Эрнст Теодор Амадей Гофман Фалунские рудники

Однажды в июльский солнечный лучезарный денек весь народ Гётеборга собрался на рейде. В Клиппской гавани, с удачей воротясь после дальнего плавания, стал на якорь богатый купеческий корабль Ост-Индской компании; в честь прибытия на мачтах были подняты вымпелы и, словно ленты, весело трепетали на ветру в лазоревых небесах; сотни битком набитых лодок — ботов и шлюпок, которые везли моряков, бороздили зеркальные волны Гёта-Эльва[1], громкое ликование царило на воде, а с берега ему в ответ то и дело бухали батареи Мастхюггарторга, отзываясь раскатистым гулом пушечного салюта.

Возле причалов степенно прохаживались господа ост-индские компанейцы и, посмеиваясь, высчитывали, какие нынче привалили доходы; купцы от души радовались, что рискованное предприятие год от года упрочивается и успешная торговля служит к вящему благу и процветанию славного города Гётеборга. Поэтому честные купцы провожаемы были одобрительными взглядами, и всяк за них радовался, понимая, что их прибыток питает кипучую и деятельную жизнь всего города.

Команда купеческого корабля, полторы сотни матросов, высадилась из лодок, которые были за ними отряжены с берега, и отправилась на хёнснинг — так называется праздник, который по обычаю справляют в честь окончания плавания и который нередко продолжается по нескольку дней. Впереди шествия выступали спельманы со скрипками, флейтами и барабанами, что есть мочи наяривая на своих инструментах, другие распевали под музыку веселые песни; за музыкантами следовали парами матросы. Одни, украсив лентами шляпы и куртки, размахивали в руках развевающимися вымпелами, другие приплясывали на ходу, откалывая разные коленца; клики веселья, разудалые возгласы неслись со всех сторон, шум и гам далеко окрест оглашал воздух.

Так веселое шествие миновало верфи и, двигаясь через предместья, пришло в Хагу, чтобы расположиться там в трактире и всласть попировать и накутиться.

Тут полилось рекой самолучшее пиво, шведский эль — знай только успевай наливать бокал за бокалом! И, как всегда бывает, когда моряки празднуют возвращение, так, конечно, и здесь к их компании присоседились известного рода красотки; начались танцы, веселье становилось все бесшабашней и так расходилось, что поднялся бешеный гвалт.

Только один-единственный матрос, стройный и миловидный паренек, едва ли достигший двадцати лет, тишком выбрался из людской сутолоки за порог и сел на пустую скамейку, которая стояла на улице возле крыльца.

Следом вышли несколько матросов, подступили к нему, и один хохоча сказал:

— Элис Фрёбом! Элис Фрёбом! Никак ты опять за свои скучные чудачества, копаешься в дурацких мыслях и зря тратишь золотое времечко! Слышь, Элис, коли ты вздумал сторониться нашего веселья, так лучше уж и не возвращайся к нам на корабль! — Все равно из тебя никогда не получится справного матроса. Хоть ты и храбрый парень и в опасности не плошал, а как дойдет, чтобы винца хлобыстнуть, — на это ты не мастак, и денежки свои сберегаешь, нет чтобы раскошелиться перед сухопутными крысами — нате, мол, гуляйте, от моряцкой щедрости! — А ну-ка, выпей, парень! — А не то катись ты к морскому черту нёккену, и тролль тебя побери!

Элис Фрёбом порывисто вскочил со скамейки и, сверкнув глазами на говорившего, взял у него налитый до краев бокал с водкой и осушил одним духом.

Затем он сказал:

— Видишь, Юнас, водку пить я умею не хуже вашего, а каков из меня моряк, пускай рассудит капитан. А теперь хватит ругаться, заткни глотку и проваливай! Мне противна ваша дикая гульба. — А что я тут делаю, это уж не твоего ума забота.

— Ладно, ладно, — ответил на это Юнас. — Уж я знаю, что ты родом из Нерки, а там у вас все такие скучные и угрюмые, вроде тебя. Не лежит у вас душа к раздольной моряцкой жизни! — Вот погоди-ка! Я знаю, кого за тобой прислать, сейчас ты у нас мигом вскочишь, а то сидишь как приклеенный, точно тебя нёккен заколдовал.

Недолго спустя из трактира вышла к Элису девушка — красотка на загляденье — и подсела к унылому юноше, который, чуть только его оставили в одиночестве, сел на прежнее место и с отрешенным видом снова углубился в свои печальные думы.

Наряд девушки и вся ее повадка ясно говорили, что она, увы, обрекла себя в добровольные жертвы непотребных утех, однако беспутная жизнь еще не произвела над ней своей опустошительной работы, черты ее были полны кроткой прелести, во взгляде не заметно было ни тени отталкивающей наглости — нет, одна лишь тихая печаль выражалась в тоскующем взоре этих темных очей.

— Элис! Ужели вы совсем не хотите принять участия в веселье ваших товарищей? Разве в вашей душе не шевельнулась радость при возвращении, когда вы, избегнув грозной опасности среди морских зыбей, ступили на твердую землю?

Так говорила она тихим, нежным голосом, одной рукой приобняв юношу. Элис заглянул ей в глаза, взял ее руку и прижал к своей груди; как видно, голос девчонки проник ему в самое сердце.

— Ах, — начал он, словно пробуждаясь от беспамятства. — До веселья ли мне! Сгинула моя радость. А уж буйство моих товарищей мне совсем не по душе. Ступай, дитя, обратно, ликуй и смейся вместе с ними, коли ты еще можешь, а унылого Элиса оставь наедине с его печалью, он бы только испортил тебе веселье. — Хотя постой-ка! — Ты мне очень понравилась, и я хочу, чтобы ты меня вспоминала, когда я снова уйду в море.

С этими словами он достал из кармана два блестящих дуката, вынул из-за пазухи нарядный индийский платочек и отдал это девушке. У той заблестели глаза от набежавших слез; она встала, положила дукаты на скамейку и молвила:

— Ах, заберите вы свои дукаты, мне от них только грустно, а вот этот нарядный платочек я буду носить и сберегу на память; через год, когда вы снова вернетесь в Хагу праздновать хёнснинг, меня вы уж, верно, больше не застанете.

И с этим словами девушка медленно пошла прочь; не заходя в трактир, она перешла через дорогу и скрылась из глаз.

Элис опять погрузился в сумрачные мечтания, и наконец, когда галдеж и пляс в трактире достигли яростного накала, он воскликнул:

— Ах, лучше бы мне покоиться на дне морской пучины! Никого-то у меня не осталось больше на целом свете, с кем бы я смог радоваться!

И вдруг совсем близко раздался позади густой и грубый голос:

— Знать, в свои молодые годы вы уже испытали большое горе, коли на пороге жизни, не успев ничего повидать, желаете себе смерти!

Элис обернулся и узрел перед собой старого рудокопа; гот стоял, прислоняясь к тесовой стене трактира, и, скрестив руки, смотрел на него сверху строгим и проницательным взором.

Элис посмотрел на старика долгим взглядом, и постепенно им овладело такое чувство, словно среди дикой, безлюдной пустыни, в которой он безысходно блуждал, перед ним вдруг предстало знакомое, дружественное видение с доброй и утешительной вестью. Собравшись с мыслями, Элис поведал старику, как погиб в бурю его отец, умелый и опытный рулевой, а сам он чудом тогда спасся. Оба его брата пали в сражении, и с тех пор он остался единственным кормильцем своей бедной, осиротелой матушки; богатое жалованье, которое он получал после каждого плавания в Ост-Индию, позволяло ему содержать старушку. С тех пор ему поневоле пришлось оставаться моряком, к этому делу он был приучен с малолетства и должен был радоваться, что так удачно попал на службу Ост-Индской компании. Нынешнее плавание выдалось особенно прибыльным, и каждому матросу досталось в придачу к обычному жалованью хорошее денежное вознаграждение; и вот Элис с полными карманами дукатов, не помня себя от радости, побежал в убогий домик, где жила его матушка. Прибежал, а там из окон выглядывают чужие лица; наконец ему отворила какая-то молодая женщина; узнав, кто пришел, она холодно и отрывисто сообщила Элису, что матушка его скончалась вот уже три месяца тому назад, а тряпки, какие остались после уплаты похоронных расходов, он может получить в ратуше. Кончина матушки, продолжал Элис, так истерзала ему сердце, без нее ему так одиноко, точно весь свет его покинул, точно остался он, всеми заброшенный, как моряк на скалистом рифе, беспомощный и бесприютный. Вся прошлая жизнь, когда он плавал по морям, представляется ему попусту растраченной, а уж, как, мол, подумаешь, что ради этого он покинул родимую матушку на милость чужих людей, и она умерла в одиночестве и неухоженная и никем не утешенная, тут он и подавно чувствует себя окаянным преступником и мерзавцем, лучше было не плавать по морям, а, сидя дома, зарабатывать на пропитание и ухаживать за бедной матушкой. Товарищи насильно затащили его на хёнснинг, да, признаться, он и сам надеялся забыться на буйном пиру и хмелем залить свое горе, но не тут-то было, в груди так и ноет, и кажется, что сейчас лопнут жилы и он умрет, истекая кровью.

— Полно, Элис, полно! — сказал старый рудокоп. — Скоро ты снова сядешь на корабль, а как выйдешь в море, глядь, все твое горе точно рукой снимет. Старики умирают, так уж повелось на белом свете, а твоя матушка, ты сам говоришь, получила избавление от злой недоли.

— Увы! — вздохнул на это Элис. — Увы мне! Никто не верит моей грусти, люди только бранят меня и говорят, что все это одна дурь да блажь; вот это и мешает мне жить на белом свете. — Море мне стало немило, жить мне тошно. Прежде у меня, бывало, сердце радовалось, когда корабль, распустив паруса, как птица летел по волнам, подхваченный ветром, плеск и ропот волн, хлопанье парусов, гуденье ветра в снастях — все было мне слаще музыки. Бывало, и я подхватывал вместе с товарищами удалую песню, а после, стоя на вахте в глухой полночный час, думал о возвращении и вспоминал матушку — то-то обрадуется моя голубка, когда встретит своего Элиса! — Эхма! Как я потом, бывало, веселился на хёнснинге! Но первым долгом спешил к матушке. — Прибежишь, высыпешь ей в передник все дукаты и разложишь перед ней все гостинцы, какие привез, — красивых платков да всяких заморских редкостей. А у нее на радостях глаза так и светятся; как посмотрит, так нет-нет и снова руками всплеснет. Уж так довольна моя старушка, так ей хорошо. А сама-то уже хлопочет, снует, словно мышка, и несет на стол лучший эль, который давно припасла, чтобы попотчевать своего Элиса. А вечером сядем мы с моей старушкой, и тут я начинаю рассказывать про удивительных людей, которых мне довелось повстречать, об их нравах и обычаях, о разных чудесах, какие перевидал за долгие странствия. Уж как она любила это послушать! А сама, бывало, расскажет о том, какие дива встречал мой отец, когда плавал на Крайнем Севере, и наскажет всяких страстей, я, хоть сто раз слышал эти матросские байки, а все, кажется, век бы слушал ее — не наслушался! — Ах, кто вернет мне эти радости! — Нет, с морем у меня покончено! — На что мне мои товарищи матросы, от них только и жди насмешек, да и откуда мне взять усердие к работе, когда не из чего стало утруждаться.

— Я с удовольствием слушаю ваши речи, юноша, — начал старик, когда Элис умолк. — Как, впрочем, уже несколько часов я все радуюсь, глядя на ваше поведение. Во всех ваших поступках, во всех словах выказывается детская кротость чистой натуры, склонной к самоуглубленному созерцанию, всевышнее небо одарило вас как нельзя лучше, но в моряки вы отродясь никогда не годились. Да и могла ли вам, тихонравному и даже склонному к унылости уроженцу Нерки — откуда вы родом, я сразу угадал по вашим чертам и по всему облику, — могла ли вам полюбиться удалецкая непоседливая жизнь моряка? Вы правильно делаете, решив от нее отказаться. Но ведь не сидеть же вам теперь сложа руки? — Послушайтесь моего совета, Элис Фрёбом! Отправляйтесь-ка вы в Фалун[2] и будьте рудокопом. Вы молоды, полны свежих сил, из простых рудокопов перейдете в забойщики, потом в штейгеры и пойдете шагать выше и выше. У вас тугой кошелек, набитый дукатами, пустите их в дело, наживете еще больше, а там, глядишь, обзаведетесь домом, подворьем, купите пай в руднике. Послушайтесь моего совета, Элис Фрёбом, станьте рудокопом!

Внимая старику, Элис Фрёбом ощутил от его слов непонятный страх.

— Вот так совет! На что вы меня подбиваете? Покинуть широкое раздолье земли с ясным солнышком, с голубым простором небес, бросить все, что ласкает взор и тешит душу, и похоронить себя под землею, чтобы, зарывшись, как крот, в мрачной преисподней, копаться в потемках, добывая руду и металлы — и все ради презренной наживы?

— Вот оно! — воскликнул старик. — Вот оно, расхожее мнение! — Люди брезгуют тем, чего не могут осмыслить. Презренная нажива! Уж будто бы каторжная маета, которую порождает на земле торговля, лучше и почтеннее трудов рудокопа, который, следуя науке, усердной работой открывает потаенные кладовые земных недр. Ты говоришь о презренной наживе, Элис Фрёбом! — Как бы не так! По-моему, тут есть и кое-что повыше. Коли безглазый крот, повинуясь слепому инстинкту, роет землю, то может статься, что при тусклом свете горняцкой лампы человеческое око обретает ясновидение и обостренным зрением он все яснее начинает различать среди каменных чудес то, что сокрыто в заоблачных высях. Ты еще ничего не знаешь о труде рудокопа, Элис Фрёбом! Послушай же, что я тебе расскажу.

С этими словами старик сел к Элису на скамью и начал во всех подробностях описывать, что такое горное дело, стараясь в ярких красках наглядно живописать все это для непосвященного. Он остановился на Фалунских рудниках, на которых, дескать, проработал всю жизнь с ранней юности, он нарисовал огромную котловину на дневной поверхности, в которой находится устье шахты, описал её темно-бурые стены. Он изобразил невообразимое богатство горных пород, которые можно встретить в руднике. Речь его делалась все живей и живей, все ярче пламенел взор. Он бродил по шахтным стволам, словно по дорожкам волшебного сада. Горные породы оживали, древние окаменелости начинали дышать и шевелиться, вот вспыхнул дивный пиросмалит, сверкнул альмандин, со всех сторон замерцали и заискрились пучками разноцветных огней горные кристаллы.

Заслушавшись удивительного рассказчика, Элис старался не проронить ни звука, старик говорил так, словно сейчас стоял среди чудес удивительного мира, и речь его заворожила Элиса. Дыхание стеснилось в его груди, ему казалось, точно они со стариком уже спустились в глубокую шахту, что он навеки попал во власть могучих чар и никогда больше не вырвется отсюда и не увидит милого дневного света. Но в то же время ему казалось, будто старик открыл ему неведомый и заманчивый мир, в который влеклась его душа, ибо все волшебство этого мира казалось ему давно знакомым, как будто его туманный образ витал перед ним в смутных таинственных грезах и был ему знаком от незапамятной младенческой поры.

— Знайте же, Элис Фрёбом, — закончил старик свою речь, — я описал вам все великие достоинства того состояния, для которого вы созданы от рождения, которое уготовано для вас самой природой. Теперь обдумайте мой совет и поступайте так, как вам подскажет собственное разумение!

С этими словами старик проворно встал со скамьи и удалился быстрым шагом, не сказав больше ничего на прощание и даже не оглянувшись. Вскоре он пропал из виду.

В трактире между тем воцарилась тишина. Могущество крепкого эля (пива) и водки одолело пирующих матросов. Одни под шумок смылись со своими девчонками, другие полегли и храпели из всех углов. Элис, у которого не осталось другого пристанища, попросился ночевать в трактире и получил в свое распоряжение небольшую каморку.

Едва только он улегся на кровати, как сон осенил крылами его усталые вежды. Ему пригрезилось, будто он очутился на прекрасном корабле, корабль плывет на всех парусах, а вокруг расстилается зеркальная гладь; но, кинув взгляд на волны, он разглядел, что вместо моря внизу была плотная и прозрачная сверкающая твердь; корабль, как по волшебству, растаял и растворился в ее мерцании, и Элис очутился на хрустальном дне, а над собою увидел черноту блистающих каменных сводов. Ибо то, что он сначала принимал за небеса, оказалось горной породой. Влекомый неведомой силой, он шагнул вперед, но в тот же миг все вокруг заколебалось и вздыбилось, закурчавилось пенистой зыбью, и со дна поднялись дивные цветы и растения, переливающиеся металлическим блеском; всё новые цветущие побеги, покрываясь листвой, виясь вырастали из бездонной глубины и сплетались в кружевные узоры. Дно было столь прозрачно, что Элису отчетливо были видны даже корни растений, но взгляд его, все дальше проникая вглубь, скоро начал различать в самом низу бесчисленные сонмы прекрасных юных дев, которые, блистая белизной нагих плеч, соединили руки в едином хороводе, а из их сердец произрастали корни всех цветов и растений; когда девы улыбались, сладостные аккорды воспаряли под обширными сводами, и все выше и радостнее вытягивались кверху металлические цветы. Невыразимое чувство страдания и блаженства охватило юношу, целый мир любви, неутолимой тоски и сладострастной неги возник в его душе.

— Туда! К вам, в глубину! — воскликнул он и, простирая руки, бросился ниц на хрустальную твердь. Но твердь расступилась, и он полетел, паря в мерцающем эфире.

— Ну что, Элис Фрёбом? Нравится ли тебе в этом великолепии? — вопросил могучий голос.

Элис увидел рядом старого рудокопа, но пока он смотрел, старик стал расти и превратился наконец в великана, точно отлитого из ярой меди. Не успел Элис ужаснуться этому зрелищу, как вдруг из глубин зажегся свет, словно блеснула молния, и в его сиянии явился лик царственной жены. Восторг, охвативший Элиса, обуял его с такой силой, что перешел в нестерпимый, всесокрушительный страх. Старик обхватил его за плечи и громовым голосом рек:

— Берегись, Элис Фрёбом, это — царица. Еще не поздно оглянуться наверх!

Элис невольно обернул лицо кверху и увидел свет ночных звезд, достигавший к нему сквозь расселину свода. Тихий голос, исполненный безутешной печали, позвал его. То был голос его матери. Ему почудилось, что она показалась вверху на краю расселины. Но позвала его другая — юная и прелестная девушка окликнула его по имени и протянула к нему руку в узкую щель.

— Подними меня к себе наверх! — крикнул он старику. — Ведь я жилец верхнего мира, где царит ласковый небесный свет!

— Берегись, Элис Фрёбом! — молвил глухо старик. — Берегись! Будь верен царице, ты ей предался.

Но, взглянув еще раз в застывшее лицо державной жены, Элис ощутил, как все его существо, растворяясь, сливается с окружающим камнем. Обуреваемый невыразимым ужасом, он дико вскрикнул и пробудился от чудного сна, но долго еще душа его трепетала от пережитого восторга и ужаса.

— Иначе, — сказал себе Элис, кое-как собравшись с мыслями, — иначе и быть не могло, недаром мне приснился такой странный сон. Ведь старый рудокоп нарассказывал мне таких чудес о подземном мире, что у меня до сих пор голова полна этими мыслями, никогда в жизни я не испытывал ничего подобного тому, что сейчас со мной творится. — Может быть, я и теперь еще сплю. — Нет, нет! — Вернее, я просто болен. — Надо скорее выйти на вольный воздух; свежий морской ветерок меня исцелит!

Он вскочил и побежал в Клиппскую гавань, где уже опять шумел ликующий хёнснинг. Но скоро он заметил, что веселье его не трогает, что душа его не способна удержать ни одной мысли, что какие-то смутные чувства и желания, которым он и сам не мог найти названия, мятущейся толпой осаждают его душу. — С глубокой тоской он вспомнил покойницу матушку, то ему вдруг показалось, будто бы ему хочется только одного — встретить еще раз ту девчонку, которая вчера так ласково с ним заговорила. Но тут же его начинала страшить эта встреча. Как бы не вышло хуже, когда он набредет на нее в каком-нибудь переулке, а вместо нее столкнется со старым рудокопом, и почему-то он был уверен, что одно появление старика сопряжено будет со смертным ужасом. Но в то же время ему страсть как хотелось еще послушать рассказов о чудесах горняцкого промысла.

Разрываясь между всеми этими мыслями, он нечаянно взглянул на воду, и тут к нему привязалось новое наваждение, как будто бы серебристые волны вот сейчас окаменеют и превратятся в слюду, в которой без следа истаивают большие крепкие корабли, а черные тучи, которые понемногу застилали ясное небо, опустятся вниз и превратятся в каменные своды. — Прежний сон овладел Элисом, снова перед ним показался строгий лик величавой жены, и ужас необоримого влечения вновь завладел его душой.

Товарищи хорошенько встряхнули Элиса, чтобы он проснулся, и он волей-неволей поплелся за ними. Но тут какой-то голос будто начал ему нашептывать:

— На что тебе все это? — Прочь, прочь отсюда! — Фалунские рудники — вот твоя отчизна! Там перед тобою откроется все великолепие, о котором ты только мечтаешь. — Прочь отсюда, спеши в Фалун!

Три дня Элис Фрёбом шатался как неприкаянный по улицам Гётеборга; куда бы он ни шел, повсюду его преследовали образы, увиденные во сне, и неведомый голос непрестанно твердил ему свой наказ.

На четвертый день Элис очутился у ворот, от которых начинается дорога на Гефле[3]. Тут перед его глазами мелькнула и скрылась за воротами широкая спина рослого человека. Ему почудился в этом путнике старый рудокоп, и, повинуясь неодолимому стремлению, Элис поспешил следом, но так и не сумел догнать ушедшего.

Элис шел и шел, не давая себе отдыха. Он отчетливо сознавал, что находится на пути в Фалун, и это давало ему странное успокоение. Он с непреложной уверенностью знал, что веление судьбы ниспослано ему свыше через старого рудокопа, и ныне тот стал вожатым, который приведет его к месту предназначения.

Временами, когда дорога начинала плутать, впереди показывался старик, внезапно возникая у входа в ущелье, в дебрях непроходимого кустарника, среди темных скал, и, не оглядываясь, шагал, показывая путь, а затем снова исчезал, как не бывало.

И вот, наконец, после многих дней изнурительного странствия, Элис увидел вдалеке два больших озера, между которыми клубились густые пары. Дорога пошла в гору, и по мере того, как Элис взбирался по западному склону, перед ним все яснее проступали из дымного марева две-три колокольни и черные крыши домов. Исполинский старик заступил ему дорогу, указывая вытянутой рукой в ту сторону, где клубился пар, и тут же скрылся среди скал.

— Вот и Фалун! — воскликнул Элис. — Фалун — цель моего путешествия!

Так и оказалось; другие путники, которые шли следом, подтвердили его догадку, что внизу, между озерами Рюнн и Варнан, стоит город Фалун, что гора, на которую они поднялись, называется Гюффрисберг, а на ней находится обширная котловина, которая представляет собой дневную поверхность медного рудника.

Элис Фрёбом бодрым шагом двинулся вперед, но когда заглянул в колоссальный зев преисподней, кровь застыла у него в жилах, и он окаменел, увидя открывшееся его глазам зрелище ужасающего разрушения.

Как известно, устье Фалунского рудника, выходящее на дневную поверхность, представляет собой котловину длиною в 1200 футов, шириною в 600 футов и глубиною в 180 футов. Верхняя часть темно-бурых стен совершенно отвесна; начиная от середины своей высоты они становятся более пологими благодаря огромным отвалам каменных обломков и щебня. Из-под отвалов и по бокам котловины торчат кое-где могучие крепи старых шахт, сделанные в виде обыкновенных бревенчатых срубов. Все голо и лысо; ни деревца, ни травинки не пробивается среди груд битого камня; причудливыми фигурами, похожими то на гигантских окаменелых животных, то на исполинских людей, повсюду высятся зубчатые глыбы вздыбленных утесов. На дне пропасти в диком хаосе разрушения громоздятся каменья, кучи выгоревшего шлака, и вечный удушливый серный газ, клубясь, поднимается из глубин, словно от кипящих котлов адского варева, чьи испарения уничтожают в окружающей природе малейшие ростки зелени. Здесь невольно приходит на ум: уж не в этом ли месте узрел Данте ужасное видение Inferno[4] с его неутолимыми страданиями и вечными мучениями?

Заглянув в бездонную зияющую пасть, Элис вспомнил давний рассказ старого рулевого, с которым он вместе плавал на одном корабле. Однажды в бреду лихорадки тому привиделось, как море внезапно обмелело, воды его иссякли, и внизу открылась бездонная пропасть, там он увидел мерзостных гадов, обитающих в глубинах моря; извиваясь и дергаясь в безобразных содроганиях, они метались среди невиданных раковин, коралловых кустов, диковинных утесов, пока не окоченели в судорожных корчах, как их настигла смерть. Это видение, по словам рулевого, предвещало ему скорую гибель в волнах; спустя недолго его предсказание сбылось, он нечаянно сорвался с палубы в море и был безвозвратно поглощен пучиной. Вот что вспомнил Элис, когда вид пропасти напомнил ему пересохшее морское дно, а черные камни, сизо-багровые рудные шлаки показались похожими на мерзостных чудищ, которые протягивали за ним свои щупальца.

По случайному совпадению в это время как раз вылезали из шахты поднявшиеся на дневную поверхность несколько рудокопов; их темные горняцкие робы, закоптелые до черноты лица и впрямь придавали им сходство с какой-то ползучей зловещей нечистью, которая выкарабкивалась из земных недр на поверхность.

Хладный трепет пронизал Элиса, и — небывалое дело! — его, моряка, вдруг охватило головокружение, ему почудилось, будто невидимые руки затягивают его в бездну.

Зажмурившись, он отшатнулся, отбежал на несколько шагов и, лишь спустившись по склону и удалившись на порядочное расстояние от котловины, наконец-таки осмелился поднять глаза к ясному небосклону, с которого так и светило солнце, и только тогда у него прошел испуг, вызванный жутью леденящего зрелища. Он вздохнул во всю грудь и от полноты чувств воскликнул:

— О, господи, хранитель живота моего! Что значат все страхи морской пучины перед ужасом, обитающим в пустыне каменных ущелий! — Как ни свирепствуй ураган, как низко ни нависай тучи над бушующими волнами, все равно прекрасное, всемогущее солнце рано или поздно одержит победу, и перед его улыбающимся ликом смолкнет дикая свистопляска, но в подземные пещеры гор никогда не прольется свежее дыхание весны и не усладит живительным дуновением человеческую грудь. — Нет уж! Ни за что я не стану вашим товарищем, мрачные земляные черви! Никогда я не смог бы привыкнуть к вашей тоскливой жизни!

Элис решил переночевать в Фалуне, а наутро пуститься спозаранку в обратный путь, чтобы вернуться в Гётеборг.

На рыночной площади, называемой Хельсингторгом, он застал большое стечение народа.

Длинная процессия рудокопов, по-праздничному нарядившихся в платье своего цеха, вышла на площадь с зажженными горняцкими лампами и, пропустив вперед своих спельманов, выстроилась лицом к большому богатому дому. На крыльцо к ним вышел высокорослый, стройный человек средних лет и оглядел всех с приветливой улыбкой. По осанистому и независимому виду, большелобому лицу с ярко-синими глазами в нем сразу можно было признать далекарлийца[5]. Рудокопы окружили его кольцом, он дружески пожимал протянутые руки, никого не пропустив, для каждого у него находилось доброе слово.

Из расспросов Элис Фрёбом узнал, что это был Перссон Дальшё, масмейстер[6], олдерман[7] и владелец отличной фрельсы[8] возле большой медной горы Стура Коппарберг. Фрельсами называются в Швеции земли, сдаваемые в аренду для разработки медных и серебряных залежей. Владелец фрельсы имеет пай в тех шахтах, которые находятся на его попечении.

Далее Элису сообщили, что сегодня у рудокопов закончился тинг (судебный день), а после тинга у них принято обходить дома своих старейшин — горного мастера, старшего плавильщика и олдермана, которые оказывают им гостеприимство и выставляют для всех угощение.

Разглядев хорошенько этих статных и пригожих собой людей и невольно залюбовавшись их открытыми, добродушными лицами, Элис и думать забыл о земляных червях, выползавших из большого провала. Светлое веселье, которое при появлении Перссона Дальшё вспыхнуло с новой силой в кругу собравшихся на площади, было ничуть не похоже на бесшабашное буйство куражащихся моряков, которому он был свидетелем во время хёнснинга.

Серьезному и тихому по натуре Элису куда больше пришлось по душе, как веселились на своем празднике рудокопы. Ему сделалось так хорошо, что невозможно и выразить словами, но все-таки он не удержался от растроганных слез, когда младшие работники завели старинную мелодичную песню, которая с проникновенной задушевностью воздала хвалу благому ремеслу рудокопа.

Когда песня была допета, Перссон Дальшё отворил дверь своего дома, и все рудокопы чинно вошли внутрь. Элис невольно двинулся следом и остановился на пороге, откуда видно было просторные сени, в которых усаживались по скамьям гости. На столе уже готово было сытное угощение.

Тут с другого конца сеней открылась встречная дверь, и из нее вышла прелестная девушка в праздничном наряде. Красавица была высока и стройна, волосы ее, заплетенные в мелкие косички, короной венчали головку, нарядный корсаж ее платья был унизан богатыми застежками; она появилась в сенях, словно живое воплощение цветущей юности и непревзойденной прелести. Все рудокопы повставали с мест, и по рядам пробежал тихий восхищенный шепот: «Улла Дальшё! Воистину господь взыскал своим благословением нашего честного олдермана, послав ему красавицу дочку, нежного кроткого ангела!»— У каждого, даже самого дряхлого старика, начинали светиться глаза, когда Улла, по очереди здороваясь с гостями, подходила к нему для рукопожатия. Затем девушка принесла красивые серебряные кубки и налила всем превосходного эля — пива, которое только в Фалуне умеют готовить; она принялась обносить гостей, и ее прелестное личико озарял свет простодушной невинности.

Едва завидев девушку, Элис вздрогнул, точно пронзенный молнией, и душу его обожгла вспышка страстной любви, такой пламенной неги, какой он не чаял изведать. Улла Дальшё была девушкой из рокового сна, которая протянула ему спасительную руку; ему казалось, будто он разгадал тайный смысл давешней вещей грезы, и, позабыв о старом рудокопе, он возблагодарил судьбу, которая привела его в Фалун.

Но тут он, топчась у порога, почувствовал себя незваным и лишним гостем в чужом пиру, ему стало так горько и одиноко, что он пожалел о том, что не умер прежде, чем узрел Уллу Дальшё, ибо его доля — зачахнуть в тоске от безответной любви. Он не мог глаз отвести от милой девы, и когда она проходила мимо, почти коснувшись его своим платьем, он дрогнувшим голосом тихо окликнул ее по имени. Улла оглянулась и заметила бедного Элиса, который, залившись пунцовым румянцем, стоял перед нею остолбенелый, с потупленным взором, не способный вымолвить больше ни слова.

Улла подошла к нему и с ласковой улыбкой сказала:

— Да вы, видать, нездешний житель, любезный друг! Я сразу поняла это, судя по вашему матросскому платью. — Что же вы! Отчего остановились на пороге? — Заходите скорей, милости просим! Повеселитесь вместе с нами!

С этими словами она взяла его за руку, ввела в сени и поднесла полный кубок эля.

— Пейте! — сказала она. — Пейте на здоровье, дорогой друг, и будьте желанным гостем!

Элису казалось, будто он грезит в райском сне. Сейчас наступит пробуждение и принесет с собою мучительное похмелье после несказанного блаженства. Машинально он опорожнил кубок. В ту же минуту к нему подошел Перссон Дальшё, пожал ему руку и стал спрашивать, откуда он пришел и какими судьбами оказался в Фалуне.

Элис ощутил прилив новых сил от подкрепляющего напитка, тепло разлилось по его жилам. Встретясь глазами со славным Перссоном, он и вовсе повеселел и приободрился. Он поведал, что родился в семье моряка, с детских лет стал ходить в плавание, что, вернувшись на родину из Ост-Индии, не застал в живых свою матушку, которую опекал и лелеял на свое матросское жалованье, как стало ему с тех пор одиноко на белом свете, как ему вконец опротивело неприкаянное разгульное матросское житье и как он, следуя задушевному желанию, склонился к тому, чтобы стать рудокопом, поэтому он, дескать, постарается найти пристанище в Фалуне и пойти в ученики рудокопа. Последнее решение, которое противоречило всему, что он перед тем надумал, выскочило у него как-то непроизвольно, и ему показалось, что именно это он и должен был открыть олдерману, и даже более того — он теперь и сам воображал, что высказал ему заветную мечту, о которой раньше сам не догадывался.

Перссон Дальшё обратил на юношу серьезный взгляд, посмотрел пристально, точно хотел проникнуть ему в самую душу, и сказал:

— Мне не хочется думать, Элис Фрёбом, что простое легкомыслие толкнуло вас на то, чтобы бросить старое ремесло, или что вы не обдумали заранее с должным тщанием всех трудностей и тягот, сопряженных с ремеслом рудокопа, прежде чем принять окончательное решение и посвятить себя этому делу. У нас есть старое поверье, что могучие стихии, с которыми должен противоборствовать рудокоп, уничтожат того, кто не напряжет все душевные силы для победы над ними; горе ему, если он допустит в себе иные помыслы, которые могут ослабить его усилия; все способности он должен безраздельно вкладывать в свой труд, связанный с землей и огнем. Ну а коли вы по зрелом размышлении избрали наше ремесло и удостоверились в своем призвании, то — в добрый час! Вы пришли кстати. У меня как раз не хватает работников. Ежели хотите, можете прямо сейчас остаться у меня, а завтра спуститесь в шахту со штейгером, он вас всему научит.

Сердце Элиса переполнилось радостью от слов Перссона Дальшё. Он уже не вспоминал об ужасах зияющей адской пасти, в которую недавно заглядывал. Каждый день видеть милую Уллу, жить с нею под одной крышей — вот что наполнило его душу восторженной радостью; наконец для него забрезжила сладостная надежда.

Перссон Дальшё объявил рудокопам, что к ним просится в ученики новичок, и представил собранию Элиса Фрёбома.

Все одобрительно смотрели на крепко сбитого юношу и высказали суждение, что при таком стройном и сильном сложении ему на роду писано сделаться хорошим рудокопом и он наверняка докажет, что не обделен также трудолюбием и набожностью.

Один из рудокопов, степенный пожилой человек, подошел к Элису и от всей души пожал ему руку, назвавшись старшим штейгером на разработках Перссона Дальшё; он обещал, что возьмет на себя заботу об Элисе и научит его всему, что надобно знать рудокопу. Старик усадил Элиса рядом с собой и тут же за кружкой эля пустился в обстоятельные и пространные объяснения, чтобы заранее ознакомить юношу с начальными обязанностями, которые на первых порах поручаются ученику.

Элису вспомнился старый рудокоп, встреченный в Гётеборге, и к своему удивлению, он смог повторить все, что тот ему рассказывал.

— Эко дело! — удивился штейгер. — Откуда вы успели понабраться таких хороших знаний, Элис Фрёбом? Ну, за вас можно быть спокойным, скоро вы станете лучшим подмастерьем во всем нашем цехе!

Красавица Улла, которая ходила вокруг стола, потчуя гостей, дружелюбно кивала Элису, чтобы он не скучал и веселился со всеми:

— Теперь вы здесь не посторонний, вы в доме свой человек, и отныне уже не в обманчивом море, а в Фалуне, в его богатых рудниках, ваша родина! — так сказала она.

Эти слова открыли для Элиса врата рая, и он купался в небесном блаженстве. Вокруг тоже заметили, что Уллочка с удовольствием останавливается подле Элиса, и даже строгий Перссон Дальшё потихоньку приглядывался к юноше с видимым благорасположением.

У Элиса заколотилось-таки ретивое, когда он вновь очутился на краю дымящейся адской пасти и, облаченный в горняцкое снаряжение, непривычно ступая в тяжелых далекарлийских башмаках с железными подковами, начал под руководством штейгера спускаться на глубину шахты. Вот уж дыхание занялось от густых испарений, вот затрепетало пламя горняцкой лампы от пронизывающего сквозного ветра, которым потянуло из пропасти. Спуск продолжался все ниже и ниже, железная лестница сузилась до одного фута, и Элис понял, что его морской сноровки маловато для лазания по таким перекладинам.

Наконец они добрались до самого дна, и штейгер указал Элису его работу.

Элис вспомнил милую Уллу, ее светлый образ витал над ним, осеняя его ангельскими крылами, и он позабыл про ужасы бездны, и тяготы томительного труда стали ему нипочем. Он твердо знал, что ничего не добьется от Перссона Дальшё, если не посвятит себя безраздельно горняцкому делу; ему предстояло трудиться, не жалея себя, отдавая работе все душевные и телесные силы, и только тогда он, может быть, достигнет исполнения своих сладостных грез; поэтому он, на удивление быстро, научился работать наравне с самыми опытными рудокопами.

С каждым днем честный Перссон Дальшё все более привязывался к трудолюбивому и набожному юноше и без утайки говорил ему, что полюбил его не просто как усердного работника, а как милого сына. По примеру отца и Улла все больше выказывала Элису сердечную склонность. Не раз уже, когда Элис отправлялся на опасную работу, она со слезами на глазах заклинала его беречь себя, чтобы только с ним не случилось беды. Зато при возвращении она радостно спешила ему навстречу, и Элис уж знал, что его ждет дома кружка доброго эля и вкусная еда, заботливо приготовленная Уллой, чтобы он мог подкрепиться.

Сердце Элиса так и встрепенулось от радости, когда в один прекрасный день Перссон Дальшё заговорил с ним, что, мол, раз у него есть кое-какие деньжата, то при таком усердии он сможет в скором времени обзавестись своим хозяйством, а не то купить даже фрельсу, и что тогда уж ни один из фалунских мастеров ему не откажет, если он надумает посвататься к его дочери. Элис готов был тут же объявить, что он бесконечно любит Уллу и все свои лучшие надежды полагает в том, чтобы получить ее в жены. Но из неодолимой робости, а скорее всего, испугавшись своих сомнений, точно ли Улла любит его, как ему порой начинало казаться, он так и не решился высказаться и промолчал.

И вот однажды случилось так, что Элис работал на самой глубине, вокруг него все заволокло густыми клубами серных паров, горняцкая лампочка едва тлела тусклым мерцающим светом, так что он с трудом различал ход рудных жил. Вдруг ему послышалось, будто откуда-то с еще большей глубины доносится стук, словно там кто-то работает большим дробильным молотом. Обыкновенно такого не бывало в заводе, чтобы дробить добытую породу прямо под землей, к тому же Элис хорошо помнил, что сегодня штейгер отправил всех работать в подъемный ствол, а сюда вместе с ним никто не спускался, поэтому ему сделалось не по себе от непрерывной стукотни. Он отложил молоток и кирку и прислушался к глухим равномерным ударам, которые, как ему показалось, раздавались все ближе и ближе. Вдруг перед ним появилась черная тень, в этот миг клубы пара рассеялись от порыва леденящего ветра, и он узнал рядом с собою старого рудокопа из Гётеборга.

— Здорово, Элис Фрёбом! — зычным голосом приветствовал юношу старик. — Здорово тебе в каменных недрах! Ну что, друже? Как жизнь молодая, доволен ли ты?

Элис хотел спросить старика, каким чудом он вдруг оказался в шахте, но тот стукнул по каменной стене с такой силой, что так и брызнули вокруг огневые искры и отзвук его удара прокатился по шахте далеким громовым раскатом, и тут старик закричал на него страшным голосом:

— У тебя здесь проходит богатейшая жила, а ты, сквернавец, негодный работник, не замечаешь ничего, кроме маленького ответвления не толще соломинки! — Ты ведешь себя под землею, точно слепой крот, на которого никогда не посмотрит благосклонно повелитель металлов, да и наверху у тебя все из рук валится, никогда тебе не сделать хорошую варку. — Эге! Ты только и думаешь, как бы тебе заполучить в женки Уллу, дочку Перссона Дальшё, оттого ты и работаешь спустя рукава, без любви и разумения. — Берегись, обманщик! С повелителем металлов шутки плохи! Гляди, как бы он не схватил тебя за шиворот да не сошвырнул бы в бездну на острые камни — разобьешься так, что костей не соберешь! — И знай, никогда Улле не бывать твоей женой!

Элис вскипел от гнева, не стерпев обидной издевки.

— А ты, — крикнул он в ответ, — за каким делом ты пришел сюда, в шахту моего хозяина Перссона Дальшё, где я работаю не за страх, а за совесть, не жалея сил? Сгинь отсюда! Чтобы духу твоего здесь не было! А не то мы еще поглядим, кто кому скорее раскроит башку!

С этими словами Элис Фрёбом упрямо встал перед стариком и замахнулся на него железным молотком, которым только что работал. Старик презрительно захохотал, и Элис Фрёбом с ужасом увидел, как он с ловкостью белки ускакал от него наверх по перекладинам железной лестницы и скрылся в черноте пролома.

Руки и ноги Элиса сделались точно ватные, работа перестала спориться, и он поднялся наверх. Увидя его, старший штейгер, который только что вышел из подъемного ствола, воскликнул:

— Господи боже мой! Что с тобой стряслось, Элис? На тебе же лица нет, ты бледен как смерть! Небось, надышался серных паров и сомлел с непривычки? Ничего! На-ка, парень, хлебни! Это тебя подкрепит.

Элис с жадностью глотнул водки из фляги, которую ему предложил старший штейгер, и, немного оправившись, рассказал все, что произошло с ним в шахте, объяснил, как в Гётеборге состоялось его знакомство с таинственным рудокопом.

Старший штейгер спокойно выслушал его до конца и задумчиво покачал головой:

— Тот, с кем ты повстречался, Элис Фрёбом, был, верно, старый Торбьерн, и сдается мне теперь, что рассказы о нем, которые ходят у нас в Фалуне, пожалуй, не простые побасенки. Более ста лет тому назад жил у нас в Фалуне рудокоп по имени Торбьерн. Говорят, он был одним из тех, кто положил почин горному делу и кому Фалун обязан своим процветанием, и будто бы в его время добыча шла куда удачливее, чем сейчас. В те времена никто не разбирался в горном деле лучше Торбьерна, он превзошел все науки и заправлял всей работой в руднике. Он находил богатейшие жилы, все было ему открыто, словно он был наделен какой-то высшей силой; а человек он был мудреный и нелюдимый, не было у него ни жены, ни детей, да и дома-то настоящего у него в Фалуне не было; он, можно сказать, не вылезал из шахты, только и знал ковыряться в глубоких забоях, немудрено, что скоро о нем стали поговаривать, будто он заключил союз с таинственной силой, которая царит под землей и варит в недрах металл. Не слушая строгих наставлений Торбьерна, который предостерегал от неминуемой беды, неустанно твердил, что нельзя рудокопу работать под землей без истинной любви к металлам и чудесным минералам, алчные люди, гонясь за наживой, все больше и больше расширяли разработку, пока наконец в Иванов день 1687 года не случился на руднике страшный обвал, после которого образовалась нынешняя котловина; во время обвала были уничтожены все шахты, и уж потом понадобилось много трудов и искусства, чтобы восстановить хотя бы некоторые из них. О Торбьерне с тех пор не было ни слуху ни духу, поэтому все были уверены, что он погиб под завалом. Но вскоре, когда дела опять пошли на лад, рудокопы стали рассказывать, будто бы видели в шахте старого Торбьерна, он всегда давал им дельный совет и показывал лучшие жилы. Другие встречали Торбьерна на поверхности, он бродил вокруг провала, иногда с горестными причитаниями, а бывало, что серчал и бранился. Не раз к нам приходили юноши вроде тебя и говорили, что их наставил на этот путь и проводил к нам старый рудокоп. Это всегда случалось, когда у нас не хватало рабочих рук. Видать, и тут нам помогал старый Торбьерн, заботясь о горном деле. — Коли и впрямь он был тот, с кем ты повздорил, то если уж он сказал тебе, что там пролегает богатейшая железная жила, значит, так оно и есть, и завтра мы пойдем туда, чтобы ее разведать.

Обуреваемый разноречивыми мыслями, Элис воротился в дом Перссона Дальшё, но сегодня Улла не вышла ему навстречу с радушным приветом. Потупленная и, как ему показалось, заплаканная, она сидела на скамье, а подле нее Элис увидел представительного молодого человека, который, не выпуская ее руки из своей, изощрялся в шутливых любезностях; но Улла, казалось, не вслушивалась в то, что он говорил. Перссон Дальшё насильно увлек за собой Элиса, который, оцепенев от тоскливого предчувствия, неподвижно стоял, устремив пасмурный взор на молодую парочку; уединившись с ним в соседней комнате, Перссон Дальшё сказал:

— Ну вот, Элис Фрёбом! Скоро ты сможешь доказать мне свою любовь и привязанность; если раньше я держал тебя за сына, то теперь ты и подавно заменишь мне родное дитя. Человек, которого ты сейчас видел у меня в доме, богатый купец из Гётеборга, и зовут его Эриком Олафсеном. Он посватался к моей дочери, и я выдаю ее за него замуж; он увезет ее в Гётеборг, и тогда ты один у меня останешься, ты будешь моей единственной опорой на старости лет. — Что же ты, Элис, молчишь? — Ты бледнеешь? — Неужели я не угодил тебе этим решением, и ты бросишь меня, когда я останусь без дочери? — Но я слышу, что господин Олафсен зовет меня. — Пойду к ним!

С этими словами Перссон Дальшё ушел от Элиса.

Элис почувствовал в груди такое раздирающее терзание, точно ее изнутри кромсали тысячи раскаленных ножей.

Ни слов, ни слез не нашлось у него. Прочь! Прочь отсюда! Он побежал к котловине. Если даже днем каменистая пустыня провала представляла глазам ужасающее зрелище, каково же стало оно с наступлением ночи, когда свет восходящего месяца едва брезжил на краю неба! Нагроможденные утесы и камни походили на свалку чудовищных зверей, которые кишели внизу, вздымаясь из клубящейся глубины, точно мерзостные исчадия адской бездны, сверкая огненными очами, норовя когтистыми лапами подцепить бедных людишек.

— Торбьерн! Торбьерн! — воззвал Элис ужасным голосом, и каменные норы откликнулись ему громким эхом. — Торбьерн! Вот я здесь! — Ты был прав, я был дрянным работником, я предавался дурацким надеждам, уповая, что найду свое счастье на поверхности земли. — Внизу лежит мое сокровище, больше ничего у меня нету! — Торбьерн! Спустись со мной в шахту, укажи мне лучшие жилы, и я буду долбить и копать, и работать, и никогда больше не хочу видеть дневного света! — Торбьерн! Торбьерн! Спустись со мной в шахту!

Элис достал из кармана кремень и кресало, зажег горняцкую лампу и спустился во вчерашнюю шахту, не дождавшись, чтобы старик ему показался. И вдруг — что такое? Перед ним так ясно проступила скрытая в недрах жила, он увидел ее всю целиком, отчетливо различая зальбанды[9], простирание и падение.

Но, присмотревшись как следует, пристальным взором, он вдруг увидел, что вся шахта озарилась ослепительным светом, стены ее стали прозрачны, как чистейший хрусталь. И вновь объяли его чары рокового сна, приснившегося ему в Гётеборге. Перед его взором открылись райские кущи дивных металлических дерев и растений, среди ветвей вместо цветов и плодов пламенели огнями самоцветные камни. Он видел дев, он узрел величавый лик могучей царицы. Она настигла его, увлекла вниз, прижала к своей груди, и тут обжигающий луч пронзил его насквозь, а в опустошенном сознании осталось одно только чувство, будто он плывет на волнах голубого, прозрачного, мерцающего тумана.

— Элис Фрёбом! Элис Фрёбом! — окликнули его сверху зычным голосом, и отсвет факелов осветил шахту. То был Перссон Дальшё, который, увидев, как юноша в припадке лихорадочного безумия бросился к котловине, сам отправился вместе со штейгером на поиски беглеца.

Они нашли его в шахте, он стоял, точно в столбняке, уткнувшись лицом в холодную каменную стену.

— Что с тобой? — прикрикнул на него Перссон Дальшё. — Что ты делаешь в шахте один, среди ночи, безрассудный юноша! — Соберись-ка с силами да поднимайся с нами наверх. Как знать, не ждут ли тебя там добрые вести!

В глубоком молчании Элис полез наверх, в глубоком молчании пошел за Перссоном Дальшё, который всю дорогу журил его не переставая и разбранил-таки на все корки за опасные похождения.

При ясном утреннем свете они ступили на порог дома. Громко вскрикнув, Улла кинулась Элису на грудь и на радостях называла его самыми ласковыми именами. Но тут Перссон Дальшё сказал Элису:

— Ну и дуралей ты, Элис! Неужели, по-твоему, я не знал, что ты давно любишь Уллу и только ради нее так усердно и старательно трудишься в шахте? Неужели, по-твоему, я не замечал, что и Улла тебя давно полюбила всей душой? Мог ли я пожелать себе лучшего зятя, чем такой работящий, толковый, набожный рудокоп, — чем ты, мой славный Элис? А вы оба все молчком да молчком. Вот это мне и было досадно!

Улла перебила его:

— Да ведь и мы с ним — разве мы знали сами, что так бесконечно любим друг друга?

— Пусть так! Но как бы там ни было — так или иначе, только мне было досадно, что Элис никак не хочет откровенно и прямо поговорить со мной начистоту. И вот поэтому, да еще чтобы испытать и твое сердце, дочка, я выдал на-гора сказочку про господина Эрика Олафсена. А ты возьми да и выкинь такую штучку, что чуть не погубил себя! Экий ты бешеный, Элис! — Ведь господин Эрик Олафсен давным-давно женат, и я отдаю тебе, Элис, свою дочку в жены. Говорю тебе, лучшего зятя, чем ты, мне и желать нечего!

У Элиса от радости и восторга слезы так и покатились по щекам. Полнейшее счастье, о котором он мог только мечтать, свалилось на него слишком неожиданно. На месте Элиса немудрено было вообразить, что ему опять снится чудный сон!

Перссон Дальшё кликнул клич, и по его зову в полдень к нему собрались на праздничный пир все рудокопы.

Улла надела свои лучшие наряды и стала милее прежнего, глядя на нее, гости то и дело восклицали:

— Ай да молодец Элис Фрёбом! Какую раскрасавицу отхватил в невесты! — Коли так, то да ниспошлет им небо благословение за благочестие и добродетель!

На бледном лице Элиса еще виден был след ночного ужаса, но временами он забывался и впадал в оцепенение, уставясь в пустоту и не замечая ничего кругом.

— Что с тобою, мой Элис? — спрашивала Улла, а Элис, прижимая ее к своей груди, отвечал:

— Ах, да! Ты взаправду теперь моя, значит, все хорошо.

Но даже наверху блаженства Элису иногда казалось, будто ледяная рука стискивает ему сердце, и таинственный голос из тьмы вопрошал его: «Разве поныне твое высшее счастье в том, что ты обрел Уллу? Бедный глупец! Разве ты не видел царицына лика?»

Неописуемый страх затоплял сознание Элиса, его мучила мысль, что кто-то из рудокопов поднимется вдруг перед ним в исполинский рост и, ужаснувшись, он узнает в нем Торбьерна, который явился напомнить ему о страшном заклятии, связавшем его с подземным царством металла и камня!

Но в то же время он никак не мог понять, отчего так враждебен ему призрачный старец и какая может быть связь между горняцким ремеслом и любовью.

Наблюдательный Перссон заметил смятение Элиса, но он приписывал это недавнему болезненному огорчению и переживаниям от спуска в ночную шахту. Иное дело — Улла; терзаемая смутными догадками, она начала выспрашивать своего возлюбленного, какая ужасная тайна встала между ними. У Элиса сердце рвалось на части. — Тщетны были его попытки рассказать возлюбленной о дивном видении, которое посетило его под землею. Словно какая-то неведомая сила сомкнула ему уста, грозный лик царицы стоял перед его внутренним взором; Элису казалось, что стоит ему только произнести ее имя, как все окаменеет вокруг от медузоокого взгляда владычицы и он окажется среди дикого царства черных сумрачных скал! — Вся роскошь, которая под землей наполняла его сердце блаженством и ликованием, теперь представлялась ему преисподней, где царят вечные муки, и гибельны были призрачные россыпи обольстительных красот!

Перссон Дальшё распорядился, чтобы Элис Фрёбом выждал несколько дней, пока не пройдет его болезнь, которая была очевидна с первого взгляда. За то время, что Элис сидел дома, любовь Уллы, словно светлый родник, источаемый ее младенчески чистым сердцем, изгладила из его памяти воспоминания о зловещем приключении под землею. Он снова ожил для счастья и радости и уверовал в прочность своего счастья, не подвластного коварству темных сил.

Спустившись в первый раз после болезни в шахту, он увидел все, что там было, новыми глазами. Богатейшие жилы открылись как на ладони его взгляду, и он работал с удвоенным рвением, забывая все остальное; подымаясь на дневную поверхность, он должен был делать над собой усилие, чтобы вспомнить Перссона Дальшё и даже Уллу; он как бы раздваивался — истинная, лучшая часть его существа погружалась в глубокие недра и в центре земного шара покоилась в объятиях царицы, в то время как видимая оболочка его души, пребывая в Фалуне, погружалась в сон, как в могилу. Когда Улла говорила ему о своей любви и о том, как счастливо они заживут вместе, Элис начинал ей рассказывать о великолепии подземных пещер, о несметных сокровищах, сокрытых в недрах; Улле казалось, что он заговаривается; не в силах разобраться в путанице его странных речей, бедная девочка изнемогала от страха и терялась в догадках, не понимая, отчего Элис так переменился. — Штейгеру и Перссону Дальшё Элис то и дело, захлебываясь от восторга, объявлял о новой находке — что ни день он обнаруживал мощные залежи, богатейшие жилы, а когда они находили на этом месте одну пустую породу, он хохотал над ними и с издевкой говорил, что не его, дескать, вина, коли ему одному дано читать тайные письмена, начертанные рукою царицы на каменных стенах, а впрочем, довольно, мол, и того, чтобы знак был прочитан, и нет никакой надобности добывать и подымать на-гора то, на что он указует.

Старый штейгер печально смотрел на юношу, а тот, сверкая глазами, в которых горело безумие, продолжал толковать о райских садах в лоне земли, которые ярко сияют сквозь толщу каменных сводов.

— Ах, хозяин, — шепнул старик на ушко Перссону Дальшё, — ах, хозяин, это козни злого Торбьерна — он заморочил парнишку!

— Не верьте, — сказал Перссон Дальшё, — не верьте, старина, в горняцкие сказки! — Парень-то родом из Нерки, там все любят мудрить, вот у него и вышло, что от любви ум за разум зашел, только и всего. Помяните мое слово — как свадьбу сыграем, ему сразу полегчает и он забудет про богатые жилы и сокровища и перестанет бредить райскими кущами под землей!

Наконец настал день, назначенный Перссоном Дальшё для свадьбы. С его приближением Элис Фрёбом сделался, как никогда, тих и печален, совсем погрузившись в отрешенную задумчивость, но никогда прежде он еще не выказывал столь беззаветной любви к своей невесте, как в эти дни. Он ни на миг не хотел с ней расстаться и не отлучался даже в шахту: казалось, он забыл думать о своем беспокойном поприще и горняцких заботах, за все время он ни единым словом не помянул о подземном царстве. Улла упивалась счастьем, грозные силы подземных пещер, о которых она столько наслушалась от старых рудокопов, перестали ее страшить своими гибельными соблазнами, за Элиса она была спокойна. А Перссон Дальшё говорил старому штейгеру:

— Вот видите, так и есть! Просто любовь к Улле немного вскружила Элису голову.

В день свадьбы — она пришлась на праздник Ивана Купалы — Элис на рассвете постучался к невесте. Она отворила дверь и в испуге отпрянула при виде Элиса, он уже оделся к свадьбе, но лицо его было мертвенно-бледным, взор полыхал пламенем.

— Я хотел, — молвил он тихим, прерывистым голосом, — я хотел только сказать тебе, милая моя, ненаглядная Улла, что мы с тобой находимся на пороге величайшего счастья, которое возможно на земле для человека. Внизу, в глубине шахты, лежит погребенный в хлориты и слюду сверкающий вишневый альмандин; на нем начертаны наши судьбы; эту скрижаль я должен вручить тебе как свадебный дар. Он прекраснее роскошнейшего алого яхонта, и когда мы с тобою сочетаемся узами любви и заглянем в его сердцевину, то увидим в лучистом сиянии, как наши души сплетены с гирляндами дивных ветвей, которые растут в самом центре земли из царицына сердца. Мне нужно только добыть этот камень, и это я сейчас исполню. А покамест прощай, милая моя, ненаглядная Улла! До скорой встречи!

Улла, обливаясь горючими слезами, заклинала своего возлюбленного отказаться от фантастической затеи, ибо предчувствие подсказывало ей, что ему не миновать беды; но Элис в ответ упрямо твердил, что без этого камня он ни одного часу не сможет прожить спокойно и что никакой опасности даже в помине нет. На прощание он горячо обнял невесту и был таков.

Уже и гости собрались, чтобы проводить жениха и невесту в Коппарбергскую церковь, где после окончания службы должно было совершиться венчание. Целая стайка нарядных девушек, приглашенных в подружки, чтобы по местному обычаю идти в свадебном шествии впереди невесты, вертелась и щебетала вокруг Уллы. Музыканты настроили инструменты и для пробы сыграли начало веселого свадебного марша. Вот уже близился полдень, а Элис Фрёбом все еще не показывался. И вдруг вбежали рудокопы, страх и ужас написаны были на их бледных лицах, они принесли известие, что сейчас только что в шахте произошел ужасный обвал, который засыпал место, где велись разработки Перссона Дальшё.

— Элис! — Мой Элис! — Все кончено, ты пропал! — вскрикнула Улла и упала замертво.

Только тут Перссон Дальшё узнал от штейгера, что Элис спозаранку отправился на рудник и спустился в шахту; кроме него внизу никого не было, так как все рудокопы во главе со штейгером были приглашены на свадьбу. И Перссон Дальшё, и все рудокопы бегом бросились на рудник, однако поиски, которые они вели с опасностью для жизни, остались тщетны. Без сомнения, несчастный был погребен под рухнувшим каменным сводом. Так горе и скорбь поселились в доме честного Перссона Дальшё в тот миг, который, он мнил, должен был стать для него залогом спокойной и мирной жизни до конца его дней.

Давным-давно умер добрый масмейстер, олдерман Перссон Дальшё, давно исчезла и дочь его Улла, не оставив по себе в Фалуне никакой памяти, — прошло уж лет пятьдесят со дня злополучной свадьбы. И вот однажды, проводя сбойку двух соседних шахт, на глубине трехсот локтей рудокопы наткнулись на погруженное в купоросной воде тело молодого рудокопа; когда его подняли на дневную поверхность, он имел вид окаменелости.

Казалось, что юноша спит глубоким сном — так свежи, так живы были черты его лица; тление не тронуло его праздничного горняцкого платья, не завял даже букетик цветов на его груди.

Со всей окрестности сбежался народ поглазеть на юношу, которого подняли из пропасти и положили на краю котловины, но никто не признал его в лицо, и ни один из рудокопов не мог припомнить, чтобы кого-то из их товарищей засыпало в шахте.

Они уж было собрались отнести покойника в Фалун, как вдруг издалека приковыляла ветхая старушка.

— Вон идет Бабуся — Иванов день! — крикнули из толпы рудокопов.

Так они прозвали старушку с тех пор, как было замечено, что она всегда появляется на руднике в Иванов день, бродит вокруг котловины, кряхтя, заглядывает через край и жалостно плачет, заламывая руки, а потом снова исчезает неведомо куда.

Едва старушка увидела окаменелого юношу, она отбросила обе клюки, воздела руки к небесам и с душераздирающим стоном горестно возопила:

— О, Элис Фрёбом! — О, мой Элис! — Мой милый жених!

Стеная, она опустилась на колени рядом с покойником, схватила его оцепеневшие руки, прижала к своей охладелой дряхлой груди, в которой, словно неугасимый священный огонь подо льдом, билось пылкое любящее сердце.

— Ах, — промолвила она наконец, оборотившись и обведя взглядом толпящихся вокруг людей. — Ах, никто, никто из вас уж не знает бедную Уллу Дальшё, а ведь пятьдесят лет тому назад она была счастливой невестой этого юноши! — Когда я в скорби и великой печали уезжала отсюда в Орнес, меня утешил старый Торбьерн, он сказал, что я еще встречусь на земле с моим Элисом, который был погребен под обвалом в день нашей свадьбы. С тех пор я, храня верность моей любви и тоскуя о встрече, из года в год навещала эти места, чтобы заглянуть в эту пропасть. — И вот сегодня мне суждено было дожить до блаженного свидания! — О, мой Элис! — Мой возлюбленный жених!

И вновь она обвила юношу иссохшими руками так крепко, словно навсегда хотела его удержать, а все стояли и смотрели на них, растроганные до глубины души.

Все тише и тише слышались вздохи, все глуше рыдания старушки, и вот всё смолкло.

Подошли рудокопы, чтобы поднять бедную Уллу, но она уже испустила последний вздох над окоченелым трупом своего жениха. Тут люди заметили, что тело несчастного, казавшееся им сначала окаменевшим, начало рассыпаться в прах.

В Коппарбергской церкви, там, где пятьдесят лет тому назад должно было состояться венчание, был похоронен прах юноши, а рядом с ним останки его невесты, которая хранила ему верность до самой смерти.

Загрузка...