Флоренс и Джайлс

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Занимательная это история, доложу я вам, из тех историй, которые не так-то просто переварить и понять, поэтому большая удача, что мне хватает слов, чтобы ее изложить. Должна признаться, хотя, может, и не следовало бы, что для девочки моего возраста запас слов у меня весьма богатый. Чрезвычайно богатый, скажем прямо. Но из-за того, что мой дядюшка — убежденный противник образования для женщин, я вынуждена скрывать свое красноречие, держать его под спудом, позволяя себе только простейшие, самые примитивные высказывания. Со временем скрытность стала моей второй натурой, а виной всему опасения, серьезнейшие опасения: заговори я вслух так, как думаю, все поймут, что я читаю книги, и тогда доступ в библиотеку для меня будет закрыт. А как я уже объясняла бедняжке мисс Уитекер (незадолго до ее трагибели на озере), такой кары я бы не смогла перенести.

Блайт-хаус[1] — громадное уродливое здание, мрачный каменный особняк с множеством комнат, таких просторных, что мой младший брат Джайлс — а он скор на ногу, чего не скажешь о его уме, — пробегает от стены до стены за три минуты, никак не меньше. Дом обветшалый, убогий и заброшенный из-за небрежения, нерадивости, а также скупости (мой дядюшка давно утратил к нему всякий интерес), дом отсыревший, гниющий, изъеденный жучком и ржавчиной, холодный и неприветливый, скудно освещенный, и оттого в нем полно темных уголков, так что даже мне — а ведь я живу в нем, сколько себя помню, — здесь порой бывает жутковато, особенно в сумерки ранними зимними вечерами.

У Блайт-хауса два сердца, горячее и холодное. Одно яркое, другое сумрачное, даже в самые солнечные дни. На кухне, где всегда пышет жаром очаг, заправляет веселая толстуха Мег, наша повариха, смешливая и вечно с руками по локоть в муке. За ней частенько приударяет камердинер Джон. Он хотел бы добиться поцелуя, но довольствуется и кусочком пышной сдобы. За соседней дверью девять месяцев в году трещит огонь в камине. Это рабочая комнатка нашей экономки. Миссис Граус почти всегда можно застать здесь: она или шьет, сидя в кресле, или роется в ворохе бумаг, пытаясь разобраться в них, чтобы, как она выражается, «понять, откуда же у них ноги растут», а потом, что кажется мне нелогичным, старается «свести в них концы с концами». Вот эти два помещения вместе и составляют первое сердце, горячее.

Сердце холодное (но не для меня, не для меня!) бьется в противоположной части дома. Никем не любимая и никем, кроме меня, не посещаемая, библиотека являет полную противоположность кухне: здесь не горит огонь, даже в знойные летние дни в ней царит прохлада, а зимой стоит пронизывающий холод, плотные шторы на окнах никогда не раскрывают, так что мне приходится воровать свечи, чтобы читать, а потом отскабливать с пола предательские капли. Длина библиотеки — сто четыре моих обутых ступни, а ширина — тридцать семь. Встань трое взрослых мужчин на плечи один другому и подними верхний руку, он с трудом дотянется до потолка. Каждый дюйм стен, кроме двери, зашторенных окон и подоконников, занят деревянными полками, и все они, от пола до потолка, плотно заставлены книгами.

Сюда не заходит прислуга, полы здесь не подметают, на них вообще не ступает нога человека, так к чему уборка? Полок тоже никто не касается, никто не двигает стремянку на колесах, со ступенек которой можно дотянуться до верхних полок. Книги на этих полках тщетно взывают, чтобы их полистали, вся комната — запыленный образчик запустения и пренебрежения.

Так было всегда (не считая эпохи гувернанток, но о ней позже), по крайней мере, так мне помнится, а я впервые попала сюда треть жизни назад, когда мне было восемь. Тогда у нас еще не было гувернантки, потому что образование считалось необходимым только для Джайлса, который младше меня почти на три года, а он был еще маловат для школы, да и для любой формы обучения. Поэтому мы были предоставлены себе. В один прекрасный день мы играли в прятки, тут-то я и толкнула незнакомую дверь, которая раньше всегда была заперта — или просто туго открывалась и потому не поддавалась мне до поры до времени. Я прошмыгнула в щель, чтобы спрятаться от брата, и обнаружила это удивительное сокровище — множество слов. Игра была забыта. Я бродила между полками, извлекая книгу за книгой, каждый раз чихая от поднятого облачка пыли. Конечно, я тогда еще не умела читать, но из-за этого они были еще притягательнее, все эти тысячи — или скорее миллионы — шифрованных строчек с непонятными значками. Многие книги содержали иллюстрации, черно-белые гравюры и красочные, с огорчительно-непонятными подписями, каждая из которых возвещала мне, сколь жалок и беспомощен пальцещупный метод.

Позднее, получив выговор за то, что я так надолго пропала и миссис Граус пришлось всех отправить на розыски, даже обмучнённую Мег и Джона, я попросила ее научить меня читать. Библиотеку я по какому-то наитию упоминать не стала. Меня напугало, когда экономка, уставив на меня пытливый взгляд, произнесла:

— А ну-ка, барышня, признавайтесь, с чего такое странное желание?

Вопрос был из тех, на которые лучше не отвечать сразу: если просто молчать, взрослые обязательно перейдут к другой теме. Им не хватает детской упрямчивости. Миссис Граус глубоко вдохнула, а потом шумно выдохнула, так что получился тяжкий вздох:

— Правду сказать, мисс Флоренс, я не совсем уверена, как на это посмотрит ваш дядя. Мне слишком хорошо известны его взгляды на образование для молодых леди. Думаю, он ответит, что сейчас не время.

— Но, миссис Граус, ему не обязательно об этом знать. Я не скажу ни одной живой душе, а если он вдруг неожиданно приедет, суну книгу за спину и спрячу за подушки на кресле. Вы могли бы заниматься со мной в своей рабочей комнате. Даже слугам не нужно ничего говорить.

Она рассмеялась, а потом снова посерьезнела и сдвинула брови:

— Простите, мисс Флоренс. Я бы с радостью, правда, но это может стоить мне места. — Она растянула губы в улыбке, что бывало с ней часто. — Но вот что я вам скажу: я немного сэкономила, так что может хватить на новую куклу. Ну, юная леди, что вы на это скажете, нужна ли вам новая кукла?

Я высказалась в пользу новой куклы: всегда лучше притвориться, будто тебя удалось подкупить. Но ее отказ помочь нисколько меня не обескуражил, напротив, только прибавил упрямства и решимости. Медленно, не без труда я стала учиться читать сама. Прокрадываясь на кухню, я воровала буквы из газет, которые читал Джон. Я показывала на какую-нибудь «с» или «б» и просила его произнести это вслух. Однажды в библиотеке мне посчастливилось выудить с полки детский букварь, и вот так, по крохам и каплям, я постепенно подобрала ключ к шифру.

Так началась моя украдчивая жизнь. В те давние дни мы с Джайлсом жили вольно, нам почти все время разрешалось играть, как и где хотим. Ограничений установили всего два. Во-первых, нельзя подходить к старому колодцу, хотя тот все равно накрыт тяжелыми досками и завален камнями, слишком тяжелыми, чтобы мы могли их приподнять. Во-вторых, нам запрещалось приближаться к озеру, очень глубокому в некоторых местах. Что ж, взрослые вечно боятся того, что не представляет никакой опасности само по себе, если только не вмешается чья-то злая воля или не будет допущено преступное небрежение. Да, эти самые осторожные взрослые оказались удивительно беспечны, когда нам, детям, действительно грозила беда. И неудивительно, ведь они, в отличие от нас, хотя и тешат себя сказками о призраках и упырях, обитающих в доме, давным-давно перестали прислушиваться к необъяснимым шагам в темноте.

Отвлекаясь, скажу, что братец мой не слишком богато одарен талантами, но в одном на него можно положиться — он умеет хранить секреты. Когда я привела Джайлса в библиотеку, книги его мало увлекли, хотя цветные изображения птиц и бабочек могли занять на час-другой. Однако ему очень нравилось лазать вверх-вниз по стремянке, забираться на полки или прятаться за шторами, а еще он мог поиграть снаружи. Джайлсу можно было доверять: несмотря на юный возраст, он ни за что не побежал бы к озеру и не попался бы на глаза миссис Граус.

Я тем временем проводила часы за книгочейством и страницеглотанием, а поскольку мое отсутствие, в дневное время никому в глаза не бросавшееся, могло быть замечено вечером, спальня моя стала убежищем для тайком пронесенных книг. Когда Джайлсу исполнилось восемь лет и его отослали в школу, я целиком посвятила себя книгам, окончательно забросив все прочее. Я могла приходить и уходить, когда захочу; в этой части дома редко кто появлялся, так что я осмелела и не боялась, что кто-то увидит меня входящей в библиотеку или выходящей из нее, и не опасалась нарушить покой обитающей там пыли. Так я проглотила «Историю упадка и падения Римской империи» Гиббона, романы сэра Вальтера Скотта, Джейн Остин, Диккенса, Троллопа, Джордж Элиот, стихи Лонгфелло, Уитмена, Китса, Вордсворта и Кольриджа, рассказы Эдгара Аллана По — все они там имелись. Но был один писатель, который затмил их всех. Шекспир, разумеется. Начала я с «Ромео и Джульетты», перешла к историческим хроникам и сама не заметила, как прочла все остальное. Я проливала слезы над королем Лиром, немного побаивалась Отелло и до ужаса страшилась Макбета. Гамлета я просто обожала. Сонеты заставляли меня рыдать. Помимо всего прочего, я влюбилась в пятистопный ямб — страсть не вполне обычная для одиннадцатилетней девочки.

Больше всего в Шекспире меня привлекало его вольное и непринужденное обращение со словами. Казалось, если ему не удавалось сразу подыскать нужное слово, чтобы выразить свою мысль, он его просто создавал. Он сочинял язык, как менестрель — песню. В этом отношении ни один писатель ему в подметки не годился. Когда я вырасту и сама стану писателем — а я знаю, что так и будет, — я надеюсь, что и сама смогу нашекспирить кое-какие слова. Собственно, я и сейчас уже иногда упражняюсь в этом.

Больше всего мне хотелось увидеть Шекспира на сцене, но отсюда до самого Нью-Йорка нет ни одного театра, отчего мое желание совершенно обезнадеживалось. Прошлым летом, незадолго до того, как Джайлса отправили в школу, к нам явились с визитом люди, жившие в доме по соседству, Ванхузеры. Оказалось, у них имеется сын, года на два постарше меня, единственное дитя, и им не хотелось, чтобы он скучал. Большую часть года они жили в Нью-Йорке, сюда же, за сотню миль, приезжали только на лето, спасаясь от зноя большого города. Молодого человека здесь некому было развлекать, и потому он очень обрадовался, обнаружив меня. Печальноокий молодой человек находился тут же, с ними, и не сводил с меня глаз.

После чая миссис Граус предложила мне показать Теодору озеро. Так неудачно сложилось, что Джайлс в тот день маялся головной болью и лежал в постели. Братец у меня настолько же болезненный, насколько я здорова, его хворей хватит на нас обоих, ну а мне некогда валяться без дела, столько всего нужно осмотреть и расследовать. Сейчас, когда Джайлса с нами не было, юный Ванхузер на время прогулки заполучил свободу действий. Он мне ужасно докучал, потому что ему вдруг пришло в голову поцеловать меня в щечку. У меня такого желания вовсе не возникало, потому что, хотя я и была ненамного младше Джульетты, да только — вот беда! — юный Ванхузер нисколько не напоминал Ромео: большая голова, круглые глаза навыкате, будто им тесно в глазницах. Словом, он скорее походил на гигантского жука. И еще: я высокая для своего возраста, но Теодор оказался даже еще выше и при этом вполовину худее. Он возвышался надо мной, как каланча, а я не выношу, когда на меня смотрят сверху вниз, так что он мне совсем не понравился.

Я опустилась на каменную скамью у озера, он было устроился подсядышком, но я быстренько отодвинулась от гостя подальше — я так от него устала, что уже приготовилась вскочить и удрать. Однако тут он вскользь заметил — кажется, в ответ на то, что я упомянула Шекспира, — что видел в театре «Гамлета». Навострив уши, я выпрямилась и посмотрела на Теодора другими глазами. Что ж, по крайней мере, мальчишка не такой уж невежда, каким показался при первом знакомстве. Я почувствовала здесь какие-то новые возможности. Чтобы проверить, я предложила ему сделку. Так и быть, сказала я ему, я позволю поцеловать себя, если уж ему так хочется, но с одним условием: он должен написать любовное стихотворение.

Теодор извлек блокнот и карандаш и прямо сразу, не откладывая дела в долгий ящик, что-то нацарапал, обкаракулив целую страницу. Не успела и я глазом моргнуть, а он уж вырвал листок и протянул мне. Это меня впечатлило, что и говорить, однако вы, наверное, уже и сами догадались, что случилось потом. Глупая девчонка, я надеялась, что он расцветит для меня этот день, в самом деле решила, что он сможет. А он меня провел, обманул. Силой вырвав поцелуй в щеку (он настаивал на том, что заслужил его), Теодор убежал, а я осталась плакать на берегу озера. Меня до глубины души оскорбил не столько поцелуй, сколько кошмарная так называемая поэма. Вот как заканчивались вирши Ванхузера (можете догадаться и об остальном):

Джайлса отослали в школу прошлой осенью, когда ему исполнилось восемь — совсем немного, однако это соответствовало возрасту других мальчиков в его классе, живших в таких же отдаленных местечках, как Блайт, где также не было собственной приличной школы. На двуколке мы отвезли братца на вокзал, Джон, миссис Граус и я, чтобы посадить на поезд до Нью-Йорка, где его должны были встречать школьные учителя. Там все поплакали, по крайней мере плакали мы с миссис Граус, а Джон изо всех сил старался не разнюниться, но проигрывал сражение с дрожащей нижней губой. Сам Джайлс веселился и хохотал. Он ни разу еще не ездил на поезде, вот и радовался поездке, а в будущее детским простым умишком не заглядывал. Усевшись, он вертелся на скамейке, махал и посылал нам сквозьоконные улыбки, а я, прикусив губу, изо всех сил старалась весело улыбаться в ответ. Это было очень трудно, и я даже обрадовалась, когда поезд наконец тронулся и Джайлс скрылся в облаке пара.

Домой я возвращалась в тоске. Всю жизнь мы с Джайлсом были неразлучны; мне казалось, что я потеряла ногу или руку. Каково-то ему там придется, беззащитному, когда рядом не будет меня, ведь я, только я одна знала и понимала все его маленькие слабости и любила его за них. Хотя у меня и не было опыта общения с другими мальчиками, кроме Джайлса и глупого Ванхузера, из книг я знала, как бессердечно относятся они друг к другу, особенно в таких школах-пансионах, какими жестокими могут быть. Только представив себе, как моего маленького Джайлса изводят разные флэшмены,[2] я снова начала рыдать, а ведь только-только сумела взять себя в руки. Когда мы приблизились к Блайт-хаусу и двуколка свернула с дороги на длинную аллею, по сторонам которой росли могучие дубы с множеством грачиных гнезд, на сердце стало совсем тяжко: так трудно было мне представить, как я буду выносить эту свою новую, искалеченную, безджайлсовую жизнь.

Большинству девочек моего возраста и моего положения давным-давно наняли бы гувернантку, но я понимала, что для меня это исключено. Хитроумно подстроенные беседы с миссис Граус, пара намеков, брошенных Джоном, да подслушанная болтовня прислуги помогли мне примерно понять, в чем причина. Мой дядюшка (а он в молодости был очень хорош собой, можете сами убедиться, посмотрев на его портрет маслом, что висит на повороте парадной лестницы) вроде состоял когда-то в браке, а если и не был женат, то, по крайней мере, помолвлен или уж точно сильно влюблен в некую юную даму — и так продолжалось несколько лет. Дама, ослепительная красавица, была дяде неровня, ниже его по образованию и воспитанию, но поначалу это его не заботило. Казалось, впереди у них безоблачное будущее, но вот однажды она вбила себе в голову (а возможно, это сделал сам дядюшка), что должна учиться, чтобы разделить с ним не только любовь, но и интеллектуальные и духовные радости. И молодая дама тут же записалась на несколько учебных курсов в один из колледжей Нью-Йорка.

Вы и сами можете легко догадаться, что случилось потом. В городе ее окружили и закружили книги, и музыка, и поэзия, и театр, и философия, и разные идеи, так что довольно скоро она понеслась под откос — возможно, стала пить, курить и предаваться всевозможным запретным радостям… Словом, закончилось все тем, что она решила, будто теперь превосходит умом и образованием моего дядю, стала смотреть на него свысока, а потом, разумеется, ушла к другому. Не помню точно, что из этого я и впрямь узнала и подслушала, а что допридумывала сама, но мне кажется, что именно так все и было.

Вот потому-то дядюшка стал яростным противником женского образования. Да и сам он основательно обескультурился, насколько я могла судить. Он закрыл Блайт-хаус, предоставил библиотеке плесневеть и гнить, а сам переехал в Нью-Йорк, где у него наверняка не было — не могло быть! — такого же количества книг. Я никогда не видела дядю и понятия не имела, как он проводит там время без книг, но часто фантазировала: вот он сидит в огромном кресле, с бренди и сигарой, с ввалившимися глазами на некогда красивом, а теперь трагически опустошенном лице, и, уставившись в пространство невидящим взглядом, без конца вспоминает, как образование испортило его возлюбленную и разрушило всю его жизнь. А я одиноко бродила по громадному пустынному дому, распахивала двери, поднимала пыль в необитаемых спальнях. Иной раз, растянувшись на кровати, я воображала себя тем человеком, который когда-то спал на ней. Так я постепенно населяла дом призраками, целым семейством, а когда сверху доносились непонятные звуки, я и не думала, что это мыши. Мне виделась маленькая девочка, похожая на меня, какой я была когда-то. Я представляла, как она, в нарядном белом платьице, с бледным личиком, кружится в танце на голых досках чердака.

Размышляя об этой маленькой девочке, в реальность которой я уже начинала верить, потому что в Блайт-хаусе, заброшенном и малолюдном, наверняка было множество призраков, я всякий раз невольно вспоминала игры, в которые мы прежде играли с Джайлсом. Чтобы не плакать, я старалась занимать себя и искала новые местечки, где мы с Джайлсом станем прятаться, когда он вернется на каникулы. Когда же это надоедало — а так случалось все чаще, — я зарывалась в книги в библиотеке, этом холодном сердце дома, которое мало-помалу становилось моим.

Как-то утром я удобно устроилась — помню это как сейчас — с «Тайнами Удольфо».[3] Прошло, как мне показалось, часа два или три, и я почти уже дочитала книгу, как вдруг услышала за окном мужской голос — он кого-то звал. Надо сказать, что в Блайт-хаусе звук человеческого голоса снаружи вообще большая редкость, потому что вне дома случалось работать только Джону, а у него, в отличие от меня, не имелось привычки разговаривать с самим собой. Обычно вокруг царила тишина, особенно после того, как уехал Джайлс и прекратились наши шумные игры, так что нужно было бы сразу насторожиться и пойти разузнать, в чем дело. Но я была так захвачена готической историей, что шум меня не заинтересовал, а только вызвал раздражение. Постепенно голос стал удаляться и затих где-то, а может, его унес осенний ветер, набиравший силу. Я проглотила еще несколько страниц и тут услышала шаги на лестнице, шаги нескольких человек. Они становились громче, приближались, направлялись ко мне, потом снова раздался голос, но на сей раз в доме. Это был голос Мэри, служанки, она звала: «Мисс Флоренс! Мисс Флоренс!» И тут дверь библиотеки распахнулась — это Мэри отворила ее, вновь и вновь выкликая мое имя.

Я так и замерла. К счастью, сидела я в большом кресле, повернутом к двери высокой спинкой, и это делало меня невидимой — при условии, разумеется, что непрошеный гость не углубится в библиотеку. Сердце колотилось у меня в груди. Если меня обнаружат, жизнь будет кончена. Не видать мне больше книг.

Затем раздался голос Мег:

— Да нету ее здесь, дурочка ты. Что бы ей тут делать? Да ей бы никогда этого и не позволили.

Я тихонько взмолилась, чтобы они не заметили книг с моими отпечатками на седых корешках, моих следов на пыльном полу.

— Да, пожалуй, ты права, — отвечала Мэри, — но должна же она быть где-то.

Звук закрывающейся двери. Звук выдыхаемого Флоренс воздуха.

Я осторожно прикрыла книгу и аккуратненько поставила ее на ту полку, откуда взяла. Прокравшись к двери, я прижалась к ней ухом и прислушалась. Ни звука. Проворно и тихо, как мышь, я приоткрыла дверь, выскочила, прикрыла ее за собой и припустила бегом по коридору, чтобы оказаться как можно дальше от своей святыни, если меня обнаружат. Я пробиралась к кухне, недоумевая, с чего бы поднялась такая суматоха. Должно быть, что-то случилось, раз меня начали искать.

Из гостиной доносились голоса, а я на цыпочках прошла мимо и юркнула в кухню. Мое появление прервало оживленную перепалку между Мег и молодой служанкой Мэри. Услышав, что дверь открывается, они обе замолчали и уставились на меня изумленно, но и с облегчением.

— Ох, слава богу, вы нашлись, мисс Флоренс, — сказала Мег, отряхивая с себя муку и вытирая о передник руки. — Где же это вы столько времени пропадали, а, юная леди? — Она кивнула головой в сторону больших часов, висевших на стене напротив плиты.

Мои глаза последовали за ее кивком. Циферблат утверждал, что сейчас пять минут четвертого.

— Б-быть того не может, — промямлила я. — Часы спешат, наверное. Неужели уже так поздно?

— Часы-то идут верно, барышня, — отрезала Мег, — а вот с вами что приключилось? Ох, и влетит вам от миссис Граус, мы же весь дом вверх дном перевернули. Где ж это вы были, осмелюсь спросить?

Но не успела я ответить, как за спиной раздались шаги, и, обернувшись, я оказалась лицом к лицу с миссис Граус.

— М-миссис Г-граус, п-простите, — забормотала я, но осеклась.

Ее лицо, розовощекое, покрытое настоящей картой Миссисипи со всеми притоками — сеточкой больших и мелких сосудов, — расплылось в широкой улыбке.

— Ничего, дорогая моя, не сейчас, — ласково отозвалась она. — У вас гость.

Повернувшись, она вышла в коридор. Я приросла к месту. Гость! Кто бы это мог быть? Я не могла себе представить. Разве что… мой дядюшка! Я никогда его не видела и почти ничего о нем не знала, кроме того, что, судя по портрету, он был очень красив — это подтвердила и мисс Уитекер, когда появилась у нас.

Миссис Граус помедлила в коридоре и повернулась ко мне:

— Что же вы, барышня, идемте, не следует заставлять его ждать.

Его! Это наверняка дядюшка! Наконец-то я смогу расспросить его обо всем, задать все свои вопросы. О моих родителях, о которых миссис Граус, как она утверждала, ничего не было известно, потому что и она, и слуги приехали в Блайт-хаус уже после их смерти. О моем обучении. Возможно, увидев меня, настоящую живую девочку из плоти и крови, он смягчится и позволит мне гувернантку или, по крайней мере, книги. Возможно, я сумею его очаровать, показать, что я другая и совсем не похожа на ту, на женщину, так дурно распорядившуюся своей образованностью.

Миссис Граус встала в дверях гостиной и поманила меня рукой. Я услышала в комнате кашель. Из-за этого я чуть не закашлялась сама. Взволнованная, я вошла и остановилась как вкопанная:

— Тео Ванхузер? Что вы здесь делаете? Почему вы не в школе?

— Астма, — сконфуженно ответил он, а потом ликующе: — У меня астма!

— Я… я не понимаю.

Он подошел и улыбнулся:

— У меня астма. Вот меня и отправили домой из школы. Мама решила послать меня сюда на поправку. Ей кажется, что здесь, на свежем воздухе, я почувствую себя лучше.

Миссис Граус ворвалась в комнату:

— Разве это не прекрасно, мисс Флоренс? Я знала, что вы обрадуетесь. — Она повернулась к Тео: — Не тому, конечно, что у вас астма, мистер Ванхузер, а тому, что вы нас проведали. Мисс Флоренс совсем было загрустила с тех пор, как мастер Джайлс уехал в школу, слоняется по нашему дому совсем одна. Вместе вам будет повеселее.

— Я смогу приезжать каждый день, — заявил Тео. — Если вы позволите, конечно.

— Н-не знаю, — неуверенно протянула я, — я могу быть… занята.

— Заняты, мисс Флоренс, — вмешалась миссис Граус. — Чем же это, скажите на милость, вы будете так заняты? Вы даже и шить-то не умеете.

— Стало быть, мне можно приходить? — обрадованно заключил Тео и одарил меня улыбкой. — Вы позволите мне проведывать вас?

Он стоял, держа в руках шляпу, и теребил пальцами ее поля. Мне ужасно хотелось плюнуть ему в глаза, но об этом не могло быть и речи.

Я кивнула:

— Хорошо, но только после обеда.

— Здорово! — просиял он и тут же зашелся в кашле, который не проходил довольно долго, пока Тео не вытянул из кармана тужурки металлическую бутылочку с резиновой грушей на горлышке, похожую на флакон духов. Он направил грушу себе в лицо и нажал. Легкое туманное облачко вырвалось из флакона, влетело прямо в его открытый рот, и это, как мне показалось, успокоило приступ.

Я с любопытством переводила взгляд с него на бутылочку.

— Туласи и ма-хуан, — пояснил Тео, — это изобретение доктора Бредли.

Я озадаченно смотрела на него.

— Первое вещество получают из листьев базилика священного, второе — эфедра, ее издавна применяют при астме китайцы. Остроумная идея доктора Бредли состоит в том, чтобы соединить их в жидкой форме и впрыскивать в горло больного. Он пока еще экспериментирует, и я — его первый пациент. Кажется, действительно помогает.

Последовало долгое молчание, пока до Тео медленно доходило, что затронутая тема не настолько интересна для меня, как для него. Затем, закарманив флакон, пучеглазый гость ухитрился уронить шляпу; они с миссис Граус одновременно нагнулись за ней, столкнулись лбами, отчего он снова начал кашлять и хрипеть. Когда наконец приступ прекратился и Тео вновь обрел способность крутить в руках шляпу, он слабо улыбнулся и спросил:

— А можно мне прямо сейчас нанести вам визит? Ведь, в конце концов, время как раз подходящее, после обеда.

— Может, после вашего, — ответила я, — но не моего. Я сегодня еще не обедала.

И, развернувшись, я выскочила из гостиной, гордо подняв голову и надеясь, что, избавившись от Тео, не налечу на миссис Граус, которой захочется-таки узнать, где я провела все утро.

Внезапно моя жизнь стала ужасно неуютной. Она серьезно осложнилась. Во-первых, нужно было следить, чтобы снова не опоздать к столу: в следующий раз меня могли обнаружить, со всеми вытекающими из этого последствиями. Но проще было озаботиться этим вопросом, чем решить его: у меня не было часов. Запоздало обедая в тот день, когда миссис Граус была так захвачена визитом Тео Ванхузера, что забыла расспросить, где я пропадала, я вспомнила кое о чем в библиотеке, что могло бы снять с меня эту заботу. Поэтому после еды я снова улизнула и отправилась туда.

Так и есть, в темном углу, молчаливые и незаметные, стояли напольные часы в деревянном футляре. Большие, выше меня ростом, хотя и не такие длинные, как Тео Ванхузер, чьи ежедневные визиты, впрочем, могли затмить даже радость от находки часов. Я опасливо открыла футляр — мне не раз приходилось видеть, как Джон обращается с другими часами в доме, — и попыталась найти ключ. Вначале я было решила, что мне не повезло, но, получше пошарив рукой внутри, услыхала звяканье и тут же наткнулась мизинцем на крючочек — на нем и висел ключ. Вставив его в дырочку на циферблате, я повернула его, помня, что нужно остановиться, едва почувствую сопротивление: Джон как-то рассказывал, что, перетянув пружину, часы можно убить.

Уходя из кухни, я заметила время и теперь накинула пятнадцать минут, посчитав, что примерно столько у меня ушло на путь до библиотеки и поиски ключа. Часы приятно громко затикали, и я порадовалась, что теперь буду чувствовать себя не такой одинокой. Теперь здесь буду я, книги и нечто, напоминающее биение дружеского сердца, пусть даже только ритмом. Приятно было к тому же, что это не Тео Ванхузер.

Впрочем, не успели часы помочь мне справиться с одной проблемой, как породили новую. Они тикали так громко, что если бы кто-то заглянул в библиотеку, случайно или разыскивая меня, то сразу услышал бы их. А услышав, задал бы себе вопрос: кто и почему заводит здесь часы? Я пожала плечами, стараясь отогнать тревогу. Будь что будет. Мне необходимо знать время, когда я сижу здесь с книгой, иначе меня все равно разоблачат. Кроме того, до сих пор, за все мои библиотекочасы, даже библиотекогоды, сюда никто не заглядывал, и казалось маловероятным, что сейчас визиты участятся. Если это случится, будет очень жаль, но я была вынуждена рискнуть.

К вечеру похолодало, выпал первый осенний снег. Любуясь им, я ликовала в надежде, что непогода испугает Тео Ванхузера и он к нам не явится. Конечно, если эта астма такая серьезная напасть, что освободила его от школы, разве не должна она удержать его дома в снег? Я скрестила пальцы и представила Тео, пытающегося астмовыкашлять строфу-другую скверных стишков.

Снег подарил мне надежду на спасение, но зато кое-что и осложнил. Точнее, это случилось из-за похолодания. Я никогда подолгу не бывала в библиотеке зимой — потому, что там не было камина и стоял холод, а еще потому, что с Джайлсом нам было не скучно где угодно. Я храбро попыталась было продолжать, уж очень влекло меня чтение, но пальцы заледенели так, что стало трудно переворачивать страницы, да и мозги тоже совершенно окоченели. Я выскользнула из комнаты и по задней лестнице поднялась на верхний этаж. Там я обнаружила спальню с обеспостеленной кроватью, не покрытой ничем, кроме покрывала из пыли. Зато стояла она на дубовом ящике для постельного белья, и в нем я нашла целых три толстых одеяла. Разумеется, переносить их в библиотеку было очень рискованно: попадись мне кто по пути, я и сама не знаю, как стала бы объясняться. Одеяло ведь не книжка, такой сверток не спрячешь под платье.

Однако без одеял все равно пришлось бы прекратить чтение, и я отважилась. Я решила отнести сразу все три одеяла, ведь и одно было так же невозможно спрятать, как три, значит, чем меньше одеяльных походов я совершу, тем меньше риск. Груз был тяжелым и неудобным, три одеяла составляли высокую стопку, и поверх нее я едва видела, куда иду. И все же я выбралась из комнаты и прикрыла за собой дверь, ловко зацепив ее ногой. Я спустилась на половину лестничного пролета и уже собиралась повернуть, как вдруг внизу явственно скрипнула ступенька. Я чуть не выронила ношу. Поворачиваться и бежать не имело смысла — все равно поймают. Мне ничего не оставалось, как стоять и ждать своей участи. Я задержала дыхание, пытаясь расслышать, что делается внизу. Но второго шага на лестнице я так и не дождалась. Вместо него раздался голос Мэри. Она разговаривала сама с собой (ага, подумала я, значит, не я одна этим грешу!).

— Ну, и куда же я подевала эту чертову штуку? А ведь уверена была, что положила ее в карман. Вот досада, видать, забыла, придется возвращаться.

Лестница благодарно застонала, освобождаясь от тяжести ее ноги, а потом я услышала сердитые шаги, торопливо удаляющиеся по коридору. Выждав минуту, пока шаги не стихли, я опрометью слетела вниз и шмыгнула в дверь библиотеки.

Там я сдвинула два больших кожаных кресла сиденьем к сиденью, постелила на них два одеяла, а третье натянула на высокие спинки, так что получился полог. Я представила, что это моя собственная кровать с балдахином, хотя, честно говоря, сходства почти не было. Уходя из комнаты, я снова расставила кресла, сложила одеяла и спрятала их за шезлонгом. Если кто-то все же заглянет в библиотеку, он может не обратить внимание на тикающие часы, а если и заметит, не догадается, что это как-то связано со мной. В конце концов, часы имелись почти во всех комнатах — привычнейший предмет, такие обычно не бросаются в глаза. А вот гнездо под пологом любому покажется подозрительным и обязательно наведет на мысль обо мне. Придется каждый день сооружать его заново.

Отныне мои дни протекали по-новому. С утра я, угнездившись в креслах, проводила время с книгами, пока часы не отбивали три четверти первого. Тогда я выбиралась из гнезда и, вышмыгнув из комнаты, спешила на обед. Но, после того как Тео Ванхузер начал приходить каждый день, у меня возникли и послеобеденные проблемы. Я никак не могла узнать заранее, когда именно он явится. Как я ни старалась договориться с ним о времени визита, ничего не выходило: долговязый сосед оказался весьма ненадежным. Он извинял себя тем, что занимается с учителем и сам зависит от его прихотей.

Итак, предположим, я отправлюсь в библиотеку, а юный Ванхузер явится, как раз когда я буду там, — это не менее опасно, чем пропущенный обед. Меня начнут искать и либо сразу раскроют мое тайное убежище, либо позднее подвергнут допросу. С другой стороны, если я останусь в гостиной или на кухне и буду дожидаться Тео, а он приедет поздно, я лишу себя драгоценных часов, которые могла бы провести за чтением.

Вот так мне и пришлось поступать в первые визиты Ванхузера. Я бесцельно тратила время, глядя в окно на заснеженную дорогу или раскладывая пасьянс. Ужаснее всего было то, что на меня обратила внимание миссис Граус, и удивилась, как это она раньше не заметила, что я не знаю, чем себя занять. Хорошо еще, что ей не пришло в голову, что я давно играю с ней в хитрую игру под названием «с глаз долой — из сердца вон». Теперь же она начала уговаривать меня заняться чем-нибудь полезным, например поучиться шить. Однажды она даже усадила меня за шитье и стала морочить голову рассказом о стежках. Я уже испугалась, что вот-вот сойду с ума.

Где-то я читала, что от скуки порой рождаются прекрасные идеи. Так вышло и со мной. Скоро я поняла: ошибка заключается в том, что чтение я непременно связываю с библиотекой. А между тем читать можно в каком-нибудь укромном месте, где бы меня никто не видел и откуда я видела бы аллею, ведущую к дому, чтобы сразу заметить приближение Тео Ванхузера. Сказано — сделано. В Блайт-хаусе имеются две башни, по одной в конце каждого крыла здания. Построенные в псевдоготическом стиле, с зубчатыми стенами и бойницами, они напоминают древние крепости. В эти башни давным-давно никто не наведывался. Подозреваю, что фальшивыми крепостями не особо пользовались и с самого начала, уж очень неудобной была их планировка. У башен имелись собственные лестницы, которые не соединялись с центральной, так что до верха каждой башни можно было добраться только с ее первого этажа. Стало быть, нельзя было просто перейти из комнаты на втором этаже башни в соседнюю комнату на втором этаже дома. Для этого приходилось сначала спуститься вниз, перейти к другой лестнице, ведущей к основной части дома, и снова подняться. Зато у башен имелось важное преимущество — с них открывался превосходный вид на подъездную аллею. Я смекнула, что с верхнего этажа любой из них наверняка видна извилистая аллея от начала до конца. Башни, конечно, всегда воспринимались как украшение, и только, а в западную нам с Джайлсом ходить и вовсе не разрешали, поскольку она обветшала и давно нуждалась в ремонте, который, учитывая прижимистость дядюшки, сделать так и не собрались. Потому-то я была вполне уверена, что туда вообще никто никогда не заглядывает. Если удастся пробраться туда незамеченной, я смогла бы читать, время от времени поглядывая на дорогу. Кроме того, у западной башни имелось еще одно великое достоинство: лишь короткий коридор да один лестничный пролет отделяли ее от библиотеки. Бесценно, ведь оттуда мне и предстояло переносить книги.

Итак, на следующий день, вооружившись парой книг, чтобы коротать послеобеденное время за чтением и ожиданием Ванхузера, я в должное время отправилась в восточную башню, и только затем, чтобы у ее подножия все мои надежды с треском рухнули. Строя свои планы, я кое-что совершенно упустила из виду. Вход на лестницу был наглухо забит толстенными, как половицы, досками, приколоченными гвоздями к нижним балясинам перил. Вход был закрыт надежно, как старый колодец, заложенный досками и заваленный поверху камнями, чтобы преградить нам с Джайлсом доступ в опасное место. Положив на пол книги, я попыталась сдвинуть доску, но только занозила палец. От горя я готова была завыть. Я попробовала просунуть ногу в щель — невозможно. Кроме того, сообразила я, даже если и удалось бы пробраться внутрь, выбираться наружу пришлось бы с большим трудом и слишком медленно — верный способ быть пойманной с поличным.

Я подобрала книги и направилась обратно, в полном отчаянии из-за утраченной надежды на спокойные послеобеденные часы, но тут меня внезапно озарило. Вернувшись к лестнице, я одну за другой просунула книги между столбиками перил, а потом попробовала забраться на них — и обнаружила, что могу карабкаться вверх по перилам снаружи, просовывая ноги в промежутки. Таким способом я легко миновала баррикаду, а затем, благодаря своей длинноногости, перелезла через поручень перил и оказалась на лестнице. Я с удовлетворением огляделась, чувствуя себя в полной безопасности в новом владении. Невозможно было представить Мэри, или толстуху Мег, или пухлую миссис Граус задирающими ногу над перилами… не говоря уж о том, что у них никогда не хватило бы ума сюда заглянуть.

Я поднялась на второй этаж, потом на третий и через чердачный люк забралась на самый верхний, четвертый, откуда можно было видеть не только двор и подъездную аллею, но и крышу центральной части дома. На вершине башни оказалась единственная комнатка с окнами на все четыре стороны. Здесь я почувствовала себя хозяйкой. Мне все подвластно, я безраздельно рапунцельствую[4] в своей башне и во всем доступном мне мире. Я осмотрела свое новое королевство. Обстановка, хоть и скудная, подсказала мне, впрочем, что здесь когда-то был кабинет. Шезлонг, тяжелый письменный стол с обтянутой кожей столешницей и запирающимися ящиками — кожа покрыта тончайшим слоем плесени, — а перед столом вращающееся капитанское кресло. Трудно было решить, где собралось больше пыли, в библиотеке или в этой комнате, и мне не очень хотелось в ней копаться. В окна были вставлены витражи в свинцовых переплетах, некоторые стекла были выбиты, так что по комнате гулял сквозняк. Пыльный пол был усеян птичьим пометом, это доказывало, что ветер был здесь не единственным гостем.

Несмотря ни на что, меня переполнял восторг. На окнах имелись шторы, но все они были отдернуты и привязаны, так что, сообразила я, нужно пригибаться, чтобы никто не увидел меня снизу. Это не страшно: если я сяду за стол, то увижу аллею и Ванхузера, а чтобы меня не заметили, буду сидеть спокойно, не двигаясь.

Выбитые окна означали, что в комнате всегда холодно, так что первым делом следовало позаботиться о теплых одеялах. Оставив книги, я снова отправилась в путь. Как же мне не хотелось снова проделывать весь путь до первого этажа, а потом снова подниматься на второй, чтобы стащить одеяла, но другого выхода не было. Один старый сундук я уже опустошила, когда устраивалась в библиотеке, а другой такой же не подворачивался. Однако я вспомнила, что несколько комнат в доме всегда держали наготове на случай нежданных гостей. Вот я и решила, что смогу незаметно стащить с кроватей покрывала, вытащить одеяла и снова застелить все, как было. Я проделывала все крайне аккуратно и внимательно. Однако, потроша кровати, я была почти уверена, что никто ничего не заметит, а если даже горничная вдруг и обнаружит пропажу, меня все равно не заподозрят. В самом деле, ну кому в Блайте, кроме какого-нибудь продрогшего призрака, придет в голову красть одеяла?

Убедившись, что путь свободен, я поспешила по лестнице вниз на первый этаж, вдоль по коридору, потом перебросила одеяла через преграду в начале башенной лестницы. Я едва начала взбираться по наружной стороне лестницы, как дверь в конце большого коридора отворилась. Ждать не было времени! Я вскочила, вниз головой перевалилась через перила на ступени, свернулась клубочком за баррикадой, надеясь лишь на то, что никто не будет всматриваться в щели между досками.

— Господь всемогущий, что это было? — раздался Голос Мэри.

— Не иначе как призраки, — отозвался второй голос, который я тоже признала, он принадлежал Мег, — толкуют же, что в Блайт-хаусе призраков полным-полно.

— Ну и ну! Неужто ты веришь в эту чепуху? — голос Мэри предательски выдавал, что она вовсе не уверена в своей правоте.

Я наблюдала за ними сквозь баррикаду. Мег подняла брови:

— Я тут уже пять лет работаю и много чего повидала. Вот побудешь с мое в этом доме, так сама узнаешь.

С этими словами Мег снова открыла коридорную дверь, подняв мусорное ведро, в которое только что смахнула какой-то сор. Она скрылась внутри. Мэри, прежде чем последовать за ней, скорчила рожу за спиной у старшей подруги.

И вот я совсем одна, я настоящая башнепринцесса, укутанная в одеяла, дрожащая на сквозняке, но одна! Теперь я могла читать, по крайней мере, до сумерек, потому что зажечь свечу здесь было бы небезопасно. Я ощутила мгновенный укол совести, вспомнив — не знаю, почему только в это мгновение — про Джайлса, который там, в школе, возможно, тоже думал сейчас обо мне. Хорошо ли ему там? Это заставило меня вспомнить, как однажды я порвала пополам игральную карту — это была пиковая дама. Я разорвала ее точно посередке в надежде получить целых двух дам — верхнюю картинку и ее зеркальное отражение снизу. Вместо этого, и я поняла это сразу, у меня не стало ни одной дамы — половинки изображения друг без друга обессмыслились. Вот так же и я без Джайлса, он — тоже часть меня, внезапно пришло мне в голову. Как я ждала начала его каникул, чтобы поскорее показать ему свое новое королевство. Только этого мне и не хватало для полного счастья — чтобы Джайлс был здесь и смог разделить его со мной.

Но этого еще предстояло дождаться. Так что я с головой окунулась в свою новую жизнь. Я утреневала в библиотеке и послеобедничала в башне. Я быстренько смекнула, что возвращать книги в библиотеку после башенного дня нелепо. Постоянное книгоношество повышало риск попасться с поличным. Это означало, что, начав читать что-либо утром, я не могла продолжить чтение той же книги после обеда. Поэтому я решила наконтрабандить побольше книг в башню (где их вряд ли могли обнаружить) и оставлять их здесь, пока не дочитаю. Мое дневное чтение делилось теперь на две отдельные части. Библиотекарствуя, я посвящала все утра напролет солидным книгам по философии, истории и тому подобному. Я еще и начала изучать иностранные языки и достигла кое-каких успехов во французском, итальянском, латыни и греческом. Правда, я никогда не слышала звучания двух первых языков и потому не могла выработать верное произношение. Послеобеденное время стало временем фантазий, и этот выбор как нельзя лучше подходил для моей башни. Я баловала себя сочинениями миссис Рэдклифф, древними мифами и Эдгаром Алланом По. Единственной ложкой дегтя в этой бочке меда было то, что я не могла позволить себе ни на минуту забыться, отдаться потоку слов, проплывающих перед глазами и в уме, хоть ненадолго отвлечься от мыслей о своей участи.

На другой день после того, как я впервые побывала в своей башне, я утреневала, поглядывая на аллею и гадая, сколько времени требуется Тео Ванхузеру, чтобы пройти по ней от того места, где я его впервые увижу из своего окна, до момента, когда он исчезнет из виду, подходя к парадному подъезду. Как отсчитывать время, если нет часов? Я считала и считала, отмеряла и отмеряла, стараясь, чтобы мои секунды не отличались от настоящих, часовых. Наконец я придумала надежный способ секундомерения: раз Шекспир, два Шекспир, три Шекспир. Так я сумела высчитать, что юного Ванхузера будет видно на аллее ровно четыре с половиной минуты. Значит, прежде чем устроиться в башне после обеда, я должна сначала забежать в гостиную и убедиться, что Ванхузера на аллее нет. Если его не видно, значит, у меня есть четыре с половиной минуты, чтобы добежать до верха башни. Следовало непременно уложиться в это время, иначе Тео, появившись незамеченным после моего ухода из гостиной, мог снова исчезнуть из виду к тому моменту, как я подбегу к башенному окошку. А это означало бы, что меня начнут звать и разыскивать по всему дому. Ну и приходилось же мне крутиться, доложу я вам, чтобы успеть добраться до башни за столь короткое время. Если вдруг Джон, или Мег, или Мэри, или миссис Граус встречались на моем пути и задерживали хоть на несколько секунд, затея теряла всякий смысл, и мне приходилось возвращаться, снова проверять аллею и начинать все заново. Мало того, стоило кому-то окликнуть меня, когда я раз-шекспир-два-шекспирила, я сбивалась со счета, и тогда тоже приходилось начинать от печки, точнее, от окна в гостиной.

Обычно я добегала до подножия башни на счет двести-Шекспир, а ведь нужно было еще вскарабкаться по внешней стороне лестницы, перелезть через перила, разуться (из страха, что кто-то услышит стук каблуков по полу, не застеленному коврами) и вовремя вбежать в башенную комнату. Однажды я, подлетев к окну, увидела, как Тео Ванхузер как раз приближается к подъезду, так что пришлось мне, не переведя дух, нестись обратно — вниз по лестнице, через перила, потом немного по внешней стороне ступеней и бегом по коридору, — чтобы успеть отозваться как раз, когда меня начали звать. Ну и пусть, никто никогда и не утверждал, что тайная жизнь должна быть легкой.

Тогда, в день первого снега, предположив, что Ванхузер неженка, я сделала ту же ошибку, какую обычно допускают люди, общаясь со мной (кому, глядя на меня, пришло бы в голову, что у меня есть два книжных гнезда? кому пришло бы в голову, что я, неграмотная девочка, на самом деле офранкоязычена и шекспироначитана?). Вот и я судила о Тео по внешнему виду. Я предположила, что он вроде растения с длинным мягким стеблем, бесхребетный и слабый, сними с такого крахмальную сорочку, он тут же переломится пополам. Рассудив о нем так, я была приятно удивлена, выглянув из окна гостиной (убежища в башне к тому времени еще не было): там Ванхузер, спотыкаясь и пошатываясь, пробирался по занесенной снегом аллее. Такая преданность и верность, подумала я, стоят намного дороже, чем нескладные вирши.

Миссис Граус велела мне подождать в гостиной. Я слышала, как она распахнула перед ним дверь и призвала отряхнуть снег с сапог, после чего довольно долго раздавались тяжелые удары. Вскоре отворилась дверь в гостиную, и миссис Граус возгласила: «К вам молодой мистер Ванхузер, барышня», как будто мы обе не знали, что я и так уже сижу здесь, дожидаясь его, и как будто визиты были для меня самым будничным делом. Этим, а еще тем, что назвала нашего гостя «молодым» мистером Ванхузером, миссис Граус ясно показала, что не знает, как себя вести, потому что она экономка и няня, а не хозяйка дома. А когда дверь за ней закрылась, я увидела, что от растерянности она даже не позаботилась забрать у Ванхузера шляпу.

Я предложила ему сесть. Сама я устроилась в кресле, чтобы лишить гостя возможности подсесть ко мне ближе, и он уселся напротив, точнее, сложился, будто вместо коленей и бедренных суставов у него были шарниры. Мы сидели и вежливо улыбались друг другу. Я не знала, что мне с ним делать, а он не знал, что делать со своей шляпой. Он уселся и принялся джогарджерить[5] ее, бесконечно крутя то в одну сторону, то в другую и перебирая поля большими и указательными пальцами. Когда наконец он уронил шляпу в третий раз, я поднялась, подошла и раздраженно протянула руку:

— Нельзя ли взять у вас это?

Тео с благодарностью протянул шляпу. Выйдя в вестибюль, я повесила ее рядом с пальто. Но, вернувшись на свое место, я поняла, что, избавившись от шляпы, мы не избавились от проблемы. На самом деле я ее только усугубила, потому что теперь бедняге нечего было теребить. Пришлось довольствоваться костяшкощелканьем, а также бесконечным скрещиванием и выпрямлением ног. Я уставилась на его голени, и он, поймав мой строгий взгляд, расплел ноги, которые пытался завязать узлом, и поставил их наконец на пол. Вид у него был виноватый, покорный и такой джайлсовый, что я на мгновение ощутила вину.

— Ну, — сказал он в конце концов, — ну, вот так.

— Именно так, — отчеканила я ледяным тоном.

— На улице очень холодно. Снег уже глубокий.

— Да, скрипит… и все такое, — подхватила я.

— Что? — Он понимал, что над ним насмехаются, но не мог уловить, в чем издевка.

Мы опять посидели молча. Вдруг Тео спохватился:

— Ох, чуть не забыл. — И он начал шарить по карманам куртки и брюк, пытаясь найти там что-то. Наконец он извлек сложенный листок и начал его разворачивать. — Я же написал для вас еще одно стихотворение.

Взгляд, которым я его одарила, был на несколько градусов холоднее снега, и этого оказалось достаточно, чтобы лишить беднягу последней надежды.

— Нет, нет, — забормотал он, — там все в порядке, на этот раз я не попрошу взамен поцелуя. Ни о каких поцелуях даже речи нет.

Я немного оттаяла и откинулась в кресле:

— Что ж, в таком случае, мистер Ванхузер, слушаю вас.

Чем меньше будет сказано о втором стихотворении Ванхузера, тем лучше. Надо все же признать, что стихи были чуть менее ужасающими, чем первые, особенно с учетом того, что на этот раз мне не грозил поцелуй. Тем не менее рифма «Флоренс — пасьянс» не слишком меня впечатлила. К счастью, речь шла не о том, что я так же скучна, а о колоде моих предполагаемых поклонников, из которых я могу его раскладывать.

Закончив чтение, Тео поднял глаза от бумаги и увидел выражение моего лица:

— Опять не то, да?

— Не совсем то, — подтвердила я.

— Проклятие! — беззлобно отозвался Тео, скомкав листок и запихивая его в карман. — Но я буду продолжать, пока не раскушу, в чем тут дело, вот увидите. Я не из тех, кто легко сдается.

Тео доказал правоту своих слов, он и впрямь оказался настойчив как в стихосложении, так и в утомительных подснежных прогулках. В самую стужу и непогоду, когда за окном так мело и завывало, будто наступил конец света, Тео Ванхузер исправно ежедневно являлся в Блайт-хаус. Так продолжалось почти две недели. Уже с первых визитов я увидела, что все долговязое тело Тео страдает теми же дефектами, что и его вирши, — его части слабо рифмуются между собой и едва укладываются в стихотворный размер. Его длинные конечности с трудом умещались в нашей гостиной. Казалось, они живут своей жизнью, мотаются и болтаются сами по себе, то ударяясь о тумбочку, то заворачивая край ковра, словно у цапли, страдающей эпилепсией. Устроить его поудобнее в доме было невозможно, поэтому, когда на четвертый или пятый раз Тео предложил прогуляться, я даже испытала некоторое облегчение: наше общение в доме сводилось для меня к ожиданию момента, когда на пол снова полетит посуда. Правда, надевая пальто, я чуть не раскаялась, что дала согласие. Не опасно ли будет оказаться на снегу и льду рядом с ним, таким неуклюжим? Не обвинят ли меня его родители, если вдруг сломанной окажется его рука или нога, а не фарфоровая тарелка? Бог его знает, что ухитрится себе повредить этот мальчишка, его ведь довольно много.

— Разумно ли это? — спросила я, когда он обматывал себя шарфом.

— Что вы имеете в виду?

— Ну, ваша астма… и вообще… Тащить ее на холод.

— Ничего страшного! Наоборот, самое лучшее для нее время — вот такой погожий морозный денек, когда воздух сухой и чистый. Вот в сырые, промозглые дни у меня закладывает грудь и начинается кашель.

И вот мы вышли из дому и, к моему величайшему изумлению, прекрасно и весело провели часа два. Не то чтобы Тео в новой обстановке утратил всю неуклюжесть, но на открытом пространстве, без препятствий на каждом шагу, ему нечего было задевать, разве что скользить и падать на льду, что он и проделывал без устали. Когда он шел, приходилось стоять смирно, поскольку его руки — мельничные крылья — могли снести вам голову, подвернись вы не вовремя. Ноги его дергались, как у марионетки, а потом все вмиг рушилось, как карточный домик, и на землю оседало что-то вроде комка дохлых пауков. Это было так уморительно, что сначала я безудержно хохотала, а потом, обнаружив, что кучка его костей лежит неподвижно, кидалась к нему, страшась того, что могла увидеть. Но Тео каждый раз ухитрялся собрать себя и при этом улыбался, так что вскоре мы уже лепили снежки и бросались друг в друга, причем Тео в этом страшно проигрывал: его броски были неточными, и он чаще попадал сам в себя, чем в меня. А потом он предложил слепить снеговика, и мы принялись за дело, но успели скатать только голову, когда мне припомнилось, как прошлой зимой мы так же играли с Джайлсом, и меня обожгла вина. Я подумала о нем, как он сидит в классе, а я развлекаюсь и даже не вспоминаю о нем вот уже целых два часа. Внезапно меня насквозь пронизал холод, зубы застучали так, что я не могла вымолвить ни слова, и Тео, видя это, настоял, чтобы мы вернулись в дом.

То ли я тогда услышала мысли Джайлса, то ли он мои, но только на следующий день от него пришло письмо. Не слишком хорошим корреспондентом был мой бедный братец, ему не хватало моей легкости в обращении со словами, хотя я очень старалась научить его читать и писать. Миссис Граус, которая об этом и не догадывалась, дивилась тому, как же скоро мастера Джайлса выучили письму в школе. Каракули были такими кривыми и неуклюжими, что разобрать его коротенькое послание стоило немалых трудов. Сначала, разумеется, письмом завладела миссис Граус, а мне оставалось выжидать, пока она гадала, что могут означать иероглифы Джайлса. Бедная женщина, я подозреваю, и сама была такой же грамотной — или неграмотной, — как мой брат, так что с грехом пополам сумела расшифровать три четверти письма, а об остальном вынуждена была строить догадки. Когда же я наконец заполучила письмо, то повозилась с ним изрядно. Благодаря этому, а также тому, что я хорошо знала Джайлса, мне удалось понять, о чем идет речь.

Что это значит «не так уж обижаюсь»? Насколько это «не так уж»? Есть ли другие вещи, которые обижают его больше? Может, к нему пристают, бьют или щиплют, дерут за волосы или поджаривают на огне? Или это просто фигура речи, способ сказать, что ему наплевать на смех мальчиков? А почему он пишет, что не скучает по дому? Зачем тогда вообще об этом упоминать? Объяснение только одно: возможно, он все же грустит по дому, но ему не велели об этом писать, чтобы не волновать домашних. Письмо заставило меня поплакать, а ночью в постели я перечитывала его вновь и вновь, потом спрятала в подушку, чтобы быть хоть чуть поближе к бедняжке Джайлсу.

Читая о наших снежных играх с Тео Ванхузером, вы не должны думать, что от его посещений я испытывала ничем не омраченную радость. На самом деле радость омрачалась многим, а больше всего тем, что возникла серьезная помеха моему чтению. Визиты Тео отрывали от книг надолго и часто в самый неподходящий момент, но дело не только в этом. Бывали еще и дни, когда он не являлся. Вы помните, что в таких случаях, находясь в башне, я должна была выглядывать в окно каждые четыре с половиной минуты. Чтобы не ошибиться, я округлила время до четырех минут. Но конечно же у меня по-прежнему не было часов, а о том, чтобы перелезать через перила и нестись по лестнице, чтобы взглянуть на напольные часы в библиотеке, речи быть не могло. Единственным мерилом времени могла служить скорость, с которой я переворачивала страницы, скорость моего чтения. Поэтому, прежде чем утащить новую книгу наверх из библиотеки, я прочитывала несколько страниц и засекала время по часам, чтобы определить, намного ли успеваю продвинуться за четыре минуты. Если на три с половиной страницы, значит, в башенной комнате нужно выглядывать в окно, прочитав именно столько. Такое чтение было сродни тщетным попыткам не заснуть: книга старалась увлечь меня, затянуть в незнакомый мир, созданный ее автором, но какая-то часть меня сопротивлялась пленительному соблазну и мешала сосредоточиться, повторяя: три с половиной страницы, три с половиной, три с половиной… Иногда я с ужасом понимала, что страниц проглочено больше — семь или восемь, а иногда даже десять или четырнадцать, — а я ни разу не подняла головы. В таких случаях у меня не было шансов узнать, не вошел ли Ванхузер незамеченным. Приходилось откладывать книгу, снова лезть по лестнице, цепляясь за перила, нестись по коридору, заглядывать в гостиную, потом, если Тео там не было, выглядывать на аллею, убеждаться в ее безванхузерности и сломя голову мчаться обратно в башню. С интересной книгой вроде «Джейн Эйр» мне, бывало, приходилось пробегать этот кросс по четыре-пять раз на дню.

Однажды, сидя в башне, я оторвала глаза от книги, проклиная этот идиотский, отвратительный четырехминутный способ чтения, и увидела в окно грача, который пытался выклевать что-то в снегу. Глядя на эту картину, я внезапно подумала: вот идеальная иллюстрация моего нынешнего состояния души. Непорочный белый снег и этот черный грач, словно грязное пятно на свежевыстиранной простыне. Впервые я вдруг осознала, что в этом мире нет ничего совершенно хорошего и совершенно дурного, что на каждой странице найдется своя помарка, и даже в самой темной ночи, как я надеялась, можно различить мерцающий вдали огонек. Это немного ободрило и обнадежило меня. Грачом моего пейзажа был Джайлс и все те страдания, которые, возможно, он сейчас испытывал, и все страдания, которые испытывала я из-за глубокой дыры в том месте моей души, где раньше был братец. Но грач был лишь маленькой черной точкой, а все остальное сверкало белизной. Разве это не давало надежду, что большую часть школьного времени Джайлс вполне счастлив и беззаботен, что ему не нравятся лишь одна-две мелочи? И еще, наверняка он написал, что не скучает по дому, чтобы подбодрить меня! Иначе и быть не может.

Как бы то ни было, оставалось ждать рождественских каникул, когда Джайлс окажется дома и я смогу наконец вызнать от него всю правду, хотя я не очень-то представляла, какая от этого будет польза. А тем временем я читала все утра напролет и, по возможности, после обеда, а остальную часть времени ванхузерствовала. Из-за длинных и непослушных конечностей, которые Тео приходилось постоянно держать подальше от фарфоровой посуды, он по большей части старался вытащить меня на снег. Как-то раз, выглянув в окно башни, я увидела странную согбенную фигуру, несущуюся по аллее, и тут же вернулась к чтению, решив, что это, должно быть, какой-то разносчик. На Ванхузера тот человек вовсе не походил. Мне показалось, что это горбун, но потом, по счастью, я взглянула на него еще раз: тут большой горб на его спине вдруг зашевелился, свалился со спины, перекочевал в руку, а остальное сложилось в несомненную долговязую фигуру Тео, отчего я подпрыгнула, перескочила через поручень перил и пустилась бегом по коридору.

В вестибюле Тео развязывал большой кожаный мешок, который нес за спиной. Вид у него был сияющий и загадочный, будто у фокусника, собирающегося исшляпить кролика.

— Коньки. Ну, у вас ведь за домом озеро, правда же?

Миссис Граус разволновалась и встревожилась. А вдруг лед еще слишком тонок, что, если он проломится и мы утонем? Как она тогда оправдается перед матерью Тео? Мне показалось, что ее больше беспокоит это, а не наша вероятная гибель, и не совсем мудро с ее стороны нам это показывать. Но промолчала. Разумеется, никто не волновался о том, как оправдываться перед моей матерью. И весьма показательно, что миссис Граус не упомянула, что моя смерть могла бы огорчить дядю: мы обе знали, что уж он-то не стал бы горевать.

Хорошо еще, что неподалеку случился Джон: он зачем-то шел по коридору, услышал и вмешался. Он уверил миссис Граус, что мальчишкой каждую зиму катался на коньках в этих краях и что в это время года толщина льда уж никак не меньше фута. Он пообещал, что будет сопровождать нас и, по настоянию миссис Граус, тщательно осмотрит всю поверхность озера «на случай, если там окажутся трещины» — правда, услышав последнее, Джон округлил глаза и усмехнулся у нее за спиной.

К моему великому удивлению, особенно после бесчисленных падений и то-и-дельных снегопоскальзываний, Тео оказался искусным конькобежцем. Надев коньки, он преобразился. С раннего возраста, как он поведал мне, он ежегодно тренировался в Центральном парке Нью-Йорка и теперь то носился по озеру с головокружительной скоростью, то, двигаясь плавно и изящно, демонстрировал повороты, вращения и скольжение. Он напомнил мне лебедя, который неуклюже, вперевалку передвигается по суше, летает низко и тяжело, с трудом отрываясь от земли, зато с удивительной грацией безмятежно скользит по воде. Полагаю, для Тео было великим облегчением оказаться на замерзшем озере, где ему нечего было задевать и ронять, тонконогие столики и хрупкие чашки не мешали рукам, а ковры не подворачивались под ноги.

Мне, напротив, задача никак не давалась. Ноги были полны решимости разъезжаться в разные стороны, голову притягивал лед, и она постоянно пыталась отвесить ему поклон, а нижняя часть туловища норовила занять сидячую позицию. Но Тео был добр и терпелив, помогая мне. Здесь он становился другим человеком, уверенным в себе: он поддерживал, объяснял, управлял мной, как я управляла им на твердой земле. Постепенно у меня начало что-то получаться, а приблизительно через две недели я уже могла продержаться на льду десять минут, не спотыкаясь и не приледеняясь.

Вскоре я заметила, что после обеда не четырехминутничаю, а поглядываю в окно после каждой страницы — мне не терпелось увидеть Тео, поднимающегося по аллее. И вот однажды он не появился вовсе. Дрожа в мертвой тишине башни, я читала «Монаха»,[6] и волоски на шее поднимались дыбом от ужаса. В очередной раз выглянув в окно, я поняла, что Тео сегодня вряд ли уже появится на аллее, потому что начинали сгущаться сумерки. Читать я еще могла, потому что башня была самым высоким и освещенным местом в Блайте, солнце задерживалось здесь дольше всего. Что могло случиться с Тео? Отчего он не пришел? Правда, весь день валил снег, но прежде это его не останавливало. Не запретил ли посещения его наставник? Или ему установили другое расписание занятий и лишили послеобеденных часов? Миссис Граус я отыскала на кухне.

— Где вы были? — строго спросила она и, прежде чем я успела ответить, прибавила: — Вам принесли записку.

С этими словами она извлекла конверт, сама вскрыла и, вынув сложенный листок бумаги, развернула его. Надев очки, она пристально уставилась на листок:

— Это от молодого Ванхузера. — И приступила к чтению.

Записка оканчивалась стихами:

Стишок мне понравился. Не Уолт Уитмен, конечно, но лучше, чем было, намного лучше.

Миссис Граус сложила записку, протянула мне (непонятно зачем, ведь, по ее мнению, я не умела читать) и произнесла:

— Вы должны нанести визит Ванхузерам, справиться о здоровье Тео. Так полагается. Так следует поступать юным леди.

— Но… — Я хотела было возразить, что никогда еще не наносила никому визитов.

Мы с Джайлсом никогда не играли с другими детьми, потому что никого не знали. Это было одной из причин, по которым я так опасалась, провожая его в школу. Но теперь Джайлс был в школе, и это, а также полученный мной Теопыт все изменили. Сейчас я это ясно видела.

— Очень хорошо. Я отправлюсь утром.

Миссис Граус улыбнулась, и я чувствовала на себе ее взгляд, отправляясь к Мег, чтобы попросить ее напечь сладких булочек для Тео.

Я не знаю, когда начались мои прогулки по ночам, потому что не помню себя без них, и, конечно, я не могла вспомнить ничего о самих прогулках, только то, что просыпаюсь иногда в странных местах — например, в музыкальном салоне, а один раз в комнатушке Мэри на чердаке и много раз на кухне. Но я знала, как начинаются эти прогулки. А начинались они всегда одинаково: мне снился сон, каждый раз один и тот же.

В этом сне я лежала в кроватке, совсем как на самом деле, только это всегда было в старой детской спальне. Ее сейчас занимает только Джайлс, но раньше там жили мы оба, пока миссис Граус не сказала, что я становлюсь совсем уже большой барышней и негоже мне жить в одной комнате с братцем. Я просыпалась от того, что лунный свет струился в окно — часто, хотя далеко не всегда, мои прогулки случались в полнолуние. Я поднимала голову, осматривалась и видела очертания какой-то фигуры, склонившейся над кроваткой Джайлса. Сначала я видела просто очертания, но постепенно понимала, что это человек — женщина, одетая во все черное: в черное дорожное платье и черную накидку с капюшоном. Я видела, как она обнимает Джайлса и — в этом сне он всегда был малюткой — берет на руки. Потом капюшон с ее лица падал, и я мельком видела ее лицо. Она глядела на моего спящего братца — он никогда не просыпался — и говорила одни и те же слова: «О, мой милый, какой же ты сладкий, так бы и съела тебя». И действительно, глаза ее сверкали голодным блеском. В этот миг во сне я всегда хотела закричать, но не могла. Что-то сдавливало мне горло, как будто ледяная рука сжимала шею, и я едва могла вздохнуть. Затем женщина набрасывала на Джайлса свою накидку и резко поворачивалась, будто впервые замечая меня. Торопливо набросив на голову капюшон, женщина проворно и бесшумно выбегала из спальни с моим братом на руках.

Я хотела бежать за ней, но не могла, будто что-то удерживало меня в постели. Тело наливалось свинцом, и лишь неимоверным усилием мне удавалось поднять руки и ноги, оторвать их от простыни. Я садилась и пробовала кричать, поднять на ноги весь дом, но крикнуть не получалось, только какой-то жалкий воробьиный писк, но и он умирал, едва слетев с моих губ. Я спускала ноги на пол, поднималась и медленно-медленно — хотя и надо было спешить, но ноги были как ватные и не слушались меня — брела к двери. Там я крутила головой влево и вправо, осматривая коридор, но женщины нигде не было видно. Нечего было и пытаться умозаключать, ведь она с одинаковым успехом могла побежать и влево, и вправо. И я решала пойти направо, всегда направо, и начинала двигаться по коридору, с трудом переставляя отяжелевшие ноги. А потом… потом… я просыпалась, сидя, например, на табурете у рояля в гостиной или на стульчике Мег на кухне, иногда одна, но порой и в окружении встревоженных слуг. Они осматривали и ощупывали меня, чтобы убедиться, что я не поранилась, не причинила себе вреда, не вышла на улицу и не утонула в озере. Когда я просыпалась, первыми моими словами всегда были: «Джайлс, Джайлс, я должна спасти Джайлса». А миссис Граус, или Джон, или Мег, или Мэри, кто уж оказывался рядом, всегда отвечали: «Все в порядке, мисс Флоренс, это просто дурной сон. Мастер Джайлс крепко спит, он в безопасности».

Поскольку я ничего не помнила из «бродячей» части сна, подробности о своем снохождении я узнавала только из рассказов. Во сне я часто ходила по галерее — длинному коридору с окнами на втором этаже, тянувшемуся вдоль всей центральной части дома. Джон рассказывал мне, как он, только начав работать в Блайт-хаусе, решил как-то скоротать субботний вечер в деревенском кабачке и возвращался оттуда, нетвердо держась на ногах, как вдруг заметил фигуру в белом. Она медленно двигалась по тому самому коридору, появлялась в одном окне, скрывалась, но тут же возникала в следующем. Тогда Джон еще ничего не знал про мой лунатизм.

— Ну, скажу как на духу, барышня, — часто говаривал он мне, — хоть я и не католик, но тут перекрестился. Я ж слыхал, какая о Блайт-хаусе ходит слава: мол, призраки тут водятся, потому что он вроде как их притягивает. Вот и вбил себе в башку, что увидал что-то недоброе. Я ж уверен был, что найду всех в доме с перерезанными глотками.

Миссис Граус говорила, что я всегда ходила медленно и не так, как обычно описывают лунатиков в книжках, будто руки у них вытянуты вперед, как у слепых, которые боятся наткнуться на препятствие. У меня руки были опущены и безвольно висели по бокам. Держалась я всегда очень прямо и будто скользила, двигаясь плавно, без резких движений, как при обычной ходьбе, гладко и ровно, как будто, «катилась на колесиках».

То, что Джон рассказывал о Блайт-хаусе и призраках, было правдой. Миссис Граус, конечно, твердила, что все это ерунда и чепуха. А вот Мег как-то сказала мне, что местные жители поговаривают, будто призраки любят этот дом и тянутся к нему, словно их влечет какой-то обитающий здесь неприкаянный дух, притягивает их, как притягивает магнит железные опилки. И вот теперь благодаря мне подобные суеверия, кажется, даже усилились, хотя это и была всего-навсего я, девочка Флоренс, бродящая по ночам.

Мег рассказывала, что со мной, когда я приходила в себя после ночных прогулок, несколько минут невозможно было разговаривать — я как будто и не слышала никого. Часто, прежде чем окончательно проснуться, в момент, когда я, казалось, уже выплывала из сна, но еще не окончательно вернулась к реальности, я начинала бурно рыдать, а тех, кто пытался меня утешить, отталкивала, повторяя: «Нет же, нет, не обо мне беспокойтесь! Это Джайлсу нужна помощь. Мы должны его разыскать, обязательно!» Или что-то в этом роде.

Когда после третьей или четвертой такой ночной прогулки стало ясно, что это становится постоянной привычкой, пригласили доктора Бредли, местного врача. Он долго и внимательно меня осматривал, светил в глаза, заглядывал в уши, слушал сердце и тому подобное. Затем он сообщил, что физически я развита нормально, и разъяснил, что подобные явления могут быть отражением тревожного состояния, естественного для рано осиротевшего ребенка, перенесшего такие потрясения в раннем возрасте. Это подтверждается тем, отметил доктор, что все мои страхи связаны с Джайлсом, единственным, кто в конце концов остался неизменным в моей жизни. Все это я прочитала в отчете, который обнаружила однажды на столе миссис Граус, когда она отправилась в город по делам. Меня заинтересовали слова «перенесшего такие потрясения в раннем возрасте». Я совсем ничего не помнила о своих родителях — матушка моя умерла при родах, дав мне жизнь, а отец погиб через четыре года. Он утонул, катаясь на лодке, вместе с мачехой, матерью Джайлса. Я их совсем не помнила, а все слуги были наняты уже после несчастного случая, так что и они не могли ничего рассказать. Раннее детство было для меня чистой страницей, белым снежным полем, без единого намека на черного грача.

До того как я на следующее утро отправилась с визитом к Ванхузерам, Джон вернулся из города с письмом — довольно редкое событие для Блайт-хауса, поскольку миссис Граус получала корреспонденцию от моего дядюшки лишь два-три раза в год, а больше почти никто не писал. Письмо было адресовано мне, и я подумала: даром что считаюсь неграмотной, а за последние несколько недель стала самой эпистоляризованной персоной во всей округе. Письмо, разумеется, было от Джайлса, и я ждала затаив дыхание, когда же миссис Граус начнет читать его вслух. Сначала она хмыкнула и проворчала:

— Конечно, дел у меня других нет, только целыми днями читать вам письма.

Письмо от меня, упомянутое Джайлсом, было конечно же написано миссис Граус и потому не содержало ничего, что мне хотелось бы сказать ему, — о башенной комнате, например (хотя, сказать по правде, я не решила окончательно, посвящать его в это или нет). В том письме не было ни слова и о моей тревоге за него, которая так меня мучила. Слова Джайлса о битье и щипках заставили меня содрогнуться, хотя до конца и не было понятно, в самом ли деле он подвергался насилию или «ты не волнуйся за меня, потому что это бывает не часто» относилось только к насмешкам. Однако у меня не было времени как следует над этим поразмыслить. Все было готово к визитоотданию, так что я взяла письмо у миссис Граус и сунула в карман своей шубки. Лежа там, письмо тяготило меня, тянуло к земле, будто железные кандалы на ногах каторжника или украденный ломоть хлеба в кармане штанов у школьника. Я хотела отправиться к Ванхузерам пешком, но миссис Граус и слушать не хотела. Между нашими домами было больше мили, и, хотя снег сегодня не шел и дорога была чистой, снегопад мог начаться снова и застать меня на полпути… не говоря уж о том, что и без снежной бури я непременно замерзла бы до полусмерти. Ей и в голову не пришло, что и в самые морозные дни я провожу по полдня на льду, так что Джону было велено отвезти меня на двуколке. Меня это устраивало вполне, потому что, как только Блайт-хаус скрылся из виду, а вместе с ним и назойливые глаза миссис Граус, Джон дал мне поводья и позволил править, как он частенько делал, когда экономки не было рядом. Старый мерин Дрозд, которого обычно запрягали в двуколку, смирный и понятливый, превосходно знал все окрестные дороги, так что, вообще-то, им и не нужно было особо править. Даже в снег не было опасности, что Дрозд сойдет с дороги и опрокинет седоков в канаву.

Я никогда прежде не видела дом Ванхузеров. К нему вела длинная аллея, а сам дом, скрытый зарослями кустарника, стоял в глубине, так что с главной дороги можно было заметить только трубы на крыше. Поэтому я была удивлена, обнаружив, что он меньше Блайт-хауса, но при этом превосходит его во всем остальном, кроме размеров. Это было понятно сразу, как только свернешь с дороги и увидишь свежевыкрашенные ворота, в отличие от наших, ржавых и облупившихся. Кусты по бокам аллеи были аккуратно подстрижены, а газоны по сторонам уж наверняка тщательнейшим образом подстригались. Сам дом сверкал и блестел на зимнем солнце; он не поглощал свет, как мрачный старый Блайт-хаус. Джон высадил меня у парадного подъезда.

— Я отгоню двуколку на задний двор и посижу на кухне со слугами, мисс Флоренс. А вы просто велите послать за мной, как соберетесь назад.

Протягивая руку к дверному молотку, я ужасно волновалась. Сегодня на мне было самое нарядное платье, и я чувствовала себя не в своей тарелке. Дверь открыл (бесшумно, она не заскрипела, как скрипели все двери в Блайте-хаусе) лакей в ливрее.

— Да, мэм, — обратился он ко мне, вопросительно приподняв бровь.

— Я… я приехала справиться о здоровье мистера Ванхузера, — промямлила я. — Я хочу сказать, молодого мистера Ванхузера.

— А вы, должно быть…

— Флоренс, из Блайт-хауса.

Он широко распахнул дверь и, отвесив мне поклон, жестом пригласил войти. Я оказалась в просторном холле с высокой и широченной лестницей. Всюду сияли люстры, канделябры, хрусталь, на стенах висели зеркала, и меня со всех сторон окружила целая толпа бледных, неуклюжих девочек, глядевших исподлобья.

— Не будете ли так любезны подождать всего минутку, мисс, пока я доложу о вас миссис Ванхузер.

Он удалился, щегольски стуча каблуками по облицованному плитками полу. Я еще немного поразглядывала себя в зеркалах, а потом решила сосредоточиться на изучении собственных башмаков — и сочла это занятие намного более успокаивающим. Прошло, как мне показалось, несколько лет — должно быть, идти пришлось далеко. Наконец лакей прищелкал обратно и пригласил следовать за ним. Мы прошли по длинному коридору, он распахнул дверь и впустил меня в небольшой салон, где миссис Ванхузер, сидя за ореховым письменным столом, писала письмо. Оторвавшись от своего занятия, она одарила меня слащавой улыбкой:

— Входите, дорогая моя, входите и устраивайтесь поудобнее. Вы, должно быть, озябли в дороге.

Она поднялась, обошла стол и пожала мне руку. Я протянула ей бумажный пакет с булочками, который принесла с собой.

— Это для Тео, — пояснила я.

Миссис Ванхузер открыла пакет, изучила его содержимое, молча отложила в сторону и указала на стул возле камина:

— Мелвилл, принесите нам кофе и кексы, будьте любезны.

Дверь тихо закрылась. Я села. Я только один раз видела миссис Ванхузер, когда она привезла Тео в Блайт-хаус знакомиться. В тот раз я почти не рассмотрела ее, мое внимание тогда больше привлек Тео: интересно было, сколько пройдет времени, прежде чем он что-нибудь разобьет. Наблюдая за ней теперь, я удивлялась: не женщина, а настоящий дредноут. Высокая — можно было с уверенностью сказать, что свой рост Тео унаследовал от нее, — но к тому же весьма плотная, массивная, не такая хлипкая, как ее мальчик. Большая грудь выдавалась вперед, словно полка над камином. На ней можно было бы расставить безделушки, вазу с цветами и бюстик Бетховена, а может быть, одну-две семейные фотографии. Пышные волосы дамы были забраны вверх, и громоздкая прическа, пожалуй, добавляла ей еще несколько дюймов. Когда я села, она великаншей нависла надо мной, что отнюдь не помогло мне расслабиться и перестать нервничать.

Положив руку на каминную полку, она склонилась к огню.

— Я… я хотела осведомиться о здоровье Тео, я хочу сказать, мистера Ванхузера, — выдавила я, — я надеялась повидать его, если можно, подбодрить его и пожелать выздоровления.

Лицо миссис Ванхузер озарилось неискренней улыбкой, больше похожей на гримасу.

— Ах, как чудесно, как мило, но, боюсь, это невозможно. Тео слишком плох сейчас. Доктор сказал, что всякое душевное волнение ему противопоказано.

Я улыбнулась при мысли о том, что могу стать причиной душевного волнения.

— Вы находите это смешным?

— О нет, что вы, мэм, вовсе нет. Я просто, ну… — Мой голос угас.

Снова отворилась дверь, и появился Мелвилл с подносом. Миссис Ванхузер уселась у камина напротив меня. Мелвилл подвинул к ней изящный столик и поставил на него поднос. Другой столик он поставил рядом со мной.

— Благодарю вас, Мелвилл, можете идти.

Она налила кофе, плеснула молока и протянула мне чашку:

— Так вам, кажется, понравилось общество Тео.

Я кивнула:

— О да…

— Разумеется. Прелестный, обаятельный мальчуган. — Мне показалось, что эти слова не вполне вяжутся с Тео. — И я решила, что ему полезно будет пообщаться здесь с кем-то из сверстников, развлечься…

Я нервно отпила кофе. Миссис Ванхузер тоже поднесла свою чашку к губам, но, подержав, опустила ее:

— Однако теперь, в свете последних событий, я задаю себе вопрос, не было ли это ошибкой.

— Ошибкой?

Она протянула мне блюдо с крохотными кексами, но я отказалась. Взяв один кексик, миссис Граус целиком сунула его в рот и минуту-другую вдумчиво пережевывала. Часы на камине затикали громче. Она проглотила.

— Да, ошибкой. Все это катание на коньках и беготня на морозе… Боюсь, его груди это только повредило.

— Но, миссис Ванхузер, если вы позволите…

— Не позволю. — Она положила в рот еще один крохотный кексик и принялась жевать с такой яростью, что мне невольно стало его жаль.

Справившись с ним, она повернулась и пристально уставилась на меня, как ученый на букашку под микроскопом.

— Дело в том, Флоренс, что вашим воспитанием не занимаются. Полагаю, вашему дяде следовало бы обратить на вас пристальное внимание. В этом и состоят обязанности опекуна, а не только в предоставлении крова и пропитания.

Я сумела лишь выдавить из себя:

— Вы знакомы с моим дядюшкой?

— Нет, не имела удовольствия, никогда даже не слышала о нем, пока мы не приобрели это поместье. А вот с вашей приемной матерью я однажды встречалась.

— Какой она была?

Мать Тео зажмурилась, будто отгораживаясь от настоящего и вглядываясь в далекое прошлое. Наконец она открыла глаза и взяла со стола колокольчик:

— Это было так давно, знаете ли, много лет назад, когда она была почти девочкой. Славненькая, но простовата, простовата. А больше я ничего и не помню теперь. Потом я услышала, что она вышла замуж за кого-то из этих мест.

Миссис Ванхузер позвонила.

— Это был мой отец, — вздохнула я.

— По всей видимости, — подтвердила она.

— И они погибли, перевернулись, катаясь на лодке, насколько я знаю.

— Какая трагедия, — произнесла миссис Ванхузер так, словно это вовсе не было трагедией.

В дверях возник Мелвилл.

— Как бы то ни было, — продолжала она, — я полагаю, что лучше будет, если Тео станет бывать у вас пореже. Мальчику надо заниматься, тем более сейчас, когда он хворает, и наставник опасается, что он отстанет в учебе…

— В-в-вы запретите ему приходить? — Удивительно, что эта новость так меня задела. Я не ожидала от себя подобного небезразличия.

— О нет, дорогая, я совсем не собираюсь лишать сына всех развлечений. Хочу только немного ограничить их, вот и все. Я уверена, что ему вредно перевозбуждаться. Мелвилл, распорядитесь, чтобы экипаж молодой леди подали к крыльцу, будьте любезны.

Всю ночь я проворочалась, ожидая пока рассветет: голова была переполнена мыслями, и это не давало заснуть. Девочка, целиком предоставленная себе и имевшая в распоряжении сколько угодно свободного времени, была теперь полностью захвачена многочисленными событиями, происходящими в жизни. Прежде всего, это бедняжка Джайлс и все, что я намеждустрочила в его письмах. Собственно, кроме туманной фразы насчет щипков и побоев, ухватиться мне было не за что, никаких прямых жалоб в нем не было, а я не сомневалась, что они появились бы в письме, если бы мой братец действительно страдал. Успокоившись, я вдруг очнулась с новой мыслью — и как только она не пришла мне в голову раньше? Письма наверняка подвергались цензуре, учитель просматривал их, прежде чем разрешал отослать домой. Любое откровенное признание, упоминание о том, что Джайлса обижают, конечно же вычеркивали. И в самом деле, к чему тревожить родителей? Школа заинтересована в сохранении доброго имени, а жалобы этому не способствуют. Вы, разумеется, можете себе представить, что эта мысль нисколько меня не успокоила.

Далее мои мысли занял Тео Ванхузер. Не то чтобы мне очень уже недоставало его посещений — все же он был довольно странным малым. Меня задела миссис Ванхузер, которая бесцеремонно вклинилась в мою жизнь, решив, что он все же будет навещать меня, но намного реже. Уж лучше бы вовсе запретила ему сюда ходить. Теперь по ее милости я была вынуждена продолжать послеобедствовать, высматривая Тео с башни, вместо того чтобы спокойно наслаждаться чтением в библиотеке. Только теперь трехсполовинойминутничанья будет намного, намного больше, ведь Тео будет пропускать больше дней, а мне никто не удосужится сообщить, что ждать его не нужно. Следовательно, мне придется дольше дежурить у окна, причем большую часть времени впустую. Я проклинала Тео за то, что он вообще вошел в мою жизнь и так ее осложнил, но в то же время чувствовала, что скучаю по нему и хочу, чтобы он поскорее пришел. Снова и снова мне представлялась одна и та же картина: девственно-чистый снег и черный грач на нем.

Но моя бессонница объяснялась не только этим. Куда сильнее мои мысли были заняты не тем, что миссис Ванхузер сказала о сыне, а вскользьупоминанием о моих дяде и мачехе. Я размышляла о Тео, беспокоилась о Джайлсе, но все время в голове, как некое подводное течение, продолжали биться ее слова.

Конечно, я просто-напросто не сумею жить дальше, не узнав ничего о своих родителях. Я и раньше пыталась вытянуть хоть какие-нибудь сведения у миссис Граус, но она упорно молчала и уходила от ответа. «Мне известно только то, мисс Флоренс, что я вам уже рассказала. Ваша матушка покинула этот мир как раз тогда, когда вы в него явились, а ваш папенька погиб, утонул, когда перевернулась лодка. Так и умерли они оба с матушкой мастера Джайлса, когда мастер Джайлс был еще совсем малюткой», — неизменно повторяла она.

Как-то я попыталась зайти с другой стороны — начала расспрашивать ее о моей родословной. Меня якобы заинтересовало то, что у нас с Джайлсом была та же фамилия, что и у дядюшки, а значит, наш отец, судя по всему, приходился ему братом.

— Я и видела-то вашего дядю один-единственный раз, барышня, — неохотно и медленно отвечала экономка. Так обычно говорят, когда не то чтобы хотят увильнуть от неприятного разговора, а скорее всеми силами стараются избежать ошибки. — Было это в Нью-Йорке, когда он нанимал меня присматривать за этим домом и за вами с мастером Джайлсом. Вам тогда четыре годика было, вот и все, что мне известно. Мы не обсуждали с ним ваше фамильное древо.

Сейчас мне пришло в голову, что можно было бы узнать больше, если бы я могла написать дяде и обо всем расспросить напрямую: кто я? кем были мои родители? О, если бы все было так просто! Но дядя строго-настрого распорядился не учить меня грамоте и вряд ли порадовался бы, обнаружив в своей утренней почте письмо, написанное моей рукой.

Не имело никакого смысла вновь расспрашивать миссис Граус. У этой простой души все было написано на лице. Она походила на Джорджа Вашингтона тем, что, как и он, совсем не умела лгать. Если бы она что-то скрывала, я догадалась бы сразу. Она ничего не рассказала мне не потому, что не хотела, а потому, что не знала. Расспросы о моих отце и матери не принесли бы ничего нового, но моя любознательность могла насторожить экономку и заставить ее задуматься, к чему бы мне все это.

К чему мне все это? Мне и самой было непонятно. Все послеобеденное время я провела в башне, не читая, а размышляя об этом. Конечно, после бессонной ночи я клевала носом. Как только голова моя падала на грудь, я просыпалась и, как безумная, неслась вниз, на случай, если пропустила появление Тео, хотя и была более чем уверена, что сегодня он точно не появится. Я не могла рисковать. Мне хотелось, чтобы Тео был здесь, и, вернувшись в башню после очередного тщетнобеганья и очередной невстречи, я вообразила, будто он здесь, и представила, как мы сидим (я в шезлонге, он в капитанском кресле напротив) и обсуждаем мою проблему.

— Вот такая история, — сказала я ему, закончив свой краткий рассказ. — Что же мне делать?

Тео потер подбородок, поднялся и, заложив руки за спину, с решительным видом начал мерить комнату длинными шагами. Наконец он остановился, взглянул на меня сверху вниз и расплылся в улыбке.

— Бумаги, — провозгласил он.

— Что ты имеешь в виду? — не поняла я.

Тео подошел ко мне, опустился на одно колено и костлявыми ручищами схватил меня за плечи:

— Как ты не понимаешь, должны же быть бумаги, документы, касающиеся тебя. На все бывают документы. И скорее всего, они где-то здесь, в Блайт-хаусе.

Выпустив меня, Тео встал, не сводя с меня глаз и ожидая реакции.

Я вскочила со стула, но тут же рухнула на него снова:

— Если только дядя не забрал их с собой в Нью-Йорк, когда внезапно уехал.

Мой воображаемый Тео пожал плечами. При этом он напоминал гигантского богомола.

— Возможно. А может, и нет. Стоит попытаться.

Я, пожалуй, обняла бы Тео, но не стала, потому что его здесь не было, а даже если бы и был, того и гляди, разразился бы новым стихотворением. Вместо этого я выглянула на пустынную аллею, на которой так и не появилась угловатая фигура, и, почувствовав, что скучаю еще сильнее, тем самым поблагодарила Тео за помощь.

Тео был прав. Хотя из-за своего воспитания я была наивной и неискушенной в делах, из книг мне было известно, что любой человек, кем бы он ни был, непременно где-нибудь записан. Наверняка и я была зафиксирована в бумагах, как и все прочие. Все, что от меня требовалось, — разыскать эти записи. Блайт-хаус — громадный дом, но в нем не так уж много мест, где могут храниться документы.

На следующее же утро я начала поиски с библиотеки, потому что там было множество бумаг. Я искала что-нибудь, что определенно было бы не книгой — возможно, папку или какой-то гроссбух. Вас может удивить, что за четыре года, что я обживала библиотеку, мне ни разу не подвернулось под руку что-либо подобное, но прошу не забывать, что, во-первых, помещение было просто необъятным, а во-вторых, до сих пор меня интересовали здесь только книги, и ничего, кроме книг.

Ну что ж, я безрезультатно целую неделю лишала себя утреннего библиотечного чтения. Я излазила всю огромную комнату, перевернула ее вверх дном, сняла с полок, кажется, каждую книгу и все их хорошенько перетрясла, в надежде, что выпадет какой-нибудь спрятанный документ. Ничего не было. Я до тошноты и головокружения налазилась вверх и вниз по стремянкам, надышалась пылью так, что распух нос и разболелась голова, но ничего не нашла.

После обеда я, нахохлившись, отсиживалась в башне, слишком рассеянная, чтобы читать, и до слез всматривалась в заснеженный пейзаж за окном, будто надеялась увидеть там подсказку, ключ к тому, где могут быть нужные мне документы. В конце концов мне стало понятно, что хоть дядя, покидая Блайт-хаус, пренебрежительно отнесся к книгам, но документы наверняка взял с собой. Найти их в доме не было никакой надежды.

А потом — в тот день, когда у меня совсем уже опустились руки и я почти перестала думать о своем расследовании, — случай подбросил возможный ответ на мои вопросы. Я зацепилась за гвоздь, торчавший из библиотечной стремянки, и порвала чулок, а это была моя последняя пара, а значит, отличный предлог, чтобы съездить в город. Мы, дети, выбирались туда очень редко, всего раза два или три в год, вот я и подумала, что уговорю миссис Граус отправить меня туда с Джоном. Мне так хотелось отвлечься от тягостного одиночества последних дней.

Итак, я постучалась в дверь рабочей комнатушки миссис Граус и, не получив ответа, толкнула ее и обнаружила, что дверь не заперта. Комната была пуста. Видимо, экономка вышла за чем-то на кухню, а может, и во двор, чтобы отдать какие-то распоряжения Джону. Я слонялась по комнате, от нечего делать разглядывала орнаменты на камине и неоконченную вышивку, свисающую с подлокотника кресла. Подошла к конторке и, надеясь хоть чем-то себя занять, стала перелистывать толстую амбарную книгу, которая лежала рядом с чернильницей и пером. Страницы были аккуратно разлинованы. Расшалившись, я уселась на место экономки и начала фантазировать, представляя, что я — это она.

«Флоренс, куда вы подевались? — строго обратилась я к самой себе, виновато стоящей по ту сторону конторки (руки за спиной, голова опущена). — Сколько раз я повто…» Однако я не договорила, потому что в это мгновение увидела то, с чего мне надо было бы начинать поиски.

У конторки было два ящика. Я выглянула в коридор, чтобы удостовериться, что миссис Граус не возвращается и можно действовать, потом схватилась за латунную ручку правого ящика и потянула на себя. В ящике оказалась толстая конторская книга, которую я тысячу раз видела у миссис Граус в руках. Снова проверив дверь, я вернулась к ящику, сгорая от нетерпения узнать поскорее, какие еще сокровища в нем хранятся. Он оказался полон листочков бумаги, сложенных в небольшие стопочки и аккуратно скрепленных заколками для волос. Я перебрала их один за другим и разочарованно отложила. Это были всего-навсего счета: одна стопка от бакалейщика, другая — от мясника, третья — от торговца мануфактурой. И ничего больше. Аккуратно положив на место и их, и конторскую книгу, я задвинула ящик.

Тут я услышала голоса в коридоре. Голоса медленно приближались. Миссис Граус и Мег. Они могут войти в любое мгновение. У меня не оставалось времени изучить содержимое второго ящика. Чтобы не попасться с поличным, нужно было поскорее придвинуть стул и отскочить подальше от конторки, но… я не могла отделаться от мысли, что необходимо узнать, что же там, во втором ящике. С сердцем, выпрыгивающим из груди, я потянулась к ручке, хотя слышала, как миссис Граус идет по коридору, приближается, вот-вот войдет. Все-таки я ухватилась за ручку, дернула… и ничего не произошло. Ящик не подался: он был заперт.

В этот момент дверь комнаты стала отворяться, и я чуть не вскрикнула от отчаяния, что попалась так нелепо, но услыхала голос Мег издалека, из другого конца коридора. Миссис Граус — это она была у двери — задержалась, чтобы ей ответить. Я соскочила со стула, на цыпочках отбежала в другой конец комнатушки и, когда вошла экономка, уже с невинным видом смотрела в окно.

— Ах, это вы, мисс Флоренс. Вам что-то нужно?

Я рассказала о рваном чулке, за этим последовал разговор о том, что я быстро расту и нуждаюсь в новой одежде.

— Ну-ка давайте глянем в конторскую книгу, посмотрим, что можно сделать.

Миссис Граус открыла ящик, и сердце у меня снова чуть не выпрыгнуло из груди, пока я следила за ней, опасаясь, что она вот-вот обнаружит какой-то беспорядок. Но она ничего не заметила и, удостоверившись, что хозяйство Блайт-хауса может перенести такую трату, назначила на завтра поездку в город. Ехать должны были она и я.

Вылазка в наш маленький городок не доставила мне особого удовольствия. Она лишь отвлекла меня от постоянных мыслей об одном и том же, о задаче, которую мне предстояло как-то решить. В последующие несколько дней я слонялась по дому, не библиотечничая по утрам и не башенствуя после обеда, потому что не могла думать ни о чем ином, кроме запертого ящика и того, как бы раздобыть к нему ключ.

Всякий раз, когда мимо проходила миссис Граус, позвякивая связкой ключей на поясе, у меня только что слюнки не текли. Звяканье ключей было притягательнее, чем зов к обеду для голодного человека. О том, чтобы выкрасть ключ, нечего было и думать. Экономка в ту же минуту хватилась бы их, даже сумей я каким-то чудом отстегнуть кольцо от ее пояса, а я и не могла этого сделать при всем желании.

Возможность подвернулась несколько дней спустя. Уже смеркалось, и в окно гостиной я увидела, как миссис Граус во дворе живо обсуждает что-то с Джоном. Она горячилась и, кажется, была на не шутку рассержена, тогда как Джон по своему обыкновению оставался невозмутимым. Экономка явно его отчитывала. Наверное, он что-то где-то перерасходовал, а миссис Граус стояла на страже интересов моего дядюшки и очень строго вела хозяйство Блайта-хауса, никому не давая спуску. Это был мой шанс. Я выскочила из дому и что есть мочи припустила к ним.

— Миссис Граус, миссис Граус! — крикнула я, подбегая.

Она оглянулась, недовольная тем, что их прервали.

— Ну, что там еще случилось, дитя мое?

— Миссис Граус, извините, пожалуйста, но я уронила иголку на пол в своей спальне и никак не могу ее найти, у меня ведь нет свечки. Пожалуйста, можно мне взять новую свечу?

Экономка шумно вздохнула. Разговор с Джоном был не окончен, и ей совсем не хотелось прерываться на полуслове. Недолго думая, она отстегнула от пояса кольцо с ключами и протянула его мне, держа за определенный ключ.

— Вот, Флоренс, этим ключиком отопри большой шкаф в кладовой и возьми одну — смотри, только одну, — а потом запри шкаф и мигом принеси ключи мне.

Я убежала. Конечно, в другое время я бы порадовалась возможности утащить лишнюю свечу, а то и две для библиотеки, но теперь мне было не до того. Я прямиком отправилась в комнату экономки, к ее конторке. Здесь пришлось немало поволноваться, подбирая нужный ключ. На огромной бряцающей связке их было никак не меньше тридцати, а я понимала, что на все про все у меня не больше пары минут. Я сразу сообразила, что некоторые ключи, видимо отпиравшие большие дверные замки, слишком велики для ящичка, и отодвинула их в сторону, сосредоточившись на дюжине ключей помельче, каким-то образом подходивших к шкафчикам и ящикам. Мне посчастливилось, и уже четвертый ключ подошел. Он легко скользнул в скважину — так холодной ночью дитя укладывается в теплую постель. Он повернулся с мелодичным щелчком.

У меня было искушение сейчас же открыть ящик, но я заставила себя сдержаться. Я знала: если, открыв его, я обнаружу хоть что-то внутри, то не смогу остановиться, и дело кончится тем, что меня поймают и изобличат. Я оставила ящик незапертым — в этом и состоял замысел — и поспешила из дома. Зайти в кладовую за свечой я не уже успевала, так что оставалось надеяться, что миссис Граус о ней не вспомнит или, как обычно, решит, что свеча у меня в кармане и не спросит про нее.

Так и вышло. На мое счастье, экономка все еще обличала Джона. Продолжая сетовать, она походя взяла у меня ключи, ни слова мне не сказала и даже не взглянула. Я поспешила прочь, пока она не обратила на меня внимания. Отправившись в свою спальню, я вытащила из-под кровати ящик со старыми куклами и прочим детским игрухламом, в который давно уже не играла. Никто, кроме меня, ни разу сюда не заглянул, потому-то я и хранила тут мои нынешние секреты — книги, которые читала перед тем, как уснуть. Здесь же был небольшой склад краденых свечей, необходимых для чтения в библиотеке и в постели. Свечи я таскала везде, где могла, пользуясь каждым удобным случаем. Например, оставшись одна в гостиной, я каждый раз вынимала свечу из подсвечника, отламывала нижнюю часть и прятала ее в карман, а верхнюю ставила на место. Никто ни разу не заметил, что свечи делаются короче. В двойных канделябрах я проделывала это с обеими свечами, чтобы не показалось, что они горят с разной скоростью.

Вечером я собиралась «проведать» открытый мной ящик и обследовать его содержимое, если, конечно, в нем что-то было. Своя свеча для этого была просто необходима. Жечь свечи из комнатки миссис Граус я не могла, иначе на другой день она заметила бы, что за ночь они непостижимым образом уменьшились. К тому же, если кто-то меня услышит и зайдет в комнату, придется быстро задуть свечу, а тогда вошедший мог бы заметить курящийся над свечой дымок или, потрогав, обнаружить, что воск нагрелся и стал мягким. Свою же собственную свечку я могла спрятать, например, под коврик, а наутро достать оттуда. Я собиралась притвориться, что снова хожу во сне. К этому трюку я уже прибегала, когда мне не спалось и хотелось ночью пойти в библиотеку. Мне так подробно описывали мои ночные похождения, что я точно знала, как именно надо двигаться, с какой скоростью, выражением на лице и так далее. Правда, на этот раз возникло дополнительное осложнение: на моей ночной сорочке не было карманов, а значит, я не могла нести с собой свечу и спички — меня сразу раскусили бы и поняли, что я не гуляю во сне, а только прикидываюсь. Поэтому я отнесла спички со свечой вниз и спрятала их в цветочный горшок в холле. Вечером я долго лежала в кровати без сна, прислушиваясь к звукам старого дома, устраивавшегося на ночь, кряхтя и постанывая, словно он готовился отдохнуть после трудного и длинного дня, за который успел устать от нас, людей, с нашими надеждами, тревогами и тайнами. Время от времени я слышала на чердаке маленькую девочку, которая кружилась в танце на голом дощатом полу. Наконец где-то часы пробили полночь, звуки стихли, и я выскользнула из кровати.

Я спустилась по лестнице вниз быстро, темнокрадучись быстро, насколько могла, стараясь не наткнуться на что-нибудь и не перебудить весь дом. Наконец я добралась до холла, нашла на ощупь цветочный горшок и просунула руку под шершавые паучьи листья. Я ощупывала землю так и этак, но ни свечи, ни спичек не было. Откуда-то сверху донесся стон — кто-то беспокойно вертелся во сне. Сердце у меня отчаянно колотилось. Я поняла, что кто-то обнаружил свечу со спичками — возможно, Мэри, когда поливала цветы. Это означало, что сегодня я ничего не сумею сделать, да к тому же завтра буду изобличена.

Представив, как Мэри возится с цветами, я вдруг ощутила что-то вроде озарения. Конечно, горшков-то несколько! Я обыскивала не тот. Как слепая, я вытянула руки перед собой и вскоре наткнулась на другой горшок, близнец первого. Разумеется, в нем оказались и моя свеча со спичками. С трудом переведя дух, я провела рукой по взмокшему лбу. Я вспотела, хотя было холодно, а я стояла босиком на полу.

Я чиркнула спичкой, зажгла свечу и, осмотревшись, юркнула в дверь комнатушки миссис Граус, тихонечко прикрыв за собой дверь. Подняв свечу повыше, я осмотрелась, чтобы убедиться, что комната пуста. Я была почти уверена, что обнаружу в кресле миссис Граус, которая обо всем догадалась и поджидает меня, чтобы схватить за руку — наверняка эта старая мудрая женщина видела меня насквозь. Но никого не было.

Я подошла к конторке, осторожно пристроила свечу и уселась на стул экономки. Латунная ручка левого ящика была холодной и не поддавалась. Я снова перепугалась, решив, что миссис Граус обнаружила незапертость ящика и снова заперла его. Я ведь понятия не имела, часто ли она его открывает, что в нем хранит и почему именно этот ящик заперт. Может, в нем хранятся деньги на хозяйство, а если так, вдруг ей пришлось вечером доставать их, чтобы расплатиться с торговцем или слугами? Я перевела дух и снова потянула за ручку. Ящик подался, хотя очень туго и неохотно. Я тащила его потихоньку, сама скрипя зубами в ответ на его жалобный скрежет, уверенная в том, что поднятый нами шум обязательно перебудит весь дом. Но прислушиваться было некогда, потому что внутри я увидела один-единственный предмет. Это была толстая книга в кожаном переплете. Слой пыли указывал на то, что к ней давно не прикасались.

Судорожно сглотнув, я робко прикоснулась к книге, как к некой святыне, вроде мощей святого, которые при грубом обращении могли рассыпаться и обратиться в пыль. Положив книгу на конторку, я раскрыла ее и поняла, что передо мной альбом с фотографиями, вроде того, что как-то показывала мне Мэри, с изображениями членов ее семьи.

На первой странице была только одна фотография — портрет мужчины в деловом костюме на фоне Блайт-хауса. Я мгновенно поняла, кто это, потому что мужчина был точь-в-точь похож на портрет, висящий на повороте парадной лестницы. Это был мой дядя. Тот же прямой, решительный взгляд, та же едва уловимая улыбка на губах. Я перевернула страницу. Снова он, но на этот раз в студии фотографа, около высокого растения в кадке. Рядом с ним стояла дама в белом платье, настоящая красавица. Она держала его под руку и улыбалась спокойно и непринужденно. Выражение лица у нее было счастливое и радостное, а мужчина, как я заметила, присмотревшись получше, был доволен и горд, словно рыболов, который гордится уловом.

Я перевернула страницу и обнаружила еще одну карточку дядюшки, снова с женщиной, но определить, та ли это или другая, я не могла: снимок был порезан, а вместо женской головы зияла неровная квадратная дыра. В ночной тишине меня зазнобило, и я невольно оглянулась. Мне вдруг показалось, что там, в темноте, стоит человек с ножом и хочет сделать со мной то же, что сделали когда-то с женщиной на фото. Там, конечно, никого не было, хотя мне все равно мерещились неясные фигуры в тени по углам. Я вернулась к обезглавленной женщине и постаралась успокоиться, повторяя себе, что это вполне понятно: просто кто-то вырезал голову, чтобы вложить в медальон на память или что-то в этом роде. Ничего зловещего тут нет. Потом я вернулась назад, к первой фотографии, ко второй… Женщины были разные. Первая выше, тоньше, это было заметно, даже несмотря на отсутствие головы. Вторая была меньше ростом, должно быть, на целый фут.

Я снова перевернула страницу — опять дядюшка и вторая женщина, и опять у нее не было головы. Потом третья фотография: здесь женщина держала ребенка, совсем маленького, младенца, спеленутого и завернутого в белую шаль. И здесь лицо женщины было безжалостно вырезано. Я перевернула следующий лист и увидела новую фотографию, совершенно похожую на предыдущую, если не считать того, что к группе присоединилась маленькая девочка. Она стояла рядом с ними, плотно сжав губы и яростно глядя прямо на фотографа, будто собиралась напасть, если тот попробует подойти хоть на шаг ближе. Выражение ее лица заставило меня вздрогнуть. Я подумала, что не хотела бы встретиться с такой девочкой, особенно сейчас, глубокой ночью. Вглядевшись в нее получше, я почувствовала что-то вроде узнавания, этот дерзкий взгляд показался мне смутно знакомым, и вдруг меня будто ударило: это я сама.

Новая страница — и ничего на ней. Больше снимков не было. Я лихорадочно отстраничила назад. Семейная группа. Если эта девочка — я, стало быть, младенец — это Джайлс, а женщина без лица — его мать, моя мачеха, женщина, которая утонула. Но если так, почему все они сфотографированы с моим дядей? Все это казалось нелепым и бессмысленным.

Какое-то время я рассматривала мужчину на снимке. По позе, по тому, как непринужденно они с женщиной стояли рядом, было несомненно: это супруги, он — муж женщины и отец семейства. Но как такое возможно? Разве может дядя быть одновременно и моим отцом? Я внимательнее вгляделась в снимок. В конце концов, возможно, на портрете, висящем на парадной лестнице, изображен не он. Похож, очень похож, но, может быть, все-таки не он. И тут я все-все поняла. Ну, конечно же! Это совсем и не дядюшка, а его брат, похожий на него, как бывают похожи братья, почти как близнецы. Едва эта новость улеглась в голове, пришла новая мысль, и я лихорадочно стала листать альбом назад. Мужчина тот же, что и на других снимках, определенно. Но если так, значит, первая женщина, та красавица, такая счастливая и гордая, это моя мать, моя мама, которая умерла, так и не успев познакомиться со своей дочуркой.

Я смотрела, смотрела, и чем больше вглядывалась, тем больше расплывались черты ее лица, потому что слезы заволокли мне глаза, и пришлось даже захлопнуть альбом, чтобы не капнуть на снимок. Зажмурившись, я несколько раз глубоко вздохнула. Потом открыла ящик, положила альбом на место и снова задвинула. Я взяла свечу, спички и направилась к выходу. Уже на полпути я вдруг решилась: развернулась, подскочила к конторке и снова выдернула ящик. Вынув альбом, я раскрыла его на первой странице и вырвала фотографию мамы. Потом водворила альбом на место, закрыла ящик, вышла из комнаты и торопливо поднялась наверх, освещая дорогу свечой. Кража фотографии была опрометчивым шагом: если бы меня поймали с ней, я не смогла бы притвориться, что хожу во сне. Чему быть, тому не миновать, решила я, потому и шла обратно, не таясь, со свечой. Однако до своей комнаты я добралась незамеченной и сидела сама не знаю сколько, рассматривая фотографию своей матушки, пока не уснула.

На другой день я перенесла драгоценную фотографию к себе в башню. Здесь я могла любоваться ею и даже разговаривать с ней, не боясь быть застигнутой. Именно этим я и занималась дня через два, когда совершенно случайно подняла голову и вдруг увидела знакомую нескладную фигуру, преодолевающую снежные заносы на аллее. Я была просто счастлива, ведь мы не виделись целых две недели, а мне не терпелось поведать Тео свои поразительные новости.

Но, выбежав навстречу ему к парадной двери, я была огорошена новостями. Тео пришел совсем ненадолго, у него даже не было времени покататься на коньках. На самом деле он пришел только забрать свои коньки, потому что они понадобятся ему в Нью-Йорке.

— Меня отправляют домой, — объявил он. — Доктор сказал, что мне теперь лучше, и меня посылают в школу, чтобы я поучился хотя бы неделю перед каникулами.

Я схватила свою шубку и его коньки, и мы вместе выковыляли на скользкую заснеженную аллею. Я слепила унылый снежок и швырнула в Тео, попала ему в лицо, отчего он вскрикнул, а я обрадовалась, что сделала ему больно.

— Мне так одиноко, — пожаловалась я. — Ты и представить себе не можешь, что это такое. Вот и ты уезжаешь, радуешься, спешишь, и тебе некогда даже поинтересоваться моими новостями, взглянуть, что я хотела тебе показать.

— Я вернусь на будущий год, мы обязательно приедем сюда на лето. Время пролетит быстро. А уже скоро и Джайлс приедет на каникулы.

Тео пошарил в кармане и, вытащив бумажный листок, сунул его мне в руку. А потом, не сказав больше ни слова, повернулся и потащился по снегу прочь. Я смотрела ему вслед, пока он не вышел на большую дорогу и не исчез за поворотом. Когда он скрылся, я развернула листок и прочитала:

Стихи были такие кошмарные, что я аккуратно сложила листок и, не удержавшись, горько всхлипнула.

Тео был прав, по крайней мере, в одном: Джайлсу вскоре предстояло вернуться, так что я одиночествовала, считая дни до его приезда, и от нетерпения даже почти не могла читать. Но наконец настал день, когда Джон запряг Дрозда в двуколку и мы отправились на вокзал — он сам, миссис Граус и я — встречать моего чудесного, горячо любимого братца. Мы стояли на перроне, когда гигантский дракон, извиваясь и хрипло визжа, повернул к нам железный бок и остановился, выпустив облако пара, окутавшее и его, и нас. А потом дым начал рассеиваться, и перед нами на платформе оказался Джайлс, который стоял, вглядываясь в туман. Мы окружили его, заключили в объятия, осыпали поцелуями. Братец не мог устоять на месте, он подпрыгивал, приплясывал, переступал с ноги на ногу и все бормотал что-то, какую-то непонятицу и бестолковицу. Только когда мы уже уселись в двуколку и выехали за город, где было тихо и только Дрозд мерно цокал копытами, я наконец поняла причину радостного возбуждения Джайлса.

— Я не еду назад, Фло, я не еду назад!

Миссис Граус обернулась и с сомнением посмотрела на нас:

— Ну, конечно, мастер Джайлс. Вам не сразу надо возвращаться в школу. Только после Рождества.

Джайлс бурно запротестовал:

— Да нет же, миссис Граус. Вы ничего не понимаете! Совсем не надо!

Это оказалось правдой. Когда мы добрались до Блайта-хауса, Джайлс открыл свой чемодан и извлек письмо. Разумеется, я читать «не умела», поэтому миссис Граус не стала показывать его мне, да и читать вслух тоже не стала, только бормотала отдельные слова: «натура слишком застенчивая и слабая для шумной компании бойких мальчиков», «не вполне развит, академическая неуспеваемость», «одно-два происшествия, хотя и совершенно незначительных, дали повод для беспокойства», «учитывая его уязвимость и хрупкость, в настоящее время рекомендуем перевести на домашнее обучение, предпочтительно с гувернанткой или наставницей». Мне и не требовалось читать все письмо, чтобы понять главное. Ясно, что Джайлса, нежного и слабого, в школе травили. Администрации же проще было удалить из школы жертву, чем приструнить обидчиков, так что именно это и было сделано.

Хмуря брови, миссис Граус с озабоченным видом сложила письмо и убрала конверт в карман передника. Я взяла Джайлса за руку и незаметно ее пожала. Я готова была кричать от радости. Мой братец теперь в безопасности, цел и невредим, а я больше не одинока. Теперь все будет так же, как раньше.

Миссис Граус прикусила губу.

— Я должна буду написать обо всем этом вашему дяде. А уж он кого-нибудь наймет для вас, гувернантку, наверное. — Подняв голову, она увидела наши улыбающиеся лица и сама просияла. — Но не теперь. Пока что писать не буду. Непростое это дело, письмо вашему дядюшке, надо хорошенько все обдумать. Мне ведь строго наказано не беспокоить его лишний раз, а тут еще и Рождество на носу, и времени у меня совсем нет. Вот что, напишу-ка я ему после праздников.

Что ж, можете себе представить, как славно и весело мы зажили — совсем как прежде. Я упросила миссис Граус купить Джайлсу в подарок коньки, так что в Рождество мы вышли на лед с самого утра и от души нападались, навалялись в снегу, хохоча и помогая друг другу вставать, — словом, вернулись в те времена, когда были совсем маленькими. Глядя, как веселится Джайлс, как беззаботно и радостно носится он по озеру — такой милый, что смеялся, даже ударившись, — я подумала: никогда больше не отпущу его от себя и не отдам этому злонамеренному миру, где его снова станут мучить и обижать. Необходимо как можно дольше удерживать его рядом с собой в Блайт-хаусе, потому что только я могу защитить от всего скверного и дурного.

Я хотела было показать ему карточку мамы, но тут же поняла, что делать этого не стоит, как бы мне этого ни хотелось, ведь тогда пришлось бы объяснять все о его матери. Джайлсу не нужно ничего знать о чудовищном насилии, которому подверглись ее изображения. Да и к чему вообще показывать ему фотографии матери без лица? Что мог бы почувствовать мой брат, глядя на них, не воспринял бы он этот вандализм как зверское нападение на него самого? Я прикусила язык и приняла твердое решение: я не позволю ничему омрачить наше новое счастье.

Но счастье длилось недолго — разумеется, нашлось чему его омрачить. Точнее, кому. Через месяц прибыла мисс Уитекер.

Что ж, пожалуй, чем меньше будет сказано о мисс Уитекер, тем лучше. По крайней мере, о ее первом воплощении. Это была глупая молодая женщина, которая замирала и кокетничала перед портретом дяди и болтала о том, как он хорош собой, просто душка, и как во время собеседования ей показалось, что она понравилась ему, ведь он предложил ей место гувернантки Джайлса, хотя она не успела даже рта раскрыть. Я-то понимала все правильно: наш дядюшка, у которого даже для нас не находится времени, просто не пожелал тратить его на разговоры с какой-то дурочкой. Ему просто хотелось поскорее отделаться. Скорее всего, он согласился на первое предложение, нанял первую же претендентку, явившуюся по объявлению, хотя, признаюсь, любая другая, наверное, оказалась бы лучше.

Достаточно сказать, что я не сразу разглядела, какое жестокое, ледяное сердце бьется в груди этого создания, а иначе все могло бы сложиться по-другому. Тогда же я заметила только, что она совершенно не уделяет внимания Джайлсу, что он интересует ее куда меньше, чем расчесывание волос и рассматривание себя в зеркалах. Я была слишком простодушна и не раскусила ее, не поняла истинной ее натуры. А после ее трагибели на озере я чуть сама не утонула в море собственных слез, так была потрясена случившимся. Я считала ее просто недалекой и неумной, а теперь виню себя в том, что не спасла ее, хотя и не могла сделать этого. Я продолжала думать «ах, если бы я только сделала это» и «вот если бы я сделала то», даже прекрасно понимая, что все эти «то» и «это» не могли бы ничему помочь. Я казнила себя и за то, что в голову мне приходили ужасные мысли, когда мисс Уитекер оказалась в своей водяной могиле, ведь надо же такому случиться, что именно в тот день она меня обескнижила и обезбиблиотечила, и я мысленно все твердила: «Хоть бы она умерла, хоть бы умерла…» Но я никогда не думала об этом серьезно, а когда мое желание так внезапно исполнилось, сама чуть не умерла от горя и от того, что мне ее никогда не вернуть.