Фанфики

Глава 221

Дух мой в те поры пребывал в унынии. Ощущал я себя убийцей младенцев безвинных, винил в смерти едва ли не тысячи детей во всяк божий день, кои от нерасторопности моей, от неумелости да бездельности, в чаду здешних домов заболели да сгинули. Глядя на какую молодку, лихо торгующуюся с рыбниками иль взахлёб злословящей с товарками своими, задавался я вопросом: сколь младенцев она схоронила по моей вине? Сколь ещё схоронит?

Уныние — грех смертный. Потому и тоску свою тщился я превратить в деяния, причину её устраняющие.

От сего происходило непрерывное самого себя подгоняние да похлёстывание. Всё задуманное да начатое мечталось исполнить в скорости, лучше бы — завтра. А наипаче — вчера.

Для такой моей беспокойности ещё две причины были.

Одна — тело моё полудетское. Ибо известно, что кровь молодая побуждает к действиям быстрым, поспешным. Сказано же о юнцах: «жаждут они всего и немедля».

Другая же — прежняя жизнь моя, где люди хоть и не стали думать скорее, но пространства преодолевались куда как быстрее и от того события всякие случалися чаще.

Подгоняемый сам, подгонял я и людей, и дела свои. Время же, как давно сказано — деньги. Торопишься — плати. Денег же взять было неоткуда — всё, что давала вотчина Рябиновская — там же и тратились. И завсегда было мало. А потерпеть, пождать… сил души моей на то не было.

Поход к Чернигову за «тайной княгиней», был, правду сказать, неудачен. «Золото княжны персиянской» забрать не вышло. Сиё приводило меня в бешенство: надобно тут, а оно там без толку валяется.

Теперь же понимаю: ангелы меня хранили. Кабы приволок я то золотишко, то и, ничтоже сумняшись, спустил бы его за пару лет, привыкши при всякой нужде в погреб лазать да очередную блестяшку на торг нести. А казна-то любая — не без дна. Вот бы она и кончилася. А у меня хозяйство раскручено, каждый день: «давай-давай». Навык-то из казны брать да давать — есть, а навыка казну наполнять — не было бы. А так-то у меня с самого, почитай, начала была нужда изыскивать всякие… возможности. Для своих потребностей.

Едва находил я надобное для одного своего дела, как подхлестываемый самим собою, начинал новое. Теперь и для него денег сыскать спешно требовалось. Оттого образовалась у меня привычка жить не от имеющегося, а от желаемого. И для желаемого — потребное каждый день изыскивать. Навык сей за время «Рябинского сидения» утвердился накрепко. Да и то сказать — по сю пору каждый год Русь бюджет с дефицитом составляет, а исполняет — с профицитом. От того и меняется Русь быстрее иных стран. А навык так жить — вот с тех, с Рябиновских времён.

Моё острое желание убраться из «стольного города» оказалось невозможным исполнить быстро. Были обязательные дела торговые, были дела ритуальные — «по вежеству».

Кроме того, я — дурак. Я это уже говорил? — От повторения истина не ветшает.

Я отбился от необходимости боярской дружины. Радость-то какая! Только… «дьявол кроется в мелочах».

Конкретно: на сборы являться не надо, выставлять дружину установленного образца — не требуют, нас на войну не позовут.

А вот все правоохранительные функции за Акимом остаются. Он же теперь «столбовой боярин». Я уже объяснял: боярин отвечает за правопорядок в своём владении. Отвечает владением, шапкой и головой. Нужны полицейские силы.

Я могу поиграть с личным составом, численностью, экипировкой, выучкой, но — должно быть. И — быстро. «Вчера». Крайний срок — «завтра».

Начинаю с простейшего — экипировка. Полтора десятка кольчуг — полторы сотни гривен. Это после трёх дней яростного торга и оптовой скидки. А что вы хотели? 18–20 тысяч колец, половина — сварены, половина — склёпаны… Да их просто правильно собрать — через ряд, четыре в одном… Теперь пошли шлемы выбирать. Лет двести назад святорусские шлемы склёпывали из нескольких частей. Теперь, в середине 12 века, делают штамповкой с последующей выколоткой. Трудоёмкое занятие. Ну и цена… Сколько я там за цацки «самой великой княжны» получил? Осталось хоть что?

Моя «жаба», принцип: «с паршивой овцы — хоть шерсти клок» привела к тому, что Благочестник учетверил Рябиновскую вотчину. Снова «жаба»: если есть моя земля — должны быть насельники. Сами по себе эти гектары-десятины дохода не дают. Народу надо ещё вдвое против нынешнего — у меня там болот много, так плотно, как вдоль реки — не расселишь. Два ста новых смердячьих семейств…

Нормальный боярин — 10 лет льготы дали же! — сел бы на пенёк у дороги и не спеша, глядя на проходящие мимо переселяющиеся крестьянские общины… или поговорив в разных местах со смердами…

Как обычно в рекламе — требуемый результат даёт один разговор из сотни. При соответствующих посулах, льготах, притопах и прихлопах… Спокойненько, не торопясь…

Но у меня — береста в заднице. Не торчит — горит. Люди будут смеяться… «Поспешишь — людей насмешишь» — русская народная мудрость.

Да и флаг им в руки — лишь бы были здоровенькими! А я по Раневской: «Хрен, положенный на мнение окружающих, гарантирует спокойную и счастливую жизнь».

Насчёт «спокойную и счастливую»… Мне?! Мне бы хоть какую… Без хрена — никак. Класть, класть и класть. Троекратно, как «учиться» по-ленински.

Я не хочу брать крестьян из соседних, близких к Рябиновке, селений. У них остаются завязки на прежних местах, им уйти от меня легко. Ковырял земельку в вотчине, не понравилось — перешёл на два десятка вёрст — там ковырять будет.

Надо брать дальних. Как? Вышел на торг да купил две сотни холопов? — От тысячи гривен кунами. Это — только за головы. Обувка, одежонка, кормёжка, проезд к месту предстоящих трудовых подвигов…

Надо брать добровольцев. А с чего им «доброволить»? У меня в вотчине «Местность течёт Мёдом и Млеком»? Очередное МММ?

Крестьян с места поднимают только война, глад, мор и пожар.

Брать городских? Эти на подъём легче. Но только на работы. На переселение… Я уже объяснял: статус ремесленника городского и усадебного — две большие разницы.

Решение, точнее: два решения — отработаны. Обдуманы, прочувствованы, опробованы.

Первое — «десять тысяч всякой сволочи». Брать надо отребье, отбросы, изгоев, извергов, маргиналов, подонков… «Пропускать через грохот», «отделять избоину»… «Предпочтение отдаётся сиротам».

Второе — по песне:

Мда… На роль «дающей детки»… я как-то… не очень. Но организовать можно. Раздачу розовых слонов и бесплатного сыра.

Сухие избы с дощатыми полами, с непротекающими крышами из деревянной черепицы, «белыми печками», полным подворьем, конём, коровой, расчищенными новинами… И, конечно, чтобы была — «женщина, которая поёт». Виноват — «которая даёт». После исполнения соответствующих церковных песен.

Чтобы всё это дать — надо это иметь. Действуем по старику Марксу: отделяем работника от результатов его труда. Называется: «эксплуатация человека человеком».

Нанимаем человечка, он делает. Потом отчуждаем продукт труда и отдаём им сделанное — ему же. В кредит. Получаем добровольного закупа или, в уже найденной мною технологии — крепостного.

Я же предупреждал: «сыр» — «бесплатно».

Но «всякая сволочь»… она же бедная. У нормального хозяина весь инструмент свой. У «сволочи»… У них даже топоров нет!

Чувствуете разницу между Демократической Россией и «Святой Русью»? — В России мужчина с топором — маньяк. На Руси мужик без топора — «законченный изверг».

О русских топорах можно писать поэмы. Начиная с того, что стандарта — «русский топор» — на «Святой Руси» нет. Есть две принципиально разные конструкции.

Южно-русский топор, восходящий к древне-иранским племенам. Монолит с пробитым в обухе отверстием. И северо-русский, сделанный из согнутой вдвое полосы железа. Концы полосы свариваются, а в месте сгиба оставляют дырку-проушину для топорища.

Обе конструкции мне, плотничавшему в 20 веке… — «дерьмо корявое». Тыльную сторону обуха сделать плоской — не додумались! Гвоздь забить — нужен отдельный молоток.

Есть боевые топоры — они, как правило, легче — до двух фунтов. Их-то и называют «топорцы». Их и делают иначе: складывают две полосы стопочкой, сваривают по концам, в середине оставляют проушину, а из концов делают с одной стороны полотно с лезвием, с другой — клюв, чекан, молоток.

Столярные — примерно в тот же вес. Хозяйственные, плотницкие — тяжелее. По нормам 19 века вес плотницкого топора — не менее 4 фунтов, по рекомендациям моего времени — 1.5 кг. Вот такие мне и нужны для каждого новосёла.

Лезвие топора… Южные имеют цементацию («науглероживание») по всей поверхности. Северные… есть чисто стальные. Такие… в три четверти. У них от полосы отогнута четвертушка, петлёй сделана и конец петли к полотну приварен. Есть железные. У них полоса гнётся пополам. Дальше два варианта: либо между концами полосы вставляют стальную пластинку. Такой трёхслойный пирог со стальной начинкой. Либо наоборот — согнутая вдоль полоска стали накладывается на сведённые вместе концы железной петли. И всё сваривается вместе.

Все эти выверты — от нищеты. Сталь в общем объёме производства здешнего железа — десятая часть. Её наваривают полосочками на режущие кромки.

У топоров — лезвия скошены. Сколько не смотрю — бесит. У них лезвия косые, а топорища прямые. Мне-то привычно наоборот — топорище с изгибом.

Очень асимметричная хрень: верх — плоский, а лезвие сильно оттянуто к низу. Обухи непривычно узкие. На обухе — наплывы с боков. Щековицы называют. Для лучшего удержания топорища в дырке обуха. Мастера, итить их ять! Основная нагрузка идёт же не с боков, а в вертикальном направлении!

Ещё есть «бородовидные» топоры. Бороду лопатой представляете? А в профиль? Вот такое у них лезвие. На Русском Севере такая штука дожила до 19 века, называлась «потёс». Ударить им всерьёз нельзя — лезвие скруглено и сильно оттянуто вниз. Эпюра сил… проходит уже не через обух, а через топорище возле него. Где всё и ломается. Но потёсывать можно.

Факеншит! На «Святой Руси» даже насаживают топоры не по-русски! Не вставляют топорище снизу и сверху расклинивают, а забивают сверху утолщающуюся палку. Как палку заклинило — остальное срубают и радуются: «готов к труду и обороне».

Аборигены. С железным фаллическим символом.

Топор на «Святой Руси» — символ мужчины-хозяина. Предмет особой любви, гордости и заботы. Как Дюрандаль у Роланда. Один на всю жизнь. А то и не только на одну.

Срок жизни самого топора — до 30 тыс. кубометров древесины. Этого надолго хватает. Норма потребления железа здесь — 200–400 граммов на душу населения. Не в год — на всю жизнь.

Вот купил ты колун килограмма на два. И всё. И тебе и детям. Крестьянские семьи здесь в среднем — 10 душ.

Поэтому топоры у крестьян, как мечи у рыцарей, переходят поколениями от отца к сыну. «С дедов-прадедов». Со многими из них связываются истории, легенды, сказки…

Уже из 20 века:

Пошли на местный торг покупать этих… «фамильных достояний».

Топор плотницкий — от полутора гривен кунами. Испоместить две сотни «всякой сволочи» с выдачей топоров… — от трёх сотен гривен. Это ж какой «деткой» надо быть, чтобы так «давать»!

Где взять денег? И — топоров: пришли на торг, я специально посчитал — на продажу и сотня штук не выставлена.

«Узость средневекового рынка»… Звучит… наукоёмко. Но как попаданцу в этой… «ёмкости» — жить?

Мы десяток купили — на остальные цена поднялась вдвое. «Закон дефицита» — слышали? Достаточно 10 % нехватки товара как начинается ажиотажный спрос. Лично и неоднократно проверено в советской ещё экономике.

Конечно, можно повздыхать: на всё воля божья, подождём годик, потихоньку-полегоньку… Я сейчас «годик» подожду — мои «избы белые» в народ на год позже пойдут. За год — треть миллиона мёртвых детей… Эшелоны маленьких трупиков. До горизонта.

Я злобная, бездушная, циничная, похотливая… скотина. Только такого груза невинных смертей… никакое животное не вынесет.

Это я только про топоры. А ещё есть косы. Которых нет. «Литовок» здесь нет абсолютно. Но есть «горбуши», которые можно перековать. Что тоже — головоломка. Та же постоянная святорусская технология: железная основа с наварным лезвием. Разницы по технологии между косой и мечом нет. Только на косе — одно лезвие, а на мече — два. Даже долы на полотне косы временами делают, как на мече.

И — трудоёмкость! Кузнец должен 8-10 раз разогреть косу, чтобы сделать правильную наварку.

Если кто забыл: сварка для железа и для высокоуглеродистой стали идёт при разных температурах. Разница в двести градусов. «Окно допустимости» — полсотни градусов. Градусников здесь нет — всё на глазок, по оттенкам каления. «Дальтоников просят не беспокоиться».

А потом идёт закалка. Причём не всей косы, а только узкой полоски лезвия. Прикиньте размер и изгиб… И ведь — получается!

Ещё мне нужно печное железо, которого здесь нет вообще, нужны лопаты железные… Здесь есть железные лопаты. Размер 10х15 см. Ими угольки из печек выгребают. Но мне-то нужны нормальный штычок и нормальный совок.

В каждый дом нужны серпы. На рынке есть новгородские — у них режущая кромка параболой, и местные — эллиптические. Какие производительнее? Какие брать будем?

Поймаю какого-нибудь попандополу и убью! Не за неправильные ответы, a за отсутствие вопросов.

Длина у всех серпов примерно одинакова — 27 сантиметров. Быстренько вспомнили «полный эллиптический интеграл второго рода». Можно приблизительно — по формуле Рамануджана. Ну это ж все знают! С интегралом от параболы, я надеюсь, все справились? А теперь сравнили длины этих «кривых второго порядка».

Потому что от длины режущей кромки серпа зависит в этой стране почти всё. За жатву женщина делает серпом сто-двести тысяч взмахов. Выбрали серп с более короткой кромкой, всего-то на сантиметр, при всех остальных одинаковых характеристиках… Получили ещё один день жатвы. Которого, «по закону подлости» — и не хватает.

Кстати, а какой серп у «колхозницы», которая с «рабочим»? А почему молот там не симметричный? Прокуй просил такой же привести.

В каждый дом в вотчину нужны ножницы. Сейчас здесь в ходу пружинные и шарнирные. Ну, которые «два конца, два кольца, в середине гвоздик». Шарнирные считаются новинкой — их только лет сто назад в Персии изобрели. Для женщин, конечно. Используют… косметически — ногти обрезать.

А мне надо овец чем-то стричь. Потому что пружинными хреново получается — при работе незамкнутая петля-пружина, на концы которой наварены лезвия, гнётся во всех направлениях, появляется зазор между лезвиями, и ножницы не режут, а только мнут да рвут.

Напильники аж 2 штуки нашёл. Правильные — с перекрёстной насечкой. Это ещё одна новинка — на «Святой Руси» только с этого века. Остальные на торгу — с однорядной насечкой. Не хорошо — однорядные напильники металл «задирают», работать тяжело, результат получается грубый… Но и эти: у одного полотно длиной 17 сантиметров, у другого — 9. Ну и как этими пиндюлинками фигачить? Долго, коряво, руки сбиваешь…

Постоянно натыкаюсь на «обманки со словами»: коса — не коса, топор — не такой, лопата — деревянная. Слово — знакомое, привычное. Но обозначает что-то новенькое.

Хотел пил прикупить — «дружба 2» отсутствует как класс. Вообще, до 19 века пилы используются только для столярных и мелких плотницких работ.

Есть нормальные лучковые. Не часто, но и в своей первой жизни я с такими работал. Обрадовался ей как родной! Ага. Полотно обратной коничности: зазубренная нижняя часть толще верхней. Нет, я могу и такое понять: чтобы пилу не зажимало нужно иметь пропил шире полотна. Но, обычно, для этого применяют разводку зубьев. А здесь зубья односторонние и не разведены.

Попадуны всех времён и народов, кто недавно разводил зубы? Не в смысле: «На чужой каравай — рот не разевай», а у пилы?

Татар на «Святой Руси» ещё нет, так что «руку правую потешить» приходиться другим способом. Неразведённой пилой, например. А вовсе не тем, что вы подумали.

Ещё из «обманок»: хотел замков купить. Ну, хозяйство растёт, люди разные — кое-что уже и запереть не вредно.

Бли-ии-н! У меня слюны не хватит в попандопулов плеваться! Ведь замки каждому попаданцу нужны: ограничить доступ к каким-то своим инновациям, вещичкам, экземплярам…

Берём замок навесной святорусский. И у него запирающая дужка — выпадает. С обоих концов. И висит на верёвочке. Которая завязана в дырочке в корпусе самого замка. Чтобы не потерялась.

Висит эта дужка и маятником туда-сюда, туда-сюда…

Что-то белогвардейское вспоминается:

Это вот с этих ещё времён пошло? «Привязывать грязной бельевой верёвкой…».

Запорные пружины в замке свариваются из тончайших — 0.4 мм — полосок стали и железа. Корпус замка частично заливается медью, сложнейшая мелкая работа. И очень хорошо делают. Но почему не посадить дужку на ось? — Душа не принимает?

Во Всеволожске повелел я мастерам делать замки иные, более мне привычные. Многие баловники из татей да разбойников те замки открыть пыталися. Однако же из-за новизны сих замков — не солоно нахлебавшись оставались. И не то мне любо, что железки эти моё майно сберегли, а то, что пошла по Руси слава: воевода Всеволжского запоры — колдовством заколдованы, одной разрыв-травой их взять можно. Вот и остерегались иные из лихих людей с моим имением шутки шутить.

Там кто-то волновался насчёт булата с дамаском? Мне бы ваши заботы…

«Святая Русь» а-ля-натурель: нет денег — дела не делаются, есть денег — дела тоже не делаются, но с придыханием.

Тогда выпьем.

После производства Акима «в бояре» возникла проблема: надо ж проставиться. Обмыть славное событие, объявить «городу и миру». Опять же — старых связей восстановить, новых — завязать, людей послушать — себя показать.

Аким себе меховое манто заказал. Епанча называется. Вообще-то, епанча делается из сукна или войлока и пропитывается олифой от дождя. Этакий вариант плащ-палатки.

Но «столбовой боярин» в олифе… Бобровый мех тоже воду хорошо держит. Правда цена…

Ладно, по фольку: «раз пошла такая пьянка — режь последний огурец». Построим тебе, Акимушка, манто. Где банкет-то делать будем?

По-хорошему — надо в своей усадьбе. Все приличные бояре имеют в городе своё подворье. В Киеве — сотни полторы боярских усадеб, в Новгороде — сотня, в Смоленске… ну, он же во всём посередине — сотня с четвертью. Вон, весь верх города ими застроен.

Нашей там нет. Почему-то…

«Веселье» можно бы устроить у какого-нибудь близкого родственника. Не наш случай — у Акима родни нет.

Можно — у друга закадычного. Но Аким обиделся:

— Они меня за шапку приглашали или за голову? Как без шапки был — и на порог не пускали. Хрен им всем!

Единственный, с кем он ладит — «Будда»-Гаврила. Но у того своего подворья нет — в княжьей службе живёт.

Звать гостей сюда, где мы на постое стоим… Не по чести: подворье маленькое, бедное. Нормальный двор небогатого посадского мужика. Мы-то и сами в тесноте разместились. А гостей сотни две рассадить… Стыдобище с позорищем. Дальше — только «раздавить бутылёк на троих в сортире».

Аким по первости пальцы гнул, коня себе прикупить высматривал. Типа: боярин должен выглядеть соответственно своему статусу. Как правильно сказать: столбовито? Столбово? Боярчески?

Только — киса у меня. А у меня… после Варвары… и от всех этих дел… как-то даже чувство юмора сбоить начало.

Сцепились мы с ним. Слово за слово… Выскочил я, от греха подальше. Сухана прихватил, книжку купленную, и с подворья — долой. Недалеко — на склон.

У нас за подворьем начинается склон речной долины. Весь город на этих кручах построен. Внизу, где поровнее — дома, дворы. А дальше — круто. «Травка зеленеет, солнышко блестит», кустики растут. Мы туда и забрались.

Я загораю да книжку читаю. А книжка… не оторваться. «Русская Палея толковая» — называется.

«Многим кажется, что телу дается душа Божественной природы, что является нелепостью. Истинное познание заключается в следующем: если бы душа была Божественной природы, то у всех [людей] она была бы одинаковой, мы же у всех видим различие, ибо у одного она мудра, у другого — безумна, у третьего — неразумна, у четвертого же — способна к размышлению; одна, обуреваемая страстью, склоняется ко злу, а другая — к благу; третья же душа [хотя и] хвалит правду и любит добрые нравы, но уклоняется от благородства. Божественная же природа не разделяется и не изменяется».

Зашибись! «Построить дом, посадить дерево, вырастить сына…» — пожелание антихристу? Всё это против «Божественной природы», всё это — разделение и изменение.

Сам акт сотворения мира — невозможен. «И увидел он, что это хорошо» — предполагает разделённость: «до» — «после», «не видел» — «увидел». Изменяемость: цепочку шагов-состояний: посмотрел-понял-оценил.

Всякие реформы, открытия, изобретения, строения, инновации… от лукавого. Ибо есть, по сути своей — изменения.

Вот этот текст сотни тысяч человек читают, заучивают на память, переписывают… тысячу лет. «Палея» ходила среди русских староверов ещё в 20 веке.

Такие тексты — не для чтения, для размышления над ними. Поэтому образованные аборигены лучше соображают. Глубже, чем мои образованные современники, видят причины и следствия.

Пример: причина — спор о филиокве, следствие — раскол христианства на Восточное и Западное.

Из Никейско-Константинопольского (381 год), символа веры христианина:

В 809 году Карл Великий на соборе в Аахене вместо «… от Отца» меняет в формуле: «… от Отца и Сына». Бздынь. Раскол.

Через два с половиной века — взаимная анафема папы и патриарха. Успехи ислама, падение Иерусалима, разграбление крестоносцами Константинополя, псы-рыцари во Пскове, османские пушки под стенами Вены, крымчаки в Москве, минареты вокруг Святой Софии… Миллионы убитых, умерших, искалеченных, порабощённых… Из-за религиозного фанатизма, добавленного в обычный феодальный грабёж.

А всего-то: схема розлива Святого Духа. Из одного источника или из двух, или, по Тертуллиану, каскадно: из Отца через Сына. Из-за какой-то… словесной сантехники…

Как-то туземцы… иначе думают.

Римские кесари говорили: «мы не судим споров о словах». А здесь… «Вначале было Слово».

Всем понятно, что это «слово» было из трёх букв… Нет, не то, что вы подумали! — Бог, сын, дух… Мнения разные, и это повод перерезать соседу глотку.

Если кто-то хочет делать здесь серьёзные дела — в этом во всём надо «как рыба в воде». Иначе — утопят.

«Утопят» — не литературная гипербола, а элемент святорусского реала.

Федор Ростовский, поп, которого Андрей Боголюбский весной вёз через Рябиновку в Киев, в прошлом году выгнал из Ростова тамошнего епископа, грека Ефрема. Мордобой был по теме: «Спор о посте в среду и пяток». Можно ли кушать скоромное в те, примерно, 8 дней в году, на которые приходятся великие праздники, если праздник выпал на среду или пятницу.

Ефрем убежал в Византию. Нынешним летом, после провала переговоров с Ростиком, Боголюбский пошлёт Фёдора в Царьград — выпрашивать вторую метрополию для «Святой Руси». Фёдор поймает Ефрема в ставке императора в Болгарии и утопит в Дунае. За что? За отказ запретить селянам в Ростове съесть куриное яйцо в «Сретенье Господне»?

«Споры о словах» постоянно дают «отдачу кровью» в русской истории.

В 1156-57 годах в Константинополе бурно обсуждается очередной вопрос о Святой Троице. Из-за этого назначенный, по просьбе Юрия Долгорукого, севшего, наконец-то Великим Князем, митрополит Киевский Константин Первый, задерживается прибытием. Год упущен.

А потом Юрий умирает, Константина выгоняют из Киева в Чернигов, раскол на Руси продолжается ещё несколько лет.

Константина не зря причислили к лику святых: свою вину он понимал.

«Пред кончиной своей блаженный Константин вручил епископу Черниговскому Антонию запечатанную грамоту, взяв с него клятву, что он точно исполнит все, что в ней написано. Когда же он скончался, грамоту вскрыли при всех, и то, что в ней прочитали, повергло всех в страх и ужас. Вот что в ней было написано: «После моей смерти не предавайте погребению тело мое, но, привязав вервии к ногам моим, извлеките меня из города и бросьте на съедение псам: я согрешил, из-за меня произошел мятеж, пусть будет за то на мне рука Господня, пусть я пострадаю, да отвратит Господь несогласие и раздоры от народа Своего!». Князь сказал епископу: «Поступи так, как найдешь нужным!»

Епископ же не дерзнул ослушаться и преступить клятву свою, и тело блаженного Константина лежало 3 дня выброшенным за город и непогребенным. А по ночам над ним ярко сияли три столпа огненных, доходившие до неба. На третий день князь черниговский Святослав Ольгович (авт. — Свояк), все эти дни бывший в ужасе от этого страшного происшествия, повелел погребсти тело св. Константина со всеми подобающими ему почестями в церкви Спаса, где был уже погребен св. страстотерпец вел. князь Игорь Ольгович, убитый киевлянами в 1147 г. А в Киеве в эти страшные дни померкло солнце и поднялись столь великие гроза и буря, что земля тряслась и молния убила 4 клириков и 4 мирян. Близ шатра великого князя Ростислава Мстиславича (авт. — Ростик) был снесен другой шатер, и он сказал: «Это наказание Господь послал на нас по причине грехов наших!» Ибо он уже знал о черниговских событиях. В Чернигове же в эти дни ярко сияло солнце и никаких ужасов не было. По погребении же блаженного митрополита Константина повсюду наступило полное спокойствие».

«Полное спокойствие», как я уже рассказывал, наступило ненадолго. Вскоре Свояк, в той же церкви Спаса, закапывал упокоенного, наконец-то, двоюродного братца, Изю Давайдовича.

Что радует: процедура не сопровождалась аномальными атмосферными явлениями. Видимо, не сезон.

Святой Константин потерял время в Константинополе из-за диспута по очень простой теме:

«Подверглось широкому обсуждению учение, выраженное в словах: «Ты еси Приносящий, Приносимый и Приемлющий». Одни утверждали, что Крестная Жертва была принесена одному Отцу и Духу, но ни в коем случае не Самому приносящему Слову, ибо если последнее допустить, то Единый Сын Божий полностью разделится на два лица… Другие в согласии со словами упомянутой молитвы утверждали, что «приношение было и Самому Сыну, т. е. Единому и Нераздельному Существу Безначальной Троицы».»

По Годунову: «и зарезал сам себя».

Честно скажу — мне пофиг. Но оказаться на стороне «неправильной партии»…

Глава 222

Лежу себе, никого не трогаю, «примусы починяю». В смысле: размышляю над единственным числом в грамматической конструкции «одному Отцу и Духу». Вдруг — кричат. Кричит женщина, слезливо и ругательно.

Сколько раз я себе говорил:

— Ванька! Не лезь в туземные дела. От твоего сочувствия — люди дохнут.

Но… Святая Троица навеяла — пошёл доброго самаритянина изображать.

Рядом с нашей полянкой — овраг. По дну оврага идёт тропинка наверх. Добрые люди выложили её булыжником, чтобы вода не размывала.

Добрая женщина на таком добром булыжнике от добрых людей — добре навернулась. Сидит на земле, держится за ногу и описывает весь мир божий… в очень недобрых визгливых выражениях.

Я ещё весь в Святой Троице, в размышлениях о том, кто же конкретно так круто сам себя поимел на кресте. Поэтому выражаюсь миролюбиво:

— Что ж так, тётенька, неаккуратно. Под ноги надо смотреть. Ну, ничего, до свадьбы заживёт. Помочь чем?

— Ой, деточка, ой помоги старой да невдалой. Помоги встать-то, ручку-то подай.

Тут следом за мной из кустов вываливается мой неразлучный Сухан. Со своей неразлучной рогатиной.

Тётка сразу замолкла, глядит опасливо, пятится, да с первого же шага об корзинку свою споткнулась и на задницу села.

— Не, не… спасибо вам люди добрые… идите себе куда шли… я и сама дойду… мне тута недалече… за мною подруженьки идут, с ними слуги сильные, у них ножи булатные…

Ну — «нет», так — «нет». Солнце уже высоко, пойду-ка я съем чего-нибудь. Обходим тётку спуститься к нашему постою. Тут она, уже в спины нам, и спрашивает:

— А вы чьих будете? Что-то мне обличье ваше незнакомо.

Так-то господа попаданцы! Любые надежды на приватность и анонимность в «Святой Руси» — глупость и наивность. Я это умозрительно понимал. Но чтобы вот так, прямо в каком-то проулке, первая попавшаяся женщина во втором по размеру в стране городе беглым взглядом определила неместного…

Она уверена, что всех городских жителей в лицо знает. И абсолютно уверена, что человек сам по себе не бывает: «чьих будете»…

Что радует — я здесь уже полтора года и могу квалифицированно сформулировать свой «ай-ди»:

— Смоленского столбового боярина Акима Яновича Рябины сын Иван. Это — слуга мой. А ты кто?

— Рябины сын? Какого Акима? Который сотником был? Славных стрелков смоленских? Живой он?

— А что ему сделается? Вон там, полста шагов, на постое сидит, бражку, поди, дует. Давай, тётя, мы тебя доведём. Посидишь, отдохнёшь, со старым знакомцем перемолвишься. Ножка твоя отдохнёт. А там Аким Яныч и коня запрячь велит — довезут тебя до дома как боярыню.

Тётка хромает, на каждом шаге отрывая мне плечо. И молотит без перерыва.

А я из ощущения собственной благостности — вот, добровольно и чистосердечно помог человеку — перехожу в стояние злобной радости: экую я Акиму подлянку нашёл!

Баба-то вздорная, глупая да надоедливая. Из прилипчивых сплетниц, «переносчивая». Эта-то Акиму плешь проест, будет «рòдный батюшка» знать, что с людьми надо по-хорошему.

Под «людями» я, естественно, подразумеваю себя любимого.

Только Аким и сам не пень трухлявый. Лишь углядел бабёнку — велел бражки подать, нашей фирменной, которая княжьим не продалась, да меня за стол посадил:

— Посиди, дитятко, послушай — чего люди бывалые вспоминают, на ус наматывай, ума-разума набирайся.

Вот же жучара! Теперь и мне придётся бабский глупый трёп слушать!

Послать? Да запросто! Но не в присутствии городской сплетницы. Иначе завтра на торгах кумушки местные в крик кричать будут, что «Рябина с рябинёнкам ножами булатными за обедом режутся!».

Сижу-терплю-слушаю как гостья четверть века назад с молодыми стрелками кусты задницей мяла, да что Аким тогда высказал.

Колебания воздуха — мимо, лицо — внимательно-уважительно, в голове — как бы построить поддув в кузнечный горн. Обычная здесь схема мне не нравиться, вот и пытаюсь изобрести чего-то новенькое, хотя всем известно: надо ставить мехи кузнечные и качать ими воздух. «Как с дедов-прадедов бысть есть».

Тут молотилка зацепилась. По ключевым словам: Анна, вдова, гробница.

Ничего не напоминает? — Правильно. Мольер, «Дон Жуан». В варианте «Каменный гость», А.С. Пушкин.

Только статуи командора нет. Поскольку статуй на «Святой Руси» нет вообще.

«Не сотвори себе кумира» — старинное еврейское правило. Со времён Исхода и «золотого тельца».

Российское правительство в начале 21 века подарило Иерусалиму статую царя Давида. Умники поставили её около тамошней иешивы. Тут будущие раввины толпами ходят, «не сотвори себе…» в обраввиненные мозги забивают, а тут голый идол стоит… Вот его и… деформировали.

Можно сказать: «акт вандализма», можно: «защита традиционных ценностей».

Почему кусок камня, в котором наше воображение при определённом освещении, находит сходство с человеческим телом или животным — «нельзя» — грех идолопоклонничества, а доску с пятнами разных оттенков, в которых наши фантазии видят чего-то типа трёх мужиков со стаканом — «можно» — святая икона?

Здесь — не Мольер: статуи нет, вместо командора-покойника — покойник-кречетник.

Ну что тут непонятного?! Есть — соколы, есть — кречеты. Их и в «Слове о полку Игореве» вспоминают. Есть княжеская соколиная охота — важный элемент придворного образа жизни.

Нет ещё лучших кречетов — исландских белых, за которым датские короли ежегодно специально посылали корабль. Нет «красных кречетов», которых Московским государям будут под особой охраной привозить с Русского Севера.

Такого размаха, как при Алексее Михайловиче Тишайшем, который был просто фанатом этого дела, у которого было две сотни сокольничих, причём каждому давалось и немаленькое поместье с деревенькой, и очень неплохой оклад, раз в 10–20 выше стрелецкого, и освобождение от налогов и повинностей, у Смоленских князей в 12 веке — нет.

Но, честно говоря, когда над замкнутым, обозримым здесь, в отличие от Киева, простором Днепровской долины, под удивительно синим небом, вдруг раздаётся хриплое «кьяк-кьяк-кьяк», и кречет падает из поднебесья на клин уток, превращаясь из точки в пятнышко, в пятно, в различимого красивого охотника… В смерть летящую. И бьёт какую-нибудь крякву клювом в затылок… От утки летят перья. Комок, только что бывший большой птицей, кувыркаясь летит вниз. А кречет вдруг, внезапно, распахивает крылья, крутым виражом уходит в сторону и, поймав восходящий поток воздуха, начинает снова набирать высоту, «возлетеша подъ синие небеса позвонять своими позлачеными колокольца»… дух захватывает. У людей на лицах — радость, восторг и… зависть. Радостная, восторженная зависть к невозможному. К свободному полёту в поднебесье.

Ростик это занятие любил, и толк в нём понимал.

В сокольничие брали молодых людей незнатного происхождения со специфическими талантами. Здесь говорят: «понимать язык птиц и зверей».

Специально для попаданцев: дрессировщик пернатых хищников в «Святой Руси» — очень востребованная специальность. Условия найма — вполне приличные.

И этот кречетник служил-служил да и выслужил. Князь пожаловал боярство, вотчину, усадьбу в городе и жену молодую. Тринадцатилетнюю девчушку из древнего, но захудалого рода выдали за пятидесятилетнего княжьего ближника.

Молодые жили… прилично. Кречетник пропадал на своём птичнике, девчушка гуляла по усадьбе, хозяйство боярское как-то функционировало.

Вскоре после той свадьбы, три года назад, Ростик перешёл в Киев.

А Благочестник к соколиной охоте… Не благолепие, однако. Иисус-то с соколами не охотился…

Соколиную службу не то чтобы ликвидировали — Ростик бы не одобрил, а просто забросили. Новых птиц не ловили, молодёжь отправили в Киев, содержание подсократили.

Кречетник от безделья загрустил, заболел и через два года помер. Вотчину князь отдал каким-то двоюродным племянникам умершего, а городская усадьба отошла к молодой, просто юной — 15 лет, вдовице.

Немедленно сыскалось великое множество разного рода кандидатов в утешители. И — в имения управители. Но… год карантина.

В православной традиции вдова не может выйти замуж раньше, чем через год. А для вятших да ещё в этом, столь благочестивым князем управляемом, городе… Кому-то охота вызвать неудовольствие местечкового монарха?

Конечно, есть и через-постельные пути. Но верховая дворня друг за другом следит и никого к боярыньскому телу не пускает. Заняли круговую оборону по всем азимутам. Поскольку хозяина им никакого ненадобно, с такой-то хозяйкой — лучше не бывает.

Племяннички покойного прикидывают, как бы вдовицу к себе переманить, да и забрать усадьбу. Церковники, для которых вдовы да сироты — лакомый кусок со времён Петра и Павла, набивают девчонке мозг религиозным туманом, имея в виду перспективу ну очень большого вклада на ну очень благие дела.

Ситуация — штатная. Называется — «вынужденно отложенный передел имущества».

Девчушка эта, Аннушка, попала замуж дитя-дитём, на мужа своего смотрела раскрыв рот — он ей в деды годился, а старших надо уважать.

Как часто бывает, вскоре после похорон, когда память о бытовых мелочах и неурядицах стёрлась, уважение перешло в поклонение. Этому немало способствовал и усадебный иеромонах.

Я уже говорил, что большинство боярских усадеб имеют собственные церкви или часовни. Здесь тоже довольно приличная часовенка.

Хотя в часовнях нет алтарей, а уважаемых людей в православии хоронят именно под алтарями, но… упокоившегося кречетника положили в каменном гробу в подвале часовни: «последняя воля покойного».

В часовнях нет постоянного попа, службы служатся нерегулярно, часть ритуалов вообще произведена быть не может. Но когда речь идёт о таком куске движимого и недвижимого… Попа прислали.

Рассказчица наша раскраснелась, платок уже распустила, говорит всё громче, жестикуляция всё шире.

Как известно: «Молчащий мужчина — думающий мужчина. Молчащая женщина — злая женщина». Наша гостья была совсем незлой. Просто очень злоязычной.

Аким морщится в сторонку, но терпит.

А я уже в повествовании всей душой: ну как же?! — Классика же! Мольер же с Пушкиным же! Интересно же!

— А он-то чего…? Да ну…! А та-то как на это…?

И потихоньку ей кружку с бражкой — к руке поудобнее.

Объясняю: покойник был не командором, а кречетником, я его не убивал. И вообще: я — «ходок», а не «донжуан» — тратить время на совращение вдовы…

Какая лень?! Что я — Онегин?! Некогда мне — у меня ещё «дерижополь» не полетел.

Но уж очень мне нравится расположение недвижимости этой… «доны Анны». Её усадьбу от нас видно: чуть левее на самом краю долины висит заплот из уже потемневших брёвен. Башенка там какая-то, с двух сторон овраги поднимаются…

Аким не стерпел — велел уже и коня для гостьи запрягать, а тётка никак из-за стола вставать не хочет. Всё молотит и молотит. А я подливаю да помогаю:

— А вот на дорожку. А вот на посошок. А вот стремянную… Извиняюсь — «тележную». В смысле — чтоб конь не спотыкался, и телега не ломалась. А вот, Ходыновна, ты давеча сказывала будто ключница ваша…

«Ходыновна» — это её прозвание. По покойному мужу. Мне, почему-то, Ходынку напоминает. Тоже — начиналось шумно да весело…

Ходыновна — тоже вдова, только давнишняя. Этой Аннушке — троюродная тётка. Живёт в приживалках. Таких там с десяток. Между ними идёт непрерывная грызня за милость боярыни. И — за доброе отношение верховых слуг. Которые реально и дела делают. Где спать, что есть-одевать — они решают. Ходыновну это бесит, это ж она сама — самая-самая…

— А они-то… — злыдни да злопыхатели… а я-то этой Аньке, бывалоча, и сопли вытирала и крапивой по попке… а теперь она… из себя невесть что строит… а сама-то как была… эти-то все перед ею… а за спиной-то… а поп — вообще… тащат и тащат… а дурында эта и слушать не хочет… без моего-то присмотра всё бы прахом пошло…

Аким уже выпроваживает, уже чуть не в спину выпихивает. А я ей ещё полкружечки:

— За доброе здоровье, тётя Ходыновна.

Выскочили на крылечко.

— Э-э-э… Ванятка, а где тут у вас… кустики?

— А вон — нужник стоит.

Она к характерному строению пошла, а я негромко мужикам командую:

— Коня — распрячь.

— Чегой-то?

— На переднем колесе обод с трещиной.

— Гдей-то?! Да целый он! Помстилось те, боярич.

— Тебе моего слова мало? Я при тебе о вытяжке Хохряковичу рассказывал? Хочешь попробовать? Бегом! Теперь… Ивашко, как тебе эта бабёнка?

— Дык… ну… баба как баба.

— Выгоняй из зимней избы кто там есть, стели постель. Встречаешь нашу гостью из сортира. Рассказываешь про колёсный обод с трещиной. Типа: слуги исправят, а пока — отдохнуть. Ведёшь… на постелю. Она хромает — ногу на тропинке потянула. Разминаешь болезной ножку. И — между. Она нынче пьяненькая — сильно дёргаться не будет. Ублажаешь ласково.

— Дык… У нас же по этому делу… ну, по бабам — Чарджи.

— Чарджи против неё вдвое моложе. А ты по её понятиям — муж добрый. Тебе она скорее даст. Как кончишь — громко скажешь… «аллилуя» скажешь. Тут и мы войдём.

Опять фанфик? — Да, «Опасные связи» Шодерло де Лакло, но не по оригиналу, а в киношном варианте.

Разница… Как между французской аристократией 18 века и нашими представлениями о ней.

В оригинале:

«Вы знаете моего егеря… ему назначено ухаживать за горничной… Он только что открыл, что госпожа де Турвель поручила одному из своих людей собирать сведения о моем поведении и даже следить за каждым моим шагом…».

Форма: лёгкая интрига на фоне любовных приключений слуг, информация получена из болтовни сексуально удовлетворённой служанки. Егерь — милый ходок, горничная — милая болтушка, маркиз — милый бонвиван. Все — мило играют в любовь. Такой аристократический стиль жизни: лямур, гламур, «секшен революшен».

Через семь лет — уже настоящая революция, Французская. Якобинский террор, гильотина, гражданская война, иностранная интервенция… Доигрались.

В фильме строится сцена жёсткого шантажа горничной, застуканной в постели с этим егерем.

Милый слуга-пройдоха, «персонаж из комедии», превращается в подлеца-провокатора. Легкомысленная служанка-болтушка — во внедрённого информатора. Функционирующего на поводке страха: угроза доноса работодательнице и последующей неизбежной потери места в силу «твёрдых моральных принципов» госпожи. Цена молчанию маркиза: перлюстрация частной переписки.

Это технология вербовки агента на шантаже, «взлома», а не сбора лёгкого трёпа на фоне любовных приключений.

Я уже говорил: представления о норме, о допустимом, в разные эпохи — разные. Наше, в 21 веке — после-гильотинное. И — сильно неоднократно.

Мне ближе киношный вариант. Поэтому мы стоим под стенкой и ждём. Оконных стёкол здесь нет, а через открытый душник всё очень хорошо слышно. По ключевому слову — топаем внутрь и видим…

Разница с французской горничной — существенная. Я не только про габариты и формы…

Ходыновна, затуманенная хмелем и сексом, замедленно поводит глазами, нецеленаправленно шевелит руками, пытается найти одеяло, свою одежду. Потом, утомившись, просто закрывает глаза.

«А поговорить? — Иди отсюда мальчик, тёте не до тебя».

Ну уж нет уж!

— Хохрякович! Промежду ног побрить, перевернуть, повторить.

— А чего повторить-то?

— Того самого. По-николаевски.

Во время гигиенических процедур Ходыновна начала похрапывать. Но когда Хохрякович, вспомнив наглядные уроки Николая, вздумал «над нею восторжествовать»… Противоестественным, как здесь думают, и довольно болезненным, без подготовки-то, способом… Пришлось дуре пасть заткнуть.

Есть в физики понятие «импульс». Он — передаётся. В жёстких системах без деформации — передаётся без потерь. Классическая демонстрация: вешают несколько металлических шариков на нитях. По крайнему стукают, все — висят неподвижно. Кроме последнего, которые, получив по цепи соседей импульс — подскакивает.

Ходыновна, при толчках Хохряковича, несколько деформируется. Но импульс — передаётся. Отвисшие груди её… как крайний шарик в той демонстрации. Но… демонстративнее.

Как не познавательно это зрелище с точки зрения школьной физики, но у меня задача информационная — пришлось кляп вынимать.

Баба — не француженка: начала наезжать.

— Я на вас…! Самому князю…! Владыко Мануил вас всех…!

— Ходыновна, ты — дура. Ты только мявкнешь — тебе со двора сгонят. И не важно — будет твоим словам вера или нет. Княжий суд, епископский… Всяк судия тебе подол задерёт да на бритый срам поглядит. И тебе в усадьбе больше не жить. А больше тебе жить негде. Дошло?

Замолчала. Только охает от Хохряковича да взвизгивает от моего дрючка — я им по разным местам похлопываю. По болтающимся. Тут такая волна идёт… По ягодицам, по жировым складкам на боках, по второму подбородку… Жаль, я с гидродинамикой мало знаком — очень интересные солитоны возникают.

Баба вся ушла в «последнее задание Золушки» — познаёт самоё себя. В разных местах. Поэтому ответы на мои вопросы идут из глубины души… Ну, или где там у неё мысли сосредоточены. Уровень достоверности получаемой информации несколько выше обычного.

Темы для вопросов я почерпнул из предшествующей застольной беседы, теперь пошли уточнение и детализация.

Получается, что усадьба Аннушки закрыта практически наглухо. Вход — только по явному приглашению через одни жёстко контролируемые ворота. Посторонних — не бывает, сама со двора — не выходит.

Дону Жуану было легче: он встретил дону Анну в публичном месте — на кладбище. Незнакомый мужчина может там хотя бы учтиво поклониться. Обратить на себя внимание. А здесь как? За забором хоть закланяйся — не увидит.

Хохрякович рапортует: «процесс закончил». Как говориться в древних арабских книгах: «и на её ягодицах расцвели алые розы любви». Мда… Мыть придётся.

— Ещё хочешь? Тут у нас на подворье 18 мужиков и дед-хозяин.

— Не-не-не…! Ребятки миленькие! Родненькие-хорошенькие…

— Жаль. А то вон у меня сколько молодцев. Застоявшихся. Но, так и быть — отпущу тебя. И даже помогу. И до дому добраться, и в дому устроиться. А ты мне сослужишь службу. Сослужишь?

— Сослужу-сослужу! Всё что хошь сделаю! Только отпустите! И никому не сказывайте. А я уж расстараюсь, я уж ужом вывернуся! Чтобы тебе, Иван Акимович отслужить-пригодиться!

— Сделаем так. Нынче среда — постный день. Племяшка твоя нынче вечером пойдёт в часовню, к гробу мужа своего, на всю ночь молится. Как ты говорила: в простом рубище, простоволосая, ложиться она ничком на землю в подземелье, где гроб стоит, и, раскинув руки крестом, лежит так до самого утра. Слуг же прогоняет, дабы не мешали молиться о ниспослании милости божьей душе покойного мужа ея?

— Так. В точности так! Вот кажную середу и пяток она туда идёт…

— Помолчи. Этой ночью и ты туда пойдёшь. С такой-то задницей… не проспишь. Тихонько спустишься в подземелье, чтобы никто не видал. Анна, полагаю я, или спит, или в моления свои глубоко погружена. Подойдёшь тихохонько. Вот эту штуку положишь ей на шею. Вот так повернёшь до щелчка. И уберёшься, чтобы никто и не видал.

— Ой! А… А что это?

— Ошейник. Видишь — написано «рябинино». И лист рябины процарапан. Сделавши это, тихонько вернёшься на своё место в усадьбе. И про деяние своё — забудешь. Понятно?

— Ой. А ну как проснётся? Учует, закричит… Не, я лучше не на шею — на крышку гроба. Ну, прям перед ею. Как подымет глаза — а оно вот.

Не так эффектно. Но и не так рискованно.

Насколько можно верить этой брехушке? — Ни насколько. Дело она сделает — из страха огласки. А потом сама же и оповестит мир. «По секрету всему свету». «Самозакладушка».

Она готова болтать даже против своих интересов, себе во вред. Это про таких сказано: «слово — не воробей, вылетит — не поймаешь».

У неё «не-воробьи» — стаями по любому поводу. Она обязательно перескажет эту историю, просто потому что знает её.

Сплетничать, хвастать и жаловаться — вредные для здоровья привычки. Но… очень хочется.

Есть только слабенькая надежда: фактор времени и форма воздействия.

Анальный секс и интимная брижка на «Святой Руси» воспринимаются не только как нечто стыдное, позорное, но и как что-то невиданное. А новизна, смотри выше «Палею», есть бесовщина.

Боль в заду придержит её язык на день, страх позора — ещё день. И страх Сатаны — ещё сутки. Три дня молчания — максимум.

Потом надо или — убивать, или — выбивать. Выбивать «информационный повод» более сильным. Как выбивали из мирового информационного пространства «минет Левински» — бомбёжками Белграда.

Подают возок и, постанывающую на каждом шаге Ходыновну, увозят к постоянному месту жительства.

А я предупреждаю Акима:

— Может статься, тебя завтра в гости позовут. К хозяйке усадьбы, откуда эта брехушка. Ты поломайся да не отказывайся. И меня с собой прихвати.

Я ожидал гостей прямо с рассвета. Но солнце уже высоко поднялось, а гонца не гонят. Или Ходыновна испугалась, или не сложилось, или попалась…

Другие дела внимание занимают — надо для возможных «добровольцев» лодейку прикупить. Сходил на пристань, потолковал с лодейщиками… такие дела не враз делаются.

Возвращаюсь, слышу издалека — Аким на мате разговаривает. У ворот — телега с запряжённым конём, из ворот вылетает чей-то слуга. Следом летит шапка и Акимовы слова:

— Ещё сунешься сюда — голову оторву!

Возчик по конику вдарил, слуга уже на ходу запрыгнул, только пыль по улице.

— Аким, а чего это было?

— Ты глянь, Ванька! Ты смотри какие тут всякие…! Ни стыда, ни совести! Мне! Стольному боярину! На телеге ехать! Да за такое бесчестье…!

Точно — из Анькиной усадьбы слуга был. А насчёт «бесчестья» мне объяснили: ехать на телеге для вятшего — позор. Так только в ссылку везут. И откуда такие заморочки знать попаданцу? Хотя, если подумать…

Часа через два подкатывает уже приличный возок тройкой. Слуга другой и одет дороже.

— Не соизволит ли славный сотник храбрых смоленских стрелков, достопочтенный боярин Аким Янович Рябина посетить бедную вдовицу боярыню Анну Дормидонтовну в её убогом жилище по её скромной просьбе за-ради великой ея нужды и для доброго совета?

Аким поломался для приличия, две тройки у нас уже наготове стоят. Погрузились да толпой и покатились.

Мне толпа не сколько для «силовой поддержки», хотя… «бережёного бог бережёт» — наша народная мудрость. Мы с народом насчёт мудрости — всегда заодно! Да и купленные кольчуги надо «обносить».

Но важнее «информационная поддержка» — пусть ребята посмотрят усадьбу изнутри. С людьми поговорят, заборы пощупают… А то мне одному не разорваться.

В усадьбе на воротах предсказуемый хай:

— Эт что?! Мы одного боярина звали, а тута орда припёрлася…

Аким рычит как КАМАЗ на прогреве:

— Вашумать! Итить всех растудыть! Таких приглашальщиков в гробу в белых тапках…! Ванька, подвинься, поехали с отсюдова!

Был бы только возок боярыни — пришлось бы Акиму домой пешком идти. Это… не по вежеству. Причина поговорить-послушать-поторговаться. Но у нас и свои тройки есть, мы пересели, и «гуд бай, бэби». Или по батьке Махно: «Хрен догонишь».

Аборигены туда-сюда бегают, меж собой грызутся. Наконец, пустили.

Всё, ребятки, хана вам пришла! Пустить меня во двор… Злого, раззадоренного… Хорошо, если только без штанов останетесь…

Ведут в господский терем, заводят в залу. Помещение… десять на двенадцать, потолки — метр семьдесят, освещение — три дырки в стенах, лампадка перед иконкой да пара свечей. Вдоль стен — лавки, на лавках — народец. Человек 20, две трети — бабки. Все в тёмном, чёрном или коричневом. Все — пожилые. У мужиков бороды либо уже седые, либо ещё пегие. Шушукаются, сморкаются, подкашливают, шуршат. У торцевой стены на крытой чёрной тканью лавке — «дона Анна». Вся в чёрном от пола и пальцев до макушки. Только нос торчит. Нос опухший, глазки красные. Наплакавши.

Рядом стоит бабища — «змея двухметроворостая». Это характеристика здешней ключницы от Ходыновны в формулировке от Маяковского. Под такими потолками… ну точно — кобра, изогнувшаяся перед броском. С другой стороны — попик козлиной бородкой трясёт. «Хорёк вонючий» — по народному.

Бабища головой мотнула — слуги скамейку принесли. Размером с табуреточку. Посередь зала поставили:

— Не изволишь ли присесть, боярин Аким Янович?

А я? А остальные? Не ребята, мудрость народная гласит: «в ногах правды нет».

Мне лжа противопоказана — пошёл к краю лавки, что вдоль стены, посмотрел в глаза бабульке, которая там сидела, дрючком своим… так это, махнул в сторону. Она подвинулась, Якова посадил, она ещё… они все ещё…

Я про «импульс» из школьной физики рассказывал? — Ну вот, импульс у меня — мощный. На том краю кто-то и с лавки слетел.

Наконец, расселись. Следующий шаг — ритуал здоровканья. «Дона Анна» дрожащим голоском вопрошает:

— Как дошли-доехали? Как спали-почивали?

Аким добросовестно отрабатывает свою часть и задаёт аналогичные встречные вопросы. «Здоров ли твой скот?».

Бли-и-ин! Столько народу бездарно тратит столько времени! И так — всё средневековье!

Может быть, успехи древних Рима и Греции есть следствие отсутствия в этих социумах, на ранних стадиях развития, изощрённой культуры столь любимого разными около-историческими авторами этикета? Сложнейшие византийские и китайские цырли-мырли съедали столько времени, что на полезную деятельность его не оставалось? Поэтому буржуины победили феодалов, протестанты — католиков, а демократы — коммунистов?

О, пошло осмысленное. Это уже поп с подготовленной версией описания событий.

— …в нынешнюю же середу, ночью, госпожа боярыня Анна пошла ко гробу мужа своего, дабы вознести…

Что не ново. А вот подробности интересны.

— … пришедшие служанки были весьма испуганны увиденным. Ибо крест медный, прибитый ко входной двери часовни, был сбит и лежал на земле. Cама же дверь была перекошена и так туго вбита в раму свою, что вдовица и не открыла бы её. Внутри же обнаружились упавшее на пол молитвенное покрывало госпожи, прежде висевшее на стене, погасшие свечи в часовне и в подземелье, следы грязи на ступеньках и, наконец, странное кольцо, явившееся незнамо откуда прям на гробе покойного…

Мда… Наследила Ходыновна. Когда в заднице печёт — не до наведения порядка. Двери за собой не закрыла — под утро поднялся ветер, вот и хлопало.

— …рассмотревши сиё кольцо пристально, увидали мы на нём слово процарапанное: «рябинино» и подобие рябинового листа. Нам доподлинно известно, что подобные кольца приказчик ваш купцам смоленским предлагал под видом ошейников холопских. Вот и позвали мы сюда тебя, Аким Рябина, дабы ты обсказал: как сей предмет оказался на крышке гроба. И какое умаление чести бедной вдовицы ты сим знаком хотел явить?

Это ты, поп недоношенный, зря так сказал. Аким здесь — ни сном, ни духом. А на него нынче наезжать… неумно.

— Ты…! Морда кобылячья! Ты меня винить смеешь?! Да как ты хайло своё поганое в мою сторону раскрыть-то посмел…?!

— Однако ж кольцо на гроб попало же! А кольцо-то ваше! Не отопрёшься!

О! Кандидат в покойники прорезался. Судя по описанию Ходыновны — местный вор-стольник.

Народ дружным сморканием, квохтанием и кряхтением выражает согласие с очевидным утверждением. Аким, не находя слов, подскакивает с табуретки, напяливает шапку, плюёт на пол:

— Вот вы значит как! Хозяева хлебосольные! Меня! Стольного боярина! Как какого-то… Ноги моей здесь не будет! Пошли с отседова!

Яков поднимается следом. А я сижу и кручу свой дрючок. Силой они нас не остановят — во дворе мои люди. А вот нужен ли нам скандал с мордобоем?

Аким, уже почти дойдя до дверей, оборачивается:

— Ванька! Чего сидишь?!

— Похоже на бесовщину, Аким Яныч.

Тишина. Потом нарастающий недоуменный шум присутствующих. Аким поражённо спрашивает:

— К-какую бесовщину? С чего взял-то?!

— Какую — не знаю. Нюх у меня. Как с волхвами Велесовыми, как с ведьмой цапленутой. Покров Богородицы жжётся. Ну, ты понимаешь. А тут… Покойник неупокоенный? Не знаю… Надо глянуть.

— Тебе-то, недорослю-то, чего глядеть!

Придётся. Придётся местному стольнику сделать яркое будущее. Непродолжительное. А пока не обращаю внимания: «хай клевещут».

— Надо осмотреть место происшествия — часовенку, склеп. Может, следы какие остались, проявления эманаций, отпечатки сущностей. Само кольцо взглянуть. Вдруг — имитация? Или — фантом. Или — наведённая галлюцинация.

«- Да, Сашенька, — вздохнул Роман. — Ты даже представить себе не можешь, я вижу, что такое настоящая, подробная, тщательно наведенная галлюцинация…

Потом Эдик вдруг сказал:

— Всю зиму у нее цвели орхидеи. Они пахли самым лучшим запахом, какой я только мог выдумать…».

Народ, загрузившийся набором незнакомых слов, несколько приутих. Но служитель культовый не мог допустить такого ущемления собственного авторитета:

— Нету на подворье никакой бесовщины! Нету и быть не может! Все обряды исполнены! Все молитвы отчитаны!

— Экий ты, поп… благодушествующий. Это, мил дружок — гордыня. Грех смертный. А враг-то рода человеческого того, не дремлет. Хоть какое упущение, хоть какая щёлочка… а ему-то дорога торная. Вот на той неделе был солнцеворот. А ты-то молитву особую противу диавола и присных его отчитал? А?

— К-какую такую особую? С чего это?

— С того. Отцы церкви отмечают в трудах своих, что в три дня летнего солнцестояния запреты, не пускающие всякую… бесовщину и прочие… сущности в мир подлунный — слабеют. И великое множество их на землю является. Мудрецы спорят: от этого ли начинает день умаляться, а тьма пребывает, или же наоборот, предчувствуя удлинение ночи, бесы да нежить в восторг приходят. Однако же все сходятся в том, что силы, человеку враждебные — усиливаются. Вспомните-ка, какие ещё странности случалися на подворье в последние дни?

После короткой паузы собрание обрушило на мои уши обширную коллекцию историй, в которых, без всякого сомнения, сквозило проявление потусторонних и, безусловно, враждебных сил.

В их числе был, естественно, крик петуха в неурочный час, появление жалобно мяукавшего кота с прокушенными яйцами, внезапное облысение кобеля, козлобородая тень на стене поварни в прошлую полночь… Были несколько вариантов странных стуков-бряков — полтергейст на «Святой Руси» повсеместно. Пропало около десятка мелких предметов, включая мешок с мукой.

Мутная волна накатывающейся белибердени захлёстывало помещение, раскрасневшиеся члены и членки диспута «по следам чертей и бесов» — брызгали друг на друга слюной и махали руками. Осторожные сомнения в форме:

— Неужто правда?

Вызывали бурную реакцию:

— Да нешто я те врать буду?! Своими же глазами видала! Да кого хошь спроси! Вот те крест святой!

Накал дискуссии нарастал. Поскольку никто и не возражал, то ораторы, подхлёстывая друг друга своими откровениями, всё глубже уходили в этот самый «на-кал».

Впрочем, маразм тематики диспута позволял участникам свободно проявлять, а мне — наблюдать, свойственные им личностные комплексы, играемые социальные роли, занимаемые в местной иерархии позиции и наличествующие амбиции.

Тролеподобная ключница крепилась пять-шесть реплик — неуместно в болтовню дур ввязываться. Но не стерпела и выдала очень выразительный рассказ, содержащий все 16 признаков наличия призрака, включая «серьёзные психокинетические проявления» и эффект ППО — (Появление Пропавшего Объекта).

Вообще-то, моя жена, в 21 веке, в таких случаях просто обращалась к домовому с исконно-посконным пожеланием: «пошали, поиграй и нам отдай».

Бертран Оккам был совершенно прав со своей бритвой: «Не умножай сущностей». Зачем впутывать падших ангелов из пекла, когда достаточно привычной земной нежити?

Попик довольно уныло сообщил, что полив святой водой — «одним махом всех побивахом». От него отмахивались — не интересно.

«Дона Анна» несколько раскраснелась и тоже порывалась вставить слово. Но, увы — остановить потоки мутного красноречия «бесовидцев» и «чёртозрителей» было невозможно. Пока не взвился Аким:

— Да что вы херню несёте! Это у вас на чертей управы нет, а мы-то… Вот же живой мертвец стоит!

Присутствующие в точности исполнили ремарку Гоголя, обращённую к гг. актёрам и касающуюся сцены после знаменитой реплики в «Ревизоре»:

— Приехавший по именному повелению из Петербурга чиновник требует вас сей же час к себе!

Общее внимание, обрушившееся на моего Сухана, было им совершенно проигнорировано. Когда же я, по просьбе Акима, предъявил присутствующим висевший у меня на шее костяной палец — общество впечатлилось окончательно.

Кабы здешние дамы носили корсеты — половина попадала в обморок. Но свободу дышать у благородных женщин на «Святой Руси» ещё не отобрали. Поэтому оттаскивать и в штабель складывать никого не пришлось.

Глава 223

Оставив Акима просвещать общество рассказами о моих подвигах на поприще борьбы с теологическими извращениями, я, прихватив попика, отправился осматривать место происшествия.

Как и говорила Ходыновна, поп был племянником игумена одного из здешних мужских монастырей. Не удивительно, что в интеллектуальном плане он представлял собой граммофон с одной пластинкой.

Песенка знакомая: «Дай мне, детка, дай…». Здесь на роль «дающей детки» предполагалась «дона Анна», а «дай» относилось к совокупности движимого и недвижимого имущества. Попрошайничество, завёрнутое в обрывки плохо выученных православных текстов и подпирающееся дубовым костылём «страха божьего».

Я произвёл в часовне и в подземелье целый ряд бессмысленных действий, заставляя попа держать мерную верёвку и записывая на вощёную доску результаты измерений. Задал кучу идиотских вопросов типа:

— А бабы, которые здесь полы моют, на исповеди когда последний раз были? — Так-так… А пыль кто протирал? — Понятненько… Масло-то в лампадках когда меняли? Ай-яй-яй… Как это — «доливаем»?! Там же гарь остаётся! В ней же — вся таблица Менделева!

Поп с Дмитрий Ивановичем лично знаком не был, но какими-то таблицами во время обучения его мучили. От чего он ещё больше проникся.

По умному — так не делают. Надо бы тишком-ладком, поговорить мягенько да добренько, доброжелательно да уважительно. А я наезжаю с гонором, понты кидаю, нарываюсь на конфликт. — А куда деваться? Мне всю эту… мичпуху надо под себя нагибать. Ещё не знаю как. И вообще: я — сын столбового боярина. Noblesse oblige — положение обязывает. Вот я и «столбею».

По возвращению в терем попросил Аннушку отпустить своих слуг и домочадцев. Что было немедленно неисполнено с множеством препирательств и, даже, толканий.

Народ жаждал присутствовать, дабы приобщиться.

Что ж, вот вам моя версия:

— Осмотрев дотошно место произошедшего, и произведя необходимы измерения, могу предположить следующее. Дух покойного господина кречетника воспользовался солнцестоянием, когда ослабевают преграды между мирами. Смотри отцов церкви. Cподвигнулся он на это не каким-либо бесовским наущением, а единственно заботой об оставленной в нашей юдоли жене своей, честнòй вдовице Анне Дормидонтовне. Ибо ныне исполнилось ей 16 лет, стала она уже женщиной вполне взрослой, в опеке старших, по закону, более не нуждающейся.

Спасибо Ходыновне — сболтнула о такой мелочи.

— Однако закон-законом, а покойный супруг твой, госпожа боярыня, понимая, сколь тягостна судьба бедной вдовицы в нашем, весьма от совершенства далёком мире, посчитал надобным найти тебе защитника. Ты ж, Аким Янович, с покойным знаком был? Приятельствовали? Вот то-то и оно. Как известно, призраки, воротясь на землю, следуют теми же путям, по которым при жизни хаживали. Покойный многократно ходил прямой тропкой с усадьбы вниз, к речному берегу. Возле этой тропки он и нашёл наш постой нынешний, и новинку — обруч с хитрым замком. Сиё кольцо одевают тем людям, которые находятся под защитой рябиновского владетеля. Как знак неизбежности наказания всякому, кто против человека такого — худое учинит.

Я внимательно оглядел присутствующих. Слова о защитнике вызвали раздражение у местных. Они предпочли бы и далее сами «защищать» свою госпожу. Но странность ситуации, предположение чертовщины, заставляли их, хоть и кривиться, но помалкивать.

Разделённость дворни на партии, столкновение разных интересов находились, до нашего появления, в неустойчивом равновесии. Эта местечковая вражда не позволяла им дать единый отпор. Они выжидающе поглядывали друг на друга: кто же воспротивится первым? А я вовсе не собирался давать им время на обдумывание, согласование, утопление моей идеи в разных словесах да отсылах.

Однако и «ломать об колено» сразу — нехорошо. Надо дать им надежду. На то, что всё это ненадолго, что они старого, калечного, из глухих дебрей лесных явившегося Акима — перехитрят. Меня же они и вовсе воспринимали как смешное недоразумение: сопляк малолетний, только и годен леших по болотам гонять, городского обращения не знает, с отцова голоса поёт.

Перетерпят нас, да и вышибут. И будет как прежде: «у нас всё получится!».

Пусть и дальше так думают: поддержание необходимого уровня иллюзорности в окружающих — обязательный элемент управления коллективом. Переключим их внимание на новую проблему, сформулировав её в конструктивной форме:

— Первое, что надлежит сделать истинно верующему православному христианину — вернуть душу господина вашего из мира нашего, дольнего, в место, ему по воле божьей уготованное.

Как приятно говорит очевидные истины: никто и не вякает. Хочется вякнуть, а… не с чего.

— Это не злой бес, противу которого следует применять средства наисильнейшие, дабы отбить слуге Сатаны охоту к совращению людей православных, но душа мятущаяся, обеспокоенная. Её следует упокоить. Мирно и необратимо. Для сего, полагаю, надлежит три ночи подряд читать молитвы над гробом господина кречетника. А творить этот обряд надлежит Анне Дормидонтовне. Ибо забота духа об ней именно. И мне. Ибо дело сиё опасное, рисковое. А я, худо-бедно, с демонами всякими уже справлялся.

Ничего не вспомнилось? Конечно, ситуация — не вполне по Гоголю. Аннушка не тянет на панночку-ведьму. А я… льщу себя надеждой — не философ Хома Брут. «Мы-с семинариев не кончали-с». А вот три ночи с «деткой» в погребе…

Разберёмся. Главное: не заявилась бы какая-нибудь чёрная железная морда с криком:

— Поднимите мне веки!

Шахтёр-подглядыватель… Сразу вспоминается прейскурант из публичного дома:

А пока туземцы мешают мне следовать русской классике. Хому на отпевание силком тащили, а эти наоборот, возражают:

— Не… На что нам… У нас свой поп есть. Пущай он и молится. Чего его, даром, что ли, кормят?

Попик несколько задёргался. Дела с демонами… явно — не его. На рукаве его рясы было видно пыльное пятно — славно я его в часовенке погонял.

— Это само собой. Псалтырь надлежит читать непрерывно все три дня. Поп это и сделает. При солнечном свете. А вот ночью… Вслед за душой мятушейся, по следам её, в мир земной могут придти и иные… сущности. Я ведь про демонов неспроста вспомянул. Однако же, коли хозяйка считает моё участие излишним, то позвольте откланяться.

Народ забухтел… разнонаправленно. «С одной стороны нельзя не признать, с другой стороны… и рыбку съесть».

— А плату какую за работу свою возьмёшь? А, боярич?

Решение — типичное. «Не знаю — что это и какая от этого польза, но… дорого».

— Плату? Плата будет такая: Акиму Яновичу, батюшке моему, надлежит устроить веселие великое. По случаю княжеской милости явленной, жалованной шапки боярской, гривны и вотчины. Своего места для празднования и нашего светлого князя чествования у нас в городе нет. Расходы-то мы оплатим. С лихвой. А вот место да обслуга — и будет платой. Что скажешь, Анна Дормидонтовна?

Фраза: «расходы — оплатим» произвела ожидаемое действие. Взгляды нескольких присутствующих несколько… расфокусировались. Казалось, в глазах у них, как в окошечках «однорукого бандита», бешено замелькали цифирьки:

— Гостей… сотни две… Не — три… поросят на стол… десяток… не — два. Каждый… ну пусть — по ногате… не — по три…. А битой посуды… и вдвое… или — втрое…

Вдовица, заслушавшаяся моих речей, быстро-быстро закивала. Потом опомнилась, оглянулась на стоявшую рядом ключницу. Но я воспользовался паузой, проистекшей от общего увлечения устным счётом и делёжкой шкуры неубитого медведя.

— Вот и славно. Тогда, Аким Янович, пошли вещи складывать да сюда перебираться. Мне бы ещё вздремнуть перед ночным-то бдением. А то… невесть кого судьба послать может. С той-то стороны грани. Надо с силами собраться.

Народ очень не хотел шевелиться. Манера: «и говорят в глаза — никто не против, все — за» — распространена на Руси чрезвычайно. Пробивается, как я уже не раз говорил, методом конкретной долбёжки. Конкретно берёшь конкретного человека и долбишь его конкретным вопросом. Типа как я дворника:

— Сними запоры с ворот, мы майно возить будем.

— Чегой-то? А… ну… да… давайте-возите. Как привезёте — я велю. Сразу ж и отопрём. А то ведь… покудова… может нынче и вовсе…

— Ты плохо слышишь? Сейчас. Снять. Запоры.

Я уже объяснял: дворник в боярской усадьбе — отнюдь не человек с метлой. Тот так и называется — подметальщик. А дворник — из старших слуг. Вот в таких, недобоярских вдовьих усадьбах — фактически шеф силового блока. Ещё может быть конюший, или псарь, или ловчий — если в господах мужчины. В полных боярских усадьбах — там дружины есть.

А здесь народ мирный, самые военные — сторожа, воротники. Вот местному силовику мозги и вправляю.

Вдруг стук-грюк-крик и с высокого теремного крыльца летит Аким. Спотыкается и падает носом в землю. Руками-то ему не опереться. А следом вальяжно спускается гориллоподобная ключница. И очень довольным, «плотоядным» тоном сообщает:

— А постоялец-то наш… на ножках-то… нетвёрденько стоит. С лестницы сам спуститься не может, а ещё мне указывать вздумал.

Мой собеседник давит в бороде смешок, полный двор местной дворни хихикает в тряпочку.

А вот мне… Мне не смешно.

Акима обижать?! С-сука…

— Сухан, комлём в солнечное, в силу.

Я уже несколько раз говорил: здесь не принято бить чужих женщин. Для мужчины это занятие неприличное, стыдное. Но я — демократ, мне другой хомосапнутой особи любых гендерных характеристик врезать — не стыдно.

Она и не поняла. Пока Сухан не подошёл и, глядя ей в глаза, не приложил. Ключницу враз — и согнуло, и снесло. Дворник возле меня только нож цапнул, а я уже один из своих в пальцах кручу. Улыбаюсь ему. И командую в сторону:

— Сухан, Ноготок. Дуру на подвес.

Мы с Акимом как святые: в гости с мечами не ходят. А вот люди наши с оружием, Чимахай у ворот уже топоры достал и воротникам показывает: вынимайте бревно заложенное, не поняли, что ли?

Здорова бабища — как вздохнуть смогла, так обоих моих мужиков и посшибала.

Не демократы у меня мужики: удара от бабы не ждут. То-то она одного — в одну сторону, другого — в другую. Да ещё у Ноготка секиру выдернула и на Сухана:

— А! Сволота! Меня бить!

И замахом от своей спины да ему в пояс.

Баба с топором… Забыла тётенька «своё место», «возомнила о себе невесть что». Эмансипнулась «до топора»? В смысле: до полного равенства? До… «фаллического символа» в руках? — Ну и на тебе… по-мужски.

Она ко мне левым боком стояла, а левая рука на топорище ниже правой ложится. Плечо опущено, висок открыт. Зря я, что ли тренировался? С 8 шагов. Она так за секирой и пошла. Уже мёртвая.

Оборачиваюсь к собеседнику. У него уже нож широкий в руке. А у меня — второй, из-под полы вытянут.

Инвентарь новый, а разговор прежний, вполне конкретный:

— Ну так как? Откроешь ворота?

— Дык… эта… ну… ходить всякие будут.

— Сторожей поставь. Если кто ненужный войдёт. А паче — без моей воли выйдет…

Тут бабулька какая-то орёт истошно:

— А! Душегубы! Погубили-зарезали! Да что ж ты творишь то, ирод окаянный?! Да за что же ты людей добрых режешь-убиваешь! Ответишь за злодеяния свои! Страшной мерой тебе взыщется!

— Почему «страшной»? Ключница — роба. Цена мёртвой робе из верхней челяди по «Правде» — 12 гривен кунами. Нынче же хозяйке и отдам. А ты (это уже дворнику) человек вольный, тебе цена — 40 гривен. Мы столько в Елно за три дня наторговали. Кстати, кого-то надо на замену поставить. Ключницей. Или ключником? Ты-то как думаешь? Хозяйство-то стоять не будет. А пока… будешь дело делать да боярского сына слушать? Или как?

«Кнут и пряник». И — поманил, и — припугнул. Озадачил и загрузил. Давай, дядя, быстренько. Как тебе твои социальные инстинкты подсказывают?

— Оно конечно… дело делать.

— Да что ж она орёт-то так?! Ноготок! Дуру — на подвес.

Куча суеты, неразберихи и бестолковости. Бабульку подвешивают на перекладине возле ворот, задирают платье на голову. Ноготок расправляет свой палаческий кнут. Бабулька орёт и… замолкает. С первого удара из её несколько дряблого старческого тела летят кровавые клочья.

Степан Разин кричал в толпу:

— Я пришёл дать вам волю!

Но не уточнял — чью.

Я сюда пришёл — дать свою волю. Я морально готов к конфликту. Вплоть до — «с летальным исходом». Даже провоцировать не пришлось — всё сами сделали.

«Встречают по одёжке, провожают по уму» — русская народная мудрость. Одёжка у меня… так себе — безрукавочка потёртая. Вот они меня тк и встретили. Но «провожать» местных — буду уже я сам, по моему «уму».

Понятно, что в тайне такие дела не удержать, городские власти не сегодня-завтра обязательно заявятся. Морально-то я к конфликту оказался готов, а вот юридически… Поэтому особенно важно, чтобы хозяйка все наши действия подтвердила. Не со страху, не «из-под топора», а добровольно и от всей души.

Наши люди барахло перетащили, в усадьбе разместились. Дело к вечеру, Аннушку вывели. Заплаканную, от слёз опухшую. Это она по ключнице так переживает или вообще?

«Вчера весь день проплакала. Придумайте мне причину».

Приживалки под белы ручки ведут «дону Анну» к часовенке. Будто на заклание. Впереди попик с кадилом вышагивает. Я следом топаю. «Как дурак с вымытой шеей» — убедили новую однорядку одеть, сапоги смазные. Всё проверяли, высматривали. Ни безрукавки, ни торбочки моей — не взять.

Когда завариваешь кое-какую не вполне традиционную операцию… «бесовски сладкое чувство». Рейдерство с привкусом мертвечины и православия.

Сперва — молитва в самой часовенке, после свели девушку вниз, сняли с неё верхнюю одежду, платки, уложили на землю перед саркофагом. Снова попик молотит что-то из Псалтыря.

Иоанн Златоуст говорит:

«Вид гробницы святого, проникая в душу, и поражает ее, и возбуждает, и приводит в такое состояние, как будто сам лежащий во гробе молится вместе, стоит пред нами, и мы видим его, и таким образом человек, испытывающий это, исполняется великой ревности и сходит отсюда, сделавшись иным человеком».

Вот чего мне не надо — «сам лежащий во гробе… стоит пред нами». Покойников подымать… такое к ним неуважение — мне не свойственно. Особенно, в варианте «Каменный гость».

Поставили пюпитр-аналой, Псалтырь на него грохнули.

Ну, Ванюша, запевай.

А называется это Неусыпаемая псалтирь. Потому как читают непрерывно. Вот я ночь отмолочу, потом попик придёт. А начнём мы… с простенького начнём, с канона об усопшем:

Чем-то напоминает протоколы заседаний римского Сената времён поздней империи:

Хомосапиенсы любят долбиться. Не в том смысле, как вы подумали. Хотя… тоже про любовь.

На моей памяти только Владимир Семёнович мог сказать в зал:

— Не надо аплодисментов. Чем больше вы хлопаете, тем меньше я успею.

И зал замолк.

Такой уровень народной любви недоступен ни президентам, ни генсекам, ни императорам. Ни самому ГБ.

А господь-то у нас того… — с одного раза не понимает. Вот и долбишь. Как долбодятел. Виноват — как служитель культа.

Попик, услыхав знакомые напевы, отвалил — ему сегодня работы выше крыши: над ключницей и бабулькой молебны петь. Бабулька-то того, преставилась. Сердечко у неё… Местный плотник уже домовины строит.

Хорошо, когда есть готовые наработки: отвечаешь не задумываясь. «Два гроба всегда иметь про запас» — правило моё народу уже возвестили.

«Верховая дворня» кучкуется — соображают, как бы место ключницы поделить. Хорошую я им приманку подкинул: они же уверены, что мы банкет для Акима отгуляем и свалим. Они останутся, и будут жить-поживать, как и раньше.

Не, ребятки, тут пришла «индейская изба» в моём лице: что моё — то моё. Я уже решил эту усадьбу себе забрать, у меня на неё уже планы планируются.

Что забрать — решил. Теперь бы понять — как…

Аннушка — существо настолько наивное, что моих хитроумных построений просто не поймёт. Напущу на неё страхов — она испугается. И — побежит к ближникам. Пойдёт звон да трёп. Ей-то потом будет плохо. Но она этого не в состоянии сразу предвидеть. А потом — будет уже поздно. Нет ничего, о чём бы она не разболтала.

Может, жениться на ней? Ради приданного… Ага, рекламная акция «два в одном» — женишься на усадьбе и невесту в придачу бесплатно…

Скоро набегут родственники с клириками, начнут вставлять… Именно, что «палки в колёса». Дальше будет конфликт с участием светских и церковных властей. Конкретно: князь Ромочка Благочестник и епископ Мануил Кастрат. При таких судьях — я проигрываю. Таков реал «Святой Руси».

А как у нас с виртуалом? Хома Брут, например, ничего из своего виртуала не рассказывал. А ведь было что:

Я ещё размышлял над вредом пьянства применительно к Хоме Бруту, когда до ушей моих донёсся скрип. Кто-то, явно стараясь не шуметь, ходил наверху, в часовенке. На короткое время шаги стихли. Потом чуть слышно заскрипело дерево лестницы, ведущей в подземелье…

Факеншит, однако… Нехорошо мне как-то… Тревожно чего-то…

Сквозняк, вдруг взявшийся откуда-то, прошёлся по язычкам пламени на свечах. Две, стоявшие на земле у углов саркофага, мигнули, потрепетали и выровнялись. Две других, прилепленные у аналоя, погасли и зачадили, выпуская тонкие струйки тёмного дыма. В усыпальнице резко потемнело.

Скрип наверху прекратился, стало тихо. Абсолютно тихо. «А вдоль дороги — мёртвые с косами стоят… И — тишина».

Во блин! Хорошо, что я атеист. А то — точно бы испугался. Сильно. А так… — не сильно. Как там Васька Буслаев говаривал:

Дур-рак! Ни ножиков в безрукавке, ни гвоздодёра в торбочке… Даже дрючок свой оставил! Чего-нибудь такого… потяжелее в руки…

Я лихорадочно пошарил вокруг — ничего такого… убойного. Бли-ин! Подхватил Псалтырь, шагнул в сгустившуюся темноту подземелья к стенке у входа. Пытаясь одновременно поднять воротник своей однорядки, натянуть поглубже на голову тёмную шапку, вжаться в стенку склепа и поднять повыше эту здоровенную книгу.

Выражение: «прочесть от доски до доски» применительно к здешней литературе не является иносказательным. Доски — обложка… Между ними — толстые листы пергамента… А главное: медный оклад. Украшения, окантовочка… Святая книга. И — тяжёлая.

Нечто козлиное, с острым горбом, судя по тени, отбрасываемой на стену в полутьме, едва рассеиваемой двумя оставшимися свечами, задерживающее дыхание и от этого периодически громко всхрапывающее, всунулось в дверь на уровне пояса. Подёргалось из стороны в сторону, явно что-то вынюхивая. И, как-то удовлетворённо хрюкнув, не увидев меня возле аналоя, начало продвигаться внутрь, одновременно перетекая через порог и становясь всё выше.

Тут я не выдержал. И поступил по совету покойного коллеги Брута:

Молитв у меня… целая книга. В моём исполнении можно и не читать: поднятый на вытянутые руки Псалтырь со всех сил опустился на это… козлобородое.

Бздынь случился знатный. Но — не убойный. Всё-таки отработанного навыка бить человека молитвой по голове — у меня нет.

Вот марксистско-ленинской философией — всегда пожалуйста: мы на ящике токайского так натренировались пробки из бутылок учебником выбивать — никаких проблем. А Псалтырью или, там, Евангелием… Надо учиться.

Ещё один навык, отсутствующий у типового попаданца — местной литературой не владеем. В смысле ударно-забивательном.

Новоявленный «Вий» взвыл, будто он, вправду, как писал Гоголь: «у малороссиян начальник гномов», и его послали искать сланцевый газ в Донбассе. Упав на четвереньки, он кинулся вперёд, вопя и вереща. И, очень закономерно и вполне не метафизически, наступил на лежавшую на земле «дону Анну».

Она проснулась и тоже заорала. Впрочем, в последовательности её действий я не уверен.

Вопящий и возящийся в темноте перед саркофагом комок тел и конечностей на мгновение распался, что-то серое неестественно быстро метнулось ко мне на уровне колен.

Люблю, знаете ли, бадминтон. Так это снизу ракеткой… бздынь. Подача прошла. Тень оказалась вполне материальной, судя по звуку столкновения с Псалтырём. От удара она, подобно волану, изменила траекторию движения и полетела, точнее — очень быстренько побежала, к каменному ящику саркофага.

Давненько я не брал в руки ракеток… Через сетку не перебросил — раздался характерный звук столкновения лба и камня. Который перешёл в скрежет сдвигаемой каменной плиты.

Неудивительно — я уже рассказывал про закон сохранения импульса. Масса у этого «волана» — существенная. А по скорости полёта такой спортивный снаряд ненамного отстаёт от хоккейной шайбы.

От произошедшей возни обе остававшиеся гореть свечки погасли. Темно. Темно, как у негра в… в подземелье. Какой-то шорох, скрип… Скрип-скрип… И грохот падающих, сталкивающихся, рушащихся камней! И совершенно дикий, истошный женский визг. Внезапно оборванный на полу-ноте спустя некоторое время уже после окончания каменного грохота.

Звенящая тишина в… в негритянской темноте.

Да, факеншит уелбантуренный, понимаю Хому.

Так это передо мной ещё никакая нечисть не «ударила зубами в зубы»! И гроб левитацией не занимался. Крепкий мужик был — поседел только со второго раза. Мне это вообще не грозит: лысый я.

«Не знаю, как ты вляпался в это дерьмо, но если дальше ты пойдёшь…». Спасибо Беллману — напомнил: надо ж выбираться!

В подземелье ещё что-то негромко шуршало и сыпалось. Пахло гарью от погасших свечей и цементом. Свечи — понятно. Но цемент? Хотя, может, просто известняк? И — ни звука, ни вздоха. Они все умерли?

Я опустился на четвереньки и отправился на поиски.

Очень не хотелось оставлять Псалтырь. Такая могучая штука оказалась. Без неё — как голый. Пришлось положить. И от этой святой книги, влево, по кругу, держась за стенку рукой…

Под руку попалась какая-то ткань. Это у нас что? — Покрывало, подстилка, часть одежды, драпировка…? Под тканью обнаружилось нечто живое.

Длинное. О! Голое! Гладкое… Нога?

Может, Вий?

Не, если Гоголь не врёт, то:

Землю какую-то, точнее — каменную крошку — чувствую. Цвет… всё чёрное. А вот «жилистые»… не наблюдается.

Гендерную характеристику Вия Гоголь определяет через грамматические формы русского языка:

Раз «сказал» — должен быть мужик. Проверяем. «Всё выше и выше…». Да что ж я так трясусь-то?! Или, правда, ожидаю встретить этого… «героя народного предания»? Ухватить «главного шахтёра малороссиян» за яйца…? Это будет… забавно.

Уф! Аж вспотел. Не Вий. Поскольку — баба.

Я всегда радовался, обнаружив обнажённую женщину. Даже под одеждой. Но в этот раз особенно приятно: начальник малороссийских гномов мне тут… не очень.

Берём «бритву Оккама» и отмахиваемся. Во все стороны от всякой нечисти.

Хотя какая-то сюда же всунулась! Я же кого-то Псалтырью бил! Что-то ж ведь гремело и падало. Что-то отреагировало на мои мускульные усилия.

О! И здесь есть реакция. «Здесь» — в смысле — «там». Откуда растут эти ноги. В смысле — на мои мускульные усилия. Очень даже не сильные усилия. Одними, знаете ли, пальчиками. Даже, если быть точным, просто одним пальчиком.

Вот где-то как-то… Потихоньку-полегоньку… Только способствуя и споспешествуя… предлагая и предполагая… поглаживая и завораживая… рекомендуя и ракомдуя… Нет! Этого не надо! Несвоевременно… пока…

Оп-па! А обморок у предполагаемой «доны Анны» уже закончился.

Дону Жуану было легче — он хоть что-то видел:

А я только на слух — дыхание изменилось, чуть дёрнулось, сдвинулось тело. А остальное — пресловутое мужское воображение. По русской классике, по Пушкину:

В полной темноте, у гроба её мужа, среди бесов, чертей и нежити, после столь сильного стресса, столь интимно ласкать женщину… «С чего бы ни начать».

Гениальное пушкинское описание начала процесса, естественно переходит к завершению в виде «Песни о Соколе»:

Она уже лежит. На земле. Может и мне пора…? Пока она ещё не пришла в себя полностью — в темноте это происходит медленнее. Такое… пограничное состояние.

Она уже чувствует, но не осознаёт. Чуть откинула в сторону ножку, чуть повернулась. Дыхание становится глубже, ритмичнее. А вот и первый, чуть слышный вздох-стон. Чуть потянулась, изгибаясь…

Но ведь не отталкивает! Не сжимает колени, не кричит. Дышит, постанывает, тело её начинает двигаться. В такт моим движениями, навстречу моему пальцу. Темп нарастает, тон звуков повышается.

Звучит… повторяется… продолжается… тянется…

Да сколько ж оно будет тянуться?! Что-то мне скучно стало. Как-то оно… не переходит в новое качество. Год поста так подействовал? Или обстановка? А может, она и вообще не умеет? Как у неё с мужем-то было — я ж не знаю.

А вот то, что она переходит к осознанию действительности — плохо.

Восприятие, понимание, запоминание… Потом будет болтовня со слугами… Утром она поделиться с горничной, в обед об этом будут кричать на торгу… Ночевать я буду у светлого князя в порубе. По статье: «совращение беззащитной вдовицы».

Глава 224

Я осторожно, замедленно вынимаю руку, чуть прижимаю чувствительные места напоследок и… рывком откатываюсь к стенке.

По технологии из «Момента истины» наклоняюсь к земле и издаю стон в сторону. Потом начинаю беспорядочно и невнятно бормотать:

— О Господи!… Ой моя бедная голова… где я?!… а что случилось?… почему так темно?… Боже! Я ослеп!… Ничего не вижу!… Здесь кто-нибудь есть?… Демоны!… Демоны заворовали!… Кто-нибудь!… Люди добрые!… Отзовитесь!… Анна! Боярыня Анна Дормидонтовна! Ты где? Ты живая?!

Она, невидимая в темноте подземелья, молчит. Довольно долго молчит. Приходит в себя, переживает свои впечатления, успокаивается. Я уже начинаю нервничать, когда слышу её голосок:

— Ах! Боярич Иван! Я — тута. А чего тута было?! А чего свету нету?

Сначала она только изображает волнение. Но неясность ситуации пробивается сквозь её любопытство и ожидание продолжения. В голосе прорезаются тревожные нотки.

— Почему камни вокруг? Что-то случилось? Нас завалило?!

— Анна, давайте-ка выбираться отсюда. В темноте сидеть — без толку. Ползи на мой голос.

Она чем-то шуршит, ойкает, слышен треск рвущейся ткани.

— Иван, ты где?

— Да тут я, у стенки сижу.

Я протягиваю вперёд в темноту руку на её голос.

Да что ж это она со всех сторон голая?! Под моей ладонью обнаруживается её голое плечо.

— Ой! Это ты?

— Да, блин, это я. Кому ещё тут быть? А чего ты без платья?

— Вот ещё! Я — в платье. Только я на подол наступила, а оно и порвалось.

Ниже плеча обнаруживается её рука, которой она придерживает порвавшееся платье. Пока идёт обмен репликами, моя рука чуть сдвигается. Следуя границе ткани. Которая тоже начинает опускаться вслед за движением её ладони.

Ишь, забавница.

Любопытствует. Дразнится. Провоцирует.

Мы стоим на коленях в полной темноте. Меня здесь, вроде бы, и нет — не видно. И эта невидимость создаёт иллюзию…

Чего? Безопасности? Допустимости? Анонимности? «Я — не Федя, я — Вася»?

Моя ладонь сползла ей на грудь. Прикоснулась, накрыла, приподняла. И — сжала. Она, ахнув, отдёргивается. И — возвращается. Прямо мне в ладонь.

Ух какая… любопытная! Глажу ей свод, сосок, постепенно усиливая сжатие, меняя манеру хвата и направление.

Ванька! Стоять! Так я и так уже… стою. Назад! Сейчас у тебя крышу снесёт! Сейчас ты эту… бедную вдовицу прямо на полу разложишь и отымеешь. А потом будешь хлебать… социально-феодальные последствия безудержного бабского трёпа по теме: «неузаконенные половые контакты».

Нужно… от обратного? Играем сурового монаха-бесогона? И возбуждаем во вдовушке… да не то возбуждаем! Чувство вины нужно!

Чуть сдвигаю руку и ухватываю её нательный крестик. Сжимаю, затягиваю цепочку, встаю на ноги и поднимаю, тяну игрунью вверх, как за ошейник:

— Святый Боже, Святый крепкий, Святый безсмертный… Защити от лукавого, изгони бесов, сохрани и помилуй нас! Силён Сатана, телом твоим сладким прельщает, голосом твоим нежным вещает, душу твою невинную развращает. Не поддамся врагу рода человеческого! Изгоню нечистого! Геть, геть, геть, сила проклятая!

С каждой фразой я всё сильнее затягиваю цепочку креста на её шее. А потом начинаю давать ей пощёчины. Не слишком сильные, но чувствительные.

Анна ахает от неожиданности. Потом пытается закрыть лицо от моих ударов. Платье, естественно, сползает, и мои пощёчины переходят в по… как же это называется по-русски? Потельщины?

— Ой! Ай! Не надо! Ах! Не надо! Больно! Хватит!!!

Ну вот, и сам согрелся. Девчушка хнычет — можно переходить к следующему упражнению. Уже жёстко, по-хозяйски, по своему выбору, а не по подставляемому ею, хватаю её за грудь, за живот, за задницу. «Мясо на ощупь».

Лапаю, мну, кручу, одновременно опуская руку с зажатым крестиком, отчего ей приходиться согнуться. Так и по психологии полезно, и ухватить удобнее.

— То-то. А то вишь — надумала. Бесогона в работе совращать. Чертей видала? У святого причастия давно была? Смотри у меня: сила сатанинская во всякую щель пролезет! Коготок увяз — всей птичке пропасть! Ну, ничего — я из тебя бесовщину-то выведу. Калёным железом выжгу!

Аннушка ахает, ойкает, хныкает, натягивает сползшее платье до ушей. А я потихоньку, держа её за крестик в полусогнутом состоянии одной рукой, а другой — за стенку склепа, двигаюсь к выходу.

…

Наверху горела лампадка, и дрожали язычки свечей. Испуганную, плачущую, в порванном и осыпанном каменной крошкой платье «донну Анну» усадил под образами. А сам, прихватив горящую свечу, пошёл вниз.

Нужно же понять: что за хрень я использовал в качестве волана?

При освещении склеп являл собой зрелище полного разгрома. Всё, что могло упасть — упало, что могло разбиться — разбилось. Включая и собственно каменный гроб.

Из саркофага торчали чьи-то ноги. В хороших сапогах. А торчит это у нас… Стольник торчит. Мёртвый.

Так вот кто познакомился с моей техникой нижней подачи с помощью Псалтыря!

Что-то я всё больше в пророки выбиваюсь — обещал же ему короткое и яркое будущее. Сбылось.

Высокий воротник кафтана в полусогнутом состоянии давал горбатую тень, бородка — облик козла. А вот за каким… это козлобородие сюда полезло? Хотя понятно — подсматривать, шпионить.

От удара стольник сшиб лбом крышку с саркофага, та сдвинулась, поползла, упала и разбила боковину. Полный гроб строительного мусора. Под мусором и свеже-упокоенным стольником просматривается старо-упокоенный кречетник.

Усох. Черепушка чистая, без слизи. Запаха падали практически нет. Куски камня поломали ему кости. А это что поблёскивает? Кулончик-медальончик. Маленькая золочёная ладанка размером в жёлудь.

Что-то такое Ходыновна говорила. Типа: частица чего-то из «Святой Земли». Не бозон, но тоже интересное.

У меня похожая есть. Ещё из трофеев от «божественной цапли». Правда, в моей — очень специфическая, наша с Марой, начинка. Ещё экзотичнее, чем из Иерусалима приносят. Надо и эту цацку прибрать.

Сверху донеслись взволнованные голоса. Баба она и есть баба — ни минуты в тишине посидеть не может. Придётся выйти к народу.

Народу в часовенке было уже полно. Впечатлял Аким в кафтане на бельё и парадной боярской шапке. Ивашко и Яков хорошо смотрелись в оружейных поясах поверх подштанников и босиком.

Но, конечно, гвоздём стриптиза был Чарджи — аборигенки тащились от его обнажённого торса, аборигены — от обнажённого клинка.

Похоже, его выдернули прямо из… из интима. Злой, но прибежал. Порадовал: те обидные слова, которые я когда-то говорил ему над трупом молотобойца в Рябиновке — даром не пропали.

Попик, тоже полуодетый, воздел крест и двинулся на меня. И нарвался — злой я. После таких… само-ограничений и само-останавливаний… очень естественная реакция. Морду ему прилюдно не бил, но за крест потаскал.

Кстати, рекомендую всем коллегам-попаданцам — очень удобно. У каждого туземца на шее — крестик. Фактически — ошейник с поводком. Берёшь и тянешь куда надо. Например, в подземелье. Где и тыкаешь мордой в стольниковы сапоги с риторическим вопросом:

— Как же ты, хренов служитель культовый, прохлопал вселение беса в приличного человека?

— К-какого беса?!

— Да хоть какого! Имени бесу пока не знаю. Но сам посуди: зачем доброму человеку лезть ночью в усыпальницу? И кидаться с воем сатанинским на человека, отпевальный канон читающего?

Как всегда у меня — чистая правда: он на меня кинулся — я ж у выхода стоял! При этом выл. А я читал канон.

— Столкнувшись же со святой книгой, вот — вмятина на окантовке, бес своё бессилие противу силы господней уяснил и бросился бежать. Тем путём, коим и сюда попал: через гроб каменный. А крышка-то закрыта была! Вот он её в спешке-то и сшиб. А тело ненадобное — здесь бросил. Душу-то он, поди, сразу с собой в пекло уволок.

Народ ахал и согласно кивал: мои объяснения вполне укладываются в общепринятую картину мира.

Я собрался, было, вздремнуть чуток, но не учёл местных технологий.

Есть вполне определённая последовательность действий на случай проявления бесов. Обязательным является чтение известного набора молитв, окропление святой водой, хождение по кругу с размахиванием крестами и поклонами, оплёвывание и обругивание нечистого… Эти «притопы и прихлопы» должны, в предопределённом порядке и количестве, быть произведены во всех местах, где проявлялась чертовщина.

Попик, уверовавший, под тяжестью неоспоримых и очевидных доказательств, в мои способности экзорциста, пытался заставить меня провести процедуру в подземелье. Но я отбился. Потому что внимание привлекла воющая по покойнику женщина.

Не надо приписывать мне… всякое чего. Хотя она и была в ночнушке. Но дело в другом: эта свежая вдова — стольничиха.

Поскольку я предполагаю, что стольник не только «ёмкость для бесовщины», но и «воришка имущественный», то тема из разряда теологических переходит в разряд уголовно-процессуальных.

Отвели бедняжку во флигель, который нам для постоя выделен, посочувствовали, успокоили, утешили… Заливая Ивашке, как самому старшему и внушающему доверие, горючими после-бражковыми слезами рубашку, новоявленная вдова поделилась с нами своим мнением о покойном муже-скряге, о его тайниках, о его друзьях-подельниках и о злыднях-противниках…

Когда вдовица начала посапывать да похрапывать — спать уложили.

Сами же перешли в хоромы покойного. Детей малых, три штуки, отнесли сонных к соседке. И исполнили «экзорцизм обыкновенный» типа «обыск тотальный».

Коллеги-попаданцы очень поверхностно упоминают о целой группе специфических мероприятий как то: сбор трофеев, конфискация имущества, изъятие ценностей…

А ведь именно проведение таких операций и является целью подавляющего числа средневековых походов, подвигов и героизмов.

И наоборот: результативность подобных имущественных актов является обязательным условием всякого успешного попадизма и прогрессизма.

Как гласит американская народная мудрость: «О чём бы с вами не говорили — мы говорим о деньгах».

Картинка: ГГ под рёв воодушевлённой толпы соратников награждает одного из своих героев парчовым халатом с бобровой опушкой.

Мило. А теперь отмотаем по шагам назад.

Перед награждением кто-то эту вещь осмотрел? Может, там мех — моль поела, локоть — дерьмом заляпан, на спине — шов расползшийся? Такой подарок уже не награда, а оскорбление.

Ещё на шаг назад: халат вынули из сундука ГГ. А сам-то сундук откуда взялся? Кто привёз, сколько сундуков? Кто туда этот халат положил? У вас отдельный сундук для парчовых халатов с бобровой опушкой? А для таких же, но с куницей — другой? Маркировка на сундуках уже нанесена? Вот куча захваченного барахла — как вы его будете сортировать? Кто и как его регистрирует?

Совершенно не ГГуёвые вопросы. Нормальный ГГуй издаёт звуки типа:

— Ура! Мы победили! Треть мне, остальное, любезные и хоробрые други мои, поделите промеж себя.

И получает гулькин… ну, положим, нос. Потому что конкретный воин, который ховает в свой вьюк серебряную ложку, отнюдь не знает — сколько здесь ложек вообще и вписывается ли его конкретная — в общевойсковые две трети.

Всеобщий восторг совместного грабежа… приятно. Но есть три негативных, весьма разрушительных для ГГуя, последствия:

— он не получает необходимых ресурсов для следующего шага своего прогрессизма;

— воинское братство превращается в братство воровское;

— «други своя» привыкают жить на собственном — награбленном-накопленном, а не на господском — данном-жалованном.

Имущественная независимость военных при феодализме приводит к феодальной раздробленности. На смену «ближнего» из «возлюби ближнего своего», приходит «дальний» и сильно… «любит» всех присутствующих.

Разбираем имущество покойного, проводим полномасштабную «фактическую инвентаризацию». На ходу придумываю «Гармонизированную систему описания и кодирования товаров».

Госплановские шестиразрядные «высшие классификационные группировки» чересчур громоздки, европейские-американские штрих-коды типа UPS/EAN13 мне не нравятся — малоинформативны… Чисто иерархические системы не пойдут, чисто порядковые — аналогично. Нужна многокоординатная система классификации: по функционалу, размеру, материалу, изготовителю… Обязательно — по уровню износа. В средневековье почти всё — секондхенд. А уж трофеи и конфискат — сплошное б/у.

Факеншит! Покажите мне ГГуя, который бы так заморачивался! Да я бы тоже… на всём готовеньком и отсортированном…

Но вот я смотрю на рябиновского мужичка, которого мы писарем посадили. Нормальный парень, ногу при погрузке попортил — вот и попал в писарчуки. Когда-то в детстве выучился грамоте, как многие мальчишки в это время в городках и боярских усадьбах. С тех пор и одного А4 не исписал. А зачем?

Мучается — бересту карябает. Высовывает от напряжения язык, постоянно вытирает рукавом выступающий пот, весь скособоченный, скукоженный…

Я могу весь дерьмом изойти, могу его на то же самое перевести — стенографисткой он не будет. Медленно, по буковке: «х-а-л-а-т п-а-р-ч-о-в…»…

— Это… боярич… а какую буковку писать после «червь» — «есть» или «он»?

— Пиши «ук».

Фиг его знает как правильно по здешней грамматике.

Но если меня здесь не будет — он «зависнет». Побежит меня искать. Со второго-третьего раза скажет себе:

— да ну его, тяжко бегать, пропустим-ка этот халат.

Неучтённое — хозяйским не считается. Вещица попадёт не в мои, господские, закрома, а в его торбу. Он поймёт, что имущество, в момент, когда оно от старого, покойного хозяина уже ушло, а к новому ещё не попало — очень легко сделать своим.

Это станет «нормально»: оторвать кусочек — себе лично. Граница «допустимого» сдвинется и поползёт.

Сначала — хабар, добыча, потом — просто приход. Потом — лежит ненужное.

«Плохо лежало» — русская народная аргументация для каждого факта кражи.

Дальше — чужое, нужное, «лежит хорошо», но… если клиент сильно вякать не будет… или его заткнуть можно…

Мне не денег жалко. «Деньги — навоз. Сегодня нету — завтра воз» — русская народная мудрость. Мне нервов своих жалко: как скоро мне придётся смотреть в глаза его вдове и сиротам?

Потому что против ГГуевого восторга коллективного грабежа у меня природный иммунитет — «жаба» называется.

Развращать души русских людей дармовщиной, как делал батька Махно, кидая награбленное в городах, с тачанок в лес жадных на халяву селянских ручек, как делали до него десятки «борцов за народное счастье» включая Разина, Булавина, Хмельницкого… подкупать души православные ворованным… — не буду.

Не потому, что я такой… чистенький, идейный… Я — жадный. Я чётко ощущаю права собственности. Моей — прежде всего.

То, что это «моё» я собираюсь использовать на строительство, обучение, всякий разный прогрессизм… — «отдать людям» — это моя личная воля. Воровать у меня — эту волю уменьшать, урезать. «Воли своей не отдам никому!».

Этот парнишка, когда я уйду, ступит на «воровскую дорожку». Не потому, что он сволочь, а просто потому, что я не сумел организовать его труд, не предусмотрел его обучение, не озаботился писарем… Мой прокол — не его. Но со временем на меня будут смотреть вдова и сироты казнённого мною придурка.

Как говаривала одна моя знакомая:

— Шо ви делаете мине нервы?! Не делайте!

Коллеги-попаданцы, понимаете ли вы, что, не внедряя эффективные системы учёта и контроля, вы ввергаете массы ваших людей, ваш народ в разврат наглого, безграничного и, часто, бессмысленного воровства?

По «Вию»:

Сидим себе, «упорядочиваем изъятое», вдруг, обманувшийся тишиной, влетает младший стольник.

Подчинённый, наверняка — подельник. В руках свёрток небольшенький. Я уже говорил — карманов в здешних одеждах нет.

Тяну свёрточек к себе — как-то… не отдаёт. Забрал, развернул — четыре серебряных ложки типа десертных. У одной — ручка погнута.

— Это что?

— Дык… господин стольник велел… какая посуда погнутая или поломанная… принесть для починки…

Разгибаю ручку ложки. Серебро здесь — мягкий светло-серый металл.

Блестящие твёрдые монеты, в Англии, например — делать не умеют, поэтому английскому королю пришлось лет 10 назад дать гамбургским купцам кучу привилегий — чтобы они английское серебро чеканили. Так возникла самая первая в истории Ганза.

— Вот, отогнул и… починил. А остальные и вовсе добрые.

Похоже, подручный не в курсе смерти своего господина — вот и несёт околесицу. И ещё несёт примерно кунскую гривну ворованного серебра. Для крестьянина по «Русской Правде» — цена всего урожай жита за два года.

— Ноготок, Чимахай. Возьмите страдальца да отведите в поруб. Надо здешние… местности обживать. И расспросите… подробненько.

— Про что?

— А вот про это. Кто, чего, сколько, когда… и где спрятал.

Объяснил Ивашке порядок проводимой фактической ревизии имущества покойного, классификацию и места складирования, сам пошёл протокол допроса писать.

Как-то не вспоминается ни один ГГ, который у своих слуг протоколистом работал. Может, ГГуи просто не знают о стабилизированной информации? Что такое: поиск внутренних противоречий в тексте, сравнительный анализ информации из разных источников, повторный анализ по вновь вскрывшимся обстоятельствам…? Это только мы, ДДаи понимаем?

«Пособник» колется от одного вида полуразрушенной дыбы. Закладывает весь личный состав усадьбы вперемежку с прошениями о помиловании в слезливо-сопливой форме.

Хреново — главная повариха тоже ворует. Теперь питаться — только сухарями, отравят же сдуру!

Ноготок уныло вздыхает: ему пришлось отложить кнут и взять писало. У него тоже… не скоропись.

Тут по лестнице мат, грохот. Дворник приволок очередного дурня.

Старший конюх велел младшему отнести узелок родственнику в городе. Парень пошёл, но на воротах воротники с моим приказом — никого не впускать, никого не выпускать. Старший конюх — прибежал, сторожу взятку — дал. Тот поломался и начал открывать ворота.

Всё происходит в трёх шагах от Чарджи. Ума не приложу — похоже, местные решили: если мужик чуть красивее крокодила, то русского языка не понимает.

Ханыч их разочаровал. Но… три добрых православных мужа… на своём дворе… да выкинем этого поганого нафиг!

Ага. Два трупа и пленный.

У прибежавшего на шум дворника хватила ума не лезть под столетний клинок инала, отмежеваться от своих подчинённых и приволочь пленного ко мне.

— У тебя в узелке иконы. Откуда?

— Дык… не знаю, не ведаю! Начальник велел отнесть! Ни сном, ни духом!

— Ото ж. Вы иконы на конюшне коням показываете? Для конского умиротворения и благорастворения? Чимахай, подвесь-ка дурака во-он к той перекладине.

Чимахай утаскивает вопящего придурка, а дворник тяжко вздыхает и рушится мне в ноги: пошло чистосердечное признание. Во всём.

Попаданцы и попадуньи! Самый экономически эффективный вид деятельности — получение чистосердечных признаний из растёкшейся «соли земли русской». «Выпаривание», так сказать.

«Не парься, будь счастлив» — отечественный вариант английского оптимистического: «don't worry, be happy». «Happy» — не получается.

Приглашаю спальника. Дедок седой уже.

— Дед, ты зачем запону девическую украл?

— Дык… эта… у меня в городе унучечка. Ей же ж в пору. А хозяйке-то… девичье-то уж не носить.

В усадьбе примерно человек сорок взрослых. И почти все — ворьё. Хотя они так не думают. Они просто взяли попользоваться, приспособить… ненужное, ничейное, неиспользуемое, малость испорченное, негожее…

Маленький люфт в понимании права собственности в 12 и 21 веках — в моём понимании — превращает почти всё население «Святой Руси» в воров. Как превратились в преступников всевозможные «несуны» — значительная часть советского народа, при переходе от «социализма» к «капитализму».

Вот это — «всё теперь — мое!» — у нас на Руси постоянно. И в «Святую Русь» лазить не надо.

Пришлось поднимать всех своих. Усадьба сама по себе перекрыта по периметру. Достаточно только пополнить местных сторожей своими людьми, и подозреваемые не разбегутся. Но для «задержанных» не хватает места — поруб маленький.

И непонятно — куда их потом девать? Вышибить со двора? — Так они пойдут жаловаться. Влезут власти, дело пойдёт в суд, звон-скандал по городу. Доказывать факт воровства по каждому эпизоду…

Я веду «сыск и расправу» — на чужом дворе. В чистом виде превышение полномочий. Это не мои люди, не моё имущество, согласия хозяйки на проводимые мероприятия у меня нет. В любой момент меня тут ка-а-ак… Прискачут племянники покойного, или церковники прибегут…

О! Один уже бежит. Наш попец рысит из часовни к поварне.

— Дык… эта… поснедать бы… а то оно… бурчит, вишь.

— Пост при молебне — дело необходимое и дюже пользительное. Есть тебе нельзя. Но можно… закусывать. Цени доброе отношение, голова пòповая.

Согласно моей расстановке ударения, «голова» меняет свой статус из социально-сословного на медицински-анатомический.

Съел-проглотил. Видно, в самом деле — кушать очень хочет.

Голодненький, невыспавшийся, испуганный о. Никодим жадно накатывает кружку нашей бражки, спешно зажёвывает рыбьими хвостами, стремительно косеет. И, преисполнившись благодарности за кормёжку и проявленное участие, начинает сплетничать.

— Слушай, Никодим, а как у вдовицы с покойным было? В смысле — в постели. Всё ж разница-то в возрасте… не слыхал?

Два болтуна. Аннушка исповедовалась в отклонениях от «святорусского» стандарта: муж любил кусать её груди. Никодим, шёпотом, наклонившись ко мне, дыша спиртом и жареной рыбой, расцвечивает её исповедь собственными домыслами, придыханиями, закатыванием глаз и повторением фразы:

— Ток ты смотри — никому!

Наконец, слегка покачиваясь, уходит к месту несения службы. Впрочем, поп службу не несёт, а ведёт. Или — проводит.

У меня снова — допросы, инвентаризация… и нарастающее предчувствие неприятностей. Вот счас они ка-а-а-ак придут порядок наводить… Княжьи, епископские, городские, родственники, соседи, власти… И — спёкся Ивашка-попадашка.

Я начал рейдерский захват. Остановиться не полпути — невозможно. Нужно довести зачистку до конца. «До блеска». Мои люди уже устали, они всё чаще ошибаются. Местные, за единичными исключениями — ворьё. Мои действия противозаконны, и это в любой момент даст соответствующую отдачу…

Ключевой персонаж в данной интриге — Аннушка. Может побить её? Так это… по «Вию»:

Мда… Я бы тоже посмотрел. На «белые нагие руки»… И, само собой — на такие же ноги… Полено, что ли, подходящее поискать? Или просто дрючком своим? Кстати, где он? Дело уже к вечеру…

Пока поп был трезв, он успел организовать уборку территории. Часовенка и склеп вычищены от мусора. Сам саркофаг оббили досками и затянули чёрной тканью.

Я принёс и бросил на пол здоровенный овчинный тулуп: дабы вдовица не валялась на замусоренной земле. Поставил Сухана у дверей часовенки — ну, типа, чтобы черти не лазили как вчера.

Натянул, наконец-то, свою привычную безрукавку с «конспективными карманами», прихватил торбочку с реквизитом.

Аннушка тоже подготовилась: в ушах появились золочёные серёжки, полураспущенную косу оплела вышитая ленточка, вчерашнее грубое рубище под горло — сменила рубаха чуть более свободного покроя и существенно более тонкого полотна.

Скромно поблагодарив меня за принесённую овчину, она грациозно уселась на неё и позволила служанкам снять с себя верхнюю одежду.

Естественно, что-то зацепилось, задралось… Кое-что из того, что ночью в темноте я мог только осязать, теперь удалось и понаблюдать. Как и последующий любопытствующий взгляд сквозь ресницы — а видел ли? Ну и как?

На мой вкус — вполне. Если бы она ещё и не покачивала… языком… где ни попадя…

Способность женщин кокетничать в самых экстремальных ситуациях — всегда приводила меня в замешательство. Там, где мужчина даже забывает втягивать живот, озабоченный только одним вопросом:

— как бы выбраться из этого дерьма?

там женщина инстинктивно поправляет причёску, накрашивается, не открывая глаз, и, проверив правильность наложения губной помады, спрашивает:

— Я хорошо выгляжу? Тогда почему мы всё ещё в этом противном месте?

Басню «Лиса и журавль» помните? Так вот, собратья-мужики, долбите землю клювом.

Если бы Аннушка не болтала, не была дурой, не впадала в слезливость, не окружала себя всяким приживальным и вороватым сбродом…

То я бы сюда не пришёл. Потому что я как стервятник: питаюсь сдохшим или полусдохшим. В смысле общественно-социально-имущественным. Здоровые, полнокровные сообщества мне не по зубам. Пусть живут. Да и не очень-то хотелось…

Похоже, парадокс: попаданцы, прогрессоры, реформаторы, революционеры, герои, титаны, отцы-основатели… — обитатели мусорки, стервятники на помойке.

В приличном обществе — «отечества отцы» просто неуместны.

Едва служанки удалились, как я подошёл к саркофагу и погасил две горевшие у него свечки.

Аннушка вся взволновалась от моего движения. И была несколько разочарована. Пришлось объяснить:

— Свечи эти погасить надо — видишь, ткань на гробе уже греться начала, не дай бог вспыхнет.

Обиженно фыркнула, когда я вытащил из торбочки корчажку с плотно притёртой пробкой и полил её содержимым воротник тулупа рядом с её головой:

— Святой воды у нас нет. А вот сладкое купоросное масло из Угрянских лесных дебрей — поможет.

Она капризно отвернулась от меня, а я, стараясь не дышать, вернулся к аналою. Сегодня я закрыл все вентиляционные отверстия, кроме одного. Здесь, где я стою, чувствуется лёгкий сквознячок от открытой двери к отдушине. А вот на остальном пространстве…

«Ингаляционный наркоз» — не слышали?

Ещё один парадокс из серии «душа не принимает». В двух проявлениях: общечеловеческом и попаданском.

Диэтиловый эфир впервые получил Джабир ибн Хаян («Geber») в 9 веке. Его книги: «О построении астролябии», «Книга ядов и противоядий», «Книга зеркал»… пользовались в средневековье огромной популярностью. Но, пожалуй, алхимическая «Книга семидесяти» была самой известной.

Почему-то четыреста лет никто не повторял экспериментов Джабира в части получения эфира.

Наверное потому, что Джабиру не хватало 4 элементов-стихий Аристотеля. Спорить с Аристотелем никто не смел, и рассуждения о философской Сере и философской Ртути, как о первичных элементах — считались ересью.

Раймонд Луллий заново открыл процесс получения эфира в 1275 году. И снова — «душа не принимает» на триста лет.

Валерий Кордус синтезировал эфир в 1540 году и назвал его «сладким купоросным маслом». Вот только после этого как-то пошло.

У попаданцев — аналогичная идиосинкразия. Просто сказать:

— Душа! Не принимаешь? Тогда отойди, а то оболью!

они не могут.

А ведь процесс достаточно прост. Серная кислота («купоросное масло») активно используется в средневековой кожевенной промышленности. Почти все попаданцы додумываются до самогоноварения. Почему не внедрить перегонку смеси двух этих жидкостей? Тем более, что температура довольно щадящая — 140–150 градусов. Отнюдь не столь многими любимая чёрная металлургия.

Глава 225

Получив спирт у себя в Пердуновке, я не только пил, но и думал.

Удивительно: все попаданцы знакомы с вариантом эфира под названием «новокаин». Многие попадали и под общий наркоз. Чего тут думать?! Делать надо!

Мара, услышав про общеанестизирующие свойства и полную обратимость «обездвиживания» ЦНС — просто загорелась. И не только фигурально. После третьего пожара на заимке я уже подумывал о боевом использовании продукта.

Потом у неё руки дошли до Кудряшка… Я понимаю, что он сволочь. Но если все мучения во время «предварительного заключения» в мире дольнем, парню «Высший суд» зачтёт, то остаток вечности он проведёт в раю.

…

Ну вот — пациентка сопит характерно открытым ртом. Полностью высушенная гортань — первое яркое ощущение после общего наркоза. Пожалуй, можно уже проветривать помещение. Судя по экспериментам на Кудряшке — сон будет глубоким и долгим.

Как хорошо, что я не анестезиолог… не нарколог… не гинеколог… не стоматолог… не патологоанатом, в конце концов! Потому что когда передо мною «лежала красавица, с растрепанною роскошною косою, с длинными, как стрелы, ресницами. Бесчувственно отбросила она на обе стороны белые нагие руки…». Как я уже отмечал выше — и прочие части тела. Тоже — «белые и нагие».

Проветрил, позвал Сухана, перевернули девушку на спинку, объяснил ему задачу…

Видеть это — сил моих нет! И слышать… и присутствовать… Пришлось уйти. Сижу на крылечке часовенки — сторожу. Ну, чтобы никто… чтобы не так, как вчера…

Пришёл, наконец, Сухан, сменил меня на посту.

В склепе… картинка. Чёткие полукружья отпечатков зубов на её грудях, наливающийся цветом засос на шее, синеющий отпечаток пятерни на ягодице.

Сразу вспоминается «Руслан и Людмила»:

Как известно, Шекспир был плагиатором. Почти все его сюжеты взяты из известных в его время произведений других авторов. Аналогично и с Отеллой.

В оригинале мавр забил свою жену чулком с песком, дабы не оставлять следов. Шекспир от этого киллерства содрогнулся и заменил на — «душит её».

Я — не Шекспир. Чулка с песком у меня нет, но есть дрючок и миленькое молитвенное покрывало. Совмещаем и молотим. Не оставляя следов и тщательно учитывая анатомию.

Очень хорошо идут удары по икрам. Недели две нормально ходить не сможет. Что прекрасно избавляет от мыслей о побеге. Ежели вдруг появятся.

Ягодицы — больно будет и ходить, и сидеть. А лёжа — в суде не разговаривают, князю или епископу — челом не бьют.

Косточки бёдер, чуть-чуть по рёбрам, особенно — по нижним, очень осторожно по ключицам — косточки тонкие. Но при правильном воздействии — и дышать будет с опаской. А уж в крик кричать и вовсе не рискнёт.

Поясницу, само собой. Всякие жалобы подаются с поклоном, а она пока не сможет.

Получается… практически идеально. По пробуждению она будет занята исключительно собственным самочувствием, а не разными… происками.

Надо следовать русской классике — после обработки поленом ведьма стала вести себя значительно тише:

Ноготку расскажу: человек под наркозом не сопротивляется, не дёргается, боли не чувствует. Болезненные ощущения приходят сразу после пробуждения. Психика ещё не стабилизировалась, а уже больно. Интересные поведенческие эффекты возникают.

Не надо мне за это «пальму первенства»! Идея не нова.

В начале 19 века великий скрипач и композитор Николо Паганини раздражённо нюхнул подушечку на своей скрипке — какой-то посторонний запах. Но очередная вариация «Ведьм» уже переполняла душу маэстро. Он начал репетировать, а когда пришёл в себя — обнаружил потерю нескольких зубов и воспаление гортани.

Дальше его общение с окружающими происходило на уровне музыки (безусловно — гениальной), жестов (обычно — неприличных) и пластинки из слоновой кости, на которой он писал поручения своему секретарю. Секретарь их выполнял. С некоторой корректировкой в пользу своего основного работодателя — ордена иезуитов.

Есть определённая ирония в том, что многомиллионное состояние удивительного человека («С другими скрипачами у него общее только скрипка и смычок»), известного своим атеизмом, суевериями, чертовщиной («горбун с кошачьими глазами»), которому епископ Ниццы отказал в заупокойной мессе — досталось, в основной своей части, не вдове и сыну, а «Обществу Иисуса».

Ещё одну деталь надо добавить. Где тут у меня этот жёлудь-ладанка? Пока сидел на крылечке, процарапал по золочению наш фирменный знак — рябиновый лист. Теперь облизываем эту штучку и запихиваем её… ну прямо «в туда» девушке и запихиваем. Она уже три года как не девушка, поэтому… чпок… как так и было!

Я уселся у двери склепа и несколько даже вздремнул. Под утро стало свежо. Замёрзшая девушка начала шевелиться, вздыхать… и вдруг резко проснулась. Рывком села, чуть вскрикнув от боли в каком-то из обработанных мною мест. Непонимающе обвела помещение глазами.

Потом, уставившись на меня, старательно изображающего невинное пробуждение протиранием очей и невнятными звуками, сунула руку себе между ног. Вытянула спрятанный там предмет. С крайним недоумением несколько секунд рассматривала. Вдруг лицо её исказилось злобой, и она запулила им в меня.

Неудобный, типично женский замах задействовал группу обработанных мною мышц. Она вскрикнула и с плачем упала на спину.

— Аннушка, ты чего?

— Ты…! Это ты…! Ты меня…! Гад проклятый! Как ты посмел…!

Это просчитывается «на раз»: виновником всего объявляется первый попавшийся. Стандартная реакция при нервных потрясениях.

— Тихо! Молчать! Чего ты взбесилась? Что случилось?

— Ты… меня… я заснула… а ты… У меня… там… мокро… Ты! Развратник! Паскудник…!

— Заткнись! Христом богом клянусь — я тебя пальцем не тронул! Вот те крест святой!

И это таки — «да». Лжа мне заборонена. Поэтому-то я и Сухана позвал. А насчёт дрючка в платочке… так это ж не палец!

— А кто?! Кто меня… поял?! Кто?! Кроме тебя некому! Не лги!!!

— Запомни: я никогда не лгу. Никогда. Я тебя не… ял. Поняла?

Не верит. Здесь все уверены, что стоит оставить любых юношу и девушку вместе одних, как они немедленно приступят к совершению развратных действий.

Похоже, именно за этим зрелищем и лез сюда покойный стольник. Тем приятнее обломать всеобщую, исконно-посконную, «все вы такие, все так делают, с дедов-прадедов»… уверенность. Тем более, когда правда. И есть наглядные улики:

— Это что?

Демонстрация метательно-влагательного «жёлудя» приводит вдовицу в глубокое замешательство.

— Это… это ладанка. Я её мужу в гроб положила. А как же…?

Она в крайнем недоумении оглядывается на саркофаг. Гроб обтянут чёрной материей, её целостность опровергает возможность похищения предмета из гроба в эту ночь.

О других ночах… Так это ж надо включить концепцию времени! Перейти с кратковременной памяти на долговременную. Напрячься и подумать.

Замешательство нарастает. А я добавляю:

— А почему на ней наше тавро? Вот — лист рябиновый.

Кидаю ей ладанку, она пытается поймать, вскрикивает от боли при движении. Осторожно поворачивается, чтобы взять сувенир. И открывает моему взору уже виденное и уже синее. «Кто ж тебя усеял?».

— А сиськи тебе кто погрыз?

— Где?! Ах! Ой… У-у-у…

Наглядное проявление нестандартных индивидуальных пристрастий покойного — добило вдовицу. Количество непоняток перешло в их новое качество. Боярыня перестала понимать происходящее и просто хнычет.

Наезд закончился, пошла растерянность. Теперь предложим собственное видение картины мира:

— Не ной. На, сопли вытри. Дело-то дрянь. Чертовщина с бесовщиной. Смотри как получается: мы как-то странно, будто колдовством каким — заснули. Ну ты-то ладно, ты поспать любишь. А я по трое суток без сна обхожусь. Но вот же — заснул. А сюда приходило… Нечто. И оно… совокупилось с тобой.

Абсолютная правда. Надо только этому «нечту» фамилию дать. Сухан Батькович Нечтов… хорошо звучит?

— У-у-у… У-у-у!

Вой подымается на тон выше. Мысль о соитии с потусторонней сущностью вызывает у Аннушки панический ужас. Приходится пересесть к ней на овчину, приобнять, по головушке погладить.

— Я думаю на чёрта какого. Или даже на самого Князя Тьмы. Отцы церкви пишут, что Антихрист явится от семени Сатаны из чрева земной женщины.

Аннушка воет уже непрерывно, свернувшись, забиваясь куда-то мне на уровне живота.

— Ежели кто про нынешнее узнает — тако же подумают. Тогда тебе… ни причастия, ни отпущения грехов… сожгут сразу. Или — утопят. От греха подальше.

Вой у меня в коленях переходит в истерическое безудержное икание. Вот только этого мне не хватало. Даже воды под рукой нет!

Пытаюсь уложить, успокоить. Судороги икоты отдаются в битых мышцах, она дёргается и судороги продолжаются. Как бы не угробить девушку. Попытки встать, позвать Сухана, пресекаются на корню: вцепилась так… синяки будут и у меня.

— После же этого, первого… яителя, сюда явился дух твоего покойного мужа.

— И-ик… А?

Переключение внимание часто снимает рефлекторные судороги. Переключение обеспечивается произнесением полного абсурда. Абсурд должен быть хорошо аргументирован:

— Ты сама-то прикинь: ладанка — освящённая, из самой Святой Земли. Как же бес мог тебе всунуть, если бы она у тебя уже там была? Значит — её туда поместили после. Ладанка была в закрытом гробу — кто, кроме покойного кречетника мог её оттуда взять? Сделало это не бесовское отродье — бесы святых вещей взять не могут, жжёт их сила господня.

Внушение всегда должно основываться на упоминании очевидных, общеизвестных истин.

Теперь — дедукция, «от общего к частному»:

— Кто о тебе более всего по жизни заботился? — Муж твой покойный. Вот он ладанку в тебя и вложил, дабы бесовщина более не лазила. Я так думаю, что этот «жёлудь» работает противозачаточным средством: бесовское семя от освящённой вещицы должно сгореть. У тебя печёт? То-то. И, глянь — тот же знак, что и на ошейнике — рябиновый лист. Знак того, что тебе надо идти к Акиму и проситься под его волю, чтобы он тебя защитил.

Икать перестала, чуть всхлипывает, глаза… Что-то я часто «рублёвые» глаза вижу. А ведь ничего нового. Опять же — русская классика, многократное соитие с разными партнёрами в рамках христианской традиции. Пушкин, «Гаврилиада»:

Теперь — о «проситься под его волю».

Усыновление-удочерение в «Русской Правде» не прописано. Такого распространения, как в Древнем Риме — не имеет.

В Римской Республике действовало, со времён братьев Гракхов, сословное резервирование должностей: два римских народных трибуна могли быть избраны только из плебеев. Поэтому патриции, тот же Цезарь, должны были пройти процедуру усыновления плебеем.

Практически нет на «Святой Руси» и опекунства. Единственный случай: если вдова выходит замуж второй раз — её малые дети могут быть переданы, вместе с имуществом их покойного отца, опекуну из числа взрослых мужчин-родственников покойного.

Есть требования защиты имущества детей от первого брака. Хорошо проработанные законы, а не примитивные формулировки типа коранической нормы: «Не проедайте имения сирот».

Мухаммед проповедовал людям, для которых богатство заключалось в скоте. Формулировки от Иисуса типа: «кесарю — кесарево, богу — богово» в Коране были бы неуместны: бедуины не знали об уплате налогов золотыми и серебряными монетами. Так и «Русская Правда» написана для довольно продвинутого в имущественном отношении общества.

У средневековых христиан есть ситуация княжеского опекунства, но она относится только к девицам, а не к вдовам, и связана с вассальными владениями:

«Аже в боярехъ любо въ дружине, то за князя задниця не идеть; но оже не будеть сыновъ, а дчери возмуть» — наследство-«задница» может остаться и дочерям, при отсутствии сыновей.

Тогда сюзерен выдаёт их замуж. Эта ситуация лежит в основе и «Айвенго», и «Чёрной стрелы» Стивенсона.

Раз нет закона — делаем по собственному соображению. «Всё, что не запрещено — разрешено». Например: добровольный двусторонний договор. Обмен права управления движимым и недвижимым имуществом на защиту от сексуальных посягательств потусторонних сущностей.

Теперь нужно по О.Генри — дать что-то конкретное в руки:

Или — не в руки. Но — конкретное.

— Открой рот. Ладанку эту положи на язык. Дабы никакое бога хуление или призывание врага рода человеческого ты, хоть бы и по незнанию, свершить не смогла — запечатываю тебе уста. Будешь носить её непрерывно, не вынимая, 40 дней. Говорить — только в моём присутствии и с моего позволения. Когда же будешь есть, или пить, или спать, или иное что, с моего позволения делать, вложишь ладанку туда, где она тобой найдена была. И будешь там держать, пока нужда не пройдёт.

Человек, длительное время удерживающий рот закрытым, несколько утрачивает способность разговаривать. Женщина, которая длительное время где-нибудь что-нибудь… удерживает, наоборот — развивает некоторые… способности.

Но важнее краткосрочные последствия. Аннушка должна не болтать, но уже сегодня публично подтвердить законность моих действий, дать нам карт-бланш на продолжение зачистки-посадки, изъятия-конфискации.

Потому что иначе… будет мне бздынь по всему профилю.

Позвал Сухана, завернули Аннушку в тулуп, пошли в терем. Ещё только светает — двери заперты. Пришлось топнуть-цыкнуть-крикнуть. Отнесли болезную на постелю в опочивальню. Стонет, бедняжка: обработка моя начала сказываться.

Построил личный состав местного бабья, описал ситуацию. В терминах умолчания:

— Что было? — Вам лучше не знать… Что с госпожой? — Не ваше дело… — Почему молчит? Приболела. Будем лечить. Кто сюда войдёт — пойдёт в поруб. А теперь быстренько… рассосались отсюдова!

Так они меня и послушали! Но у разных людей есть разные, их сугубо личные свойства. У Аннушки три служанки: кривая, косая и немая. Вот последнюю и оставляем. Остальных — на общие работы.

Зазываю Акима с Яковым, попа, воротника, Николая с Чарджи.

Аннушка, по моему разрешению, вынимает «жёлудь» изо рта, сосредоточенно запихивает его под одеялом в «резервное хранилище», и обращается дрожащим голоском с официальной просьбой к Акиму:

— Славный сотник храбрых стрелков смоленских, столбовой боярин Аким Янович! Был ты мужу моему венчанному — другом верным, боевым сотоварищем. Славен ты умом, да честью, да сердцем добрым, отзывчивым и в годину ратную, и во дни мирные. Не откажи вдовице бедной, одинокой, заброшенной, в милости своей. Прими меня под защиту твою отеческую. Сбереги меня от людей лихих, от напастей худых, от злоб да завистей. Будь ты, Аким Янович, мне добрым батюшкой! А я тебя почитать буду в отца место, всякое слово твоё исполню в точности, из воли твоей никогда не выйду.

Аким поломался, повздыхал, поотнекивался. Но — согласился. В чём попец их обоих святыми иконами и благословил. Все прослезились. А Николай подсунул подготовленный ряд о добровольном переходе юной вдовицы и её имущества — под полное управление Акима. Каковой ряд присутствующие свидетели и засвидетельствовали.

Теперь — «городу и миру»: собрали всю «не-порубленную» — в смысле: не в порубе сидящую, дворню в том самом зале, где мы первый раз разговаривали, и объявили волю их госпожи. С очевидным ближайшим следствием: все они переходят под власть Акима.

Никакого насилия или принуждения: желающие могут забрать своё имущество и беспрепятственно покинуть территорию. Все свободные желающие. А кто служит без ряда — считается холопом. По «Русской Правде»:

Тут народ взвыл: почти весь личный состав приступил к исполнению своих обязанностей три года назад, когда покойный кречетник получил боярство, усадьбу и жену.

Аким, задрав нос, возвещает:

— А кто ряд не покажет — тот холоп.

— Дык… эта… должон быть. У покойного господина в сундуке был. Как счас помню! Вот те крест святой!

Экие вы, ребята… непредусмотрительные. Документ о собственной свободе надо у себя хранить, а не на господина надеяться. А что тот сундук пустой стоит… ну, взял я тамошний мусор берестяной покопаться. Придёт время — и до ваших, может быть, докýментов очередь дойдёт.

Я ходил по усадьбе, задрав нос: ловко я их всех! Закрома наполняются, расхитители сознаются, каются и закладывают друг друга. Красота!

Идиот! Закон же читать надо! Я так могу похолопить 3–5 старших слуг — у кого «ключ привязан». А остальные? Разбегутся-расползутся-разнесут… Следом набегут власти с родственниками… и ка-а-ак мне… за всю хитромудрость…

Уже отдельные, особо сообразительные, пытаются покинуть подворье.

— Стоять! Чимахай! Никого не выпускать!

Организовал маленький таможенный пункт. На воротах их тормозят и досматривают. И — заворачивают на предмет выяснения происхождения отдельных носильных вещей.

Чимахай — медицинского образования не имеет. Зато имеет чёткий приказ: «Ничего похожее на господское — не пропускать». Исполнительный «железный дровосек», при наличии сомнений, влезет своими топорами не только «в ухо и в глаз».

Из поруба несут грамотки с доносами, сыскалась и опись имущества годичной давности. Произведена при вступлении вдовы в права собственности. Эти чудаки были настолько уверены в безнаказанности воровства, что даже не удосужились подчистить улики.

Сверяем и соболезнующее объясняем очередному «несуну»:

— Ты, дядя — тать. Вот взят в вещах твоих стаканчик серебряный. Для смерда это — цена урожая за год. А для бедного скотника в твоём лице — просто посуда повседневная. Да только он в описи боярского майна указан. В сундуке в подклете лежал. Так что ты — тать клетный. Вещицу я забираю. За обиду с тебя — три гривны по «Русской Правде». Теперь мы можем пойти в княжий суд, где тебе вломят ещё «продажи» три гривны и тридцать кун. С каждой головы по каждому эпизоду. Предлагаю альтернативу… Вот именно её. Составляем ряд как свободные люди. Считаем эти шесть тридцать — твоим долгом. Отработаешь у Акима в вотчине. Плачу по ногате в день. Даю корм, одежонку, инструмент… Захочешь остаться — дам избу белую и бабу такую же… Думай-думай. А пока в порубе посидишь. Как «за что»? Ты ж — покудова тать.

«Одиночек» не хватает. Во всех подходящих помещениях сидят… сидельцы. Незамазанных — нет.

Вру — есть. Две бедненькие, незаметные бабульки-приживалки, «божии одуванчики», «духом святым напитаемы». Их и за стол последними пускали. Сколько Чимахай не досматривал… и доносов на них нет. Пришлось выпустить. Первых. «И станут последние — первыми». Неужто царство божье на подворье наступило?

А вот зазнаваться… вредно. И двух часов не прошло, как в ворота постучали власти. Вот же ж… А ведь я предчувствовал! Сейчас они меня ка-а-ак…

Сотник и пять городских стражников уверенно вошли во двор, несколько презрительно посмотрели на сразу растерявшегося Чимахая, насторожено оглядели мгновенно напрягшегося Чарджи и сдержанно поклонились вышедшему на крыльцо Акиму.

Аким немедленно снял раздражённое выражение с лица и заменил его благостно-послеобеденным:

— А! Тысяцкого воины. Как он поживает? Помнится, мы с ним во Втором Полоцком походе… Как-то пошли гусей воровать. А они, щипучие такие попались. Его-то как за задницу цап… Тут он как… Э-хе-хе… Молодые были. Теперя-то… Да, пока помню. Приглашение ему я отдельно пришлю, но ты передай: Аким Рябина просит уважить, придти на веселие. Князя светлого почтить, да боярство моё обмыть… Тряхнём стариной пока песок не посыпался… Ну да ладно, с чем пожаловали?

— Дошло до тысяцкого, до Боняты Терпилича, что твориться здесь всякое безобразие и беззаконие. Что людей добрых в поруб кидают да по всякому мучают. Что вдовицу беззащитную, Анну Дормидонтовну, в тенетах держат. Что имение её расхищают да отбирают. Вот и послал тысяцкий посмотреть: правда ль сиё или поклёп лживый?

Для справки: по «Русской Правде» если один свободный человек «причиняет муку» другому, то платит князю — три гривны, и одну — пострадавшему.

Мои «зеки» — вольные. Эту статью нам вполне могут пришить. И ещё многое… «спортняжничать».

Я ожидал, что Аким, в обычном для него в последнее время стиле, взовьётся, начнёт брызгать слюной и разговаривать на мате.

Ванька! Не считай предков дураками! Есть! Уже есть здесь, кому прикрыть твою задницу! Заодно со своей.

Аким, конечно, выразительно и образно обругал «лживых клеветников» и «подлых поклёпщиков». Которые добрым воинам городской стражи своими глупыми доносами спать не дают и мешают в наиважнейшем деле: ловле татей городских да пригородных.

— Всё это лжа, конечно, но, раз пришли — пойдём ко владелице усадьбы, к боярыне Анне. Сами и посмотрите на те… тенета выдуманные.

Аннушка взволновалась от присутствия такого количества мужчин в своей спальне, захлопала ресницами, но ни слова не говорила.

Пришлось объяснить про чертовщину, про «приболела по-женски», про обет молчания на 40 дней, предъявить подписанный ряд и свидетелей.

На вопросы сотника Аннушка вполне правильно трясла головой то горизонтально, то вертикально.

Дальше сотник должен был, вероятно, посетить «места заключения», но он, прощаясь с Акимом, только тяжко вздохнул, глянув в мою сторону:

— Ты бы, Аким Яныч, прислал бы мне твоего сынка. Чтобы он и моей такой же… «обет молчания». Хоть бы на 40 дней…

Пошёл грустный мужик домой — уши подставлять.

Первая ревизия… прошла удачно. Но это — явно не конец. Поэтому спешно готовим лодейный исход.

Ранним утром загружаем нашу лодейку необходимым припасом, выводим большую часть новоявленных «пердуновцев» к Днепру, грузим и отправляем. Вверх по реке, под присмотром четырёх рябиновских мужичков во главе с кормщиком.

Три десятка взрослых, десяток детей, минимальный припас, никакого товара.

…

Со всей этой суетой пришлось «попрощаться с Хомой»: Аннушка была совсем не-самоходная, и я не стал мучить «панночку» третьей ночью.

Даже жалко: философ Хома Брут был «брутальным мужчиной».

Забив на рассвете ведьму до смерти поленом, он «прошел, посвистывая раза три по рынку, перемигнулся на самом конце с какою-то молодою вдовою в желтом очипке, продававшею ленты, ружейную дробь и колеса, — и был того же дня накормлен пшеничными варениками, курицею… и, словом, перечесть нельзя, что у него было за столом».

Николай Васильевич рисует портрет настоящего «героя нашего времени»: «убил, поел, трахнул»… всегда готов, в любом порядке. Экшен, однако.

Перебирая записки коллег-попаданцев, я с удивлением обнаруживаю отсутствие явного осознания очевидной мысли: «фанфик — важнейшее оружие попандопулы».

Поведение человека строится на свойственных ему стереотипах, накатанных, «исконно-посконных» сценариях. Источником их служит, прежде всего, поведение окружающих. В основной своей части — даже не осознаваемо.

«Как все — так и мы» — «обезьянничание» — основа поведения хомосапиенсов.

Попаданец в этой части — «голый, босый и неразумный». Весь огромный пласт «обезьяньей» культуры, вбитых на уровень безусловных инстинктов норм и штампов «Святой Руси»… — «тайна великая еси». Нужно прожить здесь десятилетия, чтобы всё это «вошло в плоть и кровь».

Другой источник стереотипов — литература, искусство. Тоже — «обезьянничание», но не по образцам «риал тайм», а по повествованию. Сказки, мифы, сплетни… Книги, фильмы, проповеди…

Здесь попаданец ещё может побарахтаться.

Прежде всего — фольклор, народные сказки.

Таки — «да». А вот какие стандарты поведения «намекаются» этой «ложью»?

Глобально понято: добро восторжествует и «всем будет хорошо». А конкретно?

Возьмём что-нибудь простенькое.

Бедный, но весёлый и хитрый мужик перехитрил богатого, жадного и глупого. Отобрал у него дом, гумно, майно, жену, коня, гуся… Кому что нравится. Все радуются.

И никто не задаётся вопросом: что было «до», и что стало «после»?

Как богатый стал «богатым»? Пупок рвал втрое против нищего соседа? Явил талант предчувствовать погоду на год вперёд? И за это ему — «экспроприацию»?

Или у него особая хитрость в обмане односельчан? А сосед вдруг, не с того, не с сего, «хитроумства» набрался и стал «хитрей хитрейшего»?

А что дальше будет? Нищий так нищим и останется? Прое… виноват — потратит свой «приз» и вернётся к привычному образу жизни? Были в селе богатей да нищий, стало два нищих — весёлый да хмурый. Это оно — «всем стало хорошо»?

Или бывший нищий, отобрав майно у соседа, начнёт его приумножать, сам станет «богатым и жадным»? А следующий «Иванушка-дурачок» отберёт всё — уже у него?

Фольк — демократичен. Он рассказывается и слушается широчайшими народными массами. Он выражает именно их ценности, стереотипы, приоритеты. Как телесериалы, идущие в «прайм-тайм».

А человечество — разное.

Касты, сословия, классы… Правящая элита — меньшинство. Её поведенческие стереотипы, в силу относительной малочисленности носителей, в сказки не попадают. Они сохраняются и распространяются другим, литературным путём.

Народная сказка, которая «Добрым молодцам урок»… — урок по теме: «так жить нельзя»? «Нельзя» — если ты хочешь попасть в элиту, если ты хочешь в ней выжить?

В следующем, в 13 веке компания молодых мужчин и женщин рассказывает друг другу анекдоты. Получается «Декамерон».

Начало одной из новелл вполне годится и для русской народной сказки: отец героини нарвался на неприятности и, для решения возникших проблем, отправляет дочь в «тридевятое царство».

Есть некоторое сходство с «Аленьким цветочком». А вот концовка иная:

«… она (невеста), познавшая, быть может, десять тысяч раз восемь мужчин, возлегла рядом с ним (женихом), как девственница, уверила его, что она таковая и есть, и, став царицей, долгое время жила с ним в веселии».

Купеческая дочь, попав в сходную ситуацию, не имела бы такого «образца для подражания». Даже мысль о возможности такого завершения — была бы её личным открытием. Потребовавшим соответствующего напряжения умственных и душевных сил. И — времени.

Итальянская же аристократка, вспомнив эту забавную новеллу, сразу сосредоточилась бы на деталях реализации: что одеть, куда смотреть, как сказать…, как «уверить его» и «жить с ним в веселии».

Простолюдинку из сказки обманывают родственницы-завистницы, но она, проявляя самопожертвование, компенсирует этим свою доверчивость.

Аристократка отнюдь не «жертвует собой», а слушает советы слуг и обманывает сама.

Конец одинаков: «всем стало хорошо». Но пути — разные.

Попаданец вынужден постоянно «выбирать себе путей». Основное отличие от туземца — обилие знаний о потенциально возможном.

Множество «возможного» в научно-технической области — часто единственный козырь очередного попандопулы.

Некоторые попаданцы достаточно корректно используют второе множество — известные организационно-социальные решения: индустриализация-коллективизация, демократизация-милитаризация…

Но есть третье множество — множество ситуационных заготовок. «Фанфики».

Умение обнаруживать сходство между литературными и жизненными ситуациями, способность «войти» в них — экономит массу сил и времени, душевной и умственной энергии.

И позволяет находить новые, неочевидные для туземцев пути, выбирая их из литературного «множества возможного», из неизвестных ещё туземцам ситуаций и сценариев.

«Фанфик» — мощнейшее оружие попаданца. И его надо использовать осознанно.

Две вещи идут в жизни моей рука об руку: вспоминал я прежде читанное да слышанное и к делам своим применял. И обратно: сделав дело, стремился понять — а что именно сделал, как? Поняв же и запомнив, применял и после.

История с захватом подворья Анны оказалась для меня весьма важной. Все три основных элемента такой операции: получение информации изнутри целевого объекта, мирное проникновение ограниченными силами с быстрым, без разговоров да угроз, переходом к насильственным действиям, подавление воли официального лидера и физическое устранение неофициального — десятки раз повторялись в разных вариантах. Сиё дополняли мы деталями, вроде применённых здесь: закрытие изнутри периметра, показательные казни, воздействие химическими и теологическими средствами…

Сия система позволяла избежать традиционных конфликтов с многочисленными потерями и разрушениями. Однако же требовала и умов иных, и способов необычных.