Голова

В комнате было ни зги не видно… все занавески задёрнуты… ни единого слабого проблеска света с улицы и абсолютная тишина. Мой друг, я и незнакомец держались за руки, напрягшись и дрожа. Невыразимый страх сгущался над нами… в нас…

И тут… сквозь мрак к нам стала подбираться белая, тощая, светящаяся кисть руки и начала писать за столом, за которым мы сидели, заранее приготовленным карандашом. Мы не видели, что писала рука, но чувствовали это в себе… одновременно… как если бы это вставало перед нашими глазами, начертанное огненными буквами…

История этой руки и человека, которому она когда-то принадлежала — вот, что в глубоком мраке полуночи нацарапала на бумаге белая светящаяся кисть:

…— Когда я поднимаюсь по ступеням, подбитым красным сукном… то… на душе становится всё же как-то не по себе. В груди что-то раскачивается туда-сюда… большой маятник. Но края диска маятника острые, как бритва, и когда он, размахнувшись, чиркает по краям грудной клетки, я чувствую там резкую боль… и дыхательный спазм, так что хочется громко хрипеть. Однако я стискиваю зубы, чтобы не вырваться ни единому звуку, и сжимаю связанные за спиной кулаки, так что из-под ногтей брызжет кровь.

Теперь я наверху. — Всё в полном порядке; ждут лишь одного меня. — Я спокойно позволяю побрить себе шею и затылок, затем прошу позволения в последний раз обратиться к народу. Мне предоставляют это право… Как только я оборачиваюсь и обозреваю бесконечную толпу, плотно сбившуюся, плечо к плечу, вокруг гильотины — все эти идиотские, тупоумные, озверевшие, отчасти по-обывательски любопытные, отчасти жадные до сенсаций лица, эту массу людей, эту сорокатысячную издёвку над именем Человек — это кажется мне настолько комичным, что я невольно заливаюсь громким смехом.

Но тут я вижу, как на важные мины моих палачей ложатся строгие складки… чертовская наглость с моей стороны воспринимать дело со столь малым трагизмом… я не хочу больше раздражать добрых людей и быстро начинаю моё обращение:

«Граждане, — говорю я, — граждане, я умираю за вас и за свободу. Вы недооценили меня, вы осудили меня… но я люблю вас. И в доказательство моей любви выслушайте моё завещание. Всё, чем я владею, ваше. Вот…»

И я поворачиваюсь к ним спиной и делаю жест, который они просто не в состоянии неправильно истолковать…

… Кругом вой негодования… я поспешно, со вздохом облегчения кладу голову в выемку… шипящий свист… я ощущаю лишь ледяное жжение в шее… моя голова падает в корзину.

Потом чудится, будто я сунул голову в воду, и она заполняет уши. Смутно и путано проникают ко мне шумы внешнего мира, гул и звон в висках. В области всего среза культи моей шеи такое чувство, как будто с него испаряется эфир в больших количествах.

Я знаю, моя голова лежит в ивовой корзине — моё тело наверху на эшафоте, и всё же я пока не ощущаю полного отделения; я чувствую, как моё тело, тихо суча ногами, заваливается на левый бок, как мои сжатые кулаки, связанные за спиной, ещё слегка подрагивают, а пальцы судорожно вытягиваются и сжимаются. А ещё я чувствую, как поток крови хлещет из перерубленной шеи и как всё больше слабеют движения по мере того, как она вытекает. Слабеет, становится всё более смутным и ощущение тела, пока наконец ниже части отрезанной шеи не становится всё темнее и темнее.

Я потерял своё тело.

В полном мраке от шейного разреза и дальше вниз я вдруг смутно чувствую красные пятна. Красные пятна — словно огни в чёрной грозовой ночи. Они растекаются вширь и распространяются, будто капли жидкого масла по ровной поверхности воды… когда края красных пятен соприкасаются друг с другом, я чувствую в веках лёгкие электрические разряды, и волосы на голове встают дыбом. А теперь красные пятна начинают вращаться вокруг собственной оси, быстрее, ещё быстрее и быстрее… бесчисленное множество огненных колёс, раскалённо-жидкие солнечные диски… этот безумный вихрь длинными языками пламени то и дело лижет срез шеи и вынуждает меня закрыть глаза… но я всё ещё чувствую красные огненные колёса во мне… они застревают между зубами, будто сухие зёрна стекловидного или стеклянного песка. Наконец диски пламени блёкнут, их бешеное верчение замедляется, они потухают один за другим, и потом для меня, книзу от разреза шеи, во второй раз воцаряется мрак. На этот раз навсегда. -

На меня нашла сладостная истома, безответственное нега расслабления, глаза отяжелели. Я их больше не открываю и всё-таки всё вижу вокруг себя. Кажется, словно мои веки из стекла и оттого прозрачны. Я вижу всё словно сквозь молочную пелену, по которой разветвляются нежные, алые прожилки, но яснее и в большем размере, чем когда ещё имел тело. Язык парализовало. Тяжёлый и вялый, как глина, он лежит в полости рта.

А обоняние сделалось тоньше в тысячу раз: я не только вижу вещи, я чую их носом, каждую по-своему, с их своеобразным запахом.

В корзине, сплетённой из ивовых прутьев, под ножом гильотины, кроме моей лежат ещё три других головы, две мужские и одна женская. На подкрашенных румянами щеках женской головы наклеены две мушки, в напудренных и взбитых волосах торчит золотая стрелка, в маленьких ушах — две изящные серёжки, украшенные бриллиантами. Головы обоих мужчин лежат лицом вниз в луже полувысохшей крови: поперёк черепа одной из них тянется старая плохо зажившая рубленая рана, волосы другого уже седые и редкие.

Женская голова прищурила глаза и не шевелится. Я знаю, что она рассматривает меня сквозь прикрытые веки…

Так мы лежим часами. Я наблюдаю, как сдвигаются кверху лучи солнца у помоста гильотины. Наступает вечер, и меня начинает знобить. Нос совсем окоченел и сделался холодным, а холод испарения с поперечного среза шеи причиняет неприятное чувство.

Вдруг — беспорядочные крики. Ближе, вот уже совсем близко, и вдруг я чувствую, как чья-то крепкая ручища грубо хватает мою голову за волосы и вытаскивает из корзины. Потом я смутно ощущаю, как какой-то незнакомый заострённый предмет впивается мне в шею — острие пики. Куча пьяных санкюлотов и мегер набросилась на наши головы. В руках здоровенного дылды с красным распухшим лицом раскачивается пика с моей головой на острие, вздымая её над всей этой дико возбуждённой, орущей, кричащей толпой.

Целый клубок мужчин и женщин вступил в спор за распределение добычи из волос и ушей женской головы. Они устроили дикую кучу-малу — дрались руками и ногами, зубами и ногтями.

Вот потасовка закончилась. Бранясь и крича, они разбегаются. Каждый, кто урвал кусок, плотно окружён толпой завистливых товарищей…

Голова лежит на полу, изуродованная, облепленная грязью, повсюду следы кулаков, уши порваны — так они добывали серьги, тщательная причёска взлохмачена, напудреные пряди светлых волос в уличной пыли. Одна ноздря раскроена каким-то острым инструментом, на лбу отметина сапожного каблука. Веки полуоткрыты, угасшие, остекленевшие глаза застыли в прямом взгляде.

Наконец толпа движется вперёд. Четыре головы торчат на длинных копьях. Ярость народа обращена преимущественно на голову человека с седыми волосами. Видимо, этот человек был им особенно ненавистен. Я его не знаю. Они плюют в него и забрасывают комьями грязи. Вот горсть уличной грязи крепко попадает ему по уху… что это? не дёрнулся ли он? тихо, незаметно, всего лишь одной мышцей, так что это заметил только я?

Наступает ночь. Нас, головы, насадили друг подле друга на железные прутья решётки дворцового забора. Я и дворца не знаю. Париж велик. Во дворе вокруг мощного костра сидят вооружённые граждане… уличные песни, анекдоты, громкий смех. До меня доносится запах жареной баранины. Огонь распространяет аромат драгоценного розового дерева. Дикие орды вытащили всю обстановку замка во двор и теперь сжигают по частям. Вот на очереди изящная, с элегантными завитушками, софа… но они медлят, не бросают софу в огонь.

Ядрёная молодка в открытой спереди рубашке, демонстрирующей её полные крепкие груди, уговаривает мужчин, оживлённо жестикулируя.

Выпрашивает ли она у них драгоценности? Внезапно возжелала ощутить себя герцогиней?

Мужчины всё ещё медлят.

Молодка показывает на решётку, на остриях которой торчат наши головы, а потом снова на софу.

Мужчины медлят — и вот она отталкивает их в сторону, вырывает у одного из вооружённых саблю из ножен, опускается на колени и начинает крепкими руками при помощи клинка вытягивать из деревянного остова софы маленькие гвозди с эмалированными шляпками, при помощи которых дерево обтянуто тяжёлым шёлком. Теперь мужчины помогают ей.

Вот она опять показывает на наши головы.

Один из мужчин медлительной походкой приближается к решётке. Он ищет. Вот он карабкается наверх по железным прутьям и достаёт изуродованную, осквернённую женскую голову.

Ужас сотрясает мужчину, но он действует словно под принуждением. Будто эта молодая женщина, та у огня, женщина в красной юбке и открытой спереди рубашке, своими дикими садистскими взглядами хищника подчинила всех мужчин вокруг себя. Негнущейся рукой он несёт голову за волосы к огню.

Дико вскрикнув от садистской радости, женщина хватает мёртвую голову. Удерживая за длинные волосы, быстро вращает её, одновременно подмахивая два, три раза над полыхнувшим ввысь огнём.

Потом она приседает на корточки и берёт голову на колени. Словно лаская, несколько раз гладит её по щекам… вокруг неё расселись мужчины… и тут вдруг одной рукой она хватает один из гвоздиков с эмалированной шляпкой, другой — молоток и коротким ударом вгоняет гвоздь в череп по самую шляпку.

Снова короткий удар молотка, и снова один из гвоздей исчезает в густой женской шевелюре.

При этом она тихо напевает песню. Одну из тех ужасных сладострастных, странных, старинных, волшебных народных песен.

Кровавые изверги вокруг неё сидят тихо, бледные от ужаса, и таращатся на неё испуганными глазами в тёмных глазницах. А она всё колотит и колотит, загоняя гвоздь за гвоздем в голову, и тихо напевает в такт удара молотка свою старинную, странную волшебную песню.

Вдруг один из мужчин испускает пронзительный крик и вскакивает. Глаза выпучены, у рта выступила пена… он хватается руками за спину, вертит туловищем направо, налево будто в болезненной судороге, и из его рта вырываются пронзительные животные крики.

Молодая женщина работает молотком и поёт свою песню.

Тут второй вскакивает с земли и с воем размахивает руками по сторонам. Он вырывает тавро из костра и тычет им в свою грудь — всё снова и снова, пока одежда не начинает тлеть, и вокруг него распространяется густой смрадный чад.

Остальные сидят, бледные и замершие, и не пытаются ему помешать.

Тут вскакивает третий — и теперь похожее упоение охватывает также и остальных. Оглушительный шум, визг, вой, крик, ор, завывание, переполох движений, рук и ног. Кто-то падает, остаётся лежать… по его телу топают другие, дальше…

В этой оргии безумия сидит молодая женщина, бьёт молотком и поёт…

Наконец она справилась с работой и теперь насаживает голову, сплошь обитую гвоздиками с эмалированными шляпками, на острие штыка и поднимает её высоко над завывающей, скачущей массой. Тут кто-то разбивает костёр. Поленья, растаскиваемые из углей, гаснут, изрыгая искры, в тёмных закутках двора… становится темно… Лишь отдельные страстные крики и дикое беснование, как от ужасной драки — я знаю, все эти безумные мужчины, эти дикие бестии в эту минуту набросились на молодку, пуская в ход зубы и когти..

У меня перед глазами становится черно.

Сознание продержалось ровно столько, чтобы увидеть весь этот кошмар… смеркается… темно и неопределённо, как уходящий свет в хмурые зимние дни после полудня. На мою голову льётся дождь. Холодные ветра треплют мне волосы. Моя плоть становится рыхлой и слабой. Это начало разложения?

Затем со мной происходит одно изменение. Моя голова попадает в какое-то другое место, в тёмную яму; однако там тепло и тихо. Внутри снова становится светлее и определённей. Со мной в тёмной яме ещё множество других голов. Головы и туловища. И я заметил, головы и тела находили друг друга, как бы трудно это ни было. И в этом соприкосновении они снова отыскали свой язык: тихий, неслышный, мысленный язык, на котором они говорят друг с другом.

Я страстно желаю какого-нибудь туловища, я страстно жажду наконец-то избавиться от нестерпимого холода на срезе моей шеи, который превратился в почти что жжение. Но я напрасно вглядываюсь. Все головы и туловища нашли друг друга. Для меня не осталось лишнего. Но наконец, после долгого, хлопотливого поиска я нахожу одно… в самом низу, скромно в уголке… пока что лишённое головы — женское тело.

Что-то во мне противится соединению с этим телом, но моё желание, моя страсть побеждает и таким образом я приближаюсь — движимый собственной волей — к безголовому туловищу и вижу, как оно тоже устремляется к моей голове — и вот обе поверхности среза соприкасаются… Лёгкий удар, чувство слабого тепла. Затем на переднем плане прежде всего одно: у меня снова есть туловище (тело).

Но странно… после того как первое ощущение удовольствия прошло, я смутно ощущаю мощное различие в сути моих половин… как будто бы два разных сока встретились и смешались друг с другом. Соки, не имеющие друг с другом ничего общего. Женское тело, на котором восседает теперь моя голова, стройное и белое. У него мраморно-прохладная кожа аристократки, принимающей винные и молочные ванны, расточающей драгоценные мази и масла. Но, начинаясь, на правой стороне груди, через бедро и часть живота тянется странный рисунок-татуировка. Маленькие, чрезвычайно маленькие голубые точки, сердца, якоря, арабески и постоянно повторяющиеся витиеватые буквы И и Б. — Интересно, кем могла быть эта женщина?

Я знаю, однажды я узнаю это — скоро! Потому что из неопределённой темноты телесности под моей головой начинают проявляться некие контуры. — Неясно и расплывчато, но уже крепко сидит во мне представление о моём теле. С минуты на минуту оно становится всё отчётливее и определённей. Это болезненное взаимопроникновение соков моих половин… И вдруг мне кажется, будто у меня две головы… и эта вторая голова — женская, — окровавленная, изуродованная, перекошенная, — я вижу её перед собой — сплошь обитую мелкими гвоздиками с эмалированными шляпками. Это та голова, принадлежащая этому телу — одновременно моя голова, потому что в крыше черепа и мозгу я ощущаю отчётливо сотни острых кончиков гвоздей, мне хочется зареветь от боли. Всё вокруг погружается в красную пелену, которая беспорядочно колышется туда-сюда, словно терзаемая резкими порывами ветра.

Теперь я чувствую, я — женщина, только мой рассудок без всяких сомнений мужской. И вот из красной пелены восходит картина… я вижу самого себя в комнате, украшенной с расточительной роскошью. Я лежу, зарывшись в мягкий ковёр… голая. Надо мной склонился человек с жёсткими, грубыми чертами представителя самого низшего сословия, с натруженными работой руками, с загорелой кожей матроса. Он сидит передо мной на коленях и острой иглой накалывает странные рисунки на мою мягкую плоть. Это больно и всё-таки доставляет странную разновидность наслаждения… я знаю, этот мужчина — мой любовник.

Тут короткая, острая как игла боль сжимает моё тело в конвульсивное блаженство. Я обвиваю шею мужчины своими белыми руками и влеку его к себе вниз… целую его и кладу его жёсткие, мозолистые руки на свою грудь, плечи, и целую его снова в пьянящем бешенстве, и обхватываю его и крепко тяну к себе, так что он, задыхаясь, стонет. -

Теперь я зубами хватаю его за смуглое горло, за это горло, которое я так люблю и вид которого уже часто приводил меня в экстаз, мой язык влажно ласкает это горло… а теперь — а теперь я невольно вжимаю зубы в коричневую, жёсткую плоть — я не могу иначе — мне приходится впиться зубами… и я кусаю… я кусаю… его стон превращается в хрип… я чувствую, как мужчина извивается в моих объятьях и судорожно дёргается… но я не отпускаю… Он становится тяжёлым-тяжёлым… тёплый поток стекает по моему телу. Его голова запрокидывается назад — я выпускаю его из объятий — с глухим ударом он падает на спину в мягкий ковёр… из перекушенной шеи бьёт фонтаном мощный поток крови. — Кровь, всюду кровь, на мягких, белых шкурах полярных медведей, на мне… повсюду.

Я начинаю кричать… хрипло и грубо исторгаются звуки из моей глотки. Врывается горничная, она, вероятно, была недалеко, может быть, за дверью в соседней комнате… подслушивала?.. на мгновение она словно застывает без сознания, затем молча бросается на тело мёртвого мужчины… без слов и без слёз… она зарывается лицом в его залитую кровью грудь — я вижу лишь, как сжимаются её кулаки. Теперь я знаю всё…

А потом я вижу ещё одну картину…

Снова я вижу себя, и всё же одновременно я ещё и та, которая сидит в деревянной повозке, едущей на гильотину. Потом я стою наверху на помосте и в последний раз поднимаю глаза к солнцу, и когда я медленно поворачиваюсь, мой взгляд падает на молодую женщину, протиснувшуюся далеко вперёд, в первый ряд… она… возлюбленная мужчины, который был инструментом моей похоти… с бледным, подрагивающим лицом, в красной юбке и одной рубашке и развевающимися волосами… её глаза дико пылают как у хищного зверя, влажные, как от сдерживаемой скорби, и страстные, как перед большой радостью. Тут она поднимает сжатые кулаки к лицу, и её рот шевелится… она хочет говорить, высмеять меня, обругать, но в состоянии лишь крикнуть — на ломаном и непонятном языке… потом я кладу мою главу под падающий нож.

Теперь я знаю всё.

Я знаю, чья это была голова, посмертно послужившая жертвой отвратительной мести в ночь перед полыхающим костром — знаю также, кто была эта молодая женщина, в ту же самую ночь истерзанная, разодранная, раздавленная разнузданными бестиями в тёмном дворе дворца… в моей голове сотни кончиков гвоздей вызывают боль… я привязан к этому телу… к этому телу, полному ужасных воспоминаний и омерзительных болей, к этому грешному прекрасному телу, прошедшему все круги ада.

Эта ужасная расщеплённость моего существа раздирает меня… о, уже недолго… я чувствую мягкую податливость всех членов, размягчение и отторжение частей плоти… превращение в губчатую массу и разжижение всех внутренних органов… распад начинается.

Скоро меня, моё тошнотворное расколотое Я окутает ночь — ночь разложения… тела распадутся на части — дух станет свободным.

-------------------------------------

И рука перестала писать и исчезла.