Жертва

Вовка родился недоношенным.

Килограмм девятьсот грамм, и никакой надежды.

Не долго думая, отец собрался в виктимарий и сгинул в нем весь, не оставив после себя даже фотографии. Зато Вовка выжил, а горячка отпустила его мать, молодую роженицу Лидию Шепетову.

Так они остались вдвоем.

Позже даже разговоров об отце не вели, только Вовке почему-то казалось, что он был высокий и светловолосый. Но правда ли это, он не знал.

После выписки из роддома Лидия вернулась в полуподвальную однокомнатную квартирку дома номер три по улице Промтеххоза. Ей положили ежемесячное пособие на два года и льготу на коммунальные платежи. Жила тихо, в одиночестве. Ни родителей мужа, ни ее собственных уже давно не было в живых.

Вовка рос непослушным, беспокойным ребенком, но болел редко и больше какой-то ерундой, то непонятной сыпью, то ветрянкой, которые проходили быстро и без следа. В этом тоже была заслуга исчезнувшего отца.

Страна медленно восстанавливалась от войны с южным соседом.

Военные виктимарии все разобрали, алтарные камни или вывезли, или залили бетоном. Черный, без окон барак рядом с их домом исчез в одну ночь, оставив после себя лишь прямоугольник серой земли да кучу щепы.

Стало словно светлее.

Лидия устроилась в пошивочный цех, шила юбки и пальто из хэбэ и плащи из брезентовой ткани. Увеличили паек. Вовка впервые попробовал сгущеное молоко.

До пяти лет в рабочие дни он оставался на попечении сердобольной тети Маши, хромого инвалида, сын и муж которой пропали в войну. Она и сама от безысходности хотела пойти в виктимарий (списки нуждающихся обновлялись каждый день, они были длинные, эти списки), но случился Вовка, к которому тетя Маша прикипела душой и сердцем.

"Светленький какой у вас сынок", — часто говорила она Лидии.

Затем Вовка пошел в госсад, и тетя Маша наведывалась к нему, опираясь на палочку, с печеньем или изюмом, пока не спасла сбитую трамваем собаку. Тогда уж совсем перестала ходить.

Перед школой Вовка сломал руку, упав с горки.

Больно ему не было, но кость торчала под натянувшейся кожей твердой продолговатой шишкой. Лидия не особо надеялась на докторов. И в цеху ей сразу сказали: "Иди, иди и не думай, доктора докторами, а виктимарий надежней".

Вовке вправили косточки, загипсовали предплечье до локтя, а мизинец и безымянный на левой руке Лидии потеряли способность шевелиться. Вовка заметил это где-то через полгода, спросил: "Мама, а почему у тебя пальчики не двигаются?". Лидия поцеловала его в светлую челку и не ответила прямо. "Зато у тебя все с ручкой хорошо. У меня-то ладно".

Он забыл потом об этом, принял как должное.

В школе было весело. Бесплатные завтраки, физкультура, правописание, арифметика. Друзья-мальчишки. Игры в мяч и в героев.

Улыбчивая девчонка Настька.

Война еще чувствовалась, еще сквозила в разговорах, в продуктовых карточках, в грязи, в заклеенных крест-накрест окнах и в возвращающихся с фронта усталых, но радостных солдатах.

На уроках говорили, какое важное значение сыграли виктимарии. Тысячи и сотни тысяч добровольцев ушли в них, отдавая себя для победы. Многие жертвовали руками или ногами. При Ангачойском прорыве генерал Сугольдин и четыре полковника шагнули в виктимарий и тем самым спасли окруженную армию от разгрома.

Отец у Настьки был убит прошлой осенью, а мать исчезла зимой, и никто не знал, куда. Поэтому Настька жила в пристройке у школы. А с ней еще семнадцать детей.

У Настьки была мечта, чтобы настал мир во всем мире.

Она поделилась этим секретом с Вовкой, и они решили, что ради мира пожертвуют собой вместе. Но оказалось, что детей в виктимарий не пускают. Ни вместе, ни по отдельности. Никак. Вовка сказал, что надо, наверное, чтобы они выросли, и Настька согласилась. Хотя сначала и долго плакала. Вовка понимал — спасение мира было так близко!

При них толстый пожилой одышливый мужчина открыл черную дверь виктимария и больше из нее не вышел. Не понятно, что и для кого он просил. Может, он и согласился бы на их просьбу. Но они не успели к нему подбежать. Зато к старушке в беретике и в заношенном пальто успели. "Бабушка, бабушка! — выпалил Вовка. — Вы можете пожелать, чтобы во всем-всем мире не было войны?"

"Могу, внучок, могу, — покивала старушка, — только толку-то? Не поможет это".

"Почему?"

"Так что я? Здесь, внучок, одной меня мало. Много народу нужно. С южанами сколько людей в виктимариях сгинуло-то, а все равно три года войны понадобилось. И потом люди здесь нужны сильные, с чистой душой. А я уж пожила, мне б сестре помочь".

Зима выдалась холодная.

Дома топились плохо, в школе поставили печки-буржуйки, пристройка вымерзла, и Настька с остальными пристроечными детьми ночевала в классах. "Хоть в виктимарий уходи, — говорили учителя, кутаясь в платки и ватные куртки. — Может, тогда внимание обратят".

На уроках истории изучали шумерскую экспедицию Гон-Терецкого, появление первых виктимариев и связанные с ними чудеса. Говорили о спасении народного вождя, смерти германского кайзера и скорой инициации. "С четырнадцати лет, — объясняла, стоя в проходе между партами, "историчка" Вера Иосифовна, до глаз укутанная в собачью шубу, — вы сможете сами распоряжаться своей жизнью, только если уж хотите собой пожертвовать, хорошенько подумайте перед этим".

Вовка видел, как заблестели Настькины глаза.

Ближе к весне он заболел ангиной. Пил отвары, дышал над кастрюлей с вареным картофелем. Лидия беспокойно прислушивалась к его дыханию во сне. Температура держалась, вдобавок случилось воспаление легких. Вовка кашлял и слабел. Его положили в больницу, стали колоть пенициллин.

Радио в палате не выключалось, и Вовка то ли наяву, то ли в бреду узнавал о трансатлантическом перелете с виктимарием на борту, о первых виктимариях в освобожденных южных областях, о начале строительства гигантской гидроэлетростанции и возможностях питания электрических генераторов напрямую от добровольцев.

Затем болезнь пошла на спад.

Мать он увидел поседевшую, похрипывающую. "Ничего, — сказала она сыну, — всего год отдала. Разве год это много?".

Вовка обнял ее и расплакался.

"Мамочка, я бы и так выздоровел!"

Лидия улыбнулась.

"Главное, чтобы у тебя все было хорошо. Я-то что? Ты — мое счастье".

Вернувшись в школу, Вовка узнал, что Настька тоже серьезно болела. Но ей повезло — она по сиротству попала в первые списки, и жертвователи нашлись быстро. Она хоть и похудела, но за зиму вытянулась чуть не на голову Вовки выше.

Весной прокатилась кампания по сбору пожертвований вождю, и Лидия отдала ему еще три года. В цехе ее по здоровью перевели на легкую работу.

На улицах одуряюще пахло свежей землей и ромашками.

В классах появились новенькие, вернувшиеся из эвакуации. Сносились остовы горевших, еще в первый год войны разбомбленных домов. В лужах отражалось чистое, без точек аэростатов, небо. Было странно видеть много людей.

Вовка с Настькой впервые поцеловались.

Они пообещали друг другу, что если кто-то из них смертельно заболеет, то другой обязательно собой пожертвует.

Лидия все похрипывала.

Раз в две недели приходил старенький доктор и выписывал ей какие-то порошки и микстуры. Она прятала их от сына. На работе упала в обморок, очнулась уже в медпункте. "Девушка, — сказали ей, — что-то вы рано, вам же тридцати нет". Отшутилась, отсмеялась. "Я крепкая". Левая рука то отнималась, то вновь слушалась. За окном Вовка гулял с Настькой во дворе среди зеленеющей вербы. У Лидии слезы навернулись на глаза. Только бы у них все было хорошо!

По радио передавали, как распахивают целину, как сеют пшеницу, как председатель одного из совхозов ушел в виктимарий за будущий урожай.

Отменили карточки на сахар, и Лидия наделала леденцов. Вовка бегал, засунув в рот коричневую леденцовую елку на спичке.

Пролетел год, второй.

Вовка догнал Настьку, стал мосластый, высокий, лысенький, с чьей-то легкой руки прилепилась к нему непонятная кличка Морлок. Тайком от матери он уже покуривал, играл с пацанами в ножички на щербатые южанские монетки.

Город расцвел. Новые автобусы развозили пассажиров по заводам и фабрикам. В школе на уроках труда колотили табуретки и клеили модели самолетов. На литературе изучали "Живой труп". На лавочках шептались, что виктимарии скоро отменят, нет в них больше нужды, разве что оставят дежурные, при городских поликлиниках. Совсем-то уж зачем?

Вовке исполнилось одиннадцать.

Из-за Настьки он подрался с пристававшим к ней цыганистого вида пацаненком. Разошлись, можно сказать, миром: зуб за глаз, рукав за ворот.

Лидия, увидев, чуть не подхватилась бежать к бараку виктимария, но Вовка сказал, что само заживет, подумаешь, бланш. Лидия ворочалась в постели всю ночь, вставала, включала тусклую лампочку ночника и смотрела на сына. Левый, заплывший глаз ей казался страшным. А если навсегда? А если ослепнет?

Не пошла только потому, что разболелось сердце. Побоялась, что ее, больную, не донесут ноги. А Вовка проснулся и еще лыбился в зеркало. "Во, расцветочка, — проговорил. — Все цвета радуги под одним глазом".

Молодая семья поселилась на этаже над ними. Он был фронтовик, она была южанка. Странная пара. Кажется, он ее бил.

Во вновь открывшемся кинотеатре показывали "Виктимарий для победы" и трофейные "Персидские ночи".

Для сирот построили двухэтажное здание госприюта, даже маленький виктимарий там был для жаждущих помочь. Настька делила крохотную комнатку еще с двумя девчонками, но ей казалось, что она живет во дворце.

Лидия вдруг слегла.

Ни с того ни с сего. За каких-то полтора месяца она страшно похудела и ослабла. Держась за Вовку, как ни было стыдно, ходила до уборной, больше даже висела на нем. Ела разведенные овсяные кашки. Потом ее положили в больницу.

Вовка чуть ли не дневал и ночевал в ее палате.

"Сынок, — позвала как-то его Лидия, — свези-ка ты меня к виктимарию. Все польза будет. Я для тебя хоть немного счастья выпрошу".

"Зачем? — заревел Вовка. — Мне-то зачем? Ты сама лучше живи".

Лидия слабо улыбнулась.

Ее тонкая — кожа да кости — рука нашла сыновьи пальцы.

"Глупенький! Куда уж мне жить? Видишь, какая я стала… Доктора стороной обходят, огорчать не хотят".

"А я?"

"А тебе жить еще. Без войны. Квартиру тебе оставят".

Вовка стиснул мать в объятьях.

"А если я не хочу, — зашептал он сквозь слезы. — Если я хочу, чтобы ты и я… И чтобы леденцы. Хочешь, я найду кого-нибудь для виктимария?"

"Дурачок, — взъерошила ему короткий бобрик на голове Лидия. — Мне уж помогали, да все бестолку. А дети должны жить лучше, чем мы. Мы-то ужасов повидали… И бомбежку, и мародеров я помню… и травку по весне ели, вот какая вылезла, такую и ели…"

Она говорила все тише и тише, затем уснула. Голова ее в пухе волос скатилась набок. "Тогда я сам, — упрямо сказал Вовка. — Я сам пойду".

В виктимарий у больницы несмотря на ночь толпилась очередь и пробраться в него незамеченным можно было и не стараться. Тогда Вовка выбрал виктимарий, стоявший у продовольственного магазина рядом с их домом. Фонарь светил на черную дощатую стену. В выгородке спал сторож, и тусклая лампа бросала полукруг красноватого света на его бородатое лицо.

"Настька, — написал Вовка на обрывке тетрадного листка, — знай, я тебя люблю. Но мне нужно спасти маму".

Он засунул прощальную записку в щель между досками и прокрался к двери в виктимарий. Скрипнули петли. Всхрапнул сторож.

Окруженный сплошной чернотой Вовка замер на пороге, а затем шагнул внутрь. Под подошвами стукнул алтарный камень.

Сейчас!

Они уже проходили в школе, как правильно жертвовать собой в виктимарии. Желание должно быть четким, глаза закрыты, шаги отсчитывать: "Раз-два-три".

Виктимарий сам возьмет, что нужно.

Сглотнув, Вовка зашептал про себя: "Хочу, чтобы мама выздоровела". Что-то будто толкнуло его в спину, камень под ногами дрогнул. Прошелестели непонятные грустные голоса. Холод сжал сердце.

Вовка переступил, сделал в темноте шаг вперед и неожиданно оказался на улице с другой стороны барака.

Виктимарий не принял Вовку.

И тогда он понял, что счастья в его жизни больше не будет. Никогда. Будут только потери.

© Copyright Кокоулин А. А. (leviy@inbox.ru)