Граница

Глава 1

Зоя стоит за прилавком. Крытые ряды не отапливаются; холодно, как в девятом круге. Перед Зоей выложены половинки тыкв, морковь, мелкие апельсины. В банках перетертая с сахаром облепиха, рядом − свежие ягодки. В руке Зоя держит ломкие коробочки физалиса. Закликать покупателей она не умеет. Смущается, когда кто-то подходит и начинает задавать вопросы:

− Откуда это у вас посереди зимы?

− Вкусная облепиха-то?

Вкусная, конечно. Зоины щеки розовеют.

Рядом рубит свиную голову Леха. Леха хороший парень, но соседство с мясником немного нервирует Зою. «Оставь уши!» − кричит Лехе кто-то из постоянных покупателей. Тот хмыкает, кивает, отирает руки о забрызганный бурым передник.

− Облепиха! Свежая?

− Свежая, − отвечает Зоя.

− А физалис почем?

− Не продается.

Физалис нельзя продать, можно только подарить. Да и ни к чему это. Увидит покупатель, как физалис светится − может испугаться.

− Тогда облепихи грамм двести.

Зоя взвешивает, аккуратно расправляет влажные банкноты, добавляет к уже заработанным и перетягивает резинкой. Покупательница уходит, а Леха стучит по прилавку, привлекая внимание.

− Покурим?

Курят долго, оттягивая момент возвращения за прилавки. Леха задирает голову, выпускает в морозный воздух тонкую молочную струйку и вполголоса матерится.

− Ты чего?

− Не тем я занимаюсь, Бойцова, − Он всегда называет Зою по фамилии. Говорит, что так проще.

− В смысле? − Зоя глубоко затягивается, выдыхает, на миг Лехино лицо пропадает в густом дыму.

− Денег нет, будущего нет.

− Не начинай. Тут у всех так.

− У всех-не у всех, а я так больше не хочу. Может, я б тебе предложение сделал, Бойцова, будь у меня денег побольше. Свадьбу бы сыграли, детей завели.

− Ты пьяный, что ли?

− Дура, − смеется Леха.

А на следующий день не приходит на рынок. Рядом с оранжевым прилавком Зои пусто, серо и железно. Забытый топор воткнут в колоду, на поддонах грязные разводы. Торговля идет лучше: свиные головы и ножи не отпугивают мамаш с детьми и других чувствительных покупателей, но Зоя чувствует странную пустоту. Зря она вчера так.

− Тыква настоящая?

− Попробуйте.

Перочинный нож отхватывает от рыжей мякоти кусочек. Мужчина в пуховике нюхает, мнет, кивает головой.

− Беру.

− На здоровье, − желает Зоя, шурша упаковочной бумагой.

А за ним уже стоит другой покупатель.

Все лучшие решения − спонтанные. Зоя знает это, потому что у нее есть физалис. Выходи во тьму ночи или в туман, или в ливень, который стоит стеной, и физалис начнет светиться. Главное − не заглядывать после этого в глаза-облепихи. Опасно. Интуиция и свет подскажут, знание же слепо и беспокойно.

Темнеет на улице рано. День прибавляется, но неохотно, с зимней ленцой. Ночь Зое на руку. Она стоит в переулке, лицо скрыто колючим шерстяным шарфом, физалис трепещет от ветра. Вот-вот загорится скрытое в коробочке ядро.

− Ну же.

Физалис подчиняется. Луч разрезает синюю от снега пустоту, ведет через переход с навсегда застывшим красным человечком на светофоре, петляет между домами. Под сапожками хрустит. Совсем не страшно. Раз физалис светится, никому не суждено увидеть Зою.

Она запоминает дорогу, читает название улицы: «Краснооктябрьская», номер дома, номер квартиры. Проводит пальцем по дермантину, в который упирается луч. Кладет пакет у двери, на стену вешает листок на скотче: «Поправляйся». Пусть Леха думает, будто Зоя считает, что он приболел. Интуиция говорит обратное.

И Леха приходит, но не один. Молодые бритые наголо ребята в куртках из кожзама шествуют по рынку. «Все, − говорит соседка слева, с которой Зоя общается очень редко. − Докатилось и до нас». Зоя кивает. Видимо, и впрямь докатилось. А что поделать? Времена такие. Без заляпанного кровью передника Леха смотрится почти что модником. На руке поблескивают часы. Подходят ребята к каждому торговцу, голоса не повышают, но Зое и без того ведомо, что им нужно. Как это там в газетах пишут? Крыша? Глупое слово.

На свой прилавок Леха не смотрит. Отворачивается. Уши его краснеют, то ли от холода, то ли от стыда. Зоя прижимает физалис к груди.

− Откуда это у тебя облепиха в декабре? − спрашивает один из молодых рэкетиров.

− Своя.

− Ну раз своя, делиться будешь. А то время неспокойное нынче. Мы в обиду своих не дадим.

Зоя расправляет упаковочную бумагу, но парень смеется.

− Не облепихой делиться, красавица. Наваром.

− Оставь ее, − говорит вдруг Леха.

− Чего это?

− Я ее знаю. Нет у нее денег, да и вообще. Чудная она.

− Телка твоя, что ли? − Парень щурится. − То-то гляжу, так долго в этой дыре продержался. Ну, раз так...

Он кладет в рот облепишинку и идет дальше. Леха задерживается, словно хочет что-то сказать, но не находит слов, машет рукой и следует за другом. Зоя вздыхает. Легкие деньги только кажутся таковыми. Кто знает, чем расплатиться за них придется? Это пока никому в городке не до молодежи, вставшей на скользкую дорожку. Что будет через месяц? Год? Пять, десять лет? Надо бы взглянуть огненными глазами. Но страшно.

Родители живут в частном секторе. Дом у них большой, красивый, ухоженный. В детстве Зоя его очень любила, а выросла − стала бояться. Слишком много в доме случилось историй, а там, где истории, всегда призраки. Хрущевки в этом плане куда безопаснее.

Новый год с опасностью не ассоциируется. Мамина улыбка и прокуренный папин голос защищают от привидений. Тепло. На столе так же рыжо, как и на прилавке Зои. Дымится ароматная тыква, блестят бока грейпфрутов. Старенький телевизор хрипит и пестрит розово-серыми полосами. Беловласый президент оттягивает тяжелую часть поздравления:

− Часы отсчитывают последние минуты тысяча девятьсот девяносто четвёртого года. В эти мгновения мы вспоминаем прожитое: и радости, и печали, и обретения, и потери, которые связаны с ними. Эту новогоднюю ночь большинство россиян проведут в семейном кругу, с друзьями и близкими...

− Черт, − скрежещет папа. − Был черт горбатый, теперь этот. Зар-раза!

− Тише ты, − просит мама. − Лучше б с дочкой поговорил.

− Уже поговорил.

− Еще поговори.

Папа осушает рюмку, хлопает в ладоши и с видом фокусника достает из-под длинной, подметающей пол скатерти бутылку настоящего шампанского с черной этикеткой.

− Желание загадывать будем.

Он успевает хлопнуть пробкой до того, как далекие куранты начинают свой размеренный отсчет. Папины руки дрожат, из Зоиного бокала убегает пышная искрящаяся пена. Зоя смеется, папа улыбается в усы.

Желание Зоя загадывает про себя. Никому не говорит, но довольно улыбается.

Уходит от родителей поздно-поздно. Достает из сумочки физалис, смотрит на лучик, ведущий к каменной застройке, пятиэтажкам с пустыми кирпичными датами на стенах и узорным заборам из черного металла. Идет, сопровождаемая криками подростков и гудками автомобилей. Ночь живет, и Леха тоже не спит. Он сидит на лавочке во дворе своего дома. Рядом никого, кроме наполовину опустошенной бутылки. Этикетка на темном стекле нерусская, знакомые буквы не складываются в понятное слово.

− Я плохой человек, Бойцова, − говорит Леха, поднимая голову. Его глаза трезвы, а вот язык заплетается. Зоя целует его в губы.

«Телка твоя?»

На рынке все сами определяют, когда отгремит для них похмельно-задорное новогоднее время. Кто-то тянет как можно дольше, не желая расставаться с иллюзией праздника, кому-то приходится вставать за прилавок уже первого января. Зоя делает это не из нужды, а потому что яркие плоды должны найти как можно больше покупателей. Так надо.

Кто-то слепил большого снеговика и поставил его рядом с курилкой. Зоя пальцем делает ему широкий улыбающийся рот и вставляет сигарету. Пусть составит компанию, пока Лехи нет рядом.

По вечерам Зоя приходит к Лехе. После любовных игр они выходят на балкон и курят там. Леха всегда заходит в комнату первым, а Зоя сверяется с физалисом, и каждый раз лучик ведет ее домой. Леха против, ему хочется, чтобы Зоя оставалась на всю ночь, но она не слушается. Если свет велит возвращаться, так тому и быть. Так повторяется день ото дня. Рынок, курилка, квартира в доме на Краснооктябрьской, спальня, балкон, черные переулки и свет.

− Хорошего мужчину нашла? − спрашивает мама. Она-то откуда узнала? Может, и правда материнское сердце прозорливее физалисного фонаря и зорче облепихи?

− Хорошего.

− Чем занимается?

Зоя пожимает плечами. Что ей сказать? Что как-то раз Леха забыл убрать с прикроватной тумбочки товарища «Макарова», а загулы и разбрасывание денег сменяются в его жизни периодами апатии и безразличия? Купленные на нечестно нажитые деньги часы, проигрыватель и коллекция кассет, украшения для Зои и импортный алкоголь вызывают у него самого отвращение. В такие часы приходится сидеть рядом и гладить Лехины волосы, чтобы он не наделал глупостей. И все чаще Зою посещает желание взглянуть на нити судьбы облепишьими глазами.

Иногда у Лехи гостят друзья-подельники. Приходят со своими барышнями − нарядными, молоденькими, глупыми. Включают кассеты, чтобы не напиваться в тишине, а говорить им не о чем. Связывают парней промысел, дерзость и желание вырваться, подняться над истоптанным снегом, рогами антенн и пустой водонапоркой. О чем тут поговоришь? Тут не говорить − действовать надо, а о делах в присутствии женщин не распространяются. А произнесет кто хоть слово − так мертвая тишина повисает, и даже музыка сквозь нее не пробивается. Так звучит и так замолкает обреченность. Зое больно видеть улыбки девушек, их белые зубы, помаду на пухлых губах, ямочки на щеках.

− Как убьют меня, поставьте хорошую плиту. Не пожалейте бабла.

− А я вчера сапожки на меху отхватила!

− Душно что-то. Окно откройте.

− А вот в Москве, говорят, такие концерты дают...

− Налей еще, Лех, налей, не томи.

− Машину купим, переедем. Куда? Да хоть в Воронеж.

Так и течет жизнь: рынок, курилка, квартира в доме на Краснооктябрьской, спальня, балкон, черные переулки, кладбище, магазины, Москва и Воронеж, духота и выпивка, и, наконец, свет.

Зоя бредет в темноте. Физалис за пазухой, его направляющая нить не нужна. Дорогу от Лехиного дома до своего она выучила настолько, что может пройти с закрытыми глазами. Под ногами вместо звонкого снежка черная жижа. Страшно хочется курить, но больше нельзя. Как бы Лехе сказать? За спиной остался пьяный смех. Слушать уже нет сил! Может, бросить все и уехать? Одной. В тот же Воронеж, о котором мечтала дурочка с яркими губами. Или попробовать Леху вразумить? Как же! Перевоспитаешь такого!

Дома Зоя плачет, запершись в ванной неизвестно от кого. Потом ее тошнит − ну вот, началось! − и слезы капают в раковину вместе с полупереваренной пищей. Зоя долго полощет рот и брызгает на лицо холодной водой. Моет раковину, чтобы монотонные движения отвлекли от дурных идей, собирается с духом. Подходит к телефону, подносит трубку к уху, крутит колесико, набирая номер. Пока ноют длинные гудки, нервно наматывает на указательный палец провод.

− Алло! − Лехин голос чуть успокаивает, но Зоя молчит. − Алло! Бойцова, ты? Как дошла?

− Хорошо.

− А мы тут еще сидим. Что так рано пошла?

− Нездоровится.

− Ну отдыхай тогда. Спокойной ночи.

− Спокойной, Леш.

Не смогла. Не сказала. Ну и ладно. Все равно долго скрывать не выйдет, а там будь что будет. Лишь бы, узнав, Леха согласился от ремесла своего отказаться. А вдруг не откажется? А вдруг убьют его? Неспроста же эти пьяные разговоры о красивых надгробиях. Зоя видела их на кладбище: смешные, нелепые. Парни улыбаются с мраморных плит на фоне автомобилей и коттеджей в то время, как суть их гниет ниже; расстрелянная, искромсанная ножами, удушенная в изоляторах. Туда ли ведет Зою луч физалиса? На кладбище, где раз в месяц она станет менять увядшие цветы, очищать участок от листьев и мусора?

Она расправляет скатерть. Срывает веточку облепихи. Спелые оранжевые глазки смотрят на нее, и она кивает. Опасно это. Не следует заглядывать вперед, туда, куда не проникает свет физалиса. Но нужно. Очень нужно, иначе как решиться на непоправимое или утешиться и плыть по течению и дальше.

И снова бегут дни и недели, иссякает зима, а весна приходит не одна − с воем сирен и синими лезвиями мигалок, засадами и арестами.

− Помянем, − говорит Леха и опрокидывает рюмку.

Мраморная плита и мертвая улыбка на фотографии. Зоя мерзнет под зонтом, дождь льет как из ведра, но уходить нельзя: не тот случай.

− Гражданка Бойцова, а вам знаком...

Она врет милиционеру, надеясь, что выходит складно.

− Взялись за нас, серьезно взялись.

− Ой, девочки, я такую шубку присмотрела.

Тошнит.

Ребенок толкается.

Зоя чувствует, что сходит с ума. Она обхватывает живот руками, зная, что до настоящих толчков еще так много времени. Облепиха не моргает, и отвести от нее взгляда нельзя.

− Леша, бросай это! Ради ребенка бросай!

− Не могу, − Леха качает головой. − Пацанов не бросают. Да и не случится со мной ничего, я любовью твоей заговоренный.

И достает из кармана коробочку. Кольцо. Конечно, кольцо. Золото, яркое, как физалис, и мертвое, как зима. Символ жизни и смерти, уроборос судьбы.

Газета на дешевой бумаге. Портрет над статьей. «Задержаны двое преступников, еще один оказал сопротивление и был...» Зоя отбрасывает газету и плачет. Шанс на спасение два к одному, все же не так мало.

Она носит черное. Найти подходящее платье сложно: слишком вырос живот.

Облепиха сверлит ее взглядом.

− Помянем.

Зоя отшатывается от стола, едва не падает, кладет руку на грудь и пытается отдышаться. Волноваться нельзя. А как не волноваться?

Папа вытирает ладони о штаны, берет в правую руку кусочек черного хлеба, а в другую ложку. Хлебает щи с каким-то доступным одним мужчинам удовольствием. Зоя кладет в рот кусочек вареной курицы. Вкусно, хоть и заводская столовая.

− Излагай, − командует папа. − Обед полчаса всего.

− У вас нет места для Леши? Может, в твоей бригаде?

− Рукастый?

− Работы, вроде, не боится. Мясником был.

− Мясником, хех, − повторяет папа. − Ну, раз хотя бы мясником, попробовать можно.

Он хитро щурится. Должно быть, понимает причину дочкиной просьбы. От них разве что-то скроешь, от этих родителей? Вроде, и всю жизнь на заводе, ни одной книжки за последние двадцать лет не прочел, а на тебе − все чувствует. Видимо, это и называется мудростью. Зоя гладит большим пальцем бумажную оболочку физалиса.

− Только у нас, − Папа становится серьезнее, − чтобы без шуток.

День близится к концу. Зоя стоит за прилавком. Почти все распродала, это большая удача. Физалис теплеет. Куда-то он приведет сегодня? Нужно поговорить с Лехой, уговорить его устроиться в папину бригаду. Пусть денег будет меньше, пусть свадьба без золотых колец, даже на новые кассеты для проигрывателя пусть не будет хватать, зато Леха выживет. Точно выживет, не с вероятностью два к одному.

− Свежая облепиха-то?

− Свежая. Но возьмите лучше в баночке, с сахаром. Выпьете с чаем в охоточку.

− Ну давайте.

Зоя проверяет, плотно ли сидит крышка, ставит банку в старенькую авоську, рядом с набитыми чем-то бурым и влажным пакетами. Возле покупателя мальчик лет пяти. Зоя замечает, что он не отрывает глаз от прилаженного за пуговицей ее пальто физалиса.

− Нравится фонарик? − спрашивает отец.

− Красивый.

− А есть у вас еще?

− Нет, это последний, удачу приносит, − отвечает Зоя, сама не зная, зачем.

− Не продадите?

− Он не продается.

Можно только подарить, если так говорит интуиция. Но как же тогда выбирать удобные дни для посещения Лехи? Как понять, стоит или нет говорить ему о беременности, передать предложение папы? Страшно.

Зоя достает физалис и протягивает мальчику.

− Держи. Только смотри, не ешь его. Будет твой фонарик удачи. Выключишь свет в комнате или заберешься под одеяло, а он тебе поможет. Только смотри, слушаться его во всем необязательно. Думай сам и поступай, как считаешь нужным.

Мальчик открыл рот и не верит своему счастью. Отец улыбается, не пытается оспорить Зоину сказку. Зоя благодарна ему за это.

Снеговик-курильщик давно растаял. О том, что он когда-то стоял на посту, встречая продавцов неизменной улыбкой, напоминает только серый холмик с черной крапчатой коркой. Зоя бросает окурок рядом, затаптывает его и поправляет на плече клетчатую сумку с остатками товара. Смотрит на фонарь на перекрестке. Там граница. Прямо ведет проспект Ленина, который, ходит молва, скоро переименуют по-дореволюционному. Налево − дом, свет и яркие плоды, временная безопасность и тревоги, теплая грелка на живот и чашка чая. Если же выбрать правую дорогу, через два квартала упрешься в улицу Краснооктябрьскую. Еще есть время, но стоит ли тянуть?

Рука тянется к груди, но физалиса больше нет. Зоя грустно улыбается и идет к перекрестку.