Гибель Дракона

Е. Парнов. Гибель дракона

В токийском районе Асакуса есть храм милосердной богини Каннон, построенный из стволов криптомерий. Перед входом стоит бронзовая курильница, окутанная благовонным дымом можжевельника, отгоняющего всякую скверну. Рядом – выложенный замшелыми валунами колодец. Прежде чем ступить на храмовые ступени, богомольцы нагоняют на себя дым, дышащий беспокойной горечью, и, зачерпнув серебряным черпаком из колодца, очищают свое дыхание колодезной водой, от которой стынут зубы и тревожно заходится сердце.

Под темные своды святилища, где перед изображениями богов жгучими огоньками тлели курильные палочки, я вошел вместе с Сакё Комацу, самым популярным фантастом Японии. Было это в год Пса и Металла, что соответствует 1970 году принятого у нас григорианского календаря. По красной печати, которой пожилой буддийский монах деловито отметил наши буклеты с описанием храмовых святынь, я легко могу установить месяц и число. Для меня тот незабываемый день в известной мере стал знаменательным, потому что именно тогда я впервые увидел непередаваемое чудо – каменный сад. Случилось это уже под вечер, когда в закатной позолоте четко вырисовываются контуры загнутых черепичных крыш, но уже кромешны и неразличимы тени, и летучие мыши, вылетев на ночную охоту, чертят в воздухе стремительные фигуры. Проделав на «тоёте» модели «кроун» с телевизором и кондиционером бог знает сколько километров по скоростным токийским эстакадам, мы с Комацу оказались вдруг перед высокой стеной из грубого камня, за которой четко вырисовывались в холодеющем золоте почти черные сосны и криптомерии.

– Помните «калитку в стене» Уэллса? – спросил Комацу, указывая на маленькую дверцу, которую я поначалу и не заметил. – Сейчас мы окажемся в ином времени, а может, и в ином пространстве, ибо они неразрывны – пространство и время.

– Тоннель в эпоху Эдо? – пошутил я, намекая на прославленную повесть моего коллеги и проводника. – В мир, созданный Комацу?

– Нет, – не принимая шутки, ответил он и молчаливым поклоном поблагодарил за комплимент. – И пространство и время изначально слиты в пустоте, из которой рождается все. Мы идем приобщаться к этой творящей пустоте. Мятущееся сердце человека тянет излить туда суету и тревогу.

– Здесь храм секты дзэн? – догадался я.

– Хай, – утвердительно улыбнулся Комацу, и мы, ускоряя шаг, пошли по уложенной неровными каменными плитами тропе к торию – воротам, выполненным в виде знака неба.

Что знал я тогда об учении дзэн? Очень немногое. Мысли мои были смутны, ожидания ошибочны.

«Секта дзэн не признает идолов, – писал Ясунари Кавабата, первый японский писатель, удостоенный Нобелевской премии. – Правда, в дзэнских храмах есть изображения Будды, но в местах для тренировки ив залах дзэн нет ни статуэток Будды, ни икон, ни сутр. В течение всего времени там сидят молча, неподвижно, с закрытыми глазами, пока не приходит состояние полной отрешенности. Тогда исчезает „я“, наступает „ничто“. Но это совсем не то „ничто“, что понимается под ним на Западе. Скорее, наоборот – это вселенная души, пустота, где вещи приобретают самостоятельность, где нет никаких преград, ограничений, где есть свободное общение всего во всем».

Дзэн много шире, чем религиозная секта. Это своего рода миросозерцание и организация окружающего мира. Знаменитая «чайная церемония» – пережиток одной из дзэнских мистерий. Не случайно и теперь приглашенные на церемонию гости попадают в покой, предназначенный для чаепития, по узкому темному лазу. Европейцам невдомек, что это символизирует блуждание духа. Точно так же не понимают они, что пузыри, тающие в фарфоровой чашке, символизируют преходящесть и жалкую непрочность всего окружающего. Именно в этой лопающейся пене, тщательно взбитой бамбуковым венчиком, и заключается смысл церемонии, а не в самом чае, зеленом и неподслащенном. И скупо написанное на тонком шелке какэмоно – будь то иероглиф или ветка сосны, – которое вы обнаружите в нише вашего гостиничного номера, может иметь отношение к дзэн. Даже искусство аранжировки цветов в вазе – икэбана – способно выразить идею пустоты: освобождение от формы бытия, восстановление подлинной первоприроды человека, возвращение к вечным истокам.

Эти стихи принадлежат поэту-монаху, жившему в пятнадцатом веке.

В икэбана есть три плана: земля, человек, небо. Человек объединяет – основное положение буддизма – землю и небо. В букете из какой-нибудь сосновой ветки, камыша и цветка хризантемы эта идея выражена с предельной простотой и отстраненностью.

«Горсть воды или небольшое деревце вызывает в воображении громадные горы и огромные реки. В одно мгновение можно пережить таинства бесчисленных превращений», – вторит средневековый мастер икэбаны.

Та же идея отражения большого в малом, преломленная сквозь пустоту, заложена и в неповторимых японских садах.

Минуя храм, мы обогнули крытую веранду и очутились на пустыре, с трех сторон огороженном высокой каменной стеной. Здесь были лишь камни разных размеров – неровные и замшелые – и мелкий гравий, который с помощью грабель уложили в нехитрый концентрический узор. Наглядная символика океана, окружающего скалистые острова.

– С какого бы места вы ни смотрели на эти камни, вам никогда не увидеть их все сразу, – объяснил Комацу. – Недосказанность природы.

Он умолк и за все то время, что мы пробыли в саду «молчаливого созерцания», не проронил больше ни слова. О чем он думал, прислушиваясь к зову пустоты? Было ли дано ему пережить «сатори» – мгновенное озарение, приоткрывающее суть вещей? Не знаю…

Зато на обратном пути, когда за поляроидными стеклами машины уже неистовствовала световая феерия Гиндзы, Комацу неожиданно сказал:

– Для меня эти камни олицетворяют Японию. Непонятной игрушкой она поднялась из водной стихии и в один кошмарный день исчезнет в волнах, унося в небытие все великое и низменное, что успело взрасти среди нагромождения камня.

Я не придал тогда значения этой реплике, ибо догадывался, что лишь с очень большой натяжкой можно уподоблять сад камней эдакой модели островной страны Ниппон. Не возражая вслух, я по японскому обычаю промолчал и не назвал вертевшегося на языке слова «отрешенность».

Теперь я жалею об этом, поскольку понимаю, что уже тогда Комацу замыслил свое большое программное произведение «Гибель Японии». Стоило мне погрешить тогда против этикета (тому, кто привык считать молчание знаком согласия, это простительно), и мой собеседник, возможно, глубже раскрыл предо мной глубинную идею задуманной вещи. Впоследствии, когда я работал над предисловием к русскому изданию уже законченного произведения («Гибель дракона»), мне было бы куда легче истолковать его подтекст, потаенный – основной по японским канонам – смысл. Впрочем, я, наверное, ошибаюсь. Простив мою оплошность, Комацу едва ли позволил бы допустить себе неучтивость. На мое возражение он бы ответил только молчанием-знаком несогласия.

Теперь, прочитав роман и даже посмотрев одноименный фильм, я совсем иначе понимаю его слова, оброненные на пути в отель «Нью Джапэн» ясным вечером 29 августа 1970 года. И меня снедает беспокойство и неуверенность в том, что я понял их достаточно глубоко. Ни тогда, ни два года спустя, когда принимал Комацу в Москве, я не заговаривал с ним о саде камней. И это понятно, потому что «Гибель Японии» была тогда всего лишь «вещью в себе», которую мог ощутить только творец.

Фабула романа очень точно, жестко детерминирована и вполне очевидна. Мне нечем ее дополнить, она не оставляет простора для толкований, без которых любое исследование становится просто бессмысленным. Речь, таким образом, может идти именно о подтексте, глубинной идее, которая остается «за кадром».

Повторяю, что не знаю, про что думал автор нашумевшего бестселлера о новой Атлантиде, когда его взгляд остановился на бесформенных глыбах. Но начало романа, его геологическая предпосылка позволяет мне сделать некоторую реконструкцию.

Японские мифы, записанные в книге «Кодзики» (буквально «Записки о древних делах»), повествуют о двух божественных началах бытия: мужском – Идзанати и женском – Идзанами. Соединившись, они породили главные острова Страны восходящего солнца, богов, людей и почти всю окружающую природу. Это была вполне благополучная космогоническая гипотеза, без взрывов и фантасмагорических катаклизмов, присущих борьбе Космоса с Хаосом. Но так продолжалось лишь до той минуты, пока Идзанами не надумала породить бога огня. Вырвавшись на волю, это олицетворяющее потаенный доселе пламень божество встряхнуло острова и продолжает делать это впредь, неся чудовищную неразбериху в сообщество первых небожителей. Не только неразбериху, но и самое смерть, потому что, когда из чресел первобогини-матери вырвались огненные языки, она застонала к умерла. Идзанати, подобно Орфею, отправился в преисподнюю, чтобы вырвать дорогую супругу из объятий смерти, но потерпел поражение, как и храбрецы океанавты, спустившиеся в батискафе на самое дно, терзаемое тектоническими подвижками. Оскорбленная тем, что муж посмел взглянуть на ее обожженный и обезображенный труп, Идзанами наслала на него сонм бесовских отродий. Спасаясь от преследующих его отвратительных ведьм, Идзанати, подобно героям многих сказок, бросил за собой гребешок, из которого выросли непроходимые леса, и головную повязку, обернувшуюся цепкими лозами винограда. Теперь ему в одиночестве следовало продолжить великую миссию миротворения. Из левого глаза, из правого глаза и из носа его должны были родиться главные боги синто: солнечная Аматэрасу-омиками, владычица Луны Цукиёми и беспокойный Сусаноо, которому предстояло натворить в этом лучшем из миров немало бед.

Такова мифологическая предыстория пленительной и суровой страны, чью страшную гибель столь наглядно и убедительно воссоздал Комацу на страницах своего романа. К нашему счастью, фантастического…

Казалось бы, какое место может занимать мифология в век атома и кибернетики?

Но подобно тому как в тени небоскребов из стекла и стали скрываются сады камней и храмы, возведенные из стволов священных криптомерий, она тайно пронизывает неповторимый образ мысли жителей древней страны Ниппон, сумевших покорить бесплодные камни.

Влияние непреодоленного прошлого на сегодняшнюю жизнь людей, пожалуй, центральная тема Сакё Комацу.

Сквозь атомный пепел пробивается зеленый росток. Суждено ли ему вырасти? Во что он превратится? В уродливого мутанта? Или надежда все же есть?

Лицом к лицу столкнулся японский мальчик с непостижимой для него Службой времени. Временные экраны рассекают повествование. Под разными углами проецируют возможное будущее. И как крошечный мир, вобравший в себя Вселенную, многогранен и изломан мозг маленького японца, стремящегося отдать жизнь за императора. Неужели даже молодым суждено свершить самоубийственный цикл?

Тревожным набатом гудит прошлое. Война давным-давно кончилась, над атомным пепелищем распустилась жимолость. Раздвинув трещины в искореженном бетоне, пробились к небу весенние ростки новой культуры и новой морали. Самурайские изогнутые мечи и камикадзе, которые перед последним полетом осушают последнюю и жизни чашку сакэ, серые линкоры в тропических морях и публичные харакири перед императорским дворцом – вся эта отдающая нафталином романтика как будто осталась навсегда позади. Но почему же тогда болят в непогоду старые раны? Почему давно проигранная война все еще посылает свои страшные повестки? Значит» где-то, пусть в сдвинутом по фазе или амплитуде временном мире, уже летят, вспенивая океан, торпеды; они нацелены на суда, дремлющие в Пирл-Харборе, а Б-29 с атомной бомбой на борту уже подлетает к Хиросиме. Может быть, в той войне все протекает иначе. Может быть, теперь императорский флот атакует Гонконг, а Пентагон наносит атомный удар по Ниигате. Но война всегда война. Меняется Стратегия и тактика, но чудовищная мясорубка не перестает затягивать в булькающий от крови зев свою привычную пищу.

Жертвой войны всегда становится будущее. Молодые, нерасцветшие жизни и те, что могли возникнуть, приносятся на этот страшный алтарь.

Почему же войны никогда не кончаются? Почему, проигранные и полузабытые, посылают они свои повестки от лица давно умерших военных министров? Сакё Комацу дает на это ясный ответ. Да потому, что кто-то этого хочет! Потому что не перевелись в обществе всякие «бывшие» – обломки былой славы, «старые борцы». Они гремят костями и костылями. Они задыхаются, если воздух напоен запахом яблонь, а не пороховой гари.

В рассказе Комацу «Повестка о мобилизации» маниакальная воля престарелого «психокинетика», корчащегося на больничной койке, гальванизирует смердящий труп былой войны. Не случайно старый вояка является отцом героя, от лица которого ведется повествование. Это схватка, смертельная схватка двух поколений. Это костлявая рука милитаризма, тянущаяся к горлу молодой Японии. От нее нельзя отмахнуться. Иначе однажды утром кто-то найдет в почтовом ящике повестку о мобилизации.

«Повестка о мобилизации», «Черная эмблема сакуры», «Времена Хокусая» – во всех этих вещах будущее цепко детерминирует прошлое или вновь и вновь возрождает его в возможных, точнее, в резонансных вариантах. Сакё Комацу лишь намеками проясняет загадочный характер таких связей или, напротив, соединяет эпохи, разделенные непреодолимой вековой бездной, туннелем через время-пространство.

Зачем писателю понадобилась такая конкретизация? На первый взгляд, она сопряжена с известными издержками. Загадочная Служба времени, двадцатилетней давности повестка и атомный отблеск на бирюзовой воде картин Хокусая – это прежде всего емкие художественные символы. Они создают определенное настроение, которое только усиливается недосказанностью. Туннель же из современной Японии в эпоху Эдо – фантастический атрибут с очень конкретной специализацией. Почему же Сакё Комацу выбрал именно этот простой, эмоционально ограниченный прием? Не потому ли, что пещера в горе ведет именно в эпоху Эдо, когда, по мысли автора, Япония встала на путь, определивший ее сегодняшний облик? Это уже не бабочка в рассказе Брэдбери «И грянул гром», изменившая судьбу человечества. Это вполне конкретная эпоха, когда перед Японией стояла дилемма – оставаться в изоляции или раскрыть двери заморским купцам, чьи настойчивые требования подкреплялись пушками фрегатов. Сакё Комацу не искал того «рокового» момента, который лег тяжким грузом на чашу весов, он не пытался наметить иной путь к войне. Он думал о другом. О чем же? «…Вскоре патриотизм начал принимать уродливые формы. Появилась какая-то нелепая националистическая организация под названием „Поможем страдающему Эдо!“. Члены этой организации устраивали шумные сборища, на всех зданиях, на всех углах расклеивали плакаты и лозунги.

– Спасем эпоху Эдо от когтей заморских чудовищ! – надрывались ораторы. – Создадим там высокоразвитую современную промышленность! Сделаем землю наших предков самой передовой страной девятнадцатого века. Мы покажем всем захватчикам, и бывшим, и будущим! Граждане, дорогие братья, помогайте эпохе Эдо, помогайте Японии подготовиться ко второй мировой войне, чтобы нам не пришлось пережить поражение, которое мы уже пережили!..»

Сакё Комацу попросту обнажает душу националиста, перетряхивает примитивный ура-патриотический хлам, чтобы найти на самом дне живучих микробов реваншизма!

И чем дальше, тем шире раскрывает писатель свой замысел.

И далее:

Писатель пристально всматривается в. текучие воды сегодняшнего дня, в котором невозвратимые мгновения подводят итог прошедшему и формируют «облик грядущего.

Неприкрытый империалистический разбой, кабальные договоры, подавление человека и превращение его в автомат – вот он, итог прошлого. Но это и стартовая площадка, с которой ежесекундно взлетает ракета завтрашнего дня. Каким же будет оно, это завтра? Электронно-кибернетической нищетой? Остановитесь! Одумайтесь! Попробуйте вырваться из этого безумного беличьего колеса! Вот к чему призывает читателя Сакё Комацу.

И вот теперь новый жестокий эксперимент под кодовым названием «Гибель Японии».

На сей раз уничтожению обречены не обветшалые регалии эпохи Эдо и не заржавевшие доспехи минувшей войны. Вся – подумать только! – вся страна, создавшая одну из самых утонченных цивилизаций на Земле, должна скрыться в волнах океана, подобно тому как погибла «в один роковой день и в одну злую ночь» легендарная Атлантида Платона, наказанная ревнивыми богами за надменность и дерзость ее отважных сынов. Лаконичная и предельно точная поэзия, живопись, пробуждающая свист ветра в ветвях бамбука, божественная недосказанность трех веток; в керамической вазе, плачущей слезами росы-все это должно исчезнуть. Изощренные ритуалы бесед, скорбь чайной церемонии, неизъяснимая прелесть костных нецкэ и тайны самурайских мечей – все, все уйдет в небытие. Павильоны над лотосовыми прудами, позлащенные древние будды, антисейсмические небоскребы – чудо современной техники, подводные лаборатории и фермы жемчужных раковин равно погибнут в этой поистине космической катастрофе. Неотвратимой и беспощадной, как вообще неотвратимо и беспощадно зло японской мифологии. На сей раз этому злу приданы черты неуправляемой, но тем не менее преднамеренной силы. Писателю не нужно было заботиться об особом научно-техническом обосновании. Дракон, которого он пробудил силой своей фантазии, хорошо знаком мужественному народу островной страны. Исполинской прерывистой дугой протяженностью в 3400 километров повернута она к Тихому океану, обрушивающему на нее свое неистовство и гнев. Иногда, впрочем, спасительные, как тот божественный ветер («камикадзе»), что развеял суда монгольских завоевателей.

Но если океан, который почему-то назвали Тихим, все-таки забывал на время об истерзанных тайфунами берегах и давал людям долговременные передышки, то пламя, испепелившее некогда породившую его мать, никогда не уставало терзать окаменевшую плоть богини. Недаром Япония стоит в ряду самых сейсмических областей Земли. Здесь ежедневно отмечается от трех до пяти толчков. Только за последние четыреста лет случилось около семидесяти землетрясений разрушительной силы. Особенно печальную память оставили по себе бедствия 1855, 1891, 1923 и 1946 годов. Так, грандиозное землетрясение 1923 года на низменности Канто, разрушившее Токио и Иокогаму, унесло сто тысяч человеческих жизней и уничтожило вместе с возникшими пожарами 576 тысяч домов. Право, это вполне соизмеримо с масштабами катастроф, столь реалистически изображенных в романе.

С подводными землетрясениями, как известно, тесно связаны и гигантские приливные волны цунами, опустошающие прибрежные города, как щепки, вышвыривающие на сушу океанские корабли. Понятно, что и в этих сценах писателю-фантасту не пришлось особенно домысливать. Суровая действительность, а не фантазия водила его пером.

Но было бы крайне наивно видеть в «Гибели Японии» ординарное произведение в жанре «романа-предупреждения», созданное с целью привлечь внимание общественности к реальной опасности катастрофы, которая, возможно, ожидает Японию в будущем.

Писатель преследовал совсем иные цели хотя бы по той простой причине, что реальная картина в корне отлична от той, которую он столь убедительно нарисовал.

Прежде всего, не соответствует современным научным представлениям основное допущение романа о том, что Япония планомерно уменьшалась с течением геологического времени. На самом деле рельеф страны формировался сменой этапов выравнивания и неоднократного дробления и поднятия выравненных поверхностей. Остатки их встречаются на высотах 800-1000, 1500 и около 2000 метров над уровнем моря. Новейшие поднятия и опускания, часто сменяя друг друга, в общем-то не достигали особо больших масштабов. Поэтому в. Японии сравнительно немного высоко приподнятых областей. Глыбовые же перемещения, как быстрые, так и медленные, продолжаются и по сей день. В 1923 году отдельные части дна залива Сагами подверглись поднятиям до 100 и опусканиям до 180 метров.

Ныне же Япония находится, скорее, в стадии приращения, нежели уменьшения своей территории. Я не имею в виду землю, отнятую у моря, на которой, например, расположен токийский аэропорт Хонэда. Речь идет об островах, под действием подводного вулканизма то и дело возникающих на больших и малых расстояниях от японских берегов. В связи с новыми правилами о двухсотмильной рыболовной зоне за этими островками идет настоящая охота. Американские и японские вертолеты днем и ночью дежурят в небе, чтобы не проглядеть такой родившийся в облаках пара пятачок суши, на который распространяется закон о морском шельфе.

Таким образом, нет повода для пессимистических прогнозов. А Комацу не такой писатель, чтобы пугать публику несуществующими страхами.

В чем же тогда смысл его страшного и жестокого эксперимента?

Ответ на этот вопрос дает все творчество писателя, гуманиста и убежденного интернационалиста, который кровно связан с родной Японией, ее мифологией, историей, с миросозерцанием ее народа, особым его отношением к жизни.

Япония гибнет, вместе с ней погибают и миллионы японцев. Одни из них стали жертвами предвестий грядущего уничтожения, другим просто не суждено спастись, а третьи добровольно умирают, потому что для них гибель островов действительно означает гибель Японии.

Но Япония не погибает. Спасенные коллективными усилиями Объединенных наций миллионы японцев эвакуируются в глубь материков, чтобы начать новую жизнь. Может ли погибнуть страна, начисто лишенная материнской почвы? Вот тот главный вопрос, что волнует Комацу. Отрицая шовинистические бредни о «земле» и «крови», Сакё Комацу говорит: «Нет!» Ибо пока жива хоть горстка умных, честных и смелых людей, бессмертной пребудет культура, созданная их предками. Планету Земля населяет единое человечество, которое обязано сберечь свой прекрасный и пока единственный дом.

– Я не верю в богов, – с улыбкой ответил на мой вопрос Комацу. – И не занимаюсь созерцанием, – предупредил новый вопрос. – Наука и искусство мои единственные кумиры. Только через них человек может выразить себя.

Нарисовав гибель Японии и поставив на самый край пропасти носителей японской культуры, Комацу действовал в строгом соответствии с этикой дзэн, требующей всегда и во всем прямоты сердца.

«Тот, кто воплощает состояние самадхи, делает это повсюду: ходит ли, стоит ли, сидит или рассуждает о чем-нибудь», – писал Хой-нэн в «Алтарной сутре шестого патриарха».

Следуя этому принципу, разумеется, отнюдь не в религиозном, а сугубо этическом смысле, Комацу как бы продемонстрировал непричастность сердца «к миру пребывания добра и зла». В художественном образе воплотил идею бесстрастной медитации.

Этот момент крайне важен для правильной оценки влияния дзэн на культурную жизнь Запада. Принципы организации действительности, лежащие в основе той или иной художественной школы, могут быть интересными и сами по себе, вне связи с техникой медитации, которая, в сущности, всюду одинакова: в ортодоксальном буддизме, йоге и дзэн.

В Токио в тот год стояла изнурительная жара. В пересыщенном влагой воздухе дышалось, как в джунглях. Люди искали спасения в чудесных парках столицы, под сенью деревьев, у зеленых прудов. С выпуклого, почти кукольного мостика парка Уэно я любовался ручьями, в которых играли радужные карпы, искусственными водопадами, сбегавшими с живописных, умело декорированных зеленью скал. От причудливых, ветвями стелющихся по земле сосен и ив вновь тянуло к аскетической прелести каменного сада, где строгие линии причесанного граблями гравия бросали вызов застывшему хаосу каменных глыб. Это был акт творения, остановленный где-то в самом начале. Кем? Когда? Почему? В этом мнилась какая-то загадка, простая и неразрешимая, как жизнь. Сами собой всплывали основополагающие понятия японского искусства: «ёэн» – очарование, «югэн» – таинственное, «ёдзё» – недосказанное. В каменном бесцельном совершенстве мнилась разгадка непостижимого космического круговорота. Стихийная необузданность, постичь которую немыслимо, ибо она соединяет в себе и цель творения и его процесс. Субъект и объект. «Ничто – это целостность, из которой рождается все». Таинственное очарование недосказанности. «Нихон но бы» – красота Японии.

Именно красота искусства, а не надежда на религиозное откровение привлекает к дзэн художников, философов и поэтов. Через каллиграфию, икэбана, лаконичность японской игрушки и лаконичность стих а они постигли гармонию, ощутили могущество недосказанного. Обмен культурными ценностями и экспорт религии не имеют между собой ничего общего.

© Е. Парнов, 1982

Парнов Е. Зеркало Урании. – М.: Сов. Россия, 1982. – С. 120–132.

Пер. в эл. вид Ю. Зубакин, 2002

Source: http://www.fandom.rusf.ru/about_fan/parnov_4_10.htm