Город мёртвых птиц

– Ну и как мы прибудем в город? – спросила Астонция, с тревогой рассматривая стаю ворон, пролетавшую за окном кареты. – Как нормальные люди, с главного входа или же эпично свалимся им на голову, выкинув какой-нибудь трюк?

– Делай, как хочешь! – возведя глаза к небу – а точнее к крыше экипажа – пожал плечами мистер Шварцзиле.

– Я в любом случае сделаю, как захочу, вне зависимости от твоего мнения, но мне всë же интересно его узнать!

– Давай хотя бы на этот раз по-приличному, майн либер!

– О Великая Тэрке, ты скучнеешь на глазах, Арчи! – вздохнула Астонция. – Смотри, как бы я от тебя не избавилась, пресытившись столь унылым обществом! Пора бы повеселеть! И, знаешь ли, я всë-таки хочу по-неприличному!

Шварцзиле изобразил кривую улыбку на сероватом лице и отвернулся к окну. А чего же ещë можно было ждать от этой несносной девчонки?

Все в Локшере только и говорили, что о новом члене их славного сообщества – мистере Шварцзиле. Примечательно, что, хотя, в сущности, никто ничего о нём не знал, рассказывали очень и очень многое.

Был он то ли немцем по рождению, то ли просто немецкого происхождения, а сам исторической родины и в глаза не видел. Рассказывали: он страшный мот и способен проиграть в одну ночь целое состояние. Другие же утверждали: Шварцзиле одной ногой стоит на пороге работного дома и именно поэтому переехал в провинцию. Странным было также то обстоятельство, что загадочный иностранец, проигнорировав сдающиеся в аренду дома, выкупил полуразвалившуюся готическую часовню, в которой, по слухам, некогда совершила самоубийство графиня, чьей фамилии никто уже и не помнил.

Вызывала вопросы и спутница мистера Шварцзиле, привезшая с собой – опять же по слухам – пять больших сундуков, набитых исключительно куклами. Никто точно не знал, кем же приходилась джентльмену юная мисс Дульсемори: то ли племянницей, то ли сиротой-воспитанницей, то ли внебрачной дочерью. Высказывались разного рода предположения.

Боюсь, я вынуждена разочаровать и жителей славного города Локшера, и славных читателей сей истории: в мистере Шварцзиле, по крайней мере, при поверхностном знакомстве, не обнаруживалось ни грамма загадки. Людей, как он, свет проглатывал, пережёвывал, а иногда и выплёвывал, сотнями за сезон. Но, повторюсь, такое впечатление складывалось лишь при поверхностном знакомстве. А до более близких отношений с Арчибальдом Шварцзиле нам ещë ой как далеко!

Единственная важная и бросающаяся в глаза его особенность – шестой палец на левой руке, поселивший суеверный страх в акушерке, принимавшей роды у мадам Шварцзиле (если, конечно, мать шестипалого джентльмена могла когда-нибудь позволить себе оплатить услуги акушерки), которая назвала данный дефект «меткой дьявола» и оклеймила мальчика богопроклятым созданием.

С другой стороны, судьба, да и сам мистер Шварцзиле, позаботились о том, чтобы кличка «одиннадцатый палец» не прилипла к нашему герою. Мизинец правой руки, в свою очередь, был навсегда утерян в дебрях тëмной биографии Арчибальда Ганориуса Шварцзиле. Таким образом при нём осталось стандартное количество пальцев. Тем не менее ладони производили жуткое впечатление на окружающих: казалось, мизинец, обладая неуëмной энергией и нелюбовью к долгому нахождению на одном и том же месте, решил взбунтоваться и присоединиться к обитателям второй руки.

Впрочем, довольно о пальцах Шварцзиле.

На долгом жизненном пути отца Моррисона встречалось множество туманных утр и тяжёлых исповедей, но лишь одна девочка, свободно гуляющая по кладбищу, будто по парку. Примечательно, что встретилась она ему именно в туманное утро после тяжёлой исповеди.

– Грешна, ой, грешна, – лепетала по-детски уродливая старуха, сверкая чёрными дырами вместо зубов. – Грешна, ой, грешна! Столько женщин на своëм веку сгубила, столько душ невинных! Тысячи!

Старая сводница, увы, ничуть не врала. Грехам еë не было счёту, оставалось только поражаться, как слабая память умудрялась хранить в себе столько бесстыдных фактов. Но очень скоро священнику надоело поражаться, и он совсем перестал вслушиваться в строки мрачного перечня, а лишь монотонно покачивал головой, пребывая в том пограничном состоянии между сном и явью, когда в голову приходят самые странные фантазии и образы.

Так ему примерещилась его кузина, прекрасная Лизелла Смаугер, хладнокровно убивающая какого-то черноволосого ребёнка. Видение исчезло быстрее, чем Моррисон смог обдумать или запомнить его, а сам служитель Божий очнулся от дрёмы и немедленно устыдился. Старуха ещë не прекратила откровенничать и как раз нашёптывала одну очень интересную для священника вещь, которую он внимательно выслушал, запомнил и обдумал по пути домой.

Наконец смерть сжалилась и над умирающей, и над исповедующим, отпустив отца Моррисона восвояси, а тот запоздало отпустил грехи покойнице, хотя выбить место в Раю той не удалось бы уже ни при каком раскладе.

Было около четырёх часов утра, когда он, усталый, задумчивый и чем-то слегка напоминающий работника похоронной конторы во время эпидемии чумы, возвращался домой через туманное локшерское кладбище, неся на носу бесполезные запотевшие очки. Протирать стёкла не было смысла, потому что в такой туман всё равно ничего не увидишь, в этом Джон Моррисон уже успел убедиться.

Кладбище ожидаемо не могло похвастаться наплывом живых посетителей. Тишина, умиротворение, спокойствие. Идеальное место и время, чтобы погрузиться в мирные благочестивые думы.

Но не о вечном и неземном думал в этот момент усталый священник. И даже не о том, как бы поскорее добраться до тëплой постели и забыться безмятежным сном человека с чистой совестью и отменным здоровьем. Честно говоря, здоровье-то у Моррисона было не такое уж и отменное, и вряд ли сырая кладбищенская прогулка послужит его укреплению. К тому же, снятие грехов с чужой души – вообще весьма тяжёлый и вредный труд, который добавляет работающим в этой сфере дополнительные камни на сердце и морщины на лоб. Нет, его занимала одна интересная деталь старухиной биографии, которая напрямую касалась Лизеллы Смаугер.

Ах, Лизелла! Если бы ты только знала, Лизелла, какой мрачный секрет доверили сегодня твоему кузену! И чтобы с тобой случилось, выплыви всё наружу? А может, стоит рассказать, открыть миссис Смаугер страшную правду? Нет, конечно, нет, молчать до последнего, унести с собой в могилу, похоронить эту тайну в своëм благочестивом мозгу, и ни слова Лизи! Она ведь этого не переживёт: такая эмоциональная, страстная, ревнивая. Такая… Ну, в общем, самая удивительная женщина на всё белом свете! Нет, гнать прочь мысли о кузине, не позволять им взять над собой верх! Моррисон сделает всë, чтобы она была счастлива, счастлива в неведении. А что же Смаугер, этот подлец, который зовётся её мужем? Лизи ведь так его любит!

На этом месте мысли преподобного прервал высокий звук, странно напоминающий пение ребёнка. Девочки. Ранним утром. На одиноком кладбище.

Он стоял, оцепенев, прислушиваясь, пытаясь понять, чудится ли ему это. Нет, и правда кто-то пел. Любопытство в душе священника одержало верх над страхом, и он ринулся вперëд, натыкаясь на надгробия и мысленно проклиная хаотичное расположение могил локшерского кладбища.

Через минуту он уже смог разобрать слова, произносимые очень красивым, почти ангельским голоском:

«Ты живёшь, не понимаешь,

Что о смерти лишь мечтаешь,

Лишь о том твои мечты,

Как в гробу гнить будешь ты.

Смерть крадётся за тобою,

Веки я твои закрою,

Ты приветствуешь меня,

Будто я твоя родня.

Мир мой тихий и печальный,

Но ты гость в нём неслучайный,

И могилы темнота

Много лет, как ждёт тебя.

Я во тьму тебя зарою,

Двери в ад тебе открою.

Плачут демоны в огне

Так скучают по тебе!

А в земле сырой, глубоко

Труп гниёт твой одинокий.

Твари ночи жить хотят,

Плоть твою пускай едят.

Ну а я петь буду вечно,

Век мой славный бесконечный!

На твоей крови и боли

Длится жизнь моя в приволье!»

Моррисон ускорил шаг. Ему было необходимо во что бы то ни стало добраться до кладбищенской певички, пусть даже эта встреча повлечёт его гибель, а в душе священника почему-то с каждой секундой росла уверенность, что именно это и произойдёт.

Туман неожиданно расступился, и перед Моррисоном предстала девочка, вполне живая, сделанная из плоти и крови, а вовсе не кладбищенский призрак. В одной руке она держала букет каких-то фиолетовых цветов, в другой – пышнотелую рыжеволосую куклу с алой лентой на шее. На плоскую детскую грудь спадала толстая чёрная коса, перетянутая куском бордового бархата, а на голове красовалось что-то вроде золотистой повязки, расшитой камнями и бисером. Лёгкое белое платье в цветочек и замшевые летние башмачки совсем не соответствовали промозглой сентябрьской погоде.

– Только посмотрите, как странно: Эльжбета Вальдемаровна Рыпун, – вдруг произнесла малышка, пристально рассматривая надгробие могилы, на которой она – священник только сейчас обратил внимание на это необычное обстоятельство – сидела, сложив ноги по-турецки. – Эльжбета – это же польское имя. Вальдемаровна – скорее всего, русское отчество. А Рыпун – это вообще чëрт знает, что такое! И дат нет. Что она вообще забыла в Англии? Зачем было здесь умирать? Очень странно, вы не находите?

– Тебе не стоит так ругаться, – растерявшись, только и смог ответить Моррисон.

– А вы кто, сэр? – вдруг спросила девочка, подозрительно изучая преподобного. – Вас тоже восхищают пустынные кладбища, места вечного умильного покоя? Я очень люблю рассматривать могилы и выбирать себе подходящую, ну на случай, если вдруг умру! Правда, в таком случае меня, конечно же, сожгут и тела не останется, что будет довольно-таки обидно. Вы тоже так думаете? – она выжидающе смотрела на него.

– А… Эм… Ты кто такая? – выдавил из себя поражëнный священник.

– Я? Астонция Дульсемори, разумеется! Вы ведь слышали обо мне, мы здесь недавно, живём в старой часовне неподалёку от кладбища. Вот я и хожу сюда гулять, это меня успокаивает. Есть какое-то очарование, умиротворение в таких местах. Смешно думать, что люди считают, будто покорили себе природу, когда она прямо-таки цветёт и торжествует на их могилах. Я очень люблю кладбищенские цветы, они, как ни странно, самые живые и стоят очень долго, наверное, потому что питаются соками мёртвых, как вы думаете? Забавно, правда? У вокруг нашей часовни тоже разбит садик, он ужасно зарос, самой мне такое буйство не одолеть, но гулять там приятно. Нужно найти хорошего садовника, который будет ладить с растениями, заговаривать их. На это тоже особый талант нужен, мы так не умеем. Мы – это я и мистер Шварцзиле, кстати говоря.

– Ах, Шварцзиле! – облегчённо вздохнул Моррисон. – Конечно, я про него слышал, о вас много говорили в последние недели. Так ты, значит, его, эм, родственница, да?

– Только по крови! – рассмеялась Астонция. – А вообще он мой воспитанник, многим мне обязан, даже жизнью.

– Ну ты и фантазёрка! – рассмеялся священник, но как-то неуверенно.

– Не совсем, но можете и так считать, если вам спокойнее. На самом деле, фантазии у меня, как у дуба, а врать я совсем не умею, да и не хочу, это ниже моего достоинства! К тому же, правда часто пугает людей больше выдумки. Я даже имя для куклы не могу придумать сама, приходится искать на кладбище. Будешь у меня Эльжбетой? – нежно спросила она у куклы и поцеловала еë в макушку. – Ладно я, но вы-то почему шляетесь по кладбищам так рано?

– Я исповедовал одну умирающую женщину. Неизвестная болезнь сгубила еë меньше чем за сутки. Так что не разгуливала бы ты в таком лёгком платье, утро сырое!

– И никто не знает, что это за болезнь? – чересчур внимательно посмотрев на него, спросила Астонция.

Священник покачал головой.

– Вы ведь тоже живёте за кладбищем, около храма, я полагаю? Проводите меня?

– С удовольствием, – без удовольствия, но с тревогой ответил Моррисон.

– Заодно я смогу познакомить вас с мистером Шварцзиле! Заглянете к нам на чашечку чая?

– Неудобно заявляться в такую рань! – попробовал было отвертеться он. – Сейчас, наверное, ещë только около пяти часов утра.

– Тридцать две минуты шестого, – бодро отрапортовала Астонция. – Так что вполне можете зайти. По-соседски!

Моррисон не заметил, чтобы у девочки были часы.

Часовня была восхитительна. Мрачна, но восхитительна. Стара, но восхитительна. Так думала Астонция, а Моррисон тем временем, напрягая сонный разум, изо всех сил пытался сообразить, почему церковную собственность, пусть и заброшенную, продали частному лицу.

Частное лицо появилось на пороге только после продолжительного стука железной ручкой в виде головы грифа о массивную створчатую дверь, украшенную кованными цветами, бабочками и ящерицами. По оценке Моррисона, такую дверь маленькая девочка в одиночку открыть ни за что бы не смогла. Даже он, наверное, не смог бы с первой попытки.

– Шварцзиле! – гаркнула Астонция, и Моррисон подскочил на месте. – Открой!

Через секунду тяжёлый дубовый ужас раздвинулся, и явил миру высокого худощавого джентльмена в щегольском наряде. Прислонившись к косяку двери, тот задумчиво жевал трубку.

На вид ему было около тридцати пяти лет. Жидкие чёрные волосы болтались аккуратными волнами до самых хрупких, как у женщины, плеч, а серые глаза скучающе-томно разглядывали пришельца. Несмотря на кривой, как бы на полпути внезапно решивший свернуть вбок нос, Шварцзиле мог сойти за вполне симпатичного субъекта, хотя красавцем, конечно, не был.

– Мистер Арчи Шварцзиле, это отец Моррисон, наш приходской священник. Отец Моррисон, это мистер Арчи Шварцзиле, мой друг и компаньон.

Джентльмен свернул губы в чуть заметную полуулыбку и кивнул, не вынимая изо рта трубки.

По кручёной каменной лестнице они поднялись в гостиную. Комната поразила усталое воображение священника своим мрачно-гротескным видом. Дневной свет, проскальзывая сквозь витражные стёкла стрельчатой арки окна, обдавал комнату потоками убийственного алого, под цвет свежей крови. Стены украшали ветхие гобелены, в сюжетные основы которых веские поправки внесли разводы пыли. Впечатление завершали полчища разномастных кукол, украшавших собой все горизонтальные поверхности комнаты. Сотни стеклянных глаз разом уставились на Моррисона.

Ему вдруг пришла в голову мысль, что, если бы не живой насмешливый взгляд, Астонцию можно было бы принять за самую большую и красивую из кукол, так милы были еë детские черты: чуть вздёрнутый носик, чуть выступающая вперёд нижняя губка, чуть пухлые щëчки, чуть узкие глаза. Всего в ней было по чуть-чуть и всего хватало. На редкость красивая девочка.

– Арчи, принеси отцу Моррисону чашку кофе, а то он совсем засыпает, – не попросила, а приказала Астонция. Она сидела в кресле неестественно прямо, как истинная леди. – Мы тут ещë не всë доделали, как видите. Гобелены собирались снять, но стены за ними просто ужасны, на днях их должны очистить. И стёкла хотелось бы заменить, иначе, я думаю, мы сойдём с ума в эдакой обстановке! А вот и Шварцзиле. Что ж, расскажите нам, пожалуйста, про Локшер. Ничего не тая, со всеми сплетнями и грязными историйками, всë, что знаете, – мягко попросила Астонция, и Моррисон впервые обратил внимание на еë голос: слишком низкий для маленькой девочки, больше похожий на голос половозрелой девицы. Кажется, на кладбище он был другим, без ноток привлекательной хрипотцы. Успокаивающий тон, будто бы уволакивающий тебя в счастливый сон, которому невозможно сопротивляться.

Моррисон принял у мистера Шварцзиле чашку кофе и впервые обнаружил пугающую особенность его ладоней: шестой палец на левой руке. Отсутствие мизинца правой руки он заметил только спустя двадцать минут разговора. Так подсказали настенные часы, сам священник не помнил, как пролетело это время. Он очнулся на собственной фразе:

– Наш город, понимаете ли, весь такой сонный, вялый, даже немножко неживой, – его губы сами закончили начатое предложение, будто бы вовсе без участия сознания.

– О, не беспокойтесь! Свежая блут оживит Локшер, не правда ли? – ухмыльнулся Шварцзиле, многозначительно глядя на Астонцию.

– Вернее и не скажешь! – рассмеявшись, ответила девочка. Голос её снова звучал по-детски звонко и беззаботно.

– Ну, будем надеяться, что так оно и произойдёт, – принуждённо хохотнул Моррисон. – Миссис Смаугер неустанно работает над этим уже несколько лет и достигла кое-каких результатов.

– Да, расскажите про местное общество! – оживился мистер Шварцзиле. – Есть где шпилен в картишки?

– Игорных домов у нас не водится, но кое-какое общество есть. Конечно, вам, жившим в столице, наверное, наши местные незамысловатые развлечения будут не слишком-то интересны, – виновато произнёс он. – Городок у нас маленький, тихий. Центр локшерского общества – Смаугеры. Джозеф – местный судья, весьма почтенный и богатый джентльмен. У нас здесь, кстати, расположен единственный в этой области суд.

– Нет игорного хаузе, но имеется суд? У вас и правда крайне респектабельный штадт! И этот Смаугер – респектабельный человек? – с насмешкой спросил Шварцзиле, будто знал что-то особенное.

Моррисон, однако, этой насмешки не заметил.

– Безусловно! И жена его, Лизелла Смаугер, очень добропорядочная женщина, моя кузина.

– Хорошенькая? – деловито осведомился Шварцзиле, прищёлкнув пальцами.

Священник замялся, но потом решительно ответил:

– Да, очень. У них трое дочерей. Средняя, Мэрилл, как раз примерно твоя ровесница, Астонция. Думаю, вы с ней подружитесь.

– Несомненно, – улыбнулась Дульсемори, и Моррисону показалось, что куклы на полках улыбнулись вместе с ней. Как-то не по-доброму улыбнулись.

– Я обязательно попрошу Лизи, чтобы она пригласила вас на свой вечер, – поёжившись, заверил он. – Думаю, мне пора идти, уже очень поздно, точнее, ещë очень рано, а я всю ночь не спал.

– Заботы о зилен человеческих? – понимающе закивал Шварцзиле. – А знаете, в Европе всë большую популярность набирает мода на атеизм. Что вы об этом думаете?

– Я? – растерялся Джон. – Да ничего особенно не думаю. То есть, – спохватился он, – это несомненно ведёт к развращению нравов и падению морали, но Англия не последует примеру Европы, будьте уверены! Ла-Манш надёжно защитит нас от всякого зла!

– От всякого? – приподнял мохнатые брови джентльмен и снова щёлкнул пальцами.

– Абсолютно, – сказал отец Моррисон тоном более уверенным, чем сам он чувствовал.

– Ваши слова бы да Богу в уши!

– Вы, наверное, правда устали, – Астонция поднялась со своего места. – Не будете против, если я зайду к вам как-нибудь?

– Моя мать только обрадуется!

– А что насчёт вас? – невинно улыбнувшись, спросила Астонция.

– Ну и я, разумеется!

Девочка выпроводила Моррисона, вернулась в гостиную и завалилась в кресло, закинув обе ноги на край столика.

– И что же ты о нём думаешь? – спросила она, хитро улыбаясь.

– Неправильный выбор ты сделала! Скучный тип, даже под гипнозом ничего интересного не выложил! А ведь он влюблëн в свою кузинэ! – рассмеялся Шварцзиле.

– Да, я тоже заметила! Как он покраснел, когда ты спросил, хорошенькая ли она! Интересно было бы свести их. Вот скандал: приходской священник и жена судьи! Сюжет для дешёвенькой пьесы, но всё равно забавно.

– Даже не думай! Если она действительно хороша, то её соблазнением займусь лично я, – гордо запрокинув голову, сказал Шварцзиле и для убедительности дважды щёлкнул пальцами.

– Ого-го, берегитесь, жёнушки Локшера, Дон-Жуан-Арчи Шварцзиле уже вышел на охоту за вашими душами и телами! Хотя, скорее всё же за телами!

– Смейся-смейся, а все красавицы Локшера будут майне!

– Развлекайся, я разрешаю. Кстати, о развлечениях. Милый мой, расскажи-ка, зачем же ты убил бабку?

– Ты ведь и сама всё знаешь, зачем тратить вёртер! – фыркнул Арчи.

– Если я читаю твои мысли, то это не значит, что нам вообще нужно перестать общаться!

– Я гулял поздно вечером по городу, когда встретил её. Она предложила найти для меня женщину. Я сказал, что уже нашёл и… Она была стара и безобразна, но её биография, знаешь ли впечатляет!

– Интересная старая сводница, – кивнула Астонция.

– Да, сначала она занималась свои ремеслом в Лондоне, но, когда состарилось, перебрались в провинцию, так было безопаснее. Та ещё греховодница!

– Но это никак не умоляет твоего греха! – Стония выпустила когти и резанула ими по лицу Шварцзиле. – Я ведь запретила тебе убивать людей без повода! Бабка была вполне безобидной и даже честной, злом я её не считаю!

– О нет, ты ошибаешься, – медленно произнёс Шварцзиле, промокнув платком кровь со лба и внимательно рассмотрев алые пятна. – Ты представить себе не можешь, сколько несчастных невинных мэдьхен сгубила старая карга! А ещё я разузнал одну тайну, которая очень может тебя заинтересовать. Касается некого Эдди Миллса.

И Астонцию эта тайна очень заинтересовала.

Мать, несомненно, его любила, Эдди не позволял себе в этом сомневаться. Любила даже больше, чем сестрёнку Лилит, а Лилит она просто обожала. Но почему же тогда мать покинула их, таких маленьких и жалких, ещë более жалких и презренных, чем обычно бывают люди?

Эдди давно уже понял, что все люди катастрофически, каждый по-своему, жалки. Жалок почтенный отец семейства, навещающий в поисках приключений публичные дома; жалки проститутки, вынужденные за гроши отдаваться почтенным отцам семейств. Жалки красивые дочери не слишком богатых родителей, вынуждены точно также отдаваться в законный брак богатым старикам; жалки богатые старики, мечтающие спастись от старости и вернуть свою утраченную юность за счёт чужой. Жалок лавочник, по вечерам колотящий свою жену; жалка и его жена раз позволяет себя колотить.

Но самое жалкое в человеке – его убогое безвольное тело. Ах, это тело! Лишний раз не поспит – ослабеет, много раз не поест – умрёт. Эдди бесила постоянная необходимость выживать, когда ему хотелось просто жить, жить во всей полноте чувств, ведь какая же жизнь без чувств?

Иногда он мечтал отделиться от этой грубой нелепой оболочки, научиться поддерживать светлый огонёк жизни чем-нибудь незначительным и отправиться в бесконечное странствие по земле, чувствовать мир, наслаждаться им. Возможно, так и выглядит смерть, возможно, ради такой свободы стоит умереть, но кто же скажет наверняка?

Пока что Эдди жить было некогда и не на что: приходилось выживать. В его дырявых карманах честно заработанные деньги были редкими, почти случайными гостями. Где-то что-то разгрузить, перенести, загрузить, вынести, почистить обувь или платье – так, мелочи. Он бы уехал, непременно бы уехал на заработки город, но что же делать с малышкой Лилит?

Лилит была некрасивой молчаливой девочкой шести лет, чем-то напоминающей лягушонка. Ей нравилось читать книжки, изредка попадавшие в еë руки, бесконечно перелистывать страницы, то пропуская целые главы, то задерживаясь на каждой строчке по полчаса. Эдди не сомневался, что его сестра необычайно умна, даже гениальна. Но она была такой тихой, что он далеко не сразу заметил её болезнь.

Наверное, всë сложилось бы по-другому, пойми он раньше. Ведь когда-то у них ещë были деньги на врача. Мать оставила им кое-что в наследство, кроме несмываемого пятна на имени. А через неделю, когда подойдёт срок новой уплаты и их выселят из этой жалкой комнатушки – что будет с ними тогда? Своего благополучия Локшер добился исключительно за счёт нещадного изничтожения всех неблагополучных.

Покойница-мать была проституткой, Эдди это знал. Знали все мальчишки с их улицы и не позволяли ему забыть эту деталь собственной биографии. Мать никогда не говорила о работе, зачем, в конце концов, им это обсуждать? И совершенно незачем им было обсуждать, откуда берёт деньги сам Эдди, всё и так было предельно понятно. А что ещë оставалось делать, если не красть?

Эдди и сейчас продолжал красть, как же иначе? Если в твоём кармане пусто – лезь в чужой! Когда-то он мечтал разбогатеть и дать Лилит образование, а тут хоть бы не дать ей умереть. Лишь бы жила, пусть и необразованная! Это мать научила сестру читать. Мать была грамотная, только разве ей это пригодилось? Когда-то она работала гувернанткой в хорошем доме, но те времена благоденствия давно прошли. Эдди был уверен, что, если бы не дети, она никогда не стала бы уличной девкой. Она очень их любила, а покинула так невовремя!

Помощи ждать было не от куда: Миллс рос без отца, даже не зная его имени. В Локшер они переехали шесть лет назад, когда родилась малышка Лилит, так что где теперь его искать! Да и зачем? Однажды, перед самой смертью, мать заявила в порыве откровенности:

– А я ведь и правда любила твоего отца, кто бы и что про меня не говорил. Но, – тут она криво улыбнулась, – будь он сейчас здесь – непременно убила бы! За то, что бросил меня с тобой и Лилит, хотя обещал совсем иное!

Так Эдди выяснил, что у них с Лилит один отец.

Когда-то они жили в Лондоне и жили вполне неплохо: у матери был богатый покровитель. Но потом что-то случилось, она заложила все свои украшения, чтобы прокормить детей, а потом стала уходить из дома по ночам. Только одну брошь сохранила и взяла с Эдди честное слово никогда её не продавать, пусть отдаст Лилит в день свадьбы. Она верила, что дочери уготована иная судьба.

Но Лилит умирала, а за комнату нужно было чем-то платить, и Эдди решился. Он собирался заложить драгоценность, надеясь, но не рассчитывая когда-нибудь еë вернуть. Ведь только невероятная удача могла бы обеспечить его деньгами для выкупа. И невероятная удача двигалась сейчас параллельно той улице, по которой Эдди шёл закладывать своё честное слово.

Завернув за угол, Эдди вышел на площадь, посреди которой возвышался, раскинувшись во все стороны, древний дуб, посаженный чуть ли ни в день основания Локшера, дату которого никто уже не помнил.

Под ветвями старого дерева проходила ярмарка, одно из тех благотворительных мероприятий, устраивавшихся женой городского судьи в пользу детей из приюта имени святой Терезы. Несмотря ни на что, Миллс посовестился бы воровать у сирот, хотя, справедливости ради, он тоже был сиротой, но для него ярмарок никто не устраивал. А вот содержимым карманов зажиточных покупателей можно было поживиться без всякого зазрения совести.

Его внимание привлекла необычная парочка: высокий худощавый джентльмен с пышной хризантемой в петлице и его маленькая спутница – девочка в тëмно-синем атласном платье, покупавшая потемневшие серебряные серьги с рубинами. В городе недавно, денег у них завались – мгновенно оценил Эдди.