Феникс

Пролог

Земля отдыхала: от многолетних войн, эпидемий, засух, откачки нефти из подземных артерий, грохота отбойных молотков, скрежета буровых долот, грызущих, долбящих и сверлящих ее нутро; от неразумного хозяйствования и даже глумления над лесами и реками, горами и морями; от стенаний и мольб, праздных оргий и похорон, злобы, зависти, высоких полетов духа и падений.

Земля плыла, летела, кружилась и то, что все же не стала глыбой мертвого льда, не распалась на куски, не растаяла, было закономерным чудом, сотворенным человеческим разумом, который после долгих метаний, заблуждений и борьбы обрел наконец равновесие и ясность, сохранил для себя и Вселенной эту уникальную планету.

Космонавт смотрел в иллюминатор на ветвистые салюты молний, сиреневое свечение туч, голубую дымку, сквозь которую проглядывали коричневые пятна материков, темно-синие впадины океанов, и ему казалось, что все это он уже когда-то видел: то ли во сне, то ли в забытой реальности.

Солнцезащитные фильтры на стеклах были сняты — хотелось в деталях и красках рассмотреть колыбель и погост далеких предков, чтобы не только умом, но глазами и сердцем прикоснуться к планете, одухотворение которой стало смыслом жизни многих его соплеменников. Около ста миллиардов жизней отполыхали на Земле и, превратившись в тлен, сделали ее гигантским колумбарием, каждая пядь которого хранила скрытые реплигены тех, чьи потомки, вырвавшись в космос, наложили долговременный мораторий па родную планету. И сейчас она восстанавливала некогда утраченные силы, регенерировала лесную поверхность и ждала нового человека, который вернул бы ей суровую память о прошлом. Память не книжную, а живую, в облике сыновей и дочерей, канувших во тьму.

Болезни, несчастные случаи, стихийные бедствия, социальная вражда и бытовые неурядицы — все это сокращало жизнь. Человек доживал в лучшем случае до ста — девяноста лет и умирал, обремененный букетом болячек, Неумение же управлять личным временем приравнивало долгие годы к сроку бабочки-однодневки, высвобождая темную энергию души. «Успеть бы, успеть, лихорадочно стучали внутренние часы. — Успеть накопить, захватить, насладиться». Однако рядом, как противовес, такой же недолговечный, хрупкий человек щедро тратил свою единственную жизнь на благо других, не надеясь на вознаграждение в ином мире.

Космонавт живо представил времена Великого Переселения, когда тысячи космических кораблей около двух лет перебрасывали жителей Земли на планеты созвездия Феникс — Эсперейю и Айгору. Пространственные туннели — «кротовые норы», — соединяющие эти планеты с Землей, были похожи на старинные магистрали, кишащие автомобилями, — так изображали это событие художники-космисты. Интересно, что испытывали люди, покидая свое извечное жилище? Наверное, кое-кто слишком буквально понял древнюю мудрость: «Сломай дом — построй корабль, оставь богатство — ищи жизнь». Несколько опустевших городов сравняли с землей, не подозревая, что природа уготовила себе дворника в облике геологического катаклизма, разразившегося через век после отлета людей. Изменились очертания материков, в океанах возникли новые острова, мощные землетрясения уничтожили ряд мегаполисов-музеев. Но в целом Земля оставалась прежней, и жители Эсперейи и Айгоры мысленно бродили по ее лесам и лугам, по улицам покинутых городов и мечтали о возвращении.

Прежде чем приступить к выполнению наземной программы, нужно было сделать три витка. На третьем обороте космонавт готовился к встрече с событиями из истории Земли, сохранившимися в энергоматрицах. Признавали, что это самая величественная и потрясающая душу картина, с какой человек когда-либо сталкивался, поэтому хроноиллюзатор включался на последнем витке.

Космонавт еще раз проверил аппаратуру — хроноиллюзии были знакомы ему лишь по кинозаписям. Еще на первом курсе в школе косморазведки предупреждали, что просмотр их в оригинале чреват неожиданностями, и к этому тщательно готовили задолго до полета. Однако записи воспринимались как обычные фильмы. Вероятно, совсем иное, когда временные образы появляются на твоих глазах как бы из ничего, в околоземной космической пустоте, да еще в гигантских масштабах. Было несколько случаев нервных срывов, и теперь абитуриентов для земной разведки отбирали особенно тщательно.

Неизвестно, какую тайну выдаст планета в этот раз. Надо быть предельно собранным.

Космонавт волновался. До сих пор он летал лишь на соседние с Эсперейей планеты, и то в составе исследовательских экспедиций. Это был его первый самостоятельный полет, когда все надо решать самому. Правда, его держали под контролем и в случае чего, могли помочь советом. Но бывают ситуации, когда помощь издалека бессильна. Поэтому приходится быть начеку.

«Заканчиваю второй виток», — сообщил он на Эсперейю и представил, как спиролетчики поудобней усаживаются в креслах, настраиваясь на его биоволну. На Эсперейе их было пока немного, тех, кто умел мысленно путешествовать к другим планетам. Но даже если все научатся этому, кто-то все же должен рисковать, лететь в неизвестное.

«Но жив не я. Нет, я в себе таю того, кто дал мне жизнь в обмен на смерть мою…» Пауль Флеминг. Пожалуй, первые разведчики будущего и потенциальные репликаторы — поэты разных времен и народов. Если бы их великую мечту не извратили религиозные догматики, эпоха восстановления настала бы значительно раньше и, возможно, сейчас бы он летел не в одиночестве, а, скажем, с тем же Паулем Флемингом, чья поэзия так близка его душе. Глядя в иллюминатор на родную планету, Пауль читал бы ему прекрасные строки о времени и любви, а потом они вместе высадились бы на Землю, чтобы исполнить свой долг перед предками: взять почву, таившую миллиарды жизней, и привезти ее в лаборатории Эсперейи.

«Таир, над Интернополем вспомни о нашем семейном предании», — попросила его перед полетом Лия. — И сейчас, глядя на полуостров в Черном море, он думал о первом на Земле городе, объединившем множество наций. Какой прекрасной ни была Эсперейя, память о Земле не угасала. Колыбельные песни о Земле, детские сказки — о ней же, и Таиру порой казалось, что жители Эсперейи вчера лишь покинули родную планету и поэтому так тоскуют по ней. Почву под ногами никто не называл Эсперейей, это по-прежнему была земля. Самую пылкую любовь именовали земною, самых красивых девушек — землянками. Мечтой любого жителя Эсперейи было возвращение на Землю. Поэтому в праздничные дни чаще всего звучала старинная протяжная песня Рыжего Усача об утренних росах на земных лугах, о чириканьи под окном невзрачного земного воробушка, о звезде под названием Солнце, согревающей все живое, но такое недолговечное. «В твоих садах я, как цветок, продли мне срок!» — пробормотал Таир строку древнего поэта, всей душой впитывая причудливо преломившееся в ней прошлое.

Трижды просигналил зуммер, оповещая о завершении третьего витка. Стараясь сохранить выдержку, космонавт надел на голову ленту с датчиками от хроноиллюзатора, расслабился и приготовился к самому неожиданному. Давно он ждал этой минуты, а пришла она буднично, по-деловому. «Какое однако неудачное название — хроноиллюзатор, — подумал он. — Ведь то, что предстоит сейчас увидеть, вовсе не плод воображения, а закрепленная космосом земная память, природа которой еще недостаточно изучена».

Но космонавт не увидел, а услышал. Ни в одном учебнике, ни в одной лекции не было сказано о звуковом поле Земли. Не галлюцинирует ли? Это был хорал, исполняемый мужскими и женскими голосами. Если бы в корабле находился великий композитор, то, вероятно, именно этим хоралом он выразил бы ту сложную гамму чувств, которая овладела им при виде плывущей в черном космосе планеты предков. Оранжевый Арктур, голубой Альтаир, красный гигант Альдебаран в сравнении с ней выглядели замухрышками — так сияла она разнообразным спектром красок. Не верилось, что именно здесь некогда развернулось гигантское сражение между добром и злом, что вся история Земли — история этого грандиозного боя, из-за которого некоторые мыслители прошлого исключили планету из мировой гармонии, не подозревая о ее высокой миссии — взрастить Разум, противостоящий вселенскому хаосу.

Мощная, будто под гулкими сводами храма, мелодия так заворожила космонавта, что он с запозданием на три минуты вспомнил о фонофиксаторе, который по инструкции нужно было включить немедленно в случае появления каких-либо звуков. Слева, за стеклом, сияло на черном фоне солнце, справа мерцали звезды, а перед глазами неспешно поворачивался глобус Земли.

Хорал звучал на незнакомом языке, однако был понятен. В нем угадывались вековые печали и радости человечества, его надежды и разочарования, любовь ко всему живому и вера в могущество человеческого духа. Голоса взлетали на необозримую высоту, касались звезд, плыли среди галактик, туманностей и звездных скоплений, а затем стремительно срывались в пропасть, увлекая за собой Вселенную. Но в миг, когда, казалось, рушится весь мир, вдруг наступала секундная пауза, из которой возникало нечто новое, более совершенное, без гибели и слез.

«Прелюдия гармонии», — дал название услышанному Таир. Вспомнилась скульптура в центральном зале школы косморазведки: припавший на колено титан держит на плечах земной шар. Неожиданно открылся ее смысл: тяжкое и сладкое бремя земной жизни человеку было суждено нести самому, не надеясь на помощь извне. Мелодии-просьбы к всевышнему, звучавшие в храмах, были ничем иным, как обращением человека к своей душе, замурованной страхом небытия, не познавшей еще свою силу, мощь и бесконечность. Но вот ему открылись другие планеты и он узнал, что самый неисчерпаемый мир находится в нем самом, и проникся глубоким уважением к собственной природе. Цивилизации более высокого уровня — б созвездии Ориона и Волос Вероники — лишь подтвердили это, ибо их представители тоже имели человеческий облик. И теперь даже те, кто предполагал существование других гуманоидных миров, были уверены, что и они развились из цивилизации типа земной, что именно физическая и духовная константа человека заключает в себе зародыш вселенской гармонии.

Хорал долго нес Таира на крыльях, потом сменился фрагментами из органных мелодий Бетховена и Баха, Вивальди и Перголези. Веки отяжелели и сомкнулись. Он не спал, но стоило ему на миг расслабиться, как музыка угасла. Космонавт встрепенулся, взглянув в иллюминатор. За стеклом полыхало пламя. Протер глаза. Пламенем охватило все обозримое пространство и уже не было видно ни звезд, ни Солнца, ни Земли.

«Началось», — подумал он, сжимая подлокотники кресла.

Казалось, еще немного — и обшивка корабля лопнет, как яичная скорлупа, и рассыплется. Однако пламя отличалось от настоящего — свет его был не столь ярким. Таир прильнул к иллюминатору и стал изучать этот неожиданный пожар. Огненные языки закручивались в спирали, вытягивались в линейные молнии, обретали формы геометрических фигур, постоянно меняя свои очертания. В глубине их рождались и таяли силуэты людей, строений, деревьев. Планета исчезла из поля зрения, и космос вокруг нее ткал удивительные картины. Отбушевав, пламя постепенно успокоилось, растворилось в черноте, из которой внезапно выкристаллизовались бока морских волн. Это было невероятно — за иллюминатором космического корабля плескалось море! На волнах покачивался трехмачтовый барк. Ветер гнал над ним тучи и пузырил паруса. На полуюте, рядом со штурвальным, стоял человек с подзорной трубой. Судя по одежде и по тому, как нестойко держался он на палубе, поправляя срываемую ветром шляпу с пером, можно было догадаться, что он из сухопутной армии. Когда барк приблизился к кораблю чуть ли не вплотную, космонавт пристально вгляделся в лицо человека. Тот вдруг посмотрел прямо в иллюминатор, и не успел Таир понять, чем поразило его лицо, как видение растаяло, его сменило другое. На месте океана раскинулся первобытный тропический лес с гигантскими папоротниками и лианами. Сквозь них пробирался полупокрытый шерстью гоминид. Уже не обезьяна, но еще и не человек: длинные, до колен, руки, тяжелая нижняя челюсть, почти нет лба. Зажав в кулаке отточенное с двух сторон рубило, гоминид затаился в зарослях, наблюдая за мирно пасущимся на лужайке кабаном и надеясь, что тот наконец попадется в уготовленную западню. При этом не замечал, что ему самому угрожает опасность: из глубины леса за ним следила пара глаз, светящихся злым голодом. Гигантская черная кошка с торчащими из приоткрытого рта клыками подкрадывалась к нему медленно и бесшумно. «Да оглянись же!» — невольно вырвалось у Таира. Будто услышав его возглас, гоминид насторожился, и в миг, когда пантера уже напряглась для прыжка, он обернулся и замер. Испуганная его резким движением, хищница шмыгнула в сторону, а обезьяночеловек, осознав опасность, бросился бежать. Это было ошибкой — зверь тут же ринулся следом, быстро догнал его, мощным рывком тела опрокинул на землю и вцепился в плечо.

У Таира перехватило дыхание. Рука его сжалась в кулак и безвольно повисла — он ничем не мог помочь первобытному существу. Таинственный оператор выхватывал крупным планом сверкающие безумием и почти человеческой мукой глаза, сильные, в яростной дрожи, лапы зверя. Таиру даже почудилось, что он слышит звериный рык и тяжелое дыхание жертвы. Сцепившись в клубок, гоминид и пантера катались по земле, разрушая райскую идиллию молчаливо застывшего леса. Но вот окровавленный, обессиленный гоминид нащупал в траве выроненное при схватке рубило, левой рукой перехватил горло пантеры, а правой, размахнувшись, последним усилием ткнул ей рубилом в глаза. Отбросив оружие, сжал горло зверя. Тот оскалился в беззвучном вое, изогнул спину и рухнул, подмяв под себя обезьяночеловека.

С минуту враги лежали недвижно. Затем гоминид медленно выкарабкался из-под мертвой пантеры и, пошатываясь, побрел в чащу, чтобы оповестить соплеменников о победе.

Неизвестно, по какому принципу космос отбирал сцены из истории Земли. Выдвигалось много предположений, но ни одно из них не было обоснованно. Удивительно то, что несколько человек могли из одною и того же иллюминатора наблюдать разные картины. Эта индивидуальность восприятия породила гипотезу, будто космос выдает каждому эпизоды, каким-то образом связанные с его прошлым. Уникальность приемника, то есть мозга индивидуума, обеспечивала и уникальность передач.

За иллюминатором вновь вспыхнуло пламя. Бросив беглый взгляд на приборы и убедившись в том, что корабль идет по курсу, Таир приготовился к новым сюжетам. Опять пошли быстро сменяющие друг друга видения. Как верно угадали цветовую гармонию и ритм космической фантасмагории авторы гигантского стеклянного сооружения под названием Память Земли, воздвигнутого год назад на площади столицы Эсперейи! Однако наяву все это выглядело намного впечатляюще. Из пламени рождались гигантские фигуры людей, животных, мирные пейзажи и природные катаклизмы. Цельные картины дробились, рассыпались стеклышками калейдоскопа и вновь складывались в летучие сюжеты, смысл которых Таир не всегда успевал осознать. Где, когда раньше видел он девушку в легком пеплуме, с браслетами на запястьях тонких рук? Она держит лавровый венок и с улыбкой смотрит в его сторону, будто просит наклонить голову, чтобы надеть этот венок. По пыльной дороге, обливаясь потом, идет скованный цепью караван невольников с запекшимися от жажды губами. Звон колоколов. Двое влюбленных на ступенях кирхи заговорщицки переглядываются друг с другом, скрывая свою симпатию от бюргерских святош. Мальчик в белом жабо и панталончиках говорит отцу по-немецки, что хочет купить щегла и выпустить на волю. Стоп. Каким образом понятен язык?

Не успел поразмыслить над этим, как площадь превратилась в пивной бар, где шумно развлекалась молодежь в форме солдат герцога Голштинского. Но к чему этот гигантский лист каштанового дерева, а на нем не менее огромная бабочка с радужными крыльями, расправленными для полета? «От счастья не беги и не считай бедой коварство времени и сумрачность пространства»… Неужели Флеминг? Таир вздрогнул. Этот человек, бормочущий у старинной конторки стихи, — поэт? Не он ли стоял на барке с подзорной трубой? Так вот чем взволновало это лицо!

За иллюминатором поплыли морские и лесные пейзажи, горные тропы, заросшие кустарниками, бескрайние степи, по которым мчались всадники с опущенными забралами и хоругвями. Навстречу им двигались не менее грозные конники. Перекрестье копий. Дикие возгласы и предсмертный хрип. И вновь мирные картины и каскад самых разнообразных звуков: дробь дождевых капель по жестяной крыше, горное эхо, чья-то далекая песня, громыхание весенних гроз. А сквозь эту многоголосицу — погребальные песни на разных языках, но с одинаковой скорбью.

Сон, замешанный на яви, — так мог определить Таир свое состояние при виде сцен за стеклом иллюминатора. В деталях проплывала перед ним чужая жизнь: ярмарочное веселье в Лейпциге, университетская библиотека, практика в прозекторской, навевающая философские мысли о жизни и смерти, поля Германии, истощенные Тридцатилетней войной, поездка в далекую Москву и Астрахань с дипломатической миссией Олеария, любовь, разлука и встречи. И, наконец, за три дня до «блаженной кончины» в Гамбурге — эпитафия самому себе, тридцатилетнему, прочитанная всхлипывающей подруге. И в ту минуту, когда Пауль навсегда закрыл глаза, космонавт уже знал — тот, кого в XVII веке звали Паулем Флемингом, безмолвно взывал к нему в форме энергоматрицы, которую нужно было во что бы то ни стало доставить на Эсперейю.