Гениальный пень

Алексей Волков, Андрей Новиков Гениальный пень

Шел четвертый час вахты. Хануфрий Оберонович Парсалов, руководитель нашей группы практикантов астроучилища, сидел в своем излюбленном кресле в углу центрального поста, попыхивал своей неизменной трубочкой и лениво перелистывал «Вестник астронавигации». Витька с Педро сидели в другом углу за терминалом компьютера и от нечего делать рассчитывали галактические координаты корабля. А я… Я сидел перед контрольным пультом и с тоской разглядывал на экране опостылевший рисунок незнакомых созвездий. Корабль шел по заданному курсу, и на ближайшие несколько световых лет никаких происшествий не предвиделось.

Монотонное гудение кондиционеров убаюкивало, и я уже начал клевать носом, но тут тишину нарушила внезапно вспыхнувшая перепалка.

— Ты посмотри, что у тебя получилось! — раздраженно восклицал Педро, тыкая Витьку носом в экран. — Так что, по-твоему, мы сейчас прямо в центре Тау Кролика?

— А кто мне доказывал, что в этом расчете вместо линейного интегрирования надо применять нелинейное дифференцирование? — защищался Витька.

— Так если бы ты вместо лямбды-штрих подставил в формулу тэту, все получилось бы нормально, пень ты галактический! — вскипел Педро, и, повернувшись к Парсалову, патетически воскликнул: — Хануфрий Оберонович, разве я не прав?

Хануфрий Оберонович медленно опустил журнал, не спеша затянулся и задумчиво обронил:

— На вашем месте, молодой человек, я бы не употреблял необдуманных выражений. Однажды мне довелось побывать на планете, где слово «пень» служит синонимом высшей мудрости. Впрочем, это длинная история. — И он снова уткнулся в журнал.

Мы были заинтригованы. Всему астроучилищу было известно, что неоднократно облетевший за свою жизнь всю галактику Хануфрий Оберонович — неистощимый источник невероятно правдивых историй, в которых он сам играл не последнюю роль. Но разговорить его было невероятно трудно. Если же это удавалось сделать, то упорство достойно вознаграждалось.

Поэтому мы молча переглянулись и Педро, как самый смелый из нас, с убедительно разыгранным удивлением произнес:

— А как же это может быть? Про разумные деревья нам еще ничего в училище не говорили. Ну, а пень ведь даже и не дерево.

— Мало ли о чем вам еще не говорили. В галактике и не такое попадается.

Хануфрий Оберонович отложил журнал, не торопясь набил трубку, поудобнее расположился в кресле и, выпустив клуб дыма, начал:

— Давно это было. Летел я тогда в свободном поиске. Задание было обыкновенной — обследовать сотни три звезд в одном из рукавов галактики. Работа, сами понимаете, скучноватая. В корабле ты один, поговорить не с кем, разве что с компьютером, а мне достался занудный экземпляр, который желал беседовать только о шахматах и математике. Так что… — Парсалов махнул рукой. — Планеты попадались неинтересные, у аборигенов на уме было только поесть да поспать, словом, на второй сотне я окончательно заскучал. И тут, то ли на сто сорок второй, то ли на двести восемнадцатой планете мне повезло. Но понял я это не сразу.

Как сейчас помню, планета эта мне сразу понравилась, была она зеленая, сплошь леса да лужайки. Крупных хищников там не было, и я, оставив на корабле тяжелый бластер, с удовольствием вышел прогуляться. Иду я — благодать, да и только: солнышко светит теплое, зверьки мелкие в траве бегают, птички квакают, даже деревья на наши дубы похожи. Вышел я на полянку посреди дубовой рощи и удивился — людей нет, деревья рубить некому, а вся полянка в пнях. Да и пни не простые, верхушка куполом, а на нем трава растет и как-то странно шевелится, хотя ветра нет. Подошел я к самому большому пню, потыкал его сапогом, призадумался, и вдруг в голове у меня голос раздался: — «Если не знаешь, что такое, так надо обязательно сапогом пинать?». Удивился я, огляделся — никого. Стал пень вокруг обходить, а в голове опять: «Да не мельтеши. Ты что, постоять спокойно не можешь?». Я так и сел, прямо на ту травку, что на куполе шевелилась. Что тут началось! Давно я таких слов не слышал. Вскочил, стою, пошевелиться боюсь. «А кто это?» — спрашиваю. «Да я, кто же еще?». «А где вы?» — говорю. «Да здесь же я, рядом. Пень я, неужели не понятно?».

И тут до меня дошло. Слово за слово, разговорились мы, и так заболтались, что вернулся я на корабль лишь когда стемнело. Пень попался неглупый, да и я по умному разговору стосковался, с трудом дождался утра — и опять на полянку.

Прохожу мимо кустарника, а оттуда три зверька вылезают, на наших ежиков похожие. Веселые такие, поют, да так радостно, что я сам чуть подпевать им не начал, да вовремя спохватился — слов-то не знаю все равно…

— Каких слов? — ошарашенно спросил Витька.

— Каких, каких? Обыкновенных — солнышко, мол, греет, травка растет, и еще что-то, не помню уже. разве я не сказал, что песенка та у меня тоже в голове звучала? И понял я тогда, что не одни пни на этой планете разумом обладают.

Смотрю, что дальше будет. Тут ежики еще веселее запели, и дружненько пошли прямиком на ту полянку, где пни стоят. Я за ними. подходим мы, и вдруг кто-то из пней как закричит, телепатически, конечно: «Ежики идут!». Дальше случилось такое, что я глазам своим не поверил — пни начали корни свои из земли вытягивать. А как вытянут, так в сторону ковыляют. Помню, удивился я тогда — что ежики пню сделать могут? Слышу, ежик кричит: «Куда же вы, ребята, погодите!». Подскочили все трое к одному из пней, что вылезти не успел, расселись вокруг и опять поют. Минуты не прошло, как пень корни вытянул и чуть ли не в пляс пустился.

Понемногу веселье стало стихать, ежики ненадолго замолкли, потом затянули грустную песню. В ней было все: и тоска одиночества, и горечь утраты (непонятно чего), и печаль по бесцельно прожитой жизни. Хорошо они пели, даже меня проняло. Стою, чуть не плачу. А что с пнем творилось! Жалко ему стало ежиков, захотелось помочь, утешить. Ежики всхлипнули, поднялись, и продолжая грустно напевать, поплелись к зарослям кустарника. Пень — за ними, а сам бормочет: «Я с вами, ребята..»

Больше я их не видел.

Долго стоял я в раздумье, но так ничего и не понял. И тут меня озарило, можно же у пней спросить, что же тут происходит. Они как раз на полянку вернулись и на прежние места зарываться стали. Отыскал я своего знакомого, подсел к нему и начал выпытывать. Пень повздыхал, повздыхал, и тут его прорвало. История оказалась печальная, и даже немного жуткая. Вот что я узнал.

Никто уже не помнит когда, но в незапамятные времена шевельнулась у молодых дубков мысль, затем вторая, и пошло, и пошло. Одна беда — ствол большой, веток да листьев много, мысли растекаются, никак их воедино не соберешь, да толком не поразмыслишь. А тут другая напасть — то ветка отсохнет, то гусеницы листву обгрызут, а в каждом листочке что-нибудь да есть. Осенью так вообще на глазах глупеешь, ветер как дунет, мысли так и разлетаются в разные стороны. Но нашелся гениальный дубок, решил мысли воедино собрать, к корням поближе, где надежней. Собрал, получилось, да так у него после этого мысль взыграла, что понял он, надо их и дальше в одном месте копить, да желудям наказать, чтобы когда в рост пойдут, мысли при себе держали, да по стволу не размазывали. С тех пор и пошел род дубовый умнеть да умнеть. Потихоньку научились меж собой разговаривать, друг и друга ума-разума набираться. Каждый свой ум у корней складывал, и начал тот ум принимать форму то ли ореха, то ли желудя большого. Кто умнее, у того и желудь под корнями больше. А чтоб червяк его какой случайно не попортил, самые умные свои умы в основание ствола переместили.

Дальше — больше. Каждый год на дубе много желудей созревает. Обычных, конечно. Но ведь каждому надо немного ума отдать, к осени опять глупеть начинаешь. посовещались дубы и решили — чем сотню туповатых желудей плодить, лучше десяток покрупнее, да поумнее. Так и сделали. Потом другой вопрос появился. Дуб сто лет растет, двести лет растет, ствол все толще, да толще становится. На рост много сил уходит, да еще листья отращивай… Дубы и тут выход нашли: как отрастил себе под корнями ум побольше — ствол побоку за ненадобностью. Сделал себе по окружности ствола трухлявый поясок, ветер дунул — вот и пень готов. А чтобы с голосу не помереть, весной на макушке травку отрастил — и порядок. Потом и переползать научились, в роще-то темновато, да и молодым где-то расти надо. А так на полянку выполз, корни пустил — и благодать. Солнышко, друзья-пни рядом. Что еще для счастья надо?

Но и тут дубам не повезло. Издавна в дубовых рощах ежики жили. Ребята они были простые, безобидные, и дубам особо не вредили, разве что осенью молодыми желудями подкармливались. Но с тех пор, как на дубах умные желуди вызревать начали, и ежики понемногу начали умнеть, хотя до пней по уму дотянуться так и не сумели. Дубы на такое безобразие смотреть спокойно, конечно же, не могли. Шутка ли, растишь потомство, растишь, каждый желудь наперечет, а тут какой-то ежик его раз — и на обед схрупал… Но к тому времени, желудей умных наевшись, ежики тоже научились с дубами мыслями обмениваться. Поговорили тогда пни с ежиками по душам, и договорились. Пока дуб молодой, желуди у него тоже мелкие да не шибко умные, так пусть ежики ими и пользуются. За это обещали ежики умные желуди, что на старых дубах растут, собирать и в хорошие места пересаживать.

Только дубы с облегчением вздохнули, тут новая беда навалилась — росянки обнаглели. Что за росянки? Обыкновенный хищный кустарник. Они на упавших дубовых стволах поселялись, да потихоньку ими питались. А чтобы стволы трухлявились поскорее, поливали в кончиков листьев своим соком, потому их росянками и прозвали. Санитары леса, да и только. Всем от этого польза была — и желудям место освобождалось, и гнили в лесу было меньше.

Несчастье подкралось незаметно. Съели росянки как-то весной по случаю несколько пней, что от зимней спячки еще толком проснуться не успели. Заползали по их кустам мысли, и начали они кое-то соображать. только сосредоточиться-то на кусте мыслям негде, поумнеть росянки вроде бы и поумнели, а потребности старые остались — лишь бы пожрать, да побольше. Пни им, очевидно, повкуснее стволов показались, только как до пня добраться?

Переплелись росянки корнями, долго думали, и додумались до нехорошего дела. Не раз они видели — отыщут ежики хорошую полянку, и ведут туда пней с песнями. Только как их заставишь пень прямо к росянкам привести? И вот научились некоторые росянки листья рюмочкой скручивать и росой наполнять. А роса не простая — веселящая. Бегают летом ежики по своим делам, пить хочется, до воды порой далеко. Ну, и стали к рюмочкам прикладываться. Много ли ежику надо? Рюмочку выпил — и уже песни петь хочется. А песни веселее в друзьями петь. Стали ежики к росянкам компаниями ходить. Возвращается такая компания домой, по норкам, и хочется им с лучшим другом

— пнем — радостью поделиться. Они и делятся. Пню тоже повеселиться хочется

— не все же время философствовать, да и музыку пни издавна тонко чувствовали. Одна у ежиков беда — радость быстро выветривается, хочется еще глоточек хлебнуть. И бредут они обратно, вселенской скорби полны, а пень за ними ковыляет, утешить хочет. Забредет за ежиками в кусты — и крышка.

Попробовали пни с ежиками говорить, убедить, да что они могут? Слушает ежик, кивает, раскаивается, а друзья позовут — он, по простоте душевной, за ними, чтобы не обидеть. Так эта трагедия и тянется, и конца не видать, и выхода не видно.

Парсалов нахмурился, замолк и начал заново набивать потухшую трубку.

— Что же дальше-то было? — не выдержал Педро.

— Дальше… — Хануфрий Оберонович выпустил огромный клуб дыма. — Вернулся я на корабль и всю ночь глаз не сомкнул, все думал, как пням помочь. Ничто мне в голову так и не пришло. Решил было с отчаяния поутру все росянки в корнем повыдрать, да вовремя одумался — кто же тогда стволы есть будет? Экология — штука сложная… Одно мне осталось — еще раз с ежиками поговорить, может, одумаются.

Попросил я утром всех ежиком, что в роще жили, на полянку собрать. Ну и картина была, скажу я вам! Кругом иголки да иголки. Все пришли, даже старичков и ежат маленьких из норок принесли. Расселись вокруг меня, уши насторожили и слушают.

Долго я с ними говорил, телепатически, конечно. И уговаривал, и убеждал, и стыдил, и истории правдивые из своей жизни рассказывал, уж очень они ежикам понравились. Слушали они меня — не оторвать было. Чувствую, раскаиваться начали, еще немного — и убедил бы я их. Только не выдержал. На четвертые сутки разморило меня на солнышке, и уснул.

— Ну, а ежики? — спросил Витька.

— Да что ежики? Как я заснул, так они наперегонки к росянкам помчались. За три дня жажда-то их замучила.

— Эх, жаль, — вздохнул Педро. — Выходит, так все пни и пропали?

— Разве я это говорил? — возразил Хануфрий Оберонович. — Зря я, что ли, три дня распинался? Пока ежики меня слушали, росянки сами себя извели.

— Как?! — дружно воскликнули мы.

— Да осень просто. Пойло-то им девать было некуда. Рюмочки переполнились, сок стал на землю проливаться, пришлось самим его пить. Понравилось. Так потихоньку насосались, что и те немногие мысли, которые и раньше собрать не могли, расползлись неизвестно куда. А как поглупели, так и самогонку свою гнать разучились. Так что ежики повздыхали, потоптались немного, да и пошли обратно.

А пни мне в благодарность самый умный желудь в подарок выбрали. Из последнего урожая. Хотел я его на Земле посадить, на не вышло. Положил я его на кухне в кастрюльку, да забыл. А дурак киберповар его за большой орех принял, да в салат покрошил. Я его и уплел за милую душу. Через пару дней сижу за пультом и вдруг чувствую — вместо курса о смысле жизни рассуждаю. Шевельнулась у меня в голове страшная догадка, помчался я на кухню, а кастрюлька пуста. Расспросил я киберповара, он мне во всем и признался. С тех пор меня порой на философию и тянет.

— А почему на философию? — не понял Педро.

Парсалов с сочувствием посмотрел на него, выпустил клуб дыма и пояснил:

— Из желудя того великого философа растили. И скажу я вам, гениальный бы из него пень получился…

И Хануфрий Оберонович, вздохнув, откинулся на спинку кресла и задумчиво прикрыл глаза.