Газкулл Трака: Пророк Вааагх!

ДОПРОС I

Фалкс слышала во тьме дыхание. Короткие, свистящие вздохи, будто выдув кузнечных мехов. Тихие, но всегда сдавленные почти до рыка. Горячие, влажные и отмеченные вонью невозможного метаболизма. Дыхание монстра.

Имперская Истина говорила, что ей нечего бояться. Что этот монстр слабый и тщедушный, едва ли больше или опаснее отощавшего человеческого ребенка. И слишком надолго погрузившись во все уменьшающийся комфорт Пакс Империалис, Фалкс почти верила, что это может быть так. Она хотела верить. Но человечество не может просто пожелать, чтобы его враги были немощными, как не может пастух своим желанием прогнать с границ света от костра мерцание хищных глаз. А в понимании Фалкс, костер Империума давно выгорел до углей. Голодная тьма наступала, и с реальностью придется столкнуться.

Большая часть ее ордена искала отдушину в фанатизме, плотнее прижимаясь к затухающему пламени веры, будто оно могло дать защиту, а не сделать их слепыми к блеску атакующих клыков. Фалкс, напротив, уже давно решила развернуться и посмотреть в лицо тьме. Это стоило ей большей части надежды, накопленной в молодости. Но каким-то образом, после ста тридцати лет сдерживания ночи у порога, остатки той надежды уцелели. Женщина приготовилась потерять еще немного и, собравшись, как тысячи раз до этого, заставила руку подняться к выключателю, который прольет свет на ее врага.

Потолочная лампа камеры зажглась, бросив на сталь холодный круг, и в самом конце, в путанице заклепок, заслонок и засовов, зашевелились твари. Как фрегат Ордо Ксенос, судостроители оборудовали «Исполнителя Севериссимус» тюремной палубой, способной вместить зоопарк планетарного губернатора, и Фалкс наполнила ее ужасами. Здесь находились сущности, пребывавшие в заключении десятками лет: безымянные звери и кошмары в человечьем обличии. Они зашуршали, спеша убраться от неожиданно включившего света, затем вновь погрузились в угрюмую тишину. Но объект интересов инквизитора даже не пошевелился в цепях. Он лишь таращился на нее с неизменным вниманием, указывавшим на то, что и во тьме он наблюдал за женщиной так же пристально.

Как и обещалось, это был гретчин. Орочий зверь-раб, разделявший основы их биологии, но не имеющий такого... избытка формы. И все же, как всегда с их родом, он оказался больше, чем Фалкс ожидала. Если бы гретчин стоял прямо, то достал бы женщине до подбородка, и в нем определенно не было ничего детского. Он был тощим, с тонкими конечностями, но размах его рук был в два раза больше, чем у человека, а длинные кости его членов покрывали мускулы, столько же тугие и узловатые, как катачанская душеплеть.

Фалкс знала, что нужно быть осторожной, даже хотя существо скованно. Жизнь увела ее далеко от потасовок в барах, но из своих попоек она крепко помнила, что остерегаться нужно не здоровенных, задиристых бойцов, а подонков вот с таким телосложением. Тех, кто исчезнет в тот же миг, когда полетит стекло, а потом даст о себе знать рукой на горле или внезапным коллапсом легкого на острие ножа.

И даже в стылой клетке, пропитанной морозом пустоты за корпусом, он светился жизнью. От его плеч поднимались облачка пара, сбрасывая излишнее тепло метаболической топки, и женщина могла поклясться, что в тишине карцера слышит, как по его извивающимся венам бежит кровь. Фалкс скривила губы, посмотрев на его кривые зубы, хрящеватый длинный нос, рваные уши, похожие на крылья летучей мыши. Хотя лицо его было собрано на манер человеческого, сходство ограничивалось лишь схемой. Строение черепа под этой эластичной кожей было всецело отталкивающе чужим.

Пока Фалкс изучала своего пленника, его губы изогнулись в тонкой злобной улыбке, а голова медленно склонилась на бок. Он тоже оценивал ее. Инквизитор задумалась, что он видит? Старую женщину, если различия что-то значили для бесполой твари, с копной ломких волос, которые она когда-то красила в белый, но избавленная от этих хлопот с тех пор, как провела неделю, прячась под гнездом хрудов на Калиманте. Лицо, к которому часто применяли эвфемизм «внушительное», с подобной носу крейсера челюстью и худыми скулами. О нем – исполосованном шрамами, загоревшем под взглядами чуждых солнц и столь часто принимавшем выражение непокорного презрения, что оно осталось навсегда – Фалкс думала, как о суровом.

Но пока эти мутные глаза без зрачков осматривали ее в поисках, где бы сдавить, оцарапать, укусить, оно казалось слабой защитой. Кожу на голове начало щипать, там, где она соприкасалась с керамитом черепной пластины на загривке, и эти чары разрушил только грохот приближающихся к двери клетки тяжелых ботинок.

– Оно воняет, – ощерился брат Хендриксен, пригнувшись под притолокой и бросив на пол свой китель с будничным отвращением человека, приступающего к прочистке непокорной канализационной трубы. Старый рунный жрец не стеснялся в выражении эмоций. Над светло-зелеными глазами нахмурились похожие на шкуры средних размеров корабельных крыс брови, нос сморщился, отчего заплетенные как колокольные веревки усы дернулись, обнажив оскал шириной в человеческую ладонь.

– Вы не могли не привязывать его здесь до того, как мы начнем? – прорычал Хендриксен, закатав рукава формы и показав предплечья толщиной с голень грокса, с вытатуированными спиралями синих рун. – Мясо этим утром было неплохим, как и корабельные пайки, но у меня нет желания вновь почувствовать их вкус.

Несмотря на жалобы, Хендриксен не мог быть более безразличен ко всему происходящему. Он будто видел узника не как существо, а как задачу, и его рабочая брезгливость прогнала жуткое удушающее напряжение, наполнявшее помещение до его прихода. В самом деле, Фалкс находила, что противостоять тьме всегда проще, если рядом находится псайкер Адептус Астартес весом в четверть тонны, вне зависимости от того, как много тот ворчит. «И правда, не ведают они страха», – подумала она про себя, позволив уголку улыбки толкнуть шрам от какой-то забытой раны.

– Не думаю, что подобный запах можно смыть, Орм, – ответила Фалкс, впервые обратив внимание на свой нос. Хердриксен был прав. Гретчин вонял. От его подранной безрукавки несло плохо выделанной кожей, и больше на нем ничего не было, кроме странного, надетого поверх одежки ожерелья – куска высушенных сухожилий с нанизанными на него закругленными, неровными кусочками металла, раздвигавшего границы слов «ювелирное изделие». Каждая складка кожи твари была покрыта коркой жира и грязи и источала смрад застоявшегося, чужеродного пота. То был запах вида, для которого гигиена являлась концепцией неизвестной. Но под ним, почему-то еще нестерпимее, несмотря на тонкость, чувствовалась вонь более глубокая. Альгальная, будто от стоячего пруда или продуктовой фабрики мира-улья с плохой вентиляцией, и подчеркнутая сложными, изменчивыми запахами, напоминавшими о пролитом прометии.

– Думаю, будет хуже, если мы его вскроем, – сказал Хендриксен, ненадолго затмив лампу в клетке, когда прошел вперед, чтобы изучить гретчина получше. Даже в надетой вместо доспеха корабельной форме лишь с меткой старого Ордена, Хендриксен в несколько раз превосходил пленника по массе, но когда он опустил свое громадное, расписанное рунами лицо, чтобы рассмотреть тварь, та казалась безразличной. Фалкс едва не окликнула его, чтобы не подходил слишком близко, но прикусила язык. В конце-концов, Хендриксен был из Караула Смерти, даже хотя его текущие взаимоотношения с Милитантом Ордена были такими же смутными, как у нее с ордосом. Орм знал природу зверя так же хорошо, как она сама. Он мог не разделять ее осторожности, но он также не разделял ее человечности.

Будто чтобы подчеркнуть это, узник рванулся вперед в своих цепях, угрожающе раскрыв челюсти. Но еще до того, как Фалкс вообще осознала это движение, Хендриксен взмахнул рукой, ударив тыльной стороной ладони, отчего нос твари сломался с щелчком хряща, и та, вместе со стулом, к которому была привязана, рухнула на пол. Фалкс припомнила, что сыны Фенриса не знали ничего о потасовках в барах, поскольку любая драка, достаточно отчаянная, чтобы втянуть одного из их числа, быстро превращалась в бойню. Она запомнила это с того случая, когда впервые встретила Орма Хендриксена девяносто шесть лет назад, и с тех пор никогда больше не пила.

– По крайней мере, не трус, – проворчал Хендриксен, вытирая с руки слизь тряпкой, и Фалкс мрачно кивнула. В этом отношении узник был необычным. При всей их жилистой силе, она ни разу не встречала подчиненных оркоидов испытывающих не иначе, как полное отвращение к прямому столкновению, не говоря уже о том, чтобы, будучи закованным в цепи, бросить вызов противнику в пять раз крупнее.

– Это верно, – сказала она. – С другой стороны, если те пираты говорили правду, я осмелюсь предположить, что эта тварь повидала громил куда хуже тебя. Знаешь, я слышала орки вырастают довольно большими.

– Не имеет значения, – ответил Хендриксен, вновь подняв стул одной рукой. – Я все равно скоро найду его предел, верно, как мороз находит дыры в старой шкуре, – пока пленник злобно смотрел на него поверх сломанного носа, Астартес шагнул назад, чтобы оценить его, затем присел на корточки, оказавшись с ним на уровне глаз, и вытащил с пояса узкий нож.

– К чему спешка, Орм? – раздался новый голос, густой и теплый, как моторное масло, и в помещение вошел третий участник допроса. – Мы, как минимум, в трех днях пути от верфей Мульцибера, даже если варп будет к нас милостив. Времени хватает на то, чтобы хотя бы попробовать поговорить перед тем, как доставать ножи.

Хендриксен раздраженно посмотрел назад, а затем вновь встал во весь рост, когда у входа в клетку появилась Кассия. Впрочем, ему все равно пришлось смотреть вверх. Хотя Фалкс была выше гретчина, а Хендриксен – выше нее, Кассия была еще выше, и, проталкивая плечи сквозь дверь, наклонила большую, охряную, похожую на булыжник голову. В конце концов, она была огрином.

Потертая ткань ее кителя заскрипела, когда Кассия снова распрямилась, и, двигаясь к узнику, она походила на приближающийся циклон.

– Подвинься, шаман, – пророкотала она, вызвав у Хендриксена раздраженное шипение, но рунный жрец все равно шагнул в сторону. Извечный антагонизм пары пропитывал бессчетные смены на мостике «Исполнителя», но всякая настоящая вражда давно была похоронена под взаимным уважением, и они, кажется, огрызались друг на друга скорее по привычке, чем по какой-либо другой причине.

Со спокойным вниманием специалиста, гигантша опустилась на одно колено перед узником и провела перед его лицом широкой, как мина, ладонью. В этот раз пленник не двигался. Или его агрессию спугнули, или он понял, что мог бы с тем же успехом получить возможность укусить камень.

– Тогда, давай понюхаем, – пробормотала Кассия, нахмурив плиту лба. Ее глаза сузились от концентрации, и, когда ее челюсть пошевелилась с медленным движением мышц и жира, воздух между рукой и пленником замерцал. Затем, что-то щелкнуло.

К этому ощущению Фалкс так и не привыкла до конца: медленно нарастающее давление, которое совсем не замечаешь, пока не ломается какая-то эфемерная плотина, и все оно устремляется куда-то еще, проходя через тебя таким чувством, будто в один миг улетучилась недельная мигрень. Потом оно пропадало, оставляя лишь едва заметный запах озона, а ты и вспомнить не мог, как это было.

Фалкс это не нравилось. Многие годы справляться с проявлениями искусства Хендриксена было и так тяжело. А он, хотя бы, отточил навыки годами практики. Теперь же, с Кассией, в ее свите оказалось два псайкера.

«Огрин-псайкер», – подумала Фалкс и удивленно покачала головой. Конечно, Имперская Истина утверждала, что огрины глупые, так же, как и то, что гретчины слабые. Это были громадные, стойкие нелюди, чьи тела вырастали в крепости, противостоя суровым мирам, на которых их бросили предки. И распространенное мнение говорило, что эта стойкость обошлась ценой мозгов. Большинство считало их неспособными выговорить трехсложные слова или даже считать больше имеющихся толстых как болт пальцев. И, несомненно, Истина настаивала, что огрины в жизни не достигнут того церебрального уровня развития, чтобы проявить таланты псайкера. И пока стражи имперских догм, вероятно, не желали менять свое мнение на этот счет, без всякого сомнения, на бесчисленных мирах под их господством, мнения все равно менялись. И вот, Кассия.

Она жила жизнью огрина. Родилась в рабочем лагере, переведена в карательный полк и отправлена на ближайший фронт в надежде, что ее смерть поможет удержать этот фронт от прорыва еще на долю секунды. Таков был бы итог жизни раба-контрактника C455-I, если бы не мгновение, когда во время отступления с боем от Делка на Каркемише Секундус, она бы не передвинула горящий корпус сбитого бомбардировщика, чтобы прикрыть комиссара своего отряда от огня мортиры, использовав только свой разум. В то же мгновение она передвинула себя далеко за границы Имперской Истины.

Долг ее комиссара был ясен: немедленно привести реальность в соответствие с Истиной. И действительно, где-то в гигантском пласте записей Департаменто Муниторум единственная линия в отчете подтверждала казнь C455-I на месте за «трусость». Но у того комиссара был должок перед Фалкс. И потому «Исполнитель Севериссимус» прилетел к Каркемишу и отбыл с незарегистрированным огрином на борту.

Кассии, как она сама себя назвала, нужно было многое узнать о своих способностях. Казалось, ее потенциал огромен. Но от этого ей бы стало сложнее раскрыть его. Перед ней лежала жизнь, проведенная в хождении по постоянно сужающемся пути над бездной безумия. Но это хотя бы жизнь. И она знала, что при всей своей внешней агрессии, Хендриксен негласно посвятил себя тому, чтобы она превзошла себя.

– У этого есть секреты, – сказала Кассия, переварив то, что почерпнула из разума грота.

– Я весьма надеюсь, что секреты у него есть, – прорычал старый волк, – учитывая какую цену заплатила инквизитор. И я как раз собирался начать их вытаскивать, пока ты не вломилась сюда, как мастодонт без двух ног.

В этот миг, к удивлению всех, находившихся в клетке, заговорил второй ксенос в помещении.

– Возможно, – предположил он, подняв палец с когтем в поразительно точном подражании человеческому жесту, – вы начнете... задавать вопросы?

Все в карцере повернулись к зеленой фигуре, притаившейся у переборки, вне круга света, отбрасываемого лампой в клетке, и Фалкс окоченела от его голоса. Он был тихим и гнусавым, каждое слово сплеталось из храпа, похожего на ворчание животного у кормушки. Но несмотря на то, что исходил он из гортани, созданной специально для доставки угроз и приказов, он был вежливым. Это весьма обескураживало. Но еще хуже был тот факт, что хотя он находился в клетке все это время – Фалкс сама поставила его сюда перед тем, как спуститься – она совершенно забыла о присутствии зверя.

Орки не были скрытными. По любой мерке истины, и меньше всего – по их собственной. Но все же Кусач – или Откусывающий-Морду-Кусачу-До-Того-Как-Тот-Укусит, в его нескладной речи – был далеко не обычным орком. Он был переводчиком, так называемым «офицером грамотейности» для пиратской банды, похитившей ценного кадра, и его услуги были сданы Фалкс в аренду за еще большую, немыслимую сумму, когда оказалось, что указанный ценный кадр не понимает ни слова на высоком или низком готике.

Банда, конечно, сама себя бандой не называла. Они говорили о себе, как о «кумпании», поскольку были Кровавыми Топорами и разделяли увлечение своего более многочисленного клана человеческой военной культурой. К стыду, Кусач взошел на борт, одетый в плохо сделанную копию шинели офицера Милитарум, сшитую из не до конца выдубленной кожи сквига, и с обвисшей фуражкой на голове. Он даже наградил себя несколькими «мидалями», сделанных из выровненного молотком металлолома.

И все же, при всем своем абсурдном облике, с момента появления на борту, орк был покладистым и, за неимением лучшего слова, профессиональным. В достаточной мере, чтобы Фалкс совершила ошибку, перестав воспринимать его, как постоянную угрозу. Но за свои долгие и тайные дела с кланом Кровавых Топоров, она запомнила, что союзники-орки – это враги, еще не увидевшие возможность предать. Ей стоит лучше приглядывать за Кусачом.

– Тебе платят за перевод, а не за советы, – сказала Фалкс, переведя глаза с пленника на орка так, будто сверкнул прицел снайпера. – Но так случилось, что я согласна. Пожалуйста, убери кинжал, брат Хендриксен.

– Как пожелает зеленокожий, – хмыкнул Космический Волк, с выражением неприязни зачехлив нож. – Уверен, что, в конце концов, этот «Макари» будет более уступчив к активному обмену мнениями. Так что прошу, ни в чем себе не отказывайте, – Хендриксен махнул рукой на стул для допросов так, будто приглашал Фалкс сесть за трапезный стол. Она вновь шагнула вперед, встав перед пленником и стараясь игнорировать хищную ухмылку, вновь расползающуюся по его лицу.

– Я хочу узнать Газкулла Маг Урук Траку, – сказала Фалкс, смотря во тьму глаз узника, пока ее слова перенаправлялись через Кусача потоком ворчания и мягким, гортанным лаем. – Я хочу знать все, что тебе известно о Траке, от начала до конца, не меньше, – перевод ее слов Кусачом затих, но пленник просто сидел – молча и не мигая, все еще смотря в ее сторону с этой своей ухмылкой. Она уже собиралась все-таки прибегнуть к ножу Хендриксена, но наконец он заговорил.

В отличие от орка, его голос был влажным и скрипучим, сдавленным, будто последние слова придушенного человека, и сочащимся злобой.

– Макари говорит... что все тебе расскажет, – сказал Кусач с ноткой легкого беспокойства. – Но он говорит, что тебе сперва нужно кое-что понять. Макари говорит, чтобы узнать Газкулла... тебе сначала надо узнать Макари. А чтобы узнать Макари, ты должна узнать, каково быть гротом.

Хендриксен вдохнул, готовый возмутиться о растрачиваемом пленником времени, но Фалкс остановила его, подняв руку и продолжая смотреть в глаза узнику.

– Тогда расскажи мне, – сказала она, – каково это?

Пленник говорил довольно долго, и Кусач рассеянно ковырялся в клыках, кивая по ходу рассказа, прежде, чем обратиться к Фалкс.

– Чем бы боги ни наделили орков, – начал переводчик, – какое бы боевое блаженство ни изгнало страх и беспокойство за свои жизни... нам они этого не даровали. Мы живем в их мире, но мы не были созданы наслаждаться им. Мы живем, чтобы служить, и страдаем от этого каждую секунду, за исключением тех моментов, когда страдает кто-то слабее нас.

– Он так и сказал? – спросила Кассия, недоверчиво подняв бровь.

– Там было больше... мартершины, – признал Кусач, жутко скривив рот, отчего показался дюйм пожелтевших клыков. – И я поправил часть... син-такса. Но да, Макари так и сказал, – красноречие Кусача совершенно застало Фалкс врасплох, и теперь она поняла, что выражение на лице орка было попыткой изобразить хвастливую ухмылку.

– Вы, должно быть, ненавидите орков, – сказала Фалкс гретчину, прощупывая места, где, как она надеялась, могли находиться границы общих взглядов, и глаза узника вспыхнули, узнав слова «ненависть» и «орки».

– Паганцы, – зашипел он, в упор смотря на Кусача, и орк пожал широкими плечами – это в переводе не нуждалось. Но потом грот снова посмотрел на Фалкс и продолжил говорить.

– Впрочем, в этом... есть нечто большее, – лукаво произнес Кусач, пока узник ворчал. – Они, несомненно, нас ненавидят. Это... для тебя не новость, хмм? Но это... эээ, – Кровавый Топор помедлил на мгновение. – Ты можешь, наверное, назвать это... верой?

– Передай мне слова пленника, орк, а не свои, – потребовала Фалкс, борясь с этой мыслью.

– Макари говорит, что орки делают гротам больно, гроты ненавидят орков. Это... божья работа топором.

– Работа топором? – перебил Хендриксен, нахмурившись от концентрации, будто он не до конца понял смысл.

– Буквально: бей-штуки-пака-не-придут-в-нужнаю-форму. Другими словами, наверное, замысел, – поразмыслил Кусач, отчего Хендриксен наклонил голову на бок и поднял брови в скупом одобрении.

– Ёксаррбедин, как мы говорим на Фенрисе. В целом, то же самое.

– Я это запомню, – с напускным безразличием сказал Кусач, затем продолжил переводить.

– Жестокость орков к гротам и их ответная ненависть... это хорошо. Таков порядок Большого Зеленого. Так было в сгрызено-сейчас, и так будет в сейчас-всегда. Большое Зеленое... оно как гриб, с множеством корней. Множеством частей. Орки, гроты и все остальное. Орки лучшие, но важны все. Без нас, служащих им, орки погибнут. И иногда, только иногда, нам, гротам, нужно напоминать им об их собственной роли в едином целом. Да, мы ненавидим орков. Но все же служим им. Потому что так хотят боги. И взамен всех удовольствий, которые боги не разрешили нам иметь, он дали нам...

Кусач помедлил, прикусив губу в поисках подходящего слова.

– Енкстаз при виде того, что их волю исполнили хорошо.

В клетке наступила тишина, пока допрашивающие пытались осмыслить это откровение об онтологии гретчинов. Хендриксен, самый нетерпеливый из них в отношении философии ксеносов, за секунды бросил попытки.

– В словах двухдневного дерьма сайенети будет больше смысла, – ощерился он, когда кинжал вновь вернулся в его руку. – Хватит этих попыток сбить нас с толку своими ксеносскими гатур-загадками. Лорд Фалкс спрашивала о Газкулле. И этот «Макари» расскажет нам о Газкулле. Газкулл! – повторил Хендриксен, прямо обращаясь к Макари медленно и с презрением и поводив ножом в воздухе.

– Газ'гк'улл, – повторил гретчин, подчеркивая странное, глотающее произношение на родном языке, будто чтобы поправить Волка, затем повторил это трижды все более хитрым тоном. – Газ'гк'улл, Газ'гк'улл, Газ'гк'улл..., – он склонил голову в одну сторону, потом в другую, будто пытаясь заглянуть под мысль, а потом одним духом выпалил Кусачу решительный поток шипения и рявканья.

– Так и быть, – сказал переводчик, раскрыв ладонь в жесте. – Хотите историю Газкулла Маг Урук Траки – будет она вам, люди. Впрочем, возможно, не та, которую вы ожидаете. Как и не та, которая вам понравится. Но я все равно ее расскажу. Эта история заканчивается в зеленом. Но начинается... в белом.

ГЛАВА ПЕРВАЯ РОЖДЕНИЕ ГАЗКУЛЛА МАГ УРУК ТРАКИ

Снег, насколько можно видеть. А видеть можно недалеко, из-за метели. Но снега там были мили за милями. А еще, там была зелень. Заметьте, только небольшое пятно зелени: рука. Еще мягкая, дымящаяся в мешке и оторванная там, где процарапала путь из ростовой дыры. Рука боролась. Она шарила в поисках чего-нибудь, чтобы вытащить остальную свою часть, но буря была долгой и сильной, и земля стала все равно что железо.

Впрочем, руке повезло. Полуголодный тундровый сквиг увидел ее в просвете между шквалами снега и вперевалку пошел, чтобы оторвать ее. Большая ошибка. Потому что прежде, чем он смог откусить кисть, эта рука обернулась вокруг корня его языка, дернулась назад, будто запускала цепную чоппу и вытащила потроха сквига прямо через его пасть.

Понимаете, потроха сквига – хорошие и теплые. Полные сока. Они размягчили землю там, где вылезла рука, как раз чтобы разрыхлить ее еще немного, и с рыком и толчком родился орк – в крови, желчи и грибах.

Это не были Газкулл. Пока еще. Не были никем. Но это была часть зелени, которая может стать кем-то – кем угодно – если выживет в следующие несколько часов. Многие не переживают эти часы, но эти пережили. Вообще, пережили дни, хотя буря не унималась. Прошли много-много длин клыка по снегу, закутанные в грубую шкуру сквига и подкрепленные его мясом, пока не показались у ворот Гогдуфа и не постучали, чтобы их впустили.

Гогдуф был фортом Гоффов. Не ахти какое место, честно – всего лишь линия казарм-сараев, загон для сквигов, пивная хата и лавка мека с разломанным генератором, втиснутым в ржавую стену. Туда не пойдешь просто так, без причины, потому что Гоффы не любят посетителей. Но новенькие все же туда явились, только из-за того, что им так захотелось, шагая через наносы разломанных пулями костей, пока не добрались до ворот.

Главарь Гогдуфа был в тот день в башне караулки, из-за чего-то мутузя стражей, так что был первым, кто увидел новеньких. Главарь решил, что у тех явно хватает смелости, а шкура у них на плечах была большой, так что и драчливости им хватает. На деле, новеньких спасла эта самая шкура. Когда один из стражей прыгнул к башенной шуте, дабы пристрелить их, надеясь избежать наказания от главаря, то только заработал еще одну затрещину. Потому что главарь позарился на эту неплохую черную шкуру сквига, понимаете, и не хотел, чтобы она была дырявой. Так что он пошел вниз, к воротам, забрать ее лично.

И как только ворота отрылись, новенькие вошли и ударили главаря головой. Конечно, тот только посмеялся от этого и сделал из сопляка отбивную, потом забрал шкуру и направился обратно в форт. Но когда ворота начали закрываться, он разжалобился и позвал дока Гогдуфа, чтобы лежащих в отключке новеньких затащили внутрь и накормили. Кто знает, почему. Может, тот удар головой напомнил ему о собственной молодости и вызвал ностальгию. Гоффы могут быть такими сентиментальными. Или это была речь богов. Может, удар головой был речью богов.

Новичок быстро излечились и были весьма полезны у бараков, чтобы их взяли бойцом. Всем, что за это полагалось, были жестяной шлем, ржавая чоппа и ежедневная порция мяса по весу их головы. Но этого было достаточно. Они присоединялись к каждой из толп Гогдуфа, совершавших набег за набегом на форты других кланов и стали сильными. Сражаясь с кучкой Плахих Лун за обломки старой стомпы, они даже заполучили себе шуту от мертвого врага и научились пользоваться ею.

И хотя в таком месте, как Гогдуф, знаний было мало, новичок учились. Они узнали, что такое быть орком, узнали о богах. В бойцовском сарае они встретили Горка. А Морка – за игровым столом, гремя раунд за раундом костями из останков стонлингов.

Обучение новичка, впрочем, не было всецело религиозным. Они также узнали про нечто, называемое галактикой, где находились миллионы и миллионы других миров, чтобы подраться, а эта планета – как называли ее парняги, Урк – была лишь одним из них.

Большая часть орков этим бы удовольствовалась. Но новичок продолжали расспрашивать главаря об Урке, галактике и всем остальном. Обычно их в ответ били, за то, что странные. Но одной ночью, когда все толпы набились в пивной хате, чтобы напиться грогом, украденным у конвоя Злых Солнц, старый Гофф – видимо, у него было хорошее настроение – решил, что ответит новичку.

Урк, рассказал Гофф, был кучей гротского дерьма. Запеченный до угольков посередине и замерзший во всех остальных местах, на нем едва ли есть, за что можно драться, кроме мусора от предыдущих драк. Но это их куча гротского дерьма, а потому была хорошим местом.

Главарь объяснил, что в галактике есть другие народы, которые порой пытались завладеть местами, по праву принадлежащими оркам (то есть всеми), и на Урк за прошедшие годы вторгались часто. Как-то раз, очень давно, тощие, слабые существа с острыми ушами и глупыми шляпами, а потом – какие-то здоровенные ящерицы, сделанные из кристаллов, или типа того, и так далее.

Главарь уже хорошенько углубился в рассказ, и половина пивной хаты перестала бороться и драться на ножах, чтобы послушать. Все эти империи были и пропали, отброшенные орками, сказал новичку главарь. Однако, не всегда с первого раза. Но каждый раз, когда их убивали, объяснил главарь, выдернув для выразительности из-за уха пучок грибка, орки возвращались. Они вырастали из дыр в земле, как сделали новичок, пока их не становилось достаточно, чтобы сделать все как надо. И когда кучку непрошенных гостей выдворяли, то они никогда не возвращались.

Не считая людей, конечно же. Потому что из всех существ, что когда-либо оскорбляли Горка и Морка своим присутствием в галактике, люди были самыми твердолобыми. Они, как и орки, думали, будто если во что-то верят, то это правда. Только для людей это, вообще-то, не работало. Так что, хотя орки уже дважды выкидывали их с Урка, они все еще придерживались безумной идеи, что планета принадлежит им.

Главарь тогда затих, уставившись из окна пивной хаты на горы. Новичок проследили за его взглядом и на самом высоком пике хребта увидели скопление маленьких холодных огоньков, будто мусорные звезды.

– Это человеческий форт, – сказал главарь, мрачно осушив пивной кувшин и с грохотом поставив его на стол, и потом пнув грота, чтобы налил еще. – Клювастые. Большие поганцы в доспехах, втиснутые в консервы. Они оставили его здесь, чтобы за нами шпионить, прямо у нас под носом, и почему-то мы его до сих пор не сожгли. Как думаешь, сопляк? Размяк я, или что?

Новичок подумали об имеющихся вариантах. Им очень хотелось оскорбить главаря, что означало хорошую драку. Но они посмотрели на те огоньки и поняли, что они предвещают лучшую драку из всех. Эта идея была странной, но что-то в ней вызвало у них в голове покалывание. Так что они пошли с Морком и оскорбили главаря только чуть-чуть.

– Не, – сказали они. – Не размяк. Но постарел. Побывал во многих хороших драках, много раз получал по голове. Ты что-то забыл. Но это нормально. Почему бы нам не ударить по нему, когда солнце взойдет?

Лицо главаря сморщилось от замешательства, пока он пытался понять, насколько зол. Но потом идея окончательно до него дошла, и его хмурость пропала с ревущим, брызжущим слюной смехом.

– Слушайте сюда, – громыхнул он в заполненной хате, вскочив так быстро, что едва не ударился головой об ее стропила. – Боги подкинули мне большую мысль, – частично наврал он, постучав когтем по испещренному шрамами черепу, а затем ткнув им в ночь. – Видите тот форт клювастых, на Пике Ракблуда? Он меня достал. Как только солнце встанет, мы с ним разберемся. Полномасштабное наступление. Тяжеловесы впереди, и... – он на секунду задумался, – все остальные тоже впереди, и вообще.

– Но сначала, – заключил он, когда за ржавыми железными зубами его боевой челюсти расползлась кривая ухмылка, – мы досуха выпьем все в этой хате. Пиво бесплатно, пока не кончится, так что налегайте – если у кого завтра не будет головной боли, я им ее устрою.

Как бывает, эта драка была для новичка последней.

По началу, казалось, что все впустую. Все силы Гогдуфа атаковали врата на узкой тропе, но кроме звона их же чопп по человеческому металлу, ответа не было, и прокатился рев разочарования. Внутри люди не оставили никого, с кем бы подраться. Но хотя в форте – или, как многие из вас это называют, в авнанпосте наблядения – не было, собственно, людей, он не был беззащитным.

Как только кто-то начал разбирать бронирование ворот на металлолом, из стены с мерзким тихим гулом вылезла линия коренастых небольших турелей. Они нашли цели и наделали много-много шума.

Это была худшая из драк, с кучей убитых, и не нашлось более удовлетворительного насилия, кроме как ломать машины. Орки Гогдуфа победили, но трофеев оказалось недостаточно, чтобы покрыть потери. Из восемь-много-много орков, пришедших на гору, только много-много-и-четыре остались стоять, когда последнюю турель выдернули из ее гнезда.

Новичка среди них не было.

Они не были мертвы, но домой тоже не шли. А учитывая, что Гоффам плевать, это означало, что их оставили умирать. Это было справедливо. Но пока последние выжившие ковыляли прочь, новичок даже не слышали топот их ботинок по щебню. Потому что у них, для начала, осталось только одно ухо. Но, что важнее, та часть их мозга, которая разбирается с шумом и всем таким была в трех-много длин клыка от них, размазанная по скале с половиной внутренностей черепа. Дрожащей, почти онемевшей рукой они ощупали то, что осталось от лица: глаз, через который они не могли видеть, исчез вместе с большей частью морды вокруг него, оставив только глубокую, равную воронку. Они решили перестать выяснять, насколько она глубокая, когда одна из ног начала дергаться, как сквиг с чоппой в спине.

Они не знали, где находились. Не знали, как оказались здесь. Они видели только небо и не знали, что это такое. Если бы они увидели что-то еще, то тоже бы не знали, что это. Новичку даже не дали имя, так что хоть его они не могли потерять. Но в остальном, все, что они узнали за свою короткую жизнь, вырвало из их головы болтерным снарядом.

То есть все, кроме знаний о богах.

Каким-то образом, тот шмат мяса, что держал в себе имена Горка и Морка, крепко уцепился за кость, когда снаряд вырвал все остальное. И этот кусочек мозга, казалось, теперь пульсировал, хотя кровь, дававшая ему жизнь, просачивалась в грязь через дыру в затылке новеньких. Так что они подумали о богах и потребовали божественного вмешательства, чтобы их вытащили из этой передряги. Когда ответа не последовало, они заревели в гневе, но из их глотки вырвалось только слабое шипение.

Горк и Морк молчали не потому, что оскорбились, да? Нормально указывать богам, пока помнишь, что они не обязаны слушать. Не. Они молчали потому, что иногда, их молчание говорит лучше. Они говорили новичку, что из этой передряги им придется выбираться самим, и если смогут, тогда к ним можно будет прислушаться.

Это казалось справедливым. Так что умирающий орк сделал единственное, в чем был смысл. Они встали, придерживая мозг внутри, и пошли искать кого-нибудь, кто может починить их голову.

ДОПРОС II

Пока Кусач рассказывал о последствиях ранения безымянного орка, Фалкс обнаружила, что ее внимание в большей мере сфокусировано на словах самого узника. Хотя она их не понимала, пыл в его тоне завораживал – он говорил с наслаждением, щелкая языком по клыкам, будто вспоминая пышную трапезу, а не смертельную травму головы. Хотя по его же признанию, гретчину просто нравилось смотреть, как другие получают увечья, Фалкс чувствовала, что за этим есть что-то еще. Будто ранение стало поворотной точкой в истории молодого Газкулла, а не чудовищной неудачей.

Фалкс неосознанно потянулась рукой к шее и ее пальцы наткнулись на участок, прямо над основанием черепа, где короткие волосы расступались вокруг двухдюймового овала из полированного керамита. Это была работа кракс гоночели, а не пули. Вспоров череп, существо оставило ее мозг в целости, в качестве еды для подрастающих личинок. К счастью, брат Хендриксен срезал тварь с нее до того, как она успела отложить слишком много паразитов, и неприятного часа с зеркалом и лаз-скальпелем хватило, чтобы исправить урон. В самом деле, та рана не была такой уж серьезной. Но даже так, Фалкс была вполне знакома с черепными травмами, чтобы знать, что праздновать их странно.

Потом, когда бормотание узника продолжилось, она заметила, что тот поглаживает это свое гадкое ожерелье, потирая по очереди каждый кусочек металла с ритуалистической, почти ласковой точностью. И на одном из кусочков, почти изгладившегося за годы такого натирания, она заметила что-то очень похожее на край стилизованного меча с крыльями.

– Это снаряд, разорвавший Газкуллу голову, так? – спросила она, указав подбородком на мерзкое украшение, в то же время резко убрав руку от головы. – Это его осколки.

Кусач передал вопрос, перебив воспоминания узника, и грот злобно и печально скосил на переводчика глаза, затем скривил губы и пробормотал несколько коротких фраз.

– Макари настаивает, что совсем... наоборот, – сказал Кусач, явно упуская часть самых ярких комментариев. – Он говорит, что это снаряд, родивший Газкулла.

– Сходится, – пожала плечами Кассия. – От этого ожерелья, в плане мозгов, идет настоящий гул, который меня беспокоит с того самого момента, как он оказался на борту. Думаю, пахнет зеленым, и это объясняет почему. Предполагаю, в таком случае, это действительно Макари.

Хендриксен громко выдохнул, вставая с ящика, на котором полусидел во время рассказа, и продолжил привычно ходить туда-сюда.

– Не забывай, юная штайнблокк-головая, я чую искажения варпа от этого ожерелья так же остро, как и ты – хотя я, как всегда, считаю неприемлемым то, ты называешь это запахом. Но да, оно явно сделано из снаряда, прошедшего через Газкулла – на сынов Льва можно положиться в том, что они производят такие плохие боеприпасы, что те из пехотинцев делают завоевателей, – он фыркнул в одобрение собственной шутки, но остался хмурым. – Но даже так, это ничего не доказывает. Этот недомерок может быть любым куском грязи, которого связали разбойники-оппортунисты и дали историю для рассказа, потом передали эту... безделушку, чтобы обосновать свою цену.

– Не знаю, Орм, – сказала Кассия, с треском ткани сложив руки, похожие на корни деревьев, и вновь прислонившись к дверному косяку. – Это не какой-то среднестатистический грот. И если этот рассказ – придумка Кровавых Топоров, для меня она звучит чертовски убедительно.

– Во имя волосатых кулаков Русса, у тебя достаточно большая голова – думай ею. Тебе не приходило на ум, что в этой истории кое-чего не хватает? Чего-то маленького и зеленого, воняющего, как моча карникса?

– Орм задал хороший вопрос, – вмешалась Фалкс прежде, чем парочка слишком глубоко ушла в препирательства. – Это создание говорит о жизни Траки с потрясающими деталями, и все же еще не сказало ни слова в объяснение своего присутствия в истории.

Грот вновь забормотал, все еще сердясь, что его описание хорошей драки перебили, и заговорил Кусач.

– Это потому, что его тогда еще не существовало, – загадочно произнес он.

– Так, значит, это слухи, – усмехнулся Хендриксен. – Избитая легенда, которую мы могли бы получить от любого зеленокожего, да в добавок в тысяче вариаций.

– О, нет, – возразил орк с необычайной деликатностью. – Это правда. Это то, что испытали Газкулл.

– Потому что Газкулл так сказал, да? – спросила Кассия, поскольку даже ее доверие иссякало.

– Потому что Макари все это видел, – поправил Кусач, как они предположили, мистическим тоном.

– Но он только что сказал... – начала Фалкс, когда и Кассия, и Хендриксен одновременно возразили о противоречии.

– Это... сложно, – настаивал Кусач, вскинув руки тыльной стороной ладоней вперед, успокаивая их, в очередной нескладной попытке копировать человеческие жесты. – Но этому дадут объяснение, если вы будете терпеливы.

Хендриксен сжал губы, дабы сдержать тираду, и посмотрел на Фалкс в поисках руководства. При всей своей горячности, он все же порой умудрялся вспоминать, кто начальник.

– Меня просит о терпении представитель самой безрассудной расы, известной человечеству, – пробормотала она, по большей части для себя, посмотрев вниз, на свои ботинки, чтобы успокоится. «Какое это замечательное новшество». – Хорошо, орк. У нас, в конце концов, достаточно времени. Но твое обещание объясниться принято к сведению – не испытывай мою снисходительность слишком долго, выполняя его.

По ее кивку, рассказ узника продолжился. Но вскоре историю вновь прервали. Гретчин заявил, что орк прошел две сотни миль по пустошам прежде, чем добрался до чего-то похожего на цивилизацию в месте под названием Ржавошип. По-видимому, он не только все дорогу удерживал в целости свой раскроенный череп, но и останавливался, чтобы подраться не менее, чем с тремя яростными животными по пути. Для брата Хендриксена это было слишком.

– Орки крепкие, – сказал он, ткнув пальцем в ладонь для убедительности. – С этим я согласен. Но я кое-что знаю о победах над дикими животными в глуши, с зимы, когда я принял Дух Волка...

Фалкс, конечно, тоже знала о зверях из глуши, учитывая, как часто Хендриксен находил повод рассказать о своих вступительных испытаниях. Когда Кассия повела глазами и вызвала перед мысленным взором Фалкс призрачный образ тонкой черточки, наносимой на стену, уже испещренной сотнями подобных, удержаться от смешка было сложно. И конечно же, Хендриксен продолжил хвастаться путем, проложенным благодаря серии убийств животных, дополняя это преувеличенным подражанием каждому смертельному удару, под безучастным взглядом пустых красных глаз Кусача.

– И таким свершением, – заключил он, подытоживая пожиманием плечами, – не может похвалиться создание, которому оторвало половину головы.

Узник ощерился, когда ему передали сильно сокращенную версию аргумента Хендриксена, и, отвечая, подался вперед, насмешливо глядя на космического десантника.

– Если только ты не орк, которые станут Газкуллом Маг Урук Тракой, – перевел Кусач, потом принял хитрый вид, будто не был уверен, переводить ли остальную часть речи заключенного. – Макари также упомянул о... хммм... долговечности Космических Волков, что я... не до конца расслышал.

Хендриксен напрягся, несмотря на попытки Кусача в дипло-манцию, его глаза побледнели и ожесточились, будто их было видно через лед. Но Кассия заговорила до того, как его ярость могла кристаллизоваться еще больше.

– Я слышала другую историю. Она ходила по траншеям на Каркемише, хотя я не знаю, откуда она взялась. В этой версии говорилось, что когда Газкулла подстрелили, его утащила одна из его же толп. Они слышали, что какой-то ненормальный орочий доктор платит хорошие деньги за серьезные травмы, так что они протащили его по пустошам и продали ему за несколько пригоршней патронов. Как по мне, звучит правдоподобнее.

– Это правда? – вяло спросила Кусача Фалкс, и орк поднял лапу, пока совещался с узником.

– Да, – просто начал он.

– Так, значит, Макари солгал?

– Нет, – сказал Кусач.

– Хватит загадок! – зарычал Хендриксен, чье терпение растянули до предела. – Правдива первая история или вторая?

Грот сделал простой жест, заработав возмущенный взгляд Кусача, и орк заговорил с чем-то, похожим на стыд.

– Да? – ответил он, и Фалкс сделала глубокий, успокаивающий вдох.

Прошел почти час прежде, чем ситуация разрешилась, и даже тогда это был скорее удобный повод избежать головной боли, вызванной у всех спором, чем настоящее решение. Насколько можно было понять, разум оркоидов оказался способным поверить в несколько объективных истин сразу. В самом деле, они умудрялись держать в здравом размышлении несколько полностью противоречащих фактов и не испытывать при этом ни малейшего умственного дискомфорта.

В итоге, что несколько иронично, все согласились не согласиться. Но перед тем, как узник продолжил рассказ, ветеран Караула Смерти нашел еще один предмет разногласий.

– Газкулл он, – прорычал Хендриксен, помахав пальцем Кусачу и получив в ответ неуверенное фырканье. – Ты говоришь «они», – пояснил Хендриксен, – но Газкулл «он».

– Но... они... он не мужчина? – сказал Кусач, его крупные брови сморщились в недоумении. Фалкс вмешалась до того, как начался очередной бурный спор.

– Мы через это проходили, Орм. У орков нет... репродуктивных органов и потому нет понимания о поле или гендере.

– Некоторые из нас понимают полигендер, – перебил Кусач, как всегда горя желанием продемонстрировать свою необычную осведомленность о людях. – Я считаю это... весьма забавным.

– Молчи, орк, – рявкнула Фалкс, желая поскорее вернуться к сути. – С этого момента, Газкулл он, имеет это смысл или нет.

– Как хотите, – сказал переводчик, походя изучив ржавые застежки на рукаве своей шинели, потом повернулся к гретчину, заговорив на их языке. – Смак-снотт-рунт. Мифф-баахк. Луг-уг-бохсс'гихтт, Газ'гк'улл ог-нар... «Бойз».

Тут гретчин разразился истеричным, хлюпающим визгом, вызвавшим у Кусача веселое фырканье, и который Фалкс приняла бы за начало какого-то психического припадка, если бы не знала, что это смех. Но переводчик знал, что отступлениями испытывает удачу, и после единственного взгляда на лицо Фалкс, поторопил существо помельче на языке, который был понятен им всем: сильным ударом по голове.

ГЛАВА ВТОРАЯ ГАЗКУЛЛ УМИРАЕТ. НА КАКОЕ-ТО ВРЕМЯ

Когда я впервые встретил Газкулла, он был мертв. Конечно, он был еще не совсем Газкуллом, как и я был не совсем собой. Но он точно был мертв. Какое-то время.

Он прибыл посреди ночи и лежал на столе дока Гротсника почти до самого рассвета. Это само по себе было почти чудом, потому что даже варбоссы – замечу, что обычно те, у которых заканчивались деньги – редко проводили на той плите больше часа так, чтобы или не починиться, или не перейти на неверную сторону «убей или вылечи». Вообще, в пивных хатах Ржавошипа ходили слухи, что Гротсник оставался в бизнесе и в целости, потому что ни одна из его хирургических ошибок не выжила, чтобы пожаловаться.

Этот пациент должен был умереть несколько раз. Ему это просто не нравилось. Обычно, смерть вообще не была большой проблемой. Но у него сложилось странное чувство, что он только начал, и ему хотелось остаться, чтобы узнать, что же он только начал.

Гротсник не пошел по простому пути. В разгар операции, голову пациента полностью разобрали на куски, как испорченную шуту, выложив все части на верстак, чтобы вывалить на них еще больше смазки. Он получил целую клетку сквигов для переливания, и, наверное, в нем не было и капли исходной крови.

Своего мозга у него тоже осталось немного. То, что ему оставила турель, скрепили скобами с мешаниной кусочков из грязного ведра, где Гротсник держал свои «отрезы», и от которого немного несло, поскольку оно не находилось в морозилке три дня. Но значимая часть исходного мозга удержалась и угрозами быстро заставила остальные слушаться.

Гротсник, конечно, ликовал. Такие сложные операции никогда не длились достаточно, чтобы приносить удовольствие, но эта стала чем-то особенным. По сути, настолько особенным, что док решил вытащить кое-что из набора, который ждал как раз такого дня и, наверное, стоило дороже всего, что находилось в той грязной медицинской палатке, вместе взятого.

Это был кусок металла. Вообще, очень, очень прочного металла. Если верить тому мусорщику, который притащил его доку, то это была пластина с задницы человеческого тирменатера, найденная в шбитом летательном аппарате, чей время-знавец в кабине говорил, что ему девять-много-много-много лет. Гротсник сообразил, что если металл – как грибной грог и становится лучше со временем, то это должен быть хорошо-отбитый-Горком кусок металла, так что док тут же пырнул мусорщика заточкой и убежал в ночь с таинственной пластиной.

А тут, наконец-то, находился пациент достаточно упрямый, чтобы соответствовать ей. И, по желанию Морка, пластина оказалась идеальной формы, чтобы удерживать думательное мясо. Так что после небольшой работы пилой и с помощью нескольких заклепок, ее нацепили, оставив, в довесок, место под бионический глаз. Что еще лучше, когда подсоединили последний зажим, пациент еще дышал – операция прошла успешно!

К сожалению, Гротсник был слишком взбудоражен, чтобы остановится, потому Газкулл подвергся инновационной операции по замене колена, провести которую доку хотелось годами. Она тоже была успешной, и бионический сустав был немного лучше, чем здоровое колено, которое заменил.

Но эта дополнительная кровопотеря стала пушкой, проломившей спину сквиггота. К тому моменту, как док стер излишки крови с рук в серых предрассветных лучах, пациент был мертвее мертвого. Гротсника это, впрочем, не очень волновало. Его мотивировали скорее... медицинские действия, а не результаты.

Пациента спихнул со стола с влажным и глухим звуком и оттащил к заднему клапану тента какой-то оказавшийся на мели мордоворот, нанятый Гротсником таскать трупы на этой неделе. Когда их закидывали на Груду Неудач на заднем дворе, док уже забывал о них. Но когда что-то перестает быть проблемой орка, то обычно становится проблемой грота – и, во имя грязной лжи Морка, у Гротсника это было как никогда верно.

Когда трупы оказывались в Груде, наступало время низшему из санитаров Гротсника – изможденному работой гроту, жившему под двумя листами гофрированного металла на краю двора – вытащить любую работающую бионику ржавой палкой-доставалкой, положить ее обратно в «коробку с запчастями» Гротсника и порубить остальное для загонов для сквигов. И здесь в истории появляюсь я. Потому что я был тем гротом.

Во всяком случае, я так думаю. Кто-то должен был быть. А раз я помню, что был тем гротом, то полагаю, так и есть.

Я со стоном поднялся, взял палку-доставалку и приступил к работе. На дворе было еще едва светло, а земля обжигала холодом, но док хотел, чтобы тело убрали до того, как оно начнет привлекать гадо-рои, так что я не терял времени.

Два последних дворовых грота Гротсника умерли, пытаясь достать куски от еще не совсем мертвых орков, так что я на всякий случай порядочно потыкал тело доставалкой. Потом я запрыгнул на его грудь, чтобы начать выдирать эту блестящую пластину из его головы. Но едва моя ковырялка коснулась металла, раздался резкий треск, и я отшатнулся, почувствовав, будто у меня руку в заряженной электрокатушке защемило.

Труп начал дергаться. Потом затрясся, а следом стал прямо метаться, царапая новые части черепа так, словно пытался что-то найти. На мгновение он полностью окоченел, и все мускулы так сильно напряглись, что, как мне казалось, должны были порваться, – а потом он резко сел, раскрыв рот то ли в полном замешательстве, то ли в каком-то благоговении. Будто случилось что-то... мега. Только прежде, чем я понял, что происходит, труп схватил меня за плечо, и я получил такой же разряд, как до этого от доставалки, только дольше, жгучее и сильнее, потому что тело меня не отпускало. Оно держало, пока от меня не пошел пар, но я не долго об этом беспокоился, потому что в этот момент труп посмотрел прямо на меня. И в его здоровом глазу, зеленое было таким зеленым, что стало вселенной.

У меня бывали видения до этого. Как и у большинства гротов в Ржавошипе; нас не пускали в пивные хаты или в бойцовые сараи, так что изредка, когда удавалось избежать тяжкого труда, мы собирались группами с гротами, которых ненавидишь меньше всего, и лопали тощие грибы, росшие на складах варпоголовых на краю поселения. Не очень-то они хорошие были, те видения: скорее, просто разноцветные головные боли. Но это? Это было чем-то иным. Аудиенцией с богами.

Сначала ничего не было. Только тьма, сырость и холод. А потом, высоко наверху, раздался голос. Точнее, голоса. Они были такими громкими и глубокими, что я не понимал, на каком языке они говорят, тем паче о чем говорят. Это точно были Горк и Морк. И они дрались, что нормально, ведь это то, что они любят больше всего. Я этого не видел, но чувствовал – тяжелые, грохочущие удары, которые заставляли тьму рокотать и сбили бы меня с ног, будь я там так или иначе.

А потом – искра. Крошечное пятнышко зеленого, яркое и голодное, опускавшееся вниз много-много-много длин клыка, пока не коснулось пола того места, где я находился. Зеленое расползлось из этой маленькой точки, колыхаясь большими яркими кругами и собираясь в пятна, также растекавшиеся кругами. Оно расширялось быстрее и быстрее, пока им не покрылось все, что видел глаз. Теперь стало светло, и я увидел, что нахожусь в какой-то пещере. Или скорее, в большой, искажающейся мешанине пещер, как ячейки в улье сахарного гада, только здоровенные.

Стены были... я думаю, правильное слово – мясистые. Влажные, красные и морщинистые, как складки в мозгах, которых я за свою короткую жизнь повидал немало, чтобы хорошо запомнить. Когда на них собиралось зеленое, они менялись. На них начинали вырастать грибы. Сначала плесень и слизь – то, что ешь, пока в разгаре пыльная буря, а орки забрали все хорошие харчи. Но потом появились мракокорни, желчешапки и большие, сложные штуки, подобных которым на Урке не росло.

И, как и вовне священных видений, где бы ни росли грибы, прорастают другие зеленые твари. Сначала сквиглеты, те, которые такие крохотные, что видишь их только как мелкие крапинки, копающиеся у тебя в подмышках, после них – сквиги размером с кончик когтя, кулак и голову. Потом появились снотлинги – которые для гротов, как мы для орков – ползавшие, скулившие и бранившиеся друг с другом в больших, извивающихся кучах. Повсюду снотлинги ели сквигов, сквиги ели снотлингов, и с каждым щелчком челюстей, скрежетом зубов и грызущим звуков, зеленое становилось ярче и живее.

Потом появились гроты. Стаи гротов, и они тут же принялись за работу, смастерив маленькие жалкие инструменты из сухожилий сквигов и шапкодерева и угрозами заставляя снотов тоже работать. Быстрее, чем я мог осознать, они отбросили грибные джунгли и начали сооружать фермы, склады, пивные хаты и бараки. Они уложились как раз к появлению первых орков, которые уже продирали себе путь из ростовых дыр и уже были голодны.

Орки прибывали и становились больше, пока даже заморыши среди них не стали размером с варбоссов на Урке. И надо всем этим – сверху, на чем-то, видимо, служившим потолком пещеры, или, может, в бесконечности – появлялись звезды. Больше звезд, чем могли бы сосчитать все меки на Урке за свою жизнь, и каждая из них такая ярко, злобно, красиво зеленая.

Я так увлекся звездами, что не увидел сквиггота.

Это было великолепное создание. Ужасное создание. Большой, как баивой вагон, и на его фоне тощие звери с обвислым горлом, выращенные пастухами-змеекусами на Урке, выглядели жалко. Он едва не раздавил меня в кашу своими лапами. Но я не дожил бы и до трех лет, если бы не мог по-Морочьи ловко и быстро откатиться от поступи, а едва я оказался на ногах, то последовал за зверем. Не знаю, почему, но это казалось правильным. Вскоре, там оказалась целое стадо сквигготов, неуклюже топающих в чем-то похожем на галоп и сталкивающихся друг с другом с силой достаточной, чтобы разрушить форт. Я бежал вместе с ними через этот непослушный сад, и мне было плевать, раздавят ли они меня в лепешку, потому что казалось, что страх – это не то, что стоило испытывать в этом месте.

К тому моменту, наверху, где сияли зеленые звезды, находились воины. Огромные орки, идеальные орки, каждый – больше, чем вождь клана, и подернут зеленым светом. Я не знаю, как это понял, но то были орки, какими их задумывали. Они светились достаточно ярко, чтобы затмить звезды, и когда они шагали по небу, я чувствовал над ними богов, скалящихся сверху вниз в злобной гордости. Потом сверху начали раздаваться удары, грохот и рев – гиганты вступили в драку.

Сложно было видеть, что происходит, учитывая, что я смотрел вверх через просветы между боками галопирующих сквигготов, но там была большая, большая, большая драка. И она становилась больше. И я думаю, орки выиграли. Конечно, они же не могли проиграть? Но потом, когда шум сражения затих, присутствие богов тоже исчезло. Казалось, будто вся пещера снова стала холодной и темной, какой была в начале. Сквигготы мгновенно остановились, как и каждая другая тварь во всем Большом Зеленом. Ощущение было такое, будто все неожиданно потерялись, осматриваясь и размышляя, что делать теперь.

Естественно, они начали драться. Это было безумие, сверху и снизу, от гигантов в небе, обменивающихся ударами, подобными падению комет, до снотлингов в самом низу, сжимающих тощие пальцы вокруг шей друг друга. И в отсутствие богов, которые бы надавали всем по башке и приказали бы угомониться, действо продолжалось до тех пор, пока то место не превратилось в палатку мясника, а убийств не стало столько, что для выживших появилось достаточно пространства.

Мирно после этого не стало, но и кровавой бойни не было, поскольку все действительно крепкие твари, вроде орков в небе, были мертвы. Так продолжалось годами. И все же орки там были. Но они и в сравнение не шли с громадными бойцами, которые находились там до того. И все они застряли на полу пещеры. Наблюдать за ними было, как смотреть на капли дождя, стираемые люкотерами тракка: каждый раз, когда один из них становился таким большим, что казался способным достать до неба, все остальные поблизости сбивались в кучу и раздирали того на куски, так что никто не смог стать таким большим, каким должен был.

Вернее, пока один не стал. Он не был таким уж большим, когда на него напали, но он подобающим образом уничтожал каждого орка, атаковавшего его, раздавая удары головой, как выстрелы в упор из пушки, и затаскивая каждого выжившего в строй, чтобы те сражались рядом с ним. По мере того, как стекалось больше и больше врагов, боец становился крупнее, как и груда тел перед ним. Вокруг него во все стороны начала бить зеленая молния, и вскоре куча трупов доросла до самого неба. Увидев это, новый гигант начал лезть по горе мертвецов к звездам.

С каждым шагом, победитель становился крупнее... мощнее, и вскоре пещера снова начала ярко светиться. Звезды разбухли, и я знал, что почему-то Горк и Морк вернулись. Или что они никогда не уходили, просто на какое-то время потеряли интерес, пока вновь не появился кто-то достойный их взгляда. Вскоре, чемпион достиг вершины горы трупов, где звезды стали такими большими, что между ними не осталось места, и замер там ненадолго, будто размышляя.

Глядя на этого титана, у которого теперь были рога и куча рук, державших всевозможные пушки и чоппы, я был в ужасе. Но еще я впервые познал, что такое радость.

А потом титан посмотрел на меня в ответ. В зеленом море его здорового глаза плыли космические корабли, выглядевшие как крохотные мусорные гады, и когда вся тяжесть этого взгляда легла на меня, я возблагодарил богов, позволивших мне умереть вот так. Но гигант не убил меня. Он согнул палец, достаточно большой, чтобы запустить луну в планету, и поманил меня. Потом он повернулся и шагнул в восхитительное, бесконечное зеленое, оставляя лишь полыхающие следы.

Когда я вновь оказался во дворе, надо мной возвышался Газкулл Трака. Это был он. Он почему-то выглядел больше, чем когда был трупом. И он посмотрел на меня глазом, который, хоть и был нормально красным, сохранил то же выражение, с каким обратился ко мне в глубинах того видения.

И едва он взглянул на меня, я потерял уверенность в том, что был собой. Взамен, я стал собой. Но времени на долгие размышления не было. Потому что вместо того, чтобы поманить меня, как это сделал гигант, Газкулл ткнул пальцем мне в лицо, и я никогда не забуду первых слов, что услышал от него.

– Теперь слушай внимательно, – сказал он, – или я тебя поколочу.

Однако, какое бы сильное впечатление это ни оставило, вам, скорее всего, интереснее, что он сказал дальше. Проведя рукой по гряде уродливых скоб, окаймлявших его новую блестящую макушку, и удовлетворенно ощерившись, он опустился на одно колено так, что мы оказались лицом к лицу, и снова заговорил.

– Некоторые орки умные. Некоторые орки сильные. А я и то, и другое.

Так это и было. Со временем он сказал больше, но тогда этого было достаточно. По правде говоря, я никогда не слышал, чтобы кто-то описал Газкулла лучше, чем он сам сделал это прямо там, во дворе Гротсника. И едва он заговорил, мы оба поняли, что я связан с ним, так же просто и так же неотрывно, как пластина, скрепленная с его черепом.

Я не знал, откуда пришел этот орк, если не считать Груду Неудач, но знал, куда он направляется. У Горка и Морка были на него такие больше планы, что они просочились в мою голову, когда он до меня дотронулся. Этот орк собирался сделать звезды зелеными. И я знал, что почему-то, по какой-то непонятной еще для меня причине, я был частью этого плана.

Что делать, когда все твое осознание жизни в одно мгновение разлетается на куски? Ну, я сделал то, что сделал бы на моем месте любой хороший грот: я сказал пророку Горка и Морка, что за ним что-то есть, так что он обернулся посмотреть. А потом я побежал, как сквиг с горящей задницей, пока меня не втянули во что-то опасное.

ДОПРОС III

– Ты побежал? – спросила Кассия сквозь сжатые зубы, одновременно потирая руками виски. Во время рассказа грота о своем вроде как священном видении, Фалкс почувствовала усиливающуюся головную боль, но для находившихся в клетке псайкеров, это стало мукой. Даже у Хендриксена, несмотря на все его хваленые ментальные практики, вид был болезненный, будто он пытался удержать в себе полбочки отработанного машинного масла.

– Конечно, побежал, – сказал Кусач, будто в защиту чести узника. – Он же грот!

– Но ты сказал, что ощутил... связь с Газкуллом, – уточнила Фалкс у пленника, более заинтересованная в его словах, чем в редакционных замечаниях Кусача. В ответ она получила ухмылку и пренебрежительное бормотание.

– Он говорит, что да, – пояснил Кусач. – Но к тому же – он грот. Узы службы грота не могут быть искренними, если их постоянно не проверять попытками сбежать. Постоянным недопч... непочд...

– Неподчинением, – раздраженно подсказал брат Хендриксен.

– Да. Непочинение, можно сказать, – способ убедиться, что у хозяина есть голова на плечах.

Фалкс почесала шрамы вокруг черепной пластины и повернулась к Кассии.

– Видение причинило тебе боль, Кассия. Этот грот – псайкер?

– Нет такого понятия, как грот-псайкер, – сказала огрин-псайкер, несколько раздраженно хмыкнув, когда Фалкс иронично приподняла бровь. – Или, по крайней мере, не на этом корабле. Как я сказала, я его понюхала, прежде, чем мы начали, в нем есть что-то... но не это.

– Она права, – заявил Хендриксен с некоторым хвастовством. В конце концов, ему всегда не нравилось, если с вопросами о психическом искусстве Фалкс в первую очередь обращалась к Кассии. – В нем есть что-то. Как есть что-то в... этом. В видении. Но даже в примитивном ведьмовстве зеленокожих есть уловки. Грубые резонансы, которые можно наложить на низшее существо, чтобы придать ощущение силы – или укрепить правдоподобность подделки.

– Не то, чтобы я хотел тебе... перчечить, – с лестью произнес Кусач, подняв надбровные дуги вместе с когтем, – но... смотри.

Хендриксен повернул косматую голову к узнику и фыркнул; грот оттянул ворот безрукавки, показав большую черную метку, грубо повторявшей форму отпечатка ладони орка, выжженную у него на плече. Фалкс была уверена, что не заметила ее, когда они проверяли создание на наличие взрывчатки. Но сейчас она видела даже бугристые полосы, где кожа заключенного вспучилась вокруг ожога.

– Рука босса, – тихо сказал Кусач, не сумев сдержать почти инфразвуковой благоговейный рык, в то время, как лицо узника растянулось в злой, тонкогубой улыбке.

– Проделки обманщика из Кровавых Топоров, – возразил Хендриксен.

– Увидим, – отозвалась Фалкс.

Доказательства, что Макари действительно сидел перед ними, явно становились убедительнее. Но она давно запомнила, что игнорирование чутья Хендриксена на обман сулило неприятности. На каждые девять ложных срабатываний, приходилось десятое сомнение, оказывавшееся тем, что спасало их от патриарха культа Пожирателя или от голлмайрского перевертыша, и космический десантник казался как никогда уверенным, что их обманывают.

Ей придется принять меры. Безмолвно передав команду серво-черепу в помещении, она отправила его в медленный полет ко входу в карцер с посланием к хранителю корабельного вивария. Она разбудит Ксоталя, и тогда они узнают правду. Но сейчас женщина попросила узника продолжить.

– Я, заметьте, не пробежал и много-и-пять длин клыка, – перевел Кусач. – Едва я поднялся из пыли, Газкулл лягнул пяткой – это была нога с новым коленом, и все такое – и, даже не развернувшись, зарядил мне камнем прямо по затылку. Это было виртуозно. Сбил меня с ног, так же безучастно, как если бы выковыривал из пива мусорного гада. И все это время это продолжал смотреть на полог, ведущий обратно в палатку Гротсника.

– Он размышлял, – сказала Фалкс.

– Нет, – произнес узник с таким ядовитым сарказмом, что пояснений в переводе Кусача не требовалось. – Задницу чесал. Конечно, он размышлял. А поскольку мозг у него был занят, он велел мне записать все, что я наблюдал в видении, чтобы он мог подумать над этим позже. Это, впрочем, было проблемой.

– Почему?

– Писать было нечем, брюхомозглая! – после этого лицо Кусача замерло, пока орк обдумывал, не зашел ли слишком далеко в передаче смысла слов гретчина; грот же от его затруднений загоготал. Но Фалкс называли и гораздо хуже, потому она покрутила рукой, призывая продолжать рассказ.

– У дока была банка с краской для хирургический пометок, но она засохла годы тому назад, когда тот стал примерять разрезы на глазок, а все, чем владел я, сводилось к двум листам металла, под которыми я жил, и палке-доставалке. Так что Газкулл приказал мне ткнуть его в ногу доставалкой и писать его кровью, – когда Кусач передал последнюю деталь, по виду грота было понятно, что это было особенно ценное воспоминание.

– Я думала, у вас нет письменной речи, помимо грубых иероглифов? – уточнила Фалкс.

– Писать, рисовать... для нас одно и то же, – сказал Кусач. – Как слово «драться», только вы произносите его тише, с меньшим... как вы говорите?.. – тут глаза орка вспыхнули, и он издал злобный, резкий рык, от которого у Фалкс напряглись все мышцы на спине, а Хендриксен мгновенно выхватил кинжал из ножен. Ярость быстро прошла, но это походило на сияние жуткого солнца, на мгновение показавшегося сквозь тучи: женщина напомнила себе, что при всей своей манерности и увлеченности дипломенцией орк являлся еще одним зверем, которому довелось носить самую необычную маску.

– Тише, – сказала она с тонкой и четкой, как клинок дуэлянта, улыбкой, когда Кусач оскалился на нее.

– Тем не менее, – продолжил переводчик, прочистив горло с таким звуком, будто в трюмной помпе застряла лопата, и продолжил «голосом Макари», – я схватил лист металла, служивший половиной моего дома, и начал записывать видение. Но, только самую важную его часть – того громадного, идеального орка, с рогами и всеми теми руками, державшими пушки, стоящего на здоровенной груде трупов с кружащими у головы космическими кораблями. Мне приходилось пару раз брать свежую краску, и тогда я раскачивал доставалкой в дырке чуть сильнее, чем надо было, но Газкулл даже не поморщился. Он просто продолжал смотреть на палатку. Будто к чему-то готовился.

Газкуллу это пришлось по нраву – он только несильно меня пнул, когда я отдал ему рисунок, и повернул его немного, чтобы посмотреть, как на нем играет свет. Он запихнул большой палец в прорехи между скобами на голове и... напомазал изображение кровью из своей священной раны. Затем оторвал шнурок от валявшегося в грязи старого ботинка, привязал им лист металла к палке-доставалке, – и теперь рисунок стал знаменем.

– Что дальше? – спросила Фалкс.

– Потом он передал его мне и дал мне имя. И тогда, в один миг, я начал существовать.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ БОЛЬШАЯ БИТВА ГАЗКУЛЛА

– Макари, – произнес Газкулл после того, как несколько секунд смотрел на меня. Не то имя, что я слышал раньше. Я до сих пор не вполне уверен, что он просто не прочищал горло. Впрочем, не имеет значения. Хоть я и утратил два из трех принадлежавших мне предметов, чтобы сделать знамя, но я получил имя, а это была драгоценность. Как и большую часть гротов, меня никогда не называли как-то, кроме «паганец» и «ты», по той же причине, по какой не дают имя куску дерева, или полировочной тряпке, или пуле. Гроты существуют, чтобы их использовали. Но если орк дает чему-то имя, значит, он намерен это оставить.

В общем, у меня была новая работа.

– Ты будешь это держать. Куда иду я – туда и ты, и ты будешь держать это высоко, – сказал босс, – чтобы они знали, кто идет.

– А если они не будут знать, что это значит? – спросил я, рискуя быть побитым, за то, что заговорил, но Газкулл только фыркнул.

– Тогда, я им объясню, – сказал он, щелкнув костяшками с таким же звуком, с каким мясник выдирает лапу сквига. Потом он, с блестящей адамантиевой пластиной, кивнул на клапан палатки. – Лучше начинать.

Газкулл прошел прямо мимо громил Гротсника, в главную часть палатки, служившей тому операционным театром. Там был сам док, уже забыв о совершенной ранее ошибке, с руками по локоть в животе босса плавильни Ржавошипа.

Док раздраженно зашипел и повернулся, его глаза полыхали в мешковатых глазницах, как печной шлак. Он был готов зарезать того, кто осмелился прервать его процедуру. Но увидев, что нарушителем был его пациент, вернувшийся из мертвых, он принял вид, будто наступил на песочного гада голыми ногами. Он знал, что сейчас получит взбучку, потому эти противные глазки расширились в тревоге, но потом стали еще шире от восхищения, поскольку он понял, что, в итоге, его операция прошла успешно. Вообще, док был так потрясен, что замер столбом, продолжая держать в руках половину кишок босса плавильни. Тот был этому не очень рад, но его жалобы довольно быстро прекратились, когда он заметил Газкулла. Как и Гротсник, он чуял опасность в помещении.

После всех побоев, что я получал от дока за эти годы, я очень ждал, что его вобьют в землю. Но Газкулл пронесся через всю операционную комнату, совершенно игнорируя дока, и направился к входному пологу палатки. Он сказал: «Куда иду я – туда и ты», – потому, что мне оставалось делать, как не следовать? Если док и был обеспокоен, увидев меня, неторопливо выходящего из палатки позади живого трупа, то не подал виду. Может, он понял, что я уже не тот грот. Может, не хотел испытывать удачу. Так или иначе, он промолчал, когда Газкулл пригнулся под свернутой дверью из кожи и вышел в утренний свет Ржавошипа.

Понимаете, это место не было фортом. Как не было и городом, хотя могло бы – там жило шесть-много-много-много-много орков из Смерточерепов, и каждый день приходили еще. Но они продолжали называть Ржавошип лагерем.

Когда-то он им был. В самом начале там, по правде, была одна-единственная палатка. Несколько кусков сквиговой кожи, обернутые вокруг разведческого тракка, прямо там же, где у него отказал двигатель, рядом с большим ржавым шипом в пустошах. Но Морк в тот день посмеялся, и когда разведчику пришлось копаться в поисках объедков, он обнаружил, что шип – верхушка башни. Оказалось, внизу был целый человеческий город, покрытый пылью и камнями и ни разу не ограбленный. Ну, после этого его грабили много раз. И Ржавошип разжирел с добычи.

Солнце только взбиралось над беспорядочным силуэтом лагеря, отбрасывая на улицу длинные тени, потому, пока Газкулл шел, перед ним скользил огромный черный гигант. Казалось, будто орк из видения, забравшийся в небо, частично присутствовал там, а тень вела его по улице. А еще, нам повезло, что было рано, потому что доходившая до колена жижа из мусора и сквигового говна, покрывавшая дорогу еще не до конца оттаяла после ночи. К вечеру она станет рекой, но сейчас она хрустела под ногами Газкулла и выдерживала мой вес, так что мне не нужно было продираться через нее.

Было тихо. Через дорогу, в похожих на пещеры гаражах для вагонов у лавки мека, разбрасывала искры одинокая молотилка, и в большой пивной хате рядом с палаткой Гротсника была всего пара драк, пока последние гуляки оплачивали счета перед тем, как вернуться к работе.

Учитывая, в каком состоянии Газкулл пришел в палатку дока ночью, он первый раз смотрел на нормальную цивилизацию. Он не казался впечатленным.

Долгое время он просто стоял и осматривался. И я замер в нескольких шагах позади него, держа его знамя, на которое некому было смотреть, и чувствуя себя полным идиотом. Но я знал, что лучше не спрашивать, чего мы ждем, и был прав, держа пасть закрытой. Потому что в то утро, я запомнил, что если Газкулл чего-то ждет, оно вскоре случается.

В дальнем конце дороги, где она загибалась у пулезавода и уходила к главным воротам лагеря, послышался шум. Из-за фабрики я не видел, что его вызвало, но предположил, что там либо драка, либо празднование, и, оказалось, я был дважды наполовину прав: там было празднование драки. И источником был всего-то чертов Дрегмек, вождь всех Смерточерепов на Урке, в сопровождении всей своей свиты.

Дрегмек был большим-большим орком: едва ли не в пять раз тяжелее Газкулла и выше нас двоих, если бы мы стояли друг на друге. И это не считая его брони. Доспех Дрегмека был штучным экземпляром, сколоченным из костей чужаков из восточной пустыни, а потом обшитый дополнительным слоем свинца, потому что вождь счел его недостаточно тяжелым. Пока он брел к нам, шипела гидравлика, а когда он хвастался своим корешам, его большая боевая челюсть с синими полосами дергалась вверх-вниз вместе с настоящей.

Я понял, что перед своими дружками он бахвалиться дракой, только по тому, как он, изображая удары, на ходу бил воздух. Они все, конечно, тоже там присутствовали, но никому из них не хотелось получить по заднице, поэтому все ревели от смеха и удивления, пока их босс припоминал каждый удар.

У меня, как у любого грота, при виде приближающейся толпы босса, в кураже от хорошей победы, единственной мыслю в голове был порыв убежать и спрятаться в очень узком месте. Но Газкулл приказал мне держать его знамя, так что я остался и держал знамя. Я решил, что если парни Дрегмека докопаются до Газкулла, то всегда могу пересмотреть свои возможности.

Впрочем, до этого не дошло – Газкулл докопался до них. Просто вышел прямо перед Дрегмеком, выпятив подборок, как таран тракка, а из того, чем можно драться, – одни голые руки. Честно говоря, я бы тогда сбежал, но был слишком ошарашен.

– Ты оскорбление для богов, – сказал Газкулл. Это даже не было вызовом. Просто утверждение. Факт, непритязательный, как грибная лепешка, как если бы он отметил, что броня Дрегмека – синяя. И хотя он даже не кричал, слова пронеслись по всей улице, отразились эхом от зданий, и оборвали пение на середине. Удивленно сжав брови Дрегмек посмотрел на Газкулла. Потом он оглядел своих дружков, они взглянули на него, и все вместе расхохотались так громко, будто открывший огонь строй тягачей с пушками.

– Че ты сказал, сопляк? – насмеявшись, пророкотал Дрегмек, и дал знак стайке гротов, несших его шуту, вложить ему в руку восьмиствольную пушку.

– Ты слышал, – сказал Газкулл.

Начав раскручивать рукоять на датчиках дакки, чтобы зарядить все ее стволы, Дрегмек сощурился на меньшего орка поверх неровных зубов своей боевой челюсти. В ранние дни существования лагеря, он получил бионический глаз от Гротсника, и его отзыв про «допустим, это глаз» все еще оставался гордо намалеванным на пологе палатки дока. Но это лучшее, что можно было сказать о протезе. Поскольку Газкулл стоял на дороге в много-много длин клыка от него, и за ним восходило солнце, Дрегмеку было сложно увидеть своего обидчика.

Но потом он разглядел метки на кожаном доспехе Газкулла – том же доспехе, в который тот был одет во время атаки Гогдуфа на человеческий аванпост – и его сощуренный здоровый глаз сжался в прорезь, полную злобного веселья.

– Погодите-ка, парни, – с удовольствием сказал Дрегмек своей банде. – Я же правильно увидел? Это сопляк-Гофф, разгуливающий по моему городу? – он снова прищурился. – Нет, погодите. Это сопляк-Гофф, оставшийся от толпы, которую мы только что побили, и Гротсник собрал его заново, чтобы мы могли закончить работу!

Тут я оглянулся на палатку, пытаясь просчитать шансы сдернуть обратно внутрь и истово клясться, что не уходил, и увидел самого Гротсника, стоящего у входа и стирающего с щипцов потроха. Из дверей, с балконов и смотровых дырок вдоль всей улицы выглядывали и другие лица, надеясь увидеть немного крови.

– И что тебе нужно, сопляк? – радушно прогромыхал Дрегмек.

– Я сказал тебе, – ответил Газкулл, будто не было никакого здоровенного, одетого в половину танка паганца, наставившего на него артиллерийскую штуковину. – Ты оскорбление для богов. Ты сражаешься с другими орками, грызясь за человеческий мусор, как снотлинг. Ты не орк, и Горк и Морк это знают.

Когда он закончил, Дрегмек снова расхохотался, но в этот раз с ним смеялось не так много из его корешей. Их привело в замешательство не то, что Газкулл не боялся. Орки – счастливые паганцы – не могут бояться. Дело было в том, что он говорил словно уже выиграл драку, а Дрегмек не понимал этого. Это было странно.

– Я подожду, пока Горк и Морк не скажут мне это сами, спасибо, – уже не так радостно сказал вождь, направив дула на Газкулла. – А теперь, после того, как я нажму на спусковой крючок, и ты отправишься в Большое Зеленое ждать, пока тебя не изрыгнет в новое тело, передай им привет. Да, сделай одолжение и назови свое имя, чтобы я смог нарисовать его на этой пушке.

– Я вождь вождей и пророк Горка и Морка. Они говорят моими клыками, моими кулаками и моей головой. Я Газкулл, и я принесу великую резню.

Повисла долгая тишина, поскольку каждый наблюдавший за происходящим орк нашел другого орка, на которого мог недоуменно посмотреть. Дрегмек, и сам выглядевший обескураженным, таращился на Газкулла, а потом покачал головой.

– Нда, это не поместится, – сказал он и нажал на спусковой крючок.