой ерунды.

Сам собой загорелся монитор, который тотчас покрыли пылинки. Стали быстро появляться слова и складываться в строчки, при этом клавиши на клавиатуре нажимались без какого-либо участия Терранса. Он отодвинул стул от стола, голову пронзила слепящая боль.

— Кто ты? Уходи! Пойди прочь! — закричал он на девочку.

Зашарил по столу, пытаясь дотянуться до телефона, и в отчаянии набрал добавочный номер миссис Паркер.

Девочка подошла ближе, но её лицо оставалось в тени.

— Прочитай слова, Терранс, — попросила она, указывая на экран монитора. — Читай слова и рыдай.

— Одри?! Одри, ты должна мне помочь — тут что-то происходит! Я… я не могу объяснить, но это сейчас происходит! Пожалуйста, подойди. — И с этим Терранс швырнул трубку. Он посмотрел на монитор. Строчки продолжали бежать по экрану. Их были сотни, даже тысячи. Сперва он не мог на них сосредоточиться, но вот они застыли.

— Прочитай, Терранс, — повторила девочка, и лицо её постепенно выступило из тени. Это была та самая девочка, которая вчера над ним подтрунивала.

Терранс покосился на монитор. Перед глазами был перечень имён, дат и мест. Сандра Ливингстон, 14 мая, парк Тутинг Грейвени Коммон. Джесси Уилсон, 18 июня, парк Норвуд Гров Рекреэйшен Граунд. Аша Мабел, 12 августа, парк Броквелл.

Последние строчки он читал шёпотом вслух:

— Ты должен войти и побеседовать с нами, Терранс. Ты должен войти и расплатиться за то, что ты совершил. Думаешь, что ты особенный, Терранс? Думаешь, что сможешь победить? Мы тебе покажем. Мы тебе покажем твои самые чёрные мысли и воплотим их для тебя в жизнь, как ты когда-то сделал это с нами.

Он обратился к девочке:

— Я не понимаю.

Та одарила его проницательной улыбкой, губы её не двигались. В ответ она подняла обе руки, и двери библиотеки снова распахнулись. Ворвался неистовый порыв ветра, сродни урагану, и страницы книг остервенело заскакали взад-вперёд, издавая звук хлопков сотен людей. Девочка стояла рядом с Террансом, волосы хлестали её по лицу. Она скользнула прочь к двери, с полок по обе стороны от неё полетели вниз книги.

— Терранс! — завопила Одри. — Терранс, что происходит?

Женщина сражалась с потоками набегающего ветра, огибая свою стойку, и прокладывала себе путь к столу Терранса по упавшим книгам. Их все больше валилось с полок, и тяжёлый словарь задел её по плечу.

— Терранс!

Постепенно ветер начал стихать, и, когда она оказалась возле его стола, в библиотеке вновь воцарились тишина и спокойствие. Последняя книга — как последняя отколовшаяся во время оттепели сосулька — упала на пол.

— Терранс? — осторожно окликнула Одри. — Терранс, ты где? Терранс?

Терранса нигде не было. Его вельветовый пиджак все так же висел на спинке стула. Рулет с ветчиной, завёрнутый в целлофан, все так же лежал на столе. Компьютер оставался включённым, но монитор был непроницаемо чёрным. Одри направилась в заднюю часть отдела научно-популярной литературы, думая, что Терранс мог укрыться от ветра в U-образной секции с книгами по географии, но его не оказалось и там. Она медленно обошла библиотеку, подбирая с пола упавшие книги. Одри даже приоткрыла дверь в мужской туалет и крикнула:

— Терранс!

Ответа не последовало. Терранс исчез. Она лишь могла вообразить: его так напугал ветер, что он бросился прочь из библиотеки, хотя в таком случае она бы заметила, как он проходил мимо её стойки. Он всегда был немногословен и никогда не обменивался любезностями, даже не говорил фраз «Доброе утро!», или «Какая сегодня ужасная погода, не находите?», или «А вы вчера смотрели “Танцы со звёздами”?».

Даже если ему осточертела эта работа и он ушёл, то почему тогда оставил пиджак и не забрал обед? Возможно, он вернётся и объяснит, где был. Тем временем она выключила его компьютер.

Шли часы, люди приходили за книгами и уходили. Книги брали и книги возвращали. Как обычно смеясь и толкаясь, пришёл школьный кружок чтения. Дети, похоже, разочаровались из-за отсутствия Терранса на привычном месте, ведь не над кем было пошутить.

— Где эта старая горчица? Не резал, что ли, сегодня горчицу! Вот оно как! Не режет горчицу!

Вечером, спустя два часа после закрытия библиотеки, истошное пение эхом разносилось по коридорам. Голос принадлежал уборщице Мэвис, певшей от чистого сердца под аккомпанемент скрипучих колёс тележки. В этой тележке лежали тряпки, дезинфицирующие аэрозоли, губка и пластиковое ведро, а также синий пушистый талисман-мишка, подаренный внучкой.

Она вымела пол возле дверей библиотеки и перешла в отдел научно-популярной литературы. Оказавшись там, она ощутила ледяной сквозняк, опоясавший её лодыжки и всколыхнувший передник. Пробежала взглядом по окнам: возможно, их забыли закрыть, но все было в порядке. Она продолжила петь:

— Дурак… ты не должен был её потерять, дурак, ты должен был её всего лишь любить, но теперь её любовь прошла… дурак… ты…

Уборщица разместила тележку в центре помещения и подошла к столу Терранса, держа в одной руке тряпку, а в другой — полироль для мебели «Мистер Шин». Затем застыла, заметив пиджак Терранса, накинутый на спинку стула.

Она взглянула на свои часы и процедила:

— Странно.

Сейчас семь, библиотека закрывается в пять. Каким бы рассеянным он ни был, Мэвис не могла себе представить, чтобы он забыл эту часть своего гардероба, да ещё в такую погоду. Подняв пиджак, она обнаружила бумажник во внутреннем кармане.

— Терранс, вы всё ещё здесь? — крикнула она.

Мэвис подождала ответа, но его не последовало.

— Терранс? — настойчиво позвала она, но ответом снова стала тишина, поэтому она продолжила петь и распылять полироль по поверхности его стола.

— Даже не знаю, ну что за неряха, — бормотала она себе под нос.

Мэвис натянула синие нитриловые перчатки перед тем, как взять недоеденный сэндвич с капустой и отправить его в мусорную корзину.

Теперь в её руках оказалось средство для чистки стёкол. Она протёрла стол под клавиатурой и сами клавиши — те мягко задребезжали. Она натёрла экран монитора, провела по поверхности жёлтой тряпкой и взглянула на неё, ожидая увидеть собственное отражение. Выражение её лица почти сразу начало меняться, словно было вылеплено из воска и от сильного нагрева стало стремительно оплывать. Она смотрела на экран со всевозрастающим недоумением и ужасом: волосы в отражении становились короче, щёки — бледнее, и наконец она поняла, что смотрит уже не на себя, а на Терранса. Его глаза были закрыты, а рот приоткрыт, как у человека, которому трудно дышать.

Мэвис резко обернулась, ожидая, что Терранс стоит у неё за спиной, но там никого не оказалось.

— Этот мужчина, — пробормотала она, качая головой. — От него мурашки по коже. Большие такие, слоновьи мурашки. С ним не всё в порядке, к гадалке не ходи.

Она посмотрела на экран в надежде, что лицо Терранса исчезло, но оно все ещё было там, как будто его прижали к стеклу изнутри. Теперь его глаза были открыты, он смотрел прямо на неё, губы шевелились в попытке что-то сказать, и она была уверена, что слышит тихий сдавленный голос, взывающий к ней. В ногах ощутимо кололо, и Мэвис с усилием потёрла экран тряпкой, пытаясь избавиться от изображения. Несмотря на прилагаемые яростные усилия, ничего не выходило, и она продолжала слышать тихий сдавленный голос.

За все время, что женщина работала в библиотеке, Терранс ни разу не поздоровался с ней, хотя, несомненно, и ждал, что его стол будут убирать каждый день. И вот он здесь, зовёт её, отчаянно нуждаясь в помощи.

Температура в библиотеке камнем понеслась вниз, и Мэвис почувствовала, что кровь в теле холодеет, густея, как патока. Заскрипели книжные полки, от ледяного сквозняка задрожали покрывшиеся мурашками руки.

— Что ты творишь?! Ты негодный, негодный человек! — прокричала она Террансу в лицо. — Прекрати на меня пялиться! Хватит пялиться!

Она все сильнее и сильнее тёрла монитор круговыми движениями. Тряпка начала издавать хлюпающие звуки, засочилась жидкость, Мэвис наконец увидела, что на экране остаются широкие красные разводы. Чем больше усилий прилагала женщина, тем больше красной жидкости вытекало из швов мониторной рамки, и по распространившемуся металлическому запаху стало ясно: это была кровь. Когда-то Мэвис была медсестрой-стажёром и точно знала, как именно она пахнет.

Кровь лилась не только из рамки монитора, но и из вентиляционных отверстий, расположенных под экраном, и обильно покрывала клавиатуру. И вот она хлынула, растеклась по столу и начала пузыриться и капать на ковёр. Мэвис отбросила пропитанную кровью тряпку в сторону и попыталась сделать шаг назад, но внутри библиотеки стало настолько холодно, что кровь успела свернуться и налипнуть на подошву её обуви. Ботинок слетел с ноги, и её ступня, оставшаяся в чулке, скользнула в сторону, на пропитанный кровью ламинат. Мэвис упала на колени, хотя и пыталась схватиться за свою тележку, но та с грохотом опрокинулась.

Передник был насквозь пропитан кровью, но она все же кое-как смогла подняться на ноги и выскочить из отдела научно-популярной литературы в направлении выхода. Мэвис открыла дверь и вывалилась наружу. Прохожих не было, поэтому она сунула руку в карман отяжелевшего передника и нащупала телефон. Хотя он и был весь липкий от крови, ей все же удалось продавить три цифры — 999.

— Какая экстренная служба вам нужна? — задал вопрос оператор.

— Полиция. Я нахожусь в Бродбентской библиотеке. Внутри никого, но кажется, что здесь было совершено убийство.

— Извините, но я вас не совсем понимаю. Внутри никого нет, но вы полагаете, что кого-то всё же убили?

— Я видела лицо господина Колмана, но его самого там не было! Его не было, а кровь — здесь! Здесь так много крови! Она все течёт! Кровь, кровь и ещё кровь.

Меньше чем через десять минут на место, мигая синими проблесковыми маячками, прибыли две полицейские машины. Полицейские обнаружили Мэвис сидящей на ступеньках библиотеки и дрожащей от холода. Она была слишком напугана, чтобы вернуться за пальто в библиотеку.

— Как вас зовут, милая? — участливо поинтересовалась женщина- полицейский, присев рядом с ней на корточки.

— Мэвис. Я — уборщица.

— Это вы сообщили, что видели кровь?

— Она там. В библиотеке. Так много крови. Она — везде. По всему полу.

— Чья это кровь, Мэвис?

— Я не знаю. Там никого нет.

— Разве вы не говорили оператору экстренной службы, что видели чьё-то лицо?

— Я видела. Лицо господина Колмана. Я видела только лицо, но не его самого. Только одно лицо. Я пыталась его стереть, но ничего не выходило. А потом вся эта кровь хлынула из его компьютера! Кровь, кровь, кровь и там — ни души!

Женщина-полицейский переглянулась со своим коллегой. Она ничего не сказала, но её брови выражали лишь одно слово — «сумасшедшая».

— Дверь в библиотеку ещё открыта? — поинтересовался второй полицейский. — Мы возьмём с собой мясников, вы не возражаете? Они помогут разобраться, что к чему.

Во время разговора подъехала ещё одна машина и припарковалась за полицейской. Из дверей вышел инспектор Райли, одетый в тёплую дублёнку с поднятым воротником. Он преодолел ступеньки, оказавшись у входа, и обратился к женщине:

— Кто пострадавший? Я как раз направлялся в тюрьму Морден, когда услышал переговоры по рации.

— Мэвис, уборщица, — отрапортовала женщина-полицейский, выпрямляясь. — Она заявляет, что в библиотеке кровь, но там никого нет.

— Мэвис? — привлёк её внимание инспектор Райли. — Вы упомянули некоего Колмана. Вы имели в виду Терранса Колмана?

Мэвис кивнула.

— Терранс Колман. Именно он. Я видела его лицо в компьютере, но его там не было.

— В его компьютере?

— Да. Как будто он был внутри. Как золотая рыбка в аквариуме. А потом вся эта кровь… — Она зажала рот рукой и добавила: — Меня сейчас вывернет.

Инспектор Райли повернулся к женщине-полицейскому.

— Позаботьтесь о Мэвис, — попросил он её, а потом, подозвав других полицейских, отдал необходимые указания: — Работаем. Заходим внутрь и смотрим, какого черта там делает вся эта чёртова кровь.

Он толкнул дверь библиотеки — та поддалась, издав высокий приглушённый скрип: именно так вскрикивает ребёнок от ночного кошмара. Библиотека была ярко освещена, но по-прежнему было ужасно холодно, и у офицеров при дыхании шёл пар.

— Батюшки святые! — воскликнул один из них. — Напоминает истекающий кровью холодильник.

Инспектор Райли пошёл прямиком в отдел научно-популярной литературы. Оказавшись в алькове, он увидел кровь. Она покрывала половину площади пола, окружила перевёрнутую тележку с инвентарём для уборки, при этом отпечатки ног Мэвис сразу бросались в глаза, как и её потерянный ботинок.

— Подождите, — сказал один из офицеров. — Я схожу за бахилами.

Инспектор Райли ждал на краю лужи крови, когда офицер принесёт пластиковые бахилы для обуви. Он заметил, что кровь продолжает растекаться и почти вплотную подобралась к носкам его лёгких замшевых туфель.

Отсюда был виден измазанный кровью компьютер на столе Терранса, но, кроме багровых кругов, оставленных Мэвис во время уборки, его экран был пуст и тёмен.

Натянув на обувь пластиковые бахилы, инспектор Райли приказал двум полицейским тщательно проверить библиотеку, включая книгохранилище, комнату персонала и туалеты.

— Чтобы получить столько крови, необходимо кого-то убить, если только её сюда не принесли в вёдрах, в чем я лично сильно сомневаюсь. Кроме следов уборщицы, отсутствуют чьи-либо ещё отпечатки, как нет и следа, который бы показывал, что тело сюда затащили, поэтому будем полагать, что покойник до сих пор находится в этом помещении.

Он подошёл к столу Терранса. Звук каждого его шага напоминал звук отдираемого скотча.

— Похоже, что кровь появилась из компьютера. Насколько это странно?

Стоящий рядом сержант покачал головой:

— По шкале странности от одного до десяти, шеф, я бы сказал, что это тянет на семьдесят три.

Их разговор прервал сам собой включившийся монитор, хотя инспектор Райли даже не успел дотронуться до клавиатуры. Сперва он просто светился без всякой информации, но потом появилось изображение местного парка, с цветочными клумбами и густыми зарослями. На экране показалась симпатичная девочка лет двенадцати, со светлыми косами, в розовой кофте и джинсах. Она бежала в кусты и смеялась. Вот она затерялась в зелени, но камера неотступно следовала за ней. Это было похоже на игру в прятки: девочка пряталась, а человек с камерой пытался её найти.

Спустя пару минут камера запечатлела девочку, сидящую под кустом. В кадре появилась рука человека, которая схватила ребёнка за запястье. Девочка продолжала смеяться, но вдруг камера упала на землю и вместо весёлого смеха раздались мольбы:

— Нет! Нет! Нет!

Её голос стал едва различим, розовая кофточка оказалась лежащей на земле, прямо перед камерой, вслед за ней на землю отправились джинсы.

Инспектор Райли и сержант молча смотрели видео, из которого доносилось шуршание листьев, треск веток, а потом — всхлипы, плач и, наконец, жалостливые детские рыдания. Камеру подняли с земли и направили на девочку, лежавшую под кустом. Она была абсолютно голая.

— Эмили Уилсон, двенадцатое июля, парк Далвич, — сказал чистый, похожий на детский голос.

— Бог ты мой, — выдохнул сержант.

Видеоролики так и шли, демонстрируя насилие над другими девочками, которое совершалось в парках, переулках, помещениях. В конце каждого видео тот же похожий на детский голос объявлял имя девочки. Всего их оказалось свыше сорока. Потом экран потемнел.

— Вот где Терранс Колман прятал свои изображения, — констатировал инспектор Райли. — Прямо тут, в компьютере библиотеки. Мы рылись в его домашнем компьютере и ноутбуке, но не смогли найти ничего, что могли бы вменить ему в вину.

— Но где же тогда он сам? — поинтересовался сержант. — И чья это кровь?

Вернулись двое других полицейских.

— Шеф, мы обыскали здесь всё. Ни единой зацепки. Мёртвых тел тоже нет.

— По крайней мере, у нас есть веские улики, чтобы привлечь его к суду, когда мы его найдём. Но что, если это не его кровь? Я позвоню судмедэкспертам, чтобы они могли…

Прежде чем он успел закончить фразу, монитор компьютера треснул по диагонали, от угла до угла, а потом и полностью раскрошился, осыпая стол Терранса искрящимися стёклами. Из разбитого монитора вывалилось нечто жирное, бледное и кровавое. Первой мыслью, которая пришла в голову инспектору Райли, было то, что это пожарный шланг, но потом с хлюпающим звуком на свет стали появляться всё новые ярды этого кровавого шланга, падавшие к его ногам. Воздух наполнился зловонием, как внутри скотобойни, когда из мёртвых коров вынимают внутренности. Тогда он понял, что это был кишечный тракт человека.

Как только кишечник полностью выскользнул наружу, на стол упала темно-коричневая печень, за ней — мешок желудка и приплюснутые лёгкие, потом — сердце со всеми его артериями. После чего что-то загромыхало и хлынул поток костей, почти все были раздроблены и расщеплены. Таз, грудная клетка, лопатки, похожий на гремящего удава позвоночник.

Когда последний очутился на полу, в недрах разбитого экрана показалась голова. Она была мертвенно-бледной, с рыжевато-седыми волосами, перепачканными кровью. Карие глаза были раскрыты и слепо, с осуждением смотрели на инспектора Райли, словно обвиняя его в том, что её сняли с плеч.

Инспектор Райли был глубоко потрясён и едва мог набрать воздуха в лёгкие, чтобы заговорить. Наконец голова прокатилась по столу и остановилась — он произнёс:

— Терранс Артур Колман, — прозвучало это так, будто он его арестовывал.

— Это на самом деле он? — спросил сержант с благоговейным страхом.

— Он самый. Мы не смогли его поймать, разве не так? Но дети, над которыми он надругался, кажется, умеют резать горчицу.

Перевод: Сергей Терехов

Портрет Каси

По дороге к машине Леонард мельком взглянул на кафе «У пруда». У освещённого солнцем окна, спиной к нему, сидела женщина с растрёпанными светлыми волосами.

Он машинально прошёл ещё немного, а потом остановился и обернулся, чтобы снова посмотреть на неё. И хоть лица было не видно, волосы у неё были точь-в-точь как у Каси — будто это и была она. Кася часто в шутку называла свою шевелюру львиной гривой.

И все же Кася была во Вроцлаве, в Польше, почти в восьмистах милях отсюда. Не могла она сидеть в кафе Уолтона-на-Холме, что в графстве Суррей, в Англии — тем более что она даже намёком не предупредила, что собирается приехать и повидаться.

И все же Леонард был так заинтригован сходством, что вернулся, толкнул дверь и вошёл в кафе. Девушка за стойкой готовила капучино, стимер оглушительно шумел, но она улыбнулась и помахала ему, будто знакомому — хотя он никогда раньше здесь не был.

Он подошёл к окну. Солнце на миг ослепило, но потом он понял, что это и в самом деле Кася. Больше просто некому. Он никогда раньше не встречался с ней лично, но видел где-то двадцать-тридцать её фотографий — дома, на прогулке в лесу или на Песочном мосту, когда она любовалась Одером. От солнца её волосы, казалось, занялись огнём, а сама она смотрела на него поверх кружки с кофе лукавыми зелёными глазами.

— Кася? — спросил он.

— Конечно. — Она отставила кружку в сторону. — Я ждала тебя. Ты же сказал, в три, так?

Леонард выдвинул стул, сел рядом.

— Не помню. Я совсем не ожидал тебя встретить.

— Ты собирался показать мне свою студию. Не передумал?

— Нет, ну что ты, конечно нет. Но когда ты приехала? Поверить не могу, что пригласил тебя, а потом начисто все забыл. Как такое вообще можно забыть?

— Да ерунда, — ответила она и взяла его за руку. Ногти у неё были выкрашены серебристо-зелёным, в тон глазам, лаком, на запястье виднелся браслет из зелёного жемчуга. — Сейчас я здесь, а остальное не важно. Как говорят у нас, в Польше: miłość pozostaje świeża nawet wtedy, gdy ser pleśnieje.

— Да ну? И что бы это значило?

— «Любовь остаётся свежей, даже когда сыр заплесневел».

Леонард рассмеялся и покачал головой. Он всё не мог поверить, что это и правда Кася. Но вот она, собственной персоной — кошачьи глаза и высокие скулы, и чуть надутые губы, блестящие, будто она только что целовалась. Он даже запах её духов чувствовал — цветочно-фруктовый. Что-то от Кельвина Кляйна, кажется.

На ней был короткий белый жакет, прошитый тонкой серебряной нитью, а под ним темно-зелёная футболка.

— Вам тоже латте, сэр? — спросила девушка за стойкой.

— Нет, спасибо. Мы пойдём прогуляемся.

И, не успев глазом моргнуть, он обнаружил, что они уже не в кафе, а стоят под буками у пруда Мир. Он не помнил, как оплачивал счёт или как переходил дорогу, но вот они — у кромки воды, небрежно держатся за руки, и им так уютно рядом друг с другом, будто они не один год прожили вместе.

Пруд был извилистый и широкий, и к вечной стае крякающих уток присоединились три надменных лебедя. Обычно здесь можно было встретить не меньше полудюжины человек, подкармливающих хлебом птиц, но этим утром не было никого. Казалось, опустела вся деревня: ни припаркованных у обочины машин, ни собачников на вересковых пустошах по ту сторону дороги. Только они с Касей — и безоблачное небо, которое отражалось в гладком пруду, словно в зеркале.

— Так что ты сейчас рисуешь? — спросила Кася.

— А, портрет одного знакомого. Он председатель местного гольф-клуба. Такой румяный, что у меня весь кармин кончился — пришлось смотаться в художественный салон за новым тюбиком.

— Мне нравятся твои сельские пейзажи. Леса, побережье. И обнажённые.

— Да, я бы, конечно, предпочёл рисовать пейзажи и женщин. Но за портреты хорошо платят, а у меня ипотека. Да и есть что-то надо.

— Ты так красиво рисуешь женщин. И даже больше — они получаются такими живыми. Будто ты смог передать не только их внешность, но и душу. Как бы так сказать?.. Ты понимаешь, что под этой красивой грудью бьётся живое сердце. Вот почему меня сразу привлекли твои картины.

— Как-нибудь надо и тебя нарисовать, Кася. Надолго ты приехала? И где остановилась?

Кася отвернулась, посмотрела на пруд. Небо будто нахмурилось, хотя на нем было не видно ни облака. Начал подниматься холодный ветер, завыл, будто с намёком. Взвихрил сухие осенние листья — они разлетелись по тропинке и зашуршали у лодыжек, а потом унеслись к воде.

Кася внезапно обернулась.

— Леонард, я не хочу тебя потерять. — На её ресницах блеснули слезы. — Ты мне нужен. Прошу, скажи, что никогда меня не бросишь.

Леонард обнял её, притянул ближе. Её спутанные волосы щекотали лицо, но он все равно поцеловал их. Приподнял её лицо за подбородок, чтобы поцеловать в лоб, но обнаружил, что держит лишь лацкан собственного пальто.

Он развёл руки, попятился, но Кася пропала. Он заозирался в поисках, но не видел, чтобы она убежала. Она просто исчезла.

— Кася! — закричал он, но голос сорвался, он никого, кроме себя, не услышал — вокруг не было ни души.

— Кася! — снова позвал он и проснулся.

— Ты опять говорила во сне, — пробурчал Бартек. — Раз десять будила меня посреди ночи.

— Извини, — ответила Кася. — Но я правда не понимала, что делаю.

Бартек скатился с кровати, встал, почёсывая волосатые подмышки.

— Понимала или нет, толку-то. Тебе-то хорошо, только и делаешь, что сидишь на заднице целыми днями, захотела — поспала. А мне нужна ясная голова, чтобы с цифрами работать. Если засну, меня с треском вышвырнут на улицу.

Кася натянула одеяло до подбородка, уставилась в стенку тумбочки. Она чувствовала себя измотанной, будто и не спала вовсе. Вспоминалось, что снился Леонард, с которым они встретились у какого-то пруда, что на нем было длинное бежевое пальто, но и только. Даже сейчас, слушая, как Бартек гремит унитазным сиденьем и с бесконечным журчанием мочится, она чувствовала, как детали сновидения утекают прочь, будто вода от берега во время отлива.

Она помнила, что Леонард сказал этим своим тёплым низким голосом: «Как-нибудь надо и тебя нарисовать, Кася», — как поднял при этих словах рыжевато-русую бровь и улыбнулся.

— Я в душ! — прокричал из ванной Бартек. — Давай, Каська, оторви свою ленивую задницу от кровати и приготовь завтрак! И drugie śniadanie тоже, на работу возьму! Господи!

Кася откинула одеяло и села, яростно потрясла спутанными волосами. Потом пошлёпала в кухню, босая, в одной ночной рубашке с рисунком из зелёных дубовых листьев. Кухня была тесная, больше похожая на времянку, со стойкой и парой высоких табуретов.

Бартек каждый день хотел на завтрак одно и то же. Три бутерброда с колбасой и помидорами и творожным сыром с редиской, и яичницу-болтунью из трёх яиц. И на drugie śniadanie, второй завтрак, тоже: бутерброды с копчёным овечьим сыром и маленькие колбаски, которые называются kabanosy.

Кася сделала бутерброды, затем разбила в миску три яйца и начала взбивать их вилкой. Стоило вылить их на сковороду, как в кухню вошёл Бартек. Его рыжие волосы были ещё влажными и торчали как попало, однако он уже оделся. Он завязывал пурпурный форменный галстук, над поясом тугих серых брюк нависал живот, а белую рубашку Кася сама ему погладила вчера вечером.

— Яичница готова? — спросил он, подошёл поближе и заглянул через плечо, прижавшись животом к её спине.

— Почти. Присядь пока.

Вместо этого он задрал подол её рубашки и сунул руку ей между ног.

— Бартек! Не надо! — возмутилась она и вильнула бёдрами, стремясь высвободиться.

Он засмеялся.

— Чего? Не хочешь немного стимуляции, пока взбиваешь яйца? Спорим, я тебя так заведу, что они получатся взбитые хоть куда!

— Ты меня не заводишь! Один вред от тебя! Отстань и сядь уже!

— Эй! Да ты колешься! Пора побриться! Ненавижу, когда ты колешься!

Кася повернулась и оттолкнула его. И задела ручку сковороды — та перевернулась и свалилась с плиты. Ударилась о левое колено Бартека, а яичница разлетелась по штанине и упала на ботинок.

Бартек чуть попятился, в ужасе уставился на свои брюки. А потом молча шагнул вперёд и влепил Касе затрещину, да так, что она упала у плиты и ударилась лбом о ручку.

— Тупая ты сука! Погляди, что ты наделала! Это были мои единственные рабочие брюки! В чем мне сейчас идти, а? В трусах, что ли, в офисе появиться? Какая же ты, блин, тупая, просто невероятно!

Кася встала на колени на виниловом плиточном полу. В голове звенело, а правый глаз уже начал опухать.

— Посмотри, блин, на мои брюки! — кричал Бартек. — Как можно быть такой бестолочью? Как? Впрочем, ты всегда была бестолочью! Кася Чёртова Бестолочь — вот как тебя надо было назвать при крещении! Готовить ты ни хрена не умеешь, шить тоже, волосы у тебя как сраное воронье гнездо! Даже ребёнка родить — и то не смогла, потому что бесплодная!

Он отвесил ей пару пощёчин, а затем вцепился обеими руками в спутанные волосы, зло рванул их раз, другой, а потом отбросил её прочь. Она ударилась затылком о ножку табурета и на несколько секунд отрубилась.

Когда снова открыла глаза, вокруг плясали крохотные белые искры. Она ещё немного полежала, слушая и не решаясь пошевелиться. К голым ногам прижималось что-то холодное и влажное, но поднимать голову, чтобы посмотреть, что это, не хотелось — вдруг Бартек ударит снова.

Впрочем, примерно через минуту она услышала, как хлопнула входная дверь. Бартек, похоже, вымелся прочь. Как ни злился, работу он потерять всё же боялся.

Она подняла голову, потянулась к перекладине табурета, чтобы сесть. Холодное и влажное оказалось Бартековыми бутербродами с помидорами, сыром и ветчиной. Должно быть, он в гневе смёл их со стойки.

Кася с трудом поднялась на ноги. Крепко сжала губы, но не смогла сдержать жалобный стон, по щекам потекли слезы. Она ещё никогда не чувствовала себя такой одинокой и беспомощной. Как-то она уже рассказывала своей сестре Оле, как плохо Бартек к ней относится, кричит и бьёт, но Оля просто пожала плечами и сказала, что Кася сама виновата, раз вышла за него замуж. Матери она тоже говорила, но та сказала, что всегда слушалась их ныне покойного отца. «Kobieta powinna znać swoje miejsce». «Женщина, знай своё место».

Она подняла бутерброды и бросила их в мусорку, собрала остатки яичницы. Чтобы привести себя в порядок, проковыляла в ванную и уставилась в зеркало над раковиной. Правый глаз уже стал малиновым и совсем заплыл. Будто в аварию попала. Возможно, так лучше друзьям и сказать: «Ездила к Нисе, объезжала собаку и врезалась в дерево».

Генри Уолтерс постучал в дверь и, когда Леонард открыл, выпалил:

— Извини, старик, опоздал! Вчера вечером в клубе был праздничный ужин, и я, похоже, перебрал с бренди!

— Забудь. — Леонард прошёл следом за ним по коридору в студию. — Я сам не встаю раньше половины десятого. Всю ночь что-то снилось, а спал как бревно.

— Ты ж знаешь, что это значит, а?

— Скорее всего — что мне, по твоему примеру, не худо бы пропустить перед сном пару стаканов бренди.

Он помог Генри выбраться из пальто-кромби с бархатным воротником, повесил его за дверь студии.

— Нет, — ответил Генри. — Это признак того, что тебе чего-то в жизни не хватает. Что-то тебя гнетёт. Вот почему снятся сны. Мне как-то снилось, что я Генрих Восьмой. Честно — Генрих Восьмой! Ночь за ночью снилось, что я ем куриные ножки и бросаю кости через плечо! Приказываю отрубить головы тем, кто меня бесит, ну и все такое! А потом меня избрали председателем гольф-клуба, и сон пропал.

Леонард подумал о Касе, как она смотрела на него со слезами в глазах, умоляя не покидать её, но ничего не сказал. Генри пошёл к креслу с высокой спинкой, в котором позировал для портрета, а Леонард направился к шкафу, где хранил краски, кисти и бутыли с льняным маслом.

Студия представляла собой оранжерею, пристроенную с тыла к разделённому надвое викторианскому особняку. Панели на крыше были выкрашены белым, чтобы отражать солнечный свет, поэтому оранжерея была похожа на нарисованную. Загромождённая полудюжиной мольбертов, холстами и реквизитом, который Леонард использовал для написания портретов. За годы работы он обзавёлся пузатой этрусской вазой с пурпурными страусовыми перьями, старинной виолончелью, мягким одноглазым лабрадором и даже человеческим черепом (который идеально подходил, чтобы рисовать портреты начинающих актёров, которые хотели быть похожими на Гамлета).

— Боже мой! — произнёс Генри, устраиваясь в кресле. — Это твоя новая модель? Ничего себе красавица!

Леонард, подняв руки, пытался влезть в измазанную красками блузу.

— Ты о чем? — спросил он.

— Об этой девчонке!

Генри кивнул на мольберт, который стоял вполоборота, но Леонард со своего места не видел, что на холсте. Вопрос слегка выбил из колеи: он не помнил, чтобы начинал новую картину, да и модель не нанимал уже месяца два.

Он расправил блузу, взял палитру и кисти и пошёл посмотреть, о чем говорит Генри. Картина на мольберте была неоконченной, но это, без сомнения, был его собственный стиль — эскиз, сделанный итальянским карандашом и набросанный сухой плоской кистью.

Обнажённая девушка сидела в кресле, в котором сейчас расположился Генри. Лицо было пока неразличимо, хотя нанесённые штрихи подсказывали, что у неё широкие, выступающие скулы. Однако о личности больше говорила растрёпанная светлая шевелюра. Её он уже нарисовал в цвете, использовав технику сграффито, чтобы придать волосам тонкую текстуру.

— Не отказался бы посмотреть, когда она в следующий раз придёт попозировать! — усмехнулся Генри.

Леонард молча уставился на картину. Это была Кася. Больше некому. Но когда он начал её рисовать и как? У него было множество её фотографий, но она никогда не посылала ему фото себя обнажённой, да он её и не просил — даже не надеялся на это.

Пять месяцев назад она отправила запрос в друзья на его странице в «Фейсбуке» — «Леонард Слатер, художник и иллюстратор». Она написала, что работает библиотекарем и уже давно восхищается его иллюстрациями, особенно теми, которые он нарисовал для польского издания «Алисы в Зазеркалье». Прежде чем добавить её в друзья, он просмотрел её страницу — как делал всегда — и был поражён фотографией в профиле, до того она оказалась привлекательной — эти растрёпанные волосы и лукавые глаза…

Он написал ей, она ответила, и за последующие недели и месяцы общение между ними становилось все теплее, пока они не начали переписываться каждый день. Оказалось, что она замужем за бухгалтером по имени Бартек, но говорила, что за три года супружества муж относится к ней все холоднее и безразличнее. По её словам, она чувствовала себя «сломанной». Ей нужен был кто-то, кто снова заставит её ощутить целостность и будет ценить.

Он мечтал с ней встретиться, но ограничения, вызванные пандемией ковида, сделали путешествие в Польшу почти невозможным.

Он ещё смотрел на обнажённую на холсте, и тут услышал Генри:

— Соберись, старик! Рисовать-то будешь? Извини, что опоздал, но я не могу весь день тут сидеть!

— Да, конечно. — Леонард подошёл к портрету Генри, выдавил на палитру немного фталевого синего, чтобы докрасить клубный галстук.

Начал рисовать, но потом остановился и снова уставился на портрет Каси, кисть застыла в дюйме от холста. Генри шумно кашлянул, демонстрируя нетерпение.

Леонард отложил палитру и кисть.

— Я прошу прощения, мистер Уолтерс. Боюсь, у меня сейчас нет вдохновения. Не возражаете, если на этом мы сегодня и остановимся? К понедельнику я точно буду готов на все сто, если сможете прийти.

— Нет вдохновения? — рявкнул Генри. — Зачем нужно вдохновение, чтобы рисовать мой портрет? Ты же его почти закончил, так? Господи, ты там «Последний рейс “Отважного”» или «Похищение сабинянок» рисуешь, что ли?

— Прошу прощения, но я сегодня не в форме. У вас наверняка тоже бывают дни, когда игра не идёт.

— Ну конечно. Но рисовать парня, который без движения сидит прямо у тебя под носом, это не то же самое, что бить по мячу в высокой траве.

Леонард не стал спорить. Он прошёл к двери и вернулся с пальто Генри.

— В понедельник я не могу, — произнёс Генри, со злостью заталкивая руку в правый рукав. — Еду к сестре в Лестер. Вообще не уверен, что вернусь раньше четверга.

— Просто позвоните мне. Картина к тому времени уже просохнет. Самое то, чтобы дорисовать детали.

— Не надо было вообще сегодня приезжать. Да ещё и с таким адским похмельем.

Как только Генри, бурча себе под нос, ушёл, Леонард вернулся к портрету Каси.

«Наверное, я спятил. Когда я начал её рисовать? Только не надо говорить, что во сне».

Он вышел из студии в гостиную. Открытый ноутбук стоял на кофейном столике, Леонард подхватил его и напечатал письмо Касе: «Доброе утро, дорогая. Тебе что-нибудь сегодня снилось? Например, что я тебя рисую?»

Спустя несколько минут пришёл ответ: «Дорогой Леонард. Мне ничего не снилось. Выпила пару таблеток, чтобы заснуть. Потом расскажу почему».

Леонард сел. Все казалось ненастоящим. Спал он или бодрствовал? В ящике осталось ещё одно письмо. От Хелен, бывшей жены — так что, наверное, все же бодрствовал. Она интересовалась, можно ли заехать за сервизом от Вилроя и Боша, который она забыла во время последнего налёта на их совместное имущество.

«Бери что хочешь», — ответил он и подписался коротким «Л».

Ночью, где-то без пятнадцати двенадцать, начался дождь. Леонард сидел в студии и размышлял, стоит ли продолжать портрет Каси или лучше бросить. Он нашёл в ноутбуке фотографию, ракурс и освещение на которой были такими же, как у модели на картине. Леонард распечатал её и прикрепил к углу холста, чтобы скопировать.

Но заканчивать картину казалось безумием. Он успел полюбить Касю, но на таком расстоянии их отношения больше походили на дружбу по переписке. Рисовать её обнажённой — это какая-то одержимость, даже мерзость, таким разве что маньяки занимаются.

В отдалении над Даунс загрохотал гром, дождь полил как из ведра, застучал по стеклянной крыше студии и забурлил в водостоках. Леонард встал. Картину лучше оставить на завтра. Что ему сейчас было нужно, так это хороший сон.

Он уже начал было подниматься по лестнице в спальню, как услышал стук в дверь. Кому там ещё приспичило посреди ночи?

— Кто там? — спросил он, и тихий голос ответил: «Я, конечно».

Леонард снял цепочку и распахнул дверь. К его удивлению, на крыльце обнаружилась Кася в розовом дождевике, спутанные волосы свисали ей на плечи.

— Кася? Проходи, проходи же, ты вся промокла. Как ты сюда попала? Ты не говорила, что приедешь.

Он огляделся, пытаясь увидеть отъезжающее такси, но улица была пуста.

— Ты же сказал, в полночь, — ответила Кася и встряхнула головой. И тут Леонард увидел, что правый глаз у неё опух, покраснел и совсем заплыл.

Он закрыл дверь и помог ей снять дождевик.

— Кася, милая… что с твоим глазом? Неужели ты с кем-то подралась?

— Забыла закрыть шкаф на кухне. Повернулась и наткнулась на дверь.

— Да конечно. Это Бартек?

— Ладно, да. Но я сама виновата. Я вывалила яичницу ему на брюки.

— И он тебя ударил? Из-за яичницы? Надо было позвонить в полицию.

— От полиции никакого толку. Они скажут: «Посмотрите, во что вы превратили брюки своего мужа — неудивительно, что он вышел из себя». Скорее, это меня бы арестовали за нападение на него.

— Поверить не могу. Даже готов сесть на самолёт и вломить ему как следует.

— Забудь. Синяк пройдёт. А мы с тобой навсегда останемся вместе.

— Когда я говорил про полночь? Я даже не знал, что ты придёшь. Куда ты прилетела? В Хитроу или в Гатвик?

Кася взяла его за руки, привстала на цыпочки и поцеловала.

— Ты сказал, в полночь, милый мой Леонард — и я пришла. Готова позировать. Синяк ты же не будешь рисовать? Впрочем, думаю, стоит высушить волосы, так? Иначе буду похожа на мокрую крысу.

— Располагайся. Газ есть, так что можешь обсохнуть. Горячего хочешь? Чай, кофе? Или вина, может?

— Не откажусь от стаканчика. Красное найдётся?

— Вероятно, да. Проходи.

Он провёл её в гостиную, и она присела у камина. Он налил им обоим по бокалу вина, а потом пошёл наверх за феном, который оставила Хелен. Он смотрел, как Кася сушит волосы, но больше не спрашивал ни когда успел позвать её, ни как она долетела до Англии, ни о чем-либо ещё. Фен слишком шумел, чтобы разговаривать.

Высушив волосы, она встала, улыбнулась и спросила:

— Готов работать?

— Не уверен. В смысле, готова ли ты мне позировать — с этим синяком, да и вообще?

— Прошлой ночью ты был только за. Неужели передумал?

На ней была бутылочно-зелёная водолазка, песочного цвета юбка и коричневые кожаные ботинки. Она стянула водолазку и бросила её на стул, потом расстегнула юбку и сняла её. Под юбкой на ней не оказалось ничего, кроме чёрных чулок.

— Ты не поможешь мне расстегнуть бюстгальтер? — Она повернулась спиной.

Леонард замешкался. «Это сон? Нет, вряд ли. Картина настоящая, так что, скорее всего, она приходила прошлой ночью и тогда же я и начал её рисовать. Впрочем, даже если это сон, какая разница, что она просит меня помочь ей раздеться, — это всего лишь сон. А если нет, она просит меня раздеть её — она тоже хочет меня, и тогда что в этом плохого?»

Он расстегнул застёжку бюстгальтера — его она тоже бросила на стул. Потом села и стянула ботинки. Наконец спустила с ног чулки и осталась совершенно голой.

Она снова встала, посмотрела ему в лицо и потянулась обнять. Он подхватил её, притянул ближе и поцеловал — сперва в лоб, а потом в губы, после они уже целовались как изголодавшиеся, цеплялись друг за друга так, будто стремились разорвать на части.

— Кася, ты нужна мне! Даже не представляешь как! — выдохнул Леонард.

Он осторожно повёл её к большому викторианскому дивану, обитому мягким пурпурным бархатом. Уложил её затылком на одну из розовых туалевых подушек, по которой разметались её непослушные светлые волосы, и поцеловал снова. Она потянулась, стала расстёгивать его рубашку и вытягивать её из-за пояса. Он помог ей, отбросил рубашку на пол, она тем временем взялась за ремень.

— А это что? — спросила Кася. — На плече? Татуировка?

— Нет. Родимое пятно.

— Похоже на птицу с расправленными крыльями. И острым клювом, как у колибри.

— По наследству досталось, как ни странно. Оно передаётся из поколения в поколение.

Кася погладила родинку пальцами, как настоящую птицу.

— Правда?

— У моей мамы такое было, и у деда. И да, оно и правда похоже на колибри. Нам тоже всегда так казалось. Дед говорил, что, скорее всего, Господь дал нам эту отметину потому, что колибри — это единственная птица, которая может летать задом наперёд, а такой семьи, как наша, в которой всё шиворот-навыворот, ещё свет не видывал.

Кася рассмеялась. И хоть правый глаз у неё припух, левый светился весельем. Она расстегнула молнию его брюк и сунула руку в ширинку. Он уже был твёрдым, она крепко ухватилась за его член, будто за эстафетную палочку или только что выигранный «Оскар».

Леонард встал. Первым делом стянул носки, потому что отец всегда говорил: нет ничего менее сексуального и более комичного, чем мужчина в одних носках. Сбросил брюки, а следом и темно-синие трусы.

Когда он опять забрался на диван, Кася снова взяла в руку его член, провела ладонью сверху вниз.

— Ты такой же, как я, — произнесла она, прикоснувшись к своей промежности. — Без волос. Никогда не видела, чтобы мужчины так делали. Красиво. Ты похож на греческую статую.

Он целовал её и не мог остановиться.

— Долгая история. — Он улыбнулся. — Моя самая первая девушка была англо-индианкой, так что это она настояла, чтобы я брил лобок. Понятия не имею зачем, думаю, это было что-то религиозное. Потом это вошло в привычку. Моей бывшей жене нравилось, впрочем, не так сильно, чтобы быть верной.

— Ну, дорогой мой Леонард, зато у тебя на голове хватает густых тёмных волос. Да ещё и брови роскошные. Подходящее же слово, да? И темно-карие глаза — как мой любимый шоколад.

Леонард целовал её грудь, пока не затвердели соски, а потом легонько провёл ладонями по бокам, и Кася вздрогнула. Он развёл её бёдра и раздвинул складки вульвы, осторожно, будто два влажных розовых лепестка в дождливый день. Она блестела от влаги, и он ввёл в неё два пальца, чтобы увлажнить и себя. А потом, очень медленно, он скользнул в неё как можно глубже, пока не прижался всем телом, так что сложно было отделить их друг от друга.

Кася снова вздрогнула, когда Леонард коснулся шейки матки.

— Господи, — выдохнула она. — Милый мой, хороший. Почему я раньше тебя не встретила?

— Кася, — прошептал Леонард ей на ухо. — Ты ангел.

Они снова и снова занимались любовью. Диван ритмично скрипел, а часы на стене тикали в такт каждому их движению. Потом пробили час. Леонард никогда раньше не чувствовал ничего подобного ни к одной женщине. Подумалось, что он смотрит прямо в мерцающую звёздами темноту её мыслей, как в ночное море, и разделяет с ней подступающую волну, что несла её все ближе и ближе к разрядке.

Когда она задрожала, потом начала рвано дышать и так крепко схватила его за плечо, что ногти впились в родимое пятно-птицу, ему пришлось изо всех сил сосредоточиться, чтобы не торопиться. Потом она содрогнулась, и он больше не смог сдерживаться — они вцепились друг в друга, будто падали с огромной высоты с крыши горящего здания и хотели умереть вместе, когда ударятся о землю.

Наконец они улеглись рядом, тяжело дыша.

— Ты, — произнёс Леонард. — Ты необыкновенная.

Кася дерзко улыбнулась.

— Остались ещё силы, чтобы нарисовать меня?

Он встал, подхватил с пола брюки.

— Как насчёт бокала вина для начала? А потом можно и повторить.

— А, так ты даже не устал?

Леонард пошёл в кухню за бутылкой мальбека.

— Ты есть-то хочешь? — спросил он. — Могу сообразить тарелку сырных крекеров и оливки, если хочешь.

Кася не ответила, поэтому он вернулся в гостиную и спросил:

— Хочешь перекусить?

Каси там больше не было. Она не лежала на диване, не сидела у камина. Её одежда тоже пропала. И водолазка, и юбка, и ботинки.

Леонарда продрало холодом по спине. Не выпуская из рук бутылки с вином, он открыл дверь в студию. Дождь все так же стучал по крыше, но и там не было никакого следа Каси, ни голой, ни одетой.

Он прошёл в коридор, где повесил её розовый дождевик. Крючок оказался пустым. Входная дверь заперта, цепочка накинута.

«Только не говори, что это был сон. Только не говори, что Кася не приходила вовсе и мне просто привиделось, как мы занимались любовью. Но у неё же был синяк. Зачем мне вообще воображать её с синяком?»

Он вернулся в гостиную, остановился ненадолго, хмуро глядя на диван, и сказал:

— Кася, бога ради, где же ты?

А потом он проснулся. Он лежал на диване, одетый. Лампы ещё горели, как и камин. Рядом, на кофейном столике, стояла на три четверти пустая бутылка мальбека. Он сел, часы на стене пробили пять.

Он поднялся, подошёл к камину и уставился на себя в большое зеркало в позолоченной раме над каминной полкой. Возможно, она ушла в Зазеркалье — как на тех иллюстрациях к «Алисе».

Возможно, ему просто приснился человек, с которым он никогда не сможет быть рядом.

Бартек вернулся с работы в четверть восьмого. Кася стояла у плиты и перемешивала в миске спагетти под соусом болоньезе. Не снимая чёрного пуховика, Бартек прошёл в кухню и бросил на стойку букет белых роз.

— Это… ну, это вроде как я хочу извиниться, что ударил тебя. Но, думаю, ты понимаешь почему. Я опоздал на работу, а я не могу потерять эту работу, Каська. Мне и так дали два предупреждения.

Кася посмотрела на розы. Он точно купил их по дороге домой в «Бедронке», в паре минут ходьбы от Козановской. Розы выглядели тусклыми и подвядшими, некоторые лепестки уже пожелтели по краям. Бартеку даже не хватило ума содрать наклейку с надписью «przecena» — «уценка».

— В вазу поставишь? — Он все торчал в дверях, явно на взводе. Пока она не возьмёт цветы, он не почувствует, что прощён.

Кася достала из кухонного шкафа дешёвую хрустальную вазу, оставшуюся от прежних жильцов. Налила воды, содрала целлофан и воткнула букет, не став ни подрезать стебли, ни расправлять цветы.

— Ещё раз меня ударишь, Бартек, я уйду и не вернусь.

Он снял куртку и повесил её в тёмной захламлённой прихожей.

— Не дури, Каська. У всех бывают разногласия. Да и куда ты пойдёшь? Кому ты нужна?

Он снова прошёл на кухню, встал за спиной, поигрывая прядями её волос.

— Долго ещё до ужина? Жутко есть хочется.

«Можешь получить ужин прямо сейчас — если хочешь, чтобы я вывалила его тебе прямо на яйца», — подумала Кася.

— Ещё минут десять. Как только спагетти будут готовы.

— Господи! Сколько ещё будем есть спагетти? Неужели в тебе течёт итальянская кровь? Твою бабку что, во время войны пустил по кругу батальон итальяшек?

«Я люблю свою бабушку. Очень люблю. Даже не смей говорить о ней такие гадости».

— Спагетти дешёвые. Приносил бы домой больше денег — купили бы отбивную.

Снова напряжение. Бартек намотал на палец прядь её волос и дёрнул — не вырвал, но причинил ощутимую боль.

— Ладно. Принеси, когда будут готовы. Пойду футбол смотреть. И так уже половину пропустил.

Ночью Бартек толкнул её в спину и заорал:

— Кто такой, мать его, Леонард?

Кася открыла здоровый глаз. Из правого текло, веки слиплись. Она выпуталась из простыней и села, включила ночник. На улице шёл дождь — лило как из ведра, что отдельно пугало. Если Одер выйдет из берегов, блочные дома семидесятых в Козанове затопит.

— Ну же! — почти крича, потребовал Бартек. — Ты скакала вверх-вниз, будто тебя кто трахал, и кричала: «Леонард! Леонард! О господи, Леонард!»

— Извини. Наверное, кошмар приснился. Извини, пожалуйста, Бартек. Пойду приму «Золпидем».

— Никакой это был не кошмар! Тебе нравилось! Да ради бога, ты почти кончила! Так что — кто этот долбаный Леонард? Ты что, с кем-то встречаешься, пока я на работе? Встречаешься с каким-то dupek за моей спиной и трахаешься прямо в этой кровати?

Бартек откинул одеяло, задрал на Касе рубашку и сунул руку ей между ног. Потом понюхал собственные пальцы и ткнул их ей в лицо, едва не коснувшись кончика носа.

— Вот! — взревел он. — Я чую чужую сперму! Вот и доказательство! Ты и этот Леонард, кто бы он ни был! Башку бы тебе оторвать!

Кася задрожала, стремясь защититься, скрестила руки на груди.

— Бартек, ты это придумал! И вообще я ходила перед сном в душ! Не знаю я никакого Леонарда и никогда не стала бы тебе изменять, клянусь Богородицей!

— Не знаешь никакого Леонарда? А почему тогда звала его? «Ох, Леонард! Ох, Леонард! Засади мне, Леонард!»

— Вот такого я точно не говорила.

— Да ты так подскакивала, что и слов не надо было! Сомневаюсь, что тебе снились прыжки с трамплина!

— Не знаю я никакого Леонарда!

Бартек спустил ноги с кровати.

— Да ну? Тогда докажи. Покажи, что ты там печатаешь в ноутбуке днями и ночами напролёт. Только и делаешь, что печатаешь да глупо лыбишься при этом.

— Я пишу рассказы для детей, я же говорила. Про кролика Люка.

— На английском?

— Про это я тебе тоже говорила. Книги лучше продаются, если писать их на английском.

— Какая жалость, что я английского не знаю. Ну раз так, то показала бы мне, что пишешь. Я переведу это «Гуглом» и пойму, что ты говоришь правду.

— Ночь на дворе! Я устала! Выпью две таблетки «Золпидема», и спать! Просто перенервничала, Бартек, вот и все. Утром всё тебе покажу.

— Я хочу видеть твой ноутбук, стерва. Сейчас. Не завтра. Сейчас!

Бартек обошёл кровать и дёрнул Касю за рукав рубашки, так что швы под мышкой затрещали.

— Может, тебе и второй фонарь поставить, а? — произнёс он, подняв кулак.

Она села и посмотрела ему в лицо. Попыталась понять его настроение, понять, что сделало его таким жестоким и агрессивным. Наверное, все дело в том, что он день напролёт сидит за компьютером, подсчитывает колонки цифр, делает то, что говорят начальники — как забитый Акакий Акакиевич из гоголевской «Шинели». Ей явственно представились бесконечные столбцы цифр в его темно-серых глазах. А вот себя в этом отражении она совсем не видела, хотя сидела прямо перед ним.

Вот тогда-то она и поняла, что он совсем её не любит — по крайней мере, не в том смысле, который она вкладывала в это слово. Он думает только о себе и собственной неуверенности. И женился на ней только для того, чтобы повыделываться перед семьёй и друзьями — показать, что и он может подцепить хорошенькую женщину, — и компенсировать тем самым отсутствие самоуважения. Он никогда спрашивал, чего она хочет от жизни и что сделает её счастливой.

Итак, пришло время перестать его бояться — пусть говорит и делает что хочет. Ударит — ну и пусть, пережить можно. Она никогда ему не изменяла — в физическом смысле, но по крайней мере нашёлся человек, который ценит и уважает её такой, какая она есть.

— Ладно, — наконец произнесла она. — Если тебе этого хочется. Я покажу. Пусти меня, пойду за ноутбуком.

Она прошла в гостиную и вернулась с компьютером. Села на кровать, Бартек устроился рядом. У него изо рта до сих пор несло выдохшимся пивом — забыл почистить зубы перед тем, как завалиться в постель. И от подмышек его воняло луком.

— Если по-честному, — стараясь говорить спокойно, произнесла она, — я действительно знакома с человеком по имени Леонард.

— Чего?.. Да ты только что клялась, что не знаешь никакого Леонарда. Ты же, блин, поклялась!

— Я с ним переписывалась, но мы никогда не встречались. Он живёт в Англии, и он довольно знаменитый художник. Ну, не прямо знаменитый, но известный. Не думаю, кто когда-нибудь с ним увижусь, мы просто подружились, и все. Я не изменяла тебе, Бартек. Мы с Леонардом переписывались о самых обычных вещах — что делали днём, что ели на завтрак — и ничего больше. Он присылал мне фотографии своих картин, а я отправляла ему свои фото.

— Не эротические фотографии? Не фотографии своей cipa?

— Нет, конечно. Мне нравятся его картины, поэтому я добавилась к нему в друзья в «Фейсбуке». А потом мы как-то начали переписываться. Вот и все.

Она показала Бартеку экран с последними сообщениями от Леонарда. Муж отнял у неё ноутбук и начал прокручивать их вниз, все быстрей и быстрей.

— Ты писала ему сотни сообщений! Сотни! Им конца нет! А он тебе отвечал! И ты ещё говоришь, что не изменяла? Да это прямое доказательство измены! Вот стерва!

— Мне просто нужно было с кем-то общаться! С тем, кто понимает меня и любит то же, что и я! Те же книги и ту же музыку. Ты не разрешаешь мне выходить из дома, никуда не водишь! Тебе от меня нужна только еда и секс.

— А для чего ещё нужна жена? Давай же, скажи! Для чего ещё?

— Было бы неплохо, если бы ты не жрал как свинья и не был таким нулём в постели.

— Ах, я недостаточно хорош в постели, а? Поэтому ты во сне трахалась с этим Леонардом? Даже отсасывала ему, я полагаю? И чаще, чем мне! Какая же ты стерва!

Кася попыталась отнять ноутбук, но Бартек швырнул его через всю комнату, тот с клацаньем ударился о туалетный столик и разбил одну из её любимых статуэток — фарфорового ангела от Каролины Желаг. Ангел упал на пол и разбился на три части.

Кася, дрожа от злости, встала.

— Ну давай же. Ударишь меня, да? Струсил? Или испугался, что я расскажу Леонарду, как ты со мной обращаешься?

Бартек потряс головой и выплюнул:

— Леонард. Ха! О Леонарде можешь забыть. Я разберусь с этим твоим Леонардом, уж будь уверена. Ни один dupek не будет трахать мою жену. Только не мою жену. Даже во сне.

Леонард увидел Касю под деревьями у Лэнгли-Вейл, когда возвращался через Даунс. День был погожий, тёплый, на небе ни облачка, хотя и довольно ветрено. Леонард сходил в паб «Коновязь» рядом с Эпсомским ипподромом, пропустил там пинту пива, съел сэндвич с ветчинным салатом и теперь направлялся домой, собираясь закончить иллюстрацию к «Войнам фей».

Даже издалека было видно, что это, несомненно, Кася — светлые волосы развевались на ветру, ни с кем не спутаешь. Впрочем, ещё кое-что: серебристо-белый жакет, что был на ней в их встречу в Уолтоне-на-Холме, и те же красные брюки. И странное дело, но больше никого в Даунс не было, даже жокеев, которые выводили лошадей для занятий рядом с Таттенхем-Корнер.

Даже в пабе было почти пусто, за исключением персонала и четырёх-пяти клиентов. Обычно в такие солнечные дни здесь яблоку негде упасть.

— Давно ждёшь? — спросил он Касю, когда подошёл ближе.

— Не очень. Да и потом, я не против. День такой хороший.

— Твой глаз вроде получше. — Он взял её за руку, и они вместе пошли по тропинке. Пурпурный синяк уже сошёл, пожелтел, и припухлость прошла.

— Приложила сырую картофелину. — Она улыбнулась. — По бабушкиному рецепту.

— Моя мама всегда лечила меня травами. Арника, чай с календулой и все такое.

— Вот бы и для меня нашлось такое лекарство, — произнесла Кася. Они поднялись на вершину холма, трава здесь доходила до колена и пестрела нивяником и пышными соцветиями жёлтой кашки. Ветер здесь оказался сильнее, трава шла рябью и шуршала, будто в ней резвились весёлые призраки. И на дороге в Даунс не было ни души — даже в отдалении, на пути в Суррей и Беркшир.

— Не падай духом, — сказал Леонард. — Я буду твоим лекарством.

Он обнял её, убрал с лица пушистые волосы и поцеловал её в лоб, а потом в губы.

— Думаю, единственное лекарство — это чашка отравы для Бартека.

— Ты же можешь от него уйти, так?

— Но он прав. Мне некуда идти. У моей сестры Оли нет места — дети все-таки, а мама болеет. Да и денег у меня, считай, нет. Я чувствую себя мышью, которая позарилась на сыр и попала в мышеловку.

— Ты же сама говорила, что любовь остаётся свежей, даже когда сыр заплесневел.

— Я чувствую себя такой беспомощной, что даже плакать не могу. Леонард, честно, у меня даже слёз не осталось.

Леонард слова поцеловал её.

— Я с тобой, Кася. Я всегда буду с тобой, и не важно, как все обернётся.

Она осмотрелась.

— Так тепло. Здесь красиво.

Она молча сняла жакет и бросила его в траву. Потом через голову стянула розовую футболку, завела руки за спину, расстёгивая бюстгальтер.

Наклонилась, чтобы расстегнуть липучки на туфлях. Потом привстала на цыпочки и начала коротко и быстро целовать Леонарада — будто пчела, которая собирает нектар с цветка. Не останавливаясь, расстегнула пояс и спустила с бёдер брюки.

Леонард только головой покачал от приятного удивления, когда она уселась среди травы и жёлтых цветов, чтобы снять брюки, а потом стянуть кружевные белые трусики. Отбросила их в траву, и они повисли среди нивяника.

— А теперь, прославленный художник, твоя очередь, — сказала она. Снова встала и расстегнула его рубашку, ремень и сняла с него брюки. Скоро они оба стояли голышом на теплом ветру. Кася поцеловала родинку-колибри у Леонарда на плече.

— Пришла пора полетать, птаха.

Она опустилась на колени и взяла в руку его пенис. Тот уже привстал так, что загибался вверх, но она снова медленно погладила его несколько раз.

— Похож на сливу из бабушкиного сада. — Она посмотрела на Леонарда снизу вверх. Потом лизнула его и взяла в рот, начала сосать, покачивая головой вперёд и назад. — Даже по вкусу как слива.

Леонард положил руки ей на плечи.

— Не надо. Продолжишь, и меня хватит секунд на десять! Вот… ложись. Дай мне доставить тебе немного удовольствия. Самое время тебя побаловать!

Она лукаво посмотрела ему в лицо, утёрла губы тыльной стороной ладони, а потом произнесла:

— Ладно… да. Я не против.

Она легла на спину прямо в траву и цветы и раздвинула ноги. Он встал на колени и снова раздвинул эти розовые, похожие на лепестки, губы. Её анус походил на туго сжатый розовый бутон, и Леонард лизнул его кончиком языка. Потом развёл её бёдра шире и попробовал на вкус прозрачную смазку, которая сочилась из её влагалища. Кася говорила, что он по вкусу похож на сливу, а она на вкус не была похожа ни на одну женщину — как персиково-грейпфрутовый коктейль.

Он начал языком теребить её клитор, и она, накрыв ладонью родинку-колибри, не смогла сдержать долгого довольного стона. Он ласкал её как можно нежнее, едва касаясь, чтобы возбуждение подольше сохранилось. Он хотел довести её до оргазма, а потом уже взять — чтобы она кончила ещё раз, и ещё. Как и в их первый раз, ему казалось, что он разделяет то тёмное тёплое ощущение, которое поднимается внутри неё, будто прибой.

Ветер легонько обдувал Даунс, трава касалась их обнажённой кожи, а цветы вокруг, будто одобряя, кивали. Двое влюблённых, которые действительно обожают друг друга, сейчас близки как только можно.

Кася застонала, начала приподнимать бёдра. Она закрыла глаза, и Леонард, лаская её все быстрее, тоже закрыл. Никто из них не заметил человека, который поднимался на холм, так целеустремлённо, будто ведомый неким серьёзным делом.

Кася достигла оргазма, стонала без остановки, её затрясло от макушки до пяток, будто от удара током. Когда она немного успокоилась, Леонард рассмеялся, уронил голову ей на живот и поцеловал в пупок.

— Ты мой герой, — сказала Кася, зарывшись пальцами в его густые тёмные волосы. — Правда, герой.

Но потом открыла глаза и застыла от ужаса, когда увидела человека, который взобрался на холм и теперь стоял прямо над ними. На нем был чёрный пуховик и джинсы. Это оказался Бартек.

— Леонард! — закричала она, но было уже слишком поздно.

— Что? — спросил тот и поднял голову. И в этот самый миг Бартек поднял топор и ударил его прямо за левым ухом. Леонард завалился назад и вбок, Бартек встал над Касей и ударил его снова, по лбу — череп раскололся, и на траву брызнул мозг.

Кася с трудом встала и попыталась оттащить Бартека прочь, но тот, слишком злой и упрямый, грубо оттолкнул её. Залихватски провернул топор и рубанул Леонарда по лицу, и ещё, и ещё. Сломал ему челюсть, выбил зубы, отрубил нос и выбил глаза, так что они повисли по обеим сторонам лица, пялясь в стороны.

Но на этом Бартек не остановился. Он вскрыл Леонарду грудную клетку и сломал рёбра. Вырезал лёгкие и сердце, а затем вспорол живот, вытащил печень и остальные внутренности. Потом обернулся к Касе, которая скрючилась в траве неподалёку, полумёртвая от ужаса.

— Ты поэтому его хотела? — заорал он. — Поэтому хотела его сильней, чем меня?

С этими словами он начал бить топором по промежности Леонарда, снова и снова, пока гениталии не превратились в кучу кровавых ошмётков.

На следующее утро, после того как Бартек позавтракал и ушёл на работу, Кася постучалась к подруге Кинге и попросила одолжить ноутбук.

— Мой не работает. Даже не знаю почему.

Кинга подозрительно посмотрела на неё.

— А это, часом, не связано с теми криками и тарарамом, что мы слышали прошлой ночью?

— Кинга, мне просто нужно отправить письмо. Это срочно.

Кася прошла на кухню и села на табурет у стойки. Золотистый лабрадор Кинги тут же рысью кинулся навстречу и прижался к её ноге. Потом склонил голову набок и тихо заскулил, будто понимал, что она о чем-то беспокоится.

— Вы с Бартеком в последнее время часто ссоритесь, — сказала Кинга, наблюдая, как Кася быстро набирает сообщение Леонарду. — Ума не приложу, чего ты его не вышвырнешь. Я понимаю, что это не моё дело, но, похоже, он совсем тебе не подходит. К слову, мой Пётр называет его zbir. Настоящим отморозком.

— Квартира оформлена на Бартека, так что я не могу его вышвырнуть. А если уйду сама, он меня выследит и притащит обратно. Ему не хочется, чтобы друзья считали, что он не в состоянии справиться с собственной женой.

Дорогой Леонард, мне приснился про тебя ужасный кошмар. Прошу, ответь мне, что у тебя все хорошо.

ХХ Кася.

Она подождала чуть дольше пяти минут, но ответа не было. Кинга отошла пропылесосить гостиную, потом вернулась в кухню, следом за ней пришёл и лабрадор. Они оба с сочувствием посмотрели на Касю.

— Возможно, он не дома. Или за рулём.

Кася не спросила, откуда Кинга знает, что сообщение было адресовано мужчине и что она с нетерпением ждёт ответа. Кинга сама пережила неудачный брак, ушла от мужа и встретила Петра.

— Можно, я попозже зайду и попробую ещё раз? — спросила Кася.

— Оставайся на кофе. Попьём, расскажешь, что с тобой случилось. Не волнуйся. Если у этого человека есть к тебе серьёзные чувства, он тебе перезвонит, как только прочитает сообщение.

Кинга сварила две чашки крепкого кофе, положила полную тарелку тёмного вишнёвого печенья, и они уселись вместе в гостиной, а лабрадор лёг между ними, будто тоже хотел послушать о Касиных неприятностях.

Леонард не ответил и через полчаса. Кася попробовала ещё раз — вдруг случились какие-то неполадки и первое сообщение он не получил. Она написала ему и в «Фейсбуке». Прождала ещё двадцать минут, но тщетно.

— У тебя есть его телефон? Или, может, ты знаешь его друзей? — спросила Кинга.

— В «Фейсбуке» есть номер его галереи и электронная почта. Я попробую, если можно воспользоваться твоим телефоном. — Кася на миг замолчала. — Мой сломался. Бартек его раздавил.

Она попробовала дозвониться до картинной галереи Суррея, но бесполезно: никто не брал трубку. Отправила им письмо с просьбой перезвонить, но раз уж никто не подходил к телефону, вряд ли от него будет толк.

Лабрадор встал и положил голову Касе на колени. Она потрепала его по ушам и отчаянно пожелала заплакать.

Утром четверга к дому Леонарда приехал Генри Уолтерс, чтобы окончательно разобраться с портретом. Он предупредил о своём визите письмом, но на стук в дверь никто не отозвался.

Генри постучал снова, но ответа не было, он нагнулся и прокричал в щель для писем:

— Леонард! Ты там? Это Генри Уолтерс! Я сегодня без похмелья!

Он стоял под дверью, пока не вышел сосед, чтобы выбросить мусор.

— Вы ведь утром Леонарда ещё не видели? — спросил Генри. — Мистера Cлатера, в смысле. Он должен нарисовать мой портрет. Я уже пять минут к нему стучу.

Сосед покачал дредастой головой.

— Я его не видел… не знаю… с воскресенья, кажется. Может, уехал куда. Обычно он всегда здоровался.

Генри снова наклонился и открыл щель для писем. Там был виден коридор, где, несмотря на солнечный день, похоже, горел свет. Он принюхался и почуял слабый запах застарелой гнили. Десять лет назад он служил начальником медслужбы во время операций британской армии в Афганистане, и сразу понял, в чем дело.

Через два дня Кася получила письмо из картинной галереи Суррея, в котором говорилось, что, к сожалению, Леонард Слатер скончался. Она полезла в «Гугл» и обнаружила, что его нашли убитым в собственном доме, в Эпсоме — его жестоко расчленили в собственной кровати. У суррейской полиции до сих пор не было зацепок, кто мог это сделать и почему, криминалистические улики практически отсутствовали. Орудие убийства не обнаружили, хотя было очевидно, что Леонарда разрубили на части топором.

Расследующие дело детективы были буквально ошарашены тем, что входная дверь оказалась заперта на цепочку, а на двери в студию не обнаружилось следов взлома.

Кася пялилась в экран ноутбука Кинги. По коже не просто продрало холодом — казалось, она становилась невидимой, будто существовала только в собственном сне.

Кинга подошла со спины и осторожно положила руку на плечо.

— Дурные вести?

Кася кивнула.

— Да. Хуже некуда. Но как можно тосковать по тому, чего у тебя никогда не было?

Девять дней спустя выяснилось, что у Каси задержка. Она чувствовала себя невероятно уставшей и сверхчувствительной, болела голова и кололо в желудке.

Кинга купила ей тест на беременность, результат оказался положительным. Кася едва могла в это поверить.

— Мы так хотели сделать ребёнка, когда только поженились. Я даже к доктору хотела пойти и узнать, почему не получается, но Бартек сказал не заморачиваться. Это я виновата, я бесплодная, и дело с концом.

— Ну, очевидно, нет. Спорю на тысячу злотых, у Бартека очень низкое содержание сперматозоидов. Но таки ура! По крайней мере, хоть один из этих парней прорвался к цели!

— Кинга… я не уверена, что вообще хочу от него детей.

Кинга тепло обняла её.

— Не волнуйся. Что бы ни случилось, я всегда буду с тобой.

Агата родилась седьмого мая этого года, в больнице «Медфемина» — частном роддоме, который оплатила Касина мать. Бартек не смог себе его позволить и в этот день просто ушёл на работу, не стал присутствовать на родах, сказав, что частные больницы — это пустая трата денег.

Поддержать Касю пришла мать: она оставалась рядом все два часа и держала её за руку. Они с матерью сидели в солнечной комнате с покатым потолком, когда медсестра принесла вымытую и завёрнутую в белое одеяло Агату.

— Три килограмма двадцать восемь граммов, — сказала медсестра и протянула Касе ребёнка. — Хороший вес. Думаю, она будет довольно высокой, когда вырастет. Может, даже станет моделью.

Кася была уставшей, но счастливой как никогда раньше. Она сама сотворила девочку, дала ей жизнь — вот она, озарённая солнцем, глаза закрыты, а сама розовая, милая, будто вылеплена из розового марципана.

— Ох, такая милая, — сказала мать. — Как думаешь, на кого она похожа?

Кася откинула одеяло с головы Агаты. Тонкие волосы были ещё мокрыми, но довольно густыми для новорождённой, темно-русыми.

— Не знаю. По крайней мере, она не такая рыжая, как Бартек.

Она ещё немного развернула одеяло, а потом увидела левое плечо Агаты. На нем было родимое пятно, похожее на крохотную птицу с расправленными крыльями и острым клювом.

Мать наклонилась, посмотрела на Агату сквозь очки без оправы.

— Что у неё за родинка? — спросила она. Обернулась к Касе. — В чем дело, дорогая? Господи, милая, почему ты плачешь?

Перевод: Елена Бондаренко

Иллюстрация: Ольга Мальчикова