Гости

Я недавно понял, зачем человеку даны руки — чтобы сжимать их в кулаки. Это всякие безмозглые сопляки твердили, что они нужны для того, чтобы дарить тепло и создавать произведения искусства, чтобы хранить жизнь… А что это, кстати, такое — жизнь? Я никак не могу понять, хоть и размышляю над этим уже десяток лет… нет, побольше, наверно. Трудно считать.

В этот раз ближе к вечеру пришла Лидка и притащила какой-то рисунок.

— Глянь, я сама нарисовала! — весело сказала она, подбегая ко мне и целуя в щеку. — Глянь, котик! Ну глянь!

Я даже не посмотрел на лист.

— А ты когда его нарисовала?

Она удивленно подняла тонкие подкрашенные брови и задумалась на миг.

— Хи. Не помню. А что?

Меня сегодня совершенно не привлекала перспектива долгого разговора.

— Да то. Не твой это рисунок. Ты вообще не умеешь рисовать! Ты домик не сможешь нарисовать! Ты ничего не можешь и не умеешь! Ты мерзкая стервочка! Ты сучка, которой не хватает кобеля длиннохвостого…

Висок загорелся от пощечины. Отлично. Давай, Лидочка, заведись как следует!

Лидка вперилась в меня влажными чуть косоватыми глазами.

— Что я тебе сделала?! Ты свинья! Грубиян! — дрожащим голосом кричала она.

— А ты — косая тварь!

Она закрыла лицо ладонями, медленно опустилась на колени и зарыдала. Я сплюнул на сырую землю прямо перед ней и, неторопливо развернувшись, пошел в дом, зевая.

«Сейчас прибежит. Ох, как Лидочка про глазки-то косые не любит! Просто убить готова… — Я усмехнулся своей мысли, усаживаясь на топчан поудобнее, кладя на колени нож, снимая рубашку. — Нужно будет завтра прибраться в комнатке — совсем сгнию тут скоро. Чего она там за картинку-то притащила, интересно? Ведь сроду линии прямой провести не могла. Как все это надоело…»

Снаружи доносились всхлипы и спазматические вздохи. Сейчас придет. Вот только, еще минутку слюнки по роже будет размазывать, губки выпячивать, носик высмаркивать, потом потреплет ногтями волосы, чтоб прическа выражала полное отчаяние… Что ты, Лида, знаешь об отчаянье? А?! Ты, наверное, думаешь, что, если тебе наплевали в душу, стоит отчаиваться, да? Глупышка, милая ты моя глупышка. Плевки в душу, в тело, в харю, в глаза, в потолок — это все пустяки смешные. Ты и представить себе не можешь, как это приятно и справедливо! Я хочу, чтоб мне вечно в душу плевали…

О, явилась.

Шлепая по дощатому полу босыми ногами, она подошла ко мне и погладила пальчиками по волосам.

— Котик, не обижай больше меня, а.

— Тебе не котик, а кобель нужен, — спокойно сказал я.

— Заткнись! Не смей! — Она стала мерить комнату шагами, раскрасневшись, заламывая руки. — Что ты делаешь?! Зачем?

Я улыбался и ждал.

Вдруг Лида остановилась и бросила хищный взгляд на нож, покоящийся у меня на коленях. Ее лицо, и без того жуткое в этот момент, приобрело звериное выражение и посерело. Я пожал плечами и, глядя в ее дикие глаза, прошептал по слогам:

— Тварь ко-са-я.

На языке почувствовался привкус терпко-горькой изжоги. Я сглотнул, и Лида с грудным хрипом бросилась к острому лезвию…

Хорошо, что сегодня все случилось быстро и без лишних сцен. Ну, это, правда, и моя заслуга в какой-то степени: досконально зная человека, можно вмиг вывести его из себя. Тем более женщину. Тем более самую близкую, самую любимую… давно… В сердце ворвалась боль, и — темнота… как скоро, приятно и страшно…

Терпеть не могу это ощущение — башка трещит, словно с колотящего похмелья, руки висят плетьми, в желудке — всемирное захоронение дерьма! А самое обидное — накануне ничего не пил. И даже не ел.

Я уже десять лет ничего не пил и не ел. Каждое утро я приходил в себя на одном и том же месте — на пологом склоне холма, расположенного на бескрайней равнине. Я спускался с него, размашисто шагая и спотыкаясь. И первое, что видел впереди себя — это длинную худую тень, извивающуюся змеей на неровностях серой земли. В затылок всегда светило едва поднявшееся солнце.

У подножия этого необычного кургана меня неизменно ждал домик, крепко сколоченный, с черепичной крышей и когда-то застекленной верандой. Рядом рос сад, который постепенно подбирался к небольшому каменистому плато, неизвестно откуда здесь взявшемуся. Вообще вся эта картина очень странно, наверное, выглядела на фоне равнины, простиравшейся во все стороны до горизонта. Но только не для меня. Я больше не умею удивляться, я не умею плакать, радоваться или грустить, я забыл, что такое ненависть и любовь.

У меня здесь есть только отчаяние.

В течение дня можно лежать в тени дома, потому что к полудню — ужасно знойно, или зайти внутрь и перебирать разный хлам, который я насобирал в окрестностях за многие годы. Можно метать нож в бревенчатую стену, благо я научился делать это получше любого смертного… Ха. Смертного. Пожалуй, это должно быть смешно. Также можно пойти куда-нибудь. Просто так, ради того, чтобы не свихнуться окончательно от ожидания и… так хочется добавить: от одиночества. Но это будет нечестно. Ведь каждый день ко мне приходят гости.

Я их всех прекрасно знаю: друзья, родные, жена Лидочка, сын иногда заглядывает, просто знакомые люди. По одиночке. С ними можно посидеть, поговорить, поспорить, поиграть можно… Они сначала всегда веселые и добрые.

А вечером меня убивают.

Первое время, года два, труднее всего было, когда приходили жена или сын. Ну и отец, пожалуй. Я тогда, помнится, был рад, что мама не приходит. До сих пор не знаю — почему? Ей некогда, наверно, дела.

Так вот, вечером меня убивают. Не зависимо ни от чего. Гость сначала начинает раздражаться без видимой причины, потом выходит из себя и хватается за нож… И ничто мне не может помочь! Я испробовал все средства, доступные человеческому разуму и воображению.

Сначала, то есть когда я сам более-менее разобрался в происходящем, я пытался им объяснить, что происходит. Гости отшучивались, не верили, принимали меня за идиота, постепенно зверели и… Я плакал, умолял, стонал, я кричал! А они убивали меня. Ножом в сердце! Я просыпался с утра на холме, и моя грудь помнила леденящий холод стали. А гости, возвращаясь, ничего не помнили и радостно улыбались мне при встрече, с восторгом бросались на шею…

Через некоторое время мне пришла в голову мысль: уходить от дома. Но за несколько часов далеко не убежишь! Они нагоняли. Запыхавшись, они окликали меня и удивлялись: куда это я собрался на ночь глядя? Я убегал, как мог, но они шли наперерез, возникали впереди, неожиданно хлопали по спине, заставляя меня вздрагивать… Заботливо брали за руку, как младенца, отбежавшего слишком далеко от положенного для прогулки места, и вели домой. Говорили мне нежности, жалели, обнимали, недоумевали, злились… И убивали. Я шарахался в сторону, орал, падал и пытался уползти, но гости были быстрее.

«Зачем?» — спрашивал я, сходя с ума.

А в ответ получал сталь под ребро… И утром, здоровый, помнящий все, бодрый и, главное, здравомыслящий, сбегал с холма к своему дому.

Любому человеческому терпению приходит конец, и на четвертый, кажется, год я решился. Помню, в тот день пришел мой институтский приятель — Борька Наракшин. Когда дело дошло до ссоры, я первый дернул нож со стола и, сбив его с ног, перерезал горло… Потом я бежал куда-то, весь в крови, задыхаясь… Меня рвало, я надрывно вопил что-то во мрак ночи. Не помню… После этого удалось продержаться трое суток, и я заснул.

И очнулся… привычно глядя на тонкую тень, выползающую из-под ног! Я в отчаянье грыз землю, я разбивал кулаки до костей о ненавистный дом, я полосовал себе вены и… просыпался, бредущий с холма…

В моем мире не было ни птиц, ни зверей, не было огня, книг, воды.

Только гости, которых теперь убивал я. До тех пор, пока не пришел Алешка, мой сын. Его я… не смог, и поэтому он убил меня…

Так я тщетно пытался изменить что-то в следствиях. Потом я стал искать причину. Я стал не действовать, а думать.

Версию, что все это сон, я отбросил сразу же: нормальному человеку такое не приснится. Отсюда тут же напросился вывод, что я сумасшедший, а чудовищный солнечный мир вокруг — игра моего воображения. Тоже отбросил, проведя один элементарный тест, удостоверяющий реальность происходящего. Я убил отца — он же все равно вернется… Я знал, что мое подсознание просто не могло адекватно смоделировать реакцию на подобное осмысленное действие. И оказался прав.

Вы когда-нибудь убивали собственного отца? Пусть даже после того, как он шесть раз лишал жизни вас. А?

Дальше я начал размышлять, почему я не могу вырваться из этого замкнутого круга. Если допустить, что я каждый раз просыпаюсь в одном и том же месте и начинаю проживать один и тот же день, то можно было бы предположить действие какого-то временного цикла, но, согласно физике, такое не возможно в принципе, да и память моя… доказывает обратное. Значит, все-таки мое субъективное время движется линейно. Может быть, его вектор… В общем я повернул мозги, выдвигая сотни гипотез и догадок, и ничего, совсем ничего не смог объяснить.

А гости приходили, и холм подстилал мне под ноги прохладную землю, и знойные дни один за другим заканчивались смертью.

Привык к здешней «жизни» я примерно на седьмом году. Конечно, не возвращайся ко мне каждое утро рассудок, я бы за неделю тут свихнулся. Но этот чертов здравый смысл, словно хлесткий удар бича, обжигал мое истерзанное сознание снова и снова.

Постепенно притупились все чувства: сначала удивление, потом растерянность, гнев, ненависть, страх, боль, жалость. Когда осталась лишь вера, мне пришлось начать верить в Бога. Потому что верить нужно обязательно во что-то, а когда больше не во что, то остается верить лишь в Него… Я неумело молился, взывал к Нему, просил Его услышать меня, проклинал за безучастность, призывал к пощаде… Наконец устал.

Осталось отчаяние. И еще чуточку равнодушного любопытства, что ли. Ведь гости каждый день вели себя по-разному. Иногда встреча затягивалась аж на несколько часов, иногда она длилась считанные минуты. Не важно. В последнее время я стал все чаще и чаще провоцировать приходящих людей на конфликт, чтобы все кончалось как можно быстрее. Вчера вот… Я прекрасно понимал, что ни один из них ни в чем не виноват, я, бывало, даже убеждал себя, что это не они приходят ко мне, а какие-то фантомы, марионетки с приращенными мыслями и вделанной психикой тех людей, которых я когда-то любил больше всех на свете. Я успокаивал себя этой мыслью, причиняя им боль, обижая их, но где-то в вибрирующей глубине души я чувствовал затихающие толчки, шепчущие мне еле слышно: это они приходят к тебе… это они приходят… это они…

Эти короткие звуковые сокращения были похожи на тиканье часов, у которых кончается завод.

Я лежал на раскаленном холме и смотрел на солнце, не опуская век. Оно, наверное, уже минуло зенит. Я не видел, потому что его жесткий свет спалил сетчатку. Слезы, вытекши из ослепших глаз, высохли на губах, оставив соленый привкус.

Когда-то очень-очень давно, невообразимо давно, так давно, что в памяти остались лишь смутные штришки ассоциаций, у меня была другая жизнь. Там день начинался в разных местах, там была суета, были склоки, чувства переполняли грудь, я осязал, как струятся сквозь меня потоки энергии, исходящие от других людей, я сам излучал что-то. Что-то хорошее, я уверен! Тогда мир был до граней наполнен счастьем.

Я почему-то часто вспоминаю, как мы с Лидкой и Алешкой ходили в парк однажды. С самого утра сандалил ливень, но мы пошли. И специально не взяли зонты. Шарахал гром, безумствовал еще не очень холодный осенний ветер, а Алешка носился с визгом по высокой траве, сдирая с себя промокшую до нитки маечку. «Папка! — орал он, врезаясь в мою ногу. — Папка! Шезлонги срочно нужны!» Он обожал, выучив какое-нибудь новое слово, щеголять им где ни на есть. А Лидка, хихикая, шлепала его под зад и кротко говорила вслед: «Котенок!» Так, чтобы он не услышал, потому что «взрослых детей так не называют».

Как мы бесились под этим дождем… До самого вечера. Потом, придя домой, хлебали обжигающий чай с малиновым вареньем целый час, хохоча и вспоминая, кто как брякнулся в лужу. И все трое на следующий день слегли с ангиной…

Мне никогда не понять, почему тот мир кончился. Внезапно, навсегда. В чем же я промахнулся, где ошибся? Я развенчал уже всего себя, я оторвал все лепестки своей совести, но ничего не нашел. Сердцевина оказалась пуста.

И теперь у меня осталось только одно желание, только одно…

Не приходите ко мне!!!

Алешка, Лидочка, отец, исчезните! Слышите! Никогда никто не возвращайтесь в мой ад для того, чтобы убивать меня! Нет, мне уже не больно, мне плевать на боль, я разучился чувствовать, но я не хочу, чтобы вы, люди, которых я так любил, которые вечно останутся в моем истерзанном сердце, убивали меня. Потому что я знаю, что вам тоже больно! И ваша боль в сто крат сильнее моей, ибо вы к ней никогда не сможете приучиться…

Вы здесь только гости. Не приходите, пожалуйста…

— Папка! Папка! Нам фиорд нужен! Срочно!

2001, Самара