Женщина в волновых уравнениях Шрёдингера

1.

Книга под названием «ШРЁДИНГЕР: ЖИЗНЬ И МЫСЛИ» написана Уолтером Муром и опубликована издательством Cambridge University Press в 1989 году. Это превосходный образец своего специфического жанра, предлагающий заинтересованному читателю весьма подробное беллетризованное описание жизни знаменитого физика, включающее в себя безупречно четкое разъяснение его оригинальных интуитивных идей, притом не только в ограниченной области квантовых взаимодействий, но и в широкой сфере чисто спекулятивной философии. Автор выразительными штрихами рисует мир, в котором жил и работал Эрвин Шрёдингер: его домашний очаг и учебные заведения, где он занимался преподавательской деятельностью, его привычную своеобычную интеллектуальную среду, его друзей, соратников, антагонистов и просто знакомых, ну и конечно, само собой разумеется, его женщин. Очень разных женщин, которых Шрёдингер пылко любил.

Именно эту книгу с увлечением поглощала Эми Беллаква. Ей было двадцать восемь лет, и она работала официанткой в тихом ресторанчике «Капри», расположенном на Санта-Круз авеню в Менло-пар-ке. Эми никогда особенно не интересовалась физикой, однако, как сама говорила, не имела ничего против этой фундаментальной науки. Кроме того, она вообще любила читать биографии замечательных людей, а эта была написана на самом деле замечательно. По крайней мере, по большей своей части, где не попадаются на глаза уравнения чудаковатого вида, хотя, если уж совсем откровенно, они почти не мешают любопытному читателю следить за драматическим развитием исторических событий в науке.

Ладно, давайте скажем прямо и честно: Эми Беллаква с увлечением читала биографию Шрёдингера по той причине, что молодой человек, который недавно поселился прямо над ней, должен был вот-вот защитить свою докторскую по физике. И ей ужасно хотелось заранее основательно подготовиться, чтобы непринужденно завести интересную и приятную для физика беседу, когда они случайно опять столкнутся где-нибудь. В крошечной прачечной в подвале их дома, к примеру, или на той же тесной парковке на его заднем дворе. Дом был совсем небольшой и давно уже не новый, простая кирпичная коробка, отделанная желтоватой штукатуркой. Эми арендовала квартирку на первом этаже, а Джон Артопулос - точно такую же на втором.

Джону было двадцать восемь лет, и он мучался, дописывая диссертацию по теоретической физике, которую ему предстояло защищать в Стэнфордском университете. В средней школе Джон пользовался репутацией чародея в области точных наук, а когда поступил в колледж, ему очень скоро, хотя и довольно случайно, попалась на глаза одна замечательная вещь. Это была вдрызг затрепанная книжица в мягкой обложке под названием «Тридцать лет, которые потрясли физику», написанная человеком по имени Георгий Гамов. Автор оказался весьма известным ученым, и благодаря его популярной книге Джон заболел неизлечимой страстью к физике в ее головоломном теоретическом аспекте. Ему безумно понравился неформальный стиль и восхитили авторские рисунки, но самое потрясающее впечатление осталось от документальных фотографий, иллюстрирующих текст.

В основном это моментальные снимки, сделанные Гамовым в разнообразных обстоятельствах. Любознательный читатель может посмотреть на Нильса Бора, несущегося верхом на допотопном мотоцикле с супругой на заднем сиденье, и на упорного Вернера Гейзенберга, совершающего заплыв, и на полуголого Энрико Ферми с невероятно волосатой грудью и в жутких старомодных трусах, отбивающего мощным взмахом ракетки теннисный мячик. И конечно, на самого Георгия Гамова собственной персоной, за компанию с Вольфгангом Паули блаженствующего на палубе прогулочного пароходика, который неспешно бороздит швейцарскую озерную гладь…

Все эти люди очень близко знали друг друга, вместе пили и горланили песни, и всем скопом эта теплая дружеская компашка породила и блестяще разработала квантовую механику. И как же ему тогда захотелось присоединиться к этим могучим умам! Добавить к их изысканным интеллектуальным конструктам собственные блестящие идеи и мысли!..

Но теперь Джон Артопулос почти безнадежно завяз в своей диссертации, ощущая себя бесплодным и опустошенным. И это его состояние только лишь усугублялось. Возможно, Джон попросту переутомился, однако все чаще и назойливей его посещала одна ужасающая мысль. Что в действительности чувство радостного вдохновения вкупе с теплой дружеской поддержкой и счастьем совместной интеллектуальной игры безвозвратно улетучились из теоретической физики.

Теперь Джон проводил свое время по большей части в одиночестве тесной рабочей кабинки Стэнфордского линейного ускорителя, именуемого SLAC, а по меньшей - в одиночестве своей тесной неуютной квартирки. Но по выходным он непременно навещал Хайди Эгрет, которая уютно обосновалась в просторной артистической студии, расположенной в северной части Беркли.

Хайди было двадцать восемь лет, и в последнее время она профессионально занималась живописью. Конечно, Хайди была еще чересчур молода, чтобы стать знаменитостью, но ее репутация неуклонно росла, и недавно один влиятельный критик из «Калифорнийского спектра» зачислил Хайди Эгрет в десятку молодых живописцев, на которых стоило бы на всякий случай положить глаз. Ее искусство быстро эволюционировало, чутко реагируя на прихоти арт-рынка, и хотя она не всегда попадала точно в яблочко, но куда-нибудь поблизости почти наверняка. Наибольшую популярность из всех ее живописных опусов завоевали абстрактные картины, выполненные в технике пуантилизма, каковую сама Хайди Эгрет предпочитала именовать «пиксельной трансформацией».

Знатоки расходились во мнениях по поводу ее работ. Одни вступали в оживленные дебаты касательно того, является ли ее пикселизм кардинально усовершенствованным или все-таки лишь слегка осовремененным вариантом теоретических измышлений художника-пуантилиста Сера вековой давности. Другие спорили с пеной у рта, можно ли оценить ее творческие находки как почти гениальные или же они вообще никуда не годятся.

Но все соглашались с тем, что Хайди Эгрет, которая до живописи несколько лет с большим энтузиазмом занималась серфингом, сногсшибательна в самом буквальном смысле этого слова. Джон впервые встретился с Хайди в одну прекрасную и очень жаркую субботу на шумном пляжном междусобойчике - и был сражен наповал.

2.

Это была та самая суббота, когда Эми Беллаква в первый раз столкнулась с Джоном Артопулосом. Их знакомство произошло на парковочном пятачке, расположенном на задах желтоватого оштукатуренного дома, и Эми была чрезвычайно занята тем, что изо всех сил пыталась втиснуть в свою компактную малолитражку пару немаленьких журнальных столиков. Круглый ей сравнительно легко удалось закатить в машину и надежно пристроить на боку, оперев на заднее сиденье ножками, но справиться с овальным, который был крупнее и тяжелее, оказалось труднее. Чем больше Эми старалась, тем сильней она обливалась потом. И в конце концов, опустив край столешницы на сиденье малолитражки, она непринужденно задрала свободной рукой подол своего трикотажного сарафанчика и вытерла мокрое, разгоряченное лицо.

Именно в данный момент и объявился из-за угла их общего дома новый квартирант со второго этажа. В пляжных шортах, черных солнечных очках и с полотняной сумкой. Сперва этот парень небрежно забросил сумку в окошко престарелого драндулета, а после повернулся к Эми и, снимая очки, вежливо вопросил:

- Я могу чем-то помочь?

- Надеюсь! - выпалила она раздраженно.

Эта возня заняла какое-то время, но совместными усилиями они успешно справились с задачей.

- Большое спасибо, - сказала Эми, воспользовавшись шансом прямо взглянуть незнакомцу в глаза, раз уж они не сражаются больше со столиками. - Они такие тяжелые из-за керамических плиток, - добавила она извиняющимся тоном и тут же пожалела. Только полная дуреха станет объяснять неглупому человеку очевидное.

- Но эти плитки отлично смотрятся, - заметил он. - Очень живописные столики.

- О!.. Спасибо. - Эми внезапно смутилась, осознав, что пропотевший тонкий трикотаж бессовестно облепил ее грудь. - Вообще-то я собираюсь продать их на блошином рынке, - поспешно сказала она и вежливо улыбнулась, ожидая, когда этот парень вернется к своему автомобилю. Тогда она сможет уехать с чистой совестью, не показавшись невоспитанной и неблагодарной.

Но вместо этого новый жилец сказал: «Я Джон Артопулос» и протянул ей руку, а она пожала ее и сказала в ответ: «Эми Беллаква», и тогда Джон спросил у нее, кем она работает на блошином рынке, а Эми расхохоталась и покачала головой.

- Нет-нет, я просто иногда бываю там! Если у меня вдруг появляются вещи на продажу. А вообще-то я работаю официанткой… то есть большую часть времени. Ну а ты?

- Работаю над диссертацией по теоретической физике, - со вздохом признался Джон.

- Как интересно!

- В самом деле?.. - Он явно был изумлен.

- Конечно, - убежденно кивнула Эми. - Или ты не любишь свою теоретическую физику?

- Я-то как раз люблю. - Он усмехнулся. - Но другим она почему-то не кажется интересной… Считай, что ты первая!

Они еще немного поболтали о том и о сем, распрощались и разъехались каждый своей дорогой. Джон Артопулос отправился на пляжный междусобойчик, а Эми Беллаква поехала со столиками на блошиный рынок. И там она случайно заметила книжку в потрепанном переплете, на котором значилось: ШРЁДИНГЕР: ЖИЗНЬ И МЫСЛИ. Эми пролистала с десяток страниц и решительно купила ее.

3.

Хайди Эгрет продемонстрировала свои картины Джону Артопуло-су во время их второго свидания.

- Мне очень нравится колорит вот этой, - заметил Джон, указывая на одну из абстрактных работ, выполненную в технике пиксельной трансформации. - О чем она? Я имею в виду, что ты хотела сказать этой картиной?

Хайди не ответила, поэтому он обернулся и взглянул на нее. Она сидела, непринужденно скрестив ноги, на ослепительно розовом тренировочном мате и методично расчесывала роскошную бледно-пепельную гриву волос, спутанную и взлохмаченную после его неистовых объятий.

- Я ведь не прошу тебя объяснить мне теорию космических суперструн, - сказала она непререкаемым голосом. - Разве не так?

- Так, - согласился Джон.

- И ты не должен просить, чтобы я разъяснила тебе мою живопись. Это просто идиотские разговоры! И они всегда действуют мне на нервы… понятно? Ну и ладно, - лучезарно улыбнулась она. - Чем же мы теперь займемся? Хочешь выкурить сигаретку или, может, выпьем чего-нибудь?

С того момента, как он углядел Хайди на шумном пляжном междусобойчике, Джон всегда думал о ней как о квинтэссенции архети-пичной калифорнийской девушки. На правой лопатке Хайди был вытатуирован небольшой значок. И все остальные могли сколько угодно трактовать его как дьявольские вилы, но он-то знал лучше, что это древний трезубец. Символ бога морей Посейдона.

Джон вырос в Массачусетсе и никогда не встречал в родных краях ни одной девушки, которая хотя бы чуть-чуть походила на Хайди. И дело было не только в телесной красоте. Джон никогда еще не общался с личностью настолько открытой, непринужденной, естественной и одновременно непоколебимой, словно скала. Он ласково именовал ее «моя Калифорния», шептал ей на ушко «моя прекрасная ка-лифорнийка», но Хайди эти его любовные нежности только раздражали. И не потому, что она выросла в Орегоне, а потому, что она была вовсе не ЕГО. Хайди не преминула сообщить об этом Джону при третьем их свидании: «Я вольная душа, - твердо сказала она, - и не принадлежу никому, ни тебе, ни любому другому мужчине».

- Ты сердишься на меня? - пролепетал он упавшим голосом. Джон только что прикатил на своем драндулете из Менло-парка и едва успел перешагнуть порог студии. Полотняная сумка выскользнула из его пальцев и распласталась на полу в разочаровании.

- Сержусь? Ничего подобного. Но мы можем пойти в спальню и от всей души помириться, если ты хочешь, - предложила она, оживляясь. - Это гораздо лучше, чем болтать ерунду!

Вот так обстояли дела у Джона и Хайди.

Единственное препятствие не позволяло ему все свободное время проводить с ней. Дело в том, что Джон принимал участие в коллективных исследованиях на ускорителе SLAC (поблизости от своего жилья в Менло-парке), а Хайди преподавала в колледже Современных искусств (по соседству с ее студией в Беркли), но между Беркли и Менло-парком, к огромному сожалению, очень даже немалый конец.

Просторная студия с прозрачной наклонной крышей была не в пример милее, чем его холостяцкая конура, поэтому Хайди и Джон всегда встречались здесь. Эти сладостные уик-энды безжалостно отбирали время у его диссертации, которая уже давненько застопорилась. Но Джон надеялся, что после знакомства с Хайди его дела должны пойти на поправку, ведь не зря же он встретил и полюбил эту девушку.

4.

Хайди вдруг собралась на выходные в Орегон повидать своего отчима. «В конце концов, это он оплачивает аренду студии, - сказала она Джону. - А я навещаю его время от времени, в качестве ответной любезности». Именно в тот уик-энд, когда Хайди Эгрет гостила в Орегоне, Эми Беллаква огорошила Джона Артопулоса крайне оригинальным вопросом. Он пришел ей в голову, когда Эми дотошно обдумывала кое-что, вычитанное в увлекательной книжке про Шрёдин-гера.

Она читала ее, сидя на ступеньках заднего крыльца, когда Джон появился из-за угла с большим ведром из красного пластика и направился к своему автомобилю. Эми понаблюдала за тем, как он поднимает стекла и поплотнее захлопывает дверцы, а потом отложила книгу и сказала: «Привет!».

Джон оглянулся и, увидев Эми, помахал рукой.

- А я вот тут собрался помыть тачку! По-моему, я уже позабыл, какого она цвета, представляешь?

Он подошел к крыльцу и подставил ведро под садовый шланг. Бурно хлынула вода, и Джон поспешно повернул кран, превратив поток в слабенькую струйку. Он размышлял, что бы еще этакое сказать, дабы завязать беседу.

- А по-моему, моя еще грязнее, - рассудила Эми, бросив взгляд на свою малолитражку, а потом сверху вниз посмотрела на Джона, который присел на корточки рядом с красным ведром. Его рубашка была на три пуговицы расстегнута, и Эми неожиданно для себя обнаружила, что грудь у Джона Артопулоса точь-в-точь такая же волосатая, как на том фотоснимке у Энрико Ферми.

- Знаешь, я прихватил с собой две губки, и одну могу одолжить, - предложил он, внезапно оживляясь. - И ты можешь взять мой шампунь. Ну как, идет?..

Он взглянул на Эми снизу вверх, захватив ее врасплох, поскольку она продолжала задумчиво созерцать его изумительную растительность.

- Что?.. Ах, да. Конечно. Замечательно! Ты пока начинай, - заторопилась она в смущении, - а я пойду переоденусь.

Подхватив книжку, Эми нырнула в заднюю дверь и пулей влетела в свою спальню, где вмиг избавилась от джинсов и блузки, напялив взамен криво обчекрыженные шорты и дырявую черную футболку с портретами «Благодарных мертвецов». Но она никогда особо не увлекалась политическим роком, а вдруг Джон вообразит себе, что она без ума от «Благодарных мертвецов»? Эми содрала черную футболку и натянула желтую, но на той обнаружился феминистский слоган: ВСЕ МУЖЧИНЫ - ОБМАНЩИКИ. Она швырнула ее на пол, и еще одну с грозным предупреждением: ИИСУС ВОЗВРАЩАЕТСЯ! НЕ ГРЕШИ, и в конце концов надела белую с невинной рекламной надписью: СВЕЖИЙ ПОМОЛ, ОЛБАНИ, НЬЮ-ЙОРК, проиллюстрированной большой кофейной кружкой, испускающей заманчивые пары. И рысцой помчалась на задний двор, где Джон Артопулос уже старательно намыливал драндулет.

Они усердно драили свои машины, беспрерывно болтая о чем заблагорассудится. О людях, которых вы можете повстречать на блошиных рынках и/или на Стэнфордском линейном ускорителе, и какие типажи наиболее характерны для ареалов БР и отдельно для ареала SLAC. И о кинофильмах, которые нравятся ему или ей, и о тех, которые понравились им обоим, и про очень старые картины, которые все равно хочется смотреть много раз. А еще о городе Сан-Франциско, и захотелось бы ему или ей жить в этом городе, если бы они могли себе такое позволить, и далее приблизительно в том же духе… но любой работе рано или поздно приходит конец.

Джон отмыл свою машину первым, а когда обильно окатил ее из шланга, то любезно сделал то же самое для малолитражки Эми. Засим он сложил бутылку с шампунем и губки в свое красное ведро, а она свернула садовый шланг в аккуратную бухточку.

Вот и все, на этом с мытьем было покончено.

Эми вернулась к себе со смешанными чувствами. Она была в восторге и разочаровании одновременно, и это крайне смущало. Принимая душ, она пришла к выводу, что заводить интрижку с парнем из соседней квартиры по меньшей мере неблагоразумно. Когда она оделась, то уже взяла себя в руки, но тут в ее дверь кто-то постучал. Это оказался Джон, который поинтересовался, не желает ли она где-нибудь перекусить, и Эми сразу ответила: «Конечно!».

Они поехали на свежевымытом драндулете, теперь гордо демонстрирующем свою ржавчину, и перекусили в кафетерии при магазинчике деликатесов. Джон спросил, где она работает, и Эми поведала ему о ресторанчике «Капри» на Санта-Круз, который, как она сказала, ничего особенного собой не представляет, но ей там нравится работать. Выяснилось, что Джон тоже недурно разбирается в этом деле.

- У моих родителей греческий ресторан, - объяснил он. - В Бостоне, я там и родился. А ты, стало быть, из Олбани, штат Нью-Йорк.

- Кто, я?.. Нет-нет! - Эми звонко расхохоталась. - Та старая футболка действительно из Олбани, - сказала она, - но я выросла в пригороде Сакраменто. Мой отец преподает физику и математику в одной из городских средних школ, а мама водит по городу туристические экскурсии. Так что я всего лишь урожденная калифорнийка, и не более. А как ты жил в своем Массачусетсе?

Оказалось, что в годы учебы в колледже Джон Артопулос летом нанимался на рыбацкие суда для ловли лобстеров, а Эми Беллаква в те же самые годы подрабатывала в спасательной команде на пляже. Они всё говорили, говорили, говорили и могли бы и дальше продолжать в том же духе, если бы Джон внезапно не хлопнул себя кулаком по лбу.

- Черт возьми! Чуть не забыл!

Ему следовало явиться в рабочую кабинку при ускорителе ни минутой позднее пяти часов. Так что они сразу поехали назад, к своему дому с оштукатуренными стенами, причем Джон чувствовал себя довольно странно. У него было такое ощущение, будто он до недавнего момента жадно поглощал кубками изысканное искрящееся вино, а вовсе не беседовал за чашкой кофе с Эми в обычном кафетерии.

- Я хочу кое-что у тебя спросить, - сказала она, когда они повернули на свою улицу. - Я сейчас читаю биографию Шрёдингера…

- Правда? - поразился он.

- Да, я нашла эту книжку на блошином рынке. И я как раз дочитала до того места, где Эрвин разрабатывает эти волновые уравнения. И тогда мне вдруг пришло в голову… - тут она запнулась. - Просто мне стало очень интересно…

- Что именно? - подождав, спросил Джон.

- Шрёдингер был женат, ты знаешь, но это ему не мешало, - сказала Эми. - И вот однажды, во время рождественских каникул, он отправился на швейцарский горный курорт. А там случайно познакомился и сошелся с той женщиной, и вот тогда он сотворил все это.

- Что сотворил?

- Да все! Две недели Шрёдингер только тем и занимался, что любил эту женщину и писал волновые уравнения.

- В самом деле? Так оно и было?.. Ты уверена?

Джон никогда ничего подобного не слышал и не знал, верить ей или нет.

- Так написано в книге, - сказала Эми. - Но никто до сих пор не ведает, как звали эту женщину. Никому не известно, кто же она такая.

- Я ничего этого не знал, - пробормотал удивленный Джон.

- И вот на что мне хотелось бы получить ответ… Скажи, ты можешь вычислить эту женщину Шрёдингера по виду и смыслу его волновых уравнений?

Пораженный, он бросил на Эми косой взгляд, дабы убедиться, что она вовсе не шутит. А затем коротко отрезал:

- Нет.

- Да, - возразила она спокойным непререкаемым голосом. - Но я так и думала, что ты это скажешь.

Они подкатили к своему дому, и Джон затормозил перед его парадным входом. Потом он энергично покачал головой - Нет! - и повернулся к Эми с таким видом, словно собирался произнести нечто нравоучительное. Джон даже приоткрыл рот, но, помешкав, закрыл. Слова никак не шли с его языка.

- Да, - сказала ему Эми твердо. - Я думаю, что она должна быть там, где-нибудь в его уравнениях.

Ловко выпрыгнув из машины, Эми грациозно повернулась к Джону и одарила его широкой лучезарной улыбкой. Затем они сообщили друг другу, какая это была замечательная мойка машин и какой замечательный перекусончик, помахали на прощание ручкой, и Джон Ар-топулос уехал, мысленно поучая себя: «Никогда, никогда не связывайся с сумасшедшей, друг мой, даже если она выглядит милой и очаровательной».

5.

Хайди Эгрет на полставки преподавала живопись в колледже Современных искусств, что на севере Беркли, и однажды Хайди призналась Джону, как обрыдла ей такая работа. «Это всего лишь второсортная художественная школа с третьесортными учениками», - сказала она. Голос Хайди звучал немного невнятно, потому что она в это время лежала на животе, уткнувшись носом в розовый физкультурный мат.

- Они все такие ужасные материалисты, - пожаловалась ему Хайди. - Ну, то есть, я хочу сказать, абсолютно. Чистая идея искусства ради искусства недоступна их пониманию, им нужны только деньги, вот и все! Многие из моих студентов устроились на ночную работу, а теперь нахально храпят прямо в классе, нет, ты представляешь? Честное слово, я не шучу. Все они заявляют, что желают стать настоящими живописцами, и тут же спрашивают, как бы поскорей заработать на этом. Словно я о таком вообще когда-нибудь размышляла!.. Здесь уже хватит, достаточно, а теперь плечи, - деловито распорядилась она, имея в виду Джона Артопулоса, усердно делающего массаж спины.

Это была великолепная спина с равномерно распределенным загаром золотисто-персикового оттенка, свойственного лишь самым натуральным из блондинок. С точки зрения математики, она представляла собой сложную поверхность, построенную с такой топологической элегантностью, какая старику Евклиду даже не снилась. Особую пикантность этой спине придавал маленький татуированный трезубец Посейдона.

- Почему бы тебе не бросить этот дурацкий колледж? Ты могла бы тогда переехать ко мне, - высказался Джон, умащая свои трудовые ладони еще чуточкой массажного масла.

- Потому что на твои гроши мы будем голодать, - вздохнула Хайди. - И умрем с голоду.

- Ну тогда давай обедать по очереди, в целях экономии, - предложил он легкомысленно, возвращаясь к исполнению своего массажного долга. - Чур я по понедельникам, средам и пятницам! А ты по вторникам, четвергам и субботам. Но в воскресенье у нас будет совместный праздничный обед, идет?

- Эй! Не хочешь ли ты сказать, что я толстая? - встрепенулась Хайди, поднимая голову с мата. - Это намек, я тебя правильно поняла? - И она подозрительно уставилась на Джона.

- Нет-нет, что ты! Я совсем не то имел в виду. Хайди расслабилась и вернулась в прежнее положение.

- Мы можем подождать, - невнятно произнесла она. - Через год после защиты у тебя будет, полагаю, уже достаточно приличный заработок.

- После защиты у меня будет постдокторат, - со вздохом возразил ей Джон. - А постдоки те же рабы, нисколько не лучше.

Позже он повел Хайди в ее любимый ресторан. Очень модное местечко с таинственным полумраком и тихой закадровой музыкой. В центре их столика поставили широкую приплюснутую вазу с водой, в которой плавали пять горящих свечей, коротких, но очень толстых. Когда они добрались до лимонного шербета, Хайди Эгрет задала Джону Артопулосу вопрос:

- Что такое постдокторат?

- Мой докторат закончится после защиты диссертации, - со вздохом объяснил ей Джон. - И тогда начнется постдокторат, ну а я стану постдоком. Как постдоку мне дадут исследовательскую работу в каком-нибудь месте, где я должен на практике доказать свою квалификацию. Это может продлиться два или три года, а бывает, и больше. Все постдоки тянут свою лямку как полноценные ученые, но платят им как студентам-выпускникам на учебной практике. Свое первое самостоятельное исследование я просто обязан провести в качестве постдока, а иначе… Тогда мне никогда не удастся завоевать действительно перспективное положение в науке. Собственно, это все.

- О! - произнесла Хайди наконец, глядя на Джона с мягкой симпатией. Потом она порывисто потянулась к нему через стол и нежно переплела со своими его нервные пальцы. - Мне правда очень жаль, - сказала она.

6.

В пятницу Хайди Эгрет позвонила Джону на мобильник. Звонок застиг его в пути, когда он гнал свой ржавый драндулет из Менло-парка к ее студии в Беркли. «Не приезжай, - сказала она ему озабоченно. - Вышло так, что я вынуждена шляться по всяким выставкам и галереям целый уик-энд, представляешь?»

Так что Джон развернулся и печально поехал домой, к своей диссертации. Если честно, он совсем не рвался вступить с ней в схватку лицом к лицу. Поэтому решил, что лучше постучаться к Эми и одолжить у нее книжку про Шрёдингера, однако когда он завернул на парковочный пятачок, то узрел рядом с ее скромной малолитражкой на законном месте его собственной машины роскошный, вызывающе красный спортивный автомобиль.

Так что Джон Артопулос уныло припарковался на краю чахлой лужайки, заглянул в беззаботно открытый всем ветрам салон «альфа-ромео» с его натуральной кожей и полированным красным деревом, прислушался к шумной рок-музыке из окон Эми Беллаква и поплелся к себе на второй этаж. Единственное, о чем Джон мечтал в данный момент, так это о симпатичной грозовой тучке, которая прилетит и прольется бурным дождем непосредственно над самодовольным «альфа-ромео».

Около полуночи он разогрел в микроволновке три куска замороженной пиццы и жадно съел. Это был его обед, после чего Джон вернулся к рабочему столу и еще через пару часов бесславно заснул над своими уравнениями. Утром в субботу он убедился, что проклятый «альфа-ромео» все еще на месте. К счастью, тот уже улетучился, когда Джон вышел из дома, чтобы отправиться на SLAC, и на душе у него слегка полегчало. Он сел за руль, доехал до своей одноместной кабинки и проработал там пятнадцать часов кряду.

Воскресным утром он изрядно проторчал под горячим душем. Затем немного понаблюдал из кухонного окна, как две машины, его и малолитражка Эми, мирно стоят на парковке рядышком, бок о бок. Потом вышел из дома, уселся в свой драндулет и доехал до торгового центра, где купил себе толстую воскресную газету. Потом он еще вяло поездил туда-сюда, вдруг без всякой причины заторопился домой, и в итоге все закончилось тем, что Джон Артопулос постучалсяя в дверь Эми Беллаква и спросил, не против ли она, чтобы где-нибудь вместе позавтракать или пополдничать.

Ее лицо сразу просветлело.

- Заходи, я что-нибудь для нас приготовлю, - сказала она. - Вообще-то я надеялась, что ты заглянешь.

Жилище Эми буквально ошеломило Джона. Более всего ее квартирка напоминала не его собственную, а зеленый садовый лабиринт или даже джунгли весной. Ящики, горшки и горшочки с разнообразными диковинными цветами в изобилии загромождали все подоконники, другие пышно цветущие растения разрослись в разнокалиберных корзинках, подвешенных к потолку, на полу расположились низкие вазоны с яркой сочной зеленью и лотки с бледно-зелеными побегами, а посреди всего этого радостного и неукротимого растительного буйства таинственно поблескивали и мерцали великолепные мозаичные поверхности низких журнальных столиков, расставленных тут и там.

В ошеломлении Джон не сразу заметил мозаичные фигурки, благосклонно взирающие на него со стен, и заслуженный рабочий верстак с миниатюрными пилками, пинцетами, тисочками, надфилями, шлифовальными камнями и прочим, а еще на этом верстаке стояли маленькие подносики с кучками крошечных прозрачных цветных кубиков, сверкающих как драгоценные камни, каждая кучка своего особого оттенка.

- Боже мой, какая красота… - пролепетал он, объединяя неопределенным мановением руки все цветущие растения, травы и мозаики в одно целое. - Это изумительно! Потрясающе! Чудесно! Никогда ничего подобного не видел…

- Спасибо, - скромно сказала Эми. - Ты любишь горячие вафли? Или, может быть, блинчики? Или омлет с гренками? Или что?

- Те столики, - наконец промолвил он, - ты тогда еще отвезла их на рынок…

- А, это любительская работа! Я сделала их давно, когда еще училась в Современных искусствах… Ты наверняка даже не слышал про эту школу, - усмехнулась она. - В общем, я хранила их по сентиментальным соображениям, но теперь у меня туговато со свободным местом.

- Я бы с удовольствием поел блинов, - сказал Джон.

Они пополдничали на кухне. Джон накрыл стол, аккуратно нарезал дольками канталупу и читал ей вслух новости из толстой газеты, пока Эми разводила муку и выпекала жидкое тесто на сковородке. Когда они съели по парочке блинов, Джон спросил у Эми, отчего она не сказала ему, что серьезно занимается искусством.

- Потому что я работаю в ресторане официанткой полную неделю. Иногда сверхурочно, - объяснила она. - А поделками занимаюсь, лишь когда находится свободное время. Правда, мои работы несколько раз выставляли в неплохих галереях, из тех, что поблизости. Я люблю красивые вещи, мне очень нравится их делать, вот и все… Но хотелось бы, конечно, заниматься этим делом не урывками…

Они говорили и говорили, пока блинчики не закончились, и продолжали говорить, когда Эми мыла посуду, а Джон ее вытирал, и они еще долго говорили и говорили на кухне, пока их внезапно не осенила мысль поехать за город на малолитражке Эми, просто так, покататься где-нибудь. Они поехали, и Джон рассказал ей про свою диссертацию и об уравнениях, не вполне еще понятных, которые ему как-то удалось состряпать, когда он поставил свой gedanken Experiment.

- Что такое gedanken? - спросила Эми у Джона.

- Мысленный, а иначе говоря, нереальный, - объяснил ей Джон. - Это когда ты придумываешь какой-нибудь эксперимент, но в действительности ничего такого вовсе не делаешь. Ты просто представляешь весь ход эксперимента, вычисляешь в уме все его возможные результаты, и тогда дело закончено. Но… вот какая штука, - добавил он, слегка помедлив. - Знаешь, мне все больше и больше начинает казаться, что мои новые уравнения не имеют отношения к физической реальности… К настоящей физической реальности, я имею в виду.

Потом они остановились у рощи и пошли прогуляться в тени деревьев, и тогда Эми задумчиво сказала Джону:

- Знаешь, а ведь я начинала с живописи. И по-прежнему люблю живопись, то есть хорошие картины других художников, но что до меня лично… Ты можешь думать, что я сумасшедшая, но краски для меня слишком мягкая и неопределенная субстанция, наподобие мармелада. И живопись чересчур абстрактна… на мой вкус. А вот мозаика

- совсем другое, это маленькие телесные кусочки, стекло, керамика или обыкновенная галька, совершенно неважно. И когда я беру такой кусочек в руку… то держу в своей руке ЦВЕТ! Кусочек цвета, у него есть вес, размер и форма, я ощущаю цвет, и это мне нравится. Мне невероятно нравится концепция ТВЕРДОГО ЦВЕТА… Я знаю, все это звучит безумно, но так оно и есть для меня.

- Ты совсем не кажешься мне безумной, - искренне сказал Джон. Но чуть позже он сильно в том усомнился.

Время уже шло к вечеру, Эми заторопилась в свой ресторан, Джону пора было вернуться к диссертации, и они поехали назад, благополучно добрались до дома и остановились.

- Ты помнишь, кстати, как мы в прошлый раз обсуждали эти волновые уравнения Шрёдингера? - вдруг спросила Эми у Джона. - Помнишь, мы тогда пришли к выводу, что, в принципе, ты смог бы выяснить…

- Только не я! - поспешно открестился он. - Я никогда такого не говорил… нет, нет и нет! Я не способен установить личность этой женщины Шрёдингера по его волновым уравнениям.

- Она родила через девять месяцев, - невозмутимо сказала Эми.

- И отцом ее ребенка был Эрвин Шрёдингер.

- Неужели так написано в книге? - Джон был поражен. - В его биографии?!

- Нет, но я так думаю. Я практически уверена. Черт возьми, это было уже слишком.

- Понятно, - произнес он неторопливо и, как очень сильно надеялся, задумчиво. Потом Джон поблагодарил Эми за отличный полдник и сказал, что они прекрасно провели время вдвоем, просто замечательно, и Эми сказала Джону то же самое, все было очень здорово.

- Кстати, - внезапно добавил он. - Кажется, ты упомянула, что надеялась увидеться со мной? У тебя была какая-то особая причина?

- Нет-нет, ничего особенного. Я просто надеялась, что ты заглянешь на огонек, только и всего.

И Эми Беллаква отправилась обслуживать клиентов «Капри», а Джон Артопулос пошел домой, корпеть над своими уравнениями.

7.

С каждым днем Джон все дольше и дольше засиживался над этими странными уравнениями, реальный физический смысл которых по-прежнему ускользал от него, и все меньше внимания уделял всему остальному. Иногда он даже забывал, что надо поесть, раньше с ним никогда такого не случалось.

В пятницу Джон начисто позабыл о поездке к Хайди Эгрет и вспомнил о традиционном свидании лишь в тот момент, когда должен был уже перешагнуть порог ее студии. Джон тут же позвонил, превосходно зная по опыту, как раздражает Хайди любая необязательность, и пока в его трубке гудели, гудели и гудели длинные сигналы, поспешно составлял в уме и перетасовывал вступительную фразу - деликатное объяснение, почему он немного задержался.

Но тут щелкнул автоответчик, и голос Хайди предложил оставить сообщение. Джон скупо сообщил автомату, что не приедет ни сегодня, ни в выходные, поскольку усердно работает дома над диссертацией, и пока-пока.

Он действительно просидел над странными уравнениями весь остаток пятницы и весь следующий день, но поздним вечером в субботу Джон позвонил Эми Беллаква. И спросил: не хочет ли она позавтракать с ним, ну, или пополдничать в воскресенье?

- Конечно! - сразу ответила она. - Постучись ко мне завтра утром, я напеку нам блинов.

Воскресным утром Джон долго нежился под горячим душем. Он напевал и насвистывал, пока растирался полотенцем, натягивал белые хрустящие полотняные брюки (почти новые), застегивал свежую небесно-голубую рубашку. А потом он заторопился на первый этаж, прихватив с собою диски с греческими народными песнопениями, а еще Баха, Майлса Дэвиса и Оливию Ньютон-Джон, а также здоровенный спелый ананас для полного счастья.

- Господи, Эми, ты выглядишь…

Она выглядела как… как прекрасная незнакомка. На ней было легкое летящее платье в бело-голубую полоску, маленькие бирюзовые бирюльки покачивались в ушах, волосы зачесаны назад… просто, но элегантно.

- Сногсшибательно! Мне ужасно нравится, очень, - с жаром высказался он.

- Ой! - выпалила Эми и рассмеялась. - У тебя борода-а… - Она импульсивно погладила его по щекам. - С ума сойти! И мне это тоже нравится!

- Борода?.. - удивился он. - Какая борода?

Потом Джон сообразил, что не вспоминал о бритве как минимум пять суток. Так он и сказал Эми, нарезая ананас на аккуратные кусочки. Всю эту неделю он трудился над диссертацией, в среднем примерно по восемнадцать часов в сутки, и настолько погрузился в странный мир своих уравнений, что все прочее попросту вылетело у него из головы.

- Кажется, я целую неделю вообще ни с кем не разговаривал, - прикинул Джон и сам удивился.

И незамедлительно принялся наверстывать, болтая взахлеб: и пока они завтракали, и когда он мыл посуду, а Эми ее вытирала, и когда они поехали кататься на его драндулете, а замолк лишь в тот момент, когда вдруг обнаружилось, что они незаметно доехали до пляжа. Тогда Джон и Эми поспешно скинули обувь и побежали к линии прибоя, увязая в глубоком сыпучем песке, чтобы вблизи поглазеть на трюки серфингистов.

- Знаешь, у меня был один знакомый, который всерьез увлекся серфингом, - сказала Эми через некоторое время. - Но теперь он агент по недвижимости. И занимается, что забавно, исключительно пляжной собственностью, бунгало там и все прочее, и он ужасно разбогател. Я случайно встретила этого парня в прошлом году, на выставке в одной галерее, и теперь он ездит на красном «альфа-ромео»… Представляешь?.. Ты просто не мог не заметить такую роскошь на нашей парковке, Джон, - добавила она. - Это был его автомобиль.

Джон ответил небрежно, что нет, он не видел.

- Не знаю уж, почему его так развезло от сухого вина, - проговорила Эми задумчиво, - но только он точно не доехал бы до своего Беркли. В общем, я не позволила ему сесть за руль, мы немного поспорили, и все закончилось тем, что бедняга уснул прямо на полу… Никак не могу понять, Джон, - сказала она, взглянув на него, - как ты ухитрился не заметить ярко-красный «альфа-ромео»? Он простоял у нас на заднем дворе довольно долго, с раннего вечера до позднего утра.

- Возможно, меня просто не было дома? - предположил Джон, внимательно изучая линию берега. - Я обыкновенно уезжал на выходные…

Потом они долго бродили по пляжу босиком, обмениваясь увлекательными историями обо всем, что только бывает под нашим солнцем, а когда небо нахмурилось, вернулись в его драндулет и поехали домой, и по дороге их нагнал дождь. Эми сказала Джону, что сейчас перечитывает кое-какие места из биографии Шрёдингера, и в особенности то самое место, где рассказывается, как он вывел волновые уравнения квантовой механики.

- Эта женщина, которую Эрвин полюбил, где-то там, в его волновых уравнениях! - взволнованно воскликнула она. - Потому что иначе быть просто не может… Ведь другой физик, по имени Вернер Гейзенберг, к тому времени уже сообразил, как можно справиться с проблемами квантовой механики. Вернер Гейзенберг придумал такой способ раскладывать числа по разным коробочкам, чтобы упорядочить их, изготовить большую матрицу, и когда ты используешь эту самую матрицу, то всегда получаешь правильные ответы. Вроде все замечательно, так?

Но потом Шрёдингер, наш Эрвин Шрёдингер… Он создал свои волновые уравнения, которые решают, если взглянуть со стороны, те же самые проблемы квантовой механики. Но только наш Шрёдингер применил совершенно иной подход! Более осязательный, если можно так выразиться… Потому что сам он был человеком совершенно иного сорта. Чувственный. Тактильный. Совсем не похожий на Гейзен-берга. И он никак не мог примириться с гейзенберговской сухой математикой, он находил ее отталкивающей и безобразной. А собственные волновые уравнения Эрвина безупречно прекрасны, с этим согласны все физики и математики… Разве не так?

- Н-ну-у… - неопределенно промычал Джон.

- Но ведь это же правда! - горячо сказала Эми. - Ведь я права?

- Гм, частично… В той части, что относится к Гейзенбергу, и Шрёдингеру, и волновым уравнениям. В общих чертах все верно, спорить не стану. Но что касается этой женщины…

Тут они наконец свернули за угол, въехали на полузатопленную парковку позади их дома и остановились. Дождь совсем разошелся и лил как из ведра, вода стекала по ветровому стеклу потоком.

- Да, - упрямо сказала Эми. - Я уже почти все знаю. Она родила от Шрёдингера ребенка, и это была девочка. А когда эта девочка выросла, она тоже родила дочку, а когда ее дочь тоже выросла…

- Потрясающе! И как же ты до такого дошла? Она рассмеялась.

- Можешь считать, что я поставила gedanken эксперимент, тебе понятно? Я все сделала так, как ты мне объяснил. Просто тщательно продумала дальнейший ход событий и все вероятные последствия.

Умиленный, Джон повернулся к ней и нежно погладил по щеке, а потом его пальцы сами собой запутались в шелковистых волосах Эми.

- Я тоже много размышлял, - признался он, поколебавшись. - Но только о другом. О нас.

- Это хорошо, - откликнулась она, потихоньку заливаясь румянцем, и поспешно вернулась к теоретической физике. - Так вот, Шрёдингер, наш замечательный Эрвин Шрёдингер, очень любил вещи этого мира. И любил женщин. Ему нравилось смотреть на вещи и прикасаться к ним, нюхать и пробовать на вкус, он был человек именно такого сорта… Но существует множество других людей, похожих на Гейзенберга, которого не заботила физическая сторона вещей. И люди этого сорта думают, что на самом деле наш мир, наш вещный физический мир… в конечном итоге, если докопаться до самого донышка, всего лишь абстракция, и не более.

Тут Эми взглянула ему прямо в глаза, а Джон встретил ее взгляд нечаянным поцелуем, и тогда она заговорила еще быстрее.

- Гейзенберг полагал, что мир, который называется реальным, возможно редуцировать. Свести его к абстрактному контейнеру, набитому бесчисленными цифрами. В те дни, когда Эрвин с Вернером поспорили о сути вещей, в эту дискуссию вступили не только физики, но и самые обыкновенные люди. Чуть ли не каждый выбирал, на чьей он стороне…

- Надеюсь, мы на одной стороне? - прошептал Джон, привлекаяя Эми к себе.

- Господи, конечно, - пробормотала она, уютно устраиваясь у него на плече, и заторопилась дальше: - И вот Макс Борн, тоже замечательный физик, вступил в эту полемику, предложив совершенно новую точку зрения. Он заявил, что Шрёдингеровы волны по сути являются… как бы это сказать? Ну, это что-то вроде скопления разнообразных возможностей, которые могут или могли бы осуществитьсяя с различными вероятностями в данном конкретном месте… И вот поэтому мы на самом деле никогда не знаем точно, что действительно происходит в реальности! - выпалила она на одном дыхании и смолкла.

- Эми… я схожу с ума.

- Я тоже…

Стекла машины совсем запотели, там было тесно и неуютно. Они торопливо выкарабкались из кабины и помчались к дому по лужам под проливным дождем.

8.

Эми Беллаква была права насчет уравнений Шрёдингера и матрицы Гейзенберга. Сам Шрёдингер написал специальную статью (1926, Annalen der Physik 79, 734-56) о связи волновых уравнений с гейзенберговской матрицей, где показал, что оба подхода в итоге дают идентичные результаты. Однако Шрёдингер был глубоко убежден, что наглядность (Anschaulichkeit) является абсолютно необходимым атрибутом хорошей физической теории. И ничуть не удивительно, что квантовая механика Гейзенберга, втиснутая в абстрактную матрицу, вызывала у него неодолимое отвращение.

В 1926 году, через несколько дней после того, как Эрвин Шрёдин-гер опубликовал свою четвертую (и последнюю) статью по квантовой механике, Макс Борн опубликовал свою, вызвавшую изрядный ажиотаж, где он настаивал на статистической природе так называемых волновых функций. По мнению Макса Борна, данный феномен представляет собой непредставимые облака вероятностей. Понятно, что Шрёдингер отверг его оригинальную идею с негодованием. Ибо для него самого, Эрвина Шрёдингера, буквально все, что он знал и любил в нашем живом и чувственном мире, было плотским, телесным, материальным, абсолютно реальным, и до всего на свете он смог бы, пожелав, дотянуться и пощупать, пусть это даже упорно уклоняющееся от фамильярного знакомства пространство-время.

Что касается диссертации Джона Артопулоса, то она состояла из трех отдельных частей, и две из них были полностью завершены. Но работа над третьей частью основательно застопорилась, когда Джон внезапно уперся лбом в некое неудобоваримое уравнение. То есть, как мудро заметил его научный руководитель, на самом деле в целое множество однотипных неудобоваримых уравнений, каковые могли оказаться и непрошибаемыми заодно - поскольку Джону никак не удавалось сообразить, можно ли вообще извлечь физический смысл из математических выражений данного типа, а если можно, то какой же именно.

В отличие от европейских физиков в достопамятном 1926-м, Джон был не слишком-то начитан по части философии. И не имел привычки к умозрительным размышлениям о связи математики с физическим миром, который она умеет адекватно отражать на свой особый манер. Хотя запросто может и не отражать ничего реального.

Но теперь разнообразные проблемы натурфилософского толка буквально осаждали его, то восхищая, то раздражая. И пускай дляя Шрёдингера и Макса Борна такие вопросы были стары, как мир, они оказались совсем в новинку для Джона Артопулоса. Хуже того, все они коренились в том темном, непрозрачном куске завершающей части его диссертации и фактически, как ему все чаще казалось, не имели ответов. Для пущей наглядности (Anschaulichkeit) крайне полезно сообщить, что за предыдущие полгода Джон умудрился исписать три стопы бумаги (по 500 листов), и ни одна из тех рукописных страничек не принесла никакой пользы.

Но, конечно, все было совсем иначе две последние недели. Ибо его разум, тело и душа пылали жарким огнем.

9.

Мы не знаем точно, что они делали, Эрвин и его неведомая возлюбленная, в ту плодотворную зиму 1925-1926 гг., когда не занимались любовью. Но мы знаем точно, что Эрвин Шрёдингер вышел из их уединенного заснеженного шале со своими изящными волновыми уравнениями, а это и есть самое главное. И мы не подглядывали за Джоном Артопулосом и Эми Беллаква после того, как они ворвались в ее квартирку, запыхавшиеся и промокшие до костей. Но мы можем предположить, чем они занимались, когда не спали вместе в одной постели.

Джон, весьма вероятно, по большей части сидел над своими уравнениями, а то время, что оставалось от физики, проводил с Эми, иногда урывая пару часов, чтобы поиграть в ручной мяч с Джино, своим приятелем и коллегой. Что касается Эми, то она - с приближающейся к единице вероятностью - продолжала обслуживать посетителей «Капри», а свободное от любви и ресторана время уделяла своей новой мозаике.

Но зато мы точно знаем все, что произошло в воскресный день 16 апреля 2006 года, а это главное для нас.

Эми вылезла из-под горячего душа и едва успела завернуться в полотенце, как внезапно - опаньки! - перед нею в клубах пара возник Джон, переступающий порог ее ванной комнаты. Когда пар рассеялся, стало видно, что в одной руке у Джона бутылка вина, а в другой - два тонких хрустальных бокала.

- Я все закончил! - торжественно возвестил он.

- Фан-тастика! - воскликнула Эми.

На кухне он принялся откупоривать бутылку, а она срочно подсушивала мокрые волосы. Потом они уселись за стол, и Джон галантно наполнил бокал для Эми, а затем для себя. «Греческое вино», - сказал он ей, таинственно улыбаясь. На сей раз он не брился гораздо дольше, чем всегда, под глазами, красными от недосыпа, набрякли мешки, но Джон был счастлив, очевидно и несомненно.

- Греки делают отличное вино уже тысячи лет, - гордо подчеркнул он, поднимая свой бокал.

- А также отличных физиков и математиков, - сказала Эми с улыбкой, поднимая свой. Они чокнулись, хрусталь зазвенел, и оба выпили до дна.

Потом они заговорили о всяких пустяках, вроде того, что теперь у Джона наконец найдется время починить радиоприемник в его драндулете. Если честно, Эми была удивительно немногословна и в основном пропускала его слова мимо ушей. До сих пор ей неплохо удавалось не вспоминать, что Джон Артопулос может улетучиться навеки, когда закончит докторантуру. Но сейчас Эми думала лишь об этом.

Он спросил, как продвигается новая мозаика, и она сказала, что покажет ему чуть попозже. Он поведал ей с жаром, как здорово и замечательно покончить наконец с учебой, но гораздо лучше и замечательней самостоятельная исследовательская работа, не так уж важно где, лишь бы дело оказалось стоящее… и на долгую секунду ее сердце остановилось. Поколебавшись еще одну долгую секунду, Эми Беллаква задала Джону Артопулосу вопрос:

- Ну и что ты теперь собираешься делать?

- Как что? Разумеется, приму душ, - сказал он, вставая и сладко потягиваясь. - По твоему полезному примеру… - Он весело рассмеялся, предвкушая удовольствие. - Чтобы очень горячий, сколько смогу стерпеть!

С этими словами он поспешно стянул футболку, триумфально подкинул ее, ловко поймал, сбросил тапочки и танцующей походкой продефилировал к ванной комнате, насвистывая и небрежно помахивая футболкой.

Когда Джон вернулся на кухню, Эми уже облачилась в свои затрапезные шорты и линялую безрукавку с надписью КСАНАДУ. И вновь наполнила их бокалы. Джон поднял свой, чокнулся с бокалом Эми и благодушно сказал:

- А теперь расскажи мне про женщину Шрёдингера! А потом покажешь мне новую мозаику, идет?

- Я покажу тебе мозаику, - кивнула она, взяла свой бокал и легонько чокнулась с Джоном.

- Эй! А как же насчет загадочной незнакомки? И ее дочери, и всего остального?

- Знаешь, я жалею, что вообще заикнулась об этом, - серьезно сказала Эми и поспешила выпить вино, но поперхнулась на последнем глотке и мучительно закашлялась. - Ну вот! - вымолвила она наконец, вытирая выступившие слезы. - Мне правда очень жаль. Потому что теперь ты думаешь, что я сумасшедшая, или умственно неполноценная, или просто не в себе, но разницы никакой. - Она опять закашлялась и бросила на Джона безрадостный взгляд.

- Все равно расскажи, - сказал он. - Пожалуйста.

- Ладно, как хочешь. Я вычислила, что та неизвестная женщина родила дочь 9 сентября 1926 года. И я полагаю, что через двадцать пять лет - приблизительно - ее дочь тоже родила девочку, весьма вероятно, в Англии. Эта девочка была родной внучкой Эрвина Шрёдингера. Точно так же, как Оливия Ньютон-Джон - внучка Макса Борна, и Оливия тоже родилась в Англии.

- Оливия Ньютон-Джон?.. Певица? И она внучка Макса Борна?!

- Я думала, все про это знают…

- Прошу тебя, продолжай, - сказал Джон.

- Ладно. Эта внучка Эрвина спустя приблизительно двадцать семь лет тоже родила девочку, - нехотя продолжила Эми, опасаясь, что каждое ее слово все дальше отталкивает от нее Джона. - Весьма вероятно, здесь, в Соединенных Штатах…

- Здесь, в Калифорнии?

- В Калифорнии? Да, - твердо сказала она. - Скорее всего.

- И… это ты?

Эми невесело рассмеялась.

- Я Эмилия Беллаква, дочь Винсента и Катерины Беллаква, старшей дочери Козимы Ферраро из Морано, Италия. И у моей бабушки нет никаких родственных связей с Шрёдингером, это я точно знаю.

- Ну тогда скажи мне… Пожалуйста! Как мы сможем узнать, что отыскали настоящую правнучку Шрёдингера среди всех этих вероятностей?

- Сейчас ей около двадцати восьми, - выпалила скороговоркой Эми, - и у нее татуировка на ягодице в виде одного из волновых уравнений Шрёдингера… Вероятно. А теперь пойдем, - сказала она Джону со вздохом. - Я покажу тебе новую мозаику.

И они пошли в переднюю комнату, которую с тем же успехом можно было именовать гостиной, а можно и рабочей мастерской. Джон Артопулос полюбил слоняться по этой комнате просто так, вдыхая воздух, пропитанный ароматами цветов и свежей зелени. Он ловко уклонялся от своенравных усиков и разросшейся листвы, привычно обходил расставленные на полу вазы, играющие роль газонов, и бледную рассаду в хрупких ящичках, разглядывал каждый раз заново, будто зачарованный, дивные мозаичные столики, на которых тоже стояли цветочные горшки. Эти горшки были сделаны из красочных обломков старой мозаики, вмурованных в грубую темную глину. Джон глазел и глазел, он нюхал и щупал, а со стен на него пристально смотрели мозаичные фигурки, улыбающиеся загадочными полуулыбками.

- Вот, - коротко сказала Эми, вручая ему овальную плашку размером с небольшой поднос, где на глубоком темном фоне, почти неуловимого оттенка, крошечными белыми камушками, едва заметно отливающими перламутром, была изображена изящная формула. Словно мелом на классной доске. Одно из классических волновых уравнений Шрёдингера.

- Я скопировала его из той самой книги, - объяснила она. - Мне ужасно понравилась форма этого уравнения, потому я его и выбрала. Знаешь, я была еще совсем маленькой, когда пристрастилась разглядывать отцовские учебники по математике, и только из-за символов. Помню, мне больше всего нравились сигмы и дельты, но я побаивалась интегралов с их чванливой высокомерностью.

Джон остолбенел, уставившись на уравнение. Через какое-то время он пробормотал «да».

А потом еще раз «да!», и слегка нахмурил лоб, и снова «ДА!», и нахмурился сильнее.

- Но… вот этот крупный начальный символ? - вымолвил он наконец. - Который обозначает волновую функцию?

- Греческая буква пси, - любезно подсказала Эми. - Что с ней не так?

- Не знаю, но только она ужасно смахивает на…

- На вилы? Или трезубец морского старика? Да, я знаю, - кивнула Эми с улыбкой. - Но это пси, просто я сделала ей хвостик подлиннее. Так гораздо элегантней!

- Понятно, - задумчиво произнес Джон. - Каковы, по-твоему, шансы на то, что у нашей неизвестной правнучки Шрёдингера… вот такая фиговина вытатуирована на лопатке?

10.

Третья часть диссертации Джона Артопулоса была опубликована Американским физическим обществом (2004, Phys. Rev. Lett. 09,18 65-88). Индекс ее цитирования оказался настолько высоким, что она была включена в онлайновый список наиболее важных научных работ.

Мозаики Эми Беллаква выставлялись в очень престижной галерее Стерна-Уайтхолла, что в Сан-Франциско, и удостоились на редкость благосклонного отзыва того же чрезвычайно влиятельного критика из «Калифорнийского спектра».

Фред Марш тридцати пяти лет, доселе не поименованный, но о котором мы уже знаем, что он успел замечательно разбогатеть (на пляжной недвижимости) и ездит на вызывающе красном спортивном

«альфа-ромео», был представлен Хайди Эгрет на сугубо приватном вернисаже в одной из небольших, но изысканных галерей Беркли. Через две недели Хайди и Фред уже вовсю наслаждались совместной жизнью в его шикарных апартаментах.

Татуировка Хайди на самом деле чрезвычайно напоминала (и по-прежнему напоминает) греческую букву пси Ч, то есть символ волновой функции в уравнениях Эрвина Шрёдингера. Но она также чрезвычайно напоминает и дьявольские вилы, и тот трезубец, что послужил морскому божеству Посейдону. Потому что, если уж говорить честно, все эти три фиговины просто чертовски, почти до конгруэнтности смахивают друг на друга.

И пока это все, что мы можем сказать о татуировке.

С прабабушкой Хайди Эгрет все обстоит намного сложнее. Нам неясно, была ли она той самой женщиной, которую Эрвин Шрёдин-гер пылко любил пятнадцать или двадцать дней в уединенном заснеженном шале в горах Швейцарии. Мы не знаем даже, как звали эту прабабку, сама Хайди тоже понятия не имеет. Как хотите, но все выглядит именно так, словно бы Природа специально установила дляя нас такие правила игры: чем больше мы узнаем про одну часть загадки (татуировка), тем меньше у нас уверенности во второй (прабабушка). Любопытно, что Вернер Гейзенберг еще в 1927 году опубликовал одну статью (Zeitschrift fur Physik 43 172-198), где сформулировал четкое определение аналогичной проблемы для микромира, ныне известной преимущественно как Принцип неопределенности Гейзенберга.

Но зато теперь мы можем узнать все, что нам нужно знать о татуировке, и это более или менее утешает.

- Это трезубец, и он означает, что я преданная поклонница Нептуна, - объяснила Хайди. - Был такой морской бог, думаю, вы все знаете. Раньше я очень много занималась серфингом, чуть ли не по всему побережью.

Дело было в Беркли, и они сидели в уличном кафе вчетвером, Хайди и Фред, Джон и Эми. День был ясный и солнечный, перед компанией открывалась широкая живописная панорама Бухты.

- А у твоей мамы была татуировка вроде этой? - спросил Джон.

- Не припомню, чтобы я видела что-нибудь такое, - сказала Хай-ди и покачала головой.

Ее мать умерла, когда Хайди было восемь лет. Отец позже женился во второй раз, но погиб в колоссальной свалке на калифорнийском шоссе 101, когда густейший туман заволок все окрестности. Хайди тогда было четырнадцать. Она осталась на попечении своей молодой мачехи, и у них сложились почти дружеские отношения, но когда девушке исполнилось семнадцать, мачеха снова вышла замуж, и тогда Хайди сбежала из дома. Несколько лет она жила на пляжах, занимаясь серфингом, и как раз в тот период сделала себе эту татуировку.

- В Санта-Кларе, - уточнила она.

- Каждый день я узнаю про нее что-нибудь новенькое! - весело ухмыляясь, сказал Фред, щеголявший легким светлым костюмом из натурального шелка. На левом запястье у него был огромный и безумно дорогой хронометр в корпусе из платины, который неизбежно бросался в глаза, так как Фред постоянно держал эту руку на спинке стула Хайди.

- Получается, это всего лишь обычный трезубец Нептуна, - резюмировала Эми. - И все?

- Нет, отчего же, - возразила Хайди. - Заодно и талисман, приносящий удачу. Такая гравировка была на серебряном кулоне, который мне подарила бабушка, мать моей матери. Мне скопировали этот рисунок, но потом я потеряла кулон.

- Ну, теперь уже больше не потеряется, - довольно заметил Фред, похлопывая Хайди по плечу.

Бабушка Хайди приехала из Ирландии, чтобы провести целый год с внучкой и ее отцом, после того как мать Хайди, а для бабушки единственная дочь, скоропостижно скончалась.

- Она подарила мне кулон перед самым отъездом, - добавила Хайди. - И я думаю, что этот кулон принадлежал ее матери, моей прабабке. Ее похоронили где-то в Ирландии, так говорила бабушка. Но я точно не знаю где.

Эми Беллаква и Джон Артопулос поженились 18 сентября 2006 года. Теперь Эми большую часть времени уделяет своей мозаике, а официанткой лишь подрабатывает. Что касается Джона, тот с огромным усердием толкает физику вперед, но пока еще в качестве малооплачиваемого постдока.

Вероятности настаивают, что живут они где-то поблизости от лаборатории Ферми (окрестности Батавии, штат Иллинойс). Но вполне возможно, что они обосновались в Кембридже, а Джон получил работу в Гарварде. Или что все произошло как раз наоборот.

Но кое-что мы все-таки знаем абсолютно точно. Мы точно знаем, что Джон и Эми вместе, и знаем, что навсегда, а это ведь и есть самое главное.

Перевела с английского Людмила ЩЁКОТОВА

© Eugene Mirabelli. The Woman in Schrodinger's Wave Equations. 2005. Печатается с разрешения журнала «Fantasy amp; Science Fiction».