Гость-из-Тьмы

Осмотрительные следователи дважды подумают, прежде чем оспорить общее убеждение о том, что Роберт Блейк погиб от удара молнии — или, может, от тяжкого нервного потрясения, вызванного электрическим разрядом. Правда и то, что окно, лицом к которому он стоял, разбито не было, но Природа, как известно, способна на самые непредсказуемые прихоти. Выражение лица пострадавшего с легкостью могло быть следствием какой-то неизвестной мышечной реакции, никак не связанной с тем, что он видел, а дневниковые записи со всей очевидностью продиктованы разыгравшимся воображением, пищей для которого, в свою очередь, послужили местные суеверия и материалы былых времен, им обнаруженные. Что до аномальных условий в заброшенной церкви на Федерал-хилл — трезвомыслящий аналитик тут же спишет их на шарлатанство, сознательное или нет, к которому втайне приложил руку и сам Блейк, хотя бы косвенно.

Ибо, в конце-то концов, пострадавший был писателем и художником, целиком посвятившим себя сферам мифа, сна, ужаса и суеверия и жадным до сцен и эффектов сверхъестественного, призрачного толка. Его предыдущее пребывание в городе — визит к странному старику, столь же одержимому адепту оккультного и запретного знания, как и Блейк, — завершился пожаром и смертью, и, должно быть, некий нездоровый инстинкт снова выманил его из родного дома в Милуоки. Блейк наверняка знал старинные предания, невзирая на дневниковые заверения в обратном; гибель его, по всей видимости, уничтожила в зародыше грандиозную мистификацию, которой суждено было войти в литературу.

Однако ж в числе тех, кто изучил и сопоставил все свидетельства, несколько человек придерживаются теорий менее рациональных и обыденных. Они склонны принимать дневник Блейка за чистую монету и многозначительно указывают на ряд фактов — таких, например, как несомненная подлинность архива старой церкви, как подтвержденное существование всеми ненавидимой неортодоксальной секты «Звездная мудрость» вплоть до 1877 года, задокументированное исчезновение любознательного журналиста по имени Эдвин М. Лиллибридж в 1893 году и главное — выражение неизъяснимого, чудовищного ужаса на лице погибшего молодого писателя. Один из этих фанатиков дошел до крайности: выбросил в залив странной формы камень и прихотливо украшенный металлический ларчик, найденные на колокольне старой церкви — на черной колокольне без окон, а вовсе не в башне, где, если верить дневнику Блейка, изначально находились эти предметы. И хотя на этого человека, всеми уважаемого врача, любителя фольклора, обрушился град официальных и неофициальных упреков и порицаний, он уверял, что избавил землю от смертельной опасности.

Между этими двумя школами читатель пусть выбирает сам. В газетах были предъявлены весомые доказательства скептического подхода, остальные же вольны нарисовать для себя ту картину, что видел Роберт Блейк — или думал, что видит, или притворялся, что видит. А теперь, изучив на досуге дневник придирчиво и бесстрастно, давайте обобщим мрачную цепь событий со слов главного действующего лица.

Молодой Блейк вернулся в Провиденс зимой 1934/35 года и поселился на верхнем этаже респектабельного особняка в поросшем травой дворике близ Колледж-стрит — на гребне высокого восточного холма неподалеку от кампуса Брауновского университета, за мраморным зданием библиотеки Джона Хея. Это было уютное, очаровательное гнездышко, маленький садовый оазис патриархальной сельской старины, где на удобной крыше сарая грелись на солнышке громадные дружелюбные коты. Квадратное здание в георгианском стиле отличали все признаки архитектуры начала XIX века, в том числе крыша со световым фонарем и классический дверной проем с веерным резным орнаментом. А внутри — шестипанельные двери, широкие доски пола, витая лестница в колониальном стиле, белые каминные доски периода Адама[2] и внутренние покои, расположенные на три ступени ниже общего уровня.

Кабинет Блейка — просторная комната в юго-западной части дома — с одной стороны выходил на палисадник, а западные его окна, под одним из которых он поставил рабочий стол, смотрели вниз с гребня холма — оттуда открывался великолепный вид на море крыш нижнего города и на мистические закаты, пламенеющие на горизонте. Вдали поднимались пурпурные склоны сельского ландшафта. А на их фоне, на расстоянии примерно двух миль, призрачный горб Федерал-хилл щетинился нагромождениями крыш и шпилей: их далекие силуэты таинственно подрагивали, принимая фантастические формы в клубах дыма, плывущего над городом. Блейка не оставляло странное чувство, что он глядит сверху вниз на неведомый, эфемерный мир, который, чего доброго, растает, словно во сне, если попытаться отыскать его и вступить в него наяву.

Блейк выписал из дома большинство своих книг, приобрел антикварную мебель, соответствующую жилью, и обосновался в своем новом обиталище, дабы писать и рисовать, — жил он один и незамысловатое хозяйство вел сам. Его студия помещалась в северной мансарде, где благодаря стеклянной крыше освещение было превосходное. В течение первой зимы он создал пять лучших своих рассказов: «Подземный житель», «Лестница в склепе», «Шаггай», «В долине Пнат» и «Гурман со звезд» — и написал семь полотен, с изображением безымянных нечеловеческих монстров и совершенно чужеродных внеземных пейзажей.

На закате он частенько сиживал за столом и мечтательно созерцал западные виды: темные башни Мемориального зала сразу под домом, георгианскую колокольню над зданием суда, остроконечные шпицы деловой части города и мерцающий, венчанный шпилями холм вдалеке, неведомые улицы и лабиринты фронтонов которого так волновали его воображение. От нескольких местных знакомцев Блейк узнал, что на том склоне размещается обширный итальянский квартал, хотя дома по большей части остались с давних времен янки и ирландцев. Снова и снова Блейк наводил бинокль на этот призрачный, недосягаемый мир за клубящейся завесой дыма, высматривал отдельные крыши, и трубы, и шпицы, гадая, что за загадочные, любопытные тайны за ними скрываются. Даже сквозь окуляры оптического прибора Федерал-хилл казался иным, полумифическим царством, связанным с нереальными, непостижными чудесами Блейковых рассказов и картин. Это ощущение сохранялось еще долго после того, как холм тонул в фиолетовых, подсвеченных фонарями сумерках и вспыхивали прожектора здания суда и алый маяк «Индастриал Траст», превращая ночь в гротеск.

Из всех строений на далеком Федерал-хилл больше всего Блейка завораживала огромная темная церковь. В определенные часы дня она просматривалась особенно отчетливо, а на закате внушительная башня и коническая колокольня темной громадой выделялись на фоне пламенеющего неба. Казалось, церковь стоит на каком-то возвышении, ибо закопченный фасад, и, чуть наискось, северная стена с покатой крышей, и верхушки стрельчатых окон дерзко вздымались над беспорядочным скоплением коньков крыш и колпаками дымовых труб. Характерно мрачная и суровая с виду, построена она была, по всей видимости, из камня; за минувшее столетие кладку источили и вычернили дым и грозы. Стиль церкви, насколько удавалось разглядеть в бинокль, являл собою самую раннюю, экспериментальную форму неоготики, что предшествовала периоду величественных творений Апджона[3] и отчасти задала очертания и пропорции Георгианской эпохи. Скорее всего, датировалась она приблизительно 1810 или 1815 годом.

По мере того как шли месяцы, Блейк вглядывался в далекое, зловещее строение с необъяснимым нарастающим интересом. Поскольку в широких окнах никогда не зажигался свет, он сделал вывод, что церковь, должно быть, заброшена. Чем дольше он наблюдал, тем сильнее разыгрывалось воображение, пока наконец он не навоображал себе всяческих странностей. Он уверился, что над церковью нависает смутная, необъяснимая аура запустения: даже голуби и ласточки избегают ее закоптелых карнизов. Вокруг других башен и колоколен стаями вились птицы, но сюда никогда не садились. Во всяком случае, так ему казалось, и Блейк не преминул отметить это в своем дневнике. Он указал на церковь нескольким своим друзьям, но никто из них в жизни не бывал на Федерал-хилл и понятия не имел, что это за церковь и какова ее предыстория.

С приходом весны Блейка охватило неодолимое беспокойство. Он сел за давно задуманный роман — про культ ведьм, якобы сохранившийся в штате Мэн, — но, как ни странно, работа не клеилась. Все дольше и дольше просиживал он у западного окна, глядя на далекий холм и на черную, хмурую колокольню, которую избегают даже птицы. Когда же на ветвях в саду развернулись первые листочки, в мир пришла юная красота, но беспокойство Блейка только усилилось. Тогда-то он и задумался впервые о том, чтобы пройти через весь город и самому подняться по мифическому склону в сумеречный мир грез.

В конце апреля, накануне освященной миллиардами лет Вальпургиевой поры, Блейк впервые отправился с паломничеством в неведомое. Пробираясь по бесконечным улочкам в деловой части города и по унылым, полуразрушенным площадям за ними, он наконец вышел на уводящую вверх аллею с ее истертыми за много веков ступенями, просевшими дорическими портиками и затуманенными застекленными куполами, что, как ему казалось, поднималась к давно знакомому, недосягаемому миру за пределами туманов. По пути встречались выцветшие сине-белые указатели улиц, которые ровным счетом ничего Блейку не говорили, а какое-то время спустя он заметил, что в толпе прохожих замелькали иноземные смуглые лица и на экзотических магазинчиках в коричневых, прошлого десятилетия домиках появились вывески на иностранном языке. Нигде не находил он тех строений, что видел в бинокль, и вновь ему помн илось, что далекая панорама Федерал-хилл — это вымышленный мир, куда не ступит нога смертного.

То и дело взгляд его падал на обшарпанный церковный фасад или на полуразрушенный шпиль, но достопамятное почерневшее здание как сквозь землю провалилось. Он спросил у лавочника про большую каменную церковь, тот улыбнулся и покачал головой, хотя по-английски изъяснялся свободно. Чем выше поднимался Блейк, тем чужероднее выглядели окрестности с их запутанными лабиринтами угрюмых коричневых проулков, уводящих неизменно к югу. Он пересек два-три широких проспекта; в какой-то момент ему померещилось, будто он углядел впереди знакомую башню. И вновь спросил он у торговца про массивную каменную церковь и в тот раз готов был поклясться, что неведение собеседника — притворное. На смуглом лице отразился страх, — торговец тщетно пытался его скрыть! — и от внимания Блейка не укрылось, что тот правой рукой сотворил странное знаменье.

И вдруг, нежданно-негаданно, слева, на фоне пасмурного неба, над ярусами коричневых крыш, обрамляющих переплетения южных улочек, четко обозначился черный шпиль. Блейк сразу же понял, что это, и кинулся туда по грязным немощеным проулкам, ответвляющимся от проспекта. Дважды он сбивался с пути, но отчего-то не смел спрашивать дорогу у почтенных старцев, либо домохозяек, устроившихся на ступеньках крыльца, либо у детишек, что гомонили и возились в грязи на полутемных задворках.

Наконец башня предстала перед ним на фоне юго-западного неба со всей отчетливостью, и каменный корпус воздвигся темным исполином в конце улицы. Вскоре Блейк вышел на открытую, продуваемую всеми ветрами площадь, мощеную на старинный лад, с высокой стеной-насыпью в дальнем ее конце. Поиски Блейка завершились: на широком и плоском, поросшем травой возвышении за железной оградой (ее-то и поддерживала стена) отдельный маленький мирок вознесся футов на шесть над окрестными улочками. Там-то и высилась мрачная громада, не опознать которую, несмотря на новый ракурс, было невозможно.

Заброшенная церковь пребывала в полуразрушенном состоянии. Часть каменных контрфорсов обвалилась, несколько изящных флеронов затерялись в бурых сорняках и травах. Закопченные стекла готических окон по большей части уцелели, при том что множества каменных средников недоставало. Блейк недоумевал, как расписанные непонятными изображениями окна могли так хорошо сохраниться, учитывая печально известные привычки маленьких мальчиков всех стран и национальностей. Неповрежденные массивные двери стояли плотно закрытыми. Наверху стены-насыпи, окружившей площадку со всех сторон, тянулась проржавевшая железная ограда; калитка в ней — на верхней ступени лестницы, что поднималась с площади, — запиралась на висячий замок. Тропа от калитки до здания терялась в буйных зарослях. Распад и запустение пеленой нависали над этим местом, под стрехами не прятались птицы, к черным стенам не льнул плющ, — во всем этом Блейку чудилось нечто неуловимо зловещее, чему и определения-то не подберешь.

Людей на площади было не много, но в северном ее конце дежурил полицейский. Блейк поспешил к нему и принялся расспрашивать про церковь. Но дюжий здоровяк-ирландец, к вящему недоумению юноши, лишь осенил себя крестом и пробормотал, что об этом здании говорить не принято. Блейк не отступался, и полицейский наконец сбивчиво пробормотал, что итальянские священники-де всех предостерегают против этой церкви: там якобы некогда гнездилось чудовищное зло — и оставило свой след. Сам он слышал от отца разные темные слухи, а тот с детских лет помнил разные недобрые звуки и перешептывания.

В стародавние времена была одна нечистая секта — секта противозаконная, призывавшая разных чудовищ из неведомой бездны ночи. Благочестивый священник экзорцировал то, что явилось на призыв, хотя были и такие, кто уверял: изгнать тварь способен только свет. Будь отец О’Малли жив, он бы многое мог порассказать. Но теперь уже ничего не поделаешь, главное, не тревожить этих стен. Сейчас от церкви вреда никому нет — а хозяева ее ныне мертвы или уехали далеко прочь. Разбежались, как крысы, после угрожающих пересудов в 1877 году, когда стали замечать, что в окрестностях люди то и дело пропадают. Когда-нибудь город заявит о своих правах и вступит во владение этой недвижимостью за отсутствием наследников, но добра с того никому не будет, церковь вообще не стоит трогать. Оставили бы ее в покое, пройдут годы — сама развалится; не стоит будить того, чему лучше бы навеки упокоиться в черной пучине.

Облака рассеялись, вышло послеполуденное солнце, однако ж так и не сумело оживить грязные, закопченные стены старинного храма на возвышении. Странно, но весенняя зелень совсем не затронула бурую, иссохшую поросль на обнесенном железной оградой дворе. Блейк словно против воли подобрался поближе к насыпи и внимательно изучил земляную стену и проржавевшее заграждение, проверяя, нельзя ли как-нибудь пробраться внутрь. Почерневшая церковь манила и влекла его к себе с неодолимой силой. Поблизости от лестницы бреши в ограде не обнаружилось, но с северной стороны нескольких прутьев недоставало. Можно было подняться по ступеням, затем обойти площадку кругом по узкому парапету с внешней стороны ограды и так добраться до пролома. Если все так панически боятся этого места, то ему никто не воспрепятствует.

Блейк поднялся на насыпь и уже почти пробрался за ограду, когда его заметили. Он посмотрел вниз: те несколько человек, что находились на площади, попятились назад, делая правыми руками тот же знак, что и лавочник с проспекта. Несколько окон с грохотом захлопнулись, какая-то толстуха выбежала на улицу и втащила детишек в шаткую некрашеную лачугу. Проникнуть в брешь оказалось нетрудно, и очень скоро Блейк уже пробирался через гниющие, спутанные заросли заброшенного двора. Тут и там истертый обломок надгробия свидетельствовал о том, что некогда здесь хоронили мертвецов, но, по всей видимости, это было очень и очень давно. Сам корпус церкви вблизи производил гнетущее впечатление, но Блейк взял себя в руки, подошел ближе и проверил каждую из трех массивных дверей фасада, не открыты ли они. Все были надежно заперты, так что Блейк двинулся в обход исполинского здания в поисках какого-нибудь небольшого, доступного для проникновения отверстия. Даже тогда он отнюдь не был уверен, что захочет входить в это логовище запустения и мглы, но сама его странная чужеродность заключала в себе неодолимую притягательность.

Необходимый лаз вскоре нашелся: зияющее незащищенное окно подвального помещения сзади. Блейк заглянул внутрь: глазам его открылся подземный провал, затянутый паутиной, занесенный пылью, слабо подсвеченный просочившимися внутрь лучами закатного солнца. А еще — мусор, пустые бочки, покореженные ящики и всевозможная мебель, и все это саваном одевала пыль, сглаживая резкие очертания. Проржавевшие останки канальной печи свидетельствовали о том, что здание использовалось и поддерживалось в порядке вплоть до середины Викторианской эпохи.

Действуя почти машинально, Блейк протиснулся в окно и спрыгнул на покрытый пылью, замусоренный бетонный пол. Сводчатый подвал оказался просторным, без перегородок, и в дальнем углу справа, в густой тени, просматривался черный проем, видимо, уводящий наверх. Оказавшись внутри огромного призрачного здания, Блейк испытал ни на что не похожее чувство подавленности, но обуздал его — и принялся осторожно осматриваться. Отыскал в пыли неповрежденную бочку и подкатил ее к окну, обеспечив себе путь к отступлению. И, собравшись с духом, прошел через весь обширный, увешанный паутиной подвал к арке. Задыхаясь от вездесущей пыли, весь в призрачных невесомо-прозрачных нитях, он нырнул в проем и двинулся вверх по истертым каменным ступеням, уводившим в темноту. Света у него не было, он пробирался на ощупь. Лестница резко повернула, он почувствовал, что впереди — закрытая дверь, пошарил рукой, нашел древнюю задвижку. Дверь открылась внутрь, за ней обнаружился слабо освещенный коридор, облицованный изъеденными древоточцем панелями.

Поднявшись на первый этаж, Блейк принялся лихорадочно обследовать помещение. Все внутренние двери стояли незапертыми, так что он свободно переходил из комнаты в комнату. Исполинский неф казался местом сверхъестественным и жутким, с его наносами и горами пыли на местах за деревянными перегородками, и на алтаре, и на кафедре в форме песочных часов, и на духовом ящике органа и с его необозримыми завесами паутины, что протянулись между стрельчатых арок галереи и оплели сгруппированные вместе готические колонны. Над всем этим притихшим запустением разливался жуткий свинцово-серый свет — это лучи заходящего солнца проникали сквозь странные, до половины почерневшие стекла громадных апсидальных окон.

Изображения на окнах покрылись густым слоем сажи; Блейк с трудом разбирал, что они собой представляют, но по тому немногому, что сумел распознать, картины ему не понравились. Рисунки были по большей части банальны, а ведь благодаря познаниям в эзотерической символике он неплохо разбирался в древних узорах и образах. Выражения лиц нескольких святых не выдерживали никакой критики, в то время как на одном из окон демонстрировался, по всей видимости, темный провал и в нем — странно светящиеся спирали. Отвернувшись от окон, Блейк заметил, что затянутый паутиной крест над алтарем — необычного свойства и напоминает скорее исконный анх или crux ansata[4] загадочного Египта.

В ризнице за апсидой Блейк обнаружил прогнивший стол и книжные полки от пола до потолка, заставленные заплесневелыми, рассыпающимися книгами. Здесь он впервые испытал приступ вполне объяснимого ужаса, ибо названия книг сказали ему многое. То были сочинения по черной, запретной магии, о которых обычные люди в большинстве своем знать не знали, а если чего про них и слышали, то разве что смутные, боязливые слухи. Недозволенные, кошмарные вместилища сомнительных тайн и незапамятных формул, просочившихся вместе с потоком времени со времен юности человечества и смутных, легендарных дней еще до появления человека! Сам Блейк читал многие из них: и латинскую версию чудовищного «Некрономикона», и зловещий том «Liber Ivonis», и «Cultes des Goules», или «Культы вампиров» графа д’Эрлетта, и «Unaussprechlichen Kulten», или «Неназываемые культы» фон Юнцта, и «De Vermis Mysteriis», или «Тайные обряды Червя» — адское сочинение старого Людвига Принна. Но здесь были и другие, о которых Блейк знал разве что понаслышке, если вообще знал: «Пнакотикские рукописи», «Книга Дзиан» и полуистлевший том, содержащий в себе непонятные письмена, а в придачу к ним ряд символов и диаграмм, до дрожи знакомых исследователю-оккультисту. Со всей очевидностью, давние местные слухи не солгали. Это место некогда служило прибежищем злу более древнему, нежели само человечество, и более необозримому, нежели ведомая нам Вселенная.

В полуразвалившемся столе обнаружилась записная книжица в кожаном переплете, заполненная странными зашифрованными записями. Шифр состоял из традиционных обозначений, используемых ныне в астрономии, а в древности — в алхимии, астрологии и других сомнительных искусствах: из символов Солнца, Луны, планет, их конфигураций и знаков зодиака. Здесь эти символы заполняли собою целые страницы текста, с разбивкой на разделы и параграфы, — по всей видимости, каждый из знаков соответствовал одной из букв алфавита.

В надежде расшифровать код позже, Блейк спрятал книжицу в карман пиджака. Многие увесистые фолианты с полок несказанно его завораживали: он рассчитывал позаимствовать их как-нибудь позже. Блейк недоумевал, как так вышло, что они простояли нетронутыми столь долго. Неужто он первым победил цепкий всеподчиняющий страх, который вот уже лет шестьдесят как защищал заброшенную церковь от нежеланных гостей?

Тщательно осмотрев первый этаж, Блейк снова проложил себе путь сквозь заносы пыли призрачного нефа к притвору, где еще раньше заметил дверцу и лестницу, по всей видимости уводящие наверх, в почерневшую башню и на колокольню — столь давно знакомые ему на расстоянии. На подъеме он чуть не задохнулся: пыль лежала повсюду густым слоем, а пауки в этом ограниченном пространстве расстарались на славу. Спиральная лестница с высокими, узкими деревянными ступеньками уводила все выше; Блейк миновал несколько замутненных окон, что с головокружительной высоты глядели на город. Хотя снизу никаких веревок видно не было, он рассчитывал обнаружить колокол или целый набор колоколов в заветной башне, узкие стрельчатые, забранные жалюзи оконца которой он так часто изучал в бинокль. Здесь его ждало разочарование: поднявшись наверх, Блейк убедился, что никаких колоколов там нет и помещение со всей очевидностью использовалось для совершенно других целей.

Комната, примерно пятнадцати футов площадью, была слабо освещена благодаря четырем стрельчатым окнам, по одному на каждую стену, застекленным внутри обветшавших жалюзи. В придачу окна были оснащены плотными, непрозрачными зелеными ширмами, но последние по большей части прогнили. В центре покрытого пылью пола под странным углом возвышался каменный постамент — примерно четырех футов в высоту и в среднем двух в диаметре, с каждой стороны испещренный странными, грубо вырезанными, совершенно нераспознаваемыми иероглифами. На этом постаменте покоился металлический ларчик характерно асимметричной формы; крышка на петлях была откинута, а внутри лежало нечто, что под десятилетним слоем пыли смахивало на предмет яйцевидной или неправильной сферической формы дюймов четырех в длину. Вокруг постамента неровным кольцом выстроились семь неплохо сохранившихся готических стульев с высокими спинками. А позади них, вдоль обшитых темными панелями стен, стояли семь исполинских потрескавшихся статуй из покрашенного в черный цвет гипса: больше всего они напоминали таинственные каменные мегалиты загадочного острова Пасхи. В одном углу затянутого паутиной помещения в стену была вделана лестница-стремянка, подводящая к закрытому люку — то был ход на колокольню без дверей и без окон.

Попривыкнув к слабому свету, Блейк заметил на стенках странного ларца из желтоватого металла необычные барельефы. Приблизившись, он попытался обтереть пыль руками и носовым платком, так что стали видны чудовищные, абсолютно чужеродные фигуры: изображения явно живых существ, которые между тем не походили ни на одну форму жизни этой планеты. Четырехдюймовая сфера на самом деле оказалась почти черным, с красными прожилками, многогранником с бессчетными асимметричными плоскостями: не то необыкновенный кристалл, не то искусственный объект, вырезанный из какого-то минерала и до блеска отполированный. Дна ларца он не касался, но повисал в воздухе: металлическая лента охватывала его по центру, а семь странной формы подпорок крепились горизонтально, под углом к внутренней стенке ларца, ближе к верхней его части. Этот камень с первой же секунды совершенно заворожил Блейка. Он был не в силах отвести взгляд; он рассматривал мерцающие поверхности, и ему все мерещилось, будто кристалл прозрачен и внутри его смутно проступают удивительные вселенные. В его сознании проносились картины: чужие миры с гигантскими каменными башнями, и другие — с исполинскими горами, без всяких признаков жизни, и пространства еще более далекие, где лишь смутное шевеление в непроглядной тьме свидетельствовало о присутствии разума и воли.

Оторвавшись наконец от созерцания камня, Блейк заметил в дальнем конце комнаты, у самой лестницы наверх, примечательную горку пыли. С какой стати она привлекла его внимание, он бы объяснить затруднился, но что-то в ее очертаниях задело в нем некую струну на подсознательном уровне. Пока Блейк пробирался туда сквозь завесы паутины, ему становилось все более не по себе. С помощью рук и носового платка он вскорости открыл страшную правду — и задохнулся от смешанных чувств. То был человеческий скелет; по всей видимости, пролежал он там изрядно долго. Одежда превратилась в лохмотья, хотя пуговицы и обрывки ткани наводили на мысль о сером костюме. Нашлись и другие свидетельства: ботинки, металлические пряжки, массивные круглые запонки, старомодная булавка для галстука, значок репортера с названием старой газеты «Провиденс телегрэм» и полуистлевший блокнот в кожаной обложке. Блейк внимательно исследовал последнюю находку: внутри обнаружились несколько вышедших из употребления банкнот, целлулоидный рекламный календарь на 1893 год, несколько визитных карточек с именем «Эдвин М. Лиллибридж» и бумажный листок, покрытый карандашными заметками.

Заметки эти немало озадачивали: встав у западного окна, Блейк внимательно вчитывался в невразумительные строки. Бессвязный текст состоял из нижеследующих фраз:

Убрав листок в блокнот и спрятав блокнот в карман пиджака, Блейк сосредоточился на скелете. Выводы из записей напрашивались сами собою; не приходилось сомневаться, что этот человек проник в заброшенное здание сорок два года назад в поисках сенсационного материала для газеты, воспользоваться которым до сих пор никто не дерзнул. Вероятно, о планах его не знала ни одна живая душа — бог весть! Но в редакцию газеты он уже не вернулся. Может быть, храбро подавляемый страх внезапно одержал верх и привел к внезапному разрыву сердца? Блейк склонился над отполированными до блеска костями — отмечая некоторую странность. Часть из них разлетелись в разные стороны, несколько, как ни странно это звучит, словно расплавились на концах. Прочие как-то необычно пожелтели — можно подумать, что обуглились, точно так же, как и отдельные клочки одежды. Череп являл собою престранное зрелище: весь в желтых пятнах, с выжженным отверстием в верхней части, как если бы какая-то жгучая кислота проела сплошную кость. Что могло приключиться со скелетом за четыре десятилетия пребывания в замогильном безмолвии, Блейк даже вообразить себе не мог.

Сам того не сознавая, Блейк снова обратился взглядом к камню, и под его странным влиянием в сознании юноши заклубились смутные образы какого-то празднества. Он видел торжественное шествие фигур, облаченных в широкие одеяния с капюшонами, — в силуэтах их не было ничего человеческого. А далее простиралась бескрайняя пустыня в обрамлении вырубленных из камня монолитов высотой до небес. Он прозревал башни и стены в темной как ночь морской пучине и космические вихри там, где клочья черного тумана тают перед невесомым мерцанием стылой пурпурной дымки. А еще дальше разверзся бездонный провал тьмы, где твердые и полутвердые тела распознавались только по вихревым дуновениям, а рассеянные проявления силы словно упорядочивали хаос и содержали в себе ключ ко всем парадоксам и загадкам ведомых нам миров.

А в следующее мгновение чары развеялись, ибо накатил неясный, грызущий, панический страх. Блейк задохнулся — и отвернулся от камня: он почувствовал совсем рядом чье-то бесформенное чужое присутствие, ощутил на себе пристальный, пугающе внимательный взгляд. Его словно что-то затягивало: не камень, нет, но то, что наблюдало за ним сквозь камень и неотрывно следило за ним — не физическим зрением, но с помощью какого-то иного способа восприятия. Со всей очевидностью, это место начинало действовать ему на нервы — и неудивительно, учитывая страшную находку! Кроме того, вечерело, а никакого источника света он с собой не взял; значит, скоро придется уходить.

В этот момент в сгущающихся сумерках Блейку померещилось, будто в камне безумной формы промелькнул слабый отблеск. Юноша попытался отвести глаза, но какая-то незримая воля насильственно притягивала его взгляд. Это смутное свечение — уж не свидетельствует ли оно о радиоактивности? И что там говорилось в записях покойного о Сияющем Трапецоэдре? И что вообще такое это заброшенное логово космического зла? Что здесь происходило — и что еще, чего доброго, таится среди теней, которых чураются даже птицы? Казалось, будто где-то совсем близко потянуло вонью, хотя непонятно из какого источника. Блейк схватился за крышку с незапамятных времен открытого ларца — и с треском ее захлопнул. Она плавно повернулась на невидимых петлях и плотно накрыла собою явно светящийся камень.

Крышка легла на место с резким щелчком, и из-за дверцы люка, в вековечной тьме колокольни наверху послышался словно бы легкий шорох. Наверняка крысы — единственные живые существа, что давали знать о своем присутствии в этом проклятом храме с тех пор, как Блейк оказался под его сводами. И однако ж шорох на колокольне перепугал его так, что юноша сломя голову кинулся вниз по спиральной лестнице, по отвратительному нефу промчался к сводчатому подвалу, выбежал в сгущающиеся сумерки пустынной площади — и поспешил вниз, по людным, пропитанным страхом переулкам и улицам Федерал-хилл к безопасности центральных проспектов и к таким родным и домашним мощеным тротуарам района, прилегающего к колледжу.

В последующие дни Блейк ни единой живой душе не рассказал о своей вылазке. Вместо того он вооружился нужными книгами, внимательно просмотрел газетные подшивки за многие годы в деловой части города — и теперь лихорадочно трудился над расшифровкой тайнописи из книжицы в кожаном переплете, той самой, что нашлась в затянутой паутиной ризнице. Шифр оказался непростым, и, посидев над ним не один день, Блейк уверился, что язык этот — явно не английский, не латынь, не греческий, не французский, не испанский, итальянский или немецкий. По всей видимости, ему предстояло зачерпнуть из самых глубинных родников своей нетривиальной учености.

Каждый вечер вновь накатывала неодолимая потребность посмотреть на запад, и Блейк, как и прежде, видел черную колокольню над нагромождениями крыш далекого, полумифического мира. Но теперь это зрелище заключало в себе отчетливый привкус ужаса. Блейк знал, что за наследие запретного чернокнижия таится внутри, и, вооруженное этим знанием, зрение его вздумало проделывать престранные фокусы. Птицы возвращались по весне из жарких краев, и, наблюдая за их кружением на закате, Блейк уверился, будто они избегают этого одиноко торчащего шпиля как никогда прежде. Стоило какой-нибудь стае подлететь поближе, как птицы тут же описывали круг и в панике бросались врассыпную; и юноша с легкостью воображал себе их перепуганный гомон, хотя, конечно же, через расстояние в столько миль до него не доносилось ни звука.

В июне дневник Блейка наконец возвестил о победе юноши над шифром. Текст, как выяснилось, был на тайном языке Акло — в древности им пользовались некие темные культы, и Блейк худо-бедно знал его по прежним своим изысканиям. Как ни странно, о том, что именно удалось прочесть Блейку, дневник умалчивает, но результат явно поверг юношу в трепет и в замешательство. То и дело встречаются ссылки на Гостя-из-Тьмы, пробужденного посредством Сияющего Трапецоэдра, и безумные домыслы о черных безднах хаоса, из которых он явился. О самом существе говорится, будто оно владеет всеми знаниями и требует чудовищных жертв. Некоторые записи исполнены страха, что тварь (похоже, Блейк всерьез считал, что она уже призвана) вырвется на свободу; хотя тут же Блейк добавляет, что уличные фонари — это непреодолимая для нее преграда.

О Сияющем Трапецоэдре Блейк упоминает то и дело, называет его окном во все времена и пространства и прослеживает его историю начиная с тех самых дней, когда он был создан на темном Югготе — еще до того, как Властители принесли его на землю. Его берегли как великое сокровище; в изысканный ларец его поместили разумные криноидеи Антарктики; змеелюди Валузии извлекли его из-под руин; миллиарды лет спустя им любовались в Лемурии первые люди. Ларец побывал во многих странных землях и еще более странных морях и затонул вместе с Атлантидой; минойский рыбак поймал его в свою сеть и продал смуглолицым купцам из темного как ночь Египта. Фараон Нефрен-Ка возвел вокруг него храм со склепом без окон и содеял то, за что имя его было стерто со всех документов и из всех летописей. Там покоился ларец под руинами нечестивого храма, ибо жрецы и новый фараон уничтожили святилище до основания — до тех пор, пока лопата землекопа не вырыла его из-под земли на погибель человечеству.

Газеты от первых чисел июля странным образом дополняют записи Блейка, хотя настолько кратко и мимоходом, что лишь дневник как таковой привлек всеобщее внимание к этим публикациям. По-видимому, на Федерал-хилл вновь воцарился страх — с тех пор, как в ненавистную церковь проник какой-то чужак. Среди итальянцев множились слухи о том, что на темной колокольне без окон слышатся непривычные шорохи, постукивание и царапанье; призвали священников, дабы те экзорцировали кошмар, вторгшийся в людские сны. Поговаривали, будто нечто неотлучно сторожит у двери — не сгустится ли тьма настолько, чтобы можно было выйти наружу. В прессе упоминались давние местные суеверия, но пролить свет на предысторию ужаса газетчикам так и не удалось. Было самоочевидно, что нынешние молодые репортеры — отнюдь не знатоки древности. Рассуждая на эти темы в своем дневнике, Блейк мучается нехарактерными угрызениями совести и говорит о святом долге предать земле Сияющий Трапецоэдр и изгнать то, что он ненароком призвал, впустив в страшную, одиноко торчащую колокольню дневной свет. В то же время он не скрывает, насколько сильно завораживает его происходящее, и признает за собой нездоровое желание — вторгающееся даже в сны! — еще раз побывать в проклятой башне и заглянуть в космические тайны, заключенные в сердце светоносного камня.

Утром 17 июля в «Джорнэл» появилась заметка, от которой автор дневника покрылся холодным потом. Всего-то-навсего одна из многих полушуточных статей о смятении на Федерал-хилл, но для Блейка она прозвучала страшным приговором. Ночью из-за грозы осветительная сеть города вышла из строя на целый час, и в течение этого темного периода итальянцы чуть с ума не сошли от ужаса. Те, кто жил поблизости от кошмарной церкви, клялись и божились, что тварь с колокольни воспользовалась отсутствием света, спустилась в саму церковь и металась там от стены к стене с шумом и грохотом — вязкий, тягучий кошмар, да и только! В конце концов она со стуком и гвалтом взобралась на башню — и послышался звон разбитого стекла. Тварь могла проникнуть везде, где темно, но свет неизменно изгонял ее прочь.

Как только электричество включилось снова, на башне послышалась ужасающая суматоха — ведь даже самый слабый свет, просачивающийся сквозь почерневшие от сажи, забранные решетками окна, был для твари нестерпим. Она едва успела, сшибая все на своем пути, ускользнуть в темноту колокольни — длительная доза света отправила бы ее прочь в бездну, откуда безумный чужак ее опрометчиво вызвал. В течение часа молящиеся толпы дежурили вокруг церкви под проливным дождем, с зажженными свечами и лампами, кое-как прикрывая их зонтиками и свернутыми газетами, — светоносная стража спасала город от затаившегося во тьме кошмара. Те, что стояли ближе прочих, рассказывают, будто в какой-то момент внешняя дверь страшно загромыхала и затрещала.

Но худшее было еще впереди. Тем же вечером Блейк прочел в «Бюллетене» о том, что обнаружили газетчики. Осознав наконец, что паника — недурной материал для раздела «Любопытные новости», двое репортеров бросили вызов обезумевшим толпам итальянцев и пробрались в церковь сквозь подвальное оконце — после того, как убедились, что дверь надежно заперта. Оказалось, что густой слой пыли в притворе и призрачном нефе потревожен и взрыт характерным образом и повсюду валяются ошметки прогнивших подушек и атласной обивки со скамей. Везде стояла вонь, тут и там наблюдались желтые пятна и проплешины — словно следы огня. Открыв дверь, ведущую в башню, и выждав минуту — не послышатся ли наверху шорох и царапанье, — газетчики увидели, что узкая спиральная лестница более-менее вычищена от мусора и паутины.

В самой башне тоже, по всей видимости, кое-как прибрались. В заметке описывались семиугольный каменный постамент, опрокинутые готические стулья и невиданные гипсовые статуи, но, как ни странно, ни о металлическом ларце, ни о древнем изувеченном скелете не говорилось ни слова. Но более всего — если не считать намеков на пятна, обугливание и дурной запах — Блейка встревожила последняя подробность, объясняющая расколотые стекла. Все до одного стрельчатые окна башни были выбиты, и два из них неумело и наспех затемнены — атласную обивку от церковных скамей и конский волос из подушек затолкали в промежутки между скошенными внешними жалюзи. Клочки атласа и пучки конского волоса замусоривали свежеподметенный пол, как если бы кто-то пытался воссоздать в башне непроглядную темноту тех времен, когда окна были плотно занавешены, но ему внезапно помешали.

Желтоватые пятна и обугленные проплешины испещрили и приставную лестницу, уводящую к шпилю без окон, но когда один из газетчиков поднялся наверх, открыл крышку люка, что сдвигалась по горизонтали, и направил слабый луч фонарика в непривычно зловонную черноту, не увидел он ровным счетом ничего, кроме тьмы, да еще гору разнородного мусора — завалы бесформенных обломков близ проема. Шарлатанство! — дружно решили репортеры. Кто-то подшутил над суеверными жителями холма, или какой-нибудь фанатик попытался подкрепить страхи соседей — якобы для их же собственного блага. А может статься, кто-нибудь из горожан помоложе и пообразованней подготовил сложную мистификацию с целью поинтриговать внешний мир. Статья имела забавные последствия: полиция выслала своего представителя проверить рассказ газетчиков. Так вот, трое офицеров подряд изыскали повод уклониться от задания, а четвертый отправился, куда велели, с превеликой неохотой, но вернулся подозрительно быстро, ничего не прибавив к отчету журналистов.

С этого момента в дневнике Блейка нарастают нервозность и мрачные предчувствия. Он бранит себя за то, что ничего не предпринимает, и как одержимый размышляет о последствиях следующего электрического пробоя. Известно, что три раза во время гроз он звонил в компанию по электроснабжению и исступленно требовал принять все мыслимые меры предосторожности против перебоев с электричеством. То и дело в его записях звучит тревога по поводу того, что газетчики, осматривая полутемную комнату в башне, не нашли металлический ларец с камнем и странно обезображенный старый скелет. Блейк предположил, что и то и другое убрали, но куда именно, а также кто (или что?) это сделал, он мог только гадать. Но худшие его страхи касались его же самого, той нечестивой связи, что, по всей видимости, установилась между его разумом и затаившимся на колокольне ужасом, этим чудовищным порождением ночи, что сам же он опрометчиво вызвал из запредельных черных пространств. Блейку мерещилось, что на его волю непрерывно воздействуют; те, кто заходил к нему в гости в ту пору, вспоминают, как он отрешенно сидел за рабочим столом и завороженно глядел в западное окно на далекий, с торчащим шпилем, холм в клубах городского дыма. Записи неустанно твердят о неких ночных кошмарах и о том, что во сне нечестивая связь усиливается. Упоминается одна из ночей, когда Блейк, проснувшись, обнаружил, что полностью одет — более того, находится не дома, а на улице и машинально шагает вниз по Колледж-хилл в западном направлении. Снова и снова повторяет юноша: тварь на колокольне знает, где его искать.

Неделя после 30 июля ознаменовалась для Блейка едва ли не полным упадком сил. Он не одевался, еду заказывал по телефону. Гости замечали, что у кровати хранится запас веревок; Блейк объяснял, что страдает сомнамбулизмом и ему приходится каждый вечер крепко связывать себе лодыжки, чтобы путы помешали ему встать или, по крайней мере, заставили проснуться при попытке высвободиться.

В дневнике Блейк рассказал и о кошмарном переживании, вызвавшем этот кризис. Ночью 30 числа он заснул как всегда — и внезапно обнаружил, что пробирается на ощупь в почти полной темноте. Разглядеть удавалось лишь короткие блеклые горизонтальные полоски голубоватого света; в воздухе разливалась невыносимая вонь, а над головой слышалась причудливая невнятица тихих, крадущихся шорохов. На каждом шагу Блейк обо что-нибудь да спотыкался, и всякий раз сверху доносился ответный звук: едва уловимое шевеление и осторожное скольжение дерева по дереву.

В какой-то момент руки его нашарили каменный столп, но постамент был пуст. Позже Блейк осознал, что цепляется за перекладины встроенной в стену лестницы и неуклюже карабкается наверх, к загадочному средоточию непереносимого зловония, откуда налетает, сбивая с ног, жаркий порыв палящего ветра. Перед его глазами плясал изменчивый калейдоскоп призрачных образов, и все они через равные промежутки времени растворялись в видении необозримой, неизмеренной бездны ночи, где кружились бессчетные солнца и миры, состоящие из еще более непроглядной тьмы. Юноше вспомнились древние легенды об Исконном Хаосе, в сердце которого раскинулся слепой и бездумный бог Азатот, Владыка Всего Сущего, в окружении порхающих сонмов бессмысленных, бесформенных танцоров, — и дремлет, усыпленный тонким монотонным посвистыванием демонической флейты в неведомых лапах.

И тут громкий выстрел или взрыв из внешнего мира разбил оцепенение Блейка, и тот очнулся и осознал невыразимый ужас своего положения. Что это был за звук, юноша так никогда и не узнал — может, запоздалый залп фейерверков, что все лето грохотали над Федерал-хилл: то местные жители славили своих небесных покровителей или святых заступников из родных итальянских деревень. Как бы то ни было, Блейк пронзительно вскрикнул, кубарем скатился с лестницы и вслепую, спотыкаясь на каждом шагу, побрел через загроможденный пол комнаты, куда почти не проникал свет.

Он сразу же понял, где находится, и сломя голову кинулся вниз по узкой спиральной лестнице, оскальзываясь и набивая себе синяки на каждом повороте. А потом — точно в ночном кошмаре — бежал по обширному, затянутому паутиной нефу, под жуткими сводами, что терялись в вышине, в сферах насмешливых теней, и пробирался на ощупь через замусоренный подвал, и карабкался во внешний мир, к свежему воздуху, в свет фонарей, и мчался как безумный вниз по призрачному холму с его гримасничающими фронтонами, через мрачный, безмолвный город высоких черных башен — и вверх по крутому восточному склону к старинной двери своего дома.

Поутру, придя в сознание, Блейк обнаружил, что лежит на полу своего кабинета, полностью одетый — весь в грязи и в паутине. Каждая клеточка тела немилосердно ныла. Он поглядел в зеркало: волосы заметно опалились, а странное, недоброе зловоние словно бы впиталось в верхнюю одежду. Тут-то у него и сдали нервы. После того, обессиленно слоняясь по дому в халате, юноша лишь глядел в западное окно, да дрожал, заслышав раскаты грома, да заполнял дневник истерическими записями.

Восьмого августа, незадолго до полуночи, разразилась страшная гроза. Извилистые росчерки света сверкали над городом тут и там; были замечены две крупные шаровые молнии. Дождь лил ливмя; неумолчная канонада грома не давала уснуть тысячам жителей. Блейк совершенно обезумел от страха за городскую систему освещения. Он попытался позвонить в компанию около часа ночи, хотя к тому времени электричество временно отключили из соображений безопасности. Блейк отмечал в дневнике все до мельчайших подробностей — крупные, неровные, порою совершенно нечитаемые письмена уже сами по себе свидетельствуют о нарастающем отчаянии и безумии, а также и о том, что записи велись вслепую, в темноте.

Чтобы видеть, что происходит за окном, ему приходилось дежурить впотьмах, не зажигая света. Похоже на то, что большую часть времени он так и просидел за рабочим столом, встревоженно вглядываясь сквозь дождь через мокро поблескивающие мили и мили крыш деловой части города в созвездие далеких огней над Федерал-хилл. То и дело он принимался что-то царапать в дневнике. Две страницы подряд испещрены обрывочными фразами в духе: «Нельзя, чтобы свет потух», «Оно знает, где я», «Я должен его уничтожить», «Оно зовет меня, но, может статься, на сей раз вреда не причинит».

И тут во всем городе погас свет. Это произошло ночью, в два часа двенадцать минут, как явствует из учетных записей генераторной станции, но в дневнике Блейка точное время не названо. Сказано лишь: «Свет потух — помоги мне Господь». На Федерал-хилл столпились местные жители, встревоженные ничуть не меньше его. Вымокшие до нитки люди группами патрулировали площадь и улочки, прилегающие к зловещей церкви, пряча под зонтами свечи, электрические фонарики, керосиновые лампы, кресты и разнообразные загадочные амулеты, столь распространенные в Южной Италии. Собравшиеся благословляли каждую молнию и правой рукой испуганно сотворяли тайные знаменья, но вот гроза изменила ход, вспышки сделались слабее и наконец прекратились вовсе. Поднялся ветер — и задул почти все свечи, сделалось пугающе темно. Кто-то поднял с постели отца Мерлуццо из церкви Святого Духа, и тот поспешил на зловещую площадь — внести свою лепту подобающим словом Божиим. Из потемневшей башни со всей отчетливостью, не оставляя места сомнениям, доносились странные, беспокойные звуки.

Относительно того, что случилось в два часа тридцать пять минут, мы располагаем показаниями священника, умного, образованного молодого человека, а также констебля Уильяма Дж. Монахана из главного управления, полицейского в высшей степени ответственного, который, совершая обход, задержался на площади при виде толпы. А еще — свидетельствами едва ли не всех семидесяти восьми человек, собравшихся к высокой стене-насыпи вокруг церкви, — в особенности же тех, кто стоял на площади, откуда просматривался восточный фасад. Разумеется, не произошло ничего такого, что выходило бы за рамки естественного порядка вещей. И возможных объяснений — великое множество. Как знать, что за загадочные химические процессы происходят в огромном древнем непроветриваемом, давно заброшенном здании, в котором скопилось немало разнородного мусора! Зловонные пары углекислоты, самовозгорание, давление газов, образовавшихся как следствие многолетнего гниения и распада, — да любое из бессчетных явлений вполне могло произвести пресловутый эффект. Разумеется, и намеренную мистификацию со счетов списывать нельзя. Все было очень просто, само происшествие и трех минут не заняло. Отец Мерлуццо, человек крайне пунктуальный, то и дело посматривал на часы.

Сперва глухая возня в черной башне заметно усилилась. Вот уже некоторое время от церкви слабо тянуло странным, отвратительным зловонием, теперь же смрад сгустился, сделался невыносим. И наконец послышался громкий треск дерева, и что-то большое и тяжелое с грохотом обрушилось во двор под угрюмым восточным фасадом. Теперь, когда свечи погасли, башня терялась во тьме, но упавший предмет люди опознали — то были прокопченные дымом жалюзи с восточного окна.

В следующее же мгновение с незримой высоты заструилась нестерпимая вонь; перепуганные зрители задыхались, их выворачивало наизнанку, а те, что стояли на площади, едва не попадали наземь. Воздух завибрировал, захлопали крылья, и внезапный порыв восточного ветра, свирепее всех предыдущих, вместе взятых, посрывал шляпы и расшвырял мокрые насквозь зонтики. Разглядеть что бы то ни было в бессветной ночи не удавалось, но кое-кто из тех, кто посмотрел вверх, уверяет, будто на фоне чернильно-черного неба растеклось гигантское пятно еще более густой черноты — что-то вроде бесформенного дымового облака, и облако это стремительно, как метеор, понеслось на восток.

Вот, в сущности, и все. Собравшиеся, во власти страха, священного трепета и недомогания, не знали, что делать и надо ли что-то делать вообще. Не понимая, что произошло, они продолжали ночное бдение. Мгновение спустя резкая вспышка долгожданной молнии вспорола хляби небесные, прогремел оглушительный раскат грома — и люди вознесли благодарственную молитву. Спустя полчаса дождь прекратился, а еще через пятнадцать минут снова включились уличные фонари, и измученные, промокшие до костей патрульные с облегчением разошлись по домам.

На следующий день в газетах вскользь упоминалось о происшествиях ночи в связи с общими сообщениями о грозе. Как выяснилось, за событиями на Федерал-хилл последовали еще более яркая вспышка молнии и взрывной раскат грома на восточных окраинах, где дал о себе знать и наплыв характерной вони. Особенно же ярко этот феномен проявился над Колледж-хилл: грохот перебудил всех спящих и дал пищу для недоуменных пересудов. Из числа тех, кто уже не спал, лишь немногие заметили сверхъестественный сполох света у самой вершины холма или обратили внимание на стремительный ток воздуха снизу вверх по склону — этот необъяснимый порыв ветра оборвал едва ли не всю листву с деревьев и учинил разор в садах. Все сошлись на том, что где-то в окрестностях, верно, ударила одиночная молния, хотя никаких следов ее впоследствии так и не нашли. Какому-то первокурснику из студенческого землячества «Тау Омега» примерещилось, будто с первой же вспышкой в воздух поднялся гротескный, отвратительный столб дыма, но его показания подтверждены не были. Однако ж все немногие свидетели сходятся на том, что с запада налетел свирепый ураган и что запоздалому удару молнии предшествовала волна невыносимого смрада. А также подтверждают, будто сразу после удара молнии ненадолго запахло гарью.

Все эти детали обсуждались весьма подробно по причине их возможной связи со смертью Роберта Блейка. Студенты землячества «Пси Дельта», верхние задние окна которого выходили на кабинет Блейка, утром девятого числа заметили, что в западном окне расплывчато маячит бледное лицо, и решили, что с выражением его что-то не так. Увидев вечером то же самое лицо в том же положении, студенты встревожились и стали ждать, когда в квартире зажжется свет. Не дождавшись, они позвонили в дом — и наконец вызвали полицию и дверь была взломана.

Недвижное, холодное тело, прямое, как палка, восседало за столом у окна. Едва увидев остекленевшие, выпученные глаза и искаженные судорогой неизъяснимого страха черты, незваные гости поспешно отвернулись: всех затошнило от ужаса. Вскоре после того судмедэксперт произвел вскрытие и сообщил, что причиной смерти послужил удар электрического тока или нервное напряжение, вызванное электроразрядом, — при том, что окно было закрыто. На выражение лица он вообще не обратил внимания, решив, что это вполне предсказуемый результат шока в человеке с нездоровым воображением и неуравновешенными эмоциями. К выводу касательно вышеназванных качеств он пришел, изучив книги, картины и рукописи, обнаруженные в квартире, а также и нацарапанные вслепую заметки в дневнике на столе. Блейк продолжал свою безумную летопись до последнего мгновения; в судорожно сжатой правой руке был обнаружен сломанный карандаш.

После того как отключили свет, записи велись обрывочно и беспорядочно, и далеко не все они поддаются прочтению. На их основании некоторые исследователи пришли к выводам, разительно отличающимся от материалистического официального вердикта, но такого рода гипотезы в глазах консерваторов веса не имеют. Фантазерам-теоретикам весьма дурную службу сослужил поступок суеверного доктора Декстера: он, как мы помним, зашвырнул загадочный ларец с камнем, закрепленным под углом, в самый глубокий пролив Наррагансетта.[5] А надо отметить, что кристалл этот, несомненно, сам собою светился изнутри в темноте колокольни без окон, где его и нашли. Предсмертные лихорадочные заметки Блейка обычно истолковывают, ссылаясь на неуемное воображение и невротическую неуравновешенность юноши, подкрепленные историей о давнем нечестивом культе, следы которого он случайно обнаружил. Вот они, эти записи — все, что можно разобрать: