Гамма-южная

Начало Звездной Экспансии сопровождалось крупными политическими изменениями на Земле. Установление на непродолжительный срок неороялистского режима во Франции — наглядный пример тенденции к внезапному регрессу (от которого, впрочем, никогда не была избавлена человеческая история), придающей историческому процессу нерегулярный характер, мешающий научному анализу и благоприятствующий появлению легенд. База Гамма-южная, разрушение которой послужило сигналом к восстанию, поднявшему на вершину власти Жана Бомона де Сере, была центром внепланетной акклиматизации. Сооруженная в Средиземном море, она предназначалась для тренировок первых кандидатов, для заселения планет с повышенной силой тяжести. По-видимому, она была разрушена только потому, что являлась символом европейского могущества в эту эпоху. Президент Малер также погиб на базе в ходе операции. Нельзя не отметить, что средства, примененные для уничтожения базы, оказались важнее, чем сам факт ее разрушения. Их использование было первым случаем активного вмешательства в политику биофизиков и генетиков, которые позднее стали играть решающую роль в звездных сражениях…

Гамма-южная исчезла. Первые самолеты, пролетевшие над местом ее расположения, засекли лишь скопление обломков, выброшенных волнами на берег. Автоматические баржи «Европейских рыбных промыслов» прекратили работу через три часа после взрыва и попытались уйти в открытое море, но вооруженные катера нового режима догнали их через несколько километров и заставили вернуться в порт.

Испано-португальский флот развернул свои корабли в Лионском заливе в боевой порядок и готов был вмешаться в любой момент. Но последний очаг сопротивления уже пал в Марселе, и на следующий день Жан Бомон де Серв провел свою первую пресс-конференцию. Он беседовал с журналистами в специально оборудованном помещении правительственной резиденции, к которому с помощью двенадцати телеканалов были подключены тщательно отобранные представители прессы.

— В политическом успехе, как и вообще в любом успехе, всегда содержится определенная доля удачи, — сказал Жан Бомон де Серв. — Когда у тебя четко определенные намерения и полная уверенность в конечной цели, достаточно подстеречь этот миг удачи, который рано или поздно мелькнет перед тобой. Тогда остается только действовать.

— В какой степени удача повлияла на успех вашей революции? — спросил журналист, изображение которого виднелось на верхнем правом экране (в действительности он в это время находился в телестудии, расположенной в подвале).

Худощавое лицо похожего на мрачную птицу Бомона сморщилось в удовлетворенной улыбке, но его черные глаза внимательно изучали задавшего вопрос. В помещение через широкие окна вливались лучи майского солнца и городской шум.

— Я могу оценить долю удачи примерно в шестьдесят процентов, — сказал новый правитель Франции. — Если революция победила, то только потому, что с самого начала мы совершили акт правосудия, казнив Малера и большую часть его клики, когда все они находились на церемонии торжественного открытия базы Гамма-южная. Сам факт разрушения этой базы также оказал сильнейшее воздействие на оппозицию. Представьте себе, господа, что база была окружена цепью оборонительных сооружений, слывшей непреодолимой…

Широкое окно позади Бомона внезапно потемнело, и на темном его фоне появилась карта части Средиземного моря, расположенной между материком и Корсикой. По карте скользнула красная стрелка, застывшая на месте расположения погибшей базы.

— Ни один человек, ни один аппарат не смогли бы приблизиться к Гамме-южной ближе чем на сорок километров, — продолжал Бомон. — И море, и воздух были насыщены сонарами и радарами. Автоматически вступающие в действие защитные приспособления размещались от поверхности до самого нижнего горизонта базы, находившегося на глубине восьмисот метров. Два десятка сторожевиков непрерывно кружили вокруг базы, а вся система в целом была связана со спутником «Альзас». И тем не менее (он поднял палец) нам это удалось. Успех показал наше могущество и полностью деморализовал противника. Однако, прежде чем дать пояснения, я хотел бы попросить вас об одном одолжении… — Глаза хищной птицы скользнули по экранам. — Я хотел бы, чтоб каждый из вас рассматривал как прямую обязанность выполнение моего требования — доказать французскому народу обоснованность революции. Я хотел бы, чтоб вы поняли, что я не просто восстановил древнюю монархию и сформировал новое правительство, соответствующее сегодняшним условиям, с целью избежать гибельного будущего, характерным примером которого явился американский хаос тридцать лет тому назад. Разумеется… — он поднял руку жестом человека, смиряющегося перед судьбой, — все это нужно терпеливо разъяснять и распространять в каждом городе по всей стране и даже за ее пределами. Европейцы не должны проявлять к нам враждебность. Они уже сегодня должны начинать привыкать к новому, подлинному лицу нашей страны, лицу, которое существовало раньше, но которое наше правительство, отклонившееся от цивилизованных норм, в течение многих лет скрывало за ложными истинами и искажало жестким полицейским режимом. Новая эпоха должна получить соответствующий ей контекст, мотивы наших поступков должны внимательно изучаться вместо того, чтобы обзывать нас древними авантюристами.

Журналисты отнюдь не собирались закончить свои дни в далеких меркурианских тюрьмах, основанных там (обычная ирония истории!) павшим правительством Малера, и для них слова Бомона были равнозначны приказу. Совершенно не обязательно увидеть заполнившую улицы лавину полицейских в черных мундирах, чтобы понять, что к власти пришло авторитарное правительство. Существующим в мире иносказаний и изощренного принуждения очень легко читать между строк нависшую над ними угрозу.

— Теперь, господа, — сказал Бомон, — я постараюсь удовлетворить ваше любопытство.

Он улыбнулся, и на его угловатом строгом лице, казавшемся старым в сорок лет, улыбка была взывавшим к благодарности чудом, влияние которой на толпу Бомон прекрасно осознавал.

— Вы только что задали вопрос о доле удачи, выпавшей нам в ходе революции. Хорошо, поговорим немного об этих шестидесяти процентах. — Бомон замолчал. Он тщательно рассчитывал и лелеял свои эффекты, испытывая при этом огромное наслаждение и ощущая себя ребенком перед грудой находящихся в его власти игрушек. Каждая из этих игрушек олицетворяла одного из окружавших и подвластных его воле людей. Он спросил: — Вам приходилось слышать что-нибудь о венерианских черепахах?

Понять ничего не удавалось. Он не представлял себе, ни где он находился, ни кем он был. Когда он пытался отыскать в тумане сознания хоть какое-нибудь воспоминание, то улавливал лишь смутные ускользающие образы, краски которых словно растворялись под воздействием его болезненных усилий. Он ощущал страх. Страх и безграничное удивление, потому что видел окружающие его предметы так, как не видел никогда раньше. В этом он был уверен. Высоко над ним сверкало небо. Яркое, почти белое. И стены. Огромные, серые, с блестящими пятнами, которые по очереди становились ослепительными. Чувствовалась сильная вибрация — словно чудовищное непрерывное ворчание, заключавшее в себе слова и бессмысленные звуки, тысячи слов и звуков, бившихся о его сознание; различить их, отделить друг от друга он не мог. Он подумал: улица. Затем: дома. И его удивление возросло, когда он осознал, что находится в городе, на городской улице и его глаза видят верхние этажи зданий. Он подумал: город — дома — глаза. Эти понятия были четкими, составленными из ярких зрительных образов и слуховых ощущений. Гул вокруг — он мало-помалу понимал это — состоял из отдельных звуков, среди которых различались голоса, отрывистые или слитные шумы, эхо этих голосов и шумов между фасадами зданий. Здесь был и шум мотора, выделявшийся на фоне толчков, которые заставляли думать о движении. Его везли. Он находился в автомашине, пересекавшей под ярким небом город, огромные здания которого медленно уплывали назад. Так постепенно, обрывок за обрывком, восстанавливалось его сознание. Но он по-прежнему находился во власти беспредельного ужаса, без воспоминаний, без личности, с одной лишь уверенностью в том, что он существует. И еще в том, что раньше он был чем-то другим. Еще дважды небо заняло все поле его зрения, затем его ослепил обнаженный шар солнца. Солнца, затопившего его сознание, заполнившего его мозг. Солнца золотого, белого, ужасающего. Он хотел вернуть темноту, но его глаза, по-видимому, не подчинялись ему, потому что пылающий кошмар оставался на том же месте, в центре поля зрения. Он настолько глубоко ввинчивался в сознание, что ужас его стал ослабевать. И в это мгновение словно скрытая пружина распрямилась в его сознании, выбрасывая оттуда первые образы-воспоминания… И имя. Его имя: Чиагги…

Звезды покачнулись, затем заструились в вихре, пока не появилось пламя. Его голубые жадные языки распространялись по коридору с такой скоростью, словно он был обшит деревом. Чиагги застыл со сведенными паникой, словно судорогой, мышцами. Сердце у него в груди, казалось, стало огромным. Нелепые образы проносились перед его мысленным взором. Наконец, главное требование. Персонал спасательных постов должен немедленно закрыть герметичные перегородки. Затем — включить сирены общей тревоги. После этого необходимо направиться к ближайшей причальной камере и выполнять приказы лица, ответственного за эвакуацию.

Стены вибрировали. Где-то трещали, словно кости, балки; в это страшное мгновение Чиагги осознал, насколько хрупкой и уязвимой была огромная станция, вращавшаяся в черной бездне. Достаточно пустякового происшествия, столкновения или взрыва, и воздух вырвется из ее оболочки, двигатели замрут… Двигатели… Он должен бежать к своему посту. Он хорошо знал, какие блоки должен отделить от станции в случае тревоги. Он помнил, каким образом станция может восстановить равновесие благодаря серии точно рассчитанных взрывов.

Он бежал… Казалось, пламя проникало в легкие вместе с удушливым запахом разлившегося горючего. Он отчаянно пытался удержаться на ногах, но внезапно его охватила дурнота. Он споткнулся и упал, ударившись головой об окантовку иллюминатора. Голову заполнила боль. Он оперся руками о прозрачную линзу и встал на колени. В пространстве за иллюминатором сверкал зеленоватым светом диск Земли, удивительно близкой и родной. Когда он оказался на ногах, стены опять задрожали и Вселенная снаружи превратилась в поток искр.

Второй раз он упал в конце коридора, но снова вскочил, ухватившись за поручни лестницы, рванулся дальше… и застыл, наткнувшись на дуло светомета. Толчок швырнул его назад, к стене, но он не отвел взгляд от высокого силуэта человека, державшего оружие.

— Лейтенант Хансен! — воскликнул он. — Что происходит?

Офицер крепко держался левой рукой за поручень.

— Мне очень жаль, Чиагги, — сказал он. — Но ваши таланты нужны слишком многим. Я предпочел бы, чтоб вы присоединились к нам добровольно. Думаю, что я способен убедить вас. Но нужно спешить, Чиагги. Нам пришлось поторопить события.

Толчки и колебания прекратились. Хансен шагнул вперед, лицо его по-прежнему оставалось серьезным. Чиагги заметил, что его правая скула разбита в кровь и комбинезон на груди разорван. Внезапно пронзительный вой заполнил коридор, отдавшись эхом в верхних горизонтах станции.

— Поднимайтесь! Быстро! — скомандовал Хансен.-К третьей шлюзовой камере!

И, поскольку Чиагги колебался, он навел на него свое оружие и повторил:

— Быстрее!

Они поднялись по лестнице на верхний ярус. Остановившись в нескольких метрах от двери, через которую можно было проникнуть в шлюзовую камеру, Чиагги заметил приближавшуюся группу — четверо людей несли раненого товарища.

— Эй, вы, что это за…

— Вперед! — Голос Хансена тихо прозвучал у самого уха. В это же мгновение он почувствовал, как твердый ствол уперся ему в спину между лопатками. Он стоял лицом к приближавшимся людям, и те не могли ничего увидеть.

— Лейтенант Чиагги! Лейтенант Хансен! — сказал один из них. — Сектор «Зенит» изолирован. Нужно отделить двигатели.

Чиагги молча кивнул. Люди удалились по направлению к сектору «Восток», где находился медпункт. Чиагги заметил, что за раненым на полу остаются капельки крови. Он обернулся и наткнулся на взгляд Хансена.

— В камеру! Быстро!

Хансен закрыл за ними дверь. Все транспортные ракеты были на месте — шесть сверкающих торпед, уложенных в ряд на раму катапульты.

— Наденьте это! — Хансен бросил ему шлем. Сам он взял другой шлем и ухитрился соединить его с воротником комбинезона, не опуская оружия. Прежде чем окончательно закрыть его, он подошел к Чиагги и сурово сказал: — Сейчас мы покинем станцию. Мы, славные французские офицеры, исчезнем со своего поста. Когда мы будем в ракете, одно лишнее слово по рации… — Он кивнул на светомет. — Давайте! В первую!

— Чего вы хотите от меня? — не двигаясь с места, спросил Чиагги. — Что вы намерены делать?

— Подчиняться приказу… Единственному приказу, который я уважаю, Чиагги. И который вы тоже будете уважать, когда познакомитесь с тем, кто его отдал. Давайте! В ракету!

— Внимание, шлюзовые камеры! Внимание, шлюзовые камеры! — загремел динамик общей связи. — Ускорить эвакуацию «Зенита»!

Чиагги первым скользнул в ракету, за ним влез Хансен, и он тут же услышал в наушниках его слегка искаженный голос: «Готов отшвартоваться!» Пальцы Чиагги, вспомнив привычные движения, нажали на кнопку запуска двигателя. Глухой взрыв, ощущение кувыркания, затем — все более и более быстрого вращения. Впереди появились звезды… Земля… Станция. Огромный металлический шар с тысячами светящихся иллюминаторов. Сектор «Зенит» пылал в лучах солнца, и Чиагги лишь через несколько секунд разглядел множество обломков, плававших в пространстве, словно металлические пчелы, вылетевшие из разбитого улья. Вдали, на расстоянии нескольких километров, другие ракеты вычерчивали белые полосы между темными цилиндрами сброшенных двигателей.

— Говорит 107! Говорит 107! Контроль блокирования! Мы удаляемся!

Он понял, что это голос Хансена. Станция быстро уменьшалась. Внезапно он понял, что делает Хансен, и протянул руку к тумблеру радиосвязи, но тут же почувствовал упершееся ему в бок дуло. Сквозь прозрачный шлем он видел решительный взгляд Хансена, его плотно сжатые губы. В наушниках слышалось его прерывистое дыхание.

— 107! 107! Дайте ваши координаты! — Это был голос Беллони, находившегося в центре контроля. Чиагги казалось, что этот голос резонирует внутри его черепа, таким он был близким и громким. Его пальцы судорожно стиснули консоль пульта управления. Перед взором прошла пелена тумана. Голова горела. Словно во сне, он увидел, как Хансен оторвал радиопередатчик от пульта и разбил его одним ударом. Внезапно все его тело стиснули стальные клещи. Все вокруг замелькало множеством накладывающихся друг на друга изображений, окрашенных в неправдоподобные цвета. Быстро удаляющаяся станция. Надвигающийся зеленовато-белый с голубой оторочкой полумесяц Земли. Солнце.

Ритм пощелкивания приборов на пульте наведения резко изменился.

— Чиагги! Лейтенант Чиагги! — Голос Хансена доносился издалека, словно из глубины темного колодца.

Мысли Чиагги медленно растворялись в сплошном мраке, где его ждало ощущение теплого глухого пространства, где можно было наконец отдохнуть… Ему показалось, что он еще слышит голос Хансена: «Слишком быстро! Тормози, черт возьми!»

И последняя мысль: никакой надежды вернуться на Землю…

Ночь. Пробуждение. Довольно долго он сохранял полную неподвижность. Казалось, что слышится пощелкивание приборов на пульте управления, смутный рокот двигателя. Затем он почувствовал, что правая сторона его головы погружена в холодную воду. Он хотел выпрямиться, но не смог даже пошевелиться. По нервам пробежала боль, вспышкой взорвавшаяся в мозгу. Он ощутил под собой свежесть твердой почвы и понял, что они достигли Земли. Они достигли Земли! В путанице мельтешащих мыслей возникло имя. Хансен. Где Хансен?

Земля… Он ощущал вкус земли во рту. Его пальцы касались небольших камешков где-то далеко, там, где кончались его руки, казавшиеся невероятно длинными. Он чувствовал все запахи земли — запах грязи, опавших листьев, речной тины. Прилетевший откуда-то запах хлева. По-видимому, они упали в осень.

— Боже мой! — звук собственного голоса напугал его. Голос был хриплым, чужим. Но, по крайней мере, он мог говорить. Он не мог двигаться, но мог позвать на помощь. Он глубоко вздохнул. Холодный воздух, наполнивший легкие, показался ему удивительно вкусным. Он напряг все тело, чтобы закричать, но что-то твердое и холодное легло ему на лицо, расплющив губы. Снова нахлынула боль, и подавленный вопль смял его легкие. На фоне серого неба появился темный силуэт. Вспыхнул лучик света, потанцевал на искореженном обломке металла и погас.

— Спокойно, лейтенант, — произнес голос Хансена. — Прошу извинить меня, но будет лучше, если нас не обнаружат. Это было бы катастрофой для всего мира!

Хансен опустился на траву рядом с Чиагги и положил ему на плечо руку.

— Я попытаюсь немного передвинуть вас, а то все кончится тем, что вы простудитесь в этой воде… — Он подхватил его и осторожно приподнял. Чиагги пришлось стиснуть зубы, чтобы не застонать. Не удержавшись, он выругался и прикусил губу. Хансен опустил его на землю.

— Сейчас я сделаю вам укол. Скоро они должны появиться здесь. Пожалуй, наша посадка была не слишком удачной, но мы находимся не дальше десяти километров от намеченной точки. Хотите сигарету?

Вместо ответа Чиагги еще плотнее стиснул зубы. Непонятно, о какой намеченной точке говорил Хансен? Он проклинал Хансена и непонятную роль, которую тот заставлял его играть. Затем он подумал о станции. Были ли жертвы на ней? Во время катастрофы в секторе «Зенит» кто-то мог погибнуть. Хансен и его друзья явно не из тех, кого могут остановить подобные соображения.

И насколько серьезно ранен он сам? Хотелось спросить об этом Хансена, но, когда он попытался сделать это, сквозь онемевшие губы раздалось только невнятное бормотание. Хансен уже отошел в сторону. Было слышно, как он гремел чем-то среди обломков ракеты. Потом Хансен вернулся и проворчал:

— Неизвестно, куда пропал шприц! Попробуйте вот это!

Хансен включил, фонарь и протянул ему таблетку.

— Если вы ничего не примете, боль вернется. Вы должны знать, что дела у вас неважные. По меньшей мере, пять переломов. Но надежды терять не стоит: наши врачи — асы своего дела.

Чиагги поколебался, затем открыл рот, раскусил таблетку и удивился ее приятному вкусу, пробудившему в нем смутные воспоминания детства. Откинувшись назад, он расслабился и внезапно почувствовал сильную усталость. Затем закрыл глаза. Перед тем как забыться, он уловил шум, похожий на шум двигателя…

Солнце ушло из его поля зрения, из его мозга. Он снова был в настоящем. Хотя смысл этого понятия он улавливал с трудом. Небо продолжало уходить назад между фасадами.

Очевидно, к месту их посадки прибыла транспортная ракета и их с Хансеном нашли. Но кто? Те, кто устроил диверсию на станции и организовал его похищение? Или же на место падения ракеты прибыл военный вертолет? И что произошло затем?

Теперь ему было ясно: его везли по городу. Он видел и чувствовал это, но по-прежнему почти ничего не слышал. Он не мог пошевелиться, словно все еще находился под воздействием наркотика. Да, его куда-то везли, это было очевидно. Может быть, в госпиталь… Значит, он находился в санитарной машине, которая приехала за ним и Хансеном? Но ведь санитарная машина закрыта и передвигается гораздо быстрее. Он же находился сейчас под открытым небом. И перемещался между домами-скалами медленно, словно во сне.

Снова через поле зрения прошло солнце, вернулось назад, остановилось и захлестнуло все мысли, пробудив во второй раз прилив воспоминаний.

Сон. С самого начала он знал, что это был сон. Множество образов, которые долго хранились в глубинах его подсознания, где-то на самой грани между памятью и мраком. Образы детства… Речка, пересекавшая чистый луг, казалось, несла столько же солнечных дисков, сколько было камешков на ее дне. Круглых камешков, зеленых и розовых; солнечных дисков, которые дробились струйками воды, гасли в тени кустов, теснившихся на берегах и укрывавших в своих корнях стайки бойких форелей.

Образ маленькой рыжеволосой девчонки, которую он знал когда-то, но почти забыл. Теперь она была рядом, живая, настоящая. Он сидел под яблоней, росшей посреди луга, и сосал огромный леденец. Девчонка уселась возле него и сказала:

— У тебя на лице солнечные зайчики…

Это рассмешило его, и он дотронулся до своей правой щеки, словно хотел схватить этого удивительного зайчика. Множество их было и на траве под яблоней, и девочка сказала:

— Это тени яблок. — Потом она вскочила и пересела ближе.

— Я сосчитаю их, — решила она и протянула руку. Легкий пальчик украдкой коснулся его щеки. Еще одно прикосновение, уже более уверенное.

— Один, два, три, — считала она. Ее пальчик бегал по щеке, словно муравей.

— Перестань, — сказал он, — ты меня щекочешь. — Но даже не пошевелился, чтобы отвести ее руку, потому что блики солнца на лице были такие теплые, а ручей сверкал так ослепительно.

— Я счетчик солнечных зайчиков, — заявила девочка. — Когда ты узнаешь, сколько их у тебя на лице, ты станешь богатым.

Он засмеялся.

— Это сказка для маленьких детей. Если я пошевелюсь, зайчики убегут прочь.

Он хотел встать, но вокруг него все мгновенно изменилось. Солнечный свет исчез, все почернело. Он осознал, что лежит на чем-то твердом посреди темной комнаты. Над ним находился ослепительный диск, вокруг диска виднелись наклонившиеся к нему лица. Пять лиц, каждое из которых было закрыто снизу белой повязкой. Пять лиц с напряженно-внимательным взглядом. Одного, крайнего справа, он узнал — это был Хансен. Совсем близко от его лица проплыла рука, державшая блестящий инструмент.

— Черт возьми! — произнес голос Хансена. — Он просыпается.

— Это невозможно! Доза была около…

— Он видит нас! Кастэн, удвойте дозу, быстрее!

Лица над ним заколебались; внезапно появилась боль, невыносимая, невероятная, охватившая его голову. Он попытался крикнуть, но, похоже, у него не было рта. Он чувствовал навалившуюся на него тяжесть и боль, его охватило возмущение, которое он хотел выразить криком, но слышал только слабое позвякивание невидимых инструментов.

— А они? Как они себя чувствуют?

— Хорошо. Ими сейчас занимается Вармон.

В его тело где-то вонзилась игла, и он сразу же вернулся на луг, к ручью, к ласковым прикосновениям солнечных лучей и пальчиков рыжей девочки, к трескотне насекомых. Все это, вместе с сухой травой и блестящими камешками на дне ручья, и было летом.

— Подожди, не уходи, — сказала девочка. — Я уже сосчитала до сорока шести. Я еще не кончила.

— Считай быстрее, — сказал он. — А потом мы пойдем купаться.

— Хорошо. И я поймаю тебе руками форель. Вот увидишь. Стоит только погладить ее по животу…

— Я слышал, что так можно поймать форель. — Он посмотрел вверх, на листву, и увидел яблоки, еще маленькие и зеленые. — Но я никогда не видел, чтобы кому-нибудь удалось сделать это.

— А я это умею, — сказала девочка. — Пятьдесят семь, пятьдесят восемь… пятьдесят девять.

— Много еще осталось?

— Шестьдесят один, шестьдесят два… Все! Да, еще один на ухе. У тебя большие уши.

— Я знаю, — сказал он.

Она встала и взяла его за руку.

— Пойдем теперь купаться.

И они пошли к ручью.

— Венерианские черепахи, — сказал Жан Бомон де Серв, — близки к своим земным аналогам, в особенности к большой галапагосской черепахе, но имеют гораздо более развитой мозг. Они живут группами от восьми до двенадцати особей на огромных глубинах, но могут в течение многих часов жить и на воздухе. Я думаю, что вы знакомы с их повадками; о них много писали после их открытия восемь лет назад. Черепахи обитают главным образом в Большом южном море, у побережья, где был построен Дорис… Нам пришлось затратить много усилий и времени, чтобы обнаружить одну стаю, и еще более — чтобы поймать ее целиком и доставить на Землю в обход официальных контролирующих органов.

— Доставить венерианских черепах на Землю? — воскликнул журналист, лицо которого виднелось на нижнем левом экране. — Но как удалось сохранить им жизнь?

Бомон снисходительно улыбнулся, одновременно прислушиваясь к легким звукам шагов в соседней комнате. Похоже, что те, кого он ждал, уже пришли. Но момент выхода на сцену для них еще не наступил.

— Единственное существенное различие между Южным морем Венеры и Средиземным морем Земли заключается в их разной солености, — сказал он. — Оказалось, что венерианские черепахи очень любят соль, а поэтому жизнь в Средиземном море для них можно сравнить с затянувшимся пребыванием гурмана в ресторане.

На экранах появились вежливые улыбки, но Бомон, трезво оценивавший свои способности к юмору, продолжал:

— В этом ресторане черепахи выбрали подвал… Это значит, что глубину в 800 метров, на которой находится нижний уровень станции Гамма-южная, для них можно оценить как в высшей степени приятную обстановку.

На мгновение наступила тишина. Бомон спокойно сидел перед двенадцатью уставившимися на него журналистами.

— Это ваши черепахи разрушили Гамму-южную? — спросил наконец журналист с правого верхнего экрана.

Бомон кивнул. Его исключительно тонкий слух позволял уловить тихие голоса в соседней комнате.

— Венерианские черепахи и еще кое-что, — сказал он. Бомон положил руки на стол и наклонился вперед. — Хотя мозг черепах и сильно развит, все же они не способны усвоить, как следует передвигаться в контролируемом периметре, где нужно разместить взрывчатку и многие другие детали… Нет, стая черепах — я имею в виду нормальных черепах — не смогла бы… пошатнуть историю.

На этот раз заинтригованные журналисты промолчали. Их пригласили для того, чтобы сообщить важные сведения о победе Бомона, но то, что им говорили сейчас, превосходило их понимание.

— Если вы не возражаете, я не буду продолжать разговор о шестидесяти процентах удачи, обеспечивших успех. Оставим эти подсчеты большим калькуляторам. Я не думаю, что вас устроит перечисление массы разнообразных, часто противоречивых элементов, входящих в эти шестьдесят процентов. Вернемся к самой операции. — Бомон выпрямился, постучал пальцами по только что вышедшей в свет пропагандистской брошюре и сказал: — Сегодня народ узнает имя полковника Поля Чиагги. Ну а вы, информированные и бдительные представители прессы, что вы можете сказать о нем?

Через несколько мгновений на одном из экранов журналист взмахнул записной книжкой.

— Поль Чиагги! Он погиб вместе с другим офицером-космонавтом, которого звали Хансен, несколько дней назад во время аварии на станции «Жорес». Их ракету так и не удалось обнаружить… — Журналист замолчал, опасаясь, что и так сказал слишком много. Бомон кивнул.

— При аварии на станции «Жорес» не погиб ни один человек, — медленно сказал он. — Мы приняли необходимые меры предосторожности. В действительности в этот день Поль Чиагги перешел на нашу сторону. Он был нужен нам. Он работал инженером комплекса стабилизации станции в космическом пространстве, своего рода космическим пиротехником. И обладал исключительно ценными для нас знаниями.

Он по-прежнему перемещался между домами, огромными и далекими, под ослепительным небом. На повороте солнце ушло в сторону, и его причиняющие боль лучи покинули мозг. Но он по-прежнему ощущал солнечное тепло. Это был ясный теплый день в городе, название которого было ему неизвестно, день, похожий на тот, который он пережил во сне, когда над ним склонялись люди со своими скальпелями и иглами. Они оперировали его, но, как он теперь подозревал, отнюдь не для того, чтобы спасти. И если Хансен доставил его на Землю, то действовал с какой-то вполне определенной целью, которая была неясна ему.

«И теперь… Что будет теперь?» — думал он.

Парализованный, с телом, в котором бодрствовал только один мозг, он продолжал бороться, пытаясь отыскать следы того, что произошло в последние часы, стараясь вернуть воспоминания, в которых скрывалось что-то ужасное.

Он долго ждал, прислушиваясь к вибрации двигателя. Пульс города… Затем солнце вновь вернулось на полосу неба между двумя металлически-серыми стенами зданий. Еще раз оно хлынуло ему в глаза, уничтожив ощущение настоящего, буквально отшвырнув его назад во времени к нежному сну с ручейком…

Он опустил ноги в ручей. Камешки в воде были словно ледяные шарики.

— Иди туда, дальше, — сказала рыжая девочка. — Давай поплывем!

Вода была холодной, но приятной. Отблески солнца танцевали на уровне глаз, а когда он нырнул, то увидел их над собой, и ему показалось, что в глубине ручья очень светло. Вблизи от него в воде развевались волосы девочки, словно рыжие водоросли. Он плыл все дальше и дальше между двух берегов, становившихся все более темными и неотчетливыми. Теперь ему было почти жарко. На дне ручья, опускавшемся все глубже и глубже, сверкали камешки — зеленые, красные, желтые. Ручей превратился в речку, реку, море, где плавали неясно различимые рыбы, а на дне виднелись водоросли и синевато-зеленые раковины. Зеленые течения поднимались из сумрачных глубин. Вода была повсюду. Ручей превратился в огромный мир, приятно обещавший веселые игры, укромные уголки для пряток. Девочка по-прежнему была рядом с ним — он чувствовал это, не видя ее, и только прядка ее волос время от времени касалась его лица.

А потом все вокруг снова внезапно стало угрожающим. Вода исчезла, и он увидел над собой лица с выражением напряженного внимания.

— Чиагги… Вас зовут Поль Чиагги…

Он хотел ответить, выразив криком свое смятение и страх, но в нем ничто даже не шевельнулось. Он не ощущал свое тело. Только в голове пульсировала слабая боль, а в поле зрения все предметы иногда расплывались.

— Вы знаете ракетную технику. Вам известны все способы запуска ракет. Вы точно знаете, сколько тонн тяги нужно приложить в конкретную секунду в конкретной точке, чтобы получить нужный вам результат. Вы знаете все это. И теперь вы знаете все о Станции. Вы знаете ее…

В первый момент ему кажется, что это не так. Затем в мозгу появляются два слова: Гамма-южная. И едва они появляются, как перед его внутренним взором возникают сложнейшие чертежи. Да, он знает всю станцию, все ее уровни, все детали, вплоть до самого несущественного люка.

— Вы ее знаете, — снова повторяет голос. — Мы отпечатали станцию Гамма-южная в вашей памяти. Теперь вы знаете ее так же хорошо, как и свою космическую Станцию. И вы помните, что вам нужно сделать. Вы это знаете.

Еще раз он пытается ответить и, может быть, отвечает, потому что чувствует, как что-то шевелится в нем, и тогда человек кивает с удовлетворенной улыбкой. Затем, обернувшись, что-то говорит окружающим. На передний план выдвигается другое лицо. Это лицо Хансена. Оно склоняется над ним, и на этом лице проявляется смесь любопытства и удивления. Он открывает рот, чтобы что-то сказать, но не произносит ни слова.

— Теперь, — продолжает человек, — вы отправитесь в путь. Вы поведете группу. До конца… До конца… ДО КОНЦА…

Слова пропадают, затухая в зеленых и черных глубинах. Но это уже не имеет никакого значения, потому что он движется все дальше и дальше. Он мчится, мощно загребая всеми своими плавниками…

— Восемь черепах, к панцирям которых было прикреплено восемь микрозарядов взрывчатки, покинули базу, расположенную здесь. — Палец Бомона остановился у точки, находящейся на черной линии корсиканского побережья. — Восемь черепах плюс еще одна — вожак стада; на этом этапе операции вожака уже нельзя было рассматривать как обычное животное…

Наступила продолжительная пауза. В соседней комнате кто-то откашлялся, и Бомон бросил взгляд на часы. Момент для приглашения двух его посетителей приблизился, но еще не наступил.

— Поль Чиагги! — наконец воскликнул один из журналистов. — Вы использовали его, чтобы…

Жан Бомон де Серв с улыбкой поднял руку.

— Вы, разумеется, уверены, что все поняли… Перед нами стояла следующая задача: с одной стороны, нужна черепаха, способная выдержать большое давление, и с другой стороны — человек, обладающий знаниями, необходимыми для того, чтобы взорвать такое гигантское сооружение, как Гамма-южная. Решение было очевидным…

Нельзя было сказать с уверенностью, действительно ли все журналисты разом побледнели. Во всяком случае, молчание продолжалось еще несколько секунд, после чего самый храбрый из них медленно произнес:

— Вы… пересадили мозг Чиагги черепахе-вожаку, так? Вы создали что-то вроде гибрида, способного руководить всей операцией?

Бомон улыбнулся, не ответив. Было очевидно, что он наслаждался возникшей ситуацией.

— Но линия обороны… — сказал другой журналист. — Каким образом черепахи смогли ее преодолеть?

— Как рыбы, — ответил Бомон, пожав плечами. — Как стая больших рыб. В конце концов, обитатели моря не подвергались проверке — ведь никто не мог предположить, что они могут заниматься политикой! Не так ли, господа? А предположить, что в Средиземном море могут оказаться черепахи с Венеры…

Бомон встал и обошел вокруг стола, провожаемый взорами автоматических телевизионных камер. Подойдя к двери в соседнюю комнату, он постучал в нее. Это было сделано исключительно для большего эффекта, потому что подать знак можно было и сидя за столом. Но Бомон рассчитал каждый свой жест для нескольких мгновений триумфа…

Боже мой! Поток воспоминаний снова прервался с исчезновением солнца. Но теперь, по правде говоря, он уже в нем и не нуждался. Ему все было ясно, и единственное, чего он желал, — это продолжения своего подводного сна. Того сна, который был вовсе не сном и закончился взрывом… Умереть — вот все, чего он в действительности желал. Боже мой!

Машина остановилась. Он все еще видел небо — бледное небо Земли… может быть, небо Марселя. Он улавливал пульсацию городской жизни, шаги тех, кто оставался людьми, имели руки, рот…

«Боже мой! — снова подумал он, и его мысль была подобна немому болезненному крику. — Они осмелились сделать это! Они осмелились!»

Теперь он опять перемещался. Он скользил вниз с грудой сверкающих тел. Рыбы. Машина отъехала, и на какое-то мгновение он увидел ее — обычный самосвал. На сером борту надпись: «Рыбные промыслы». Первое слово — «Европейские» — было торопливо зачеркнуто; этой же белой краской сверху было добавлено: «Французские».

Все это было составной частью кошмара. Но он достиг дна моря, и теперь нужно было только проснуться…

— Я хочу умереть! Я хочу умереть! — кричал он из плена своего нечеловеческого тела…

Прошла вечность. Но время теперь не имело для него никакой цены. Свет над ним оставался неподвижным, словно солнце застыло в небе.

Потом он услышал звуки приближающихся шагов. В поле его зрения появилось лицо. Удивленное лицо маленькой девочки. Через секунду удивление сменилось отвращением. Девочка что-то закричала, и он прочел каждое слово по ее губам, каждое ужасное слово:

— Мама, иди посмотри, какая странная черепаха! У нее есть плавники!

Затем лицо исчезло, и остался только уголок неба, неизменного, застывшего.

— Господи! — снова беззвучно закричал он. — Ну сделай хоть что-нибудь, чтобы я умер, чтобы я умер!

И что-то темное, словно морская бездна, затопило его мозг, погасив остатки сознания.

Двое вошедших в комнату остались стоять по обе стороны стола, тогда как Бомон снова уселся в свое кресло. Вошедшие были одеты в черную форму личной охраны Бомона, но сохранили, учитывая обстоятельства, эмблемы прежней власти. У одного из них, кроме «Пегаса» космической инженерной службы, даже была видна красная стрела — знак принадлежности к группе космических пиротехников.

— Сожалею, господа, — сказал Бомон, переводя взгляд с одного экрана на другой, — но вы слишком поторопились с выводами. Решение, которое показалось вам единственно возможным, вполне доступно при современном состоянии биофизики, но у нас не было необходимости заходить так далеко и превращать обыкновенную черепаху в суперчерепаху, обладающую познаниями, необходимыми для разрушения Гаммы-южной. Гипноза и прямой записи оказалось вполне достаточно. Кроме этого, нейроны черепахи получили дозу дезоксирибонуклеиновой кислоты… Согласитесь, что это все же не так жестоко. — Он протянул руку к стоявшему справа от него офицеру, сохранявшему на лице серьезное и несколько отсутствующее выражение.

Позвольте, однако, представить вам полковника Поля Чиагги, который, как я дал вам понять, завтра будет известен всей стране. — Он указал на второго офицера. — Полковник Хансен, которому было поручено… скажем, похитить полковника Чиагги в то время, когда он еще был лейтенантом на борту станции «Жорес». — Бомон улыбнулся. — С тех пор полковник Чиагги прекрасно разобрался в мотивах наших поступков и согласился с обоснованностью этой революции, в которой он сыграл одну из главных ролей. Он позволил нам перенести в мозг черепахи копию своих знаний и своей памяти. Это не причинило ему никаких неприятных в физическом или психическом смысле ощущений. Операция была довольно продолжительной, и часть мозга черепахи, которая поплыла с Корсики по направлению к Гамме-южной во главе стаи себе подобных, была точной копией мозга космического пиротехника Поля Чиагги.

Бомон откинулся в кресле и улыбнулся полковнику.

— У вас есть вопросы, господа? — обратился он затем к журналистам.

— Черепаха-вожак тоже несла на себе заряд взрывчатки?

Бомон покачал головой.

— В этом не было необходимости. Кроме того, она должна была разместить восемь «заминированных» черепах по намеченным точкам таким образом, чтобы полностью разрушить базу.

— Интересно было бы выловить черепаху-вожака после операции, — продолжал журналист. — Что вы думаете поэтому поводу, полковник?

Чиагги, нахмурившись, кивнул. Он думал о другом. Он пытался вспомнить.

— Весьма мало вероятно, чтобы вожак стаи уцелел после серии взрывов, — сказал полковник Хансен. — Не нужно забывать действие ударной волны на большой глубине.

— И тем не менее, — снова сказал журналист, — ведь даже у черепах есть инстинкт самосохранения, верно? А эта, несомненно, получила еще и… скажем, копию инстинкта самосохранения полковника Чиагги вместе с его знаниями. Разве не могло случиться, что в последний момент, выполнив поручение, она попыталась скрыться и спастись от катастрофы?

— На это у нее оставалось всего несколько секунд, — ответил полковник Хансен. Он старался уловить одобрение во взгляде своего начальника. — В любом случае это не имеет значения. Черепаха остается животным даже в том случае, если ее разум превосходит разум большинства земных и венерианских животных.

— Господа, — вмешался в разговор Бомон, — теперь у вас в распоряжении имеются основные сведения об операции «Гамма-южная». Все технические детали будут по вашей просьбе предоставлены вам позднее. Я хотел бы, чтобы вы познакомили страну с героическим образом полковника Чиагги, первого человека в мире, который, в определенном смысле, одолжил свой мозг для того, чтобы победила справедливость.

Он встал, закрывая таким образом пресс-конференцию.

— Пожалуйста… Ваше Величество! — Титул еще вызывал некоторое замешательство, но Бомон подумал с сардонической усмешкой, что несколько месяцев его применения многое изменят к лучшему.

— Да? — Он посмотрел на экраны — это снова был тот же любопытный журналист. Надо будет заняться этим юным умником. Самое разумное, конечно, назначить его на какой-нибудь высокий и хорошо оплачиваемый пост.

— Не думаете ли вы, что знания и память полковника Чиагги могли как бы вытеснить из мозга черепахи все остальное, так что та стала на какое-то время другим Полем Чиагги? И в том случае, если бы это существо осталось в живых после взрыва, я думаю, было бы ужасно…

Бомон поднял руку с успокаивающей снисходительной усмешкой.

— Не будем заниматься измышлениями — и так множество выдумок о нашей революции будет распространяться в стране; нет необходимости сочинять их уже сейчас.

Журналист наклонил голову, соглашаясь. Но его взгляд не отрывался от полковника Чиагги, стоявшего справа от Бомона и, казалось, полностью погруженного в свои мысли. Затем экран потемнел, и Бомон повернулся к офицерам.

— Благодарю вас, господа, все прошло великолепно. Но вы, кажется, еще полностью не отдохнули, полковник, — добавил он, глядя на Чиагги.

Тот покачал головой и попытался улыбнуться.

— Я согласился с вашей точкой зрения и признал необходимость этой операции, совершенной на мне, — медленно сказал он, — но…

Он замолчал, колеблясь и глядя на пустые экраны.

— Этот журналист… Он коснулся такой стороны проблемы, которая, как мне кажется…

Не ожидая конца фразы, Бомон прошел в соседний салон, и офицеры последовали за ним. В помещении их уже ждали два министра. На небольшом столике, украшенном друзой лунных кристаллов, были расставлены напитки.

— О какой проблеме вы говорите, полковник? — спросил Бомон небрежным тоном, улыбаясь только что назначенным министрам.

— Я не знаю, — сказал Чиагги, — но мне кажется, что после пробуждения мне чего-то не хватает. Я, конечно, помню свое прошлое, но у меня сохраняется странное впечатление, что какие-то воспоминания навсегда исчезли из моей памяти. Вы понимаете, что я хочу сказать?

Бомон пожал плечами.

— Это всего лишь впечатление, полковник, только впечатление. Своего рода послеоперационный эффект без каких-либо последствий. Не стоит больше думать об этой черепахе.

Бомон взял рюмку с коньяком и поднял перед собой, глядя сквозь нее на свет.

— Даже если животное осталось в живых, как думает этот романтически настроенный журналист, оно в ближайшее же время будет обнаружено или поймано. И когда его поймают, оно погибнет через несколько часов, хотя это и полуземноводное существо. Так что вопрос, видимо, решен, решен окончательно.

Взяв рюмку в левую руку, он наклонился к Чиагги и дружески потрепал его по плечу.

— Выпейте немного, полковник. И не думайте о том, что эта большая черепаха с Венеры больше Чиагги, чем вы сам.

Чиагги взял рюмку и попытался улыбнуться. Он отпил глоток и повернулся к окну. Вдали сверкало море. Он снова поднял рюмку, и рыжеватый отблеск коньяка на какую-то секунду пробудил в нем странную тревогу, множество расплывчатых смутных образов. Он подумал:«Рыжие волосы…» — Но через мгновение все это показалось ему абсурдным, и он отвернулся от окна.

— За новую эпоху! — сказал Жан Бомон де Серв, поднимая рюмку.